Железный Маршал (СИ) [Атенаис Мерсье] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Пролог ==========

 

Год 1161, 20 августа.

 

Пажи сцепились посреди замкового двора, катаясь по размокшей земле и лупя друг друга кулаками, словно пара простолюдинов. Остальная челядь столпилась здесь же, образовав широкий полукруг вокруг дерущихся мальчишек, с гоготом подбадривала то одного, то другого, и даже зашикала на попытавшегося разнять пажей конюха.

— Куда лезешь, дурень?!

— Не видишь, благородные ссориться изволят. Не мешай!

Шел по-летнему теплый, но сильный дождь, быстро превративший землю в жидкую грязь, измазавшую одежду и длинные спутанные волосы пажей. Дрались мальчишки с переменным успехом, но зло, отчаянно, с рычанием и бранью, как дерутся заклятые враги, а не пара поссорившихся из-за пустяка приятелей. Один был заметно старше, крупнее и уже ждал, что в самое ближайшее время лорд д’Обиньи сделает его своим оруженосцем. Второго же прислали в замок совсем недавно, но дурная слава о вспыльчивом мальчишке уже гремела на всю округу. Спесив и скор на расправу, как отозвался о нем милорд, будучи в изрядном подпитии. Совсем не похож, щенок, на благородного барона де Шампера, первого рыцаря и трубадура Англии. И за какие только грехи несчастному Артуру такое наказание в наследниках?

Видать, мальчишке не замедлили это передать. Или же нашли еще какой повод задеть. А он не стал подолгу расшаркиваться с обидчиком, как другие благородные сынки. Если Уильяму де Шамперу что не по нраву, так он бьет, не задумываясь, по-настоящему, в кровь. Вот и в этот раз набросился после первой же обидной фразы, первым же ударом разбил противнику нос и едва не свалил с ног, хотя тот больше и сильнее. И не отступал, даже когда второй паж подмял его под себя и с ленцой отвешивал обидные пощечины по перемазанному лицу.

— Проси пощады, бастард, — прогудел паж, решив, что драка уже им выиграна и осталось только заставить противника признать поражение.

— Я не бастард! — выкрикнул мальчишка еще по-детски тонким голосом и с такой силой ударил противника, что тот взвыл и сам оказался на земле. Столпившаяся вокруг челядь разразилась улюлюканьем и насмешками.

Зрелище было прервано возвращением милорда. Зáмковая стража бросилась открывать ворота и поднимать тяжелую решетку, конюхи — принимать лошадей у лорда и сопровождавших его свитских, а хихикавшие всю драку служанки попытались разнять мальчишек. Не тут-то было, пажи продолжали отвешивать друг другу тумаки, поэтому пришлось вмешаться паре рыцарей из свиты милорда, попросту схвативших дерущихся за шкирку и растащивших их в разные стороны.

— Что здесь происходит? — холодно спросил граф Уильям д’Обиньи, небрежным жестом поправил низко надвинутый капюшон, чтобы лучше видеть мокрых и перемазанных мальчишек, и сощурил светлые глаза. Граф был уже немолод, и прежде острое зрение теперь часто его подводило.

— Он первый начал! — немедленно заскулил тот, что был старше и крупнее, ткнув пальцем в сторону второго пажа.

— Трус! — прошипел второй, и тонкие ноздри его аристократичного носа на мгновение раздулись от гнева.

Звереныш, раздраженно подумал лорд Уильям. Ничем не похож на Артура де Шампера. А еще обижается, щенок, если бастардом назвать. А кто он, спрашивается, если на отца не походит ни капли? Да и не забыли еще благородные лорды, с кем прежде путалась эта саксонская девка Милдрэд Гронвудская, баронесса де Шампер. Почти три года в наложницах у Юстаса Блуаского и двухлетний сын по истечении этого срока. Да любому глупцу будет понятно, что отец мальчишки никакой не Артур де Шампер, а бешеный принц Юстас, гори его душа в Аду до скончания времен.

И сколько бы барон ни говорил, что мальчик — его сын и что жена его ходила в девках Юстаса не по своей воле, всерьез его слова мало кто принимал. Не будь у Милдрэд Гронвудской богатого приданого, ее давно бы уже постригли в монахини, а никак не выдали бы замуж за, ни много, ни мало, брата короля Генриха. Если слухи о происхождении лорда Артура были верны.

— Меня, — коротко сказал лорд Уильям, — не интересует, кто начал первым. Наказаны будут оба.

Один из пажей сник, а вот второй продолжал упрямо смотреть на лорда. Даже взгляд у него был точь-в-точь, как у Юстаса, угрожающий, исподлобья. Только цвет глаз немного отличался, у покойного принца они были белесые, как туман над рекой, а у его щенка — темно-серые, словно грозовые тучи.

— Дьявольское отродье, — прошипел лорд Уильям, уже поднявшись в солар*, где сидела за рукоделием графиня Аделиза, вдова Генриха I и бывшая королева Англии.

— Ты слишком суров к нему, — мягко сказала жена, без лишних слов поняв, кем недоволен супруг. — Мальчик не виноват в том, чей он сын.

— Мальчик, — ответил граф, — может, и не виноват, да вот только породу не скроешь, как ни старайся. Даже за баронским титулом Артура де Шампера сразу видно, чей это бастард. Не понимаю, почему барон прямо не скажет, что не имеет к его рождению никакого отношения.

— Баронесса очень любит сына, — ответила графиня.

А еще говорят, будто леди Милдрэд была не рада своему плену у Юстаса. Да так сильно не рада, что отправила его бастарда в пажи к самому Уильяму д’Обиньи, графу Арунделу. А графу теперь приходится на старости лет терпеть выходки этого щенка. Но ничего, он-то управу на Уильяма де Шампера найдет. А вот что с этим щенком будет дальше, одному Господу известно. С таким происхождением, с клеймом бастарда куда хуже, чем у его якобы отца, да с таким вздорным характером, мальчишка рискует ославить благородный род де Шамперов так, что ни один уважающий себя лорд не захочет иметь с ними никакого дела. И даже родство барона Артура с Генрихом II де Шамперам уже не поможет. Лучше барону хотя бы перестать настаивать на том, что Уильям — его сын, а не Юстаса, иначе бури им не миновать.

Комментарий к Пролог

*Солар - комната, расположенная, как правило, на верхних этажах французского или английского замка. Своего рода личная гостиная для лорда и его семьи.

 

В первой половине XII столетия в Англии разразилась гражданская война между дочерью Генриха I Матильдой и его племянником Стефаном Блуаским. Конфликт продлился 19 лет, завершившись мирным договором, по которому Стефан согласился признать своим наследником сына Матильды Генриха II, первого английского короля из династии Плантагенетов. Старший сын Стефана Юстас, также называемый в источниках Евстахием или Эсташем, к моменту заключения договора был уже мертв, что и обеспечило примирение сторон.

 

Уильям д’Обиньи по прозвищу “Уильям Сильная Рука” - 1-й граф Арундел и активный участник гражданской войны 1135-1154 годов. После смерти Генриха I, ставшей причиной войны, граф женился на его вдове Аделизе Лувенской.

 

========== Часть первая ==========

 

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу.

(Девиз Ордена тамплиеров)

 

Глава первая

 

Уильяму де Шамперу было семь, когда он впервые услышал, что лорд Артур не его отец. Об этом сплетничала собравшаяся на кухне челядь, пока барон Гронвуда и Малмсбери пировал в зале с друзьями и верными рыцарями, отмечая благополучное рождение сына, названного Гаем в честь покойного отца барона и деда Уильяма. Для Артура де Шампера это был уже четвертый ребенок, но лишь второй сын, поэтому радость его была особенно бурной. Усугублялась она еще и тем, что маленький Гай, по заверениям, обещал вырасти копией отца и уже сейчас радовал его темным пушком на голове. В то время, как его наследник был, по словам всё той же челяди, неприлично рыжеволос и вообще походил на барона даже меньше, чем его маленькие дочери-близняшки.

Уильям, уделяй он внимание таким мелочам, и сам бы согласился, посмотрев на себя в полированное серебряное зеркало в покоях родителей, что своим скуластым лицом с широким, чуть заостренным подбородком и медно-каштановыми волосами он не похож в равной степени ни на отца, ни на мать. Разве что глаза у него были чуть раскосые, будто оттянутые к вискам, совсем как у леди Милдрэд, да и то серые, а не прозрачно-голубые, как у матери. Но Уильям своей несхожести с родителями не замечал. Да и что с того, что он рыжий? Дядя Генрих тоже рыжий, но ему же никто на это не указывает. Хотя, справедливости ради, следовало заметить, что дядя Генрих всё же был королем, а не семилетним мальчиком, поэтому мог не беспокоиться о том, прилично он рыжий или неприлично.

А вот про Уильяма вдруг начал сплетничать едва ли не каждый первый.

— Да что вы мне сказки баете, вы волосы его видели? Какой же это де Шампер? У де Шамперов отродясь рыжих не было, вот вам крест. У моего барона порода хоть куда, волосы у них всех черные, как вороново крыло. Что у него, что у отца его, что у тетки, ну той, которая аббатисой в Шрусбери сейчас сидит. Что у маленького Гая. Вот по нему-то сразу видно, что он истинный де Шампер! Хорошо, что у барона наконец-то появился наследник.

— А глаза-то, глаза? Ни у кого в семье таких глаз нет, только у Вилли.

— У леди Гиты были серые глаза. Не помните разве? Всего восемь лет, как баронессы не стало, а вы уже и позабыли всё на свете.

— Так ведь леди Гита — мать леди Милдрэд и лорду Артуру родней не приходится. Да и не такие у нее были, а светлые, как серебро.

— А мне думается, Вилли на покойного барона похож. Как глянет иногда, ух! Вылитый Эдгар Армстронг.

— Барон Эдгар — леди Милдрэд отец, поэтому неудивительно, что мальчик на него походит. А вот от мессира Артура в нем ничего нет. Никакой Вилли не де Шампер!

Слышать всё это было обидно, а главное, непонятно. Почему же он не де Шампер, если живет в семье де Шамперов? И его отец — де Шампер, и мать, и сестры Элеонора и Эдгита. Да даже только родившийся Гай, и тот уже де Шампер! А Уильям, значит, нет? Так ведь не бывает.

Уильяму даже захотелось зайти на кухню и потребовать у слуг ответа — как и положено благородному лорду и будущему барону, — но тогда бы его отругали за то, что он подслушивает под дверью, чего лорду и барону делать уже не положено. И ведь не докажешь, что не подслушивал, а просто по лестнице спускался и случайно услышал. Челядь ведь толком не таилась. Но всё равно нажаловалась бы потом отцу.

Чего Уильям не понимал, так это того, что начни он задавать слугам вопросы, и те не жаловаться бы побежали, а перепугались бы до полусмерти и начали бы упрашивать его не говорить ничего родителям и в особенности леди Милдрэд. Но Уильям этого не знал, а потому именно к баронессе с этим вопросом и пришел.

— Мама, — спросил мальчик, когда та уже оправилась после родов, а слуги продолжали сплетничать то на кухне, то во дворе Гронвуд-Касла, — а почему говорят, что я не де Шампер?

Расчесывавшая его влажные после купания волосы леди Милдрэд остановилась на середине движения, едва не выронив гребень из тонких пальцев.

— Кто, — спросила баронесса едва слышным, севшим голосом, — тебе это сказал, мой милый?

— Слуги болтают, — ответил Уильям, не понимая, почему мать так широко распахнула голубые глаза и теперь едва дышит. Баронесса с трудом сделала глубокий вдох и попыталась улыбнуться.

— Не слушай их, мой милый, они глупости болтают.

Сплетни прекратились тем же вечером, но, уже засыпая, Уильяму показалось, что он услышал где-то вдалеке родительские голоса. Впервые на его памяти баронесса ссорилась с мужем.

— Если этот глупец не прекратит распускать слухи про Вилли, я выгоню его из замка раз и навсегда, и мне всё равно, сколько лет он служит Шамперам!

— Что ты, кошечка, перестань, — прогудел в ответ барон, — это просто глупые слова. Юстас давно мертв и…

— А я не желаю их слышать! — исступленно закричала мать, и Уильям испуганно сел на постели, вглядываясь в полумрак комнаты с едва различимой дверью у противоположной стены и прижимая к груди край одеяла. — Это твой сын! — рыдала леди Милдрэд. — И ты знаешь это не хуже меня! Это наш первенец, Артур, и ты не посмеешь! Не посмеешь!

— Конечно, знаю. Я никогда не сомневался в том, что он мой. Ну что ты, кошечка, не плачь, скоро всё это забудется и…

— Ничего не забудется, — всхлипывала баронесса. — Они так и будут говорить, что Уильям сын этого чудовища. Они и меня называют его девкой. А я не хотела… не хотела… О, почему мне не хватило смелости его убить?!

— Никто, — с металлом в голосе ответил ей барон, — ничего говорить не будет. А тем, кто всё же посмеет, я лично укорочу языки своим мечом. Вытри слезы, кошечка, всё это давно в прошлом и никто больше тебя не обидит. Я не смог спасти тебя тогда, за что мне нет и не будет прощения, но уж теперь я о вас позабочусь, не сомневайся. Ни тебе, ни Вилли нечего бояться. Я сам поговорю с ним и объясню, что всё это досужие сплетни.

— Артур, — глухо всхлипывала мать, словно прятала лицо у мужа на груди. — О, Артур.

В Гронвуде с того дня никто не смел называть Уильяма бастардом. Но леди Милдрэд, как бы ни любила она сына и как бы ни хотела уберечь его от чужих злых языков, не могла запереть Уильяма в замке до конца его дней. Или хотя бы пренебречь традицией отправлять сыновей служить пажами, а затем и оруженосцами у другого благородного рыцаря. Она могла лишь надеяться, что в доме Уильяма д’Обиньи и Аделизы Лувенской никто не посмеет ставить под сомнение происхождение мальчика. Граф Арундел слыл человеком чести, не ставшим бы опускаться до досужих сплетен и не позволившего бы распускать их другим, а графиня, еще будучи королевой Англии, ладила со своей падчерицей, императрицей Матильдой, и вряд ли была бы жестока к ее маленькому внуку. О том, что сам Артур был бастардом грозной Матильды, говорили все, хотя никто не знал наверняка — и Артур, и его коронованный брат лишь таинственно улыбались, ничего не подтверждая, но и не опровергая, — а потому леди Милдрэд всегда подчеркивала сходство старшего сына с его венценосным дядей.

Но на эти слова у каждого сплетника немедленно находился один и тот же ответ: и Генрих II, и Юстас Блуаский оба были потомками Вильгельма Завоевателя, и эта предательская рыжина в темных волосах Уильяма означала лишь то, что мальчик тоже происходил из Нормандской династии. Но унаследовать ее он мог как от Матильды, так и от бабки Юстаса и дочери самого Вильгельма Аделы. А несдержанность Уильяма только давала повод новым сплетням.

— Бешеный, — шептались у него за спиной. — Бешеный, как Юстас.

Но как он мог не быть таким, как он мог молча сносить оскорбления одно отвратительнее другого? Какой же сын стерпит, когда его мать называют шлюхой? А его самого — отродьем чудовища, ввергшего страну в кровавые распри? Теперь уже никто не смел говорить, что это Генрих II был, по сути, завоевателем, таким же, как его предок Вильгельм. Теперь король Генрих был посланным небесами монархом, а таинственная смерть Юстаса в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс — карой Господней в ответ на узурпацию трона его отцом. Теперь графы и бароны уже не смели вспоминать, как они сами поддержали Стефана Блуаского в обход Матильды, потому что никто из них не желал видеть на английском троне женщину. Теперь они говорили, что всегда были верны императрице и ее сыну от Жоффруа Анжуйского, а за их прежние мятежи расплачивался ребенок, которого считали бастардом Юстаса.

— Не следовало, — шептались в доме благородного графа Арундела, — королю Генриху отдавать эту саксонскую девку своему брату. В монастырь и ее, и щенка. Породу Блуа ничем не скроешь. И десяти лет не минет, как он пойдет по стопам отца.

И сколько ни дрался бы Уильям за честь матери и свое доброе имя, это только убеждало других, что он, такой несдержанный и безжалостный к обидчикам, не может быть сыном благородного Артура де Шампера. Слова родителей, пытавшихся убедить его, что всё эти сплетни — лишь порождение зависти, уже казались ему не меньшей ложью, пусть и во благо. Да и сам барон теперь был не рад такому наследнику, о котором он давно уже не слышал ни единой похвалы. Лорд Артур мечтал о сыне, который был бы образцом чести и благородства и которого он не постыдился бы представить Генриху не только, как племянника, но и как будущего барона. Лорд Артур не понимал, что смирение, как бы ни превозносили его церковники, не всегда правильно. Для Уильяма было предпочтительнее бросаться в драку, не раздумывая и не сомневаясь, чем, надев маску фальшивого смирения, молча терпеть насмешки.

— И чем только баронесса вскружила голову мужу, что он согласился признать этого звереныша своим сыном? — спрашивали друг у друга свитские графа Арундела. — Да еще и наследником? Когда у него есть собственные сыновья.

Когда родился Генри, Уильям как раз сделался оруженосцем. И едва взглянул на новорожденного брата. Еще один истинный де Шампер, пусть и светловолосый и голубоглазый, как леди Милдрэд. Еще один законный наследник, на пути которого однажды может встать чужой бастард. Еще один ребенок, которого барон Гронвудский обожал, холил и лелеял и которым похвалялся перед вассалами, пока его старший сын, запершись в спальне, в последний раз давился горькими слезами, бессильно уткнувшись лицом в колени.

— Уильям, — впустую звала его мать, раз за разом возвращаясь к запертой двери. Сначала она приходила в надежде, что он спустится в зал, а затем только просила впустить ее саму. — Уильям, открой!

Леди Милдрэд не слышала ни звука из-за тяжелой двери, но она знала, чувствовала: с сыном что-то случилось. А он не мог отпереть засов, потому что знал, что тогда она горько заплачет и долго будет пытаться убедить его, что это ложь и что для нее он никакой не позор, а самый дорогой и любимый ребенок. И снова плакать, как она плакала, когда Уильям еще решался говорить ей о том, что его называют бастардом. Он быстро перестал, увидев, как больно матери слышать такое. Упоминания о царивших в стране кровавых распрях, в которых погибли ее родители, а сама она стала жертвой отъявленного мерзавца, и по сей день вызывали у баронессы слезы.

— Уильям, впусти меня, — просила мать, а он даже ответить ей ничего не мог, потому что задыхался от бессильной обиды. Его бросили. Из-за того, в чем он виноват не был, но о чем постоянно напоминал родителям одним только своим существованием. Он больше не был нужен барону, у которого родилось уже двое своих, законных сыновей, а для матери, как бы он ни любил ее, а она — его, Уильям навсегда останется напоминанием о его чудовищном отце.

Но если он больше не наследник барона, то кто же он тогда? Куда ему пойти? Кем ему стать?

Ответ на этот вопрос он нашел случайно, когда граф Арундел со свитой отправился ко двору короля. А Уильям, в тысячный раз сцепившись с другими оруженосцами, попросту сбежал и, бесцельно бродя по городу, неожиданно для самого себя оказался у ворот лондонской прецептории* тамплиеров.

— Тебе чего, мальчик? — приветливо спросил его один из возвращавшихся из города рыцарей в белом плаще с красным крестом. — Ты не потерялся ли часом?

Вид у Уильяма и в самом деле был потерянный, но не потому, что он не знал, в какой части города находится.

— Вы позволите мне войти, мессир*? — попросил беглец. — Родители говорили мне, что в лондонском Темпле похоронен отец моей матери. Я хотел бы помолиться на его могиле.

— А давно он умер? — спросил рыцарь, ничуть не удивленный такой просьбой. Тамплиеры давали обет целомудрия, но порой среди них хоронили и мирских, при жизни бывших друзьями Ордена.

— Почти четырнадцать лет назад, — ответил Уильям.

— Хмм… — сказал рыцарь. — Тогда он, наверное, не здесь лежит, а в Старом Темпле. Но давай-ка мы спросим об этом мессира Ричарда, уж он-то точно знает больше моего.

Мессир Ричард оказался Ричардом Гастингсом, магистром Ордена в Англии и, как выяснилось, старым другом Артура де Шампера.

— То-то я смотрю, вид у тебя знакомый, — улыбнулся Гастингс, услышав имя неожиданного гостя.

— Мне говорили, что я не похож на лорда Артура, — сам не зная, зачем, ответил Уильям. Мессир Ричард на мгновение сощурил голубые глаза, удивившись, что мальчик называет отца так холодно и официально, но ничего не сказал. Только вид у него сделался какой-то настороженный.

— На Артура, — заметил тамплиер, — может, и нет, а вот на Эдгара Армстронга похож, и еще как. Взгляд у тебя, — усмехнулся Гастингс в светло-русую бороду, — точь-в-точь как у деда.

Уильям барона Эдгара никогда не видел — тот погиб еще до его рождения, — поэтому был вынужден принять эти слова на веру. От Гастингса же он узнал о том, что останки барона действительно захоронены в Старом Темпле, который Орден оставил пару лет назад, перенеся главную резиденцию в Новый Темпл на пересечении Флит-Бридж-Стрит и Строндэ. Но в прецептории в Олдборне по-прежнему жили братья Ордена и проводились службы, поэтому прийти на могилу деда Уильяму, разумеется, никто не запрещает.

Именно там, в тишине Старого Темпла, перед простым каменным надгробием без каких-либо украшений, Уильям впервые задумался об Ордене тамплиеров. Эдгар Армстронг был похоронен здесь не случайно, он и сам в молодости вступил в Орден и сражался в его рядах не один год. И хотя позднее барон покинул тамплиеров, поскольку остался единственным наследником земель в Норфолке, он до самой смерти оставался другом Ордена, принимавшим весьма активное участие в жизни орденских братьев. Да и лорд Артур в свое время тоже едва не стал храмовником и дважды побывал в Святой Земле, сражаясь там с сарацинами. Во второй раз он даже взял с собой новоиспеченную жену и ее сына. Уильям смутно помнил Палестину, ему тогда не было и пяти лет, а потому Святая Земля теперь виделась ему чем-то сказочным и почти нереальным. Далекая, всегда озаренная солнцем страна, земля, источающая молоко и мед, про которую рассказывали, будто там исполняются любые мечты. Ребенку, считавшему себя брошенным собственным отцом, она показалась единственным выходом, который у него оставался.

Но Ричард Гастингс на это ответил, что в Орден не принимают детей. И ответил непреклонным тоном, совсем не похожим на тот, каким он говорил с Уильямом до этого. Поэтому тот не решился спорить, что он уже никакой не ребенок.

— Ты наследник рода де Шамперов, — добавил тамплиер, решив, по-видимому, что Уильям просто наслушался дома сказок о подвигах отца и деда в Святой Земле и теперь мечтает о славе, забыв, в чем состоит его долг перед родителями и королем. Сам Гастингс, за все годы служения в Ордене так и не побывавший ни разу в Иерусалиме, это отлично понимал. — Я знаю, Уильям, жизнь в Англии может показаться скучной в сравнении с рассказами о Святой Земле. Но твое место здесь, в Гронвуде и при дворе короля. Скажу прямо, я был бы рад видеть в Ордене кого-то из де Шамперов, но даже если один из сыновей твоего отца и вступит в наши ряды, это в любом случае будешь не ты. И не забывай, Уильям, мы сражаемся во славу Господа, а не во чью-либо еще. Если ты ищешь славы для себя, то в рядах тамплиеров тебе делать нечего.

Уильям сделал для себя вывод, что мессир Ричард не знает о том, что наследник рода де Шамперов — это Гай. Или убежден, что слухи о происхождении Уильяма — это не более чем гнусная ложь. Так или иначе, пришлось смириться с тем, что дорога в Орден ему пока что закрыта, и вернуться к графу Арунделу, чтобы вновь терпеть его неудовольствие и насмешки других оруженосцев.

Через два года король Генрих лично посвятил Уильяма в рыцари, оказав де Шамперам очередную честь. А вскоре после этого случилось то, что стало для новоиспеченного рыцаря последней каплей, ясно давшей ему понять, что при дворе дяди для него места нет и чем дольше он остается в Англии, тем больше от этого страдает честь семьи.

К тому времени его уже немногие осмеливались называться бастардом в лицо, больше перешептывались за спиной, но предпочитали не связываться с «бешеным отродьем Блуа».

— Бастарду среди нас не место, — поначалу засмеялись сыновья лордов, не смевших даже сесть за один стол с Артуром де Шампером, но Уильям уже не был тем ребенком, что без раздумий бросался на обидчиков, даже если их было больше.

— Я не бастард, — ответил он ледяным тоном.

— А чем докажешь?

— Мечом, если у вас, мессиры, хватит смелости обнажить свои.

Смелости у большинства не хватало. Одно дело — обидные шпильки в спину или детские драки кулаками, и совсем другое — поединок на метровых остро заточенных клинках, да еще и с бешеным, который порой смотрит так, что и одним взглядом убить может. И глаза у него, говорят, в ярости светлеют, совсем как у покойного Юстаса. Уильям не знал, правда ли это, да и не хотел знать, но полагал, что это ему даже на пользу. Он и сам уже давно не сомневался в том, что его отцом был Блуаский принц, но того при жизни боялись так, что даже высокородные графы вроде Арундела теперь опасались связываться с бастардом Юстаса. Кто знает, говорили они, сколько в этом щенке от отца? Может, и он безумен не меньше, а с безумца станется зарубить мечом ни в чем неповинного человека.

Они боялись его за то, что он с детства отстаивал свою честь и честь матери, вместо того, чтобы уважать его за это. Уильям, в свою очередь, их презирал. Эти ленивые и непостоянные графы и бароны, в годы Анархии то и дело менявшие сторону и примыкавшие то к Стефану Блуаскому, то к Генриху Плантагенету, с первых же мгновений решили, что Уильям — такое же чудовище, как и его отец. Они и их такие же ленивые и трусливые сынки травили его, как травят оленя на охоте, видя в нем одни только недостатки. И в какой-то момент чаша его терпения переполнилась.

Это случилось летом 1167 года. Уильяму тогда было шестнадцать, со дня акколады* прошло уже почти полгода, и родители, прежде обсуждавшие это только между собой, заговорили с ним о женитьбе. Вариантов было несколько, наследник рода де Шамперов и будущий барон Гронвуда и Малмсбери считался солидной партией, но Уильям только равнодушно пожал плечами, предоставив родителям самим решать, какая из девушек подойдет больше.

На его взгляд, они все были одинаковые. Глупо хихикающие и постоянно кокетничающие, как того требовала куртуазная мода, и, если у них хватало смелости заговорить с бастардом Блуа, требовавшими, чтобы он спел или прочел стихи, желательно собственного сочинения. Петь Уильям не любил — что в глазах сплетников было лишь подтверждением того, что он не может быть сыном самого прославленного трубадура Англии, — а стихи находил глупостью и пустой тратой времени. Ни одна из этих девиц, как бы туго она ни шнуровала свое блио* и ни хлопала длинными ресницами, не вызывала у Уильяма желания прославлять ее достоинства, да еще и в стихотворной форме.

А гронвудские девушки стихов и вовсе не просили, им было достаточно какой-нибудь ничего не значащей безделушки и теплой улыбки, чтобы они забыли о том, что Уильям — бастард мерзавца и чудовища. Эти девушки были куда честнее, чем разряженные в пух и прах дочери и сестры графов и баронов, и улыбались ему не через силу и не потому, что он был наследником обширных земель и баронского титула. Но дочку конюха, как бы мила и очаровательна она ни была, баронессой не сделаешь, а значит, придется терпеть одну из этих высокородных пустоголовых девиц. Уильяма, не собиравшегося иметь с будущей женой никаких дел, кроме продолжения рода, это, пожалуй, даже устраивало.

Но лорду Артуру отказали. В вежливой, но непреклонной форме, вызвавшей искреннее удивление и у самого барона, и у его близких. Отказать де Шамперам? Брату, пусть и незаконнорожденному, и племяннику самого короля?

— Странно это всё, Вилли. Там ходят слухи, будто графиня сказала, — сбивчиво пересказывала Уильяму разведанные новости хорошенькая дочка конюха, — что она вовсе и не прочь породниться с Артуром де Шампером. Только я не понимаю, почему же тогда…

Зато понял Уильям. Графиня была не прочь породниться с Артуром де Шампером, но не с Юстасом Блуаским.

— Ты расстроился? — спросила дочка конюха и погладила его по щеке.

— Нет, — коротко ответил Уильям. Произошедшее только укрепило его в мысли, что его место не здесь, а в Палестине, в рядах рыцарей в белых плащах. Но это решение не пришлось по нраву родителям.

— И думать не смей, — велел ему лорд Артур. — Как бы я ни уважал тамплиеров, я не позволю моему наследнику стать одним из них.

Хватит лгать, хотелось ответить на это Уильяму. В твоем наследнике ни капли крови де Шамперов, об этом давно уже сплетничает вся Англия.

Их несхожесть была заметна, еще когда Уильям был совсем ребенком, и чем старше он становился, тем сильнее она бросалась в глаза. Сероглазый, с худощавым скуластым лицом и медно-рыжим отливом в каштановых волосах, наследник лорда Артура куда больше походил на короля Генриха, чем на своего якобы отца. Что могло привести только к новым слухам, немедленно бы записавшим Уильяма в бастарды не только Юстаса, но и любвеобильного Генриха. Бросить еще одну тень на честь матери? После того, что ей пришлось пережить по милости Блуаского принца?

Выход был только один: исчезнуть раз и навсегда, и тогда сплетни в скором времени прекратятся просто потому, что не о ком будет сплетничать. А вступи он в Орден тамплиеров, и не только сможет спасти семью от позора, но еще и добавит ей почета, особенно если ему суждено будет занять в Ордене высокий пост. Жаль было только мать.

— Храмовники? — переспросила леди Милдрэд, но как-то обреченно, словно уже понимала: что бы она ни сделала и ни сказала, сына это не переубедит. — Уильям, послушай. Я знаю, тебе порой приходится слышать… обидные слова, но это лишь чьи-то гнусные выдумки. Я не лгу тебе! — воскликнула она с жаром, стремительно поднявшись и схватив сына за плечи. — Я никогда тебе не лгала, и меня не волнуют эти досужие сплетни!

— Я всё решил, мама, — негромко ответил Уильям, и она расплакалась, спрятав лицо у него на груди.

— Как же я буду без тебя, мой милый?

— Доволен? — гневно спросил лорд Артур. — Посмотри, до чего ты ее довел.

Он довел? В тот миг Уильяму захотелось развернуться и высказать барону всё, что он думает о нем и о его лжи. Он любил мать, он всегда ее защищал, и Уильяму было всё равно, какую цену ему придется за это заплатить. А теперь даже это ему ставили в вину. И кто? Человек, называвший себя его отцом.

— Я всё решил, — повторил Уильям сквозь зубы. Вот теперь он знал наверняка, что поступает правильно.

И на следующее же утро уехал, не оглядываясь.

***

Лондон, год 1168, 9 ноября.

 

— Он так и не передумал? — спросил Артур де Шампер, снимая плащ и садясь в предложенное ему кресло в покоях магистра тамплиеров в Англии. Снаружи лил дождь, застилавший глаза так, что ничего не было видно и на три шага вперед, поэтому с длинных темных волос барона капала вода.

— Нет, и более того, он постоянно настаивает на том, что уже готов стать полноправным членом Ордена, — ответил Ричард Гастингс, усаживаясь с другой стороны массивного стола. — И если хочешь знать, что я об этом думаю…

— Да говори уж, — устало сказал Артур, обеими руками откидывая с лица мокрые волосы.

— Ему здесь нравится, — просто ответил старый друг. — Я уж не говорю о том, что он хороший боец и к тому же превосходно образован, а потому имеет все шансы однажды стать Великим Магистром. Нам нужны такие рыцари, как Уильям.

— Вот с этого, — процедил Артур, — и надо было начинать. Конечно, Ордену выгодно заполучить одного из племянников английского короля.

— Выгодно, — не стал спорить Ричард. — Но Уильяма я пытаюсь отговорить еще с того дня, когда он впервые пришел на могилу Эдгара.

— Вот как? — протянул барон. — И как же давно это было?

— Ты не знал? — удивился Ричард. Насколько же плохими у мальчика были отношения с отцом, если он, годами лелея мысль стать тамплиером, ни разу не обмолвился о ней Артуру? Хотя бы в пылу ссоры. Уильям скрывал всё до последнего, словно барон был ему злейшим врагом, стремившимся не помогать сыну, а только разбивать все его мечты. — Это было чуть больше четырех лет назад, он появился у ворот, как из воздуха. Думаю, просто бродил по городу и случайно наткнулся на прецепторию. Но расценил это, как знак свыше, не иначе. Что с ним происходит, Артур? Я часто вижу мальчишек с такими несчастными глазами, которые не знают, куда еще им податься и потому приходят к нам. Но все они либо младшие сыновья, которым не достанется ничего, кроме коня и меча, либо и вовсе простолюдины, готовые отдать последнее, что имеют, в надежде найти в Святой Земле долю лучше, чем здесь. И я не понимаю, почему Уильям, который должен унаследовать огромные земли, смотрит на меня так же, как эти лишенные практически всего мальчишки. Я не раз пытался с ним поговорить, но толку от этого было немного, потому что разговаривать он не хочет.

Теперь, видя, что Уильям не смог открыться даже собственному отцу, Ричард понимал, почему мальчик не стал откровенничать с совершенно чужим ему тамплиером, но мотивы Уильяма от этого понятнее не становились.

— А чего же он хочет? — раздраженно спросил Артур. Гастингс был абсолютно прав, у сына было всё, о чем только мог мечтать мужчина и чего сам Артур добивался с таким трудом, а Уильям одним махом обесценил все отцовские старания, решив стать храмовником. Конечно, владения де Шамперов и без него было кому унаследовать, но Уильям был старшим сыном, и его решение отказаться от всего ради белого плаща казалось Артуру пощечиной. Хотелось схватить сына и встряхнуть его как следует, а потом накричать на него, не стесняясь в выражениях, чтобы он понял наконец, что всё это было для него. Это Уильям должен был быть следующим бароном Гронвуда и Малмсбери, а не Гай и не Генри. Как бы ни любил их Артур, ему даже в страшном сне не могло привидеться, что они получат земли в обход старшего брата. И не по чьему-то злому умыслу, а потому что этого захотел сам Уильям.

Уильям, который в последние годы вел себя так, будто Артур был ему никем. Впору было поверить слухам о том, что это бастард проклятого Юстаса, до того гордо и даже нагло он порой смотрел на отца. Не знай Артур наверняка, не будь он безоговорочно уверен, что это его сын…

— Он хочет, — ответил Гастингс, — быть тамплиером и сражаться в Святой Земле.

— Господь милосердный! — раздраженно бросил Артур. — Ему же и восемнадцати еще нет. Да я себя в его возрасте помню, я же тогда вообще не понимал, чего я хочу! Думал, так и буду всю жизнь бродить по дорогам и петь песни каждой симпатичной девице. А если он через год или два решит, что больше не хочет рубить головы сарацинам?

— Не думаю, — честно сказал Ричард. — Насколько я успел узнать Уильяма, он не бросает слов на ветер и не принимает необдуманных решений. И насильно ты его не удержишь. Я не знаю, что у вас там произошло, и это ваше право мне ничего не говорить, я не настаиваю, но я вижу, что в Ордене он будет счастлив. Разве тебе этого мало?

— Нет, — ответил Артур, — но мне это не по душе, — барон тяжело вздохнул и снова убрал волосы с лица обеими руками. — Я могу с ним поговорить?

— Пожалуйста, — развел руками Гастингс. — Если, конечно, он сам этого захочет. Так что давай-ка разыщем мальчика и спросим.

Уильям нашелся снаружи, упорно отрабатывающий удары мечом на учебном чучеле. Ливень уже прекратился, но заплетенные в косицу волосы и одежда у него были совершенно мокрые, хоть выжимай. Уильям явно считал, что дождь тренировкам не помеха, и чучело уже было изрублено до неузнаваемости, больше походя на расщепленное полено, чем на сарацина, которого оно и было призвано изображать.

— Довольно, любезный брат, иначе другим будет не на чем упражняться в воинском искусстве, — пошутил Ричард, а Артур с неудовольствием отметил, что Гастингс уже обращается к мальчику, как к одному из орденских братьев. Барону вдруг показалось, что сын и в самом деле был уже мало отличим от других храмовников, оставалось только облачиться в белое. Разве что темный пушок на щеках и подбородке мало походил на знаменитые бороды тамплиеров, придавая сыну вид скорее забавный, чем грозный. Устав предписывал храмовникам стричь волосы коротко и не сбривать бород, чтобы не уподобляться изнеженным девицам. Мирские рыцари порой посмеивались над ними, разумеется, тайком и больше в шутку, чем всерьез желая задеть гордых тамплиеров, а сами храмовники молча осуждали в ответ мирских с их шелковыми и бархатными одеяниями и напомаженными длинными кудрями.

— Мессир Ричард, — поздоровался сын низким, совсем взрослым голосом, заметил Артура и холодно добавил с едва заметным, почти пренебрежительным кивком. — Барон.

— Я предпочел бы, чтобы ты всё же звал меня отцом, — ледяным тоном ответил Артур. Да что плохого он сделал этому ребенку, что тот теперь чуть ли не ненавидит его?

— Как пожелаете, — процедил Уильям, — отец.

— Ну, — вмешался Гастингс, — довольно ссориться, мессиры. Где твое сыновнее почтение, любезный брат?

Уильям передернул плечами, словно хотел сказать, что он и так почтителен сверх меры.

— Лорд Артур хочет поговорить с тобой, — добавил Ричард. — Я вас оставлю, любезный брат.

— И о чем же вы хотели поговорить, отец? — равнодушно спросил Уильям, возвращаясь к прерванному занятию.

— Так не терпится убивать сарацин, что ни на мгновение отвлечься не можешь? — задал ответный вопрос Артур. — Переоделся бы хоть, а то простудишься.

— Мне не холодно, — коротко ответил Уильям, ясно давая понять, что не ценит отцовскую заботу ни на пенни. Для Артура это невольно пришедшее на ум сравнение было особенно обидным. За всё, что было сделано для этого ребенка, тот теперь не даст и порченой монетки.

— Зачем вы пришли, отец? — устало спросил Уильям, нанося еще один удар. — Снова отговаривать? Не тратьте понапрасну время и слова, мы всё уже выяснили в прошлый раз.

Прошлый раз был больше полугода назад, и тогда они поссорились едва ли не насмерть и кричали друг на друга, пока Милдрэд не разрыдалась, отчаявшись их разнять. Артур усвоил урок и в этот раз пришел без жены, чтобы не видеть вновь ее бессильных слез. У Уильяма сердце было не иначе, как из камня, если он продолжал настаивать на своем, зная, какую боль причиняет этим решением матери. Артуру после этого даже видеть сына не хотелось, но Милдрэд тоже настаивала, просила снова и снова, пока он наконец не смягчился.

— Уильям ведь совсем еще ребенок, — говорила баронесса, садясь рядом и беря мужа за руку. — Себе-то он, конечно, видится взрослым, но ты же и сам понимаешь, как мало он еще знает. Поговори с ним, Артур. Убеди его остаться.

Но Уильям даже слушать ничего не желал. И чего его так тянет в Палестину? Не дают покоя воспоминания из детства? Так пусть едет, на год, на два, да хоть на пять, но не как храмовник, а как обычный рыцарь — если, конечно, наследник рода де Шамперов мог кому-то показаться обычным, — и возвращается обратно, когда ему наскучит палящее солнце и интриги Иерусалимского двора. Ему это даже пойдет на пользу, увидит мир, прославит свое имя в подвигах…

— Я не для себя ищу славы, — сухо ответил Уильям и процитировал девиз тамплиеров. — Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam.

— Да откуда в тебе такое благочестие? — взорвался Артур. Почитание Господа — это, без сомнения, похвально и правильно, но нужно же знать меру! У его ног все земные блага, а он готов отказаться от них ради весьма сомнительной — на взгляд Артура — прелести провести всю свою жизнь в одних только сражениях и молитвах, не имея за душой ничего, кроме меча и плаща с крестом. Тамплиеры, безусловно, самоотверженные рыцари, достойные лишь уважения, но Рай можно заслужить и иначе. Участь храмовника не для его сына.

— Вы полагаете, что мое благочестие неугодно Богу? — надменно спросил Уильям. — Или оно неугодно вам, отец, а вы в своей гордыне ставите себя превыше Христа?

— Ты забываешься!

Уильям только недовольно передернул плечами. Пусть так, но он вступит в Орден, даже если для этого ему придется разорвать все отношения с семьей и в первую очередь с бароном. Для семьи это будет даже лучше. Все скажут, что бастард бешеного Юстаса оказался, как они и думали, таким же, как и его отец, а потому так и не научился благодарности. Лорда Артура будут считать еще более великодушным и благородным, чем прежде, а что станут говорить о бастарде, Уильяма уже волновать не будет. До Святой Земли эти слухи уж точно не дойдут.

Артуру же еще сильнее, чем прежде, захотелось схватить упрямого мальчишку за шкирку — хотя они уже сравнялись в росте и сын даже был шире в плечах — и встряхнуть, как следует, чтобы вся эта блажь вылетела из его головы. Но тот так зло смотрел на Артура раскосыми, посветлевшими до серебристого оттенка глазами, замерев в напряженной — вполоборота к отцу — позе, что было ясно безо всяких слов: вздумай барон хотя бы просто до него дотронуться, и они подерутся, словно пара простолюдинов.

— Проклятье, Уильям, да за что ты так нас ненавидишь?

— Ненавижу? — переспросил сын, и Артуру вдруг показалось, что в этих серых глазах промелькнуло что-то неясное, мимолетное, чего он не успел разглядеть и понять. — Я никого не ненавижу. Просто у меня иные понятия о чести. Вам, отец, этого не понять.

Не понять?! Потому что из Артура воспитывали монаха, а не рыцаря? Потому что в юности он, не зная ни отца, ни матери, был лишь безродным бродягой и оставался бы им и по сей день, колеся по дорогам Уэльса, если бы не Милдрэд, полюбившая его и потребовавшая, чтобы он сталдостоин ее, дочери Гронвудского барона? А теперь этот мальчишка, которому повезло иметь всё, что только душа пожелает — и повезло в первую очередь стараниями его отца, — смел говорить, что Артуру не понять? Этого барон уже не мог стерпеть. Да пусть и в самом деле убирается, куда пожелает, довольно с ним нянчиться и получать в ответ одну только неблагодарность!

— Что ж, Уильям, — процедил барон, — если ты решил отказаться от всего и стать тамплиером, то это твое право. Земли же и титулы унаследует Гай. А я буду молиться, чтобы ты никогда не пожалел о своем решении, потому что пути назад для тебя уже не будет.

И повернулся к нему спиной. Уильям дождался, пока барон скроется из виду, и, опершись рукой на плечо учебного манекена, уткнулся в нее лбом, стиснув зубы, чтобы не завыть от обиды.

Барон даже не спросил, чего ему не понять. Он, чьим отцом был отважный рыцарь и крестоносец, а матерью — внучка Вильгельма Завоевателя, он, благородный, пусть и незаконнорожденный, сын императрицы и брат короля, да что он и в самом деле мог понять? Да разве он хоть раз слышал о себе дурное слово за последние пятнадцать лет? Нет, перед лордом Артуром все лебезили и называли его героем и первым трубадуром Англии. Лорду Артуру не нужно было беспокоиться, что он одним своим существованием уже бросает тень на честь семьи и леди Милдрэд. А Уильяму доставались одни только насмешки и издевательства. Если он останется в Англии, будет только хуже.

— Что же тебя так огорчило, мальчик?

— Ничего, — ответил Уильям, поднимая голову и поворачиваясь лицом к мессиру Ричарду. — Это уже в прошлом.

Гастингс только покачал головой. Снова начал накрапывать дождь, и Уильям невольно поежился и передернул плечами, когда холодная вода попала ему за шиворот.

— Твой отец любит тебя, Уильям. Так же, как и твоя мать, и твои братья с сестрами.

Нет, его отец давно лежит в земле, мать не может вспомнить о тех днях без слез, а братья с сестрами… Они ему родня лишь наполовину.

— Я не хочу об этом говорить, — сказал Уильям, упрямо мотнув головой, и спросил: — Когда мне наконец разрешат принести клятву?

— Об этом еще рано… — начал было мессир Ричард, и Уильям почувствовал, что он больше этого не вытерпит. Как долго еще ему придется выслушивать эти постоянные отговорки?

— Рано?! — вспылил он, и глаза у него вновь неуловимо посветлели от ярости. — Я здесь уже больше года, а мне до сих пор не позволили вступить в Орден! Почему?!

— Уильям, — попытался осадить его Гастингс. — Помни о смирении. Если ты хочешь стать нашим братом…

— К дьяволу смирение! Объясните мне, почему? Я благородного происхождения, сам король посвятил меня в рыцари, я не женат и не помолвлен, и у меня нет обязательств перед какими-либо иными орденами или монастырями. Так почему же меня не желают принимать?

— Ты забыл добавить, что ты ничем не болен и у тебя нет долгов, — улыбнулся мессир Ричард, но Уильяму было не до смеха.

— Какие у меня могут быть долги, когда к моим услугам не так давно было всё, чем владеют де Шамперы? — бросил он. И спросил почти шепотом. — Так что же со мной не так, мессир?

Если и тамплиеры не захотят его принять… Уильям не представлял, что он будет делать в этом случае.

— Что ты такое говоришь, любезный брат? — пробормотал Гастингс и положил руку ему на плечо. — Кто заставил тебя думать, что с тобой что-то не так?

Мальчик поднял на него глаза, и Ричард увидел, всего на одно короткое мгновение, как что-то промелькнуло в этом озлобленном взгляде, будто треснуло подобно разноцветному витражу в окне, как дрогнули сжатые в одну линию губы и… Уильям стряхнул его руку движением плеча и отступил на шаг назад.

— Тогда почему мне не позволяют стать орденским братом?

Гастингс устало вздохнул. Глупый мальчик. Ведь сам хочет с кем-нибудь поделиться, кому-нибудь довериться, но почему-то отталкивает помощь снова и снова. Что же так мешает ему сказать, что его мучает?

— Ты уверен, что ты действительно этого хочешь?

Уильям коротко кивнул, стряхнув капли воды с выбившихся из косицы и обрамляющих лицо темных прядок.

— Подумай, — продолжил Ричард. — Подумай еще раз, прошу тебя. Потому что ты знаешь, мы потребуем от тебя посвятить Ордену всю жизнь без остатка. Я могу отправить тебя в Палестину, но это будет последнее твое желание, которое исполнится. Впредь же никто не станет спрашивать, чего хочешь ты, а только отдавать приказы, которым ты должен будешь подчиняться беспрекословно. Я знаю, ты неплохо справлялся весь этот год, стараясь жить по нашему Уставу, но сможешь ли ты прожить так всю жизнь? Сможешь ли ты стать послушным слугой после того, как сам привык повелевать?

— Я знаю, что от меня потребуется, мессир, — ответил Уильям почти равнодушным тоном. Всё это он слышал уже сотни раз.

— Ты лишишься всего, чем владеешь, — продолжал Гастингс, — а владеешь ты по-прежнему многим, и никогда не возьмешь жены и не станешь отцом. Неужели ты действительно этого хочешь? Я могу понять тех, кто приходит в Орден, не имея почти ничего, но ты…

— Я уже отказался от всего, чем владел, — сказал Уильям. — А женщины… — он криво усмехнулся. — Вы хоть раз видели их вблизи, мессир? Говорили с ними? Они глупы и скучны, постоянно жеманничают и думают лишь о том, как бы найти себе мужа побогаче, чтобы одаривал их шелками и драгоценностями. И то, что они могут дать мне взамен, не стоит того, чтобы всю жизнь терпеть рядом с собой одну из них.

— Не пойми меня неправильно, мальчик, — осторожно начал Ричард. Тема и без того была скользкой, а уж тамплиеру, давшему обеты целомудрия и безбрачия, и вовсе хотелось от смущения провалиться под землю. — Мужчины в твоей семье всегда отличались излишней… чувственностью. Твой отец не раз был готов бросить всё или же, напротив, завоевать весь мир ради любви женщины. Это и было одной из причин, почему он не вступил в Орден. А твой дед — да простит он мне, что я об этом говорю, — еще будучи тамплиером и нося белый плащ, прижил бастарда от иерусалимской сарацинки. Да и твоя мать тоже родилась вне брака, в тот момент Эдгар был женат на другой. Поэтому я боюсь, что однажды ты встретишь женщину, которая заставит тебя передумать, но будет уже слишком поздно. И тогда ты начнешь разрываться между любовью и долгом перед Орденом. А это приведет тебя к беде.

Уильям, казалось, всерьез задумался. Но потом всё же качнул головой и сказал:

— Капеллан учит нас, что даже созерцание женского лица ведет к погибели. И даже если такая женщина есть… Как я могу увидеть ее, если не буду смотреть? Может, другим тамплиерам порой и приходится выбирать, но я не стану жертвовать своей честью ради такой малости.

Как же ты еще молод, устало подумал Гастингс, и ничего не понимаешь.

Но нельзя же было прожить жизнь за него, лишая мальчика права выбора.

— Хорошо, — устало согласился Ричард. — В начале весны ты отправишься в Ля Рошель вместе с другими рыцарями. Но до этого момента никаких разговоров и тем более требований о вступлении в Орден. Я всё ещё надеюсь, что ты передумаешь.

— Я не передумаю, — ответил Уильям, упрямо мотнув головой. — Быть тамплиером — это всё, чего я хочу.

Комментарий к Часть первая

*Прецептория, также называемая командорством, как правило, представляла собой хорошо укрепленный замок или, как минимум, окруженное стеной каменное строение, в котором тамплиеры жили, тренировались и молились, поскольку у них было право строить собственные церкви и часовни.

 

*Мессир - одно из традиционных обращение к рыцарю.

 

Ворота в Новый Темпл находятся на пересечении Флит-Стрит, еще до XIV века называвшейся Флит-Бридж-Стрит, и Стрэнда, который около 1185 года называли Строндэ. Уильям впервые попадает в Темпл в 1165-ом, но название Stronde вероятнее, чем Strondway, зафиксированное в начала XI века, за полтора столетия до этого. Буква “е” в слове Stronde читается, поскольку Великий Сдвиг Гласных в английском языке произошел только в XIV - XV веках.

Чарльз Эддисон пишет, что землю, на которой построен Новый Темпл, тамплиеры приобрели вскоре после того, как в 1162-ом году им была пожалована булла Omne datum optimum, позволившая Ордену иметь собственные кладбища.

Старый Темпл же находится в Холборне, который прежде назывался Олдборном. Полагаю, что он был оставлен около 1163-1164 годов, но у меня объективно нет причин считать, что резиденция была покинута и “опечатана” в буквальном смысле этого слова. Скорее, она просто потеряла статус главного командорства Ордена в Англии, но продолжала функционировать и дальше.

 

*Акколада - церемония посвящения в рыцари.

*Блио - средневековое платье с узким лифом, но, как правило, расклешенной юбкой и рукавами.

 

========== Глава вторая ==========

 

Западная Франция, герцогство Аквитания, год 1169, 4 марта.

 

Командорство Ля Рошели мало чем отличалось от лондонского Темпла. Длинные коридоры, ровные ряды кроватей в общей спальне, ржание лошадей в конюшнях и негромкие разговоры только о насущном, изредка нарушавшие царящую в прецептории тишину. Всё строгое и аскетичное, лишенное пустой суеты и внешнего лоска, так свойственного замкам благородных лордов. Даже часовня здесь не отличалась какой-то особой роскошью. Уильяму, видевшему Вестминстерское аббатство и собор в Кентербери, она и вовсе показалось бы серой, если бы ему могла прийти в голову мысль так отзываться о Доме Божьем.

— Добро пожаловать, любезные братья, — поприветствовал прибывших из Англии рыцарь, спустившийся в прямоугольный двор командорства. Говорил незнакомец на резавшем с непривычки слух лангедóке*, а сильный ветер, встретивший рыцарей еще в десятке миль от командорства, всё норовил задуть факел в его руке. Даже окружавшие двор каменные стены не были помехой идущему с моря шторму. — Мессир Жильбер давно ждет твоего приезда, брат Эдвин.

— Море задержало нас, брат, — ответил ему возглавлявший кавалькаду тамплиер, которого мессир Ричард отрядил довести новобранцев до главного порта храмовников и, если тот пожелает, отправиться с ними и дальше, в Святую Землю. Брату Эдвину было уже сорок восемь, голова его наполовину поседела, а силы начали медленно покидать тело, поэтому он с радостью ухватился за возможность увидеть Иерусалим еще хотя бы раз. Для него это путешествие в Палестину, скорее всего, станет последним. — Иначе мы прибыли бы на несколько дней раньше.

Уильям спешился и отдал поводья своему оруженосцу.

— Надо же, какое тут всё… — восхищенно протянул один из сержантов, сын лондонского пекаря по имени Эдвард, нервным движением пытаясь поправить свой конический шлем-каску. Эдвард вступил в Орден в середине осени, и мессир Ричард поначалу всерьез задумался, стоит ли посылать его в Палестину так скоро. Но Эдвард был редкостным упрямцем, готовым не есть и не спать, лишь бы поскорее овладеть воинским искусством и чужими языками, на которых говорили в Святой Земле, поэтому не давал покоя другим братьям, постоянно прося их о помощи.

Уильяму помогать было не трудно и не жалко — разве не единства и взаимовыручки требовал от них Устав? — да и задатки у пекарского сынка были неплохие, особенно в изучении средиземноморского лингва франка*, но как человек Эдвард его скорее раздражал. Пекарский сынок был чуть старше Уильяма и мечтал однажды заслужить белый плащ рыцаря, поэтому он то восхищался теми, кто уже носил белое, то вдруг начинал ворчать и огрызаться, не в силах ничего сделать с мучившей его завистью. Уильяма, привыкшего к куда менее приятному обращению, эти перемены настроения не трогали, поэтому мессир Ричард попросил его не выпускать парня из виду, чтобы тот не наделал глупостей.

— Эдвард — человек, в общем-то, неплохой, — сказал он тогда, словно бы извиняясь. — Просто ему еще не хватает смирения. Ты и сам это видишь, мальчик.

— Вижу, — согласился Уильям, давно уже не обижаясь на то, что магистр продолжает называть его мальчиком, несмотря на то, что сам он считал себя взрослым. Опоясанный рыцарь и орденский брат, разве он не был мужчиной? — Я за ним присмотрю, мессир Ричард.

Гастингс кивнул, довольный таким ответом. Голова у Эдварда была горячая, и с него стало бы бездумно кинуться в бой в надежде, что за доблесть его наградят рыцарскими шпорами. Хотя скорее пришлось бы хоронить. Несмотря на славу воинственных рыцарей-монахов, тамплиеры в первую очередь ждали от своих братьев разумной осторожности, а не безрассудства. В Святой Земле на их плечах лежала защита тысяч христиан, и немногочисленные — в Ордене было не более шести сотен рыцарей — храмовники не могли позволить себе бездумно погибать в боях. Каждый из них, задумываясь о смерти, мечтал именно о таком исходе, но вместе с тем понимал, что его жертва не должна быть напрасной. Отдать жизнь следовало во благо Ордена и тех, кого тот оберегал, а не из корыстной цели как можно скорее заслужить Царство Небесное, погибнув в сражении с магометанами.

Трапезная в командорстве тоже ничем не отличалась от лондонской. Длинный стол, за которым ели рыцари, был покрыт белой скатертью, на почетном месте уже восседал брат Жильбер, командор Ля Рошели, а вдоль стола, спиной к стене, сидели старшие по возрасту рыцари. Новобранцам, прибывшим из Англии и едва успевшим вознести хвалу Господу за успешное окончание этой части их пути и омыть с дороги лицо и руки, полагалось сесть с другой стороны стола. Там уже сидели несколько молодых, едва ли чуть старше Уильяма, мужчин, поэтому он оказался между братом Генри, сыном мелкопоместного рыцаря из Уэссекса, и незнакомым рыцарем с курчавой рыжеватой бородой и подстриженными вровень с мочками ушей золотистыми волосами, завивавшимися в крупные кольца. Так стригли почти всех рыцарей в Ордене, и точно также обрезали волосы и самому Уильяму, когда он наконец удостоился позволения и чести получить из рук мессира Ричарда белый плащ.

Но заинтересовали его не незнакомые собратья по оружию, а совсем иное: одно из мест рядом с командором пустовало, а на соседнем сидел мальчик не старше четырнадцати, голубоглазый, с шапкой буйных черных кудрей и продрогший до костей, судя по тому, как он постоянно грел руки дыханием. Оруженосцы и слуги не ели за одним столом с рыцарями, да и по возрасту этот мальчик никак не мог быть членом Ордена. Как вышло, что неукоснительно следовавшие каждой букве Устава храмовники позволили ребенку сесть, ни много, ни мало, рядом с командором?

— Рад видеть тебя, брат Эдвин, — только и сказал командор Жильбер. — Поговорим после трапезы. Ты не будешь возражать, если к нам присоединится брат Льенар?

— Брат Льенар здесь? — коротко спросил мессир Эдвин, и Уильяму послышались нотки не то уважения, не то даже восхищения в его голосе. — Я буду только рад ему.

Командор молча кивнул в ответ.

— Помолимся, братья.

Трапезничать полагалось в тишине, слушая Священное Писание, но не успел сидящий за кафедрой брат прочесть и нескольких строк, как за дверями трапезной послышался шум и отрывисто отдающий приказы голос.

— Опаздываете, брат Льенар, — с мягким укором сказал командор Жильбер, когда двери открылись, и сделал знак читавшему Писание рыцарю. Тот послушно остановился.

— Мои извинения, брат Жильбер, — коротко ответил вошедший глубоким низким голосом и прошел вдоль стола к пустовавшему рядом с командором месту. Уильям прекратил есть и бросил на него короткий оценивающий взгляд. Брат Льенар выглядел так, будто прошел пешком не одну милю: его высокие сапоги из мягкой кожи и длинные полы белого сюрко* с разрезами были забрызганы почти до колен, а совершенно неположенные по Уставу длинные черные кудри в беспорядке разметались по плечам и груди, словно ему в спину постоянно дул ветер. Лицо у тамплиера было по-женски узкое и загорелое до черноты, с пронзительно-голубыми глазами и хищным носом с горбинкой, а высокий лоб и левую щеку пересекали два широких шрама. Один разделил на две неровные половины остро изогнутую черную бровь, а второй шел наискось от уха к краю рта и терялся в короткой густой бороде.

— Займись лошадьми, когда поешь, — велел новоприбывший тамплиер замерзшему мальчику возле командора и, расстегнув простой стальной аграф* у горла, накинул подростку на плечи свой длинный белый плащ. Тот благодарно посмотрел на рыцаря снизу вверх и молча кивнул. Брат Льенар также молча сел, на несколько мгновений сцепил руки в замóк, читая про себя молитву, и отрезал себе внушительный кусок мяса с предложенного ему блюда. Командор вновь сделал знак брату за кафедрой, и тот продолжил читать Писание.

— Нам повезло, братья, — сказал брат Эдвин английским рыцарям, когда они, покончив с трапезой и отстояв вечернюю мессу в часовне, направлялись в общую спальню. — Брат Льенар — лучший проводник, которого только можно себе представить. Он много путешествовал по Святой Земле и знает едва ли не все ее главные тракты. А если Господь будет милостив и нам повезет еще больше, то мы отплывем уже завтра. А теперь я вас покину, — кивнул рыцарям брат Эдвин. — Меня ждет командор.

— Познакомимся, братья? — спросил, присаживаясь на свою узкую постель, светловолосый рыцарь, рядом с которым Уильям сидел в трапезной. После вечерней трапезы говорить уже не позволялось, разве что старшие братья обсуждали между собой насущные дела, но против предложения никто не возражал. — Нам, по-видимому, предстоит долгий путь вместе. Я Жослен де Шательро.

При вступлении в Орден отказывались от всех имен, кроме данного при Крещении, но так Жослен давал понять, что его родным городом был аквитанский Шательро, стоящий на реке Вьенне.

— Уильям де Шампер, — представился Уильям одним из первых, надеясь, что так он привлечет к себе меньше внимания. Хватило расспросов в лондонском Темпле, когда едва ли не каждый первый брат, особенно из молодых, спрашивал его, почему он так рвется вступить в Орден. А некоторые и не спрашивали вовсе, а только молча усмехались. Выгнал, мол, лорд Артур чужого бастарда. Но мысли держали при себе и не сплетничали за спиной у нового собрата, потому что в Ордене такого не жаловали.

Аквитанцу же имя ничего не сказало. Уильяму это показалось странным, ведь нынешней английской королевой была герцогиня Аквитании, и родовые имена окружавшей ее знати были на слуху, но он решил, что это и к лучшему. Английские тамплиеры, даже не ведай они всего, как минимум догадывались о тех слухах, что ходят об Уильяме при дворе. Жослен же не знал ровным счетом ничего.

— Рад встрече, брат Уильям, — улыбнулся аквитанец и протянул руку.

В покоях командора Жильбера тоже велся разговор, но уже о более насущном.

— Сколько у тебя, брат Эдвин? — спросил брат Льенар, принимая один из кубков с несладким вином. Садиться он не стал, поэтому теперь возвышался над двумя другими рыцарями подобно осадной башне, вынуждая их невольно запрокидывать головы.

— Одиннадцать рыцарей и двадцать восемь сержантов.

— Кто-нибудь действительно стоящий?

— Все они доблестные воины, брат, — обиделся за англичан брат Эдвин. Брат Льенар хоть и пользовался в Ордене уважением, но словом порой рубил не хуже, чем клинком. Вернее, двумя клинками. Кроме привычного для всех тамплиеров одноручного меча, он носил на перевязи еще один, короче и ýже, больше походивший на кинжал длиннее обычного.

Льенар криво усмехнулся и неторопливо отпил несладкого вина.

— Я не умаляю их достоинств, но сам я, раз уж к слову пришлось, учился читать и писать, уже будучи орденским братом. Что поначалу далось мне непросто. Поэтому хотелось бы знать, что они уже умеют, а чем придется их научить.

— Брат Томас прежде учился схоластике и теологии, — сказал брат Эдвин после некоторых раздумий, — поэтому обучен латыни, из брата Генри, если суждено, выйдет хороший казначей, брат Уильям до вступления в Орден должен был унаследовать земли де Шамперов, поэтому…

— Кого?! — опешил Льенар, на короткое мгновение решив, что ослышался, и даже отставил кубок с вином.

— Де Шамперов, — покорно повторил брат Эдвин. — А что, смею спросить, тебя так удивляет, любезный брат?

— Что меня так удивляет? Я, брат Эдвин, простой лотарингский рыцарь из Богом забытого Валансьена, но даже я знаю, кто такие де Шамперы! Чего, спрашивается, наобещал ему Ричард Гастингс, что он вздумал податься в тамплиеры?

— Наобещал? — оскорбился брат Эдвин. — Как не совестно тебе, брат, так отзываться о мессире Ричарде?!

— Довольно, братья, — мягко вмешался в разговор командор Жильбер. — Не горячись, брат Эдвин. А ты, брат Льенар, смири свой гордый нрав. Тебе стоит принести извинения.

— Я бы сказал, — ничуть не смутился и даже съехидничал в ответ Льенар, — что нрав у меня скорее наглый, чем гордый, за что мне часто попадало прежде и попадает по сей день от иерусалимского капеллана.

— Тогда тебе тем более не стоит этим гордиться, — с мягким укором сказал командор.

— Смягчить характер, а не сломать, — ответил ему Льенар, — таково одно из правил Ордена, брат. Может, здесь вам и по нраву покорные слуги, но в Святой Земле нужны воины, которые сумеют не только подчиниться, но и в трудную минуту принять решение самостоятельно. И быть готовыми ответить за свои поступки, если те вдруг обернутся во зло Ордену. А слабовольным это не под силу. Что же до мессира Ричарда, — продолжил он уже другим, более мягким тоном, — то оскорбить его я не желал. Но я не могу представить себе, каким образом он убедил вступить в Орден наследника де Шамперов.

— Он не убеждал, — всё ещё недовольным голосом отозвался брат Эдвин. — Брат Уильям пришел к нам сам и долго добивался, чтобы ему позволили надеть белый плащ.

— Сам? — переспросил Льенар, нахмурив остро изогнутые черные брови. — И почему же, любезный брат?

— Боюсь, этого я не знаю, — покачал седеющей головой брат Эдвин, решив всё же сменить гнев на милость. Льенар по возрасту мог бы годиться ему в сыновья, которых у Эдвина никогда не было, а потому стареющий рыцарь считал его горячность лишь проявлением молодости и относился к ней даже с некоторой симпатией. — Со мной он откровенен не был, поэтому в чем бы ни крылась причина… Ты и сам знаешь, орденские братья порой бывают очень далеки от мирской жизни.

— И это не всегда нам на руку, — бросил Льенар и пробормотал, обращаясь скорее к самому себе, чем к собеседникам. — Подумать только, де Шампер. Да будь я на его месте, и не отказался бы от титула, даже если бы Орден пообещал мне не только христианский Рай, но еще и магометанский, с плодами, вином и сотней-другой гурий!

— Брат Льенар!

***

Отплыть уже на следующее утро, как хотел того брат Эдвин, им не удалось. Море по-прежнему штормило, с ревом набрасываясь на берег и не давая даже выйти из гавани, поэтому всех новобранцев выгнал на ристалище брат Льенар. И сделал это, едва они отстояли заутреню, поэтому снаружи было не только ветрено, но еще и темно и совсем по-зимнему холодно. Уильям зябко кутался в плащ и украдкой зевал в кулак.

— Меня зовут, — заговорил брат Льенар на лингва франка, наспех заплетая длинные волосы в небрежную косицу, — Льенар де Валансьен. Все меня понимают?

Ему ответил нестройный хор полусонных голосов. Уильям попытался вспомнить, слышал ли он прежде что-то об этом городе. Льенар тем временем окинул оценивающим, с прищуром, взглядом шеренгу рыцарей в одинаковых белых плащах и белых же сюрко с красным крестом на груди и разрезами на длинном, доходившем до лодыжек, подоле.

— Плащи снять. Посмотрим, чего вы стоите.

— Крепитесь, братья, — посоветовал Жослен, потирая рукой заспанные глаза. Во время мессы аквитанец самым кощунственным образом подремывал, но Уильяма это скорее повеселило, чем вызвало недовольство. Жослен с его широкой обаятельной улыбкой и теплым взглядом орехово-карих глаз вообще не представлялся человеком, на которого можно было за что-то злиться. Скорее, хотелось поговорить с ним по душам, но этого Уильяму пока что и в страшном сне присниться не могло. — Он чисто зверь, — продолжил Жослен, понизив голос, когда Льенар выбрал себе первую жертву и почти не глядя бросил ей один из принесенных с собой щитов. — Даже если вы величайшие рыцари христианского мира, любезный брат все равно найдет, к чему придраться.

Уильям же через несколько минут решил, что если бы любезный брат просто придирался, то это было бы еще полбеды. Первого из них, бывшего схоласта брата Томаса, Льенар попросту отлупил, как ни на что негодного оруженосца. Атаковал так стремительно, что даже Уильям поначалу не понял, в какой момент рыцарь еще стоял неподвижно, а в какой его длинные узкие клинки уже рассекли воздух. Брат Томас, едва успевший сделать шаг вперед, был вынужден отступать, не успевая теперь за противником и только блокируя чужие удары, а брат Льенар не иначе, как развлекался, гоняя его по всему ристалищу. Пока наконец не отвел в сторону чужой клинок, змеей скользнул вперед, и, повернув левую руку с не то длинным кинжалом, не то коротким мечом, ударил рукоятью в солнечное сплетение противника.

— На что тебе щит, любезный брат? — съязвил Льенар, пока брат Томас хватал ртом воздух, и напоследок сбил его с ног подсечкой. — Сарацины тебя не навершием бить будут.

— Я не был готов, — буркнул в ответ брат Томас, поднимаясь, и снова рухнул на мерзлую землю. Поскольку Льенар метко пнул его в колено и подсек еще раз, не дав опомниться. После чего поднял на остальных рыцарей пронзительно-голубые глаза, казавшиеся еще ярче на фоне его смуглого от загара лица и иссиня-черных волос, и отчеканил ледяным тоном:

— Следующий, кто заявит, что он не был готов, отправится обратно в Англию первым же кораблем.

— Брат Льенар, — вмешался присутствовавший при экзекуции брат Эдвин. — Брат Томас ни разу не был ни в одном настоящем сражении, поэтому…

— В первой же стычке его и убьют, — закончил за него Льенар. — Потому что сарацины не будут стоять и ждать, пока брат Томас соизволит вспомнить, с какой стороны браться за меч. Следующий. Имя.

Наученный чужим горьким опытом брат Уолтер поначалу сумел оказать достойное сопротивление, но уже через несколько минут непривычный для него двухклинковый стиль боя не оставил бедняге ни единого шанса. Уолтер, как показалось Уильяму, терялся от одной манеры Льенара атаковать то с правой руки, то вдруг с левой, которая большинству рыцарей была нужна только для того, чтобы держать в ней щит. И от постоянных насмешек, каких он никогда не слышал от наставников в лондонском Темпле. Любезный брат, сообразил Уильям, хотел знать, насколько хорошо они владеют не только мечом, но и собой. В бою умение держать себя в руках и не поддаваться на провокации противника становилось порой не менее важным, чем навык фехтования.

Не теряй головы, Вилли, учил его еще в Гронвуде старый саксонский солдат. В бою ярость придает нам сил, поэтому ты всегда можешь обратить ее себе на пользу, но никогда не позволяй ей взять верх над твоим разумом. Что бы ты ни увидел или ни услышал от своего врага, помни, что тот, кто бросается в бой бездумно, обречен на гибель.

— Говоришь, доблестные воины, брат Эдвин? — бросил тем временем Льенар, пока Уолтер поднимался с земли. — Твои доблестные воины пригодятся нам только в том случае, если нечем будет зарядить баллисты. Привыкли махать мечами на турнирах и думают, что в Палестине их тоже ждут шатры, вино и девки. Следующий. Имя.

— Уильям.

— Полностью, — не удовлетворился таким ответом брат Льенар.

— Уильям де Шампер, — нехотя ответил Уильям, одновременно с этим раздумывая, что ему делать с любезным братом. Льенар, хоть и достаточно высокий по сравнению с другими рыцарями, был ниже Уильяма почти на полголовы, легче по весу и заметно ýже в плечах. Тонкокостный и стройный, пожалуй, даже слишком стройный, но куда опаснее, чем мог бы показаться на вид.

— А, — сказал Льенар, оценивающие сощурив голубые глаза, — так это ты у нас наследничек барона?

Прозвучало почти презрительно. Уильям против воли покраснел. Наследничек, значит? И после этого тамплиеры еще уверяют, что вступивших в Орден ждет равное отношение независимо от происхождения и прежнего титула. Или Льенар что-то знает?

— Я не наследник, — бросил сквозь стиснутые зубы Уильям и нанес рубящий удар сверху вниз. Любезный брат не растерялся, со звоном приняв чужой клинок на перекрестье из своих, но удивился, на короткое мгновение вскинув изогнутые черные брови, отчего исказился широкий некрасивый шрам у него на лбу.

Я тебе покажу наследничка, подумал Уильям, бросаясь в атаку. Я тебе не бывший монастырский послушник, который всего полгода, как меч в руки взял.

Льенар прекратил язвить, вновь сощурил глаза, теперь уже сосредоточенно, и холодный утренний воздух наполнился звоном стали. А он действительно хорош, решил Уильям. Куда лучше большинства рыцарей, с которыми ему прежде приходилось сталкиваться на ристалище. Потому что войны в Святой Земле велись иначе, чем было принято в Европе. Сталкиваясь в пограничных или междоусобных стычках, западные лорды стремились захватить врага в плен и потребовать с него немалый выкуп. Сарацинам же нужен был не звонкий металл монет, а головы неверных, надетые на их длинные копья. И пока Уильям учился у лорда д’Обиньи, как быстрее разоружить противника и поставить его на колени, брат Льенар в Святой Земле убивал врагов христианства, сражаясь с ними безо всякой жалости и позерства.

И для Уильяма он был даже слишком хорош. Пусть Льенар и позволил ему атаковать первым — теперь Уильям был уверен, что ему именно позволили и он отнюдь не застал рыцаря врасплох своим выпадом — но сейчас любезный брат уже теснил его к краю ристалища, обрушивая на щит один молниеносный удар за другим и вынудив Уильяма уйти в глухую оборону. Будь у Льенара только один клинок, и они бы еще могли сражаться на равных, но против такой манеры боя шансов у Уильяма было немного. Во всяком случае, не в первом же поединке.

Но проигрывать он не любил и не привык, поэтому отбив щитом очередной удар и вдруг отчетливо почувствовав, что поражение неизбежно, Уильям, не задумываясь, одним стремительным движением отбросил щит в сторону и ударил кулаком. Как еще в отрочестве привык бить зарвавшихся оруженосцев. И сбивал с ног противников куда крупнее этого язвительного рыцаря. А брат Льенар хоть и казался обманчиво стройным и легким, но неожиданно устоял. Только голова от удара мотнулась назад, и четко очерченные губы окрасились кровью. Кто-то из наблюдавших за ними братьев не удержался от возгласа.

— Брат Уильям! — одновременно с ним воскликнул брат Эдвин и осуждающе закачал седеющей головой. Уильям, опомнившись, сообразил, что вот этого ему, пожалуй, делать не стоило. А впрочем, что такого? Он же не голову противнику отсек. Да и так любезному брату и надо, в следующий раз подумает, прежде чем язвить и обзывать его «наследничком».

Льенар тряхнул головой, оглушенный ударом, удивленно посмотрел на противника — вот теперь Уильяму действительно удалось застать рыцаря врасплох, — и вдруг попросил совершенно иным, чем прежде, миролюбивым и даже любопытствующим тоном:

— Брат Уильям, ответь-ка мне на один вопрос.

— На какой? — осторожно спросил тот, не торопясь опускать поднятого горизонтально, почти на уровень глаз, и направленного острием на противника меча. Льенар заметил настороженный жест, с которым Уильям чуть сильнее сжал рукоять клинка, и весело хмыкнул. Оценил предусмотрительность или посмеялся, решив, что противник попросту боится?

— А щит ты зачем бросил? Не догадался им ударить?

— Да я б тебе, любезный брат, — ответил Уильям, озадаченный таким вопросом, — половину костей в лице переломал.

Хотя, говоря откровенно, Льенар был прав. Бить его краем щита Уильяму даже в голову не пришло. Не говоря уже о том, что нанеси он такой удар по незащищенному шлемом лицу, и действительно изувечил бы противника до неузнаваемости. А это всё же учебный поединок, а не настоящее сражение не на жизнь, а на смерть, в котором все средства хороши.

Брат Льенар кивнул, сплюнул на мерзлую землю кровь и спросил, повернув голову к остальным:

— Все видели?

Ему ответил гул нестройных голосов.

— Тогда говорю на будущее всем и в первую очередь брату Уильяму. Щит в бою не бросать. Если возникнет желание угостить сарацина молодецким тумаком, то бейте его не кулаком, а щитом. Самое меньшее, оглушите. А там, глядишь, и добьете, пока не опомнился. Если, конечно, сами не растеряетесь, — добавил Льенар, вновь съязвив, вытер кровь с разбитых губ рукой в кожаной перчатке и велел: — Следующий.

— А лихо ты его, — вполголоса хмыкнул Жослен, когда Уильям вернулся к остальным, а Льенар как ни в чем не бывало принялся за брата Генри.

— Хочешь сказать, что больше никто не додумался? — полюбопытствовал Уильям.

— Ну почему же? — широко улыбнулся аквитанец, — я его в первый раз пнул. Только он, мерзавец, прыткий, — сквернословить в Ордене было запрещено, но, судя по тону Жослена, это была скорее похвала, нежели оскорбление, — взял и отскочил. Да еще и съязвил, что мне меткости не хватает.

Уильям весело хмыкнул. Характер у брата Льенара определенно был не из лучших, и его презрительное «наследничек» неожиданно задело Уильяма куда сильнее, чем тот ожидал, но в то же время разумом новоиспеченный тамплиер прекрасно понимал: у Льенара было чему поучиться. Уже то, что любезный брат почти что похвалил его там, где другие бы рассвирепели, сказало Уильяму о многом. Льенар не ставил себе цели научить их просто сражаться на мечах, как это делали прежние орденские наставники. Он учил их выживать.

***

Остальные, впрочем, методов Льенара не оценили.

— Брат Льенар порой резок и несдержан в речах и в бою, — говорил им позднее брат Эдвин. — Но он не желает никому из вас зла, братья.

— Да я смотрю, он заботлив сверх меры, — проворчал брат Джон, потирая ноющую щеку с четким багровым отпечатком рукояти. Впрочем, ему и в самом деле следовало быть благодарным. Ударь Льенар не рукоятью, а лезвием, и наградил бы противника шрамом в половину лица и, вероятно, пустой глазницей.

— Любезный брат, — улыбнулся ему Эдвин, протягивая пострадавшему от льенаровой заботы собрату кубок с вином, — мы рыцари Христа. Нам ли переживать из-за пары синяков?

— Именно, брат Эдвин. Мы же опоясанные рыцари, — бросил брат Генри. — А он нас — как оруженосцев, как мальчишек! Да что там, как щенков!

Макнул в лужу едва ли не каждого, весело согласился в мыслях Уильям. Победителем из боя с любезным братом не вышел не один, но некоторых, как и самого Уильяма, Льенар милостиво отпустил. Потом наверняка возьмет реванш. Но Уильяма перспектива быть поколоченным почему-то даже забавляла. Брат Льенар виделся ему любопытным противником. И, что немаловажно, опытным в боях с сарацинами. Пусть любезный брат наставит Уильяму синяков, если ему так угодно. Еще раз обдумав то немногое, что ему было известно о Льенаре, Уильям пришел к выводу, что опыт язвительного тамплиера стоит всех его насмешек и пинков. Да и не так уж сильно он отличался от его прежних наставников, разве что бил сильнее да колкости постоянно отпускал.

Жослен, судя по всему, был с ним в этом согласен, потому как пошутил в ответ на стенания брата Генри, что готов терпеть уроки Льенара и после прибытия в Иерусалим, если это хоть как-то поможет ему в боях с сарацинами. И добавил уже серьезным тоном:

— Любезный брат умеет убивать. Большинству из вас же этого делать еще не приходилось. А тем, кому приходилось, куда привычнее требовать выкуп за противника вместо того, чтобы отрубить ему голову.

Уильям невольно отметил про себя, что Жослен не сказал «нас». Аквитанцу уже доводилось проливать кровь? В учебном бою это понять было трудно. Ни со стороны, ни когда брату Льенару пришло в голову стравить новоприбывших друг с другом и, по-видимому, показалось забавным поставить Жослена против Уильяма. Аквитанец был чуть ниже Льенара, достаточно высокий для мужчины, но, на взгляд самого Уильяма, недостаточно, чтобы быть ему действительно достойным противником. Жослен, если и считал так же, отнесся к такой несправедливости с изрядной долей юмора, и если поначалу это еще походило на тренировочный поединок, то под конец они уже просто со сдавленным хохотом валяли друг друга по земле, как в шутливой потасовке пары оруженосцев.

— С сарацинами так же будете? — угрюмо спросил брат Льенар, сложив руки на груди и возвышаясь над хохочущими рыцарями подобно осадной башне.

— А сарацины, — весело пропыхтел Жослен, пытаясь выбраться из чужого захвата, — нам не друзья.

Уильям от неожиданности даже ослабил захват, позволив аквитанцу ловко вывернуться и откатиться в сторону, встряхнув головой, чтобы откинуть со лба кольца золотистых волос.

— Повнимательнее, брат Уильям, — бросил Льенар, прежде чем повернуться и направиться раздавать свои язвительные комментарии другим сражающимся. — Будешь мешкать в настоящем бою — погибнешь, как последний глупец.

Уильям только неопределенно хмыкнул в ответ и проводил удаляющегося тамплиера настороженным взглядом.

— Да не смотри ты на него так, — хохотнул Жослен и шутливо ткнул его кулаком в плечо. — Я здесь уже почти месяц и ни разу не видел любезного брата в хорошем настроении.

Льенар и в самом деле ходил мрачнее тучи, и даже постоянно оправдывающий его колкости брат Эдвин через несколько дней начал встречать и провожать рыцаря таким же настороженным взглядом, что и остальные англичане. И вечерами подолгу засиживался в покоях командора Жильбера, пока все остальные вольно или невольно задавались вопросами, о чем они могут говорить.

— Там, наверное, война, — первым высказал не дававшую всем покоя мысль брат Томас.

— Там всегда война, — ответил Уильям, переворачивая страницу и не столько припомнив, сколько сопоставив свое первое пребывание в Святой Земле с происходившими там событиями. Кажется, лорд Артур участвовал тогда в штурме какой-то сарацинской крепости. Но какой? Этого Уильям вспомнить не мог, как ни старался. — Именно поэтому мы там и нужны.

— Магистр Ордена умер, — внезапно заговорил вихрастый мальчик-оруженосец, на которого Уильям обратил внимание еще в первый вечер в Ля Рошели. Звали его Ариэль, и обычно он ходил за братом Льенаром, как привязанный, ни с кем, кроме него, не разговаривая. То ли стеснялся старших рыцарей, то ли просто не хотел или не знал, о чем ему с ними говорить. Сейчас Ариэль сидел на постели у дальней стены с узким стрельчатым окном и пытался читать, беззвучно шевеля губами и водя пальцем по строчкам на пожелтевшем от времени пергаменте массивной книги. — Месяца два назад, кажется.

— А ты откуда об этом знаешь? — удивился брат Генри. До Англии новость еще не дошла, да и неожиданная осведомленность этого еще совсем ребенка удивляла.

— От Льенара, — ответил Ариэль таким тоном, словно это было само собой разумеющимся. Уильям немедленно отметил про себя, что мальчик назвал рыцаря просто по имени, опустив обращение «брат». Это было… странно.

— А поход короля Амори? — спросил Уильям, решив воспользоваться моментом и вытянуть из обычно молчаливого оруженосца всё, что тому было известно. Незадолго до их отъезда из Лондона пришла весть, что король Иерусалима выступил на Египет, из-за чего мессиру Ричарду стоило большого труда сдержать взбудораженных этой новостью рыцарей. Те были готовы перейти Ла-Манш по дну, лишь бы поскорее оказаться в Святой Земле.

— Говорят, король отступил и вернулся в Иерусалим, — только и сказал Ариэль и снова опустил глаза на лежащую у него на коленях книгу.

— Я слышал, что наш Орден вообще отказался участвовать в походе, — заговорил вместо него Жослен. — То ли с королем поссорились, — весело хмыкнул аквитанец, — то ли с госпитальерами.

— Орденские братья выше подобных мелочей, — надменно ответил брат Томас.

— Но не когда дело касается госпитальеров, — ввернул Уильям со смешком. Жослен весело хохотнул. О давней неприязни между двумя орденами знали даже дети. Что в Англии, что в Аквитании. Не сказать, чтобы рыцари в черных и белых плащах действительно друг друга ненавидели, да и в бою они часто сражались плечом к плечу, но в другое время относились к членам другого ордена с настороженностью и порой даже опаской.

И тамплиерам, мой мальчик, и госпитальерам нужно одно и то же, говорил ему лорд Артур, когда Уильям, еще будучи совсем ребенком, спросил его, почему так происходит. Все они, без сомнения, благочестивые рыцари, но одним благочестием войны́ с сарацинами не выиграть. Для этого нужно золото и влияние, вот и приходится им соперничать друг с другом у подножия трона то одного короля, то другого.

Это глупо, ответил Уильям со свойственной всем маленьким детям прямолинейностью.

Это политика, рассмеялся барон и шутливо взъерошил ему волосы.

И от этих мыслей настроение у Уильяма резко испортилось. Воспоминание неожиданно задело его, напомнив о том времени, когда еще не было Гая и никто не смел говорить самому Уильяму, что он бастард. Когда лорд Артур еще был ему отцом.

— Говорят, когда король Амори захватил Бильбейс, то пожаловалтам владения госпитальерам, — недовольно заметил брат Джон.

— Невелика потеря, — хмыкнул брат Генри. — Я даже не знаю, где это.

— Полагаю, что где-то в Египте, — пошутил Жослен под дружный смех. Уильям тряхнул головой, словно хотел откинуть волосы с лица — ему было всё никак не привыкнуть к тому, что теперь они коротко обрезаны, — и попытался вернуться к чтению. Получалось плохо, братья перебрасывались колкими фразочками и смеялись, довольные, что никто за ними не следит и можно позволить себе немного пошутить, а Уильяма это вдруг начало невыносимо раздражать. Неважно, участвовал Орден в походе на Египет или нет, сейчас они были как никогда нужны в Святой Земле. А вместо этого ждали, когда утихнет воющий за стенами прецептории ветер и они смогут отплыть. Прочь от земель Генриха Плантагенета, прочь от Артура де Шампера и его наследников. Не сомневаясь и не оглядываясь.

— Пойду проверю лошадей, — не выдержал он наконец, с шумом захлопнув книгу и поднявшись с узкой жесткой кровати.

— Кто бы сомневался, — фыркнул брат Генри, когда дверь из их общей спальни закрылась с негромким стуком.

— Оставь его, — отмахнулся брат Томас, воспитанный в монастырской терпимости, а потому без труда сносивший любые выходки высокородных рыцарей.

— Что это с ним? — спросил Жослен, слабо представлявший себе причину, по которой можно было захотеть выйти в темный и продуваемый всеми ветрами двор прецептории. И уж тем более пытаться убедить других, что все дело в лошадях. Орденские лошади — это забота оруженосцев, а не опоясанных рыцарей.

— Да он всегда такой высокомерный, — пожал плечами брат Томас. — Мы же ему не ровня, так чего ему, спрашивается, с нами разговаривать?

— Брат Уильям предпочитает общество лишь самого себя, — добавил брат Генри.

— А мне так не показалось, — с сомнением протянул Жослен, глядя в сторону закрывшейся двери. Но не двинулся с места, понимая, что в чем бы ни была причина, ее вряд ли откроют человеку, которого знают всего несколько дней. Ариэль с негромким шелестом закрыл книгу и тоже поднялся.

— Я вас покину, братья, — сказал мальчик, проходя между двумя ровными рядами постелей, прикрыл за собой двери и быстрым шагом прошел, почти пробежал по коридору, остановившись перед другой дверью, ничем не отличавшейся от остальных дверей в прецептории.

— Кого там еще принесло?! — недовольно отозвался голос изнутри в ответ на негромкий стук.

— Меня, — ответил Ариэль, заходя внутрь и плотно закрывая за собой дверь. Льенар сидел за широким столом, привычно сцепив руки в замóк и нахмурив изогнутые черные брови. — А что это? — спросил мальчик, указав взглядом на лежащий на темной столешнице пергамент.

— Ничего, — отозвался Льенар, расцепил пальцы и сложил пергамент пополам, отчего стала видна сломанная печать на одном его краю. — Сколько ты прочел?

— Две страницы, — честно ответил Ариэль, невольно покраснев. Теперь это казалось ему ничтожной малостью, всего лишь пара страниц в огромной книге. — Это… сложно.

— Поверь мне, головы рубить сложнее, что бы там не говорили отцовские рыцари. Узнал что-нибудь?

— Мне это не нравится, — вместо ответа сказал Ариэль, невольно наморщив чуть вздернутый нос. — Чувствую себя…

— Членом Ордена, — продолжил за него Льенар, наконец подняв на подростка пронзительно-голубые глаза. И процитировал. — Если один орденский брат уличит другого в грехе, а тот не пожелает сознаться в нем сам, то уличивший должен сообщить об этом на первом же капитуле*.

— Но они же не грешат, — заметил Ариэль, не став говорить, что некоторые постулаты Ордена были ему совершенно не по душе. — Просто разговаривают.

— И мне нужно знать о чем, чтобы понимать, что они из себя представляют. Хотя бы так.

— Поговорил бы с ними сам, — недовольно буркнул мальчик. Льенар смерил его ехидным взглядом и спросил, улыбнувшись краем рта:

— Дерзишь?

— И в мыслях не было, — покачал головой Ариэль.

— Сядь, — велел рыцарь, и мальчик послушно плюхнулся во второе кресло с другой стороны стола. — Сейчас они не захотят со мной разговаривать и уж тем более откровенничать. Едва ли хоть один из них понимает, что их настоящие враги — это сарацины, которые ждут их в Святой Земле, а вовсе не я, как бы ни валял я их по земле. Так что ты сейчас — мои глаза и уши.

— Мне кажется, брат Уильям понимает, — не согласился с ним Ариэль. И добавил в ответ на чужой полувопросительный взгляд. — Высокий такой, с рыжеватыми волосами. Он внимательно слушает и всё подмечает.

Льенар вновь сцепил пальцы в замóк и положил на них подбородок.

— Этот брат Уильям не дает мне покоя, — признался он после короткого раздумья. — Зачем он вступил в Орден?

— А тебе самому как думается? — спросил Ариэль.

— Да здесь немного вариантов, — пожал плечами Льенар. — Либо он благочестив сверх меры — что лично мне кажется сомнительным, — либо… Нет, я не представляю, что такого он мог совершить, что его за это на всю жизнь сослали в тамплиеры. У де Шамперов столько золота, что они могут откупиться от любых грехов.

— А он не мог вступить в Орден на время? — спросил Ариэль. И нахмурил остро изогнутые черные брови. — Так ведь можно, верно?

— Можно, — кивнул Льенар. — Но у временных братьев нет права носить белое.

— Странный он, — честно сказал Ариэль и получил в ответ кривую усмешку краем рта. — Я правду говорю. Другие братья из Англии сказали, что он предпочитает одиночество.

— Вот как? — спросил Льенар, сощурив голубые глаза. — А вот это уже плохо.

— Почему? — не понял Ариэль.

— Дай угадаю, — предположил Льенар, вновь расцепляя руки и откидываясь на спинку своего кресла, — они считают его надменным баронским сынком, который ни во что их не ставит. Так?

Ариэль кивнул. Со стороны всё именно так и выглядело.

— Они не любят его и не доверяют ему, — продолжил Льенар. — Надменный он или нет, но это может его убить. Нет, — рыцарь покачал головой в ответ на удивленный взгляд ярко-голубых глаз, — я не думаю, что они замышляют что-то против него только из-за его происхождения. Орден тамплиеров — это не то место, где можно ожидать подобной низости. Но им наверняка непросто доверять человеку, который всегда себе на уме и от которого непонятно, чего ждать. Пока он будет держаться в стороне, они так этого и не узнают. А в бою всякое бывает, и счет там порой идет на мгновения. Но одно дело бросаться на помощь другу и совсем другое — тому, кому ты не доверяешь. Они замешкаются, и… Мальчишке это может стоить жизни.

— И что ты собираешься делать? — осторожно спросил Ариэль.

— Пока не знаю, — вновь пожал плечами Льенар. — Но с этим одиночкой нужно будет разобраться до того, как мы окажемся в Святой Земле.

Он помолчал, в очередной раз сцепив пальцы в замóк и глядя в узкое темное окно на другой стене комнаты, прежде чем добавил:

— И я буду не я, если не выясню, что к чему.

Комментарий к Глава вторая

*Лангедóк (langue d’oc) - язык средневековой Аквитании, также называемый провансальским или окситанским. В, условно говоря, Франции того времени говорили на двух основных языках: юг - на лангедоке, а север - на лангедойле. Первый дословно переводится, как “язык ок”, потому что в южнофранцузском диалекте “да” произносилось, как “ок”. В то время, как северные провинции произносили его, как “ойль”, поэтому их диалект назывался langue d’oïl.

 

*Лингва франка - исторически термин обозначает смешанный язык, на котором говорили в средиземноморском регионе в эпоху Крестовых Походов.

 

*Сюркó — длинная туника без рукавов, надевавшаяся поверх котты (туники схожего покроя, но с длинными узкими рукавами) или кольчуги (для защиты рыцаря от перегрева на солнце) и часто украшавшаяся гербом владельца. Обычно сюрко был длиной чуть ниже колена или до лодыжки и имел разрезы для большего удобства.

 

*Аграф - застежка для плаща, выполнявшаяся в виде пластины, венка или розетки с крючком и петлей. Также тамплиеры могли скреплять плащ у горла простым шнурком.

 

*Капитул - общее собрание членов Ордена или отдельного командорства.

 

Льенар (Lienart) - французская средневековая форма имени “Леонард”.

 

До XV века фамилий во Франции не существовало. Поэтому “де Шательро” и “де Валансьен” - это не фамилии в привычном нам понимании, а указания на место рождения. Как таковая, фамилия здесь есть только у Уильяма, и то, она, скорее всего, тоже изначально ею не являлась.

 

========== Глава третья ==========

 

Святая Земля, Иерусалим, 17 марта.

 

Бернар не любил неутихающую суету Святого Града. Ему казалось кощунством жить, есть и предаваться грехам, неотделимым от человеческой жизни, в столь священном месте, как это. Здесь должно было быть тихо и спокойно, чтобы любой паломник мог в полной мере ощутить благодать Иерусалима, не отвлекаясь на чужой смех или непристойные предложения купить выпивку или женщину. Вместо этого Святой Град представал перед Бернаром чрезмерно шумным и неуютным, говорящим на десятках языков, из которых рыцарь понимал от силы пару, и исповедовавшим не одну религию, а, по меньшей мере, четыре. Проезжая по улицам Иерусалима, можно было увидеть женщин в мусульманских чадрах, следом за ними выбранить молодых евреев — проклятые христопродавцы смели в открытую ходить по улицам города, в котором осудили на смерть Спасителя, — а затем учтиво раскланяться с западным христианином, которого здесь называли латинянином или франком. Сарацины всех их называли франками, независимо от того, из каких земель они были родом.

Не любил Бернар и дворец иерусалимских королей. Знающие люди поговаривали, что тот стоит на месте старого дворца царя Ирода, а первым царем с таким именем, приходившим в голову любому христианину, был тиран, отдавший приказ истребить сотни невинных младенцев ради того, чтобы оборвать жизнь Божьего Сына. И на таком месте возвели свою резиденцию благочестивые христианские короли? Рожденный и выросший в Святой Земле, Бернар смутно, больше по рассказам родителей, помнил правление еще Балдуина I, первого, кто нарек себя королем Святой Земли, и брата самого Защитника Гроба Господня Готфрида Бульонского. Захвативший Иерусалим в 1099 году Готфрид отказался от громкого титула короля, не пожелав носить золотой венец там, где Христос был увенчан терновым, но его младший брат был, по словам некоторых церковников, не так благочестив. Хотя и короновался в Вифлееме, а не в самом Святом Граде.

Балдуин I правил королевством из дворца на Храмовой Горе, но его дальний родич, коронованный под именем Балдуина II и привечавший только образованный в те годы Орден тамплиеров, поначалу уступил им южное крыло дворца, а затем и весь комплекс, возведя новый дворец неподалеку от Храма Гроба Господня. Бернар полагал, что королю не следовало даже поселять тамплиеров в своем дворце, но сам он тогда был лишь одним из множества пажей, а потому даже вздумай он сказать об этом Балдуину, тот бы лишь посмеялся над дерзким мальчишкой.

Нынешний из иерусалимских королей, внук Балдуина Амори I, восторгов деда по поводу храмовников не разделял, особенно после того, как их магистр, надменный белокурый великан Бертран де Бланшфор, отказался присоединиться к походу Амори на Египет и не дал королю ни одного рыцаря из своего Ордена. Те немногие тамплиеры, что решились присоединиться к королю, сделали это против воли де Бланшфора, и их без сомнения ждало наказание за своеволие.

Но магистр скончался спустя всего пару месяцев в резиденции тамплиеров на Храмовой Горе, когда иерусалимская армия завязла в безнадежном штурме у стен Каира, и, на взгляд Бернара, лишь это спасло Орден от гнева короля, вернувшегося из похода с поражением. Храмовникам полагалось беспрекословно следовать обету послушания и подчиняться каждому решению магистра, даже если сами они были не согласны с ним в душе, поэтому после смерти де Бланшфора спрашивать что-либо с других рыцарей было бессмысленно. За отказ участвовать в походе ответственен был лишь покойный магистр. А Бернар не сомневался, что Амори был бы не прочь призвать Орден к ответу, чтобы напомнить заносчивым тамплиерам, кто король Святой Земли, а кто лишь горстка рыцарей на службе у него и церкви. Впрочем, сами храмовники считали, что служат лишь Господу, а потому никакие короли им не указ и помогать монаршим особам тамплиеры станут лишь по собственному желанию, а не по принуждению.

— Разогнать бы их к чертям, — бормотал Бернар себе под нос после каждой вольной или невольной встречи с рыцарями в белых плащах. Бедные рыцари храма Соломона, усмехался он в мыслях, как же! Знающие люди поговаривали, что в сундуках у храмовников хранятся сотни и тысячи золотых монет, а владений и земляных наделов, которыми их без конца наделяли короли и бароны, хватило бы на целую империю. Белые плащи были повсюду, что в Святой Земле, что в далеких землях Запада, и Бернар считал рассказы об их смирении и бедности столь же правдивыми, сколь и небылицы заезжих торговцев на мусульманском базаре. Те тоже чего только не сочиняли, лишь бы привлечь внимание покупателей.

К сожалению, старший сын Бернара, лишь недавно получивший золотые рыцарские шпоры, неприязни отца к храмовникам не разделял. Но и не показывал этого лишний раз, а потому если и говорил об Ордене, то лишь о действительно важном и насущном.

— Как ты полагаешь, отец, кого изберут новым магистром тамплиеров?

Жасинт задавал этот вопрос уже не в первый раз, но у Бернара не было на него ответа. Хотя он не сомневался, что у короля Амори имеется собственный претендент из числа знакомых ему храмовников, который положит конец самоуправству Ордена. Хотя бы на время. Пусть среди подданных короля и находились завистники, шептавшиеся у него за спиной, что он лишь бледная тень своего покойного брата, но Бернар знал, что пусть Амори и не великий полководец, каким был рыцарственный Балдуин III, но ума и даже хитрости королю было не занимать.

— Магистром станет наиболее достойный, сын мой, — туманно ответил Бернар, не уточняя, кто именно будет оценивать достоинства претендентов, и не глядя бросил монетку потянувшемуся к его коню нищему.

— Благодарю, добрый господин, — забормотал тот на арабском, низко склоняя плешивую голову.

Проклятые сарацины, недовольно подумал Бернар. Ему не раз приходилось сталкиваться с магометанами в сражениях или на длинных выжженных солнцем трактах пустыни, некоторых он даже признавал людьми образованными и по-своему мудрыми, но всё же не было в этом уже немолодом рыцаре терпимости, свойственной иным христианским сыновьям Святой Земли. Быть терпимым к неверным, отвергающим божественное происхождение Иисуса Христа? К неверным, смевшим утверждать, что Иса, как они называли Сына Божьего на свой сарацинский лад, был лишь пророком, таким же, как и Мухаммед? То, что магометане считали какого-то купца равным Спасителю, для Бернара было оскорбительнее всего. Гордыня неверных казалась ему поистине возмутительной.

— Отец, — негромко позвал его Жасинт, заставив отвлечься от раздумий. — Мы прибыли.

Дворец иерусалимских королей возвышался впереди, и лучи восходящего солнца отражались от белого мрамора стен, слепя глаза. Рыцари неторопливо въехали во внутренний двор — Бернар небрежно кивнул страже у дворцовых ворот, пропустившей его безо всяких вопросов и сомнений — и спешились, бросив поводья паре подбежавших мальчишек. Мальчики проворно схватили их у самых удил и повели запыленных и уставших лошадей на дворцовую конюшню. Бернар махнул сыну рукой, молча велев не отставать, и поднялся по широкой мраморной лестнице. Внутри дворца было прохладно, камень стен еще не успел нагреться под безжалостным южным солнцем, а изредка налетавший откуда-то с севера ветерок свободно проникал в комнаты дворца сквозь высокие и широкие стрельчатые окна.

— Его Величество сейчас беседует с тамплиерами, мессир, — неловко попытался остановить Бернара кто-то из королевских пажей, но рыцарь молча отмахнулся от подростка и прошел в малый зал, часто используемый королем для полуофициальных бесед. Жасинт несмело последовал за отцом и остановился у самой двери. Ему казалось неприличным входить к королю, не сменив пыльной одежды на свежую или хотя бы не омыв рук и лица с дороги.

Королю Амори впрочем, до вида молодого рыцаря дела не было, и он лишь коротко махнул вошедшим, позволяя присоединиться к разговору. Поскольку сейчас король был занят тем, что, не стесняясь в выражениях, распекал стоящих перед ним рыцарей в белых плащах.

— Где был ваш проклятый Орден, когда армия Иерусалимского королевства задыхалась в дыму?! Не вы ли, мессиры, клялись защищать своих единоверцев, во что бы то ни стало?! Так вы защитили их от тягот и лишений?! — гремел Амори, но если один из тамплиеров послушно смотрел куда-то вниз, изображая раскаяние, то второй упрямо скрестил руки на груди и открыто дерзил Амори в ответ.

— Позвольте узнать, государь, как мог Орден защитить тех, кто сам пожелал навлечь на себя беду? Магистр де Бланшфор предупреждал вас…

— Помолчите, мессир! — вскипел Амори, едва не вскочив со своего кресла с резными подлокотниками, больше походившего на трон.

— Ибо сказано в Библии, погибели предшествует гордость, и падению — надменность, — продолжал тамплиер, ничуть не смущаясь виду разъяренного короля.

— Тогда вам, мессир Одо, в первую очередь стоило бы смирить свою собственную гордость, — вмешался Бернар. Тамплиер бросил на него недовольный взгляд из-под нахмуренных светлых бровей и коротко усмехнулся.

Одо де Сент-Аман был французским рыцарем из Артуа и олицетворением гордыни храмовников. В Орден он вступил в достаточно юном возрасте, участвовал во многих сражениях и даже служил какое-то время маршалом Иерусалима, благодаря чему приобрел славу бесстрашного рыцаря, умелого полководца и непримиримого упрямца, всегда твердо стоящего на своем. И Бернар не сомневался, что сейчас этот пятидесятидевятилетний рыцарь намерен употребить всё свое влияние в Ордене, чтобы занять пост Великого Магистра. Но если де Сент-Аман возглавит храмовников, он никогда не допустит, чтобы Амори или иной другой правитель вмешивался в дела Ордена.

— Не будем ссориться, мессиры, — заговорил второй тамплиер, старый друг иерусалимской короны Филипп де Милли. — Все мы преследуем одну и ту же цель.

— И давно ли, любезный брат, целью нашего Ордена стали завоевания? — надменно спросил де Сент-Аман. — Мы защищаем христиан и храним Святой Град от неверных.

— Позволяя им жить в городе, — немедленно ввернул король.

— Не мы им это позволили, — бросил в ответ храмовник. — И Орден не будет ввязываться в ваши войны без острой на то необходимости. Мы рыцари Христа, а не ваша личная гвардия, Амори.

— Довольно! — велел король. — Ваша гордость, мессир, однажды вас погубит.

— Пусть так, — ничуть не смутился де Сент-Аман. — Но я умру с честью, как и полагается рыцарю Ордена.

Жасинт тихо и восхищенно выдохнул за спиной у отца. Бернару захотелось сделать мальчишке выговор, но ему мешало присутствие короля и понимание самого Бернара, что этим он ничего не изменит. Жасинт был слишком молод и горяч, чтобы увидеть в речах и поступках де Сент-Амана не одну только рыцарскую честь.

— Ну так идите и умрите! — взорвался Амори. Любой другой поданный короля при виде такой неприкрытой ярости уже упал бы ему в ноги, вымаливая прощение, но проклятый храмовник только усмехался, как ни в чем не бывало. И отвесил Амори полный откровенный издевки поклон.

— Как вам будет угодно, Ваше Величество.

— Каков наглец! — возмутился король, откидываясь на спинку кресла, когда непримиримый храмовник вышел. — Делает, что пожелает, говорит, что вздумается! Представьте себе, мессир, он заявил мне, что я не имею никакой власти над этим проклятым Орденом. У них, видите ли, нет короля!

Бернар не стал говорить Амори, что де Сент-Аман по сути был прав. Храмовники подчинялись светской власти, только если сами того хотели. В действительности же управу на них имел один лишь Святой Престол.

— Можно подумать, что он уже Великий Магистр! — продолжал бушевать король.

— Мессира Одо уважают в Ордене, — осторожно заговорил оставшийся в зале тамплиер. — И я не буду удивлен, если…

— Этому не бывать! — почти выкрикнул Амори, оборвав рыцаря на полуслове, и ударил кулаком по резному подлокотнику кресла. — Вы этого не допустите, Филипп! — потребовал он, подавшись вперед и непреклонно сощурив светлые глаза. Король приказывал и не желал выслушивать возражения.

— Я вступил в Орден всего три года назад, государь, — тем не менее ответил де Милли, едва заметно качнув головой. — И к тому же участвовал в вашем недавнем походе. Другие рыцари меня не жалуют, поскольку я ослушался магистра де Бланшфора и должен быть сурово наказан за это.

— Этого я не допущу, — отмахнулся Амори. — Даже храмовники не посмеют судить моих друзей за верность мне.

Филипп де Милли почтительно склонил полуседую голову. Тамплиер был не так уж стар, всего сорок восемь лет, но смерть жены, и побудившая его вступить в Орден, сильно подкосила здоровье де Милли, поэтому теперь он выглядел куда старше своих лет.

— А вы что скажете, мессир? — спросил король, поворачивая к Бернару узкое худое лицо с аккуратно подрезанной бородкой и делая знак приблизиться. — Что мне делать с этим проклятым Орденом? Им же действительно никто не указ!

— Кроме Папы Римского, — осторожно напомнил ему де Милли, а Бернар кивнул, соглашаясь с храмовником.

— И что же, мне писать Его Святейшеству, словно я обиженный мальчишка? Да надо мной будет смеяться весь христианский мир, если узнает, что я не в состоянии справиться с какими-то монахами!

— Если позволите, государь, я скажу, что с тамплиерами не в силах справиться ни один правитель, будь он в Святой Земле или на Западе, — ответил Бернар. — А уж на мессира Одо и сам дьявол управы не найдет.

— Ну почему же, мессир? — фыркнул Амори. — Моему племяннику в Англии это удалось. Став королем, он заставил их выбрать нового английского магистра. Напомните мне его имя, Филипп, я запамятовал.

— Ричард Гастингс, — ответил де Милли. — Но Генрих Плантагенет…

— Что, Филипп? — спросил Амори. — Говорите прямо. Генрих силен, вы это хотели сказать? А я, надо полагать, слаб? Я знаю, что обо мне говорят все эти сплетники. Что мой брат был великим королем, а я всего лишь его бледная тень, — бросил Амори, недовольно махнув рукой. — Я ношу эту корону уже почти шесть лет, но в меня до сих пор не могут поверить даже мои собственные вассалы. Они по-прежнему предпочитают мне мертвого Балдуина. Как будто он может подняться из могилы и вновь взяться за меч, и лишь я не позволяю ему этого сделать, поскольку занял его трон.

— Те, кто смеет говорить подобное, всего лишь ничтожные завистники, — ответил Бернар. — Они не знают вас так, как знаем мы, государь.

— Оставьте свою лесть, мессир, — вновь махнул рукой король. — Я жду от вас совета, а не пустых восхвалений. Вы, надо полагать, помните еще первого магистра этого проклятого Ордена. Он, если я верно припоминаю, умер как раз в год моего рождения.

Бернар коротко кивнул.

— Мне довелось часто видеть его при дворе вашего деда, государь. Король Балдуин и магистр де Пейен были добрыми друзьями. Да и ваш отец отзывался о нем с уважением.

— Надо полагать, в те годы храмовники еще не забыли о почтительности, — бросил Амори. — Впрочем, полагаю, что на то их обязывала бедность. Теперь же они богаче и заносчивее иного короля.

— И всё же, государь, я убежден, что в Ордене по-прежнему найдется немало достойных рыцарей, помнящих, в чем состоит их долг перед Святой Землей. Не все они так же надменны и честолюбивы, как Одо де Сент-Аман, — заметил Бернар, хотя сам полагал иначе. Излишняя независимость храмовников порождала десятки пороков. Но де Сент-Аман был худшим из них, а из двух зол, как известно, выбирают меньшее. — Новый магистр должен быть человеком разумным и богобоязненным.

— Мне не нужен очередной гордец во главе Ордена, — согласился Амори и, судя по прищуру светлых глаз, прекрасно понял, к чему клонит его верный рыцарь. — Мы должны быть за одно, Филипп, — заявил король, вновь поворачивая лицо к де Милли. — Иначе мы рискуем поставить Святую Землю под удар сарацин. Я хочу, чтобы вы поговорили с другими рыцарями. Выясните, кто из них действительно верен идеалам тамплиеров, а кто думает лишь о собственной гордыне. Убедите непокорных вспомнить, в чем состоят их орденские клятвы. В это нелегкое время Орден должен быть силен, как никогда.

Бернар едва заметно усмехнулся, почтительно склонив голову, чтобы Амори ничего не заметил. Громкие слова короля не произвели на него ни малейшего впечатления. Говоря о единстве перед лицом врага, Амори желал лишь установить контроль над непокорным Орденом. И Бернар не сомневался, что Его Величество сумеет удержать храмовников в кулаке. Хотя бы на время.

***

Геркулесовы столпы, 2 апреля.

 

И без того бледное лицо Жослена приобрело нездоровый салатовый оттенок, сделавший его предметом ехидных шуточек со стороны тех рыцарей, кто не страдал морской болезнью, и сочувственных взглядов со стороны тех, кто мучился не меньше.

— Может, тебе водички принести? — обеспокоенно спросил Ариэль, когда аквитанец появился на палубе и, пошатываясь и постоянно хватаясь за борт, пробрался к тому месту, где сидел оруженосец. Тот забрался на край борта и болтал ногами, наблюдая, как Льенар пытается научить «ни на что негодных английских растяп» сражаться на постоянно гуляющей под ногами палубе.

— Не надо мне водички, — с трудом выдавил Жослен. — Ее за бортом вон сколько. А ведь как хорошо всё начиналось, — простонал аквитанец, прислоняясь к борту и запрокидывая голову. Ариэль изобразил на лице сочувствие, хотя сам мог бы с легкостью прогуляться по краю борта от кормы до носа и обратно.

— Капитан говорил, что при таком хорошем ветре мы доберемся до марсельского порта вдвое быстрее, чем ожидалось, — попытался он приободрить мучающегося рыцаря, но тот не оценил стараний.

— Хорошем ветре? — страдальчески взвыл Жослен. — Хороший ветер был, когда мы вышли из Ля Рошели! А это порождение Сатаны, а не ветер! Как вообще можно плыть в такой шторм?!

Ариэль поднял глаза к небу, ища там признаки шторма. Небо, словно в насмешку над Жосленом, было ярко-голубого цвета и без единого облачка.

— Кто тебя учил так ноги ставить, любезный брат? — ругался тем временем Льенар. Сам он перемещался по палубе на удивление легко, словно та была совершенно неподвижной, а вот Уильям чувствовал себя так, будто при одном неосторожном движении его попросту выбросит за борт. Пока они шли от вдоль побережья Аквитании и королевства Кастилия, море своей безмятежностью напоминало ему полированное зеркало в покоях матери.

Но стоило им обогнуть Иберийский полуостров, как уже на следующее утро поднялся сильный западный ветер, и теперь казалось, что корабль то взлетает над волнами, едва касаясь их днищем, то падает в морскую бездну, и соленые брызги долетают до вершины мачты. Поначалу Уильям даже счел это завораживающим. Ровно до того момента, как выяснилось, что Льенар намерен продолжать тренировки и в таких условиях. К легкой качке новоиспеченные тамплиеры привыкли достаточно быстро, но теперь некоторые из них с трудом могли даже ходить по палубе, не то, что фехтовать.

— Доблестные воины, — ворчал Льенар, явно передразнивая брата Эдвина. Сегодня он сражался одним клинком вместо уже привычных рыцарям двух, но менее опасным противником от этого не становился. — Такие доблестные, что на даже ногах устоять не могут. Сохраняй равновесие! Нет, это просто невыносимо! — рявкнул рыцарь и отрывисто взмахнул мечом, словно хотел снести кому-нибудь голову. — Вот что ты будешь делать, любезный брат, если на нас нападут сарацинские пираты?

— Притворюсь мертвым! — не выдержал Уильям, лежа на спине и потирая ушибленный затылок. Остальные рыцари, уже успевшие получить от Льенара новую порцию синяков и насмешек или только ждавшие своей очереди, разразились радостным хохотом. Льенар смерил лежащего противника взглядом и заявил:

— А ты, брат Уильям, не так плох, как казалось на первый взгляд. Боец, конечно, посредственный, но вот ход мыслей у тебя, как правило, верный.

Уильям невольно оскорбился. Его учили лучшие мечники Англии, как нормандские, так и саксонские, а теперь какой-то наглец в белом сюрко с красным крестом называл его посредственным.

— И не смотри на меня так, — велел Льенар. Уильям едва не рассмеялся в ответ, вспомнив, какой страх нагонял одним взглядом на английских рыцарей. А Льенар, казалось, даже не догадывался, что перед ним бастард бешеного Юстаса, такой же непредсказуемый, как и его отец. — Ты хоть раз убивал? Ты знаешь, каково это — отнять чью-то жизнь, мальчик?

И этот туда же, раздраженно подумал Уильям, поднимаясь на ноги и пытаясь удержать равновесие. Ладно еще мессир Ричард его так называл, но Льенару едва ли было больше тридцати, и из его уст это «мальчик» звучало гораздо обиднее.

— Не знаю, — бросил Уильям.

— Вот когда узнаешь, тогда и поговорим, — точно таким же тоном ответил Льенар.

— Да это же сарацины! — хмыкнул брат Генри, лениво прислонившись спиной к краю борта, а брат Джон согласно хохотнул. Льенар повернул голову и смерил весельчаков угрюмым взглядом.

— Думаете, они не люди? Я не знаю, что вам сказали в Англии, любезные братья, но там, — он махнул рукой в сторону востока, где смутно виднелись очертания каких-то незнакомых земель, — вас ждут точно такие же люди, как и те, что остались в Ля Рошели. Кто-то из них отважен и потому встретит вас с обнаженным клинком, а кто-то труслив и будет ползать у вас в ногах, умоляя пощадить. Но кому бы из них вы не снесли голову, это будет голова человека. Пусть у него смуглая или даже черная кожа, пусть он молится совсем не так, как вы, но он всё равно остается человеком. И кровь у него такая же, как и у вас. Вы идете сражаться не с демонами Преисподней, вы идете сражаться с живыми людьми.

Шутники притихли, но Уильяму показалось, что только для виду. Речь Льенара их совершенно не впечатлила. Тот и сам это видел, поэтому добавил:

— Я не жду, что вы поймете. Поначалу никто не понимает.

И, резко повернувшись, метко пнул Уильяма в колено. Тот отпрыгнул, налетев левым боком на борт корабля, и схватился за него рукой, чтобы устоять на ногах.

— Кто так прыгает? — возмутился Льенар. Жослен сдавленно засмеялся, но тут корабль взлетел на очередной гребень волны, ухнул носом вниз, и аквитанцу вновь стало не до смеха. Уильям тоже пошатнулся и смерил Льенара недовольным взглядом. Тому уже не удавалось сбить с ног даже брата Томаса, больше привыкшего к книгам, чем к мечу, так что Льенар перестал при каждом удачном выпаде кричать «Постоянная бдительность! На что вам глаза?», но хвалить их по-прежнему не желал. Не зря Жослен предупреждал, что даже будь они величайшими рыцарями христианского мира, любезный брат всё равно нашел бы у них дюжину недостатков. То, что Уильяму прежде не приходилось сражаться при такой сильной качке, Льенар оправданием не считал.

— Мне кажется, это как-то… не по-рыцарственному, — путано заметил Ариэль и тряхнул кудрявой головой.

— Действительно, — невозмутимо согласился Льенар, потирая свободной рукой правое запястье. Словно оно у него болело. — Рыцари так прыгать не должны.

— Да нет же! — засмеялся оруженосец, махнув рукой. — Это не поединок, а какая-то площадная драка. Разница только в том, что у вас в руках мечи, а не пара крестьянских вил.

Уильям в очередной раз отметил, что мальчик подозрительно легко общается с этим язвительным рыцарем, бывшим к тому же намного старше него. С другими тамплиерами Ариэль таким смелым не был. А Льенар любого другого за такие слова уже гонял бы по всей палубе, крича, что только последний глупец будет думать о рыцарской чести в бою с сарацинами. Любезный брат совершенно не походил на тех рыцарей, что вращались при английском дворе, слагали стихи и песни о красоте королевы Элеоноры и порой устраивали красивые, но мало опасные поединки, чтобы развлечь прекрасных дам. Шуты, думал Уильям каждый раз, когда слышал об очередной такой стычке с пафосными речами и нарочито медленными ударами. А ничего не понимающие в поединках девицы восторженно или испуганно охали, прижимали к груди руки и картинно падали в обморок на руки подружек или даже самих поединщиков, немедленно бросавших мечи и бежавших приводить красавицу в чувство.

— Площадная драка? — оскорбился Льенар, поворачиваясь к оруженосцу. Ариэль, казалось, с трудом сдерживал смех. — Да ты посмотри, какого он роста! — заявил рыцарь, указав на Уильяма мечом. Тот решил считать это похвалой. — Думаешь, сарацины такими не бывают? Еще как бывают! И что ты будешь делать, если встретишь такого, как он, на поле боя?

— Отбегу подальше и застрелю из арбалета, — честно ответил Ариэль. Льенар заинтересовано посмотрел на оруженосца и неожиданно потребовал:

— Дайте ему арбалет.

— Что, простите? — опешил Уильям. Только в мишень ему не хватало превратиться.

Льенар смерил его взглядом, продолжая потирать запястье, потом посмотрел на нахохлившегося на ветру и такого же растерянного Ариэля и согласился.

— Ты, пожалуй, прав, любезный брат. С твоим чувством равновесия это ничем хорошим не закончится. За арбалет мы возьмемся на твердой земле.

Уильяму неожиданно стало смешно, хотя следовало бы оскорбиться. Чувство равновесия у него было отличным. Когда палуба не ходила под ногами ходуном, словно живая.

— Подожди-ка, — не удовлетворился таким ответом Ариэль. — Ты что же, хочешь, чтобы я в него стрелял?

— Конечно, нет! — отозвался Льенар таким тоном, будто был оскорблен до глубины души. — Оставим сарацинам возможность самим наделать в брате Уильяме дыр. Ты будешь только делать вид, что стреляешь. Что, впрочем, не помешает нам убедиться в том, что твоя идея не слишком удачна.

Ариэль насупился, явно собравшись доказать Льенару обратное. Уильям всерьез понадеялся, что арбалет всё же не будет заряжен.

— Свободны, — разрешил Льенар и убрал меч в ножны. — Если, конечно, брат Эдвин не придумает вам еще какого-нибудь занятия.

Брат Эдвин, и сам страдавший морской болезнью, предпочитал проводить время в молитвах, боясь, что иначе он просто не доберется до Святой Земли. Льенар молчал, но, судя по выражению лица, с трудом удерживался от того, чтобы не начать подтрунивать над страдающим рыцарем. Уильяму даже начало казаться, что Льенар не слишком-то благочестив для храмовника. Мессы он отстаивал, как и положено, не пропуская ни одной, но в любое другое время религиозного рвения не поощрял и едва ли не высмеивал, если замечал подобное за другими братьями.

— Псалмами пусть сражаются священники, — бросил как-то раз Льенар, когда брат Томас в очередной раз взял в руки свой молитвенник. — А тебе, любезный брат, стоит чаще брать в руки меч, если ты не хочешь погибнуть быстро и бесславно.

— Он знает, о чем говорит, — восхищенно шептал Эдвард в ответ на любую, даже самую колкую и обидную фразу Льенара. Пока опоясанные рыцари тихо злились из-за того, что их поколачивают, как ни на что негодных оруженосцев, пекарский сынок смотрел на Льенара с каким-то по-детски наивным обожанием. Тот виделся Эдварду не иначе, как величайшим рыцарем Христа. Уильям не спешил его разубеждать. Пока Эдвард равнялся на Льенара, можно было не опасаться, что он по глупости сложит голову при первой же встрече с сарацинами.

Другое дело, что из-за этого Эдвард начал заноситься больше обычного, считая, что на корабле только один рыцарь, а со всеми остальными пекарский сынок может разговаривать так, будто они ему ровня. А то и вовсе слуги. Уильяма это уже начинало выводить из себя. Одно дело — дружеские шутки таких же благородных опоясанных рыцарей, как и он сам, и совсем иное — насмешки какого-то простолюдина.

Остальные рыцари либо тренировались, если позволяла качка, либо молились вместе с братом Эдвином. Уильяму же кроме этого нравилось еще и наблюдать за моряками, без труда управлявшимися с кораблем в любую погоду, поэтому он проводил большую часть времени на палубе, изредка задавая вопросы, если видел, что не донимает команду попусту. Моряки, впрочем, не возражали, а капитан корабля и вовсе выпячивал грудь колесом, чувствуя себя чрезвычайно важным и умудренным опытом, когда разъяснял всё непонятное для молодого рыцаря. И тоже без конца называл его мальчиком. Уильям терпел, считая, что это небольшая плата за то, что больше никто не зовет его бешеным бастардом. И старался записывать как можно больше, даже мельчайшие детали увиденного и услышанного, пока они еще не начали стираться из памяти. Ему хотелось написать обо всем матери.

Леди Милдрэд и сама просила его об этом, стоя на изъеденной морской солью пристани и постоянно смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы. Длинные фиалковые рукава ее блио из тончайшего шелка трепетали от порывов ветра.

— У тебя теперь будет совсем иная жизнь, — негромко говорила баронесса, пытаясь улыбаться. — Я даже немного завидую. Мне-то уж никто бы не позволил сражаться за Святую Землю.

Мне тоже не хотели, думал Уильям, стараясь не смотреть на тех, кто стоял в отдалении за спиной матери. Это была не иначе как идея барона, решившего разозлить его напоследок. Сам лорд Артур едва удостоил его кивком — Уильям, впрочем, тоже не стал расшаркиваться попусту, — а вот дети были далеко не так сдержаны. Сестры вели себя одна глупее другой, Элеонора без конца восклицала, как она хотела бы своими глазами увидеть все святыни Иерусалима, и едва ли задумывалась о том, что в действительности ждет ее брата в Святой Земле, а Эдгита картинно промокала глаза краем шелкового рукава, напоминая тех недалеких девиц при королевском дворе. Генри, глядя на нее, тоже разрыдался, куда более искренне, но Уильяму всё равно сделалось тошно.

— Не плачь, — бросил он брату. — Ты же мужчина.

«Мужчине» не было и семи лет, поэтому он продолжал всхлипывать и икать от рыданий, неловко размазывая слезы по лицу. Сестры немедленно умилились и принялись его успокаивать, пока Уильям в мыслях проклинал стремление барона позлить его в последний раз. Зачем нужно было брать с собой Генри? Тот мог не видеть старшего брата месяцами, если не годами, но при каждом возвращении Уильяма домой ходил за ним хвостиком и смотрел преданными голубыми глазами, явно восхищаясь им куда больше, чем вторым братом. Сам Уильям ничуть против этого не возражал, Генри всегда нравился ему куда больше Гая, и он по-своему даже любил мальчика. Когда не вспоминал, что Генри — законный сын барона, а не прижитый от чудовища и убийцы бастард баронессы.

Поэтому смотреть на рыдающего Генри было неприятно. Разве нельзя было просто объяснить ему, что Уильям больше не вернется домой, чем тащить мальчика с собой в порт? Впрочем, даже зареванный и глупо икающий, Генри был лучше Гая, который вел себя, как истинный баронский наследник. Маленький лорд с безукоризненными манерами, вздумавший даже поцеловать брата на прощание. Уильям едва не оттолкнул его, взбешенный попытками Гая показать, что они одна семья. Не были они никакой семьей! Из-за Гая и не были. Всё было хорошо, пока он не родился. Уильяму даже захотелось передумать и остаться. Гай забрал у него родителей, так почему Уильям не может забрать у него земли и титулы?

Пришедшая мысль тут же заставила его устыдиться. Гай, по сути, ни в чем не виноват. Не было бы его, оставался бы Генри. Или у барона были бы другие сыновья, быть может, его собственные бастарды. Баронская челядь поговаривала об этом порой, когда думала, что никто не слышит. Ходили среди нее слухи, будто у лорда Артура еще до встречи с баронессой были бастарды в Уэльсе. Самой леди Милдрэд об этом, конечно же, никто не говорил.

— Я только об одном прошу, — попросила баронесса, не догадываясь, о чем в этот миг думал сын. — Береги себя.

Уильям с трудом заставил себя кивнуть. Скажи он матери, что храмовникам беречь себя очень непросто, она бы вновь заплакала, хотя и сама понимала, что его ждет. И понимала едва ли не лучше всех остальных. Но и лгать ей, обещая, что с ним не случится беды, Уильям не мог.

— Мне пора, — попытался он неловко попрощаться с матерью — уже, кажется, в третий раз — но та вновь остановила его, порывисто обняв за плечи холодными руками. — Ты совсем замерзла на ветру.

— Пустяк, — улыбнулась баронесса, прижавшись щекой к его плечу и глядя куда-то в сторону, на неспокойные серые волны. — Знаешь, я хотела сказать тебе, — начала мать после короткого раздумья. — Пока ты ещё не отправился вершить подвиги в Святой Земле, — она попыталась пошутить, и Уильям невольно хмыкнул. Леди Милдрэд была единственным человеком, всегда знавшим, как рассмешить его, а не обидеть излишне колкой или ехидной фразой. — У нас с твоим отцом… — она вздохнула и сказала прямо, почти выпалила, смущаясь говорить отаком с сыном, — будет еще один ребенок.

Уильям растерялся от этих слов. Еще один? Сейчас? Когда он уплывает в Святую Землю?

— Вилли, — осторожно позвала его леди Милдрэд, почувствовав, как от этих слов сын будто превратился в статую, холодную и неподвижную, не способную произнести ни слова и едва дышащую.

Что ж, зло подумал Уильям, барон сделал всё, чтобы раз и навсегда помешать чужому бастарду вернуться в Гронвуд. Он и сам не собирался этого делать, понимая, что его возвращение немедленно возродит старые слухи и сплетни. Но теперь никто даже не будет надеяться, что он вернется. Никто не будет ждать. Даже баронесса не будет слишком сильно тосковать по нему, потому что будет занята другим ребенком. Наверняка, очередным сыном, который будет постоянно вопить и требовать всё внимание родни, и об Уильяме будут думать и говорить всё реже и реже, пока не забудут совсем. Он не хотел огорчать их своим отъездом, хотя и понимал, что это неизбежно, но и не хотел, чтобы его… заменили.

— Я… рад за вас, мама, — с трудом — в горле будто стоял ком, а губы одеревенели и совсем не слушались — выдавил Уильям.

— Я напишу тебе, когда он родится, — с жаром пообещала баронесса, поднимая на него голубые глаза. И улыбнулась. — Или она. Мне кажется, после твоих братьев нам нужна еще одна девочка. Элеонора с Эдгитой уже совсем взрослые, не сегодня-завтра под венец, а я совсем не хочу остаться единственной женщиной в окружении такого количества де Шамперов.

Уильям криво улыбнулся в ответ на ее смех. Какая разница, мальчик или девочка, если он всё равно никогда не увидит этого ребенка? Оно и к лучшему. Свою замену он сможет полюбить не больше, чем Гая.

— А ты будешь мне писать? — уже совсем иным тоном, осторожно и даже как-то робко спросила мать. — Я знаю, о войне не станешь, но, быть может, тебе захочется рассказать мне о чем-нибудь еще? О чем угодно, я буду рада любому письму, даже совсем короткому.

— Я постараюсь, мама, — пообещал Уильям, хотя тогда совершенно не представлял, о чем вообще можно ей написать. Не о постоянных же молитвах и тренировках. И о сражениях он действительно не стал бы рассказывать. Но оказалось, что писать есть о чем.

Он начал с Ля Рошели, постаравшись описать ее как можно подробнее. И командорство, и порт, и корабль, на котором им предстояло плыть, ради этого специально отыскав его в порту задолго до отплытия. И попросил пока что не писать ничего в ответ. В первую очередь из-за того, что письмо зачитали бы перед всеми, как того требовал Устав. А Уильям пока что был не готов делиться с собратьями по Ордену письмами собственной матери. Тем более, что брат Эдвин отнесся к его собственному письму с большим неодобрением.

— Отныне Орден будет твоей семьей, — сухо сказал стареющий рыцарь. Брат Эдвин с самого начала сделался миротворцем, пытавшимся защищать их от насмешек Льенара, но Уильям только теперь понял, почему. Дело было не в них, а в том, что сам Льенар слишком выделялся среди других, таких вежливых и благочестивых рыцарей. Брату Эдвину не нравилось всё, что не вписывалось в его представление идеального храмовника, будь то Льенар со своими колкостями или Уильям, желавший всего лишь написать домой.

— Это моя мать, — так же сухо сказал Уильям в ответ на попытку запретить. Но не видел смысла что-либо объяснять. Пришлось бы начать рассказ с самого начала, и то он не был уверен, что брат Эдвин поймет, как важно Уильяму было не потерять единственного человека, в чьей поддержке он никогда не сомневался. Скорее, ему в ответ процитируют Устав. И командор Жильбер, казалось, был с братом Эдвином согласен.

— Дашь прочесть? — спокойно спросил Льенар, пока остальные двое рыцарей переглядывались между собой, безмолвно вынося Уильяму приговор. Не потребовал, хотя если и не он, то командор Жильбер имел на это полное право, а попросил. Уильям кивнул и протянул ему письмо, пока не передумал. Дать Льенару что-то настолько личное… Но Уильяму вдруг показалось, что лучше уж Льенару, чем командору Ля Рошели. Да и должно же у любезного брата быть хоть что-то святое, над чем он не станет насмехаться.

Льенар и в самом деле не стал. Прочел молча, внимательно прищурив пронзительно-голубые глаза, потом осторожно, даже бережно сложил письмо и сказал:

— Пусть отправит. Я разрешаю.

— Брат Льенар, — немедленно возмутился брат Эдвин. — Я хочу тебе напомнить, что Устав запрещает…

— Устав запрещает посылать письма без ведома магистра, — оборвал его Льенар. — За магистра здесь я, — добавил он безаппеляционным тоном. Словно командора Жильбера с ними не было. И продолжил уже более миролюбиво. — Ты, брат Эдвин, чего хочешь? Чтобы Орден был ему семьей? Семьей насильно не сделаешься, семью любить надо. Думаешь, станет кто из них тебя любить, если ты им даже собственным матерям писать не позволишь?

Брат Эдвин промолчал, хотя вид у него был недовольный. А Уильям неожиданно для самого себя обнаружил, что Льенар не так уж и плох, как могло показаться на первый взгляд. Пусть он и был язвой, каких поискать, но вместе с тем оказался куда более понимающим, чем брат Эдвин. Даже выносить его насмешки стало проще, поэтому когда Льенар появился вечером на палубе с очередной колкостью, то в ответ получил веселую усмешку.

— Брат Уильям, ты обет послушания давал? — съехидничал Льенар, подходя и опираясь рукой на борт корабля.

— Давал, — согласился Уильям, поворачиваясь спиной к морю и складывая руки на груди.

— Тогда почему ты здесь, а не с остальными братьями? Давно уже спать должен, а не гулять по палубе.

— Не заметил, как стемнело, — пожал печами Уильям. Льенар посмотрел на темно-синее, а на востоке уже и вовсе черное небо с едва видимой сквозь тяжелые тучи россыпью звезд, и удивленно поднял свои остро изогнутые брови.

— И как тебя с такой наблюдательностью в Орден приняли?

Уильям вновь пожал плечами. Приняли и приняли, какая уж теперь разница. Льенар, по-видимому, считал так же, поскольку допытываться не стал, а вместо этого спросил:

— Ты мне вот что скажи, брат Уильям, кто тебя так сражаться-то научил, а?

— Как? — не понял Уильям.

— Так, что ты силу рассчитывать не умеешь, — прямо заявил Льенар и мотнул головой, отбрасывая с лица прядь длинных волос.

— Я умею, — возмутился Уильям, перестав улыбаться.

— Не умеешь, — спокойно ответил Льенар, переводя взгляд на почти бурлящее море за бортом корабля. С наступлением ночи ветер заметно усилился, и даже почти ничего не смысливший в мореходстве Уильям начал подозревать, что это не к добру. — Вернее, умеешь, но только поначалу. Стоит тебе понять, что ты проигрываешь, как ты начинаешь рубить так, словно хочешь забить меня мечом, как палкой.

— И почему ты, любезный брат, так решил? — спросил Уильям.

— Ариэль подсказал, — неожиданно ответил Льенар. — Хотя и сам, наверное, этого не понял. Когда сказал, что это не поединок, а площадная драка.

— А сам ты не замечал? — решил съехидничать Уильям.

— Замечал, — парировал Льенар, но каким-то непривычным для него мягким тоном. — С первого боя еще заметил, но подумал, что ты просто соображаешь лучше остальных. А теперь думаю, что бить кулаком — это для тебя дело вполне привычное. Думаешь, ты первый, кто так делает? В какой-то степени да, ты, пожалуй, первый рыцарь. Обычно так ведут себя сержанты, которых Орден из каких только уличных нор не набирает. Нищее детство, постоянные драки за еду или подаяния от горожан, отсюда слишком агрессивная и неосторожная манера боя. Ты стараешься победить любой ценой, поэтому тебе всё равно, сколько ударов ты сам пропустишь. Сержанты сражаются так, потому что привыкли, что иначе они попросту останутся голодными. Отобрать еду для них важнее, чем не получить пару синяков.

Уильям молчал и настороженно смотрел на рыцаря исподлобья, ожидая, к каким еще выводам тот может прийти.

— Только вот ты, — продолжал Льенар всё тем же мягким тоном, — насколько я знаю, должен был унаследовать немалые земли и пару баронских титулов, да и в Англии после воцарения Плантагенета стало достаточно спокойно. Во всяком случае, спокойнее, чем было раньше. Так что тебе вряд ли когда-либо нужно было драться для того, чтобы выжить. Да и судя по тому, как ты атакуешь, ты и не пытаешься убить противника. Ты пытаешься именно избить его и как можно сильнее, — рыцарь повернул голову и посмотрел Уильяму прямо в глаза. — Поэтому возникает вопрос. Дело во мне, или ты действительно привык постоянно с кем-нибудь драться?

— Не в тебе, — коротко ответил Уильям и мотнул головой. При таком ветре даже его коротко обрезанные волосы постоянно лезли в лицо, хаотично завиваясь во все мыслимые и немыслимые стороны.

— Я так понимаю, что больше я от тебя ничего не добьюсь? — спросил Льенар. И добавил, когда Уильям непонимающе нахмурил брови. — Говорят, ты не очень-то жалуешь даже своих английских собратьев, поэтому со мной откровенничать точно не станешь.

— Это касается только меня, — сухо ответил Уильям.

— Вот это мне и не нравится, — неожиданно вздохнул Льенар. — Ну что ты на меня так смотришь? Я же сказал, ты не первый. Я таких, как ты, едва ли не каждый месяц вижу. Мальчишек, которые меч держать умеют, а вот убивать — нет. И если не успеть их научить, то половина из них поляжет в первом же бою. А ты еще и доверять другим не умеешь, — Льенар помолчал, глядя на темные, едва различимые сейчас очертания земли по правому борту корабля, и добавил. — Я не хочу, чтобы тебя убили. Никого из вас. Хотя большинство, скорее всего, не доживет до старости. Я сам до нее, скорее всего, не доживу. Но если ты не научишься хотя бы доверять другим братьям, то тебя придется хоронить гораздо раньше, чем меня. Подумай об этом, — попросил рыцарь. — Подумай, как следует. Что бы ни происходило с тобой в Англии, это осталось в прошлом. А в Палестине ты в одиночку не выживешь.

Уильям растерянно смотрел на него, не зная, что ответить.

Научиться доверять другим? А разве он этого не умеет? Нет, пожалуй, любезный брат был прав. Уильям бросился в Орден, а оттуда в Святую Землю, но не объяснил ни мессиру Ричарду, ни барону, ни даже матери, почему он так этого хочет. Но если доверять означает жаловаться… Не нужно ему доверия, которое выставит его не мужчиной, а маленьким ребенком.

— Я… не понимаю, чего ты от меня хочешь, — пробормотал Уильям.

— Я не слишком ревностно соблюдаю Устав, — неожиданно ответил на это Льенар. — И хотя предполагается, что обсуждение чужих тайн и грехов на общем собрании совершается во благо, я всегда считал иначе. И не болтаю о том, что мне говорят другие рыцари. Если, конечно, это не какой-то действительно серьезный проступок, скрывать который невозможно и попросту опасно для остальных братьев.

Уильям молчал.

— Хорошо, — сказал Льенар. — Давай начистоту. Я не слишком-то терпелив и не люблю подолгу возиться с одной и той же проблемой. Мне известно следующее: ты наследник барона де Шампера, никто толком не знает, почему ты вступил в Орден, и никто из твоих английских собратьев не рискнет назвать себя твоим другом. Если хочешь знать, они объясняют это тем, что ты надменный баронский сынок, которому безземельные рыцари не чета.

— Это не так, — немедленно заспорил Уильям. Да как им только в голову могло такое прийти?! — Я никогда не говорил, что…

— Я не думаю, что им важны твои слова, — спокойно ответил Льенар. — Достаточно посмотреть, как ты себя ведешь. Ты никого к себе не подпускаешь. А поскольку ты, как я уже сказал, наследник барона, то, разумеется, первое, что приходит им в голову — это то, что ты считаешь себя выше их. И вот что еще странно, у тебя большая семья, но пишешь ты только матери. Даже отца не упоминаешь, не то, что братьев или сестер.

— Какая тебе разница, кому я пишу? — разозлился Уильям. — Это мои письма! Так что нечего совать в них свой нос!

Он ожидал, что Льенар рассвирепеет в ответ и отстанет от него если не навсегда, то хотя бы на время. Не тут-то было, любезный брат только пожал плечами и ответил на удивление миролюбиво.

— Верно, письма твои. Но ты и сам знаешь, что рядовые рыцари не имеют права посылать писем, не прочитав их магистру. Лучше сказал бы спасибо, что твое письмо действительно не стали зачитывать вслух. А то этот святоша брат Эдвин тебе такого бы наговорил об Уставе и непременном отказе от семьи, что тебе тут же расхотелось бы иметь с нами хоть какое-то дело. Хотя судя по выражению твоего лица, ты уже не хочешь, — пошутил рыцарь, негромко рассмеявшись.

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое! — огрызнулся Уильям. И поспешно осекся, чтобы не наговорить Льенару лишнего, поскольку на палубу, пошатываясь, выполз Жослен. Не хватало еще, чтобы другие рыцари начали обсуждать между собой их разговор.

— Мир вам, братья, — выдавил аквитанец, опираясь на борт обеими руками. — Не хочу мешать вашей беседе, но мне нужен свежий воздух. Там… невыносимо.

— Если тебя это утешит, — ответил ему Льенар, — то я, помнится, в первое свое плаванье от борта не отходил, всё норовил с обедом расстаться. Потом привык.

— Значит, есть надежда, что и я привыкну? — просипел Жослен.

— Как повезет, — хмыкнул Льенар. — А скажи-ка мне, брат Жослен, ты доверяешь брату Уильяму?

Аквитанец растерялся, непонимающе нахмурив светлые брови.

— Наверное, — пожал он плечами после короткого раздумья.

— Наверное — это не ответ, — отрезал Льенар. — Доверяешь или нет?

— Скажем так, — ответил Жослен, — мне трудно судить, потому что я практически ничего о нем не знаю. Но пока что он не сделал ничего такого, из-за чего я мог бы решить, что я ему не доверяю. Ему, кажется, не нужны друзья, но это не повод думать…

— Почему ты думаешь, что не нужны? — почти шепотом спросил Уильям, растерявшись от таких слов. Жослен вновь пожал плечами, на короткое время даже позабыв о качке. Впрочем, качка о нем не позабыла, судя по тому, как он вновь начал зеленеть.

— Ты как-то… не похож на человека, который стремится завести друзей. Скорее наоборот, ты хочешь, чтобы тебя никто не трогал. Я могу это понять. В конце концов, — слабо улыбнулся аквитанец, — все люди разные. И не все они хотят постоянно быть в центре внимания. Не говоря уже о том, что у тебя наверняка было множество друзей в Англии, поэтому неудивительно, что ты не готов вот так сразу заменить их кем-то другим.

Уильям не нашелся, что на это ответить. Так и стоял, прислонившись спиной к борту и сложив руки на груди. Ветер завывал всё сильнее, постоянно бросая в лицо Льенару его длинные черные волосы. Если бы кто-то из них сейчас сказал хоть слово, Уильям повернулся бы и ушел прочь, неважно куда, лишь бы подальше от тех, кто без конца лезет в душу со своими вопросами. Как это делал барон, или мессир Ричард, или другие орденские братья, требовавшие от него каких-то объяснений.

Но сейчас оба рыцаря молчали. Они ждали, когда Уильям сам решится рассказать. Они ждали, что он им… доверится.

— У меня никогда не было друзей, — признался Уильям так тихо, что поначалу даже понадеялся, что они не услышат его за шумом ветра. Но судя по одинаково удивленным выражениям, появившимся на таких непохожих лицах, его прекрасно расслышали.

— Это одна из причин, по которым ты решил стать храмовником? — спросил Льенар. Жослен по-прежнему молчал. — Или, вернее будет сказать, следствие причины?

— Мне обязательно отвечать? — спросил Уильям, разом потеряв всякое желание с ним разговаривать. Снова эти вопросы, снова допытывания.

— Нет, — спокойно ответил рыцарь. — Но твое молчание наводит на мысль, что ты что-то от нас скрываешь. И скорее всего, что-то нелицеприятное. А из-за этого не только ты не доверяешь другим, но и другие не доверяют тебе. Брат Жослен тому пример.

— Я бы не говорил так категорично, — не согласился аквитанец, ухватившись рукой за борт корабля, когда тот в очередной раз взлетел на гребень волны. — Проклятый корабль, — выругался он себе под нос и продолжил: — Я не побоюсь повернуться к нему спиной в бою. Но скорее потому, что я считаю его человеком, достойным доверия, чем потому, что я знаю это наверняка. Так что, быть может, ты и прав.

— А с чего ты взял, что сможешь мне доверять, если узнаешь правду? — бросил Уильям.

— Если тебя с этим приняли в Орден, то… — начал было Льенар, но вдруг осекся и заговорил совсем другим тоном, с отчетливым металлом в голосе. — Только не говори мне, что ты о чем-то солгал, когда приносил клятвы, потому что если так, то тебя закуют в цепи и с позором отправят в ближайший бенедиктинский монастырь.

— Ничего я не лгал! — почти выкрикнул Уильям, искренне разозлившись и даже заглушив на мгновение вой ветра. Не хватало еще, чтобы его начали в чем-то подозревать. — Я так или иначе благородного происхождения, так что… — он поспешно замолчал, но было уже поздно. Жослен вновь вскинул брови, а у Льенара дрогнули губы, словно он едва не рассмеялся, сдержавшись в последнее мгновение.

— Так ты, любезный брат, бастард что ли? — спросил рыцарь, и Уильяму послышалась насмешка в его голосе. — Хвала Господу, я уж думал, что ты не иначе как над королевой надругался, раз тебя в Святую Землю отправили грехи замаливать.

— Никто меня не отправлял, — бросил Уильям, — я сам ушел.

— А что такого в том, что ты бастард? — спросил Жослен и на мгновение прижал руку к лицу, стараясь дышать медленно и глубоко. — Силы небесные, да когда же это кончится?

— Не скоро, — весело ответил ему Льенар. — Похоже, что шторм начинается. И я вот тоже не понимаю, что в этом такого. Ваш Вильгельм Завоеватель тоже, помнится, был бастардом.

— Я знаю, — буркнул Уильям, — меня в честь него и назвали. Только вот, — добавил он, — Вильгельм был бастардом Нормандского герцога, а не его жены.

— Ах вот оно что! — хмыкнул Льенар.

— Это не то, что вы думаете! — вновь повысил голос Уильям. Если они посмеют сказать хоть что-то дурное о его матери…

— Мы ничего не думаем, — просипел Жослен и прикрыл глаза, вновь начав проклинать в мыслях надвигающуюся бурю. — Потому что мы ничего не знаем. И не узнаем, пока ты сам не захочешь нам рассказать.

Льенар согласно кивнул, но прежде чем Уильям успел подумать, что любезный брат может, когда нужно, быть чутким собеседником, как тот спросил:

— А ты хоть знаешь, кто отец? — и добавил, получив в ответ разъяренный взгляд. — Не сверкай глазами попусту, мальчик, это важно. Если кто-то из твоих английских собратьев вздумает об этом сболтнуть, то тебя допросят на первом же капитуле, чтобы выяснить, имеешь ты право на плащ рыцаря или нет. И лучше бы тебе знать имя отца, чтобы никто не смог обвинить тебя в том, что ты не благородных кровей.

— Да меня сам король в рыцари посвятил! — возмутился Уильям.

— И всё-таки? — спокойно спросил Льенар.

Уильям молчал. Ему даже думать об этом безбожнике было мерзко. Мерзко и почему-то… страшно. Ему было чуть больше двух, когда Юстас скончался, и он не помнил ничего, кроме разъяренного голоса и пыли, забивавшейся в рот и нос, когда принц вез его из Лондона в аббатство Бери-Сент-Эдмундс, где Юстас и встретил позднее свою смерть. Тогда Уильям даже не понимал, что это его отец и что он не запомнит о нем ничего, кроме криков, топота лошадиных копыт и этой вездесущей, не дававшей толком вздохнуть пыли.

— Юстас Блуаский, — пробормотал он, когда Льенар уже, по-видимому, решил, что не дождется ответа.

— Сын короля Стефана?! — прошипел тот таким голосом, что Уильям даже вздрогнул от неожиданности. Да и не только он, Жослен, казалось, тоже опешил от такой реакции.

— Да, и что с того? — вызверился в ответ Уильям. — И моя мать ни в чем не виновата, она…

— Тихо, — зашипел Льенар, начав озираться. — Ты что, парень, совсем с головой не дружишь? Не смей никому говорить об этом, ясно тебе? И ты не смей, — велел он Жослену, прекратив оглядываться и убедившись, что их вряд ли кто-то слышал.

— Да я и не собирался, — пробормотал аквитанец, непонимающе хмуря брови.

— Ты, любезный брат, не то, что не собирался, ты об этом не скажешь, даже если тебя на собрании капитула спросят, понятно? Даже если сам Магистр вопросы задавать начнет.

— Понятно, — послушно согласился Жослен. — Хотя и не совсем.

— Тебе тоже непонятно? — спросил Льенар Уильяма вместо ответа. — Если это правда, то ты единственный внук короля Стефана. А значит, единственный наследник Блуаской династии. Да ты для Плантагенета враг номер один, я вообще удивляюсь, как тебя еще в детстве в овраг поглубже не столкнули или еду тебе не отравили.

— Дядя Генрих никогда бы… — начал было Уильям, но осекся, поняв, что ему и называть-то короля теперь так нельзя. Какой же Генрих ему дядя, если он бастард Юстаса? Но разве король стал бы его за это убивать? Да и какая теперь разница, если все сыновья Стефана давно в земле и не претендуют на отцовскую корону?

— Дядя Генрих, — фыркнул Льенар. — Он, может, и не стал. А вот другие могли бы. Захотели бы выслужиться перед королем, а ребенка, сам понимаешь, убить куда проще, чем какого-нибудь валлийского бунтаря, который в холмах прячется. Попробуй найди его еще.

— Откуда ты вообще всё это знаешь? — спросил Жослен. — Ты же, как мне казалось, вообще не англичанин.

— Нет, — невозмутимо согласился Льенар. — Я, если вам так интересно, лотарингец. Но я, в отличие от других братьев, не только головы магометанам рублю, но и слежу за тем, что на Западе происходит. Чтобы знать, у кого из ваших королей стоит помощи просить, а кто сам в междоусобицах погряз и ни рыцарями, ни деньгами Орден выручить не сможет.

— А я-то здесь причем? — спросил Уильям. — Я королю не мешал никогда и не претендовал ни на что.

Кроме земель де Шамперов, когда еще ребенком думал, что он наследник.

— Да, любезный брат, — тяжело вздохнул Льенар. — Ничего ты в политике не понимаешь. Ты не претендовал, так другие найдутся, кто от твоего имени восстание поднимет. Поссорится какой-нибудь барон с королем и решит, что лучше опять Блуаскую династию на троне видеть. Да хотя бы и сам барон де Шампер. Недаром же он тебя сыном называл. И напоминал тем самым Плантагенету, что с ним лучше не ссориться, раз у него на случай раздора припасен единственный наследник Блуа, пусть и бастард. Повезло тебе, что ты в тамплиеры ушел, пока Плантагенет еще в силе. И пока сам ты еще мальчишка, у которого ни жены, ни собственных сыновей, одни только рыцарские шпоры. А то и десяти лет бы не прошло, как новая война бы началась. Теперь понимаешь? Так что, если ты и в самом деле бастард Юстаса, то лучше молчи.

— А что изменится-то? — не понял Уильям. — Я же теперь тамплиер, у меня, кроме меча, и нет ничего.

— Тамплиер он, — фыркнул Льенар. — Ты меня сейчас уверять будешь, что у де Шамперов золота не хватит, чтобы в случае чего от Ордена откупиться? Надо будет, снимешь плащ и вернешься в Англию, как ни в чем не бывало. Да еще и слухи пойдут, что ты еще мальчишкой в храмовники ушел, потому что Плантагенет тебя убить пытался. Вот ты и прятался от него, пока военного опыта не набрался. Не говоря уже о том, что и в Ордене найдутся те, кто захочет это использовать. Захочет, уж поверь мне. Если Плантагенет с нами поссорится и кто-нибудь вздумает напомнить ему о твоем существовании, или если сам ты кому-нибудь дорогу перейдешь и… — Льенар осекся и вновь начал оглядываться. Уильям тоже обернулся, но не увидел ничего, кроме ночной темноты. — Знаете что, любезные братья, идите-ка вы отсюда. Ладно еще вы ничего не понимаете, но я тоже хорош, дурень, стою и языком тут мелю. Такие вещи надо закрытыми дверьми обсуждать, чтоб не подслушал никто. Спать. Оба. И немедленно. Пока, упаси Господь, к нам не пожаловал брат Эдвин с вопросами, почему это мы в такой поздний час бродим по палубе.

Уильям нехотя подчинился. Жослен тоже, но его, казалось, больше пугала необходимость вновь пройти по раскачивающейся палубе, чем желание разобраться в вопросах престолонаследия и собственного детства. Хотя аквитанец всё же спросил едва слышным шепотом, пока они спускались по узкой шаткой лестнице:

— А ты уверен?

— Не знаю, — честно ответил Уильям таким же тихим голосом. — Мама всегда говорила, что это ложь, но…

Теперь выходило, что она могла просто защищать его таким образом. Ей никто не верил, но никто и не решался трогать бастарда Юстаса, пока баронесса утверждала, что это ребенок Артура де Шампера.

— Я знаю, что я не похож на родителей, — продолжил Уильям всё тем же шепотом. — Ричард Гастингс часто говорил, что я напоминаю отца моей матери, но это никак не доказывает отцовство барона.

Потом помолчал и осторожно спросил:

— Это… что-то меняет?

— А должно? — удивился аквитанец. — Или дело в его… дурной славе? Я почти ничего об этом не знаю, — добавил он после короткого раздумья. — Мне всего-то лет пять было, когда Плантагенет стал королем Англии, да и то до нас больше какие-то невнятные слухи доходили. Но, в любом случае, я думаю, что судить человека по делам его отца — это редкостная глупость. Да и сам ты не похож на…

— Бешеного? — закончил за него Уильям и усмехнулся. — Странно, обычно именно так меня и называли.

— О, — ответил Жослен. — Это за что ж тебя так поименовали?

В темноте его лица было почти не разглядеть, но Уильяму показалось, что вид у аквитанца абсолютно спокойный. Как у человека, которого совершенно не интересовало, каким будет ответ.

— За дело, — тем не менее ответил ему Уильям.

— Значит, и сарацины бояться будут, — ничуть не смутился Жослен. — А нам это только на руку. Я тебе вот что скажу, брат Уильям, — добавил он. — Я не прошу у тебя откровенности. Хотя бы потому, что и мне самому тогда пришлось о многом бы рассказать. У меня своя причина была храмовником стать, — признался аквитанец. — И говорить о ней я не хочу. Во всяком случае, не сейчас.

— Я о Юстасе тоже не хочу, — коротко ответил Уильям.

— Начнем жизнь с чистого листа? — спросил Жослен. По голосу казалось, что он улыбается.

— Начнем, — согласился Уильям. И попытался пошутить. — Но лучше б нам это делать не на лестнице, пока Льенар не пошел проверять, спим мы или нет.

— Это верно, — согласился аквитанец, но спускаться продолжил неторопливо, если не сказать, медленно. — Хотя я при такой качке все равно не засну.

Уильям сочувственно хмыкнул, легко спрыгнул с последней ступеньки и едва не столкнулся с темной фигурой, выскочившей откуда-то сбоку.

— Ой, брат Уильям, это ты? — удивленно охнул Эдвард.

— Я, — согласился тот. — А ты чего не спишь?

— Да я вот… тут… это… — забормотал Эдвард себе под нос что-то невнятное и торопливо проскочил мимо рыцарей.

Уильям проводил его взглядом и покачал головой. Пусть это и противоречило постулатам Ордена, но он ничего не мог поделать с тем раздражением, которое вызывал у него пекарский сынок.

Комментарий к Глава третья

Касательно родства королей Иерусалима и Англии. Отец Амори Фульк Анжуйский прибыл в Иерусалим в 1128-ом или 1129-ом году по просьбе Балдуина II, не имевшего сыновей и поэтому объявившего наследницей свою старшую дочь Мелисенду. Но женщина не могла править в одиночку, почему практически в то же время в Англии отстранили от власти невестку Фулька Матильду. По этой же причине соправитель требовался и Мелисенде. В результате Фульк отрекся от графского титула, передав его своему старшему сыну Жоффруа, будущему отцу Генриха II Плантагенета, и отправился в Святую Землю. В браке с Мелисандой у него родилось двое сыновей, ставших королями Балдуином III и Амори I. Таким образом, Амори действительно приходился Генриху дядей, хотя, что достаточно забавно, Генрих был старше его на три или четыре года.

 

Вильгельм I Завоеватель, имевший прозвище Бастард, - герцог Нормандии с 1035-ого года и король Англии с 1066-ого по 1087-ый год. Первый король из Нормандской династии, сменившей на английском престоле саксонских королей, и один из наиболее значимых правителей в истории страны.

 

========== Глава четвертая ==========

 

Святая Земля, Сен-Жан д’Акр.

 

Ариэль носился по ристалищу кругами, задыхаясь и почти ничего не видя из-за едкого, жгущего глаза пота. Влажная одежда неприятно липла к телу, тяжелый арбалет оттягивал руки, а в левый сапог попал не то камешек, не то просто песок, начав натирать ногу.

— Вилл, — с наигранным страданием в голосе вздыхал Льенар, — это даже не смешно. Ты же совершенно не стараешься. Я ни за что в жизни не поверю, что ты бегаешь медленнее оруженосца.

— Я, — выдохнул Уильям, останавливаясь, и согнулся почти пополам, уперев руки в бедра, — так, — продолжил он, хватая ртом воздух и делая паузы между словами, — больше… не могу.

Ариэль не сразу заметил, что его больше не преследуют, тоже замедлился и осел на землю, вытянув ноги и уронив арбалет рядом с собой.

— Считайте, что вы оба мертвы, — подвел итог тренировке Льенар.

— Тебе что, совсем не жарко? — спросил Уильям, выпрямляясь, но по-прежнему тяжело дыша.

— Нет, — пожал плечами Льенар. — Я же не бегаю.

Уильям сдавленно рассмеялся и поднял руку, распуская шнуровку на вороте. Поначалу он гонялся за Ариэлем практически в полном облачении, но потом взошло солнце, и он снял сначала белое сюрко с крестом, а затем и надетую под него темную котту, оставшись в одной только тонкой льняной камизе* и уже всерьез подумывая снять и ее. А вместе с ней и шоссы* с сапогами и с разбегу нырнуть в море где-нибудь в десятке миль от города, где не было торговцев, выгружающих товары с кораблей, и взбаламученной мутной воды. Сен-Жан д’Акр был главным портом Святой Земли, и Уильяму поначалу показалось, что этот город вдвое шумнее любого другого. Не то, чтобы он видел действительно много городов, но ни один из увиденных прежде не казался ему таким разношерстным и бурлящим жизнью. И таким жарким.

— А здесь всегда так? — простонал Ариэль, рухнув на спину и глядя на ярко-голубое, без единого облачка небо в вышине.

— Ну что ты, — обманчиво-ласковым голосом ответил Льенар, — обычно здесь хуже, чем в Аду.

— А разве сейчас не так? — растерянно спросил Ариэль таким голосом, будто был готов расплакаться. Льенар зловеще расхохотался в ответ.

— Нет. Вот когда от жары начнут плавиться мостовые и падать замертво кони, а у тебя самого кожа будет слезать с лица хлопьями, тогда ты поймешь, о чем я говорю.

Уильяму от таких красочных описаний как-то резко захотелось вернуться в Англию.

— Я себе это не так представлял, — честно сказал он, вяло пытаясь стереть пот с раскрасневшегося лица.

— А как ты себе это представлял? — заинтересовался Льенар и принял мечтательный вид. — Сияющие в лучах солнца мечи, развевающиеся на ветру плащи и знамена, танцующие сарацинские красавицы в прозрачных шелках?

Последнее вдруг представилось настолько ярко и четко, что Уильям даже вздрогнул. И на мгновение зажмурился, пытаясь отогнать греховные мысли.

— Вот тебе солнце, — продолжил Льенар уже не таким мечтательным голосом, указывая рукой в небо, — ветер в полной мере прочувствуешь, когда мы покинем город, а сарацинки шелка носят только в гаремах, поэтому если хочешь увидеть их хотя бы без чадры, то придется потрудиться.

— Не хочу я никого видеть, — буркнул Уильям, только чтобы отвязаться, но Льенар пристально посмотрел на него своими ярко-голубыми глазами, от проницательного взгляда которых, казалось, невозможно было укрыться даже за каменной стеной, и спросил:

— Ты что же это, любезный брат, ненавидишь женщин?

— Нет, — ответил Уильям. — Я просто считаю, что без них спокойнее.

— Вот тут я с тобой согласен, — хохотнул Льенар и велел растянувшемуся на земле Ариэлю. — Хватит прохлаждаться, вставай.

— Нет, — простонал тот, даже не пошевелившись.

— А что, — спросил одновременно с ним Уильям, больше из праздного любопытства, — другие братья ненавидят?

— Кто как, — пожал плечами Льенар. — У нас хоть и обет целомудрия, но мужчинами-то мы от этого быть не перестаем. Некоторым проще винить в этом женщин. Но, — вновь рассмеялся рыцарь, — женщин всё же ненавидят не так сильно, как тех братьев, которые рискуют этот обет нарушать. Ничто не злит умирающего от жажды сильнее, чем знание, что кто-то другой только что испил из прохладного родника.

— Ого, — хмыкнул в ответ на это Уильям. — Да ты поэт.

— А ты нет?

— Упаси Господь, — честно ответил Уильям. Льенар весело усмехнулся и повторил:

— Ариэль, вставай!

— Зачем? — вяло спросил оруженосец, поднимая кудрявую голову. — Я уже понял, что не успею выстрелить, прежде чем меня догонят и отправят на встречу со святым Петром.

— Затем, — назидательно ответил Льенар, — что я могу зарядить арбалет вдвое быстрее, чем ты. Да еще и застрелить кого-нибудь успею. А ты в это время еще только тетиву натягивать будешь. Не говоря уже о том, что ты в первом бою наверняка испугаешься…

— Так по Уставу же не положено, — весело заметил Ариэль, нехотя садясь и вновь беря в руки арбалет. Судя по выражению лица, ему хотелось выбросить оружие в море. И желательно с самой высокой скалы, какая только была в Святой Земле.

— По Уставу много чего не положено, — ответил ему Льенар. — Его вообще можно охарактеризовать всего двумя словами.

— «Нельзя ничего»? — пошутил Уильям.

— Именно, — усмехнулся Льенар, подняв палец в знак согласия. — Но если кто-то из вас двоих думает, что вы в первом же сражении выйдете на поле боя и будете без страха и даже без единого сомнения рубить магометан направо и налево, то вы, любезные братья, глубоко заблуждаетесь. Поэтому, — велел он Ариэлю, — вставай и тренируйся, пока не научишься взводить арбалет даже во сне.

— А какой смысл? — заинтересовался Ариэль. — Если я всё равно успею выстрелить только один раз. И то, если повезет.

— А если ты будешь, допустим, на стене осажденной крепости? — ответил Льенар вопросом на вопрос. — Сапогами врагов закидаешь? Не говоря уже о том, что у них самих это излюбленная тактика. В ближнем бою у сарацин мало шансов против тяжелой конницы, поэтому они предпочитают отстреливать нас издалека. А мы стреляем в ответ.

— А толку им стрелять? — не понял Ариэль. — У нас же всё равно кольчуги.

— Лошадей убивают, — ответил Льенар. — И ты что думаешь, кольчугу из лука не пробить?

— Пробить, — согласился с ним Уильям. — Хотя, — добавил он с сомнением, — это еще смотря, какое плетение у кольчуги и как стрелять. Да и можно ведь щитом закрыться. Если успеешь, конечно.

— Вилл, — устало вздохнул Льенар, — у тебя щит какого размера?

Уильям показал.

— А залп сарацинских лучников ты себе представляешь? Хотя бы примерно.

— Представляю, — кивнул Уильям.

— Ничего ты не представляешь, — обреченно сказал Льенар, вздохнув еще раз. — На тебя столько стрел посыплется, что закрыться от них всех щитом ты сможешь только в том случае, если этому поспособствуют все ангелы Рая и демоны Ада одновременно.

— И что тогда делать?

— Молиться, — ответил Льенар, но Уильям не понял, говорил ли рыцарь всерьез или это была очередная шутка. — Вот именно это, — добавил Льенар, — я и буду делать, чтобы вас двоих в первой же стычке с сарацинами и не убили. А теперь живо, один взялся за арбалет, а второй — за меч! Будем делать из вас воинов Христа!

Уильям с Ариэлем переглянулись с одинаково несчастными выражениями лиц, вновь заставивших Льенара зловеще расхохотаться.

***

Ко времени утренней трапезы солнце начало жечь с такой силой, что даже привыкший к этой жаре Льенар милостиво согласился закончить тренировку. Уильям же начал думать, что любезный брат сказал про слезающую хлопьями кожу отнюдь не для красного словца. Лицо и все остальные части тела, которые не закрывала одежда, горели так, будто его окунули в кипяток, голова кружилась от жары, и нестерпимо хотелось пить.

— А теперь представь, что ты в полном рыцарском облачении, — подбадривал его Льенар в своей ехидной манере. Уильям подумал о том, что с ним будет в стеганном поддоспешнике и длинной кольчуге, и содрогнулся. А уж массивный шлем и вовсе представлялся ему теперь своеобразным подобием адского котла. Лишь с той разницей, что вариться в этом котле будут не грешники, а голова одного английского тамплиера. — Впрочем, можешь не представлять, — смилостивился Льенар. — Как из города выйдем, сразу и прочувствуешь.

— Силы небесные! — воскликнул брат Эдвин, когда Уильям появился на пороге трапезной. — Брат Льенар, я порой думаю, что в тебе нет ни капли человеколюбия.

— Ошибаешься, брат Эдвин, во мне его даже больше, чем положено, — ответил ему Льенар, в то время как Уильям рухнул на скамью, взял с общего стола даже не кубок, а один из кувшинов и начал жадно пить прямо из горлышка. — Именно поэтому я хочу, чтобы твои доблестные английские собратья поняли одну простую, но очень важную вещь: в Святой Земле их может убить не только клинок или стрела. К слову, брат Уильям, — на людях Льенар по-прежнему называл его полным именем и с неизменным обращением «брат», — знаешь, откуда появилась традиция носить сюрко поверх брони?

— Отсюда? — хрипло спросил Уильям, пытаясь отдышаться. Жослен молча подал ему второй кувшин и забрал опустевший. — Из Святой Земли?

— Именно, — кивнул Льенар. — В одной только кольчуге ты мгновенно изжаришься на солнце. Молодец.

Уильяму даже показалось, что он ослышался.

— Ого, — весело присвистнул Жослен. — Братья, свершилось чудо. Брат Льенар кого-то похвалил.

Англичане засмеялись в ответ, а с ними и некоторые местные рыцари, явно знакомые с манерой Льенара общаться с собратьями по Ордену. Льенар тоже улыбнулся и ответил:

— Ты следующий, там как раз самая жара.

— Крепись, — сиплым голосом посоветовал аквитанцу Уильям, но тот только отмахнулся. Жослен начал свое путешествие по Святой Земле с того, что с радостным криком «Земля!» сиганул через борт не успевшего толком пришвартоваться корабля, и с этого момента никаким трудностям было не под силу испортить его настроения. Уильяму уже начало казаться, что даже если аквитанцу скажут, что сарацины захватили все христианские города и сбивают кресты с церквей, то Жослен и в этом случае безмятежно улыбнется и ответит: «Ничего, отвоюем». Вот и сейчас он лишь улыбнулся и сказал:

— Ничего, от пары часов на солнце еще никто не умирал.

— Да? — переспросил Уильям. — Значит, я буду первым.

Льенар тем временем велел принести ему карту и надолго задумался над путем в Иерусалим, почти не притронувшись к еде. Святая Земля встретила их новостью о смерти сарацинского военачальника Ширкуха, ни одно десятилетие досаждавшего как и христианским королям, так и магометанским правителям, а за считанные дни до смерти и вовсе сделавшегося визирем Египта. Казалось бы, новость была хорошей, но Льенара она совершенно не обрадовала.

— Вместо Ширкуха визирем поставили его племянника, — сказал он прошлым вечером после разговора с командором Сен-Жан д’Акра. — А значит, вместо старого и давно знакомого противника мы получили молодого и незнакомого, но не менее энергичного и уже успевшего прославиться благодаря египетской кампании.

— Я что-то не совсем понимаю, — признался Жослен, — кто воевал из-за Египта.

— Амори с госпитальерами пошел в очередной поход, — коротко ответил Льенар. — Еще его брат обязал египетских Фатимидов выплачивать дань, но память у халифов, скажем прямо, скверная, вот Амори и решил напомнить им о себе разбойничьим налетом. А халиф в ответ послал за помощью в Дамаск. Оттуда, не тратя времени попусту, прислали Ширкуха с армией. В итоге они с племянником под видом военной помощи сами практически захватили Египет.

— И чем это грозит нам? — спросил Уильям.

— Мы в кольце, — прямо сказал Льенар. — На севере Зангиды, они еще двадцать с лишним лет назад захватили графство Эдесское. Потом отбили Дамаск. Который и, к слову, был тогда с нами в союзе, но мы зачем-то решили его захватить. Уж не знаю, кому понадобилось портить отношения с союзными мусульманскими городами, но это дело давнее, теперь уже разбираться в нем бессмысленно.

Уильям не без любопытства отметил, что для тамплиера Льенар как-то уж слишком миролюбив по отношению к сарацинским городам. Да и сама мысль о союзе с магометанами… В Англии его бы уже подняли на смех. В лучшем случае. А в худшем, сочли бы умалишенным. Но в Святой Земле всё обстояло совсем иначе, чем виделось с западных берегов.

— На юге, — продолжил Льенар, — Фатимиды, которые теперь, благодаря Его Величеству Амори I, в союзе с Зангидами. Если два года назад халиф сам призывал христиан на помощь, чтобы отбиться от Ширкуха, то теперь Амори своим разбойничьим походом лишил нас выгодного союза. Де Бланшфор наверняка ему говорил, что не нужно было этого делать, но Амори же никогда никого не слушает. А на востоке Аббасидский халифат. Их правитель больше занят науками, поэтому вряд ли станет помогать остальным сарацинам, но вот в чем загвоздка:он и мешать им не станет. А у нас, любезные братья, дай Бог, если шесть сотен рыцарей в Ордене наберется. И будет вдвойне чудом, если столько же наберут госпитальеры.

— Но есть же пехотинцы, — с сомнением протянул Жослен.

— Пехотинцы, — фыркнул Льенар. — Да, ты прав, они, конечно, есть. И их куда больше, чем рыцарей. Да только вот сарацины не боятся их так, как тяжелой конницы. И вооружение у них куда хуже. Ты, любезный брат, и сам, я думаю, понимаешь, что рыцарский доспех не из дешевых. Его далеко не каждый воин может себе позволить.

— Но есть же Запад, — сказал Уильям.

— И много вас с Запада приплыло? — спросил Льенар. — Одиннадцать рыцарей. Негусто, тебе не кажется? И то, это скорее потому, что до Гастингса дошла весть о походе на Египет. Послали всех, кто был хоть немного готов. А уж об обычных рыцарях и говорить нечего. Они приходят вместе с очередным Крестовым Походом, грабят сарацин и уходят обратно, чтобы побыстрее продать награбленное на Западе и обогатиться. Наша главная проблема всегда была в том, что эти огромные силы не остаются здесь по окончании похода, они возвращаются назад. А с тем, что у нас есть… Мы не выстоим против объединенной армии Зангидов и Фатимидов, — бросил Льенар с непривычной смесью горечи и злости в голосе. — Если они придут, это будет бойня, — он помолчал, глядя в темное окно. Трепещущее пламя свечи бросало хаотично пляшущие отсветы на его смуглое лицо, обрамленное длинными черными кудрями. — А они придут.

Уильяму от таких слов поначалу сделалось не по себе, и он поначалу долго лежал без сна, слушая ленивый плеск волн, шумно накатывавших на берег где-то совсем рядом. Но угроза была слишком призрачной, чтобы всерьез лишить его покоя и не давать заснуть от постоянных и тревожных раздумий. Ему не хватало опыта, чтобы в полной мере представить, чем грозил королевству крестоносцев союз двух сарацинских династий. Уильям не мог даже в точности представить, какая сила могла выдвинуться на Иерусалим в тот самый миг, пока он прислушивался к шуму моря и тихому шелесту ночного ветра. Десять, двадцать, тридцать тысяч сарацин были для него лишь цифрой, огромной, но никогда не виденной им прежде, а потому не способной дать представления о том, насколько велика такая армия в действительности.

А вот Льенар хоть и сохранял свой привычный насмешливый вид, но был далеко не так спокоен. Достаточно было посмотреть, как он задумчиво хмурит свои остро изогнутые брови и щурит глаза, внимательно изучая карту.

— Завтра из города выходит караван, — сказал он наконец негромким голосом, обращаясь к сидящим рядом с ним брату Эдвину и командору Сен-Жан д’Акра. Уильям невольно прислушался.

— Думаешь присоединиться? — спросил командор.

— Трудно сказать, — протянул Льенар с каким-то непривычным сомнением в голосе. — Ты, брат Андрэ, лучше меня знаешь, насколько медлительны эти караваны. Будь я один, добрался бы до Иерусалима самое большее за пять дней. Да и то, если бы не слишком торопился. А с караваном будем ползти так, словно идем пешком, — он усмехнулся и продолжил, — А мне магистр еще говорил «Да езжай, любезный брат, раз такое дело. Здесь, как видишь, тишь и благодать». Оно и видно. Мало того, что сам умер, так еще и Амори со своим походом. Что ему, лавры Балдуина покоя не дают?

Командор Сен-Жан д’Акра только пожал плечами.

— Может, и не дают. Ты, любезный брат, и сам, наверное, помнишь, как бароны спорили после смерти Балдуина, короновать Амори или нет.

— Такое забудешь, — хмыкнул Льенар. И добавил со своей привычной насмешкой. — Ты, брат Уильям, если уж слушаешь, чего не следовало, так хоть не сиди с таким стеклянным взглядом, что любому понятно станет.

Уильям почувствовал, как к щекам прилила кровь, и порадовался, что лицо у него и без того раскраснелось от палящего солнца.

— Ничего я не слушаю, — ответил он ровным голосом. — А если что и услышал, так только потому, что ты рядом сидишь. Хотел бы, чтоб не слышали, при всех бы не говорил.

— Ты смотри, брат Эдвин, дерзит, — усмехнулся Льенар. Второй рыцарь с неодобрением закачал полуседой головой. — Ладно, Господь с тобой, любезный брат, дерзи.

Уильям переглянулся с по-прежнему безмятежным Жосленом и решил воспользоваться моментом:

— А почему Амори не хотели короновать?

— Да кто ж знает, — пожал плечами Льенар. — Мы-то не бароны, с нами не советовался никто. Со мной уж точно.

— А что болтали? — спросил Уильям. В сплетнях, конечно, всей правды не найдешь, но хоть настроение знати понять можно было.

— Вот я ж говорю, — улыбнулся Льенар, — ход мыслей у тебя, как правило, верный. Болтали, что жена у короля неподходящая, Агнесс де Куртене. Это как раз таки ее отец графство Эдесское в войне с сарацинами потерял. А потом и сам в плену умер. Вот и хлынула в Иерусалим вслед за Агнесс и ее братом вся эдесская знать. А остальным баронам это, сам понимаешь, не понравилось. Я уж не возьмусь судить, что тут правда, а что нет, но с женой Амори развелся. Хотя за детьми право наследования сохранил.

— И зря, — заметил командор Сен-Жан д’Акра. — Про мальчика говорят, что он чуть ли не проказой болен. Даже сюда слухи доходят. А нам только прокаженного на троне и не хватало. Будто Амори не достаточно.

— А чем он плох? — заинтересовался Жослен.

— Да тем, любезный брат, что он не воин. Да и разумным политиком я бы его теперь не назвал.

— Балдуин был силен, — согласился Льенар. — А Амори… — он коротко махнул рукой, давая понять, что думает о военных талантах иерусалимского короля. — Одному Господу известно, что теперь будет.

Они выехали из города на следующее утро, еще долго оглядываясь на оставшиеся за спиной массивные стены и высокие неприступные башни крепости Ордена. Командорство Сен-Жан д’Акра не походило ни на одну виденную ими прежде прецепторию Запада. Уильяму даже показалось, что и не каждый английский замок сможет сравниться с этой окруженной рвом и ощетинившейся копьями каменной громадой, заслоняющей собой половину неба. Она была такой высокой, что глаза с трудом различали цвет знамени, развивающегося на вершине главной башни. Быть может, от того, что Уильям не привык к такому яркому солнцу, и оно постоянно слепило его, а может, и от того, что башни Сен-Жан д’Акра и в самом деле были куда выше всего, что ему доводилось увидеть прежде.

Льенар в последний момент всё же решил присоединиться к идущему в Иерусалим каравану, поэтому теперь ему постоянно досаждал один из купцов, бывший, по-видимому, предводителем и то и дело принимавшийся рассыпаться в благодарностях и спрашивать, чем он может отплатить Ордену за такую услугу.

— Чего это он? — шепотом спросил в какой-то момент Ариэль, когда купец в очередной раз принялся обещать храмовникам золотые горы. Льенар дождался, пока торговец отъедет в сторону, и ответил:

— Боится, что его ограбят. Караван маленький, но везут они, судя по всему, что-то ценное. А на охране экономят. И это им еще аукнется, попомните мои слова.

— Маленький? — переспросил Уильям. Торговцы были такими шумными и постоянно сновали туда-сюда на своих осликах и невысоких арабских лошадках, пытаясь выстроить в линию возы с товарами, что караван казался ему чем-то сродни Вавилонского Столпотворения.

— Да, — едва заметно улыбнулся Льенар. — Этот маленький.

— Страшно представить, как тогда выглядит большой, — честно ответил Уильям.

— Это тебе еще не довелось сопровождать паломников к Иордану, — хмыкнул Льенар. — Только и делаешь, что носишься из одного конца колонны в другой, следишь, чтобы никто не отстал и не свернул не на ту тропу, да еще и львов убивать приходится.

— А чем убивать? — практично спросил Уильям. — Копьем?

— Разумеется, — ответил Льенар с удивлением в голосе. — В крайнем случае, из арбалета. А ты мечом что ли собирался? Ах да, — добавил он, сообразив, что к чему, — ты же, наверное, львов в жизни не видел. Хорошо, и этому научим.

— Надеюсь, мы для этого не будем искать львов специально? — пошутил Жослен.

— Тихо, — ответил Льенар. — Острить будете в прецептории, за каменными стенами. А на людях мы суровые рыцари Христа, не шутим, не улыбаемся, и на сарацинских женщин, — добавил он с нажимом, заметив, как Ариэль разглядывает едущую невдалеке жену одного из магометанских купцов, — не засматриваемся.

— Я еще не тамплиер, — весело ответил на это оруженосец. — А почему у нее лицо не закрыто? Я думал, они всегда в этих… в вуалях своих.

— Необязательно, — ответил Льенар. — Коран не запрещает женщинам появляться на людях с открытым лицом. Другое дело, что она сама может не хотеть, чтобы на нее смотрели. Или, — добавил он после короткого раздумья, — этого не захочет ее муж или отец. Не говоря уже о том, что песка тут больше, чем на морском дне. Но в любом случае, неверным на магометанок лучше вообще не смотреть. Кто их знает, еще не так поймут, а нас потом из-за одного такого любопытного саблями порубят.

— Порубят тех, кто взялся их охранять? — удивился Уильям. Это казалось ему совершенно нелогичным.

— А почему нет? — хмыкнул Льенар. — В Коране с прелюбодеянием и супружеской изменой сурово. А была измена или нет, это уж от подозрительности мужа зависит. Если между собой они, глядишь, еще и договорятся, то с неверными у сарацин разговор короткий. Поэтому тебе, любезный брат, я вообще не советую глядеть на что-либо, кроме ушей твоей лошади. А то встретится тебе какая-нибудь черноглазая гурия, ты на нее посмотришь, потом она на твою смазливую физиономию глянет, и всё, муж оскорблен и хватается за саблю. Будешь ему потом доказывать, что ты не верблюд и вообще тебе обет целомудрия даже с христианками запрещает, не то, что с магометанками.

Уильяму против воли стало смешно. И, судя по выражениям лиц остальных, они тоже с трудом удерживались от того, чтобы рассмеяться. Жослен не выдержал первым.

— Не хихикать, я сказал, — заворчал Льенар. — Стыдно должно быть, рыцари Христа, а регочете, как ослы. Так, вам что было сказано, а?!

— Так ты же, — развеселился и Ариэль, — сам делаешь всё, чтобы им было смешно!

— Я, — важно ответил Льенар, — проверяю, как они обет послушания соблюдают. А поскольку они никак его не соблюдают, то я поехал, — заявил рыцарь и пришпорил коня. — Как просмеетесь и будете готовы вести себя, как и положено тамплиерам, догоните.

Уильям честно попытался успокоиться, но тут Жослен с трудом, давясь смехом, выдавил «Не вер… верблюд», и пришлось начинать попытку с начала.

Караван и в самом деле передвигался по Святой Земле с удивительной медлительностью, но виной тому были не только сами купцы, но и налетающий на кавалькаду сухой ветер, несущий с собой песок и невыносимую жару.

— А это что за лихо?! — спросил Уильям, пытаясь перекричать рев ветра, когда буря налетела на них в первый раз. По силе она, казалось, не уступала штормам на море.

— Хамсин! — отозвался Льенар, на несколько мгновений убрав с лица закрывающий его край куфии*. — Ему недолго осталось бушевать, через десять-пятнадцать дней должен прекратиться! Нам повезло, что большую часть времени, когда он дует, мы провели в море!

Уильям подумал, что ему и десяти-пятнадцати дней при таком ветре многовато будет. На третий он уже научился завязывать куфию ничуть не хуже любого жителя Святой Земли, но песок продолжал досаждать, забиваясь между звеньями кольчуги, попадая под одежду и лошадиное седло, а уж того, что он по вечерам высыпал из сапог, хватило бы на постройку небольшого оборонительного вала. Порой Уильяму казалось, что он даже дышит не воздухом, а раскаленным песком. Из-за этого постоянно хотелось пить, но легче не становилось, только вкус сухого песка в пересохшем рту сменялся вкусом мокрого.

— Воду беречь, — суровым и не терпящим возражений тоном велел Льенар, как будто им и без того было мало мучений. И добавил туманное предупреждение. — Мало ли что.

— А что может случиться? — вяло спросил Ариэль, пристроив голову на снятое седло.

— Много чего, — ответил Льенар. — Если кому-то из вас хватит глупости потеряться в песчаной буре, то вода понадобится ему, чтобы дожить до того момента, когда мы его найдем.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — так же вяло заметил Жослен. Хамсин всё же сумел испортить ему хорошее настроение, державшееся с самого прибытия в Сен-Жан д’Акр.

— Пусть лучше я буду преувеличивать и вы — беречь воду, чем потом мы будем несколько дней искать и хоронить умершего от жажды, — всё тем же суровым тоном ответил Льенар. — Я знаю, что с непривычки тяжело. Но — пусть вам и непросто будет в это поверить — пока что нам не встретилось на пути ничего действительно серьезного.

— Ничего, любезный брат, мы справимся, — ответил за всех брат Эдвин. Стареющий рыцарь держался лучше остальных англичан, бывших на пару-тройку десятилетий моложе его, что оказалось особенно обидно. Уильям старался почаще напоминать себе, что брат Эдвин уже бывал в Святой Земле и уж хамсином его точно не удивить. Как и жарой, от которой кружилась голова и ручьем тек по лицу и телу пот.

Брат Эдвин ни разу не пожаловался и продолжил сидеть в седле прямо, гордо подняв голову в белом тюрбане, даже когда рыцари вдвое моложе него начинали судорожно хвататься рукой за высокую переднюю луку, чтобы не выпасть из седла от внезапно навалившей слабости. Постепенно местность менялась с равнинной на холмистую, и приходилось быть особенно бдительными, чтобы не только не рухнуть с лошади, но еще и не прокатиться вдобавок по склону холма.

— Может, и справитесь, — мрачно сказал Льенар. — Но я уже начинаю думать, что им бы лучше было приплыть сюда осенью. А то вышло, что из английской зимы мы бросили их в самую палестинскую жару. Тут кому угодно тяжело станет.

Сам он, казалось, не испытывал совершенно никаких неудобств. Разве что у рыцарей вызывало улыбку то, как он расплетал по вечерам длинные волосы и подолгу вытряхивал из них песок, но самому Льенару это нисколько не досаждало. Когда Уильям решился спросить, в чем секрет такой стойкости к непогоде и есть ли он вообще — или же дело в одной лишь привычке, — Льенар ответил, что после того, как он бежал из Дамаска, не имея ни коня, ни оружия, ни даже бурдюка с водой, любая жара кажется ему несущественной мелочью.

— Из Дамаска? — переспросил Уильям.

— Я попал в плен, когда Балдуина разбили у Брода Иакова, — ответил Льенар, протянув руки к негромко потрескивающему костру и рассматривая песок у себя под ногами. Словно отгородился от него длинными волосами, закрывшими лицо и упавшими на грудь. — Двенадцать лет назад. Восемьдесят восемь рыцарей Храма, среди них магистр де Бланшфор и я, мальчишка, только надевший белый плащ. Магистра освободили спустя три года, а меня к тому времени давно уже продали в рабство. Так, что и концов не найти. Повезло еще, что на месте голову не отрубили, — он коротко усмехнулся. — Хозяин тот еще был, не так посмотришь, а он тебя кнутом по спине. Или саблей по лицу. Мне двух ударов хватило, больше я головы не поднимал. И рта не открывал, пока сами не спросят. Думал, с ума сойду, человеком быть перестану, — Льенар вновь усмехнулся, помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил. — Потом пришла весть, что Балдуин умер. Сарацины так радовались. Можно было подумать, они Иерусалим отвоевали. А меня такая злость взяла, какой никогда раньше не было. Перерезал ночью горла всем мужчинам в доме — на женщин рука не поднялась — и сбежал. Добирался долго, сам до сих пор не понимаю, как не умер. Видно, присматривают за мной с небес, — он вновь замолчал и несколько долгих мгновений смотрел на подрагивающее на ветру пламя, прежде чем продолжить. — Я в Святой Земле с двенадцати лет, еще захват Аскалона видел. Последняя сарацинская цитадель на побережье пала на моих глазах, — пробормотал Льенар, мечтательно улыбнувшись и, казалось, говоря скорее с самим собой, чем с Уильямом. — Может, поэтому и выжил. Если бы я попал к сарацинам сразу после прибытия, то сломался бы. Что тут скажешь, повезло, — он тряхнул головой и откинулся на спину, давая понять, что рассказ закончен.

Уильям понял, что ему нечего ответить. Да он и не знал толком, что тут можно было сказать, а поэтому своей неумелой попыткой посочувствовать сделал бы только хуже. Уильям неожиданно обнаружил, что почти не умеет разговаривать с другими людьми о чем-либо серьезном, кроме своего происхождения. Когда ему и говорить-то почти не требовалось.

— Мне… жаль, что так вышло, — всё же пробормотал он, чувствуя, что краснеет от собственной неловкости. Льенар скосил на него глаза и улыбнулся краем рта.

— Не надо меня жалеть, Вилл, — отозвался рыцарь мягким тоном. — Жалеть нужно тех, кто сам со своей бедой справиться не может. А у меня два клинка и арбалет, да из бед только сарацины.

— Я… — начал было Уильям, но Льенар поднялся и потуже затянул на поясе перевязь с оружием.

— Ложись спать, я пойду часового сменю.

Уильям послушно кивнул, неторопливо прочел про себя молитву, прислушиваясь к стихающим шагам, и попытался устроиться поудобнее. Насколько вообще могло быть удобно в кольчуге.

На десятый день пути ему уже начало казаться, что все их трудности закончатся одним хамсином и невозможностью смыть с себя дорожную пыль и пот, от которых неприятно зудело всё тело. Порой они ночевали в караван-сараях или крепостях тамплиеров, где были колодцы и воду можно было тратить не только на питье, но иногда приходилось укладываться спать и под открытым небом, не снимая брони и поначалу, с непривычки, просыпаясь от малейшего шороха. А потом подниматься с рассветом и вновь ехать часами под палящим солнцем. Радовало лишь то, что наконец унялся хамсин, и теперь им уже не приходилось постоянно закрывать лицо от песка и ветра.

— Да уж, любезные братья, — сказал как-то раз брат Генри, стягивая с головы мокрый от пота плотный стеганный подшлемник. — Завшивеем мы по такой жаре очень быстро.

Остальные посчитали это худшей из возможных бед, и один только Льенар постоянно оглядывался и посылал кого-нибудь вперед разведать дорогу между поднимающимися всё выше и выше холмами.

— Не нравится мне это, — наконец сказал он на очередном привале, когда караван уже собирался выступить в путь. — Слишком тихо. Даже бедуинов нигде не видно.

— Думаешь, засада? — спросил брат Эдвин. Льенар подумал и кивнул.

— Возможно. Шлемы держать наготове.

Солнце едва поднялось над горизонтом, но желания вариться заживо не только в кольчуге, но еще и в массивном топфхельме ни у кого не было. Льенар понял это по глазам и спросил сам, зная, что спорить никто не решится:

— Стрелу в глаз хотите, любезные братья? Нет? Тогда делайте, что велено.

Уильям нехотя завязал под горлом тесемки подшлемника, накинул — пока жара еще не доставляла неудобств — кольчужный капюшон и вскочил в седло, взяв в одну руку поводья, а второй придерживая громоздкий бочкообразный шлем с прикрепленным к нему намётом — длинным белым платком, хоть немного, но всё же спасавшим от перегрева в броне.

Рыцари привычно рассредоточились вокруг насторожившегося каравана и тронулись в путь по петляющей среди холмов дороге. Солнце поднималось всё выше, начав припекать, а затем и ощутимо печь, отчего по лицу и спине вновь потек пот и пришлось скинуть капюшон, но вокруг по-прежнему было тихо.

— А зачем мы едем, если там может быть засада? — негромко спросил Ариэль, подъезжая поближе.

— Предлагаешь вернуться в порт? — пошутил Уильям.

— Нет, — качнул оруженосец головой в подшлемнике. — Но ведь можно было другую дорогу выбрать.

— Если она есть, — уточнил Уильям. — И я думаю, если здесь и в самом деле прячутся разбойники, то они еще со вчерашнего дня о нас знают, поэтому менять направление уже поздно. Выследят еще раз.

— А почему они тогда еще ночью не напали? — немедленно спросил Ариэль.

— Место неудобное, — предположил Уильям, пожав плечами.

Льенар и в самом деле выбирал места для привала со знанием дела, еще ни разу не остановившись там, где лагерь мог бы оказаться открытым для внезапного нападения. Но среди холмов, порой поднимавшихся так высоко и отвесно, что они больше походили на скалы, можно было найти десяток удачных мест для засады.

— Думаешь, нападут? — вновь спросил Ариэль, когда солнце уже поднялось в зенит.

— Не знаю, — честно ответил Уильям. Ожидание поначалу изматывало, заставляя вздрагивать и оборачиваться на каждый шорох, но затем напряжение постепенно сошло на нет, и теперь при каждом постороннем звуке в голове немедленно проскальзывала мысль «Да это всего лишь какой-нибудь зверек копошится возле тракта». Поэтому на свист выпущенной из лука стрелы обернулся только Льенар.

— К бою!

Крик разнесся далеко над холмами, заставив остальных немедленно встрепенуться и стремительным отточенным движением накинуть кольчужные капюшоны и водрузить на головы шлемы. Мир резко сузился до прорези в топфхельме.

Лошадь Льенара жалобно заржала и подогнула передние ноги, рухнув с тремя стрелами в груди и шее. Уильям на короткое мгновение потерял его из виду, но через секунду в воздухе свистнул длинный кинжал и вонзился в шею первому нападавшему. Льенар еще выпрямлялся, подняв клубы пыли, но это не помешало ему рассечь наискосок второго и, развернувшись, разрубить на две неровные части череп третьего. Будь у Уильяма время рассуждать об этом, он бы подумал о том, что всё это время их щадили, словно несмышлёных оруженосцев. В учебных поединках Льенар не показал им и половины того, на что был способен.

Вновь засвистели стрелы, истерично заржали раненные лошади и ослы, валясь на землю. Рыцари спрыгивали с седел легко, а вот торговцы падали вместе с животными и тоже начинали кричать, не то от боли, не то просто от страха. Где-то завопила пронзительным голосом женщина. Ариэль скатился с седла сам, не дожидаясь, пока убьют лошадь, и схватился за арбалет. Торопливо поставил ногу в стремя на его конце, и еще одна стрела свистнула совсем близко от его головы, вонзившись в луку его седла.

— Спрячься! — рявкнул Уильям, не тратя времени на излишние церемонии. В шлеме голос звучал непривычно гулко, и ему даже показалось поначалу, что мальчик его не расслышал. Но через мгновение Ариэль послушно кивнул, отведя взгляд широко распахнутых глаз от стрелы в седле, и бросился за ближайшую повозку.

— Босеан! — прогремел над холмами боевой клич тамплиеров, и они подхватили его, как один, не задумываясь и не сговариваясь. Мимо вновь свистнула стрела, на этот раз откуда-то из-за спины — Ариэль всё-таки сумел натянуть тетиву арбалета дрожащими руками, — и вонзилась в горло выскочившему откуда-то сбоку мужчине в темном тюрбане. Спасибо, подумал Уильям и после этого перестал думать вообще, следующего противника встретив, как научили еще в Ля Рошели, ударом щита в лицо. Раздался хруст и сдавленный вопль, брызнули капли крови и осколки костей, а следующий удар, нанесенный уже отточенным лезвием, глубоко разрубил шею нападавшего.

— Босеан!

Меч обагрился кровью еще раз, а потом и еще, кто-то кричал, может быть, он сам, свистели стрелы, выпущенные из луков и арбалетов. Сталь звенела, сталкиваясь с другой сталью, или вспарывала плоть с мерзким чавкающим звуком и из ран начинала бить кровь. В какой-то момент он пропустил удар откуда-то сбоку, и в грудь будто ударило кузнечным молотом, обожгло и по коже потекло горячее.

А потом вдруг повисла тишина и стало некого рубить.

— Всё? — первым спросил кто-то из сержантов сиплым шепотом. В воздухе стоял запах крови, белое сюрко было забрызгано алым и темно-красным сверху донизу, с меча медленно, тягуче капало почти черным, вспыхивающим багровым в лучах солнца. Уильям едва успел стащить с мокрой головы шлем, прежде чем его стошнило.

— С почином тебя, любезный брат, — мрачно и с каким-то странным свистом сказал Льенар. Уильям повернул голову, неловко пытаясь вытереть рот рукой в кожаной перчатке, и увидел, что в боку у рыцаря торчит стрела. Еще одна вонзилась в бедро, вынуждая Льенара морщиться при каждом шаге и хромать на левую ногу. — О, брат Томас, ты еще жив? Не могу не порадоваться за тебя.

— Я — да, — с таким же свистом ответил бывший схоласт. — А вот брат Эдвин…

Брат Эдвин нашелся лежащим лицом вниз рядом с одной из повозок. Чей-то удар рассек его наискосок от плеча до самого пояса, и Уильяма от вида разрубленного на две части тела и еще соединявших половинки тягучих кровавых сгустков замутило вновь.

— Отвернись и дыши глубже, — посоветовал Льенар, но было уже поздно. — Кто-нибудь, дайте ему воды. А еще освободите пару повозок и сложите в одну мертвых, а во вторую тяжелораненых, если такие есть.

— Зачем? — не понял брат Генри, выглядевший ничуть не лучше Уильяма.

— Чтобы везти было удобнее! — рявкнул на него Льенар. — Ариэль, пересчитай лошадей!

— У тебя… стрела, — ответил мальчик, не двинувшись с места. На пыльном лице отчетливо виднелись дорожки от слёз.

— Я знаю, — сказал Льенар уже другим тоном и велел. — Не реви, реветь можно, когда ты уверен, что в безопасности. А теперь пересчитай лошадей, мне нужно знать, сколько их осталось! — вновь рявкнул рыцарь, и Ариэль, сдавленно всхлипнув, послушно бросился исполнять приказ. — Сколько убитых?

— Наших восемь, — ответил Жослен. Уильям отстраненно подумал, что тому и впрямь приходилось раньше убивать. Аквитанец был единственным, кто не выглядел так, словно вот-вот рухнет в обморок подобно тем пустоголовым девицам при английском дворе. — Еще один рыцарь и шесть сержантов. Из каравана не меньше десяти, точно подсчитать не успел.

Еще одним рыцарем оказался брат Уолтер, которого попросту расстреляли из луков прежде, чем он хотя бы успел обнажить меч.

— Бедняга, — сказал брат Генри и вместе с Жосленом отнес мертвеца к остальным. Уильяму захотелось отвернуться, чтобы не видеть ни этого, ни других мертвых, застывших в пыли с гримасами ужаса или ярости на лицах.

Льенар отрывисто раздавал приказы.

— Все, кто может сидеть в седле, по коням! Ариэль, проследи, чтобы сняли седла с мертвых лошадей! Не мешкайте, олухи, одному Господу известно, сколько человек было в этой шайке и была ли она здесь одна!

Уильяму казалось, что он бредет, как в тумане. Клубящаяся в воздухе пыль с песком только усиливала это сходство, чужие слова долетали, словно издалека, звучали глухо, и он понимал их значение лишь спустя несколько мгновений после того, как услышал.

— У тебя кровь идет, — сказал Жослен, вынырнув из клубов пыли рядом с ним и неловко прижимая к груди окровавленную руку. Уильям тупо посмотрел на свое разорванное на груди сюрко, поднял руку, и аквитанец тут же отпихнул ее в сторону. — С ума сошел, грязными руками в рану лезть? Ничего, жить будешь, сейчас выберемся отсюда и перевяжем. Прижми, а то еще кровью истечешь, — велел он, протягивая широкий лоскут белой ткани. У Уильяма даже не хватило сил подумать, откуда тот взялся и чем был раньше. — Да чистое, зажимай давай. Лошадь цела?

— Ранена, — пробормотал Уильям непослушными губами. — Но несильно.

— В седло сесть сможешь? — деловито спросил Жослен.

— Смогу, — ответил Уильям и мотнул головой, пытаясь сфокусировать взгляд. — Я только… Голова кружится.

— Это из-за кровотечения. Уверен, что не свалишься с коня?

— А у меня есть выбор? — вяло огрызнулся Уильям. Деловитое спокойствие аквитанца начинало невольно раздражать. Ведет себя так, будто не рубил только что головы живым людям. Льенар оказался прав, христиане или магометане, а кровь у всех одинаковая. — Какая… мерзость, — выдавил он, стараясь не смотреть по сторонам.

— Да, на турнирах всё совсем не так, — флегматично отозвался Жослен.

— А я… — сам не зная зачем, бормотал Уильям, — я…

Он словно озверел и рубил, не разбирая, кто перед ним. В тот миг он мог убить кого угодно, просто не успел бы остановить руку с мечом. Словно…

Бешеный.

— Так, — сказал Жослен. — Дыши глубже. Дыши, я говорю! Слышал Льенара?! У нас нет времени на самобичевание! Сядь в седло и держи меч наготове! Ясно тебе?!

— Да, — пробормотал Уильям и с трудом подчинился. Нашарить стремя удалось только со второго раза.

— Отлично! — рявкнул Жослен, напрочь растеряв свою безмятежность и улыбчивость. — Займи свое место в караване. А вы чего расселись, олухи, ждете, пока еще раз нападут?! Едем!

Они вновь двинулись в путь по петляющей дороге, постоянно подгоняемые то Жосленом, то Льенаром. Последний кричал только поначалу, а через какое-то время начал валиться из седла, хватаясь рукой за высокую переднюю луку.

— Нужно сделать привал, — попытался убедить его Жослен, когда понял, что раны у того серьезнее, чем показалось на первый взгляд. Уильям трясся в седле чуть позади, пытаясь справиться с головокружением. Кусок белой ткани, прижатый к ране на груди, уже насквозь пропитался кровью. Нужно было собраться, без конца повторял он про себя. Собраться, собраться, сколько лет его учили держать в руках меч, так что же, теперь он сломается после первого же боя? Пусть он бешеный, пусть он ничем не лучше Юстаса, но сейчас он должен собраться.

— Рано для привала, — почти зарычал сквозь зубы Льенар. Жослен не стал ему говорить, что есть и другие раненые, а попросту рявкнул, едва не схватив рыцаря за перемазанное кровью и пылью сюрко:

— Ты в своем уме?! Мы не выберемся отсюда без тебя! Ты единственный, кто хоть примерно понимает, где мы сейчас и в каком направлении нам ехать!

Льенар посмотрел на него мутными голубыми глазами и кивнул. С седла его пришлось снимать, поскольку сам он к тому моменту, когда остальные отыскали подходящее место для лагеря, уже безвольно обмяк, уткнувшись лицом в лошадиную шею.

— С-с-скажите мне, что делать, — выдавил Ариэль, запинаясь и глотая слезы.

— Разведи огонь, — велел Жослен. — Нужно прижечь раны.

— Х-х-хорошо, — всхлипнул оруженосец.

— Брат Генри, — продолжил раздавать указания Жослен, без лишних разговоров взяв на себя обязанности командира, — выстави караул. Я хочу быть уверен, что никто не подберется к нам в темноте. После этого нужно будет помочь раненым и похоронить мертвых.

— Я? — растерянно переспросил брат Генри.

— Ты что, не слышал меня?! — рявкнул в ответ аквитанец, окончательно потеряв терпение. — Я же сказал, брат Генри! Ничего не соображают! Вы рыцари Христа или перепуганные девицы?! Займитесь делом, если не хотите, чтобы вас перестреляли, как цыплят!

Как ни странно, крики и угрозы подействовали куда лучше увещеваний, что теперь им уже ничего не грозит.

— Нет, ну кто только придумал отправлять в Святую Землю такой зеленый молодняк? — ругался Жослен, когда уже стемнело и лагерь освещали только горящие костры. Кто-то стонал в полумраке, негромко всхлипывали испуганные женщины, вокруг постоянно ходили караульные и встречали любой шорох взведенными арбалетами. — Ладно еще, один или двое, но чтоб весь отряд? Более опытных рыцарей не нашлось?

Ему не ответили. Льенар спал, завернувшись в плащ с головой, сидящего рядом с ним Ариэля трясло и ему было не до полемики о том, кого стоит посылать в Палестину, а у Уильяма попросту не было желания в эту полемику вступать. Тем более, что Жослен был прав и толку от них действительно оказалось немного.

— Мальчишки, — проворчал аквитанец, закончив неловко накладывать повязку на раненую руку — помощь ему предлагали, но он почему-то отказался, — после чего взял в другую руку палку и ткнул ею в костер, подталкивая поближе к центру увесистое полено. — Даже огонь нормально развести не можете. Ну вот кто сюда это бревно кинул, спрашивается?

Ариэль всхлипнул, но ничего не сказал, поэтому осталось неясным, его ли это рук дело или он, напротив, пытался отвести от себя подозрения. Уильям поднялся и подсел поближе к оруженосцу. Его и самого до сих пор трясло и не столько от опасения вновь встретиться с сарацинами, сколько от страха перед самим собой, но он усилием воли заставил себя перестать думать об этом. Хотя бы на время. Что он, в самом деле, за рыцарь, если заботится лишь о себе, когда помощь нужна другим? Соберись, повторил он про себя в очередной раз. Кому-то сейчас гораздо хуже.

— Эй, — неловко пробормотал Уильям, дотрагиваясь до плеча мальчика. Ариэль вздрогнул, поднял на него глаза и вдруг резко уткнулся лицом ему в грудь, разрыдавшись в голос. Уильям поморщился — оруженосец ощутимо боднул его лбом прямо в повязку — но отталкивать не стал. Тем более, что Жослен обозвал его рану «жалкой царапиной» и заявил, что умереть от такого будет стыдно даже пажу, не то что опоясанному рыцарю. Уильям на это огрызнулся, что умрет не от раны, а от методов ее лечения, но в ответ вновь получил не соболезнования, а почти веселое «Ничего, Льенару вон тоже прижигали, и не одну рану, а он ни звука ни издал. Так что теперь ты знаешь, на кого равняться».

— Слушай, — осторожно спросил Уильям, когда Ариэль затих и только негромко всхлипывал, — а он тебе кто вообще?

— Брат, — сипло ответил оруженосец, не поднимая головы. И добавил, словно почувствовав, что оба рыцаря удивленно подняли брови. — Единокровный.

— Нам следовало бы догадаться, — пробормотал Жослен.

— Откуда? — вяло хмыкнул Ариэль. — Я почти на пятнадцать лет младше, так что он больше на моего отца похож.

— А почему ты… с ним, а не с родителями? — продолжил осторожно расспрашивать Уильям.

— Да потому что не нужен больше никому, — глухо отозвался Ариэль. — Отец умер, мать вернулась к родным, а я… Я же на наследство претендовать могу, тем более, что я единственный сын от второго брака. Братья всё боялись, что отец может мне что-то отписать. Он, может, и хотел, но не успел. С сестрами-то проще, им только приданое нужно, чтобы замуж выйти, да и то необязательно. Глядишь, кто пожалеет и так возьмет. Всякое бывает. А меня… выкинули. Вот мать и решила меня к Льенару отправить. Написала ему еще прошлым летом, — Ариэль помолчал, переводя дыхание, и вновь всхлипнул. — Я поначалу думал, что он и не приедет, у тамплиеров же с этим сурово, могли и не отпустить. Да что там, я надеялся, что он не приедет. Я… я его даже не видел ни разу до этой зимы. Думал, что он такой же, как и остальные. Нужна ему такая обуза на шее! А он… он… — Ариэль осекся и вновь заплакал. Уильям осторожно, даже как-то неловко погладил его по голове. Ариэль был старше обоих его братьев и совсем не похож на них — разве что на Гая, да и только темными волосами — но сейчас он неуловимо напоминал Уильяму Генри, точно так же ходившего за ним хвостиком, как сам Ариэль ходил за Льенаром. От этой мысли вдруг сделалось горько, и он крепко обхватил всхлипывающего мальчика рукой за плечи.

— Успокойся, ничего с ним не случится, проснется и опять начнет язвить. Или ты, — добавил Уильям, улыбнувшись, — думаешь, что мы тебя бросим, что ли?

Ариэль замолчал, поднял голову и уставился на него полными слез глазами, часто моргая.

— Конечно, — подыграл Жослен. — Мы же кровожадные, ух! Хуже сарацин, только и ждем, чтоб какого-нибудь оруженосца в пустыне потерять.

— Льенар с вас тогда три шкуры спустит, — насупился в ответ Ариэль, но плакать перестал.

— Не спустит, — отмахнулся Уильям. — Я его прирежу, пока он спит.

— Я тебя, мерзавца, — донеслось из-под белого плаща, — самого сейчас прирежу. Не дорос ты еще других резать, а уж со мной не справишься, даже если я одной ногой в могиле буду, — Льенар откинул край плаща, показав посеревшее лицо, обрамленное выбившимися из длинной косы прядями волос, пригляделся к Ариэлю и спросил: — А ты чего сопли распустил? Было бы из-за чего ныть, тебя даже не ранило.

— Да причем здесь я? — обиделся Ариэль.

— Тьфу на тебя! — ответил Льенар, ничуть не растроганный таким проявлением братской любви и заботы. — Что ты, как девка, даже стрелу при тебе получить нельзя. В обморок еще упади, чего уж мелочиться.

Уильям невольно засмеялся от такой упрямой привычки язвить, чтобы не случилось, отчего у него немедленно заныла грудь, а Жослен хмыкнул и сказал насупившемуся оруженосцу:

— Ну вот, Вилл же тебе говорил: жить будет.

Ариэль обиженно поджал губы и сощурил покрасневшие глаза, ясно давая понять, что он больше ни слезинки по такому неблагодарному брату не прольет.

— Ну? — спросил Льенар. — А ты что скажешь, любезный брат?

— Я… справлюсь, — ответил Уильям без особой уверенности. Наверное, у него просто нет выбора. Он не первый и далеко не последний в этом бесконечном круговороте крови и смерти.

Льенара, судя по всему, такой ответ полностью устраивал. Но он всё же сказал, прежде чем вновь завернуться в плащ с головой:

— Если что, ты знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать.

Уильям искренне пожелал, чтобы этого оказалось достаточно.

***

Одо де Сент-Аман пребывал в удивительно благодушном настроении. Не смущали его ни ходившие по городу слухи о том, что король Амори надумал приструнить Орден тамплиеров — а некоторые торгаши и вовсе смели говорить, что Амори намерен распустить Орден за ненадобностью, — ни настроения в самой прецептории на Храмовой Горе. Одни рыцари злились на короля за самоуправство, на которое тот не имел никакого права, другие, подговоренные не иначе как этим королевским дружком Филиппом де Милли, говорили, что они должны быть заодно с монархом. Пару раз разговоры чуть было не переросли в драку, постыдную и недостойную рыцарей Христа. Одо и сам поначалу рассвирепел от королевской наглости, но по здравому размышлению пришел к выводу, что в этой ситуации лучше взять пример с покойного магистра. Бертран порой невыносимо выводил его из себя, действуя, как тогда казалось Одо, вопреки всякому здравому смыслу, но в конечном итоге неизменно оказывался в выигрыше. А вместе с ним и весь Орден.

До Бертрана их знали, как непримиримых воинов Христа, заботившихся лишь о победе в битвах и о безопасности дорог. Поэтому каждое нападение сарацинских разбойников на очередной караван вызывало бурю недовольства среди как христиан, так и самих сарацин. Де Бланшфор же начал активно вмешиваться в политику королевства еще до того, как его выбрали Великим магистром Ордена, и всегда был готов не только выступить вместе с Балдуином III в поход, но и дать ему хороший совет. Поэтому некоторым тогда хватило наглости говорить, что Бертрана избрали под давлением короля. Одо не знал, было ли это правдой — даже если и так, де Бланшфор был умен и не признался бы в подобном даже на исповеди, — да и не видел смысла спрашивать. Бертран за тринадцать лет магистерства навел в Ордене порядок, о котором прежде и не мечтали, и превратил Бедных рыцарей Христа в силу, с которой приходилось считаться не только на поле боя, но и на политической арене. Поэтому даже если Балдуин и вмешался тогда в выборы Великого Магистра, тамплиерам это пошло лишь на пользу.

Но теперь в дела Ордена вздумал вмешиваться не Балдуин, а его младший брат, которого Одо считал ни на что негодным как воином, так и политиком. И на место Магистра прочили не дьявольски умного де Бланшфора, а Филиппа де Милли, едва ли не во всём подчинявшегося Амори. Одо не сомневался, что если де Милли придется выбирать между Орденом и королем, то он, не раздумывая, встанет на сторону давнего друга. Тогда как Бертран сражался бы за своих братьев до конца, как словом, так и мечом. Стоило ли допустить, что теперь его место займет послушная королевская марионетка? Стоило ли усыпить бдительность короля этой мнимой покорностью, заставив Амори поверять, что у него есть власть над тамплиерами? Одо не сомневался, что будь Бертран жив, он поступил бы именно так.

От размышлений его отвлек негромкий стук в дверь.

— Что там, брат Анри? — спросил де Сент-Аман заглянувшего в келью рыцаря.

— Вернулся Льенар де Валансьен.

— Наконец-то, — сказал Одо и поднялся. Когда он спустился во внутренний двор прецептории, брат Льенар еще был там, мгновенно узнаваемый как благодаря буйно вьющимся черным волосам, разметавшимся по его плечам и закрывавшим лопатки рыцаря, так и привычке постоянно язвить и откровенно издеваться над окружающими его собратьями.

— Любезный брат, ты что, от счастья забыл, как спешиваться?! Слезай с коня и дай ему наконец отдохнуть от твоей задницы!

— Брат Льенар! — для виду пожурил его Одо, неторопливо спускаясь с широких ступеней. Тот обернулся и пошел навстречу, заметно хромая на левую ногу. — Вижу, путешествие было не из приятных?

— Всего лишь пара сарацинских стрел, мессир, — ответил брат Льенар, но при этом поморщился. — Другим повезло меньше.

— Многих потеряли? — спросил де Сент-Аман. Смерть новобранцев еще на пути в Иерусалим показалась ему дурным знаком.

— Двоих рыцарей и шестерых сержантов. Еще несколько человек были ранены, но, по счастью, не слишком серьезно. Я пропустил что-нибудь важное?

— Кроме похода Амори и смерти Великого магистра? — спросил Одо, но без упрека. Пусть Льенар и отсутствовал в самый неподходящий момент, но у него было на то разрешение Бертрана. Де Бланшфор порой давал рыцарям куда больше свободы, чем следовало, но те в ответ платили ему безоговорочнойпреданностью. Пришло время сделать эту преданность своей. — Его Величество задумал установить контроль над Орденом и прочит в Великие Магистры своего давнего приятеля.

— Вот как? — протянул Льенар, нахмурив остро изогнутые черные брови.

— Похоже, что для Ордена настали не самые легкие времена, — коротко сказал Одо. — Я вижу, в этот раз пополнение прибыло совсем незначительное. Кто-нибудь стоящий?

— Есть парочка, — согласился Льенар и усмехнулся. — Пока еще зеленые, но со временем я сделаю из них достойных рыцарей Христа.

— Очень на это надеюсь, — кивнул де Сент-Аман и принял серьезный вид. — Я рассчитываю на тебя, любезный брат. Магистр де Бланшфор доверял тебе. И я доверяю.

— Вы хотите дать мне какое-то конкретное поручение, мессир? — негромко спросил Льенар, склоняя голову и почти касаясь плеча Одо своими длинными волосами.

— Да, — ответил тот. — Я намерен сменить нескольких командоров в крупных крепостях. И хочу быть уверен, что новые будут на стороне Ордена, а не короля.

— В таком случае, — ответил Льенар, вновь усмехнувшись, — вы можете всецело на меня рассчитывать.

Комментарий к Глава четвертая

Сен-Жан д’Акр - франкское название города Акко в современном Израиле. Также известен под названием “Акра”.

 

*камиза - нижняя рубашка, как мужская, так и женская, отличалась, как правило, только длиной. У женщина она была такой же длины, как и блио, а у мужчин - до колена или до середины бедра.

 

*шоссы - носились и мужчинами, и женщинами, женские шоссы, как правило, были до колена, а мужские закрывали почти всю ногу полностью и привязывались к поясу. Сама очень не люблю, когда их называют чулками, но по конструкции действительно похоже, хотя шоссы, разумеется, были гораздо плотнее современных женских чулок. Также существовали кольчужные шоссы, которые были частью рыцарского доспеха тех времен.

 

*куфия - традиционный мужской платок в арабских странах. Используется для защиты от песка и ветра, завязываться может десятком разных способов. Как правило, это зависит от конкретной страны.

 

========== Глава пятая ==========

 

Горный хребет Джебель-Бахра, год 1172.

 

Всадник неторопливо ехал по узкой тропе, не глядя по сторонам — ведь на что ему было смотреть, если с одной стороны была пропасть, а с другой — отвесная скала? — и даже беспечно посвистывая на ходу. На голове у него красовался ослепительно-белый тюрбан, таким же белым и расшитым золотом был его длинный халат, а из-за широкого красного кушака на поясе виднелась пара изогнутых рукоятей. Одна принадлежала сабле в богато украшенных ножнах, вторая — традиционному кинжалу, которым убивали слуги Старца Горы.

У них было много имен. Одни называли их исмаилитами*, другие, чуть более конкретно, низаритами*, но самым известным именем было жуткое, похожее на шорох зыбучих песков и шипение змеи, «хашишийа». Одни говорили, что членов секты называют так от того, что они одурманивают себя и других гашишем, другие, более сведущие в сарацинских языках, объясняли такое название тем, что в глазах других магометан секта была сродни безродным рабам и черни. Но и последний слуга, и величайший правитель произносил их название с одинаковым содроганием в голосе. Не имело значения, употребляли воины Старца Горы гашиш или нет. Куда страшнее было то, что они могли лишить жизни кого угодно и где угодно. От них нельзя было спрятаться ни за высокими стенами, ни за глубокими морями, они пересекали любые, даже самые немыслимые расстояния, меняли обличия, притворяясь сарацинскими купцами, христианскими монахами, безродными конюхами и благородными рыцарями, и рано или поздно всё равно настигали свою жертву. Их жуткому шипящему «хашишийа» суждено было навсегда остаться в языке христиан, превратившись в имя для всех наемных убийц, наносивших смертельный удар при помощи хитрости, а не в честном бою.

Ассасины.

И теперь один из них неторопливо ехал по горной тропе, возвращаясь из самого сердца христианского королевства с вестями для своего господина и учителя. Старец Горы послал к королю Иерусалима не какого-нибудь безродного фидаи*, годившегося лишь на то, чтобы убить и умереть, а соратника из числа наиболее приближенных. Разумного и хитрого, умевшего складно говорить и до того запутавшего короля своими речами, что тот, казалось, и в самом деле принял обещания ассасинов за чистую монету. Посланник Старца Горы заверил Амори, что весь их орден откажется от веры в Аллаха и перейдет в христианство, чтобы служить интересам короля Иерусалима, и сделает это при всего лишь одном условии. Если их избавят от необходимости выплачивать ежегодную дань, которую уже ровно два десятилетия взимали с ассасинов Бедные рыцари Храма Соломона. И потому рыцарь-тамплиер Готье дю Мениль, притаившийся в расщелине скалы на несколько футов выше подъезжающего ассасина, усмотрел в бело-красном облачении посланника тонкую насмешку над его Орденом. Старец Горы бросал им вызов, говоря, что не боится и ни во что не ставит храмовников. Раз даже об освобождении от дани он просил не сам Орден, а короля Иерусалима.

Всадник неторопливо вытащил из седельной сумки бурдюк — не иначе, как с вином, про исмаилитов говорили, будто они, в отличие от других мусульман, не соблюдают предписания не пить спиртное — и сделал большой глоток, запрокинув голову. Он уже был на расстоянии полета стрелы, но Готье знал, что второй попытки у него не будет и в случае промаха придется сойтись с ассасином в ближнем бою, а потому терпеливо ждал, пока тот подъедет поближе. Всадник вновь начал беспечно насвистывать. Привыкшие настигать жертв всегда и везде, самих себя ассасины считали неуязвимыми. Кто же осмелится выступить против секты не знающих жалости убийц, от которых не было спасения?

Готье вскинул заранее взведенный арбалет, прицелился быстро, но уверенно, как делал уже сотни раз и знал, что не промахнется, и нажал на спусковой рычаг. Ассасин дернулся в седле, услышав характерный для сорвавшейся в полет стрелы свист, и та вонзилась ему в грудь. Всадник дернулся еще раз, кашлянул, забрызгав ворот своего халата багровым каплями, еще одно красное пятно начало медленно расплываться вокруг древка стрелы, и ассасин повалился из седла, повиснув головой вниз. Его лошадь всхрапнула, зарыскала, лишившись управлявшей ею твердой руки, и остановилась через несколько шагов.

Готье закинул тяжелый арбалет на плечо и спрыгнул вниз. Прошел, постоянно оглядываясь, к неподвижно висящему ассасину, осторожно, готовый к внезапному ответному удару, убедился, что всадник и в самом деле мертв, после чего вытащил его из седла и одним ударом меча отсек голову в белом тюрбане. Обыскивать седельные сумки рыцарь не стал — он убивал не ради наживы — и хлестнул лошадь ассасина по крупу, заставив ее недовольно заржать и с места перейти на бодрую рысь, с которой та и скрылась среди скал.

Готье проводил ее взглядом, вытер лезвие меча о халат ассасина и, продолжая постоянно оглядываться на случай появления других убийц, направился к собственному коню, оставленному далеко впереди на тропе. Возвращаясь уже верхом, он еще раз посмотрел на лежащее на тропе обезглавленное тело и довольно усмехнулся. Старец Горы считал, что тамплиеры проглотят его оскорбление, побоявшись окружавшей ассасинов жуткой славы. Теперь он хорошенько задумается, а стоит ли бросать вызов тем, кто сам убивал без страха и малейшего сомнения посланников Старца к королю.

***

Крепостная стена Иерусалима возвышалась впереди неприступной каменной громадой, казавшейся кипенно-белой на фоне затянутого тяжелыми тучами неба. В Святой Земле было лишь два времени года — долгое изнуряюще-жаркое лето и короткая дождливая зима, о приближении которой и свидетельствовала скрывавшая небо до самого горизонта свинцово-серая пелена, грозившая в любое мгновение прорваться ливнем. Паломники и торговцы, заполонившие собой весь широкий тракт так, что между их лошадьми, осликами и повозками не проскользнула бы даже мышь, торопились как можно скорее попасть в город, поэтому у западных ворот, называемых Вратами Давида, возникло столпотворение. Бернар, впрочем, в Святой Град не торопился. У него не было там иных дел, кроме как представить ко двору подросшую дочь, впервые въезжавшую в город в качестве невесты, и уж тем более у него не было желания выслушивать сплетни об очередной ссоре короля с тамплиерами.

Три года назад Амори удалось добиться своего, и в августе 1169 года Великим Магистром тамплиеров стал Филипп де Милли, поначалу сдерживавший гордецов вроде Одо де Сент-Амана. Но ликование Его Величества было недолгим. Де Милли быстро утомила такая тяжелая и, на взгляд Бернара, непосильная для него ноша, и уже через два года он оставил пост Великого магистра, пожелав вернуться на службу к королю. Гордец де Сент-Аман не возразил даже для приличия, чем изрядно разозлил Амори, который и без того был недоволен таким решением давнего друга. Но опалы де Милли избежал, даже когда стало известно, что тамплиеры, не тратя времени попусту и не дав королю опомниться, созвали капитул и выбрали новым Магистром проклятого де Сент-Амана. Амори был слишком занят нападениями сарацин, чтобы разбираться еще и с мятежным Орденом.

Племянник Ширкуха, ставший поначалу лишь визирем Египта, всего через год сверг фатимидского халифа, объявил, что власть над халифатом перешла к правившей из Багдада династии Аббасидов, и немедленно начал военные действия против королевства христиан. Бернар поначалу посчитал, что визирь будет мало на что способен без своего покойного дяди, но не прошло и полугода, как он был вынужден признать, что новый правитель Египта оказался отнюдь не вспыльчивым юнцом, а разумным мужчиной и опытным полководцем.

Тот нападал на христиан, словно прячущаяся в высокой траве кобра, невидимая и неслышимая до самого броска. Атаковал крепость Дорон на южной границе королевства, но когда Амори бросился туда вместе с гарнизоном тамплиеров с Газы, визирь уже снял осаду и стремительно захватил саму Газу. И вновь исчез, чтобы появиться у портового города Айлу и лишить христиан выхода к Красному морю. Амори метался из одного конца королевства в другой, посылал послов, даже сам ездил в Константинополь, прося помощи у византийского императора. Поездка стоила жизни его другу Филиппу де Милли, скончавшемуся, так и не добравшись до города, короли Запада не отвечали на призывы из Святой Земли, а Мануил Комнин наобещал Амори золотые горы, но что-то подсказывало Бернару, что своих обещаний император не исполнит.

Амори же тем временем проклинал прячущегося на границе с Египтом врага, призывая на его голову громы, молнии и казни Египетские, а тот продолжал изводить короля своими вылазками. Как по одиночке, так и в союзе с надвигавшимися с севера Зангидами. Сарацины видели в египетском визире главного защитника их веры, за что прозвали Салах ад-Дином, а то, как порой называл его Амори, Бернар не повторил бы даже в присутствии солдатни, не то что при королевском дворе.

— Я достану этого проклятого сарацина из-под земли! И надену его голову на копье, как сам он смеет надевать на нее головы моих рыцарей! — ярился король, но в действительности сделать с Салах ад-Дином ничего не мог. Теперь и совсем не сведущие в государственных делах начинали понимать, что грядет буря. Даже всегда веселая и кокетливая дочь Бернара теперь думала не только о молодых рыцарях и предстоящих пирах, но и о надвигавшейся со всех сторон угрозе.

— Будет война? — спросила Агнесс незадолго до того, как они выехали из своего фьефа неподалеку от Иерусалима. Этот фьеф получил еще отец Бернара, безземельный тулузский рыцарь, на исходе прошлого столетия отправившийся в первый поход крестоносцев вместе с послушницей из монастыря в далекой итальянской Апулии. Монахиней она так и не стала, как и рыцарь не нашел здесь тех золотых гор, о которых грезил, поскольку их забрали себе более влиятельные вассалы графа Раймунда Тулузского. Но в конечном итоге их амбиции вполне удовлетворились клочком земли со скорее каменным домом, чем действительно замком, и тремя сыновьями, из которых до зрелых лет дожил лишь самый младший. Остальные двое сложили головы в бесконечных войнах с сарацинами, но даже они сами едва ли об этом жалели, поскольку ушли из мира, увенчанные славой. Война здесь была делом привычным, и именно так Бернар и ответил дочери.

— Мы всегда с кем-то воюем, дитя мое, потому как у христиан слишком много врагов в подлунном мире. Мы сможем убрать мечи в ножны, лишь когда истребим последних из них, а это будет еще очень нескоро.

Агнесс грустно вздохнула, услышав такой ответ, но долго унывать не смогла. Вот и теперь думала не о том, что все эти рвущиеся в Иерусалим люди, возможно, просто искали приюта и защиты за каменными стенами, а крутила по сторонам гордо поднятой белокурой головкой, расспрашивая обо всем, что увидит или что придет в эту головку.

— А что везут по этой дороге? А разве порт называется не Сен-Жан д’Акр? О, так Яффа — это тоже порт? А зачем нам столько портов? Разве одного мало? А почему ты говоришь, что Его Величество собирает налоги с порта в Сен-Жан д’Акре? Он же король, а не торгаш.

— Это называется «цепь», — терпеливо объяснял Бернар любознательной дочери. — Сен-Жан д’Акр входит в домен короля, и тот получает всю прибыль, которую приносит городской рынок и таможенная «цепь».

— А разве король и без них недостаточно богат?

— Это золотое дно, — не выдержал Жасинт. — Очень много денег, понимаешь? Очень, — повторил он, сделав страшные глаза. Агнесс обиженно надула губы и отвернулась. Только чтобы заинтересоваться едущим в отдалении всадником в ярком ало-золотом сюрко и спросить:

— А вы знаете того рыцаря?

— Знаем, — вновь ответил Жасинт. — Он тратит горы безантов* на свою одежду и лошадиную сбрую, чтоб блестело поярче. Павлин!

— Жаль, — вздохнула Агнесс. — Он красивый.

— Это мы что же, — хмыкнул Жасинт, — мужа по одному только лицу выбирать будем?

Вот уж нет, решил про себя Бернар. Его девочка достойна самого лучшего, а потому выйдет за того, кто сможет обеспечить ей более чем достойное существование. И внешность женихов в этом случае будет волновать ее отца в последнюю очередь.

— Когда мы наконец попадем в город? — не выдержала Агнесс. — Я так давно там не была, — потом замолчала почти на минуту и вдруг спросила: — А она красивая?

— Кто? — не понял Бернар.

— Королева.

— Мне трудно судить об этом, дитя мое, — пожал плечами Бернар. — Кто я такой, чтобы оценивать красоту королевы Иерусалима?

На его взгляд, королева была мила, но слишком юна для Амори и к тому же совершенно не походила на идеал Прекрасной Дамы, воспеваемый в куртуазных песнях. Мария Комнина была византийской принцессой, одной из многочисленных родственниц императора Мануила, а ее мать и вовсе происходила из правителей Армении, поэтому королева была излишне смугла и темноглаза. Христианские рыцари предпочитали совершать подвиги ради белокурых красавиц сродни Агнесс, с глазами голубыми, как летнее небо поутру, и губами пухлыми и алыми, словно бутон розы. А потому королеву находил красивой далеко не каждый из них. Порой даже сам Амори смотрел на нее так, будто был разочарован. Впрочем, у короля давно была не самая лучшая репутация и поговаривали, будто немало рыцарей были оскорблены излишним и порой переходившим всякие границы вниманием Амори к их женам. Даже будь королева прекраснейшей из женщин христианского мира, это не изменило бы натуры короля.

— А вдруг я ей не понравлюсь? — снова спросила Агнесс.

— Как же ты можешь ей не понравиться? — удивился Бернар.

— Но меня же зовут так же, как и прежнюю жену короля, — с какой-то удивительной уверенностью ответила дочь, будто считала, что это станет для королевы решающим доводом.

— Как? — притворно ужаснулся Жасинт. — Ты разве не знаешь, что Ее Величество велит побивать камнями за такое страшное преступление? А я-то всё гадал, отчего ты не боишься ехать ко двору!

— Ой, замолчи! — засмеялась Агнесс и протянула руку в длинной перчатке, легонько ткнув брата кулаком в плечо. Тот сделал вид, будто смертельно ранен. — Ой, да это же храмовник! — воскликнула Агнесс, вновь обернувшись и мгновенно забыв обо всем остальном.

Ловко лавирующий между лошадьми и повозками всадник действительно оказался тамплиером в запыленном плаще с красным крестом и намотанной на манер тюрбана белоснежной куфии, закрывавшей его лицо.

— Куда это он так торопится? — заинтересовалась Агнесс, но ее отец с братом только пожали плечами. Причин у храмовника могла быть сотня. Тот, словно почувствовав, что о нем говорят, придержал коня и внимательно оглядел дорогу впереди. После чего откинул с лица белую ткань и сделал большой глоток из кожаного бурдюка.

— Красивый, — мечтательно протянула Агнесс. У Бернара зрение было уже не то, и он с такого расстояния не мог разглядеть тамплиера как следует, но в любом случае замечание дочери ему не понравилось.

— Ой, сестрица, — вздохнул Жасинт, невольно соглашаясь с отцовскими мыслями. — На кого ты смотришь, у него же обет безбрачия. И еще кое-чего.

— А давай проверим? — запальчиво предложила Агнесс, увидев, что храмовник вновь пришпорил коня.

— Что значит «проверим»?! — даже растерялся в первое мгновение Бернар, а дочь уже развернула свою белую лошадку и окликнула рыцаря звонким голосом:

— Храни Вас Господь, мессир тамплиер!

Храмовник повернул к ней загорелое скуластое лицо с чуть нахмуренными темными бровями и короткой рыжеватой бородой, тщательно выбритой вокруг жесткого, сомкнутого в неестественно прямую линию рта. И ответил неожиданно приятным, не сочетавшимся с его суровым лицом, низким голосом, склонив в поклоне голову в белом тюрбане:

— Благодарю, миледи.

А затем вновь пришпорил коня. В темно-серых, словно грозовая туча, глазах не промелькнуло ни единой эмоции. Словно перед ним была статуя из мрамора, а не цветущая молодая девушка в ярких шелках, улыбавшаяся ему самой ласковой улыбкой, какую только можно было себе представить.

— Ну, что я тебе говорил? — хмыкнул Жасинт, когда храмовник уже не мог их услышать, а Агнесс надула губы, обиженная таким откровенным пренебрежением. — Монах.

Уильям проскакал, огибая паломников и купцов, к высоким воротам — расположенным под прямым углом к высокой стене, чтобы было легче оборонять их в случае нападения, — коротко кивнул паре городских стражников и пустил коня рысью вниз по улице. Здесь уже лавировать между пешими и конными путниками было сложнее, с обеих сторон его окружали каменные дома, поэтому приходилось просить других путников посторониться. Те, завидев, что мешают проехать тамплиеру, в большинстве своем отступали с его пути, понимая, что тот не стал бы торопить их просто от скуки, как это часто делали мирские рыцари. Хотя находились и те, кто в ответ на простую просьбу пропустить его вперед начинал ворчать. Но Уильям был не намерен тратить время на споры и попросту вклинивался между путниками, едва образовывалось хоть какое-то подобие просвета в неровных рядах людей, лошадей и повозок.

Мимо проплыл и остался за спиной величественный Храм Гроба Господня, отстроенный всего каких-то двадцать пять лет назад на месте прежнего храма, разрушенного в годы владычества сарацин и ставшего одной из причин первого похода на Восток. Улица вновь начала подниматься в гору, прохожих стало чуть меньше и теперь Уильяму уже не приходилось с боем отвоевывать практически каждый дюйм свободного пространства, чтобы продвинуть дальше. Отсюда уже можно было различить даже черно-белое знамя Ордена на вершине бывшей сарацинской мечети Аль-Акса, теперь называемой Храмом Соломона.

— С возвращением, любезный брат! — приветствовал его привратник. Уильям кивнул и на мгновение улыбнулся, после чего въехал во внутренний двор прецептории и спешился. Одеревеневшие от усталости и постоянного нахождения в седле ноги в первое мгновение загудели так, что он даже прикрыл глаза, с трудом удержавшись, чтобы не поморщиться. Хотелось малодушно лечь на мягкую постель — действительно мягкую, а не на покрывавший узкое ложе соломенный тюфяк в келье тамплиера — и проспать до следующей зари.

— Брат Уильям? — искренне удивился вошедшему в его скромный покой рыцарю Великий Магистр. — Что привело тебя в Святой Град?

— Дурные вести, мессир, — ответил Уильям и протянул ему наспех запечатанное неровно оттиснутой восковой печатью письмо. Де Сент-Аман вскрыл послание, прочел — с каждой новой строчкой его широкие светлые брови хмурились всё сильнее и сильнее, пока не сошлись в одну линию над переносицей — и спросил, подняв глаза на Уильяма:

— Ты знаешь, что в письме?

— Да, — кивнул тот.

— А король? — задал еще один вопрос Магистр. — Ему уже могли доложить?

— Этого я не знаю, мессир, — честно ответил Уильям. — Но брат Льенар поднял меня посреди ночи, едва до нас дошла весть, и я скакал от самого Бейрута, не спешиваясь с рассвета до поздней ночи.

— Тогда полагаю, что тебя было непросто опередить, — пробормотал де Сент-Аман. — Брат Льенар послал только тебя, или еще кого-то?

— Меня одного, — ответил Уильям и добавил с невольной лукавой улыбкой. — Я в седле с трех лет, и в каждой прецептории мне давали лучшую из лошадей. Меня бы ни одному сарацину не удалось опередить, будто он хоть ассасином, хоть самим шайтаном.

— Что ж, это хорошо, — кивнул Магистр. — Но ты, любезный брат, не очень-то зазнавайся. Хороший наездник — это еще не всё.

Уильям низко склонил обмотанную длинным белым платком голову в знак согласия.

— Ты, верно, голоден? — спросил де Сент-Аман, складывая пергамент пополам.

— Я подожду до вечерней трапезы, — смиренно ответил Уильям. — Если позволите, мне хотелось бы смыть дорожную пыль и помолиться в Храме Гроба Господня.

— Позволю, отчего же не позволить, — добродушно усмехнулся в седеющие усы Магистр. — Ступай к интенданту, пусть найдет тебе оруженосца и чистое облачение. И пусть пришлют ко мне маршала с сенешалем. Предупреди их, что речь пойдет об ассасинах.

Уильям вновь склонил голову, на этот раз в прощальном поклоне, и вышел, прикрыв за собой дверь. Маршал с сенешалем отыскались быстро, как и оруженосец, всё такой же голубоглазый и с шапкой буйных черных кудрей. Только ростом он теперь был всего лишь на полголовы ниже Уильяма.

— Льенар придет в ярость, когда узнает, что ты вымахал выше него, — рассмеялся Уильям, заключив его в дружеские объятия.

— Передай ему, что если он не соизволит явиться в Иерусалим, когда меня будут принимать в Орден, то это я приду в ярость, — ответил Ариэль, от души хлопнув его по плечу. — И буду ходить за ним по пятам и болтать без остановки до тех пор, пока он не взвоет и не запросит пощады.

— Ты же знаешь Льенара, он скорее умрет, чем станет о таком просить!

Они оба рассмеялись, одновременно представив себе реакцию Льенара на подобное предложение, а затем Ариэль напустил на себя серьезный вид и спросил чопорным голосом:

— Ну что, мессир, помочь вам снять сапоги?

— Сапоги — не стоит, а вот с кольчугой помоги, — ответил Уильям, разматывая свой тюрбан и расчесывая пальцами густые медно-каштановые волосы, падавшие ему на плечи и едва заметно завивавшиеся на концах. Длинная челка уже доходила почти до подбородка, и он привычным движением заправил несколько прядок за правое ухо. — И можешь еще плечи размять, а то я что-то подустал в пути.

— Ну не скажи, — хмыкнул Ариэль. — Если у тебя хватало сил каждый день бороду ровнять, то не так уж ты и устал.

— Но не мог же я заявиться к Великому Магистру с видом хуже, чем у последнего нищего! — притворно ужаснулся Уильям. — Льенар бы меня потом со свету сжил!

— И правильно бы сделал! — согласился Ариэль и процитировал. — Мы не просто рыцари в белых плащах…

— Мы лицо важнейшего Ордена в Святой Земле! — подхватил Уильям синхронно с ним, и они вновь засмеялись.

Солнце уже почти касалось своим круглым диском плоских крыш города, когда Уильям спустился по петляющим иерусалимским улочкам во внутренний двор Храма Гроба Господня, окруженный высокими стенами, украшенными редкой красоты барельефами. Внутренний двор освещался полностью лишь, когда солнце стояло в зените, поэтому сейчас больше половины его было скрыто в густой тени, а нагревшиеся каменные плиты отдавали последние тепло, согревая ноги даже сквозь подошву сапог.

Удивительно, но даже в самый жаркий час, когда другие мостовые раскалялись так, что невозможно было сделать и шагу, и в душном неподвижном воздухе появлялось дрожащее марево, здесь, в этом маленьком дворике, никогда не было слишком жарко. Как никогда не было и слишком холодно. В зной неизменно ощущалось едва уловимое дуновение прохладного ветра, а в зимний дождь каменные плиты дворика оставались чуть теплыми, даже если на соседних улицах падал на мостовые редкий, появляющийся от силы на пару дней в году снег.

Уильям неторопливо, глубоко вдыхая прохладный воздух, прошел к высоким распахнутым дверям, издалека казавшимися двумя темными провалами, в глубине которых неуловимо мерцали золотистые огоньки свечей. Он был еще в нескольких ярдах от входа, когда в одном из огромных дверных проемов появилась фигура. Высокая и стройная, с плавными, чарующими изгибами, которые блестящая шелковая ткань ее закрытого платья скорее подчеркивала, чем скрывала, она выплыла из темноты, как мираж, обрамленный золотистым свечением. И накинула длинную черную чадру, завернувшись в нее, словно в покрывало, прежде чем Уильям успел увидеть хотя бы смутные очертания ее лица. Магометанка? Здесь?

Он невольно замедлил шаг и посторонился, безмолвно приглашая ее пройти первой. Женщина подняла голову, придерживая край чадры тонкой смугловатой рукой с длинными ногтями, и лучи заходящего солнца осветили единственное, что не было скрыто черной шелковой тканью.

Её глаза.

Медово-карие, чуть подкрашенные черной краской, с поднятыми к вискам уголками, так часто встречающимися у сарацинок и придающими их взгляду какую-то особенную загадочность, и пушистыми черными ресницами. Она, казалось, тоже растерялась, встретив здесь храмовника в белом одеянии с красным крестом, тонкие изогнутые брови угольно-черного цвета на мгновение приподнялись в удивлении, а затем в уголках ее глаз появились едва заметные морщинки. Словно она улыбнулась ему под чадрой.

— Мир вам, брат, — произнес нежный, совсем еще девичий голос, и на мгновение Уильяму показалось, что он увидел движение губ под черной тканью. А затем она перекрестилась слева направо — как католичка, — и опустила ресницы.

— И вам, сестра, — хрипло ответил Уильям, растерявшись еще больше.

И завороженно смотрел ей вслед, пока она не скрылась в переулке, окутанная длинным черным покрывалом и так ни разу и не обернувшаяся.

Комментарий к Глава пятая

Хребет Джебель-Бахра - старое, времен владычества ассасинов, название хребта Ансария в Западной Сирии.

 

*исмаилиты - одно из ответвлений шиитской линии ислама. Шииты получили свое название за то, что считали Али ибн Абу Талиба (мужа любимой дочери пророка Мухаммеда) и его потомков единственно законными наследниками Мухаммеда. От арабского “шийа”- последователи.

 

*низариты - ответвление исмаилитской ветви. В Исламе, откровенно говоря, немало ветвей и изучать его с теологической точки зрения для меня в свое время оказалось… непросто.

 

*фидаи - ассасин-смертник, дословно переводится как “жертвующий”.

 

*безант - византийская золотая монета, бывшая в ходу в Европе и Палестине до примерно середины XIII века.

 

Салах ад-Дин и его дядя Ширкух по происхождению были курдами, но так же, как мусульмане называли всех христиан франками, так и христиане называли всех мусульман сарацинами.

 

========== Глава шестая ==========

 

С первого же взгляда на короля Бернару стало ясно, что тот пребывает в ярости. Амори улыбался, кивал склоняющимся перед ним приближенным, даже потрепал по щеке какую-то хорошенькую служаночку, подавшую ему кубок с вином и немедленно растаявшую от королевского внимания. Но светлые глаза Его Величества напоминали голубоватую сталь клинка, с которым подолгу упражнялись в самую жару, разя воздух и невидимый врагов. Того только коснись — и надолго останется на коже след от нагревшейся под лучами солнца стали. Вот и Амори шутил и кривил губы в улыбке, но в глазах — пламя жарче адского. Одно неверное слово, и провинившегося испепелит на месте.

— Смею надеяться, государь, — склонил голову Бернар, когда король поравнялся с ним, — что охота была успешной.

— Смотря, о какой охоте речь, мессир, — отозвался тот, стягивая с рук перчатки из белой, богато расшитой золотом кожи. — Верные мне люди уверяют, что моя главная добыча и поныне прячется в Сидоне. Как мне выкурить этого лиса дю Мениля из норы, если между нами стены прецептории? — рассеянно спросил король, тяжело опускаясь в любимое кресло во главе длинного стола. В последние годы Амори начал полнеть, утратив прежнюю юношескую легкость, с которой он запрыгивал в седло и часами, если не днями носился по окрестностям, выискивая, в какого бы зверя возить копье или клинок. Покойный Балдуин тоже был плотного телосложения, но никогда не позволял себе есть и пить столько же, сколько его брат. Амори же порой, казалось, совершенно не знал меры.

— Почему так тихо? — тоном капризной девушки спросил король и потребовал, громко хлопнул в ладони: — Сыграйте что-нибудь! Где ваша прелестная дочь, мессир? Пусть исполнит песню для своего короля.

— Если вы того желаете, государь, — в растерянности ответил Бернар, не ожидавший такого интереса к Агнесс. Уж точно не со стороны Амори, который был на двадцать лет старше, дважды женат и никогда не посадил бы на трон дочь своего пусть и преданного, но отнюдь не самого знатного и богатого рыцаря. — Я сейчас же пошлю за ней.

— Пошлите, — согласился король. — О, не смотрите на меня с такой настороженностью, мессир! Ваша подозрительность ранит меня в самое сердце. Ваша дочь, без сомнения, очаровательна и с годами станет женщиной дивной красоты. Но ни одна девица не стоит того, чтобы ради нее поссориться с давним другом. Напротив, я собирался самолично подыскать ей достойного мужа. И сядьте наконец, не стойте!

— Я буду безмерно благодарен, Ваше Величество, — ответил Бернар, вновь склонив голову, и послушно сел по правую руку от короля.

Агнесс примчалась, как на крыльях любви, раскрасневшаяся, будто и в самом деле бежала по коридорам со всех ног, подобрав длинную, лазурного цвета юбку. Длинные белокурые волосы Агнесс разметались по плечам и теперь окутывали ее, словно серебристое облако. Но следом за ней появилась, окруженная многочисленной свитой, и королева-византийка.

— Прошу простить меня, государь, — приятным грудным голосом сказала Мария и опустилась подле супруга в торопливо подставленное слугой кресло. — Мне не сообщили о вашем возвращении.

— Вам не было нужды беспокоиться, — учтиво отозвался Амори, поцеловав унизанную драгоценными перстнями смуглую руку жены. Мария улыбнулась в ответ, но её темные вишневые глаза сделались настроженными, когда она бросила быстрый взгляд на белокурую красавицу, умело и привычно взявшую в руки лютню. Бернар в этот миг разрывался между опасениями за дочь и распиравшей его отцовской гордостью, твердившей, что королева и вполовину не так хороша, как Агнесс.

Мария не носила длинных кос, подобно другим женам и девицам, а укладывала свои густые черные волосы в сложную, украшенную золотыми и серебряными заколками прическу. От этого казалось, будто её маленькая головка увенчана тяжелой короной, удержать которую было не под силу тонкой лебединой шее. Тяжелыми были и богато расшитые драгоценностями одеяния, подчеркивавшие и создававшие контраст со стройностью, если не сказать худобой, королевы. Всё в ней, от формы бровей до кончиков длинных ухоженных ногтей, было каким-то тоненьким и даже излишне хрупким. Казалось, дунь, и византийка растает, словно танцующая на ветру струйка темного дыма.

Она была всего лишь на пару лет старше дочери Бернара, но не в пример опытнее и мудрее, и уже подарила королю их первого общего ребенка. Принцесса, названная Изабеллой, родилась всего пару месяцев назад в Иерусалимском дворце, и Амори, хоть и недовольный поначалу, что это не сын и наследник, устроил празднование, которое нет-нет да вспоминали до сих пор. Завистницы, соперничавшие за внимание короля, пока королева была в тягости, ожидали, что теперь она подурнеет и будет казаться Его Величеству совсем уж некрасивой, но Мария осталась стройна, словно кипарисовое деревце, и если ее скрытая тяжелой парчой фигура и изменилась после беременности, то лишь в лучшую сторону. И на людях королева встречала каждую новую любовницу мужа с неизменной благосклонной улыбкой. Мария была юна, но отнюдь не глупа. Она знала, что не сможет ничего изменить. Так же, как знала, что этого не сможет и Амори. Какая бы белокурая или огненноволосая прелестница не вскружила королю голову, и каким бы влюбленным он себя не полагал, на троне по-прежнему будет сидеть королева-византийка.

— У вас усталый вид, мой государь, — с сочувствием сказала Мария, заметив, что супруг чересчур пристально наблюдает за певуньей в лазурных шелках. Бернар в этот миг был ей искренне благодарен.

— По-вашему, дорогая жена, меня могла утомить всего лишь охота? — раздраженно ответил король. Присутствие королевы отнюдь не улучшило его плохого настроения. Излишне любвеобильные мужчины порой совсем не жаловали своих жен, видя в них лишь обузу и опасаясь слез и скандалов.

Мария вновь улыбнулась и безукоризненно сыграла на любви всех королей к лести и восхищению.

— Не всякий юноша способен часами скакать верхом, когда солнце светит так ярко и безжалостно. Мне становится дурно от одной только мысли, какие тяготы вам довелось перенести сегодня, государь. И то, как стойко вы сделали это… — она понизила голос, добавив томной хрипотцы, и опустила длинные, походившие на крылья бабочки ресницы. Недопустимо, подумал Бернард, быть для женщины такой… чувственной. Но королю эта нескромность явно пришлась по вкусу.

— Вы преувеличиваете, моя дорогая, — ответил Амори, улыбнувшись жене и мгновенно позабыв о чужих дочерях. И кому нужна эта наивная белокурая девица? Восточные женщины, будь то византийки или сарацинки, пожалуй, не так красивы, но они куда лучше понимают, как сделать мужчину счастливым. — Жара далеко не так сильна, как вам кажется.

Подали вина и фруктов. Амори пил почти безостановочно, один кубок за другим, но каждый раз приказывал сильно разбавить вино водой, чтобы не захмелеть. Королева не пила и вовсе, только осторожно отщипывала тонкими пальчиками темные сладкие ягоды с крупной грозди винограда и, как показалось Бернару, внимательно прислушивалась к разговору за столом.

— Этот проклятый де Сент-Аман вознамерился свести меня с ума, не иначе, — говорил король, в очередной раз прикладываясь к золоченому кубку. — Мало того, что он постоянно мне перечит, так в последний раз вообще заявил, что такие фанатики, как ассасины, никогда не станут истинными христианами. И что Старец Горы чуть было не обвел меня вокруг пальца, так что я должен быть даже благодарен этому безумному тамплиеру, зарубившему ассасинского посланника.

— Я вынужден согласиться с мессиром Одо, — осторожно начал Бернар и осекся, получив в ответ разъяренный взгляд.

— Мессир Бернар, позвольте узнать, кем вы считаете своего короля? — ядовито спросил Амори и грохнул кулаком по столу. — Последним глупцом?!

В зале повисла оглушительная тишина. Агнесс испуганно дернула струну лютни, сбившись с мелодии, и замолчала, глядя на Его Величество широко распахнутыми глазами. Королева надкусила еще одну сочную ягодку и осторожно выплюнула в хлопковую салфетку виноградную косточку.

— Разумеется, нет, государь, — поспешно ответил Бернар. — Я вовсе не хотел…

— Знаю я, чего вы не хотели! — громыхнул Амори и сделал знак подлить ему еще вина в кубок. — Почему так тихо?! Играйте!

Бернар ободряюще кивнул дочери, и та, продолжая испуганно смотреть на него и короля, вновь начала наигрывать мелодию дрожащими пальцами.

— Быть может, для вас это будет неожиданностью, мессир, — продолжил король ядовитым тоном, — но я далеко не так глуп, как привыкли считать мои враги. И я прекрасно понимаю, что даже если Старец Горы крестится сам и заставит креститься всех своих фидаи, — это будет не более, чем фарс.

— Но зачем же тогда…? — даже растерялся от такого ответа Бернар. Амори ответил ему с таким кислым видом, будто был крайне разочарован в недальновидности рыцаря.

— Затем, что они пообещали служить мне, а не самим себе. У меня была возможность привлечь к себе на службу великолепных тайных убийц. Что? — спросил Амори. — Не одобряете? Я король, мессир, я должен думать о королевстве. Будь ассасины моими слугами, и ни величайший магометанский халиф, ни последний сарацинский разбойник не посмели бы воевать со мной. А значит, и с моими подданными тоже. На границах было бы спокойно, и дороги стали бы безопасны. Вот что для меня важно. А вопросы морали и теологии оставьте церковникам, мессир, это их забота.

Королева сделала знак наполнить ее кубок, пригубила немного прохладного шербета и попросила, не поднимая глаз и проявляя больше интереса к блюду с фруктами, нежели к белокурой певунье.

— Сыграйте что-нибудь веселое, Агнесс. Эта песня слишком грустна для такого чудесного дня. Вы же не возражаете, государь?

— Ничуть, моя дорогая, — отмахнулся от нее Амори. Музыка его сейчас совершенно не занимала. Агнесс, казалось, это заметила, потому как улыбка у нее сделалась натянутой. Королева рассеянно закачала головой, увенчанной пышной тяжелой прической, в такт нехитрой забавной песенке. Бернар, тем не менее, был уверен, что она внимательно слушает каждое слово супруга, и это невольно вызвало в нем раздражение.

— А теперь, — продолжал Амори, едва ли догадываясь о том, что жена уделяет их беседе куда больше внимания, чем ей полагалось. — А теперь, мессир, — повторил король, — стараниями тамплиеров я лишился возможности подчинить себе самых опасных убийц, какие только есть в этих землях. Порой я думаю, что Орден тамплиеров существует только для того, чтобы мне мешать.

— Храмовники действовали опрометчиво, — согласился Бернар. И сколько бы Одо де Сент-Аман ни утверждал, что этот рыцарь, Готье дю Мениль, принял такое решение самостоятельно, ни король, ни сам Бернар ни на мгновение не поверили словам Великого Магистра. Самодеятельность в Ордене, где обет послушания является едва ли не главнейшим? Ни одного разумного человека такой отговоркой было не провести. — Но ведь они глубоко религиозны…

— И поэтому должны были бы обрадоваться тому, что ассасины желают принять нашу веру!

— Напротив, Ваше Величество, — не согласился Бернар. — Храмовники прекрасно поняли, что это не более чем уловка. И посчитали ее насмешкой. Вы и сами знаете, государь, как они горды.

Король откинулся на спинку своего кресла и отпил из кубка, сосредоточенно нахмурив светлые брови и обдумывая услышанное.

— Может, вы и правы, мессир, — согласился он наконец. — Но проблемы это не решает.

— Полагаю, — осторожно спросил Бернар, — что Старец Горы теперь и думать забыл о союзах с христианами?

— Вы абсолютно правы, мессир, — процедил Амори, но теперь его ярость была направлена на неугодный королю Орден храмовников, а не на верного рыцаря. — Он глубоко оскорблен и не мстит тамплиерам лишь потому, что понимает, насколько это бесполезно. Они все фанатичны едва ли не до безумия. Убей одного, и на его месте появятся двое таких же. Но, — Амори недовольно передернул плечами, — я оскорблен еще больше. Кто дал им право вмешиваться в мои переговоры? Король я в Святой Земле или не король?

— Разумеется, вы король, — согласился Бернар.

— Тогда как мне призвать храмовников к ответу? — спросил Амори, говоря, как показалось Бернару, скорее с самим собой, чем с рыцарем, и вновь потянулся к своему кубку. — Если они упорно не желают выдавать мне виновного?

— Придите за ним сами, — вдруг сказала королева, отщипывая от виноградной грозди еще одну ягодку. Амори на мгновение замер, не донеся кубок до рта, и повернул голову. Королева по-прежнему не поднимала глаз, выбирая виноградины посочнее.

— Что вы сказали, моя дорогая?

— Вы, верно, знаете, где сейчас находится виновник? — спросила в ответ Мария и наконец посмотрела на супруга своими темными вишневыми глазами. Тот кивнул. — Раз тамплиеры не желают признавать вашей власти мирным путем, у вас остается только один выход. Навязать ее силой.

Бернар вновь почувствовал раздражение. Эта женщина позволяла себе слишком многое. Будь его воля, он бы высказал ей прямо, что думает о подобном поведении. Но Мария была королевой. А ее король вновь откинулся на спинку кресла,смерив внимательным взглядом тонкую фигуру жены в тяжелой, расшитой драгоценностями парче, и сказал:

— Я счастливейший человек, мессир. Господу было угодно одарить меня женой не только юной и красивой, но еще и умной.

— Я рада угодить вам, государь, — ответила королева, на мгновение склонив увенчанную пышной прической голову в полупоклоне.

И вновь принялась выбирать ягодки посочнее.

***

Мечи столкнулись с громким звоном, высекая искры. Ариэль уперся ногами в твердую, истоптанную сотнями ног землю, напряг мускулы на руках, пытаясь остановить смертоносный удар, но выдержал лишь несколько мгновений и ушел в сторону, позволив чужому мечу соскользнуть по лезвию его клинка. Развернулся, отчего взметнулись в воздух длинные, с разрезами, полы его простой темной котты, и нанес стремительный удар сверху вниз и наискось, как если бы стремился разрубить противника от плеча до бедра. Но не задел даже выбившейся из небрежной косицы рыжеватой пряди волос, почти коснувшейся его лица, когда в солнечное сплетение уперся боевой кинжал. Ариэль был готов поклясться, что еще мгновение назад никакого кинжала не было.

— Ты убит, — весело сказал Уильям, отступая на шаг назад, и подбросил кинжал на ладони, ловя его уже не за рукоять, а за узкое блестящее лезвие.

— Это же мой, — запоздало сообразил оруженосец и бросил взгляд на перевязь у него на поясе. Кинжала и в самом деле не было.

— Твой, — согласился Уильям и протянул оружие рукоятью вперед.

— Покажи мне, как ты это сделал, — потребовал Ариэль, возвращая кинжал в ножны. И заинтересовался: — Льенар научил?

— Нет, один сарацин, — хмыкнул Уильям. — Он решил, что зарезать тамплиера его собственным ножом будет весьма… оригинально.

— Как я понимаю, его затея провалилась? — предположил Ариэль, не совсем уверенный, что друг говорит о себе. Уильям молча закатал рукав на левой руке и показал ему неровный шрам, протянувшийся поперек предплечья.

— О, — сказал оруженосец. — Выглядит внушительно.

— Крови было много, а на деле ерунда, — ответил Уильям, пожав широкими плечами.

— И всё-таки покажи мне, как ты это сделал, — повторил Ариэль. — Я даже не заметил.

Уильяму было не жалко показать не только этот прием, но и десяток других, которые он находил весьма действенными и часто выручавшими его в бою. Поэтому они фехтовали до самого вечера и остановились, только когда солнце уже скрылось за крышами домов и продолжать тренировку стало попросту опасно. До вечерней трапезы оставалось еще немного времени, и Уильям, испросив разрешения у интенданта, велел паре новых, лишь недавно появившихся в прецептории оруженосцев нагреть и натаскать воды в тяжелую дубовую бадью. После чего со стоном погрузился в воду настолько горячую, что от нее поднимался пар, и неторопливо умыл лицо и шею, стирая с кожи разводы от пыли, смешанной с потом.

Натруженные мышцы поначалу заныли только сильнее, и пришлось даже растереть плечи и руки, чтобы унять боль. Уильям набрал в грудь побольше воздуха и опустил голову под воду, длинные волосы намокли и потемнели, перестав вспыхивать на свету медной рыжиной. К концу лета та всегда становилась заметна сильнее из-за того, что волосы выгорали под палящим южным солнцем, становясь скорее темно-рыжими, чем каштановыми.

— Эй, рыжий! — немедленно принимался кричать Жослен, а потом носился от возжелавшего мести Уильяма по всему ристалищу, хохоча так, будто был самым обыкновенным оруженосцем, у которого и забот-то еще толком не появилось.

Уильям негромко рассмеялся, вспомнив их последнюю тренировку, после чего запрокинул голову, положив ее на жесткий деревянный край бадьи, и прикрыл глаза. Пар, поднимаясь над водой, завивался в причудливые узоры и спирали, рисовал в полумраке смутные картины. А затем принял неясные, полускрытые легкой газовой вуалью черты лица с раскосыми медово-карими глазами. Длинные черные волосы рассыпáлись по хрупким нагим плечам, удерживаемые лишь изогнутой коралловой заколкой на затылке.

Уильям в полудреме протянул руку, касаясь этих густых, чуть вьющихся волос, запуская в них пальцы и собирая в кулак. Тяжелые пряди змеями обвились вокруг запястья, вода всколыхнулась, и по золотисто-смуглой коже потекли крупные капли, в глубине которых мерцали в свете свечей крохотные золотистые искорки. Вуаль шевельнулась от легкого вздоха, Уильям коснулся пальцами скрытой легкой тканью щеки, приподнял вуаль и провел пальцем по мягким приоткрытым губам. Она улыбнулась и склонилась над ним, окутав длинными волосами и легким запахом жасмина, защекотавшим ноздри и неожиданно взволновавшим его так сильно, что по телу пробежала невольная дрожь.

Мягкие подушечки пальцев с длинными, выкрашенными хной ногтями почти невесомо погладили его по короткой бороде, провели по верхней губе и жестким, покалывающим пальцы усам. И она поцеловала его, поначалу легко и осторожно, а затем крепко, даже жадно, прильнув всем телом. Гибким, теплым, с гладкой золотистой кожей и медленно стекающими по ней золотистыми каплями воды. Мягкая упругая грудь прижалась к его груди, нежный живот — к его животу, длинные волосы поплыли по поверхности воды, и у него перехватило дыхание. Уильям целовал ее тонкие пальцы, длинную смугловатую шею и плавную линию плеч, гладил полускрытое вуалью лицо и тяжелые черные волосы, зарываясь в них лицом и глубоко вдыхая тонкий запах жасмина. Она обхватила руками его шею, запустила пальцы в мокрые длинные волосы, откидывая их с его лица. И прошептала нежным голосом, почти выдохнула, касаясь губами его уха:

— Уильям…

И он проснулся, всколыхнув успевшую остыть воду, задыхаясь и содрогаясь от острого головокружительного ощущения. Лицо горело от залившего его стыдливого румянца, губы жгло от призрачного поцелуя, а пальцы свело судорогой, настолько сильно он стиснул ими жесткие деревянные края бадьи.

Проклятье, выругался про себя Уильям, выбираясь из бадьи и наспех вытираясь льняной простынью. Он даже не видел ее лица, одни лишь темные глаза с длинными ресницами. Он не знал, как ее зовут и сколько ей лет. Под этой проклятой чадрой могла оказаться как совсем юная девочка, которую и женщиной-то назвать было нельзя, так и уже немолодая мать семейства, которая годилась в матери и самому Уильяму.

Но она стала наваждением. Настолько, что он постоянно ловил себя на мысли, что каждый раз, выходя из прецептории в город, он невольно начинает искать в толпе высокую гибкую фигуру в длинном темном покрывале. И, не задумываясь, смотрит в лицо каждой женщине в чадре, выискивая среди них ту, у которой были карие глаза. Да такие могли быть у половины сарацинок в городе! И всё же, он не находил тех самых, с красивым медовым отливом, который не давал ему покоя с того жаркого вечера, когда он столкнулся у дверей храма с незнакомкой в чадре.

Кто она? Почему она выходила из христианского храма, но была одета, как магометанка? Да еще и закутывалась в покрывало так, что были видны одни лишь глаза. Льенар однажды сказал им, что, несмотря на бытовавшее на Западе убеждение, магометанкам совсем необязательно закрывать лицо от посторонних глаз. Тогда зачем ей это? Она боялась, что кто-то узнает ее за пределами храма? Но почему?

Ему не следовало об этом раздумывать. Ему вообще не следовало думать о ней, ни днем, ни ночью, ни во время трапезы, ни — уж тем более! — во время молитвы. Но как Уильям ни старался, как ни проводил часы напролет, то рубясь на ристалище, пока от усталости не начнет ломить всё тело, то простаивая на коленях в храме, сарацинка не давала ему покоя. Изводила, заставляя замирать каждый раз, когда он замечал женщину в длинном черном покрывале. И вновь это оказывалась не она. Ему казалось, что еще немного, и он либо сойдет с ума, либо сляжет в лазарет. А ведь когда-то он смеялся над теми рыцарями, что целыми днями не поднимались с постели, сказываясь больными от любви.

Под конец его смятение заметил даже Ариэль, взбудораженный предстоящим посвящением в рыцари и орденские братья и потому не способный думать ни о чем другом.

— Всё в порядке? — спросил оруженосец, обеспокоенно вглядываясь в его лицо. Уильям почти не спал прошлую ночь, наполненную мучительными снами о кареглазой женщине в магометанской чадре, но попытался улыбнуться и ответил:

— Да, всё отлично.

Про себя он при этом постоянно повторял одну из глав Устава, словно надеялся, что это поможет ему выбросить сарацинку из головы.

… и потому пусть никакой брат не возжелает поцелуя ни вдовы, ни девицы, ни матери, ни сестры, ни тетки, ни какой иной женщины.

Он нарушал этот постулат едва ли не каждое мгновение и не знал, как остановиться. И порой испытывал от этого отнюдь не стыд.

А что в этом дурного? — порой спрашивал Уильям самого себя и думал, что бы ответил на это Льенар.

— Я ведь не должен, — сказал бы ему Уильям. — Я рыцарь Ордена тамплиеров.

— Которому двадцать один год, — фыркнул бы в ответ Льенар, растянув губы в своей любимой ехидной усмешке. — Чего ты ожидал? При таком-то раскладе.

— Но ведь в Уставе сказано…

— Устав, друг мой, писался не иначе, как для святых. Но мы-то с тобой простые смертные. Так что не стоит ждать, что мы будем следовать каждой его букве.

Это утешало слабо. Несмотря ни на что, Уильяму не хотелось становиться одним из тех рыцарей, которые разрывались между своей честью и красивой женщиной. Да что там, он ведь даже не знал, красива ли она. Он ничего о ней не знал. И его долг состоял отнюдь не в том, чтобы каждое мгновение думать о женщине. Он должен был защищать своих единоверцев.

Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям.

Его мир состоял из звона стали, летящего в лицо ветра с песком и палящего солнца, порой жгущего кожу сильнее пламени. И в этом мире не находилось места для женской мягкости и любви. Да и с чего он вообще взял, что может ей понравиться? Кем бы она ни была, зачем ей храмовник, у которого нет ничего, кроме меча и плаща? Да и те ему не принадлежали.

Он не мог даже жениться на ней, а значит, одного прикосновения, одного неосторожного взгляда было бы достаточно, чтобы навлечь на нее незаслуженный позор. Что он способен ей дать, кроме собственных чувств? Которые от позора не спасут, и, к тому же, могли развеяться, как дым, едва он увидит ее лицо. Она завораживала своей таинственностью и в действительности могла оказаться совсем не такой, какой рисовало ее воображение Уильяма. Он и любовью-то это назвать не решался. Разве можно любить кого-то, кого совсем не знаешь и даже толком не видел?

И всё же он едва ли не каждый день уходил в Храм Гроба Господня. Ариэль неизменно увязывался следом. Уильям ничуть не возражал. Если оруженосец и отвлекал его от этих совершенно бессмысленных и даже ненужных поисков, то лишь ненадолго. По большей части Ариэль тихо молился, не отрывая голубых глаз от алтаря. Уильям тоже. И постоянно просил у Господа прощения за то, что приходит в этот величественный храм не столько ради молитв — молиться, если подумать, он мог и не выходя из собственной кельи, — а сколько в надежде вновь встретить кареглазую сарацинку.

Где же она? — невольно думал он каждый раз, когда не находил ее среди молящихся в храме. Неужели она больше не придет?

И немедленно начинал злиться на себя за эти мысли. Это всего лишь женщина. Что в ней такого особенного, что он не может забыть ее глаза?

— Скоро стемнеет, — заметил одним вечером Ариэль. Уильям посмотрел на быстро темнеющее небо и кивнул. Они прошли по шумной, людной улице, свернули в узкий, ведущий ко входу Храма Гроба Господня переулок… И на него налетела выскочившая из полумрака запыхавшаяся женщина.

— Осторожнее, — мягко, как было принято в Ордене, пожурил ее Уильям, поддержав под локоть. Но женщина — нет, совсем юная девушка — вскинула голову и едва взглянула на него, так что Уильям успел увидеть только медово-карие глаза, при виде которых у него вновь перехватило дыхание, и широко раскрытый, перекошенный в ужасе рот. А через мгновение она уже рухнула на землю, уткнувшись лицом в его колени и вцепившись тонкими пальцами в полы белого сюрко.

— Мессир, умоляю, защитите!

— Что вы… — растерялся Уильям и попытался поднять ее на ноги. — Встаньте!

— Во имя Господа нашего Иисуса Христа! — рыдала девушка, не отпуская его. Темная чадра соскользнула с ее плеч, тяжелые, перевитые жемчужными нитями черные косы — такие длинные, что, наверное, доходили ей до колен — змеями свернулись на камнях мостовой, пачкаясь в уличной пыли. — Прошу вас, вы моя единственная надежда!

— Вилл! — одновременно с ней воскликнул Ариэль и со звоном потянул из ножен клинок. — У нас гости.

Гостей было несколько, узкий переулок вынудил их бежать друг за другом, и выглядели они, как не слишком богатые магометане. Или, напротив, как слуги очень богатых. Но Уильяма в тот миг волновало лишь то, что они не христиане. А кареглазая сарацинка, молившая его именем Христа, ею очевидно была. Впрочем, даже не будь она христианкой, Уильям поступил бы точно так же. Привычным, стремительным движением выхватил меч из ножен и, направив клинок острием на противников, велел звенящим от ярости голосом:

— Назад!

Комментарий к Глава шестая

Шербет - традиционный напиток в восточных странах, изготавливаемый из шиповника, кизила или розы с добавлением различных специй. Так же называется и твердая сладость вроде халвы, изготавливаемая из молока, фруктов и дробленных орехов.

 

========== Глава седьмая ==========

 

Магометане остановились, увидев направленные на них клинки, но едва ли сочли это серьезным препятствием. Их было пятеро, а храмовников — всего двое, и одному из них мешала атаковать вцепившаяся в него девушка. Уильям и сам прекрасно это понимал. А потому боялся, что не успеет убрать ее с линии атаки, если дело дойдет до настоящего боя. Сарацинка же едва ли осознавала, в какой опасности находится. Одного удара изогнутой магометанской сабли оказалось бы достаточно, чтобы раскроить ей череп, и никакому лекарю было бы не под силу вылечить такую рану. Но противники, казалось, и сами не стремились ее убить.

— Убери меч, храмовник, — велел один из них, по-видимому, предводитель, одетый куда богаче остальных четверых. Главный евнух в гареме? — мелькнула в голове веселая мысль. Нет, не похож, евнухи сабель не носят, решил Уильям, задумавшись всерьез. Командир дворцовой стражи? Но тогда почему без кольчуги или какой-либо иной брони? — Сегодня мы не ищем ссоры с кафирами*.

— Вам бы лучше не искать ее вообще, — запальчиво отозвался Ариэль. Превосходящее число противников его явно не смущало. Впрочем, при другом раскладе оно не смутило бы и Уильяма. Но теперь, когда между ним и магометанами оказалась хрупкая женщина…

— Миледи, — негромко сказал Уильям, не сводя глаз с противников. — Я прошу вас отойти в сторону.

— Я не леди, мессир, — прошептала сарацинка совершенно невпопад. Как будто сейчас это имело хоть какое-то значение.

— Встаньте, — повторил Уильям с нажимом, протягивая ей свободную от меча руку ладонью вверх и по-прежнему не отводя взгляда от противников. Сарацинка крепко стиснула его ладонь дрожащими пальцами и поднялась, едва не уронив в пыль свою длинную чадру.

— Как ты смеешь, неверный, — выкрикнул один из магометан, — касаться дочери Исмаила ибн Рашида?!

Любопытно, подумал Уильям. Что бы здесь не происходило, оно не было попыткой обокрасть или надругаться над женщиной. Магометане знали ее. И сами всерьез собирались защищать девушку от храмовников.

— Молчать! — отрывисто велел тот, которого Уильям решил считать предводителем. А когда заговорил вновь, в голосе магометанина появились неприятные ласково-заискивающие нотки. — Госпожа, прошу вас, опомнитесь.

Госпожа? Она что же, убегает от собственных слуг?

— Замолчи, Хасан! — с жаром выкрикнула сарацинка срывающимся голосом, почти прильнув к Уильяму всем телом. Ее волосы пахли каким-то тонким цветочным ароматом, и у него невольно заныло в груди. — Я уже слышала достаточно! Если мне и суждено провести всю мою жизнь взаперти, так пусть уж лучше это будет христианский монастырь, чем дом моего отца!

Уильям совсем перестал понимать, что творилось в этом переулке, но мешкать было опасно. От кого бы ни бежала сарацинка, от отца, жениха или кого угодно другого, за ней могли послать не только этих пятерых.

А та будто почувствовала, о чем он думает, и чуть сильнее сжала его руку.

— Прошу вас, мессир, — прошептала девушка на удивление твердым голосом, совсем не похожим на тот, каким она кричала на магометанина за мгновение до этого. — Не убивайте их.

В ее мольбе было больше, чем одно только христианское милосердие. Сарацинка искренне заботилась о собственных преследователях. Но зачем же тогда она просила о помощи? Что, силы небесные, здесь вообще происходит?

— Я не пойду с ними, — вновь зашептала девушка, стискивая его руку, и ее тихий нежный голос задрожал, словно она с трудом сдерживала слезы. — Умоляю, помогите мне. Ради всего святого.

— Госпожа… — вновь заговорил предводитель всё тем же заискивающим тоном и шагнул вперед. Уильям ответил стремительным выпадом, рассекшим воздух перед лицом магометанина и заставившим его вновь отшатнуться. Сарацинка сдавленно вскрикнула, вскинув руку к лицу, но не отшатнулась. Напротив, прижалась только сильнее, обхватив руками и спрятав лицо у него на плече.

— Женщина пойдет с нами, — отчеканил Уильям, не опуская меча.

— Ты не посмеешь забрать ее, неверный! — закричал один из магометан. В стремительно сгущающихся сумерках их смуглые лица было почти не различить.

— Не посмеешь! — согласился другой.

— Убери свои руки от госпожи, сын паршивого шакала!

— Посмею и заберу! — ответил Уильям с металлом в голосе. — Женщина просила защиты у Ордена тамплиеров. Она пойдет с нами, и ее участь будет решать капитул Ордена.

Плечи прильнувшей к нему сарацинки мелко задрожали не то от страха, не то от облегчения, и она тихо, почти неслышно всхлипнула.

— Храни вас Господь, мессир, — прошептала девушка сдавленным голосом.

— Ариэль, уведи ее, — велел Уильям.

— Ты уверен? — одними губами спросил оруженосец, получил в ответ отрывистый кивок и протянул к сарацинке свободную от меча ладонь. Та робко коснулась предложенной руки. Уильям запоздало заметил, что пальцы у нее унизаны тонкими, как паутинка, серебряными и золотыми кольцами. — Идемте. Не бойтесь, я не причиню вам вреда.

Магометане занервничали, начали переглядываться, почти одновременно положили руки на рукояти саблей. Стоит девушке отойти в сторону, и они атакуют без промедления и без малейшего сомнения. Коран не призывал убивать неверных, но… Уильям внезапно понял, что ситуация стала очень двусмысленной. Тамплиер он или нет, но для магометан он христианин, предъявивший права на одну из их женщин. Для них не имело значения, просила она защиты у Ордена или нет, и они не отдадут девушку без боя. Но кто бы ни вышел из этой схватки победителем, стоит только пролиться крови, и это станет началом куда бóльших трудностей.

Уильям невольно выругался про себя. Из-за собственной импульсивности, если не сказать глупости, он поставил под удар царившее в Иерусалиме хрупкое равновесие между христианами и магометанами. И это сейчас, когда Орден и так конфликтовал с королем. Но какой бы мужчина поступил иначе, когда его умоляла о помощи безоружная женщина?

— Бегите, — едва слышно велел он Ариэлю. Сарацинка посмотрела на него широко распахнутыми, блестящими от слез темными глазами и прошептала:

— Простите меня, мессир. Я не могу им приказать.

— Вы ни в чем не виноваты, — ответил Уильям, принимая боевую стойку и стискивая пальцы на рукояти направленного на магометан клинка. — Уходите сейчас же, я не хочу, чтобы вас задели в схватке.

Сарацинка послушно кивнула и отступила за его плечо. Один шаг, другой…

Ну же, думал Уильям, почти не дыша и прислушиваясь к негромкому постукиванию, с которым ступали по широким запыленным камням маленькие ножки в туфельках на невысоком каблуке. От напряжения звенел, казалось, сам воздух.

Магометане потянули оружие из ножен. Стук за спиной прекратился.

Нет, отойди еще дальше. А лучше беги со всех ног, глупая, как ты бежала до этого, подхватив юбку и роняя соскальзывающую с плеч чадру. Надеюсь, они не воины и знают лишь, с какой стороны браться за клинок, но не как им разить.

— Идемте, — повторил где-то сзади Ариэль. — Скорее.

Надо было надеть кольчугу, отстраненно подумал Уильям. А затем зазвенела сталь. Ариэль развернулся и бросился назад.

Сарацинка сдавленно вскрикнула у них за спиной, и Уильям едва не обернулся, рефлекторно дернул головой, отвлеченный этим испуганным криком, и в последний миг успел отшатнуться назад, уклонившись от целящей в грудь сабли. Второй, обрушившийся сверху удар он отразил боевым кинжалом, успев заметить краем глаза другого нападавшего и резким, отрывистым движением выбросить в сторону левую руку. И наградил противника метким и, как любил говорить Ариэль, не рыцарственным ударом в едва слышно хрустнувшее колено, заставив магометанина рухнуть со сдавленным стоном, схватившись за ногу. И одновременно с этим принял на лезвие меча новый удар первого из нападавших. А затем повернул в ладони обтянутую темной кожей крестовидную рукоять и выбил у магометанина саблю из руки. Тот отшатнулся, вскидывая руки в безнадежной попытке защититься от удара меча.

Прошу вас, мессир. Не убивайте их.

Уильям развернул меч и со всей силы ударил противника рукоятью по лицу. Тот не устоял на ногах.

— Назад! — повторил Уильям, делая выпад в пустоту. Ариэль поднял меч острием вверх, готовый в любое мгновение нанести рубящий удар и рассечь врага на две неровные половины. Оруженосец расправился с еще двумя магометанами, почти не запыхавшись и явно припомнив все уловки старшего брата. Что бы ни говорил Ариэль о методах Льенара, в настоящем бою он с противником не церемонился. Пятый магометанин только переминался с ноги на ногу, не решаясь атаковать храмовников, пока у тех был численный перевес.

Хвала Господу, подумал Уильям, что воины из них и в самом деле были посредственные. И что ширина переулка не позволила им насесть на него со всех сторон. Без кольчуги такой бой очень быстро закончился бы его смертью от десятка ран, нанесенных почти одновременно.

— Уходим, — сказал Уильям, медленно отступая к выходу из переулка и по-прежнему не опуская меча и не отводя взгляда. Сарацинка так и стояла позади него, до судорог в пальцах стиснув края чадры.

— Мессир, — прошептала она посеревшими губами и вздрогнула, когда он, не глядя, убрал в ножны кинжал и протянул к ней руку.

— Идемте скорее, пока они не оправились, — велел Уильям, не тратя времени на попытки успокоить девушку. — Если, конечно, вам всё еще нужна помощь.

Сарацинка судорожно выдохнула и кивнула. От кого бы она в действительности не бежала, он явно пугал ее больше Уильяма.

***

— О чем вы думали?! — гремел сенешаль Ордена. Казалось, что от рукоприкладства его останавливало только присутствие маршала и Великого Магистра. И, быть может, то, что в Ордене подобное поведение считалось недопустимым и здесь не били беспричинно и без повеления капитула даже оруженосцев. Не то, что опоясанных рыцарей.

— Она просила защиты! — злился Уильям. Он понимал, что ситуация вышла непростая, но почему его распекали так, словно он нарушил все обеты Ордена разом?

— Женщина в прецептории Ордена! — продолжал бушевать сенешаль, не слушая никаких доводов. Уильяму захотелось напомнить ему, что тамплиеры защищают всех христиан без исключения. Да и куда еще ему было вести сарацинку? Попросить ее подождать за воротами, в темноте и одиночестве, пока он будет говорить с Магистром?

Маршал неожиданно усмехнулся в темные усы, и Уильяму невольно вспомнился оставшийся далеко в Англии Ричард Гастингс.

— Помни о смирении.

— К дьяволу смирение!

Сейчас это в равной степени относилось и к нему самому, и к разъяренному сенешалю.

— Завтра об этом будет знать король!

— Не будет, — заговорил наконец Великий Магистр. — Король покинул Иерусалим еще рано утром и сегодня, я полагаю, уже не возвратится.

— Значит, об этом будет знать весь город! — ничуть не растерялся сенешаль. Потом задумчиво нахмурил брови и спросил: — А Его Величество не соизволил сообщить, куда направился?

— Мне не докладывал, — качнул седеющей головой де Сент-Аман. — Но оно, на мой взгляд, и к лучшему, любезный брат. Пусть лучше носится по окрестностям верхом и бросает копья во всё, что вздумается, чем раз за разом требует от меня выдачи брата Готье. Я уже не в силах повторять, что никто, кроме капитула Ордена и самого Папы, не имеет права судить нашего брата. Так и до цареубийства недалеко.

Маршал негромко хохотнул в ответ на предложение избавиться от королевского внимания самым кардинальным из возможных способов и сказал:

— Мы отвлеклись, любезные братья. Сейчас нам нужно решить, что делать с этой сарацинской девицей.

— Вернуть отцу, и желательно до того, как в ворота прецептории начнет стучать весь магометанский квартал, — ответил сенешаль. — Тараном.

— Нет, — вырвалось у Уильяма прежде, чем он успел даже понять, о чем говорит сенешаль. Все трое рыцарей одновременно повернули головы и смерили его одинаковыми недовольными взглядами.

— Не тебе принимать это решение, — сухо сказал Великий Магистр.

— Она просила защиты, — повторил Уильям, решив стоять до последнего. Оставалось только надеяться, что из Ордена его за это не выгонят. А если и выгонят… Нет, этого допустить было нельзя. Тамплиеры и в Англии-то были его последней надеждой, а уж здесь… Не говоря уже о том, что из храмовников путь у него был только один — в бенедиктинский или цистерцианский монастырь с уставом еще строже, чем у тамплиеров. И жизнью в сотни раз тоскливее и бесполезнее. Желания провести остаток своих дней, переписывая книги, у Уильяма не было совершенно. Лучше уж сложить голову в первом же бою с сарацинами.

— Помолчи-ка, мальчик, — велел сенешаль таким тоном, будто бы разговаривал с несмышленым пажом.

— Я не мальчик, — не задумываясь, процедил в ответ Уильям. И тут же обругал свою несдержанность в мыслях. Если он не возьмет себя в руки, то не поможет ни девушке, ни, тем более, самому себе.

Маршал удивленно поднял брови и внезапно расхохотался громким, зычным басом.

— Ну и нахал же ты, брат Уильям!

— Не вижу, любезный брат, в этом ничего забавного, — сухо сказал сенешаль.

— А ты, пожалуй, мне даже нравишься, мальчик, — неожиданно согласился с маршалом Великий Магистр. — Во всяком случае, ты не боишься отвечать за свои поступки.

Да хватит, подумал Уильям, называть меня мальчиком!

— Надо посоветовать де Валансьену не спускать с него глаз, — хмыкнул маршал. — Если он и на поле боя готов так же сражаться за каждого христианина, то у мальчика есть все шансы стать мне достойной заменой.

Тон у него был не то насмешливый, не то просто веселый, поэтому Уильям не понял, говорил ли маршал всерьез или же решил подшутить над несдержанным собратом. Но сейчас его это и не слишком интересовало. Куда важнее было уберечь от беды кареглазую сарацинку.

— Если вы считаете меня виновным, — решился Уильям, — то я смирюсь с любым приговором, который вынесет мне капитул Ордена. Но девушке нужна помощь. Я знаю, мессиры, — продолжил он, когда сенешаль открыл рот и собрался ответить не иначе как очередной гневной отповедью, — вы мудрее меня и куда лучше знаете, как мне следовало поступить. И, — добавил он, — если это была ошибка, то вина за нее лежит только на мне одном. Но если бы мы оставили ее без защиты… — Уильям осекся и начал заново. — Если бы стало известно, что тамплиеры отдали христианку на растерзание магометанам…

— А ты хоть удосужился узнать, действительно ли она христианка, прежде чем хвататься за меч? — угрюмо спросил сенешаль.

Уильям растерялся и понял, что если скажет «Она молила именем Христа», то рыцари поднимут его на смех. С какими еще словами могла обратиться сарацинка к тамплиеру? На любой другой призыв о помощи он мог ответить, что его дело — беречь христиан, а не последователей пророка Мухаммеда, и пройти мимо.

— Я видел ее прежде, — торопливо сказал Уильям, пока его молчание не расценили, как замешательство. — Она выходила из Храма Гроба Господня. И… Пусть я не прав, мессиры, но по мне, так лучше спасти магометанина, чем из-за своих сомнений позволить пострадать христианину.

Рыцари переглянулись между собой. Уильям понадеялся, что это от того, что они полагали так же.

— Хорошо, — коротко сказал де Сент-Аман, но значило ли это, что он согласен или просто принимает такой ответ, Уильям не знал. — Приведи женщину, мы поговорим с ней.

Уильям послушно кивнул и повернулся, быстрым размашистым шагом выйдя из кельи Магистра и прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь.

— Нас изгнали из Ордена? — угрюмо спросил ждущий снаружи Ариэль. — Воистину, от этих женщин одни беды.

Но Уильям не сомневался, что причиной этой угрюмости была не сарацинка, а недовольство Великого Магистра. Ариэль тоже не понимал, в чем они так провинились, если теперь их распекают трое важнейших рыцарей Ордена. Ариэль, пожалуй, понимал даже меньше, чем Уильям, еще в переулке сообразивший, что скандал с магометанами Ордену сейчас совершенно не нужен. Достаточно было того, что они уже поссорились с королем и ассасинами.

— Где она? — коротко спросил Уильям, имея в виду сарацинку.

— Испросила позволения помолиться, — ответил оруженосец. — Один из братьев согласился отвести ее в Храм.

На первый взгляд, это только подтверждало, что девушка была христианкой. Но привитые Льенаром подозрительность и привычка везде искать двойное дно немедленно подсказали еще одно объяснение такой просьбы. Храм Соломона одновременно был и бывшей мечетью Аль-Акса. И присутствие Ордена тамплиеров, даже явись он сюда в полном составе, вряд ли помешало бы Аллаху услышать молитвы одной из его верующих.

Но она молилась, обратившись лицом к востоку, как христианка, а не к югу, в сторону Мекки, как было положено магометанам. Уильям остановился у самого входа в полутемный Храм, привычно окинув взглядом ряды высоких, соединенных арками колонн и редкой красоты мозаику, украшавшую изнутри купол Храма. Та словно оживала с заходом солнца, и казалось, что стоит золотистому пламени свечей затрепетать от малейшего дуновения, как искусно выложенные узоры мозаики начинают плавно изгибаться, словно узкие, с длинными тонкими пальцами, ладони танцующей под тягучую сарацинскую музыку женщины.

Уильям недовольно нахмурил брови, отгоняя кощунственную мысль. Недопустимо было думать о подобном в Храме, да еще и христианском.

Сарацинка по-прежнему не замечала его, то склоняя чернокосую голову, то вновь поднимая ее и вглядываясь в вызолоченное трепещущим светом распятие. Она опустилась на колени перед самым алтарем, такая неуместная здесь, в Храме тамплиеров, с ее длинными, перевитыми розовым жемчугом косами и ярким, малиновым с серебряными узорами платьем. Словно райская птица, случайно залетевшая в суровую обитель рыцарей-монахов. Черная чадра, призванная скрывать эту броскую красоту от чужих глаз, сиротливо лежала на холодном полу рядом с коленопреклонённой девушкой. Уильям прошел по широкому проходу между молитвенными скамьями, но сарацинка была так погружена в собственные мысли и молитву, что услышала шаги, когда он уже был практически у нее за спиной. И, вздрогнув, обернулась. Уильям остановился, словно налетев на невидимую преграду.

Горящие в Храме свечи отчетливо осветили нежное сердцевидное лицо с золотисто-смуглой кожей и едва заметным румянцем на щеках. В нем было что-то западное, или, скорее, греческое — в очертаниях длинного изящного носа с узкой переносицей, — но вместе с тем её лицо совсем не походило на лицо англичанки или любой иной франкской женщины. Трубадуры не стали бы воспевать ни её темные, медово-карие глаза с поднятыми к вискам уголками, ни мягкие, нежные губы светло-коричневого оттенка. Те были немного ассиметричными — нижняя чуть полнее верхней, — но соразмерными для сужающегося к маленькому, аккуратно закругленному подбородку лица. Она действительно была совсем не такой, какой представлял её Уильям, и оказалась куда моложе, чем можно было подумать, глядя на нее в чадре. Совсем юная девочка, пусть и с фигурой женщины. Уильяму даже стало неловко из-за того, что он был так заворожен ею поначалу. И всё же… Он по-прежнему не мог отвести от нее глаз.

— Мессир, — первой нарушила молчание сарацинка, поднимаясь с колен, и темный румянец на щеках стал заметнее. Ее смутило такое пристальное внимание, но она уже не выглядела напуганной.

— Я, — пробормотал Уильям, тоже почувствовав себя неловко, — не хотел вам мешать.

— Вы не помешали, — тихо ответила девушка. И протянула, с вопросительными нотками в нежном голосе. — Мессир…?

— Уильям, — представился тот, поняв, что она спрашивает его имя.

— Уильям, — повторила сарацинка нараспев и улыбнулась, не разжимая губ. Но на золотисто-смуглых щеках появились очаровательные ямочки.

— Могу я узнать, как вас зовут? — спросил Уильям и невольно смутился, услышав в собственном голосе неподдельное восхищение.

— Джалила, — ответила сарацинка и тут же нахмурила тонкие изогнутые брови, став похожей на маленького, чем-то недовольного лисенка. — Но… Я была крещена в день святой Сабины Римской два года назад. Мне было двенадцать, — добавила она, словно сама понимала, что кажется ему совсем ребенком. Я женщина, говорили ее нахмуренные брови, а не дитя, мессир. Относитесь ко мне соответственно.

— Так как же всё-таки? — уточнил Уильям, улыбнувшись, чтобы она не чувствовала себя неловко.

— Сабина, — решила девушка и улыбнулась в ответ, перестав хмуриться. — Я… я не знаю, как мне отплатить за ваше благородство.

— Благородство не нуждается в оплате, — ответил Уильям, чувствуя себя рыцарем из баллад сродни тем, что пел при королевском дворе барон Артур. — Потому что у него нет цены.

— Вы не правы, мессир, — тихо сказала сарацинка, качнув чернокосой головой. — Вы вступились за меня, зная, что вас могут ранить. Или же и вовсе убить. А ведь я даже не ваша женщина.

— Я тамплиер, — растерянно ответил Уильям, смущенный такой прямотой. — У меня… не может быть женщины.

— Не это важно, — вновь качнула головой Сабина, подарив ему еще одну улыбку. По черным косам побежали золотистые блики от горящих вокруг свечей. — И я хотела бы отблагодарить вас. Только не знаю, как.

— Мне ничего не нужно, — отказался Уильям, коротко мотнув головой, и отбросил со лба прядь волос. — Я… я совсем забыл, вас хотел видеть Магистр Ордена. Если вы… не возражаете.

— Нет, — тихо ответила сарацинка. Сердцевидное лицо приобрело настороженное выражение.

— Не нужно бояться, — неловко попросил ее Уильям. — Он не причинит вам вреда. И я… — добавил он, вспомнив тот испуганный взгляд, которым она наградила его в полутемном переулке, — не причиню.

Сабина удивленно посмотрела на него, чуть склонив голову на бок. А потом приоткрыла губы, словно хотела сказать «О. Я понимаю».

— Я боялась не вас, мессир, — ответила сарацинка. — Я боялась за вас. Они бы никогда не посмели поднять руку на дочь хозяина. А вот тамплиера убили бы, не задумываясь.

— Тогда почему вы убегали? — спросил Уильям, чуть нахмурив брови.

— Иртидад, — коротко сказала Сабина. И добавила, поняв, что христианину-храмовнику это слово ни о чем не говорит. — Вероотступничество. В Исламе за такое сурово карают.

— Насколько сурово? — задал еще один вопрос Уильям, начав понимать.

— Смерть, — коротко ответила сарацинка и вздрогнула, как от порыва пронизывающего ветра. — Впрочем, — добавила она, попытавшись улыбнуться и подбодрить саму себя, — каким бы истово верующим не был мой отец, он вряд ли стал бы рубить голову собственной дочери. Да и, — продолжила девушка, выдавив еще одну улыбку, — некоторые факихи* полагают, что казнить следует только мужчин. А женщин — держать в заточении, пока их не принудят вновь принять Ислам.

Мерзость, подумал Уильям. И спросил, припомнив то, что сам знал о магометанах:

— Но разве в Коране не сказано «Нет принуждения в вере»?

— Сказано, — согласилась Сабина и горько усмехнулась. — Коран порой бывает очень противоречив, мессир. И трактовать его можно по-разному. Всё зависит от того, каким хочет быть сам человек: милосердным или, напротив, жестоким. Но теперь это не имеет для меня никакого значения, — добавила она, давая понять, что больше не желает об этом говорить. Уильям кивнул и спросил:

— А есть ли кто-нибудь, кто сможет подтвердить, что вы христианка?

— Да, — ответила Сабина без малейшего удивления в нежном голосе. Для своих лет она была на удивление рассудительна. — Спросите любого священника в Храме Гроба Господня. Меня часто видели там на протяжении последних нескольких лет.

Уильям кивнул еще раз и попросил:

— Пойдемте со мной, миледи, я провожу вас к Магистру.

— Я не леди, мессир, — повторила сарацинка, вновь улыбнувшись. — Пусть мой вид не вводит вас в заблуждение, мой отец всего лишь сарацинский купец, который без малейшего стыда наживается на христианских паломниках.

И, по-видимому, дела у него идут очень успешно, решил Уильям, наученный, еще будучи наследником барона, разбираться в драгоценностях и с первого же взгляда заметивший, что розовые жемчужины в косах девушки тщательно подобраны по форме и размеру. Такое украшение стоило куда дороже, чем если бы кто-то просто нанизал на нитку первый попавшийся под руку жемчуг.

Сарацинка подняла с холодного пола свою чадру, аккуратно, даже бережно свернула ее и сказала:

— Я готова.

Уильям с трудом удержался от того, чтобы предложить ей руку. Сабина гордо подняла голову, словно хотела казаться выше, но даже в таком положении показалась ему удивительно хрупкой. Для женщины она была высокой, но вздумай Уильям обнять ее, и мог бы положить подбородок ей на макушку, даже когда она так старательно задирала свой изящный носик. Быть может, поэтому маршал с Магистром встретили ее одинаково мягкими, чуть снисходительными улыбками. Сенешаль, и тот перестал недовольно хмурить брови. Юная, но так старавшаяся казаться взрослой девочка позабавила даже его. А та держалась уверенно и посмотрела на Уильяма всего два раза за весь разговор.

— Не уходите, — едва слышно попросила она и в самом начале, едва войдя в келью Великого Магистра, а затем бросила еще один испуганный взгляд, когда де Сент-Аман спросил ее магометанское имя.

— Мне обязательно отвечать?

— Нет, — сказал Уильям прежде, чем успел вмешаться Магистр или, что было бы еще хуже, сенешаль.

— Тогда я хотела бы его забыть, — негромко, но непреклонно ответила Сабина и вновь приняла гордый вид.

— Полагаю, тебе нужно отдохнуть, дитя, — сказал наконец де Сент-Аман. — Утром я пошлю кого-нибудь из рыцарей в Храм Гроба Господня, и мы соберем капитул. Мы понимаем, что тебе некуда пойти, — добавил он, заметив, что сарацинка настороженно нахмурила брови. — Но женщине не место среди тамплиеров. Ты можешь остаться до утра, но потом тебе придется покинуть прецепторию.

— Я не смею просить о большем, — тихо ответила Сабина.

— Пусть так, но где она будет ночевать? — ворчливо спросил сенешаль. Уильяму показалось, что сделал он это больше для приличия.

— Если для Ордена такая сложность найти лишнюю постель, — спокойно ответил Уильям, — то я готов уступить собственную келью.

— Да будет так, — согласился де Сант-Аман. Уильям расценил это как часть наказания. Пусть он и не считал себя виноватым, но Магистру определенно не понравилось, что некоторые рыцари смеют открыто дерзить вышестоящим братьям. — И позови сюда этого оруженосца.

Льенар меня убьет, понял Уильям. Привяжет к позорному столбу и будет бросать ножи, пока я не истеку кровью.

Ариэль, впрочем, отнесся к предстоящему разговору куда более философски и даже хлопнул Уильяма по плечу, прежде чем зайти в келью.

— Не бери в голову, Вилл. Устав Уставом, но все мы люди. И конкретно за нами с тобой командор Бейрута. А уж он точно скажет, что мы поступили правильно.

— Я не собираюсь прятаться за его спину, — ответил Уильям, но дверь в келью уже закрылась и Ариэль его не услышал.

— Я не хотела доставить вам еще больше неудобств, мессир, — робко сказала Сабина и дотронулась до его руки.

— Вы не доставили, — качнул головой Уильям. — Вы голодны?

— Немного, — всё тем же робким голосом сказала сарацинка.

— Я принесу еды, — пообещал Уильям.Он и сам бы не отказался немного перекусить, но не был уверен, что на кухне прецептории станут кормить пропустившего вечернюю трапезу, да еще и натворившего дел рыцаря. Сабина не то подумала о том же, не то просто хотела сделать хоть что-то в знак благодарности, поэтому предложила ему половину. Уильям отказался.

— Благодарю, я не голоден.

Сарацинка подняла на него свои медово-карие глаза и посмотрела так грустно и понимающе, что ему почему-то стало стыдно.

— Хотя… я бы съел вот этот кусочек.

Сабина улыбнулась, отчего на смугловатых щеках вновь появились ямочки, а в глазах вспыхнули золотистые искорки, и пододвинула к нему тарелку. А потом неторопливо расплела длинные черные волосы, окутавшие ее, словно тяжелый бархатный плащ, и свернулась, как лисенок, на соломенном тюфяке, укрывшись тонким одеялом.

Уильям опустился на пол у кровати, устало вытянув ноги, и еще долго прислушивался к ровному дыханию безмятежно спящей девушки.

***

Вопреки ожиданиям Великого Магистра, король отправился отнюдь не на охоту. Собрав наиболее доверенных рыцарей, Амори вихрем промчался от Иерусалима до Сидона и ворвался в прецепторию тамплиеров, как демон из Преисподней. Храмовники, поначалу схватившиеся было за мечи, оказались вынуждены отступить и сложить оружие, не пролив ни единой капли крови. Связанные обетом не поднимать меча против христиан, да и попросту не решившиеся сражаться с самим королем, тамплиеры бессильно смотрели, как одного из их братьев уводят прочь, чтобы запереть в королевской тюрьме города Тир. Великий Магистр узнал об этом лишь на следующий день после возвращения короля в Иерусалим и бросился во дворец. Впрочем, понимая, что он вряд ли сумеет что-либо изменить. И всё же, осознавать, что они с Амори поменялись местами, и теперь это король будет диктовать свою волю Ордену, было неприятно.

— Вы не имели права! — заявил Одо едва ли не с порога.

— Можете пожаловаться Его Святейшеству, — лениво отозвался король, развалившись в любимом кресле и потягивая крепкое сладкое вино. Королева выбирала для него самые сочные ломтики тонко нарезанных фруктов и кормила с рук, негромко смеясь каждый раз, когда короткая ухоженная борода короля щекотала ей подушечки пальцев. — Да, мессир Одо, я слышал, что ваш Орден ни дня не может прожить без скандала.

Первой мыслью Магистра было, что в этом замешана королева. Впрочем, какая ей была польза поддерживать храмовников против собственного мужа? Разумеется, она пересказала ему всё, что слышала.

— Ах, это было так волнующе, — томно вздохнула Мария, опустив ресницы. Одо почти не сомневался, что она смеется и над ним самим, и над всем их Орденом. — Юная дева и рыцарь в белом плаще, вступившийся за ее честь. Во дворце до сих пор только об этом и говорят. Скажите, мессир, он действительно оберегал ее сон до самого рассвета?

Там еще был оруженосец, сухо подумал Магистр. Но кто, спрашивается, рассказал королеве о том, что происходило в самой прецептории? И о чем только думал этот мальчишка? Как ему вообще взбрело в голову просидеть всю ночь рядом с сарацинкой? От кого он собирался защищать ее в самом сердце Ордена тамплиеров?

А теперь — стараниями этого юнца! — история станет не иначе, как еще одной слезливой балладой о верном рыцаре и прекрасной даме, над которой будут рыдать все девицы при дворе.

— Вот как? — заинтересовался король рассказами о ночном бдении излишне подозрительного мальчишки. — И где же теперь эта юная дева?

— Сестры госпитальеров приняли ее послушницей в свой монастырь, — коротко ответил Одо, не сомневаясь, что сарацинка надолго там не задержится. У нее, по-видимому, теперь не было ни безанта за душой, а даже госпитальеры не настолько великодушны, чтобы принять в свой орден женщину, которая не может предложить им ровным счетом ничего.

— Неужели? — спросил Амори. — Девушка чудом спаслась от беды, а вы за это решили заточить ее в монастырь? Или, — тут король коротко усмехнулся, — ваш рыцарь был далеко не так целомудрен, как требуют того обеты?

— Ее честь не пострадала, — сухо ответил Магистр. Мысль о цареубийстве посещала его всё чаще.

— А что ее семья? — продолжил расспрашивать Амори. — Неужели они… стерпели похищение девицы? — съехидничал король, явно вознамерившись вывести де Сент-Амана из себя.

Если бы, сухо подумал Великий Магистр. В Храме Соломона в первый же день побывал и отец семейства, и семеро его сыновей, и даже его брат. И все они требовали вернуть вероотступницу. Одо в эти встречи благодарил Господа, что еще на рассвете отправил вспыльчивого мальчишку обратно в Бейрут. С того сталось бы наломать дров, причем исключительно из благих побуждений. Он даже уезжать не хотел, вновь начал спорить, что сарацинку нужно защитить и что он никуда не поедет, пока не убедится в том, что ей ничего не грозит. Магистр уже всерьез подумывал лишить юнца белого плаща и разжаловать в сержанты, чтобы тот вспомнил об обете послушания, и непокорного спасло только вмешательство самой девушки.

— Прошу вас, мессир Уильям, — нежным голосом попросила сарацинка, касаясь его руки. — Вы и без того сделали для меня слишком многое. Я не прощу себе, если в ответ навлеку на вас беду.

А потом приподнялась на носочки, окутанная своими тяжелыми черными волосами, и поцеловала его в заросшую рыжеватой бородой щеку. Мальчишка смутился так, что зарделся до корней волос, и забормотал что-то невнятное, но после этого с Магистром уже не спорил и только послушно кивал в ответ на любую фразу. Вид у него при этом был такой, как если бы его ударили мечом по шлему и в голове у него теперь звенело громче, чем на церковной колокольне. Глупец!

— А знаете что, мессир, — сказал король, отставляя пустой кубок, — найдите эту девушку и приведите во дворец. Мы с королевой хотим послушать ее историю.

— Я здесь не для того, чтобы обсуждать и разыскивать девиц, — сухо ответил де Сент-Аман. И добавил безо всякого почтения. — Ваше Величество.

— Я сказал, приведите, — велел Амори, стряхнув свою обманчивую леность. — А потом мы решим, что делать с этим Готье дю Менилем.

— Как пожелаете, Ваше Величество, — согласился Великий Магистр, мгновенно переменив решение.

И искренне посочувствовал сарацинке. Лучше бы ей было оставаться в монастыре. Во дворце иерусалимских королей, полном пороков и постоянных интриг, это наивное дитя будут ждать одни только беды.

Комментарий к Глава седьмая

*Кафир - с арабского “неверующий”, так мусульмане называют представителей других конфессий.

 

*Факих - с арабского “знающий”, мусульманский богослов и законовед в одном лице.

 

Орден госпитальеров, в отличие от тамплиеров, свободно принимал в свои ряды женщин.

 

========== Глава восьмая ==========

 

Долина Бекаа, город Баальбек, год 1176.

 

Дым от сотен костров поднимался высоко над стенами осажденного города, густой, сизый на фоне ночного неба и такой едкий, что от него постоянно слезились глаза и першило в горле. Бернар всё чаще ловил себя на мысли, что ему и шатра-то покидать не хочется, но вместо того, чтобы укрыться от дыма за тяжелым, расшитым красным и зеленым в цвет его герба пологом, рыцарь заставлял себя проводить на людях как можно больше времени.

Они должны видеть его, повторял Бернар про себя каждый раз, когда ему хотелось вернуться в шатер. Все они, рыцари и пехотинцы, оруженосцы и пажи, священники и проклятые храмовники. Храмовники — в первую очередь, потому что Бернар был убежден: это кто-то из белых плащей первым назвал его стариком. Жасинт неодобрительно качал головой каждый раз, когда отец принимался поносить тамплиеров, но молчал, не пытаясь спорить. На его взгляд, храмовники здесь были совершенно не причем, но Бернара было не переубедить.

— Я знаю, что это они. Эти гордецы в белых плащах. Да кем они себя возомнили, чтобы говорить так о вернейшем из рыцарей короля?!

Жасинт устало вздыхал, но не напоминал отцу о том, что рыцари Иерусалима обязаны были принимать участие в сражениях лишь до тех пор, пока им не исполнится шестьдесят. После этого стареющий воин мог удалиться в свой фьеф, оставив ратные подвиги сыновьям, и никто бы ему и слова дурного не сказал. А уж в шестьдесят один — тем более! Отцу уже год как следовало мирно почивать на лаврах в окружении слуг и подрастающих отпрысков, а не сидеть под стенами осажденного города.

Жасинт полагал, что это, пожалуй, и правильно. Уходить стоило в блеске славы, а не ждать, пока рука не сможет удержать меча, а плечи — вынести веса кольчуги, и прежде великий рыцарь, наводивший ужас на врагов одним лишь своим именем, превратится в посмешище. Но отец упорно не желал признавать, что уже не молод.

— Как я могу оставить нашего короля в такой тяжелый час?! — спрашивал он, не ожидая, впрочем, ответа. Жасинт не говорил о том, что у короля хватает рыцарей куда моложе и сильнее и что обидные слова о старости Бернар впервые услышал именно от него.

— Это храмовники его подговорили! — ярился отец, не желая даже думать о том, что король мог счесть его стариком и без чужих речей и подсказок. — О, если бы только Амори не покинул нас так рано! Он бы никогда не позволил этим белым плащам так отзываться о рыцарях королевства!

Но Амори лежал в земле уже долгих два года, а корона Иерусалима теперь венчала голову его пятнадцатилетнего сына. Жасинт был тем, кто принес ему страшную весть, и до сих пор не мог забыть, как застыло от ужаса бледное лицо совсем еще мальчика, услышавшего роковые слова.

— Мой принц… Король, ваш отец, скончался у стен Баниаса.

Балдуин смотрел на него, не моргая, стеклянными зелеными глазами, а потом вдруг содрогнулся всем телом и осел прямо на пестрый ковер, зажав рот тонкой, еще детской ладонью в белой перчатке. Но когда принесший дурную весть рыцарь, не задумываясь, шагнул к нему в надежде хоть как-то смягчить горе, принц одним рывком поднялся на ноги и отшатнулся, выставив вперед руку.

— Не подходите, мессир.

Жасинт решил, что оскорбил его своей попыткой утешить. В те дни еще не все верили слухам о таинственной болезни единственного наследника престола.

— Расскажите мне, — потребовал Балдуин, не дав ему даже возможности принести свои извинения. — Что это было? Клинок или стрела?

Жасинт рассказал ему всё. И начал с того, как их армия выдвинулась к стенам Баниаса в отчаянной попытке отбить город у сарацин и отомстить за тех рыцарей, что прежде были здесь пленниками, но однажды были зарезаны все до единого. Это произошло за три года до того, как Амори поднял войска и выдвинулся к Баниасу, но страшные вести о конце плененных рыцарей передавались из уст в уста и после того, как христиане были вынуждены снять осаду и вернуться в Иерусалим не с победой, а с погребальными носилками.

Он рассказал и о том, как король слабел день ото дня и в последние часы даже не мог подняться с походной койки. Совсем рядом с ним, за трепещущим на ветру тяжелым пологом шатра плыли по небу розовые закатные облака и кричали где-то в вышине птицы, но король ничего этого не видел и не слышал.

— Он очень плох, — только и сказала двоим вошедшим рыцарям высокая смуглая девушка в одежде служанки и повязанном на магометанский манер платке, полностью скрывавшим ее волосы. Король бредил, метался по постели и то бормотал что-то совсем неразборчивое, то вдруг принимался с кем-то спорить. Жасинту показалось, что с покойным братом.

— А где его лекари?! — потребовал тогда ответа Бернар таким тоном, словно в болезни короля была виновата служанка. Или, быть может, отца просто разозлило то, что девушка даже не подняла на него темные, медово-карие глаза. — Что они говорят?

— Ничего, мессир, — ответила служанка, осторожно, даже ласково, обтирая мокрое от испарины лицо короля. — Они ничего не могут сделать.

— Если Амори умрет… — начал было отец, когда они вышли из шатра, но тут же осекся и замолчал. И долго, бессильно смотрел на закат выцветшими от старости глазами. — Силы небесные! Он не может умереть, ему всего-то тридцать восемь! Да разве же это возраст?! И сейчас нам как никогда нужен сильный король, а не ребенок на троне! Как этот мальчик будет вести переговоры и возглавлять армию?! Что он сможет сделать в свои тринадцать лет?! Да мы обречены!

— Миль де Планси, — прохрипел Амори, когда ненадолго пришел в себя. — Регентом должен стать Миль де Планси.

— Я сообщу совету баронов вашу волю, — пообещал ему Бернар.

— Этого мало, — сказал король и зашелся надрывным кашлем. Девушка-служанка придержала его за плечи. — Ты… умеешь… писать? — с трудом прохрипел Амори, судорожно вцепившись в ее руку.

— Только на арабском, — ответила служанка, подавая ему кубок с водой, но король кивнул и велел, вновь откинувшись на измятую, влажную от пота подушку.

— Напиши. Я… продиктую. Пусть… пусть потом перепишут.

Жасинт сомневался, что у короля хватит сил даже на то, чтобы просто поставить подпись внизу пергамента, не то что собраться с мыслями и продиктовать целый указ, но еще до рассвета отец поднял его с постели и вручил три запечатанных королевской печатью свитка.

— Скачи в Иерусалим так быстро, как только сможешь, — велел Бернар.

— А король…?

— Только что скончался. Торопись!

Жасинт добрался в Иерусалим уже на шестой день пути и бросился во дворец, даже не сменив запыленной и пропахшей потом одежды. Когда ему казалась кощунственной сама мысль явиться в таком виде к королеве или принцу, но теперь он даже не задумался о подобных мелочах. Королева и вовсе не сказала ему не слова, только взяла дрожащими пальцами один из свитков. И едва слышно всхлипнула, прижав руку ко рту, когда распечатала последнее письмо от мужа.

— Ваше Величество, — робко прошептала одна из ее дам, не зная, что ей сделать для королевы. Та выпрямила спину, вспомнив, что ее окружают слуги, и слабо улыбнулась.

— Благодарю вас, мессир, — сказала Мария дрожащим голосом. — Вам, верно, пришлось нелегко в пути. Я не забуду этого, обещаю. Вы будете вознаграждены.

— Мне ничего не нужно, Ваше Величество, — качнул головой Жасинт. — Я… соболезную вашему горю.

— Не стоит, мессир, — ответила королева. — Мой супруг заботился обо мне даже на смертном одре, а потому сделал всё, чтобы я не плакала. Даже его последнее послание писала очередная… — Мария замолчала, не договорив, и гордо подняла увенчанную пышной прической голову. — Господь ему судья. И мне. Я не задерживаю вас более, мессир. Вам нужен отдых.

Но Жасинт вместо этого отправился на поиски принца, чтобы передать последние наставления короля и ему.

— Значит, болезнь, — прошептал Балдуин, и лицо его исказилось в гримасе. — Болезнь унесла моего отца, как прежде унесла и моего дядю. А вскоре унесет и меня.

— Не говорите так! — с жаром ответил Жасинт, подумавший, что мальчик решил так лишь от того, потрясен смертью отца. — Вы проживете еще долгие годы!

— Нет, мессир, — горько сказал Балдуин, качнув головой. — Это вам не следует говорить о том, чего вы не знаете.

И больше ничего не прибавил. Слухи поползли позднее, когда принц стал королем и его немедленно окружили десятки знатных мужчин и женщин. И каждый из них быстро начал подмечать странности в поведении как новоиспеченного монарха, так и ближайшей его родни. Его собственная мать, примчавшаяся в Иерусалим вскоре после коронации, даже не обняла сына. И пусть она постоянно находилась рядом с ним, если Балдуин не покидал города по той или иной причине, но неизменно держалась на почтительном расстоянии от сына.

Спешно привезенная в Иерусалим старшая сестра короля, четырнадцатилетняя Сибилла, вела себя не так отчужденно, но теперь уже сам Балдуин не позволял ей даже прикоснуться к нему. И — к немалому удивлению знати — объявил Сибиллу своей наследницей, велев подыскать ей в мужья достойнейшего из христианских рыцарей.

— Женщина на троне? — переспросил Бернар, когда ему принесли эту весть. — Нет, я могу понять, что мальчик молод и глуп, но куда смотрит его регент? Неужели никто не помнит, как нами уже правила одна королева? Разве мало нам было того, как Мелисенда постоянно боролась за власть то с собственным мужем, то с сыном? Да вспомните, какого труда стоило покойному брату Амори взять бразды правления в свои руки! — воскликнул он, обращаясь не то к семье, не то к далеким и неспособным услышать его баронам. — А теперь они намерены терпеть подобные выходки еще и от Сибиллы? И почему, спрашивается? Пусть мальчишка женится и поторопится обзавестись парой-тройкой сыновей, а не занимается всякими глупостями!

Но Балдуин даже не начал рассылать послов, подыскивая себе незамужнюю принцессу. Поначалу это объясняли тем, что у него хватало и других, куда более важных забот. Миль де Планси, назначенный регентом при тринадцатилетнем короле, занимал этот пост всего несколько месяцев, успел разозлить едва ли не всех баронов королевства, позволил Салах ад-Дину разбить у стен Александрии приплывших с Сицилии норманнов и в конечном итоге был убит в Сен-Жан д’Акре.

— Туда ему и дорога, — заявил тогда Бернар, ничуть не раздосадованный смертью регента. Амори столько сделал, чтобы заключить союз с сицилийскими норманнами, а этот глупец де Планси, хоть и называвший себя преданнейшим другом покойного короля, за несколько дней свел все усилия Амори к нулю. — Граф Раймунд такого точно не допустит! Уж он-то не станет медлить и покажет сарацинам, что королевство сильно, как никогда!

Поговаривали, будто Раймунд Триполитанский настолько не хотел медлить и выжидать, что и убийство регента было совершенно по его приказу. Граф Раймунд явился в Иерусалим вскоре после смерти Амори и заявил, что регентом должен стать он, как ближайший родич короля, но Миль де Планси, разумеется, отказался уступить ему свое место. Не будь де Планси так непопулярен среди других баронов, и, возможно, он сумел бы продержаться до совершеннолетия Балдуина. Но регент, казалось, делал всё, чтобы разозлить знать, особенно часто оскорбляя тех из них, кто был рожден в Святой Земле, а не прибыл, как сам де Планси, с Запада, поэтому на графа Раймунда смотрели, как на освободителя. Тот отвечал ничего не значащей улыбкой, не соглашаясь со слухами, но и не отрицая их. Кто бы ни отдал приказ убить Миля де Планси, Раймунду это было только на руку. Баронам тоже. Они полагали, что граф справится с управлением королевством куда лучше, и совсем не принимали в расчет короля.

— Дитя, — заговорила знать поначалу, когда единственный сын Амори был коронован под именем Балдуина IV. Одни бароны были недовольны таким юным правителем, другие, напротив, рассчитывали заполучить послушную марионетку в золотой короне. Но Балдуин оказался куда более зрелым, чем ожидали его подданные.

— Принесите мне карту, — потребовал мальчик-король в первый же вечер после коронации. И, получив желаемое, начал расставлять на ней крохотные фигурки, призванные изображать врагов королевства. — Поправьте меня, мессиры, если я где-то ошибусь.

Бароны оценили и его рассудительность, и готовность прислушиваться к другим. Балдуин прекрасно понимал, что слишком молод и неопытен, а потому безропотно выслушивал все советы и наставления. Но решения старался принимать самостоятельно, подолгу раздумывая над каждым предложением своих вассалов и тщательно взвешивая все аргументы.

— Мне донесли, что Салах ад-Дин присоединил к своим землям Дамаск, — говорил он в начале декабря 1174 года. — Я полагаю, что первейшая обязанность христианских рыцарей отныне состоит в том, чтобы не допустить еще большего усиления этого курда.

В отличие от отца, Балдуин уделял внимание всем, даже самым незначительным деталям, и в первую очередь происхождению своих врагов.

— Вы правы, государь, — согласились бароны, и сами прекрасно понимавшие, что объединение магометан под властью одного правителя не сулит Иерусалиму ничего хорошего.

— Что ж, — говорили они позднее между собой, — пусть король и молод, но он, по крайней мере, не глуп и хорошо образован.

— Как я понимаю, Салах ад-Дин твердо намерен захватить прежние владения Зангидов? — спрашивал Балдуин своего регента, подолгу рассматривая карту. Вокруг королевства неумолимо сжималось кольцо мусульман.

— Всё говорит именно об этом, — соглашался с королем граф Раймунд.

— Нам следует воспользоваться тем, что они воюют между собой, — рассудительно заметил Балдуин и атаковал Бейтджин, расположенный почти у самых ворот Дамаска. А захватив крепость, безо всяких колебаний разрушил и ее саму, и окружавшее ее поселение.

— Зангиды вряд ли смогут долго сопротивляться армии Салах ад-Дина, — объяснил свое решение мальчик-король. — Но для нас будет куда лучше, если он получит выжженную землю с разрушенными крепостями, а не плодородный край, в любой миг готовый снабдить его воинами и продовольствием. Чем больше мы уничтожим, тем тяжелее ему будет подготовиться к новой войне.

— Этому мальчику всего четырнадцать, но рассуждает он, как опытный полководец, — с удивлением заметил Бернар, когда они возвращались из похода. А Балдуин, довольный своим первым военным успехом, продолжил придерживаться выбранной им стратегии. Не прошло и года, как король, узнав об осаде Алеппо, немедленно выдвинул войска к Баальбеку.

— Это вынудит Салах ад-Дина отвлечься от Зангидов, — резонно предположил Балдуин. Именно в тот вечер он и бросил роковую фразу про возраст Бернара. — Граф Раймунд, вы получили ответ от маркиза де Монферрата?

— Еще нет, государь, — ответил ему регент. — Но я не думаю, что он откажется от возможности видеть на троне Иерусалима своего сына, а впоследствии и кого-то из внуков.

— Вам следовало послать меня, граф, а не какого-то неопытного мальчишку, — недовольно заметил Бернар. Он бы решил это дело вдвое быстрее любого другого гонца, даже несмотря на то, что затея с объявлением Сибиллы наследницей ему по-прежнему не нравилась.

Балдуин повернул к нему красивое бледное лицо и ответил:

— Вы верно служили прежним королям Иерусалима, мессир. А потому с нашей стороны будет неблагодарным лишить вас заслуженного отдыха и покоя. Мы хотели бы освободить вас от тягот службы.

Для Бернара это стало ударом.

— Он считает меня стариком, — только и смог вымолвить рыцарь, когда вновь обрел дар речи. Жасинт начал было уверять отца, что это не так, но на следующий день стало еще хуже. Под стенами осажденного Баальбека появился отряд храмовников, спешно примчавшийся из расположенного всего в пятидесяти милях западнее Бейрута.

— Я рад видеть вас и ваших рыцарей, мессир, — учтиво поприветствовал Балдуин их командора. Тот не то коротко поклонился, не то просто кивнул в ответ и на первом же военном совете разнес предложенный Бернаром план осады в пух и прах.

— Вы впустую погубите сотни людей, — заявил командор, небрежным движением откидывая за спину длинные черные волосы.

— Я участвовал в десятке осад, мессир, — оскорбился Бернар, но храмовник и не подумал смутиться, вместо этого приняв надменный и даже чуть насмешливый вид.

— Безусловно, — согласился командор, подарив Бернару кривую усмешку краем рта. — Когда были моложе и вас еще не подводили разум и держащая меч рука. Ваше Величество, — продолжил храмовник, не подозревая, какой сильный удар он нанес стареющему рыцарю. — Мы не можем позволить себе сидеть под стенами Баальбека месяцами. Салах ад-Дин всего в двухстах милях от нас и может немедленно выдвинуться на защиту города, едва узнает, что тот в осаде. Баальбек нужно взять быстро. И так же быстро исчезнуть. Салах ад-Дин поступал точно так же, когда воевал с вашим отцом, и я не вижу причин, почему бы нам не последовать его примеру.

— Что именно вы предлагаете, мессир? — заинтересовался мальчик-король, и думать забыв о Бернаре. А тот обнаружил, что теперь ему не поручают ничего тяжелее, чем непрерывно находиться при Балдуине в ставке христианской армии. Стены Баальбека будут штурмовать другие. Как будут и улыбаться ему в лицо, всем своим видом говоря «Твое время вышло, старик».

— Берегите короля, — с усмешкой велел Бернару командор тамплиеров, прежде чем направился к своим рыцарям, расположившимся чуть в стороне от основного лагеря и поставившим шатры идеально ровными, постепенно расширяющими кругами. Бернару в тот миг стоило большого труда напомнить себе, что его враги находятся на стенах осажденного города, а не в лагере христиан, и не снести храмовнику голову.

Балдуин же, казалось, совершенно не понимал, почему давний слуга четырех прежних королей Иерусалима недовольно меряет шагами королевский шатер с поднятым, чтобы видеть начавшийся штурм, пологом.

— Вам не нравится план командора де Валансьена? — спросил мальчик-король, внимательно следя за происходящим у стен Баальбека. Бернар обернулся и смерил его взглядом.

Для своих пятнадцати Балдуин был не слишком высок и широкоплеч, но золоченую кольчугу носил уверенно, ни разу не пожаловавшись после дневного перехода армии, что ему неудобно или тяжело. Он, запоздало отметил Бернар, вообще никогда не жаловался, хотя наверняка изнывал от жары. Даже на пирах в Иерусалиме, когда не было нужды надевать на себя многослойное вооружение, Балдуин неизменно появлялся в длинных одеяниях, полностью скрывавших его тело. Руки короля всегда были в перчатках, а шею до самого подбородка закрывал шарф. Только лицо оставалось открытым, да длинные золотистые волосы свободно рассыпáлись по плечам. А сейчас и они были заплетены в короткую косицу и убраны под плотный подшлемник и кольчужный капюшон. Это было понятно и весьма разумно в походе, но от чего или кого король прятался всё остальное время?

— Я полагаю, Ваше Величество, — безукоризненно вежливым тоном сказал Бернар, — что командор де Валансьен слишком много на себя берет. Ваша армия состоит не только из храмовников.

— Но они ее ядро, — резонно отозвался мальчик-король. — Как и госпитальеры.

— И, тем не менее, госпитальеры не спорят с вами о военных планах.

— Поскольку они были согласны с командором тамплиеров. Так же, как и граф Раймунд. А я не вижу причин не полагаться на их военный опыт. У меня самого, мессир, его ничтожно мало.

Бернар не стал спорить с королем, опасаясь, как бы проницательный Балдуин не догадался, в чем истинная причина негодования рыцаря. И с трудом удержался, чтобы не начать злорадствовать, когда узнал, что первая атака на стены захлебнулась, едва успев начаться. Храмовников, впрочем, неудача почти не смутила.

— Однако они неплохо подготовились, — заметил командор и крикнул кому-то из своих рыцарей. — Вилл! Что думаешь?

— Осадных лестниц не хватает! — ответил ему тот, сняв с головы бочкообразный шлем.

— И арбалетов, — добавил другой рыцарь с заплетенной в короткие косички светлой бородой. — Мало стреляем. Ты сам когда-то говорил, что надо использовать всё, что есть под рукой.

— А еще я говорил, что вы оба не безнадежны, — с гордостью ответил им командор. — И я не ошибся.

Бернар с неудовольствием отметил, что Балдуин наблюдает за храмовниками с неподдельным интересом. Амори всегда считал Орден сборищем гордецов, но его сын восхищался белыми плащами, как и все пятнадцатилетние мальчишки.

А тамплиеры тем временем спорили с госпитальерами о вероятности вылазки со стороны осажденных.

— Не пойдут они на прорыв, нас слишком много.

— Смотря, сколько их самих решит прорываться.

— Не вижу смысла, мессиры, им сейчас нужно просто сидеть и ждать, пока на помощь не придет Салах ад-Дин.

— Это если они уверены в том, что он придет. Кто знает, что на уме у этого курда.

— Да никто не знает.

Бернар смотрел на негромко смеющихся над заурядной шуткой рыцарей-монахов и начинал всерьез ненавидеть их Ордена в целом и каждый белый и черный плащ по отдельности.

— Будет вылазка, — заявил командор тамплиеров, не спуская глаз с высоких массивных ворот Баальбека. — Голову даю на отсечение.

— Сплюнь! — негодующим тоном ответил на это один из его рыцарей, такой же черноволосый, с узким лицом и пронзительно-голубыми глазами, но совсем еще мальчишка. Даже борода толком не растет.

Бастард, не иначе, думал Бернар каждый раз, когда видел этих двоих вместе. Хорошо же храмовники соблюдают свой обет целомудрия, ничего не скажешь!

Но при этом он не мог поспорить с тем, что у командора действительно было чутье. Магометане решились на вылазку незадолго до рассвета, когда луна уже зашла и только слабо светили звезды в вышине, да тлели костры у подножия стен.

— Ворота! — закричал кто-то в темноте, разбудив и короля, и охранявших его рыцарей. — Не дайте им закрыть ворота!

— Держите!

— Проклятье! — неблагочестиво выругался кто-то из рыцарей в черных плащах, сливавшихся с непроглядной ночью.

— Ариэль, поднимай арбалетчиков!

— Босеан! — загремел над лагерем боевой клич тамплиеров. Полсотни рыцарей и полтысячи сержантов закричали, как один, бросаясь в атаку.

— Коня! — выкрикнул Балдуин, выскочив из шатра прежде, чем хоть кто-то успел его остановить.

— Куда вы?! Государь, вернитесь! Не ищите смерти понапрасну!

Но мальчишка уже вскочил в седло и надел на голову увенчанный золотой короной шлем. У Балдуина чутье было не хуже, чем у командора храмовников.

— Я не ищу смерти, мессир! — выкрикнул король и внезапно рассмеялся каким-то жутким, безумным смехом. — Я уже мертв!

И пришпорил коня, промчавшись мимо выскакивающих из шатров рыцарей и оставив Бернара в недоумении.

— Остановите его! — закричали одни, поняв, что король бросился к воротам.

— Вперед! — ответили на это другие, торопливо затягивая ремни и застегивая пряжки. Единая лавина наспех облаченных, без разноцветных сюрко и намётов на шлемах рыцарей хлынула к заклиненным воротам, где уже рубились белые и черные плащи, и разбилась о высокие створки, как разбивается о морской утес волна. Лишь с той разницей, что утес бы устоял. А ворота задрожали и поддались, приоткрылись чуть шире…

— Лучники! — закричал кто-то совсем рядом с королем. Засвистели невидимые в темноте стрелы, а затем сверху хлынуло что-то светлое и обжигающе горячее. Попавшие под поток кипящего масла рыцари душераздирающе закричали, валясь с надрывно ржущих и падающих следом за всадниками лошадей. Ворота захлопнулись с утробным гулом, словно где-то под землей заворочался великан.

— Назад!

— Нет! — в отчаянии закричал король, поняв, что казавшаяся такой близкой победа вот-вот ускользнет из их рук, и бросился вперед, в самую толчею перепуганных людей и коней. — Вперед! Рубите их! Мы прорвемся! Мы возьмем город еще до рассвета!

— Босеан! — ответил ему кто-то из тамплиеров, разворачивая коня. — Тащите лестницы!

Те ударялись о камень стен с негромким треском, а рыцари перебирались на них прямо из седел, стремительно, отточенными движениями хватаясь руками в кожаных перчатках за неровно обструганные деревянные перекладины. Белые сюрко и черные, красные кресты и вновь белые, они смешались воедино, забыв о том, как спорят и порой недолюбливают друг друга в мирное время. Госпитальер протягивал руку тамплиеру, помогая перебраться с лестницы на стену, тамплиер бросал нож или опускал меч, рубя целящегося в госпитальера лучника.

— Ваше Величество! — крикнул Балдуину кто-то из мирских рыцарей, успевший лишь набросить длинную кольчугу и натянуть на голову капюшон из стальных колец. — Прошу вас, здесь может быть опасно!

Королю пришлось отступить и наблюдать за штурмом из-за спин бросившихся на его защиту вассалов.

— Получится, — бормотал он в исступлении, не переставая молиться. — Господь всемогущий, сделай так, чтобы у них получилось.

К полудню над главной башней баальбекского дворца поднялось знамя Иерусалимского королевства.

***

Командор тамплиеров явился к королю лишь на закате, насквозь пропахший дымом, потом и кровью, в замызганном сюрко и прорванной в нескольких местах кольчуге. Но на ногах стоял твердо. Какая жалость, зло подумал Бернар. А ведь он сам мог бы сражаться так же, даже в сотни раз доблестнее и свирепее. Если бы этот проклятый храмовник не назвал его стариком.

— Вы ранены, мессир? — обеспокоенно спросил тамплиера Балдуин, но тот только отмахнулся самым непочтительным образом.

— Не обращайте внимания, Ваше Величество, Льенара никакое оружие не берет, — усмехнулся тенью следовавший за командором молодой и удивительно похожий на него рыцарь. Командор шутливо показал ему кулак, взъерошил такие же черные, как у него самого, волосы и спросил:

— Вы хотели видеть меня, государь?

— Ночью кто-то из ваших рыцарей повел атаку на стены, — ответил Балдуин. — Вы знаете, кто именно?

Храмовник кивнул. Было бы странно, если бы он не знал, подумал Бернар. Иначе какой же из него командир, если он не ведает, что творят его рыцари?

— Брат Уильям, Ваше Величество. Молод и горяч, но в целом неплох.

— Позовите его, — попросил Балдуин, — я желаю говорить с ним.

С этим нужно что-то делать, понял Бернар. Пока храмовники не воспользовались юностью и неопытностью короля и не начали им манипулировать. Нужно было оградить мальчика. Немедленно собрать всех сыновей баронов, подходивших по возрасту и окружить ими Балдуина. Насильно, если потребуется, потому что сам он явно не стремился к доверительным отношениям со своими вассалами. Всё лучше, чем позволить мальчику попасть под влияние тамплиеров.

Отличившийся ночью храмовник отыскался быстро. И не понравился Бернару еще больше язвительного командора. Тот всё же был староват для того, чтобы набиваться в друзья пятнадцатилетнему королю. Этот оказался куда моложе, и даже положенная всем тамплиерам и аккуратно подстриженная борода его не старила, а, напротив, придавала почти королевский вид. Не нищий безземельный рыцарь, понял Бернар, едва увидев, как спокойно и даже непринужденно храмовник входит к самому королю Иерусалима. Королей рыцарю было видеть не впервой.

И для храмовника он был, пожалуй, даже слишком хорош, сероглазый, с приятным, хотя и несколько суровым аристократичным лицом и аккуратно заплетенными в косицу темными волосами. Такой больше походил на сына какого-нибудь знатного графа и барона, к чьим услугам всегда были деньги и сотни готовых развлечь его друзей и женщин. Но при этом носил белый плащ, а потому наверняка виделся Балдуину олицетворением праведности.

Король легко мог потянуться к такому другу, более взрослому, отважному, благочестивому и попросту идеализированному пятнадцатилетним мальчиком, которого окружали одни лишь бароны, наверняка казавшиеся ему немощными стариками.

— Вы желали видеть меня, государь? — почтительно спросил тамплиер глубоким низким голосом, но его поклон больше походил на кивок давнему другу. У Балдуина дрогнули губы, словно он хотел улыбнуться в ответ.

Проклятье, подумал Бернар. А ведь это их вина. Это они окружили мальчика советниками, но даже не задумались о том, чтобы подсунуть ему в друзья какого-нибудь молодого и легко управляемого рыцаря. Который смог бы убедить его не приближать к себе храмовника, поскольку советников Балдуин слушать не станет. Не в том, что касалось выбора друзей. Быть может, именно поэтому они ожидали, что мальчик решит сам, но прежде тот упорно избегал всех молодых рыцарей. Чтобы теперь выделить из числа своих слуг тамплиера.

— Вы храбро сражались прошлой ночью, мессир, — сказал Балдуин, подтвердив подозрения Бернара.

— Я был не храбрее короля, Ваше Величество, — учтиво ответил храмовник, сложив руки на навершии меча. — Мы бы не взяли город, если бы вы не возглавили атаку.

— И всё же я вряд ли когда-нибудь смогу сравниться с воином, сражающимся во имя Господа, — заметил Балдуин, хотя было очевидно, что слова более опытного рыцаря ему льстят.

— Нет, государь, — качнул головой храмовник, и уголки его губ дрогнули в слабой, но мгновенно переменившей суровое лицо улыбке. — Сегодня я сражался во имя короля.

В тот миг Балдуин не думал о том, что он умирает.

***

Христианская армия покинула Баальбек на следующее утро, схоронив мертвых и разграбив город — как говорили некоторые рыцари — в назидание магометанам.

— Это плата за смерть наших друзей, — заявляли франки, грузя в повозки присвоенное мечом золото и серебро. Тамплиеры с госпитальерами не говорили ничего, но их доля была едва ли не больше, чем у самых знатных баронов. Льенар не меньше часа составлял перечень всего, что досталось Ордену, а затем запечатал свиток и вручил его Уильяму.

— Доставишь Магистру вместе с трофеями.

— Я? — даже растерялся тот, никак не ожидав такого поручения.

— Конечно, ты, — ответил Льенар. — Или с королем вчера кто-то другой расшаркивался?

— Нет, — отрезал Уильям, мгновенно поняв, к чему он клонит. Льенар вздохнул и возвел глаза к потолку, словно спрашивая «Господь всемогущий, что за глупца ты мне послал?».

— Я что-то не пойму, ты обет послушания давал или нет?

— Я давал, — согласился Уильям. — Но это… Это неправильно. И я этого делать не стану.

— Ты так говоришь, как будто я хочу, чтобы ты за ним шпионил, — оскорбился Льенар.

— Нет, ты хочешь, чтобы я набивался к нему в друзья, а у Ордена появилась возможность им управлять. Через меня. Можешь выгнать меня из Ордена, — честно сказал Уильям, — но я в этом не участвую.

— Нет, ты всё-таки безнадежен, — вновь вздохнул Льенар. — Честь впереди головы.

— Он не глуп, — вступился Уильям теперь уже за короля. — И поймет, что его обманывают.

— Ну так не обманывай! — воскликнул Льенар, недовольный такой недальновидностью. — В конце концов, для самого Балдуина будет лучше, если рядом окажешься патологически честный ты, а не какой-нибудь баронский сынок, у которого на уме только золото и девки. И которого легко можно будет купить этим самым золотом и девками. Об этом ты, конечно же, не задумывался?

— Нет, — подумав, признался Уильям. Такого ему действительно в голову не приходило.

— Оно и видно! — бросил в ответ Льенар.

— И как ты ухитряешься каждый раз выворачивать всё так, чтобы оно в любом случае было тебе на пользу? — спросил Уильям, поняв, что от него не отстанут, пока не убедят. Тем или иным способом.

— Не мне, — вновь оскорбился Льенар, — а Ордену. А ты подумай над тем, что я тебе сказал, пока будешь ехать в Иерусалим. И если у тебя, любезный брат, такие трудности с пониманием политических нужд, то я советую посмотреть тебе на это с другой стороны. У нас с королем одна и та же цель. Но нас всё-таки целый Орден, и в нем хватает мудрых людей, которые не дадут сбить с намеченного пути ни себя, ни других. А Балдуин сейчас совсем один. Ты всё детство и отрочество провел при английском дворе и знаешь, что возле королей постоянно плетутся какие-нибудь интриги. Мальчик не разберется в них самостоятельно.

— Льенар, — устало сказал Уильям.

— Помолчи, я не закончил, — велел ему рыцарь. — Не хочешь лезть в политику, не лезь. Пока что. Потом всё равно придется, можешь не сомневаться. А на первых порах поразмысли, чем ты способен помочь самому Балдуину. В конце концов, одному королю ты когда-то уже служил. Послужи теперь другому. Но будь добр, не забывай, что ты в первую очередь тамплиер.

— Ладно, — буркнул Уильям в надежде отвязаться. — Я попробую.

— И возьми с собой Жослена, — добавил Льенар притворно ворчливым тоном. — После прошлого раза я тебе не доверяю.

— Это было четыре года назад! — возмутился Уильям.

— Хочешь сказать, что с тех пор ты поумнел? — поддел его Льенар. — Не верю.

Уильям смерил его негодующим взглядом, но промолчал. В какой-то степени Льенар был прав. И другой командор, получив от Великого Магистра письмо с указанием поставить на место зарвавшегося юнца, вполне мог бы превратить его жизнь в кошмар. Льенар же вместо этого хохотал, пока у него из глаз не брызнули слезы.

— Однако ты, любезный брат, бунтарь!

Уильям промолчал и в тот раз, ожидая, пока командор перестанет смеяться.

— Она хоть красивая была? — спросил Льенар, успокоившись. Уильям неопределенно пожал плечами. Сарацинка перестала казаться ему такой манящей, когда он увидел ее лицо. Очаровательна, но всё же дитя. О котором теперь позаботятся другие.

Но порой он всё же думал о ней. Как думают о чем-то недостижимом, об эфемерной мечте, которая так и останется лишь мечтой. Но не часто. У него хватало забот и без размышлений о Сабине.

Подружиться же с королем оказалось куда проще, чем он предполагал. Балдуин и в самом деле был на редкость проницателен, но кроме того, любознателен, а потому тянулся ко всему новому. Узнав, что заинтересовавший его тамплиер родом из Англии, где уже двадцать лет правил кузен Балдуина Генрих II, мальчик-король сам начал выделять Уильяма из числадругих рыцарей.

— Расскажите мне об этой стране, мессир, — просил Балдуин, покачиваясь в седле и щуря глаза от яркого августовского солнца. — Она похожа на Святую Землю?

— Не слишком, Ваше Величество. Лето там… не такое жаркое, — отвечал Уильям, невольно улыбаясь королевской любознательности и собственным воспоминаниям. До тех пор, пока Балдуин не начинал расспрашивать его о семье или причинах вступления в Орден. И тогда Уильям терялся и порой совсем не знал, что ответить королю.

— Представь, что это я, — смеялся Жослен, хлопая его по плечу. — И не смотри на него так, будто ждешь, что он тебя проглотит. А то бедный мальчик скоро начнет думать, что это ты от него так шарахаешься, а не от собственного прошлого.

— Тебе легко говорить, — ворчал Уильям. Не рассказывать же Балдуину, что не уйди он в тамплиеры, и вполне мог бы начать в Англии новую междоусобную войну. Впрочем, сам Жослен тоже не распространялся о том, почему вступил в Орден. Но Балдуин не давил и, кажется, даже не обижался на их скрытность. Вопреки опасениям Жослена, проницательный мальчик прекрасно видел, что оба храмовника не любят отвечать на одни и те же, совершенно определенные вопросы, а с самим королем остаются более чем приветливы. И, что было еще важнее, искренны. Но, что казалось Уильяму очень странным, порой Балдуин и сам вел себя так, будто… боялся их.

Иерусалим встретил армию высыпавшей на улицы толпой горожан, кричащих, машущих руками и вытягивающих шеи в надежде рассмотреть привезенные из похода трофеи.

— Мой дорогой сын, — улыбнулась самолично выехавшая навстречу Балдуину Агнесс де Куртене.

— Матушка, — вежливо поприветствовал ее Балдуин. Та улыбнулась еще раз, но не приблизилась и не обняла сына. Даже не коснулась его. Губы короля дрогнули в горькой улыбке, но он ничего не сказал.

— Я рада, что вы вернулись с победой, — сказала Агнесс, одновременно с этим оглядывая сопровождающих сына рыцарей. И сощурила глаза, заметив в непосредственной близости от короля пару молодых мужчин в белых плащах.

— Вы присоединитесь ко мне на пиру, мессиры? — спросил Балдуин прежде, чем его мать успела хоть что-то сказать.

— Если того желает Ваше Величество, — учтиво ответил Жослен.

— Желает, — чопорно согласился король и пришпорил коня.

Забавный мальчик, думал Уильям, пока они въезжали во двор иерусалимского дворца. По широким мраморным ступеням торопливо сбежала навстречу королю девушка в легком шелковом блио. Принцесса Сибилла была куда приветливее матери и хотела даже обнять Балдуина, но тот отстранился сам, хотя и улыбнулся ей куда искреннее, чем Агнесс. Следом за принцессой появилась еще одна женщина, служанка в длинной подпоясанной тунике и магометанских шальварах, скрывавших очертания ее ног. Она поднесла Балдуину наполненный сладким вином кубок, получила в ответ еще одну, на этот раз благодарную улыбку, а затем повернула голову и вдруг окликнула едва успевшего спешиться храмовника.

— Мессир Уильям!

Он обернулся на звук ее голоса и растерянно посмотрел на служанку, не понимая, откуда она знает его имя. Та заметила смятение рыцаря, и ее улыбка померкла, сменившись огорченным выражением.

— Вы… не помните меня? — спросила женщина. Нет, девушка не старше двадцати, высокая и стройная, с медово-карими глазами и вьющимися черными волосами. Мягкие пышные локоны обрамляли ее сердцевидное лицо, но были подстрижены так коротко, что едва касались стоячего воротника бордовой туники. А на золотисто-смуглых щеках появились ямочки, когда она улыбнулась, увидев в его глазах тень узнавания.

Уильям с потрясением обнаружил, что пока он сражался с магометанами, юная девочка успела вырасти и превратиться в красивую молодую женщину. А он вновь не знал, как заставить себя отвести от нее взгляд.

 

========== Глава девятая ==========

 

— Я… рада видеть вас вновь, мессир, — сказала Сабина, сцепив тонкие пальцы и прижав руки к груди. Уильям невольно проследил это движение взглядом и сглотнул, глядя, как вздымается в такт дыханию ее грудь. И смутился от этого только сильнее, попытавшись перевести взгляд на ее лицо и пробормотав первое, что пришло в голову:

— Ваши волосы.

Сарацинка вздрогнула, сердцевидное личико приняло растерянное выражение, и он с ужасом понял, что обидел ее этим замечанием. Ведь ни одна знатная или хотя бы богатая женщина не стала бы носить такие короткие волосы.

— А, — сказала Сабина, попытавшись вновь принять беспечный вид. — Пришлось их обрезать. У меня теперь нет времени за ними ухаживать. Знаю, это не слишком красиво, — добавила она так, словно ей было важно, что об этом подумает храмовник, которому вообще не должно было быть дела до женской красоты.

— Нет, нет, — пробормотал Уильям, пытаясь как-то исправить свою ошибку. — Так… — он рефлекторно кашлянул в кулак, чтобы прочистить горло, и продолжил уже громче. — Так гораздо красивее. Раньше… раньше они не вились.

Какой позор, подумал он еще до того, как закончил фразу. Бывший наследник барона и родич королей не знает, как сделать женщине комплимент. Прежде Уильяма это мало волновало — да и к чему такое умение тамплиеру? — но теперь для него вдруг стало очень важным сказать ей, что она красива.

— Раньше они были слишком длинными, — ответила Сабина, и на ее щеках вновь появились ямочки. — Спасибо, вы очень добры. Я… я должна идти, — сказала она, обернувшись на негромко переговаривающихся короля и его сестру. — Но если вы присоединитесь к Его Величеству на пиру…

— Я присоединюсь, — поспешно кивнул Уильям и завороженно смотрел, как она взбегает по ступеням и исчезает в высоких двустворчатых дверях. Жослен сделал вид, что кашляет.

— Обет… кхе-кхе… целомудрия.

— А? — даже не понял его поначалу Уильям, но, опомнившись, наградил друга коронным взглядом «бешеного бастарда» и прошипел в ответ: — Это не то, что ты думаешь!

— Я ничего не думаю, — весело ответил аквитанец. — Но это, знаешь ли, совсем неудивительно. Она очаровательна.

— Жос! — возмутился Уильям, но немедленно осекся и поспешно огляделся, поняв, что привлекает к себе лишнее внимание. Не хватало еще, чтобы кто-то подумал, будто он… Будто она… — Я просто… кхм…

Жослен только хмыкнул, посмотрев на него тем взглядом, каким умудренный годами и опытом отец смотрит на юнца-сына, впервые увидевшего красивую женщину. Мол, ты, мальчик, можешь говорить всё, что вздумается, но я-то прекрасно понимаю, что с тобой происходит.

Я не мальчик, раздраженно подумал Уильям, но ссориться с другом не стал. Тем более, что вслух Жослен этого не говорил, а, стало быть, и повода для ссоры у них не было. Не злиться же теперь из-за того, что Уильяму показалось, будто о нем плохо подумали. Да и не положено рыцарям Христа опускаться до глупых свар. Особенно из-за женщины. Женщина — это искушение, которого всякому благочестивому человеку следует избегать, дабы не погубить понапрасну свое тело и душу.

И разве не ушел он в Орден тамплиеров еще и потому, что всегда находил женщин вздорными и глупыми? Пустоголовые кокетничающие девицы, озабоченные одними лишь шелками да женихами побогаче, как они вообще могли привлекать разумного мужчину?

Вздор! — твердо решил Уильям. Как бы ни была красива и приветлива с ним эта сарацинка, он больше не скажет ей ни слова. Он даже не будет смотреть на нее, потому что ни одна женщина не стоит того, чтобы поставить ее выше служения Господу и принесенных рыцарем-тамплиером монашеских обетов.

Сабина словно почувствовала, о чем он думает, и больше не заговаривала с ним первой. Или же попросту была слишком занята, чтобы отвлекаться на какого-то угрюмого храмовника. Сарацинка то появлялась в огромном зале с каким-то одной ей известным поручением, то вновь исчезала, и, казалось, давно должна была затеряться среди десятков других женщин. Большинство из них были знатны, длинноволосы и носили богато расшитые и украшенные одежды, а потому были способны одним взмахом ресниц затмить любую сарацинскую служанку. Но вместо этого ее стройная, так неброско одетая фигура немедленно бросалась Уильяму в глаза каждый раз, когда он поднимал голову и рассеянно окидывал зал взглядом.

Она постоянно улыбалась, приветливо, но без кокетства, не делая различий между баронами и слугами, и особенно часто появлялась возле короля, ласковым голосом уговаривая его попробовать то или иное блюдо. Балдуин поначалу не проявлял к еде большого интереса, словно военный поход ничуть его не утомил, но вскоре принялся за подаваемые блюда с завидным аппетитом. Какой и должен был быть у уставшего с дороги пятнадцатилетнего мальчика.

— Хотите фруктов, брат? — не отставала от Сабины принцесса Сибилла, и это настолько развеселило окруженного со всех сторон женской заботой короля, что он даже бросал на расположившихся неподалеку храмовников забавные притворно-испуганные взгляды.

Спасите меня, мессиры, эти прекрасные дамы вздумали закормить меня до полусмерти!

— Да простит меня Господь, — едва слышно заметил Жослен, — что я так отзываюсь о нашем короле, но этот мальчик порой становится чертовски странен. То никого к себе не подпускает, то вдруг начинает вести себя так, словно хочет подружиться со всем миром.

Уильям рассеянно кивнул, глядя, как падают на смуглый лоб пышные черные локоны, когда она наклоняет голову, подливая королю воды в кубок с вином.

— Говорят, мальчик болен, — пробормотал он, сообразив, что Жослен ждет от него какого-то ответа.

— Будь он болен, это было бы еще полбеды, — не согласился аквитанец. — А у него такой вид, будто он… обречен. Да еще и это объявление сестры наследницей. Ему только пятнадцать, а он уже твердо уверен, что не сможет продолжить род. Это… очень странно.

— Ты полагаешь? — рассеянно спросил Уильям и поспешно отвел взгляд, когда она вскинула голову, заставив взметнуться обрамлявшие лицо вьющиеся прядки, и обернулась, почувствовав, что на нее смотрят.

— Он король, Вилл, — ответил Жослен таким тоном, словно ему приходилось объяснять другу прописные истины. Впрочем, именно так оно и было. — Даже беднейший из рыцарей мечтает о сыне, которому сможет передать меч, коня и то немногое, что он получил за годы службы у какого-нибудь графа или барона. Балдуин же оставит после себя целое королевство и город, ради которого готовы убивать и умирать представители не одной и не двух, а целых трех религий. Но оставит не сыну, а племяннику. Я не верю, что он действительно этого хочет. Нет, я, возможно бы, и поверил, — согласился Жослен, когда Уильям открыл рот, чтобы поспорить, — если бы по-прежнему был тем юнцом, который рубил тренировочные чучела в родной Аквитании и даже не представлял, что однажды станет храмовником. Но потом, если ты помнишь, мне довелось встретить одного баронского наследника, которому взбрело в голову отказаться от всего, что он имел и мог иметь впоследствии, ради белого плаща. Безумец, не правда ли? Признаться, я поначалу именно так и подумал. Но позднее я узнал, что у этого сумасбродства была крайне весомая причина. Вот почему я думаю, что и Балдуин скрывает от других что-то очень важное.

— А я безумец, значит? — спросил Уильям, в шутку приняв оскорбленный вид. Жослен пожал плечами и ответил:

— Я буду с тобой откровенен. Именно безумством твое решение и выглядит. Если, как я уже сказал, не знать его причин.

Уильям не стал говорить, что причина его вступления в Орден хоть и была тайной, но отнюдь не для тех, кому он действительно доверял. Жослен же продолжал упорно отмалчиваться обо всем, что было в его жизни до Святой Земли. Но набегавшая на его лицо тень лучше всяких слов говорила о том, что аквитанец скрывает что-то столь же неприятное, что и Уильям. Если не хуже.

— А ты поговорил бы с ней, — внезапно сказал Жослен, тоже взглянув на порхающую по залу сарацинку.

— Не искушай меня, — буркнул Уильям и сделал большой глоток из своего кубка.

— Нет, вот на вино налегать не надо, — засмеялся аквитанец. — Даже для храбрости. А то перестараешься, и на утро будет очень стыдно.

— Ничего я не налегаю, — пробурчал Уильям, но кубок отставил. — Не о чем мне с ней говорить, я тамплиер, а она всего лишь одна из сотен христианок в этом городе.

— И тебе не интересно, почему она ею стала? — спросил Жослен. — Ты ведь сам когда-то говорил, что ее отец богатый сарацинский купец. У магометан, если ты помнишь, купцы в куда бóльшем почете, чем у христиан. Твоя сарацинка могла бы выйти замуж за какого-нибудь богатого, а, возможно, и знатного мужчину и целыми днями лежать на подушках и поедать разнообразные фрукты. А вместо этого она прислуживает христианским баронам. У нее было… Сколько? Четыре года? — Уильям кивнул, и аквитанец продолжил: — Четыре года, чтобы передумать и вернуться к отцу. Сказать, что она раскаивается, и вновь стать магометанкой. Полагаю, ее бы приняли с распростертыми объятиями. Но она этого не сделала. По мне, так это очень любопытно.

— По-твоему, она не может просто… верить? — спросил Уильям, невольно покоробленный такой подозрительностью. Он бы еще мог понять, если бы Жослен не был храмовником, но задавать подобные вопросы, будучи облаченным в белый плащ? Разумеется, все они со временем переняли льенарову привычку постоянно искать причину даже самого незначительного чужого поступка, но сейчас речь шла о вере, причем о христианской. И Уильяму казалось неправильным требовать от Сабины ответа на такой щекотливым вопрос. Хотя это и в самом деле было… весьма любопытно.

И Жослен, в отличие от него, не собирался так просто сдаваться.

— Вот ты и узнай, почему она это сделала, — заявил аквитанец, не желая спорить о том, что не было известно ему наверняка. — А потом мне расскажешь.

Легко сказать «узнай», раздраженно подумал Уильям. Да и как, спрашивается, он должен был это сделать? Заговорить с ней на глазах у знатнейших рыцарей Иерусалимского королевства? Храмовник. С женщиной. Неважно, о чем они станут говорить, но это в любом случае породит десяток сплетен. А с него было довольно слухов еще в Англии.

Эта мысль немедленно вызвала в нем еще бóльшее раздражение. Сколько бы ни проходило времени, какой бы бурной и насыщенной ни становилась его жизнь, но какая-то даже не злость, а совершенно детская обида не давала Уильяму покоя, просыпаясь в нем каждый раз, когда он думал об Англии. И тогда он не желал видеть даже лучших друзей, без особой надежды ища успокоения в одиночестве и нарушаемой лишь шумом ветра тишине.

— Мне нужно на воздух, — сказал Уильям, поднимаясь из-за стола. И ему вдруг показалось, что на него смотрят десятки глаз, ожидая, что сделает дальше этот неожиданно приближенный к самому подножию трона рыцарь.

Ну теперь пойдут слухи об упившемся храмовнике, подумал Уильям, окончательно выйдя из себя. Вряд ли хоть кому-то из баронов придет в голову, что столь поспешно покидающий пир тамплиер всего лишь торопится преклонить колени перед распятием. Уильям и сам бы этому не поверил, если бы увидел такую картину. Людскую привычку злословить было не под силу искоренить ни ангелам Рая, ни демонам Ада.

Каюсь, грешен, думал Уильям, сворачивая в первый приглянувшийся ему коридор. Дворца он толком не знал, даже бывал здесь всего раз или два, да и то лишь для того, чтобы появление Великого Магистра, окруженного десятком рослых широкоплечих рыцарей, было достаточно эффектным и значительным. Уильям знал, что выглядит… не отталкивающе, не заговаривал первым, а если к нему и обращались с каким-то вопросом, то был рассудителен и немногословен. А потому без труда производил нужное Магистру впечатление. Тот, казалось, даже позабыл, каких дел наворотил Уильям из-за одной сарацинки и как… излишне смело вел себя, когда пришлось держать ответ перед собранием важнейших рыцарей в Ордене.

Погруженный в раздумья, он поначалу даже не заметил, что выбранный наугад путь вывел его на широкий, залитый лунным светом балкон. На Западе, рассеянно подумал Уильям, такие были редкостью. Из-за холодных сырых зим там даже окна делались узкими, больше похожими на бойницы и призванными отдавать как можно меньше тепла. В Святой Земле тепла было в избытке, и порой оно доставляло куда больше неудобств, чем могло даже представиться человеку, проведшему первые семнадцать лет своей жизни в нежаркой и порой дождливой Англии. Уильям невольно усмехнулся, вспомнив, как страдал от палестинской жары первое время. Она и сейчас не всегда была ему по нраву, но теперь выносить палящее солнце стало делом привычки и уже не казалось Уильяму чем-то невозможным. Жара по-прежнему могла быть смертоноснее стрелы или клинка, но со временем Уильям научился попросту избегать связанных с нею опасностей, и теперь солнце со знойным хамсином доставляли ему вполовину меньше хлопот, чем первые месяцы в Святой Земле.

— Вам что-то не понравилось на пиру? — спросил его негромкий женский голос, заставив вздрогнуть от неожиданности и резко обернуться. Сабина стояла в самом начале балкона у одной из поддерживающих потолок массивных колонн. Падающая от колонны тень скрывала ее лицо, позволяя различить лишь очертания головы и обрамлявших ее пышных, но совсем не длинных волос. — Мессир?

— Я задумался, — пробормотал Уильям. И настолько, что даже не услышал ее шагов. — Вас послал король?

— Нет, — качнула головой сарацинка. — Просто я увидела, как вы уходите.

И шла за ним от самого зала? Однако, подумал Уильям, вам, мессир, следует чаще смотреть по сторонам. Если вы будете задумываться так не только во дворце, то рискуете получить стрелу в спину.

— Мне просто захотелось… подышать, — ответил Уильям в надежде, что такого объяснения будет достаточно и она уйдет. И поспешно добавил, пока сарацинка не подумала лишнего: — Я не пьян.

Вино он пил, как и все, но пары кубков было недостаточно, чтобы действительно захмелеть.

— Я вижу, мессир, — вежливо согласилась Сабина. И спросила с куда бóльшим интересом: — Вам здесь нравится?

Уходить она, очевидно, не торопилась. Уильям окинул взглядом раскинувшийся внизу дворцовый сад с негромко шелестящей на ветру листвой и терпко пахнущими цветами, потом посмотрел на черное небо с россыпью звезд и поднимающейся над дворцовой стеной половинкой луны, и подумал, что никогда прежде не видел такого завораживающего места. И вся эта ночная красота вдруг показалась ему столь умиротворенной, что он даже перестал возражать в собственных мыслях против присутствия Сабины. В конце концов, что случится дурного, если он просто поговорит с ней?

— Здесь очень… красиво, — сказал Уильям, сообразив, что от него по-прежнему ждут ответа.

— Я порой прихожу сюда по ночам, — негромко сказала полускрытая тенями сарацинка. Уильям повернул голову и увидел, что она тоже смотрит на звезды. — Здесь всегда так тихо. Спокойно. Почти как дома.

— Вы… скучаете по нему? — спросил Уильям. Скорее из вежливости, чем действительно из любопытства.

— Трудно сказать, — пожала плечами Сабина. — Я только и помню о нем, что сад под окнами наших с сестрами комнат, — она улыбнулась, как-то неловко, даже смущенно, и чуть нахмурила тонкие изогнутые брови, недовольная своей откровенностью.

— Почему же? — осторожно спросил Уильям. Было бы странным полагать, что она успела забыть свой прежний дом за каких-то четыре года. Сабина, казалось, поняла, о чем он думает.

— Я не родилась в Иерусалиме. Мне было всего семь, когда отец привез нас сюда. До этого мы жили в Кербеле. Она… далеко отсюда. Немногим южнее Багдада, если я верно помню, — она вновь улыбнулась и шагнула вперед, выходя из тени, неторопливо прошла к краю балкона и остановилась совсем рядом с Уильямом, положив руки на широкие мраморные перила. Он невольно сделал глубокий вдох и почувствовал исходящий от ее волос тонкий запах жасмина.

— Порой я жалею, что не могу туда вернуться, — сказала Сабина, глядя на растущие перед самым балконом деревья. — Но это скорее потому, что я не могу вспомнить почти ничего, кроме того, что была там счастлива. Но… так могут быть счастливы только дети, у которых нет никаких забот. А я давно уже не ребенок, — она вновь пожала плечами, обтянутыми гладкой темной тканью туники, и спросила. — А вы скучаете по дому?

— Нет, — пробормотал Уильям и отвел взгляд от освещенного лунным светом нежного лица, начав рассматривать растущие внизу кусты роз. О доме ему не хотелось говорить даже с ней. — Но… порой я тоже скучаю по тому, как был ребенком.

— Хорошее время, верно? — мягко, не разжимая губ, улыбнулась Сабина. — Когда думаешь, что всё вокруг существует только для того, чтобы приносить тебе радость. Когда не понимаешь, сколько на свете… дурного. Когда тебе еще не нужно выбирать между Богом и семьей.

— Могу я спросить, почему? — осторожно задал вопрос Уильям, надеясь, что не покажется ей бестактным или излишне подозрительным. Внизу негромко застрекотало в ночной тишине какое-то насекомое.

— Я влюбилась, — просто ответила сарацинка.

— О, — сказал Уильям, почувствовав разочарование. И только? Придуманный им образ вновь начал рассыпаться на глазах.

— Нет, — негромко рассмеялась Сабина, прекрасно поняв по его восклицанию, о чем он подумал, и движением головы откинула с лица короткие волосы. — Не в мужчину, мессир. Я влюбилась в это, — она подняла руку, указав ею на открывавшийся с дворцового балкона вид на крыши домов и далеких церквей с венчающими их крестами. — Я помню, как впервые услышала звон церковных колоколов. Помню, как шла к дверям христианского храма и ни разу не заблудилась и не ошиблась, хотя совсем не знала этих улиц. Будто кто-то вел меня за руку. Я… не знаю, как объяснить, что я чувствовала в тот миг. Но я никогда не сомневалась, что поступила правильно.

Сабина замолчала, опустив глаза на широкие перила и собираясь с мыслями, а затем продолжила уже тише, почти шепотом:

— Хотя порой мне было очень страшно. Меня ведь только и учили, что быть послушной женой, и я не знала и не умела ничего иного.

Она говорила спокойно, без лишней жалости к себе, а потому Уильям невольно почувствовал уважение и даже восхищение таким стремлением исповедовать христианскую веру, несмотря на то, что это означало отказ от семьи. Но всё же для него оставалось загадкой, почему она не отступила, если сама признавала, что не была к этому готова.

— Тогда почему вы просто не вернулись к…? — решился спросить Уильям, но Сабина нахмурила изогнутые черные брови и подарила ему такой взгляд, что он замолчал, не договорив.

— Господь часто посылает нам испытания, мессир, — ледяным тоном ответила сарацинка. — Иначе как Он поймет, кто из нас действительно любит Его? Чего, по-вашему, будет стоить моя вера, если при первой же трудности я побегу назад, к магометанам? И мне странно объяснять это рыцарю-тамплиеру. Разве не служению Ему вы посвятили свою жизнь?!

— Я обидел вас? — осторожно спросил Уильям, удивившись такой вспышке гнева и коря себя за бестактные вопросы. Всё же он выпил лишнего, раз спрашивал подобное. Или слишком много слушал Жослена. Там, где этого делать не следовало.– Если так, то я не хотел.

— Вы говорили так, потому что я сарацинка? — задала встречный вопрос Сабина. От порыва ветра ей на лицо упала тень от длинных острых листьев растущего рядом с балконом дерева.

— Нет, — медленно ответил Уильям, понимая, что от его слов сейчас зависит то, как она будет относиться к нему впредь. Какое «впредь»? — немедленно одернул он себя, ему не следует даже думать о том, чтобы искать с ней встречи! — Я сказал так, потому что я… — он замолчал, подбирая верные слова, и начал заново. — Я не сомневаюсь в вашей вере. Но вы были… — ребенком, подумал Уильям, но вслух этого говорить не стал, — совсем юной и в один вечер лишились всего. Почему вы не скрывали своей веры до тех пор, пока не… — он вновь осекся, не зная, как лучше сказать, но Сабина поняла его и без лишних слов.

— Я скрывала, — ответила сарацинка уже спокойным голосом. — Я скрывала не один год. Но всё тайное когда-нибудь становится явным. По-видимому, я в чем-то ошиблась, — она вновь пожала плечами и прибавила с лукавой улыбкой: — Для храмовника вы весьма прагматичны.

— Положа руку на сердце, — ответил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не улыбнуться ей в ответ, — мне не трудно говорить о том, что я христианин, поскольку у меня есть меч и я прекрасно умею с ним обращаться.

И Сабина рассмеялась, неожиданно для него и, кажется, для самой себя. Рассмеялась звонко, задорно, прижав руку к груди и вскинув голову, отчего ей на лоб упал локон черных волос, и Уильяму вдруг захотелось шагнуть к ней, обхватить ладонями ее лицо и целовать эту золотисто-смуглую кожу, эти пахнущие жасмином волосы, эти ямочки на щеках и улыбающиеся, чуть ассиметричные губы. Он увидел ее так отчетливо, закрывшую глаза, покорно обмякшую в его руках и откинувшую назад голову с короткими мягкими локонами, что невольно содрогнулся. Сабина резко замолчала, разом утратив весь свой задор, и спросила с искренним беспокойством:

— Что с вами?

И протянула к нему руку. Уильям едва успел подумать о том, что будет, если она сама коснется его первой, и отшатнулся так, словно ее рука была ядовитой змеей, налетев спиной на холодные каменные перила балкона.

— Нет!

Сабина растерялась и отдернула руку, вновь прижав ее к груди.

— Я чем-то обидела вас? — прошептала сарацинка с таким потрясенным видом и широко распахнутыми глазами, что казалось, будто она сейчас заплачет. Неужели её и в самом деле так волновало его расположение? Точно так же, как его самого сводила с ума одна только мысль, что он может больше никогда ее не увидеть.

Уильяму неожиданно стало смешно от того, насколько глупым всё это должно было выглядеть со стороны.

И он засмеялся, бессильно и почти отчаянно, не зная, что ему теперь делать, и не понимая, что с ним происходит. Это всего лишь женщина, разве нет? У нее смуглая кожа, темные глаза и черные волосы, обрезанные так коротко, что не доходят даже до плеч. Он не должен считать ее красивой. Он не видел ее несколько лет и по-прежнему почти ничего о ней не знает. Он не должен даже думать о ней. Но почему тогда стоит ему увидеть ее, и он теряет голову настолько, что не способен думать ни о чем другом? Что она за наваждение?

— Мессир? — растерянно сказала Сабина, не понимая, почему он ведет себя так откровенно… странно.

— Нет, — повторил Уильям, перестав смеяться. — Вы не обидели. Просто… не прикасайтесь ко мне. Дело не в вас, — добавил он поспешно, — а во мне. Это… запрещено.

— Что запрещено? — переспросила Сабина потрясенным тоном. — Прикасаться?

Уильяму захотелось пошутить, что «Устав суров, но это Устав», но он не был уверен, что она знает латынь.

— Я давал клятву, когда вступал в Орден. По правде сказать, я давал много клятв. Что буду беспрекословно подчиняться приказам моих командиров, что никогда не подниму руки или меча против христианина, что откажусь от всего, чем владел. И что не обниму ни одну женщину, даже будь она мне матерью или сестрой.

Один раз он всё же нарушил этот запрет, когда прощался с матерью, но и этого было довольно. Он не коснется Сабины. Он не опозорит ее, как когда-то принц Юстас позорил его мать.

— Я не должен даже разговаривать с вами, — добавил Уильям, видя, что она по-прежнему не понимает. — И не стану делать этого впредь, потому что не хочу, чтобы меня заподозрили в чем-то, что может нанести урон вашей чести.

Сабина моргнула, еще сильнее потрясенная тем, что он не желает ее знать, и вдруг рассмеялась вновь, но уже не весело и заразительно, а так горько, что ее смех больше походил на рыдания.

— Чести? — переспросила она, стискивая пальцами ворот туники, словно тот душил ее, не давая вдохнуть полной грудью. — В каком удивительном мире вы живете, мессир, если верите, что кому-то есть дело до чести сарацинской девки!

Уильяму показалось, будто мраморный пол балкона ушел у него из-под ног.

— Кто-то обидел вас? — спросил он едва слышно, молясь лишь о том, чтобы она ответила «Нет». Но вместо этого Сабина рассмеялась еще раз.

— Вы странный человек, мессир. Монахи обычно предпочитают поносить женщин за грехи мужчин.

— Я в первую очередь рыцарь, — процедил Уильям, сам не понимая, что так вывело его из себя.

— Вот как? — переспросила сарацинка и усмехнулась. Как-то горько, тем самым вдруг заставив его понять, что она далеко не так наивна, как могла бы показаться на первый взгляд. Перед ним была уже не та юная девочка, которую нужно было спасать от беды. — Не берите в голову, мессир. Пусть мне и не под силу носить кольчугу и сражаться на мечах, но уж о собственной… чести я могу позаботиться. И, к счастью для меня, франки редко находят таких, как я, красивыми.

— Скажите мне, кто? — потребовал Уильям, совершенно неудовлетворенный таким ответом. — Мне всё равно, кто он, хоть христианин, хоть…

— Король? — закончила за него Сабина. — Мертвый, — добавила она, когда у рыцаря растерянно вытянулось лицо. — Я была рядом с ним в последние несколько месяцев. Даже когда он умирал. И мне порой даже жаль, что его не стало.

— Вы… любили его? — спросил Уильям севшим голосом, не задумываясь о том, насколько бестактным ей мог показаться подобный вопрос.

— Нет, — пожала плечами Сабина. Так непринужденно, словно говорила о погоде. — Но и не ненавидела. Он был добр ко мне. Быть может, я могла бы даже отказать ему. Но я не решилась. Впрочем, что толку объяснять, вы ведь тамплиер.

Это прозвучало, как оскорбление. Брошенное вскользь, походя, мол, чего от тебя такого ожидать, но от этого оно задевало только сильнее.

— Думайте, что хотите, — сказала Сабина и повернулась, чтобы уйти. — Я больше не стану нарушать ваше спокойствие.

Уильям растерянно смотрел ей вслед. И вдруг понял, что так вывело его из себя. Но его мать не заслуживала насмешек и оскорблений. А Сабина даже не отрицала этой позорной связи. Сколько ей тогда было? Шестнадцать? Король годился ей в отцы, но его это не остановило. И сама она его не остановила. Но почему? Что значит «не решилась»? Что ей было терять, кроме как раз таки чести?

Уильям даже не понял, что разозлило его сильнее. То, что Сабина так спокойно говорила о том, из-за чего самому Уильяму пришлось оставить семью и уйти в тамплиеры, или то, что из всех мужчин она выбрала не того, кто уже однажды сражался ради нее — и был готов сражаться и впредь, — а того, кто не сделал для нее ничего. В тот миг для Уильяма не имело значения, носил он белый плащ или нет. Он всё равно оставался мужчиной, обиженным пренебрежением со стороны красивой женщины.

***

Яркие разноцветные отрезы ткани были разложены, казалось, повсюду. Низкие кресла с резными подлокотниками терялись под бирюзовыми и малиновыми шелками, круглый невысокий столик полностью покрывали полупрозрачные газовые ткани золотистых и яблочно-зеленых оттенков, а широкая короткая кровать стала походить на курган из богато расшитой парчи и бархата. Принцесса Сибилла смотрела на этот курган с тоскливым выражением на узком бледном личике, словно и в самом деле ждала не свадьбы, а похорон.

— Посмотри-ка на этот замечательный атлас, дитя мое, — ворковала над печальной невестой Агнесс де Куртене. — Мне кажется, он чудесно подойдет к твоим зеленым глазам.

— Быть может, вам понравится вот эта парча, Ваше Высочество, — услужливо спрашивала одна из дам, тоже Агнесс, ненароком прикладывая отрез ткани к собственному лицу. У Агнесс, как и у Сибиллы, были светлые волосы, но белокурые, а не золотистые, и светлая, почти белая парча, расшитая одной лишь серебряной нитью, придавала ей блеклый вид.

— Мне не нравится, — вздыхала невеста. — Слишком просто. Мессир де Монферрат сочтет меня простушкой.

— Напротив, Ваше Высочество, — не соглашалась с ней леди Агнесс, а мать кивала, поддерживая даму. — Платье из такой ткани говорит о том, что вы знатная леди, которую отличает чистота и скромность. Мессиру сразу станет очевидно, что вы не заносчивы и не кичитесь своим положением. Ты что-то сказала, девушка? — добавила она, недовольно нахмурив светлые брови, когда из-за спины Сибиллы донесся негромкий смешок. Невеста повернула голову и тоже спросила, взяв ткань в руки и развернув ее, чтобы показать служанке:

— Что ты об этом думаешь, Сабина?

Сарацинка смерила внимательным взглядом предложенную ткань и ответила:

— Если вы позволите говорите откровенно…

— Позволю, — кивнула Сибилла. Глядишь, хоть кто-то согласится с ней, что парча никуда не годится. Пусть это и будет всего лишь служанка.

— Мессир де Монферрат не сочтет вас простушкой, — сказала Сабина, и леди Агнесс кивнула с довольной улыбкой. Мол, я же говорила вам, Ваше Высочество. — Он вас просто не заметит, — продолжила сарацинка, и Агнесс прекратила улыбаться, вновь нахмурив брови. — У вас светлые волосы и светлые глаза, Ваше Высочество, поэтому в таком платье вы потеряетесь среди ваших дам. А что касается скромности… — протянула Сабина, в задумчивости закусив полную нижнюю губу. — Мессиру де Монферрату предлагают в жены будущую королеву Иерусалима. Он будет разочарован, если вместо нее увидит монахиню.

Сибилла вновь задумалась и наконец призналась, поняв, что не знает, как ей произвести верное впечатление:

— Меня воспитывали в монастыре. Я не умею… Какой мне нужно быть, чтобы ему понравиться?

— Дитя мое, кого ты слушаешь? — вмешалась в спор ее мать. — Тебе готовы давать советы знатнейшие из женщин королевства, так к чему спрашивать служанку о том, в чем она совсем ничего не смыслит?

Сибилла могла бы с этим поспорить. Сарацинка порой понимала куда больше, чем дочери рыцарей, воспитанные в скромности и благочестии и полагавшие, что невеста в первую очередь должна показать жениху свою покорность. Но Сибилла не была всего лишь скромной дочерью рыцаря, ее голову однажды должна была увенчать корона Святой Земли, и ей хотелось показать, что она куда более значима, чем другие королевы. Это она коронует Гийома де Монферрата, когда настанет час, а не он ее.

— Я хочу знать, что скажет Сабина, матушка, — ответила Сибилла не терпящим возражений тоном и смерила мать многозначительным взглядом, говорящим «Я дочь короля, а ты — всего лишь графа. Пусть ты мне и мать, но я стою выше тебя». — Продолжай, — велела она служанке. — Ты ведь знаешь, о чем говоришь, верно? — добавила она уже не таким запальчивым голосом.

— Меня, Ваше Высочество, воспитывали в гареме, — ответила Сабина, подарив принцессе мягкую, почти материнскую улыбку. — Предполагалось, что я выйду замуж и всю оставшуюся жизнь буду радовать супруга своей… красотой, — она весело усмехнулась, и Сибилла невольно залилась румянцем, поняв, что речь отнюдь не об этом. — Поэтому я знаю гораздо больше, чем следует благочестивой христианке. И, если позволите, я бы посоветовала вам присмотреться к жениху. Вероятно, он ищет в вас не только корону, но и восточную женщину. Иначе почему он до сих пор не женился на западной?

— О, — сказала принцесса, растерявшись еще больше. Рожденная в Святой Земле, она, тем не менее, понятия не имела, какой должна быть восточная женщина. Сибилле казалось, что у нее и не получится такой стать, ведь не было у нее ни черных, как смоль, локонов, ни темных, чуть раскосых глаз, ни золотистой кожи. Она была так… обычна. Сотни франкских девушек могли похвастаться зелеными глазами и светлыми волосами, которые, к тому же, приходилось завивать раскаленными щипцами. Мессир де Монферрат уже бесчисленное количество раз видел таких, как она.

В тот миг Сибилла искренне позавидовала собственной служанке. Да будь у нее хотя бы такой же взгляд, как у Сабины, обманчиво скромный, но вместе с тем пылкий, бросаемый украдкой и из-под длинных черных ресниц, и при встрече с ней Гийом де Монферрат даже думать забыл бы о других красавицах.

— В этом нет ничего сложного, Ваше Высочество, — улыбнулась сарацинка, поняв по замешательству на лице Сибиллы, о чем та думает. — Вы не похожи на других уже тем, что вы дочь и сестра королей Святой Земли. Не будьте слишком робкой с ним, но и не становитесь надменной, ведь он-то не король и может подумать, что вы намерены сами управлять и королевством, и вашим браком. Мужчине это не придется по нраву.

— Это слишком сложно, — вздохнула Сибилла, поняв, что ее будущий муж действительно ожидает встретить королеву, а не наивную девочку. И даже пожалела, что так и не увидела Марию Комнину до того, как та удалилась в положенный ей по вдовьей доле Наблус, забрав с собой маленькую дочь. Про Марию говорили разное, но все сходились в том, что она была настоящей королевой.

— Ничуть, Ваше Высочество, — печально улыбнулась Сабина. Сибилле всего лишь требовалось обратить на себя внимание обыкновенного рыцаря. А не связанного обетами тамплиера.

Какой вздор! — немедленно одернула себя Сабина, прогоняя эту кощунственную мысль. Мессир Уильям ясно дал понять, что женщины ему не интересны, и с ее стороны будет худшей благодарностью, если она вздумает отплатить ему за доброту и благородство подобным… образом. Да и что он, такой суровый и благочестивый храмовник, подумает о ней, если она подойдет и скажет… Скажет что? Что даже не думала о нем толком все эти четыре года? А если и вспоминала изредка, то лишь с благодарностью, какую испытывает попавшая в беду девочка к кому-то взрослому и опытному, кто ее от этой беды избавил. В ту ночь она доверчиво смотрела на него снизу вверх, полагая, что он способен решить любую трудность на свете, и едва ли понимая, что он был лишь немногим старше ее самой. Он стал для нее скорее спасительным образом бесстрашного рыцаря, чем живым мужчиной из плоти и крови. И тогда она могла бы попросту забыть его по прошествии десятка лет, забыть его имя, лицо и звук его голоса. И говоря «Я помню тамплиера, которому обязана возможностью жить и без страха молиться Господу», на самом деле не помнить о нем ничего.

Но они столкнулись вновь, и не в полутемном переулке, а во дворце иерусалимских королей, где им обоим вряд ли хоть что-то угрожало, а потому было время задуматься не только о притаившейся в сумраке петляющих улиц опасности. И Сабина растерялась. Быть может, поначалу от того, как он посмотрел на нее, когда узнал. Не как рыцарь-монах смотрит на нуждающегося в защите ребенка, а как мужчина, молодой и пылкий, — на красивую женщину. От мысли, что он находит ее красивой, Сабина невольно почувствовала смятение. А затем — тщеславие. И вновь смятение, потому что она не должна была так думать. Она не должна была хотеть, чтобы ее считал красивой тамплиер.

Как не должна была и рассматривать его украдкой, из-под полуопущенных ресниц, когда он не видел этого и говорил со своим спутником, таким же храмовником в белом плаще, или же неторопливо тянул вино из высокого, искусно украшенного кубка. Подумаешь, франк. Разве она не видела их прежде?

Видела, и не раз. Даже светловолосых и светлоглазых, так не похожих на мужчин ее народа. Таким был и покойный король. А у мессира Уильяма глаза были скорее темные, цвета грозовой тучи, но волосы… Разглядев их при свете дня, Сабина с трудом удержалась, чтобы не протянуть руку и не дотронуться до выбившейся из косицы едва волнистой прядки. Вроде бы темной, но вспыхивающей в лучах солнца медными искрами. Она видела прежде и рыжих, но… не таких.

Вздор, повторяла тогда Сабина про себя, поднимаясь по дворцовым ступеням и чувствуя, что он по-прежнему смотрит ей вслед. Она растерялась лишь потому, что и сама в первые несколько мгновений не узнала его. И что он оказался куда более красивым, чем она помнила. Красивым по-суровому, черты лица у рыцаря были резкие, даже подбородок казался острым, хотя короткая густая борода и скрадывала этот недостаток, не позволяя сказать наверняка. Быть может, причина была в этой суровости. Ей просто хотелось рассмешить его, убеждала себя Сабина, ничего более. Чтобы он перестал хмурить брови и сжимать губы в такую твердую и неестественно прямую линию. Эта строгость совсем не шла к его и без того волевому, смуглому от загара лицу.

Но рассмешить не вышло. Вместо этого, она, кажется, разозлила его. И даже не один раз, а целых два, когда сказала о короле. Как будто он хоть что-то в этом понимал. Мужчинам легко говорить о чести, они-то могут отстоять ее мечом. А что полагалось делать женщине, у которой не было ни оружия, ни золота, ни хотя бы самого захудалого положения при дворе? Уйти? Мессир Уильям, верно, так и думал, но едва ли в его тамплиерову голову приходила мысль о том, что уходить, скорее всего, пришлось бы на улицу, а оттуда не иначе как в дом удовольствий и отдаваться уже не одному мужчине, а сотням. Поскольку даже монастырь потребовал бы отдать взамен хоть что-то ценное. А у нее только и осталось, что тайком закопанные в дворцовом саду украшения, бывшие на ней в тот злополучный вечер. Сабина сочла, что их лучше приберечь на черный день, а день, когда на нее всерьез обратил внимание король — тот видел ее прежде, но едва ли обращал внимание на одну из сотен служанок, — нет, этот день был отнюдь не черен.

Амори всё же был христианином и по-своему рыцарем, а потому никогда не оскорблял ее так, как знатный мужчина мог оскорбить бесправную служанку. Сабина слишком хорошо понимала, что далеко не каждый барон поведет себя так… чутко.Действительно чутко, он никогда не давил и не требовал беспрекословного подчинения, понимая, как непросто ей будет отдать едва ли не последнее, что у нее еще оставалось. Она уступила по своей воле и порой была даже благодарна Амори за то, что тот избавил ее от необходимости бояться каждой тени и каждого захмелевшего рыцаря, решившего, что ему пришлась по нраву сарацинка в одежде служанки. Женщина, за которую некому заступиться, — легкая добыча для облеченных властью.

А Балдуин, став королем и догадавшись, что происходило между нею и Амори, по наивности расценил это как знак доверия к Сабине со стороны его покойного отца. Балдуин был куда более романтичен и увидел в этом красивую и трагичную историю любви короля и юной девушки. Сабина не стала его разубеждать, говоря, что они с Амори никогда друг друга не любили. Как не стала и отказываться о возможности и дальше прислуживать королю, теперь уже иному. Другие, вероятно, посчитали, что она была куда более услужлива, чем требовалось от простой служанки, и наверняка сплетничали у нее за спиной, но Сабина не слушала и ходила по дворцу с гордо поднятой головой. Она всё чаще ловила себя на мысли, что не будь Балдуин болен, и она не отказала бы и ему. Лишь потому, что этот одинокий мальчик куда больше, чем его отец, заслуживал, чтобы хоть кто-то любил его искренне и бескорыстно, не прося ничего взамен, как делали многие другие.

Но как было объяснить всё это суровому храмовнику, чтобы он перестал при каждом взгляде на нее недовольно хмурить темные брови, полагая ее худшей из женщин христианского мира? Какие слова смогли бы убедить его, что она не распутна и никогда не вела себя подобно шлюхе, готовой отдаться первому, кто поманит ее золотой монетой? А главное, как было объяснить самой себе, почему ей так важно, что подумает о ней какой-то храмовник?

Сабина никогда не хотела такой жизни. Но еще больше она не хотела признавать, что могла бы отказать даже королю, но не смогла бы — тамплиеру.

***

— Едут! — закричала одна из дам, самым бесцеремонным образом врываясь в покои едва поднявшейся с постели и еще толком не проснувшейся принцессы. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что это леди Агнесс. — Едут, Ваше Высочество! Уже и из окон видно!

Сибилла едва не бросилась к высокому стрельчатому окну с прозрачными зелеными занавесями, чтобы посмотреть на процессию, но была остановлена ласковым, но непреклонным движением руки.

— Вы будущая королева, — сказала Сабина, перестав шнуровать ее блио. — Будь он хоть самим Папой Римским, но вы не побежите таращиться на него из окна, как последняя служанка.

Леди Агнесс, по-видимому, приняла замечание про служанку на свой счет, потому что немедленно надула свои пухлые розовые губы. Сабина когда-то завидовала таким губам, полагая, что ее собственные, более тонкие и светло-коричневого оттенка, далеко не так красивы.

— Что мне делать? — взволнованно спросила Сибилла. — Что мне надеть? Леди Агнесс, какой он?

— Я не знаю, Ваше Высочество, — пролепетала та, растерявшись. — Я не видела его.

— Сабина, — жалобно позвала принцесса. — Ты ведь знаешь мужчин лучше меня.

Я знала лишь вашего отца, подумала Сабина, но вслух говорить не стала. Как и того, что леди Агнесс, будучи уже пару лет как замужней дамой, тоже должна была понимать в этом больше, чем выросшая в монастыре принцесса. Но в белокурой головку миледи даже не пришла мысль хотя бы рассмотреть жениха поближе, чтобы не прибежать к Сибилле с пустым «Едут!».

— Но что мне надеть? — растерянно повторила принцесса и едва не расплакалась. — О, зачем он приехал так рано? Его ведь ждали только послезавтра!

— Полагаю, мессиру не терпелось увидеть прекраснейшую из женщин Иерусалимского королевства, — ответила Сабина. — Зеленое, Ваше Высочество. Из новых.

— Ты мне льстишь, — ответила Сибилла, но сморгнула слезы и даже попыталась улыбнуться. — А драгоценности? Я… я так боюсь ошибиться, — призналась она едва слышным шепотом.

— Выберите всё, что вам понравится, и, если пожелаете, то я дам совет, — мягким тоном предложила Сабина и продолжила уже другим, каким сама когда-то командовала отцовскими слугами, обращаясь к леди Агнесс. — Волосы распустить и завить.

— Я? — растерялась та. Знатные дамы, фыркнула про себя Сабина. Только и могут, что хлопать ресницами и дуть губы. Да леди Агнесс и дня не проживет без постоянно крутящихся вокруг нее и решающих все трудности слуг.

— Разумеется, не вы, миледи, — вежливо ответила Сабина и невольно улыбнулась собственным мыслям. Мессир Уильям всё порывался назвать так одну сарацинку, пока та не сказала ему, что она всего лишь дочь купца. — Прикажите кому-нибудь из служанок Ее Высочества. Пока я не выясню, что представляет собой наш будущий король.

Тот не заставил себя ждать и уже въезжал во двор, окруженный хохочущими рыцарями в разноцветных сюрко, когда Сабина появилась на ступенях дворца, крепко сжимая в пальцах кубок с вином. Она торопливо оглядела разномастных мужчин, ища среди них предводителя… И что-то замерло в груди, когда она увидела темные с рыжиной волосы, аккуратно заплетенные в короткую косицу, чтобы не мешали во время скачки. Рыцарь перекинул ногу через лошадиную шею и легко спрыгнул на землю. А потом поднял глаза на ступени, заметив высокую женскую фигуру с обрамлявшими лицо короткими локонами.

И отвернулся. Сабина тоже, продолжив выискивать среди гостей Гийома де Монферрата.

Вон тот, светловолосый, с громким смехом и в самой богатой на вид одежде, решила она, еще раз оглядев рыцарей.

— Чего тебе, девушка? — спросил ее другой, уже виденный прежде при дворе, с короткими седыми волосами и покрывавшей лицо сетью морщин. Отец леди Агнесс, если она верно помнила.

— Меня прислала к вам моя госпожа, принцесса Сибилла, — ответила Сабина громким звонким голосом, и мужчины обернулись к ней, как один, услышав имя принцессы. Посмотрим, решила она про себя, как себя поведет жених. Ответит ей сам или решит подшутить на служанкой, указав поначалу на другого мужчину?

— Принцесса Сибилла? — заинтересовался светловолосый мужчина, выделенный ею прежде из толпы. Высок, оценила Сабина. Сибилла будет ему едва ли по плечо. — И зачем же тебя послала моя нареченная?

Вероятно, и в самом деле он. Если это не глупая шутка сродни тем, что так любят рыцари.

— Вы прибыли раньше, чем мы ожидали вас, мессир, — сказала Сабина безукоризненно вежливым, но не заискивающим тоном. — Ее Высочество беспокоилась, что вас утомил столь быстро проделанный путь, а потому посылает вам вина, чтобы вы могли утолить жажду.

И протянула ему кубок. Если это не он, то обман вскроется именно сейчас.

— Что ж, — ответил мужчина, забирая кубок и выпивая его одним глотком. — Передай Её Высочеству, что я благодарен ей за заботу и надеюсь увидеть ее на пиру, — добавил он ничего толком не значащую вежливую фразу, но вспыхнувшие при этом глаза сказали куда больше, чем сотня заверений в немедленном желании познакомиться с принцессой.

— Как прикажете, мессир, — ответила Сабина, склонившись в поклоне и пряча улыбку. Сибилла придет в ужас, узнав, что ее жених весьма заинтересован в скорейшей встрече.

— Кто это? — спросил Бернар, когда служанка повернулась спиной и проворно взбежала по ступенькам, подобрав полу длинной туники. Жасинт пожал плечами, мол, впервые ее вижу, но выражение отцовского лица ему не понравилось. Не дело было рыцарю, да еще и умудренному годами, так смотреть на какую-то сарацинскую девку.

Вернувшись в покои принцессы, Сабина обнаружила там Вавилонское столпотворение. Впрочем, такое, надо полагать, сейчас творилось во всем дворце и в первую очередь на кухне. Торопился де Монферрат увидеть невесту или нет, но ему в любом случае следовало предупредить их заранее, послав гонца. А он импульсивен, решила Сабина, лавируя между мечущимися во все стороны служанками и дамами Сибиллы.

Сама принцесса склонилась над ларцом с драгоценностями, пока очередная служанка пыталась завить раскаленными на огне железными щипцами ее длинные золотистые волосы.

— Сядьте прямо, Ваше Высочество, — попросила Сабина, закрывая за собой дверь покоев, и Сибилла послушно выпрямила спину. Да так поспешно, что вторая служанка едва не выронила щипцы. — Оставь, — велела Сабина, — дальше я сама.

— Какой он? — взволнованно спросила Сибилла, бросив искать украшения. — Он молод?

— Не слишком, Ваше Высочество. Больше тридцати. Возможно, тридцать пять. Сидите прямо, или выйдет некрасиво.

— А как он выглядит?

— Светлые волосы, голубые глаза. Лицо… приятное.

— О, — огорченно сказала принцесса. — Он некрасив?

— Мне трудно судить о том, какой мужчина покажется вам красивым, — вежливо ответила Сабина. — Но он не уродлив. И, кроме того, в мужчине важно не только это. С ним большая свита, но они больше походят на его друзей, чем на вассалов, поэтому я полагаю, что он щедр и открыт душою.

— Хорошо, — вздохнула Сибилла. — Надеюсь, что мы поладим.

— Не сомневаюсь, — уверила ее Сабина. — Не бойтесь и не робейте перед ним, не говорите слишком много и необдуманно и чаще улыбайтесь. Понаблюдайте за ним, чтобы понять, чего он от вас ждет.

Сибилла вздохнула еще раз и спросила:

— Ты сядешь поближе к нам?

— Я? — растерялась Сабина, остановившись на середине движения, но тут же опомнилась и убрала раскаленные щипцы подальше от волос принцессы. Однако она ничем не лучше этой леди Агнесс, если не хуже. Хороша была бы невеста с сожженными нерасторопной служанкой волосами. — Я всего лишь одна из многих служанок, Ваше Высочество. Не думаю, что для меня вообще найдется место за одним из столов.

— Найдется, — беспечно отмахнулась Сибилла, — если я захочу. Мне будет спокойнее, если рядом будет кто-то… — она замялась, не зная или попросту стесняясь того, что хотела сказать, — кто-то более… опытный, — решила наконец Сибилла и залилась нежным румянцем.

— Вы не сегодня выходите замуж, — мягко напомнила ей Сабина.

— Да, но матушка только и говорит о том, что…

Ох, ну понятно, подумала Сабина. Вот кто запугал бедную девочку постоянными напоминаниями о долге перед королевством и перед супругом. Для Сибиллы, как для наследницы престола, оба этих долга были по сути одним, но от этого она боялась только сильнее.

— Если вы желаете, то я, разумеется, буду рядом. Но у меня нет… достойной одежды.

— Это не беда, — вновь заговорила Сибилла беспечным голосом. — Мне пошили столько новых платьев. Правда, ты немного выше меня, но сейчас мы позовем портниху, и она что-нибудь придумает.

— Благодарю вас, — растерянно ответила Сабина, не ожидав такой щедрости. — Вы очень добры.

— Полагаю, красное отлично подойдет, — заметила принцесса. — То, из бархата.

Получив в руки обещанное платье, Сабина невольно улыбнулась. Сибилла усвоила урок, что должна выглядеть царственно, а потому решила отдать служанке самое простое из своих блио, даже не расшитое золотой или серебряной нитью, и, к тому же, совершенно не подходящее юной светловолосой принцессе. Но зато оно подходило смуглой и кареглазой сарацинке. Сабина не удержалась, чтобы не приложить мягкую ткань рукава к лицу и не посмотреть на себя в зеркало. Когда-то у нее были десятки таких платьев, пусть и другого покроя. А теперь…

— Если вы позволите, Ваше Высочество, шлейф и рукава нужно укротить. Я всего лишь служанка, мне такой длины не положено.

Уже облаченная в яркое изумрудно-зеленое блио с длинными, доходившими до самого пола рукавами, Сибилла закивала, рассеянно примеряя на палец очередной перстень.

— А знаешь, оставь его себе, — разрешила принцесса. — Тебе оно идет куда больше, чем мне. Так что можешь отрезать от него всё, что захочешь.

— Вы очень добры, — тихо повторила Сабина. Что это нашло на Ее Высочество? Или она надеется, что если будет добра с другими, то Господь смилостивится над ней и сделает так, чтобы с самой принцессой был добр ее жених? Или ожидала, что после такого щедрого подарка Сабина станет помогать ей не только по долгу служанки, но и почти… подруги? Дружба, разумеется, вышла бы односторонней, сама Сибилла всерьез со служанкой дружить не станет, для этого у принцессы были десятки знатных дам и дочерей благородных рыцарей.

— Если тебе нужно что-нибудь еще, — сказала Сибилла и указала рукой на многочисленные баночки и щипцы для завивки волос, — то я разрешаю тебе их взять.

Интересно, подумала Сабина, будет ли принцесса всегда такой отзывчивой? Нет, вероятнее всего. Сибилла была растеряна и даже напугана, но когда она перестанет бояться, то уже не будет так нуждаться в какой-то сарацинке. Или в Божьей помощи. А значит, перестанет быть такой щедрой.

Принцесса была почти на полголовы ниже Сабины, поэтому портнихе пришлось не только укорачивать рукава и длинный шлейф, но и искать оставшийся после пошива рубиново-красный бархат и торопливо подшивать подол. В первую очередь для того, чтобы никто не увидел под этой красотой простые башмачки служанки.

— Я буду тебе обязана, — сказала Сабина, торопливо подводя тонкой кисточкой глаза. Было даже приятно осознавать, что она еще не успела забыть, как это делается. Хотя теперь рисовала тонкие черные линии гораздо медленнее, чем прежде, боясь ошибиться с непривычки.

— Сочтемся, — согласилась портниха. — Примерь-ка. Ну, что я могу сказать, — протянула она, затянув шнуровку на спине — признак того, что блио принадлежало женщине высокого положения, не имевшей необходимости шнуровать его самостоятельно, — и оглядела конечный результат. — Готовься к тому, что тебя проклянут все присутствующие там священники.

Сабина глянула на себя в зеркало и согласно рассмеялась. Сибилле такое платье и в самом деле бы не пошло, рубиновый бархат куда лучше смотрелся с золотисто-смуглой кожей и пышными черными локонами, пусть и совсем короткими, а чуть раскосые, подкрашенные черным глаза придавали ей до того манящий вид… Когда она войдет в зал, он не сможет отвести от нее глаз. Как тогда, у дворцовой лестницы, когда Сабина окликнула его по имени, а он поначалу даже не узнал ее.

— Какая ты… красивая, — заметила Сибилла, совсем по-детски уплетая нарезанные тонкими ломтиками фрукты, и нахмурила брови. — Так все будут смотреть только на тебя.

— Мессир де Монферрат и его спутники уже видели меня, Ваше Высочество, — ответила Сабина, не желая, чтобы у нее в последний момент отобрали платье. — Да и к чему им смотреть на служанку, когда их почтит присутствием принцесса Иерусалимская?

— Хм, — сказала Сибилла и закинула в рот еще один кусочек. Но от требования переодеться Сабину спасло появление матери короля.

— Дитя мое, ты готова? — улыбнулась дочери Агнесс де Куртене, а потом заметила служанку, и ее лицо приобрело удивленное выражение. — О. Милочка, сходи-ка поторопи моего сына. Он с самого утра не показывается из своих покоев, но, может, хоть ты сумеешь вытащить его на свет Божий.

— С самого утра? — растерянно переспросила Сабина. И никто не пытался узнать, почему? А если ему нужен лекарь? — Я… — пробормотала она, когда Агнесс недовольно нахмурила брови. — Разумеется, миледи, я сейчас же схожу.

— Это ты разрешила ей так вырядиться? — спросила та, когда за служанкой закрылась дверь. Сибилла кивнула. — Ох, дитя мое, нельзя так баловать слуг. Хочешь, чтобы она… произвела впечатление не только на твоего отца, но еще и мужа?

— Нет, — кротко ответила принцесса. — Я больше не стану, матушка.

У высоких светлых дверей в покои короля в растерянности толпились несколько его личных слуг. Балдуин еще даже не начинал одеваться к пиру.

— Почему вы здесь? — потребовала ответа Сабина, гневно нахмурив тонкие изогнутые брови. — Ваша обязанность состоит в том, чтобы прислуживать королю, а не топтаться в коридоре!

— Его Величество никого не пускает, — пробормотал один из слуг, опустив глаза. Никто из них в действительности не рвался в услужение к королю, несмотря на то, что лекари Его Величества дали слугам весьма простые и понятные указания, как не подхватить болезнь.

— А вы побоялись войти, не так ли? — зашипела на трусливого слугу Сабина и, оттолкнув его, подошла вплотную к дверям. — Ваше Величество! — она постучала в одну из украшенных резьбой створок и прижалась к ней ухом в надежде расслышать, что происходит внутри. — Государь, я могу войти?

— Нет, — слабо донесся изнутри сдавленный голос. — Уходите. Уходите все!

— Вам нужен лекарь? — спросила Сабина, продолжая прислушиваться. Что с ним? Ему стало хуже?

— Мне никто не нужен! — почти выкрикнул король, и в его голосе отчетливо послышались рыдания. — Убирайтесь! Я никого не желаю видеть!

Сабина тронула гладкую круглую ручку дверной створки, но та не поддалась. Мальчик заперся на засов изнутри, чтобы быть уверенным, что к нему никто не войдет.

— Ломайте, — велела она, отходя от дверей.

— Но… — пробормотал кто-то из слуг, не желая быть выгнанным из дворца из-за прихотей какой-то сарацинки. Или боясь того, что могло ждать их в покоях короля.

— Ломайте, я сказала! Его Величеству нужна помощь.

Тяжелые, сработанные лучшими мастерами королевства двери поддались не сразу, при первых нескольких ударах только жалобно скрипели, но затем кто-то догадался притащить широкую деревянную скамью сродни тем, что ставились в пиршественных залах, и ломать ею, как тараном. Сабина дождалась, пока повисшая на по-прежнему запертом засове правая створка перестанет раскачиваться, и осторожно проскользнула в образовавшийся проем, стараясь ничем не зацепиться за торчащие из двери щепки. За ней никто не пошел.

— Ваше Величество, — осторожно позвала Сабина, оглядывая покои.

— Уходите, — велел ей едва слышный голос из-за кровати. — Я приказываю. И будьте благодарны, что я не вышвырнул вас из дворца.

Сабина обошла неубранную, со смятыми после сна простынями постель, ничуть не напуганная королевскими угрозами. Балдуин знал, что она поступает так потому, что он дорог ей, а не потому, что самонадеянная служанка хочет его оскорбить.

Король сидел прямо на полу, прижав колени к груди и уткнувшись в них лицом.

— Прибыл Гийом де Монферрат, — осторожно сказала Сабина, не решаясь подойти ближе. Балдуин был чем-то расстроен, и она боялась, что своей попыткой утешить сделает только хуже.

— Прекрасно, — сдавленно ответил мальчик. — Пусть женится на ней поскорее.

— Вы даже не выйдите поздравить их? — спросила Сабина. — Ваша сестра расстроится, если…

Балдуин поднял голову, и она потрясенно замолчала, глядя на бледное, залитое слезами лицо короля с проступившими на левой щеке и у самого края губ яркими розовыми пятнами. Балдуин всегда носил плотную одежду, закрывая отметины на руках и шее, но этого…

— Этого уже не скрыть, — прошептал король, и из его глаз вновь потекли бессильные слезы. Сабина протянула к нему руку, но мальчик отшатнулся так, словно это она была опасна для него. — Не подходите. Не трогайте меня. Вы… так красивы. Я не хочу, чтобы с вами случилось то же, что и со мной.

— Балдуин… — ласково позвала Сабина, впервые решившись назвать его по имени. — Не нужно плакать. Я позову лекаря, он поможет вам…

— Мне никто не поможет! — в отчаянии выкрикнул король. — Разве вы не знаете?! Проказу ничем не вылечить!

— Что я могу для вас сделать? — прошептала Сабина и судорожно сглотнула, пытаясь избавиться от сдавивших горло невидимых тисков. Мальчик посмотрел на нее полными слез зелеными глазами и попросил, задыхаясь от душащих его рыданий:

— Прошу вас, молитесь за меня. Молитесь, чтобы я умер как можно скорее.

И вновь опустил голову, уткнувшись лицом в колени и содрогаясь всем телом.

 

========== Глава десятая ==========

 

Дождь начался внезапно. Еще мгновение назад небо над Храмовой горой радовало глаз своей яркой эмалевой голубизной, а солнце неторопливо поднималось к зениту, не встречая на своем пути даже прозрачной облачной дымки. Но за считанные минуты с запада налетел сильный, почти ураганный ветер, принесший с моря темные, затянувшие небо до самого горизонта тучи, и те прорвались сплошной стеной ливня, не позволявшего разглядеть даже острие собственного и направленного на противника меча.

— Довольно! — решил Жослен, отфыркиваясь от теплой, но мгновенно вымочившей одежду насквозь воды. На утоптанной сотнями ног площадке ристалища стремительно образовывались мутные от пыли и песка лужи, сливались друг с другом и поначалу ручейками, а затем и единым потоком хлынули вниз по склонам холма.

Уильям нехотя кивнул и мотнул головой, стряхивая с выбившихся из косицы волос крупные теплые капли. Ему дождь не показался бы помехой, даже будь тот ледяным и сбивающим с ног сродни вышедшему из берегов речному потоку. Паломничество к Иордану надвигалось быстрее сезона дождей, и десять несчастных рыцарей, отряженных вместе с командором Иерусалима в помощь и на возможную защиту христиан должны были быть во всеоружии. Поэтому им следовало тренироваться, тренироваться и еще раз…

Кого, заинтересовался, лениво растягивая слова, внутренний и подозрительно похожий на Льенара голос, ты обманываешь? Тренироваться ему нужно, как же!

Уильям тряхнул головой, отмахиваясь от назойливого голоса. Хвала Господу, Льенар сейчас гонял других рыцарей в Бейруте, иначе уже замучил бы Уильяма каверзными вопросами. Жослен тоже был проницательнее Ариэля, первым столкнувшегося со стихийным бедствием «Влюбленный де Шампер» — Уильям был уверен, что Льенар обозвал бы происходящее именно так и именно стихийным бедствием, — но Жослен, по счастью, на откровенном разговоре не настаивал. Хотя и попытался на него вызвать.

— Вилл, кто она? — без обиняков спросил аквитанец, когда Уильям зачастил на ристалище в надежде отвлечься от греховных мыслей. — Та сарацинка?

Пойманный с поличным Уильям попытался прикинуться, что не понимает, о чем речь.

— Какая сарацинка?

Жослен вздохнул, покачал головой, но настаивать на откровенности не стал.

— Нет, дело, конечно, твое, — согласился аквитанец, опираясь на собственный меч, — но ты уж хоть не красней тогда каждый раз, когда капеллан заводит речь о рукоблудии.

Уильям в ответ вновь залился румянцем до корней волос. Он уже был готов проклинать эти руки с узкими изящными ладонями и длинными тонкими пальцами, при взгляде на которые грех рукоблудия приобретал новый, прежде почти незнакомый ему смысл. Господь, за что? За какие грехи мужчин ты решил послать им женщин?

— Ничего я не… То есть… В общем… А что, так заметно? — простонал Уильям, поняв, что в сокрытии подобных грехов он совершенно не преуспел.

Жослен вздохнул еще раз, небрежным, почти королевским движением откинул со лба кольца светлых волос и начал издалека:

— Позволь задать тебе нескромный, но весьма животрепещущий вопрос. У тебя женщины вообще были?

Уильям оскорбился. Нет, он, безусловно, тамплиер. И обет целомудрия не нарушал ни разу. Но Жослен что же, всерьез полагает, что наследник барона и в прошлом один из завиднейших женихов Британии — если рассматривать его в качестве именно старшего сына Артура де Шампера, а не бастарда Юстаса, от которого все шарахались, словно от прокаженного — не знает, что делать с женщинами? Вот это уже было обидно.

— Нет, — вздохнул Жослен уже в третий раз. — Я не про кухонных девок и прочую челядь, которые всегда рады угодить милорду. Я про такую женщину, ради которой и самому Господу Богу вызов бросить не побоишься, лишь бы только она была твоей и ничьей больше. Была такая?

Уильям задумался — больше для очистки совести — и ответил:

— Нет.

— Ну теперь есть, — непривычно мрачным тоном ответил Жослен, но читать ему нотации о греховной женской природе и долге тамплиера не стал.

Вот еще, подумал на это Уильям. Нет у него никакой женщины, и не нужна она ему. Да и чем дочь сарацинского купца могла быть лучше той же гронвудской дочки конюха, которую он знал еще совсем мальчишкой? А теперь даже имени ее вспомнить не мог. Челядь, она и есть челядь, и де Шамперу ровней быть может! Нечего и думать о ней!

Но при следующей же встрече с дочерью сарацинского купца с ним вновь начала твориться какая-то чертовщина. Сабина, если подумать, была безукоризненно вежлива и отстраненна. Посмотрела сквозь него и сказала побелевшими губами:

— Мир вам, мессир.

Уильям опешил от такого прохладного приема и мгновенно позабыл, что сам собирался игнорировать ее существование.

— Что с вами? Вы больны?

Мессир, да вы бестактнее последнего конюха, выругался он на самого себя в мыслях, но Сабина этой бестактности даже не заметила.

— Нет, мессир, — ответила сарацинка бесцветным голосом, — я здорова.

Она, повторил про себя Уильям, здорова. А кто нет? Король, немедленно напрашивался ответ. Тот не появлялся на людях с самого приезда своего будущего зятя, а мать короля неожиданно для всех засобиралась присоединиться к паломничеству к Иордану… И последний конюх понял бы, что здесь что-то нечисто. Но что такого случилось с мальчиком, что его мать, по слухам, вознамерилась идти к священной реке пешком, словно крестьянка, вместо того, чтобы собрать вокруг короля лучших лекарей христианского мира?

Сабина на попытку расспросить ее отреагировала очень странно.

— Я скажу вам, если вы поклянетесь никому об этом не рассказывать. Даже Магистру вашего ордена. Клянитесь самым дорогим, что у вас есть!

Балдуин был болен и, судя по всему, тяжело, а она рассчитывала, что Уильям скроет причину болезни от собственного Ордена? Подобное было невозможно ни при каком раскладе. Иной рыцарь и вовсе бы солгал доверчивой девушке, поклялся бы всем, чем она пожелала, а затем выложил бы Магистру как на духу, что происходит во дворце. Но Уильяму подобные методы претили. Льенар бы сказал, что он дурень, раз ставит свою честь выше нужд Ордена и, возможно, всего королевства, но… К дьяволу политику, если она требует превратиться в подлеца, готового обманывать измученную переживаниями женщину!

— Благодарю вас, мессир, — неожиданно прошептала Сабина и опустила полные слез глаза куда-то в пол. — Похоже, что вы единственный честный человек в этом Святом Граде.

Уильям от такой похвалы растерялся еще сильнее. И в другой ситуации посмеялся бы над тем, насколько они оба политически недальновидны.

— Если… если вам что-то понадобится…

— Благодарю, — повторила сарацинка. — Я могу о себе позаботиться, мессир, — и уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке, когда она добавила. — Теперь.

Уильяму захотелось наплевать на все приличия, притянуть ее к себе и целовать и тормошить, пока она не начнет смеяться, как в ту ночь на балконе. Собственные уверения в том, что дочь купца де Шамперу — а то и де Блуа, если говорить откровенно — не ровня, теперь действовали слабо. Настолько слабо, что в какой-то миг Уильяму захотелось написать обо всем этом матери. А после этого он еще и умудрился насмерть поссориться с Эдвардом — вот по кому Уильям уж точно не скучал за все те годы, что провел в Бейруте! — и до самого паломничества пребывал в состоянии плохо скрываемой ярости и горькой, совершенно детской обиды на весь мир.

Начались неприятности с того, что Жослен незадолго до полудня отыскал его на ристалище и потащил в сторону ворот прецептории, приглушенно шипя что-то вроде «Совсем из ума выжили, кто так делает, иди за мной сейчас же!». Уильям не понял, что вдруг привело аквитанца в такое недоброжелательное расположение духа, но послушно пошел следом, перед этим все же вывернувшись из чужой хватки. Тем более, что вид невысокого и порой даже кажущегося обманчиво-щуплым — так думал всякий, кому ни разу не доводилось скрестить с ним клинки — Жослена, тащащего за собой рыцаря на полголовы выше и едва ли не вдвое шире в плечах, со стороны, должно быть, казался весьма комичным. Самому Жослену было, в общем-то, все равно, а вот гордость Уильяма насмешек не терпела с детства и выслушивать хихиканье других рыцарей на ристалище не собиралась.

— Ты объяснишь мне, в чем дело или нет? — не выдержал Уильям, когда друг поспорил, отчаянно жестикулируя, с привратником у ворот прецептории и явно вознамерился выйти в город.

— Объясню, но не здесь, — отмахнулся Жослен и снизошел до человеческого разговора, когда Храм Соломона остался далеко позади. — Ты уж прости меня за непочтительность, но посоветовал бы ты своим домочадцам подбирать посыльных поумнее, а?

— А что случилось? — мгновенно насторожился Уильям. Из домочадцев ему писала только мать, да и та не могла написать ничего такого, из-за чего бы у Уильяма были неприятности, но с другой стороны… Кто знает, как отреагирует Магистр де Сент-Аман, узнав о том, что один из его рыцарей постоянно переписывается с семьей? Впрочем, постоянно — это слишком сильно сказано, письма из Англии в Палестину шли, бывало, по полгода. И еще столько же — в обратную сторону.

Но пресловутого отказа от семьи ради Ордена это не отменяло и вероятных вопросов со стороны Магистра не снимало. Льенар на такие вещи смотрел сквозь пальцы — «Что хочешь, любезный брат, делай, только совсем уж не наглей и магометанам головы рубить не забывай», — а вот Магистр мог и рассвирепеть.

— А случилось вот что, — ответил Жослен, сворачивая на какую-то узенькую улочку сродни той, в которой Уильяму однажды пришлось сражаться ради сарацинки в чадре. — Подъезжаю я, значит, к воротам из города, и тут мне чуть ли не под копыта бросается какой-то оборванец и начинает на ломаном лангедоке спрашивать, не знаю ли я благородного мессира Уильяма де Шампера? У него де к благородному мессиру послание от его матушки, и передать сие послание сказано лично в руки. Хвала Господу, что хоть этим озаботились!

— Жос, — недовольно сказал Уильям, нахмурив брови.

— Мои извинения, благородный мессир, — сухо ответил Жослен, явно не раскаиваясь в своих словах не капли. — Можешь злиться, но представь, что было бы, если этот, с позволения сказать, посланец столкнулся не со мной, а… Да с любым другим рыцарем он мог столкнуться, и результат был бы один! — воскликнул аквитанец и без предупреждения свернул в какую-то почти неприметную дверь, так что Уильям едва не проскочил мимо. Трактиром заведеньице можно было назвать с большой натяжкой, но уже через мгновение Уильяму стало не до разглядывания этой комнатушки, поскольку навстречу ему метнулся маленький и пухленький человечек в добротной, но явно знававшей лучшие времена одежде. И немедленно залебезил про то, как он рад наконец отыскать благородного мессира, как матушка благородного мессира передает ему наилучшие пожелания и как удивительно благородный мессир похож на своего отца.

У благородного мессира от такого заявления самым не рыцарственным образом вытянулось лицо и взлетели брови. Заявить нечто подобное мог только человек, в глаза не видевший Артура де Шампера.

— Я вас не знаю, — отчеканил Уильям и положил руку на навершие меча. — Где доказательства, что вас действительно послала моя мать?

С чего бы это леди Милдрэд было посылать к сыну незнакомого ему слугу, если в Гронвуде нашлась бы дюжина знакомых? На ассасина человечек был, конечно, не похож, но ассасины тем и славились, что могли притвориться кем угодно. А бастард принца Юстаса — немедленно вспомнились ему все предостережения Льенара — это фигура для Генриха Плантагенета крайне опасная. Как знать, может, у этого бастарда и в Святой Земле враги найдутся? С таким происхождением вообще хорошего ждать трудно.

Но человечек залебезил вновь, постоянно раскланиваясь, и сунул благородному мессиру запечатанное баронской печатью письмо. В Гронвуде человечек, представившийся Томом — трудно было представить себе имя распространеннее этого, — появился, по его словам, совсем недавно, прибился к знатным де Шамперам после смерти своего прежнего, не оставившего наследников хозяина и быстро зарекомендовал себя хорошим и верным слугой. Он обещал леди Милдрэд доставить ее письмо сыну так быстро, как только возможно это для смертного человека, и не подвел ее, мессир, как видите, не подвел!

Ну-ну, раздраженно думал Уильям, распечатывая письмо под болтовню человечка. В начале письма мать подтвердила заверения этого Тома, что он и в самом деле послан из Гронвуда, а затем Уильям прекратил читать и стиснул письмо в кулаке, смяв пергамент с такой силой, словно это было послание не от родной матери, а от злейшего врага. Человечек перестал лебезить и испуганно уставился на рассвирепевшего рыцаря, мгновенно сообразив, что тот сможет точно также смять не только письмо, но и горло незадачливому посыльному.

— Вилл, — осторожно сказал Жослен. То ли намекал благородному мессиру, что он и без того привлекает к себе слишком много внимания, то ли спрашивал, какие еще неприятности свалились на его бедовую рыжую голову.

— Поздравь меня, — процедил в ответ Уильям. — Мой брат женился.

Сколько ему было теперь? Восемнадцать? Хотя неизвестно еще, сколько времени этот Том добирался сюда с письмом… Да и какая разница?! Это не меняло того факта, что Гай…

Значит, вот оно как?! Для этого де Шампера невеста в Англии нашлась? Уильям вновь развернул смятый пергамент и отыскал имя. Силы небесные, сами де Клары девицу не пожалели! Знатны и богаты, отличная пара королевскому племяннику.

Уильяму внезапно захотелось бросить всё, швырнуть в лицо де Сент-Аману белый плащ и объявиться на пороге Гронвуда с женой в сотни раз красивее любой английской девицы. И, возможно, уже и с сыном, отсюда до Англии путь неблизкий. После чего вышвырнуть Гая с его девкой из де Кларов за порог и поставить благородного Артура де Шампера перед фактом, что все его земли унаследует сначала ублюдок Юстаса Блуаского, а затем и ребенок этого ублюдка от дочери сарацинского купца. Вот это будет скандал! А после этого можно и английский трон замахнуться, раз уже его так из-за этого травили. Будет им не Генрих II Плантагенет, а Вильгельм III Блуа! За что, как говорится, боролись, господа графы и бароны!

И леди Милдред придет от всего этого в ужас.

Эта мысль его резко отрезвила. Уильям прикрыл глаза, сделал глубокий вдох и решил, что дело того не стоит. Хотя полюбоваться на лицо барона было бы, конечно, приятно. Помнится, был уже в этой семье один бывший тамплиер, нагрешивший с сарацинкой, так почему бы не появиться и второму? Правда, Эдгару Гронвудскому в свое время хватило совести не позорить родню окончательно и не делать эту сарацинку английской баронессой. Уильяму от таких мыслей и вовсе должно было сделаться совестно, он и белый плащ-то надел, чтобы больше никого своим существованием не позорить, но совестно почему-то не делалось.

Она бы понравилась матери. Красивая, улыбчивая, набожная и, в отличие от большинства знатных девиц, смелая и рассудительная. Такая не будет целыми днями лежать в постели, поедая сладости. Подходящая жена для будущего барона, всегда готовая поддержать его и дать совет в трудную минуту. А то, что совсем незнатная…? Да кто там докажет, из какого гарема Уильям ее вытащил? Сказал, дочь багдадского халифа, значит дочь багдадского халифа, и попробуй только поспорь с бешеным бастардом. Этих дочерей в глаза никто не видел даже в самом халифате, не то, что в какой-то Богом забытой Англии. А король Амори… Да к дьяволу короля, сколько знатных женщин что в Англии, что в Святой Земле выходило замуж по три, а то и четыре раза, и никто из их мужей не жаловался, что он у госпожи графини или баронессы не первый мужчина.

Правда, госпожа графиня или баронесса в ответ одаряла мужа землями и, бывало, еще и титулом, но Уильям здраво рассудил, что титулы Святой Земли в Англии всё равно мало что значить будут, а собственное наследство позволяло ему не задумываться о деньгах или землях. Оставалось только снять плащ, жениться и оставить Гая и де Кларов ни с чем. А сама Сабина… Сабина умна и от такой выгодной партии вряд ли бы отказалась. А уж он бы добился рано или поздно, чтобы она его полюбила.

В тот момент Уильям был готов и в самом деле расписать всё это в красках в ответном письме и осчастливить родню возвращением под руку с «магометанской принцессой». Но затем взял в руку перо и, стиснув зубы, выцарапал с пол-локтя дежурных поздравлений любимому братцу и его молодой жене. Даже наследников пожелал. Леди Милдрэд от такого фальшивого письма, безусловно, расстроится даже сильнее, чем если бы он вылил на Гая ведро помоев. Уж кто-кто, а матушка сразу поймет, что тут ни одного искреннего слова. Зато лорду Артуру не будет еще одного повода посетовать на то, каким мерзавцем вырос подброшенный ему бастард.

Говорливый человечек Том, получив ответ, проворно запрятал его в сумку, еще раз раскланялся с благородным мессиром — «Уйди с глаз моих!», в ярости думал Уильям, с трудом сдерживаясь, чтобы не отвесить ему пинка, — и, выскочив из трактирчика, мгновенно затерялся среди жителей Иерусалима. Жослен молчал всю дорогу до Храмовой горы, прекрасно видя, что Уильям готов убивать, поэтому настроение у того почти улучшилось. И тут о себе напомнил пекарский сынок из Лондона и бравый сержант в Святой Земле Эдвард.

— Куда это вы ходили?

Он, может, спрашивал и в шутку, но Уильяму было совершенно не до шуток. Поэтому он вызверился в ответ быстрее, чем Жослен успел ответить Эдварду сам или хотя бы остановить своего не в меру вспыльчивого друга.

— Тебе какое дело?!

— Вилл, — со страдальческим видом закатил глаза Жослен, но было уже поздно. Пекарский сынок подобрался, сощурил глаза и ответил:

— Мне, может, и никакого, а вот Великий Магистр, глядишь, и заинтересуется. Или что, думаешь, рыцарские шпоры получил и всё тебе можно, бешеный?

— Ах ты…!

Намеренно Эдвард назвал его бешеным или же просто бросил первое пришедшее на ум слово, но для Уильяма это стало последней каплей. Поэтому когда их растащили, не в меру болтливый сержант обзавелся сломанным носом, а Уильям еще долго сплевывал кровь и трогал языком правый верхний клык. Тот всё же решил остаться в челюсти, но обзавелся сколотым нижним краем. И это здорово помогло отвлечься, когда их вытащили на суд капитула, а потом повелели раздеться до пояса и подвергли бичеванию кожаным ремнем. Эдвард скулил, словно никогда не получал от папаши-пекаря, Уильям вспоминал оруженосцев лорда д’Обиньи. Те били сильнее.

— Красавец, — заявил Жослен, когда оценил повреждения, и добавил, еще раз глянув на сколотый зуб. — Не волнуйся, если не присматриваться, то и не заметишь. Язык себе только не порежь.

— Убью гаденыша, — ругался в ответ Уильям. Наказание этим не ограничилось, следом за поркой наложили эпитимью, а потом еще и отрядили сопровождать паломников к Иордану. Уильям на эту каторгу один раз уже попадал, а потому считал, что после такого наказания он имел полное право добить Эдварда, чтобы кара была действительно справедливой.

— Не злись, — миролюбиво ответил Жослен и подарил ему улыбку. — Это грех. И на этого глупца тоже не срывайся. Я, если подумать, его понимаю. Уж больно парню охота рыцарем стать, а заслужить всё никак не получается.

— Значит, плохо старается! — вызверился в ответ Уильям, но аквитанец только вздохнул — мол, что мне с тобой, дурнем, делать? — и закачал головой.

— Может, и так, Вилл. Но в любом случае, тебя ему видеть очень обидно. Потому что тебе в свое время рыцарское звание из королевских рук свалилось. Ты, конечно, сын барона и у тебя свои привилегии, но Эдварду от этого нелегче.

Уильям грязно, не по-рыцарственному, выругался, пожелав Эдварду провалиться в Преисподнюю, но спорить не стал и с тех пор подчеркнуто игнорировал пекарского сынка. И без него хватало неприятностей. Да и бешеного бастарда надо было держать в узде.

Балдуин по-прежнему прятался от всех своих подданных и, в первую очередь, от недавно обретенных друзей-тамплиеров, а на тех — вернее, только на одного из них — неумолимо надвигалось паломничество к Иордану, поэтому Уильям и не настаивал на королевской аудиенции. И вскоре начал даже радоваться этому паломничеству, потому как подготовка выматывала настолько, что у него даже не оставалось сил на яркие, прежде не дававшие покоя сны. Даже одного такого видения было достаточно для того, чтобы заработать себе пожизненную епитимью, никакие драки с сержантами и рядом не стояли.

Вместе с матерью короля в паломничество собралось не иначе, как полгорода. Уильям поначалу решил, что это и хорошо, хлопот будет столько, что он только о паломниках думать и будет. Но не успели все эти многочисленные, заполонившие собой тракт до самого горизонта паломники дойти даже до Гефсиманского сада, как Уильям окончательно уверился в мысли, что Господь нынче не на его стороне. После чего остановил коня, вернулся к бредущей с края и закутанной на манер магометанки фигурке и спросил, чуть наклонившись с седла:

— Что вы здесь делаете?

— Иду, мессир, — бесцветным голосом ответила Сабина, не поднимая глаз. Уильяму ее тон совершенно не понравился.

Пешком?

— А можно идти еще как-то? — в равнодушном голосе прорезались едва слышные нотки удивления.

— Большинство, как видите, едут верхом. В крайнем случае, на ослах.

Мать короля вон тоже пешком не пошла, несмотря на все слухи, а ехала на миниатюрной белой лошадке, окруженная десятком рыцарей. Один из них обернулся и посмотрел не то на бредущую в отдалении сарацинку в темной накидке, не то на донимавшего ее тамплиера.

— Я не умею ездить верхом, — пожала плечами Сабина. — А осла у меня нет.

Могла бы и раньше об этом предупредить, раздраженно подумал Уильям. Уж осла бы ей точно нашли, поскольку это тоже входило в обязанности Ордена, когда тот сопровождал паломников к священной реке.

Женщины! Вечно у них ветер в голове.

— Я думал, вы останетесь при короле, — продолжил Уильям свои не слишком умелые попытки завязать разговор, решив не говорить ей, что он думает об идее пройти пятьдесят с лишним миль пешком. И эта попытка оказалась еще хуже предыдущей, поскольку Сабина вдруг самым настоящим образом всхлипнула и выдавила, глотая слезы:

— Я ничем не могу помочь королю.

Уильям растерялся и невольно дернул на себя поводья, заставив коня недовольно всхрапнуть.

— Вы плачете?

Господь его знает, что делать с рыдающими женщинами.

— Нет, — вновь всхлипнула сарацинка и низко опустила голову, скрыв лицо за краем наброшенной на волосы темной накидки. — Я вас более не задерживаю, мессир.

Уильям в смятении пришпорил коня и поехал дальше. Или ему нужно было остаться и… И сделать что? Он даже не знал, что с Балдуином, а даже если бы и знал, то чтобы он ей сказал? Уильям никогда не признавал за собой таланта утешать других, а потому наверняка сделал бы только хуже.

Но мысли о бредущей где-то позади девушке не давали покоя. Конечно, она была не единственной, кто шел пешком, но… Легко изображать из себя сурового к женщинам храмовника, когда они лишь глупо хихикают и бесцельно прохаживаются туда-сюда в своих ярких платьях. Но какой мужчина останется равнодушным, когда на женщине от горя лица нет? Поэтому когда впереди показались первые склоны Иудейских гор, освященные уже садящимся за спиной, но упорно пробивающимся сквозь тучи солнцем, Уильям не выдержал и вновь придержал коня возле идущей уже заметно медленнее сарацинки.

— Вы не устали?

— Чего вы хотите от меня, мессир? — вздохнула Сабина, явно не обрадованная таким вниманием. — Я по-прежнему женщина и королевская девка, поэтому не понимаю, зачем вы ищете моего общества.

Ничего я не ищу, раздраженно подумал Уильям и ответил:

— Мой долг — заботиться о паломниках.

А уж о королевской девке могла бы и вовсе не напоминать. Это по-прежнему раздражало его и даже злило. Силы небесные, почему король? Почему из всех мужчин именно он?

А кого ей следовало выбрать? Храмовника? Король хотя бы мог обрядить ее в красивые платья и посадить за изобилующий вкусностями стол. А ты, спрашивается, что ей дашь, кроме своей весьма сомнительной… любви? Не говоря уже о том, что соблазнить девицу — это худшее, что только способен сделать рыцарь Христа.

Право победителя, раздраженно ответил Уильям самому себе, хотя и понимал, что это действительно было бы худшим. Взять невинную девушку после всего, что он говорил и делал, руководствуясь честью? И растоптать эту честь раз и навсегда, и свою, и Сабины. Нет, такого Уильям бы сделать не посмел. Как бы ни была она красива и обаятельна, до такой мерзости он бы никогда не опустился.

Но вот ведь проклятие, не уступи она Амори, и Уильяму бы оставалось только восхищаться ею издалека. А теперь он только и мог думать о том, что ничем не хуже короля. Он моложе, он сильнее, он, в конце концов, красивее. А она не девица, которой нужно было беречь свою честь.

Воистину от женщин одни только беды.

— Расскажите мне что-нибудь, мессир, — неожиданно попросила Сабина, не подозревая, о чем он думает, и рассудив, что упрямый храмовник не собирается оставлять ее в покое. Уильям в очередной — не иначе, как в тысячный — раз растерялся.

— Что рассказать? — спросил он, но остановил коня и легко спрыгнул на землю. После такой долгой тряски в седле будет не лишним немного пройтись, тем более, что частые осенние дожди прибили вечно стоящую на трактах пыль и теперь идти здесь было одно удовольствие.

— Не знаю, — пожала плечами Сабина. — Что-нибудь. Только не стихи.

— Я стихов не знаю, — глухо ответил Уильям, немедленно припомнив английских девиц в туго шнурованных блио. Тем только стихов и хотелось. — А почему нет? — невольно заинтересовался он такими неожиданными для женщины предпочтениями. Сабина хмыкнула и ответила с горечью в нежном мелодичном голосе, в буквальном смысле выбив у Уильяма почву из-под ног:

— Когда мужчина начинает говорить о стихах, это значит, что он намерен уложить женщину в свою постель. При этом редко задумываясь, хочет ли сама женщина того же. А я если и уступлю, то лишь тому, к кому почувствую не одно только раздражение.

— Для женщины, — ответил Уильям, когда вновь обрел дар речи, — вы слишком прямолинейны.

Но при этом не мог отделаться от мысли, что ему ничего иного не хотелось сильнее, чем узнать, что она чувствует к нему самому. В конце концов, не может же ее спаситель — и неважно, что это было четыре года назад — вызывать у гордой сарацинки одно лишь раздражение.

— Пусть и прямолинейна, — равнодушно ответила Сабина, в очередной раз пожав плечами. И добавила, указав глазами на одного из рыцарей в окружении скачущей впереди матери короля. — Вон, видите? Только и говорит, что о моей красоте, и поэмы декламирует. А у самого сын лет на десять старше меня. Каково, а?

Уильям смерил указанного старика не предвещающим ничего хорошего взглядом, привычно нахмурив брови, и Сабина рассмеялась. Негромко и как-то вымученно, но всё лучше, чем этот ее стеклянный взгляд и бесцветный голос.

— Не будь вы тамплиером, мессир, я бы сказала, что вы ревнивы, как и все мужчины.

— Не будь я тамплиером, — с плохо скрываемым раздражением ответил Уильям, — и я бы уже вызвал его на поединок. Впрочем, я и сейчас могу, если вы вновь попросите у меня защиты.

— Храмовникам нельзя сражаться с христианами, — покачала головой Сабина. — Не нужно мне такой защиты, мессир, я уж как-нибудь сама. Он не первый, кто думает, что раз он рыцарь, то ему всякая служанка угождать будет.

Это «как-нибудь сама» не понравилось Уильяму еще больше. Не помогал даже постоянно зудящий в голове голос разума, умолявший его опомниться. Раз не мне, твердо решил Уильям, то и никому. Поэтому остановил коня и стремительным движением — пока не передумал или, упаси Господь, не осознал в полной мере, что именно он делает! — обхватил бредущую рядом сарацинку за талию и усадил в седло. Сабина вцепилась руками в высокую переднюю луку и уставилась на него сверху вниз ошарашенными глазами, уронив от резкого и неожиданного подъема скрывавшую ее волосы тонкую темную накидку.

— Сидите, — бросил Уильям и подобрал брошенные поводья, изо всех сил стараясь не замечать этого растерянно-благодарного взгляда. Он всего лишь храмовник, который обязан помогать паломникам, ничего более. Поэтому нечего так на него смотреть. — Пока все ноги себе в дороге не сбили.

— Спасибо, мессир, — пробормотала Сабина, часто моргая, и поправила сползшую накидку.

Наверху, среди затянувших небо туч, загрохотало и заворочалось, грозясь вновь пролиться ослепляющим осенним ливнем. Уильям искренне понадеялся, что они успеют сделать привал и поставить шатры до того, как он вымокнет насквозь.

 

========== Глава одиннадцатая ==========

 

Агнесс скорбно вздыхала, слегка покачиваясь в седле и низко опустив голову в расшитой серебром голубой накидке. Утомилась, бедная девочка, с нежностью думал Бернар, искоса поглядывая на дочь. Ей бы лучше остаться в Иерусалиме, ведь она совсем не привыкла к таким долгим путешествиям, но с тех пор как глупышку Сибиллу выдали замуж и Гийом де Монферрат увез ее в прибрежный Аскалон, центром женской половины двора стала мать короля. А поскольку Агнесс хотела удержать свое место во дворце, то ей приходилось неотступно следовать за матерью Балдуина, куда бы та ни пожелала отправиться.

Бернару это не нравилось совершенно. Принцесса Сибилла была юна, доверчива и легко управляема. Ее мать пережила уже троих мужей и не стеснялась вмешиваться в политику королевства, притворяясь, будто делает это из заботы о внезапно слегшем с болезнью сыне. Знать бы еще, что с ним, гадал Бернар. К королю не пускали никого, кроме нескольких доверенных слуг, но ни один из них не желал откровенничать с самым доверенным из королевских рыцарей. И ни одна. Даже попытка надавить на упрямицу закончилась ничем, девчонка только надменно вскинула голову, тряхнув коротко обрезанными черными локонами, и заявила, что рыцарские шпоры не дают ему права вмешиваться в дела короля. Бернар едва не отвесил спесивой служанке пощечину, но понял по гневно сощуренным глазам, что это ничего не изменит. А затем с потрясением обнаружил, что находит эту спесивость крайне очаровательной.

Разумеется, девица была хороша и без своего упрямства. Пусть и смуглая, черноволосая и с раскосыми темными глазами, как и все сарацинки, но от изгибов ее тела потерял бы голову любой мужчина, будь ему хоть пятнадцать, хоть шестьдесят один. Даже слухи о том, что она была одной из последних женщин покойного Амори, Бернара не смущали. Оно и к лучшему, что уже не девица. Не будет рыдать над своей попорченной честью.

А уж с такой строптивостью и надменностью, достойной дочери барона, если не короля, сарацинка и вовсе становилась весьма ценным трофеем. Плоды на вершине дерева всегда сочнее тех, что растут на нижних ветвях и сами падают в руку. И этот плод поначалу оправдывал все ожидания Бернара, гордо вскидывал подбородок и задирал свой изящный носик, отказываясь от любых подарков и презрительно фыркая в ответ на самые изысканные комплименты. А потом она и вовсе перестала обращать на него внимание, полностью погруженная в заботы о захворавшем короле.

Какая упрямица, веселился Бернар, пока ему вдруг не вздумалось в очередной раз обернуться и поискать ее глазами среди идущих по петляющей горной тропе. Спесивая девка сидела боком, свесив ножки в истоптанных башмачках, в высоком боевом седле и болтала о чем-то с ведущим коня на поводу тамплиером. И даже несмотря на свое подслеповатое зрение Бернар был готов поклясться, что она улыбается.

Вот значит как?! — рассвирепел рыцарь, когда сарацинка откинула назад голову в покрывавшей ее темной накидке и — силы небесные! — заливисто рассмеялась. От достойных рыцарей она нос воротит, а с храмовником весела и приветлива? И куда, спрашивается, смотрит командор Иерусалима? Бернар уже собирался отыскать его, но присмотрелся к ведущему коня тамплиеру еще раз и понял, что разговаривать с командором бесполезно. Рыцарю, попавшему в фавор к самому королю, командор и слова не скажет, даже если тот десять девиц к себе в седло усадит. А тот и пользуется благосклонностью, как может.

Уильяму, впрочем, до благосклонности Балдуина в тот момент дела не было. Он пытался припомнить какие-нибудь забавные истории из собственного детства, и хотя выходило, на его взгляд, хуже некуда, поначалу бывшая печальной Сабина постепенно начала улыбаться, а в какой-то момент и вовсе засмеялась, когда он в красках описывал свою первую попытку оседлать настоящего боевого жеребца. Уильяму тогда не было и шести, и он сумел дотянуться рукой лишь до стремени, но настойчиво требовал дать ему попробовать. А потому лорд Артур, смеясь, сам усадил его в седло и вручил поводья, хотя Уильяму от них тогда не было никакого толку. Того жеребца не всякий рыцарь смог бы осадить, не то что пятилетний ребенок. Но Уильям этого не понимал, а потому важно надулся и прошелся верхом по двору, даже не подозревая, что это не он управляет конем, а конь милостиво позволяет ему тянуть поводья, куда вздумается, и не сбрасывает лишь потому, что рядом стоит его хозяин.

Сабина рассмеялась, представив карапуза с чумазым от игр в замковом дворе личиком и растрепанными медно-каштановыми кудряшками, с важным видом восседающего в богато украшенном седле, и спросила, протянув руку и погладив везущего ее коня по шее:

— Он был таким же огромным, как и этот?

Уильям завороженно смотрел, как золотисто-смуглые пальцы с короткими ноготками ласкающим движением перебирают темно-рыжую лошадиную гриву, и изнывал от желания взять ее руку в свои и прижаться губами к этим тонким пальцам, к выступающим у их основания костяшкам, к нежной коже ладони и темным венам на внутренней стороне запястья.

Не женщина, а наваждение.

— Трудно сказать, — пробормотал он, поняв, что Сабина по-прежнему от него ждет ответа. — Тогда мне всё казалось гораздо бóльшим, чем теперь. Но этот жеребец не так уж и велик, в Гронвуде были и крупнее, — добавил Уильям, с трудом удерживаясь, чтобы тоже не потрепать коня по шее и якобы случайно коснуться ее руки. — Моя семья разводит лошадей. Эту традицию начал еще мой дед, Эдгар Армстронг, привезя из Святой Земли несколько арабских скакунов.

— Он был крестоносцем? — спросила Сабина и поежилась от порыва ветра. Высоко в небе медленно, но неумолимо сгущались тучи.

— Он был одним из первых тамплиеров, но оставил Орден, когда у его отца не осталось других наследников.

— Я не знала, что Орден можно покинуть, — удивленно подняла изогнутые брови Сабина.

— Можно, — хмыкнул Уильям. — Но это было непросто уже тогда.

— А что же мессир Эдгар делал в Англии, когда вернулся из Святой Земли? — спросила сарацинка, зябко кутаясь в свою темную накидку. Уильям подумал, не предложить ли ей плащ, но потом решил, что это, пожалуй, будет лишним. В такой помощи не было бы ничего предосудительного, будь она юной девочкой или сгорбленной старухой, но его внимание к красивой молодой женщине могут расценить неверным образом. Или, правильнее будет сказать, самым что ни на есть верным.

— Вернувшись, он женился на одной из дочерей короля, но, как мне рассказывали, брак был недолгим и несчастливым.

— О, — восхищенно сказала Сабина. — Это была ваша бабушка, мессир?

— Нет, — покачал головой Уильям, невольно улыбнувшись такой почти детской непосредственности. — Моя бабушка была его второй женой, с которой он прожил в согласии долгие годы.

Даже несмотря на бушующую вокруг анархию. После этого разговор плавно перешел к долгой междоусобной войне в Англии, и Сабина посерьезнела, хотя по-прежнему выглядела заинтересованной. Она, судя по всему, не представляла даже, где находится эта таинственная Англия, и чтобы объяснить причины войны, Уильяму пришлось вернуться к событиям пятидесяти шестилетней давности и рассказать о затонувшем у берегов Нормандии «Белом корабле», на борту которого находился в ту роковую ночь наследник престола Вильгельм Аделин.

— Неужели у короля не было других сыновей? — спросила Сабина, непонимающе нахмурив изогнутые брови.

— Законных, — ответил Уильям, — нет.

А всех бастардов Генриха I, вероятно, и сам бы он не упомнил. Впрочем, какой правитель, будь он христианином или магометанином, не славился своей любвеобильностью? У власть имущих всегда было множество как женщин, так и друзей, и большинство из них преследовали отнюдь не бескорыстные цели. Родить бастарда для благородной женщины, без сомнения, позорно, но если это был бастард короля или принца, то счастливый отец в ответ осыпал любовницу всеми возможными земными благами. А потому большинство королевских фавориток считали свое положение более чем достойным и только посмеивались над распекавшими их церковниками.

Сабина нахмурила брови, сильно качнулась в седле, ухватившись руками за обе луки, и переднюю, и заднюю, когда горная тропа вновь пошла вверх, и спросила:

— Так значит, все трудности от того, что христианские короли не признают наследниками своих детей от наложниц?

— Пожалуй, вы правы, — согласился Уильям после короткого раздумья и решил, что она на удивление рассудительна. Ни единого вздоха о трагической гибели принца.

— После этого, — продолжил он, — король объявил наследницей свою дочь Матильду…

— Женщина не может править, — перебила его Сабина, вновь начав хмуриться. Но скорее разочарованно, чем недовольно.

— У магометан это тоже не принято? — уточнил Уильям, хотя и сам догадывался, каким будет ответ.

— Разумеется, нет, — подтвердила сарацинка. — Магометане считают, что женщина не способна рассуждать здраво из-за… кхм, — сказала она, замявшись на мгновение, — из-за некоторых своих… особенностей.

Истерия, припомнил Уильям греческое слово. Лекари утверждали, что подобные недомогания непременно посещают каждую женщину, что не пребывает в счастливом ожидании рождения ребенка. Что об этом думали сами женщины, Уильям не знал и знать не хотел. Ни как мужчина, ни, тем более, как храмовник, которого женские недомогания и вовсе никоим образом не касались. Но судя по тому, как хмурила брови Сабина, она с женской неспособностью править была не согласна.

— Вероятно, — предположила сарацинка, — принцесса должна была стать… как это называется?

— Регентом, — согласился Уильям. — При малолетнем сыне. Но тот родился всего за два года до смерти деда, а Матильда была… не популярна среди знати, — тактично объяснил он царившее среди графов и баронов недовольство принцессой. — Поэтому после смерти короля Генриха вассалы отказали Матильде в поддержке и короновали ее кузена Стефана Блуаского.

Сабина презрительно фыркнула. Кто бы, мол, сомневался.

— Мой дед был одним из первых, кто присягнул королю Стефану, — ввернул Уильям и невольно улыбнулся, когда ее щеки потемнели от смущенного румянца. И подумал, что это даже иронично. Один его дед поддержал права другого на корону, а в итоге сын нового правителя ославил дочь вернейшего из своих баронов на всю Англию. Вряд ли Эдгар Армстронг ожидал такого расклада, когда присягал Стефану. Для него, пожалуй, было даже счастьем не дожить до того дня, когда его единственная дочь оказалась пленницей принца Юстаса. Вот она, королевская благодарность во всей красе.

— И что же было после этого? — Сабина, казалось, заинтересовалась историей всерьез. Уильям пересказал, как умел, хронику затяжной войны между Стефаном и Матильдой, стараясь при этом не превращать рассказ в перечисление осад и штурмов. Выходило так себе, но Сабина ни разу не надула губы со словами «Это невыносимо скучно, мессир. Неужели вам больше не о чем поговорить с красивой девушкой?». Уильям от такой мысли запнулся сам и зачем-то пробормотал:

— Вам, наверное, всё это не слишком интересно…

— Отчего же? — удивилась сарацинка. — Я, вероятно, многого не понимаю, но, — она улыбнулась, и на ее смуглых щеках вновь появились ямочки, каждый раз вызывавшие в нем какой-то непонятный трепет. — Мне приятно, что вы считаете меня достаточно разумной для подобных бесед, мессир. Мужчина не станет говорить с женщиной о серьезных вещах, если не признает за ней ума.

Этот мужчина, подумал Уильям, попросту позабыл за ненадобностью все иные темы для разговора, поэтому и ведет теперь беседы о стратегии и тактике. Впрочем, он и до вступления в Орден не отличался общительностью. Тем более, с женщинами. И в особенности с красивыми женщинами, которые порой и вовсе казались Уильяму какими-то неземными существами. И понять этих существ было не под силу ни одному мужчине.

Но Сабине он всего этого говорить не стал, потому как подобный ответ наверняка бы ее огорчил. А сама она была больше увлечена восхождением к власти Генриха Плантагенета, чем рассуждениями Уильяма о женщинах.

— О, — сказала сарацинка, когда он заговорил о роли в этой истории Артура де Шампера, всегда поддерживавшего брата-короля и бесстрашно сражавшегося за его корону. — Ваш отец — истинный рыцарь.

О да, мрачно подумал Уильям, его отец только тем и занимался, что грабил собственных подданных, оскорблял знать и в конечном итоге вознамерился продать за море мощи святого Эдмунда, давнего покровителя Англии. И, вероятно, вскоре после этого пал бы от руки истинного рыцаря Артура де Шампера, если бы Господу не было угодно прибрать безбожника-принца самолично. Ничем иным, кроме как небесной карой, смерть Юстаса не объяснялась.

От таких мыслей ему резко расхотелось что-либо рассказывать. Сабина теперь считала его сыном героя, а Уильям не находил в себе сил сказать, что он в этой истории принадлежит к числу проигравших. Клеймо принцева бастарда отправляло его в лагерь Блуаской династии без малейшей возможности что-либо изменить. Но сказать об этом Сабине… Меньше всего ему хотелось видеть, как выражение восхищения на ее лице сменится презрительной гримасой. Лучше уж притворяться сыном истинного рыцаря, каким бы мерзким ему теперь это не казалось. А ведь прежде он считал правильным называть себя сыном Артура де Шампера, даже когда сам перестал в это верить. Но скрывать слухи о своем происхождении от Сабины было… стыдно.

Это безумие. Она отвернется от него, убеждал себя Уильям, глядя, как сарацинка покачивается в седле, склонив голову. Когда он неловко закончил, скомкав финал, рассказ, Сабина поначалу пыталась поговорить еще о чем-то, но быстро поняла, что собеседник потерял всякий интерес к разговорам, и вскоре попросту задремала, попытавшись устроиться в седле поуютнее. Оно и к лучшему, они в пути с самого рассвета и немного поспать ей не помешает. А у него будет время подумать, что делать со своим происхождением и как сказать о нем Сабине.

Нет. Нельзя ничего говорить, потому что после этого… Она не захочет его знать. Одно дело хвастаться происхождением от благородного барона и совсем иное — признавать себя отродьем тирана и безбожника, рожденным не от любви, а от насилия. Если он откроется ей, Сабина и на него самого станет смотреть, как на чудовище.

Она испугается бешеного бастарда.

Но ведь это и к лучшему, разве нет? Узнав, кто он на самом деле, Сабина сама начнет его сторониться, и ему не придется разрываться между обетом целомудрия и желанием обнять ее узкие плечи и зарыться лицом в эти мягкие пышные локоны. Узнав правду, Сабина больше не станет ему улыбаться.

От этой мысли Уильяму вдруг сделалось так тошно, что захотелось завыть и проклясть мертвого принца самыми страшными словами, какие только существовали в человеческом языке.

***

Медленно ползущая по горным склонам процессия паломников не успела отойти от Иерусалима и на двадцать миль, когда командор тамплиеров объявил привал. Солнце уже висело совсем низко над горами, окрашивая их серо-коричневые склоны в розоватый цвет, но до заката еще оставалось достаточно времени, чтобы поставить шатры — тем из паломников, у кого они были — и даже без лишней суеты омыть руки и лица в текущем по дну ущелья широком ручье. Сабина проснулась от толчка, когда несущий ее конь послушно остановился в тени почти отвесных скал, и спросила, сонно сощурив глаза и оглядываясь по сторонам:

— Где мы?

— Ущелье Вади-Кельт, — ответил мессир Уильям, не оборачиваясь. — Вон монастырь Святого Георгия, видите?

Сабина проследила взглядом движение его руки в кожаной перчатке и увидела ютящееся высоко на узком уступе маленькое строение из темного камня. Отсюда он казался совсем крохотным, словно деревянный домик сродни тем, что плотники вырезают за считанные мгновения для детских игр.

— В пещерах живут отшельники, — продолжил рыцарь, и, присмотревшись, она разглядела в сером камне скал десяток темных провалов.

— Но как же они туда поднимаются? — спросила Сабина и осторожно сползла на землю по лошадиному боку, на всякий случай держась рукой за луку седла. Падать с рослого боевого коня было почти страшно.

— Не поднимаются, — поправил ее Уильям, по-прежнему не оборачиваясь. — Они спускаются сверху.

— Благодарю вас, мессир, — сказала Сабина, сдвигая наброшенную на волосы тонкую темную ткань, чтобы край накидки не закрывал ей глаза. — Вы были очень добры, когда предложили мне своего коня.

Рыцарь пробормотал что-то похожее на «Не стоит благодарностей», ясно давая понять, что этим его доброта исчерпывается и ей не следует ждать чего-либо еще, кроме равной для всех паломников помощи. Он и без того сделал куда больше, чем требовалось от сопровождающего христиан тамплиера. Другие храмовники даже если и уступили бы своего коня какой-то сарацинке, то уж точно не стали бы развлекать ее беседой. В какое-то мгновение она и вовсе пожалела, что он не был таким всегда, невольно залюбовавшись тем, как меняет его суровое лицо улыбка, поначалу слабая, даже робкая, а затем ставшая такой открытой и лучистой, что невозможно было не улыбнуться ему в ответ. Если бы только у нее перед глазами не стояло бледное измученное лицо Балдуина, и ее собственная улыбка не вызывала в ней жгучее чувство стыда. Пока она смеется, он постоянно думает о смерти.

Прошу вас, молитесь за меня. Молитесь, чтобы я умер как можно скорее.

Сабине захотелось остановиться, развернуться и броситься назад, не к поднимающемуся впереди малиновому шатру матери короля, а к ведущему коня к ручью рыцарю, уткнуться лицом в его белое сюрко и заплакать. Чтобы он утешил ее. Чтобы он… защитил ее. От необходимости бессильно наблюдать за страданиями ни в чем неповинного мальчика, медленно разлагающегося заживо. Балдуин может мучиться еще не один год, а она не хотела — не хотела! — видеть, как он, такой юный и красивый, превращается в живого мертвеца.

Сабина с горечью подумала, что она, верно, ничем не лучше окружавших Балдуина малодушных слуг и придворных. Она думает лишь о собственном страхе, потому что даже в самом пугающем сне ей не могут привидеться те мучения, которые должен испытывать прокаженный король.

Даже молитвы теперь не приносили ей утешения. Часами простаивая на коленях перед алтарем, Сабина всё чаще ловила себя на мысли, что молит не о короле, а о самой себе.

Дай мне сил, Господи, вынести то, что ты посылаешь нам в этот темный час. Дай мне сил, ибо ничто не страшит меня больше, чем оказаться беспомощной перед лицом грядущих несчастий.

И быть сметенной надвигающейся бедой. Что будет с ними, когда скрывать болезнь Балдуина станет невозможно? Что скажут бароны и рыцари, узнав, что короновали прокаженного? Что станется с никому не нужной служанкой, когда мальчик умрет и его трон займет новый правитель? К кому ей пойти и кому довериться, когда сама земля уходит у них из-под ног?

Защити меня, думала Сабина всякий раз, когда видела серые глаза под сурово нахмуренными бровями. Ты сильнее меня, и меч для тебя продолжение руки, а не бесполезный кусок металла, каким он стал бы в моей. Заслони меня от того зла, что уже собирает силы за песчаными барханами и отвесными скалами.

Она просыпалась по ночам от мерещащегося в тишине боя барабанов и свиста опускающегося топора.

Предавшему веру Пророка — смерть!

Они придут. Они явятся, едва до них дойдет слух о том, что король Иерусалима смертельно болен. Они ударят, не дожидаясь, пока бароны решат, кто унаследует корону после смерти Балдуина, и на копьях джихада поднимут отрубленные головы неверных.

Сабина остановилась в нескольких шагах от малинового шатра, борясь с нахлынувшей дурнотой. Рожденные в христианской вере полагают джихад лишь арабским именем для священной войны и не ведают, что это куда больше, чем одна только война с иноверцами. Борьба с пороками и несправедливостью, со злом не только внешним, но и внутренним, коим наделен в той или иной мере каждый из живущих в мире людей. Рожденным во Христе никогда не осознать того ужаса, что испытывает воспитанный в вере Пророка, когда понимает, что отныне он сам становится частью того неисчислимого, безликого порождения Иблиса*, против которого направлен джихад.

В чем наша вина перед магометанами? Моя — в предательстве Аллаха, пусть. Но в чем… его? Ты скажешь, что я ослеплена, Всемогущий Боже, но я не вижу ни дурных помыслов, ни бесчестных дел. Ничего от черного сердца. Но его покарают первым, когда он встанет щитом между нами и воинами Аллаха. Я не стану просить за себя, я приму любую участь, но дай силы моим молитвам, Господи, чтобы они уберегли его в бою!

Она перекрестилась с жаром, какого не было в ней прежде даже в самый черный час, и подняла глаза к темнеющему с приближением ночи небу, затянутому грозовыми тучами. Небо молчало.

Вместо него заговорил другой, вполне земной голос:

— Где ты бродишь столько времени?! Принеси воды миледи матери короля! — велела выглянувшая из малинового шатра леди Агнесс и швырнула одно за другим пару деревянных ведер. Вид у знатной дамы был такой измученный, словно она провела весь день в изнуряющих трудах, по меньшей мере ворочая мешки с мукой.

— Я молилась, — кротко ответила Сабина, подбирая покатившиеся по земле ведра.

— Молилась, — фыркнула миледи. — Господь не ответит на твои молитвы, если ты будешь лениться.

Сабина подумала, что грех жаловаться небесам на то, в чем она сама виновата. Раз уж выбрала участь христианки, то и сносить последствия теперь следует безропотно. Даже когда от усталости гудят ноги и кружится голова, но вместо мягкой постели и теплого питья добрые господа предлагают вновь спуститься к ручью и набрать там пару ведер, что и без воды легкими не назовешь. Впрочем, ни одна служанка всерьез не ждет, что господа хотя бы задумаются, а не утомилась ли она в пути.

Вокруг текущего по дну ущелья ручья уже столпилось по меньшей мере с полсотни человек. Воды хотелось всем. Сабина покрутила головой и подумала, что Господь, верно, решил вознаградить ее за смирение, после чего подошла к рослому гнедому коню с переброшенным через седло белым плащом и погладила жеребца по белой проточине* на морде. Тот фыркнул, встряхнул головой, едва не задев ее лицо длинной темно-рыжей гривой, и ткнулся в руку мягкими губами в надежде, что ему принесли чего-нибудь вкусного.

— Извини, — виновато сказала Сабина. — Мне нечем тебя отблагодарить.

— Не надо его благодарить, — почти весело ответил обернувшийся на звук ее голоса рыцарь. Настроение у него менялось с удивительной скоростью, то хмурится, то едва ли не смеется. — Он решит, что сделал что-то выдающееся, и начнет лениться еще сильнее, чем прежде.

— А ты разве ленишься? — спросила Сабина коня, и тот всхрапнул и замотал головой, как будто и в самом деле понимал, о чем она говорит. — Ну вот, мессир, а вы на него наговариваете, — пожурила она рыцаря, притворно нахмурив брови.

— Нет мне прощения, — ответил тот, усмехнувшись краем рта, закупорил набранный бурдюк и протянул руку. — Давайте, нечего вам ноги мочить.

— Спасибо, — растроганно ответила Сабина и отдала первое ведро. В ее башмаках и в самом деле пришлось бы либо мучиться, согнувшись в три погибели и пытаясь набрать воды с берега, либо заходить в ручей и гарантированно промочить не только ноги, но и низ шальвар. Хотя вон тот камешек — в ручье их были десятки, и некоторые были достаточно большими, чтобы не скрываться полностью под водой и вместить на себе пару женских ног — вполне подходил для маневров с ведром, но теперь отбирать кадку обратно было уже поздно и, пожалуй, неправильно.

— Да что тут благодарить, — отмахнулся рыцарь. — Я-то в сапогах. А что, — спросил он, опуская край ведра в бурный поток, — мужчин не нашлось?

— Для чего? — не поняла Сабина, завороженно глядя, как прозрачная вода с шумным бульканьем заполняет деревянную кадку, и та стремительно темнеет, намокая.

— Ведра таскать, — ответил Уильям, выпрямляясь и возвращая наполненное ведро. Держал он его как-то странно, на самых кончиках пальцев, словно боялся, что она до него дотронется. Или ему и в самом деле было совсем не тяжело?

— А я, по-вашему, ни на что не гожусь? — спросила Сабина, забирая одно ведро и отдавая второе.

— Женщины, — фыркнул в ответ рыцарь. — Господь повелел вам продолжать род человеческий, а вы вместо этого чуть ли не доспехи надеть норовите. Зачем, спрашивается? Быть сильными — удел мужчин, а женщине с тяжестями надрываться совершенно ни к чему.

— Вас, мессир, послушать, — сказала Сабина, не зная, обижаться ей на такие слова или, напротив, радоваться, — так женщины только для брачного ложа и годятся.

— Большинство, — невозмутимо согласился Уильям, — да. Знавал я этих женщин, во всей Англии действительно стоящих только две: королева да моя мать.

Сабина не нашлась, что ответить. Христианин или магометанин, каждый мужчина думал одинаково.

— А какая она, ваша королева? — спросила Сабина вместо этого. О матери, волевой женщине и лучшей наезднице во всей Англии, он уже говорил, и, судя по рассказам, леди Милдрэд де Шампер действительно была… стоящей. Если, конечно, эти рассказы не были слишком уж приукрашены сыновьей почтительностью.

— Королева в Крестовый поход ходила, — коротко ответил Уильям, возвращая второе ведро. — Еще будучи замужем за королем Франции. Да, — кивнул он, вновь усмехнувшись, — королева Элеонора* — женщина редкостной не только красоты, но и самоуправства. Когда король Людовик показал себя никудышным мужем и полководцем, она не побоялась развестись с ним и почти сразу же выйти замуж еще раз, за моего… дядю. Который младше ее почти на десять лет. Придворные дамы Ее Величество обожают, а моя мать и вовсе считает примером для всех женщин.

— А вы? — спросила Сабина, заинтригованная таким описанием.

— А я, — честно ответил рыцарь, — восхищаюсь решимостью короля Генриха. Потому что я бы с такой женой не справился.

Сабина подумала о том, что решительная королева вряд ли бы обрадовалась, узнав, что муж с ней «справляется». Скорее уж, это она считала, что сама позволяет королю верховодить. Впрочем, это убеждение было чисто женским, как и стремление справляться с женой — чисто мужским, поэтому спорить об этом с Уильямом было бессмысленно. Они всё равно бы не смогли доказать друг другу свою правоту.

Да и не было у нее времени на споры, ей следовало как можно скорее отнести воду и надеяться, что миледи мать короля пожелает всего лишь омыть руки и лицо, а не принять ванну. Иначе тогда пришлось бы сбегать к ручью еще не один раз. Но уходить не хотелось.

Сабина в замешательстве опустила глаза на стоящие у ее ног тяжелые ведра, затем вновь посмотрела на широкий, больше походивший на реку, ручей, суетящихся вокруг паломников и стоящего в воде рыцаря. Вновь проглянувшее сквозь тучи солнце заиграло бликами на бурной воде и звеньях кольчужных рукавов и высветило рыжину в его небрежно заплетенных волосах.

С ним было… спокойно. Даже обрушься на них сейчас град огненных стрел, она бы не испугалась, а только обвила бы его руками, спрятав лицо на широком плече и зная, что он защитит.

— Вам когда-нибудь казалось, — спросила Сабина, вновь опустив глаза, — что против вас весь мир?

Она бы не удивилась, если бы он усмехнулся в ответ и покачал головой. Ведь мир не может ополчиться на сына барона и родича королей. Но по воде с плеском побежала рябь, рыцарь одним шагом преодолел расстояние между ними и ответил так тихо, что никто, кроме нее, не расслышал бы его слов:

— Бывало. И куда чаще, чем мне хотелось бы.

Сабина подняла голову и несколько долгих мгновений вглядывалась в его вновь посерьезневшее лицо, прежде чем спросила таким же тихим голосом:

— И что вы сделали, чтобы это изменить?

— Ушел в тамплиеры, — с печальной улыбкой ответил Уильям, и она невольно задрожала от этой непонятной горечи в его голосе, почти всхлипнула, вновь опустив глаза, и вскинула руки, сцепив пальцы и прижав их к груди. Она хотела, чтобы он обнял ее и сказал, что это пустое, что всё будет хорошо, сказал любую, даже самую банальную обнадеживающую фразу, но храмовник никогда не прикоснется к женщине на глазах у десятков других людей.

— Меня, — тихо сказала Сабина, глядя на лежащую на рукояти меча и стиснувшую ее до побелевших костяшек руку, — в тамплиеры не возьмут.

— Возьмут, — каким-то странным, бесцветным голосом ответил рыцарь. — Но лет через сорок, не раньше.

— Разве? — спросила она, по-прежнему не поднимая глаз. — Я думала, в Орден не принимают женщин.

— Молодых и красивых, конечно же, нет. Лишь тех, кто уже не способен… будоражить мужские умы. Да и то, это должна быть совсем уж особенная женщина. Всех остальных с радостью примут госпитальеры.

Красивых, повторила про себя Сабина, из всего сказанного уловив лишь это. Он считает ее красивой. А она слишком мелко думает.

— Это из-за Балдуина? — едва слышно спросил Уильям, убирая ладонь с рукояти меча и складывая руки на груди. Но эта поза была даже скованнее предыдущей, словно он пытался удержать самого себя. И это стоило ему огромных усилий, раз он с такой силой обхватил себя за плечи, что пальцы вновь побелели от напряжения.

— Балдуин… — пробормотала Сабина, вновь поднимая на него глаза, уже готовая довериться ему, а там будь что будет, но рыцарь едва заметно качнул головой.

— Не говори. Мне придется рассказать Магистру.

Сабина громко, со свистом, выдохнула, широко распахнув глаза, подалась вперед, но в последний момент сдержалась и поспешно отступила на полшага назад.

— Я… — она осеклась и торопливо подхватила оба наполненных ведра, показавшихся ей на удивление легкими. — Я бы всё отдала, лишь бы ты не был тамплиером.

И бросилась прочь, почти побежала, сама до полусмерти напуганная этим внезапным откровением. И остановилась, переводя дыхание, только когда ведра неожиданно потяжелели вновь. Сабина поставила их на неровную каменистую землю, пытаясь отдышаться, и, не выдержав, обернулась на оставшийся позади ручей.

Уильям по-прежнему стоял в воде, глядя ей вслед с такой тоской в серых глазах, что она вновь едва не заплакала, жалея, что не может вернуться, обнять его и прогнать эту мучительную тоску.

***

С заходом солнца настроение у Бернара испортилось окончательно. От долгого пути и плохой погоды ломило в костях, и он с невольной злостью наблюдал за молодыми рыцарями, устроившими показной бой перед шатром матери короля. Агнесс смеялась и подбадривала веселыми криками своего мужа, а Бернар с неудовольствием думал, что вместо достойного мужчины выбрал своей девочке какого-то шута. Да еще и слухи ходили, будто молодой красавец любит отдыхать от жены в обществе служанки посмазливее.

Служанки… Бернар скосил глаза на сарацинку, подававшую матери короля поднос с едой. Та ела, как птичка, немедленно напомнив этим своего сына, у которого тоже почти никогда не было аппетита — где это видано, чтоб мужчина так ел? — а сама служанка даже не улыбалась в ответ на попытки рыцарей развлечь прекрасных дам перед сном. Ну хоть одна разумная молодая девица тут есть!

Впрочем, самому Бернару она тоже не улыбалась, что злило его только сильнее. С храмовниками она, значит, любезничает, а от достойного мужчины нос воротит? С королями, что с Амори, что с мальчишкой Балдуином, конечно, ни один рыцарь не сравнится, но Бернар видел личное оскорбление в том, что ее нынешний выбор оказался таким… скучным. Он присмотрелся к щенку еще раз, когда пошел проверять выставленных храмовниками дозорных. Рослый, выше Бернара почти на голову, длинноногий, с широкими плечами и грудью, но массивным не выглядит даже в кольчуге. Скорее поджарый и даже гибкий, что для таких здоровяков, как он, было, пожалуй, редкостью. Неудивительно, что молодая девушка находила этого мускулистого красавца привлекательным. Но глаза у него были блеклые, серые — у самого Бернара были ярко-голубые, пока не выцвели с возрастом, — а волосы и вовсе какого-то невнятного цвета, не то темные, не то рыжие. Кому такое понравится? Да и если он так хорош на лицо, то должен быть пустоголов напрочь.

Но служанка даже слушать ничего не пожелала, когда ее попытались предостеречь от глупостей. Смерила Бернара раздраженным взглядом и бросила:

— Я, мессир, непритязательна и благодарна всякому рыцарю, что предложит мне помощь. Жаль только, что большинство рыцарей, несмотря на все свои обеты помогать слабым, вспоминают об этом лишь, когда помощь требуется знатной даме.

Ты посмотри-ка, раздраженно подумал Бернар. Дерзит, будто сама благородная, а не последняя девка при королевском дворе. Да что там, даже благородные женщины себе подобных речей не позволяли! А эта — королева, не иначе.

В ответ он прямо заявил глупой девчонке, что она впустую расточает свое обаяние и что тамплиеры не мужчины. Сарацинка изогнула свои манящие, чуть ассиметричные губы в презрительной гримасе и ответила:

— В таком случае, мессир, я нахожу крайне занимательным, что из всех рыцарей своего коня мне предложил именно тамплиер. Если он не мужчина, то об остальных и говорить нечего.

Да она, видать, увлеклась щенком всерьез! Что он за лихо такое, если и Балдуин за ним был готов хвостом ходить, и эта бестолковая девица при виде него забывает, как дышать?

— Я говорил не о лошадях, — процедил Бернар, недовольный ее недогадливостью.

class="book">— Вот как? — усмешка сарацинки сделалась еще более презрительной. — А вы всегда так откровенны с незамужними девицами, мессир? Или только с теми, которых собираетесь уложить к себе в постель и опорочить их честное имя? Ну так не удивляйтесь, что женщины предпочитают вам храмовника, который даже не помышляет о том, чтобы посягнуть на чью-либо честь!

Бернар был готов отвесить строптивой девке оплеуху, раз ее собственный отец в свое время не научил ее, как нужно разговаривать с мужчинами, но тут служанку окликнула мать короля и девица растаяла, как дым на ветру. К ее же счастью. Это упрямство уже начинало выводить его из себя.

Но не брать же ее силой, раздраженно думал Бернар, глядя, как спесивая служанка разливает по кубкам вино. Вид у нее с каждой минутой делался всё более хмурым. Никак не по нраву этой святоше, что знать так веселится совсем рядом с приютившимся на скале монастырем? Интересно, что она собирается делать вместе с этим храмовником? Молитвы читать? Или просто не понимает, глупая, что в мужчине важна не красота, а совсем иные таланты? А какой любовник может быть из тамплиера? Ясное дело, что никакой, как бы он ни был красив и хорошо сложен.

Впрочем, вздумай Бернар сказать об этом Сабине, и она бы рассмеялась ему в лицо. С убеждением, что от мужчины достаточно быть хорошим любовником, но при этом совершенно не задумываться о том, что происходит с женщиной вне ложа, она сталкивалась не впервые. А к самому навязчивому поклоннику испытывала еще большее раздражение, чем он к ее упрямству. Для него не имело значения, устала она или нет, весела или несчастна, куда важнее было подойти и заявить ей, что тамплиеры не мужчины. То ли дело он, благородный рыцарь, который даже королев ни во что не ставит. Потому что даже королевы в его глазах были всего лишь ни на что негодными женщинами. Хвала Господу, хоть вновь не стал допытываться, что с Балдуином, иначе она бы или наговорила ему гадостей, или попросту разрыдалась от усталости.

А Уильям…

Уильям, который не захотел ничего знать, потому что тогда ему пришлось бы выбирать между королем и собственным Магистром. Между нею, услужливо подсказал старательно заглушаемый шепоток в голове, и Магистром. От этого Сабина почувствовала себя только отвратительнее. Она должна была молиться в надежде, что это хоть как-то поможет умирающему мальчику, раз ни один лекарь не сумел ничего для него сделать, а вместо этого… Она могла думать лишь о том, что хочет оказаться в объятиях тамплиера и забыть обо всем на свете.

Это и есть любовь?

Или просто отчаяние, которое никак не может найти выход, потому что никому иному до нее и дела нет?

Сабина вдруг с горечью подумала, что жалеет о том, как провела ту единственную ночь на Храмовой Горе. Почему он не предъявил на нее никаких прав? Почему не взял, воспользовавшись правом победителя? Она не осудила бы его даже тогда, потому что слишком хорошо понимала, как устроен мир. Мужчины берут, что пожелают, потому что они сильнее, и пока женщины не научатся также хорошо обращаться с мечом и копьем, им остается только подчиняться. И тогда она бы не мучилась теперь непонятной ей самой ненавистью к мертвому королю.

Она уступила по своей воле. Она всегда думала, что в этом не было ничего страшного. Сотни, если не тысячи женщин делят ложе с мужчинами, к которым ничего не чувствуют, и, быть может, каждая из них думала по-разному, но Сабина никогда не делала из этого трагедии. А теперь вдруг почувствовала, что у нее забрали, не спросив, что-то важное. Что-то, что она хотела бы подарить другому.

Может, потому-то ее и выводил из себя этот старик. Кто дал ему право решать за нее? Кто дал ему право говорить, с кем она может быть, а с кем — нет? Кто дал ему право смотреть на нее так, словно она уже принадлежала ему? В какой-то момент Сабина не выдержала очередного взгляда и, дождавшись, когда ее вновь перестанут замечать, ускользнула в темноту за шатром. Пусть ищут, пусть кричат, что она ни на что негодная служанка, но находиться там… Невыносимо.

Она бродила между шатрами и натянутыми на колышках плащами, под которыми спали бедняки, ежилась от порывов ветра, напряженно ожидая чего-то, чего сама толком не понимала, а потом и вовсе едва не разрыдалась от обиды, когда с неба начали падать холодные крупные капли. Сначала по одной-две, а затем дождь пошел сильнее и быстро вымочил ее одежду и волосы, с которых давно уже сползла темная накидка. В изношенных башмачках захлюпала вода.

— Господи, за что? — спросила Сабина одними губами, поднимая глаза к темному, затянутому тучами и оттого совершенно беззвездному небу. — Как мне вынести уготованную Тобой участь, если я не могу вытерпеть даже дождя?

Нужно было возвращаться, снять мокрую одежду и обтереться, пока не простыла, но она продолжала неприкаянной тенью бродить среди спящих. А потом услышала голоса и поспешно отступила в тень одного из шатров. И поняла наконец, чего так ждала под этим холодным дождем.

Смены караула у тамплиеров.

— Как думаете, братья, есть ли у меня надежда получить себе лишний кусок жаркого? Не люблю я ложиться спать на пустой желудок.

— Мечтай, братец. Хотя твоя правда, в такую погодку и вино погорячее лишним не будет.

— Нет, ну горячего вина мы тут точно не раздобудем, не надейтесь. А ты, любезный брат, как? Присоединишься? А то больно вид у тебя бледный, не заболел ли ты часом?

— Нет, — ответил глубокий сильный голос, при звуке которого внутри у Сабины всё замерло. — Просто устал.

Она дождалась, пока храмовники пройдут мимо, и пошла следом, прячась в тенях и стараясь ступать как можно тише, хотя ее вряд ли хоть кто-нибудь услышал бы за шумом дождя. А затем юркнула под тяжелый полог палатки, разом заглушивший ливень.

Устал он или нет, но реакция его не подвела. Стоило пологу подозрительно зашуршать, как Уильям обернулся и уставился на нее, схватившись за рукоять меча. Из света здесь была одна только плошка с маслом на самом донышке, в котором плавал зажженный фитилек, и этого огонька не хватало, чтобы рассмотреть выражение мокрого от дождя и полускрытого падающими на него тенями лица. Но голос у него дрогнул.

— Ты… не должна здесь быть.

— Не должна, — едва слышно, непослушными губами, согласилась Сабина и сделала маленький шажок вперед, протянув к нему руку.

Уильяму захотелось выругаться. Она изводила его, как ни одна женщина до нее, снилась в мучительных, не дающих покоя снах, едва ли не преследовала его наяву — иначе как было объяснить, что он только и делал, что натыкался на нее в самых неожиданных местах, — а потом и вовсе сказала…

Другой мужчина, верно, расценил бы эти слова, как знак любви, но не тот, кому белый плащ всегда казался единственным подходящим ему выходом. Он никогда прежде не сомневался, что поступил правильно, а теперь только и делал, что прокручивал в голове услышанное, пока у него не начало ломить виски. Она не хотела, чтобы он был тамплиером, но Уильям от этих слов чувствовал себя не счастливым, а больным и разбитым. И окончательно запутавшимся в собственных чувствах и целях.

А она стояла перед ним, словно совсем ничего не понимала, и тянула к нему руку. Эту тонкую, смуглую, в каплях дождя, руку, которую ему так хотелось прижать к губам и поцеловать каждый дюйм узкой ладони и длинных пальцев. А потом эта рука легла ему на грудь, и хотя он почти ничего не почувствовал сквозь кольчугу и плотный поддоспешник, от одной только мысли, что она прикоснулась к нему, закружилась голова.

— Пожалуйста, уходи, — из последних сил взмолился Уильям, но Сабина лишь робко качнула головой в ответ. С мокрой черной прядки над лбом медленно, тягуче сорвалась и потекла по ее щеке, как слезинка, крупная капля воды.

— Уильям, — прошептала сарацинка, впервые назвав его просто по имени, без этого проклятого и уже успевшего осточертеть ему «мессира», точно так же, как шептала в его снах, и потянулась к нему, приподнявшись на носочки. И Уильям потерял голову, обхватив ее гибкое, облепленное мокрой одеждой тело и жадно впиваясь ртом в покорно приоткрывшиеся губы. Сабина всхлипнула, задрожала и прильнула к нему, лаская пальцами его лицо и расплетая мокрые волосы.

Если кто-нибудь войдет… Если кто-нибудь увидит…

Ему было всё равно.

Ножны с мечом упали с глухим ударом и остались лежать в кольцах перепутанных ремней перевязи, а потом и вовсе оказались погребенными под белым сюрко и мокрой темной накидкой, стянутой с ее плеч и не глядя отброшенной в сторону. Следом за ней на земле оказалась кольчуга, снятая в четыре руки с едва слышным шелестом и оцарапавшая звеньями мягкие подушечки смуглых пальцев. Сабина прильнула к нему вновь, вздрагивая каждый раз, когда жесткая борода покалывала ей шею и оголившееся плечо, и негромко постанывала, прикрыв глаза и запрокинув голову, от прикосновений рук и горячих сухих губ.

Пальцы путались в многочисленных шнурках и завязках одежд, те едва слышно шуршали, срываемые и отбрасываемые в сторону, пока между ними не осталось никаких преград и холодная от дождя смугловатая кожа не прижалась к горячей от возбуждения белой. Они рухнули на двуцветное — черно-белое, как знамя Ордена — шерстяное покрывало, не переставая жадно целоваться, и Сабина с каким-то непонятным Уильяму восхищением гладила его незагорелую кожу, казавшуюся еще светлее под ее смуглыми пальцами. А он целовал ее руки и плечи, тонкую шею и бурно вздымающуюся грудь, полную, золотистую в отсветах горящего в плошке с маслом фитилька, мягкую и упругую одновременно, с темными, почти черными, как угольки, сосками. И судорожно пытался вспомнить то немногое, что он действительно знал о женщинах, без бравады и попыток приукрасить собственные умения, чтобы хоть чем-то угодить и ей.

— Уильям, — шептала Сабина, зарываясь лицом в его волосы, пропуская чуть волнистые пряди сквозь пальцы и крепко обхватывая его своими длинными гладкими бедрами. И резко, отрывисто выдохнула, когда он подался вперед и вошел, содрогнувшись от почти позабытого чувства единения с женским телом. А затем уткнулся носом ей в шею, задохнулся с громким стоном и бессильно обмяк, пытаясь отдышаться.

— Я… давно не был с женщиной, — пробормотал Уильям, смущенный собственной быстротой и не решающийся даже взглянуть на нее, а потому смотрящий в сторону, на подрагивающий огонек фитилька. Увидеть в ее глазах разочарование было бы больнее, чем вырвать из раны стрелу.

Сабина подняла руку и погладила его по заросшей бородой щеке, вынуждая всё же повернуть голову.

— Всё хорошо, — тихо сказала сарацинка, улыбнувшись, и чуть передвинулась, устраиваясь в его руках. А потом прижалась теплой щекой к его груди, защекотав плечо подсохшими и вновь завившимися в пышные локоны волосами, и закрыла глаза.

Уильям лежал, едва дыша, и боялся даже пошевелиться, словно она могла растаять, как дым, от малейшего неосторожного движения.

Комментарий к Глава одиннадцатая

Про истерию — чистая правда, этот диагноз также назывался «бешенством матки», поскольку древние и средневековые лекари полагали, будто матка женщины способна блуждать(!) по организму, тем самым вызывая расстройство самочувствия и истеричное поведение. Отсюда и название, от др.-греч. ὑστέρα — «матка».

 

*Иблис - в исламе аналог Люцифера, джинн, свергнутый с небес из-за своей гордыни и ставший главой демонов-шайтанов.

 

*проточина - у лошадей узкая полоса белой шерсти от лба до верхней губы.

 

*Алиенора Аквитанская (ок. 1124 - 1204) - герцогиня Аквитании и Гаскони, в первом браке королева Франции, во втором - королева Англии, вместе с Генрихом Плантагенетом основавшая так называемую Анжуйскую империю. Вместе с первым мужем участвовала в Крестовом походе 1147-48 годов, окончившимся грандиозным провалом, в котором обвиняли как раз таки Алиенору. Кроме этого вмешивалась в политику сначала Людовика VII, а затем и Генриха II, считалась одной из основоположенниц куртуазной культуры и в глазах Церкви являлась олицетворением всех женских пороков и недопустимой самостоятельности и независимости. Одна из наиболее выдающихся женщин Средневековья.

Впоследствии именно наследство Алиеноры, герцогство Аквитания, стало одной из главных причин разразившейся в XIV-XV веках Столетней Войны.

На родном ей южнофранцузском лангедоке имя королевы произносилось, как Альенор, но северо-французский лангедойль и английский превратили ее в Элеонору. Сама королева подписывалась, как “Альенор”.

 

========== Глава двенадцатая ==========

 

Лучи заходящего солнца окрашивали огромные, правильной четырехугольной формы, каменные блоки в золотистый цвет, из-за чего казалось, будто крепость возводят не из обыкновенного для этих мест песчаника, а из чистого золота. Со дня возвращения султана в город строители успели только заложить фундамент самой цитадели и окружавшей ее крепостной стены, но любой, кто поднимался на холмы Мукаттам, с первого же взгляда понимал, что этой крепости суждено стать жемчужиной каирской фортификации.

Султан Египта и Сирии Юсуф ибн Айюб, прозванный за свое благочестие Салах-ад Дином, видел будущую цитадель, как наяву, словно она уже стояла перед ним на вершине самого высокого из холмов, отбрасывая длинные тени на восток. Когда ее постройка будет завершена, ни одна армия неверных уже не ступит на эту землю, не поднимет свои копья и не тронет цветущих, орошаемых водами Нила садов. Каир, победоносная аль-Кахира, жемчужина Нила и Египетского халифата, будет надежно защищена с востока от угрозы неверных.

— Рабы возвели сорок новых мостов через реку, чтобы доставлять сюда камень.

Султан рассеянно кивнул в ответ на слова визиря, поглаживая пальцами умащенную маслами черную бороду, в которой уже появились первые нити седины. Новые мосты не только облегчали перевозку огромных каменных блоков, но и соединяли с сушей далекую Александрию, главный портовый город Египта. По ним уже хлынули в город купцы и торговцы, везя товары со всех уголков известного магометанам мира, а в случае беды хлынут и александрийские войска.

Но вместе с тем султана не оставляли опасения. Будет ли этого достаточно, если франки вновь задумают атаковать его столицу? Как бы ни были высоки стены его крепостей, на войне всегда остается место вероломству и предательству.

Салах ад-Дин знáком велел подвести ему коня, чистокровного арабского жеребца с длинной изогнутой шеей и сильными ногами, поставил ногу в стремя и легко вскочил в седло. Свита окружила его, держась на почтительном расстоянии и не мешая думам правителя, десятки лошадиных копыт подняли закружившуюся в душном воздухе пыль.

Приходящие с севера новости были благоприятны, как никогда, но они не приносили султану спокойствия. Были ли франки сильны или слабы, это требовало от него решительных и чаще всего немедленных мер. Едва только принесли весть о том, что в оскверненном кафирами Иерусалиме неспокойно, Салах ад-Дин погрузился в раздумья, как ему следует ответить на эту новость. Франки были разобщены, их король молод и, как теперь стало известно, болен, а его бароны слишком жадны и недальновидны. Каждый из них надеется нажиться на поражении своего соседа. Но вместе с тем неожиданный удар может не разобщить их только сильнее, как надеются на то правоверные, но заставить сплотиться перед лицом магометанской угрозы. И тогда союзники самого Салах ад-Дина окажутся ничуть не лучше этих невежественных животных, которые смеют называть себя властителями города, откуда вознесся на небеса пророк Мухаммед*. Урушалим аль-Кудс, Священный Град Иерусалим, отданный на поругание безбожникам-кафирам и терпеливо ждущий своего освобождения от жадных и нечестивых рук.

— Все беды человеческие от жадности и недостатка веры, — говорил порой султан, но даже его родные братья лишь бездумно кивали головой в ответ на эти изречения. Младший из них, воинственный аль-Адиль, названный за свои ратные подвиги Сайф ад-Дином, Мечом Веры, и вовсе не слушал. Мечи, как шутил бывало третий из сыновей Айюба Туран-шах, к благочестию никогда не прислушиваются. Салах ад-Дин счел бы это бедой и возможной угрозой — там, где замешана власть, братские узы уже не играют никакой роли, — если бы не помнил, сколько велика была прежде поддержка аль-Адиля.

— Этот курд не достоин быть визирем, — разъяренными змеями шипели на улицах и в альковах халифского дворца, узнав о назначении Салах ад-Дина на должность безвременно покинувшего мир дяди, но аль-Адиль только смеялся и говорил:

— Зависть всегда порождает сотни ядовитых языков, брат. Ты знаешь это не хуже меня.

Салах ад-Дин знал, но понимал и другое: даже самому сильному и благочестивому человеку трудно противостоять такому множеству завистников в одиночку.

— Суннит, — говорили сторонники халифа, и это звучало плевком ему в лицо. Раскол между суннитами и шиитами был сродни раздорам между западными и восточными христианами, порой готовыми убивать друг друга за то, что одни из них поклонялись пророку Исе не так, как другие. Правоверные же считали безумцами и католиков, и православных. Ибо ни один разумный человек не поверит, что бессмертный и всемогущий Бог мог родиться из чрева женщины, пусть и была она благочестивейшей и непорочнейшей из дев.

Но вместе с тем воины Аллаха и сами порой были готовы искоренять ослаблявшую Ислам ересь огнем и мечом. А потому властвовавшие в Египте шииты были отнюдь не рады появлению визиря-суннита. Тот, в свою очередь, собирался сделать всё возможное, чтобы лишить еретиков всякой силы и власти.

— Халифа убили, — зашептали злые языки всего через год после того, как Салах ад-Дин сменил на должности визиря покойного дядю Ширкуха. — Всех его сыновей задушили в ночи и погребли в безымянных могилах. Убийцы. Убийцы!

Салах ад-Дин не отвечал ничего, а аль-Адиль лишь качал головой и насмешливо щурил темные миндалевидные глаза.

— Они полагают, что раз он был молод, то не мог мирно почить своей смертью? Как будто юные неуязвимы для болезней и несчастных случаев. Глупцы.

Доказательств насильственной смерти шиитского халифа не было ни у кого, но халифат гудел, строя одну теорию неправдоподобнее другой. Салах ад-Дин, остававшийся визирем и теперь номинально признававший власть багдадских Аббассидов, по-прежнему молчал. И раз за разом атаковал безбожников-кафиров, вынуждая Амори Иерусалимского метаться по всему его королевству, впустую растрачивая силы. Было ли одолевавшее короля напряжение и в самом деле чрезмерным, или же это стало лишь совпадением, но по прошествии трех долгих, полных нападений, осад и штурмов как христианских, так и магометанских городов, лет Амори покинул мир, умерев от обыкновенной болезни.

— Машаллах*, — только и сказал на это Салах ад-Дин, смиренно принимая волю Аллаха, пожелавшего королю неверных такого позорного для этих гордых рыцарей конца. Сам он был куда сильнее озабочен установлением контроля над лишившейся правителя Сирией. Объявить себя султаном Египта оказалось даже проще, чем он ожидал, даже шииты уже перестали сомневаться в силе и мудрости Салах ад-Дина и почти покорились его воле, а вот присоединение к халифату Сирии не обошлось без пренеприятнейших событий.

После смерти сирийского халифа Нур ад-Дина из династии Зангидов, прославленной в мире как магометанском, так и христианском, власть над Сирией перешла к его малолетнему сыну ас-Салиху. Но того не сочли реальной силой ни неверные, ни сами магометане. Ас-Салиху был нужен мудрый и опытный наставник, каким и собирался стать Салах ад-Дин, но при осаде Алеппо мальчишка неожиданно дал отпор ему, выставив себя в глазах жителей города невинным и жестоко угнетаемым сиротой. Жители Алеппо в ответ поклялись сражаться за него до последней капли крови. Салах ад-Дину пришлось отступить от городских стен, но после такого выпада он, не колеблясь, объявил себя султаном не только Египта, но и Сирии, отказавшись от зависимостей перед всякими иными властителями, кроме всемогущего и всевидящего Аллаха.

И тут вновь подняли головы еретики-шииты.

Был ли это заговор сирийских военачальников, или же Старец Горы действовал в одиночку, но прежде чем Салах ад-Дин успел снять осаду с Алеппо, под стенами города появилось не двое и не четверо, а сразу тринадцать ассасинов. Заподозривший неладное караульный умер, не сходя с места, но успел прокричать одно-единственное слово, мгновенно взбудоражившее весь лагерь:

— Хашишийа!

Телохранители Салах ад-Дина остановили убийц на полпути к шатру султана. Ценой собственных жизней. Больше половины из них погибло в бою, и еще несколько не дожили до утра, скончавшись от полученных в схватке ран.

Салах ад-Дин испытывал ярость и ужас одновременно. Он стоял на пороге объединения магометанского мира под рукой единого сильного правителя — его рукой! — и одновременно с этим на пороге смерти. Один удар ассасинского кинжала положит конец всем его планам и завоеваниям. И что тогда станет с едва созданным султанатом? Кто сохранит его и расширит его границы? Кто захватит города кафиров и присоединит их к своему государству? Кто вернет правоверным священный Иерусалим?

С того черного дня султан повелел ставить его шатер в стороне от основного лагеря, на укрепленном и защищенном участке, к которому невозможно было подойти незамеченным для неусыпно следящей за малейшими движениями теней стражи. Но от нового покушения это не спасло.

Во второй раз убийцы поджидали его у шатра одного из эмиров, всего лишь четверо, но они добились бóльшего успеха, чем предыдущие тринадцать. Один из ассасинов прорвался к самому султану и нанес два удара. От первого Салах ад-Дин отшатнулся, и лезвие кинжала только рассекло ему щеку, а второй остановила предусмотрительно надетая — или, вернее будет сказать, не снятая — броня. Третьего не последовало, султан самолично отсек убийце голову, а его телохранители прикончили остальных троих посланцев Старца Горы.

Рана на щеке со временем стала лишь тонким розовым шрамом, вызывавшим неподдельное восхищение у жен и наложниц султана, в очередной раз убедившихся, что их господин не только мудр и благочестив, но и бесстрашен в бою. Но для Салах ад-Дина это стало поводом объявить Старцу Горы войну. Не прошло и трех месяцев со дня второго покушения, как султан уже осаждал вотчину Старца в горах Джебель-Бахра — грозный замок Масиаф, окруженный неприступными каменными стенами и еще более неприступными отвесными скалами. О том, что было после, он не рассказал даже родным братьям. Поскольку и сам не понимал, как было возможно, что посланники Старца Горы в этот раз оказались даже в числе его доверенных телохранителей.

Салах ад-Дин доверял этим двоим так, как не всякий отец доверился бы собственным сыновьям. Но когда к нему в лагерь явился посланник от ассасинов и потребовал принять его наедине, султан нехотя — и убедившись, что у посланника нет оружия — отпустил всех остальных своих защитников. И тогда посланник Старца Горы повернулся к оставшимся в шатре двоим телохранителям и спросил:

— Если я прикажу вам именем моего господина Рашида ад-Дина Синана убить султана, сделаете ли вы это?

И те, кто клялся не щадя жизни хранить Салах ад-Дина от клинка и стрелы, обнажили свои сабли и ответили:

— Приказывай, и мы исполним всё, чего пожелает господин.

Султан не произнес ни слова, ни когда посланник передавал короткое, лишь в нескольких витиеватых фразах, предложение мира от Старца, ни когда он покинул шатер, уведя с собой и предавших своего правителя воинов. Лишь когда полог шатра опустился за их спинами и стихли в отдалении шаги убийц, он тяжело опустился, почти рухнул на подушки и с трудом сделал глубокий вдох. Смысл послания был очевиден. От Старца не укрыться никому и нигде, и если Салах ад-Дин не снимет осаду и не покинет Джебель-Бахра раз и навсегда, то в следующий раз он не только почувствует леденящее душу дыхание вестника смерти Азраила*, но и ощутит прикосновение его карающей длани.

И величайший из правителей, уступавший по мудрости и благочестию лишь пророку Мухаммеду, отступил, не посмев бросить новый вызов притаившейся в Масиафе грозной силе. Он без особого труда мог бы задавить это шиитское змеиное гнездо и разрушить до основания все замки ассасинов, превратив печально знаменитую секту убийц в не более чем страшную легенду, которой пугают непослушных детей. Но одна из гадюк Старца успела бы ужалить султана-победителя перед смертью. А ему еще столько нужно было сделать.

Изгнать неверных с исконных земель его народа было важнее, чем покарать еретиков-шиитов.

***

Ветер гнал по реке легкую рябь, но в надежно укрытую от чужих глаз заводь не доносилось ни дуновения, только мелкие, нежно-бирюзового оттенка волны накатывали на берег совсем близко от полусогнутых, перекрещенных в голенях ног в темных шальварах и поношенных кожаных башмачках.

— Что это значит? — спросила Сабина, указывая пальцем на одну из строчек. Книга лежала на ее скрещенных ногах, краями кожаного переплета с золотым тиснением касаясь обтянутых хлопковой тканью коленей, и первое время сарацинка просто любовалась красочными узорами и рисунками по краям пергаментных страниц, переворачивая их с такой бережностью, словно те могли рассыпаться в пыль от неловкого прикосновения. Написанные же на страницах слова, тщательно выведенные готическим письмом*, по большей части были для нее не более чем набором полузнакомых букв. — Do… Dominus regit me… Правильно?

Уильям нехотя отвел взгляд от узких ступней и полускрытых темным хлопком лодыжек, приподнялся на локте и заглянул в книгу.

— Dominus regit me et nihil mihi deerit*. Господь — Пастырь мой, и я ни в чем не буду нуждаться.

Сабина сосредоточенно нахмурила тонкие изогнутые брови, обдумывая услышанное, и спросила:

— Dominus — это Господь, так?

— Так, — согласился Уильям, прижимаясь виском к мягкой ткани туники на ее плече. Хотелось, чтобы она отвлеклась от книги и обняла его или хотя бы просто прикоснулась рукой, чтобы он мог поцеловать ее пальцы. Сабина склонила голову набок и потерлась щекой о рыжеватую, выгоревшую на солнце макушку. Но нить рассуждений, в отличие от него, не потеряла.

— Тогда почему тамплиеры говорят «Non nobis, Domine»? Я думала, Domine тоже значит «Господь».

— М-м-м? — протянул Уильям, моргнул и ответил. — Так и есть.

— Не понимаю, — честно ответила Сабина и перевела на него взгляд своих медово-карих глаз. — В чем разница?

— Всё просто, — ответил Уильям таким авторитетным тоном, что она негромко рассмеялась. — Это обращение. Когда мы зовем Его, то говорим «Domine». Ты, Господи, и Твоему имени слава. Но Он, Господь, — пастырь мой.

— О, — сказала Сабина. — Значит, когда мы говорим о Боге, то «Dominus». А когда говорим с Ним, то «Domine».

Уильям кивнул и вновь откинулся на черно-белое шерстяное покрывало, вытянув ноги в сапогах к самой воде. Солнце неторопливо ползло к зениту, то скрываясь за пушистыми светло-серыми облаками, то проглядывая вновь, и всё вокруг начинало блестеть и переливаться в ярких теплых лучах, а река становилась похожей на бирюзовую ленту, змеящуюся среди пологих холмов, поросших невысокими кустарниками и одинокими деревьями. Здесь было куда легче, чем в окружении многочисленных паломников, не думать о том, сколько глав Устава он нарушил только за сегодня. Начиная с того, что исчез неизвестно куда, сославшись на первую же более-менее правдоподобную причину, что пришла в затуманенный страстью разум, и в ближайшие несколько часов возвращаться не собирался.

— Nihil — это ничто, верно? — спросила Сабина, продолжая разбирать первую строчку псалма на отдельные слова.

— Верно, — согласился Уильям, глядя на ее освещенный солнцем профиль с лежащей на щеке волнистой черной прядкой. Эта дотошность нравилась ему, пожалуй, больше всего. Сабине было мало просто зазубрить псалмы и молитвы наизусть, она хотела понимать, что именно говорит. И что говорят священники. Для большинства присутствующих на мессе все молитвы и песнопения, произносимые на латыни, оставались не более, чем набором ничего не значащих звуков.

Сабина очаровательно нахмурила брови и принялась за следующую строчку. Уильяму несмотря на всё его благочестие и белый плащ тамплиера, лежащий теперь неизвестно где, захотелось отобрать у нее книгу и зацеловать сосредоточенную сарацинку до полуобморочного состояния. Он думал — да что там, он всерьез надеялся! — что после той ночи в ущелье наконец-то успокоится, получив так долго желаемую женщину, и она перестанет изводить его, но вышло наоборот. Он ушел задолго до рассвета, пробормотав полусонной девушке, что должен быть на ночной мессе вместе с другими орденскими братьями, а когда вернулся…

Сабины уже не было.

Всё верно, думал Уильям, борясь с непонятным и вместе с тем невыносимо обидным разочарованием. Нельзя, чтобы кто-то увидел её выходящей из палатки тамплиера, поэтому разумнее было уйти ночью, когда паломники спали. А даже если бы и не спали, то всё равно не разглядели бы ее толком в темноте. И днем сарацинка была безукоризненно отстраненной, шла по горной тропе, гордо подняв покрытую темной тканью голову, и даже не смотрела на него. А Уильям не решался приблизиться, боясь, что немедленно выдаст себя. Но почему… Почему она казалась теперь такой холодной?

Она разочаровалась в нем.

Уильям разрывался между желанием подойти и спросить, поговорить, начать умолять дать ему еще хотя бы один шанс — всё, что угодно, лишь бы она улыбнулась ему вновь! — и попытками принять происходящее, как должное. И убедить себя, что это к лучшему. Он не сможет дать ей ничего, кроме самого себя, а сам он…

Ни на что негоден.

Но ведь он не должен, он рыцарь-монах, а не герой куртуазных романов и поэм сродни тем, что так любили читать дамы королевы Элеоноры.

Женщины, черт бы их побрал. Да лучше уж сунуть голову в пасть льву, чем провести ночь с женщиной. Меньше будет страданий на следующее утро.

Впрочем, то был не лев, а львица, поджарая и быстрая. И очень голодная, раз ее не отогнало ни количество паломников, пусть и по большей части безоружных, ни острие длинного рыцарского копья.

— Не волнуйтесь, миледи! — прокричал кто-то за спиной, обращаясь, по-видимому, к ехавшей чуть позади знатной даме. — Убивать львов — одна из прямых обязанностей храмовников!

Но храмовнику можно было бы и помочь, раздраженно подумал Уильям, хотя лично он в помощи и не нуждался. Павлины в разноцветных сюрко, черт бы их побрал. На словах они все рыцари, а как дело доходит до кружащего перед безоружными христианами зверя с оскаленными клыками, так обязанность защищать сразу ложится на одних только тамплиеров.

Дожидаться остальных братьев было пустой тратой времени, поэтому львицу Уильям убил сам, поймав на лету брошенное оруженосцем копье и всадив его зверю в горло, когда тот бросил кружить вокруг и кинулся на безоружных людей. Утробный рык, оборвавшийся, когда острие вошло в плоть с чавкающим звуком, и раздавшийся почти одновременно с ударом короткий отчаянный крик. Львица вытянулась на пыльной каменистой земле, стремительно побуревшей там, где на нее ручьем текла кровь из рваной раны, а Уильям вырвал копье и обернулся, пытаясь понять, кто кричал. Сабина стояла среди других, столь же бедно одетых женщин и смотрела на него. И почему-то этот вид широко распахнутых глаз, судорожно сцепленных пальцев и дрожащих приоткрытых губ, словно она хотела что-то сказать, но больше не могла произнести ни звука, вызвал в нем в целую бурю совершенно непонятных чувств.

— Ах, мессир тамплиер, вы напугали нашу служанку, — засмеялась звонким, как серебристый колокольчик, смехом знатная дама, белокурая девица в голубой накидке и с такими скучными, почти идеальными чертами лица, что Уильям не смог бы отличить ее от любой другой красавицы при любом ином христианском дворе. Сабина вздрогнула, как от пощечины, и опустила голову, вскинув тонкую руку, чтобы скрыть скатившуюся по щеке и на мгновение блеснувшую на свету слезинку.

Она плакала, с потрясением понял Уильям. Из-за грубости белокурой дамы? Или… Неужели… Из-за него?

Вид напуганной женщины был ему не в новинку, достаточно было вспомнить девиц при английском дворе, переживавших за своих ухажеров, затеявших очередной шутливый поединок. Уильям всегда находил эти переживания глупыми и откровенно фальшивыми. Но мысль о том, что Сабина могла испугаться за него, даже если опасности толком и не было, заставляла воспринимать её испуг совершенно иначе.

— В страхе вашей служанки нет ничего удивительного, миледи, — с безукоризненной вежливостью ответил Уильям, оправившись от потрясения. — Женщине легко быть смелой в окружении десятка рыцарей и куда сложнее, когда никому из мужчин нет до нее дела.

Белокурая красавица резко замолчала и залилась некрасивым, почти пунцовым румянцем. Глядишь, в следующий раз задумается, прежде чем смеяться и неважно, над кем. Жестоких шуток Уильям не любил с детства.

— Повежливее, храмовник, — вмешался один из окружавших даму рыцарей, тоже светловолосый и голубоглазый и с такой же почти безликой красотой. — Ты говоришь с моей женой.

А ты — с бастардом английского принца, раздраженно подумал Уильям, но натянул дежурную улыбку и склонил голову в полупоклоне. Я, мол, ничего дурного не имел в виду, мессир, вы не так поняли.

Сабина не поднимала головы в темной накидке до самого привала, но, очевидно, следила за ним краем глаза. Стоило Уильяму вернуться в свою палатку в надежде, что он сумеет хоть немного поспать, а не будет всю ночь ворочаться, вспоминая теплые губы и ласковые руки, как полог приподнялся вновь с негромким шуршанием.

— О чем ты думал? — едва слышно, словно у нее сдавило горло, спросила Сабина, глядя на него всё теми же широко распахнутыми глазами.

Она пришла, с содроганием подумал Уильям, но пожал плечами, расстегивая аграф плаща, и ответил беспечным и даже не дрогнувшим голосом:

— Это всего лишь львица.

— Всего лишь? — всхлипнула Сабина и бросилась ему на шею с таким жаром, что он даже пошатнулся от неожиданного толчка. — Я так испугалась за тебя, — прошептала она дрожащим голосом, обхватив его руками и прижимаясь щекой к его щеке. Уильям очнулся, только когда они лежали, переплетя руки и ноги, поверх черно-белого покрывала и он вновь задыхался, уткнувшись лицом в ее мягкие пышные волосы. Сабина гладила его по спине, пока не начала изредка вздрагивать, как от порывов ветра. Золотисто-смуглая кожа покрылась мурашками, словно ей было холодно.

— Ты замерзла? — спросил Уильям, когда наконец решился поднять голову, отчаянно пытаясь смириться с собственной безнадежностью. В Англии такого никогда не было. Или виной всему были девять лет вынужденного воздержания?

— Немного, — ответила сарацинка с безмятежной улыбкой, словно не была разочарована второй раз подряд. И он закутал ее в теплое шерстяное покрывало, как маленького ребенка, а затем забрался под него и сам, когда остыл и почувствовал, что в палатке и в самом деле прохладно.

— Не пугай меня так больше, — попросила Сабина дрожащим от нежности голосом, кладя голову ему на грудь. Короткие черные локоны защекотали кожу. Уильям прикрыл глаза, перестав разглядывать полускрытый тенями полог над головой, сделал глубокий вдох и сказал:

— Я бастард.

— Что? — не поняла Сабина. Покрывало на мгновение зашелестело, и тяжелая голова перестала давить на грудь.

— Я бастард, — повторил Уильям, не решаясь открыть глаза.

— Чей? — по-прежнему не понимала сарацинка.

— Юстаса Блуаского, — ответил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не зажмуриться сильнее.

И ничего не произошло. Она не закричала, что он лжец и мерзавец, не вскочила и не начала лихорадочно собирать разбросанную вокруг одежду. Она даже не шевельнулась и не отодвинулась от него ни на дюйм.

Уильям осторожно открыл один глаз. Сабина смотрела на него с растерянностью в медово-карих, отливающих золотом в свете фитилька, глазах, приподнявшись на локте и подпирая рукой маленький, аккуратно закругленный подбородок.

— И что с того? — спросила она, и Уильяму захотелось схватить ее в объятия и с жаром поклясться в вечной любви и преданности. Настолько искренней была растерянность в ее голосе.

Но вместо этого он открыл второй глаз и с никому не нужным упорством продолжал копать себе могилу.

— Этот зверь захватил Гронвуд, убил моих деда с бабкой и годами насиловал мою мать.

У Сабины задрожали губы, блеснули слезы в глазах, и она с жаром обвила его руками, уткнувшись лбом ему в подбородок.

— Мне так жаль, — ответила сарацинка, едва не плача. — Я не знаю, что сказать, но…

— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — не выдержал Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не начать вырываться. А он еще считал ее на удивление разумной для женщины.

— Всё я понимаю, — ответила Сабина уже совершенно другим, раздраженным тоном и подняла голову. — Чего ты ждешь? Что я убегу с пронзительными криками, не потрудившись даже одеться?

— А ты разве не хочешь? — осторожно спросил Уильям, вновь захотев зажмуриться. Другая бы уже именно так и сделала.

Сабина тоже прикрыла глаза, сделала глубокий, успокаивающий вдох, как делал он сам перед тем, как решился признаться, и ответила:

— Ты только что убил мою веру в умных мужчин.

— Что? — искренне опешил от такого заявления Уильям. И она звонко рассмеялась, схватила его лицо в ладони и крепко поцеловала в губы.

— Глупый, — качнула головой Сабина, погладила его по щекам и поцеловала вновь, в лоб, в нос, в колючий подбородок. Уильям даже зажмурился, не веря в происходящее, и она поцеловала его и в закрытые глаза. А затем прижалась лбом к его виску и жарко зашептала на ухо: — Ну что такое? Почему ты думаешь, что меня должно волновать, кто твой отец? Я не понимаю.

— Потому что хочу я этого или нет, но я его сын. Этого безбожника и чудовища.

— И что с того?

— То, что я бешеный! — почти выкрикнул Уильям, раздосадованный ее нежеланием понимать, и вскинул руку ко лбу, запустив пальцы в густые растрепанные волосы и пытаясь успокоиться. Чтобы не становиться бешеным на самом деле. И не хватало еще, чтобы его крики услышали снаружи и кто-нибудь из братьев заглянул выяснить, что тут за неположенный шум.

Медово-карие глаза сделались такими печальными, что у него даже дрогнуло в груди, и Сабина спросила с неподдельной грустью в нежном голосе:

— Кто тебе это сказал?

— Да все говорят, — раздраженно бросил Уильям. А она прижалась к нему еще крепче, чем прежде — теплая и гладкая на ощупь, — и вновь поцеловала в колючий подбородок.

— Значит, они совсем тебя не знают.

— А ты знаешь, что ли? — фыркнул Уильям и тут же прикусил язык. Вот зачем он это делает?

— Давай подумаем, — согласилась Сабина, поняв, что он намерен отстаивать приписанное ему бешенство до последнего, и устраиваясь поудобнее. После чего вновь подперла подбородок рукой и начала перечислять: — Ты отказался от власти и всех своих богатств, чтобы отправиться за сотни миль от дома и защищать христиан.

Уильям хотел ответить, что власть и богатства пока что принадлежат Артуру де Шамперу и будут принадлежать до самой его смерти и что это был единственный подходящий самому Уильяму выход исчезнуть из Англии, не опозорив и без того настрадавшуюся мать еще больше. Но Сабина не дала ему вставить даже слова.

— Подожди. Сегодня я видела это своими собственными глазами. Сегодня и в тот вечер. В переулке, помнишь? Ты не знал моего имени, не видел толком моего лица, но ты не задумался ни на мгновение, защитить меня или пройти мимо. И вчера днем ты говорил со мной, как с равной, а не как с хорошенькой пустышкой, которая нужна лишь для того, чтобы услаждать взоры мужчин. Хотя нет, не только взоры.

— Не надо считать меня лучше, чем я есть, Сабина, — устало попытался объяснить Уильям. — Я не знаю женщин, и я никогда не умел с ними разговаривать. Я вовсе не…

— И ты, — повысила голос Сабина, недовольная тем, что он ее перебил, — не пожелал ничего слышать о короле. Вот почему прошлой ночью я пришла к тебе, а не к кому-то еще. Я… Я не хочу жаловаться, но всё же… — она помолчала, нахмурилась, собираясь с мыслями, и всё же решилась. — Я устала, Уильям, и я боюсь. И не только львов. Или чего еще мне следует ждать от этого паломничества? Я… — Сабина вновь осеклась и на мгновение прикрыла глаза. — Я не знаю, что нас ждет по возвращении в Иерусалим. И пусть это малодушно, но я не хочу этого знать и… Я не хочу туда возвращаться, — призналась она едва слышным шепотом. — Но ни я, ни какая-либо иная женщина не станет искать утешения у мужчины, которому не доверяет. А с тобой мне спокойно. Так, как еще ни с кем не было спокойно. И когда ты обнимаешь меня, когда целуешь, и… — Сабина на мгновение опустила пушистые черные ресницы, став такой нежной, что Уильяму захотелось обнять ее еще крепче и поцеловать в макушку. — Когда ты во мне, мне хорошо.

Целовать резко расхотелось. Уильям перевел взгляд на полог шатра у него над головой и подумал, что вот этого она могла бы и не говорить.

— Думаешь, я лгу? — спокойно спросила Сабина в ответ натакую красноречивую реакцию. И вдруг тоже подняла глаза, изменившись в лице, словно озаренная какой-то мыслью. — О. Так ты подумал…? Я боялась даже посмотреть на тебя, потому что выдала бы себя одним взглядом. Мне-то уже все равно, но ведь у тебя обеты, — она робко улыбнулась и погладила его по щеке полусогнутыми пальцами. — Не злись.

— Я не злюсь, — ответил Уильям, перестав буравить взглядом темный полог. — Я…

— Ты был нежным и чутким. Большего я не прошу, — сказала Сабина и положила голову ему на плечо. — Или ты думаешь, что — несмотря на всё это — ты всё равно можешь оказаться таким же, как твой отец? Ты боишься, что он прячется где-то здесь? — спросила она, почти невесомо проводя пальцами по его груди. — Глупости. Я видела достаточно, и я знаю, что ты никакой не мерзавец. И уж тем более не безбожник. И если ты не веришь самому себе, то поверь хотя бы мне.

Уильям молчал. Сабина шевельнулась и скосила на него глаза, не поднимая головы с его плеча. Такая красивая и такая… непонятная. Неужели ей не хотелось кого-то более достойного? Кого-то, кого не связывали по рукам и ногам все возможные обеты, которые только может дать мужчина.

— Подожди-ка, — вдруг сказала сарацинка, не подозревая, о чем он думает. — Так ты, получается, принц?

Уильям вскинул брови в ответ на такое неожиданное умозаключение и прыснул, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться во весь голос. Сабина с лукавым видом смотрела, как он содрогается и кусает губы, а потом крепко сцепила пальцы. От греха подальше. Потому что ей безумно захотелось начать его щекотать и заставить засмеяться по-настоящему.

— Да какой я принц, скажешь тоже, — выдавил наконец Уильям и потянулся к ней, чтобы поцеловать улыбающиеся губы и ямочки на щеках. Сабина поймала его лицо в ладони, вглядывалась в него несколько долгих мгновений, словно искала что-то, а затем сказала с непонятным ему восхищением в голосе:

— У тебя глаза как серый жемчуг. Что? — спросила она, негромко рассмеявшись. — Тамплиерам такого не говорят?

— Не думаю, что это принято, — растерянно ответил Уильям. И спросил, поддавшись внезапному порыву и удивляясь, почему не подумал об этом прежде. — Что мне сделать?

Сабина удивленно подняла изогнутые черные брови, и он добавил, пояснив:

— Для тебя. Я… толком не знаю.

Взгляд медово-карих глаз сделался пронзительно-нежным, а в следующее мгновение вновь лукавым и даже игривым, и она взяла его руку в свою.

Ночную мессу и весь следующий день Уильям провел, как в тумане, пропуская мимо ушей молитвы и чужие разговоры, невпопад отвечая на вопросы и всё время вспоминая, как она дрожала, жмурилась и запрокидывала голову, дыша тяжело и часто. А потом вдруг громко, жалобно застонала, широко распахнув глаза, и испуганно зажала рот рукой.

Другие рыцари Ордена почти сразу заметили, что он не хмурит, как обычно, брови, а с трудом удерживается от улыбки, и немедленно начали над ним подшучивать. По-доброму, но сейчас Уильям бы не обиделся, даже если бы шутки были жестокими.

— Что это на тебя нашло, любезный брат?

— Смирение, — отвечал Уильям, не уточняя, что у его смирения трепещущие черные ресницы, мягкие губы и длинное гибкое тело с гладкой золотисто-смуглой кожей. И это смирение негромко сопит во сне, сворачиваясь калачиком, любит, когда ей греют дыханием замершие на ветру руки, и может часами обсуждать то немногое, о чем Уильям был в состоянии вести беседу. Говорили ли они о войне или религии, Сабина по-прежнему не подавала виду, что ей неинтересно. А обнаружив, что он знает латынь, сарацинка и вовсе пришла в восторг.

— Научи меня, — взмолилась Сабина, складывая вместе смугловатые ладони, словно и в самом деле стояла на коленях перед алтарем, и Уильям не сумел бы ей отказать, даже если бы захотел. Хотя учитель из него был, вероятно, так себе. Но если саму Сабину устраивал даже такой, то среди других паломников мгновенно нашлись те, кому разговоры тамплиера с сарацинкой пришлись совершенно не по душе.

— Латынь, — презрительно фыркнул, останавливая возле них своего белого коня, немолодой рыцарь, вечно следовавший по пятам то за королем, то за его матерью. Уильям напряг память, но вспомнил лишь под вечер, да и то случайно, как этого рыцаря мимоходом охаял под стенами Баальбека Льенар. А старик то ли запомнил, то ли взъелся за что-то на самого Уильяма. — Впрочем, чего еще ждать от монахов? Не стихов же.

Уильям в тот момент объяснял на пальцах, не имея под рукой даже пера с пергаментом — что сильно затрудняло процесс обучения, — как правильно строить предложения на латыни. Поэтому поначалу даже не нашелся, что ответить на выпад старика, слишком погруженный в собственные рассуждения. Зато Сабина повернула голову и мило улыбнулась:

— Разумеется, мессир. Тамплиерам ни к чему знать стихи, ведь с ними можно обсудить десяток других, куда более увлекательных тем.

Интересно, неожиданно развеселился в мыслях Уильям, что она скажет, если этот тамплиер сам начнет читать ей стихи? Впрочем, со стихосложением Уильям не дружил еще в Англии — да и не пытался никогда подружиться, — а чужих сочинений уже попросту не помнил.

Но вслух он сказал другое.

— Не делай так, — попросил Уильям, когда рыцарь с кислой миной пришпорил коня и поехал дальше, поднимая над барханами клубы желтоватой пыли.

— Почему это? — нахмурила брови Сабина, и он подумал, что произнеси эти слова любой другой мужчина, и уже услышал бы в ответ гневную отповедь. Но с Уильямом она разговаривала совсем не так, как с другими. Он до сих пор не понимал, почему, но Сабине было важно, что он думает о ней самой или о ее словах и поступках. Даже если она и была в чем-то не согласна, то всё равно выслушивала его мнение. Но лучше бы ей было не разговаривать так с другими рыцарями.

— Потому что некоторые мужчины могут принять твой ответ за вызов.

— А молчание — за покорность, — парировала сарацинка. — По мне, так лучше сразу показать, что я не побоюсь дать ему отпор.

— Но… — начал спорить Уильям. Сабина впервые за все паломничество надула губы, давая понять, что недовольна этим разговором, и негромко пропела:

— С той, чей стан — кипарис, а уста — словно лал*, в сад любви удались и наполни бокал.

Уильям вспыхнул, разом забыв обо всех спорах, и поспешно огляделся, но кажется, никто, кроме него, не услышал этого совершенно недвусмысленного стиха. А потом нахмурил брови и спросил не без интереса:

— Это твое?

Он бы не слишком удивился, если бы стих и в самом деле был ее собственным сочинением, но Сабина качнула покрытой темной тканью головой и ответила:

— Омар Хайям.

— Кто?

— Кафи-и-иры, — протянула сарацинка, выпятив нижнюю губу. — Ничего вы не знаете.

— Ой, простите великодушно, — весело фыркнул в ответ Уильям. — Надо полагать, он поэт?

— Да, — согласилась Сабина и начала перечислять, загибая пальцы. — А еще математик, астроном и философ. Он умер сорок… — она задумалась на мгновение, припоминая, — сорок пять лет назад. Так что, — продолжила сарацинка, — стихи я, как видите, и сама знаю. Чего не скажешь о латыни.

Но упорства ей было не занимать. В следующем же монастыре, лежащем на пути у медленно продвигающихся на восток паломников — командор Иерусалима уже начинал недовольно ворчать, что если они продолжат проходить всего по десять миль в день, то будут добираться до Иордана неделю, — Сабина подолгу беседовала с монахами, почти забыв про Уильяма. И настолько очаровала их своей любознательностью и восхищенным личиком, придававшим ей сходство с маленькой забавной лисичкой, что те расщедрились и отдали девушке один из псалтырей. Сабина поначалу попыталась отказаться, понимая, сколь велика ценность рукописной и расписанной яркими красками книги, но после недолгих уговоров уже благодарила за подарок со слезами на глазах и крепко прижимала книгу к груди, словно боялась, что монахи передумают в самый последний момент и отберут у нее свой дар.

Она до сих пор держала книгу с таким благоговением, словно та была отлита из чистого золота. Уильям и сам понимал, что это очень ценный подарок, но его учили латыни еще в раннем детстве, до отправки пажом к графу Арунделу, и церковные книги никогда не казались ему чудом. Они несли свет и божественную мудрость, но вместе с тем оставались созданием рук человеческих из пергамента и чернил. Сабина же смотрела на эти страницы так, словно их ей преподнесли не простые смертные, а спустившиеся с небес ангелы. Уильям поначалу даже обиделся, увидев, как она на протяжении нескольких часов не поднимает от книги глаз, даже если не понимает ни единого слова на странице. И с потрясением обнаружил, что женщину можно ревновать не только к другим мужчинам, но к чему угодно на белом свете и даже к церковным книгам.

Но одновременно с этим у него появился новый повод не отходить от сарацинки слишком далеко. Шла ли Сабина по барханам Иудейской пустыни, не отрывая взгляда от страниц псалтыря, постоянно спотыкаясь и набирая полные башмачки песка, или же ехала в чужом седле, по-мужски перекинув через лошадиную спину стройные ноги в темных шальварах, но она неизменно начинала тормошить спутника при встрече с каждым непонятным словом.

— Что это значит? — спрашивала Сабина, свешиваясь к нему с седла или просто дергая за кольчужный рукав, поворачивала раскрытую книгу и указывала пальцем на нужную строчку. — Как это правильно прочесть?

И если Уильяму всё же приходилось покидать ее, то сарацинка немедленно начинала задавать вопросы другим тамплиерам. Те поначалу нервничали, отвыкшие от такого внимания, да еще и со стороны красивой женщины, но вскоре Уильям начал ревновать вновь, поняв, что остальные братья тоже находят ее очаровательной. И обиделся бы, если бы Сабина не появлялась каждый вечер из темноты и не засыпала под одним покрывалом с ним, крепко сжимая обнимающую ее руку. Хотя в другое время оторвать ее от псалтыря не могла даже бирюзовая красота Иордана.

— Ты спишь? — спросила Сабина, бережно закрывая книгу, завернула ее в свою длинную темную накидку и почти благоговейно спрятала в лежащую рядом с покрывалом седельную сумку.

— Нет, — ответил Уильям, не открывая глаз. Солнце пригревало всё сильнее, так что в какой-то момент он даже стянул через голову светлую котту, оставшись в одной только хлопковой камизе с расшнурованным воротом. И от приятного осеннего тепла, несравнимого с удушающей летней жарой, действительно начало клонить в сон, но Уильяму не хотелось тратить на бесцельную дрему время, которое можно было провести с Сабиной.

Та помолчала, глядя на удивительный бирюзовый цвет, в который воды Иордана окрашивались в это время года, и заговорила угрюмым тоном, словно ее очень беспокоила эта мысль:

— Трудно поверить, что псалмы, с которыми мы обращаемся к Господу, принадлежат перу иудея.

Уильям осторожно приоткрыл глаза, чтобы солнце не ослепило его в первые мгновения. Из такого положения он видел только ее волосы в солнечных бликах, из-за чего они казались выточенными из черного агата, и спину в длинной темной тунике, стянутой на талии расшитым голубым и зеленым пояском.

— Ты не любишь евреев?

Для христиан в этом не было ничего поразительного, а уж тамплиеры и вовсе никогда не питали к христопродавцам теплых чувств. Но евреем был и царь Давид, перу которого приписывали авторство псалтыря, и сын его Соломон, чей Храм в Иерусалиме дал имя Ордену тамплиеров, и сам Иисус Христос, которого издревле почитали потомком этих великих царей. А какой истово верующий не станет почитать этих мужей?

Выходило, что любовь христиан к евреям была крайне избирательной. Но Сабину воспитывали в иной вере, и Уильям не взялся бы утверждать наверняка, когда именно зародилась ее неприязнь.

— А за что их любить? — спросила сарацинка, не оборачиваясь. — Лживые души, верящие, что лишь они одни достойны спасения и Царства Небесного, но творящие грехи, которые могут привести их лишь в Преисподнюю. Быть может, кто-то и сумеет их пожалеть, но любить? Они недостойны даже уважения, не то, что любви.

Было что-то такое в ее голосе и напряженной линии плеч, говорящее, что за этими словами кроется личная обида. Уильям сел и потянулся к ней, обнял одной рукой и поправил черные локоны второй, когда Сабина придвинулась вплотную к нему, продолжая смотреть на реку.

— Кто-то из них обидел тебя?

— Кто-то из них обидел всех христиан, — ответила сарацинка. — Богоизбранный народ, лишивший жизни Сына Божьего за то, что Он обещал спасение для всех живущих в подлунном мире, а не для одних лишь иудеев. По-твоему, этого мало?

— Этого достаточно для любого из нас, — согласился Уильям, касаясь губами мягкой черной прядки у виска. — Но ведь было еще что-то?

— Была девушка, — ответила Сабина после короткого раздумья и продолжила почти нараспев, словно рассказывала ему давнюю легенду. — Она была юна и красива так, как ни одна из правоверных женщин до нее. Ее отец не чаял в ней души и был готов одарить ее всем, чего она только ни пожелает. Он выбрал ей в мужья лучшего из мужчин, и тот полюбил девушку всем сердцем, лишь один раз увидев ее черные глаза. Но за несколько дней до долгожданной свадьбы в город пришел караван. Никто не знает толком, что произошло и как, но однажды девушка пришла к своему отцу и бросилась ему в ноги, каясь в своем грехе. Она полюбила молодого купца из каравана и отдала ему всю себя. Она верила, что тот любит ее не меньше, что он откажется ради нее от своей веры и станет таким же правоверным, как и ее любящий отец. Но она не знала, — в нежном мелодичном голосе неожиданно появились стальные нотки, куда больше подходившие командовавшему осадой замка полководцу, а не хрупкой женщине. — Не знала, что купец уже имел жену и даже не думал о том, чтобы отказываться от чего бы то ни было. Как не знала и того, что он лишь посмеется над ее любовью и откроет ее позор всему городу. И пусть его жизнь была короткой, а смерть — мучительной, это уже не могло изменить совершенного.

— А что стало с девушкой? — спросил Уильям. Не то, чтобы сам он считал эту историю какой-то необычной, но Сабина наверняка ждала этого вопроса.

— Ничего, — пожала плечами сарацинка. — Ее отец увез ее далеко от того города, что прежде был им домом, и вновь нашел ей мужа. Который ничего не ведал и полагал, что она всего лишь добродетельная вдова, а не блудница, поверившая обещаниям иудея. Хотя я всегда считала, что она не заслуживает даже прощения, — добавила Сабина с нескрываемым ядом в голосе. — Я считаю так и по сей день, хотя сама я, пожалуй, ничем ее не лучше.

— А кем была эта девушка?

— Моей сестрой, — бросила Сабина тем тоном, каким говорят скорее о врагах, чем о близких родичах. — Это из-за нее мы оказались так далеко от дома. И это из-за нее нас заперли в четырех стенах, так, что мне приходилось вылезать в окно, чтобы возносить молитвы не в собственной комнате, а в храме. Это из-за нее мы только и слышали, что уйдем из отцовского дома лишь в дом супруга. Я люблю своего отца, — сказала она с жаром и со слезами на глазах и невольно повторила те же слова, что говорила в полутемном переулке четыре года назад, — но лучше христианский монастырь, чем та золотая клетка, в которую он хотел меня посадить! Я хотела учиться медицине. Это не запрещено! — сказала Сабина таким тоном, словно он собирался с ней спорить. — В конце концов, должен же кто-то лечить наложниц в гаремах халифов! Но послушная дочь ничего не сделает без позволения отца, а он отказал мне! Из-за доверчивой Зейнаб и этого иудея, который говорил, что ему всё дозволено, ибо он избран Богом! Я не верю в это, Господь не мог избрать такой народ!

Она замолчала, сама напуганная такой вспышкой ярости, и отвела взгляд. Уильям поднял руку и осторожно, кончиками пальцев, погладил мягкие локоны и смуглую щеку, заправил за ухо пару черных прядок и, склонив голову, крепко прижался губами к виску. Сабина повернула голову и вдруг спросила, неловко попытавшись переменить тему, чтобы успокоиться:

— Откуда это?

Тонкие пальцы осторожно сдвинули в сторону край расшнурованного, со свободно болтающимися шнурками неравной длины, выреза на камизе и дотронулись до шрама на правой стороне груди.

— Шли с караваном из Сен-Жан д’Акра, — ответил Уильям недрогнувшим голосом, хотя то ласкающее движение, с которым она провела по шраму пальцами, немедленно отозвалось у него во всем теле. — Считай, мое боевое крещение.

— Больно было? — сочувственно спросила Сабина.

— Нет, — беспечно отозвался Уильям и пошутил. — Пока прижигать не начали.

Она ответила ему укоризненным взглядом, мол, такими вещами не шутят — нет, подумал Уильям, бывалые воины шутят и не такими, — вновь провела пальцами по коже и прижала ладонь к его сердцу. Уильям пытался дышать глубоко и размеренно, но и сам прекрасно понимал, что участившееся биение в груди выдает его с головой.

— Чувствуешь? — спросила Сабина и, взяв его за руку, положила ее поверх своей. И пока Уильям пытался понять, что именно он должен почувствовать, сарацинка дернула шнуровку на вороте темной туники и вновь взяла его ладонь, чтобы прижать уже не к его сердцу, а к своему собственному, гулко стучащему под полной золотисто-смуглой грудью. У Уильяма пересохло во рту и, напротив, будто разлилось что-то горячее внизу живота, но Сабина этого словно и не заметила. — Оно такое же, как и твое.

Билось оно и в самом деле так же быстро. А ни о чем другом он сейчас думать не мог.

— Такое же, как у любого иного человека, — продолжила Сабина. — Пусть в чем-то мы и совсем разные, но в остальном — совершенно одинаковы. Так кто, — спросила она едва слышно, почти касаясь губами его рта, — дал еврею право считать, что он избран Богом, а франк и сарацинка — нет?

Уильям не нашелся, что ответить на эту нехитрую истину. Его собственные мысли и тело были настроены отнюдь не на благочестивый лад, а теплая, округлая грудь, почти полностью накрытая его ладонью, и вовсе лишала способности произнести хоть что-то связное. Воистину надо быть святым, чтобы, держа в объятиях женщину, думать о чем-то ином, кроме ее красоты.

Сабина отвела взгляд и прильнула к нему, касаясь теплой щекой его ключиц и внимательно рассматривая накатывающие на берег мелкие волны, словно видела в них что-то необычное.

— Я и в самом деле ничем не лучше нее, — почти равнодушно сказала сарацинка и потерлась щекой о его ключицы. — И теперь я, наверное, даже могу понять, почему сестра вела себя так глупо и опрометчиво. Или не могу, — она пожала плечами. — Но это не меняет того, что я поступила даже хуже, чем Зейнаб. Мы с отцом часто ссорились в последние годы, — горько сказала Сабина, тяжело вздохнув. — Я злилась, потому что думала, что он не любит меня и не желает принимать того, чего хочу я сама. Я так хотела рассказать ему всё, не утаивая ни одного секрета, ни единой своей мысли, но боялась, что он даже слушать не станет. И не простит мне крещения. И я знаю, — голос у нее сорвался, и она зажмурилась на мгновение, — что обидела его сильнее, чем кто-либо иной, но я не могу так.

— Эй, — неловко пробормотал Уильям, отвлекаясь от собственных неблагочестивых мыслей и перебирая пальцами мягкие вьющиеся прядки. — Ну что ты, не надо.

— Я не могу даже попросить прощения, — едва слышно прошептала Сабина, не слушая его неумелые попытки утешить. И тогда он взял ее лицо в ладони и начал целовать губы, щеки и зажмуренные, чтобы сдержать слезы, глаза в надежде отвлечь ее хотя бы этим. Хотелось бóльшего, но бóльшее сейчас было бы совершенно лишним и неуместным. Сабина пыталась отстраниться поначалу, морщила нос и негромко всхлипывала, но затем всё же затихла и прижалась к нему вновь, сомкнув руки на его спине.

— Если хочешь… — начал Уильям, и она спросила, не поднимая глаз:

— Что?

— Если ты боишься его, я мог бы… пойти с тобой, — осторожно предложил он, не зная, как Сабина отреагирует на попытку совершенно постороннего мужчины, да еще и христианина, вмешаться в ее ссору с отцом. Но не оставлять же этого так! Он слишком хорошо помнил свои собственные чувства после ссор с лордом Артуром.

— Да тебя убьют, едва ты появишься на пороге, — буркнула сарацинка, совершенно не обрадованная таким самоубийственным предложением. А потом подняла голову и по ответному взгляду поняла: все недостатки этой идеи Уильям видел еще до того, как предложил. — Ты самый лучший, ты знаешь?

Уильям не знал, но в тот момент впервые подумал, что, возможно, он не так уж и безнадежен, как привык считать.

Комментарий к Глава двенадцатая

Британский историк Томас Эсбридж ставит под сомнение правдивость истории с предавшими Саладина телохранителями, но - на мой взгляд - она, напротив, отлично показывает силу ассасинов и внушаемый ими страх.

 

*Исра и Мирадж - ночное путешествие в Иерусалим и вознесение пророка Мухаммеда на небеса с последующим возвращении в Мекку.

 

*Машаллах - “на то была воля Аллаха”, арабское ритуальное восклицание.

 

*Азраил - один из высших, наиболее приближенных к Аллаху ангелов в Исламе, так же называемый “Маляк аль-маут”, “вестник смерти”.

 

*готическое письмо - семейство почерков латинского письма, распространенное в ряде европейских стран с середины XII до XVII веков.

 

*Dominus regit me et nihil mihi deerit - первая строчка из 22-ого псалма, наиболее известного в массовой культуре другой своей строчкой: “Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной”.

 

*лал - устаревшее собирательное название драгоценных камней красного цвета.

 

========== Глава тринадцатая ==========

 

Вдовствующая королева Иерусалима смотрела, укрывшись за стволом дерева и касаясь рукой шершавой коры, как ее дочь играет в свежевыпавшем снегу. Изабелла кружилась, раскинув тоненькие ручки, и со смехом запрокидывала светловолосую головку, пытаясь поймать белые пушистые снежинки ртом.

Снег был чудом для Святой Земли, выпадающим лишь на пару дней в году, да и то не всегда, и почти мгновенно тающим и впитывающимся в жадную землю, так что наутро от него не оставалось даже луж. Мария привыкла считать его благословением, знаком, посылаемым ей с небес и говорящим, что ничто не омрачит ее пути, как не омрачает кружащихся в саду иерусалимского дворца снежинок.

В последние четыре года снега не было.

Мария не ждала его и в этом. Но он выпал на следующее утро после того, как во двор ее маленького, не имевшего никакого сравнения с иерусалимским, дворца, въехал в сопровождении десятка рыцаря и полусотни пехотинцев Балиан д’Ибелин.

— Добро пожаловать в Наблус, мессир, — приветствовала его Мария, скрывая свое замешательство за вежливой улыбкой.

Она не рассчитывала принимать гостей — после смерти мужа Мария уже не представляла для иерусалимской знати никакого интереса — и не была предупреждена заранее, но д’Ибелин ничем не показал, что недоволен тем приемом, который ему поспешно оказали во дворце вдовствующей королевы. Улыбался, шутил — порой немного неловко, словно был смущен тем, что ужинал наедине с королевой, не считая крутящихся вокруг слуг, — хвалил каждое подаваемое на стол блюдо и делал изысканные комплименты красоте собеседницы. Мария улыбалась, поначалу лишь из вежливости, но потом забылась и начала отвечать на расточаемые комплименты искренней улыбкой, радуясь наконец возможности провести время в обществе настоящего придворного. Но вместе с тем не переставала задаваться в мыслях вопросом.

Зачем он приехал? Чего хотел от всеми забытой и заточенной в Наблусе племянницы византийского императора?

Наблус, вдовья доля иерусалимских королев. Мария могла бы рассчитывать и на графство Яффы и Аскалона, которым Амори владел с самого завоевания Аскалонской крепости и по восшествии на престол присоединил к королевскому домену, но муж предпочел сначала отдавать часть доходов графства первой жене, а затем и вовсе включил его в наследство Сибиллы. Мария не посмела спорить, но теперь была заинтригована своим неожиданным гостем. Поскольку принадлежащие роду Балиана сеньории Рамла, Ибелин и Мирабель являлись вассальными по отношению к графству Яффы и Аскалона. Так зачем же один из вассалов Сибиллы и ее новоиспеченного мужа прискакал к естественной противнице своих сюзеренов и теперь без устали расточал комплименты?

Значит, Балиан недоволен принцессой и этим Гийомом де Монферратом? И если так, то какую выгоду может извлечь из этого Мария?

В первый вечер королева не стала ни о чем расспрашивать и притворилась, будто истинная цель визита даже не пришла ей в голову. Это не составило большого труда, д’Ибелин был моложе Амори, мужчина в самом расцвете сил и боевой славы, и умел быть обаятельным, когда того хотел. Под конец вечера Мария была не на шутку очарована гостем, и когда на прощание тот учтиво коснулся губами ее руки, она вдруг подумала, что он мог бы быть и понастойчивее. Греховные, недостойные королевы мысли, но Амори был мертв уже больше двух лет, а его вдова изнывала от одиночества, брошенная всеми своими друзьями. Никто из них не пожелал для себя заточения в Наблусе, когда в Иерусалиме кипела жизнь. Никто больше не искал расположения королевы, лишившейся своего короля.

Амори. О, Амори, почему ты ушел так рано и так не вовремя? — думала по ночам Мария, невидящим взглядом смотря на темный балдахин над постелью, и иногда тихо плакала, сожалея о том, как закончился этот брак.

Им с Амори не всегда было легко вместе, порой они почти ненавидели друг друга, а порой в них вспыхивало такое пламя, что даже самый терпимый к грехам брачного ложа священник приговорил бы короля и королеву к десятилетиям покаяния. Но куда важнее было то, что брак делал их первейшими союзниками. Каким бы ни был порой Амори, он оставался ее единственным защитником. А она — его главнейшей опорой и советчиком. Пока примчавшийся от стен Баниаса рыцарь не принес ей черную весть.

Привыкшая к роскоши и почету, строившая планы на долгие годы и чувствовавшая себя неуязвимой, в двадцать лет Мария осталась ни с чем. И до боли стиснула пальцы, пытаясь сохранять беспристрастный вид, когда увидела с трудом сдерживаемое выражение триумфа на холеном белом лице Агнесс де Куртене.

— Сочувствую твоему горю, дорогая сестра, — ворковала та, всерьез полагая, что может называть сестрой племянницу византийского императора. Внучатую племянницу, но пока Мария была королевой, эта деталь не играла никакой роли. Пока Амори был жив, в королевстве не было женщины, обладавшей бóльшей властью, чем Мария Комнина. В первые дни после его смерти положение королевы оставалось прежним, Балдуин был неизменно вежлив с мачехой, и та даже пожалела, что общий отец делал мальчика первым врагом Изабеллы. При ином раскладе она смогла бы искренне полюбить своего красивого и печального пасынка. Но когда на пороге дворца появилась мать нового короля под руку с очередным своим мужем — кажется, уже четвертым по счету — Мария поняла, что проиграла.

Агнесс де Куртене вежливо улыбалась, но эта улыбка, казалось, кричала на весь Иерусалим:

Теперь я здесь, рядом с сыном, которого у тебя нет. Твое время вышло, византийская шлюха!

Агнесс де Куртене считала Марию виновной в том, что первый брак Амори закончился позорным разводом. Агнесс де Куртене заняла покои королевы, те самые, которые не достались ей при жизни короля, села на место королевы за столом и без труда, поманив лишь парой золотых безделушек и ничего не значащих, не подкрепленных землями титулов, забрала себя почти всю свиту королевы. Мария приказала упаковать вещи — ее и Изабеллы, — надеясь, что матери Балдуина хватит совести не копаться в платьях и драгоценностях вдовы, и когда за спиной остались сероватые стены Иерусалима, плотно задернула полог своих носилок и впервые заплакала. По мужу, который пусть не любил, но всё равно заботился, а теперь бросил ее на растерзание этим стервятникам, и по попранным правам дочери, которую вышвырнули из отцовского дворца, словно она была никем.

Но выплакавшись и успокоившись, Мария твердо решила, что она этого так не оставит. Балдуин болен, и когда он умрет, на пути будет стоять только Сибилла. Изабелла не могла претендовать на трон в обход брата, но могла — в обход сестры. Сибилла такая же женщина, сама по себе она ничто, пусть и заполучила в мужья сына маркграфа Монферратского. У Изабеллы при таком раскладе нет шанса на нужного Марии мужа, ее наверняка выдадут за наиболее неподходящего в политическом плане мужчину, но за Изабеллой Византия. Пока что лишь формально, и не известно, как император поведет себя в будущем, когда начнется борьба за престол, но всё же это делало Марию куда сильнее эдесской девки и ее дочери.

Если у Агнесс де Куртене есть хоть капля разума, она сделает всё, что только в ее силах, лишь бы не оставить Изабелле ни малейшего шанса добиться короны Иерусалима.

Но сильнее всего Марию разозлила не наглость первой жены Амори, а откровенное предательство двора. Она понимала, что так и должно было случиться, что дворцовые шакалы всегда будут тянуться к тому, у кого больше власти, но легче от этого не становилось.

Ее предали, ее бросили в Наблус, как в темницу, а эти продажные девицы из ее свиты уже вились вокруг Агнесс де Куртене и ее пустоголовой дочери. Мария послушно просидела взаперти два с половиной года, зная, что эдесская девка наверняка следит за каждым ее шагом, но теперь, когда в Наблусе появился Балиан д’Ибелин, она должна была этим воспользоваться. Оставалось только дождаться, когда гость соизволит подняться с постели.

Тот не заставил себя долго ждать и был так любезен, что даже принес ей теплый плащ. Не ее, мгновенно заметила Мария, едва взглянув на перекинутый через руку гостя тяжелый бархат.

— Вы позволите, моя королева?

Королева не возражала и с благодарной улыбкой закуталась в накинутый ей на плечи плащ.

— Вы слишком добры ко мне, мессир.

— Я увидел вас из окна и подумал, что вам, должно быть, прохладно.

Тридцать четыре года, оценивала его Мария, продолжая улыбаться. Не женат, и слухов о серьезных увлечениях или бастардах тоже нет, владеет Ибелином, давшим имя их роду, но остальные земли принадлежат старшему брату.

Что Балиан д’Ибелин может дать вдовствующей королеве Иерусалима? — думала Мария, пока гость наблюдал за ловящей снежинки Изабеллой. И даже не таился, смотрел с оценивающим прищуром. Крошка-принцесса совершенно не вызывала в д’Ибелине умиления. Но всё же он улыбнулся и сказал:

— Очаровательное дитя. Так похожа на отца.

Мария посмотрела на кружащуюся среди деревьев дочь и сказала с куда большей искренностью, чем собиралась:

— Она всё, что мне от него осталось.

Мальчик на троне хотя бы относится к своей мачехе с уважением. Но одному Господу известно, не заберут ли у нее Наблус и не запрут ли их с Изабеллой в монастыре, едва Балдуина не станет.

Гость на мгновение скосил на нее темные глаза, прежде чем ответить. Пытался понять, не хитрит ли королева, надев маску обездоленной женщины, так нуждавшейся в крепком мужском плече.

— Она мой единственный ребенок, — продолжила Мария едва слышным голосом, не отрывая взгляда от маленькой девочки в подбитом мехом плаще и крохотных сапожках из мягкой кожи, выглядывающих из-под подола ее бархатного платьица.

Единственный выживший ребенок.

После Изабеллы был еще один, долгожданный мальчик, который был так нужен Амори из-за болезни старшего сына. И который родился мертвым.

— Я не виновата, — исступленно шептала Мария искусанными в кровь губами, вглядываясь в пустые глаза мужа и ища в них хоть малейшей поддержки. — Я не виновата, — плакала королева, но Амори по-прежнему смотрел сквозь нее, словно она и женой ему не была. А когда наконец ответил — выдавил через силу равнодушным голосом «Отдыхайте, Ваше Величество, вам нужно набраться сил», — она завыла, как раненый зверь, и швырнула ему в спину первое, что подвернулось под руку. Не попала из-за застилавших глаза слез, но сделала этим только хуже.

Амори избегал ее не один месяц, а когда наконец пришел в покои жены, Мария не выдержала и разрыдалась вновь, испугавшись, что ей придется пройти через это еще раз. Выносить дитя, чувствуя каждое его движение внутри себя, а затем увидеть, как его заворачивают в простынь, такого маленького и неподвижного.

Безмолвного.

А муж вновь не сумел ее утешить.

Как, должно быть, злорадствовала Агнесс де Куртене, когда верные ей люди при дворе — Мария никогда не сомневался в их существовании — донесли о мертвом ребенке. О разладе между королем и королевой. О том, как измученная постоянными страхами и не знающая, как ей помириться с мужем, Мария впервые сорвалась на его любовницу. Очередную ничего не значащую девку, даже не знатную, но когда Мария поняла, что означают все эти шепотки и многозначительные взгляды придворных дам, то, столкнувшись со шлюхой посреди широкого коридора, отвесила ей пощечину. Та схватилась за лицо, но ничего не сказала.

— Думаешь, ты лучше меня? — зашипела королева, даже не замечая, сколько человек таращится на них в этот момент.

— Нет, госпожа, — ровным голосом ответила служанка, часто моргая в попытке сдержать навернувшиеся от боли и обиды слезы.

— Может быть, ты знатнее? — продолжила спрашивать Мария, желая лишь одного: стиснуть пальцы на этой длинной смуглой шее и давить, пока девчонка не испустит последний вздох.

— Нет, госпожа.

— Красивее?

— Нет, госпожа, — всё тем же ровным голосом повторяла служанка, хотя и в самом деле была очень хорошенькой. Ее красили даже коротко обрезанные, не доходившие до плеч локоны пышных черных волос, хотя должны были быть недостатком.

— Тогда как ты посмела?! — выкрикнула королева и замахнулась вновь. Будет ли эта шлюха нравиться Амори с синяками на ее смуглом личике?

— Простите, госпожа, — прошептала девчонка, глядя на нее полными слез медово-карими глазами, и Мария не смогла ее ударить. — Королям не отказывают.

И тогда она едва не разрыдалась сама, из-за чего служанке пришлось уводить дрожащую, сгорбившуюся от горя и отчаяния королеву подальше от насмешливых взглядов и злорадных шепотков. А затем и в самом деле утирать ей слезы и целовать трясущиеся руки в надежде вымолить прощение за свой грех. Простить служанку, такую же беззащитную перед королем, как и сама королева, оказалось проще, чем простить мужа. Но Амори после этого, казалось, что-то понял — или, быть может, его надоумила служанка — и начал вести себя с женой иначе. В последние пару месяцев ей даже стало казаться, что у них всё наладится, хотя кареглазая девка никуда не делась и по-прежнему мелькала возле короля.

А затем он умер.

Королям не отказывают, повторяла про себя Мария и сосредоточенно думала, глядя на суровый профиль д’Ибелина. А королевам?

Она должна была вернуть Изабелле то, что принадлежало ее малышке по праву, как дочери иерусалимского короля и византийской принцессы. Что ответит Балиан д’Ибелин, если Мария попросит его поддержать права Изабеллы? И что он захочет взамен, если согласится?

Этот неожиданный визит, улыбки, комплименты. Спросить его напрямик, к чему вся эта куртуазность, куда больше уместная при иерусалимском дворе, а не в Богом забытом дворце вдовствующей королевы? Или продолжать говорить с гостем ничего не значащими фразами, лишь изредка позволяя себе бросить на него взгляд из-под ресниц? Женщину красит скромность и одновременно с тем загадочность, но Мария не хотела быть ни скромной, ни загадочной. Она хотела вернуть себе силу. А для этого был нужен мужчина. И не один. Армия в несколько тысяч подошла бы в самый раз.

Но для начала она всё же заговорила о пустых слухах, краем глаза следя за весело хохочущей Изабеллой.

— Его Величеству, — медленно ответил д’Ибелин, — нездоровится. Но прогнозы его лекарей…

— Если лекари говорят вам, мессир, что у них есть лекарство от проказы, — ответила Мария с тонкой усмешкой на чуть подкрашенных кармином губах, позабавившись тем, как у гостя при этих словах вытянулось лицо. — То их следует заточить в темницу за такую гнусную ложь, а не пускать в покои к королю.

— Вы… вы знаете? — д’Ибелин настолько опешил от осведомленности вдовствующей королевы, что даже запнулся, разом растеряв всю свою куртуазность.

— Разумеется, — согласилась Мария с безмятежной улыбкой, искренне довольная его смятением. — Я знала об этом, еще когда выходила замуж за Амори. Конечно же, муж запретил мне болтать, но… — королева пожала плечами, словно говорила о ничего не значащей мелочи, — он никогда не делал тайны из того, как важно для него самого и для всего королевства, чтобы я родила хотя бы одного сына. Но, видно, мы чем-то прогневали Господа.

Гость потрясенно молчал, глядя на нее во все глаза. Какую бы интригу не планировал сплести Балиан д’Ибелин, Марии в ней отводилась роль пешки и не более того. Королева была не согласна.

— Балдуин недолго просидит на отцовском троне, — продолжила Мария, не отводя взгляда от дочери, усевшейся на свой подбитый мехом плащик и неловко пытавшейся слепить маленькими ручками шарик из тающего снега. — И, помнится мне, Агнесс де Куртене заполучила в мужья Рено Сидонского после преждевременной смерти вашего несчастного брата.

Старший из братьев д’Ибелин, Гуго, женился на эдесской девке сразу же после того, как Амори вышвырнул ее за порог, но за семь лет брака Агнесс так и не удосужилась родить д’Ибелину хотя бы дочь. А меньше, чем через год после смерти Гуго, она уже подписывалась как «Агнесс, графиня Сидона».

У гостя на мгновение дрогнули губы. Вряд ли Балиан простил эдесской девке такое вероломство. Знать часто заключала один брак сразу за другим, и порой даже раньше, чем тело прежнего супруга успевало остыть, но для Балиана Гуго был не просто одним из многочисленных баронов королевства, а родным братом. Пусть смерть Гуго принесла Балиану родовой замок Ибелин, щедро пожалованный другим его братом, пусть он явно стремился обрести собственное влияние в королевстве, а не просто быть одним из сыновей Барисана д’Ибелина, но Агнесс едва ли хоть немного скорбела по очередному мужу, а Балиан этой черствости не простил.

— А теперь, — продолжала Мария, — она еще и выдала дочь за Гийома де Монферрата, который намерен править в одиночку, не так ли, мессир?

Или это сделал Балдуин. Для Марии не имело значения, кто именно отдал старшую из дочерей Амори мужчине, носившему говорящее прозвище «Длинный Меч». Благороден и бесстрашен в бою, но вместе с тем наверняка вспыльчив и опрометчив. Такому, как де Монферрат, не нужны советчики. Конечно же, Балиана д’Ибелина такой расклад совершенно не устраивал.

— Я знал, что вы красивы, Ваше Величество, — ответил гость таким тоном, будто никогда прежде не был при дворе и красота византийской принцессы стала для него приятным сюрпризом. — Но я не подозревал, насколько вы умны. Неудивительно, что Агнесс де Куртене боится вас, как огня.

Мария вежливо улыбнулась в ответ, повернув увенчанную тяжелой прической голову и посмотрев на гостя снизу вверх.

— Агнесс де Куртене боится не меня, а моей дочери, мессир.

— Вы ошибаетесь, Ваше Величество. Изабелла, — Балиан вновь смерил играющую в снегу девочку оценивающим, с прищуром, взглядом, — пока что лишь прелестное дитя. Пройдут еще многие годы прежде, чем она перестанет нуждаться в мудром руководстве.

Иными словами, подумала королева, Изабелла не перестанет нуждаться в нем никогда.

— Я буду откровенен с вами, Ваше Величество, — наконец решился гость. Давно пора, подумала Мария, но от следующих его слов невольно вскинула брови и широко распахнула свои тонко подведенные черным вишневые глаза.

— Я не король и не смогу вернуть вам всё то, чем вы владели и что у вас отняли. Но я дам вам всё, что только способен благородный мужчина дать своей жене.

Жене?

Каков наглец! — с невольным восхищением подумала королева. Предлагает руку племяннице византийского императора — внучатой племяннице, но здесь важен сам факт родства с багрянородным* Мануилом Комнином — с полной уверенностью, что имеет на это право. Мария предполагала, что д’Ибелин амбициозен, но не думала, что настолько.

— Агнесс де Куртене не допустит этого брака, — медленно сказала королева, намеренно тяня время и лихорадочно обдумывая неожиданное предложение. Что он в действительности может ей дать? Знатный баронский род, недавно овдовевший и не имеющий законных сыновей старший брат — а, значит, если Мария родит Балиану детей, они смогут претендовать на всё наследство Ибелинов, а не на один лишь фьеф, — и как женщина, она не могла отрицать, что ее амбициозный гость не лишен привлекательности. Он не король, это верно, но в ее положении изгнанницы это неплохая партия.

Поскольку сама Мария не была уверена, что сможет дать вероятному мужу хоть что-то, кроме опеки над ее дочерью. Наблус — вдовья доля королевы Иерусалима. Если Мария выйдет замуж во второй раз, Агнесс де Куртене может заявить, что соперница больше не вдова Амори, азначит, и Наблус ей отныне не принадлежит.

— Агнесс де Куртене всего лишь женщина, Ваше Величество, — отмахнулся от ее слов д’Ибелин. — Она не посмеет спорить, когда я попрошу у короля позволения жениться на вас.

Когда? Он даже не сомневается в ее согласии?

— Я тоже всего лишь женщина, мессир, — качнула головой Мария. — И это война женщин, а не мужчин.

— Но решать, Ваше Величество, всё же будут мужчины.

Королева вновь посмотрела на дочь. Та сосредоточенно, нахмурив светлые бровки, лепила из снега не то холмик, не то… Марии вдруг показалось, что Изабелла строит оборонительный вал. Господь посылает ей знак руками ее дочери? Когда Балдуин умрет от проказы, Изабелле понадобится защитник, сильный мужчина во главе армии, готовый отстаивать ее право на корону. А кто сможет уберечь девочку лучше, чем муж ее матери и отец ее единоутробных братьев и сестер?

— Я хочу видеть Изабеллу на троне Иерусалима, — решительно сказала Мария, не отрывая взгляда от дочери. — Если вы поклянетесь поддержать ее, когда придет час, то я в свою очередь поклянусь быть вам вернейшей из жен, что только знал этот мир.

— Клянусь честью и своей жизнью, — ответил Балиан, а когда взял тонкую смуглую руку, чтобы поцеловать ее в знак соглашения, унизанные кольцами пальцы королевы без колебаний стиснули его ладонь в ответ.

Изабелла бросила лепить холмик и подняла глаза к проглянувшему между серебристых облаков солнцу, смаргивая со светлых ресниц пушистые снежинки.

***

Весна в Иерусалиме выдалась холодной. Пронизывающий до костей ветер проносился по улицам притихшего города, хлопая дверьми и оконными ставнями, врываясь в дома бедняков и покои знатных баронов и с одинаковой злостью сбрасывая со столов и любовные послания, и военные карты. Ветер гнал из Иерусалима всех христиан, какими бы ни были их тайные помыслы.

Вон из Священного Города, нечестивые кафиры!

— Буря идет, — многозначительно говорили старики, когда не жаловались на ноющие кости.

— Король проклят, — перешептывались торговцы на городских базарах. Язвы Балдуина, разъедавшие теперь и его лицо, уже невозможно было скрыть от чужих глаз.

— Мы прогневали Господа, — всхлипывали и бесправные служанки, и осыпаемые драгоценностями знатные дамы, пока их мужчины строгали колья из посохов и точили мечи, угрюмо нахмурив лбы.

Сабину мучили дурные сны. Она просыпалась по ночам от пугающих видений с полчищами воронов и багровыми крестами, начертанными кровью на белоснежном мраморе стен, словно чудовищная насмешка над плащами тамплиеров. И долго не могла отдышаться, прижимая к груди тонкое покрывало и вглядываясь в темноту крохотной каморки, в которой не было даже окна. А после зажигала свечу и часами сидела над пергаментом, старательно выводя буквы готического письма, сложного уже тем, что оно писалось слева направо, а не справа налево, как привычное ей арабское. Или, в те редкие ночи, когда была не одна, еще крепче прижималась к безмятежно спящему Уильяму и вскоре засыпала вновь, слушая его размеренное дыхание.

Как-то раз она даже пошутила. Когда сумела отдышаться и вновь свернулась рядом с ним на узкой жесткой кровати, убедившись, что никого другого в ее тесной каморке нет.

— А в походе ты так же крепко спишь?

— В походе, — сонно пробормотал разбуженный невольным криком Уильям, крепко обнимая ее теплой сильной рукой, — вокруг лагеря часовые стоят. Если что случится, они всех поднимут.

Мне бы твое спокойствие, думала Сабина, закрывая глаза и пряча лицо у него на груди, словно этого жеста маленького напуганного ребенка — «я не вижу врагов, и враги не видят меня» — было достаточно, чтобы почувствовать себя в безопасности.

Но в этом было что-то особенное. Во встречах украдкой в полумраке пустых коридоров, в жарких поцелуях, когда никто не видел, и в судорожно сцепленных из-за невозможности прикоснуться пальцах, когда вокруг были десятки людей. В тесных объятиях, поначалу непривычных и даже вынужденных из-за того, что иначе им было не поместиться на узкой кровати, а затем вдруг ставших такими уютными и единственно правильными. В том, как он садился, спустив босые ноги на холодный пол, и надевал одну деталь облачения за другой, неторопливо, размеренно, словно в этом заключался какой-то понятный ему одному ритуал. И в том, как ровнял бороду, аккуратно подбривая ее вокруг рта, а потом закреплял на поясе широкие кожаные ремни перевязи, каждый раз следя, чтобы ножны с мечом висели строго вертикально, почти касаясь острием земли. Поначалу Сабина только смотрела на это действо, как на еще один таинственный ритуал, но в какой-то момент попросила:

— Можно мне?

Уильям поначалу даже не понял, о чем она, погруженный в собственные раздумья, но не отказал и объяснил, каким образом нужно закрепить перевязь. С того утра ритуал опоясывания стал общим. Еще одна маленькая тайна, мысли о которой вызывали у Сабины невольную, полную пронзительной нежности улыбку.

С Амори такого не было. Ей никогда даже в голову не приходило помогать ему одеться. Как никогда не хотелось взять его за руку и подолгу гладить пальцами большую широкую ладонь с мозолями от меча. Не хотелось положить его тяжелую голову к себе на колени, расплести густые длинные волосы и перебирать их, пока он не заснет. Не хотелось любоваться его умиротворенным лицом с закрытыми глазами и разгладившейся морщинкой между широкими темными бровями и думать «Мой мужчина».

Амори, верно, и сам не захотел бы кому-то принадлежать, будь то хоть простая служанка, хоть византийская принцесса. Король не терпел постоянства и стремления женщин к чему-то бóльшему, чем недолгие встречи по ночам. А Уильяма, казалось, ни одна женщина прежде не называла своим, и Сабине было достаточно увидеть, как этот серьезный и обманчиво-суровый храмовник смотрит на нее наедине, чтобы понять: он и сам ничуть не возражал против того, чтобы быть её.

— Ты мой мужчина, — с нежностью шептала Сабина, обнимая его уставшего после любовного соития, и целовала во влажный висок. — А я твоя женщина.

Уильям бормотал в ответ что-то ласковое, но неразборчивое, порой переходя с лингва франка на другой, почти непонятный ей язык, и засыпал. Сабина жалела, порой с трудом сдерживая наворачивавшиеся на глаза слезы, что не может провести рядом с ним каждое отпущенное ей мгновение.

— У тебя печальный вид, — заметил как-то раз Балдуин, забравшись в кресло с ногами и зябко кутаясь в мягкое шерстяное покрывало. — Тебя кто-то обидел?

— Нет, Ваше Величество, — ответила Сабина, разливая сладкое темное вино по высоким кубкам, расставленным на прямоугольном, почти полностью скрытом под картами и военными планами столе. За последние несколько месяцев король осунулся — порой Сабине часами приходилось уговаривать его поесть, а потом со слезами смотреть, как мальчик давится едой, сам понимая, что она ему необходима, но вместе с тем не видя в трапезах никакого смысла, — но глаза у него теперь постоянно горели каким-то лихорадочным огнем. Балдуин всё время куда-то спешил, хватался за военные трактаты в позолоченных переплетах, перечитывал донесения со всех границ, чертил и рисовал на пергаменте одному ему понятные схемы, порой увлекаясь настолько, что начинал макать в чернила палец, а не более подходящее для этого перо.

Балдуин старался успеть как можно больше, пока еще был способен сидеть в седле и держать в руке меч, и гонял слуг и вассалов так же безжалостно, как и самого себя, готовясь нанести опережающий удар по Египту.

— Что говорит Византия? — спросил король вместо приветствия, когда в дверях появился его военный совет, в который входили не только знатные бароны, но и те, кого Балдуин решился бы назвать своими друзьями. Пара храмовников, сын почти безземельного рыцаря, в прошлом успевшего послужить нескольким королям Иерусалима, и сарацинка, уже бывшая в кабинете короля и притворявшаяся лишь несмышленой служанкой.

— Византия божится, что даст столько кораблей, сколько пожелает Ваше Величество, — ответил Раймунд Триполитанский, уже готовившийся сложить с себя обязанности регента при шестнадцатилетнем короле, но по-прежнему пользовавшийся его безоговорочным доверием. — Но если позволите…

Балдуин повернул к нему исхудавшее лицо с фиолетовыми кругами под глазами и язвами на левой щеке, смерив графа усталым взглядом. Прекрасно понял, что ему вновь принесли плохие вести.

Прошлой осенью, вскоре после удачного захвата Балдуином Баальбека, Византия потерпела сокрушительное поражение от тюркского султана и с тех пор отделывалась от больного короля туманными обещаниями. А Балдуин приобрел удивительное сходство с покойным отцом, начав точно так же бить кулаком по столу или подлокотнику кресла каждый раз, когда слышал подобные обещания. Независимо, от кого они исходили.

Масла в огонь подливала и мать короля, постоянно нашептывавшая ему мерзости едва ли не обо всех на свете.

— Балиан д’Ибелин замыслил что-то недоброе, мой дорогой, — шипела Агнесс де Куртене и начинала пересказывать сыну невразумительные доносы о частых появлениях д’Ибелина в Наблусе и обществе вдовствующей королевы Марии. — Гуляют по саду, так что и не подслушать толком, смеются…

— Довольно, матушка, — прерывал Балдуин этот поток обвинений, устало потирая виски. — У меня, увы, нет на это времени.

— А на храмовников есть? — обижалась на него мать. — Сколько вокруг достойных мужей и знатных девиц, но тебе предпочтительнее…

— Довольно, я сказал! — гремел доведенный до белого каления Балдуин, невольно становясь почти копией отца, разве что не такой грузной, и бил кулаком, не ощущая боли. Чувствительность рук была первым, чего его лишила разъедающая тело проказа. — Мессир Уильям командует гарнизоном Газы, и я доверяю ему, как самому себе.

Уильям, впервые увидев язвы на бледном лице совсем еще мальчика, на мгновение побелел так, что Сабина даже испугалась, как бы ему не стало дурно, но уже через секунду рыцарь ответил на приветствие Балдуина безукоризненным поклоном и при короле больше смятения не показывал. Балдуин, конечно же, заметил, но понял, что пусть его болезнь и пугает храмовника, но хотя бы не отталкивает, как всех остальных.

— Проклятье, — выдохнул Уильям уже в полумраке пустого коридора, нервно оглядываясь, чтобы убедиться в отсутствии лишних ушей.

— Он очень переживает из-за этого, — прошептала Сабина, нырнув в спасительные объятия, и на короткое мгновение прильнула ртом к теплым сухим губам. — Не смотри на него слишком пристально.

— Да я бы тоже переживал, если бы… — Уильям не договорил и мотнул головой, отгоняя дурные мысли. — Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Сабину ее суровый храмовник, уже ставшим привычным для него жестом запуская пальцы в ее короткие пышные локоны.

Лекари уверяли короля в обратном и сулили скорейшее излечение, но в разговорах с регентом только разводили руками. Балдуин с горечью смотрел на застывшие в ужасе лица рыцарей и прекрасных дам. Не будь он королем, и его бы уже изгнали в лепрозорий, проведя перед этим позорную церемонию фальшивых похорон, означавшую, что отныне этот шестнадцатилетний мальчик мертв для христианского мира. Но сорвать с головы прокаженного корону Иерусалима не решался ни один священник.

— Вы тоже меня боитесь? Вы оба? — спросил как-то раз мальчик, едва не плача от того, какими взглядами его встречали и провожали последние бродяги в Святом Граде. Уильям с Сабиной переглянулись, не сговариваясь, а в следующее мгновение ее храмовник протянул руку и осторожно, чтобы не бередить язвы, положил ее на плечо Балдуина. Словно перед ним был не король, а самый обыкновенный и напуганный ребенок.

— Нет, Ваше Величество.

И пусть ладонь была в перчатке для верховой езды, закрывавшей руку до середины предплечья, а кровавые отметины болезни скрывала плотная тяжелая парча королевского одеяния, но Балдуин сдавленно всхлипнул и схватился за эту руку своей собственной, тоже затянутой в перчатку. А затем и вовсе уткнулся лбом в чужую ладонь, содрогаясь всем телом. Уильям молча опустился на одно колено рядом со свернувшимся в кресле измученным королем и протянул к нему вторую руку.

В тот миг Сабина со всей отчетливостью и даже некоторым ужасом, от которого, тем не менее, сладко замирало в груди, поняла, что влюбилась. И почти не удивилась, когда Уильям поймал ее в коридоре одним декабрьским утром незадолго до Рождества и на одном дыхании выложил новость о своем назначении в крепость Газы. Вид у него при этом был одновременно и радостный, и совершенно растерянный.

— Командор? — восторженно переспросила Сабина, уже успевшая подробно разобраться в иерархии тамплиеров, и повисла у него на шее, пока Уильям бормотал что-то про то, что рыцарей в Ордене не хватает, а он считается хорошим бойцом — пусть и непозволительно вспыльчивым — и почти что другом короля. Последнее, видимо, и сыграло для капитула Ордена решающую роль, но об этом Сабина тактично промолчала. — О, я так рада за тебя!

О том, что от Газы до Иерусалима почти сотня миль, Сабина вспомнила уже позднее. Пришлось смириться с тем, что порой она не будет видеть его месяцами.

Господь часто посылает нам испытания, повторяла Сабина про себя, утешаясь тем, что самому Уильяму это назначение было только в радость. И куда бóльшую, чем хотелось Сабине, упорно отмахивавшейся от предательского шепотка в голове.

Война для него важнее тебя.

Он рыцарь Христа и не может иначе, убеждала себя Сабина. И она любит Уильяма именно за это. Но по ночам, в темноте и тоскливом одиночестве, она ничего не хотела больше, чем видеть его спящим рядом с ней. И чтобы на людях Уильям не вел себя так, из-за чего Сабине порой начинало казаться, что она имеет дело с двумя совершенно разными мужчинами. Днем он едва удостаивал ее взглядом, а ночью сгорал от страсти, до последнего не желая покидать тесную каморку служанки.

А затем вновь смотрел сквозь нее и через раз благодарил за поданный кубок с вином, куда больше занятый обсуждением похода на Египет. В последний вечер и вовсе не заметил, что ему предложили вина, яростно споря с каким-то бароном, через слово отпускающим колкости о тамплиерах. Сабина ничего не сказала, тем более, что вид у него был красноречиво запыленный, и вернулась к креслу короля, остановившись за его резной спинкой. Ей в общем-то и не хотелось ни о чем говорить, даже с Уильямом, поскольку к вечеру у нее начало нестерпимо ломить в висках. Ей нужно больше спать, отстраненно подумала Сабина, иначе скоро она начнет падать в постыдные обмороки от усталости.

— Рено де Шатильон — фанатик и зверь, — ругался всё тот же барон, когда разговор перешел к недавнему освобождению прежнего князя Антиохии, проведшего в плену у сарацин без малого шестнадцать лет. В своем пленении Рено был повинен сам, поскольку был схвачен врагами не на поле боя, а во время разбойничьего набега. Но баронам до репутации Рено дела не было, и они использовали ее только для того, чтобы оправдать свое недовольство размерами выкупа. — Простите мне мою дерзость, господа, но его жизнь не стоила ста двадцати тысяч безантов!

Балдуин на мгновение устало закатил глаза, обменявшись красноречивым взглядом со стоящей за спинкой его кресла Сабиной, и вставил мрачным тоном прежде, чем кто-то другой успел ответить недовольному барону:

— Вас послушать, мессир, так это была ваша казна.

Оба присутствовавших на совете храмовника сделали одинаковые непроницаемые лица. Королевское чувство юмора определенно было им по душе.

— Нет, Ваше Величество, но… — забормотал барон, поняв, что перегнул палку своими подсчетами королевских расходов. Если уж против таких трат не возражал регент Балдуина, то остальным членам его совета и говорить было нечего.

— Вы правы, мессир, Рено де Шатильон — зверь, каких поискать, — согласился с провинившимся бароном король. — Именно поэтому я надеюсь, что он сослужит нам добрую службу в войне с сарацинами.

Главное было натравить этого зверя в правильном направлении. Балдуин боялся только одного: что не сможет посадить зверя обратно на цепь, если вдруг перестанет в нем нуждаться. Рено де Шатильон недолго будет благодарен шестнадцатилетнему мальчишке, пусть и с короной Иерусалима на голове, за свое долгожданное освобождение. И тогда он станет опасен.

Сабина украдкой терла то один ноющий висок, то другой и молилась, чтобы совет закончился как можно скорее. Солнце давно уже село, в широком стрельчатом окне с прозрачными ярко-голубыми шторами виднелась восходящая над далекой городской стеной четвертинка луны, а мужчины всё спорили и переругивались, неспособные прийти к соглашению.

Мы обречены, явственно говорили Сабине прозрачно-зеленые глаза Балдуина, когда они встречались взглядами. Сарацины разорвут нас в клочья, если мы не научимся договариваться.

Когда король наконец оборвал спорщиков на полуслове и объявил совет оконченным, Сабина была готова расцеловать его неестественно-бледное лицо. От головной боли ее начало мутить и хотелось только свернуться калачиком в теплых руках и с холодным влажным платком на лбу. Она даже намеренно задержалась в коридоре — потому что ее суровый храмовник, в свою очередь, задержался у короля, — отошла в сторону, чтобы пропустить торопящегося мимо незнакомого мужчину в запыленной и остро пахнущей потом одежде, и наконец молча уткнулась лицом в нашитый на белое сюрко красный крест.

— Я должен идти, — пробормотал Уильям, озираясь из опасения, что кто-то может увидеть их посреди освещенного факелами широкого коридора с белокаменными стенами и полом.

— Нет, — жалобно попросила Сабина. — Не оставляй меня.

— Почему? — спросил Уильям, наверняка чуть нахмурив широкие темные брови. Как делал всегда, когда чего-то не понимал.

— Мне нехорошо, — пожаловалась Сабина и подняла голову, удивившись тому, как он вдруг напрягся всем телом, услышав эти слова. — Что-то не так?

Уильям ответил ей странным настороженным взглядом и вдруг спросил, почти выпалил на одном дыхании, внимательно вглядываясь в ее лицо:

— Ты ждешь ребенка?

— Нет, — ответила Сабина, не задумываясь, и только после этого поняла, что его так… напугало. — Нет-нет-нет, — замотала она головой, но тут же со стоном схватилась за виски. — Нет, я уверена. Просто голова разболелась.

— О, — невпопад ответил Уильям, еще не отойдя от своих подозрений, и вновь привлек девушку к себе, положив подбородок ей на макушку. Сабина умиротворенно вздохнула, не обращая внимания на его запыленный плащ, и вдруг решила спросить:

— А ты хотел бы?

— Это запрещено, — безапелляционно ответил Уильям, и раздосадованной его недогадливостью Сабине захотелось вздохнуть еще раз. Вечно он ссылается на Устав Ордена.

— Я не спрашиваю, запрещено это или нет. Я спрашиваю, хочешь ли этого ты.

Уильям помолчал, поглаживая ладонью ее затылок, и пробормотал, сам толком не уверенный в ответе:

— Не знаю. Я об этом и не думал никогда. Но… наверное, да. А ты?

— Наверное, — сказала Сабина и негромко рассмеялась, потершись щекой о нашитый на его груди красный крест. — Я и не задумывалась даже.

Уильям помолчал еще немного, крепко поцеловал ее в тонко пахнущую жасмином макушку и повторил, не скрывая собственного нежелания:

— Я должен идти.

Сабина устало вздохнула, понимая, что сегодня она его не удержит, а значит, ей вновь придется провести ночь в одиночестве, терзаемой тревожными снами, и потянулась к его губам на прощание. Уильям ответил так, что ей совсем расхотелось его отпускать, а затем где-то невдалеке с грохотом обрушилось что-то непонятное, но очевидно огромное, заставив их рефлекторно отшатнуться друг от друга и обернуться на шум с одинаково настороженными лицами.

— Да провались оно всё к чертям! — с отчаянием прокричал из-за закрытых дверей в конце коридора голос короля, и в следующее мгновение из кабинета выскочил запыленный мужчина, с которым Сабина разминулась незадолго до этого. Уильям развернулся и бросился обратно в кабинет широким размашистым шагом. Сабине пришлось даже бежать, чтобы догнать его у высоких двойных дверей из темного дерева.

— Ваше Величество?

Балдуин стоял посреди своего кабинета, уперев руки в перчатках в бока, и тупо смотрел на опрокинутый стол, за которым проводили военные советы.

— О, — мрачно сказал король, заметив, что он уже не один. — Вы еще не успели покинуть это гостеприимное место?

Сабина вдруг подумала, что это становится опасным. Балдуину из-за его проклятой болезни едва ли будет дано узнать, что чувствуют влюбленные, но проницательный мальчик мог догадаться о них с Уильямом и без этого знания. И как он тогда отреагирует? А если расценит это как предательство его покойного отца и разозлится на Сабину за ее любовь? Меньше всего она хотела потерять их странную, но удивительно теплую дружбу.

— Что-то случилось, государь? — спросил тем временем ее суровый храмовник, подумав, вероятно, о том же, раз он едва уловимым для глаза движением отодвинулся от вбежавшей следом за ним любовницы.

— Случилось, — бросил Балдуин и устало рухнул в свое резное кресло, подобрав сброшенное на ковер покрывало из мягкой теплой шерсти. — Он умер.

— Кто? — не поняла Сабина. Уильям прошел вперед и молча поднял стол с совершенно спокойным выражением на загорелом лице. Словно ситуация, когда невысокий и даже хрупкий из-за мучившей его болезни Балдуин швырял на пол дубовые столы, была для Уильяма в порядке вещей.

— Гийом де Монферрат, — бросил король всё тем же раздраженным тоном и добавил на случай, если они не помнят этого имени. — Муж Сибиллы. Господь, чем мы так прогневали тебя? — простонал Балдуин и бессильно закрыл лицо руками в перчатках.

Сабина перевела взгляд на стоящего в стороне Уильяма, пытаясь прочесть по его глазам, верно ли она понимает происходящее. И судя по короткому ответному взгляду, она не ошиблась.

Иерусалим остался без наследника, которому суждено было возглавить королевство и христианскую армию после неизбежной смерти Балдуина от разъедавшей его проказы.

И скоро об этом прознают магометане.

Комментарий к Глава тринадцатая

*багрянородными или порфирородными называли детей (обоих полов) византийского императора, рожденных во время его правления. Дети, рожденные до восшествия императора на престол, права на такой титул не имели.

 

========== Глава четырнадцатая ==========

 

Trobar De Morte — The Song of the Stones.

 

Вдова Гийома де Монферрата возвращалась в Иерусалим с гордо поднятой головой и осунувшимся лицом, закрытым длинной полупрозрачной вуалью. Та трепетала на ветру, то вздуваясь так, что становилась видна белая шея, то будто обтекая узкое лицо Сибиллы и превращая его в безликую маску. Сквозь тончайший шелк черты принцессы различались смутно, неясными абрисами скул, тонкого носа и сжатых в горькую, с опущенными уголками, линию губ, придавая Сибилле призрачный вид. И если смотреть на нее краем глаза, не поворачивая головы, видя лишь силуэт молодой женщины с покрытыми вуалью светлыми волосами…

Он предпочитал не смотреть вообще.

За три дня пути в обществе принцессы он успел уже не один десяток раз пожалеть, что сопровождать наследницу престола в Иерусалим поручили именно ему. Сибилла почти не покидала своих носилок с плотными, расшитыми сложными узорами занавесями темно-зеленого цвета, а если и являлась спутникам, то по большей части молчала и не снимала с головы вуали. Безмолвный призрак, погруженный в собственное горе и не замечающий ничего вокруг. Но именно эта призрачность лишала покоя одного из ее стражей.

Он не разделял восторгов других мужчин по поводу фарфоровой красоты принцессы и не терзался при виде женщин принесенными им обетами, видя в каждой из них лишь сестер, чьи лица он почти забыл, или дочерей, которых у него никогда не было. Но размытый образ Сибиллы в длинной вуали напоминал ему другой, полустертый из памяти силуэт в лучах жаркого провансальского солнца, обрамленный длинными светло-каштановыми волосами. Безликий из-за бьющих в спину солнечных лучей, но ему никогда не нужно было видеть ее лица, чтобы знать, что это она.

Он слышал ее призрачный смех в звоне кольчуг едущих рядом братьев и различал нежный голос в шелесте ветра, тихо напевающий песню на лангедоке. И порой принимался негромко подпевать ей, почти не разжимая губ и покачиваясь в седле в такт мелодии.

Дни, мелькая, мчатся мимо,

Минуют месяцы, года,

Лишь любовь неодолима —

Одолела навсегда.*

Уильяму, думал он с улыбкой, кансона* бы не понравилась. Суровый баронский наследник при любом упоминании трубадуров принимался хмурить брови и ворчать, что пение и стихосложение — это не мужское дело, что бы там ни говорили мирские рыцари и их прекрасные дамы. Забавный он порой.

Солнце с каждым днем пути припекало всё сильнее, но с юга еще не задул, поднимая в воздух застилающие взгляд клубы пыли и песка, зловредный хамсин, и порой ему казалось, что он едет не по тракту Святой Земли, а по старой, знакомой с детства провансальской дороге в окружении редких кипарисов. Из-за поворота которой вот-вот появится простоватый сын мельника, весело распевающий похабную песню. Тот каждое утро вез на старой разбитой телеге мешки с мукой и с радостным видом принимался махать рукой встреченному на пути всаднику на великолепной скаковой лошади, стоившей в несколько раз дороже мельникова пегого мерина.

— Доброго вам утречка, мессир! Передавайте дону Жофрэ наилучшие пожелания от моего отца!

Но вместо сына мельника из-за поворота петляющей между холмами дороги появлялись груженные шелками и пряностями верблюды, погоняемые смуглыми мужчинами в длинных халатах и тюрбанах. Он улыбался им, как улыбнулся бы старому провансальскому знакомому — он улыбался всегда и всем, даже если сердце его в тот миг рвалось на части, — но в ответ погонщики лишь провожали носилки и окружавших их рыцарей в белых плащах настороженными взглядами, не произнося ни слова. И тогда он отворачивался от молчаливых магометан, запрокидывал голову, подставляя лицо теплым солнечным лучам, и вновь принимался едва слышно подпевать звучащему в ветре голосу.

Под веселостью притворной

Страждет сердце в глубине.

Что весь пыл мольбы упорной?

Нет, не внемлет Донна мне.

Белокурая женщина в вуали искоса поглядывала сквозь приоткрытые занавеси носилок на насвистывающего куртуазную кансону рыцаря-монаха, но ничего не говорила. Та, кого порой так напоминали полускрытые тонким шелком черты Сибиллы, уже бы рассмеялась и шутливо толкнула его в грудь.

— Донна не внемлет, потому что дон совсем не старается!

— Что-что? Как не совестно вам, прекрасная донна, возводить такой поклеп?! Дон готов достать звезду с неба, если прекрасная донна того пожелает!

— На что мне звезда, глупый? — смеялась она, откидывая голову назад, и ее длинные мягкие волосы рассыпались по его плечу и груди, щекоча загорелую кожу в распахнутом вороте котты. – Просто будь со мной, большего я не желаю, — шептала она и жарко целовала его в губы под сенью провансальских кипарисов.

Чем ближе к Иерусалиму, тем шумнее и оживленнее становился и без того людный тракт между Яффой и столицей королевства крестоносцев. Но едущий возле носилок рыцарь был далеко, среди нежных фиолетовых цветов, на которые падала тень от высокого каменного донжона. Огромная, черная от того, как ярко светило в ярко-голубой вышине золотое солнце, и простиравшаяся далеко над цветущими вокруг замка лавандовыми полями, в которых играли дети дона Жофрэ и младший из них водил, завязав глаза цветастым платком с волос кузнецовой дочки.

- Серафин! — смеялась старшая сестра и звонко хлопала в маленькие ладошки. — Поймай меня, братец!

— Не туда! — беззлобно хохотал один из пажей дона Жофрэ и лучший друг детства его младшего сына, смеявшегося вместе с пажом над своей промашкой. — Ой-ой-ой! Нет уж, не возьмешь!

— Серафин, — шептала светлоокая дочка кузнеца, и он безошибочно поворачивал голову на звук двух коротких хлопков. — Поймай меня, Серафин.

Улыбнись мне, Серафин, пел ее голос в восточном ветре, несущем с собой призрачный запах провансальской лаванды. Улыбайся всегда, даже если один, и помолись обо мне, когда придешь в Иерусалим.

— Pater noster qui in celis es, — шептал рыцарь в белом плаще, вслушиваясь в ветер в надежде услышать этот голос еще раз. Но тот лишь ерошил кольца светлых волос, подстриженных вровень с мочками ушей, как было принято в рядах тамплиеров, и раздувал полы плаща, словно белые крылья. — Sanctificetur nomen tuum, veniat regnum tuum, flat voluntas tua.

Отец наш, сущий на небесах. Да святится имя Твое, да придет царство Твое, да будет воля Твоя.

Тамплиеры молились на каждом привале, опускаясь на колени в крохотной походной часовенке — всего лишь палатке с крестом на деревянном треножнике — и бормотали слова на латыни, возводя глаза к темному пологу палатки, словно силились разглядеть скрытое от их взора ярко-голубое небо Палестины. Но он видел сиреневые в солнечных лучах лавандовые поля Прованса и мягкие пряди светло-каштановых волос, жидким шелком текущие сквозь его пальцы.

Нет, не вернусь я, милые друзья,

В наш Вентадорн: она ко мне сурова.

Там ждал любви — и ждал напрасно я,

Мне не дождаться жребия иного!

Люблю ее — то вся вина моя,

И вот я изгнан в дальние края,

Лишенный прежних милостей и крова.*

— Что вы поете, мессир? — тихо спросил белокурый призрак в вуали, отведя в сторону край темно-зеленой занавеси и поманив скачущего чуть позади носилок рыцаря. Сквозь полупрозрачный шелк были видны ее болезненно-блестящие глаза, зеленые, а не серо-стальные, с голубоватым отливом у края радужки, но всё равно будившие ненужные воспоминания.

Улыбайся всегда, Серафин, и помни обо мне только хорошее.

— Кансоны Бернарта де Вентадорна, Ваше Высочество. Простите меня, — попросил он с искренним раскаянием, зная, как глубоко ее горе. — Это было неучтиво.

Несчастная, еще не оправившаяся от бессонных ночей у ложа умирающего мужа и едва не потерявшая ребенка, что уже носила под сердцем, принцесса Сибилла посмотрела на него сквозь голубоватую вуаль, и ему показалось, что уголки ее побелевших губ дрогнули в горькой улыбке.

— У Гийома был красивый голос, — прошептала принцесса, и по скрытой полупрозрачной тканью бледной щеке скатилась одинокая слезинка. — Он часто пел мне по вечерам.

Она, верно, успела полюбить его. Счастье для тех, чей брак был заключен по договоренности между политиками, которым нет дела до чужих чувств.

И горе, ибо эта любовь умерла, не успев расцвести и не дав им всего того, что отмеряно на небесах счастливым супругам.

Гийом де Монферрат отныне лежал в земле, убитый не клинком и не стрелой, а болотной лихорадкой*. Что за страшный рок уносит одного защитника Иерусалима за другим? Балдуин III и его брат Амори I, Балдуин IV, несчастный мальчик, обреченный годами гнить заживо без надежды на выздоровление, а теперь и муж его сестры, не успевший даже примерить корону, о которой на протяжении веков грезили величайшие правители трех религий. Впору было поверить, что на христиан Святой Земли и в самом деле пало проклятие.

И что теперь станет с вдовой Гийома, этой семнадцатилетней девочкой, всю ценность которой видят лишь в том, чтобы произвести на свет будущего короля Иерусалима? Что будет, если у нее родится дочь? Хватит ли ее больному брату сил, а баронам — такта, чтобы дать Сибилле время оплакать мужа, прежде чем вновь тащить принцессу под венец?

— Мой муж теперь в лучшем мире, — прошептала принцесса, не выпуская из пальцев край занавеси на ее запряженных белоснежной лошадкой носилках. И спросила дрогнувшим от слез голосом. — Верно?

Он ответил не так, как должен был ответить безутешной вдове тамплиер, который счел бы кощунством любые сомнения в христианском посмертии. А так, как сказал бы принцессе тот, кто однажды стоял на коленях перед алтарем одной из прецепторий Прованса и слезы медленно капали с его лица на окровавленные руки.

— Я не знаю, что ждет нас за гранью мира, Ваше Высочество, и не знаю, как будут решать участь каждого из нас. Но я верю, что Господь милостив ко всем нам. И особенно к тем, кто любит искренне и беззаветно.

Я верю, что всякий грех можно отмолить. Я надену белый плащ не ради себя и не ради возмездия, ибо его я уже свершил. И Спасения я ищу не для себя.

— Я бы тоже, — прошептала принцесса, — хотела верить в Его милость.

— Господь не оставил вас, моя госпожа.

— Тогда почему же, — горько спросила Сибилла, не чувствуя утешения от этих слов, — Он не спас моего мужа? Почему не спасет брата? Почему же Он… — принцесса судорожно вздохнула и выпустила из пальцев край темно-зеленой занавеси, желая вновь укрыться от чужих глаз и не слышать, как едущий рядом храмовник начнет распекать ее за недостаток веры.

— Когда-то я думал так же, — спокойно, почти без горечи в голосе, ответил он, отводя взгляд и всматриваясь в озаренную солнцем пыльную дорогу, петляющую впереди между голых каменистых холмов. И на свету его волосы вспыхнули золотом, а заплетенная в короткие косички борода — рыжиной, засиял белизной плащ и сверкнул рубиновым нашитый на левом плече крест. — Когда-то я был готов проклинать небеса за посланную мне участь. Но мне не дано понять Его замыслов, госпожа. Я могу только верить, что если этот замысел привел меня в ряды рыцарей Храма Соломонова, значит, всё, что было со мной, как хорошее, так и дурное, было не напрасно. Значит, я должен служить Ему здесь, в Святой Земле, а не на своей родине.

Принцесса молчала, сжав подрагивающие губы и медленно моргая. Легкий восточный ветер играл с ее вуалью, отчего край полупрозрачного шелка то поднимался так, что становилась видна белая шея, то обтекал ее тонкие черты, будто поток голубоватой воды. А затем она попросила дрожащим голосом, подняв с бледного, ни кровинки, лица голубоватую вуаль.

— Я не слышала прежде ту кансону. Прошу вас, спойте еще, мессир…

— Жослен де Шательро, Ваше Высочество, — ответил он, склоняя голову в кольцах светлых волос, горящих золотом в лучах палестинского солнца, и в зеленых глазах принцессы впервые появился едва уловимый взглядом проблеск интереса.

— Где это, Шательро?

— Аквитания, Ваше Высочество, — улыбнулся рыцарь и откинулся назад, на жесткую высокую луку седла.

Как рыбку мчит игривая струя

К приманке злой, на смерть со дна морского,

Так устремила и любовь меня

Туда, где гибель мне была готова.

Не уберег я сердце от огня,

И пламя жжет сильней день ото дня,

И не вернуть беспечного былого.

Анаис, светлоокая дочь кузнеца из затерянной среди лавандовых полей провансальской деревни, улыбалась ему из наполненных слезами глаз Сибиллы Иерусалимской и подпевала своим чистым негромким голосом, слышимая лишь им одним.

Комментарий к Глава четырнадцатая

Бернарт де Вентадорн (ок. 1140 - ок. 1195) - трубадур из Прованса, состоял при дворе Алиеноры Аквитанской, один из наиболее ярких представителей куртуазного течения XII века. В тексте использованы отрывки из двух его кансон.

 

*отрывки из первого и пятого куплетов кансоны “Дни, мелькая, мчатся мимо”.

 

*кансона - средневековая песня на любовную или религиозную тематику.

 

*первый и второй куплеты кансоны “Нет, не вернусь я, милые друзья”.

 

*болотной лихорадкой в Средние Века называли малярию.

 

========== Глава пятнадцатая ==========

 

Мелкие окровавленные песчинки царапали кожу на щеках и подбородке, забивались в нос, не давая толком вздохнуть, и мерзко хрустели на зубах. Руки — неестественно чистые руки с гладкой белой кожей — тянулись к крестовидной рукояти меча, силясь протащить ослабленное тело хотя бы на несколько дюймов вперед.

Куда? Не спеши, глупец.

Спешить было уже поздно. Рыцари в длинных разноцветных сюрко, пронзенные стрелами и разрубленные саблями, один за другим валились на залитые алым и багровым барханы, а лишенные всадников лошади надрывно ржали, напуганные шумом и запахом крови.

Тебе больше некуда бежать.

Всадники в повязанных поверх конических шлемов тюрбанах с улюлюканьем налетали на пехотинцев, рубя головы на скаку, и растягивали губы в кровожадных гримасах, стряхивая с изогнутых лезвий крупные капли крови.

Больше некуда идти.

Огромные золоченые кресты с глухим ударом падали с храмовых крыш, раскалывая камни в мостовых. Знамя Иерусалима лежало в пыли, окропленное чьей-то кровью, и та медленно расплывалась темно-красными, почти черными пятнами на гладком белоснежном шелке.

Некуда… ползти.

Он никогда не видел своего врага в лицо, но узнал его мгновенно, едва подняв голову и встретившись взглядом с темными глазами. А затем увидел свои собственные, отражающиеся в узкой изогнутой полосе стали, прежде чем сабля повернулась в руке султана и с коротким отрывистым свистом рассекла воздух.

Ты проиграл, король.

Он успел увидеть, как на белый песок вновь брызнуло красным, успел почувствовать, как горло обожгло вспышкой боли, а в следующее мгновение очнулся в полной темноте с опутанными чем-то мягким руками и ногами. И сдавленно вскрикнул, рванувшись вперед, всё в ту же кромешную темноту.

Ослеп! Он ослеп!

Балдуин выбросил руку в сторону, безотчетно пытаясь нашарить хоть что-нибудь, что могло бы ему помочь, и с глухим стуком сбросил какой-то предмет на мягкий персидский ковер, покрывающий пол королевской опочивальни. Вздрогнул от нарушившего жуткую тишину звука удара, повернул голову и наконец разглядел очертания распахнутого настежь окна и россыпь звезд на угольно-черном небе. А затем и собственную руку, шарящую в поисках свечи по придвинутому к самой постели круглому восточному столику на одной ножке. Почему не зажгли новую свечу? Почему оставили его в темноте, когда он велел этого не делать?!

Проказа часто лишала зрения, и неспособность видеть пугала Балдуина едва ли не больше любых других последствий болезни. Когда он уже не сможет поднять меч, это сделают другие. Но если он ослепнет, то лишится возможности командовать армией.

Затрепетавший огонек разогнал ночную тьму, осветив и держащую свечу руку в кипенно-белых бинтах, и уроненный на узорчатый ковер серебряный подсвечник. Балдуин наклонился, неловко и торопливо пытаясь подобрать его — получилось только со второго раза, в первый холодная гладкая ножка подсвечника выскользнула из пальцев, словно змея, — и криво воткнул в него свечу. А затем подтянул колени к груди, с трудом высвободив ноги из опутавшей их мягкой простыни, и уткнулся лицом в забинтованные руки, пытаясь отдышаться и утирая глаза. Терпко пахнущие какими-то травами повязки повлажнели на тыльной стороне ладоней.

Провались они пропадом, эти слуги! Не смогли выполнить даже такой малости, как зажечь новую свечу, когда прежняя догорит.

Балдуин всерьез начал подозревать, что его уже и за короля-то никто не считает. Все вокруг, и слуги, и бароны, только и ждут, когда его убьет болезнь, чтобы им больше не приходилось исполнять приказы прокаженного. Чье место в лепрозории или — в крайнем случае — в Ордене Святого Лазаря*, но никак не на троне. Бароны слишком властолюбивы. Удержать их в узде сможет только сильный король.

А Балдуина больше не считали сильным. С того самого мига, как следы болезни появились на его лице, амбициозные вассалы стали видеть в короле лишь помеху на пути к короне Иерусалима. Одни осаждали овдовевшую Сибиллу, словно та была сарацинской крепостью. Лишь с той разницей, что вместо крюков и арбалетных болтов сестру забрасывали цветами и поэмами разной степени скверности, отчего Сибилла начинала то горько плакать, то истерично смеяться.

Другие вассалы ненавязчиво — как они думали — интересовались, не обручена ли малышка Изабелла. Балиану д’Ибелину и вовсе пришло в голову посвататься к вдовствующей королеве. Уставший от всех этих интриг король молча выслушал его витиеватые заверения в безграничной любви к Марии и также витиевато обещал обдумать эту просьбу.

Балдуин откинулся на влажную от пота подушку, глядя на узорчатый балдахин у него над головой и вызывая в памяти хрупкий образ мачехи в тяжелой парче и золотых украшениях. Она, помнится, была красива. Оливковая кожа, вишневые глаза и тяжелые черные волосы, всегда уложенные в сложную прическу. Не будь Мария Комнина вдовой короля и матерью одной из наследниц трона, Балдуин бы поверил, что д’Ибелином движет одна только страсть. Или ему следовало поверить в это и сейчас? У него самого перед глазами был пример женщины, притягательной настолько, что она вскружила голову и его отцу-королю, и престареломурыцарю, мчавшемуся теперь во дворец при малейшем удобном случае. Того гляди, тоже начнет просить ее руки, а ведь она всего лишь дочь сарацинского купца.

Быть может, и Балиан д’Ибелин всего лишь потерял голову от любви, а потому даже не задумывается о том, кем в действительности является его прекрасная возлюбленная?

Я завидую, с горечью подумал Балдуин, глядя, как меняется от малейшего дуновения узор теней на балдахине. Для него, пожалуй, даже не имело значения, была ли это Мария Комнина с ее хрупкой, почти эфемерной фигурой и венчающей голову тяжелой прической, или Сабина с непривычно короткими для женщины пышными черными локонами и лукавым, как у лисички, выражением золотисто-смуглого лица. Любая красивая женщина была для него недостижимым идеалом, потому что на женщин Балдуин мог только смотреть. И чаще всего издалека. Подходить к нему вплотную не боялись единицы, но даже ими Балдуин был способен лишь любоваться, не смея прикоснуться и вдохнуть запах волос.

У него никогда не будет жены. Никогда не будет детей. Его детей, зачатых в единении с возлюбленной и способных положить конец всем войнам за руку одной из его сестер. Ибо ни одна женщина в здравом уме не пожелает разделить ложе с прокаженным. А если и свершится чудо — чудо, которого он боялся едва ли не больше сарацин и одновременно с этим всё равно желал — и кто-то сумеет полюбить его таким, то даже в этом призрачном случае Балдуин не решится ни на что бóльшее, чем возможность лишь смотреть на нее.

Если бы у него еще было время хотя бы для того, чтобы просто смотреть.

Сибилла плакала из-за этого. Порой Балдуину даже казалось, что сестра больше страдает из-за собственного одиночества, чем из-за его болезни. В чем, на его взгляд, не было ничего предосудительного, люди всегда заботятся в первую очередь о собственных нуждах и лишь потом задумываются о чужих. Да и то если пожелают.

Сибилла не желала. Боялась, надо полагать. Не хотела думать, старалась не присматриваться лишний раз к его лицу. И постоянно принималась говорить о покойном муже, делилась с братом то одним воспоминанием, то другим, как-то рвано, путано, обрывая фразу на середине и тут же начиная говорить о совсем ином. Она, верно, хотела, чтобы Балдуин ее выслушал, чтобы проникся тем, как она успела полюбить мужа, несмотря на навязанный ей брак, как полагала себя счастливейшей из женщин христианского мира. Порой сестра и вовсе начинала говорить лишнее, чему не следовало покидать пределов супружеского алькова.

Балдуин этого слушать не хотел. А Сибилла не понимала, почему.

— У тебя никогда нет на меня времени! — не выдержала она в их последний разговор — или, вернее будет сказать, безобразную ссору — и горько расплакалась, закрыв руками белое от горя личико.

— У меня ни на что нет времени! — ответил ей Балдуин звенящим от злости и обиды голосом и отшвырнул полное желчи письмо от Филиппа Фландрского, планировавшего штурмовать северный сарацинский Харим.

Сибилла убежала, рыдая от несправедливости, а Балдуин отстраненно порадовался тому, что хотя бы не стал бить кулаком по столу. Сибилла — его единственная надежда. И если доведенная до отчаяния принцесса потеряет ребенка, то… Балдуин бессильно подумал, что при таком раскладе ему останется только наложить на себя руки, потому что ничем иным он королевству уже не поможет. Он и без того будет лишен возможности увидеть, как этот ребенок вырастет и станет готов надеть корону, но Балдуин должен был хотя бы убедиться в том, что после него останется наследник. А потому со всем еще остававшимся у него пылом молился, чтобы Сибилла родила сына.

По сути, для Балдуина даже не имело значения, сколько лет будет его племяннику, когда тот взойдет на трон. Его собственного дядю, Балдуина III, короновали, как и его самого, в тринадцать лет. И оба они поначалу правили под руководством регента. Но если Балдуин III добился самостоятельного управления страной только в двадцать один год, едва не разругавшись насмерть с матерью-регентом, то баронский совет Балдуина IV, казалось, вознамерился свести его в могилу раньше времени.

— Королю уже шестнадцать, — заявили в какой-то момент те же бароны, что всего три года назад радовались появлению в Иерусалиме графа Раймунда. — Его Величеству больше не нужен регент.

Его Величество прекрасно понял, что происходит. Раймунд тоже стал правителем — пусть графства, а не королевства, хотя Балдуину порой казалось, что Триполи присягало Иерусалиму лишь на словах — всего в двенадцать лет после того, как его отец, тоже звавшийся Раймундом, был убит слугами Старца Горы. Он был первым христианином, чью жизнь оборвал удар ассасинского кинжала, и тамплиеры, по рассказам наставника Балдуина Вильгельма Тирского, вошли в крепость Масиаф, не сложив оружия и не склонив головы перед величием Старца. Вместо этого суровые рыцари-монахи вынудили Рашида ад-Дин Синана заключить с их Орденом унизительным мир. Ассасины выплачивали дань тамплиерам на протяжении уже двадцати пяти лет и даже стерпели убийство одним из храмовников посланника к королю.

Балдуин всё чаще задумывался о том, что эта смерть всё же была ошибкой. Если бы отец сумел призвать на службу ассасинов, это не только сдержало бы наступление магометан, но и заставило бы присмиреть иерусалимских баронов. Уже никто бы не посмел бормотать себе под нос так, что его слышали все члены баронского совета, что правителю Иерусалима, согласно «Книге короля», положено приумножать права короны в своем королевстве, а не уменьшать их. Балдуину захотелось процедить в ответ, что господин барон неверно понимает смысл этой фразы и что речь в ней идет о сделанных королем дарениях, а не выкупе плененных христиан. Но что было проку спорить с теми, кто его даже не слышал?

Они распоясались, со злостью думал Балдуин, глядя на непроницаемые лица вассалов. Отец, несмотря на все ходившие о нем слухи — некоторые даже смели обвинять его в получении судебных взяток, — знал, как держать баронов в стальном кулаке. Балдуину поначалу не хватило опыта и банального возраста — кто же из этих отважных и самоуверенных мужей станет всерьез прислушиваться к тринадцатилетнему мальчику? — а граф Раймунд коронован не был и в глазах баронов оставался таким же вассалом, как и они сами.

Почувствовавшая, что королевская хватка ослабла, знать теперь всё больше стремилась к самоличному правлению и видела в умном и энергичном графе Триполи первейшую помеху их амбициям. Король стоял на пороге смерти, а после него станет править или маленький ребенок, или вовсе женщина. Шанс возвыситься выпал слишком многим, и теперь они были готовы рвать друг другу глотки, словно голодные озлобленные шакалы. Пока в королевство не придут египетские и сирийские львы, которые не оставят шакалам ни единого шанса.

От этих мыслей Балдуину и в самом деле захотелось наложить на себя руки. Просто чтобы не видеть, как его собственные вассалы уничтожают власть Креста на Святой Земле быстрее, чем это сделает даже самая многочисленная магометанская армия. Но малодушный уход из жизни, да еще и по собственной воле, сделал бы только хуже. Хотя куда уж, казалось бы, хуже?

Поход на египетское логово Салах ад-Дина — удар на опережение, на который так надеялся Балдуин — провалился, не успев даже начаться. Византия всё же решилась на военные действия после сокрушительного поражения от тюркского султана, и в конце лета в Сен-Жан д’Акре появился желанный греческий флот: десятки военных дромонов и двухпалубных уисьеров, перевозивших лошадей. Почти в одно время с флотом в Святую Землю прибыл и Филипп Фландрский, кузен Балдуина по линии деда, Фулька Анжуйского, и полководец, уже успевший прославиться на Западе и поучаствовать в провальном восстании сыновей английского Генриха Плантагенета. Еще одного кузена, которого Балдуин никогда не видел, но чья слава в прошлом гремела на весь христианский мир. Если Филипп Фландрский не побоялся бросить вызов Генриху, то, вероятно, согласится возглавить поход на Египет.

И, что казалось Балдуину едва ли не самым важным, Филипп был мужчиной в самом расцвете сил и на двадцать лет старше иерусалимского короля. Балдуин надеялся на него больше, чем на любого иного родича или вассала, даже несмотря на то, что при первой встрече надменный граф Фландрии, Вермандуа и Валуа произвел на молодого короля не самое лучшее впечатление.

— Я рад нашей долгожданной встрече, кузен, — снисходительно улыбнулся в ответ на приветствие предполагаемый защитник Иерусалимского королевства и развалился в кресле, даже не сняв запыленного плаща. Балдуин промолчал, но улыбка графа ему не понравилась. Как оказалось, не зря. Филипп начал разговор с того, что пожелал обручить сестер иерусалимского короля с сыновьями его собственных вассалов.

— Сибилла только овдовела, и я не стану навязывать ей новый брак до тех пор, пока она не родит, — сухо ответил Балдуин, раздраженный пронырливостью кузена. Вокруг них сжималось магометанское кольцо, и нужно было идти на Египет, а знать только и думала, что о принцессах. — Изабелле же всего пять лет, и она еще слишком молода для замужества. Но я обдумаю вашу просьбу, кузен, — добавил он, намеренно подчеркнув, что в Святой Земле Филипп имеет право лишь просить, а не приказывать.

Имена вероятных женихов король позабыл уже на следующее утро, но до этого, посмотрев на карту христианского Запада, заподозрил неладное. Филипп вознамерился присоединить к своим западным владениям еще пару графств и откупиться от их наследников иерусалимскими принцессами. Балдуин всерьез задумался над равноценностью такого обмена — в его случае были хороши все средства, если они могли удержать королевство от распада, — но по дворцу уже поползли ненужные слухи и в дело вмешался еще один Балдуин, старший брат Балиана д’Ибелина.

Скандал вышел страшный, да еще и на глазах у короля. Тот совершенно опешил от такой наглости, поначалу даже решив, что ослышался, когда д’Ибелин заявил, что «ни один фландрский прихвостень не будет достойной парой для прекрасной Сибиллы».

— Разве можно, — продолжал возмутитель спокойствия, пока растерянный король пытался вернуть себе дар речи, — отдавать дочерей короля Амори, покойся он с миром, слугам этого бунтаря? Вы, граф, уже поддержали мятеж против другого вашего кузена, Генриха Английского, — бросил д’Ибелин побагровевшему от оскорбления Филиппу, — а теперь намерены свергнуть и нашего короля, раз не преуспели на Западе? Не видать вам иерусалимского трона!

Для Балдуина это была катастрофа. Д’Ибелин еще не договорил, а король уже понял, что никакого союза с надменным Филиппом теперь не выйдет. Тот потребует самое меньшее голову оскорбившего его барона, а это и в мирное время было слишком суровым наказанием.

— Если позволите, Ваше Величество, — продолжил д’Ибелин светским тоном, словно ничего и не произошло, — я почту за честь позаботиться о принцессе Сибилле.

У Балдуина звенело в ушах и трясли руки, когда он поднимался с трона, судорожно хватаясь ладонью в перчатке за один из подлокотников. Окружавшие его вассалы притихли, и на их холеных надменных лицах появилось незнакомое ему прежде выражение. Страх.

Почтет за честь? Ах, он почтет за честь? Мало того, что один д’Ибелин уже нацелился на вдовствующую королеву, так теперь и второй желает заполучить принцессу, а вместе с ней и трон?

— Вон, — отчеканил Балдуин ледяным тоном, стискивая в кулак трясущуюся руку, чтобы не сдавить ею горло амбициозного барона. — Вон. Из моего. Дворца. Вон, я сказал! — закричал он, когда опешивший наглец даже не двинулся с места, пораженно глядя на взбешенного короля. В ушах звенело всё громче, перед глазами поплыли черные пятна, заставив часто заморгать, грудь будто сдавило стальным обручем, но он продолжал кричать, готовый разорвать голыми руками любого, кто еще хоть раз посмеет всё испортить. — Вон отсюда, ты, презренный…! — Балдуин поперхнулся криком и схватился за грудь, чувствуя, как белый мраморный пол уходит у него из-под ног. Перед глазами стало совсем черно, словно он и в самом деле ослеп.

— Лекаря! — закричал граф Раймунд, бросаясь к королю. Он и больше никто. — Позовите лекаря!

— Предатели, — сипел Балдуин, когда его уложили на постель и вокруг засуетились эти лжецы-врачеватели, уверявшие его, что знают секрет исцеления от любой болезни. — Да провались они все…

— Тише, тише, — ласковым голосом пыталась успокоить его Сабина. Служанка, дочь сарацинского купца! От которой было больше поддержки, чем от всего его совета вместе взятого! Господь, где справедливость? Почему король Святой Земли не может повернуться спиной ни к одному из своих вассалов, способных собрать огромную армию, но может к слугам, у которых за спиной лишь собственная тень и которым не удержать в руке меча?

— Не уходи, — сипло попросил Балдуин, ненавидя самого себя за слабость и неспособность справиться с болезнью. А Сабина вдруг протянула к нему руки в перчатках, какие носила всегда, когда оказывалась рядом с королем, и позволила ему — прокаженному! — прижаться щекой к ее груди, тепло которой ощущалось даже сквозь плотную ткань темной туники. И не отпускала, ласково гладя его по длинным волнистым волосам, даже когда он наконец перестал задыхаться и надрывно сипеть. А потом едва не начал снова, когда в покоях появился граф Раймунд.

— Д’Ибелина придется вернуть, — с порога заявил бывший регент. — Мы не можем позволить себе пренебрегать союзниками.

— А они, значит, могут? — горько спросил Балдуин, но спорить не стал. — Уходи. Вы оба уходите.

— Балдуин, — едва слышно сказала Сабина. То ли просила не выгонять ее, то ли хотела, чтобы он успокоился.

— Хоть кто-нибудь здесь будет выполнять мои приказы? — не выдержал Балдуин. — Я сказал, уходи. И сожги одежду, — бросил он, демонстративно отворачиваясь и натягивая одеяло до самого подбородка.

— Я знаю, — прошептала огорченная служанка, но послушно поднялась с постели. — Если Вашему Величеству что-то понадобится… Я буду рядом.

Катастрофа, думал Балдуин, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов и закрывающихся двойных дверей. Его отец хотя бы заставил вассалов выступить на Египет. И даже захватил Бильбейс, пусть и не взял Каир. А поход Балдуина провалился, не успев даже начаться.

***

Крепость тамплиеров в Газе находилась на военном положении с того самого дня, как король задумал нанести упреждающий удар по магометанам. Суровые рыцари-монахи, жившие лишь войной и молитвами, и прежде почти не позволяли себе расслабляться, в мирное время всецело погружаясь в заботы о христианских паломниках. А теперь в готовящейся к войне крепости только и слышали, что грохот кузнечных молотов да зычные крики старших рыцарей, следивших за тренировками на ристалище. Интендант с помощниками вели дотошный подсчет выкованных мечей, наконечников для копий и арбалетных болтов и проверяли свежесть каждого привезенного в прецепторию овоща, фрукта или куска мяса, даже если для того приходилось часами вскрывать поступающие мешки с провизией. А территория на десятки миль вокруг крепости контролировалась постоянно курсирующими во всех направлениях патрулями, и ни один, даже самый хитрый враг не сумел бы застать рыцарей врасплох. Прецептория была готова и к немедленному походу, и к долгой осаде. Последнее, после известия о разладе в Иерусалиме и крахе планов Балдуина, беспокоило командора Газы больше всего.

Уильям забыл, когда он последний раз был в столице. По вечерам он часто поднимался на стену крепости и, стоя на пронизывающем ветру, смотрел на ползущую с востока ночь. Но так и не решился выехать ей навстречу, даже когда был уверен, что в его отсутствие в прецептории ничего не случится. Связь между ним и Иерусалимом теперь поддерживал Жослен, которому почему-то было совсем не в тягость мотаться по пыльным дорогам под палящим солнцем: весна выдалась холодной, а вот в осенние месяцы пеклó сильнее, чем в июле. А Уильям, поначалу обманывавший самого себя, в какой-то момент проснулся посреди ночи с бешено колотящимся от яркого и невыносимо греховного сна сердцем и понял, что попросту боится.

Мысль о возможном ребенке не давала ему покоя с того самого мига, как впервые пришла в голову и резко отрезвила, заставив задуматься о последствиях своей любви. А если бы Сабина и в самом деле зачала?

О чем он только думал? Возможно, никто не заподозрил бы в нем отца этого ребенка — ребенка, которого и не было даже, — но при любом раскладе заставят объяснять Сабину. А она… Даже если она ни слова ни скажет о том, от кого ее ребенок, как она перенесет такой позор? Служанка без мужа и даже без отца, который мог бы защитить ее хотя бы от оскорблений в лицо? А ребенок? Очередной бастард, которому не дадут спокойно жить только потому, что он бастард. Уильям знал, каково это, и не хотел обрекать на такую участь еще кого-то. Тем более, собственного ребенка.

Сабина, верно, думала, что он слишком занят делами крепости. Уильям не знал, как уберечь ее от самого себя. И вместе с тем не хотел оберегать, постоянно вспоминая всё то, что она говорила или делала для него.

— Я бастард.

— И что с того?

Господь послал своему рыцарю женщину, готовую безоглядно любить его, даже несмотря на те тайны, что так мучили Уильяма все эти годы. Но было уже слишком поздно.

Мессир Ричард оказался прав. Он ведь предупреждал, что так будет. А Уильям по глупости отмахнулся от чужих слов, посчитав, что он куда умнее и лучше других, что уж он-то никогда не нарушит своих обетов. И вот к чему это привело. Он, всегда ставивший честь превыше всего остального, теперь рисковал не только своей собственной, но и чужой. Честью нежной кареглазой женщины, повинной лишь в том, что она полюбила храмовника. А сам он…

Он любил ее не меньше. Любил настолько, что не задумывался ни о своих обетах, ни о пропасти между сыном барона — или принца, что было еще хуже — и дочерью купца.

Но это было… неправильно. И не могло принести им ничего, кроме горя. Как может мужчина, любя женщину, навлечь на нее позор? Что это за любовь такая, если он готов разрушить ее жизнь ради собственного удовольствия?

Но как было объяснить это Сабине, твердившей, что ей всё равно? Как найти в себе силы сказать, что они совершали ошибку, даже когда чувствовали, что в целом мире не найдется никого счастливее их? Как убедить ее, что это должно прекратиться? Уильям не знал, а потому впервые за те восемь лет, что провел в Святой Земле, боялся отправляться в Иерусалим. И еще больше боялся, что увидев ее вновь, он как и прежде не сумеет остановиться. Он и не хотел останавливаться.

Но, быть может, он напрасно ожидает худшего? Ведь от короля она не понесла.

А ты что, свечу держал? — раздраженно спросил Уильям в мыслях самого себя, поежившись от очередного порыва ветра, пробравшегося под белый плащ. Попытки найти отговорки собственному безрассудству злили его едва ли не больше самого этого безрассудства.

Да и есть же, по слухам, какие-то способы не допустить зачатия. И даже если дело было не в этом, бесплодие считалось одной из худших бед, что могли только обрушиться на голову женщины. Уильяму даже в голову не приходило желать такой участи Сабине. Тем более, ради собственного спокойствия.

В его голове, напомнил Уильям самому себе, вообще не должно было быть ни Сабины, ни каких-либо иных сарацинок. В его голове должны быть планы наступлений, штурмов и осад. И когда Уильям собирался с мыслями и начинал думать о войне, то всё чаще ловил себя на мысли, что вспоминает слова Льенара, сказанные много лет назад в Сен-Жан д’Акре.

Если они придут, это будет бойня. А они придут.

В восемнадцать лет, не имея никакого опыта в сражениях — в настоящих сражениях, где не было других путей, кроме как убить или быть убитым, — Уильям не сумел осознать того ада, что скрывался за этими словами. В двадцать шесть, пережив десятки боев и осад, будучи не раз раненым и получив под командование целую крепость, он не мог спать, слишком хорошо и отчетливо видя в своих мыслях и кошмарах ту силу, что была готова обрушиться на христиан со всех сторон света.

Он не думал об этом, лишь когда в его мыслях была Сабина, но в том-то и была одна из причин, почему тамплиеры давали обет целомудрия. Какой мужчина станет рваться на войну, когда в его доме шумно от детского смеха и тепло от объятий любимой женщины?

Сабина делала его беспечным. А он не мог, не должен был быть беспечным в такой темный для всех палестинских христиан час. Но не знал, как заставить себя собраться.

Уильям уже хотел повернуться и уйти с валганга*, успев окончательно продрогнуть на ветру — тот дул с запада и приносил с собой запах моря, — когда его внимание привлекло движение далеко впереди, в сгущающемся темно-синем сумраке. Кто-то мчался во весь опор по южной дороге. Кто-то, одетый в белое, из-за чего казался светящимся в полумраке, и Уильям был готов поклясться, что когда всадник подъедет поближе, то он сумеет разглядеть и красные кресты на его плаще и груди.

— Откройте ворота! — крикнул Уильям, зная, что даже если его приказ не расслышат сами караульные, то внизу еще найдется с десяток рыцарей, не успевших уйти со двора крепости и готовых немедленно передать слова командора. А затем поспешно прошел, почти пробежал к ближайшей каменной лестнице, торопясь вниз.

Пока он спускался, всадник успел домчаться до ворот и влетел, не замедлившись ни на мгновение, в одну из приоткрывшихся ему навстречу высоких, окованных металлом створок. Гнедой, весь в пене, жеребец с диким ржанием поднялся на дыбы, когда всадник резко дернул на себя поводья.

— Полегче, любезный брат, — осадил торопыгу Уильям, не оценив такого варварского обращения с лошадью.

— Командор, — прохрипел всадник. Собственный конь заботил рыцаря в последнюю очередь. — Мне нужен… командор. Меня послали….

— Дайте ему воды, — велел Уильям и протянул руку, чтобы поддержать пытающегося не то спешиться, не то просто рухнуть с седла на землю гонца. — Я командор.

— Курд, — прохрипел тот и схватился за поднесенный ему деревянный ковшик на длинной ручке, расплескав часть воды и жадно выпив всю оставшуюся.

— Что? — спросил Уильям, мгновенно напрягшись, словно ждал, что враг сейчас выскочит из-за спины примчавшегося в прецепторию рыцаря. — Он перешел границу? Насколько большая армия?

— Двадцать тысяч, не меньше, — ответил гонец, всё еще пытаясь отдышаться. — Король с Великим Магистром в Аскалоне, они ждут всех, кто способен…

Дальше Уильям уже не слушал, а, повернув голову, кричал, чтобы немедленно созывали капитул прецептории и отыскали Жослена де Шательро. Начавшая было неторопливо готовиться ко сну крепость мгновенно ожила, вспыхнула факелами и наполнилась шумом и отрывистыми криками.

Привыкнув за проведенные в Святой Земле годы путешествовать по ночам, чтобы не страдать от невыносимой жары, храмовники были готовы выступать на Аскалон, не дожидаясь рассвета.

Комментарий к Глава пятнадцатая

*Орден Святого Лазаря - военно-монашеский орден сродни тамплиерам и госпитальерам, основанный в Палестине в годы Первого Крестового похода и принимавший в свои ряды прокаженных рыцарей. Лазариты существуют и по сей день, как и Орден госпитальеров.

 

*валганг (от немецкого “wall” - стена и “gehen” - ходить) - верхняя часть крепостной стены, защищенная спереди бруствером.

 

========== Глава шестнадцатая ==========

 

Рено де Шатильон мерил зáлу размашистыми шагами, с каждой минутой всё больше напоминая королю загнанного в ловушку зверя. Длинные полы его темно-красного, цвета засохшей крови, плаща подметали узорчатую арабскую плитку, взметаясь в воздух при резких, отрывистых поворотах, когда де Шатильон упирался то в одну украшенную витиеватой вязью стену, то в другую. Крепость Аскалона по-прежнему хранила в своем убранстве немало следов прежних хозяев, но если на самого Балдуина эта яркая зелено-голубая красота оказывала скорее умиротворяющее действие, то Рено, напротив, выходил из себя от одного только вида арабской вязи. Шестнадцать лет в сарацинском плену отнюдь не улучшили характера этого полудикого смуглолицего зверя, полагавшего рубку голов на полном скаку и поджог магометанских деревень едва ли не единственным достойным развлечением для мужчины.

Из-за таких, как Рено, отстраненно думал Балдуин, народы Востока и считают всех франков невежественными варварами.

— Атакуем их немедленно, — ярился тем временем опрометчиво выкупленный из плена де Шатильон. — Ударим в спину, пока сарацины этого не ждут!

— И поляжем все, как один, — осадил взбешенного Рено коннетабль* королевства Онфруа де Торон.

— Это бесчестие! — воскликнул одновременно с ним сенешаль Жослен де Куртене. Балдуину захотелось поморщиться. Ловкому и пронырливому дядюшке не было равных, когда речь шла о поиске средств на вооружение армии, но в самом сражении он, увы, был способен разве что героически погибнуть. Балдуин и не собирался пускать его в бой, чтобы не расстраивать мать известиями о безвременной кончине ее старшего брата. Сам дядюшка в битву с впятеро превосходящим христианские силы противником тоже не рвался и мечом потрясал лишь для виду.

Чем только сильнее выводил из себя Рено де Шатильона.

— И что же вы предлагаете, благородный граф? — ядовито ответил тот, сделав особое ударение на титуле второго спорщика. Эдесса, первое графство, созданное крестоносцами в Святой Земле, была отвоевана сарацинами еще тридцать лет назад, и Жослен де Куртене был ее графом лишь на словах. — Быть может, кому-то из нас стоит послать Салах ад-Дину вызов на поединок?

Станет этот курд самолично браться за саблю, когда за ним армия в двадцать с лишним тысяч магометан, раздраженно подумал Балдуин, пока его дядюшка пытался придумать достойную ответную шпильку.

Известие о вторжении застало короля в постели, где он пытался если не выспаться, то хотя бы подремать несколько часов, и поначалу показалось ему вестью о конце света. Разбуженная шумом поспешных сборов Сибилла долго металась по коридорам, не заплетя длинных золотистых волос, а потом вновь расплакалась, и ее немедленно бросились утешать все придворные дамы и половина рыцарей. Агнесс де Куртене и вовсе пожелала отправиться вместе с сыном, и, успокоив принцессу, рыцари принялись отговаривать мать короля от этой безрассудной мысли. Сами они при этом ликовали.

— Война! — восклицал то один, то второй.

— Разобьем сарацин!

— Уничтожим последователей Пророка раз и навсегда!

Сабина сидела снаружи, на холодных мраморных ступенях, глядя медленно алеющее на востоке небо, и ее страх выдавало только едва заметное движение ассиметричных губ, казавшихся почти черными в предрассветном сумраке. Сарацинка беззвучно молилась, подняв медовые глаза к гаснущим в небе звездам, и была настолько погружена в собственные мысли, что даже обратившемуся к ней немолодому рыцарю ответила почти любезно.

— Простудишься, девушка, — коротко бросил тот, спускаясь по лестнице мимо молящейся служанки, чтобы благословить отправлявшегося вместе с королем сына.

— Это не худшее, что может случиться с христианином, мессир, — сказала Сабина, на мгновение бросив на него взгляд из-под пушистых черных ресниц, и мессир Бернар остановился, словно она заворожила его одним этим движением медово-карих глаз. — Многих из моих единоверцев завтра ждет мученическая смерть во имя веры.

Рыцарь смотрел на нее почти минуту с непонятной тоской в выцветших от возраста глазах, а затем спросил:

— Будешь ли ты молиться за них?

Сабина взглянула на него еще раз, и в ее глазах промелькнуло нечто, похожее на сочувствие к его неразделенной страсти, прежде чем сарацинка ответила:

— Я буду молиться за каждого, кому суждено скрестить мечи с магометанами. Но более всего — за тех, кого люблю.

Мессир Бернар от такого расплывчатого ответа, казалось, воспрял духом и заявил седлавшему коня сыну, что тоже намерен принять участие в предстоящем сражении.

Отговорить старика не сумел ни встревоженный этим решением Жасинт, ни сам Балдуин, к которому решился обратиться с просьбой молодой рыцарь.

— Мой отец верно служил и вам, и вашего отцу, и вашему… — торопливо заговорил Жасинт, но Балдуин коротким движением руки остановил перечисление королей Иерусалима и ответил:

— Я помню, мессир. И не желаю ему преждевременной гибели в бою.

Но старик упрямо взгромоздился в потертое, явно знававшее лучшие годы боевое седло, отказавшись даже дослушать увещевания своего короля.

— Вам понадобится каждый рыцарь, Ваше Величество. Я готов вновь послужить Иерусалиму, как воин, даже если это будет мой последний бой.

Балдуина ответ не убедил. И, выезжая на рассвете из города, он думал не только о надвигающейся на Иерусалим угрозе — трудно было строить планы атаки, не представляя даже, в каком именно месте Святой Земли они встретят сарацин, — но и о том, сколь странные поступки порой совершают люди во имя любви. Понапрасну рисковать жизнью, когда ты уже стар и лишился половины прежних сил, только ради того, чтобы оказаться в числе тех, о чьих душах будет молиться красивая кареглазая женщина.

— Прости меня, но это безумие, — решился отбросить сыновнюю почтительность Жасинт и прямо высказал, что он думает о решении отца. — На что, позволь спросить, ты рассчитываешь?

— Я, — медленно ответил Бернар, трясясь в седле, — позволял себе дурные мысли о ней. И имел дурные намерения. Но я хочу исправить это. Хотя бы попытаться.

— Ты хоть видел ее лицо? — не выдержал Жасинт, уставший от этих страданий по юной сарацинской красавице. Девушка была моложе отца лет на сорок. Да, он, без сомнения, верный рыцарь королевства и седина ему даже к лицу, но сарацинка слишком молода для него. Слишком юна, чтобы счесть привлекательным шестидесятидвухлетнего мужчину. И ведь достаточно было посмотреть на ее подрагивающие губы и широко раскрытые темные глаза, чтобы понять: ей есть о ком молиться. И кем бы ни был тот мужчина, у Бернара нет ни единого шанса его затмить.

— Она молода, — по-прежнему медленно, словно это причиняло ему боль, сказал отец. — И ей, верно, по нраву мужчины вдвое моложе меня. Но я хочу, чтобы она знала: я не буду ни на чем настаивать, не стану даже просить, но всегда буду готов протянуть ей руку помощи, если она позовет.

Она не позовет, раздраженно подумал Жасинт, но спорить дальше не решился. А отец будто помолодел лет на двадцать от одной только мысли, что где-то далеко, за надежными стенами Иерусалима, его вспоминает в своих молитвах кареглазая сарацинка. Не пугало его ни численное преимущество магометан — основные силы христиан осаждали на севере Харим под командованием Раймунда Триполитанского и Филиппа Фландрского, и Балдуин собирал свою армию в спешке, — ни обернувшаяся полным провалом первая стычка с надвигающимся с юга врагом.

Иерусалимская армия столкнулась с египетской близ Аскалона, три тысячи против двадцати шести на размокшей от осенних дождей земле. Исход боя был предрешен еще до его начала. Балдуин в бессилии приказал отступить в цитадель, а воодушевленные легкой победой магометане лавиной хлынули вглубь страны, намереваясь разграбить и сжечь каждый встреченный на их пути город, замок и даже крохотные крестьянские поселения.

— Атакуем вновь! — предлагал порывистый Рено де Шатильон, меряя широкими стремительными шагами зáлу, в которой собрался военный совет короля. Некоторые бароны согласно кивали головами в такт идеям де Шатильона, другие, напротив, хмурили лбы, опасаясь, как бы радикальные мысли единоверца не навлекли на их еще бóльшей беды.

Сам Балдуин сидел, сложив вместе кончики пальцев в белых кожаных перчатках, во главе длинного прямоугольного стола из мореного дуба и следил, казалось, за всеми членами совета одновременно. Те бы с радостью отдали половину своих богатств, чтобы заглянуть в голову прокаженного короля и понять, о чем он думает. Решится ли атаковать или затаится в Аскалоне, за высокими прочными стенами, возведенными лучшими магометанскими строителями и десятилетиями отражавших атаки самих христиан, прежде чем Балдуин III положил конец существованию последнего оплота сарацин на побережье Святой Земли. Теперь эти стены служили защитой Балдуину IV от бесчинствующих снаружи воинов Пророка, и судьба всей Палестины, ни о чем в большинстве своем не подозревавшей, повисла на волоске, ожидая решения короля.

Балдуин нервничал, но не торопился. Понимал, что необдуманное, принятое слишком поспешно решение принесет ему больше вреда, чем пользы.

— Мессир Онфруа, — негромко сказал мальчик-король, и звук его голоса разом положил конец всем иным разговорам, заставив умолкнуть даже Рено де Шатильона. Тот оборвал фразу на середине скорее потому, что Балдуин носил на голове корону, чем из действительного, искреннего уважения к шестнадцатилетнему мальчику, но Балдуину пока что было достаточно и этой видимости покорности. — Что вы скажете, мессир? — обратился король к коннетаблю, и тот всерьез задумался, прежде чем ответить.

— Силы слишком неравны, Ваше Величество. Даже собери мы здесь всю армию королевства, и она не превзойдет по размерам магометанскую. Открытое столкновение даст нам лишь героическую смерть и ничего более.

— Ничего более?! — взвился Жослен де Куртене. — Вы говорите о смерти в бою с неверными, мессир! Разве не о таком доблестном конце, во имя Господа и Иерусалима, мечтает каждый из наших рыцарей? Разве не этого жаждут воины мессира Одо? Ничего более, ха! Вам должно быть совестно за такие слова, мессир!

Одо де Сент-Аман, вопреки словам сенешаля, только усмехнулся. Воевавший с ранней юности храмовник видел Жослена де Куртене насквозь и знал, что если тот и пойдет в бой, то уж точно не в первых рядах.

— Мои рыцари, граф, обнажают мечи лишь ради защиты христиан. Они не станут сражаться только для того, чтобы бесцельно сложить головы и оставить тысячи своих единоверцев на растерзание магометанам.

— Ваши рыцари… — начал было Жослен де Куртене, но Великий Магистр отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

— Тамплиеры не примут участия в безрассудной бойне. Однажды Орден уже отказал королю Амори — и я хочу напомнить, мессиры, что его поход на Египет потому и принес нам столько бед, что был безрассудным, — и мы откажемся сражаться и в этом бою, если благородные бароны не предложат нам ничего иного, кроме доблестной гибели.

Военный совет немедленно зароптал от таких слов, потрясенный нежеланием одной из главных военных сил Иерусалима участвовать в предстоящем сражении, но Магистр вновь оборвал все возмущения одним взмахом руки.

— Быть может, вы позабыли, мессиры, но тамплиеры — щит христианства, а не ваша личная гвардия. Все принадлежащие Ордену земли и богатства, за которые нас так ненавидят многие рыцари и короли, служат лишь одной цели: дать нам в час нужды оружие, доспехи и провиант. Никто не выкупит моих рыцарей из плена, как вас, мессиры, поскольку Салах ад-Дин не хуже других знает, сколь крепка наша вера, и обезглавит каждого плененного тамплиера. Но именно потому, что наша вера крепка, ни один из братьев не побежит с поля боя, как это делаете вы… — бароны вновь зароптали, и де Сент-Аман с грохотом ударил по столу раскрытой ладонью в кольчужной рукавице. — Помолчите, мессиры, ваша трусость известна каждому в королевстве! Так же, как каждому известно, что мои рыцари будут биться до последней капли крови! И я не позволю пролить эту кровь лишь потому, что вы возжелали помериться силами с превосходящей нас в несколько раз армией этого курда! Орден согласен платить жизнями лишь за победу над магометанами и ни за что иное! Если ваш план не может этого гарантировать, то посылать на бессмысленную гибель вы будете лишь своих солдат, но не тамплиеров! Мы поклялись защищать тысячи христианских жизней, и мы не можем оставить их на милость сарацин!

— Вы сказали, Магистр, — вмешался Балдуин негромким, ровным голосом, прежде чем его бароны успели опомниться и накинуться на непримиримого храмовника. — И я выслушал вас, поскольку ваши слова повторяют мои собственные мысли. А теперь вы выслушаете меня. Вы все, — сказал мальчик, обводя взглядом взбудораженный совет. — Я, как и тамплиеры, не намерен лишь красиво и бессмысленно погибнуть в бою. Мой долг, как короля, — защитить Иерусалим. Я не позволю Салах ад-Дину уничтожить всё то, что годами строили мои и ваши предшественники. Но такую армию нельзя атаковать бездумно. Сколько ваших рыцарей сможет присоединиться к нам в течение одного дня и одной ночи, мессир Одо?

— Не меньше полусотни из всех окрестных крепостей, Ваше Величество, — мгновенно отозвался Великий Магистр. — За ними уже послано, первые отряды будут в Аскалоне к рассвету.

— Хорошо, — ровным, без единой эмоции, голосом согласился Балдуин. — Вот что мы сделаем, мессиры…

***

Разведчик появился на гребне холма, когда солнце уже клонилось к горизонту, высветив черные силуэты всадника и жеребца, и небо приобретало закатные, розовые и оранжевые, оттенки, порой почти сливаясь с желтыми и коричневыми цветами песков и каменистой земли.

— Они переходят реку у Монжизара, бóльшая часть армии рассеялась по всей равнине и не ожидает нападения, — скороговоркой выпалил разведчик в черной котте сержанта и блестящем шлеме-каске, почтительно склоняя голову перед Великим Магистром.

Шестнадцатилетнего короля он удостоил коротким кивком, и Уильям, присмотревшись, опознал в сержанте пекарского сынка Эдварда. Балдуин непочтительность проигнорировал — скорее всего, попросту не заметил, — чем вызвал у Уильяма невольную и старательно спрятанную в рыжеватые усы улыбку. Эдвард всегда старался держаться наравне с благородными, но у тех привычка смотреть на людей свысока была врожденной, а потому совершенно естественной, и пекарский сынок с его попытками казаться значительнее, чем он есть, выдавал свое незнатное происхождение первым же движением или словом.

Балдуин нахмурил брови и оглянулся на растянувшуюся по холмистой местности кавалькаду в несколько тысяч человек — выйдя из Аскалона, королевская армия бросилась в погоню за сарацинами напрямик, намеренно избегая объезженных трактов, — прежде чем медленно, всё еще раздумывая над планом атаки, сказал:

— Если они действительно рассеялись, то нужно атаковать немедленно.

Эдвард, судя по оскорбленному виду, принял это «действительно» на свой счет и решил, что король сомневается в правдивости слов разведчика.

— Пошлем вперед конницу! — запальчиво предложил Рено де Шатильон, постоянно осаживая черного, как уголь, жеребца, такого же дикого и порывистого, как и его хозяин.

— Без поддержки пехотинцев? — засомневался Онфруа де Торон. Тяжелая рыцарская конница всегда была главнейшей силой крестоносцев, но при таком численном перевесе сарацины сомнут их без особого труда. Попросту задавят собственными трупами.

— Пехота подтянется, пока мы будем рубить магометанам головы, — отмахнулся от коннетабля Рено. Уильям подумал, что де Шатильон слишком опрометчив. Даже его стремление сражаться в первых рядах не утешало, такой, как Рено, только и думает о грабеже и убийствах и собственную голову сложит без малейших сожалений, зная, что после этого станет героем десятков песен.

— Магистр де Сент-Аман? — спросил Балдуин, продолжая хмурить брови. — Тамплиеры смогут продержаться до того, как подойдут пехотинцы?

— Командор де Шампер? — повернул, в свою очередь, голову Великий Магистр. Старик, как называли его в Ордене — вкладывая в это прозвище почтение к его возрасту и боевому опыту, а не насмешку над почти семидесятилетним Магистром — наверняка собирался самолично принять участие в сражении, но милостиво уступал командование молодому рыцарю. Словно хотел сказать «Учись, мальчик. Если ошибешься, то я поправлю».

— Мы сделаем всё, что в наших силах, Ваше Величество, — расплывчато ответил Уильям, понимая, что если сарацины не растеряются от внезапного нападения, то его рыцарям останется только уповать на Божью милость. Их вырежут, как овец.

— Атакуем немедленно, — продолжал подзуживать других Рено де Шатильон. Уильям подумал, что Балдуину, возможно, не следовало выкупать Рено из плена. Такая горячность скорее к худу, чем к добру. Особенно при столкновении семи сотен рыцарей и четырех тысяч пехотинцев с двадцатью шестью тысячами сарацин.

Он вдруг с неожиданным сожалением подумал, что не успел попрощаться. Если ему суждено сложить в этом бою голову, то Сабина уже никогда не узнает…

Не должно, одернул себя Уильям, чеканя каждое слово в этой неприятной, но необходимой мысли, быть никакой Сабины.

Но отделаться от собственных чувств не получалось. И он с ужасом понимал, что не хочет ни с кем сражаться. Не хочет атаковать огромную магометанскую армию, рискуя погибнуть в первые же мгновения этого неравного боя.

Если развернуть сейчас коня, то самое позднее к полуночи он будет у ворот Иерусалима. Бросит её в седло и увезет туда, где никакие последователи Пророка до них уже не доберутся. И тогда…

И что тогда станет с остальными? Со всеми теми, кто слишком слаб, стар или юн, чтобы защитить себя от надвигающейсямагометанской армии? В Ордене и без того слишком мало рыцарей, чтобы храмовники могли позволить себе потерять еще одного. И не в бою, а из-за любви.

Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям, гласил Устав, и Уильям повторял эти слова в мыслях, водружая на голову громоздкий стальной топфхельм.

В Святой Земле были тысячи таких, как Сабина. Он не может выбрать кого-то одного, кто нуждается в его защите, и повернуться спиной ко всем остальным. Когда на них шли тысячи и тысячи магометан.

Господи, помоги нам.

Конница тамплиеров взлетела на гребень очередного холма и хлынула вниз единым, отточенным сотнями тренировок строем, вскидывая копья и снося всё, что оказывалось у них на пути, будь то всадник или пеший. Белая лавина прокатилась до самого брода через змеящуюся по равнине речушку, увязнув лишь в нескольких десятках ярдов от центра рассеянной сарацинской армии, и воздух наполнился криками, стонами и треском ломающихся копий.

— Вперед! — кричали где-то неподалеку мирские рыцари, атакуя второй волной и снося на полном скаку головы разбегающихся в ужасе врагов. — За Иерусалим!

Их единственное спасение было во внезапности, в надежде, что сарацины попросту не успеют перегруппироваться и оказать нападавшим достойное сопротивление…

И эта надежда оправдалась.

— Шайтаны! — кричали мечущиеся магометане, приняв сверкающую сталью конницу за демонов Преисподней. Словно земля разверзлась у них под ногами, и из ее недр и в самом деле вырвалась армия Иблиса, не щадя ни бывалого, уже убеленного сединами воина, ни безусого юноши, впервые взявшего в руки саблю.

— Гоните их! — прокричал где-то совсем рядом знакомый, еще по-мальчишески ломкий голос, и мимо промчался Балдуин на взмыленном жеребце и с обагренным кровью клинком в левой руке. Правая у него, по словам бывшего королевского регента, омертвела еще в детстве.

Христианские рыцари встретили бросившегося вместе с ними в бой мальчика воодушевленным ревом сотен голосов, несущаяся следом с холмов пехота уже рубила мечущихся по равнине врагов, нещадно убивая и людей, и несущих их лошадей, чтобы свалить на землю всадников. Египетские мамлюки, верные охранники султана, зарычали в ответ, напряглись в отчаянном, но почти бессмысленном усилии, и схватившиеся с ними тамплиеры отступили. На ярд, затем на два… Уильям кричал, задыхаясь и боясь, что никто не услышит его приказов в шуме и горячке боя, но братья расслышали, заметили на мгновение сверкнувший в воздухе взмах меча и вновь рискнули, подняв боевых — обученных обрушиваться на врага и своим весом, и весом всадника — жеребцов на дыбы. И рухнули на не успевших опомниться мамлюков, с громким, мерзким хрустом ломая им кости и раскалывая черепа под блестящими коническими шлемами.

И сарацины дрогнули. В воздухе по-прежнему свистели стрелы, кричали полководцы, но огромная, прежде казавшаяся несметной силой армия пятилась, а затем и вовсе побежала, не разбирая дороги и повернувшись спинами к мгновенно взведенным арбалетам.

— Стреляйте! — кричал Балдуин, мелькая то тут, то там, и каждое появление перемазанного чужой кровью короля встречали победным ревом и свистом выпускаемых арбалетных болтов. — Гоните их!

Это была его победа. Что бы ни говорили и ни советовали королю его бароны и тамплиеры, последнее слово оставалось за Балдуином. Не решись он на отчаянный, неравный бой, и, быть может, на следующий день сарацины бы уже осаждали Иерусалим. Но теперь Салах ад-Дин бежал, едва не лишившись не только армии, но и собственной головы, а земля вокруг холма Монжизар пропиталась кровью, и воды текущей по равнине реки покраснели, словно в ветхозаветной притче о Казнях Египетских.

— Победа! — гремели христиане, гарцуя на взмыленных окровавленных лошадях, и пехотинцы вновь вскидывали взведенные арбалеты.

— Победа, — прошептал, сдавленно смеясь, Уильям. Все его сомнения разом утратили смысл, и осталось лишь безумное, звенящее в ушах и слепящее глаза чувство победы.

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу. И позволь нам прославить Тебя еще сотней и тысячей побед над магометанами.

Уильям вздрогнул, слепо схватился рукой за переднюю луку седла, почувствовав металлический привкус крови на губах, и опустил голову, с трудом стащив с головы тяжелый шлем. Под ключицей, прорвав кольчугу и белое сюрко, вышел окровавленный наконечник стрелы.

Уильям моргнул, тупо глядя, как с острия медленно падает крупная темно-красная капля, а в следующее мгновение мокрая, со спутанной гривой, лошадиная шея ринулась ему навстречу, и перед глазами стремительно почернело.

***

Сабину трясло так, что она даже не могла объяснить привратнику госпиталя Святого Иоанна, почему стучится в ворота в столь поздний час и не может подождать хотя бы до рассвета. Рыцарь-монах в черном сюрко с белым крестом смотрел, нахмурившись, на дрожащую, глотающую слезы девушку в наспех наброшенном и криво завязанном под горлом плаще, пока не вычленил из бессвязной речи «он» и «ранен» и коротко кивнул, сделав шаг в сторону.

— Благодарю вас, — всхлипнула Сабина, хватая руку госпитальера и с жаром целуя его ладонь. — Храни вас Господь, мессир.

— Иди, девушка, — мягко ответил рыцарь и даже подтолкнул ее в спину, указав второй рукой в сторону терявшегося в темноте входа в массивное прямоугольное здание госпиталя. И она бросилась внутрь, опомнилась, лишь столкнувшись с белыми плащами, а не черными, и начала говорить, что ее послал король, что ей необходимо разузнать всё для него, а не для самой себя, и что она даже не знает, кого именно ей искать, потому что не представляет, как он выглядит. А увидев белое, в испарине, лицо с заострившимися чертами и темными, почти черными кругами под закрытыми глазами, и в самом деле не узнала его в первое мгновение. Так и стояла, неверяще глядя на эту маску, на это совершенно чужое лицо в обрамлении спутанных, влажных от пота волос, и не понимала, кто перед ней.

— Он потерял много крови, — прошелестел голос за спиной, и Сабина, вздрогнув, обернулась, встретившись взглядом с уставшими, но вместе с тем удивительно теплыми ореховыми глазами. Их обладатель тоже был бледен и полулежал на соседней постели, держась рукой за раненое, с проступающей сквозь повязку и камизу, кровью плечо. — Я знаю, кто ты, — по-прежнему тихо, почти не разжимая губ, сказал храмовник, и она запоздало узнала и его. — Осторожней, девочка. Не трудно догадаться, когда ты так смотришь на него.

Сабина не нашлась, что ответить, только судорожно всхлипнула и, вновь повернув голову, как во сне опустилась на край постели, вглядываясь в белое лицо и напряженно вслушиваясь в тяжелое прерывистое дыхание.

— За что? — выдавила она, даже не пытаясь утереть хлынувших из глаз слез и ни к кому толком не обращаясь.

— Ему повезло, — едва слышно ответил ей мессир Жослен, откидывая светлую, в кольцах грязных от пыли и пота волос, голову на узкую подушку. — В первом ряду была настоящая бойня. Девятерых попросту затоптали, прежде чем к ним пробились остальные. А мы, считай, вышли сухими из воды. Милостью Божьей.

Сабину замутило от этих слов, воображение вдруг отчетливо нарисовало его, лежащего на земле с размозженными, раздавленными костями, и она даже зажала рот рукой, борясь с нахлынувшей дурнотой, от которой содрогалось всё тело и темнело в глазах.

— Не плачь, — прошептал мессир Жослен, когда у нее вырвался сдавленный стон. Ему, верно, все эти раны казались совсем не опасными. — Я же говорю, ему повезло. Впервые вижу, чтобы стрела попадала так удачно.

Жослену даже удавалось шутить. А Сабина, забывшись, гладила побелевшее лицо и целовала закрытые глаза мокрыми, солеными от слез губами, пока он не застонал слабым голосом и не приподнял веки, глядя на нее сквозь темные, по-девичьи длинные и густые ресницы. И не попытался улыбнуться, с трудом приподняв уголки бескровных губ.

— Ты бы видела… — прошептал Уильям с таким счастливым видом, словно не лежал среди сотен других раненных с перевязанной грудью, рукой и еще Господь знает чем, скрытым от чужих взглядов тонким покрывалом. — Видела, как мы гнали их. А Балдуин…

— Тише, — с трудом выдавила Сабина, поглаживая его по щеке дрожащей рукой. — Ничего не говори. Тебе… тебе нужен отдых.

Слабая, но такая счастливая улыбка померкла на белом измученном лице, и он спросил с непонятной печалью в едва слышном голосе, медленно подняв подрагивающую руку и стирая слезы с ее щеки:

— Ты не понимаешь, верно?

Сабина молчала, не зная, как объяснить ему, что этого понять было невозможно. И стараясь — искренне, изо всех оставшихся после пережитого ужаса сил — принять то, что это делало счастливым его.

У нее не получалось.

Комментарий к Глава шестнадцатая

*коннетабль - высший военный чин в средневековой Франции и Латино-Иерусалимском королевстве.

 

========== Глава семнадцатая ==========

 

Позднее султану Салах ад-Дину приносили известия о том, что франки потеряли в битве при Монжизаре более тысячи человек. И еще половина от этого числа скончалась от ран в иерусалимском госпитале Святого Иоанна, куда прокаженный король приказал доставлять всех раненых, не разбирая происхождения и военного чина. Но для Салах ад-Дина эти вести служили слабым утешением. Христианская армия могла быть обескровленной, могла потерять всех своих монахов в кольчугах, бывших едва ли не самой страшной угрозой для правоверных, но поражение при Монжизаре навсегда очернило прежде блестящую славу султана-завоевателя.

Ни его враги-франки, ни недруги из числа магометан, ни даже его друзья и родные братья не забудут этого позора. Тысячи правоверных были зарублены и обезглавлены в бою, и сотни попали в унизительный плен. Претерпев немало лишений и проливных осенних дождей, едва не погибнув при переходе через Синай, потеряв в пути еще не одну сотню воинов и наконец вернувшись в Каир, Салах ад-Дин был вынужден признать, что его вторжение обернулось едва ли не самым позорным провалом в истории правоверных.

Христиане тем временем воодушевились. У изведенного постоянными дворцовыми интригами короля будто открылось второе дыхание, и он задумался об усилении весьма условных границ королевства. И в первую очередь о постройке новых крепостей и укреплении старых, поэтому вассалы и бароны часами видели мальчика сосредоточенно считающим, исписывающим сверху донизу целые ярды пергамента и постоянно советующимся, а то и спорящим с лучшими строителями королевства.

У тамплиеров дела шли не хуже. Магистр ликовал, как и прочие, в Сен-Жан д’Акре уже высаживались, окрыленные вестями о победе, прибывавшие взамен погибших братья из западных прецепторий, а Уильям медленно поправлялся под чутким присмотром часто посылаемой к нему доверенной королевской служанки. Во всяком случае, свои появления в госпитале Святого Иоанна Сабина объясняла именно приказом Балдуина.

— Его Величество глубоко обеспокоен самочувствием командора де Шампера, — говорила сарацинка и хмурила брови, приобретая на удивление грозный для такой красивой и даже хрупкой женщины вид каждый раз, когда видела кровь на его повязках. Рана от стрелы оказалась самой тяжелой и долго не закрывалась, то и дело начиная кровоточить.

В третий приход доверенной служанки Уильям позволил себе расслабиться и с плохо скрываемой улыбкой наблюдать, как Сабина распекает лекарей, не стесняясь в выражениях. Кровоточащая рана не давала ему покоя и почти пугала — почему она никак не заживет? Что с ней не так? — а присутствие Сабины, напротив, дарило успокоение.

— Всё будет хорошо, — шептала сарацинка, мгновенно замечая его волнение, и целовала лицо возлюбленного, когда никто не видел. — Ты обязательно поправишься, и всё будет, как прежде.

Уильям молчал, не признаваясь в том, что как прежде не будет уже потому, что звания командора его лишили. Не из-за провинностей, а потому, что Газа была слишком важной крепостью, чтобы оставлять ее без главы. Который лежал раненым в сотне миль от вверенной ему прецептории.

— Ты не покинешь госпиталя, пока лекари не убедятся в том, что твои раны полностью зажили. Газа слишком далеко, чтобы я мог быть уверен, что ты доберешься туда без осложнений для своего здоровья, а мы и без того потеряли слишком много рыцарей, чтобы позволить оставшимся рисковать жизнями, — сказал, навестив раненых рыцарей, Великий Магистр, и Уильяму не оставалось ничего иного, кроме как согласиться.

Сабина расстроилась, когда узнала об этом.

— Почему ты не сказал? — с искренней печалью спросила сарацинка, сидя на краю постели и вглядываясь в его лицо. Уильям пожал плечами, и рана от стрелы немедленно отозвалась короткой вспышкой боли, заставив его поморщиться.

— Ерунда. Возможно, мне позволят возглавить другую прецепторию.

После грандиозной победы при Монжизаре, победы, которая была и его заслугой тоже, он всерьез надеялся на новое назначение. Тамплиер не должен быть честолюбивым, не должен желать славы для себя, но Уильям ничего не мог поделать со снедавшим его тщеславием. Он знал, что способен на бóльшее, чем быть всего лишь рядовым рыцарем Ордена тамплиеров.

Но, кроме этого, оставалась Сабина.

Нежная, ласковая Сабина с длинными чуткими пальцами, мягкими пышными локонами коротко подстриженных черных волос и лукавым, как у лисенка, выражением лица. Уильям всё чаще вспоминал, как думал о ней перед самой атакой на сарацинскую армию, как на короткое постыдное мгновение почувствовал, что не хочет больше сражаться, и понимал, что так не может продолжаться вечно. Нужно было выбрать между нею и Орденом. Между любовью и… честью.

— Что тебя тревожит? — с нежностью спрашивала Сабина, поглаживая его по щеке, но Уильям не знал, что ей ответить. А потом она уходила из госпиталя и возвращалась вновь, в его снах, ласковая и страстная одновременно, осыпающая его жаркими поцелуями, от которых кружилась голова.

— Я так люблю тебя, — шептала призрачная сарацинка в последнюю ночь, окутанная одними лишь полупрозрачными вуалями, обвивала руками его шею, льнула всем телом, теплым и гибким, и целовала его лицо. — Мой милый, мой любимый. Не оставляй меня, никогда не оставляй.

А потом вдруг превратилась в леди Милдрэд с белым заплаканным лицом и распущенными по плечам белокурыми волосами.

— Что ты наделал, Уильям? — прошептала мать, и из ее прозрачно-голубых глаз вновь потекли крупные слезы. — После всего, что я пережила по вине твоего отца, как мог ты обречь на это другую женщину?

Я не сделал ничего дурного, хотел ответить Уильям, но губы будто одеревенели и не слушались, не способные произнести ни единого слова.

— Доволен?! — гремел в ушах голос барона. — Я дал тебе свое имя, чтобы уберечь твою мать от позора, дал тебе возможность прославить это имя в рядах величайшего из рыцарских Орденов, и как ты отблагодарил меня за это? Что скажет твоя мать, когда узнает о делах своего драгоценного бастарда? Не ты ли говорил, что всегда защищал ее? И как же, позволь узнать, ты убережешь ее от нового позора, когда тебя изгонят из Ордена за связь с этой сарацинской шлюхой?

Она не шлюха, хотел сказать Уильям, но кто согласился бы с ним, если бы их тайные встречи вдруг стали явными? Женщина, отдавшаяся тамплиеру, кем, если не блудницей, была она в глазах других людей? В глазах церковников, полагавших женщин распутными лишь потому, что сами они, эти благочестивые священники, были не в силах ни побороть, ни утолить своего желания? И в глазах благородных рыцарей, привыкших брать, что пожелают, а потому полагавших, что если женщина уступила одному, значит обязана будет уступить и всякому иному мужчине?

Ее заклеймят за одно лишь желание быть любимой. Их обоих.

Но самым пугающим стало видение полуразмытой, словно туманная дымка в сумраке, фигуры без лица, стоящей в клубах дорожной пыли. Та забивалась в нос, и скрипела на зубах, не давая сделать вдоха, а потом перед самыми его глазами вдруг возникли другие, белесые, почти лишенные цвета и смотревшие на него со странным, одновременно брезгливым и одобрительным выражением.

Король вправе брать то, что пожелает. И ту, кого пожелает. Мой отец никогда этого не понимал, но ты… ты всё понимаешь, мой мальчик. Ты похож на меня куда больше, чем ей хотелось бы.

Уильям проснулся со сдавленным криком и долго не мог отдышаться, до судорог в пальцах стискивая край покрывала. Чтобы убедить самого себя в том, что это был лишь дурной сон, уже развеявшийся, словно дым на ветру. Но это видение звериных белесых глаз преследовало его и после того, как над Иерусалимом занялся розово-золотой рассвет и поднялось круглое, не по-зимнему яркое и слепящее глаза солнце, способное прогнать любые сновидения.

Кроме этого.

***

Одо де Сент-Аман писал письма. Длинные, обстоятельные, подробно рассказывающие обо всех невзгодах, обрушившихся на Святую Землю. Послание королю Англии, Генриху Плантагенету, королю Франции Людовику VII, печальному известному разводом со своевольной Альенор Аквитанской, императору Священной Римской Империи, рыжебородому Фридриху Барбароссе, и обоим занимавшим ныне Святой Престол понтификам: Его Святейшеству Александру III и антипапе Каликсту III.

— Разумно ли это? — с сомнением спросил сенешаль Ордена, когда прошлым вечером был вместе с маршалом и капелланом вызван в бедный, как и было положено рыцарю Храма Соломона, покой Великого Магистра. — Александр III враждует с Барбароссой и его антипапой…

— Так что же нам, братья, теперь поддержать незаконного узурпатура Святого Престола? — возмутился маршал, не дав ему договорить.

— Это не поле боя, любезный брат, — недовольно сказал прерванный на полуслове сенешаль. — И говорим мы не о сарацинах.

— Когда мы окажемся на поле боя, любезный брат, — в тон ему отозвался маршал, отвечавший за военную подготовку братьев, — говорить станет уже поздно. Нам нужны мечи, а не слова. Сотни, тысячи мечей, щитов и арбалетов, что бы ни говорили Их Святейшества о запрете на это оружие! Нам нужен новый Крестовый поход!

— Успокойтесь, братья, — миролюбивым тоном вмешался в спор еще совсем молодой, но мудрый так, как могут быть мудры лишь священнослужители, капеллан Ордена. — Господь простит нам и арбалеты, и наши споры, как прощал и прежде. Если мы, как и прежде, употребим их на благо христиан. Как наши братья обозревают дороги с башен своих прецепторий, так и наши споры призваны служить лишь одной цели: увидеть те достоинства и недостатки посещающих нас идей, какие можно разглядеть, лишь взглянув на них с вышины чужого рассуждения и не будучи ослепленными пеленой гордыни и веры в собственную непогрешимость. Но не будем резки друг с другом, дабы не нанести обиды своему собрату. Цель у всех нас одна, и нам должно идти к ней рука об руку, а не порознь.

— И всё же, — ответил сенешаль, терпеливо дождавшись, когда капеллан закончит говорить, а Великий Магистр — кивать в такт его словам, — мы играем с огнем, любезные братья. Его Святейшество вряд ли будет доволен, узнав о посланиях Фридриху и его антипапе. И Фридрих, без сомнения, придет в ярость, если прознает о письме Александру III. И я, братья, не возьмусь предсказывать последствия.

— Последствия, — наконец заговорил сам де Сент-Аман, — будут неприятны и для нас, и для всего христианского мира. А потому важно сделать так, чтобы эти непримиримые соперники не были ни о чем осведомлены. Мы не в том положении, чтобы просить помощи лишь у половины союзников. Лишь одному Господу известно, сколько еще проживет этот мальчик на троне. И сможет ли он еще хоть раз вырвать у Салах ад-Дина победу. Мы победили с Божьей помощью, но не стоит ждать, что небеса и впредь будут так милостивы к нам. Мы можем лишь молить их об этом.

Решено было всё же написать письма всем, кто мог хоть чем-то помочь делу тамплиеров в Святой Земле. И послать рыцарей инкогнито, без белых плащей и упоминаний об их принадлежности к могущественнейшему из военно-монашеских орденов. Выбрать следовало из числа тех братьев, кто видел последние сражения с сарацинами собственными глазами, кто заплатил за победы Ордена собственными потом и кровью и кто умел говорить красиво и мудро. Кто знал бы, как верно представить обрушивающиеся на Святую Землю трагедии, показав при этом, что, несмотря на все их невзгоды, Орден тамплиеров силен, как никогда. Но даже сильнейший из рыцарей Христа не выстоит против объединенной магометанской армии.

Маршал был прав. Ордену нужен еще один Крестовый поход.

Именно это спросил у Великого Магистра один из вызванных к нему на рассвете братьев. Одо самолично, ни с кем не советуясь и никому не сообщая, выбрал его для того, чтобы доставить Александру III послание, на котором еще не успел остыть запечатавший его воск с оттиском символа Ордена тамплиеров: крохотным изображением двух рыцарей на одном коне.

— Магистр, могу я задать вопрос?

Одо кивнул, с тщательно скрываемым от чужих глаз неудовольствием отметив, что будущий посланник в смятении. Ответственность на него возлагалась, безусловно, немалая, хотя и оказываемые Магистром честь и доверие были огромны. Но на лице рыцаря на мгновение отразились не страх и не возбуждение, а именно смятение. Словно приказ хоть и был ему лестен, но вместе с тем шел вразрез с его собственными намерениями. Хотя какие намерения могут быть у храмовника, кроме желания достойно послужить своему Ордену и Великому Магистру?

— Я должен вернуться на Запад и от лица всех моих братьев призывать к новому Крестовому походу?

Одо едва заметно улыбнулся, довольный тем, как быстро мальчик догадался о цели предстоящего ему путешествия.

— Тебя что-то тревожит, любезный брат? — спросил Магистр, невольно подражая доверительной манере покойного Бертрана де Бланшфора. Бертран всегда знал, как разговаривать с каждым из своих рыцарей. И всегда умел не только приказать, но и объяснить, почему его приказ так важен для блага всего Ордена. Одо никогда не считал себя способным на подобные беседы с теми, кому полагалось безоговорочно подчиняться Великому Магистру, но попытаться стоило.

— Я не покидал Святой Земли восемь лет, — медленно, словно раздумывая над каждым своим словом, сказал рыцарь, и теперь смятение слышалось и в его глубоком низком голосе. — И не смогу сражаться за нее, если буду на Западе.

— Никто из нас не сможет сражаться, если с Запада не придут наши братья во Христе, — ответил Великий Магистр, стараясь не злиться. Сообразительный мальчик, тем не менее, не понимал очевидного. — Нас слишком мало, чтобы противостоять сарацинским ордам. Ты сам видел, что победа при Монжизаре была чудом, которого может и не случиться вновь.

— Да, Магистр, — ровным голосом согласился рыцарь. — Я должен ехать один?

— У тебя есть на примете братья, которым можно доверить столь важную миссию? — спросил в ответ де Сент-Аман, рассеянно потирая пальцами подбородок, густо поросший белой от седины бородой.

— Двое, — ответил посланник, не задумываясь, и Одо лишь коротко кивнул, не спрашивая имен.

— Можешь взять их с собой.

— Благодарю, Магистр, — сказал рыцарь все тем же ровным голосом, словно оказанная ему честь нагоняла на него тоску. Мальчишка, что с него взять? В его возрасте Одо тоже хотел лишь славы на поле боя, а всё остальное полагал уделом, не достойным мужчины и рыцаря Ордена тамплиеров.

— Ступай, — велел Магистр, отгоняя непрошенные воспоминания о славных боях и победах над сарацинами в те давние годы, когда власть Креста в Палестине была сильна, как никогда. — Я рассчитываю, что ты покинешь Иерусалим завтра на рассвете.

— Как пожелаете, Магистр, — покорно поклонился рыцарь, но голос у него дрогнул. Он повернулся спиной и вышел, держа голову высоко поднятой. Та казалась ему до странности пустой, звенящей изнутри от этой пустоты, отчего собственное дыхание, вроде бы ровное и глубокое, казалось неимоверно громким и заглушающим собой все иные звуки. Он даже не понимал толком, куда идет, как во сне пытаясь собрать воедино ускользающие мысли.

Запад. Такой далекий, почти забытый, он уже начал казаться лишь сном, навеянным дующими из-за моря ветрами, и вдруг напомнил о себе стремительным кинжальным ударом. Уже завтра он должен будет отправиться на Запад. Но что там, на этом полузабытом Западе?

Сколько времени ему придется провести в переговорах с самим Папой? Переговорах, обставленных таким образом, что никто, кроме Его Святейшества, не будет знать об истинном лице явившегося к нему рыцаря. Он придет без белого плаща и красного креста и если не справится с возложенной на него миссией, то Орден будет отрицать сам факт того, что посылал кого-то в самое пекло церковного и политического раздора. Тамплиерам нужны мечи, а не скандалы, именно потому все трое посланников будут ходить по лезвию ножа, рискуя не только провалом переговоров, но и, возможно, своим плащом.

И как теперь быть с…?

Он отвлекся от мыслей, едва не столкнувшись с кем-то в коридоре прецептории, и поднял глаза, увидев белый плащ с крестом на левом плече и яркие, цвета голубой бирюзы, глаза пекарского сынка. Тот, верно, хотел что-то сказать, не иначе, как похвастаться тем, как заслужил наконец столь желанные для него рыцарские шпоры — награда за Монжизар, не иначе, — уже разомкнул губы, но Уильям посмотрел сквозь него и бросил, не задумываясь толком над смыслом своих слов:

— Видно, дела у Ордена и в самом деле хуже некуда.

И прошел мимо, оттеснив Эдварда плечом. Обидел походя, не подумав и при здравом рассуждении даже не желав, но пекарского сына это едва ли бы утешило. А самого Уильяма влекло к дальней стороне наружной стены прецептории, за конюшни, из глубины которых доносилось ржание орденских лошадей, туда, где можно было спрятать в щели между неплотно подогнанными блоками плащ и завернутое в него сюрко с крестами на груди и спине. А затем вновь затянуть на поясе кожаную перевязь с мечом и, раз за разом ставя ногу в высоком сапоге из мягкой кожи в удобные щели между каменными блоками, легко перемахнуть через стену, оставшись незамеченным для сторонних наблюдателей.

Не дозволено брату покидать прецептории без дозволения командора и никаким иным способом, кроме как через ее ворота.

Но кто узнал бы в нем сейчас орденского брата? В длинной, доходившей до колен, котте из темной шерсти и без каких-либо знаков различия — лишь с узким прямым мечом, лучше всяких слов говоривших о рыцарском звании, — с загорелым лицом и заплетенными в косицу длинными густыми волосами он мог быть кем угодно. Наемником на службе у иерусалимского короля. Скромным вассалом, возможно, даже безземельным. Младшим сыном другого скромного вассала, которому не досталось даже самого захудалого фьефа с самой неплодородной почвой. Никто и не обратит на такого рыцаря внимания, разве что скользнет по нему отстраненным взглядом, когда тот отыщет в шумной толпе такую же обычную, как и он сам, служанку, каждое утро покупающую на базаре фрукты,. И едва ли кому-то покажется странным, когда служанка вскинет голову, заметив краем глаза выросший рядом с ней силуэт, и ее лицо озарится радостной улыбкой.

Мало ли в Святом Граде влюбленных?

— Безумец, — прошептала Сабина дрожащим от нежности голосом, и на ее щеках вновь появились ямочки от широкой сияющей улыбки. А правая, свободная от кожаной сумы с фруктами, ладонь с широко расставленными пальцами замерла, слабо подрагивая, в паре дюймов от его руки, не решаясь коснуться.

— Нужно поговорить, — пробормотал Уильям, почти касаясь губами ее виска и не поднимая глаз на окружавшую его толпу. Благородные сюда не захаживают, орденские братья тоже — предполагалось, что ни у одного из них не должно быть при себе даже самой захудалой монетки, — но рисковать всё же не стоило.

— О чем? — спросила сарацинка, но он только качнул головой, давая понять: не здесь. Сабина удивленно подняла изогнутые брови, но послушно последовала за ним из толпы. Почти побежала, чуть подобрав длинную юбку своего синего платья с грубой шнуровкой на груди, чтобы не отставать от широкого размашистого шага. И сама бросилась ему на шею, выпустив из рук суму с фруктами.

Уильям уткнулся носом в тонко пахнущие жасминовым маслом волосы, крепко прижимая ее к себе и вздрагивая от того, как ласково ее узкие ладони гладили его шею и плечи, а затем нашел ртом теплые разомкнутые губы. Сабина задрожала в его руках, чуть откинула голову назад, отвечая на поцелуй, и ему вдруг вспомнилось, как они точно также целовались в одном из коридоров королевского дворца, а когда он сказал, что должен идти, Сабина спустилась на конюшни следом за ним. А потом лежала полунагая на колючем сене, в одной лишь тонкой камизе с расшнурованным на груди воротом и сбившимся до самой талии подолом, и целовала его так, словно эта ночь была последней в их жизни.

— Я так скучала, — пробормотала Сабина, на мгновение отрываясь от его губ и поглаживая пальцами скуластое лицо, и потянула его за собой, в падающую от одного из неказистых, ютящихся почти вплотную друг к другу домов тень. Уильям пошел, как во сне, способный думать лишь о том, как плотно облегает гибкое стройное тело теплая синяя ткань ее платья, подчеркивая каждую линию вместо того, чтобы скрывать, и вновь уткнулся носом в мягкие завитки черных волос на смугловатой шее в надежде хоть ненадолго отсрочить разговор. Поцеловал, почувствовав губами биение жилки под золотистой кожей, и Сабина тихо вздохнула, прижимаясь щекой к его плечу.

— Я так люблю тебя, мой милый, — с нежностью прошептала сарацинка, и у него на мгновение замерло сердце. Она повторила — повторила едва ли не в точности! — слова из не дававшего ему покоя сна. Перед внутренним взором вновь возникли бесцветные глаза покойного принца.

Отца.

Я не такой! — выкрикнул Уильям в ответ, не разжимая губ и не произнося ни звука, но Сабина вздрогнула и взволнованно спросила:

— В чем дело?

Уильям отстранился, сделал глубокий вдох, медленно моргнув, и на ее сердцевидном лице появилось почти испуганное выражение. Она знала, что он делает так всегда, когда собирается с духом.

— Уильям?

Он сделал еще один вдох, показавшийся пугающе громким в повисшей между ними звенящей тишине, и решился:

— Я должен уйти.

Сабина непонимающе нахмурила изогнутые брови, внимательно вглядываясь в Уильяма, словно падавшая на них тень от дома мешала рассмотреть выражение его лица, и повторила:

— Уйти?

— Уехать, — поправился Уильям. — На Запад.

— На Запад? — вновь повторила сарацинка дрогнувшим от отчаяния голосом и даже отвела в сторону разом потускневший взгляд. Уголки чуть ассиметричных губ опустились в горькой гримасе, походившей на перевернутую улыбку. — Это надолго, — сказала Сабина, решительно взяв себя в руки и вновь взглянув на него. Не спрашивала. Пусть она не покидала Иерусалим с детства, не считая паломничества к Иордану — прошедшего далеко не так благочестиво, как следовало, — но Сабина прекрасно понимала, что путь на Запад и обратно может занять долгие месяцы. Газа тоже была не близко, но они оба знали, что Уильяму достаточно было вскочить в седло на рассвете первого дня и на закате второго он уже был бы в ее объятиях. Из Западных земель так быстро не примчишься, как бы им обоим этого ни хотелось.

— Когда ты вернешься? — спросила Сабина, вновь вглядываясь в его лицо и надеясь, что он сможет дать хотя бы примерный ответ. Уильям смотрел на нее почти минуту, пытаясь запечатлеть в памяти и ее раскосые, окаймленные пушистыми ресницами медово-карие глаза, и изогнутые черные брови над ними, и нежную линию золотисто-коричневых губ, и мягкие черные локоны, не доходившие ей даже до плеч. И каждую черточку сердцевидного лица, придававшего ей сходство с маленьким доверчивым лисенком.

— Я не вернусь.

Сабина беззвучно охнула, вскинула ладонь, прижимая пальцы к приоткрывшимся губам, потрясенная таким приговором, но уже через мгновение забавно тряхнула головой и спросила почти деловитым тоном, безуспешно пытаясь скрыть охватившее ее смятение и одновременно с этим отыскать хоть какой-то выход.

— Но почему? Я думала… — она замялась, не зная, как объяснить, что вовсе не желает, чтобы он вновь оказался в госпитале израненным после очередного сражения. — Думала, что Ордену как никогда нужны воины. Нужны здесь, а не на Западе.

— Нужны, — кивнул Уильям, чувствуя, что с каждым мгновением в нем остается все меньше решимости. И не зная, как повести себя, когда она поймет, что он говорит всерьез. — За ними я и отправлюсь. А когда вернусь… Я вернусь в Орден.

Он не нашел в себе силы выговорить «А не к тебе», но фраза всё равно прозвучала, беззвучно отразилась в глазах и повисла в воздухе между ними. У Сабины дрогнули губы.

— Я… наскучила тебе?

Нет! — захотелось выкрикнуть Уильяму. Ты никогда мне не наскучишь. Я клянусь, что буду думать о тебе всегда, буду молиться о тебе, буду любить тебя до тех пор, пока мое сердце не перестанет биться, и даже после этого, в мире, где между нами уже не встанут никакие обеты и правила. Никогда и нигде, ни с какой иной женщиной я не предам тебя, потому что никого, кроме тебя, я не любил прежде и не полюблю впредь.

— Что я сделала не так? — с горечью спросила Сабина, и в медовых глазах блеснули слезы.

Нет, не надо. Не плачь. Я не стою этого.

— Это не ты. Это я.

Горло сдавило, словно на шее сомкнулись невидимые руки, слова давались с трудом, и вид Сабины, с таким отчаянием вглядывающейся в его лицо в надежде увидеть хоть какой-то намек на то, что это всего лишь глупая и злая шутка — которой она не заслужила, но вынести которую всё же было куда легче, чем-то, что он делал теперь, — лишал Уильяма последних сил.

— Я…не могу, Сабина. Я… не должен.

— Это из-за Ордена? — прошептала сарацинка, начав понимать. — Что произошло, Уильям? Раньше ты…

— Раньше я вел себя, как последний глупец! — невольно выкрикнул он в ответ, злясь на себя за то, что натворил, поддавшись чувствам. — Я поставил под удар и себя, и тебя, я мог в одночасье лишить нас обоих всего, что…

— Всего?! — переспросила Сабина, так же невольно повысив голос и не задумываясь о том, что кто-то мог их услышать. — Да что у меня есть, кроме тебя?! Обязанность вытирать слезы Сибилле каждый раз, когда она принимается рыдать?! Думаешь, я дорожу этим?!

— А как же Балдуин? — даже растерялся Уильям от такого жестокого ответа. Неужели жизнь этого мальчика… Неужели она только притворялась всё это время, что король дорог ей?

— Балдуин умрет, Уильям, — безжалостно ответила Сабина, неожиданно показав ему какую-то совершенно чужую, незнакомую сторону ее характера. — Хочу я этого или нет, но ему остались считанные годы. И это в лучшем случае. А вернее, в худшем, потому что чем дольше он проживет, тем больше будет страдать. И когда его не станет, ничто уже не будет держать меня в Иерусалиме. Послушай, — заговорила сарацинка совсем иным тоном, вновь обнимая его за плечи и порывисто прижимаясь щекой к широкой груди. — Мы ведь можем уйти. Как бы ни был мне дорог Балдуин, между ним и тобой я выберу тебя. И в пекло твой Орден, Господь не станет карать нас за любовь. Уильям, в мире ведь есть не только Англия и Святая Земля! Мы можем отправиться в любое из западных королевств, или дальше на восток, или, если хочешь, на юг, в Египет и дальше, или даже на север. Говорят, что за Византией есть еще десяток христианских княжеств! Мы… Уильям, мы сможем побывать везде и сами выбрать, какая земля нам больше по нраву! Мы сможем…

Пожениться. Она не сказала, но это тоже повисло в воздухе. Тамплиер связан обетом безбрачия, но тамплиер-отступник, покинувший Орден, и без того совершает грех, который в глазах Церкви будет куда страшнее брака с сарацинкой. Тем более, с христианкой. И в любом ином королевстве или империи никто не будет знать, насколько велика разница в положении между одним из претендентов на корону Англии и дочерью сарацинского купца. Не зная их истинных лиц, никто не посмеет осудить их за неравный брак.

Уильям стиснул зубы и даже зажмурился на мгновение от нахлынувших картин.

Взять ее в жены. Поклясться ей в любви и верности не только в собственных мыслях, но перед алтарем и католическим священником. Получить право защищать ее от любого зла, не раздумывая над тем, кто его несет: магометанин или христианин, против которого бессилен рыцарь-тамплиер. Возвращаться к ней, не таясь. Как законный муж, которого никто уже не осудит за всепоглощающую страсть к собственной жене, а не как тайный любовник, который не способен дать ей ничего, кроме позора.

Засыпать рядом с ней каждую ночь, обнимая теплое, льнущее к нему тело, и просыпаться каждое утро, видя, как блестят в солнечных лучах завитки черных волос. Родить детей, у которых, верно, будут такие же темные волосы, смугловатая кожа и ямочки на щеках.

Получить всё то, чего его когда-то лишили завистливые сплетники.

И отворачиваться, делая вид, что ничего не слышит, всякий раз, когда кто-то заговорит о том, как в Святой Земле гибнут под натиском магометан рыцари-тамплиеры.

— Уильям, я люблю тебя, — повторила Сабина, по-прежнему не поднимая головы, и он зарылся лицом в ее волосы, чтобы не закричать. Грудь болела, словно вновь открылась только зажившая рана от стрелы, и глаза жгло совсем, как в тот день, когда родился очередной законный сын Артура де Шампера, а никому не нужный бастард выл от обиды и несправедливости. А потому голос вдруг сделался сиплым и дрожащим, совсем, как у того мальчика, который еще не знал, какой путь ему выбрать.

— Я не могу.

Сюда придут тысячи и тысячи. Быть может, не сегодня и не завтра, но однажды султан оправится от нанесенного ему поражения и явится вновь. Или же его место займет иной жаждущий крови неверных правитель. И, быть может, один-единственный храмовник ничего не изменит в этой войне и лишь сложит голову рядом с другими орденскими братьями. Но даже в этом случае он не имеет права бежать.

Сабина беззвучно заплакала, не понимая, почему он так упорно отказывается от нее. И не зная, что еще сказать, чтобы он передумал. Слезы катились по ее щекам и падали ему на грудь, расплываясь пятнами на темно-синей ткани котты.

— Почему? — выдавила Сабина с трудом, прижимаясь лбом к его плечу и дрожа всем телом.

— Я поклялся защищать всех христиан, — ответил Уильям одеревеневшими, не слушающимися губами, — и не могу отказаться от этой клятвы ради тебя одной. Как бы я этого ни хотел.

Она всхлипнула. Так жалобно и горько, что он предпочел бы удар кинжалом этому звуку. Он вновь всё испортил. Но вместо того, чтобы пытаться исправить, только и смог, что взять ее лицо в ладони и поцеловать дрожащие, мокрые от слез губы. А затем повернуться и пойти прочь, медленно, ибо каждый шаг теперь стоил неимоверных усилий, но не оборачиваясь, пока за спиной не зазвучали торопливые шаги.

— Нет! — Сабина схватила его за руку и вновь уткнулась лицом ему в грудь, когда он повернул к ней голову. — Прошу тебя, не уходи! — и забормотала скороговоркой, глотая слезы. — Пусть будет Орден. Если тебе это нужно, то я согласна, я приму! Хочешь, буду ездить за тобой из крепости в крепость. Или ждать тебя в Иерусалиме. Хочешь?! Сколько потребуется. Сколько ты скажешь. Только вернись ко мне. Обещай, что вернешься. Уильям, обещай!

Тихий плач перешел в рыдания, она содрогалась всем телом, задыхаясь от слез, и Уильям крепко прижал ее к себе — в последний раз — и забормотал, почти касаясь губами ее уха, ласковые бессмыслицы, безуспешно пытаясь успокоить.

Невозможно. Он и без того зашел слишком далеко и не может испортить ей всю жизнь своими обещаниями. Не может допустить, чтобы она ждала его годами, добровольно лишая себя счастья. Но из груди само собой вырвалось тихое ненужное признание.

— Я люблю тебя.

Сабина замолчала, резко, словно у нее в одно мгновение не осталось сил, чтобы плакать, и вскинула голову. Слезы мерцали на ее мокрых слипшихся ресницах, катились по щекам, оставляя соленые дорожки, и другой бы сказал, что она не из тех женщин, которые остаются красивыми, даже когда плачут. Уильям вместо этого чувствовал щемящую нежность и желание сцеловать эти слезы, чтобы она вновь улыбнулась ему.

— Я не в силах заставить тебя поступать против собственной воли, — тихо сказала Сабина. — Но я… Я буду молиться о тебе каждый день. И если однажды ты захочешь вернуться… Я буду ждать.

Уильям сумел только кивнуть и, не сдержавшись, вновь поцеловал, крепко и отчаянно, молясь, чтобы его поразило молнией с небес и избавило от необходимости оставить ее. Молнии не было. А потому пришлось вновь разжать руки и попытаться уйти, не оборачиваясь. Но уже через несколько шагов Уильям вновь остановился и повернул голову, клянясь в мыслях, что это в последний раз.

Сабина смотрела ему вслед полными слез глазами, и это взгляд громче любых слов кричал о том, что она любит его. И что она… понимает.

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу.

 

Конец первой части.

 

========== Часть вторая ==========

 

Любовь — одно из тех страданий, которыеневозможно скрыть:

одного слова, одного неосторожного взгляда, иногда даже молчания достаточно,

чтобы выдать ее.

(Пьер Абеляр)

 

Глава восемнадцатая

Верховья реки Иордан, брод Иакова, год 1179.

 

Неприступный бастион из камня и железа — так впоследствии назовут магометанские хронисты крепость Шастеле, медленно, день за днем и месяц за месяцем, вырастающую из полого холма на западном берегу полноводного Иордана. На много миль вокруг не было иной переправы через реку, кроме брода Иакова, называемого магометанами Байт-аль-Азан, Дом Скорби, и окруженного топкими болотами с северной стороны и непреодолимой стремниной с южной. Брод Иакова был узкими, единственно доступными вратами между Палестиной и Сирией и лежал лишь в дне пути от одного из главных магометанских оплотов этой земли: изобилующего богатства Дамаска.

Балдуин знал, что рискует, возводя здесь франкскую крепость.

Король начал строительство Шастеле еще осенью прошлого года, и к апрелю этого на пологом западном холме Иордана уже вырос массивный донжон и одна из двух каменных стен, опоясывающая вершину холма. Вторая должна была заключить в кольцо его основание. Шнырявшие по округе сарацинские шпионы и соглядатаи наверняка писали своим эмирам полные ужаса послания о чудовищном сооружении прокаженного короля. Балдуин смотрел на возвышающуюся перед ним башню, щурясь от слепящего глаза весеннего солнца, и улыбался собственным мыслям.

Когда строительство Шастеле будет закончено и крепость перейдет во владение тамплиеров, с надвигающейся с севера угрозой будет покончено раз и навсегда.

Великий Магистр храмовников полагал так же, поэтому приблизившись и склонив голову в коротком и стремительном поклоне, заметил:

— Она прекрасна, Ваше Величество. Орден в неоплатном долгу перед вами за столь щедрый дар.

— Я дарю ее вам не ради благодарностей, Магистр, — ответил Балдуин, поворачивая голову — дующий с запада ветер бросил ему в лицо длинные тускло-золотистые волосы, на мгновение скрывая под волнистыми прядями розовые и багровые пятна язв — и глядя на де Сент-Амана снизу вверх. Рослый Магистр был выше короля почти на голову. — А ради защиты всего королевства. Тамплиеры пока что единственные, в чьей бескорыстности я не сомневаюсь. Иных рыцарей Салах ад-Дин, без сомнения, подкупит.

— Вы слишком суровы к ним, государь, — сказал де Сент-Аман, но больше для очистки совести. Великий Магистр был гордецом, каких поискать, но Балдуину этот надменный старик порой почти нравился. И в любом случае, Одо оставался непримиримым рыцарем Христа, жившим лишь сражениями с магометанами и ничем иным. Все остальные военные лидеры христианского королевства были… не так надежны.

— Салах ад-Дин предлагал мне шестьдесят тысяч динаров за прекращение строительства, — ответил Балдуин, но на лице Магистра не отразилось даже притворного удивления, не то, что искреннего. Его собственные соглядатаи давно уже доложили Одо обо всех спорах и интригах вокруг возводимой у брода Иакова крепости. — Не каждый рыцарь, даже самый благочестивый, найдет в себе силы отказаться от такой суммы. Именно поэтому я вверяю Шастеле Ордену тамплиеров.

— Мы не подведем вас, государь, — торжественно ответил де Сент-Аман. Балдуин посчитал, что ему будет достаточно этого обещания.

Король покидал свою крепость у брода Иакова на рассвете следующего дня, возглавляя длинную кавалькаду из сотни рыцарей и полутысячи пехотинцев и туркополов — конных лучников из числа сарацинских христиан, ставших аналогом легкой конницы магометанских армий. Имевшие более легкое, чем рыцари, вооружение, туркополы были едва ли не самым универсальным звеном иерусалимской армии, способные и стрелять с седла на манер магометан, и прикрывать атакующую рыцарскую конницу, и отправляться в разведку, стремительно уходя от любой погони на своих невысоких быстроногих лошадках.

Балдуин не был в Иерусалиме, пожалуй, с самого начала строительства Шастеле, перебравшись к броду Иакова еще прошлой осенью. Король не без основания полагал, что его верные вассалы не откажут себе в удовольствии нажиться на строительстве нового бастиона, поэтому самолично надзирал за постройкой крепости и даже создал в ее стенах монетный двор, получив возможность чеканить монеты для оплаты работ, не покидая Шастеле. Бароны оценили королевскую предусмотрительность, хотя и предпочли бы — в глубине души, не признаваясь в подобном даже на исповеди, — чтобы Балдуин не был таким рассудительным.

— Он не доверяет нам, — недовольно ворчали одни. — Да разве мы давали ему повод?! Нет, но вернейшие вассалы короля теперь вынуждены ежедневно опровергать унизительные подозрения! Этот мир обречен на погибель, если в нем нет доверия даже между ближними!

— К чему такие суровые меры? — задавались вопросом другие. — Магометане еще не скоро оправятся от своего поражения при Монжизаре. Прошло уже полтора года, но разве этот курд посмел вновь вторгнуться в наши земли?

— Стычки на границах были всегда, и не стоит Его Величеству видеть в этом готовящееся нападение, — соглашались с ними третьи. — Салах ад-Дин повержен. Иначе стал бы этот презренный предлагать нам золото за Шастеле? Война окончена.

— Эта война не окончится никогда, — цедили сквозь зубы рыцари Храма Соломонова и Странноприимного Ордена Святого Иоанна, называемого также госпитальерским, но к ним мало кто прислушивался.

Направляясь к крепости Шатонеф, Балдуин раздумывал о том, как удивительно порой действуют военные победы на людские умы. Проиграй они сражение при Монжизаре, и никто из его баронов и вассалов не был бы сейчас столь беспечен и даже ленив. Но стремительная и почти невероятная победа вскружила знати головы, заставив их увериться в собственной непобедимости.

— С нами Бог! — выкрикивали победители даже спустя долгие месяцы после битвы у Монжизара. Балдуин боялся, что Господу эта самоуверенность придется отнюдь не по нраву и в следующем сражении Он отвернется от зазнавшихся рыцарей. В назидание возгордившимся глупцам.

Неподалеку от неприступных стен Шатонефа Балдуина встретил верный коннетабль Онфруа де Торон, служивший еще его дяде Балдуину III и по убеждению Балдуина IV бывший одним из немногих, кто думал не только о золоте. Возможно потому, что Онфруа уже было за шестьдесят и он полагал, что его лучшие, нуждавшиеся в богатстве и расточительной жизни, годы остались позади и было самое время вспомнить о христианском смирении. От принадлежавших ему земель коннетабль не отказывался — даже в пользу совсем юного внука, ставшего пару лет назад пасынком неистового Рено де Шатильона, — но жил теперь с меньшим размахом. Недовольно наблюдая, как новый муж его невестки Стефании де Милли, дочери покойного Филиппа де Милли, недолго занимавшего пост Великого Магистра тамплиеров, растрачивает богатства новых, пожалованных ему после выкупа из плена земель. Рено коннетаблю не нравился, и тот всерьез задумывался о том, чтобы взять внука под свою опеку, пока порывистый и несдержанный де Шатильон не научил мальчика каким-нибудь недостойным иерусалимского рыцаря забавам.

— Государь, — учтиво поклонился Балдуину с седла стареющий, но по-прежнему энергичный коннетабль, чем-то напоминавший молодому королю Великого Магистра тамплиеров. Балдуин коротко кивнул в ответ, рассеянно наблюдая, как отряд де Торона смешивается с королевским, образуя небольшую единую армию.

— Я рад вас видеть, мессир Онфруа.

— Не желаете ли передохнуть в стенах Шатонефа? — обеспокоенно спросил коннетабль, без свойственного другим брезгливого ужаса вглядываясь в лицо короля. Балдуин знал, что выглядит слишком бледным и исхудавшим, но в последние несколько месяцев, проведенных вдали от иерусалимской пыли, суеты и постоянных интриг, его самочувствие заметно улучшилось. Балдуин не строил иллюзий, зная, что это улучшение временное, но не позволял себе потерять самообладание перед лицом неумолимо надвигающейся смерти и потратить впустую ни единого дня и даже часа из отпущенных ему небесами.

— Я не устал, мессир Онфруа, — коротко ответил Балдуин, слабо понукая белоснежного жеребца. — И предпочту повременить с привалом.

Это решение сыграло с ним злую шутку. Еще только завидев вдалеке шумящие на сильном западном ветру кроны Баниаского леса, Балдуин ощутил смутное беспокойство.

— Вас что-то тревожит, государь? — вежливо спросил один из ехавших полукругом возле короля рыцарей. Его самого явно не тревожило ничто, кроме мыслей о предстоящем сытном ужине.

— Не знаю, — ответил Балдуин скорее не ему, а обеспокоенно взглянувшему на короля коннетаблю. Быть может, им стоило остановиться? Или даже повернуть назад и выбрать другую дорогу?

Глупости, решительно одернул себя Балдуин. Этим трактом часто идут караваны, как франкские, так и магометанские, да и кроны деревьев на какое-то время защитят их от жаркого солнца, уже набирающего силу в преддверии нового лета.

Но почему тогда у него так не спокойно на душе?

Деревья шумели всё сильнее, казалось, стремясь заглушить все прочие звуки, за спиной кто-то насвистывал фривольную песенку о паломнике и сарацинке, но Балдуин не мог перестать нервно постукивать пальцем в перчатке по высокой передней луке своего седла, так густо расшитой золотой и серебряной нитью, что под ними не было видно ни дюйма белой кожи. А потому свист первой стрелы показался ему раскатом грома, хотя был почти неслышен за шумом деревьев.

— Сарацины!

— Это ловушка!

— Защищайте короля!

Балдуин, несмотря на болезнь, нуждался в защите не больше, чем любой иной из христианских рыцарей, а потому, пока другие еще только кричали, король уже со звоном скрестил меч с первым из бросившихся к нему врагов. Те будто появлялись из ниоткуда, летели на франков, словно стая саранчи, готовой рвать им горла зубами, лишь оборвать жизни ненавистных кафиров, и на землю хлынула первая кровь.

Балдуин рубил, не щадя и чувствуя, как закипает от ярости его собственная кровь. Досадная случайность, приведшая египетских мамлюков — этих воинов султана невозможно было не узнать с первого же взгляда — и иерусалимских воинов на один и тот же лесной тракт, или чей-то злой умысел? И если так, то кто и за какую цену посмел предать своего короля?

— Ваше Величество! — кричал коннетабль, пытаясь пробиться к Балдуину, но тот не обращал внимания на крики, пока над ухом вновь не засвистели сарацинские стрелы и белоснежный жеребец не рухнул на землю, не издав ни единого звука. Чей-то меткий выстрел убил коня в одно короткое мгновение, но Балдуин каким-то чудом, отчаянным рывком, какого и не ожидал от самого себя, успел вытащить ноги из стремян и скатился со спины мертвой лошади на обагренную кровью землю.

— Отступаем! — вновь закричал коннетабль и перемахнул верхом на своем гнедом жеребце через завалы из мертвых людей и лошадей, хватая короля за плечо. Балдуин взвыл, закусив губу, чтобы не закричать в голос — схватил мессир Онфруа очень неудачно, но на церемонии времени сейчас не было, — оперся на подставленную руку и вскочил на круп чужого коня.

— Отступаем!

Проклятье, только и мог думать Балдуин, смаргивая навернувшиеся от боли слезы и чувствуя, как по плечу сочится под камизой что-то липкое. А затем гнедой жеребец остановился, и коннетабль бессильно поник в седле.

— Мессир Онфруа? — свистящим шепотом позвал Балдуин, не думая о том, что за уносящимся напролом, через лесные заросли, отрядом могут гнаться мамлюки. Стрела вонзилась де Торону в грудь, пробив кольчугу, и на его сюрко медленно расплывалось красное пятно. Коннетабль был еще жив, когда его поспешно, но вместе с тем как можно более осторожно сняли с седла, даже попытался что-то сказать, отчего на его губах выступила яркая пузырящаяся кровь, но сумел только судорожно вздохнуть и вытянулся на земле.

Второго Монжизара не случилось. Но Балдуин, глядя на Онфруа де Торона, служившего трем королям и погибшего от подло выпущенной каким-то сарацином стрелы, не думал о том, что сражение было проиграно, не успев толком начаться.

Он думал о том, что отомстит за каждого, чью жизнь забрали сегодня бесчестные магометане и кто уже не увидит белых стен Иерусалима.

***

Вечный Город равнодушно взирал на горе Святого. Разделенные тысячами миль, два величайших христианских града были одновременно связаны друг с другом теснее близнецов в утробе матери. Восток и Запад веры Креста, Иерусалим и Рим, названия которых всегда были на устах каждого из христиан и где хранились драгоценнейшие из святынь, два великих города оказались разобщены из-за одной лишь человеческой беспечности.

Папа Александр III всего год, как возвратился в Рим после одиннадцатилетнего изгнания, начавшегося после того, как Вечный Город захватил император Священной Римской Империи Фридрих Барбаросса и неугодный ему понтифик был вынужден бежать из города в одежде простого паломника. Ссора императора с Папой была давней, начавшейся еще в те годы, когда Александр III еще был кардиналом Орландо Бандинелли, и дальняя — весьма дальняя — родственница понтифика донна Глория Бандинелли до недавних пор не слишком интересовалась причинами раздора. До недавних пор донна Глория не интересовалась ничем, кроме привозимых с далекого таинственного Востока благовоний и гладких шелков, лучше любых иных тканей подчеркивавших соблазнительные изгибы первой красавицы Рима.

Ее лицо знал каждый благородный мужчина Вечного Города, ее имя звучало в каждой новой поэме и песне, выходивший из-под пера умелого и не очень поэта, ее прекрасные волосы цвета красного дерева сравнивали с пожаром зимнего заката, а огромные, чуть отливающие голубым глаза — с лунным серебром. Донна Глория привыкла, что мужчины готовы без колебаний вручить ей свое сердце и свой родовой замок за одну только улыбку ее полных алых губ. Все, кроме одного.

Донна Глория не смогла бы даже вспомнить, где произошла их первая встреча, поскольку совершенно не обратила на него поначалу внимания. Вокруг нее вились десятки поклонников, моливших о ее руке, поцелуе — а самые настойчивые просили и о любви, любви чувственной и плотской, сродни той, что возможна лишь между супругами, — и какое прекрасной донне было дело до еще одного рыцаря, да к тому же столь бедно одетого? С ним, кажется, были еще двое, один светловолосый, а второй выглядел совсем мальчишкой — ибо ничего иного донна Глория о них не запомнила — и все трое незнакомцев жаждали отнюдь не общества дальней родственницы Папы Римского. Это было первым, на что донна Глория обратила свое внимание, когда всё же присмотрелась к незваным гостям Вечного Города. И прежде, чем была ранена в самое сердце.

Он не смотрел на нее. Не взглянул ни разу, даже когда прекрасная донна, возмущенная таким пренебрежением, намеренно попыталась привлечь его внимание. И ничего не произошло. Тем вечером донна Глория была взбудоражена, рассержена и… заинтригована.

Такой холодный, неприступный. Каждый раз, встречаясь с ним взглядом, донна Глория с трудом удерживалась, чтобы не поежиться от того холода, что источал серый лед в его глазах. И вместе с тем желала растопить этот лед огнем своей любви.

Воодушевленная такими мыслями, она сама впервые взялась за перо, решив, что ничуть не хуже всех тех мужчин, что посвящали ей стихи. Ни в одном куртуазном обществе такое было не принято, предполагалось, что это мужчина добивается женщины, восхваляя ее красоту в изысканных стихах и кансонах и неистово благодаря небеса за оброненную в его протянутые руки вуаль или перчатку возлюбленной.

Но этот странный, будто равнодушный ко всему, кроме разговоров с Его Святейшеством, Уильям де Шампер — Вильельмо, как называла его донна Глория на итальянский манер — решительно не желал вести себя так, как было положено рыцарю и мужчине благородных кровей. И от этого донна Глория была бессильна совладать с незнакомыми чувствами, словно испепелявшими ее душу каждый раз, когда она видела его холодные серые глаза.

— Любовь моя, без тебя мне не мил белый свет, — пламенно шептала прекрасная донна, но все ее признания, какими бы изысканными и даже не допустимыми для женщины они не были, раз за разом разбивались о неприступную ледяную стену.

— Чего вы желаете, донна Глория? — учтиво, но вместе с тем совершенно равнодушно спрашивал в ответ на ее пылкие речи рыцарь, и донне хотелось завыть от досады и его холодности. Или хотя бы топнуть ногой, чтобы он осознал всю силу ее любви и недовольства.

— Чего я желаю? — говорила красавица, напуская на себя тот обольстительный вид, перед которым прежде не мог устоять ни один из влюбленных в нее рыцарей. — Быть твоей женой, мой прекрасный Адонис.

Но бессердечный мужчина лишь усмехался краем своего красиво окаймленного короткой рыжеватой бородой рта в ответ на ее слова и качал головой, отчего приходили в движение его длинные густые волосы удивительного медно-каштанового цвета.

— Ваше желание, увы, неисполнимо. Я никогда не поведу к алтарю ни одну женщину.

— О, как вы жестоки! — восклицала донна Глория, оскорбленная этими словами до глубины души. Десятки других мужчин без колебаний отдали бы свои жизни в жестоком бою за одну только возможность коснуться ее длинных кос цвета красного дерева. А тот, кого она решила назвать своим мужем — она, первая красавица Вечного Города! — смотрел на нее, словно на мраморную статую, не вызывавшую в нем ни единой эмоции.

Как он смел?! Отказываться от нее и от самой сути любви?

— Господь покарает тебя за это, — шипела донна Глория в порыве обиды, но уже на следующее утро покрикивала на служанок, шнуровавших ее новое шелковое блио и завивавшие длинные, ниспадавшие до самых колен густые волосы, и едва ли не бежала в покои понтифика в надежде вновь столкнуться там с ее неприступным возлюбленным. Но и прежде ласковый к ее красоте и очарованию порывистой молодости родственник теперь встречал донну с недовольным выражением лица.

— Забудь его, — говорил Александр III, — он не стоит даже мизинца девушки из рода Бандинелли.

— Я желаю его! — кричала в ответ обиженная донна Глория. — И он будет моим!

В конечном итоге прекрасная донна заподозрила, что в этой холодности ее вины нет.

— Кто она, мой Адонис? — спросила донна Глория прямо, решив, что мужчина двадцати восьми лет от роду наверняка был влюблен прежде. Что ж, кем бы ни была его возлюбленная, ей не сравниться с первой красавицей Рима! — Кто та женщина, что отнимает у меня твою любовь? — капризно потребовала ответа донна. И поразилась тому, как гневно сошлись над переносицей его широкие темные брови и побелели сжатые в неестественно прямую линию губы. Как можно, такой красавец, и всегда так холоден и угрюм.

— Ей не нужно ничего отнимать, донна, поскольку мое сердце принадлежит лишь ей одной и никакой иной женщине, — ледяным тоном ответил ее неприступный возлюбленный и вдруг повернулся так стремительно, что полы его грубого темного плаща на мгновение взметнулись в воздух.

— Куда же ты?! — опешила донна Глория. — Не смей! Как можно благородному мужчине уходить, не дожидаясь позволения своей дамы?!

— Вы не моя дама, — бросил в ответ рыцарь и покинул ее столь быстрым шагом, что донне даже показалось, что он растворился в воздухе.

Жослен давился смехом еще два дня, утихая, только когда встречался с Уильямом взглядом. Ариэль тоже не сочувствовал, а страдал по красавице с волосами цвета красного дерева не меньше — а, быть может, и больше — других ее поклонников.

— Ничего вы не понимаете, — ворчал молодой рыцарь каждый раз, когда слышал смех или нелицеприятные эпитеты в адрес предмета своих воздыханий. — Она такая красивая!

— Она такая глупая и избалованная! — парировал каждый раз Уильям, последнее время раздражавшийся от одного лишь упоминания дальней родственницы понтифика. — А мы впустую тратим уже который месяц!

— Не обращай внимания, Ариэль, — веселился Жослен, вольготно развалившись на своей постели. — Вилл просто не способен оценить красоту франкских женщин.

— И хвала Господу! — отвечал Уильям, содрогаясь от одной только мысли, что он мог остаться в Англии и каждый день видеть рядом с собой такую, упаси Господь, жену. — Лучше скажи мне, как нам убедить хоть на что-то этого понтифика, пока не стало слишком поздно.

Времени на все эти переговоры было потеряно непозволительно много. К тому дню, когда посланники Ордена добрались до Западных земель, Александр III уже успел примириться с Фридрихом Барбароссой и отправить в ссылку антипапу Каликста III, но Ордену тамплиеров это почти ничем не помогло. Возвратившийся в Рим понтифик был больше занят ссорами с местной знатью, чем призывами к новому Крестовому походу. Сарацины были далеко, а интриговавшие против Папы римские аристократы — совсем близко.

— Это безнадежно, — цедил сквозь зубы Уильям, сначала неделями, если не месяцами добиваясь аудиенции у понтифика, а затем вновь слыша одни и те же ответы. Да и само пребывание в Вечном Городе его давно уже не радовало. Роскошь Рима не шла ни в какое сравнение с красотой Иерусалима, в которой удивительным образом сплетались черты христианской, магометанской и иудейской культур. Уильям всё чаще со дня приезда думал о том, как страстно желает возвратиться в Святой Град, вновь увидеть стены прецептории на Храмовой Горе и помолиться у величайших святынь христианского мира. Ни в одном городе ему не было так спокойно, как в Иерусалиме.

И там осталась Сабина.

А здесь были лишь глухие к его словам и зову Святой Земли люди.

— Но ведь король Балдуин выиграл сражение с египетским султаном, сын мой, — говорил понтифик, складывая вместе кончики пальцев и внимательно, чуть склонив голову набок, рассматривая рыцаря в простом темном плаще на широких плечах и с всегда аккуратно заплетенными волосами. Уильям и не догадывался, что его принадлежность к Ордену тамплиеров была видна и без белого сюрко. — С Божьей помощью и молитвами рыцари Святой Земли победят любого врага.

Уильям раз за разом говорил о том, что в сражении с магометанами недостаточно одной лишь веры, сколь бы ни была она сильна, но понтифик либо был чрезмерно благочестив, раз постоянно переводил разговоры на Священное Писание, либо откровенно лукавил. Призыва к новому Крестовому походу не будет.

— Положа руку на сердце, — заметил как-то раз Жослен, подпирая ладонью широкий, заросший рыжеватой бородой подбородок, — я, любезные братья, думаю, что здесь бы и сам бы Магистр не справился. На Западе не представляют, что такое война с сарацинами.

Ариэль скорбно вздыхал, но скорее по дальней родственнице понтифика, чем по беседам впустую с ним самим. Уильям был готов бросить всё, вскочить в седло и умчаться на Восток. Туда, где он был действительно нужен, а не тратил впустую один месяц за другим.

— Как по-вашему, любезные братья, что скажет Магистр, когда я вернусь ни с чем? — не выдержал он в какой-то момент, сбрасывая с плеч длинный плащ и расчесывая пальцами густые волнистые волосы.

— Не удивится, — ответил Ариэль, на мгновение став удивительно похожим на Льенара. Уильям тяжело вздохнул и прошел к окну, неслышно ступая сапогами по ворсистому ковру, в узорах которого мгновенно узнавались орнаменты Святой Земли. Этот ковер, вдруг подумал Уильям, тоже был не на своем месте, увезенный из Палестины каким-нибудь купцом или обыкновенным паломником.

И посмотрел в распахнутое окно, словно мог увидеть сквозь многие мили моря и земли кипенно-белые стены, золотые и серебряные кресты на крышах и тонкий силуэт в длинном, скроенном на магометанский манер одеянии цвета полуночи.

Сабина перестала выводить на желтоватом пергаменте ровные ряды латинских букв и подняла голову, глядя вдаль сквозь выходящее на запад стрельчатое окно королевского кабинета. Словно видела там что-то, недоступное чужому взору.

 

========== Глава девятнадцатая ==========

 

Звуки лютни доносились откуда-то сверху, становясь громче с каждым новым витком узкой башенной лестницы. Она, верно, играла в увешенном персидскими коврами соларе, где любила собираться тихими вечерами немногочисленная семья Балиана д’Ибелина. Или, быть может, мелодия звучала в спальне хозяев, просторном светлом покое с постелью под темно-лиловым балдахином, украшенным шитьем и золотыми кистями. Балиан задавался этим вопросом больше из праздного любопытства, зная, что лишь несколько крутых поворотов винтовой лестницы отделяет его от лютни и играющей на ней женщины, но поднимался в покои неторопливо, со звоном шпор чеканя каждый шаг и намеренно оттягивая встречу ради еще нескольких мгновений сладостного предвкушения.

Мелодия неуловимо изменилась, сделавшись менее игривой, и негромкий грудной голос запел какую-то печальную, тягучую, словно мед, сарацинскую песню. Вдовствующая королева Иерусалима отдавала свое предпочтение сочинениям восточных авторов, полагая их куда более чувственными, чем западные, но ее прежнее окружение не жаловало всего, что могло хоть как-то отличать темнокудрую византийку от франкских красавиц. Балиан, задумавший этот брак лишь из политических мотивов и лишь по этой причине добивавшийся разрешения короля, полагал, что ни одна западная кансона, исполняемая при дворе покойного Амори, не была достойна того, чтобы звучать из уст Марии Комнины.

При звуке открывающейся двери — тяжелой, из дорогого мореного дуба и украшенной позолоченной окантовкой — вдовствующая королева встрепенулась, оборвав мелодию, и приподнялась на локте, окутанная длинными черными волосами. Те были, казалось, повсюду, разметались по хрупким округлым плечам и блестящим от благоухающих масел потоком стекали с края постели возле полусогнутых ног в маленьких, расшитых жемчугом туфельках. Когда Мария расплетала свою сложную тяжелую прическу, ее волосы завивались красивыми мелкими волнами, ниспадая до самых колен и вызывая непреодолимое желание зарыться в них лицом.

— Мессир, — негромко, с томной хрипотцой в грудном голосе, сказала вдовствующая королева и улыбнулась чуть подкрашенными кармином губами, откладывая в сторону лютню из красного дерева. Балиан устремился к ней, не глядя сбросил плащ на светлый ковер, и порывисто заключил в объятия поднявшуюся ему навстречу женщину в оттенявшем ее оливково-смуглую кожу розовым шелке. Мария обвила мужа руками с шелестом длинных рукавов и звоном тонких золотых браслетов, унизавших ее тонкие запястья, и томно прогнулась в спине, еще крепче прижимаясь к нему грудью под тонким розовым шелком, когда чужие пальцы принялись распускать тонкую шнуровку ее блио.

— Я тосковала без вас, мессир, — шептала Мария, откинув назад голову в облаке черных волос, пока шелковое блио медленно соскальзывало с ее плеч, увлекая за собой тонкую белоснежную камизу и открывая дюйм за дюймом гладкой смуглой кожи. И негромко выдохнула, прикрыв глаза с длинными, трепещущими, словно крылья бабочки, ресницами, когда Балиан бережно уложил ее на постель под темно-лиловым балдахином и накрыл собственным телом.

— Какие новости ты привез из Иерусалима в этот раз? — умиротворенно спросила Мария, уже когда они лежали среди смятых простыней и гладкая спина с выступающими лопатками прижималась к его груди, а длинные черные волосы лежали кольцами на ее шее, ниспадали с плеча, полускрывая правую грудь, и разметались по влажным голубоватым простыням. На ложе вдовствующая королева забывала о своей неизменной учтивости, превращаясь из неприступной даже для собственного мужа — в чем Балиан видел удивительную притягательность — госпожи замка д’Ибелин в страстную любовницу, способную покорить любого одним лишь взглядом своих вишневых глаз.

— Поговаривают, будто принцесса Сибилла вот-вот изберет себе нового мужа, — ответил Балиан, перебирая пальцами волосы жены, и она негромко рассмеялась в ответ, кладя унизанную золотыми кольцами ладонь поверх обнимающей ее руки.

— Неужели она и в самом деле так влюблена в твоего брата? Что за сила таится в мужчинах вашего рода, если перед вами не способны устоять даже принцессы? — игриво спросила Мария, и сама бывшая принцессой Византии, поворачивая голову в мелких кольцах пышных волос.

— Балдуин, — ответил Балиан, говоря о старшем брате, носившем то же имя, что и прокаженный король, — сделает всё, чтобы заполучить корону.

И Мария засмеялась вновь, забавляясь тем, что Сибилла оказалась такой доверчивой глупышкой, верившей каждому слову своего поклонника. Агнесс де Куртене проигрывала очередное сражение, едва ли способная донести до возомнившей себя влюбленной дочери, что д’Ибелины им не друзья. Сама Мария тоже предпочла бы видеть рядом с Сибиллой не своего умудренного годами и опытом хитреца-деверя, а какого-нибудь смазливого и ни на что негодного юнца, но сейчас выбирать не приходилось. И при здравом рассуждении вдовствующая королева пришла к выводу, что сейчас ей разумнее затаиться, притвориться, что она смирилась и вполне довольна своей ролью жены одного из многочисленных иерусалимских баронов.

Она ударит, когда Агнесс де Куртене будет ждать этого меньше всего, а пока что… Мария неторопливо, почти лениво перевернулась на другой бок и склонилась над лицом мужа, так что ее волосы шелковым пологом укрыли их обоих от льющегося сквозь башенное окно света.

Пока что она могла позволить себе быть лишь женой.

***

Принцесса Сибилла была далеко не так глупа, как полагала ее мачеха. На взгляд Сабины, Сибилла была скорее беспечна. Слишком беспечна для той, в чьих руках по воле случая оказалась судьба целого королевства. Дочь, сестра и в будущем мать иерусалимского короля — крохотного ребенка, еще только учившегося ходить — Сибилла с удивительной доверчивостью слушала льстивые речи Балдуина д’Ибелина и отмахивалась от любых упоминаний о стычках с магометанами на северных границах королевства. Сабина всё чаще ловила себя на мысли, что не смогла бы быть столь спокойна, если бы ее единственный брат сражался сейчас с врагами христианства, рискуя погибнуть в любое мгновение. В действительности братьев у нее было семеро, и не все они могли похвастаться тем, что хотя бы помнят имя очередной их сестры от любимой отцовской наложницы-гречанки. И в глубине души Сабина предпочла бы иметь лишь одного брата, если бы он был таким же, как Балдуин. Если бы сам Балдуин был её единственным братом. О том, что в участи королевской сестры приятного мало, Сабина не задумывалась. Поскольку не задумывалась и о самой этой участи. Быть принцессой она если и желала, то лишь в детстве, когда не понимала, насколько это в действительности неприятная жизнь.

Сам Балдуин, пока еще был в Иерусалиме, взирал на беспечность Сибиллы с кривоватой усмешкой, некрасиво искажавшей линию его рта.

— Это хорошо, — сказал он как-то раз, глядя из окна своего кабинета на гуляющую по дворцовому саду сестру. — Наверное, будет лучше, если она не станет плакать по мне, когда я умру.

— Что ты говоришь? — негромко упрекнула его Сабина, бережно упаковывая королевские документы. В путь Балдуин собирался основательно, явно намереваясь провести вдали от своей столицы не один месяц.

— Я смирился, — равнодушно ответил король, по-прежнему не отводя глаз от сестры.

Смирился, повторила про себя Сабина. Смирился после того, как в конце прошлой зимы дворец посреди ночи наполнился радостными криками, передаваемыми от одного человека к другому, от слуги к барону, от знатной дамы к обыкновенной кухарке.

Сын. Сын! Принцесса родила сына!

Сабина смотрела на хныкающий, завернутый в расшитые гербом Иерусалима пеленки комочек с красным личиком и едва различимым пушком светлых волос на крохотной головке и не понимала, почему все остальные так радуются. Пройдут годы, прежде чем этот мальчик сможет поднять меч против сарацин. Да можно было расшить гербами и вензелями каждый дюйм его пеленок, но это всё равно останутся пеленки, а не боевое знамя.

Появившийся тогда в дверях Балдуин — сонно щурящий прозрачные глаза и почти красивый от того, как небрежно растрепанные золотистые волосы скрывали язвы на его лице и волнами ложились на плечи — думал так же.

— Хоть покажи мне его, — попросил король, по-прежнему стоя в дверях и не делая даже попытки войти в покои. Сабина показала. Убрала в сторону край расшитой ткани, чтобы тот не закрывал даже дюйма маленького личика, и бережно — пусть и немного неловко — взяла ребенка на руки. Балдуин смотрел на него с застывшим от горечи лицом, пока наконец не спросил, обращаясь к сестре:

— Как ты назовешь его? Гийом?

Королей с таким именем в Иерусалиме еще не было, но их собственный отец тоже был Первым, а потому Балдуин не видел ничего предосудительного в том, чтобы в династию вошло еще одно имя. Если это хоть как-то могло помочь Сибилле оправиться от смерти любимого мужа. А Сабина вдруг подумала, что Гийом и Уильям — это ведь одно и то же имя, просто французская и английская знать произносит его по-разному*.

С того дня, как Уильям оставил ее, она видела его везде, словно само Небо говорило, что она поступила правильно, пообещав ждать его, сколько потребуется.

— Нет, не Гийом, — слабым, усталым голосом ответила Сибилла и попыталась улыбнуться. — Балдуин.

Король молча кивнул, не глядя на сестру и даже закрывшись от нее длинными волнистыми прядями волос, и вышел. Сабина хотела пойти за ним — и всё равно, что станут говорить сплетники — но уже через мгновение поняла, что Балдуин выставит ее за дверь, не дав сказать ни единого слова. Мужчины не любят, когда женщины видят их слезы. Балдуин мог буквально разваливаться на части и порой не иметь сил даже сесть в седло, но в том, что исхудавший, хрупкий от пожиравшей его болезни король был мужчиной в большей степени, чем все его бароны вместе взятые, Сабина не сомневалась никогда. Ни у кого из его баронов не хватило бы мужества смотреть в лицо неумолимо надвигающейся смерти, зная, что он никогда не увидит того, как вырастет и сам станет мужчиной и рыцарем названный в честь него сын сестры.

С того дня в глазах Балдуина появилось жутковатое выражение, словно бы говорившее «Я проживу столько дней, на сколько хватит сил». Но сил у него, казалось, оставалось совсем немного. Впервые увидев этот взгляд, Сабина отчетливо поняла, что это начало конца. Король еще боролся, но уже без малейшей надежды на хоть какое-то чудо. Подписывал новые указы, строил новые крепости и в любое мгновение был готов поднять меч, но уже агонизировал. Иерусалимское королевство, само того не зная, агонизировало вместе с ним.

Принцесса Сибилла предпочитала ничего не замечать. А может, не замечала и в самом деле, куда больше погруженная в собственные беды и радости. Смерть Гийома де Монферрата, рождение сына, окружившие принцессу со всех сторон рыцари и бароны, готовые сказать и сделать что угодно, если это хоть на шаг приблизит их к короне Иерусалима — всё это не оставляло Сибилле времени на раздумья о судьбе целого королевства. Особенно сильно ее интересовали полные заверений в любви письма Балдуина д’Ибелина и явно приукрашенные рассказы нового коннетабля королевства, Амори де Лузиньяна, о его младшем брате. Сабина подозревала, что сентиментальная принцесса так благоволила де Лузиньяну скорее потому, что тот носил то же имя, что и ее покойный отец, чем потому, что в живущем где-то далеко на Западе Ги де Лузиньяне действительно было что-то выдающееся.

— Напишите вашему брату, пусть прибудет в Святую Землю, — велела как-то раз Сибилла, потягивая прохладный шербет из изящного, сарацинской работы, бокала и наблюдая, как ее сын учится делать первые шаги, поддерживаемый парой изящных смуглых рук, унизанных тонкими, звенящими от малейшего движения браслетами. Теперь, присматривая за будущим королем, Сабина могла позволить себе носить не только шальвары, но и красивые платья, пусть и не превращавшие ее в знатную даму, но с первого взгляда дававшие понять, что она не рядовая служанка. А если правильно заколоть волосы и убрать их под тонкую сетку, пусть и не украшенную драгоценными камнями, то никто и не скажет, какой они в действительности длины.

— Присмотри за мальчиком, — сказал тогда Балдуин, уже сев в седло и подбирая длинные поводья. — Если что случится…

Он не договорил, но Сабина поняла короля безо всяких слов.

— Я буду заботиться о нем, как о своем собственном, — пообещала она, старательно отгоняя мысли о том, что и сама уже могла бы держать на руках ребенка. Мальчика или девочку, у которых были бы франкские черты лица, кожа светлее, чем у их матери, и, быть может, даже чуть раскосые, цвета серого жемчуга, глаза с длинными густыми ресницами.

У них был бы красивый ребенок. Мальчик, который вырос бы высоким сильным рыцарем, способным победить любое зло, или девочка, за руку которой однажды стали бы сражаться даже короли.

Но ребенка не было. Быть может, в этом была лишь ее вина. А быть может, и их обоих, поскольку тех украдкой проведенных ночей оказалось недостаточно. Но этого ей почему-то было даже горше, чем если бы пришлось оправдываться перед всем светом за рождение бастарда от неизвестного отца. Уильям бы, верно, не понял. Сабине порой казалось, что честь, и ее, и его собственная — пожалуй, его честь даже стояла на первом месте — была для Уильяма куда важнее всего остального. И даже ее любви. Сабина пыталась это принять. До сих пор пыталась.

И вместе с тем ее брала злость при одном только взгляде на принимающую подарки принцессу. Сибилле, пожалуй, было позволено любить не больше, чем ее служанке, но вместе с тем Сибилле не нужно было таиться. И придумывать глупые отговорки, почему у нее до сих пор нет мужа и детей.

— Я, хвала Господу, всего лишь служанка, а не принцесса или графиня, чтобы быть обязанной как можно скорее выйти замуж, — смеялась Сабина, но Балдуин, когда еще был в Иерусалиме, смотрел так, словно прекрасно видел: дело отнюдь не в этом. Впрочем, он ни на чем не настаивал, поскольку служанка и в самом деле была в некотором роде свободнее принцессы или графини. Они ничем не владела — не могла владеть, поскольку была никем — и ничего не могла дать возможному мужу. О том, что возможный муж готов взять ее и без всего, Балдуин заговорил лишь однажды и больше этой темы не поднимал:

— Есть рыцарь, который клянется любить и защищать тебя даже несмотря на то, что…

— Что я дочь магометанского купца и шлюха покойного отца Вашего Величества? — вспылила Сабина с неожиданным для нее самой ядом в голосе и тут же испугалась, что обидела его ни за что. — Прости меня, — попросила она слабым от страха голосом. — Я не заслужила твоей доброты.

— Ты не любила моего отца, верно? — спокойно ответил король, казалось, ничуть не задетый этим выпадом. — Впрочем, было бы странно, если бы любила. Мне следовало догадаться раньше. И он не любил. Он ведь ничего тебе не дал. Кроме бесчестья.

— Я ничего не просила, — бросила Сабина, чувствуя, что вновь начинает злиться. — Может, я и шлюха, но не настолько, чтобы требовать с мужчины плату за свое тело.

— Я говорю не о плате. Но если мужчина любит женщину, он наверняка захочет ей что-то подарить, разве нет?

— Это в любом случае плата, — качнула головой Сабина. — Если только женщина не любит мужчину в ответ.

Она не приняла бы подарков от Амори, даже если бы тому и в самом деле взбрело в голову ей что-то подарить. А затем, задумавшись на короткое мгновение, поняла, что даже не думала о том, чтобы ждать каких-то подарков от Уильяма. Даже не потому, что он был тамплиером, едва ли способным подарить ей хоть что-то, кроме самого себя, а потому, что…

Он вдруг представился ей с удивительной отчетливостью, полулежащий рядом в ворохе спутанных простыней, привычно опираясь на левую руку, густые рыжеватые волосы переброшены на плечо, и в свете догорающей свечи отчетливо виден совсем простой деревянный крест на грубом шнурке и сильные тренированные мускулы на руках и груди. И улыбка, заметная даже не столько на окаймленных короткой бородой губах, сколько в блестящих серых глазах.

Где же ты? Я ничего не прошу, ни золота, ни красивых тканей, даже клятв и обещаний не прошу, только вернись ко мне.

По ночам, отходя от постели принца к широкому окну, Сабина подолгу вглядывалась в темноту спящего Иерусалима. С севера, от ворот Дамаска, шла буря, и где-то там пытался остановить надвигающуюся беду золотоволосый король. С запада почти непрерывно дул ветер с запахом соли, и где-то там, среди пенящихся голубых и темно-синих волн, плыл ничем не примечательный франкский корабль.

Сабина смотрела, представляя себе никогда не виденное ею в действительности море и трепещущий на ветру сероватый парус, и думала о том, как далека, должно быть, от Иерусалима эта окруженная туманами и купающаяся в зелени Англия. Да и лежащая среди золотых и белоснежных песков Кербела, в которой она провела первые семь лет своей жизни, была к Святому Граду не намного ближе.

Сабина смотрела в темноту с рассеянной полуулыбкой на губах, рисуя дуновениями ветра скуластое лицо в обрамлении длинных, чуть волнистых волос, и знала, что он возвращается.

Комментарий к Глава девятнадцатая

*Имена “Уильям” и “Гийом” оба образованы отдревнегерманского имени “Wilhelm” (от “wil” — воля или судьба и “helm” — шлем или защита). “Уильям” по некоторым версиям появился в Англии вместе с Вильгельмом Завоевателем (которого французские источники в свою очередь называют Гийомом), но с другой стороны племена англов, саксов и ютов, пришедшие в Британию в пятом веке нашей эры, были германскими, и, вероятнее всего, имя “Wilhelm” появилось на островах еще в раннем средневековье. По этой же причине английский - единственный из британских языков, относящийся к германской ветви языков, в то время как шотландский гэльский, валлийский, корнский и ирландский гэльский являются языками кельтской ветви.

 

========== Глава двадцатая ==========

 

Комментарий к Глава двадцатая

Шатрандж - одна из разновидностей шахмат.

 

Созвездие Девы в Средние Века порой ассоциировалось с Девой Марией.

 

После Нормандского Завоевания 1066-ого года в Англии говорили на двух языках. Нормандский диалект французского был языком королевской династии и приплывшей с материка знати, на котором к тому же составлялись все официальные документы, в то время как местная знать и простолюдины говорили на англосаксонском. Мать Уильяма по сюжету происходит из старого саксонского рода, поэтому он владеет обоими языками.

— Никогда! — ругался Жослен, ступая на влажную, в разводах соли, пристань. — Ни за какие сокровища мира! В жизни я больше не поплыву на корабле!

Ариэль давился смехом в густые усы, вместе с короткой курчавой бородой придававшие ему такой важный вид, что не знающие люди принимали его по меньшей мере за командора, а Уильям кусал и сжимал губы, но Жослен прекрасно видел, что оба с трудом удерживаются от того, чтобы не расхохотаться. А потому, недолго думая, состроил им в ответ забавную гримасу.

— Смейтесь, смейтесь, — беззлобно фыркнул аквитанец и пошел, звеня шпорами и гордо подняв голову в кольцах светлых волос. Вокруг сновали христианские и магометанские купцы, говорили и кричали на десятках языков — один раз Уильяму даже почудилось, что он услышал родную английскую речь, и не просто английскую, а саксонскую, но обернувшись, не сумел разглядеть в толпе говорившего — и стоял сильный запах рыбы, специй и пота. Порт Сен-Жан д’Акр, казалось, застыл во времени и ничуть не изменился с тех пор, как десять лет назад на точно такую же — а может быть, эту же самую — пристань высадилась дюжина молодых рыцарей, восхищенно смотревших на первый увиденный ими город Святой Земли. Тогда всё казалось им новым и непривычным: запахи, звуки, тягучие витиеватые речи магометан и их цветастые одеяния, совсем не похожие на одежды английских мужчин.

Теперь же, проходя сквозь разношерстную толпу в длинных халатах и коротких, лишь до колен, коттах, слыша звон шпор, украшений и самых разных по размеру и металлу монет, Уильям ловил себя на мысли, что он наконец-то вернулся… домой. В какой-то миг, которого он теперь и не вспомнил бы, хамсин и слепящее солнце стали привычнее дождей и туманов, песок и скалы — роднее уже полузабытых фенов — протянувшихся на многие мили вокруг Гронвуда норфолкских болот, — а карие глаза — красивее зеленых или голубых.

И эта мысль заставила его счастливо улыбнуться.

Командорство Сен-Жан д’Акра, казалось, тоже ни капли не изменилось с того дня, когда они впервые переступили его порог. Уильям видел перемены скорее в них самих — особенно в Ариэле, превратившемся из ранимого мальчика-оруженосца в рослого улыбчивого рыцаря, — чем в безликих серых стенах прецептории. Даже командор, казалось, был тот же, хотя Уильям и не мог уже вспомнить в точности лица и имени того тамплиера, что встречал их здесь десять лет назад. Но отделаться от ощущения, что он каким-то одному Господу вéдомым образом очутился в собственном прошлом, никак не удавалось. Друзья, верно, думали о том же.

— А помнишь, как Льенар гонял нас по ристалищу? — вдруг спросил Ариэль, не дойдя всего нескольких шагов до кельи командора. Еще завидев с борта корабля далекие стены города, они решили не тратить времени попусту и не ночевать в акрской прецептории, а отправиться дальше на восток, едва разузнают последние новости, запасутся провизией в дорогу и наконец вновь наденут белые плащи.

— По ристалищу? Это после того, как ты заявил, что застрелишь меня из арбалета? — припомнил Уильям, негромко посмеиваясь от нахлынувших следом за этими словами воспоминаний. — И как, любезный брат, — спросил он с ехидной улыбкой, — застрелил?

— Не тебя, а сарацина, — возмутился Ариэль, обиженно нахохлившись и на мгновение вновь став тем мальчишкой с недоверчивым взглядом ярко-голубых глаз и арбалетом наперевес. — И мысль-то была дельная!

— Как сказать, — хмыкнул Жослен, останавливаясь перед дверью в командорскую келью и пропуская Уильяма вперед. — Льенара ты тогда не убедил.

Командор Сен-Жан д’Акра — Уильяму так и не удалось отделаться от ощущения, что это тот же самый рыцарь — выслушал его молча, изредка кивая в такт, и задал всего один вопрос:

— Есть надежда, что еще кто-нибудь доберется сюда до начала лета?

Об истинной цели своего путешествия Уильям распространяться не стал, ограничившись лишь короткой фразой о приказе Великого Магистра, но рассказал, что на обратном пути они говорили с каждым командором прецептории, в которой останавливались на ночлег, и просили его разослать весть дальше на север и запад. Сейчас весть о мобилизации уже должна была дойти и до Англии, но особых надежд на быстрое появление в Святой Земле свежих орденских сил Уильям не питал.

— Вероятно, из южных прецепторий, — всё же сказал он, чтобы не приносить одних лишь дурных вестей. Командорства на средиземноморском побережье могли отправить рыцарей куда быстрее всех остальных, но как быстро они подготовятся к походу на Восток, Уильям не знал. Запастись провиантом, проверить вооружение, выковать новое, если есть такая необходимость — а необходимость наверняка была, те же арбалетные болты шли в расход в огромных количествах, как бы ни старался Папа Римский наложить запрет на использование арбалетов, — погрузить людей, припасы и лошадей на корабли — всё это займет не один день даже для всегда готовых к сражению тамплиеров.

Командор кивнул и сказал, предвосхитив уже готовый сорваться с губ вопрос:

— Насколько мне известно, Магистр сейчас у Брода Иакова вместе с основными силами Ордена. Полагаю, вам стоит отправиться туда, не мешкая.

Уильям кивнул почти рефлекторно, но затем задумался на короткое мгновение, чуть нахмурив темные брови, и спросил:

— Брод Иакова?

— Король выстроил там новую крепость и вверил ее Ордену, — с невольной гордостью ответил командор. — Говорят, даже Крак де Шевалье меркнет по сравнению с ней. Давно же вас не было в Святой Земле, братья, если вы не слышали о крепости Шастеле.

Уильям рассеянно кивнул, больше погруженный в собственные мысли, чем слушающий восторженный рассказ командора.

Крепость, превосходящая главный оплот госпитальеров, неприступный Крак де Шевалье, непрерывно следящий сотнями глаз за соединяющей Антиохию и Бейрут дорогой. Крепость, подобная этой грозной цитадели, но бросающая длинную черную тень не на давно ставший христианским тракт, а на единственную на много миль вокруг переправу через Иордан. Устав запрещал тамплиерам играть в шатрандж, но сейчас Уильяму пришло на ум именно это сравнение. Возведя такую крепость всего в одном дне пути от Дамаска, Балдуин поставил противнику шах.

Но будет ли мат?

Они выехали из города еще до того, как солнце успело подняться к зениту, и взяли направление на северо-восток, выстроившись цепочкой и пустив коней быстрым шагом, едва за спиной остались мощеные светлым камнем и запруженные людьми и телегами улицы. Дорогу до самого горизонта заполняли бесконечные караваны, тянущиеся один за другим, гремящие сотнями сундуков и шуршащие тысячами рулонов тканей. Купцы и паломники смешивались в единый поток, сталкивались и осыпали друг друга бранью на десятках языков. Среди этой разношерстной толпы три кипенно-белых плаща с алыми крестами бросались в глаза особенно сильно, вынуждая людей оборачиваться им вслед или отступать в сторону. Христиане махали руками и выкрикивали приветствия, некоторые даже поспешно, чуть неловко кланялись, магометане отводили взгляд и бормотали что-то себе под нос, но путь держащейся у самого края дороги тройке всадников никто не преграждал.

Солнце скрылось за поднявшимися в воздух клубами песка, Уильям привычно поднял, закрывая лицо, свободно висевший край белой куфии, и пустил коня резвой рысью. Седло негромко поскрипывало от движений всадника, быстро приноровившегося к незнакомому жеребцу и привычно приподнимавшегося в седле в такт лошадиной поступи, кольчуга звенела и начинала давить на поясницу при наклоне вперед, а сухой горячий воздух наполнял легкие при каждом размеренном вдохе, оставляя неприятный привкус песка на губах. Песок оседал и на ресницах, вынуждая часто моргать и щуриться, пытался забиться под седло и между стременем и сапогом и поднимался в воздух от ударов лошадиных копыт, размеренно бивших по сухой земле.

Час за часом, милю за милей, они скакали в клубах пыли, то рысью, то шагом, пока небо, белое от принесенного хамсином песка, не начинало неуловимо темнеть, становясь сначала бледно-серым, а затем и почти черным, подвижным, словно текущая вода или сплетающийся клубок змей, от того, как клубился в воздухе вездесущий песок. И только тогда останавливались на ночлег, стуча в ворота крепости с реющим над ней черно-белым знаменем храмовников, или же съезжали с тракта и выбирали незаметное с дороги место, где можно было развести огонь и подремать несколько часов, по очереди заступая в караул и передавая друг другу арбалет Ариэля.

— Как по-твоему, к полудню доберемся? — спросил Жослен на последнем привале, откидываясь на лежащие позади него седельные сумки и чуть сгибая ноги в коленях. В седле их приходилось постоянно держать прямыми, упираясь мысками в оттянутые вперед, к передним ногам лошади, стремена, и после долгого дня в седле ноги начинали ныть и неприятно гудеть.

— Должны, — согласился Уильям, тоже пристраивая голову на одной из своих сумок и вглядываясь в заслоняющую небо темную дымку с едва различимыми проблесками звезд.

— Смотри, — сказала Сабина, останавливаясь едва ли не на середине движения и вскидывая к ночному небу голову в завитках черных волос. — Это же Ас-Симак Аль-А’заль!

Тогда он поднял глаза следом за ней, но поначалу не понял, о чем именно она говорит. Звезды здесь тоже были другие, не те, что в Англии.

— Да вот же! — воскликнула сарацинка, указывая рукой на россыпь звезд. — Видишь, это Аль-Авва. Как это будет на лингва франка? — задумалась она на мгновение, не опуская руки. — Лающие, кажется. Псы. А вон там Ас-Симак. Ее еще называют Алараф, по-вашему… по-вашему «виноградарь».

Уильям присмотрелся еще раз, даже склонил голову набок и понял, что ошибся. Звезды были по большей части те же, что и в Англии, но почему-то не в том месте ночного неба, где им следовало находиться.

— Постой, так это же Дева.

— Какая дева? — не поняла Сабина и забавно нахмурила изогнутые черные брови, рассматривая яркие огоньки в темной вышине.

— Дева Мария, — он попытался объяснить, обрисовать в ночном небе очертания женской фигуры, но сарацинка замотала головой и заспорила:

— Вон те звезды — это Аль-Авва, Лающие Псы.

— Это у магометан псы, а у христиан Дева Мария, — буркнул в ответ Уильям, раздосадованный этим возникшим на пустом месте споре, и Сабина весело рассмеялась, вскинув тонкую руку к губам. — А вон там не «виноградарь», а «колос». Пшеничный. Спика, если по-гречески.

— Ты знаешь греческий? — восхищенно округлила темные глаза сарацинка, на мгновение даже забыв о звездах. Уильям невольно залюбовался ее освещенным лунным светом лицом, серебряными искрами в коротких пышных локонах и приоткрытыми губами, а затем улыбнулся и ответил:

— Нет. Разве что пару слов.

Сабина засмеялась вновь, словно он сказал что-то действительно забавное, и вдруг подалась вперед, прильнула всем телом и попросила, томно понизив голос:

— Ну хоть паре слов научи.

Где она теперь? Чем занята днем и о чем думает ночью? Что скажет, если он… вернется?

Уильям недовольно выдохнул, пытаясь отогнать эту предательскую мысль, и закрыл глаза. Нельзя было возвращаться. Что бы он ни чувствовал и как бы ни скучал, он не имел на это права. А Сабина была достойна большего, чем участь любовницы тамплиера. Он должен забыть ее не ради себя, а ради нее самой.

И, быть может, однажды она перестанет ему сниться.

***

Новая крепость была видна издалека даже несмотря на бушующий хамсин, призрачной громадой выступая из заглушавших звуки плотных клубов песка. Хотя госпитальерский Крак де Шевалье она всё же не превосходила. Пока что.

— Ого, — благоговейно сказал Ариэль, уставившись на венчающие холм массивные стены и одинокую башню.– Однако Его Величество не терял времени даром.

Жослен, кажется, негромко хмыкнул из-под куфии в ответ на такое почти детское восхищение, но и сам был по меньшей мере впечатлен высотой крепости. Уильяму, единственному выросшему в настоящем замке, а не окруженном стенами одиноком донжоне, показалась удивительной не столько сама Шастеле, сколько скорость, с которой ее возводили.

Следом за крепостью из песочной дымки проступили очертания шатров и палаток попроще, принадлежавших бедным рыцарям. Затем чуть в стороне от холма стали различимы поставленные ровными расходящимися кругами палатки тамплиеров с гордо поднятым в центре лагеря черно-белым знаменем Босеан. И наконец зазвучали из клубов песка голоса и показались отдельные фигуры.

— Мир вам, братья! — жизнерадостно поприветствовал подъезжающих рыцарей один из караульных, и они, не сговариваясь, склонили головы в ответном кивке.

— Не подскажешь, здесь ли Магистр, брат? — спросил Уильям, нехотя убирая в сторону закрывавший лицо край куфии. На губах немедленно осели мелкие песчинки.

— Этого не знаю, брат, — качнул головой караульный и махнул рукой. Проезжайте, мол. Уильям слегка тронул лошадиные бока шпорами, и конь послушно пошел вперед, недовольно дергая ушами из-за доносящегося со всех сторон шума, какой сопровождает любой военный лагерь. Поначалу речи братьев сливались в единую какофонию, но затем Уильям различил сначала один знакомый голос, затем другой, а потом и вовсе услышал негромкий лязг сталкивающихся в учебном поединке мечей.

— Любезный брат, у тебя глаза есть?

— Есть, — согласился не иначе как очередной новобранец. Ариэль переглянулся с друзьями, и из-под закрывавшей его лицо куфии донесся веселый смешок.

— Видят хорошо?

— Хорошо.

— Тогда объясни мне, почему ты стоишь столбом, когда тебя атакуют!

— Зайди со спины! — зычно посоветовал понурившемуся новобранцу — молодому рыцарю с ярко-рыжей бородой — Уильям, придерживая коня. Льенар на мгновение повернул к нему узкое лицо, движением головы отбрасывая за спину растрепавшуюся косицу, подарил ему ехидную усмешку и невозмутимо бросил новобранцу, не обращая внимания на радостный многоголосый хохот:

— Слышал, что тебе умные люди говорят? Вот так и делай!

Новобранец смерил его недовольным взглядом, нахмурив такие же яркие, как и борода, рыжие брови — явно хотел сказать, что бить в спину — это не по-рыцарственному, — но послушно кивнул.

— Уйди с глаз моих, — ответил на это Льенар чуть насмешливым тоном, с негромким лязгом вгоняя в ножны оба своих клинка. Ариэль первым спрыгнул с седла и порывисто заключил брата в объятия.

— Не знаешь, Магистр в лагере? — спросил Уильям, спешиваясь и подбирая длинные поводья. Льенар демонстративно поморщился в ответ на дружеский хлопок по плечу, словно хотел сказать «Куда ты, любезный брат, так лупишь?», ответил ударом раза в два сильнее, чем у Уильяма, и наконец сказал:

— С утра был. Но здесь он нечастый гость, всё больше с королевскими рыцарями спорит.

— А есть из-за чего? — заговорил Жослен, убирая в сторону край закрывавшего лицо платка, и невольно поежился под взглядом пронзительно-голубых глаз, казавшихся еще ярче на загорелом до черноты лице.

— Ты что же это, любезный брат, — спросил Льенар не предвещавшим ничего хорошего голосом, — вместе с ними на Запад возвращался?

Уильям даже растерялся от его интонаций. Таким ледяным тоном Льенар не разговаривал с ними, пожалуй, никогда.

— Да, — с вызовом ответил Жослен, сощурив ореховые глаза, словно собирался целиться в кого-то из лука или арбалета. — Или мне, по-твоему, надо было друзей одних отправить неизвестно куда?

— Друзей, — почти презрительно фыркнул Льенар. — А твои, как ты выразился, друзья знают, что за твою поимку неплохая награда назначена?

Уильям невольно повернул голову и уставился на друга так, словно впервые его видел. Награда? За что? И почему он ни словом об этом не обмолвился?

Ариэль тоже непонимающе нахмурился и посмотрел на старшего брата.

— Его в свое время искали по всему Провансу, — ответил на безмолвный вопрос Льенар, тоже буравя Жослена своим коронным взглядом. — Но брат Жослен, по-видимому, думает, что все давно уже об этом забыли. Хотя я бы на его месте не был так уверен.

— Мы были в Риме, а не в Провансе, — глухо ответил Жослен. Вид у него почти мгновенно сменился с вызывающего на подавленный.

— Учитывая, что ты тогда натворил, тебе, дурню, только в Святой Земле и можно прятаться, — парировал Льенар. — На Западе тебя рано или поздно бы отыскали, недаром же ты не просто сбежал в Аквитанию, но при первой возможности отправился еще дальше.

— Сбежал? — вмешался Уильям, совсем перестав понимать, что происходит. — Я думал, ты там родился.

Льенар осекся, вскинул остро изогнутые брови и, кажется, беззвучно выругался. Жослен молчал, глядя себе под ноги.

— Жос? — потребовал ответа Уильям, даже не столько оскорбленный этим молчанием, сколько раздосадованный.

Десять лет. Десять долгих лет постоянных сражений плечом к плечу с человеком, которого он считал своим другом, а тот, оказывается, не захотел доверить ему даже такой малости. Пусть не говорит, в чем причина, если это так тяжело для него, но хотя бы просто сказать… Сколько бы еще он притворялся аквитанцем, если бы Льенар об этом не заговорил?

— Вилл, — сдавленно попросил Жослен, по-прежнему не поднимая головы. — Не дави.

Уильяму даже показалось, что он ослышался. Не давить? Он не давил столько лет, не требовал и даже не просил, слишком обрадованный тем, что у него наконец-то появились друзья. А эти друзья, оказывается…

— Прекрасно, — только и смог ответить Уильям. — От меня, значит, откровенности можно было требовать, а в ответ… — он замолчал, пока не наговорил лишнего, и зло дернул сжимаемые в кулаке лошадиные поводья, заставляя недовольно всхрапнувшего жеребца пойти за ним. — Даже говорить с вами не желаю.

— Это не моя тайна, — спокойно сказал Льенар уже ему в спину. Ариэль качнул головой и смерил брата осуждающим взглядом.

— Вот зачем ты…?

— Затем, что он прав, — отрезал Льенар, не дав ему договорить. — И я бы на его месте тоже разозлился.

— А ты и рад, да? — процедил Жослен, наконец поднимая глаза и глядя исподлобья, по-звериному, словно был готов не то схватиться за меч, не то попросту вцепиться в горло.

— Нет, — с прежней невозмутимостью отозвался Льенар. — Я-то был уверен, что ты хоть что-то своему, как ты выражаешься, другу рассказать удосужился. Только судя по тому, как он удивился, ты его и за друга-то не считаешь.

— Ты прекрасно знаешь, что… — начал было Жослен звенящим от злости голосом, но Льенар оборвал его взмахом руки.

— Дело не в том, что с вами произошло, а в том, как вы оба к этому относитесь. Ему тоже было тяжело. Но он тебе доверился. А ты, зная об этом, не захотел поделиться с ним даже такой малостью. Пеняй на себя.

Великий Магистр нашелся неподалеку от королевского шатра. Туда Уильям войти не решился, вспомнив, каким в последний раз видел Балдуина, и поняв, что не хочется и даже боится узнать, насколько хуже королю стало с тех пор. Магистр же едва ли удивился появлению одного из своих посланников на Запад — Уильяму поначалу и вовсе показалось, что де Сент-Аман его даже не вспомнил — и молча кивнул, по одному только взгляду поняв, что дело успехом не увенчалось.

— Мессир Одо, — начал было Уильям в попытке объяснить, почему не выполнил приказа, но тот качнул головой и наконец заговорил:

— В прошлый раз помощь пришла лишь после того, как мы потеряли под натиском сарацин Эдесское графство. Я больше удивился бы, если бы к тебе прислушались.

Уильяму от этих слов легче не стало — раз не прислушались, значит не сумел найти нужных слов и убедить, — но он послушно склонил голову в намотанном на манер тюрбана платке и отступил в сторону, чтобы не преграждать Магистру путь. Через какое-то время, когда Уильям бродил вокруг лагеря, изредка приближаясь к высоким массивным стенам крепости и запрокидывая голову, чтобы получше разглядеть их сквозь пыльную дымку, его отыскал Ариэль. И поначалу неловко топтался чуть в стороне, не решаясь подойти.

— Чего тебе? — в конце концов спросил Уильям, поняв, что уходить тот не намерен. Наверняка Льенар послал. Увещевать, что так себя вести непозволительно даже бешеному бастарду.

— Поговорить хочу, — ответил Ариэль, подтвердив подозрения, и Уильяму от этого стало только хуже.

— А я не хочу.

— Да не бери ты в голову, — всё равно начал друг. А друг ли вообще? — Жос, конечно, дал маху, но…

— Дал маху? — перебил его Уильям, даже не сообразив, что Ариэль на его стороне. — В самом деле? Знаешь, я не спрашивал его, почему он вступил в Орден, но я, глупец такой, думал, что он хоть немного мне доверяет. А теперь оказывается, что я вообще ничего о нем не знаю.

— Вилл, — протянул Ариэль, но что именно он хотел этим сказать, Уильям не понял. Вернее, понял, но по-своему.

— Да, я знаю. Дело не в нем. Дело во мне. Никто в здравом уме не станет доверять бешеному, — бросил Уильям и повернулся спиной, чтобы уйти.

— Вилл!

— Оставь меня в покое!

О чем он, в самом деле, думал? Особенно после того, как по глупости выложил всю правду. Но ведь… Не все были такими, разве нет? Не все они смотрели на него так, словно только и ждали, когда в нем заговорит отцовская кровь.

Сабина не ждала. Сабина обнимала его, клала голову ему на грудь и улыбалась, когда он осторожно, почти робко гладил ее волосы и плечи.

— С виду такой суровый, — с нежностью говорила сарацинка, прижимаясь теплой щекой, — а руки ласковые.

Сабина видела в нем то, чего не было. Или чего он сам в себе не мог разглядеть. А он всё испортил.

Уильям поднял глаза к успевшему потемнеть небу, вновь пытаясь разглядеть звезды сквозь поднявшийся в воздух песок, и остановился, будто налетев на стену. Где-то совсем рядом говорили на англо-нормандском полузнакомые голоса.

— Если любезный брат еще хоть раз встретит меня этими словами, то клянусь, я не выдержу и выскажу ему прямо всё, что я о нем думаю! — возмущался первый, с характерным для юго-восточной Англии выговором.

— Да брось, — расхохотался второй, выдававший уроженца Уэссекса. — Не ожидал он тебя увидеть, что только и всего.

— Не ожидал? И поэтому надо было спрашивать «О, брат Томас, ты еще жив»? Да он же попросту издевается! Я такой же рыцарь, как и все остальные!

— Радуйся, глупец! — по-прежнему хохотал второй. — Он хотя бы помнит твое имя! А меня вообще поначалу узнать не изволил.

Уильям постоял, раздумывая, стоит ли приближаться к негромко потрескивающему в стороне от ряда палаток крохотному костерку, но решил, что хуже ему уже действительно не будет. Даже если его прогонят.

— Мир вам, братья.

Те резко замолчали, даже вздрогнув от неожиданности, и обернулись, уставившись на выросшую из полумрака высокую тень.

— Тьфу на тебя, брат Уильям! — первым опомнился брат Генри, признав в тени давно не виденного земляка. — Напугал.

— Прости, — сказал Уильям и осторожно спросил. — А где остальные?

Брат Генри переглянулся на короткое мгновение с братом Томасом — в глазах у обоих появилось одинаковое растерянно-удивленное выражение — и ответил:

— Да нет больше никого. Все мертвы.

Как все? И Джон, и Уолтер, — нет, Уолтер погиб еще в первом бою, даже не добравшись до Иерусалима, — и… Уильям вдруг осознал, что даже не может вспомнить остальных имен. И одновременно с этим понял, почему не узнали поначалу и его самого.

Они так и не смогли стать друзьями. Даже приятелями не получилось, а потом Орден отправил их по разным крепостям, и вскоре они и думать забыли о том, что когда-то вместе отплывали из Дувра, в последний раз глядя на отвесные белые скалы. Тогда их было одиннадцать. Не считая сержантов, которых рыцари никогда не принимают за равных. Теперь осталось только трое.

— Присядешь? — спросил брат Генри, подумав, верно, о том же самом, но голос у него предательски дрогнул от невольного сомнения.

— Я не хочу мешать, — ответил Уильям, прекрасно это сомнение расслышав.

— Садись, — велел не терпящим возражений тоном брат Томас, послав Генри многозначительный взгляд. Он тоже сомневался, но одновременно с этим недрогнувшей рукой протянул Уильяму бурдюк с вином. — От пары глотков вреда не будет.

— Спасибо, — негромко поблагодарил тот, и сомнение на лицах земляков вновь сменилось растерянностью. А они ведь совсем не привыкли к тому, что надменный баронский сынок их за что-то благодарил, понял Уильям. Чтобы он вообще снисходил до того, чтобы с ними заговорить. — Я не надменный, — по-прежнему негромко сказал он, сам толком не зная, зачем вздумал откровенничать. Слова уже ничего не изменят. — То есть… Может, и надменный, но… Я никогда не считал себя лучше вас.

— А так с виду и не скажешь, — вырвалось у брата Генри, и брат Томас немедленно шикнул на него в ответ. — Ой, Том, не шипи. Я правду говорю. Но я, — добавил он, — и не обижаюсь. Сыну барона такие, как я, не ровня.

— Дурень ты, Хэл, — ответил на это брат Томас, прежде чем Уильям успел вставить хоть слово. — Человек поговорить пришел, а ты… Тьфу. Не слушай ты его, — добавил он, поворачивая голову к Уильяму. — Вечно у него язык, как помело, сначала наговорит, не подумав, а потом сокрушаться начинает, когда уже поздно становится.

— Не начинаю, — фыркнул в ответ брат Генри. — И я, — повторил он, — правду говорю. Мне-то командором в жизни не сделаться, я только и умею, что головы рубить. А вот читать, писать и еще чему такому, увы, не обучен.

— Если тебя это, любезный брат, утешит, — почти равнодушно ответил Уильям, — то командором я был недолго.

— Довольно, — вновь вмешался брат Томас, решивший не иначе как взять на себя роль миротворца между двумя упертыми английскими дурнями. — Нашли из-за чего спорить. В кои-то веки выпала возможность на родном языке поговорить, а вы тут же ругаться принялись.

— Да кто ругается? — возмутился брат Генри.

— Ты.

— Да вот уж нет!

— Да вот уж да!

Уильям переводил взгляд с одного рыцаря на другого, пока вдруг не рассмеялся. Невольно, неожиданно в первую очередь для себя самого и поспешно замолчал, пока земляки не посчитали это очередной насмешкой со стороны баронского сынка. Но брат Генри, по-видимому, уже пришел в более благодушное настроение, поскольку поднял брови, притворяясь удивленным, и сказал нарочито громким шепотом:

— Ты смотри, он умеет смеяться. Кто б мог подумать, а?

Брат Томас сдавленно фыркнул, пробормотал что-то вроде «Да не цепляйся ты к человеку, дурень», но в следующее мгновение расхохотался сам.

Уильям неловко улыбнулся вновь, с горечью думая о том, что безнадежно опоздал со своей откровенностью. Быть может, Генри и Томас еще смогут поверить, что он совсем не такой, каким всегда им казался, но остальные уже лежат в земле и им нет дела до его оправданий.

Но вместе с тем ему впервые было не обидно от того, что над ним вновь смеялись английские рыцари.

***

Дни сменяли друг друга с быстротой горного потока, несущегося между скалами стремительнее арабского скакуна, сметая со своего пути все мысли и сожаления. Патрули, ночные дозоры и тренировки на импровизированном — всего лишь голая, ни травинки, площадка в центре лагеря — ристалище не оставляли ни времени, ни сил раздумывать хоть о чем-то, кроме предстоящих сражений. А сражения будут, в этом был уверен каждый рыцарь, будь на нем белое сюрко, черное или разноцветное, с фамильным гербом.

Жослен молчал и ходил тенью, не поднимая головы. Уильям не злился, но и первым не заговаривал. Не давлю, как ты и просил, думал он, но без злорадства. На злорадство уже не было ни сил, ни тем более желания. Пусть решает сам, кому он доверяет, а кому — нет. А Уильям и один справится, не впервой.

— Глупцы, — выругался сквозь зубы Льенар, когда ссора затянулась. Потом мотнул головой, привычно отбрасывая за спину длинные черные волосы с первыми, едва заметными взгляду проблесками седины, и сказал. — Я виноват.

— Ты, — мгновенно отозвался Уильям, — нет.

Жослена рядом не было, но он, пожалуй, считал иначе.

— Да нет, Вилл, — устало вздохнул Льенар и сцепил пальцы в замо́к, — виноват. Мне следовало догадаться, что он так ничего и не сказал. Твое право — злиться на него, но дело не в том, что он тебе не доверяет, как ты думаешь. Он не хочет вспоминать.

— А ты знаешь? — спросил Уильям, пропустив всё остальное мимо ушей.

— Знаю. Но если об этом я расскажу, то станет только хуже.

Уильям в ответ только пожал плечами. Куда уж хуже. Его и без того не покидало ощущение, что сама земля уходит у него из-под ног. Всё было неправильно, не так, он не сумел добиться хоть какой-то помощи для Ордена, поссорился с другом, почти физически ощущал близкое присутствие врага, и осознание собственного бессилия давило на виски днем и становилось тяжелыми смутными снами ночью. В последний раз он даже проснулся в ледяном поту и выкрикнул прежде, чем успел даже понять, где находится:

— Сабина!

Сопящий в другом углу темной палатки оруженосец мгновенно встрепенулся и спросил, сонно моргая:

— Вы что-то сказали, мессир?

— Нет, — ответил Уильям, пытаясь отдышаться. — Ничего.

В следующий раз кто-нибудь услышит. Кто-нибудь поймет. Но, быть может, это и к лучшему? Пусть даже выгонят с позором, тогда он попросту сбежит из монастыря, в который его отправит Магистр, отыщет Сабину в Иерусалиме и увезет ее куда угодно. Храмовника из него всё равно не вышло.

Проклятье, выругался Уильям про себя. Это ведь не выход. Нельзя же постоянно бежать от трудностей. И что тогда будет с остальными? Быть может, он слишком высокого мнения о своих талантах — особенно теперь, после провального путешествия на Запад, — но он не простит самому себе, если исчезнет, бросив друзей и короля сражаться с магометанами. За короля было, пожалуй, страшнее всего. Балдуин встретил его, как показалось поначалу, с кривой усмешкой на лице, но спустя всего мгновение Уильям понял, что это никакая не усмешка. Разъедавшая лицо короля проказа — язвы расползлись по всей щеке, скуле и виску, отчего левая половина лица теперь выглядела чудовищно — исказила и линию его рта.

— Неприятное зрелище, — медленно сказал Балдуин, и Уильям невольно вздрогнул от звука непривычно сиплого голоса. Болезнь, по-видимому, поразила и горло.

— Я не хотел оскорбить Ваше Величество, — неловко пробормотал Уильям, не зная, что может сказать или сделать простой тамплиер, если здесь оказались бессильны лучшие лекари как христианского, так и магометанского мира.

— Вы не оскорбили, — спокойно и по-прежнему медленно ответил король, и уголок перекошенного рта дрогнул, словно он хотел улыбнуться, но губы не слушались. — Я рад вашему возвращению, мессир. В Святой Земле не так уж много тех, кто не боится дышать со мной одним воздухом.

Уильяму от этих слов легче не стало, но сам он ничуть не возражал против того, чтобы сопровождать короля в поездках. Тот не находился постоянно у стен Шастеле, подобно некоторым из своих баронов, а отправлялся то в Тивериаду, то в другие относительно близкие к броду Иакова крепости.

В последний раз они направлялись на северо-запад, к Сафету, держась русла реки Леонт, когда высланные вперед разведчики вернулись с донесением о стоящем впереди лагере сарацин.

— Атакуем! — немедленно воодушевились рыцари, передавая мгновенно разнесшуюся по всей армии весть. — Разобьем этих нехристей!

— Разбойники, — недовольно бросил Льенар, имея в виду не то магометан, явно возвращавшихся из набега, не то самих франков, уже представивших, как будут грабить шатры сарацинских военачальников. Уильям промолчал, вспоминая, как командовал отрядами в битве у Монжизара, и жалея, что вынужден вновь подчиняться приказам Великого Магистра и не может сам повести братьев в бой.

— Атакуем, — согласился Балдуин после короткого раздумья над словами разведчиков, и армия вновь всколыхнулась, передавая друг другу приказ короля.

В первые мгновения это сражение и в самом деле напоминало Монжизар. Так пугавшая сарацин рыцарская конница хлынула с вершины холма к берегу реки, выставив вперед длинные копья, пыльный от хамсина воздух наполнился криками, треском и лязгом, и на какое-то время Уильям перестал видеть хоть что-то, кроме смуглых лиц под коническими шлемами.

— Бегут! — яростно кричали христиане, сначала один рыцарь, потом второй, а затем этот победный клич подхватил едва ли не каждый, с места бросая коня в карьер.

Догнать. Убить. Сорвать с мертвого тела всё, что представляет хоть какую-то ценность.

Земля под лошадиными копытами сменилась голубоватой водой, вскоре переставшей отражать небо от поднятого со дна песка и хлынувшей в реку крови, а затем кто-то закричал пронзительным, полным неожиданного ужаса голосом:

— Назад!

— Защищайте короля! — разнесся над головами сражающихся еще один крик, и где-то совсем рядом ему ответил другой, яростный и отчаянный одновременно. Ариэль бросился вперед в тот самый миг, когда закрывшие Балдуина от удара всадники столкнулись с сарацинами, поднимая лошадей на дыбы. Будь у Уильяма время подумать, он решил бы, что разведчики проглядели часть магометанской армии, но на раздумья не было ни одного мгновения. Они прорубались вперед, даже не поняв поначалу, что Ариэль рвался туда не из-за отрывисто брошенного приказа. Они лишь узнали голос. Ариэль увидел падающую лошадь и десятки сабель, готовых обрушиться на головы королевских защитников.

— Назад! — продолжал кричать какой-то обезумевший от страха глупец, но совсем рядом раздавались другие голоса:

— Вперед!

— Уведите короля!

Сабли свистели в воздухе, сталкиваясь с парой прямых клинков, мечом и длинным кинжалом, бывшими, казалось, везде и рубившими всякого, до кого могли дотянуться измазанные кровью по самую гарду лезвия. Откуда-то сбоку вылетела испуганная, лишенная седока лошадь, пронеслась мимо, сбивая дерущихся с ног, и воды впереди оказалось так много, что она на мгновение сомкнулась над головой рухнувшего рыцаря и в мелких мутных волнах поплыли выбившиеся из-под шлема черные пряди. Ариэль рванулся вперед в последний раз, вонзая меч в замахнувшегося сарацина, и, схватив вынырнувшего брата второй рукой поперек груди, потащил к берегу, не замечая нового рассекающего воздух удара. Уильям отбил выпад и повернул клинок в руке, обрушив его на плечо врага. Лезвие разрубило ключицу и грудь, почти разделив тело на две половины, и освободилось с мерзким чавкающим звуком, поначалу едва не застряв в ране.

— Отступаем!

— Все назад!

Мимо свистнул арбалетный болт, вонзаясь в еще одного сарацина, Уильям на мгновение встретился взглядом с кем-то из братьев, кивнул в знак благодарности и начал отступать, спиной вперед и по-прежнему отбивая удары сабель, к берегу. Он еще был по колено в воде, когда обернувшись на мгновение, увидел, как Льенар выбрался на берег, по-прежнему сжимая в левой руке рукоять своего длинного кинжала, зачем-то стянул с головы шлем и бессильно рухнул на мокрую землю.

Проклятье. С раненым они рискуют отстать от остальных отступающих, и это будет опасно в первую очередь для самого Льенара.

Уильям бросился к нему почти одновременно с Ариэлем. И рухнул на колени, не в силах подняться и глупо повернувшись спиной к наступающим сарацинам, когда увидел, как на рваном белом сюрко медленно расплываются поначалу смытые водой пятна крови. Одно. Два. Четыре.

— Король? — только и спросил Льенар, встретившись взглядом с серыми глазами в прорези шлема.

— Ушел! — ответил за Уильяма другой голос. Жослен возник откуда-то из-за спины и одним ударом снес голову бросившемуся в их сторону магометанину. Льенар вздохнул и медленно опустил ресницы в каплях речной воды.

— Хорошо, — прошептал он так тихо, что не будь Уильям с Ариэлем совсем рядом, и не услышали бы его голоса и дыхания за чужими криками и лязгом металла. А в следующее мгновение им вдруг показалось, что наступила оглушительная тишина.

— Льенар? — с содроганием позвал Ариэль, судорожно стискивая пальцами его плечи. — Льенар!

Уильям смотрел на застывшее лицо, не в силах произнести ни слова, а когда оно начинало расплываться в глазах, моргнул и развернулся, еще с колен атаковав первого врага.

***

Короля трясло не то от холода — он провел в мокрой одежде почти час, прежде чем добрался, пешком, лишенный лошади, до замка Бельфор, — не то от плохо сдерживаемой ярости.

— Сколько у нас убитых? — наконец просипел он, когда граф Раймунд уже разомкнул губы, чтобы вновь позвать лекарей. Сам Балдуин от них отказался, выгнав несчастных с криками и бранью, но Раймунд не мог позволить себе потерять еще и короля.

— Не могу сказать, государь, — ответил граф. В замок еще прибывали, несмотря на сгущающуюся снаружи ночную темноту, отступающие с поля боя. — Но…

— Что? — сипло спросил Балдуин. — Говори.

— Магистр тамплиеров в плену, — нехотя ответил Раймунд и невольно содрогнулся от того, как жутко исказилось изуродованное болезнью лицо короля. — И с ним по меньшей мере две сотни рыцарей. Они попали в кольцо и… не выбрались.

Балдуин громко, со свистом, выдохнул, но вопрос задал недрогнувшим голосом:

— Это точно?

Раймунд кивнул, и король вновь утратил едва обретенное самообладание.

— Проклятье! — взвыл Балдуин и ударом ничего не чувствующей руки снес со стола кубок с подогретым вином. Раймунд бросился вперед, одним шагом преодолев разделявшее их расстояние, и схватил короля за плечи, пока тот — упаси Господь! — не навредил по случайности самому себе. Балдуин вцепился в ответ, стискивая в пальцах звенья графской кольчуги, содрогнулся и затих, уткнувшись лбом Раймунду в плечо.

— Проклятье, — повторил он едва слышным шепотом. — Пошли сарацинам гонца. Сейчас же. Пока еще есть надежда, что они не успели обезглавить всех пленных.

— Уже послал, — коротко ответил граф. Он и сам подумал об этом в первую очередь, зная, что сарацины, как и всегда, предложат пленникам принять ислам. А тамплиеры ответят яростным отказом, и тогда их в лучшем случае ждет унизительная для любого христианина продажа в рабство. В худшем же — смерть.

А христианам было достаточно и того, сколько факелов сейчас горело снаружи замка Бельфор, где в надвигающейся с востока темноте копали могилы для тех, кого сумели забрать с поля боя или кто умер от ран уже в стенах замка.

У Уильяма дрожали руки и кружилась голова, каждое движение отдавало острой вспышкой боли в левую лопатку, куда вонзилась во время боя, пробив кольчугу, одна из стрел, но он упорно продолжал рыть, смаргивая жгущие глаза слезы и стараясь не поднимать взгляда. Справа содрогался и никак не мог успокоиться Ариэль, а слева… У него не было сил, чтобы повернуть голову и вновь посмотреть на бледное, будто светящееся в темноте лицо с закрытыми глазами, обрамленное длинными вьющимися волосами. Непривычно спокойное. Почти умиротворенное.

Мертвое.

Ариэль остановился и осел на край выкопанной ими могилы, вновь начав содрогаться от рыданий.

— Не могу, — сказал он охрипшим голосом, размазывая по щекам слезы грязной от земли и крови рукой. — Я не могу!

— Оставь, я закончу, — с трудом ответил Уильям. Перед глазами вновь поплыло, не то от слез, не то от боли, но он малодушно понадеялся, что вот-вот потеряет сознание от потери крови и будет наконец избавлен от этой страшной необходимости.

Ариэль сдавленно всхлипнул и неловко, дрожа и спотыкаясь, выбрался из могилы. Только чтобы рухнуть рядом на землю, цепляясь пальцами за холоднуюнеподвижную руку, и едва слышно просить в пустоту, зная, что уже не услышит ответа.

— Пожалуйста, не уходи.

В ушах звенело от призрачного смеха. Сколько раз он слышал этот смех, этот голос, сколько раз ощущал, даже не поворачивая головы, чужое присутствие за спиной и знал, что когда они сойдутся в бою с сарацинами, до него не дотянется ни один вражеский клинок. И сам сражался до изнеможения, не щадя себя, только бы не допустить…

Допустил. Льенар сделал для него больше, чем кто-либо иной в его жизни, вытащил его из отцовского дома, хотя был совсем не обязан взваливать на себя такую обузу, а он….

— Явились за тобой, братец, — презрительно рассмеялся тогда Фабьен, отцовский наследник, и отвесил ему подзатыльник, подталкивая к рыцарю в белом, едва успевшему войти в тесный от набившихся там братьев и сестер зал их маленького — и замком-то назвать стыдно — дома. А в следующее мгновение Фабьен сам схватился рукой за лицо, и между его пальцев потекла кровь из разбитого носа. Звук удара тогда показался Ариэлю оглушительным. Быть может, потому, что его собственная голова гудела от подзатыльника.

— Всё бьешь детей? — с точно таким же презрением в голосе, что и у Фабьена, спросил храмовник, разжимая кулак. И глаза у него были точно такие же, пронзительно-голубые и зло смотрящие из-под остро изогнутых черных бровей. — Конечно, детям ведь такому борову ответить нечем. Собрался? — отрывисто спросил он Ариэля, резко повернув голову. Даже волосы взметнулись, черные, вьющиеся и такие длинные, что рассыпáлись по груди, полускрывая красный крест на длинном белом сюрко.

— Да, — только и смог пробормотать Ариэль, глупо уставившись на незнакомое — но вместе с тем удивительно похожее на его собственное — загорелое лицо со шрамами на лбу и щеке. И увидел, как уголок обрамленных короткой бородой губ дрогнул в ехидной усмешке.

— Тогда пошли отсюда, братец, если не хочешь и дальше терпеть этих, с позволения сказать, родичей.

Ариэль содрогнулся и вновь бессильно сжал холодную руку. Льенар научил его всему, что он теперь знал, а он… Не успел.

Погруженный в собственное горе, он не услышал шагов и поднял голову, только когда совсем рядом с ним зазвучали чужие голоса.

— Досок не хватило, — сказал кто-то едва знакомый, словно отвечая на незаданный, но повисший в воздухе вопрос. — Жослен разломал щит.

Жослен решился прийти лишь после того, как они сняли уже ненужную кольчугу и смыли, как смогли, кровь. На белом сюрко так и остались бурые разводы. И бросались в глаза неровные стежки на ткани там, где зашивали дыры от ударов сабель. Или, быть может, это Ариэль не мог отвести от них взгляда, едва удерживаясь от того, чтобы схватить его за плечи и начать трясти. Чтобы открыл глаза, чтобы усмехнулся, как прежде, чтобы…

Да пусть хоть накричит и даже ударит. Только бы не лежал так неподвижно.

Жослен на следы от ран не смотрел.

— Прости меня, — прошептал он, не отрывая взгляда от белого лица и будто прислушиваясь в ожидании ответа. — Прости меня, — повторил рыцарь. А в следующее мгновение закричал, и его собственное лицо исказилось от боли и отчаяния. — Пожалуйста, прости!

— Он давно простил, — выдавил Ариэль охрипшим голосом, но Жослен только посмотрел на него, смаргивая потекшие из глаз слезы, и бросился прочь. А теперь в крышке неумело, но старательно сколоченного деревянного гроба чернела вырванная из двухцветного щита доска.

— Спасибо, Том, — тихо сказал Уильям. — За всё.

— Д-да что уж там, — неловко пробормотал один из принесших гроб тамплиеров, и губы у него дрогнули точно также, как и у самого Уильяма. — Я ведь тоже… — он осекся, попытался судорожно вдохнуть хоть немного пыльного воздуха и заговорил вновь. — Без него меня бы убили еще в первом бою.

— Да всех бы убили, — глухо сказал второй рыцарь, опустив голову, словно хотел скрыть от чужих глаз и без того плохо различимое в полумраке лицо. — А теперь что? Он же нужен Ордену больше, чем все мы, зачем же надо было…

— Мой брат сражался за Святую Землю, — оборвал его Ариэль и вновь вытер слезы с грязного лица. Как бы больно им всем ни было и что бы они ни были готовы наговорить, только бы уменьшить эту боль, осуждать Льенара он не позволит. — Его жизнь стоила сотни магометанских, и…

— И мы возьмем тысячу, чтобы отомстить за него, — по-прежнему тихо пообещал Уильям, но что-то в его голосе заставило Ариэля выпрямить спину и подняться с земли.

И стиснуть в пальцах, словно объявляя войну, рукоять длинного кинжала, непривычно оттягивавшего перевязь с мечом.

Где-то над их головами пронзительно закричала в темноте ночная птица.

 

========== Глава двадцать первая ==========

 

Солнечный свет проникал сквозь витражи с изображениями славных деяний многочисленных святых, ложась разноцветными пятнами на тускло-желтые плиты храмового пола и мерцая вокруг силуэта в густо-синем одеянии. Длинные рукава скрывали тонкие руки до самых ногтей, из-под расшитого светлой нитью подола не виднелось даже носков туфель, а покрывавшая голову и плечи шаль того же дивного сапфирового цвета оставляла в густой тени лицо женщины, позволяя разглядеть лишь смутный абрис ее профиля.

Молилась она с жаром, часто осеняя себя крестным знамением, но у Бернара это благочестие отклика в душе, увы, не вызывало. Месса давно закончилась, прихожане разошлись, но молящейся сарацинке будто не было никакого дела до того, что она осталась в храме едва ли не в одиночестве и что ее, вероятно, давно уже ждут во дворце. Другая бы бежала со всех ног, боясь даже помыслить о том, чтобы оставлять наследника Иерусалимского трона без присмотра даже на то короткое время, что требовалось всякому смиренному христианину, чтобы прочесть каждодневные молитвы. И не из опасения, что за этот недолгий срок с маленьким принцем может приключиться беда, а из понимания, что стоит ей лишь чуть зазеваться и ее место немедля займут более расторопные женщины, желающие получить в свои руки привилегию заботиться о будущем короле. А эта будто и не служанка вовсе, ведет себя так, словно она по меньшей мере мать наследника. Если не король собственной персоной. Дескать, Балдуин повелел ей присматривать за ребенком, а Сибилла и думать не смеет, чтобы перечить брату.

Сибилла была безнадежна. Смеялась над выходками шутов вместе с приставленной к ней Агнесс, болтала ни о чем, но при малейшей попытке приблизиться к будущему королю хмурила брови и качала головой с выражением удивительной для знатной женщины наивности на лице.

— Ах, пони — это чудесный подарок для моего мальчика, но вам лучше поговорить об этом с Сабиной. Брат доверил ей воспитание Балдуина, а я не хочу его огорчать.

Доверил воспитание будущего короля и рыцаря женщине? Уму непостижимо!

Но не по-служаночьи надменная сарацинка, впрочем, полагала иначе и только кривила ассиметричные губы в ответ на заискивания знати перед несмышленым ребенком.

— Не тратьте силы понапрасну, барон, через пару часов Его Высочество даже не вспомнит, как вы выглядели и сколько подарков ему принесли. Да и к чему ваш пони ребенку, которому и полутора лет не исполнилось?

— Да что понимает эта женщина в искусстве верховой езды?! — возмущался очередной отвергнутый рыцарь, но «эта женщина» на все упреки отвечала лишь надменной улыбкой. Она отнюдь не желала объяснять королю, как так вышло, что его племянника сбросил с седла взбесившийся подарок очередного такого наездника. Бернар и сам полагал, что подобные дары принцу пока что ни к чему, но и единоличное правление сарацинки в покоях маленького Балдуина ему тоже не нравилось. Особенно после того, как эта женщина отвергала его раз за разом. Пусть он когда-то решил, что будет с куда бóльшим, чем прежде, снисхождением относиться к ее строптивости и без колебаний простит подобное поведение, если девица попросит у него помощи, но теперь эта строптивость уже переходила всякие границы. Можно было понять, почему она не желает становиться шлюхой — после того, как уже ею побывала и терять было особо и нечего, — но как можно было отказываться от брака, да еще и с рыцарем, а не каким-то полунищим конюхом?

Уму непостижимо, сколь глупыми порой бывают женщины! Она даже к королю прислушаться не пожелала. Тот, помнится, даже согласился с Бернаром, что эта женщина хоть и красива, но глупа настолько, что никакой красотой этого недостатка не поправить.

— Вы оказали ей честь, мессир, — только и сказал ему прокаженный, но Бернару показалось, что он услышал в ровном голосе короля едва уловимую насмешку. — Увы, но Сабина не желает этого брака. Я не стану ее неволить.

Да уж, тут и в самом деле оставалось лишь посмеяться. Она могла бы избавить себя от необходимости прислуживать другим — пусть не навсегда, но хотя бы до дня его смерти, — от опасности подхватить страшную неизлечимую болезнь — разве подпустил бы Бернар свою жену к умирающему от проказы? — но вместо этого предпочла и дальше влачить существование никому не нужной служанки. Милостью короля она поднялась высоко, но вместе с тем ни родни — та, верно, так и живет где-то в магометанском квартале, да только на что им теперь отступница от их ложной веры? — ни мужа, ни, уж тем более, детей. О том, видно, и молится теперь подолгу. Просит, чтоб хоть кто-то на нее посмотрел после того, как она по глупости отказала рыцарю.

Сарацинке, впрочем, не было до размышлений Бернара никакого дела. Она так и стояла в бликах солнечного света, не отрывая глаз, прячущихся в тени наброшенной на голову шали, от распятия над алтарем, и беззвучно шептала одну молитву за другой. Дай ей волю, она здесь до следующей заутрени простоит.

— Месса давно закончилась, женщина.

Она вздрогнула, словно не слышала приближающихся шагов и звона шпор — а, может, попросту не придала им значения, — и повернула голову резким отрывистым движением, как вспугнутая охотниками лань. Светлая вышивка на густо-синей шали вспыхнула серебром под солнечными лучами, проходящими сквозь витраж высоко над головой сарацинки, но лицо так и осталось в тени. Закуталась, будто достопочтенная магометанская жена. Или монахиня. Последнее, пожалуй, вернее будет.

— Вы помешали мне молиться, мессир, — холодно сказала сарацинка. — Надеюсь, на то была веская причина? Или, — ассиметричные светло-коричневые губы на мгновение изогнулись в усмешке, — вы вновь пришли вести разговоры о своих внуках?

А что, спрашивается, было дурного в подобных разговорах? Разве юному принцу не нужно общество его сверстников? Никакая сарацинка не заменит первых товарищей по играм, которые в будущем могут стать вернейшими друзьями короля.

А она смотрела так, будто видела его насквозь, читала, словно по написанному, все его честолюбивые помыслы и стремления. Бернар же не видел в своем честолюбии ничего дурного. Он славно послужил не одному королю, теперь его первенец сражался в первых рядах королевской армии, так почему бы не подумать и о внуках? Младшему ребенку и единственному сыну Агнесс как раз сравнялся год, и хотя его отец давно уже не внушал Бернару доверия, ставить крест на мальчике еще было рано.

— Нет, — ответил он тем не менее, решив отложить разговор о внуке на короткое время. — Я пришел поговорить о сыне.

Лицо сарацинки по-прежнему хранило замкнутое выражение. До чужих сыновей ей дела не было. Если только они не могли помочь ей возвыситься при дворе. Никто ведь в здравом уме не поверит, что этой женщине — да и любой другой — в радость быть подле прокаженного.

— Младшем сыне, — уточнил Бернар. — Ему уже восемь, а при королевском дворе, как я знаю, не хватает пажей.

Между Жасинтом и Гийомом было еще четверо, но не один из них не дожил и до пятилетнего возраста. Слабая была у их матери порода, слишком слабая. Из дочерей и вовсе выжила одна только Агнесс, да и то лишь потому, что — хвала Господу! — пошла в отца.

— Пажи, мессир, — это не моя забота, — отозвалась сарацинка, явно давая понять, что этот разговор видится ей лишенным смысла и что она предпочла бы вернуться к молитвам.

— Пусть так, — покладисто согласился Бернар, — но я не смогу постоянно находиться во дворце, чтобы опекать его, как и прежде.

Возраст, увы, уже был не тот, чтобы день за днем носиться по дорогам из фьефа в Иерусалим и обратно.

— А моя дочь будет занята иными обязанностями.

Будет тайком примерять на себя украшения Сибиллы, явственно говорила скользнувшая по губам сарацинки усмешка. Словно сама она подобного никогда не делала. Впрочем, может и не делала. Кто же позволит какой-то служанке касаться драгоценностей принцессы?

— А потому я буду благодарен, если кто-то присмотрит за моим сыном в трудную для него минуту. Жизнь при дворе нелегка, особенно поначалу, а ранняя смерть моей жены, увы, сделала Гийома очень ранимым. Его нетрудно обидеть всякому, кто сильнее.

Просьба была не без хитрого расчета. Если она так печется о чужом младенце, то вряд ли сумеет отказаться приглядеть краем глаза за робким застенчивым пажом. Гийом, как это не прискорбно, пошел в мать едва ли не во всем, но сейчас это было только на руку его отцу. Какая же женщина устоит перед одиноким ребенком? Особенно когда у него такое печальное бледное личико и огромные голубые глаза на зависть любой девице. А там, глядишь, и дрогнет это лишенное материнского счастья сердце.

В душе сарацинки, казалось, и в самом деле что-то шевельнулось. Точеное смуглое лицо утратило это так не красящее его замкнутое выражение, и даже взгляд — какие всё же дивные медово-карие глаза — потеплел при мысли о несчастном, рано лишившемся материнской ласки мальчике.

— Не знала, что у вас есть еще один сын, мессир. Да еще и такой юный.

— Увы, — скорбно склонил седую голову Бернар, — из всех моих детей лишь троим суждено было пережить детские годы.

— Я сочувствую вашей утрате, мессир, — отозвалась сарацинка, но выражение лица у нее вновь сделалось замкнутым. Ее мысли были заняты чем-то куда более значимым для нее, чем чужое и уже давнее горе. Бернар решился спросить.

— Что тебя тревожит, девушка?

Сарацинка посмотрела на него из-под надвинутого на глаза края синей шали, раздумывая, стоит ли отвечать, но затем все же сказала негромким голосом:

— Я слышала, Великий Магистр тамплиеров в плену у сарацин.

— И с ним больше двух с половиной сотен рыцарей, — согласился Бернар, но голос у него прозвучал самодовольно. Скорее по привычке, чем из действительного злорадствия по поводу участи гордеца де Сент-Амана и его непримиримых храмовников, но этого оказалось достаточно, чтобы между тонкими изогнутыми бровями сарацинки пролегла недовольная складка.

— Не вижу в их пленении ничего забавного, мессир. В Ордене и без того не слишком много рыцарей.

— Этот Орден слишком много на себя берет, — ответил Бернар куда резче, чем хотел. — Бедные рыцари Храма Соломона, ха! Они так бедны, что будут побогаче некоторых королей, и так смиренны, что не подчиняются никому, кроме Папы Римского. Можешь спорить, девушка, но послушай старика, видевшего куда больше твоего: от их самоуправства добра не будет. И в первую очередь самим храмовникам.

Он ожидал, что сарацинка хотя бы задумается над этими словами, но вместо этого губы девушки дрогнули в полунасмешливой улыбке.

— Почему вас так беспокоят богатства и власть Ордена, мессир? И я слышала, будто бы Магистр согласился быть выкупленным из плена лишь за цену, равную цене его перевязи для меча, и не за какую иную. Это ли не доказательство его смирения?

— Смирения и не иначе, как желания умереть в плену у нехристей, — раздраженно бросил Бернар, недовольный тем, куда их медленно, но верно заводит этот разговор. — Видно решил, что послужить Ордену уже не в силах и может лишь принять мученическую смерть от рук неверных. Не понимаю, почему это так заботит тебя!

— Не повышайте голоса в Доме Божьем, мессир, — ровным тоном сказала сарацинка, ничуть не тронутая вспышкой чужого гнева. Да есть ли в ней хоть что-нибудь, кроме этого благочестия? Только и знает, что молится, и ведь не о достойных рыцарях, а о каких-то монахах.

— Неужто тебе больше не о ком печься, кроме этих храмовников?

— Отчего же? — качнула головой в синей шали сарацинка, и завитки черных волос у ее щек шевельнулись в такт движению. — Я пекусь о многих людях, и в первую очередь о короле и его племяннике. Разве кто-то заслуживает заботы больше, чем они?

— Ты могла бы заботиться о собственном сыне, как и подобает любой женщине, а не о чужих, — парировал Бернар. — Думаешь, если я старик, так уже и ни на что негоден?

Сарацинка нахмурилась вновь, зло сведя тонкие черные брови в одну линию, и бросила в ответ:

— Я не ищу любви, мессир. А у вас и без того есть сыновья.

— Сыновей много не бывает, женщина, — процедил Бернар, вконец раздосадованный этой спесивостью. Любви она не ищет, проклятая монахиня. — Но я бы даже позволил твоему стать храмовником, раз ты так любишь этот Орден!

Сарацинка вздрогнула, словно от пощечины, и вдруг повернулась на каблуках, ответив так тихо, что он поначалу даже не разобрал ее слов.

— Я предпочла бы сама стать храмовником, мессир. Ибо кроме всего прочего это избавило бы меня от необходимости терпеть вас.

Она покинула храм, не оглядываясь, не вслушиваясь в раздраженный голос оскорбленного рыцаря и намереваясь без промедления возвратиться во дворец, но остановилась посреди узкого переулка, слепо хватаясь рукой за шершавую стену одного из домов. А потом прислонилась лбом к прохладному, еще не успевшему нагреться под жарким летним солнцем камню, и закрыла глаза, вслушиваясь в призрачный звон стали.

Это был тот же переулок? Или тогда она бежала по другому, молясь лишь о том, чтобы встретить на пути хоть кого-нибудь, кто не побоялся бы ей помочь? Или было бы лучше, если бы не встретила? Тогда сейчас ей бы не было так страшно.

Дурные мысли. Недостойные и порождающие такие же дурные сны. Нет, сон был лишь один, привидевшийся ей задолго до рассвета, наполненный криками и застилающим глаза дымом. Сабина вглядывалась в этот дым, не в силах разглядеть ничего, кроме смазанных, едва различимых теней, пока одна из них вдруг не обрела очертания.

— Уильям!

Волосы у него были спутаны, неряшливо выбивались из короткой косицы целыми прядями, на лице запеклись брызги смешанной с пылью крови, а глаза… В серо-стальной глубине было что-то настолько страшное, почти дикое, что Сабина невольно содрогнулась всем телом и спрятала лицо у него на плече, неловко стискивая холодные звенья кольчуги. И вдруг почувствовала под пальцами брешь с рваными краями, сочащуюся липким и горячим, вскинула руку к самому лицу и увидела кровь.

— Уильям!

Прядь волос возле самого уха шевельнулась от его дыхания, но голос донесся будто бы издалека, отголоском, пронесенным ветром через многие мили.

— Non nobis, Domine.

И он растаял, оставив ее одну среди непроницаемых клубов дыма с кровью на руках и ледяным ужасом в сердце. Сабина проснулась с криком, судорожно прижимая к груди край покрывала, и, с трудом разжав пальцы, уставилась на них в почти тщетной попытке рассмотреть в темноте оставшиеся на руках багровые разводы. Но тех уже не было.

Сон. Это всего лишь дурной сон, пыталась успокоить себя Сабина, но утешения ее ничем не подкрепленные надежды не приносили. Как не приносил и шершавый камень стены, холодивший висок и оставлявший пыльные серые следы на сапфирово-синей ткани ее тонкой шали.

Великий Магистр в плену у магометан, а с ним по меньшей мере двести семьдесят рыцарей. Одних только рыцарей, а сколько неназванных сержантов и оруженосцев может сгинуть вместе с ними? Их ведь никто никогда не считает. Сабина и сама бы прежде не стала, не поняла бы, насколько в действительности это важно, но теперь…

Был ли он среди почти трех сотен тех рыцарей, что теперь томятся в застенках дамасских темниц? Или судьба оказалась милостива, и он даже не сражался в том бою? Но лишенный стольких воинов Орден теперь почти что обескровлен. Магометане либо казнят пленников, зная, что те никогда не согласятся принять ислам, либо продадут в рабство, обрекая их тем самым на куда более постыдную для таких гордых рыцарей участь, чем смерть. Либо всё же потребуют выкуп с Ордена. Насколько высоко они оценят каждого из пленников, особенно сейчас, в самый разгар войны, и сколько еще рыцарей погибнет в неравных боях прежде, чем разом лишенный стольких солдат Орден соберет нужную сумму?

Столько вопросов и ни единого ответа. Как ей теперь узнать, что происходит, как отыскать одного-единственного среди сотен рыцарей? Где он и что с ним?

Сабина зажмурилась еще крепче, всего на мгновение, чтобы прогнать изматывающую тревогу, и отстранилась от холодной стены, небрежно отряхнув длинный густо-синий рукав и край шали. Стоя здесь, она ничего не изменит и никому не поможет. Если уж Господу было угодно сделать ее женщиной, которой, увы, мужчины не желают доверять ничего, кроме заботы о детях, то стоит извлечь из этого всю возможную выгоду.

На широкой улице, одной из главных в городе, было так людно, что поначалу она даже не обратила внимания на отделившуюся от стены одного из домов невысокую фигуру в длинной, серой от пыли тунике. Мимо сновали мужчины в сарацинских халатах и франкских коттах, вели на поводу груженных товарами верблюдов, ослов и лошадей, недовольно взмахивающих длинными хвостами в попытке отогнать жужжащую вокруг мошкару. На мгновение в воздухе остро запахло привезенными откуда-то с востока, быть может, из самого Багдада, специями, а затем тонкими ароматами притираний и грецких орехов. У нее заканчивался флакон с жасминовым маслом, рассеянно подумала Сабина, невольно замедляя шаг. Зайти в лавку сейчас? И, быть может, прикупить там еще какую-нибудь незначительную безделушку? Краску для глаз? Или ткань для нового покрывала на волосы, например, вон ту газовую, чудесного лилового оттенка? Пусть Уильям далеко и не увидит, но почему она не может побыть красивой для самой себя? Ей всегда нравилось быть красивой, хоть это и тщеславно. И, быть может, хоть это отвлечет ее от бессильных терзаний?

Сабина всё же остановилась и присмотрелась к легкой полупрозрачной ткани, даже дотронулась, невольно залюбовавшись тем, как та поблескивает на свету. Красивая вещица. Но красная будет лучше. Чтобы было видно издалека. Красная с золотым шитьем.

Сабина подняла глаза на купца — тот убеждал какую-то женщину средних лет, жену ремесленника, судя по ее одежде, купить отрез шафранового шелка — и скорее почувствовала, чем действительно услышала, как зашуршал ремешок кошелька, привязанного к длинному густо-расшитому поясу. Она выбросила руку раньше, чем сама успела подумать, и притаившаяся за спиной нищенка сдавленно пискнула, когда длинные смуглые пальцы безжалостно стиснули ее тонкую ладошку с ржавым ножиком.

— Воруешь? — процедила Сабина, поворачивая голову. Нищенка сдавленно всхлипнула и выронила ножик, которым пыталась перепилить — перерезать что-либо таким тупым лезвием ей бы вряд ли удалось — кожаный ремешок кошелька. Огромные синие глаза, скорее темные, чем светлые, мгновенно наполнились слезами. Наверняка фальшивыми. Уличные девки плачут так же легко, как дышат.

— Госпожа, прошу, не зовите стражу, — прошептала нищенка, и слезы покатились по ее чумазым щекам, размазывая пыль и уличную грязь. — Мне отрубят руку.

— Отрубят, — безжалостно согласилась Сабина, но злость уже утихала. Нищенка всхлипнула еще раз и разрыдалась по-настоящему, содрогаясь всем телом. Несмотря на уверенность, что это не более, чем притворство, Сабине стало ее жаль.

— И зачем тебе это? — спросила она устало, не надеясь на честный ответ. Или хотя бы на тот, что не был бы призван вызвать еще большую жалость.

Нищенка молча размазывала слезы по щекам левой рукой. Правую по-прежнему стискивала в пальцах Сабина.

— На меня смотри, — вновь разозлилась она, цепко схватив рыдающую девчонку за подбородок. — Воровать, значит, смелости хватает, а отвечать за свои поступки — нет?

— Я еще ничего не украла, госпожа, — замотала головой, вырвавшись из чужой хватки, всхлипывающая нищенка. — Я только… — она вновь содрогнулась всем телом, — только попыталась. Простите меня, простите!

— Для других будет достаточно и этого, глупое ты создание!

Занятый женой ремесленника купец отвлекся на шум и поспешно спросил:

— Эта оборванка досаждает вам, госпожа? Я сейчас же позову стражу.

— Нет, — раздраженно отмахнулась Сабина, прекрасно понимая, что купец всего лишь выслуживается перед женщиной в богатой одежде, и велела, указав пальцем на понравившуюся ткань: — Четыре ярда. Нет, лучше пять.

— Одно мгновение, госпожа, — торопливо закивал купец, разом позабыв про жену ремесленника. Сабина попросила у нее прощения в мыслях. — Быть может, вам приглянулось что-то еще?

Нищенка попыталась высвободить руку из чужой хватки, воспользовавшись тем, что неудавшуюся жертву отвлекли.

— Я подумаю, — бросила Сабина и сжала пальцы чуть сильнее. Нищенка сдавленно охнула и прекратила вырываться.

— Пожалуйста, отпустите, — всхлипнула девчонка. — Я больше никогда не буду воровать, клянусь Господом нашим Иисусом Христом, только отпустите.

— И что ты будешь делать? — зачем-то спросила Сабина. — Неужели честного занятия не нашлось?

Нищенка вновь замотала головой, давясь слезами. Впрочем, это было понятно и без ее рыданий. Сабина взяла дрожащую ладонь второй рукой, перевернула, рассматривая пальцы. Грязные, тонкие — одни только косточки, обтянутые кожей, — но всё еще нежные, совсем как у ребенка. Не благородная, но и работать с рассвета до поздней ночи не привыкла. Такие не от хорошей жизни начинают воровать на улице. А эта глупая и воровать толком не умеет, попадется вновь, когда будет лезть в кошель к кому-нибудь вроде мессира Бернара, и тогда ее уже не пожалеют.

А ведь она могла бы сейчас стоять на месте этой нищенки. Могла бы, если бы не…

Сабина посмотрела на заплаканное личико еще раз, прогоняя воспоминание о стальном блеске меча и чуть раскосых глаз, и спросила:

— Хочешь другой жизни?

Нищенка уставилась на нее с глупым выражением на лице, часто моргая, и всхлипнула еще раз. Не понимала. Или попросту не верила, что кто-то может просто взять и протянуть ей руку. Сабина отстраненно подумала, что не все назовут такой поступок разумным. Подавать милостыню нищим легко. А вот на доверие решится не каждый. Да и мало ли какую заразу девчонка успела подхватить на улице. Стоит показать ее лекарю, прежде чем допускать до хоть какого-то занятия.

— Я дам тебе работу — честную работу! — и крышу над головой, — продолжила она, рассматривая чумазое личико уже с интересом. Если отмыть эту девчонку, она может оказаться даже хорошенькой. — Но если ты еще хоть раз попробуешь что-нибудь украсть…

Нищенка вдруг задрожала и сама схватилась за удерживающие ее руки.

— Вы не шутите, госпожа? — спросила она срывающимся голосом. — Вы правда… Вы… — девчонка осеклась и расплакалась с новой силой, напуганная, что это может быть лишь злой шуткой. — Что… что мне делать, госпожа?

— Для начала прекрати рыдать, — поморщилась Сабина, раздраженная этими слезами. Она расплатилась с купцом и знаком велела нищенке следовать за собой. Поначалу даже была уверена, что девчонка улизнет в ближайший переулок, радуясь, что избежала наказания за воровство, но та послушно пошла следом, подобрав рваный подол своей длинной грязной туники. Настолько боялась отстать. Знакомый стражник у дворцовых ворот даже поморщился при виде этой замарашки.

— Где это вы нашли такую оборванку, миледи?

Нищенка вздрогнула, подумав, верно, что сейчас ее прогонят от этого красивого белокаменного дворца, а Сабина ответила ничего не значащей улыбкой. Стражнику казалось забавным величать дочь купца и няньку принца «миледи», а ей это незаслуженное прозвище напоминало о храмовнике, не делавшем разницы между благородными женщинами и простыми служанками.

— Это моя новая служанка, Жак. Так что не обижай ее.

— И в мыслях не было, миледи, — послушно ответил стражник и подмигнул нищенке. Та посмотрела сквозь него, всё ещё не веря своему счастью, и поспешила следом за Сабиной, постоянно оглядываясь по сторонам. А оказавшись в светлых покоях, одной из двух просторных, соединенных стрельчатой аркой комнат с широкими окнами, и вовсе глупо открыла рот, раз за разом обводя взглядом стены с бледно-зелеными драпировками и резную мебель.

— Ничего не трогай, — велела Сабина, стягивая с головы шаль и бросая ее вместе с купленной тканью поверх мягких подушек, уложенных на возвышении в одном из углов комнаты, прямо напротив высокого окна с полупрозрачными занавесями. — Как тебя зовут? — спросила она запоздало, окинув нищенку оценивающим взглядом.

— Мадлен, — пробормотала та. — А вас, госпожа?

— Сабина. Что ж, Мадлен, для начала попробуем тебя отмыть.

Девчонку это предложение даже обрадовало, и она с воодушевлением смотрела, осторожно пристроившись на полу у двери, как пара расторопных служанок таскает подогретую на дворцовой кухне воду и льет ее в грубо сработанную деревянную бадью. Но затем перепугалась едва ли не до полусмерти.

— Как? Нагишом? — охнула Мадлен, уставившись на Сабину круглыми от потрясения глазами. — Но это же грех!

— Грех — это ходить черной от грязи. Да еще и наверняка вшивой, — отрезала Сабина и указала на бадью кивком головы. — Раздевайся.

Девчонка обиженно хлюпнула носом, но послушно потянула завязки на вороте камизы, не намного отличавшейся по чистоте от ее длинной туники. Стеснялась она при этом так отчаянно, что багровый румянец был заметен даже сквозь грязные разводы на щеках.

— И откуда тебя такую на улицу принесло? — спросила Сабина, откупоривая флакончик и капая в воду жасминовое масло. Напрасная трата, но почему бы не порадовать девочку?

Та и в самом деле принюхалась с интересом, торопливо усевшись в бадью и обхватив руками острые коленки. Но всё же недостаточно торопливо, чтобы суметь скрыть излишнюю для такой худенькой девчонки припухлость живота. Сколько ей? Шестнадцать? Или еще меньше? И где пропадает отец этого ребенка?

— У тебя есть муж? — спросила Сабина, уже зная, каким будет ответ.

— Н-нет, — пробормотала Мадлен и передернула плечами, когда ей на голову полилась горячая вода из кувшина. — И семьи нет, — добавила она, предвосхитив следующий вопрос. — Отец умер зимой, а дом забрали.

— Почему?

— Не знаю, — вновь передернула плечами девочка. — Забрали, и всё. Мне не объясняли. Зачем вам это, госпожа? — спросила она почти шепотом, едва разжимая тонкие губы. Боялась, что красивая леди одумается и выставит ее вон прямо из ванны.

Если бы я сама знала, думала Сабина, вручая девчонке кусок терпко пахнущего мыла. Мадлен отмывалась долго и с явным наслаждением, быстро перестав смущаться собственной наготы, но расстроилась вновь, услышав, что голову придется обрить. Спутанная блеклая масса волос, не то черная от грязи, не то и в самом деле темного цвета, расчесывалась с трудом и действительно кишела вшами. Сабина брезгливо натянула перчатки, надеясь, что девочка не слишком на это обидится, обрезала колтуны под корень и, намылив оставшиеся волосы, осторожно сбрила их остро заточенным лезвием ножа. Без волос вид у девочки стал еще более ранимый, а кроме того обнаружились забавно оттопыренные уши. Ничего, если правильно повязать длинный платок, то мужчины и не заметят, что под ним нет волос.

— Позволь узнать, на кой-черт тебе это понадобилось? — недовольно проворчала одна из королевских портних, когда Сабина пришла к ней с отрезами синей и зеленой ткани и просьбой пошить, если найдется время, пару простеньких платьев.

— Не знаю, — честно ответила Сабина, усаживаясь на ближайший табурет, жесткий и колченогий, и расправляя складки на сапфирово-синем шелке длинной юбки.

— Я зато знаю, — продолжила ворчать портниха, споро вышивая золотистой нитью узор на одном из новых блио Сибиллы. — Мужа тебе надо, молодого и сильного, чтоб он тебе спать до самого рассвета не давал. А то засиделась в девках, вот и лезет блажь всякая в голову.

— А тебе ее не жалко? — спросила Сабина, подпирая голову кулаком и пропуская мимо ушей слова о муже. От воспоминаний о молодом и сильном становилось только хуже. — Ведь пропала бы девочка.

— Всех не спасешь, — цинично отмахнулась портниха. — И смотри, как бы потом у господ ложки серебряные пропадать не начали.

— Если начнут, сама выгоню, — коротко ответила Сабина. — Возьмешь к себе? Лекарь сказал, что она почти здорова.

— Почти? — немедленно нахмурилась портниха, перестав расшивать длинный шлейф блио.

— Ела, что придется, да и спала тоже, где придется, иногда с главарем какой-то шайки, чтобы совсем с голоду не умереть, — ответила Сабина, невольно поразившись тому, насколько равнодушно звучит ее голос. Впрочем, что нового в том, что женщины отдаются мужчинам без любви? — Худая настолько, что за копьем спрятаться сможет.

— Посмотрим, — вздохнула портниха. — Если руки у нее такие же кривые, как у тебя, то даже не проси, — и спросила, поднимая и расправляя новое платье принцессы. — Что скажешь?

Сабина хмыкнула, принимая упрек в неспособности скроить даже платок на волосы, посмотрела на тонкий фиалковый шелк и расцветающие на нем сложные узоры и пожала плечами.

— Красиво.

— Твое лучше было, — фыркнула в ответ портниха. — Жаль только, что ты в нем так и никому не показалась.

Сабина молча усмехнулась. То блио тоже поначалу принадлежало Сибилле и было подарено расщедрившейся принцессой по чистой случайности. Да и никто, кроме короля, его действительно не видел. Может, еще выпадет случай примерить? Хотя для кого? Не для себя же. Хотеть быть красивой — это одно, но в таком броском наряде она привлечет уж слишком много ненужного внимания.

— Вот кому хорошо живется, — продолжила ворчать портниха, имея в виду принцессу Иерусалимскую. — Всем дворцом вертит, как хочет, что ни день, так новые платья примеряет, женихов себе из-за моря выписывает…

— Вот как? — спросила Сабина. Значит, Балдуин д’Ибелин всё же не пришелся красавице Сибилле по душе?

— А то ж, — кивнула портниха. — Едет, говорят, этот… младший брат нового коннетабля, как его там? Не то Ги, не то Гвидо.

— Ги, — сказала Сабина, припомнив рослого светловолосого коннетабля Амори де Лузиньяна. Если его брат такой же, то наверняка понравится романтичной Сибилле. Другое дело, что сам коннетабль женат на старшей дочери всё того же Балдуина д’Ибелина, и если теперь де Лузиньян женит своего торопящегося в Святую Землю брата на Сибилле… Д’Ибелины в любом случае останутся в силе. И кто тогда будет стоять у них на пути? Прокаженный и младенец?

Но нужен ли этот брак самому Балдуину? Д’Ибелины стали слишком сильны за последнее время, они могут и не удовлетвориться своим прежним местом подле королевского трона. Возможно, для маленького принца будет лучше, если вокруг него соберется сильная партия, но это нарушит и без того хрупкое равновесие в баронском совете. Или король на это и рассчитывает в надежде, что создание в Иерусалиме подобной коалиции заставит магометан поумерить свой завоевательский пыл? Знать бы еще, что в действительности думает обо всем этом Балдуин, и как Сабине повести себя по прибытии Ги де Лузиньяна — указывать Сибилле на достоинства или, напротив, недостатки очередного жениха? — не нарушив при этом королевских планов.

Слишком много вопросов и ни одного ответа, вновь подумала сарацинка, с трудом подавив тяжелый вздох. И если от этих вопросов еще можно было спастись днем, целиком и полностью погрузившись в заботы о крохотном принце — пусть это было необходимо королю, но как же она хотела, чтобы Балдуин доверил ей что-то, что казалось более важным ей самой! — то по ночам, когда ребенок наконец засыпал, а она возвращалась в свои покои или же оставалась возле принца, в душе вновь поднимались тревожные сомнения. В эту ночь Сабина вновь просидела рядом с раскапризничавшимся ребенком до самой заутрени, гоня прочь страшные видения, и задремала под далекий звон колоколов, созывающих на ночную службу, только чтобы проснуться вновь спустя всего несколько мгновений.

Нет. Не проснуться. Будь это явью, она не смогла бы перенестись с узкой кушетки в богато обставленных покоях на берег серебрящейся в лунном свете реки. И стремительно вскочить с расстеленного на земле черно-белого покрывала, путаясь в длинной шелковой юбке, увидев застывший у самой воды силуэт, черный от светящей над ним и обволакивающей его своим белым светом луны. Сабина узнала его мгновенно, по широким плечам, и падавшим на них длинным густым волосам, и даже по тому, какими красивыми складками ниспадало стянутое кожаным поясом длинное рыцарское сюрко. Но замерла, не решаясь сделать даже шага и боясь, что проснется от малейшего неосторожного движения.

— Уильям?

Легкий ночной ветер шевельнул прядь длинных волос, а затем рыцарь медленно повернул голову, и белый свет на мгновение обрисовал черты лица, еще сильнее подчеркнув их резкость и неестественно твердую линию губ. И что-то было в этих чуть раскосых глазах, вспыхнувших серебром в лунном свете, что-то печальное, полное такой горечи и молчаливой тоски, что Сабина, забывшись, бросилась вперед, вцепилась в протянутые ей навстречу руки и прижалась щекой к белой ткани сюрко.

Где же ты? Что с тобой? Скажи мне хотя бы, что ты в безопасности, недосягаемый для сарацинских стрел и клинков.

Она бормотала, просила, умоляла, сдерживая рвущиеся из груди — не то от страха, не то от радости, что может увидеть его хотя бы так — всхлипы, но тишину нарушал только тихий плеск реки и ее собственный, дрожащий от переполнявших ее чувств голос. Пока его объятия вдруг не сделались крепче, словно он очнулся от полусна, и окаймленные короткой бородой губы не прошептали, почти касаясь ее уха:

— Побудь со мной. Хотя бы во сне.

Сабина зажмурилась и еще сильнее прижалась к его груди, готовая быть где угодно и как угодно, если этим она могла выцарапать у судьбы несколько лишних мгновений рядом с ним. И вместе с тем похолодела, поняв, что значат эти слова. Война разгоралась с новой силой. И пока магометане не отступят, пока не побегут, бросая оружие и отказываясь даже от намерений завоевать Святую Землю…

Уильям не вернется к ней.

 

========== Глава двадцать вторая ==========

 

С вершин острых, возвышающихся над узкой тропой скал сыпалась в такт порывам ветра мелкая каменная крошка, отчего немедленно появлялось ощущение, что кто-то крадется поверху неслышным шагом, пристально наблюдая за неторопливо едущим по тропе отрядом. Несколько сержантов из числа новобранцев, едва успевших ступить на Святую Землю, нервно дергали поводья при каждом подозрительном звуке или шорохе, а пекарский сынок демонстративно расправил плечи под белым плащом и вскинул подбородок. Делал вид, что такой бывалый воин безразличен ко всяким мелочам вроде осыпающихся камешков. Уильям повернул голову всего один раз, впервые услышав тихий шелест, успел заметить краем глаза мелькнувшую сверху тень, но виду не подал и продолжил путь с непроницаемым выражением лица. Слуги Старца Горы наверняка увидели их отряд еще на подходе к хребту Джебель-Бахра и теперь внимательно следили за четырьмя рыцарями и двумя дюжинами сержантов, ни на мгновение не спуская с них настороженных темных глаз.

— Не нравится мне это, — первым не выдержал Ариэль, заговорив тихим голосом, к тому же мгновенно заглушенным воющим где-то над скалами ветром. Жослен промолчал, глядя куда-то между ушей своей лошади. Если пекарский сынок лишь делал вид, что ему нет дела до каких-то ассасинов, то аквитанец — или кто он там на самом деле? — был по-настоящему равнодушен к происходящему вокруг. Смотрел на всё пустыми, будто мертвыми глазами, и только губы порой шевелились, едва слышно нашептывая покаянную молитву.

— Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam.*

Будь милосерден ко мне, Господи, по великой милости Твоей.

После смерти Льенара из Жослена будто вынули душу, оставив одну лишь пустую оболочку, не способную даже обнажить клинок. Льенар защищал его точно так же, как и остальных своих рыцарей, а Жослен даже не успел попросить прощения за брошенные в пылу ссоры оскорбления. И теперь это разъедало его изнутри, словно неизлечимая болезнь.

Уильям всерьез полагал, что такому рыцарю место в лазарете, а не в направляющемся собрать дань с ассасинов отряде, но возглавивший Орден в отсутствие Великого Магистра Арно де Торож ответил, что теперь у них на счету каждый тамплиер. Словно когда-то было иначе. Но, по счастью, он отправил Жослена не в очередной бой с магометанами, в котором того немедленно бы убили, а всего лишь на поклон к ассасинам. Впрочем, на поклон — это слишком сильно сказано. Уильям никакому Старцу Горы кланяться не собирался.

— Чего они шуршат там, как крысы? — продолжал ворчать Ариэль, оглядываясь на очереднойшорох осыпающихся камешков и невольно стискивая в пальцах длинную, успевшую потемнеть от времени и частых прикосновений рукоять арбалета.

— Следят, чтобы мы не заблудились, — мрачным тоном бросил Уильям и откинулся назад в седле, когда тропа резко пошла вниз и камешки теперь полетели и из-под копыт его жеребца. Рана от стрелы на спине отозвалась короткой вспышкой боли в правое плечо и лопатку, а в прижатую к задней луке поясницу неприятно вонзились звенья кольчуги, ощущаемые даже сквозь плотный стеганный поддоспешник.

Ариэль помолчал у него за спиной, а затем ответил:

— Льенар бы сказал точно так же.

Ариэль теперь говорил о брате постоянно, словно это могло вернуть того к жизни. Уильям не знал, как на это отвечать. У него и не было никогда старших братьев. А младшие… Последний раз он видел их так давно, что уже не смог бы вспомнить в точности их лиц. У Гая волосы и глаза были темные, у Генри — светлые, но в остальном… Гай и Генри остались в другой жизни, а в этой только и были, что кровь, песок и могилы друзей. Он пытался держаться не столько ради себя, сколько ради других. Как в тот миг, когда увидел застывшее лицо и почувствовал, будто сама земля ушла у него из-под ног, но в следующее мгновение вновь бросился в бой, не щадя ни врагов, ни самого себя. Сражаться, несмотря ни на что, сражаться до последней капли крови, даже когда внутри всё разрывается от боли, потому что с этой смертью ничего не закончилось. Еще есть сотни и тысячи тех, кому нужна помощь и живой щит, кто-то из них далеко, а кто-то совсем рядом и может в любое мгновение погибнуть от стрелы или удара сабли, если Уильям не успеет этот удар отвести. А потому он поднимется вновь и сожмет рукоять меча, даже если глаза застилает от слез и хочется кричать от того, как несправедливо у него отобрали первого, кто когда-то поверил в него.

Льенар был больше, чем другом и наставником. Льенар относился к нему почти так же, как и к Ариэлю, хоть их и не связывала единая кровь. И Льенар бы не простил ему опущенный клинок. Уильям цеплялся за эту мысль, пока рубил одного врага за другим. И даже после этого, когда рубить стало уже некого, но внутри всё будто заледенело и собственное тело казалось чужим.

— Не знай я, что вас связывает, — едва слышным, срывающимся шепотом сказал ему Ариэль, когда они в первый раз вонзили в землю лопаты, чтобы выкопать могилу единственному человеку, которому всегда было дело до них обоих. — И подумал бы, что ты железный.

И только тогда в нем словно что-то разорвалось и больно обожгло глаза, заставив даже выронить лопату из рук, прежде чем наконец хлынуло из груди сдавленным воем раненого зверя. Потому что Льенар бы сказал точно так же.

Льенар бы усмехнулся, глядя на него своими яркими, пронзительно-голубыми глазами, и съехидничал, что с такой упрямой привычкой держать лицо Уильяму никакие доспехи не нужны. От него, мол, сарацинские стрелы и без брони отскакивать будут.

Сарацины за это заплатят. Он только и мог думать об этом последние несколько дней, лишь на короткое время забываясь полным кошмаров и непонятных видений сном и просыпаясь от боли в раненой спине, вызванной малейшим неосторожным движением. Они все заплатят за эту смерть. Но сначала придется платить Ордену, чтобы выкупить из магометанского плена почти три сотни верных рыцарей.

Чем же мы так прогневали тебя, Господи?

Великий Магистр в плену, на троне умирающий король, который мог бы стать величайшим правителем Святой Земли, будто судьба хоть немного благосклоннее к этому ни в чем неповинному восемнадцатилетнему мальчику, и само королевство, казалось, гниет заживо, руками своих баронов сводя на нет все усилия Балдуина. А впереди только кровь и раскаленный под солнцем песок.

Если они придут, это будет бойня. А они придут.

И кто поведет нас, если ты мертв? Кто возглавит, зная заранее, что надежды нет, но вместо того, чтобы сдаться, вырвет победу у сарацин, несмотря ни на что?

Ему было легко сражаться, зная, что за спиной — пусть и не буквально — всегда есть кто-то, кто даст совет в трудную минуту. Кто всегда будет знать, как поступить, если Уильям столкнется с чем-то, что окажется ему не под силу. У стен Баальбека был Льенар, при Монжизаре рядом стоял сам Великий Магистр, и Уильям знал, что даже если он в чем-то ошибется, ему всегда укажут на ошибку до того, как она станет непоправимой. Идти вперед Уильям не боялся никогда. Но делать это было куда проще, когда рядом был кто-то, кто всегда готов поддержать.

Даже в лондонской прецептории, когда он стоял на пороге совершенно новой жизни, готовясь сжечь за спиной все мосты и навсегда лишить себя возможности вернуться, его поддерживали. Что бы ни говорил мессир Ричард, в глубине души он хотел, чтобы Уильям стал одним из братьев Ордена. Уильям видел это затаенное желание в глубине голубых глаз английского Магистра и чувствовал безмолвную, невольно противоречившую всем словам Гастингса поддержку. Каким бы безумным ни казалось его решение всем остальным, Уильям знал, что кто-то всё же одобряет этот поступок. Как невольно одобряли его и потом. Льенар одобрял едва ли не всё, что Уильям говорил или делал.

Повезло тебе, что ты в тамплиеры ушел, пока Плантагенет еще в силе.

Она хоть красивая была?

А ты, брат Уильям, не так плох, как казалось на первый взгляд. Боец, конечно, посредственный, но ход мыслей у тебя, как правило, верный.

Ты знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать.

Он знал. Он привык и не стыдился того, как порой становился зависим от этого одобрения. Даже когда Льенара не было рядом, Уильям думал о том, что услышал бы от него, если бы пришел за советом. Даже мучаясь этим неправильным, порой почти постыдным влечением к Сабине, он убеждал себя в мыслях, что Льенар бы это понял. Льенар понимал даже то, о чем Уильям никогда не решился бы сказать вслух. О чем Уильям порой не решался даже думать.

И теперь ему, оглушенному поражением и чужой смертью, вдруг показалось, что и Орден, и он сам были обезглавлены в том бою. Льенар всегда казался непобедимым. В него стреляли из луков, его рубили саблями и даже топорами, но там, где другие умирали в мучениях, Льенар только кривил губы в своей любимой усмешке и отвечал ударом даже не дрогнувшей от боли руки. Он не мог умереть. Он не мог их оставить.

За кем нам идти, если тебя больше нет?

Значит, кто-то должен занять мое место. Ты не думал об этом, мальчик? Тебе страшно, и потому ты забываешь, как все эти годы был важен ты сам. Ты не задумывался, почему я с самого начала выделил именно тебя? Почему именно ты был тем, кто повел атаку на стены Баальбека, хотя там был и я, и десятки других рыцарей? И почему при Монжизаре Магистр доверился тебе, а не кому-либо иному? Рядом с ним ведь тоже хватало братьев куда старше и опытнее тебя.

Уильяму захотелось ответить, что он не готов. Закричать во весь голос, споря с призрачным шепотом в шелесте ветра и осыпающихся камней, что он не справится с этим. Как уже не справился на Западе. Выиграть пару сражений не так уж и трудно, особенно когда сам Господь на твоей стороне. Но быть таким всегда? Всегда рубить не дрожащей рукой, даже если бой идет уже не первый день, и ни на дюйм не склонять головы даже в самый темный час, когда вокруг остались одни только враги? Подниматься вновь после самого страшного удара, какой он только мог представить, не позволяя себе ни крика, ни даже стона и лишь кривя губы в снисходительной улыбке, наводящей ужас на врагов? У него хватило сил — пусть он и сам не понимал в тот миг, откуда они взялись, — рубить магометанам головы, когда за спиной лежал мертвый друг, но Льенар ждал от него слишком многого, если верил, что Уильям сумеет оставаться таким и впредь. Это больше, чем просто рыцарь. Даже больше, чем командор крепости. Это знамя воплоти, не знающее боли, сомнений и ошибок. А он всего лишь человек.

Я не смогу…

Но ведь именно его выбрали командором Газы. Как и посланником к Старцу Горы. И разве сам он не желал бóльшего, чем быть всего лишь одним из многих тамплиеров?

Желал. С самого начала, с самого своего вступления в Орден и порой даже сильнее, чем жаждал любви Сабины. Но ведь не такой ценой. Он никогда не хотел занимать чужое место. Тем более, место друга и наставника.

Тебе придется, мальчик. Именно знамя нам сейчас и нужно.

Где-то совсем рядом, всего в ярде от едущего первым всадника, вновь посыпалась мелкая каменная крошка, заставив его очнуться и бросить на скалы короткий взгляд. Ассасины уже не таились, бросая на храмовников тени то с правой, то с левой стороны от тропы. Будто пленников сопровождают, а не гостей. Впрочем, вряд ли сами ассасины когда-либо радовались таким гостям, приходившим к ним с одними лишь требованиями, не снимая с поясов мечей.

— М-мы уже близко? — тихо спросил пекарский сынок, с трудом сумев подъехать поближе на узкой тропе, и залился слабым румянцем, недовольный своей запинкой. Уильям чуть повернул голову в кольчужном капюшоне, посмотрел на него искоса — Эдвард от этого взгляда покраснел еще сильнее, вновь почувствовав себя не опоясанным рыцарем, получившим белый плащ за доблесть в бою, а обыкновенным сержантом, — и наконец ответил ровным, почти равнодушным голосом:

— Еще полмили.

Карту Эдвард видел, как и Ариэль, но либо совсем ее не запомнил, либо попросту не был обучен ее читать. Кто знает. И среди благородных порой находились мужчины, державшие карты вверх ногами. Чего уж ждать от пекарского сынка и бывшего сержанта? Плащ ему, быть может, и дали, но для того, чтобы стать хотя бы командором рыцарей, одного белого цвета одежд было недостаточно.

Полмили на узкой петляющей тропе, где можно было лишь изредка ехать по двое, по ощущениям превратились в по меньшей мере полторы. Да еще и приходилось растягиваться длинной цепочкой из одиночных всадников, к тому же открытых для нападения с острых, почти отвесных скал, будто тисками сжимавшихся вокруг. Скалы превращали тропу в подобие узкого желоба, в котором некуда было бежать и негде было укрыться.

Идеальное место для засады, рассеянно думал Уильям, слушая шорохи и шелест вокруг. И идеальные мишени в белых плащах. Вздумай Старец Горы их перебить, и его фидаи управятся одним-двумя залпами из луков.

Старец, впрочем, не намеревался избавляться от посланников тамплиеров раньше времени. Возможно, ему было интересно, зачем они прибыли. Или, что было куда вероятнее, глава ассасинов давно уже знал о целях храмовников и теперь тратил последние мгновения на раздумья, как ответить на очередное их требование. Любопытно, всё так же равнодушно думал Уильям, почему этот хитрый низарит* вообще позволяет им собирать дань с его секты? Неужели действительно так боится рыцарей в белых плащах, что готов закрыть глаза даже на вероломное — иначе и не скажешь — убийство собственного посланника к ныне покойному королю Амори?

Эта мысль немедленно пробудила в нем другое воспоминание. О теплых, отдающих последний жар заходящего солнца плитах во дворе Храма Гроба Господня и раскосых медово-карих глазах, при виде которых в груди вдруг замерло что-то незнакомое. Что-то, чего, как он думал, там никогда и не было. Быть может, из-за того, как удивительно и почти невероятно она была красива в тот момент. Даже несмотря на то, что он только и увидел, что эти глаза на скрытом чадрой лице.

Даже тогда он уже знал, почувствовал каким-то неведомым ему самому образом, что женщины прекраснее нее не найти во всем христианском мире. Если бы только можно было вернуться и хотя бы просто сказать ей об этом.

После смерти Льенара это стало невозможным.

Крепость ассасинов — грозный, возвышающий на огромной светло-серой скале Масиаф — встретила их гостеприимно распахнутыми воротам. Тропа здесь уже не петляла, а поднималась вверх ровной и куда более широкой дорогой, явно бывшей творением человеческих рук, а не природы и времени. Старец Горы, верно, совсем не боялся, что кто-то может явиться под эти стены во главе армии и осадить твердыню ассасинов. Таких глупцов и самом деле были бы единицы, если сам Салах ад-Дин, чью мудрость и полководческий талант признавали даже его враги, отступил от стен Масиафа ни с чем, не успев даже взять крепость в осаду. Секта низаритов сумела внушить ужас самому Мечу Ислама, объединившему под своей рукой десятки прежде враждовавших эмиров и ныне возглавлявшему многотысячную армию. Но почему-то эта же секта покорно склоняла головы перед горсткой — всего лишь несколько сотен — рыцарей в белых плащах.

Пекарский сынок уставился на светлые, казавшиеся вблизи неимоверно высокими, стены Масиафа с непозволительным для храмовника благоговением. Сколько бы Эдвард ни прожил в Святой Земле, он порой удивлялся творениям магометан, словно неопытный мальчишка-оруженосец. Уильям, вздумай кто-нибудь задать ему подобный вопрос, и сам бы признал, что не ожидал подобного размаха от горстки еретиков, по слухам получившей свое имя за постыдную страсть к гашишу, но возложенная на него миссия требовала сохранять невозмутимый вид. Да и с белыми стенами Иерусалима Масиафу всё же было не сравниться.

На внутреннюю роскошь крепости Уильям тоже взирал с равнодушием, а низко сгибающиеся в поклоне слуги ассасинов и вовсе вызывали в нем какое-то непонятное отвращение. Возможно, от того, что он почти не сомневался: ни один свободный, имеющий право поступать по собственной воле человек никогда не станет лебезить так перед другим, каким бы важным гостем тот ни был. И в особенности перед тем, кого в мыслях называет неверным.

Покорные рабы, пестрые ворсистые ковры, украшающие собой стены предложенных ему комнат, и едва уловимый аромат каких-то благовоний, пропитывавший, казалось, каждый дюйм Масиафа, навевали на Уильяма какую-то непонятную и неприятную тоску. Что ассасины пытаются спрятать за всей этой роскошью и сладковатыми запахами? Грязь и кровь пыточных камер в подвалах крепости?

Даже вода для омовения, казалось, пахла как-то неправильно, словно кто-то щедро вылил в нее целый пузырек масла для притираний сродни тем, что так любят женщины Святой Земли. У Сабины было такое, но тонкий запах жасмина всегда казался ему удивительно нежным и свежим, отчего хотелось уткнуться носом в ее мягкие локоны и просто вдыхать этот аромат снова и снова. А здесь будто пахло сладковатым гниением мертвой плоти. Уильям с трудом заставил себя ополоснуть в этой воде руки и лицо, смывая дорожную пыль, и провел пальцами по бороде, стряхивая теплые капли с коротких жестких волосков. Теперь он никогда не отмоется от этого запаха.

И снаружи, сквозь занавешенное тончайшим золотистым газом стрельчатое окно, не доносилось ни единого звука, кроме воя ветра, попавшего в ловушку между отвесными скалами. Словно вся эта огромная крепость вымерла в одно мгновение, едва за тамплиерами закрылись резные двери отведенных им покоев. Или в ней с самого начала не было ни единой живой души. Один только ветер да призраки с отравленными кинжалами в рукавах.

Уильям отстраненно подумал, что Старец Горы весьма преуспел в запугивании своих недругов. Даже ему, бывалому воину, становилось не по себе от безмолвной цитадели ассасинов. Пожалуй, даже сражаться при Монжизаре против в десятки раз превосходящей их число армии было куда проще, чем просто стоять посреди звенящей тишины Масиафа, неосознанно ожидая, что малейший шорох в этих стенах может обернуться вероломным ударом в спину. Привыкшие вести сражения по иным правилам, нежели тамплиеры, ассасины притаились по углам и потайным ходам своей крепости, внимательно следя за каждым шагом посланников Ордена сотнями настороженных глаз. Уильям решил про себя, что чего бы ему ни пришлось увидеть в Масиафе, удивления и уж тем более постыдного страха он врагам не покажет.

А потому даже не вздрогнул, когда очередной низарит появился у него за спиной будто из ниоткуда. Но слова проговариваемой про себя молитвы свинцовой тяжестью застыли в горле, едва не заставив поперхнуться так, словно он шептал ее вслух. Еще за мгновение до этого Уильям был твердо уверен, что в покоях нет ни единой живой души, кроме его собственной, но слуги Старца Горы обладали не иначе, как способностью возникать из воздуха.

Или, опомнился Уильям, стряхнув леденящее оцепенение, посланец появился из потайного хода за одним из пестрых ковров, развешенных по стенам так, что не было видно даже дюйма каменной кладки. Ассасины, несмотря на их поистине жуткую славу, всё же были людьми, а не порождениями магометанского Иблиса*, и вряд ли были обучены проходить сквозь сплошную стену. А значит, Старец питает слабость к дешевым трюкам.

— Мудрейший господин Рашид ад-Дин Синан рад приветствовать воинов Ордена Храма в стенах Масиафа, — витиевато начал очередной слуга Старца почтительным тоном, в котором всё же нет-нет да проскальзывали едва уловимые нотки самодовольства. Не иначе, как уверен, что до этого мгновения тамплиер даже не догадывался о его присутствии.

Прекрасно, мрачно подумал Уильям, нарочито медленно поворачивая голову и рассматривая незваного гостя с напускным равнодушием. Ассасины, по всей видимости, считают храмовников не только неверными, но еще и глухими.

Пожелания долгой жизни — очевидно неискренние — и прочих благ Уильям выслушал молча, не меняя выражения лица и демонстративно сложив руки на груди. Так же, как и заверения в бесконечном уважении и торжественные обещания выполнить любое пожелание столь почетных гостей. Эта игра, в которой враги притворялись верными друзьями, не выпуская из пальцев рукояти кинжалов, Уильяму решительно не нравилась, но других правил ассасины не признавали, а сам он не решился бы поставить под удар исход встречи со Старцем Горы. Ему и без того придется диктовать условия, которые вряд ли будут по нраву гордецу, ужаснувшему даже Салах ад-Дина, а потому Уильям не считал себя в праве навязывать Старцу и его слугам еще и манеру вести беседу. Оставалось слушать цветистые речи ассасина и стараться отвечать так же витиевато. Зря он всё же никогда не воспринимал всерьез стихосложение. Сейчас бы это умение очень пригодилось.

— Воины Храма желают узнать, когда мудрейший Рашид ад-Дин Синан удостоит их личной встречи, — наконец сказал Уильям, решив, что пора прервать поток ассасинского красноречия. Иначе они до поздней ночи с места не сдвинутся.

У посланца недовольно дрогнули губы — мало того, что презренный кафир вел себя так, будто могущество ассасинов совершенно его не впечатляло, так еще и требовал подать ему мудрейшего имама*, словно еду на блюде, — но в следующее мгновение смуглое лицо ассасина вновь сделалось непроницаемо-учтивым.

Старец Горы, как оказалось, готов лицезреть воинов Храма сию же минуту, если те, конечно, не желают отдохнуть после долгого пути. Воины в лице Уильяма желали и еще как — тем более, в таких богато обставленных покоях, да и хорошо бы сменить повязку на ране, — но одновременно с этим предпочли бы ночевать где угодно, но только не в крепости ассасинов. Слишком серьезными были опасения, что роскошная постель с заходом солнца обернется сотней ядовитых змей. Вполне возможно, что и буквально. Кто знает, сколько в этой крепости потайных ходов. Змеи могли посыпаться и с потолка.

Посланцу Уильям всего этого, конечно же, не сказал, но судя по промелькнувшей на смуглом лице тени, тот и сам был не прочь подложить неверному пару-тройку гадюк. В крайнем случае, всадить в спину кинжал. Но в ответ лишь молча поклонился и жестом предложил следовать за ним.

Узкие высокие коридоры Масиафа тоже напоминали змей, сплетающихся в непроходимый лабиринт без входа и выхода, каждый камень в котором выглядел точной копией соседнего. Уильям поначалу запоминал повороты и ответвления ходов, по которым его вел ассасин, но вскоре бросил это бесполезное занятие, поняв, что выбраться отсюда, не выучив заранее расположение всех коридоров, попросту невозможно. Коридоры Масиафа будто были рукотворной копией горных троп вокруг крепости, точно также извивавшихся и переплетавшихся между собой, превращаясь в поистине идеальное место для того, чтобы избавляться от врагов. Сколько неугодных Старцу Горы людей уже заплутало среди скал и сорвалось в какую-нибудь пропасть или сгинуло в глубине темных узких коридоров?

На десятом повороте Уильям отстраненно подумал, что это может быть еще одна попытка запугать непрошенных гостей. А коридоры потому и кажутся похожими один на другой, что ассасин намеренно водит его кругами, пытаясь преувеличить размеры крепости. И мысль покинуть Масиаф до заката с каждым новым поворотом казалась Уильяму всё более верной. Лучше уж и в самом деле ночевать где-нибудь в горах — и чем дальше отсюда, тем безопаснее, — чем рискнуть закрыть глаза под крышей у наемных убийц, опаснее которых христианский мир еще не видел. И даже если он вздумает так рискнуть собственной жизнью, то заснуть всё равно не сумеет, слишком взбудораженный ожиданием предательского удара из темноты.

Очередной коридор наконец закончился широкой, окованной металлом дверью толщиной с ладонь. Такую дверь разве что тараном и удастся с петель снять, но к удивлению Уильяма, за ней оказался всего лишь широкий светлый балкон сродни тому, что он видел когда-то во дворце иерусалимских королей. Ветер здесь не выл, как за окном отведенных ему покоев, а лишь слегка шевелил распущенные по плечам волосы и осторожно касался лица, еще сильнее напоминая о той ночи и освещенном лунным светом тонком девичьем силуэте. Уильям невольно сделал шаг вперед, почти воочию увидев, как выглядывающее из-за облаков солнце на мгновение обрисовало золотыми лучами контур этого силуэта, и посмотрел вниз, завороженный открывающимся с балкона видом горной пропасти. Скала, на которой возвышалась крепость, с этой стороны была скошена почти отвесно, не оставляя ни единого выступа, за который мог зацепиться сорвавшийся с балкона человека. А впереди горел, уже клонясь нижним краем к острым каменным пикам, солнечный диск, медленно приобретая закатный рыже-розовый оттенок и окрашивая им голые серые скалы. Свет играл на острых гранях, отражаясь и преломляясь, слепя глаза и вместе с тем приковывая к себе взгляд.

Воздух за спиной шевельнулся вновь, безмолвно предупреждая, но Уильям поначалу даже не обратил на него внимания, пораженный этой красотой, рождающейся почти что из ничего, благодаря одному лишь солнечному свету и серым камням.

— Мир тебе, храмовник, — шелестом змеиной чешуи прозвучал позади него незнакомый голос. Уильям повернул голову и встретился взглядом с неподвижными, будто мертвая вода, темными глазами. Глава низаритов смотрел в упор, не моргая, и в темных зрачках не отражалось даже светящего ему в лицо розоватого света. Будто два черных омута, бездонных колодца, равнодушные ко всем бедам и радостям простых смертных. Уильям, будучи тамплиером, привык — и не без гордости — считать себя лишенным многих мирских страстей — пусть он и не в силах был избавиться от всех свойственных мужчинам слабостей, — но Старец Горы словно и живым человеком не был. Темная призрачная тень, сброшенная змеей кожа, в которую Аллах пожелал вдохнуть жизнь и придать ей подобие человека.

— Мир тебе, мудрейший, — так же негромко, как и ассасин, ответил Уильям, не отрывая невольно настороженного взгляда от узкого, неприятно острого лица, о каждую черту которого, казалось, можно было порезаться. В глазах Старца промелькнула, мгновенно растаяв, неясная мысль — будто и в самом деле мертвая вода всколыхнулась на поверхности черного омута, — и ассасин изогнул губы в снисходительной улыбке.

— Вижу, очарование этих гор не оставило тебя равнодушным. Немногие из неверных способны разглядеть ниспосланное Аллахом чудо в такой малости, как невзрачная скала.

— А многих ли христиан ты знал, мудрейший, чтобы позволить себе подобное суждение? — спросил Уильям, по-прежнему не решаясь отвести глаз от Старца Горы. И как ему теперь вести с этим… существом разговоры о золоте? И каким, спрашивается, образом это делали все прежние посланники Ордена? Силы небесные, да с самим Папой Римским говорить было легче, чем с главой ассасинской секты!

— Достаточно, чтобы знать: красоту они видят лишь в блеске даров земли и изгибах женского тела, — прошелестел тем временем Старец Горы, и его улыбка сделалась почти презрительной.

Уильям промолчал. Бедным рыцарям Храма Соломонова непозволительно было думать ни о золоте, ни о плотской страсти. Хотя именно золото и привело теперь этих рыцарей в Масиаф.

Старец, впрочем, о презренном металле тоже говорить не желал, даже если и знал о целях тамплиеров. Не мог не знать, достаточно было взглянуть в его неподвижные глаза, чтобы понять: это существо ведает куда больше, чем простые смертные. Хотя его и старцем-то назвать было затруднительно, то был скорее почетный титул, чем действительный возраст Рашида ад-Дин Синана. Острое лицо ассасина выглядело холеным, ухоженным так, как может быть только лицо знатного магометанина с умащенной благовониями длинной бородой и нанесенной на веки сурьмой, и даже моложавым, не позволявшим определить возраст ассасина наверняка. Он мог быть старше Уильяма как на десять лет, так и на все тридцать.

У тени, если подумать, и не должно быть возраста.

Тень тем временем вольготно устроилась на мягких подушках, набросанных на возвышении в углу террасы, и почти дружелюбным жестом пригласила храмовника присоединиться. Уильям не стал отказываться, но из еды притронулся только к грозди крупного темного винограда. Слишком уж цепким сделался взгляд ассасина в тот миг, когда гость протянул руку к подносу с угощение, а виноград был единственным, что не нужно было резать отравленным ножом. Но на выбор тамплиера Старец Горы ответил вежливой и вместе с тем ничего не выражающей улыбкой. Старец, надо полагать, оценивал Уильяма точно так же, как сам Уильям оценивал ассасинов. Иначе к чему эти появления слуг из ниоткуда и прогулки по длинным запутанным коридорам, призванные запутать и даже напугать незваного гостя?

Да и сама их встреча, на которой Уильям остался в одиночестве, в то время как хитрый низарит наверняка велел паре-тройке наиболее верных своих фидаи спрятаться в очередных потайных ходах. Старается сбить тамплиера с толку, заставить нервничать как можно сильнее, не зная, чего ожидать от этих обманчиво-дружелюбных хозяев Масиафа.

Льенар бы и бровью не повел на все эти выходки. Значит, и Уильям не должен.

Говорили, как это было принято у магометан, поначалу ни о чем. Уильям полагал, что у правоверных считается дурным тоном сразу переходить к серьезным делам, не обсудив все мало-мальски значимые аспекты мужской жизни. Впрочем, христиане были такими же. Какой же мирской рыцарь станет обсуждать скучные договора прежде, чем похвастается гостю десятком своих побед над соседями-баронами?

Другое дело, что тамплиер во время этой светской беседы чувствовал себя неуютно. Особенно когда напротив него расположился последователь Мухаммеда. Уже одно это делало ассасина исконным врагом храмовников.

Да и саму беседу вести не хотелось совершенно. Раздавленный горем, Уильям не желал говорить даже с собратьями, а непроницаемое, скрывающие коварные мысли выражение лица Старца Горы и вовсе вызывало у него острую неприязнь и даже ненависть. Магистр в плену у магометанского султана, Льенар мертв — и если де Сент-Аману и почти трем сотням других несчастных еще могло помочь золото ассасинов, то Льенару уже всё было безразлично, — а Уильям тем временем был вынужден выслушивать витиеватые речи Старца Горы.

Вместо того, чтобы рубить головы вновь собирающимся с силами завоевателям.

Всё было неправильно. Не так. Пусто, словно из него, как и из Жослена, вынули душу. И одновременно с этим его будто засасывало в неумолимую трясину. Все эти улыбки, что казались острее кинжалов, медленные, будто тягучие разговоры, от которых у него внезапно закружилась голова и начало ломить виски. Неужели что-то подлили в опрометчиво пригубленное им вино? Или он слишком устал, слишком запутался, чтобы сохранять ясность мыслей? И примерещилась ли ему скользнувшая по губам ассасина ехидная усмешка, когда гость наконец заговорил делах Ордена, или Старец Горы и в самом деле насмехался над оказавшимися в трудном положении храмовниками?

Но ответил хитрый низарит ровным не дрогнувшим голосом:

— Я скорблю об участи Великого Магистра.

Какая неприкрытая ложь, подумал Уильям. Всё равно, как если бы он сам сказал, что сожалеет обо всех магометанах, что обезглавил в бою у Мердж-Айюна, прикрывая отход братьев.

А следующая фраза Старца Горы заставила его вскинуть голову и едва не схватиться за по-прежнему притороченную к поясу рукоять меча.

— Как и о смерти Льенара де Валансьена. Даже среди моих единоверцев многие признавали его доблесть и ум.

Да как ты смеешь?! Ты, презренный куритель гашиша, кто дал тебе право осквернять это имя своим поганым ртом? Он не нуждался в признаниях таких червей, как ты! Он был достойнее многих королей!

Он был. Потому что остальные не успели. И теперь Уильям остался один на один против врагов и больше не имеет права на ошибку. Теперь никто не укажет ему, если он ошибется, и он уже не успеет исправить.

— Весь Орден скорбит о гибели командора де Валансьена, — ответил Уильям на ассасинскую ложь ровным голосом, не позволяя дрогнуть ни единому мускулу на лице. Злость будет ошибкой. Ошибаться нельзя. — Но его душа отныне у престола Господа, а я должен позаботиться о тех, что по-прежнему живы и томятся в плену.

Старец, конечно же, золото отдавать не хотел. Юлил и изворачивался, якобы случайно уводил разговор в сторону, то справляясь о самочувствии короля, то сетуя, что не может самолично поддержать неверных в сражениях против египетского султана. Вновь лгал. Или же нет. Помнится, несколько лет назад по Святой Земле ходили слухи, что у грозного Салах ад-Дина вышло недопонимание с хитрым низаритом. Кто знает, вдруг недопонимание было настолько серьезным, что Старец Горы теперь действительно предпочитал сторону кафиров-храмовников, а не единоверца-султана?

В конце концов, Уильяму окончательно опротивело слушать приторные речи Старца, и он прямо потребовал положенную Ордену дань. Ассасины, если подумать, сами были виноваты в том, что оказались вынуждены платить неверным — не стоило им убивать отца нынешнего графа Триполи, — а Уильям не торгаш, чтобы часами раскланиваться с хитрым низаритом. Рыцари не кланяются, рыцари берут то, что принадлежит им по праву, и горе тому, кто не пожелает отдать.

Ассасины тоже это понимали, хотя у Старца Горы и дрогнуло на мгновение лицо, словно он хотел недовольно скривиться, услышав, что непримиримые храмовники желают забрать золото немедленно и покинуть безмолвные стены Масиафа еще до захода солнца. В Преисподнюю такое гостеприимство. И самих ассасинов в Преисподнюю.

Остальные рыцари неожиданно согласились с возвратившимся из запутанных коридоров предводителем их маленького отряда. Вернее, согласился Ариэль. Жослен промолчал, покорно принимая любое их решение, а вот Эдвард поначалу всё же скорчил недовольную гримасу, не иначе как прослышав расхожие базарные слухи о том, что Старец Горы умеет переносить своих верных фидаи в райские сады. То, что сады были магометанскими, Эдварда по всей видимости не смущало — как и то, что сам он не имел никакого отношения к верным фидаи, — или же пекарского сынка мучило всего лишь непозволительное для храмовника любопытство. Ариэль, впрочем, успел избавить его от этого любопытства даже быстрее, чем намеревался Уильям.

— Чушь это, а не рай, — буркнул друг и внимательно смерил Эдварда своими пронзительно-голубыми глазами. В последние годы Уильям всё чаще замечал, что взгляд у Ариэля постепенно становится почти неотличимым от льенарова. И теперь от этого на мгновение перехватило дыхание, стиснув горло в безжалостных болезненных тисках.

— Или тебе, любезный брат, на гурий посмотреть охота? — продолжил Ариэль с выражением нескрываемого презрения на узком загорелом лице. Ариэль, в отличие от Жослена, никогда не пытался относиться к Эдварду со снисхождением, поскольку справедливо считал, что пекарскому сынку среди благородных рыцарей не место. — Слыхал я про этих гурий. Говорят, будто никакие они не гурии, а обычные рабыни, которым Старец вырезает языки, чтобы они не сболтнули никому его секретов.

Эдвард от такого заявления спал с лица, явно не ожидав от ассасинов подобных изуверств. Уильям отстраненно подумал, что после личной встречи со Старцем Горы его эти слухи совершенно не удивляют. Нетрудно было представить подобную змею отдающей приказы о вырезании языков.

О каре за преступление, которого еще не совершили.

Из ворот Масиафа они выехали, когда солнце уже наполовину скрылось за острыми горными пиками. Всё сильнее рыжеющее с приближением заката светило по-прежнему бросало солнечные блики на шершавый камень скал, но у их подножия уже залегли тени. Густые, черные, как мертвые глаза Старца Горы. Если смотреть на эти тени слишком долго, начинает казаться, будто они движутся, шевелятся, словно клубок змей, готовые в любое мгновение вонзить призрачные клыки в опрометчиво протянутую руку.

Смерть таилась за каждым камнем вблизи Масиафа, за каждым поворотом узкой горной тропы и смотрела мертвыми темными глазами из каждой тени, медленно расползающейся на пути с приближением ночи. Ариэль, верно, ощущал нависшую угрозу так же отчетливо, как и Уильям, но молчал до самой темноты. Только когда они наконец остановились где-то в глубине этих нескончаемых, непреодолимых гор, Ариэль заговорил, вглядываясь в сгустившийся вокруг разбитого лагеря мрак:

— А ведь этот Старец Горы может вернуть свое золото в любое мгновение.

Эдвард невольно поежился, передернув плечами под драгоценным для него белым плащом, а Жослен вновь промолчал, глядя на потрескивающее в разведенном костре пламя широко раскрытыми, но пустыми, словно у мертвеца, глазами.

— Старец не посмеет, — ответил Уильям, одновременно с этим пытаясь устроиться так, чтобы холодный шершавый камень за спиной не тревожил рану от стрелы. Старцу Горы не было дела до одной дюжины храмовников, но он знал, что если вздумает убить посланников, то в его крепость может прийти дюжина дюжин. И чудовищная секта убийц, наводящая ужас не только на бедняков, но и на правителей этих земель, будь они хоть христианами, хоть магометанами, прекратит свое существование раз и навсегда.

Старец Горы не решится рисковать столь многим ради одного лишь золота. Во всяком случае, Уильяму хотелось в это верить. Он не мог подвести Магистра еще раз. Он больше никого не мог подвести. А значит…

— Жос.

Тот вздрогнул, не ожидав, что кто-то может к нему обратиться — и, верно, давно решив, что Уильям этого уже не захочет, — поднял на него пустые карие глаза и вдруг медленно, словно во сне, качнул головой.

— Да хватит, Жос, — бросил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не рявкнуть на и без того потерянного, будто полумертвого друга. Или уже не друга? — Не хочешь, не говори, мне до твоих тайн дела нет. Но я не хочу, чтобы…

Жослен качнул головой еще раз, словно вообще его не слышал, и ответил бесцветным голосом:

— Меня зовут Серафин де Гареу.

Ариэль вскинул и тут же опустил остро изогнутые брови — побоялся спугнуть готового открыться собрата, — а вот Эдвард немедленно навострил уши. Даже вперед подался, поняв, что сейчас услышит что-то важное и, возможно, постыдное.

Не услышишь, раздраженно подумал Уильям и велел:

— Ступай в караул, сменишь одного из сержантов. Это приказ.

Жослену, может, и было совершенно безразлично, что с ним теперь станет, а вот Уильяму не было, и он не собирался давать Эдварду или кому-либо другому хоть малейшую возможность навредить его друзьям. Пекарский сынок прожег Уильяма недовольным взглядом, но спорить не решился, зная, что другие рыцари при любом раскладе послушают бывшего командора Газы, имевшего репутацию человека чести, а не какого-то простолюдина, носившего белый плащ лишь потому, что в Ордене не хватало рыцарей. Их всегда не хватало, но в последние годы это чувствовалось особенно сильно.

Жослен замкнулся в себе вновь, слепо глядя сквозь потрескивающее рыже-золотистое пламя и, верно, не решаясь заговорить после того, как его почти что перебили, выставив Эдварда в клубящуюся темноту. Уильям посмотрел на него, пытаясь предугадать, как Жослен поведет себя, услышав прямой вопрос, и всё же решился.

— Что произошло? — осторожно спросил он непривычным для него самого мягким и почти вкрадчивым голосом. Жослен вздрогнул еще раз, и ореховые глаза предательски заблестели, отражая золотистые отблески костра.

— Я любил ее.

Уильям едва не выругался. Так это всё из-за женщины? Зачем же надо было скрывать, особенно в последние годы, когда сам Жослен прекрасно знал о Сабине? Но тот на мгновение опустил ресницы, смаргивая поблескивающую золотом влагу, и продолжил сдавленным, надтреснутым голосом, словно его душила невидимая рука.

— Мы были никем. Дочь кузнеца и младший сын рыцаря, которому если что и досталось бы в наследство, то только конь да клинок. Но я никогда не просил большего. Я вообще ничего не просил. Я думал, что это хорошо: быть никем. Пока другие сотрясали мир, мы просто были, не нужные никому, кроме нас самих. Но они… — Жослен резко замолчал, словно у него перехватило дыхание, и опустил голову, пряча лицо за кольцами светлых волос.

— Кто они? — так же осторожно, как и Уильям до него, спросил Ариэль, в этот момент как никогда сильно напоминая того робкого мальчика-оруженосца, встреченного ими в Ля Рошели. У Ариэля, верно, получится куда лучше, чем у Уильяма.

— Я не помню, — равнодушно ответил Жослен, не поднимая головы. — Может, кто-то из них был родичем графу Тулузы, может, кем-то еще. Мне говорили, но я давно уже забыл. Да и какое мне дело до их титулов, если они давно мертвы?! — почти выкрикнул Жослен, вновь вскидывая голову. Лицо у него застыло искаженной маской, губы изогнулись в полной боли гримасе, но в глазах этой боли не было. Одна только ненависть. — Она наложила на себя руки, после того, что эти звери сделали с ней!

Уильям промолчал, не зная, что можно было ответить на такое признание. Но не отвернулся и даже не отвел взгляда. Самоубийцам нет пути в Рай, но Жослен знал это не хуже него и не захотел бы услышать ни порицания, ни даже просто утверждения, что женщине, которую он любил, суждено вечно гореть в адском огне. И даже если так, Уильям смог бы сказать лишь, что это чудовищно. Кем бы ни была эта незнакомая ему женщина из Прованса, она не заслуживала быть искалеченной. Она не заслуживала такой смерти, к которой ее, верно, подтолкнула боль и отчаяние.

Жослен помолчал, закрыв глаза и глубоко вдыхая холодный ночной воздух, прежде чем заговорил вновь страшным срывающимся голосом, не поднимая светлых ресниц.

— Я говорил, что сделаю для нее что угодно, увезу ее куда угодно, чтобы никто не смел попрекать ее этим… Я бы даже принес ей их головы, и будь, что будет, но она уже ничего не хотела! Она улыбалась, когда ее нашли! Лежала в крови и улыбалась! — выкрикнул он, не заботясь о том, что кто-то может услышать, и на опущенных ресницах блеснули в отсветах костра слезы. — И тогда я выследил их всех. Мне было всё равно, насколько они знатны и богаты, я… Я убил их всех, — бросил Жослен, вновь открывая глаза, и посмотрел на Уильяма жутким, словно бы гордым взглядом безумца, почти счастливого от того, что он совершил.

Осуждай! — кричал этот взгляд, но вместе с тем ореховые глаза заблестели вновь, и горящая в глубине зрачков ненависть сменилась острой, когтями раздирающей изнутри болью. — Ненавидь, если хочешь! Мне нет дела до твоей ненависти! Мне уже не станет больнее.

— Они заслужили это, — тихо ответил Уильям, и черные, полные безмолвного крика зрачки на мгновение расширились от удивления. Жослен ждал от него не этих слов.

Жослен не поверил, что рыцарь, стоящий так же высоко, как и те, кого он убил в Провансе, может с ним согласиться.

Уильяму захотелось его ударить. Совсем, как пажей при дворе лорда д’Обиньи, со всей силы и злости, чтобы раз и навсегда выбить из его головы мысль о том, что сын Милдрэд де Шампер может принять сторону насильников, калечащих ради собственного удовольствия, и святош, клевещущих на женщину за то, в чем даже не было ее вины. Он поступал почти так же всё свое отрочество, он был точно так же готов убить всякого, кто посмеет унизить его мать и напомнить ей о том зле, что она пережила по милости его отца.

И он убил бы даже короля, если бы на месте этой незнакомой ему дочери кузнеца из Прованса оказалась Сабина. Он бы предпочел умереть сам, если бы знал, что этим защитит ее от чужой безнаказанности.

А Жослен не иначе, как прочел всё это в глубине неуловимо посветлевших от гнева глаз. Опустил голову в кольцах золотистых волос, ссутулился, зябко кутаясь в запыленный в пути плащ и заговорил вновь. Теперь уже совсем иным, разом лишившимся злости и ненависти голосом.

— После этого я пришел в первую встретившуюся мне на пути прецепторию и рассказал всё. И я бы понял, если бы меня заковали в цепи и отправили на суд, но они… они тоже поняли.

Жослена это будто удивляло. Он, верно, не слышал историю о мятежном графе Жоффруа де Мандевиле, в годы Анархии поначалу воевавшем на стороне короля Стефана, а затем превратившимся в обыкновенного разбойника, разорявшего даже обителимонахов. Отлученный от церкви за свои прегрешения, Жоффруа умирал без покаяния, тщетно моля о нем немногих окружавших его священников, прежде чем рыцари Ордена тамплиеров смилостивились над отступником и возложили на остывающее тело белый плащ с красным крестом. После смерти графа орденские братья отвезли его тело в Лондонский Темпл, но отлученный от церкви подобно самоубийце не мог быть погребен в освященной земле. А потому всякий, кто решился бы приблизиться к месту упокоения Жоффруа де Мандевиля, видел его гроб, подвешенный на цепях между небом и землей. Холодный ветер поднимал в воздух облетевшую с кладбищенских деревьев листву, и только цепи гроба едва слышно звенели в такт ледяным порывам, напоминая о непокорном мертвеце, однажды зашедшем слишком далеко.

И о милости рыцарей Ордена Храма, оберегавших души даже отлученных от церкви и обреченных гореть в адском огне.

Жослен, верно, думал о том же, но понимал решение братьев иначе.

— Ордену всегда нужны те, кто будет готов умереть за него, не правда ли? — спросил он с почти безмятежным видом. Словно такой конец был ему в радость. — И я умру, — согласился Жослен с обуревавшими Уильяма мыслями. — Но сначала я должен прожить так долго, как только смогу. И сражаться в каждом бою, что ведут против христиан. Иначе мне не отмолить ее грех. Ты ведь понимаешь? — спросил он едва слышно, обращаясь к одному только Уильяму и будто позабыв, что рядом был и Ариэль. Уильям и сам позабыл о нем на короткое мгновение. — Ты бы сделал не меньше? Для своей матери. И… для нее.

Уильям помолчал, глядя на выстреливающие из костра золотистые искры, прежде чем решился ответить:

— Я люблю ее.

Ариэль вздрогнул, смотревшие на огонь голубые глаза на мгновение расширились, но губы не дрогнули и не произнесли ни единого слова. Ариэль не решился осудить, пусть Уильям и не сомневался в том, что он не согласен. Ариэль понимал, как сильна может быть привязанность мужчины к женщине, но полагал — как и Уильям когда-то давно, — что никакая красота не сможет тронуть его настолько сильно, чтобы заставить забыть о данных Ордену клятвах. Даже эта римская красавица, как бы ни был поражен ею Ариэль, не смогла бы.

А любил ли хоть одну женщину Льенар?

Уильям с сожалением подумал, что ответа на этот вопрос он уже никогда не узнает. И о скольком еще он так и не решился спросить Льенара за все эти годы?

— Если любишь, то почему же ты здесь, а не с ней? — спросил Жослен, не зная, о чем он думает. Жослен ведь только и делал, что подталкивал его к Сабине, поощряя эту связь вместо того, чтобы постараться положить конец их тайным встречам. Но Уильям предпочел бы не знать, почему.

— А ты? — спросил он вместо ответа. — Ты бы оставил Орден, если бы…?

Если бы сумел отпустить призрак женщины, собственными руками оборвавшей свою несчастную жизнь.

Жослен качнул головой, не дав ему договорить, и по светлым волосам побежали блики от пламени костра.

— Я не поставлю свое счастье выше ее бессмертной души. Но ведь тебя связывает с Орденом гораздо меньшее. И ты мог бы…

Не мог. Потому что клятва дана, и от нее уже не отказаться. Можно было лишь забыть о ней ненадолго, причиняя боль и себе, и любимой женщине. И если сам он давно привык к тому, что не сможет обрести душевного покоя, то Сабина не заслуживала такой жестокости.

— Она ведь тоже тебя любит, — сказал Жослен, и впервые после смерти Льенара на его губах появилось подобие горькой улыбки. Жослен продолжал бороться за эту любовь даже тогда, когда сам Уильям не знал, что ему делать с мучившими его чувствами. Жослен не хотел, чтобы кто-то еще испытывал ту же боль, что и он сам.

— Это уже не имеет никакого значения, — медленно ответил Уильям, в мыслях отчаянно прося прощения у оставшейся где-то вдалеке, за белыми стенами Иерусалима, женщины. — Я отказался от нее.

Пламя в костре вновь выстрелило искрами в ночное небо, и от этих золотистых искр вдруг стало больно глазам.

Или же дело было совсем не в искрах.

Комментарий к Глава двадцать вторая

* - псалом 50-ый, первая строчка.

 

* - низариты - одно из ответвлений шиитского ислама. Выделились из числа исмаилитов в конце XI века, наибольшую известность приобрели именно благодаря секте ассасинов.

Если говорить коротко, для простоты понимания, шииты и их извечные оппоненты сунниты - это мусульманский аналог католиков и православных. У ислама вообще очень много параллелей с христианством, с какой стороны не посмотри.

 

*Иблис - мусульманский аналог Сатаны.

 

*имам - в шиитском исламе посредник между человеком и Аллахом. Рашид ад-Дин Синан за годы владычества в Масиафе создал настоящий культ самого себя, поэтому наверняка воспринимался своими слугами кем-то сродни правой руки Аллаха.

 

Церковь всё же сняла отлучение с Жоффруа де Мандевиля через несколько лет после его смерти, после чего тамплиеры похоронили графа в лондонском Новом Темпле. Но до этого гроб с его телом действительно висел на цепях под одним из деревьев на территории Темпла. Уильяму на момент перезахоронения графа было от силы десять лет, но эту историю он наверняка знал.

 

========== Глава двадцать третья ==========

 

Суровое лицо Великого Магистра тамплиеров осунулось, под запавшими, выцветшими от старости глазами залегли тени, морщины сделались глубже — будто прежде неприступная каменная стена крепости пошла предательскими трещинами, — но выражение этого резко постаревшего лица оставалось непримиримым. Упрямец не желал даже склонить головы перед своими пленителями. Стоял, гордо расправив плечи и вскинув подбородок, словно не понимал, насколько жалко выглядит его грязное посеревшее сюрко и отросшая неряшливыми клочьями седая борода в сравнении с блистательным видом магометанских эмиров. Богатство тканей и шитья, умащенные маслами угольно-черные бороды, перстни с драгоценными камнями, сверкающими в отсветах проникающих сквозь окна лучей света — вожди правоверных подавляли всякого, кто смел приблизиться к ним. Но непримиримый кафир даже не опускал глаз, как бы ни слепило их величие султана и его приближенных.

Быть может, поэтому прокаженный король был готов заплатить за него любую сумму, которую только затребует Салах ад-Дин. Но сам храмовник набросился на послов неверных с упреками.

— Рыцарь Ордена Храма может предложить в качестве выкупа за свою жизнь лишь цену, равную цене его пояса и кинжала, — отчеканил Магистр громким сильным голосом, удивительным для человека — да еще и старика, — проведшего почти два месяца в подземельях Дамаска. — Ни на какой иной выкуп я не соглашусь и не позволю королю уплатить его. Non nobis, Domine!

Султан почувствовал раздражение. Он ожидал, что раз волю кафира не поколебало заточение, то близкая — только руку протяни — свобода уж точно заставит храмовника прекратить эту бессмысленную войну с пленившими его магометанами. Но вместо этого упрямый старик продолжал твердить то, что слуги Салах ад-Дина слышали от него уже десятки раз. И срывал султану переговоры. Нужно было показать его издалека, раз уж послы прокаженного так желали удостовериться в невредимости Великого Магистра.

— Уведите его, — бросил султан едва слышным шепотом, почти не разжимая губ, и заговорил вновь, уже громким голосом, когда неверного вывели из длинного зала с подпирающими высокий свод резными колоннами. — Храмовники взяли в плен одного из сыновей моего брата Туран-Шаха. Я готов обменять его на Магистра Ордена Храма.

Пусть Одо де Сент-Аман упрям, как мул, но, быть может, иные рыцари этого одержимого войной Ордена будут разумнее. А у султана, слушавшего витиеватые речи послов прокаженного, были заботы куда важнее какого-то старика-кафира.

Проклятая крепость у Байт-аль-Азан по-прежнему рвалась к небесам острой пикой башни, бросая тень на переправу. Единственную переправу через Нахр аль-Урдун* на много миль вокруг, ключ к Дамаску. Франки не должны были иметь такой власти в землях правоверных.

Салах ад-Дин выдвинулся в поход — последний поход к реке, призванный положить конец строительству христианской цитадели — в конце августа, когда прокаженный король находился в Табарии*, вотчине его бывшего регента и верного соратника Раймунда Триполитанского.

— В стенах крепости постоянно находятся несколько сотен рыцарей, — докладывали лазутчики султана, беспрерывно шнырявшие возле Шастеле и внимательно следившие за перемещениями кафиров. — Из них около семидесяти — храмовники.

Тамплиеры были, пожалуй, самой серьезной угрозой. Обыкновенные рыцари — кажется, сами храмовники именовали их мирскими, подчеркивая тем самым собственный уход от мира — могли сдаться в плен, поняв, что сражения им не выиграть, или попросту вовсе трусливо бежать с поля боя, спасая собственные жизни. Но белые плащи будут стоять до конца, до последнего вздоха, предпочтя умереть во имя пророка Исы, но не становиться пленниками правоверных. Храмовники способны серьезно задержать нападающих, заставить их увязнуть в штурме стен, раз самим тамплиерам отступать некуда, а там подоспеет помощь от короля неверных. От Байт-аль-Азан всего полдня пути до Табарии, а потому Салах ад-Дину было необходимо взять крепость одним стремительным броском, пока прокаженный не опомнился и не бросил все имевшиеся у франков силы к броду через Нахр аль-Урдун.

Точно так же, как сам Балдуин взял три года назад Баальбек.

Уильяму пришла на ум точно та же мысль, когда он услышал от ворвавшегося во двор тивериадской прецептории рыцаря весть о вторжении.

— Королю уже доложили? — спокойно, без малейшей паники и даже напряженности в голосе спросил Арно де Торож, выслушав орденского лазутчика, одетого для маскировки в неприметную котту из некрашеного полотна.

— Не могу знать, мессир, — ответил тот, еще задыхаясь после стремительной скачки по запыленным холмам. Де Торож бросился к королю самолично — хотя был того же возраста, что и сидящий в плену де Сент-Аман, — ворвался безо всякого свойственного простым рыцарям почтения к наместнику самого Христа на Святой Земле, и тенью следовавший за ним Уильям похолодел от одного только взгляда на потревоженного в столь ранний час — солнце едва успело выглянуть из-за края далекого горизонта, окрашивая небо в розовый цвет — короля. Балдуин встретил храмовников с серым лицом и равнодушными, глубоко запавшими глазами.

— Я слушаю вас, мессиры, — просипел король, когда молчание затянулось, и опешившие, даже не поклонившиеся толком тамплиеры заговорили одновременно. Уильям немедленно осекся и замолчал, обругав себя в мыслях. Де Торож, судя по всему, вознамерился занять место Великого Магистра, если де Сент-Аман не вернется из плена, а потому лучше не вызывать у него напрасного раздражения. И в иной ситуации эта мысль бы Уильяма повеселила. Наконец-то он научился оценивать свои поступки не только с точки зрения рыцарской чести, но и внутренней политики Ордена.

Господь всемогущий, я становлюсь всё больше похожим на Льенара.

Впрочем, будь де Торож плохим кандидатом на роль нового Магистра, Уильям бы даже не подумал о том, чтобы выказывать ему хоть какое-то почтение. Политика политикой, но расшаркиваться с теми, кто ему неприятен, — это лицемерие худшего толка. Лучше уж всю оставшуюся жизнь провести рядовым рыцарем, как бы ни хотелось ему порой бóльшего.

— Проклятье, — сказал Балдуин со всё тем же равнодушием в глазах, выслушав тамплиеров, и его серое лицо на мгновение показалось Уильяму застывшей маской. Весть об осадившей Шастеле армии магометан короля не удивила. Умный и проницательный Балдуин с самого начала понимал, что Салах ад-Дин не оставит его крепость без внимания. А то и без попытки разрушить до основания. Не зря же султан был готов платить десятки тысяч золотом только за то, чтобы Балдуин прекратил строительство. — Собирайте людей, мессир де Торож, — велел король и устало спросил, когда Уильям не последовал за бросившимся исполнять приказ собратом. — Да, мессир?

— Простите меня за прямоту, государь, но… — Уильям осекся, не решаясь прямо задать Балдуину вопрос, но, скрепя сердце, решил, что сейчас не самое подходящее время для такта. — Кто возглавит армию?

Здоровье короля пошатнулось еще сильнее после сражения у Мердж-Айюна, закончившегося бесславным бегством франков и пленением Великого Магистра, и глядя на это серое, измученное болезнью и бессонными ночами лицо, Уильям как никогда остро понимал, что новое потрясение только приблизит Балдуина к могиле. Раз так, то лучше ему хотя бы не видеть этого собственными глазами.

— Я, мессир, — сухо ответил ему король, и Уильям вновь выругался в мыслях. Балдуин прекрасно понял, о чем думает стоящий перед ним храмовник, но расценил это по-своему. — Я король, и возглавлять армию Иерусалима — моя святая обязанность. Я не уступлю ее ни вам, ни кому-либо еще.

— Государь, я…

— Ступайте, — приказал Балдуин, и в его голосе впервые за весь разговор зазвенел металл. — И впредь не спешите хоронить меня раньше времени.

Болван! — зло подумал Уильям, но толком не понял, имеет ли в виду самого себя, вздумавшего проявлять чрезмерную заботу там, где его не просили, или короля, принявшего Уильяма за лицемера сродни окружавшим его баронам. После Монжизара франки по сути не победили ни в одном крупном сражении с сарацинами, но слишком привыкший к лживой знати Балдуин решил, что это ставится в вину ему.

— Ваше Величество, — попытался Уильям еще раз в надежде, что король всё же даст ему объясниться. — Я вовсе не хотел…

— Вон! — взорвался Балдуин, на мгновение напомнив ему того мальчика, что всего каких-то два года назад ставил на место умудренных годами и опытом баронов и не боялся атаковать впятеро превосходящую их армию. — Я услышал достаточно!

Ну и дал же ты маху, любезный брат, злился на самого себя в мыслях Уильям, возвращаясь во взбудораженную прецепторию. Этого так оставлять было нельзя, но король рассвирепел всерьез и после этого разговора разве что спиной к провинившемуся храмовнику поворачиваться не начал. Тот запоздало понял, что Балдуин, верно, болен куда сильнее, чем пытался показать всем остальным. А увидев, с каким трудом, не поднимая головы и будто боясь встретиться взглядом с кем-то из своих вассалов, король садится в седло, Уильям уверился в этом окончательно. Скоро Балдуин лишится даже возможности оседлать любимого коня. Как же он тогда намерен возглавлять армию?

Граф Раймунд мучился тем же вопросом, но в отличие от мгновенно потерявшего расположение короля тамплиера мысли не озвучивал. Даже зная то, о чем храмовнику было невдомек. Король лишился одного из пальцев на правой руке. С прокаженными такое случалось часто, они, сами того не замечая, ранили лишенные чувствительности руки и ноги, и начинавшие гноиться раны быстро приводили к отпадению пораженного пальца. Но для короля это было опасно еще и тем, что давало баронам новый повод сплетничать о нем, словно о немощном калеке. Балдуин никогда не снимал перчаток на виду у других, особенно у таких отъявленных мерзавцев и безбожников, как Рено де Шатильон, но если кто-то вздумает присматриваться к его рукам, то быстро заметит странную неподвижность одного из пальцев. А то и пустоту кожаной перчатки. Этого Раймунд допустить не мог, а потому старался как можно реже допускать к Балдуину всех, кто вызывал у графа хоть малейшее подозрение.

И таких было, увы, слишком много.

Салах-ад Дин провел те пять дней, что франкская армия собиралась в поход, в беспрестанных попытках захватить и разрушить ненавистную ему цитадель кафиров. Правоверные начали с непрерывного обстрела Шастеле с западной и восточной стороны, взяв крепость в кольцо и отвлекая тамплиеров сотнями сыпавшихся на них стрел, пока другие воины были брошены к северо-восточному углу цитадели. Заранее засланные в крепость лазутчики уверяли, что там находится одно из наиболее уязвимых мест крепостной стены, и теперь десятки мужчин трудились без отдыха и перерывов на молитву, делая под стеной подкоп.

Салах ад-Дин следил за осадой, гарцуя на любимом арабском жеребце, с почтительного расстояния, не желая попасть под шальную стрелу или, хуже того, камень,.

— Терпение, брат, — посмеивался аль-Адиль, видя такое непривычное для прозванного Благочестием Веры султана возбуждение.

— Я хочу, чтобы эта проклятая крепость рухнула на головы защищающим ее кафирам, — искренне отвечал Салах ад-Дин, глядя, как из выкопанного и торопливо заполненного деревом коридора в углу крепостной стены начинает идти дым.

Но первая попытка обрушить стену провалилась. Коридор получился слишком узким, и пылающего в нем огня оказалось недостаточно, чтобы хотя бы пошатнуть неприступный бастион. Проклятые кафиры явно желали, чтобы их цитадель стояла на этом берегу веками.

— Динар! — в отчаянии выкрикнул султан, чувствуя, что у него остаются считанные часы, если не мгновения, прежде, чем появится подкрепление франков. — Золотой динар всякому, кто принесет бурдюк с водой, чтобы погасить пламя!

Верные воины встретили его слова воодушевленным криком и бросились к воде едва ли не сотнями.

— Ты пустишь нас по миру, брат, — беззлобно засмеялся аль-Адиль, но увидев, как быстро потушили пожар в туннеле, был вынужден признать эффективность такой меры. Священная война почетна для всякого правоверного, но одной войною не будешь сыт сам и не накормишь сыновей. Золото же всегда укрепляло веру в тех, кому было недостаточно пламенных речей имамов.

Туннель заполыхал вновь вскоре после пятого с начала осады восхода солнца. А проход обвалился вместе с частью стены в тот самый час, когда безнадежно опоздавшая армия Иерусалимского королевства выступила из Тивериады. Шесть часов спустя кто-то из тамплиеров закричал, первым заметив поднимающийся впереди столб черного дыма.

— Стойте!

Балдуин с трудом держался в седле, выпрямив спину и часто моргая, чтобы окружающие короля рыцари не заметили слезы, наворачивающиеся ему на глаза от боли, поэтому в первое мгновение принял передышку с воодушевлением. Чтобы в следующее присмотреться к столбу дыма и понять, что он слишком густой и огромный. Что бы ни пылало впереди, оно было куда больше обыкновенных лагерных костров.

— Если позволите, мессир, — мгновенно сориентировался один из рыцарей Храма, окликнув Арно де Торожа без малейшего испуга или сомнения в голосе, — я разведаю, что там происходит.

— Будь осторожен, любезный брат, — согласился де Торож и попытался подъехать поближе к королю. — Ваше Величество…

— Впереди хватает разведчиков, мессир, — сухо, стараясь не выдать голосом терзающую ноги и спину боль, ответил Балдуин, глядя, как доброволец проворно сбрасывает в руки оруженосцу плащ и сюрко. Искусанные от боли губы ныли, и на языке постоянно появлялся сладковатый металлический привкус.

— С вашего позволения, государь, — учтиво отозвался почти что новый Магистр Ордена — если Одо де Сент-Аман не прекратит упорствовать, не соглашаясь выкупить себя из магометанского плена — и на мгновение склонил седую голову в кивке, — я согласен с вами, но предпочту довериться суждению опытного воина, а не простого лазутчика. Брат Уильям…

— Нужнее в рядах рыцарей, а не лазутчиков, — по-прежнему сухо отозвался Балдуин и отвернулся от храмовника, давая понять, что разговор окончен. Куда больше, чем вести беседы, ему хотелось догнать умчавшегося вперед рыцаря и дать волю жгущей изнутри злости.

Я доверял тебе! А ты такой же, как и все мои бароны! Только и ждешь, когда я начну разваливаться на части!

Уже начал. Король дотронулся до опустевшего пальца перчатки, не задумываясь, что кто-то может увидеть этот жест, и с горечью вспомнил, как этот же рыцарь входил к нему в шатер после захвата Баальбека.

Нет, государь. Сегодня я сражался во имя короля.

Никто больше не будет сражаться во имя развалины, не способной даже сесть в седло, думал Балдуин, вновь кусая от боли губы. Как только остальные поймут, насколько король ослабел за эти месяцы, он перестанет быть для них королем.

Уильям не решился подобраться к Шастеле слишком уж близко, опасаясь быть замеченным сарацинами на открытой местности, и взбирался на поросший сухой колючей травой холм едва ли не ползком, впервые в жизни проклиная собственное сложение. Лазутчикам лучше быть неприметными, а не хвастаться перед врагами ростом в шесть футов и три дюйма* и размахом плеч, приводившим в восторг тех женщин, что не знали, с кем имеют дело. Впрочем, одна знала.

Соберись, выругался про себя Уильям и рискнул выглянуть из-за вершины холма.

Шастеле пылала. И окружавшие крепость полчища сарацин не оставляли им ни малейшей надежды добраться до защитников до того, как последних из них обезглавят. Это сражение Орден проиграл.

Покойтесь с миром, братья. Мы отомстим. За каждого из вас, клянусь.

Уильям почти скатился обратно с холма, повторяя про себя молитву на латыни, и поспешно вскочил в седло, пришпорив недовольно заржавшего коня.

Тише, мальчик, если сарацины нас заметят, то порубят обоих. Даже несмотря на то, что ты всего лишь бессловесное животное, которое ни в чем перед ними неповинно.

Арно де Торож встретил возвращающегося в клубах пыли разведчика с мрачным выражением на изборожденном морщинами лице.

— Крепость взята? — только и спросил рыцарь и получил в ответ судорожный кивок.

— Она уже горит, мессир, — сказал Уильям, принимая из рук оруженосца и торопливо натягивая через голову белое сюрко. Краем глаза он заметил подъехавшую поближе худощавую фигуру в позолоченной кольчуге, но всё равно не смог сдержать предательской дрожи, когда повернул голову и увидел изъеденное язвами серое лицо.

— Насколько их больше? — просипел король. За то время, что они шли из Тивериады, к и без того огромной армии султана могло подойти подкрепление.

— Мы не прорвемся, — честно ответил Уильям, не отводя взгляда от разом опустевших, будто потухших глаз. — Но… если ты поведешь… — продолжил он, отбросив всякую церемонность, — я пойду в бой первым.

Балдуин вздрогнул, словно ожидал совсем других слов, и вдруг опустил светлые ресницы. У него за спиной граф Раймунд развернул коня, пытаясь создать дистанцию между королем и немедленно насторожившимися — словно почуявшие кровь шакалы — вассалами.

— Я устал, — прошелестел Балдуин, и искаженные, перекошенные в усмешке губы дрогнули. — И за мной никто уже не пойдет.

— Я пойду! — с жаром ответил, почти рявкнул на него Уильям безо всякой почтительности. Не смей! Не сдавайся!

Король открыл глаза — медленно, словно даже такое незначительное движение теперь стоило ему колоссальных усилий — и вдруг протянул к нему правую руку ладонью вверх. Уильям непонимающе уставился в ответ. И был уверен, что если обернется, то увидит такое же выражение на лицах еще десятков мужчин.

— Балдуин, — попытался вмешаться бывший королевский регент.

— Возьми, — прошелестел король, не слушая. Уильям послушно протянул собственную руку, по-прежнему не понимая. А в следующее мгновение перехватил чужую ладонь так, чтобы другие не заметили, как смялась перчатка там, где должен был быть указательный палец.

Господь всемогущий, неужели…?

— Однажды я не смогу взяться за меч, — прошептал Балдуин, склоняя голову вперед, почти к самому плечу опешившего рыцаря. Левую руку в любое мгновение могла постичь та же участь, что и правую.

— Мы будем твоим мечом, — ответил Уильям, не задумываясь. Весь Орден поднимется за прокаженного короля, как один, потому что долг у них тоже один. Тот же, что и у Балдуина.

— Я ослепну от болезни, — продолжил король, и голос у него, и без того слабый и едва слышный, задрожал. Уильям невольно стиснул протянутую к нему руку сильнее, забыв, что Балдуин этого не почувствует, и ответил:

— Значит, мы станем твоими глазами.

— И не смогу сесть в седло… Я уже почти не могу.

— Я понесу тебя, если понадобится, — пообещал Уильям, стиснув зубы, чтобы не закричать в голос и не выдать другим терзающую короля боль. — От Тивериады до самого Иерусалима, если придется. Только не сдавайся. Я всего лишь рыцарь, и меня легко заменить. Мы все всего лишь рыцари. Но ты король, ты нужен больше, чем все мы, неужели ты этого не понимаешь? И если я был резок с тобой в том разговоре, то лишь из любви к тебе.

Перекошенные, искусанные в кровь губы дрогнули вновь.

— Как забавно, мессир, — прошелестел Балдуин, но в слабом надтреснутом голосе наконец-то появилось подобие веселых ноток. — Я король, но о любви ко мне нынче говорят лишь три человека во всем моем королевстве. Мой бывший регент, безродная сарацинка, а теперь еще и тамплиер-чужеземец.

— Я не чужеземец, — ответил Уильям, надеясь, что Балдуин при всей его проницательности не заметит, как у этого тамплиера дрогнули губы при одной мысли об упомянутой королем сарацинке. — Это моя земля. А ты мой король. Прикажи, и я отдам за тебя жизнь.

Балдуин смотрел на него несколько долгих мгновений — Уильям пытался понять выражение прозрачно-зеленых глаз, гадая, сказал ли достаточно, чтобы исправить свою ошибку, — прежде чем наконец ответил:

— Не прикажу.

Комментарий к Глава двадцать третья

*Нахр аль-Урдун - арабское название реки Иордан.

 

*Табария - арабское название Тивериады.

 

*примерно 191 сантиметр. В “Лазарите” есть момент, когда Уильям подчеркивает, что он практически одного роста с Ричардом Львиное Сердце, но при этом смотрит на него снизу вверх. Историки утверждают, что рост Ричард равнялся 193 сантиметрам, поэтому путем нехитрых математических вычислений получается, что рост Уильяма должен быть около 190-та сантиметров. Плюс-минус дюйм. Это и в наше время считается ростом выше среднего, а для Средневековья и вовсе было весьма внушительной цифрой, поскольку тогда средний рост мужчин колебался в районе 170-175 сантиметров.

Собственно, поэтому остальные персонажи этого фика постоянно подчеркивают, что “Господи, какой же он огромный!”

 

========== Глава двадцать четвертая ==========

 

Византия, Константинополь, год 1182.

 

Когда впереди, сквозь отливающую перламутром туманную дымку, показались нависающие над самым краем берега массивные каменные стены и венчающие холмы купола церквей, старик Никандр высоко поднял руку и с гордостью произнес:

— Вот она, Васили́я Ромéон*.

Пьер с воодушевлением уставился на выплывающий из утреннего тумана город. Земли греков — или, как они сами именовали себя, ромеев — возникали вдоль бортов корабля не первый день, но поселения рыбаков и мелкие портовые города не вызывали у Никандра такого восхищения, как сердце Византии, которое он упорно называл именем всей империи. Константинополь для старика был неотделим от Византии, а Византия — от Константинополя.

Жемчужина ромейских земель раскинулась по обоим берегам пролива Босфор, взирая на царящую вокруг нее суету с той леностью, на которую способны лишь столицы древних империй. Швартующиеся в Константинопольском порту корабли были лишь одними из сотен тысяч судов, когда-либо пристававших к этим берегам, а стены города видели бесчисленное количество купцов, воинов, простолюдинов и правителей, приходивших в Константинополь в поисках мира или сражения. Запад и Восток сотрясали войны за веру и презренное золото, целые королевства обращались прахом, и сами греки то теряли принадлежащие им земли, то обретали их вновь, но город Константина стоял, как и прежде, на берегах Босфора, купающийся в роскоши и равнодушный к чужим бедам.

Пьер крутил головой по сторонам, разглядывая то далекие купола церквей, то близкие греческие одежды купцов, пока отец не прикрикнул на него и не напомнил, что товары не поднимут сами себя из корабельного трюма.

— Ступай работать, парень, — беззлобно посмеялся на заглядевшимся на город великих царей мальчишкой старик Никандр. — Успеешь еще посмотреть.

И быстро заговорил на своем ромейском наречии с иным путником, таким же греком, как и сам старик, но одетым в разы богаче и всё плавание ходившим по кораблю с таким видом, будто его удивляло само присутствие мелких франкских торгашей рядом со столь важным человеком. Судя по интонациям Никандра, второй грек и в самом деле был не последним купцом в этом городе, но Пьеру его надменное лицо не понравилось с первого взгляда, и долгое плавание не заставило переменить сложившегося мнения. Лицом грек чем-то напоминал ему франкских рыцарей. Те точно так же смотрели на Пьера, как на мелкую сошку, недостойную даже стереть пыль с их высоких кожаных сапог.

Не больно-то и хотелось, думал в ответ Пьер, но всё равно злился каждый раз, когда очередной благородный мессир или даже его оруженосец с надменным видом перебирал — берясь за вещь двумя пальцами, будто брезговал, — товары в их лавке. Пусть та и была скромной, да всё же Пьер не ходил в вылинявшей котте и не теребил в нетерпении потрескавшийся от времени ремень перевязи, как эти высокомерные юнцы-оруженосцы. Деньги у отца всегда водились, чтобы прокормить и одеть семью. А однажды будут водиться и у самого Пьера, когда отец состарится и доверит ему лавку, как старшему сыну. Вот только знати до этого не было ровным счетом никакого дела, и даже безземельные рыцари, единственным богатством которых были проржавевшие кольчуга и меч, смотрели на их семью, словно на насекомых.

— Торгаши, — презрительно бросали даже самые нищие из благородных, и ответить им было нечего. Где ж это видано, чтоб простолюдин с опоясанным рыцарем спорил?

Хорошо бы на них напали магометанские пираты, думал Пьер, узнав, что его впервые возьмут с собой в плавание в греческие земли. Он бы непременно сразился с неверными и, быть может, даже спас бы из лап этих нехристей единственную дочь и наследницу какого-нибудь графа или барона. И тогда счастливый отец без раздумий отдал бы ему руку красавицы — пусть не сейчас, а через пару-тройку лет, когда он вырастет и станет мужчиной — а вместе с ней и земли с родовым замком и титулом.

О том, что графы и бароны редко оказываются на одном корабле с мелкими торговцами, Пьер предпочитал не задумываться. Как и о том, что даже если случится чудо, и он спасет из чьих-то ни было лап прелестницу в шелках и драгоценностях и ухитрится выжить сам, счастливый отец едва ли даст ему больше кошелька с золотыми монетами. А то и вовсе отделается от героя сухим кивком, процедив сквозь зубы, чтобы герой больше не смел даже смотреть на спасенную красавицу. Не то, что касаться грязными торгашескими руками ее дорогого шелкового блио.

Корабль входил в порт неспешно, лавируя среди других, более крупных судов и позволяя подолгу любоваться видами круглых куполов на многочисленных церквях. Как бы ни восхищал Пьера знакомый с детства романский* собор Марселя, непривычная архитектура восточных христиан невольно приковывала к себе взгляд и в какой-то миг даже показалась ему куда величественнее латинских церквей.

— Ступай работать, — беззлобно повторил старик Никандр, куда меньше Пьера пораженный видом Константинополя.

Работать не хотелось. Хотелось перемахнуть через борт корабля, едва тот пришвартуется, спрыгнуть на изъеденный солью деревянный помост и пойти бродить по улицам древнего города, бесцельно тратя свой скромный заработок на какие-нибудь местные диковинки. Но вместо этого приходилось послушно следовать за отцом, прислушиваясь к его разговорам с купцами и чужим, едва понятным слуху речам.

Говорили не только о торговле, но и недавнем воцарении на престоле империи — почти вторжении в город — Андроника Комнина. Отец недовольно качал головой, слушая других купцов. Вдова прежнего императора Мануила Комнина относилась к латинянам куда лояльнее, чем к восточным христианам, чем кузен покойного Андроник. Пьер старался вникнуть в суть разговора, но затем кто-то упомянул, что покойный император Мануил приходился дядей вдовствующей королеве Иерусалима и ныне жене знатного барона Балиана д‘Ибелина, а вдовствующая императрица Константинополя Мария Антиохская была падчерицей некого Рено де Шатильона, и Пьер окончательно запутался во всех этих родственных связях.

— Мария набожна и благоволит своим единоверцам-латинянам, а этот совратитель вдов и невинных девушек наверняка поднимет налоги, — возмущался отец, когда ему в красках рассказывали о давних посягательствах Андроника Комнина на сестру Марии Антиохской Филиппу и вдову Иерусалимского короля Балдуина III Феодору Комнину. Пьеру эти имена не говорили ровным счетом ничего. Балдуин III умер в Святой Земле еще до рождения Пьера, а где находится Антиохия, паренек и вовсе не представлял.

— Я слышал, будто Мария сделала одного из племянников Мануила своим новым любовником, — не согласился с отцом торговец, у которого они покупали шелк для марсельской лавки. И добавил, что прежде того вдовствующая императрица постриглась в монахини, отчего её поступок выглядел хулóй на Господа. Отец отмахнулся, не желая верить подобным слухам, и ответил, что раз Андроник Комнин позволяет болтать подобное едва ли не на главной площади Константинополя, то всем католикам следует покинуть город как можно скорее.

Они опоздали всего на несколько часов. Уже грузили в трюм отплывающего на рассвете корабля тюки с тканями и кожами, когда шум далекого празднования в честь нового императора сменился отголосками пронзительных женских криков.

— Это в латинском квартале! — первым крикнул кто-то из моряков, увидев разгорающееся вдали зарево пожара. Опьяненные безнаказанностью византийцы громили лавки, вторгались в дома и убивали всех без разбору. Ворвались даже в латинский госпиталь, не щадя ни мужчин, не женщин, ни больных, ни лекарей. Городская стража не пыталась никого остановить, как и новоиспеченный император, узнав о царящих в городе беспорядках, не предпринял ничего, чтобы прекратить резню. Лишь повелел тушить занимающиеся от сброшенных на пол свечей и медных ламп пожары, чтобы вместе с домами презренных латинян не вспыхнули жилища восточных христиан.

— Долой Антиохскую шлюху и ее прихвостней, — гремели на улицах византийцы и бросались вновь и вновь. В одиночку — на безоружных, впятером — на тех, у кого находился меч или оказывался под рукой нож. Кровь лилась по мостовым ручьем, словно в напоминание о том, как меньше сотни лет назад западные рыцари убивали беззащитных магометан в захваченном Иерусалиме.

— Нужно бежать! — кричали успевшие добраться в порт купцы. Византийцы с оружием и факелами гнались за ними по пятам.

Нужно бежать, повторял про себя Пьер, не двигаясь с места. Куда бежать? В какую сторону? По каким улицам, ведь все они совершенно ему незнакомы и так легко могут привести в тупик. Казалось, даже сам город в ту ночь был против них.

— Выйдем в море, там нас не достанут!

— А если ударят с дромона*?! — паниковал кто-то среди столпившихся на пристани людей.

— Я помогу! — закричал Пьер остолбеневшим морякам, бросаясь вверх по корабельному трапу. Чем угодно, любой пустяковой работой, с которой справится даже несмышленое дитя, но он поможет. Сделает хоть что-нибудь, лишь бы спасти их от этого кровавого кошмара.

— Куда ты?! Пьер, вернись! Укроемся в другом месте!

Отец еще кричал что-то за спиной, но Пьер уже не слышал. Как не услышал и свиста стрелы. Только ощутил острую боль, когда граненый наконечник вонзился в спину и вышел из груди, и короткое мгновение полета, когда деревянный трап ушел у него из-под ног, словно был живым существом.

Удара об воду, мгновенно поглотившую его с головой, Пьер уже не почувствовал.

***

Перезвон подкованных лошадиных копыт, дробно бьющих по пыльным плитам мостовой Святого Града, доносился, казалось, до венчающих церковные крыши крестов, заставляя горожан оборачиваться и торопливо расступаться на пути у белогривой арабской лошадки, несущейся вверх по улице.

— Женщины, — ворчали старики, едва завидев тонкий силуэт в расшитом магометанскими узорами шелке, — так не ездят.

Женщинам полагалось сидеть в седле боком, поставив ноги на скамеечку и вручив поводья верному рыцарю или хотя бы его оруженосцу. А тому, в свою очередь, полагалось вести лошадь шагом, чтобы — упаси, Господь! — прекрасную наездницу не сбросило на землю и чтобы на ее красивых одеждах не оседала дорожная пыль, поднимаемая лошадиными копытами при стремительном галопе.

Женщины недовольно поджимали губы, видя, как одна из них нескромно подбирает подол длинного сюрко* с разрезами и садится в седло по-мужски, обхватывая лошадиные бока ногами в темно-зеленых шальварах и мягких кожаных сапожках. И пришпоривает кобылу блестящими серебряными шпорами, принимаясь соперничать быстротой скачки с мужчинами. А те будто и рады были гнаться за струящимся по ветру шлейфом и перезвоном унизывающих руки браслетов, надеясь, что, может быть, сегодня она наконец снизойдет до одного из них, подарив счастливчику хотя бы лукавый взгляд из-под длинных черных ресниц.

— Почему? — злились ревнующие мужей благородные дамы. — Почему он так смотрит на эту сарацинскую девку? Она же как высохшее дерево, не способное принести ни одного плода.

В двадцать четыре года ни мужа, ни детей. Даже бастарда никому из рыцарей не родила. Так почему же они не сводят с нее глаз?

— Шлюха, — шипела леди Агнесс всякий раз, когда ее муж провожал мечтательным взглядом исчезающую в глубине дворцовых коридоров женщину в длинном шелковом платье без рукавов, наброшенном поверх магометанской блузы и шальвар. Когда смотрел, не отрываясь, как тонкие смуглые пальцы с выкрашенными хной ногтями рассеянно перебирают длинный витой пояс, узлом завязанный на подчеркнутых скользящим шелком бедрах.

Леди Агнесс была матерью шестерых детей, давно утратившей свежесть юной девы и тонкую талию нерожавшей женщины. И она бы простила мужу, вздумай он заглядываться на пятнадцатилетнюю красавицу. Но проклятая сарацинская шлюха, сводящая с ума половину мужчин во дворце, была моложе на один лишь жалкий год, да и при дворе Иерусалимского короля хватало юных девиц с куда более тонкой талией и пышной грудью. Почему она?! Какими магометанскими чарами она покорила и благородных рыцарей, и принцессу Сибиллу, беспечно доверившую сарацинке единственного сына, и самого короля, предпочитавшего проводить время в беседах с этой ведьмой, а не среди верных вассалов и друзей?

Даже собственный отец едва не отвесил Агнесс пощечину, когда она в сердцах пожелала шлюхе быть пожранной проказой. Даже родные братья были рады услужить сарацинке, едва она протягивала им навстречу руку в тонких, как паутинка, золотых и серебряных кольцах. Глупый мальчишка Гийом и вовсе бросился к всаднице в намотанном поверх коротких волос светло-зеленом тюрбане — небольшом, с изящно падающим на округлое плечо концом широкой ленты, — едва белогривая кобыла ступила копытом в дворцовые ворота.

— Позвольте помочь, миледи!

На смуглое лицо вдруг набежала непонятная тень, но уже спустя мгновение проклятая ведьма улыбнулась, и на ее щеках появились очаровательные ямочки.

— Я ведь говорила тебе, Гийом, — пожурила его сарацинка, — что я не леди.

Но и поводья глупому пажу бросила, и оперлась на предложенную подоспевшим Жасинтом руку, легко спрыгнув с седла.

— Благодарю вас, мессир.

— Рад услужить, — ответил брат, улыбаясь так, словно увидел саму Царицу Небесную. Да он бы, верно, уже вел сарацинку если не к алтарю, то уж точно на ложе, если бы их собственный отец не смотрел на нее точно таким же взглядом.

— Леди Агнесс, — коротко поприветствовала ее ведьма, проходя мимо и стягивая с рук кожаные перчатки для верховой езды. Агнесс недовольно буркнула в ответ, мечтая содрать с хорошенькой сарацинской головки тюрбан и вырвать по волоску все эти короткие черные локоны, едва касавшиеся концами воротника зеленоватой блузы, но сарацинка уже потеряла к ней всякий интерес, начав подниматься по широким белокаменным ступеням.

Она торопливо пробежала по прохладным, полутемным в ранний час коридорам и захлопнула за собой дверь покоев, заложив засов. Мадлен вздрогнула от звука удара и ошиблась в стежке. Безмятежно сопящая рядом с матерью Элеонора наморщила во сне носик и перевернулась на другой бок, подставив бьющим в окно солнечным лучам черноволосую макушку.

— Силы небесные, — выдавила Мадлен, выдергивая иглу из шитья, — зачем же так сильно?

Испорченный стежок ее вряд ли огорчал, но любому потревожившему сон двухлетней крошки Элеоноры грозила кара страшнее всех десяти казней Египетских. Робкая, не смеющая даже поднимать на рыцарей глаза Мадлен превращалась в разъяренную львицу, едва кто-то смел обидеть ее обожаемую дочурку. Прежде Сабина посмеивалась над этой метаморфозой и советовала Мадлен почаще проявлять характер в присутствии мужчин, но теперь только отмахнулась, неторопливо разматывая тюрбан:

— Случайно вышло.

После той злосчастной ночи она хлопала дверью постоянно,словно пыталась убедить себя, что та плотно закрыта и никого не впустит. Особенно того, кого уже однажды едва не впустили по собственной воле.

— Тебе принесли, — робко сказала подруга, указывая глазами на сверток, лежащий на низком круглом столике с витиеватыми узорами на единственной ножке и по краю столешницы. Очередной подарок в надежде, что ускользнувшая из рук шлюха смилостивится и позволит закончить начатое.

Сабина смерила сверток взглядом, невольно изогнув губы в презрительной гримасе, и ответила:

— Возьми себе.

— Ты даже не развернула его! — возмутилась такой расточительности Мадлен. Если бы рыцари дарили подарки ей, она бы не выпустила из рук ни одного, даже будь это самое простенькое колечко. — Разве тебе не интересно, что там?

— Нет, — ответила Сабина, аккуратно и неторопливо сматывая широкую ленту снятого с головы тюрбана. — Пусть натаскают воды, хочу смыть с себя пыль.

Это Мадлен тоже в тайне возмущало, поэтому она каждый раз стыдливо отворачивалась, наугад пытаясь поймать бросаемую ей одежду. В иные дни Сабина смеялась над привычкой самой Мадлен неизменно мыться в камизе и принималась брызгать на смущенную девчонку водой из кувшина, но желания смеяться давно уже не было. Как не было и желания улыбаться всякому, кто пытался ей угодить, но улыбаться приходилось. Они ведь не виноваты в том, что она чувствует себя последней…

Шлюхой.

— Да что с тобой такое? — робко спросила Мадлен, подходя вплотную к дубовой бадье, от которой поднимался пар. — Это всё из-за…?

— Нет, — отмахнулась Сабина. — Оставь меня.

Мадлен кротко вздохнула и попятилась из ее спальни обратно в большую светлую комнату с парой круглых столиков и разбросанными по ковру подушками. Сабина зачерпнула ладонями воды и неторопливо умыла лицо, смывая черную краску с век.

Если ты захочешь вернуться… Я буду ждать.

Дождалась, ничего не скажешь. Так ждала, что даже не оттолкнула этого рыцаря, когда он полез к ней с поцелуями в темном коридоре. Замерла, растерявшись, а потом и вовсе ответила. Пока не поняла, что всё было не тем. Она привыкла тянуться вверх, даже приподнимаясь на носочки, гладить руки и плечи, даже сквозь рукава камизы и котты чувствуя под пальцами сильные мускулы, смеяться от того, как покалывают губы короткие жесткие усы и борода, и…

Ничего этого не было. Его не было. И кара ее настигла почти мгновенно. Пусть она вырвалась и убежала, пусть никто этого не видел и не знал, насколько позорной была для нее минутная слабость, но когда спустя всего несколько дней Сабина увидела во дворце тамплиеров, ей показалось, что сама земля уходит у нее из-под ног.

Когда взгляд вдруг наткнулся на рослую — такую высокую, выше едва ли не всех окружавших его мужчин — фигуру в длинном белом сюрко. Когда она разглядела, не веря собственным глазам, рыжину в падающих на плечи густых волосах. Когда услышала…

Командор де Шампер.

Но ведь… крепость в Газе передали кому-то другому. Еще пять лет назад. А после он отправился на Запад и… Больше Сабина ничего о нем не слышала. Ни единой весточки, даже короткого слова, только страшные, не дающие ей покоя по ночам сны. Да, он не мог писать ей из прецептории. Она и не просила его, даже в мыслях, подвергать себя такой опасности. Но разве он не мог отыскать ее во дворце? Он ведь знал, где искать. Но… быть может, он только вернулся? Быть может, всё это время он служил Ордену на Западе и действительно не мог…

Новый удар пришел с самой неожиданной стороны. Леди Агнесс, хихикая, как девчонка, поведала стоящим рядом подружкам — таким же знатным и пустоголовым, — что ее старший брат близко знаком с тем красивым высоким храмовником. И что столь тесное знакомство завязалось вскоре после падения крепости Шастеле и заключения мира с магометанским султаном.

Сабина попятилась прочь, оглушенная этими словами, и замерла в тени поддерживающей потолок колонны, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ни слова за три года. Ни единого знака.

Он даже не заметил ее, когда прошел мимо, негромко переговариваясь о чем-то с маршалом Ордена. Прошел так близко, что она почувствовала исходящий от него свежий запах мыла.

Окликнуть Сабина не решилась. Приоткрыла губы, глядя ему вслед широко раскрытыми глазами, но не смогла произнести ни звука.

— Что с тобой? — испуганно спросила Мадлен, когда потерянная сарацинка вернулась в свои покои и посмотрела на занятую извечным шитьем подругу невидящими глазами. — Тебе дурно?

— Нет, — с трудом выдавила Сабина, судорожно пытаясь сглотнуть вставший в горле ком.

— А тебе вот, — забормотала Мадлен, тянясь рукой к очередному подарку, — принесли. Смотри, какое красивое!

Сабина перевела взгляд на переливающиеся на свету камни в изящной серебряной оправе, моргнула и содрогнулась всем телом, когда из груди вырвался истеричный смех. Мадлен уставилась на нее огромными от испуга синими глазами и повторила севшим голосом:

— Что с тобой?

— Он оставил меня, — выдавила Сабина, смеясь и всхлипывая одновременно.

— Кто? — робко попыталась уточнить Мадлен.

— Я предала его, и он оставил меня! — выкрикнула Сабина, даже не услышав вопроса, и сползла на пол, обхватив себя руками за плечи и содрогаясь от рыданий и безумного хохота. Мадлен бросила шитье и вскочила с подушек, начав обнимать её и пытаться не то поднять с ковра, не то просто успокоить. — Господь милостивый, пусть он никогда не узнает! Я на всё согласна, на любую кару, только пусть… пусть… — Сабина осеклась, подавившись слезами, и разрыдалась с новой силой, уткнувшись лбом в худенькое плечо подруги. — Господи, ни о чем Тебя не молю, даже о прощении, только охрани его от вражеского клинка!

Мой грех в том, что я полюбила Твоего рыцаря, но я не стану умолять о прощении за это. Только убереги его от беды. Даже от меня убереги, Господи.

Сабина рыдала, задыхаясь от слез, и запоздало приходила к пониманию, что её вина была не только в этом. Растить детей и встречать мужа на пороге — это её счастье, счастье покорной магометанской жены, посвящавшей всю жизнь семье и заботе о ней. Но мужчине, бастарду принца, нужна была слава. Уважение знати и восхищение простолюдинов, пораженных его доблестью. Право говорить на равных с самим королем. Трепещущие на ветру знамена и ломающиеся в бою копья.

Ты не понимаешь, верно?

Нет. Она так и не смогла понять, почему победа при Монжизаре, едва не стоившая ему жизни, делала его таким счастливым. В ее собственном поединке с храмовниками Орден победил еще до того, как она впервые столкнулась с Уильямом у дверей Храма Гроба Господня, не придав значения этой встрече и не вспомнив бы ее позднее, если бы он не заговорил об этом в одну из ночей.

Орден давал ему возможность вести в бой. Орден давал славу рыцаря Христа, которого, верно, уважали не только друзья, но и враги. Даже если сам Уильям никогда об этом не задумывался, даже если сам он говорил только о защите христиан, в глубине души ему всё равно хотелось быть значимым. Занимать достойное его происхождения место. Дочь сарацинского купца, не имеющая ни земель, ни золота, ничего этого дать бы не смогла. Дочь купца сделала бы его рядовым рыцарем, одним из сотен в рядах Иерусалимского или любого иного королевства. Ее любви оказалось недостаточно. Ее любовь могла только уничтожить всё то, чего он добился.

Дочери купца оставалось только смириться с этим выбором и прожить собственную жизнь так, чтобы ни о чем не жалеть на смертном одре.

И она пыталась, каждое утро примеряя на себя то одну, то другую маску, как примеряла теперь новое фиалково-голубое блио с витиеватым серебряным шитьем на широких летящих рукавах. Любимая наставница принца Балдуина всегда изящна и безупречно скромна, прячет слишком короткие для женщины волосы под серебристую сетку с прозрачными голубыми камнями и лишь едва подкрашивает глаза, чтобы не смущать окружающих принца мужчин.

Впрочем, мужчины были бы смущены, даже облачись она в строгое одеяние монахини-госпитальерки. Особенно когда ее появление прерывало очередной урок письма.

— Сабина! — радостно воскликнул принц, отбрасывая в сторону ненавистное перо, немедленно запачкавшее чернилами столешницу из красного дерева. — Скажи, что я больше не хочу заниматься! — потребовал Балдуин, спрыгивая со слишком высокого для него табурета с резными ножками и торопливо семеня по пушистому ковру. — Я хочу покататься на коне, что мне подарил мессир Ги! — подытожил ребенок, обхватывая ее колени и сминая нежный фиалковый шелк.

Ги де Лузиньян, появившийся в Святой Земле неполных два года назад и в первую же встречу во дворце предложивший Сибилле свою руку и верный меч, завоевывал любовь принца самым простым из возможных способов. Сибилла восхищалась каждому подарку вместе с сыном, пока добившийся своего рыцарь не увез принцессу обратно в Аскалон, избавив Сабину от постоянного смеха и доверительных разговоров о том, какой счастливой вновь чувствует себя Сибилла. У Сабины не было ни сил, ни желания открывать Сибилле глаза на то, кого она назвала своим мужем в этот раз. Как не было и у Балдуина, едва ли не лучше всех видевшего, что прекрасный рыцарь Сибиллы не был ни мудр, ни хоть сколь-нибудь рассудителен.

— Ей нужен полководец, — сипел Балдуин, изредка поднимая голову от документов. — Мужчина, способный подчинить себе баронов королевства, повести за собой армию и победить в сражении, даже если Салах ад-Дин приведет втрое больше воинов. А не любитель куртуазных романов и поединков один на один.

Королевский племянник тем временем искренне восхищался отчимом и жалел, что умирающий от проказы дядя не позволяет ему жить в Аскалоне. Ребенку четырех лет отроду это было простительно.

— Вы сможете покататься на коне после обеда, Ваше Высочество, — дипломатично ответила Сабина, не поддавшись чарам ясных светло-зеленых глаз и отгоняя мысль, что точно такой же взгляд был когда-то и у Балдуина. Пока наставник короля Гийом Тирский не вынес ему приговор, первым заметив, что мальчик не чувствует боли.

Юный принц надулся, но ноги наставницы не отпустил.

— Но ты покатаешься вместе со мной, — потребовал он, недовольно морща лоб и хмуря светлые брови.

— Разумеется, Ваше Высочество, — согласилась Сабина. Не для того она просила у Балдуина разрешения научиться ездить верхом, но мужчины, как и прежде, не оставляли ей выбора. Отец запрещал ей даже прикасаться к врачебным трактатам Ибн Сины*, Балдуин приставил её следить за племянником, тот видел в Сабине не иначе, как большую игрушку, катавшую его в седле подаренного отчимом жеребца. А Уильям решил за них обоих, предпочтя Орден и не слушая, даже когда она говорила, что поедет за ним куда угодно.

Уильям был первым, кто посадил ее в седло. Поначалу лишь для того, чтобы она не сбила ноги на пути к Иордану, а затем, когда она решилась попросить, показал, как удержаться в седле, если ей когда-нибудь повезет обзавестись собственной лошадью.

Не дергай за поводья, ему это не нравится. Нет. Постой-ка…

И легко вскочил на коня позади нее, даже не прикасаясь к стременам.

Сабина почувствовала это так отчетливо — скрип седла, запах дубленой кожи, щекочущее ухо дыхание и обнимающую ее поперек талии руку, — что даже содрогнулась. И поспешно покинула покои принца, пока кто-нибудь еще не заметил ее смятения.

Двери в кабинет короля были плотно закрыты, но не заперты, и стоило приоткрыть одну из створок, как образовавшийся сквозняк вздул прозрачные шторы на распахнутом окне и смахнул на ковер пергаментные листы. Король не шевельнулся, лежа полускрытым тканью лицом на столе. Под пером в обмякших пальцах расплывалась маленькая лужица чернил.

Сабина похолодела и бросилась к столу, наступив на сброшенный ветром свиток.

— Балдуин!

Она схватила его за плечи, отбросила закрывающий лицо головной платок, почти закричала, чтобы позвать на помощь королевских лекарей, но крик застыл в горле, когда Балдуин шевельнулся и внезапно чихнул.

— Я, кажется, задремал, — сонно просипел король и поднял мутные, затягивающиеся бельмом глаза. — Что-то случилось?

Сабина сдавленно всхлипнула, прижала его голову к груди, пытаясь сморгнуть навернувшиеся от облегчения слезы, и прошептала почти таким же сиплым голосом:

— Ты напугал меня.

— Всё хорошо, — ответил король по-прежнему сонным голосом, и Сабина едва ли не в тысячный раз поразилась его спокойствию. И даже способности шутить. — Можешь меня отпустить, я не рассыплюсь. Во всяком случае, не сегодня.

— Я позову лекаря, — предложила Сабина, послушно разжимая руки.

— Не нужно, — отказался Балдуин, откидываясь на высокую резную спинку и стягивая с головы перекосившийся платок. В последний год волосы у него выпадали целыми клочьями, и Сабина плела, когда ей позволялось, косицу из тусклых волос, с горечью вспоминая прежние волнистые пряди цвета бледного золота. — Не смотри на меня так, — попросил король, и Сабина с трудом подавила уже готовую сложиться на губах гримасу. Отступи она всего на пару шагов от стола, и Балдуин уже не смог бы понять, как она на него смотрит.

— Прости, — попросила Сабина, отводя взгляд в сторону и вглядываясь в окно. Следовало бы закрыть ставни, пока вновь не поднялся хамсин. В середине апреля он бушевал едва ли не целыми днями напролет.

— И что мне с тобой делать? — глухо спросил король, складывая руки на столе и устало пристраивая на них голову. Вновь прятал обезображенное лицо. — Пропадешь ведь.

— Не пропаду, — слабо — едва дрогнули уголки светло-коричневых губ — улыбнулась Сабина. — Не о всякой принцессе заботятся так, как обо мне.

— То сейчас, — не согласился король. — Пока меня еще хоть кто-то слушает. А что потом?

— И потом не пропаду, — пожала плечами Сабина.

— Нет, — сипло — ей даже показалось, что более сипло, чем обычно — сказал Балдуин. — Нужен кто-то с мечом.

— Мне не нужен муж, — отрезала Сабина, поднимая с ковра сброшенные сквозняком пергаменты. — Справлюсь сама.

— А кто, позволь спросить, в этом повинен? — неожиданно заинтересовался Балдуин. Она не говорила ему — не смела говорить о подобной малости тому, кто многие годы гнил заживо, — но её упрямое молчание сказало проницательному королю больше, чем все её прежние признания. — Не думаю, что речь о моем отце. Был ведь… кто-то еще?

— Он оставил меня, — шепотом повторила Сабина те слова, что однажды выкрикивала пытавшейся утешить ее Мадлен.

Балдуин поднял голову — обезображенное язвами лицо вызвало бы дрожь у кого угодно, но только не у нее, давно разучившейся замечать следы болезни — и ответил с осуждением в тихом сиплом голосе:

— Каков глупец.

У Сабины вновь дрогнули губы.

— Нет, — сказала она медленно, изо всех сил сдерживая чувства. — Просто… он не может иначе. Есть то… что для него куда важнее любви. И я… — Сабина замолчала, подбирая слова, — таким я его и люблю.

И сознавать это было едва ли не горше всего. Она была готова проклинать его честь — честь, требовавшую служить Ордену и оставить за спиной всё, что могло помешать бы ему быть верным рыцарем Господа, — но вместе с тем… Именно это Сабина любила в нем больше всего.

Балдуин обдумал ее слова и резюмировал:

— И всё же глупец.

— Если позволишь, — попросила Сабина, — я не хочу об этом говорить.

Иначе король примется расспрашивать и быстро догадается, что речь идет о храмовнике. А там и вовсе поймет, о каком именно.

— Позволю, — согласился Балдуин, но его тон Сабине не понравился. — А если ты позволишь… — ей почудилась ехидная усмешка — где это видано, чтобы король у служанки разрешения спрашивал? — но выражение лица у него не изменилось. — Рыцарей, готовых сражаться за твою руку на турнирах, а то и в сражениях с магометанами, становится всё больше.

— Почему ты говоришь со мной о мужчинах? — спросила Сабина, не желая даже думать об этих рыцарях. — По-твоему, женщин не интересует ничто иное?

— А о чем же ты предлагаешь мне говорить? О войне? Мне довольно того, что она и без того разразится со дня на день. Еще и говорить о ней с тобой я не хочу.

Салах ад-Дин предложил Иерусалимскому королю мир после того, как разрушение крепости у брода Иакова и смерть сотен христианских воинов принесли мор в лагерь магометан, но Балдуин чувствовал, что затянувшееся перемирие подходит к концу. Скоро султан вновь соберет объединенную армию и двинется на Святой Град.

И первыми у него на пути встанут тамплиеры.

Сабина обхватила себя руками, и собственные пальцы даже сквозь шелк рукавов и тонкую кожу перчаток вдруг показались ей ледяными, как у мертвеца.

Среди тамплиеров первым будет Уильям. Потому что не может и не захочет иначе.

Комментарий к Глава двадцать четвертая

*Васили́я Ромéон — самоназвание Византийской империи. К вопросу о том, почему в этой работе ее жителей называют “византийцами”, а не “ромеями”: буду откровенна, я сама далеко не сразу понимаю, кто такие ромеи, когда натыкаюсь на них в художественных текстах. Поэтому дабы не создавать путаницы самой себе и вводить в возможный ступор читателя, я решила оставить “византийцев”.

 

*романский стиль господствовал в европейской архитектуре в XI-XII веках, прежде чем ему на смену пришел готический. Кафедральный собор Марселя был построен на месте раннехристианской церкви в XII веке. Впоследствии так же был перестроен.

 

*дромон — византийский военный корабль.

 

*бронебойные стрелы с гранеными стилетообразными наконечниками использовались специально для пробивания доспехов, в том числе и рыцарских кольчуг.

 

*женское сюрко отличалось от мужского длиной и могло шиться с рукавами.

 

*Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина (16 августа 980 года — 18 июня 1037) — средневековый персидский учёный, философ и врач, на Западе был известен, как Авиценна. Его медицинские трактаты были одними из главных учебных пособий в средневековых европейских университетах.

 

========== Глава двадцать пятая ==========

 

Над петляющей среди холмов дорогой клубилась пыль. Песчаная, серо-желтая, она взметалась в воздух от малейшего неосторожного движения, даже от легкого, почти невесомого прикосновения босой детской ноги. Неторопливо ползущие на юг телеги пилигримов и бредущие рядом с ним люди и ослы поднимали целые столбы мелких песчинок, оседавших на одежде и опаленных солнцем лицах.

Пилигримы пели. Шли, опираясь на узловатые темные посохи, или сидели на кóзлах, правя невысокими чахлыми лошадками, и громко, звучно пели псалмы Давида, сливаясь десятками мужских, женских и детских голосов в едином хоре. Тинхен подпевала тише других, боясь ошибиться и старательно выговаривая сложные слова на латыни — отчего ее пение больше походило на сбивающийся речитатив, тонущий в заглушающих звуки клубах пыли, — и часто моргала белесыми ресницами, пытаясь стряхнуть с них грубые желтоватые песчинки.

Сойдя с корабля в огромном шумном порту Сен-Жан д’Акра, Тинхен не переставала благодарить небеса за то, что запасливая бабушка, ворча, сунула каждому из них в поклажу по грубому серому платку из некрашенного полотна.

— Слыхала я, сколько в Святой Земле песка! Будет нелишним вам повязать что-нибудь на голову.

И вновь принялась причитать о том, в какое опасное — пусть и богоугодное — заморское путешествие отправляется старшая дочь с внуками.

— Тьфу, старая! — процедил тогда сквозь зубы отец, обожавший жену, но на дух не переносивший ее мать. — Что мы там будем с этими платками, словно магометане какие?

Но конец плавания немедленно показал, что бабушка всё же была права. Платки всех возможных форм и расцветок в Святой Земле носили независимо от происхождения и вероисповедания, и даже бесстрашные рыцари Христа не чурались повязываться на сарацинский манер свои белые куфии.

Рыцари повстречались пилигримам в нескольких милях от кочевого поселения с шатрами из разноцветных ковров и сновавшими между ними бородатыми смуглолицыми мужчинами. Широкоплечие всадники возникли из-за пологого, поросшего бурой травой холма, звеня шпорами и кольчугами и слепя глаза длинными белоснежными плащами. От постоянно вьющейся в душном воздухе пыли это сверкающее великолепие быстро бурело, пока оруженосцы не принимались чистить металл и ткань во время коротких остановок, но остались неизменными и горделивые рыцарские осанки, и так же гордо изогнутые шеи боевых коней, с легкостью преодолевающих долгие переходы. Смотреть на сильных длинноногих жеребцов Тинхен нравилось даже больше, чем восхищаться, подобно старшим сестрам, блеском рыцарских кольчуг.

Один из таких жеребцов, темногривый, с белой проточиной на длинной морде, как раз скакал по краю запыленного тракта, проносясь мимо поскрипывающих телег стремительным вихрем темного и белого. Храмовники шли и с пилигримами, и нет, то вырываясь вперед, то отставая ненадолго, когда к ним присоединялся еще один отряд, будто рождающийся из клубов серо-желтой пыли. Но никогда не выпускали паломников из виду, вырастая вокруг повозок белой стеной рыцарей и черной — сержантов всякий раз, когда в холмах слышались подозрительные звуки. Тинхен любовалась лошадьми, глядя, как те в нетерпении переступают копытами, поднимая в воздух всё новые и новые песчинки.

Словно дымок от десятков крохотных костров.

Темногривый жеребец остановился в паре ярдов впереди, послушный руке в кожаной перчатке, и вокруг него, словно повинуясь еще одному приказу, вскоре закружили и пошли размеренным шагом — рядом и чуть позади — еще несколько лошадей с черно-белыми попонами. Тинхен не прислушивалась намеренно, но вскоре до нее стали доноситься обрывки разговора.

— Сотни и тысячи наших братьев во Христе! — рычал голубоглазый рыцарь с клочковатой русой бородой.

— Балдуин не ответит, — спокойно говорил другой, тоже голубоглазый, с по-женски узким лицом и остро изогнутыми черными бровями. — С него довольно бед Святой Земли.

— Мария Антиохская задушена, словно последняя рабыня в Константинопольском дворце!

— Мария уж слишком привечала наших братьев по вере, забыв, что империя держится на восточных христианах. Константинополь неотделим от греческой веры.

— Когда Запад встречается с Востоком, есть лишь два пути, — соглашался третий, чей голос звучал глухо из-под закрывающей лицо куфии. — Либо сильные мира сего находят в себе силы и умение обрести равновесие, либо льется кровь.

Храмовнику с русой бородой такие слова не пришлись по нраву. Он недовольно вскинул подбородок и обернулся к рослому всаднику на темногривом жеребце, вокруг которого собирались все остальные.

— А ты что молчишь, любезный брат? Неужто нечего сказать?

Предводитель храмовников повернул голову в побуревшем от пыли и закрывающем лицо платке, и Тинхен увидела, продолжая негромко напевать псалом, ответный взгляд. В глазах у рыцаря застыл равнодушный серый лед.

— Меня не занимает этот разговор, — ответил предводитель глубоким сильным голосом. Конь под ним встряхнул длинной гривой, отгоняя зудящую на жаре мошкару.

— Мария Антиохская…! — вновь начал русобородый.

— Рено де Шатильон — вот наша главная беда, — ровным, но властным тоном оборвал его предводитель. — Сарацины уже прозвали его «франкским бедуином».

Тинхен не слышала даже краем уха о набегах лорда Трансиордании, но разговор всё равно пробуждал в ней любопытство.

— Фанатик и зверь, — согласился с предводителем второй рыцарь с закрытым платком лицом, невольно повторив слова одного из баронов королевства, уже предупреждавшего о необузданности Рено де Шатильона на давнем военном совете короля Балдуина. — Рено готов отрубить голову каждому, в чьих жилах не течет кровь франков.

Серые глаза сверкнули лезвием клинка под палящим южным солнцем, но рыцарь промолчал.

— И не понимает, — продолжал его соратник, — что франков в Святой Земле куда меньше, чем сарацин и иудеев. Рено готов даже осквернять чужие святыни, лишь бы только доказать, что никто в целом мире ему не указ. И мы здесь по его милости. По его милости Салах ад-Дин нарушил перемирие.

— Потому что Рено де Шатильон — единственный из баронов, кто еще сражается! — вновь вспылил русобородый рыцарь. — И вам бы следовало радоваться бою, братья!

— Сражается с кем? — сухо спросил предводитель. — С купцами? Или, быть может, с муллами? И много ли нужно чести, чтобы убивать священнослужителей?

— Ох, верно, — процедил русобородый. — О чем еще может печься Честь Ордена, как не о благородстве поединка?

— Не забывайся, любезный брат, — вмешался голубоглазый тамплиер с черными бровями и бородой. Предводитель вновь промолчал.

— Мы с тобой родом с одного берега! — ярился русобородый. — Мы должны держаться вместе! Должны…

Предводитель засмеялся низким грудным смехом, заставив спорщика умолкнуть. Лицо русобородого рыцаря побагровело и приняло оскорбленное выражение.

— Что показалось тебе таким смешным в моих словах?

— О, прости, — ответил предводитель, всё ещё смеясь, и его конь вновь встряхнул темной гривой. — Я не думал, что ты говоришь всерьез.

— А что, любезный брат, — процедил русобородый, — даже после стольких лет, после стольких сражений сыновья пекарей тебе не ровня?

— У нас с тобой слишком разный… взгляд на мир, — отозвался предводитель с напускной вежливостью, перехватывая поводья и вновь пришпоривая жеребца. Тинхен сидела в задумчивости, давно сбившись и перестав петь, а когда пилигримы остановились, чтобы сделать привал, решилась подойти к жадно пьющему из бурдюка рыцарю — он оказался еще выше, когда под ногами была твердая земля — и спросить прямо.

— Мессир?

Храмовник повернул голову, нехотя оторвавшись от набранной из колодца холодной — даже зубы сводило — воды, и смерил ее равнодушным взглядом.

— В Святой Земле идет война, мессир? — продолжила Тинхен, невольно поежившись под этим взглядом. Какой, верно, смешной и наивной она ему казалась: девочка вдвое моложе, до недавнего времени даже не представлявшая себе пыли и зноя Палестины.

Рыцарь помолчал, рассматривая ее лицо под надвинутым до самых бровей платком, а затем спросил ровным, без намека на насмешку или недовольство, тоном:

— Как твое имя?

— Мартина, мессир. Но все зовут меня Тинхен, — прибавила она зачем-то. — Мы… выбрали неудачное время для паломничества, верно?

— Что ж, Тинхен, — сказал рыцарь, — мне будет непросто ответить на твой вопрос, поскольку в Святой Земле всегда идет война. Хоть она и зовется Святой, — пробормотал он себе под нос, и Тинхен почудилось, что она не в силах чего-то понять, уловить уже ускользнувшую мысль. — Но наш Орден был призван защищать паломников с самого своего основания, и в случае беды ты можешь просить помощи у любого из рыцарей. Ни один тамплиер тебе не откажет.

Не должен отказать. Иначе будет справедливым лишить его плаща, не сходя с места. И любой капитул согласится с подобным решением.

— Братья Ордена проводят нас до самого Иерусалима? — спросила Тинхен, смаргивая с ресниц сероватую пыль.

— Как знать, — туманно ответил рыцарь, и Тинхен поняла, что нет. Храмовников ждало сражение в другом месте, и теперь они разрывались между необходимостью оберегать пилигримов и встать под знамена Иерусалимского короля. Пока повозки еще могут не отставать от рыцарей, но если те перейдут на марш, паломники быстро останутся позади.

— Благодарю, мессир, — вежливо попрощалась Тинхен и добавила, невольно залившись румянцем от того, что показалось ей непозволительной дерзостью. — Могу я узнать ваше имя, чтобы помолиться за вас в Храме Гроба Господня?

— Уильям, — ответил рыцарь ровным голосом, словно он, напротив, не видел в этой просьбе ничего предосудительного.

— Да ты никак ей понравился, — съехидничал Ариэль, появляясь из-за спины, когда темноглазая девчонка, говорившая на лингва франка с забавным немецким акцентом, попятилась обратно к телегам пилигримов.

— Всё утро глаз с тебя не сводила, — добавил таким же тоном Жослен, наконец убирая с лица край куфии, постоянно заглушавший его голос.

— Глупцы, — весело ответил Уильям, делая еще один большой глоток из бурдюка. Холодная вода потекла по горлу и застыла в груди куском льда. — Она смотрела на коня.

***

Армия Иерусалимского королевства встала лагерем у высоких, песчаного цвета, стен замка Бельвуар, уже более десяти лет принадлежавшего Ордену госпитальеров. Извечная желтоватая пыль оседала на шатрах вельмож и рыцарей-монахов, и ветер хлестал разноцветные полотна гордо поднятых знамен. Знамя тамплиеров — черно-белый Босеан — бросилось в глаза первым, а следом за ним мгновенно отыскались стоящие ровными расходящимися кругами палатки и собравшиеся в центре лагеря орденские братья. Рыцари садились на расстеленные по земле лошадиные попоны, брали из рук оруженосцев глиняные миски со свежее приготовленным, еще дымящимся мясом и, осенив себя крестным знамением, принимались за трапезу. Один из братьев, с незнакомым Уильяму лицом, читал нараспев Писание, и его голос казался еще сильнее и звучнее из-за стоящей в лагере удивительной тишины. Никто из рыцарей не вел разговоров и даже не обменивался с соседом и парой слов, не смея заглушать священные для любого христианина слова.

— Садитесь, братья, — одними губами сказал Великий Магистр Ордена Арно де Торож, приветствуя Уильяма кивком головы. — Вы как раз к трапезе.

Уильям ответил таким же кивком, но держал голову склоненной дольше, чем Магистр, отдавая дань уважения его званию и возрасту. Арно де Торожу было уже за семьдесят, он провел долгие годы, сражаясь с магометанами в землях Арагона и Португалии*, и многие полагали его достойной заменой Одо де Сент-Аману, скончавшемуся в темнице Дамаска через несколько месяцев после своего пленения у Мердж-Айюна.

Через несколько месяцев после смерти Льенара.

Впервые услышавшему эту весть Уильяму тогда показалось, что он вновь стоит на краю разверзшейся черной могилы. Он вступил в Орден под мудрым руководством Ричарда Гастингса, но по-настоящему почувствовал себя орденским братом, только когда столкнулся с язвительностью и упрямой, ни перед чем не останавливающейся заботой Льенара. Добрался до Святой Земли незадолго до того, как капитул избрал Великим Магистром Филиппа де Милли, но это де Сент-Аман назначил Уильяма командором Газы, позволил командовать при Монжизаре и отправил посланником от Ордена к самому Папе. И задолго до этого, десять лет назад, Льенар и де Сент-Аман простили ему почти недопустимую для монаха выходку, совершенную по молодости и излишней горячности.

Смерть Великого Магистра ударила по многим братьям, если не по всему Ордену, но той мрачной осенью 1179 года, вспоминая белое лицо Льенара и серое от болезни — Балдуина, Уильям впервые за долгое время почувствовал себя по-настоящему одиноким. Бешеным бастардом принца Юстаса, до которого не было дела ни другим пажам и оруженосцам, ни лорду д’Обиньи, согласившемуся принять его в свой дом, ни барону де Шамперу, почему-то согласившемуся назвать Уильяма сыном и наследником.

В последние годы ему всё чаще хотелось задать этот вопрос матери. Но из-под занесенного над пергаментом пера каждый раз выходили совсем иные слова, и Уильям, погруженный в раздумья и сомнения, как теперь поступать и ему самому, и всему Ордену, сам не замечал, как через все его письма рефреном тянется одна и та же мысль. Не высказанная напрямик, но легко читаемая между строк.

Я скучаю, мама.

И я не знаю, как мне быть. Я всё же научился привязанности, но потерял сразу двоих из тех, кто стал мне дорог. А скоро могу потерять и еще одного. Я любил, но это тоже не принесло мне счастья. Как не принесло и ей. Осталась только война. Но и здесь я в смятении, ибо мне кажется, что я делаю недостаточно. Я не могу спасти всех, кого хочу и должен спасти. Я не сумел их спасти.

Ответные письма были куда смелее и прямолинейнее.

Мой мальчик. Думаю о тебе ежедневно, молюсь о тебе ежечасно. Где бы ты ни был, знай, что мыслями и душой я всегда рядом. Если есть хоть что-то, что я в силах сделать для тебя, то я сделаю. Чего бы мне это ни стоило.

А ему хотелось вернуться домой. Не в Иерусалим, и даже толком не в Англию. Вернуться в Гронвуд, в тот Гронвуд, в котором еще никто не сплетничал о бастарде леди Милдрэд. Где никто еще не говорил, что…

Никакой Вилли не де Шампер!

Порой я жалею, мессир, что не могу вернуться туда. Но это скорее потому, что я не могу вспомнить ничего, кроме того, что там я была счастлива. Как могут быть счастливы только дети, у которых нет забот. А я давно уже не ребенок.

Они оба давно уже не дети. Они оба слишком рано поняли, что горечи в этом мире куда больше, чем радости. Так не должно было быть. Ни с ними, ни с Балдуином.

Король встретил новоприбывших храмовников надрывным кашлем, прижимая подрагивающую руку в перчатке к тонкой полупрозрачной ткани, скрывавшей его обезображенное лицо.

— Песок, — просипел Балдуин, не то увидев, не то просто почувствовав направленные на него почти испуганные взгляды. — Везде пыль и песок. Они убьют меня раньше проказы, попомните мои слова, мессиры.

Лишившись со дня разрушения крепости Шастеле еще двух пальцев на правой руке и одного на левой, король вместе с тем всё больше приобретал удивительное спокойствие сродни тому, что обретали осужденные на смертную казнь. Приговора не изменить, не разжалобить равнодушного судью ни золотом, ни самыми искренними мольбами. А потому нет смысла метаться и страдать попусту, напрасно растрачивая последние силы.

Внутренних сил у короля было едва ли не больше, чем у всех его рыцарей. И даже когда болезнь вновь и вновь забирала у него что-то важное, что-то необходимое не только королю, но и самому обыкновенному человеку, Балдуин напоминал себе, что у Иерусалима есть наследник. Пусть и рожденный его сестрой, а не женой.

Если только его мятежные бароны позволят этому наследнику вырасти. По милости одного из них на королевство вновь шла многотысячная магометанская армия. Почти трехлетнее перемирие было нарушено разбойничьими набегами Рено де Шатильона, и Уильям всё чаще думал — хотя подобные мысли были недостойны христианина и тамплиера, — что этого зверя все же следовало оставить в плену у сарацин.

Рено был способен в одиночку погубить всё Иерусалимское королевство, но то ли не понимал этого, то ли намеренно вел себя так, словно сам Господь Бог не был ему указом. И по-прежнему рвался в бой, готовый атаковать магометан где угодно и когда угодно, даже если его позиция оказывалась самой невыгодной из возможных.

Балдуин же был куда более спокоен и рассудителен.

— Форбелé, — негромко сипел король, низко склоняясь над пергаментной картой и указывая пустым пальцем перчатки на точку, расположенную менее, чем в пяти милях от Бельвуара. — Я встречу Салах ад-Дина здесь.

Я.

Не неуправляемый Рено де Шатильон, не Балдуин д’Ибелин, которому король не доверял еще со дня давней ссоры с Филиппом Фландрским, и не его брат Балиан, женившийся на вдовствующей королеве Марии. Пусть Балдуин едва способен удержать меч и сесть в седло, но до начала боя он никому не уступит командования. А возможно, не уступит и после, если почувствует, что ему хватит на это сил и болезнь не сумеет стать препятствием на пути к победе христиан.

Султан появился на следующее утро — король вновь рассчитал всё до мелочей, дав своим рыцарям время, чтобы передохнуть, но не допустив, чтобы они непозволительно расслабились, слишком долго ожидая врага, — и две армии застыли на вершинах двух длинных холмов, ожидая сигнала к атаке. Уильям смотрел сквозь прорезь топфхельма вниз, на длинную узкую равнину, поросшую иссохшейся от жары травой.

— Ну же, — недовольно и слишком громко потребовал где-то совсем близко пекарский сынок, и его конь также громко и недовольно заржал, встряхивая гривой и отгоняя назойливых насекомых.

— Держать строй, — процедил Уильям, боясь, как бы этот глупец не сорвался с места раньше времени, последовав примеру постоянных набегов Рено де Шатильона. И выставив самого Уильяма никчемным командором, неспособным удержать в узде даже собственных рыцарей.

Держащий знамя маршал Ордена повернул голову в тяжелом бочкообразном шлеме с повязанным поверх намётом, но промолчал. В иное время Уильям бы всерьез задумался, что именно может это значить, но сейчас только разозлился на Эдварда еще сильнее. Проклятье, неужели этот болван за столько лет так и не смог усвоить, как важна в Ордене дисциплина?

Кони заржали вновь, громко, надрывно, и… В том, как загремела боевая труба и магометанская армия потекла с холма с набирающим силу шумом сродни сотням падающих камней, — словно огромный, неподвластный человеку оползень, — было что-то жуткое даже на взгляд бывалых рыцарей. Смерть шла на них с улюлюканьем и блеском обнаженных изогнутых сабель. Но к самим сарацинам она явилась раньше, чем к христианам.

Франкские лучники успели дважды ударить с вершины холма, наполнив воздух свистом и темными росчерками стремительно выпускаемых стрел, прежде чем армии схлестнулись с криками, лязгом клинков и треском ломающихся копий. Балдуин смотрел на бой сквозь подрагивающую на ветру полупрозрачную ткань, но почти ничего не видел.

— На правом фланге трудности, — первым и безо всякого смущения заговорил Балиан д’Ибелин. Этот барон во всяком случае был честен, поэтому Балдуин предпочел оставить рядом именно его. А де Шатильон пусть рубится в самой гуще сражения, раз уж он так рвется в бой с сарацинами, что готов убивать даже обыкновенных купцов и их жен. — Монахи увязли.

— Сильно? — просипел король ровным голосом.

— Я полагаю, что да, Ваше Величество. Не вижу знамени тамплиеров.

Дурной знак. Черно-белое знамя всегда должно быть поднято, чтобы придавать рыцарям сил. И чтобы подать им знак, куда отступать. Маршалу не позволено выпускать его из рук ни на одно мгновение.

Маршал не отпустил, даже когда под ним убили коня и от падения на окровавленную землю надломилось длинное темное древко. Не отпустил, даже когда окружавшие его рыцари не сумели сдержать рвущихся магометан и полегли один за другим. И даже когда его рука уже не могла удерживать скользкую от его собственной крови рукоять меча, пальцы второй по-прежнему сжимали отполированное десятками рук дерево.

— Жос! — кричал Уильям, выставив вперед щит и давя всем весом. — Справа!

Они пробивались с двух сторон, рубя и ударяя щитами, слыша, как стонет дерево, и чувствуя, как ноги скользят на щедро залитой кровью земле, но знамя рухнуло прежде, чем хоть кто-то оказался достаточно близко, чтобы дотянуться до черно-белого полотна.

Проклятье! — едва успел подумать Уильям, отбивая очередной удар. Сейчас они лишатся и маршала, и знамени. Пусть на поле боя всегда есть запасное, но… Это не просто тряпка на длинном древке, это символ Ордена, это Босеан, чье имя — имя, а не название — тамплиеры выкрикивают в час победы и в час отступления.

Он должен вернуть хотя бы знамя.

— Вилл, назад! Вилл!

Нет. Вперед. Оно совсем близко. Еще шаг.

Левая рука с щитом горела от напряжения, правая ныла от постоянных ударов и блоков, и даже узкая прорезь шлема не спасала от брызжущей в лицо крови. Еще… немного.

Измаранная кровью и следами десятков сапог ткань теперь была лишь в нескольких дюймах, только наклониться и… Как наклониться, чтобы сарацины не снесли ему голову, уничтожив все его усилия одним ударом сабли по шее?

— Вилл! — закричал где-то сбоку Ариэль. — Давай!

Уильям доверился почти слепо, не раздумывая и даже не оглядываясь, но успел, каким-то чудом выдернул из кровавого месива побуревшее истоптанное знамя, теперь и в самом деле походившее на тряпку. И едва не разжал пальцы, когда воздух взорвался душераздирающим криком. Ариэль отшатнулся от напирающих сарацин, выронив меч и хватаясь рукой за разрубленный шлем, из-под которого ручейками сочилась кровь. А затем Уильям вдруг потерял его из виду, когда на них вновь хлынула белая лавина с красными крестами.

Нет. Только не…

— Вперед! — кричали братья по Ордену, видя измаранное, но гордо поднятое знамя, и бросались на сарацин с утроенной силой. — Босеан!

Уильям видел перед глазами текущую из-под шлема кровь, почти рефлекторно отбивая обрушивающиеся на него удары, и думал только о том, что не может потерять еще одного друга.

***

Шлем снимали с величайшей осторожностью, боясь еще сильнее разбередить рану острыми неровными краями разрубленного и вогнувшегося внутрь металла.

— Пресвятая Дева Мария, — выдохнул Жослен, увидев кровавое месиво на месте левого глаза и щеки. Ариэльвыдохнул со свистом — зрачок во втором глазу настолько расширился от боли, что почти скрыл ярко-голубую радужку — и пошутил, кривя губы в мучительной гримасе, сдавленным всхлипывающим голосом:

— Я всё же… нашел способ, как… Господи… заставить Льенара воскреснуть.

И закусил вскинутую к лицу руку, пытаясь сдержать очередной стон.

— Дайте ему опиума, — велел Уильям не терпящим возражений тоном.

— Рана не смертельна, — заметил рыцарь из числа госпитальеров, возившийся рядом с другим раненым, и лекарь храмовников согласился с отрывистым кивком.

— Мне плевать, — процедил Уильям, — что она не смертельна. Дайте ему опиума. Я не хочу, чтобы он умер от боли!

— Такое бывает, — согласился лекарь теперь уже с ним, но проследить за выполнением приказа Уильям не успел.

— Мессир, — робко позвал из-за спины мальчик-оруженосец не из числа орденских братьев. — Вас желают видеть в шатре Великого Магистра.

Зачем, спрашивается? — рассеянно думал Уильям, пересекая лагерь широкими размашистыми шагами. И вопреки ожиданиям — какое ему дело до того, что скажет Магистр, когда Ариэль едва не лишился жизни и половины головы? — всё же ответ сумел огорошить.

Арно де Торож смерил взглядом вошедшего рыцаря, качнул головой при виде грязных дорожек пота на усталом лице, рваного окровавленного сюрко и исцарапанной ударами сабель кольчуги и начал издалека:

— Я много слышал о тебе, брат Уильям. Еще от моего предшественника. Штурм Баальбека, Монжизар, Газа, где ты был командором почти год, потом доверенная тебе миссия в Рим… — принялся перечислять де Торож. — Мне, пожалуй, было даже любопытно, почему Одо выбрал тебя в числе других посланников. Ведь тебе тогда и тридцати еще не было.

Уильям пожал плечами, не совсем понимая, к чему клонит Магистр. Ему и сейчас-то было всего тридцать один, что уж говорить о событиях пяти-шестилетней давности?

— Я получил хорошее образование, — ответил он равнодушным голосом. В шатре Магистра, где не было окровавленного, воющего от боли Ариэля, на Уильяма с неожиданной силой навалилась усталость, и желания обсуждать его предыдущие заслуги не было совершенно. В конце концов, де Торож мог спросить об этом сенешаля или капеллана, те наверняка могли рассказать ему почти столько же, сколько и сам Уильям. Если не больше того, поскольку видели ситуацию со стороны.

— Мердж-Айюн, — продолжал тем временем Магистр, решив не обращать внимания на болезненно скривившиеся губы в обрамлении запыленной бороды. — Брод Иакова. Я склонен считать это смелым поступком. Напомни-ка, какие крепости ты возглавлял после этого?

— Шастель-Блан в графстве Триполи, Натрон на тракте из Яффы в Иерусалим, и Бейрут, — перечислил Уильям, испытывая непреодолимое желание стянуть с себя кольчугу и растереть ноющие плечи и шею.

— Насколько я помню, командорство Бейрута ныне процветает.

Еще бы, с вялой улыбкой подумал Уильям. Иначе Льенар бы и в самом деле воскрес из мертвых, вздумай Уильям не управиться с его прежним командорством. Вслух он сказал, впрочем, иное.

— Если вы полагаете, что процветает, мессир, то я буду счастлив с вами согласиться. Я провел в этой крепости первые несколько лет после прибытия в Святую Землю, и она… мне нравится.

— Понимаю, — кивнул Магистр. — Но надеюсь, тебя не слишком огорчит необходимость расстаться с Бейрутом?

— Могу я спросить, в какую крепость меня пошлют в этот раз? — ровным голосом спросил Уильям. Он предпочел бы задержаться в Бейруте еще на несколько лет, но с иной стороны… Видно, право закрепить за собой одно командорство — и не разъезжать без конца по всей Палестине — было только у Льенара.

— В Иерусалим, — ответил Магистр, и Уильяму вдруг почудилось, что тон де Торожа стал каким-то шутливым и довольным одновременно. — Я скорблю о смерти нашего брата, но сейчас Ордену как никогда прежде необходим маршал. И я намерен выдвинуть твою кандидатуру на ближайшем же собрании капитула.

— Мою? — опешил Уильям, чувствуя, что усталость как рукой сняло. Прикажи де Торож выиграть еще одно сражение или взять штурмом крепость, и сейчас Уильям бы не побоялся сделать этого и в одиночку.

Маршал, силы небесные. Один из четверых главных братьев в Ордене. И не просто один из, а военный лидер, первый в бою и последний при отступлении.

Он поведет в бой весь Орден.

— Полагаю, большинство меня поддержит, — продолжал Магистр, наверняка посмеиваясь — в тайне и по-доброму — над широко распахнувшимися в удивлении серыми глазами и вскинутыми бровями. — Сегодня многих восхитило то, что ты вернул нам знамя. И среди них были не только орденские братья. Не сомневаюсь, что в следующем сражении ты поднимешь Босеан уже с полным на то правом.

Уильям сумел только кивнуть, со всей ясностью представив себе собрание капитула, сияющие белые плащи и негромкие споры в стремлении выяснить, действительно ли этот кандидат — он, Уильям де Шампер — достоин носить маршальский перстень и нет ли у других братьев возражений и причин отказать.

У них не будет причин. Он столько сражался — и не просто сражался, а командовал другими и возглавлял атаку, — он поступал по совести и чести, он предан Ордену до последнего вздоха и без колебаний отдаст жизнь ради братьев и во славу Господа. И маршал Ордена — это даже бóльшая награда за преданность, чем он смел надеяться.

Маршал де Шампер.

Комментарий к Глава двадцать пятая

*речь идет о Реконкисте, длительном процессе отвоевывания христианами земель Пиренейского полуострова. До 1031 года значительную территорию современной Испании и Португалии занимал Кордовский халифат, в дальнейшем распавшийся на несколько эмиратов. Гранадский эмират оставался в силе вплоть до 1492 года. Военные заслуги Арно де Торожа в основном связаны именно с Реконкистой и теми годами, когда он возглавлял тамплиеров в Арагоне.

 

Есть вероятность, что Рено де Шатильон не участвовал в сражении при Форбеле, но, учитывая его биографию, я сомневаюсь, что он бы оставил без внимания такое глобальное столкновение франков с сарацинами.

 

========== Глава двадцать шестая ==========

 

Наблус, год 1183, поздняя весна.

 

Вдовствующая королева Иерусалима скомкала письмо в правой руке, безжалостно сминая пергамент длинными смуглыми пальцами, и в гневе отшвырнула послание в сторону. Душный воздух хлестнуло широким верхним рукавом из вишневой парчи, и в разрезе сверкнул тонкой вышивкой нижний, из розоватого шифона.

— Как он смеет?! — спросила Мария звенящим голосом, и подкрашенные кармином губы исказила гримаса сродни тем, что появляются на лицах воинов во время сражений. — Он даже не король, чтобы… чтобы…! — Мария осеклась, не в силах подобрать слова, чтобы описать переполнявшую ее злость, и схватилась пальцами за виски. Вишневые глаза беспокойно двигались под опущенными веками с дрожащими ресницами.

— Он регент королевства, — ответил, не повышая голоса, Балиан, постукивая пальцами по резному подлокотнику кресла.

— Регент, — прошипела Мария с отвращением, принявшись мерить шагами пространство перед длинным столом из светлого, будто золотящегося на свету дерева. — Глупец, которого, словно слепого щенка, науськивают его брат-коннетабль и Агнесс де Куртене! А ведь Амори де Лузиньян женат на твоей племяннице! Так почему же он поддерживает кого угодно, но только не д’Ибелинов?!

Балиан равнодушно пожал плечами. По шитью на длинной светлой котте, стянутой на поясе перевязью меча, побежали солнечные блики. Мария недовольно поджала губы и скрестила руки на бурно вздымающейся груди.

— Регент, — повторила вдовствующая королева, и в ее грудном голосе появились нотки одновременно и задумчивые, и оценивающие. — Вот уж не думала, что буду молиться ежечасно, чтобы Балдуин наконец оправился. Готова поклясться, его собственная мать столько не молится!

Беда обрушилась на Иерусалим, когда тот ждал этого меньше всего. Король провел в походе несколько месяцев, успешно отбивая одну атаку сарацин за другой. Снял осаду с Бейрута, вновь разрушил Бейтджин, уже познавший гнев франков в первый год правления Балдуина, вернул захваченный несколькими месяцами ранее Хабис Джалдак. С каждой новой победой призрак Монжизара вставал за спиной у идущей по Святой Земле армии, и многим казалось, что темные времена, грозящие гибелью всему королевству, наконец-то прошли. Минула тихая спокойная зима, и успокоившиеся, сделавшиеся непозволительно беспечными рыцари и бароны почти не замечали того, с каким трудом король теперь садится в седло. Только когда Балдуин рухнул без сил на ступени своего дворца, они поняли, что Господь по-прежнему гневается на них.

Поначалу никто даже не понял, что произошло. Не сразу расслышал за шумом и гамом десятков голосов пронзительный крик, разорвавший пыльный от хамсина воздух. Женщина — сарацинка в темном шелковом блио с разрезными рукавами — кричала, как раненный зверь, схватившись тонкими пальцами за плечи в золоченной кольчуге, а король лежал, уронив голову в закрывающей лицо полупрозрачной ткани на холодную мраморную ступень.

— Лихорадка, — только разводили руками лекари в ответ на все вопросы. Даже спешно примчавшаяся из Аскалона Сибилла — уже почти королева Иерусалима — не смогла добиться от них ничего иного. Святая Земля затаила дыхание, ожидая исхода болезни — оправится ли и без того обессилевший от проказы король или уже не сумеет подняться вновь, — а право регентства над королевством передали мужу Сибиллы Ги де Лузиньяну. И теперь тот писал вдове прежнего короля, желая выдать замуж принцессу Изабеллу.

— Одиннадцатилетнюю девочку! — бушевала Мария, мечущаяся от одной стены с голубоватой шелковой драпировкой к другой. — Какой прок в этом замужестве, если она еще не женщина?! Или они вздумали покалечить мою дочь, чтобы она не могла родить детей, которые помешают Сибилле?!

— Онфруа де Торон не тронет ее раньше срока, — ответил Балиан, сцепляя пальцы в крупных перстнях.

— Онфруа де Торон! — прошипела Мария, останавливаясь и разворачиваясь лицом к безмятежному мужу. — Ни на что не годный мальчишка, которого и в рыцари еще не посвятили! Какой прок Изабелле от такого мужа?! Моей дочери нужен мужчина, как ты или Балдуин, а не такой же ребенок, как она сама!

— Я польщен, что ты считаешь меня достойным руки принцессы Иерусалима, — ответил барон с едва заметной улыбкой. — Но не буду отрицать, что для твоей дочери я, пожалуй, уже староват.

Мария вновь скрестила руки на подчеркнутой вишневой парчой груди и недовольно поджала губы.

— Ты не слушаешь меня! — возмутилась вдовствующая королева и добавила дрогнувшим от горечи голосом. — Амори тоже не слушал. Снисходил до меня не чаще одного раза в год, предпочитая советы даже безземельных рыцарей, но только не собственной жены.

— Я слушаю, — не согласился Балиан, нехотя поднимаясь из резного кресла, и расцепил пальцы, протягивая руку ладонью вверх. — А что до короля Амори, то он, верно, был весьма недалек и как муж, и как правитель, если так и не сумел понять, какое сокровище оказалось в его руках благодаря милости византийского императора.

Мария помедлила, обиженно сжимая губы, но руку всё же приняла, обогнув стол и стиснув ладонь мужа унизанными изящными перстнями пальцами.

— Я не отдам Изабеллу какому-то неопытному мальчишке, — заявила королева, позволяя Балиану привлечь ее к себе. Голова с тяжелой, скрепленной десятком золотых заколок прической давила на плечо, словно кольчужное плетение доспеха. — Ги де Лузиньян всего лишь регент, а Балдуин…

— Это делается с его одобрения, — не согласился Балиан, обнимая свободной рукой талию под жесткой вишневой парчой. Даже родив пятерых детей — двоих первому мужу и еще троих второму — и уже приближаясь к тридцатилетию, Мария так и не утратила своей хрупкости, скорее обретя сходство фигуры с изящными песочными часами, чем действительно располнев. Тоненькая юная девочка, появившаяся когда-то при дворе Иерусалимского короля, превратилась в женщину, от которой не мог отвести взгляда ни один здоровый мужчина. И к которой мог прикоснуться только барон д’Ибелин.

— Балдуин болен, но еще не умер, — продолжал Балиан, пока вдовствующая королева обдумывала требования королевского регента, нахмурив тонкие черные брови. — А Сибилла предана брату куда больше, чем матери или даже мужу. Де Лузиньян должен был хотя бы поставить короля в известность, прежде чем пытаться выдать Изабеллу замуж за кого бы то ни было. Иначе он рискует рассориться не только с Балдуином, но и с собственной женой, а без нее он ничто.

— Но мальчишка без военного опыта…! — бросила Мария, ничуть не успокоившись. Не для такого мальчишки она растила Изабеллу. Что может сделать Онфруа де Торон против Ги де Лузиньяна и той толпы прихлебателей, что собралась вокруг этого бахвала-регента?

Ее муж был совсем иного мнения. Мария, будучи женщиной, давно смирилась, что последнее слово в споре чаще всего оставалось за мужчинами. Балиан, будучи бароном и опоясанным рыцарем, привык, что последнее слово оставалось именно за ним.

— Мальчишка без опыта и уверенности в себе будет послушен и легкоуправляем. Разве не этого ты хочешь? К чему тебе зять, у которого на всё будет свое мнение и который примется перечить тебе? Нам? А когда Изабелла станет королевой, она сможет развестись, как это сделал в свое время ее отец, и мы найдем более подходящего мужчину на роль короля.

Вдовствующая королева нахмурила брови, устремив взгляд куда-то в сторону, сквозь длинную светлую столешницу, и закусила нижнюю губу. Затаиться и выжидать. Снова выжидать. Одному Господу было ведомо, как сильно ей опротивело это ожидание. Она ждет уже девять лет, ждет с самой смерти Амори, и ее терпение отнюдь не безгранично.

— Так мне, значит, уступить? — сухо спросила Мария, зная, что сейчас Балиан откажется решать вопрос силой. И жалея об этом, как никогда.

Еще не время, явственно говорили ей темно-карие глаза с ранними, скорее от солнца, чем от возраста, морщинками. Нам следует подождать, моя дорогая. Дай мальчику спокойно отойти в мир иной. Будь милосердна к умирающему. Ведь ты всё равно не сможешь ничего сделать, пока он на троне.

Отдать Изабеллу… Как ее саму когда-то отдали незнакомцу на два десятка лет старше нее? Быть может, оно и к лучшему, что Онфруа де Торон так молод и сам еще почти что ребенок? Изабелле будет куда легче найти в нем не только мужа, но и союзника. А если нет… Что ж, у Марии был собственный муж и союзник, готовый помериться силой с партией Агнесс де Куртене и ее беспечной дочери. И ждущий этого с не меньшим нетерпением, чем сама Мария, пусть он и любит убеждать жену в обратном.

— И что же мы напишем Ги де Лузиньяну, господин барон? — спросила вдовствующая королева, решив наконец сменить гнев на милость. Рано или поздно Изабелле всё равно бы пришлось выйти замуж. И скорее рано, раз в ней кровь иерусалимских королей и византийских басилевсов.

— Мы согласимся на этот брак. Мы позволим де Лузиньяну думать, что он полностью владеет ситуацией.

— Хорошо, — ровным голосом согласилась Мария и чуть склонила голову с тяжелой прической набок, вновь заметив тень того оценивающего прищура, с которым Балиан когда-то смотрел на ее дочь. — И о чем теперь думает барон?

— Барон думает о том, что ему не помешал бы еще один сын.

После Жана, которому вскоре должно было исполниться пять, были две девочки. Очаровательные, но всё же девочки. Повзрослев, они едва ли возьмут в руки меч и станут рубить головы сарацинам, защищая свои земли и людей. Впрочем, как знать? С такой матерью.

— На всё воля Господа, — туманно ответила Мария и улыбнулась подкрашенными кармином губами. Ей тоже не помешал бы еще один сын.

Изабелле не помешал бы еще один брат.

***

Во дворце Иерусалимских королей тем временем шел спор иного рода. Регент королевства Ги де Лузиньян, щеголеватый красавец в длинной, густо расшитой светлыми узорами синеватой котте, лениво потягивал вино из украшенного рубинами кубка и взирал на спорщиков со снисходительностью в широко посаженных светлых глазах.

— Этого зверя необходимо приструнить! — гремел один из баронов, не стесняясь подкреплять свои слова ударом кулака по длинному темному столу, за которым любил проводить военные советы король Балдуин. — И немедленно, пока он не вверг всех нас в геенну огненную!

Спустя семь лет после того памятного для многих из них вечера, когда Балдуин принял решение выкупить из плена бывшего князя Антиохии и нынешнего лорда Трансиордании, разговор вновь велся об этой неприятной не только для сарацин, но и для многих франков личности.

— Если Рено де Шатильон продолжит бахвалиться своими планами напасть на Мекку, магометанские эмиры призовут себе на помощь самого дьявола, только бы быть уверенными, что не оставят и камня на камне ни от замка Рено, ни от самого Иерусалима!

— Полно вам сотрясать воздух столь страшными словами, мессир, — по-змеиному мягко, почти слащаво ответил взбудораженному барону сенешаль Ордена Храма Жерар де Ридфор. Балдуину было свойственно прислушиваться к тамплиерам, и Ги полагал, что и для него самого это не будет лишним. — Все мы сейчас с содроганием ждем новостей из Назарета, куда удалился наш достопочтенный монарх, но не стоит поддаваться беспричинной тревоге и в других наших тяготах.

Маршал храмовников, рослый широкоплечий мужчина, возвышавшийся над большинством баронов подобно осадной башне — и, быть может, потому предпочитавший не сидеть за столом, а стоять чуть в стороне от него — на долю мгновения сощурил холодные светлые глаза. Фламандец де Ридфор, выходец из небогатой семьи, вступил в ряды тамплиеров всего три года назад, в короткие сроки завоевав уважение многих орденских братьев и несколько месяцев назад без особого для себя труда заняв один из самых высоких постов в Ордене. Ги де Лузиньян, поначалу не чувствовавший себя достаточно уверенно в роли регента целого королевства, полагал возвышение де Ридфора вполне заслуженным и находил его советы неизменно разумными, а обращение — почтительным. А потому видел причину маршальского недовольства лишь в стремительности де Ридфорова взлета.

Вероятно, рыцарь, служивший — насколько это было известно самому Ги — в Ордене уже без малого четырнадцать лет и получивший маршальский перстень менее года назад, считал де Ридфора выскочкой, незаслуженно находящимся в доверии у Великого Магистра. Впрочем, рассуждал Ги, маршалу ли де Шамперу так полагать, если сам он, по многочисленным слухам, находился в фаворе у Балдуина. Который, едва оправившись от тяжелого приступа лихорадки, предпочел перебраться из взбудораженного Иерусалима в более спокойный Назарет, и привечаемый им храмовник лишился большинства своих… привилегий.

Ги, увы, не принимал в расчет тот факт, что Балдуину с его живым и острым умом было не свойственно приближать к себе людей из одной лишь мимолетной королевской прихоти. И что рыцарь-тамплиер мог привлечь его внимание, только показав себя преданным воином или умелым полководцем. А лучше — обеими этими ипостасями разом.

Ги де Лузиньян, увы, не принимал в расчет очень многого, иначе не стал бы отмахиваться от выходок Рено де Шатильона, невольно соглашаясь с миротворческими словами сенешаля де Ридфора.

— Как сообщают наши разведчики, — напомнил регент с подчеркнутым кивком в сторону коннетабля королевства, — Салах ад-Дин прочно увяз под стенами Алеппо. А пока султан предпочитает воевать с собственными иноверцами…

— Он недолго будет с ними воевать, если Рено де Шатильон не придержит своих лошадей! — немедленно вскинулся давний противник выкупа Рено из плена.

— Не забывайтесь, барон! Вы говорите с мессиром регентом!

Королевский совет Ги, увы, тоже не контролировал, и его участники позволяли себе перебивать и друг друга, и самого регента. Коннетабль уже вознамерился осадить обоих спорщиков, но не успел раскрыть рта.

Вмешался маршал Храма.

— Если мессир регент позволит говорить, — начал тамплиер, не повышая ровного глубокого голоса и вместе с тем без труда заглушая спорщиков, — христианам тоже свойственны распри и междоусобицы. Христианским королям они, пожалуй, свойственны едва ли не более, чем всем их собратьям по вере вместе взятым. Но вспомните, сколько благородных рыцарей и вельмож Англии, Франции и Нормандии откинулись на зов Иерусалима немногим менее ста лет назад. Среди них были сын короля Вильгельма, завоевавшего английский трон, и брат Филиппа Французского. У этих мужей, без сомнения, хватало забот в собственных владениях, но они оставили земли и замки и направились в Святую Землю, рискуя в этом тяжелом походе не только своими богатствами, но и самой жизнью. Ибо для христиан никогда не будет ни одной святыни, ни одного храма и ни одного места паломничества значимее Иерусалима.

Ги невольно поднял светлую бровь, не совсем понимая, к чему столь длинное и пламенное вступление о ценности Святого Града в глазах христиан всего мира. По губам стоящего рядом с его креслом коннетабля скользнуло подобие снисходительной улыбки.

Храмовники, братец. Что с них взять?

Маршал если и заметил тонкую насмешку, то виду не подал. Впрочем, Ги не без основания полагал, что де Шампер заметил. От этого тамплиера попробуй скрой свои мысли и истинные чувства.

— А теперь задайте себе вопрос, мессир регент, — по-прежнему почтительно продолжал храмовник, но Ги все же уверился, что насмешка была увидена и не пришлась гордому маршалу по нраву. — Какая святыня сарацин придет вам на ум, если вы пожелаете сравнить их верование с нашим? Господь и Аллах, Иисус и пророк Мухаммед, Иерусалим и…

— Мекка, я полагаю, — осторожно предположил Ги и невольно скосил глаза на коннетабля. Тот вновь напустил на себя непроницаемый вид, не позволяя понять, что думает об этом разговоре.

— Совершенно верно, мессир, — согласился маршал, и у Ги возникло чувство, что теперь уже тамплиер насмехается над ними, а не они с коннетаблем — над тамплиером. — Когда сарацины разрушили Храм Гроба Господня и начали убивать христианских паломников, это привело к не имевшему себе равных военному походу и созданию целого королевства христиан в Святой Земле. Так скажите же мне, мессир регент, как, по-вашему, ответят магометане, если Рено де Шатильон нападет на их Храм Гроба Господня?

— Любезный брат, у магометан нет такого храма, — вмешался сенешаль с ненужным снисхождением. Ги хватило всего пары мгновений, чтобы понять, что подобного снисхождения маршал не терпит, а де Ридфор уже давно должен был изучить собрата по Ордену. Так зачем же…?

— Любезный брат, я говорил образно, — ответил маршал почти елейным тоном, но уголки тонких, обрамленных ухоженной бородой губ дрогнули в чем-то, весьма похожем на презрительную гримасу. Ги внезапно показалось, что разговор ведется будто бы на двух уровнях. Не только словами, но и взглядами.

Вернемся к более насущным вопросам, брат Жерар, или продолжим эти бесполезные попытки выставить друг друга глупцами?

А видно, отметил про себя регент королевства, не всё спокойно в Ордене Храма. Не всё гладко, и не все братья приходят к согласию друг с другом.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, мессир, — заговорил Ги вежливым, но осторожным тоном, и серые, обычно имевшие оттенок темного гранита глаза маршала неуловимо посветлели.

— Рено де Шатильона, мессир регент, нужно посадить на цепь, — отчеканил храмовник так, словно не советовал, а отдавал Ги не терпящий возражений приказ. — И эта цепь должна быть коротка настолько, чтобы он не мог уйти дальше ворот своего Керака. Пусть магометане воюют друг с другом, сколько пожелают, не нужно давать им повода сплотиться и выступить на Иерусалим единой армией.

У Ги возникло чувство, что теперь уже с ним говорят не только словами, но и глазами.

Очнитесь, мессир регент. Второго Монжизара не будет.

Ни к чему так злиться, мессир тамплиер. Я понимаю, что Балдуин, без сомнения, прислушался бы к вашим рассуждениям…

Глупец. Балдуин прислушался бы потому, что эти рассуждения правильны, а не потому, что они мои.

— Готов отдать голову на отсечение, — заговорил коннетабль уже после совета, так и не закончившегося ничем путным, — де Шамперу не по нраву идея о браке принцессы Изабеллы и Онфруа де Торона. И наверняка не ему одному. Орден того гляди расколется пополам.

— Сплюнь, — по-ребячески ответил Ги на метафору об отсеченной голове и спросил. — А какое храмовникам дело до этого брака, они рыцари-монахи, а не…

— Политики? Плохо ты знаешь Орден Храма, братец, — хмыкнул Амори, демонстративно поднимая светлую бровь. — Эти рыцари без мыла пролезут куда угодно и вмешаются во всё, что сочтут неподходящим. Сегодня ты это уже видел. Уильяма де Шампера прозвали Честью Ордена еще и потому, что он олицетворяет собой всё то, чем должен быть тамплиер. Нет, он, без сомнения, благороден и бесстрашен, но вместе с этим невыносимо горд и твердолоб. Если ты не с ним, значит ты против него, и он этого так не оставит. Будет давить, пока ты не передумаешь и не начнешь смотреть ему в рот, как это делал Балдуин. Господь его знает, что теперь делать с этим гордецом. Он не отойдет в сторону из-за одной только болезни короля.

— Я, — парировал Ги, откидываясь на спинку кресла и с трудом удерживаясь от возмущения, — старше Балдуина на десять лет. И давно уже не мальчишка, которому так легко задурить голову.

— Ты, — вновь хмыкнул Амори, складывая на груди руки в светлых, с золотистой нитью, рукавах, — появился в Иерусалиме лишь потому, что я без устали восхвалял тебя в разговорах с Сибиллой. И потому, что нам подвернулся удачный момент, когда Балдуин понял, что если немедленно не выдаст сестру замуж, то ее выдадут бароны во главе с Раймундом Триполитанским и тогда под Его Величеством зашатается трон. Ходили слухи, что Балдуин д’Ибелин вновь взялся за старое и оказывает Сибилле почти непристойные знаки внимания. А его младший брат, если ты помнишь, женат на вдовствующей королеве, которая, мало того, что успела прижить от первого мужа очаровательную дочурку, так еще и сама является родней византийского императора.

— В то время, как ты, — напомнил Ги с невольной ехидной ноткой, — женат на дочери Балдуина д’Ибелина.

— Если ты думаешь, что он хоть немного считается с этим фактом, то ты глубоко заблуждаешься, братец, — ответил Амори вкрадчивым тоном. — Д’Ибелины нам не друзья. Стоит королю умереть, и Балиан поддержит права Изабеллы. А не Сибиллы. Не твоей, — повторил коннетабль, — Сибиллы. И от того, что ты сейчас задумал, мы не слишком-то выиграем.

— Ты же сам только что сказал, — не согласился Ги, — что Балиан д’Ибелин поддержит права падчерицы. Балдуин может умереть в любое мгновение, и чем скорее мы выведем Изабеллу из-под влияния д’Ибелинов…

— А коннетаблем королевства прежде был Онфруа де Торон, — продолжал спорить Амори, уводя разговор на какую-то совершенно непонятную Ги почву. — Покойный дед нынешнего Онфруа де Торона. Юнца, которому в силу возраста могло хватить глупости перенести на меня свою злость из-за смерти деда. Ведь я же занял его место. А кто, братец, уже без малого семь лет является отчимом этого юнца и с радостью поддержит любую войну, хоть с сарацинами, хоть с такими же, как он сам, франками? Рено де Шатильон.

— Ты драматизируешь, — не выдержал Ги.

— Я просчитываю все возможные варианты развития событий, братец. Маршал де Шампер, к слову, делает то же самое. Это хорошо, что ты перетянул на нашу сторону сенешаля храмовников, но у маршала, как у военного лидера, влияния больше. Если ты сейчас подсунешь пасынку де Шатильона одну из двух — всего двух, братец — иерусалимских принцесс, в буйную голову нашего Рено может прийти мысль короновать девчонку вместо твоей Сибиллы. Его поддержат д’Ибелины. Тебя поддержут Агнесс и Жослен де Куртене, то есть мать и дядя Балдуина. Я, то есть коннетабль королевства. И сенешаль храмовников. Который сегодня едва не поссорился на твоих глазах с маршалом. А тот, в свою очередь, был близок еще и к тому, чтобы поссориться с тобой. Следовательно, кого, мессир регент, при таком раскладе может поддержать маршал де Шампер? Даже несмотря на все его заявления о цепях для Рено.

— К чему ты клонишь? — вновь не выдержал Ги.

— К тому, что твоя идея опрометчива и не продумана. Нужно дать Рено де Шатильону повод не соскочить с крючка и оставаться на нашей стороне при любом раскладе. А кроме того, нам нужны рыцарские ордена. Маршал де Шампер, конечно же, может сложить голову в первом же бою с магометанами, но если он останется в строю после смерти Балдуина, мы должны быть уверены, что он не перетянет на свою сторону половину Ордена. На зло тебе и де Ридфору.

А с него станется хотя бы попытаться, согласился в мыслях Ги, вспомнив посветлевшие до серебристого оттенка глаза. Маршал разозлился, когда регент не согласился с его словами. Маршал может стать угрозой.

***

Вопреки опасениям Ги и Амори де Лузиньянов, Уильям конфликтовать с ними не собирался. Уильям за годы жизни в рядах Ордена привык мыслить несколько шире, в первую очередь наученный Льенаром, что долг тамплиера состоит в защите христиан. Рассуждал ли Льенар в стенах Сен-Жан-д’Акра о походе короля Амори на Египет…

Силы небесные, это было четырнадцать лет назад.

Четырнадцать лет назад Уильяму было восемнадцать, и теперь ему становилось даже смешно вспоминать, каким он был тогда мальчишкой. Упрямым, озлобленным и недоверчивым. При этом упорно мнившим себя разумным мужчиной, которому не нужны ни советы, ни просто дружеская поддержка. Как знать, может, если бы не Льенар с его стремлением достучаться во что бы то ни стало и не Жослен — Серафин, который предпочел и дальше зваться чужим именем даже наедине с друзьями, когда они были уверены, что их не подслушают — с его искренним участием… Быть может, если бы не они, Уильям бы так и остался злым на весь мир и никому, кроме самого себя, не нужным.

Но как бы то ни было, все размышления Льенара, что о походах Амори, что о дружбе с Балдуином, сводились к тому, насколько это было выгодно и полезно живущим в Святой Земле христианам. И, следовательно, королевству. И, следовательно, самому Ордену Храма.

Ордену же, если рассматривать его, как некий единый организм… единый сложный механизм, частью которого Уильям привык себя видеть… Ордену было, прямо скажем, наплевать на брак принцессы Изабеллы с кем бы то ни было, если этот кто-то был христианином и от этого брака не страдала честь принцессы.

Орден куда больше беспокоила та резня, которую могли повлечь за собой необузданность и свирепая фанатичность Рено де Шатильона. Орден был готов выставить столько рыцарей, сколько потребуется для защиты христиан — и Уильям был готов повести их в бой, а дальше уж как будет угодно Господу, — но оскорбленные и униженные сарацины налетят на королевство, как саранча, в бешенстве рубя всех, кто подвернется. И жертвы среди не только тамплиеров, но и мирных жителей и оказавшихся не на той дороге паломников при таком раскладе будут неизбежны.

Рено де Шатильона подобное едва ли заботило. Рено де Шатильон хотя бы мог закрыться в собственном замке. Ги де Лузиньян тоже. Мессир регент мог закрыться от Салах ад-Дина и его эмиров в целом городе с высокими стенами и противоосадными орудиями.

Оставалось непонятным лишь то, о чем думал Жерар де Ридфор.

— Не нравится мне этот сенешаль, — прямо заявил Ариэль, выслушав весьма подробный пересказ совета в королевском дворце. И покосился правым глазом на дверь скромной маршальской кельи, словно хотел еще раз убедиться, что она плотно закрыта и через нее не подслушать.

— Уж простите за резкость, — согласился Жослен, мрачно хмуря светлые брови, — но им, видно, не по нраву, что Балдуин всё же не умер. Вместо того, чтобы дать ему оправиться, они вознамерились добить его своими интригами, — Жослен помолчал, сложив руки на груди и задумчиво глядя куда-то в сторону, и добавил. — Де Ридфор — безумец. Он того гляди сунет голову в пасть ко льву, а вместе с ним и мы, и вся Святая Земля. Нет, друзья мои, с де Ридфором что-то нечисто, — качнул Жослен головой, и взгляд у него сделался не на шутку обеспокоенным. — Он в Ордене всего три года, а уже сенешаль и дает советы регенту Иерусалима.

— А как звали того магистра…? — спросил Ариэль, тоже нахмурившись и плотно сжав губы. Из-за светлой повязки, закрывающей шрам на месте левого глаза, подобная гримаса придавала ему вид не задумчивый, а скорее угрожающий. — Филипп де Милли, верно? Он стал Великим Магистром вскоре после того, как мы впервые приплыли в Палестину. Тоже едва вступил в Орден и…

— И до вступления в Орден был близким другом королю Амори, — согласился Уильям. — Что возвращает нас к тому, что только что сказал Жос. Здесь что-то нечисто.

— И что ты намерен делать? — заинтересовался тот, поднимая на Уильяма блестящие на свету ореховые глаза.

— Для начала сообщу Балдуину, что тут происходит.

Ариэль молча приподнял остро изогнутую бровь. Жослен переглянулся с ним и кивнул в знак согласия с невысказанной мыслью.

— Рано или поздно Балдуин всё равно узнает, — ответил Уильям. — И если он узнает слишком поздно, есть риск, что ему от этого станет только хуже. И… — Уильям помолчал, обдумывая, а стоит ли вообще говорить подобное, но потом всё же решил признаться. — Да, для Балдуина будет милосерднее умереть. Для него было бы лучше умереть еще несколько лет назад. Но я не хочу, чтобы он умирал, думая, что его все предали. Особенно сейчас, когда он был как никогда близок к тому, чтобы действительно сойти в могилу.

Жослен промолчал, думая о чем-то своем, а Ариэль посмотрел на Уильяма единственным глазом и странно, не то понимающе, не то ободряюще улыбнулся. Так, как всегда улыбался мальчик-оруженосец с огромным арбалетом в руках. Вот только не Уильяму.

Великий Магистр отнесся к просьбе съездить к королю в Назарет без какого-либо энтузиазма.

— Не задерживайся там, любезный брат, — только и сказал де Торож и коротким кивком дал понять, что маршал может идти, если ему больше не о чем просить.

Де Торож слишком стар, рассеянно подумал Уильям. И у него, пожалуй, не хватает тех сил и кипучей энергии, что была у…

Старика. Они называли Одо де Сент-Амана стариком, но лишь из уважения к тому, как он в свои почти что семьдесят лет рубится в бою наравне с молодыми рыцарями. Но ведь Арно де Торож теперь старше, чем был де Сент-Аман в битве при Монжизаре. Ему нужен покой, а не целый Орден тамплиеров под его началом и Святая Земля в шаге от нового витка бесконечной войны с магометанами.

Уильяму этой войны тоже не слишком-то хотелось. Пока несколькими днями спустя он не оказался в Назарете. Пока не проскакал по петляющим улочкам, рассеянно думая о том, найдется ли у них время вновь увидеть все святыни города. Пока не оказался во внутреннем дворе за высокими воротами из массивных темных бревен и не пошел по указанной ему тропинке, петляющей по саду точно так же, как узкие улочки по Назарету. Ариэль с Жосленом чуть отстали, давая указания оруженосцам, и первые несколько мгновений Уильям наслаждался почти непривычной тишиной и запахами цветущего сада.

А потом услышал смех.

Девочка выскочила на тропинку первой, откуда-то из-за деревьев с правой стороны, и остановилась в паре ярдов впереди, уставившись на незнакомого рыцаря без малейшего страха или даже недоверия. Совсем маленькая — насколько Уильям вообще мог определять возраст детей, — с заплетенными в толстую косичку черными волосами и любопытными голубыми глазами. Они смотрели друг на друга несколько долгих мгновений, а затем с той же стороны, откуда появился ребенок, вновь зазвучал смех и зовущий мелодичный голос:

— Элеонора! Не бегай так быстро, споткнешься! Элеонора! Ах, вот ты где!

Она еще смеялась, выступая из сплетения цветущих ветвей и протягивая к девочке смуглые руки в летящем зеленом шелке разрезных рукавов и тонких, унизывающих запястья браслетах. А потом повернула голову, не то заметив краем глаза высокий светлый силуэт, не то почувствовав на себе чужой неотрывный взгляд, и вздрогнула, резким, почти испуганным движением прижав руку к груди.

Ее голос изменился за прошедшие шесть лет, утратив девчоночьи нотки и сделавшись более глубоким, на лице — лице взрослой женщины, а не молоденькой девушки и не совсем юной девочки в чадре — непривычно сильно выделялись подведенные черным глаза, а шелковое блио в первое мгновение показалось каким-то чужеродным, так не похожим на ее прежние туники и шальвары, но… Это была она. Ее лицо, ее глаза — медово-карие, с поднятыми к вискам уголками глаза, — ее волосы — она так и не отпустила их, по-прежнему стригла совсем коротко для женщины, и мягкие прядки черными завитками обрамляли щеки и ложились на лоб, — ее губы, — чуть ассиметричные светло-коричневые губы, которые он целовал до изнеможения и… Сабина стояла лишь в паре ярдов от него, стояла, прижав руку к груди, широко распахнув подведенные глаза и дыша, словно напуганная охотником лань, отчего ее грудь под блестящей зеленой тканью резко вздымалась и опадала вновь, а он не мог произнести ни слова. Хотя бы для того, чтобы с ее лица исчезло это испуганное выражение.

Девочка шевельнулась первой. Подняла чернокосую головку, увидев застывшее, с приоткрытыми губами и потрясенным взглядом, лицо, и попятилась от Уильяма, хватаясь обеими руками за смуглую ладонь, безвольно повисшую вдоль скрытого тканью бедра. Сабина вдохнула со странным, почти пугающим свистом и, опустив глаза на испугавшегося ребенка, заговорила чуть дрожащим голосом:

— Всё хорошо, Элеонора. Тебе нечего бояться.

А потом подняла голову вновь, будто и позабыв о жмущейся к ней девочке, и попыталась улыбнуться. Вышло весьма фальшиво.

— Вы напугали меня, мессир. Пусть я и сарацинка, но всё же… — она сглотнула, еще не оправившись от потрясения, и улыбнулась вновь, на этот раз уже искреннее. И на золотисто-смуглых щеках появились ямочки. — Не стоит так ко мне подкрадываться. Я ведь… не враг.

Уильям с трудом разомкнул губы — не удивился бы, если бы у него из груди вырвался точно такой же свист, что и у нее за несколько мгновений до этого — и смог произнести всего одну фразу, вновь скользнув взглядом по настороженному детскому личику:

— Она твоя?

Он не спросил «его», потому что девочка была слишком маленькой, чтобы быть его, и даже не будь она таковой, даже если бы подходила по возрасту… Ему бы не хватило духу признаться даже самому себе, что это мог быть его ребенок. Что он оказался ничем не лучше своего отца.

А Сабина вздрогнула, как от пощечины, и ее улыбка растаяла, словно дым на ветру.

— И это всё? — спросила сарацинка едва слышным голосом, стискивая пальцами в тонких, как паутинка, кольцах низкий, полукругом, ворот платья. — Больше тебе нечего мне сказать?

Уильям растерялся, не зная, что еще нужно сказать — не понимая, что он должен ей сказать, — но даже если бы и мог, то всё равно бы не успел, услышав за спиной голоса Жослена и Ариэля. Сабина вздрогнула вновь – теперь уже иначе, словно хотела сорваться с места и броситься бежать, но в последнюю секунду сдержалась, — и на ассиметричных губах вновь появилась фальшивая улыбка, а от звука ее голоса в груди будто образовался кусок льда, не дающий ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Полагаю, вы прибыли, чтобы встретиться с королем, мессир. Я сообщу ему, что вы здесь. Пойдем, Элеонора.

Уильям успел посмотреть на утратившую всякую веселость девочку еще раз, и понимание собственной ошибки пришло даже прежде, чем Сабина повернулась к нему спиной. Но даже не столько из-за отсутствия какого-то действительно очевидного сходства — он и сам ведь совсем не походил на своих родителей, — сколько из-за того, как она вздрогнула, услышав вопрос. Словно Уильям и в самом деле не спросил ее, а ударил.

Это был не ее ребенок.

Комментарий к Глава двадцать шестая

Я не возьмусь утверждать, кто в действительности решил выдать Изабеллу замуж за Онфруа де Торона, но если этот брак не был обговорен заранее, то Балдуину в первой половине 1183 года было, на мой взгляд, совсем не до замужества сестры, которая к тому же даже не вошла в брачный возраст. На тот момент это был совершенно фиктивный брак. Скорее всего, его действительно заключили для того, что Мария лишилась влияния на дочь.

 

========== Глава двадцать седьмая ==========

 

За резными дверьми красивого, коричневого с позолотой, цвета царили тишина и прохладный полумрак. Стены покоев закрывали светлые — с золотистым шитьем по краям — драпировки, сквозь прозрачные бледно-желтые шторы виднелись растущие в саду цветы и деревья с падающей на них длинной тенью от дворцовой крыши, и запыленная в пути кольчуга выглядела варварским вторжением в этот уголок Эдема. Уильям остановился на пороге, не решаясь принести с собой песок хамсина и запах нагревшегося на солнце металла, но склонившаяся над креслом у окна сарацинка — скрещенные на груди руки в разрезных рукавах и темныйна фоне штор изгиб талии и бедра — вскинула голову на звук шагов и отрывисто кивнула.

— Входите, мессир, — разрешила Сабина ровным голосом, выпрямляясь и обхватывая пальцами руки у самых плеч. — Его Величество вас примет.

Из кресла возле окна и круглого столика на резных ножках послышался тихий хриплый смешок, и Уильям почувствовал, что предательски краснеет. Было что-то неуютное в ее тоне и напряженной позе. Что-то непривычно… властное. Так смутившие его поначалу подкрашенные глаза, шелковое блио и тонкие кольца на длинных пальцах были лишь следствием того, как сильно Сабина изменилась внутренне. Куда сильнее, чем он мог предположить. Простые служанки не стоят так подле королей, всем своим видом давая понять, что не сдвинутся с места, пока вторгшийся в прохладный полумрак покоев — будто в отдельный замкнутый мирок — рыцарь не уберется восвояси.

Расстояние до кресла — всего лишь несколько ярдов по пушистым узорчатым коврам — вдруг показались ему каким-то непреодолимым. Даже путь из лондонского Темпла в Иерусалим — несколько месяцев пути по морю и суше, наполненных в равной мере как трудностями, так и почти невероятными открытиями — теперь не виделся Уильяму чем-то столь же тяжелым, как несколько шагов к королю.

Говорили, что всё стало еще хуже, еще страшнее. Если только оно вообще могло таковым стать. Вассалы сплетничали, пересказывая друг другу подслушанные слова королевских лекарей, не жалели звонкого серебра и даже золота, чтобы выведать новые подробности. Рыцари и придворные дамы гудели без конца, и все их мысли занимал один-единственный вопрос, передаваемый из уст в уста и придававший им мерзкое сходство со стаей галок.

Что? Что? Что с королем?

Короля скрывала высокая спинка кресла, покрытая мягкой, блестящей тонким светлым волосом шкурой. Даже приблизившись почти вплотную — и непривычно тяжело ступая по ковру, будто стараясь вколотить каждый свой шаг в мягкий ворс, — Уильям видел только безвольно лежащую на подлокотнике руку в темно-синем рукаве и плотно обтянувшей ладонь и предплечье перчатке из блестящей, почти черной ткани. Сабина не двигалась с места, замерев у второго подлокотника — отделенная от Уильяма креслом, словно крепостной стеной, — и смотрела на него настороженными глазами, в полумраке утратившими свой красивый медовый отлив. Словно волчица, застывшая на входе в логово и готовая наброситься на всякого, кто посмеет причинить вред ее детенышу.

Сабина, которую он помнил, никогда не смотрела на других с таким напряжением. Она никогда не смотрела так на него. Даже если была раздражена словами или взглядами иных рыцарей. Даже если…

— Полагаю, — едва слышно просипел Балдуин, заставив Уильяма очнуться и отогнать непрошенные, сбивающие его с толку мысли. — Вы принесли дурные вести, маршал.

У Сабины дрогнули губы, и Уильяму показалось, будто она хотела бросить ему обвинение.

Ты променял меня — живую и любящую меня! — на холодный перстень и право поднимать в бою знамя Ордена. Надеюсь, теперь ты доволен?

Уильям отвел взгляд от застывшего маской сердцевидного лица и сделал еще один широкий шаг, огибая кресло. Балдуин сидел, откинувшись на высокую спинку и бессильно вытянув вперед ноги, и даже в полумраке выходящих на теневую сторону покоев Уильям отчетливо увидел каждую искаженную болезнью черту лица. Мутные, затянутые бельмом и окончательно утратившие прозрачный зеленый цвет глаза моргнули хлестко, едва заметно — тускло-золотистые ресницы шевельнулись лишь на долю мгновения, словно отгоняя назойливое насекомое, — и король перевел взгляд чуть в сторону, не поворачивая головы. Посмотрел куда-то на уровень красного креста на груди и заговорил, отвечая на безмолвный вопрос, который Уильям не посмел бы ему задать.

— Я вас почти не вижу. Но я вижу, когда мне заслоняют свет. Нет, не отходите, — качнул Балдуин головой с заплетенными в жидкую косицу волосами, вновь уловив изменения в игре света. — Так я хотя бы знаю, куда мне смотреть.

— Простите, государь, — негромко ответил Уильям, чувствуя, что он должен это сказать. Хотя бы потому, что не находил времени, чтобы явиться к королю раньше.

— Вам не за что извиняться, мессир, — просипел Балдуин. Словно говорил одновременно и о том, что знает, как часто слепнут прокаженные, и о том, что понимает, почему к нему приходят только с дурными вестями. С хорошими регент справится и сам. — Ты принесешь вина и еды? — попросил король, поворачивая голову к застывшей неподвижной статуей сарацинке. Сабина посмотрела на него, затем вновь на Уильяма — бросила взгляд из-под ресниц, будто выпустив стрелу из арбалета — и ответила ровным голосом:

— Да.

После чего повернулась, взметнув зеленью рукавов и короткого, украшенного прозрачной тканью шлейфа, и вышла из покоя. Уильям с трудом удержался, чтобы не проводить ее взглядом.

— Садись, — предложил Балдуин, но проведший в седле почти три дня маршал предпочел отказаться. Успеет он еще насидеться на обратном пути в Иерусалим.

— Я постою, — вежливо ответил Уильям и перешел, не тратя времени на пустые расшаркивания, к причине своего появления в Назарете. Балдуин выслушал, не шевельнув ни одним мускулом на лице, и перебил лишь под конец, предсказав развитие событий прежде, чем это успел сделать сам Уильям.

— Салах ад-Дин потребует наказания за грабежи караванов, а не получив желаемого, соберет армию и вновь двинется на Иерусалим. Такое уже было прошлым летом. Только вот я, — король сухо кашлянул и попытался усмехнуться и без того искаженным ртом, перекошенным из-за разъевшей лицо болезни, — я, мессир, едва ли смогу повторить успех при Форбелé. А наказание… — хмыкнул Балдуин, будто его самого забавляло подобное требование. — Что толку в этом наказании? Рено де Шатильон сейчас в силе, и мои приказы он игнорирует. Я для него всего лишь мертвец, который по непонятным причинам всё никак не упокоится в земле. Даже если я подниму против него армию, кто ее возглавит? Ги де Лузиньян? Найдутся те, кому он невыгоден и кто скажет, что Ги узурпатор, возомнивший себя королем при еще живом мне. Граф Раймунд? То же самое. Тамплиеры? Станет еще хуже, и Орден возненавидят поголовно все бароны королевства. На одного из своих они еще смогут как-то повлиять, смогут урвать себе кусок, но влиять на тамплиеров им, по счастью, не под силу. Я прав?

— Я смею надеяться, — искренне ответил Уильям. — Если Орден не сумеет сохранить независимость и вмешается в эти интриги…

— У тебя есть причины этого опасаться? — проницательно спросил Балдуин и впервые за разговор пошевелился, сложив руки в темных перчатках на животе. Уильям уловил боковым зрением, как бесшумно приоткрылись двойные двери в покой и на пороге появился силуэт в зеленом с подносом в руках. Сабина прошла, не глядя на него, к круглому столику на украшенных резьбой ножках и поставила поднос с едва слышным стуком.

— Причины… есть, — согласился Уильям, но проскользнувшая в голосе настороженность его выдала.

— Это ты? — спросил король ровным голосом, почувствовав, что в комнате появился кто-то еще, но будучи не в силах разглядеть, кто именно.

— Я, — согласилась сарацинка, и на обезображенном лице вновь появилось подобие усмешки.

— Сдается мне, наш гость тебе не доверяет.

— Не припоминаю, чтобы я давала ему повод, — ответила Сабина дрогнувшим не то от злости, не то даже от презрения голосом и внезапно приняла почти странный испуганный вид, повернувшись к Уильяму изящным профилем и настороженно уставившись на короля. Будто пожалела о брошенных ею словах. Балдуин приподнял тусклую светлую бровь, почти незаметную на сером лице, и неожиданно пробормотал:

— Интересно. Люди не перестают меня удивлять.

Уильям решил не уточнять, что именно показалось королю таким интересным. Хотя и сам прекрасно понимал, что вырвавшаяся у сарацинки фраза была бы двусмысленна по отношению к любому мужчине, не бывшему ей мужем или близким родичем, а уж по отношению к маршалу тамплиеров, у которого вообще не должно было поводов доверять женщинам просто потому, что они женщины… Слова Сабины становились уж слишком подозрительными. Но Балдуин будто бы решил не заострять на них внимания. Как не стал и прогонять сарацинку из покоев, прямолинейно заявив Уильяму, что эта женщина может остаться и послушать. Иначе потом она и так всё узнает от самого короля.

— Я нахожу любопытным то, как сильно мы порой недооцениваем женщин незнатного происхождения, — заявил Балдуин, попытавшись уже не усмехнуться, а по-настоящему улыбнуться перекошенным ртом, и у Сабины дрогнули губы в ответной, полной щемящей нежности улыбке. — В особенности тех, которые с первой встречи обнаруживают живой ум, а мы предпочитаем от них отмахиваться, больше доверяя словам церковников о греховности и никчемности женской природы.

Уильям промолчал, вспоминая, с каким упрямством Сабина училась читать и понимать псалмы во время паломничества к Иордану. Ему нравилось это упрямство, как нравился и свойственный ей даже в четырнадцатилетнем возрасте прагматизм, но произнесенные королем слова заставили вдруг почувствовать: Балдуин всё же отнесся к Сабине с куда бόльшим пониманием. Балдуин с самого начала оценил ее ум по достоинству, увидев в ней гораздо больше, чем просто красивую женщину.

Ничего более существенного король так и не сказал, предпочтя обсудить иные, не связанные с Ги де Лузиньяном и Рено де Шатильоном вопросы, хотя Уильям отчетливо почувствовал, как сквозь размышления Балдуина о регенте королевства рефреном тянется разочарование. Балдуин, верно, понимал, что от Ги не будет толку, еще когда передавал ему бразды правления, и складывающаяся на военных советах ситуация лишь еще сильнее убеждала короля в неспособности зятя держать баронов в стальном кулаке.

Расползутся по двум лагерям, ясно говорило уставшее серое лицо короля. Поймут, что теперь их уже некому сдерживать, и начнут грызться в открытую. А там д’Ибелины, там граф Раймунд — а ведь после сестер он мой ближайший родственник, — да и этот новый сенешаль тамплиеров… Сарацины будут счастливы узнать, что королевство франков того гляди развалится само по себе.

— Ступайте, — просипел король, когда солнечный свет за окном уже сменился лунным и Сабине уже во второй раз пришлось зажигать в покоях свечи. — Вы оба. Думается мне, что уже очень поздно.

— Балдуин, — заговорила сарацинка, но тот только отмахнулся, слегка качнув головой.

— Иди. Я хочу еще посидеть. Позову, если что понадобится.

Сабина уходила из покоев неохотно, оглянулась несколько раз, еще когда шла к дверям, а за ними и вовсе остановилась, глядя на темное дерево каким-то тоскливым неотрывным взглядом. Уильям тоже остановился, обернулся через плечо, глядя на освещенный одинокой медной лампой силуэт с повернутой к дверям головой в кольцах блестящих, будто выточенных из агата волос, и решился позвать:

— Сабина?

Сарацинка не шевельнулась, но ему показалось, что губы у нее задрожали вновь, сдерживая навернувшиеся на глаза слезы.

— Насколько всё плохо?

Сабина повернулась к нему медленно, словно тянула время, обдумывая возможный ответ. На сердцевидном лице застыло непроницаемое выражение, голос не дрогнул, но глаза и в самом деле блеснули слезами.

— Вы расскажите Магистру, мессир?

Призрак Иордана — нет, еще не Иордана, ущелья Вади-Кельт — повис между ними смутной дымкой готовых прорваться дождем туч и журчанием воды по дну ущелья, мгновенно наполнявшей тяжелые деревянные ведра.

Не говори. Мне придется рассказать Магистру.

— Нет, — тихо ответил Уильям, но выражение смуглого лица не изменилось. — Я спрашиваю, потому что беспокоюсь о короле.

— Надо полагать, — спросила Сабина, поворачиваясь уже всем корпусом и вновь скрещивая руки на груди, — вы поделитесь этим… с друзьями? Они ждут вас в приготовленных покоях, если конечно, вы не желаете отправиться в прецепторию Ордена. Если позволите, я посоветую вам остаться здесь, снаружи уже совсем темно.

— Моим друзьям можно доверять, — ответил Уильям, пропустив мимо ушей заботливое на словах, но равнодушное по тону окончание ее фразы, и увидел, что его ответ по-прежнему не убедил сарацинку.

— Я не могу позволить себе такого доверия, мессир. Слишком многое поставлено на карту. Слишком многим выгодно, чтобы король оказался на краю могилы. Даже если с ним приключится лишь минутное недомогание, они не должны об этом узнать.

— Прекрати это, — не выдержал Уильям, и ее ассиметричные губы дрогнули еще раз. Но заговорила Сабина вновь ровным, без единой эмоции, голосом:

— Что прекратить, мессир?

— Хотя бы называть меня мессиром.

— А как мне вас называть? — равнодушно спросила Сабина и сдвинулась с места, пройдя мимо спокойным неторопливым шагом. И ноздри неожиданно остро защекотало запахом ее масла для притираний.

Жасмин.

Жасмин, который, верно, до конца его дней будет напоминать об обнимающих плечи тонких руках и льнущей к груди голове в завитках коротких черных волос. О гладкой золотистой коже под огрубевшими от рукояти меча пальцами и мягких теплых губах, оставляющих то нежные до дрожи, то страстные до изнеможения поцелуи. Обо всем, от чего он отказался во имя Ордена.

— Ты ненавидишь меня? — спросил Уильям под звук еще одной открывающейся двери, и на гибкий силуэт в зеленом шелке упали освещающие узкую галерею лунные лучи. Застрекотали, нарушая тишину, цикады, Сабина обернулась через плечо, теперь напомнив ему о ночном разговоре на балконе Иерусалимского дворца, и ответила с печалью в тихом голосе, которую он меньше всего ожидал услышать от нее после того, как исчез на целых шесть лет.

— Нет, Уильям. Я всегда желала тебе счастья. Просто мне было больно, когда в твоем счастье не нашлось места для меня.

И исчезла в лунном свете, оставив его в одиночестве.

***

Лето 1183 года началось с ссоры с Мадлен. Та терпела долго, с того самого дня, как Балдуин, едва оправившись от лихорадки и с трудом оторвав голову от насквозь промокшей от пота подушки, приказал собираться. Сабина должна была остаться в Иерусалиме, по-прежнему присматривая за королевским племянником и отгоняя от него всех желающих втереться в доверие к мальчику, но вместо этого едва не устроила королю скандал, отказываясь отпускать его одного в такую даль, как Назарет.

— Нет, нет, и еще раз нет! Или я еду с тобой, или можешь вышвырнуть меня из дворца!

Помнится, Балдуин уже обещал ей нечто подобное, когда она самым непозволительным для служанки образом велела выломать двери в его покои. Но в этот раз лишь устало вздохнул и попытался объяснить сиплым, едва слышным голосом, глядя куда-то поверх плеча сидящей на краю постели женщины.

— Мальчик нужнее меня.

— Чушь! — рассвирепела Сабина, гневно сведя брови в одну линию. — Не может какой-то пятилетний ребенок быть нужнее и важнее тебя! Слышишь меня?! — спросила она звенящим от злости голосом — злости на лекарей, которые не могли ничего сделать, и на самого Балдуина, который впервые за годы правления решил уступить свой трон регенту, — и король зашелся лающим не то смехом, не то кашлем.

— Знаешь, многие рыцари при дворе считают тебя райской гурией, которой к тому же посчастливилось добиться влияния на короля. И никто из них даже не представляет, что в гневе ты не гурия, а самый настоящий шайтан!

— Ты еще не видел, каким шайтаном я в действительности могу быть, — ответила Сабина, яростно сжимая губы в одну линию. — Но увидишь, если попытаешься запереть меня во дворце, как четыре года назад.

Когда Балдуин уехал строить свою крепость у брода Иакова, а она осталась возиться с его племянником, хныкавшем днем и ночью, и с тревогой ждать хоть каких-то новостей о короле. И об Уильяме.

Побудь со мной. Хотя бы во сне.

Случайная встреча во дворце, когда он прошел мимо, даже не заметив ее, убедила Сабину, что тот сон был лишь плодом ее разыгравшегося воображения. Уильям не хотел, чтобы она была с ним. Уильям оставил ее, сжег все мосты и больше не нуждался во влюбленной в него сарацинке.

Уильям… столкнулся с ней лицом к лицу в Назарете и задал вопрос, которого Сабина ожидала от него меньше всего.

— Она твоя?

И это после того, как она клялась ему в любви? После того, как она обещала ждать столько, сколько потребуется? После всего этого он решил, что она могла прижить ребенка от другого мужчины?

А не ты ли, зудел в голове предательский шепоток, позволила тому рыцарю себя поцеловать? Не ты ли была готова лечь с ним, лишь бы только создать иллюзию того, что Уильям наконец-то вернулся к тебе?

От этих мыслей Сабине захотелось разрыдаться — будто слезы могли хоть что-то изменить, — но она сдержалась. Пусть она больше не нужна Уильяму, но она нужна Балдуину. И она будет бороться за короля даже с Уильямом, если потребуется.

Потому что ее Уильяма больше нет. Есть маршал де Шампер, преданный своему Ордену до последнего вздоха, и если он решит, что ему и его тамплиерам больше не выгодно поддерживать умирающего Балдуина, Сабине не останется ничего другого, кроме как пытаться защитить короля еще и от ее собственного прежнего любовника.

Но к чести маршала, тот остался на стороне Балдуина, даже увидев, насколько тот плох после приступа лихорадки. Увидев не всё и не зная, что король теперь не в силах ходить и едва может удержать в пальцах перо, но всё же… маршал остался верен.

А Сабине вновь захотелось разрыдаться, когда она увидела их рядом. Когда увидела, насколько силен был теперь контраст между двумя этими мужчинами. В двадцать два года — всего лишь двадцать два — король Иерусалима походил на собственную высохшую тень, с обезображенным язвами лицом, ослепшими, затянувшимися бельмом глазами и истончившимися и потускневшими волосами. Маршал тамплиеров — мужчина старше Балдуина на целых десять лет и выше на целую голову — дышал силой, двигаясь с легкостью и почти звериной грацией и без малейшего труда проводя в седле целые дни напролет.

И Сабина злилась на саму себя еще сильнее от того, что не могла отрицать: она по-прежнему находила его красивым. Самым красивым для нее, самым лучшим, самым сильным и самым надежным, и от того пальцы будто сами тянулись дотронуться до падавших ему на плечи густых медно-каштановых волос, погладить аккуратно подстриженную бороду и каждую черту худощавого лица с бронзовым загаром. Обнять его, почувствовать перекатывающие под кожей мускулы и больше не отпускать ни на какую войну. Если бы только ему самому это было нужно.

Довольно. Мы расставили все точки. Мы больше друг друга не любим.

Мадлен, к счастью, не заметила ее смятения, погруженная в какие-то собственные терзания. А потом неожиданно закатила Сабине настоящий скандал.

— Почему мы здесь?

— Что, прости? — не поняла Сабина, лежавшая на спине на разбросанных по полу подушках и больше занятая чтением арабского трактата о кожных болезнях, чем прислушивавшаяся к бормотанию Мадлен.

— Почему мы здесь, когда все в Иерусалиме? — повторила та, втыкая иглу в свое извечное шитье. Словно хотела проткнуть не ткань, а кого-то из плоти и крови.

— Потому что здесь король, — сухо ответила Сабина, уже опуская взгляд к низу страницы, но дочитать и осмыслить прочтенное ей не позволили.

— Король, который вот-вот умрет, — бросила Мадлен, яростно делая очередной стежок. Сабина опустила книгу на подушки и приподнялась на локте, опираясь на ковер предплечьем и ладонью в складках темно-синей ткани свободного расширяющегося рукава.

— Король, — ответила она с нажимом, заставившим Мадлен вздрогнуть и опасливо передернуть плечами, поднимая на нее красивые синие глаза, — еще не умер. И я его не оставлю.

— А что потом?! — бросила Мадлен, часто моргая, но упрямо не отводя взгляда. — Вот ты посмотри на себя. Кто будет давать тебе безанты на такие красивые платья, когда он умрет?

Красивые… платья? И только? Неужели ничто другое эту дуреху не волнует?

— Я, по-твоему, кто? — неожиданно для самой себя рассвирепела Сабина, садясь и выпрямляя спину, но по-прежнему опираясь ладонью на мягкий ковер. — Королевская содержанка? Или нет, чего уж мелочиться?! Шлюха прокаженного! С чего бы еще королю приближать меня к себе, верно?! Я ведь красивая и доступная! Я спала с его отцом, так почему бы мне не спать еще и с ним, так ты обо мне думаешь?!

— Ты, — пролепетала Мадлен, опешив от такой вспышки ярости, — с королем Амори?

— Да, я с королем Амори! — зло огрызнулась Сабина. — Он брал, что хотел, а мне не хватило смелости отказаться от такой милости! Хвала Господу, что он хотя бы не наградил меня своим королевским бастардом! А может, и хотел бы наградить, но не зря, верно, при дворе сплетничают, что я бесплодна, как пустыня!

Она не зачала ни от короля, ни от Уильяма. Быть может, она вообще на это не способна, но если в прошлом она считала это горем и жалела, что ее храмовник не оставил ей ничего, кроме воспоминаний, то теперь уже была склонна полагать, что это дар. Уильяму не нужны были дети. Ни от нее, ни от какой-либо иной женщины, потому что Уильям куда сильнее хотел быть непогрешимым рыцарем Христа, чем любящим отцом. А ей самой уж точно не нужны были дети от Амори.

— Он взял тебя силой? — пролепетала Мадлен, забыв про свое шитье, и Сабина сдавленно рассмеялась.

— Что ты, моя дорогая. Я была уверена, что нет. Я убеждала саму себя, что в этом не было ничего страшного. Это ведь просто кровь, верно? А то, что я совсем его не любила… Какое кому дело до этого, если сотни и тысячи женщин ложатся под мужчин, которых не любят? А потом, — Сабина замолчала и уставилась в окно, на шуршащие в закатной тишине листья фруктовых деревьев. — А потом, — продолжила она дрожащим голосом, — в моей жизни появился мужчина, которому я была готова отдать всё то немногое, что имела. Вот только того, что мужчины считают самым главным, у меня уже не было, понимаешь? Того, что сразу дало бы ему понять, как сильно я люблю его. Вместо этого я пришла к нему, как шлюха, и в конечном итоге он оставил меня, как мужчины всегда оставляют шлюх. Хотя что я рассказываю, тебе ведь все равно этого не понять.

— Мне не понять? — оскорбилась Мадлен, но Сабина засмеялась вновь и закачала головой, отчего перед глазами промелькнули черные завитки волос.

— Ты солгала мне. Я поняла это только сейчас, когда услышала, каким тоном ты спросила меня об Амори. Я не знаю, кем был отец Элеоноры, но ты уж точно не отдавалась ему ради куска хлеба. Да и с чего бы тебе так любить этого ребенка, если ее отцом был насильник? Ты же вся светилась, когда впервые взяла ее на руки.

Мадлен на мгновение потупилась, но откровенничать не пожелала, вместо этого вновь попытавшись броситься в атаку.

— Может, я и не отдавалась ради куска хлеба, но мне приходилось воровать! И я не хочу возвращаться на улицу, не хочу! А именно это со мной и произойдет, когда король умрет! Мы должны быть в Иерусалиме, рядом с принцессой Сибиллой и ее сыном, а не здесь! Мы должны бороться, чтобы однажды нас не вышвырнули прочь!

Сабина сложила руки на полусогнутом колене под шелковой тканью блио, смерила девчонку презрительным взглядом, а затем пожала плечами — Бог тебе судья, глупое создание — и ответила:

— Иди.

— Что? — растерялась Мадлен.

— Иди, — повторила Сабина. — В Иерусалим. Добивайся благосклонности Сибиллы, как делают все те, кто сейчас должен быть рядом с королем, но предал его при первых же признаках болезни. Я тебя не держу. Я не нуждаюсь, — процедила она, отбросив фальшивую снисходительность, — в людях, которые при малейших трудностях бросят нас и убегут к Сибилле или еще кому-то столь же влиятельному. Только вот не забывай, моя дорогая, что это я привела тебя во дворец. И без меня ты всего лишь очередная швея. Думаешь, ты нужна принцессе? Что ж, иди и попытай счастья. Только не удивляйся, когда выяснится, что Сибилла даже не знает твоего имени, — бросила Сабина, поднимаясь и расправляя шелковый подол. — Я тебя не держу, Мадлен. Это твое право, поступать так, как ты считаешь правильным для себя и для своей дочери. Но я останусь с королем, — закончила она, беря с круглого столика пару перчаток, и повернулась к растерянной девчонке спиной. Пусть думает и решает, что хочет. У Сабины хватало дел и без этих истерик.

В первую очередь было необходимо убедить Балдуина, что даже здоровому человеку будет куда удобнее спать в постели, а не в кресле.

— Хватит, — мягко попросила Сабина, войдя в светлые покои и попытавшись осторожно отобрать у короля очередной пергамент. — Я не хочу, чтобы ты совсем ослеп.

— Да я и так почти не вижу букв, — совсем тихо ответил Балдуин, послушно выпуская из рук желтоватый лист. — Даже когда они так близко. Поэтому что толку…?

— Уже поздно, — заговорила Сабина, пытаясь отвлечь его от этой мысли. От мысли о том, что он страшился этой слепоты с шестнадцати лет, молился, чтобы этого не случилось, но все молитвы оказались напрасными. — Тебе нужно отдохнуть.

— Я не устал, — вяло отмахнулся от нее король, но весь его вид говорил об обратном. Сабина протянула руку, осторожно расплетая тонкие волосы, цветом напоминавшие потускневшее золото, расчесала пальцами упавшие ему на плечи длинные, едва волнистые пряди и попросила:

— Пожалуйста. Ради меня.

Балдуин вздохнул, наверняка злясь из-за собственной беспомощности, но послушно сжал предложенную руку правой ладонью с двумя оставшимися пальцами. Выпрямился, опираясь второй рукой на столешницу, и из перекошенного рта вырвался сдавленный стон. Сабина подставила плечо и повела, почти протащила его к приготовленной для сна постели. Король был едва ли на дюйм выше нее, а от болезни исхудал настолько, что она могла бы донести его и на руках, как ребенка. Хотя этого Балдуин ей, пожалуй, уже бы не простил.

Проклятье, думала Сабина, укладывая короля на кровать и развязывая многочисленные шнурки на плотной, скрывающей язвы одежде. Это должна была быть Сибилла. Это должна была быть его мать, Агнесс де Куртене. Это должен был быть кто угодно, но только не совершенно чужая Балдуину дочь сарацинского купца, не имевшая к его семье ровным счетом никакого отношения. Так где же она теперь, вся эта королевская родня?

— Не уходи, — попросил Балдуин, оказавшись под теплым, несмотря на уже набиравший силу летний зной, одеялом. И признался едва слышным шепотом. — Я боюсь не проснуться.

— Чушь! — заявила Сабина, садясь рядом на кровать и опираясь на нее руками в перчатках. И добавила без какого-либо почтения. — Не желаю слышать подобные глупости! Даже думать так не смей, ясно тебе?

Балдуин хмыкнул в ответ почти весело и сощурил мутные белесые глаза, будто пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме темного — из-за черных волос, смуглой кожи и темно-синего блио — силуэта.

— Знаешь, для женщины ты бываешь слишком резка. И, пожалуй, слишком прямолинейна.

— Да… — пробормотала Сабина, едва не вздрогнув от этих слов, — мне говорили.

Это был он. Он сказал ей об этом в первый день паломничества к Иордану, когда спрыгнул с коня рядом с устало бредущей служанкой. А потом и вовсе усадил ее в седло и пытался развлечь разговорами, только бы она хоть раз улыбнулась.

— Кто говорил? — заинтересовался Балдуин, устраиваясь поудобнее и пытаясь отвлечься от мыслей о неумолимо приближающейся смерти. И пробормотал себе под нос. — Ла-Сефори*. Нужно собрать войска у Ла-Сефори. Подай мне пергамент, я запишу.

— Я сама, — ответила Сабина и, поднявшись с постели и вернувшись к столу, рефлекторно начертила арабскими буквами: Саффурия. Затем нахмурила изогнутые полумесяцами брови и торопливо подписала снизу франкское название.

— Так всё же, — вновь спросил Балдуин, — кто говорил?

— Он, — рассеянно ответила Сабина, рассматривая черные линии своего почерка на желтоватом листе пергамента.

— Уильям де Шампер?

Сабина замерла в растерянности, не сразу решившись повернуть голову, а когда всё же повернула, король смотрел на балдахин над кроватью. Но едва ли видел украшавшее его шитье.

— Ты, — спросила она почти шепотом, — правда хочешь всё это услышать?

— Меня никто никогда не любил, — отозвался Балдуин ровным сиплым голосом. — Мне любопытно, каково это.

— Не правда, — заспорила Сабина, возвращаясь и вновь садясь рядом с ним. — Я тебя люблю.

— Не так, — ответил король с почти веселыми нотками. — Знаешь, я вдруг вспомнил слова Пьера Абеляра*: «Любовь — одно из тех страданий, которые невозможно скрыть: одного слова, одного неосторожного взгляда, иногда даже молчания достаточно, чтобы выдать ее». Помнится, при первом прочтении я этих слов не понял. Как же можно выдать что-то, когда ты молчишь? Удивительно, но в конечном итоге именно это вы и сделали. А сейчас ты вновь молчишь, потому как не знаешь, что сказать, верно?

— Верно, — тихо, почти робко ответила Сабина. — Ты недоволен?

— Чем? — не понял король. — Тем, что он тамплиер? Или тем, что ты сарацинка? Мне трудно судить о том, чего я совсем не знаю. Но… может, ты расскажешь мне, почему он? Раз уж мои собственные мысли о чем бы то ни было всё чаще кажутся тебе чушью.

У Сабины дрогнули в робкой улыбке губы, и она не удержалась от ехидной шпильки:

— А ты вновь считаешь, что со мной можно говорить лишь о мужчинах, верно?

— Мне любопытно, — повторил король без намека на осуждение, и она придвинулась поближе, устраиваясь поудобнее на мягких хлопковых простынях.

— Даже не знаю, что тут сказать, — качнула головой Сабина, протягивая руку и осторожно поправляя падающие на слепые глаза волосы.

Пожалуй, начну с начала.

Комментарий к Глава двадцать седьмая

*Ла-Сефори (арабское название - Саффурия, еврейское - Ципори) - местность в Галилее в шести километрах от Назарета. В наше время является археологическим памятником и национальным парком. Первые упоминания города относятся к 100 году до нашей эры, а в годы существования Латино-Иерусалимского королевства там была выстроена башня, сохранившаяся и по сей день. В 1183 году Балдуин стянул к Саффурии практически все имевшиеся у него войска, ожидая возможного нападения Салах ад-Дина.

 

*Пьер Абеляр (1079 — 21 апреля 1142) — средневековый французский философ-схоласт, теолог, поэт и музыкант. Также известен тем, что католическая церковь неоднократно осуждала Абеляра за еретические воззрения.

Если вы об этом еще помните, эта же цитата Абеляра выведена мною в эпиграф второй части. Поскольку она в полной мере и, пожалуй, лучше любых иных слов определяет отношения Уильяма и Сабины.

 

========== Глава двадцать восьмая ==========

 

Нижняя Галилея, Изреельская долина, октябрь 1183.

 

Ветер задувал с запада, хлеща по воздуху полами пирамидальных шатров и принося с собой запах дыма и мяса, жарящегося на разведенных в лагере кострах. Те чадили в лицо из-под установленных на шестах навесов из плотной холстины и почти не спасали от безжалостно атаковавшей лагерь сырости.

— Мессир регент, — ругались сквозь зубы и пехотинцы, хлюпающие водой в кожаных башмаках, и опоясанные рыцари, пытающиеся спасти от ржавчины драгоценные кольчуги. Особенно остро вопрос стоял для безземельных рыцарей, для которых кольчуга, меч и боевой конь-дестриер действительно были единственными ценностями. — Кто же ведет войну, когда начинается сезон дождей?

— Зима в этом году пришла рано, — качали головами воины-старожилы, словно пытаясь сказать, что мессир регент не так уж и виноват в незнании особенностей палестинской погоды. Как и в том, что египетский султан вновь принялся разорять франкские земли, вторгшись в Галилею и дойдя до самого Назарета. Говорили, будто находившийся в городе король принял это известие с удивительным спокойствием и приказал приготовиться к обороне на тот случай, если Салах ад-Дин решит брать Назарет штурмом. Султан по неизвестным франкам причинам отказался от этой мысли — быть может, не хотел унижать себя поединком с умирающим, теперь не способным, по слухам, даже сесть в седло, — разорил предместья города и вновь отступил от стен Назарета, направившись к горе Мон-Фавор в нескольких милях к юго-востоку. Рыцари об этом не знали, но Балдуин, получив известия о новом направлении наступления, сипло выругался, с трудом поставил ноги на низкую деревянную подставку — словно это движение придавало ему сил — и приказал послать за писцом.

— Там клюнийский монастырь*, — объяснил король сидящей рядом на мягких бархатных подушках сарацинке. Та подперла щеку рукой, поставив локоть на колени и блеснув на свету красивым золотым перстнем с бледно-голубым, почти прозрачным топазом, и кивнула:

— Магометане на нем камня на камне не оставят.

Армия Иерусалимского королевства, получив неприятные известия, спешно выдвинулась навстречу наступающему со стороны Дамаска противнику и столкнулась с ним близ источника Тубания у деревни Айн-Джалут. И мессир регент подвергся жесточайшей критике со стороны собственных соратников.

— Нужно бросить в атаку все наши силы! — требовали бароны, графы и даже простые рыцари. — Сейчас нельзя медлить! Разобьем проклятых сарацин, раз нам выпала такая удачная возможность!

Ги де Лузиньян обдумал слова всех своих советников и командиров, в том числе и старшего брата-коннетабля, и приказал рыть оборонительные рвы. Благородные рыцари, которым вместо мечей предложили взяться за лопаты — и не имело никакого значения, что копать будут пехотинцы и оруженосцы, а не сами рыцари, — от такого предложения пришли в бешенство.

— За кого принимает нас этот выскочка? — возмущались рыцари, разом припомнив Ги и его западное происхождение, и ту незначительную роль, что мессир регент играл в родном Пуату. Шестой сын сеньора де Лузиньян едва ли имел значительный опыт в командовании, куда чаще вынужденный покорно подчиняться старшим братьям, да и их военные силы не могли сравниться с целой армией Иерусалимского королевства. Уже немолодые, умудренные годами рыцари поговаривали, будто вóйска крупнее этого — полторы тысячи рыцарей и более пятнадцати тысяч пехотинцев — в Святой Земле прежде не собиралось, а потому с затаенным, никому не показываемым страхом ждали регентского провала и гибели большинства участников предстоящего сражения. Гибели в бою, гибели славной и желанной для любого благородного мужчины, но рисковавшей обернуться крахом для целого королевства.

Мессир регент же повел себя куда более разумно, не решившись на открытую конфронтацию, да еще и со значительно превосходящим его силы противником. Ги и в самом деле не чувствовал себя уверенно во главе столь огромной армии, а потому понимал, что успеха Балдуина при Монжизаре ему не повторить. Бросившись в крупное сражение, как в омут, он лишь напрасно потеряет армию и откроет сарацинам дорогу на Иерусалим. Ги предпочел уйти в оборону и выжидать.

— Завязли мы тут, любезные братья, — резюмировал как-то раз Ариэль, сидя поздним вечером перед чадящим под навесом костром. — Намертво.

Снаружи снова шел дождь, и косые струи били под навес, вымачивая всё, до чего только могли дотянуться, и заставляя пламя недовольно шипеть и плеваться красными искрами. Жослен молча выжимал мокрый, замызганный грязью край длинного сюрко с разрезами и воздерживался от обсуждения регентской стратегии и тактики.

Находящий в тот момент в шатре регента Жерар де Ридфор был далеко не так миролюбив и прямо говорил о необходимости атаковать, опираясь обеими руками на массивный стол с расстеленной на всю столешницу подробной картой Святой Земли.

— Разведчики докладывают, что сарацины вновь готовятся отступить на север. Нужно ударить, мессир, как только они окажутся за пределами своих оборонительных укреплений.

— И спровоцировать их спрятаться обратно, — сухо согласился коннетабль, не споря, впрочем, с самим планом. — Вы правы, мессир де Ридфор, нам необходимо атаковать. Но за годы, проведенные в Святой Земле, я усвоил, что заманивание противника в ловушку — это излюбленная тактика сарацин. У султана армия втрое больше нашей, поэтому не стоит рассчитывать, что он отступает из осторожности. Это западня!

Маршал храмовников, вопреки уже сложившейся привычке, не стоял, а сидел, опираясь рукой на колено и почти не отнимая от посеревших губ кубка с водой. Последняя стычка с сарацинами — такая же незначительная, как и все, на которые решался регент — наградила маршала ударом сабли, рассекшем кольчугу на правом боку, после чего тот самым непотребным образом нарушил Устав, развернув коня и ответив врагу ударом древка, на котором развевалось знамя Ордена. Сенешаль до самого утра возмущался тем, что ни один рыцарь, будь он хоть самим Великим Магистром, не посмеет использовать Босеан, как оружие, а уж маршалу это и вовсе прямо запрещено Уставом, но другие рыцари, видевшие и удар, и текущую ручьем кровь — алую на белой ткани сюрко, — и гордо поднятую голову в тяжелом шлеме, остались почти равнодушны к нарушению правил.

— Однако маршал-то у нас железный, — заявил кто-то из них тем же вечером, торопливо вгрызаясь в кусок жареного на костре мяса, сочащегося жиром и хрустящего на зубах аппетитной корочкой. — Я рядом был, сам видел: весь бок в крови, лицо белое, как у мертвеца, а он спешился, как ни в чем не бывало, и пошел, даже ни разу не пошатнувшись. Да еще и приказы по пути отдавал. Эх, не прогадал наш Магистр, не прогадал!

Лекарь молчал, зная, что стоило маршалу скрыться из виду в своей палатке, как он рухнул без сил от кровопотери, изрядно напугав окружавших его друзей и оруженосцев. После чего Ариэль долго ругался то ли на сарацин, то ли на лекарей, то ли на излишний маршальский героизм, Жослен сидел молча, сжимая сцепленные пальцы до побелевших костяшек, а Уильям изредка приходил в себя, просил воды и вновь проваливался в полусон-полубред, беспокойно мечась на мокром от пота черно-белом покрывале.

Ему мерещилась мать, возникающая из ночного дождя и садящаяся рядом на самый край неуютной походной постели. Такая, какой он запомнил ее в день собственной акколады, с красиво заплетенными, покрытыми прозрачной вуалью белокурыми волосами и сияющими от гордости глазами. Не постаревшая ни на день. Голубой шелк тек по ее белым рукам прохладной родниковой водой, касаясь его разгоряченного лица, а подрагивающие губы складывались в печальную, полную нежности улыбку.

Мой мальчик. Я с тобой, слышишь? Я всегда с тобой.

Перед глазами мелькали размытые, словно он смотрел на них сквозь толщу воды, лица родни. Лорд Артур, смотрящий с недовольством и раздражением, как и всякий раз, когда ему докладывали о необузданности бешеного бастарда. Сестры, Элеонора и Эдгита, теперь казавшиеся ему неотличимыми друг от друга слепками с материнского лица, лишенными хоть какой-то индивидуальности. Элеонора, кажется, стала монахиней — как забавно, что сразу двое детей Милдрэд де Шампер предпочли монашескую стезю, каждый свою, — а Эдгита… промелькнула перед внутренним взором прежде, чем он успел вспомнить о ней хоть что-то и вновь провалился в темноту под надрывный плач провожающего его в Святую Землю Генри.

А следом за Генри примерещилась женщина в полупрозрачной вуали, склоняющаяся над Уильямом и закрывающая его от мира, от холода и от дождя своими длинными черными волосами, едва прихваченными на затылке коралловой заколкой. Женщина, на лице которой явственно различались одни только раскосые медово-карие глаза, и полупрозрачная белизна ткани скрадывала ее тонкие черты, оставляя ему лишь смутный абрис щек и линии губ. Та женщина, что приходила к нему во снах после случайной встречи у храмовых дверей, наклоняясь к самому его лицу и почти касаясь губами его уха, чтобы прошептать:

Уильям…

Сарацинка в чадре. Еще совсем юная девушка в малиновом платье и с перевитыми розовым жемчугом косами, стоящая на коленях в Храме Соломона.

Так как же… тебя звать, мое наваждение?

Сабина.

Сабина в наброшенной на волосы темной накидке, устало бредущая по дороге к Иордану. Сабина с лукавым, как у лисички, выражением лица, поднимающая подбородок, почти запрокидывающая голову и подставляющая губы для поцелуя. Сабина с красиво подведенными глазами, застывшая на пороге в лучах лунного света и смотрящая на него с невыразимой печалью.

Я всегда желала тебе счастья.

Сабина, какой он никогда ее не видел, взрослая женщина, окутанная длинными вьющимися волосами, черным водопадом струящимися до самых бедер по голубому шелку и золотому шитью. Как и положено жене рыцаря. Как и положено жене барона.

Очнись! Я прошу тебя! Уильям, борись!

И тающая под взглядом пронзительно-голубых глаз, тающая среди красных крестов и белоснежных плащей, гремящих призывом вновь поднять блестящий на солнце меч. Ради других. Ради всех тех, кто не может защитить себя сам. Во славу и во имя Его.

Не нам, Господи, не нам! Не мне, не…

БОСЕАН!

Уильям очнулся, будто от резкого рывка, дернувшего его за ворот камизы и швырнувшего обратно на постель, и со стоном схватилсяза раненый бок, даже зажмурившись от остро вспыхнувшей под повязкой боли.

— Не трогай рану, — немедленно ввинтился в уши раздраженный голос Ариэля. — Она у тебя и без того пренеприятная.

— Хвала Господу, — куда более миролюбивым тоном заговорил Жослен. — Мы уже начали всерьез за тебя опасаться.

— Не дождетесь… любезные братья, — хрипло ответил Уильям, с трудом ворочая языком в пересохшем рту и часто моргая в попытке сфокусировать зрение и избавиться от размытых пятен перед глазами. — Можно мне… воды?

Воды, конечно же, дали. А при первой попытке подняться с постели обругали, не стесняясь в выражениях и не слушая заверений в том, что он чувствует в себе достаточно сил для того, чтобы хоть немного пройтись. Пришлось лежать до тех пор, пока орденский лекарь не смилостивился и с сухим кивком не разрешил Уильяму посещать военные советы, заявив напоследок:

— Если вы сейчас сядете в седло, мессир, или вздумаете упражняться на мечах с новобранцами, то рана откроется вновь. И будет стоить вам жизни. Я настоятельно прошу вас не рисковать. Ордену нужен командир. В конце концов, вы можете координировать войска и из ставки. Находиться непосредственно в гуще сражения для этого совершенно необязательно.

Координировать, впрочем, было нечего. Мессир регент продолжал ограничиваться незначительными стычками, не поддаваясь на провокации султана. Рыцари начинали роптать всё громче.

— Мы здесь для того, чтобы сражаться, а не для того, чтобы рыть землю и выливать из шлемов дождевую воду!

— Хватит прятаться от магометан за рвами и насыпями!

— В бой! Разобьем прокля́тых нехристей!

Ги упрямо продолжал выжидать. При малейшем оживлении со стороны врага бросал на него небольшие отряды, жалящие огромную сарацинскую армию, словно разозленные пчелы, но так и не вступил ни в одно крупномасштабное сражение.

— Трус! — бесновали рыцари, желавшие видеть короля-победителя, а не короля-дипломата, ищущего компромиссы там, где их не могло и не должно было быть. Престиж регента падал всё сильнее с каждой минутой промедления. Госпитальеры воздерживались от споров, сенешаль тамплиеров, по воинственности больше напоминавший братьям де Лузиньян маршала, рвался в бой не меньше, чем мирские, жаждущие наживы рыцари, а маршал неожиданно для самого регента занял сторону нерешительного Ги, а не вспыльчивой рыцарской братии.

— Если мессир регент позволит говорить, — заговорил Уильям, повторяя ту же фразу, что Ги слышал от него на одном из советов в Иерусалимском дворце, и де Лузиньян немедленно уставился на него настороженными светлыми глазами. Не иначе, как ожидал порицания и с этой стороны.

Ты же на стороне Балдуина, говорил весь регентский вид и сильнее всего его взгляд. Ты же считаешь меня лишь временной заменой, пешкой на месте короля.

— Я согласен с вашим планом, — продолжил Уильям, почти жалея, что не может прямо высказать де Лузиньяну всё, что думает о нем и о его недальновидности.

Тамплиеры выше ваших глупых склок из-за короны. Тамплиеры будут оценивать ваши поступки, мессир регент, а не ваш нрав и привычки, а потому будут поддерживать правильные решения и не соглашаться с неправильными. Во всяком случае, я намерен делать именно это.

— Согласны? — едва не растерялся регент. Сенешаль — черт бы побрал этого де Ридфора, желающего получить всё и сразу и голову египетского султана на блюде — принял скептичный вид, словно говоря, что для маршала должно быть постыдным поддерживание подобной нерешительной тактики.

— Разумеется, согласен, — повторил Уильям, на долю мгновения приложившись к кубку с водой, чтобы промочить горло. — Сами посудите, мессир, наша армия в разы меньше магометанской, погода, уж простите за прямоту, стоит на редкость отвратительная, и между двумя лагерями уже образовалось настоящее болото, в котором мы только впустую сгубим лошадей. Всё, что от нас требуется, так это не давать противнику грабить ближайшие поселения. И, если позволите, я посоветую отправить людей на север, в обход магометан, чтобы попытаться обрезать им поставки еды и фуража из Дамаска. Голод в такой огромной армии начнется быстро и избавит нас от необходимости понапрасну терять людей в сражениях.

— Пожалуй, я соглашусь с вами, мессир, — сменил регент гнев на милость, но у Уильяма внезапно появилось подозрение, что де Лузиньяну и самому уже приходила в голову подобная мысль, просто он искал подтверждения у соратников. Вероятно, подумал маршал, де Лузиньян прекрасно понимает, что играет с огнем. Его осторожная тактика ради сохранения войска чревата бунтом в этом же войске.

Иными словами, спасая армию и королевство, Ги обрекал себя на участь труса и не оправдавшего надежды полководца. Рыцари хотели сражения, даже если бы оно обернулось крахом и гибелью тысяч человек. Отказывая им в этом сражении, Ги одновременно с этим отказывал себе в уважении знати.

Д’Ибелины, верно, ликовали.

***

Весть об отступлении магометанских войск достигла Назарета на рассвете двадцатого дня после последнего столкновения франков с сарацинами близ Айн-Джалут. А вместе с ней пришли и слухи о никчемности регента королевства, об отсутствии у него необходимых рыцарю доблести и отваги и о неспособности этого здорового, находящегося в самом расцвете сил мужчины повторить хотя бы один из многих подвигов, ранее совершенных прокаженным мальчиком.

— Им не угодишь, — сухо сказал король, когда слухи дошли и до него. — Кого они хотят видеть на троне? Годфруа де Бульона*?

Сабина пожала плечами, смахнула пылинку с королевской котты, подбитой мехом на воротнике и манжетах, и спросила:

— Регент выбрал неправильную… стратегию?

— Скорее уж тактику, — поправил ее Балдуин. — Стратегия у него была более, чем верна, а вот исполнение… Он не учел, с кем столкнулся. И я говорю не о магометанах. Может, Ги и выиграл у сарацин, но он проиграл в стычке с собственными рыцарями и не сумел удержать их в узде, — король недовольно качнул головой, подпер ее рукой с двумя оставшимися пальцами и решил. — Я должен вернуться в Иерусалим. Пока споры между баронами не зашли слишком далеко.

Сабина молча кивнула, приказала служанкам паковать вещи и мебель и ни с чем не спорила до самого Иерусалима, когда Балдуин, услышав, что впереди уже видны неприступные кипенно-белые стены, неожиданно заявил, что въедет в город верхом, а не в закрытых от чужих пристальных взглядов носилках.

— Нет! — возмутилась Сабина, рефлекторно дернув поводья, когда наклонилась к королю с седла, придерживая край скрывающих его белых занавесей с золотыми крестами Иерусалима. Белая арабка недовольно заржала, встряхивая гривой, и сделала шаг в сторону от носилок, поскользнувшись одним из копыт на размытой дождями дороге, но всё же удержав равновесие. Сабину тряхнуло в седле, заставив схватиться рукой за переднюю луку, всегда казавшуюся ей чересчур низкой по сравнению с боевыми седлами тамплиеров.

— Да, — просипел Балдуин. — Они должны меня видеть. Меня, а не мои носилки.

— Ты не можешь даже ходить без посторонней помощи, — прошипела Сабина безо всякого снисхождения. — Хочешь убить себя раньше времени, пытаясь что-то доказать своим прокля́тым баронам?

— Не хочу, — согласился король. — Но сейчас я должен показать, что всё еще в силе.

— А если ты рухнешь с седла на глазах у толпы? — продолжала шипеть Сабина, безуспешно пытаясь разглядеть выражение его лица под полупрозрачной тканью.

— Не рухну, — сухо пообещал Балдуин не то ей, не то самому себе.

— Я прошу тебя…

— Я. Сяду. В седло, — отчеканил король с почти позабытой Сабиной силой в сиплом надтреснутом голосе. — И я въеду в свой город, как правитель, а не как умирающий.

Сабина так и не сумела убедить его не мучить себя понапрасну. Балдуин оседлал любимого белого жеребца — одному Господу было известно, каких трудов ему это стоило — и отослал возмущенную сарацинку к другим женщинам, окружив себя широкоплечими рыцарями в отполированных до блеска кольчугах. Сабине же не осталось ничего иного, кроме как подчиниться и внимательно следить глазами за королевской фигурой, закутанной с ног до головы в светлую — белую с золотом под цвет герба королевства — ткань.

— Господь всемогущий, сколько в нем силы! — заявил Бернар, разглядев подслеповатыми глазами гордо въезжающего во двор своего дворца короля. — Будь у нас хотя бы дюжина таких рыцарей, как он, и прокля́тые магометане даже думать бы не смели о нападении.

Спешился Балдуин, лишь когда убедился, что за его спиной закрылись ворота и собравшиеся на улицах жители города уже не в силах разглядеть короля. Один из подбежавших к белому коню рыцарей предложил руку в кожаной перчатке, а потом и вовсе подставил плечо почти рухнувшему и с трудом удержавшемуся на ногах королю.

— Созовите, — велел Балдуин, задыхаясь и сжимая рукой золотой аграф подбитого светлым мехом плаща, — королевский совет. Я желаю услышать отчет о сражениях у Айн-Джалут.

Бернар, услышав о приказах, раздаваемых едва успевшим войти во дворец королем, немедленно отрядил обоих сыновей. Младший, по-прежнему служивший при дворе пажом и всё чаще мелькавший возле королевского племянника — разумеется, по приказу мудрого отца, — с энтузиазмом бросился вглубь белокаменных коридоров на поиски тех баронов, что находили в самом дворце. Старший, которому пришлось седлать коня, проворчал себе под нос что-то недовольное, но подчинился. Бернар проводил его взглядом до самых дворцовых конюшен и решил, что пора подыскивать мальчику жену. Мужчина, в отличие от женщины, мог вступать в брак в любом возрасте, не боясь осуждения в глазах общества, а потому Бернар не давил на Жасинта по молодости лет. Но теперь, когда сын уже приближался к тридцатипятилетию, Бернар решила, что его наследнику довольно ходить холостяком и проводить время в обществе доступных служанок и продажных девиц. Пора бы подумать и о собственных наследниках, к которым однажды перейдет их фьеф.

Баронский совет собирался медленно, и поначалу король довольствовался лишь обществом матери и дяди, бывшего, к тому же, сенешалем королевства — и известного в первую очередь своей удивительной жадностью — Жослена де Куртене. А также молчаливым присутствием смиренно стоящего — почти притаившегося — у высокого стрельчатого окна престарелого рыцаря, видевшего жизнь и смерть уже четверых иерусалимских королей и собиравшегося пережить и пятого.

Следом, когда посланник добрался до Храмовой Горы, на поклон к королю явились тамплиеры: утомленный, постоянно прикрывающий глаза Великий Магистр, ушлый сенешаль и белый, как смерть, маршал, при каждом неосторожном движении рефлекторно вскидывающий руку к правому боку. Видно, рана у него была тяжелой, но Бернар, никогда не испытывавший теплых чувств к храмовникам, к этому конкретному рыцарю и вовсе относился с неприязнью. Ставленник Одо де Сент-Амана и командора Льенара де Валансьена, будь неладны все трое!

А затем из-за низкой, почти неприметной дверцы за украшавшими стену белоснежными драпировками появился изящный силуэт с тяжелым подносом в руках, разом заставив Бернара позабыть и о баронах, и о тамплиерах. Она прошла, словно королева, почти невесомо ступая по ковру белыми, расшитыми золотой нитью башмачками и гордо подняв голову в обрамлении пышных черных локонов, вместо того, чтобы робко потупиться, как и положено королевской служанке. На холеном молодящемся лице Агнесс де Куртене промелькнуло недовольство при виде широких, сужающихся у лодыжек шальвар и свободной магометанской туники, скроенных из мягкой белой шерсти и украшенных, как и башмачки, изящным золотым шитьем. А сарацинка если и заметила неприязненный взгляд, то даже бровью не повела, неторопливо расставляя на столе украшенные позолотой кубки, пару тяжелых, отполированных до блеска кувшинов с прохладным шербетом и сладости в низких вазочках, пестрящих самыми разнообразными узорами и напоминающих тонкое кружево из серебристого шелка.

— Ступай, — просипел король в ответ на вопросительный взгляд медовых глаз, но уйти далеко это неприступное создание не успело. Сарацинка повернулась на пятках, скользнула взглядом по собравшимся в зале мужчинам, и пусть Бернар стоял не слишком близко к столу, но он был готов поклясться: как бы ни старалась эта упрямица скрыть свои чувства, ее изогнутые брови и сжатые в линию губы дрогнули в растерянности при виде откинувшегося на спинку кресла и держащегося за раненый бок маршала тамплиеров.

— Принести вам вина, мессир? — спросила сарацинка, внимательно глядя на белое лицо храмовника с темными кругами под глазами и заострившимися скулами. Спросила спокойно, без единой эмоции в голосе — вежливое желание услужить рыцарю и ничего более, как и положено служанке, — но этот взгляд… Этот прокля́тый взгляд, которого никто, кроме Бернара, не замечал, потому что никто не знал, куда нужно смотреть. — Даже магометанские лекари, в том числе и сам Авиценна, признают пользу красного вина при кровопотере.

— Если вас не затруднит, — ответил храмовник тихим ровным голосом, но в его ответном взгляде, устремленном на гибкий белый силуэт, вдруг промелькнуло что-то такое — что-то настолько печальное и… нежное, — отчего Бернару захотелось вызвать маршала на поединок. И насадить его голову на копье, чтобы никогда больше не видеть таких взглядов.

Она могла бы быть законной женой. Неужели вместо этого она всё равно предпочла участь шлюхи?

— Не затруднит, мессир, — по-прежнему спокойно ответила сарацинка, но от ее почти ласкового взгляда сделалось невыносимо тошно.

Он ведь прекрасно помнил этого храмовника. Помнил, как тот еще семь лет назад появился под стенами Баальбека и с тех пор постоянно возникал возле короля. И возле нее, презрительно кривившей губы, когда Бернар пытался объяснить ей, что тамплиеры не мужчины. Что этот храмовник не в силах дать ей и трети того, что может дать сам Бернар. А она отказывалась снова и снова, поворачивалась спиной и не желала даже слушать его признаний.

У меня было две жены. Одна умерла первыми же родами, а вторая подарила мне шестерых сыновей, из которых выжили лишь двое. Одна была дочерью рыцаря из соседнего фьефа, а другую мне подарила за верную службу сама королева Мелисенда*. Но ни одну из них я не любил так, как тебя, безродную сарацинку, не пожелавшую стать мне утешением в старости.

Он не слушал, о чем говорит король, пропустил весь разговор с регентом — закончившийся тем, что Ги де Лузиньян счел себя оскорбленным недоверием со стороны короля, а сам Балдуин почувствовал раздражение, видя, что слухи не лгут и что мужчина, которому он согласился доверить собственную сестру, и в самом деле оказался неспособен управиться с горсткой своевольных баронов, — и опомнился, только когда король неожиданно завел речь о замужестве другой своей сестры.

На что ему этот брак? — даже растерялся Бернар, пытаясь понять ход королевских мыслей. Балдуин всегда поддерживал и, очевидно, будет поддерживать и впредь права своего племянника. Ребенка от родной сестры, а не единокровной. А замужество Изабеллы рано или поздно должно было привести к появлению у нее собственных детей, имевших право на корону Иерусалима. Неужели короля настолько разозлило бездействие зятя на полях сражений, что теперь он сам — намеренно, с полным пониманием того, чем рискует обернуться его затея — создавал противоборствующую Ги де Лузиньяну коалицию? Тот едва ли желал большего, чем вывести принцессу Изабеллу из-под влияния матери и отчима, да и не зря Бернару уже приходило в голову, что жениха для принцессы всё же выбирал не регент, а сам король. В память о прежнем коннетабле Онфруа де Тороне, погибшем недалеко от брода Иакова в попытке защитить Балдуина от магометанских стрел. Или же…

Нет, решительно никому на всем белом свете не удалось бы понять, чем порой руководствовался прокаженный король, принимая то или иное решение. Хотел уравновесить ситуацию, при которой вся власть оказывалась в руках Сибиллы и ее непутевого муженька? Напоминал регенту и баронам, что у короля есть еще одна сестра, за которой стоят Балиан д’Ибелин и его византийская принцесса, вызывавшая у Бернара раздражение еще в те годы, когда она была женой Амори? Прямо заявлял, что если Ги де Лузиньян допустит еще одну промашку, то Балдуин самолично поддержит Изабеллу в обход Сибиллы? Как еще это было понимать, если в какой-то момент король повернул скрытое тканью лицо в сторону замершей возле его кресла сарацинки и сказал, что желает ее участия в этой непонятной Бернару авантюре с замужеством принцессы?

— В свите моей сестры будет достаточно благородных женщин, — просипел король, и Бернару показалось, что Балдуин усмехается под этой полупрозрачной тканью, прячущей уродующие его язвы. — Но я предпочту, чтобы там была еще и женщина разумная и практичная. В которой я буду твердо уверен.

Сарацинка промолчала и лишь склонила голову в почтительном поклоне — порой она всё же вспоминала о своем низком происхождении, переставая вести себя так, словно была равной даже королю Святой Земли, — а Балдуин повернул голову в сторону тамплиеров — откуда, спрашивается, он знает, где они сидят? Сарацинка подсказала, передавая кубок с шербетом, или он всё же еще что-то видит? — и продолжил:

— Мессиры, я полагаю, что в столь неспокойное время никто не сможет оградить мою сестру от беды лучше, чем это сделают рыцари Храма. Кому из числа орденских братьев вы бы доверили подобную миссию?

Великий Магистр повернул утомленное лицо к маршалу, слабо кивнувшему в ответ на вопросительный взгляд — принесенный сарацинкой кубок вина вернул ему подобие румянца и блеск в глазах — и заговорившему всё тем же негромким ровным голосом:

— Жослен де Шательро, Ваше Величество. Родом из Аквитании, служит в Ордене уже четырнадцать лет. Зарекомендовал себя хорошим бойцом, в серьезных нарушениях Устава не замечен. Возможно, Ваше Величество его помнит.

Король отрывисто кивнул, и рыцарь закончил фразу, прежде чем сделать еще один небольшой глоток из кубка.

— Остальных рыцарей я отберу самолично.

— Полагаюсь на вашу мудрость, — согласился Балдуин и перешел к обсуждению менее насущных проблем.

Что ж, думал Бернар, переводя взгляд с белого силуэта сарацинки на такой же белый, за исключением алого креста, силуэт маршала тамплиеров. Ничего, уж он придумает, как присоединить к свите Изабеллы своего сына, чтобы разбавить это монашечье царство.

И чтобы проследить за сохранностью упрямой сарацинки на тот случай, если маршал передумает и самолично возглавит эскорт принцессы.

***

В сотнях миль от Иерусалима тем временем происходили события, вновь поставившие королевство под удар после того, как Ги де Лузиньян пожертвовал собственным престижем и уважением баронов, чтобы вынудить Салах ад-Дина отступить обратно в Дамаск. Безрассудный лорд Трансиордании Рено де Шатильон по частям перевозил на верблюдах построенные в замке Керак галеры, держа путь к Красному морю, также называемому франками морем Мекки*, а магометанами — Аль-Бахр Аль-Ахмар, и к заливу Айлу*. Собранные на побережье галеры быстро спустили на воду, и убежденные в собственной вседозволенности и непобедимости франки отправились грабить корабли и египетские порты, пока сам Рено предпочел взять в осаду принадлежавший магометанам прибрежный город Айлу.

— Посмотрим, что теперь скажет наш благочестивый султан, — хохотал мятежный барон, маневрируя двумя оставшимися у него галерами, топя стоящие в гавани сарацинские суда и стремясь нанести как можно бóльший урон застигнутому врасплох городу. Пока три других корабля стремительно рассекали воды Красного моря, набрасываясь на всё, что казалось им легкой и богатой добычей.

— Нечестивые кафиры! — в сердцах выругался брат Салах ад-Дина аль-Адиль, когда его слуха достигли вести о чинящих произвол франках.

— Они… — лепетал напуганный гневом повелителя слуга, сообщивший ему столь неприятные известия. — Говорят, будто они намерены напасть на Мекку и похитить тело самого Пророка. Говорят, франков видели и на побережье неподалеку от Медины.

Этого аль-Адиль, как любой правоверный, уже стерпеть не мог. Атаковать два наиболее священных для магометан города, угрожать величайшим святыням Ислама и полагать, что султан и его братья оставят подобное святотатство безнаказанным?

Самого лорда Трансиордании спасло то, что ему вскоре наскучило кружить вокруг Айлу, и безрассудный барон поспешил вернуться в Керак, где уже готовились к свадьбе его пасынка и принцессы Изабеллы. Других же неверных выслеживали в течение многих недель и загнали в ловушку пустыни и жажды, когда аль-Адиль переправил из Каира весь свой флот. И окружил врагов кольцом, из которого не было иного выхода, кроме как сойти на берег. Пески Египта, отсутствие карт и быстро закончившиеся запасы воды сломили франкских пиратов за считанные дни, и те предпочли сдаться на милость разъяренных правоверных. Милости не последовало.

— Казнить всех, — приказал султан звенящим от ярости голосом, когда скорбные вести дошли и до него. — И пусть все наши подданные увидят, какова кара за осквернение нашей веры. В каждом городе, в каждом поселении, над которым я имею власть! Пусть прольется кровь этих нечестивцев. Пусть земля будет избавлена от их мерзости, а воздух — от их грязного дыхания! * Пусть их забьют, как скот, приносимый в жертву Аллаху!

Приказ султана был выполнен незамедлительно, а все междоусобные войны между правоверными — позабыты. Франки, прокля́тые кафиры — вот кто был настоящей угрозой, требующей немедленного искоренения. Исламский мир замер в ожидании, а Салах ад-Дин вновь обратил свой взор на Иерусалимское королевство.

На трансиорданский замок Керак, в котором затаился Рено де Шатильон.

 

__________________________________________________________________

Примечания к части:

 

*Клюнийская конгрегация — монашеская конгрегация с центром в монастыре Клюни, ветвь бенедиктинцев, созданная в X веке и просуществовавшая вплоть до Французской революции.

 

*Годфруа де Бульон, также называемый Готфридом Бульонским (ок. 1060, Булонь — 18 июля 1100, Иерусалим) — один из предводителей Первого Крестового похода и по факту первый христианский король Иерусалима, предпочитавший именоваться Защитником Гроба Господня.

 

*Мелисенда Иерусалимская (ок. 1101 — 11 сентября 1161) — дочь Балдуина II, королева Иерусалима с 1131 по 1153 год, регент при своем старшем сыне Балдуине III в 1153–1161 годах. Балдуину IV она приходилась бабушкой по отцовской линии.

 

*Море Мекки (лат. Mare Mecca) — одно из европейских средневековых названий Красного моря.

 

*Под заливом Айлу подразумевается залив Акабы в Красном море. У меня нет прямых доказательств, что в XII веке залив назывался именно так, но город Айлу стали называть Акабой уже после падения Иерусалима и впоследствии под этим же названием стал известен и сам залив. Поэтому я рискнула предположить, что и до этого периода залив и город носили одно и то же название.

 

*”… султан потребовал кары за «беспрецедентное чудовищное» преступление латинян и, согласно арабскому свидетельству настоял, чтобы «земля была избавлена от их мерзости, а воздух — от их грязного дыхания».” (Томас Эсбридж, «Крестовые походы. Войны Средневековья за Святую Землю»)

 

Касательно набега Рено де Шатильона существует некоторая путаница. Жан Ришар в своей монографии «Латино-Иерусалимское королевство» пишет, что набег происходил через несколько месяцев после столкновения в Изреельской долине, что лично я считаю невозможным, поскольку именно этот набег стал причиной осады замка Керак в конце 1183 года. В то время как Томас Эсбридж утверждает, что набег был совершен в конце 1182 — начале 1183, но тогда возникает вопрос, почему Саладин, вероятнее всего видевший в этой разбойничьей выходке личное оскорбление, ждал целый год, прежде чем призвать барона к ответу. Я склонна полагать, что и события в Изреельской долине, и пиратство в Красном море происходили примерно в одно и то же время. Более того, Томас Эсбридж утверждает, что в христианских хрониках набег Рено де Шатильона вообще не был отражен, потому как иерусалимские и западные хронисты ничего о нем не знали. Поскольку в мусульманских хрониках летосчисление ведется от Хиджры, это объясняет возможную ошибку при переводе дат на григорианский календарь, произошедшую по причине того, что в основе мусульманского календаря лежит лунный год, который на 10-12 суток короче солнечного, лежащего в основе григорианского календаря.

 

========== Глава двадцать девятая ==========

 

Принцесса Сибилла придирчиво разглядывала разложенные на подносах драгоценности, в задумчивости теребя витой золоченый пояс на талии, еще сильнее, чем ее тесно зашнурованное блио, подчеркивающий полноту живота. Все придворные лекари пророчили ей рождение сына, а сама принцесса неустанно подчеркивала свое положение, словно крича всякому, кто взглянет на нее: «Я достойно выполняю свой долг перед королевством! Я уже подарила Иерусалиму одного наследника и вскоре рожу еще одного!». В преддверии свадьбы Изабеллы — пусть младшей сестре Балдуина еще не скоро предстояло выполнить точно такой же, как у Сибиллы, долг перед королем и мужем — плодовитость Сибиллы стала важна, как никогда. И в первую очередь для ее собственного мужа, после успеха и одновременно с тем провала своей военной кампании особенно сильно нуждавшегося в наследниках с кровью иерусалимских королей в жилах.

— Нет-нет-нет, — порывисто взмахнула Сибилла рукой в бархатном рукаве цвета золотистого восхода солнца, когда одна из служанок поднесла ей поднос с рубинами в оправе из желтого и красного золота. — Это слишком броско, да и едва ли пойдет моей дорогой сестре. Бароны говорят, что она очень похожа на меня, — самодовольно закончила принцесса, демонстративно складывая руки на животе, но теперь пряча ладони в складках широких рукавов. Те отекали из-за беременности, и ни одно из любимых колец не налезало на пальцы, из-за чего Сибилла, привыкшая ко множеству подчеркивающих ее статус украшений, порой чувствовала себя неуютно и начинала с завистью поглядывала на руки других женщин, гоня от себя всех служанок, что посмели иметь пальцы тоньше, чем у принцессы. Прогнала бы и так любимую братом сарацинку, позволявшую себе носить кольца не хуже, чем у благородных дам, но та в ответ на все требования ссылалась на короля и, казалось, ни во что не ставила даже его сестру или мать.

— Заносчивая ведьма, — цедила себе под нос леди Агнесс, из-за частых беременностей выглядевшая куда хуже, чем Сибилла, а потому с радостью привечаемая принцессой. Всё же сестра короля и жена регента Святой Земли должна быть безукоризненна во всех отношениях. Особенно когда ждет рождения еще одного наследника престола. И не желает видеть рядом с собой стройную, как кипарис, сарацинку, незнакомую с тяготами и последствиями вынашивания детей, да к тому же вызывающую интерес у всякого безземельного рыцаря. Да и у не лишенного богатств тоже. Незнатность ей могли и простить в надежде, что благоволящий этой служанке — не быть ей придворной дамой без благородного отца или хотя бы мужа! — король расщедрится и в случае замужества одарит свою любимицу хоть каким-нибудь захудалым фьефом. А земля, пусть даже самая сухая и неплодородная, ни одному благородному мужчине не покажется лишней и ненужной. Даже вместе с такой высокомерной женой.

— Больше светлого, — придирчиво отбирала сарацинка ткани в дар юной невесте, ухитряясь, казалось, обозревать всю узкую длинную зáлу разом, выхватывая цепким взглядом десятки отрезов. — Принцесса Изабелла еще совсем дитя, и ее будущий муж не должен об этом забывать. Где бархат и шерстяные ткани из Хинда*? Или вы полагаете, что принцесса должна мерзнуть на осеннем ветру в шелковых платьях?!

Сибилла рассеянно вспоминала, как ей самой советовали выглядеть более броско. А она в благодарность — и по глупости — расщедрилась настолько, что подарила служанке одно из собственных блио. Матушка ведь предупреждала не баловать сарацинку сверх меры.

Хочешь, чтобы она произвела впечатление и на твоего мужа?

Но служанка оказалась хитрее и решила произвести впечатление на больного короля, обделенного вниманием и женщин, и друзей. И ее давние советы Сибилле не шли ни в какое сравнение с рубиновым шелком в сложных магометанских узорах по краям, подчеркивающим и стройность талии, и упругость груди, и золотисто-смуглый оттенок кожи. Она говорила Сибилле быть яркой, носить платья, немедленно выделяющие ее из числа других благородных женщин, а сама являлась к принцессе в таком виде, будто намеревалась ее затмить. Словно благоволение Балдуина виделось ей венцом королевы Иерусалима.

— Вырядилась, – шипела леди Агнесс, налегая на гранатовое вино, поданное принцессе вместе с засахаренными фруктами и медом. — Не всякая жена рыцаря может позволить себе такие ткани, а эта еще и смеет носить их в присутствие принцессы, — цедила благородная дама, безуспешно пытаясь скрыть собственную обиду. Достопочтенная мать двоих сыновей — и четверых дочерей, но мужчинам никогда не было дело до слишком юных для выгодного брака девочек — не рискнула бы рядиться в такие броские блио с расшитыми на сарацинский манер краями широких рукавов, даже если бы муж пожелал подарить ей подобную ткань. Муж, впрочем, и не желал, давно уже видя в ней одну лишь мать его наследников, а не ту юную белокурую красавицу, что смотрела на него сияющими глазами, стоя перед алтарем в Храме Гроба Господня. Прошло всего каких-то десять лет, и из возлюбленной Агнесс превратилась в обузу, впадавшую в истерики всякий раз, когда муж засматривался на иных красавиц, еще не утративших своей свежести.

Ворчание благородной леди прервало появление храмовников. Те смотрелись чужеродно среди разноцветных тканей и переливающихся на свету драгоценных камней в оправе украшений, лишь подчеркивавших аскетичность белых тамплиеровых одежд, но по узкой зáле прошли уверенно и спокойно, не выказывая презрения или смущения перед торжеством этого женского царства.

— Жослен де Шательро, Ваше Высочество, — зашептала опомнившаяся леди Агнесс, заметив задумчивый, с пролегшей между тонких бровей складкой, взгляд, обращенный на одного из рыцарей. — И маршал Уильям де Шампер, — добавила придворная дама со вспыхнувшим на щеках пунцовым румянцем.

— Ах, верно, — пробормотала Сибилла, с трудом припомнив, где она уже видела это загорелое лицо с заплетенной в короткие косички золотисто-рыжей бородой. — Не вы ли, мессир, сопровождали меня из Аскалона в Иерусалим, когда…

Когда ее Гийом умер от болотной лихорадки. Ее красивый и бесстрашный муж, принесший с Запада надежду, что теперь все беды Святой Земли наконец-то отступят перед лицом сильного правителя. И за несколько долгих дней, показавшихся Сибилле вечностью, превратившийся в бледного мертвеца с ввалившимися щеками и запавшими глазами, в котором она, как ни старалась, не могла узнать мужчину, еще совсем недавно певшего ей лиричные западные кансоны.

Не уберег я сердце от огня,

И пламя жжет сильней день ото дня,

И не вернуть беспечного былого.*

Нет. Эту песню пел рыцарь-монах, скачущий почти вплотную к закрытым темно-зелеными занавесями носилкам безучастной ко всему принцессы. Ко всему, кроме нескольких строчек, неожиданно врезавшихся ей в память.

И пламя жжет сильней день ото дня.

Как язвы, разъедающие и уродующие такое красивое, тонкое лицо ее брата. Сибилла не видела этого лица уже несколько лет, всегда закрытого, спрятанного даже от нее. От любимой сестры, которая, быть может, была не слишком умна по меркам мужчин, не слишком дальновидна, как политик — да что она, воспитанная в монастыре и то выдаваемая замуж, то рожающая детей, вообще понимала в политике? — но которая любила брата просто потому, что он брат. Вот только не знала, не умела объяснить ему этого и бросалась из крайности в крайности, то стремясь проводить рядом с ним каждую секунду, то принимаясь избегать, будучи не в силах смотреть, как Балдуин гниет заживо.

Сибилла боялась, что однажды забудет, как он выглядел.

Сибилла предпочитала гнать от себя эту мысль, поспешно складывая губы в благосклонную улыбку в ответ на приветствие кареглазого храмовника с непривычным для нее выговором. Аквитанским, кажется. Матушка говорила ей нечто подобное, вернувшись с очередного королевского совета.

— Мое почтение Ее Высочеству, — мессир де Шательро поклонился с галантностью придворного, а не аскетичного рыцаря-монаха, и добавил к приветствию весьма сносный комплемент. — Вы хорошеете день ото дня. Готов поклясться, в первое мгновение я принял вас за саму Пречистую.

Красавец-маршал, вызывавший такой восторг у смутившейся леди Агнесс, ограничился скупым кивком. Сибилла, знакомая со слов своей верной компаньонки с маршальским аскетичным нравом, решила ему это простить. Тем более, что тамплиеры никогда не были в числе интересующих принцессу вещей.

— Дама Агнесс, — продолжал улыбаться — и даже вполне искренне — более общительный храмовник, вновь вызывая воспоминания о западных кансонах и его неожиданно красивом сильном голосе. — Да простит меня Господь, но не будь я тамплиером, и уже бы вызвал вашего мужа на поединок. Несправедливо, что такая красота досталась ему одному.

Леди Агнесс немедленно залилась совсем не красившим ее пунцовым румянцем, а Сибилла с трудом удержалась, чтобы не хмыкнуть недовольным голосом в ответ на слова рыцаря. Конечно, сравнение с Девой Марией было весьма лестно и приятно ее сердцу, но почему же нельзя сразиться и за нее?

Нет, решительно отогнала эту мысль принцесса. За нее и без того уже не раз сражались знатнейшие бароны христианского мира, и разве захочет она подвергать такой опасности любимого мужа? Да еще и в поединке с каким-нибудь младшим сыном мелкопоместного феодала, недостойным даже стоять ближе, чем в пяти шагах от ее кресла. Ведь в тамплиеры, верно, другие мужчины и не пойдут?

Мессир де Шательро, будучи смиренным орденским братом, был того же мнения о собственном статусе и уже поворачивался к приблизившейся к креслу Сибиллы сарацинке, чье красное блио подчеркнуло, казалось, каждое достоинство так раздражавшей принцессу фигуры.

— Госпожа Сабина, — улыбнулся рыцарь, склоняя светловолосую голову уже скорее в вежливом кивке, чем в куртуазном поклоне и разворачивая ладонью вверх мозолистую от меча руку. — Не смею просить о подобной чести столь благородных дам, как Ее Высочество, но, быть может, хоть вы смилостивитесь над бедным запыленным рыцарем? Подарите мне мгновение счастья, прежде чем я вновь буду вынужден погрузить и вас, и самого себя в утомительные разговоры о предстоящем нам путешествии.

Золотисто-смуглое лицо сарацинки приобрело хитрое лисье выражение, уголки коричневатых губ дрогнули, и верхняя, чуть тоньше нижней, приподнялась в улыбке, показав блестящие зубы.

— Отчего же нет, мессир Жослен? — ответила сарацинка, протягивая тонкую, хрупкую на фоне руки храмовника ладонь в невесомых, подчеркивающих длину пальцев кольцах, и негромко рассмеялась, когда кожу на костяшках защекотало рыцарскими усами и бородой. Храмовник же вновь вскинул голову и, не выпуская из пальцев женской руки, вдруг повернулся к спутнику.

— Мессир Уильям, — заговорил мессир де Шательро с шутливым упреком, лукаво сверкнув ореховыми глазами. — Где же ваши манеры?

Леди Агнесс вновь пошла пятнами, разозлившись при мысли, что проклятая сарацинская ведьма сейчас произведет ненужное впечатление и на этого мужчину, в первую очередь славившегося не только своими победами над сарацинами, но и отсутствием хоть какого-то интереса к женщинам. И не ошиблась. Обрамленное длинными чуть волнистыми волосами лицо маршала застыло непроницаемой маской, а у сарацинки оно, напротив, приняло настороженное выражение. Но заговорила она ровным голосом:

— В этом нет необходимости, мессир Жослен. Мне известны… некоторые аспекты вашего Устава.

— Это вопрос не Устава, а воспитания, — не согласился с ней храмовник со всё тем же шутливым упреком в голосе.

Маршал заговорил сухо, таким же, что и весь его вид, аскетичным тоном, совершенно, на взгляд Сибиллы, не сочетавшимся с его приятным низким голосом, но в серых глазах на долю мгновения блеснуло что-то непонятное и почти веселое.

— У мессира Жослена хорошее настроение. Полагаю, что его теперешние попытки поставить других в неловкое положение — это не более, чем очередная попытка пошутить.

Но руку поднял, пусть и медленно, и протянул ее вперед, к застывшей в напряженной позе женщине, с как-то странной… неуверенностью. Словно ожидал, что сарацинка оттолкнет ее хлестким ударом. Но та столь же медленно и робко подала собственную руку, правую, поскольку левую по-прежнему держал второй храмовник. И стояла, не дыша и глядя широко распахнутым глазами на склоняющего голову над ее ладонью маршала.

Ведьма, явственно сверкнули светло-голубые глаза леди Агнесс. Провались ты в геенну огненную, проклятая потаскуха, всего-то тебе мало! И король, и мой отец, а теперь еще и маршал тамплиеров!

Сибилле при виде этого разъяренного взгляда закралась в голову забавная мысль.

— Агнесс, дорогая, вы моя самая доверенная и самая надежная во всех отношениях придворная дама, — улыбнулась принцесса, одновременно с этим делая знак рукой, чтобы «доверенная дама» подала ей кубок с разбавленной соком лимона и апельсина водой. — А потому я желаю, чтобы вы отправились на свадьбу моей сестры вместе с Сабиной. И ей, и другим женщинам совершенно не обойтись без вашего опыта в таком нелегком деле.

— О, разумеется, Ваше Величество, — польщенно защебетала придворная дама, всплеснув полными белыми руками в розовых рукавах, и уставилась на сарацинку плотоядным взглядом гиены, готовой разорвать соперницу, не сходя с места.

Уж теперь-то я тебе покажу! Уж теперь-то ты у меня попляшешь, ведьма! Шагу без моего позволения не сделаешь, Богом клянусь!

Сарацинка, к ее чести, удержала лицо в присутствии мужчин куда лучше, чем Агнесс. Только отблеск в глазах и выдал на долю мгновения охватившее ее раздражение.

***

Луна поднималась из-за ломаной линии темных гор, словно бледный, медленно наливающийся кровью — с одного края, будто на него что-то наползало со стороны — глаз великана-ифрита. Теней она не давала, и только отсветы догорающих, тлеющих красными углями костров отбрасывали на твердую каменистую землю изломанные черные узоры, в которых невозможно было опознать ни людей, ни лошадей.

— Domine, miserere*, — забормотала леди Агнесс, едва завидев первые признаки красноты на лунном диске, и схватилась за руку везде сопровождавшего её старшего брата. — Дурной знак! Это дурной знак! «Солнце обратится во тьму, и луна — в кровь, прежде чем наступит день Господень, великий и страшный!», так написано в Библии! Не будет счастья в браке, если невеста едет к жениху под кровавой луной!

И испуганно умолкла, даже зажав рот рукой, когда из установленного в самом центре лагеря конического шатра появился, откинув тяжелый полог властным движением руки, закутанный в парчу и увенчанный тяжелой прической силуэт вдовствующей королевы.

Сидящая на гладком поваленном дереве у костра Сабина запахнулась в плащ и ответила, растирая плечи под мягкой, мехом внутрь, овчиной:

— Ибо сказано в Коране: «Когда взор будет ошеломлен, луна затмится, а солнце и луна сойдутся. В тот день человек скажет: «Куда бежать?». О нет! Не будет убежища! В тот день возвращение будет к Аллаху».

По губам сидящего рядом и неторопливо протирающего меч храмовника скользнула тонкая улыбка. А леди Агнесс вспыхнула так, что ее румянец бросился в глаза даже в полумраке тлеющих углей — не иначе, как оскорбилась тем, что презренные магометане смеют писать в своей священной книге то же, что и благочестивые христиане — и велела высоким, режущим слух голосом:

— Помолчи, женщина! Твоя ересь оскорбляет слух дамы Марии.

Глупая гусыня, раздраженно подумала Сабина, слушая шорох тяжелой парчи по пыльной, осыпающейся мелкими камешками земле. Дожди, даже зимние, в землях Трансиордании были редкостью.

— Не желаете ли подогретого вина, Ваше Величество?

Вишневые, тонко подкрашенные черным глаза остановившейся в паре широких шагов от костра женщины — не глаза, а два черных провала на оливково-смуглом лице — ответили понимающим и почти одобрительным взглядом.

А ты не глупа.

С самого первого шага принцессы Изабеллы за ворота Наблуса Сабину не покидало чувство, что эти вишневые глаза следят за каждым ее движением. Ей было стыдно признаться самой себе, что она не подумала, как отреагирует на ее появление вдовствующая королева. Быть может, в глубине души она была уверена, что Мария ее попросту не вспомнит. Королевам ли запоминать лица безродных служанок, достойных лишь полировать носы королевских сапог? Но она вспомнила. И теперь изучала, рассматривала со всех сторон, словно преподнесенную очередным послом заморскую вещицу в дар Ее Величеству. Порой Сабине хотелосьподойти, поднять глаза и спросить прямо, но каждый раз решимость испарялась в самый последний момент, когда до высокого малинового шатра или запряженных парой белых лошадей носилок оставалось меньше ярда.

Вы вправе презирать меня, госпожа. Мы делили одного мужчину, на которого я не имела права. Но теперь, когда у вас есть верный и любящий муж, а у меня – лишь мимолетное благоволение уже другого короля, которое закончится с его смертью, к чему вам тратить силы на хоть какие-то чувства по отношению ко мне?

Разве что из праздного любопытства. Того же любопытства, что заставляло Сибиллу стравливать благородную даму со служанкой, словно каких-то собак на королевской псарне.

И на что же ты теперь рассчитываешь? — будто спрашивали ее каждый раз почти насмешливые вишневые глаза. — Как поступишь, когда мальчик покинет этот мир? Что станешь делать, когда лишишься последней привычной тебе опоры в христианском мире?

Жить, госпожа. Не пытаясь вновь отыскать эту опору в мире магометанском.

Такие ночи — посреди гор и каменистой пустыни, с тусклой луной на черном плаще неба, едва рисующей изломы скал и обрывов — нагоняли на нее тоску. И тлеющие угли в костре вдруг обращались перед внутренним взором углями в металлической жаровне, греющей спальню в холодные зимние ночи. Плащи храмовников шелестели невесомыми шелками, окутывающими гибкие женские силуэты. Взметались в темноте белыми крыльями и рисовали по ветру абрис лица с изящным греческим носом и мягкими волнами пышных темных волос.

Расскажи историю, мама. Расскажи… о Боге.

Кувшин с шербетом летел на усыпавшие пол подушки под пронзительный крик.

Я не учила ее, Исмаил! Я не учила ее! Я не знала, что она… Как мог ты усомниться мне?!

Верно. Ты не учила, мама. И испугалась не возможного наказания, а того, что отец отвернется от тебя. Оставит тебя без его любви.

Я не могу иначе, отец. Это… сильнее меня. Важнее, чем всё, что я знала или делала прежде.

Искры вспыхивали сталью клинка, ловящего последний отблеск закатного солнца. Блестели рыжиной в аккуратно заплетенных темных волосах. Наливались кровью в сплетении алых нитей креста.

Багровая луна смотрела на нее озаренным светом лицом, одним взглядом выносящим им обоим приговор.

Я не вернусь, Сабина.

Я полюбила кафира, отец. Ты бы проклял меня, если бы узнал?

Мессир Жослен заговорил об этом на первом же привале, еще на пути к Наблусу. Заговорил так спокойно и непринужденно, словно продолжал уже начатый ими ранее, в кажущемся теперь таким далеким прошлом разговор.

— Я по-прежнему склонен думать, что это была ошибка.

Сабина растерянно подняла на него глаза, не понимая — не желая понимать, — к чему он клонит, и на губах рыцаря появилась горькая, столь печальная улыбка, от которой Сабине вдруг стало так тоскливо, словно она утратила что-то важное. Что-то, что было самой ее сутью, сосредоточием ее жизни и веры.

— Я не вправе просить тебя об этом, девочка, и уж тем более я не вправе просить за него. Но если ты найдешь в себе силы не оттолкнуть его, когда…

Когда. Жослен не сказал «если», Жослен говорил «когда», словно ни на миг не сомневался в том, что это случится.

Сабина могла бы сказать, что прошло целых шесть лет. Сабина могла бы сказать, что всё это — и жар, и шепот, и обещания в ночи, и вся ее любовь — остались далеко в прошлом. Могла бы напомнить, что у каждого из них свой путь, и попытки вернуться к тому, что осталось за спиной, не принесут им ничего, кроме новой боли. Но вместо этого выдала себя вновь.

— Вы ошиблись, мессир. Я не нужна ему.

— Я? — переспросил рыцарь со всё той же улыбкой, сделавшейся, казалось, еще печальнее. — Нет, Сабина. Я не ошибся.

И больше не произносил ни слова об этом, видя, что она не хочет, что она боится думать и подыскивать слова для своих воспоминаний. Но теперь он всегда, неотступной и почти незримой тенью, находился где-то рядом со строптивой белой арабкой или жесткой походной лежанкой из шерстяного одеяла у изножья Изабеллы и ее матери.

Все вокруг и без того берегут принцессу сверх меры. Я же буду беречь еще и тебя. Ты не знаешь этого, девочка, но порой ты очень сильно напоминаешь мне кое-кого. Кого я знал целую жизнь назад.

Принцесса Изабелла, подвижная белокурая девочка, едва ли замечала недостаток внимания со стороны одного из ее стражей, и из носилок с распахнутыми шторами, неторопливо ползущих по ухабистой горной дороге, то и дело доносился ее звонкий голосок:

— Как здесь красиво. Я никогда не была так далеко от дома. А вы были, Агнесс? Вы были в замке Керак? Насколько он высокий? Там много башен? Мадлен, передай мне сладости. Но мама! Я съем всего кусочек! Только попробую и вовсе не перебью аппетит! А мой жених? Агнесс, вы были представлены ему? Ты уже видела его прежде, мама? Он красивый? Он похож на отца?

Отцом Изабелла, верно, звала барона д’Ибелина, будучи не в силах вспомнить хоть какой-то детали об Амори.

Так интересующий принцессу замок — а в нем и терпеливо ожидающий ее приезда жених — появился на закате из дрожащего на солнце марева, последнего призрака ушедшего лета. Сабина вскинула ко лбу руку в кожаной, расширяющейся от запястья перчатке, рассматривая возвышающиеся на огромной скале песчано-серые стены и массивные квадратные башни. В Кераке не было изящества Иерусалимского дворца и, уж конечно, не было утонченности сарацинской архитектуры.

Суровый в своей простоте, с первого же взгляда внушающий чувство надежности, замок внезапно напомнил ей Уильяма.

А Рено де Шатильон, полуседой барон с загорелым до черноты и изрезанным морщинами лицом, — притаившегося в зарослях речного камыша леопарда. Впервые встретившись с ним взглядом, Сабина опустила глаза в пол и предпочла больше их не поднимать. Потому что увидела, прочитала так легко, словно это было высечено в глубине его зрачков, как на камне: Рено де Шатильону всё безразлично.

Безразлично, что скажет Балдуин, безразличен любой, даже самый прямолинейный отказ. Безразлично даже осознание, что задуманное им противно самому Господу. Какой бы грех ни решил совершить Рено де Шатильон, его не остановят ни мольбы, ни запреты. Помнил ли об этом король, когда послал в логово трансиорданского зверя женщину из числа сарацин?

— Господь всемогущий, какие страшные глаза, — жалобно прошептала Мадлен одними губами, когда барон наконец отвернулся. А Сабина вознесла небесам беззвучную молитву, когда поняла, что и в стенах Керака за ее спиной стоит молчаливая белая тень.

— Всегда проверяй, заперта ли на ночь дверь, — только и сказал ей Жослен, разом растеряв так отличавшую его от других храмовников улыбчивость, когда на следующее утро догнал ее выходящей на крепостную стену под рассветные лучи солнца и пронизывающий, частый для таких вершин ветер.

— Я посланница короля, — ответила Сабина, скорее взглядом, чем словами давая понять, что не ослушается совета, и остановилась у зубчатого бруствера, сложив руки на груди и повернув голову с поблескивающей серебряной нитью сеткой для волос. Порыв ветра взметнул разрезные рукава ее бледно-голубого блио и белый рыцарский плащ. — Он не иначе, как безумец, если…

— Ты женщина, — перебил ее Жослен с незнакомым металлом в голосе. Металлом, с которым куда чаще говорил Уильям. — Да к тому же еще и сарацинка. А он сидел в плену у сарацин шестнадцать лет, и ему, уж прости за прямоту, наплевать, что ты не имеешь к этому ровным счетом никакого отношения. Сдается мне, этого зверя весьма забавляет мысль отыграться на тебе за все его лишения. Это не король Амори, Сабина. И уж тем более не Уильям. Этот зверь изувечит тебя так, что останется только добить из христианского милосердия. И даже если потом его сумеют призвать к ответу, тебе это уже ничем не поможет.

Сабина и сама бы попыталась привлекать к себе как можно меньше внимания, зная со слов других баронов о необузданном характере хозяина Керака, а уж получив столь очевидное подтверждение своими страхам… Да будь ее воля, она бы и ночевала среди тамплиеров, но ставить Жослена в подобное положение… Уильяма она бы поставила, не задумываясь, хотя и приложила бы все усилия, чтобы скрыть свое неуместное присутствие. Но другого мужчину не смела.

Впрочем, четвертое утро в Кераке, утро свадьбы Онфруа де Торона и принцессы Изабеллы, показало, что бояться нужно было не только хозяина крепости. Он, пожалуй, оказался даже меньшим из зол.

Самые ранние, предрассветные часы прошли в безумном столпотворении на кухне, в главном зале восточной башни и даже в замковой часовне. А Сабина прониклась еще большим уважением к вдовствующей королеве, походившей теперь на непоколебимый никакими штормами горный утес и без труда решавшей любую возникающую проблему. Пожалуй, Сабина и сама бы не смогла делать этого с такой легкостью и врожденным талантом править, как это делала Мария. Куда уж там леди Агнесс и прочим.

Когда солнце поднялось к зениту, а обвенчанные молодые — сияющий от гордости жених, безусый мальчик, не имевший даже рыцарских шпор, и задумчивая, всё еще присматривающаяся, но уже, казалось, вынесшая ему положительный вердикт невеста — вышли из высоких дверей часовни, в нагревшемся воздухе вновь задрожало марево. Сабина придержала рукой вновь взметнувшиеся от порыва холодного, почти зимнего ветра разрезные рукава и подол любимого фиалкового блио — достаточно красивого и вместе с тем недостаточно броского, чтобы становиться объектом чересчур пристального внимания о стороны знатных мужчин — и замерла одновременно с дюжинами других окружавших ее людей, настороженно вслушиваясь в затихающий на башне звон колокола.

— Что это? — беспечно спросила Изабелла, поднимая к невидимому глазу источнику звука белокурую головку, украшенную изящными серебряными заколками и мелкими, словно песчаная пыль, сапфирами. Ответ принес запыхавшийся мальчик-паж с красным лицом и насмерть перепуганными глазами, едва не рухнувший на ступени перед Рено де Шатильоном.

Ответ, от которого серебристая франкская сетка вдруг показалась Сабине вцепившейся в волосы когтистой лапой, а тонкий крест с маленьким синим камушком на перекрестье впервые со дня ее крещения захлестнул шею удавкой из изящных серебряных звеньев.

— Там… сарацины!

Комментарий к Глава двадцать девятая

*Хинд — средневековое название Индии. В частности, одной из причин ненависти сарацин к Рено де Шатильону было еще и то, что его нападения ставили под угрозу торговлю с Индией.

 

*отрывок из второго куплета кансоны “Нет, не вернусь я, милые друзья” провансальского трубадура Бернарта де Вентадорна.

 

*Domine, miserere (лат.) – Господи, помилуй.

 

========== Глава тридцатая ==========

 

На закате ветер задул сильнее. В сухом, нагревшемся за день воздухе захлопало тяжелыми знаменами и поднялась серая каменная и красноватая земляная пыль. Заклубилась под копытами неторопливо — размеренным маршем, нога в ногу — выступающих на равнину перед замком лошадей. Среди этой медленно ползущей лавины грив и длинных попон особенно выделялись те кони, что не везли на спинах всадников в обмотанных тканью конических шлемах, а тащили за собой громоздкие осадные орудия, блестящие отполированным деревом и начищенным речным песком металлом. Одно… Два…

Девять.

— Что это? — тихо спросила Сабина, едва не сделав шаг назад от каменного бруствера с квадратными зубцами, но сдержавшись в последнее мгновение. Чем бы ни были эти военные машины, они еще не опасны.

Ветер унес звук ее голоса куда-то вверх, к знаменам с вороном — тем же вороном, что украшал печать Рено де Шатильона, — но Жослен, выставлявший у подножия бруствера ряд колчанов со стрелами, ее услышал.

— Требушеты*.

Слово показалось смутно знакомым. Она, верно, слышала его прежде от Балдуина. Или от Уильяма?

— Для чего они?

Рыцарь поднял голову в кольцах запыленных светлых волос, и Сабина увидела нахмуренные брови и угрюмо сжатые губы, прячущие с силой, едва ли не до скрежета, стиснутые зубы. Она и сама понимала, что обитателям Керака не стоит ждать от появления сарацин ничего хорошего, но если он так старается скрыть от нее тревогу…

— Для того, чтобы рушить стены, — ответил Жослен, и голос выдал его даже в бόльшей степени, чем весь его напряженный вид. — И башни, — прибавил рыцарь и повернул голову, рассматривая неторопливо ползущую внизу армию. — С таким количеством осадных орудий они здесь камня на камне не оставят. И даже если кто-то выступит нам на помощь уже сегодня… Первое время нам придется непросто.

— Сегодня? — повторила Сабина, решив, что это не более, чем попытка успокоить испуганную женщину, но Жослен кивнул и ответил спокойным, лишенным ласковых или утешающих ноток голосом.

— Свет.

Сабина по-прежнему не понимала, и рыцарь едва заметно улыбнулся, отчего ей вдруг показалось, что он старше ее по меньшей мере вдвое, а не на каких-то девять-десять лет.

— На вершине главной башни установлены огромные серебряные зеркала. Когда совсем стемнеет, мы используем их и факелы, чтобы послать ближайшей к нам крепости сигнал о нападении. Оттуда его передадут дальше на север, и так почти до самого Иерусалима. Ночи теперь длиннее летних, поэтому есть надежда, что к рассвету король уже будет знать об осаде. Если нам повезет… То нужно будет продержаться всего пару дней до прихода помощи.

Между ними и Иерусалимом лишь сотня миль по горным дорогам и одна переправа через Иордан. Железный Маршал должен успеть.

— Что мне делать? — спросила Сабина, не сумев подавить предательскую дрожь в голосе и стиснув в пальцах края скользких шелковых рукавов. Проклятье, вдруг подумалось ей. Какой, верно, неуместной она была здесь — среди суровых воинов и защитников королевства — в этом броском, мгновенно цепляющим взгляд фиалковом блио и шитых серебром тесных башмачках.

Жослен, судя по подаренному ей взгляду, думал о том же.

— А что ты можешь, девочка?

Сказано было без упрека, усталым голосом человека, лучше нее самой понимающего, что здесь она совершенно бессильна, но Сабина упрямо нахмурила брови, не собираясь так легко сдаваться.

— Не знаю. Скажи, что нужно, и, быть может, что-то из этого окажется мне по плечу.

Если сарацины ворвутся в замок, то вероотступницу обезглавят первой. Быть может, даже первее так ненавистных последователям Пророка тамплиеров.

Благодарю тебя, Господи. Прости мне столь странные слова, но я благодарю тебя за ту рану, что вынудила его остаться в Иерусалиме.

Или… он бросится к Кераку, не щадя себя, чтобы спасти оказавшихся в ловушке христиан? Сабина невольно зажмурилась, поняв, что от такой сумасшедшей скачки рана откроется вновь и он может попросту истечь кровью еще до того, как встретится с магометанами.

Господи, защити. Убереги не только от клинка, но и от опрометчивости.

— Вот и я не знаю, — совсем тихо ответил Жослен, вновь устремив взгляд на надвигающуюся на замок армию. — Здесь для тебя любое дело будет опасным. Но смени хоть свое платье. Если что случится, юбки тебе только помешают.

Она сменила. Бросилась в тесную комнатку, каморку с узкой кроватью, которую приходилось делить вместе с Мадлен, и, с трудом дотянувшись пальцами, распутала узел шнуровки на спине. Едва распустила тонкий, но крепкий бледно-сиреневый шнур и с неожиданным для самой себя отвращением дернула гладкую фиалковую ткань с плеч. Платье, сетка для волоса, полудюжина колечек — всё такое броское и такое пустое! Платье ее не спасет, платье не скроет цвета кожи и раскосого разреза глаз. Неужели она действительно так старается быть кем-то значимым, так рвется сравняться с благородными дамами, что готова появиться в таком виде перед армией разъяренных франкскими преступлениями магометан?

Нет. Какой в этом толк?

Сабина опустила глаза и посмотрела на ворохом лежащее вокруг ног блио. На саму себя, неловкую и дрожащую. И на кажущуюся еще смуглее кожу виднеющихся из-под белой камизы рук и босых ног. На абрис грудей под тонким хлопком, с остро проступающими сквозь ткань темными, почти черными сосками, и контур плоского живота не способной зачать женщины.

Он любил это тело не за белизну кожи или золото волос. И не за детей, которых она могла бы выносить, если бы судьба распорядилась иначе.

Сабина вдруг подумала, что он любил ее именно потому, что она была другой. Сарацинкой, не побоявшейся войти в христианский храм. Сарацинкой, которая не боялась его любить, веря, что Бог не осудит их за искреннее чувство.

И стянула камизу через голову, бросив поверх скомканного платья.

Она никогда не станет франкской женщиной. Уж точно не от того, что носит франкские платья и молится франкскому богу. И не уподобится всем тем благородным дамам, чье легкомыслие вызывало у него одно лишь раздражение. Она не будет умирать в шелках и глупой надежде на то, что ее чужеземный наряд остановит удар сабли.

Упав на колени перед массивным сундуком и роясь в ворохе скроенных на сарацинский манер блуз и шальвар, Сабина пожалела, что не сможет отыскать среди вещей хотя бы короткого кинжала.

***

Бернар еще пытался нашарить в густой предрассветной темноте холодное стремя, когда из распахнувшихся дверей дворца вылетел белый, как смерть, маршал храмовников. И словно шайтан вскочил в седло темногривого, почти сливающегося с сумраком жеребца, даже не коснувшись этих прокля́тых стремян.

— Брат Гийом!

— Все готовы, мессир! — так же зычно, вспугнув ночевавших в дворцовом саду птиц, ответил один из ожидавших маршала рыцарей. — Уже ждут за городом!

Вот уж верно, демоны, раздраженно подумал Бернар, жалея, что не велел сразу принести ему удобную скамеечку. Как женщине, но что поделать, если годы берут свое и ему уже не под силу взлетать в седло, словно какому-то юнцу с холеной бородкой? Шла бы речь об ином замке, и Бернару бы, верно, и вовсе приказали остаться в Иерусалиме, но в Кераке теперь его дети. Его наследник и единственная дочь. И…

Бога ради, старик, тебе уже минуло шестьдесят восемь. А прокля́тому рыжему маршалу — лишь тридцать два. И если тебе не примерещились от старости и слепоты те их тоскующие взгляды, неужели ты веришь, что еще можешь поспорить с ним за право лечь с красавицей-сарацинкой?

Если она не уступила маршалу прежде, то уж точно не откажет теперь, когда он бросит на магометан лавину белых плащей и красных крестов. Если, конечно… она доживет до этого часа.

Убереги, Господи. Убереги детей, убереги беззащитную девочку. Если нужно… возьми меня вместо нее.

***

Сарацины атаковали перед рассветом. Черные тени сновали среди разведенных костров всю ночь, оглашая затихшие в ожидании окрестности Керака гулкими неразборчивыми криками, но терпеливо ждали под пристальными взглядами точно таких же черных теней на крепостной стене, когда небо на востоке неуловимо посереет. И погаснут последние огни в главной, самой массивной и неприступной башне замка. Собравшихся на свадьбу принцессы знатных баронов и прекрасных дам не смущал вид вражеского войска под стенами Керака. Жослен не знал, о чем договорились между собой посланцы египетского султана и мятежного франкского бедуина, и договорились ли они вообще, но разве стала бы Мария Комнина подвергать опасности драгоценную дочь, дразня врага пиром в честь свадьбы?

И даже попади все эти благородные в плен, большинству из них лишь придется заплатить за свою свободу золотом, а потому они могли веселиться, сколько душе угодно. Жослен же себе такой роскоши позволить не мог. Даже в те годы, когда открыто звал себя младшим сыном благородного дона Жофрэ де Гареу.

Как не могла и поднимавшаяся по идущей вдоль стены каменной лестнице сарацинка в светлой шерстяной блузе и поблескивающих блестящей голубой нитью шальварах. Узкие полусапожки из оленьей кожи ступали мягко, как кошачья лапка, ночной ветер шевелил край повязанного на короткие волосы теплого платка, и весь ее вид выдавал сосредоточенную напряженность и души, и тела. Жослен повернул голову, заметив светлый, призраком возникший из темноты силуэт, и глаза молодой женщины влажно блеснули при свете тлеющих в высоких овальных жаровнях углей.

— Ты хоть немного спала?

Вставшая у стен Керака армия стерла последние границы, что еще оставались между провансальским рыцарем с аквитанским выговором и дочерью сарацинского купца с тонким серебряным крестом между полускрытыми воротом блузы ключицами.

— Нет. Не могу уснуть, — тихо ответила Сабина и посмотрела вперед и вниз, в черноту рукотворного каменного обрыва со вспыхивающими на его дне искрами костров. Содрогнулась, услышав призыв совершить предрассветную молитву, но не двинулась с места. Только губы, посеревшие, будто совсем обескровленные, шевельнулись в ответ на крики пришедших с армией муэдзинов.

Беззвучно, но вместе с тем отчетливо прошептав «Pater noster».

Бога ради, Вилл, какой же ты глупец. Неужели ты этого не разглядел? Она напугана, она почти плачет, но она здесь, а не прячется среди смеющихся баронов, надеясь на их защиту. Неужели тебя действительно никто прежде не любил, раз ты побоялся ответить, когда к тебе тянулось такое сокровище?

— Какая несправедливость, — пробормотал Жослен себе под нос, но она услышала и вопросительно подняла на него блестящие в темноте глаза. — Он мой друг, и я люблю его, как брата. Но он тебя не заслужил.

Длинные ресницы медленно опустились, и нежные губы разошлись в печальной улыбке.

— Ты не прав. Ему очень тяжело. Я знаю, пусть сам он, верно, никогда не признáется в этом ни мне, ни кому-либо еще. И он заслуживает гораздо бóльшего, чем одну только меня.

Черные ресницы поднялись вновь, и из глубины темных глаз на него вдруг посмотрели другие, серо-стальные с голубоватым отливом.

Ты… ждешь меня там?

— Можешь… мне кое-что пообещать?

— Что? — тихо спросила сарацинка, и наваждение пропало, развеевшись при первом же звуке ее голоса.

— Если я не переживу эту осаду… Скажи ему, что я не хочу для него такой же судьбы.

Она не поняла так, как должен был понять Уильям, нахмурила изогнутые полумесяцами брови, решив, что он говорит о слишком частой для тамплиеров смерти в бою, но послушно кивнула.

— Именно так скажи, — попросил Жослен. — Он… поймет, о чем я.

Звезды на востоке побледнели, сливаясь с медленно сереющим небом.

— Что мне делать? — повторила Сабина, и загомонившие внизу дюжины и сотни голосов почти заглушили ее слабый шепот.

— Что ж, если не боишься, то… Думаю, лекарям понадобятся все имеющиеся у нас свободные руки, — ответил Жослен, вынимая из приставленного к стене колчана первую стрелу. Обмотанный пучком сухой травы и щедро облитый маслом наконечник замер в опасности близости от тлеющих углей.

Сабина успела спуститься вниз по отполированной сотнями и тысячами ног лестнице, когда он поднял руку в боевой перчатке, крепко сжимая древко лука, оттянул двумя пальцами тетиву, разворачивая корпус так, чтобы белое оперение легло поперек груди, и темноту прочертила огненным росчерком первая горящая стрела, убившая чью-то лошадь.

Ну же, прокля́тые шайтаны. Не прячьтесь за своими шатрами и осадными орудиями. Подойдите ближе.

***

С каждой пройденной дюжиной миль король Иерусалимский бледнел и давился кашлем всё сильнее. Его носилки везла пара чистокровных белых арабок, послушных малейшему движению поводьев и не проявивших бы вздорного нрава даже перед лицом диких зверей или вражеских армий, а потому всегда двигавшихся плавно и чудовищно неторопливо. Король не мог позволить себе нестись во весь опор — Бернар всерьез опасался, что вздумай Балдуин сделать нечто подобное, его иссушенное болезнью тело попросту рассыплется на части, — но упорно подгонял всех остальных.

— Быстрее, — сипел король в ответ на вопросительные взгляды баронов и верных рыцарей. — Не ждите, если я отстану. Моя сестра и мачеха нуждаются в вас.

В них нуждался весь Керак, и Бернару самому хотелось дать коню шпор и во весь опор броситься к возвышающемуся где-то вдалеке, еще невидимому для глаз замку. Но для него подобная выходка была не менее опасна, чем для умирающего короля. А вот маршал храмовников, скрывший отливающие рыжиной волосы под тяжелым шлемом, но по-прежнему легко узнаваемый благодаря росту и размаху плеч, без конца метался из начала колонны к королевским носилкам и обратно. Бернар не слышал, о чем тот говорил с королем — был слишком далеко от носилок, да и голос тамплиера звучал гулко и неразборчиво из-под топфхельма, — но маршал, видно, был полностью солидарен с Балдуином. Когда они пересекали Иордан, подняв в сырой осенний воздух целое море брызг, Бернару даже показалось, что взбудораженный храмовник готов броситься в реку верхом на коне, не ища броду, и переплыть ее, даже не сняв кольчуги.

Ариэль тоже заметил, но молчал до самого привала, сделанного, лишь когда небо вновь почернело и вспыхнуло мириадами не по-осеннему ярких звезд. Уильям потребовал карту, едва спешившись с покрытого пылью и пеной коня и бросив поводья нерасторопному, зябко потирающему замерзшие руки оруженосцу. И заявил, сощурив глаза и внимательно разглядывая черные линии в неровном свете факелов:

— Мы движемся слишком медленно.

— Бога ради, Вилл, — устало ответил Ариэль, с трудом переставляя задеревеневшие от непрерывной скачки ноги, но упрямо следуя за ним в едва поставленную на сухой каменистой земле маршальскую палатку. — Мы загоним лошадей.

— Пусть! — мгновенно разъярился Уильям, обернувшись через плечо, но опустившийся тяжелый полог заглушил звук его голоса для оставшихся снаружи братьев.

— Нет, не пусть, — по-прежнему устало, но непреклонно ответил Ариэль, качнув головой, и на единственный глаз неряшливо упали грязные спутанные волосы, на мгновение смазав застывшее на чужом лице жуткое выражение отчаяния. — Если лошади падут, то мы уж точно не сможем никому помочь. Не успеем, понимаешь?

Уильям смотрел на него так, словно и в самом деле не понимал. Ариэлю оставалось только гадать, о чем он сейчас думал.

Она обернулась. Сабина обернулась на него с седла, прежде чем подобрать поводья и лишь слегка, едва ощутимо, тронуть лошадиные бока блестящими на солнце серебряными шпорами. Сабина посмотрела прямо ему в лицо, и этот взгляд почему-то совсем ему не понравился. Тем невысказанным прощанием, что вдруг померещилось Уильяму в тонко подведенных карих глазах.

— Они там… — собственный голос казался чужим и каким-то хриплым, словно он заговорил впервые после долгих лет молчания и горло теперь царапала изнутри забившаяся туда грубая каменистая пыль. — Она там, Ариэль. А я ничего не могу сделать.

Ариэль промолчал. Не нашел слов. Льенар бы нашел, но Ариэль не Льенар, и ему нечего было сказать в ответ на это признание. Быть может, Ариэль даже осудил, потому что помнил еще то сказанное Уильямом в горах Масиафа четыре года назад.

Я отказался от нее.

Ариэль мог бы ответить, что это никакой не отказ, если теперь он мечется, словно загнанный в клетку зверь. Но Ариэль промолчал, и Уильям был благодарен ему уже за это.

— Отдохни, — только и попросил друг, но даже этой просьбы Уильям выполнить толком не смог, просыпаясь, казалось, в то же самое мгновение, когда закрывал глаза. Видя огонь и брызжущую на стены кровь, и вскакивая со сдавленным криком, когда перед глазами вновь и вновь появлялось страшное видение сарацинского копья на фоне черно-красного от зарева пожара неба. С отрубленной, смотревшей сквозь него невидящими темными глазами головой.

Они не пощадят. Ни Жослена, потому что он тамплиер, ни ее, потому что с первого же взгляда признают в ней сарацинку. Они расправятся с ней даже страшнее, чем с Жосленом, потому как Жослен для магометан всё же франк и чужак. А она… Предательница.

Правый бок рвало болью при каждом движении, но крови из-под тугой повязки сочилось немного. Ничего, справимся. Рана уже поджила и не так опасна. Бывало и хуже. Гораздо хуже. А теперь ему всего-то и нужно, что успеть добраться до Керака прежде, чем тот окажется в руках магометан.

Прежде, чем она пострадает.

Сабина… Ты только держись. Слышишь? Мы уже близко.

Сабина не слышала. Она тянула изо всех сил, напрягая содранные, гудящие от усталости руки и кашляя от застилающего глаза едкого черного дыма, когда раненый рыцарь в котте с гербом де Шатильонов вдруг дернулся в руках тащивших его женщин, и на смуглое лицо и шею склонившейся над ним сарацинки брызнуло густой темной кровью.

Мадлен завизжала.

Комментарий к Глава тридцатая

*требушет - метательная машина для осады городов и замков.

 

========== Глава тридцать первая ==========

 

Клубящаяся в воздухе пыль смешивалась с пеплом и превращала людей в смутные тени-призраки, возникающие из дымных клубов, будто из ниоткуда, и точно так же исчезающие в никуда. Солнце поднялось над горизонтом несколько долгих — показавшихся ей вечностью — часов назад, но над Кераком словно простерлась длань Аллаха, погрузив неверных во мрак.

Замок агонизировал. Темно-серые, будто вырубленные в толще горной породы коридоры полнились дымом и кровью, капающей с носилок с ранеными. На полу то засыхали дорожкой одинокие капли, то растекались целые лужи там, где приходилось бросать носилки и спешно пытаться сменить повязку или зажать разбереженную неосторожным движением рану. Кровь запеклась на содранных о чужие кольчуги руках, покрыла ладони от запястий до кончиков пальцев, не давая им толком согнуться. Ногти ломались и царапали, и из-под указательного и безымянного на правой руке тоже сочилась кровь.

Мадлен, будь она неладна, оступилась на крутой винтовой лестнице, поскользнувшись на отполированных сотнями и тысячами шагов ступенях, и выронила тяжелое ведро. Деревянная кадка с грохотом скатилась вниз, расплескивая воду, и исчезла из виду за очередным поворотом лестницы.

— Прости, — сипло пискнула подруга, не решаясь поднять измаранного лица. На щеке у нее тускло блестела полоса темной крови.

Сабина посмотрела тупым равнодушным взглядом на залитые водой ступени и устало ответила, с хрипом поперхнувшись плывущим откуда-то сверху дымом.

— Нужно вытереть. Кто-нибудь поскользнется.

— Я… я уберу, я сейчас всё уберу, — залепетала Мадлен, а Сабина попыталась перехватить поудобнее шершавую ручку собственной кадки — левое плечо заныло так, словно внутри него что-то оборвалось — и потащила кадку дальше по лестнице. Дыма становилось всё больше.

Они здесь задохнутся.

В стену ударило огромное и тяжелое. Где-то над ней, так высоко, что само попадание не причинило бы ей вреда, но лестница задрожала, и на голову посыпалось мелкое крошево из скреплявшего каменную кладку застывшего раствора*. Сабина рефлекторно схватилась свободной рукой за стену, не успев даже испугаться. Мысль о том, что падение с такой лестницы обернется для нее сломанной шеей, пришла несколькими мгновениями позже.

Какая глупая смерть. Не от стрелы или сабли, а от неловко подвернувшейся ноги.

Ну же. Еще несколько шагов. Нужно дотащить эту прокля́тую кадку.

Она попыталась отвлечься, подумать о чем-то, кроме собственного стонущего от усталости тела, но в голове будто звенело пустотой, и редкие мысли оставались обрывками фраз и даже слов, додумать которые не было сил.

Другим сложнее… Другие сейчас на стене, другие…

Ей мерещилось, что откуда-то сверху доносятся звуки лютни. Замок агонизировал, но в главной башне, кажется, еще продолжался пир. Сабина поднималась туда лишь однажды, в самом начале осады, когда надеялась попросить помощи у тех, кто даже в случае захвата замка рассчитывал расстаться лишь с частью принадлежавшего их семьям золота. Надеялась хотя бы на то, что часть занятых на этом пиру слуг оставить господ и спустится в наспех сооруженный в самом большом из нижних залов лазарет.

Леди Агнесс, первой услышавшая просьбу, рассмеялась ей в лицо, невольно привлекая внимание всех остальных.

— Моих служанок?! У тебя что же, своих рук нет, раз тебе понадобились чужие?!

Сабине показалось, что вокруг стихли и все голоса, и непрерывно игравшая музыка, и даже грохот требушетов снаружи.

— Людям внизу необходима помощь. Ваш собственный брат сейчас на стене, и нужно…

И леди Агнесс плеснула ей в лицо вином из позолоченного кубка.

— Кому нужно?! Мне?! Знай свое место, девка! У тебя нет права указывать благородной даме!

Сабина зажмурилась, вскинув к лицу руку, когда глаза больно защипало от показавшейся неожиданно едкой жидкости. Она не видела, кто засмеялся первым, но когда наконец сумела сморгнуть выступившие от попавшего вина слезы, то ей показалось, что в зале хохочет каждый мужчина в богато украшенной котте и каждая женщина в шелковом блио.

— Изабелла, — сухо сказал женский голос, и Сабина наткнулась взглядом на холодные, показавшиеся ей спасением вишневые глаза. А юная невеста осеклась и залилась ярким румянцем, пристыженно потупив глаза.

Вдовствующая королева Иерусалима звонко щелкнула пальцами в дорогих перстнях и указала на Сабину проворно подскочившей служанке.

— Найдешь остальных и пойдешь с ней. И я искренне советую вам, мессиры и благородные дамы, не впадать в грех гордыни. Как знать, нуждается ли в действительности Салах ад-Дин в вашем золоте или отрубленные головы ему всё же предпочтительнее.

— Благодарю вас, Ваше Величество, — с трудом выдавила Сабина. На светлой блузе медленно расплывались некрасивые винные пятна. И ей вдруг подумалось, что это очень дурной знак.

— Сибилла узнает, — по-прежнему сухо ответила Мария, — кому она доверила сопровождать мою дочь.

Сибилла этого и хотела, отстраненно подумала Сабина. Она понимала, почему, понимала, что как бы ни относились к ней мужчины при дворе, женщинам уж точно не пришлось по нраву внимание короля к дочери сарацинского купца. Как понимала и то, что излишне нежное отношение Уильяма сыграло с ней дурную шутку. Она привыкла считать себя равной рыцарю. Она не побоялась считать себя почти равной королю.

Рано или поздно она тоже должна была заплатить за свою гордыню. Час настал, и теперь она тащила по лестнице кажущееся неподъемным деревянное ведро с колодезной водой, спотыкаясь и кусая губы, чтобы не завыть от боли, жгущей руки от ладоней до самых плеч.

Матерь Божья, дай мне сил!

Стена задрожала вновь, осыпав ее серой пылью, и из груди вырвался истеричный смех. Седая! Она поседеет от этой пыли!

Если уже не поседела от страха. Она не справится. Она не рыцарь и не лекарь, она только и может, что накладывать простые повязки и таскать кадки с водой. И рядом давно уже нет никого, кто мог бы забрать у нее эту кадку, если та станет слишком тяжелой.

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу.

Сабина привалилась к стене, цепляясь грязными пальцами с обломанными ногтями за края камней в грубой, без изысков сложенной серой кладке. Голос прозвучал в голове так отчетливо, что она едва не оступилась вновь, решив, что он доносится сверху, из-за очередного поворота лестницы. И сползла по стене на холодную гладкую ступень, бездумно, одним лишь чудом сумев поставить кадку, не расплескав воды. В глаза будто насыпало песка, и в груди заклокотало, заставив сжаться в комок, пряча лицо в грязных ободранных руках.

Ему не нужно, Господи. Ему не… Он не придет!

В стену ударило вновь, так близко, что деревянная кадка даже подпрыгнула на ступени и не слетела вниз лишь потому, что… Сабина смотрела несколько долгих секунд — сквозь прижатые к лицу пальцы, не веря своим глазам — на удержавшую прокля́тое ведро руку, прежде чем решилась отнять ладони и поднять голову. На глаза упали посеревшие от пыли волнистые прядки.

— Я обезумела? — голос прозвучал совсем жалобно, как у маленькой девочки, и ответ ударил металлом, будто отвесив ей хлесткую пощечину кольчужной перчаткой.

— Вставай!

— Уильям…

— Вставай!

Ее тряхнуло за плечи безо всякой жалости, рвануло вверх с ледяной, как могильный камень, ступени, и вдруг бережно поддержало, когда она оступилась и пошатнулась на краю винтом уходящей вниз пропасти.

— Не могу, — всхлипнула Сабина, неловко ткнувшись грязным от пыли и пота лицом в мягкую белую ткань. — Господи, дай мне сил.

— Господи, дай мне времени, — раздалось у самого уха, шевельнув горячим дыханием прядь спутанных перепачканных волос, и такая же горячая рука запрокинула ей голову, погладив по щеке с такой нежностью, словно не было ни грязи, ни копоти, ни чужой запекшейся крови. Сабина смотрела на него блестящими от слез глазами, видела, как окаймленные бородой губы шепчут молитву, и умиротворенно опустила ресницы, когда он склонился к ее лицу и коснулся этими губами перепачканного лба.

Борись.

Стены башни содрогнулись вновь, и она очнулась, сжавшаяся в комок и обхватившая себя руками, на ледяных ступенях. Выбросила вперед левую руку, хватаясь за край деревянного ведра, чтобы не дать ему свалиться вниз и обратить прахом все ее усилия, и попыталась подняться, размазывая второй рукой текущие по лицу горячие слезы.

Ну же. Еще несколько шагов.

***

Земля тряслась под ударами сотен лошадиных копыт. Солнце блестело на звеньях кольчуг и наконечниках копий, но каждому из рыцарей виделись в этом блеске вскинутые, отражающие лучи лезвия сабель.

— До заката не успеем! — выкрикнул кто-то из баронов, но с ним немедленно заспорил другой.

— Успеем!

Успеем, повторил про себя Уильям, безжалостно подстегивая заупрямившегося при подъеме на холм коня. Успеем до того, как совсем стемнеет, иначе придется вновь делать привал, ждать рассвета и…

Обнаружить на месте Керака разграбленное пепелище.

Или нет? Быть может, он не прав. Быть может, он недооценивает надежность этих стен. Или переоценивает силу магометан. Но так или иначе…

Будь проклят Рено де Шатильон и его разбойничьи набеги! Прости меня, Господи, молю, прости мою ненависть, но я не в силах смириться с тем, что из-за этого варвара сейчас страдают невинные люди.

Смирение никогда не было его сильной стороной. Но будь иначе, он не стал бы тамплиером. Будь иначе, он не нашел бы верных друзей и собратьев. Будь иначе, он не встретил бы женщину с медово-карими глазами, которой не нужны были ни золото, ни громкий титул.

И не боялся бы потерять ее теперь.

Раненый бок заныл с новой силой, и Уильям невольно закусил нижнюю губу, терпеливо пережидая вспышку боли и радуясь, что шлем скрывает его лицо от других братьев. Не время предаваться страданиям в орденском лазарете. Для этого никогда нет времени, но сейчас — особенно.

Боже милостивый, я верю, что Ты был со мной все эти годы. Прошу, не оставляй меня теперь.

Они должны успеть до заката.

***

Требушеты приходили в движение один за другим. Маленькие юркие фигурки закладывали снаряд в подвешенную на длинном конце деревянного рычага огромную пращу, бежали к закрепленному с противоположной стороны орудия тяжелому противовесу в грубо сколоченном коробе и с силой тянули за привязанные к нему веревки. Длинный конец рычага со свистом рассекал пыльный воздух, и из пращи вылетало каменное ядро, с грохотом врезавшееся в стену замка и поднимавшее клубы пыли.

Защитники отстреливались, чем могли, но выпущенные из луков и арбалетов стрелы казались комариными укусами в сравнении с грозным оружием магометан. Впрочем, рассуждал Жослен не без иронии, комары в Святой Земле порой разносили болотную лихорадку*.

Стертые тетивой пальцы беспрерывно кровоточили. Сабина перевязала ему руки прошлой ночью, когда отыскала спящим среди спустившихся со стены и рухнувших, где придется, рыцарей, но стоило сменить ночной караул и вновь взяться за лук, как тонкие полоски белой ткани быстро пропитались сначала пόтом, а затем и кровью. Жаль. Мягкая ткань едва уловимо пахла жасмином, и ему нравилось думать, что она порвала на повязки рукав или подол одной из своих камиз. Любому мужчине бы понравилось. Даже тому, кто поклялся до конца своих дней сражаться во имя Господа в надежде спасти чужую душу от Адских врат. И кто видел, с какой нежностью эта кареглазая женщина смотрела на упрямого баронского наследника.

Если ему суждено дожить до появления подмоги, то он заставит этого глупца хотя бы признаться ей в том, что она важна не меньше, чем Орден.

Внизу вновь раскручивали рычаг одного из требушетов, и кто-то из защитников закричал, инстинктивно ощутив опасность, даже раньше, чем из пращи вылетел не камень, а глиняный горшок.

— Берегись!

Горшок пролетел между зубцами бруствера — не иначе, как длань самого Аллаха направила его так удачно — ираскололся от удара о валганг, разбрызгивая тягучую черную жижу. Каменное масло*. А затем еще один, и еще, и вместе с горшками в них летели подожженные стрелы.

— Воды! Во имя Господа, принесите воды!

Жослен отскочил в сторону, спасаясь от липкой черной жидкости, а когда, выпустив еще несколько стрел, обернулся к лестнице на стену и увидел, что Господь услышал молитвы обожженных рыцарей, то неожиданно для самого себя пожалел об этом со всей возможной искренностью.

— Господь милосердный, уйди отсюда!

С замурзанного лица на него упрямо смотрели блестящие медово-карие глаза. Она где-то потеряла свой красивый головной платочек, и вся перепачкалась кровью и пылью, но выглядела такой решительной, словно эта грязь была венцом Иерусалимских королей.

— Вам нужна помощь!

— Ты никому не поможешь, если умрешь!

Ответить она не успела. Внизу вновь со свистом взлетела в воздух праща на конце требушета, и в бруствер ударило каменное ядро, сметя одного человека самим снарядом и задев еще нескольких брызнувшими во все стороны осколками зубцов. Один из рыцарей — в пыльном светлом сюрко и кольчужном капюшоне, из-под которого выбивались замызганные, но вроде бы светлые волосы — с пронзительным криком схватился за лицо обеими руками, выронив оружие, и рухнул на колени.

— Мессир Жасинт!

Она бросилась к раненому, позабыв и про воду, и про пытавшегося прогнать ее Жослена, но успела лишь подхватить рухнувшего рыцаря под плечи и не дать упасть на камни лицом вниз. Из-под рук в кожаных перчатках обильно сочилась темная кровь и розоватая жидкость. Жослен еще не видел раны, но понял — по крику и брызнувшему откуда-то из-под капюшона серо-розовому, — что этому бедолаге уже не помочь.

Сабина не вскрикнула, когда отняла обмякшие руки от лица и увидела разорванные каменной шрапнелью щеки и проломленную лобную кость с вдавленными внутрь осколками. Только застыла, широко распахнув глаза, и сухие искусанные губы беззвучно шевелились, словно она пыталась что-то сказать. Или прочитать молитву за упокой.

При всем христианском милосердии Жослена, для этого сейчас совершенно не было времени.

— Ради всего святого, уходи отсюда сейчас же!

Он схватил ее за руку, заставляя вскинуть голову и посмотреть ему прямо в глаза, всего за мгновение до того, как в бруствер ударило еще одно каменное ядро.

***

Бернар чувствовал, что непоправимо опаздывает, плетясь где-то в самом конце колонны, когда по ней волной прошел взбудораживший каждого рыцаря и оруженосца крик.

— Замок! Уже видно замок!

— Командуйте, мессир Ги! — кричали где-то впереди, и Бернар из последних сил пришпорил коня. Это слишком для него. Это будет, пожалуй, его последний военный поход. Когда-то, еще в самом начале правления прокаженного короля, Бернара злила необходимость уступить свое место в рядах иерусалимской армии кому-то из молодых, но теперь эта мысль была даже в радость. Он свое отвоевал. У него есть двое сыновей, которым можно доверить защиту короля и королевства, а ему самому давно пора почивать на лаврах, доживая отпущенные Богом годы в мире и спокойствие.

— Командуйте же, мессир регент! — по-прежнему кричали рыцари, не собираясь дожидаться отстающих, и Бернар понял, что что-то идет не так. А потом и увидел стремительно набирающую скорость белую лавину. Тамплиеры шли в атаку, намереваясь присвоить победу над магометанами одному только своему Ордену. А Бернару оставалось только бессильно смотреть, как они несутся по равнине, огибая по широкой дуге высокий холм с венчающим его замком, и ударяют в самое сердце магометанской угрозы.

Требушеты окропило кровью заряжавших их воинов.

Будь неладен этот маршал, но всё же он не глупец. Пусть Бернар всё равно пожалел, что магометане при виде надвигающейся на них конницы принялись поспешно отступать, бросая свои шатры и попросту поджигая осадные орудия, чтобы те не послужили в будущем их врагам. При ином раскладе эта самоубийственная атака могла бы стоить храмовникам половины рыцарей. Если не всех. Маршал, рубящийся в первых рядах — Бернару даже примерещилось, что он увидел окровавленный меч храмовника, стремительно рассекающий воздух, броню и плоть, — уж точно не пережил бы ответного удара магометан. Слишком уж он заметен по сжимаемому в левой руке древку черно-белого знамени.

Да и разве Устав Ордена разрешает подобное? Маршалы часто гибнут в бою, но разве могут они рисковать драгоценным Босеаном, бросаясь вместе с ним в самую гущу сражения?

Устава храмовников Бернар толком не помнил, да и не думал вспоминать его теперь, куда больше озадаченный тем, что белые плащи, кажется, не намеревались преследовать отступающего врага, встав неподвижной стеной между магометанами и холмом Керака. Неужто вспомнили о том, что их первейший долг — защищать христиан, а не искать славы в бою?

В распахнувшиеся им навстречу ворота замка Бернар въехал одним из первых. После, разумеется, тамплиеров. Командовавший мирскими рыцарями Ги де Лузиньян, верно, надумал преследовать магометан, но Бернар рвался в замок не меньше — а то и больше — храмовников. Издалека бедственное положение Керака выдавал только поднимавшийся от одной из башен дым, но, оказавшись в непосредственной близи, Бернар разглядел выбоины и даже проломы в грубой, сложенной без изысков каменной кладке, оставленные магометанскими требушетами. И сумел опередить рыжего маршала, допытывавшегося, едва спешившись и сорвав с головы шлем, чего-то от одного из своих храмовников, уже бывшего, судя по его замызганному виду, в Кераке до подхода подкрепления из Иерусалима.

Ее не было в наспех устроенном лазарете, который Бернар отыскал, едва успев войти в замок. Или, быть может, она была, пряталась от него где-то совсем рядом, но он не увидел. Как не увидел и того, как навстречу ворвавшемуся следом за ним маршалу поднялся, хромая на правую ногу, еще один храмовник с перевязанной головой и рукой. Они устремились навстречу друг друга и обнялись с порывистостью, какой порой не встретишь и у родных братьев, заговорили одновременно, перебивая друг друга, и коротко, рвано засмеялись. Бернар этого не заметил. И не увидел, как маршал вдруг изменился в лице, услышав несколько сказанных почти шепотом слов, потребовал чего-то в ответ, с трудом разомкнув побелевшие губы, и пошел вслед за вторым храмовников стремительным размашистым шагом, схватившись рукой за правый бок.

Бернар смотрел лишь на сидящую на коленях, разметав длинную розовую юбку по грязному полу, и горько плачущую Агнесс. Он еще не подошел достаточно близко, чтобы снующие между ними люди перестали мешать ему разглядеть, над чьим телом рыдает дочь, но уже знал, что в прόклятом этом замке был лишь один человек, из-за которого она могла так убиваться.

Его мальчик был мертв.

***

Мадлен опустила ладонь в глубокую глиняную миску, наполненную ледяной водой, тщательно смочила зажатую в пальцах тряпицу и осторожно оттерла разводы смешанной с пόтом пыли с горячей щеки. После сводящей пальцы колодезной воды смуглая кожа показалась ей обжигающей, как раскаленный добела металл.

— Пожалуйста, выпей.

— Нет, — едва слышно ответили иссушенные губы, а медовые глаза, цвету которых Мадлен в тайне завидовала, закатились так, что под дрожащими веками были видны одни лишь тускло поблескивающие белки.

— Тебе станет легче, — жалобно повторила Мадлен те же слова, что говорила уже с полсотни раз.

— Нет.

Боже правый, да как же ее убедить не мучить саму себя? Как же…

Мадлен не знала. Она была лишена таланта говорить красиво и складно. Была лишена таланта даже отстаивать свои убеждения и свое мнение так, как это делала Сабина, выдвигавшая ультиматумы самому королю Святой Земли, которого Мадлен в тайне боялась. Будь иначе, Мадлен сумела бы заставить ее выпить хотя бы несколько капель макового отвара. От опиума было бы больше проку, но опиума не хватило на всех раненых.

Донесшиеся из-за двери их тесной каморки голоса показались ей посланием свыше. Господь услышал ее молитвы и ответил, приведя на помощь тех, кто сумеет повлиять на эту безумицу.

— Да потому, силы небесные, что ее любовь к медицине сыграла с ней дурную шутку! Думается мне, девочка слишком много читала о том, как усыпить больного, чтобы он не мучился перед смертью, — возмущенно сипел голос, в котором Мадлен узнала мессира Жослена.

— Ты уверен…? — медленно спросил другой, тоже мужской, но незнакомый, и дверь в комнатку открылась со скрипом несмазанных петель.

— Уверен, — ответил мессир Жослен, первым входя в каморку и сильно хромая на правую ногу. — Она потеряла много крови, но сами раны не опасны для жизни. Я молюсь, чтобы не случилось заражения.

— Тогда почему…? — вновь спросил второй мужчина, действительно оказавшийся незнакомцем и тоже носивший белое сюрко, сейчас густо забрызганное кровью. Высокий красавец с заплетенными в косицу каштановыми с медью волосами, не обративший никакого внимания на то, как зачарованно уставилась на него Мадлен. Даже не посмотревший на нее. Стоило ему переступить порог комнатки, как взгляд чуть раскосых серых глаз приковало к одной лишь бессильно вытянувшейся на узкой постели кареглазой женщине.

— Меня оглушило, — глухо ответил мессир Жослен. — И не только меня. Можно подумать, что эти собаки намеревались убить именно ее, настолько, кхм, удачно всё чуть было не сложилось. Девочка могла истечь кровью прежде, чем я успел хотя бы понять, что произошло. Не удивительно, что она перепугалась до полусмерти.

Второй мужчина, казалось, не слышал ни единого сказанного ему слова. Только смотрел на приоткрывшиеся иссушенные губы, закатившиеся глаза и часто, прерывисто вздымающуюся грудь под влажной от испарины камизой. А потом шагнул к постели, по-прежнему не обращая никакого внимания на притихшую рядом с подругой Мадлен, и осторожно коснулся пальцами горячего влажного лба. Медовые глаза приоткрылись, блеснув слезами боли на слипшихся ресницах, и она вдруг попыталась улыбнуться.

— Уильям…

Мадлен даже вздрогнула от этого страшного едва слышного шепота, так непохожего на ее обычный голос, и взмолилась вновь:

— Пожалуйста, выпей.

— Нет… Если мне… Если я… Хочу знать, что умираю.

— Сабина…

— Нет! — голос на мгновение обрел силу, но уже через мгновение она бессильно откинула голову на подушку, ловя ртом сухой горячий воздух. — Не смейте… Не прощу…

Мадлен жалобно уставилась на незнакомца в белом, одними глазами умоляя его сделать хоть что-нибудь. Подобрать слова, которых не было у нее. Но он лишь нахмурил темные брови, словно устремленный на него взгляд Сабины — жуткий преданный взгляд, которого Мадлен никогда прежде не видела — вызвал в нем одно лишь раздражение, и потребовал:

— Дайте мне.

Мадлен не посмела спорить. Даже не сумела возмутиться, когда решила, увидев, как он подносит край деревянного кубка к губам, что он зачем-то намерен выпить отвар сам. И беззвучно охнула, округлив глаза и судорожно вдохнув, когда мужчина склонился над Сабиной, опираясь рукой на край постели, и коснулся губами ее приоткрытого рта. Медовые глаза закатились вновь, тонкая рука в повязках на содранной ладони и пальцах слабо шевельнулась, словно она хотела коснуться его, но не нашла сил оторвать руку от постели, и по блестящему от пота горлу прошла дрожь.

Проглотила! — обрадовалась Мадлен. — Хвала Господу, проглотила! Хоть не будет так мучиться от боли.

Обрадовалась и покраснела, смущенно потупившись, когда поняла, что поцелуй затянулся и уже не имеет никакого отношения к попытке напоить Сабину маковым отваром. Неужели… это из-за него она так убивалась, отказываясь от любых знаков внимания от других мужчин?

Взгляд, которым Сабина посмотрела на храмовника, когда тот отстранился, лишь укрепил подозрения. В медовых глазах стояли слезы. И застыла такая боль, словно он… предал ее.

— Ничего, — прошептала Сабина, и одна прозрачная слезинка потекла по виску, затерявшись в спутанных, грязных от серой пыли волосах. — Я рада… что ты будешь последним… что я увижу.

Лицо мужчины застыло, словно от пощечины, и он бросил сдавленным, почти злым голосом:

— Отдыхай. Король скоро прибудет в замок.

Король? Причем здесь король? — не поняла Мадлен, а тамплиер уже повернулся и в два шага пересек тесную комнатку, исчезнув в распахнутом во всю ширь дверном проеме.

Жослен нашел его за первым же поворотом коридора. Думал, что не догонит из-за ушибленного, почти несгибающегося колена, но Уильям остановился, едва дверь в тесную, пахнущую кровью и болью комнатку скрылась из виду, и сполз по стене, комкая в пальцах белую ткань сюрко на правом боку.

— Может, тебе лекаря? — спросил Жослен, останавливаясь рядом и глядя на него сверху вниз.

— Нет, — ответил Уильям и откинул голову назад, устало закрыв глаза. — Пожалуйста, не говори ничего.

— Не буду, — согласился Жослен и с трудом опустился рядом, вытянув больную ногу. — Боже, неужели всё закончилось?

Уильям промолчал, но у него было стойкое ощущение, что их беды только начинались. И предчувствие его не подвело. Ги де Лузиньян вновь показал себя никудышным полководцем.

Комментарий к Глава тридцать первая

*основным строительным раствором в европейской средневековой архитектуре была смесь речного песка с гашеной известью. Не возьмусь утверждать насчет Керака, но вполне возможно, что и там при строительстве использовали именно этот раствор.

 

*болотной лихорадкой называли малярию.

 

*каменным маслом во времена античности и Средневековья называли нефть.

 

========== Глава тридцать вторая ==========

 

Забытие казалось бирюзовыми водами Иордана, неторопливо накатывающими на красноватый берег укрытой от чужих взглядов зáводи. Качающими на мелких речных волнах безвольное, обмякшее в теплой воде тело. Полусогнутые пальцы тонущих, будто тянущихся к илистому дну рук щекотало тонкими маленькими плавниками проплывающих мимо рыбешек.

Звуки доносились с трудом, редкие голоса гулко отдавались в наполненных водой ушах, позволяя разобрать от силы пару слов. Сдавленное сипение, вдруг прозвучавшее где-то высоко над ней — в самых облаках или даже выше, — и вовсе показалось какой-то бессмыслицей, словно каждое слово в короткой, отрывисто брошенной фразе было произнесено с конца, задом наперед.

Балдуин?

Открыть глаза не было сил. Веки будто налились свинцом, и пальцы начинали судорожно подергиваться при малейшей попытке разлепить ресницы, словно цеплялись за спасительное тепло воды.

Зачем? Разве здесь не хорошо? Разве не спокойно? Разве не греет лицо ласковое весеннее солнце?

Весеннее? Но ведь… тогда была осень. Осень с частыми проливными дождями, но порой такими теплыми ночами, что они выбирались из разбитого паломника лагеря и разводили маленький костерок, тщательно укрывшись от посторонних взглядов. Чтобы ночь принадлежала только им двоим.

Сабина, — слышалось в слабом плеске воды, и по ее потревоженной поверхности бежала рябь. Ты всё же пришел.

Сабина, — шептали полузнакомые голоса, и ресницы дрожали в слабой попытке хоть немного приподнять веки.

Сабина? — неуверенно скрипело над самым ухом. Как забавно.

Вы клялись мне в любви, мессир, желали даже привести к алтарю, зная, что безродная сарацинка никогда не будет ровней рыцарю, но ни разу прежде не называли меня по имени?

Любимая, — вновь коснулось уха легким, будто дуновение теплого ветра, вздохом, заставляя позабыть обо всех иных голосах и признаниях.

Ложь. Ты никогда не называл меня любимой. Ты не назвал бы и теперь, зная, что в этом прóклятом замке даже у стен найдется с полдюжины ушей.

Или не замке? Воспоминания путались, проносясь перед внутренним взором чередой расплывчатых видений, и порой ей казалось, что не было никакого спасения, не было всех этих зовущих ее голосов, и она по-прежнему лежала среди каменных осколков бруствера, иссекших левую руку, бедро и даже спину. Собственная кровь оказалась такой горячей, что едва не задымилась на холодном осеннем воздухе.

— Сабина? — вновь позвало над самым ухом, и наваждение пропало. Но мерзкая осенняя сырость осталась.

Сабина с трудом приоткрыла глаза. Виски ломило так, словно она проспала от силы несколько мгновений. Или напротив, несколько дней. Она моргнула, пытаясь вспомнить, где оказалась на этот раз, и зябко поежилась, когда порыв ночного ветра приподнял полог палатки и коснулся плеча под влажной от испарины камизой.

— Мы выдвигаемся на рассвете, — сказала Мадлен совсем тихим и тонким голосом. Сабина нашла ее по одному только блеску синих глаз в темноте палатки. — Ты сможешь…?

Да разве же у нее был выбор? Был, конечно, возвращаться в Иерусалим вместе с королем или остаться на милость Рено де Шатильона до полного выздоровления, но тот, кто хоть раз видел глаза этого зверя, согласится, что то был никакой не выбор.

— Смогу, — хрипло ответила Сабина и попыталась согнуть руку, обмотанную повязками от запястья до самого плеча. Та не слушалась, и содранные пальцы свело судорогой, заставившей зажмуриться и медленно выдохнуть сквозь стиснутые зубы. — Набери воды.

Господь милосердный, за что караешь? За гордыню? За любовь?

За любовь, пожалуй, не стоило. Если всемогущему Господу были хотя бы любопытны рассуждения ничтожной сарацинки о греховности ее любви. Любовь покарала сама и без божественного вмешательства.

Он даже не понял, что именно он сделал. И продолжал делать. Ее опаивали снова и снова, твердя, что это необходимо.

— Не нужно терпеть боль, — зудели, словно комарье, вольно или невольно соглашавшиеся с ним лекари. Кивнули в ответ на его прозвучавшие так равнодушно слова король, девчонка-швея и даже оплакивающий сына старик. А Сабине хотелось завыть и разодрать обломанными ногтями это одновременно любимое и почти ненавистное лицо. А затем силой влить в него прокля́тый маковый отвар, чтобы он почувствовал, каково это. Когда никто не слушает ни твоих просьб, ни криков, и заставляет пить дурманящие лекарства, от которых не только притупляется боль, но и путаются мысли и воспоминания.

— Не нужно терпеть, — зудели лекари. — Не нужно бояться.

Не нужно решать за меня! Силы небесные, как ты мог?! Я не хотела спать. Я боялась заснуть и больше не проснуться, но ты — ты, кому я так доверяла! — решил, что лучше меня самой знаешь, что мне нужно!

— Раны несерьезные, — спорила Мадлен, но обида не оставляла Сабину ни на мгновение. Какими бы несерьезными ни были оставшиеся от каменных осколков порезы, это не давало ему права так поступать с ней.

Боже правый, разве он муж мне, чтобы распоряжаться мною подобным образом?!

И внутри упорно злорадствовало что-то незнакомое, что-то настолько злобное, что казалось ей отголоском из давнего прошлого, кровью свирепых предков, что ударами сабель и бичей насаждали ислам в землях, ныне принадлежавших Багдадскому Халифату.

Надеюсь, ты мучился после этого. Ты, благочестивый рыцарь Христа, годами избегающий женщин! Надеюсь, что после этого поцелуя в тебе вновь проснулся мужчина. Так пусть твоя страсть лишит тебя сна и покоя! Но не жди, что я вновь приду под покровом ночи, чтобы утолить твою жажду!

Она умылась ледяной водой, стерла, как смогла, испарину принесенного маковым отваром путанного сна и придирчиво выбрала, перебрав половину походного сундука, рубиново-красные бархат и шерсть. Мадлен вздохнула, но ничего не сказала. Мадлен сначала воевала с обезумевшей от боли и злости сарацинкой, пытаясь убедить ее не бросать в огонь красивые франкские платья, а потом смотрела, как Сабина, резко передумав, выбирает самые броские одежды из тех, что у нее были. Уже не спорила после того, как ей в лицо швырнули любимое фиалковое блио со словами «Можешь взять эту тряпку себе, раз она настолько пришлась тебе по нраву!».

Остыв, Сабина повторила разрешение, зная, что платье действительно нравилось подруге, и даже предложила помочь ей немного укоротить по росту подол и рукава, но Мадлен посмотрела на нее таким настороженным взглядом, словно ожидала, что в следующее мгновение в нее вновь швырнут какой-нибудь разонравившейся вещью. И уже не платьем, а башмачками или сундучком с украшениями. Сабина попыталась извиниться еще раз. Мадлен моргнула, всхлипнула и бросилась обнимать ее, невольно надавив на больную руку. Сабина стиснула зубы и стерпела, расценив это, как вполне справедливую кару свыше.

Мадлен ничем не заслужила ее злости. Зато заслуживали, как ей казалось, все остальные.

— Силы небесные, да что за нрав у тебя, девушка? — устало сказал престарелый рыцарь, везущий в Иерусалим тело сына и лишившуюся сна дочь, когда они покидали Керак и Сабина зло рассмеялась, увидев, что эта ослепшая от беспрерывных слез дочь не в силах даже сесть в седло. Ее убитый горем отец, верно, хотел напомнить Сабине о смирении, о женской мягкости и покорности, но она не собиралась никого щадить. И вскочила в седло любимой арабки, сумев даже не поморщиться от пронзившей раненую ногу боли.

Я знаю, Господи, Ты часто посылаешь нам испытания. И это, верно, одно из них. Но я не в силах бороться с самой собой. Никто из них не жалеет меня, и я не стану жалеть их.

Впрочем, Балдуин, быть может, и жалел. Но Балдуин оставался королем, у которого хватало иных забот, кроме страданий безродной сарацинки, и умирающим, у которого не хватало сил и времени. Все его мысли вновь занимала одна лишь судьба вверенного ему Господом королевства. Балдуин посмотрел на нее, зло смеющуюся над чужим горем, всего один раз и просипел так тихо, что никто, кроме нее, и не услышал.

— Видит Бог, ты можешь быть очень страшным человеком. Но я предпочел бы этого не знать.

Сабина вместо того, чтобы устыдиться, разозлилась лишь сильнее. Но ничего не ответила. Несмотря на всю свою ярость, она по-прежнему не представляла, каким чудовищем нужно быть, чтобы бросить ему даже одно-единственное оскорбление.

Балдуин после этого тоже не сказал ей ни слова, предпочтя общество не отъезжавшего теперь от королевских носилок Раймунда Триполитанского. Сабина не навязывалась. Ехала молча, торопливо смаргивая слезы, пока их никто не заметил, и нет-нет да натыкалась взглядом на спину в кипенно-белом плаще.

Ты мне нужен.

Но если она подойдет к нему сама, то он вновь заговорит о своей прокля́той чести, которую она так любила и так ненавидела одновременно. Если она подойдет к нему сама, то он так и не поймет, как сильно ее ранило это непрошенное самоуправство. Она попросту унизится перед ним вновь.

Уильям даже не смотрел на нее с того вечера в оставшемся далеко позади Кераке. Спросил ли хоть раз, как она себя чувствует? Хотя бы у Мадлен, если ее саму он видеть не желает? Хотя бы попросил об этом Жослена, если вновь опасается за свою честь и непогрешимость?

Когда на пути у возвращающейся в Иерусалим армии выросла одиноко стоящая посреди гор прецептория тамплиеров — грубо сложенный донжон прямоугольной формы, окруженный высокой стеной, — Сабина заметила, что от кавалькады отделился всадник в длинном сюрко с гербом графа Триполи и продолжил путь по петляющей дороге, не сворачивая к замку. Гонец? Но куда? И зачем?

Она въехала во внутренний двор командорства, не переставая задаваться этим вопросом, спешилась и сдержанно поблагодарила командора крепости, когда тот сказал, что — несмотря на суровое отношение Ордена к женщинам — место в стенах прецептории найдется не только для вдовствующей королевы, но и для них с Мадлен. О том, чей приказ был причиной такой доброты, Сабина не задумалась. Сменила запыленное, пропахшее лошадиным потом одеяние на теплую, выкрашенную в нежный сиреневый цвет шерсть, помогла со шнуровкой, когда Мадлен в очередной раз вздумала примерить подаренное ей блио — на что оно ей среди монахов и служанок вдовствующей королевы? — и все же решилась попытать счастья у Балдуина.

Но король, будто назло, был не один. Сабина невольно стиснула зубы, когда дождалась разрешения войти и неожиданно встретилась взглядом с серыми глазами, но на лице у него не отразилось ни единой эмоции. Как будто не этот мужчина лишь несколько месяцев назад спрашивал, ненавидит ли она его за то, что он выбрал не ее, а свою честь и храмовников.

Да. Теперь ненавижу. Надеюсь, ты счастлив.

— В чем дело? — устало просипел Балдуин, едва ли желая хоть чего-то, кроме горячего ужина и теплой постели.

— Я хотела спросить, куда отправили гонца.

Смотрящие куда-то в сторону серые глаза на мгновение сощурились, но он промолчал. А король вздохнул и бросил недовольным голосом:

— Ничего от вас не скроешь.

Вас? Кого «вас»?

— В Иерусалим, — продолжил Балдуин, глядя куда-то поверх ее левого плеча. — Хочу, чтобы к моему возвращению всё было готово к коронации.

— К чьей? — не поняла Сабина. Она не видела этого самолично, потому что лежала в забытьи, но знала, что король поссорился с мужем сестры, когда тот не смог — или не стал — преследовать торопливо отступающих от Керака магометан. Неужели после этого Балдуин намерен отдать де Лузиньяну корону? Это ведь ничего не изменит и не сделает Ги полководцем сродни самому Балдуину.

— Моего племянника, — ответил король, и холодные серые глаза застывшего молчаливой тенью храмовника сощурились вновь. Ему не нравился этот разговор. Сабину не волновало, что еще ему может не понравится.

— Господь с тобой, Балдуину нет и шести! Какой из него может быть король?

— Никакой, — вяло согласился с ней дядя будущего монарха. — Пока я жив, он будет лишь соправителем. Хотя видит Бог, и из этого выйдет мало толку. Но если Сибилла родит зимой сына, то Ги приблизится к трону еще на один шаг. Пока что я не могу этого допустить.

Сабина впервые за долгое время искренне пожалела принцессу. Балдуин наверняка рассчитывал на ее материнские чувства и не забытую еще любовь к Гийому де Монферрату, собираясь увенчать короной его посмертного сына. Если при таком раскладе де Лузиньян начнет требовать эту корону себе, то его жена бросится защищать права мальчика-короля. И преданнейшая союзница и любовница Ги превратится в первейшего его врага.

Жаль, если борьба за Иерусалим разрушит второй брак Сибиллы. Как болотная лихорадка разрушила первый.

— Изменится ли что-то для меня? — спросила Сабина, не решившись спорить. Эта борьба была делом внутри королевской семьи, и Сабина не имела к ней ровным счетом никакого отношения.

— Я хочу, чтобы рядом с мальчиком оставались преданные мне люди, — ответил Балдуин. — Вопрос лишь в том, на кого я в действительности могу рассчитывать.

Он так разозлился на нее из-за той выходки в Кераке? Или у этой фразы был скрытый смысл, которого она пока что не понимала?

— Если есть хоть что-то, что я могу сделать…

Король кивнул прежде, чем она успела договорить, и устало опустил ресницы, закрывая мутные, почти белые от слепоты глаза.

— Оставьте меня, я устал.

— Мне позвать…? — начала было Сабина, но он отрывисто качнул головой.

— Я сказал, оставьте меня.

— Как вам будет угодно, Ваше Величество, — наконец заговорил Уильям, склоняя голову в коротком поклоне, и повернулся к двери. Сабине на мгновение показалось, что если она замешкается, то он попросту вытолкнет ее в коридор, но этого не произошло. Напротив, он как будто старался не подходить к ней слишком близко. Хотя и отметил, когда за ним закрылась дверь предложенной королю аскетичной, как и все тамплиерские спальни, кельи и на неулыбчивое скуластое лицо упали тени от горящего на стене факела:

— Не стоит перетруждать ногу.

— Я прекрасно себя чувствую, — огрызнулась Сабина, оборачиваясь через плечо.

— Ты хромаешь, — не согласился Уильям, и ей вновь с такой силой захотелось вцепиться ему в лицо, что Сабина даже испугалась, как бы от злости у нее не помутился рассудок и этого не произошло на самом деле. — От боли, я полагаю, а значит едва ли чувствуешь себя так хорошо, как пытаешься в этом убедить.

— Вас, мессир, это не касается! Вашими стараниями у меня под рукой всегда есть маковый отвар, чтобы облегчить боль! Но буду признательна, если вы и опиума раздобудете, от него побольше толку! Если принять слишком много, то можно и вовсе не проснуться!

На его лицо набежала тень, и в глазах на мгновение отразилось что-то такое, отчего Сабина едва не устыдилась своей резкости. Едва, потому что одного взгляда для этого было недостаточно.

— Господь милосердный, да что тебя так разозлило? — устало спросил Уильям. — Неужели тебе больше нравилось мучиться от боли? Или дело не в этом? Скажи прямо, я не понимаю.

— Именно, — зло процедила Сабина. — Ты никогда не понимаешь. И отговорка у тебя, помнится, всегда одна. Женщин ты не знаешь, говорить с ними не умеешь, с их мнением не считаешься…

Серые глаза неуловимо посветлели до почти пугающего серебристого оттенка.

— Да можно подумать, тебе насильно рот разжимали и поили не иначе, как ядом!

— Ты оставил меня! — закричала Сабина, потеряв всякую осторожность. Пусть слышат! Пусть знают, какой их маршал в действительности непогрешимый! — Я умоляла тебя, я была согласна на что угодно, я мучилась, не зная, где ты и что с тобой, а ты не подал мне не единого знака за все эти годы! За что ты так со мной?!

— Бога ради, говори тише, — почти прошипел Уильям, делая шаг вперед и поднимая руку в призванном успокоить ее жесте, но всё равно оставаясь слишком далеко, чтобы она могла дотянуться до него. Чтобы она могла ударить. Или обнять.

— Иначе что, мессир маршал? — спросила Сабина, почти не видя его лица за застилающими глаза слезами. — Ваша честь этого не переживет? Моя честь целого короля пережила, а вашей и пары резких слов сказать нельзя?

— Сабина, — взмолился Уильям, и глаза у него вновь потемнели до оттенка грозовой тучи. Но не подошел. Стоял, сжимая рукоять меча до побелевших костяшек, но не сделал даже самого маленького шага.

— Прости, — ответила Сабина почти шепотом, пытаясь сморгнуть жгущие глаза слезы. — Мне жаль, что я не умерла там и не оставила тебя в покое. Так было бы проще для всех, верно?

И, развернувшись, пошла прочь так быстро, как только могла, не дожидаясь ответа. Что бы он ни сказал, это едва ли сможет хоть что-то изменить.

Тесная келья с парой совсем узких кроватей пустовала, словно само небо послало ей возможность выплакаться в тишине и одиночестве. И когда вернулась бродившая неизвестно где Мадлен, Сабина уже успокоилась и сидела в почти непринужденной позе, опираясь обеими руками на жесткую неуютную постель и рассматривая узор каменной кладки на холодном, не прикрытом ковром полу. Но если что-то и могло выдать бушевавшую в ней прежде бурю, то задумавшаяся о чем-то своем подруга все равно бы этого не заметила. Лишь попросила не забыть вновь выпить лекарство от боли, пожелала добрых снов, чмокнув в щеку, и выскочила обратно за дверь. Сабина даже не нашла в себе сил спросить, куда и зачем.

И не знала, сколько еще она просидела в тишине и полумраке догорающей свечи, прежде чем в дверь негромко и коротко постучали. Выждали немного и постучали вновь, не дождавшись ответа. Сабина подумала о том, чтобы сказать о незапертой двери. Потом о том, чтобы промолчать и пусть незваные гости убираются восвояси, кем бы они ни были. Но когда в дверь постучали в третий раз, всё же решилась подняться и пройти, захромав с новой силой, три несчастных шага. И, приотворив дверь, устало опустила ресницы, чтобы не видеть этих серых глаз.

— Уходи.

— Выслушай меня.

— Я сказала, уходи.

— Я прошу тебя, просто выслушай.

Прогони, твердил внутренний голос. Разве мало тебе того, что уже было? Неужели хочется новой боли?

Но его просьба прозвучала так… отчаянно, что Сабина вздохнула и отступила от двери, безмолвно приглашая войти. Села обратно на постель и вновь оперлась на лежанку обеими руками, словно боялась, что у нее закружится голова и она потеряет равновесие. И, видно, было в этой позе — в ее согнувшейся спине и низко опущенной голове — что-то такое, отчего в нарушаемой одним лишь треском свечи тишине прозвучал едва слышный вопрос.

— Ты ненавидишь меня?

— Ты, помнится, это уже спрашивал, — глухо ответила Сабина, не поднимая глаз. — И ты просил, чтобы я выслушала, а не отвечала на твои вопросы.

Она ждала, что он подойдет и встанет над ней, не решившись сесть рядом из-за своих обетов. Уильям подошел. И медленно опустился на колени, словно ноги у него налились свинцом и не держали. Сабина видела в неровном свете потрескивающего огонька каждое его движение, но все равно вздрогнула, когда к колену прижалась теплая щека, цепляющая жесткой бородой мягкую сиреневую ткань. Длинные густые волосы закрыли его лицо, разметались по шее и плечам в котте из грубой некрашеной шерсти, и Сабина с трудом подавила в себе желание дотронуться до будто вспыхнувших в волосах медных нитей.

Почему, Господи? В чем мы провинились перед Тобой, что Ты отмерил нам так мало счастья? Или это лишь еще одно Твое испытание? Коли так, то я с ним не справилась.

Она слушала молча, поначалу не чувствуя в себе ничего, кроме равнодушия ко всем этим объяснениям чести и долга. Не испытывая даже удивления. Честь для него всегда была важнее всего остального. Но потом в глубоком низком голосе вдруг прозвучало что-то такое, от чего Сабина содрогнулась, зябко передернув плечами, как от холода, и протянула руку, почувствовав под пальцами колючую и влажную щеку.

— Он был твоим другом?

— Нет, — сипло ответил Уильям, и ей показалось, что он зажмурился, пытаясь сдержать самый настоящий всхлип, рвущийся из груди под зашнурованной до самого горла коттой. — Гораздо больше.

Сабина подалась вперед всем телом, заставляя его отстраниться, и сползла с постели на пол, неловко сев на колени. Левое бедро отозвалось короткой вспышкой ноющей боли. А затем и левая рука, так же неловко обнявшая широкую спину. Уильям уткнулся лицом ей в здоровое плечо и замер, тяжело дыша и цепляясь за нее обеими руками, словно она могла растаять, как дым. Маршальский перстень показался Сабине холодным, как лед, даже сквозь теплую шерсть платья.

Подумай, сколько в Святой Земле таких же, как ты. Тех, кто не сумеет спасти себя сам. Тех, кто не обучен или не в силах поднять меча. Я не мог бросить их всех ради одной тебя. Я не мог бросить других умирать ради спасения христиан. Я уже не успел однажды. Я не должен допустить, чтобы это случилось вновь.

Сабина передвинула одну из обнимающих его рук и осторожно погладила концы лежащих на широком плече каштановых волос. Дотронулась до щеки, безмолвно прося поднять голову, и вытерла слезы краем мягкого рукава. Серые глаза мерцали при свече, совсем как в те редкие часы, когда они лежали, обнявшись, в одной постели.

Ничего не говори. Просто дай мне посмотреть на тебя. Как я могла не разглядеть тебя с самого начала? Как могла едва не позабыть даже твоего лица?

Еще мгновение, и она бы притянула его к себе. Но тишину спящей прецептории прорезал женский крик.

Уильям оказался на лестнице первым. Сабина еще спешила следом, почти бежала, неловко припадая на больную ногу, когда услышала внизу всхлипы и сбивчивые объяснения.

— Мне показалось… Послышалось… Какой-то шум… Я выглянула посмотреть, вдруг… вдруг что случилось, а она… она тут… Матерь Божья! — охнула одна из служанок вдовствующей королевы, встретившись глазами с появившейся на полутемных ступенях сарацинкой. — Так ты жива?!

— Я? — растерялась Сабина и посмотрела вниз, чуть дальше подножия лестницы. Уильям опустился на одно колено и отвел в сторону мокрые от крови пряди черных волос, обнажив глубокую рану на виске. Сабина сделала еще шаг, не веря собственным глазам, и увидела озаренный светом горящего на стене факела бледный профиль с открытым, уставившимся в пустоту глазом.

Она… Она мертва?

— Найди кого-нибудь из рыцарей, пусть приведут командора, — отрывисто бросил Уильям, и всхлипывающая служанка торопливо закивала, бросаясь прочь от лежащего на полу тела. Сабина моргнула, и белое лицо с потеками крови на виске и щеке поплыло перед глазами. Нет. Не может этого быть.

— Почему она решила, что это ты?

— Что? — не поняла Сабина, но этот неожиданно деловитый тон ее отрезвил. Уильям отпустил мокрые пряди и с задумчивым видом растер оставшуюся на пальцах кровь.

— Совсем свежая, — пробормотал он себе под нос и поднял голову, оглядевшись по сторонам, прежде чем повторил вопрос. — Ты не единственная черноволосая женщина в прецептории. Но эта девчонка уставилась на тебя так, словно ты восстала из мертвых у нее на глазах. Почему?

Сабина вновь посмотрела вниз и ответила прежде, чем сама успела понять причину.

— Платье. Мое… мое любимое, — собственный голос казался чужим, будто доносившимся издалека, и тонким, как у маленького ребенка. — Я… отдала его Мадлен, а… Она, наверное, оступилась и…

— Вряд ли, — ответил Уильям всё тем же деловитым тоном и поднял на нее глаза. — Лестница винтовая. Если бы она оступилась, то лежала бы на ступенях или у самого подножия. Да и платье слишком чистое. На нем бы сейчас была вся пыль со ступеней.

— Но почему… Не… Не понимаю. А если… она звала? Почему никто даже не вышел?

— Так ведь ночь. Спят все.

Спят? И никто, кроме одной-единственной служанки…? И мы ведь тоже… ничего не услышали. Господи, да как же это? Девочка моя, неужели кто-то…?

Перед глазами вновь поплыло, стены прецептории закружились, словно в водовороте, и Сабина едва не рухнула на колени, протягивая вперед руки. Уильям поднялся стремительным текучим движением и перехватил ее у самого тела.

— Нет. Не трогай ее пока что.

Сабина хотела спросить, почему, но вместо этого всхлипнула, чувствуя, как каменный пол уходит у нее из-под ног, и бессильно разрыдалась, уткнувшись лицом ему в ключицы.

 

========== Глава тридцать третья ==========

 

На третий день после Рождества пошел снег. Кружащиеся в прозрачном воздухе крупные белые хлопья казались лебяжьим пухом, по какому-то недоразумению падавшим с неба в пушистых облаках с редкими проблесками солнца, и таяли, едва долетая до мостовых, потемневших под непрерывными зимними дождями.

Или плыли за витражом в узком окне, мозоля глаза своей белизной. Вода для обтирания давно остыла в медном тазу — о ванне не могло быть и речи, пока не зарубцуются последние раны от каменных осколков, — и Сабина передергивала плечами, когда на покрывшуюся мурашками кожу неприятно капало холодным. В рассеченном боку немедленно отдавало ноющей, тянущей болью.

Рубцы остались безобразные. Рваные, бледные — слишком светлые для ее смуглой кожи, — прочертившие десятками линий левую руку, бедро и даже спину. Недостаточно глубоко, чтобы убить — совсем недостаточно, — но достаточно, чтобы мгновенно бросаться в глаза. Впору было благодарить небеса, что не задело лицо, или пришлось бы вновь прятать его под чадрой.

Я мелко думаю, Господи… — едва заметно шевельнулись губы, и взгляд устремился вверх, сквозь этажи, коридоры и перекрытия к пышным светлым облакам. — Но мне нравилось быть красивой.

Глаза защипало. Сабина моргнула, чувствуя, как потекло по щекам, и выпустила из пальцев смоченную в мыльной воде тряпицу, прижав руки к лицу. Заплакала беззвучно, выдавая себя лишь прерывистым дыханием и мелко вздрагивающими плечами. Утирая слезы украдкой, одним пальцем, и уже не смея поднять глаз к нависшему над ней потолку.

Из-за двери, отделявшей небольшую спальню от еще меньшего подобия солара — словно это были не просто покои, а ее личный замок из двух комнат, — донесся заливистый детский смех. Сабина всхлипнула — роскошь, мгновение слабости напоследок — и завернулась в мягкую простынь, собирая с кожи холодные капли воды. Нужно было одеваться, вновь морщиться от боли в плече при каждом движении левой руки…

Шнуровать блио не было сил. Она могла бы позвать на помощь шьющую за дверью портниху, но мысль о том, чтобы вновь притворяться, не вызывала ничего, кроме раздражения. Не сейчас. Не сегодня. И даже если ее шелковые шальвары и туника из тонкой шерсти казались кому-то вызовом, Сабина чувствовала себя… уютно.

Портниха, впрочем, этого не оценила. Нахмурила брови и недовольно цокнула языком, мгновенно заметив и неброский темно-серый — почти черный — цвет одеяния, и покрасневшие, неровно подведенные глаза, и даже отсутствие тонких колец на пальцах.

— Волосы бы хоть… уложила.

— Не хочу, — равнодушно ответила Сабина и протянула вперед обе руки. Элеонора бросила маленькую — легко помещавшуюся в женской ладони — тряпичную куколку с косами из белой шерстяной нити и соскочила с раскиданных по полу подушек. В руку стрельнуло острой болью, и Сабина уткнуласьлицом в заплетенные косичкой-колоском черные волосы, вдыхая запах травяного мыла и чувствуя совсем близкое сердцебиение обхватившего ее руками и ногами ребенка.

Элеонора заплакала всего один раз, когда Сабина, давясь слезами и путаясь в словах, пыталась объяснить ей, такой маленькой и почти ничего не понимающей, что мама больше не придет пожелать ей сладких снов. Сабине даже показалось поначалу, что девочка заплакала лишь потому, что плакала сама Сабина, и действительно ничего не поняла. Но когда Элеонора успокоилась, то выпуталась из своего одеялка и пошла, не сказав ни слова, к другой постели, прячущейся в алькове спальни за синеватым газовым пологом. Сабине не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней. Если и следовало вернуть Элеонору обратно в ее кровать, то Сабина всё равно не смогла бы найти слов, чтобы прогнать осиротевшего ребенка.

— Поставила бы девчушку, — вновь заворчала портниха, сноровисто отпарывая длинный разрезной рукав из невесомого бирюзового шелка. — Тяжелая же небось.

И продолжила без паузы, зная, что ее всё равно не послушают:

— Я вот думаю, — протянула она с сомнением, расправляя ткань и рассматривая на свету тончайшие лиственные узоры из зеленой нити, — быть может, оставить несколько платьев? Летом ведь будет душно. К чему надевать на себя лишнее? Подумаешь, пара шрамов. Да к весне от них и следа не останется. А даже если и останется, то кто ж заметит? А если и заметит…

— Все платья, Жанна, — равнодушно ответила Сабина, дуя на упавшие Элеоноре на лоб прядки волос, слишком короткие, чтобы их можно было заплести в косичку. Девочка смеялась и забавно морщила нос. — Если не хочешь, скажи прямо, я попрошу других.

Портниха обиженно поджала губы и вновь взялась за иглу, начав пришивать на место прежнего рукава новый, с узорами лишь на манжете и плотно обтягивающий руку от плеча до самой ладони. Работала она за плату — а потому не собиралась уступать другим швеям ни единой обещанной монетки, — но неизменно начинала сокрушаться, заканчивая с одним платьем и беря в руки другое.

— Эх, такую красоту распарывать… Да ты сама взгляни, какой здесь ворот. Давай хоть кружевом закроем, а не… У меня газовая ткань была, точь-в-точь такого цвета, давай я за ней пошлю. Зачем же так… наглухо-то? Молодая, красивая, а всё монашку из себя строишь. Смотреть противно, право слово!

— Так не смотри, — равнодушно ответила Сабина, опуская на пол хихикающего ребенка. Элеонора подставила лоб для поцелуя и вдруг с силой схватилась за ее ладонь, на мгновение прижавшись к ней щекой. Сабине малодушно захотелось… услышать от нее «мама».

Мадлен бы это разозлило. Мадлен бы смертельно обиделась и сказала, что Элеонора только ее и ничья больше, а если Сабина так жаждет взять на руки ребенка, то пусть родит сама. От кого угодно, хоть от тамплиера, хоть от короля, только пусть не трогает чужих детей.

Мадлен была мертва, и Сабина с Элеонорой остались вдвоем. Уже некому было говорить, как им следует называть друг друга.

— Я скоро вернусь, — пообещала Сабина, осторожно высвобождая руку из маленьких цепких пальчиков, и попросила одними губами: — Присмотри за ней.

Портниха кивнула, подшивая к низкому, почти открывающему плечи вороту широкую полосу аметистовой ткани в тон. Сабина прикрыла за собой дверь, дождалась, когда раздастся лязгающий звук вошедшего в пазы засова, и пошла, чуть прихрамывая на левую ногу, к ближайшей лестнице. Опаздывать на королевский совет позволено разве что самому королю, а уж служанкам, если им оказывают подобную милость, и вовсе следует приходить первыми. Особенно когда король пребывает в самом дурном расположении духа из возможных.

Балдуин был в ярости с самой осады Керака. Безумный бросок из Иерусалима в Трансиорданию и затянувшееся путешествие обратно приковали его к постели на несколько недель, без конца сотрясая исхудавшее тело приступами надрывного кашля и ничуть не улучшая королевского настроения. «Сырость», — только и говорили лекари, разводя руками. Балдуин проклял их всех, запустил в особо рьяных советчиков лежать и не утруждаться бронзовым подсвечником с прикроватного столика и упорно поднимался на ноги хотя бы на несколько минут в день. Сипя, что если будет лежать без движения, то умрет гораздо быстрее. Чего в этом дворце желают слишком многие.

Первым из их числа был, безо всякого сомнения, Ги де Лузиньян. Провалы на военном поприще обернулись для него потерей почетного титула «мессир регент», возвращенного спешно прибывшему из Триполи графу Раймунду. Появление графа не обрадовало, пожалуй, никого из баронов, не взлюбивших его еще в те годы, когда Раймунд был регентом при самом Балдуине — баронам королевства никогда не нравилось излишнее и весьма опасное усиление одного из них, — но Раймунд, к тому же, немедленно выказал самую горячую поддержку д’Ибелинам, которую невозможно было толковать иначе. Пятилетний племянник короля, увенчанный короной соправителя всего через несколько дней после возвращения Балдуина в Иерусалим, въехал на свою коронацию на плече у Балиана д’Ибелина.

Такого оскорбления Ги де Лузиньян стерпеть не мог. Д’Ибелины и без того мешали ему одним своим существованием, и празднование закончилось безобразной ссорой, при которой, по счастью, присутствовало лишь несколько человек, но уже к утру об этом знал весь Иерусалим. Купцы и даже простые бедняки перемывали участникам скандала кости с неменьшим удовольствием, чем знатные рыцари и бароны. Сабина думала о том, что это заходит слишком далеко. Если однажды Салах ад-Дин придет под стены Иерусалима, а не Керака… Ворота ему откроет грызня баронов, а вовсе не требушеты и иные осадные машины.

Балдуин же не то пытался помириться с мужем сестры, не то просто устал от всех этих интриг. И предложил у Ги обмен: лежащий среди полупустыни Иерусалим на прибрежный Тир с его мягкими западными ветрами и теплой зеленоватой водой. По словам лекарей, вблизи моря у короля было больше шансов прожить еще хотя бы пару лет.

Ответом был однозначный отказ. Сабина, узнав об этом, тоже не поскупилась на проклятия. Заметалась по королевским покоям, не чувствуя боли в ноге, и растерзала едва ли не в клочья сорванный с волос шелковый платок.

— Нечестивец! Неблагодарный сын паршивого шакала! Как он смеет…?! После всего, что получил из твоих рук!

Балдуин пожевал серыми губами, почти сливавшимися цветом с кожей щек и подбородка, и просипел:

— Надо думать, смерть твоей… подруги — это его рук дело.

Сабина от таких слов остановилась в растерянности на середине движения и непонимающе уставилась на короля. Она была уверена, что убийцу не найдут, даже если действительно примутся искать — Уильям бы мог, да разве же он найдет время на такую незначительную для него смерть? — но никак не ожидала услышать подобное… объяснение бездействия. Разумеется, ей не позволят даже предъявить такое обвинение.

Балдуин смотрел куда-то поверх ее плеча и совершенно точно не мог разглядеть выражение лица, но без труда догадался, о чем она думала.

— Ты никому не нужна, — прозвучало безжалостно, но Сабина не обиделась. — Ты красивая безродная сарацинка, не более того. Это был вызов мне. Счастье, что вас спутали, но в любом случае… Ты ведь понимаешь, даже если мы найдем самого убийцу, то едва ли узнаем, кто отдал ему приказ. Мои противники не глупы и наверняка уже избавились от ненужного свидетеля.

Она понимала. Как понимала и то, что теперь должна быть предельно осторожна. Ее убьют только ради того, чтобы досадить королю. Она слишком очевидная и слишком легкая мишень. Ей следовало быть тихой и незаметной, но…

Как можно, когда у нее на глазах рождался самый настоящий заговор? Она разливала, как и всегда, вино по кубкам советников и едва не выронила тяжелый медный кувшин, когда Балдуин заговорил о том, что желает расторгнуть брак сестры. Де Лузиньян, не будучи полным глупцом, исчез вместе с женой едва ли не на следующее утро после коронации пасынка, спешно вернувшись в Аскалон. И явно приготовившись обороняться, ради чего даже ограбил местных бедуинов, находившихся под королевским покровительством. Балдуин скрипнул зубами и решил, что с него довольно расшаркиваний.

Но его не поддержали.

— Государь, поверьте, задуманные вами меры слишком… круты, — лебезил Иерусалимский патриарх Ираклий, сложив на груди холеные, как не у всякой женщины, белые руки. — Королевству ни к чему подобные потрясения, довольно и того, что регенство при вашем племяннике передано в надежные руки графа Раймунда. Посудите сами, мы не ведаем, что случится со всеми нами через каких-то пару недель, а развод принцессы может затянуться на многие месяцы. Да и ей самой такие хлопоты ни к чему, в ее-то щекотливом положении.

Намек был настолько незавуалированным, что Сабина почувствовала, как кровь отливает у нее от лица. Мы не знаем, будешь ли ты еще жив через каких-то пару недель. Какие уж тут разводы?

— Я… вынужден согласиться, — заговорил следом Великий Магистр тамплиеров, и магистр госпитальеров кивнул в ответ на его слова. — Зима — неподходящее время для войн, Ваше Величество, на каком бы поле они не велись. Мы потеряем гораздо больше, чем приобретем, если…

Сабина толком не слушала, что говорит этот утомленный седобородый старик, зябко кутающийся в свой белый плащ. Она смотрела на застывшее белой маской лицо и понимала, что даже если она упадет на колени и будет умолять ради короля, ради нее самой, ради Господа Бога, который сейчас взирает на это предательство с небес…

Он не пойдет против собственного магистра. Он промолчит, даже если Арно де Торож заявит, что готов немедля короновать Сибиллу и ее непутевого мужа. И это, верно, отразилось у нее на лице, потому что когда король наконец закончил совет — на закате, решив вызывать де Лузиньяна в Иерусалим и посмотреть, как тот поведет себя перед лицом самого Балдуина и знатнейших баронов королевства, — Сабина не успела пройти и половину полутемного коридора, как услышала за спиной быстрые размашистые шаги и короткое «Подожди».

Она обернулась через силу, постаравшись придать лицу непроницаемое выражение. Она вообще не знала, как с ним теперь говорить, когда между ними повисло столько всего, столько… Как легко и просто ей было на пути к Иордану! Будь ее воля, она бы осталась на том берегу до конца своих дней. Осталась бы в тех коротких осенних днях, если бы только можно было прожить всю жизнь в одном мгновении.

Вместо этого приходилось идти дальше.

— Вы предали его.

Уильям отвел взгляд. Всего на мгновение, но она заметила. И почувствовала, как от злости к щекам вновь приливает кровь. Он думал точно так же, но намеревался защищать свой прокля́тый Орден.

— Не горячись.

— Не горячись? — повторила Сабина, не сумев удержаться от издевки. — Да вы только и ждете, когда Балдуин умрет, чтобы начать драться за его племянника! Я вижу это с самого рождения мальчика, каждый барон и рыцарь в этом королевстве только и делает, что заваливает королевского племянника подарками в надежде, что это поможет ему в будущем. Вы пытаетесь управлять пятилетним ребенком, как какой-то марионеткой!

— Сабина.

— Скажешь «Нет»?! Скажешь, что твой магистр об этом не думает? — бросила Сабина и даже содрогнулась от пришедшей следом мысли. — А ты? С чего ты вдруг вспомнил обо мне? С чего вдруг… всё это?

Вопросы, ненавидит ли она его. Просьбы выслушать. Такая забота о раненой сарацинке, которая совсем не к лицу храмовнику, поклявшемуся более не знать ни одной женщины.

От этих мыслей ей вдруг стало горько и смешно одновременно. Что ты делаешь со мной? За что?

— Браво, Уильям. Ты сделал то, до чего, вот ведь умора, не додумался ни один барон. Даже если они и шли ко мне… То желая говорить о короле. Никому из них и в голову не пришло лезть ко мне под юбку из-за королевского племянника.

Никакой юбки на ней сейчас не было, но она всё равно рассмеялась, коря себя за глупость и не понимая, как можно было не догадаться об этом раньше. И вздрогнула, разглядев в полутьме коридора, что лицо у него вдруг вспыхнуло неподдельным яростным румянцем. Всего на мгновение, но вздрогнула.

— Что ты несешь?!

— Прости, — честно ответила Сабина, пожав плечами и невольно поморщившись от новой вспышки боли в левой руки. — Я разучилась тебе верить.

И повернулась к нему спиной. Продолжать этот разговор не было смысла. Оставалось только корить себя за глупость и доверие. Она так хотела, чтобы он вернулся, что позволила задурить себе голову, словно четырнадцатилетней девчонке. Той девчонке, которая упала на колени перед рыцарем в белой плаще, умоляя защитить ее от ее собственного отца. Рыцарь оказался обыкновенным…

— Сабина.

— Оставь меня, — с трудом выдавила Сабина и пошла так быстро, как только позволяла ноющая нога. — С меня довольно. Я больше… на это не куплюсь.

— Сабина, пожалуйста.

Она почти слышала его мысли. Чувствовала, как он лихорадочно пытается придумать, что такого он должен сказать, чтобы вернуть себе контроль над происходящим. Чтобы заставить ее вновь слепо идти за ним, как какого-то несмышленного котенка.

Не в этот раз, мессир. Я не шлюха, которая готова продасться за одно только ласковое слово. Я не предам его… Я не позволю…

Уильям действительно думал. Думал, как заставить ее остановиться и опомниться. Как, силы небесные, убедить ее, что он никогда не притворялся и не… Бога ради, почему она вообще вбила это себе в голову? Кто сказал, кто надоумил? Неужели он сам? Неужели…?

— Сабина, я клянусь…

Она не слушала. Даже не вздрагивала, когда он звал ее снова и снова. Притворялась, что это не имеет для нее никакого значения.

Имя вырвалось спонтанно, по наитию, непонятному ему самому, когда перед глазами вдруг встали горящие в полумраке свечи и такое неуместное в Храме Соломона малиновое платье.

— Джалила!

Сабина остановилась, будто налетев на стену. Почти ощутив, как эта стена вырастает перед ней из разом сгустившегося воздуха. И обернулась, словно во сне, не чувствуя собственного тела и не управляя им.

— Ты… запомнил?

— Да, — просто ответил Уильям и одним шагом преодолел остававшееся между ними расстояние. Сабина попыталась отшатнуться, сбросить легшие ей на плечи ладони, но мгновенно поняла, что даже будь она полностью здорова, ей всё равно бы не хватило сил вырваться из этих непрошенных объятий.

Нет, это уловка. Она называла это имя лишь однажды, сама едва не забыла о том, как не сразу осмелилась открыто принять данное ей крещением, она… Да он мог спросить у священника в Храме Гроба Господня. Мог спросить… Да хоть у ее собственного отца! Орден наверняка выяснил о ней всё, что только было возможно, чтобы теперь использовать это против нее.

— Никогда, — почти прошептал Уильям, неловко уткнувшись носом в ее волосы. Может, поэтому она и верила ему? Верила тому, как он не умеет, но всё равно старается говорить о том, что чувствует на самом деле под всей этой броней из белого плаща и сюрко. — Я бы не стал… Я бы не… Бога ради, я бы никогда не воспользовался тобой… подобным образом.

После всего, что он говорил, после того, как поделился тайной о своем отце, как она могла даже подумать…?

— Я… Да я готов поклясться, что… — слова упорно не шли. А если и шли, то звучали совсем не так, как должны были. — Что я никогда больше не коснусь тебя, если ты так этого боишься! Что я никогда больше…

Не лягу с тобой. Я уже клялся не любить, но… в конце концов, любить, не прикасаясь, — это не такое уж и нарушение клятвы. Господь не запрещает нам смотреть на вас.

Сабина шевельнулась всем телом — содрогнулась, и он было подумал, что сейчас она его оттолкнет — и вскинула голову, подаваясь вперед и порывисто прижимаясь губами к его рту. Ничего более, ни малейшего проявления страсти… Куда уж больше страсти, если даже от этого прикосновения из-под ног будто ушел мраморный дворцовый пол? И еще плыло перед глазами, когда Сабина отстранилась и ответила так тихо, что в первое мгновение показалось, будто она говорит одними губами:

— Мне не нужна такая клятва. Хочешь, чтобы я верила? Тогда не предавай его.

И вывернулась из обнимавших ее рук, оставив его в растерянности и одиночестве посреди полутемного коридора.

 

========== Глава тридцать четвертая ==========

 

Сен-Жан-д’Акр, апрель 1184.

 

С запада дул сильный, пахнущий солью и водорослями ветер. Ерошил волосы, бросая в лицо каштановые пряди, еще не выгоревшие под жарким солнцем до яркой медной рыжины, и в такт каждому порыву о подножие возведенной у самой воды башни бились серо-зеленые волны. Глубина здесь была большая — дно уходило вниз крутым обрывом, — но вода все равно мутнела от поднимающихся на поверхность песка и мелкой каменистой крошки.

Солнце почти касалось нижним краем — багрово-красным, каким всегда бывает закат на море — неспокойно пенящейся воды, и по ней от самого горизонта до подножия башенных стен протянулась узкая кровавая дорожка отраженных лучей. Странно, но это солнце и ветер пробудили в нем полузабытое воспоминание о корабельной качке, при которой сердце лихорадочно колотилось от восторга и страха одновременно, и оседающих на лице солено-горьких брызгах. О лице Льенара, в полумраке казавшемся еще более хищным, чем обычно, и по-прежнему ярких, упрямо блестящих в темноте голубых глазах. В ту ночь тоже дул сильный ветер. С Запада шел шторм, будто подгонявший их на пути в Святую Землю. Навстречу солнцу, трепету отражающих яркие лучи плащей и вуалей и ржавому от крови песку.

Боль давно притупилась. Даже если и прорывалась изредка, перехватывая на мгновение дыхание и заставляя бессильно зажмуриться, всё же эта боль, спрятанная глубоко внутри, была лишь бледным отголоском той, что они чувствовали, роя могилу у стен замка Бельфор. Но желание почувствовать за спиной присутствие кого-то, кто знает лучше, с каждым годом становилось только сильнее.

Мне… тебя не хватает.

Наверное, Льенар думал так же, когда не знал, как поступить. Обращался в мыслях к кому-то, кто был ему другом и наставником и всегда мог дать мудрый совет. Помочь с выбором.

Орден или король?

Если подумать, здесь был лишь один верный ответ. Орден и только Орден. Клятвы и обеты тамплиеров, защита христиан и братьев-рыцарей. Братьев не потому, что в Ордене было принято такое обращение, а потому, что за пятнадцать лет сражений каждый из них стал ему братом в сотни раз ближе, чем сыновья его матери. Или почти каждый. Сейчас, когда все они оказались втянуты в интриги баронов, морской солью разъедавшие нанесенные Иерусалиму раны, Уильям отчетливее, чем когда-либо, понимал: некоторые из храмовников не станут его братьями никогда. И тяжелее всего было сознавать, что он не способен согласиться с собственным магистром. А подчинение без согласия едва ли сможет привести его к чему-то хорошему.

Арно де Торож выдвинул его кандидатуру на пост маршала. Без поддержки магистра Уильям мог бы до сих пор оставаться командором всего одной крепости. И понимал, чего де Торож добивается теперь. Не допустить раскола между франкской знатью, не дать королевству распасться на воюющие между собой графства и баронства. Поддержать права Ги де Лузиньяна, как следующего наследника короны после сына Сибиллы. Но умирающий король хотел большего. Не просто сохранить единство, а оставить Иерусалим с достаточным количеством сил, чтобы и после его смерти королевство не дрогнуло под натиском магометан. Ги де Лузиньян для этого не годился. Он бы смог править мирными землями, прокладывая новые тракты и копая оросительные каналы для фруктовых садов, но управиться с кипящим котлом Святой Земли Ги было не по плечу.

А потому, когда Балдуин заговорил о лишении Сибиллы всяких прав на наследование, Уильям не мог не признаться в собственных мыслях, что согласен с таким решением. Даже если что-то случится с сыном Сибиллы и корона перейдет к Изабелле… Что ж, за ней мать-королева, д’Ибелины и отчим ее мужа Рено де Шатильон. Зверь, но и для зверя в этой войне найдется достойное применение.

Но магистрам обоих Орденов — и тамплиеров, и госпитальеров — это решение не понравилось. Чтобы избавиться от Ги, Балдуин был готов воспользоваться даже разводом родителей и объявить сестру бастардом. И себя вместе с ней. Никто не посмел бы сорвать корону у него с головы из-за такой малости — которая оборачивалась отнюдь не малостью, когда разговор шел о наследовании целого королевства, — но сумеет ли защититься от последствий этого решения его племянник? Уильям сомневался. Но и решения собственного магистра одобрить не мог.

— Мы настоятельно просим Ваше Величество, — говорил де Торож тихим хрипловатым голосом, и магистр госпитальеров вновь кивал в знак согласия, — простить мессиру Ги его неопытность и горячность. Он прибыл в Святую Землю лишь четыре года назад, и его ошибки — следствие незнания нашего мира, а не злой умысел.

— Тогда как он может править, если не знает собственного королевства? — просипел Балдуин, и в его голосе отчетливо послышались ядовитые нотки. Король устал. Король умирал. Действительно умирал, и ни один лекарь, будь он хоть франком-христианином, хоть сарацином-магометанином, не обещал ему больше года жизни. И бароны, и священники, и рыцари-монахи понимали, что к следующему лету шестилетний Балдуин V останется единственным королем Иерусалима.

— Опытные советники будут счастливы подсказать мессиру Ги верное решение, — ответил присутствовавший на королевском совете патриарх Иерусалимский. Король парировал не словами, но одним только взглядом мутно-серых слепых глаз.

И в числе этих советников вы, без сомнения, видите себя.

Теперь Балдуин был даже не в ярости, а в бешенстве после последней выходки зятя. Тот ожидаемо отказался явиться в Иерусалим и предстать перед королем, сославшись на лихорадку, и Балдуин, стиснув зубы, поехал в Аскалон сам. Один день пути верхом для больного короля обернулся тремя, но жертва была напрасна: ворота Ги не открыл. Для Балдуина это стало последней каплей. А Уильям вновь, уже и сам того не желая, столкнулся со своим личным проклятием, бушевавшим, как десять королей, и поносившим Ги в таких выражениях, что вогнали бы в краску даже самых прожженных вояк христианского мира, если бы те владели арабским. «Шакалье семя» было, пожалуй, самым приличным эпитетом, которым наградили де Лузиньяна в тот вечер. Балдуин захохотал — сипло и так рвано, что это куда больше походило на удушающий кашель, чем на настоящий смех, — а присутствовавший при этом подобии разговора маршал храмовников и в самом деле пожелал кого-нибудь проклясть. Характер у этой фурии портился с умопомрачительной скоростью, а Уильям… влюблялся в нее с новой силой.

Господи, дай мне сил не свернуть с намеченного Тобой пути.

Тамплиеры молились по семь раз в день, но Уильям, будь его воля, простаивал бы на коленях перед алтарем целыми днями напролет в надежде услышать совет небес. Небеса молчали. Сабина бушевала — в последний раз досталось и самому королю, вздумавшему ехать в Сен-Жан-д’Акр, расположившийся в морском берегу в сотне миль от Иерусалима, — а магистры продолжали бунтовать. Ничем хорошим это закончиться не могло.

— Мы настоятельно просим Ваше Величество…

— Ваше дело, мессиры, — цедил в ответ король, потеряв всякое терпение, — найти поддержку на Западе, а не поучать меня на Востоке. Нам нужно больше рыцарей, и раз ваши Ордена составляют значительную часть войска, то вам давно стоило отбыть ко двору западных христианских королей.

— Мы покорнейше просим прощения у Вашего Величества, - ответили магистры практически одновременно с патриархом, самым откровенным образом заявив, что сговорились о таком ответе заранее. — Но мы не считаем себя в праве оставлять Святую Землю в столь трудный час.

Уильям счел эти слова — это неприкрытое неподчинение королю — огромной ошибкой. Де Торож удивленно поднял брови, услышав столь же неприкрытое сомнение из уст своего маршала — разумеется, наедине и за закрытыми дверями — и ответил, не скрывая собственного раздражения:

— Послушай, мальчик…

— Да Бога ради, — вспылил Уильям, — дайте ему спокойно умереть!

Видит Господь, Балдуин нуждался в этом куда сильнее, чем во всех баронских клятвах верности вместе взятых.

Ветер дул в лицо, сплетая свой голос с шумом обрушивающихся на подножие башни волн, но на самом деле буря надвигалась с Востока. Набирала силу годами, то бросалась на окруженное с трех сторон королевство, словно притаившаяся в степной траве змея, то вновь утихала, затаиваясь на долгие зимние месяцы, но никогда не отступала до конца. Непрекращающаяся война, неумолимо приближавшаяся к своему пику. Магометанский султан ждал смерти христианского короля. Воевал в собственных землях и сдерживал неисчислимую армию от похода на неверных ради того, чтобы действительно дать Балдуину умереть. Салах ад-Дин оказался куда более милосерден к тому, кто был его врагом, чем христианские бароны к тому, кто был их королем.

— Мессир, — заговорил за спиной негромкий мелодичный голос, и ему стоило большого труда не вздрогнуть и не передернуть плечами. — Простите, я отвлекала вас. Вы, верно, молились?

— Думал, — коротко ответил Уильям, поворачиваясь к ней лицом. Ветер раздувал длинный широкий подол закрытого черного блио, и лучи тонущего в море солнца окрашивали в красноту золотые шнуры на боках и такие же золотые узоры на широких, но резко сужавшихся к манжетам рукавах. Сабина подняла руку в тонких колечках, заправив за ухо лезущую в лицо волнистую черную прядку — каким-то совершенно неуверенным, чужим для нее жестом — и продолжила:

— Я искала вас, мессир.

Уже знала о его… заявлении? Едва ли ей пришлась бы по нраву просьба не тревожить лишний раз умирающего. Поскольку сама Сабина упорно не желала признавать, что король уже стоит одной ногой в могиле.

— Мне… нужен совет кого-то из храмовников.

Уильям вдруг подумал, что она могла бы пойти с этим к Жослену. Но почему-то искала его.

— Я буду рад помочь. Миледи.

Губы у нее дрогнули. Хотела улыбнуться, но душила своим недоверием малейшие намеки на нежность. Балдуин оказался для нее куда важнее Уильяма. Будь здесь Жослен, наверняка заметил бы, что Уильям сам в этом виноват. Балдуин не исчезал неизвестно куда на целых шесть лет, заставляя ее мучиться в неведении.

А Уильям бы ответил, что Жослену, как тамплиеру, следует говорить совсем иные вещи. Но в мыслях бы согласился.

— Брат Эдвард, — сразу же перешла к делу Сабина, недовольно передернув плечами под новым порывом ветра. — Высокий, глаза голубые, волосы и борода русые. Знаете такого?

Еще бы не знать. Уильям ничего не мог с собой поделать, но немедленно насторожился. И она заметила.

— Знаю.

Сабина оглянулась по сторонам — словно проверяла, не притаился ли кто в углах смотровой площадки или в тени выхода на винтовую лестницу у нее за спиной, — и спросила:

— Он… достойный рыцарь?

— Почему ты спрашиваешь? — задал встречный вопрос Уильям, отбросив мнимое равнодушие, и она огляделась еще раз.

— Сначала ответь.

Это уже начинало раздражать.

— А что изменится, если я скажу, что на дух его не переношу и считаю фанатиком пострашнее Рено де Шатильона? Не мне судить, место ли ему в Ордене, но, думается мне, честность в число его достоинств не входит.

Выражение лица у нее переменилось в одно мгновение. Темные глаза чуть расширились — словно она услышала именно то, что хотела услышать, — и губы дрогнули вновь, прежде чем она подняла руку и вдруг поманила его за собой. Уильям шагнул следом, не задумываясь, а когда понял это, то выругался в мыслях.

— Может, объяснишь? — спросил он уже на закручивающейся винтом лестнице, без труда догоняя стучащую каблучками сарацинку и внимательно смотря под ноги, чтобы не наступить на длинный черный шлейф ее платья.

— Будет лучше, если ты сам увидишь.

Увижу что? — не удержался от вопроса в мыслях Уильям. — И к чему такая… таинственность?

Ответ на эти размышления нашелся неожиданно быстро. Сабина вела его за собой по коридорам королевской резиденции — запомнив их на удивление быстро и хорошо для человека, который впервые оказался в этих стенах лишь несколько дней назад, — пока не свернула на еще одну лестницу, знаком показав ступать как можно тише, и вдруг остановилась на середине очередного витка, вскинув руку и прижав ладонь с широко расставленными пальцами к красному кресту у него на груди.

Стой.

Отсюда ничего толком не было видно, только закручивающиеся по спирали и исчезающие за поворотом ступени. Но было хорошо слышно обрывок разговора, начатого еще до того, как они подошли к самой лестнице. Уильям прислушивался несколько мгновений, прежде чем кивнуть в ответ на вопросительный взгляд. Одним из говоривших оказался пекарский сынок, будь он неладен.

— Нет-нет, мессир, Великий Магистр не согласен с этой королевской блажью, можете не сомневаться. Орден понимает, что сейчас не время исполнять капризы умирающего. Мы должны действовать решительно, не так ли?

Господь всемогущий! — разозлился в мыслях Уильям. — Да ты никак возомнил себя прожженным политиком.

— Мессир регент будет рад этому посланию от вашего магистра, мессир Эдвард, — проскрипел второй, подозрительно знакомый голос. — Я немедленно пошлю ему гонца, пока еще открыты городские ворота.

Регент? Раймунд Триполитанский?

Эта мысль, верно, отразилась у него на лице, потому что руки вдруг коснулись теплые пальцы, заставляя поднять глаза на ее лицо, едва различимое в свете горящих где-то внизу факелов. Сабина едва заметно качнула головой и указала взглядом наверх.

Достаточно. Уходим.

Поднималась она так же осторожно, как и спускалась, наступая на отполированный сотнями шагов камень одними лишь носками туфель, чтобы не стучать низкими каблучками. Заговорила, только отойдя на достаточное расстояние, чтобы быть уверенной, что ее уже не услышат двое оставшихся внизу мужчин. Но всё равно шепотом.

— Они встречаются каждый вечер в одно и то же время и в одном и том же месте. Думаю, Балдуин еще не знает, но… — Сабина замолчала, недовольно мотнув головой, и вновь сделала знак следовать за ней, понимая, что здесь не место для подобного разговора.

— Зачем встречаться посреди коридора? — немедленно уцепился за первый сомнительный момент Уильям. — Это глупо, так их может подслушать кто угодно.

Ответный взгляд через плечо был красноречивее любых слов. А когда мы спорили или целовались в дворцовых коридорах — это разве было умно?

Уильям проглотил готовый сорваться с губ ответ и нехотя кивнул.

— Допустим. Хотя… пожалуй, это имеет смысл.

Эдвард говорил слишком прямо, но Эдвард — глупец, каких поискать. Толкового шпиона из него бы не вышло, а вот если потребуется человек, на которого можно будет указать, как на главного заговорщика — и который сам с радостью во всем признается, потому что не поймет, что его используют, — то кандидатуры лучше попросту не найти. А магистр… Так магистр ничего не писал, письмецо поддельное. Вы что же, мессиры, сомневались в его, магистра, непогрешимости?

— Ты знаешь, кто второй? — спросил Уильям, когда она остановилась у ничем не примечательной двери, и бросил взгляд через плечо. Маршал тамплиеров, входящий в покои доверенной королевской служанки — да еще и, упаси Господь, женщины, — это не менее подозрительно, чем пара заговорщиков посреди коридора. Лишние вопросы Уильяму были ни к чему.

— Мессир Бернар, - ответила Сабина, запирая за ним дверь на засов, и Уильяму пришлось постараться, чтобы вспомнить, о ком идет речь. — Последние несколько месяцев он шпионит для Ги де Лузиньяна. Вина?

Эта категоричность в ее голосе не понравилась Уильяму совершенно. Но стало понятно, почему заговорщики встречаются так открыто. Никому не нужный старик и никому не нужный сын пекаря — это лишь ширма. Все понимают, что в ситуации, когда король отказывает в наследстве родной сестре, не может не возникнуть хотя бы один заговор. И если что-то пойдет не так, Балдуину немедленно подсунут пару глупцов, обсуждавших его «блажь» на глазах у дюжины свидетелей.

— Откуда ты знаешь?

— Я следила за ним, — невозмутимо ответила Сабина и протянула ему один из бокалов. — Еще в Иерусалиме. Гонец — его младший сын, раз в пару недель он уезжает из дворца под предлогом встречи с сестрой.

— С сестрой… — повторил Уильям, и мозаика сложилась, как по щелчку.

— Леди Агнесс, — согласилась Сабина и сделала небольшой глоток. — А та, разумеется, не могла оставить Сибиллу, уж больно тяжелыми были роды у Ее Высочества.

На свою беду — и на счастье Балдуина — Сибилла родила дочь. О реакции ее мужа Уильям ничего не знал, а вот короля это известие действительно обрадовало. Но всё же…

— Слишком очевидно, верно? — спросила Сабина прежде, чем он успел хоть что-то ответить. Уильям кивнул и тоже отпил вина. То показалось чересчур сладким.

— Это… прикрытие.

— Но в Ордене всё равно могут быть… волнения? — проницательно уточнила Сабина, отставляя бокал на низкий круглый столик. Уильяму померещилось, что под черным шелком рукава на мгновение проступили очертания тонкой руки.

Отвечать на ее вопрос не хотелось. Орден должен быть далек от политики и всех этих заговоров и интриг. Орден должен сражаться, а не подделывать письма и передавать шкатулки с двойным дном.

— Я не знаю. Возможно, найду, если начну искать.

— Так начни, — бросила Сабина, складывая руки на груди. Вырез у платья был низкий, но шею и ключицы полностью закрывала вставка из черного кружева, скрепленная на горле тонкой шелковой ленточкой.

Уильям поболтал вином в бокале, обдумывая ее слова, поставил бокал рядом с ее и поднял голову, внимательно посмотрев Сабине в глаза.

— Чего ты хочешь?

— Понять, на чьей ты стороне, — ответила сарацинка без малейшего лукавства. И вдруг протянула руку в неловком жесте, мгновенно выдавшем и ее намерение, и совершенную… неопытность в подобных вещах. В том, как она дотронулась до его руки, скользнув кончиками пальцев по костяшкам и тыльной стороне ладони, не было ни капли искренности. Сабина, которую он знал, никогда не была шлюхой. И притвориться тоже не сумела.

Уильям стряхнул ее руку и отступил на шаг назад. Опешил от этого настолько, что даже не сумел сразу подобрать нужные слова.

— Бога ради, — почти прошептал он растерянным голосом, — я тебя не понимаю.

Медово-карие глаза предательски заблестели, и пушистые ресницы затрепетали, словно крылья маленькой птички, пытаясь скрыть это.

— Я лишь хочу защитить его, — прошептала Сабина и вскинула руку к лицу, глуша сорвавшийся из дрожащих губ всхлип. — Если для этого я должна… То пусть лучше ты, чем… чем… Ты же маршал… Ты можешь…

Уильяму было достаточно и этого. Достаточно для того, чтобы броситься вперед, схватить ее за плечи и встряхнуть со всей силы.

— Да ты в своем уме?!

Сабина зажмурилась и с силой сжала пальцами виски.

— Я не знаю, что мне делать, не знаю! Они повсюду, они все только и ждут, что…! Я не хочу! — она завыла, как раненый зверь, и уткнулась лицом ему в грудь, давясь рыданиями и содрогаясь всем телом. — Я не хочу, чтобы он умирал!

Черный шелк рукавов скользил под пальцами, и мягкие завитки таких же черных волос щекотали губы при каждом порывистом поцелуе. Висок, лоб, ухо. Влажная, соленая щека. Нос у нее покраснел, черная краска смазывалась вокруг зажмуренных глаз, но Уильяму было всё равно. Он бредил ею столько лет, с самого первого взгляда, с самого первого слова, и даже когда она была его, когда она впервые заснула рядом с ним, этого всё равно оказалось недостаточно, чтобы избавиться от наваждения.

Обещать ей, что король не умрет, было бы худшим лицемерием из возможных, а потому он говорил первое, что приходило ему в голову.

— Сабина, я люблю тебя. Слышишь? Я пытался, я надеялся, что смогу забыть, но у меня ничего не вышло. Я не могу оставить Орден, ты же знаешь, и… Я могу жить без тебя, — признался Уильям, одновременно с этим прижимая ее к себе еще крепче. — Но я не хочу. И то, что ты сказала тогда на пути из Керака… Даже если ты умрешь… Я не освобожусь.

Он говорил и говорил, перебирал пальцами черные волосы, гладил и целовал ее щеки, просил, сам толком не понимая, чего хочет, если и она, и Орден важны для него в равной степени. Но точно зная, чего не хочет. Чтобы она осталась с ним ради одного только короля.

Открой глаза. Посмотри на меня. Просто признай. Мы по-прежнему любим друг друга.

— Бога ради, Сабина, мне не нужна такая милость!

— Да ты ее и не захочешь, — ответила Сабина неожиданно спокойным голосом, поднимая мокрые ресницы, и потянула двумя пальцами шелковую ленточку на высоком, плотно облегающем шею вороте. Черное кружево разошлось, обнажая золотисто-смуглую кожу, и стал отчетливо виден тянущийся от плеча, чуть ниже ключицы, светлый шрам. — Не знаю… что бы я делала, вздумай ты согласиться.

Уильям смотрел на рубец несколько мгновений, а затем наклонил голову — инстинктивно, не задумываясь о том, можно или нельзя, — и прижался к нему губами. Сабина вздрогнула, шумно, будто растерянно выдохнула и схватила его лицо в ладони, вынуждая поднять голову и посмотреть ей в глаза.

Как они добрались до постели в алькове, Уильям не помнил совершенно. Но помнил, как она схватилась за узел перевязи, торопливо распутывая его, и меч с глухим стуком упал прямо на пол. Как блестел при свече черный шелк, соскальзывая с едва прикрытой камизой груди и сбиваясь вверх до самой талии. Помнил, как она дрожала, неловко пытаясь прикрыть руками видневшиеся под платьем шрамы, и как он целовал рассекавшие смуглое бедро рваные светлые полосы. И как она вздрогнула от прикосновения между ног, зажмурилась, выдохнув сквозь приоткрытые губы, и впервые застонала.

Ничего прекраснее он прежде не видел.

***

Сабина проснулась от звука доносившегося сквозь приоткрытые ставни слабого колокольного звона. На круглом столике по-прежнему горел в маленькой медной лампе золотистый огонек, погрузив покои в приятный глазу полумрак, но Сабина смотрела только на покрывавший пол возле постели узорчатый ковер. Всё было здесь: и меч в свернувшихся кольцами ремнях перевязи, и длинное белое сюрко, брошенное поверх такого же белого плаща, и даже тонкий поясок, который тамплиеры повязывали сразу поверх камизы — символ данного ими обета целомудрия. И от этой мысли сладко заныло всё тело разом. Сабина зажмурилась на мгновение, вспомнив все нарушения этого обета разом, и осторожно перевернулась на другой бок. Уильям спал на животе, завернувшись ногами в тонкое шерстяное одеяло, и длинные волосы закрывали его лицо почти полностью, отливая золотисто-рыжим. Впрочем, Сабине было довольно и того, как маленький огонек слабо высвечивал — едва обрисовывал в полумраке от ее тени — мускулистые руки и спину. Она потянулась вперед и прижалась губами к короткому рваному шраму на лопатке. Этого не было прежде, и Сабине вдруг вспомнился давний сон, приснившийся ей незадолго до того, как Балдуин потерял свою крепость у брода Иакова. Глупость, но… она была готова поклясться, что во сне рана была на том же месте, где теперь белел шрам.

Уильям вздохнул, почувствовав поцелуй сквозь сон, и она протянула руку, убирая ему за ухо закрывающие лицо волосы. Погладила жесткую, покалывающую пальцы бороду на щеке и подбородке и придвинулась вплотную, обнимая его за плечо. Уильям вздохнул еще раз и перевернулся на спину, позволяя прижаться щекой к его груди и блаженно зажмуриться. А потом вдруг заговорил хриплым сонным голосом:

— Проклятье. Я же должен быть на ночной мессе.

Сабина прислушалась к слабому звону за окном и поняла, что звонят как раз к заутрене.

— Это… обязательно?

— Да поздно уже, — хмыкнул Уильям, и она почувствовала ласковое поглаживающее прикосновение к плечу. Шрамов он будто не замечал. — Будет только подозрительнее, если я вдруг примчусь в церковь в последнее мгновение. Скажу, что… был у короля.

Сабина потерлась щекой о его грудь, не сумев сдержать неуместной и совершенно тщеславной улыбки. Она устала метаться. Будь, что будет, но ей… нужен этот мужчина. Хотя бы сегодня. Даже если Господу будет угодно навсегда разлучить их с первым же рассветом, она найдет в себе силы принять это. Как найдет и силы бороться за короля и впредь.

Уильям помолчал — Сабина уже успела подумать, что он снова задремал — и заговорил совсем другим тоном:

— Не делай так больше.

— Как? — не поняла Сабина, поднимая голову, и наткнулась на пристальный взгляд сквозь полуопущенные ресницы.

— Не следи ни за кем. Старик там или не старик, а с тобой он всё равно справится без особого труда.

— Благодарю за доверие, — сухо ответила Сабина и отодвинулась. Сначала села на постели, отбрасываятонкое одеяло, а затем и вовсе поднялась, пройдя к столику с лампой и вином. Уильям тяжело вздохнул у нее за спиной и сказал:

— Я думал, мы уже решили вопрос с доверием.

— Не припоминаю, чтобы ты хоть что-то об этом говорил, — парировала Сабина, пытаясь вспомнить, какой из бокалов был ее. Потом взяла тот, в котором осталось больше. Уильям вздохнул у нее за спиной еще раз и тоже поднялся, зашуршав сначала одеялом, а затем и сброшенной на пол одеждой. Уходит, решила Сабина. Снова.

И ошиблась. Уильям подошел почти бесшумно — как был, не набросив даже камизы, — и осторожно развернул ее лицом к себе.

— Возьми. На крайний случай.

Сабина растерянно посмотрела на узкий кинжал в коричневых ножнах, больше похожий на портняжное шило, чем на оружие рыцаря, и осторожно сомкнула пальцы на протянутой к ней рукояти.

— А тебе он разве не нужен?

— Попрошу интенданта выдать мне другой, — пожал плечами Уильям. — Как сказано в Уставе, маршал может подарить другу Ордена седло и прочее мелкое снаряжение, но пусть не делает этого слишком часто. Меч с боевым кинжалом, увы, нельзя получить в подарок даже от магистра, но… — губы в обрамлении короткой бороды на мгновение разошлись в почти лукавой улыбке, — это всё же не оружие. На бой против сарацина в броне с ним не выйдешь. Но в глаз ударить сгодится. И… если вздумаешь последить еще за кем-нибудь, не делай этого в одиночку.

Сабина попыталась примерить узкую рукоять к ладони — так, как следует держать кинжал, а не хлебный нож, — и осторожно отложила подарок на край столика, чтобы податься вперед, обнять обеими руками и уткнуться лицом в мускулистую шею и щекочущие нос рыжеватые волосы.

— Спасибо.

Уильям повернул голову и прижался щекой к ее спутанным волосам, прислушиваясь к доносящимся сквозь приоткрытые ставни шуму моря и слабому перезвону колоколов. Балдуин бы одобрил. Особенно если бы знал, что она тоже ввязалась в эту войну за Иерусалим.

 

========== Глава тридцать пятая ==========

 

Иерусалим, октябрь 1184.

 

Дождь шел четвертые сутки, не стихая, и казалось, что даже каменные стены дворца пропитались этой сыростью насквозь и из розоватых прожилок на светлом мраморе вот-вот начнет сочиться мутная, пахнущая железом вода. Король не поднимался с постели, надрывно кашляя и комкая в трехпалой руке влажную от пота простынь. Лекари вновь разводили руками.

— Его жизнь в руках Господа. И если небесам будет угодно… — никто не решался договорить, но и бароны, и слуги понимали приговор без лишних слов.

Сабина грела воду. Снова и снова, таская дубовые ведра на дворцовую кухню, наполняя кипятком грелки из бычьего пузыря и вновь поднимаясь в королевские покои. Обожгла руку, в спешке задев край нагревшегося котла, и торопливо замотала ладонь платком, чтобы скрыть покрасневшую от мизинца до запястья кожу. Балдуин едва ли бы заметил — королю удавалось скрыть, что он окончательно ослеп, на протяжении нескольких месяцев, но бароны подозревали это еще с конца лета, а Сабина твердо уверилась в его слепоте еще в середине весны, — но и внимание других слуг и знати ей было ни к чему. Мессир Бернар и вовсе не давал ей проходу, словно позабыв, как жестоко она посмеялась над его горем прошлой осенью. Чувствовал, что когда ее король и защитник умрет, можно будет попытать счастья у де Лузиньяна и Сибиллы. А те, глядишь, и подарят верному старому рыцарю неуступчивую сарацинку. Сабина кривила губы при каждом взгляде на изборожденное морщинами лицо этого верного рыцаря, но хранила упрямое молчание. Балдуин запретил ей вмешиваться.

— Пусть строят заговоры, сколько им вздумается, — просипел король, когда она решилась рассказать. Когда Уильям едва ли не силой привел ее в покои Балдуина в Сен-Жан-д’Акре. Потому что Сабина вдруг испугалась, что ее желание сделать хоть что-то окажется неуместным и попросту ненужным — лишним, ведь у короля и без нее достаточно слуг, от которых было бы куда больше проку в таком деле, — и Уильяму пришлось пригрозить, что он понесет ее на плече, если она не пожелает идти сама. И Сабина не была уверена, что он бы и в самом деле не выполнил этой угрозы, вздумай она упираться дальше.

— Но… — заспорила было Сабина, и Балдуин остановил ее, подняв руку в кожаной перчатке.

— Это было неизбежно. Мы стали слишком уязвимы. И у меня слишком мало союзников.

— Орден тамплиеров поддержит Ваше Величество в любом… — заговорил Уильям, и от одного этого звука уверенного низкого голоса у Сабины вновь навернулись слезы на глаза. Он не оставит. Она поступила глупо, позволив себе забыть обо всех подозрениях и поддаться чувствам, но всё же она не ошиблась в нем.

Балдуин, впрочем, был иного мнения.

— Орден тамплиеров преследует иные цели, мессир маршал, и я, право слово, удивлен вашему присутствию, — сухо ответил король, останавливая взгляд на застывшем равнодушной маской лице Уильяма. Уже тогда Сабина была уверена, что Балдуин не видит даже их силуэтов, но чутье и слух короля не подвели.

— Я поговорю с магистром. Не стану ничего обещать, но…

Балдуин кивнул, не дав ему закончить, и сказал последнее, что Сабина ожидала услышать от него в такой момент.

— Она не справится в одиночку. Я хочу быть уверен… что ее сберегут. И знаю, что мне больше некому ее доверить. Остальные… слишком ненадежны.

Уильям отвел взгляд всего на мгновение — перевел на нее, и Сабина увидела в его глазах столько невысказанного — и ответил всё тем же уверенным ровным голосом:

— Я поклялся защищать христиан. Я сделаю всё, что будет в моих силах.

Сабине показалось, что этот разговор будто ведется на двух уровнях. Балдуин всё понял — Сабина не знала, как, и не знала, что он теперь о ней думает, — а Уильям понял, что король либо знал что-то прежде, либо догадался сейчас. И они договорились не только о ненужной никому, кроме них двоих, сарацинке. Вместе с ней Балдуин доверял и собственного племянника. Сабина не задумалась об этом тогда — мальчик был нужен королевству, но ей самой был куда нужнее умирающий король, — но поняла, когда надрывно кашляющий кровью Балдуин схватился за ее руку, не сразу нашарив ту на постели, и просипел:

— Присмотри… за Балдуином. Ему нужно… нужен кто-то… честный.

— Прекрати, — попросила Сабина сдавленным голосом и сжала в пальцах изуродованную болезнью ладонь с тремя пальцами. — Всё будет хорошо, всё обязательно…

— Посмотри… на меня, — с трудом выдавил король, заходясь в новом приступе кашля. — Мне… недолго осталось.

Сабина закусила нижнюю губу, сдерживая слезы — Балдуину от этого не стало бы легче, — и попыталась неловко расчесать пальцами тусклые светлые волосы. Спрятать под оставшимися прядями проплешины с голой сероватой кожей.

— Я очень люблю тебя, ты же знаешь. Я… Пошлем за Сибиллой, — предложила Сабина — слишком торопливо, чтобы Балдуин не понял, почему она просит об этом, — и сделала глубокий вдох, стараясь звучать ровно и спокойно. Говорить тем уверенным тоном, который слышала от Уильяма. — Она твоя сестра, ей стоит быть рядом, когда… Когда…

— Нет, — отрезал Балдуин. — Я не хочу…

Договорить он не успел. Дверь в покои распахнулась без стука, и Сабина невольно стиснула руку короля еще сильнее, встретившись взглядом с холодными, будто неуловимо посветлевшими серыми глазами.

— Что случилось? — голос прозвучал совсем обреченно, но она уже ничего не могла с этим сделать.

— Магистр умер, — сухо ответил Уильям, останавливаясь у самой постели, и Балдуин с трудом передвинулся на простынях, поворачивая голову. Больше по привычке, чем действительно надеясь хоть что-то разглядеть.

— Как? — просипел король.

— Болезнь. В Храм только что прибыл гонец из Вероны. Патриарх и магистр госпитальеров продолжат переговоры с Фридрихом Барбароссой, а сопровождавшие магистра де Торожа рыцари отправятся дальше. В западных прецепториях найдется немало готовых к сражениям воинов.

Балдуина этот ответ не слишком успокоил.

— Плохо.

— Почему? — не поняла Сабина. И добавила, почувствовав на себе сразу два удивленных взгляда. — Мне жаль, что он умер, но он в открытую поддерживал мужа Сибиллы. Даже отказывался ехать на Запад, когда ты приказал. Разве нет?

— Но всё же… он поехал, — не согласился Балдуин. Уильям кивнул. — Хотя… будем откровенны, мирские короли… тамплиерам не указ. Он имел полное право… отказаться.

Уильям кивнул еще раз. Сабина рассеянно подумала, что никак не может с этим согласиться. Бунтовать против короля, против помазанника Божия… Она не помнила того, как шестнадцать лет назад другой магистр храмовников Бертран де Бланшфор точно так же спорил и отказывал королю — отцу Балдуина, — а даже если бы и вспомнила, не смогла бы согласиться и в этом случае.

Королям не отказывают. Даже если их приказы вызывает одно лишь отвращение.

— Кого выберут… следующим магистром? — продолжил расспрашивать Балдуин, прижимая к губам хлопковый платок в пятнах подсыхающей крови.

— Этого я не знаю, — качнул головой Уильям, и выбившаяся из косицы рыжеватая прядь мазнула его по щеке. — Капитул Ордена соберется в самое ближайшее время и…

— Но ведь есть… предположения? — не удовлетворился таким ответом король. И зашелся в новом приступе кашля, пряча лицо в платке. Сабина попыталась помочь ему приподняться, чтобы не поперхнуться сгустками крови, но получила в ответ неожиданно сильный толчок в плечо. — Не нужно, — рыкнул Балдуин, вытирая кровь с губ. — Я сам.

— Полагаю, одним из претендентов станет Жильбер Эраль, — сказал Уильям, делая шаг вперед и обходя королевскую постель. Сабина услышала скрип задубевшей от постоянной сырости и холода оленьей кожи и заметила, что плащ и сюрко у него в мокрых разводах до самых колен. — И Жерар де Ридфор.

— Но он вступил в Орден всего… сколько? Три года назад? — спросила Сабина, мгновенно поняв по его интонациям, на какое из имен стоит обратить самое пристальное внимание.

— Четыре, — поправил ее Уильям, останавливаясь совсем близко. Только руку протяни, и коснешься красного креста на плаще. — Но это не имеет значения, если он достойный рыцарь.

— Если? — просипел Балдуин. Уильям помолчал, явно обдумывая, стоит ли говорить вообще, и ответил:

— Жерар де Ридфор искренне ненавидит графа Раймунда. Я не знаю, что между ними произошло, когда де Рифдор прибыл в Святую Землю, но если его выберут магистром, то… Я боюсь, станет только хуже.

— Да куда уж хуже? — вяло хмыкнул Балдуин и бессильно откинулся на подушки.

— Я дам вам знать, если что-то изменится.

— Хорошо, — сипло согласился король, и сам понимая, что гадать впустую не имеет никакого смысла. Дождаться решения капитула, посмотреть, как будет вести себя новоиспеченный магистр, и лишь тогда делать какие-либо выводы. — Благодарю… мессир. Ступайте.

Уильям склонил голову в поклоне — которого Балдуин, увы, всё равно бы не увидел — повернулся с шелестом плаща.

— Ты позволишь? — спросила Сабина, глядя уходящему рыцарю в спину. Балдуин слабо, едва заметно кивнул, и она разжала пальцы, отпуская его руку. Поднялась, стягивая длинные перчатки, заткнула их за опоясывающий бедра витой золотистый шнур и пошла следом, почти выбежала в соседнюю со спальней комнату. — Постой.

Уильям остановился и обернулся через плечо. Сабина осторожно прикрыла дверь и подошла вплотную. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, а затем Сабина протянула руку и как-то сразу оказалась в его объятиях, прижимаясь щекой к нашитому на плащ красному кресту на левом плече.

— Как ты? — спросил Уильям, осторожно кладя руку ей на спину.

— Как я? — повторила Сабина, и голос предательски сорвался. — Я только и думаю о том, что могу проснуться однажды утром, а он уже будет мертв. Господь милосердный, — пробормотала она, прижимая пальцы к правому виску. — Не хочу говорить об этом. Еще и Элеонора простудилась. Проклятая погода.

Лекарь уверил ее, что ничего страшного не случилось и девочка скоро поправится, но у Сабины сердце обливалось кровью при виде того, как Элеонора хлюпает покрасневшим носом и доверчиво прижимается к ее боку во сне, словно ищущий ласки котенок. Морщится, отпивая из чаши горький настой лекарственных трав, но не спорит и только жалобно смотрит ей в лицо блестящими от болезни голубыми глазами, когда слышит очередное «Я скоро вернусь».

Уильям промолчал. Сабина подозревала, что он не понимает, почему она постоянно возится с чужими детьми. Или понимает, но завидует. Что бы он ни говорил о своих обетах и верности Ордену, разве не хотелось бы ему взять на руки своего ребенка? Пусть он оставил бы этому ребенку только меч — хоть и меч принадлежал Ордену, — но какой мужчина не хотел бы, чтобы под солнцем осталось его продолжение?

— Ты не доверяешь сенешалю де Ридфору? — спросила Сабина, не решившись заговорить о детях. Да и что бы она сказала? Что хотела бы привязать его к себе сильнее, чем был способен любой данный им обет? Будь у них общий ребенок, она могла бы быть уверена, что Уильям не исчезнет вновь, не пропадет на годы, оставив ее в неведении. Но за все эти месяцы он провел с ней от силы три ночи, и она даже не надеялась зачать.

Сабина знала, что у них едва ли когда-нибудь будет по-другому.

— Де Ридфор слишком честолюбив. Он хочет всего и сразу. А я в Ордене слишком давно и стою слишком высоко. Не удивлюсь, если он видит во мне угрозу.

Сабина помолчала, обдумывая этот ответ, и сжала его руку в ободряющем жесте.

— Будь осторожен. Я люблю тебя.

Уильям опустил глаза, вглядывался в ее лицо несколько мгновений, а затем наклонил голову и осторожно поцеловал ее в лоб.

***

Храм Соломона гудел, словно растревоженный улей. Капитул собрался через несколько дней после появления гонца с дурной вестью, но споры неожиданно затянулись. Уильям, не задумываясь, отдал голос за Жильбера Эраля, рыцаря, которого не знал столь же близко, как Жослена или Ариэля, но который даже издалека выглядел куда достойнее хитрого и властолюбивого де Ридфора. Если ушлый сенешаль и надеялся, что Уильям позабудет их спор на совете у Ги де Лузиньяна, то напрасно. Уильям никогда не отрицал, что не отличается истинно христианским миролюбием и всепрощением — иначе глупцы-пажи не называли бы его бешеным бастардом — но в случае с де Ридфором всё сводилось даже не к личному отношению, а к тому, насколько очевидно сенешаль не подходил на роль Великого Магистра тамплиеров.

И вопреки всем надеждам был им выбран.

— Проклятье, — выругался тогда Уильям сквозь зубы и немедленно почувствовал на себе пристальный взгляд пекарского сынка.

Да неужто? Этот глупец и де Ридфор в сговоре? Но ход, пожалуй, разумный, де Ридфор как раз таки мог придумать себе ширму в виде рыцаря, рожденного в семье пекаря, и старика, уже не способного толком поднять меч. И занять сторону Ги де Лузиньяна, чтобы лишний раз насолить Раймунду Триполитанскому. Тем самым приведя Иерусалим к новому витку междоусобного конфликта.

— Льенар бы плюнул такому магистру в лицо, — заявил Ариэль, услышав решение капитула, и ничуть не смутился, когда на его слова обернулись сразу несколько собратьев по Ордену. С одобрением на лицах. Льенара еще помнили. Как помнили и то, что как бы Льенар ни язвил и ни ругался, благо христиан всегда стояло для него на первом месте.

— Нужно сообщить королю, — отвлек их обоих от размышлений Жослен, внезапно напомнив Уильяму его первую стычку с сарацинами на пути из Сен-Жан-д’Акра. Тогда Жослен тоже практически взял на себя командование, пока все остальные пытались прийти в себя после боя, ран и смерти товарищей. — Спорить о том, насколько это правильный выбор, будем потом.

— Я сообщу, — отрезал Уильям прежде, чем кто-то еще успел предложить свою кандидатуру. Ставший почти ненавистным дождь теперь прекращался на пару часов в день, но желания выходить из жарко натопленной прецептории в неожиданно опустившийся на город промозглый туман не было совершенно. Уильям бы и не стал, но сейчас нужно было сохранять позиции. И держать слово. Он обещал Балдуину, что доложит сам, и… Уильям не признался бы в этом даже под пытками, но в тот миг, когда он услышал имя де Ридфора, ему неожиданно остро захотелось почувствовать рядом с собой Сабину. Услышать, что она скажет — как удивительно редко для женщины она говорила что-то неразумное, — а после зарыться лицом в пахнущие жасмином волосы и не отпускать ее до самого рассвета.

Льенар бы наверняка ответил на это что-нибудь в духе «Браво, Вилл. Я очень рад, что ты на тридцать четвертом году жизни узнал, что с женщинами можно разговаривать, но магометане едва ли станут ждать, пока вы наговоритесь вдоволь. Так что возьми себя в руки!». Уильям честно попытался. Ведь не мальчишка уже, чтобы бросаться в омут с головой, не думая ни об обетах, ни даже о последствиях. Но вышло плохо. Будь в его жизни больше женщин, он, верно, стал бы к этому возрасту менее порывист, но женщин было всего две, и лишь к одной из них он испытывал не только плотское влечение. А потому, рассказав надрывно кашляющему и по-прежнему не поднимающемуся с постели королю о переменах в Ордене, Уильям торопливо прошел по полутемным коридорам дворца к ставшей уже знакомой за последние несколько месяцев двери и схватил Сабину в объятия, едва она успела открыть на его стук.

— Безумец, — пробормотала сарацинка, но позволила утянуть ее на разбросанные в углу комнаты — на магометанский манер — подушки. — Тише. Элеонора только заснула.

От спящего ребенка их отделяла еще одна дубовая дверь, а Уильям был не в силах сдерживать переполнявшее его негодование. Особенно когда это негодование обращалось неконтролируемым возбуждением.

— Что такое? — спросила Сабина, когда они лежали рядом, пытаясь отдышаться и оправить смявшуюся одежду с развязанными шнурками и поясами.

— Выбрали нового магистра.

— Жерар де Ридфор? — уточнила сарацинка без малейшего удивления в голосе.

— Жерар де Ридфор, — согласился Уильям и повернул голову, прижавшись щекой к мягким черным локонам у нее на затылке.

Сабина вздохнула и сказала почти шепотом:

— Лекари говорят… Будет чудом, если он переживет зиму.

Уильям промолчал. Будущее было слишком очевидным и туманным одновременно.

Вопреки опасениям лекарей, король пережил и зиму, почти оправившись от мучавшей его поздней осенью болезни, и первый месяц весны. Жерар де Ридфор покинул Иерусалим, отправившись на Запад, чтобы поддержать призыв магистра госпитальеров, но Уильям, как ни старался, не мог увидеть в этом решении заботу об Ордене и Святой Земле. Де Ридфор выжидал, как и прочие интриганы. Даже неспособный подняться с постели, слепой и едва дышащий, Балдуин по-прежнему оставался непреодолимой преградой на пути и у Ги де Лузиньяна, и у д’Ибелинов. Уильям почти ночевал у королевской постели, думая одновременно и об Ордене — Орден должен был узнать о смерти короля раньше, чем королевский дворец, — и о том, что боится не успеть… попрощаться. Когда умер Льенар, небеса лишили его друзей и брата этой милости. И теперь Уильям чувствовал, как его разрывает на части. Король не заслуживал таких мучений. Но никто не решился бы подарить ему быструю смерть, и в глубине души Уильям понимал, что он не готов к смерти Балдуина, какой бы та ни была.

Король заговорил об этом сам в одну из бесконечно долгих ночей. Просипел так тихо, устремив слепой взгляд на виднеющийся в распахнутых ставнях спящий Иерусалим, что Уильям поначалу даже не понял, обращается ли Балдуин к нему или к кому-то, кого был способен увидеть лишь он один.

— Ты помнишь Монжизар?

— Как такое забыть? — ответил Уильям вопросом на вопрос и вдруг почувствовал, что нужно подняться и подойти к самой постели. Зажигавшая новую свечу в бронзовом подсвечнике Сабина потушила лучину и тоже шагнула к неподвижно лежащему королю.

— Мне до сих пор снится тот день, — прошептал Балдуин, не отводя слепых глаз от едва различимых в темноте очертаний храмов за окном. — Помню, как тамплиеры неслись вниз с холма… Сверкающая на солнце белая лавина и трепещущий над ними Босеан.

И сам он, еще сильный, еще не изуродованный болезнью настолько, что его лицо превратилось в чудовищный, наполовину изъеденный язвами лик какого-то демона из тех, что живут в легендах магометан. Легко держащийся в седле на протяжении часов и сражающийся наравне с другими, пусть и держа меч в левой руке. Прогнавший армию впятеро больше его собственной.

В шестнадцать лет он был героем и надеждой целого королевства. А в двадцать четыре чувствовал себя живым мертвецом, уже неспособным никого спасти и лишь по какому-то недоразумению еще дышащим и пытающимся говорить.

— Если меня и запомнят, то по этой победе. По этой… — король захрипел, недоговорив, голос у него сорвался, и Сабина бросилась вперед — почти упала на постель, — хватаясь за руку с тремя пальцами.

— Хватит, — заговорила сарацинка мягким голосом, но Уильям видел, как как блестят при свече слезы в медово-карих глазах. — Тебе нужно отдохнуть.

— Я устал отдыхать, — просипел Балдуин, едва шевеля серыми губами, и от этих слов в покоях стало невыносимо холодно. — Скажи Сибилле…

— Балдуин…

— Скажи Сибилле, — повторил король, — что я желаю ей счастья. И тебе. Наверное, я любил тебя с того самого дня, как впервые увидел. Не так, как другие, — голос у Балдуина сорвался вновь, и Уильям понял, что король говорит о нем. — Но я… благодарен, что ты… была рядом. Никакими словами не выразить… насколько. И я вновь прошу… Сбереги ее, Железный Маршал.

Серые перекошенные губы с трудом сложились в подобие улыбки, и с простыней медленно поднялась вторая дрожащая рука. Уильям опустился на одно колено возле постели и протянул навстречу свою руку, обхватывая пальцами совсем тонкое, словно у ребенка, запястье и жалея, что не может снять кожаную перчатку.

— Я позову священника, — выдавила Сабина, не владея голосом, и стиснула свободной рукой высокий ворот платья.

— Не надо, — просипел Балдуин. — Если мне и было в чем исповедаться… то я уже это сделал. Обещай мне, что она… не пропадет. Когда они придут… вероотступницу обезглавят первой.

— Как и тамплиера, — ответил Уильям. Не из жалости к себе, а лишь потому, что знал: такие, как он и Сабина, — первейшие враги магометан. — Мы связаны. Мы были связаны с самого начала, пусть я и не желал признавать. Я буду сражаться за всех, но в первую очередь — за нее.

Медово-карие глаза заблестели с новой силой, и Сабина выпустила из пальцев ворот платья, протянув к Уильяму руку в тонких кольцах. Они замерли в тишине и подобии треугольника с переплетенными пальцами, слушая ветер за окном и хриплое дыхание короля. И незадолго до того, как церковные колокола начали звонить к ночной мессе, в покоях стало совсем тихо.

Сабина задрожала всем телом, сползла на пол, выпустив из пальцев неподвижную руку, и заплакала, уткнувшись лицом Уильяму в грудь.

 

Конец второй части.

 

========== Часть третья ==========

 

И поднял Давид глаза свои и увидел Ангела Господня,

стоящего между землею и небом, с обнаженным в руке его мечом,

простертым на Иерусалим.

1Пар 21:16

 

Глава тридцать шестая

 

Иерусалим, июнь 1185.

 

Солнечный свет проникал сквозь витражи в окнах храма, ложась яркими разноцветными пятнами на белую плиту надгробия. Сабина опустилась на колени и протянула руку, коснувшись подушечками пальцев холодного гладкого камня.

Здравствуй.

Мраморная плита не ответила. Сабина и не ждала ответа, но всё же — где-то глубоко внутри, за маской спокойствия и дрогнувших в молитве губ — надеялась почувствовать хоть какой-то отклик. Легчайшего дуновения ветра — в Храме Гроба Господня, где в полуденный зной не дрожало даже всегда подвижное пламя свечей — было бы довольно, чтобы поверить на короткое мгновение, что он по-прежнему с ней.

Слез уже не было. Порой она просыпалась по ночам после особенно яркого сна, в котором еще не было язв и перекошенного рта, и несколько мгновений вглядывалась в темноту, прижимая край простыни к лихорадочно бьющемуся сердцу. Искала его в сгустившихся вокруг тенях, но почти сразу же понимала, что это был только сон. И отпускала вновь, зная, что там ему в сотни раз легче, чем было здесь.

Прощай.

Ей и самой было куда легче, чем после смерти Мадлен. Как бы Сабина ни противилась и ни кричала, в глубине души она давно смирилась с тем, что Балдуина не спасет никакое чудо. И хотела она того или нет, но пришло время расстаться с ним.

И всё же ее раз за разом влекло к этому надгробию. Сабина сама не знала, чего ищет: совета, возможности выговориться или же просто тишины. Уединения, которое никто не смел нарушить, когда она опускалась на колени возле белоснежной плиты. И она искала этого уединения всё чаще и чаще.

Во дворце мало что изменилось. Раймунда Триполитанского не интересовали женщины в окружении маленького короля — едва ли он видел в этих женщинах кого-то большего, чем обыкновенных нянек, — а прочая знать по-прежнему стремилась урвать кусок пожирнее и подольститься к совсем не разбиравшемуся в людях мальчику. Разве что слуги вздохнули спокойнее, зная, что им больше не нужно бояться затаившейся в королевских покоях неизлечимой болезни. Хотя опасения их были по большей части напрасны. Проказа убила одного только Балдуина и больше никого не тронула. Ни слуг, ни рыцарей, ни лекарей, ни единого человека за все эти годы. Сабина знала, что самые суеверные обитатели дворца шепчут по вечерам, будто болезнь была карой небесной, обрушившейся на Иерусалим за грехи его жителей. Что проку теперь в армии королевства, в готовящихся к сражениям храмовниках и госпитальерах, если над ними больше нет короля? На шестилетнего Балдуина никто не надеялся. А Сабине виделась еще одна насмешка судьбы в том, что Сибилла решила выбрать для сына именно это имя. Пусть так звали четверых из шести прежних правителей Иерусалима, но называть этого маленького мальчика на троне именем ее короля…

Балдуин был всего лишь несмышленным ребенком — мальчишкой, которого едва научили держать меч и которому предстояло постигать науки еще долгие годы, чтобы стать королем не по одному только названию, — но Сабина не могла отделаться от мысли, что он недостоин иерусалимской короны. Это была корона Балдуина Четвертого. Трон Балдуина Четвертого. Город Балдуина Четвертого. Вся эта земля, полная песка и цветущих садов одновременно, принадлежала Балдуину Четвертому, и никто иной, будь он хоть сыном Сибиллы, хоть графом Триполи, не был достоин того, чтобы занять место умершего короля.

Сама Сибилла, пожалуй, не согласилась бы с таким категоричным суждением. Но она, по счастью, не покидала стен Аскалона, в одиночестве оплакивая брата и скончавшуюся следом за ним мать. Агнесс де Куртене, графиня Сидонская, пережила сына лишь на несколько недель, сойдя в могилу быстро и без мучений. Одни лекари говорили, что она была уже немолода и ее смерть — вполне естественна, а другие — что графиню убило горе, но так или иначе, Сибилла осталась практически одна. Ее сын едва знал родную мать, с самого рождения воспитываемый чужими людьми по приказу дяди-короля, а придворные дамы вновь переметнулись после королевской опалы, оставив Сибиллу в обществе лишь самых преданных женщин и немедленно устремившись в Святой Град.

Где вновь правила Мария Комнина. И Сабина не могла отрицать, что преисполненная достоинства королева-византийка нравится ей куда больше взбалмошной Сибиллы, которую, увы, некому было научить правильному поведению. Сибилла, на свою беду, выросла в постоянных ограничениях монастырских стен, а затем, вырвавшись на свободу, не сумела справиться с унаследованным от родителей властолюбием. Балдуина сдерживала болезнь и постоянная угроза со стороны магометан. Сибилла же превратилась в копию отца, игравшего людьми, как фигурами в шатрандже. Сабина считала, что в конечном итоге Сибилла оказалась достойной парой своему мужу.

Ты бы разозлился? — спросила Сабина, глядя на и сквозь белую плиту надгробия одновременно. — Если бы я посмела хоть раз сказать это вслух? Или ты думал так всегда, и теперь я лишь повторяю все те мысли, что уже одолевали тебя однажды? Я… боюсь за мальчика. Ты был старше, ты с самого начала был сильнее, а он всего лишь ребенок, которому нет и семи лет. Ему не быть ни пажом, ни оруженосцем, как подобает мужчине из благородной семьи. Сразу королем, лишенным даже намека на беззаботное детство.

Пусть в королевстве пока что было спокойно, пусть христианские и магометанские караваны, как и прежде, беспрепятственно проходили по землям своих исконных противников — несмотря на нестихающую войну, торговля между франками и сарацинами процветала, — но ни одного разумного человека не обмануло бы это затишье перед бурей. С того самого мгновения, когда лицо Балдуина закрыли тяжелой белой плитой, а его племянника провозгласили единоличным правителем в стенах Храма Соломонова, каждый мужчина и каждая женщина в Святой Земле понимали, что магометане прознают об этом в самые короткие сроки. Сабина вспоминала, как прошла в Храм почти тайком, закутавшись в темную накидку — так походившую на чадру, в которой она впервые ступила во двор прецептории тамплиеров, — и стояла в самой густой тени, не решаясь шагнуть на освещенные дюжинами свечей плиты вблизи алтаря. Храмовники были не рады женщине. Лишь соглашались терпеть ее присутствие на этом таинстве до тех пор, пока она сама была тенью, почти неотличимой глазом от остальной клубящейся по углам темноты. В противоположность белым плащам, сверкавшим в золотых отсветах, будто их усыпало звездное крошево.

Белый плащ шелестел по мраморным плитам, и шпоры едва слышно звенели в такт тихим — осторожным, будто опасающимся потревожить умиротворенный покой храма — шагам. Сабина смотрела, не поворачивая головы и лишь скосив глаза под тенью длинных ресниц, как он подходит совсем близко и тоже опускается на одно колено, разметав по плитам и плащ, и полы длинного сюрко. Тоже касается надгробия рукой с холодным маршальским перстнем, ловящим блик от солнечного света и горящих вокруг свечей, и две ладони — узкую женскую, в кольцах-паутинках, и широкую мужскую, в мозолях от рукояти меча — разделяет лишь несколько дюймов теплого, пахнущего тающим воском воздуха.

— Я, — Уильям заговорил совсем тихо, зная, что этот храм никогда не опустеет полностью, — искал тебя. Есть разговор.

Сабина медленно повернула голову, придерживая второй рукой край темно-синей накидки, расшитый ромбовидными узорами. Было в его голосе что-то такое, отчего у нее вдруг замерло и похолодело в груди.

— О чем? — спросила Сабина таким же едва слышным шепотом, борясь с искушением протянуть руку и коснуться его пальцев. Уильям отвел взгляд — светившее сквозь витражи солнце озарило резкий профиль, и в подбритой вокруг рта короткой бороде вспыхнули знакомые медные искры, — помолчал, неотрывно глядя на вырезанную из светлого дерева статую девы Марии над небольшим алтарем, и наконец ответил:

— Магистр вернулся. Два дня назад.

— Магистр? — повторила Сабина, удивленно подняв брови и уже понимая, что ничего хорошего после этих слов она не услышит.

— Да, — кивнул Уильям, по-прежнему глядя на статую, словно спрашивал у нее безмолвного совета. — Примчался с Запада, едва до него дошла весть о смерти короля. Идем. Здесь… мы слишком на виду.

Сабина поднялась на ноги, не споря — даже если бы вздумала, выражение его лица отбивало всякое желание спорить и ерничать понапрасну — и шагнула следом за ним в тень от поддерживающей высокий храмовый потолок колонны. К самой стене, куда в это время дня уже не проникали солнечные лучи.

— Он… что-то подозревает? — спросила Сабина, поправляя сползающую с волос накидку. — Дело во мне?

— Нет, — отмахнулся Уильям и бросил взгляд через плечо. Так опасался, что их все же подслушают? Или просто заметят вместе? — Будь он уверен… что я нарушил обет, разговор был бы совсем другим.

Хотя, на взгляд самого Уильяма, разговор вышел и без того неприятный. Бывший сенешаль и ныне Верховный Магистр тамплиеров Жерар де Ридфор встретил вызванного к нему маршала с широкой улыбкой и не стал тратить время на излишне долгие расшаркивания, сразу перейдя к делу.

— Слышал я, будто ты, любезный брат, был возле короля, когда его не стало. Это так? — спросил де Ридфор, разливая по двум простым, ничем не украшенным кубкам темное вино.

— Да, — согласился Уильям, думая о том, что начало этого разговора ему уже не нравится. А вернее сказать, не нравится чересчур радостный и любезный вид де Ридфора. — Магистр.

Тот будто и не заметил паузы перед обращением — определенно что-то задумал — и кивнул, протягивая Уильяму один из кубков.

— Прекрасно. Я рад, что в мое отсутствие братья не забывали о нуждах Ордена. Иного я от маршала и не ожидал.

Уильям промолчал, не торопясь отпивать из кубка и подозревая, что слова магистра следует понимать с точностью до наоборот. Излишнее рвение. Дело маршала — вести в бой, а не ввязываться в интриги вокруг королевского трона. И если маршал слишком часто появляется во дворце — а в прошлом некоторые завистники называли его даже другом короля, не понимая, сколь многое их в действительности связывало и что этого нельзя было выразить одним коротким словом «дружба», — то можно смело утверждать, что маршал позабыл о своих прямых обязанностях. А уж де Ридфору с его честолюбием такой соперник и вовсе был не нужен.

— Полагаю, эта женщина тоже не оставляла Его Величество до последнего его вздоха? — продолжил расспрашивать магистр, прикладываясь к собственному кубку. Светлые усы окрасило краснотой вина.

— Какая женщина? — спросил Уильям недрогнувшим голосом. Главное, чтобы мерзавец ничего не заподозрил. Капитул может и закрыть глаза на пару нарушений обета целомудрия — и закрывает, поскольку все они живые мужчины, которым, увы, бывает далеко до святых, даже несмотря на белые плащи и красные кресты, — но де Ридфор может повернуть это против Сабины. А она… После смерти Балдуина она стала слишком беззащитна.

— Та девка, — ответил де Ридфор тоном одновременно беспечным и презрительным. Уильям невольно удивился тому, как у магистра вышло соединить два этих чувства в одной фразе. — Сарацинская шлюха, что повсюду таскалась за королем. Лекарям бы стоило убедиться… что она не подцепила проказу в такой близи от королевского ложа.

Уильяму стоило большого труда удержать на лице равнодушное выражение. Так, чтоб даже губы не дрогнули в ответ на намеки де Ридфора. Хотя с куда большим удовольствием он бы взял мерзавца за горло — с его ростом не составило бы труда заставить де Ридфора оторвать ноги от пола и захрипеть, прося пощады — и вбил бы эти слова обратно ему в глотку. Бешеный бастард рвался сражаться насмерть за одно только оскорбление в адрес любившей его женщины. Железный Маршал себе этого позволить не мог.

— Ваши опасения совершенно беспочвенны, магистр. Госпожа Сабина — богобоязненная женщина и не позволила бы бросить тень на свою честь. Даже королю.

— Госпожа Сабина, — хмыкнул де Ридфор, и желание взять его за горло стало еще сильнее. — Не много ли почтения к простолюдинке, которая не может даже сказать, из какого города она родом?

— Отчего же, магистр? — ответил Уильям, не повышая голоса. Не давая ни малейшего повода почувствовать, что его задевает этот разговор. — Ее имя Сабина аль-Кербела, и я не думал, что для кого-то это окажется тайной. Если даже Ордену известно…

Де Ридфор махнул рукой, давая понять, что детали его не интересуют. Кербела, так Кербела, магистр едва ли смог бы сказать, где это, не сверившись с картой Аббасидского Халифата. Уильям и сам поначалу не вспомнил, в скольких милях от Багдада лежит этот город, но в тот миг расстояние не имело никакого значения. Нужно было что-то ответить — даже если бы от этого ничего не изменилось, — а назвать ее Сабиной Иерусалимской было бы слишком… звучно. Да и к чему, если он помнил не только имя, данное ей при рождении, но и название города, в котором она родилась?

Сабина при этих словах — не всех, конечно же, он ни словом не обмолвился о мерзких намеках де Ридфора — улыбнулась так широко, что у Уильяма даже дух захватило от этой улыбки, ямочек на золотисто-смуглых щеках и искр в медовых глазах. Но затем качнула головой, и у левого виска тоже закачалась короткая вьющаяся прядка угольно-черного цвета, выбившаяся из-под красивой синей накидки.

— Магометанские женщины редко удостаиваются права на нисбу*. Один из моих братьев называет себя Омар ибн Исмаил аль-Кербели, поскольку он известный среди магометан лекарь. Но я… останься я с семьей, и звалась бы просто Джалила бинт Исмаил.

— Я полагаю, — медленно ответил Уильям, стараясь не думая о том, что его познания в сарацинском языке и культуре наверняка кажутся ей крайне посредственными, - что женщина, которая родилась в семье магометанского купца и стала другом христианскому королю, более чем достойна называть себя не одной только «дочерью Исмаила». Я… не слишком-то разбираюсь во всех этих тонкостях сарацинских имен, но…

Губы у Сабины дрогнули вновь. Золотисто-смуглая рука в серебряных колечках поднялась быстро, даже поспешно, и на сжимающую рукоять меча ладонь легли тонкие пальцы с длинными, выкрашенными хной ногтями.

— Не совсем, но… — улыбка стала заметнее, и на щеках снова появились ямочки. — Мне нравится. Пусть будет Сабина аль-Кербела, если… ты думаешь, что я достойна. Но ведь это не всё, верно?

Самое трудное было впереди. Уильям обернулся через плечо еще раз, но не увидел ничего, кроме пронизанных светом витражей, вырезанных из камня и дерева ликов святых и горящих на алтаре свечей. Перед глазами стояло улыбающееся лицо де Ридфора. Змей, а не человек, будь неладны все его интриги и заговоры. Счастье, что он не на одной стороне со Старцем Горы. Хотя глава ассасинов всё же был куда более неприятным человеком. Да и человеком ли вообще?

— Я еду в Аскалон. Не сейчас, но… думаю, что уже осенью меня в Иерусалиме не будет.

Магистр объяснил это назначение двумя причинами разом. Аскалон был вратами в Египет, и вероятность, что Салах ад-Дин начнет вторжение со штурма или осады этой крепости, была уж слишком велика. Уильям и сам полагал, что война начнется на юге, и помнил — как наверняка помнил и сам султан, — что прошлое вторжение со стороны Египта обернулось битвой при Монжизаре еще и потому, что Салах ад-Дин оставил нетронутым Аскалон с укрывшимся в стенах крепости Балдуином и его баронами. Во второй раз султан такой ошибки не допустит.

Вторая причина была еще прозаичнее, и Сабина, не слишком разбиравшаяся в военном искусстве, подумала именно о ней.

— Аскалон? Но ведь там Сибилла с мужем.

— Да, — согласился Уильям. — Магистр убежден, что… за ними стоит приглядеть. Для блага короля, регента и…

— И ты ему веришь? — спросила Сабина, тоже бросая взгляд куда-то поверх его плеча и убеждаясь, что даже если их увидят, то всё равно не сумеют подслушать.

— Нет. Думаю, что он хочет отвести от себя подозрения. Раймунд Триполитанский сейчас в силе, и излишнее внимание с его стороны де Ридфору ни к чему. Не удивлюсь, если наш… магистр вообще намерен затаиться до лучших времен и будет притворяться преданнейшим соратником регента, пока ветер не переменится.

— Насколько всё серьезно? — спросила Сабина, делая шаг вперед. Теперь тень и колонна скрывали их обоих от взглядов того, кто мог бы войти в двери Храма. Уильям почувствовал исходящий от ее волос запах жасминового масла. Заглушаемый запахом плавящегося воска, но вместе с тем отчетливый, как никогда прежде.

— Балдуин тебе не говорил?

— Не говорил что?

— В случае смерти его племянника корона останется в руках регента, — ответил Уильям, понизив голос до едва разборчивого шепота. — Пока на Западе не решат, кому отдать Иерусалим: Сибилле или Изабелле. Такая тяжба может затянуться на годы.

— И всё это время регент будет править, как король? — уточнила Сабина таким же тихим голосом.

— Думаю, что нет. Всё будет куда проще. Раймунд просто коронует самого себя, и обе принцессы останутся не у дел.

— Но тогда он поссорится с д’Ибелинами, — заспорила Сабина, недоуменно поднимая тонкие брови полумесяцем.

— Необязательно, — качнул головой Уильям. — Изабелле нет и тринадцати, ее брак с Онфруа де Тороном по-прежнему неконсуммирован. Д’Ибелинам не составит труда добиться развода и выдать ее замуж за Раймунда.

— Господь милосердный, — ответила Сабина, изогнув губы в почти брезгливой гримасе. — Ему сорок восемь лет. Мария на это не согласится.

— Согласится. Расчет наверняка будет на то, что Изабелла быстро овдовеет. И одновременно с этим закрепит свои права на корону и как дочь Амори, и как жена Раймунда. Сибиллу же постараются лишить всякой поддержки.

— Мне всёэто не нравится, — качнула головой сарацинка, и Уильям поднял обе руки, беря ее за плечи в гладкой наощупь синей накидке.

— Постой, речь сейчас не о том. Де Ридфор будет избавляться от неугодных. Он знает, кто мои друзья, и в лучшем случае отправит их вместе со мной. До Аскалона тридцать с лишним миль, но…

— Я доберусь, — уверенно ответила Сабина, не дав ему закончить. Настолько уверенно, что Уильям даже растерялся на мгновение, никак не ожидав от нее подобного заявления.

— Я не это имел в виду.

— И напрасно. Ты маршал и почти всегда на виду. Да и повода часто возвращаться в Иерусалим, как когда ты был назначен командором Газы, у тебя теперь не будет. И как ты сам только что сказал, до Аскалона путь неблизкий. День верхом, верно?

Уильям кивнул, толком не зная, что ему делать с таким рвением. Она всегда была прагматична и уверена в себе — за исключением тех случаев, когда едва ли не сходила с ума, не зная, как помочь Балдуину, — но готовность проскакать тридцать миль за одни день, да еще и по не самому безопасному тракту… Что она сделает, если встретит на этом тракте разбойников в поисках легкой наживы?

— Я хорошо езжу верхом, — сказала Сабина, словно прочитав все его мысли по лицу. И улыбнулась. — Балдуин не возражал, чтобы я научилась. И я переоденусь мужчиной. Это совсем не сложно, да и лишним не будет. Если в Иерусалиме что-то случится… я доберусь, Уильям. Справлюсь. И согласись, что я нужна тебе. Ведь тебе не помешают, — ассиметричные губы вновь разошлись в улыбке, на этот раз нежной и лукавой одновременно, — лишние уши в королевском дворце.

— Это плохая идея, — честно ответил Уильям, и тогда она подняла руку и погладила его по заросшей бородой щеке.

— Ничуть, если всё продумать.

И спросила почти робко, совсем тихим голосом, но в нем отчетливо прозвучала совсем неуместная в Храме надежда:

— Ты… придешь сегодня?

— Не знаю, — путанно ответил Уильям, лихорадочно обдумывая ее прежние слова. — Возможно. Если удастся… найти причину. Я постараюсь.

Поскольку найти причину хотелось. Эта женщина сводила его с ума. И одного подаренного ножа могло оказаться недостаточно для того, чтобы уберечь ее от беды. Нужно было придумать что-то еще.

Комментарий к Часть третья

*нисба — часть арабского имени, обозначающая этническую, религиозную, политическую, социальную принадлежность человека, место его рождения или проживания и так далее. Ставится в самом конце имени, обычно начинается с артикля «аль» и заканчивается суффиксом «и». (Да, Уильям образовал имя не совсем правильно. Но ему это простительно.)

 

========== Глава тридцать седьмая ==========

 

Подковы на копытах белого, как молоко и лунный свет, жеребца били по земле ударами тарана в высокие ворота. В ворота в такой же кипенно-белой стене, неприступным кольцом окружавшей город праведников, лежащий под рукой нечестивцев. Конь хрипел и фыркал, косил налитым кровью глазом по сторонам, взвивался на дыбы, молотя копытами по воздуху, но сбросить седока не мог. Поводья сжимала твердая рука в перчатке из тонко выделанной кожи — надетый поверх нее золотой перстень с крупным рубином ярко блестел на свету, ловя острыми гранями малейший проблеск солнечных лучей, — и золоченные шпоры безжалостно вонзались во взмыленные лошадиные бока всякий раз, когда жеребцу вздумывалось проявить неповиновение.

— Мой господин и повелитель, — смиренно просил лекарь, не смея выразить своего недовольства ни единой нотой в голосе. — Не лучше ли доверить этого зверя слугам? Он может навредить вам.

— Чушь! — отмахнулся султан, зная, что лекарь говорит так лишь из любви к нему, а не из желания выставить своего повелителя немощным стариком. Ибо он не старик. Он султан Египта и Сирии, под чьей рукой объединились враждовавшие прежде эмиры, и память об этом останется в веках, даже если его империи суждено рухнуть сразу после его смерти. Он, прозванный Салах ад-Дином, Благочестием Веры, и видящий в этом свое главное предназначение — избавить священные для любого правоверного земли от власти кафиров. Час сражения пробил: прокаженный король упокоился под плитами пола в одном из христианских храмов, а его преемник — лишь дитя, по воле случая наделенное властью. Если Аллаху будет угодно, это дитя отправится на Запад, откуда когда-то пришли его предки. Проливать кровь ребенка Салах ад-Дин не желал. Но всем прочим пощады не будет.

Конечно, султан понимал, что войну с кафирами не выиграть в одно сражение. Еще год, два, а, быть может, и целое десятилетие пройдет в стремительных штурмах и долгих осадах, но однажды кафирам суждено пасть. Небеса явили ему знак, когда он лежал без сил, сраженный не стрелой или ударом клинка, а мучительной лихорадкой. Болезнь долго не желала разжимать своих жарких объятий, терзала измученный разум видениями великими и ужасными одновременно, и в одну из стылых январских ночей, когда за окнами шел ледяной дождь, Салах ад-Дин отчаялся настолько, что велел послать за писцом и продиктовал указы на случай его смерти. Следом, обеспокоенный дошедшей до него вестью о завещании, к султану прибыл аль-Адиль — поддержать страдающего брата и принять власть из его рук, если того пожелает Аллах, — но вскоре лихорадка отступила. Аль-Адиль ликовал, повелев устроить праздник — человек военный и неглупый, он понимал, какой катастрофой обернется для них сейчас смерть султана и сколь трудно будет удержать под рукой династии Айюбидов всех их многочисленных союзников, — а Салах ад-Дин, едва поднявшись с постели, обратил свой взор на Иерусалим. Довольно ссор между правоверными, довольно войн с теми, кто должен стоять плечом к плечу с солдатами египетского султана. Христиане — вот первейшие враги Салах ад-Дина и всех, кто пожелает встать под его знамена. Сам Аллах посылает ему знак, что настало время биться с кафирами, а не впустую тратить свою жизнь на ссоры с братьями по вере.

Окрепнув, султан начал готовиться к войне. Призвал к себе троих сыновей шестнадцати, четырнадцати и тринадцати лет от роду, поручив их заботам Сирию, Египет и город Алеппо. Власть юношей, без сомнения, оставалась по большей части номинальной, и каждое их решение выносилось под строгим руководством опытных государственных мужей. Но как сам Салах ад-Дин начинал свое восхождение к власти, направляемый мудрыми старшими родичами, так и его сыновья постепенно учились править и побеждать, наблюдая пример отца и аль-Адиля. Придет час, и они продолжат священную войну.

Казна то ломилась от собранных налогов, то стремительно пустела вновь, обращая золото в железо, а безусых новобранцев — в прошедших суровые испытания солдат, вымуштрованных палящим солнцем, проливным дождем и лучшими военными наставниками в землях Айюбидского султаната. Зажатое с трех сторон землями ислама королевство кафиров замерло в ожидании, не решаясь предсказать исход новой войны. Балдуин Прокаженный был мертв, а его племянник проводил долгие часы, постигая лишь азы военного искусства и не представляя для магометан ровным счетом никакой угрозы.

Иерусалим нуждался в сильном короле, способном объединить под своей рукой враждующие партии де Лузиньянов и д’Ибелинов, но короля не было. Лишь мальчик, окруженный советниками, половине из которых нельзя было верить, и женщинами, неспособными повести его войска в бой. Надеждой королевства — надеждой простых людей, слишком далеких от трона и политики — вновь стали ордена суровых рыцарей-монахов.

***

Вдали от Дамаска, вотчины грозного магометанского султана, тоже звенели и глухо стучали подковами сильные быстроногие лошади. Темногривый жеребец летел, возглавляя кавалькаду рыцарей и оруженосцев, по широкому тракту между Иерусалимом и Аскалоном навстречу дующему с запада холодному ветру, несущему новые черные тучи с проливным дождем, что мгновенно прибивал к земле желтоватую пыль. Строптивая белоснежная арабка шла медленно, легким шагом, по главной улице Иерусалима, лавируя между нагруженными тканями и специями повозками, и по ее крупу волнами струился яблочно-зеленый шлейф платья с ромбовидными магометанскими узорами по подолу. И оба всадника смотрели и на ложащийся под лошадиные копыта путь, и вглубь собственного разума, вновь и вновь вспоминая все сказанные прошлой ночью слова.

— Будь осторожен, прошу тебя, — шептала Сабина, прижимаясь щекой, пряча лицо в длинных спутанных волосах и цепляясь за плечи и обнимавшие ее руки.

— Вам, миледи, тоже не помешала бы осторожность, раз уж вы так преданы нашему делу, — отвечал Уильям и сам смеялся вполголоса над тем, как чопорно звучит его просьба. И смотрел, не отводя взгляда ни на мгновение, на то, как она задыхалась среди смятых простыней, прикрыв глаза и бессильно откинувшись на подушку.

Ветер трепал белые плащи и обжигал глаза — единственное, что было видно на загорелых бородатых лицах под такими же белоснежными куфиями. Торговцы маслами и драгоценными камнями кричали и размахивали руками, зазывая в свои лавки всадницу в наброшенном поверх блио темно-зеленом плаще с лисьим мехом. На Иерусалим надвигалась осень, и с каждой ночью в опустевших покоях мертвого короля становилось всё холоднее.

— Как же я могу не быть преданной тебе? — бормотала Сабина, гладя пальцами в тонких кольцах его скуластое лицо и колючую бороду. — В радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии.

Она ждала, что он разозлится, отвернется и скажет, что это лишь блажь влюбленной, позабывшей свое место женщины, но в серых глазах не промелькнуло и тени раздражения.

— У меня нет для тебя кольца, — ответил Уильям, убирая ей за ухо совсем короткий черный локон. — И священника, который согласился бы провести этот обряд, тоже нет.

— Мне не нужны ни кольцо, ни священник, — качнула головой Сабина и повторила: — В болезни и в здравии…

— Покуда смерть не разлучит нас.

И даже после этого, ибо самой смерти не под силу будет стереть из памяти отсветы горящего в медных лампах пламени на белой и смуглой коже, шорох светлых льняных простыней и поцелуи, то медленные и ленивые, то жадные и страстные, от которых сбивалось дыхание и в голове не оставалось ни одной мысли. Лишь желание не отпускать из своих рук ни в горнило войны, ни в самое сердце сплетенных вокруг Иерусалима интриг.

Стены Аскалона поднимались из земли мокрым, потемневшим от бесконечных осенних дождей гранитом. Еще бесконечно далекие. Еще неразличимые глазу среди прибрежных холмов. Но уже давящие на плечи бесконечными днями муштры и подписываемых приказов и одинокими ночами в жарких молитвах и мыслях о новой войне.

Окна в домах магометанского квартала смотрели лишь вглубь дворов и садов и никогда — на мощеные крупным камнем улицы, а потому они тоже обращались неприступными, непрерывно тянущимися с двух сторон стенами. Сабина остановила лошадь у знакомых до мельчайшей щербинки ворот и спешилась, перехватив поводья одной рукой и мазнув по мостовой длинным шлейфом в золотых узорах. Тронула колотушку у вырезанной в одной из створок низковатой двери, еще сомневаясь, что увидит за этими воротами тех, кого искала. Дверца открылась без скрипа, и в темных, словно пара отполированных до блеска агатов, глазах постаревшего за долгие тринадцать лет слуги отразилось удивление и даже растерянность при виде франкских одежд с магометанскими узорами, непокрытых, коротко обрезанных волос и лица женщины, которую он запомнил несмышленной девочкой.

— Здравствуй, Хасан.

— Госпожа Джалила… — пробормотал слуга и неловко наклонил голову, сам не зная, должен ли он кланяться ей теперь, когда она отказалась от семьи и магометанской веры. — Вы… стали красивой женщиной.

— Мой отец здесь? — спросила Сабина, улыбнувшись дерзости, какую всегда позволяют себе старые слуги, зная, что за годы служения они стали почти членами семьи. — Я хотела бы… увидеть его.

— Одна из его дочерей сегодня стала женой, — ответил слуга, отступая на шаг назад и приглашая ее войти в сад. — Господин будет рад узнать, что и другая наконец вернулась домой. Позвольте… вашу лошадь.

Сабина промолчала. Калитка закрылась у нее за спиной, и засов вошел в пазы с мелодичным звоном, немедленно вызвавшем странное чувство грусти. Она не забыла и этот звук. Но едва ли она услышит его еще хотя бы несколько раз.

 

========== Глава тридцать восьмая ==========

 

Тринадцать лет назад по саду петляли узкие тропинки, вытоптанные ногами слуг и игравших в прятки детей, а без малого четверть фруктовых деревьев еще была невысокими саженцами с тонкими веточками-прутиками. Теперь мягкие кожаные сапожки с заправленными в них зелеными шальварами — прячущимися под длинным подолом из такого же яркого яблочно-зеленого шелка — ступали по выложенным бело-розовой плиткой дорожкам, а саженцы давно превратились в высокие раскидистые деревья, с которых уже начинала облетать листва.

Семья пировала под яблонями — она помнила, как бежала сюда рано утром, едва натянув любимое вишнево-красное платье и упрашивала слугу-садовника позволить ей полить хотя бы один из саженцев, — и первой появившийся на дорожке силуэт заметила девочка не старше Элеоноры. Она повернула маленькую чернокосую головку и с интересом уставилась на незнакомку раскосыми медово-карими глазами. Племянница? Или… еще одна сестра?

А затем, будто почувствовав вторжение в святую святых — в самое сердце не только дома, но и семьи, — начали оборачиваться все остальные, замолкая на полуслове. Узнавая ее если не с первого взгляда, то, без сомнения, со второго. Сабина не остановилась. Даже не сбилась с шага, когда увидела в их глазах не только растерянность, но и возмущение. Шла, расправив плечи и гордо подняв подбородок, и скользила взглядом по одинаково-смуглым и чернобровым лицам, не в силах отрицать, что ей любопытно, насколько все они изменились за эти годы.

Зейнаб ждала ребенка — Зейнаб, которая была виной тому, что они покинули Кербелу, и которую она когда-то так ненавидела, — и располнела едва ли не вдвое в сравнении с тем, какой ее помнила Сабина. Омар обзавелся окладистой бородой, в которой уже блестели первые нити седины, и щурил глаза, словно у него притупилось зрение. Седина появилась и в волосах матери — пышных темных локонах, заплетенных в толстые косы и покрытых ярким шелковым платком, — а сама она застыла с широко распахнутыми глазами и потрясением на разом побледневшем лице.

— Исмаил, — прошептала мать едва двигавшимися, будто одеревеневшими губами, и сжала пальцами руку в парчовом рукаве богато расшитого халата. И повторила, словно забыла все иные слова и имена. — Исмаил.

Сабина заговорила по-арабски, не дожидаясь, пока он обернется — чувствуя, что должна заговорить именно сейчас, иначе ей изменит собственная решимость, — и голос прозвучал неожиданно гулко в повисшей тишине, едва нарушаемой треском пламени в расставленных вокруг металлических жаровнях на высоких ножках.

— Мир вам.

— О, Джалила, — всхлипнула мать, порывисто поднявшись со своего места, и даже не шагнула, а бросилась вперед, схватив ее за плечи и прижав к груди, словно маленького ребенка. — О, как долго я молилась Аллаху, чтобы этот день наконец настал!

Сабина хотела ответить, но горло сдавило так, что она смогла лишь уткнуться лицом в яркий платок на темных косах и зажмуриться изо всех силах, сдерживая нахлынувшие слезы. А затем услышала ровный спокойный голос, в котором не было ни намека на злость или недовольство.

— Давуд, прикажи зажечь лампы в моем кабинете. Полагаю, твоя сестра пришла, чтобы поговорить.

— Как можно, Исмаил?! — всплеснула руками мать, отпуская Сабину и оборачиваясь через плечо. — Не пригласить за стол родную дочь!

— Я не голодна, мама, — ответила Сабина тем же ровным голосом, что и отец, не сводя взгляда с его лица. Ища в его глазах раздражение, но не находя. — И не хочу портить вам праздник.

Счастливую невесту она не узнала. Та, верно, была совсем малышкой, когда Джалила стояла у алтаря в Храме Соломона и говорила рыцарю в белом плаще, что отныне ее зовут Сабина, и теперь она уже не могла понять, которую из младших сестер видит перед собой. Но так или иначе, неверной, да еще и вероотступнице, не обрадовались бы ни на одном пиру. И взгляд жениха лучше любых слов говорил о том, что такое вторжение христианки не пришлось ему по душе.

Отец поднялся со своего места, опираясь на руку младшего из сыновей — вернее, Самир был младшим, когда она еще жила в этом доме, — сделал знак следовать за ним. Она и последовала, молча, не оборачиваясь и не слушая голосов за спиной. Думая лишь о том, как он постарел. Ему ведь было уже почти семьдесят. А она ведь могла опоздать. И не шла бы теперь, вновь и вновь смаргивая непрошенные слезы. Она помнила эти розовые кусты. И это апельсиновое дерево. И дверь из темного, почти черного дерева, и скрывающийся за ней коридор. И каждое изречение мудрецов и поэтов на облицованных голубой плиткой стенах. И низкую кушетку на гнутых ножках, на которой столько раз сидела, размазывая по щекам горькие слезы и жалуясь отцу на свои незначительные — ничтожные по сравнению с тем, что ждало ее впереди — детские обиды и горести. Она едва не заплакала вновь, когда опустилась, отдав плащ слуге, на обитое шелком узкое сидение, и испуганно зажмурилась, боясь, что иначе слезы хлынут непрекращающимся потоком сродни бурной горной реке.

Отец заговорил первым. Он, верно, помнил не хуже нее, как она прибегала сама или ее приводили слуги, и он подолгу объяснял ей, в чем она провинилась или почему не должна обижаться на сестер из-за очередного детского пустяка. Держал в руке маленькую дрожащую ладошку и говорил ровным ласковым голосом, успокаивая и убеждая. Как и теперь взял в руку холодную ладонь, осторожно сжавшую искривленные старостью пальцы, и невольно повторил слова встретившего ее на пороге Хасана:

— Ты стала красивой женщиной.

Сабина промолчала. Несколько мгновений смотрела на руку молодой женщины в руке старика, не понимая, как это возможно — ведь она так хорошо помнила руку маленькой девочки в руке уже немолодого, но еще полного сил мужчины, — а затем порывисто прижалась губами к сильно выступающим под морщинистой кожей венам, низко склонив голову и пряча лицо за упавшими на него волосами.

— Ты… — голос дрожал и не слушался, норовя сорваться на жалобный плач, — простишь меня?

Волос осторожно коснулась вторая рука отца, перебирая коротко обрезанные локоны будто… с любопытством.

— Тебе не следовало убегать.

Сабина качнула головой, не поднимая глаз.

— Ты бы убедил меня, что я ошиблась.

Он никогда не кричал — никогда за исключением того единственного вечера, когда она бежала по улицам, не разбирая дороги, — и не стал бы кричать и впредь. Но Сабина с первого его взгляда поняла, что ей не позволят, что ее переубедят, что ее попросту заставят, и бросилась бежать. Даже не помнила, как выбралась из дома и каким чудом оказалась так близко Храма Гроба Господня.

Господь, Ты с самого начала вел нас друг к другу. Даже когда мы сами этого не понимали, не придавали значения мелочам, каждая из которых была вовсе не мелочью, а предзнаменованием. А потому я верю, что мы нужны Тебе, пусть нам и не дано понять Твоих замыслов. Какие бы испытания Ты ни послал нам, мы с ними справимся.

— Ты выслушаешь меня, отец? — спросила Сабина, поднимая голову и уже не пряча глаз за упавшими на лицо волосами.

Она рассказала ему едва ли не всё, без утайки и страха, что он осудит. Призналась в связи с одним королем и в многолетней дружбе с другим. Рассказала недрогнувшим голосом обо всем, что их связывало, и о том, как он умер. А потом говорила об Уильяме. Долго, подробно, не скрывая, что понимает — она не должна любить его, не должна надеяться на новую встречу даже тогда, когда твердо знает, что это невозможно и он слишком далеко от нее, — и не отрицая, что заслуживает осуждения. Утаила лишь то, что он был не просто храмовником — как скрыла от отца и громкое имя «де Шампер», — и не призналась, что Элеонора не была ее дочерью. Если что случится… Элеонора всего лишь маленькая беззащитная девочка, и рядом с ней должен остаться хоть кто-то, кто сумеет ее защитить. Их несхожесть Сабина всегда сможет объяснить тем, что отец этого ребенка — франк. И если ей придется оставить Элеонору, если ее саму… То девочка найдет приют в доме магометанского купца.

Отец не перебивал. Слушал молча, и в глазах у него по-прежнему не отражалось ни возмущения, ни осуждения. Только непонятная ей самой грусть.

Не нужно. Не жалей меня, ибо я сама ни о чем не жалею. Будь у меня возможность вернуться назад и прожить жизнь заново, я прожила бы ее точно так же.

— Если ты хочешь вернуться, я приму тебя. Найду тебе мужа, который закроет глаза на ребенка от кафира и позволит тебе самой растить дочь. И тебе больше не придется…

Сабина подумала о том, что будь у нее сын, и вероятный муж был бы далеко не так милостив. Но промолчала. Усмехнулась — губы сами сложились в горькую улыбку — и покачала головой.

— Я уже отказалась от одного бога, отец. Быть может, я была глупа, но сделанного уже не воротишь. И даже если я захочу, то всё равно не посмею. Я знаю, что Бог любит меня. И не оставит, когда они придут.

— Любит? — повторил отец. — Ради этого бога ты отказалась от семьи и всего, что имела тогда и могла бы иметь в будущем. И как же он воздал тебе? Заставил влачить жизнь бесправной служанки, беззащитной перед мужчинами и болезнью, от которой нет лекарства. Ты сгнила бы заживо, если бы заразилась от короля. Пусть теперь ты носишь красивые франкские платья, но разве порадовали бы они тебя, если бы твое лицо изуродовали язвы? И как же христианский бог ответил на твои жертвы? Внушил тебе любовь к мужчине, который отказался от женщин. Который даже не способен назвать тебя женой, чтобы не позорить своей похотью и прижитым от него ублюдком. Этот бог не любит тебя, Джалила.

Быть может, отец был прав. И она согласилась бы с ним, если бы по-прежнему была той девочкой, верившей, что мудрее него нет ни одного человека. Ни в магометанском, ни в христианском мире. Но теперь лишь качала головой вновь и вновь.

— Господь часто посылает нам испытания, отец. Я должна вынести их все. А если не справлюсь… Он пошлет мне защитника. Всегда посылал. Ты… отпустишь меня?

— Ты пришла сюда, думая, что я могу лишить головы родную дочь? Ты выбрала свой путь, Джалила, и я не стану просить тебя вернуться. Вера по принуждению не приведет ни к чему хорошему. Ни тебя, ни меня. Если ты так решила, то иди. Я буду молиться за тебя.

***

Весной Балдуин V засобирался в свой первый поход. Сабина не знала, кому пришло в голову провезти короля по его землям — пожалуй, все бароны считали, что Балдуину, никогда не покидавшему Иерусалим, пора познакомиться с королевством, — и собирала сундуки, не задавая вопросов. В Аскалон король не поехал — Сабина подозревала, что это граф Раймунд не желал, чтобы мальчик видел мать и отчима — и направился в Сен-Жан-д’Акр во главе сверкающей кольчугами кавалькады. Сабина вспоминала, как ехала по этому же тракту всего два года назад, злясь в мыслях на Балдуина и едва не проклиная Уильяма. Какими глупыми теперь казались ее прошлые метания. Как она изводила себя впустую, пытаясь не поддаваться чувствам и ожидая предательства даже от него. Как совершала одну глупость за другой, не зная, у кого просить помощи или хотя бы совета, а затем поступила точно так же, как и в паломничестве к Иордану. Бросилась в его объятия, не заботясь о последствиях. Она так часто проклинала его честь, но только эта честь и спасла ее от худшей из ошибок. Другой бы воспользовался. Себя было не жалко. Но умирающего друга и несмышленого ребенка в королевском венце…

Когда маленький король слег в Сен-Жан-д’Акре с лихорадкой, Сабина не стала никого поносить. Злого умысла она в этом не видела. И в душе будто… выгорело всё. Носила воду, обтирала, выполняла все приказания лекарей, пела песни и обещала, что обязательно поедет с ним на охоту, когда он оправится, и они подстрелят самого сильного, быстрого и опасного зверя в Святой Земле. А когда поняла, что все их старания бесполезны, то села за низкий круглый столик на резной ножке и недрогнувшей рукой написала письмо.

Король тяжело болен. Будь осторожен.

Она не подписалась — он поймет, от кого послание, даже если не вспомнит ее почерк, — и подаренным ножом разрезала седло. Она уже не помнила, у кого из рыцарей подсмотрела привычку зашивать деньги в седло в путешествии, да и не пыталась вспомнить. Куда важнее было отыскать посланника понадежнее — пажа понеприметнее, которого мало кто замечает и на которого не посмотрят ни регент, ни принцесса — и посулить ему вдвое большую награду, если он привезет ей ответ из Аскалона. А если кто и обратит на этого пажа внимание… Пусть думают, что она пишет Сибилле. Она сама напомнит о том, как ей когда-то благоволила принцесса. И притворится, что надеется вернуть эту благосклонность.

Спешно привезенный мальчишкой ответ был еще короче ее письма. Паж передал послание тайком, притворился, что неловко столкнулся с ней в коридоре, и сунул в руку тоненький пергаментный свиток длиной не больше дюйма.

— Простите, госпожа, — извинился смышленый мальчишка и побежал дальше по коридору, а Сабина решила его запомнить. И заперла дверь на засов прежде, чем развернуть письмо. Ответ был еще короче ее собственного послания.

Не вмешивайся.

Сабина перечитала письмо несколько раз — не потому, что не понимала или надеялась найти в этих словах какой-то тайный смысл, а потому, что хотела запомнить написанное его рукой, — и поднесла пергамент к горящей на круглом столике бронзовой лампе. Пусть так. Она притворится обычной служанкой, которой не доверяют ничего сложнее, чем поменять простыни на постели больного короля. Тем хуже для других.

Благородные мужчины привыкли не обращать внимания на слуг. Чем незаметнее она станет — всего лишь женщина, подносящая кубок с вином, — тем скорее у рыцарей развяжутся языки. Прежде ее, верно, опасались — думали, что она может шпионить для короля, даже если сама Сабина этого не понимала, — но теперь она служит семилетнему ребенку, а тот слишком наивен и неопытен, чтобы догадаться пойти по стопам дяди.

Никому из них и в голову не придет, что учиться у Балдуина мог не только его племянник.

 

========== Глава тридцать девятая ==========

 

Аскалон, побережье Средиземного моря, апрель 1186.

 

По каменной кладке змеились крупные трещины. Они вырастали прямо из земли, из уходящего вглубь плато фундамента, и поднимались на несколько футов в высоту, нарушая гармонию выложенных ровными рядами грубо отесанных блоков. При каждом порыве ветра из трещин сыпалась темная каменная пыль.

— Трясет, надо думать, — резюмировал Ариэль, отворачиваясь от стены и бросая взгляд вниз, на спускающийся к самой воде пологий склон. — От этого и кладка трескается. Я слышал, так бывает.

— В одном месте? — не согласился Жослен, наоборот запрокидывая голову, чтобы получше разглядеть трещины наверху. — Тогда бы трещины шли по всей стене, а не с одной лишь стороны. И мы здесь с самой осени, почему никто до сих пор не почувствовал, что город трясет?

— Я не каменщик, — отмахнулся Ариэль, щуря единственный глаз, который слепили отражающиеся от морской воды солнечные лучи. — Полагаю, у них найдется объяснение.

— Объяснение — это еще полбеды, — нахмурился Уильям, рассматривая подножие стены и рассеянно накручивая на пальцы шнурок из распущенного ворота котты. В спину дул ветер, трепля выбившиеся из косицы волосы и бросая их в лицо. — Если город будут штурмовать, то сюда приведут галеры. И если сарацины прознают, что стена трескается, горшки с каменным маслом станут меньшей из наших трудностей.

— Думаешь, кто-то специально…? — задумался Жослен, протягивая руку и дотрагиваясь до расползающейся по кладке паутине трещин. — Пускай сейчас Сибилла в опале, но она по-прежнему мать короля. Если ее захватят в плен, то потребуют за нее половину королевства.

— Хуже, — хмыкнул Ариэль, в глубине души считавший принцессу взбалмошным созданием, способным только портить мужчинам жизнь. Как и большинство высокородных женщин. При таком раскладе его совсем не удивляло, что даже их суровый маршал, бывший сыном не то барона, не то и вовсе принца, на дух не выносил высокородных западных красавиц, но смотрел на дочь восточного купца, как на статую Пречистой Девы в Храме Гроба Господня. Дочь купца тоже вмешивалась в игры, в которых мало что понимала, но всё же вела себя разумнее принцесс, видевших в заключении договоров и союзов лишь способ получить драгоценности, приносимые в дар многочисленными послами в надежде на монаршее благоволение. — Если Салах ад-Дин получит Сибиллу, то король сдаст ему Иерусалим, не задумываясь. Пусть он почти не помнит ее, но она всё еще его мать. Он испугается, если она попадет в руки сарацин.

— Король всего лишь ребенок, — не согласился Уильям, отступая в тень от стены, падающую на западную сторону. Солнце только поднималось к зениту, и на плещущиеся у подножия плато волны еще ложились неровные изломанные тени от сторожевых башен. — Никто не станет его слушать. Регент первым отдаст приказ запереть мальчика в покоях с вазой фруктов и не позволит ему даже решать, в чем выйти к обеду. А самому графу будет только на руку, если Сибилла исчезнет в гареме какого-нибудь эмира.

— Они не посмеют! — возмутился Ариэль, нахмурив остро изогнутые брови. — Принцесса сама бы не согласилась на подобное.

Как будто кого-то интересовало ее согласие. Лишь однажды Сибилле позволили выбирать, и она привела к самому подножию Иерусалимского трона Ги де Лузиньяна. А попади она в руки сарацин, и через какое-то время король легко может получить письмо, в котором его уверят, будто его мать без памяти влюблена в одного из своих пленителей и не желает возвращаться к христианам. Впрочем, так порой поступали и сами христиане.

Сабина наверняка бы изогнула губы в презрительном подобии улыбке и сказала, что мужчинам нет ровным счетом никакого дела до чувств женщин. Особенно когда речь шла о политике двух королевств.

— Мессиры, — обаятельно улыбнулся Жослен, в одно мгновение вернув их на семнадцать лет назад, в холодную и промозглую прецепторию Ля Рошели. Жослен умел улыбаться даже тогда, когда всем остальным хотелось опустить руки. — Вы слишком увлеклись своими попытками заглянуть в будущее. Принцессе еще ничего не угрожает. А наш долг в том и состоит, чтобы не допустить… беды.

— В первую очередь, это долг ее многомудрого мужа, — не согласился Уильям. Тень под стеной постепенно смещалась в сторону, и в какой-то миг ему померещилось марево над зеленоватой морской водой. — Но он что-то не слишком озабочен трещинами в кладке. Не знать о них он не может, если, конечно, не совсем глупец и не посылает каменщиков с проверками. Но его стараниями стена могла бы и обвалиться, если бы твоему оруженосцу не вздумалось нарушить запрет капеллана и полазать по холмам.

— Мальчик скучает по дому, — пожал плечами Жослен. — Сдается мне, через пару-тройку лет у него не будет иного выбора, кроме как присоединиться к Ордену, но пока что… Ему тяжело от того, что приходится безвылазно сидеть в прецептории, а я ему не отец и уж тем более не хозяин, чтобы запирать его там, как в клетке. Но, как видишь, и от своеволия бывает немало пользы.

— Вопрос только, что нам теперь с этим делать, — пробормотал Ариэль, имея в виду вовсе не своеволие. — Не удивлюсь, если мы пойдем к де Лузиньяну, а он вновь умоет руки. Ему выгодно восстанавливать стены за наш счет, останется больше золота на новые сады или какая у него нынче блажь?

Уильям раздраженно подумал, что Балдуину следовало дать сестре пощечину, когда она заявила, что желает в мужья этого холеного и не в меру одухотворенного красавчика. Письмо Сабины сильно встревожило его и поселило в душе недюжинные опасения, что если маленький король скончается от болезни, то хитрые бароны вполне могут предпочесть легко управляемого Ги надменному и уверенному в себе Раймунду. Хотя, признаться, дело было не только в этих опасениях. Противостояние с де Ридфором перешло на новый уровень после того, как в январе в Аскалон явился с письмом от магистра — и наверняка приказом обшарить каждый угол в прецептории — пекарский сынок Эдвард. Уильям и без того пребывал не в лучшем настроении, озадаченный дюжиной мелких крепостных проблем разом, а потому в первое мгновение успел всерьез испугаться, что попросту свернет Эдварду шею, когда тот вздумал обратиться с каким-то вопросом к Жослену. Что именно он хотел спросить, Уильям так и не узнал, потому что разговор Эдвард начал с неприкрытой угрозы:

— Давно хотел полюбопытствовать, любезный брат… Прости, запамятовал, как тебя зовут. Серафин, верно?

Спасло Эдварда только то, что Уильям попросту опешил от такого вопроса. И прежде, чем он успел хоть что-то сделать — а, вернее сказать, наломать дров от мгновенно вспыхнувшей в груди ярости, — Эдварда уже швырнуло в стену, от души приложив мерзавца затылком о холодный камень, и в полудюйме от его правого глаза замерло острие узкого длинного кинжала.

— Слушай. Меня. Внимательно, — процедил Ариэль, и Эдвард затрясся так, что это вполне могло сойти за очень старательный кивок. — Если ты, погань, посмеешь хоть кому-нибудь рассказать об этом, то я разрежу тебя на дюжину частей и скормлю псам. И даже если потом меня будет судить капитул, тебе это уже ничем не поможет. Так что запомни раз и навсегда: никакого Серафина ты не знаешь и никогда этого имени не слышал. Иначе твоими кишками украсят пару деревьев в ближайшем саду. Это тебе понятно?

Понятно Эдварду было, и еще как. А Уильям долго не мог отделаться от мысли, что он, кажется, страшным образом недооценивал Ариэля все эти годы. Привык опекать, заигравшись в старшего брата и позабыв, что Ариэль одной крови с Льенаром. А тот бы и не вспомнил, что Устав запрещает даже поднимать оружие против христиан, и зарезал бы Эдварда, не задумываясь. Льенар хранил их секреты лучше, чем когда-либо удавалось им самим. И Льенар бы уж точно не позволил врагу выведать нечто настолько важное. В том, что Эдварда стоило считать врагом, Уильям уже не сомневался.

Но, как ни странно, спокойнее всех на эту выходку отреагировал сам Жослен. Только закрыл лицо рукой и прошептал, когда пекарский сынок уже не мог его слышать:

— Прошу Тебя, Господь, если Тебе нужна моя жизнь, то я отдам ее, не задумываясь. Но позволь мне отмолить ее грех.

Уильям запоздало подумал, что все эти годы Жослен, должно быть, жил с мыслью о смерти. И это была страшная мысль. Он сам бы не смог постоянно — в каждом сражении и каждой стычке с притаившимися в засаде разбойниками — ждать смерти, надеясь, что это знак посланного любимой женщине искупления. Ведь если ему наконец-то позволено умереть, значит есть надежда, что она спасена и больше не нуждается в его молитвах. Уильяму порой казалось, что его собственная жизнь — настоящая жизнь, которую можно было вспоминать с гордостью — началась лишь со вступления в Ордена. А для Жослена она на этом закончилась. Он поставил на себе крест в неполные двадцать лет, и всё, что было после, лишь скрашивало его беспрерывное ожидание смерти. Быть может, поэтому он так долго не решался довериться другим.

— Ты всегда был моим самым близким другом, — сказал Уильям, сам не понимая, почему делает это едва ли не впервые за семнадцать лет, и Жослен попытался улыбнуться.

— Как и ты моим. И я всё чаще думаю, что обрел настоящих друзей лишь в Ордене, потому что Бог не желал, чтобы я отчаялся. Но будь моя воля… Я предпочел бы не знать никого из вас.

Уильям не обиделся. Ариэль, надо полагать, тоже. Само слово «обида» было бы неуместно и неприменимо к тому, что они оба могли бы почувствовать в ответ на эти слова. Между ними стояла смерть, и они были не в праве просить Жослена забыть об этой смерти, как забывают о дурном сне.

Больше они к этому разговору не возвращались — по Жослену с первого же взгляда было понятно, что он благодарен, но не в силах это обсуждать, — и вновь сосредоточились на надвигающейся войне. Прошлое от них все равно бы никуда не делось, а вот будущее сулило сотни и даже тысячи трудностей. И новых смертей. Растрескавшаяся стена была лишь первой из неприятностей в череде многих.

— Сдается мне, каменщики нас тоже не порадуют, — проворчал Ариэль, поднимая взгляд на уходящий вверх узор трещин и вскидывая руку ко лбу, чтобы глаз не слепило солнце, уже начинавшее ощутимо, по-летнему, припекать. Уильям ждал, что в ближайшие несколько дней на Святую Землю вновь обрушится хамсин.

Жослен хотел что-то ответить, но осекся, едва успев раскрыть рот, и повернул голову в сторону едва протоптанной у самой стены дорожки.

— Чего тебе, приятель? — спросил он миролюбивым тоном. Мальчишка-оруженосец — сын кого-то из сержантов, вступившего в Орден на пять лет во искупление грехов и сложившего голову за полтора года до истечения этого срока — остановился в полуярде от них, тяжело дыша, и доложил запыхавшимся голосом:

— Мессир маршал, прибыли братья из Сен-Жан-д’Акра. Ищут вас.

Неужто снова де Ридфор со своими кознями? — раздраженно подумал Уильям, но срываться на оруженосца, разумеется, не стал. Мальчик не виноват, что половина Святой Земли погрязла в никому не нужных интригах. Как будто кто-то из королевских рыцарей вспомнит о золоте и драгоценностях, когда магометане начнут рубить головы и надевать их на пики.

До прецептории они добрались только спустя четверть часа — пока спустились к ближайшим воротам в крепостной стене, пока вновь поднялись к принадлежащей Ордену башне, продолжая разговор о фортификации, — и к тому моменту в тесном дворе, окруженном стеной в дюжину футов высотой, уже никого не было. Нежданные гости нашлись в трапезной: время завтрака давно прошло, но рыцари, проведшие несколько дней в седле, имели право на пару небольших исключений из орденских правил. Предводитель отряда, высокий рыцарь с совершенно седыми волосами и проплешиной на макушке, обернулся через плечо, услышав голоса, и поднялся с низкой дубовой скамьи, воскликнув звонким, как у мальчишки, голосом, совсем не сочетавшимся с сединой и выцветшими до бледно-серого цвета глазами:

— Уильям!

Лицо у него было смутно знакомое, но если Уильям и видел его прежде, то это было так давно, что… Озарение пришло в голову спустя мгновение после этой мысли.

— Мессир Ричард?

— А, узнал старика, — обрадовался Ричард Гастингс и, шагнув вперед, порывисто заключил его в объятия. Ариэль удивленно поднял бровь и переглянулся с Жосленом. Тот пожал плечами с по-прежнему безмятежным видом. Мол, надо будет, расскажут. — Дай хоть посмотрю на тебя, как следует, — продолжил Гастингс, отстраняясь и беря Уильяма за плечи. — Подумать только, маршал! Каждый тамплиер в Англии гордится тобой! А уж какой праздник устроили твои родители, когда узнали!

Надо полагать, то была идея баронессы. Барон-то уж точно не гордился возвышением чужого бастарда.

— Откуда вы здесь? — спросил Уильям, не желая говорить о родителях. Не хватало еще, чтобы Гастингс вновь принялся напоминать ему о сыновьей почтительности и говорить, что не должно взрослому мужчине уподобляться несмышленому мальчишке и так глупо обижаться на воспитавшего его человека.

— Чуть меньше года назад до нас дошла весть о смерти прокаженного короля, — ответил Гастингс, следуя за ним к маршальской келье. Обсуждать что-либо — тем более, собственное прошлое — на глазах у половины прецептории Уильям считал неразумным, а потому поспешно пригласил старого наставника в более уединенное место. — Запад, скажем прямо гудит, прецептории переполнены новыми послушниками, желающими вступить в Орден и сразиться за Святую Землю. А я всегда хотел увидеть Иерусалим. Вот и подумал, что если не отправлюсь сейчас, то рискую уже никогда не добраться до Священного Града. В Англии хватает достойных рыцарей, которым можно поручить заботу об Ордене, вот я и передал все дела сэру Ричарду Мэлбинчу — вы с ним незнакомы, но он без сомнения один из лучших рыцарей, когда-либо служивших в рядах тамплиеров — и отправился в Ля Рошель, как простой орденский брат.

Уильям предложил бывшему магистру вина и место перед письменным столом с разложенными на нем пергаментными свитками, сел напротив и спросил:

— Так в Англии всё спокойно?

— Скучаешь по дому? — задал встречный вопрос Гастингс, но Уильям с удивлением обнаружил, что не почувствовал даже слабой горечи при этих словах. Он привык к тому, что считает своим домом Святую Землю, но теперь Англия с ее туманами и полуозерами-полуболотами вокруг замка де Шамперов не вызывала и тени ностальгии. Гронвуд остался в далеком прошлом. И Уильям давно уже не хотел туда возвращаться.

— Мой дом здесь, мессир. Я покинул Англию совсем мальчишкой.

Чувствуя себя так, словно отправлялся в никуда. Как бы он ни храбрился тогда и не считал, что готов к любым трудностям, в действительности же Уильям не имел ни малейшего представления о том, что могло ждать его в этих жарких землях, причудливо сочетавших раскидистые сады и бескрайние равнины с неприступными горами и лишенными воды белыми пустынями.

— Да, это верно, —пробормотал Гастингс, отпивая несладкого вина из кубка. — Здесь ты стал мужчиной. Ты уж прости старика, но я что-то запамятовал. Сколько тебе сейчас? Тридцать четыре?

Уильям кивнул.

— Через неделю будет тридцать пять. В день Святого Аникета.

— Как же быстро растут чужие дети, — вздохнул Гастингс — быть может, сожалел, что ему не суждено было иметь своих, — и Уильям не стал обижаться на то, что его в очередной раз назвали мальчиком. В конце концов, все старики были одинаковы. — Ты, верно, знаешь… Леди Милдрэд ведь часто пишет тебе, хотя это и не принято. Уже и младшая из твоих сестер вышла замуж прошлым летом.

Да, он помнил. То, как стоял на пристани в Лондоне и мать, смущаясь и краснея, словно девчонка, призналась ему, что ждет еще одного ребенка. И то, как читал ее предпоследнее письмо, в котором она описывала пышную свадьбу этого ребенка. Девочки, нареченной Джоанной, как и одна из дочерей Генриха Плантагенета.

— Какая она? — спросил Уильям ровным голосом и без особого любопытства. И добавил, когда мессир Ричард ответил удивленным взглядом. — Она родилась уже после моего отъезда, я ни разу ее не видел.

— Красивая, — сказал Гастингс с едва слышным сомнением. — Черные косы, серые глаза. Но, сам понимаешь, я уже старик, мне любая шестнадцатилетняя девочка покажется редкостной красавицей. Если присмотреться… вы с леди Джоанной чем-то похожи.

Неудивительно, подумал Уильям. Они всё же брат и сестра. Пусть и по одной только матери.

— Она прислала тебе подарок, — продолжил Гастингс, и Уильям не смог удержаться от того, чтобы не поднять бровь в искреннем удивлении. — Твой отец отдал ей имение Незерби в качестве свадебного подарка, и она всерьез увлеклась разведением лошадей. Когда я покидал Англию, леди Джоанна передала в дар Ордену шестерых лучших жеребцов из ее конюшен. И выразила надежду, что один из этих коней может послужить и тебе. Да, совсем запамятовал, — пробормотал мессир Ричард и полез в привязанный к поясу с мечом кошель. — Ты уж прости старика, годы берут свое.

И протянул ему свиток с до боли знакомой печатью. Уильям помедлил, прежде чем развернуть послание — пожалуй, с его стороны было бы невежливо читать письмо в присутствии Гастингса, — но старый наставник только отмахнулся в ответ на вопросительный взгляд, и Уильям сломал печать, разворачивая пергамент. Большая часть была написана рукой матери, но взгляд сразу наткнулся на последние строчки в самом низу свитка. Почерк был незнакомый и какой-то… совсем детский.

Возлюбленный брат, льщу себя надеждой, что…

Уильям свернул пергамент и налил себе вина. Бросаться на эту девочку с обвинениями — как он делал, когда стоял на лондонской пристани, называя ее в собственных мыслях заменой и думая, будто она появилась в этом мире лишь назло ему, — он не собирался. Но и читать то, как она называет его братом… «Неприятно» было, пожалуй, слишком громким словом. Его неприязни Джоанна де Шампер, в замужестве де Ринель, ничем не заслужила. Но ему не нравилась эта попытка истинных де Шамперов вновь вмешаться в его жизнь. Чтобы напомнить ему об истоках и причинах, по которым он вступил в Орден.

Сабина, верно, сказала бы, что он вновь убивает ее веру в умных мужчин. Но Уильям слишком привык к тому, что он сам по себе, что он стоит особняком от других детей матери, и не хотел делить с ними даже ее письма.

— Я рад узнать, что у них всё хорошо, — сказал Уильям, но Гастингс опустил глаза, поболтал вином в кубке и ответил:

— То сейчас. Сыновья короля Генриха стали слишком взрослыми и рвутся к власти, которая им не принадлежит. Ты, верно, знаешь, о том восстании, что затеял принц Генри почти четырнадцать лет назад…

— Король, разве нет? — вежливо уточнил Уильям. — Говорили, что Генрих женил его на французской принцессе и короновал, как своего соправителя.

А благодарный отпрыск поднял восстание при поддержки матери и младших братьев. Королева Элеонора с тех пор томилась в плену у собственного мужа, а молодой бунтарь скончался менее, чем через год после того, как развязал новую междоусобную войну. Тогда Уильяму, впрочем, не было до этого ровным счетом никакого дела. Шел 1172 год, и все его мысли занимала борьба между верностью Ордену и встреченной у Храма Гроба Господня сарацинкой. Было даже забавно сознавать, что теперь воюющие стороны в некотором роде заключили перемирие. Орден всегда сможет рассчитывать на его меч и опыт — как и все, кто нуждается в защите храмовников, — но он устал бороться с самим собой. Ему нужна Сабина. Нужно то чувство покоя, которое снисходило на него рядом с ней. Гастингс напрасно предупреждал его еще в Англии. Тогда Уильям считал, что ему не нужны женщины. Теперь бы не отказался от редких встреч с ней даже за все блага мира. И всё чаще думал, что Балдуин взял с него обещание защитить Сабину, поскольку понимал Уильяма даже лучше, чем он сам. Это обещание помогло примириться с тем, что дочь сарацинского купца заняла слишком важное место в жизни маршала тамплиеров. Несмотря на все старания последнего.

— Так или иначе, — продолжал Гастингс, не замечая отсутствующего выражения лица своего собеседника, — я боюсь, что в Англии могут вновь начаться волнения. А король Генрих уже немолод. Да и твой отец тоже.

— Барон — близкий родич короля, — ответил Уильям ровным голосом. — Едва ли кто-то из принцев посмеет оскорбить его.

— Ты носишь его имя, Уильям, — недовольно сказал Гастингс, нахмурив седые брови. — Неучтиво с твоей стороны отзываться о нем подобным образом и даже не называть отцом.

— Орден призывает нас отказываться от семьи, мессир, — парировал Уильям, не испытывая ровным счетом никаких чувств. — Я слишком долго был всего лишь братом Уильямом и отвык от принятой среди мирских рыцарей привычки зваться двумя именами.

Правды в этих словах было немного — последние три года Святая Земля знала его, как маршала де Шампера, да и будучи командором он от этого имени тоже не отказывался, — но так было проще всего объяснить Гастингсу, почему он по-прежнему не желает затрагивать в разговоре свою давнюю ссору с бароном. Тогда он выглядел глупым мальчишкой с неведомо откуда взявшейся блажью уйти в служители Господа. Теперь же вел себя так, словно уже позабыл многое из того, что осталось в Англии, и не слишком стремился вспоминать. Уильям не отказывался от родной земли, но у него давно уже была своя жизнь. И не было времени, чтобы проводить ее в воспоминаниях.

И теперь ему казалось, что Гастингс почему-то очень этим недоволен. Каждый храмовник в Англии гордится тем, что маршалом всего Ордена был выбран рыцарь с Альбиона — так он сказал. Но сам смотрел так, словно искал какой-то подвох. Кого он ждал увидеть в Аскалоне? Ведь Гастингс не мог не понимать, что у маршала будет немного общего с едва надевшим белый плащ юнцом. Или всё совсем не так, и общего оказалось слишком много?

Что же вам не по нраву, мессир? Вы сами желали, чтобы я стал рыцарем Ордена Храма. Даже когда отговаривали меня, просили подумать и напоминали о семье, в глубине души вы всё равно хотели, чтобы я надел белый плащ. И так уж вышло, что семью я обрел вдали от Англии. Едва не потерял ее не раз и не два, похоронил тех, кто был мне почти братом и отцом, но — да простит меня Господь — боюсь, что этих людей я люблю сильнее, чем единоутробных братьев и сестер. И не стыжусь этого.

— Вас что-то смущает, мессир Ричард? — спросил Уильям напрямик, но ответить что-либо Гастингс не успел. Удивился вопросу, будто бы растерялся на несколько мгновений — в подтверждение тому, что Уильям попал в точку со своими подозрениями, — но в дверь постучали прежде, чем он сумел собраться с мыслями.

— Вилл, у нас еще один гость из Сен-Жан-д’Акра, — Жослен ворвался в маршальскую келью, не дожидаясь разрешения, и махнул рукой замешкавшемуся на пороге мальчишке-пажу. Уильям узнал его мгновенно, даже несмотря на щедро испачкавшую щеки дорожную пыль.

— Где Ариэль? — спросил он, одновременно с этим кивнув пажу, и тот поспешно захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.

— Разговаривает с каменщиками, — ответил Жослен. — Я уже послал за ним.

— Хорошо. Ты голоден, мальчик?

— Нет, мессир маршал, — замотал головой паж, стряхивая пыль и с длинных золотисто-каштановых волос, а затем смерил Гастингса настороженным взглядом. Жослена он уже видел прежде, а к незнакомому рыцарю ожидаемо отнесся с подозрением. Умный мальчишка.

— Говори. У тебя письмо?

— Нет, мессир, — вновь мотнул головой паж и затараторил, проглатывая гласные. — Меня послала госпожа, пожелавшая остаться неназванной. Она побоялась писать письмо и велела передать на словах.

Госпожа тоже была неглупа. Уильям знал это с самого начала, но чувствовал гордость за нее каждый раз, когда находил этому новое подтверждение. Ее могли бы и опознать по почерку, если бы кто-нибудь остановил мальчика и нашел у него письмо. Но раз так… Надо полагать, новости будут прескверные.

— Король скончался, мессир. Его тело повезут в Иерусалим в сопровождении сенешаля королевства и маркграфа Монферратского. Но сенешаль убедил регента Раймунда Триполитанского вернуться в Тивериаду, чтобы, — мальчик наморщил лоб, пытаясь припомнить каждое слово в точности. — Чтобы его появление в столице не выглядело, как попытка переворота.

— Сенешаль? — переспросил мессир Ричард, едва ли успевший запомнить хотя бы половину вельмож Святой Земли. И кто из них кому приходится родичем.

— Жослен де Куртене, — ответил Уильям. — Дядя принцессы Сибиллы. По матери.

— А, — вспомнил Жослен. — Это он зовет себя Жосленом Эдесским, хотя Эдесса уже сорок лет как в руках сарацин?

— Именно, — согласился Уильям. Паж неуверенно поднял руку, дождался, когда на него вновь посмотрят, и спросил:

— Будет ли ответ, мессир?

— Будет, — вновь согласился Уильям. — Скажи ей, что ответ всё тот же. Пусть не вмешивается. И если что случится…

Если теперь ее вышвырнут из дворца, поскольку мало кто при королевском дворе всерьез любит надменную сарацинку, а Сибилла не станет защищать ее, как это делал Балдуин. И поскольку при этом дворе находится рыцарь, который за десять лет так и не понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться ее благосклонности. Как знать, не придет ли ему в голову заставить ее выбирать между замужеством и жизнью на улице? Будь Сабина одна, она бы не задумалась ни на секунду перед тем, как захлопнуть дверь у него перед носом. Но она не захочет, чтобы из-за этого страдала маленькая девочка.

— Они с дочерью всегда смогут найти приют у госпитальеров, — подытожил Уильям, отгоняя мрачные мысли. Сейчас было не до догадок, как может поступить этот старик. — На первое время. Потом я… что-нибудь придумаю. И скажи ей, что я убью любого, кто посмеет причинить им вред, будь он хоть магометанином, хоть христианином.

Паж кивнул и попросил разрешения отдохнуть и переночевать в прецептории. Ему, конечно же, не отказали и направили к интенданту крепости.

— Проклятье! — выругался Жослен, едва за мальчиком закрылась дверь, и принялся мерить тесную келью шагами. Длинные полы белого сюрко с разрезами хлестали его по ногам при каждом повороте. — Де Лузиньяна нельзя короновать. Он же толком не выиграл ни одной военной кампании. И на кону стоит слишком многое, чтобы давать ему еще один шанс.

— Де Ридфор поддержит права Сибиллы назло регенту, — ответил Уильям, слишком хорошо понимая: говорить они теперь могут что угодно. Но едва ли помешают коронации. — Вся Святая Земля знает, что он ненавидит графа Раймунда. А теперь ему выпала едва ли не лучшая возможность насолить. Лишить своего врага короны — это ли не победа? И получить возможность и дальше давать советы благодарному королю в лице де Лузиньяна.

— Бога ради, да как этот глупец вообще ухитрился стать Великим Магистром?! — продолжал бушевать Жослен.

— Я же сказал, он давал советы де Лузиньяну. Все мы люди, Жос. Не удивлюсь, если после этого подружиться с де Ридфором захотелось очень многим.

— А ты давал советы Балдуину! Так почему ты до сих пор не магистр?!

— Я маршал, — не согласился Уильям. — И ты преувеличиваешь мои заслуги.

— Чушь! Сдается мне, кто-то в свое время их здорово преуменьшил! Господь милосердный, как же мне не хватает Льенара! Уж он бы навел в Ордене порядок, раз ты не желаешь!

— Не приписывай мне недостатки, которых у меня нет, — хмыкнул Уильям. — И я бы рад что-то сделать, но я, как видишь, в ссылке. Наше присутствие в Иерусалиме де Ридфору не выгодно, и ты не хуже меня знаешь, почему. Он боится, что даже один из нас может стать проблемой посерьезнее графа Триполи и султана Египта вместе взятых, а потому предпочитает держать нас здесь. Так, чтоб близко от Иерусалима, но не слишком.

— Султан Египта! — фыркнул Жослен. — А кому мы этим обязаны? Помнишь… помнишь, что тогда сказал Льенар? Что Балдуин был силен, а вот Амори… Какая ирония! Балдуин Третий отбил у сарацин эту крепость, а его брат своим походом на Египет положил начало объединению магометан. Если бы не его жадность, египетский халиф не стал бы просить помощи у Дамаска. И Салах ад-Дин не получил бы власть над Египтом. Все это началось еще семнадцать лет назад, но Богом клянусь, магометане ждали не напрасно! И если сейчас де Лузиньян тоже сделает подобную глупость, то она станет нашим концом!

— Боже правый, да что здесь происходит?! — запоздало возмутился Гастингс, и они оба уставились на него, как на призрака, успев позабыть, что бывший английский магистр тоже присутствует при разговоре. — Видит Бог, Уильям, я с сомнением отнесся к предупреждениям магистра де Ридфора, но ты и в самом деле…

Жослен остановился за спиной у Гастингса и закатил глаза. Уильям поперхнулся смехом в усы, уже начавшие выгорать под жарким палестинским солнцем до медной рыжины.

— Мессир Ричард, я не сомневаюсь, что у магистра де Ридфора нашлось очень немного хороших слов в мой адрес, но вы знали меня еще мальчишкой. Смею надеяться, что своим воспоминаниям вы доверяете сильнее, чем человеку, с которым познакомились лишь в этом месяце.

— Вы поносите королей и собственного магистра! Ему была доверена забота о нашем Ордене, а вы…

— Я за него голос не отдавал! — рявкнул Жослен, разве что не брызгая слюной. На памяти Уильяма это был едва ли не единственный случай, когда они поменялись местами и в скромной монашеской келье бушевал не бешеный бастард, а его всегда спокойный и улыбчивый провансальский друг. Да и до этого случая Жослен всего пару раз выглядел действительно разозленным: когда они не могли собраться с духом после давнего нападения разбойников на караван и когда Льенар едва не выдал им самую страшную тайну Серафина де Гареу. Теперь же он, казалось, был готов зарубить на месте всякого, кто подвернется ему под горячую руку. — И я, мессир, храмовник, у меня нет короля!

Уильям наполнил свой кубок вином до самых краев и протянул Жослену. Тот выругался еще раз и залпом выпил половину.

— И что за женщина передает тебе послания? — продолжал задавать вопросы Гастингс. — Я предупреждал тебя, Уильям, я говорил, что…

— Довольно, — сухо сказал Уильям. Жослена била дрожь, как в лихорадке. — Мы поговорим об этом позже, мессир Ричард. А сейчас я прошу вас оставить нас. Но, — добавил он, поднимаясь со стула, — если магистр де Ридфор каким-то образом узнает об этом мальчике и о женщине, пославшей его ко мне, то я сразу пойму, кто меня предал.

Пожалуй, стоило подобрать другие слова — и не стоило говорить таким сухим тоном с тем, кто знал его деда и был другом барону, — но на кону, как верно подметил Жослен, теперь стояло слишком многое. И прежнего доверия к старому наставнику уже не было. Им придется научиться доверять друг другу заново. Если, конечно, они сами того захотят. Гастингс, судя по брошенному на Уильяма взгляду, не слишком-то хотел. Маршал де Шампер нравился ему куда меньше глупого баронского сынка. А сам Уильям, недолго думая, заложил дверь на засов, когда она закрылась за Гастингсом. Господь его знает, где пропадал Ариэль, но ждать его с дверьми нараспашку было неразумно.

— Сядь, — попросил Уильям, и Жослен рухнул на его стул, обхватив себя руками за плечи и раскачиваясь вперед-назад. Уильям всерьез задумался о том, чтобы позвать лекаря. Потом решил, что попробует справиться собственными силами. Неизвестно, что еще Жослен может наговорить в таком состоянии, и будет лучше, если его не услышат… посторонние.

— Кажется, я только что лишился еще одного друга, — пробормотал Уильям себе под нос, вновь наполняя кубок вином, и услышал глухой смешок.

— А он тебе нужен, такой друг? — спросил Жослен, откидываясь на спинку стула. Руки у него тряслись с такой силой, что вино пролилось на стол. — Если он не слушает тебя и слушает де Ридфора лишь потому, что тот магистр?

— Я не знаю, — качнул головой Уильям. И спросил, положив руку ему на плечо. — Что не так?

— Что не так? — повторил Жослен и поставил опустевший кубок на стол. — Мне тридцать семь лет. И семнадцать из них… Уже целых семнадцать лет, ведь мы приплыли сюда в апреле, помнишь?

— Ты хочешь оставить Орден? — спросил Уильям. Он и не думал упрекать за подобное желание, но Жослен только мотнул головой и на лицо ему упали кольца светлых волос.

— Мне некуда уйти. Я ничего не нажил. Моя жена лежит в земле все эти семнадцать лет. И всё, что было у меня до этого, давно уже принадлежит другим. Но я хочу знать, что я хотя бы умру не напрасно. Не сложу голову в бессмысленной бойне, которая никого не спасет. Вот только они мне даже этого не позволят, они впустую погубят весь Орден в каком-нибудь бесполезном сражении, потому что думают лишь о золоте и власти, — Жослен замолчал, прижимая руку к губам, а затем забормотал, как в припадке. — Нет, пусть уедет, пусть исчезнет, пусть это наконец прекратится. Она как наваждение, она…

— Кто?

— Сибилла.

Уильям помолчал, не зная, что тут можно сказать. И думая, что если кому и судить, то уж точно не ему. Потом всё же спросил:

— Ты… ее любишь?

— Нет, — ответил Жослен с такими интонациями, словно услышал что-то веселое, и засмеялся сам. — Нет, ты же знаешь, я не могу. Я не должен. Я даже не думал об этом до Аскалона, она всего лишь напоминала мне Анаис. Но теперь… Каждый раз, когда я смотрю на нее… Я думаю о том, что хотел бы этого.

— А что… Сибилла?

— Да Бога ради, Вилл! — вновь рассмеялся Жослен. — Она принцесса Иерусалимская! Думаешь, такой, как Сибилла, есть дело до храмовника? И хвала Господу, что нет. Я не предам ее, — сказал он с такой обреченностью, что стало понятно: принцесса действительно не более, чем наваждение. — Я ушел в тамплиеры ради нее. И я не отступлюсь от нее ни ради Сибиллы, ни ради любой другой женщины.

Потом помолчал, глядя прямо перед собой — прятал глаза за кольцами волос — и спросил:

— Можешь мне кое-что пообещать? Если я умру первым…

— Не смей так думать, — разозлился Уильям. Дай ему волю, и он сам себя похоронит заживо в надежде, что это поможет давно мертвой женщине.

— Дай мне сказать. Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь?

Уильяму искренне захотелось назвать его глупцом, который предпочитает упиваться собственным горем вместо того, чтобы рассказать друзьям. Но, в конце концов, он и сам всегда был точно таким же глупцом.

— Обещаю.

 

========== Глава сороковая ==========

 

Дующий с востока ветер нес с собой песок, забивающийся в самые крохотные щели, и рвал из рук белые с золотыми крестами знамена Иерусалимского королевства, высоко поднятые над головами всадников в броских одеяниях, ждущих приказа выступать на столицу. Длинная темная вуаль из полупрозрачного шелка трепетала на этому ветру, то вздуваясь колоколом, то вновь обтекая тонкое, лишенное румянца лицо. Принцесса спустилась из своих покоев, окруженная немногими оставшимися с ней за время опалы дамами, когда ее муж уже в нетерпении гарцевал по двору, вонзая шпоры в бока белоснежного жеребца под украшенным позолотой седлом и длинной золотистой попоной. Не его сыну суждено было упокоиться в Храме Гроба Господня, и не его взгляд теперь слепли слезы.

— Любовь моя, что же ты так долго?! Ты же знаешь, каждый миг разлуки с тобой для меня страшнее всех адских мук! — воскликнул Ги де Лузиньян, разворачивая коня, но принцесса даже не подняла на него глаз. Призрак в темном блио, оставляющем открытыми лишь кончики пальцев, и украшенном жемчугом золотом венце поверх длинной вуали проплыл по двору к нетерпеливо ржущей лошади и вновь обратился живой, разбитой горем женщиной, споткнувшись перед деревянной скамеечкой.

— Ваше Высочество, — задрожавшую руку поддержала ладонь в кожаной перчатке для верховой езды, и Сибилла едва повернула голову на звук полузнакомого голоса. Под вуалью тускло блеснули покрасневшие зеленые глаза.

— Это вы, мессир? Снова… вы?

— Я был бы счастлив провожать вас в Иерусалим при других обстоятельствах, Ваше Высочество, — ответил светловолосый тамплиер с заплетенной в короткие косички рыжеватой бородой, склонив голову в вежливом поклоне. И, дождавшись слабого кивка, подсадил ее в седло так легко, словно она весила меньше лебяжьего пуха. Вложил в непослушную руку поводья — она бы не сумела нашарить их сама и с трудом сжала негнущимися пальцами — и отступил от лошади.

Miserere mei, Deus, шептало в дующем от далеких стен Иерусалима ветре. Помилуй меня, ибо для меня не осталось надежды.

Муж верил, что это начало чего-то прекрасного, начало славного правления Сибиллы и Ги, нареченных Первыми. Рождение новой королевской династии, и отныне Сибилле уготовано повторить судьбу ее бабки Мелисенды Иерусалимской. Как дочь Балдуина II возвеличила Фулька Анжуйского и наделила его сыновей короной Святого Града, так и сестра Балдуина IV наречет королем Ги де Лузиньяна, а следом и одного из рожденных в их браке сыновей. Вот только никаких сыновей не было. От Ги родилась лишь дочь, которую теперь везли в Иерусалим в богато украшенных носилках с белоснежными шторами в узорах золотых крестов, а сын… Ги было безразлично, что станет с этим ребенком, как бы он ни старался притвориться любящим отчимом. Каждый раз, глядя на Балдуина, Ги немедленно вспоминал, что это сын Гийома. Живое напоминание о похороненной здесь же, в Аскалоне, первой любви. И преграда на пути к трону. Ги сказал, что сожалеет, но Сибилла не поверила ему даже на мгновение. Сибилла смеялась в мыслях — хохотала, не разжимая губ, — думая о том, что это никакое не начало. Это конец. Ее отец, муж, брат, а теперь еще и сын упокоились в земле, и у ее династии не осталось наследников, способных поднять меч против магометан.

Бог отвернулся от королей Иерусалима.

— Я, — сказала принцесса, с трудом сглотнув вставший в горле ком, — желаю, чтобы вы сопровождали меня, мессир.

На взгляд ее свитских в этом приказе не было нужды, ведь тамплиеры и так охраняли бы процессию до самого Иерусалимского дворца. Но Сибилла хотела не просто стражника. Сибилла сделала вид, что не заметила того мерзкого, якобы понимающего взгляда, которым наградила их обоих Агнесс, когда храмовник коротко кивнул и жестом велел оруженосцу подвести ему коня. Голова у Агнесс была пустая, как дубовый бочонок, из которого выпили всё вино, и в ее мыслях не нашлось даже намека на понимание: Сибилла сойдет с ума, если ей придется терпеть без конца гарцующего на лошади мужа еще хотя бы несколько мгновений. А так она хотя бы сможет смотреть не на него.

— Вы… споете, мессир? — спросила Сибилла, надеясь, что ветер унесет ее голос далеко вверх и никто не услышит этой просьбы. За спиной уже закрывались ворота Аскалона, а она хотела… Чего угодно, только бы не оставаться наедине со своими мыслями.

— Если вы того желаете, Ваше Высочество.

— Желаю, — прошептала Сибилла. — Хоть кансону, хоть молитву. Хотя бы одну песню, мессир.

Агнесс наморщила нос, услышав первую строку «Credo». Сибилла опустила ресницы, зная, что ее лошади всё равно не позволят свернуть с тракта, и ехала в молчании, внимая сильному чистому голосу, сделавшему бы честь любому трубадуру при королевском дворе.

Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae.

Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли.

Дорога вилась между зеленеющих холмов пыльной сероватой лентой. Хорошая выносливая лошадь без труда прошла бы тридцать миль между Аскалоном и Иерусалимом за один день, и Сибилла тихим, но непреклонным голосом пресекала все попытки свиты сделать привал на приглянувшемся склоне холма. Она боялась, что и в самом деле сойдет с ума, если не покончит с этим сегодня же.

Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum.

И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего.

Приносимая хамсином пыль превратила вуаль принцессы в полуистлевший серый саван, и вместо зеленых глаз под тонкой тканью вновь и вновь мерещились серо-голубые. Друзья предупреждали, что ему не следует этого делать. Когда они втроем решали, кого из рыцарей послать с Сибиллой и ее мужем в Иерусалим.

— Я поеду, — сказал Жослен, едва речь зашла о том, кто возглавит охрану из числа белых плащах.

— Не думаю, что это хорошая идея, — ответил Уильям, и ему вдруг померещилось, что суровый баронский наследник едва ли не впервые на его памяти говорит с осторожностью.

— И я не думаю, — угрюмо согласился Жослен. — Но чувствую, что должен.

Друзьям, судя по одинаковым выражениям на лицах — породистом скуластом и по-женски узком с виднеющимся под повязкой глубоким бугристым шрамом, — пришла в голову одна и та же мысль. «Чувствуешь, что должен или что не можешь противиться самому себе?». Хотя честнее было бы сказать «не желаешь».

Credo in Spiritum Sanctum, sanctam Ecclesiam catholicam.

Верую в Духа Святого, святую католическую Церковь.

Веры в этих стенах оставалось всё меньше.

Сибилла вошла в Храм Гроба Господня, не сменив запыленных в пути одежд. Вуаль осталась лежать на каменных плитах темно-серым пятном, пальцы в украшенных рубинами и изумрудами перстнях стиснули снятый с головы венец и с каждым шагом острые зубцы впивались в руку всё сильнее и сильнее. Перепачканный в пыли темный шлейф шуршал по светлому камню, как шуршит опавшая листва под порывом холодного ночного ветра.

Они похоронили его без матери. Кто стоял вокруг этой могилы под храмовым полом, когда в нее опускали маленькое, исхудавшее от болезни тело? Кто шептал слова молитвы за упокой над ребенком, который не знал мужчины, что зачал его, и не помнил женщины, что выносила? Сначала его отобрал брат. Не доверил ей собственного сына, посчитав, что она не сумеет воспитать его достойным мужчиной. Сибилла знала, что брат не заслуживал ее ненависти и даже злости, но когда его самого забрала смерть, она не могла не подумать о том, что теперь сможет вернуть своего мальчика. Раймунд Триполитанский — кузен отца, ближайший его родич! — решил иначе. Назвал ее взбалмошной и глупой — не в лицо, но эти слова сквозили между строк в каждом его письме, — и продолжил воспитывать из ее сына короля-освободителя.

Свел его в могилу своими поездками по городам Святой Земли!

Сибилла остановилась перед двумя одинаковыми плитами с вырезанными на них одинаковыми именами и упала на колени. Попыталась коснуться обоих надгробий разом, обеими руками, и разрыдалась, уронив голову на холодный — мертвый — камень.

Прости меня. Балдуин. Мой Балдуин.

Боже, Ты видишь скорбь мою из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни брата моего и сына. Яви Своё безграничное милосердие и прими их во славу Свою. Через Христа, Господа нашего. Amen.

Она не хотела ни чужих молитв, ни утешений, только тишины и возможности самой прошептать несколько слов над местом последнего упокоения двоих самых близких людей. Она услышала чужие шаги, лишь когда замерла на полу без сил, задыхаясь и роняя последние слезы на камень под щекой. Пролежала бы так до самого рассвета, но в тишине зазвенели рыцарские шпоры, заглушая треск горящих вокруг свечей.

— Вы простудитесь, Ваше Высочество, — сказал храмовник шепотом, опускаясь на одно колено рядом с ней. Длинный светлый плащ разметался по полу, и Сибилле захотелось спрятать в нем лицо. Закутаться с головой, скрываясь за этой белой броней от целого мира.

— Когда-то вы говорили мне, мессир, — просипела Сибилла, не поднимая головы, — что нам не дано понять Его замыслов. Но вы верите, что Он милостив. Милостив ко всем нам, но особенно к тем, кто искренне любит. Так почему же Он вновь отвернулся от меня? Разве я не любила брата? Разве недостаточно сильно любила сына?

— Я не в праве утешать вас, Ваше Высочество. Как не должен был и тогда.

— Но ведь здесь только вы! — всхлипнула Сибилла, вскидывая голову и хватаясь дрожащими руками за белый плащ. — Я не нужна им, никому не нужна. Я… лишь средство! Средство достичь власти, заполучить корону моего отца и брата! Никому из них нет дела до меня самой! Да мне чуть ли не с рождения твердят, что я должна рожать, рожать, рожать! Дочерей, которые им не нужны, и сыновей, которых они убивают! Он требует от меня сына, а я… не могу!

Она не знала, что хотела услышать в ответ. Ничего, пожалуй, поскольку никаким словам было не под силу изменить устройство целого мира. И принцессе Иерусалимской в этом мире отводилась не слишком завидная роль. Лучше, чем у многих других женщин, но людям свойственно преуменьшать чужие проблемы. В тот миг Сибилле казалось, что даже простые служанки в Святой Земле живут лучше, чем та, кого собирались увенчать короной в Храме Гроба Господня. Служанки… с ней бы не согласились.

Жослен увидел ее стоящей во внутреннем дворе храма, когда вынес принцессу — идти она уже не могла, обессилев от горя и долгого пути — из высоких двойных дверей в наполненную зноем темноту. У ожидающих Сибиллу носилок засуетились слуги, возмущенно зашипела придворная дама — процедила себе под нос что-то о непочтительности, — а затем в жарком воздухе проступил, как мираж в мареве над пустыней, высокий гибкий силуэт. Сибиллу уносили прочь, придворная дама всё говорила и говорила, а сарацинка — облаченная будто назло всем вокруг в шелковый халат без рукавов поверх легкой туники и шальвар — не двигалась с места.

— Здравствуй, — сказал Жослен, останавливаясь в нескольких шагах от нее.

— Здравствуй, — ответила Сабина, чуть склонив голову в повязанном на волосы длинном платке, и даже в кромешной темноте стали видны появившиеся на ее щеках ямочки. — Ты приехал.

За Сибиллой она так и не пошла. Но сказала, когда они бродили по улицам среди зажженных факелов и громких голосов:

— Ей не дадут покоя, верно? Я знала, что она придет на могилу сына, но не думала… Что она так страдает, — вздохнула Сабина в искреннем сочувствии и добавила: — Лучше бы ей было вернуться в Аскалон. Здесь слишком много стервятников.

— Она наследница Иерусалимского трона, — ответил Жослен, изредка поглядывая по сторонам. В городе, кажется, что-то праздновали — быть может, и возвращение Сибиллы, — и толпа намеревалась гулять до самого рассвета, а потому на тамплиера и служанку мало кто обращал внимание. Но соглядатаи всё же могли быть. Прятаться в тенях от домов, выслеживая и вынюхивая для регента, патриарха или магистра Ордена Храма. — Ее долг — быть в Иерусалиме. И какой уж тут покой, когда о ней мечтают и короли, и простые пахари?

И монахи, которые не в силах вспомнить об обетах и повернуться спиной к женщине. Не этому его учил отец. А раз так, то пусть корона Иерусалима провалится в ад, где ей самое место. Прав был Годфруа де Бульон, освободивший этот город от власти сарацин столетие назад. Не должно носить золотой венец там, где Христа увенчали терновым. Это золото никому не принесет счастья. И Сибиллу — заложницу своего положения, обреченную на участь трофея и живого подтверждения чужих прав на престол — было жаль не как принцессу, а как обыкновенную и беззащитную женщину. Даже будь она в самом деле так глупа и недальновидна, как думает половина Святой Земли, это не означало, что она заслуживает подобное отношение.

— Пахари, — горько улыбнулась Сабина, — о Сибилле не грезят. Я слушаю, что говорят люди. Во дворце-то все думают лишь об интригах, но на улицах… — она качнула головой, и край шелкового платка мазнул ее по плечу. — Говорят, будто над Иерусалимом довлеет злой рок. Что Бог отвернулся от нас, и это более не Святой Град, но город грешников, что вскоре повторит судьбу Содома. Они говорят, будто корона проклята, и всякий, кто отважится надеть ее, не просидит на этом троне и года. Чушь какая, Балдуин правил одиннадцать лет.

Десять по сути и еще полгода доживал в агонии, когда не мог даже подписывать приказы. Страшная смерть. Жослен предпочел бы один удар топором по шее. И надеялся, что когда придет его час, именно таким ударом всё и закончится. Но кто бы осмелился оказать подобную милость королю?

— Как же глупы бывают люди, — пробормотала Сабина, опуская взгляд себе под ноги в легких шелковых туфельках. — Скоро Сибиллу начнут винить во всех бедах королевства, будь то магометанское вторжение или обыкновенный неурожай на полях.

— Не знаешь, — спросил Жослен, обдумав ее слова, — кто первым начал об этом говорить?

Сабина повернула к нему лицо, слегка замедлив шаг. Взгляд медовых глаз сделался растерянным, словно она пыталась отыскать в его словах какой-то раз за разом ускользающий от нее смысл.

— Город большой, — наконец ответила сарацинка. — Откуда же мне знать…?

— Это верно, — кивнул Жослен. — Но я не удивлюсь, если окажется, что слухи начали распространяться из магометанского квартала. Султан готовит вторжение, это все понимают. И в городе полно его агентов. Они будут говорить любую чушь, лишь бы подорвать власть христиан еще сильнее. И это в лучшем случае. Как бы не вспыхнул бунт…

— Думаю, я не задержусь во дворце, — сказала Сабина после короткого раздумья. — Леди Агнесс будет счастлива счесть присутствие сарацинки возле принцессы крайне… неуместным. Особенно в такое тяжелое время, — добавила она с кривоватой усмешкой, совсем не подходившей нежным ассиметричным губам. — Теперь я понимаю, почему он говорил о приюте у госпитальеров. А я разом за разом совершаю одну и ту же ошибку. Забываю, что в этой партии я всего лишь фигура, а не игрок. И фигура самого незначительного толка. Пешка, не более того.

— Я не в праве говорить за весь Орден, — ответил Жослен, — но если что случится, мы постараемся помочь, чем сможем.

Сабина помолчала. Потом призналась, понизив голос до едва слышного шепота:

— Хочу увидеть его. Прежде чем решать, что делать дальше. Не знаешь, я могла бы…?

Жослену искренне хотелось ответить «да». Нарушить все правила, твердящие, что нельзя, не должно сыну барона и безродной служанке, не дозволено кафиру и дочери правоверного. Сколько же глупых запретов было придумано за столетия войн и интриг. Сколько жизней оборвано и судеб поломано лишь потому, что одни молятся, обратившись лицом на юг, а другие — на восток. Потому, что одни носят алый и синий шелк, а другие — некрашеное сукно. А ведь вот он, Священный Град Иерусалим. Не в стенах, но в людях, что влюбляются без оглядки на все устои и различия. Вот она, Божья Милость — в том, как соединяется несоединимое. Отражение Царства Небесного, где все равны и едины перед Его лицом, в царстве земном. Слабый отблеск небесного света в кипящем котле Святой Земли. И пока есть они, Иерусалим не потерян.

— Ты нужна нам во дворце. Пока что. Не подумай, я не прошу тебя рисковать, но сейчас нам пригодится любая помощь. Даже того, что ты услышишь во время очередного пира, может оказаться достаточно, чтобы изменить ход событий.

Сабина задумалась вновь. Мимо сновали смеющиеся горожане с кувшинами вина, направляясь на главную площадь. Над домами поднималось зарево праздничных огней, желто-оранжевое на фоне черного неба в россыпи ярких звезд.

— Это… он так сказал?

— Нет. Будь его воля, и он бы запер тебя в своей келье, чтобы быть уверенным, что ты ни во что не вмешаешься и не пострадаешь, — ответил Жослен, но она даже не улыбнулась. — Не думаю, что сейчас мы сможем что-либо изменить, но порой знание оказывается куда более страшным оружием, чем мечи. И нам нужно знать, что творится в Иерусалиме.

Сабина вздохнула и подняла глаза к небу. Быть может, спрашивала совета у того, кто держал на ладони весь мир и чья мудрость в тысячи раз превосходила людскую. Но небо молчало.

 

========== Глава сорок первая ==========

 

Церемониальную корону сына — совсем маленький золотой обруч с крошечными рубинами и сапфирами — принесли из его покоев на бархатной подушке. Сибилла смотрела на нее так долго, что драгоценные камни начали расплываться в глазах, обращаясь каплями крови на трупной синеве кожи.

Затем опустилась на стул с высокой спинкой, сложила руки в золотых перстнях на коленях и спросила недрогнувшим голосом:

— Как он умер?

Слуги молчали. Стояли, низко склонив головы и не решаясь поднять на нее глаза. Боялись услышать безжалостное «Вы не уберегли короля»? Что госпожа не пожелает смилостивиться и отпустить слугам их самый страшный грех? Грех, облаченный лишь в несколько слов, но прощения ему не было.

Никому из них не было.

— Я спросила, как умер мой сын, — повторила Сибилла, и в голосе зазвенели первые, еще толком не различимые отголоски ярости, жаром поднимающейся в груди. Не защитили. Не спасли.

В мертвой тишине покоев слышалось лишь шумное дыхание Агнесс, замершей по левую руку от принцессы. Даже Агнесс не решалась вставить и слова, не иначе как удивленная неожиданно сошедшей на Сибиллу властностью. Отец, верно, годами твердил ей, что дочь Амори I и сестра Балдуина IV совершенно глупа и недалека — Сибилла не ждала от этого престарелого рыцаря и намека на почтение, зная, как высокомерен он в отношении женщин, — и теперь Агнесс растерялась. Быть может, испугалась, что гнев убитой горем матери может пасть и на ее голову. Агнесс судорожно искала хоть что-то привычное в мире, в котором теперь правила Сибилла, а потому с радостью набросилась на свою давнюю соперницу в надежде, что принцесса тоже выместит переполняющий ее гнев на слугах.

— Как смеешь ты опаздывать, когда за тобой посылает Ее Высочество?!

Вошедшая сарацинка осторожно прикрыла дверь, едва коснувшись дубовой створки тонкой смуглой рукой, и повернулась с изяществом, достойным королевы, склонившись в низком вежливом поклоне.

— Я прошу прощения у Вашего Высочества, — заговорила она ровным, без тени страха, мелодичным голосом, при звуке которого на Сибиллу неожиданно нахлынули полустертые прошедшим десятилетием воспоминания. «Зеленое, Ваше Высочество. Из новых». — Меня не было во дворце.

— И где же ты шлялась? — процедила Агнесс, гневно раздувая ноздри. Сибилле было совершенно очевидно, о чем думала ее дама. Раз нет мужа — а его не было, до сих пор не было, — значит, должен быть любовник. Прежде она сказала бы, что внебрачные связи — это романтично и сладко, как яблоко с древа Познания, запретный райский плод. Теперь же ей было безразлично, в чьей постели коротала ночи эта сарацинка. Сил не осталось даже на зависть. Без брака — значит, по любви, разве нет? Но ведь она сама выбрала Ги. Она не может отступиться от него теперь.

— Слуги встают раньше господ, — ответила сарацинка, ни капли не смутившись. — Я ходила на рынок в город.

Агнесс вновь открыла рот — наверняка, чтобы спросить нечто в духе «Как же такая расторопная служанка не предвидела заранее, что ее пожелает видеть принцесса?» — и Сибилла устало прижала пальцы к занывшим вискам. Когда-то ее забавляло то, как Агнесс бросается на эту женщину, словно цепной пес на воров, но теперь… Откуда столько злости? Неужто из-за одной только красоты? Глупость какая. Сибилла тоже была красива. Много ли толку от этой красоты, когда женщина становится разменной монетой в играх мужчин?

А ведь она и сама когда позволяла себе быть высокомерной по отношению к тем, кого считала гораздо ниже себя. Пока не оказалось, что единственный, кто способен понять ее и утешить, — рыцарь-тамплиер, не владеющий даже собственным мечом.

— Довольно.

— Я лишь хочу сказать, Ваше Высочество… — не унималась Агнесс. Господь милосердный, и эту женщину она считала близкой подругой? Доверяла ей свои тайны? Не то, чтобы у нее было много тайн — и ни одна из них не была хоть немного значима для целого королевства, — но сам вопрос доверия теперь стоял как никогда остро. Отныне Сибилла уже не будет всего лишь сестрой или матерью короля. Она думала об этом много лет назад, ожидая — со страхом, но, кажется, и с нетерпением тоже — приезда Гийома в Иерусалим. Это она должна была увенчать его короной, а не он ее. И она была так глупа, что позволила себе даже помечтать об этом дне, когда влюбилась в ласкового улыбчивого мужчину, певшего ей западные кансоны. Влюбилась настолько, что позабыла и о том, как боялась самой мысли о замужестве с кем бы то ни было, и о том, как поначалу смущалась подле жениха, бывшего вдвое старше нее. Быть может, за это ее и покарали? Она опомнилась мгновенно, поняв, что корону на голову мужа она возложит лишь после смерти брата, но небеса, верно, услышали.

class="book">Прости меня. Это моя вина.

— Я сказала, довольно, — повторила Сибилла, чувствуя, как горлу поднимается тошнота. Неужели она всё же понесла? Сейчас, когда не может думать ни о чем, кроме трех могил: двух в Иерусалиме и одной в Аскалоне? Господь милосердный, за что? Не будет счастливой судьбы у ребенка, зачатого на пепелище. — Все вон. А ты, — велела она сарацинке, — останься.

— Но Ваше Высочество-о-о…!

— Вон! — выкрикнула Сибилла и почувствовала, как в груди начинает жечь. Нет, только не сейчас. Нужно дождаться, пока уйдут слуги и таращащаяся на нее Агнесс, нужно потерпеть еще немного, нужно…

Сарацинка, надо отдать ей должное, не растерялась. Придвинула к стулу ночную вазу, едва Сибилла вскинула руку ко рту в надежде унять дурноту, и бережно, обеими руками, придержала длинные, завитые на концах волосы принцессы, пока ту мучительно — с кашлем и хрипами — рвало опрометчиво съеденными перед завтраком фруктами. Затем подала хлопковую салфетку, чтобы утереть губы, налила в кубок воды из кувшина и, вытащив откуда-то из-под легкого шелкового халата короткий кинжал с узким, как портняжное шило, лезвием, несколькими резкими ударами проткнула взятый с подноса апельсин. Сибилла кашляла в салфетку и смотрела, как смуглые пальцы сжимают фрукт, выдавливая из проколов красноватый сок, отчего вода в кубке приобретает такой же красноватый оттенок.

— Выпейте, — попросила сарацинка, подавая ей кубок, и, обтерев кинжал, вновь спрятала его в складках одеяния.

— Зачем, — спросила Сибилла, тяжело дыша и осторожно отпивая воду с соком мелкими глотками, — тебе оружие во дворце?

— Это не оружие, Ваше Высочество, — поправила ее сарацинка, чуть улыбнувшись, и на золотисто-смуглых щеках на мгновение появились ямочки. — Лишь безделушка для того, чтобы порезать фрукты или отсечь нитку от подола. Человеку она вреда не причинит.

Сибилла никогда не держала в руках настоящего оружия и ничего не смыслила в искусстве ближнего боя, а потому не поняла, что ее обманывают. Толком у этой «безделушки» заточили лишь острие в расчете на колющий удар, и отрезать ею что-либо было непросто. Скорее уж перепилить, окончательно затупив лезвие. Сами тамплиеры тоже не обнажали этот кинжал в сражениях, предпочитая более внушительный боевой, но для женщины, необученной обращаться с рыцарским оружием, трудно было отыскать что-то менее опасное для нее и более опасное для противника одновременно. Порезаться этим ножом было очень непросто — разве что уколоть палец, да и то не до крови, — а вот удар в глаз острым и тонким, как шило, лезвием стал бы смертельным и для человека, и для зверя. Даже если она промахнется, проткнутая щека всё равно остановит врага хотя бы на несколько мгновений.

— Вам лучше? — спросила сарацинка с искренней заботой в голосе, склоняя голову набок и вглядываясь в лицо Сибиллы. Прядь пышных черных волос коснулась ее щеки, на глаза упала тень, и в глубине зрачков будто замерцали крошечные искорки. Будь Сибилла мужчиной, и заподозрила бы ее в кокетстве. Хотя… мужчина принял бы это за чистую монету. Да желания заигрывать с рыцарями эта сарацинка никогда не показывала. Скорее уж наоборот: монахиня чистой воды, хоть и в шелках.

— И что же мне с тобой делать? — устало спросила Сибилла, возвращая кубок и откидываясь на резную спинку стула. Сарацинка застыла всего на мгновение — надо полагать, лихорадочно обдумывала, что сказать в ответ, — и заговорила ровным голосом без намека на раболепство:

— Я чем-то прогневала Ваше Высочество? Если так, то прошу, укажите на ошибку, чтобы я не повторяла ее впредь.

— Ты воспитывала моего сына, — отрезала Сибилла, не купившись на ее вежливое почтение.

— Не я одна, — по-прежнему спокойно парировала сарацинка, не выказывая и тени страха. Сибилла могла бы превратить ее жизнь в ад, если бы захотела, но не чувствовала, чтобы служанку это хоть немного пугало. — И то было не мое решение. Я не стала бы спорить с Балдуином, даже если бы захотела.

— Мой брат… — начала Сибилла, вновь почувствовав раздражение при звуке его имени. Как смеет эта девка…?

— Был моим другом, — закончила за нее сарацинка, ничуть не смущаясь тому, что говорит о покойном короле безо всякого почтения, положенного таким безродным, как она. И опустилась, разметав по ковру подол халата, на колени перед стулом принцессы, высоко поднимая подбородок и глядя на Сибиллу снизу вверх. Пышные черные волосы соскользнули назад, и лишь на лбу осталась лежать пара тонких вьющихся прядок, отчего вид у служанки сделался каким-то трогательным и даже беззащитным. — Я знаю, вам кажется это смешным. Разве смеет служанка считать себя равной благородным? И разве может христианский король быть другом безродной сарацинке? Но он был, Ваше Высочество. И я благодарна небесам за эту дружбу. Я… — она осеклась, и в медово-карих глазах блеснули слезы. — Я любила его. Не как мужчину, но как короля и как друга. Я молилась, чтобы Господь спас вашего брата от болезни и смерти, но, видно, Он выбрал для нас иной путь. И не мне спорить с Всевышним.

— Ждешь, что меня это тронет? — сухо спросила Сибилла. Действительно тронуло, сжало в груди, словно сердце на мгновение оказалось в чьем-то стиснутом кулаке, но служанке этого знать не нужно.

— Нет, Ваше Высочество, — тихо ответила сарацинка, и ее губы дрогнули в печальной улыбке. — Я лишь смею надеяться, что вы поймете. Ради него я пошла бы на любые жертвы. И раз он пожелал, чтобы вашего сына воспитывали другие люди…

— Думаешь, мне от этого легче? — процедила Сибилла, чувствуя, что ее вновь начинает мутить. — Его забрали у меня. И каждый барон, каждый кухонный служка и каждая собака на псарне говорили, что мой брат прав. Ведь я слишком глупа, легкомысленна и умею лишь вышивать, играть на лютне и молиться. Ведь чему еще меня могли научить в монастыре? Ведь я женщина и не смогу воспитать сына достойным мужчиной, раз Гийом мертв и уже не научит Балдуина держать меч и скакать верхом. Но почему-то ты, такая же женщина, как и я, оказалась достойнее.

— Вы ошибаетесь, Ваше Высочество, — по-прежнему тихо ответила сарацинка, не опуская глаз. — Я не достойнее собак на королевской псарне. Когда-то я позволяла себе дурные мысли о вас, хотя не имела на это никакого права. И прошу прощения. Я не должна была вас судить. «Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень», так учил Господь наш Иисус Христос. А я… сама блудница, как Мария Египетская, и не мне осуждать чужие грехи, когда у меня так много своих. Ибо Мария Египетская раскаялась, а я не в силах.

Сибилла промолчала, задумавшись над этими словами. На что могла рассчитывать обыкновенная служанка, признаваясь в подобном принцессе? Балдуин, быть может, и считал ее особенной, но Сибилла не Балдуин. И патриарх Иерусалимский согласился бы, что женщине, так легко сознавшейся в грехе прелюбодеяния и не желающей покаяния, не место подле принцессы и ее дочери. Сибиллу не интересовало, с кем — мало ли во дворце мужчин? — но она не понимала причин такой откровенности. Она не священник, чтобы ей признавались в грехах. В этих словах должен был быть какой-то скрытый смысл.

— Я сожалею о смерти вашего сына, — продолжала сарацинка, не поднимаясь с колен и не отводя взгляда от лица Сибиллы. — Я должна была защитить его, но не смогла. Я подвела и его, и вас, и вашего брата. Но я не враг вам. Я… — нежные светло-коричневые губы вновь дрогнули в неуместном подобии улыбки. — Я никто, чтобы быть врагом принцессе Иерусалимской. Я преданно служила вашему брату все эти годы, и если вы пожелаете, я буду служить и вам.

Сибилла по-прежнему молчала. Одно ее слово, и эту сарацинскую девку вышвырнут из дворца. Ей доверили наследника Иерусалима — ей, как бы ни старалась она теперь притвориться незначительной и никому не нужной, — а она не уберегла. Лишить ее крыши над головой — это даже не наказание.

Чувство безграничной власти опьяняло. Сделать что угодно, приказать что угодно, распоряжаться чужими жизнями, как вздумается ей одной. Она не желала этой короны — не для себя и уж тем более не для Ги, — но раз ей суждено взойти на трон Иерусалима… И что же дальше? Снова пить вино, играть с дамами в шатрандж и гонять служанок с мелкими поручениями? Даже власти ей отмерили немного, по ее, как они полагали, уму. Отдали ей жизни слуг, до которых никому нет дела.

Медово-карие глаза были так близко, что Сибилла видела в них свое отражение. Или… не свое?

С этого ты хочешь начать свое правление, Сибилла Первая? Повернуться спиной к тем, кто был добр к умирающему?

Балдуин?

Если ты боишься злого рока, боишься, что мы прогневали небеса, то не лучше ли поступить милосердно? Каждому воздастся по его деяниям, и ты не станешь исключением.

— Что толку служить королеве, которая ничем не правит? — устало спросила Сибилла, и карие глаза сарацинки полыхнули незнакомым темным огнем. Одна женщина всегда поймет другую, разве нет?

— Говорят, будто величайшая драгоценность Святой Земли — это ее принцессы. Уже столетие они возвеличивают мужчин, которые никогда бы не добились такой власти на Западе. Без вас Ги де Лузиньян будет обыкновенным бароном и плохим полководцем. С вами же он станет королем. Если он забыл об этом… То вы в праве лишить его своей милости.

И кого выбрать вместо него? Быть может, Ги и недостоин короны Балдуина, но Сибилла хотя бы… любит его. Даже несмотря на то, как он поступал с ее умирающим братом. А если она откажется от мужа, как того хотел Балдуин, то кто займет его место? Ее будут передавать по рукам и строить друг другу козни, доказывая, что их соперники ни на что не годятся и не способны спасти Святую Землю от магометан и ее собственных баронов. Нет, Ги и сам знает, что он недостоин. Знает, что без нее бароны не будут даже слушать его речи на советах. Ги… выгоден. Куда более выгоден, чем был бы кто-то из д’Ибелинов — каждая служанка видит и знает, что Балиан д’Ибелин любит свою жену, но все решения принимает сам, и его брат, надо полагать, поступает с женщинами точно так же — или сторонников старого маркграфа Монферратского.

Дед ее сына не мог не появиться в Святой Земле и Иерусалиме после того, как мальчика увенчали короной — этому старику позволили то, в чем отказали самой матери короля, — и теперь он, верно, попытается вернуть своей семье утраченную власть. Сколько еще у него сыновей? Двое? Брак со вдовой брата — это грех, но Церковь падка на золото и с радостью отмолит подобное прегрешение «во спасение Иерусалима». Сибилла этого не желала.

Сибилла любила Гийома, когда ей было шестнадцать. И не сомневалась, что они были бы счастливы и теперь. Она бы попросту привыкла к роли королевы, занятой одним лишь вышиванием и не вмешивающейся в управление государством. Зачем, если всё спокойно и ее земли в надежных руках любимого мужчины? Но он умер, а ей уже не шестнадцать. Ей нужен король, который не сумеет запереть свою королеву во дворце. А раз так, то Сибилла должна сделать над собой усилие.

Она шла по длинным коридорам, как на эшафот, без конца прокручивая в голове одну и ту же мысль. Ее сын мертв, и этого уже не изменить. Если она будет и дальше предаваться горю, то этим воспользуются ее враги. Стараниями дяди она уже в Иерусалиме, а Раймунд Триполитанский достаточно далеко, чтобы не успеть помешать ей.

В кабинете мужа — занять кабинет Балдуина он так и не решился, словно боясь, что брат жены восстанет из могилы в ответ на такое святотатство — ожидаемо нашелся и сам Ги, и его брат-коннетабль, и с полдюжины рыцарей-тамплиеров в белоснежных плащах с красными крестами на левом плече. И один будто держался в стороне от собратьев по Ордену. Что показалось странным, но Сибилла предпочла не придавать этой странности значения.

— Моя дорогая, — пробормотал муж, и Сибилла поняла, что пришла очень вовремя.

— Я не хотела помешать вам, мессиры. Лишь узнать, заперты ли городские ворота.

Коннетабль первым понял ход ее мыслей.

— Вы полагаете, нам есть чего опасаться, Ваше Высочество?

— Я полагаю, — ответила Сибилла, делая вид, будто не замечает взглядов, бросаемых на нее суровыми храмовниками. — Что у графа Раймунда должны быть соглядатаи в городе. Раз так, то ему лучше оставаться в неведении относительно истинного положения дел. Настолько долго, насколько это возможно. Я права? Он может сколь угодно спорить с баронами, но не сможет сорвать корону с головы короля, помазанного на царство в Храме Гроба Господня, верно?

Муж пробормотал что-то невразумительное, но на помощь пришел Магистр тамплиеров.

— Я немедленно прикажу перекрыть все пути из города, мессир регент. Могут возникнуть трудности с госпитальерами, но я склонен верить, что их магистр умнее, чем выглядит.

— Но, — жалко забормотал Ги, пряча от Сибиллы свои красивые светлые глаза, — патриарх Иерусалимский ведь заявил, что коронует мою жену, лишь если она согласится на развод.

Ах, вот оно что! — подумала Сибилла, не испытывая к мужу ровным счетом никакого сочувствия. Патриарху такой король тоже не по нраву — надо полагать, патриарх в сговоре с д’Ибелинами или кем-то еще, — а потому…

— Как будет угодно патриарху Ираклию, — согласилась принцесса без улыбки. — Я скажу, что отказываюсь от мужа. А затем короную его сама, если священники вздумают позабыть о своих обязанностях. Перечить королеве патриарх не посмеет.

Она сама не знала, какой реакции ждала от мужа — благодарности? восхищения? ничего? — и не испытала ровным счетом никаких эмоций, когда он начал благодарить и говорить, что любит ее. Но почувствовала себя так, словно ей отвесили пощечину, когда увидела направленный на нее усталый взгляд светло-карих глаз.

— Если Магистр позволит, я хотел бы покинуть город сразу после коронации, — заговорил мессир де Шательро таким же усталым голосом, не глядя на де Ридфора. — Меня ждут в Аскалоне.

— Поговорим об этом позже, любезный брат, — ответил магистр со непонятными ехидными нотками в голосе. — Я прошу у мессира регента позволения откланяться, моим рыцарям потребуется время, чтобы перекрыть городские ворота.

У Сибиллы задрожали руки, и к горлу вновь подступила тошнота.

— Мессир? — позвала она неожиданно тонким голосом, но странное усталое выражение ореховых глаз не изменилось.

— Вы погубили нас всех, — глухо ответил рыцарь и прошел мимо нее, даже не поклонившись.

Не говорите так. Я ведь… ваша королева.

— Любовь моя, — вновь забормотал муж, поднимаясь со стула и не давая остановить, вернуть и заставить объяснить, что значили эти слова. Его руки крепко сомкнулись на талии, и Сибилла положила ладонь на расшитый серебристой нитью рукав. — Я счастливейший из мужчин, раз Господь послал мне такую бесстрашную жену и соратницу.

— Осторожнее, мессир, — улыбнулась Сибилла, не обращая внимания на собирающего какие-то документы коннетабля. — Я думаю… Я жду ребенка. Но буду счастлива принять вас сегодня вечером.

Лучшего выбора у нее все равно не было.

 

========== Глава сорок вторая ==========

 

Сквозь разноцветные, изображающие святых витражи в высоких окнах проникал яркий свет, и на белокаменном полу расцветали картины из Священного Писания. Шелестели плащи, и звенели тяжелые украшения на руках и шее идущей к алтарю женщины. Королевы в пышных, слишком теплых для жаркого лета одеяниях из парчи и бархата, прячущей дрожащие пальцы в длинных широких рукавах.

Да здравствует Сибилла, правительница Иерусалима!

Возложенный на голову коронационный венец сдавил виски стальным обручем, и на мгновение ей показалось, что пол храма уходит из-под ног, обращаясь страшной черной пропастью, по дну которой змеилась огненная река. Пламя поглотит их всех, пламя пожрет сами стены и величайшие святыни христианского мира, пламя…

— Кого, — спрашивал патриарх Иерусалимский, не замечая, что королева бледна и вот-вот лишится чувств, — назовешь ты своим соправителем?

Она обещала ему, что выберет достойнейшего из мужей. Она стояла перед патриахом на коленях, исповедуясь ему в своих грехах, и смиренно кивала, когда он говорил, как важно для Иерусалима сейчас получить сильного короля на троне. Бесстрашного воина и полководца во главе армии, что отбросит магометан прочь от христианских полей и домов.

Разве у вас мало рыцарей? — спрашивала Сибилла в мыслях, но не смела повторить этого вслух, боясь, что патриарх во мгновение ока раскусит ее совсем не сложную интригу. — Разве в Иерусалиме не хватает мечей и копий? Почему вы не желаете сами бороться со своими трудностями, как положено мужчинам, и не требовать от женщины отказаться от любви и счастья ради того, чтобы вы все — дюжины баронов и сотни благородных рыцарей — не боялись спать по ночам?

— Кого назовешь ты своим соправителем? — повторил патриарх, а она вдруг наткнулась взглядом на карие глаза. Служанки-сарацинки и рыцаря-монаха, стоявших у самых дверей, за спинами куда более высокородных мужчин и женщин. И оба этих взгляда будто умоляли ее… сделать правильный выбор. Для них или для нее?

— Ги де Лузиньяна! — ответила Сибилла громко и четко, не решаясь даже взглянуть на потрясенного ее обманом патриарха.

Она сама возложит корону на его голову. Она напомнит этим и самому Ги, и всем, кто боролся за его коронацию, что у Иерусалима есть лишь один правитель, помазанный на царство служителем Церкви. Ее муж станет консортом, правящим лишь благодаря браку с принцессой — нет, королевой! — Иерусалима. Без Сибиллы его права на трон не будут иметь никакой силы.

Жерару де Ридфору, впрочем, было достаточно и этого.

— Это конец, — глухо сказал Жослен, отступая в тень от одной из поддерживающих потолок колонн. Желания — и сил — чествовать такого правителя, как де Лузиньян, у него не было совершенно.

— Не говори так, — шепотом ответила Сабина, делая несколько шагов в сторону и оказываясь так близко, что он почувствовал исходящий от ее волос нежный запах жасмина. На его месте сейчас должен был стоять Уильям.

— Почему нет, если это и в самом деле конец? Она любит его, я понимаю. Но теперь мы все умрем за эту любовь. Я не боюсь смерти, я слишком часто чувствовал ее дыхание на лице, чтобы успеть привыкнуть к этому. Но я не стану говорить за всех.

Сабина не нашлась, что ответить. И молчала до тех пор, пока не заметила краем глаза движение среди столпившихся в храме людей.

— А, вот ты где, женщина, — самодовольно сказал, пусть и стараясь не повышать голоса, престарелый рыцарь в новой темно-зеленой котте и начищенных до блеска сапогах. Надо полагать, по случаю такого праздника он облачился в свой лучший наряд.

— У меня есть имя, мессир, — парировала Сабина ровным голосом, заметив еще одно движение. Жослен скосил на незваного гостя глаза, но промолчал. Впрочем, говорить ему и не требовалось. Сабина не сомневалась, что он вступится за ее честь, не раздумывая ни мгновения. И поссорится с христианином. Когда-то она сказала Уильяму, что не попросит помощи, которая обернется для ее спасителя бедой. И с тех пор ее желания не изменились.

— Я слышал, — продолжал старик, не обратив никакого внимания на ее слова, — ты вновь добилась своего. Такая ловкость, пожалуй, даже достойна уважения. Дочь рассказала мне, что это ты была подле умирающего короля. И после этого Сибилла вновь приблизила тебя к себе. Почему бы это?

— Я всего лишь служанка, мессир, — ответила Сабина, притворившись, будто ее ни капли не задел этот выпад. — Благородным дамам всегда необходим кто-то, кто будет завивать им волосы и шить платья. В этом я не лучше, но и не хуже других женщин, прислуживающих Ее Величеству.

— Но ее муж убежден, что королеве не подобает находиться в обществе любовницы ее отца, — заявил старик вкрадчивым голосом, и не думая о том, чтобы чествовать этого мужа сейчас, когда он по сути стал королем Святой Земли. — Разве что… преданная служанка докажет, что раскаялась, и выберет себе мужа из числа наиболее достойных рыцарей. Чтобы… впредь не предаваться греху и не порочить свою госпожу распутным поведением.

— Как жаль, — медленно сказала Сабина, не позволяя ни единому мускулу дрогнуть на застывшем в равнодушном выражении лице, — что я не раскаялась. Помолитесь о моей душе, мессир, ибо я грешница, недостойная брака с благородным рыцарем.

И повернулась к нему спиной. Сбежала, зная, что никто не заметит исчезновения ничтожной служанки, которой лишь чудом было позволено войти в сам храм и увидеть коронацию своими глазами. С трудом протолкалась сквозь собравшуюся во дворе храма толпу и остановилась в неприметной тени у стены одного из домов, задыхаясь и комкая в пальцах ворот платья, скрывающий шрамы на ключице.

Как глупо! Она была уверена, что справилась, что… обманула доверчивую принцессу. Не ради себя, не ради богатства и власти, но ради тех, кого она смела называть своими друзьями. Неужели Господь не верил, что ею двигали лишь любовь и желание помочь? Она не желала зла Сибилле, но выбирая между нею и Уильямом, между нею и Жосленом… Пусть это подлость, но ведь не ради себя! Она бы безропотно приняла любую кару, но не ту, что могла навредить тамплиерам. Иные совершали куда худшие поступки, но…

Прости меня, Господи, но почему ты караешь меня, а не тех, кто стервятником кружил вокруг умирающего Балдуина? Неужели… Нет, прости меня, прости мне этот грех, ибо я поняла. Как я могу быть Твоей верной слугой, если уподобляюсь тем, кто готов идти на любую подлость ради достижения своих целей? Неважно, сколь благородны мои намерения. Я должна найти другой путь.

Плеча коснулась рука в кожаной перчатке для верховой езды, и Сабина испуганно вздрогнула, прежде чем поняла, что это Жослен.

— Забирай девочку. Немедля. Пока их мысли заняты коронацией, и им нет дела до непокорных служанок.

Сабина кивнула, будучи не в силах вымолвить ни единого слова, и с трудом сморгнула навернувшиеся на глаза слезы, когда поняла, что он и не думает оставлять ее одну.

— Ничего не бери из дворца. Ни дорогих вещей, ни драгоценностей. Особенно драгоценностей. Иначе они могут обвинить тебя в воровстве.

— Но у меня… остались драгоценности, — призналась Сабина, выбираясь вслед за ним из узкого проулка на заполненную людьми улицу. — Те, что были на мне, когда я… встретила Уильяма. Я зарыла их в дворцовом саду…

— Забудь, — отрезал Жослен и обернулся через плечо. Опасался, что кто-то может следить за ними?

— Но они мои! — возмутилась Сабина. — Я для того и спрятала их, чтобы быть уверенной…

— Ты не сможешь этого доказать. Этот, Господь, прости мне мое злословие, влюбленный в тебя рыцарь заявит, что ты украла драгоценности у его дочери. Или она сама это заявит, что, пожалуй, будет вернее. Сейчас тебе нельзя брать ничего. Быть может, тебе удастся вернуться за ними позднее… Нет, лучше не рискуй, если тебя поймают уходящей из дворца с драгоценностями, то без раздумий выставят воровкой.

— Но в чем же я… пойду? — растерялась Сабина. Если ей придется оставить всё ценное… Да что мешает леди Агнесс точно так же отобрать у нее всю одежду? И шелк, и бархат, и даже самое простое некрашенное полотно. И у нее, и у Элеоноры.

— У тебя есть друзья во дворце? Кто-то, кому ты можешь доверять безоговорочно?

Сабина задумалась на мгновение, чудом разминувшись с несущим корзину с пряностями мальчишкой в залатанных магометанских шальварах, и кивнула.

— Есть… один человек.

Перепуганная портниха едва не выронила очередное шитье, когда Сабина ворвалась в комнату, распахнув дверь во всю ширину.

— Жанна, мне нужна твоя помощь! Элеонора! Элеонора, где ты?!

— Матерь Божья, что ты…? — возмутилась портниха и испуганно всплеснула руками, увидев входящего следом за Сабиной тамплиера. Элеонора появилась в дверях спальни, прижимая к груди тряпичную игрушку, испуганно распахнула глаза, увидев незнакомого мужчину, и получила в ответ обаятельную улыбку.

— Не бойся, милая, я тебя не обижу, — сказал Жослен и подхватил ее на руки прежде, чем она успела даже моргнуть. Элеонора удивленно охнула, но послушно обвила руками его шею.

— Мама?

— Не сейчас, Элеонора. Я всё тебе объясню, но не сейчас. Жанна, мне нужна одежда. Самая простая, какую тебе не жалко. Клянусь, я всё верну.

— Но… — забормотала портниха, не понимая, что творится вокруг и к чему такая спешка, — но…

— Прошу тебя, мне нужна помощь! — воскликнула Сабина и с горечью оглядела комнату еще раз. Нежно-зеленые драпировки на стенах, круглый столик с тонким геометрическим узором по краю столешницы, горку квадратных подушек на небольшом возвышении в углу.

Как глупо. И обидно. Это был ее дом. Она обставила эти комнаты сама, выбрала каждую мелочь — даже ту, что осталась бы незамеченной для чужака, вошедшего случайно или намеренно, — и могла бы найти любой предмет в кромешной темноте и с закрытыми глазами. А теперь… она теряет это в одно мгновение. Всё, что у нее было: и драгоценности, и шелковые одежды, и маленькие флакончики с жасминовым маслом и краской для глаз, и несколько трактов по медицине, которые она хранила с такой бережностью, и даже…

Нет. Это был подарок добросердечных монахов, не пожалевших бесценный псалтырь для едва разбиравшей латынь паломницы. Книга, которую она подолгу читала на берегу Иордана, прося Уильяма объяснить ей каждое незнакомое слово. Книга, которая… значила для нее едва ли не всё. Она не оставит этот псалтырь леди Агнесс и ее отцу.

Жослен промолчал, когда Сабина, смаргивая злые слезы, заворачивала книгу в детское платьице, самое простое из тех, что были у Элеоноры. И вышел за дверь, по-прежнему не выпуская девочку из рук, чтобы позволить всхлипывающей сарацинке переодеться в принесенную портнихой простецкую одежду с грубой шнуровкой на груди и слишком коротким для ее роста подолом. Спустя столько лет она возвращалась к началу. Спустя ровно половину жизни. Ей было всего четырнадцать, когда она бежала из собственного дома, чтобы навсегда расстаться с миром магометан. Ей исполнилось двадцать восемь — почти половину года назад, в ту же ночь, когда за тысячелетие до этого в небе зажглась Вифлеемская звезда, возвещая о рождении Спасителя, — и она вновь уходила ни с чем, унося свои скромные пожитки в одних руках.

Служанка. Королевская шлюха. Любовница тамплиера. Друг короля. Четырнадцать лет жизни в нескольких словах. И вот оба короля мертвы, а ей больше некому служить. Но тамплиер — ее суровый маршал, готовый пожертвовать всем ради защиты христиан, — по-прежнему был с ней. И девочка, которая не была ей родней по крови, но звала ее матерью. Нужно позаботиться о ней, а не горевать о безделушках, пусть они и были важны не столько как драгоценности, но как память об уже покинувшем этот мир друге. В конце концов, ни леди Агнесс, ни ее отец, ни сама Сибилла не в силах отобрать у нее воспоминания.

— Куда мы идем, мама? — спрашивала Элеонора, оглядываясь на белокаменные стены дворца через плечо несущего ее рыцаря. Сабина не оборачивалась. Балдуина в этих стенах давно уже не было. Ни его самого, ни его несчастного племянника, не дожившего даже до десятилетия. Лить слезы о потерянной роскоши было недостойно той, что смела считать себя другом последнего короля Святой Земли.

— К госпитальерам, милая. Сестры приютят нас на время.

Уильям был прав. Паж передал ей слова лишь о приюте, но Уильям понял, чем обернется для нее возвращение Сибиллы, задолго до того, как сама Сабина… Нет, ей бы и в голову не пришло ждать такой подлости. Впрочем, кто она без защиты короля? Напротив, именно этого ей и следовало опасаться. Балдуин уже отказывал этому старику, когда тот вздумал просить у него позволения жениться на безродной служанке. Де Лузиньян же решил отблагодарить рыцаря, шпионившего для него еще при жизни короля. Надо полагать, просьба верного слуги даже пришлась новому правителю по нраву. Не земли и не золото, даже не титул, а всего лишь женщина, которая не стоила и безанта. С чего бы ему было отвечать отказом?

Погруженная в собственные мысли, она даже не заметила, как что-то неуловимо изменилось. В городском шуме, в наползающих на солнце белесых и почти прозрачных облаках, и даже в самом воздухе. Но почувствовал Жослен, сбившись с широкого размашистого шага и резко обернувшись через плечо.

— Что такое? — спросила Сабина, увидев, как обнимавшая Элеонору рука на мгновение сжалась чуть крепче.

— Я вдруг подумал, — медленно сказал Жослен, напряженно вглядываясь в оставшуюся у них за спиной широкую улицу. — В городе немало шпионов. Но если они не смогли помешать самой коронации, то…

— Я… не понимаю, — призналась Сабина, гадая, что он пытается увидеть среди домов и снующих по улице людей. Жослен повернул к ней загорелое лицо и мотнул головой, словно отгонял какую-то мысль.

— Идем скорее.

— Хорошо, — растерянно согласилась Сабина и почти побежала, с трудом успевая за спешащим вверх по улице рыцарем. — Прости, я знаю, что ваш Устав очень строг, но мне нужно будет дойти до магометанского квартала…

— И думать забудь, — отрезал Жослен, резко сворачивая в проулок. Сабина едва не проскочила мимо. — До рассвета из прецептории ни ногой. И даже после этого… будь осторожна.

— Но…

— Доверься мне. Я вовсе не желаю, чтобы с тобой случилась беда. Да и… — губы у него дрогнули в короткой, мгновенно растаявшей улыбке, — наш грозный маршал мне этого не простит. Он, бесспорно, любит притворяться благочестивым слугой Христа, но на деле в нем куда больше от рыцаря, чем от монаха.

Сабина промолчала, но послушно кивнула. Впереди уже виднелись ворота госпитальерской прецептории — Сабина не знала, как правильно зовутся их монастыри, и называла тем же словом, что использовали тамплиеры, — но Жослен прошел вместе с ней во внутренний двор, обменявшись парой коротких фраз с привратниками и проговорив несколько долгих минут с главой прецептории, невысоким худощавым стариком в черной котте с белым крестом, спустившимся во двор к незваным гостям. Госпитальер поначалу молчал, а затем коротко кивнул пару раз и обратился к стоящей чуть поодаль Сабине:

— Подойди, дитя.

Сабина послушно приблизилась, ведя Элеонору за руку. Та с любопытством крутила по сторонам чернокосой головкой, не испытывая и тени смущения или неуверенности.

— Сестры покажут тебе, где трапезная и твоя келья. Можешь оставаться с нами, сколько необходимо, но при условии, что будешь соблюдать все принятые в этих стенах правила. Мессир тамплиер говорит, что ты христианка…

— Да, мессир, — ответила Сабина, не зная, как правильно обращаться к высокопоставленным госпитальерам, но если она и ошиблась, то старик не обратил на это внимания. — Я была крещена в день Святой Сабины Римской шестнадцать лет назад, — добавила она дрожащим от волнения голосом и совсем по-детски сунула руку за ворот платья, показав госпитальеру тонкое серебряное распятие с синим камушком на перекрестье. Всё её богатство, накопленное за эти годы: крест, псалтырь и чужой ребенок.

— Хорошо, — кивнул старик и вновь повернулся к Жослену. — Печально, что нам приходится защищать наших сестер во Христе от наших же братьев. Но пока они с девочкой здесь, никакой рыцарь не причинит им вреда.

— Я благодарю вас за помощь, брат, — ответил Жослен и подарил выглядывающей из-за спины матери Элеоноре еще одну улыбку. — Наш Орден многим обязан госпоже Сабине, но, увы, наш Устав слишком суров, чтобы мы могли приютить ее в Храме Соломона. Я прошу вас, заприте ворота, мне не нравится то, как началась эта коронация, и я боюсь, что закончится она еще хуже.

— Храни Господь несчастную королеву, — согласился госпитальер, осеняя себя крестным знамением. — На ее долю выпало немало испытаний, и это далеко не последнее из них. Я буду молиться, чтобы рядом с ней всегда были достойные мужчины, способные уберечь ее от беды.

— Amen, — согласился Жослен странным глухим голосом и повернулся к Сабине. — Я постараюсь вернуться сюда перед отъездом в Аскалон, тогда и… обсудим. А сейчас я должен быть в Храме Соломона.

Сабина вновь кивнула, но ей совсем не понравилось то, с какой поспешностью он покинул пристанище госпитальеров. Ушел стремительным размашистым шагом, словно хотел перейти на бег, но боялся, что привлечет этим ненужное внимание горожан.

***

Сибилла вышла из стен храм, когда солнце уже клонилось к западу. Настояла на том, чтобы отслужили мессу, молясь, чтобы та стала еще одним предзнаменованием долгого и счастливого правления — насколько короли вообще могут быть счастливы, если на их плечи давят сотни и тысячи чужих жизней, а вокруг трона постоянно плетутся интриги, — села в седло белоснежной лошади с длинной попоной в цветах Иерусалимского королевства и едва слышно выдохнула. Ноги и спина ныли после нескольких часов отчаянных молитв и беззвучных просьб, обращенных к небесам, на открытом воздухе ее вновь замутило от жара, поднимавшегося от нагретых солнцем каменных плит, но всё шло как никогда прекрасно. Она королева Святой Земли, подле нее любящий муж — любящий и помнящий, сколь мало он значит для баронов без жены, — она вновь ждет ребенка и беспрестанно молится, чтобы родился мальчик, который упрочит их права на трон. И горожане, простые купцы и ремесленники, ликуют вместе с благородными, прославляя свою королеву.

На улицах собралась огромная толпа — кричащая, смеющаяся, бросающая под ноги лошадям цветы и целые ветви с фруктовых деревьев, — и первое время придворные дамы развлекали себя тем, что щедро бросали горожанам серебряные монеты из притороченных к их седлам мешочков. Всё было прекрасно, пока кто-то в толпе не закричал:

— Трус!

Солнце по-прежнему слепило глаза своим ярким золотым светом, но Сибилле вдруг показалось, что на него стремительно наползает тень от огромной угольно-черной тучи. Невидимой глазу, но ощущаемой каждым дюймом кожи.

— Трус! — повторился крик, но как Сибилла ни старалась, разглядеть в толпе кричащего ей не удавалось. — На что нам король, не выигравший ни одного сражения?!

— Шлюха! — поддержал еще один пронзительный крик с другой стороны от блестящей на солнце кавалькады. — Глядите, братья и сестры, смазливый полюбовничек ей дороже всех наших жизней!

— А ну закройте рты! — рявкнул кто-то из рыцарей за спиной у королевы, но настроение в толпе уже изменилось. Балдуин нашел бы, что ответить, Балдуин знал, как опасна бывает такая толпа — когда каждый стоящий в ней человек становится частью общего безумия, — и умел этой толпой управлять, но Сибилла… растерялась. И крики уже неслись со всех сторон разом.

— Да неужто во всем Иерусалиме не найдется мужчины, что уважит Ее Величество лучше этого заморского труса?!

— Боже, Боже! — испуганно завопила Агнесс, роняя мешочек с монетами, и серебро со звоном покатилось по мостовой, брызнув во все стороны разом.

— Сомкнуть ряды! — закричал одновременно с ней ее муж, хватаясь за рукоять меча, и откуда-то из-за спин горожан полетели камни. Лошадь королевы испуганно заржала и поднялась на дыбы, когда ее ударило по крупу в бело-золотой попоне. У Сибиллы замерло в груди сердце.

Нет. Если она упадет… То наверняка потеряет ребенка.

Она бросилась вперед инстинктивно, сама не успев понять, что делает, и обхватила обеими руками лошадиную шею. Удержалась не иначе, как чудом, уронив с головы золотой венец, и тот мгновенно сгинул под ногами у мечущихся вокруг нее лошадей и людей. Рыцари с лязгом обнажили мечи.

— Ваше Величество!

Брызнула первая кровь. Толпа напирала, кричала, кто-то — верно, женщины и дети, — пытался выбраться из нее и прижаться к стенам домов, но падал и оказывался под ногами у собственных мужей и отцов. Одного из рыцарей стащили с седла и с ревом обрушили на светловолосую голову тяжелый булыжник.

— Прекратите! — душераздирающе вопила за спиной Агнесс. — Прекратите! Не трогайте его!

Лошадь королевы металась из стороны в сторону, пока кто-то не схватил ее за стремя и не стиснул в пальцах ногу в шелковой туфельке, с силой дергая на себя. Но закричать Сибилла не успела. Только охнула, испуганно распахнув глаза, и в воздухе свистнул арбалетный болт, пронзая висок нападавшего. Белокурого мужчины с совершенно белым, даже не загорелым лицом и ярко-голубыми глазами.

— Стреляй! — закричал едва знакомый голос, и на бросившуюся к женщинам толпу обрушился целый ливень из стрел.

— Но это же христиане! Устав…

— В пекло Устав! — рявкнул всё тот же голос, и Сибилла осознала — еще не успев повернуться лицом к нежданным спасителям, — что это тамплиеры. К ней еще тянули руки, и она отчаянно пыталась отвести мечущуюся лошадь в сторону, когда схватившие ее за длинный шлейф пальцы перерубило ударом меча. На блио брызнуло кровью, в ушах зазвенело от пронзительного крика, и следующий удар длинного атласно-серого лезвия раскроил череп кричащего пополам. — Назад!

Сибилла не поняла, к кому он обращается, но почувствовала, как у нее темнеет в глазах при виде растекающейся по мостовой серо-розовой жижи. Нет. Если она… Если сейчас она потеряет сознание…

— Сибилла! — кричал муж где-то совсем рядом, и она изо всех сил силилась прогнать черноту перед глазами.

— Помогите… Я не могу… Я сейчас… упаду…

— Ноги из стремян, — велел всё тот же голос безо всякого почтения, и ее выдернуло из седла, словно нитку из подола, в четыре руки усаживая на круп чужого коня. — Филипп, нам нужен коридор!

Какой коридор? — не понимала Сибилла, цепляясь обеими руками за белую ткань — единственное, что она теперь видела перед глазами, — и почувствовала под пальцами сначала нашитый на груди красный крест, а затем и сжавшую ее ладонь руку в грубой кожаной перчатке.

— Держитесь.

Сибилла послушно обхватила его обеими руками поперек груди. Боевой конь с гневным ржанием поднялся на дыбы и обрушился всем весом на бунтующую толпу, раздробив чей-то череп ударом подкованного копыта.

***

В Иерусалимском дворце в ту ночь не смолкали гневные крики. Мужчины метались по мраморным полам, не пытаясь утешить рыдающих женщин, и бросали друг другу одно обвинение страшнее другого.

— Как они посмели?! Нечестивая чернь! Они подняли руку на королеву, на благородных женщин, на…!

— Вы сами повинны в этом несчастье, мессиры! Один из трех ключей от королевской сокровищницы хранился у магистра госпитальеров! И вы силой заставили несчастного Роже отдать его вам, чтобы получить корону! Не лгите, что это не так! Господь покарал вас за ваше злодеяние!

— Бог не желает видеть нечестивцев на троне Иерусалима! Коронации Ги де Лузиньяна не будет! Этот брак нужно немедленно расторгнуть, пока на нас не обрушились десять Казней!

— Вы не посмеете…! Вы, чумные крысы, только и ждущие чужой беды, вы сами поддерживали нас, а теперь намерены бежать к Раймунду, поджав хвосты?!

— Королева нарушила свое слово! Бароны обещали ей корону, лишь если она оставит мужа! И клянусь Богом, это нужно сделать немедленно! Пусть де Лузиньян возвращается на Запад, где ему и место! От него все беды, он первым прогневал Господа, поссорившись с королем!

Сибилла слушала эти крики и ругань, до судорог сцепив пальцы и из последних сил стараясь держать спину прямой. Она могла бы сказать, что она королева и простые бароны ей отныне не указ. Она уже пыталась, но мужчины не слушали и продолжали обвинять друг друга в смерти десятков людей, и Сибилла в отчаянии махнула рукой. Решила ждать, хотя сама не понимала, чего именно.

Но не могла избавиться от мысли, что при Балдуине такого бы не случилось.

Крики стихли, лишь когда в зале появились храмовники, и горящие вокруг медные лампы отчетливо высветили побуревшую кровь на белых плащах и сюрко. Сибилла боялась смотреть им в глаза. Сколько же раз они нарушили Устав, чтобы защитить неугодную Иерусалиму королеву? Сколько грехов взяли на душу по ее милости?

— Мой муж… — с трудом всхлипнула Агнесс, ютящаяся на подушках у ног королевы. Лицо у нее распухло от слез, все тело беспрерывно содрогалось, и сама она уже обессилела от постоянных рыданий, но все равно протянула вперед руки, падая на колени перед рыцарями в белых плащах. — Умоляю…

— Я сожалею, мадам, — ответил мессир де Шательро, но голос у него был скорее усталый, чем действительно сочувствующий. — Его тело еще не нашли.

— Не смейте! — взвизгнула Агнесс и повалилась на пол, содрогаясь и воя, как раненый зверь. — Он жив!

— Да есть ли в вас хоть капля сочувствия?! — закричал ее отец и бросился к дочери, пытаясь поднять ее с пола.

— А в вас? — глухо спросил храмовник, и Сибилла против воли попыталась прислушаться к его усталому голосу. — Боюсь, что в своих страданиях повинны вы сами. Ее нет во дворце, мессир. Она ушла к госпитальерам, и вы ее не получите.

И отвернулся от опешившего от этих слов старика.

— Я вынужден вас покинуть, магистр. Меня ждут в Аскалоне. Полагаю, если королева ничего не предпримет в ближайшие дни, то начнется магометанское вторжение. Мы должны быть готовы к нему.

Ответ Великого Магистра Сибилла пропустила мимо ушей. Выждала, пытаясь понять, не было ли это советом, как ейпоступить, чтобы не допустить повторения сегодняшней трагедии, но осознала, что в таком случае совет был слишком расплывчат и она по-прежнему совершенно не представляет, что ей делать. И поднялась на ноги, отставив кубок с вином, из которого не выпила и капли.

— Нет, оставьте меня. Я желаю уединения.

И не желает, чтобы кто-то из ее придворных дам увидел, как отчаянно королева стремится догнать обыкновенного рыцаря-монаха.

— Постойте! — выкрикнула Сибилла, оказавшись на полутемной винтовой лестнице из белого мрамора и судорожно хватаясь пальцами за перила из страха поскользнуться на отполированных тысячами шагов ступенях. — Мессир де Шательро, прошу вас… Как мне вас отблагодарить?

Рыцарь обернулся на нее через плечо и едва заметно качнул головой.

— Это был мой долг, Ваше Величество.

— Долг или не долг, но вы спасли меня, — не согласилась Сибилла. — Если бы не вы… Это чудо, что…

— Вовсе нет, Ваше Величество. Я подозревал, что нечто подобное может произойти, и заранее собрал братьев Ордена на случай беды. Слишком уж… это выгодно вашим врагам.

— Вы полагаете, — горько спросила Сибилла, делая шаг вперед и спускаясь еще на одну ступеньку, — что это моя вина? Вы это имели в виду, когда сказали, что я погубила нас всех?

— Мне не следовало этого говорить, — ответил рыцарь и склонил голову в смиренном поклоне. — Я прошу вас у прощения за эти слова. И вы… не повинны в том, что произошло. Вы… Простите меня, Ваше Величество, простите вновь, но вы слишком неопытны и наивны. В толпе наверняка были агенты графа Раймунда или египетского султана, они и начали кричать первыми. Простые горожане лишь подхватили. Это нетрудно, достаточно лишь напомнить толпе, что когда начнется война, первыми будут гореть поля и дома простых людей, а не замки баронов. И эта толпа сама разорвет тех, кого сочтет виновными в ее несчастьях.

— Но вы… нарушили Устав. Ради меня.

— Я поклялся защищать всех христиан, это верно. Но выбирая между мужчиной с камнем в руке и безоружной женщиной, я буду защищать женщину. Если это и грех, то лишь мой, но не ваш. Не берите на душу чужую вину.

— И всё же, — ответила Сибилла, не понимая, почему он так упорно отказывается признавать собственное благородство и доблесть, — я хотела бы отблагодарить вас. Но не знаю, как. Будь вы обыкновенным рыцарем, я… Но что мне дать храмовнику, которому не нужны ни земли, ни золото, ни титулы?

— Земли и золото нужны Ордену, Ваше Величество, — вновь качнул головой рыцарь, но она не услышала в его голосе и тени снисхождения к глупой женщине. — Если вы так желаете отблагодарить их за защиту…

— Я желаю отблагодарить вас, — повторила Сибилла, и в голосе прорезались незнакомые ей самой стальные нотки. — Орден свое получит, я вовсе не забыла, что не вы один пришли мне на помощь. Но я хочу…

Храмовник протянул к ней руку, заставив осечься на полуслове, и спросил:

— Вы позволите?

Сибилла помедлила, неуверенная, что правильно понимает ход его мыслей, и подала внезапно задрожавшую ладонь.

— Благодарю, — совсем тихо сказал рыцарь и поднес ее руку к губам, защекотав кожу рыжеватыми усами. — Будьте бдительны, Ваше Величество. У вас много врагов.

Едва различимые в темноте ворота Иерусалима по-прежнему были закрыты, и стража долго ворчала, не желая выпускать из города одинокого всадника. А ворота Аскалона, над которым уже поднималось яркое, почти белое солнце, распахнулись навстречу запыленной, уставшей лошади, едва караульные разглядели нашитый на белый плащ красный крест у левого плеча. Жослен добрался до донжона-прецептории еще до начала утренней трапезы и без колебаний постучал в дверь маршальской кельи.

Уильям ожидаемо не спал. Сидел, нахмурив брови, за столом и читал очередной длинный пергамент. Глаза он поднял, лишь когда услышал голос вошедшего.

— Pax vobiscum*, любезный брат!

— Силы небесные, ты же не скакал из Иерусалима всю ночь?!

— Скакал, — согласился Жослен с неуместным весельем в голосе и рухнул на свободный стул, вытянув гудящие от усталости ноги. — И у меня… не самые приятные новости.

Уильям едва слышно вздохнул — другого ответа он, верно, и не ждал, — бросил на стол вновь свернувшийся в свиток пергамент и ответил:

— Выкладывай.

Комментарий к Глава сорок вторая

*Pax vobiscum (лат.) — Мир вам.

 

К вопросу о том, почему беременной королеве налили вина. Это в общем-то была нормальная практика, поскольку вино в Средние Века пили куда чаще, чем воду, которая кишела самой разнообразной заразой. В частности, есть версия, что именно от этого скончался король Франции Филипп V в первой половине четырнадцатого века. Умер от дизентерии после того, как выпил воды из реки.

 

========== Глава сорок третья ==========

 

Аскалон, июль 1186.

 

Гранит везли на плато на длинных телегах, натужно скрипящих при подъеме и каждом повороте под весом темно-серых блоков. Добравшись до самого края плато, погонщики останавливали лошадей, помогали подмастерьям сгрузить камень на пыльную сухую землю, и дальше его уже тащили на веревках к образовавшемуся в стене проему, в котором беспрерывно кричали, смешивали строительный раствор из песка и извести и стучали молотками и зубилами, подгоняя размер блоков, чтобы новые камни как можно плотнее прилегали к старым. Работа шла полным ходом, но возглавлявший стройку старый каменщик вынес свой неутешительный вердикт, едва осмотрев стену.

— Дело плохо, мессир. Уж не знаю, то ли стена обветшала из-за чьей-то лености, то ли кто намеренно… Но заменить один-два камня здесь не получится. Не лучше ли оставить всё, как есть? Вдруг не успеем закончить до…

— Вы мастер-строитель, — вежливо ответил Уильям, не видя никакого смысла в высокомерии перед человеком, от которого сейчас зависел целый город. — Но я рыцарь и сражаюсь с магометанами уже семнадцать лет. Я видел и штурмы, и осады, и я ничуть не умаляю ваш опыт и старания прежних строителей, но я знаю, что если о трещинах проведают наши враги, то приложат все усилия, чтобы обрушить стену. При штурме этот участок продержится недолго. Сколько вам нужно времени, чтобы восстановить стену?

— А сколько дадите? — практично спросил каменщик и, получив ответ, задумался вновь. — Думаю, уложимся. Бросим все остальные работы, но сделаем. Погода сухая, земля тоже, подождем, пока хамсин свое отгуляет и подвезут камень, да и примемся за дело. Так что трудностей, мессир, возникнуть не должно.

— Хорошо, — кивнул Уильям, но едва начались строительные работы, как он немедленно столкнулся с несогласными в рядах собственных рыцарей.

— К чему ставить крепость под угрозу ради пары растрескавшихся камней? — спросил Гастингс, и Уильям подумал, что ему стоит возблагодарить небеса уже за то, что этот вопрос был задан наедине, а не на глазах у половины командорства. — Стояла же эта стена столько лет, простоит и еще.

— Пока не рухнет нам на головы, — огрызнулся Уильям безо всякого почтения, ища среди заваливших стол пергаментов свиток с очередными расчетами. Ремонт стены, разумеется, обошелся дороже, чем он надеялся. Хотя и старался не прикидывать сумму в уме заранее. А после, выслушав вердикт, напоминал себе, что в подобных делах нельзя становиться скрягой, если только он не желает, чтобы стена и в самом деле рухнула на них во время штурма.

— Мне не нравится твой тон, — сухо сказал Гастингс, буравя его выцветшими от старости глазами.

— А мне не нравится ваш, мессир, — парировал Уильям. Знал, что получит в ответ гневную отповедь о непочтительности и нежелании прислушиваться к более мудрым рыцарям, но сдержаться не смог. Хотя бы потому, что мудрые рыцари появились в Святой Земле лишь несколько месяцев назад, но были убеждены, что разбираются в ее защите лучше маршала Ордена, сражавшегося за эту землю еще у холмов Монжизара. Господь милосердный, да где был Гастингс, когда они с тремя тысячами рыцарей атаковали тридцать с лишним тысяч сарацин? Пил вино с королем Англии и бароном де Шампером?

Это Уильям невольно возглавил тот ночной штурм Баальбека, окончившийся захватом города и ставший началом его дружбы с Балдуином. И это Уильяму было позволено повести братьев в бой при Монжизаре. Он видел, как горела крепость у Брода Иакова, а до того рыл могилы братьям — и Льенару — после поражения у Мердж-Айюна. Он говорил с Папой Римским и собирал дань со Старца Горы и его ассасинов. Он сражался при Форбеле и отбил знамя Ордена у сарацин — и Арно де Торож оценил этот поступок по достоинству, выдвинув его кандидатуру на пост маршала, — он мчался из Иерусалима в Керак на помощь осажденным, он не отходил от постели умирающего короля и клялся тому, что будет защищать Святую Землю до последнего вдоха. Пусть он высокомерен и непочтителен, пусть он невыносимый гордец, каким его без сомнения видел Гастингс, но он давно уже не тот мальчишка, что рвался сбежать на край света, лишь бы больше не слышать, как его называют бешеным бастардом. Он Железный Маршал и Честь Ордена, и эти прозвища он получил отнюдь не за то, что сидел у камина и сетовал, как бы ему хотелось увидеть Иерусалим. Он заслужил свое право командовать другими и знал, чем ему придется заплатить в случае ошибки.

Но даже не удивился, когда Гастингс счел иначе.

— Мне больно видеть, что ты ничуть не изменился за эти годы. Я ждал от маршала куда большей рассудительности, но ты… Ты был жесток и чрезмерно горд уже тогда, а с годами ожесточился и загордился лишь сильнее. Я знаю, ты много сражался, но это не твои победы, Уильям, это победы Ордена. А вот за поражение будешь ответственен один лишь ты.

Помни о смирении.

К дьяволу смирение!

— Проклятье! — хохотал Уильям после каждого такого разговора и уходил на ристалище на долгие часы, рубя изображавшее врагов дерево с такой силой, что щепки долетали до противоположного конца вытоптанной дюжинами ног площадки. — Чего он добивается? Чтобы я отправил его в Иерусалим? Так пусть скажет прямо, что больше не желает служить Ордену в Аскалоне, и я с радостью отошлю его к де Ридфору!

— А ты не думал, — спросил как-то раз Ариэль, устав смотреть на бесславную гибель бревен и соломенных чучел и взявшись за собственный меч, — что де Ридфор мог прислать к нам шпиона? И выбрал для этого твоего старого наставника, которого ты не сможешь выставить за порог, как бы он ни выводил тебя из себя. Не удивлюсь, если приезд Гастингса показался ему даром свыше. Тот ведь наверняка выложил нашему бравому Магистру, как принимал тебя в Орден и наставлял первые месяцы, как дружил с бароном де Шампером и знал твоего деда… Иными словами, ясно дал понять, что его можно использовать против тебя и ты ничего с этим не сделаешь. Твоя пресловутая честь, которую все так хвалят, не позволит тебе выжить из крепости старика, с которым тебя столько связывало в юности. Это же не Эдвард, с которым ты дрался еще десять лет назад и который с каждым годом ненавидит тебя всё сильнее. А ты его презираешь.

Уильям ушел в сторону, спустив обрушенный на голову удар по лезвию меча, и задумался.

— А быть может, ты и прав. Мне этого даже в голову не приходило.

— О том и речь, — кивнул Ариэль и сделал еще один выпад.

Выводы напрашивались неутешительные. Если Ариэль не ошибся в своих предположениях, то у Уильяма действительно были связаны руки. Даже несмотря на то, что уязвленная гордость требовала немедленного отмщения.

— Я вот никак не могу перестать думать, — признался он нехотя, боясь, что Ариэль может согласиться с Гастингсом. — Льенар бы тоже сказал, что я забыл Устав и что это были не мои победы?

— Чушь! — возмущенно ответил Ариэль, настолько опешив от такого вопроса, что едва не пропустил удар. И Уильям мгновенно понял, что друг не притворяется и даже не думает щадить его самолюбие. — Вспомни Баальбек, Льенару и в голову не пришло умалять твои заслуги! Я был там, когда Балдуин спросил у него, кто из рыцарей возглавил ночную атаку на стены! Да Льенар скорее бы наложил на себя руки, чем заявил бы, что это победа Ордена! Он никогда не позволял приписывать его заслуги другим и уж точно не стал бы поступать так с твоими! Льенару были нужны рыцари, готовые отвечать как за свои победы, так и за поражения, а вовсе не трусы, прячущиеся за Орденом и неспособные и шагу ступить без прямого приказа Магистра!

Уильяму от этих слов — или, вернее сказать, возмущенных криков — стало чуть легче. Так или иначе, он ведь сражался ради Ордена и защиты христиан, а не ради собственной выгоды. Но и говорить, что это не его победы… Да будь так, маршалом мог бы стать любой рыцарь.

Под конец тренировочного поединка Уильям нашел в себе силы хоть немного успокоиться, но стоило ему сделать шаг за пределы ристалища, как последовала новая ссора с прежним наставником.

— Мессир маршал, — окликнул его топтавшийся у ворот прецептории мальчишка-оруженосец. — Прибыл гонец из Иерусалима. Говорит, что это срочно.

Какой еще гонец? От кого? — успел раздраженно подумать Уильям, поворачиваясь к оруженосцу и сопровождавшему его посланцу, а в следующее мгновение разглядел на закрытом платком лице раскосые медово-карие глаза под угольно-черными бровями-полумесяцами. От неожиданности у него даже пропал дар речи.

— Мессир? — повторил оруженосец, и Уильям, опомнившись, согнал с лица потрясенное выражение.

— Гонец, значит? Хорошо, поговорим в моей келье. Спасибо тебе.

Оруженосец польщенно кивнул, довольный, что сумел оказаться полезным самому маршалу, а посланец — которого выдавали даже не столько глаза, сколько совершенно чистая и явно свежая одежда, тщательно скрывавшая все неположенные мужчинам изгибы, — послушно пошел к дверям прецептории, едва Уильям сделал знак следовать за ним. А сам он первым делом наткнулся в серых коридорах на Гастингса. Словно старик и в самом деле вздумал шпионить.

— Кто это, Уильям?

— Посланец из Иерусалима, мессир. Я буду говорить с ним наедине.

— Вот как? — недоверчиво уточнил Гастингс. — И что же это за секреты…?

Уильям не выдержал и вспылил, не задумываясь о том, как выглядит в глазах нежданно свалившегося на его голову посланца.

— Эти секреты, мессир, касаются только меня и Великого Магистра! Запомните, как следует, в этой крепости командую я, и мои решения не обсуждаются!

Он еще кипел, когда с силой захлопнул дверь в келью и заложил ее на засов, а потому не сразу сумел подобрать слова.

— Какого дьявола…? Боже! Что ты…?

Посланец уже развязал скрывавший лицо платок, стянул его с головы, и на смуглый лоб упали завитки пышных черных волос.

— Ты не должна быть здесь, — обреченно сказал Уильям, понизив голос до едва слышного шепота на случай, если Гастингс вздумает пытаться подслушать их разговор через дверь.

— Не должна, — согласилась Сабина столь же тихим голосом, и на ее щеках появились ямочки от ласковой улыбки. — Но, сдается мне, сейчас я просто необходима.

И жадно прижалась губами к его рту, обхватив руками за плечи. Уильям закрыл глаза и почувствовал тонкий дразнящий запах жасмина.

***

Каменные глыбы падали с громовыми раскатами, порой раскалываясь от удара об землю на неровные половины, и летели вниз с холма, разбивая в щепки телеги и ударами молота обрушиваясь на замешкавшихся людей. Кости ломались с оглушительным хрустом, разрывая кожу, на пыльную землю лилась кровь, и в воздухе звенело от несмолкающих криков.

— Господь милосердный! — в отчаянии звали ползущие в окровавленной пыли изломанные тела. — За что?! За что?!

Пока продолжающие падать глыбы не раскалывали их головы, словно тыквы, брызгая во все стороны ошметками серого и розового. И катились дальше, поднимая клубы серо-желтой пыли, оставляя огромные выбоины на вымостивших улицу камнях и ломая всё, что оказывалось у них на пути. Снова и снова, заглушая своим грохотом все иные звуки, пока у самого уха вдруг не раздался тихий женский голос:

— Уильям?

Он проснулся со стоном, тяжело дыша и чувствуя нежное прикосновение к лицу. Теплые пальцы гладили его по щеке и виску, поправляя липнущие к коже волосы, и голос продолжал шептать, щекоча ухо дыханием:

— Тише, тише. Это только сон. Иди ко мне.

Уильям повернулся, путаясь в простынях, прижался щекой к теплому плечу и замер, пытаясь отдышаться. На узком, прячущемся в небольшом алькове ложе было тесно вдвоем, и Сабина прильнула к нему всем телом. Долго гладила его по спине обеими руками и бормотала что-то успокаивающее. Потом спросила:

— Что тебе снилось?

— Чушь, — хрипло ответил Уильям, не открывая глаз, но немедленно поймал себя на том, что напряженно вслушивается в ночную тишину. Сквозь незабранное ставнями узкое окно доносился лишь шум плещущегося у подножия плато моря. — Западная стена растрескалась, так мне снится либо то, как она обрушивается на город, либо то, как сарацины проламывают ее требушетами. Хотя требушеты с той стороны едва ли удастся подвести, берег слишком узок, а склон — слишком крут для осадных орудий.

Сны и в самом деле были глупыми, но выматывающими, как и любой кошмар. И не покидающими его даже при свете дня, отчего в каждом излишне громком и резком ударе — в звуке наехавшей на камень телеги или хлопнувшего на ветру оконного ставня — теперь мерещилось начало обвала.

— Это… опасно? — осторожно спросила Сабина, взъерошивая ему волосы на затылке и вновь принимаясь гладить спину и шею всей ладонью.

— Не думаю, — пробормотал Уильям, чуть передвинув руку, чтобы обнять ее еще крепче, и почувствовал неровные линии шрамов под грудью. — Каменщики работают на износ, а сарацины и не думают готовиться к военному походу. Если наши шпионы не лгут и не ошибаются.

— За это, верно, стоит благодарить Ги де Лузиньяна, — заметила Сабина. Ощутимо вздрогнула от прикосновения к шрамам, но сразу же расслабилась, поняв, что он по-прежнему не придает им никакого значения. — Что бы ни говорили о нем другие бароны.

— Неужели? — вяло заинтересовался Уильям. Рядом с ней, в сумраке, разгоняемом парой проникающих в окно лунных лучей, и в тишине, нарушаемой лишь далеким плеском волн, его вновь начало клонить в сон.

— Ты не знаешь? — уточнила Сабина с появившимися в голосе лукавыми нотками. — Я всё же не зря проделала путь длиной в тридцать миль?

— И ты так и не сказала, зачем ты его проделала, — заметил Уильям и нехотя перевернулся на спину, по-прежнему не открывая глаз. Она ничем не дала понять, что ей неудобно или тяжело, но всё же… Ему не следовало забывать, что рано или поздно наступит утро и всё вернется на круги своя.

— А ты и не спрашивал, — судя по голосу, она улыбалась. И сама придвинулась еще ближе, позволив ему вновь прижаться щекой к ее плечу, чуть повернув голову. — У меня вести из Иерусалимского дворца.

Уильям открыл один глаз и попытался разглядеть выражение ее лица.

— Позволь спросить, зачем ты ходила во дворец, если…

— Я не была во дворце, — ответила Сабина, убирая ему за ухо прядь волос. — Ко мне в лавку зашла… близкая подруга. Она и проболталась по глупости о том, что услышала, пока снимала с Сибиллы мерки для нового блио. Бедняжка вновь в тягости и располнела едва ли не вдвое.

Уильяму показалось, что при последних словах в ее голосе появились завистливые нотки, но отточенный годами интриг и сражений разум зацепился вовсе не за эту фразу.

— К тебе в лавку? — уточнил он, открыв и второй глаз.

Сабина помолчала и виновато закусила нижнюю губу.

— Нет, сказать по правде, это лавка моего отца. Он позволил мне работать у него, пока я не найду… более подходящее для нас с Элеонорой место. Нет, он подобного не говорил, но я и сама понимаю, что мне не место в его лавке. Историю моего исчезновения знает треть магометанского квартала, как знает и то, что я стала христианкой. Я не хочу, чтобы мое возвращение доставило отцу еще больше трудностей, чем мой побег.

Уильям сделал глубокий вдох, задержал на мгновение дыхание — от такого признания сон сняло, как рукой, — и вкрадчиво спросил:

— Ты ходила к отцу?

К чести Сабины, взгляд она не отвела. И даже приняла виноватый вид, понимая, что он не так уж и не прав, осуждая ее за этот поступок прежде, чем она успела рассказать больше. Прежде чем успела хоть объяснить, почему решилась на это после стольких лет.

— Да, ходила. Я должна была попросить прощения.

— А не ты ли так боялась…?

— Не надо, Уильям, — глухо сказала Сабина и всё же опустила длинные пушистые ресницы. — Я была глупа. Смею надеяться, что поумнела с тех пор, но всё же… Я теперь не одна. И должна заботиться об Элеоноре. Если что случится со мной… Пусть даже она забудет веру своей матери и вырастет магометанкой, но она будет жить. Я слышала, что случилось на коронации Сибиллы. Султан Салах ад-Дин оставит Иерусалим в руках христиан, лишь когда в бою падет последний его воин. Но этого не случится, верно? Они сильнее нас. И никого не пощадят.

— Ты меня хоронишь? — сухо спросил Уильям, внимательно рассматривая ее лицо в темноте. Сабина вздрогнула всем телом и испуганно подняла на него глаза.

— Нет! Как ты можешь думать…?!

— Не кричи, — сказал Уильям уже мягче, и она виновато прикусила полную нижнюю губу. — Будет… неприятно, если нас услышат. Я ведь должен говорить с посланником от Великого Магистра, а не… — он не договорил, но даже в ночном сумраке разглядел, как ее щеки потемнели от смущенного румянца.

— Прости, — прошептала Сабина и жарко поцеловала Уильяма в губы, порывисто взяв его лицо в ладони. — Я вовсе не хотела… Прости, я места себе не нахожу в последние месяцы. Словно над нами висит огромный меч на тонкой шелковой нити, и эта нить вот-вот оборвется. Вот-вот… — она замолчала и поцеловала его вновь. Еще раз и еще, перебирая пальцами его волосы, прижимаясь нежной упругой грудью к его груди, но когда он уже был готов опрокинуть ее на спину и зарыться лицом в пахнущие жасмином локоны, Сабина отстранилась и уткнулась лицом ему в шею.

— Отец не причинит мне вреда, я знаю. Так тебе любопытно, что я слышала в Иерусалиме, или…? — в голосе вновь появились игривые нотки, и пальцы с короткими ногтями медленно провели линию по его груди.

— Любопытно, — ответил Уильям и перехватил ее руку, поцеловав ладонь и темные вены на запястье. — Расскажешь?

— Ги де Лузиньян заключил с Салах ад-Дином мирный договор, — Сабина подняла голову и вновь дотронулась до его лица, поглаживая пальцами заросшую колючей бородой щеку. — Жанна, портниха во дворце, узнала об этом случайно, Ги ворвался к жене, когда та примеряла новое блио, и начал кричать, что они потратили шестьдесят тысяч безантов, лишь бы добиться мира с магометанами и не ради того, чтобы граф Раймунд, никчемный предатель, посмел просить у султана защиты от произвола королевы и ее мужа. Ваш Магистр поклялся, что он покарает графа, пусть тот и христианин, а д’Ибелины покинули Иерусалим еще до коронации Сибиллы и вместе с графом пытались убедить Онфруа де Торона потребовать корону себе. Но Ги убежден, что Онфруа всего лишь мальчишка и даже брак с Изабеллой не поможет ему занять трон, а Рено де Шатильон полностью поддерживает де Лузиньянов. По словам Ги, де Шатильон желает лишь грабить сарацинские караваны, а граф Раймунд не станет смотреть на его набеги сквозь пальцы.

— Вот так и гибнут целые королевства, — пробормотал Уильям, поднимая руку и убирая ей за ухо завиток волос. — Лишь потому, что кто-то не счел угрозой обыкновенную портниху. Но, силы небесные, неужели де Лузиньян сам не понимает, что если его керакский цепной зверь зайдет слишком далеко, то сарацины и не вспомнят об уплаченных им шестидесяти тысячах?

— Я слышала, что султан осаждал Керак еще раз, но вновь ушел ни с чем, — сказала Сабина ровным голосом, подпирая голову рукой. Но глаза у нее влажно блеснули на мгновение. Уильям приподнялся на локте и коснулся губами шрама на ее левом плече. Потом еще одного и еще, от плеча к запястью, одновременно с тем кладя руку на едва прикрытое льняной простынью бедро и очерчивая пальцами пересекающие его неровные линии шрамов. Сабина зажмурилась и на мгновение уткнулась носом в его спутанные волосы.

— Обними меня, — попросила она тонким голосом и придвинулась еще ближе, вновь прижимаясь грудью к его груди. Уильям обхватил ее обеими руками и откинулся на спину, вдыхая жасминовый запах пышных черных локонов. Потом спросил:

— Почему ты не осталась с госпитальерами?

— Да у меня, считай, ничего нет после побега из дворца. Мне… стыдно нахлебничать. И ведь я не одна, со мной ребенок, которому нет и семи. У отца я хотя бы могу работать. И за себя, и за Элеонору. Да и… Он приходил меня искать. Братья указали ему на дверь, даже несмотря на все его заверения, что он намерен сделать меня честной женой, а не блудницей, но я… Пусть лучше ищет меня в целом городе, чем знает наверняка, где я прячусь, — сказала Сабина и негромко, но очень горько рассмеялась при этих словах. — Честной женой, подумать только. Если женщина не желает мужчину, он приведет ее в церковь, получит благословение священника и всё равно возьмет ее силой. Вот только никто уже не назовет его грешником и насильником. Разве так должны поступать благородные рыцари?

— Я бы никогда… — сказал Уильям, понимая, что из его уст это прозвучит не слишком правдиво и честно — ведь они уже не могли знать, как бы он поступил, окажись он на месте этого старика и годами добиваясь женщину, что не испытывала к нему и тени симпатии, — но Сабина вновь негромко рассмеялась.

— Нет, ты такой же, как и все они.

— Я?! — возмущенно спросил Уильям, позабыв, что сам просил ее не кричать, и Сабина виновато улыбнулась. Он всеми силами стремился избегать эту невозможную женщину, когда встретил ее во дворце десять лет назад, отталкивал ее вновь и вновь, клялся в мыслях, что никогда бы не опозорил ее, будь она по-прежнему невинна, и пусть он не сумел сдержаться, когда она пришла к нему в ту дождливую ночь в ущелье на пути к Иордану, но всё же слышать, что он такой же, как и этот старик, было… неприятно.

— Прости, — тихо попросила Сабина, поглаживая его по щеке. — Я не хотела сказать, что ты… безбожник. Но будь я твоей женой, и ты бы запер меня в своем замке, где я рожала бы твоих детей до тех пор, пока от моей красоты не осталось бы даже смутного воспоминания. Скажешь, нет? Я люблю тебя, Уильям, но я знаю, что ты бы никогда не позволил своей жене даже близко подойти к прокаженному. И запретил бы даже думать о том, чтобы следить за шпионами Ги де Лузиньяна. В этом и заключен весь смысл. Запретить мне что-либо ты не в праве. Ты вынужден считаться с моими желаниями, и пусть я знаю, что ты не причинишь мне вреда, я… Прости, но я рада, что у тебя нет надо мной настоящей власти.

Уильям промолчал и перевел взгляд на низкий темный потолок.

— Я обидела тебя? — спросила Сабина с искренней грустью в голосе. — Не обманывай меня, Уильям, я не нужна тебе. Не всегда. Быть может, для нас даже лучше, что мы столь редко видим друг друга. Ты слишком занят войной и политикой, а будь я твоей женой… Я знаю, что стала бы требовать слишком многого. Я была так счастлива в ту ночь, когда мы поклялись, пусть не у алтаря и без священника, пусть для мира эти клятвы не значили ровным счетом ничего, но я знаю, что это правильно. Эти клятвы нужны лишь нам двоими, и… Пусть это покажется странным, но именно они заставляют меня помнить, что хоть ты и любишь меня, но я по-прежнему лишь любовница и не вправе просить тебя отказаться от Ордена и от войны. От того, чем ты живешь. Хотя… мы оба знаем, что даже не будь ты тамплиером, я бы никогда не стала твоей женой.

— И почему же? — спросил Уильям, нахмурив брови, и она слабо улыбнулась.

— Я же просила, не обманывай меня. Даже случись всё так, как случилось, ты бы разве что потешился со мной какое-то время, а потом отправился бы домой.

— Я бы мог взять тебя с собой, — заспорил Уильям, не соглашаясь с тем, что она была бы для него всего лишь мимолетным увлечением. Даже когда он считался наследником земель де Шамперов… Да, он не любил ту дочку конюха в Гронвуде, но и не относился к ней так, словно лишь искал способа приятно провести время. Это она рассказала ему о словах той графини — или баронессы, теперь уже и не вспомнить, — что не желала брака Уильяма со своей дочерью. Дочка конюха была… почти как Сабина, но Сабину он любил и она стала ему настоящим союзником, а не просто девчонкой, подслушавшей пару слов на рыночной площади. Сабина была той, на кого можно было рассчитывать в трудную минуту. Так же, как на Жослена и Ариэля. Сабина стала для него не просто любовницей и… частью его семьи, но и верным другом.

Пусть сама Сабина была с этим несогласна.

— Взять куда? В Англию? И что бы я там делала, в этой твоей Англии? И, что куда важнее, кем бы я там стала? Быть может, для меня бы нашлось место на ложе благородного барона де Шампера, но на пирах рядом с тобой сидела бы другая. И в Англии со мной обращались бы куда хуже, чем здесь. В их глазах я была бы лишь заморской шлюхой, игрушкой избалованного вельможи, и даже роди я тебе детей, какое будущее ждало бы их с такой матерью? Нет, Уильям, даже не будь ты тамплиером, ты бы никогда не женился на дочери сарацинского купца.

— Не решай за меня, — ответил Уильям, вновь переводя взгляд на ее лицо. — Я ведь не обязан рассказывать всему свету, что ты дочь купца.

Сабина качнула головой и вновь положила ее на смятую подушку, откинувшись на спину.

— Не глупи. Мы слишком разные. В Святой Земле брак франка с сарацинкой бы приняли, ведь здесь мы не первые, но в Англии… Нет, нас всё равно бы осудили. Быть может, и не тебя, ведь ты мужчина и родич короля, но, без сомнения, меня, ведь я женщина родом из далеких сарацинских земель, — она помолчала, словно задумалась о чем-то, и осторожно спросила. — Скажи… кто был тот рыцарь, что остановил нас в коридоре? Ты так разозлился на него.

— Ричард Гастингс. Он… был магистром в Англии, когда я вступил в Орден. И даже до этого. Мне было тринадцать, когда я пришел в лондонскую прецепторию с просьбой помолиться на могиле деда, Эдгара Армстронга, что тоже был тамплиером в молодости. Помню, тогда Гастингс говорил, что меня в Орден не возьмут. И пытался отговорить позднее, хотя и… Сказать по правде, он не слишком-то хотел, чтобы я вернулся в Гронвуд. Он невольно стал моим наставником, еще когда я был простым пажом, и… в те годы я верил, что он был моим первым другом.

— Что-то изменилось с тех пор? — спросила Сабина, поднимая руку и пропуская ее у Уильяма над головой, чтобы обнять его за плечи.

— Да, — пробормотал Уильям, прижимаясь щекой к ее ключице. — Изменился я. Меня научили думать и не доверять каждому, кто носит белый плащ. Быть может, мне не говорили этого прямо, но я… всё же понял. И теперь я подозреваю, что он мне уже не друг. У нас всюду враги. И думают они вовсе не о войске египетского султана. А я уже не доверяю… да почти никому.

Потом поднял на Сабину усталые серые глаза и спросил:

— Ты же не предашь меня?

Она не обиделась. Провела пальцами по заросшей бородой щеке и нежно поцеловала его в лоб.

— И думать о таком не смей. Я люблю тебя, ты же знаешь. Так люблю, что порой мне кажется, будто в этой любви сосредоточена вся моя жизнь. Я бы прожила и без тебя, если бы ты не пожелал вернуться ко мне, но уже не была бы счастлива так, как я счастлива теперь. И пусть я сама мало на что гожусь, но я знаю, что вместе мы справимся с любыми трудностями. Хочешь… я останусь, пока каменщики не закончат ремонт стены?

— И где же ты будешь все эти дни? — спросил Уильям, чувствуя, что его вновь начинает клонить в сон. Луна продолжала подниматься по черному небу, и на каменном полу кельи оставалось всё меньше белого света.

— Я приехала с караваном по просьбе отца. Вернее, это он убежден, что я согласилась лишь потому, что желала помочь ему и увидеть крепость, что так долго не сдавалась христианам. Но так или иначе, я нашла приют на несколько дней в доме одного почтенного человека и не пропаду, пока я здесь. Поспи еще немного до ночной мессы, хорошо? Тебе нужно отдохнуть.

— Мой друг был у стен Аскалона, когда тот пал, — вспомнил Уильям, и она немедленно спросила, поглаживая его по волосам:

— Правда? Хотела бы я…

— Он умер. Погиб в бою с сарацинами семь лет назад.

— Прости. Я не… Так это он был тем, кто…?

— Да.

Сабина помолчала, чувствуя, что они оба теряют нить разговора, и призналась:

— Я хочу увидеть море. Не так, как это было в Сен-Жан-д’Акре, не со стены. Ты покажешь мне его?

— Если ты того хочешь, — сонно согласился Уильям и, проснувшись со звоном колоколов к заутрене, так и не смог вспомнить, ответила ли она ему что-нибудь. Сабина дремала, обняв его обеими руками, и открыла глаза при первом же шорохе грубых простыней.

— Жаль, мне нельзя с тобой. Я бы встала у самых дверей, и никто бы меня не заметил.

— Нет, — нехотя ответил Уильям, выбираясь из ее теплых объятий. — Довольно и того, что мне придется думать, как вывести тебя из прецептории без лишних вопросов. Молись, чтобы другие братья не догадались, что ты женщина.

— Ты же маршал, — пробормотала Сабина, прижимая льняную простынь к груди каким-то совершенно беззащитным жестом. — Кто же посмеет задавать тебе вопросы?

— Не искушай меня, — ответил Уильям, натягивая камизу через голову, и она тихо рассмеялась, протянув руку и коснувшись его пальцев напоследок. — И запри за мной на засов. Лишним не будет.

— Как пожелаешь, мой суровый маршал.

На мессе он погрузился в раздумья. Молился, повторяя про себя давно выученные наизусть латинские слова, но одновременно с этим спрашивал небеса, как долго продлится их вынужденное перемирие с сарацинами. Год? Несколько месяцев? Или даже недель? И как поведут себя королева и ее муж, когда поймут, что сражения не избежать? Столько вопросов и ни одного ответа. Ни малейшего шанса заглянуть в грядущее и узнать свою и чужую судьбы. Оставалось ждать и готовиться к бою. И лишь изредка позволять себе забывать о надвигающейся буре.

Сабина при виде накатывающих на берег темно-синих волн пришла в восторг, широко распахнув медовые глаза, и засмеялась, словно беспечный ребенок. Зачерпнула соленую воду, сложив смуглые руки чашей и не обращая внимания на то, как волна вымочила ее шальвары до самых колен, но через мгновение погрустнела и чуть нахмурила брови.

— Жаль, я… совсем не умею плавать.

— Идем, — решился Уильям, оставив на песке меч, сапоги и котту из некрашенного полотна. — Дай мне руку.

Сабина сбросила башмачки, несмело вложила дрожащие пальцы в его ладонь и шагнула в воду, не снимая шальвар и длинной туники. Солнце пекло столь сильно, что одежда высохла бы за считанные мгновения, но море по-прежнему было приятно прохладным, и Сабина, зайдя в волны по пояс, засмеялась вновь.

— Холодная! Нет, не ходи дальше, я…

— Не бойся.

Волны всё норовили выбросить их обратно на берег, в лицо летели горько-соленые брызги, и ее кожа казалась усыпанной искрящимися в солнечных лучах прозрачными драгоценными камнями. В какой-то миг, когда вода уже доходила ей до облепленной мокрой тканью груди, Сабина осмелела настолько, что попросила:

— Отпусти.

И раскинула руки, словно хотела обнять поднимающуюся впереди волну. Уильям отступил в сторону и нырнул за мгновение до того, как на него обрушился белый пенящийся гребень, успев услышать испуганный возглас за спиной.

— Уильям!

Она, верно, растерялась и искала его взглядом среди волн до тех пор, пока он не вынырнул прямо перед ней, подняв брызги, и легко подхватил засмеявшуюся сарацинку на руки, отрывая ее ноги от дна. Сабина обхватила его руками за шею, счастливо вздохнула и жарко поцеловала, не обращая внимания на горький привкус морской воды у него на губах. И смеялась, когда волны выбросили их на мокрый песок, дрожала и прерывисто дышала, когда он стягивал с нее мокрую одежду и целовал шею и грудь в каплях воды, и громко, не сдерживаясь, застонала, когда он лег между длинных смуглых бедер и вошел, не переставая целовать ее лицо с липнущими к щекам и вискам мокрыми волосами.

— Я люблю тебя, — бормотала Сабина, то прижимаясь к нему еще крепче и осыпая жадными поцелуями, то запрокидывая голову и задыхаясь от малейшего его движения. — Обещай мне… Обещай мне, что… ах!

Она приезжала еще несколько раз. Осенью, когда над Святой Землей беспрерывно шли проливные дожди и тракт между Иерусалимом и Аскалоном размыло так, что лошади по колено увязали в грязи. Вскоре после Рождества, когда на два дня выпал и мгновенно растаял снег, а море сделалось цвета свинца и с ревом обрушивалось на берег. И в марте, когда небо вновь стало ярко-голубым и в воздухе уже отчетливо чувствовалось приближение хамсина.

Всего за месяц до того, как у Крессонского источника произошло сражение между сарацинами и объединенным отрядом тамплиеров и госпитальеров.

 

========== Глава сорок четвертая ==========

 

Идея похода в Тивериаду, вотчину Раймунда Триполитанского — похода мирного, в надежде на восстановление добрых отношений, — принадлежала Балиану д’Ибелину. Он озвучил эту мысль первым, и встревоженный надвигающейся бурей коннетабль Амори де Лузиньян поспешил убедить брата прислушаться к барону и другим советникам. Поразмыслив, король Иерусалимский — на голову которого возложила корону его жена, а не патриарх Ираклий, как того и желала Сибилла — решил, что вовсе не стремится ссориться с одним из влиятельнейших людей королевства и ближайшим родичем его жены по отцу. Юную принцессу Изабеллу в расчет, увы, никто не принимал, и ее разозленная мать не произносила в адрес Ги ни единого слова, чтобы не разразиться недопустимой для вдовствующей королевы бранью. Но покорно прибыла в Иерусалим вместе с мужем и детьми, когда нынешний король призвал их заключить мир. Саму Марию на созванный де Лузиньяном совет не пригласили, и Сибилла поспешно окружила мачеху всеми возможными увеселениями. Мария молчала и вежливо улыбалась, едва притрагиваясь к вину, а падчерица восторженно охала и испуганно взмахивала руками, когда Жан д’Ибелин, которому едва сравнялось девять лет, с гиканьем бился на деревянных мечах с одним из королевских пажей.

— Что за бесстрашный юный герой? — восклицала Сибилла при каждом удачном выпаде мальчика. — Сарацины придут в ужас, когда он получит рыцарские шпоры.

Но обмануть этим мачеху не могла. У Сибиллы не было сыновей. Лишь двух дочерей подарила она второму мужу, и трон Иерусалима шатался вновь, грозя в любое мгновение оставить старшую дочь Амори I без опоры. У младшей тоже не было сыновей — как не было и дочерей, — но у нее было двое единоутробных братьев, что ныне и вызывали у Сибиллы такую зависть. Пусть они оба — и Жан, и Филипп, — еще дети, как была, по сути, ребенком и Изабелла, но в неспокойное время дети растут быстро и мальчики рано берутся за меч. Пусть муж Изабеллы и сам еще мальчишка, но что предпримет Сибилла, когда Онфруа станет мужчиной и плечом к плечу с ним встанут повзрослевшие братья жены? Да и отчим Изабеллы еще совсем не стар.

Что же ты будешь делать, моя несчастная падчерица, когда Изабелла станет женщиной и потребует всё то, что принадлежит ей по праву, как дочери иерусалимского короля и византийской принцессы? — думала Мария, следя глазами за каждым поворотом меча в руке сына. Балиан учил его фехтовать сам, не доверяя науку, от которой будет зависеть жизнь Жана и его людей, другим мечникам. — Ты ведь не сдашься без боя. Но Божья милость ныне не с тобой. Мне жаль тебя, Сибилла, я не лукавлю и не смеюсь над тобой в мыслях, ведь я знаю, как мало принесла эта корона счастья тебе и твоему брату. Но выбирая между тобой и родной дочерью, я никогда не займу твою сторону. У тебя ведь тоже есть дочери. Ты должна понимать.

Будь ее воля, Мария вернулась бы в Иерусалим лишь после падения де Лузиньяна. Балиан рассудил иначе.

— Ходят слухи, что Ги готов развязать войну с Раймундом. Сейчас это было бы… нежелательно. Его нужно остановить.

Но убедить взбешенного короля оказалось сложнее, чем он ждал. Де Лузиньяна без конца подзуживал Великий Магистр тамплиеров, раз за разом напоминая о непочтительности Раймунда, о том, как граф отказался присягнуть новому королю и предоставить баронам документы о растратах королевства в годы его регентства. Раймунда подобное требование, без сомнения, оскорбило — равносильное обвинению в воровстве, оно выставляло графа предателем, недостойным доверия, оказанного ему покойным Балдуином, — и толкнуло на союз с магометанами. Раскол становился слишком опасным.

— Он изменник, отказавшийся признать меня своим королем! — бушевал в первые часы совета Ги, пока его брат-коннетабль без особого успеха пытался напомнить, что египетский султан вновь перешел в наступление. — Он назвал меня самодуром и попросил защиты у Салах ад-Дина!

— Не могу его в этом обвинять, — пробормотал Балиан себе под нос, но взбудораженный король не услышал. Следующую свою фразу барон произнес уже громче, намеренно повысив голос и привлекая к себе вниманиевсех собравшихся за длинным столом. — Ваше Величество, — произнести эти два слова оказалось тяжелее, чем он думал, но в политике порой нужны и опрометчивые глупцы, что как цепные псы покорно бросаются туда, куда их направят разумные люди. — Я готов выставить против сарацин всех своих людей, но я не стану сражаться с Салах ад-Дином в одиночку.

— А где, позвольте спросить, ваш брат, мессир д’Ибелин? — ввернул Магистр тамплиеров, на мгновение напомнив Балиану о первородном грехе и змее-искусителе. И кто же выбрал этого фламандца главой самого благочестивого и аскетичного из военных орденов Святой Земли?

— В Антиохии, я полагаю, — ответил Балиан, не теряя своей невозмутимости. — Балдуину пришлись не по нраву некоторые… решения Его Величества, но, как преданный вассал, мой брат не смеет высказывать королю свое незначительное недовольство.

— И потому он оставил своего короля в час нужды? — сухо спросил Ги.

— Так призовите его, коль он вам нужен, — парировал Балиан. Этого спора де Лузиньяну было не выиграть. Д’Ибелины плели интриги вокруг трона Святой Земли еще в те годы, когда этот глупец и помыслить не мог о том, чтобы взять в жены принцессу Иерусалимскую.

— И призову, — согласился Ги, недовольно нахмурив светлые брови. — Посмотрим, как он объяснит свое столь длительное пребывание в Антиохии.

— Речь, мессиры, сейчас не о том, — вмешался в разговор коннетабль. — Этот египетский дьявол собрал сорок две тысячи человек, что разоряют его командованием Трансиорданию. Керак и Монреаль вновь подверглись атаке, а дым от сожженного урожая виден за многие мили.

— Короля Балдуина предупреждали, что Рено де Шатильону лучше умереть в сарацинском плену, — проскрипел престарелый барон, помнивший еще правление Балдуина I. — Вашему Величеству нужно действовать решительно и призвать негодяя к ответу. Салах ад-Дин не вторгся бы в наши земли, если бы Рено не принялся вновь грабить магометанские караваны.

— Наемник, — бросил его сосед, столь же сгорбленный и седоусый. Для опоясанного рыцаря подобное именование было оскорблением, но Рено де Шатильона не было на совете, а иные не стали бы вступаться за его честь.

— Да он не желает даже слушать…! — возмутился король таким тоном, словно был несмышленным ребенком, которого отец лишил любимой игрушки за провинность.

Не желает слушать? — повторил про себя Балиан. У этого глупца было в распоряжении всё войско Иерусалимского королевства, а он не знал, как призвать к ответу одного-единственного барона? Впрочем, управы на Рено не нашел и покойный Балдуин, а Ги за всю его жизнь не удалось бы стать и в половину столь же хорошим королем, каким был его предшественник.

О недолгом правлении маленького Балдуина V никто из баронов уже и не вспоминал.

— Салах ад-Дин этого так не оставит, — вновь заговорил коннетабль, надеясь отвлечь внимание собравшихся от его глупого брата. — Говорят, в том караване… была его сестра. И Рено обошелся с ней… не так, как следует рыцарю обходиться с женщиной благородного происхождения. Султан не стал бы позорить имя сестры, не будь эти слухи правдой.

— Этого мы знать не можем, — не согласился король. — Султан взбешен потерей золота и товаров, а потому… Да мы же говорим о магометанах, веками распутничавших в своих гаремах и берущих по четыре жены разом! Да у султана сестер больше, чем звезд на небе! Какое ему дело, если одну из них назовут шлюхой?!

— Ты желаешь, — сухо спросил коннетабль, будто позабыв, что они с братом в этой зале не одни, — во всеуслышание назвать султана Египта и Дамаска лжецом и заявить, что позор его сестры, был он или нет, не значит для тебя ровным счетом ничего? Тебе было мало коронации твоей жены? Живущие в Иерусалиме магометане разорвут тебя собственными руками, если ты посмеешь это сказать. Что бы ни творили они в гаремах, они не простят попрание чести сарацинских женщин христианам.

— Нет, я вовсе не… — опомнился король. Баронам с каждым мгновением было всё труднее держать лицо. — Но я не в силах сделать что-либо с грабежам караванов.

— Полагаю, — вновь вмешался Балиан, — в таком случае нам остается только воевать, Ваше Величество. И заключить мир с графом Раймундом.

На словах это звучало, без сомнения, куда легче, чем произошло бы на деле. Но королю он более ничего не сказал. Что толку наставлять непроходимых глупцов, если те позабудут все советы уже к рассвету следующего дня? Пусть его убеждает брат-коннетабль.

И, к удивлению и даже уважению Балиана, Амори убедил этого глупца куда быстрее, чем на то рассчитывал сам барон.

— Ты уезжаешь завтра? — спросила Мария, когда на город опустилась ночь, а сама она стояла у окна, глядя на спящий Иерусалим и кутаясь в мягкую накидку из светлой шерсти. Расплетенные волосы окутывали ее до самых колен и завивались мелкими волнами, тяжелые и гладкие наощупь.

— На рассвете, — согласился Балиан, снимая перевязь с мечом и распуская шнурованный ворот котты. — Присмотришь за ними, пока я буду в Тивериаде? — спросил он, подходя к жене и обнимая ее за плечи. Такая обманчиво-тонкая и хрупкая снаружи и такая сильная внутри. Она бы стала величайшей из королев Святой Земли, если бы Амори уделял ей больше внимания.

Мария обернулась через плечо, и ее подкрашенные кармином губы сложились в нежную улыбку.

— Присмотрю.

Над стенами Иерусалима поднималось яркое, почти белое солнце, когда его покидала кавалькада рыцарей в броских разноцветных сюрко, окруженная верными слугами и оруженосцами. Великий Магистр тамплиеров предпочитал общество своего собрата-госпитальера Роже де Мулена — ведя себя так, словно не было позорной истории, в которой у Магистра госпитальеров требовали один из трех ключей от королевской сокровищницы, — а барон д’Ибелин намеренно отставал от нетерпимого храмовника. Следующим вечером, когда тамплиеры увидели стены Назарета, между ними и людьми барона уже был день пути. Замысел Балиана был предельно прост: к тому часу, когда он доберется до Тивериады, Раймунд Триполитанский уже придет в бешенство от завуалированных намеков и прямых угроз де Ридфора и лишь вмешательство барона д’Ибелина поможет избежать новой ссоры между королем и взбунтовавшимся графом. А король будет благодарен вовсе не магистрам рыцарей-монахов.

Но судьбе и короля, и баронов, и простых рыцарей, выступивших в путь из Иерусалима в Тивериаду, было угодно сложиться иначе. Добравшись до Назарета, Великий Магистр тамплиеров узнал от командора находившейся там прецептории, что Раймунд Триполитанский послал городу предупреждение: незадолго до этого Иордан пересекло войско сарацин из Дамаска. К полуночи магометанских разведчиков заметили со стен Назарета. Жерар де Ридфор, успевший к тому времени созвать орденских братьев из окрестных крепостей, решил атаковать врага немедленно. Сто тридцать рыцарей-тамплиеров и госпитальеров оседлали лошадей и в сопровождении пехотинцев и туркополов — конных лучников из числа принявших христианство сарацин — покинули защищенный стенами город, направившись на северо-восток.

С магометанами они встретились еще до рассвета, у источника Крессон, и серый сумрак скрыл точное число врагов даже от самых острых глаз. Сотни лошадей надрывно ржали, поднимая с сухой земли принесенную хамсином пыль, и та клубилась в полутьме, отчего всадники — и франки, и сарацины — казались порожденными ночью демонами, жаждавшими жестокого кровопролития. А потому поспешное отступление магометан рыцари восприняли, как попытку к бегству.

— Удирают, нечестивые псы! — прокричал кто-то из рыцарей, но Магистр госпитальеров засомневался. А вместе с ним и прославленный многими боями с сарацинами тамплиер Жак де Майе, прибывший к Великому Магистру из крепости Какун во главе девяноста рыцарей.

— Это излюбленная магометанская тактика, мессиры. Они столь любят символ полумесяца, что выстраивают войска по его форме, стремясь взять врага в кольцо. Пока центр построения будет отступать, фланги останутся в засаде, чтобы сомкнуться за нашими спинами.

— Да вы, мессир, никак боитесь за свою белокурую голову! — рассмеялся Жерар де Ридфор, зная и видя по глазам, что Магистр госпитальеров согласен с его осторожным собратом-тамплиером. Но ссориться с Роже де Муленом после коронации Сибиллы непримиримый храмовник опасался. Госпитальеры составляли половину исконной силы Иерусалимского войска, половину рыцарей, всегда готовых подняться на защиту Святой Земли, пока бароны пировали в укрепленных замках. Открыто вступать в ссору с монахами в черных сюрко с белыми крестами — по сути отличавшихся от одежд тамплиеров лишь цветом — было бы неразумно и в мирные дни. — Да разве же так должно встречать врага благородным рыцарям Храма Соломонова? Чего вы желаете? Чтобы я приказал отступить и позволить этим нехристям уйти? Пусть продолжат грабить и жечь, ведь Жак де Майе страшится засады!

— Будь по вашему, Магистр, — холодно ответил оскорбленный рыцарь. — Если Господу угодно забрать мою жизнь в этот день, я отдам ее без страха, как честный человек. Предателем я не стану.

Атака христиан была стремительна и безнадежна. Семь тысяч человек привели с собой эмир Эдессы аль-Музаффар и старший сын султана аль-Афдаль, и еще до захода солнца все рыцари, кроме троих тамплиеров и троих госпитальеров, были мертвы. Великий Магистр госпитальеров Роже де Мулен был убит ударом сарацинского копья в грудь, а Жак де Майе, павший одним из последних, когда его братья уже лежали бездыханными на орошенной кровью земле, — расстрелян из луков. Он сражался столь отчаянно и свирепо, что потрясенные его доблестью сарацины вспомнили рассказы христиан о святом Джирджисе*, бьющемся в их рядах на белой лошади. И изорвали в клочья окровавленный плащ убитого тамплиера, забрали меч и даже выкопали землю, на которую пролилась его кровь, веря, что от этого на них снизойдет храбрость святого.

Жерар де Ридфор выжил в сражении, пусть и был ранен. Вместе с двумя братьями он бежал с поля боя — как предатель, о котором и предупреждал рыцарей Жак де Майе, — и встретился у стен Назарета с бароном д’Ибелином. Тот послал оруженосца разведать, что произошло у Крессона, и долго молчал, услышав, что сарацины отрубили головы всем погибшим и насадили их на окровавленные копья в знак своей победы.

— Смею надеяться, — сказал он наконец, устремив взгляд в распахнутое окно, — что вы удовлетворены, мессир магистр.

Из сгустившейся за окном темноты доносился плач. В Назарете оплакивали погибших рыцарей из стоявшего в городе гарнизона. На второй рассвет после сражения весть о нем дошла и до Иерусалима. Мария вышла на узкий мраморный балкон и остановилась у самых перил, не отрывая глаз от бледно-голубого неба на севере. Удерживающие ее тяжелую прическу украшения вспыхнули золотым и кроваво-красным в лучах восходящего солнца.

Будь осторожен, мой гордый барон. Они совсем близко.

Комментарий к Глава сорок четвертая

*Джирджисом в исламе называют Святого Георгия.

 

Жак (Жаклен) де Майе — рыцарь-тамплиер, родившийся по одной из теорий в замке Майе в Турени. О годах его жизни и службе в Ордене толком ничего не известно. Марион Мелвиль в своей книге «История ордена тамплиеров» называет его маршалом Ордена. Чарльз Эддисон подтверждает это в шестой главе книги «Орден тамплиеров. История братства рыцарей Храма и Лондонского Темпла», но дает сноску, что, согласно Хронике Ордена, маршалом с 1183 по 1187 год был Робер де Френель, также погибший в сражении у Крессонского источника. Возможно, впоследствии путаница с маршалами возникла именно из-за героической гибели Жака де Майе.

Это одно из немногих намеренных искажений истории в работе, поскольку Уильям де Шампер, как лицо вымышленное, разумеется, не мог быть маршалом Ордена ни в 1187 году, ни позднее, и в действительности его пост занимал другой рыцарь.

 

========== Глава сорок пятая ==========

 

Гонец из Иерусалима примчался в возвышающуюся над морем крепость глубоко за полночь. Темные волны бились о подножие плато, искажая протянувшуюся до самого горизонта лунную дорожку, на улицах спящего города лишь изредка звучали негромкие разговоры стражников, а у ворот прецептории тамплиеров мерили шагами истоптанную землю двое караульных из числа сержантов в черных сюрко с красными крестами и устало потирали ладонью глаза.

Ричарда Гастингса мучила бессоница. С годами его сон сделался совсем коротким и беспокойным, и, едва смыкая глаза после вечерней трапезы, старый рыцарь просыпался задолго до ночной мессы и подолгу читал мудрые трактаты клириков при свете одинокой свечи. В прежние годы, будучи магистром Ордена в Англии, Ричард позволял себе проводить за чтением едва ли не всю ночь, не боясь выговора от других братьев, но, лишившись столь высокого поста, ожидаемо столкнулся с необходимостью жить со смирением простого рыцаря. Поначалу его не слишком беспокоили такие мелочи, и он посвящал ночные часы размышлениям о путях Господа, благодаря небеса за то, что на закате жизни ему все же довелось вдохнуть жаркий сухой воздух Святой Земли, но со временем заскучал. И испытал странное чувство, когда встретился взглядом с серыми глазами маршала — глазами, в которых осталось так мало от взгляда совсем юного мальчика, называвшего Ричарда своим наставником, — и услышал вопрос, заданный негромким проницательным тоном.

— Вам что-то нужно, мессир? Мне показалось, вас что-то беспокоит.

— Я уже немолод, — нехотя признался ему Гастингс, вместе с тем понимая, что Уильям и сам прекрасно видит, насколько изменился его давний учитель. Мальчик превратился в мужчину за те годы, что они не виделись. А мужчина — в старика. — В моем теле осталось меньше сил, и ему уже не нужно тратить столько времени на отдых, чтобы восстановить их. Теперь я почти не сплю по ночам, и был бы рад изредка получать свечу, чтобы читать.

Ричард и сам не знал, какого ответа ждал, но уж точно не позволения взять у интенданта крепости медную лампу для масла и зажигать ее хоть каждую ночь, если у него возникнет такое желание.

— Это… расточительно, — не согласился он с подобным разрешением, пусть оно и могло исполнить его единственное желание, и увидел, как всегда суровое лицо Уильяма в одно мгновение переменила появившаяся на его губах улыбка.

— А Устав предписывает не быть расточительными, верно? Расточительность порождает жажду наживы, ибо тот, кто не в силах довольствоваться малым, как честный христианин, однажды пожелает слишком многого, — заметил Уильям, откладывая в сторону перо и посыпая законченное письмо мелким песком. И процитировал Устав. — Если какой брат в силу должности или из чувства гордыни возжелает красивого или лучшего, пусть за такое желание он непременно получит самое дешевое. Ибо не должно рыцарям Храма поступать по собственному желанию, а следует лишь исполнять приказания магистра без промедления.

— Это так, — кивнул Гастингс, подумав, что он бы уже не вспомнил этих строк с такой точностью. — А потому…

— Один мой друг, — невозмутимо продолжил Уильям, поднимаясь и подходя к распахнутому окну, чтобы сдуть в него песок с пергамента, — однажды сказал: Устав писали для святых. И должен заметить, за эти восемнадцать лет я еще не встретил ни одного рыцаря, что сумел бы безукоризненно следовать всем пунктам Устава и ни разу не нарушить хотя бы один из них за время своего пребывания в Ордене. Я не требую от рыцарей быть святыми, мессир. Вы верой и правдой служили Ордену еще до моего рождения, и я не вижу причин отказывать вам в столь незначительной просьбе.

До чего же странных друзей он заводил все эти годы, думал Гастингс, покинув маршальскую келью. Без сомнения, чудны́е дела творились в Святой Земле, если здешние тамплиеры относились к Уставу с таким пренебрежением. Быть может, потому Господь и разгневался на королевство франков, что Его верные рыцари сделались слишком вольнодумными, забыли о важнейших своих заветах и сопровождали даже те караваны, в которых магометанских купцов было больше, чем христианских. Да разве же этого хотел Гуго де Пейен, нарекая их едва созданный Орден Братством бедных рыцарей Храма Соломонова? Они не помнили о смирении. Они отказались от послушания, ибо даже простые рыцари смели поносить за глаза своего магистра. Они… грешили с женщинами. И то были женщины самого худшего толка.

Ричард был готов поклясться на самом Животворящем Кресте, что лишь следовал Уставу, предписывавшему открыто говорить о грехах других братьев, если таковые станут известны. Ежели сам рыцарь не в силах сознаться и покаяться в своих прегрешениях, обязанность поведать о них ложится на плечи его друзей и всех, кто любит его.

Но когда Ричард на закате последовал за покинувшим прецепторию маршалом — последовал, услышав, что того вновь ждет за стенами города посланец из Иерусалима, — то никак не ждал, что выбранная Уильямом тропа приведет его к разведенному на самом берегу моря костру. И с песка возле этого костра поднимется высокая женщина в длинном темном одеянии, трепещущем на холодном западном ветру. Волосы ее были чернее беззвездной ночи, а лицо не счел бы красивым ни один франкский мужчина, издавна отдававший предпочтение белоснежной коже и прозрачным светлым глазам. Сарацинка, милосердный Боже! Сарацинка, упавшая в объятия тамплиера и порывисто схватившая его лицо в ладони. Одного взгляда, которым они обменялись — долгого, неотрывного, восторженного и тоскующего одновременно, — было достаточно, чтобы понять: Ричард не зря предупреждал его в прошлом.

— Ты не должна быть здесь, — донесся до Гастингса едва различимый за шумом волн голос Уильяма, и женщина мелодично рассмеялась в ответ.

— Ты говоришь это каждый раз, когда я прихожу к тебе. Уильям, любовь моя, — сказала она дрожащим от нежности голосом, бесстыдно гладя пальцами его лицо. — Я так скучала по тебе.

И прильнула к нему в страстном поцелуе.

Смотреть дальше Ричард не пожелал. В его-то годы красться, словно вор, прячась за скалами и поворотами тропы? Да и к чему, если увиденного было вполне достаточно. Должно быть, эта же женщина предупредила его о смерти маленького короля. Но кто допустил неверную к постели мальчика? И уж не она ли свела его в могилу?

Уильям вернулся в прецепторию еще до того, как взошла луна, но как смотреть ему в глаза, Ричард не знал. И почти перестал спать, проводя долгие ночные часы в раздумьях. О подобном следовало немедля рассказать капеллану и Великому Магистру. Если сам маршал согрешил с женщиной — и, верно, не единожды, — то об этом должен был знать капитул Ордена. Но разве же для этого…?

Господь, — беззвучно молился в тишине своей кельи старый рыцарь, — я мечтал увидеть, как он станет благороднейшим из рыцарей Ордена. Братья зовут его своей Честью, и я вижу, за что. Я знаю, он отважен и великодушен, но неужели…? Дьявольские силы искушают его, но я видел его взгляд и понимаю, что меня он не услышит. Укажи, как же мне спасти его?

Он не спал и в ту ночь, когда в крепость примчался посланец в белом плаще с красным крестом. А потому вышел из кельи, едва заслышав голоса в коридоре.

— Это вы, мессир? — сказал один из встретивших посланца рыцарей, еще совсем молодой мужчина с узким лицом, шапкой черных кудрей и один-единственным пронзительно-голубым глазом. Лотарингец, кажется. И усмехнулся в густую курчавую бороду. — Не желаете ли присоединиться к нашему разговору? Вам, пожалуй, будет полезнее других услышать о подвигах магистра де Ридфора.

Издевка в его голосе была почти осязаемой, но Гастингс предпочел пропустить ее мимо ушей.

— Дурная идея, — заявил второй, тот светловолосый аквитанец с рыжеватой бородой, что, помнится, так бесстыдно поносил Великого Магистра на глазах у едва вошедшего в прецепторию Аскалона Ричарда. — Вилл не оценит.

Поднятый с постели Уильям медленно омыл лицо принесенной ему водой, низко склонившись над деревянной кадкой — замер на несколько долгих мгновений, прижав мокрые руки к лицу, — и сел за свой стол, не потрудившись даже набросить котту из некрашенного полотна. Вот он, корень всех бед, вдруг подумал Ричард, взглянув на него глазами не наставника, но мужчины, увидевшего перед собой во всем превосходившего его соперника. Посмотревшего на то, как тонкая льняная камиза обтянула широкие плечи и мускулистые руки, на видневшийся в незашнурованном вороте шрам на правой стороне груди, на породистое загорелое лицо с аккуратно подстриженной бородой и на падающие на плечи густые медно-каштановые волосы. Слишком длинные для храмовника волосы. Да и сам он, пожалуй, слишком высок и слишком уж красив для смиренного слуги Господа. Женщины, верно, восхищались им и были убеждены, что он способен победить любого врага. Неудивительно… что он не устоял. Если и сам Адам позволил Еве искусить себя, за что был изгнан из Эдема, то чего уж было ждать от мужчины, рожденного в полном грехов земном мире?

— Все мертвы, — заговорил лотарингец без лишних предисловий. — Все, кто выехал с де Ридфором в Тивериаду и все рыцари из окрестных Назарету крепостей. Уцелел только этот безумец и еще двое братьев. И, уж простите, братья, но меня это не удивляет. Посланец сказал, что сарацин было несколько тысяч. Против сотни рыцарей. Чудо, что хоть трое уцелели.

— Известно, где он сейчас? — спросил Уильям, неторопливо расчесав пальцами едва спутавшиеся волосы, и распечатал присланное ему письмо.

— До Тивериады не дошел, — ответил аквитанец. — Лежит в одной из крепостей и стонет от ран.

— Пока сарацины красуются под стенами христианских городов с головами наших братьев на копьях, — процедил лотарингец.

— Да, — мрачно согласился Уильям, пробежав глазами послание. — По словам Тома, Тивериада впала в ужас при виде такого… зрелища. Сохрани нас Господь. Не от мечей, но от командиров-глупцов.

— Брат Томас в Тивериаде? А брат Генри? — решился спросить Ричард, помня, что из всех рыцарей, покинувших Англию вместе с Уильямом, в живых осталось лишь двое.

— Нет, Хэл по-прежнему в Триполи, — качнул головой Уильям, сворачивая пергамент обратно в свиток и кладя его на полностью скрытый под документами стол. Потом подался вперед и сцепил пальцы в замок, уперевшись локтями в столешницу. — Мне приказано отправить в Иерусалим столько рыцарей, сколько я могу выделить без ущерба для гарнизона крепости. Сдается мне, там собирают единую армию.

— Он шутит?! — возмутился лотарингец. — Если сарацины выступят со стороны Египта, мы будем первой крепостью, которую они осадят! И откуда, скажи на милость, нам знать, какое войско они приведут?!

— Ты прав, — согласился Уильям и невесело усмехнулся в короткие рыжеватые усы. — Боюсь, я буду вынужден напомнить магистру о том, как важен Аскалон. Мы не можем обескровить гарнизоны крепостей лишь потому, что де Ридфор жаждет реванша. В прецепториях должны оставаться рыцари, готовые защитить окрестные поселения.

— Ты полагаешь, — сухо спросил Ричард, вновь недовольный таким открытым неповиновением, — что Великий Магистр может потерпеть еще одно поражение?

— Нет, мессир, — ответил Уильям ровным голосом, но глаза у него неуловимо посветлели до светло-серого цвета. Как и всегда, когда он испытывал раздражение или злость. — Невозможно предсказать исход боя, когда не знаешь ни места, ни численности войск, ни даже погоды. Но сарацины, увы, куда сильнее нас. При таком раскладе нам остается только закрыться в крепостях. Пусть они гибнут при штурме, в Аскалоне достаточно стрел и кувшинов с маслом. Как и провианта.

— Ты готов к осаде, но…

— Эта крепость — врата в Египет, мессир. А вокруг нее целый город. В нем нет королей и принцев, но есть сотни христиан. Кто будет защищать этих людей, если я отправлю рыцарей в Иерусалим?

Ричард помолчал и осторожно спросил:

— Могу я… поговорить с тобой наедине?

Уильям на мгновение нахмурил широкие темные брови — не то задумался, стоит ли говорить со стариком, который, верно, виделся ему редкостным глупцом, не то просто недоумевал, к чему клонит Ричард, — и кивнул одновременно повернувшимся к нему друзьям. Те обменялись одинаковыми недовольными взглядами, но покорно вышли из кельи один за другим, притворив тяжелую дубовую дверь.

— Вы желаете отправиться в Иерусалим? — спросил Уильям, и Ричарду померещилось сожаление в его голосе.

— Да. Я предпочту послужить Великому Магистру. Но я, увы, не знаю, что мне ему сказать.

— И о чем же? — не понял Уильям, удивленно приподняв левую бровь.

— О женщине, что приезжала сюда чуть более месяца назад.

На несколько долгих мгновений в келье повисла жуткая, будто мертвая тишина. Лицо Уильяма застыло равнодушной маской, и заговорил он на удивление ровным и спокойным голосом. Но заговорил не сразу. И глаза стали совсем светлыми, словно расплавленное серебро.

— Вы следили за мной? Что ж, меня предупреждали, что де Ридфор послал вас сюда лишь ради того, чтобы шпионить за мной. Но я молился, чтобы это оказалось ошибкой. Вы вправе рассказать ему о том, что видели, мессир. А я не в силах вам помешать. Я лишь прошу вас не бросать тень на честное имя этой женщины. Она не заслужила подобного позора.

Такой покладистости Ричард не ждал. А вот подозрения его возмутили. Он лишь следовал Уставу и не заслуживал того, чтобы его поступки выставляли в дурном свете.

— Я… ничего толком и не видел. Но… Бога ради, Уильям, я понимаю, что каждый может оступиться, но магометанка?!

— Она не магометанка, — качнул головой Уильям, и его лица коснулась волнистая прядь волос. — Еще ребенком она была крещена в Храме Гроба Господня и с тех пор исповедует католическую веру с рвением, какое я редко видел и у тех, кто был рожден во Христе.

— Ты… давно ее знаешь? — спросил Ричард, сам не понимая, зачем. Что изменится, если он узнает, мимолетна эта постыдная связь или нет?

— Пятнадцать лет. Мы встретились у Храма Гроба Господня, случайно, конечно же. Вскоре после этого я… оказал ей услугу, как храмовник. Спустя четыре года судьбе было угодно столкнуть нас вновь. И мы стали любовниками. Я знаю, о чем вы думаете, мессир. Как знаю и то, что я должен был прекратить это много лет назад. Я пытался. Но как бы далеко я ни уезжал, служа Ордену и Иерусалиму, я так или иначе возвращаюсь к ней. Вы были правы, когда говорили, что мужчинам в моей семье слишком нужны женщины, — при этих словах голос у него сделался почти мечтательным. Непозволительный для храмовника тон не понравился Ричарду даже сильнее, чем само признание в столь долгой связи с женщиной. — Мой дед прижил ребенка от иерусалимской сарацинки, барон де Шампер был готов убить даже принца Англии ради моей матери, а я… Что ж, я, видимо, унаследовал черты их обоих. Она сарацинка, и каждое свое сражение я выигрывал ради всех христиан, но прежде всего — ради нее.

Ричард помолчал, против воли задумавшись над этими словами. Он не желал мальчику зла. Но в Уставе было четко сказано, как должно поступить с согрешившим братом.

— Когда вы намерены отправиться в Иерусалим, мессир? — спросил Уильям столь спокойно, словно не он сейчас стоял на краю бездны и Гастингс мог столкнуть его туда одним лишь словом. — Я дам вам сопровождение. Ныне в Святой Земле лучше не путешествовать в одиночку.

— Взамен ты желаешь, чтобы я молчал, не так ли?

Серые глаза вновь потемнели, и Уильям медленно поднял край губ в кривоватой улыбке.

— Нет, мессир. Это должно быть ваше решение. Я не желаю, чтобы вы думали, что взяли грех на душу по моей милости. Устав — это лишь чернила на пергаменте. Силу ему дают люди.

Надежды на старого рыцаря было немного. Что ж, пусть так, пусть расскажет Магистру и его прихвостням, если это угодно Господу. Уильям не мог отделать от мысли, что его даже радует такое стечение обстоятельств. Больше не придется гадать и ждать удара в спину от прежнего наставника. Выдаст его Гастингс или нет, но Уильям хотя бы будет знать, на что ему стоит рассчитывать при новой встрече.

— Я хотел бы поговорить не об этом, мессир. Если вы пожелаете выслушать несколько советов от рыцаря, сражавшегося плечом к плечу с двумя Магистрами Ордена.

Он говорил до самого рассвета, пытаясь за столь короткий срок поделиться всем своим опытом, накопленным за долгие восемнадцать лет — и времени на старые обиды уже не оставалось, — но Гастингс лишь кивал и глаза у него теперь туманились совсем не стариковскими мечтами о подвигах во славу Ордена. А Уильям не мог избавиться от дурного предчувствия.

— Ну, полно, — рассеянно улыбался мессир Ричард, пропуская мимо ушей слова о необходимости всегда иметь запас свежей воды и передвигаться по ночам, чтобы не страдать под палящим солнцем. Быть может, по-прежнему видел перед глазами зеленые холмы и серебряные туманы далекого Альбиона. — Это не первое мое сражение, Уильям. Я, верно, кажусь тебе немощным стариком, но…

— Мессир Ричард, — ответил Уильям, с каждым мгновением боясь за старого рыцаря лишь сильнее. — Вы долгие годы служили Ордену в Англии, и даже самому Папе Римскому не в чем будет упрекнуть вас, если вы изложите ему историю своей жизни. Но здесь не Англия. Я оставил ее половину жизни назад, но я еще помню, сколь прохладно английское лето в сравнении с палестинским. Когда вы наденете доспехи и выступите в поход, первейшим вашим врагом будет жара, а вовсе не сарацины. Я лишь хочу…

— Я понимаю, мальчик, — вновь улыбнулся Гастингс, но Уильяму показалось, что его так и не услышали. — И я счастлив, что мы всё же смогли поговорить, как старые друзья, пусть и напоследок. Даже если мне суждено умереть в первом же сражении с сарацинами, я буду рад отдать жизнь во славу Господа нашего и ради защиты Святой Земли. Как и любой рыцарь нашего Ордена. Не тревожься обо мне, я счастлив наконец послужить Иерусалиму и магистру де Ридфору.

Уильям после вестей о сражении у Крессона был рад служить такому магистру еще меньше, чем прежде, но промолчал, зная, что Гастингс вновь не поймет такого непочтения. А то и скажет, что погибшие в том бою рыцари — достойнейшие из числа тамплиеров — были счастливы встретить смерть в сражении с врагами веры. Уильям не стал бы с этим спорить, но всё же полагал, что сейчас эти рыцари были куда нужнее Святой Земле живыми. Они были нужны на стенах Иерусалима и Тивериады, как когда-то были нужны на полях Монжизара и у стен крепости Шатле у брода Иакова, но по милости Великого Магистра сотня братьев-рыцарей Ордена лежала в земле, а их головы несли на пиках торжествующие магометане.

Жерару де Ридфору предстояло остаться в истории самым надменным и никчемным магистром Ордена тамплиеров, но все его рыцари были уже бессильны этому помешать.

***

Ричард Гастингс покинул Аскалон на рассвете второго дня после того, как в прецепторию пришло послание о поражении близ Назарета. Вышел во внутренний двор к уже ждавшим его рыцарям, сел в седло — беззлобно отмахнувшись от оруженосца, вздумавшего поднести ему скамеечку, — и повернулся к остановившемуся возле его коня Уильяму. Решение далось Ричарду непросто — всю жизнь, с того самого дня, как он вступил в ряды Ордена в лондонском Темпле, Устав был для него превыше любых земных законов, — но… Он знал, что мальчик был не прав. Знал, что тот не должен любить презренную сарацинку. Но он так хотел видеть Уильяма таким, каким представлял все эти годы. Истинным рыцарем Ордена, идеалом, который мог существовать лишь в мечтах старика, понимавшего, что ему уже не стать тем, чье имя братья будут произносить с восхищением.

— Знаешь, я много думал в последний месяц, — признался Ричард, чуть склоняя голову и встречаясь взглядом с серыми глазами. — Полагаю, у Ордена и магистра нынче не найдется времени на… незначительные прегрешения братьев. Если же кто-то пожелает заговорить об этом позднее… Я, увы, уже старик, и с каждым годом память подводит меня всё сильнее. Боюсь, я и не вспомню, что мне довелось видеть и слышать в Аскалоне.

Уильям поднял руку и положил ее поверх сжимавших лошадиные поводья пальцев старого рыцаря.

— Благодарю вас, мессир. Вы спасли от позора достойнейшую из христианских женщин.

— Я… горд видеть, кем ты стал, — сказал Гастингс, чувствуя, как глаза жжет непозволительными для рыцаря слезами. Но вполне позволительными для старика. — Пусть я, признаться, ждал иного, но ты прав. Никто из нас не святой, а ты… благороден и бесстрашен. Пусть иные со мной не согласятся, но мне всё же трудно представить кого-то, кто был бы более достоин маршальского перстня, чем ты. Если я невольно оскорбил тебя…

— Нет, мессир. У меня немало недостатков, я знаю. И я благодарен, что вы по-прежнему указываете мне на них. Иначе я забуду, в чем моя слабость.

— Храни тебя Господь, мальчик.

— И вас, мессир, — ответил Уильям и отступил от лошади. Когда отряд во главе с гордо поднявшим голову Гастингсом выезжал в ворота прецептории, поднимая пыль бодро бьющими по земле подкованными копытами, у Уильяма вновь появилось дурное предчувствие. Остановить старого наставника он бы не сумел — ведь тот по сути выполнял приказ магистра, как и было сказано в Уставе, — но не мог избавиться от давящего чувства страха в груди, что оставило это неловкое, будто скомканное прощание.

Мессира Ричарда он видел в последний раз.

 

========== Глава сорок шестая ==========

 

Раймунд Триполитанский прибыл к королю через две недели после поражения франков у Крессонского источника, ибо времени на ссоры и интриги вокруг трона уже не осталось. Графа сопровождали четверо его пасынков с отрядом рыцарей из Тивериады, люди барона д’Ибелина и едва оправившийся после ранения магистр тамплиеров. К чести Раймунда, выпадов в адрес давнего противника, вынужденного ехать едва ли не плечом к плечу с ним, граф почти и не делал. В первую очередь потому, что считал недостойным глумиться над поражением, стоившим жизни стольким рыцарям, неповинным в опрометчивости своего магистра. Да и сама ссора с де Ридфором виделась ему глупой и мелочной.

Еще до своего вступления в Орден гордый фламандец оскорбился из-за того, что знатной наследнице, обещанной ему в жены Раймундом, неожиданно нашли партию получше небогатого рыцаря. Что думала о подобных переменах сама девица, графа мало интересовало — поскольку заинтересованный в этом браке жених из числа пизанцев уплатил за нее десять тысяч безантов, — а вот оскорбленный де Ридфор слег в лазарете тивериадской прецептории тамплиеров, грозясь умереть от такой несправедливости. А оправившись от недуга, и вовсе изъявил желание присоединиться к Ордену, словно желал показать: удар был столь силен, что отныне де Ридфор мог найти утешение лишь в монашеской стезе.

Когда об этом стало известно Раймунду, он нашел поступок оскорбленного фламандца излишне… демонстративным. Если де Ридфору было угодно добиваться успеха в рядах тамплиеров, то было, без сомнения, его право — и дела его, надо сказать, шли весьма успешно до рокового сражения у Крессона, — но если упрямец желал кому-то насолить своим вступлением в Орден, то насолил лишь себе. И, пожалуй, всем храмовникам. Но уж точно не баронам Иерусалимского королевства.

Бароны, привыкшие ставить своих людей за спины тамплиеров и госпитальеров, напротив ликовали при виде рвущегося в бой магистра. Пусть белые плащи примут на себя основной удар в предстоящем сражении. В конце концов, их долг в том и состоял, чтобы умирать за христиан.

А сражения — грандиознейшего боя со времен победы Балдуина при Монжизаре — было не избежать. Рыцари, впрочем, к этому и не стремились. Храмовники и едва избравшие нового магистра госпитальеры жаждали отмщения, мирские рыцари — славы, а наемники — наживы. Жерар де Ридфор передал королю всё золото, что привез с собой из путешествия на Запад и к английскому двору, но тамплиеры восприняли этот поступок с невиданным воодушевлением.

— Да король не вернет нам этот долг до конца своих дней. Отныне он обязан нам, как никто другой, — говорили рыцари, искренне гордясь столь щедрым жестом своего магистра. Ричарда Гастингса же не покидало странное чувство… досады, когда он слышал подобные речи.

Должно быть, я слишком привык к тому, что магистра незаслуженно поносят, а не хвалят, повторял он в мыслях, но вместе с тем не мог перестать задаваться одним вопросом.

А что, если мальчик был прав? Ричард поклялся беспрекословно подчиняться своему магистру, но, если вдуматься, откуда у столь умного и благородного мужчины, как Уильям, такая неприязнь к де Ридфору? Личная обида? Уильям, без сомнения, был слишком горд и вольнодумен для храмовника, но уж точно не мелочен. И не стал бы ссориться с де Ридфором первым, даже будь тот обыкновенным рыцарем. Неужто магистр первым невзлюбил его за надменность и излишнюю самостоятельность? Трудно было винить его за это, но ведь и Уильям не простой орденский брат. Маршал должен быть опорой Великому Магистру в столь непростое время, а вовсе не первым из числа несогласных с ним. Особенно, когда он умен и опытен в бою. Вопреки опасениям Уильяма, Ричард запомнил многое из того, что мальчик говорил ему о сражениях в духоте палестинского лета.

И как же прискорбно было сознавать, что этот острый маршальский ум был отточен под чутким руководством другого рыцаря. Уильям почти не говорил о нем, но вместе с тем едва ли не в каждом его слове слышался отголосок чужих речей. Ричард не знал, каким он был — этот давно покинувший мир рыцарь, — но не мог избавиться от неприятного чувства зависти. Он принял Уильяма в Орден — и так мечтал о его возвышении, пусть и осмелился сказать об этом, лишь прощаясь с ним в Аскалоне, — но настоящим храмовником мальчик стал не в Англии, а в Святой Земле. И так легко принял — впитал — чужой взгляд на мир, словно песок — морскую волну. Взгляд, который Ричард не понимал.

Тем обиднее было слышать восхищение из уст других рыцарей и даже капеллана Ордена в Иерусалиме.

— А, Льенар де Валансьен, — улыбнулся капеллан, услышав вопрос старого рыцаря. — Я помню его еще в те годы, когда он не был командором Бейрута. Эту крепость ему отдал магистр де Сент-Аман, покойся он с миром. А вот магистр де Бланшфор, мир его праху, предпочитал держать брата Льенара… поближе к себе. Брат Льенар был достойным рыцарем, но уж больно своевольным. Да простит меня Господь, — при этих словах капеллан уже почти смеялся, — но сколько лет я служу Ордену, а второй такой язвы в наших рядах не встречал ни разу. Нрав у него был наглый без меры, и никакими епитимьями этого было не исправить. Но, — вновь погрустнел капеллан и тяжело вздохнул, — сражался он отчаянно и ни разу не показал врагу спины. И погиб так же, как жил, защищая покойного короля Балдуина. Помнится мне, наш нынешний маршал служил первые несколько лет именно под началом брата Льенара. И это, любезный брат, заметно!

— Вот как?

— Да, брат. Так уж вышло, что Льенар оказывал огромное влияние на всех, кого встречал на своем жизненном пути, и особенно на молодых рыцарей. Нрав у него, как я и сказал, оставлял желать лучшего, но он был предельно честен. Потому, верно, и язвил. И пусть порой он бывал излишне жесток, но лишь во благо нашего Ордена. Его младший брат вырос таким же. Вы, верно, видели его в Аскалоне, брат. Ариэль де Валансьен. Высокий, голубоглазый, с узким лицом. Вернее, глаз-то у него всего один, второй он потерял в сражении при Форбеле четыре, как мне кажется, года назад.

Что ж, это многое объясняет, подумал Ричард, одновременно с этим поразившись таланту капеллана помнить едва ли не всех рыцарей, приходивших к нему на исповедь. Но неудивительно, что этот Ариэль пользовался таким доверием Уильяма. С аквитанцем же, надо полагать, мальчик подружился сам, что, сказать по правде, Ричарда удивляло. К дружбе с английскими рыцарями Уильям, помнится, не стремился совершенно. Да и теперь он, как показалось Ричарду, поддерживал с братом Генри и братом Томасом разве что приятельские отношения. Друзьями эти двое рыцарей — его земляки, дышавшие одним воздухом с ним в детстве и отрочестве, — так Уильяму и не стали.

Странный выбор, но Ричард обещал себе не судить мальчика. Раз уж он закрыл глаза даже на такой проступок, как нарушение обета целомудрия, было бы неразумно с его стороны спорить из-за такой малости, как выбор сторонников. Ричард и сам толком не понимал, чего он хотел достичь своими расспросами. Быть может… просто пытался понять?

Они покинули Иерусалим несколько дней спустя через северные ворота города, что христиане называли их Вратами Святого Стефана, а магометане — Вратами Победы. Кавалькада рыцарей в белоснежных плащах и сержантов в черных сюрко с красными крестами проехала сквозь магометанский квартал, сверкая начищенными песком кольчугами и отполированными стременами, шпорами и кольцами конских трензелей*. Жители квартала встретили их настороженными взглядами и затаенными надеждами на поражение христиан в грядущем сражении. Не все они, но многие.

Маленькая чернокосая девочка с яркими голубыми глазами проводила рыцарей удивленным взглядом и спросила, подергав за грубоватую наощупь льняную юбку:

— Куда они едут, мама?

Сарацинка в повязанном на черные кудри голубом платке и светло-синем платье — она красила отрезы льна сама, чтобы не тратить лишнего на трудную и долгую окраску у какого-нибудь ремесленника, потому цвет лег не слишком ровно, — долго смотрела вслед покидающим городхрамовникам, пока последний из них не скрылся в клубах пыли над ведущим в Наблус и Дамаск трактом. Она перекрестила их, не обращая внимания на возмущенные взгляды магометан, и на несколько мгновений прикрыла едва подкрашенные глаза в надежде удержать перед внутренним взором лицо каждого из проехавших мимо мужчин. И вызывать в памяти еще несколько.

Храни вас Господь, бесстрашные рыцари. Я буду молиться за вас. За всех вас.

— Они отправляются на войну, милая, — ответила она, поднимая ресницы. Видение умиротворенных, чуть сонных глаз — цвета мерцающего в полумраке серого жемчуга — медленно растаяло в лучах поднимающегося над крышами солнца. — Идем. Дедушка ждет меня в лавке. И он обещал дать тебе новый урок письма.

***

Бароны Иерусалимского королевства встретились в четырех милях к северо-западу от Назарета, в стенах города, который франки называли Ла-Сефори, а сарацины — Саффурия. Четыре года назад король Балдуин уже собирал войска близ этих стен, но тогда рыцари прождали несколько месяцев прежде, чем смогли встретиться с армией Салах ад-Дина, и сражения, в котором они смогли бы показать врагу всю мощь воинов Христа, так и не произошло. Тогда сам Ги не решился дать сарацинам подобный бой, опасаясь потерять всю армию королевства, но в ночь со второго на третье июля 1187 года судьба была уже не столь милостива к христианам.

Незадолго до заката королю принесли весть о том, что египетский султан осадил Тивериаду с сорокатысячным войском. Покрытый пылью с головы до ног гонец — рослый красавец с пронзительно-синими глазами — ворвался на военный совет, где бароны обсуждали поход на сарацинские земли, и, едва поклонившись высокородным мессирам, протянул графу Раймунду письмо от его жены.

— Тивериада в кольце сарацинских войск, мессир! Графиня Эскива умоляет вас поспешить ей на помощь и спасти верных вам мужчин от смерти, женщин — от поругания, а город — от разграбления.

Граф коротко кивнул посланцу, давая понять, что его присутствие на военном совете неуместно, и неторопливо прочел письмо под гомон встревоженных баронов. Старший из пасынков графа упал на колени перед его стулом и схватился руками за полы длинной графской котты.

— Мессир, молю, спасите мою мать от участи магометанской пленницы! Она многие годы была вам верной женой и ничем не заслужила такого позора!

— Выступим на рассвете и разобьем этих нехристей! — поддержал магистр тамплиеров. — Отсюда до Тивериады день пути. Даже если сарацины бросятся бежать, узнав о наступлении, далеко они не уйдут. У нас есть шанс покончить с правлением Салах ад-Дина и насадить его голову на копье! Пришла пора обойтись с ним и его сыновьями точно так же, как он поступал с нашими рыцарями!

— Не кричите, магистр, — негромко сказал граф. — Сарацины окружили мой город, а не ваш. И угрожают моей жене, а не вашей. А потому…

— По вашей милости, — процедил магистр, мгновенно вспомнив о причинах своей вражды с Раймундом, — у меня нет жены. Но если бы она была, ни один рыцарь не посмел бы назвать меня трусом, бросившим возлюбленную на милость нехристей-сарацин!

— Побойтесь Бога! — возмутился другой пасынок графа, гневно раздувая ноздри. — Наш отчим — достойнейший из воинов Святой Земли и не боится презренных…!

— Довольно, — вновь вмешался Раймунд. — Ваше Величество, у нас бывали разногласия в прошлом, но я хотел бы вновь заверить вас и других баронов в своей безоговорочной преданности и любви к Иерусалиму. А потому я предпочту увидеть лежащей в руинах лишь одну Тивериаду, а не всю Святую Землю. Сейчас нельзя атаковать. Салах ад-Дин — умнейший из полководцев, когда-либо рождавшихся на этот свет, и первым делом он отрежет нас от пресной воды, если мы выступим к Тивериаде. Его войско почти вдвое больше нашего, а лето в самом разгаре и жара будет невыносима.

— Господь с вами, мессир! — оскорбленно ответил магистр тамплиеров. — По-вашему, мои рыцари не знают, как запасти воду в бурдюки?

— Этого не хватит, — отрезал Раймунд, и король, казалось, был готов к нему прислушаться. Барон д’Ибелин молчал, не видя смысла повторять то, что уже было сказано графом. Даже на закате солнце продолжало жечь, словно пламя, рвущееся из кузнечного горнила, а султан был умнее половины франкских баронов вместе взятых. Он уже расставил на них ловушку, напомнив им о рыцарской чести и клятве защитить благородную женщину от беды, и теперь лишь ждал, когда эта ловушка захлопнется. Жена графа Триполитанского была не более, чем приманкой, но из всех собравшихся на военном совете мужчин это понимали разве что трое. А Балиан не переставал благодарить в мыслях небеса за то, что острый ум не изменил Раймунду и в столь трудный для него час. Будь на месте графини Мария, и Балиан уже отдал бы приказ выступать, не задумавшись о том, сколько рыцарей погибнет. Лишь бы только спасти ее от сарацин.

Король, казалось, был готов с этим согласиться. Куда разумнее было держать позиции у источников пресной воды, дожидаясь, пока Салах ад-Дину надоест осаждать Тивериаду и он решит вернуться в Дамаск. Тем самым оказавшись в том же положении, в какое хотел поставить христиан. Пусть сарацины изнывают от жажды, а франки, разбившись на небольшие отряды, наносят им стремительные удары в арьергард. Однажды Ги уже применял такую тактику — в осенних сражениях в Изреельской долине почти четыре года назад, — и это помогло ему не потерять войско в бессмысленной резне.

Но едва на лагерь христиан опустилась ночь, как в шатер к королю явился Жерар де Ридфор. И заявил звенящим от ярости голосом:

— Раймунд Триполитанский желает вашего позора. Он волк в овечьей шкуре, что готов пожертвовать даже собственной женой ради того, чтобы выставить Ваше Величество трусом, не способным отстоять свои земли. Вспомните, что говорили о вас, когда вы не дали сарацинам боя в Изреельской долине и у стен Керака!

— Мессир де Ридфор… — пытался защищаться Ги, растерявшись от такого напора, но магистр наступал на него так, словно говорил с последним пахарем, а не с королем Святой Земли.

— Вспомните, как ваши враги смеялись вам в лицо и Прокаженный Король решил, что вы недостойны быть регентом королевства! Теперь на кону стоит гораздо большее! Они отнимут вашу корону, запрут вашу жену и дочерей в монастыре и посадят на трон эту девчонку Изабеллу, эту дочь византийской шлюхи, чей муж ныне так старательно притворяется вашим другом! Хотя всего месяц назад был вашим злейшим врагом! Вы этого желаете?! Несмываемого позора, который останется в памяти людей до Страшного Суда?! И даже тогда вас осудят вновь! За то, что вы отдали Иерусалим в руки ничтожных людей! Но осудят уже не люди, а сам Господь Бог!

— Довольно! — ответил Ги, вскинув руки в надежде напомнить разбушевавшемуся магистру, что тот переходит все границы. — Я… Я услышал вас, мессир, и я… Я…

— Прикажите выступить на рассвете! Я умоляю вас не верить их лживым речам! Ваша жена нуждается в сильном и бесстрашном муже, в истинном короле, так покажите же ей, что она не совершила ошибку, увенчав вас короной! Если вы отступите сейчас, ей вновь напомнят о том, каким кошмаром обернулась ее коронация! Вновь скажут, что то была кара Божия, как и новое наше поражение!

— Но стоит ли… так рисковать, мессир? — растерянно бормотал Ги, нервно потирая руки в тяжелых золотых перстнях. — Вы сами знаете, патриарх Иерусалимский отказался присоединиться к нашему походу, сказался больным и…

— Но Крест Животворящий с нами! — воскликнул де Ридфор, взмахнув рукой в сторону выхода из шатра. — Шагните в ночь, и вы увидите его под стражей моих верных тамплиеров! Разве под силу презренным магометанам остановить армию, несущую с собой одну из величайших реликвий христианского мира?! Господь не оставит нас, Ваше Величество, но лишь если мы докажем Ему свою любовь и преданность! Если мы разобьем врагов христианской веры!

Ги молчал долго, уже не решаясь спорить с кричащим магистром, и с каждым новым словом де Ридфора в душе короля зарождалось всё больше сомнений. Сибилла ждала, что он вернется героем. Весь Иерусалим, вся Святая Земля и даже распростертые над ними небеса ждали, что он вернется в свой дворец победителем. Как можно было обмануть надежды стольких?

— Будь по-вашему, мессир. Мы выступим на Тивериаду на рассвете.

Время бездействия прошло. И пусть враги утонут в реках крови, пролитой в час решающего сражения.

Комментарий к Глава сорок шестая

*трензель — металлические удила, соединенные кольцами с ремнями узды.

 

========== Глава сорок седьмая ==========

 

Комментарий к Глава сорок седьмая

Crystallion — The Battle — Saracen Ascension.

 

Лирическое отступление. Это песня из альбома «Hattin», целиком посвященного Битве при Хаттине 1187 года, и, собственно, в этом альбоме что не песня, то одна сплошная годнота. Я даже затрудняюсь сказать, какие из песен шикарнее: те, что от лица Саладина, или те, что от лица крестоносцев. Рекомендую всем, кто интересуется Крестовыми Походами и пауэр-металлом.

Стрелы летели со всех сторон роем смертоносных пчел, со свистом рассекая дрожащее в раскаленном воздухе марево. Сарацины стреляли на скаку, приближаясь к войску неприятеля лишь на расстояние полета стрелы и стремительно отступая вновь. Из Ла-Сефори христиане выступили еще до рассвета — король не хотел спешить, и магистр тамплиеров торопил его вновь и вновь, пока Ги не сдался, — но стоило восходящему солнцу осветить кольчуги и шлемы, как магометанские дозорные немедленно заметили ослепительный блеск медленно движущегося войска. Тысячи лошадиных копыт поднимали с иссушенной зноем земли мелкую песчаную пыль, и армия Иерусалимского королевства будто тонула в серо-желтых волнах, увязала в них, как в непроходимом болоте, и молилась, чтобы те, кто шел впереди, не сбились с пути. Солнце поднималось всё выше и жгло всё сильнее. Отражалось от начищенного до блеска металла — зачем, чего ради они так красовались перед жителями Иерусалима? — и слепило беспрерывно слезящиеся глаза. По покрасневшим обветренным щекам катились слезы и пот, но совсем не остужали обожженную солнечными лучами кожу.

Вода закончилась к полудню. Как бы ни хвалился Жерар де Ридфор умом и выносливостью своих рыцарей и сержантов, жара победила их всех. Их камизы, котты и плотные стеганные поддоспешники пропитались по́том насквозь, но рыцари не могли сбросить даже плащей, в которые кутались, словно в ознобе. Металлические звенья кольчужных рукавов мгновенно раскалялись на солнце и лишь усиливали страдания рыцарей. Со всех сторон доносилось нестройное бормотание псалмов.

Dominus regit me…

Господь — Пастырь мой… Господь ведет меня…

Стрелы вонзались в растрескавшуюся на жаре землю и надрывно ржущих лошадей. Люди уже не кричали. Лишь валились из седел, повисая на стременах, и другие оборачивались на дробный стук капель. Крови, но в тот миг они были согласны напиться и кровью, лишь бы только унять терзающую их жажду и головокружение.

Animam meam convertit…

Подкрепляет душу мою…

Но жара становилась всё сильнее, и решимость воинов стремительно угасала.

Господи, шептали тысячи иссушенных губ. Пошли нам дождь. Пошли хоть несколько капель воды, хоть одно облако на этом прокля́том голубом небе. Яви нам свое величие, как явил его Моисею и Иисусу Навину, заставив море разверзнуться, а солнце — остановить свой небесный ход.

Super aquam refectionis educavit me…

Водит Он меня к водам тихим…

Воды не было. Долина смертной тени раскинулась перед ними на многие мили вперед, бело-желтая, лишенная рек, ручьев и даже спасительной тени от деревьев, но не жезл и посох, о защите которых они просили в молитвах, простерлись над ними, а Длань Аллаха. Уже не заслоняя солнце, как в часы кровопролитной осады Керака, а гоня прочь и ветер, и едва заметные глазу прозрачно-белые облака. Смерть шла рука об руку с воинами Иерусалима, принимая их в свои холодные, в тот миг становившиеся столь желанными, объятия, и с каждым часом ее свита становилась всё больше.

— Мессир, — хрипло окликнул Ричарда один из молодых братьев-рыцарей, совсем еще мальчишка, у которого и борода-то толком не росла. И протянул ему свой бурдюк, подведя коня чуть ближе. — Возьмите, мессир. Здесь еще осталось на один глоток.

— Храни тебя Господь, мальчик, — ответил Гастингс, не узнавая собственный голос, но воду не взял. — Нет, оставь себе. Молодым нужно больше сил, чем старикам. Когда придет час сражения, Магистр будет надеяться на тебя, а не на меня.

Перед глазами у него расплывались разноцветные круги, и все молитвы были лишь о том, чтобы не упасть с коня и не подвести братьев. Пусть его сил хватит лишь на один удар, но разве не об этом ударе он мечтал с тех самых пор, как вступил в ряды тамплиеров? Господь повелел, чтобы Ричард всю жизнь служил Ордену в Англии, и лишь на старости ему было позволено увидеть Святую Землю и белые стены Иерусалима, помолиться в Храме Гроба Господня и коснуться рукой Животворящего Креста, на котором был распят Христос. После такого чуда он не боялся даже самой страшной из смертей человеческих, и виднеющийся впереди Крест, денно и нощно охраняемый командором Иерусалима и десятью достойнейшими рыцарями, придавал Ричарду куда больше сил, чем глоток воды. Это был миг, которого он ждал всю свою жизнь, час его величайшего триумфа, и весь мир сузился до белой в лучах солнца полупустыни, до узкой полосы сухой растрескавшейся земли, словно Ричард уже смотрел на него сквозь прорезь топфхельма. Он не думал о том, что будет после и будет ли вообще. Ибо сейчас для него не существовало ни прошлого, ни будущего. Лишь сражение с магометанами.

На закате небо вокруг медленно садящегося солнца стало красным. Будто кто-то расписал его яркими красками, как фреску на стене, и переливы багрового и рубинового цвета ложились неровными мазками от линии горизонта до самого зенита. Кровавое небо и кровавое солнце, почти сливающееся с ним в глазах старого рыцаря.

— Дурной знак, — прошептал кто-то из братьев растрескавшимся от жажды и кровоточащими губами. С самого начала, с первого шага от источников Ла-Сефори к Тивериаде их сопровождали дурные предзнаменования. Кто-то шептал о колдунье, не имеющей обличья — ибо одни рыцари говорили, будто видели сгорбленную старуху в лохмотьях, а другие — прекрасную магометанку в звенящих украшениях и шелковых шальварах багряного цвета, — а кто-то вспоминал, что в прошлую ночь лошади отказывались пить. Отказывались уходить от источников. Еще один сержант рухнул с коня без сил, но двое других братьев в черных, будто дымившихся на солнце сюрко с красными крестами помогли несчастному вновь сесть в седло. С юга впервые подул горячий, не приносящий облегчения ветер, и видневшаяся впереди двуглавая вершина — Рога Хаттина — уже занимала собой треть медленно чернеющего неба. Мудрецы говорили, будто именно с этой горы Иисус произнес Нагорную Проповедь, но у Ричарда не осталось сил восхищаться и благоговеть. Разноцветные круги перед глазами сделались черными пятнами, и всё расплывалось уже не от беспрерывно дрожащего в воздухе марева, но от непроходящего головокружения. Кого-то из братьев мучительно рвало, и бедолага склонился с седла так низко, что высокая передняя лука с силой врезалась ему в живот, лишь усугубляя страдания. Ричард видел одного такого рыцаря, но по всему войску задыхались, слепли от черных пятен перед глазами и даже теряли сознание десятки мужчин, привыкших считать себя сильнейшими из христиан. Багровое солнце победило их всех.

— Остановимся здесь, Ваше Величество, — просипел магистр тамплиеров сквозь запыленную куфию. — Мои разведчики докладывают, что к Тивериаде не пройти. Сарацины стоят вокруг озера стеной.

— Озеро большое, — заметил коннетабль столь же сиплым и усталым голосом. — Недаром же… его испокон веков зовут Галилейским морем. Оно протянулось на тринадцать миль, неужели мы не найдем места, чтобы напиться?

— Люди измучены, — вмешался в разговор граф Раймунд. — Я… согласен с магистром де Ридфором. Сейчас мы не сумеем пробиться к озеру.

— Нам нужна вода! — прохрипел коннетабль. — Ги, мы должны попытаться! Люди гибнут! И не в сражении, а под солнцем и сарацинскими стрелами! Я предпочту умереть в бою, а не от жажды или случайного выстрела!

— Довольно, — сказал король, утирая пот с лица дрожащей от усталости рукой. — Мы должны разбить магометан, а не сложить головы в бесславной попытке добраться до воды, словно оголодавшие звери — до куска мяса. Граф Раймунд прав, люди измотаны и не сумеет оттеснить врага от озера. Нужно дать им хотя бы несколько часов передышки. Остановимся до рассвета.

Магометане лишь этого и ждали. Не успели обессилевшие рыцари спешиться и начать поднимать шатры на склонах Хаттина, как у между холмов вспыхнула высушенная зноем трава. Густой дым поднимался вверх, послушный малейшему дуновению ветра, слепил глаза еще сильнее угасшего за горизонтом солнца и жег истерзанные жаждой и раскаленным воздухом горла. Франки задыхались и давились надрывным кашлем. Найдись хоть у кого-нибудь из них глоток воды, и рыцари схватились бы за мечи, позабыв все свои клятвы и обеты. Ричард молился вновь, упав на колени на пожухлую траву и чувствуя, что уже не поднимется без чужой помощи.

Дай мне сил, Господи, пережить эту ночь. Дай сил умереть достойно, во славу Твою и для спасения этого города, что я не видел прежде, но верю — он прекрасен, как сам Иерусалим.

— Они сожгут все растения на мили вокруг! — отчаянно кричали расставленные по холму дозорные.

— Силы небесные, лишь бы пламя не пошло вверх!

— Копайте траншеи! Не станет травы — нечему будет гореть!

— Снимайте плащи! Будем тушить ими, если придется!

— Пресвятая Дева Мария, защити! Если и плащи загорятся…!

Но воды у них не было. Лишь запасы еды, которых хватило бы на несколько недель, но никто из рыцарей и пехотинцев не мог проглотить и куска, и даже те, кто сумел прислушаться к словам командиров и следовавших с войском капелланов, лишь бессильно давились принесенной им едой. Белесый в ночной темноте дым стоял над лагерем туманом, застилавшим глаза дозорным и душившим как простых воинов, так и всемогущих баронов. Сарацины бесстрашно атаковали лагерь снова и снова, придерживаясь столь выгодной для них тактики стремительных налетов и отступлений, теряли немало людей — когда разъяренные из-за долгого перехода и жажды рыцари обнажали мечи и беспощадно рубили всякого, кто не был их собратом, — но всё же добились своего. Отдохнуть христианам в ту ночь так и не удалось. Те, кто сумел подняться на ноги с рассветом, молились уже не о победе, а о конце еще не начавшегося сражения. Даже попади они в плен… Господь, пусть магометане будут милосердны и не откажут им в глотке воды.

И те, кто остался с королем и баронами, собираясь стоять насмерть, не находили в себе сил судить тех, кто сдался и бежал, бросая оружие к ногам магометан и лишь униженно моля разделить с ними хотя бы пару капель.

Ричард ждал, что войска султана пойдут в атаку, едва только солнце поднимется над Галилейскими холмами, но сарацины медлили. Они окружили врагов со всех сторон, черными волнами перемещались по холмам и кричали, прославляя Аллаха и пророка Мухаммеда. Ликовали, надеясь на скорую победу. Ричард думал, что уже не сумеет сесть в седло — всё тело ломило, руки и ноги не гнулись, а в пересохшем рту стоял кислый вкус, и из растрескавшихся губ сочились капельки крови, — но еще один взгляд на гордо поднятый над головами христиан Животворящий Крест всё же сумел ненадолго вдохнуть в него силы.

Умереть достойно. Ничего другого ему уже не оставалось.

— Идем на восток! — передал приказ короля командор Иерусалима. Ги и его советники еще надеялись прорваться к огромному, словно море, озеру, способному напоить всех христиан Святой Земли разом. Оно было так близко, что у воинов кружилась голова от мерещившегося им вкуса и даже запаха ледяной озерной воды.

— Отец? — с почтением спросил аль-Афдаль, когда ждущему на вершине одного из холмов султану доложили о том, что неверные намерены сняться с места и продвигаться дальше к осажденной Тивериаде. Салах ад-Дин пристально смотрел на двуглавую гору, потирая пальцами подбородок, и размышлял. Ему даже не нужно было начинать это сражение, солнце и дым убивали врагов куда быстрее, чем сабли его верных мамлюков.

— Пусть воины продолжают стрелять. И сожгите всю траву и кустарники, что только растут на этих холмах, но заставьте неверных задохнуться в дыму.

Стрелы летели сквозь едкие серо-зеленые клубы, вонзаясь в измученные тела людей и лошадей. Кафиры отвечали выстрелами из арбалетов, из последних сил поднимали оружие и убивали правоверных даже обломками своих копий, не выдержавших прежних столкновений. Они дрались, как раненые львы, но у брата султана это вызывало лишь усмешку.

— Умирающий зверь опасен до тех пор, пока из его ран не вытекут последние капли крови. И уже к закату этот христианский зверь издохнет в мучениях.

— Иншаллах, — согласился с ним Салах ад-Дин. На всё воля Аллаха.

И едва заметно улыбнулся, когда понял, что Раймунд Триполитанский намерен попытаться прорвать смыкавшееся вокруг христиан кольцо вражеских войск.

— Пусть уходит.

— Отец? — вновь спросил аль-Афдаль, не сумев скрыть удивления. Отпустить этого кафира, дважды бывшего регентом королевства франков? Он счел бы честью самолично принести отцу голову этого неверного и в одно мгновение ока вскочил бы в седло гарцующего на месте жеребца, чующего удушливый запах смерти и жаждущего кровопролития не меньше, чем его хозяин.

— Подумай, о мой воинственный сын, — сказал султан, принимая из рук раба кубок с ледяным шербетом. — Что почувствуют неверные, когда увидят, как их враги расступаются перед моим давним союзником? Граф, верно, поклялся королю, что все наши договоренности в прошлом, но что будут значить все его клятвы против деяний? Кто сражается рядом с ним? Барон д’Ибелин? Что ж, пусть и он бежит, этот барон королю тоже не друг.

Салах ад-Дина не зря называли мудрейшим из султанов, когда-либо собиравших под своим началом объединенную армию магометан. И уважали не только его друзья, но и его враги. Не будучи жестоким человеком по натуре, он поступал так, как того требовал его долг перед правоверными. И всегда был готов как обезглавить тысячи врагов, так и проявить милосердие к побежденным и принять их, словно давних друзей. Но прежде они должны сложить оружие.

Граф Раймунд, четверо его пасынков и еще несколько знатных баронов сумели прорваться сквозь ряды врагов, но всякий, кто наблюдал за этим столкновением, не знал, что и подумать. Быть может, магометане расступились перед людьми Раймунда, побоявшись тяжелой рыцарской конницы, десятилетиями наводившей ужас на противников франков. Но Жерар де Ридфор не поверил этому ни на мгновение. И закричал, хоть и понимал, что покидающий поле боя барон его не услышит:

— Предатель!

— К седловине! — приказал одновременно с ним коннетабль, кашляя от саднящего горло дыма и указывая рукой на проход между Рогами Хаттина. — Ради нашего отца и матери, ради королевства и ради самого Господа Бога, Ги, послушай меня! Рога помешают им атаковать нас с боков, и мы прорвемся сквозь строй магометан, словно удар копья! Если ударим по самому султану, то сможем заставить его отступить!

— К Кресту! — закричал магистр тамплиеров, когда растерявшийся, мечущийся на своем жеребце король кивнул брату и едва слышно выдохнул. Амори что-нибудь придумает. Амори находит выход даже тогда, когда самому Ги кажется, что надежды уже не осталось. — Знамя к Животворящему Кресту!

Меткий выстрел из лука оборвал жизнь брата, несшего черно-белый Босеан, через мгновение после того, как голос магистра утонул в клубах дыма и пыли.

— Знамя! Поднимите знамя!

Оно взвилось вновь — символ Ордена, что всегда должен быть виден сражающимся, ибо тот, кто потеряет его из виду, не будет знать, где собираются его братья, — и ряды тамплеров медленно повернули измученных коней. Магистр не сомневался, что даже им удастся переломить ход сражения и обратить султана в бегство, все орденские лошади падут еще до заката. Ричард Гастингс сжал копье дрожащей рукой. Солнце слепило его, и сердце, казалось, билось через раз — сердце билось в последний раз, — но он вложил всю оставшуюся силу в удар шпор по лошадиным бокам.

Sed nomini Tuo da gloriam…

Имени Твоему дай славу…

Расстояние стремительно сокращалось. Из-под копыт летел песок, мелкие камешки и осколки вулканического стекла, щедро усеивавшие склоны Рогов. Склоны давно потухшего вулкана, по-прежнему блестящие на солнце разбросанными по ним черными обсидианами.

Et ut inhabitem in domo Domini in longitudinem dierum.

И я пребуду в доме Господнем многие дни.

Он умер мгновенно. Опущенное горизонтально копье пробило грудь врага — магометанина в обмотанном тканью коническом шлеме, — но на смену одному павшему немедленно пришел другой воин, рассекший воздух изогнутой саблей и нанесший мощный рубящий удар по плечу и груди. Тот не был смертельным — кольчуга и поддоспешник всё же сдержали чужой клинок, не позволив нанести глубокую рану, — но сердце не выдержало. Он исполнил свой долг. Дошел до места сражения, задыхаясь и изнывая от жажды, и не посрамил честь своего Ордена в бою. Он мог оставить свое служение более молодым и сильным.

Бой между Рогов Хаттина продолжался до самого заката. Дважды христианам почти удавалось прорваться сквозь кольцо врагов, и дважды их отбрасывали назад. Тела тех несчастных, что падали под копыта бьющихся и мечущихся лошадей, изуродовало до неузнаваемости и лишь по их броне можно было понять, где лежит мертвый франк, а где сарацин. Когда солнце коснулось краем багрового диска едва видневшихся в дыму западных холмов, король Иерусалимский сдался. И позволил привести его к шатру султана безоружным и с непокрытой головой, лишенной поблекшего от пыли и песка шлема с золотым ободком короны. В первые мгновения Ги даже не услышал, что говорит ему гордый победитель. Амори по-прежнему задыхался и кашлял, едва переставлял ноги, из-под пробитой в трех местах кольчуги медленно сочилась кровь, и Ги подставил ему плечо, боясь, что брат рухнет в пыль и сарацины оставят его умирать здесь, если он не сумеет подняться вновь.

— Ваше Величество, — вежливо обратился к побежденному королю Салах ад-Дин, заговорив на лингва франка с таким безупречным выговором, словно сам был франком. — Позвольте предложить вам бокал прохладного напитка. Вы, верно, измучены жаждой.

Издевки в его голосе не было. Не стой Ги посреди поля боя, погребенного под таким числом бездыханных тел, что земли было уже не разглядеть, и он, пожалуй, даже поверил бы дружелюбию султана. Но отказаться от поднесенной ему тяжелой золотой чаши не решился. Этот жест делал его гостем Салах ад-Дина, а не врагом, и означал, что сегодня его голове не суждено расстаться с плечами.

Куда труднее было заставить себя сделать всего один глоток — ледяной шербет показался ему напитком богов, амброзией, о которой так часто писали древнегреческие мудрецы, говоря, что ее вкусу и сладости нет равных среди всего человеческого питья, — и передать чашу изнывающему брату. Султан не возражал. Ни когда пил Амори, ни когда за золотые ручки чаши схватился магистр тамплиеров. Но едва оставшийся в чаше глоток захотели предложить Рено де Шатильону, как Салах ад-Дин властно поднял руку и сказал:

— Этот неверный недостоин быть гостем благородного человека. Я дам ему последний шанс искупить свои грехи и прощу его преступления, если он отвергнет ложную христианскую веру и признает, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его. Я милосерден и не стану более преследовать Рено де Шатильона, если он раскаится.

— Будь моя воля, — ответил Рено, не выказывая и тени страха перед лицом давнего врага, — и я бы снес голову каждому сарацину, что смеет топтать Святую Землю.

— Будь по-твоему, неверный, — сказал Салах ад-Дин ровным голосом и поднялся на ноги. В первое мгновение Ги показалось, что султан лишь желает посмотреть мятежному барону в глаза, и стремительный удар сабли застал его врасплох. На смуглое лицо Салах ад-Дина брызнула яркая кровь, Рено осел, еще пытаясь зажать рукой рубленую рану на шее, и второй удар отсек его полуседую голову, откатившуюся к ногам молодого мужчины, удивительно схожего на лицо с султаном.

— Наденьте ее на копье, — велел Салах ад-Дин, вытирая лезвие сабли поспешно поданным ему шелковым платком. — Пусть все видят, что этот безбожник наконец встретил свой заслуженный конец.

Амори согнулся в новом приступе кашля и бессильно рухнул на колени, упираясь рукой в царапающий пальцы песок. По земле потекли новые ручейки крови.

— Умоляю! — воскликнул Ги, хватая его за плечи и не смея даже думать о том, что султан может отказать. — Моему брату нужен лекарь!

Султан посмотрел на них сверху вниз, — какими, верно, жалкими казались ему двое запыленных окровавленных рыцарей, — и щелкнул пальцами, бросив отрывистую фразу на арабском. Не отказал.

Багровое солнце почти скрылось за холмами на западе. Стервятники с пронзительными криками кружили над бесчисленными телами, усеявшими пропитанную кровью землю, но у магометан всё равно не хватало веревок, чтобы связать всех пленных. Два дня спустя Великий Магистр тамплиеров стоял с неподвижным лицом, не отводя взгляда от того, как всем его рыцарям — всем, кто уцелел в этой бойне и покорно опустил меч по его приказу, — рубили головы. Их не спросили, желают ли они отречься от веры в Христа, но если бы и спросили, каждый бесстрашно ответил бы, что предпочитает смерть предательству.

Животворящий Крест Господень, на котором был распят Иисус — бесценная для всех христиан реликвия, — бесследно сгинул в песках.

 

========== Глава сорок восьмая ==========

 

Сабина проснулась под далекий крик муэдзина из магометанского квартала, призывающего правоверных совершить намаз иша. Но разбудило ее не это. Еще мгновение назад она была в Аскалоне, в полутемной маршальской келье, и на плече лежала его тяжелая голова. Сабина шептала что-то неразборчивое — ничего не значащие глупости, не способные выразить всю переполняющую ее нежность, — гладила его плечи и любовалась тем, как при свете одинокой свечи в его расплетенных волосах вспыхивают яркие медные искры, пока Уильям не приподнялся на руках, глядя куда-то в сторону странным рассеянным взглядом. На разбросанные по столу длинные пергаментные свитки, перевязанные тонкими кожаными шнурками. Карты, приказы и донесения, которым не было числа.

Сабина подняла руку и провела ладонью по его груди и животу, коснувшись самыми кончиками пальцев длинного некрасивого шрама на боку.

— Ты пугаешь меня, — сказала она почти шепотом, помня, что никто не должен знать о ее присутствии. — Когда ты такой.

Уильям медленно повернул голову — словно во сне — и потерся колючей щекой о ее ладонь, когда она протянула руку к его лицу и дотронулась до приоткрытых губ.

— Прости. Я задумался.

— О чем? — спросила Сабина, вновь прижимая его к себе, но ответа уже не услышала. Келью заволокло едким черным дымом, стена с забранным ставнями окном содрогнулась — словно от удара из требушета, того же грохочущего удара, что сотрясал башни осажденного Керака, — и Уильям, еще мгновение назад бывший так близко, что она чувствовала его тепло всем телом, будто отдалился от нее на многие мили и растаял в клубах дыма.

Нет… Что с тобой? Где ты?!

— Уильям!

Она закричала так громко и отчаянно, вскакивая на постели и судорожно прижимая к груди край простыни, что разбудила Элеонору.

— Мама?

У другой стены зашуршало, деревянный пол громко заскрипел, когда девочка спрыгнула на пол, и Сабина разглядела в темноте метнувшуюся к ней маленькую растрепанную фигурку. Элеонора забралась на постель с ногами и порывисто обхватила мать обеими руками, запрокинув голову и испуганно вглядываясь в ее лицо блестящими широко раскрытыми глазами.

— Всё хорошо, родная, — с трудом выдавила Сабина, часто моргая в попытке сдержать жгущие глаза слезы, и прижала девочку к себе, начав перебирать пальцами ее мягкие, едва вьющиеся волосы. — Снится… всякое.

Господь всемогущий, лишь на Твою милость уповаю. Пусть это будет просто сон, дурной сон и ничего более. Боже, защити его!

Элеонора прильнула щекой к ее прерывисто вздымающейся груди и внимательно прислушивалась к срывающемуся голосу, жарко шепчущему католические молитвы. За окном, в едва разгоняемой звездным светом темноте по-прежнему надрывно кричал поднявшийся на минарет муэдзин. Будто восхвалял победу, о которой еще не ведал.

***

Великий Магистр госпитальеров добрался до командорства ордена в Аскалоне на третий день после поражения христиан у Рогов Хаттина. И рухнул с коня без сил, едва въехав во внутренний двор. Кровь заливала его высокое боевое седло и капала со стремян, сочилась по каменистой земле, на которой возвышался над морем город, и мгновенно пропитывала повязки, наложенные братьями на раны магистра. Глава аскалонского командорства-госпиталя выслушал сбивчивый рассказ бредящего и послал за тамплиерами, занимавшими высокий донжон на другом конце города. Во дни мира эти два ордена предпочитали держаться в стороне друг от друга — ибо слишком часто начинали ссориться, соперничая из-за желающих оставить мирскую жизнь рыцарей и из стремления влиять на королей и баронов, — но во дни войны, напротив, стремились объединиться в единую осененную крестами силу.

Маршал храмовников прибыл вместе с посланным к нему братом, бросив все дела в своей прецептории, и с каждым новым словом командора мрачнел лишь сильнее. Не перебивал и еще долго молчал, дослушав рассказ о сражении, но его темно-серые глаза неуловимо посветлели до серебристого оттенка, а губы в обрамлении короткой ухоженной бороды сжались в неестественно прямую и твердую линию. Что он думал об этом поражении и своем магистре, командор госпитальеров так и не узнал. Подобные мысли маршал предпочитал держать при себе и заговорил не о том, что уже произошло, а том, что им еще предстояло пережить.

— Сколько у вас рыцарей, брат?

— Чуть больше шестидесяти, — ответил командор, понимая, что сарацинам это число покажется смехотворным. Они одержали победу у Хаттина, разбив двадцатитысячное войско. Что им теперь жалкая горстка христиан в черных плащах, запершаяся в крепости, еще тридцать лет назад им не принадлежавшей? Даже будь у них огромный гарнизон, для магометан захват Аскалона станет делом чести. — У вас… больше?

Маршал вновь помолчал и медленно ответил ровным голосом:

— Нет. Меньше.

Но заверил госпитальера, что храмовники давно готовы и к стремительному кровопролитному натиску, и к долгой изнуряющей осаде.

— Что ж, — продолжил маршал, — если наш противник не глуп…

— А мы знаем, что он не глуп, — со вздохом согласился госпитальер. — И если из Дамаска уже вышла одна армия, одержавшая столь… блестящую победу, то…

— Скоро со стороны Египта на нас двинется вторая, — закончил за него маршал. — Нас зажмут с двух сторон, с севера и с юга, словно в тисках. И что нам останется? На востоке Аббасидский халифат, и даже если халиф не станет поддерживать Салах ад-Дина, нам на его помощь надеяться уж точно не стоит. А на западе… море.

Отступать было некуда. Даже сумей они сами бежать на кораблях Ордена, у половины населявших Святую Землю людей не будет ни единого шанса добраться до побережья. Уильям еще надеялся, что не всё так плачевно, как показалось ему в первые мгновения — собранные воедино силы Иерусалима разгромлены в первом же сражении, король и магистр тамплиеров в плену, а магистр госпитальеров, едва избранный на этот пост, скончался в Аскалоне на следующее утро после своего возвращения с поля боя, — но спустя еще несколько дней пришла весть об учиненной магометанами резне над рыцарями-монахами.

— Как? — переспросил Ариэль, выслушав посланника из Храма Соломона, и голос у него дрогнул от непритворного ужаса. — Салах ад-Дин казнил всех?

— Да, мессир, — согласился посланник, но смотрел он при этих словах на Уильяма. — И наших братьев, и госпитальеров, всех до единого, кто выжил в сражении и оказался в плену. Говорят, султан призвал для этого мудрецов-суфиев, а те… не мастера обращаться с оружием. Многие братья погибли в мучениях.

— Да упокоятся они с миром, — глухо сказал Жослен, а Уильям едва сумел кивнуть, чтобы позволить посланнику покинуть его келью. И низко опустил голову, закрыв лицо ладонью. Жослен поднялся и положил руку ему на плечо, чувствуя сотрясающую его дрожь, но не произнося ни слова. Их ночные кошмары оживали, вставая перед внутренним взором побуревшей от крови землей и горами изувеченных, обезглавленных и разрубленных на части тел — братьев, бывших ближе, чем родные, и погибших столь бесславной смертью! — над которыми кружили стаи птиц-падальщиков.

Боже, в чем же они так провинились перед Тобой? Достойнейшие из рыцарей Храма, бесстрашнейшие из Воинов Христовых, неужели они заслужили такую участь? И чем заслужил ее старый рыцарь, желавший лишь прожить жизнь в верном служении Тебе? Или тому виной моя собственная гордыня, на долгие месяцы обратившая его в моего недруга и позволившая прозреть лишь перед самым концом?

— Вилл, — осторожно позвал Ариэль, когда Уильям наконец сумел отнять руку от лица и утереть ладонью мокрые щеки. Жослен поднял бровь, безмолвно спрашивая, может ли он чем-нибудь помочь.

— Я в порядке, — сипло ответил Уильям и попытался прокашляться. Глаза еще щипало, но… пустыми рыданиями делу не поможешь. И не вернешь мертвых. — Нужно… увеличить число патрулей на трактах. Нельзя позволить султану застать нас врасплох.

— Думаешь, — спросил Жослен, пропустив его последние слова мимо ушей, — мессир Ричард погиб?

— Да, — сказал Уильям, не выдержав и мгновения паузы. Что толку молчать и тянуть время, если они все знали ответ еще до того, как прозвучал вопрос. — Ты сам слышал, из всех рыцарей сарацины пощадили лишь де Ридфора. Да и… мессир Ричард уже был немолод. На таком солнце он мог погибнуть еще до начала сражения.

Он предупреждал, он умолял быть осторожным, но даже если Гастингс прислушался к этим словам, в тот день ему ничем не могли помочь пустые речи. Сотворить же из этих слов воду Уильям был бессилен. Но, быть может, ему не померещилось в порыве ветра — уже позднее, когда он поднялся на крепостную стену, — ласковое отеческое прикосновение руки к волосам.

Прощай, мальчик. Маршал. И храни тебя Бог.

— Мы скорбим о нем вместе с тобой, — сказал Ариэль, и у Уильяма дрогнул край губ в благодарной улыбке.

— Спасибо. Но раз так, то Орден почти обескровлен и помощи нам будет ждать не от кого. Нужно провести ревизию, пока у нас еще есть время.

Но время, казалось, утекало, словно песок сквозь пальцы. Они лично пересчитали все связки стрел для луков и болтов для арбалетов, проверили на крепость мечи и щиты, убедились в свежести заготовленного провианта, обошли городские стены и осмотрели каждый камень, показавшийся им подозрительным, и каждую доску в воротах, но Уильяма не оставляло чувство, что все их усилия напрасны. Султан Египта призывал к себе на службу тысячи человек, в сердце каждого из которых горело неукротимое пламя джихада, а франки после поражения при Хаттине могли противопоставить им лишь горстку рыцарей. В Иерусалиме и вовсе не нашлось бы и дюжины белых плащей, а ведь именно Иерусалим виделся сарацинам драгоценнейшим алмазом в короне Палестины. Как и девяносто лет назад, вся эта кровь лилась ради Иерусалима, но ныне не магометанам, а христианам предстояло взирать со стен на надвигающееся на них войско и молиться, чтобы небеса разверзлись, обрушив на головы врагов огненный дождь. Ибо за их стенами не было сильного короля — лишь могильные плиты с именами величайших рыцарей, удостоившихся чести носить корону Иерусалима, и женщина с двумя дочерьми. Что понимала Сибилла в обороне городов и крепостей? В этом не было ее вины, но она не сумеет защитить Святой Град.

В одну бессонную ночь у него даже возникло желание сесть за стол и написать короткое письмо, умоляя Сабину оставить всё и приехать в Аскалон, но в следующее мгновение Уильям уже одумался. В Иерусалиме есть магометанский квартал — что размерами ничуть не уступает христианскому, — и если город возьмут в осаду, Сабина всегда сможет найти приют у отца. В Аскалоне же ее единственным убежищем станет донжон тамплиеров, но крепости не миновать штурма. В Иерусалиме Сабина будет в гораздо бо́льшей безопасности, чем в Аскалоне.

Он не чувствовал ни страха, ни злости, когда очередной высланный по южному тракту отряд сержантов вернулся в Аскалон посреди ночи и возглавлявший его седоусый воин доложил спешно поднятому с постели маршалу:

— Идут, мессир! Мы убили двоих отправленных вперед разведчиков и подошли так близко, как только смогли. Брат Жак пытался сосчитать, сколько их…

— Две тысячи конных, мессир, — вступил в разговор упомянутый сержант. — Не меньше! И пеших тысяч десять. Тащат с собой четыре требушета, нехристи!

— Немало, — угрюмозаметил Ариэль, когда услышал о числе надвигающихся на Аскалон врагов.

— Немного, — парировал Жослен, до блеска натирая свежезаточенный в орденской кузнице меч. — В Кераке требушетов было девять. Задали нам жару, не спорю, но Керак меньше Аскалона и у нас не было каменного масла. Даст Бог, в этот раз справимся и с их осадными орудиями.

Уильям промолчал. В Кераке он, не раздумывая, повел братьев в атаку на сарацинские требушеты. Еще не зная, что успел спасти Сабину от смерти, но не успел защитить от каменных осколков, резавших кожу, словно кинжалы. В Аскалоне же он сам будет защищаться, а не атаковать, и чуда, что позволит ему сделать вылазку из осажденной крепости, может и не случиться. Его вера не пошатнулась, но он чувствовал, что уповать на волю небес поздно. Должно быть, их предостерегали сотни раз, но они не видели и не слышали. Бароны не сумели обуздать жажду наживы, снедавшую и их самих, и Рено де Шатильона, тамплиеры не смогли, даже если и желали, помешать Жерару де Ридфору добиться поста Великого Магистра, а короли теряли свои короны один за другим. Балдуин скончался в мучениях за землю, что в часы сражения при Хаттине сама противилась власти христиан, его племянник пал жертвой болезни менее чудовищной, но столь же неумолимой, а Ги де Лузиньян… Голову он сохранил, и даже эфемерный золотой венец еще мерцал над его челом, но что толку в этом венце, если одна половина его армии гнила в тени двуглавой горы, а вторая томилась в сарацинских застенках?

Защитники Аскалона молились, поднимаясь на стены под звон церковных колоколов. Ибо те не созывали христиан на мессу, а били в набат, предупреждая жителей о надвигающейся на них грозной силе. О тысячах сабель и изогнутых луков. Уильям остановился у самого бруствера и положил руку на грубо обтесанный серый камень. Дующий с востока ветер трепал заплетенные в косицу волосы и поднимал с земли мелкий песок в надежде ослепить, но идущее медленным маршем войско было слишком велико, чтобы его могла скрыть от глаз одна лишь жалкая пыль.

Уильям смотрел почти равнодушно, думая о том, что в скором времени к стенам подъедет посланник от врага с предложением сдаться и принять веру Пророка. Большинство защитников откажутся без колебаний, но некоторые — из страха или малодушия — попытаются бежать, соглашаясь на любое вероучение, если только это поможет им спасти свою жизнь. Быть может, судьба даже будет милостива к ним. Но лишь если они переживут долгие часы штурмов в лучах солнца и бдений при свете луны.

Осада Аскалона началась.

 

========== Глава сорок девятая ==========

 

Одиннадцатого июля пришла весть о захвате Сен-Жан-д’Акра. Никакому гонцу теперь было не пробиться сквозь кольцо вражеских войск вокруг Аскалона, но птиц магометане не трогали, а если и целили в них из своих изогнутых луков, то лишь шутки ради, не пытаясь сбить крылатых посланцев. Быть может, их даже забавляло то, как загнанные в ловушку кафиры посылали друг другу полные отчаяния и просьб о помощи письма, но в действительности лишь их птицы отныне были свободны и вольны лететь куда пожелают. У христиан не было крыльев. И многим из них суждено было упокоиться в сухой растрескавшейся земле еще до начала зимы.

Жослен воспринял известие о потере Сен-Жан-д’Акра равнодушно. В то лето — а, быть может, и в предыдущие, но разве же упомнишь всех этих баронов и пожалованные им фьефы? — город находился под рукой Жослена Эдесского, дяди Сибиллы и сенешаля королевства. Что стремительно теряло одно владение за другим, и сенешаль был повинен в этом не меньше короля и Рено де Шатильона. Когда к стенам главного порта Святой Земли подошли несметные полчища сарацин, граф Эдессы — носивший свой титул лишь номинально, поскольку Эдесса была захвачена еще в правление его отца — сдал Сен-Жан-д’Акр по первому же требованию Салах ад-Дина.

— Трус, — отрезал Ариэль, когда дослушал зачитанное Уильямом послание, и добавил еще несколько выражений, за которые капеллан прецептории приговорил бы его к месяцу ночных бдений в орденской часовне во искупление греха сквернословия. Жослен вновь принялся полировать меч, неловко придерживая его перевязанной левой рукой. Прошлой ночью сарацины надумали проверить, насколько умело франки сражаются при свете звезд, и стычка затянулась до самого рассвета. Ариэль стрелял из арбалета до тех пор, пока на пальцах не полопались кровавые мозоли — ненадолго вернув его в прошлое и долгие часы тренировок под чутким руководством брата, — а Жослена зацепило осколками бруствера, разлетевшимися во все стороны от меткого попадания из требушета. Рана была несерьезная — руку до локтя закрывал кольчужный рукав, — но ударило ощутимо, а пальцы и вовсе рассекло до кости и теперь они едва гнулись. Жослен благодарил небеса за то, что стоял достаточно далеко и ему не раздробило половину ребер, как одному из братьев. Сейчас умирать было нельзя.

Господь, я вступил в ряды Твоих рыцарей, чтобы своими победами и смертью во славу Твою открыть для нее врата Рая. Но я молю, не дай мне погибнуть сейчас. Я должен защитить еще столь многих.

Он боролся с самим собой, беспрестанно повторяя в мыслях, что все его поступки преследовали одну и ту же цель, но… Анаис была мертва. Прав ли он, ставя ее превыше других? Жизнь — ничто против души, против надежды спасти ее от геенны огненной, но как быть, если жизней стало так много?

Ответа на этот вопрос у него не было. Но желание сражаться за живых, за тех, кто страдал у него на глазах от ударов бичей и камней, придавало сил. Желание жить. И хоть изредка вспоминать благодарный взгляд прозрачно-зеленых глаз королевы.

Прости, Анаис. Я не нарушу обетов ради твоего спасения, но я… всё же предал тебя в своих мыслях.

Сарацины жгли по ночам костры — сотни и тысячи пылающих в темноте огней, словно сквозь землю вокруг осажденного города проступало лицо многоглазого демона, — и возносили хвалу Аллаху столь громко, что бдевшим на стене рыцарям и сержантам мерещилось, будто этот хор голосов заглушает даже звон колоколов на христианских церквях Аскалона. И птицы приносили вести о всё новых потерях. Тивериада, Сен-Жан-д’Акр, Яффа и Мирабель, что была владением д’Ибелинов, — города сдавались один за другим, и кольцо смыкалось всё плотнее. Будто невидимая петля, что с каждым днем затягивалась на их горлах всё сильнее. Сарацины готовились к этой войне восемнадцать лет и, казалось, намеревались покончить с неверными в одно лето.

Защитники Аскалона начинали впадать в отчаяние. Светило ли сквозь клубы черного дыма красно-желтое солнце, поднималась ли из-за горизонта бледная луна, но участь осажденных оставалась неизменной. Они проводили на стенах долгие изнурительные часы — стреляли, рубили и кололи, валили осадные лестницы, лили кипящее масло на всех, кто пытался подойти с тараном к запертым воротам, и непрерывно молились. В стенах постепенно ширились трещины от ударов из требушетов. Те стреляли уже реже — сарацины берегли оставшиеся снаряды в ожидании подкрепления, — но защитники слишком хорошо понимали, что ни одна стена не простоит вечно.

— Как думаешь, Салах ад-Дин придет? — глухо спросил Ариэль, когда спустя ровно месяц после захвата Сен-Жан-д’Акра пришла весть о потере Бейрута.

Бейрута, в стенах которого Жослен провел первые семь лет своей жизни в Святой Земле. Крепости, что успела стать ему настоящим домом. Каждый камень в стенах бейрутской прецептории напоминал о том, как они проводили долгие часы на ристалище, оттачивая свои навыки обращения с копьем и мечом до тех пор, пока наконец не слышали ехидное «А ты, любезный брат, не так плох, как казалось на первый взгляд», но ничуть не обижались на эти слова. Как они собирались на вечернюю трапезу при свете медных ламп, и Льенар принимался вполголоса травить байки из орденского и своего собственного прошлого, будто позабыв, что Устав предписывает трапезничать в полном молчании, внимая одному из братьев, читавшему Священное Писание. Льенар, несмотря на язвительный характер, был благочестивее их всех и отстаивал мессы, даже будучи смертельно уставшим после сражения. Но он часто говорил, что вера должна идти изнутри. И каждый должен молиться столько, сколько ему под силу. Обращаться к небесам не потому, что другие принуждают его бормотать слова на латыни, которых он и не понимает толком, а потому, что он сам желает воздать хвалу или спросить совета.

Льенар вошел в часовню командорства Ля Рошели восемнадцать лет назад, где беспрестанно молился, готовясь навсегда покинуть Францию, вдовец и убийца, и сказал ему без тени ехидства в голосе:

— Остановись.

И говорил еще долго, убеждая не истязать себя попусту. Жослен уже не помнил и трети сказанного, но несколько фраз врезались ему в память, словно копье в живую, истекающую кровью плоть.

— Ты храмовник. Ты надел белый плащ, и твоя сила отныне в мече, а не в словах. Твоя вера — в мече, а не в словах. Господь слышит каждого из нас, Он знает, что ты любишь ее, и Он спасет ее. Что бы ни говорили тебе клирики. Но если ты хочешь служить Ему, как храмовник, то ты должен есть, спать и не думать каждое мгновение о том, что она не нашла иного выхода, кроме смерти. Иначе ты погибнешь в первом же бою и уже никого этим не спасешь.

Он запомнил эти слова. Он потратил годы, чтобы вновь научиться жить, но лишь ради того, чтобы увидеть, как всё будет растоптано еще раз. Он любил женщину, что никогда бы не ответила ему, даже не будь он тамплиером, Льенар лежал у стен замка Бельфор, а в Бейруте отныне распоряжались магометане, сбивавшие кресты с церквей и валившие статуи святых, словно сухостой. Даже если эта кара была заслужена, даже если их вина, вина всех христиан Святой Земли перед Богом — неоспорима, слышать о подобном святотатстве и знать, что вместе с храмами рушился весь их мир, было слишком больно.

Жослен просыпался по ночам от шума моря и пения магометан, ощущая, как эта боль душит его. Как чувство краха, чувство падения самого неба давит ему на грудь могильной плитой. И знал, что других мучает тот же страх. После захвата Бейрута Ариэль впервые сказал, что устал.

— Я не знаю другой жизни, — заговорил он хриплым, сорванным от беспрерывнх криков и приказов голосом. — Но такой жизни… и такой смерти я не хочу. Мы здесь, как крысы в углу горящего амбара, и то пламя, что отрезало нас от выхода, с каждым днем подбирается всё ближе.

— Прекрати, — ответил Жослен, возившийся со стрелами. Орденские кузнецы отливали новые наконечники из запасов железа в прецептории, и все, кто умел работать с деревом, строгали древки, оперяли их длинными белыми перьями и прилаживали граненные бронебойные наконечники. Ариэль порывался помочь, но его руки с каждой стычкой с сарацинами выглядели всё хуже, и во время последнего штурма он вновь стер пальцы до мяса. Орденские лекари только качали головами и говорили, что он должен не стрелять хотя бы несколько дней, чтобы дать рукам немного зажить. Ариэль покорно кивал и бросался на стену при первом же ударе в колокольный набат. Жослен думал о том, что Уильям мог бы приказать ему не вступать в сражения — и не сомневался, что самому Уильяму эта мысль приходила в голову не реже, чем Жослену, — но они оба понимали, что Ариэль не прислушается и разговор наверняка закончится ссорой. Ссоры же сейчас были непозволительны. Даже внутри стен Аскалона находились враги — магометане, в одну из ночей уже пытавшиеся отпереть ворота изнутри, и Уильям самолично обезглавил четверых из них, — а потому раскол в рядах ненавистных храмовников был им лишь на руку. Но как Уильям не старался поддерживать порядок в прецептории, витавшее в воздухе ощущение беды становилось всё сильнее.

— Я устал ждать смерти, — продолжил Ариэль, нервно дергая повязки на левой руке. — Я просыпаюсь каждое утро и думаю о Хаттине. Если там сарацины обезглавили всех наших братьев, то как они поступят с гарнизоном крепости, что сопротивляется им уже больше месяца? У нас есть лишь один путь из этой ловушки. Вот только… я предпочел бы другой.

— Мы все предпочли бы другой путь, — ответил Жослен ровным голосом. Усталость брала верх и над ним — осада без малейшей надежды на помощь извне выматывала их всех, и Ариэль был далеко не первым, кто впал в уныние, — но Жослен сдерживался изо всех еще остававшихся у него сил. Однажды он уже поддался злости, а потом… не успел попросить прощения за свою глупость и неуместную гордость. Он не мог позволить дурному настроению поссорить его еще и с Ариэлем. И продолжил:

— Мы все предпочли бы быть не здесь. Или хотя бы видеть, как нам на помощь приходят тысячи братьев-христиан. Вспомни письмо из Иерусалима, что мы получили еще до начала осады. Орден послал весть на Запад.

Ариэль откинулся назад, прислоняясь спиной к голой серой стене, и устало посмотрел на Жослена, как на непроходимого глупца. Под единственным голубым глазом пролегла черная тень, и пепельно-серое лицо казалось еще бледнее из-за свешивавшихся на него спутанных иссиня-черных волос.

— Даже если Запад откликнется, нам придется ждать помощи не один месяц. И ты веришь, что мы ее дождемся? Да мы задохнемся в дыму и захлебнемся собственной кровью еще до первого осеннего месяца. Жос, я… Я не хочу так. Не хочу… умирать, как крыса. Я думал, страшно было, когда погиб Льенар, но… он-то как раз умер без страха. Ушел именно так, как он сам того хотел. Быстро и легко. Мне же… придется сдохнуть, забившись в угол, не иначе.

— Прекрати, — повторил Жослен. Настроение Ариэля становилось опасным. В первую очередь для него самого. В таком состоянии он мог броситься на врага лишь ради того, чтобы иметь право выбрать хотя бы собственную смерть. — Послушай, — сказал он, откладывая нож и наполовину оперенную стрелу. — Я знаю, что тебе тяжело. Но осада — это еще не смерть. Завтра египетского султана может хватить удар, задеть шальная стрела, или любящий сын и наследник подольет ему яда в шербет. И война закончится. Сарацины начнут грызться между собой за власть над Дамаском, Алеппо и Каиром, их огромное войско распадется, и они уже не вспомнят о нас. Но мы не узнаем об этом, если решим, что надежды не осталось, и вздумаем сложить головы в безнадежном бою.

— Ты прав, — глухо согласился Ариэль. — Уныние — это смертный грех, а потому не должно брату отчаиваться, даже если конь его пал, а меч сломан, — повторил он извечные слова капеллана, но Жослен чувствовал, что одних слов недостаточно. Нужно было что-то гораздо более весомое.

— Вилл, — заговорил он тем же вечером, когда Уильям вернулся из бдения на городской стене. — Мы сможем сделать вылазку?

Уильям, пытавшийся расшнуровать сапоги, поднял на Жослена растерянные глаза, от усталости не сразу поняв, к чему клонит друг, и медленно повторил:

— Вылазку?

— Да. Нужно маленькое победоносное сражение. Люди в отчаянии. Нужно убедить их, что мы можем победить магометан своими силами. Просто… нужно время.

Уильям помолчал, дергая пальцами шнуровку на левом сапоге и пытаясь понять, что за мысль пытается донести до него друг, а затем по-прежнему медленно кивнул.

— А ты прав. Нам нужно… поднять боевой дух.

Он сражался за вверенных ему людей и из надежды увидеть Сабину еще хотя бы раз — сказать ей всё то, что он должен был сказать еще десять лет назад, — но у других не было и этого. У Ариэля, понял Уильям, когда Жослен пересказал их разговор, не оставалось ничего, кроме служения Ордену. Обескровленного, разбитого Ордена, который стал для Ариэля домом в четырнадцать лет, в ряды которого он был принят, как рыцарь, в восемнадцать, и ради которого погиб его самый близкий человек. Ариэль терял связь с миром, и ему нужно было вернуть надежду.

— Застанем сарацин врасплох, — продолжил Уильям, медленно закрывая глаза и открывая вновь. — Стоит попытаться… сжечь пару требушетов. Если сможем.

— Сможем, — отрезал Жослен. — Когда ты последний раз спал?

— А? — не понял друг — кажется, даже не слушал, пытаясь не заснуть, не сняв кольчуги, — и Жослен тяжело вздохнул. Подошел к низкому узкому ложу в алькове, помог стащить сапоги и кольчугу плохо гнущимися пальцами, не обращая внимания на вялое «Не нужно, я сам» — и как же он собирался снимать кольчугу в одиночку? — и набросил черно-белое покрывало. Уильям заснул мгновенно, уронив голову на набитую соломой плоскую подушку и не сумев даже развязать кожаный шнурок на растрепанной косице.

Спал он, несмотря на усталость, недолго и беспокойно. Курящийся вокруг аскалонских стен дым не отпускал его ни днем, ни ночью. В ушах гремели удары требушетов — даже в те часы, когда осадные машины стояли неподвижно, — надрывно кричали раненые и умирающие — стоны христиан и магометан звучали совершенно неотличимо друг от друга, — и истинный цвет крепостного валганга давно скрылся под сливавшимися воедино бурыми пятнами засохшей крови. Та покрывала и мечи до самых рукоятей, и неровно сколотые зубцы бруствера, и весь его белоснежный плащ.

И он уже не мог сказать, где была кровь штурмующих город сарацин, а где — защищавших его франков.

— Чувствуешь? — шептала в его снах и воспоминаниях Сабина, прижимая свою ладонь к его сердцу, а его — к своему. — Оно такое же, как и твое. Так кто сказал, что иудей избран Богом, а франк и сарацинка — нет?

И кто решил, что магометане должны жить, а христиане — умереть? В чем наше различие, Господи? Сколько лет я сражаюсь за веру в Тебя, но кажется, я так и не смог понять, чем те, кого я лишаю жизни, отличаются от тех, кого мы защищаем. Отличаются не тем, как они молятся, а самой плотью и кровью. Я… устал, Господи. Я не покину рядов Твоих рыцарей до тех пор, пока рука моя еще в силах поднять меч против врагов христианства, но с каждым днем я всё острее чувствую, что этот путь ведет меня лишь в тупик. Мы терпим одно поражение за другим, и надежды выстоять почти не осталось. Прости меня, Господь. Прости нас всех. Мы клялись служить и умирать, но все мы лишь люди. Даже умирая во славу Твою, мы хотим жить.

Почерневшее от дыма и копоти небо уже не отвечало на их молитвы. Пути Господни неисповедимы, и, верно, их участь — умереть в безнадежной попытке спасти Аскалон от полчищ сарацин. В ту ночь Уильям проснулся с мыслью — лишь при пробуждении осознав ее в полной мере, — что Жослен действительно был прав. Им нужно поднять боевой дух, пока все они не потеряли рассудок от пожирающего их чувства безысходности.

Но судьба наносила новые удары быстрее, чем они успевали оправиться от предыдущих. Спустя две недели после захвата Бейрута к стенам Аскалона подошло сарацинское подкрепление во главе с самим Салах ад-Дином.

 

========== Глава пятидесятая ==========

 

Комментарий к Глава пятидесятая

Audiomachine — Epica.

Султан Египта и Сирии выехал к стенам города, что франки называли Аскалоном, а сарацины — Аскаланом, верхом на белоснежном, словно песок в лучах полуденного солнца, жеребце в сопровождении старшего сына и дюжины верных мамлюков. Окинул город полным недовольства взглядом и спросил у торопливо следовавшего за ним эмира, которому опрометчиво доверил захват города:

— Почему эта жемчужина, столетиями находившаяся под рукой нашего народа и хранившая секреты древних хананеев и филистимлян, до сих пор остается во власти неверных?

— Кафиры сопротивляются, словно дикие звери, — оправдывался эмир, но с каждой его фразой султан мрачнел лишь сильнее. — Эти безбожники призывают себе на помощь шайтанов и часами напролет молятся Иблису. Черные силы овладели этим городом, и нам остается уповать лишь на милость Аллаха.

— Сорок один день, — медленно ответил султан. И повторил: — Сорок один день горстка неверных сопротивляется многотысячному войску! И я вижу, что даже стены этого города стоят невредимы, словно их и не касались орудия!

— Но если, — забормотал эмир, — мы проломим стену и не успеем восстановить ее до того, как к кафирам придет помощь…

— Какую, скажи на милость, помощь ты ждешь? Их король — мой пленник. Их армия — в земле близ Тивериады. А эти фанатичные монахи с мечами лишены своих магистров. Пусть приведут Жерара де Ридфора! Он уже приказал нескольким крепостям храмовников сдаться, так пусть вернет мне и Аскалан!

— Но этот город защищают не только монахи. Сами жители взяли в руки мечи, и их куда больше, чем тамплиеров и госпитальеров. Даже если монахи сложат оружие, остальные продолжат сражаться.

— Это лишь жалкие оправдания, — отрезал султан. — Пока другие проливали кровь за правое дело, ты позволял себе пировать в шатре, забыв о долге перед Аллахом и перед своими людьми. Забыв о священной войне! И ты еще смеешь называть себя правоверным?!

Проку от ярости, впрочем, было немного. Если эта ярость была направлена на единоверцев, а не на презренных кафиров, упорствовавших как в своем неверии, так и в стремлении сохранить под своей властью Аскалан. Даже когда под стены осажденного города привели плененного, отныне всюду сопровождавшего Салах ад-Дина короля, неверные не пожелали вспомнить о своем долге перед монархом. Пожалуй, в этом был повинен и сам де Лузиньян.

— Славные жители Аскалона! — обратился он к столпившимся на стене людям в блестящих под солнцем кольчугах и разноцветных сюрко. — Султан Салах ад-Дин требует, чтобы вы сложили оружие и открыли ему ворота! Он клянется, что женщинам и детям, а также всем мужчинам, что не поднимали мечей и топоров против последователей пророка Мухаммеда, будет позволено отплыть на Запад! И желает, чтобы я приказал вам сдаться, как ваш король и помазанник Божий!

Защитники Аскалона встретили эти слова гробовым молчанием. Сотни мужчин стояли на крепостной стене без единого движения, не произнося ни единого слова, и на несколько мгновений сарацинам показалось, что они видят не живых людей, а призраков.

Которым не страшно человеческое оружие.

— Но я не вправе, — продолжил Ги, выждав несколько мгновений тишины. Этого было недостаточно для того, чтобы франки успели принять решение, но достаточно для того, чтобы сарацины уверились в полной королевской покорности. — Я не стану просить вас поступить, словно трусы! — закричал он, зная, что сумеет произнести лишь несколько слов прежде, чем его вновь уведут прочь от этих стен, что были его владением с того дня, когда он женился на Сибилле. — Сдайте город, если вы чувствуете, что вас слишком мало и вы не в силах защитить его от наших врагов! Но если вы по-прежнему полны решимости, то боритесь! Боритесь до самого конца! До последнего вздоха, до…!

— Уведите его, — сухо велел Салах ад-Дин, не ожидав такого упрямства от неуверенного в себе, а порой и вовсе трусливого короля. Даже надменный магистр тамплиеров без колебаний приказывал своим рыцарям сдавать одну крепость Ордена за другой и смотрел, не произнося ни слова, как плененных храмовников забирают предвкушающие наживу работорговцы. — Я даю неверным время на раздумья до полудня.

Ответом христиан был непреклонный отказ. Даже будь переданные им слова правдой, даже сдержи султан свою клятву, тем, кто защищал город всё это время с оружием в руках, наверняка предстояло стать рабами и прозябать до конца своих дней в услужении у какого-нибудь купца. А то и вовсе умереть на плахе, не имея в руке клинка, чтобы бороться за свою жизнь до самого конца. Защитники Аскалона подобной участи не желали.

Сарацины же заряжали требушеты. Огромные пращи взмывали в воздух, и каменные ядра с грохотом врезались в крепостной бруствер, рассекая неподвижный пыльный воздух и сотрясая стену до самого основания. Растрескавшаяся от жары земля у ее подножия была вся усыпана каменными осколками.

— Дьяволы! — закричал кто-то из сержантов, уже не заботясь о том, что Устав запрещал братьям сквернословить. — Чтоб вы заживо сгнили, трусливые собаки!

— Не могу не согласиться с тобой, любезный брат, — поддержал его Ариэль, упирая стремя на конце арбалета в побуревший валганг и оттягивая тетиву. Голос его звучал глухо из-за тяжелого топфхельма, но Жослен услышал. — Короля они вывели, ироды. Не иначе, как себе на потеху.

— А чего же вы ждали, братья? — спросил Жослен, кладя стрелу на тетиву лука и в тысячный раз за свою жизнь вознося хвалу тем, кто научил его охотиться с оружием, которое многие полагали недостаточно рыцарским. — Сарацинам нынче благоволит их бог. Вот они и ликуют. Да и многие ли способны на благородство, когда стоят в шаге от победы?

— «Благочестие веры», — огрызнулся Ариэль, немедля припомнив громкое прозвище султана, и вскинул арбалет к плечу. — Я гляжу, иных достоинств у великого Салах ад-Дина и не найдется.

— А ты верил, что он будет впустую губить своих воинов ради того, чтобы дать нам честный бой? — хмыкнул Жослен, вынимая из колчана еще одну стрелу. — И не надейся, любезный брат.

— И в мыслях не было, — сипло ответил Ариэль, и Жослен едва разобрал его слова за грохотом врезающихся в стену камней. — Мы все здесь умрем. Издохнем в пыли и дыму на потеху этому благочестивому воителю.

— Довольно! — ответил Жослен, зная, что в пылу сражения подобные мысли становятся в сотни раз опаснее, чем в часы размеренных бесед у орденского очага. Но стена содрогнулась вновь с оглушительным громом, от которого зазвенело в ушах, и камни валганга на мгновение ушли из-под ног. Кто-то из братьев пошатнулся и упал на одно колено, схватившись рукой за неровно сколотый бруствер. А следом отчетливо раздался шелестящий звук сыплющегося песка. Словно тысячи змей с шуршанием проползли вверх по подрагивающей стене, в глубине которой рождался медленно набирающий силу гул.

— Дрянь, — первым сказал Ариэль, на мгновение даже опустив арбалет. Выражение его лица по-прежнему скрывал топфхельм, но от обреченных интонаций в его голосе Жослена пробрала дрожь. — Всё же проломили.

— Еще держится! — ответил Жослен, закричав скорее от избытка чувств, чем от необходимости. В тот миг ему казалось, что вокруг повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь далекими криками кружащих над морем чаек. — Вилл! Вилл, стена!

Уильям едва ли услышал его голос и обернулся скорее интуитивно, тоже почувствовав всю сокрушительность последнего удара. Требушет выбросил высоко в воздух еще одно каменное ядро, и шелестящий звук осыпающегося песка сделался громче. С бруствера сорвался первый камень.

— Проклятье! Они нашли слабое место!

Ариэлю совсем не вовремя — и не к месту — вспомнился рассказ о том, как тридцать с лишним лет назад Аскалон брали франки. И точно так же проломили стену во время одного из штурмов. Тамплиерам, бросившимся в тот пролом во главе с Великим Магистром, это стоило жизни. Но видевший и запомнивший этот штурм на всю жизнь мальчик-оруженосец никогда не говорил Ариэлю, где именно была пробита брешь, а если бы и рассказал… Даже владей Льенар даром предвидения и знай всё наперед — даже вздумай он предупредить своего непутевого брата, — за эти годы Ариэль давно бы забыл точное место. Но кладка там могла быть и слабее. Что если… это и был тот роковой пролом, наспех заделанный после того, как крепость наконец оказалась в руках христиан? Пусть каменщики осматривали стены вместе с рыцарями, но в жизни всегда оставалось место случайности или невнимательности. И обыкновенной человеческой беспечности и глупости.

До чего иронично, — подумал Ариэль, когда требушет ударил вновь и часть стены начала распадаться у них на глазах. Поначалу медленно, словно само время замерло вокруг сражающихся, но с каждым мгновением камни летели вниз всё быстрее, с грохотом раскалываясь от удара об землю. Тридцать лет назад франки проломили эту стену, чтобы изгнать их нее сарацин. А ныне тот же пролом мог стать причиной их собственного падения.

— Брешь! — надрывно закричал кто-то из госпитальеров, первым бросаясь к ведущей вниз каменной лестнице без перил. — Брешь в стене! Все сюда!

Последнее, пожалуй, было неразумным. Кто-то должен был остаться на стене и продолжать отстреливаться от сарацин. Пока те уже неслись вверх по склону, с криками обнажая остро заточенные сабли.

— Слава Аллаху! Смерть неверным!

Ариэль спрыгнул с лестницы, когда до ее подножия оставалось еще несколько ступеней, оттолкнул замешкавшегося у него на пути сержанта и одним из первых вскочил на оставшиеся от стены обломки в проломе, в последний раз вскидывая арбалет на плечо. Граненный наконечник пробил кольчугу на груди у несущегося к бреши сарацина, и бежавшие следом споткнулись о рухнувший им под ноги труп. Ариэль отбросил арбалет в сторону — выстрелить еще раз он бы уже не успел, — и выхватил из ножен клинки. Меч принял на лезвие удар изогнутой сабли, и длинный узкий кинжал вошел в незащищенную шею сарацина по самую рукоять.

— Стреляй! — закричали где-то позади него, и из-за спины, поверх голов сражающихся в первых рядах рыцарей, вылетел рой оперенных белым стрел. Сарацины ответили залпом из своих изогнутых луков. Их лучники уже спешили подняться повыше и расстрелять дерущихся в проломе кафиров едва ли не в упор, внизу, у подножия плато, вновь заряжали требушеты, надеясь найти новые бреши в стене, а в самом проломе клубами стояла пыль и не смолкали крики и лязг сталкивающегося металла. Сарацины бросались на них вновь и вновь, словно бешеные псы. Словно морская волна, раз за разом накатывающая на неприступный утес, зная, что рано или поздно она размоет скалу в песок. И удары франкских мечей, казалось, причиняли врагам ровно столько же вреда, как если бы они в самом деле были не живыми людьми, а бушующей водой. Единым штормовым валом, в котором на месте одного убитого немедля вставали еще двое. Они множились, словно полчища саранчи, заваливая пролом в стене изувеченными телами павших, и крови, казалось, было столько, что она могла наполнить русло Иордана от его истока до самого устья. И текла бы в море несколько дней, прежде чем наконец иссякнуть и вновь смениться зеленоватой водой.

Уцелевший глаз щипало от стекающего по лбу пота. Сквозь пробитые в топфхельме отверстия врывался горячий сухой воздух, на губах оставался привкус каменистой пыли, и мир привычно сузился до прорези в шлеме и обрушивающихся на него клинков. Удар, блок, поворот. Новый выпад встретило перекрестье клинков — словно его вновь вела чужая рука, учившая неопытного оруженосца, как обращаться с мечом, — рукоять кинжала повернулась в обтянутой кожаной перчаткой ладони, и на обломки камней вновь брызнула яркая, алая в лучах клонящегося к западу солнца кровь.

— Стреляй!

Друзей он не видел. Знал, что они сражаются где-то рядом, но все его мысли были лишь о том, как отбросить сарацин от бреши. Как заставить их отступить. Смогут ли они дождаться заката? Выдержат ли натиск превосходящего числа противников, благодаря небеса за то, что узкая брешь не позволяет сарацинам хлынуть в город неисчислимыми полчищами?

В воздухе не стихал свист стрел и арбалетных болтов.

— Не сталкивайте их! Пусть завалят пролом своими трупами!

На мгновение Ариэлю показалось, что это был голос Уильяма — и он вполне мог отдать подобный приказ, — но лишь глупец стал бы тратить драгоценные мгновения на то, чтобы обернуться. От жары начинала кружиться голова и нестерпимо хотелось пить. Но отступать было некуда. Если каждый дрогнет и бросится к наполненным водой кувшинам, едва почувствовав жажду, то сарацины сметут их в считанные мгновения. Нужно держаться. Бой закончится с закатом. И, если небеса будут милостивы к ним, то, быть может, они успеют заделать брешь до рассвета. Заделать наспех, и сарацины вновь проломят ее в несколько ударов, но всё же… Заделав пролом, они ненадолго отбросят этих нехристей назад.

Когда солнце скрылось за возвышающимся у самого моря донжоном тамплиеров, Ариэль уже не чувствовал окровавленных, истерзанных до мяса пальцев. Не понимал, каким чудом еще удерживает в них оружие и как дышит, хватая ртом воняющий кровью воздух. Еще немного. Бой не будет длиться вечно. Ну же!

Один из сражавшихся у самого пролома госпитальеров отшатнулся от груды камней и пронзительно закричал. Стрела пронзила ему ногу чуть выше колена, и теперь он падал прямо под обрушивающийся на его голову удар сабли. Ариэль бросился вперед, и сарацинский клинок с лязгом столкнулся с окровавленным, в потеках свежей и уже подсыхающей крови, мечом. От усталости выпад кинжалом прошел вскользь, лишь царапнув кольчугу врага.

И по тяжелому шлему ударило сарацинским щитом. Ариэль отшатнулся, оглушенный этим ударом, судорожно хватая ртом воздух и не слыша ничего, кроме звона в ушах. Время будто замедлило свой бег вновь, залитое кровью сюрко путалось вокруг ног, но следующий удар остановило перекрестье клинков. Крест и полумесяц сошлись в последнем бою.

— Ариэль! — кричали за спиной, быть может, рвались на помощь, но… Перед глазами плыли пятна, обращаясь сероватой речной водой близ Мердж-Айюна. И плывущими по ней длинными черными прядями выбившихся из-под шлема волос.

Деревянный щит ударил в плечо, но пальцы не разжались и не выпустили рукоять меча. Сабля схлестнулась с длинным кинжалом, и в колено с силой ударило остроносым сапогом. Нога подкосилась, от боли брызнули слезы, и время, казалось, почти замерло. Каждый удар сердца тянулся вечность. В лицо дыхнуло холодом речной воды на рассвете. И защекотало ноздри запахом еловых иголок.

Ариэль…

Раскаленный воздух с хрипом ворвался в горло, Ариэль моргнул, пытаясь избавиться от слепящих глаз слез, и почувствовал жгучую боль в груди. Ключица негромко хрустнула.

Рот наполнился кровью, потекшей по подбородку — горячей, мерзко стягивающей кожу, — пальцы стиснули рукоять кинжала со всей оставшейся в них силой, и небо опрокинулось перед его взглядом. Плечо с силой сжала чья-то рука, и это небо — яркое безоблачное небо чистого лазурного цвета — обратилось пронзительно-голубыми глазами под остро изогнутыми бровями. Ариэль растерянно сглотнул, поперхнувшись кровью, и услышал негромкий, без тени ехидства и осуждения, вопрос:

— И куда же ты смотрел?

Ариэль не ответил. Лишь протянул руку, хватаясь за кипенно-белый плащ, и уткнулся лицом в теплое плечо с рассыпанными по нему кольцами длинных иссиня-черных волос.

 

========== Глава пятьдесят первая ==========

 

На курчавой иссиня-черной бороде запеклась кровь. Уже потемнела, сделавшись почти такой же черной, но от этого стала лишь заметнее на приоткрытых посиневших губах. Уильям остановился в полуярде от лежащего на носилках тела — одного из дюжин тел в черных и белых одеждах с красными крестами — и бессильно опустился на одно колено, уперевшись острием окровавленного меча в каменный пол орденского лазарета. Они все лежали здесь, в отдельном зале с высоким потолком и зажженными по стенам факелами, в ожидании того часа, когда братья закончат перевязывать раны живых и обмоют тела мертвых, но Уильям смотрел — видел почти ослепшими от слез глазами — лишь одно неподвижное посеревшее лицо.

В смерти они с Льенаром стали похожи еще сильнее, чем были при жизни. Пусть волосы у Ариэля были втрое короче, не было левого глаза и не сломан нос, но сами лица — узкие, загорелые, с остро изогнутыми бровями и короткими бородами — сливались перед его взором в одно. А потому Уильям не понимал теперь, кто именно лежит перед ним без дыхания и уже не откроет глаза, даже если накричать на него и изо всех сил встряхнуть за плечи. Словно их отбросило на восемь лет назад, и Уильям вновь стоял над вырытой могилой у стен замка Бельфор. Только теперь хоронил их обоих. И боль — давно притупившаяся, ставшая за эти годы лишь тенью прежнего горя — терзала его с новой силой.

Он должен был быть рядом. Он должен был уберечь.

Он ненавидел, когда его самого называли мальчиком, но именно так Уильям всегда относился к Ариэлю. Всегда видел в его лице того мальчишку-оруженосца, впервые увиденного им в командорстве Ля Рошели и с опаской смотревшего на чужой, незнакомый ему мир яркими голубыми глазами. Даже когда этот мальчик стал выше Льенара, отрастил кудрявую бороду и закрыл шрам на месте левого глаза повязкой, Уильям не переставал видеть в нем… младшего брата. Так же, как видел старшего — да что там, почти отца, научившего его столь многому — в Льенаре. Они оба дали ему гораздо больше, чем могли бы — и хотели — дать де Шамперы. Они оба защищали его так, как не стали бы родные.

Пусть в юности Уильяма считали неблагодарным мальчишкой — бешеным, с которым никто не желал иметь дела, — но он по-прежнему помнил, как отвечал барон де Шампер на выходки того, кого он долгие годы называл своим сыном и наследником. Рыцарь — ничто без своей чести, и Уильям понимал, почему барон не желал, чтобы о благородном семействе де Шамперов судачили сверх меры. Но всё же…

Льенар никогда бы не позволил себе промолчать при виде травли. Ариэль приставил кинжал к горлу рыцаря — христианина и такого же орденского брата, как и он сам, — едва тот посмел заикнуться о том, что может выдать Жослена. Они не думали о чести и чужом осуждении, когда защищали тех, кто был им дорог. Они бы не повернулись спиной к чужому бастарду лишь потому, что он излишне вспыльчив и драчлив.

Боже, прости мне мою гордыню, но разве это справедливо? — спрашивал Уильям небеса, не отводя взгляда от лица мертвого друга. — Они были в сотни раз достойнее всех тех рыцарей, что я знал в Англии. И половины тех, кого узнал в Святой Земле. Так почему же они оба теперь мертвы, а недостойные по-прежнему пируют в своих замках? Прячутся от сарацин за своими несметными богатствами, зная, что всегда сумеют выкупить себя из плена. Почему же Ты не позволил мне спасти его? Почему?!

Он видел тот страшный удар, разрубивший Ариэлю грудь и ключицу. Видел, как медленно падал умирающий друг, и как безвольно откинул он голову в тяжелом шлеме, а в воздух вновь взвилась кровавая пыль. Но Уильям был слишком далеко. Они оба в тот миг оказались слишком далеко. И лишь сумели отбить залитое кровью тело, уже зная, что увидят под шлемом. Слипшуюся окровавленную бороду и пустой, словно прозрачный голубой камень, глаз. И Уильям не сразу решился закрыть его дрожащей рукой.

Жослен остановился у него за спиной, рвано кашлянул, но сиплый голос всё равно сорвался после первого же произнесенного им слова.

— Мы… так и не смогли разжать ему руку. Будто… чертовщина какая-то.

Уильям моргнул, не поняв в первое мгновение, о чем ему говорят, и отвел взгляд от застывшего лица. В левой руке Ариэль по-прежнему сжимал кинжал Льенара. Чертовщина. Или знак свыше.

— Значит… похороним вместе с ним.

Так будет лучше. Льенар был бы рад тому, что его клинок еще столько лет служил другим. Теперь же… Никто, кроме них, не поймет, насколько важен был для них троих этот кинжал. Но право носить его было лишь у Ариэля. Будет… правильно, если они похоронят его вместе с оружием брата. Сколько бы ни осталось мужчин из этого рода на Западе, на Востоке история братьев де Валансьен закончилась во дни падения Аскалона. Как, по сути, и началась. Уильям не знал, когда Льенар впервые взял в руку этот кинжал, но чувствовал, что на закате этого дня для них с Ариэлем будто замкнулся круг.

А тем, кто еще оставался в живых, нужно было утереть бессильные слезы и вновь подняться на ноги. Их борьба еще не окончилась.

— Что будем делать? — сипло спросил Жослен уже позднее, глядя, как кричат друг на друга каменщики, пытаясь в темноте хоть как-то заложить пролом в крепостной стене. Сизифов труд, думал Уильям, не отрывая взгляда от пляшущих по камням и окровавленной земле отсветов от дюжин факелов.

— Я не знаю. Да и ты… слышал нашего славного магистра.

На закате султан остановил штурм и приказал вывести к стенам осажденного города Жерара де Ридфора. Магистр, в отличие от взбунтовавшегося короля, говорил именно то, чего ждали от него ликующие сарацины. И пусть он обращался лишь к тамплиерам, но в тот миг его голос, казалось, слышали все, кто пережил штурм.

— Я ваш Великий Магистр! Вы клялись беспрекословно следовать Уставу нашего Ордена и подчиняться моим решениям, не задавая вопросов! И теперь я приказываю вам сложить оружие!

Уильям при этих словах не почувствовал ничего. Ни злости, ни даже тени сожаления, что они доверили этому человеку право командовать Орденом, а тот отплатил им вероломным предательством. Один человек, получивший слишком большую власть, погубил их всех.

Командор госпитальеров задал ему тот же вопрос, что и Жослен. Пришел в донжон тамплиеров, присел на предложенный ему стул и спросил, внимательно глядя Уильяму в лицо усталыми светлыми глазами:

— Что вы будете делать, брат? Теперь, когда ваш магистр…

Уильям ответил не сразу. Ему хотелось лишь одного: снять тяжелую, давящую на плечи и поясницу кольчугу, накрыться с головой черно-белым покрывалом и уже… не просыпаться. Не видеть всего этого, не слышать стонов раненых, не бросать землю в огромную, выкопанную наспех яму — поскольку времени рыть каждому отдельную могилу у них не было, — и не думать о том, что ему не суждено даже увидеть Сабину в последний раз.

— Я не знаю, — повторил Уильям ровным голосом. Сил кричать и спорить уже не осталось. — В одном де Ридфор прав. Устав требует от нас беспрекословного подчинения. Но если мы сложим оружие… Даже если нас не казнят, как других братьев у Хаттина, как мы будем смотреть в глаза защитникам города? Если они продолжат сражаться, а мы покорно закроемся в прецептории…

— А если вновь подниметесь на стену, но город падет, то вы уже не сможете надеяться даже на заступничествосвоего магистра, — понимающе кивнул госпитальер.

— На заступничество магистра, — ответил Уильям, — я бы при любом раскладе не надеялся. Даже будь нашим магистром покойный де Сент-Аман. Я командую этой прецепторией, и отвечать за нее мне, а не магистру. Но де Ридфор может… усугубить наше положение. Сдается мне, он ныне очень близок к трону Салах ад-Дина. И с него станется попытаться воспользоваться этим, чтобы отомстить нам за неповиновение. Отомстить мне, — исправился Уильям после секундного раздумья. — Многие братья продолжат сражаться вместе со мной, но даже я не вправе оспорить приказ Великого Магистра.

Ему нужно было время на раздумья. Хотя бы до рассвета. Но верного ответа всё не находилось. Верного ответа здесь и не было. Любое решение так или иначе приводило его в тупик. Сложить оружие? Запереться в донжоне, словно трусливые крысы? И позволить сарацинам и дальше убивать достойных людей? А как же Устав, на который так надеялся предатель де Ридфор? Как же клятвы защищать других? Клятвы рыцаря и клятвы храмовника?

Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям.

Сражаться дальше? И обречь всех, кто пойдет за ним? Всех, кто поставит его слово выше приказа Великого Магистра?

Боже, дай мне знак, как поступить. Как Царство Небесное превыше царства земного, так и Твоя воля превыше человеческой.

Черное небо за узким окном кельи медленно светлело, но ответа на хотя бы один из этих вопросов у Уильяма по-прежнему не было. Он не мог заснуть — хотя и пытался, — не мог есть — и едва притронулся к принесенной оруженосцем еде, не в силах проглотить и куска, — и не мог закрыть глаза даже на мгновение, потому что перед внутренним взором немедленно появлялось мертвое лицо Ариэля. В темноте Уильяму мерещилась застывшая на окровавленных губах улыбка. А затем другая, полная нежности, на чуть асимметричных губах молодой женщины. И появлявшиеся на ее щеках ямочки.

Борись, шептал ночной ветер ее голосом. Разве ты опустишь меч и не защитишь меня, если магистр прикажет тебе сдаться? Вспомни сам, сколько в стенах Аскалона таких же, как я. Детей, которых пугает один лишь гром далекого сражения на стенах. Женщин, что молятся ночи напролет о спасении близких. Мужчин, что страстно желают встать плечом к плечу с тамплиерами, но слишком молоды, слишком стары или слишком слабы для этого.

— Ты хоть немного спал? — спросил Жослен, когда на рассвете Уильям вошел в трапезную, так и не сняв кольчуги и измаранного в крови сюрко.

— Не смог.

— Ты решил сложить голову в бою? — задал друг еще один вопрос и поднял край рта в горькой полуулыбке. — Не лукавь, Вилл. Ты продолжишь сражаться. И я с тобой согласен. В пекло де Ридфора и его приказы.

Уильям смог ответить не сразу. Жослен лучше любого иного рыцаря понимал, что их ждет и чем может закончиться эта осада. Жослен, в отличие от Уильяма, не был маршалом и знал, что рядовые храмовники сарацинам ни к чему. Им будут рубить головы безо всякой жалости.

— Я… — голос сорвался, и ему пришлось даже зажмуриться на мгновение. — Я никого не стану звать за собой. И уж тем более не стану приказывать им идти наперекор магистру. Но я… я хочу сказать…

Жослен поднялся со скамьи и протянул ему руку. Простое дружеское объятие придавало больше сил, чем любые слова и заверения в том, что они справятся.

Что бы ни случилось, мы продолжим бороться. И неважно, что нас осталось лишь двое.

***

Неделю спустя Аскалон продолжал сопротивляться. Заделанный пролом в стене остановил сарацин лишь ненадолго, но когда они вновь прорвались в город, то обнаружили новое препятствие. На улицах города были возведены баррикады. И каждую из них христиане сдавали с боем, свистом стрел и реками пролитой крови. Не ждавшим столь яростного сопротивления магометанам казалось, что на каждого убитого кафира приходилось десять их единоверцев. Словно их бросили в клетки к бешеным львам, и те рвали на куски всякого, до кого могли дотянуться когтистой лапой. Франки дрались за каждый ярд городских улиц, поднимали врагов на копья, вырывали стрелы из мертвецов, когда лишались своего последнего оружия, и били сарацин окровавленными наконечниками, до судорог в пальцах сжимая оперенные белым древки.

К концу шестого дня христиане заперлись в венчающей город цитадели, но упорно продолжали защищаться. На залитых кровью улицах лежали мертвецы, чьи тела не успели забрать при отступлении, начиная стремительно гнить под палящим солнцем, а те из жителей, кто не пожелал сдаться на милость сарацин, ютились за стенами рыцарской крепости. Из-за окружавшей донжон стены доносилось непрерывное пение католических псалмов.

— Ломай! — отвечали сарацины и били в ворота тараном, стреляли из луков горящими стрелами и клялись вырвать сердце всякому, кто откажется прекратить это бессмысленное сопротивление.

— Получи! — кричали франки, бросая со стены даже простые камни. И хохотали, как безумные, при каждом попадании по остроконечному шлему.

Но на восьмой день даже самым упрямым из их числа стало понятно, что к следующему закату ворота проломят. Им оставалось лишь запереться в донжоне и поджечь за собой лестницу. А сарацинам — ждать, когда у осажденных закончится вода и провиант.

— Вот теперь, — угрюмо сказал Жослен, бессильно прислонившись спиной к стене, — мы и в самом деле издохнем, как крысы.

Уильям не ответил. На рассвете одна из сарацинских стрел пробила ему кольчугу на правом плече и оставила рваную рану, которую дергало при малейшей попытке шевельнуть рукой. Осмотревший рану лекарь полагал, что заражения можно не опасаться, но каждый выпад мечом теперь становился настоящей пыткой.

Жослен, впрочем, упрямо старался не унывать. Даже когда снаружи вновь что-то загорелось, и к запахам крови и гниения примешался горький удушливый дым.

— Что скажете, мессир маршал?

— Я думаю, — глухо сказал Уильям, пытаясь пристроить раненую руку поудобнее. Принесший кувшин воды командор госпитальеров ответил точно так же.

— С нами восемь рыцарей и три дюжины сержантов, — цинично подсчитал в мыслях Жослен. — Остальные мертвы.

— Тринадцать рыцарей, — ответил госпитальер с негромким усталым вздохом. — И полудюжина сестер, стреляющих из арбалетов. Но, скажу откровенно, братья, женщинам с таким оружием сладить непросто.

— И у мирских чуть больше сотни человек, еще способных поднять мечи, — подытожил Уильям и поморщился от вновь стрельнувшей в плечо боли. — А сарацины злы, как черти.

И госпитальер первым решился высказать то, о чем думали все трое. О людях, до последнего отказывавшихся уступать врагу и веривших, что их рыцари сумеют их защитить. Надеявшихся на помощь извне — которой не могло быть, — и на силу христианских мечей — которая, увы, мало что стоила против настолько превосходящего ее числа противников. Нужно было хотя бы попытаться спасти всех этих людей.

— Если они вновь предложат нам сдаться, стоит согласиться. Пока они не обезумели от ярости. Иначе они вырежут всех, кто прячется в этом донжоне.

— Если предложат, — глухо повторил Уильям, часто моргая в попытке избавиться от пляшущих перед глазами пятен. Жослен несколько долгих мгновений слушал, как Уильям со свистом вдыхает воняющий кровью и дымом воздух, а затем резко поднялся на ноги.

— Я позову лекаря. Сдается мне, твоя рана воспалилась.

— Жос… — просипел Уильям, чувствуя, что друг не ошибся. — Если я не смогу… не буду в силах…

— Я понял, — кивнул Жослен, но не отмахнулся от него и все же остановился. — Если они предложат сдать город…

— Ответь… что маршал согласен. Думаю… остальные меня поддержат.

Иного выбора у них уже не оставалось. На рассвете девятого дня растаяла последняя надежда изгнать сарацин из Аскалона. На рассвете десятого во двор сдавшейся на милость победителя крепости — последнего оплота христиан в осажденном городе — въехал на белом жеребце султан Салах ад-Дин.

 

========== Глава пятьдесят вторая ==========

 

В душном, раскалившемся под солнцем воздухе по-прежнему стоял запах гниющей плоти. Сарацины милостиво позволили сдавшимся похоронить своих мертвых — не иначе, как опасались заразы, что всегда несут разлагающиеся на жаре тела, — но эта вонь, казалось, успела пропитать каждый камень в Аскалоне и преследовала рыцарей даже в самых глубоких подвалах, где стояли сырость и жуткий могильный холод. Именно в этих подвалах их и заперли в ожидании, когда магометанский султан вынесет неверным свой приговор.

— Обезглавят, — угрюмо сказал один из братьев, уже немолодой сержант, беспрерывно потиравший озябшие руки. — Нужно было сразу сдаться.

— Так и сдался бы, — бросил другой, возмущенный таким малодушием. — Как Магистр, — выплюнул он почетный титул Жерара де Ридфора, — приказал.

— Так ведь маршал говорил…

— Маршал никого за собой не звал! — вмешался Жослен звенящим от злости голосом. — Или ты, любезный брат, ворон считал, когда маршал собрал нас всех в прецептории и сказал, что ждет от нас беспрекословного подчинения приказам магистра?! А потому не станет даже просить нас последовать за ним!

— А сам — в бой! — возмущенно ответил смалодушничавший сержант. — И что же нам было делать? Стоять и смотреть? Дело маршала — заботиться о вверенных ему людях, а он…

— Заставил нас выбирать самим, — насмешливо закончил за него Жослен. — Каков мерзавец! Мог бы приказать, а он вместо этого что удумал! Право выбора людям дал. Хочешь — сражайся, хочешь — запрись в прецептории, как магистр повелел. Силком-то никого в бой с магометанами не тащили. Так на что теперь пеняем, любезный брат? На собственную трусость?

— Был бы у меня меч, — процедил оскорбленный этими словами сержант, — и я бы не посмотрел на то, что ты рыцарь.

— Да ты не бойся, — презрительно ответил Жослен. Когда-то давно, еще совсем мальчишкой, не знавшим бед и потерь, он клялся Анаис, что будет улыбаться всегда. Какие бы испытания ни выпали на его долю. Но ныне даже святой не сумел бы выдавить улыбку. — Султану маршал скажет, что мы все продолжили сражаться по его приказу. Глядишь, тебе еще удастся сохранить на плечах свою пустую голову.

Он не мог знать наверняка, что хотели сказать или сделать султан и его брат, когда приказали привести к ним маршала тамплиеров и командора госпитальеров, но он знал Уильяма. Тот в одно мгновение отречется от сказанных им всего несколько дней назад слов и заявит, что запретил другим рыцарям и сержантам сдаваться магометанам. Уильям возьмет на себя всю ответственность за их упрямое сопротивление, а эти неблагодарные тем временем будут поносить его еще сильнее, чем они поносили де Ридфора, услышав требование сложить оружие. Не все, но… Даже в рядах благочестивых храмовников найдется хотя бы один рыцарь, что не пожелает отвечать за свои поступки. Что примется ссылаться на Устав и напоминать: никому из братьев не позволено поступать по собственной воле.

Но, думал Жослен, вот ведь незадача — прикажи Уильям им забыть о приказе магистра, и теперь они бы точно так же поносили его за вольнодумие.

Вздумай он велеть им не покидать прецептории во время штурмов города, и половина служивших под началом маршала тамплиеров уже обвинила бы его в поражении. Как и в том, что он считает своих рыцарей жалкими трусами. Уильям принял единственно верное решение, позволив им самим выбрать свою участь, но и теперь нашлись те, кто вздумал поставить это ему в вину. Страх оказался сильнее чести.

А его собственный страх — сильнее любой иной мысли. Уильям не должен был отвечать за это в одиночку. Но как вырваться из этой ледяной каменной клети, когда у него нет ни меча, ни хотя бы кинжала, а на пути тяжелая дверь с железным засовом и вооруженная стража?

Господь, он верно служил Тебе все эти годы. Пусть нарушал обеты, но он всего лишь человек и не в силах прожить без любви. Я молю, не оставь его сейчас. Помоги нам выстоять.

Жослен не переставал молиться, раз за разом повторяя про себя одни и те же слова на латыни, но ему вновь — как почти девятнадцать лет назад — казалось, что все его мольбы о помощи камнем падает в пустоту. Что толку в словах, когда нужны мечи?

Господь, не оставь нас.

Уильям уже не читал молитвы. Его лихорадило из-за воспалившейся раны, от боли и жара кружилась голова — такая малость, всего лишь стрела, но сколько же мучений она причиняла теперь, — и все его мысли были сосредоточены на том, чтобы держать спину прямо. Сил не осталось даже на страх, и давно знакомые, еще в детстве выученные наизусть слова молитв путались и стирались из памяти. Ему казалось, что сейчас он не сумеет прочесть без запинки даже «Ave Maria». И только плясали перед глазами языки пламени, лижущие раскалившееся докрасна железо.

— Ты глупец, брат Уильям, — раз за разом звучал в голове змеиный шепот Жерара де Ридфора. Он видел плененного магистра всего несколько мгновений, но этого было довольно. — И ты здесь умрешь.

— Но я хотя бы не предатель, — ответил ему тогда Уильям, с трудом разомкнув пересохшие губы. Де Ридфор, верно, считал, что победил своего давнего противника — победил ценой, о которой Уильям не мог даже помыслить, — и потому ликовал, словно мальчишка, но Уильям не чувствовал даже ненависти к этому глупцу. Де Ридфор мог радоваться унижению врага, сколько пожелает. Теперь это не имело никакого значения.

— Я один ответственен за то, что Орден продолжил сражаться за Аскалон. Другие братья лишь исполняли мой приказ, — говорил Уильям — повторял раз за разом, зная, что всего одно слово египетского султана может лишить жизни их всех, — но чувствовал, что его будто и не слышат.

Пламя перед глазами разгоралось всё ярче.

— Я слышал иное, — звучал в голове голос кого-то из сарацин. Не то эмира, не то одного из братьев султана. — Ваши рыцари, маршал, болтливы, словно девицы. И немедля поведали нам, будто им было велено исполнять приказ магистра, но они, увы, оказались не в силах сложить оружие, видя, что вы намерены продолжать свое неразумное сопротивление. Салах ад-Дин — милостивый правитель, но он не терпит лжи.

— Жаль, что его обманывают его же подданные, — глухо отвечал Уильям, рассеянно думая о том, что милостивые сарацины могли бы и позволить раненому хотя бы сесть. Впрочем, побежденному франку, да еще и храмовнику, не стоило и надеяться на милосердие. С маршалом Ордена предпочли бы говорить на языке металла, даже если бы он сложил оружие добровольно, а не будучи лишенным всех путей к отступлению.

— Да как ты смеешь, кафир?! — кричал взбешенный голос, и его наотмашь било по лицу. — Кто дал тебе право обвинять моих единоверцев во лжи?!

От привкуса крови на губах в горле поднималась тошнота, и пот, казалось, тек по спине ручьем, пропитывая и без того пыльную и грязную одежду.

— Тот, кто посмел заявить благородному султану, что мои рыцари могли нарушить Устав, — спорил Уильям, зная, сколь жалко он выглядит теперь в глазах врагов. Что ж, пусть смеются. Пусть казнят, понимая, что они в силах лишь глумиться над ранеными и ослабевшими от кровопотери. Они могут смеяться теперь, но они помнят, что не смеялись, когда у христиан были мечи и копья. Они знают, что их победа над загнанными в угол людьми стоит очень немногого. Но если казнят… Лишь бы только его одного. — Мы верно служим Господу нашему…

Пламя пылало так близко, что казалось, будто оно вот-вот сожжет ему все лицо. Обуглит до черноты и неузнаваемости и не оставит ничего, что отличало его от других. Ничего, что…

Ты красивый, — шептала Сабина, лаская пальцами его лицо, проводя линии по щекам и носу, и ее слова и прикосновения вызывали в нем чувство тщеславия, которого не должен был испытывать храмовник. Чувство, будто принадлежавшее к другой, чужой жизни, им незаслуженной. Он не должен был думать о Сабине сейчас — когда их жизни висели на волоске и сам Орден стоял на краю бездонной пропасти, — но вновь и вновь возвращался к ней в путанных мыслях. И в пламени раз за разом вспыхивали отблески света на смуглой коже и медово-карие глаза под угольно-черными бровями-полумесяцами. Раскосые, с пушистыми ресницами и поднятыми к вискам уголками, придающими ее взгляду ту особенную загадочность, что отличает всех восточных женщин.

— Слýжите своему богу? — хохотали сарацины, будто зная, о чем он думает. За что цепляется в попытке удержаться в сознании. — Так почему же ваш бог не возблагодарил вас за столь верную службу? Где же он был, когда его храмовники гнили на солнце непохороненными?

И тонкая бечевка с деревянным крестом с силой врезáлась в шею, против воли вырывая сдавленный хрип. Лопалась с мерещившимся ему звоном натянувшейся струны, и брошенный в пламя крест мгновенно чернел, ярко вспыхивал и в считанные мгновения обращался в пепел.

— Где он, твой бог, и почему молчит, когда его верный рыцарь страдает за свою веру?

Видение возникало перед глазами вновь и вновь и терзало почти столь же сильно, что и пальцы палача, клещами сжимающие раненое плечо. Измаранная котта медленно пропитывалась горячей кровью, в глазах чернело, но на голову уже обрушивался поток ледяной воды, вырывая его из спасительного забытья. Железо им было ни к чему.

— Твой бог — ничто против воли Аллаха.

Крест пылал, грудь разрывало изнутри судорожными глотками душного воздуха, и Уильям не помнил, спрашивали ли они что-нибудь еще и спрашивали ли вообще, но на все крики и оскорбления отвечал одними и теми же словами.

— Nam etsi… ambulavero in medio umbrae mortis… non timebo mala… quoniam tu mecum es.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Не убоюсь… Не…

— Вилл! Бога ради, Вилл, не смей!

Он зашелся кашлем, не понимая, где он и кто раз за разом зовет его по имени, и потянулся рукой к груди, молясь, чтобы это был всего лишь сон. Горячечный бред, порождавший бесплотные видения и кошмары. Но креста не было. Только холод каменного пола, жгучая боль в руке и серый туман перед глазами. Во рту пересохло, растрескавшиеся окровавленные губы едва двигались, но он всё же попытался заговорить.

— Ты не мог бы…?

— Что? — немедленно спросил Жослен, зажимая кровоточащую рану от стрелы. Его перемазанное пылью и гарью лицо упрямо расплывалось перед глазами, словно их отделяла толща воды. Кипятка, жегшего каждый дюйм его кожи.

— Вправить мне плечо? Кажется… оно вывихнуто.

— Умрет, — обреченно сказал еще кто-то из братьев, но в ушах вновь зашумела кровь, и Уильям едва слышал тихие голоса, почти не разбирая слов.

От боли… Лихорадка… Если не вправить…? Опиум…

— Не нужно… опиума, — с трудом выдохнул он, попытавшись неловко пошутить. Словно не знал, что у них не найдется даже макового молока, а воды хватит лишь на пару глотков каждому. — Я… потерплю.

От резкого рывка перед глазами вновь почернело. Но в голове успела промелькнуть одна короткая, неожиданно четкая мысль.

Нужно бежать.

***

По земле тянулись длинные черные тени от деревьев. Солнце поднималось на востоке, его лучи отражались от далеких крестов на вершинах католических церквей и прорезáли пожухлую от жары листву.

— Отцу давно стоило продать этого раба, — сказала Зейнаб капризным тоном, выбирая ломтики посочнее с блюда с нарезанными фруктами. — Этот ничтожный совершенно не обучен следить за садом. Всё завяло.

Сабина промолчала. Знала, что ее пытаются вывести из себя, напоминая о рабстве и тысячах ее единоверцев, томящихся в магометанском плену, а она и без того была в шаге от того, чтобы сорваться и устроить скандал в ответ на любую незначительную мелочь.

Прошло уже почти два месяца. Долгие пятьдесят два дня — она считала, каждое утро просыпаясь с надеждой, что сегодня наконец-то услышит на улицах хорошие вести, — с тех пор, как она услышала, что магометане осадили Аскалон. Франки упрямо сопротивлялись, но даже Сабина, мало что смыслившая в военном деле, понимала: помощи им ждать было неоткуда. И почти не спала с тех пор, как пришла весть о начале осады, проводя ночи в молитвах и вновь и вновь прося, чтобы его не коснулась ни сабля, ни стрела.

— Мне вот любопытно, — продолжала Зейнаб, надкусывая красную апельсиновую дольку. — Как кафиры обходятся без рабов? Разве это не унизительно — заставлять свободных людей чистить лошадей на конюшне?

— Моя дорогая, — вмешалась мать с тонкой полуулыбкой, — ты ни разу в жизни не была на конюшне. Откуда тебе знать, насколько утомительна работа конюхов?

— Но я подумала, вдруг Джалила захочет поведать нам об этом?

Что ж, отец предупреждал, что так будет. Не найдет вероотступница покоя в доме, полном благочестивых магометан. Покоя, впрочем, Сабина и не искала. В тихой гавани, где можно было переждать разразившуюся над Святой Землей бурю, нуждалась не она.

— Твоей сестры не было с нами долгие годы, Зейнаб. Да и теперь она нечасто радует меня беседой. Неужто ты не…?

— Эта блудница, — перебила Зейнаб, не скрывая своего презрения, — мне сестра лишь наполовину. И я не ждала иного от той, в чьих жилах течет порченая греческая кровь.

Мать побелела от обиды, сделавшись лицом одного цвета с наброшенным на ее волосы шелковым покрывалом, а Сабина подняла уголки губ в льстивой улыбке. За мать, неповинную в грехах дочери-отступницы, следовало заступиться.

— Как ты жестока, Зейнаб. А ведь я всегда брала с тебя пример.

Сестра даже задохнулась от возмущения. Сравнить ее, такую благочестивую и достойную, со служанкой прокаженного и любовницей презренного храмовника, худшего из кафиров, что она могла выбрать? Немыслимо!

— Я достойная жена и мать восьмерых детей!

— И скольких из них ты родила от иудея?

Зейнаб, в отличие от матери, не побелела, а почернела. И вцепилась бы мерзавке в волосы — которые Сабина покрывала платком, лишь входя в магометанский квартал, — но справедливому отмщению помешал топот ног по петляющей в саду дорожке.

— Вы слышали?! Слышали?! На улицах только об этом и говорят!

— Говорят о чем? — спросила Сабина, поворачиваясь к встрепанному младшему брату — родившемуся уже после ее побега и относившемуся к новообретенной сестре, словно к диковинной зверушке, красивой, но не слишком интересной, — и Мурад остановился перед самым столиком с фруктами и бокалами шербета, едва не уронив его на землю.

— Султан Салах ад-Дин захватил Аскалон!

Сабина оцепенела. Воздух — вдох, что она успела сделать за мгновение до того, как брат заговорил, — застыл у нее в горле, и голос Мурада, восторженно пересказывающий наполнившие город слухи, доносился до нее словно издалека. В одно мгновение она оказалась за многие мили от беспечного Иерусалима, столь близкого и вместе с тем столь далекого от бушевавшей где-то у побережья войны, и вновь стояла в огне и дыму на стене осажденного Керака.

Она знала — в Аскалоне было страшнее. Слышала разговоры — пусть это были лишь слухи, искаженные дюжиной пересказов — о том, как ее единоверцы бесстрашно сражались за каждый дюйм аскалонских улиц, пока магометане не загнали их в угол. И молилась, почти не поднимаясь с колен в ночные часы, в надежде, что это убережет его от беды. Ради чего? Чтобы услышать, как он оказался в еще большей опасности, чем был прежде? В бою, в этом лязге клинков и свисте стрел, многое решала случайность. Но как ему защитить себя теперь, когда его лишили оружия?

Сабина не помнила, как поднялась на ноги. Зейнаб что-то говорила — радовалась, верно, что на невольничьих рынках будет еще больше рабов-франков, — мать протянула руку, но Сабина стряхнула ее пальцы и направилась в дом деревянной походкой, пытаясь — и сама понимая, как это глупо — держать спину прямо. Вошла в знакомые с детства комнаты и спросила, не узнавая собственный голос:

— Ты возьмешь Элеонору в свой дом?

Отец не спросил, почему она вздумала попросить его об этом лишь теперь — быть может, уже знал об очередном поражении неверных, но не хотел говорить ей, — и коротко кивнул. Сабина повернулась, чтобы уйти — ей хотелось лишь забиться в угол и рыдать от чувства неизвестности и безысходности, — но отец остановил ее, подняв морщинистую руку.

— Не покидай города.

— Что? — не поняла Сабина, чувствуя, что моргает слишком часто и выдает себя уже этим — показывает слабость, зная, сколь многие в этом доме едва ли не ненавидят ее и будут рады видеть ее отчаяние, — и отцу пришлось объяснить:

— Ты не поможешь ему, Джалила. Если он в плену, то ты ничего не сможешь сделать в одиночку. Он выберется из Аскалона и без твоей помощи. Если сумеет, — безжалостно добавил отец прежде, чем она успела воспрянуть и понадеяться, что напрасно ожидает худшего. — Но и за стенами Аскалона ты будешь для него лишь обузой. Сейчас ты можешь только ждать. Он сам придет к тебе, если в Иерусалиме станет слишком опасно для неверных.

Сабина знала, что отец прав. Она не обучена владеть мечом, не сумеет даже зарядить арбалета, и она в половину не так вынослива, как рыцари Ордена, годами сражавшиеся под палящим солнцем в своих длинных тяжелых кольчугах. Она слишком слаба и совсем не годится для того, чтобы кого-то спасать. Ее единственное оружие — молитвы.

Боже, я молю лишь об одном. Защити тех, кого я люблю.

 

========== Глава пятьдесят третья ==========

 

Небо затянуло тучами до самой линии горизонта, сливавшейся по цвету с буро-рыжими холмами вдали. Тракт петлял между ними, извиваясь, словно змея в серой чешуе, и идущим по нему людям — измученным голодом и жаждой, с трудом переставляющим ноги после стольких дней пути, — мерещилось, будто они уже умерли и теперь бредут по бескрайней серой равнине Чистилища. Раз за разом проходя по одним и тем же виткам дороги, ступая по своим собственным следам, уже оставленным в прибитой дождем пыли.

Идя в никуда.

Веревки натирали руки, промозглый ветер пронизывал до костей, и грязная — заскорузлая от крови и пота, покрытая пылью и гарью — одежда совсем не защищала от холода. Прошлой ночью один из стариков надрывно кашлял и задыхался до самого рассвета, а с первыми лучами солнца наконец испустил дух.

— Они пытаются нас убить, — глухо сказал Жослен, когда их заставили рыть могилу голыми руками, и тоже зашелся сухим кашлем. — Потому и отправили в Дамаск, а не в Египет. Чем больше умрет в пути, тем меньше шансов, что однажды нас выкупят из рабства и мы вновь возьмемся за мечи.

— Тогда почему бы просто не обезглавить нас всех? — равнодушно спросил Уильям. — Ислам мы бы не приняли, а после Хаттина…

— Думаю, он играет в благородного завоевателя, — также равнодушно предположил Жослен. — Говорит другим, что резня при Хаттине была вынужденной мерой. Что он должен был показать силу, и именно благодаря этому многие наши города сдались ему без боя. Они знали, что их ждет при сопротивлении, и предпочли сложить оружие, чтобы спасти свои жизни. Одна показательная, — он запнулся, вновь закашлялся, но упрямо мотнул головой со слипшимися в сосульки волосами и продолжил, — показательная казнь спасла сотни и даже тысячи христиан. И даже самые яростные враги султана не посмеют сказать, что он не был милосерден к сдавшимся. На Западе многие сочтут его едва ли не рыцарем.

— На Западе ничего не смыслят в войне с сарацинами, — ответил Уильям, вновь поежившись от порыва ветра. — Западные рыцари убеждены, что здесь их ждет один большой турнир с вином и сарацинскими танцовщицами в прозрачных шелках.

— А ведь мы, — слабо улыбнулся Жослен, и в его голосе прозвучало что-то похожее на прежние веселые нотки. — Мы тоже когда-то так думали. Но что мы нашли в этих землях, кроме песка и крови?

Многое, думал Уильям, не соглашаясь в мыслях со словами друга. Он нашел столь многое за эти годы. Но прежде всего смысл. То, чего не было у бешеного бастарда, лишь дравшегося с другими оруженосцами и не видевшего, не имевшего иной цели, кроме бесконечных ссор. Замкнутого круга, раз за разом приводившего его к оскорблениям, крикам и ударам. Он сошел бы с ума от такой жизни, если бы не отказался от титула, что не защищал его от обвинений, и золота, что не могло купить душевного спокойствия. Мирские рыцари бы этого не поняли, но именно отказ от всего, именно бедность рыцарей Ордена помогла ему понять, чего в действительности стоили окружавшие его люди. Чего стоил он сам.

Он не мог лишиться этой веры сейчас. Даже теперь, потерявшись на сером тракте где-то между Аскалоном и Дамаском, не имея ни оружия, ни даже нательного креста, он бы не пожелал для себя другого пути. Он смотрел, как одни умирали от холода и голода, но другие — те, кто был еще достаточно молод или силен, — упрямо поднимали головы в ответ на насмешки сарацин и думали о том же, о чем и он. Им лишь нужно было как-то завладеть оружием. Распутать веревки — хвала Господу, у сарацин не было такого количества цепей, чтобы заковать их всех, — отбить лошадей — пешком они далеко не уйдут, да и врагов нужно было лишить возможности преследовать их в полупустыне, — и идти по звездам к Триполи. Городу, бывшему вотчиной графа Раймунда и носившему тоже название, что и окружавшее его графство. Их раны уже затягивались, а не воспалялись вновь, как, верно, надеялись их враги, и они были готовы к тому, чтобы продолжить сражаться. Они держались на одной лишь силе воли и своей вере в милосердие Господа, но большего им и не требовались. Лишь один знак свыше. Лишь возможность вырваться из этого плена. Другие, быть может, и сдались бы. Но они воины, они рыцари Христа, и они не позволят продать себя, словно скот.

— Сегодня, — тихо сказал Уильям, когда солнце уже клонилось к горизонту, едва проглядывая сквозь тяжелые серые тучи. Его слова передавались по цепочке — от одного рыцаря и сержанта к другому — до самого заката, но лишь Жослен решился высказать ту мысль, что пришла в голову каждому из них.

— А если… бежать смогут не все?

— Значит, нам придется их оставить. Но мы не можем больше ждать.

Промедлим еще немного и окажемся в глубине сарацинских земель, окруженные врагами со всех сторон.

Солнце уже скрылось за холмами с пожухлой травой бледного ржавого цвета, но они по-прежнему ждали, напряженно вслушиваясь в крики ночных птиц и вой поднявшегося ветра. Лучший час для нападения — незадолго до рассвета, когда человеческий сон становится крепче всего. От усталости и голода их самих клонило в сон, но они боролись изо всех еще остававшихся у них сил. Сегодня. Еще несколько долгих ночных часов, и, если небеса будут милостивы к ним, то к рассвету они вновь станут свободны.

Сарацины бродили вокруг лагеря с копьями и притороченными к поясам саблями, пристально вглядываясь в окружавшую их темноту, но пленники были осторожны. Они знали, что всего один неосторожный, преждевременный шорох может погубить их всех, и выжидали, когда враги вновь повернутся к ним спинами, чтобы продолжить возиться с туго затянутыми узлами на веревках.

— Их больше, — напомнил Жослен едва слышным шепотом, но Уильям лишь поднял глаза к небу. Звезды не проглянули сквозь тяжелые, низко нависшие над их головами тучи, но даже это он счел хорошим знаком. Свет — даже такой слабый и незначительный — скорее стал бы для них помехой. Пусть сарацины до последнего момента не замечают угрозы.

Пальцы сгребли горсть влажной после очередной дождя земли. Ближайший охранник — в двух ярдах и чутко прислушивается к каждому доносившемуся от пленников звуку. Они умны, и они знают, что сильнее. Они полагают, что неверные сломлены своим поражением, измучены долгим путем и уже не способны сопротивляться воле султана. И негромкий свист — сигнал к атаке — все же становится для них неожиданностью.

Ударить нужно было одновременно. И перебить всю охрану прежде, чем она успеет поднять тревогу. Никто не должен был закричать, не должен был даже охнуть, чтобы не привлечь внимания других сарацин, и ближайший из них успел лишь схватиться за глаза, ослепленные брошенной в лицо горстью земли. Распахнул рот, чтобы закричать, но удар кулаком — как в детстве, со всей силы и злости — пришелся точно ему в висок. Уильям подхватил обмякшее тело, не дав лязгнуть кольчугой при падении, и сломал ему шею. За спиной слышались шорохи — сродни тем, что издают люди, когда слишком быстро передвигаются по песку, — но до ушей сарацин не донеслось ни одного крика. Рукояти саблей казались совершенно неудобными и будто не желали ложиться в руки, но выбирать было не из чего.

— Мы будем… убивать спящих? — едва слышно, одними лишь губами, спросил совсем молодой рыцарь из числа мирских защитников Аскалона, и более опытные воины не удержались от того, чтобы смерить его раздраженными взглядами.

— Предлагаешь разбудить их и вызвать на честный бой? — прошипел кто-то из сержантов, и Уильям ответил ему точно таким же гневным шипением.

— Тихо. Сначала караул. Затем тех, кто охраняет лошадей.

Они крались в темноте, словно воры, забывая, как дышать, и замирали, словно хищники перед броском, прежде чем решиться атаковать. По одному удару на каждого врага. Без права на ошибку. Среди ведущих пленников сарацин хватало бывалых воинов, что проснутся от первого же лязга клинка о клинок. Рисковать было нельзя.

Вилл, — говорил Жослен одними губами, когда отсветы факела на блестящих конических шлемах становились всё ближе.

Рано. Еще слишком… Слишком… Давай!

Времени тоже было слишком мало. Всего несколько мгновений, дюжина ударов сердца прежде, чем хоть кто-то услышит звон пробивающего кольчуги металла. Горячая кровь хлынула ему на руки и измаранную котту, но времени оставалось всё меньше. Когда в гулкой тишине дремлющего лагеря заржала первая испуганная лошадь, Уильям понял, что они действительно не сумеют спасти всех. Даже лишенные лошадей, сарацины схватятся за луки. Эта цена, которую ему придется заплатить, чтобы вырваться.

Над притихшим лагерем разнесся первый крик на арабском.

В чем дело?!

Что за шум?!

Проверьте пленников!

И лошади заржали вновь, поднимаясь на дыбы от ударов пятками по бокам. Бросились в темноту, не смея перечить всадникам, и за спиной заголосили дюжинами голосов. А затем засвистело стрелами. Ему показалось, что кто-то рухнул с коня на землю — кто-то, кто был позади и невольно стал щитом от этих стрел, — но других уже было не остановить. Они неслись в черноту ночи, беспрестанно подхлестывая лошадей и задыхаясь от бьющего в лицо ледяного ветра, знали, что даже если за ними не вышлют погоню сейчас, то с рассветом уж точно, но они наконец-то вновь почувствовали себя свободными.

Боже, благодарю Тебя за эту милость. Благодарю за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого нового дня, благодарю за…

Эта мысль оборвалась на полуслове, когда небо посветлело достаточно, чтобы разглядеть грязные лица с дорожками слез на щеках. И окровавленный наконечник стрелы, вышедший из груди и шевелящийся в такт дыханию. Нет. Боже милостивый, почему он не сказал?! Почему не…?

— Вилл, — просипел Жослен, и на губах у него выступила алая кровь. Почти такая же яркая, как и та, что заливала грудь, проступая неровными пятнами сквозь одежду. — Я больше… не могу.

Уильям не помнил, как стащил его с коня и уложил на землю. Они сломали и осторожно вытащили стрелу, но без возможности промыть рану, прижечь ее и наложить повязку… Нет, он обманывал сам себя. Он с первого взгляда понял, что Жослен потерял слишком много крови. Если бы они остановились сразу, если бы хотя бы зажали рану… Но они не могли остановиться. И Жослен знал это едва ли не лучше их всех.

— Прости, — только и смог сказать Уильям, не понимая, что он вновь сделал не так. В чем так провинился перед небесами, что теперь… Они забирали самого близкого друга.

— Иди, — с трудом ответил Жослен, но Уильям сжал его руку изо всех остававшихся сил.

— Нет… Я не оставлю…

Не позволю тебе умереть в одиночестве и стать добычей львов и гиен.

— Мессир маршал, — заговорил один из рыцарей, но Уильям лишь мотнул головой, и грязные волосы больно хлестнули его по лицу. Совсем скоро солнце поднимется из-за холмов, и сарацинам будет куда легче заметить их издалека. Он не мог позволить себе рисковать всеми ради одного.

— Идите… Я догоню…

Кровь сочилась между его пальцев, и всё тот же рыцарь, видя это, понимал, что ждать осталось совсем недолго.

— Нет, мессир. Мы… вас не оставим.

Мы поможем похоронить его.

Если бы было хоть что-то, хоть малейшая надежда найти помощь в этих бескрайних и совершенно мертвых в предрассветный час холмах. Но Уильям чувствовал, как вместе с кровью сквозь его пальцы утекает чужая жизнь. И почти не видел посеревшего лица за застилающими глаза слезами. Но вместе с тем отчетливо различал улыбку молодого рыцаря с рыжеватой бородой, садившегося на одну из постелей в прецептории Ля Рошели.

Познакомимся, братья? Я Жослен де Шательро.

Уильям де Шампер.

Рад встрече, брат Уильям. Начнем жизнь с чистого листа?

— Жос…

Пожалуйста… Не уходи.

— Спасибо, Вилл…

Меня зовут Серафин де Гареу.

Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь?

Да. Да, чего бы это ни стоило! Пусть не будет гроба, не будет могилы под полом в орденской часовне, как он того заслуживает — заслуживает сильнее любого иного рыцаря, — но будет имя на кресте, даже если ради этого креста Уильяму придется сломать пополам доставшееся ему с таким трудом сарацинское копье. Провансальское имя, которое ничего не скажет путнику, что набредет на эту могилу по чистой случайности, но которое так много значило для нескольких рыцарей Храма Соломонова.

Кровь остановилась еще до того, как над холмами у него за спиной показался первый луч солнца. Взгляд светло-карих глаз застыл, устремленный к почти белому на востоке небу, и Уильям был готов поклясться, что за мгновение до этого услышал — пусть окровавленные губы не двигались и даже не дрогнули — вырвавшийся с последним вздохом шепот.

Сибилла…

 

========== Глава пятьдесят четвертая ==========

 

Пыль поднималась из-под лошадиных копыт, взметаясь высоко в воздух и оседая на белокаменном камне стен. Всадники врывались в широко распахнутые городские ворота один за другим, не сбавляя скорости, и перепуганные люди бросались в стороны, вполголоса бормоча проклятья в спины несущихся во весь опор рыцарей.

— Дорогу! — уже кричали впереди. — Дорогу барону д’Ибелину!

Барон возвращался в Священный Град — в котором его жена когда-то правила, как королева — не ради того, чтобы его спасти. Д’Ибелины потерпели поражение точно так же, как и все остальные рыцари, и на пути к Иерусалиму Балиан всё чаще задумывался о том, что снилось другим лишь в самых страшных кошмарах. Они уже лишились Животворящего Креста, на котором был распят Иисус. Им не спасти и города, в котором Спаситель умер и воскрес вновь. Бессмысленное сопротивление Аскалона, единственной крепости, что сражалась с сарацинами на протяжении полутора месяцев, должно было разозлить султана, и пусть он позволил большинству христиан покинуть Аскалон — обратив в рабство лишь тех, кто стоял на стенах города с обнаженными мечами, — пощады Иерусалиму ждать не стоило. Салах ад-Дин намеревался повторить путь пророка Мухаммеда и всех тех, кто продолжал завоевания после его смерти, и любой ценой возвратить эти земли под знамена ислама. Взять Иерусалим.

Помощи христианам было ждать неоткуда. Окруженные врагами со всех сторон, оплакивающие всех, кто пал при Хаттине и штурмах городов и крепостей, запершиеся в стенах Иерусалима, эти люди могли лишь молиться. На них надвигалось войско, насчитывавшее не меньше двадцати тысяч человек, а противопоставить ему могли одну только горстку рыцарей числом не более полусотни. И городское ополчение, в котором не набралось бы и пяти тысяч.

В Храме Соломона находилось лишь восемь опоясанных рыцарей в белых плащах. Они знали, что умрут первыми, когда под стенами Иерусалима сойдутся в бою две религии. Они жаждали этого боя и смерти, за которую Господь возблагодарит их Царством Небесным. Балиан же умирать не желал.

Вдовствующая королева Иерусалима появилась на широких белокаменных ступенях дворца, едва в его двор ворвались всадники со знаменами барона. Сбежала, подобрав длинный шлейф, вниз по лестнице, как девчонка — влюбленная в собственного мужа сильнее, чем он мог даже надеяться, когда просил ее руки, — и раскрыла объятия ему навстречу.

— Я боялась, — едва выдохнула Мария и спрятала лицо у него на груди, не обращая внимания на серо-желтую дорожную пыль, — что наши враги преуспеют.

Боялась, что броня не убережет его от клинка или предательски выпущенной из засады стрелы. И что он не сумеет прорваться к жене и детям сквозь кольцо магометанской осады, уже смыкающееся вокруг Святого Града. Сарацины оставили разграбленный Аскалон, не сумели захватить укрепленный в сотни раз лучше Тир и вновь обратили свои взоры на Восток. На белые стены Иерусалима.

— Я… говорил с султаном. У меня есть лишь одна ночь, и наутро ядолжен вывести вас из города.

Он дал султану слово, что не станет сражаться за Иерусалим. И поклялся бы даже в том, что самолично разрушит стены Священного Города, лишь бы быть уверенным, что Салах ад-Дин позволит ему спасти семью от магометанских сабель и копий.

— Поговори с королевой, — попросила Мария. Быть может, прониклась горем женщины, одно мгновение лишившейся своего короля и защитника, оказавшегося в сарацинском плену. Или же увидела в глазах Сибиллы свое собственное отражение. Когда-то она точно так же потеряла корону Иерусалима. Лишь с той разницей, что на нее не надвигались орды магометан, вполне способных лишить ее этой короны вместе с головой.

Балиан этого разговора не желал. Знал, что город наводнили беженцы, лишь усиливавшие царившую в Иерусалиме панику, и что Сибилла — пытавшаяся организовать оборону вместе с патриархом Иерусалимским, так удачно сказавшимся больным перед битвой у Рогов Хаттина — будет умолять возвратившегося в город барона взять эту обязанность на себя.

— Прошу вас, — прошептала Сибилла побелевшими губами, и ее лежащие на подлокотниках руки казались сломанными крыльями синепёрой птицы. — Я умоляю вас, барон, я лишь женщина, и мне не удержать Иерусалим. Я чувствую… что утратила последнюю надежду. Я не в силах вынести эту ношу, мессир, я молю вас, защитите нас!

Ее прадед, ее дед — благодаря браку с ее бабкой Мелисендой, — ее дядя, ее отец, ее брат и даже ее сын были королями Священного Града. Почти девяносто лет христиане удерживали его под своей рукой, и золотые лучи палящего солнца отражались от украшавших церкви католических крестов. Неужели им суждено было пасть теперь? Неужели всему, что знала Сибилла, всему, во что она верила, суждено было оказаться растоптанным последователями другой веры? У которой в действительности было так мало отличий от христианства.

Другая женщина стояла в Храме Гроба Господня, когда королева Иерусалима умоляла о помощи того, кто прежде был ее первейшим врагом, поддерживавшим права ее единокровной сестры. Сабина опустилась на колени перед белой плитой, под которой лежал умерший от проказы король, и протянула руку, коснувшись холодного камня.

Как мне быть? Я отказалась от девочки, которую не смогла бы любить сильнее, даже будь она мне родной дочерью. Я сама отдала ее магометанам, солгав, что она моя, и предав память ее несчастной матери. А следом вновь отказалась от семьи, ибо я не в силах свернуть с выбранного мною пути. Даже если бы я желала… Пусть у меня есть лишь молитвы, но в этой войне нужны и они, разве нет? Нужны стольким достойным мужчинам, что ежечасно рискуют жизнями ради нашего спасения. Нужны… ему. Кто будет молиться за него, если я отрекусь? Его семья слишком далеко, они, верно, даже не знают о том, что Аскалон пал. Помоги мне. Подай мне знак. Ты, стоящий теперь так близко к Престолу Господа — ибо как же иначе, когда ты так страдал при жизни, но продолжал сражаться за всех нас, — подскажи мне верный путь. Помоги мне отыскать Уильяма среди сотен и тысяч тех, кто лишился своего крова в этот черный час.

Она стояла на коленях, снова и снова повторяя про себя слова молитв, пока не услышала возмущенный голос за спиной.

— Что она делает здесь?! Кто пустил в стены нашего храма этого нечестивую?!

— Оставьте, любезный брат, — ответил священник, знавший ее многие годы. — Эта женщина — благочестивая христианка.

— Христианка?! Она сарацинка! Она одной крови с теми, кто сейчас надвигается на наш город! Чтобы разрушить наши святыни и увести наших людей в рабство!

— Не кричите в Храме Божьем, мессир, это святотатство.

Сабина знала, что ей следовало проявить смирение — особенно сейчас, когда она так надеялась на милосердие Господа, — и промолчать. Но не смогла сдержаться, обернувшись и увидев знакомое лицо с голубыми глазами и русой бородой. Вспомнив, как он предавал умирающего Балдуина, шпионя для Ги де Лузиньяна. Пусть тамплиеры говорили, что у них нет короля… По большей части это были лишь слова.

— Как жаль, — сказала она, едва удостоив храмовника взглядом, — что наступили черные для всех нас дни, когда достойные умирают, а предатели по-прежнему ходят по этой земле, и некому призвать их к ответу за их злодеяния.

Лицо рыцаря застыло непроницаемой маской, но Сабина понимала, что он оскорблен. И глупо, совсем по-детски наивно надеялась, что, быть может, это оскорбление заставит его вспомнить о своих обетах.

Вы клялись защищать нас всех, мессир. Вам следует поучиться у более — в сотню и тысячу раз более — достойных и благородных мужчин, прежде чем называть себя тамплиером.

Она подняла руку, инстинктивно нащупав и крепко сжав пальцами висящий на шее крест, и вышла из храма на солнце. Еще теплое, даже горячее, но уже теряющее свою силу с приближением зимы сентябрьское солнце. Сабина еще не знала, что Балиан д’Ибелин уступил просьбам Сибиллы и согласился возглавить оборону Иерусалима. И что войско магометан уже было всего в трех днях пути от города.

***

Ворота в прецепторию тамплиеров открылись медленно, но по внутреннему двору уже спешил командор, узнавший о появлении беглых рыцарей, едва они вошли в Триполи и крутившийся у городских ворот мальчишка-паж бросился в прецепторию со всех ног, чтобы доложить об этом Ордену. Командор вскинул руки, словно хотел обнять первого из спешившихся, но сбился с шага и растерянно остановился, увидев пустые, посветлевшие до бледного серебристого цвета глаза на грязном осунувшемся лице.

— Я молился, — сказал брат Генри, — чтобы вам удалось вырваться из плена. Когда мы узнали об Аскалоне…

— Людям нужна вода и еда, Хэл, — сухо перебил его запыленный маршал, и Генри вдруг подумал, что совершенно не узнаёт даже его лица. — Они почти ничего не ели последние несколько дней. Да и ванна, пожалуй, не помешает.

— Я уже распорядился, — коротко кивнул Генри, возмутившись в мыслях. Он не был зеленым мальчишкой, не умевшим принять в прецептории измученных долгим путешествием людей. — А где… твои друзья? Жослен и Ариэль?

Уильям вновь посмотрел на него этими чужими бледно-серыми глазами — будто выгоревшими, как сухое дерево выгорает до почти белого пепла, — и ответил всё тем же равнодушным голосом.

— Мертвы.

Все мертвы. Льенар, магистр де Сент-Аман, магистр де Торож, Балдуин, мессир Ричард, Ариэль, Жослен… Серафин. Он выполнил свое обещание, и теперь не позволял себе называть друга никаким иным именем, кроме того, что было дано ему при крещении. Серафин де Гареу был мертв, и эта тайна уже не могла ему навредить.

А живые продолжали проигрывать.

— Султан подошел к Иерусалиму, — заговорил Генри уже позднее, когда пригласил друга — того, кого он считал своим другом последние несколько лет и не узнавал теперь, — разделить с ним вечернюю трапезу в командорской келье. В тишине и отсутствии чужих любопытных взглядов. — Сам понимаешь, между нами и Иерусалимом больше трех сотен миль, и вести приходят с большим опозданием. Но думаю… что город еще сопротивляется.

— Он не устоит, — равнодушно ответил маршал, вонзая нож в мясо, словно в плоть своего врага. И добавил фразу, которую Генри не сумел понять до конца. — Она была права. Мы победим, лишь если обезглавим всех воинов султана до единого. Но этого не случится.

— Не говори так, — отрезал Генри, не желая поддаваться дурному настроению. Чужому отчаянию, пропитывавшему каждый дюйм его кельи и даже его белый плащ. — Я знаю, они были дороги тебе, Вилл…

— И они верно служили Господу, — сказал маршал, и голос у него на мгновение сорвался. — Но Он… отвернулся от нас. А теперь еще и Иерусалим… А я не успею. Бог отвернулся от меня.

— Нет! — ответил Генри, испытывая острое желание схватить его за плечи и встряхнуть изо всех сил. Но чувствуя, что это не поможет. — Он по-прежнему с нами. Да, Он не пошлет нам легион серафимов, — при этом слове Уильям странно дернул щекой, словно оно ударило его, как камень, — но Он наблюдает за нами с небес и не оставит нас в беде, если только мы сами не отречемся от Него.

Уильям не ответил. И Генри замолчал, чувствуя, как его слова будто летят в пустоту с огромной высоты. В эту страшную пустоту бледно-серых глаз. Они же были темные. Генри помнил их цвет так отчетливо, словно смотрел в них каждый день, хотя в действительности не видел маршала уже пару лет. У Уильяма — у этого надменного баронского сынка, оказавшегося куда сложнее и несчастнее, чем Генри полагал в юности — всегда были темно-серые глаза.

— Как думаешь… — спросил Генри, зная, что должен говорить совсем не об этом, но больше не чувствуя в себе сил терзаться этой мыслью в одиночестве. — И Том погиб? Он ведь был с магистром у Рогов Хаттина.

— У Хаттина обезглавили всех, — равнодушно ответил маршал, казалось, проявлявший куда больше интереса к жареному мясу в своей тарелке, чем к смерти еще одного товарища и брата. — Всех, кроме этого ублюдка де Ридфора.

— Будь он проклят, — бессильно выплюнул Генри, хотя знал, что должен был ответить совсем не это. Но уважения — или хотя бы жалости — к магистру, погубившему их друзей, погубившему сам Орден, у них уже не осталось. — И он, и этот гонец, принесший поддельное письмо!

Маршал медленно поднял пустые серебристые глаза от кубка с вином и вдруг спросил жутким вкрадчивым голосом:

— Какой гонец?

— Тот, что прибыл к графу Раймунду в Ля-Сефори с вестью об осаде Тивериады. Если бы не он, король не выступил бы к Хаттину. А, ты же не знаешь. Этот красавчик помог графу выбраться с поля боя, но графиня, не раздумывая, заперла его в темнице. Она клянется, что написала мужу совсем иное письмо, в котором умоляла его не рисковать понапрасну. Подумать только, мы потеряли целое войско из-за одного ложного послания!

— И где же он теперь? — Уильям задал еще один вопрос всё тем же жутким вкрадчивым голосом, и на мгновение Генри захотелось даже не отодвинуться от него — несмотря на разделяющий их стол, — а броситься прочь из кельи. Подальше от этого… Да он даже не мог с полной уверенностью сказать, кого видел перед собой. Узнавал лицо, но не узнавал ни голос, ни глаза, ни даже эти жуткие дерганные движения. Будто маршал в любое мгновение был готов схватиться за рукоять меча, врученного ему взамен отбитого у сарацин оружия. Генри привык считать его другом, пусть и не слишком близким, но теперь думал, что вновь ошибся и совсем не знал этого человека.

— Гонец? В застенках у графа, но Раймунд тяжело ранен и не может позаботиться о мерзавце сам. А тот молчит, как рыба.

— Христианин?

— Похоже, что нет. Не то посланник ассасинов, ты ведь знаешь, как легко они проникают ко двору хоть магометанского султана, хоть христианского короля, не то…

— Пытали? — спросил маршал, не дав ему закончить. Вопрос, пожалуй, был логичен — с чего бы рыцарям Храма проявлять излишнее милосердие к врагу их веры? — но задан таким ледяным тоном, что Генри поначалу даже не решился ответить.

— Нет. Еще нет. Но…

— Покажи мне.

— Сейчас?

— Да. Сейчас.

Спорить Генри не посмел. Не сейчас, когда на него так пристально смотрели эти пугающие серебристые глаза. Он первым покинул келью и приказал оседлать пару лошадей. Проехал вверх по улице в кромешной темноте — каждое мгновение чувствуя направленный ему в спину пустой взгляд, — вошел в распахнувшиеся ему навстречу двери, спустился вниз по крутой винтовой лестнице и прошел по узкому, пахнущему сыростью и плесенью коридору из темного камня до одной из ничем не примечательных дверей.

— Всё ещё молчит?

— Да, мессир, — согласился сопровождавший его от самой лестницы стражник, и они оба с трудом сдержались, чтобы не поежиться от звука ледяного маршальского голоса.

— Зовите палача. Пусть принесет каленое железо. Посмотрим, как этот гонец запоет теперь.

Гонца, пожалуй, было бы даже жаль, не стань он виновником стольких бед. Он едва взглянул в пустые бледно-серые глаза и, в отличие от рыцарей, не сумел сдержать дрожи. А затем пронзительно закричал, когда его кожи коснулся раскаленный до красноты железный прут. Темница мгновенно наполнилась тошнотворным запахом паленого человеческого мяса, но на лице маршала не дрогнул ни один мускул. И голос зазвучал по-прежнему равнодушно, словно не по его приказу теперь корчился в муках живой человек.

— Кто тебя послал?

— Графиня, — выдохнул пленник, когда палач отнял прут. — Графиня Тивериадская! Спросите ее, она сама подтвердит!

— Кто дал тебе письмо, что ты доставил графу Раймунду?

— Графиня, — повторил пленник, и Генри был готов поклясться, что в серебристых глазах чуть расширились зрачки. От таящегося глубоко внутри, под этой равнодушной маской гнева.

— Ложь, — отрезал Уильям и кивнул палачу. Обнаженная кожа стремительно обугливалась от прикосновения железа, и запах паленой плоти стал сильнее. — Кто дал тебе это письмо?

— Графиня! — завопил пленник, инстинктивно пытаясь отодвинуться от раскаленного плута, но цепи держали его крепко. — Графиня Тивериадская!

— Ложь. Кто дал тебе письмо?

Казалось, это будет продолжаться вечно. Вопрос, ответ, отчаянный крик и лишь усиливающаяся вонь паленой плоти. И вновь вопрос, ответ и крик, гулко отражающийся от сырых темных стен. И это безжалостное «Ложь», в котором Генри раз за разом мерещился еще более отчаянный крик.

Они умерли! Они умерли из-за тебя!

— Кто дал тебе письмо?

— Графиня!

Генри едва сумел заснуть в ту ночь — и в следующую тоже, — закрывая глаза, но тут же распахивая их вновь, потому что ему раз за разом мерещился этот страшный пустой взгляд. И в ушах звучал равнодушный голос, задающий один и тот же вопрос. Он был уверен, что гонец или сломается и выложит им всё, что знает, или умрет в мучениях, превратившись в обожженный труп, но однажды на закате в Триполи принесли новую весть из Иерусалима. Запыленный гонец рухнул с седла во внутреннем дворе прецептории и немедленно потребовал командора. Вместе с ним пришел и маршал с застывшим в равнодушном выражении лицом.

— Они сдали, мессир, — выпалил гонец, задыхаясь, и одним глотком выпил половину протянутого ему кубка. — Они сдали Иерусалим. Султан проломил стену у Дамасских ворот, и у барона д’Ибелина не оставалось иного выбора, кроме как сложить оружие. Я скакал так быстро, как только мог, но им уже не помочь. Город потерян.

— Люди, — медленно сказал Уильям, и Генри показалось, что эта страшная маска наконец треснула, обнажив кровоточащую рану. — Что станет с людьми?

— Султан дал христианам право выкупить себя из плена. Мужчины обязаны заплатить двадцать безантов, женщины… Десять, кажется, а дети… Один или два, мне точно не вспомнить, мессир. И султан дал им месяц на то, чтобы покинуть город.

— Месяц, — повторил Уильям и принялся мерить тесную командорскую келью широкими шагами. Но заговорил, лишь когда гонец вышел за дверь и прикрыл ее за собой. — Хэл, мне нужна лошадь, провиант и одежда попроще. Чтобы сойти за безземельного рыцаря.

— Ты шутишь? — растерянно повторил Генри. — Бога ради, Вилл, там тысячи магометан, ты не сделаешь ничего в одиночку.

— Я знаю, — согласился Уильям, и Генри вдруг понял, что уже не слышит этого жуткого равнодушия. Одно только отчаяние. — Но когда люди начнут покидать город… Они станут легкой добычей для зверей, бедуинов и самих воинов султана. Салах ад-Дин желает выглядеть милосердным, но многие все равно погибнут в пути. Сотни и даже тысячи, Хэл. Я соберу всех, кто еще может им помочь. Изо всех прецепторий отсюда и до самого Иерусалима. Если кто-то еще остался в тех крепостях.

— Это безумие, — ответил Генри, но Уильям посмотрел на него так отчаянно, что он не решился спорить дальше. — Но ты ведь не доберешься туда в одиночку. Я… Вилл, прости, я не могу оставить прецепторию Триполи без людей, я… Я могу дать тебе сопровождение, но…

— Я знаю, — повторил Уильям. — И я не прошу тебя. Я… приказываю тебе и твоим рыцарям не покидать Триполи. Вам всем. Вероятно, сарацины вздумают осадить и этот город. Но я доберусь до Иерусалима. Если ты прав, и Бог всё еще с нами, то я доберусь. У меня остался всего… Она мой последний близкий друг, Хэл, и она… самый дорогой для меня человек. Я должен ее найти.

Женщину? Господь всемогущий, пусть так — в пекло обеты, когда весь мир рушился у них на глазах, — но неужели он всерьез надеется отыскать ее, одну-единственную, среди сотен и тысяч тех, что покинут Иерусалим в назначенный час?

— Я… буду молиться за тебя, — ответил Генри, понимая, что затея Уильяма почти обречена на провал. Лишь милостью Господа ему удастся найти эту женщину на пути между Иерусалимом и Триполи. Ему… понадобятся чужие молитвы. — Но… дождись хотя бы утра.

— Спасибо, — совсем тихо ответил Уильям, и его губы вдруг дрогнули в подобии улыбки. — Спасибо, Хэл.

И вышел из кельи, закрыв за собой дверь с негромким хлопком и оставив Генри один на один с терзавшими его мыслями. Иерусалим был потерян. Судьба всего королевства оказалась на краю бездонной пропасти.

 

========== Глава пятьдесят пятая ==========

 

Стены Иерусалима, казалось, сотрясались непрерывно. Магометане заряжали требушеты, каменные ядра и обыкновенные, необработанные мастерами обломки скал взмывали в воздух, вырываясь из пращей осадных машин, и с грохотом ударялись в крепостную стену, сотрясая ее до самого основания. На защитников города обрушивался целый рой стрел, сарацины раз за разом поднимали осадные лестницы, но христиане упрямо отбрасывали врагов назад. Кровь обагрила кольчуги и мечи по самые рукояти, залила широкий бруствер, на котором стояли защитники, стекала вниз по стене с высоких прямоугольных зубцов, и на одного убитого франка приходилась дюжина сарацин. Но даже тем, у кого не было иной защиты, кроме этих стен, казалось, что поражение неизбежно. Они дрались, как загнанные в угол звери, и знали, что этой безнадежной попытке защитить их святыни суждено окончиться поражением.

Возглавлявший оборону барон д’Ибелин посвятил в рыцари всех находившихся в городе оруженосцев — мальчишек, большинству из которых не было и шестнадцати, — и даже простых горожан, никогда прежде даже не державших в руках мечи. Мужчины отчаянно храбрились и силились прогнать мысли о поражении при Хаттине и о кровопролитном штурме Аскалона. Женщины впадали в истерию и обрезали волосы в знак покаяния, брили головы своих детей и приводили их в Храм Гроба Господня — приводили на то самое место, где был распят Спаситель, — заставляя подолгу стоять в наполненных ледяной водой купелях.

— Во искупление грехов, — шептали сотни побелевших искусанных губ, и тысячи глаз устремляли свой взор к небесам в надежде получить хоть какой-то знак. Увидеть молнии, поражающие всех врагов разом, увидеть сходящее с небес пламя, как в Великую субботу, предшествующую Пасхе восточных христиан, и возликовать, когда армия султана обратится в бегство, устрашенная могуществом христианского Бога. Но знака не было. Ни молний, ни пламени, ни ангелов с сияющими крыльями сродни тем, что франки видели в своих рядах в дни Первого Крестового Похода, когда сотня из их числа могла разбить тысячу сарацин. Лишь крики, плач и дым, поднимавшийся над стенами Иерусалима.

У Сабины не было длинных волос, чтобы бросить на алтарь целую косу, как это делали другие женщины, но она собрала непослушные пряди в кулак и одним движением отхватила их ножом у самого затылка. Получившаяся прическа — с совсем короткими, завивающимися полукольцами прядками сзади и доходящими до подбородка локонами спереди — не украсила бы даже Сибиллу, по праву считавшуюся прекраснейшей из женщин Иерусалима, но Сабина едва взглянула на свое отражение в ближайшей купели. Красота — это пустое. Красота не поможет защитить Иерусалим.

На стенах тем временем продолжался бой. Сабина уже не решалась подниматься к сражающимся — не решалась даже приблизиться к стене на полсотни ярдов, слишком хорошо помня, чем обернулось ее легкомыслие в Кераке, — но, не задумываясь, предложила свою помощь госпитальерам. Понимала, что толку от нее по-прежнему было не слишком много, но братья и сестры в черных одеждах с белыми крестами благодарно кивали в ответ на любую попытку помочь им с очередным раненым и даже хвалили ее умение накладывать повязки и прижигать раны недрогнувшей рукой. Сабина радовалась каждой возможности сделать что-то полезное, чувствуя, что ей недолго осталось ходить по этим улицам и здороваться со знакомыми христианами. Привычный мир погибал под ударами из требушетов, осыпался пеплом от попаданий дюжин горящих стрел, и они все пытались подготовиться к падению величайшей святыни христианского мира.

Улицы полнились слухами один страшнее другого. Перепуганные люди говорили и даже кричали, что магометане казнят их всех в наказание за ту кровопролитную резню, что учинили франки почти девяносто лет назад, захватив Иерусалим летом 1099 года. Уверяли друзей и соседей, что Салах ад-Дин обещал сравнять город с землей ради того, чтобы уничтожить всякое напоминание о владычестве христиан, и был готов погубить даже магометанские святыни. Ликовали, когда прошел слух, будто барон д’Ибелин в ответ поклялся порушить эти святыни самолично и обезглавить весь магометанский квартал. У Сабины при этих словах болезненно сжалось сердце и потемнело в глазах, отчего она едва не потеряла сознание прямо на мостовой — Боже, нет, она ведь так старалась уберечь Элеонору от беды! — но барон, узнав об этих слухах, сам выступил перед перепуганными жителями. И пообещал, что не позволит пролиться крови невинных, будь они хоть христианами, хоть магометанами. Жители Иерусалима не знали, что он солгал.

Сабина молилась, чтобы барон не нарушил своего слова, но знала, что если заберет девочку назад, в христианский квартал, то подвергнет ее не меньшей, — а, быть может, и большей — опасности. Она не знала, когда воины султана ворвутся в город, но понимала — в одиночку у нее будет куда больше шансов отыскать в суматохе безопасное место. А Элеонору никто не тронет в магометанском квартале. Во всяком случае, этого не сделает ни один магометанин. И Сабина осталась совсем одна. А Элеонору теперь защищали несколько мужчин, относившихся к ней с неодобрением, но всё же считавших ее своей племянницей. Раз отец согласился приютить ее, у его сыновей не было повода сомневаться в родстве с этой девочкой.

Отец звал, желая уберечь от беды, под свою крышу и непутевую блудную дочь, но она отказалась. Не посмела смалодушничать теперь, когда из Аскалона не было вестей. Или, быть может, были, но никто, конечно же, не торопился сообщить их безродной сарацинке, когда-то — будто целую жизнь назад, — бывшей служанкой короля Иерусалима. А она пыталась быть сильной. Пусть и пряталась по ночам за стенами прецептории госпитальеров. И беспрестанно молилась.

Боже, я лишь ничтожная раба Твоя, но я уповаю на Твое милосердие. Защити своего рыцаря, ибо он всё для меня. Даже если мне самой суждено погибнуть в стенах Иерусалима, я молю лишь об одном. Убереги его от зла.

Небеса молчали, и в сыром от вновь начавшихся дождей воздухе по-прежнему стоял запах крови. На десятый день осады сарацинам удалось проломить стену у Дамасских ворот.

Сабина в тот час была в госпитале — меняла повязки совсем еще мальчику с красивыми прозрачно-зелеными глазами, уже стоявшему на пороге смерти, — и при этом известии у нее подкосились ноги и едва не выпал из пальцев льняной бинт. Всё кончено. Аскалон сопротивлялся еще девять дней после того, как в его стене проделали брешь, но Аскалон стоял на плато и в нем еще оставались дюжины тамплиеров и госпитальеров, сражавшихся с тем упорством и почти пугающей яростью, что всегда отличали рыцарей Христа. Переполненный испуганными людьми Иерусалим столько не продержится.

Она закончила накладывать новую повязку, утерла пот со лба умирающего подростка и лишь после этого позволила себе бессильно опуститься прямо на пол. Одна из сестер подала обмякшей, почти теряющей сознание сарацинке воды, зачерпнув ее той же чашей, из которой поила раненых.

— Благодарю, — с трудом выдавила Сабина и сжала чашу трясущимися руками, чувствуя, как в висках будто лихорадочно бьют барабаны.

Предавшему веру Пророка — смерть!

Боже! Защити его! Не оставь его, когда я уже не смогу молиться за него!

Сабина не знала, что барон д’Ибелин уже намеревался начать переговоры с султаном — и собирался вывести христиан из города, если тот действительно падет, — а потому в ту ночь она долго металась по келье, не в силах уснуть. Она не хотела умирать. Она не желала признаваться в этом даже самой себе, но она боялась не увидеть следующего рассвета. Не увидеть еще тысячи рассветов, каждый из которых наверняка принес бы ей нечто совершенно прекрасное. И она боялась умереть, не увидев Уильяма еще хотя бы раз.

А он даже не снился ей. Будто та нить, что связывала их все эти годы — та нить, что всегда казалась ей даром свыше, — оборвалась в одно мгновение, и Сабина никак не могла нащупать эти разорванные концы.

Боже, нет. Неужели… он действительно погиб? Я молю тебя, я согласна на любую участь, но сохрани ему жизнь. Он достоин жить, как никто другой. Умоляю, защити.

Во тьме за узким, забранным ставнем окном надрывно кричали муэдзины, призывая правоверных совершить ночной намаз. Магометане торжествовали.

***

Барон д’Ибелин с сомнением смотрел на то, как на рассвете из дворца вышла процессия из священников, монахов и рыдающих женщин, возглавляемая королевой Сибиллой. Босые, облачившиеся в рубища в знак смирения и покаяния, они шли по улицам Иерусалима, непрерывно молясь и осеняя крестами себя и всякого, кто встречался им на пути. И присоединялся к этому шествию в надежде на милосердие небес. Казалось, будто их молитвы и надрывный плач слышен даже в стане магометан, опустившихся на колени, чтобы воздать хвалу Аллаху во время утренней молитвы. Процессия медленно продвигалась по городу, повторяя путь Спасителя на Голгофу, останавливалась, падая на колени, молясь и внимая сильным голосам священников, поднималась вновь и продолжала свое скорбное шествие.

А барон д’Ибелин писал послание к магометанскому султану.

Он уже разослал гонцов — тех, кто не побоялся выехать под покровом ночи, рискуя столкнуться со стоявшими возле города магометанами — в несколько сильнейших городов Святой Земли, но не ради просьб о помощи. Даже собери Антиохия или Триполи войско, способное разгромить сарацин, на подмогу к Иерусалиму они уже не успеют. Но христиане должны были знать о том, что город уже потерян. Балиан велел сказать, что город сдан — пусть это еще не стало правдой, — и что султан потребовал выкуп с каждого франка, будь он мужчиной, женщиной или ребенком, еще не способным держать в руках оружие. И теперь барон торговался с Салах ад-Дином в надежде уменьшить сумму выкупа. Немногие горожане смогли бы уплатить двадцать безантов за мужчину и десять за женщину.

Султан, помня об обещании барона сравнять с землей все магометанские святыни и обезглавить всех его единоверцев, живших в стенах Иерусалима, нехотя согласился пойти на уступки.

— Всего десять безантов за мужчину и пять за женщину? — возмущенно спросил аль-Адиль, услышав новое предложение брата. Поначалу султан, воодушевленный успехом и проломом стены, и вовсе потребовал сто тысяч безантов за освобождение христиан, но барон прямо ответил, что город не в силах собрать такую сумму. — И отпустить королеву без выкупа? Отпустить византийскую принцессу и ее детей? Да она одна стоит дороже половины кафиров в этом городе!

К полудню барон д’Ибелин явился к султану самолично, окруженный всеми имевшимися в городе рыцарями, и заявил, что и новый выкуп — десять безантов за мужчину и пять за женщину — увы, слишком велик для большинства горожан. Воюющие стороны продолжили торговаться.

— Тридцать тысяч золотом за семь тысяч бедняков? — возмущался аль-Адиль наедине с братом. — Да мы выручим за них втрое больше на невольничьих рынках!

— Разве? — тонко улыбнулся султан. — Ты преувеличиваешь, брат. Да и… Подумай сам, рынки уже переполнены рабами-франками, попавшим в плен после поражения их короля у Рогов Хаттина. В глазах работорговцев все эти бедняки не будут стоить и пяти тысяч. Мы согласимся на предложение барона. И, более того, мы отпустим стариков и детей из числа тех, что всё же не сумеет уплатить за себя выкуп. И пусть эти глупцы-франки прославляют мое благородство. Раз уж мы не в силах уничтожить их всех, как эти варвары того заслуживают после резни, учиненной ими девяносто лет назад, то пусть они славят меня и называют милосерднейшим из правителей. Пусть уважают меня сильнее, чем собственного короля. Это ли не победа? Большинство из них всё равно умрет на пути к Тиру или Триполи.

В стенах Иерусалима по-прежнему стоял плач. Госпитальеры и тамплиеры открыли свои сокровищницы — и про последних говорили, будто их едва ли не силой заставили уплатить выкуп за тех, кто не мог сделать этого сам, — христиане, сумевшие собрать деньги сами, собирали теперь пожитки — и в самом деле вознося хвалу султану за то, что им было позволено забрать свое имущество, — но золота не хватало на всех. Люди падали в пыль прямо на улицах и рыдали, понимая, что им осталось меньше сорока дней свободы. По истечении этого срока франки должны были покинуть Иерусалим. И многим из них предстояло сделать это в ошейниках рабов.

Старый магометанский купец заговорил об этом исходе — сродни Египетскому, но не приносившему никому из христиан радости — лишь однажды. Он пришел к Храму Гроба Господня, ведя под уздцы гнедую лошадь, на сороковой день после падения Иерусалима, зная, что застанет дочь в этих стенах. Сабина молилась на могиле короля, утирая слезы рукавом длинной туники из некрашенной шерсти. Прощалась, боясь, что никогда больше не ступит под эти своды и не сможет коснуться рукой плиты, под которой лежал ее друг. Но вышла из Храма, не оборачиваясь, глубоко вдохнула холодный, еще пахнущий ночным дождем воздух и решительно накинула на неровно обрезанные волосы край теплой накидки.

— Ты не обязана, — сказал отец и протянул вперед руку, чтобы обнять ее перед расставанием. Сабина бросила на землю тяжелую кожаную суму, в которой несла свои нехитрые пожитки, и прижалась щекой к его плечу. — Султан ненавидит франков, но он обещал, что иные христиане могут остаться в Иерусалиме. Никто не гонит тебя прочь, Джалила. Ты по-прежнему можешь жить здесь, как христианка.

— И стать зимми*? — спросила Сабина, смаргивая вновь навернувшиеся на глаза слезы. — Платить налог за право исповедовать свою веру? Пусть я женщина, но у меня нет мужа, и кто запретит слугам султана потребоваться с меня дань, как с мужчины? Даже будь у меня выбор, отец, я не пожелала бы так жить. И всегда помнить, что в глазах правоверных я человек второго сорта и любой магометанин в праве обидеть меня.

— Он будет наказан за это, если осмелится.

— Но не столь сурово, как если бы в Иерусалиме по-прежнему властвовали мои единоверцы, отец. Что бы ни говорил султан, он никогда не поставит кафиров выше правоверных. И я… не могу остаться. Я не в силах выразить словами, как я благодарна тебе за заботу о моей дочери, но я должна найти его. Я должна хотя бы попытаться. Прошу… дай мне поступить так, как я сама того желаю.

Сердце рвалось из груди, и все ее мысли были устремлены на запад. К побережью и тем прецепториям тамплиеров, что не пали под ударами врага. Она понимала, что, должно быть, покидает Иерусалим навсегда — разве был иной путь для вероотступницы, чудом сохранившей голову на плечах после того, как город оказался в руках магометан? — но теперь Иерусалим стал для нее лишь стенами. Бог смотрел на нее с небес и слышал ее молитвы не только в стенах величайших христианских храмов, Балдуин был мертв, а Уильям пойдет туда, куда направится весь его Орден. И она — следом за ним. Даже в самый безнадежный бой. Привычный мир обращался в пыль у нее на глазах, но, быть может, однажды они вновь войдут в ворота Святого Града. Быть может, однажды им не придется поднимать мечи, чтобы преклонить колени на том месте, где был распят Спаситель.

— Что ж, — сказал отец, и Сабина поняла, что он и не надеялся ее переубедить. Потому что в следующее мгновение заговорил на лингва франка. — Будь по-твоему, — и вложил в ее руку длинные поводья. — Храни тебя Бог, Сабина. Я буду молиться за тебя.

— Спасибо, отец, — с трудом выдавила Сабина. Не сразу сумела закрепить кожаную суму у седла, поставила ногу в стремя, часто моргая от слепящих глаза благодарных слез, и легко вскочила в седло. — Не бойся за меня. Я не пропаду.

— Маа саляма*, — ответил отец, вновь перейдя на арабский, и она улыбнулась, не разжимая губ.

— Баракаллаху фика*.

И, выведя лошадь на главную улицу Иерусалима, слегка ударила ее пятками в бока. Послушная кобыла негромко заржала и перешла на дробную рысь, ловко лавируя между бредущими к воротам, согнувшимися под уносимым с собой скарбом людьми. Стражники на воротах — смуглолицые сарацины с длинными копьями — проводили одинокую всадницу, такую же смуглолицую и в скроенных на магометанский манер одеждах, равнодушными взглядами. Она обернулась лишь раз. Придержала лошадь, чуть потянув на себя поводья, и бросила короткий взгляд через плечо. На белые стены и еще виднеющиеся вдали кресты, которым суждено было пасть на землю, едва Иерусалим покинет последний франк. Эпоха христиан осталась в прошлом.

Гнедая кобыла заржала вновь и послушно перешла на галоп, поднимая брызги в оставшихся после ночного дождя серых лужах. Для начала нужно было отыскать среди идущих на запад людей рыцарей Ордена Храма.

Комментарий к Глава пятьдесят пятая

*зимми (араб.) — общее название для всех немусульман, живших на территории мусульманских государств и плативших налог джизья. Женщины этим налогом облагались редко, по большей части лишь в случае владения землей.

 

*Маа саляма (араб.) — «(Иди) с миром».

 

*Баракаллаху фика (араб.) — «Да снизойдет на тебя благодать Аллаха». Формулировка пожелания варьируется в зависимости от того, к кому обращаются.

 

========== Глава пятьдесят шестая ==========

 

Дождь лил сплошной стеной, ледяными копьями пронизывая и хлипкую одежду бедняков, и теплые одеяния рыцарей. Плотные кожаные плащи спасали от воды, но промозглый холод поздней осени всё равно пробирал до костей и поселялся в груди влажным надрывным кашлем. По ночам люди жались к сложенным из сырых кустарников, беспрерывно чадящим кострам, пытаясь согреться и немного поспать, а с рассветом вновь поднимались на ноги и шли, пока солнце не касалось линии холмов впереди. Или пока они не падали без сил в истоптанную тысячами ног грязь.

Младшая дочь Агнесс умерла одной из первых. Пятилетняя девочка с пронзительно-голубыми глазами и белокурыми волосами, не имевшая ни малейшей надежды сойти за сарацинку или иудейку и остаться в стенах Иерусалима. Кто бы вспомнил о ней теперь? Об этой маленькой внучке старика, владевшего лишь одним фьефом? О дочери рыцаря, уже год лежавшего в земле, и придворной дамы, сторониться которой Сибилла начала еще до своей коронации? Королева с дочерьми и мачехой давно ускакала далеко вперед, несясь во весь опор в Триполи в сопровождении барона д’Ибелина. Королева оплакивала свою потерянную корону — ибо людям свойственно думать лишь о собственных бедах — и молилась в надежде на воссоединение с мужем. Королева не слышала, как одна из ее придворных дам рыдала в грязи, не позволяя разжать ее замерзшие, сведенные судорогой пальцы и забрать маленькое безжизненное тело.

Но услышала следовавшая за рыцарями-монахами сарацинка. Бернар видел ее несколько раз, то скачущую на гнедой лошадке рядом с госпитальерами, ведущими одну колонну христиан, то отправлявшуюся вперед к тамплиерам, сопровождавшим другую. И был уверен, что она и в этот раз проедет мимо, но сарацинка услышала горестный плач и опустила глаза, прежде непрерывно глядевшие вдаль. Пару мгновений они смотрели друг на друга — старик, обнимающий безутешную дочь, и молодая женщина, по-прежнему гордо поднимающая подбородок, — а затем она с силой потянула на себя поводья и остановила неторопливо идущую лошадь. Будь у Агнесс силы, она, верно, прогнала бы сарацинку прочь, но теперь не смогла даже оттолкнуть смуглую руку, закрывшую пустые глаза мертвого ребенка.

— Мне очень жаль, — тихо сказала сарацинка и осторожно коснулась плеча Агнесс.

— Ей было так холодно, — всхлипнула Агнесс. — Так холодно…

— Она больше не будет страдать, — ответила сарацинка еще тише, и Бернар с трудом разобрал ее следующие слова. — Позволь мне помочь.

Они похоронили малышку в стороне от тракта, связав крест из пары изломанных ветвей кустарника, и пошли рядом, слушая, как хлюпает под ногами черная грязь. Сарацинка усадила в седло своей лошади младшего сына Агнесс, разделила между голодными детьми длинную полоску вяленого мяса и запела неожиданно звонким голосом, пусть и не всегда попадая в ноты, псалом на латыни. Первые несколько мгновений этот голос в одиночестве разносился над дорогой, а затем его подхватил еще один человек. И еще, и еще. Пока не запела, казалось, вся растянувшаяся по тракту процессия. В одно мгновение изгнанные из родного дома, умирающие на холоде люди превратились в пилигримов, отправившихся в новое паломничество по святым землям и с надеждой смотревших вперед.

Сарацинка заговорила вновь, лишь когда солнце скрылось за холмами и ее усталое лицо освещало одно только слабое пламя чадящего костерка. В таком сумраке она казалась даже моложе. Ей ведь, запоздало подумал Бернар, уже двадцать девять. Не так уж она и юна. Девчонка в сравнении с ним, девчонка, которую он привык видеть в ней с того дня, как впервые разглядел в окружении короля — Балдуина, хотя она мелькала у Бернара перед глазами еще при жизни Амори — это нежное сердцевидное лицо, совсем не подходившее под франкские каноны красоты, но вместе с тем очаровательное настолько, что у него захватило дух. Эта девчонка давно превратилась в зрелую женщину, но на взгляд Бернара ее это ничуть не портило. Он — старик, милостью Господа проживший уже семь десятилетий, — видел свое, особое очарование и в лицах пятидесятилетних женщин. Что уж говорить о той, кому еще не минуло и тридцати?

— У вас нет лошадей, мессир?

Вопрос застал Бернара врасплох. Впрочем, его следовало ожидать, если даже у безродной сарацинки, бежавшей из дворца еще год назад и с тех пор жившей неизвестно где и неизвестно с кем, нашлась неплохая лошадка. Не такая красивая и вышколенная, как та породистая белая арабка, на которой она ездила в правление Балдуина, но всё же… В таком путешествии пригодилась бы любая лошадь, даже будь она хромой и слепой на один глаз, а уж от такой гнедой кобылки теперь не отказался бы и рыцарь. Странно, что у нее до сих пор не отобрали лошадь. Быть может, останавливало то, что сарацинка старалась держаться поближе к рыцарям-монахам, надеясь на их защиту?

— Нет, — ответил он наконец и осекся, сам вздрогнув от того, как гулко разнесся его сиплый простуженный голос над головами спящих вокруг людей. — Мы, — продолжил Бернар почти шепотом, боясь разбудить других, — отдали всех лошадей, что были во фьефе, перед сражением у Хаттина. Я думал купить новых позднее, но мы… у нас почти ничего не осталось. Моя дочь — вдова с шестью… с пятью детьми, а сыну всего шестнадцать. Барон д’Ибелин посвятил его в рыцари во время осады, но… Что толку? У нас есть лишь мечи и рыцарские шпоры, а у Агнесс несколько драгоценных колец. Мы нищие.

И обречены. На Гийома надежды было мало. Что с него взять, мальчишки, получившего эти шпоры слишком рано и незаслуженно? Разве он сумеет защитить сестру и племянников? Будь жив Жасинт, Бернар был бы спокоен за семью, зная, что сын сделает всё, что только будет в его силах — и даже больше, — чтобы спасти родных, когда его отца убьет голод или болезнь. Но Жасинт лежал в земле уже долгие четыре года, погибнув при осаде Керака, и надежды у Бернара не осталось.

— Мне жаль, что у вас ничего не осталось, — ответила Сабина ровным голосом, и не думая признаваться в том, как в одну из ночей — уже после падения города — пробралась во дворцовый сад и выкопала спрятанный там мешочек со своими драгоценностями. И прятала их теперь на самом дне сумы со своими скромными пожитками, каждый вечер кладя ее под голову и боясь, что кто-нибудь попытается ее украсть. Кроме драгоценностей — которые Сабина желала бы сохранить, но понимала, что не будет выбирать между ними и собственной жизнью — в сумке лежал бесценный для нее псалтырь из монастыря близ Иордана. Она не стала бы драться за жемчуг, но стала бы за книгу.

Но несчастный осунувшийся старик, зябко кутающийся в потрепанный плащ, расценил ее ответ по-своему.

— Думаешь, я это заслужил, девушка? Разве я был жесток с тобой?

— Я отказывала вам снова и снова, но вы не слышали, мессир, — парировала Сабина. — Вы едва не потащили меня к алтарю силой. А теперь ждете, что я забуду об этом? Мне жаль вашу дочь и внуков…

— Они умрут, — глухо сказал Бернар, перебив ее на полуслове. — От холода или от голода, но все они умрут. Моя семья не доберется до Триполи.

— Не говорите так, — попросила Сабина. — Вы накличитебеду. Мне жаль девочку, мессир, — повторила она, но видела, что убитый горем и поражением в войне старик не слышит неловких попыток утешить его. — Я сожалела и о смерти вашего сына. Я повела себя грубо, когда он погиб, но я сожалела. И ваша семья еще жива. Вы должны позаботиться о них.

Она помолчала, зная, что слова ничего не изменят, не накормят и не обогреют больных от холода и дождей детей, и предложила:

— Отдохните, мессир, я послежу за огнем.

Старик не стал спорить и закутался в плащ еще сильнее. Отчаяние убивало его быстрее, чем тяготы пути.

Сабина сидела, кутаясь в накидку, смотрела на потрескивающее, чадящее горьким дымом пламя и слушала вой ветра среди низких, поросших бурой травой холмов. Молилась, не разжимая губ, и думала о том, как странно порой сходятся пути разных людей. Сколько лет она избегала этого старика и не испытывала ничего, кроме раздражения, при виде его дочери, но теперь не смогла пройти мимо убитой горем женщины, державшей на руках своего мертвого ребенка. Эта девочка была лишь немногим младше Элеоноры, которую Сабина привыкла считать родной дочерью. И с каждым днем ей становилось всё тяжелее прогонять горькое, ядом разъедающее грудь желание обнять свою малышку и не выпускать из рук, пока они обе не заснут.

Моя девочка. Ты же знаешь, я оставила тебя лишь ради того, чтобы защитить. Я не могу позволить тебе умереть в этом путешествии. Но не могу и остаться, не могу спрятаться за спину отца и предать свою веру. Я буду молиться, чтобы однажды, когда ты станешь старше, мы встретились вновь. И вновь стали одной семьей.

Сабина молилась, думала и говорила с дочерью, протягивая руки к чадящему костерку, и ее саму уже начинало клонить в сон, когда в ночной тишине, в одно мгновение сделавшейся неестественно-жуткой, прозвучал резкий, будто сухой звук спускаемой с тетивы стрелы.

***

Грязи на тракте было столько, что лошади, казалось, увязали в ней по колено. Недовольно ржали, встряхивали вечно мокрыми от беспрерывных дождей гривами, но продолжали нестись вперед, понукаемые непреклонными всадниками. Прошлым утром, когда бледное солнце медленно подбиралось к зениту, тамплиеры встретили на своем пути кавалькаду, возглавляемую бароном д’Ибелином. Помощь им не требовалась — королева ехала под защитой вооруженного отряда, в числе которого были и сарацины, присланные Салах ад-Дином для защиты знатных женщин, — но встреча всё же не была напрасной. От этой кавалькады храмовники узнали, что большинство беженцев идут пешком и сильно отстают, а по ночам и вовсе подвергаются нападениям не то бедуинов, не то посланных вдогонку магометан. Но скакавшие им навстречу рыцари — сбросившие свои белые плащи, чтобы не привлекать лишнего внимания и не погибнуть прежде, чем они успеют хоть кому-то помочь, — были на верном пути.

Хотя новость о бедуинах их встревожила. Патриарх Иерусалимский даже зачем-то припомнил резню, случившуюся почти полтора столетий назад — когда сарацины несколько дней расстреливали христианских паломников, — и которая по сути и стала одной из причин Первого Крестового Похода, но возвращаться и отпевать погибших под стрелами и саблями не желал.

— Я важнейшее духовное лицо Святой Земли, — говорил патриарх, ежась под взглядом равнодушных бледно-серых глаз. — Мой первейший долг — защищать силой своих молитв Ее Величество и юных принцесс.

Любопытно, равнодушно думал Уильям, надолго ли хватит силы этих молитв, если сарацины вздумают напасть на Сибиллу, а не на оставшихся далеко позади бедняков?

Барона д’Ибелина он, впрочем, не осуждал. Барон был одним из немногих, кто мог возглавить христиан в эти черные дни и должен был спешить, чтобы соединиться с основными франкскими силами. Султан взял Иерусалим — и эта победа должна была обеспечить ему вечную память среди магометан, — но едва он прекратит войну, как его несметное войско развалится на части из-за внутренних раздоров. Да и весть о падении Иерусалима — весть, чернее которой христиане не слышали, пожалуй, на протяжении несколько столетий — уже летела на Запад, ко дворам гордых франкских королей. Они не простят Салах ад-Дину обрушенных крестов и сожженных святынь. Пройдет от силы пара лет, и война разгорится с новой силой. Мир не рухнул с потерей Иерусалима, как им показалось в первое мгновение, оглушенным этой страшной вестью. Они продолжат сражаться и отобьют Священный Город, даже если ради этого им придется выложить путь к Иерусалиму собственными костями.

Мир не рухнул, как Уильяму показалось в первое мгновение, но вместе с тем он сам будто летел в пропасть, чувствуя, что никто уже не протянет ему руку. Они все были мертвы. А те, кто еще оставался, наверняка погибнут в считанные месяцы, когда на них вновь двинутся орды врагов.

Она была где-то там, на тракте между Иерусалимом и Триполи, куда теперь стремились почти все беглецы из потерянного города, и Уильям проклинал ее в мыслях за эту глупость. Сабина не осталась бы под защитой отца. Она ушла вместе с другими христианами, не пожелав смалодушничать, ведь она столько раз говорила о том, что Господь часто посылает им испытания. А теперь пошла на смерть, чтобы доказать Богу свою любовь к Нему.

В тот миг Уильям ненавидел ее за это, но вместе с тем понимал: если он не сумеет отыскать ее среди других беженцев и узнает — каким-то чудом, неподвластным человеческому пониманию, — что Сабина всё же осталась в Иерусалиме, вновь приняв ислам, то он уже не сумеет любить ее, как прежде. Любовь к Богу превыше любви земной. И долг перед Богом превыше любого земного долга. Сабина — росшая среди магометан и принявшая христианство осознанно, с полным пониманием того, от сколь многого ей придется отказаться во имя веры — знала о своем долге перед Господом лучше любого рожденного во Христе.

Лошади неслись по тракту, разбрызгивая грязь из-под копыт, и когда впереди показались первые походные шатры — шатры, которые могли поставить лишь немногие из покидающих Иерусалим людей — Уильям взмолился, чтобы Сабине и в этот раз не изменила ее извечная практичность дочери сарацинского купца. Пусть она держится поближе к тамплиерам. Или, что, пожалуй, будет вернее, к госпитальерам. Так ему будет легче отыскать ее среди десяти — если не более того — тысяч бегущих прочь от Иерусалима человек. Боже, пусть она надеется на то, что он ищет ее.

Небеса же будто не слышали его молитв — и верно, допустимо ли тому, кто поклялся не знать женщин, молить о воссоединении с одной из них? — и первым знакомым лицом в этой необъятной глазу колонне беженцев стало лицо Эдварда.

— А, мессир маршал, — процедил тот, смерив взглядом темный, лишенный красного креста плащ и перетянутую ремнем длинную кожаную безрукавку поверх теплой котты из некрашенной шерсти. — Вижу, одежды храмовников вам уже не по нраву.

— Не глупите, любезный брат, — ответил Эдварду другой рыцарь, тоже оставивший свой белый плащ в одном из командорств Ордена. — Мы пришли, чтобы помочь этим людям, а не для того, чтобы бесславно погибнуть под сарацинскими стрелами. Где командор госпитальеров? У нас почти пятьдесят рыцарей и с полторы сотни сержантов изо всех прибрежных крепостей, начиная от самого Триполи. Если Господь будет милостив к нам, мы сумеем защитить большую часть беженцев.

— Госпитальеры помогают хоронить мертвых, — бросил Эдвард, ничуть не умерив душащую его злость. И указал рукой куда-то назад, левее от тракта. — Там. Бедуины славно обстреливают нас по ночам, успевай только за щиты хвататься.

— А вы что же? — сухо спросил Уильям, перебросив ногу через лошадиную шею и спрыгнув на землю. — Помогать христианам для тебя, любезный брат, непосильная задача?

— А у нас лишь пятеро рыцарей, — огрызнулся Эдвард. — Я слежу за дорогой.

— Следи, — бросил Уильям и повернулся к нему спиной. — На большее ты, верно, всё равно не годишься.

Господь милосердный, следить за дорогой мог бы оруженосец. Да что оруженосец, ребенок — и тот бы управился не хуже. Они все здесь умрут. И не из-за стрел, а из-за того, что очередной глупец не желает перетрудиться и вырыть хотя бы несколько могил. От непохороненных, разлагающихся на воздухе тел пойдет зараза, способная выкосить едва ли не всех беженцев, измученных постоянным холодом и голодом. Сил помнить о смирении и уважительном отношении к другим братьям у Уильяма уже не было.

Он шел в указанном направлении — хоть в чем-то от Эдварда была польза, — но останавливался едва ли не через каждый ярд при виде нового, совершенно незнакомого ему человека — мужчины, женщины и даже ребенка, — и задавал один и тот же вопрос.

— Я прошу прощения. Вы не видели здесь женщину-сарацинку?

Описывал ее вновь и вновь, — примерный рост, лицо, глаза и коротко обрезанные волосы, — но люди только качали головами. И отвечали, что если и видели такую, то увы, не запомнили. Им хватало и собственных забот, хватало терзавших их голода и ледяных дождей, и сил разглядывать лица других таких же несчастных уже не оставалось.

Уильям шел, лавируя среди съежившихся от холода людей, спрашивал снова и снова, но ответ не менялся. Ее нигде не было. Ее никто не видел. Здесь были тысячи людей, и было глупо даже надеяться отыскать среди них одну-единственную женщину, но он упрямо шел, спрашивал и молился в мыслях.

Боже, помоги нам. Помоги мне найти ее, помоги защитить от беды. Ни о чем другом не прошу, не прошу ничего для себя, лишь позволь мне вывести ее отсюда. Позволь мне отыскать для нее безопасное место, где до нее уже не доберутся жаждущие покарать вероотступницу.

Госпитальеры рыли в грязи общую могилу, чтобы уложить в нее несколько рядов неподвижных тел. Без гробов, без плащей, даже без котт и башмаков — живым одежда и обувь была куда нужнее, чем мертвым, — и при виде этого зрелища Уильяму показалось, что он так и не сумел вырваться из сарацинского плена, не сумел добраться до Триполи и вновь оказался в том жутком сером Чистилище, принявшем обличье бесконечной дороги.

— Pax vobiscum*, брат, — сказал, с трудом выпрямив спину, кто-то из госпитальеров — рыцарь со смутно знакомым лицом, наверняка узнавший маршала храмовников и без белого плаща — и даже попытался улыбнуться. — Вот уж не ждал увидеть вас здесь.

— Мы привели помощь, — начал Уильям, успел увидеть, как на звук его голоса стали поворачиваться другие братья и сестры в черных одеждах с белых крестами, а затем… Он лишь на мгновение бросил взгляд поверх чужих голов и замер, не веря собственным глазам. Разглядел неровно обрезанные, ставшие едва ли не вдвое короче на затылке, кольца черных волос, линию нежной щеки и даже выступивший на смуглом лбу пот. Сабина будто почувствовала направленный на нее взгляд, выпрямилась, схватившись рукой за спину, и повернула к нему усталое, будто постаревшее на десяток лет разом, перепачканное землей лицо. И тоже застыла без движения, глядя на него полными слез глазами. Среди черных кудрей отчетливо белела совсем тонкая, завившаяся полукольцом прядка у правого виска.

Уильям шагнул вперед, не слушая чужих голосов, преодолел разделявшее их расстояние в несколько шагов по хлюпающей под ногами грязи — чувствуя себя так, словно идет во сне, и боясь, что она обратится в дым прежде, чем он успеет хотя бы коснуться ее, — и схватил в ладони это застывшее в растерянности и неверии лицо.

— Я нашел тебя, — выдохнул Уильям, чувствуя под пальцами нежную смуглую кожу — убеждая себя, что это все же не сон и не явившееся ему в бреду видение, — и из медовых глаз хлынули слезы. Сабина жалобно всхлипнула и в следующее мгновение уже бессильно разрыдалась, прильнув к нему всем телом и содрогаясь, как от ударов бича. Уильям неловко уткнулся носом в ее спутанные волосы, не обращая внимания на удивленные взгляды госпитальеров, и вдруг подумал, что напрасно отчаялся.

Господь не оставил их. Господь вернул ему эту удивительную, бесконечно любимую женщину, когда он уже не верил, что увидит ее вновь. И даже примчись к ним сейчас вестник с востока, кричащий, что Иерусалим возвращен в руки христиан, Уильям не смог бы почувствовать себя более счастливым, чем в тот миг, когда ощутил эти судорожные объятия плачущей в его руках Сабины.

Бог на их стороне. И они справятся с любым врагом, как бы силен и безжалостен тот ни был.

Комментарий к Глава пятьдесят шестая

*Pax vobiscum (лат.) — Мир вам.

 

========== Глава пятьдесят седьмая ==========

 

На закате вновь начался дождь. Настолько сильный, что казалось, будто он за несколько ударов сердца вымочил не только заплетенные в косицу волосы, но и всю одежду, неплохо спасавшую от холода, но не слишком хорошо — от проливного дождя. Плащ Уильям еще днем отдал мерзнущей на стылом ветру Сабине и теперь пожинал плоды своей щедрости, не чувствуя в себе сил даже на то, чтобы ругаться. Тамплиерам этого и не полагалось по Уставу, но в действительности каждый из них хотя бы раз сквернословил вполголоса. А то и во весь.

К тому моменту, как он дошел до поднятых над кострами навесов из растянутой на кольях плотной кожи, дождь превратился в сплошную стену ледяной воды, и та уже не только текла по коже под липнущей к телу камизой, но и хлюпала в сапогах. Про́клятая погода, иначе и не скажешь. В Святой Земле вообще не было времени года, в которое стоило пускаться в путь обездоленной толпой из десяти с лишним тысяч человек, но промозглый ноябрь с его ливнями и непроходящей сыростью подходил для такого путешествия едва ли не меньше всего. В жаркие летние месяцы беженцы хотя бы могли идти по ночам, а весной… Хамсин способен доставить неподготовленному человеку сотни неудобств, но он хотя бы не убивал людей дюжинами и даже сотнями, превращая надрывный кашель в воспаление в груди, за считанные дни сводившее бедолаг в могилу.

— Ты весь промок.

Тихий голос застал Уильяма врасплох — погрузившись в собственные мысли, он не заметил поднявшийся с земли у самого костра силуэт, — и он вскинул голову, на несколько мгновений растерянно уставившись на осунувшееся лицо в обрамлении совершенно мокрых волос.

— Ты тоже.

И чего ради, спрашивается?

— Я ходила к раненым, — по-прежнему тихо ответила Сабина. И добавила как-то непривычно робко для той женщины, что всегда приходила к нему сама. — Одежду… стоит просушить у костра.

— Пожалуй, — согласился Уильям и шагнул вперед, не отрывая взгляда от ее лица. Навес, увы, не был полноценным шатром, способным уберечь их от дувшего, казалось, со всех сторон ветра, но он хотя бы скрывал от большинства любопытных взглядов. В сгустившейся за считанные минуты темноте мало кто сумел бы опознать в них маршала тамплиеров и доверенную служанку короля Балдуина. — Иначе мы можем простудиться.

Сабина посмотрела на него так, словно старалась отложить в памяти каждую черту его лица, а затем протянула вперед руку. Пальцы переплелись, и она медленно опустила ресницы, когда Уильям склонился к ее лицу. Нежные, чуть асимметричные губы показались ему совсем холодными. Глупая. Заболеет ведь. Заболеет, если не согреть.

Пальцы путались в мокрых шнурках одежд, и ее губы с каждым мгновением, с каждым новым поцелуем — неторопливым, будто они ни разу не целовались прежде и теперь стремились запомнить каждое ощущение — становились всё теплее. Пока Сабина вдруг не отстранилась — всего через мгновение после того, как распустила ворот его котты и камизы и дотронулась до мокрой от дождя шеи — и не опустила взгляд.

— А где… твой крест?

Перед глазами вновь вспыхнуло видение сгорающего в ярком, почти красном пламени распятия, и Уильям даже зажмурился, силясь прогнать его как можно скорее. Видит Бог, это была не его вина. Что он мог сделать без оружия против стольких врагов? Что он мог…?

— Забрали.

И он не сумел отстоять даже такой малости. Деревянной, по сути, щепки, которая вместе с тем была для него дороже, чем все богатства рода де Шамперов. И после этого — этого и смерти друзей — отчаялся настолько, что даже не вспомнил о том, чтобы попросить новый крест в командорстве Триполи.

Боже, прости меня, ибо я грешен. Я едва не утратил веру в Тебя.

— Забрали? — растерянно повторила Сабина. С завитка мокрых волос сорвалась крупная капля воды и потекла по ее виску. — Кто?

— Магометане.

Асимметричные губы чуть приоткрылись, тонкие брови полумесяцами нахмурились, а в глазах будто вспыхнуло пламя, и ее лицо на мгновение приобрело выражение безграничной ярости.

— Трусы, — выплюнула Сабина, без лишних слов поняв, что произошло после сдачи Аскалона, и чуть отстранилась, чтобы вытащить из-под ворота туники собственный крест — гладкое серебряное распятие с крохотным светло-синим камешком на перекрестье. — Возьми, — попросила она, снимая через голову тонкую серебряную цепочку, и протянула к нему руку ладонью вверх. На смуглой коже крест казался еще светлее, словно металл наполнял внутренний свет, какой мог быть лишь у освященного в Храме Гроба Господня. — Не спорь, — велела Сабина не терпящим возражений тоном, когда Уильям попытался качнуть головой, не в силах подобрать слова, чтобы выразить все переполнявшие его в этот миг чувства. — Тебе нужнее, чем мне.

И сама надела крест ему на шею. Теплая, согретая прикосновением ее кожи цепочка скользнула по груди, и прозрачный синий камешек блеснул почти лукаво, внезапно поймав совсем слабый отблеск костра. Так же лукаво, как порой смотрели на него эти медово-карие глаза, когда ее лицо приобретало хитрое выражение шкодливой лисички.

Это только наша тайна. Знак нашей веры и нашей любви.

— Спасибо, — прошептал Уильям и вновь притянул ее к себе, порывисто прижавшись губами к приоткрывшемуся в ответ рту. Такой подарок могла сделать только она. Она понимала его, как никто другой, и Уильяму хотелось отблагодарить ее уже за одно лишь это понимание. И за любовь, за нежность, которой он не заслуживал после того, как раз за разом разбивал ей сердце, гонясь за своими мечтами. Благодарить снова и снова, обнимая горячее — согревшееся в его объятиях — тело, целовать ее губы, гладить и взъерошивать неровно обрезанные волосы, чувствовать, как она доверчиво, без напускного стыда, льнет к нему под теплым плащом. Чувствовать ее всем телом. И смотреть, как золотятся при свете пламени ее обнаженные плечи, как блестят затуманившиеся глаза и как она запрокидывает голову — снова и снова, — жадно хватая ртом воздух, когда по ее телу проходит дрожь удовольствия.

Уильям позволил себе отстраниться, лишь когда начало затухать пламя костра. Подбросил в огонь несколько припасенных и успевших подсохнуть веток от какого-то кустарника и вновь забрался под плащ, уткнувшись носом в пахнущие дождем черные волосы. По навесу по-прежнему с силой били косые струи дождя, но теперь от этого звука клонило в сон и хотелось лишь лежать рядом с ней и ни о чем не думать.

Сабина, впрочем, думала. И спросила всё тем же шепотом, защекотав шею теплым дыханием:

— Ты не боишься?

— Кого? — не понял Уильям, рассеянно поглаживая пальцами теплое плечо.

— Они где-то там, — прошептала Сабина и придвинулась еще ближе. Словно стремилась слиться в единое целое с ним. — В холмах. Они приходят незадолго до рассвета, зная, что в такие часы люди спят крепче всего, и расстреливают нас, словно охотники — оленей.

Уильям опустил глаза и дотронулся пальцами до тонкой белой прядки, блестевшей в черных кудрях у правого виска, осторожно заправив ее за ухо. Провел по теплой — ставшей почти горячей — щеке и хотел уже задать вопрос, но Сабина неожиданно его опередила.

— У тебя глаза…

— Что? — не понял Уильям, и она вдруг улыбнулась, от чего на смуглых щеках вновь появились так нравившиеся ему очаровательные ямочки.

— Потемнели, — закончила Сабина с каким-то непонятным облегчением в голосе и подняла руку, скользнув пальцами ему по груди, чтобы погладить заросшую колючей бородой щеку. — Я… Я испугалась, когда увидела тебя там, у могил. У тебя же всегда были темно-серые глаза, а теперь вдруг… Я знаю, так бывает, когда ты злишься, но у тебя был такой взгляд, — она замолчала, и Уильям отчетливо почувствовал, как ее передернуло. Понадеялся, что она всё же не станет спрашивать, но она спросила. Понизив голос еще сильнее, если это вообще было возможно, но в интонациях прозвучало непреклонное требование ответа. И теплые пальцы очертили свежий шрам на правом плече. Она знала все его шрамы наизусть и заметила новый еще до того, как они оказались под этим плащом, судорожно прижимаясь друг к другу в попытке согреться. — Что произошло в Аскалоне? И где Жослен и Ариэль?

— Они… мертвы, — ответил Уильям едва слышным шепотом, и она застыла, словно статуя. Замерла, глядя на него неверящими, широко распахнувшимися глазами и повторила дрогнувшим голосом:

— Мертвы? — и зашептала, словно в бреду. — Боже, упокой их с миром. Открой для них врата Рая, ибо они более других достойны стоять у Твоего престола.

Сабина едва ли говорила с Ариэлем хотя бы пару раз, но, должно быть, помнила его еще тем мальчишкой-оруженосцем, что пятнадцать лет назад встретился ей у Храма Гроба Господня. Как помнила и то, что своим правом жить и молиться, как христианка, она обязана не только Уильяму. Жослен же…

— Серафин.

— Что? — не поняла Сабина. А Уильям вдруг почувствовал, что ее объятия будто душат его, и отстранился, не сразу нашарив брошенную где-то рядом седельную сумку с сухими вещами.

— Его настоящее имя — Серафин. Ему пришлось назваться Жосленом, чтобы… — бормотал он, натягивая одежду, но голос не подчинялся, срывался, заставляя замолкнуть и попытаться сделать глубокий вдох, чтобы прогнать застилающую глаза пелену, и Уильям запоздало понял, что его душили вовсе не объятия. Он задыхался, не в силах выплеснуть переполнявшую его боль и отчаяние, удерживая их в себе, чтобы не дать слабины. Сейчас, когда Ордену… когда им всем… когда ей был нужен Железный Маршал, он не мог позволить себе остановиться даже на мгновение.

Но Сабина почему-то думала иначе. Она порылась в собственной кожаной сумке, натянула теплые шальвары и шерстяную тунику и придвинулась к нему вновь, обняв сгорбившиеся плечи.

— Иди ко мне.

— Не нужно, я… — выдохнул Уильям, чувствуя вставший в горле ком, не дававший вдохнуть полной грудью, но она лишь качнула головой и повторила:

— Иди ко мне.

Притянула его к себе, заставив уткнуться лбом в теплое плечо, запустила пальцы в растрепавшиеся волосы, и эта терзающая изнутри боль вдруг вырвалась почти звериным воем. Сабина гладила его содрогающиеся плечи, прижималась к губами к виску и говорила что-то успокаивающее, чего он даже не слышал толком, цепляясь за один лишь звук ее голоса.

Ничего не осталось. Почти ничего. Я бы умер, если бы потерял еще и тебя. Я словно иду в темноте и никак не могу отыскать верного пути. Я… не знаю, как мне справиться со всем этим.

Должно быть, он сказал это вслух, потому что Сабина прижала его к себе еще крепче и прошептала, коснувшись губами его уха:

— Это не так. Ты справишься с чем угодно, я знаю. Если не сможешь ты, значит это не под силу никому из живых. Я с тобой, — говорила она с нежностью, гладя пальцами его лицо и стирая слезы. — Я всегда с тобой. Даже если я не могу быть рядом, я всегда молюсь за тебя.

И ее губы были такими теплыми, такими нежными и такими… необходимыми, что от них невозможно было оторваться.

— Поспи немного, хорошо? — попросила Сабина, когда он успокоился и замер, привычно уткнувшись носом в мягкие черные волосы. — Я послежу за костром.

Она сидела рядом, вплотную придвинувшись к его ногам, и смотрела, как бледное осунувшееся лицо постепенно приобретает почти умиротворенное выражение. Гладила по плечу каждый раз, когда он вздрагивал во сне, и не могла удержаться от того, чтобы не проклинать в мыслях. Уильям не сказал — не захотел бы, верно, говорить, даже если бы она задавала ему один и тот же вопрос всю ночь напролет, — но Сабина и сама понимала теперь то, о чем не задумалась, когда узнала о захвате Аскалона. Маршал Ордена, должно быть, знал слишком много, чтобы допустить… Чтобы надеяться на то, что враги бросят его в темницу и забудут о нем точно так же, как забывали о простых рыцарях. Маршал Ордена сражался против магометан слишком долго и слишком яростно, чтобы они не пожелали поглумиться над ним теперь.

Трусы и нечестивцы!

Сабина сидела и напряженно вслушивалась в ночные звуки, но тишину вокруг нарушали лишь привычные шорохи спящего лагеря. Ничего от той страшной ночи, когда она в первый раз услышала свист стрелы. Когда вскочила, не поняв в первое мгновение, что так лишь помогает своим врагам, становясь слишком заметной, и закричала, будя задремавших мужчин. Те схватились за мечи, но стрела была не одна, и среди беженцев уже поднялась страшная, сметающая всё на своем пути паника. Люди метались между чадящими кострами, обезумев от страха, кричали дети, и стрелы поражали их одного за другим. Их всех, каждого, на кого падал свет, позволяя разглядеть его в темноте.

Агнесс стрела вонзилась в горло. Она рухнула на землю, содрогаясь в конвульсиях, задыхаясь и захлебываясь кровью одновременно, но даже такая смерть была для нее даром. Она не увидела, как новые стрелы пронзают ее перепуганных детей, как ее брата, успевшего лишь обнажить меч, убивают четырьмя выстрелами разом, и как ее отец падает без сил, пятная кровью протянутые к нему руки. Сабина не знала, почему она выжила. Не понимала, почему Бог был так милостив, позволив ей пережить ту ночь — и все последующие, — но раз за разом заставляя смотреть на чужую смерть. На страшную смерть без покаяния, потому что не все успевали даже назвать свое имя, прежде чем переставали дышать. И священников среди беженцев было куда меньше, чем умиравших от бедуинских стрел.

Она все еще чувствовала, как на рассвете смертельно раненый старик схватился рукой за ее запястье и задал, кашляя темной кровью, вопрос, которого она ждала меньше всего.

— Ты… любишь его?

Сабина смогла лишь кивнуть. Должно быть, он догадался уже давно, но всё же молчал, храня их обоих от позора и бесчестья. Должно быть, он всё же был не так высокомерен и самолюбив, как она полагала все эти годы.

— Господь… Пусть… он найдет ее. Пусть… защитит. Раз я… не смог. И скажи… скажи ему, девочка… что я благословил бы вас… как отец, если бы… если бы вы пожелали принять мое… благословение.

Сабина заплакала, когда он умер. Каким бы злым и порой даже жестоким человеком он ни был, он не заслуживал увидеть гибель всей своей семьи. Не заслуживал умереть, зная, что не сумел их спасти. И он всё же отступился от нее. Пусть лишь на смертном одре, но он признал ее право решать самой. Право любить того, кого она сама выбрала.

— Я благодарю вас, мессир, — прошептала Сабина в ответ на благословение и разрыдалась, когда он перестал дышать. И думала, что сама погибнет в этом пути, но Бог ответил на ее молитвы — на их молитвы — гораздо раньше, чем она успела доесть последние запасы еды и обессилеть от холода и голода. Бог позволит им добраться до убежища, в котором никто уже не посмеет ставить им в вину веру в Христа.

Уильям проснулся в тот час, когда дождь уже прекратился, а в церквях должны были начать звонить к заутрене. Сабина не знала этого наверняка, но что-то в его сонном взгляде подсказало ей, что он проснулся скорее по привычке, чем почувствовав какую-то угрозу в воющем над спящим лагерем ветре.

— Что-то не так? — тихо спросила Сабина, но Уильям лишь мотнул головой, заправил за ухо одну из выгоревших за лето темно-рыжих прядей и откинул в сторону край теплого плаща.

— Я проеду немного вперед. Посмотрю, нет ли поблизости какого-нибудь озерца. Кажется, я видел его, когда мы скакали сюда. Людям понадобится вода.

— Я с тобой, — попросила Сабина, и он недовольно нахмурил широкие темные брови. — Пожалуйста. Я… не могу сидеть здесь совсем одна.

— Это может быть опасно, — заспорил Уильям, затягивая на поясе перевязь меча, но она схватилась за его руку и взмолилась, не помня себя от мгновенно нахлынувшего чувства страха.

— Пожалуйста! Я… Я сойду с ума, если… Если мне суждено умереть этой ночью, то они найдут меня, где бы я ни пряталась. Не оставляй меня, прошу!

Даже если там бедуины или иные враги… И если он погибнет от случайной стрелы, а она вновь останется совсем одна, то от отчаяния… Сабина боялась, что тогда она наложит на себя руки. И никогда больше его не увидит, ибо для самоубийц есть лишь одна участь.

— Хорошо, — на удивление покладисто согласился Уильям — должно быть, догадался по глазам и выражению лица, как страшно ей было в прежние ночи — и сам набросил ей на плечи теплую шерстяную накидку. — Держись за мной.

Сабина судорожно кивнула, собрала с земли седельные сумки и покорно вскочила в седло своей лошади, благодаря небеса за то, что в этот раз он всё понял, и стискивая в пальцах рукоять подаренного ножа. Она не забыла про него и не потеряла, но это узкое тонкое лезвие мало чем могло помочь ей против стрел.

Небо за спиной постепенно светлело, окрашивая всё вокруг в серые тона, тракт просматривался далеко вперед, и к тому моменту, как взошло бледное солнце, Сабина и думать забыла о таившихся в ночи врагах. Уильям остановил своего коня, наконец приметив зарослях маленькое озерцо, больше походившее на слишком большую, разлившуюся среди камышей и тростника лужу, помог Сабине спешиться — пусть она и не просила — и пошел вперед. Сабина последовала за ним и остановилась у самой воды, глядя, как он заходит в озеро почти по колено и наполняет водой пару кожаных бурдюков.

От умиротворенных мыслей ее отвлек негромкий стук копыт за спиной. И заставил мгновенно напрячься.

— Не спится, любезный брат? Женщина оказалась недостаточно хороша, чтобы согреть тебе постель?

Уильям остановился и повернул голову на звук чужого насмешливого голоса. Сабина тоже, не сразу разглядев лица под низко надвинутым капюшоном. И не поняв поначалу, почему Уильям положил руку на рукоять меча, если перед ними стоял точно такой же франк, как и он сам.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Уильям. — Не припоминаю, чтобы я ставил тебя в дозор этой ночью, любезный брат.

— Это верно, — согласился тот и легко спрыгнул с седла. — Ты никогда не считал меня достойным белого плаща. А сам-то… Железный Маршал! — рассмеялся рыцарь, откидывая капюшон, и Сабина наконец разглядела его лицо. Брат Эдвард. — Честь Ордена! Как часто тебя хвалят, любезный брат. А ведь ты всего лишь ублюдок покойного принца Юстаса, грешащий с сарацинскими шлюхами.

Уильям замер всего на мгновение — лишь на один удар сердца и короткий выдох, — выпрямился во весь рост и спросил ровным голосом:

— И давно ты знаешь?

— Давно, — согласился Эдвард и с лязгом потянул из ножен клинок. — Я своими ушами слышал, как ты жаловался Льенару де Валансьену на свое несчастливое происхождение. Бастард принца, как же непросто тебе, наверное, жилось в Англии. Купаясь в золоте де Шамперов, да? Где уж нам, простолюдинам, понять всю тяжесть такой жизни. И как трудно тебе пришлось здесь, верно, мессир маршал? Я еще не был рыцарем, а ты уже стал командором Газы, заполучив себе в покровители самого короля. И его хорошенькую служаночку в постель. Знаешь, у меня в ушах звенело от того, как она вопила на всю прецепторию, что ты посмел оставить ее, такую бедную и несчастную.

— Ты, — прошипела Сабина, чувствуя, как земля уходит у нее из-под ног. Вспоминая, что она действительно кричала и обвиняла Уильяма вскоре после того, как они покинули Керак и остановились в одной из орденских прецепторий. А затем Мадлен ушла из кельи в ее любимом платье. Ушла и была убита, а увидевший ее тело Уильям первым делом спросил, почему кричавшая от ужаса служанка приняла мертвую за саму Сабину. — Это ты убил Мадлен!

Убил ни в чем неповинную женщину и оставил трехлетнюю девочку круглой сиротой.

— Я, — спокойно согласился Эдвард, едва взглянув на ее потрясенное и взбешенное одновременно лицо. — Кто же знал, — хмыкнул он, вновь переведя взгляд на Уильяма, — что у нашего маршала такая щедрая шлюха. Отдала свое любимое платье, в котором постоянно мелькала во дворце. Там было достаточно темно, — добавил он, будто в оправдание этой мерзости. — Легко было ошибиться.

— Она была христианкой, — сказал Уильям ровным голосом, выходя, судя по плеску воды, на берег, но Сабина чувствовала, что он в ярости. И знала — каким-то шестым чувством, — что если обернется и посмотрит ему в лицо, то вновь увидит эти страшные бледно-серые глаза. — Ты не в праве оставаться даже сержантом Ордена после того, что сделал.

И добавил почти шепотом, оттесняя Сабину плечом.

— Отойди. Подальше.

Она не посмела спорить, не отрывая взгляда от блестящего в бледных солнечных лучах обнаженного меча в руке Эдварда.

— А кто узнает? — по-прежнему спокойно спросил тот. — Я давно жду, когда ты сделаешь какую-нибудь глупость. Но ты, любезный брат, жесток. Я даже успел замерзнуть, пока ты развлекался с этой шлюхой, — хмыкнул он вновь и сделал еще один шаг вперед. — Знаешь, сначала я просто хотел рассказать Магистру. Но он такой же, как ты. Ему тоже нужен был Железный Маршал. Чтобы принять на себя удар сарацин. А сына пекаря он даже слушать не стал. Не дал сказать ни единого слова. Вы все, — выплюнул Эдвард с нескрываемым презрением, — одинаковые!

Меч взвился вверх и вновь обрушился вниз, но Сабина не успела даже закричать, когда один длинный клинок скрестился с другим. Уильям спустил удар по лезвию меча и… сделал шаг назад.

— Не можешь? — рассмеялся противник. — Устав запрещает убивать христиан, да? — и прошипел, словно змей, показав зубы. — Вот и умри теперь ради своей чести. Давай, беги, шлюха, быть может, госпитальеры еще успеют тебя защитить.

Уильям не ответил. Отступил в сторону, надеясь увести Эдварда подальше от застывшей в растерянности Сабины — Боже, ей действительно нужно было бежать, а не смотреть на них испуганными глазами, — и на меч обрушился новый удар. Господь, о чем он только думал? Зачем взял ее с собой? Пусть в небе стояло солнце, но они были слишком далеко от лагеря, чтобы кто-то мог услышать лязг мечей. И помочь остановить этого безумца, не лишая его жизни.

— Бога ради, брось меч! Ты не в себе!

— Я не в себе?! — рявкнул Эдвард, вновь бросаясь в атаку. И Уильям не мог не признать, что клинком сынок пекаря владел очень хорошо. — Я всю жизнь только и делал, что пытался доказать Ордену, что достоин этого плаща не меньше других! Но всё доставалось таким, как ты! — мечи звенели, и удары сыпались одновременно с обвинениями. — Чем ты лучше меня?! Тем, что знаешь латынь?! Тем, что тебя учили… — он поперхнулся слюной, запнулся, но закричал вновь. — Тебя с детства учили владеть мечом?! Я не виноват, что я не сын принца! Да я… Я хотел быть таким же, как ты, но ты не видел! Никто из вас не видел! И Льенар, и Магистры, они все носились с тобой и смотрели сквозь меня!

Правое запястье уже начинало ныть, лязг мечей, казалось, разносился далеко над притихшей в утренние часы полупустыней, но счет шел на мгновения, а Уильям никак не мог придумать, что сказать, чтобы заставить Эдварда опустить меч. И замер сам, опешив от неожиданности, когда за спиной у обезумевшего рыцаря мелькнул светлый силуэт и изо всех сил вонзил ему в шею узкий, словно портняжное шило, клинок. Эдвард запнулся, поперхнулся кровью и схватился за горло, растерянно уставившись на Уильяма.

— Назад! — закричал тот, не задумываясь — Эдвард еще мог обернуться и ударить мечом, — и Сабина отшатнулась, прижимая к груди трясущиеся руки. Нет, понял Уильям в следующее мгновение, убить ее Эдвард уже бы не смог. Она ведь так любила медицину. Она ударила слева, зная, что не сможет перерезать таким оружием горло, но сможет нанести смертельную рану, если правильно вонзит клинок.

Эдвард зашелся кашлем, изо рта у него потекла кровь, и он рухнул на смятый, истоптанный тростник, хрипя и задыхаясь. Несколько мгновений судорожных конвульсий — показавшихся Уильяму вечностью, — и тело в белом плаще неподвижно замерло в едва подсохшей после дождя грязи. Уильям поднял голову, неверяще глядя на испуганное лицо с широко распахнутыми глазами, и спросил потерянным, будто чужим голосом:

— Зачем?

— Я боялась, — прошептала Сабина одними губами, и он едва расслышал ее слова, — что ты не сможешь.

И вновь разрыдалась, когда он шагнул вперед и обхватил ее за плечи левой рукой, прижимая к себе.

— Прости… — всхлипывала Сабина, цепляясь за него обеими руками и боясь, что он ее оттолкнет. — Я не знала, что делать, я… Боже, что я… Боже, я не хотела, но иначе бы…

— Тише, — ответил Уильям, оглядываясь поверх ее головы. Она была права. Он бы не смог. — Успокойся. Успокойся, всё хорошо.

Но ее по-прежнему трясло, и по щекам безостановочно катились слезы. Когда он оттащил подальше от озера мертвое тело и присыпал его землей, чтобы не оставлять на пир зверью — перекрестил получившуюся могилу, не чувствуя ничего, кроме жуткой пустоты внутри, — когда подобрал из озера брошенные бурдюки и когда повел ее обратно к лошадям. Сесть в седло Сабина не смогла. Пришлось остановиться вновь и сжимать ее в объятиях, пока наконец не утихнет эта страшная, не дающая ей толком вздохнуть дрожь. И сказать, когда она всё же сумела поднять заплаканные глаза и посмотреть ему в лицо.

— Я люблю тебя. И я клянусь, что мы выберемся отсюда, чего бы мне это ни стоило.

 

========== Эпилог ==========

 

Негромко потрескивающее пламя костра бросало золотистые отблески на лицо спящей женщины, доверчиво, словно ребенок, подложившей под голову тонкую смуглую руку в теплом рукаве из некрашенной шерсти. Она казалась такой умиротворенной, что Уильяму хотелось лишь одного: лечь рядом и прижать ее к себе, чувствуя ее тепло и делясь своим. Гладить ее по завивающимся кольцами, пушащимся на затылке волосам и раз за разом повторять, что он благодарен небесам уже за одно ее присутствие.

Ночь стояла до того тихая, что показалась бы пугающе жуткой, если бы не бледный серп луны, проглянувший сквозь тяжелые облака, разгоняя темноту и не позволяя врагам подобраться слишком близко. И всё же… Уильям был готов поклясться, что не слышал тихих шагов, пока из теней под раскидистыми деревьями с голыми ветвями не появились три силуэта в белых рыцарских сюрко. Пламя в костре выстрелило искрами и отбросило новые блики на длинные черные волосы, золотистую рыжину в светлой, заплетенной косичками бороде и яркие пронзительно-голубые глаза.

Шрамов не было. Ни на лице Льенара, ни Ариэля. И Серафин улыбнулся той знакомой теплой улыбкой — которую Уильям не видел с самого начала осады Аскалона, — первым садясь напротив него к костру.

— Удивительная женщина, — хмыкнул Льенар, и от одного звука его голоса всё перевернулось внутри, словно Уильям вновь был тем мальчишкой, впервые решившимся доверить кому-то свою самую страшную тайну. — Ты не заслужил такую красавицу.

— Ты много знаешь о любви? — в шутку спросил Уильям, уже понимая, что это лишь видение — быть может, сон, навеянный дующими с Запада холодными ветрами, — и получил в ответ до боли знакомую усмешку.

— Побольше твоего, мальчик.

Теперь они были почти одного возраста, но Уильям не почувствовал и тени обиды при этих словах.

— Мне… так не хватает вас.

— Надо думать, — хмыкнул Ариэль. — Но у тебя есть она. Без нее ты, верно, был бы уже мертв.

Уильям опустил глаза, подбросил в костер еще одну ветку и сказал:

— Я виноват перед ней. И перед ним.

— И в чем же? — спросил Льенар своим любимым чуть язвительным тоном. — В том, что ты родился лордом, а он — пекарем? Я, пожалуй, соглашусь, что Орден мог обойтись с ним несправедливо. Но он пытался убить твою женщину вместо того, чтобы хотя бы попробовать поговорить. И убил, пусть и не ее. Мне не жаль, что он умер так глупо и бесславно.

— У тебя хватает… неприятных черт, Вилл, — согласился Серафин, вновь подняв уголки губ в улыбке. — Но и он не без греха. Он был подлецом с самого начала и сам сознался в этом тебе.

— Я не хотел, чтобы она… — начал Уильям, но Льенар остановил его отрывистым взмахом руки.

— Это был ее выбор. Она защищала тебя. Если ты вздумал ставить ей в вину любовь…

— Нет, — возмутился в ответ Уильям, недовольно нахмурив брови. — Но я никогда не хотел, чтобы она брала такой грех на душу.

— Бог простит, — умиротворенно сказал Серафин. — Ты же знаешь, грешно сомневаться в Его милосердии.

Уильям хотел спросить, но друг едва заметно качнул головой, словно желал сказать, что это лишь его путь. У Уильяма был свой.

— Спасибо, — сказал Уильям вместо этого и увидел три почти одинаковые улыбки. — За всё.

Друзья помолчали, глядя на выстреливающие из костра искры, а затем Ариэль всё же спросил:

— И что же дальше?

Дальше… будет новая война. Он уже не сомневался в этом, чувствовал в дующем с Запада ветре надвигающуюся на Святую Землю бурю, сверкающую мечами и католическими крестами, и был готов стать ее частью.

Вернуть им Иерусалим.

— Удачи, — сказал Льенар… или быть может, заговорили все трое явившихся ему призраков разом, и их голоса слились в один, звучащийгулко и будто бы издалека. — Железный Маршал.

Храни тебя Бог, мальчик. Вас обоих.

И они растаяли вместе с костром и холодной, почти зимней красотой ночи, словно никого из них здесь и не было. Уильям вздрогнул и проснулся, будто от толчка, почувствовав тепло льнущего к нему тела еще до того, как успел открыть глаза. Сабина спала на животе, закутавшись в теплый шерстяной плед до самого подбородка, и льющийся сквозь узкое окно бледный свет зимнего солнца освещал нежную линию ее лица со слабой улыбкой на губах. И ее серебряный крест с прозрачным светло-синим камешком, лежащий теперь на его груди. Он мог бы попросить другой, мог получить положенное храмовнику деревянное распятие, вновь войдя в ворота прецептории Триполи — вновь проведя Сабину внутрь тайком, пока для нее не найдется другого приюта в городе — но не смог отказаться от ее бесценного подарка.

Сабина сонно вздохнула, когда он поднялся с постели, но не проснулась и лишь откинулась на спину, вновь подставив лицо бледным лучам солнца. Уильям бросил на нее еще один взгляд, когда уже затянул перевязь меча, и вышел из кельи, плотно прикрыв за собой дверь. Он спустился во двор прецептории, где уже царило почти непривычное для столь раннего часа оживление, и махнул рукой брату Генри, говорившему о чем-то с парой других орденских братьев. Тот кивнул собеседникам и пошел навстречу маршалу.

— Прибыли новые братья с Запада. С лошадьми. И говорят, что короли Англии и Франции уже собираются в поход. Как и Император Священной Римской Империи.

— Отлично, — согласился Уильям, подняв край губ в улыбке, и спросил, увидев направленный на него пристальный взгляд. — Да?

— Я не хочу, чтобы по прецептории пошли слухи.

— Она уйдет, — пообещал Уильям. — Как только сможет.

— Вы провели в пути почти два месяца, — хмыкнул Генри, но без осуждения. — Неужели тебе было этого мало?

— Порой я думаю, — ответил Уильям, переводя взгляд на реющее над воротами прецептории знамя Ордена, — что я хотел бы провести с ней всю жизнь. Но пока что это невозможно.

Черно-белое знамя затрепетало на холодном январском ветру и опало вновь. Святая Земля готовилась к новой войне.

 

========== Послесловие ==========

 

Падение Иерусалима в 1187 году стало причиной Третьего Крестового Похода, разразившегося двумя годами позднее и продлившегося до 1192 года, когда последний участвовавший в нем монарх — король Англии Ричард Львиное Сердце — отказался от надежды отвоевать город у мусульман. Ричард заключил с султаном Салах ад-Дином мирный договор, сохранивший за крестоносцами вновь завоеванную Акру (в этой работе называемую Сен-Жан-д’Акр) и ненадолго позволивший христианам вновь молиться в стенах Иерусалима, но прежнее величие королевства так и осталось в прошлом.

 

Сибилла Иерусалимская умерла от болезни двумя годами ранее во время осады Акры, начатой еще ее мужем Ги де Лузиньяном. Вместе с ней под стенами города скончались и обе ее дочери, и право наследования Иерусалимской короны перешло к принцессе Изабелле. Впоследствии Ги пришлось удовлетвориться захваченным Ричардом Кипром, а Изабелла выходила замуж еще трижды, в том числе и за старшего брата Ги Амори де Лузиньяна. Все ее мужья были королями Иерусалима лишь номинально, но потомки Изабеллы сохраняли за собой право на корону вплоть до первой половины XIV века. Иерусалим был ненадолго возвращен в руки христиан в ходе Шестого Крестового Похода, но вновь потерян спустя всего пятнадцать лет. Теперь уже навсегда.

 

Правление христиан в Святой Земле окончательно закончилось несколькими десятилетиями позднее, когда в 1291 году пал их последний форпост в Палестине и последняя столица Латино-Иерусалимского королевства — отвоеванная Ричардом Акра. Спустя еще шестнадцать лет французский король Филипп IV начал гонения на Орден тамплиеров, обвиняя рыцарей в том числе и в потере восточных земель. Орден был упразднен в 1312 году папой Климентом V и окончательно уничтожен к 1314 году, таким образом не просуществовав и трехсот лет. Время христиан на Востоке прошло.

 

Но что же до дальнейшей судьбы Уильяма де Шампера и Сабины аль-Кербела и событий конца XII века и начала XIII, то это уже другая история. Возможно, однажды будет рассказана и она.