Девять каменных плит (СИ) [Атенаис Мерсье] (fb2) читать онлайн

========== Король и сарацинка ==========

Колокола звонят по всему Святому Граду. Молчат муэдзины в минаретах магометанского квартала, качают головами раввины и коэны в синагогах квартала иудейского. И тоже молчат. Пока колокола славят христианского короля, принявшего венец Иерусалимского королевства.

Да здравствует Балдуин! — кричат на улицах латиняне, бросая на камни мостовых цветы и целые ветви фруктовых деревьев с терпко и сладко пахнущими листьями.

Да здравствует Балдуин! — поднимают кубки и безземельные рыцари в выцветших, залатанных сюрко, и богатейшие бароны в шитых золотом и серебром коттах.

Да здравствует Балдуин! — шелестят по мраморным плитам белые и черные плащи, и десятки губ в обрамлении коротких бород подрагивают в слабых, почти незаметных глазу улыбках.

Балдуин не здравствует. Корона давит ему на виски, словно требуя снять ее с этой головы, и язвы на коже отзываются на безмолвный крик драгоценного металла, ноют и горят, словно королевская камиза скроена не из тончайшего хлопка, а из листьев крапивы, сшитых между собой терновыми шипами.

Dominus reget me… — бьется в висках кровь, и глаза слепит от яркого закатного солнца, отраженного разноцветными витражами и белизной длинных, подметающих камень плащей.

Господь ведет меня…

Даже если я не вижу пути…

— За короля! — поднимают кубки снова и снова. — За Его Величество Балдуина Четвертого! Да ниспошлет ему Господь долгие годы царствования!

Вина льются багровыми реками, но едва смачивают губы короля. Его мать смеется, взмахивая руками, и длинные лавандовые рукава летят, словно крылья птицы. Надушенные запястья пахнут сладко, слишком сладко, и хотя с губ графини Сидонской не сходит гордая улыбка, унизанные перстнями пальцы ни разу не касаются длинных золотистых волос ее сына.

Венец Иерусалима давит всё сильнее. Венцу не по нраву голова прокаженного.

— За короля! — гремят бароны, не ведая о разъедающих плоть язвах и нечувствительных к боли руках. Королевское кресло с резными подлокотниками кажется Балдуину зыбучими песками, уже распахнувшими пасть, чтобы поглотить сначала его, а следом и всё восточное королевство западных христиан.

Господь не послал королю Амори иных сыновей, кроме прокаженного. А дочери его лишены права наследовать до тех пор, пока их брат не сойдет в могилу. И даже мудрейшие советники покойного и нынешнего королей не в силах найти выхода из этой ловушки.

— За Его Величество!

Балдуин отвечает тихо, и в зале повисает тишина, потому что каждый барон и рыцарь внимательно вслушивается, едва заметив движение королевских губ.

— Довольно. Я устал.

Короля не останавливают. Королю лишь тринадцать, и даже возникни у него желание пить до самого рассвета, ему не позволят этого мать и регент. Пусть вассалы были бы рады иному исходу. Вассалы так понимают дружбу. Балдуин не понимает ее и вовсе. У принца и короля могут быть друзья. У прокаженного — нет.

В его новых — королевских — покоях холодно, словно в Аду. Какой-то нерасторопный слуга не закрыл украшенные тончайшей резьбой ставни, и теперь серебристый, в дымке ночных облаков, полумесяц равнодушно смотрит на вытянувшуюся на узорчатом ковре черную тень в короне. Балдуин вздрагивает, передернув плечами, когда рядом с его тенью ложится еще одна. И голос — женский, незнакомый — кажется нежным шепотом ночного ветра.

— Ваше Величество…

Что я могу сделать для вас? — спрашивают раскосые темные глаза, когда король оборачивается и встречается с ними взглядом. Они тоже незнакомы, незнакомо это смуглое сердцевидное лицо в обрамлении слишком коротких для женщины черных кудрей, едва касающихся воротника длинной туники.

— Я не знаю вас.

Хотя следовало бы сказать «тебя». Не слишком ли много чести для простой служанки, которая, к тому же, лишь немногим старше короля?

Она, верно, думает о том же, и нежные ассиметричные губы — нижняя чуть полнее верхней — расходятся в мягкой, почти материнской улыбке.

— Моё имя Сабина, Ваше Величество. Я… была подле вашего отца, когда он покинул этот мир.

Христианское имя. Сарацинское лицо. Вхожа в королевские покои. Так спокойно и уверенно, будто делала подобное уже сотни раз.

— Вы… были другом моему отцу?

Ассиметричные губы на короткое мгновение складываются в странную, неясную для короля гримасу, а затем тонкие пальцы с короткими ноготками взлетают вверх и касаются давящего на виски холодного металла.

— Друг — это не совсем подходящее слово, Ваше Величество. Но если позволите… это украшение не выглядит таким уж удобным.

Это дерзость, но биение крови в ушах утихает, едва голову освобождает от не по годам тяжелого обруча. Если желаете, говорят темные — карие, отливающие медом в отсветах зажженной свечи — глаза, я останусь. Я могла бы стать другом вам.

Король позволяет. Королю очень хочется иметь друга.

========== Рыцарь Христа ==========

Стрелы со свистом рассекают сухой горячий воздух. Дробные удары — во вскинутые черно-белые щиты. Лязгающие — в блестящие под разорванными сюрко звенья кольчуг. Чавкающие — в живую, истекающую алой и темной кровью плоть.

Оба лезвия — рыцарский меч и клинок почти вдвое короче и ýже — звенят тихо, почти неслышно в горячке боя, вырываясь из оттягивающих кожаную перевязь ножен. Щита нет. Щит будет одной лишь помехой там, где нужен поющий металл. Блестящий на солнце полумесяц сабли с лязгом обрушивается на перекрестье лезвий.

Кресты алеют на белизне сброшенных плащей, и в раскаленном на солнце летнем мареве гремит давний призыв, поднимавший на бой сотни и тысячи воинов.

Deus vult!

— Босеан! — отвечают яростным криком спекшиеся губы, трескаются, и капли крови теряются в короткой густой бороде, почти так же легко скрывающей рассекший левую щеку широкий шрам.

— Босеан! — подхватывают братья по Ордену. Все, как один. Кресты и полумесяцы схлестываются в смертоносном танце посреди пыльного тракта, звеня и разбрызгивая капли крови, срывающиеся с лезвий при каждом движении.

Удар.

Non nobis, Domine…

Блок.

… non nobis…

Разворот.

… sed nomini tuo da gloriam!

Длинный брошенный кинжал блестящим росчерком режет дрожащее в воздухе марево, и вонзается в незащищенную, заросшую жесткой черной бородой шею. Льенар де Валансьен никогда не промахивается.

Дабы нигде и никогда не был безвинно обижен ни один христианин.

Блок. Удар. Не мечом, сапогом с острой шпорой в колено, чтобы заставить чужую ногу предательски подкоситься. Свист наискосок рассекающего воздух лезвия. Голова в темном тюрбане катится по мелкому бурому песку, прикрыв тяжелые веки.

Упокой, Господи, душу его.

Шаг вперед. Еще один. Брошенный кинжал вырывается из горла другого мертвеца, словно и сам рад быть вновь стиснутым до судорог в пальцах, и принимает на себя удар слева.

Блок.

Разворот.

Кинжал вспарывает плоть — руку давно уже направляют не глаза, а отточенный долгими годами сражений инстинкт, — и по желобку на лезвии липко течет темно-красное. Раскаленный солнцем воздух режет горло, расплавленным металлом выжигает изнутри грудь под кольчугой и красным крестом, и каждый выдох вырывается вместе с надрывным хрипом. Пот течет по вискам и щекам, заливает глаза под остро изогнутыми бровями. Пронзительно-голубые глаза, выдающие в нем франка, даже несмотря на загорелое до черноты лицо.

Лезвия звенят, сталкиваясь, и песок под ногами ржавеет от крови.

Руби. Рви. Ломай. Ни шагу назад.

С нами Бог. За нами Иерусалим.

— Босеан! — гремит сотней глóток среди поднявшейся в воздух песчаной пыли, и за спиной с щелчком спускаются арбалетные тетивы.

Milites Christi. Воины Христовы. Лишь когда отзвенит, затихая эхом вдали, последний удар клинка, они вновь становятся монахами.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti*, — с хрипом вырывается из груди — Хвала Господу за еще один прожитый день, — и поднявшийся ветер бросает в лицо длинные черные кудри. Не по Уставу длинные.

Устав, любезные братья, писали для святых.

— Этот еще живой! — кричат за спиной, заглушая вой ветра. Сарацин корчится на земле, и из рубленой раны на голове сочится, пятная броский тюрбан, кровь. Левый глаз вытек на песок белесой жижей, а правый мечется взглядом из стороны в сторону, пока солнце не заслоняет чернотой падающих на грудь и плечи волос.

— Добей, — сипит, булькая кровью и в горле, сарацин. — Добей же, храмовник.

Льенар кивает молча и размыкает растрескавшиеся окровавленные губы, лишь когда лезвие длинного кинжала вспарывает горло и искалеченное тело сотрясают последние конвульсии. Ветер уносит прочь хриплый молитвенный шепот.

— Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Requiestc in pace. Amen.

Покойся с миром, кем бы ты ни был. Я буду верить, что Аллах примет тебя и с христианской молитвой.

Комментарий к Рыцарь Христа

Льенар (фр. Lienart) - средневековая форма имени “Леонард”.

Валансьен - город на северо-востоке Франции, в XII веке был частью Лотарингии.

Deus vult! (лат.) - “Этого хочет Бог!”, боевой клич христиан в Первом Крестовом походе.

Босеан (фр. Beausant) - боевой клич и название военного знамени тамплиеров.

Non nobis Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam (лат.) - Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу.

Девиз Ордена тамплиеров.

*In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti (лат.) - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

*Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Requiestc in pace. Amen. (лат.) - Вечный покой даруй ему, Господи, и да сияет ему свет вечный. Да почивает в мире. Аминь.

========== Мать короля и королева-мать ==========

Стены Иерусалима белы, как молоко, и поднимаются вверх на десятки футов, нависая над петляющей дорогой. Агнесс де Куртене видит в этих стенах неприступный гранит тяжелых, плотно подогнанных блоков, способный защитить от любого оружия. Агнесс готовится к коронации сына и впервые чувствует себя неуязвимой.

Мария Комнина смотрит на остающиеся за спиной белые стены и видит в них вздымающийся вал сродни морскому, грозящий обрушиться на голову покидающей город вдовы. Король Иерусалимский мертв, и теперь даже равнодушный ко всему камень крепостных стен гонит византийскую принцессу прочь из Святого Града, совсем недавно преклонявшегося перед ее красотой.

Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus…

Матерь Божия, молись о нас грешных…

Агнесс де Куртене не может сдержать смеха, поднимаясь по широким мраморным ступеням дворца. Она не смеялась так с того дня, когда бароны королевства повелели ее мужу и защитнику вышвырнуть прочь неугодную им жену. И Амори подчинился. Согласился на унизительный для Агнесс развод ради короны Иерусалима, оказавшейся для него дороже матери единственного сына.

Мария Комнина кривит подкрашенные кармином губы, когда на улицах города выкрикивают имя графини Сидонской, и держит спину прямо, даже когда ее скрывают от чужих взглядов плотные занавеси носилок. Черные волосы королевы уложены в тяжелую прическу, но Мария несет ее, как венец, и ни на миг не опустит головы. Мария мучилась, кусая губы в кровь и едва сдерживая рвущиеся из груди крики, но Господу было угодно, чтобы ее сын родился мертвым.

Чтобы на трон Иерусалима поднялся умирающий от проказы мальчик.

Benedictus fructus ventris tui…

Благословен плод чрева твоего…

Агнесс де Куртене не плачет, видя разъедающие плоть ее сына язвы. Она сжимает дрожащие губы и думает о том, что у нее еще есть дочь. Такая же светловолосая, как отец, такая же красивая, как мать. Сибилла родит наследника, которого никогда не будет у Балдуина.

Мария Комнина смотрит на своего единственного ребенка — дочь, такую же светловолосую, как отец, и такую же красивую, как мать, — и думает о том же. Изабелла родит наследника, которого никогда не будет у ее брата. Но Изабелле нет и трех лет, тогда как Сибилле уже четырнадцать.

Benedicta tu in milieribus…

Благословенна ты между женами…

Агнесс де Куртене ищет мужа для дочери, но Господу угодно, чтобы Гийом де Монферрат скончался от болотной лихорадки, а Ги де Лузиньян оказался никчемен и легкоуправляем. Балдуин стоит на краю могилы, и его мать не в силах отыскать рыцаря, способного заменить короля на троне.

Мария Комнина не ищет ничего, и Балиан д’Ибелин появляется в воротах Наблуса, когда она ждет этого меньше всего. Но Мария не откажется от армии и политического влияния. Не откажется от мужчины, готового сражаться за ее дочь.

Dominus tecum…

Господь с тобой…

Изгнанная из Иерусалима, позабытая целым миром королева-византийка улыбается, принимая руку барона д’Ибелина.

Ave… Maria.

========== Защитник Иерусалима ==========

Звон кующегося металла разносится далеко над белыми стенами и блестящими на солнце крестами католических храмов. Ибо Святой Град молчит, затихнув в болезненном — сродни натянутой, но не способной порваться струне — напряжении.

Идут, — шелестит сухой горячий ветер, играя с белоснежными, в золотых крестах, знаменами.

Идут, — поют мечи в кузнице тамплиеров, но в Храме Соломоновом не найдется и двух дюжин опоясанных рыцарей, и им не сдержать. Тамплиеры знают. Тамплиеры готовы умереть.

Идут, — надрывно ржут запыленные, в посеревших попонах, кони, врываясь в приоткрывшиеся ворота.

Идут, — кричат рыцари, словно перепуганные торгаши.

Балиан д’Ибелин молчит. Он возвращается не ради города, не ради сотен и тысяч жизней и даже не ради величайших христианских святынь, а потому не кричит и не призывает других спасаться.

Барон размыкает обветренные губы, только когда на ступенях дворца появляется женский силуэт в зеленоватых шифоне и парче, увенчаный тяжелой пышной прической, блестящей золотыми и серебряными заколками.

Мария…

Она протягивает руки, не замечая, что пачкает оливково-смуглые пальцы в серо-желтой дорожной пыли, и прижимается щекой к звеньям кольчуги на его плече.

— Я молилась за вас, мессир, — шепчет византийская принцесса, и в этом слабом надтреснутом шепоте больше жара, чем в сотне пылких признаний, выкрикиваемых во весь голос.

— Я боялся… не успеть.

Увезти ее. Прочь от города, за который сражаются три религии и над которым уже нависла Дамокловым мечом сарацинская угроза.

Укрыть ее в безопасности. В Наблусе, в Ибелине, в Триполи… Где угодно, даже на Западном берегу, в родной ему по рождению Франции, только бы быть уверенным, что до нее не дотянутся руки и сабли Саладиновых слуг. Политика теряет всякий смысл, и Иерусалим становится лишь стенами и башнями. Пусть сарацины не оставят здесь и камня на камне. Придет день, и франки отстроят храмы и возведут новые стены.

— Вы не можете, барон, — потрясенно шепчет патриарх Иерусалимский, прижимая к груди холеные белые руки. — Кто же защитит нас в этот черный час, если не вы?

Балиану д’Ибелину уже сорок пять, его длинные волосы блестят на солнце серебристыми нитями седины, а вокруг темно-карих глаз залегли глубокие морщины. Он давно уже не порывистый юнец и думает, как ему спасти то, что нельзя будет вернуть так же легко, как дворцы и башни. Жену, хрупкую и тонкую, словно танцующая на ветру струйка темного дыма, и детей, которым суждено продолжить и прославить его род. Старшему, Жану, нет и десяти. Балиан не может думать лишь о собственном — долгожданном — триумфе.

— Не оставляйте нас, барон, — шепчет побелевшими губами королева Сибилла, заламывая руки в шелковых рукавах. — Вы моя единственная надежда.

И Балиану вдруг мерещится, что из глубины её прозрачно-зеленых глаз на него смотрит мертвый брат королевы. Балдуин бы сражался за этот город до последнего вздоха.

— Я буду с тобой до конца, — обещает в ночной тишине Мария Комнина. — Каким бы он ни был.

И её унизанные перстнями пальцы стискивают его руку, а темные вишневые глаза пылают гордостью, когда Балиан д’Ибелин решает возглавить оборону Святого Града.

В кузницах звенят кующиеся мечи и арбалетные болты. Христиане торопливо укрепляют белые крепостные стены и массивные двустворчатые ворота.

Проникающее сквозь разноцветные витражи солнце освещает белую плиту на могиле прокаженного короля.

Тамплиеры идут на смерть.

========== Младший брат ==========

Земля под ногами твердая, словно гранитная плита, утрамбованная сотнями и тысячами шагов, разворотов и прыжков, а потому стремя на конце массивного — длиной в два с лишним фута — арбалета упирается в пожухлую истоптанную траву с негромким глухим стуком. И отчетливо, привычно ощущается ногой даже сквозь плотную кожаную подошву сапога с высоким шнурованным голенищем. Тетива подрагивает в пальцах, слабо сопротивляясь сильному тянущему движению, и привыкший различать каждую ноту в голосе оружия слух отчетливо улавливает полутрель-полущелчок, который издает взведенный арбалет.

— Раз, — говорит рыцарь в белом сюрко, точно также упирая арбалет в землю, и длинные черные кудри скрывают узкое загорелое лицо, когда он на несколько долгих мгновений склоняет голову. — Два, — храмовник натягивает тетиву одним движением, которое Ариэль едва успевает разглядеть и теперь глупо хлопает голубыми глазами, удивляясь такому проворству. — Три, — короткий арбалетный болт ложится в узкий выточенный желоб, а в следующее мгновение — еще одно движение, которое нерасторопный оруженосец едва не упускает из виду – болт с резким свистом срывается со вскинутого к плечу оружия, попадая точно в голову соломенного чучела. — Замешкаешься хоть на мгновение, и считай, что ты уже мертв. Понял?

Оруженосец Ариэль — с шапкой буйных черных волос и наивным взглядом на мир – вновь хлопает глазами и просит:

— Покажи еще раз.

Рыцарь Ариэль — с короткой курчавой бородой и мозолями от тетивы на пальцах — стреляет молча, но каждый раз повторяет в мыслях три коротких отрывистых слова.

Раз. Два. Три.

Арбалетный болт летит вверх — тяжелое, блестящее металлическими плечами оружие бьет до самого верха грубой, шершавой на ощупь каменной стены — и вонзается в грудь под щегольской позолоченной кольчугой. Из приоткрытых губ вырывается хрип и кровавые, рубинами на солнце, капли, сарацин выпускает из ослабевших пальцев рукоять посверкивающей точно такими же кровавыми рубинами сабли и валится вниз со стены, прямо на поднятые вверх граненые наконечники копий. Те пробивают безвольное тело сразу в четырех местах, и на спрессованную в гранитную плиту землю несколько мгновений хлещет струями багровое и темное.

Ариэль не видит лица под тяжелым, с узкой крестообразной прорезью, топфхельмом, но знает, что голубые глаза сейчас пылают горячкой боя, а четко очерченные губы в обрамлении короткой черной бороды расходятся в гордой улыбке при виде меткого арбалетного выстрела.

Раз. Два. Три, — повторяет про себя мальчик-оруженосец, раз за разом взводя и вскидывая к плечу тяжелый арбалет, пока у него не начинает ломить спину от постоянных наклонов, а на пальцах не лопаются кровавые мозоли.

— Довольно, — качает головой храмовник, нахмурив остро изогнутые брови, и длинные волосы скользят по ткани на плечах и груди, на кипенно-белом сюрко приобретая иссиня-черный оттенок. — Меры ты, верно, не знаешь. Что ж, и этому научим.

Кожаный ремень арбалета оттягивает плечо покачивающегося в седле рыцаря, но чувство ноющих под этой тяжестью мускулов ему привычно и даже приятно. Вздумай враг выглянуть из-за очередного бархана, и свист одинокого болта за долю секунды оборвет его жизнь. Арбалет привычен Ариэлю не меньше меча, и ни усталость, ни слепящее глаза южное солнце не заставит замешкаться и опоздать даже на мгновение.

— Но ведь, — робко говорит мальчик-оруженосец, проглатывая очередную ложку сытной мясной похлебки, — Церковь запрещает использовать арбалеты.

— А Устав Ордена запрещает сражаться с христианами, — весело хмыкает храмовник, ставя локти на массивный дубовый стол и сцепляя пальцы в замòк. — Но если Господу будет угодно, чтобы я вновь пересекся на своем жизненном пути с наследничком нашего покойного отца, то я этого наследничка еще и не так охажу. Чтоб он наконец-таки отучился поднимать руку на детей.

— Устав запрещает? — робко повторяет оруженосец, вспоминает удар сжатым до побелевших костяшек кулаком и капающую на деревянный пол кровь и думает о том, что храмовник может и поплатиться за свое заступничество за почти чужого ему мальчишку.

— Что ж, — усмехается рыцарь, и пронзительно-голубые глаза вспыхивают совсем непонятным Ариэлю весельем. — Если Фабьена что-то не устраивает, то он всегда может пожаловаться моему Магистру. Если смелости, конечно, хватит. Ешь давай, болтун.

— Простите, мессир, — извиняется мальчик и неловко задевает деревянной ложкой дно миски.

— Льенар, — отвечает храмовник совсем другим, до странности мягким тоном, и оруженосец послушно исправляется:

— Мессир Льенар.

— Нет, — качает головой храмовник, и с плеча соскальзывает длинная вьющаяся прядь. — Просто Льенар.

Мирские рыцари смотрят на дерево и металл арбалета с сомнением и недоверием — ведь Церковь запретила, — а потом и вовсе с презрением, когда замечают острый изгиб бровей и пронзительную голубизну глаз на узком лице. Совсем молодом лице, слишком схожим с куда более зрелым лицом командора тамплиеров.

— Смею надеяться, что ваш рыцарь, — с язвительной насмешкой спрашивает кто-то из числа этих павлинов в разноцветных сюрко, — знает, как обращаться с подобным оружием?

— Не припоминаю, — отвечает Льенар де Валансьен, приподнимая уголок губ в ехидной усмешке, — чтобы мой брат хоть раз промахнулся мимо сарацина. Чего, увы, не скажешь о вас, мессиры.

Ариэль де Валансьен поднимает край губ в точно такой же усмешке и кладет руку на арбалет, чувствуя под пальцами отполированное сотнями тренировок дерево. Ариэль предпочитает стрелы. Льенар — клинки и слова. Но оба они всегда попадают точно в цель.

Раз. Два. Три.

========== Зажигающая свечи ==========

Комментарий к Зажигающая свечи

Автор НЕ ПРОПАГАНДИРУЕТ отказ от ислама в пользу католицизма. Вера - это сугубо личное, и к чужому выбору я отношусь с уважением.

Небольшое уточнение. Обращаясь к тем моим читателям, что знакомы с текстом “Железного Маршала”. В этом драббле присутствует деталь, что Сабина “уже половину жизни” открыто живет, как христианка. На этот момент ей должно быть двадцать восемь лет, поскольку сбежала она в четырнадцать. Но (немного спойлер) Уильяма в этот момент в Иерусалиме уже не было, он возглавлял крепость Аскалона и не возвращался в город до самого его падения. Поэтому этот драббл можно воспринимать либо в отрыве от “Железного Маршала”, либо как момент мистицизма/посланного свыше видения. Собственно, если вы читали “Железного Маршала”, то наверняка заметили, что определенная доля мистицизма там есть и связана она как раз таки с Сабиной.

Within Temptation – Somewhere

Воск плавится с терпким запахом, надолго замирающим в груди теплотой и чувством всеобъемлющего покоя, одним своим ароматом изгоняющего всякую тревогу. Маленькие золотисто-светлые огоньки – десятки и сотни свечей, горящих по всему Храму Гроба Господня – дрожат едва заметно глазу, будто склоняясь вместе с молящимися. Высокие двери – два проема с двойными створками в массиве песчаного цвета стен – распахнуты во всю ширь, безмолвно приглашая подойти ближе всякого шагнувшего в маленький внутренний двор. Заглянуть в мерцающий огоньками полумрак и ступить на ровные ряды гладких, отполированных сотнями башмачков и сапог квадратных плит храмового пола.

Присоединиться к тихой – одними губами, не смея тревожить густой от запаха воска воздух – молитве тех немногих, кто собрался в Храме в час, когда жаркое восточное солнце поднялось на самую вершину голубого неба и уже не греет, как в утренние или вечерние часы, а жжет раскаленным металлом клинков.

Отец Жан служит в Храме Гроба Господня многие годы и знает лицо и историю едва ли не каждого своего прихожанина. Читает по губам, что пекарь с соседней улицы просит счастливого брака для дочери, а молодая баронесса, живущая при королевском дворе, – Божьей защиты для сына, всего несколько дней как ставшего оруженосцем и уже рвущегося принять участие в первом своем бою против сарацин.

Дочь Исмаила ибн Рашида молится едва ли не жарче всех. Райская птица в длинной бордовой накидке, расшитой узорами цветущих вьюнов и разноцветных перьев сродни павлиньими. Что-то греческое есть в ее чертах, не то в линии изящного прямого носа, не то в самом овале нежного сердцевидного лица с аккуратно-закругленным маленьким подбородком. Что-то, делающее ее роднее иных белокурых франкских женщин. Даже накидка, скрывающая пышные локоны коротких, по-служаночьи подстриженных черных волос – магометанская привычка покрывать голову платком, которую она так и не изжила за половину жизни, открыто прожитую в согласии с христианской моралью – добавляет ей очарования и скромности. Коих, увы, лишены многие переступающие порог храма женщины.

Отец Жан помнит еще тот день, когда она сама впервые переступила этот порог. Юное дитя, девочка, которой не исполнилось и восьми лет: возраста, значимого больше для мужчин, что становятся пажами, делая свой первый шаг к золотым рыцарским шпорам. Она вошла в Храм Гроба Господня без страха и малейшего смущения и улыбнулась нежно и тепло, спросив у молодого священника, можно ли ей зажечь свечу у алтаря перед статуей Девы Марии, вырезанной из светлого дерева и расписанной самыми яркими красками, какие только мог представить себе отец Жан. И на золотисто-смуглых щеках этой маленькой девочки в розово-лиловом магометанском одеянии появились очаровательные ямочки.

Спустя двадцать лет дочь Исмаила ибн Рашида зажигает свечи точно так же, как делала это в день, когда впервые ступила в темную прохладу Божьего Дома. Огонек трепещет и слабо потрескивает, вспыхивая золотистым, почти красным, всеми оттенками рыжины и даже голубым, и свеча занимается медленно, разгорается почти лениво, отбрасывая тень от тонкой смуглой руки в несомых, паутинкой оплетающих пальцы золотых и серебряных кольцах.

За короля. За Балдуина Прокаженного. За Балдуина Победителя, упокой, Господи, душу его, исстрадавшуюся, но не сломленную.

За племянника короля. Мальчика в тяжелом венце, которого она не в силах назвать королем. Ее король лежит в этом же храме, и даже теперь она чувствует в тепле горящих свечей его прикосновение.

Теперь я могу коснуться тебя без опасения и плотной кожаной перчатки на руке, мой государь. Теперь я могу обнять в темноте ночи твой бесплотный дух и бесстрашно смотреть вперед. Как всегда смотрел ты.

За сестру короля. Которой нужны мечи, а не молитвы, но что поделать, если иные ее слуги не могут дать госпоже ничего, кроме обращенной к небесам мольбы?

За… тебя. Моя единственная любовь, моя единственная отрада. Прости меня, Господи, за то, что так отчаянно желаю любви твоего рыцаря, но как не желать, если он всё для меня?

Дочь Исмаила ибн Рашида, крещенная шестнадцать лет назад в день святой Сабины Римской, плачет беззвучно, лишь роняя блестящие, золотом отливающие при свечах слезы на край расшитой цветами и перьями накидки. Плачет, как умеют, верно, лишь магометанские женщины, не смазывая тонких линий черной краски, которой подводит раскосые медово-карие глаза. И крестится с жаром – слева направо, – складывая щепотью пальцы с выкрашенными хной длинными ногтями.

Не прошу счастья, Господи. Не прошу спасения для себя. Прошу лишь: защити тех, кого люблю. Защити тех, кто еще не покинул меня.

Сабина вдыхает запах плавящегося воска, чувствуя теплоту и умиротворение. Католическое распятие – гладкое серебро тонких перекрестий, соединенное маленьким светло-синим камушком – ярче слез блестит на изящно сплетенной мастером цепочке в белизне камизы и темноте расшитого голубой нитью жесткого парчового воротника. На алтаре перед статуей Девы Марии загорается еще одна свеча, и в теплом желтом огне Сабина видит поднимающееся над горами солнце. Бьющее в спину, так сильно и так ярко, что лица толком и не разглядеть, один лишь абрис с сильной линией нижней челюсти и аккуратно подстриженной бородой. Но заплетенные короткой косицей темные волосы вспыхивают красной медью, и белый плащ крылом взлетает за спиной.

Защити, Господи.

Где-то вдали кричат муэдзины на вершинах тонких, острыми шпилями вздымающихся к голубым небесам минаретов. Сабина не слышит их, скорее чувствует этот никогда не покидавший крови призыв, но склоняется не перед высящимися далеко на юге стенами Священного Города, а перед обращенным к востоку бронзовым алтарем и искусно вырезанным лицом статуи из светлого древа.

Нет Бога, кроме Бога, – возносят молитвы магометане в глубинах своего квартала, и она согласна. Но ее Бога зовут Иисус. Ее Бог смотрит на нее из пламени свечей бронзового алтаря. Ее Бог вновь и вновь посылает ей защитника, зная и понимая, что она не в силах устоять перед лицом джихада в одиночку.

Предавшему веру Пророка – смерть!

Рыцарские шпоры звенят в тишине беззвучных молитв и потрескивающих свечей, и в этом звоне ей слышится мелодичная песнь и гремящий победный гимн одновременно. Тот же гимн, что звучит в шелесте длинной белоснежной котты, перехваченной грубым ремнем перевязи и ниспадающей красивыми складками до самых щиколоток.

Маршал. Маршал.

Мой… маршал.

Матерь Христова, смотрящая на застывшую перед ней сарацинку всепонимающими и всепрощающими глазами – единственная женщина, живущая в мыслях Ордена. Единственная, перед которой они падут на колени, как один, и вознесут хвалу ее добродетели и красоте. Единственная, кто имеет право на их любовь. Сабина зажигает еще одну свечу, за семью, – за отца и мать, за отцовских жен, за всех братьев и сестер, – зная, что ее Бог примет молитву и за магометан, когда шаги раздаются совсем близко и рядом с левым плечом замирает высокий, на целую голову выше нее, белый силуэт. Осеняет себя крестным знамением и неотрывно смотрит на пламя темными, как грозовая туча, серыми глазами. И видит, верно, белые утесы Дувра и пестрящие цветами зеленые болота Норфолка. Три тысячи миль отделяют Иерусалим от английских земель.

Сабина вглядывается в самую глубину огоньков и на долю мгновения чувствует в приносящем покой запахе воска аромат апельсиновых деревьев. Тысяча миль отделяет Иерусалим от города Кербела, что высится в самом сердце Багдадского Халифата.

Сабина раскрывает расслабленные, полусогнутые пальцы, не отрывая взгляда от десятков золотых огней на алтаре, затрепетавших от едва слышного – полной грудью под белой коттой и красным крестом – вдоха. И выдоха, тревожащего пламя еще сильнее. Тревожащего самую ее суть под магометанскими узорами на темной парче и бордовой накидке. Ей не нужно смотреть, чтобы увидеть задумчиво нахмуренные темные брови и сжатые в неестественную прямую линию губы. Она и вовсе привыкла знать его наощупь, в полумраке совсем иных свечей, едва высвечивающих рыжину длинных густых волос и колющей щеки и шею короткой бороды.

Скажи мне, мой железный маршал…

Сабина касается легко, готовая отдернуть руку при малейшем взгляде со стороны, и чувствует в сплетении пальцев теплоту огрубевшей, привычной к рукояти меча кожи и металл маршальского перстня.

Если Бог этого не хочет… То почему мы здесь?

========== Принцесса и серафим ==========

Небо на западе расцветает нежным розово-сиреневым цветом. Клонящееся к бледной линии горизонта солнце смотрит сквозь подсвеченные золотом облака, словно сердцевина диковинного цветка, окруженная крупными, но почти прозрачными лепестками. Золотая лилия на розовом поле*, словно намек на чей-то герб.

Сибилла не может вспомнить, кто украшает свои знамена лилиями. Она далека от политики и ничего не смыслит в тонкостях геральдики, а потому смиренно молчит, если мужчины рядом с ней принимаются спорить о королях и лордах и их символах власти. Из всех гербов и знамен Сибилла узнает лишь золотые кресты Иерусалима на белом поле.

И алый, словно росчерк крови на лезвии белого клинка, крест тамплиеров. Словно пролившееся на белоснежные плиты храма вино для Причастия. Дозволит ли ей Господь…? Если после смерти мужа ей кажется, что Бог отвернулся от нее.

Если брат даже не подошел к лежащему в колыбели новорожденному племяннику. Так и стоял в дверях, глядя не на измученную сестру, так старавшуюся и так молившуюся о рождении здорового и сильного сына, а на красивую темноглазую женщину, взявшую на руки наследника Иерусалима. Сибилла ненавидела ее в тот миг.

Сибилле казалось тогда, что раз она больше не носит под сердцем надежду целого королевства, то ее оставят и позабудут. Запрут в каком-нибудь монастыре, щедро оплатив ее содержание звонкими золотыми безантами. Как женщины, выполнившей свой долг и более никому не нужной.

Белый плащ шелестит по белому мрамору, и Сибилла поднимает глаза от сложенных на коленях, сцепленных до судороги пальцев. Она смотрит сквозь вуаль, голубоватую, почти невесомую, но скрадывающую то, что могло бы показаться ей некрасивым или… обыденным. Сибилла не хочет видеть в нем живого мужчину из плоти и крови.

— Ваше Высочество… Я не хотел помешать.

Даже голос звучит слабым перешептыванием восточного и западного ветров, встречающихся у самой грани облаков, отделяющей грешный мир людей от Царства Небесного.

— Вы не помешали, — отвечает Сибилла так же тихо, и вуаль едва шевелится от вырвавшегося из приоткрытых губ дыхания. — Мессир.

Она не может вспомнить его имени.

Она не хочет вспоминать.

Она видит в этом лице отражение другого, тоже словно бы смазанного призрачной дымкой вуали. Волосы длиннее, тоже светлые, но падают на плечи и не вьются крупными кольцами. Глаза голубые, блестящие, словно вода холодного горного ручья в лучах солнца. Сибилла ищет эти глаза на лицах окруживших ее баронов и наследников западных земель, но почему-то находит лишь в отблеске совсем иных, карих глаз рыцаря в белом, крыльями взметающемся на ветру плаще.

Сибилла не знает, что он тоже видит в полускрытом вуалью лице черты другой женщины. Сибилле не понравилось бы узнать, что он всё же мужчина, а не лишенный страстей и грехов воин небес. Сибилла не слышит беззвучного напева, пронизывающего воздух вокруг обнявшего плечи белого плаща.

Любви цепей, покуда жив, я не отдам обратно.*

Сибилла не знает, что для него крест тамплиеров каждый раз оборачивается кровью на руках. Кровью, сочащейся из перерезанных вен на запястьях. И льющейся из пронзенной мечом груди.

— Почему вы здесь? — спрашивает рыцарь всё тем же шепотом ветра, тревожащего вызолоченные облака вокруг медленно садящегося солнца. Небо обретает малиновый оттенок, и тонкая линия горизонта кажется белоснежным росчерком песка, просыпавшегося на бархат длинного шлейфа.

Почему ты здесь, принцесса, совсем одна, когда все твои поклонники пируют с возвратившимся королем?

Король потерял свою прекрасную крепость у Брода Иакова, король прячет в кожаной перчатке пустоту там, где должен быть указательный палец, но бароны не видят этого, потому что не хотят.

Но замечает рыцарь в белом плаще. Сибилла знает. Сибилла видит по глазам.

— Мне… неуютно там, мессир.

Она жалеет порой, что не осталась никому ненужной после рождения сына. Честное одиночество теперь предпочтительнее лести мужчин, желающих взойти на трон через ее ложе. Сибилле куда легче рядом с мужчиной, который не рвется к короне ее брата.

Сибилла думает о том, что выбранный ею в мужья Ги де Лузиньян, быть может, уже ступил на борт отплывающего в Святую Землю корабля. Сибилла помнит, что ее муж Гийом де Монферрат мертв, и время, быть может, уже не оставило от него ничего, кроме сухих костей.

Сибилла знает, что ее игра должна подойти к концу.

— Простите, мессир. Я… забыла ваше имя.

— Кого, говоришь, он убил? — спрашивает рыцарь в белом плаще, поворачивая голову к командору Ля Рошели, и длинные черные волосы скрывают от взгляда глубокие шрамы на лбу и левой щеке. Хмурит остро изогнутые брови и негромко щелкает языком, услышав ответ. — Плохо. Как твое имя, мальчик?

— Серафин, — собственный голос кажется слабым и ничтожным, будто подавляемым стальными, непреклонными нотками в речи привыкшего командовать рыцаря.

— Не подойдет, — спокойно отвечает ему незнакомец, и он вдруг решается посмотреть прямо в голубые глаза, кажущиеся еще ярче из-за загорелого до черноты лица. Понимает, что именно эти глаза сейчас вынесут ему приговор за весь едва успевший принять его в свои ряды Орден. — Слишком уж броско. Выбери другое.

Небо у самой линии горизонта краснеет зияющими в белом сюрко ранами. Одна. Две. Четыре.

— Жослен, Ваше Высочество.

Комментарий к Принцесса и серафим

*полем в геральдике называется фон герба, на котором изображаются все остальные элементы.

*строчка из кансоны Бернарта де Вентадорна “Нет, не вернусь я, милые друзья.”

Провансальское имя “Серафин” — производное от латинского “Seraphinus”, которое в свою очередь происходит от древнееврейского “серафим”. Серафимы в христианстве — высший ангельский чин.

========== Дочь купца и племянник короля ==========

Тени ложатся на узорчатый ковер густыми черными линиями, колеблющимися вместе с дрожащими на ветру ветвями, что склоняются к распахнутому настежь окну. Длинные выкрашенные хной ногти проводят линию по пергаменту, почти касаясь свежих чернил едва написанной фразы.

— Здесь ошибка, Ваше Высочество, — мелодичный голос звучит ласково, но неожиданно гулко в тишине, едва нарушаемой гуляющим по дворцовому саду ветром. Пальцы в тонких, словно паутинка, кольцах держат заостренное на конце перо самыми кончиками, и кажется, что малейший залетевший в окно порыв ветерка вырвет его и сбросит на пушистый ворс ковра, пятная чернилами диковинные узоры.

Балдуин смотрит внимательно, не по-детски серьезно хмурит совсем тонкие золотисто-светлые брови, но сплетения арабских букв кажутся ему похожими, как две капли воды. Балдуин, названный в честь дяди, Прокаженного Короля, чье лицо он никогда не видел, ибо оно скрыто от любопытных глаз едва прозрачной тканью. Балдуин, от которого уже сейчас требуют быть таким же, как его дядя.

— Не понимаю, — едва слышно шепчет племянник короля и смотрит настороженно — из-под бровей и упавших на лоб длинных прядок — прозрачными светло-зелеными глазами. Глазами матери.

Глазами дяди.

И видит только озаренный солнечным лучом профиль с изящным греческим носом да медленное, размеренное, как вдох полной грудью, движение длинных черных ресниц. Дочь сарацинского купца не упрекает. Лишь рисует сложную вязь букв вновь, нарочито медленно выводя на пергаменте каждую линию, и подает перо кончиком белого оперения вперед.

Пальцы слушаются плохо, будто разом становясь деревянными, и буквы получаются и в половину не такими красивыми, как у нее.

— Зачем мне это?! — с таким тонким голосом возмущение звучит смешно, срывается в горькую обиду, и на маленькое хрупкое плечо под не по возрасту броской и тяжелой парчой ложится узкая смуглая ладонь. Изящный золотой перстенек на указательном пальце подмигивает Балдуину голубым топазом, поймавшим новый солнечный блик.

— Среди ваших подданных есть не только христиане, мой принц. Я понимаю, вам сложно, — уголки нежных светло-коричневых губ поднимаются в улыбке, и смуглое сердцевидное лицо вдруг обретает выражение хитрой шкодливой лисички. — Достаточно на сегодня, я думаю.

— Но мы ведь только начали, — с сомнением тянет Балдуин, глядя на черные буквы, кажущиеся ему оторванными паучьими лапками.

— Но я же вижу, что вы сегодня не в настроении, — поднимает наставница тонкую, полумесяцем, бровь. Лежащие на щеках короткие завитки черных волос — волос, что подстрижены вровень с мелко расшитым бисером воротом и прячутся сейчас под тонкой золотистой сеткой, — блестят на солнце, словно выточены из агата. Балдуин молчит. Знает, что она говорит всерьез, не склонная к обидным шуткам, но поначалу не решается попросить.

— Сабина… А можно мне… спуститься в сад?

— Почему нет? — соглашается наставница и поднимается с низкого табурета плавным движением, расправляя ладонью складки на мягкой светло-зеленой ткани. Рука у нее прохладная наощупь, нежная, совсем как у матери, а шаги почти такие же маленькие, как у пятилетнего принца, и узкие башмачки быстро стучат по каменным плитам дворцового пола.

Балдуину нравится, что она совсем не против торопливо сбежать по лестнице, держась за его ладошку одной рукой и подобрав длинную юбку второй, и подолгуплести венки, сев прямо на зеленую, терпко пахнущую траву или белый мраморный бортик фонтана. Балдуин так увлечен, чтобы нарвать понезаметнее распустившихся в саду роз, что не замечает, как за спиной у наставницы, светло-зеленой тенью застывшей под раскидистым деревом, вырастает еще одна тень. Блестящая кольчугой и белизной плаща. И такая высокая, что не знай Балдуин, кто это, и он бы испугался.

— Не уколется?

Черная прядка возле уха шевелится от коснувшегося щеки дыхания, и подведенные медово-карие глаза бросают стремительный взгляд из-под ресниц. Любуются суровым аристократичным профилем и благородным медным отблеском в падающих на плечи каштановых волосах. Но голос звучит ровно, с почти безупречным равнодушием наставницы принца, не сумевшей избежать разговора с рыцарем-монахом.

— Вы плохо знаете детей, мессир. Они крайне изобретательны.

— Я слышу в этом упрек, — губы в обрамлении короткой бороды улыбаются, но что-то в низком голосе выдает его против воли.

Дочь купца поворачивает голову и смотрит, гордо подняв подбородок, в серые, жемчугом мерцающие в тени глаза. Сыну барона это сравнение едва ли понравилось бы.

— Почему же, мессир?

— Потому что ты могла бы воспитывать своих детей, а не чужих.

— Могла бы, — соглашается Сабина без упрека. — Но ты же не захотел.

Племянник короля оглядывается через плечо и не понимает, почему они стоят в тени, вместо того, чтобы выйти на яркое и теплое солнце. И просто смотрят. Глаза в глаза, не замечая всего остального.

Он не понимает, но чувствует, что упускает что-то важное. Даже если его спросят, он никому об этом не скажет.

========== Тамплиер и сарацинка ==========

Угли в костре тлели красным, источая жар, от которого ночной воздух слабо дрожал в едва незаметном глазу мареве. Она смотрела на вспыхивающие среди углей язычки рыжего пламени, уютно устроившись на левом боку. Ресницы полуопущены, одна рука — под головой, вторая — поперек груди, и под сбившимся до талии черно-белым покрывалом из шерсти отчетливо проступали очертания длинных полусогнутых ног. Смуглая кожа золотилась при свете догорающего костра, и в коротких завитках черных волос вспыхивали от прикосновения такие же золотые искорки. У женщин должны быть длинные волосы, и даже простые служанки старались отпустить их хотя бы до плеч, но эти мягкие пышные локоны, не скрывавшие толком и длинной тонкой шеи, казались ему такими красивыми, что рука тянулась к ним вновь и вновь. Чуть растрепать, ласково взъерошить, глядя, как по коротким прядкам бегут отсветы золотисто-рыжих огоньков, убрать за ухо, проведя самыми кончиками пальцев по краю ушной раковины и маленькой аккуратной мочке.

— Ненасытный, — сонно пробормотала Сабина, когда вслед за пальцами ее уха коснулись губы, покалывая короткими жесткими усами и бородой. Но не оттолкнула его. Вздохнула, когда он опустил руку ниже и провел всей ладонью по шее, поглаживая пальцами проступающие под кожей позвонки. С шорохом перевернулась на спину, податливая малейшему движению гладящей округлое плечо руки.

И выгнулась от прикосновения к груди, словно ее пронзило насквозь. По коже побежали угольные тени и золотистые блики, ее сердце лихорадочно забилось под рукой, голова в пышных завитках волос откинулась назад, и она замерла, так напряженно и так чувственно — черный абрис округлой левой груди и остроты небольшого соска, — что стон вырвался у него. И еще один, когда он склонился, жадно впиваясь ртом в приоткрывшиеся губы и чувствуя всем телом, как она льнет к нему, нарочито медленно скользя ладонями по спине.

— Уильям… — протянула Сабина, зарываясь пальцами в густые, разметавшиеся по его плечам волосы, и засмеялась, почувствовав, как жесткая борода щекотно покалывает шею. — У тебя будто и женщин никогда не было.

— Ты другая, — ответил Уильям, резко вскидывая голову, отчего лицо на мгновение закрыли спутавшиеся волосы, но она смотрела так, словно искала в этих словах какой-то упрек. Тронула упавшую ему на щеку прядь, глядя, как сильно каштановый цвет отливает медью в отсветах догорающего костра, и почти прошептала:

— Только с тобой.

Уильям не знал, как сказать, что это не имеет для него никакого значения, что ему было бы всё равно, даже будь до него не один, а десять мужчин, и лишь потянулся к ней вновь, дрожа, как мальчишка, когда ее пальцы принялись гладить напряженные руки, очерчивая каждый проступивший под кожей мускул.

— Ты красивый.

Она видела изъяны, чувствовала слишком острый подбородок под коротко подстриженной бородой и рассекшие светлую незагорелую кожу шрамы от клинков и стрел на длинном сильном теле, но каждый рубец для нее лишь повод подарить еще один поцелуй. От которого он жмурился, словно и в самом деле ни разу не был с женщиной, тянул ее к себе и прятал лицо в растрепавшихся черных волосах. Сабина не понимала, как мужчина в двадцать пять лет — мужчина на целых семь лет старше нее, приплывший с далеких туманных берегов и гораздо лучше знающий жизнь и войну — может быть таким робким в любви.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Сабина, вновь оказываясь в кольце горячих рук и чувствуя гулкое сердцебиение под щекой.

— Что?

— Не знаю. Что-нибудь. Или, — спросила она с веселой ноткой, поднимая голову и вглядываясь в кажущиеся теперь совсем темными серые глаза, — быть может, вы споете, мессир?

— Нет, — фыркнул Уильям ей в макушку и коснулся теплыми губами виска. — Еще чего удумала.

— Нет, потому что это запрещает Устав Ордена?

— Нет, потому что я не пою.

— А ты пробовал?

— Не знаю.

Наверное, пробовал когда-то, в раннем детстве и под чутким руководством еще звавшего его своим сыном Артура де Шампера. Но ведь сколько воды с тех пор утекло, уже и не вспомнить. Что уж говорить о пении.

Но блестящие в свете костра медово-карие глаза смотрели на него так, словно она чувствовала в его словах какой-то скрытый смысл.

— А барон де Шампер тоже не поет?

— О, ну что ты! — фыркнул Уильям, невольно закатив глаза. — Это же известнейший на всю Англию трубадур! Даже его герб украшен серебряной лирой!

— Понятно, — пробормотала Сабина себе под нос, и он вновь сгреб ее в охапку, подмяв под себя и уставившись прямо в глаза.

— Это что ж тебе понятно, а?

Уголки нежных губ приподнялись в улыбке, на смуглых щеках появились очаровательные ямочки, и она негромко рассмеялась, ничуть не напуганная притворно нахмуренными бровями.

— Я склонна думать, что вы себя недооцениваете, мессир. Хотите глоток вина для храбрости?

И где это она, спрашивается, его раздобудет, ежели вокруг одна только Иудейская пустыня да где-то вдалеке шумят воды Иордана?

— Из ваших рук, миледи, я принял бы даже яд, — чопорно ответил Уильям. — Но никакое вино не заставит меня петь.

И уткнулся носом ей в шею, вновь пряча лицо от вспыхнувшего веселыми искрами взгляда медово-карих глаз. Прежде, чем торопливо бросил, сам не понимая, что на него нашло:

— Господь милосердный, какая чушь!

— Вовсе нет, — засмеялась Сабина, неторопливо поглаживая ладонями его обнаженную спину. — Это было весьма поэтично. А говорил, что стихов не знаешь. Можешь сказать еще что-нибудь такое же?

— Ни за что на свете!

— Тогда я возьму тебя в плен и не отпущу, пока не услышу кансону твоего собственного сочинения! — запальчиво пообещала Сабина, несильно пихнув его ладонью в грудь.

— Тамплиеры не сдаются в плен сарацинам! — возмутился Уильям, и она опрокинула его на спину неожиданно сильным и резким движением, вытянувшись над ним всем телом. Длинные ноги прижались к его ногам, крепко сжимая бедра, и рука сама потянулась навстречу, ложась на ее левую ногу чуть выше колена.

— Тамплиеров никто не спрашивает!

Сабина склонилась резко, будто что-то толкнуло ее в спину, мягкие завитки волос упали ему на лицо, нежные губы жадно прижались ко рту, и одна тонкая смуглая рука уперлась в грудь, чтобы удержать равновесие. А вторая скользнула вниз по животу, обхватила пальцами, лаская и направляя, и не осталось ничего, кроме жара костра, ее гибкого дрожащего тела и прерывистого дыхания.

— Мы не будем счастливы, — вдруг простонала Сабина с непонятной обреченностью в срывающемся голосе. — Я знаю, не будем. Но и пусть. Пока ты со мной… пока ты… — она изогнулась, задыхаясь, и потянула его руку вверх, к бурно вздымающейся груди. — Мне безразлично, чем я буду расплачиваться.

И он подался вперед, порывисто прижимая ее к себе, осыпая поцелуями шею и плечи, без конца взъерошивая рукой черные локоны и сходя с ума от малейшего движения ее бедер.

Мы. Если так суждено, то я не позволю тебе расплачиваться в одиночку.