Похождения в Советской армии, или ДМБ-92 [Дмитрий Викторович Алпатов] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Алпатов Похождения в Советской армии, или ДМБ-92

Примечание. Если кто себя узнал и описание не понравилось – не обессудьте, сочтите за мое сугубо субъективное, личное мнение. Приношу свои извинения.  

Девиз ПВО:

«Сами не летаем

и другим не даем!»

Картины армейской жизни снились мне регулярно в первые несколько лет после демобилизации, да и сейчас я изредка вновь проваливаюсь в те забытые и странные ощущения, которые остались где-то глубоко, но навсегда. Наиболее повторяющимся сюжетом сновидений, причем, если судить по прочитанным мной рассказам не только у меня, является повторное явление в ту же самую обстановку и практически в то же самое, давно ушедшее, время. Приятных ощущений такие полу-кошмары, мягко сказать, не прибавляют, что удивительно в сравнении с легкими и забавными воспоминаниями на встречах «однополчан».  Разные, вероятно, истоки у человеческой памяти и неизведанного подсознания снов.

Трудно понять причину моего желания оставить на бумаге, а вернее на электронном носителе, историю своих похождений, тем более по прошествии стольких лет. Думаю, это влияние не слишком воспаренной, но понятной и располагающей современной литературы, а точнее по ошибке принимаемого за таковую, удивляясь каждый раз перелистывая наличию обложки, тиража и даже цены!

Я решил, что написать хуже очень постараться надо, да и год 2020 отличался от всех предыдущих не в лучшую сторону. Лучше сделать и потом жалеть о содеянном.  «Исключительная правдивость», несомненно, должна быть отнесена к основным достоинствам данного произведения. Надеюсь, тем армейским друзьям, с кем я до настоящего времени общаюсь, а с некоторыми очень даже близко и часто, будет интересно мое частное мнение об опыте прохождения службы в Советской Армии на этапе развала Советского Союза.

Великий и могучий развалился аккурат в тот момент, когда мы его как бы защищали и как выяснилось – совсем не от того, что ему на самом деле угрожало. Само осознание, что СССР не существует до меня, например, дошло года через три, но никак не в 1991 году, когда это фактически произошло и когда с погон были сорваны желтые буквы СА!

Для начала следует сказать, что я очень неплохо учился в школе, да и класс у нас был очень продвинутый – с математическим уклоном, что тогда, в конце восьмидесятых, было в новинку. Ну да оценки меня мало интересовали. В Советской Армии, к слову, служил я единственный из всех двенадцати моих одноклассников.

В институт, а точнее – Волгоградский государственный университет, я не поступил опять же по причине своего упрямства и, наверное, завышенного самомнения, получив двойку по сочинению – это была и осталась единственная моя двойка за весь период обучения. Зачем мне было это нужно?

Тем не менее, разобравшись, что вариантов попасть в ВУЗ нет (увы, но тогда все экзамены, даже на заочное обучение, проходили одновременно, документы можно было подать только в один-единственный ликбез, а платного обучения не существовало в принципе), я достаточно быстро свыкся с мыслями об армии и дальше решил подготовиться к службе физически и морально.

За время так называемого обучения в «кугутке» я получил красный диплом по специальности, подтянул физическую форму и к лету 1990 года был полностью готов пополнить ряды вооруженных сил Советского Союза!

Часть 1. Керчь. В/ч №27895. Учебка.

«Образование облагораживает душу,

а на военной службе этого не требуется».

(Бравый солдат Швейк Я. Гашек)

Меня призвали в армию 7 июня 1990 года, точнее я сам явился в Ворошиловский районный военкомат города Волгограда, как говорится, с вещами. Как раз только-только начался чемпионат мира по футболу в Италии, которого я ждал с надеждой. Я не успел посмотреть дома ни одного матча сборной, тогда еще СССР, которая пришла к этому турниру в ранге вице-чемпионов Европы и с титулом Олимпийских чемпионов. Конечно, на Олимпиаде выступали не совсем первые сборные, но первые лица у нас наличествовали (Михайличенко с Добровольским), а если вспомнить поверженную в финале сборную Бразилии – так там вообще был полный комплект звезд первой величины (Бебето, Ромарио, Таффарел и другие).

В общем на нашу сборную не только мной возлагались немалые надежды и возможность посмотреть если не весь чемпионат, то его изрядную часть вполне была доступна, так как на сбор мне было предписано явиться 19 числа, но по необъяснимым причинам мне до зарезу хотелось попасть в войска с синими погонами (ВДВ исключались по причине недостатков зрения, но оставались ВВС) и по уверениям военкома (как потом выяснилось – правдивым, хотя это оказались войска ПВО, но разница с ВВС была лишь в двух праздниках вместо одного и звучном названии – истребительная авиация), а для реализации этого желания явиться нужно было именно 7 июня, что и было мной сделано.

В районном военкомате нас загрузили в автобус ЛиАЗ и отправили на сборный пункт, расположенный на Красном Октябре. Забавно, что одновременно со мной призывался мой тезка и однофамилец, кажется даже дата рождения у него была ровно такая же, как у меня, про которого я неоднократно получал известия, но вот увидеться довелось только там и больше мы не встречались.

На сборном пункте, собственно, ничего интересного не произошло, так как задержался я там часов на шесть, не больше. Прошли очередную медкомиссию (как правило, по типу: что беспокоит – ничего – следующий) – у меня все в норме, кроме зрения. Помню обед в столовой – вроде что-то ел типа тушеной капусты и запомнилось, что вовремя слинял от уборки со столов.

Каким-то образом я оказался в компании человек двадцати пацанов под командой приземистого и веселого капитана, на погонах которого было по голубой полоске с четырьмя маленькими звездочками и нас отправили на вокзал Волгоград-1, где мы узнали что ожидаем поезд в Крым и направляемся в «учебку», расположенную в городе-герое Керчь.

Из всей нашей волгоградской команды призывников из самого города Волгограда было человека три, все больше из области. С одним из них – Женькой Лопатиным я виделся и после дембеля. В памяти осталось еще двое – Серега Стрелков (с хриплым голосом,  из Красной Слободы, по голосу я его однажды и узнал в раздевалке стадиона «Динамо» лет через семь) и Боря (здоровенный парень с области, на фамилию я тогда не обратил внимания, говоривший как позже выяснилось языках на десяти).

Уже на вокзале народ начал думать о затаривании бухлом, я решил не отставать от общества и скинулся как все. В душном вагоне, после того как разместились по полкам и были предоставлены сами себе, выяснилось что закуплено «винище» – бутылок двенадцать в сетке-авоське, мне досталось около стакана темной, теплой и приторно-алкогольной жидкости. Состояние было смутное, желания пить, тем более такую бурду не было совсем, но выпил – заодно со всеми. Мой тогдашний опыт, впрочем не пополнившийся за два года службы совершенно, ограничивался половиной стакана коньячного напитка «Флоэраш» и несколькими рюмками водки на обязательных проводах. Такой гадости, как тогда в вагоне, я точно до этого не пробовал.

Общий вывод собравшихся был таков – служба начинается что надо, едем на Черное море на полгода, впереди все лето, для начала – отменно, практически поездка на курорт! Опять же синие погоны сопровождающего капитана, или как мы его звали – «капитоши», внушали непонятно почему оптимизм, вероятно потому, что обещания военкома материализовались.

После шапочного знакомства все группами потянулись в тамбур курить, я разумеется тоже, повинуясь появившемуся стадному чувству, а поскольку не курил никогда, но твердо решил начать в армии, попросил сигарету у Женьки и глядя как я старательно затягиваюсь он сказал: «Ты же не куришь!» – глядя на бесполезное изведение мной ценного продукта. «Не курю…» – не слишком уверенно ответил я, пытаясь сохранить в себе твердость решения начать курить в армии.

«А чего тогда?» – мне кажется немалая доля заботливости Лопатина была продиктована тем, что сигареты были его, а дефицит тогда уже витал в воздухе, хотя и не в том крайнем виде, как в последующие пару лет. «Так все же курят…» – неуверенно сказал я, имея в виду, что негоже отрываться от коллектива. «Не куришь – нечего и начинать!» – заключил, как мне показалось с некоторым облегчением, Женька.

Вот собственно и вся агитация, позволившая мне так и не начать курить вовсе, ну исключая редко возникавшее много позже желание побаловаться. Вообще отказ от курения конкретно вредит общению и знакомствам – в СПТУ №38, где я коротал время до армии, курили кажется все и все перерывы одновременно были перекурами. Я не курил, начинать тогда и мыслей не было, приходилось гулять, как правило одному, что конечно не очень красиво выглядело. Хорошо хоть благодаря футболу и баскетболу удалось найти друзей и в целом влиться в компанию.

Я зашел в туалет, полюбовался на свою остриженную физиономию. Более чем короткая стрижка серьезно скрыла признаки неуместной в данное время интеллигентности и показалась мне достаточно угрожающей. Оставшись полностью довольным собой я направился на место вообще без всяких мыслей и планов.

В поезде мы разместились в плацкарте, без матрацев и белья, но с отдельными спальными местами, что уже, как позже выяснилось, было неплохо. Оказалось, что с нами едут еще человек двенадцать с Астрахани, так что в целом собралось порядка 30 человек под командой этого самого «капитоши», которого в принципе и заметно-то не было. Особенно после получения им бутылки вина и назначения дневального, который тут же об этом и позабыл.

С имевшегося у нас на круг спиртного напиться даже без опыта было нереально, еды у всех было предостаточно, ехать около суток, так что ничего интересного не ожидалось как-будто. Но все веселое в армии происходит после отбоя, а надо сказать с нами в купе, точнее там, где оно предполагается в плацкарте, расположилось трое дембелей, возвращающихся откуда-то с Байконура. Одеты они были в гражданку, но с красивыми защитного цвета панамами, которые носили на длинных шнурках за спиной.

Вот от их-то шныряний по полкам я и проснулся среди ночи. Сдернули висящую на вешалке надо мной ветровку, а в ней  я не подумав сложил единственно ценные для меня вещи – десятку, адреса друзей и фотку одноклассницы на помять. Выяснилось, что бравые военные изучили содержимое всех имевшихся в доступности рюкзаков, сумок и курток, в том числе обшмонали мой вещмешок (что явно следовало из оберток конфет на полу), и в настоящее время заинтересованно осматривали карманы моей куртки.

Совершенно не готовый к подобному развитию событий и одновременно настроенный достаточно ершисто в связи со всей ситуацией я пытался протестовать, достаточно громко, чтобы привлечь внимание, но недостаточно чтобы заставить кого-нибудь выступить вместе со мной на защиту собственности.

После моего вопроса что собственно происходит: «Что за фигня?» – произнесенного недостаточно все же громко, я учуял перочинный нож у своей шеи, прямо у кадыка, и вопрос дембелей, произнесенный каким-то тихим, нереально заискивающим голосом: «Чё тебе надо?» – при этом второй из тройки уже держал меня за ноги.

В рюкзаке у меня ценностей не было, за исключением килограмма конфет «Золотой петушок», который судя по валявшимся оберткам уже был съеден и не факт что именно дембелями, так как я не слишком хорошо помнил, что входило в вечернее угощение. А вот пластиковый чехол с адресами друзей и другими ценностями терять я категорически был не готов.

После переговоров с ножом у шеи, адреса и фотка были мне возвращены, про конфеты вспоминать было как-то неудобно, чужие вещмешки меня не особо волновали, а про утраченный червонец мне популярно объяснили, что в поезде он мне ни к чему, в части все равно отберут и духу вытребовать его назад у меня не хватило.

После таких переговоров и восстановления отношений дембеля тоже выдохнули, так как катиться после армии на зону едва ли входило в их планы и я даже проводил их из поезда на какой-то узловой станции, удостоившись на прощание струйки одеколона «Шипр», разбрызгиваемого дуновением воздуха из щек и названного в таком виде «дембельским аккордом».  Разбрызгивание закончилось попаданием в глаза.

Ранним утром выяснилось, что на круг потери были более ощутимыми, чем это казалось мне ночью. Кроме продуктов и денег, у некоторых попутчиков пропали документы, кажется водительские удостоверения. Проводник вспомнил, что кто-то провожал дембелей, но я тут же сам это подтвердил, сказав, что грабеж не был предметом моего внимания и произошел, вероятно, до того, как я проснулся. Распотрошенные вещмешки лежали к утру в багажных полках и никаких явно видимых следов не было, поэтому на том все и закончилось.

При осмотре места происшествия я обнаружил утерянный кем-то бумажный рубль, так что сумма убытков была слегка сокращена. Обидно, что кто-то из наших нашел и червонец, я так понимаю мое пробуждение серьезно напугало грабителей и они побросали все, что было в руках на в тот момент, но предъявить права на десятку у меня оснований не было, так что ограничился рублем! Оказалось, что в части очень даже есть куда потратить деньги!

Не знаю, как бы все пошло, прояви я больше заинтересованности в поимке о…уевших дембелей. Я не особо горевал по поводу собственных  убытков, чужие проблемы меня и вовсе не занимали, а нож у горла я в тот момент ночью как-то не воспринял реально, не почувствовал реальной опасности. Вот по прошествии времени я вспоминал этот эпизод с куда большим страхом.

Думаю, мой выбор был верный, в купе я был один на троих, спавшие через проход и в соседних отсеках или не проснулись или не захотели проснуться, да и по истечение двух лет я реально понял разницу в восприятии и самоощущение человека срезу после призыва и дослужившегося до демобилизации. Шансов одержать победу у меня было немного, а не доехать до места службы вполне себе достаточно.

Таких развилок за время службы было несколько и, если я пишу эти примитивные мемуары, на основной их части я свернул в нужном направлении, хотя об отдельных своих поступках приходиться вспоминать с сожалением и грустью.

Днем не обошлось без  похода в спецвагон для просмотра видео – ужасного американского фильма в кошмарном качестве и с гнусавым, запомнившимся всем навсегда, переводом. Откуда в поездах взялись специально оборудованные под видеосалоны вагоны, кто получал с них доходы – так мне никогда и не стало понятно. Вход стоил  рубль, но нас пустили бесплатно, как призывников – внешний коротко остриженный вид не оставлял в этом сомнений.

Не то, что очень хотелось смотреть, но как-то очень резко возникло желание немного вздохнуть свежего гражданского воздуха и приобщиться к культуре. Потом это чувство преследовало многих, выражалось в прочтении всего, что попадалось в руки, в походах в библиотеку (да, такие были во всех частях), к изучению подписок газет в ленинском уголке и прочих поползновениях к уже сложно доступному интеллектуальному досугу.

В Армии вообще начинаются цениться некоторые вещи, никчемные в гражданской жизни. Обладание связки ключей ставит солдата в привилегированное положение, причем эта связка, а даже и один ключ, должна быть на возможно более длинной цепи или шнурке, который в любой свободный момент раскручивается в разные стороны – своеобразный предвестник «спиннера» (не было еще даже такого слова, не то что предмета) по-армейски.

Все пришедшие письма и фотокарточки хранились в карманах кителя и чем более толстая пачка была – тем лучше! Перечитывать письма было одним из любимых занятий, а факт получения письма делал получателя счастливым на день как минимум. Написание писем также было одним из наилучших способов проведения досуга и я с наслаждением раскладывал листы бумаги в ночных нарядах или просто на занятиях. Такому объему личной переписки можно было позавидовать и я понял наконец-то источники формирования крайних томов в полных собраниях сочинений классиков литературы.

Ехали с пересадкой в городе Джанкой. Из  воспоминаний – какая-то полупустыня в полу-городе на пыльном вокзале, отсутствие билетов и ощущение усталости. Загрузились уже в ночи в общий вагон, я занял третью полку, расположился ногами через проход на боковушку и проснулся четко осознавая, что ноги как часть организма отсутствуют совершенно.

После нескольких болезненных минут восстановления неожиданной кратковременной утраты подошло время выгрузки. Нас разместили в бортовом открытом грузовике ЗИЛ и провезли по улицам города Керчь. Погода была изумительная, пахло морем и югом, город мне понравился тем, что даже панельки имели изящные детали, делавшие их отличными от привычных волгоградских.

Климат Керчи очень напоминает волгоградский, та же жара летом, немного смягченная близостью к морю, но не влажная как в Сочи, а по-волжски сухая. С началом осени начинаются ветра и зимой основной холод именно из-за его порывов, по крайней мере температура до четвертого декабря до минуса так и не добралась. Соответственно погоде и растительность была привычная – скудная и выжженная. Находка на полевом выходе ягоды была сравни небольшому подарку, постоянно хотелось чего-то сладкого, кислого или просто зеленого!

Фрукты солдатам не положены (если не считать сухофруктов в компоте на ужин), из сладкого – два куска сахара утром и вечером, это если чай – не сладкий. Пирожные великолепно заменялись белым хлебом с маслом, а деликатесы – яйцами, что закреплено во всем известной поговорке: «Масло съел и день прошел, два яйца – неделя. Что бы нам такого съесть, чтоб два года пролетело?»

Приехали в воинскую (как позже выяснилось, правильно говорить и писать – войсковую) часть №27895, выгрузились. Вещмешки и сумки были осмотрены прямо на асфальтовом плацу, разлинованном на квадраты для обучения строевому шагу.  Произошло предварительное распределение по ротам – как я понял, первоначально выделялись ребята с водительскими удостоверениями.

У меня «прав» не было, но была экзотическая на тот момент специальность – оператор ЭВМ, собственно и выбранная мной за название, соответствующее моим ощущениям конца 20 века, хотя имевшая мало общего с техническим прогрессом в реальности. Тем не менее сей факт повлек распределение меня в пятую роту с напутственными словами забиравшему меня офицеру, из которых я понял, что специальность моя оценена по достоинству и девять месяцев обучения в училище начали себя оправдывать.

Наша восковая часть – учебный полк – располагалась на восточной окраине Керчи, за невысоким забором, не везде и ограждавшим территорию части, а в наиболее удобном для краткосрочных отлучек месте имевшим примерно полтора-два метра высоты.  Море было недалеко, но увидеть его было из части было нереально.

Вход или въезд осуществлялся через КПП со шлагбаумом, а перед ним была заброшенная казарма стройбата, очевидно причастного к возведению построек нашей части. От этой казармы веяло какими неуставными страхами и призраками дедовщины.

Поблизости справа размещалось одноэтажное здание магазина, далее по ходу движения – одноэтажные старые здания учебных классов, первой, второй и третьей роты с деревянными курилками-беседками, а чуть дальше прямо по курсу – достаточно новое трехэтажное здание нашей будущей казармы (четвертой, пятой и шестой роты).

В центре обширной территории располагался плац с трибуной, машиной-полуторкой на пьедестале и флагштоком. Плац не был предназначен для одиночных перемещений, так что отдельные личности перемещались под прикрытием деревьев и кустарников, по тропинкам и прилегающими дорожками. Встреч с офицерами старались избегать с использованием той же тактики, да и они особенно не мозолили глаза, уже разъедала армейскую дисциплину коррозия в виде ботинок «SALAMANDER», залихватских фуражек, а подполковник – заместитель командира полка щеголял явно неуставной стрижкой.

Вдалеке за плацем мы обнаружили совершенно новую столовая на два крыла. Мы были первыми, кто воспользовался ее услугами, столовая была на очень приличном уровне и в части оформления и по своему прямому назначению – нужно признать. Слева от столовой был стадион с грунтовым футбольным полем, беговыми дорожками, снарядами, полосой препятствий и даже немного расшатанной, деревянной трибуной.

В глубине слева от плаца были кафе-чайная (чайник), санчасть, старая столовая – уже пришедшее в состояние свинарника здание (натурально, так как там держали свиней, за которыми ухаживал солдат нашей роты Крынкин, по меткому выражению старшины ставшего похожим на своих подопечных). За этими ветхими постройками шел так называемый аэродром с раздолбанным парашютным классом, по факту – поле без специального назначения, не имевшее уже никаких оград и служившего для проникновения в часть посторонних элементов, в частности, подруг исстрадавшихся воинов.

Справа от столовой была очень ухоженная территория, вся в зелени, с ёлками, цветами, газонами и кустарниками, где, разумеется, располагалось двухэтажное старой постройки здание штаба и одноэтажные помещения почты и библиотеки. Отдельно была огорожена территория автопарка – слева от КПП за отдельным забором, но мы туда допускались крайне редко.

Лично я был считанное число раз в автопарке, в основном при погрузке в ЗИЛы для проследования на выездные мероприятия. Свои транспортные средства, учиться работать на которых мы как бы были должны я видел раза три. Доверить их нам в части эксплуатации ни у кого и мысли не было, нас подпускали посмотреть под присмотром сержанта и только.

Это было оправданно, так как основная задача солдата в Армии – выжить, создавая видимость чистоты и порядка вокруг, а задача командного состава – занять солдат без разницы чем, но чтобы по команде «Отбой!» желания искать развлечения не возникало. Не до войнушек в общем!

С самого момента нашего прибытия все шло по какому-то давным-давно заведенному и, вероятно, десятки лет подряд повторяющемуся расписанию. Нас отправили в баню, где предложили сменить форму одежды и гражданку отправить бесплатно домой. Многие так и поступили, но я изначально оделся хотя и прилично, но в списанные мной вещи, поэтому они достались жадно взиравшими на нас старослужащим (скорее всего на полгода старше нас, но в первый день учебки даже прибывшие на неделю раньше уже казались старослужащими).

Мне было фиолетово в части использования своих вещей, а вот дальше я «притормозил» и допустил небольшую ошибку, заказав одежду и сапоги строго по своим гражданским меркам. Впоследствии я уже я набрался опыта и брал одежду и обувь на размер побольше. Это удобнее в одежде, если не считаться с армейской модой на ушивание, но она применима, когда обязанности по службе тебя уже не допекают, то есть не на первом ее году.

В больших на размер сапогах остается место для пары теплых портянок зимой, а   после просушки мокрых сапог не приходиться их заново разнашивать. При сильном морозе любой армейский «дедушка« распорет любовно ушитую и отутюженную квадратиком шапку и пожалеет, что взял ее на два размера меньше положенного!

Получив все, что полагается, особенно обрадовавшись белью в цветах «Ротора» – темно синие трусы и голубые майки, я обнаружил, что натянуть на себя сапоги и галифе от ХэБэшки крайне затруднительно. В результате, натягивая форму и обучаясь мотать портянки, я остался среди последних в раздевалке бани и был немедленно «припахан» для уборки душевой (разумеется, это была чистая импровизация наряда по бане), от чего избавился просто выйдя сквозь каких-то крикливых пацанов в такой же как у нас форме, уже почувствовавших себя имеющими право на понудительные вопли.

Форма одежды в нашей части была традиционная и напоминала фильмы про войну – песочно-зеленоватого цвета ХэБэшка, два ремня – тканевый для брюк и всем известный солдатский ремень из кожзаменителя с латунной бляхой, портянки, кирзачи, пилотка.

По мере роста температуры и участившегося отсутствия воды выдали фляжки – всем известные алюминиевые в зеленой ткани и почти гражданские белые пластиковые. Всем, конечно, захотелось иметь настоящие металлические, но этот выбор был неверным, так как они были вполовину меньше по объему и нещадно моментально нагревались. Выдали также по десятку подворотничков, платки, кажется нитки-иголки, но не уверен, может и сами покупали позже в магазине.

Ближе к Присяге выдали парадку и ботинки – богатство хранилось у старшины и выдавалось исключительно для выходов в увольнение. Присягу принимали в парадной форме в надраенных сапогах, белых ремнях и при оружие, правда без примкнутых штык-ножей, а в увольнение отправляли без ремня, но в ботинках. Парадный вид лично мне очень понравился, мы даже прекратили садиться на землю или асфальт при любом удобном случае и старались придать сапогам блеск при малейшей их запыленности.

Осенью, с переходом на ПэШа (полушерстяное обмундирование), всем выдали шинели, шапки, более теплые фланелевые портянки (но не для Севера – там-то портянки были из серой ткани, напоминающей пуховые платки), перчатки (тоже слабоватые для морозов) и белое хлопчатобумажное белье вместо маек и трусов.

Быстрее всего из строя выходили сапоги, месяца через три надо было или идти в сапожную мастерскую для починки или покупать за свой счет новые, но на это средства были у единиц. Я свои чинил, хорошо что в войсках выдали новые, да и валенки там были в ходу, мы их часто одевали для сменки, но только на работах, не в строю.

Особенно всех потрясла роскошь в виде выданных тапочек-шлепок Азербайджанцы с наслаждением уважительно причмокивали: «Тапчка-а-а!» В учебке времени на отдых было мало и шлепки я почти не одевал, а вот в войсках в любое время года, когда не было снега шастал в них по «точке», к концу службы еще и надписав сверху синей краской «Ротор» на одном и «Fans» на другом тапке – фотка есть в моем архиве на «Одноклассниках»,  любуюсь периодически!

Для выхода в увольнение были необходимы носки, но они почему-то не выдавались и в роте были по счету. Добывать их приходилось при походе в увольнение по знакомству или иными хитростями. Как метко отмечал старшина – у солдата носки должны быть или черные и задирал при этом брючину одной ноги, либо синие и показывал носок на другой ноге.

Именно так и проводил смотр перед отправкой в город счастливых обладателей увольнительных записок дежурный по части, отсутствие носков не раз было причиной возврата в казарму. Наверное, носков просто не было в наличии, что для того времени не удивительно, странно, что все остальное (за исключением сигарет – табачный кризис был в самом разгаре и я опять добрым словом вспоминал Жеку) было в достатке.

Уже не помню точно, кто привел восемь стриженных парней в пятую роту, казарма находилась на втором этаже нового трехэтажного здания. Нас встречал старшина роты – прапорщик, использовавший для общения с солдатами познавательные слова и словосочетания: «Маймуны!» – обращался он к нам (много позже я выяснил, что это означало обезьяны, но и тогда по выражению было ясно, что это приблизительно и подразумевалось), «Посмотрите, вон Ваши братья по деревьям бегают!» Периодически он выражал уверенность и обеспокоенность нашей неряшливостью: «В тумбочках у вас есть все, даже триппер».

С учетом того, что до нашего прибытия весь состав роты на половину, если не больше, состоял из представителей не слишком образованного среза молодого поколения среднеазиатских народов Союза, мне кажется он имел такие основания. Этим товарищам старались вообще не давать в руки оружия, серьезнее лопаты, а их количественное превосходство привело к тому, что и полевые выходы обходились без оружия и напоминали пионерские забеги в военной форме или в ОЗК. Насколько я понял, в предыдущий призыв случались инциденты с оружием и рисковать вновь командование не спешило.

Прапорщик мне понравился грубоватым юмором и бьющей от него энергией. Выглядел он тоже внушительно – высокий, мускулистый, смуглый и обветренный. Из его рассказов следовало, что попали мы практически в рай, где купаться можно даже зимой, что часть образцовая и здесь из нас сделают настоящих «человеков», выбьют «привычку ругаться, как малые дети», то есть мы сделаем-таки шаг от маймунов на более высокую ступень эволюции.

Надо сказать, что в нашей роте он был самым старшим по возрасту до прибытия издалёка командира шестого взвода – целого старшего прапорщика с не запомнившейся мне фамилией, но запомнившегося желанием проявить себя построением образцовой строевой коробки, что в целом у него получилось, вон я на фото, вышагиваю четвертым в первой шеренге.

Далее нам предложили подстричься под ноль ручными машинками, я остриг своего земляка Борю, а он меня. Стрижка происходила на табуретах в так называемой каптерке – помещении метров тридцати с зеркалами по стенам. На самом деле это была скорее комната отдыха, но так как из нее была дверь в сокровищницу старшины, куда доступ был ограничен, то и называлась она так же.

Я непривычно коротко подстригся перед военкоматом, избавившись от футбольной-попсовой моды ходить с патлами и необходимости стричься повторно под «ноль» в принципе не было, но разумные пояснения, что месяц все равно никуда из части не выйти, а волосы растут быстро, произвели впечатление. Потом часто я вспоминал удовольствие от того, что можно было умыться и заодно помыть голову. С учетом крайнего дефицита воды в части, как и в целом в Керчи, это было существенно и имело много преимуществ.

Стоит сказать, что больше я уже никогда наголо не стригся. Несмотря на отсутствие парикмахера в части, необходимость денег и возможности выбраться в город, способность быть коротко, но красиво подстриженным очень ценилась, а стрижка под «ноль» низводила тебя до состояния первого дня службы, чего очень не хотелось допускать. Позже стали приглашать парикмахера в часть, но стриглись все за свой счет, а некоторые предприимчивые сослуживцы стригли самостоятельно за 50 копеек.

Сидя на табурете в момент приведения себя в полное соответствие с внешним видом солдата первого дня службы, я попытался учесть свой вагонный опыт и не выпускал остатки имущества далеко, распихав его по карманам кителя и штанов.

В результате раздавил очки, что не особенно мешало при обязательном просмотре по телевизору программы «Время» вечером и «Служи Советскому Союзу» по выходным, так как желания пялиться на экран не было. Во время этой обязательного, предусмотренного распорядком дня, занятия народ, расположившись рядами и шеренгами на «взлетке» перед телевизором, а точнее под ним, занимался своими текущими заботами (например подшивал подворотнички, я, например, это делал с использованием одной нитки за тридцать секунд), соблюдая тишину и создавая заинтересованный вид. А вот смотреть футбол, только появившееся «Поле Чудес» или что-нибудь интересное приходилось через пару трещин в стеклах.

После стрижки появилось некое свободное время, которое было ознаменовано интересным происшествием, которые происходили практически постоянно, стоило прозвучать команде «Вольно-разойдись». В роту ввалилось человек пять громадных (у меня 187 см, но все они были еще выше) черноглазых и черноволосых детин, которые разговаривали на непонятном своем языке и после каких-то своих переговоров нам всем было заявлено, что мой земляк Боря – «турк», пришедшие – «айзеры» (то есть азербайджанцы) и что если его кто-то тронет – нам всем кранты.

Выяснилось, что Боря на самом деле не совсем Боря, а Бахтияр Ниязов и по национальности он турок-масхетинец, что в общем-то не произвело на меня особого впечатления, так как я на тот момент был исключительно, как бы сейчас сказали толерантен и политкорректен, а на самом деле просто не понимал разницы между национальностями в принципе. У нас в школе было по одному армянину и азербайджанцу на три класса и были они домашними, плюшевато-неуклюжими, вообще не агрессивными и стеснительными, так что знакомство с их национальными чертами, проявляющимися при численном превосходстве или даже просто при значительном их сосредоточении, было впереди.

Кто мог угрожать Боре, при его росте около 190 см и кулаках реально в два моих, я вообще не понял. Его знание почти всех среднеазиатских и частично кавказских языков, умение расположить к себе окружающих было неоспоримо и подтверждено позже уже в войсках, где мы служили на соседних аэродромах (я в Талагах, он – в Котласе). В войсках он занимался тем, что хотел, а поскольку тяга к физическому труду у него была в жилах, авторитет появлялся как-то сам собой и я не удивился бы, задержись он в армии на должности, скажем, старшины.

В роте нас распределили еще и повзводно и я, вместе с попутчиком по дороге в Керчь Пашей Григорьевым из Астрахани, оказался во втором взводе, насчитывающем на тот момент человек 20 и состоявшем из среднеазиатского призыва (человек восемь из Узбекистана и Туркмении), двух молдаван, двух владикавказцев (грузина и осетина – они были земляками, друзьями и никак не соответствовали газетным статьям о непримиримой вражде наций), двух дагестанцев (точнее – даргинцев, обоих звали одинаково – Расул, были они с одного села), азербайджанца, одессита, ростовчанина и кубанца.

Одним из первых моих друзей, кроме Паши Григорьева, с которым мы ощущали себя практически земляками, стал Эдик Чудаев из Усть-Лабинска, Краснодарского края. Самым интересным и колоритным несомненно был 22-летний одессит Вова Чирич, который попал в армию с его слов, чтобы соскочить с наркоты. Вначале мне казалось тогда что это просто рисовка, но узнав его поближе я не исключаю что так оно и было, причем вполне возможно что соскакивал он не только с чего-то но и почему-то тоже.

С Пашей Григорьевым мы поместились на соседних койках, рядом с владикавказцами. Осетин Фела (полным именем его никто не называл) Хохоев был грузный, но крайне недобродушный парень, а грузин Лагазашвили – высокий и стройный боксер с наполовину выбитыми передними зубами, также достаточно смурного вида. Они не преминувшими посягнуть на выданные нам подворотнички, но пока в виде пробного шара, так что оказалось достаточно простого отказа по типу – самим нужны.

Обстановка казармы была стандартная и достаточно приличная – двухъярусные железные кровати с сетками и матрацами, у каждого –  своя тумбочка, которые также стояли в два ряда, табурет в проходе у кровати, посередине казармы так называемая  «взлетка», то есть полоса линолеума, сами кубрики были с полом из крашеных досок. На пару взводов был свой кубрик. Сержанты, находились в этих же кубриках, их кровати стояли у центрального прохода.

Туалеты были со стоячими писсуарами как на вокзале – железные и массивные. В роте была уже упомянутая каптерка, ленинская комната с регулярно пополняющимися подшивками газет, кабинет командира роты и командира батальона и еще с десяток помещений. Нормально, даже с элементами армейской роскоши в виде телевизора под потолком и музея истории Великой отечественной войны в ленинской комнате, пополняемого экспонатами в том числе после полевых выходов на господствующие высоты вокруг города-героя Керчи.

Нам повезло оказаться в достаточно новом трехэтажном здание с центральным водопроводом и канализацией. Впрочем, вода в части была по полчаса-час утром и вечером, так что желающие посетить туалет, за исключением времени побудки и отбоя, встречались командой дневальных с неслыханным возмущением и вскоре все привыкли бегать в дворовый туалет, за содержание которого отвечала 3 рота, размещавшаяся в одноэтажном бараке поблизости и дневальным которой я бы не позавидовал.

Из самых первых впечатлений, запомнившихся навсегда – кисло-машинный запах армии, то есть смесь запаха новой хлопчатобумажной формы, реально как в фильмах про войну, новых кирзовых сапог, портянок, керченской летней жары и пота. Вид шеренг и колонн одетых в одинаковую форму ребят, марширующих группами по плацу и просто по асфальтовым дорожкам. Внезапно пришедшее осознание, что все это всерьез, надолго, нельзя вдруг передумать и вернуться домой, понимание, что 2 года это очень-очень-очень долго. Вот пока не переоделись и не попали в однообразный строй – было возбужденное ощущение неизвестного, но интересного будущего, а тут как-то стало не интересно, а тягуче-томительно, даже боязно, пожалуй.

Далее потянулись дни службы, описать которые в целом как-то сложно. Однообразные дни с вкраплениями врезавшихся в память моментов. За полгода учебки и люди и отношения претерпевали постоянные изменения, которые достаточно четко позволяли подготовиться к предстоящей службе в войсках, по крайней мере сбить штатский налет и придать шарм самостоятельности и умения выходить из ежечасно возникающих ситуаций более или менее нормально и с сохранением лица, ну или без этого, что тоже, увы, случалось.

Первая вечерняя поверка запомнилась. Занимались ею сержанты. Старшим по званию был заместитель командира первого взвода (замок), старший сержант Ермаков с толстой поперечной лычкой, родом с Молдавии, прослуживший уже больше года, фамилию которого я с трудом вспомнил. Говорил он очень быстро и решительно, внешне походил на главного героя фильма «В бой идут одни старики», а его любимым выражением было: «Вы упрямые, а я еще упрямее!»

Командовал почему-то не он, а другой «замок», имеющий звание сержанта. Я по своему любопытству поинтересовался этим нарушением субординации, но оказалось, что звание все же означает меньше должности и занимаемого поста, а после оказалось, что еще и срока службы. Поверка же вообще обязанность дежурного вне зависимости от звания.

Сразу трое сержантов имели по три тонкие сержантские ленточки: Сергей Линев, наш Олег Скороходов и сержант Москалик, западэнец с Ровно. Был азербайджанец младший сержант Джавадов. Линев – большой, добродушный и спокойный. Скороходов, тоже неторопливый, но образованный, вальяжный и с хитринкой. Москалик внешне был самый простецкий из всех сержантов, с красным лицом, западноукраинским выговором и гнусавым голосом. То, что Джавадов азербайджанец я понял, только когда его отправляли в войска вместе с нами через полгода – от нашего старшины, считавшего, что наличие кожаного ремня и вставок под погонами ему повредит при встрече с иной реальностью. Говорил он абсолютно чисто по-русски и особым отношением к кому бы то ни было не выделялся.

Позже, месяца через два создали шестой взвод, а заместителем командира пристроили ефрейтора Шэйбака, уклонявшийся до этого момента от навешивания обидной ефрейторской «сопли». С виду простой деревенский парень, выглядевший реальной шайбой, которого так и не забрали своевременно в войска по непонятной причине. Он был из казахстанских немцев, со многими из которых я позже неплохо познакомился уже в войсках.

Поверка начиналась часов в десять вечера, когда уже очень хотелось лечь, укрыться одеялом, растянуться и выспаться. Вместо этого приходилось стоять всей ротой численность в то время около полутораста человек смирно, повзводно и слушать длинный список личного состава. Через пару месяцев многие выучили этот ежедневно повторявшийся талмуд наизусть и при запинке производившего поверку начинали повторять по памяти на манер магического заклинания без пауз между фамилиями.

При обнаружение нарушения команды «Смирно!», то есть любого осязаемого шевеления или разговора, давалась команда «Вольно!», затем вновь «Смирно!» и все начиналось заново, с первой буквы в алфавите. Первая для меня поверка закончилась попытки с десятой, но обычно все происходило с третьего-четвертого раза.

В тот первый раз я напряженно вслушивался, так как фамилии вновь прибывших зачитывались в конце и несколько раз я едва не выкрикнул: «Я!» на схоже звучавшие фамилии типа «Далматов». Звучание фамилии в исполнении другого человека, особенно имеющего какой-либо акцент, чем особо отличался сержант Москалик, это что-то. Многие свои фамилии узнавали по месту в списке, то есть после кого именно они следовали, что было вернее восприятия на слух.

Когда появился в роте новичок из Краснодара по фамилии Плохой, попавший в наш взвод, то после зачтения списка к нему потянулся Фела Хохоев, чтобы познакомиться поближе с однофамильцем, так как в списке они звучали одинаково примерной как «Хохой», что было одинаково верно по отношению к каждому и к ним в целом, но не давало понятия о различие в реальности.

Возвращаясь к первому отбою. Кое-как отбились. И в ту первую ночь и во все последующие. Спать нас нередко учили укладываться путем проверки отбоя на время, испытанию на отсутствие шумов с немедленным подъемом, в случае обнаружения таковых, и всеми иными общепринятыми армейскими штучками.

Научились в итоге вставать за пресловутые 45 секунд, что составляло один из распространенных обычаев нашей армии. Основная задача солдата в таком случае состоит в том, чтобы ты находился в строю к этому моменту. Пуговицы, штаны, нижний ремень – можно и там застегнуть, заправиться и т.д. А вот портянки лучше все же сразу натянуть более-менее правильно, так как пару раз гоняли на пробежку сразу же после построения, а перематывать их в строю или на бегу – вообще не вариант.

К концу службы все отлично знали сколько времени требуется для построения и неторопливо позевывая тянулись в строй с ремнями в руках, потягиваясь, а иной раз успев и в туалет забежать, пристроившись потом к хвосту строя. Как говорил старшина и как подтвердилось достаточно скоро: «Пять минут для солдата – огромное время».

Не уверен, что в первый же вечер, но совершенно точно, что практически сразу  обнаружились попытки отдельных несознательных граждан установить свое превосходство над вновь прибывшими, а именно надо мной с Пашей. Такие действия сопровождают вас всю службу в армии и появляются в любом вновь созданном, даже случайно, коллективе. В учебке они имели травоядный характер и строились только на национальных чертах характера, так как все были одного призыва и, обычно, одного возраста.

Меня немного покоробило, что при подъеме Фела, вместо того, чтобы застилать кровать, начал звать «своего солдата», которым оказался ростовчанин Мезинов. Мезинов был на голову выше осетина, вполне нормально сложен, но оказался не в состоянии за себя постоять. Повезло ему, что примерно через месяц комиссовали по причине «Бронхиальной астмы», сошедший на призывной медкомиссии за «Астматический бронхит».

 На меня в течение первых суток-двух постоянно наседали вдвоем Фела со Швили, но были посланы с использованиемзабористого мата – определенно рискованный шаг с моей стороны, хотя реальный риск я понял много позже. До драки дело не дошло, наезды продолжались, но как бы по инерции, без попытки чего-то добиться, как мне кажется. Каждый раз приходилось напрягаться и сопротивляться, но ни подворотничка, ни чего другого отдано мной не было, не говоря уже об иных более серьезных вещах. Сержант допытывался у владикавказцев – чего они пристали к «нормальному парню». Ответ меня просто поразил: «Он русский!», а на возражение сержанта, что и он тоже русский – был дан ответ, еще более удивительный для меня: «Так Вы – начальство!»

Вот с такими установками они были призваны  и это проявлялось практически при каждой встрече с ними и основной частью кавказцев как в Керчи, так и позже – в Архангельске. Такого не было с азербайджанцами и с лицами не коренных горских национальностей – греками, русскими и даже татарами, призванными с Кавказа.

Месяца через три к Феле приезжал его дядя, интеллигентного вида, в шляпе, напоминающий внешне героя Армена Джигарханяна из фильма про «черную кошку». Диссонанс обаятельной внешности и ощущений в реальности требовал от меня поговорить с ним о причинах поведения родственника, но как многое прочее – вопросы остались при мне.

Взаимоотношения солдат, нас принято было называть курсантами, были достаточно сложными. Черта как правило опять же проходила по национальной принадлежности. Для меня, как и для всех русских было достаточно принадлежности к одной области для установления заведомо доверительных отношений земляков. Это, в частности, предполагало дружеское приветственное полу объятие и лояльное отношение даже разных призывов. Для меня земляками были волгоградцы, вне зависимости от местожительства в области.

Пока во взводе доминировали представители средней Азии, а это были первые пару недель, от них постоянно исходила агрессия в явном и неявном виде, но по уравнению численности Европа-Азия поползновения сами-собой прекратились и полностью исчезли.  Сами по себе выходцы оттуда достаточно простые, не агрессивные и даже исполнительные.

С исчезновением «среднеазиатского ига» появились попытки установления некого превосходства кавказцев (этим для возвышения достаточно было собраться втроем-вчетвером), происшедшие в целом достаточно удачно. Правда в учебке все их достижения свелись к возможности получения в нарядах наиболее «халявных» поручений, типа направления в хлеборезку, да и только.

Полностью межнациональный мир установился примерно через месяц с момента моего появления в Керчи с прибытием многочисленного пополнения из Западной Украины, которые все как они мечтали попасть по распределению в город Стрый, про который я, при все любви к географии, даже не слышал. Были примечательные кадры, не из нашего взвода я помню двоих. Марчук и Майстрюк, оба здоровенные, но первый – рама с фигурой Шварценеггера, а второй постарше, с брюшком, усами и хитроватой внешностью молодого Тараса Бульбы. Рота стала напоминать Союз в миниатюре и большее значение приобрели личные качества.

Уверенно про взаимоотношения в части я не скажу. Даже в нашей роте, где все ночевали в одном помещение и стояли шесть раз в день в одном строю, взаимоотношения в разных взводах отличались и контакты были ограничены. Я общался с курсантами из других взводов только по отдельным совместным проектам, вроде футбольного чемпионата или походам в увольнение. Из других рот я и с земляками-то виделся считанное число раз.

Однажды, через пару недель с момента призыва, я стал свидетелем и невольным участником событий в умывальнике, где я оказался случайно и застал процесс наезда группы кавказцев на парня из Астрахани, который воспринимался мной по вышеизложенным причинам совместного прибытия почти земляком, имевшего крайне редкую для армии, более мной ни разу не встреченную, национальность еврея. Человек пять его пинали, ну то есть давали не сильные, но обидные тычки руками и ногами, вызывая на ответные действия, которые уже точно привели бы к избиению по именно этой причине – причине ответа на тычки.

Я нападавшими не воспринимался как заинтересованное лицо, но тем не менее воспламенился и предложил им драться один на один, в том числе и со мной, либо оставить астраханца в покое. Должен  сразу сказать, что героем я не был, по прошествии какого-то времени вполне возможно я бы совладал с эмоциями, но на тот момент я был горяч, нетерпим к внешним угрозам, да и не привык к подобному поведению. Мой порыв возымел неожиданный эффект – они от него отстали, по крайней мере на этот раз, а поскольку мы были из разных взводов, то я больше и не знаю, что там дальше было и как.

Особой благодарности от него я не увидел, возможно по причине того, что я был невольным свидетелем его незавидного положения. Вот только астраханец этот неплохо устроился писарем в штаб батальона, получил по итогам учебки звание младшего сержанта и остался в Керчи, что на момент распределения по войскам, то есть перед необходимостью перехода на новый уровень испытаний, было более чем завидно.

Случаи, когда приходилось как-то агрессивно реагировать были достаточно редки, что объяснялось строгим соблюдением устава в части, сержантами, которые постоянно были с нами и их сплоченностью, ну и, наверное, каким-никаким отбором, происходившем в учебке. Часть наиболее сложного контингента было отправлено в войска уже через пару месяцев службы. У нас избавились от кабардинца, прозванного Фелой «Кайфовым», который поначалу был со мной в более-менее товарищеских отношениях и мы много разговаривали о футболе, но со временем становился все более отвязанным и неконтролируемым.

Основная часть конфликтов происходила в первый месяц службы, после этого всё как-то устаканилось, все заняли свое место в коллективе. Над кем-то подшучивали, кого-то побаивались, народ образовал некие дружеские сообщества и предпочитал проводить свободное время без контактов с неприятными гражданами.

Порой внезапно возникали экстремальные ситуации, как однажды произошло со мной в клубе. Нас пригласили, рассадили по рядам в зрительном зале и неспешно фотографировали на учетные карточки. Эти же фотографии, как после выяснилось, были отправлены домой родственникам на память. Ко мне там «приколебался» некий тип и пришлось засучивать рукава и идти биться один на один с огромным айзером Шириновым с третьего взвода в связи с банальным отказом отдать ему деньги, которых у меня к слову-то и не было, так что и тут геройства не понадобилось – вариантов не было. После принятия мной боксерской позиции «Ширин» (так я его звал играя в футбол за сборную роты спустя месяц) интерес ко мне потерял и удалился.

В следующий раз и тоже с азербайджанцем, правда не выглядящим столь внушительно и устрашающе, мне пришлось проделывать тот же самый ритуал – снимать китель и поднимать кулаки – чтобы вернуть себе часы, который были получены для исполнения обязанностей дежурного по роте от кого-то из товарищей (кажется, у краснодарца Зоткина) под твердое слово – вернуть и не про..бать. Результат был тот же – часы вернули и драка не состоялась.

Сегодня мне, разумеется, понятно, что реально серьезные конфликты с применением силы в учебке были в принципе невозможны по причине высокого уровня офицерского и сержантского состава, но на тот момент никакой уверенности в этом не было и в менее критических ситуациях я предпочитал опасность обойти или уклониться от первых ее признаков.

Выживать в части, как и везде, лучше с обоймой друзей. Первыми моими армейскими друзьями были, конечно, Паша Григорьев и Эдик Чудаев. Даже не могу объяснить, как это происходит и почему, но все имеют такие компашки, где наиболее тесно общаешься, стараешься помочь или просто поговорить.

Происходит это по-разному, иногда сразу при знакомстве, а иногда постепенно. Скажем, проявившийся во взводе Витёк Аксенов (я его имя и вспомнил не сразу, так как звали его по понятным причинам просто – «Аксён») пытался сблизиться с нами – мной, Эдиком и Пашей и поначалу получил отлуп. Позже, когда он уже приобрел авторитет во взводе став почтальоном (носил письма с почты, находившейся в расположении части) он был принят в нашу компанию и понемногу меня оттуда вытеснил.

У меня появился новый «близкий круг» – Олег Романив с Карпат и Вадим Устинов с Краснодара. Не знаю почему, но в основном я общался с этой пятеркой, хотя делились мнениями, рассказами и шутками с одесситом Вовкой Чиричем, осетином Хохоевым (правда тут общение было с целью с моей стороны поскорее отделаться), с дагестанцами-даргинцами Расулами.

Расул Расулов был очень выдержанный и спокойный. Расулу Багандову, крепкому и упрямому парню со спортивной приземистой фигурой борца, не давала покоя слава взводного авторитета Хохоева и он тоже пытался походить на него, цепляться ко всем, но по по сути пел под его дудку. Удивительно, что когда Хохоев убрался в войска, Багандов мгновенно превратился в прежнего нормального и общительного Расула.

Здесь мне кажется имеет место стремление самих кавказцев заставить своих земляков следовать алгоритму поведения – ты обязан угнетать окружающих, это прямо-таки у них в крови. В общем за два года я убедился в том, что советская дружба народов существует в основном в лозунгах и в городах средней полосы. В национальных республиках закладывались, судя по всему, совсем иные нормы поведения. Примечательно, что одного из  своих же земляков, осетина, горцы прессовали со словами «ты не кавказец» за то, что тот не соглашался с такими посылами. Что было – то было.

Распорядок дня в части был достаточно однообразен. В будние дни – подъем в 06.20 (в воскресенье – в 07.20), зарядка с полчаса (поначалу – бегали строем, потом сержантам надоело и все занимались на стадионе кто чем хотел – основная часть полеживала в кустах на стадионе выжидая), построение в роте, часов в восемь – обще полковое построение с прохождением парадным маршем под оркестр (созданный к принятию присяги из нового пополнения) перед высоким начальством – командиром полка, его заместителями и командирами батальонов.

Прошедшие неудачно перед трибуной повторяли парадный марш заново до победного конца. С нашей ротой такого, насколько я помню, не случалось. После полкового смотра был завтрак с забеганием в столовую в колонну по одному. В столовой стояли длинные столы во всю длину зала. На столах чайники с чаем, дежурные повзводно выдавали масло. Первое, второе и хлеб получали как в обычной столовой за длинной стойкой, где дежурные по кухне торчали на раздаче. Из отличий – только что вилок и ножей не было – одни столовые алюминиевые ложки.

После завтрака прохождение повзводно с песней или без до учебного корпуса и построение роты. Учеба шла в самых обычных классах и за практически школьными же партами. Я до армии часто видел один и тот же сон – сижу на уроке, вроде в школе, но что-то не так, так вот тут все разъяснилось – за партами сидели здоровенные лбы в форме и подстриженные почти под ноль, а на месте учителя – сержант. До сих пор понять как возможны были такие видения будущего во сне не могу!

Основная задача на учебе – не заснуть, причем касается она и сержанта, не меньше нашего склонного «надавить на массу».  Пару раз случалось спать всем взводом. Справедливости ради отмечу, что это было уже к конце полугода учебки, когда основная задача, считай, была выполнена. Учеба проходила и на плацу, где отрабатывались поодиночке, группами и всем взводом элементы художественной ходьбы и четкого следования командам: «Взвод!», «Налево-направо!», «Прямо!», «Кругом!» и так далее. При обращение к воинскому соединению следовало перейти на строевой шаг, то есть оказать уважение и внимание к командующему строем громкими печатающими тремя шагами.

Перед  построением на обед, было минут пятнадцать свободного времени, которое в основном тратилось на поход в чайник или на попытку  подремать вне зоны видимости начальствующего состава. После обеда было примерно то же самое – шагистика, зубрежка или подвернувшиеся хоз работы, но в меру, а строевые упражнения проводились как репетиция предстоящего принятия присяги и после нее были редки.

Вечером, разумеется, ужин, и достаточно продолжительное свободное время с просмотром программы «Время» и «Поля чудес», затем построение, поверка и отбой. В субботу проводилась баня и ПХД (парк-хозяйственный день, переводимый всеми как пахотно-хозяйственный).

В субботу существенное значение носило прохождение бани и получение свежего белья. Элементом удачи считалось попасть в баню уже после хозработ, чтобы одевать чистое «на свежую голову», так как иначе смысл бани существенно понижался и возникшее ощущение чистоты и свежести не затягивалось.

Воскресенье считался днем отдыха. Офицеров в части практически не было, ответственный по роте после обеда пропадал. После присяги воскресенья вообще приобрели оттенок нормального выходного дня – пошли увольнения в город, самоволки (!!!), спортивные состязания и просто отдых.

В часть потянулись фотографы – заезжие мастера, приветствовалось такое время провождение, как просмотр видеофильмов за деньги – это давало возможность спать днем в казарме на стульях (или откинувшись на кровать), неслыханная роскошь! Было кино в клубе и прочие мелкие и незаметные на гражданке радости жизни. Все это, конечно, отменялось, если рота заступала в наряды по части или ты сам – в наряды по роте.

Сама наша часть, как я уже отмечал, представляла собой учебный полк авиационного обеспечения. Готовили специалистов по обслуживанию автомобильной техники, ранее такие соединения именовались «автобатами», а солдаты носили черные погоны – что было видно из образцово-показательных фотографий в ближайшем фотоателье. Лишь недавно часть была передана в ведение ПВО и получила так почитаемые мной голубые погоны.

Полк состоял из двух батальонов, которые, несмотря на постоянные причитания командира полковника Мефодия Матвеевича, никакой самостоятельности не имели и созданы были, вероятно, во имя образования соответствующих высоких должностей. Имя и отчество комполка врезалось в память как крайне примечательное, еще запомнилось, что на установленном в части памятнике – машине военного времени «полуторке» – были номерные знаки с его инициалами .

«Батальоны – самостоятельные боевые единицы», были абсолютно условными формированиями, командира батальона никто в лицо не знал, хотя его «штаб« располагался у нас в роте. Я его видел в деле единственный раз, когда он обмывал звание и еле держался за дверь крича: «Дежурный!» – то еще зрелище. Возможно в другом батальоне дело обстояло иным образом, но не думаю, по крайней мере смысла в этом точно бы не было.

В этом самом учебном полку было шесть учебных рот, в каждой более двухсот бойцов, разделенных в нашей роте на шесть взводов. В нашей роте командиром был капитан Маркин, получивший майора уже при нас и переведенный в Керчь с Амдермы, назидательно вещавший со знанием дела: «Лучше служить на северном берегу Черного моря, чем на южном – Белого». В принципе нормальный мужик, периодически закладывавший за воротник и любивший хождение строем с песней.

Замполит капитан Проноза – достаточно занудный тип, как вероятно и положено политруку, тощий как тростинка и сообщавший о своих подвигах при прохождении полосы препятствий как бы в оправдание своего худосочного телосложения. Позже я встречал в интернете его диссертацию по неуставным взаимоотношениям, то есть мужик он оказался интересный и неординарный, не исключено что по этой причине его отношения с прочими офицерами периодически искрили. Командиры взводов переносили его с трудом и он им отвечал тем же.

Командирами взводов были старшие лейтенанты – у нас старлей Самодуров, лет двадцати трех, чья фамилия, как мне казалось, отлично подходила к его поведению. Появился он в конце лета, после отпуска, службой особо, как и прочие командиры взводов, не злоупотреблял, но выделялся отъевшейся тушкой и показавшимся мне нагловато-быдловатым поведением. Вообще по моему мнению нам повезло, что основную часть его обязанностей выполнял наш замкомвзвода сержант Скороходов, москвич, отчисленный со второго или третьего курса МАИ, в котором столичное происхождение и отпечаток незаконченного высшего образования угадывались за версту.

Другие командиры взводов нас особо не касались, был Иван Силаев в третьем взводе с усами и, если я не ошибаюсь страстью к рыбной ловле (я точно помню как мы в его присутствии рассматривали на керченском пляже большую рыбу – ската и вроде как изловил его именно он его), молодой лейтенант после Суворовского училища с пришитым к кителю с обратной стороны суворовским алым погоном, с видом и замашками Павки Корчагина, часто проводивший нам политчасы, от которых Проноза судя по всему отлынивал по причине житейского опыта, природной хитрости и более высокого положения.

Позже прислали откуда-то с Дальнего Востока старшего прапорщика, показался он поначалу прямо-таки «отцом солдату», но впоследствии, когда его поставили на должность командира шестого взвода, данный образ был существенно поколеблен по причине его солдафонства. Ну и, конечно, упомянутый  уже старшина роты – прапорщик, имени и фамилии которого я не запомнил, но его выступления с уничижительными выпадами в адрес вновь прибывших воинов перед строем в первые недели службы, когда почти все офицеры загорали в отпусках, навсегда врезались мне в помять.

Вообще все персонажи из числа офицеров имели ярко выделенные черты, позволившие изучить типажи советского офицерства на излете Союза. Из всего полка вверенными обязанностями с полной отдачей и вынесением мозгов нижестоящим занимались только командир полка и наши доблестные сержанты. Остальные офицеры заняты были в основном собой, на глаза нам после утреннего построения не попадались и чем они занимались мне доподлинно неизвестно. Предположу, что основным их занятием был поиск возможностей избежать излишних усилий с одновременным ожиданием ежемесячного денежного довольствия. У сержантов, кстати, запала хватило только на наш призыв и после второго «выпуска» все они были направлены в войска, едва ли в качестве поощрения.

Наряды – это отдельная песня. Без них точно не обошелся никто и вся служба идет как бы от наряда до наряда, так как прерывает естественное течение времени. Удивительно, но и в войсках было примерно так же, разве что еще были «полеты», то есть собственно воинские учения. А так, девяносто процентов времени солдаты заняты непонятно чем, с единственно определяющей задачей дотянуть до дембеля, используя для собственного развлечения и пропитания все доступные возможности.

Самый нелюбимый и тяжелый наряд, несомненно, это наряд по столовой. Никуда от него не деться, примерно раз в месяц каждый взвод на сутки становился ответственным за обеспечение питания в части. Когда я в первый раз попал в этот наряд меня назначили «бочковым» в варочный цех. По словам сержанта это была просто «лафа», так как находишься среди вкусностей и работы по минимуму. Как сказать – мне хватило по гланды и в дальнейшем я избегал подобных поощрений.

Так как в наряд я попал в первый раз, равно как и на кухню подобного масштаба, то огромный чан с пригорелой кашей и заметить-то не успел, а и заметил бы – не понял что делать. Короче, несколько часов подряд, перегнувшись через борт, в положении вниз головой, я чистил этот чан из нержавейки внутри, при этом подгоняемый и оскорбляемый каким-то типом, проходившим службу непосредственно на кухне. Премерзкий тип, собственно, как я теперь понимаю, он сам больше всего боялся потерять теплое место на кухне, где после полугода каждый чувствовал себя старослужащим, но словесных оскорблений и попыток заставить делать все еще и еще раз от него неслось хоть отбавляй.

Ощущения от первого наряда были ужасные, мне казалось, что у меня температура под сорок, я сейчас рухну в этот котел и потеряю сознание, но ничего подобного не случилось, котел удалось привести в божеское состояние, намокшие сапоги высохли и ко времени сдачи наряда я даже «отмутил» себе тройного размера порцию картошки с мясом.

В кухонных нарядах я побывал в различных ролях. Водонос, мойщик посуды, раздатчик пищи, везде к должности прибавлялась обязанность по наведению порядка в одном из помещений. В свободное время все спали на своих боевых постах.

В связи с проблемой воды в городе и, соответственно, в части – вода про запас всегда находилась в автоцистерне около заднего входа в столовую. Ее таскали огромными выварками литров по тридцать вдвоем, а иногда и втроем-вчетвером змейкой. Иногда везло и вода шла из кранов, в этом случае водоносы спали в скрытом месте, чтобы не попасть на подмогу другим.

Самое теплое место, конечно, было в  хлеборезке. Это был даже не наряд, а счастье, так как там без того был штатный хлеборез из старослужащих, да и вообще задача резать хлеб и паковать масло кругляшками сводилась к задаче сожрать побольше бутербродов с чаем. Мне не повезло, а единственный раз я там оказался, припаханный для уборки этой самой хлеборезке. Неприятный момент состоял в том, что я понимал – делаю чужую работу, а вот сил оказаться в себе не нашел, к тому моменту накопилась внутренняя усталость, проявил слабину… В учебке это был единственный раз, когда я смалодушничал, потому и запомнилось.

Психологический постоянный стресс, наверное, самое сложное, что всем в обязательном порядке предстояло почувствовать, пережить и в итоге перерасти, адаптироваться или сломаться. Конечно, позже, в войсках, к психологическому нередко добавлялось физическое насилие, наложенное на ощущение безысходности и всепроникающей усталости. Но зато по итогам службы в армии лично у меня вообще исчезла боязнь какого-либо давления, даже было смешно, когда кто-то пытался навязать свою волю, заведомо не имея никаких рычагов воздействия.

Возвращаясь к нарядам, еще вспоминаются ночные наряды на чистку картошки – реально всю ночь чистили, под конец уже по фигу было что там остается после чистки – главное уничтожить неочищенные горы. Имевшийся аппарат для чистки был сконструирован рукожопами и подходил только для уничтожения продуктов, что и происходило на завершающей стадии. Увещевания, что есть потом всей части будет нечего, не помогали.

Наряд в штаб – красота, еще бы опыта поболее – можно было воспользоваться телефоном и позвонить куда хочешь. Всю ночь струйка опытных бойцов тянулась в заветное помещение для совершения телефонных звонков. Знамя части, выставленное в небольшом зале, никто не охранял, по зато я внимательно осмотрел его и изучил все незапертые кабинеты, которые по идее должны были быть не только закрыты, но и опечатаны. Я очень переживал, что мне потом предъявят отсутствие печатей, не задаваясь вопросом, что я там – лицо десятое, а не принять у меня наряд – подарить еще день отдыха.

Самый ответственный и, пожалуй, важный наряд – дежурный по части. Главный потому, что в него ставили только вменяемых солдат-курсантов, поэтому из нашего взвода дежурными ходили всего-то человек восемь-десять из тридцати.

Ты становишься «избранным», хотя и на достаточно тяжелую работу. Дежурный и у тебя трое оглоедов-дневальных, задача которых поддерживать порядок и стоять на тумбочке у входа, шуметь при входе офицеров: «Дежурный по рота на выход!» Конечно, правильнее говорить «дежурный по роте», но поскольку основная часть дневальных с русским языком была в сложных отношениях и падежей не признавала, то оставшиеся из вполне себе владеющих великим и могучим им не перечили, слегка подтрунивая тем самым над пролетарской многонациональной твердыней советской армии.

На дежурном по роте лежат обязанности организации всех построений, отбоев-подъемов, ну и право прокричать самую ненавистную в армии команду: «Рота подъем!» К этому прилагается привилегия попытаться спать и остаться при этом незамеченным ночью – тут все в основном зависит от дневального, в том смысле, чтобы и он не заснул и вовремя дал команду, а уж подняться беззвучно и выйти с озабоченным лицом навстречу дежурному по части допущенным к дежурству по роте труда не составляло. Народ был отборный!

Впрочем, всем в любой части советской армии, известна варьирующаяся история со спящим «образцовым» дежурным по роте, застигнутым проверяющим на образцовой кровати. Образцовый в кавычках дежурный по этой причине снимался с наряда и получал наряд вне очереди (как правило, наряд на кухню с другим взводом). Образцовая кровать, в нашей части – образцово заправленная, заменялась в частях с боевой историей кроватью героя или участника войны, разумеется тоже образцово заправленной.

Список «избранных» иногда пытались расширить, но, скажем, попытка поставить дежурным по роте ровенского хохла Ваню Чмуневича превратилась в комедийное шоу с его снятием его же земляком сержантом Москаликом. Ваня не дотянул даже до заслуженного отдыха после утреннего построения, что ввиду присутствия после него в  полку офицерского состава могло закончиться печально не только для незадачливого Чмуневича, но и для его назначивших младших командиров. Наверняка, в других ротах были другие наряды (КПП, парк, уже упомянутый туалет во дворе третье роты и т.д.), но у нас все ограничивалось этими.

Дневальным мне быть не довелось, только иногда подменял своих, а вот дежурным ходил много раз. Самый первый запомнился тем, что в дневальных у меня было трое почти одинаковых внешне узбеков чуть ли не с одного кишлака, слегка понимающих по-русски и не агрессивных. Переводчиком служил один из их земляков. Ротный старшина четко объяснил им их обязанности, наиболее неприятной из которых была мойка очков в туалете.

Старшина-прапорщик лично отдраил круглой щеткой с мылом (устройство щетки позволяло куску мыла находиться внутри самой щетки, что создавало общепринятый армейский механизм) один чугунный массивный унитаз из шести, тем самым дав понять что ничего зазорного в этом нет. Мы все на него посмотрели, покивали, смыли водой из ведра пять оставшихся и решили никого больше в туалет не пускать, что с определенными допусками и в этот и последующие разы удалось осуществить. При моих дежурствах брать щетку в руки с такой целью никому не довелось, воду регулярно давали как раз перед сдачей наряда и смыть  огромные стоячие унитазы удавалось просто потянув за длинную архаичную цепочку. Мое искреннее сочувствие курсантам 3 роты!

Еще одной трудно воспроизводимой обязанностью была необходимость мыть полы. Этого нельзя было избежать, так как иначе сдать наряд не представлялось возможным, а рисковать ужином никому не хотелось. Блеск наводился с использованием швабры непосредственно перед сдачей наряда – так как грязь на мокром крашеном полу не видна. Днем увлажнялась только линолеумная взлетка и весь наряд строго следил, чтобы ни одна сволочь не ходила по ней. В результате все передвигались гуськом по краям линолеума, где он был прибит к доскам кубриков жестяными полосам.

В случае массовых мероприятий типа подъема, отбоя и хождения сержантско-офицерского состава мыть приходилось сразу же – наличие следов на взлетке каралось нарядами вне очереди, что впрочем обычно  было только угрозой. Мои дежурства по роте проходили без проблем, основная сложность для меня была в аренде наручных часов (мои сломались в первые же дня) с целью обеспечить соблюдение ротой заведенного распорядка дня. С задачей обеспечить себе неуставной сон ночью я справлялся куда лучше, чем с обеспечением законного уставного днем, который постоянно срывался по множеству причин. Основной причиной, я уверен, была уверенность сержантов и офицеров в том, что дежурный и так выспался, что обычно соответствовало истине!

 Из-за часов, в то время бывших показателем состоятельности, зажиточности и независимости, постоянно возникали проблемы, зарившихся на них было множество, а сами часы были редкостью. Но проблема решалась, часы хранились в заветных уголках, хотя и без личных ходиков сбиться с заведенного графика было сложно.

Если немного обратиться к хронологической последовательности, то в течение месяца после моего прибытия, а это случилось 9 июня 1990 года, даже до середины августа, прибывало пополнение – с Краснодара, с Нальчика, с Западной Украины, с Грозного, еще откуда-то. Когда они приходили через целый месяц после нас, мы чувствовали себя практически старослужащими и тоже пытались их слегка припахивать и использовать, но не слишком серьезно – в основном в виде попыток раскрутить на поход в чайник.

Чайник – это заведение типа кафе, со стеклянной витриной на фасаде и прилавком по всю длину. Там продавались сладкие пироги одного вида (наполовину из светлого теста, наполовину из теста с добавлением какао и повидлом посередине) и, кажется, соки. Время было голодное, изобилия не было ни в городе Керчь, ни в стране, так что скудный ассортимент нас вполне устраивал. Собственно и эти-то пироги разбирались быстро и зачастую в купить было нечего.

В части был еще и магазин, но там вкусностей практически не было, а пепси-кола, поразившая меня в первые дни, пропала через пару недель раз и навсегда. Может и было что-то еще в «чайнике», но мне запомнился только этот полу-шахматный пирог и огромные толпы военного люда возле прилавка, так как свободного времени было мало, оно было одновременно у всех и чтобы что-то купить приходилось идти на хитрости.

Мне пригодилось умение влезать в очереди, отработанное при покупке билетов в кассах центрального стадиона Волгограда. Задача состояла в даче четкого и персонального поручения на покупку второму-третьему в очереди – отказать, как правило, не пытались, либо в непосредственном обращение из вторых рядов продавщице с деньгами в руке и четким посылом на предмет покупки. Получалось изумительно и я приобрел в этой сфере немало поклонников, стремящихся воспользоваться моими навыками. Правда, склонность к «чайнику» стоила нам всем в итоге первого места в первенстве части по футболу, а мне лично – места в составе сборной роты, ну да кто же мог это знать!

Возвращаюсь к пополнению, прибывшему после нас с Пашей. В наш взвод попал вышеупомянутый Ваня Чмуневич, которого поначалу пытались называть «Чмо» – что было естественно по его фамилии, но крайне обидно. Сам он разобрался что к чему не сразу, а разобравшись возмутился, так что стал он Ваней или Вано в определение Фелы Хохоева. Хохоев к тому моменту потерял «своего солдата» Мезина, которого комиссовали с диагнозом «астма», поразив всех, что можно так запросто отсюда выбраться. Хохоев даже выучил несколько украинских выражений и с наслаждением ими пользовался: «Что хлопцы робите, гутарите?»

Чмуневич был крепким хлопцем с полностью железным ртом, зубы ему выбили ломом в деревенской драке по пьяному делу и, по его словам, в случае налития стакана самогонки (горилки) он был готов порвать любого самого страшного кавказца, так как ему становилось наплевать. Проверять никто не стал, обидное прозвище забылось, а история пьяной драки с применением лома так и не уложилась в моем сознание.

Одновременно появился мой товарищ Валера Романив (с ударением на последний слог), украинец с карпатской деревни, скромный, тихий, отлично сложенный, спортивного вида, любитель футбола, оставивший мне на память в блокноте строки украинского гимна с трезубцем и состав первенства «вильной» Украины по футболу. Все это в тот момент было воображаемым, но уже к нашему дембелю стало реальностью, вот такие были времена превращений мечты в реальность.

Последними появилась команда с Краснодара – Плохой (сумевший всех убедить в наличие экстрасенсорных способностей), Сергей Зоткин и Вадим Устинов, живший в Краснодаре «на улице Красной, но не той Красной, что в центре, а на другой», то есть в пригородном поселке.

Мы втроем, я, Вадим и Валера, сдружились, вместе ходили заниматься на стадион, висели на турнике, Романив выглядел асом, а мы в Вадимом соревновались в подтягивание, в котором он всегда побеждал. Удивительно, но до предармейских показателей я дотянуться так и не смог, питание все же имело значение. Вместе мы втроем бегали на утренней зарядке под удивленными взглядами лежавших по кустам прочих воинов, вместе пару раз ходили в самоволку в расположенный за оградой магазин.

Еще хорошо запомнил Витьку Билыка – наполовину поляка, тоже с сельской Западной Украины, ему было тяжелее других – какой-то рыхлый и толстый он был, добрый деревенский парень. Его родители – так просто станичники из фильмов пятидесятых годов, настолько простые люди, что мне было больно на них смотреть, как на свое давно исчезнувшее прошлое.

По прошествии тридцати лет я помню почти весь наш второй взвод 5 роты в/ч 27895… Приношу свои извинения, если кого-то позабыл, а кого-то изобразил в своих воспоминаниях излишне субъективно-критически. Отдельные, более детальные адреса мне напомнила моя записная книжка, куда я вносил только самых близких людей. Указываю их здесь с надеждой что кто-то увидит, узнает своих знакомых и, возможно, передаст им от меня привет.

Командир роты – капитан, уже при нас получивший майора, Маркин, командир взвода – ст.лейтенант Самодуров, замкомвзвода – сержант Олег Скороходов (Московская область, город Зарайск).

Рядовые курсанты Алпатов Дмитрий (Волгоград), Паша Григорьев (Астрахань, ул. Звездная), Вовка Чирич (Одесса, улица Щорса), Эдик Чудаев (Лабинск, Краснодарского края, проезд Хмельницкого), Витек Аксенов (Калужская область, поселок Грабцево), Вадим Устинов (Краснодар, учхоз «Кубань»), Валера Романив (Львовская область, село Доброгостов Дрогобычского района), Герман Ивченко (Киев, по прозвищу «Косой», у него на самом деле глаза смотрели в разные стороны), Сергей Зоткин, ….? Плохой (не запомнил имени, хотя даже прибегал к его услугам по гипнозу колена, Краснодар), Паша Иванов (Сочи – тоже переписываемся иной раз в «Однокрассниках«), Фела Хохоев и Георгий Лагазашвили (Владикавказ), Мезинов (Ростов-на-Дону – «комиссован» примерно через месяц службы), Кауфов (Нальчик – пробыл в учебке около месяца), Ваня Чмуневич (Ровно), Витя Билык (Хмельницкая область, село Шаровечка), Ваня Головко (Западная Украина), Володя Кич (Ивано-Франковск) Киоса и Викул (Молдавия – все время вместе держались). Азербайджанец Азизов (или Алиев?) достаточно просто попросил научить меня русскому языку почти сразу по моему прибытию, что было необычно, многие присматривались долго – конечно, без проблем. Руслан Расулов и Руслан Багандов (даргинцы с Дагестана).

Трое призывников из Туркмении: Ахтаев (напоминающий корабль пустыни – высокий и иссохший), Атамбаев (брови как у Брежнева были и очень понравился нашему комроты тем, ка косил траву – сразу было видно имел в этом деле опыт). Был еще один  туркмен – высокий и гордый, получивший в свое время резиновый шланг и прилагающееся звание в награду за отлынивание от уборки посуды за собой в столовой.

Было человек пять с Узбекистана, с трудом вспомнил фамилии Имамов, Омаров, Далматов, Ожоланов, Касымов. Имена не то, что не запомнил, а и не все знал, как мне кажется, ведь практически не общались. Но именно из них были мои первые дневальные в наряде по роте. Омаров запомнился тем, что волосы у него отрастали за неделю и опять надо было стричь. Ожоланов вроде как предлагал сержанту стадо баранов за то, чтобы остаться в учебке. Далматов – его фамилия звучала практически как моя и поначалу я на нее нервно реагировал. Касымов был единственным городским, самым образованным и верховодил в их компании, называли его Миша. Они держались вместе, в сторонке и часто, сидя на корточках, пережевывали какую-ту травяную жвачку под названием «НАС». Касымов предлагал попробовать, но я не соблазнился, а Паша, кажется пробовал.

Вот примерно всех и вспомнил. Если кто дополнит – буду рад. В роте национальный состав был пестрый. В общем я очень неплохо с тех пор разбираюсь в национальностях, многих определяю с первого взгляда, ну и, конечно, получил собственное видение национальных характеров.

По прибытию, до появления команд из Западной Украины и Краснодара, основную часть составляли узбеки и туркмены, которые вяловато, но пытались проявлять свое превосходство. Я думаю их первых привезли в часть и они чувствовали себя в авторитете. Это у них не получилось, а когда количество солдат возросло и попытки полностью сошло на нет.

В каждом взводе было по два-три человека горских народностей с Северного Кавказа (даргинцы, кабардинцы, был ногаец Соломбек, чеченец Казбек, осетины и грузин с Северной Осетии – это кого помню) – вот то были исключительно гордые и конфликтные ребята, хотя и не все. В целом же положение кавказцев, а в учебке азербайджанцы держались обособленно от них, было такое, что они составляли неофициальное командование в каждом взводе, правда из привилегий было только назначение на не пыльные работы и право на докапывание по любому вопросу, что использовалось ими постоянно и по мере накопления приводило к вызовам на открытые разборки, от которых впрочем они как-то уклонялись.

Однажды в третьем взводе прямо в строю вцепились друг в друга айзер Ширинов и чеченец Казбек – боролись на равных, но когда пришло время становиться в строй я порадовался, что оружия у них не было. Взгляды пылали ненавистью. Если бы кто-то одержал победу в этой схватке, мне кажется, вполне могло дойти до более серьезных последствий.

Численность личного состава надо был знать дежурному по роте, чтобы отрапортовать дежурному по части – сколько по списку, сколько в строю и т.д. Хотя ему на самом деле было параллельно, но приблизительный порядок цифр надо было соблюдать, не скажешь же, что в роте сто человек. Так что всяко получается во взводе не менее тридцати рядовых-курсантов (к выпуску четырем или пяти в каждом взводе пожаловали по две сержантские лычки).

По мере заполнения штатной численности появлялись новые задачи. Каждый взвод должен был выучить свою песню. Для поисков «нашей песни» появившимся из отпуска командиром взвода я был командирован в библиотеку, что свидетельствовало об изучение им моей автобиографии, где я упоминал об окончание музыкальной школы. Мое усердие со знаком минус, позволило избежать участи музыканта полкового оркестра, о чем я не жалел, а сами поиски песни заключались в законном безделье на протяжении недели, по прошествии которых я сообщил, что подходящей не обнаружил, на что был получен ответ в угрожающей форме: «Тогда будете петь Трубу!»

Мне, как главному, а может единственному музыканту взвода, дали текст и ноты с мелодией песни. Стоя перед взводом я старательно зачитал первые строки, громко и четко:

«Если на Отчизну нагрянет беда -

Позовет солдата труба»

Пробежав глазами текст дальше я провозгласил его куда менее уверенно и воодушевленно:

«Армия моя – ты любовь и судьба

Ты со мной везде навсегда!»

После таких слов я решил выразить свое негативное отношение к подобному утверждению и громко заявил, что такое я петь не буду!

Выбора, однако, нам предоставлено не было и мы пели, с грехом пополам. эту самую пресловутую «Трубу». Не задалось у нашего взвода с конкурсом пения, в вот в других подразделениях оказались более талантливые запевалы и было приятно слушать песню на украинском языке, про то как они идут «сакрыниченьку копать». Хохлов там было человек пять максимум, так что не в количестве дело. Хотя, может это выходец с Ровно Москалик был таким неприметным любителем национальных песен…

Апофеозом и бенефисом стала песня четвертого взвода по мотивам песни Розенбаума «К дому путь дороженька далека». Произошло это неожиданно для всех, во время послеобеденного построения на площадке возле учебного корпуса. Каждый взвод шел с песней по главной дороге, сворачивал на плац перед корпусом и становился в общий строй. Вся рота уже была построена и ждали последний взвод. Они пели просто обалденно, нереально хорошо, особенно применимо к самой обстановке. Все как-то притихли и в этой установившейся тишине раздавалась песня.

Сначала запевали пара человек, но запевали блестяще, звонко и громко. Слова я может где и подзабыл, но ощущение нереальности происходящего у меня сохранилось. Такого чистого и искреннего исполнения, проникавшего в душу, мне не доводилось больше слышать:

«К дому путь дороженька далека,

Но трехрядка рвет меха, ой лиха…

С песнями да криками, с шашками да пиками,

Едут-едут казаки по верхам!»

Припев подхватывал уже весь взвод, состоящий наполовину из призванных с не казачьих окраин Союза, что не портило исполнение, а напротив придавало ему мужественности, суровости и сплоченности:

«Все ближе-ближе к дому казаки,

Уже знакомый ветер у щеки,

И подбоченясь сотник выскочил в галоп,

Давно отца не видывал малой!»

Они спокойно, размеренно домаршировали, прошлись строевым шагов перед ротой и встали в общий строй. Раздалась команда: «Взвод, стой, раз-два!»

Аплодисментов не было, была тишина, которая била наповал! Оценили все, мне кажется даже соседние роты, построения которых проходили неподалеку, примолкли и прислушивались. На самом деле, стояла абсолютная звенящая тишина, которая ощущалась физически.

Позже, когда в нашей части создали строевую коробку «Восемь на восемь», эта песня стала полковой и я попал в число запевал, но до того уровня исполнения в новом составе было не дотянуть. А тот день и то исполнение мне не забыть, спасибо Вам, ребята!

За всеми заботами по службе как-то незаметно подошел к окончанию чемпионат мира по футболу 1990 года. Вылетела сборная СССР, проиграв в первом же матче Румынии, а потом и Аргентине. Вообще это был не год футбола для меня. «Ротор», несмотря на значительное сокращение участников Чемпионата СССР по футболу («Жальгирис» снялся в самом начале, а потом вышли и грузины), вылетел после стыковых матчей с Локомотивом, не сумев отыграться дома и прощай Высшая лига!

Сборная проиграла неожиданно, все же команда Лобановского была лучшей в футболе за все ее историю на моей памяти. Но и она постарела, идеи великого тренера утратили новизну и были расшифрованы соперниками, да и судьи не стали благосклоннее к нам. Марадона привычно играл руками. В общем вылет сборной был закономерным и был воспринят без особых эмоций.

Аргентина поражала, поражала способностью выезжать на двух футболистах – собственно Диего Армандо и Каниджи. Обыграть дома Италию – это чудо, играли в Неаполе, дома скорее находился великий аргентинец, более холодного «боления» дома за «Скуадру адзурру» я не видел и даже представить себе подобное невозможно. Роль личности в истории! Извсех матчей я посмотрел всего три-четыре, а обещанный к просмотру финал мы прошагали, отрабатывая строевую выправку, и простояли, ожидая смотавшихся в санчасть симулянтов. Но как-то уже ушел футбол с первого плана, хотя «Советский спорт» в ленинской комнате я читал обязательно и с большим интересом.

С футболом связаны воспоминания о наиболее выдающимся из привычной жизни событием – первенстве части. Сразу по прибытии я заявил замкомвзвода, что занимался футболом, играл чуть ли не за дубль «Ротора», чего и близко не было, и он пообещал включить меня в какой-то список. Благополучно забыв про свои футбольные надежды, возвращаясь со свободного времени к построению я увидел несколько человек, стоящих пред строем и сержанта, зачитывающего какой-то список. Примкнув с тыла к своему взводу я выяснил, что вызывают проявивших интерес к футболу, таких оказалось человек двадцать в роте.

Нам объявили, что будет подготовлена сборная роты для участия в чемпионате полка по футболу. Поначалу желающих набралось на двусторонку, но после, узнав, что вместо учебы есть возможность побегать с мячом по стадиону, количество футболистов умножилось и пришлось отбирать уже по умению.

Не обошлось поначалу без попыток сформировать команду из представителей Кавказа, но в связи с их слабым знакомством с мячом (Багандов прямо-таки неистовствовал, когда я его раз за разом накручивал, стоя практически на месте) в составе в итоге остались только наиболее отличившиеся.

Капитаном нашей сборной был Марат (Марик) Буркат, а я занял положение заднего защитника (либеро), завоевав уважение пониманием игры, которое выражалось в направление мяча в аут при малейшей опасности.

Все шло отлично, команда сыгралась, нам даже купили кеды (!), в товарищеских матчах мы выносили всех с неприличным счетом и уже видели себя в товарищеском матче с керченским «Океаном». Марик оказался реально крутым футболистом, наверное он правда имел какое-то отношение к черновицкой «Буковине».

Все испортил первый матч, а именно свободное время перед ним, в которое мы с Мариком налопались пирогов в совершенно свободном «чайнике». Матч не задался. Мы играли с третьей ротой, которую в товарищеском матче обыграли 4-1, но тут они выставили в защиту всех своих сержантов, которые проявляли достаточную стройность в обороне, чего мы не ожидали. Первый забили они, пробив вратаря со штрафного, мы сравняли, но во втором тайме нам залетел шальной гол после выноса мяча с чужой половины поля.

Сравнять счет мы не смогли, поражение в первом же матче означало практически полное отсутствие шансов на итоговую победу, после матча были разборки и ругательства, виновными назначили меня и Марата. Он тем не менее остался капитаном и играл на моем месте последнего защитника до окончания турнира, а я на поле больше не выходил.

Тем не менее, второе место наша рота все же завоевала – тренировки не прошли даром и свою  увольнительную в город я-таки получил! Вот уж Багандов шипел – ведь в заявке был я, а заканчивали турнир все, кто хотел, в том числе и он. Мой благородный порыв отказаться от увольнения пресек Марик и мы славно покуролесили на аттракционах в парке Войкова.

Как я уже говорил, полк был учебный, порядка полутора тысяч человек личного состава. Состоял он, за исключением офицеров, прапорщиков и иных профессиональных военных из шести рот, разделенных на два батальона. Основная задача учебки состояла в том, чтобы научить элементарной самостоятельности, армейской дисциплине и всего, что с ней связано. Учеба проходила по принципу: «Рулевое колесо служит для поворота направо, налево и в другие стороны».

Но главное было научиться умению выживать  в коллективе и в любой ситуации – это удалось. Обучение воинской учебной специальности можно сказать тоже получилось – обучили, кого можно было научить, не обучаемых было не меньше половины. С воинской специальностью  лично мне повезло. Наш комроты Маркин, только прибыв в часть, сообщил, что служить придется на «точке» с натуральным хозяйством: «Еще и кур с поросятами заведете!» Скорее из его интонации следовало, что служба ждет интересная и не слишком напряженная.

Моя специальность – водитель специального автомобиля – автомобильной кислород-азот добывающей станции (АКДС). При этом водительского удостоверения не требовалось – так как речь шла о подготовке операторов самой станции, состоящей из трех блоков – передвижной электростанции (дизель-генератора), передвижной компрессорной станции (пары компрессоров на базе танковых двигателей) и собственно технологического блока (передвижной станции получения азота и кислорода).

Вся эта аппаратура располагалась на колесной базе автомобилей КрАЗ, машины с установками подключались последовательно и могли работать автономно в чистом поле, при наличие горючего.

Задача получения азота и кислорода достигалась путем сжатия воздуха на 200 атмосфер, его последовательного расширения с доведением до отрицательных температур в минус 190 градусов. Воздух при таких температурах разделялся на жидкий кислород внизу и азот сверху, что позволяло в полевых условиях получать необходимый для обеспечения полетов азот (которым накачивались шины самолетов) и кислород (для обеспечения жизнеспособности летчиков и работы двигателей истребителей).

Принцип был не слишком сложный, а основой обучения было зазубривание схемы получения требуемых веществ из воздуха с точным указанием наименования деталей (мало кто скажет что такое «Детандер» – хреновина с вращающимся металлическим колесом диаметром около метра и весом килограмм пятьдесят, вылетающая с убойной силой при перепаде давления), номеров вентилей, показателей  давления и тд. В упрощенном виде я могу ее начертить и сейчас, а в Университете по памяти воспроизвел все с легкостью и необходимыми подробностями.

Специальность была действительно редкая, говорили, что учебка была единственной в Союзе, а в военкомате при постановке на учет после дембеля такой не обнаружили и записали специалистом ядерных топлив. Обучали данной специальности в первых двух взводах – то есть человек шестьдесят за один призыв, другие взводы нашей роты готовили уже специалистов, которые обслуживали машины-заправщикии  азотом и кислородом (АКЗС) и имели водительские удостоверения категории «С».

В учебке непосредственно работой на АКДС нас не озадачивали, ее и запускали-то всего один раз. Мы посмотрели со стороны как это все работает с грохотом и свистом. Что тут сказать – шумно и непонятно. Мне довелось поохранять эту станцию разок ночью (мой сменщик Вадим Устинов благополучно проспал) – на этом практические занятия окончились.

А вот схему учили долго и командир роты своего добился – даже тяжелые на обучение ввиду полной оторванности от технического прогресса туркмены малевали схемы, достаточно похожие на настоящие, особенно для непосвященных, к коим относились все встреченные мной проверяющие  в войсках.  На аэродроме в Талагах моих знаний оказалось вполне достаточно для участия в запуске и поддержания в рабочем состоянии стационарной кислород-азот добывающей станции.

Значительная часть занятий была посвящена изучению и заучиванию наизусть текста присяги (хотя в реальности она зачитывалась), Уставов (вот здесь не могу сказать, что запомнил хоть пару пунктов или что там в них есть) и политпросвещению (тоже какую-то чушь нам там гнали – вообще не помню что именно). Далее строевой шаг и прочие выкрутасы на плацу – получалось у меня не очень, почему понять не смог, не военный я человек и все тут!

Хождение строем дало четко проследить процесс становления коллектива, его возмужания, которое как ни странно выражалось в попытках «бунта на корабле».  Дело в том, что для получения права на сон необходимо было несколько раз образцово-показательно пройти строевым шагом всем взводом, а иногда и ротой. Поначалу это была трудно решаемая задача и после пяти-десяти попыток замок или старший по роте сержант терял терпение и все шли на отбой по результатам усердия, но не результата.

Следующим этапом стало состояние роты, при котором в принципе шагать строем научились и для удовлетворения растущих требований командиров требовался лишь соответствующий настрой, который создавался криками наиболее авторитетных курсантов: «Достали вы, тормоза! Ну давайте уже пройдем нормально!» и пинков наиболее тяжелым кадрам.

Финальным состоянием и логичным итогом воспитания строевого братства стало внезапно возникающее всеобщее нежелание повиноваться командам в ответ на запредельные требования с целью достичь идеального прохождения. Выражалось это в нарочито-показательном намеренном сбое шага. Такой дробный топот означал: «Нам все по-фигу, останемся на плацу хоть на ночь, но и вы с нами нашагаетесь!» Нужно снова отдать должное сержантам – они этот переход общего настоя чувствовали мгновенно и мелочные придирки прекращались, врагов себе было немного.

Еще один интересный пример «общего разума» возник при реализации попытки нашего взвода облагородить центральный въезд в часть к торжественному дню принятия Присяги. Со стороны дороги, выходящей к нашему плацу, был земляной откос, который глаз, скажем так, не радовал. Кто решил придать ему зеленый и ухоженный вид неизвестно, но для реализации был направлен наш взвод.

Первый день, суббота, дал очень жалкий результат. Из примерно сотни метров было кое-как выложено порядка десяти. Задача ставилась по принципу: «Копать от забора и до обеда», куски дерна носили из-за ограждения, что позволяло запросто отлынивать от работы. Оставалось в запасе еще воскресенье и тут наших командиров осенило. Взвод разделили на пары, каждому был выдан участок длиной в пару метров и по завершении было обещано свободное время до конца дня каждой паре, выполнившей боевую задачу.

Что тут началось! Все буквально летали с огромными кусками дерна, имеющиеся в распоряжении лопаты выдергивались из рук, на один большой кусок укладывалось несколько поменьше и вся конструкция волочилась двумя соратниками в надежде разом решить земельный вопрос. В итоге все было готово часа через два, газон украшал обочину по всей длине, хотя результаты первого дня не позволяли надеяться на окончание работ и по итогам недели.

Службу в учебке можно разделить на несколько существенных отрезков. Сама службы в армии согласно общеизвестному определению делится четко на «Первый год, когда солдат работает, как трактор и второй, когда он стоит на капремонте». К каждому этапу службы имеются лаконичные определения и все проходят от «Без вины виноватых» до «Стариков-разбойников». В учебке практически также, только сжато в полгода.

 До принятия Присяги шло приспособление к службе с осознанием того, что влип всерьез и надолго. После все вошло в рабочее состояние и шло по накатанному, многими призывами проторенному пути.

Из новых реалий появились увольнительные в город по-воскресеньям, в которых я побывал одиннадцать раз (!) за свои полгода службы в Крчи, причем первые полтора месяца до присяги их не было и не могло быть. Наш сержант – замкомвзвода был в городе за это же время раза четыре и серьезно невзлюбил меня за находившиеся у меня поводы для увольнения почти еженедельно. Причины у него для этого, несомненно, имелись, так как не все увольнительные были мной получены законно, но и не все заработанные я отгулял.

Увольнения – это отдельная тема. Недалеко от законных выходов в люди отдалились и самоволки, то есть попытки покинуть часть на несколько часов без необходимого письменного разрешения командования. Солдат постоянно тянет на волю, что старшина охарактеризовал бы: «Куда к солдату не повернись – везде жопа!»

Из-за пристрастия к увольнениям я был наиболее близок провалу. Разузнав, что прибытие родственников является безусловным основанием, я решил организовать данное прибытие самостоятельно. Но не рассчитал ревностное отношение нашего сержанта к количеству моих походов в город. Он не поленился протопать со мной до КПП, где никто меня, разумеется, не ожидал.

Ситуация обострилась, но я прикинулся, что они вот-вот подойдут, видимо куда-то отошли. На мое счастье родителей, приехавших проведать своих детей, было в достатке и я уговорил какую-то добрую женщину представиться моей теткой. Повторно на КПП меня сопровождал уже непосвященный в ситуацию и абсолютно незаинтересованный в моем разоблачении ответственный по роте, который передал меня с рук на руки и шалость сошла мне с рук. Больше я к таким сомнительным способам не прибегал, а при острой необходимости пользовался краткосрочными самоволками.

В первый раз я попал в город после проведения Присяги. Отпустили всех, к кому прибыли родители, переодеваться в ботинки времени не было, поэтому на фотках я запечатлен в сапогах и белом лакированном парадном ремне. По тем временам добраться до Керчи, да и до любого города, было достаточно непростым и затратным путешествием. Мои родные тоже приехали, в целом, как мне показалось, были довольны, хотя отец и покритиковал показную закрытость части в сравнение с действительно секретной собственной четырехлетней службой в Севастополе. Так получилось, что мы оба оказались в Крыму.

К Присяге мы уже освоились, привыкли к жаре, нам разрешили расстегнуть верхние пуговицы и закатать рукава. Так что выглядели мы браво. А уже в парадке, с автоматами – просто блеск! Присяга прошла должным образом, фотка у меня имеется, не обошлось без обязательного происшествия со стрельбой холостым в строю при маршировке, но это было не в нашей роте и не на плацу, а где-то на дальних тропинках и без последствий – не зря старшина объяснял, почему стволы должны смотреть в небо, а не на товарища в строю, опыт, твою м…ть!

Родители нашли родственников своих знакомых, точнее маминых сослуживцев – бабушку с дедом, живших недалеко от части в двухэтажном многоквартирном доме, причем нумерация квартир начиналась сверху, а не снизу. У деда Василия Васильевича висел портрет Сталина, что он пояснил  так: «Мы с Иоськой всегда вместе!» Возможность поспать без помех, то есть без опасности резкого окрика над ухом, возымела свое действие и наверное половину первого увольнения я просто продрых. Еще мы сходили в парикмахерскую и в фотоателье, где и запечатлели меня в парадной форме с белым ремнем. Кажется, больше я его не надевал и даже не видел.

На Присягу выдали автоматы АКС – Калашников со складывающимся прикладом, с рожками, но без патрон. За полгода их выдавали еще пару раз на стрельбы. Готовили нас в техническое обеспечение аэродромов, так что наверное верно делали, тем более по словам сержантов наличие среднеазиатского призыва обязывало их как можно реже выпускать оружие из оружейки, так как просто потерять его для этих товарищей ничего не стоило. В войсках, к слову, не попади в гарнизонный караул, я бы своего автомата и не увидел.

В какое-то увольнение ходили вместе с Пашей и Чудом. Купались в море, там же встретили старлея – командира третьего взвода Ивана Силаева. Ему хотели дать в морду гражданские за его погоны, но мы вступились, убеждая их: «Он нормальный…» Предполагалось тогда что ли, что все офицеры – гандоны? По моему опыту это было скорее достаточно редким исключением.

Купили пепси-колы, ну просто шик для меня в то время. Катались на каруселях в парке Войкова. Особенно было престижно прокатиться на машинках с приводом к потолку аттракциона, после столкновений и сражений на живучесть с криками: «Лавзебный (это ростовчанин с другого взвода, один из запевал) или Перепёлкин (Алексей Перепелицын с города Серафимович Волгоградской области), давай!» и громких столкновений, кассир закрывала этот аттракцион при виде наших голубых погон.

Увольнительных было много, потом уже я просто переодевался в «гражданку» и ходил по городу, с наслаждением дышал вольным воздухом. Как анекдот воспринимался рассказ с трибуны командира части как самовольщики тормозили его «Волгу» с просьбой подвезти в часть, а также запугивания мореманским патрулем в городе. Часть была на отшибе, я в центре-то практически не был, все в своем районе – парк Войкова – море – магазин – знакомые родителей. Даже из машины посмотреть на вольную жизнь было приключением, а уже прогуляться было неизмеримым удовольствием!

За время обучения нас периодически направляли на выездные задания. Разгружали вагон с имуществом прибывшего в роту старшего прапорщика. Вагон был забит до верху огромными круглыми поленьями во избежание утраты ценностей. За день разгрузили примерно половину, устали конкретно и на следующий день отказались ехать заканчивать, несмотря на обязательную в таких случаях обильную кормежку. Накормить солдата всегда было святым делом для всех штатских, которым приходилось помогать. Тогда и попробовал я изумительных жареных черноморских бычков.

Ездили на квартиру к командиру взвода старлею Самодурову переклеивать обои, причем некоторыми навыками обладал я один, а прочие, включая постоянно дремавшего все время подрядных работ сержанта Скороходова, отправились за компанию глотнуть свежего воздуха гражданки.

Жена у Самодурова оказалась очень красивая черноволосая девчонка моего возраста, чему я крайне удивился, так как сам он был неприглядного вида толстеющий тип с неприятными мне высокомерными манерами.

Обои наклеили, в том числе даже какую-то часть фото-обоев, но особенной благодарности не получили. Наш сержант вообще, мне кажется, обиделся на меня за насмешки над его способностью спать в любом положении. Он реально сидел на полу и спал, медленно наклоняясь головой к полу, периодически вздрагивая и принимая ненадолго относительно вертикальное положение.

Позже мы тоже освоили навыки вырубаться мгновенно и в любом положении «давить на массу». Удавалось придремывать даже в строю, что уж говорить о никого не удивлявшем спящем с открытыми глазами дневальном на тумбочке. Заснуть получалось  на пять минут, с четким подъемом в нужный момент. За все время был только один раз, когда мы своей троицей – я, Валерка и Вадим, отдыхая на стадионе взамен обычных легких физических упражнений, слегка проспали построение, да и то успели пристроиться ко взводу с его тыловой части. Все прочие внеплановые отходы ко сну, в том числе в качестве дежурного по роте, мгновенно прерывались при необходимости, в частности, в момент появления офицера в казарме.

С наступлением жары появилось новое явление – обмороки в строю, происходившие на вечерней поверке. Поверка шла долго, жара и духота были достаточными для того, чтобы уставшим и слегка, но всегда голодным курсантам было от чего внезапно увидеть ряды звездочек на экране перед глазами и очнуться от прикосновения внезапно вздыбившегося пола. Упавшего хватали рядом стоящие товарищи, выводили на улицу, а то и отводили в санчасть, что позволяло с наслаждением провести остаток вечера.

Со мной такое случилось однажды, без всяких видимых причин и последствий, ухватил меня Вовка Чирич, который требовал, чтобы я как можно дольше дышал воздухом и почувствовал полное восстановление сил. Он бы и в санчасть лег со мной до полного выздоровления, но нас там никто не ждал. Попасть в санчасть было несбыточной мечтой для многих, народ повадился туда ходить (как минимум прогуляешься час-другой), но основная помощь состояла в зеленке, да и особых болезней как-то не было.

Свободолюбивый одессит Чирич, привыкший дома к многочисленным способам расслабления, к концу лета уже просто изнывал от невозможности выйти в город. Получить увольнительную у него не было шансов и он хватался за любую возможность. Когда набирали готовых сдать кровь и требовалась первая положительная группа – он тут же отозвался, чтобы хоть на пару часов, но вырваться на вольный воздух. Представляю, что он чувствовал в Амдерме, где и вне казармы обстановка не слишком радовала!

Неуставные отношения или попросту драки… Нечего тут вспомнить за весь период учебки. Вообще. Все шло к этому. Было масса поводов, намеков и твердых решений разобраться. Были угрожающие позы,  махи руками на расстоянии, словесные перепалки, один борцовский поединок, толчки, сбор земляков для проведения показательного поединка. Вовка Чирич достаточно часто заводился и звал «на поговорить». Все шло-шло, но в итоге я так и отправился я в войска не посмотрев и не приняв участия в подобном происшествии.

Я думаю, были более серьезные инциденты, так как однажды упомянутого мной выше крымского татарина – толстого, явно не спортивного тюфяка, привели связанного ремнем и что-то втирали ему и нам перед строем угрожающе-дисциплинарного характера. Я так понимаю причиной были именно неуставные отношения, но события другого взвода нас не касались.

Одно время была в моде практика удара в грудь на уровне третьей пуговицы, при которой пуговица вырывалась и, если пуговица была полая, то она прогибалась и получалась на ней неприятная вмятина. Ходить со вмятиной было неприлично, но ее замена на такую же новую вела к новому удару в грудь – было прямо-таки около-спортивное соревнование. Со временем народ перешел на литые цельные пуговицы и развлечение сошло на нет. От сержантов, кстати, удары терпели, так как они имели воспитательный характер и были предназначены по заслугам особо одаренным, а вот от сослуживцев – нет, не терпел никто, минимально начинались словесные перепалки, каждый противился как мог.

Собственно и в войсках-то (говорю, естественно за себя и рассказываю о том, чему был свидетелем лично) драк как таковых не было. Были факты избиения, не фатальные, а скорее нравоучительно-показательные, когда один или несколько заведомо более сильных или авторитетных бойцов, пинали одного или нескольких подшефных. Происходило это достаточно части, но до санчасти одних или до губы других не доводило.

Из серьезных изменений в службе я бы выделил переход с ХБ на ПШ, происшедший почти сразу после выхода нового приказа о призыве и увольнении в запас, то есть 27 сентября 1990 года, что одновременно как бы отсекало все происшедшее раньше и вместо мыслей об учебке появились мысли о направление в войска – сонм тревожных  вопросов постоянно лез в голову.

Плюс к изменениям в самосознании изменился и внешний вид курсантов. В новом ПШ все выглядели подтянуто, почти как в парадке (ткань одинаковая, погоны и петлицы синие), а с учетом исчезнувших лысин и серьезно повзрослевших физиономий, тех же людей иногда и узнать было сложно. Некоторые даже попытались обточить сапоги, ушить брюки, отгладить шапки и позволить себе прочие вольности, но максимум дозволенного – это подшиваться не подворотничком, а «подшивой», то есть куском простыни. Я в момент смены формы одежды, как обычно был в увольнении, а вернувшись просто обалдел от внезапного преображения.

Фела с Лагазашвили к приказу побрились наголо и даже поскоблили себя бритвами. Их последовательное явление во взвод с блестящими головами выглядело комично и было бы принято смехом, если бы не возможные последствия. В итоге все сделали вид, что ничего не заметили, что их, наверное, расстроило.

Незначительные перемены происходили постоянно. На построение проверяли чистоту пришитых подворотничков, поэтому на вечерней поверки многие засовывали за шею носовые платки, чтобы сохранить свежесть вновь пришитых, пытались даже заворачивать подворотничок в пленку от пакетов, но с этим боролись.

Обычно медные бляхи ремней чистили пастой «Гойя» или зубной пастой, но некоторые пробовали использовать наждачную бумагу. После наждачки привести бляху в начальный вид уже не представлялось возможным и приходилось скрываться во вторых рядах от бдительных взглядов сержантов до тех пор, пока латунь хотя бы не потемнеет.

Расскажу немного подробнее о своих товарищах  по службе, ну и о не товарищах тоже, по-возможности. Это вряд ли кому интересно, за исключением вовлеченных, но больше всего мне хочется, чтобы текст попался на глаза моим керченским знакомым, для этого и стараюсь, собственно.

За все два года у меня так сложилось, что всегда был самый близкий друг и компания из двоих-троих друзей. Поначалу это были мой земляк-волгоградец Женька Лопатин и Паша Григорьев – астраханец, прибывший со мной вместе и к тому же попавший в один взвод со мной.

Женька («Жека»), тот самый, благодаря которому я так и не стал курильщиком, был если не ошибаюсь с Жилгородка, района на окраине Волгограда. Он был красиво подстрижен, так как по его словам более короткую стрижку ему не позволила сделать его девушка (обалдеть!). По приезду и распределению его в третью роту мы общались достаточно часто и я даже ходил на разборки, когда его вызвали на очередной махач очередные азербайджанцы (употреблялось другое, менее толерантное слово). Встреча не состоялась, так как эти типы очень редко вступали в реальное противостояние, если противник не пугался угроз и пресса. Потом, уже после демобилизации, я его встречал в Волгограде, он не изменился и работал водителем на «Волге», кажется у главврача поликлиники. Однако дальше встречи общение не пошло.

У Женьки с самого начала были светлые волосы, а вот я стал блондином уже в Керчи, настолько выгорели волосы (фотка в учетной карточке, сделанная по истечение пары месяцев напоминает кого угодно, но не того же человека в военном билете), до Армии бывшие практически черными. К слову, в Архангельске они вновь стали такими же, что в совокупности с черными усами и чубом вводило в заблуждение азербайджанцев, здоровавшихся со мной по-своему.

Паша Григорьев или как мы его прозвали «Уши» за характерную примету внешности, сохранившуюся полностью до нашего времени. Дружили в учебке, переписывались после, виделись в его родной Астрахани по прошествии 25 лет. Отличный парень, очень похож на меня был по взглядам и поведению. В общем с первых дней мы были вместе. Особых трений и не возникало, но появлялись новые люди, шло общение и к концу полугода я больше общался с Валерой Романивом и Вадиком Устиновым. Но Паша так и остался моим лучшим другом в учебке, так сказать самым давним и близким.

Насчет прозвища, так они не отличались особой литературностью, особенно если вспомнить «Чмо». У меня, скажем, прозвище было «Живот» – за способность сожрать все шоколадные конфеты (лучшее угощение для только призванного солдата) из общего угощения в кратчайшие сроки.

Эдик Чудаев, «Чудо», пацан с Лабинска Краснодарского края. Отличный, душевный и задумчивый человек. У него был тогда отец-инвалид и любимая девушка, что тоже было для меня открытием. Девушка приезжала к нему на Присягу. В самой учебке он ездил в отпуск на свадьбу, правда дали ему всего 5 дней вместо положенных десяти, но жениться как я понимаю он успел. К сожалению, следующий отпуск у него получился в связи со смертью отца, в части его уже не было и весть пошла за ним в часть, куда он только что был направлен. Где ты, «Чудо»? Не смог тебя я больше найти, хотя адрес в запиской книжке сохранился…

Каждый раз, перечитывая известное произведение Ремарка «На западном фронте без перемен», я вспоминал как мы втроем, совершенно как описанные классиком немецкой литературы герои первой мировой войны, совместно за неспешным разговором проводили время в полевых условных уборных. Особенно ценилось наличие табачного дыма в этом процессе. По меткому выражению Чирича: «Сранье с куреньем – как чай с вареньем!» Где такое еще можно представить?

К нашей дружной троице пытался присоединиться по прибытие во взвод Витёк  Аксенов или «Аксён» с Калуги. Он был простоватый, но добродушный пацан, с улыбкой и готовностью всем помочь. Поначалу мы не принимали его в свое общество, но со временем, узнав его получше, уже были вместе. Другое дело, что к тому моменту он стал уважаемым почтальоном и завел дружбу с половиной взвода минимум. Было от него позже пара писем, я высылал ему фотки, но не общаться по телефону, ни увидеться больше не пришлось.

Вот так складывалась наша дружба – сначала двое, потом трое, потом четверо. Четверка так и осталась, но стали появляться и другие группы, уже скорее по интересам. По этим самым интересам, из-за желания заняться спортом-физкультурой и футбольной мании сложилась следующая наша тройка. Я, Вадим «Гусь» Устинов и Валера Романив (вот у него прозвища никакого не было).

Вадик с Краснодара был наверное самый близкий мне по духу человек, мы понимали друг друга и без слов. Он был чем-то похож на меня, такой же ростом, примерно такой же по комплекции. Чуть лучше меня на турнике и примерно такой же в прочем. Общались отлично, помогали друг другу чем могли. Одному из первых ему я позвонил по возвращении домой, но встретиться смогли только спустя примерно те же 25 лет, по пути с Анапы, на вокзале Краснодара выпили шампанского, поговорили с полчаса. Трудно возвращаться к прошедшему, но спасибо его товарищу в «Одноклассниках», благодаря которому мы обнаружились. Нет тут ничего такого, можно дружить и на расстоянии, не встречаясь длительное время, он для меня навсегда друг.

Валера Романив, призванный из неведомого мне хутора Дрогобычского района Львовской области, как уехал в войска, так от него ни слуху, ни духу. Только записанный его рукой гимн вольной Украины и состав первенства по футболу с прикольном названием команды «Закарпаття». С ним разговоры шли за футбол, за независимую Украину (он был уверен, а я уверен в обратном), ну и совместные занятия спортом, в чем он нас с Гусем превосходил многократно.

С друзьями, пожалуй, все. Из прочих личностей хорошо запомнился Вовка Чирич, одессит 22 лет, как я уже говорил попавший в войска по причине скрытия от чего-то более существенного, с его слов от наркоты, но я не исключаю и прочего. Наиболее памятное событие с ним это первая проверка на турнике.

Чирич, имевший округлый вид настоящего одессита и явное брюшко, сделал на турнике «солнце», чем всех привел в недоумение, а соскочив сказал, что дело в технике и отсутствие боязни. Вот он ничего и не боялся за все время. На моей памяти испугался он один раз – когда на «губе» в Архангельске я ему выдавал сигареты из стола начгуба и захлопнулась дверь. Ситуацию тогда спас караульный Муса Муйдинов, получивший после этого престижную должность «конвойного», а Чирич реально обалдел от привидевшегося ему «дизеля» или еще чего-то в том же роде. Мне было «пофиг», какая-то лихость в то время меня преследовала, хорошо что без особых последствий.

Уже по прошествии месяца или больше в нашу роту добавили команду из Краснодара – я так понимаю по близости месторасположения. К нам во взвод попали сразу трое – Зоткин Сергей, Плохой и Иванов Павел. Все очень хорошие ребята, все же почти земляки – отец у меня с Краснодарской станицы и я там много времени проводил (станица Копанская Ейского района – практически напротив Керчи – через перешеек).

Паша был высокого роста – порядком выше меня и самый высокий как минимум в нашем взводе, получил потом звание младшего сержанта, не помню точно, но кажется его оставили в части замкомвзводом. Плохой занимался модным в те годы экстрасенсорным лечением, разок пробовал, но так и не понял воздействия. Серега Зоткин был наиболее простецким в этой кубанской компании последнего пополнения взвода, пару раз я отводил душу в разговорах с ним, когда что-то накатывало. Он умел слушать.

Еще было два существенных, я бы даже сказал определяющих для нашего взвода персонажа – Фела (Феликс) Хохоев и Георгий Лагазашвили. Осетин и грузин из Владикавказа, где в то время было очень неспокойно, как и в целом нельзя было назвать ровными отношения грузин с осетинами. Они были земляками и друзьями, чего я понять не мог, как позже не мог понять признания земляками айзеров и армян.

В общем оба этих типа уже были в части к моменту нашего с Пашей прибытия и уже успели пристроить для личных нужд ростовчанина. Их попытки давления на нас вместе и по отдельности к результату не привели, так или иначе мы от них отбились, но попытки наездов продолжались все полгода, правда без особых результатов.

Если не считать результатом то, что Фелу так и не отпустили на кухню жарить рыбу, к чему он несомненно имел склонность и все возможности с учетом специальности повара 4 разряда, но по причине половины всех неуставных разборок, заваривавшихся по его инициативе, отправился он дослуживать куда-то в среднюю Азию.

Лагазашвили же вместе с Чиричем был откомандирован по итоговым показателям на аэродром в Амдерму-2, где нужного перевоспитания также не получилось, чему я был свидетелем, застав их обеих в соседних одиночных камерах при приеме караула на Архангельской гауптвахте зимой 1991-1992 г.г.

Практически все напряжение во взводе исходило от этой парочки. Пройти мимо спокойно, без какой-либо до…бки с их стороны было нереально, хотя ничего особенного они и не делали. Такое ощущение, что цель их существования была – доставить всем другим какие-то пакости. Сегодня я готов оценить их роль «щуки в реке», но в то время я их тихо ненавидел и старался не пересекаться, что было затруднительно. Однако, за исключением первых эмоциональных стычек с позированием в боксерских стойках  напротив Лагазашвили, что случалось пару раз, реальных боевых действий я вспомнить не могу.

Пару недель, получив откуда-то свежую информацию, они допытывались у всех: «Кто ты по жизни?» В то время я не понимал, что речь идет об обычном вульгарном блатном жаргоне, но в запросе чувствовалось какое-то оскорбительное отношение и все, не исключая мня, старались уклониться от прямого ответа, не вступая в разговор. Максимум, что они смогли от добиться от меня, был ответ: «Футболист», что не укладывалось в парадигму и опрос начинался заново с тем же нулевым результатом.

Отдельные попытки занести «блатняк» в часть я расшифровал много позже, да и то, к счастью, изучая литературные произведения. Нас пытались заставить сидеть на корточках, причем делали это сержанты при разболтанности построения. Я противился этому, заявив, что у меня больное колено – мениск, и я не могу приседать. Это было не совсем правдой, но и не полностью выдумкой, так что избежать такого неудобного и обидного положения мне удавалось.

Сержанты, иной раз пытались внести разнообразие в нашу жизнь, вопрошая ночью: «Духи-и-и-и???», на что мы должны были по их мнению отвечать: «Мы-ы-ы-ы!!!», но тут как раз Фела с Георгием провели воспитательную работу и дальнейшие попытки отслуживших по девять месяцев сержантов почувствовать себя дедами было пресечено, так сказать, на корню. Хотя возражения в плане: «А кто же мы есть?» и были оправданны, вот только отвечать так имело смысл иного срока старослужащим и в иной обстановке. Так что все правильно сделали, по наитию прекратив этот цирк в самом начале.

Было несколько полевых выходов под известным девизом «Никто не хотел умирать». Перед самым первым действительно было тревожно – выдержу ли, хотя понимал, что уж я-то обязан быть впереди или как минимум в середине. Собственно, так и произошло. Бегали на море, что всех поначалу обрадовало, но потом выяснилось, что предстоит марш-бросок на побережье Азовского моря, до которого было несколько десятков километров. Устали сильно, но самое сложное было обойтись без воды – фляжки опустели на полпути, добежали до какого-то озера, пить хочется, а нельзя. Целью похода была возвышенность со следами окопов и огневых точек. Нашли там каску в Великой отечественной и кучу осколков – все доставили в музей. Судя по сохранившимся окопам, осколкам и отсутствию растительности там были очень тяжелые бои. Подобных походов было немного, готовили точно не спецназ.

Из разнообразивших текучку событий вспоминается, как разгружали какие-то ракеты, по виду вполне крылатые, в деревянных неплотно сбитых ящиках и весом таким, что тягать их можно было только волоком вчетвером. Разгружали под командой флотских офицеров и мичманов и если бы мне кто-то сказал, что вручную можно разобрать такого размера арсенал, созданный в средневековой турецкой крепости, я бы точно не поверил. Но разгрузили, правда умаялись куда сильнее, чем после полевого выхода. Приняли таким образом участие в разрядке и окончании гонки вооружений…

Ездили в окрестные богатые и ухоженные хозяйства убирать арбузы, дыни, персики, сливы и виноград. Толку от нас было мало. Уверен, что съели мы на куда большую сумму, чем наработали. Столько персиков и арбузов я никогда в жизни не ел и не поверил бы, что можно за один присест слопать ведро персиков, а после визита в туалет жалеть, что за пазуху поместилось совсем немного, да и то раздал землякам по прибытию в часть. Сбор арбузов плавно перетекал в арбузные сражения, а сбор винограда – в отдых под прикрытием виноградной лозы.

С грустью вспоминается время ушедшей молодости, мне очень хотелось побывать в части, особенно сильно было желание объявиться на втором году службы и сразу после. Но поглядел я сегодня на спутниковые карты и увидел, что из прежних построек остались только столовая и здание нашей роты. Все прочие разрушены. На месте штаба, где были ели, цветы, трава и кустарники видны какие-то развалины и пустырь. Войсковая часть есть, но уже совсем другая. Не осталось там ничего моего.

Уже перед самой отправкой в войска я побывал в центре города Керчь, увидел памятник рядом с высокой горой, но ничего особенно не запомнил, не до того было – терзали смутные и тревожные сомнения про первые и последующие дни в новых местах. Меня вместе с Борей – Бахтияром (мы опять вместе оказались) привлекли для помощи какого-то офицера для переноса его вещей – в основном банок с закрутками, все же ехали с Юга на Север. Отчетливо помню, как мы друг-другу застегивали верхний крючок на вороте шинели – привили нам любовь ко всему уставному, что и говорить!

Любовь к уставному порядку в войсках выветривалась моментально, так же как и обычай «Рубиться», то есть стараться в исполнение команд. «Рубанков» не жаловали даже в офицерской среде, так как это, как правило, мешало нормальной службе и выполнению поставленных задач. Иногда допускались исключения из правил, например в организации несения караулов, в том случае, если цель это оправдывала.

До этого момента в центре города я был только на стадионе «Океан», где мы помогали расставлять аппаратуру сомнительным типам – в то время неисчислимое количество левоватых групп с громкими названиями колесили по гастролям в провинциальных «Черноморсках». Стадион запомнился крытыми трибунами (что-то вроде бетонной крыши) и отличной зеленой травой. Позже Марат Буркат даже ездил туда на тренировки или просмотры, но не слишком успешно, в команду не попал. Несколько лет назад я был проездом в Керчи, воинская часть осталась в стороне, а вот стадион увидел заново – жалкое зрелище, фасад красили наверняка еще в те самые далекие армейские времена!

Последним этапом этого учебного периода службы был двухнедельный промежуток направления сформированных из разных взводов и рот соединений в войска. Выпуск из учебки состоялся 23 ноября 1990 года, но я оставался до самой последней команды в нашей роте  и попал в войска только 4 декабря. Уже почти все наши годки разъехались к новым местам. Рота состояла из нового призыва – неуклюжих, лысых, несоразмерно молодых и угловатых призывников. Из товарищей-знакомых остался только Расул Багандов и зёма Бахтияр.

Все недоотправленные спали в отдельном кубрике, дрыхли до завтрака, кое-как самостоятельно шли на него нестройной колонной, а потом шатались по части с задачей не попадаться начальству на глаза. Пару раз нас отправляли на военный аэродром, где мы сидели до вечера и возвращались обратно.

Я надеялся провести несколько дней в поезде и выспаться наконец-то вдоволь,  мечтая попасть в отдаленные места, куда самостоятельно и не доберешься, например на Дальний Восток, Камчатку или Курилы. Когда узнал про Архангельск – тут же вспомнил поговорку про «Южный берег Белого моря», но в принципе обрадовался – край незнакомый, интересный и с историей.

Вовка Чирич получил направление в Амдерму на Новой земле и интересовался у прибывшего как раз оттуда командира роты – брать ли ему с собой крем для обуви и щетку. Ответ ротного все приняли как шутку: «Лучше веник с собой возьми!», но оказалось, что он вовсе не шутил – на Севере, а уж на Новой Земле тем паче, без веника не обеспечить сухих сапог или валенок, нужно обязательно сметать снег! В общем с третьей попытки самолет прибыл и нас загрузили, но это уже совсем другая история, более длинная и разнообразная.

Наша команда – так назывались все погруженные в самолет с целью доставки в определенный округ к месту основной службы – была направлена на Север и здесь уж я попал из всего Севера практически на самый Юг и уж точно в самое цивилизованное место – в аэропорт города Архангельска, расположенный в поселке Талаги.

Прочие наши воины были направлены на аэродромы в Котлас (туда распределили Бахтияра и он завоевал там немалый авторитет, мы с ним созванивались по военной связи, когда нам на точке поставили аппарат), Мурманск, Нарьян-Мар, Амдерму, наверное, еще куда-то в тех же суровых краях. Как я понял была Амдерма-1 на материке и Амдерма-2 на остове Новая Земля – туда, вроде, и попали Чирич со Швили в благодарность от остряка – командира нашей пятой роты за проявленные героизм и дисциплину.

Уже в самолете немного осмотрелись и я как бы вновь познакомился с Афоней (вот фамилии не вспомню) – я его и по Керчи помнил, так как он был из нашей роты со взвода АКЗС-ников. Он был очень балагуристый, компанейский, панибратский, имел нос картошкой, запоминающуюся внешность, мне напоминал известного артиста Брондукова. Всех остальных я уже потом заново узнавал постепенно и радовался, когда выяснялось, что человек тоже с Керчи. В Архангельске нашего призыва из керченской учебки было человек семь.

Одним из моих товарищей стал как раз бывший курсант третьей роты был Игорь Светличный (звали его Егор, а я на хоккейный манер – Ягр, а ведь тогда чехословацкий хоккеист Ягр и сейчас еще играет в своей родной Чехии, через тридцать-то лет!) – моя точная копия западэнского розлива. Он, как мне казалось, полностью забыл «ридну мову» за два года службы и, на этом основании я его подготавливал к предстоящему побитию в городе Ровно «аки Москаля», где по его словам приветствие с использованием слова: «Х…ль!» было в ходу даже  махровое советское время.

Но это все будет много позже (по меркам службы, конечно, а не общепринятым), а пока мы еще все торчали в военном самолете, на полу или если кому повезло – на деревянных скамейках. Из долгожданного, заслуженного и желанного отдыха (на армейском жаргоне в Керчи сказали бы «надавить на массу», а в Талагах процесс назывался с меньшейизящностью, но не менее точно по сути – «замочить харю») нам досталось по три-четыре часа в неудобной позе, а к концу полета еще и с единственной мыслью о необходимости срочно выйти по делам. За окном было непонятное зрелище, напоминавшее седые волны моря, что оказалось на самом деле облаками с обратной стороны.

2. Архангельск. В/ч №32924. Аэропорт «Талаги».

«Все кажется привлекательным

через смягчающую дымку времени»

(Дж. К. Джером)

Самолет приземлился в потемках на слегка расчищенной от снега территории аэропорта «Талаги» – главного, одновременно военного и гражданского аэропорта города Архангельск. Было, наверное часов шесть вечера, но зимой в Архангельске темнеет, едва забрезжит рассвет, что компенсируется полным отсутствием ночи летом.

Мы выкарабкались на свежий морозный воздух, выдохнули, разбредаясь по сугробами и после, обжигаясь воздухом, собрались робкой кучкой, чтобы загрузиться в привычный бортовой крытый ЗИЛок. Из вещей только вещмешки с парадками и небольшим количеством личных вещей.

Армейский вещмешок представляет собой полый прямоугольник с пришитой по краям лентой из такой же грубой ткани защитного цвета. Как и портянки, одобренные всеми за удобство использования и возможность многократного перематывания при намокании, так и солдатский рюкзак сделан по минимуму затрат и дает максимум преимуществ. У него нет однозначно заданного объема. Узел формируется на том уровне, который необходим для имеющейся поклажи. Отсутствие специальных приспособлений  и замков делает практически невозможным их поломку. Изобретение на пять с плюсом!

Портянки, кстати, относятся к тому же классу изобретений хитрых на выдумку людей. До призыва я опасался в армии портянок и дедовщины. Так вот первый страх исчез через неделю и превратился в признание. На Севере ко всем известным достоинствам прибавилась возможность наматывать несколько штук на ногу, для чего требовался сапог на размер побольше и пригодной по размеру для использования любой теплой ткани – платка, полотенца или даже газеты. В то время в ходу были портянки, сделанные из шерсти, что делало сапоги утепленными, хотя все равно валенки или унты летчиков больше подходили к северным температурам.

Минут пятнадцать в машине и вот нас выстроили на небольшом плацу, опять же в темноте, в окружении сугробов и небольших одно и двухэтажных зданий. Пока мы выгружались, приводили себя в порядок и выстраивались, подошло несколько человек военного вида, но в странной черной форме-спецовках.

Один из них, низкий, узкоглазый и улыбчивый спросил: «Кто тут из Волгограда?» Поскольку я еще не насладился заслуженным отдыхом в дороге, я толкнул Бахтияра вперед, но кореец Виктор Львович Ким (одно из главных лиц в моей жизни на протяжение последующих полутора лет) тут же уточнил: «Русский!» Он значительно лучше меня умел на тот момент умел определять национальность по внешнему виду.

Делать было нечего и я строевым шагом, как учили, вышел из  строя, изрядно позабавив окружающих. Был я в возбужденном состоянии и чувствовал себя пьяным от свежего воздуха, предчувствия острых ощущений и подкрадывающегося голода. Невысокий кореец в черной форме, собственно, это была техническая форма обслуживающего военный аэродром персонала – «техничка» (у летчиков была похожая, но темно синего цвета), без формальностей забрал меня из строя и отвел в двухэтажное здание неподалеку, где располагались неизвестные мне военные, чрезвычайно обрадованные моему появлению.

Сдав меня на хранение офицеру, облаченному в нормальную шинель, в крайнее от входа тепло натопленное помещение дежурки, он взял телефон и стал с прибаутками вызывать машину. Мое появление не прошло незамеченным и в помещение роты, где я тут же стал предметом обсуждения, так как обратился к ответственному по роте офицеру словами: «Экскьюз ми!»

Двухэтажная казарма оказалась зданием батальона обеспечения под командованием капитана (опять же получившего майора в период моей службы, положительно, всем встреченным мной капитанам везло!) Галицкого – высокого и высокомерного, стройного, с ногами в виде буквы «Х» человека, который в целом соответствовал сформированному у меня положительному образу офицера Советской армии.

В казарме батальона располагались рота охраны, аэродромная рота, авторота на первом этаже. На втором этаже были электро-газовая рота (которую называли РГТ или РЭТ), взвод склада ГСМ и отделение КДС (кислород-азот добывающей станции). Внутреннее убранство примерно соответствовало привычному по Керчи, с поправкой на лет десять повышенного износа, да кровати не везде были двухъярусными. В первый день пребывания желания подробно знакомиться ни с бытом, ни тем более – с обитателями, у меня не было и я из каморки дежурного носа не показывал.

Прапорщик Ким вернулся за мной и мы забрались в кабину новой красной пожарной машины на базе КАМАЗа под управлением чумазого солдата с прибалтийским выговором по фамилии (или имени) Вильпус. Ким спросил почему приехал он, на что получил ответ: «Так Вы куда звонили?» Только я настроился отдохнуть и привести мысли в порядок, мы уже въезжали в какие-то огромные железные ворота, сопровождаемые громким призывным сигналом «пожарки».

Первое мое появление на территории ставшего почти родным КДС (произносилось как Ка-Дэ-Эс) осталось у меня в памяти безудержным щемящим всепроникающим чувством холода, сумрака, незащищенности и неустроенности, что давило очень сильно на общее восприятие ситуации. Мы прошли в достаточно просторный зал, обложенный плиткой на полу и стенах, с большими окнами разделенными на двенадцать прямоугольников стекол, умывальником в углу и ведущей дальше аркой, где виднелись огромные танковые двигатели, установленные на таком же плиточном полу.

По команде: «Строиться в компрессорном зале!», раздавшийся непонятно откуда, мгновенно собрался военный народ в замызганных одеждах, представлявших из себя сочетание ватников, штанов всех имеющихся в армейском употреблении видов, таких же курток и шапок набекрень. Все выстроились в ряд на фоне листа ДВП с надписью «СОЧИ-90», после чего прапорщик сказал пару слов и оставил меня в их кругу, а сам куда-то удалился до следующего утра.

Я взирал сверху вниз, слегка покачиваясь и осматриваясь вокруг. Глядя на сохранившиеся фотографии, многие из собравшихся были мне едва по плечо, но тогда я этого не замечал. Всего в строю было человек семь, перечислю поименно, так как помню всех абсолютно четко. Достаточно быстро я понял, что на КДС был главнокомандующий – прапорщик Ким. Он подчинялся напрямую только командиру батальона капитану Галицкому, до которого было как до звезд и на тот момент он был для меня сродни небожителям.

Среди личного состава срочной службы на момент моего прибытия был один «дембель», пятеро «дедов», двое «фазанов» («гордых, но глупых птиц», то есть солдат, отслуживших по году), ну и примкнувший к ним я, считавшийся по тамошнему обычаю до года хотя и не полным «духом», но недалеко от этого, тем более никого моложе по сроку службы не было. Любому, наслышанному об армейских порядках, мое положение не показалось бы завидным.

Итак, первым, кому я собственно и был передан прапором для проведения общего инструктажа сразу после прибытия, в списке значился Саня Перечнев, в честь которого и была сделана надпись «Сочи» (он был с поселка Лазаревский), уже дембель, который веселым голосом сразу предупредил, что его имя запоминать не обязательно.

Перечнев был примечательной личностью, о котором я впоследствии слышал немало рассказов, светился позитивом, ночью мог запросто из развлечения кидать снег лопатой и при мне все делал в удовольствие. Авторитетом он обладал не только на КДС, но и в роте, в чем я очень скоро убедился, когда в первую свою ночь в казарме получил возможность посмотреть кубок УЕФА (московское «Торпедо» обыграло в гостях «Монако» 2-1, а Юра Тишков забил дважды).

Перечнев отправился домой недели через две, то есть примерно двадцатого декабря, что не свидетельствует о его служебном рвении. Он заходил на станцию примерно через год, приехав по каким-то своим делам в Архангельск, был очень рад, что  застал кого-то помнившего его! Сразу скажу, что в нашем автобате были и бойцы, получившие документы о демобилизации после вечерней поверки 31 декабря. Достойные солдаты, для которых служба точно не прошла напрасно!

Среди с интересом смотревших на  меня чумазых лиц было два узбека: чуть выше среднего роста Дилшотбек Юлдашев – Далшат (правда позже выяснилось, что он был по национальности киргиз, хотя и с Узбекистана) и совсем маленький Миша (его родного имени не знаю, Миша применимо ко многим, а фамилия вполне соответствовала его восприятию мной – что-то вроде Мирзоев, точно не запомнил). Далшат был вполне терпимым, без закидонов, а Миша куда более вредным и нахальным.

Тогда же я познакомился Валентином Митителу из Кишинева, Валиком, моим первым товарищем в войсках. Мама у него была молдаванкой, а папа русским или наоборот. Глядя на его фотографию, сделанную той же зимой, где я в шинели, а он в привычной техничке, я вижу, что он почти вдвое меньше меня, а тогда казался и выше и больше. Прослужил он также к тому времени полтора года.

С Валиком я изредка переписываюсь, увидеться не получилось, но я в курсе его дел, так как достаточно тесно общаюсь с другим молдаванином его призыва – Георгием Урсу или Урсиком, который вместе с Валентином постоянно торчал у нас на КДС, хотя и был приписан к электро-технической роте. Урсик был меленьким неприметным пареньком, но отличным сварщиком. Валик тоже умел пользоваться сварочным аппаратом, но предпочитал помогать своему земляку, если тот был на месте.

Совершенно мне не запомнился в первый день Андрей Шестаков, родом с Челябинска. У него и внешность была ничем не примечательная и вел он себя скромнее всех. Может, его тогда и не было, так как он был уполномоченным от нашего подразделения для заступления в наряд на гарнизонную гауптвахту, расположенную в Архангельске. Этот наряд позже займет важное место, определившее многие события на втором году моей службы.

Сергей Терешков – из Белоруссии, на тот момент младший сержант. Сержантских погон на кителе у него долго не было. Выглядел он наиболее замызганно и даже пришибленно, возможно из-за субтильного телосложения и круглых очков с толстыми стеклами. Через полгода он вместо дембеля, непостижимо для меня отправится в ту же саму керченскую учебку для того, чтобы вернуться прапорщиком на КДС. Безобидный, работящий, отлично разбирающийся в технике парень, единственный имевший среди нас водительские права.

Вышеназванные, включая Урсу, отслужили по полтора года, то есть фактически были моими «дедушками» по армейской табели о рангах, где сначала шло время службы, а уже после – звание. До тех пор, пока на станции находился Перечнев, все они были тише воды и ниже травы, увидеть кого-то слоняющегося без дела было нереально. Да и после этого Терешков с Шестаковым оставались рабочими лошадками, Далшат также не слишком изменился, а вот Миша доставил мне много неприятных минут, за что поплатился перед самым дембелем.

Перечисление моих сослуживцев завершу представлением Сергея Перегудова из города Бердянск, который составлял мне компанию на КДС самое длительное время из всех и Альбертом Еннером (фамилию которого чаще называли на французский манер Эйнером). Оба они прослужили по году,  прошли через нашу керченскую пятую роту и наиболее радостно встретили мое появление.

Серега Перегудов был из города Бердянск, даже не знаю точно украинец он или русский, у нас сложились со временем вполне товарищеские отношениях, он закончил до армии училище по специальности газосварщик. Последним появился в тот памятный мне вечер с кастрюлей на длинной ручке, чайником в руках и рюкзаком за плечами был немец Альбертом Еннер, призванный из степей Казахстана. С Альбертом я изредка переписываюсь, он перебрался в Крым, а с Перегудовым не пересекался,  мы и были неразлучной парочкой в течение почти года и наши отношения можно назвать вполне себе дружескими.

Перечнев коротко представил меня, прояснил наиболее всех интересовавший вопрос происхождения (земляков не оказалось, но Перечнев сказал, что вроде в полку есть кто-то с Волгограда), отнес мой вещмешок в каптерку – небольшую пристроенную комнату внутри общего помещения станции, выдал вместо неуместной шинели бушлат (по факту армейский ватник с благозвучным названием) и на этом удалился в отдельно стоящий вагончик с приставленной к нему лестницей.

Я мысленно попрощался со своими вещами, но оказался неправ. Все сохранилось в лучшем виде, в парадке я ездил в отпуск спустя девять месяцев, пропал только белый парадный ремень, но его и употребить-то было некуда. Вероятно, он оказался добычей увольнявшихся в специально подготовленной к увольнению форме со всем знакомыми аксельбантами, отлакированными утюгом сапогами, расчесанными шинелями и прочими прибамбасами.

Приход «немца» Альберта с провизией внес оживление в ряды. Оказалось, что в столовую КДС-ники не ходят, обед и ужин получают на все отделение самостоятельно и едят на станции. Завтрак они игнорировали, сваливая из расположения части еще до подъема, а положенные масло и хлеб получали «в ужин». Это имело смысл, так как в результате своевременного оставления позиций до прибытия прапорщика все имели возможность часов до восьми-девяти «замочить харю» (определение сна отличалось от принятого в Керчи более интеллигентного «давить на массу»).

Поскольку мое появление внесло сбой в налаженный быту, чайник остыл и пришлось его разогревать с использованием подручных средств. То, как именно это происходило ввело меня в ступор. Итак, для разогрева обычного армейского металлического чайника применялась самая обычная (увиденная мной впервые) паяльная лампа, к соплу которой присоединялся изогнутый кусок трубы – чтобы пламя направлялось вверх. Чайник устанавливался на кирпичи и весь процесс занимал около пары минут.

Немец (это было не только указание национальности, но и обычным прозвищем Еннера, Альберт использовалось только мной и только в особых случаях) умело все пристроил, подкачал топлива и вскоре все расположились за длинным деревянным столом. Кружки были пластиковые, масло смерзшееся, сероватого хлеба достаточно, на второе была каша-перловка, отправляемая в основном в утиль.

Перекусив, все ушли в казарму, остались я, Перегудов и Перечнев. Вопросов я не задавал, все переместились в комнату, где осуществлялись строительные работы, а именно обивались стены листами ДВП. Для этого один боец держал трубу с острыми концами, второй долбил по ней кувалдой. В получившееся отверстие в стене забивались деревянные чёпики, на них несущие планки и уже на эти доски, когда их число было достаточным, приколачивался лист ДВП размером примерно два метра на полтора.

Работа шла бойко. У меня где-то в голове шевелились мысли о том, что пора бы уже и спать, но обстановка не способствовала их выражению. Тот факт, что в казарму, судя по всему идти не придется, меня полностью устраивал. Примерно в полночь Перегудов куда-то пропал и вернулся с котлетами, крутыми яйцами и чем-то еще. Мы еще раз поужинали, время шло к двум часам и я был готов к тому, что всю ночь придется провести за этим  «чрезвычайно интересным занятием».

Внезапно, Перечнев, что-то вспомнив, спросил меня с удивлением: «А ты чего спать не идешь? Я-то и завтра высплюсь…». Вопрос поставил меня в тупик, но Перегудов, получив намек отвел меня в жарко натопленный вагончик (изначально предназначенный для расположения электроустановки АКДС), в настоящее время приспособленный под жилое помещение и называемое всеми «Дизелем».

Изнутри по стенам бывшее помещение «дизель-генераторной станции» было отделано узкими лакированными деревянными планками и отапливалось раскаленными до красна «тенами», прикрепленными к стене. Жарко было как в бане и вся обстановка соответствовала. После постоянного проникающего холода (в главном помещении станции температура зимой была иногда выше, а порой и ниже нуля) это было необычайно приятно. В вагончике стояла обычная армейская кровать, телевизор и несколько матрацев на полу. Я снял сапоги в предбаннике, кое-как разделся и с наслаждением растянулся на полу, тут же провалившись в сон.

Первое утро в войсках для меня началось часов в девять, что по армейским меркам уже скорее день, с раздавшихся настойчивых автомобильных сигналов.  Выяснилось, что ночевавшие в казарме прибыли на КДС как положено в начале седьмого утра, но заходить в вагончик никто не решился и все спали, где кто пристроился. Прибытие прапорщика Кима всех заставило мгновенно удалить признаки сна и выстроиться на плацу, за исключением Сани Перечнева, оставшегося досыпать и не проявившего вообще никакого интереса к происходящему.

Начались обычные армейский будни. Следующие дни я уже не помню настолько четко, они сливаются воедино и только яркие события позволяют выстроить какую-то ленту событий. Первая моя зима – это снег, снег, снег и холод. Такого количества снега я не видел никогда, ни до, ни после. Следующая зима в том же Архангельске была на порядок менее снежной, а в ту зиму 1990-1991 годов я был уверен, что перекидал вручную снега больше любого на белом (от снега!) шаре и совершенно разучился его любить!

Кислород-азот добывающая станция (КДС) войсковой части 32924 была расположена непосредственно в аэропорту. От здания аэровокзала нас отделял забор, состоящий из железобетонных плит с колючей проволокой поверху на расставленных в разные стороны кусках арматуры и надписью черной краской по периметру: «Территория МО СССР», такой же забор отделял станцию и от летного поля со взлетно-посадочной полосой.

Со стороны поселка въезд перекрывал шлагбаум и КПП с одиноким, замерзшим и невооруженным солдатом, к которому днем иногда присоединялся дежурный офицер. Бетонное помещение КПП натопить было нереально. За шлагбаумом располагались одноэтажные здания электроцеха, летной бани, пожарной команды, КДС, парашютного класса, ЗАС (заправочной аккумуляторной станции), каких-то складов,  и отдельного пункта ГСМ.

Дальше дорога вела к временным постройкам базировавшегося в то время в Талагах 518-го авиационного полка, состоящего из звена истребителей МиГ-31, позже перебазированного в Котлас и расформированного. За время нашей службы иногда к нам залетали «Сушки» СУ-27, которые делали фигуры высшего пилотажа, изумляя невиданными возможностями. В поселке показательные полеты были одним из редких доступных развлечений и в такие дни народ валил семьями на летное поле.

Сам авиаполк располагался в полутора километрах от аэродрома в поселке, куда через болотистые места вел видимый когда сходил снег дощатый настил, и состоял из трех войсковых частей с разными номерами – авиаполк (где служили так называемые «Полковые»), рота навигационного обеспечения (в простонародье называемая «Системой») и автобат, то есть мы. Обще полковые построения были редки, командира полка в каракулевой серо-синей папахе я видел всего раза три. Казармы до весны 1992 года тоже были разные, так что варились в основном внутри своей части, а что касается нас – то внутри КДС и иногда среди РГТ, роты к которой формально относилось и наше подразделение.

Территория части была достаточно большая, но без внешних ограждений, на небольшой площади располагались столовые – отдельно для летчиков, техников и солдат, три казармы по числу воинских частей, классического вида здание штаба, общежитие для офицеров, котельная с баней, санчасть, клуб, библиотека, стадион, в некотором отдалении – автопарк с большими ангарами. Остальные точки были расположены вблизи аэропорта, в том числе и наша КДС.

Был даже свой памятник в поселке недалеко от клубы с истребителем на постаменте. У него проводились полковые смотры и построения.

Через 23 года в нормальном состоянии я застал только одно казарменное здание, бывшее в наше время полковой казармой, офицерское общежитие и одну из столовых, переделанную в магазин. Памятник сохранился, но выглядел до обидного неухоженным. Все прочее было полуразрушено, штаб сгорел. А вот помещение КДС сохранилось (там разместили автостоянку), я даже разглядел вывешенная мной табличку с тремя памятными буквами, правда меня туда так и не пустили, а проникать по тайным тропам через  забор я не решился – времена другие.

Лучше всего выглядело КПП, огороженное ДОТами, в дополнение к шлагбауму появились ворота и ряды ежей в шахматном порядке.

На станции, кроме нас, жила черная большая собака по кличке Дина, которая вместе с чистокровным кобелем овчаркой Рексом из электроцеха подолгу устраивали собачьи свадьбы ближе к концу зимы.

Через несколько дней после прибытия я возвращался на КДС и поразился излишне ласковому и радостному окрику Перечнева: «Дима! Димочка!», такого обращения я не слышал ни разу и поначалу замер, не зная как реагировать. Ситуация быстро прояснилась – из-за спины выбежала наша Дина, которой наш дембель и обрадовался.

Позже у меня на станции появился не чистокровный, но игривый и красивый щенок с торчащими ушками, которого я назвал «Норд». Он радостно встречал меня из  караула, подбегая, отбегая, требуя поиграть. Моего Норда выпросил у меня офицер, уезжающий домой на Кубань. Я не возражал, понимал, что там ему будет куда лучше, но какое-то время очень тосковал по нему и не смог привыкнуть к другому щенку, принесенному Кимом на смену.

С первых дней я был посвящен в круг собственных обязанностей, к которым относилось все, что было необходимо делать и что можно было придумать. В этот круг не входило только обслуживание ЗИЛ-131, на котором возвышалась бочка с черной полосой, и который был полностью в ведение Терешкова. В случае, если я заступал в наряд на КПП, в часы отдыха мне полагалось так же чистить снег.

Самым первым меня посвятили в порядок получения пищи, так как обязанность получения пищевого довольствия от Перегудова с немцем переходила в мои прямые обязанности до времени прибытия пополнения. Задача оказалась не из простых, я намеренно «тормозил», так как ни с первого, ни даже с третьего раза не смог запомнить путь до столовой, пролегавший по невидимым моему глазу утоптанным снежным тропинкам.

Я сходил до столовой с немцем, потом с  Серёгой Перегудовым, потом еще, еще и, когда на «выпускном экзамене» опять повернул не туда, был награжден угрозой подзатыльника и требованием: «Сняться с ручника!» Необходимость самостоятельно ходить в столовую и там требовать пайки в отдельном окошке, расположенном с обратной стороны здания, меня пугала. Пугала потенциальными встречами с реальными старослужащими, к «своим» я быстро привык, опасности они вроде-как не представляли, зато являлись некой естественной защитой.

Конец моим тревогам положил внезапно появившийся чрезвычайно закопченный, даже в сравнении с нашими бойцами, воин, с торчащими во все стороны из-под шапки соломенными волосами и голубыми глазами.

Я скромно стоял у окошка выдачи, закрытого деревянной ставней, а он затарабанил в него изо всех сил, крича: «Пайки для аэродромной!» К моему изумлению дверца тут же растворилась, из нее выглянул чернявый парень в условно белом халате, забрал бачки и очень скоро выдал все полагающееся довольствие. Я присоединился к требованиям, передал свои котелки и чайник и запросил пайки для КДС.

Белобрысым волшебником оказался рядовой моего призыва Виктор Котов, призванный из Карельского города с загадочным названием Лахденпохья и попавший в часть сразу же, миновав полгода пионерлагеря под названием учебной части.

Не уверен, что мы с Виктором или попросту «Котом» познакомились именно тогда, скорее просто обменялись положенными при знакомстве именами и сведениями о сроках службы и месте призыва и тут же забыли названные имена, но эту первую встречу я отчетливо помню, постоянно ему о ней напоминаю, так как вид его был исключительно живописным.

По настоящее время Виктор Котов мой самый близкий друг, к счастью не единственный, с которым всегда интересно общаться, мы часто встречаемся и даже посещаем вместе различные страны, города и события. Ради обретения такого друга однозначно стоило пройти армию!

Следующим, а точнее параллельным испытанием для меня стал первый поход в казарму. Испытание было в первую очередь моральным. Наш кубрик располагался на втором этаже, примерно посередине длинного помещения. Как и в Керчи помещение разделялось на кубрики, посередине была линолеумная взлетка, под потолком висел телевизор, на тумбочке у входа стоял дневальный. Обстановка была привычная, непривычным было отсутствие сержантов, точнее отсутствие их определяющей роли, а также наличие явных признаков неформальных взаимоотношений.

В отличие от учебки после проведения вечерней поверки, где все подразделения – КДС, человек пятнадцать ГСМ напротив, порядка тридцати в РГТ дальше от входа отстояли положенное время, доложили прошедшему по коридору дежурному офицеру о порядке и собственно как бы прозвучала команда отбой, хотя я не помню чтобы она хоть раз на самом деле подавалась, в отличие от команды: «Рота подъем!», неизбежно преследовавшей меня на всем протяжении службы, ну исключая последние полгода.

У РГТ была собственная строевая песня со словами: «Электро-газовая рота, идет чеканя шаг…», сочиненная, по слухам, лично замполитом батальона капитаном Боевым. Своим идеалистическо-идиотским  содержанием она напоминала «Трубу» и игнорировалась при любой возможности.

После как-бы отбоя жизнь только начиналась. Кто-то укладывался спать, кто-то занимался текущими делами, старослужащие собирались и обсуждали насущные дела. Спать в такой обстановке было нереально, тем более от возбуждения у меня и желания никакого не было, а тут еще я увидел, что Саня Перечнев усаживается смотреть футбол перед телевизором.

Я не моргнув глазом подошел к нему и попросил разрешения присоединиться к просмотру. Он, надо сказать, удивился, но тем не менее позволил и я, притащив табурет из кубрика, уселся рядом с ним. Такое поведение было неслыханным и привлекло ко мне всеобщее внимание. Острые взгляды прямо-таки впивались в меня со всех сторон и я проникся уважением к Сане, от которого исходило некое защитное поле, без которого мой просмотр закончился бы скорее всего крайне печально.

Единственным неудобством и одновременно некоторой проверкой стала его просьба принести воды. С виду ничего особенного. А вот представьте себе – вы в первый раз в помещение и среди такого дружелюбного окружения, практически никого и ничего не знаете, кулер еще не придумали, графины с водой отсутствовали, стаканы тоже. Надо было самостоятельно понять, откуда и главное как принести воды и, кстати, воды ли? В учебке часто рассказывали историю о графине с чистом спиртом на тумбочке дневального. Кое-как выяснилось, что для этого используют пустую пивную бутылку, которая запасена в каждом кубрике и обычно припрятана у стены. Справившись и немного вспотев от усердия, я уже дальше смотрел без помех.

Ночью в тот раз просыпаться не приходилось, но позже часто именно ночью происходило воспитание нерадивых бойцов, а нередко и простое избиение с целью сломать человека и заставить выполнят сверхнормативные и неуставные обязанности. Больше всего не повезло Афоне, который как на грех оказался чрезвычайно похож внешне на бывшего «отморозка» – дедушку, наводившего ужас в давние времена на нынешних старослужащих.

Вечером незадолго до нового года я никак не мог заснуть от явных звуков ударов и хриплых вздохов, напоминающих всхлипывания. Это убывающие со дня на день дембеля решили поразвлечься и обходили вновь прибывших незатейливо избивая всех по-порядку. Саня уже уволился, а прочие КДСники делали вид, что крепко спят, против дембелей они бы и звука не подали. По всему выходило, что и меня вниманием не обойдут на этот раз.

Я прикидывал вариант снять верхнюю часть от грядушки, так как она снималась и вступить в неравный бой, но благоразумно отказался от нее. В кубрик вошло человек пять, сдернули с меня одеяло и прозвучало: «Подъем!» Я встал, увидел обступивших меня здоровенных парней и один из них, Шаталин из Калининграда, предложил кулачный бой один на один. Осмотрев для приличия всех собравшихся, как бы намекая на сомнительность предложения, я отказался. После этого Шаталин пару раз зарядил мне справа по лицу и вся компания отправилась восвояси.

Бил он, наверное, для профилактики, я не почувствовал боли и даже не упал с ног, только отвернулся и присел. По слухам, прибыв в эту самую часть Шаталин отметелил человек десять дедов и все время службы на ГСМ сохранял полную независимость. Радует, что наши с ним пути пересеклись совсем ненадолго.

С того случая на обоях осталось зримое воспоминание о том ночном происшествии. Удивительно, но сразу после «беседы» я лег и мгновенно уснул. Утром, умываясь заметил в зеркале, что одна сторона моего лица существенно больше другой. Встреченному по пути офицеру я пояснил, что упал, сделал это как-то автоматически, не задумавшись и, скорее всего, поступил правильно. Стукачей а части не жаловали.

Больше со мной подобного не происходило, один раз была попытка каких-то наездов от дедушек из РГТ и я даже получил от кого-то по лицу, но скорее за излишне дерзкий ответ. Большинство наездов предотвращалось реакцией старослужащих нашего отделения. За своих принято было заступаться. Внутри же КДС доставал меня только маленький узбек Миша, но он при всем желании физически не мог дотянуться до меня, махая кулаками где-то в районе груди. Правда и я бить его не решался.

Буквально через неделю на вечерней поверки я с удивлением обнаружил, что вместо пятнадцати человек внушительной внешности напротив нас на том месте, где располагался взвод ГСМ, выстроилась человека четыре щуплых солдат с туго затянутыми ремнями и испуганными физиономиями, которых я раньше и не замечал. Это было все, что осталось от личного состава грозного ГСМ.

Нашим пацанам с Керчи в роте было, наверное, тяжелее, чем мне, находившемуся всегда почти на «точке». С другой стороны они были вместе, а я один, в первое время даже поговорить особо было не с кем. Все выдерживали некую паузу, испытывая меня непосильными поручениями и постоянными придирками.

Порой накатывало достаточно сильно, особенно когда к моральным испытаниям присоединялись физические. Связаны они были не с тем, что можно было бы подумать наслушавшись мрачных рассказов, а с чисто медицинской проблемой, вызванной грязью, холодом, плохим питанием и сменой климата.

В Талагах любая ссадина или царапина не заживала, а начинала гноиться, разрастаться и кровоточить. Особенно страдали водители, которым приходилось стучать на морозе ключами, но и у меня со временем по рукам и ногам образовались какие-то язвы, количество которых росло и постепенно стало больно даже ходить.

Утром, после подъема все убирались на станцию, а я оставался убирать кубрик. Торопиться мне было незачем, поэтому я с радостью присоединялся к какому-то казаху, который каждое утро приходил в наш наполовину свободный кубрик для отжиманий, качания пресса и прочих физических упражнений. Выглядел он достаточно спортивно, но ничего сверхъестественного в нем не было.

Как-то так происходило, что после его появления никто уже в кубрик не заходил и  даже не показывался поблизости. Казах со мной не разговаривал, поглядывал сурово, но я делал все примерно на том же уровне, старался, так что и отрицательной реакции не было никакой.

Опять же, значительно позже выяснилось, что этот самый казах был грозой всего батальона по прозвищу «Баджик», настоящий ужас с автороты, который на пару с таким же типом по прозвищу «Кабарда» держал в страхе всех, несмотря даже на сроки службы. До них была примерно такая же парочка – Евлоев и Халиков, при приближении которых многие предпочитали зарыться в снегу, лишь бы не пересекаться. В любом пруду щука всегда найдется и после увольнения «Баджика» с «Кабардой», появились новые аналогичные персонажи.

В целом уровень агрессии в части существенно снижался за те полтора года, что я в ней провел. Уже при мне дедовщина, выражающаяся в зуботычинах и стремлении заставить беспрекословно совершать унизительные процедуры типа постирки чужой одежды, подшивания подворотничков и тому подобных вещей практически сошла на нет, во многом благодаря керченскому пополнению – нашему и на полгода старше. Не берусь сказать, почему это происходило, но на собственном примере я убедился, что нравы в армии становились более человечными с каждым новым призывом.

Это важно, потому что сломать можно практически любого, примеры этого были. В части офицера не приставишь к каждому солдату, да и воспитательные задачи в войсках присутствуют в крайне ограниченной форме.

Мне удалось избежать наиболее противных вещей, несколько попыток было, но не подкрепленных физическим воздействием. Обидный морально в случае декларирования с табурета известного всем сказа про грядущий «Дембель старику» был мне передан скорее в виде эпоса. Убедившись, что я его знаю в теории, практические занятия отменили. В РГТ, нужно признать, нередки были картины художественного прочтения этого бессмертного произведения, исполнять который надлежало обязательно стоя на табуретке.

В иных частях такая дедовщина показалось бы шалостью, в других, как в нашей учебке, была полностью невозможна. Многие попытки происходили как бы по инерции, заставить другого сделать то, что заставляли делать нынешнего старика в свое время. Лиц, склонных к неуемной жестокости почти не было, основным объяснением отдельных проявлений являлось: «Наш призыв не поймет!»

По достижению соответствующего срока службы у меня вообще никогда не возникало мысли заниматься подобными глупостями, мне кажется это было понятно и всем окружающим и распространялось в виде охранной грамоты на молодой призыв КДС. В моем присутствии я помню единственную попытку зайти к нам в кубрик постороннего узбека, который был изгнан мной со смехом.

На вернусь в то время, когда основной моей задачей была бесконечная чистка снега. К моменту моего прибытия сугробы на станции по краям уложенной аэродромными плитами площадки были в рост человека. Чистить этот плац приходилось ежедневно, иногда просто передвигаясь по кругу. Инструмент составляли два больших скребка из фанеры с приспособленными стальными пластинами внизу, которыми свежевыпавший снег разгребался по сторонам, после чего откидывался большими фанерными лопатами в сугробы по сторонам.

Собственно в основном этим я и занимался, в свободное утром и вечером время иногда залезая в пространство между двумя трубами, из которых состояли батареи в раздаточном отделение станции и пытаясь там согревшись уснуть. Иногда дверь от ветра распахивалась и вместо того, чтобы ее закрыть, я долго еще лежал, забираясь поглубже в теплоту.

В принципе после очистки снега следовало долбить лед и по сторонам вдоль дорожек и плаца сооружать ступеньку на откинутом снегу для соблюдения армейского порядка, но к этому моменту лед был толщиной в полметра, а сугробы в рот человека и  сделать это не представлялось возможным. Хотя, как сказать, пожарная команда напротив драила свой плац до асфальта и даже соль в магазине закупала для этого, а мешающий красивой ступеньке снег выносили поодаль. Нет предела совершенству, особенно с учетом того, что главная задача офицеров состояла в том, чтобы солдаты постоянно были заняты  делом, лучше всего – физическим трудом.

Первые же дни на станции я обнаружил некоторые возможности личного обогащения. Стратегическое расположение возле аэропорта делало КДС идеальным местом для реализации излишков бензина, крайне дефицитного продукта в те время. Недостатком было то, что на наиболее ценной 93 маркой заправлялся только ГАЗ-66, а все прочие потребляли АИ-76, но всеобщий дефицит тут был в помощь.

Мне кажется, авторитет Сани Перечнева был в немалой степени построен именно на мелкооптовой торговле топливом на ночных дежурствах. Несмотря на то, что он меня в свои рыночные механизмы не посвящал, бочка с бензином стояла в укромном месте за зданием станции, к ней прилагался резиновый шланг, так что еще в его бытность на станции я торганул первыми литрами бензина появившимся за забором неизвестным, для которых этот вариант был известен и привычен.

Они просто увидели меня, передали канистру и деньги. Было страшновато, с непривычки я изрядно наглотался бензина, но полученная десятка была достаточной компенсацией. Зарплата солдата тогда была, кажется рублей семь в месяц. Зарплату, к слову, у меня ни разу никто не забирал, ни в учебе, ни в части – несмотря на сроки службы и прочие обстоятельства.

Еще одним вариантом и самым ходовым оказалось «шило» – так называют спирт, выдаваемый для протирки деталей и промывания емкостей систем кислорода, или «массандра» – спирт-содержащая жидкость, применяемая на истребителях для очистки стекол кабины пилота. Водка была твердой валютой, а большой разницы в качестве у разведенного спирта и продаваемой жидкости с этикеткой «Столичная» в то время не было. Я обнаружил спрятанную кем-то бутылку и тоже выгодно реализовал рублей за тридцать.

Продать случайно обнаруженное считалось законным, даже в завладении общественным имуществом, исключая совсем уже личные вещи, не было ничего зазорного, это было сравни спорту. На станции раз за разом пропадали из нового тайника отличные кожаные перчатки на меху, изначально принадлежавшие какому-то офицеру и перепрятываемые каждым новым владельцем в свое укромное место. Я тайно, так как одеть их было равносильно тому, что и потерять, обладал ими около дня. А вот великолепные огромные рукавицы на белом меху до настоящего времени лежат у меня где-то в запасниках!

Заработанное шло на пополнение оскудевающего с каждой неделей рациона питания. В аэропортовой столовой строго в полночь выставляли новые порции еды – в том числе котлеты, яйца, сметану и прочие вкусности. Сходить в столовую даже и самоволкой особенно не считалось, так как патруль обычно находился в самом здание аэровокзала, а столовая размещалась в строение напротив. Мы посещали ее регулярно до наступления рыночной экономики, когда сначала все в один день подорожало ровно в два раза, а после, одновременно с появление коммерческих кафе и «комков», вообще исчезло.

С провизией даже в Архангельске было не очень, а в Талагах в продуктовом магазине был хлеб – полчаса после завоза, яблочный сок, соль и какие-то продукты по запредельным ценам. Яиц в продаже я не видел ни разу, в ходу был яичный порошок. Иногда удавалось купить трехлитровую банку сметаны, которую добавляли в картофельное пюре – наиболее изысканное лакомство.

Жареная, разумеется на паяльной лампе, картошка было самым популярным блюдом, но в ту зиму из-за морозов ее запасы, сложенные в одной из подсобок, вымерзли и пришлось ее просто выбросить. В нашей солдатской столовой картошки не было  никогда. На первое был суп или щи,  непонятного состава, но съедобные, а вот на второе зачастую была перловка – ее я есть так и не научился за все время. По выходным давали рыбу, а в отдельные особо праздничные дни даже случалось – котлеты. Спасало наличие серого хлеба и киселя – в первую зиму я на таких харчах раздобрел до того, что мама по фото решила, что я отморозил себе щеки!

Походы за обедом и ужином со временем превратились в особый вид развлечения. Кроме КДС таким же способом питались еще два подразделения. Пожарная команда из пяти человек под командованием капитана Закревского (позже появился сержант моего призыва из города Фрунзе – русский парень, кучерявый блондин, профессиональный пожарный с медвежьим косолапием) и ЗАС-ники (они заряжали авиационные аккумуляторы, сделанные, на всякий случай, из серебра, ну и любые другие тоже) – три бойца под командованием сержанта Романа Бакланова.

Сержант Роман Бакланов, мой очень-очень близкий друг, о котором я расскажу подробно в свое время, командовал отделением ЗАС,  входившим в состав РГТ, но находившимся постоянно на «точке» – своей станции в паре сотне метров от нашей. Я не помню точно когда познакомился с ним, наверняка в первые же дни своего появления в Талагах, но на протяжение полугода как минимум мы были неразлучны и с тех пор я не могу обойтись без его дружеских советов вот уже тридцать лет.

Возвращаясь к походам за провиантом, вдвоем или втроем мы неторопливо шагали по снегу, заходили последовательно на почту (предпочитали пользоваться гражданской, а не солдатской, пусть и бесплатной), в магазин (покупали, если везло, ароматный белый батон днем, а вечером по особым праздникам после удачной коммерческой операции – банку сметаны).

Все это время мы были предоставлены сами себе, что было бы вообще замечательно, если бы не пронизывающий холод. Кстати, несмотря на то, что температура не поднималась всю зиму до апреля выше минус двадцати градусов, еду удавалось донести горячей и разогревать, за исключением некоторых считанных случаев, не приходилось.

С продуктами был полный швах даже в сравнении с Волгоградом.  Белый батон за 30 копеек был отличной заменой сладостям и съедался по пути с легкостью,  стоило только его купить. В связи с тем, что все разбиралось мгновенно, батон всегда был чуть теплый, только испеченный. К лету батоны исчезли в городе Архангельске и в аэропорту Талаги в том числе, к следующей зиме пропал и серый хлеб в солдатской столовой, его приходилось покупать в том же магазине.

За пайками, как называлось наше продуктовое довольствие, обычно ходили я (тут без вариантов), с ЗАС – малыш (невысокого роста парнишка с города Харьков с ударением на последнюю букву, как отмечал Ромка Бакланов) или чаще Егор (Игорь Светличный, про которого я уже упоминал, мое зеркальное отражение). С пожарной команды сначала был Лева (водитель красного пожарного автомобиля ЗИЛ, известного тем, что на единственный случившийся за все время пожар он прибыл на автомобиле с неработающей помпой и простоял там все время, пока городские спасатели тушили возгорание) или Андрей Пыхонин, «Пых» (скромный, добрый, мягкий, только что призванный, кажется, с Иваново парень, моего роста, который, к огромному моему сожалению не смог выдержать условий и сбежал, а после его следы затерялись).

Пых обладал способностью с невозмутимым видом поглощать в магазине целый торт небольшого размера. Торты стоили слишком дорого, так как продавались по так называемым коммерческим ценам. Он это делал неспешно заглатывая огромные куски, так что к заверениюритуального обхода платить было уже не за что. Я чувствую себя виноватым перед ним, так как не мог оказать ему никакой поддержки, кроме слов, времени поговорить у нас было много – два похода в день туда и обратно.

Андрей был практически в том же положение на пожарке, что и я, один на четверых старослужащих, но или давление было сильнее или все же у меня характер за полгода немного приобрел стойкость. В итоге он сбежал из части и больше туда не возвращался. Последний раз я его встретил на гауптвахте летом 1991 года, куда его привез патруль после задержания в городе. Именно я, действуя строго по уставу под пристальным взглядом начальника караула, забрал у него неумело припрятанные сигареты и спички. Прости меня, Пых!

Со временем выяснилось, что на всем протяжении от КПП до взлетной полосы кипит суровая солдатская жизнь. На складе рядом с ЗАС проводил время молдаванин Чорба, известный несвоевременно проявленной способностью к ушиванию формы и занимавшейся этим ночи напролет в своей армейской молодости. Он избегал ночевок в казарме, предпочитая спать на кресле на вверенном ему складе. Когда он уволился на его месте заступил такой же молдаванин из Тирасполя его же призыва Степа Тэйбаш, вернувшийся из учебки в чине прапорщика.

Степану дали комнату в офицерской общаге, которую периодически использовал Ромка Бакланов, а после его увольнения и я. Степан звал к себе в гости, хотя признавал, что раздающиеся в окрестностях выстрелы мешают наслаждаться видами на Днестр. Ромка Бакланов общался с ним и после армии.

Также имелся парашютный класс с солдатами из авиаполка, там я познакомился с краснодарцем – любителем футбола. Имени не помню, но мы достаточно часто общались, особенно когда вместе наслаждались лечением в санчасти, именно он меня и познакомил с земляками – Димкой Федорченко, служившим в полку и еще одним парнем с области, который уже относился к «Системе».

От солдат парашютного класса мы слышали основные истории из жизни авиационного полка, как трагические (погиб командир парашютного класса, мировой мужик – не раскрылся парашют и он долго планировал, смог попасть в сугроб, но не выжил в госпитале), так и язвительно-смешные (рассказывали, что однажды вернулся самолет без одной ракеты, которую вроде бы потеряли над Северно-Ледовитом океаном при патрулировании).

Земляки в армии обязательно нужны и полезны. Федорченко был с Кировского района, на полгода старше по призыву. Однажды зайдя на станцию он в профилактических целях избил узбеков на виду у всех прочих, ничуть не смущаясь тем, что они были более старшего призыва. Полковые были в авторитете, наверное из-за их большей численности.

Также он рассказывал как после полетов нес ведро с массандрой и на вопрос офицеров: «Что несешь?» ответил, совершенно неожиданно для самого себя: «Шило!», после чего под смех продолжил свой путь.

Со вторым земляком я виделся совсем редко, имени не запомнил, но зато возвращаясь самолетом домой оказался соседом его жены с ребенком, мы оба  в Волгограде поразились неожиданной встрече. Других земляков не было, за все время встретил одного на гауптвахте, да иной раз уже ближе к демобилизации переговаривался по вертушке с Бахтияром.

Кстати, в те времена позвонить в Волгоград из Архангельска было нельзя по обычному междугороднему автомату, висевшему в аэропорту, пару раз я разговаривал на почте, заранее заказывая разговоры. Почта использовалась для этого, для получения и отправки писем и посылок, а также для восполнения запасов лампочек, так как в том подъезде лампочка располагалась  была в удобном для выкручивания месте – не покупать же!

Новый 1991 год я встречал в наряде на КПП с лейтенантом, прозванным «Поросенком», за схожее звучание фамилии и не слишком уважительному отношению военнослужащих. Призванный на службу после обычного института он был недалекий тип, смысл существования которого сводился по его собственному выражению к следующему: «Положил зарплатку в карман и заеб…сь!» Незлобный тип, но с такой простотой и  правильностью далеко не уедешь.

Я этого понять никак не мог, хотя с учетом жалования офицера порядка трехсот рублей, следует отметить вчерашнему выпускнику гражданского ВУЗа найти работу с такой оплатой было невозможно, особенно с учетом его достоинств. Среди меня он вел разъяснительную работу и склонял к борьбе с дедовщиной на основании почерпнутых им в газетах позднего советского периода знаний, то есть путем написания докладных на имя начальства! Несмотря на мое подавленное душевное состояние такой выход представлялся мне совершенно невозможным.

«Поросенок» высказал потрясающее по своей новизне мнение, что заступать в наряд на праздник крайне почетно, что я встретил с нескрываемым возмущением и отправился в двенадцать часов прогуляться в аэропорт. Вернувшись, я застал прыгающего на морозе «летёху», с возмущением требовавшего ответа: «Где ты был?» Ага, нашел дурака, я без обиняков заявил: «В туалете!», благо из-за отсутствия уборной при больших морозах мы на самом деле ходили в аэропортовский туалет.

В общем удалось ему прогнуться приветствуя последовательно командира батальона капитана Галицкого, на своем неизменном УАЗике, и бывшего командира РГТ, ставшего к тому моменту начальником штаба, старшего лейтенанта (или уже капитана) Уланова, которые объезжали точки с проверками, заменявшими новогодние поздравления.

УАЗик Галицкого я очень скоро научился узнавать по звуку и перед следующим новым 1992 годом, выгружаясь после очередного самохода из такси с телевизором в руках прямо перед КПП, замер, обливаясь холодным потом! Знакомый УАЗик подъехал, остановился, распахнулась дверь, я внутренне приготовился к дембелю 31-го июня, когда услышал веселый смех рядового-водителя, который прочувствовал драматургию момента и не лишил себя удовольствия принять участие в постановке!

В первую зиму на такие вещи я внимания не обращал. Как-то ночью меня разбудили и вместе с Афоней отправили на КДС за пряниками, которые удалось стащить с какого-то грузового самолет. Мы шли ночью, не оглядываясь и не смотря по сторонам, а за нами с интересом наблюдал из дежурной машины старший лейтенант Черкасов, тот  самый, которого я позабавил своим английским в первый день.

Мы взяли пряники, принесли их в часть, но на обратном пути шли разными путями. В итоге Афоню взяли тепленьким на входе, а я без проблем вернулся и лег спать, так что ответственному офицеру не удалось получить от меня признание в ночных прогулках. С тех пор я предпочитал не пользоваться КПП для проникновения на КДС, а забирался через забор рядом с гражданским туалетом, подальше от глаз.

Раз уже зашла речь об офицерах части скажу, что капитан (майор) Галицкий и старший лейтенант (капитан) Уланов были слишком высокими шишками для меня в то время, да и после ситуация не слишком изменилась. С Галицким я лично разговаривал один раз при увольнение в присутствии Кима, он разрешил отпустить меня домой на два дня раньше срока с условием погашения долга за «утерянную» летную меховую куртку, заботливо припрятанную мной до лучших времен.

Уланов, приземистый, крепкий, с гусарским усами, басом и командирским рыком,  был ему под стать. Всеми уважаемый и твердый во всем офицер. Его вполне можно признать на фото в интернете в качестве начальника аэропорта и начальника транспортного департамента в одной из  восточных областей России. Георгий Урсу приглашал его в свою нефтегазовую «империю», насколько мне известно.

А с другими, лейтенантами и старлеями я достаточно неплохо познакомился в нарядах на КПП и в гарнизонном карауле. Основная часть была вполне себе вменяемой и даже вызывала уважение, исключая Пороносенкова, которого и офицеры-то не переносили. Он выделялся какой-то прямолинейностью, граничившей с детским упрямством, все его даже вероятно хорошие намерения из-за этого приводили к обратным результатам.

Командиром (или замом) аэродромной роты, где служил «Кот», был старший лейтенант Попов, который уже побывал капитаном, но был понижен в звании из-за драки, не все росли в званиях. Хорошо помню старшего лейтенанта Кононенко по прозвищу «Конь», который был самым жестким из  начальников караула, от отдельных его выходок, типа вытягивания пистолета при виде некоторых арестованных, я был не в восторге. Разок даже пришлось не слишком вежливо отводить его руку от головы Вовки Чирича, на фига мне такие приключения?

Молодые лейтенанты, включая нашего Халявкина, принявшего командование КДС зимой 1992 года, держали нас за ровню, закидонов практически не имели, да и мы чувствовали себя в отдельных вопросах куда опытнее. Основная часть жила в общежитие, но некоторые снимали номера в гостинице около аэропорта из-за отсутствия жилья!

Наш любимый прапорщик Ким жил в поселке около части в двухкомнатной квартире с женой, работавшей в нашей прачечной и дочкой, имя которой звучало для мена какой-то восточной музыкой: «Лена-Ким», «Лен-А-Ким». Виктором Львовичем звал его Терешков после возвращения прапорщиком, я только «товарищ прапорщик», иногда после наряда на гауптвахту автоматически добавляя «старший». Увы, уже не застал его во время своего визита в 2014 году, вечная память…

Свободное время офицеры и прапорщики проводили в том числе и на станции в кабинете, чему способствовало наличие бесплатного спирта, выдаваемого для протирки и промывки кислородных трубопроводов, но на моей памяти ни разу по назначению не использовавшихся. Тем не менее, пьяными наших офицеров я ни разу не видел. Я сам спирт ни разу не пробовал.

Новый 1991 год, возвращаясь к нему, особых радостей мне не принес,    начался он с того что долгожданный фильм «Человек с бульвара Капуцинов», который я надеялся посмотреть за меня посмотрел Пых, забыв сменить меня на КПП. Тогда каждый новый фильм был событием, для того чтобы посмотреть на Ванн Дамма продавали личные вещи.

Я привычно кружил по плацу, разгребая снег, заправляли машины кислородом и азотом, во время полетов это могло длиться круглые сутки. Одновременно продолжалось обустройство нового жилого помещения, что давало в будущем надежду перейти на полностью автономное существование.

Я изучил станцию от и до, а также все расположенное в аэропорту, в его гражданской и военной части. Сразу после КПП слева стояло здание бани и обычный одноэтажный дом с треугольной крышей – электро-цех, которым заведовал отставной полковник Сапунов, о его внушительном боевом прошлом напоминал УАЗик 70-годов с каким-то «блатным» номером. За ним виднелись большие железные ворота с калиткой. Слева от ворот я позже водрузил табличку с надписью КДС, за что был раскритикован начальством по причине дешифровки. Табличку перенесли ко входу на станцию, где я и пытался ее выкупить 23 года спустя.

За воротами слева было одноэтажное здание кислород-азот добывающей станции, от автомобильной станции оставался только  наполовину разукомплектованный дизель, остальные агрегаты находились на капремонте, где благополучно сгинули. Справа было кирпичное здание «раздатки», то есть места, где закачивали азот или кислород в машины АКЗС и иногда, в том числе по частным заказам, в баллоны.

На стене этого здания летом я намалевал огромными буквами «КИСЛОРОД И МАСЛО ВЗРЫВООПАСНЫ!», за что опять подвергся критике, так как следовало написать взрывоопаснО. Вот что не сделаешь – никакой похвалы! С учетом того, что к этому моменту все говорили на узбекский манер: «Письмо поставлял»  или «Пришивил подшиву», я не видел в этом ничего предосудительного.

 Основное здание включало три больших зала – компрессорный зал на входе с умывальником в углу,  компрессорный цех (там были установлены два танковых двигателя-компрессора, работавшие от электричества и огромная вытяжка в углу) и технологический зал (где были установлены технологические колонны с обязательным детандером).

Было множество подсобных помещений внутри станции – кабинет начальника станции у входа (там стоял сейф с вожделенным спиртом), две кладовые, помещение лаборатории с входом из общего компрессорного  зала и пристроенная в углу компрессорного цеха кладовая-каптерка. Вход в новое жилое помещение, называемое по исторической причине «кислородка», был с другой стороны, а проем со стороны технологического цеха был заложен.

Внутри здания было холодно или очень холодно, батареи имели место, но огромные окна с не везде плотно пригнанными стеклами не позволяли его нормально прогревать. Ходить там приходилось в бушлатах.

Также на территории стоял вагончик «дизеля», приспособленный для проживания и такой же, ранее упомянутый, с электроустановкой внутри. На плацу обычно стоял наш ЗИЛ-131 с еще одной бочкой, закрепленной тросами, а также только что полученный КрАЗ с десятитонной стационарной бочкой, окрашенный в ярко-рыжий цвет и составлявший предмет особой гордости Кима, да и всех нас. У КрАЗа был гидроусилитель руля, чего не было больше ни на одной машине в части, да и выглядел он исключительно внушительно, современно и я бы даже сказал – красиво!

У здания справа стояли пятитонные бочки с азотом (черная полоса) и кислородом (синяя полоса) и прикрепленными сверху насосами, покрытыми деревянными кожухами. Когда при ремонте сняли кожух с кислородного насоса мой друг Роман Бакланов, глядя на желтоватые потеки, заявил: «Димка, тебе на дембель скоро, я бы на твоем месте их протирал ежедневно!», прибавив обязательное: «Зачем тебе это нужно?», что возымело свое действия в виде оформления вышеописанной предупреждающей надписи.

Внутри этого здания хранились кислородные баллоны в ячейках, сваренных Урсу с Митителу из арматуры, помещение, используемое как столовая с теми самыми трубами между которых можно было согреться и еще одна комната, оформленная в виде учебного класса, где я размещал позже заглянувших в гости гражданских друзей. Когда я почти через тридцать лет звонил Урсу по наводке Валика, поводом для разговора я выбрал именно претензии по факту сварочных работ на КДС!

Там в частности, ночевал мой школьный товарищ Игорь Матвеев, заглянувший по коммерческим делам в Архангельск и вывозивший оттуда закупленный для перепродажи загранице товар – две складные лодки и осциллограф (проданный мне при увольнение Баклановым). В те времена был запрещен вывоз товаров за пределы области, но у Игоря имелся паспорт моряка, а Архангельск тоже был портовым городом, так что лодки отправились в Польшу!

Туалета как такового на станции не было, в обычное время использовалась яма в самом отдаленном и скрытом от глаз углу, а при морозе за тридцать мы все бегали в расположенный в тридцати метрах за забором туалет аэропорта «Архангельск». В основном здание аэропорта, к слову, туалета тоже не было, правда в наше время он там появился.

Кроме туалета на станции отсутствовали и иные условия для поддержания гигиены. Имевшийся умывальник не подразумевал наличия обычной воды, вода в него поступала от теплопровода и был подкрашена, что не мешало ее использовать для мытья посуды и принятия душевых процедур.

Оказалось, что для этого также использовалась незаменимая паяльная лампа! Процесс выглядел комично и состоял в наполнении железного умывальника горячей водой. После этого в непосредственной близости от умывальника ставилась паяльная лампа для отапливания воображаемой душевой. Желающий помыться раздевался, оставляя одежду на столе тут же в компрессорном зале, одевал шлепки, предварительно смоченные горячей водой и с помощью второго бойца или самостоятельно, поливая себя из кружки водой из раковины мылся до тех пор, пока вода не заканчивалась.

По окончании процедуры он влезал в бушлат и, не одевая больше ничего, с одеждой под мышкой мчался в «дизель», где уже одевался в нормальной обстановке. При плюсовых температурах паяльная лампа не использовалась, но сам процесс выглядел примерно так же. Вода стекала в имевшихся стоках в цеху, как будто специально для этого сделанных.

В части была баня, но мы туда ходили редко. С гораздо большим удовольствием мы посещали сауну в пожарке, настоящую, отделанную деревом, с паром и всеми удовольствиями. После года службы это стало вполне доступно, и я отлично помню следующую живописную картину.

Мы вдвоем с Котом идем в простынях, все в пару после отличной бани. При температуре воздуха за двадцать градусов мороза не торопясь переходим дорогу от пожарки к КДС и с удовольствием обозреваем обалдевшие лица пассажиров автобуса №28, поворачивающем непосредственно возле нашего КПП, буквально в тридцати метрах от нас.

Весь декабрь и январь я постепенно уходил в себя, что не прибавляло настроения.  Разговаривать было особенно не с кем, изредка заезжал Афоня на АКЗС-ке, да еще походы в столовую с таким же потерянным Пыхом. А тут еще и язвы на руках и ногах все росли, к февралю передвигаться стало просто мучительно, чистя снег я порой натурально выл на луну.

Когда скрывать проблему стало невозможно, на помощь постарался придти Валик Митителу, который осмотрел меня, велел мыться и менять белье ежедневно, мы даже посетили полковую баню, но время было упущено и уже Ким велел мне отправляться в санчасть.

Лечь в санчасть при моем сроке службы было дерзостью, после которой возвращение не сулило ничего хорошего по общепринятым нормам, да и по заверению узбека Миши. Но именно эти десять дней позволили мне войти в согласие с собой, отдышаться и зарядиться моральными силами.

В санчасти меня встретил солдат с парашютного класса, родом из Краснодара и большой, как и я, любитель футбола. Еда было из технической столовой, то есть отменная, лечение сводилось в основном в праздному времяпровождению, так как все необходимые солдатские обязанности выполнял мордвин удрученного вида, направленный в санчасть от греха подальше, так как он до этого дезертировал из войск и ожидал суда вдали от сослуживцев.

Кололи болючие уколы чего-то типа нитроглицерина, но немного. Основное время мы валялись на кроватях, болтали и читали книги. Шрамы от тех язв у меня остались навсегда, но следующая зима прошла без проблем, наверное сказалась адаптация и более нормальный ритм жизни.

Через десять дней я вернулся на КДС, совершенно излеченный и полный сил, в том числе моральных. Тамошние обитатели зло поглядывали на меня, дожидаясь ухода прапорщика. Однако, мое настроение изменилось и на провокационный вопрос, подразумевавший определение степени моей наглости: «Что, Дима, котлеты лопал?», я ответил не в ожидаемой оправдательной манере, а совсем наоборот: «Ага, по две!»

Выяснилось, что в связи с моим отсутствием, походы на кухню прекратились, заставить немца с Перегудовым вернуться к этим обязанностям не получилось, остальные вообще не считали это для себя возможным, так они и перебивались. Я понимал, что серьезных проблем стоило ожидать только от узбеков, да от старослужащих в роте, где тоже были наслышаны о моем выходящим за рамки дозволенного поведении. Ну так что же, я, в принципе, был готов в том момент.

Однако, выручка пришла в виде Дмитрия Федорченко, появившегося на станции в один из следующих дней, он рыскал сотоварищи в поисках «шила», а на станцию забрел после посещения парашютного класса, где мой знакомый по санчасти напомнил ему о появлении земляка.

Тут как-то все совпало, «шила» не было, присутствие пятерых дедов Димку не остановило и узбекам влетело по первое число. Меня при том не было, о самом визите я узнал спустя пару месяцев в изложении немца, заявившего при этом, что он к Баджику, как к земляку никогда не обращался. Так и я не обращался, я видел-то его только мельком до этого.

Зёма сам провел разъяснительную беседу, по итогам которой я, прибыв на станцию с пайками, с удивлением обнаружил, что узбеки меня сторонятся, немец с Перегудовым не прочь поговорить. Митителу относился ко мне с некоторой симпатией и всегда был в стороне от излишних придирок, занят в основном сваркой и прочими квалифицированными работами. Шумакову с Терешковым вообще было не до меня, у них своих проблем хватало, но перечить другим они никогда не решались и поняв, что мой испытательный срок пройден тоже нормально общались со мной.

Так что жизнь вдруг резко переменилась и дальше уже все шло более-менее нормально, хотя и не без приключений. Бонусом к общему консенсусу стала выдача мной обществу полусотни сигарет различных марок, «настрелянных» мной за предыдущие месяцы.

Дело было в том, что с сигаретами был полный «швах», их не было нигде, курили в складчину, «покурим» слышалось везде, а бычки обязательно припрятывались. Единственным надежным способом было попросить, то есть «стрельнуть» сигарету у штатских посетителей аэропорта по пути в туалет. Отказывать солдатам было не принято и я пользовался этим для пополнения запасов.

Поначалу меня пытались посылать за сигаретами, но Валик это дело прекратил по причине того, то я не курил и мое нахождение в аэропорту могло дорого обойтись им самим. Точнее это скорее было объяснение, а на самом деле он таким образом просто немного защищал меня. Больше меня никто никуда не послал, правда иногда Перегудов по-товарищески просил: «Толстый, стрельни сигаретку, все равно же идешь!», что было вполне допустимо.

Таким образом у меня скопилось целое сокровище, истребленное совместными усилиями Альберта, Перегудова и, кажется, Митителу, хотя я не уверен, что он курил. Узбеки к угощению допущены не были. У меня стоит перед глазами картина, как немец с жадными глазами вытянул самую красивую сигарету с ярко-золотыми полосками и закурил ее с видимым наслаждением.

Приезжавшие из роты и любившие посмотреть телевизор РГТшники тоже сменили гнев на милость и вместо постоянных до…бок, сложились вполне нормальные отношения. Паша Яковенко («Яковенчик»), белорус, оказался вполне общительным парнем, из «дедов» приезжал только он, да еще постоянно находившийся неподалеку Урсу.

Из тех, кто был на полгода старше помню Коляду из города Сумы, который мечтал о том, как отдохнет дома: «По цивилу. Негромкая музыка, теплое солнце, пляж и все дела!», парня по прозвищу «Москва» из столицы. Были еще немцы Гейбель и Гибельгаус,  земляки нашего Еннера, тоже зависали у нас при всякой возможности.

Было удивительно смотреть на всех этих детей в форме, собиравшихся у нас по воскресеньям для просмотра только появившихся диснеевских мультиков «Чип и Дейл спешат на помощь» и «Дядушка Скрудж». Футбол тоже пользовался популярностью. Как раз «Спартак» добрался до полуфинала Кубка Чемпионов, проиграв в нем только «Олимпику» из Марселя. Мне кажется я не пропустил за время службы ни одной трансляции, даже в первую зиму отлично помню все матчи еврокубков.

Зима была долгой, нескончаемой, к марту многие протоптанные дорожки заметало по утрам настолько, что через них приходилось продираться после поземки по колено в снегу. Снег шел постоянно, мог идти без перерыва по три-четыре дня. Температура достигала минус тридцати и даже опускалась ниже сорока градусов.

Мне запомнился случай, когда я шел с привычным ужином в руках, термометр в аэропорту показывал «-41°С», кроме завязанной шапки у меня на лице был натянута маска с прорезями для глаз и в это же время мальчишки гоняли в хоккей во дворе с развевающимися ушанками и веселыми криками.

Отмораживать руки-ноги мне не пришлось, хотя пару раз сердобольные бабушки затягивали меня в подъезд и растирали щеки варежками или руками, был неделек от обморожения, как видно. А дети на физкультуре ходили на лыжах, играли в хоккей на залитых площадках, а более старшие щеголяли на улице без шапок – особенная северная мода!

Морозы-морозами, в результате Терешков разморозил двигатель… Вместо антифриза использовали воду из батареи. Утром ее заливали в радиатор, а на ночь сливали. То ли он ее не слил до конца, то ли еще что-то произошло, но в итоге двигатель «крякнул», его сняли и отправили на ремонт, а на ходу остался только КрАЗ.

Иногда приходилось пригонять другую машину, ставить на нее кислородную бочку и отправляться на железнодорожную станцию – получать кислород. Азот и кислород приходил откуда-то в цистернах, содержимое которых понемногу перевозилось к нам на точку. Азота требовалось много, кислорода на порядок меньше, да и полеты происходили все реже. В первую зиму они были каждые две недели, а за всю вторую от силы раза три.

Работа была несложная: приходила АКЗСка, ты брал один или два гибких шланга в металлической оболочку, устанавливал асбестовые прокладки в местах стыков и присоединял один конец к бочке, а второй – к емкости автомобиля. Включался насос, жидкость направлялась в теплообменники, где за счет стравливания жидкого газа в испарители он превращался в газ и насосам закачивался до нужного давления.

Жидкий азот выглядел как кипящая вода, только чайник при этом мгновенно покрывался инеем – все же почти минус двести градусов! Мы проводили испытания, но с опаской.

Один раз не знаю по какой причине станцию решили запустить. Прошло все на удивление гладко, азот направлялся в бочку, а кислород потихоньку сливали на снег. Для его использования нужна была лаборатория и система очистки, а на ее месте у нас уже была почти готова жилая комната. Лабораторию позже завели, точнее повесили табличку на комнату и приняли на работу штатскую девушку из местных.

При подготовки помещения лаборатории я проникся интересом к свойствам электричества и провел собственные опыты, благо надпись на двери к этому располагала. Меня очень интересовало, почему при окраске стен периодически несильно пробивает электрическим током. Перегудов объяснял: «Фазы нет, так что ничего страшного». Я проверил, есть ли «фаза» в розетке, прислонив к ней отвертку, на всякий случай взяв ее за пластиковое основание перчаткой.

Результат превзошел все ожидания, так как от металлического кончика в стену ударила небольшая молния, на свежеокрашенной стене появилось круглое обгорелое пятно, а металлическая часть отвертки приобрела вид использованного электрода. Удовлетворенный полученным итогом я больше даже красить стены, которые пробивало что-то там без фазы отказывался.

Проработала станция около недели. Было даже интересно, если не считать ночные смены, когда приходилось сидеть в технологическом зале, записывать показания приборов давления и нервничать в случае их резких изменений. Так как кроватей на всех не хватало спали на крыше каптерки, завернувшись в старые бушлаты, на скамейках в метре от работающих со страшным грохотом компрессоров. Под утро даже дежурному уже на все было наплевать и глаза ненадолго закрывались сами собой.

На мой день рождения приезжала моя мама. Я встретил ее прямо в аэропорту с рюкзаком за спиной и котелками в руках. Ким отвел нам дизель для ночлега и выдал увольнительную без даты на три дня. Для него тоже это было событием, ни к кому родители не приезжали, тем более так издалека.

Было замечательно, что у мамы оказались родственники институтских друзей по всему Союзу, вот и в Архангельске мы гостили у тети Люси и дяди Володи Замятиных, родителей маминой подруги, которых навещали две их маленькие смешные внучки. Дома у них жили две белки, которых звали балбесами, они залезали на штаны и смешно ели орешки. Но гладить себя позволяли только тете Люсе, я попытался и даже ничего не почувствовал, а палец стал красным от крови – как маленькой бритвой полоснула белка зубами!

Пока я отмечал свое день рождения походами в кинотеатр, в обязательную парикмахерскую, баню и просто прогулками по городу, наши КДС-ники употребили несколько банок привезенного варенья и прочих вкусностей, так что претензий не поступило.

Весна пришла внезапно в апреле или самом конце марта, когда уже и ждать ее перестали. Я внезапно почувствовал, что светит яркое солнце и мне жарко, несмотря на пятнадцать градусов мороза. Пришлось расстегнуться и захотелось впервые снять шапку.

Одновременно с этим пришло время следующего приказа о призыве и увольнение в запас – 27 марта. Это число – 27 марта или 27 сентября – свято соблюдался и был нарушен в первый раз именно тогда, когда я его ждал с наибольшим нетерпением – мой собственный уже Указ об увольнение вышел только 4-го апреля, запоздав на неделю!

Приказ означал для меня переход в новое состояние условно-старослужащего, прослужившего год, которых в нашей части называли «фазанами», наверное потому что часть была летная, а фазан – птица. В новое состояние было принято посвящать двенадцатью, по числу минувших месяцев службы, ударами ремня по задней части тела. В зависимости от подразделения это делалось ремнем или бляхой.

В течение нескольких дней наиболее ревностные хранители традиций гонялись за молодыми бойцами, отоваривали их, доставалось иногда по нескольку раз и под раздачу порой попадали отслужившие уже полтора года – все зависело от личностных характеристик.

Меня треснул положенное число раз Валик, отдал в благодарность свой кожаный ремень, который я приобрел право носить, а всем прочим строго запретил посягать на уже «переведенного в фазаны». Ремень у меня лежит на полке, я никого никуда не переводил, так что обязанности отдавать его у меня не возникло, а помять и ремень сохранились. Кроме ремня на память осталась также фуражка с офицерской ленточкой и крылышками, да китель от парадки – их я оставил дома после отпуска.

До увольнения дембелей и прихода нового пополнения все изменения повлияли больше на внутренние ощущение и отдельные внешние послабления. Я, в частности, отпустил усы и нацепил пару значков – классность и ГТО. Значки пытались пару раз снять в части, я их отстоял, но позже сам открутил во избежание более серьезных происшествий, тем более права на их ношение у меня не было. Выдав нам удостоверения специалистов в Керчи про знаки отличия позабыли.

Усы же я сохранил до самого дембеля и приобрел с ними достаточно бравый вид бывалого солдата. Паша Гейбель в роте пытался предъявлять претензии, но я был неистребимо упрям – положено, значит положено! С этого момента азербайджанцы считали меня за своего, если не были знакомы до этого.

Егор, как назло, также отпустил усы и мы стали с ним практически неразличимы.  Одинаковый рост, комплекция, цвет волос, схожие черты лица с появлением усов превратили нас в братьев-близнецов. На почте нам выдавали письма друг за друга, в роте путали, пытаясь всучить мне магнитофоны для ремонта, чем я никогда не занимался. Но апофеозом стало то, что мая мама не узнала меня на фотографии, еще бы – ведь там был Егор, а его сообщила, что он очень изменился, опять же увидев мое фото.

Мы с ним принципиально не видели сходства и поражались каждому такому случаю. На самом финише карьеры Егор остался в войсках до крайнего дня именно по причине того, что кто-то увидел меня в самоволке, но принял за него! Там правда была и другая более глубинная причина, но все закрутилось именно по причине нашего внешнего сходства.

На дембель в нулевой команде уходили Валик Митителу вместе с Жориком Урсу, что было конечно заслуженно. Первые увольнения в запас начались в мае, уже после Дня Победы. Я их провожал до самого выхода на посадку в аэропорту и жалел, что потерял такого товарища, к концу срока его службы мы в самом деле сдружились.

В то советское время в аэропорт Архангельска прилетало множество рейсов со всех частей Советского Союза: из Москвы, Ленинграда, Кишинева, Таллина и множества прочих, прямых и транзитных. Среди них был самый желанный рейс Архангельск-Казань-Волгоград! Провожая Валентина я, конечно же думал и представлял как сам полечу отсюда домой, всего-то через год.

Узнавая, что я служил в истребительной авиации мне часто задавали вопрос, летал ли я на самолетах. Я неизменно отвечал: «Конечно! В отпуск и на дембель!» В действительности я и самолеты-то видел только издалека, хотя выйти на взлетную полосу или сфотографироваться на фоне аэропорта проблем не составляло, но особо не тянуло.

Не все увольнения происходили по плану. Молдаванин Яворский с РГТ, например, решил с шиком подъехать к трапу самолета на АКЗСке, не обладая знаниями о необходимости прохождения процедур регистрации и посадки. Как он в итоге уезжал я не в курсе, но тогда все было проще и не исключено, его все же удалось отправить тем же рейсом.

У нас в части ходил анекдот из одного предложения: «Армия молдаван» – после чего полагалось смеяться. Валик, к тебе это точно не относится! Анекдот был посвящен текущей политической ситуации и удивительной способности призванных из этой республики ребят создавать комические ситуации. Я тоже убедился в этой их поразительной способности, связавшись на исходе службы со Степой Тэйбаш.

Ким серьезно озаботился ситуацией, в частности окончанием обустройства кубрика на станции для постоянного проживания. Увольнялось сразу пятеро, вопрос пополнения решен не был. Терешков уехал учиться на прапорщика и водителя-срочника на КДС не осталось, прапорщику приходилось крутиться самому.

Митителу уволился, поэтому сварку пришлось осваивать Перегудову, да и я научился в общем приближении пользоваться. Свои навыки и умения я умело скрывал, так как несвоевременно обнаруженные они могли повлечь нежелательные и неустранимые последствия в виде использования их всеми от офицеров до более заслуженных солдат в личных корыстных интересах.

Одного человека надо было отправлять в Казахстан на сельхозработы. После увольнения дембелей оставалось трое, водителя точно бы дали, ну тогда четверо. С учетом того, что один в обязательном порядке дежурил на станции, один был почти всегда в другом в наряде, ходить в роту было некому, но и спать на КДС троим в случае необходимости было негде.

Я чуть не через день торчал в наряде по КПП, а еще раз в неделю надо было кому-то ходить в наряд в караул, Шумаков тоже ведь должен был уволиться до конца июня. На КПП было неплохо, но очень холодно ночью. Имевшаяся система масляного отопления сломалась и мы притащили печку, сделанную из привычных «тенов». Прогреть комнату она была не в силах, но ночью, укрывшись сверху шинелью и наклонившись над ней можно было даже задремать. Разок от перепада напряжения загорелась проводка, но я не просыпаясь затушил ее шапкой и продолжил сон. Там на КПП я написал немало писем, ведя обширную переписку с родителями и друзьями.

Изменения пошли чередой. Вместо Терешкова командиром отделения стал Перегудов, который то ли имел звание младшего сержанта еще с Керчи, то ли получил его только сейчас, по крайней мере погоны ему пригодились только в это время.

Немец всеми силами пытался откосить от направления на работы и всех просил сломать ему руку, то есть на самом деле ходил с обмотанной полотенцем рукой и молотком.  У меня не хватило духа треснуть его с требуемой силой, да и мне ехать черте-куда не улыбалось, так он и уехал месяца на три-четыре.

Сошел снег, под ним обнаружились две стационарные лавки со столом, как раз в том месте, куда мы прыгали с крыши в снег! Альберт радостно показывал всем взошедший чеснок, который он посадил осенью. Все говорило за его направление в колхоз! На оттаявших плитах мы играли в футбол.

Снега за зиму укатало столько, что на плитах было около тридцати сантиметров плотного наста из льда и снега. Мы его крушили ломами и оттаскивали в стороны. Постепенно весь плац был очищен и сугробы раскидывались по нему для скорейшего наступления таяния и приближения лета! Снег периодически срывался до середины мая.

При увольнение узбеков я им организовал достойные проводы, пригласив на них своих коммерческих партнеров из авиаполка. Там была полукриминальная троица, постепенно устанавливающая свои порядки, и я с ними поначалу собирался наладить бензиновый бизнес, но вовремя спохватился и отказался. Эти трое были моего призыва, но уже в эту весну, после увольнения «Баджика» с «Кабардой», распространили свое влияние в том числе и на автобат, хотя и в нем по-прежнему хватало своих авторитетов, скажем огромного осетина Заура Доева.

Последним из моих «дедов» увольнялся Андрей Шумаков и тут он оказал мне огромную услугу, определившую весь второй год службы. Шумаков раз в неделю отправлялся в караул на гарнизонную гауптвахту в должности выводного. Он убедил меня в том, что караул самое верное средство получения отпуска, наиболее желанного для всех поощрения.

Это соответствовало действительности. В случае образцового несения службы отпуск объявлялся от имени коменданта города и начальник гауптвахты строго следил, чтобы отличившийся солдат отгулял свой отпуск, что было нетрудно, так как состав караула был обычно неизменным.

В  свое время Евлоев из автороты четырежды ездил в отпуск и уволился старшиной, также за счет поощрений коменданта. Иного пути получить отпуск практически не существовало, в нашей части он был крайней редкостью и считанные разы его объявляли по иным причинам. Обязательного отпуска не было известно в принципе.

Евлоев, кстати, был известен еще и тем, что в его дежурство произошло так называемое нападение на караул. Дело было мутное, но вариантов было два – объявить героем и наградить или начинать расследование. Получить показания против Евлоева было нереально – его боялись в части больше всех командиров вплоть до министра обороны вместе взятых, так что свой внеочередной отпуск получил!

Перед заступлением в караул выводной заполнял специальную ведомость – так называемый расчет караула, где указывались должности, посты, очередность смен и так далее. Начальником караула был офицер, помощником обязательно назначался сержант, а вот дальше никаких требований не было и все было в руках выводного, заполнявшего бумагу.

Шумаков предложил меня вписать выводным и брался объяснить все обязанности и требования за полчаса. Наверное неплохо, что этого не произошло, так как с ходу попасть на такой ответственный пост было провокацией.

Пресек чаяния Шумакова помощник начальника караула Рома Бакланов, старший отделения ЗАС, который с одной стороны не хотел получить выводного, впервые попавшего в караул, с другой стороны у него был на эту должность более приемлемый кандидат из своих близких сослуживцев – Малыш со своей станции (как его звали не помню, он ненадолго задержался у нас).

Малыш был очень живой и энергичный воин, полностью подмявший под себя   Егора, хотя и были они одного призыва. В караул он ходил  до этого неоднократно и уже даже получил обещание начальника гауптвахты старшего прапорщика Улизько  ходатайствовать об объявление внеочередного отпуска на ближайшем празднике – дне ПВО.

Короче говоря, Бакланов переместил меня с должности выводного в караульные, досталась мне самая неудачная вторая смена. Неудачная в том смысле, что прием пищи приходился на время отдыха второй смены и вместо сна приходилось подменять стоящего на посту часового.

С грехом пополам заступили мы в караул, я на должность часового. Хорошо хоть достался пост №1 внутри помещения, а не №2 снаружи на холоде. По пути я познакомился с двумя недавно призванными парнями с роты охраны – Андреем Булькановым из Москвы по прозвищу «Кулёк» и Володей Поправкиным с Казахстана. Посмотрев на Вову Поправкина, спокойного как слон и большого пацана, я успокоился, такое спокойствие исходило от его уверенности.

На гауптвахте все было в новинку, конечно Бакланов был прав, что отправил меня в часовые. Здание гауптвахты располагалось в крыле старинного монастырского особняка в центре Архангельска. Один вход вел в караульное помещение, где находился начальник караула и помощник в комнате рядом с «оружейкой» и комната отдыха с четырьмя составленными друг к другу деревянными кроватями без матрацев. Точнее, одна кровать  стояла отдельно и три были сдвинуты вместе.

В караул заступал один офицер и 12 солдат: помощник, выводной, шесть часовых и четверо конвойных. Соответственно, спать приходилось вдевятером на четырех кроватях ночью, так как предполагалось, что помощник не спит, хотя по факту он просто спал сидя за столом в дежурке.

Главное было спать сидя и не прикладываться на руку или на стол. Не один такой непутевый помощник попадался старшему прапорщику Улизько со следами отеков на заспанном лице и был наказан, так как до прибытия начальника гауптвахты и отдачи ему рапорта, помощник начальника караула обязан был бодрствовать!

Начальник гауптвахты старший прапорщик Улизько был во всех отношениях легендарная личность, начиная хотя бы со своего западноукраинского говора и нахождения на капитанской должности. Его шутки и прибаутки прочно входили в лексикон состава караула и я говорю отдельными его фразами по сей день. Власть старшего прапорщика распространялась на всех заступающих в караул офицеров, не взирая на звания,  так как он докладывал непосредственно коменданту и мог покарать нерадивого начкара в том числе и ходатайством об аресте, для чего было отдельное офицерское отделение с приличными условиями, но решетками на окнах и запором на двери.

Одновременно с кнутом он обладал пряником в виде упомянутых выше поощрений. Всю систему он освоил в совершенстве и каждый заступающий караул пытался угодить ему образцовым несением службы, что было очень сложно.

Караул нашей части со времен Евлоева был на хорошем счету, а Роман Олегович Бакланов стал его верным продолжателем, также получив звание старшины, что в войсках приравнивалось к генералу.

Уверен, Ромка и по числу отпусков его был догнал, но  тут вмешался опять случай в лице того же Малыша, который отправившись с свой заработанный на гауптвахте отпуск там и сгинул, лишившись селезенки в драке и появившись на недельку спустя почти полгода для оформления демобилизации.

Отправлять в отпуск при таком некомплекте было невозможно, вот Ромка и пробавлялся на своей ЗАС, однажды решившись смотаться в Питер на выходные с мешком картошки и остановленный патрулем, от которого он сбежал, а военный билет ему вернул начальник штаба батальона и бывший командир РГТ Уланов, умевший помнить хорошее и ценивший достойных солдат, к числу лучших из которых Роман вне всякого сомнения относился.

Мой первый караул прошел нормально, я научился не бояться заглядывать в круглые окошки камер, где содержались как арестованные на несколько суток в воспитательных целях, так и направлявшиеся в дисциплинарный батальон лица. Научился спать на круглой трубе с надписью «Не садиться!», проходившей как раз на таком расстоянии от стены, что положив автомат на бетонный пол можно было там вздремнуть несколько минут.

 Неудобное положение не позволяло заснуть надолго, что тоже было оченьважно. Главное было при входе проверяющих поднимать автомат как можно аккуратнее, чтобы клацанье железа о бетон не выдало тебя. Сидя на этой трубе застрелился как-то часовой и отметка от пули долго выделялась на стене ужасным напоминанием, разные бывали случаи.

Самая веселая была общая камера, где находилось до двенадцати человек, днем отправляемых на работы или отрабатывающие строевой шаг на плацу. В ней были огромные откидывающиеся нары, запираемые днем на замок выводным,  а также плевательницы, используемые в более широких целях.

Постоянным занятием в теплое время года было выкорчевывание бревен, вылезавших из-под асфальта то там, то здесь как грибы. Почва была заболоченная, так что это было обычным явлением. Выкорчеванные бревна вывозились, а кусок асфальта бетонировался.

В туалет выводили по требованию, но ни арестанты, ни караул особо не злоупотребляли своими правами и обязанностями, первые – излишними просьбами, а вторые отказами в случае надобности. Внешне условия у караула и арестованных не слишком отличались – те же деревянные настилы без матрацев. Но ощущение свободы дорого стоило!

В одиночках кроме осужденных в дисбат содержались особо «опасные» арестанты, получившие ДП, то есть дополнительные трое или пятеро суток за нарушения дисциплины уже на гауптвахте по ходатайству начгуба – он имел обыкновение придираться к любой мелочи и выстроив на плацу караул и строй арестантов театрально объявлял: «Вот вроде опытный солдат! Зачем тебе это было нужно? Трое суток ареста – допольнительно», смягчая при этом слова по-украински.

Направлявшимся в дисбат полагались матрацы и белье, а также часовая прогулка в зарешеченном уголке на улице под присмотром коменданта или его замов. Попадали туда за разное, часто за драки, точнее даже не за драки, а за непредумышленные трагические последствия.

Один разжалованный старшина-азербайджанец получил три года за несколько недель до дембеля за то, что толкнул новобранца, а тот ударился головой о стену и потерял зрение. Трое огромных парней с Котласа, товарищи Бахтияра, попали вообще за самоволки, они были в шоке, так как даже на суд ходили в гражданке и ждали демобилизации, а не срока.

Один пацан был осужден за продажу полусотни пистолетов со склада. По его словам он стащил всего один-единственный, который и обнаружили у него, а прочие списали заодно.  Очень может быть, особенно учитывая собственный опыт, о котором расскажу позже.

Встреченному мной земляку я однажды помог выбраться с гауптвахты. Он уже отбыл свои пять суток и должен был выходить, к нему как раз приехали в гости родители. Но как назло он был бочковым и сломал половник, так что все шло к очередным трем суткам дополнительно! Нам удалось свистнуть поварешку в столовой и вывезти ее в бачке с  первым. Зёма был спасен!

На гауптвахте же я встретил матроса – старшину второй статьи, отслужившего к тому моменту уже под три года, при том что моряков как раз перевели на двухгодичный срок службы, ему по его собственному утверждению: «Уже даже дышать по сроку службы было не положено, ибо столько не служат!»

В общем состав всегда был пестрый и интересный. Насчет дисциплинарного батальона скажу, что слухи про него ходили страшные, а единственного вернувшегося оттуда раньше срока знакомого – парня с кубанской станицы Пашу «Красного» (прозвище было дано за красную физиономию, служил он в полку) дисбат сломал.

До дисциплинарного батальона Паша был развязанный, веселый и болтливый. Срок получил за демонстративные самовольные отлучки и драки по поводу и без. После возвращения – молчаливый, тихий, с затравленным взглядом.

Вернулся в часть он спустя полгода без одного пальца на руке и был через пару недель «комиссован», то есть уволен со службы по заключению медицинской комиссии. Вопросов я ему не задавал, а он ничего не рассказывал, просто находиться рядом со знавшим его в лучшие времена ему было, похоже, необходимо.

Именно карауле я приобрел настоящих друзей, так как там все было на виду и проводить время приходилось рядом, спали бок о бок. Мои лучшие друзья Рома Бакланов и Виктор Котов состоялись именно там. Ромка был на полгода старше и перед его увольнением я переживал, что опять теряю лучшего друга.

Требовалось, кроме того, выбрать достойную кандидатуру на пост помощника начальника караула, так как должность была сержантской, а у меня появления звания не предвиделось. Выбрали мы с Ромкой, посовещавшись, Котова и не прогадали. Кот заработал два увольнения и наш караул оставался лучшим в гарнизоне, хотя один случай, вошедший в историю, все же произошел с нами.

По правде говоря, выбор был не очень богатым, сержантов всего было двое. Вторым был Андреев с автороты, на полгода моложе по сроку службы, время которого пришло после увольнения Виктора. Так что на открытом голосовании Котов был избран единогласно.

Андреев был типичным сибиряком – крупный, высокого роста, неторопливый и обстоятельный. Семья у него была примечательная: отец тянул третий срок, а был период в его жизни, когда оба родителя находились в местах, как принято говорить, не столь отдаленных. По его собственным словам иной раз под настроение он мог выстроить фразу целиком состоящую из малопонятных, но красочных выражений, начинавшуюся примерно так: «Фраер, продрай аллею…» и дальше непередаваемо.

Второй и третий раз я заступал уже конвойным, мы вместе с Котом охраняли наших дедов-дембелей, который неподалеку от ворот гауптвахты наводили порядок, а точнее прогуливались с задачей стрельнут сигарет, что их собственно и интересовало, но для этого нужно было удалиться на сотню метров ближе к домам и дорогу. Повлиять на них мы не могли, мне повезло что мои подконвойные успели вернуться, а охраняемые Котовым – нет.

Кот схлопотал пять суток ареста за проявленное малодушие, охарактеризованное незабвенным старшим прапорщиком: «Я смотрю, а они уже в женское общежитие направляются, и конвойного за собой тащат! Опытный товарищ конвойный и такие дела! Зачем Вам это было нужно?» и прибыл для их отбытия уже с погонами сержанта, чем привел в восторг Улизко, который прямо-таки светился от счастья, причитая: «Товарищ младший сержант! Как же так – уже и сержанта успел получить! А тут по женским общежитиям ходил. Зачем Вам это было нужно? Обстановка и без того напряженная!»

Я иной раз напоминаю Котову как конвоировал его и мог прямо-таки застрелить при попытке бегства. Это было неправдой, оружие было без примкнутых рожков, которые висели на поясе в патронташах, но сам факт того, что Виктор красил пол в офицерском отделении под моей охраной оспаривать не приходится.

Улизько, разумеется не преминул на построение в присутствии нашего караула перечислить все грехи Котова, обнаруженные им уже на гауптвахте, что Виктор с усмешкой подытожил копируя интонацию начгуба: «Трое суток допольнительно!» Восемью сутками он и отделался, пребывая в сержантской общей камере на привилегированном положении под неусыпном внимании начальника гауптвахты – она располагалась строго напротив его кабинета, не упускавшего случая напомнить о себе вопросом: «Как обстановка, товарищ сержант? Как же Вы могли пойти в женское общежитие!»

В связи с отбытием Малыша в отпуск, я с четвертого раза занял-таким место выводного и сохранил его до самой демобилизации. Основной задачей было находиться возле начальника гауптвахты и предвосхищать его требования. Напоминало игру, если бы не наличие в камерах реальных заключенных, направляющихся в дисбат.

Летом пришло в часть пополнение. У нас появились двое из  все той же керченской учебки: Виталик Спичкин из города Шахты Ростовской области и Юра Маркульчак родом откуда-то из-под Мукачево, с Карпат.

Вместе с ними на ЗАС под начало Ромки Бакланова прибыл пацан из станицы Ленинградской Краснодарского края, который первым делом заявил: «Зовите меня просто Паштетом!» – так что его имя Павел никто больше не вспоминал. Именно он сменил меня на должности выводного в карауле чуть больше, чем через полгода.

Несколько позже КДС пополнился наконец-то водителем в лице невысокого, но плотного полуцыгана-полувенгра Николая Гавриша (или Гавроша) из закарпатского села, который был призван сразу в войска минуя учебку и свой курс молодого бойца проходил в нашем старом здание автобата.

Сам автобат к тому времени переезжал понемногу в полковую казарму. Мы, воспользовавшись этим, а также резким сокращением численности, ударными темпами окончили, наконец, ремонт в своем новом жилом помещении, расставили там кровати и предъявили это как свершившийся факт командиру батальона. Особых возражений не было и, хотя за нами сохранили места в новой казарме, ночевать там с осени пришлось считанное число раз. Холод, к слову, в новой казарме стоял такой, что укрывались матрацами.

Не дожидаясь праздничного обеда, сразу после принятия Присяги мы забрали Гавриша на станцию, без водителя Ким уже подустал. Интересно, что все трое должны были увольняться одновременно, так как на Гавриша распространялся новый полуторагодичный срок службы. Немец к тому моменту уже отбыл в Казахстан для оказания помощи труженикам села, так что нас было всего пятеро на станции.

Летом было много веселей, чем зимой, к этому добавились непривычные белые ночи, когда заснуть не получается и порой я красил по ночам известью бордюры, расскажи мне кто такое – не поверил бы. Жизнь настолько вошла в спокойный распорядок, что Ким завел двадцать одну курицу, петуха и пару свиней, за которыми мы должны были присматривать. Поначалу он привозил откуда-то комбикорм и что-то еще. Куры активно несли яйца, мы этим регулярно пользовались, готовя яичницу на двоих их двадцати яиц.

Однако к осени кормовая база сократилась, куры щипали газон на станции и проблема с сорняками решилась сама собой, а подросшие поросята, так и не доросшие до настоящих свинок, питались по выражению Маркульчака следующим образом: «Что найдут, то и съедят!» Однажды Спичкин загонял их пинками обратно под мои удивленные взгляды через КПП, так как обнаружил пасущихся там поросят, шествуя из туалета. Еще один раз сбежавшую свинью, ответственность за сохранность которых Ким возложил на меня, пришлось выкупать за бутылку у солдат парашютного класса.

Две курицы пропали, мы уже решили, что они украдены, но тут оказалось, что во время приема пищи количество подопечных соответствуют начальному. Проведенное расследование позволило обнаружить два укромных места, где выводились цыплята, мы их разорять не стали и очень скоро в специально устроенно загончике на станции носилась пара десятков желторотых переростков.

Закончилось все, как и следовало ожидать печально. Первой потерей был петух, которого утащила полковая криминальная троица в момент моего отсутствия на станции. Остальных постепенно постигла так же запланированная участь, на уху досталось и Киму, и нам всем. Жесткое сало почти без признаков жира долго использовалось зимой для приготовления жареной картошки!

Так как увольнительные были как-то не предусмотрены, по выходным мы периодически наряжались в гражданку и отправлялись в город прогуляться. Гражданка хранилась у нас на станции до того момента, когда вернувшийся Терешков, посвященный в наши внутренние тайны, коварно не разорил этот склад, за что был подвергнут всеобщему осуждению. Это был единственный раз, когда Ким треснул меня прутом, но наверное он был прав, так как иначе я бы точно вмазал Терешкову!

Так вот, одним из наиболее ценных комплектов гражданки был спортивный костюм «Монтана», ценившийся в те времена очень высоко и стоивший порядка 500 рублей. Принадлежал он в складчину немцам Гейбелю и Гибельгаусу из РГТ и лежал у нас в вентиляционной шахте.

Надо же было мне именно в этом костюме сорваться с забора и зацепившись за колючую проволоку приземлиться, вывихнув ногу! Хромая, тем не менее я отправился в город, придумывая как объяснить порванный штаны немцам и склоняясь к полному отрицанию своей принадлежности к дырам.

Как бы не так! Прогуливаясь по центру города, а собственно и гулять там было больше негде, я столкнулся нос к носу с такими же самоходами из роты, которые радостно поприветствовали меня и сообщили, что немцы не смогли пойти  в город по причине отсутствия гражданки!

Вернувшись с распухшей ногой я прикидывал, что делать и решил выкупить костюм, раз уж такое дело, за те самые 500 рублей. Еще бы они у меня были! Пока шли переговоры с немцами костюм прибрали к рукам опять те же самые полковые ребята.

Тут уже я возмутился и сказал, что платить не буду, так как я не собираюсь оплачивать еще не купленное, но уже украденное. Аргументы были в общем-то весомые и мы при помощи Романа Бакланова, выступившего третейским судьей, заключили мировое соглашение, по которому я выплачивал половину за порванные штаны. На том и порешили!

В караул мы продолжали заступать регулярно по четыре-пять раз в месяц, я составлял ведомость личного состава, Рома ходил помощником, Котов, Андреев, Бульканов и позже Муйдинов со склада ГСМ – конвойными. С задачами мы справлялись, отпуска объявлялись регулярно, я свой получил уже на ближайший день ВВС – 18-го августа 1991 года, но тут попыталась вмешаться большая политика.

Весь год мы участвовали в каких то выборах, голосованиях и прочей мутотени, скрывавших растаскивание Советского Союза! И надо же такому случиться, что на следующий день после объявления мне отпуска, объявили ГКЧП и одним из первых его указов была отмена всех отпусков. Вот уж тут я был строго за Ельцина!

Мы заступили в караул 20 августа 1991 года, я пошутил насчет портрета Горбачева в кабинете Улизько, на что он только вяло отмахнулся со словами: «Обстановка напряженная. Кто знает, вдруг готовится побег? Хорошо что Вы такой опытный выводной!» – видно опытный хохол чувствовал не сулящие ничего хорошего перемены.

Гауптвахта была забита под завязку, арестованные требовали газет, на что я им заявил: «Не время думать о газетах, когда в стране государственный переворот!» Газеты все же были выданы, так как в одиночках торчали как раз те самые парни с Котласа – знакомые Бахтияра.

В связи с ситуацией все арестанты поотрывали буквы СА с погон. Мы в части это делать не торопились и никто на этом внимание не заострял. Долго ходили и с буквами и без, только к концу года погоны без указания рода войск стали нормой.

ВВ-шник из одиночки с красными погонами, отбывающий там ДП в виде трех суток, также в общем порыве преобразовал свои буквы из ВВ в НГ, но начгуб такое творчество не оценил и довел солдату свое видение вопроса: «Товарищ солдат, Вам придется остаться под арестом до того момента, пока не приведет форму одежды в порядок. Зачем Вам это было нужно? Вы же опытный воин и должны все понимать! Попросите своих боевых товарищей принести Вам погоны, соответствующие Уставу!»

Путч, как известно, закончился очень быстро, тут еще произошел целый ряд событий у нас на станции – прибыл молодой лейтенант с интригующей фамилией Халявкин. Позже, когда он получил комнату в офицерском общежитии, к нему присоединилась безумно красивая молодая жена – блондинка, похожая на куклу. Надо отдать должное, все знакомые мне офицеры в этом вопросе были очень удачливы!

Летёха только что окончил училище, был родом из Ахтубинска, занял капитанскую должность начальника КДС, а также кабинет, где первое время даже жил. Позже он существенно перераспределил получаемые запасы спирта в свою пользу, получил на складах обмундирование по летному классу, используя все ту же жидкую валюту, но еще неоднократно страдал от нашей с Перегудовым лихости и тяге ко всему, что плохо лежит.

Самое время рассказать о передаваемых из поколения в поколение способах сравнительно простого изъятия спирта из закрытого сейфа. Спирт, как правило хранился в огромном несгораемом сейфе, весящем килограммов сто и закрываемом на ключ, там он находился или в двадцати литровой канистре или в такого же объема стеклянной бутыле.

Способы также менялись, в зависимости от задачи и ситуации, все я не знал и не все узнанные вспомню, но о некоторых расскажу. Задача заключалась не только в том, чтобы слить спирт, но и в том, чтобы сделать это незаметно, ибо круг подозреваемых не вызывал сомнений. Уровень жидкости должен был соответствовать начальному, так как он всегда отмечался на сосуде.

Подбор ключей к замку был самым элементарным путем, запас пластилина всегда был наготове, но прапорщик Ким был опытным воином и таких оплошностей на нашей памяти не совершал. Буквально перед моим приходом широко использовался способ подпиливания дужки сейфа, на которую крепился замок. Дужку отгибали, потом заваривали и закрашивали или просто закрашивали. Спалились на том, что краска в нужный момент не успела засохнуть, как я уже говорил, Ким иногда являлся на станцию для отдыха и в неурочное время.

Третий способ был на удивление прост и при первом взгляде на сейф казался невозможным, однако я лично был свидетелем его использования. Для реализации плана требовалось два человека, а лучше – три, лом, арматура с загнутым концом и шланг.

Ломом, вставленным снизу, отгибалась дверца сайфа. Этого было достаточно, чтобы просунуть арматуру и открыть канистру. В канистру засовывался шланг и отсасывалась заветная жидкость, после чего заливалось аналогичной количество воды, канистра закрывалась и все было в лучшем виде. Главное было не слишком снижать содержание спирта в жидкости.

Трудно поверить, но в образующуюся при помощи лома щель вполне можно было просунуть даже руку, чего все же старались избегать, так как в случае нештатной ситуации руки можно было лишиться.

Однажды мы с Перегудовым применили и вообще выходящий за привычные рамки способ, который при Киме никогда бы не прошел. Удивительным был не сам способ,а то что мы его провернули не сговариваясь и вообще не произнеся ни слова.

В одно прекрасное утро мы вдвоем проходили мимо кабинета лейтенанта Халявкина, который он приспособил под собственное жилье и обнаружили, что открытый сейф красит Юра Маркульчак, а в сейфе стоит бутыль со спиртом!  Все следующие события уложились максимум в две минуты.

Мы с Серегой вытаращили друг на друга глаза и я, не прерывая своего движения и не меняя темпа, обратился к лейтенанту: «Товарищ лейтенант, у нас в технологическом зале обнаружена неисправность!» и пошел в этот самый технологический цех с озабоченным видом, напряженно соображая что именно там предъявлять.

До технологического зала было туда-обратно минута хода, то есть метров тридцать в одну сторону. Там я к своему облегчению обнаружил сделанные парой неделей раньше разрушения, возникшие при попытке разобрать угол технологической колонны с целью замены адсорбента, которые и были предъявлены недоумевающему лейтенанту.

Вернувшись спустя пару минут мы застали Юру в той же позе и за тем же занятием. Я пал духом, конечно за такой короткий период ничего сделать было нельзя, а может Серега меня не понял в принципе.

Я поплелся в спальное помещение и войдя в наш новый кубрик я увидел торжествующего Серегу, который не терял бдительности и только убедившись, что я один, запер засов и приподнял одеяло, где скрывал наполовину заполненную спиртом кастрюлю. Все же опытный был боец, да и смелость не только города берет!

С учетом того, что ни капли спирта не доставалось бочкам с кислородом и азотом, я думаю не имело значения кто именно его выпил в итоге! Мы с Перегудовым его ни разу не употребляли внутрь, хотя Серега то ли на дорогу, то ли домой трехлитровую банку с этикеткой от березового сока захватил.

Летом 1991 года нас с Перегудовым в первую очередь интересовала  возможность отбыть, пусть и ненадолго, в родные края, реализовав свое право на отпуск. Надо отдать должное, здесь Халявкин проявил чудеса лояльности и терпимости, отпустив сначала Сергея, а после и меня в связи со свадьбой сестры, несмотря даже на то, что Перегудов к тому моменту еще не вернулся и гулял свои законные десять дней. Серега потом постоянно припоминал мне, что вернулся вовремя, памятуя обо мне, а дай я знать – он бы уж задержался на подольше!

Отпуск прошел как во сне, вот уж реально и оглянуться не успел. А ведь я его продлил законно на четверо суток за счет того, что вместо железной дороги отправился в Волгоград самолетом, сэкономив таким образом выделенное на дорогу время. Выданные требования содержали стоимость оплачиваемого государством проезда, так что мне пришлось доплатить совсем немного и вот я уже на борту рейса «Архангельск-Казань Волгоград», объявления о прибытии или посадке на который в нашем аэропорту я слышал больше сотни раз!

Расписание предполагало лишь два рейса в неделю, возвращаться раньше у меня и мыслей не было, так что еще на три дня я его продлил себе сам, справедливо рассчитав, что солдата, направляющего к месту службы задерживать не станут и на всякий случай дав телеграмму Халявкину о вынужденной задержке на два с половиной дня (уголовная ответственность начиналась с трехдневной самоволки).

Удивительно, но за две недели я смог повстречаться со всеми своими более-менее знакомыми друзьями, один из которых, так же, как и я, находился в отпуске из вооруженных сил, другой гулял отпуск из мореходного училища. Мы гуляли по вечеринкам, праздновали День города и мне не верилось, что где-то на Севере уже начинаются холода и кто-то заступает в наряд по КПП или в караул.

Прибыл обратно я уже в самом конце сентября, в воскресенье, никому был на фиг не нужен и не интересен, искать меня никто не собирался. Пробрался прямо из аэропорта через забор в прихваченном с далеко идущими целями гражданском свитере и с огромной коробкой, набитой фруктами и овощами. Захваченную водку частично оставил себе, а часть отдал Киму и Халявкину в качестве извинений и благодарности.

Отпуск – новый приказ – новая, последняя для меня в армии зима. Все шло к логическому завершению службы, все мысли уже были о доме, а ведь на самом деле впереди был еще почти целый год! Наверное поэтому трудно воспринимать сегодняшние реалии, когда изначально служат всего лишь год. Точно так же отец, прослуживший четыре года на закрытой от всего мира подводной лодке, снисходительно относился к моим испытаниям.

По возвращению в Талаги я твердо заявил: «Буду вести тихую и спокойную жизнь на КДС», что в итоге произошло с точностью до наоборот. Мои намерения, высказанные излишне публично, постоянно служили предметом шуток и данное высказывание прочно вошло с наш сленг в иносказательном виде.

Прибыв полностью расслабленным вольной гражданской жизнью я не сразу смог войти в прежний ритм. Не помогло даже направление на картошку, которую мы собирали под срывающимся снегом и ледяным дождем. «Косяки» следовали один за другим.

Для начала я попытался заступить в караул с десятком неуставных деталей в форме одежды. Ромка, оценив мой экстравагантный внешний вид, заявил: «Если тебе хочется остаться на десять суток – это твое дело, но зачем тебе это нужно? Ты же опытный выводной!»

Я прислушался к его авторитетному мнению и уже в караулке, прямо перед разводом, устранил часть наиболее вопиющих нарушений, заменив защитные пуговицы на  золотистые и технические петлицы, имевшие красную звездочку в пропеллере, на обычные солдатские. Прочие изыски были не так заметны, да и скажем других штанов, кроме парадных, у меня в наличие не было. Обошлось…

Попытка обучения вождению грузовика ЗАЛ-131, который пристрастился парковать у нас на КДС прапорщик Тимченко, привела к следующему «залету».

Автомобиль был в нашем распоряжении всю ночь, так как ключи на всякий случай оставались в кабине. В перерыве какого-то футбольного матча мы с Перегудовым забрались в ЗИЛок и я первым продемонстрировал свое мастерство. Все шло нормально, покатался я, потом – Серега и только когда он парковал машину к месту ее локации я, глядя назад, нервно спросил: «А где же забор?»

Оказалось, что машина стояла на задней скорости в непосредственной близости к забору. Когда я ее заводил, не сняв с передачи, она дернулась назад и снесла расположенную в полуметре позади бетонную оградительную плиту. Теперь с нашей станции образовался свободный выход на летное поле аэропорта Талаги, не прошло и пары недель, как отдельные личности стали пользоваться возникшим коротким путем.

Перегудов тут же заявил: «Я утром в санчасть», самоустранившись и предоставив мне самостоятельно разбираться с возникшей ситуацией. Ситуация была напряженной! Светило гауптвахтой и падением рейтинга, определявшего номер команды увольнения в запас.

Утром Ким, прошел глядя сквозь нас, и подтвердил мои самые плохие опасения: «Если через неделю не поставишь плиту, останешься на губе до дембеля!», почему-то у него даже не возникло мысли, что виновным могу быть не только я.

Я внимательно изучил возникшую ситуацию. Восстановить прежнюю плиту не представлялось возможным, так как она лежали в траве, переломанная на части. Сделать новую из кирпича теоретически казалось реальным, но не было ни кирпича, ни цемента. В общем вариантов не наблюдалось и я потихоньку обдумывал свое незавидное будущее…

Тут  как раз подошло время очередного караула и я без всякого воодушевления смотрел по сторонам, вспоминая такие хорошие ушедшие времена. И тут я заметил, что напротив нашего автопарка стоят две точно такие же бетонные оградительные плиты, их, вероятно, сняли при прокладке теплотрассы. Они были просто убраны и аккуратно приставлены рядом!

Дело было сделано наполовину, оставалось только найти автокран, договориться с крановщиком, привезти плиту, установить ее на место в нашем заборе, не сломав соседние и приварить арматурой. Что могло быть легче? Правда, крана не было в части, равно как и во всех Талагах, но это меня в тот момент мало заботило, и не такие проблемы решали!

Как и следовало ожидать все следующие действия произошли практически без моего участия сами-собой. Один из вновь прибывших молодых офицеров – лейтенант, передвигаясь на грузовике сшиб железный гараж и обратился к нам за помощью в его восстановлении, так как мы обладали сварочным аппаратом, умелыми руками и отсутствием возможности отказаться от помощи ближнему.

Гараж был приведен в исходное положение в течение светового дня мной с Перегудовым с помощью… автокрана, нанятого офицером для поддержания металлических деталей гаража! В общем после моего возвращения из очередного караула, как раз к дате «Ч», живописно провозглашенной Кимом, я имел все основания воскликнуть, подражая Высоцкому в известном фильме: «Я сказал будет стоять!»

Лейтенант, получив от меня бутылку «шила», огромную просьбу и четкие инструкции где, что взять, куда привезти и кому сдать, четко справился с задачей, а уж на месте наша команда под руководством Перегудова установила все наилучшим образом. Ким еще долго поражался нашей изворотливости, с плохо скрываемым удовольствием, что сделал-таки из разгильдяев людей!

Третий по очереди залет, каждый из которых придавал дополнительный смысл  течению времени, произошел со мной уже зимой, когда уволились Перегудов, немцы, в том числе вернувшийся с Казахстана Альберт Еннер, знатно погонявший узбеков в своей командировке и долго спавший на станции в обнимку с битой.

В ту вторую зиму я уже ощущал себя ровней всем лейтенантам и прапорщикам и признавал руководящую роль разве что командира части, да нашего прапорщика Кима, хотя уже и с ним огрызался иной раз. Заступившего первый раз в караул Халявкина начальник гауптвахты приветствовал словами о том, что ему крайне повезло с очень опытным выводным и что во всем следует полагаться на меня.

С молодыми лейтенантами в самом деле были абсолютно ровные отношения. В нашей части их было четверо: наш Халявкин и еще трое – высокий и здоровенный, страдавший язвой и постоянно глотавший по этой причине батон с кефиром; второй среднего роста, плотный и спортивный – любитель стиля карате «куокосинтай», третий самый обычный, тот самый который помог мне с плитой. Мы их встречали в самоходках по гражданке, это их не удивляло, хотя одна такая встреча, возможно, в итоге стоила Егору дембеля 30-го июня.

В общем, очередной караул вопреки привычным благодарностям и постановке нас в пример заступавшим на смену, закончился тем, что мы с лейтенантом – начальником караула вместе сидели на трубе с надписью «Не садиться!» и спорили кто из нас первый отправится под арест, а мимо метался Улизко со стеклянными глазами, создавая стихию и крича: «Готовится побег!»

Начался самый заурядный караул с того, что в нем для наведения порядка на территории были откомандированы крайне неуступчивые военные из самой большой части в Архангельске, в которой к тому же происходило получение пищи на личный состав караула.

Вероятно, в части они имели авторитет, были, разумеется уже дедами, равно как и я  тому моменту, и на этом основании пытались откосить от всяких работ. Я всегда с пониманием относился к срокам службы и всем сопутствующим привилегиям, но перспектива получить «втык» от начгуба или привлечь молодых бойцов из нашего караула меня не устраивала.

В результате постоянных перепалок я утратил бдительность и оставил где-то связку ключей от камер, которые носил на длинном шнурке. Ключей было штук пятнадцать, по числе камер, к каждой собственный ключ. Вообще-то ключи должны находиться у начальника караула и  выдаваться выводному только в его присутствии для открытия замков, но по факту все делал выводной, иногда с конвойным, а начальник караула из дежурки выходил только в случае присутствия начгуба.

Так как было воскресенье, то необходимости отрывать лейтенанта от более важных задач не было и все катилось как и было заведено. В какой-то момент я обнаружил, что ключей нет и спросил у начальника караула, не у него ли они. Он поначалу  принял это за очередной розыгрыш, чем мы надо сказать злоупотребляли с неопытными офицерами, включился в игру и заявил, что у него.

Тут появился проверяющий – ответственный от комендатуры заместитель коменданта подполковник Баранов. Я выпросил у спящего Кота его маленькую связку ключей – помощник отвечал за столовую,  офицерское отделение, калитку от входа и еще что-то. На его связке было четыре ключа, но такого же типа, как и от камер.

Ответственный присутствует на прогулках заключенных, дожидающихся направления в дисбат. Таких в этот день было человек пять и я умудрился открыть все пять камер с использованием других ключей! Прогулка прошла нормально, я слегка выдохнул и пошел с серьезным разговором к начальнику караула, с порога заявив: «Я не шучу, у меня реально нет ключей!», на что получил примерно такой же ответ: «У меня тоже на самом деле нет!»

Дело пахло керосином и после поисков повсюду с подключением всех незадействованных на постах, опроса арестованных и предложения пойти навстречу, было принято решение звонить начальнику гауптвахты старшему прапорщику Улизько. По выражению лейтенанта: «Прапор, он и есть прапор – кусай за х…!»

Я был настроен не столь оптимистично, тем более в результате проведенного опроса было установлено, что арестанты с нетерпением ждут моего появления в своем обществе! Я на это заявил, что еще посмотрим, но если нет – я им еще покажу где раки зимуют, держа марку от безысходности.

Учеба в войсках проходила формально-незаметно. Устав я так и не выучил и не знал, что выводного нельзя направлять на гауптвахту. За все полтора года у меня никто не проверял его знания, хотя при заступление в караул знание соответствующих разделов Устава проверялось обязательно, но выборочно.

Лейтенант дозвонился. Улизько явился с белым лицом, выслушал рапорт и помчался в кабинет поднимать панику по телефону. Выходя из кабинета он смотрел сквозь меня и начальника караула,  не замечая нашего присутствия и обращаясь исключительно к конвойному Андрееву со словами: «Передайте товарищу выводному…» или «Передайте товарищу начальнику караула…». Это был звездный час товарища Андреева, взлетевшего до вершины своей карьеры на первом году службы!

Организовать надлежащий «кипеж» начгубу не удалось, комендант на связи отсутствовал, военный прокурор – тоже, все-таки вторая половина воскресного дня! На его отчаянные крики в трубку: «Обстановка напряженная! Готовится побег!!!» явился только дежурный по комендатуре Баранов, который в свое время и ходатайствовал о моем отпуске.

Он был очень достойный, выдержанный, интеллигентный офицер. С грустью отметил, что меня конкретно подставили, на что мне возразить было нечего и оставил почти нейтральную запись в журнале: «По вине начальника караула, передавшего ключи выводному, были утеряны ключи». Субординация требовала принятия решения о поощрениях и наказаниях именно по инициативе ответственного от комендатуры, так что Улизько пришлось смириться и на том все закончилось.

Все пятнадцать замков мы открыли имевшимися тремя ключами, а заподозренному мной солдату, оказавшемуся в одиночке к следующему караулу, я предоставил в распоряжение ведро с хлорным раствором и швабру для оттачивания мастерства. Мое приглашение на более серьезные разборки он проигнорировал, а я не настаивал.

Позже мы задобрили начальника гауптвахты, доставив ему купленные в складчину с лейтенантом пятнадцать новых замков в заводских упаковках. Он в них не нуждался, его запасов хватило бы на все гауптвахты Союза ССР, но как всякий прапорщик, а тем более уроженец Западной Украины, радовался любому шедшему в руки имуществу. Котов умудрился на 23 февраля получить свой второй отпуск, так как он был не при делах, все случилось во время его законного отсыпного времени.

 Я слегка забежал вперед, но время к концу службы убыстряет свой ход, притормаживая только в самый последний момент, когда начинало тянуться бесконечно долго – уже после опубликования приказа об увольнение в запас.

Осень заканчивалась, наступала моя вторая зима, но сразу же было видно, что она не будет похожа на предыдущую. Снега к декабрю не было, а насчет морозов прибывшие сибиряки удивлялись: «Тоже мне Север!»

Уволился Сергей Перегудов, получивший к дембелю звание сержанта, уволился Альберт Еннер, утащивший на прощание мой крем для бриться, но угостивший меня кофе с пирожными в коммерческом кафе, открывшемся в аэропорту. Уволились Гейбель с Гибельгаусом, которых отловили в аэропорту все тех же «полковые» и проверяли содержимое их чемоданов у нас на станции.

Грабеж дембелей был обычным делом и многие предпочитали наиболее ценные вещи, к числу которых относилась, в частности, зимняя меховая летная куртка стоимостью в восемь тысяч рублей на черном рынке. Также в почете был спирт, который помещался в трехлитровые банки с этикетками березового сока и закручивался повторно. Три литра шила стоили порядка восьмисот рублей.

За эти полгода я очень крепко подружился с Романом Баклановым, старшиной, командиром ЗАС и помощником начальника нашего караула. Ромка был с Ленинграда, жил там в самом центре в коммуналке, говорил, что наполовину татарин, обладал незаурядным умом и всеми лучшими качествами.

Командир РГТ (ставший позже начштаба) Уланов ценил его безмерно и даже комбат Галицкий уважал. Ромка  на станции организовал дела так, что все делалось идеально и не требовало его вмешательства. Паштет и Егор были за ним как за каменной стеной, но все его команды исполняли даже быстрее их получения.

За короткое северное лето он загорел на крыше своей станции лучше, чем на любом южном курорте и единственной его бедой была невозможность отправиться в давно объявленный отпуск по причине отсутствия Малыша. Мириться с этим он долго не смог и попытался сгонять на выходные в Питер, прихватив заодно вещмешок с картохой, проникнувшись вседозволенностью, которая и меня поразила примерно в то же время.

Однако, если при направление в отпуск военный билет мог оказаться достаточным для прохода в самолет на посадку, то тут от него потребовали отпускное свидетельство, а предъявленный «военник» передали подошедшему военному патрулю. Ромка предпочел ретироваться и пасть в ноги Уланову, который решил вопрос вернув и военный билет, благо все патрули составлялись из кадров наших трех смежных частей (авиаполка, системы и автобата), и даже мешок картошки.

Рома больше в самоволки не ходил, даже в город мы с ним не ездили, занимался спортом на станции и терпеливо ждал своей «нулевой» команды, полагавшейся ему по званию и заслугам. Однако я этот случай ему всегда припоминал со словами: «Зачем тебе это было нужно? Опытный товарищ старшина, а еще и картошку с собой тащит!»

Перед увольнением он продал мне все, что было ценного на ЗАСе по сходной цене, в том числе штангу и гантели, сделанные из аккумуляторного свинца. Расплавленный свинец заливался в банки от консервов и туда вставлялся лом для штанги или куски труб для гантелей. Получалось не хуже заводских! У меня имелись и свои такие же, но обладать целым набором было приятно и я часто приглашал Егора на совместные занятия культуризмом.

Дозанимались мы до такого состояния, что когда проводились соревнования и нужно было по американской системе на время отжиматься от пола за тридцать секунд и за такой же промежуток времени свести ноги с руками, как бы качая пресс, наши показатели сочли нереальными  занизили до правдоподобных значений.

При увольнении Роман открыл мне «тайну золотого окна» склада НЗ. В той же постройке, что и ЗАС, располагался склад так называемого неприкосновенного запаса, где в частности хранились автомобильные аккумуляторы к УАЗикам СТ-75 и грузовикам СТ-90 и более мощные. Годами неизвестные проникали на склад через незакрепленное окошечко, размер которого, казалось, не позволял проникнуть туда человеку.

Как и в случае с сейфом, защищенность была мнимая. Основной трудностью было так вытащить стекло, чтобы оно не разбилось. Окно было закреплено рамками только снаружи. Мне не доводилось этого делать, но теоретически задача была ясна.

Имевшиеся новые аккумуляторы изымались, на их место водружались такие же отмытые и покрашенные черной ваксой, но посаженные в хлам. Внешне порядок  сохранялся, но появлялись манящие новые возможности. Я думаю ситуация с пистолетами на складе, рассказанная арестованным солдатом на гауптвахте складывалась аналогичным образом.

Человеком, разбившим стекло оказался Егор! Все можно было бы исправить, но стекло было матовое с рисунком, второго такого мы не смогли найти во всех Талагах! Надо было срочно избавляться от компромата. Повезло, что наступило воскресенье и при очередном посещение толкучки мы обменяли последние запасы на десять бутылок водки, не менее сомнительного происхождения. При перемещение бутылок с этикетками «Московская особая» в вещмешок Кот проявил чрезвычайную бдительность и зоркость, свойственные всем нам в то время, разглядев муху в запечатанной бутылке. Нам выдали взамен «Столичную» и операция была завершена. В понедельник у нас на КДС поселили солдата, прикомандированного к особисту, разузнать он ничего не смог, да и не слишком пытался, а искать, к счастью, было нечего. Я прошел по лезвию ножа…

Тем не менее, кто-то похоже рассказал о наших частых визитах с Котовым в город, а поскольку нас с Егором мало кто видел вместе и основная часть считала, что он и я – это один боец, то этот рассказ принес неприятности Коту и Егору! Котов смог выкрутиться, так как за него горой стоял заместитель командира аэродромной роты старший лейтенант Попов. А у Егора началась черная полоса – пропал еще и серебряный аккумулятор, который у него выкрали из-под носа свои же годки из роты РГТ!

Пропажа аккумулятора с истребителя без последствий пройти не могла, так что его подкинули назад, с одной распотрошенной «банкой». Все более-менее утряслось, я полагаю, все понимали, что аккумуляторы пропали задолго до разбитого стекла, да и доказать кто именно его разбил не смогли. Раздувать ситуацию не стали, тем более, можно себе представить, какие результаты могли быть получены в результате ревизии склада ГСМ! Оргвыводы  ограничились удержанием Егора на службе до крайнего возможного срока.

Уволились почти все, кто был старше меня по дате призыва. Я с наслаждением лежал на самом почетном месте у окна в кубрике и мечтал о дембеле. Ожидаемая мной после возвращения из отпуска тихая и спокойная жизнь на КДС оказалась в итоге наполнена приключениями сомнительного содержания, благополучный исход которых следует рассматривать  как счастливую случайность.

Мы неплохо оборудовали наш новый кубрик, у каждого была своя кровать, была небольшая гардеробная, а прихожую, служившую одновременно столовой, я оформил под роскошный «Бар». Для этого обжег все той же паяльной лампой деревянные планки, так что они стали выглядеть пестро и красиво, покрыл их лаком и соорудил такого вида потолок. Вид не соответствовал армейским стандартам, но другого материала не было, так и обедали в интерьерах ночного кафе всем на зависть.

На гауптвахте я встретил своих давних знакомых – Вовку Чирича и Георгия Лагазашвили. Их в целях перевоспитания отправили сюда, а они были не прочь задержаться подольше. Питание их устраивало, было тепло, по их виду было понятно, что на Амдерме условия были куда хуже нашей губы.

Кононенко разошелся при приеме караула до того, что тыкал пистолетом чуть не в  лицо и мне пришлось вступить с ним  пререкания. К счастью, он меня послушал. С Чиричем мы даже обнялись, невзирая на его нахождение под арестом, а ночью я его пригласил в кабинет начгуба, чтобы продемонстрировать свои безграничные возможности и предложить ему на выбор сигареты из запасов старшего прапорщика Улизько.

Нашу неспешную беседу, посвященную воспоминаниям и перспективным планам, проходившую под раскуривание сигарет нарушила захлопнувшаяся дверь. Мы оказались в ловушке, Чирич реально перепугался, но я все же более детально представлял обстановку и смог объяснить часовому Мусе Муйдинову как именно надо засунуть штык нож в замок, чтобы его открыть. «Муйдин» справился, получил должность конвойного, а наша встреча с Чиричем на этом окончилась.

Больше я Вовку Чирича не видел, хотя и пытался найти его по адресному в Одессе. Уверен, что он где-нибудь в Америки или Европе. Большое будущее у него было написано на типичном для одессита круглом и лукавом лице.

Все лето и осень я проходил на станции в «техничке» – черной форме технического офицерского персонала аэродрома, преимущественно в тапочках-шлепках армейского образца с синей надписью «РОТОР FANS» на ногах, хотя нам и выдали коричневого цвета афганки, которые выглядели намного приличнее привычных ХэБэшек. Афганку я отправил домой сразу после перехода на зимнюю формуодежды.

С наступлением холодов к этому добавилась такая же техническая утепленная куртка, к которой я приделал меховой воротник. ПэШа я надевал только в караул и иногда в роту, когда шел туда с официальным визитом.

Окончание года ознаменовалось еще одним происшествием, которое сформировало новые отношения внутри КДС. Я уже говорил, что самым ценным трофеем считалась летная куртка. До летной было не добраться, но такие же точно, только черного, а не синего цвета нам каким-то чудом выдали на КДС. Выдали четыре штуки, я завладел самой лучшей и с тех пор все мыли были сосредоточены на том, как заполучить эту куртку навсегда.

Придуманный мной план был прост. Я заступал в караул, а Степа Тэйбаш должен был просто зайти на КДС ночью и забрать мою куртку. По возвращении я поднял бы шум, но поскольку виновного найти было невозможно все бы этим и закончилось. Отвечал за всех старший по призыву, так что я не видел никакого косяка, хотя сержантом уже стал Юра Маркульчак.

Но я не учел, что Степа был молдаванином! Он без согласования усовершенствовал мой план и вместо того, чтобы просто зайти и забрать куртку, зачем-то предварительно запер наших троих спящих на посту воинов (правда в наряде был всего один из них) снаружи, накинув на внешнюю петлю какую-то железяку!

В итоге куртку он забрал, но после этого приехал дежурный по части и долго сигналил у ворот. Наши доблестные КДСники конечно же проснулись, но выбраться у них, стараниями Степы, вариантов не было! Дежуривший в ту ночь по КДС Виталик Спичкин ломился в закрытую дверь и получил нагоняй от Юры Маркульчака: «Снимись с ручника и дверь открой, лунатик!»

У Спичкина на самом деле были склонности к лунатизму – он вставал по ночам и иной раз гулял, погруженный в собственные мысли, даже разговаривал, и все это не просыпаясь! Но в этот раз его исключительные личностные способности были не при чем, дверь реально была заперта снаружи.

Позже они мне, трясущемуся от смеха, рассказывали, что как раз накануне обсуждали, что по-прежнему стоящую у забора автомашину прапорщика Тимкина можно легко похитить подогнав автокран. Соответственно они решили, что кто-то запер их и крадет машину.

Единственным путем наружу было разбить окно, но они, посовещавшись приняли решение вынуть стекла без повреждения, что и осуществили. Выбравшись наружу они установили, что ЗИЛ стоит на своем месте, но повсюду на снегу виднеются следы адидасовских кроссовок! Этот тормоз Степа еще и кроссовки одел для лучшей узнаваемости, будь там следы сапог – фиг бы кто о чем догадался!

В общем осмотр показал отсутствие двух летных курток, а следы привели в расположение ЗАС, где Степа и скрывался. Брать ЗАС штурмом наши бойцы не стали, а решили отследить личность в кроссовках.

Дальше ситуация, как водится стала обрастать новыми непредвиденными деталями. В эту же ночь последние уходящие из роты дембеля планировали вынести с собой мешок ранее заготовленных, утащенных с какого-то транспортного самолета, зимних «афганок», которые они хранили там же на ЗАСе.

В общем в самую глубокую ночь отправляющихся домой дембелей с мешком обмундирования «приняли» на КПП трое наших КДСников. Дембеля были в шоке, но у наших не было планов их грабить. Осмотр показал, что похищенные меховые куртки в бауле отсутствуют и дело опять ненадолго зашло в тупик.

Последним кадром этого фильма стало явление Степы Тейбаш, который плелся в общагу в своих кроссовках марки «Адидас». Поскольку задержание прапорщика, тем более следующего налегке без курток, точно было бы превышением полномочий, а его связи со мной были неоспоримы, наши сыщики решили дальнейшие действия оставить на мое усмотрение, а ему просто сказали, что знают все!

По моему возвращению вся эта история была мне рассказана в лицах и красках, я чуть не лежал от смеха, но на самом деле ситуация была не слишком красивая, так как подстава было налицо и мой авторитет существенно пошатнулся. Итогом стало негласное соглашение, что дальше все живут самостоятельно – я живу сам по себе, а они существуют автономно.

В принципе я и так не претендовал на какую-то руководящую роль, дедовские замашки у нас исчезли еще во времена Перегудова, так что реальным видимым результатом воспользовался Коля Гаврош – он отказался ходить за пайками и все перешли на питание по принципу, кто что найдет или добудет.

Да, история с куртками закончилась утром, когда я встретил озадаченного Степу, он спрыгнул с машины и я, увидев его выражение лица, долго не мог выговорить ни слова от приступов смеха. Куртки вернулись на место, а «свою» я все же привез домой, просто выплатив ее остаточную стоимость рублей в сто пятьдесят при увольнении. Наверное, так и надо было поступить изначально.

Я харчевался на ЗАСе, в карауле или солдатской столовой, так как не имел проблем с посещением части, а они предпочитали среди солдат в полку не показываться, всю зиму и весну покупали черный хлеб в магазине, поджаривали его на металлическом кожухе «тена» и запевали яблочным соком из того же магазина. Ну еще что-то покупали и получали изредка посылки, наверное.

В нашей солдатской столовой продукты тоже пропали. На обед была почти всегда несъедобная перловка, вместо хлеба давали консервированный американский хлеб из гуманитарной помощи, так что нормально поесть можно было только в карауле, где в паек входил даже винегрет, разделяемый большей частью мной с Котом.

Консервированный хлеб ничем не напоминал обычный, но со временем мы его приспособились обменивать у рыбаков и охотников на более ценные вещи. Единственный раз мне довелось  достать наш советский сухпай, состоящий из банки каши с мясом и высушенных сухарях. Я их моментально слопал не разогревая, здесь мы америкосов превзошли. Нормальной едой стала луковица с хлебом вприкуску, а банка сгущенки, выпиваемая за один присест через дырку, превращала день в блаженство.

Развал в стране стремительно проявлялся в Армии. Исчезли продукты и вещи в магазинах, но  появились «комки», в том числе пара киосков в нашем аэропорту. Я там основательно подзатарился, приобретя  даже ракетку для большого тенниса и еще какие-то дефицитные вещи, вроде растворимого кофе, пары книг Гарри Гаррисона и еще чего-то остро необходимого мне в тот момент.

Посещения толкучки стало обязательным у нас с Котовым ритуалом. Ходили обычно для развлечения, как на выставку. Иногда покупали вещи по заказам из части. Иногда что-то меняли.

Однажды нам пришлось на общественном транспорте возвращаться из караула, «дежурка» сломалась и нам с оружием в руках пришлось забираться в салон автобуса «Икарус» с мягкими сиденьями. В то время как раз появились эти коммерческие автобусы по 30 копеек за посадку. Платить мы не собрались, но водитель все же заставил начкара отдать ему трешку.

Зима принесла много интересных новшеств, на взлетке садились американские самолеты и кому-то повезло выменять засаленный ватник на настоящую куртку-аляску. В части был разброд и шатание, полеты стали редкостью по причине отсутствия авиа керосина, всеобщая нищета правда позволяла надеяться на то, что нас не станут держать в части слишком долго.

Один раз мое ставшее привычным времяпровождение на ЗАСе едва не привело к очередному залету. Вечером туда иногда захаживал дежурный по части и я, чтобы не бегать туда-сюда, обычно прятался за деревянным помостом, на котором стояли аппараты для зарядки аккумуляторов. В этот раз я заметил подъезжающий УАЗик уже выходя с ЗАСа и не укрылся в привычном месте, а задами направился на КДС.

Обычная ничего не значащая деталь, если бы не то, что в этот раз на ЗАС прибыли злющие Уланов с Галицким и вытряхнули все, расположенное под стеллажами! Наверное, это как-то совпало с пропажей аккумуляторов, но я точно и не помню, все же я  отношения к этому не имел. Если честно, после я долго содрогался от простых попыток представить себе их возможную реакцию на мое пребывание в ночное время в столь не подобающем месте. Однако, беда обошла меня стороной.

Заканчивался 1991 год, заканчивался срок существования Советского Союза. С Новым годом всех поздравил сатирик Задорнов. Мы ночью смотрели программу «Взгляд» по привезенному мной телевизору. Я наварил холодца из заранее заготовленных остатков наших поросят, купил в самоходе десяток мандаринов и банку «Фанты». Мы даже елку нарядили, но,  исключая меня, все дрыхли в новогоднюю ночь!

Частым моим гостем в то время был Виктор Котов, с которым мы смотрели все футболы у нас на КДС по телевизору, привешенному на стану с использованием незаменимой фалы (куска капроновой стропы от парашюта), годной для буксировки автомобилей, веревки в хозяйстве и, разумеется, для изготовления праздничных атрибутов дембельской парадки.  Котов владел автомобилем ЗИЛ-130 ПР, то есть песко-разгрузчиком. Механизм давно сломался и великолепно подменялся двумя солдатам в кузове с лопатами. Тем не менее, на правах сержанта он имел свободный доступ в автопарк и на аэродром, якобы по приказу его командира старшего лейтенанта Попова.

Свою машину Кот оставлял с обратной стороны забора – по сути на летном поле, примыкавшим ко станции с той самой стороны, где я повредил забор. В случае внезапного визита проверяющего он перелезал обратно и там ждал окончания визита, а я шел распахивать ворота, благо калитку мы закрывали на замок, а открывать сами ворота с обратной стороны умели только служащие на КДС.

Состояние техники в части оставляло желать лучшего, особенно у водителей первого года службы, на которых возлагались и обязанности по поддержанию в исправном состоянии машин старослужащих, причем это было первоочередной задачей. В результате у нас ездил топливозаправщик, огромная многотонная махина с керосином в емкости, у которой работал только ручной тормоз!

Котов был представителем карельской команды, попавшей сразу в Талаги. Все они, человек семь, были блондинами с голубыми глазами! В первый год жили они в экстремальных условиях, зачастую спали, прислонившись к чанам с битумом на аэродромных плитах. Среди его земляков был КМС по стрельбе Дегтярь с заброшенного в карельских озерах и болотах города Пудож, которого случайности или по прихоти военкома миновал призыва в спортроту.

Также с Карелии, но более старшего призыва, был криминального вида парень с хрипло-сиплым голосом и соответствующими повадками. Его прозвище говорило само за себя – «Фикса». Фикса сгинул в тюрьме лет через десять. Виктор видел его в камере, уже настоящей, когда работал прокурором района и проверял условия содержания заключенных.

Еще у Кота был школьный товарищ, который учился в Архангельске в лесотехническом институте по имени Евгений, тоже белобрысый и с голубыми глазами! Женька был настоящим архангелогородцем, так как его мама родом из Соломбалы – рабочего района Архангельска.

У Женьки был кассетный магнитофон фирмы «CROWN», черный, с округлыми футуристическими формами, о котором я мечтал, но денег не было. Я купил у Степы Тейбаша «Электронику», он потом выручал меня на вечеринках во времена обучения в университете, а Евгений продал мафон какому-то однокашнику. Магнитофон неизвестной фирмы сломался строго через неделю после обретения нового хозяина.

Обладание магнитофоном было в то время роскошью, позволить себе которую могли единицы. Перепаянные видавшие виды аппарат возили в кабинах ЗИЛов, хитро подключая к аккумуляторам. Мы ощущали себя на «седьмом небе», когда после приема караула включали песню про «Черного кота» или группу «Кар-мэн» и ловили удивленные ошалелые взгляды бойцов из сменяемого караула. Правда, вынести звуки «Сектора газа», которые предпочитало молодое поколение КДС я был не в силах.

В походах в город мы часто гуляли втроем, в первый свой визит Женька с трудом поднялся с кровати и пришел себя, только уговорив пару литров рассола из банки. Мы гуляли по городу, летом даже пытались искупаться в Северной Двине – солнце светило, на берегу были установлены зонтики от солнца и кабинки для раздевания, но возле воды тянуло леденящим холодом, ограничились прикосновением к воде.

В город мы ездили в шинелях на обычном городском автобусе №28. Увольнительных не было, но патруль в автобусе не ездил, так как был местный, а в городе мы переодевались. У меня гражданка хранилась у знакомых, живших недалеко от выезда  в сторону аэропорта, а вот у Виктора дальше, так что сначала переодевался я, а уже потом ехали к Женьке и таким же образом обратно.

Один раз мы отдохнувшие возвращались обратно в часть, Виктор уже переоделся и сидел в трамвае в шинели, а я еще был без формы, то есть по гражданке. Соответственно и отношения к внешнему миру у нас двоих было разное – я развлекался смотря в окно, а Котов был на стреме. Внезапно Кот треснул меня по ноге и заторопился к выходу, я конечно ничего не понял, но направился за ним.

Виктор вышел из трамвая натурально сквозь входивший с обеих входов мореманский патруль, я просквозил за ним и мы кинулись бежать, оставив патруль в трамвае! Мы ни разу не обернулись, так что я не знаю – успели они сойти с него или осознание ускользнувшей добычи пришло к ним уже за  закрытыми дверьми.

Самое интересное, что обходя полурысцой центр городя и не помышляя больше об общественном транспорте мы аккуратно прошлись мимо ворот гауптвахты, где вполне могли оказаться уже в ином качестве примерно в это же время, не будь Виктор настолько опытным воином.

В Архангельске располагалась учебка для моряков, славящаяся своим строго уставным несением службы, ну копия нашей керченской, только с поправкой на иной род войск. Выбраться из лап патруля в черных шинелях было нереально, как и избежать в трамвае проверки документов. В общем мы выдохнули только когда сошли с автобуса в аэропорту.

Ким и Гавриш ездили теперь за азотом в Обозерку. Как-то их очень долго не было и прибыли они на разбитом КрАЗе, который на буксире тянул другой бортовой КрАЗ, не из нашего автопарка. Машину занесло и перевернуло на зимней дороге, пока Ким ездил за помощью в Обозерку, Коля, вооруженный ружьем, охранял машине и сам себя от волков. Серьезное происшествие!

После этого приходилось крутиться как следует во время полетов, бочки приходилось поднимать на ЗИЛок и снимать каждый раз, когда требовалась заправка. На один день полетов нужно было две пятитонные бочки азота, а их всего было две! ЗИЛ, размороженный Терешковым он сам в итоге и починил вместе с Гавришем, после своего возвращения в виде «прапорщика» и с салом в виде презента в придачу.

Отношения у меня с ним в новом качестве не сложились. Я был совершенно другим, а он видел меня прежним и пытался отдавать мне приказы, которые явно должны были касаться более молодого поколения. Все закончилось полным разрывом после его демонстративного уничтожения моего свитера, спрятанного в неведомом офицерам, но используемым не одним поколением солдат месте. Я ему этого не простил и больше почти не разговаривал, о чем теперь немного жалею. Можно было многое простить за хорошее отношение в ту первую зиму.

В конце зимы я лишился уже готового дембельского альбома. Альбом мне было не очень жаль, несмотря на все сделанные собственными руками строго определенные детали – бархатную обложку, вставки из туалетной бумаги с юмористическими картинками, окрашенные страницы и металлические накладки на обложке с надписями Керчь и Архангельск и парой истребителей.

А вот потеря основной части фотографий меня шокировала, я специально привез из дома свои фотки, сделанные до этого в Керчи и в самом начале службы в Талагах. Поначалу я думал, что это сделали мне в отместку за историю  с куртками, но потом убедился, что мы подверглись обычной краже, скорее всего каких-то среднеазиатских личностей из части, которым зачастую было все равно, что изображено на фотках.

По сути мне повезло, так как воры либо не знали, где включается свет, либо побоялись его зажигать. В результате я лишился только альбома и еще каких-то не слишком важных вещей, а на верхнюю полку, где лежал  воинский билет, блокнот с адресами и приготовленные на дембель 2000 рублей денег они не заглянули. После этого все, что касалось армии стало мне ненавистно и именно этим объяснялось мое решение ехать домой по гражданке!

Я долго горевал об утраченных фотографиях, но свершилось чудо и большая часть из них вернулась мне усилиями Егора (Игоря Светличного), выложившего их на своей странице в Одноклассниках более 20 лет спустя! Он занимался фотографированием на протяжении полутора лет и сохранил все пленки. Вот уж не только рукописи не горят!

Зима закончилась, снега было так мало, что мы и чистили то его несколько раз всего. После сильных снегопадов загоняли снегоуборочную машину, пойманную на пути с аэродрома. После 20 чисел марта основным вопросом был вопрос о выходе приказа об увольнении, наличие в нем указания о призыве не играло для нас роли.

Незадолго до приказа Котов уезжал в свой второй отпуск, я выдал ему свою меховую куртку, будучи уверен, что он как-то вывернется и больше в часть уже не вернется и просил обязательно вернуться. Жалел я, конечно не о куртке, а об очередном расставании с другом.

Незадолго до этого на праздник Восьмого марта мы втроем посетили центральный архангельский рынок и добыли несколько веток мимозы. Женька подарил своей бабушке, а мы зашли к тете Люсе и поздравили ее.

У нее же мы с Виктором отмечали мое 20-ти летие. Праздник удался, нас угостили Кока-колой в стеклянных бутылках, привезенных ее тестем из дальнего плавания, мы тоже принесли какие-то продукты. Внучки празднично и с соблюдением высокого этикета накрыли стол – салфетки, ножи-вилки, тарелки, рюмки!

В будущее смотрелось с наслаждением, мы проводили свободное время за чтением, став завсегдатаями библиотеки, я полюбил Пикуля, кот изучал Солженицына, завели магнитофон, сопровождавший нас теперь в караулах. Кроме того, я штудировал учебник английского, привезенный из отпуска и готовился поступать после армии в Университет.

В разговорах я абсолютно искренне и честно говорил Халявкину, что мне даже страшно представить, что всю жизнь придется провести на одной планете, настолько у меня было ощущение доступности любых целей, уверенность в себе и далеко идущие планы. Хочется сказать спасибо нашему лейтенанту, он отправил меня достаточно рано домой, раньше ушел на дембель только Кот – в нулевой команде.

Благодаря ему я получил возможность не только отдохнуть, посетив в ставшем Санкт-Петербургом Ленинграде Романа Бакланова и и Виктора Котова в Лахденпохье, начав новый этап отношений со своими прежними армейскими друзьями, но и нормально подготовиться к экзаменам и со второй попытки стать студентом ВолГУ.

Тогда я вряд ли мог предполагать, что и с Ромой Баклановым и с Виктором Котовым я буду встречаться настолько часто и что вся моя последующая жизнь будет тесно с ними связана, несмотря на то, что места нашего жительства не изменились и расположены в полутора-двух тысячах километров друг от друга.

После 27 марта, не увидев столь ожидаемого приказа в газетах, все мы заволновались и уже просто донимали всех встречных знакомых и незнакомых офицеров вопросами про него! Начиная с 1-го апреля нам стало не до смеха, за перестройкой в стране про нас забыли.

 Наконец, отлучившись с работающей станции, которую мы запустили для вида, реально работали только компрессоры, утром 4-го апреля, я обнаружил в газете «Указ об увольнение», а точнее коротенькую заметку что подписан Указ Президента за №368 от 04 апреля 1992 года, помещенную мной в свой блокнотик. Это был праздник, слегка омраченный тут же возникшими тревогами и сомнениями в том, сколько именно после Указа предстоит потратить времени на ненужное и опостылевшее занятие?

Срок моей службы стремительно подходил к концу. Я прекратил писать домой письма, что делал на протяжение двух лет регулярно. Виктор Котов получил документы. Последний его день в части, воскресенье, мы отметили походом в кино. Он – с записью об увольнение в запас, а я как всегда – в самоволке. Картина называлась «Молодая Екатерина» и показалась нам шикарной и великолепной. Атмосфера блестящей императорской России того времени, показанная в фильме, соответствовала нашим ожиданиям и надеждам как нельзя лучше.

Единственным недостатком было то, что фильм оказался двухсерийным и я вернулся в часть за полночь. В воскресенье до отбоя проблемы в моем отсутствии не было, но попадись я на глаза после 22 часов или если бы меня вовсе не обнаружили на станции проверяющие, дело могло закончиться печально. Правда, я надеялся на удачу и то, что ребята прикроют. Наверняка, так бы и случилось, но мне опять повезло, проверяющий приехал позже, когда я уже спал.

Одним из последних веяний нового времени стало появление телефона на КДС. Раньше связь была только в пожарке и при необходимости мы туда бегали. Сейчас аппарат появился и у нас в «Баре» и я периодически переговаривался с Бахтияром о планах на дембель. Только вот после этого я его не встречал.

Снег сошел, опять появились дорожки из досок, проложенные на заболоченных почвах. Спустя 23 года дорожки были такие же и на тех же местах, хотя наверняка их не раз меняли. В Талагах не принято было убирать мусор зимой, а поскольку зима подчас длилась больше полугода, то по таянию снега горы мусора проступали там и тут. Их убирали к середине лета, в зимой опять все повторялось.

Меня потрясла новость – я попал в первую команду на увольнение. По счету она была второй, в нулевую увольняли только особо отличившихся. Увольнение должно было произойти уже 8-го мая! Почти все начало мая праздники чередовались с выходными днями, но меня это не радовало, именно из-за них срок увольнения затягивался.

Поговорив с нашим лейтенантом я попросил его помочь с получением документов, у меня был прямой рейс с промежуточной посадкой в Казани утром 6-го мая и задерживаться до следующего рейса мне очень не хотелось. Разговор с Галицким в присутствии Кима дал положительный результат, я подписал обходной лист, заплатил за «утерянную» куртку, получил сто рублей новенькими рублевыми бумажками и помчался в аэропорт за билетами с военным билетом с отметкой об увольнении с 6-го мая 1992 года

Пятого числа прибыло новое пополнение, но я отказался забирать с собой распределенного на КДС казаха, сказав, что не имею больше к этому никакого отношения. Из караула вернулся новый состав с Паштетом – выводным, Андреевым – помощником и Спичкиным – конвойным. Все по иному.

Билетов в кассе не было… Я был готов лететь хоть куда, если не в Волгоград, то даже в Ленинград, только бы выбраться! Халявкин проявил смекалку, обратившись к нашей лаборантке – дочери начальника смены аэропорта. По ее словам помочь было невозможно.

Тогда Ким, ухмыльнувшись, привел какого-то хмыря, который гарантировал мою посадку на любой рейс, разумеется за «шило». Меня немного беспокоило каким образом я попаду на самолет в Казани, но проблема не казалась мне неразрешимой. Ночью я не спал, вызвавшись отбыть последний наряд на станции в добровольном порядке. Меня трясло от возбуждения и я немного задремал сидя, уже под утро.

Часов в шесть утра я протянул в кассу свой военный билет и сказал: «Один билет до Волгограда». Мне как в сказке назвали стоимость, я протянул деньги и не мог поверить своему счастью, получив заветный листочек бумаги. При увольнение, в отличие от отпуска, выдавалось требование без указания стоимости и использовать его можно было только на поезд, но я об этом, конечно, не думал.

Ким уточнил насчет билета, то ли пошутив, то ли всерьез спросив, не желаю ли я остаться на сверхсрочную. Это было последним, что могло мне тогда придти в голову и я уверен, он это отлично понимал.

На станции я переоделся в гражданку, на модной в то время джинсовой рубашке имелась надпись «US Army», так что какая-то принадлежность к армии присутствовала, и через КПП отправился в аэропорт. На станции я попрощался с Юрой и Виталиком, на КПП с Колей и дальше уже двигался самым счастливым человеком, чьи чувства может понять только побывавший в таком же состоянии и положении. Хотелось петь, совершать подвиги, смеяться и плакать одновременно.

В аэропорту меня ждали Егор с Паштетом, обеспечившие доставку моего багажа, состоявшего из одной сумки с заранее припасенными подарками и еще одной – с вычищенной в химчистке меховой летной куртке – наиболее ценным трофеем в наших краях! Егор уже за несколько дней до этого получил от меня обратно купленные мной у Романа штангу и гантели. Мы обнялись с ним, я его благодарил за бескорыстную дружбу и полтора года вместе, тепло попрощался и с Паштетом и пошел навстречу новому дню.

Егор с тех пор просто неуловим для меня. Я оставляю ему сообщения, он спустя год может ответить. Судя по фоткам от долго работал в Португалии, потом перебрался в Винницу, а сейчас осел в Киеве. Добраться туда в ближайшие годы вряд ли получится, так что давайте Вы к нам!

Все же надо добавить еще несколько строк. Появился товарищ Кима и с некоторым сожалением услышал о купленном мной билете. В самолете я сидел рядом с девушкой, занятой грудным ребенком. Я ей слегка помог, вынеся вещи до выхода в город и встретил там своего земляка, уволившегося из «Системы» полугодом раньше. Талаги не отпускали сразу.

Вместо послесловия

Домой я прибыл днем 6-го мая 1992 года, как говорится, с чистыми погонами и чистой совестью, не дослужив месяц и один день до формального срока в два года. Самолет приземлился в Волгограде днем и мне не пришлось идти пешком по ночному Волгограду, как это было во время путешествия в отпуск. До агентства «Аэрофлота», расположенного в центре города, меня доставил автобус №6. Я с удовольствием вскрыл свою дембельскую пачку свежеотпечатанных рублей, ощутил себя дома и полностью погрузился в ощущения безмятежного блаженства.

Как попал домой я не помню, детальные воспоминания обрываются именно на посадке в автобус. Как получал свой паспорт в военкомате и становился там на учет – не помню. Первые после армейские воспоминания относятся к моей поездку в Ленинград  самолетом и подготовительным курсам в Университете.

Далее последовали отлично сданные экзамены и встреча с таким же студентом Виктором Котовым, который поступил в Саратовский юридический институт и мы вместе в Волгограде отпраздновали столь знаменательное событие. Я, кстати, до настоящего времени уверен, что Виктор получил удовлетворительно по сочинения по причине крайне неразборчивого почерка.

Позже я был свидетелем на свадьбе Виктора Котова, мы с ним вместе отбивались от польских футбольных хулиганов на мосту Понятовского в Варшаве и от английских фанов в Марселе. До сих пор лучшим отдыхом для меня остается баня Женьки Трифонова в Лахденпохье,  того самого, что учился в Архангельском лесотехническом институте, в бане мы втроем парились и валялись в снегу.

С Романом Баклановым мы часто встречаемся в Питере и Волгограде, вместе встречали новый 21 век в заброшенном хуторе под Лугой в условиях русской зимы и обстановки начала уходящего века. Я посещал Георгия Урсу в Сочи и в Тюмени, он стал на российском нефтяном севере крупным предпринимателем, но внешне остался тем же Урсиком, с акцентом говорящим по-русски.

Я длительное время отучался разговаривать с применением крепких выражений, на которых преимущественно построено общение в рядах вооруженных сил, но еще часто у меня внутри переключался тумблер и я переходил на ясные и понятные простые слова при возникновении экстраординарных ситуаций. Как правило, это производило должное впечатление на собеседника и конфликтная ситуация быстро улаживалась.

Вот, наверное все, что я сумел вспомнить. На этом передаю привет сослуживцам и надеюсь, мои записки будут интересны солдатам и офицерам войсковых частей Керчи, Архангельска и военного городка Талаги, а может и кому-то еще! Спасибо всем, кто обеспечил мне столь яркие впечатления в те годы! Здоровья Вам и удачи!!!

                                                                                     Волгоград, 2020 год.