Песни безумной Женщины [Илья Сергеевич Кандыбович] (fb2) читать онлайн

Песня 1.

Больше всего что беспокоило Женщину, этим холодным, ярким, весенним утром, это вопли безосновательных старух.

Бегая вокруг молодого тельца, они неустанно изрыгивали проклятия в ее светлую душу, оставляли следы испражнений на могучих стенах сталинского ампира, и неуклюже мочились под деревья старого парка.

Окутав пеленой безысходности и мрака, они радовались новой жертве быта, недостатков и тягот.

Жизнь покидала их червивые и трухлявые тела, но в мерзости своей им не было равных.

И вот, хлебнув сполна, она снова с потухшими глазами шагала на работу, и слабость духа была крепка, и трусость с прежним задором крепчала…

Проникшись духовным безобразием, бродячие коты перегораживали ей дорогу.

Поправляя свои монокли неуклюжими лапами, они трепались о высоком, и ехидно вопрошали:

– А что вы, Женщина, не верите в возможности социалистического транспорта? Вагоны только наполовину пусты.

И отступали.

С визгом, как тени, мерзкие коты уползали по улице, легко и бессмысленно озирая все еще гадящих под деревьями бабок.

С тугим лицом шла героиня этого времени, этого дня.

С великой потугой давался каждый шаг в никуда.

Мысли спутались в клубок замогильных червей, ноги вязались словно змеи.

Заглядывали прохожие ей в лицо.

Прямо в глаза таращились мерзкие двуногие личины.

Женщина неминуемо смотрела тоже.

О, тщета!

Разве что-то видно в них?!

Разве есть в этих угасших глазах то, чего нет в помойной яме?

В могиле сырой, в промозглом склепе запоздалых огней того света близкого.

Раньше Женщина ходила по улице и заглядывала в лица случайных прохожих, неминуемо неслучайно проходящих.

Она видела их, они пылали страстью, жизнью и эмоциями.

Теперь глаза опустели и глазницы впали тьмой внутрь несовершенно переходящие.

И люди словно тени, без намека на какую либо, хоть холодную живость и бодрость духа, слава нам.

В квартирах многоэтажек, в беспросветной темени существования, сгнило все, заменилось бессмысленным.

И, Женщина пыталась с ними:

– И я с вами! – завопила она, раскинув в стороны запоздалые руки, и запрокинув голову к праздничному свинцовому небу.

– Я с вами!

Вороны кружились, и сокрушали округу вороньим шепотом.

– Ты с нами, ты с нами…

Окрыленные безумием и жадностью, и проклятием, не унимались они.

Шептали и кружили, путали и веяли, блестя глянцем зеленоватым, и без веры в своих вороньих сердцах, и крыльях.

– Оставь все это, будет больно…

– Забудь, немыслимо и тяжко будет…

– Не высовывайся, скотина. – не унимались змееголовые птицы.

Остроглазые рептилии, без возможности всякой, без доводов надуманных, да по нескольку раз, да в присядку и весело.

– Я с вами, я с вами – твердила она.

– С нами, с нами, летим с нами, – твердили они.

В бреду летя по около-парковой дороге, Женщина радовалась принятию.

Свет тух неукротимо, алчность и кредиты, да здравствуют!

Тяжелый серый воздух густо наполнял улицу из открытых окон прижизненных склепов.

Пестрые лучи тьмы мерцали из открытых дверей подвалов, что у входа.

По ним можно пройти сквозь…

Мерцали и звучали словно старые ржавые радиаторы, непременно вышедшего духа былого сладострастного…

Струились и обрывались в нигде, и в никогда, но по сути всегда.

Сочиняли верлибры дерьму.

А вокруг мочившихся бабок, бомжи дрались в добавок, и силы их были равны.

И перегар мощный стоял в округе, дух человеческий ваш.

Добро со злом сошлись в последней мощнейшей битве.

Великий конец, фатум!

Значит, зарядил один бомж второму кулаком прямо в эрогенную зону.

Прямо в нутро проник, яростным, запрещенным приемом.

Да с такой силой, что бедняга с душераздирающим воплем упал с грохотом на истрескавшийся со временем асфальт, и обмарался калом.

И треск рокотом раскатился по парку и близким улицам, и мерзкие старухи не только мочились.

Смрад потек, и распространился в воздухе, но всем так привычно.

Победитель поднял правую, фатальную руку в воздух, и наслаждался победой.

Он рассматривал и целовал свой кулак победный.

Старухи с возбужденным визгом окружили его, потирая руки о свои испачканные подолы.

– Герой, герой! – кричали они, и заводили вокруг него ведьмовские пляски.

– Наш герой! – восхваляли они воителя к земле, и под нее, вытворяя всевозможные колдовства.

– Я с вами, я с тобой! – кричала Женщина.

От возгласа Женщины, победная процессия остановилась и замерла.

Старух лица почернели как прежде, а может даже и хуже, и снова из уст их посыпались проклятия и мерзкие изречения.

Словно тараканы расползлись они обратно гадить под свои деревья, но с новым усердием, с новой силой лился кал, громко отрыгиваясь и источая зловонию.

Победный бомж загрустил.

Пораженный бомж, лежал на прежнем месте и барахтался в куче говна, мерзко блюя и рыгая со всей силы.

Грустный победный бомж заметил Женщину.

С вытянутой победоносной рукой, он победным шагом, но с беспросветной, бесповоротной грустью направился к Женщине.

В два шага, с расстояния более двухсот метров, победный грустный бомж, подошел к наблюдателю, с победной и грустной рожей.

На том и перестал быть…

Песня 2

Рождать великий смысл, или нести сущую околесицу?!

Нюхать коровье дерьмо, или вдыхать нежное благоухание еще по морозному, свежей весны?

Возлюбить псевдо-непорочную, бессмысленно невинную деву, или петь любовные дифирамбы пьяной бабе, которая в соседней комнате смакует ушами стены, блаженствующей от молодой восставшей плоти, подруги?

Созидание или разрушение?

И то, и другое.

И через край.

В устремленной смерти больше смысла, больше красок, чем в праздной жизни.

Жалкое волочение бытовой действительности, мрачное и туманное, как расплата за грехи прошлых жизней.

Женщина, которая сказала почему, от радости поникла.

Ее глаза, полные счастья опустели и заблестели от слез.

От духа веселья зудело в носу и сжимало в груди, словно полный смысла холодный закат утренней луны в лучах летучего отца винограда.

Птицы, исполненные покоя, засыпали в его густых волосах.

Сквозь сотни тысяч вопросов шла Женщина.

Не смея задавать их ни змеям, ни жабам, ни людям.

Словно обугленная спичка, спотыкаясь о прошлые мысли, зеленые словно быстрая молния, словно плети пустынь дней и небылиц.

После, вставала на колени, во весь рост, и принималась рыдать, так тихо, насколько позволяла громкость глотки.

На плачь этот, никто не мог ей ответить, некому было дать ей внятный ответ.

Плакала и убивалась за всех вас, decadent…

За всех нас, за наши души бытовые, о, прости нас Женщина, ибо мы заблудились.

Прости нас родная, и прими тяготу за души наши порочные.

Неси бремя за нас, эту мрачную тяжбу, прозу жизни, ибо не правы мы, и не хотим исправляться, не хотим быть смиренны, а хотим лелеять свою гордыню и эго.

Прости…

Задумалась затем Женщина, напряглась.

Витыми нитями жизни ночи, сладким воском, оружием земным, осталась в никуда.

По самые уши и дальше, по самые ноги босые, и выше.

По тугую шею колючую, и намного выше и раскатисто более.

По свои небесные качели, и по наши тельца слабые.

Окунулась с головой, с волосами и пальцами ног, прерывисто несчастными и сложными до безобразия.

Разочарованно и далеко, бессмысленно, как декабрьская трава у твоего дома.

Песня 3.

Среди песков зыбучих, по-своему несусветно разных.

Среди могучих твердынь двух, неодинаково состоявшихся и ставших меньшинством по-твоему переходящие.

Да посреди поля пустого, вместо пахоты и растений мысли твои великие философ, сыт ими не будешь.

Среди трав разных у небосвода серого, что держала ты в кулаках ссохшихся от жидкости, дезинфицирующий раствор.

Да по сторонам четырем, три из них в вечность, одна в никуда и по самую глубь, до конца.

Свет ярко светил, и светило яркое неминуемо источало его.

Тьма бессмысленно отступала, и разочаровывалась в тебе, Женщина.

А глазницы твои, жадные, черпали мудрость веков, да по самому краю, и больше еще.

Злые ветра тогда становились, и выливались в вымя коровье, молочное.

Бархатные полозья стегали упругие бока седой изгороди.

Выли и стонали умы высшие не находя истинны, не находя смысла в бессмысленном.

Мужчины разодевались в платья цветастые, да лохмотья разудалые.

Белилами и свинцовыми пудрами измазывались, да напивались одеколонов дешевых, такой смысл был ими распознан.

Развалившись тогда на песке румяном, на душистой сырой грязи, извивались и измывались, парфюмеры нашего века.

В тряпках и ты стояла, Женщина.

Когда тверди твердели, ты стояла.

Когда пески были зыбки, и предавались затмению, ты стояла.

Когда солнце угасало, и неимоверно красиво луна источала тьму, ты стояла и смела быть на ногах.

Из уст в уста, из глаз да в выгребную яму, ты была и не смела не существовать.

Когда листья пошатнулись, когда усомнились, развязавшись и приготовившись влезть в петлю, смотрели, ты была с ними, смела быть.

Ты видела выход, видела вход в бесконечность, и видела Богиню, и она была прекрасна.

Среди рассветов, среди рос и поднебесных трав.

Посреди дикого запущенного леса, папоротников древних посреди, была Богиня.

Она не смеет сметь, а мы не смеем думать, только слушать в никуда.

По старому прогнившему сараю, да к жалкой собаке.

Лился и струился долговязый ветер бурь, ветер страха и безобразных карликов на велосипедах.

Посреди маковых долин, посреди мхов и мерзких клещей, насекомых.

В глубине недр, в высоте высот, словно тигр запоздалый, что не смел ходить уже сегодня, по высоте и в начало самое.

Была и ты там, была в стороне, Женщина.

Не смела не быть, и не стать не смела.

Хотела уподобиться Богине, хотела подражать ей.

Но гордыня обманула тебя, она всегда тебя обманывала, и навсегда.

Расправь плечи, упади глубоко, и будь поглощена червями и адом, встреть вечность, без мук, и покорно.

Песня 4.

Осела, Женщина, задумалась глубоко на сколько могла, в приватной позе кулак коснулся ее могучего подбородка.

Слабость мысли стала одолевать ее гнилой разум, глаголя нечистоты по всей округе, да по зову дикому.

Посрамлена память тогда становилась.

Сквозь темени каштанов, завихрения невозможностей наставали неумолимо.

Сквозь дебри светлых ветвей, да через кору заметных необдуманностей, приходил вновь великий смысл не того что нужно.

Около скал каменистых, непреступно мягких, да с лихой завистью навсегда вечных, наступал свет завитой и превосходный.

Перед злым ветром, растворялся космический необдуманный путь, и длился.

С задором подхватывал он Женщину, и приводил в неистовое уныние, без всякой причины, но все так же нелепо.

В то время, когда космические ежи, обуздав космические просторы, словно дыра в полу, проносились над нашими головами и проклинали все на свете.

В то же самое время, когда комические качели бросали тебя повыше и в самый низ.

И в то время, когда, не подходя по всем параметрам, равно как и по одному из них, выливалось безумие и страх на светлую ладонь пропащего мирского равноденствия.

Однажды и к нам придут летучие коровы.

Однажды, забрав нас подальше, затронут они все самые яркие смыслы, и самые бессмысленно запоздавшие темы.

Да разного рода судеб, да при полной человеческой беспомощности, не оставят нас летучие коровы, смысл есть.

А во время всеобщей смуты, когда тягота не в радость станет, да уберегут они нас, и песни твои, о безумная Женщина.

Песня 5

Однажды возвестив обо мне, при теплом парном сеянном песке, криком сиплым, жутким до тошноты, ты снова приходила.

В истерике волосы рвала, безумная Женщина.

Жажда становилась сильна к обеду, а к утру и как положено вытекало в пустые мысли.

К вечеру, как и сказано было, превратилось в икоту забавную.

К ночи жадной до безобразия, в поту и слизи, было уже как никогда поздно и как иногда слишком рано, чтобы в нигде уже, да и по ныне.

А не всегда становилось, да так сложно, что по самые уши, да под самый потолок веревкой без нужды и без мыла банного.

Во всем настолько, что в час всеобщий, уже никто не смел шутить, только платки серых цветов, мокли и распылялись спорами грибов.

Но все же по ныне, именно с сегодняшнего дня, становилось не так как ты хотела, безумная Женщина.

Ты сказала «почему», и внезапно с тобой жизнь случилась.

Нелепая муха, несчастный случай червь и зомби.

Под самым потолком, все так же без нужды, ты качалась словно на качелях, и неминуемо это вело тебя к жизни.

Болтовня не имела смысла…

Самые несчастные диалоги о том, смысла не имели.

Сладко глотала каждый кубик воздуха, глаза слезились от радости неминуемо надвигающейся жизни.

Плыви как осуждение, словно необходимо теперь до конца.

Несись как морфий по вене, да и ладно, да и будет нам…

Обузданные высоты потолочные, да несправедливо белые углы паутин, безуспешно захваченные, покорила ты, Женщина.

Не помня о мраке, лишь забыв о свете, вылитом на нас так несказанно, живой становилась ты.

В преддверии конца и края, в ожидании будничного пряника, в наследии и остатках, живой становилась ты.

В окружении лилий, цветов всяких попарно, обрекла на вечную жизнь сама себя ты, или фатум.

Откуда знала ты что будет, кто такое тебе сказал?

С превеликим сожалением, сожалела ты о содеянном.

Как могла ты помыслить об этом, кто нам сказал.

Не залить смехом минувшим, ту страшную жизнь которая с тобой случилась, не заткнуть.

Ты так прекрасна в своем белом летнем сарафане, о безумная Женщина.

Так легки твои помыслы, так убиты твои вены.

Под лекарствами счастья, словно нас кто-то звал, мы смогли.

Весенний луг принял тебя такой какая ты была, пока на могильных холмах, цветы наливались майским солнцем, глухая ирония нас.

Водевиль приуроченный к твоей внезапной жизни.

Пригласила меня на танец живая безумная Женщина, и сказала «почему».

Но я не знаю.

И смысла нет знать, потому как в искрах яд был, в количестве преступном, да по краям.

Часы остановились, ровно в минуту твоей жизни, знак или жуткий случай.

Благоухание июльской расплаты, запах сентябрьских потерь.

Ноябрьский дождь, или лютый холод, до отупения настоящего декабря.

Пастушьей сумкой катилась ты по снегам к вечным жизням, не одним, и не по многу, но зато настолько наверняка, насколько это было допустимо.

Пришло твое время, но не сразу.

Пришло твое время, но совсем не вовремя, и не из той стороны.

Пришло время, не совсем, да и не так как нам того хотелось.

И сделав выбор к жизни, взметнулась к побелке.

Королева потолка теперь, навсегда владычица серых чугунных труб туда и обратно, до краев.

Так не стесняйся, не бойся же, принимай.

Принимай и делись, сей по миру.

И не говори почему…

Ибо я не знаю, и не смею знать.

Песня 6

Смысл ее свободы заключался в намеренном мочеиспускании сквозь уши.

Мысли ее страхов ограничивались лишь органами восприятия, сугубо субъективными и недобровольными.

Она не была Плутархом или Аристотелем, а я не был ее Джон Конором.

Свобода ее заключалась в неспешном покачивании цветка на ветру.

Несовершенная, с изъянами, такая настоящая.

А вспомни как небо тебе светило как раз.

Вспомни как потусторонние голоса манили тебя и песни пели, словно сирены, что корабли поджидали в камнях.

Сможешь ли ты забыть этих котов в маленьких очках?

И их глупые вопросы?

Я так и знал…

Тогда забудь этот ноябрь холодный, как скользкая рыба.

Забудь криков страдания, и разудалых клоунов цветастых злобные улыбки и заманивания ладонью.

Забудь тот черный хлеб нарезной по половине килограмма, что смел когда-то взойти колосьями на враждебной земле с удобрениями.

Когда реки высохнут, а моря превратятся в выжженные пустыни, словно пейзажи далеких мертвых планет.

Когда тьма затянет твое любимое небо, что свет тебе давала, Женщина.

Не стань столь же дешева, как слова все, и эти, впрочем.

Не стань так же слепа и неподкупна, как серые лачуги, те что за поворотом улицы.

А надень латексный сарафан, и сформируй новый смысл.

Разорвись ярко, и мощно, как новая звезда, вкрапление ничтожного в бесконечность.

Вражды забудь несметные богатства словно сны.

И будь как есть, Женщина, как смела быть ты тогда и ранее, и во все времена не наступившие.

Тогда дьявольскими помыслами наберись.

Окрепни жуткими мыслями, и ступай, ведь ноги твои тверды, словно кипарисы.

Отождествляй в то время себя ни то водой, ни то воздухом свежим, но не испытай страха.

Не ведай жуткого чувства перед бесконечностью, ибо она и есть мы, и есть та мысль, которой мы посмели стать.

Скользи.

Песня 7.

Ах вот вы где, мерзкие черви земляные.

Вот вы где, поползни серые.

Между слоями затаились, под пролежнями копошитесь.

Заткнулись в самые закрома гнойные.

Залезли в ледяные души шершавые, и остались там надолго.

Уткнулись обоими концами, и вожделеете сами себя.

Забились поглубже, да пошустрее, и в подлости самые, как радуги черно-белые.

Устроили протесты, и свились в комки сладострастием своим.

Под музыку лязга оружейных затворов, под визг пропащих кошек.

Вели меня через дороги пыльные, наверняка стылые.

Вели через броды некогда мелкие, а теперь и поныне и вовсе необъятно перпендикулярные.

В свете и тьме, да по матовому краю изгороди поднебесной.

В лучах ярких закатов империй, совсем молодых.

Рассказывали о героях событий давно прошедших, но еще по-прежнему таких близких и нелепых, не виновата в них Женщина была.

Нет, не она.

Но может быть другая.

В песнях ее, вины не было.

Если может быть в совсем других.

В ладони, Женщина крепко сжимала меч, что плугом стать должен был.

По-прежнему, с завидной силой выбивала она им из камней придорожных искры яркие, совсем холодные.

Расплескивала воду из луж, но чуть теплее уже.

Заплетала в косу его, резала пальцы себе нечаянно, загадочно.

Не испытывала расстройство от этого, ни душевное, ни желудочное.

Но болью в глазах блестели все рассказы ваши, о героях, и древности такой близкой.

К чему ей становилось это, в какие потайные муки закрывалось?

Откуда брались вещи и места для этого?

Знали ли они сами?

Увы и нет.

А только лишь жажда разговоров вела их.

Неуемное желание болтать базары на языке, на разных языках.

Великие смыслы для них в этом открывались.

Для тебя и вовсе нет, и ни в какую сторону, приоткрытую по замыслу несчастному.

По добровольным волям, по страницам пыльных ветхих книг, что старцы, затворившись в узких комнатах, писали летами.

Да по забытым чертогам до этого великих умов, и прошлого, и будущего, разнонаправленных.

С упоением писали музыканты музыки свои, то глухие, то убитые кем-то насмерть.

С бесстыдным азартом, да с неподкупной жестокостью мазали художники натуральными кистями по холстам тканевым, привлекая внимание многих, иногда не сразу.

Да каменели в позах различных и с серыми лицами, уходили в лета, напоминая о себе набором звуков и мазками, что будоражат так разумного человека, вызывая химию и эмоции завсегда.

Песня 8.

Губительным для нас тот год оказался.

И вроде бы, как и остальные, но этот, по-особенному.

И вроде бы особенным показался, но как всегда обманчивы суждения выходили.

Неслось время в своей заносчивой нелинейности, и неустанно тыкало носом нас в это.

Сознание, жуткие картины рисовало в сновидениях дневных, таких тяжелых, насколько это позволяло быть случаю.

А ты лежала в постели не вставая.

Раскинула телеса свои на белых одеялах.

Балдахины с потолка свисали, как декор напоминавший о не лучшем.

На телесного цвета, загорелых ногах, волоски выбивались и шершавы были, словно поле, словно весна.

Живот не уставал вздыматься и падать в дыхании опрометчивом, которое казалось нам необязательным.

А подбородки, один за другим, словно каскады горных ручьев, напоминали о конце, о вселенской обиде.

Тогда вставала ты.

Именно в этот момент тело твое подымалось над тканями, и безумие непредвиденно случалось с тобой, Женщина.

Глаза еще небыли так пусты как прежде, руки еще не становились холодны и ломки, как осенняя мерзлая трава.

Волосы еще текли с головы по плечам, но уже седина пробивалась наружу, как родник, как источник вечной молодости.

Как можешь жизнь рождать ты?

Как смеешь новое взрастить внутри себя, кроме смерти, сочившейся из разных отверстий?

Я не знал…

Мы не знали, и не смели задавать вопросов.

Что может подарить зима, являющаяся лишь мертвым летом?

Раскатился гром по округе, словно яблоки по деревянному полу.

Дождь кислотный поливал в то время радиоактивную поляну.

Твои нежные волосы, сквозь которые пробивалась уже седина, стали стекать в самом деле.

Ну и что, ну и будет же нам.

В преодолении, не узрели мы великого бессмыслия.

В мучениях и замыслах, не увидели великое ничто.

Что так ничтожно подкралось сзади, и, стало быть.

Песня 9.

Нельзя быть обворожительной до конца, и поныне.

Невозможно не знать откуда и когда, и по долгу не сходиться.

Как клубок путаница, как звезды в бесконечность, как вода, да под лежачий камень.

Словно яблоко раздора, словно быт неимущих, да и всего то.

Вены как трубы, головная боль, как напоминание о безвыходности.

Кровь носом, словно не позабыть бы, да и только.

Удручающие факты этой осени, как кенотаф, и там нет тебя.

Там тебя нет, словно в диком поле не может быть невероятной удачи, легла ты там на колючие травы.

Шептали травы тебе, что они колючие.

Ветер орал тебе в уши, что он подвижен.

Никто не смел звать тебя по имени.

Имя ты свое утратила в ту жуткую середину сентября, и поныне не вспомнит никто.

Нет, мы не сказка.

Нет, мы не поучительная история с лучшим концом.

Твое имя теперь, Женщина, ибо потеряла ты остальные.

Потеряла все, кроме своих песен, и прекрасны они становились в любую пору года, в любых созвездиях вселенной, в любых книгах.

Ты расплескивала их, словно котлованы.

Ты разливала их по небу, словно молоко, и след оставался.

Безумны слова их были, и умны не по годам.

Музыка их была так нерадива и прекрасна, как мороз по утру, как начало.

Слипались волосы твои в сгустки прошлых мыслей, не так сейчас.

Случились пальцы твои в молитве к вселенной, но так и не смогла ты их разжать.

С гневным смехом, с праздничным октябрем, засыпала тогда ты, Женщина, на тех самых до боли колючих травах, и не сумела больше очнуться.

Заблудился и я с тобой, космополиты проникли в созвездия и дальше, и потерялись.

Но свет снова близко становился, и прожекторы ему светили.

А в прожекторах тех, не понимали мы сознания силы, и беспричинности хаоса смены дня и ночи, так есть.

Прожектора те, не видели проклятия магов, алхимиков.

И прожектора те, обжигали нас до костей.

Песня 10.

Но не все песни были твои, Женщина.

Многие ты слышала, ибо могла слышать.

Как те, о великих и ужасных вещах, о глубоких пропастях для редких.

Про ночные дожди, и огарки свечей.

Распахнутые окна впускали седобородых стариков, которые звали нас с собой.

В места где все так прекрасно и безболезненно.

Но не привлекали они нас, не только нас.

Насилие тогда выливалось на пол, усеянный лунным холодным светом.

Словно шершавый лед наши души, и вкусы наши нетипичны.

И только утро заканчивало все это, когда сквозь разбитое окно, солнечный свет заменял прежний, и люди-капюшоны переставали хихикать.

Слюду клали мы, сеяли гранит, поднимали могучие камни, поворачивали вспять реки и времена, но по сути, лишь блуждали в нем.

Великовозрастные обороты выдумывали и деепричастия.

Не умолкали до самого мая, как и поныне.

Интересовались друг у друга спишь ли?

Да, мы уснули, и не смели не спать.

Заботой единственной нашей, была зевота.

Затем рвало нас наружу, рвало и выворачивало тем, чего в них не было.

О, вспомни тот дивный сад, те кровавые яблоки.

Вишня цвела как яд, как нашумевший дождь апреля.

Бутылки разного объема шумели под нашими ногами, что искали мы?

Копошились зловещие живые куклы, шептались и прятались за деревьями.

Звали нас, и подзывали, маня пальцем.

Шутили между собой и высмеивались.

Прислоняли ладони к губам, и к ушам друг друга.

Объедались насмерть кровавыми яблоками, мерзко чавкая.

И говорили нам об одном лишь выходе.

Что ж, опять прыгать с трамплина…

Песня 11.

На лысой горе, совсем взаправду, проникали мы.

Как запоздалый чай, словно выцветшие старые фотографии.

Как поблекшие лилии, на картине того художника.

Как будто железные кандалы, пропахшие потом узников темниц сырых.

Откуда взялась ты?

Быть может родили тебя грибы лесные?

Или птицы выносили тебя под крыльями, и вскормили птичьим молоком?

Или ослица вероломная, между разгадок своих, распространила тебя по этому миру?

Или фантазии воспаленных людей, явили тебя этому свету, задолго до?

Сокровенные тайны хранила ты в своих закромах темных.

Великие облики страха, являла ты тьме, и отступала она.

Влияла на погоду, едва ли, и слышала шелест опавшей листвы.

Затем сметала ее с трамвайных путей, в знак отсрочки конца.

Истинной становилась, перед лицом смерти.

Такой настоящей, как глубины земли.

Совсем не подолгу, да и не в какую сторону, но и отныне.

Брела по тонкому краю, в насмешку всем слабостям.

По тонким лезвиям резала свои прекрасные ступни, но затягивались раны сразу.

Предания разные, не знали о тебе, и о песнях твоих.

Это тоже насмешка твоя.

Заслужил ли я их?

Летописец старый, носился как безумец, и жег рукописи свои в ужасе.

Ибо не знал песен твоих, и не смел знать, как мы.

Пчелы роились, и приготавливались к броску, к нападению, они тоже ничего не знали и не слыхивали.

Лишь личинки, извиваясь словно водопады рек, безмолвно шептались между собой о твоих песнях.

Напевали друг другу, через мысль, через страсть, с мерзким запахом.

Не было слов людских для них, и звериных.

Лишь только в копошении тварей, различалась мелодия.

Смысл разрушения, decadent…

А потом тишина такая прекрасная становилась, все ей сопутствовало вокруг.

Все ее поддерживало, и звери, и могучие деревья.

Песня 12.

Со слов вражды мы начали все это.

Невежды в чистом виде, словно высохший бублик, словно гнилая хурма.

Со слов надежды начиналось лето холодное, этими же словами оно и заканчивалось скоропостижно.

Бред несли мы как запаянные будильники, звонили по утрам, приносили неприятные известия.

Были пассивно-агрессивными, чем доставали до самых белых костей, и глубже.

Начало мая предстояло великим и конечным.

Конец заката, доставался сугубо близким и родным.

Середина високосного года, была как виски.

Броды углубились, и снизу пригрозили нам черти, которые преисполнялись спокойной музыкой, исполняемой черным козлом.

Звали и они нас потом, но мы не смели.

Сентябрь начинался после августа, это логично.

Но нелогичны песни твои были, Женщина.

В этом был смысл.

Сюрреализмом, ты прикрывала свой бездарный постмодерн, когда вино дешевое пила, и курила тяжелые, и неприятно длинные сигареты.

Однажды выстрел решал все.

Ты решила все одним лишь хлопком, полетом картечи прямо в голову волосистую.

Новая песня рождалась тогда.

Из осколков твоего черепа мы сделаем на прекрасное ожерелье, которое напомнит нам те строки.

Ягоды сохли на ветках у реки.

Гуси тот час, матерились, взлетая и разбиваясь небывало.

Мы наблюдали за тем гусепадом, забытые и в прекрасных украшениях.

И ветер не смел нам мешать, и ничто не могло нас тревожить.

Только быт ужасный иногда настигал нас в разных позах мгновенно.

Только реальность и кредиты, только давно открытая банка домашней аджики.

Тогда тринадцатая песня рождалась в чреве твоем, наша неминуемая дочь.

Так пой же ее, и их.

Песня 13.

Клянусь, я подслушал.

Ибо уши были у меня, и я мог все это слышать.

Да, каюсь, я подсмотрел.

Ибо глаза мои, пока еще могли все это видеть, и выносить.

Ты спала словно смерть.

Ты дышала со смыслом, тщательно обдумывая каждый вздох.

Ночные кошмары тревожили твою голову, как мою собственную.

Не пытайся избавиться от них, не пытайся забыть.

Прочувствуй их как иглу, пронзающую от пяток до мозга, слишком медленно чтобы не обратить внимание.

Пропусти через себя, словно вселенскую глупость, мировую насмешку.

Не сдерживай слез.

Плачь, словно холодный ноябрьский дождь, как недопитая бутылка, как дряблое тело.

Постарей в миг, ощути близость смерти, попробуй позавидовать им, это так необходимо.

Разложи все по местам, растасуй колоду по полочкам, да по очереди.

И продолжай дышать, размышляя над каждым вздыманием твоей вечной груди, как твердь.

Спой в очередной раз, о Женщина, о царица потолочная, спой же снова свою песню.

Я буду слушать.

Пускай грусть звучит по округе, пускай вянут цветы.

Дыши и пой.

Пускай услышат тебя и кроты, и слепни.

Пускай мертвецы в гробах не пожалеют о своем состоянии, пускай им станет легче.

Раскатом неслась твоя мелодия по шару земли, заглядывая в каждый закуток, в каждую глубину океанов.

И пусть небо выглядит так, как если бы ты осталась…

Песня 14.

Временами начинаешь задумываться, а потом и вовсе.

Начинаешь мысль, и становишься, как и поныне.

Почти сразу начинаешь как всегда, с того самого краю.

Довольно много начинаешь, да и совсем понемножку заканчиваешь, остывая.

Во время славных побед, злых неудач, словно бы скрипучие матрасы что видали многое.

Через пыльные одеяла, да испачканные простыни, что следы и тайны хранят.

Попросту встали мы с тобой однажды, и случились друг с другом.

Ну да, ну конечно, все твои песни, несуразные.

Все мои письмена псевдо-правильные.

Раскрутились да завертелись аки метели, аки свисты ветров запоздалых.

Развязались узлами, и свились висящими петлями.

Песни тогда короче становились.

Осенью становились длиннее ночи.

Забытые ботинки уже ничего не ждало.

Злые клоуны качали карусели, как и прежде.

И в ту пору холодную, когда мороз, но без снега.

В то время разума лишались мы, оставались лишь твои безумные песни.

Песни безумной Женщины.

Песня 15.

Записки старых безумцев, медленных до неузнаваемости курильщиков травы.

Хромые лошади столетий, гнилые плоды истории.

Обугленные пальцы, повязанные многоразовыми бинтами, с мыслью о доме.

Та, симпатичная медсестра, с глупым и прыщавым лицом, такая настоящая, такая осязаемая.

Полчища самопровозглашенных тараканов, жадных и агонизирующих.

Воронка времени, закат нового дня.

Былые заслуги, да незаслуженные наказания поминутно.

Не вяжущиеся с действительностью события, абстрактные камни полудохлых мышей.

Визг нашумевшего дождя, запах хлорки в подъезде, приятнее цветов.

Облупившаяся краска на стенах, словно чипсы, страна красок.

Гнилое дыхание увядающего тела, некогда молодого и полного радости.

Длинные, струящиеся до безобразия волосы на твоих ногах, под нейлоновыми колготками, тебе казались естественными.

А мне казалось разумным драться с бродячими котами за территорию, и проигрывать.

Я некогда еще любил бродить, но время отнимает и это.

Переплетение разных запахов, с запахами совершенно иными, недосягаемыми.

Недостигнутая невинность твоя, оказалась сломлена.

Раздавлена и уничтожена, превращена в кровавое месиво, следы на исподнем.

Расслоение происходило на многие половины, на многие километры тянулось оно.

И сколько не пытайся удержать, не удержишь, ничего не выйдет.

Лишь мелкими перебежками, с шилом в руках, попытайся стянуть широкие раны нейлоновой нитью.

Попытайся попасть в рабство, попытайся обрести мнимый покой, чтобы не думать больше.

Чтобы ни одна мысль больше, не смела тревожить твой еще не окрепший разум.

Песня 16.

Безобразники в белых халатах прыгали вокруг меня, угрожали, и твердили о невменяемости.

Я же ставил под сомнение любую их мысль, любой довод.

Сплошные факты, никаких раздумий на этот счет.

Холеные, сытые рожи, тянули ко мне свои волосатые ручонки.

Брызгали слюной, орали и матерились.

Мне приходилось самому себе давать защиту.

Где ты была тогда, Женщина?

Где были твои песни, которые нужны мне были как, чистейший кислород, отравляющий?

Острые психозы, припадки, словно этого было мало им.

Сверкали иглы шприцов, и испускали прозрачную жидкость, словно этого мало им было.

Тогда черепа топтал их, тогда хрустели они, как сухая лесная подстилка, конвульсивно дергались.

Этого тоже им мало становилось.

Заматеревшие санитары людских душ, вершители жизней, умны не по годам.

Таким и я мог бы вполне быть, но вселенная распределила меня на иную сторону.

С тобой, Женщина, поставила рядом, с твоими песнями бесполезными.

В окрестностях городка, возле кладбища, свистел морозный ветер.

Нелепое тело лежало на свежем холмике, в деревянном ящике.

Кучка провожающих с опухшим глазами.

Жуть церковного обряда, завязанные руки, словно бы не причинил вреда никому.

Не заколоченные до конца гвозди, спуск, и пару горстей земли.

Автобус, и пару рюмок водки, и еще, и так далее.

До самых песен.

Забывалось тогда все, да и хрен с ним.

Старых поманит земля, молодых небо.

Песня 17.

По правилу золотого сечения, ты резала меня жестоко.

Вгоняла ножи тупые и ржавые, чтобы правдивее было, чтобы честнее.

Напевала тихонько, словно недопитый стакан.

В округе бессмысленно ноябрьской, да беспросветно будничной.

Сломанные часы останавливались, когда нужно было, чтобы показывать вечное время.

Бесформенные пространства, газовые облака и незапоминающиеся лица.

Бесцветные имена, и печати на выцветших бумагах.

Космический бумеранг, уже семнадцатый раз возвращался на неминуемое место, и это был его последний круг.

В последний раз бывал он тут, в дни беспомощности.

В крайний раз выходили души мертвых на веселую пляску, и пили неразбавленное вино.

Традиции свои соблюдая, тебя за собою звали.

А ты то и знать, что песни свои петь, Женщина.

Еще пуще неслись в вихре бестелесные сгустки недосказанной энергии, еще сильнее.

И никто не смел их останавливать, то будущее каждого.

И словно испачканная скатерть, полная разводов полумесяца, размахивали мною, изгоняя.

Возились в земле, вытирали об меня ноги, а ты только и знай, что петь.

Знала ты и что сказать им, но молча иногда слезу пускала, в перерывах нечастых.

Сложен день был, и ночь казалось такой простой в ту пору.

Сферично пространство становилось, и нереально.

Сновидения одолевали, черно-белые, да и как будто не сразу.

Под мостом плавали мертвецы, причаливая к сваям.

Я встречал их, как почетных гостей, как господ.

Песня 18.

А помнишь, когда ты спрашивала почему, я мог тебе ответить?

Помнишь, как глядя в твои глаза, я мог в них еще что-то увидеть?

Вспомни, когда песни твои помогали нам в самое ненавистное время.

Когда беглые огурцы смеялись над твоими нелепыми ушами?

И я в драку лез с ними, бросался с кулаками бесстрашно.

Помнишь ли ты, когда перезрелые помидоры, тыкали тебя в твои несуразные веснушки, а я грозился им?

Твой нос был внезапен, как лопата из куста.

Твои бедра были так широки, и мягки словно вата.

Все врачи поставили на тебе крест, неминуемо приговорили к жизни.

Но мы не сдавались, вместе пытались довести эту игру до конца.

Ютились по трубам отопительным, плавали по чудесным канализациям.

Приветствовали коллекторных крокодилов и крыс, снимали перед ними шляпы.

Что за бред?

Ты ведь не носила шляпу.

А только изредка прикрывала по молодости глупые седые волосы ситцевым платком, неприятным на ощупь.

Летели тогда на лягушках верхом, бросая друг другу пламенные взгляды.

Задумчиво пили коньяк в компании бродячих собак, играли с ними в покер.

А вечера, проводили в тихом глубоком омуте болот, с чертями слушая радиохэд.

Помогали скворцам с переездом, нанимали бус.

Топились в воде, и дышали ею, и не могли надышаться.

Теперь пусто в глазах, да и глаз совсем нет.

Черные впалые глазницы, да монструозные носы и уши.

Слепыши да кроты теперь друзья наши, теперь они нас в гости зовут, предлагают мерзейший зеленый кофе.

И мы не смеем им отказать.

И песни свои ты исполняешь на бис, а я сижу в углу и рыдаю над этим.

Песня 19.

Слухи распространялись с невероятной скоростью, иногда даже быстрее.

Прикрытая одеялом, ты лежала нагая на несвежей постели.

Мучилась с похмелья, и проклинала всех.

Должно быть, это одна из твоих песен, кто знает.

По сути все строго субъективно.

Строго субъективными становились твои вечные попойки.

Ты объедалась таблетками, пытаясь выйти из игры.

Но по-молодому крепкий организм, не давал тебе не единого шанса на спасение.

Каждое утро тазик переполнялся твоим внутренним миром.

Там не было бабочек, и прочей херни.

Только мерзкая блевота, непереваренные таблетки, пост-алкоголь, и желудочные соки.

Ты просила помощи, тебе было так плохо, но я не мог тебе помочь.

Я не был твоим Сидом Вишезом, а ты не была моей Ненси.

Реальность несколько более ужасна и прозаично, чем пленка.

Вечером тебе становилось ужасно хорошо, и ты сияла по-новому.

И все начинала по-новому, в надежде.

Но ты не феникс, а я тебе не древний алхимик.

И снова свежие сопли, и крики, что называла ты песнями.

И пустые блистеры, словно матрацы, устилали пол рядом с окурками.

Посреди пустых бутылок дешевого алкоголя валялась ты, где-то рядом был и я, из этого было все.

Забытые в этой маленькой квартирке, но неприятно помнящие себя.

Слышали соседи твое предсмертное дыхание, полное надежды.

Но к утру, ты по-прежнему жива.

Песня 20.

Видения случались, словно метаморфозы.

К вечеру бывало и совсем не так как нужно, а к утру не так как могло бы показаться на первый взгляд.

Днем по сути, бывало настолько глупо, что, если задуматься, так и вовсе несуразно, да по стене кирпичной.

Ночью темной, невыносимостало, пришлось зажечь лампочку, и кричать в окно.

Дуплетом выстреливая, грозя черной дождевой луже.

Слабо заваривая черный чай, который бывал и похуже всего.

Внедряясь в пространства, потроша последнее.

Зарываясь поглубже в землю, чтобы спокойнее стало, да навсегда.

Слушая ее песни, испытывая тошноту, беря от жизни все.

Сгорели мосты последние, но мы идем вплавь, обратно, то есть условности, красивые слова, наделенные.

Милая девушка неминуемо становится мерзкой старухой, люди назвали это время.

А я говорю, не так все это.

Вытирая ноги о бетонный пол, мы становились подобно лисам.

Мы по осени линяли, и приносили неудобства.

Но такова воля вселенной, и мы не смеем.

В то время золото чернело и рассыпалось, металл раздора и крови.

Задумываться больше не было времени, больше не было времени даже для единой мысли.

Действие, есть предлог для продолжения.

Шаг вперед, есть частный случай могильной ямы.

А остальное все ни к чему, ни за что не нужно.

Все остальное устало, и побледнело.

Утратило последние силы, присело, и уныло прикурило крепкую сигарету.

Песня 21.

Приветственные возгласы, да прощальный визг, как забытые слова, в вечность.

Быстрые концы всего что успело начаться, слишком быстрые, чтобы успеть сломаться в нужный миг.

Запоздалые возвращения, называемые мерзкими зарубежными словами.

Не то чтобы это было нужно, не то чтобы в этом была необходимость сейчас.

Просто попытавшись скрыться, будь готов внимать и слушать, заунывных, тех кто тянет тебя обратно.

Нет, не нужен ты им, в тебе нет нужды, просто так принято.

Так научили их, так их воспитывали, сугубо объективно и по-настоящему несуразно подальше.

Бытовали мнения, ходили слухи.

Блуждали мысли, сначала вокруг, а затем около, и вправду.

Зеленели травы и кустарники, и все вроде бы своим чередом шло, но как бы не так.

Все шло их чередом, несправедливо навязанным, испачканным в дерьме и высокопарных выражениях.

Следом плелись взгляды мутные, словно синие туманы, что окутывают утреннее поле по весне в долине реки, как есть.

Построим новые изоляторы.

Сложим из белого камня новые тюрьмы.

Обяжем на каторгу каждого, у кого нет плоскостопия, это будет престижно и уважаемо.

Плели плети неумелые старухи, плели быстро, чтобы успеть на всех.

Да чтобы с задором колыхался каждый в той петле, веселее.

Вернее становится, если поджечь, люди маятники.

Пить легко, тяжело отходить.

Жить легко, и легко уходить.

И через край.

Ступай же…

Песня 22.

Время жить, и время мочиться.

Время быть, и улетучиваться на сладость космосу, на горесть земле.

Непреклонно демонстрировал окружающим свой внутренний мир, путем тошноты тем, чего не было в других.

Самозабвенен был в этом деле.

Как дирижер, выносил всю внутреннюю красоту.

Это как пьет пианист, высоко запрокинув голову, это как режет маньяк, с неподдельной улыбкой.

Изящно проблеваться, тоже надо уметь.

И лучше дешевого клубничного напитка, вперемешку с паленой водкой и жареными сосисками, нет песни для действия такого естественного.

Безумная женщина, в своих песнях пыталась уподобиться мне, пыталась подражать.

Но ей ли стоило так делать?

Я был блекл, и жалок, даже среди ее неосознанной икоты, такой не подменной, такой изящной.

Залпом она выпивала стакан непонятно чего, да в общем и неважно, и была прекрасна в этом.

Залпом потом испускала все это за дверь подъезда, немного пачкая волосы, и была великолепна в этом.

Это тоже была одна из ее песен.

Такая простая и прозаичная, такая жизненная словно недопитое пиво в стеклянной бутылке у ступеней кабака.

Брезгливо озирали мы ее.

Но не хотели.

Нас пьянило присутствие друг друга.

Осязание пока что живых тел, которые уже вот-вот…

Тогда рассвет наступал, и ветер мел холодно возле бордюров.

И угрюмые работяги шли на работу по утрам, как и обычно.

Песня 23.

Забылась ты и устала, заплакала и начала умолять.

Ты хотела, чтобы я отпустил тебя, но я не смел тебя держать, и хотел того же.

Ты твердила о зависимости, а я был симметричен тебе в этом.

Твои песни становились все короче, и чуть более поэтичнее.

И я настораживался, ведь это неправда, это не похоже на правду.

После глубокой ночи сновидений, ты лежала раздавленная во все тех же грязных одеялах, из несвежей постели.

Твои прекрасные ноги внезапно выступали из-под него.

Твои волосы…ах да, ты и так знаешь.

Но, знаешь, что?

Еще не успевши дорассказать недосказанное, не вовремя не допев недопетое, оставалось еще пару вещей, но были они слишком грубы.

Ты уходила по ночам на работу, и приносила много денег.

Нет, ты не была сварщиком, или водителем маршрутки.

Ты была строгой в другом.

И не только я мог слушать твои песни.

Не только меня они завораживали.

Но это не делало тебя менее безумной, чуть менее прекрасной во всем этом.

Сложившиеся ситуации предвещали совершенно иные сходы событий.

Совпавшие обстоятельства решали все совершенно по другому сценарию.

Предложения сыпались как из пустого ведра.

Да в самое дырявое деревянное корыто.

Переполнялись, и угрюмо скатывались с краев.

Такие дела наступали, словно тень быта.

Песня 24.

В виду сложившихся обстоятельств, все произошло именно так.

За колыханием луны, мы не могли рассмотреть сути происходящего.

Были лживые попытки нашей обороны, столь дешевы и несуразны.

Были наступления в виде нападок, и по-настоящему смешных волочений по пыльной земле.

Случайности были столь велики, сколько мы позволяли им быть.

Разноименные стороны, имели разные имена.

В боли сладкой, корчились мы уже вместе.

Не те твои таблетки, и не этот мой алкоголь, не приносил ожидаемого результата.

А только глубже и сильнее в яму, только быстрее и противнее в сырость почвы.

Ты не могла мне солгать, а я больше не мог тебе поверить.

Ты больше не могла думать и дышать, а я больше не смел говорить слова, что некогда радовали нас обоих.

Закрылись двери на стальные замки, и выброшены были подальше ключи от этих замков.

Захлопнулись крышки гробов, и гвозди в них были крепки.

В непостижимое хотела меня отправить, а я хотел стошнить все это.

Это тебе не дешевое кино, где есть перипетии сценариста, тут жестокость настоящая.

Следи за пальцем указательным, он укажет тебе путь к неминуемой победе.

К жалкому концу укажет путь.

Будь ты проклята, со своими песнями, Женщина.

Они не сложнее высохшей на солнце монтажной пены, не правдивее извалявшейся в грязи свиньи.

Не крепче кнута кожаного, не быстрее запоздалой осени.

Ноябрь становился ближе, и мы его так ждали.

Следовал декабрь за ним, и тоже становился близким.

А весна, даже и не смела думать.

Песня 25.

Меня отравили, отравили самым жутким ядом, и я не смог оправиться.

Теперь я брожу по округе отравленный, и источаю тоже самое, что мог бы.

Таким образом, я уподобился стальным трубам, чугунным батареям, они тоже источают.

Полезность нельзя оценить визуально или тактильно, слабость нельзя разглядеть извне.

Разбираться лучше на запчасти, уходить лучше по натоптанному следу, да в одну сторону, ибо тот не вернулся назад.

Тела гнили при жизни, и источали запахи.

Таково было их значение, вскормить.

Я помню, как умирали животные, они не смогут меня простить, они мертвы.

Я помню, как шли дожди, они простили меня, но ушли подальше, по старым тропам, вечным.

Ты помнишь, как месяц за месяцем шел, и было в этом что-то неспешное.

Злополучные коты, все так же задавали тебе вопросы, они могли их задавать.

С одной лишь целью, преследуя конец, смакуя межсезонье.

Откармливались по холоду, отращивали прекрасную золотую шерсть.

По наступлению тепла, неминуемо худели и облезали, но были правдивы.

Собака родила одного щенка, антихриста среди собак.

Он не выл и не стонал, только пристально вглядывался в свои закрытые веки.

И имя ему легион, ибо его много.

Заход солнца, восстание луны после этого, вот что правдиво.

Лживо течение обстоятельств, и твоя гордыня.

Она всегда тебя обманывала, толкала на необдуманные поступки.

И никто не собирался их переосмысливать, всем сугубо наплевать, в этом тоже была правда.

Настолько глубоко, что слишком поверхностно.

Настолько далеко, что ближе собственного носа.

Песня 26.

Слезть с этого так же тяжело как взобраться на вершину горы, почти непостижимо.

Слишком близко, чтобы отрицать реальность, слишком далеко, чтобы разориться на жалкие комплименты.

До боли знакомо, как будто совсем невообразимо.

Трагически безуспешно, как если бы ты была той засохшей травой в середине февраля.

Как если бы мы могли, как если бы я сумел справиться.

Терзания умов, да глупые шутки, переполненные.

Возгласы, сопливые признания молодых жены и мужа.

Страдания тысяч людей, так далеки от нас.

Расстояния превращаются в недосягаемость.

Слишком эмоциональные всхлипы вызывают лишь омерзение и отречение.

Отречение же рождает неминуемую ненависть, полудрему бывалых алкашей.

Дети рождаются и плачут, они что-то знают.

Старики умирают и плачут, они знают уже все.

Прикрытые веками, их рты открыты, завяжи завязочки.

Звезда падала так медленно и нехотя, но предрешено все было с самого начала.

Ты плакала, а я не мог сдержать смеха.

Слезы твои сладки словно нектар, а я как птица упиваюсь им.

Песни твои по-прежнему глупы, и я страдаю от них, как и всегда.

Ты так же безумна, Женщина, и я точно так же не в силах тебе помочь.

Не остановить корабль, не сойти с тонущего судна.

Морской дьявол ждет нас с голодными рыбами, и потирает великие ручонки.

Вейся-вейся же знамя погибели, ты раньше, чем могло бы подумать, и позже чем может случиться.

Так слушай же дальше…

Песня 27.

Бесконечно проделываемая работа, безупречно продуманные мысли об этом.

Безучастное стояние в очередях, есть филиал ада на земле.

Слушая твои песни, я нисколько не сомневался в нас.

Однако в пасмурном дне, слишком сильно свежело, слишком туманен был горизонт.

Влюбиться не хватало духа, ненавидеть не было смелости.

Созерцание оставалось только.

Тупое, и лишенное любых смыслов земных.

Это не твои лезвия на полке у ванной.

Это не та горячая вода, заполнившая сосуд.

Это не эти унылые песни, не твои.

Так слишком просто, слишком радостно и буднично, как майские праздники, как полузакрытые двери, в то самое место.

Вроде бы и вспомнил, но мгновенно предал забвению, нарочно и со всей силы.

Ты раз за разом пропускала меня как рекламу, а я снова и снова перематывал тебя и заучивал наизусть.

Бредил, и был эротоманом небезызвестным.

Зато, настолько заоблачным, насколько мне могли позволить те летучие обезьяны, бесконечно пьяные и курящие дешевый табак.

Стрелки часов вращались в то время в другую сторону, неисправность вселенского механизма.

Бунт деталей и шестерен, который был так предсказуем с годами.

Безудержная их работа теперь поддавалась сомнению, да со всех сторон.

Барахтались снова и снова в грязных лужах бомжи и прочие обитатели городов, в экстазе от твоих песен.

Где-то с ними и я там был.

И радостно мне было, и тяжко, как недосказанное слово, как недопитый стакан, который неделю стоит на подоконнике, и вода имеет привкус пыли.

Чтобы узнать, спроси у нее.

Песня 28.

От бесполезного воззрения, к необдуманной абстракции.

От абстракции, да к страданиям небольшим.

От них дальше и дальше, к еще более, но чуть меньше чем могло бы показаться, и чуть больше чем позволило бы случиться.

По воле космоса, по разумению вселенной, ты слыла не в очень хорошем свете.

Но свет для всех был нехорош, а тьмы то и подавно, никто не был достоин.

Недостойные тьмы, брели по своим дорогам и тропинкам.

Недостойные тьмы, ютились в своих душных коробках, забивались в теплые влажные щели как блохи.

Скоблили побелку в подъездах, подъездная живопись, а они ее художники неумытые.

Сломленные, до боли несостоявшиеся, прыгали с многоэтажек, решительно достигая асфальта у дома, рабы гравитации.

Брызгали тогда всю округу, и чуть дальше, и бабки на лавочках пугались и гадали.

Заплутавшие в лабиринтах, новые философы не по своей воле, тянулись к небу.

Отличные знаки различий, бренные тела новейшего времени.

Не мертвые внутри, нет, но пустые, заполненные плюшем, вперемешку с кишками и дерьмом.

И мы с тобой, о Женщина, были такими, мы были такими.

Но выбора нам не оставалось, точнее, мы сами себя его постоянно лишали.

Запирались в комнате мрачной, и предавались ненависти, но настолько чистой.

Мы не хотели славы, деньги нам были ни к чему, только похоть и потные тела.

Ты была чуть толще чем обычно, а я был чуть живее чем казалось.

Ты была слегка подавлена, а я не был немного более разудалым чем запоздалые извинения.

Песня 29.

Слабости были настолько нестабильны, что порой превращались в нечто большее, чем могло показаться нам обоим.

Обоюдные согласия становились лишком сложны и шатки в сложившихся обстоятельствах.

Недовольно скоропостижным становилось безумие, сквозь марлевую повязку.

Мерзлота квартирных радиаторов окутывала по-новому.

Мы ждали отопительного сезона, грезили каждый по-своему, и жевали одеяло беззубым ртом.

Потом окукливались, и впадали в спячку.

Но по весне мы не превращались в сначала в гусениц, потом в бабочек, мы так и оставались грязными личинками, пульсируя по очереди.

Ты видела снова дивные сны, я снова видел черно-белый шум.

Общался с мертвыми, забывал живых.

Глотал проточную воду, фильтровал своим организмом, и одаривал им землю.

И ничего не росло на ней, только дивная колючая акация.

Нечистоты плыли по трубам, это были мы.

Кислотные дожди жгли глаза, это тоже были мы.

Цвет слоновой кости не вызывал уже былого восторга, цвет человеческой кости был не таким, и имел схожий эффект.

Слыли везде идиотами, безумцами, так есть.

Приходи к нам, вместе посмеемся.

Если будет время, если будет темно, вкрутим лампочку помощнее.

Будем целоваться до упаду, ты, своими бледными губами, я ножом.

А потом вместе выпрыгнем в воздух, тогда смешнее будет.

Песня 30.

Глубинные существа выходили наружу.

Пялились своими глазищами в наши забвенные веки.

Таращились в пустоту дневного тяжелого воздуха, вдыхали туман, плыли сквозь него.

Бредили постоянно, не обдумывая до конца поступки, служили службу невнятную.

Подкрадывались сзади, и били что есть мочи наповал.

Струились и роились, мыслили и преграждали дорогу навстречу идущим автомобилям, которые моргали дальним.

Была осень, было непонятно, и было так сказать бестолково по новому, и страшно по настоящему.

Вселенский веник захлестывал подражание, разочаровывал поистине каждого, кто становился у него на пути.

Допевай скорее свою песенку, Женщина.

Мы так устали.

Силы покидали нас, мы были слишком злы в этом, слишком сильны чтобы отказаться снова.

Не усмотрев ничего, мы просто пялились в пустоту, в космос.

А он, неминуемо, по закону, смотрел в нас.

Тратили многое, уследили даже в этом некий раздел, какую-то неминуемую пропасть.

Слишком сильно поперло, и жгут медленно спадал с твоего плеча.

Капля разбавленной крови выступала на месте проникновения, уже безболезненного.

Уже совсем такого забытого, но настолько естественного для нас, по истине правдивого и вовсе.

Ослепительные глюки про горящие дирижабли, нет, этого не было, этого не могло случиться.

Лишь твое распластанное тело, лишь запоздалые вздохи, такие последние, и воистину первые.

Первые хрипы налитых мокротой бронх, завораживали твою грудную клетку.

Песня 31.

Я так и валялся не вставая, потому что все должны валяться.

Мне было настолько ощутима твоя близость рядом, как дыхание прохладных могил, как запоздалый ветер.

Верю в то, что сбудется, не верю в то, что случилось.

Твои ноздри потекли красными ручьями, мои струились уже давно и подолгу.

Твои волосы седели на глазах, и росли откуда не нужно.

Зубы расплылись и закипели, как гасится известь.

Ты таяла на глазах, и пела песню.

Такую жуткую, как только позволяло тебе время.

Такую настоящую, что если бы совсем, то тогда и впредь, до неуместного плача палача, чей топор был уже занесен.

Слишком сильно поперла эта осень, слишком шаткой оказалась табуретка под ногами, слишком крепка веревка.

Смотри как я могу, ты тоже так когда-то могла, но отныне не сумела.

Ступишь ли ты этот шаг за мной?

Протянешь ли свою бледную нежную руку, чтобы я увел тебя в бессмертие?

Ты только не бойся, мы отменили страх, подменили его на раствор в наших венах.

Транспортируемый дальше, и по кругу, и снова по кругу.

Извне да понарошку, внутри, да на самом деле.

Небывалые кудри деревьев, холодные опавшие желтые листья, потребности в них больше нет, в них нет жалости.

В нас нет больше крови, только зеленая жижа сточных канав.

Жижа болот и тин, ряска необдуманности.

Жжение в голове, сводит с ума, тебя сводит с ума мое нахождение здесь.

Прониклись настолько глубоко и чисто, что не отмыться уже.

И когда осень снова чутко наступит, я надеюсь на скорый исход.

Песня 32.

Разложились кораблики на членораздельные речи, да плыли по делам своим.

Матерились столбы, от того, что навешали на них проводов разных, не для этого земля их взрастила.

Закопошились мыши в закромах, заморгали прожекторами, сигнализируя друг другу.

Потекли потоки смрада по улице, сквозь балдахины струились клопы в кровати, чтобы повкуснее было, да потеплее.

Замызгали стекло дерьмом, такой вот протест разудалый и смешной.

Анархисты нового времени, сотворили порядок.

Разложили по полочкам все что могли собрать.

Только терпение и разложение гниющих собак в канавах, только их запахи, некогда живых.

Они виляли хвостом до одурения, слишком быстро чтобы выжить.

Когда я шел по улице, раздавленный кот подмигнул мне, я неумолимо подмигнул ему в ответ.

С тех пор мы неразлучные друзья, союз двух мертвецов, только он уже, а я еще пока что нет.

Мы собирали цветы, только он уже разлагался, а я еще нет.

Мы раздавали их прохожим, и они их принимали, только мы еще руками, а они уже нет.

Слой за слоем косили траву, собирали степных пауков на радость мухам, устраивали обряды.

Звали весну, и она приходила.

Приносила нам дары, в виде оттаявшего из-под снега говна, и растворенной бумаги.

Из-под снега так же показывались подснежники-мертвецы.

Они молчали, даже и не думая притвориться во что-то более.

Слышали звон колоколов, по будним дням, по воскресеньям, как и водится, звучал набат.

Мертвый кот прощался со мной, и подмигивал, как и тогда, намекая на исход, на скорый переход на другую ступень познания.

Песня 33.

Мы с тобой сошли на дальней станции, где трава по пояс, где колючие буераки.

И на нас находил приступ, своеобразный акт жестокого самопознания.

Ты держала меня за руку, и сказала, что хочешь в туалет.

Как посмела ты столь презренным образом отвлечь меня от созерцания, которое я мог?

Я сказа чтобы ты сделала это в штаны.

И как же я был глуп и безнадежен в тот момент!

Ведь ты была в юбке, опустилась на тебя.

Как один из отличительных признаков, как соломенная шляпа, что была явно лишней.

Мы играли в прятки в зарослях борщевика.

Мы весело смеялись и скакали, получая не подменное удовольствие от процесса.

И кожа слазила с наших тел, обнажая красное мясо.

Тогда я на блюде подносил тебе нарезанные дольками яблоки, и тебя веселило это.

Женщина без кожи, ты опять запевала песни.

А я снова не мог наслушаться ими.

Тогда гром грозился с небес нам, угрожал ножом и травматическим пистолетом.

И мы бежали как одурелые в укрытие, подальше от него, от его злобы.

Непостижимо долетали до той дальней станции, с которой сошли.

И поезд забирал нас, но только в обратную сторону.

И травы с буераками проносились как осенние мухи, вяло, и за окном.

И мы, обожженные и довольные, сидели и держались за костистые руки.

А гром все так же угрожал нам, и обещал найти.

Песня 34.

Оставалась ли ты такой же мерзко чистой, или до безобразия неприкрытой, это уже не составляло для меня большой загадки.

Я готов был вертеть тебя сутками, крутить в свадебном вальсе днями и ночами.

Прежде всего, это было проявление слабости, а после, веяние моды.

Когда захватила меня, я пытался уйти.

Когда твое гниющее тело пленило меня своей недоступностью, я едва мог удерживать злобу.

Только противоречия вызывали неподдельный интерес к твоей персоне, которой все разрешено.

Только ужас одиночества, мог сотворить нас, и твои песни.

Будь проклят твой звонкий голос, будь проклят твой приятный кашель курильщика, который напоминал о неизбежном.

У меня был такой же, иногда по ночам я просто его сдерживал, чтобы не задохнуться.

Переходя ущелья, перепрыгивая океаны глыб, мы содрогались с новыми силами, с новым покоем делали уверенные шаги.

Нет, ты не была всеми теми шлюхами, а я не был тем Буковски.

Это совсем другая история, совершенно иной исход, но в будущее не заглянуть, можно лишь быть уверенным в крайней точке, необязательно последней.

Валунами скатывались с гор, давили бедолаг своим непомерным весом, но не были в этом виноваты.

Так же мы не были виноваты в пришествии дождя, в мыльном запахе городских бань.

Ты была виновна в убийстве надо мной, но я простил тебя, я говорил тебе спасибо, вернее благодарил.

Тяжелые фракции оседали внизу, давно смешанный алкоголь, еще не успевал разделяться в затхлом стакане.

В раю все знали нас, в аду и подавно.

Иногда падшие ангелы поднимались с самого низу, чтобы послушать тебя.

Среди них и я там иногда бывал, слегка подвыпивши и со щетиной, но с поистине блестящими, налитыми слезами глазами.

Песня 35.

Любимый свитер давил и был тесен, словно если бы и вовсе, как будто никогда не смог бы случиться.

Заборы бывали настолько серы, что, покосившись, никогда не сошли бы за кладбищенскую ограду, ведь они из железа.

О, я вас прошу, не кладите меня в землю, ибо меня там никто не ждет.

Сожгите на куче сырых дров, а остальное сбросьте в канаву, на радость никому.

Близко светит запоздалое время, не вовремя хрипит недомытый порог, он весь в песке.

Слишком часто мерцает фонарь уличный, а к часу ночи и вовсе гаснет, тогда так одиноко становится.

Как будто он друг мне, как будто родственник.

Еще пару месяцев назад, под ним спал, посреди улицы, перебравший человек, но был не смешен.

Выхлопы сгоревшего топлива, как напоминание, как недосказанный анекдот.

Марлевые повязки отсрочивают, но веры в них по-прежнему нет, нет страха.

Уколы так сильны, и эти ваши таблетки, делают только хуже.

Мы уже не знаем, что хуже а что лучше, мы заблудились, нас обманули.

Нас обманули, словно позабытую игрушку, словно угасающий фонарик недопитого винограда.

Словно быстрое мгновение предшествующей рубки.

Как неудобный лабиринт, посреди которого холодно, и выхода из него нет.

Июнь был сладок на выпады, сентябрь был долгим, но не таким как есть.

Времена года переставали сменяться, как разбитое окно, как потускневший запах гниющего дерева.

Мы сели за стол сыграть в игру, и из нее не выйти.

Так доиграем же до конца, переделаем и передумаем правила, как если бы в первый раз, как если бы совсем по-другому, и не как иначе.

Песня 36.

Как послушен я тогда был, как непокорна была моя воля.

Удары шпицрутена вдохновляли меня на содеянное, на происходящее по собственному желанию.

Слишком мал чтобы достать, слишком велик, чтобы быть обозначенным.

Кратким было воспоминание, как вспышка, как неразумная, неразборчивая речь.

Я лежал в коляске, я младенец.

Я пытался вспомнить сны, которые мой мозг выбросил, словно мусор, словно апельсиновую косточку.

Было ли еще хоть что-то в этом, кроме ужаса, и кромешных бело-синих стен?

Возможно ли было течение сладкой крови по венам, через закупорку, через сгустки?

Тогда я не задумывался, и переходил от философии к созерцанию.

Муки похмелья пытались одолеть меня, но я уже успел опохмелиться.

Наперегонки с отравой, наперекор дождливому холодному утру.

Улыбка продавщицы лечила, ее голос ласкал мое захудалое сердце.

И это была не ты, Женщина.

Ты была слишком жестока, чтобы тепло отнестись ко мне.

Зависимость от этого, тяжело давалась на обоим.

Обоюдная ненависть и любовь, так изматывает, так порой бывает бесполезной одновременно.

И не те сотни шпицрутенов, и не те пытки, не сравнились бы хоть с секундой до…

Благой физиономией да вымощена дорога в помойную яму.

Не досохшую рыбу в мешке не утаишь, запах наружу, словно лишняя рюмка.

Былых мотивов унылый скрежет, и твоих песен, что уже не радовали, а резали ржавым лезвием.

Чахлые кактусы на подоконнике здоровее нас.

Быстрые искры, ярче горели чем твои глаза.

Почему так жестока ты, я не знал, и ты не знала, но это было очевидно, раз настолько как бы и вовсе.

Песня 37.

Безобразные колеса наматывали кишки на вселенскую ось.

Я еще не испытывал такого омерзения, такого внутреннего безобразия, и таких угрызений совести, но не моих.

Небесная Богиня крутит веретено, и плетет нити из галактик вселенной.

Тяжелы мысли, безрассудны поступки, непреступны отвесные скалы.

Безразличные обременения разудалых напастей, слишком высоких, слишком низменных по левому краю.

По правому краю, сплошные пропасти в которые хочется окунуться, но не один раз.

Слишком страшно, чтобы устоять, слишком нелепо, чтобы вот так все закончить.

Принять смерть на соломе, или быть забитым псом системы.

Это выбор не каждого, не каждому выпадает такой шанс.

Благо в невинности, в неравнодушии аппликаций, в слишком шатком колесе обозрения, некогда забытого парка, что слышал детские голоса, и взрослые ссоры.

Быстро не получается, а медленно никому и не нужно.

Традиции больше не традиционны, взгляды уже не равны и непредсказуемы, как и прежде.

Кучи, все так же из навоза, а в них черви, все так же живы и незабвенны.

О чем еще ты мне поведаешь, о безумная Женщина.

Нет сил больше слушать твои песни.

Разве только одну…

Ту, что холодит, когда пытаешься уснуть.

Ту, что бросает в озноб и мочит, когда этого так не достает, это условности.

Не допела ты, а я не дослушал.

Потому что слушать больше не было сил.

Песня 38.

Я бы вообще не хотел выходить, но выбор был мне не дан.

На мойке, мойка.

Слишком просто, чтобы разобраться, слишком безобразно, чтобы хоть что-то понимать.

Слишком мало, чтобы хватило, слишком много, чтобы болтаться посреди поля, на одиноком столбе.

Чай был черный, как будто никогда и не предавал вовсе.

Небо переставало светить, как если бы ему не стоило и вовсе случаться, и стучаться в полузакрытые двери, они так близки.

Замки ветшали, вместе с ними ветшали и приоритеты, замыслы некогда.

Катилось все, и я подпихивал это, раз за разом, минута за минутой, вселенское время нелинейно.

Быстро, насколько это позволительно, медленно, как если бы ничто не могло сравниться с ним.

Таким же образом, образовывались образа, а тверди сыпались, больше не твердея.

Отправь меня на каменоломни, я хочу ломать и крушить их.

Я хочу чувствовать тяжесть рук, и изнеможение ног.

Разрежьте меня вдоль, а затем поперек, ибо я сам не успею это сделать, только на половину.

Призовите Богиню, и она придет, и больше никого.

Разве только ту несчастную Женщину, от которой мне тошно.

Пускай поет обо мне два дня и две ночи, у мусорной свалки, под терзание голодных воронов и собак.

А на третий день, символично оставьте, я сам разберусь что дальше делать.

Что там ваши боли, я чувствую их.

Что там с вашими ранами, они все на мне.

Песня 39.

Ну а давай вернемся, почему бы и нет?

Давай возвратимся неуклюже, как того требуют правила приличия.

Не я это придумал, не ты это опровергла и смешала с грязью, с нечистотами.

Словно позабытые дирижабли, словно выскобленные черепа благонравия.

Как будто знатное пиршество благоразумия, происходившего из твоей волосатой головы.

Причудлива становилось сама мысль, сам замысел небытия и погребения заживо, но ты так хотела.

Да кому это вообще нужно, кто в этом замешан?

Я не мог давать тебе ответы, я не мог давать ответы себе, но ты стремилась разрушить хоть что-то, хоть каплю зерна небывалого костяного куста.

Приемы больше не работали, вместо них были холодные действия неразумных былин, да простроченные швы изодравшихся штанин.

Кто был настолько гадок, как ты?

Кто был настолько незыблем как пески времени, что лезли нам в глаза, слепили с каждым разом?

Твоих песен оклик, уже не был таким как раньше, он уже не был так, словно если бы, да и до самой тверди воды.

Презрение одолевало меня, тебя же одолевало желание нужд, таких мерзких.

Нетерпим я был к этому, а ты была непоколебима к непринятию моего нетерпения.

Отсутствие некоторых зубов в твоем рту, никогда не смущало меня, в этом был некий шарм, некая правдивость.

Золотом их не заменишь, не вставишь обманные протезы.

Пусть останется так, по-настоящему.

Обвислые молочные железы, и растяжки, словно напоминание.

Не пытайся скрыть их, ибо я их вижу.

И все остальные видят, кого допускала ты к своему довольно обычному телу.

Омовение ног, в этом слишком много обряда, это слишком ни к чему.

Песня 40.

Как недосказанная до конца история, словно вытоптанная собаками и котами тропинка по мерзлой траве.

Приподнявшийся горб, мирового бытия, внутри него крылья.

Мы хоронили мертвецов, мы воскрешали живых не по собственной воле, словно отработанная втулка, высохшая шлюха.

Пески текли, но не были водой, вода же застывала в обличиях всяких разных и пугающих, что в темноте, во сне, затаились под твоей кроватью.

В таком случае лучше спать на полу.

Неприкаянные обуздания, запредельные мысли познаний космических, были тогда, в те времена существовали.

Депрессия не смела наступать, ведь наступали мы.

Нас был легион, нас осталось всего лишь половину.

Костистые, словно мелкая рыба, мощные, словно против течения.

И писк в ушах становился все роднее, все желаннее чем прежде, так ждали его, так надеялись, словно отопительного сезона, все остальное неважно.

Быстро погружались, и еще быстрее поднимались наружу, чтобы ощутить болезнь в крови, переизбыток кислорода.

По самим себе, по твоим ногам прекрасным, по крышам скользким от дождей, молились на безрыбье.

На урожай приносили жертву адским псам, они нам обещали.

Но глупы мы были, и слишком любили молодость, чтобы казаться извне, чтобы прослыть храбрецами.

Прислушавшись, достигали неминуемого, отрекшись, лишь возводили в степень зависть к самим себе.

Мудрец усмехнулся тогда над нами, за что и был послан.

Туда ему и дорога, да в вечность, да по целому куску.

Слишком сладко, чтобы отрицать, слишком медленно, чтобы перебродить.

И легкость здесь неминуемо наступала, наступала вселенская эйфория.

Но в стороне мы оказывались в очередной раз.

В очередной раз это все не про нас было.

Песня 41.

Славные деньки, позабытые до самых краев.

Мы прошли лес самоубийц, не разу не споткнувшись.

Плутали как ошалелые по льдинам, без ботинок, в одних носочках.

Соскучились по дуновениям ветра со стороны свалок и помоек, что как громадные озера, в них люди пропадают навсегда.

Окружили бредом возвышенности необдуманной суеты, дрыгали ножками смехотворных заброшенных зданий.

Полный примитивизм и пост-ирония, забытые дебри сказочных зазеркалий.

Былые времена оказавшихся по ту сторону душ, страждущих и стонущих неприметно.

Колокольный звон был слышен позади, славился своим звонарем тот храм, обманывал детей.

Преступал земные законы, а перед своим богом был чист, словно выцветший лист, словно прогнившая лестница.

Погонял тогда коней, слепо следуя кнуту, без отзывов и смело, с выворотом головы.

Нахлынули тогда воспоминания горькие, сладкие мысли потекли из ноздрей реками, ручьями.

Злобно было и радостно, смешно и грустно, но стабильно переменчиво, чтобы казаться одинаковым.

И не было никаких трудностей перевода, ведь мы говорили на одном языке, на одном красноречии.

Приятно было осознавать, что ты летала где-то рядом, завывая свои песни, вопя и матерясь.

Требовательны мы были друг к другу слишком, слишком лучезарным казался мир тогда и раньше.

И привычка наступала, наступать на жучков и паучков, поневоле оказавшихся на нашей дороге.

Но дорога сплошная пыль, и наши сандалии вязли в ней очень правдоподобно.

Песня 42.

Трубы несли горячую воду вперемешку с калом, затем выход находили, и мы стояли под их кончинами.

Среди бурных несуразиц, да прикрепленных к стенам советских мощных плакатов, искали преткновение, искали твердь.

Находивши, игрались с космическими бубенцами, прихватывая дрожащими пальцами славных будней недошедший сон.

Обгладывали вселенскую кость, словно собака, словно лопата из неоткуда, и совершенно в никуда.

Разглядывали половинки на висках гигантского младенца, притворялись его матерью.

Ты кормила его своей огромной монструозной грудью, я рожал дерьмо, и возил дерьмо на коляске.

Клали на стены стеклянные тарелки, разбрасывали по потолку фарфоровую утварь, застилая все пространство.

Уберегали друг друга от ночных походов, от подходов к глубинам и высотам, остерегали каждое движение.

Убирали все ненужное, все что мешало дышать, что пылью лежало на никудышных изумрудных скрижалях.

Помнили те времена, и постоянно возвращали их, постоянно скакали извне и ниоткуда, туда-сюда.

Болтались в разные стороны, не могли успокоиться, не могли очнуться хоть где-то, хоть в какое-либо число.

Приметив что-то стоящее, засыпались песком и ожидали пришествие мая, такого теплого.

Пленили друг друга ароматами, следили за каждым движением зорких глаз, пропавших сетчаток.

Были столь велики, насколько же и малы.

Увидев приведения, острили уши гнилыми ножами.

Били в барабаны, с жуткой силой, вызывая чертей на разговор, на милую беседу.

Но ничего не смели трогать руками, ибо нельзя, ненужно.

Песня 43.

Коты, словно перелетные синицы прилетали и осаживались на близкие деревья, словно грозди, сразу помногу.

Они могли летать, мы же с тобой давно утратили такую способность.

Даже прибегая ко всяким ухищрениям.

Бродяга в переулке продал мне волшебную пыльцу, он сказа что я буду летать, но это оказались спиды, и я действительно улетел.

Словно корабль, словно трусость вселенского андеграунда, как будто нехватка кислорода, или его переизбыток.

Как подстреленная утка, как недобитый заяц.

Будто нам и так не хватало, словно нам и так не было по горло, и выше.

Традиционно переменялись места скоротечной жизни загорелого солнца.

По обратной стороне луны гуляли мы, и там было нам место.

Там было так не тесно и свободно.

Там легко дышалось, и свободно держась за руки как тогда, твои песни, были не слышны, ибо вакуум.

Терлись кончиками носов, как эскимосы, ели сырую, еще трепещущую рыбу, объедались ей.

Слышали странные звуки дальних планет, стоны одиночества.

Скакали по всей солнечной системе, хотели и дальше.

Но нас не выпускало.

Неминуемо растягивало и заворачивало каждый раз, при каждой попытке.

Безнадежно становилось и грустно, и лишь песни твои.

Лишь твои песни, о безумная, о Женщина, спасали нас.

Оттачивая мастерство о камни речные, да о морскую гальку, мы проваливались снова.

Чтобы вернуться иногда, хоть когда-то, или вообще никогда.

Допевай быстрее, принимай таблетки, и ложись спать, я разбужу тебя в лучшее время.

Песня 44.

Смешные картинки в их первозданном виде, как будто навсегда, как будто вольные.

На блюдечке подносили дары, не смея поднимать голову.

Преломленный свет больше не казался таким обыденным, он был больше похож на пожарный шланг, на неполный месяц февраля.

По злому, да по-доброму, по морозу сильному, да по раскисшей оттепели.

Неважно, ступали ли мы по песку, или по выжженному асфальту, все тоже.

И ноги превращались в остатки, преодолевая сразу несколько путей до края.

Целая кружка остывала медленнее, живое тело, и вовсе по сути источало холод несравнимый.

К космосу, к частицам неуловимым, по унылым страницам пост-говна.

Во время засухи, не ищи воду, во время засухи, ляг, и усни вовсе.

Такое расположение вещей меня радует, тебе приносит кризис.

За кормой гнилые акулы жрут сами себя, и становятся таковыми.

Их преследует страсть, их давит голод, и иногда водяной столб, не иначе как по курсу, не иначе как скоро земля.

Образовав новые колони, мы построим клиники абортов, замуруем в толстые стены признаки былых.

В воскресенье порадуемся знатно, а в понедельник пожалеем обо всем что случилось за это время.

Пребывая в пустых комнатах, залегая в посланиях из-под земли, путаясь в собственных мыслях.

Не из патологического влечения, а по воле разума неразумного.

Сгустки энергии образовывали пары, находя друг друга в разных локациях, предназначенных для этого, и не совсем.

Бред настолько усиливал голову, что обходилась она слишком дорого.

Слишком шикарно было носить ее, слишком тягуче было наслаждение от рта.

По-настоящему, нас тут не должно быть.

По правде сказать, мы и не здесь вовсе.

Песня 45.

По утру, окна запотевали, ближе к обеду, они осушались и становились мрачнее, забавно может быть.

Только прыгнув, ты спасешься, лишь позабыв, ты узнаешь откуда.

Быть может зло, есть тайное чудо часто скрываемых древних пещер и глубинных шахт.

Тогда добро, лишь признак понравиться обезьяноподобным, быть в их обществе.

Мир представлял мыльный пузырь, благо аутентичности, смысл отчуждения.

На его стенках замысловатые мыльные узоры, движущиеся хаотично.

Дружественные никому, отказавшиеся по доброй воле, среди листвы.

Ну ты, подонок, подходи поскорее, поближе, установи таймер.

Мы не падали больше на колени, не вскидывали руки к небу, и ничего у него не просили.

Мы шли, делая всего лишь шаги, иногда насвистывая твои песенки.

Мыслистановились слишком спутанными, слишком спонтанными чтобы быть неправдой в этот момент.

Слишком сильно поперло, слишком много козырей вначале игры.

Им все равно выйти, это плохой знак, отличительное напоминание, как труба, как пешая переправа.

Ты не видела снов, ты проживала их.

Я не видел снов, я находился в твоих, постоянно путаясь в словах, и спотыкаясь о безумные камни, столетиями нагружавших твою головушку.

Приветствую вас, идущих на смерть.

Завидую ветру свободному, который просто движется.

Примыкаю к разным ячейкам и полочкам.

Каюсь каждый раз, за разорванное полотно, что должно было нести нас в некую точку потоками ветра.

Ты страдала от себя.

А я, пытался хоть как-то облегчить твои муки, заглядывая из-за угла.

Песня 46.

Брели и по ныне, брели как всегда, как бредни, что тащат захудалую рыбу, к захудалым тельцам людей.

Ты упала, оступилась и грохнулась что есть мочи, и на твоем теле образовалась поломка, неминуемая брешь.

Я пытался закрыть ее хоть чем-то, замазать, жалеть до заживления.

Приморозить льдину, ведь ты так холодна, ведь тебе это было бы так кстати и к лицу.

Но из раны лились и лились разудалые песни ярморочные, и скоморохи подыгрывали тебе, трубадуры плясали.

Из моих глаз вытекали последние слезы.

Из твоих, словно березовый сок, струились еще только первые.

Напоровшись на сучки, надломав все веточки, трубадуры и задиры карнавальные, уходили, оставляя нас.

Ты уткнулась в меня своим грязным одеялом, я подоткнул свои ноги под камень, заботливо припрятанный за пазухой носовой.

Мир перевернулся с ног на голову, и сломался, и не смог вернуться в обратную сторону.

Так говорили мы, так больше не смел сказать никто более.

Третья комната казалась мне страшнее, наиболее ужасная чем все те две остальные.

Четвертой же быть не дано, ей не дано было случиться в этом пространстве.

Закинув ногу за голову, ты никого не удивила.

Закинув вторую, ты насмешила меня, Женщина, ты была прекрасна.

Твое безумие заразительно, твои песни неумолимы.

Словно рыбий глаз, словно собачье ухо, мы больше никому не нужны были более на этой планете.

Так давай же дальше, в созвездия, в пылевые скопления.

К самому краю, по квантовому мостику.

Ты изобрази одно положение, я другое, и договорившись, мы будем знать, что сказать друг другу в следующий раз.

Песня 47.

В плотном ухе заселилось неосознанное.

Оно точило, и причиняло нескончаемые муки, сверлило маленьким ручным буром, отбирало идеи и мысли.

Твердило о благе, сменялось с утренней зарей, себе подобными.

Слегка затупилось, уносилось подальше, чем могло казаться, и еще дальше.

Скачки по неразумному, быстрая смена мыслей, слишком быстрая чтобы уследить, слишком молниеносная чтобы попытаться уцепиться.

До утра оставалось недолго, дольше чем до завтрашнего вечера, ближе чем до собственного края туманного.

Ты брела, и я брел за тобой.

Ты слыла нехорошей, а я хотел быть еще хуже, еще более в настоящем, еще менее чем здесь.

Так мерзко, что слишком сладко, приторно до дрожи в коленях.

Так приятно, что быстрее и быть не могло.

Ты вызывала духов, хотела помощи от них.

Я неминуемо вызывал рак, хотел, чтобы он покинул нас поскорее.

Таким образом проходили наши будни, таким образом текло отведенное нам вселенной время.

А праздники проходили в бесконечных возлияниях, с предсказуемыми последствиями.

Нисколько не сожалея, а лишь слегка подбадривая.

Не разу не задумываясь, а лишь каждый раз проваливаясь в новые состояния.

Вместе легче бороться, по одиночке легче сломаться и быть неуверенным.

Так закалялась сталь, так говорил Заратустра, так били своими молотами ведьмы.

Приглашали нас за стол, но мы отказывались.

Звали нас, хотели послушать твои песни, но мы были недостойны.

Недостойность, была наша основная черта, наша великая надежда на что-то.

Песня 48.

Ну нет и нет, и что дальше?

А дальше вот что, послушай.

Крокодилы были не совсем теми, кем могли показаться на первый оценочный взгляд.

Один дешевый укол, и ты улетаешь в те места, которые нужны были только тебе.

Несколько таких, и они разрывают твою плоть, которая уже состоит в основном из гноя, из гонений.

Не совсем чтобы нужно было, не вовсе то, что кажется в первое время.

Связи теряли смысл, родственные узы рушились одним нажатием вселенской кнопки.

Радостно выли ветра между домов, радостно плыли люди сквозь них, готовясь к праздникам надуманным.

Так им легче становилось, так им позволяло не задумываться.

Иначе отвал головы, иначе слишком больно, чувство вины, и болезни сердца.

Было только то, что успело остаться, прославляло только то, что никому уже не было нужно.

Такими образами обустраивалось, такими действиями возводилось все новое и старое.

Стараниями твоими, потугами редкими нашими.

Брошенные насовсем, забытые из-под половой доски.

Оставленные в телах куски металла, докучали до боли.

Тускнели все известные стены, струились все известные человечеству родники, источая свежесть, даря прохладу.

Понесись же и ты по ним, запой песню.

Стань, Женщина, еще безумнее, еще желаннее чем есть на самом деле.

Прекрати думать об этом, оставь эту ношу мне.

Да проследи за всем что вокруг.

И будь слаба, как никогда раньше, позволь мне быть сильным, позволь мне подчинить.

Песня 49.

Столетние заговоры, столетних лисиц, ничего кроме горя.

Блуждающие во тьме, да обретут то что искали.

В этом не ничего неизвестного, в этом не было ничего кроме кромешного сумрака.

Безвыходные ситуации находились без выхода, без малейшего намека на помощь со стороны затхлого сарая.

Без струи воздуха, без ветра утреннего, да со стыдом смотрящего.

Ты словно обугленное палено, я подобен тому огню, что в пепел хотел превратить.

Не хотели и не могли, не было желания, и не было никаких намеков на смерть, на убийство.

На старческом маразме не уехать далеко, и ты не желала, не желала выслушивать эту околесицу.

Под самым под краем, да по набегающей траектории, слишком закружило, слишком замотало, чтобы не смочь остановиться.

Блевать лучше без маски, ходить лучше в кирзовых сапогах, чеканя как лошадь каждый шаг.

Стелиться лучше по ровной поверхности, катиться по холмам, что пологи, и иногда высоки.

Бредить лучше по ночам, по утрам же кофе и сигареты, и рукописи обезумевших и бородатых.

Как если бы ты могла, как если бы я хотел.

Как если бы наоборот, да и по старой традиции, по закладочной.

Слишком давление мучает черепа, слишком полезны трепанации, и востребованы сверла.

Не пытайся, даже и не вздумай.

Молись своим богам с большим усердием.

Молись своей вселенной, с обманом и лукавством.

Я вырыл нам уютную ямку, мы в ней перезимуем.

Песня 50.

Собака скулила, чуя скорую погибель, она слышала смерть такой, какой она была.

Она бегала то в зад, то обратно, скуля по своей ушедшей хозяйке, которая болталась по доброй воле в подвале.

Среди душных стен, среди массивных кирпичей криво выложенных, с ней это случилось.

И в общем то, она была неплохой женщиной, но не вынесла этого быта, этой реальности.

Ее никто не будет оплакивать, чужие люди положат ее в деревянный ящик.

Бабки у подъезда, шепча, вспомнят своего бога, когда ее будут выносить.

И только та, жалкая собачонка, долго не сможет отойти от этого, она не умеет по-другому.

Серые дожди все так же будут идти не переставая, увлажняя кладбищенские холмы, на которых ритуальных искусственных венков не больше пары.

Сколько их еще таких…

Это пожизненная проза, запах бытия, вонь происходящих событий.

Плевок в немую лужу, что от серых дождей, на которых разводы моторных масел, как пейзажи далеких галактик, как пылевые скопления.

Присядут местные бичи, помянут, выпьют за счет не свой, за вечный упокой, до первой рюмки помня для чего все это затеяно.

А там и вовсе каждый о своем, а там и подальше, каждому своя очередь.

Поодаль, да совсем близко.

Вопросы соседям, зарисовки, и прочая бюрократия.

Привязанные к милицейским бобикам холодильники, вовсе не везут детям мороженное.

Стычка двух столетий, безоглядная битва двух старых знакомых.

Так было, так есть, и так не посмеет дальше не быть.

Это как отличительный признак, биологические процессы.

Логика в деле, такая беспощадная.

Песня 51.

Можно курить, а можно задыхаться по собственной воле, задержи дыхание.

Чужды тебе те свободы головные, тягостны мысли, как и мне.

Неповоротливыми оказывались повороты нашей судьбы, но мы так старались, изо всех сил, преодолевая.

Бодрили друг друга разными словами и позами.

Поддерживали огни, каждый по-разному, каждый кто как умел, кто как хотел.

Иной раз все казалось не так как есть.

Иной раз все казалось не таким, как возможно было догадаться.

На то и ты здесь рядом со мной, на то и лампочки перегорают не по собственному желанию и в без того мрачных подъездах.

Слишком сильно, чтобы обострить воздух, слишком надежно, чтобы не ухватиться за него.

Настолько легкомысленно, что по-настоящему тяжело.

И дрожь в коленях, это подарок мой, тебе, Женщина.

Уснешь ты, усну и я, рядом лежа и приговаривая всякие былины, да не совсем.

Представь другие обстоятельства, представь совсем другие исходы событий.

Мало что изменится, но только не отношение мое к тебе.

Ведь я по-прежнему тебя ненавижу, ведь для этого по-прежнему нужно больше сил, чем для любви.

Последнее может прийти само собой, первое же нужно заслужить неимоверным трудом.

Твои песни тому доказательство.

Принимая меня, ты приняла слишком многое, я обрек тебя.

Прости же меня, ибо я не виноват.

Не отпускай же меня, ибо я слишком слаб для этого.

Простой спой, как мерзости восстали, и люди приняли их.

Просто прошепчи на ухо, тихо, хоть что ни будь.

Песня 52.

Чувствовать себя больным, и одновременно тебя, но такой разуверенной в себе.

Развеиваться по ветру словно прах, словно кучные облака, как будто неопознанный объект.

Заплеты начинались ближе к вечеру, чуть ближе к ночи они становились невыносимы.

Десятикратное увеличение дозы таблеток, не давало никакого облегчения, никакой хоть маленькой отдушины.

Я пытался спать, но сон не пытался меня, он дьявольски смеялся где-то в углу мрачной комнатушки.

Было слишком страшно, слишком несчастно, чтобы оставлять все как есть.

Завершающий штрих, кромешный вопль подъездных кошек, и снова горсть таблеток, которые и прежде не приносят результата.

Глаза уже не горели так ярко, в них не было ничего, что было раньше.

Так принимайте же меня обыватели, забирайте меня в свои кружки.

Потрогайте меня руками, теперь я такой же, как и вы, настолько холоден и липок, настолько же обескровлен.

Слышно было уже ничего, лишь ликование толпы, ор большинства.

Я не видел больше радости, большего пристрастия, чем сейчас.

Логичное завершение всех начал, быстрая кончина всех окончаний.

Не смогли мы уберечь огонь, но уголь тлеет с торца.

И твои песни, о дивная, безумная Женщина, раздувают твой уголь.

На тебя и молюсь.

Ты и есть моя непостижимая Богиня.

Такая кроткая, такая осторожная.

Забери меня.

Отцепи от их цепких лап, ведь я так устал.

Уложи в грязные простыни, и пыльные одеяла.

Ляг рядом, и залечи мои раны.

Песня 53.

Не хотелось бы чтобы было так, но и по-другому не совсем нужно.

По состоянию на сегодняшний день, этого можно было избежать, любыми способами, и трудами любыми.

Самое сокровенное находится в душе, в голове же одна каша.

Только бы продержаться ночь, только бы выстоять рассвет, только бы состояться этой зимой, как бесформенный ком, как плюшка.

Закатавши шапку по самое брюхо, ногами ловил пролетавшие окурки, брызгая поздним вечером.

Бормотали все вокруг, называли неприятными словами, но было безразлично, было слишком ветрено в груди.

Погода сказала, давай, Женщина сказала, почему.

Выстрелы были слышны со всех сторон, со всех сторон дробь и картечь гналась в наши упругие мясные тельца.

На тельце золотом скакали, показывали неприличные жесты.

Были легки на подъем, и на помине с трудом уживались.

Усаживались поглубже, терялись в тусклых лампах, которые не светили.

Растеряли все, что было в карманах, и монеты звонко звенящие, и те остальные, что были поодаль, а может и дальше.

К мешкам пришивались бирки, некоторые вешали на палец.

Теперь мы не собственность друг друга.

Теперь мы не тень и не отблески позабытого луча.

Сегодня мы заканчиваем все это, сегодня нас принесут в жертву величия и похоти.

Растаскивая тела на сувениры и мумие.

Было холодно, и это было прекрасно, мы чувствовали это.

Было жарко и горячо, и это было мерзко, но мы по-прежнему продолжали чувствовать это.

Было немыслимо, было взаправду.

Таким образом, все становилось на новый круг.

И снова летели дирижабли, и снова горели они, падая вниз.

Песня 54.

Заверстали, за версту учуяли те звуки, доносившиеся с туч, к которым были прикреплены те зонтики.

Зацепись за них, взлети, да подпрыгни повыше, разрушитель, глупый некромант.

Мы не читали молитв, мы не надеялись на исходы разные.

Забредая во всякие гущи и чащи сознаний, познавали себя, и остальных.

Как только ты смог, как только у тебя такое вышло, что из шаткого сознания ты вышел, ты выплыл другим.

Придумав все на свете, а потом переосмыслив, мы лишились смысла.

Дальше идти нельзя было уже, дальше это было бессмысленным занятием.

Как только за проволоку уцепившись, так сразу и падать глубоко.

Откровенно не было ничего, кроме окровавленных, забытых и придуманных самими собой.

Твердо спать на сырых камнях, я хочу спать там всегда, с тобой Женщина.

Не светла вода, не быстр поток цивилизаций, все размеренно и ровно, как того и полагает правило приличия.

Но мы не знали этих правил, мы не смогли их прочесть.

Не было никого, кто-бы смог нам их поведать, не было никого, кто-бы смог их для на опровергнуть.

Тяжело было ощущать легкость.

Только из противоречий строились суждения о мире, только из гнилых туш состояли стены, которые нам не пройти, не проникнуть.

Завсегдатаями хотели оказаться, но не вышло ничего более, чем есть на самом деле, чем есть сейчас.

А по ныне, так и вовсе.

Как будто неправда, как будто слишком сильно унесло.

Мы листья, и мы уже пожелтели, я чуть больше.

Песня 55.

Забастовки гнилых окончаний, обветшалых обещаний, словно здания разных эпох.

Эпохальное сражение, трудное написание быстротечных умов, неразумный шепот звезд, которые слишком далеки.

Я хочу раствориться в одной из этих туманностей, я хочу словно космополитичный великан по этим сгусткам.

Газ заполнял пространство.

Не было ничего плохого, и хорошего было слишком мало.

Мы были больны, но вряд ли кого это заботило, вряд ли кого это заводило.

Нас и самих, редко посещали подобные мысли, не смели посещать, и уходить не смели извне.

Только поторопись, только поспеши, и мы возможно сможем успеть.

Чтобы расставить все точки, над всеми нужными буквами, чтобы уставиться в пустоту.

Из нее звучит выстрел, он поражает мою голову и воображение.

Из темноты доносится вопль, это ты кричишь, но не спешишь.

И не нужно, ведь мы этого хотели всеми силами, мы только этого и добивались все оставшееся время.

Просыпаясь посреди ночи, думали каждый о своем, и обсуждали предстоящие и прошедшие события.

Не делились сокровенным, не давали пинки под зад остальным.

Нам самим этого вполне хватало, нас каждого, по-своему, это устраивало.

Влачить тяжелые ноги, поднимать тяжелые руки повыше, таковы были наши планы на ближайшие сто лет.

Сто лет, кричали молодой паре, сто лет.

Но вечности никто не желал, никто даже не мог о ней помыслить, так поступали.

Слышны были топот стаканов, лязг ног над столами.

А мимо них, словно опарыши, прекрасные девушки с подносами, копошились и пульсировали.

Песня 56.

До души не додушить.

Дыхание перекрывать не было больше смысла, ведь мы не дышали, а только представляли себе это.

Было слишком близко, чтобы разувериться в этом, слишком далеко, чтобы прикоснуться снова к твоим глазам.

Но плевать ты хотела на условности, а я же не знал никаких таких, и прочих.

Смелой ты была в своих рассуждениях, я же был труслив в желании закурить тяжелую сигарету.

Безмолвно потом потягивая дымок, до безобразия серый и растворимый в воздухе.

Ты была слишком растрогана этим, я был слишком польщен твоим присутствием.

На балу чертей и ведьм, мы повстречали дохлую рыбу.

Ты хотела отдать ей свою жизнь, но я не позволил тебе этого сделать, не был разочарован.

Мы знакомились со всеми, и выпивали непонятные отвары, мутнело в глазах потом от них, ноги становились вареными макаронами.

Было настолько весело, что от безумия слабли руки, зажигались дальние огни.

Вышел подышать замогильным воздухом, хапнуть горя.

Затем поинтересовался у мимо пролетавшего камня, где находится туалет.

Но он промолчал, я слишком жалок показался для него, в своем черном костюме не по размеру.

Теплый воздух окутал меня, и я разглядел направление, истома подступила к горлу.

Быстро не смог надышаться, пришлось делать это медленно.

Затем я вернулся, и не смог найти тебя.

Ты ушла с мертвой рыбой, решив отдать последнее что было у тебя.

Песня 57.

Насильно цел не будешь.

Под стать бы, и другим остановиться, в задумчивом оцепенении.

В постыдной разлуке, в мыслях нелегких, в судорожных конвульсиях безупречных состраданий.

Легкодоступными оказывались гроздья винограда, что так маняще низко росли из лозы, покрывая рукотворные сооружения.

Бесполезными оказывались руки, что тянулись к ним, слишком грязными и немытыми.

Больше всяких похвал, триста лет овеянные сознанием улиц.

Меньше всякой грубости полусознания, что в дреме, тревожит сердца.

Так или иначе, совсем или по-другому, но глаза не переставали кровоточить, не умалялись ни на миг кровавые потоки.

Не смыть их потугами людскими, не усеять ими поля плодородные, все высохнет.

Сорняки одолевали твой мозг, мой же был чуточку чище, немножко правдивее и слаще, чем того требовала партия.

Соратники шли и попадали в шаг.

Змеи тянулись, и не попадали куда им нужно, вились в клубки, словно мысли.

Так становилось забавно, так было совсем прилюдно и не страшно.

Так было намного стабильнее, никакого роста и никаких падений, словно злоба дня, словно приунывший зайчик.

Пластмассовый мир неукротимо побеждал, костные останки неумолимо выплевывала земля, давая место быть догадкам.

Переглядывания устраивали мы с тобой с противоположных сторон рек, мы думали так нужно, так легче будет.

Подслушивали разговоры, и никому ничего не рассказывали.

Не замечали происходящего, не верили в увиденное.

Не забывали чистить зубы перед сном, чтобы не видеть кошмаров.

Но тут не улица вязов, и ты не Тина.

Песня 58.

По левому краю, или по правому, это уже не важно.

Голоса в голове уже не давали того покоя, той отдушины, что была иногда так важна.

Но неразменной монеты не существует, и ты не сотрешь свои жалкие ручонки о карман, постоянно вытаскивая ее.

Слишком сильно, и настолько уже невмоготу.

Тревожные состояния усиливались, но уже не приносили того спокойствия, что было раньше, что ожидалось.

Ветер завывал в щелях, и мне слышались в нем рассказы об увиденном в дальних странах.

О крейсерах и гейшах, о берегах лазурных, о несросшихся костях безупречных.

Слишком поддавливало внутри головы, боль была невыносима, и уже не приносила того удовольствия, которое ожидалось, которое должно стать, или имело место быть.

Отравленные становились мы, подогретые крепким кофе, сладким чаем и прочим, и безо всякой на то нужды.

Быстро перебирали пальцами, трещали трещинами, слоились по слоям.

Утопили мизинец в мертвом нелепом дне, и искренне потешались этому и смеялись.

Ты, выставив зубы, а я, копошась в твоем прекрасном рте.

И так продолжаться могло целую вечность, целое сновидение, все что угодно.

Но струи не давали доделать начатое, кровати слишком железными оказались, и окованы.

Копать руду, не было смысла.

Я не хотел этим никого обмануть, не хотел совсем соврать.

Но так вынуждала меня действительность, а ты постоянно потакала мне в этом, всегда поддерживала.

Слишком быстро шла, чтобы успеть за мной.

И я не мог заслужить твоего прощения.

Песня 59.

Безучастные заборы струились и извивались ка могли.

Ошарашенные чем-то кони, неслись, не замечая, что ноги их спутаны, а гривы так бодры, как это требовалось.

Несмышленые трубы торчали, как и раньше, из потолка, и уходили в пол, а может и наоборот.

Мы были неприхотливы к еде, мы были не торопливы в выводах, так подавно, и так сумрачно зазеркально, словно дождь, словно не разлитое масло.

Собирались слишком долго, слишком неторопливо.

Ты завязывала мне шнурки, я натягивал твои колготки.

На улице было слишком холодно, чтобы стать, в доме было слишком нестерпимо, чтобы находиться поодаль.

Так случалось каждый четверг, так проходил каждый недоеденный понедельник.

И было время, и змей над землей носился.

И был случай, и мы им пользовались вслепую, постоянно промазывая, и протирая кровь влажными салфетками.

Ты была обречена, я был безнадежен рядом с тобой.

Ты была так неумолима, потому что я умолял тебя.

Держался за подол платья, валялся в ногах.

Брызгал слюной, каждый раз рыдая, не смолкая в мелких всхлипах.

Мы сами это начали, мы сами должны положить этому конец.

До края безумного, до открытой форточки, до фатального конца, до неба безумно красного.

Тащи одеяло на себя, я хочу проникнуться холодом.

Забирай последний кусок, я хочу истощиться.

Наступи на колючую проволоку, проведи нежной ладонью по шершавой доске.

Изнемогай от счастья, а я буду тебя лечить.

Как шаман, как древний алхимик.

Песня 60.

Жалость вызывала только презрение к ближнему, словно ярость, словно недоваренный горох.

Приятно было и тошно по утрам осознавать, что никого нет рядом.

Нет никого, кто разделит утреннюю боль.

Совершенно не было никого, кто бы разделил град вечерних слез.

Не было никого, кто во тьме ночи, послал бы смайлик, и с обратной стороны стекла, написал бы угрожающую надпись, которая не то чтобы и испугала.

Гордо неся все что было с собой, я встречал на пыльной дороге тебя.

Твои песни начинали надоедать мне, и лесным обитателям.

Надоели они обитателям пустошей, и полостей земли.

Мы намывали золото, из-за этого в общем то и жили.

Влачили то жалкое, что было нам уготовано, расставлено как силки на опушках, на начале лесов, на конце полей.

Больше не выдавить, ведь я не тюбик.

Больше не сравнить ни с чем, ведь мы несравненны оказывались в том многообразии, в той эпохе.

Ящеры внеземные, лазером стреляли по нам, а мы укрывались за стоящими камнями.

Требовало все больших усилий, и мы обладали этим.

Требовало все слабости, и мы не смели с этим связываться.

Стоя на пороге вселенной, первый шаг давался тяжело, как приземленная струя, как оголенный провод.

Быстро и несомненно, отрешенно и безответственно мы отнеслись к этому, слово если бы.

Тронутые космической рукой, одаренные звездами, бесполезными вещами.

Слишком волевыми оказывались люди, которые придумали это дурацкое слово.

Нет больше доблести и чести, есть только ситуация, и по ней надо действовать.

Так что скорее всаживай нож в спину, скорее вонзай по самую рукоять.

Песня 61.

Тогда так туго затягивались веревки, когда температура переваливала за ноль.

За мысль, за идею, переходила она.

Только требовала от нас упорства, от тебя хоть немного снисхождения, от меня рабства полного.

Тогда бесстрашен был день, тогда славился свет луны, в какой-то там фазе.

В любой фразе, в абсолютном вакууме, мы двигались одинаково, одинаково звучали твои песни.

Треск был невыносим, трубы, своим звучанием, забивали уши по самое оно.

Но только впереди обрывалась дорога, только позади могло быть что-то странное, что-то безупречно настоящее.

Сойти с ума, это было бы слишком просто.

Прийти к нему, это было бы слишком смешно и обыденно.

Обыкновенно, как закопченный котелок, как неумытая кастрюля.

На сковороде жарилась печень перемен, только это и спасало ее от жизни, от фатального продолжения.

От великого поражения спасались и мы, но наши невкусные тела не жарились на сковороде, в этом было не больше смысла, чем в помойном ведре, что переполнено через край.

Струи солнц, отзвуки планет прошлого, это было в твоей голове.

Приляг снова, я укрою тебя.

Допевай наконец-то свои ужасные песни, будь благоразумна.

Это спасет нас обоих, это даст земле хоть какой-то шанс.

Было темно, после света неминуемо становилось темно.

Таким образом и ты, стань звездой, и я назову ее твоим именем, Женщина.

Приходи вечером, обсудим вопросы.

Песня заключительная.

Так допой же свою заключительную песню, заверши все что мы начали.

Вспомни, о великая и прекрасная Женщина, через что мы прошли.

Всех этих летучих обезьян, и невнятных мертвых рыб.

Громогласно возвести о конце, о начале нового, и я поддержу тебя как раньше.

Ты была так холодна, а я был слишком горяч, и пытался отдать тебе хоть крупицу того тепла.

Новая эра наступает, старая неминуемо уходит, и не обижается на нее.

Мы плыли по разным океанам, топтали тысячи дорог, переходили броды, и все это время звучали твои песни, заставляли наострить уши, заставляли прислушаться.

Нет больше замогильного звона, нет колоколов, остались только и поныне твои песни.

Укроемся одеялами, укутаемся в разные тряпки, и будем ждать той весны, что ждали многие.

Еще много дорог нам пройти бок о бок, и не свернуть с них, не пересечь по прямой.

Так пой же сильнее, о дивная, Женщина Богиня.

Пой, и будь прекрасна в этом, и безумна.

Это твое право, это наш выбор.