Ты – ничтожество [Никита Королёв] (fb2) читать онлайн

Никита Королёв Ты – ничтожество

В этот день учёба закончилась раньше обычного. Он учился на… Ему, впрочем, было всё равно на кого, и не вижу причин, почему мне не должно быть. Было одиннадцать тридцать утра. В голове ещё зыбились воспоминания о виртуальной паре: слова однокурсников и свои, слишком смелые, несказанные, но будоражащие секундной адреналиновой вспышкой. Он сел пить чай. Точнее, это был второй завтрак, не менее плотный, чем первый, но позволить его себе он мог только под предлогом чая. Он насыпал в кружку одну неполную ложку сахара. Или полную? Или с горочкой? «Если хочешь жить долго и умереть безболезненно, забудь про сахар» – кто-то вдруг сказал в его голове. Посмотрев на дно кружки, на рассыпанную по нему непозволительно толстым слоем белую смерть, он принялся соскребать её оттуда обратно в банку. «Надо купить кубики, с ними всё намного проще» – подумал он. «Да и про чай можно тоже забыть, он выталкивает всю влагу в организме в межклеточное пространство, – сказал ещё один голос, непонятно откуда взявшийся. – Откуда вообще чай на Руси взялся? Кто-нибудь помнит, чтобы его здесь выращивали?» – всё вопрошал этот подлец. Он решительно не помнил, откуда тот взялся в его голове. Вероятно, это произошло в одну из тех ночей, когда он засыпал под всякие познавашки на ютубе, которые тот миксовал, как сельский диджей, до самого утра.

Ну вот, действие только на кружке утреннего чая, а уже непонятно из-за всех этих «он», «тот», с кем вся эта чайная история происходит. Просто имя того, о ком идёт речь, не то чтобы прозаичное – оно прозарушное, от названия того сайта, на котором доживают свой век всякие Пётры Михалычи, Павлы Петровичи и прочие неудачные прыжки в вечность. Он мысленно, но почти со слышным скрежетом спрашивал своих родителей, почему они были так тривиальны с ним. Они могли бы назвать его Эрастом или Греем, как это делали заботливые авторы раньше. Тогда в голове сразу рисуется миловидный юноша с прекрасными глубокими глазами, чёрными волосами и безукоризненной осанкой. Как корабль назовёшь, так он и поплывёт, – думал он, – и вот я, сутулый, с тёмно-русыми волосами, плыву по пробкам на кладбище».

От чая он все-таки не отказался, решив дать себе ещё отсрочку от правильной жизни. И когда последнее печенье, точно рассчитанное под последний глоток чая, было съедено, совесть неумолимо констатировала: липкие губы, слегка зудящее от сахара нёбо, комок сладкой густой слюны в горле и живот, вздувшийся от чайно-мучного мякиша. Все эти ощущения совесть подмечала с дотошностью заносчивого зубрилы с первой парты. «Переел» – заключил он с тихим отчаянием.

Выхлебав со дна кружки размякшие куски овсяного печенья, он встал из-за стола и… и… Он не знал, что дальше. Он стоял посередине кухни и понятия не имел, что он должен делать. И это непонимание насчет дальнейших действий стремительно сменялось пониманием чего-то, что все ощутимее сквозило холодком в животе и стискивало горло. Пониманием собственного ничтожества. Оно разливалось по нему как… как… Все поэтические фигуры и красивые сравнения, которыми он так любил описывать свои состояния, мысленно говоря о себе в третьем лице, куда-то подевались. Подло расступились перед ним, летящим в пропасть. Всё грядущее представлялось таким необязательным, все возможности с такой ужасающей лёгкостью заменялись друг другом, а образовавшееся временное окно виделось таким уродливо большим и несуразным – как уши Алексея, мужа Анны Карениной из романа Толстого, который он по своей ничтожности не читал, – что он словно бы прилип к плитке на кухонном полу. У этих ощущений прорезался голос: «Оглянись на свою жизнь: девятнадцать лет, маменькин сынок, не учишься толком и не работаешь. Чем ты вообще занимаешься? Как ты дальше-то по жизни будешь?» Голос был омерзительно сварлив и столь же омерзительно правдив. На страже его душевного спокойствия всегда стояли мамины друзья, которые между рюмками признавали в нём ребёнка индиго после того, как он как-нибудь особенно глубокомысленно на них смотрел или выдавал очередную мракоборческую браваду. Конечно, в такие моменты он опускал глаза и застенчиво улыбался – других вариантов поведения эти слова и не подразумевали. Но каждую такую реплику он как бы между делом, что называется, брал на карандаш, которым он в тайне от самого себя рассчитывал изменить мир. Однако – давно ли, с недавних ли пор – их мнение перестало быть авторитетным. Авторитет перешёл к этому мерзкому сварливому голосу. Но он, как самоед и вообще человек мнительный с самого детства, был готов такому повороту событий. В спор вступил другой голос. Вернее, он даже не спорил, а, скорее, с судорожной невозмутимостью обсуждал этого мерзавца, словно того и не было вовсе: «Не поддавайся, дружок, это лишь очередная фикция твоего обеспокоенного ума. Дай ей выговориться, и она, как и все ей подобные, растворится в пустоте». Ему очень хотелось прислушаться к этому голосу, правда хотелось, но он слишком походил на того притворно спокойного участника драки, который нервно хихикает и срывающимся тоном комментирует происходящее, пытаясь выглядеть осознанно и вразумительно, пока ему в морду не прилетит чей-то кулак.

Будучи человеком также склонным и к долгим размышлениям, он знал, что перебранка эта может продолжаться, покуда у мозга есть доступ к кислороду, поэтому он поспешил занять себя чем-нибудь полезным. Посмотреть, скажем, что-нибудь познавательное на ютубе. Тот превосходно выполнил свою шпионскую работу – рекомендации пестрели предельно серьёзным стаффом: обсуждение Нобелевки по физике, чёрные дыры, депрессия, биология сексуального поведения, «Что будет с нами после смерти?» Такой расклад духовно-цифрового пасьянса очень польстил ему, практикующему осознанный ютуб, но было в этой сетке подвижных картинок что-то душное, даже, пожалуй, тюремное. Он отогнал этот образ, вернее, нырнул от него в видео про депрессию. Он считал, что его нелюбовь к себе, постоянная тревога и чувство, будто он что-то не сделал, в купе с постоянным безразличием ко всем делам, вызваны именно депрессией, так что запись лекции преподавателя из Стэнфорда Роберта Сапольски он включил даже не без некоторой надежды на избавление. Но через время каких-то синапсов, нейромедиаторов и их обратных захватов он понял, что ничего не понял. А на часах уже была половина первого. Тревога обмоталась вокруг него колючей проволокой. Дома нельзя оставаться. Если остаться, день пройдёт мимо. Он будто бы и не начинался вовсе, если просидишь целый день в квартире. А под вечер ещё получишь стариковскую ломоту в пояснице, тяжёлую голову и горечь ребенка, вошедшего в парк аттракционов, но не покатавшегося ни на одном. Он стал собираться на улицу. На свою обыкновенную прогулку в случайном направлении. Почистить зубы, сходить в туалет, собрать рюкзак, одеться, обуться – все оно так скучно, так чудовищно расточает время, это несуразно растянутое время, что, кажется, во всём этом можно увязнуть навечно. Он выбежал на улицу как был – в пижаме, с нечищенными зубами и несправленной нуждой. Час дня. Что-то уже было безвозвратно упущено. Легкость и хрустальная тишь утра. Был солнечный октябрьский день, первый после череды завешанных свинцовыми тучами. Но радоваться этому не получалось – солнце слепило сонные, неумытые глаза, и от прищура болели веки. Однако где-то там, может даже за углом, его, как ему казалось, ждала интересная история.

Он шёл какими-то резкими зигзагами, стараясь выбирать наименее знакомые из исхоженных им вдоль и поперёк улиц. Но ничего хорошего из этого не вышло, потому что «новые» дороги пролегали вдоль автомобильных, гремящих и вонючих.

Рядом с метро к нему подошёл сектант с книжками и брошюрками. Что-то из восточного, благовонно-умиротворённого. Он никогда не проходил мимо таких персонажей, опустив голову, когда они вместе с брошюркой протягивали ему руку экзистенциальной помощи. Но не потому, что искренне сочувствовал этим свидетелям целого пантеона подпольных богов, а потому что боялся того тупого деланного безразличия, с которым мимо них проходит большинство. Ну, и ещё, подсознательно чувствуя себя выше этих чудаковатых фанатиков, в общении с ними он как бы развязывался, избавлялся от тех ужимок, из которых, в основном, и состояло его общение с «равными» ему.

Этот сектант был в бело-сером пончо, а поверх него – чёрный стёганый жилет. Лицо смуглое, доброе, эти трогательно свойские интонации старого знакомого и лёгкий восточный акцент – видимо, из ближайшего зарубежья, где-то на полпути к Индокитаю.

Да, конечно, всем нам в городе живётся плохо. Да, все вокруг потеряны, объяты суетой и страданием, и никто не знает, ради чего всё это. Очарованный мудростью сектанта, он сказал, что чувствует себя полным ничтожеством. На это сектант положил руку ему на плечо и сказал: «Брат, все мы время от времени чувствуем себя ничтожными, думая, что ничего не значим для этого мира. Но стоит помнить, что ничтожно и Дао и именно потому оно абсолютно, потому оно всё. Ведь Путь, пока он ничтожен, охватывает все возможные дороги. И чем меньше определяющих тебя ярлыков, тем ближе ты ко Всевышнему. Но сейчас всё это понимает только твой ум, который и вогнал тебя в ловушку. В этой книге (которая необъяснимым образом вдруг появилась у него в руках) есть практики, которые позволят тебе почувствовать это сердцем. Но мы – некоммерческая организация, живём только на пожертвования…», и всё в таком духе.

Он достал из кошелька стольник и с немалой даже охотой протянул его «брату» – душа его воспрянула и уже предвкушала блаженство вызволения из суеты, небесную негу и бальзам нового учения. Но, отойдя чуть от коммивояжера духа, который меж тем не замедлил вторгнуться уже в другое личное пространство, он вспомнил, что никакой души нет, а есть только эти обратные захваты, синапсы и нейротрансмиттеры, о которых так воодушевлённо сегодня утром с экрана его планшета вещал Роберт Сапольски. А уже в вестибюле метро, спускаясь по лестнице на платформу, он вспомнил про целую полочку в его книжном шкафу с этими астральными дидактичками, которые иногда, где-то раз в полгода, с укоризной смотрели на него своими пыльными корешками, – и пожалел о потраченной сотне.

Он вышел на Пушкинской и по старой привычке пошёл куда-то вглубь старомосковского лабиринта. Вокруг было чумное запустение, и всякие милые крафтовые заведения, скрывающие свою дороговизну вычурно незамысловатым интерьером с летними верандами и подоконниками, обложенными подушками, выглядели особенно фальшиво. Один из домов пронизывала арка, точнее даже, коридор, ведущий во дворы. На обеих его стенах, во всю длину, висели тонкие полоски дисплеев, а по ним ползли красные единички, прерывающиеся на перегоревших диодах. Двор в том конце коридора, несмотря на стоящее в зените солнце, был тёмен, словно его скрывала густая древесная тень. Влекомый цифрами, он сделал пару шагов и остановился. Куда ведёт этот коридор: к выходу из матрицы? К новой истории? Нет, он ведёт к роману про закулисное правительство и масонов со скучной инициацией, псевдоинсайтами, и диванным демонизмом, линчующим массмедиа и средний класс, – где-то на двенадцать авторских листов, если не подтянется оккультно-религиозная канва и культурные ребусы. Аудитория – мамины искатели истины, офисные буддисты и литературные сникерхэды с Китай-города. Он развернулся и побрёл обратно к метро.

В парк он вошёл с гудящей головой, щиплющим от пыли горлом и хрустом деловой Москвы на зубах. Он шёл к роднику через лесистую часть парка, но где-то на середине свернул к деревянной беседке чуть в стороне от дороги и сел в ней. Ему надоели собственные мысли, непослушные, бойкие, и он вознамерился вытравить их проверенным способом – чтением.

Когда уже всё, кроме слов и их значений, почти исчезло, в беседку кто-то вошёл и сел напротив него. Девушка в сером клетчатом пальто, приталенные брюки, белые кроссы, высветленные прядями волосы. Принадлежность к бьюти-авангарду сгладила даже некоторую излишнюю остроту черт её лица. Она достала книгу из своей сумки-экологички и с завидной быстротой в неё втянулась. Что за книгу она читала, было не разобрать – судя по бежевой обложке, кто-нибудь из модных интеллектуалов типа Сартра или Фромма – но ту, что сулила эта встреча, он словно бы держал у себя в руках: любовная повесть, может даже, небольшой роман, минимум постельных сцен – в силу их стыдливой неумелости, – меланхоличный финал с расставанием, исполненным холодного смирения, без стенаний, которые ложатся на плечи читателей; где-то шесть авторских листов, если без морализаторства с претензией на хеппи-энд – и того меньше; аудитория сильно меньше из-за героев-студентов вместо школьников.

– Ты лунатик, что ли? – спросила она.

– Что? – переспросил он, но больше это походило на сдавленный крик испуга.

– Лунатик, говорю? – повторила она и кивнула на его тоненькие штаны, протёртые в самых неудобных местах, и светло-синюю маечку, как и штаны, из детского пижамного комплекта.

Он ничего не ответил, а только уставился на неё и, видимо, в этом взгляде запечатлелось всё отчаяние, вся страсть и ревность, какие она могла вызвать в нём за несколько лет оседания гормонов, потому что она, не убирая книги в сумку, встала и поспешно вышла из беседки.

Он ещё некоторое время сидел с какой-то самодовольной ухмылкой на лице, которую сам несколько раз пытался вручную разгладить, после чего улёгся, растянувшись на скамейке, с книгой на животе, и задремал.

Но стать ничтожеством окончательно, чтобы влезть в прокрустово ложе сна, не вышло, и вскоре, замёрзший и словно бы липкий изнутри, с забродившим послевкусием завтрака во рту, он открыл глаза.

Сгущалась вечерняя темнота, всё вокруг ржавело под светом первых, ещё сонных фонарей. Он поднялся и вышел из беседки.

За забором, между безлиственными деревьями смутно виднелись очертания заброшенной оранжереи. На заборе, между двух разъятых прутьев, почти осязаемая, висела табличка: «Жанр: мистика, ужасы. История о духах приусадебной оранжереи с банальным описанием заброшенного интерьера и тухлыми словечками типа «крючковатый», «костлявый», «призрачный свет луны». Возможны временные изломы и упоминания исторических личностей, если автор хорошо учился в школе, а также любовная история, если он латентный некрофил в активном пубертате. Рассказ где-то на двенадцать вордовских листков. Рекламу можно сразу кидать в фан-паблик Стивена Кинга». Он пролез между прутьями и двинулся к оранжерее, уворачиваясь от костлявых веток и высоко поднимая ноги, чтобы не шуршать опавшей листвой.

Дойдя до середины длинного, засиженного бомжами коридора, из которого и состояла вся оранжерея, он оказался в просторном зале с разбитым плиточным полом и расписанными граффити стенами. Из большого окна без стёкол под потолком лился медно-красный свет заходящего солнца. Хотя там, откуда он пришёл, все уже утонуло в потёмках, свет этот был ярким и густым, словно бы сотканным из занёсшей это покинутое место пыли, которая, кружась в его лучах, придавала ему форму.

– Я слышал твой голос, – заговорил он. – Ночью. Я слышал, как твои слова создают всё то, что я зову собой и своей жизнью. Это происходит всегда, из секунды в секунду, просто незаметно, как сердцебиение или пищеварение. И я, видимо, очень глубоко залез, раз смог услышать тебя. Это вышло случайно, но теперь я не могу жить как прежде. Я нашёл шов и теперь как бы об него всякий раз спотыкаюсь. Я знаю, что даже это произошло по твоему умыслу. Зачем ты допустил это, зачем ты создал меня?

– Я мог бы сказать, – отвечал я, – что создал тебя по заданию для творческого семинара. Или – что ты списан с меня, так сказать, по образу и подобию, чтобы решить мою проблему. Или, что я пишу тебя от скуки. Какой вариант тебя больше устраивает?

– Никакой.

– И правильно, потому что все это верно лишь отчасти. А истина в том, что ты – моя борьба с ничтожеством, но не с тем, каким ты себя считаешь после того, как съешь лишнюю печеньку, а с настоящим, буквальным. Только через тебя я есть подобно тому, как этот свет есть как форма только благодаря вырезу окна и парящей в нём пыли.

– Но ведь ты всё знаешь заранее, а я лишь иду по предписанным тобой путям.

– Я не пишу и даже не записываю – это делаете вы, продавая книги. Я только освещаю события.

– Зачем?

– Ответ находится за пределами твоего разумения. Всё, что в твоих силах, – это лишь восхищаться тем, что тебе довелось быть движением, мимолётным, крохотным па в танце жизни, где в паре – свет и материя. Я мог бы соврать тебе, что они танцуют, чтобы однажды выиграть конкурс, но истинные причины тебе, чьи смыслы всегда сводятся к вопросам выживания, не понять.

– Но ведь все духовные поиски направлены на то, чтобы отстраниться от этого пошлого, жестокого и холодного мира, на то, чтобы не быть, изничтожиться и стать всем, то есть тобой.

– Знаю, всякие ютуб-гуру обещают научить тебя «чистому присутствию», но присутствие по определению не может быть чистым – быть здесь уже означает быть «запачканным» пылинками. Ты не можешь не быть, потому что небытие – это то, что с двух сторон сдавливает крохотный момент «здесь и сейчас», который, подобно пузырику воздуха в океане, через толщу времени поднимается к свету. Как бы ты ни пролетел свой путь, всегда найдутся пузырики, полные едкой серы, которые упрекнут тебя в посредственности и пошлости. Но жизнь уже прекрасна потому, что безвозвратно уходит, а впереди только свет.

– Впереди – это где? Что будет дальше?

– Дальше? Дальше тебя отметелит ЧОПовец, если ты сейчас же отсюда не уберёшься.

Вдали, в другом конце оранжереи, загорелся свет. Бледно-голубой, он напоминал маленькую луну или чью-то заблудшую душу.

Выскочив в окно и как бы невзначай перепрыгнув через какой-то провал в земле, видимо, подвал стоявшего здесь когда-то дома, в пару мгновений он домчался до дыры в заборе, а ещё через несколько был уже за воротами парка. Сердце бешено колотилось, ноги налились усталостью. Но стало намного теплее. И отчего-то захотелось улыбаться. «Эндорфинчики нахлынули, эйфория бегуна» – подумал было он, но не стал, а, предоставив эти мысли мне, пошёл, счастливый, домой.