Проклятые убийцы [Дарья Близнюк] (fb2) читать онлайн

Конечно, жизнь их ядовита,

Они презренны и смешны.

Они напоминают чьи-то

Во тьме ночной дурные сны

– Поль Верлен

Шаг первый – признание

К цели мы идём, не веруя в успех

– Вилье де Лиль Адан

– Чтобы измениться, нужно признать своё бессилие и покаяться в прегрешении… – плыл голос высокого парня с лёгкой щетиной и жёлтыми волнистыми волосами.

Он сидел на высоком изящном стуле, какие обычно водят хоровод вокруг барной стойки, держа согнутые в коленях ноги на перекладине. Рядом с ним сутулились слушатели. Они отчего-то приклеили глаза к паркету и даже не старались их оторвать. Наверное, собравшиеся чувствовали себя неуютно, несмотря на то, что все правила интимной атмосферы были соблюдены: сквозь приоткрытое окно доносилась августовская сырость, редкий капельный стук служил чем-то вроде метронома, а запах шоколада окутывал каждую молекулу воздуха.

– …Вы должны взглянуть в своё гадкое лицо и примириться с ним, – внушал ведущий. – Вы должны максимально ёмко сформулировать свой неугодный портрет. К примеру, я эгоистичный грубиян. Или: я извращённый эстет. Или: я смазливый слабак. Хватит увиливать и вытеснять неугодные поступки! В конце концов, мы собрались здесь, чтобы измениться к лучшему и вновь себя полюбить… – душещипательно обвёл взглядом каждого парень.

На нём болтались широкие светло-коричневые штаны с низкой посадкой и домашняя майка, которую ждало скорое превращение в половую тряпку. Металлическая скрепка прижимала к её горловине бумажку, игравшую роль бейджа. И бейдж этот демонстрировал жирную надпись: «Пустыня».

У других членов закрытого клуба висели такие же карточки с их прозвищами. Никто не заставлял называться настоящим именем, поскольку в клубе к анонимности относились весьма уважительно.

– …Настала пора вытащить скелеты из шкафов! – торжественно провозгласил Пустыня. – Настала пора обменяться историями о своих преступлениях, и я готов высказаться первым, – он незаметно соскользнул со стула. – Я был слаб и не ведал, что делаю. Ах, нет! Конечно, я понимал, на что иду. Мне не следует снимать с себя ответственность. Я прекрасно знал, что отнимаю у человека самое священное – жизнь. Кто-то скажет, что ни один убийца не заслуживает понимания, но я считаю иначе. Потому что меня душило отчаяние. Я не мог противостоять кошмарному заговору. Моего лучшего друга убили, и я отважился на месть. В один январский день без дрожи и сомнений расстрелял несколько парней и девушек в клубе. А затем уехал. И остался безнаказанным. Впрочем, карма отследила меня быстро. Я вдоволь расплатился за грехи, и теперь каюсь. Каюсь! Я каюсь и стремлюсь к искупленью! – закончил рассказчик.

– Спасибо за то, что поделился своей историей, Пустыня, – прокатился сдавленный хор его коллег по несчастью.

Их сходка напоминала собрание акул в мультфильме о рыбке Немо. Весьма нелепое зрелище.

– Ты большой молодец, Пустыня, – кивнул ему скуластый парнишка с каре.

Именно он держал раскрытую упаковку шоколадных конфет, распространяя их густой аромат. Блестящая фольга шуршала, но не перебивала речь. Сам паренёк следил за Пустыней с живым интересом, и к его бордовой футболке крепился бедж с надписью: «Анубис».

Анубис

Раздвигая тело, из плоти Бог встаёт

– Артюр Рембо

Анубис неспроста выбрал такую кличку. Его с самого детства привлекал Египет и его мифология. Мальчишку обуревали боги с головами животных, пирамиды и фантастичные легенды. Сколько загадок хранили гробницы! Сколько неизведанного скрывали сфинксы! Ребёнок с упоением коллекционировал вырезанные из дерева фигурки и наделял их магическими свойствами.

Впрочем, когда мальчишка только узнал о таком понятии как «коллекция» (а случилось это в детском саду, когда одна кудрявая девчонка в зелёном платье принесла в группу коробку с заглушками для мебели), он тут же захотел иметь свою. Ребёнок, не откладывая, схватился за ножницы с бумагой и принялся строгать кривые кругляшки. Затем он скрепил их пластилином и получил самую настоящую коллекцию планет Солнечной системы.

О Солнечной системе молодой исследователь прочитал в увлекательной энциклопедии школьника – огромной красной книге с красочными правдоподобными иллюстрациями. В ней же он наткнулся на разворот о процветании Египта, на котором просто и понятно рассказывалось о том, как формировалась и процветала эта цивилизация (она просуществовала три тысячи лет).

Оказалось, египтяне верили в то, что фараон – это бог, живущий на земле. Они подчинялись строгим правилам, как следует жить и готовиться к жизни после смерти. Стены пирамид символизировали лучи солнца, которые уносили тело фараона в страну мёртвых. Готовя повелителя к этому путешествию, его бальзамировали и заворачивали в ткань. Мумию помещали в ярко расписанный саркофаг, который затем переносили в гробницу с многочисленными сокровищами.

Разумеется, пятилетний мальчишка выдумывал поиски драгоценностей, рисовал карты и мечтал раскопать клад. А когда ему стукнуло восемь, родители пообещали, что скоро отправятся в грандиозное путешествие к Нилу. Ох, как скрупулёзно их сын ждал этого! Исчеркал несчастный календарь красным фломастером, сочинил кучу стихов и, наконец, очутился в жаркой стране. Правда, его немного разочаровал их отдых. В памяти сохранилось только то, что вода в море, кишевшем фиолетовыми медузами, была настолько солёной, что разъедала горло, глаза и нос. Сухой горячий воздух никогда не знал ветра, зато бассейн мог похвастаться горками на любой вкус. Кручёные (но и медленные), высокие (пугающие почти прямым углом), широкие (с которых дозволялось лететь в самых разных позах) и горки с куполом (следовало вовремя опускать голову, чтобы не стукнуться лицом о крышу) приводили мальчика в неописуемый восторг! А ещё он погружался в подводной лодке и плавал в открытом океане (ну и что с того, что ему мешался дурацкий оранжевый жилет, а папа плавал рядом)!

Вечерами, когда злое солнце успокаивалось, они гуляли с мамой по сувенирным лавкам и глазели на точёные статуэтки, украшения из натуральных камней и лёгкие кимоно (в самых скучных витринах). В столовой разрешалось брать со шведского стола что душе угодно, и особенно мальчишка любил мюсли и шоколадные пирожные. Впрочем, он всегда пускал слюни на сладкое.

Мамочка, женщина с фигурой, похожей на песочные часы, поглощала порции салата и целые тарелки канапе, элегантно стягивая зубами фрукты с деревянной шпажки.

Папочка, грузный мясистый мужчина, всасывал спагетти и шумно чмокал, жуя куриные ножки.

Как и любые туристы, с собой они увезли кучу магнитов с верблюдами, кипу фотографий в цифровом фотоаппарате, уйму товаров и, самое главное – охапку впечатлений.

Мальчишка ещё сильнее увлёкся изучением богов, которые наблюдали за ним откуда-то из космоса. Теперь, когда он приблизился к их культуре, они точно не сводили с ребёнка глаз. На мелких квадратных листочках, именуемых стикерами, он записывал любую интересовавшую его информацию. И его призывы привели к тому, что космос с ним заговорил.

Однажды, лёжа в постели и водя пальцем по узору на обоях, он ясно услышал голос высшего существа. Он звучал так, словно раздавался из телефона. Вначале пятиклассник не понял, кто его окликнул, но вскоре смекнул, что, должно быть, к нему обратился Абсолют.

– Ты необыкновенный! – властно прохрипел Он. – Тебе предначертана великая миссия, – предупредил Бог и умолк на добрые семь недель.

Парнишка терзался сомнениями, уж не послышалось ли ему? Но знаковое пророчество не могло быть плодом воображения, и поэтому мальчик смиренно терпел, пока Высший Дух соизволит показаться вновь. И это действительно случилось, только на этот раз, когда мальчишка катался на скейте. От неожиданности горемычный спортсмен свалился и поцарапал коленку, зато понял, о какой миссии толковал космос.

– В твоём теле заключён дух Анубиса, Бога бальзамирования и смерти, хранителя ядов и лекарств. Чёрного, как ночь, и золотого, как день. Ты – проводник усопших душ в загробный мир, – представил его ему же Абсолют.

С тех пор как подростку открылась шокирующая правда, он впал в смятение. Как ему следовало себя вести? Как рассказать родителям, что он не их сын, а Бог смерти Анубис? Как взвалить на плечи такую ответственность? Какие ритуалы ему придется проводить? Что если он не справится? Что если на него рассердится Абсолют и изгонит в какое-нибудь царство неприкаянных духов? От отчаяния и страха глаза покрывала солёная, как Красное море, пелена, но парень упрямо хранил молчание и никого не впутывал в тайну.

В возрасте пятнадцати лет он подстригся под каре в известной парикмахерской «Биgoodи», чтобы соответствовать образу внутреннего зверя. Регулярно отжимался, приседал и качал пресс, чтобы нарастить мышцы. С собой носил Анх – коптский крест. То был символ жизни, завязанной в узел. Когда в городе рыжим киселём растекался летний зной, парнишка носил одну тазобедренную повязку, что нередко служило почвой для ссор с родителями.

– Имей приличие! – ахала мать.

– Надеюсь, ты не вздумаешь появляться в этом на улице?! – ужасался отец.

– А чего плохого? – возмущался Анубис и, не слушая нотаций, выбегал во двор, где, облитый потом, гулял босиком по пыльным дорожкам.

Ну когда же он приступит к своим обязанностям? И как вообще происходят проводы из жизни в посмертие? В тягучие дни разочарования его отрезвлял телефонный голос Абсолюта, заверявший, что время ещё не пришло.

Время пришло, когда Анубис окончил гимназию, причём окончил её на отлично. Время пришло жуткое и, мягко говоря, тяжёлое, как тело, которое парень протащил с танцевальной площадки до туалета.

В одну пречёрную ночь Абсолют активизировался и приказал немедленно подниматься из саркофага, заполнять карманы аспирином и нестись в клуб «СОСИска». Затем голос посоветовал добавить белые пилюли в алкогольные напитки, и Анубис беспрекословно повиновался командиру. Таким образом он выкосил немало пьяных танцоров. В темноте, плюющейся лазерами, никто не заметил его манипуляций, и божественный промысел сошёл ему с рук.

Испуганный и взволнованный парень помчался домой, где заел стресс шоколадными конфетами. Шуршание фантиков хоть и успокаивало его, но не возвращало самообладания. От перенапряжения внутренние батарейки не то что сели – они легли. Парень тоже лёг в кровать и забылся летаргическим клейким сном.

Утром его разбудили телефонные реплики. Довольный Абсолют хвалил пророка.

– Погляди, как ты велик и могущественен! Ты блистательно исполнил своё призвание! – заверял он, и юноша расцветал от осознания своей значимости.

Его просто распирало от гордости и успеха! Он верил в себя. И люди верили в него. Люди верили в своего Бога.

Похождения Анубиса по барам и кабакам случались внезапно. Он сам не мог предсказать, когда в очередной раз космосу приспичит его послать на сбор урожая. Однажды он славно потрудился в чудном местечке «МисКа», где собирались одни барышни. Конечно, он не принадлежал к женскому полу, но наряжаться умел так же хорошо, как и писать стоя. Парня пропустили без лишних вопросов и подозрений, и он отправил в иное измерение несколько расфуфыренных девиц с утиными губами и грудями, какими можно играть в боулинг.

Сам шатен с глазами чайного цвета считал себя харизматичным красавцем. Анубису повезло: его заключили в тугое, налитое жизнью и энергией тело. Почему-то все проводники в загробный мир выглядят обольстительно и надёжно. Им тяжело не симпатизировать. Тяжело устоять перед их чарами и отличить вымысел от правды. Особенно тяжело, когда они сами верят в сочинённую сказку. Когда они путают понятие благополучия и не разделяют добро и зло. Порой они сами глубоко обманываются, дабы не травмировать психику. Разоблачение, если оно происходит, бывает очень болезненным.

У Анубиса оно было невыносимым. Когда парень понял, что его невинное хобби называется убийством, то чуть не рехнулся. Как же хитро он себя дурачил и щадил столько времени! Но одним вечером наткнулся на заметку в газете, где сообщалось о лютом изверге, который отрубил головы двум неповинным гражданам. Автор статьи не скупился на неласковые прилагательные в адрес «гнусного мерзавца» и «аморального идиота», который «не заслуживает места среди нас».

Анубис вдруг ясно осознал, что относится к той же касте. Да, он работал гидом между порталами, но это не избавляло его от громкого ярлыка «убийца». Не отменяло того, что он без колебаний пошёл на поводу у Абсолюта и угрохал десятки людей. Но он-то не человек, а божество, и таков его скромный удел! Он не в силах изменить судьбу. Быть может, у него всё-таки есть право решать, кому пора переехать на небо?

Спустя несколько ночей его шакалья голова, зажатая подушками, дабы не слышать роковых приказов, прикатилась к решению, что убивал не сам Анубис, а Египетский дух, без спроса воткнутый в его плоть. Именно на нём сидела вся ответственность, болтавшая ногами, а юноша никак не связывался с миссией Бога смерти.

И вся беда заключалась в том, что космос не оставил попаданца, а продолжил толкать на жертвоприношения. И Анубис не мог ему противостоять. И ненавидел себя. И винил, и наказывал, и проклинал. И, в общем-то, был прав: человеком он не являлся.

***

– Спасибо за то, что поделился своей историей, Анубис! – поблагодарил его коллектив.

– Ты большой молодец, Анубис, – обратился к нему мужчина с какашной родинкой на щеке и фиолетовым пучком сладкой ваты на голове. За его малиновый пиджак держалась карточка с весьма эксцентричным именем «Калигула».

Калигула

Сплошь людоедские уловки

– Поль Верлен

Калигула любил носить яркие и маскарадные наряды: пунцовые жилеты, идеально выглаженные карминные брюки, туго затянутые корсеты, гольфы и заострённые ботинки. На голове постоянно возвышалось лиловое облако причёски, как у Бориса Моисеева. Сиреневые тени превращали веки в крылья бабочки, а трость служила неотъемлемым аксессуаром. Сам мужчина держался статно и важно. Во взгляде читались гордость и себялюбие. Калигула страстно поклонялся театру и часто посещал спектакли. Ещё он верил, что принадлежит к знатному роду римского императора с таким же именем. И поэтому мужчине приходилось быть бдительным и осторожным. Стоило держать ухо востро, ведь поблизости шастали подлые заговорщики, которые нацеливались его убить. Но Калигулу было не провести: он знал, что лучшая защита – это нападение. И он нападал. Оборонялся. В результате в газетах его окрестили «гнусным мерзавцем» и «аморальным идиотом», что, впрочем, не расстроило мужчину. Он обожал внимание публики. Он обожал бывать в его центре и, раз увидев упоминание о себе в серой брошюрке, возомнил себя знаменитым, как президент. Калигула посчитал, что его поступком восхитились. Его смелости зааплодировали. Его провозгласили отважным потомком и будущим властителем. Тронутый наследник трона делал своим поданным щедрые подарки. Его светлость нисходила к обычным людям и сообщала им разные сведения. К примеру:

– Хочешь спойлер к своей жизни? – спрашивал Калигула. – Ты умрёшь через пару секунд, – хихикал он, замахиваясь топором.

Казнь, особенно публичная, смазывала его душу целительным бальзамом и приносила неописуемый восторг, словно удачное выступление в театре.

Любимым драматургом Калигулы был некий господин Секспир, который создал огромное количество пьес. Заветной мечтой была их встреча при свечах, в галстуках и с бокалами вина такого же цвета, как его тёмно-малиновый фрак. Однажды этот самый Секспир отправил ему письмо с приглашением на светскую беседу, но забыл указать дату, и бедный Калигула изводился в ожиданиях. Неопределённый срок лишь усугублял томление духа, и мужчина театрально вздыхал, прикладывая руку с накрашенными ногтями ко лбу.

Ещё в детстве Калигула отличался чрезмерным позёрством и дурашливостью. Он передразнивал взрослых, устраивал розыгрыши и шумел на уроках. Впрочем, его дурной характер походил на море. Приливы общительности и веселья сменяли замкнутость и тоска. Ребёнок мог часами молчать, стоя посередине комнаты без какого-либо занятия. Он как-бы выпадал из внешнего мира и погружался в мир внутренний. Мальчишка фантазировал о том, как он попадает в шикарный бриллиантовый дворец, где сверкает каждый гвоздь и волшебный цветок, где он облачается в красную мантию и получает настоящие скипетр и державу. В общем, обычные мальчишеские выдумки с той лишь разницей, что Калигула в эти выдумки свято верил. Он не отличал их от реальности или сна. Все эти компоненты были одинаково правдивы и одинаково иллюзорны. За обедом парнишка с упоением вещал о своих никогда не происходящих приключениях, вонзая вилку в палочки жареной картошки.

Печально, что с возрастом ничего не изменилось. Калигула только сильнее укоренился в своих убеждениях и казнил, казнил, казнил…

Жить стало сложно, когда заговорщики потеряли всякий страх и так громко шептались за его спиной или под окнами, что Калигула разбирал каждое слово.

– Ему надо подсыпать яд в молоко, – шушукались злоумышленники.

– Нет, лучше свалить на него хрустальную вазу с крыши, – спорили они.

– Никаких ваз! Его надо просто задавить на дороге! У меня есть «Фольксваген поло» и…

И Калигула стал избегать высоких зданий, отказался не только от молока, но и от йогуртов с сыром, и от кефира с маслом. Теперь он не мог лопать круассаны по утрам, потому что внутри этих эклеров его подстерегало варёное сгущённое молоко. Молочные колбаса и сосиски тоже покинули рацион. Мужчина обходился глазуньей с беконом на завтрак.

Выход за пределы квартиры стал приравниваться к экстремальным видам спорта или того хуже. Мужчина подозрительно оборачивался и дрожал, пока добирался до магазина. Если на его глаза попадался «Фольксваген», то происходила настоящая катастрофа: Калигула срывался с места, как ужаленный, и, крича, нёсся в дом, где хватал топор и замирал у двери. Его преследовали. За ним охотились и вели наблюдение. Он не мог жить в постоянной тревоге, которая подложила вместо сердца тикающую бомбу. Калигуле требовались телохранители. Он нуждался в помощи. И так он попал в клуб анонимных убийц. Здесь ему не угрожали расплатой.

***

– Спасибо за то, что поделился своей историей, Калигула! – поддержали его все.

– Ты большой молодец, Калигула, – улыбнулся ему парень в голубой рубашке и коричневых брюках. Судя по беджу, он называл себя Сальери.

Сальери

Грущу и счастлив – это значит, что я люблю

– Поль Верлен

Мечтательный романтик Сальери был писателем. Вот уже полгода он трудился над шедевральным романом «Карантин». Молодой парень знал, что из-под его пера выходит сенсация. Что его образный язык покорит читательские сердца, а выбранная тема привлечёт любого.

«Когда во всех городах объявили режим самоизоляции, люди заперлись в квартирах, словно по улицам разгуливали зомби. Люди наращивали панцири. Укладывались в барокамеры. Каждый превращался в человека в футляре», – печатал Сальери.

«Простолюдины выбирались за покупками в одноразовых гигиенических масках, элита же приобретала махровые тканевые повязки, которые было можно постирать и использовать повторно», – печатал Сальери.

«Популярность Бродского возрастала вместе со статистикой заболевших», – печатал Сальери.

«Воздушные поцелуи пугали так же, как воздушные тревоги», – печатал Сальери.

«Казалось, весь мир обработан антисептиком», – печатал Сальери, не замечая своего дешёвого пафоса.

Но Сальери не гнался за популярностью. Он корпел над книгой совершенно по другой, более утончённой причине. Дело в том, что он полностью и бесповоротно влюбился в свою героиню…

Её звали Памелой. Памела ко всему относилась легкомысленно. Она не зависела от предрассудков. Она одна не поддавалась панике и вела себя достойно, словно ничего не происходило. Памела беззаботно бегала по утрам в парке, облачившись в фиолетовую олимпийку и спортивные чёрные шорты. Симпатичный хвостик, просунутый через кепку, забавно болтался из стороны в сторону, а дефис губ растягивался в тире улыбки. Девушка с умилением наблюдала за пушистыми столбиками сусликов, которые выбирались из своих нор погреться на солнышке и поноситься друг за дружкой. С детским восторгом она гонялась за бабочками и любовалась привольными пейзажами. Всё в ней дышало молодостью. Всё в ней наливалось свежестью и задором.

Сальери сутки напролёт следил за своей возлюбленной. Она сама нашёптывала ему нужные слова, которые высвечивались на мониторе. Все события в её жизни случались произвольно. Памела сама управляла Сальери, а не он управлял Памелой. И их нежный терпкий роман был невинней детских шалостей. Их любовь была чище и кристальней капли утренней росы, пронизанной лимонным лучом солнца.

Но Памела не ведала о том, что за ней наблюдают. Она даже не представляла, что уже обаяла одного господина. Её девичье сердце жаждало любить, и потому она, столкнувшись с велосипедистом, с присущей только ей лёгкостью влюбилась в его шутки, высокие скулы и зачёсанные назад волосы. Что ж, Помеле повстречался настоящий Дон Жуан! А несчастному автору оставалось только одно – наблюдать за их свиданиями и читать их пошлые мысли.

И все его любовные муки, густо политые сомнениями о качестве текста, изрядно измотали парня. Он решился подыскать редактора, который смог бы по достоинству оценить работу. И нашёл. Его псевдоним – Моцарт – гладко перекатывался по языку. Этот Моцарт держался инкогнито, но дружелюбно. Он не тянул с проверкой и давал обратную связь.

– Крайне годно, – сообщал Моцарт.

– Весьма впечатляет, – сообщал Моцарт.

– Я восхищён, – сообщал Моцарт, и юный писатель раздувался от гордости.

Он уже предвкушал скорый успех и пританцовывал среди улыбающихся книжных шкафов. Только их улыбки обнажали не зубы, а книжные корешки.

Но после того как первый восторг улёгся, в гениальную голову заползали подозрения. Что если этот Моцарт всем пишет столь лестные отзывы? Что если это всего лишь автоматические ответы? Тогда получалось, что Сальери вовсе не особенный, а типичный писака-нищеброд.

От страха он не мог усидеть на месте и понял, что обязан проверить свою гипотезу. Но как? Сальери стоило заполучить доступ к телефону или к компьютеру этого редактора, чтобы узреть все его переписки. Сальери стал умолять об очной встрече в каком-нибудь кафе вроде «Coffee Milk» или «О Бразилия!», но ленивый помощник отказывался от свиданий. Мол, душевные или даже деловые беседы не входят в его обязанности. Однако Сальери удалось сторговаться до «шапочной» посиделки в обед следующего дня. Он, задыхаясь от волнения, отутюжил светло-коричневые брюки и купил новую рубашку, дабы показаться вежливым и опрятным человеком. Впрочем, прилагательные «вежливым и опрятным» можно опустить.

Моцарт

Спрячь на груди меня, мой гений

– Вилье де Лиль Адан

Когда все пили кофе с молоком, Моцарт пил молоко с кофе. Ему нравился мягкий ореховый вкус этого тёплого напитка. Особенно в пасмурную погоду, когда сизые румяна дня затеняли горизонт. Читая книги, он с удовольствием попивал кофеёк и утопал в глубоком кресле. В очках отражался экран ноутбука. Недавно он взялся за редактирование романа «Карантин», приятно удивившись стилем и подачей автора, но перенасыщенность образами его смущала.

Когда Моцарта спросили о встрече визави, он поначалу отнекивался, но, отмахнувшись от заученного шаблона поведения, подумал, почему бы и нет. Ему даже стало любопытно пообщаться лично с таким интересным и талантливым человеком, расспросить его о деталях и дальнейших планах. Тем более, что в своём окружении он не находил гуманитариев, с которыми было можно обсудить классику и положение современной литературы.

И горемычный Моцарт уселся за убранный столик в небольшом кафе. В этот день ему везло также сильно, как людям, оказавшимся в башнях-близнецах одиннадцатого сентября 2001 года.

– Рад знакомству, – протянул ему руку светловолосый парень. Моцарт ответил тем же, пожимая шероховатую ладонь.

– Присаживайтесь, – предложил он. – Так о чём вы хотели поговорить? – не стал тянуть.

– Ах, вы весьма хорошо отозвались о моём романе, – поудобней устроился Сальери. – И я жду от вас подробного комментария, – признался он.

– Что ж, мне действительно понравилось то, как вы управляете историей, – начал редактор.

– История сама управляет мной! – пафосно высказался Сальери.

– У вас богатый язык и свежие сравнения, – смущённый тем, что его перебили, продолжил Моцарт. Правда, ему пришлось выждать ещё одну паузу, пока официантка подносила заказанный кофе.

– Рад слышать, – заёрзал Сальери. – Только скажите, вы всем это говорите или мне одному? – в лоб спросил он.

Моцарт даже слегка кашлянул от внезапности. Его поражала некая эгоцентричность собеседника, присущая детям.

– К каждому автору я подхожу индивидуально, – обобщённо ответил Моцарт, отмечая, что его слова не удовлетворили создателя «Карантина».

– Ясно, – подбоченился тот.

– Вы лучше поделитесь, у вас уже есть идеи для следующих работ? – отхлебнул из чашки Моцарт.

Остаётся только гадать, почему уже в ту минуту его интуиция не забила в колокол. Сальери напряжённо вцепился в подлокотники и с подозрением уставился на соседа.

– Нет! – как-то резко бросил он.

– Мм, – протянул Моцарт, посматривая на левое запястье с часами. – Думаю, мне пора, – заключил он.

– Да, конечно, – поднялся Сальери.

Его новёхонькая рубаха обзавелась двумя мокрыми пятнами под мышками. Творческие люди любезно попрощались друг с другом, и Моцарт побрёл к себе домой. На душе остался странный осадок, похожий на кофейную гущу. Но что толку на ней гадать? Да, их мимолётный диалог не оказался содержательным. Да, Сальери вёл себя необыкновенно и вычурно, но разве есть повод для опасений?

Моцарт так глубоко погрузился в мысли, что расслышал шаги, только когда преследователь приблизился вплотную.

– А? – взволнованно обернулся Моцарт, и его глаза широко зевнули от страха.

Это было последним, что сделали его глаза, потому что в следующую секунду Сальери воткнул в один из них обычный кухонный нож для резки овощей. Моцарт завопил от боли. Почему он забыл надеть очки?

***

Сальери распирало от возмущения. Как этот жалкий банальный графоман может его судить и вынюхивать его идеи? О, Сальери знал, что восторженный редактор собирался своровать результаты его интеллектуальной деятельности! Подлый плагиатор! Конечно, у Сальери уже обрисовывались идеи для новых книг. Он намеривался написать историю человека, посвятившего всю жизнь защите произведения искусства. Может быть, он оберегал бы рисунок на песке от океанских волн, возводя стены и копая рвы. Может быть, он каждый день исполнял бы услышанную мелодию на скрипке. Может, переписывал последний экземпляр чудом уцелевшей книжки.

И этот негодяй Моцарт собирался стащить его мысли! Он хотел похитить их, а взамен положить свои скромные бытовые рассказы! Ну уж нет! Сальери не даст себя одурачить.

Проницательный парень увязался следом за потенциальным вором и дождался, когда условия для убийства стали благоприятными. И воткнул заранее припасённый нож в его мерзкое око. Никакого страха или сомнения Сальери не чувствовал. Он поступал справедливо. Моцарт заслужил наказание. Он высмеивал Сальери. Он обманывал его. И он поплатился.

Остальные его действия склеились в неразборчивый ком, лишённый последовательности. Вот Сальери изучает переписки Моцарта. Вот лопата швыряет на лопатку ещё одну горсть. Вот он сидит на собрании анонимных убийц.

– Спасибо за то, что поделился своей историей, Сальери! – уважительно склонились товарищи.

– Ты большой молодец, Сальери! – улыбнулся лысый парнишка. На его бедже значилось «Жиголо».

Жиголо

Право, и дьявол тут мог бы смутиться

– Поль Верлен

Жиголо было одето в синюю толстовку и тёмные плотные джинсы. Лысую макушку укрывал махровый капюшон. Тоненькие руки ветрели шнурок от кроссовок. Его лицо не имело ни единого волоска, и казалось, что оно страдало лейкозом крови. Оттопыренные уши напоминали о слонёнке Дамбо. Жиголо смахивало на инопланетянина, но самым удивительным было то, что оно относило себя к среднему роду.

В детстве оно беззаботно вязало игрушки. Его успокаивал процесс изготовления мягкого зверька. Часы незаметно пролетали за безмятежным хобби. Шесть петель в кольцо амигуруми, шесть прибавок, одна петля и прибавка, повторяющиеся шесть раз… Постепенно из-под крючка появлялась голова или ножка, или ушко.

Умиротворение прекращалось, когда набожная мать заставляла идти к так называемой «подруге» в гости. Вся беда заключалась в том, что эту шестнадцатилетнюю воблу скрючивал церебральный паралич. Её мышцы находились в тонусе, и пока девчонка пыталась произнести «привет», из её рта летели брызги слюней. Но Жиголо брезговало не пузырей на подбородке. Его угнетали тупые игры, какие годятся для пятилеток. Игры в школу. Игры в больницу. Игры в семью. Какую ещё, на хрен, семью?!

Инвалидка, будучи в роли учителя, подавалась вперёд и диктовала примитивный текст о природе. При этом губы её то слипались в тугую полоску, то обращались в ноль. Когда она решала изобразить семью, то просила достать старого голого пупса и вспомнить «Дочки-матери». Но отвратительнее и гаже всего была игра в больницу. Жиголо приходилось превращаться в доктора и делать вобле массаж.

– Эфу руку… по-положи на яходитцу, – искривлялся рот воблы, и Жиголо клало ладонь на бедро и раздвигало худые твёрдые ноги, видя чёрные лобковые волосы. В голове, ещё носившей каштановые кудри, крутилась карусель, и рвота кралась по трахейному жерлу.

Зато когда Жиголо спускалось по лестнице и выныривало в густой вечер, его облегчение пришпиливало к спине крылья. У пингвинов, куриц и фазанов тоже есть подобные отростки, но они не летают. Жиголо было чем-то вроде пингвина.

После того как оно натрогалось и насмотрелось на дцпэшное тело, Жиголо стало отчуждаться от своего собственного. Почему так происходило? Оно больше не могло видеть в себе изящную молодую славянскую внешность. Теперь оно понимало, что физически люди мерзки и отталкивающи. И оно отказалось от своего пола. Этакий деперсонализационный синдром. Вскоре Жиголо побрили налысо в парикмахерской «Биgoodи». Оно даже не согласилось отдать свои пышные пряди на пожертвование больным раком. Уж слишком его воротили все эти болеющие особенные «дети-ангелы».

Со временем Жиголо всё сильнее теряло себя в окружающей обстановке. Грань между его «Я» и окружающей средой как бы стёрлась, и чувства спокойно вытекали наружу. Вот, к примеру, злость. Она принадлежала ему или рассыпалась в воздухе? Голод стал таким же явлением, как ветер или дождь. Забавно, почему по радио не объявляли: «Осадки в виде голода и жажды»? Или:

«Осадки в виде мигрени и озноба»?

Или:

«Осадки в виде чесотки и зуда»?

Всё бы ничего, но в феврале у Жиголо выпали осадки в виде острой боли в правой стороне желудка. Казалось, что внутри включен пылесос, всасывающий внутренности в узкую трубу. Резь сгибала пополам и позволяла дышать только урывками. Набожная мать-педантка, однако, не испугалась за своего ребёнка. Жиголо само вызвало скорую, и с ним начали играть в больницу.

Правда, игра происходила на операционном столе. Вначале Жиголо сдало мочу в колбе на анализ, затем мужчина в бумажном гигиеническом цилиндре на голове полоснул его ребром ладони по животу, констатируя аппендицит, после чего Жиголо разделось донага и проковыляло в операционную. Там его водрузили на койку без матраса, ноги и руки привязали ремнями, как в настоящих психиатрических лечебницах. Постепенно выпадал осадок в виде страха. Ледяного ужаса. Даже дыхание стало влажным, словно на морозе. Но после укола все осадки сошли на нет.

Вновь закрутилась карусель. Скончалась ночь. Неясные стоны. Смутные очертания. И чужие добрые голоса. Жиголо раскрыло глазные окна, распахнув веки, словно занавески. Горло щекотало свербящее раздражение. По радио передавали осадки в виде жажды.

Жиголо валялось абсолютно голое, но нисколько не смущённое этим фактом. Его соседки с благородным любопытством разглядывали бритую черепушку.

– Бедняжка, – проворковала старуха с обвисшей кожей. На ней был запахнут халат ковровой расцветки.

– Как ты? – спросила интеллигентная старушка со стрижкой белых волос.

При виде такой сразу представляются английские леди за чаепитием. Или дамы в шляпках на пикнике, тоже с чашками в руках.

Третья бабка с бородавками на веках лишь промычала от своей боли, как будто корова в деревне.

Первый день запрещалось есть. Разрешалось только глотнуть воды. Пару раз Жиголо навещал доктор. Он осматривал повязку и задавал вопросы о самоощущении. Жиголо не понимало, что требовалось отвечать.

На вторые сутки оно уже хлебало бульон с сухарями и пило кисель. Потихоньку двигалось. Вязало. Оделось.

Корова продолжала мычать и кричать: «Помираю!» Ночью она либо храпела, либо просила: «Зарежьте меня!». Её муки выглядели так серьёзно, что Жиголо считало Корову будущим покойником. Ему даже не терпелось застать смерть. Узреть её в процессе, в действии. Ему хотелось впечатлений. Хотелось стать очевидцем трагедии. Но вскоре Корове вырезали желчный пузырь, битком набитый камнями, и вновь завезли в палату. Бедная старуха даже сквозь наркотический сон продолжала бормотать, пугая соседок. К общему удивлению, она подняла седую голову и осмотрелась вокруг. Постепенно её круп сполз с койки, и старуха оказалась коленями на полу. Толстая и обнажённая, с окровавленной повязкой. Из трубочки дренажа выплёскивались струйки крови, как из лейки.

Скованные барышни видели, что Корова собирается встать на ноги, и не на шутку переполошились. Только вот сами они не могли подняться. Лежали, как черепахи на панцире, и дрыгали конечностями. Вообще-то Жиголо чувствовало в себе силы. Оно могло подоспеть к несчастной мученице, да только лень и робость помешали прийти на помощь. При зрителях даже героем неудобно быть. Вот если бы оно осталось с Коровой наедине, тогда ещё пожалуйста.

В тайне Жиголо предвкушало грандиозное падение, переломы хрупких костей и всего такого, но к ним забежали медсёстры и врачи. Вчетвером они схватили прооперированную за руки-ноги и, как в мультиках, закинули на койку. Затем кровать окружили стульями и ускользнули в коридор.

Разочарованное, Жиголо дулось на бабку за живучесть. Почему судьба не чесалась исполнять его желания? Почему старуха мешала ему спать хриплым храпом и бормотанием? Почему Жиголо не могло отомстить? Или оно могло?

Когда интеллигентка и старушенция с плоскими грудями, висячими до плавок, удалились в столовую или на перевязку, или за порцией обезболивающего, Жиголо со скрипом отделилось от простыней и, прижав к груди подушку, посеменило к Корове. Моргнув, Жиголо швырнуло на её лицо наволочку, набитую пухом, и упёрлось ладонями в белую ткань. Жертва слабо забрыкалась, но быстро сдалась.

Сердце Жиголо не трепыхалось. Эмоции не буянили. Ничего особенного оно не сотворило. Убрав подушку, Жиголо осмотрело лежачую. Она вся была окутана кровавыми бинтами, и Жиголо решило, что оно просто помогло уйти.

Камеры на потолке не висели. Медицинский персонал был слеп. Соседки ужинали тушёной морковью довольно долго. За это время Жиголо успело довязать игрушку. Получился очень красивый осьминог.

Именно после убийства старушки Жиголо и стало так себя именовать. Хоть оно не служило партнёром для парных танцев и не предоставляло услуги мужской проституции, всё равно считало никнейм подходящим.

Помимо бледного шрама на животе, у Жиголо остались и другие последствия от больничных приключений: теперь его преследовали кошмары.

Вот оно катится со снежной горы на шине, обтянутой красно-синими тряпками. Врезается в хлипкую ограду. За ней шумно дышит бурый мешок мускулов, по-другому – просто медведь. Он угрожающе движется к добыче, руша преграду. Инстинкт самосхоронения подсказывает Жиголо зарыться поглубже в сугробы, и оно подчиняется зову природы. Однако снег – так себе защита. Бурая туча разбрасывает клёцки, и Жиголо остаётся только одно – скорее выпутаться из сна.

Вот Жиголо находится в школе. Класс – наводнённый террористами. Оно – незамеченное в коридоре. Пошевелится – и выдаст своё присутствие. Оно не ожидало, что быть заложником так страшно. Дикое отчаяние. Дикое волнение. Лысую голову всё-таки замечает один мужлан. Он, словно медведь, приближается к Жиголо, вынимая нож. Сердце колотится так, как и должно колотиться сердце, когда к тебе приближается человек с ножом. Жиголо леденеет и согревает лезвие в своём желудке. Съезжает в мешок, измазываясь в липкой тёплой крови барбарисового цвета. Распахивает глазные окна.

Бедное Жиголо. Теперь оно обречено терпеть выкидоны своего подсознания.

***

– Спасибо за то, что поделилось своей историей, Жиголо! – понимающе прошелестели убийцы.

– Ты большое молодец, Жиголо! – моргнул взъерошенный парень. На его значке было написано «Мама».

Мама

Как детские сердца чувствительны к страданьям!

– Артюр Рембо

Худой и смазливый, Мама скромно слушал чужие истории. Вначале могло показаться, что они делились страшилками. Или легендами. Или древнегреческими мифами. Но нет. Они делились собственной жизнью. Мама не стал исключением. В его мозгах тоже хранилась каша мыслей и чего-то стрёмного под названием «опыт».

Мама любил кашу. Особенно манную и перловую. Ещё он любил готовить борщ – красный, как артериальная кровь. Ещё Мама очень любил свою маму.

Когда он спросил у неё, правда ли, что он умрёт, она ответила: «Нет, сынок, ты никогда не умрёшь». Она намеривалась успокоить мальца, утешить его, отвлечь, но перестаралась. Мама очень перестаралась.

Маленький Мама, нося штанишки на лямках и ковыряя лопатой в песочнице, предвкушал вечную жизнь. Он просеивал песочный тальк через жёлтое сито и воображал, как готовит настоящее тесто. Тренировки с раннего возраста пригодятся парнишке, потому что в будущем ему придётся стряпать самому.

Всё детство мальчонку мучили вопросы о том, что такое смерть. Его мамочка утверждала одно, а телевизор говорил совершенно другое. Кто из них прав?

Когда Мама стал взрослым (а Мама стал взрослым?), у него появилось достаточно возможностей это проверить. Парень не особенно переживал, так как ожидал подтверждения маминой гипотезы, а не её опровержения. Улучив момент, когда его мать, собрав волосы в пучок, тёрла стёкла, Мама незаметно подкрался к ней сзади, схватил за щиколотки и выбросил из окна. Женщина успела только охнуть и одарить сынишку исчезающим криком.

Когда сорванец разглядел распростёртый на асфальте крохотный труп, то словил шок. Реальность стучалась в его двери, но мальчишка не поворачивал ключ. Не пускал страшное недоразумение в свою жизнь. Что он наделал? Можно ли отменить последние действия? Какую молитву прочитать, чтобы происходящее оказалось сном? К сожалению, в божественном каталоге таких молитв не было.

Приехали машины с мигалками. Проступок Мамы назвали несчастным случаем. Только несчастными были сами Мама и его мать. Причём здесь какой-то случай?

Терпеть существование без любимого человека было невыносимо. Мама жалел себя. Больше никто его не оберегал, не гладил по волосам, не готовил перловку и не интересовался школьными успехами. Он превратился в одинокого отщепенца. Отпрыска из неблагополучной семьи. Объекта самых фантастичных сплетен. Впрочем, парнишку не заботило, о чём судачили люди. Гораздо сильнее его волновал приобретённый страх. Лютый. Постоянный. Навязчивый.

Страх смерти называют танатофобией. У Мамы была танатофобия. Он смертельно боялся умереть…

Кто-то колется героином. Мама кололся виной. Её регулярные дозы не позволяли ему веселиться и развиваться. Юноша полагал, что отнявший жизнь терял право на реализацию собственных планов. Но он ведь не хотел ничего дурного! Он просто слегка переборщил…

***

– Спасибо за то, что поделился своей историей, Мама! – подбодрил его собравшийся коллектив.

– Ты большой молодец, Мама. Только сильные люди способны признать свои ошибки и принять то, что принять, в общем-то, нельзя, – тускло улыбнулся Пустыня.

Пай-убийцы

Спит счастливый скот, зовущийся людьми

– Стефан Малларме

– Нам всем необходимо отдохнуть, – констатировал желтоволосый парень, поднимаясь со своего табурета. – Кто будет кофе? – устало предложил он.

Пустыня не рассчитывал столкнуться с настолько нравственно бедными людьми. Они больше печалились о трагедии своей жизни, чем о гибели жертв. Кто-то даже не осознавал, чего лишил себе подобного.

– Я не откажусь! – щёлкнул пальцами Сальери. – Только плесни немного молока, – указал он.

– Никакого молока! – взвизгнул Калигула, хватаясь за цилиндр пышной причёски.

– А я не перевариваю любое кофе, – повело плечом Жиголо.

– Кофе относится к мужскому роду, – из принципа поправил Сальери, хотя как можно упрекать в такой оплошности человека, который даже свой пол не может определить?

Пока картнуарился «Карт Нуар», Пустыня переводил дух. Но вскоре ему пришлось снова собраться с ним и заглянуть в просторный зал с белым паркетом.

– А Боженька лучше нас, – рассказывал Мама.

– Но ведь его не существует! – возмущался Сальери.

– Этим-то он и лучше, – посмеивался Мама.

Тем временем дождь продолжал капать на мозги. Ещё капля – и нервная система Пустыни заболеет анорексией.

– А вот и кофе! – прервал он спор, передавая кружки с ароматными лужами.

Анубис тут же начал поглощать конфеты, растворяя их в горячем напитке. И казалось, что они самая обычная беззаботная компания, а не пачка бесчувственных убийц.

Спустя несколько минут непринуждённой беседы они позволяли себе некоторые вольности и некорректные шутки.

– Почему плюшевые акулы такие популярные? – задумывался, к примеру, Сальери.

– Не знаю. Наверное, все убийцы известны и милы, – отвечал Калигула. – Все убийцы очаровательные няшки, – хихикал он.

Пустыню же раздражали такие стереотипы. Глупые, дурацкие штампы! Вот только на практике всё не так смешно. На практике это ужасно и непоправимо.

– В каждой персоне мы видим своё отражение, и если оно кажется нам плохим, то мы разбиваем зеркало. Таким образом мы всегда убиваем себя. Рвём свой неприятный портрет, вымещенный на прохожего, – взялся за лекцию Пустыня, глубоко сомневаясь, пригодна ли эта формула в случае Жиголо. Или Мамы. Или Анубиса. Или Сальери. Или Калигулы. Пригодна ли она вообще?

Каждой твари попаре

Зачем пришёл я в мир?

– Вилье де Лиль Адан

Анубис с наслаждением размазывал шоколад по зубам и нёбу. Жар согревал грудь и живот. Он отдыхал от приказов своего диктатора. Нет, конечно, ему льстило пить абсент с Абсолютом, параллельно угощая аспириновыми напитками молодёжь, но порой очень приятно побыть собой.

– А теперь разбейтесь на пары, – указал Пустыня. – И опишите собеседника. Предположите, о чём он думает. Чего он желает, – пояснил парень, собирая пустые чашки.

Анубис не успел и оглядеться, как к нему подсела голубая рубашка.

– Не возражаешь? – осведомился Сальери.

– Нет, – махнул волосами Анубис.

И Мама, и Жиголо пугались эксцентричного императора, поэтому сдвинули стулья поближе друг к другу, так что Калигула достался Пустыне. Дабы не создавать неразборчивого гвалта, договорились беседовать по очереди. Чету из Анубиса и Сальери пнули первыми.

– Приступайте! – хлопнул в ладоши довольный Калигула, словно перед ним разыгрывалась театральная сценка. Анубис даже не успел сообразить, что происходит, как Сальери начал описывать партнёра.

– Ты мнишь себя богом. Думаешь, что имеешь власть. Жаждешь управлять хоть чем-нибудь. Только ты никакой не посланник и не просветлённый божок. Ты – скудоумный псих, – разошёлся писатель.

– А ты просто уставший и измождённый человек, который мечтает о свободе! Который боится и не контролирует себя! – парировал Анубис, но вскоре внимание переключилось на сгорбленных молчунов, тихих, как океан.

– Ты, наверное, запутался в себе, – открыл рот трансгендер. – Скорее всего, тебя изводят кошмары. Чтобы абстрагироваться от реальности, ты пресёк любые эмоции, и теперь не замечаешь, когда злишься или грустишь, – гадало Жиголо.

– Ну, а ты смятено и обескуражено. Ты не ожидало, что убить человека проще, чем выключить телевизор, – бурчал Мама, виляя кадыком.

Анубис смутно ощущал некий подвох. Что-то не складывалось в их портретах. Последними в центре появились Пустыня и Калигула. Прежде чем сесть, император любезно поклонился своим поданным, а после сразу обратился к Пустыне:

– Думаешь, что ты здесь главный, раз собрал нас под одним потолком? – усмехнулся он, почёсывая какашную родинку на щеке. – Хочешь быть царём, так? Купаться в благодарности и почитании, да? – напирал мужчина, любуясь блеском туфель.

– Я услышал твои предположения, – вежливо отозвался Пустыня. – Мне же кажется, что в глубине души ты очень, очень хочешь исправиться, – прослезился он. Даже промокнул глаз краем растянутой футболки. – Что ж, а теперь я объясню, в чём соль этого эксперимента, – обратился к публике гитарист. – Вы все описывали исключительно себя. Дорогие господа убийцы! Там, где стояло «ты», должно встать «я». И вы поймаете свои тайные чувства.

Приглашение на казнь

Ты трауром своих кудрей

Не затемнишь моих мечтаний

– Вилье де Лиль Адан

Сальери негодовал. Он ведь не относился к мнительным эгоистам, которые считают себя пупом земли! И к скудоумным психам не относился тоже! Он никем не хотел управлять, ублажая своё ЧСВ! Но разве не это ему давало писательство? Для своих героев он занимал место Бога. Создателя. Демиурга.

Ах, как же он жалок и груб! Нет в нём романтичной утончённости! Как хитро он тешил свой подлый умишко!

– На этом мы закончим сегодняшнее занятие, – подытожил Пустыня. – В следующий раз вы должны будете привести с собой друга, чтобы научиться создавать близкие отношения, – сообщил он, провожая замешкавшихся гостей.

Друга? Но Сальери вёл жизнь затворника – у него даже знакомых не было, не то что друзей! С кем ему заявиться? Парень не собирался унижаться и демонстрировать, насколько он одинок. Ему не требовались взгляды злорадной жалости и умильное снисхождение. Что если попросить кого-то подыграть? Но тогда он обнажит факт, что увеличил количество вакансий редактора.

Морщины царапинами располосовали лоб, но усердные раздумья дали сочные и спелые плоды. У Сальери нашлась блестящая кандидатура для роли сопровождающей! Ей оказалась Памела.

***

В парке пахло мёдом и сырой свежестью. Дождевые вибриссы уже не висели в воздухе, и лёгкость пёрышком дразнила сердце. С двух сторон над тропинкой склонялись густые ветки сирени с тонким ароматом, а под ними мелькала хрупкая фигурка в неизменных шортах и олимпийке. Растроганный, Сальери присоединился к своей озорной беглянке, вспоминая поэму Евтушенко.

– Доброе утро! – поприветствовал он в надежде, что девчонка остановится. Всё-таки шпарить в кроссовках намного легче, чем в сандалиях.

– Мы знакомы? – притормозила красавица, махнув хвостиком. Она слегка запыхалась, нос, покрытый испариной, блестел, словно гладкая кожа дельфина.

– Мы ни разу не виделись, но я знаю о тебе всё, – загадочно ответил Сальери.

– Это как? – фыркнула Памела, раскрывая компактный термос.

– Я покажусь странным, и ты, возможно, отшатнёшься от меня. Может быть, даже не захочешь со мной знаться. Я понимаю. Это нормально, – подготавливал девчушку к шоку незадачливый писатель. – Тебя зовут Памела. Ты влюблена в скуластого шутника. По утрам ты бегаешь и мечтаешь путешествовать. Побывать на Висячем камне, Туимском провале. Планируешь завести собаку, бигля, и назвать её Белла. Ты не терпишь косметики. Ты обожаешь индийскую музыку. Любишь рисовать с детьми и ненавидишь, когда тебя заставляют подчиняться, – перечислял Сальери.

– Откуда? Откуда вам это известно? – попятилась Памела.

– Я – твой создатель, а ты – книжная героиня. Я сам придумал тебя… – не стал жалеть девушку Сальери.

– Неправда! – крикнула та. – Я не намерена выслушивать эту чушь! Вы просто сбрендили!

– Пойми, что весь знакомый тебе мир – чья-то гениальная, но фантазия. Выдумка. Он прочен, как мыльный пузырь. Постоянен, как аллергический чих. И пропасть он может так же быстро, как хорошее настроение во время похорон. Тебя с рождения овевали иллюзии…

– Не верю! – упрямо дёрнулась Памела.

– Трудно отказаться от привычной повседневности, но вселенная намного шире. Она существует за границами твоего представления о ней.

– Чушь собачья, – оскалилось тире её губ. – Отвяжитесь от меня. И вообще, я просто сплю, – постаралась заверить себя спортсменка.

– Да, ты спишь, – осторожно придвинулся к ней Сальери так, словно боялся спугнуть диковинную птицу, занесённую в Красную, а то и в Чёрную книгу. Впрочем, Памела и так была занесена. В его книгу. – Всю минувшую жизнь ты спала, но настала пора проснуться. Открой же глаза! Пробудись! – как всегда, пафосно умолял Сальери. – Пойдём со мной. Воплотись в реальности!

– Вы – мошенник или аферист, или как там вас обычно называют, – высокомерно заявила девчонка. – И я ни за что не поверю в то, что каждая моя мысль, каждый шаг и событие было инсценировано в вашей голове. Я не могу даже допустить того, чтобы моей судьбой распоряжался кто-то посторонний! Я независима и настоящая…

– Но ты же моё творение! – патетично воскликнул Сальери.

– Уж лучше быть тварью, чем вашим творением, – ощетинилась Памела, словно дикобраз.

***

Их перепалка затягивалась, но, в конце концов, запутавшиеся Памела сломалась под напором мужской настойчивости и приняла приглашение на таинственный ужин. Вот только это результат её воли или очередная прихоть безумца?

«Когда иллюзорное спокойствие снесено ураганом правды, у человека появляется выбор, – размышляла девушка. – Сколотить новый удобный мирок, где его ничто не тронет, или больно врезаться в жизнь такую, какая она есть на самом деле».

У Памелы не было ни досок, ни гвоздей для возведения руин, поэтому она согласилась проследовать за Сальери. Тот факт, что она чья-то фантазия, не мешал думать, дышать и существовать дальше. Она ничем не отличалась от своего спутника в голубой рубашке и горчичных брюках. Может быть, между вымыслом и правдой и вовсе нет разницы? Если её провожатый не лгал, то получалось, что мысль также материальна, как и плоть. Потрясённая, Памела позволила течению момента нести её вдоль пыльной трассы, усыпанной лужами.

Секспир

Величье нищеты мне царств земных дороже

– Поль Верлен

Калигула отправился во дворец, остерегаясь «фольксвагенов поло» и высоких сооружений. Но на сей черёд угроза исходила от деятелей науки.

– Запустим в него ультрасеребряные лучи, – предложил подлый учёный у него за спиной.

От страха Калигула развернулся так резво, что его полутораметровый крем-парик чуть не свалился на асфальт. Шумно дыша, мужчина убедился, что сзади за ним либо никто не крался, либо очень изощрённо прятался. Помедлив пару секунд, испуганный император помчался прочь со скоростью Галлимима, мерцая в темноте ярким малиновым силуэтом.

Но на этом приключения Калигулы не закончились. Сюрпризы продолжили сыпаться на его нарядную голову.

Когда мужчина на трясущихся ногах ввалился в переднюю, то увидел, что на роскошном диване восседал некий господин с блестящей лысиной, окружённой прилизанными прядями волос. Его шею сковывал ажурный воротник фреза, а бархатный костюм отливал агатовым блеском.

– Добрый вечер-с, – подогнул кручёный ус незваный гость.

– Кто ты? Что ты делаешь в моём доме? – напрягся Калигула, лихорадочно ища штуковину потяжелее.

Уменьшенная статуя безрукой Венеры послужила бы прекрасным тупым предметом для самозащиты, но находилась она на комоде в дальнем углу комнаты. Не придумав ничего лучше, император схватил свою трость в обе руки, словно канатоходец палку для балансирования.

– Ох, я известный драматург Секспир! Совсем забыл представиться, – пошевелился пришелец.

От изумления Калигула выронил трость, и та гулко брякнулась на пол.

– Не может быть! – воскликнул эпатажный хозяин дворца. – Глубоко извиняюсь за холодный приём! Ты, должно быть, пришёл, чтобы завести со мною философскую беседу?! – предположил он, усаживаясь в кресло напротив.

– Да, но перед любым конструктивным разговором следует отдохнуть и тщательно подготовиться, – важничал Секспир.

– Как шизненно! Ты абсолютно прав! – восхитился Калигула. – Только я не могу усмирить своё любопытство, – покраснел он. – Каков секрет твоего успеха? Как ты умудрился стать настолько известным? Только не лукавь, что всё дело в таланте! Талант – утешение для лузеров, которых никто не знает.

– Тобой овладевают гордыня и тщеславие, мой дорогой Калигула, – снисходительно улыбнулся Секспир. – Но так и быть. Я поведаю тебе о положении популярности в наше время… – заинтриговал он.

Калигула даже постарался переставить кресло поближе, но его седло словно вцепилось в пол. Наверное, под подушками хранились гири. Император был готов поклясться головой, что это дело рук заговорщиков. Ничего, скоро он расквитается с этими негодяями!

– …Для начала уясни, что женщинам, этим коварным гарпиям и сиренам, легче одурманить публику. Всё дело в том, что им доступен особенный вид популярности – попалярность. Невинные пастушки, соблазнительные козочки, они без труда достигают всеобщего почитания и поклонения. Только их лица скрывает косметическая ложь… – рассказывал Секспир, пока Калигула со смущением трогал румяна и тени. – Но династия гламурных дам не вечна! – обнадёжил специалист по известности. – Поскольку мы вянем быстро, так же, как растём, – вздохнул он.

– Так как же мне заставить моих поданных любить и хвалить меня? – перебил нетерпеливый Калигула.

– Кто под звездой счастливою рождён,

Гордится славой титулом и властью.

А я судьбой скромнее награждён,

И для меня любовь – источник счастья! – продекламировал драматург. – Пойми, что жестокого и сладострастного тирана-безумца не станут уважать, как бы громко и страшно ты ни гневался, – пожал скованными плечами Секспир. – Нам говорит согласье струн в концерте, что одинокий путь подобен смерти, – вновь процитировал он какого-то поэта, как бы подчёркивая, на что нужно обратить внимание.

– Ах, с этими грубиянами и невеждами невозможно оставаться милым невозмутимым кроликом! – пожаловался Калигула. – Более того, меня хотят истребить. Я стал слишком хорош собой. Эти завистливые мелкие гномики вздумали избавиться от своего повелителя! – он мнительно задрал подбородок.

– Да, бывают тучи на земле, как в небе, – озадачился Секспир.

– Особенно опасных я приговариваю к смертной казни, – понизил тон до шёпота Калигула, считая эту информацию не просто важной, но и секретной.

– Ох, неужели ты действительно сносил им головы? – испугался гость, всплеснув белыми перчатками. – И как? В твоё сердце не впился колючий шип совести?

– Уверяю тебя, ничуть! – расхохотался мужчина в малиновом.

– Вот и славно! – облегчённо выдохнул мужчина в чёрном бархате. – А то вина – вечно голодный зверь. Стоит ей только раскрыть пасть – и ты заранее обречён и убит.

– Мне не грозит такая страшная погибель! – на возвышенный манер уклонился Калигула.

– Предупреждаю: ты не грусти, сознав свою вину, – на всякий случай подстраховал его любезный. – Хотя никто не хочет взваливать на себя бремя сожаления. Раскрою тебе маленькую тайну, мой дорогой Калигула (судя по костюму, Калигула взаправду был дорогим)! Вина – это резиновый мячик, и всё человечество тешится игрой «съедобное-несъедобное». Разумеется, вина – несъедобная штука. Если захочешь её проглотить, то подавишься, как петушок бобовым зёрнышком. И потому люди отбрасывают мяч от себя куда подальше…

Калигула рассеянно кивал, не вдаваясь в подробности скучной лекции. Уважаемый Секспир зря переживал за своего собеседника, ведь он знал, что не мог поступить по-другому, а значит, упрекать себя ему было не в чем. Нет смысла себя казнить.

– …Трудами изнурён, хочу уснуть! Блаженный отдых обрести в постели! – тем временем зевнул Секспир.

– Конечно! Устраивайся поудобней! Ты можешь заночевать прямиком на моём великолепном диване. Взамен сопроводишь меня завтра на собрание, дабы не оставаться в долгу! – бодро обрадовал новоиспечённого друга Калигула, не боясь его смутить.

– А ночь, как день, томит меня тоскою! – попытался лишить себя удовлетворения в глазах хозяина Секспир, но Калигула пропустил эту информацию мимо ушных раковин.

– Сними свой неудобный ворот! – посоветовал он, расстёгивая воздушную гармошку под затылком. – И такой тесный костюм тебе ни к чему! Во сне ты только помнёшь и изуродуешь его грубыми складками! – жёстко рассудил заботливый джентльмен.

Секспир, как ребёнок, позволил себя раздеть и уложить под лёгкое одеяло с золотыми змейками узоров.

– Пусть будущие славят поколенья

Нас за труды, тебя – за вдохновенье! – подвёл он итог минувшего дня.

F71

Твоя ли это мысль? Твои ли сожаленья?

– Поль Верлен

У застенчивых замкнутых людей маленький почерк. Учителя величают его бисерным. Так вот. У Мамы он был микроскопическим. Ключевое слово в этом предложении – был. Впоследствии Мама разучился писать. Произошёл ещё один несчастный случай, который, впрочем, оправдывает его наивное преступление.

В двенадцать лет Маме поехали выбирать велосипед в специализированный магазин. После того как парнишка опробовал свыше пяти велосипедов, он остановился на жёлтой лёгкой «Десне» с дисковыми тормозами. Ехала она гладко, но не чувствительно. В отличие от «Rook» (первое, что приходит на ум при виде дерзкой надписи, это рок-н-рол, но в переводе с английского «Rook» означает «ладья» – большая лодка. Уже разочарование с первых секунд), «Десна» ехала не грубо – так что задница могла посчитать все камни, трещины и впадины на дороге, – а плавно. Она буквально скользила, словно под колёсами протягивался чёрный идеально ровный язык асфальта.

К «Десне» прикрепили крылья, чтобы грязь и облачная моча не летели на спину, и с тех пор Мама катался почти каждый день. Однако нелепые трагедии любят настойчиво и всегда внезапно стучатся в двери. Ошарашенные без подозрений впускают гостью в дом.

И Мама налетел на замаскированную кочку, и залез в шкуру акробата (только неопытного и неуклюжего), и со смаком ударил камень незащищённой головой. Булыжник и черепушка стукнулись, словно яйца, покрашенные луковой шелухой, в утренний час Пасхи. Разумеется, Христос не воскрес. Воистину не воскрес.

Обойдёмся без больничной волокиты. Скажем только то, что неправильные врачи, каким свойственно ошибаться и констатировать смерть, поставили Маме диагноз «Олигофрения». Умеренную умственную отсталость. Мама сделался вялым и апатичным. Речь его обанкротилась, мышление стало примитивным и поверхностным. Короче, его интеллект скосился до интеллекта коалы.

К слову, если вы хотите научиться определить неправильных врачей от правильных, то вызубрите признаки неправильных врачевателей. Им присущи такие фразы, как «Мы сделали всё, что могли» и «Мне очень жаль». Участие в коррупции выдаёт неправильного врача с потрохами. Хирурги режут не те ноги, диагностики выявляют не те заболевания. В общем, их можно окрестить безалаберными и ленивыми пофигистами, работающими спустя рукава.

Но к каждому минусу притягивается плюс. Таков уж физический закон. К Маме притянулся огромный плюс (не только тот, что нарисован красной краской на карете «Скорой помощи»). У него появился лучший закадычный друг. Нетрудно догадаться, что он выдавал себя за Олега. Конечно, до обаятельного Винника со светлыми принцовскими волосами ему было как до Ганимеда, но Мама не привередничал. Его губа была ещё той дурой.

С тех пор мальчишки стали птичками-неразлучниками. Они вместе росли и вместе убили своих мам, скинув их из окон девятого этажа. Поэтому, когда на собрание клуба анонимных убийц понадобилось привести одного друга, Мама долго не раздумывал. Он вообще шибко-то не раздумывал никогда.

– Ты пойдёшь? – спросил Мама.

– Пойду. Куда я денусь? – ответил Олег.

– Я скоро умру? – спросил Мама.

– Умрёшь. Куда ты денешься? – ответил Олег.

От его последний реплики парень покрылся гусиной кожей. Если Олег был лучшим другом, то танатофобия была заклятым врагом. Мама не мог избавиться от ощущения, что из него медленно выцеживали жизнь. И хоть он не знал, а если бы узнал, то не понял бы значения слова «выцеживали», на эмоциональном уровне с ним происходило именно выцеживание.

1

Надежда тянется незримыми руками

– Поль Верлен

Жиголо металось по лабиринту комнат, и в каждой вместо пола растягивался часовой циферблат. Наконец, потерянное и босоногое, оно вырвалось из западни и попало на колючий снег. Ветер резал щёки и раздувал платье. Жиголо кинулось под арку, дабы найти под ней прибежище. Но вместо прибежища под сырой крышей его подстерегал чёрный, закутанный в тряпки горбач. Его рост достигал двух метров в высоту и метр в ширину.

– Это он! – исторгло Жиголовское горло.

– Да, – радостно улыбнулся горбач. – Это я, – низко прохрипел и стремительным галопом понёсся к Жиголо.

То выскочило из сна, умытое собственным солёным потом. Отдышалось, приходя в себя. Только прийти полностью не удалось. Воспоминания, тряска в руках и зубной скрежет так и остались принадлежать комнатному сумраку.

Лысое существо – почти что Голлум – свесило ноги с койки и замерло на добрые пять минут. То, что находилось под бровями, испуганно таращилось в пустоту. Уже сегодня Жиголо ждало новое собрание, а оно так и не придумало, кого с собой привести. Друзей можно было сосчитать по пальцам Ника Вуйчича. К нему не слетались гости, и оно не шмыгало к доброжелательным супружеским парам или весёлым сверстникам, курящим кальян. У Жиголо имелись только одноразовые палаточные подруги-пенсионерки (вобла не бралась в расчёт).

Ах, вот бы ещё разок загреметь в больницу! Ну хоть разочек! Как жаль, что у людей только один аппендикс. Хотя Жиголо что-то слыхало о регенерации. Может быть, ему стоит направить золотую целительную энергию в то место, где раньше умещался полый отросток кишки, а потом заняться психосоматикой? Жиголо поставило на вооружение этот план «Ж».

Существует примета, что ложка, упавшая на пол, сулит приход женщины. Нож означает, что припрётся мужик. Если упадёт тело, то на чай заглянет смерть. Но что должно упасть, чтобы в дом пришло Жиголо?

С этим вопросом в грецком орехе мозга оно и заявилось в квартиру, где протекали встречи анонимных убийц. По-другому – гопников. Или мерзавцев. Или извергов. Или больных.

12 стульев

Женщинам не следует писать

– Марселина Деборд-Вальмор

Пустыня замучил себя регулярными тренингами и ритуалами по очищению. Когда он проводил эту дурацкую групповую терапию, то терял настоящее лицо. Исполнял всего одну роль мотивирующего диктатора. Но его раздражала подобная лживая жизнь – жизнь под фонограмму.

Случайно Пустыня сам загнал себя в ловушку, когда попросил участников лечения привести друга на эдакий приём. Сам-то Пустыня потерял всех друзей в роковом побеге с места преступления. Может быть, ему написать единственной выжившей – Фанси? Но это, пожалуй, дурная идея. Фанси умерла первой. Сразу же после возлюбленного – Помпея. Она выгорела изнутри. Превратилась в пустышку, залитую немой болью. Ей определённо незачем писать и теребить старые раны. Что ж, может быть, ему позволят исполнить соло вместо дуэта.

Но Пустыня ничем не отличился от остальной пятёрки. Из двенадцати стульев заполнились только шесть. К его удивлению, никакого Абсолюта или Секспира, или Олега, или Памелы не было. А были ли они вообще?

– Знакомьтесь, – хвастался Калигула. – Это тот самый знаменитый драматург!

– Не спугните бдительный космический глаз! – гавкал Анубис, держа в накаченных руках пачку конфет «Москва». «Воздушное суфле с ядрышком из мягкой карамели, покрытое молочным шоколадом с декоративными узорами красных полос,» – сообщал мелкий шрифт.

– Вот она – реальность! – наклонялся к пустому табурету Сальери.

– Они пригласили свои иллюзии, – изумился Пустыня. – Как же они одиноки…

***

Не найдя идеи лучше, Пустыня предложил перекусить. Оставив безумцев наедине с их фантазиями, парень распорол брюхо холодильника и вынул из него авокадо, похожее на чёрно-изумрудную утиную голову. Сполоснул плод, разрезал его, высвободил косточку и выскреб столовой ложкой мутно-жёлтую мякоть. Взбил её блендером и намазал на ломтики хлеба. Разложил их на тарелке и вынес к дегустаторам. Только оказалось, что господа убийцы уже налупились конфет и перебили весь аппетит. Жевать бутерброд пришлось в одну каску. Причём, угрюмую.

Мама бесцельно шатался вдоль периметра, Калигула осторожно раздвигал зубы жалюзи.

– Они караулят меня, – приложил он пальцы к губам в жирной помаде. Сегодня мужчина выдерживал тяжесть зелёно-голубого парика, утыканного жемчугом. – Что же мне делать? – взвился он.

– Послушай, ты никому не нужен, – автоматически отозвался Пустыня. – Ты не такая крупная шишка, чтобы за тобой охотились…

– Как ты смеешь разговаривать с императором в таком тоне?! – рявкнул Калигула. – Тем более нести такую абсурдную ересь! – ударил тростью он.

– Прости, я ошибся, – не стал разубеждать его Пустыня.

Спорить с фанатиком не только бессмысленно, но и небезопасно. Кто знает, на что готов человек, защищающий свой смысл? И совсем не обязательно, чтобы этот смысл соответствовал общественным представлениям. Он может до последней капли барбарисовой крови биться за мнимую правду. За утверждение, что его трахнул сам Господь Бог или что его образование пригодится в дальнейшей жизни, а то и смерти. Умирать ведь тоже надо уметь. Недаром актёры так усердно тренируются падать на перины с драматичным видом.

– Я ни за что не покину эту квартиру! – по-детски упёрся Калигула, наглядно демонстрируя фразеологизм «встал как вкопанный». Пустыня даже заподозрил у него негативистический ступор или ступор с оцепенением. Но вскоре у Калигулы зачесалось плечо, и тот удовлетворил потребность организма. – Ах, как я несчастен! Заговорщики, эти гнусные предатели, вживили в меня щекотку! И теперь я вынужден исполнять приказы своего тела! Это нечестно! Повелитель не должен никому подчиняться! – трезвонил он.

От его паники воздух зарядился тревогой, и уже все боязно озирались по сторонам. Мама и Жиголо вновь сдвинули стулья. Анубис прекратил жевать конфеты. На губе так и застыл коричневый иней.

– Даже космическое око затянули веки обыденности, – прошептал он.

– Решено! – громче, чем все ожидали, объявил Сальери. – Мы все остаёмся здесь!

Пустыня не мог оценить, насколько это здравое решение, но против коалиции не попрёшь. Поэтому он позволил не только спрятаться под кроватью, но и поставить решётки на окна.

– Лучше? – спросил парень.

– Лучше, – ответил расфуфыренный фрик снизу, словно они снимались в рекламе «сникерса».

Калигула затаился в подпостелье до самой ночи. Даже когда Сальери плюхнулся на койку, он не застонал под провисшей сеткой. И все легли спать.

Мафия

Прекрасна жизнь, и хочешь умереть

– Поль Верлен

Анубис думал о том, что человечество осваивается в космосе, словно трёхлетнее дитя. Оно лишь отползает от матери-земли на крошечное расстояние и тут же возвращается обратно, прижимаясь к её плодородным сосцам. Анубис вспоминал свою личную коллекцию планет и трупов, когда услышал сдавленное дыхание, какое бывает, если сдерживаешь плач.

Парень оторвался от подушки и прислонил ладонь к уху. Источник звука располагался под храпящим Сальери. Калигула хлюпал носом и дрожал, как люстра во время землетрясения.

– Ты чего? – спросил Бог.

– Ничего, – отмахнулся император. Его парик валялся в пыли, и на голове Калигулы оставалась одна «плавательная» шапочка.

– Тогда прекрати шмыгать. Ты мне мешаешь уснуть, – оскалился Анубис.

– Я не могу. Мне страшно. Если я провалюсь в дрёму, то меня нанижут на ультрасеребрянные лучи. Мою кожу стянут, и…

– Такого не бывает! – заверил его приподнявшийся на локте парень. Его волосы растрепались и напоминали гнездо из рисованного мультика.

– Бывает. Это секретные технологии, – залился слезами Калигула.

– Вылезай. Всё равно ты под моим присмотром, – соврал ему Анубис. Выбившейся из сил мужчина послушался и выполз из своего укрытия. Одежда его перекрутилась и сбилась, как у заброшенной на чердак куклы. – Давай я тебя почищу и корсет затяну, – предложил шакал, и Калигула поддался его манипуляциям. В темноте, конечно, туго удавалось справиться со шнуровкой, но спустя несколько минут Калигула вновь блестел, как бриллиант.

– Подай парик, – приказал он, и покорный пёсик послушно вытащил груду искусственных локонов. Смахнул с зелёного зефира серый налёт и протянул товарищу. Тот, брезгливо его осмотрев и повертев в руках, нахлобучил обратно. – А ты-то чего сны не гоняешь? – шёпотом поинтересовался более или менее отрезвлённый Калигула.

– А я приказаний жду.

– Каких ещё приказаний? – стало любопытно потомственному императору.

– Ну, куда Абсолют пошлёт меня в этот раз. В бар «Баранка» или в клуб «Клумба», – чистосердечно пояснил Анубис.

– А может, тебе его послать? Ну, куда подальше? – лукаво хихикнул Калигула, всё ещё беспокоясь о том, как выглядит шишка его волос.

– Ты что, спятил? Я же избранный! – поперхнулся слюной Анубис, по примеру собеседника поправляя каре.

– И каково это? Быть избранным? – продолжил интервью мужчина.

– Паршиво, – поморщился Анубис. – Я же не хочу людей в загробный мир провожать. И порой так противно от себя становится, словно человечиной воняет…

– Не комплексуй, – радушно подмигнул Калигула. – Рассмотрим твою проблему подробней, – потёр он ладони. – Тебя мучает совесть за свои поступки. Тебе трудно смириться с должностью убийцы. Но пойми, что в ней нет ничего дурного и сверхъестественного. Возьмём, к примеру, предложение: «Он погиб» или «Я убил». Дадим ему характеристику: оно простое, повествовательное, невосклицательное и нераспространённое. Ни больше, ни меньше. Таких предложений, как париков в шифоньере! В этом нет ничего паранормального, – искренне вразумил его Калигула.

– А почему тогда, – смущённо поёжился Анубис, – мне самому хочется умереть?

Отчего он ещё не лёг в саркофаг и не накормил какое-нибудь кладбище?

– Ну, смерть нельзя отменить! – бодро заметил Калигула. – Её можно только принять.

– И мне пришлось её принимать десятки и сотни раз…

Ночь

И до зари со мной, дитя моё, рыдай

– Поль Верлен

За входной дверью летал зловещий шёпот. Сальери догадывался, что речь принадлежала охотникам за его идеями. Иначе что ещё могло понадобиться ночным лазутчикам? Только его новаторские сюжеты! Подозрительная холодно-жёлтая полоска света проползала через щель и облизывала паркет. Бдительный писатель не шевелился под одеялом и не сводил расширенных в темноте зрачков со светового языка. Он весь напрягся и взмок.

Когда же за ним придут? Каким изощрённым способом высосут его мысли? Может быть, грянут люди в белых латексных перчатках, усадят его в кресло и прицепят на голову шлем из ремешков на клёпках? От этого шлема протянутся тонюсенькие провода к самому монитору, на котором загорятся кадры активной мозговой деятельности, электрические импульсы и всё в этом роде.

Или же в ухо воткнут фигурную трубочку, через какие пьют фруктовые коктейли на шезлонгах или в барах, и вытянут его блестящие мысли, словно томатный сок? Теории взлома органического сейфа будоражили кровь, задавали вычурный пароль сновидениям, и тем не удавалось проникнуть в глаза, налить конечности неподъёмной тяжестью и переварить минувший денёк.

На небе висела запятая месяца. Сальери уставился на неё и не заметил, как перед ним возникла нахмуренная Памела.

– И зачем ты притащил меня в свой настоящий мир, если он ни словечком не отличается от моего? – сквозь зубы прошипела она. Если вирусы передаются воздушно-капельным путём, то злость передаётся из глаз в глаза.

– Действительно? – удивился Сальери. – Но почему? – его бровь превратилась в вопросительный знак.

– Мне совершенно не интересны твои мошеннические штучки! Я хочу вернуться, – Памела сложила руки на груди.

Но Сальери не знал, как заставить плод своего воображения исчезнуть. Реакция была необратимой. Получившийся газ не загонишь обратно в колбу.

– Но я даже не представляю, как перестать тебя видеть. Как перестать тебя слышать. Как перестать тебя любить, – с горьким привкусом боли признался Сальери.

Однако девушку ничуть не тронули его заявления.

– Тебе известна детская игра в «камень-ножницы-бумага»? – лишь спросила она.

– Да, конечно, – спешно отчеканил писатель.

– Почему-то все считают, что она на везение. Или на смекалку. Но в этой игре нет никакого риска. Потому что бумага способна покрыть всё, – Памела с твёрдой надеждой заглянула в то, что находилось под бровями.

– Даже любовь? – отчаянно отозвался Сальери.

– Тем более любовь, – бесстрастно обожгла его девушка.

День

Ваша ночь – лежащих с миром

– Поль Верлен

Наутро небо завалило густыми, словно жирные сливки, облаками. Жиголо стояло у плиты в сереньких тусклых штанах, какие годятся или для спорта, или для лежания в больнице, и пекло оладьи. Золотые ладошки трещали на раскалённой сковороде, щедро сдобренной маслом, их подцепляла четырехзубая вилка и переворачивала на сырую сторону.

Вскоре кухню заполонили великие властители мира. Они выпили пилюли и уселись за стол.

– Сейчас поем, а как дальше жить – не знаю, – вздохнул Анубис, макая оладушку в банку со сгущёнкой.

Калигула же отстранился от сгущённого молока на дистанцию вытянутой трости.

– Можем погулять во дворе, – поставило сковороду в раковину Жиголо.

– Дельное предложение! – поднял сложенную оладушку Пустыня. – Я присоединюсь.

Анубис и Сальери обошлись кивком. Позиция Калигулы осталась непоколебимой. Жиголо взяло с собой слюнявого Маму и молчаливого Олега, и они высунулись на гладко подстриженную лужайку, обнесённую забором. Рядом с ней бежала кирпичная дорожка, правда, не жёлтая. Порой попадались скамейки. Расстояние между ними всегда разнилось, и казалось, что лавочки расставляли рандомно. Грузные груды облаков с интересом склонились над шествием пятерых неформалов. Влажный воздух облеплял тела, словно парафин, и жутко воняло сыростью.

Сальери уселся на скамейку и вытряс из папки кипу белых листов. Из кармана вынул карандаш, служащий ему тем же самым, что палочка для дирижёра. Расположив пустые страницы на коленях, он на некоторое время завис, а потом поцеловал бумагу грифелем.

Однако талантливому романисту не удалось сосредоточиться, потому что товарищи не только какофонили, но мельтешили под носом. Отвлекали его боковое зрение.

– Что пишешь? – выхватил верхний листок Анубис. – «Даже перед смертью на её лице розовело тире улыбки,» – прочитал он.

– Отдай! Это интимное! – всполошился Сальери, но Жиголо перехватило брошюрку и сложило из неё длинный самолётик. Пустило вдаль.

– Ты сдурело? – Сальери был заражён злостью.

Но Мама продублировал действие Жиголо, и вторая нелепо смятая бумажка устремилась в небо. И ещё один Боинг 737 впутался в душный сироп воздуха. И разбился. Словно мечты об реальность. Словно голова о камень. Словно нос о сжатый кулак. Впрочем, уже никто не отличал желаемое от действительного. В этом и была их сильная сторона. Лучше отдаваться детским забавным глупостям, чем следовать сухим целям, как это делают будущие врачи. Будущие юристы. Будущие дизайнеры.

Ребята ещё долго запускали бумажные Боинги, но, после того как их руки покрылись мурашками, решительно двинулись в квартиру. Жиголо наблюдало за тем, как Пустыня воткнул ключ в искривлённую щель, но оборотов не последовало. Дверь осталась незапертой. Или же её отомкнули.

Взбудораженные и приготовленные к борьбе с грабителями, они постепенно втекли в прихожую и, словно охотничьи собаки, будь то английский пойнтер или курцхаар, принюхались. Воняло лаком, потными носками и жареными оладьями. Видимо, сковорода всё ещё остывала в раковине. Конечно, было наивно рассчитывать на то, что император выполнит обязанности прислуги. Скорее всего, сейчас Калигула забился под кровать и дрожал, как пушистый заячий хвост. Или же их компаньона действительно похитили заговорщики.

Пятеро сыщиков негласно договорились растечься по разным комнатам и осторожно обыскать все уголки. Мама с Олегом побрели в кухню. Жиголо досталась спальня. Оно подкрадывалось в мягких тапочках так же тихо и незаметно, как болезнь. Допустим, злокачественная опухоль, какую обычно называют лимоном в голове. Или как коллекция тромбов, которая образуется в просвете артерии или вены. Вроде бы обычные сгустки крови, но в то же время лютые угрозы для жизни.

Жиголо аккуратно обогнуло косяк и застало Калигулу сидящим на постели с громадной книгой в руках. Обложка её была по экспрессивному грязно-белой с чёрными буквами посерёдке. От удивления лицо императора разгладилось, словно натяжной потолок. Калигула настолько сильно привлёк к себе внимание, что Жиголо не сразу обратило его на второго человека, находившегося в комнате.

Психолог

Страдать и умирать – вот наш обычный жребий

– Поль Верлен

Калигула, свесив язык на подбородок, красил ногти малиновым лаком, стараясь не задеть кутикулы. Но всё равно у него получался жирный неравномерный слой, и красивыми ногти выглядели только издалека, и то только в том случае, если разглядывающий разбирал всего три первых ряда в таблице Сивцева.

От маникюра мужчину отвлёк нахальный стук в дверь. Ясное дело, что он всполошился и забеспокоился, мол, явились по его душу. Но Калигула не смог устоять перед соблазном похвастаться нарядными пальцами и потому потрусил в коридор. На нём болтался длинный махровый халат, который император даже не удосужился затянуть на поясок.

– Кто там? – прислонился щекой к дереву мужчина.

– Психолог, – ответили за деревом.

Почему-то Калигулу удовлетворил столь неожиданный ответ, и он впустил гостя на порог. Словно Белоснежка мачеху. Правда, пришелец не походил на старую каргу или горбатую ведьму. Незнакомец напялил на себя светлую рубашку с оттопыренным воротничком и нейтральные брюки. Если сравнивать его подбородок с женским, то он казался квадратным и ярко выраженным. Если же сопоставлять его с мужским, то превращался в обычный подбородок с ямкой. Калигулу всегда раздражали подбородочные ямки.

– Добрый день, – дёрнулась ямка. – Как поживаете? Вас всё ещё хотят сбить на «Фольксвагене поло»?

– Откуда тебе известно? – запахнул халат мужчина.

– Дорогой Калигула, вы сами рассказывали мне про свои опасения, – по-дружески наклонился Психолог, проходя вглубь коридора. Его согнутые в локтях руки исполняли роль книжной полки, прибитой к стене. На них возвышалась стопка каких-то, судя по отсутствию красок, скучных энциклопедий. – Я пришёл, чтобы оценить состояние вашего душевного здоровья, – сообщил он, перекладывая книги на матрас. – Вот ваша карта. Здесь написано, что у вас сенестопатический синдром, – прочитал Психолог.

– Галлюцинаторно-параноидный синдром, – продолжил читать Психолог.

– Парафренный синдром, – дрыгнул ямкой Психолог.

Калигула же не мог разобрать ни слова, словно тот говорил на фарси. Словно тот был… заговорщиком. Разведчиком. Террористом. Калигула схватил свою трость в обе руки, словно канатоходец палку для балансирования.

– Убирайся прочь! – заревел он, намереваясь вонзить копьё в светлую рубашку с оттопыренным воротничком. Прямо в грудь. В левое предсердие. В левый желудочек. Задеть аорту. Задеть верхнюю полую вену.

Но ему помешали.

В комнате оказалось Жиголо, а вместе с ним и остальные убийцы в ремиссии.

– Вы с ними заодно?! – рассвирепел император.

– Что здесь происходит? – спросил Пустыня. То, что находилось над глазами, было нахмурено. – Кто вы? – обратился он уже к Психологу.

– Добрый день, Пустыня, – вежливо и даже угодливо начал тот. – Я ваш лечащий врач и пришёл, чтобы осведомиться о вашем состоянии. Видите ли, мы наблюдаем некоторые ухудшения…

– О чём он говорит? – низко прорычал Анубис, плотнее сжимая Анх.

– Я не знаю! Мелит какую-то ерунду! – бросил ему через плечо Сальери.

– Попрошу меня не перебивать, – жестом замкнул их рты Психолог. – Вот, так-то лучше, – одобрительно кивнул он. От его приторной вежливости исходил гадкий душок угрозы. Создавалось впечатление, что их заманивают в ловушку. Костяшки пальцев Калигулы побелели от напряжения – так крепко он держал своё импровизированное оружие. Жаль, под рукой не завалялся топор, иначе бы он устроил театральное представление. – Так вот, – продолжил Психолог. – У вас, любезный Калигула, наблюдаются галлюцинации, обманчивые тягостные ощущения щекотки, стягивания, может быть, жжения в разных частях тела. Вы считаете, что на вас воздействует загадочная сила. Вы слышите голоса. У вас мания величия и преследования, – потёк его голос…

– …А у вас, Жиголо, произошла утрата чувств, отчуждение от собственного «Я». Вы потеряли грань между своей личностью и окружающим миром, – переключился Психолог на лысое существо. – Вы вытеснили болезненные воспоминания из своей памяти. Но вам стоит только вспомнить безразличие своей матери, вспомнить, что она позволяла с вами вытворять, и вы сможете наладить своё настоящее. Ваши навязчивые страшные сны являются ключиками к разгадке… – низким полушёпотом произнёс он, создавая атмосферу триллера. Или детектива. Или ужасов.

– …Сальери, вы утверждаете, что ваши мысли хотят отнять и вложить в голову чужие… – повернулся к писателю Психолог.

– …Анубис! – развёл он руками, словно показывал размер крокодила. – Внутри вас постоянно идёт ожесточённая драка. Вы слышите голос, отдающий приказы. Вас атакует импульсивные желания убивать. Вы противитесь ему, у вас разгорается борьба мотивов. После содеянного вы корите и обвиняете себя, уважаемый Бог смерти, ведь так?.. – вскинул свой продавленный подбородок наглый нарцисс.

– …Мама! Несчастный, как случай, Мама! – жалостливо склонил голову он. – Олигофрения в умеренной степени тяжести… – остановился Психолог, считая, что диагноз говорит сам за себя, и потому не стоит продолжать.

– …А у вас, дорогой Пустыня, попросту говоря, шизофрения. Что ж, мои друзья, увидимся с вами через несколько дней, – попрощался Психолог, после того как что-то записал в толстенную книгу.

Уйдя, он оставил уйму вопросов, повешенных в воздухе, и даже Сальери не мог до них дотянуться. Всё произошло так внезапно, что шок пулей врезался в полосу напудренного лба.

– Это определённо заговорщик, – вслух решил Калигула, постепенно возвращая трость в вертикальное положение и расслабляя мышцы.

Куб в Пустыне

И близок страшный жар геенского костра

– Поль Верлен

А у вас, дорогой Пустыня, попросту говоря, шизофрения. Даже в интонации чувствовалось, с какой тяжестью упала точка. Ошарашенный гитарист не мог принять эту информацию, чтобы познакомиться с ней. Принять её означало подтвердить наличие болезни. Но ведь Пустыня не псих – он адекватный. Он нормально общается с людьми, у него нет слуховых галлюцинаций.

Парень неоднократно прокручивал в памяти вердикт неправильного врача. Как такое вообще возможно? Как этот незнакомец проник в их квартиру? И откуда он узнал их клубные прозвища? Почему Пустыня не помнит ни одной с ним встречи? Если бы его слова были правдивыми, то Пустыня наверняка бы помнил беседы с докторами, визиты в больницу, обследования, но ничего подобного в его голове не хранилось. Пазлы не складывались. Муть и противоречия затапливали сознание.

Чтобы спасти себя от путаницы, парень решил найти увесистые доказательства в своей нормальности. Оспорить болтовню Психолога, раскритиковать её, забыть. Пустыня, сцепив пальцы в замок и вывернув его наизнанку, хрустнул суставами и уселся за компьютер. В строку поиска ввёл запрос «Психологические тесты». Действовал он интуитивно и нелепо, как ещё слепой котёнок, который тыкается в материнский живот. Только вместо тёплого брюха парень тыкался в надутое пузо трагедии. Лез на рожон. Добровольно трусил к пропасти.

Гугл выплеснул ему целое море результатов, среди которых были такие тесты, как «Чего вам не хватает для счастья?»

Или:

«Кто ты из Гарри Поттера?»

Или:

«Какой тип парней тебе подходит?»

Или:

«Куб в пустыне»…

Внутри гитариста что-то ёкнуло. Желудок скрутило от волнения и предчувствия, что сотворится нечто важное. Пустыня словно подобрал нужные батарейки в механическую игрушку, которая с минуту на минуту пропищит ему, кто он на самом деле.

Кликнул на кнопку «Начать» и принялся отвечать на странные вопросы вроде: «Как вы себя чувствуете впустыне?»

Или:

«Какого размера куб?»

Или:

«Как расположен куб?»

Или:

«Сколько ступенек на лестнице?»

Вообще, парень относился скептично к подобным экспериментам, как и к гороскопам, но считал, что совпадение приведёт его к какому-то мистическому решению. Подскажет, как жить дальше, и всё такое.

Зуд нетерпения и жар любопытства заставляли его суетиться и скорей читать итоги. То, что находилось под бровями, увидело:

«Пустыня – это ваша жизнь и ваше к ней отношение. И то, насколько комфортно вам в этой пустыне, показывает, как вы ощущаете себя в жизни.

Сейчас вам страшно и одиноко. Вы измотаны, как старая изолента. Вы постоянно боитесь и ждёте кары за свои злодеяния. Хотите целые сутки напролёт валяться в кровати, как лежачий полицейский. Вы, кстати, избегаете полицейских. Избегаете медицинский персонал. Мажете ноги змеиным жиром. Бредите каким-то клубом.

Куб – символизирует представление человека о самом себе.

Вы хладнокровны, особенно в экстремальных ситуациях, даже если внешне на такого не похожи. Тверды, когда речь идет о принципиальных вопросах.

Лестница означает родственников и друзей. Только у вас вообще нет лестницы. Она засыпана песком. Вы один, как Робинзон Крузо до появления Пятницы. Вы ведёте затворнический образ жизни и ни с кем не контактируете. Замкнуты в себе. Молчаливы. Ваши зубы на крючке, язык на палочке.

Буря закручивает вас и засоряет глаза пылью. Вы в центре этого зашквара. И вы рискуете сойти с ума».

Конечно же, Пустыня решил, что написанное не про него.

Печенье с предсказаниями

Спи: будешь ты любим, как всякий, кто ушёл

– Тристан Корбьер

Анубису было неприятно, что в его душе не только поковырялись, но и вывернули её наизнанку. Личность чем-то напоминала вышивку. На лицевой стороне всегда красовался какой-нибудь цветок или снегирь, или щенок с косточкой у будки, а на изнаночной прятались безобразные швы, узелки и торчащие нитки. У Анубиса скопилось слишком много швов и ниток. От жалости к себе на чайных глазах выступили слёзы. Губа задрожала, как речная рябь.

– Я никогда не исправлюсь! Я навсегда останусь психбольным гидом! – промямлил шакал.

Его растерянность и переживание перехватил Мама и тоже принялся хмуриться, раскачиваясь взад-вперёд.

– Мы обречены на изгнание! – всхлипнул Анубис, сжимая свой крест.

– Никто ни на что не обречён, – вышел из соседней комнаты Пустыня. В следующую секунду он уже присел подле Анубиса, положив руку на его массивную голую спину. – Что тебя так расстроило? – заглянул в чашки с чаем Пустыня.

– Неважно. Ничего, – сквозь заложенный нос просипел парень.

– Но как же? Неужели забыл, что в нашем клубе принято делиться своими мыслями и секретами? Мы всегда выслушаем и примем тебя, – потрепал его Пустыня.

– Кажется, я теряю надежду, – слабо отозвался Анубис. – Мне никак не отделаться от Абсолюта. Этот тип прав: меня преследуют идеи убийства. Я не могу с собой совладать! – разревелся он.

– Нет, ты всё сможешь. Ты перестанешь отвлекаться на космические приказы, – обнял его Пустыня.

– Ты не можешь знать наверняка! – по хребту Анубиса прошла новая волна дрожи. Он сотрясался, словно экспресс, сошедший с рельс.

– Да, я не знаю. Но знать – не самое главное. Самое главное – верить. И я верю в тебя. А это дороже любых знаний, – прошептал Пустыня в собачье ухо.

От искренней теплоты Анубис замер, а потом разрыдался ещё сильнее:

– Спасибо тебя. Спасибо, – забормотал он, поднимаясь вслед за Пустыней. Тазобедренная повязка развязалась и мягко скользнула на пол, но парень не стеснялся своей наготы.

– Не за что, – проявил выученную вежливость Пустыня. Анубис же не выносил подобных фразочек вроде «Не стоит благодарностей». Они обезоруживали и оставляли в должниках. Стоит только запретить человеку говорить «спасибо» и «извини», и он тут же станет беспомощным, как младенец. Как птенец, вылупившейся из скорлупы и брошенный под комбайн. – Предлагаю выкинуть из головы этого подозрительного Психолога и отправиться в кафе! – торжественно объявил Пустыня, и на этот раз даже Калигула не стал возражать, а Анубис заткнул ткань потуже.

– Да, нам всем нужно развеяться, – согласился Сальери, и секстет беспрепятственно прошмыгнул на улицу.

В небе по-прежнему толпились овцы, духота по-прежнему дышала в затылки.

«В конце концов, ничего не изменилось. Мы свободны и независимы», – думал Анубис, приближаясь к заведению «Факел». Если какой-то проходимец и назвал их состояния научными терминами, то, в любом случае, ничего не изменил.

В кафе компания аккурат поместилась за столом, стоящем в тёмном углу. Раскрыла меню. Анубис попросил чай, Сальери, как и Моцарт когда-то – молочный кофе, а Мама – сок. Калигула внимательно зыркал по сторонам.

– Псс, – шикнул он, прислонив ладонь ко рту.

– Чего тебе? – отреагировал Анубис по старой дружбе.

Он до сих пор не отделался от той ночи, когда утешал императора. Если ты однажды спас человека, то будешь чувствовать за него ответственность всю оставшуюся жизнь. Даже если сам сделаешься дряхлым слабаком, всё равно будешь покровительствовать над ним.

– Видишь детей через три столика? – притянулся к нему Калигула так, что высокий парик ткнулся в морду.

– Да, и что? – отплевался от розовых волос Анубис.

– Готов поспорить, у них до сих пор молочные зубы.

– И в чём беда?

– Я не должен никаким образом, ты понимаешь, никаким, – подчеркнул Калигула, – связываться с молоком!

– Почему? – простодушно поинтересовался Бог.

– Молоко – верный знак, что рядом заговорщики. Полагаю, эти мелкие воины собираются впиться мне в шею своими молочными клыками, дабы перегрызть сонные артерии, – поделился своими опасениями повелитель.

– Я за ними прослежу, – закончил перешептыванье Анубис, и оба приняли прежние позы.

– В меню предлагают пирожные «Колобок» и «Картошка», – тем временем осведомило Жиголо. Почему-то эти названия успели стать классикой.

– А ещё? – преодолел зевок Сальери.

– Конфеты «Глаз в глазури», булочки «Бант с джемом», китайское печенье с предсказаниями…

– О! Печенье – то, что нам нужно! – прервал писатель Жиголо, но Анубис догадывался, что Сальери не столько хотел похрустеть песочными ракушками, сколько унять любопытство.

– Официант! – бестактно махнул он рукой. – Нам нужна корзина, доверху заполненная пророческим печеньем! – выпалил парень.

Заказ исполнили почти сиюминутно. Все с азартом запустили руки в плетёное лукошко и ухватили, как им казалось, самое случайное, а потому правдивое послание.

– Ну что? Откроем хором или по очереди? – спросил Пустыня.

– По очереди давай, – за всех выбрал Калигула, не сводя взгляда с детишек, поедающих шоколадные пирожные с цветной посыпкой вроде бисера.

Пустыня с лёгкостью проломил хрупкие стенки и вынул тонкую полоску:

– Всех любил без дураков, – ничего не понимая, прочитал он.

– Шняга какая-то, – прокомментировал Анубис, треща своей печенюшкой. – Всем «В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил…»

– Что за чертовщина? – испугался Калигула. – Похоже на предсмертные записки.

– Это они и есть, – вставил Сальери. – Бориса Рыжего и Маяковского, – пояснил он. У себя парень нашёл обращение Цветаевой: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

Во всех остальных кондитерских изделиях были типичные образцы для самоубийц типа:

«Больше не могла терпеть».

Или:

«Никто меня не обнял».

Или:

«Запутался в себе».

Или:

«Может быть, хоть теперь вы меня заметите?»

– Что это значит? Что за хрень нам подложили? – возмутился Калигула, который не терпел к себе неуважения. – Официант! – рявкнул он.

– Слушаю, – как сайгак, подскакал к ним работяга.

– Ты погляди на это! – швырнул записки ему в лицо Калигула. – Ты прочти! Прочти! – разъярённо требовал он.

– «Осуществляйте свои мечты, или кто-то наймёт вас для осуществления своих», – растерянно пробубнил официант. Калигула опешил и, столкнув брови друг с другом, протянул другую записку. – «Чёткая цель – первый шаг к любому достижению», – повторил написанное паренёк.

– Но как же? Здесь ведь только что было напечатано: «Моё тело найдёте в сарае»… – недоумевал Калигула.

– Я, конечно, извиняюсь, но меня ждут другие клиенты, – буркнул официант и умчался по своим важным делам.

– Что за мистика? – вслух удивился Пустыня.

– Не знаю, но нам лучше сматываться отсюда, пока не получили статус чудиков, – подскочил Анубис.

– Пожалуй, ты прав, – последовал за ним Сальери, и секстет быстро, но тихо покрался к выходу.

– А то ещё эти дети так хищно пялились на меня, – шипел в ухо Анубиса Калигула. – Уже тогда было ясно, что это гиблое место. Скорее всего, для «Глаз в глазури» они используют настоящие глаза, а в «Бантах с джемом» вместо джема кровь, – заключил император.

Запятая

Разлука, в самом деле, сильнее и больней любых сердечных мук

– Поль Верлен

Сальери писал так же часто, как писал (ударения расставляйте как душе угодно). Его не могли выбить из колеи никакие обстоятельства и, вернувшись, уселся за работу во второй раз.

«Даже перед смертью на её лице розовело тире улыбки», – вновь записал он, мыслями всё ещё находясь в кафе «Факел».

Почему этот официант их дурачил? Неужели завистливый редактор Моцарт успел вступить с ним в заговор? Но когда? Как Сальери мог пропустить их шушуканья?

Писатель лишь сильнее убедился, что за ним ведут охоту. Даже Психолога подослали, чтобы сбить с толку. Но Сальери не так-то просто обезоружить. Он никогда не перестанет творить. Он ни за что не отдаст свои гениальные мысли, даже если на кону окажется его жизнь.

«Памела улыбалась, пересчитывая таблетки, потому что знала: впереди её ждёт свобода. Она примет не только капсулы, но и самостоятельное решение. Она докажет, что управляет своей судьбой» – скрипя карандашом и сердцем, выводил писатель. Он так и не понял, кто кем руководил: автор персонажем или персонаж автором?

Откуда в Сальери это въевшееся пятно горечи? Отчего он ощущает огромную утрату? Почему, лишая жизни фантазию, он испытывает больше сострадания и грусти, нежели убивая реального человека? Всё-таки мысль гораздо ценнее и дороже плоти. Особенно – твоя любимая мысль.

То, что находилось под бровями, сузилось в две морщинистые щёлки, из которых потекла вода. Сальери не мог поставить финальную точку и потому повторял одно и то же сотни раз. Его роман состоял из воды примерно на столько же процентов, как огурец или человеческий организм. То есть на восемьдесят или на девяносто.

– Почему у тебя глаза на мокром месте? – бесшумно подошёл Мама в мягких тапочках.

– Я… я убил её! – проскулил Сальери, радуясь возможности выплакаться перед тем, кто не сможет его высмеять. Мама был вроде животного. Или ребёнка.

– Кого? – поёжился парень.

– Ту, ради которой писал, – драматично вздохнул Сальери.

– И что? – уставился на него Мама. – Что с ней сталось? То есть что происходит после смерти?

– Не знаю. Наверное, она попала в выдуманный рай, – предположил писатель, утираясь рукавом голубой рубашки.

– А разве есть какой-то другой рай? Я думал, что рай только выдуманным и бывает, – непонимающе сомкнул и разомкнул веки Мама.

– Может быть, ты и прав. Может быть, когда я лишусь плоти, то окажусь с ней на одном уровне. И мы будем счастливы, – опять прослезился Сальери.

– То есть после смерти есть нечто больше темноты? – проглотил надежду Мама, усаживаясь перед креслом писателя по-турецки.

– Как будто бы в жизни существует нечто больше темноты! – усмехнулся романист.

Мама растеряно оглянулся, не въезжая, что имеет в виду Сальери.

– Но ведь в комнате светло. Я дышу и ем перловую кашу, – возразил он. «Чем наивней человек, тем меньше ему нужно для счастья, – подумал Сальери. – Дофамин вырабатывается от более простых вещей, чем от острого секса или наркотического прихода». – А что останется от этого после того, как я умру? – не унималось животное.

– Ах, не мучай меня надоевшей риторикой! – отмахнулся Сальери.

– А мы? Что ждёт после смерти нас, Сальери? – задрожал Мама. – Пустыня говорит, что всякий заслуживает прощения, но что если нас не помилуют? – застучал зубами он. На ум Сальери пришла детская сказка «В стране невыученных уроков» с известным крылатым выражением «Казнить нельзя помиловать». Нечто аналогичное ожидало и их. Только кто будет их судить? Господь? Закон? Они сами?

Конечно, Господь сжалится над своими детьми.

Конечно, закон выдвинет снисходительную меру наказания.

Конечно, они себя не простят.

Сальери был выдающимся писателем, но не знал, куда поставить запятую.

Носочный лифт

Смелей! Теперь иль никогда!

– Поль Верлен

На следующий день Калигула проснулся от ощущения, что его сканирует потолок. Испуганный, мужчина вскочил с кровати и выбежал за дверь. Захлопнул её. Подождал, пока грудина перестанет надуваться, как парус. Отдышавшись, император приотворил дверцу и, убедившись, что комната чиста, заполз обратно. Скинул халат, натянул гольфы и штаны. Лизнул дезодорантом кожу под мышками. Надел пышную блузу с манжетами, а на неё пиджак. Заправил жидкие волосёнки под шапочку и вставил свою голову в фиолетовый конус воздушной укладки.

Окончательно придя в себя, смог соображать здраво. Он в безопасной квартире, на окнах стоят решётки, и к нему никто не сможет проникнуть. Если что – под рукой всегда покоится трость, которой можно проткнуть, словно жалом, левое предсердие или левый желудочек. Главное – ни за что не покидать надёжных стен.

И тут, как назло, откуда-то снизу раздался знакомый шепоток:

– Мой дорогой Калигула! Что же ты от меня убегаешь? Мы договаривались посетить вчера театр! – пропел баритон.

Сердце опять забрыкалось, как дикая необузданная лошадь. Кто с ним разговаривал? Подкравшись к подоконнику, Калигула скосил глаза вниз и заметил любимого драматурга Секспира.

– За мной пристально следят заговорщики! Я не могу расхаживать по ложам и партерам! – откликнулся Калигула.

– Ах, ты пропустил мою постановку про то, как Зигмунд Фрейд попадает в наш год! Все зрители просто уписались от смеха! – подразнил его Секспир. Его шею также окружал ворот фреза, а лысину – прилизанные прядки.

– Весьма сожалею! – театрально прижал ладонь ко лбу Калигула. В его поведении звучала не нотка позёрства, а целый симфонический оркестр.

– Ну да ладно. Не буду травить твою душу, – проникновенно произнёс Секспир. – Я разыскал тебя по иной причине. Дело в том, что… – понизил голос он.

– Что? – от волнения брякнул Калигула. В груди снова забрыкалась лошадь.

– Мне попались письма с угрозами в твой адрес. Этакие предупреждения, – почти неслышно сообщил драматург.

– О мамочка! – ахнул Калигула.

– Я собирался тебе их передать, но ты не высовываешь носа на улицу, – намекнул ему Секспир.

– Что же делать? – засуетился Калигула.

Стоит ли спускаться к проверенному другу? Или это ловушка? Может быть, отказаться от писем? Бумагу наверняка отравили.

– Решай сам, – пожал плечами Секспир.

– Я сейчас! Я что-нибудь придумаю! – крикнул император.

Лихорадочно обводя глазами комнату, мужчина пытался найти решение. Но ничего не могло его выручить.

Внезапно Калигулу осенила любопытная идея: почему бы ему не соорудить импровизированный лифт? Подхваченный вдохновением, мужчина стянул гольф, найдя его подходящим на роль корзины. Вот только никаких верёвок у него не водилось, а резать простыни было жалко.

– Ты там скоро? – поторопил его Секспир, провоцируя на грубость, но мужчина сдержался, и какашная родинка не дрогнула на бухтящей щеке.

– Один момент! – заверил его Калигула. Ему срочно требовалась замена верёвки, и она нашлась. Атласные ленты были коротки и ненадёжны, зато бинты так и просились сыграть добрую службу. Мужчина схватил белый моток, привязал к нему гольф и принялся спускать из окна, постепенно разматывая гигиенический клубок. – Суй все письма в чулок! – скомандовал Калигула, и Секспир, вначале промучившись с развязыванием узла, повиновался приказам товарища.

Трясущимися руками Калигула втащил секретные письма наверх, ощущая себя при этом принцессой, заточенной в башне, вроде Рапунцель.

Напрочь позабыв о Секспире, Калигула шмякнулся на пол, размотал конструкцию и вынул мятые листы. Лошадь вскочила на задние ноги и заржала, как сумасшедшая. От волнения сгущались даже подлинные краски. Тени заполонили небо, и гром, словно селезень с чёрно-изумрудной головой, крякнул, будто от выстрела.

– Ох, – нервничал Калигула.

Погодное буйство только подтверждало его страхи. Мужчина развернул сложенный вчетверо листок (тот был в клетку, словно классические джоггеры), но прочесть написанное помешал погасший свет.

Мрак

Жизнь гаснет, меркнет свет

– Марселина Деборд-Вальмор

Жиголо сидело в школе в одной ночной сорочке, широкой и белой, словно лицо ребёнка, страдающего малокровием. Стыд загонял Жиголо в упряжку и стегал кнутом. Все одноклассники пялились и высмеивали его за гендерную идентичность. За фарфоровую гладкость лысины. За общение с воблой. За убийство больной и ни в чём не повинной старушки.

Доведённое до отчаяния, оно выскочило на слякотную улицу, чтобы скрыться от позора. Босые ноги чавкали в грязных пузыристых лужах, больше похожих на болота. Внезапно Жиголо по самые плечи провалилось в трясину, вонючую, как гнилые зубы. Тело скованно. Паника освобождена.

Жиголо схватило ртом ком воздуха и вылетело из кошмара, словно пробка из бутылки шампанского. Психотерапевты уверены, что сны являются самой короткой дорогой к подсознанию, но Жиголо точно не собиралось продираться сквозь эти дебри. Оно подозревало, что по ту сторону его ожидают отвратительные факты. Оно и так отгоняло дурные мысли о задушенной старушенции. Вспоминая о ней, Жиголо всегда видело себя смекалистым волком из книжки про Красную Шапочку. Или чулочным душителем, Карлтоном Гэри. Кажется, он изнасиловал парочку престарелых леди, после чего стянул их горла предметами гардероба. Довольно стильный уход из жизни, правда, больше подходящий для молоденьких шлюх.

Жиголо медленно рассталось с одеялом и пошлёпало к зарешёченному окну. Пейзаж был заштрихован ливнем, словно дождь нарисовали мягким карандашом. Легко и непринуждённо. Казалось, что дождь лил не из тучи, а из лейки или сквозь сито. Наконец, происходила разрядка. Небо то ли опорожнялось, то ли кончало.

Жиголо хотело зажечь лампу, да электричество вырубило. Эх, как же оно завидовало электричеству! Пришлось действовать в потёмках. В потёмках умываться и в потёмках пускать ноги в штаны.

– Что за чёрт? Темно, как в гробу! – пожаловался Сальери, выходивший в залу, где они проводили собрания.

– Мне страшно, – в унисон ему захныкал Мама.

Жиголо решило сойтись с ними в одной точке, дабы переживать грозу вместе, как Котёнок Гав и Шарик.

– Доброе утро, – совершенно не к месту поздоровалось оно.

Пустыня в это время гремел кружками в кухне, разводя кофе и копаясь в холодильнике. Анубис помогал идти бледному, как мел, Калигуле.

– Что стряслось? – поинтересовался Сальери.

– Мне… мне… – задыхался мужчина, сжимая в кулаке тетрадные листы.

– Калигула говорит, что кто-то передал ему послания через окно. Вот только я никого не заметил под окнами его комнаты, – закончил за него полуголый и потому покрытый мурашками Анубис.

– Конечно, ты не заметил, морда шакалья! В таких сумерках и павлина проворонишь! – разозлился Калигула.

К счастью, между ними не успела вспыхнуть ссора (в отличие от молнии), потому как в холле появился Пустыня.

– Ну и утречко, – улыбнулся он. – Давно я не припомню, чтобы погода портилась так резко.

– Это дело рук заговорщиков! Они не хотят, чтобы мне удалось расшифровать предупреждения! – встрял Калигула.

– Они что, круче Амона и Нут? – искривил губы Анубис.

– Кто такие Амон и Нут? – прогнусавил Мама.

– Амон – бог воздуха и ветра. Он даёт дыхание всему сущему. Нут – богиня неба, пожирающая своих детей. И детьми её были звёзды, крошечные бриллианты. К счастью, она раз за разом извергала их из своего чрева… – вспоминал легенды Анубис.

– Пф, конечно, круче! – фыркнул Калигула. Он не мог умолить власти своих врагов.

– Придержите коней! – остановил спор Пустыня. – Лучше покажи, что у тебя за письма. Может быть, ты их сам и составил.

– Как ты смеешь?! – вздрогнула какашная выпуклая родинка.

– Ну не могла же их сова из Хогвартса приволочить! – огрызнулся гитарист.

– Секспир! Их передал мне Секспир! – побагровел Калигула, словно борщ. Или море, в которое упало солнце. Или кровь.

– Ладно, будь по-твоему, – уступил Пустыня. – Ты, главное, читай! – настоял он.

– Что ж, – язык Калигулы совершил один полный оборот по помадному отпечатку. – Слушайте, – встряхнул он листы на манер Сальери и начал читать…

Письмо

Молись, о жрец печальный!

– Вилье де Лиль Адан

Анубиса интриговала загадка императорских писем. От нетерпения он крутился на своём стуле, как статуэтка Неб Сану. Даже забыл утешиться шоколадными шариками, посыпанными кокосовой стружкой. Сейчас Земля чем-то смахивала на подобный шарик, только её посыпали не кокосовой стружкой, а дождём. Тьма заволакивала зал, и теперь белый паркет приобрёл рояльный оттенок.

После того как гром на манер Цербера гавкнул ещё раз, а молния варикозной сеткой расползлась по небу, Калигула приступил к чтению письма следующего содержания:

«Пустыня! Это я. В смысле, реально я. То есть – ты. Так вот. Если ты всё же добрался до этого письма, то моя гипотеза подтвердилась, и ты застрял в полной заднице. Ещё более полной, чем в прошлый раз.

Короче, чувак, я предчувствую опасность. Как только берусь обмозговывать способы создания клуба анонимных убийц, так становлюсь рассеянным. Явь рассыпается, предметы ускользают, появляются провалы в памяти. Ни черта не сходится. Ещё секунду назад я с кем-то мило болтал о Клинте Мэнселле, а теперь сижу наедине с потрёпанной акустикой.

В общем. Если у тебя завелись убийцы-подопечные, и вы поселились в одной квартирке вроде благополучной очаровательной семьи, то хватай ноги в руки и срочно уматывай оттуда! Они не те, за кого себя выдают. Они способны поглотить тебя, словно Уроборос собственный хвост. Они выпивают тебя каплю за каплей и прикидываются бедными овечками. Наплюй на сострадание. Доверься мне. Воображение обводит тебя вокруг члена.

И вот ещё что. Умудрись сделать так, чтобы эти строки никто не прочёл, кроме тебя. Ни Калигула, ни Анубис, ни чёрт знает кто ещё! Безумно надеюсь, что всё обойдётся, и эти навязчивые бредни от меня отвяжутся.

Хотел бы оставить практическое руководство, да боюсь рисковать. Подсказки ищи в дупле. Если припрёт к стенке вплотную, то помни про медиатор.

Искренне твой, Пустыня»

Некоторые чуваки растягивают тоннелями мочки ушей до пяти сантиметров в диаметре. Анубис, конечно, никакими тоннелями не пользовался, но создавалось впечатление, что его глаза и рот как раз прошли подобную процедуру растяжения.

– Что всё это значит? – выронил из пасти Анубис. Его жгло ощущение предательского обмана.

– Да, Пустыня, объясни нам! – потребовал Сальери.

– Ты играешь против нас? Но с кем ты заодно? – испуганно прошептало Жиголо.

– Я ничегошеньки не понимаю! – оправдывался Пустыня, ёрзая на стуле.

– Неужели ты тайный шпион, подосланный заговорщиками, чтобы следить за мной? – ужаснулся Калигула.

Однако тревога в группе была приятной. Она увеличивала их важность, выдвигала в главные роли и привносила хоть какие-то впечатления.

– Что ты от нас скрываешь? – пододвинул свой стул Анубис.

Вслед за ним то же самое проделали и Сальери с Калигулой, заключая организатора в круг.

– Я ничего не скрываю, клянусь! Для меня это такая же неожиданность, как и для вас! Я не помню, что бы составлял этот текст! Это какая-то подстава! Ловушка! – уверял Пустыня, мотая башкой.

Отчего-то Анубис вспомнил, что в детстве, изучая энциклопедии, узнал, что колибри – эти яркие махонькие пташки – способны развивать скорость до семидесяти девяти километров в час. Так вот, паника Пустыни передавалась со скоростью колибри. Наверное, именно ей заразиться легче всего. И они заразились.

– Ты замышляешь подсыпать в чай отраву и расчленить нас! – с неизвестно откуда взявшейся уверенностью изрёк Калигула. Видимо, он всегда готовился к худшему и на лучшее не надеялся. – То-то я чувствую расслабление желудка! То-то ты постоянно вертишься в кухне! – развивал он идею. Несчастный ипохондрик. Помешанный себялюбец.

– Что ты?! Зачем?! – искренне удивился Пустыня. – Я смятён не меньше вашего!

– Артист погорелого театра! Вы только поглядите на него! – сверкнул глазами Калигула, радостный, что имеет честь не только допрашивать, но и пытать заговорщика. Оказывать давление. Сводить с ума.

– Может быть, попробуем во всём разобраться? – предложил Анубис, робко почёсывая лопатку. – Ну, сверим почерк. Исследуем записку внимательней…

– Вот ещё! – словно ножницами, отчекрыжил Калигула. – Этот лжец только того и добивается! Хочет нас спутать, сбить с толку. А ты, хитрая шакалья морда, неужели предаёшь меня? Да ещё перебегая на сторону этого лицемера? – прищурился император.

– Нет, мой повелитель, – поспешно выпалил Анубис, боясь стать вторым козлом отпущения.

С Калигулой его связывали узы взаимопомощи, и он не мог их порвать. Этакая стратегия. Всегда нужно иметь надёжный тыл. Запасной аэродром. Хотя можно ли положиться на расфуфыренного нарцисса? Эгоиста и гордеца?

– Неужели? – презрительно скривился нарцисс, но его усмешку перебил хриплый бас грома. Все вжали головы в плечи и плотно сомкнули веки, будто защищаясь от пыли. Когда рокотание улеглось, осторожно выпрямились и зашушукались вновь. Калигула незаметно подкрался к пёсьей морде и затараторил о том, как лучше поймать Пустыню в плен. – У меня с собой припасены бинты. Как только мрак хлынет в комнату, бросайся на этого шпиона. Поможешь мне его связать, – проинструктировал его император.

На самом деле, Анубису не хотелось рыть яму Пустыне, но противостоять авторитету не мог. Парнишка привык исполнять чужую волю и потому не сумел отказать.

И в комнату хлынул мрак.

Анубис как по свистку метнулся к их лидеру и сгрёб того в охапку. Надул тугие мышцы рук, сжимая и чуть ли не душа бедолагу, пока Калигула трещал бинтами. Вскоре антисептические верёвки крепко стянули запястья гитариста, словно тот был ожившей мумией.

– Вы чего? Отвалите! – брыкался тот, но Анубис словно впал в ступор с оцепенением, какому свойственна полная обездвиженность. Тотальное напряжение. Безукоризненная хватка.

– Молодец, дорогуша! – похвалил его Калигула, хлопая в ладоши, точно стряхивал лишний тальк.

– Что, чёрт дери, происходит? – гаркнул из темноты Сальери, ища телефон.

– Мы связали без пяти минут преступника. Теперь он не причинит нам вреда, – ответил удовлетворённый император.

Анубису казалось, что он только что разминировал бомбу. Неуместная гордость затопила его горячим жидким шоколадом.

– Но я безобидный! – изгибался на полу Пустыня, подражая какой-нибудь змее.

Только он забыл, что имеет право хранить молчание. Что любое слово может быть использовано против него.

– Врёт и не краснеет! – ахнул Калигула, хотя не мог разглядеть даже очертания тела, не говоря уже о румянце, заливавшем щёки парня.

– И что дальше? – прошелестел голос Жиголо.

– Засунем его куда-нибудь, – не колебался Калигула. Он явно не походил на математический маятник. Или пружинный.

– Чего? – долетело снизу.

– Поднимайте его! – скомандовал император, и Бог с писателем, как плоскогубцы, сжали ключицы Пустыни, приводя его в сидячее положение. Затем Анубис перекинул парня через плечо так, что задница Пустыни и его лицо оказались на одном уровне. – Вот так. Осторожненько, – металась вокруг него фиолетовая кочка волос.

Затем кочка отперла дверцу шкафа и сделала пригласительный жест, мол, добро пожаловать, чувствуйте себя как дома. Анубис покорно усадил Пустыню в деревянный прямоугольник и со скрипом захлопнул дверь.

Побег

Как люди злы! Как жизнь нелепа и груба!

– Поль Верлен

Пустыня обомлел от того, насколько непоправимо и неуклонно на него обрушился абсолютный пиздец.

Пустыня зажмурил то, что находилось под бровями, но лучше от этого не стало.

Пустыню зашнуровали, словно ботинок. Поношенную кроссовку. Стоптанную кеду.

Пустыня оказался запертым в тесном шкафу, заваленном тряпками, со спёртым воздухом. Не вдохнуть. Не пошевелиться. Известно, что изотоп осмия является самым плотным веществом на планете. Носитель резкого запаха. Обладатель серебристого цвета. Платиновый металл. Пустыне казалось, что его заточили в изотоп осмия. Не вдохнуть. Не пошевелиться.

Зато парень мог подумать и поковыряться в своей памяти в глухой тишине. Откуда Калигула выудил это письмо? И кто его написал? В тексте фигурировали элементы, которые только Пустыня мог трактовать двусмысленно, следовательно, подделать послание не мог никто. Получалось, что прошлый Пустыня оставил загадку настоящему. Но на что он намекал? О каком дупле вёл речь? Почему его новые друзья так опасны? Что же с ним стряслось? Ясным было только одно: Пустыня увяз по уши в проблемах, как в зыбучих песках. Как в болотной трясине. Как в настоящей любви, выбраться из которой практически невозможно.

Мысли крутились, как детская карусель с лошадками. Единорогами. Чёрными жеребцами. Как ему выпутаться из паутины недоразумений? Может быть, попробовать объясниться? Или разбинтоваться и удрать?

Тем временем поясница парня затекла, руки онемели. Почему он ощущал себя белым мореплавателем, попавшем на остров к папуасам, которые собираются зажарить его на костре и съесть?

Пустыня попробовал вытащить руку из импровизированных наручников. Сложил её лодочкой, повертел, расшатал узел, но так и не вызволил пятипалую конечность.

«В общем. Если у тебя завелись убийцы-подопечные, и вы поселились в одной квартирке вроде благополучной очаровательной семьи, то хватай ноги в руки и срочно уматывай оттуда!» – вновь проносилось у него в голове.

«Подсказки ищи в дупле. Если припрёт к стенке вплотную, то помни про медиатор», – вновь звучало в его ушах.

«Они не те, за кого себя выдают», – чётко раздавалось в мозгу.

Незаметно правда просачивалась сквозь розовые очки, словно угарный газ, способный отравить организм.

В животе образовывался ледяной сталактит, буравящий стенки желудка. Воздух сжимался, как в гробу. Пальцы, наконец, ухватили ушки узелка и принялись его бередить. Надежда притаилась, как ягуар, сводящий лопатки перед гигантским прыжком на косулю. И косулей являлся Пустыня. Ягуар не только охотился за ним, но и вонзал клыки в горло. Раздербанивал на ошмётки. Ягуар его поедал.

И спустя несколько минут, когда воздух переплюнул изотоп осмия по плотности, бинты ослабили хватку. Парень вытащил запястья. Размял их, как показывали на зарядке в детском саду. Приоткрыл дверцу и высунулся наружу. Комната, как рыбная косточка, застряла в горле кромешной тьмы. Темнота могла обернуться как преимуществом, так и дополнительным препятствием. Главное, что требовалось беглецу – не шуметь.

Тихо, словно он ступал по озёрному льду серого рябого цвета, парень двинулся к двери. Ориентировался на ощупь. Пальцы с большими суставами осязали стены и мебель: вот жёсткие подлокотники кресел, вот железные кроватные спинки, вот чьё-то влажное лицо, изгиб носа, желейная консистенция губ…

Вздрогнув, Пустыня отнял руку, словно сунул её в кипяток.

– Кто здесь? – обомлев от страха, выдохнул он. «Наверное, – гадал парень. – Именно так седеют от ужаса. Именно так получают инфаркт».

– Это, – робко пискнула темень. – Я.

– Кто – ты? – с такой же дрожью повторил Пустыня.

– Мама, – шепнул говорящий.

От облегчения у лазутчика Эверест упал с плеч. Ещё никогда он не радовался мамочке так сильно. Ну конечно! Мамы ведь не было в момент, когда его вязали. После прочтения письма парень куда-то смылся и не участвовал в обидном нападении.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Пустыня.

– Боюсь.

– Чего?

– Смерти.

– При чём здесь смерть, Мама? – не понял Пустыня, но на ответ не хватило заветных секундочек.

Послышались шаги. Парень лишь присел на корточки и зачем-то напрягся, словно это делало его незаметней.

– Что за разговоры? – распахнул комнатный рот Анубис.

Вот теперь он действительно выглядел, как египетская статуя. Массивная и жуткая.

– Я разговариваю с Олегом, – объяснил Мама.

– Фух, – расслабился Бог, поняв, что проблемы нет, и ему не придётся напрягаться и терзаться борьбой мотивов. – Но ты лучше не провоцируй судьбу. Нет смысла играть в русскую рулетку. Иди ко всем, – предложил Анубис.

Скорее всего, Мама вряд ли врубился, о каких провокациях и рулетках толкал парень, но всё равно растворился в коридоре. Пустыня не знал, специально ли Мама выгородил товарища или сглупил, не апеллируя благими намерениями, но он был ему до невозможности благодарен.

Дальше гитарист побрёл медленней и аккуратней. Босые ноги прилипали к линолеуму, создавая звук, точно присоска откреплялась от зеркала. Углы огибал, как летучая мышь. Обострённое восприятие заменяло ему эхолокацию, и вскоре парень застыл на пороге, шаря на полках в поисках связки ключей. С брелоком в виде бирюзовой обезьяны. С брелоком в виде улыбчивого пончика. С брелоком в виде беспонтового мячика. Вообще без брелока. Неважно какую связку. Вот под его пальцами что-то брякнуло. Пустыня замер, потом сгрёб ключи в кулак и воткнул бородку в скважину, похожую на щербинку между зубами. Теперь ему предстояло совершить несколько громких и резких оборотов. Отчаяние, словно акула, утаскивало его в глубину. Акула кромсала его челюстями. Отгрызала позитивные мысли. Пустыня был обречён на провал.

К счастью, вновь крякнул гром, да так, что никто не расслышал, как ключ совершил парочку пируэтов в замке. Пустыня, можно сказать, уже забронировал своё спасение. Зарезервировал его. Отложил. Окрылённый, он помчался по кирпичной заблёванной дождём дорожке, минуя облитые скамейки и ворота.

Тучи сковывали небо, словно тектонические плиты. Парень бежал прочь, не зная, от кого он бежит, и, самое главное, не зная, куда. Дождевая вода превратила его волосы в мочалку, а майку в тяжёлую тряпку. Сам Пустыня был чем-то вроде швабры, отмывающей ментальную грязь с чужих прогнивших душ.

Когда парень очутился на дороге, то ощутил, как асфальтная крошка впилась в его стопы. Мелкие камешки кололи подошвы, как детали конструктора, рассыпанные на ковре.

– Чёрт! – прошипел он, убирая мокрые волосы с лица.

Его широкая грудь то выгибалась дугой, то изображала плато. Видимость стремилась к нулю, сильный запах сырости напоминал о канавах, в каких разлагались трупы пропавших без вести людей.

Дезориентированный, Пустыня вертелся, словно в океане, и, наконец, разглядел маяк. Спасительный ласковый свет. Только маяк молниеносно к нему приближался. Только маяк не сулил ничего хорошего. К нему неслись две разъярённые фары, и – бам! – Пустыню с визгом толкнул махавший «дворниками» автомобиль, а если конкретней – «Фольксваген поло».

Допросьба

Что вижу, друг мой милый!

– Вилье де Лиль Адан

– Они на тебя разозлятся, если узнают, – сказал Олег.

Мама боязливо трясся под столом, сожалея, что не накинул на него покрывало вместо скатерти. Так он соорудил бы себе крошечный домик. В нём паренёк был бы в безопасности, словно очерченный солевым кругом.

– Они меня убьют? – встревожился Мама.

– Не знаю. Наверное, – ответил Олег.

Мама решил пока затаиться и понаблюдать, какая гроза разыграется между друзьями, когда они ничего не обнаружат в шкафу, кроме пиджаков и рубашек. Часы не тикали, поэтому Мама считал удары собственного сердца. Раз десять. Два десять. Три десять.

На сорок семь десять буря началась.

– Где он? Куда подевался шпион? – взревел Калигула, швыряя свои императорские шмотки.

– Я без понятия! Должно быть, он сбежал, – робко отозвался Анубис за его спиной.

– Да как ты посмел проворонить связанного пленного, тупица?! – зашипел Калигула. – Как этой скотине удалось смыться?!

– Я слышал подозрительные шепотки в комнате, в которой застал Маму. Он, скорее всего, соврал, что разговаривал с Олегом, – начисто выложил Анубис.

– Так ты слышал и ничего не предпринял? – рот Калигула округлился так, словно в него вставили тоннель.

– Я заглянул в комнату, но различил одного Маму. Я подумал, что он туповат и не представляет угрозы. Ну, то есть не может покрывать беглеца, – оправдывался Бог смерти, уповая на Анх.

– Сам ты туповат, гнилое животное! Где теперь искать этого прохвоста? Сальери! – словно в пьесе, крикнул Калигула.

Писатель с трудом отыскал их в озере тьмы.

– Чего тебе? – буркнул он.

– У тебя язык подвешен. Допроси умственно отсталого! Мама единственный, кто мог видеть, как ускользает пленный червь! – приказал император.

– Ладно, – со вздохом согласился Сальери, вновь ныряя в океан мрака. Целых шестнадцать десять раз он аукал, а на семнадцатую десятку опустился на колени перед кухонным столом. – Ты здесь? – наугад спросил парень в голубой рубашке. Только теперь она превратилась в неразборчивое серое пятно.

– Н-нет, – испуганно солгал Мама.

– Приятель, ты видел, как выкарабкался Пустыня? – для галочки поинтересовался Сальери.

– Нет, – Мама опять утаил правду.

– А если подумать? – не отступало серое пятно.

– Я не умею думать, – упрямствовал Мама.

– Попробуй. Это несложно, – посоветовал Сальери.

Мама попробовал: и правда – несложно. Он подумал, что раз Пустыня улизнул, значит, с ним плохо обращались. Значит, все эти парни злые, а Пустыня добрый. А добро всегда побеждает зло. Мама хочет быть добрым, значит, Мама будет молчать.

– Я ничего не видел, – повторил Мама.

В сущности, он действительно не разглядел парня. Он его только слышал. И любил.

– Что ж, забей, – махнул голубым рукавом Сальери, разгибаясь.

Затем он утопал докладывать Калигуле об отрицательных результатах допроса.

– Что же нам теперь делать? Где его искать? – разрыдался император.

К счастью, им не пришлось разыскивать гитариста. Судьба самостоятельно привела его обратно.

Дорога в тартарары

Я плачу, как дитя, мать потеряв из виду

– Марселина Деборд-Вальмор

«Фольксваген поло» затормозил, и из его брюха вышел мужчина. Фары выхватывали из мрака струи дождя и кусочек подстриженного газона.

– Вы как? – раздался знакомый Пустыне голос.

Его тело гудело, но, по крайней мере, гудело целиком. Значит, ничего не оторвано.

– В порядке, – откашлялся Пустыня, поднимаясь с дороги.

Его ладони покрылись красно-серыми полосками, майка порвалась. Глухая боль растеклась так, что её источник было не определить.

– Присядьте, – пригласил его мужчина, открыв дверцу автомобиля. Пустыня послушно забрался в тёплый салон, залитый жёлтым светом. В зеркале он столкнулся с окровавленным лицом так, что пальцы сами потянулись ко лбу ощупать рану. – Не трогайте, – поморщился мужчина, возникший на водительском сиденье. Теперь, когда он предстал в хорошем освещении, Пустыня с лёгкостью его узнал. Его подбородочную ямку. Оттопыренный воротничок.

– Вы…

– Психолог, – закончил за него водитель. – Думаю, вам нужна первая медицинская помощь. Позвольте, я довезу вас до больницы, чтобы врачи смогли осмотреть вас и обработать ссадины.

– Да, – кивнул туго соображающий Пустыня. – Только выслушайте меня вначале, – попросил он, перехватив руку Психолога и не позволив ей опуститься на рычаг.

– Что ж, говорите, – повернулся к собеседнику тот.

– Я живу вместе с пятёркой убийц. У нас нечто вроде анонимного клуба. Только нашлось странное письмо, адресованное мне. Мной же… Там написано, чтобы я не верил им и убирался из дома прочь. Есть какая-то ловушка. Что-то здесь явно не так. Сегодня они связали меня и спрятали в шкафу, – суетливо пересказывал Пустыня, но ответом ему послужил скептичный взгляд.

– То есть вы утверждаете, что общаетесь с убийцами? Весьма забавно. И какие же они?

– Один считает себя реинкарнацией Анубиса, другой – потомком римского императора. Жиголо уверенно, что принадлежит к среднему роду. У Мамы олигофрения, а…

– Ох, Пустыня, ну вы меня и насмешили! – перебил его Психолог.

– Что? – подался вперёд Пустыня. – Вы не верите мне? – разочарование захлёстывало его.

Парень рассчитывал на помощь. Он надеялся, что Психолог, словно фары, прольёт свет на ситуацию. Найдёт рациональное объяснение. Даст критику его суждениям. Что он спасёт Пустыню, спрячет его, увезёт.

– У вас шизофрения, мой дорогой друг, – с твёрдой строгостью напомнил Психолог. – Тех людей, которых вы описываете, не существует, – отчеканил он, решив попутчика дара речи.

Пустыня не успел отреагировать, как машина сорвалась с места и повезла его в больницу. В психиатрическую больницу.

Недаром говорят, что от себя убежать нельзя. Можно скрыться от закона, от полиции, даже от Господа, если угодно. А вот от себя не смоешься никогда. В лучшем случае – просунешь голову в петлю, в худшем – свихнёшься с ума. Когда же катишься в психушку, мир катится в тартарары. По крайней мере, привычный мир, напичканный коллегами, буднями, субботними вечерами, телепередачами и лапшой быстрого приготовления.

Когда «фольксваген» припарковался у ворот психиатрической тюрьмы, Пустыня подскочил с места, словно уколотый металлической кнопкой.

– Сидите, мой друг, не брыкайтесь, – миролюбиво попытался угомонить его Психолог. – Спокойно. Выходите, – добавил он. Теперь же, когда Пустыне приказали выходить, он, наоборот, пожелал не вылезать из укромного уголка. – Что же вы упрямитесь? – в интонации заскользило недовольство.

В конце концов, парень решил, что лучше подчиняться. Всё равно его смогут вытолкать силой. Пустыня осторожно поставил босые стопы в мазутную лужу и захлюпал за Психологом. Какое-то громоздкое облако страха сгустилось над ним, словно его вели в газовую камеру. Ладони щипало, в боку стучала немая пульсация. Парень хотел только одного – лечь (даже необязательно в тёплую) постель и моментально заснуть. А проснувшись, обнаружить себя совершенно другим человеком, не загадившем свою жизнь ошибками, помарками и кровавыми кляксами.

Зайдя в помещение, Пустыня словил дежавю. По одной теории,такое бывает, если мозг пережил сходный опыт во сне. По другой – если событие отложилось сразу в памяти, минуя стадию восприятия настоящего. Ну и – в третьем случае – ситуация может быть знакома, если человек реально попадал в неё ранее. Пустыне точно не снилось ничего подобного, и с восприятием настоящего у него проблем не возникало.

– Будьте любезны, разденьтесь для осмотра, – попросил Психолог.

И Пустыня, будто под гипнозом, снял порванную и промокшую майку. Только сейчас парень заметил, что под ним натекла приличная лужица. Вещи было можно выжимать, точно вехотку, прополаскивая её от мыла.

К коже на уровне седьмого ребра прилип тёмно-пунцовый синяк. Почему-то мазать его гелем с охлаждающим эффектом не стали. Парня только загнали в небольшую комнатку и пришибли к стене напором ледяной воды из шланга. Вот так точно охлаждающий эффект! Бодрящий. Освежающий.

Дрожа и ступая маленькими шажками, Пустыня выбрался из «душевой». Зубы никак не сталкивались с братьями, стоящими сверху, словно парень наглотался экстази. Две тётки в белом надели на него рубашку, похожую на фартук мясника. Застегнули сзади. Подвели к палате и запустили замёрзшего бедолагу внутрь, после чего локация резко сменилась.

Пустыня опять оказался в квартире с белым паркетом, зарешёченными окнами и просторным залом с высокими стульями. На полке лежали связки ключей с брелоками в виде бирюзовой обезьяны. В виде улыбчивого пончика. В виде беспонтового мяча. Вообще без брелока. За окном висело вымытое небо, заполняя комнаты дневным светом.

Должно быть, Пустыня никуда не уходил. Должно быть, никто его и не связывал. Должно быть, его любили и принимали.

– Привет, Пустыня, – поздоровался радостный Калигула.

– Как себя чувствуешь, Пустыня? – спросил его Анубис с чашкой чифиря в руках.

– Ты уже смог себя простить? – мягко улыбнулся Сальери, не отрывая глаз от страниц с рукописью.

– Тебе разогреть сэндвич? – заботливо поинтересовалось Жиголо в блёкло-серых домашних штанах. И слёзы благодарности, словно волны во время прибоя, застлали его глаза.

– Спасибо за то, что вы есть, – искренне умилился Пустыня. – Без вас я бы точно сошёл с ума.

Стрижка

Пробьёт мой час – и на крюке повешусь!

– Стефан Малларме

Некоторые рыбы способны менять пол. К ним относятся таласомы синеголовые, рыбы-попугаи, рыбы-клоуны. Жиголо не было рыбой, но тоже относилось к ним.

– Нам всем нужно расслабиться, – выдохнул Пустыня, стоящий на пороге.

– Но прежде всего – поесть, – усмехнулось Жиголо, запихивая бутерброд в микроволновку. Однажды оно хотело поджарить в микроволновке хлеб, чтобы получились золотистые сухарики, но немного перестаралось. Машина задымилась, завоняло гарью, а сам ломоть почернел, превратившись в уголяшку. Будучи ребёнком, Жиголо отправило угольки в окно (те шмякнулись на тротуар) и принялось драить потемневшие стенки прибора. «Мистер Пропер» справлялся плохо, и тогда изобретательное Жиголо на свой страх и риск сунуло в микроволновую печь тарелку макарон, повертев колёсики. Пар смягчил тон коричневых шрамов, но избавиться от улик полностью так и не удалось. – Держи. Лопай, – Жиголо передало сэндвич Пустыне.

Анубис распечатал новую коробку конфет. Калигула спросил, нет ли в кухне молока, и только после того как услышал отрицательный ответ, уселся за стол.

– Чур, я мыть посуду не буду, – предупредил Сальери.

– С чего бы это вдруг? – фыркнул Калигула.

– Давайте воспользуемся считалочкой! – по-детски воскликнул Мама. – Вышел ёжик из тумана, вынул лошадь из кармана. Миски надо не разбить, а посуду будешь мыть! – с восторгом закончил он. Палец упёрся, разумеется, в Жиголо.

– Всегда к вашим услугам, – театрально уныло буркнуло оно, и все расхохотались, давясь крошками и ореховой начинкой.

К вечеру убийцы собрались в просторном холле, пожелав сыграть в забавную игру про море. Правда, немного изменённую.

– Пресса волнуется раз! Пресса волнуется два! Пресса волнуется три! Серийный убийца, замри! – восхищённо кричал Мама, после чего все застывали в той позе, в какой убивали своих жертв.

Пустыня стоял с вытянутой рукой, чьи пальцы складывались в пистолет. Сальери замахивался кулаком, в котором недоставало ножа. Жиголо пыталось изобразить ту сцену, где оно наваливалось на подушку. В общем, было очень весело.

А ночью стало ужасно.

Жиголо бродило по лабиринту, и вместо неба над ним глумился побеленный потолок. И вместо ламп болтались повешенные беременные женщины. Они не светили, но зато болтались. И вместо верёвок свисали кишки. Жиголо знало, что маньяки вроде Иртышова способны разрывать промежность руками и вырывать кишечник. Значит, есть маньяки, способные превращать кишечник в орудие нового убийства.

Жиголо неслось по ходам, как белый мышонок Элджернон, но, видимо, его интеллекта не хватало, чтобы вырваться из западни. Ноги висельников задевали лысую макушку. Осадки в виде страха валили так же обильно, как месячные в первые сутки менструации. От отвращения срабатывал рвотный рефлекс. Никогда не подводящий механизм. Но Жиголо доводили до слёз не столько повешенные будущие мамы (конечно, в будущем они уже не станут мамами, но по-другому их просто не назовёшь), сколько риск быть пойманным. Схваченным. Удушенным колготками. Его не прельщала перспектива стать чем-то вроде ёлочной игрушки. Или вонючки для авто. Или математического маятника. И вся жалость в том, что выхода из лабиринта не было.

***

Чтобы успокоиться, Жиголо заняло себя вязанием. Крючок плавно набирал цепочку из воздушных петель, и все тревоги отступали на задний план, менее проработанный и контрастный. Мягкая светло-коричневая пряжа ласкала пальцы, и кропотливый процесс растягивался на многие часы. Жиголо вязало шарф, чтобы согреться, когда отключат отопление. Чтобы закутать плечи, когда те покроются мурашками. Чтобы, в конце концов, удушиться.

Мысль о самоубийстве ещё не успела стать осознанной и постоянной, но уже рябила в смутном тумане. Уже вибрировала в закромах мозга. Как рецессивный ген. Она была, но ни на что не влияла. Только таилась и готовилась выстрелить в каком-нибудь далёком завтра. В каком-нибудь очень прекрасном дне.

Клубок худел так же медленно, как сорокалетняя мадам, обожающая булочки на завтрак. Зато Жиголо переставало слышать скрежет своих воспоминаний, которые скреблись и проламывались наружу. Травмирующие события, наложившие отпечаток. Поставившие табу на проявление самости. Отравившие жизнь.

Теперь Жиголо представляло из себя реакцию разложения, причём необратимую. Теперь Жиголо не представляло из себя личность. Теперь оно представляло простую фауну. Дрозофилу обыкновенную. Красноглазую. Мохнатую. Используемую в генетических целях.

День протекал мимо фауны. За дверью босые ноги шлёпали по полу, щёлкали выключатели, происходила какая-то суета в ванной. Жиголо буквально ощущало, как толчки рвоты поднимались по чьему-то горлу, как они разжимали зубы и выплёскивались в таз с белёсым от химических средств дном. В конце концов фауна отвлеклась от творчества и вышагнула в коридорные кишки.

– Что происходит? – полюбопытствовало Жиголо.

– Да, видимо, Мама сожрал что-то неудобоваримое. Теперь извергает из себя все твои кулинарные успехи, – пожал плечами Пустыня, наклоняясь, чтобы вытереть подбородок слабоумному парню. Но слабоумный парень был слишком слабоумным, и потому новая порция рыготины выскочила в лицо гитариста. Мутно-коричневый густой фонтан растёкся по физиономии Пустыни, слепил его пряди и забрызгал одежду. – Чёрт… – сдержанно выругался он, хотя его так и подначивало выплеснуть ответный поток, только не переваренных сэндвичей, а праведного гнева. От смущения Жиголо опустило глаза в огромную миску с дурно пахнущей лужицей. Если бы оно сказало, чему подражала блевота, то никому бы уже не захотелось кушать крем-суп. В этом супе узнавались клейкие разводы от конфет, розовые кусочки колбасы, белые кругляшки таблеток… – Фу, – тем временем кривился Пустыня, пока смоченная салфетка гуляла по его лбу и щекам. – Как же мерзко.

– Я могу тебе помочь, – искренне предложило Жиголо, нацепив скобку жуткой улыбки. – Хочешь?

– Эм… Да уж, пожалуй, – смутился Пустыня, разгибаясь в полный рост. Теперь все забыли о лежачем на коврике Маме, который несколько облегчённо обливался потом.

– Отмывать твои волосы будет довольно брезгливо, – вздохнуло Жиголо. – Так что я состригу эти бурые сосульки! – оно взяло в руки ножницы. Огромные. Ржавые. Железные ножницы. И – чик – откромсало его дошираковый локон. А затем ещё один – у самой черепушки. И ещё, и ещё… Жиголо не на шутку увлеклось парикмахерским ремеслом и опомнилось только тогда, когда увидело, что стричь больше нечего. Конечно, оно не могло похвастаться ровностью и аккуратности проделанной работы, казалось, что Пустыню покусал лишай, но ведь это был его первый опыт. Так что Жиголо с приятным сытым удовлетворением поставило себе зачёт. Пара неловко затопала по мягким, местами липким состриженным волосам, устилавшим паркет. – Вуаля! – объявило Жиголо, подведя красавца к зеркалу. Теперь между ними появился ещё один общий элемент. – Ну как? Тебе нравится? – затаило дыхание оно.

– Что это? – под стать перегоревшему роботу произнёс Пустыня, касаясь своей головы.

– Это, – на самое ухо подсказало Жиголо. – Истинный ты.

Уборка

Здесь скука властвует и человека гложет

– Вилье де Лиль Адан

Пустыня даже не хотел думать о потери образа, но сожаление не упускало шанса напомнить ему об эстетичной трагедии. Самое невероятное в этом недоразумении то, что он сам согласился на столь угнетающую процедуру с такой же лёгкостью, с какой слепошарые старушки подписывают договор о продаже трёхкомнатной квартиры всего за сто тысяч рублей. Но почему? Почему его воля сделалось вялой? Почему он был ошарашен и дезориентирован?

И тут парень вспомнил, что его шокировало: он разглядел в месиве из угощений белые зубы пилюль. Эти пилюли прогрызли брешь в его сознании. Оставили крохотную дырочку, через которую просвечивалась реальность. Но миг озарения был мимолётней удачи, доставшейся ему в жизни.

– Убери за собой эти лохмы! – взвизгнул Калигула, приведя Пустыню в себя.

– Да, конечно, – понуро отозвался тот, с завистью провожая его огромный радужный клок.

Подкошенный, он отыскал совок и щётку где-то в закромах захламленной коморки и принялся сметать свои волосы. Свои воспоминания. Свои самооценку и уверенность. Однако одним подметанием уборка не обошлась. Парню пришлось отпидоривать ванную комнату, возясь с содержимым Маминого желудка. В светло-бурой кашице он незаметно откопал таблеточные улики и спрятал их в запачканный носок. Потом он ещё как следует разглядит и исследует, что это за вещество, а пока можно и потерпеть подступивший ком отвращения.

Когда у неба открылась старая рана, и кровь закатом затопила горизонт, усталый Пустыня валялся в постели, удручённо созерцая зеркального брата-близнеца. Что-то ему подсказывало, что двигаться нужно совершенно в другую сторону. Пустыня выудил из носка таблетку, уже высохшую и уменьшившуюся в размерах, но её визуальный облик не помог парню составить какие-либо характеристики. Пришлось затолкать её обратно, дожидаясь случая, когда находка придётся кстати.

А кстати она пришлась очень скоро.

– Добрый вечер, Пустыня. Как вы себя чувствуете? – спросил неизвестно как материализовавшийся Психолог.

– Мои волосы состригло Жиголо, – равнодушно отозвался Пустыня.

– Вы снова слышали голоса? – спросил Психолог, занося его ответы в бланк.

– Мои волосы состригло Жиголо, – повторил Пустыня.

– Вы опять видели их? – обречённо вздохнул Психолог.

– Мои волосы…

– Да что вы всё заладили про этого Жиголо, похотливый извращенец! – не выдержал Психолог, которому надоело чёркать «см выше».

Его вспышка агрессии отрезвила Пустыню, и то, что находилось под бровями, захлопало, словно спросонья.

– Откуда вы здесь взялись? – ясно произнёс он.

– Дорогой Пустыня, я работаю здесь, – накрыл его пясть своей ладонью Психолог.

– А что здесь делаю я? – недоумённо уставился Пустыня.

– А вы здесь лечитесь, – с подчёркнуто вежливой и даже снисходительной интонацией ответил Психолог.

– Эти таблетки… – приложил пальцы к губам Пустыня. – Это ваших рук дело? – догадался он, вынимая из своего тайника белую горошину. В ответ Психолог бросил такой ядовитый взгляд, что Пустыня сжался под ним, словно яички на холоде.

– Дорогой Пустыня, кто вам разрешал пропускать приём лекарств? – придвинулся холод.

– Это не мои. Это Мамины, – поспешил развеять недомолвки Пустыня.

– Никакой. Мамы. Здесь. Нет, – раздражённо процедил Психолог, нажимая на каждое слово.

– Но я ведь разговариваю с ним. Я вижу его, – простодушно возразил Пустыня.

– У вас шизофрения, – закипал Психолог. – И вы находитесь в психиатрической больнице!

– Нет. Я свободен. Я живу в квартире со своими убийцами, – помотал остриженной головой Пустыня.

Разумеется, со стороны это звучало как бред, но это не было бредом.

– В таком случае ответьте мне на один изобличающий вопрос: где ваш телефон, Пустыня? – ухмыльнулся Психолог.

Гитарист похлопал себя по карманам – и правда, мобильника у него не оказалось.

– Не знаю. Видимо, запропастился где-то, – отмахнулся он.

– А по-моему, у вас куда-то запропастился здравый смысл, – навис над ним Психолог так, что у Пустыни сердце уползло в пятки, словно лифт.

– Почему всё так запутано? Где реальность? – задрожал он, позволив дать себе слабину.

Порой лучше обнажить сокровенный эмоции, даже если собеседник относится к тебе с пренебрежением. Или со злостью. Или с великим трепетом.

– Вам пора научиться отличать свои иллюзии от правды, – строго изрёк Психолог.

– Уходите! Вы стремитесь запутать меня ещё сильнее! Сбить с толку. Исказить восприятие. Прочь! – внезапно сорвался Пустыня.

Но сорвался он из-за страха, который холодной водой, какой море обволакивает стопы по ранним утрам, облизывал внутренности. Парень уже не соображал, сколько дней назад он получил письмо (казалось, что с тех пор минул как минимум месяц), кто играет в его ворота, а кто с ним заодно. Зато он чётко уяснил одну вещь: если нужно помочь человеку, его стоит оставить в покое.

– Что ж, мы поговорим, когда вы будете готовы к конструктивной беседе, – поднялся Психолог, прикрепляя ручку к воротничку.

Если верить его заключению, то отныне они никогда не будут разговаривать.

Дупло

А мне в смятении кошмара пребывать:

Когда ложусь один – могилою кровать

– Стефан Малларме

Анубис поклонялся Калигуле, словно кошке в Египте. Он опекал совершеннолетнее дитяти. Хороводился вокруг него и исполнял любые прихоти. Пока Калигула мочился, Анубис насвистывал и охранял императора от заговорщиков, которые могли застать того врасплох, воспользоваться моментом и причинить вред. За горой мускулов Калигула, видимо, чувствовал себя, словно в матушкином чреве. Наверняка повелитель считал Анубиса своим оружием, секретным инструментом. Руководствовался той логикой, что особенно сильного игрока нужно включать в свою команду, дабы не оказаться с ним нос к носу. Точнее, нос ко лбу. Анубис был выше Калигулы, но только в том случае, если император не надевал обувь на каблуке. Да и рулон причёски делал его визуально выше.

В общем, жизнь текла своим чередом, но глубина временной реки всё сгущалась, наливалась чернотой. В квартире появился душок подавленности, да такой, что даже Карл Маркс оказался бы бессилен. Особенно расстроенным выглядел Пустыня. После того как Жиголо взяло в руки ножницы, на нём совершенно не было лица.

– Ты в порядке? – подсел к Пустыне Анубис.

– Нет, – скупо буркнул тот.

– Хочешь конфету? – предложил Анубис.

– Нет, – так же скучающе ответил Пустыня.

– А чего хочешь? – не прекращал надеяться растормошить приятеля Анубис. Он до сих пор помнил, как Пустыня гладил его по спине, утешая и веря в то, что он преодолеет тягу к убийству. – Может быть, ты желаешь послушать музыку? Или сыграть что-нибудь сам?

– Хм, – покачнулся Пустыня. – Вполне. Всё будет разнообразней, – прикинул он.

– Класс! Неужели ты действительно распакуешь гитару? Я ещё ни разу не слышал, как ты бренчишь, – обрадовался Бог.

– Тогда считай, что тебе везло, – наконец, пошутил парень, и Анубис улыбнулся столь доброму знаку.

– Криминальные гебоиды! Асоциальные маньяки! – позвал товарищей он, пока Пустыня вынимал из чехла инструмент.

– Чего вопишь? – вышел сонный Сальери.

За ним ковылял Мама, да так трогательно, что не хватало только медвежонка в руке, взятого за лапу.

– Действительно, что ты разорался, дорогуша? – вплыл в зал Калигула, сверкая тяжёлыми кольцами на пальцах.

– Пустыня будет играть, – заинтригованно ахнул Бог смерти.

– Оу, я люблю представления! – заполз задницей на стул император.

И когда все нашли удобные места (Жиголо, к примеру, романтично устроилось на полу), и когда ладоши врезались друг в друга, Пустыня, вычурно скромничая, вышел на воображаемую сцену. Несколько минут повращал колки, прислушиваясь к звучанию струн, а потом торжественно начал:

– Дамы и… То есть, господа! – поправился он. – Я исключительно вам, моей изысканной публике, готов представить никогда раннее не звучащие песни! Я сочинял их, с уверенностью складывая в стол (на самом деле – под матрас), но вот теперь настал час исполнить их. Исполнить свои мечты…

Его речь тут же подхватила волна аплодисментов, а когда она улеглась, парень погладил струны и запел. Нежным сухим голосом:

– Луна – голубая лунула.

Глазное бельмо засунула

В витражную линзу стёклышка,

Я тыкаю пальцем в блёклую

Глазницу. Сутулюсь вороном

И лунное пью снотворное…

– Очень красиво!

– Да, магически! – с восторгом поддержали музыканта слушатели.

– Спасибо. Я очень горд, что вы оценили, – признался Пустыня. – А как вам это? – посеял он семена интриги. – Увядают насовсем эти травы,

Облачайся, красота, в чёрный траур,

Подноси кувшин к устам (он с отравой),

За окном горит закат. Он кровавый. – бархатно прохрипел парень.

– Как мрачно, – поёжилось Жиголо. – У меня мурашки по плечам.

– Вязкая мелодия. Она всасывает, словно зыбучий песок. Кажется, что ещё немного – и тебя проглотят, – высказался Сальери.

– А мне до чёртиков понравилось! – не владея дыханием, восхитился Анубис. – У тебя есть что-то ещё в таком роде? – замаскировал свою просьбу под вопрос он.

– Да, у меня что-то вроде серии таких песен. Я назвал её «После того как люди покинули Рай». Ладно, не буду болтать. Слушайте, – закруглился Пустыня, глотнул воды и пошёл: – Прекращай со смертью шалости,

Пощади меня, пожалуйста!

Улыбнись с надеждой бегло,

Не бросай в сплошное пекло!..

На этот раз рассыпались в лести все приглашённые.

– Ты гений!

– Тебе нужно строить музыкальную карьеру!

– Не закапывай талант!

– Ещё! Ещё! Мы хотим ещё! – умоляли они.

И Пустыня давал им ещё:

– Орган взывает к медным трубам,

Сопровождая в землю трупа,

Ты не косись на камень тупо,

А полезай скорее в дупла… – самозабвенно напевал парень, как вдруг музыка оборвалась, а изо рта его вырвалось всего одно слово – «дупло». – Конечно! Я понял, о каком дупле шла речь! – ликовал он, пока пентан недоумённо следил за его действиями.

Анубис даже отложил шоколадки. Пустыня тем временем тряс гитару, заглядывал в её дырку и пытался просунуть руку в это самое гитарное влагалище. Наконец, ему удалось поймать бумажку и аккуратно высвободить её сквозь медные прутья.

– Не может быть!.. – шумно дышал парень, хотя видел, что может.

– Что это у тебя? Может быть, просветишь, что происходит? – недовольно уставился Калигула.

Челюсть его была напряжена, а брови слегка придвинуты друг к другу, словно стулья Мамы и Жиголо. Встретив его взгляд, который красноречивее любых слов, намекал на поддержку, Анубис поддакнул:

– Нам всем интересно, Пустыня.

– Это пока что сюрприз, – нашёлся тот, но Бог смерти жопой чуял, что тот врёт.

Впрочем, это чуяли все.

– Уж больно подозрительно, – прищурился Калигула.

Всё начиналось по второму кругу.

– Ладно. Не будем встревать и лезть в то, что нас не касается, – разрешил полилог Анубис.

Почему-то он решил подсобить Пустыне. Догадывался, что это его важная часть жизни. А главное – личная часть.

– Ладно, – сконфузился гитарист. – Концерт окончен. Спасибо за внимание, – гаркнул он, повесил балалайку на плечо и покинул залу.

Все остались в замешательстве, но, в конце концов, тоже разбрелись по кроватям.

Анубис с наслаждением рухнул в свой саркофаг, но прежде, чем уснуть, различил в своей душе тоскливую горечь тотального одиночества.

Секрет

Воспоминания, входите! Вас ждала я

– Марселина Деборд-Вальмор

Идея пришла онлайн, и потому Пустыня не смог сдержать язык за зубами. Чуть не нарвался на новые расспросы, благо Анубис их остановил. Удивительно, как в одном человеке могут уживаться расчётливый преступник и эмпатичный альтруист. Но Пустыню сейчас волновало не это. Терпения не хватало и на минуту ожидания. Парень замуровался в своей комнате и развернул листок. Узнал свой почерк, его неконтролируемую пляску. Вот, собственно, о чём гласил этот чернильный танец:

«Если ты умудрился вытрясти записку, то, выходит, что всё куда запущенней. Ты противишься сам себе. Придётся силой расклеить твои глазёнки. Разбить розовые очки. Все твои друзья – всего лишь иллюзии. Ты сам их сочинил. Как песни. Как мелодии. Но подобные заблуждения сведут тебя в могилу. Только венками и букетами никто её не украсит. Никто не сотрёт птичий помёт с дешёвой облупившейся ограды. Потому что никого и нет. Тебя, должно быть, мучает вопрос, как избавиться от видений. Как прекратить зуд нетерпения и любопытства. Что ж, я не буду тебя томить. Чтобы освободиться от…»

Дальше чернила садятся, а почерк становится таким виртуозным, что разобрать можно только постскриптум.

«P. S. Не смей пить таблетки!!!»

Почему Пустыне все внушали, что его соседей не существует? Даже этот глупый тест утверждал, что его лестница засыпана песком. Но чем так опасны его выдумки? Почему от них следует бежать? Неужели Психолог прав, и Пустыня болен? И как ему освободиться в случае заточения? Если под дуплом подразумевалось резонаторное отверстие, то под медиатором точно скрывалась бритва. Неужели единственный выход из западни так безнадёжен?

Но парень решил не бросаться в крайности. Парень решил не верить слухам. Не выбирать наиболее удобную для себя теорию. А самому разобраться, насколько иллюзорен окружающий его мир. Даже в начальной школе этот предмет давался мальчишке с огромным, как Сизифов камень, трудом.

Но как получить доказательства той или иной гипотезы? Раскопать свою историю болезни? Но даже в медицинской карте могли поставить лживые диагнозы, ведь неправильных врачей больше, чем говна за баней. Чем говна в душе. Второй способ, более рабочий, парень назвал «прогулкой на людях». Если его друзья сделаны из костей и мяса, то их заметят прохожие зеваки. Вступят с ними в коммуникацию. Если же Калигула и Сальери, Мама и Жиголо состряпаны из метафизической муки, то на Пустыню посмотрят как на дурочка. Но парень не стал ограничиваться двумя планами. Бог любит троицу. Он тоже не питал к ней ненависти. Так что третьим, самым радикальным и мощным способом разоблачения, было убийство. Если его товарищи живут исключительно в его мозгу, то никуда не денутся; если они обитают на сраной планете Земля, то удобрят её почву. Всё крайне просто и элементарно.

Завтра утром они выберутся на прогулку, чтобы подышать свежим воздухом. Заглянуть в какое-нибудь кафе. Может быть, даже закажут круассан и капучино. Или нет. Лучше предпочесть густую кашу, похожую на клей и немного на серый пластилин. Повезёт, если посерёдке или чуть сбоку окажется ярко-жёлтая лужица масла, точно яичный желток.

Заточенный в слова

Всё славы я искал, она же призрак тщетный

– Вилье де Лиль Адан

Небо было серого оттенка, какой характерен для зимы, но они застали его летом. В пасмурную погоду молочный кофе действует ещё благотворней. Это как мода. Длинная юбка не станет выигрышным решением, если у девушки короткие ноги. А кофе не согреет душу, если яркое солнце плюёт на жалюзи и вызывает липкий пот. А вот коли шпарит ливень, и небо серого зимнего оттенка, предвещавшего пушистые хлопья снега, то бодрящий напиток будет очень кстати.

Сальери задумчиво отхлёбывал порцию бодрости из своей чашки, но тепло только сильнее расслабляло и смаривало его. Сознание застилала пелена, не позволяющая сосредоточиться и написать хотя бы предложение. Должно быть, Моцарт всё-таки обвёл его вокруг карандаша, и теперь его талант ослабевает. Сальери уже заранее готовился к поминкам. Даже намеривался приготовить кутью. Рис с изюмом. Но его перехватил Пустыня. Сальери не мог привыкнуть видеть того без стога сена на голове, но сейчас прикид приятеля не шибко его беспокоил.

– Чего угрюмый, как погода? – поёжился гитарист.

– Я поссорился с вдохновением. Теперь оно собрало вещи и ушло. Даже записок не оставило, – огорчённо вздохнул Сальери.

– Не переживай. Вдохновение, как женщины. Оно спонтанно. Непредсказуемо. Капризно. Обижается на ровном месте, зато быстро остывает и возвращается опять, – предпринял попытку утешить писателя Пустыня.

– Вот именно, что остывает, – упорствовал тот, словно не хотел, чтобы грусть миновала. Он, казалось, лелеял свою сокровенную боль и не желал с ней расставаться.

– Раз у тебя творческий запор, может быть, поищем музу на улице? Глядишь, она отыщется в серой дымке сырости, – предложил Пустыня.

– Нет, когда так пасмурно, лучше предаваться домашнему уюту. Хлебать уют чашками, есть его ложками, словно тишину, – сымпровизировал поэтическую речь Сальери.

– Но… – Если бы аналитики нуждались в образце отчаяния, то непременно зафиксировали бы портрет Пустыни. – Нужно ведь покидать зону комфорта, – робко добавил он.

– Ты чокнулся, что ли? – палец Сальери взбил висок, словно миксером. – Кто в здравом уме вылезет из-под пледа и выкарабкается на мокрый асфальт? Кто предпочтёт дубеть на колючем ветру?

– Эх, всё с тобой понятно, – бросил удочку Пустыня. – Если в скором времени прольётся кровь, то только потому, что кому-то было лень оторвать задницу от кресла, а губы от кружки, – просквозил упрёк в его голосе.

– Прекращай болтать загадками, – удивительно безмятежно пошевелился Сальери, словно вздрагивающий пудинг.

Сальери был очень страшным человеком. Утрата вдохновения расстраивала его сильнее смерти близкого человека. Драма собственной жизни трогала его больше судьбы невинных жертв. Он видел только себя. Он ценил только книги и свои фантазии. Писатель, отключённый от мира. Писатель, лишённый социума. Писатель, утонувший в своём графоманстве.

– Что ж, бывай, – попрощался Пустыня с глазами смиренной, но затравленной собаки.

– Угу, – буркнул Сальери, углубляясь в слова.

Выбор

Мечта не терпит краха

– Поль Верлен

Он приставал к каждому, и все как один отказались себя спасать. «Прогулка на людях» накрылась медным тазом. Тазом с белёсым от химических средств дном. Теоретически Пустыня мог подождать, пока прояснится небесная рожа, но практически – ждать не мог. Жить в неведении – пытка похлеще голода. Парень предчувствовал, что затишье подходило к концу, и буря, её пьяный браслет смерча, уже приближались к их скромному Канзасу. Теперь Пустыня будет действовать, как плохой мальчик. Как очень злой коп.

Если представить сострадание, совесть и страх ртами, то их занимали кляпы. Если ртами представить решительность и твёрдость намерения, то они вопили громче полицейских сирен.

Единственное, что оставалось Пустыне, это выбрать способ убийства и ассистента для этого рискованного эксперимента. Кого он жалел меньше всего? Калигулу? Но что, если он не сможет его прикончить? Тогда парень поплатится и навсегда потеряет безопасность среди сухопутных акул. Нападать на Анубиса было ещё неразумней, поскольку тот обладал созданным для поединков телом, да и нежность не позволила бы поднять на доброго паренька руку. Если пользоваться логикой, то самым бесполезным являлся Мама. Их безобидная тупая зверюшка. Его уход никак не отразится на внешнем мире. Но парень выглядел таким невинным, что жалость натягивала на Пустыню смирительную рубашку. Может быть, расквитаться с Жиголо за неудачную стрижку? Или отнять жизнь у Сальери? В первом случае мотив оказался более увесистым, и весы Фемиды потеряли равновесие. Бедное Жиголо.

Но как укокошить собрата? Истыкать его грудь кухонным ножом так, чтобы кожа окрасилась в такой же цвет, в какой лакмус окрашивается в кислотной среде? Пустыня отверг эту идею, поскольку работка выдастся пыльная, да и слишком зверская. Следом за ней он рассмотрел мысль об удушье. Впиться в его жирафью шею бинтом и подождать, пока тело кончит сопротивляться – не самая сложная задача, но больно она ненадёжная. Жертва может перестать дышать, но ещё не умереть. К лекарствам Пустыня сразу решил не прикасаться, поскольку не был мастаком в расчёте дозировки. Может быть, выкинуть Жиголо из окна? Не выйдет – на окнах арматура. Пустыня долго просматривал убойный каталог и заключил, что идея с ножом не так уж и плоха.

От возбуждения покалывало в конечностях, а голова превращалась в юлу, которую заводил карапуз в памперсе и с бульдожьими складками. Парень незаметно проник в кухню, стянул нож и полязгал им о точильный брусок. Быстро скрылся у себя и замер, чтобы угомонить жар азарта. Казалось, что его организм накачали адреналином. Пустыня знал, что этой ночью, когда все будут видеть десятый, а то и одиннадцатый сон, он прокрадётся к Жиголо, нависнет над его кроватью и сотворит из его груди сито. Решето. Но для начала парню необходимо потренироваться. Набить руку.

Бедная подушка. Пустыня с размаху воткнул в неё нож, и тот с глухим стуком увяз в мягком синтепоне. Вырвал нож и вновь воткнул его в наволочку. Подушка прикольно жамкала, дразня и заигрывая, и у Пустыни в буквальном смысле просыпался волчий аппетит. Он был готов к охоте, словно зубрила к контроше по математике.

Воздух слеп очень постепенно, но, когда зелёные палочки электронных часов высветили 3:14, Пустыня свесил ноги в белых носках на пол. Осторожно поднялся, думая, что переносит вес на нужные части тела так, чтобы не издать ни шороха, хотя откровенно не врубался, как и куда что переносить. Просто двигался медленно и неуклюже. Вальсировал. Пригибался. Прислушивался. Дышал так, словно сидел на дне голубого бассейна. Наконец, аккуратно отворил дверь и втёк в квадрат, выхваченный светом, лившимся в окно. Вгляделся в бледное пятно лица. Мягко отвёл одеяло. Задрал бытовую майку и обомлел. На него пялились хоть и небольшие, но женские груди. Неужели Жиголо на самом деле девушка? Да, оно вязало и залипало у плиты, но как девушка могла добровольно расстаться со своей шевелюрой? Даже Пустыня перенёс пропажу жёлтых завитков довольно болезненно. Обескураженный, он растерялся и завис. Может быть, отменить казнь, учитывая вскрывшиеся факты? Хотя бы для того, чтобы порыться в Жиголовской тайне, поковыряться в ней, утолить любопытство. Но разве не глупо отступать лишь по той причине, что выбранный объект – женская особь? Конечно, глупо. Очень глупо.

Пустыня смочил горло сгустком слюны. Скоро он увидит, как рана клоунским носом возникнет под тонкой ключицей. Как клоунский нос расползётся и замочит простынь. Как… проснётся Жиголо. Если бы оно икало, то, увидев занесённый нож, непременно прекратило это делать. Распахнутые глаза полезли из орбит, как у мопса, поднятого за кожу между лопаток.

– Что ты творишь? – прошептало Жиголо.

Его страх был таким ледяным, что поднялось облачко пара. Казалось, Пустыня набрал воды из голубого бассейна. Он не мог издать ни звука, понимая, насколько налажал и в какой западне застрял. Вряд ли слово «ничего» объяснит задранную майку и занесённый нож, на чьём кончике гулял лунный блеск.

– Хотел убить тебя, но ты проснулось, – признался Пустыня, осознавая, что ни одна ложь не прозвучит убедительно.

– Почему? Зачем? – задрожало Жиголо, возвращая майку в прежнее положение.

– Мне нужно проверить, настоящие ли вы все, – опустил оружие незадачливый убийца. Всё же он не прогадал, что отказался резать Калигулу.

– Что? Как мы можем быть ненастоящими? – прошипела темнота.

– Так меня заверяет Психолог, – прохрипел Пустыня.

– Какой ещё Психолог?

– Неужели ты не помнишь его? – изумился гитарист.

– Пустыня, ты меня сильно испугал. Мне очень страшно, – неожиданно вставило Жиголо.

– Я больше не буду. Я оставлю эту затею. Верь мне, – попросил парень извиняющимся тоном.

– Как? – спросило Жиголо. – Как можно верить после такого?

– Я не знаю, – выдохнул Пустыня и повалился на колени, и зарылся лицом в одеяло, и разрыдался. – Не знаю. Не знаю. Не знаю.

Дверное затмение

А после будет им неловко

От совершённых жутких дел

– Поль Верлен

Видимо, у Калигулы правая нога была не той, потому что он поднялся именно с неё. Ночью император различил подозрительные шепотки и сейчас напрягался, словно поднимал штангу. Оставалось только положиться на себя и на Анубиса. Пусть посматривает по сторонам. У него зоркие глаза. Глаза цвета негров. Глаза цвета «Нутеллы», намазанной на тост.

– Я более чем уверен, что сегодня мне подложат свинью, – поделился опасениями Калигула, выбирая парик.

– Наши ожидания во многом определяют реальность, – начал было Анубис, но получил взгляд, не терпящий возражений. – А интуиция спасает от трагедии, предупреждая нас, – угодливо закончил он.

– Вот и я о том же. Слушай. За завтраком гляди в оба. Нет, даже в трое. У тебя же есть какой-то третий, космический, глаз, так и пользуйся им. Задавай хитрые изобличающие вопросы – пусть проколются, – наставил Калигула.

– Кто? – недоумённо уточнил Анубис.

– Покуда ж мне знать! – только и гаркнул мужчина, осторожно отворяя дверь. – Вроде чисто. Идём.

Предусмотрительная чета подтянулась к завтраку последней. Все уже хлебали гречку с молоком так, что её чешуйки усеивали трещины между зубами.

– Доброго утра! Присаживайтесь, – пригласил Сальери.

Обычно вместо него всех приветствовало и кормило Жиголо, но сегодня оно уронило то, что находилось под бровями, в тарелку и не поднимало их ни разу. Казалось, если загуглить прилагательное «угрюмый», то высветится фотка с физиономией их трансгендера. Благо, ни у кого не было доступа к Гуглу.

– Когда мы не спим ночью, то обманываем постель, – деликатно произнёс Анубис, пододвигаясь к столу.

Такая интонация годилась для просьбы в духе «будьте добры, подайте мне масла», но никак не для загадочного утверждения с подоплёкой.

– Это точно, – натянуто улыбнулся Пустыня, искоса поглядев на Жиголо.

Между ними словно висела скатерть, сшитая из намёков, понятных только им двоим. А так ведут себя только заговорщики. Калигула с ужасом сжал ложку. Жаль, ни вилок, ни ножей не нашлось в их буфете. Мужчина скользнул своей ногой, ища ногу Анубиса, дабы пихнуть её и зафиксировать момент странных гляделок, но случайно врезался в голень Сальери.

– Чего ещё? – недовольно оторвался он от похлёбки.

– Чёрт, – почти беззвучно констатировал Калигула. – Я нечаянно, – в своё оправдание буркнул и поднёс тарелку к своему лицу, дабы как следует изучить запах каши. Вдруг ему подмешали отраву? Но кислых или едких ноток не прозвучало, и Калигула с сомнением принялся жевать пищу. Безвкусную, как трава. Вязкую, как депрессия. Когда покончили с трапезой, посуду отнесли в мойку, и все разбрелись по своим квадратным метрам. – Здесь точно есть подвох, – запыхаясь, захлопнул дверь император. – Ты заметил, как держатся остриженные болваны? Как они упиваются своим молоком?

– Да, по-моему, между Пустыней и Жиголо действительно есть общая тайна. Они как будто узнали друг о друге неудобные сведения, – отозвался Анубис.

– При чём здесь твои сведения? Они возбуждены, потому что готовятся убить меня! Вот вся их грязная тайна! – взревел император, но вовремя прикусил язык. – Но ты поможешь мне? Ты защитишь меня? – то ли спросил, то ли приказал он.

– Разумеется. Я всегда буду тебя оберегать. Я сделаю всё ради твоей безопасности, – ласково улыбнулся Анубис, и даже в его неграх промелькнуло тепло.

– Тогда заставляй проход мебелью. Забаррикадируй нас. Отрежь от этих головорезов, – твёрдо указал мужчина.

– Но как же мы выберемся? – удивился Анубис, сверкая мышцами.

– Как захотим выйти, ты отодвинешь воздвигнутые башни, – уже решил Калигула. – Да не тяни ты, приступай! – поторопил он, словно нетерпения вызывало чесотку в его душе или в чём-то, что было вместо души, и Анубис покорно приноровился к шкафу, упёрся в него и попробовал толкнуть, но махина оставалась неподвижной. Пришлось выбросить из его нутра все нарядные платья, причёски, трости и зонты, однако это не сильно облегчило задачу. Несчастный Анубис походил на Макмерфи, тягавшего пульт. – Хватит притворяться! – злобно ткнул его Калигула. Божественные вены надулись и, словно паутина, расчертили кожу. Рельефный живот сжимался от натуги, как веки незадачливого титана. – Он что, приклеенный, что ли? – не прекращал психовать Калигула, но тут шифоньер рывком двинулся вперёд, и затем маленькими шажками прокочевал до входа. Великий и ужасный шкаф заслонил собой дверь, имитируя солнечное затмение. – Вот. Совсем другое дело. Можешь ведь, когда хочешь, – расцвёл Калигула, не отмечая тот факт, что Анубис блестел от пота, точно только что выкупался в море и вышел на берег посушиться.

– Боюсь, отодвинуть его обратно мне уже не удастся, – пролепетал язык, свешенный на плечо.

– Пустяки! – радостно махнул перчаткой фиктивный потомок римского императора.

Она

Я гибну, я нести не вилах больше муку!

– Марселина Деборд-Вальмор

Жиголо никак не могло отделаться от картины, какую узрело ночью. Оно лежало в сантиметре от пропасти. Страшно представить, что стряслось бы, не распахни оно то, что находилось под бровями. Но почему его так испугало возможное расставание с жизнью? Разве оно не тяготилось своим существованием? Разве не помышляло о кончине по доброй воле? Нет, то совсем другое. Спланированный красивый уход, к которому ты подготовилось, словно к свадьбе, разительно отличается от кровавого месива. Жиголо не раз преследовали маньяки в кошмарах. Не раз оно соскальзывало в липкий от крови мешок. Впрочем, оно и в реальности насмотрелось на исковерканные тела. Сострадательная мамаша хотела, чтобы её чадо научилось благодарить судьбу за то, что та расщедрилась на обычную внешность и крепкое здоровье. Хотела, чтобы её чадо испытывало жалость и эмпатию. Чтобы в будущем занималось благотворительностью и несло в мир добро и свет. Но, как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад. Вот Жиголо и проделало эту дорогу. Теперь оно в аду. Теперь его преследуют жуткие воспоминания и горькое настоящее как отражение всех минувших бед.

Жиголо помнило, как посещало больницы и дома малюток для инвалидов. Помнило безгубую девочку. Её зубы торчали из дёсен, словно наросты. Словно полипы. Словно акульи клыки. Обнажённая пасть на миловидном личике никогда не сотрётся из памяти. Её нельзя переместить в корзину и тем более нельзя удалить окончательно.

Жиголо помнило скрученные пальцы и выгнутые стопы. Помнило надутые головы и громадные суставы. Помнило отвисшие куски кожи, отращённые для пересадки. Помнило безобразные отверстия вместо носа. А ещё оно помнило гениталии калек, которые, в отличие от всего остального, работали исправно. Добрая мамаша хотела, чтобы её чадо приносило любовь в жизнь тем, чей путь заказан. Тем, с кем никто не решится заняться сексом в здравом уме.

Жиголо вовсе не девушка. Жиголо принадлежит к среднему роду. Жиголо больше никогда не принесёт добро в мир, съехавший с оси. Жиголо вовсе не чувствует стыд. Жиголо вовсе не чувствует страх. Жиголо вовсе не чувствует боль. Это всего лишь осадки. Они относятся к миру, а не к нему.

Но этой ночью его раскусили. Его обычное здоровое тело увидели без одежды. Теперь Жиголо не оправдается. Теперь ему некуда деться. Теперь ему снова придётся расплачиваться за своё слоновье здоровье и наличие женских органов. Теперь тщательно выстроенная зашита рухнула. Что если Пустыня сболтнёт лишнее? Что если его разоблачат?

Осадки в виде тревоги.

Осадки в виде отчаяния.

Осадки в виде ненависти.

Отныне Жиголо чувствовало себя как дома. Отныне оно не могло расслабиться. Отныне оно остерегалось всего, что движется. Отныне оно не могло прикинуться простой фауной. Отныне оно – она.

Эхо

Сама не ведая того,

Могла свершить я преступленье

– Марселина Деборд-Вальмор

Вина терзала Пустыню, словно тот был струной электрогитары. Как он мог пойти на убийство? И какой жалкий эгоистичный мотив служил тому оправданием! Он чуть не стал рецидивистом. О, какими громкими и матерными словами проклинал себя парень! Преднамеренное, но сорванное убийство более грешно, чем реализованное убийство по неосторожности. Но он просто желал разобраться в себе! Просто понять, где он, а где окружающие его люди. Разве можно за это наказывать и проклинать? «Наверное, можно», – подумают жертвы подобного любопытства.

Но осознание своей испорченности было не единственным шоком. Сильнее парень опешил, когда узнал, кем являлось Жиголо. Удивительно, какими мальчишескими бёдрами и талией может обладать девушка! Удивительно, каким сухим и тусклым может быть женский голос. Удивительно, с какой каменной выдержкой девушка может продержаться среди мужчин. Но что должно произойти, чтобы она превратила себя в оно?

Нет, Пустыня не станет допытываться или шантажировать бедолагу. Если понадобится, он сохранит ее тайну. В конце концов, все люди не те, за кого себя выдают. Наружный слой оказывается лживым. Глянцевым. Слащавым. Культурным. Вежливым. Наверное, чем гаже конфета, тем красочней ей подбирают обвёртку. По такому же принципу работает и человеческая психика. Глупо выдавать настоящий пол, когда кто-то носит в себе более извращённые мысли. Когда глупцы выдают себя начитанными умниками. Когда дилетанты прикидываются профессионалами. Когда домашние тираны играют роль обходительных ухажёров. Снаружи мы все не такие, какие внутри.

Пока Пустыня размышлял об истинной сущности всего живого, до его слуха донеслась гулкая дробь. Впрочем, дробь эта служила формальным актомуведомления о том, что на пороге гости. Выждав небольшую паузу, в миниатюрное ущелье вставили ключ и ловко вскрыли замок.

– Господин Пустыня, – зычно прокатился баритон Психолога.

Узнав его голос, Пустыня пулей вскочил с кровати и метнулся по коридору, дабы найти укрытие. Толкнул дверь в комнату Калигулы и Анубиса, но та не поддалась, словно с той стороны в неё упиралась китовая туша.

– Засада! – сплюнул гитарист, когда уверенная рука обрушилась на его плечо.

– Что вы делаете, господин Пустыня? – поинтересовался Психолог.

– Я думал заглянуть в комнату к ребятам, но дверь что-то не открывается, – суетливо обернулся парень.

– Господин Пустыня, вы же прекрасно видите, что в стене нет никакой двери. Вы отколупали всю штукатурку, – жёстко сказал Психолог.

– Разве? Но как? – растерялся Пустыня, прекращая попытки вломится внутрь.

– Вы находитесь в палате, а не в квартире, голубчик. Пора уже это осознать, – вздохнул неправильный врач.

– Да, я честно пытаюсь отличить правду от кривды, – признался пациент. – Я даже придумал, как можно проверить, живы ли мои друзья на самом деле: стоит только убить одного из них, как туман развеется. Если они мои выдумки, то не будет кровавых озёр и всего прочего. Нож как бы пройдёт сквозь них, и на следующий день я снова окажусь в их компании. Если же вы стремитесь меня запутать и дурачите, и мои друзья – настоящие люди, то к утру я обнаружу остывший труп, обкончавшийся кровью.

– О боже! – ахнул Психолог. – Ни за что не проводите подобных экспериментов! Мы ведь не хотим, чтобы вы засунули себе в горло ложку. Любой вред, который вы нанесёте своим фантазиям, вы причините себе. Помните об этом! – настоятельно произнёс он.

– Но тогда откуда, по-вашему, у меня взялись такие иллюзии? – спросил Пустыня с той интонацией, с какой просят о помощи. – Почему я вижу именно богов, императоров, писателей и тронутых?

– Ну, при шизофрении характерен бред величия, мой дорогой. Возможно, вам легче представлять какой-то клуб, где вы полезны, где вы искупаете свою вину, где вас принимают и поддерживают. Скорее всего, у ваших иллюзий есть смешанные прототипы из настоящей прошлой жизни, – предполагал Психолог, но гитаристу было сложно обнулять свои достижения, ценности, успехи.

– Вы упускаете один момент, – перебил он Психолога. – Почему же я не вижу иллюзии моих иллюзий? Я не вижу Секспира, о котором твердит Калигула. Я ничего не ведаю о Памеле, которой грезит Сальери. Со мной не общается Космос, его команды доступны только Анубису. Мама рассказывает мне об Олеге, а я совсем его не представляю. Почему я ничего не знаю о своих товарищах? Я их не контролирую. Они сами по себе, – горячо бормотал Пустыня.

– Полно-полно. Хватит устраивать ролевые игры. Вам нужно успокоиться. Примите лекарство, – печально отозвался Психолог, протягивая ему пластмассовый стаканчик с набором разноцветных препаратов.

Пустыня не стал спорить, бунтовать, сопротивляться. Он устало проглотил все таблетки разом и улёгся на кровать, напевая песни собственного сочинения.

– Сутулюсь вороном и лунное пью снотворное… – лепетали обескровленные губы, но лепет этот больше смахивал на эхо, причём дальнее, слабое и угасающее.

Мюсли

Сие не только мы,

Сколь жизни скучный дар!

– Поль Верлен

Увидев, что Пустыня свернулся в позу запятой, Сальери поспешил к приятелю. Его, конечно, мало интересовали близкие, но, глядя на угнетённого парня, было невозможно всосать слёзы обратно в глаза.

– Привет. Я принёс тебе воды, – сообщил писатель, протягивая кружку с тем, чем поделился смеситель.

– Спасибо. Поставь, – глухо отозвался Пустыня.

Сальери повиновался. Сел в ноги и сложил пальцы домиком.

– Что-то стряслось? – спросил он.

– Нет, всё остаётся таким же непонятным и запутанным, как сны, – прошелестел парень в ответ.

– Да уж, в моей книге тоже сейчас всё заверчено, что не разобрать, кто кого любит, а кто кому мстит, – отшутился Сальери.

– А ты видишь всех своих героев? Ну, то есть насколько они для тебя плотны? – слегка приободрился Пустыня.

– Ах! – искренне обрадовался Сальери неподдельному интересу аудитории. – Для меня они дороже всего окружения. Они ближе. Они способны разделить моё экзистенциальное одиночество. Ведь ни один человек никогда не поймёт и не услышит тебя полностью. С персонажами связь крепче. С их помощью я могу транслировать свои эмоции, воплощать идеи, переживать опыт дантиста или риелтора. Книжный мир намного богаче и ярче обычного. В жизни всё, понимаешь, картонное и ненатуральное. Вокруг одни маски. Я как раз затрагивал эту тему в своём романе «Карантин», – не удержался от саморекламы Сальери.

– И как себя ощущают твои идеи? – облизнул обескровленные губы Пустыня.

– Вообще-то я не уверен, что знаю наверняка. Я наблюдаю за ними, веду их, но не диктую свою волю. Слыхал про импровизацию? Это когда человек пишет не задумываясь. Выплёскивает поток бессвязных ассоциаций. Вроде мысли-то его, но они самостоятельно забрались в голову, без его усилий. Может быть, он и не хотел думать о, скажем, ракете, сбившейся с курса, а картинка эта появилась на его воображаемом проекторе. Так и с моими книгами. Пишу я, и идеи мои, но они сами залезли в мой мозг сквозь глаза и уши. Пришли из ниоткуда.

– Что ж, у тебя дельные умозаключения, – закивал Пустыня, уже обсасывая кружку с водой так же, как туман облизывал окна.

Только, казалось, улицу заливала не мгла, а вазелин: настолько было липко, душно и влажно. Этот кисельный воздух сгустился даже в их комнатёнке.

– Отчего так вязко? – брезгливо скривился Сальери, расстёгивая воротничок голубой рубашки.

– От того, что я принял таблетки, – внезапно понял Пустыня.

– Какая связь между тобой и погодой? Не зазнавайся, мой джентльмен, – мягко приструнил его писатель.

Но Пустыня не вникал в его речи.

– Видимо, чем сильнее мутилось моё восприятие, тем плотнее становился воздух. Если я и дальше буду пить дурманящие лекарства, то воздух сможет посоревноваться с осмием.

– Ты о чём? – крякнул Сальери.

– Да так, – улыбнулся Пустыня. – Просто теперь я расставил все точки над «ё». Теперь я всё знаю. Теперь я смогу нас спасти. Очень скоро я вызволю нас отсюда, – пообещал он.

– Ох, какой же ты романтик! До сих пор витаешь в детстве и жаждешь приключений. Не спорю – лучше мнить что-то невероятное, чем течь в одном режиме с серыми буднями, – подмигнул Сальери.

Он гордился быть более просвещённым в области психологии. Ему нравилось выходить победителем из любого диалога, оставляя последнее слово за собой. Он раздувался от важности, когда оспаривал глупое мнение собеседника о себе, как бы принижая его личность, делая её более посредственной, заурядной и недалёкой.

– Да уж, этого у меня не отнять, – без обид согласился Пустыня.

Безумно можно через стены

Вот и стул смирился, как смирилась я

– Марселина Деборд-Вальмор

Анубис переводил дыхание. Конечно, не через дорогу и не с карты на карту, но всё равно переводил. Мышцы дрожали от расслабления, страх о собственноручном заточении не давал покоя. Зато улыбка Калигулы была шире экватора. Мужчина важно расхаживал вперёд-назад и довольствовался миниатюрными хоромами. Хоромами. Даже в этом слове есть что-то от похорон.

– Куда же мы будем мочиться? – спросил Анубис, прикрывая глаза цвета негров.

– Оставь эти грязные вопросы! Императоры не решают такие задачи! – всплеснул руками Калигула.

Анубис уже раскрыл пасть, но захлопнул её обратно, поняв, что любые возражения бессмысленны.

– А не думаешь ли ты, что заговорщики только этого и добивались: чтобы ты забаррикадировался, отрезав себя от воды, еды и клозета? И вообще, не жутко ли тебе оставаться наедине с Богом смерти? Я-то тебя люблю, но порой не контролирую свои поступки. Не исключай этот факт из своего внимания, – сменил он тактику.

– На что ты намекаешь? – резко остановился Калигула.

– На то, что ситуация похожа на хитрую ловушку, – абстрактно ответил Анубис.

– Уж не думаешь ли ты меня убить? Имей в виду, я тоже казнить умею, – понизил интонацию император.

– Я? Убить? Не за что на свете! – чересчур пылко выпалил Анубис, демонстрируя свою беспрекословную преданность.

– Тогда чего же нам опасаться? – продолжил тупить Калигула. – Весь мой гардероб на месте.

– Того, что мы можем не выбраться отсюда, – объяснил Анубис, словно рассказывал, как сервировать стол или как правильно загорать.

– А, – наконец, въехал император, однако остался равнодушным к происходящему. – И что делать? Ты ведь сдвинешь шкаф обратно?

– Боюсь, что моих физических способностей не хватит для повторного подвига, – понуро склонился парень.

– Как ты смеешь бросать меня на произвол судьбы?! – задыхаясь от обиды и возмущения, топнул посохом Калигула. – Ты обязан немедленно что-нибудь придумать! А то захотел нас своими руками угробить! – распылялся он.

– Тогда замолкни хотя бы на минуту! Не мешай мне шевелить мозгами, – прервав императора, рыкнул Анубис. Крохотная комнатушка сдавливала их с шести сторон. Казалось, что стены готовы в любой миг начать сближаться, неминуемо подкрадываясь к центру, с грохотом, с сыплющейся пылью, подражая ловушкам в пирамидах и гробницах. Ситуация пропитывалась абсурдом и выходила из-под контроля. Никаких лазеек не имелось, окно зашнуровывали прутья. Оставалось или крушить стены, или надрываться, тягая неподъёмный шкаф. Рядом с ним высилась гора красочной блестящей одежды.

– Поможешь мне толкать? – спросил Анубис, решившийся попробовать сместить двухметровую глыбу.

– Вот ещё, – тонко отозвался Калигула, словно девица, подпиливающая ноготки.

– Но пожалуйста, – с вопросительной интонацией перешагнул через гордость Бог смерти.

– Эх, что с тебя взять?! Вечно всю работу приходиться делать за тебя! – самодовольно проворчал император, но вместо того чтобы навалиться на шкаф сбоку, он распахнул его зеркальные дверцы и шагнул внутрь.

– Чего ты делаешь? – удивился Анубис, следя за тем, как пальцы друга внимательно изучают глухую стенку. Но ответом ему стало рыбье молчание. Парню ничего не оставалось, как повторить все действия за Калигулой: влезть в шкафное брюхо и истыкать перстами голую поверхность. – И что? – вновь гавкнул Анубис, но тут сам допёр до смысла происходящего. – А ведь точно! – вскричал он. – Мы ходим сквозь воздух, мы можем перемещаться в воде, так почему бы нам не пройти сквозь стены? Ведь основной-то принцип сохраняется!

Заключённые расслабили мозг, канув в поток вольных ассоциаций, отмели привычные условности и двинулись. О чудо! Они действительно раздвигали крепко обнявшиеся молекулы. Они напоминали картинки из мистических фильмов, где герои всасываются в зеркала. И вскоре они очутились в лапше коридора.

– Невероятно… – прошептал Анубис.

Персики

Как плоть моя грустна! И прочтены все книги

– Стефан Малларме

Пустыня выстраивал логическую цепочку из фактов и приходил к печальному энду. Если Психолог так свято убеждал его в том, что члены клуба анонимных убийц выдуманы, то ему следовало верить. Психолог – профессионал своего дела, авторитет. Но вся беда заключалась не в том, что Пустыню преследовали глюки, а в том, что он никак от них не отличался. Теперь всё стало прозрачным. Пустыня докопался до сундука с заветной истиной: он и сам был такой же галлюцинацией. Вот почему между ними не чувствовалось никакой разницы. Вот почему они так легко и беспрепятственно общались. Вот почему Пустыня так сильно их полюбил. Они – одного поля ягоды. Волчьи ягоды. Они – пули одного калибра. Они – побочки чьего-то больного воображения. Чьего-то гениального воображения.

Но, как обычно это и бывает, идея Пустыни эволюционировала. Она выросла из обычной убеждённости в более детальную и уверенную концепцию. Их клуб не мог возникнуть непроизвольно, его создавали нарочно. Прорабатывали каждую черту лица, каждую пуговицу ровно так же, как Сальери сочинял свои повести. Точно так же сочинили и их. Родили метафизически. А вот телесных оболочек у них нет, и, что еще ужаснее – никогда и не было. Они – всего лишь книжные персонажи. Персики. Бедные убийцы.

Пустыня не мог принять факт, что каждый его шаг определялся свыше. Первый шаг – признание. Второй шаг, третий… Пустыня не хотел подчиняться фатуму. Не хотел быть марионеткой. Но выйти из-под контроля творца казалось невозможным. Что если даже его прозрение было задумано им? Даже его бунт вовсе не бунт, а рассчитанное действие? От смятения парень не знал, чем себя занять. Он дёргался, как сломанный робот, прерывая инерцию. И чем дальше заходили размышления гитариста, тем безнадёжней становилось будущее. Что если этот некто перестанет писать? Время остановится? Пустыня исчезнет? Исчезнет Жиголо? Исчезнет Анубис? А что если какая-то часть рассказа забудется, выскользнет из памяти, как мыло из скользких рук? А если положат закладку? А если его кожа бумажная? Его зубы бумажные, его ногти бумажные, его душа – и та из бумаги… О нет, он был не проклят. Он был проклят.

Всё тело онемело разом, ноги затекли, а уши заложило, как при взлёте самолёта. Должна же быть хоть какая-то спасительная соломинка. Эх, сейчас бы оказаться в чужом глазу – там не только соломинки найдутся, там брёвна отыщутся. Но вот только за что ухватиться? Что там говорил Сальери? Мысли возникают из ниоткуда? Идеи неподвластны его желаниям? Неужели это крошечный намёк на самостоятельность?

Пустыня тотчас уцепился за него, согрел в своём кармане и даже успокоительно застыл, словно, двигаясь, мог рассыпать крохи свободы.

Неожиданно в воздухе образовались, словно злокачественная опухоль, Калигула и Анубис.

– Ах, я так глубоко погрузился в мысли, что не заметил, как вы заглянули, – спохватился гитарист, на что Анубис махнул рукой, как бы утешая и бормоча: «Ничего-ничего, всё в порядке». – Только мне нужно вновь устроить собрание. Давно мы не проводили терапевтических групповых встреч, – вздохнул Пустыня.

– Ого, по какому поводу? – будто издалека спросил Калигула.

– Мну нужно кое о чём вам поведать, – угрюмо отозвался парень, проверяя крохи свободы в своём кармане.

Нет, он не создаст панику, он оставит им надежду. И всё будет хорошо. И они будут тоже. Непременно будут…

Околотрупные воды

Насилуют того, кто их обременил

– Артюр Рембо

Жиголо прекрасно знало, что такое стокгольмский синдром: жертва бессознательно привязывается к насильнику, дабы смягчить полученную травму. Она защищается от осадков в виде страха и мучений с помощью симпатии. Она привыкает к тирану, привязывается к нему, как собачонка к хозяину, понимая, что другого выбора не остаётся.

Жиголо чем-то очень походило на эту собачонку. Жиголо заменяло осадки в виде тревоги и опасений на осадки в виде лёгкой влюблённости. Ведь Пустыня, в сущности, неплохой человек. Харизматичный. Вежливый. А про нож можно забыть. Главное, что он харизматичный и вежливый. А про то, что он некогда расстрелял обречённых поклонников на своём концерте, можно забыть. Главное, что он вежливый и харизматичный.

Жиголо никогда ещё не встречало осадков в виде любви. Падающих с неба розовых сердец, воздушных, словно клубничное желе. Оно никогда раньше не вожделело. Не фантазировало о робких прикосновениях. Не подбрасывало игривых записок. Но оно опережало сверстников. Ему пришлось повзрослеть намного раньше, потому что у него была миссия – нести людям добро и свет. Услаждать тех, кто обречён. Кто закован в инвалидное кресло. Кто скручен, как винтажный узор. Поэтому в семнадцать лет у него перестали течь месячные. Его подростковую матку оплодотворили. В его яйцеклетку попала комета сперматозоида. Потихоньку оно раздулось, как резиновый шарик, накаченный гелием перед первым сентября.

Тогда Жиголо завертел ураган страха. Что подумают люди? Что если его чрево выплюнет плод раньше срока? Что если оно не готово для родов? Что если кожа растянется и обвиснет, как мятая салфетка? Что если порвутся мышцы живота? Что если оно умрёт? И самый ужасающий вопрос: что скажет мама?

Конечно, мама обрадовалась и посчитала своего отпрыска второй Святой Богородицей. Конечно, мама категорично отвергла мысли об аборте. Конечно, мама создала благотворительную организацию с дурацким лозунгом «Мы в ответе за тех, кого зачали».

Конечно, Жиголо боялось себя. Конечно, у Жиголо развилось обессивно-компульсивное расстройство. Что если оно опрокинется животом на табурет? Что если оно спровоцирует выкидыш? Что если оно уничтожит будущего инвалида? Жиголо привыкло называть себя «хорошее», но оно чётко понимало, что способно на убийство. А на это способно только «плохое».

Малыш словно догадывался о мыслях мамочки, и потому выкатился из его лона на два месяца раньше положенного. Он причинил почти невыносимую боль мамочке. Жиголо даже слышало скрип, с которым раздвигались его тазовые кости. Благо младенец не успел набрать в массе. Не успел окрепнуть. Но оказался живучим, как цветок пустыни. Он очень расстроил мамочку (вернее, раздвоил, но слово «расстроил» использовано в переносном смысле).

И Жиголо стали преследовать осадки в виде грудного молока. Осадки в виде крика. Душераздирающего визга, словно в их квартире находилась скотобойня. Однажды ночью Жиголо взяло подушку и направилось к детской люльке. Оно набросило ворох перьев на своего телёночка, словно сачок на бабочку. Оно навалилось на белое облако сверху и давило до тех пор, пока облако не перестало пульсировать и тюкать. Оно убило своего малыша подушкой. Её более прохладной стороной.

Жиголо знало, что некоторые младенчики умирают во сне без веских на то причин. Теперь вместо телёночка в люльке валялся кукольный трупик, который можно положить в коробку из-под обуви и захоронить, как старого кота. К сожалению, похороны прошли официально, с церемонией, слезами и родственниками в чёрном.

Теперь Жиголо душила вина. Оно расквиталось с тем, кого могло полюбить больше жизни. И сожаление не давало заснуть посильнее крика. Оно могло испытать самую близкую на свете связь. Оно могло вязать пинетки и кофточки. Оно могло купаться в тепле и умиротворении, но вместо этого оно просто удушило своё чадо. Оно плохое, очень плохое Жиголо. Его невозможно простить. Его невозможно понять. Оно обречено быть растерзанным совестью. Когда-нибудь оно не выдержит. Когда-нибудь колокольчик дзинькнет, и опустошённый бокал разобьётся, как розовые очки. Потому что Жиголо не связало ни одной кофточки. Жиголо казалось, что всё не по-настоящему. Что реальность призрачна и неустойчива. Что ею можно баловаться, как вздумается, ведь впереди всех ждёт лаковый шестиугольник. Жиголо глядело на мир в долгосрочной перспективе, и потому всё мерещилось слишком маленьким и слишком неважным.

***

– Пустыня хочет сделать объявление в нашем зале, так что поторопись, – отвлёк его от размышлений голос Сальери.

– Иду, – загипнотизировано повернулось Жиголо и пошаркало на свой стул, царапающий белый паркет.

– Все подтекли. Отлично, – констатировал Пустыня, завидев ползшее Жиголо. – У меня срочная, даже экстренная новость. Дело в том, что мне открылась важная тайна: все мы – не более чем чья-то фантазия. Мы живём в плоскости сновидений, в плоскости эфемерности.

– О чём ты? – схватил шар воздуха Калигула.

– О том, что мы нематериальны. Вот ты. Ты же видишь Секспира, так?

– Так.

– Но, кроме тебя, его больше не видит никто. А ты, Сальери? Ты же общался с Памелой? Как же тебе удалось повстречаться с книжной героиней? Уж не потому ли, что вы оба помещены на книжных страницах?

– Прекращай, Пустыня. Это же полный бред! – мягко влез в дискуссию Анубис.

– Не смей меня упрекать в бреде! – уязвлённо отреагировал Пустыня. – Наоборот, я впервые прозрел. Всё сошлось. Мы все – литературные персонажи. Я осознал это, когда беседовал с Сальери.

– И что в этом плохого? – моргнул Мама.

– То, что нами управляют. Мы не распоряжаемся собой. Мы лабораторные крыски, – низко прошипел ведущий.

– И что? – опять икнул слабоумный парень.

– Ах, то, что мы не можем выйти за пределы чужой головы! Мы заключены в этой квартире, как в тюрьме. Мы можем лопнуть, как пиньята, в любой миг, когда о нас забудут. Время может замереть, когда прекратят писать. Когда страницы, словно ляжки, зажмут закладку: будь то чек или этикетка, бонусная карта или глянцевая лента.

– Пустыня, не всё так мрачно. Даже если ты прав – помни, что мысль приходит извне. И также гладко она может проскользнуть мимо сознания. Ни один человек не способен контролировать мысли. Это глупо. Люди способны лишь наблюдать их, – произнёс Сальери.

– Да. Да, – устало согласился Пустыня. – Но ведь мы всего-навсего персики, и очень скоро нас начнут поглощать. Очень скоро нами будут чавкать. Очень скоро нас будут жевать, и сок будет стекать по подбородкам…

– Ты о чём, Пустыня? – осторожно накрыло своей ладонью его пясть Жиголо. На ощупь она была мягче одноразовой прокладки. Мягче ватного диска. И горячей раскалённой подошвы утюга. – Да у тебя жар! Тебе надо прилечь, – засуетилось оно.

– Да, ребята, перенесём Пустыню на диван, – оживился Анубис, обхватывая его за торс сзади. – Пошли, Пустыня, пошли, – ласково ворковал он, пока Жиголо отлучилось прополоскать марлю в холодной воде. – Так-то будет лучше, – разгибал колени Пустыни Анубис. – Ты просто захворал. Это нормально – такая сырость, – пошутил он.

Жиголо молча расправило повязку на лбу больного и опустилось рядом.

– Спасибо, – пробормотал Пустыня, но Жиголо услышало «извини».

Детский дом

Лететь навстречу катастрофам —

Вот наш от бури оберег!

– Артюр Рембо

После выступления Пустыни Сальери ощутил себя важным и относящимся к более высокой касте. Ведь война разворачивалась на его поприще. Он мог комментировать происходящее. Мог развеивать сомнения товарищей стройной аргументацией. Он занял кресло кого-то вроде гуру или духовного наставника. К нему обращались. Перед ним затаивали дыхание.

– Скажи, это правда, что мы лопнем, как мыльный пузырь?

– Это правда, что время застынет?

– Это правда, что мы – марионетки?

– Дорогие мои! Наивно рассчитывать, что мы оказались в менее выгодном положении. Нам с вами не о чем беспокоиться. Не стоит пытаться что-либо исправить. Лев не мечтает быть уволенным из зоопарка. Предположения, что лев страдает в клетке, – романтизированы. Лев даже не знает, какого это – быть свободным. Быть охотником. Быть повелителем прайда. Быть убийцей. Никто не может грезить о том, о чём даже не подозревает. Слепой ничего не знает о красках, поэтому и не огорчается, что не может их узреть. Так и нам с вами не о чем париться о плоти, потому что физический мир также зыбок. Также мимолётен. Также сжат до границ понимания. Также существует лишь в нашем восприятии.

– Верно, – как болванчик, кивало Жиголо. То, что находилось на шее, так и подпрыгивало вверх-вниз.

– Как мудро! – соглашался Анубис с широко распахнутыми глазами то ли цвета чая, то ли цвета негров.

Пустыня пока отлёживался. Веки его сжимались так плотно, что брови съезжали на этаж ниже. Калигула выглядывал за решётку, и только Мама где-то пропадал.

Его пропажу заметили не сразу, потому что и его присутствие не замечали. Мама обычно отмалчивался, не шумел и не буянил. Если он и возникал, то либо с рёвом, либо с блевотиной, но такое случалось редко. Сидел скромно в уголке и секретничал с Олегом, своей болезнью, о танатофобии или ещё о чём-нибудь заурядном.

Сонное бормотание Пустыни порядком надоело, и к нему решили подослать козлика отпущения, но того не оказалось ни под рукой, ни под ногой, ни в других комнатах.

– Мама, ау! Ты где? – как в лесу, вопило Жиголо, но что-то пословица, звучащая «как аукнется, так и откликнется», не работала.

– Где его только черти носят? – злился Калигула, всматриваясь в тревожные морщины Пустыни.

Тот обливался потом и даже дёргался, как эпилептик.

Сальери и остальные перерыли весь дом, но так и не нашли ни Маму, ни признаков его наличия. Он пропал, как второй носок. Как аппетит в террариуме с личинками или жирными тараканами.

– Как это можно объяснить? – испуганно обратилось к Сальери Жиголо.

– Не знаю, но я сомневаюсь, что пророчества Пустыни начали сбываться, – ответил Сальери и на практике узнал силу слов, вырванных из контекста. Компания, словно эхо, подхватила лишь кончик фразы: «…пророчества Пустыни начали сбываться…»

– Чем это обусловлено? Как застраховаться самому? Может быть, его специально замочил кто-то из нас? – уже трезвонил, как мигалка скорой медицинской помощи, Калигула. Жаль, что не помощи душевной.

– Чего вы разгалделись? – прожевал подушку гитарист.

– Ох, ты очнулся, – подскочило к нему лопоухое Жиголо.

– Да, только никак не возьму в толк, что за возня у вас творится? – вполне нормально проговорил парень.

– Мама исчез, – вздохнуло Жиголо.

– Что?! – как обожжённый, подорвался Пустыня, взметнув простыню.

– Ты всё слышал, – буркнул Сальери.

– Да, но как… Как именно он исчез? Каким образом?

– Если бы мы видели! – возвёл руки к потолку писатель.

– Плохо дело. Всё-таки мам надо беречь. Ушёл Мама, и психиатрическая лечебница превратилась в детский дом. Из которого нам, между прочим, нужно поскорее сматываться, – нахмурился музыкант.

– А всё-таки судьба иронична! – заметил Сальери. – Наш Мама так боялся умереть и оказался первопроходцем в небытие, – усмехнулся он.

– Скорее всего, оно и к лучшему, – слабо ответило Жиголо. – Теперь его страх исчез. Дети тоже боятся в приёмной, ожидая сдачи крови, но как только их разок укололи, расслабляются и перестают нервничать. Так и с Мамой. Теперь к нему снизошло долгожданное облегчение, и в этом нет ничего грустного.

Клубок

Устав от комнаты с больничною кроватью

– Стефан Малларме

Небо было синее, как глаза Александра Шепса. Вены были синие, как краска, в которую выкрашивают подъезд. Все были бледными, как барышни, обсыпанные мукой. После таинственного исчезновения Мамы все растерянно шлёпали по полу, и Пустыня видел, как их клуб превращается в клубок интриг.

– Нам нужен план бегства. Если вы хотите выжить, то обязаны отсюда слинять, – холодно подытожил он. – У кого-нибудь есть версии побега?

– Это тебе не роман Стивена Кинга, – смуро отозвался сгорбленный Сальери. Его рубашка напоминала оттенок вен.

– Разве мы сидим под замком? – изумилось Жиголо. – Я считало, что мы можем спокойно улепётывать из квартиры. Помните, как заглядывали в кафе? Или как гуляли в палисаднике, складывая Боинги из бумаги?

– Не спеши принимать желаемое за действительное. Мы ни разу не выбирались из лечебницы, – обрубил крылья Пустыня.

– Лечебницы? Серьёзно?

– Ваше сознание искажает реальность. Вместо грязных полов и тесных палат, утыканных койками, вы видите частную квартирку. Но в действительности мы в психушке, которая символизирует башку какого-то придурка, который сочинил вот эту дребедень про нас. Зачем, зачем он сотворил из меня убийцу? Почему он вам продиктовал такие скверные грехи? – задыхался парень.

– Остынь, – посоветовал Анубис, хотя его голос дрожал, как руки, охваченные тремором.

– Чего греха таить. Сейчас мы все на взводе, – поддержал его Сальери. – У меня такое ощущение, словно внутри тикает взрывчатка, которая может пукнуть в любой момент, – пошутил он.

Пустыня улыбнулся.

– Но жизнь всякого человека не больше, чем перформанс. Эдакий эксклюзивный выпуск новостей. Вспышка, произошедшая здесь и сейчас. Нам даётся тело, и мы выступаем, но «хайп» всегда оказывается недолгим. В каком-то смысле вся наша жизнь – мимолётный хайп, – продолжил писатель.

– Конечно! – воскликнул Анубис. – А помнишь Декартову аксиому? «Я мыслю, следовательно, я существую». С ней не поспоришь, – воодушевлённо процитировал он.

– Ох, как же я вам признателен! Без поддержки я бы, наверное, канул в озеро одеял и скис без движения и надежды, – сморгнул слёзы Пустыня.

Сморгнул… Морг загримировался даже под это слово. Мурашки, словно блохи или пузырьки шампанского, пробежали по плечам.

– Так что нам делать? Я не собираюсь трястись от ужаса до тех пор, пока не улетучусь, как Мама, – приблизился Калигула, стуча тростью.

– И не смерть страшна, а ожидание её, – уместно вспомнил Сальери.

– Может быть, хватит?! – рявкнул Калигула, отскакивая в сторону.

Обычно страх всегда вызывает злость. Таков спасательный круг. Такова скрывающая истину вуаль.

– Калигула прав, – простучала челюсть Пустыни. – Нужно покинуть эту треклятую сцену и обрести независимость.

– С помощью усилия воли, я думаю, можно оказаться по ту сторону больничных стен, – подал голос Анубис.

– А что? Я читал нечто сходное в «Чайке по имени Джонатан Ливингстон», – закивал Сальери.

– Главное – расслабить мозг и забыть об устойчивых рамках постоянности, – на удивление мирно прозвучал Калигула.

– Стоит попробовать, – почесало предплечье Жиголо.

Компания негласно расселась по своим табуретам и закрыла то, что находилось под бровями. Шумно и глубоко вдохнула. И дышала она как единый организм. Пустыня сосредоточенно направлял мысленное око с одной части тела на другую. Он максимально сконцентрировался на цели, но именно это его и подвело. Когда собираешься заснуть, то ворочаешься, как на горошинах, вертишь подушку, машешь руками, встаёшь выпить стакан воды, и сна – ни в одном глазу. Зато когда на минутку обмякаешь в кресле, то сон накрывает волной, наполняет теплом всё существо, и ты отключён, точно чайник, чей провод выдернут из розетки.

Желания, планы – все они не позволяют очутиться в настоящем, стремительно меняющемся потоке времени. Привычка замыливает взгляд. И побеждает. И ты не открыт. Ты держишься за поручень знакомой постоянности и никак не можешь отцепиться, увидеть мир заново, глазами новорожденного.

– Кажется, подобные медитации не для меня, – обречённо сгорбился Пустыня.

За ним «пробудились» и остальные участники сеанса.

– Когда-нибудь у тебя получится, – на полном серьёзе сказал Анубис.

– Думаешь?

– Верю.

От его скоромного, но искреннего признания Пустыне стало внезапно так хорошо и покойно, что больше ничего, в общем-то, не требовалось. Его настигла гармония. Совершенное удовлетворение. Словно по нёбу размазываешь шоколад. Пустыня втянул в ноздри воздух и… получилось.

Рядом с ним, как по мановению волшебной полочки, очутилась четвёрка товарищей. Все босые. Мокрая росистая трава ласкала ступни. Как змеиный жир. Как липкие губы. Впереди клубилось облако тумана, точно парик Калигулы. И несчастным беглецам предстояло в него ступить. Войти, словно в ауру горячего банного пара.

– И куда же нам идти? – прищурилось Жиголо.

– Не думаю, что это имеет хоть какое-то значение, – ответил Сальери.

И действительно – любая дорога вела в Никуда.

В нигде

И тьмы ночной бесплотный воздух

Черней, чем самый чёрный кот

– Марселина Деборд-Вальмор

Калигула придерживался за локоть шакала, шагавшего чуть впереди. Его поры расширились, словно в тесто, называемое кожей, добавили щедрую щепотку соды.

– В чём смысл нашего бесконечного блуждания? – не выдержал император. Его узкая одежда не предназначалась для таких неудобных походов.

– В том, что мы ещё есть, – уверенно отозвался Пустыня, тяжело дыша, словно кряхтящий мопс.

– А здесь нам точно ничего не грозит? – не отставал Калигула.

– А здесь ничего и нет.

– А вдруг это «ничего» – самая опасная штука?

– Чем же она опасна?

– Тем, что никогда не прекратится. И мы будем бродить. И не слышать друг друга. Отдаляясь от самих себя, отпуская эмоции. И пространство будет искажаться. И время станет неподвластно контролю, – отрывисто предположил Калигула.

– И что тебя не устраивает? Разве это не жизнь? – спросил Пустыня.

– А разве это не смерть? – парировал император.

– Может быть, между ними и нет никаких отличий. Разве что в жизни суеты побольше, – встряло Жиголо.

– Не суеты, а практического значения, – важно поправил Сальери, клацавший зубами. Его голубая рубашка цвета проступающих набухших вен смутно угадывалась в молочном дыхании Вселенной. – Почему-то, – судорожно произнёс он, – здесь я чувствую себя более уязвимым, нежели в больнице.

– Я тоже, – шепнуло Жиголо. – Уже почти не ощущаю своего тела. Растворяюсь потихоньку, наверное, – безмятежно продолжило оно.

– Не гони пурги! – взвизгнул Калигула, отмечая у себя те же симптомы.

– А мне вполне себе комфортно в таком амфотерном состоянии, – заявил Анубис.

– Ты просто убедил себя в этом, – категорично выпалил Сальери.

После его реплики вновь ожила мёртвая тишина. Вазелиновый воздух. Невесомая плоть. Плавность и гибкость рук. Размытый силуэт, маячивший на горизонте. Единственный в густом мареве тумана. Путники двинулись к нему. Хоть какой-то пункт назначения. Хоть какой-то смысл. Постепенно силуэт уплотнялся. Становился отчётливей, словно камера фокусировалась на нём. Стала видна вытянутая шакалья морда и лиловый крем причёски, с которым резко контрастировала голубая «вежливая» рубашка. Уши – лопухи, точно украденные у Жиголо. Ростом свыше двух метров, как будто стоял на ходулях.

– Кто ты? – крикнул Пустыня, так, что его вопль беспрепятственно разнёсся по всей долине.

– Я – это ты. Многообразие вопреки единству, – растёкся совершенно такой же голос – чуть сиплый баритон.

– Где мы? – опять спросил Пустыня.

– Ответ отыщешь в себе, – загадкой ответило не менее загадочное существо.

– Но я запутался в себе. Что происходит? Я болен? Я выдуман? Я материален? – в отчаянных поясках обратился к нему Пустыня.

– Погляди вокруг, – раскрылась собачья пасть.

– Но здесь ничего нет.

– Ошибаешься. Всё это место заполнено тобой. И ты пуст, – величественно прокатился вердикт божества. Раскатисто и объёмно, как гром перед грозой.

– Я не понимаю! – словно дождь, выскользнули слёзы. Хотя обычно в пустынях не бывает дождей.

– Нет такого повода, чтобы из-за него было можно убить человека, так? Или убийство всегда признак болезни? – таинственное чучело отзеркалило те сомнения, что терзали парня.

– Ты лишил десятки людей восприятия, а сейчас так упорно цепляешься за свою скудную и бедную жизнь. Разве это справедливо? – продолжал коктейль из их пятёрки.

– Справедливость – дешёвое оправдание! Город Помпея взорван, люди мертвы, и глупо искать в этом справедливости, потому что это не справедливо, а закономерно, – чётко заключил гитарист.

– Почему же ты до сих пор захлёбываешься в вине? Порой меч сечёт даже повинную голову, – упрямствовала причудливая смесь из их образов.

– Потому что я не могу себя простить.

– Но зато ты можешь простить других людей. Ты можешь оправдать их преступления. Стать для них облегчением. Стать для них необходимой опорой и добряком, – разоблачало Пустыню его отражение. – Именно поэтому ты слепил из себя – меня…

То, что находилось под бровями Пустыни, распахнулось так молниеносно, словно того прошибло током. Калигула напряжённо следил за беседой, размокая, словно втулка от туалетной бумаги «Zewa» в лунке унитаза.

– …Ты расщепил себя. Ты не просто расстроился. Ты взял выше, – лукаво улыбался двойник.

– Неужели я всё-таки реален? – в глазах Пустыни заплясал не просто огонёк – пожар надежды.

– Но что такое реальность? Ведь мы воспринимаем её всегда субъективно. Материя – ничто. Мысль – всё. Зачем же ты стремишься стать ничем? – усмехнулась дылда.

– Только не опять! Я устал метаться в догадках! Не мучай меня! – задрав голову, вопил Пустыня.

– Ты забыл одну вещь. Я – это ты. Не мучай себя. Хватит себя терзать. Ты не струна гитары.

После этой фразы пёстрое чудо поблекло, как будто по воде прошла рябь. Или экран телевизора раздался серыми царапинами. Или сон после пробуждения выветрился из памяти.

– Что это, чёрт возьми, было? – гаркнул Калигула.

– Хотел бы я тебе поведать, – тихо пролепетал гитарист, всё ещё не полностью уйдя в себя.

Анубеса

О смерти о такой бродячий пёс не взвоет

– Марселина Деборд-Вальмор

Анубис морщился от постоянных щипков Калигулы, но не возражал. Всё-таки его эгоистичного подзащитного можно понять. Все они готовились к концу, словно заключённые в ночь перед рассветом, на котором их поведут на казнь. Скромную, но последнюю церемонию. Только время финального аккорда оставалось неизвестным. И именно серп вопросительного знака угнетал сильнее всего.

Впрочем, сам Анубис спокойно готовился к заключительному обряду. Ведь жизнь, по сути, такой же день, только в долгосрочной перспективе. Никто ведь не гнушается постели. Отчего же тогда все ахают перед саркофагом?

Постепенно мысли всё меньше волновали парня. Они проносились мимо него, как поезда – не задевая. И вот он всё жиже, вот он всё пассивней и мягче. Наверное, именно так происходят реакции разложения. Если, к примеру, смешать йогуртовый туман с Анубисом, то осадка не выпадет. Если, к примеру, Анубиса окликнуть, то он уже не сможет сказать что-нибудь ободряющее. Если его схватить, то ногти вопьются в ладонь. Он неосязаем. Невидим. Беззвучен. Его вроде как и нет, но в то же время он присутствует. Энергия не возникает из ниоткуда и не исчезает в никуда. Анубис – чистейшая энергия. Он происходил, происходит и будет происходить одновременно. Как же вольно.

Пуля

Ты рождена для вечных книг

– Стефан Малларме

Сальери открыл глаза. Вылитая Зулейха. Он по-прежнему сидел на стуле. Ноги согнуты в коленях. Упёрты в перекладину. По бокам Калигула и Пустыня. Рядом с Пустыней – Жиголо. Рядом с Калигулой – никого. Вокруг – просторный белый зал. На нём – голубая рубашка. На рубашке – помятый бедж. Можно сказать, что ничего не изменилось. Но почему тогда так страшно? Страшно осознавать, насколько ты эфемерен и хрупок. Что ты зыбок, как песок. Непрочен, как болото. Что уже завтра тебя может не стать. Сальери горько, что все его мысли и переживания – литературные клише. Он лишь заново перерабатывает и озвучивает их. Он – не новатор, и это умаляет его метания. Приклеивает красную этикетку со скидкой в тридцать или целых пятьдесят процентов на его художественную и жизненную ценность. Ах, как скверно от того, что ты не первый умирающий, что до тебя гибли люди, и после тебя они тоже продолжат.

Глупый Сальери! Он с воодушевлением засеивал страницы текстом о том, о чём даже не подозревал. Он даже не ведал, какого это – быть на взводе б е с п р е р ы в н о.

Оказалось, он жалкий маленький человечек, который стремится оставить после себя хоть какой-нибудь след. Его магнитом тянуло к бумаге. Он должен быть продуктивным. Смысл его жизни измерялся в количестве написанных слов. В количестве напечатанных символов с п р о б е л а м и. Возможно, если он породит нечто раннее не виданное, то останется жить в тексте, изучаемом в школе, разбираемом критиками. Возможно, его совесть не обнажит острых клыков. Но чистая не совесть, а нахальный лист, не заблёванный вдохновением.

Сальери не испытал вкуса трагедии. Его не тронуло отсутствие Анубиса. Он сразу перевёл всё на свой счёт. Испугался. И подскочил. Со стула. Устремился в свою комнату. Посадил себя в кресло. И начал писать. Он – акула пера. Тигровая акула. Белая. Бычья. Кровожадная. Голодная.

Если он будет творить, если он будет сочинять, то заведомо не сможет оказаться картонным персонажем, всегда одинаковым и послушным. Но в глубине души, на самом её дне, илистом и мрачном, мужчина понимал, что является одной из нескольких матрёшек. Внутри него – Памела. Он – внутри кого-то ещё. Всегда найдётся рыбка покрупнее. Крупней даже тигровой акулы. Белой, как бумага, акулы. Всегда.

Но Сальери не сдавался. Боролся. Карябал карандашом:

«Запятая месяца превращалась в лунную точку».

«Выстиранное полотенце снега укрывало поле».

«Дорога раздваивалась, словно змеиный язык».

От хаотичных пейзажных зарисовок Сальери отвлёк противный голосок. Пустыни. Суховатый. Но чистый.

– Зачем ты паникуешь? Ведь мир погаснет вместе с тобой, – вновь начал вешать лапшу на уши гитарист.

Спагетти. Фунчозу. Видимо, бедняжка слишком болезненно перенёс расставание со своими дошираковыми паклями, вот теперь и отыгрывается таким кощунственным образом.

– Заткнись. И не мешай мне. Не сбивай настрой, – резко и злобно ответил Сальери, словно откусывал каждое слово.

– Но лучше принять конец и отойти в смирении, – степенно прикрыл веки Пустыня, словно всегда отрешённый мулл.

– Как-нибудь обойдусь без твоих рекомендаций, – процедила акула, сидящая в кресле.

– Тебя лихорадит. Ты уже не здесь, – констатировал Пустыня.

– Нет! Я живой! Я живой! Не смей меня убивать! Я хочу жить! – верещал Сальери, позабыв, как романтизировал мир идей.

Впрочем, если он – всего лишь книжный персонаж… Нет – всего лишь иллюзия книжного персонажа, но иллюзия думающая, то разве он сможет умереть? Он настолько бесплотен, что переход из одного состоянии в другое станет почти неощутимым. Перед возможной катастрофой в это верилось как-то быстрее и легче.

И последним, что он успел настрочить, было: «Пуля вежливо постучалась в висок.

– Можно войти? – любезно спросила она.

– Вообще-то нет, но тебя разве остановишь? Залетай, – отозвались за дверью, и капелька свинца юркнула внутрь».

Исчезновение Калигулы

О, здесь мы прокляты и в нас любовь умрёт!

– Вилье де Лиль Адан

Калигула жался в угол, зашнурованный паутиной так же, как его корсет. Теперь рядом с ним не было шагающей мускулистой махины с глазами цвета негров. Теперь от него никто не отгонял заговорщиков. А те уже подбирались, умело маскируясь под метафизические бредни. Они нарочно решили свести императора с ума. Что ж, хитрый и почти удачный ход, но Калигула не поддастся. Он выкусит их, вычислит. Скорее всего, к их числу принадлежит Пустыня, гнусный шпион. Отныне мужчина никому не доверится. Ни к кому не повернётся спиной. Только к шнуровке паутины и пыльному углу. В любом случае, Калигуле нечего бояться – на дворе не двадцать четвёртое января.

– Калигула? – приблизилась к нему Жиголовская лысина. – Сальери тоже исчез. Теперь нас трое.

– Как? Как этот писака ретировался? – выпалил император. Уж больно сильно его страшили чужие грабли. Их стоит видеть воочию, чтобы не напороться самому.

– Я не знаю. Он что-то записывал, как вдруг его приступ мании прервал Пустыня, и Сальери просто рассосался в воздухе, – честно рассказало Жиголо.

– Значит, Пустыня? Уж не слишком ли очевидно, что это он виноват в смерти несчастного парня? – надавил Калигула.

– С каких пор тебе знакомо выражение «несчастный парень»? Ты же, кроме себя, никогоне замечаешь. На всех тебе наплевать, – съязвило Жиголо.

– Аж ты дрянь! – осклабился убийца в пиджаке. – Вы же вдвоём друг другу руки моете! Да ещё тщательно, с мыльцем. То-то вы в кухне переглядывались. От меня ничего не скрылось!

– Довольно фантазий, – устало закатило глазные яблоки Жиголо. – Мы никак не влияем на происходящее.

– Довольно вранья! – рявкнул император. – Это возмутительно! То, что вы считаете себя элитой, потому что это я, я носитель голубых кровей! Лазурных, сапфировых! Я! – рявкал он. – И я не намерен терпеть, чтобы меня смешивали с быдлом! Чтобы шушукались за моей спиной. С этим покончено! Я тебя в таблеточный порошок сотру, от тебя даже праха не останется, крыса облезлая!

– Во-первых, переходить на личности некрасиво. Во-вторых, я так испугалось твоих угроз, – равнодушно проронило Жиголо.

Вот только зачем? Зачем эти бравада и провокации, когда собеседник не шутит? Когда сон материализуется? Когда Жиголо, наконец, получило возможность съехать в мешок, липкий от тёплой густой слизи?

– Напрашиваешься, – констатировал Калигула.

Если бы змеи умели шипеть на человечьем, то у них была бы именно такая интонация. На миг в яблоке шевельнулся червячок опасения, но быстро нырнул обратно в мякоть. Жиголо медленно попятилось к дверному проёму. Ладони, потные, уже пытались нащупать пустое пространство коридора.

– Я всего лишь воздам по заслугам, тебе нечего бояться – представление будет недолгим, и занавес опустится очень быстро, – улюлюкал император, поднимая растрёпанную скакалку бинтов. – Ну же, иди сюда, я тебя задушу. Ты ведь само делилось с нами историями, как убило несчастную старушку, – ласково сюсюкал он. И опять этот термин – «несчастная».

– Только попробуй меня тронуть, – медленно произнесло Жиголо.

Люди имеют обычай замораживать мясо или ягоду, или пельмени. Жиголо могло точно так же замораживать голос. Но заморозка не смогла защитить от рассчитанного прыжка и железной хватки, словно противник был облеплен доспехами. В следующую секунду он, дёрнув лысого болванчика, оказался сзади, а бинт ровнёхонько вперился в незащищённое горло. Вжался. Тонкие пальцы схватились за марлевый предмет убийства, но не смогли его оттянуть. Рот превратился в рыбью жабру, образующую дыру. Боль разливалась к вискам и яблочным шарам. Перехваченное горло скрежетало, кряхтело, сипело, но в него никак не просачивался воздух. Такой вкусный, такой аппетитный и дразнящий. Оставалось только рыпаться и извиваться. Оставалось только стать такой же скользкой, как рыба, меняющая пол. Но на этот раз почему-то не получалось.

Жиголо завело руки назад и вслепую оцарапало то, что оказалось под ногтями. По щеке Калигулы прошла острая пульсация, и на миг он отвлёкся от напряжённой давки. Этого хватило, чтобы заговорщик согнулся пополам и метнулся вперёд, кашляя и почти лая. Держась за горло и таращась на нарядного императора, оно помедлило и метнулось в другую комнату. Видимо, жаловаться своему напарнику. Обречённый Калигула только приложил подушечки пальцев к досадной ссадине, проложенной около какашной родинки. И на подушечках остались не голубые, не сапфировые, а гранатовые капли. Натуральные гранатовые зёрна. Правда, не кислые, а, должно быть, солёные.

Впрочем, боль мужчину не ужасала, а успокаивала. Она служила индикатором существования. Болит, значит, он ещё держится. И он ещё поквитается с парочкой завистников.

Отчего только его ноги подгибаются, точно резиновые? Отчего внутри становится мягко, словно он набит не костями и мышцами, а плюшем и синтепоном? Оно, безусловно, тепло и приятно, так приятно, что и щека уже не тюкает – боли нет. Нет боли, и нет Калигулы. Он хочет закричать, но во рту плотный кляп тишины, её осязаемый сгусток. Ох, где же Анубис? Лживый подонок и слабак! Почему он не спасает его? Он же обещал присматривать за ним! Кто же поможет сейчас?

Постепенно Калигула переставал видеть себя в пиджаках, расшитых пайетками. И чем бледнее становилась его плоть, тем ровнее становилось его душе. Они как бы хором размешивались в густой мгле воображения. И вскоре размешиваться стало нечему. Собственно, осталось неясным, чего Калигула так жутко избегал.

Кровята

Любовью дышит зелень поля.

Идём! Вдвоём!

– Артюр Рембо

Жиголо, как смерч, ворвалось к Пустыне, с глазами, как у собаки из сказки «Огниво»: такими огромными тарелками, что в них уместилось бы штук пять окороков с макаронами на гарнир.

– На меня напал Калигула! Нам нужно бежать! Мне страшно, – выдохнуло оно, но резко затормозило, увидев, что скулу парня перечерчивали красные дорожки крови. – Почему на тебе кровь? – недоумённо спросило Жиголо.

– От себя не убежишь, Жиголо, – глухо ответил Пустыня. – Но тебе больше нечего бояться. Калигулы уже нет. И вряд ли он хоть когда-то существовал. Это был я, Жиголо. Ты со мной сражалось, – пояснил он.

– Не понимаю, – покачался кочан на его плечах.

– Вы все всего лишь части меня. Мы – как разбитое зеркало: я смотрюсь в него и вижу десятки своих отражений.

– Но ведь это означает, что и я – всего лишь один отражающий осколок, – осело Жиголо. – Но как же моё прошлое? Я ведь помню своё детство, я помню…

– Всё это – мираж. Мираж, какой видит заблудший и обезвоженный путник в пустыне.

– Правда? – пискнуло Жиголо, роняя слёзы облегчения. Неужели всех этих ужасов не происходило? Боже, какая свобода, какая лёгкость… Как же невыносимо хорошо отделаться от всех этих детских психологических травм, позволить себе забыть о них, позволить себе с ними расстаться. Конечно, тяжело отпустить часть себя, даже если эта часть омерзительна и гнила, но, отбросив её, словно мусор, словно шелуху, становится так спокойно, словно ты погрузился в тёплое сверху и прохладное снизу море, и лежишь на его спине, раскинувшись звёздочкой, безмятежно колеблешься на волнах, опустив жёлтые от раскалённого солнца веки, и даже дремлешь, не беспокоясь о подводных глубинных опасностях. – Спасибо, – неизвестно кого и зачем поблагодарило Жиголо.

Впрочем, причина и адресат были неважны, как клятвы, данные в пять лет, звучавшие как «Торжественно клянусь посадить мармеладное дерево, когда вырасту».

Или:

«Завести сто котят».

Или:

«Покорить Марс».

– Только, знаешь, – украдкой взглянул на него Пустыня. – Я совсем не против быть расколотым надвое. Ну то есть мы могли бы жить вместе, не ведая одиночества и… В общем, я предлагаю вдвоём быть в нашем выдуманном мирке, – сумбурно тараторил парень.

– Нет, – мирно прошептало Жиголо.

– Но почему? – проскулил Пустыня.

– Потому что высшее единение – это полное слияние друг с другом. И я готова раствориться в тебе. Как молоко и кофе. Как сахар и чай. Как ненависть и любовь. Может быть, тогда мы станем полноценной личностью, и больше меня не будет мучить постоянная половинчатость. Или осадки в виде стыда. Осадки в виде презрения. Осадки в виде отвращения.

– Ты была очень прекрасной девушкой, – осторожно заметил Пустыня, неуверенно предлагая объятия.

К его счастью, Жиголо не отшатнулась, услышав чуждый комплимент, а прильнула к его груди, положив подбородок на плечо, сомкнув червяки пальцев. И Пустыня тоже обхватил её за талию, уткнувшись носом в шею. И так они стояли. Вдыхали запахи друг друга. Стуча сердцами в унисон. Утешая. Даря веру. И силу встать.

Постепенно они становились одним существом. Бывает, что яйцеклетка раздваивается безо всяких на то причин, даря счастливым родителям чету близняшек. С ними же происходил совершенно обратный процесс.

Клуб в Пустыне

Мы стали сильными – и позабыли зло

– Артюр Рембо

Пустыня примирился со своими внутренними демонами. Теперь он был здоров. Всё-таки себя необходимо любить, обнимать, верить и, самое главное, прощать. Конечно, парню будет не хватать бесед с друзьями, но знание, что они остались с ним навсегда, наполняло его любовью. Пустыня буквально светился изнутри, как фосфор. Он ни в чём не виноват. В мире нет справедливости, но в нём есть закономерность, и он не мог не выстрелить. Пустыня с благоговением лёг спать, а когда проснулся – наткнулся взглядом на оттопыренный воротничок и подбородочную ямку. Перед ним стоял притворно дружелюбный Психолог.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, выуживая ручку из нагрудного кармана. – Вы по-прежнему слышите голоса?

– Нет, – спросонья глухо произнёс Пустыня.

– Серьёзно? – поперхнулся слюной Психолог, удивившись столь неожиданному повороту событий.

– Да. Я понял, что вёл беспрерывный диалог с собой. Всё происходило внутри меня. Но теперь я знаю, кто я на самом деле.

– Очень похвально, – поджал губы Психолог. – И кто же вы на самом деле? – уточнил он, занося ответы в бланк.

– Я книжный персонаж. Но больше меня это не огорчает, потому что реальность так же тонка и…

– Что ещё за персонаж? Откуда взялась эта глупая идея? – ошарашенно остановился Психолог.

– Вам не мешало бы более уважительно относиться к мнениям окружающих. Их позиции не хуже ваших и не заведомо ложны только потому, что эти люди больны, – намекнул Пустыня.

– То есть вы признаёте свою болезнь? – перевернул всё с ног на голову Психолог.

– Если факт моей нереальности называется болезнью, то да, признаю, – строго ответил парень.

– Но вы же понимаете, что предметы, на которых вы сидите, или которые вы вертите в руках, тверды, прочны и объёмны? Вы же можете их щупать, вы можете разговаривать со мной, существующим человеком, – попробовал подыскать аргументы неправильный врач.

– Восприятие субъективно, – легко отклонился непробиваемый Пустыня.

– Тогда объясните мне, почему я вас вижу, – предложил Психолог, отчего Пустыня чуть не взорвался хохотом, потому что их разговор мог означать только две вещи: либо у Психолога самого возникли галлюцинации, либо и Психолог тоже принадлежит к порталу фантазий. О чём ему и сообщил пациент. – Поскольку ни то, ни другое не является правдой, то в нашем споре истина на моей стороне, – угрюмо отозвался хозяин подбородка с ямкой.

– Только потому, что в неё легче поверить? – парировал Пустыня.

– А в неё и не нужно верить, потому что доказательства напичканы повсюду! – дал слабину его собеседник.

– Это лишь ваша привычка, – зевнул гитарист, чем окончательно вывел Психолога из себя.

– Вы либо отказываетесь от этой чепухи и становитесь свободны, разумеется, лишь с тем условием, что результаты тестов не будут этому противоречить, либо вы остаётесь в психиатрической больнице ещё на пять лет, – поставил ультиматум.

– Подождите, вы сказали «ещё»? Сколько же тогда я отсидел «уже»? – теперь настала очередь удивляться Пустыни.

– Вы пробыли у нас три года, – как ни в чём не бывало буркнул Психолог.

– Три года? – ахнул. – Что ж, это лишь ещё одно подтверждение того, что восприятие субъективно. Мне-то казалось, что живу здесь от силы несколько недель, – горько усмехнулся он.

– В таком случае вам будет полезно услышать историю, приключившеюся с вами. Вас преследовали навязчивые мысли о том, что вы выступали в рок-группе и однажды устроили теракт на одном из концертов. Вы долго велись на игры разума, скрываясь у железной дороги, но вскоре не выдержали и сдались нам. Мы выявили у вас шизофрению и назначили лечение, с которым вы, однако, не согласились. Вы долго упорствовали, бунтовали, не желая принимать лекарства, но санитары умеют помогать. Ваше сознание туманилось, путалось – тогда вы начали оставлять себе записки в качестве напоминаний… – гладко скользила речь, а Пустыня уносился назад, вспоминая письма.

– Извиняюсь, что вынужден прервать столь увлекательный рассказ, но я знаю себя лучше, чем кто-либо другой. И да, я не собираюсь отказываться ни от одного слова. Я живу в литературном мире. Я – мысль. Я – эмоция. Но я свободен. И независим. И вам меня не удержать. Мысли текучи. Они тысячами проносятся мимо людей, которые могут на них вестись, а могут оставаться в стороне. Так вот, настала и моя пара покинуть эту обитель. До свидания, – сказал Пустыня и легко отцепился от временного крова.

Артюр Рембо писал: «Любови жаждет мир! Так напои его». У Пустыни были полные руки питья.

P. S. Был человек рабом, но рабство превозмог

– Артюр Рембог

В оформлении обложки использована фотография с фотохостинга Istock по номеру 496798633. Заказ оплачен.

Другие книги автора

«Над маковым полем» – https://pda.litres.ru/darya-drag/nad-makovym-polem/

История о том, как пятеро друзей избавляются от зависимостей и обретают счастье.

«Раскол Панкеи» – https://pda.litres.ru/darya-bliznuk-23614766/raskol-pankei/

История о распаде рок-группы из шести панков.

Оглавление

Шаг первый – признание

Анубис

Калигула

Сальери

Моцарт

Жиголо

Мама

Пай-убийцы

Каждой твари по паре

Приглашение на казнь

Секспир

F71

1

12 стульев

Мафия

Ночь

День

Психолог

Куб в Пустыне

Печенье с предсказаниями

Запятая

Носочный лифт

Мрак

Письмо

Побег

Допросьба

Дорога в тартарары

Стрижка

Уборка

Дупло

Секрет

Заточенный в слова

Выбор

Дверное затмение

Она

Эхо

Мюсли

Безумно можно через стены

Персики

Околотрупные воды

Детский дом

Клубок

В нигде

Анубеса

Пуля

Исчезновение Калигулы

Кровята

Клуб в Пустыне

Другие книги автора