9М. (Этюды о любви, страхе и прочем) [Максим Кутис] (fb2) читать онлайн

I

.

Зима в тот год пришла рано и быстро развернулась во всю мощь, заставляя городские службы работать на пределе возможностей, что, впрочем, не спасало случайных прохожих от болезненных падений. Вместе с ней пришли и холода, которые ясно дали понять, что осень навсегда осталась где-то позади. В витринах уже деликатно светилась праздничная иллюминация, словно стесняясь напоминала о приближающихся торжествах. Все это, вкупе с элегантно спускающимся снегом, приносило ощущение сказки на ночь, о которой никто не просил и мог бы спокойно уснуть и без нее.

Я шел немного позади от компании своих друзей, кутаясь в легкую куртку, и все еще отказываясь верить в неотвратимость происходящих с природой метаморфоз. Направлялись мы в некий секретный бар, чьего точного расположения никто не знал. Это вынудило нас как следует покружить, уподобляясь падающему снегу. Хотя слегка подвыпившей и начинающей злиться от своей глупости компании людей далеко до грациозной безмятежности снежинок.

В конце концов во дворе старого жилого дома мы обнаружили ничем не примечательную коричневую металлическую дверь с одиноко болтающейся над ней грушевидной лампочкой. Бар действительно был секретным, ведь никому бы и в голову не пришло бы, что за этой дверью могут наливать что-то разительно отличающееся от того, что обычно наливают за тысячами других таких же коричневых дверей в этом городе.

По крутой лестнице, явно не предназначенной для транспортировки пьяных тел, мы спустились в небольшое темное помещение, задекорированное, впрочем, со вкусом. Темно-серая фактурная штукатурка, мягкий свет от лампочек Эдисона, мощная барная стойка, за которой суетливо крутилась парочка барменов. Атмосфера относила на Запад в поздние тридцатые года прошлого века, только без набившей оскомину мафиозной тематики и нескончаемых разговоров, что пора уже что-то делать с этим Гитлером. Но самое главное, что внутри было тепло. После долгих блужданий по морозу это было то что нужно всем нам.

Органично и компактно разместившись вдоль барной стойки, мы дружно начали дырявить спину в жилетке, которая была прикреплена к человеку, ответственному за разлив спиртного. Вертевшаяся до этого во все стороны голова наконец повернулась в нужную нам и принялась выслушивать дилетантские вопросы и стандартные шутки про возможные смешения стоявших на полках перед нами бутылочек. Прошло добрых пять минут пока каждый из нас определился со степенью горечи и крепости желаемого коктейля.

После пару глотков настроение у все выровнялось и приобрело устойчивый вектор в направление пьяного счастья. Все-таки хорошо, что в жизни есть неизменные вещи. Сам я расположился с края от нашей компании. Самое выгодное место для имитации вовлеченности в разговор. Кивая с определенным интервалом в знак того, что я слушаю о чем идет речь, я меж тем с интересом разглядывал окружающую обстановку. Вокруг нас было много приятных и даже красивых лиц, сгруппировавшихся небольшими кучками по интересам. По обрывкам доносившихся фраз можно было понять, что здесь были только представители так называемого креативного класса. Фотографы, редакторы, блогеры и прочие сословия, которых доступность информации в современном мира вывела на передний план прогрессивной мысли. Тенденция невеселая, но объяснимая. Объемы информации надо наращивать, а проще и быстрее всего это сделать представив свое виденье и мысли по поводу чего угодно во всеуслышание.

Неожиданно для себя в тот вечер я оказался в гуще самых модных тенденций, вперемешку с самыми заурядными сплетнями о тех, кого в тот момент там не было. На подобие того, что некто, кого разрекламировал другой некто, вернулся со священной земли со своим вдохновенным черно-белым фотопроектом, запечатлевающим внутренний ужас гусениц, в момент когда они уже наполовину оказались в клювах иммигрировавших птиц, не далее, чем две недели назад, но уже успел поругаться в край со своей подругой, концептуальной моделью, и уже успел загадить весь свой отельный номер. Будучи не знаком ни с этим некто, ни с его фотопроектом, ни с, к наибольшему сожалению, его подругой эта чужая дискуссия, как и все остальные звучавшие во все стороны от барной стойки, вызывала у меня лишь некоторое недоуменно-ироничное любопытство. Благо общая мягкая тональность голосов органично вплеталась в ненавязчивые джазовые мелодии, звучавшие в заведении, и вкупе они давали приятный саундтрек к неплохому вечеру.

Не помню, сколько я сидел так, улавливая обрывки фраз со всего зала и с периодичностью поддакивая своим друзьям. Объект внимания постоянно менялся, но была маленькая компания, к которой я постоянно возвращался взглядом. Возле меня расположились три девушки. О чем они разговаривали между собой я никак не мог уловить, громкость их голосов была чуть тише общезаданного окружающего розового шума. Но была одна деталь, которая меня не отпускала. У них был небольшой потрепанный блокнотик, в который каждая из них что-то попеременно записывала. Две из трех делали это очень легко с улыбкой и особенно не задумываясь, словно у них в голове уже был этот список записей, и они лишь действовали по заранее написанному сценарию. Однако, у одной, которой сидела посредине, выходило немного иначе. Когда ручка вместе с блокнотиком оказывались перед ней, она каждый раз повторяла маленький ритуал из едва заметных, но примечательных движений. Увидев, что пришла ее очередь, она замолкала на полуслове, слегка поворачивала голову в сторону подруг, затем подушечками пальцев с черным лаком она медленно притягивала маленькую книжечку ближе. Блокнотик, повинуясь как зачарованный, скользил к ней по барной стойке. Она наклоняла и голову, чтобы прочесть, что было написано другими. Каждый раз прядь волос, убранная за левое ухо, своевольно падала, закрывая ее лицо. Прочитав, она поднимала голову, одновременно возвращая непослушную прядь на место. Затем наступала пара секунд, когда она задумывалась и машинально проводила взглядом по собравшимся в зале, однако, ни на ком не задерживаясь. Рассеянный взгляд всегда останавливался в конце на играющих отражениями разномастных бутылках с дорогим алкоголем, с любовью и вниманием расставленным на полках перед нами всеми. На несколько секунд она замирала. Были заметны только плавные, едва заметные движения ее правой кисти, легкие, волнообразные, словно она покачивается на волнах материи. И вдруг появлялась практически незаметная полуулыбка, собиравшаяся на красных губах в самом-самом уголке рта. Словно не желая показывать, что сейчас узнала что-то, что уж точно недоступно всем окружающим, кончиком ручки она прикрывала выдававший это тайное знание уголок рта. После чего уже осознанным взглядом она вновь пробегалась по головам людей в зале, давая себе время убедиться, что новое знание действительно принадлежит только ей. Удостоверившись в этом, уже с нескрываемой довольной улыбкой, она начинала медленно водить ручкой по листам бумаги. После этого она пролистывала в блокнотике пару страничек и с чуть изменившимся выражением лица, на миг принимавшим тень некоторой тоски и поджав губы, записывала еще какие-то строчки. Прядь волос снова выпадала из отведенного ей места. Отложив ручку, она перечитывала свои строчки, вносила корректировки. После чего теми же двумя пальцами перемещала открытый блокнотик своей подруге и удовлетворенно делала глоток из стоявшего перед ней стакана олд-фэшенд.

Я ловил себя на мысли, что каждый раз последовательность действий была одна и та же, менялись лишь доли секунд, которые отводились на каждый из этапов. И каждый раз я смотрел на нее, затаив дыхание, словно передо мной открывалось некое сакральное таинство.

После одного такого ритуала, примерно десятого по счету, прикончив содержимое стакана она потянулась за сумочкой и достав пачку сигарет, отправилась на поверхность. Я, движимый всем своим любопытством, последовал за ней.

На улице все так же кружил снег крупными хлопьями. После перерыва в теплом помещении со стаканом в руке можно было действительно оценить в полной мере это зимнее очарование.

Ее небольшой темный силуэт стоял чуть в стороне и выдыхал сигаретный дым прямо на пролетавшие мимо снежинки. Теперь я мог разглядеть, что она была небольшого роста с аккуратной фигурой в черном закрытым платье, на плечи было накинуто зимнее пальто. Шея и грудь были плотно укрыты за темно-бордовым палантином под цвет помады. Лицо было немного вытянутое с ярко-выраженными скулами и слегка раскосыми глазами. Весь образ был великолепно вылеплен по канонам классическим гламурной готики. Однако, внешность выглядела холодно лишь на первый взгляд. Если задержать взгляд, то ее образ лишь играл с готикой, словно улыбаясь, мягко и насмешливо. Он заимствовал классические элементы, но трактовал их как-то по-своему. Изящнее, ироничнее. Тем самым позиционируя себя скорее как противоположность канонической стилистике. Взгляд же, следивший за падающими снежинками, хоть и был наполнен отстраненностью, но все-таки в нем улавливался огонек интереса. Наверное, таким же смотрят на небесах в сторону земли.

– Для меня мысль о том, что каждая из них уникальна и непохожа на других является одной из самых фантастических, что я когда-либо знала, – заговорила она вслух, обращаясь ко мне, так как по близости никого не было и в помине. – Сколько их сейчас улеглось на землю – я даже примерно не смогу представить. И все они, поразительные в своей уникальности, сейчас плавно слились в одно огромное целое, что уже невозможно различить их по отдельности. Все это как-то грустно.

– Так же, как и все уникальные люди в итоге сливается в одну огромную массу, – попытался я продолжить с самой банальнейшей метафоры. И сразу устыдился прямолинейности своего замечания. – Простите за такое избитое сравнение.

Она взглянула на меня с иронией и продолжила следить за снежинками.

– Простите мое любопытство, – сказал я после пары затяжек – но мне показалось что Вы пишете стихотворение в этом блокнотике?

– Можно на «Ты». Да, каждая из нас пишет по строчке. Получается такое произведение общего разума. В итоге выходит не очень-то складно, но, по крайней мере, это весьма неплохое занятие в баре. То, что приходит на ум первое я оставляю на странице со строчками подруг. Ну и в то же время пытаюсь написать свое собственное на другой страничке.

– Думаю, они разные по своему содержанию?

– Хм, ну начинаются они с одних и тех же строчек. А вот продолжаются, да, по-разному. Это скорее маленький эксперимент. Все равно что бросить одинаковые зернышки в разные почву и посмотреть, что получится. Кто-то подсыплет щепотку своих ментальных удобрений, кто-то польет мои зерна водой, настоянной на своем опыте и в итоге, получится некий очаровательный уродец, в чертах которого можно конечно проследить свое влияние, но лучше оставить его в клетке и никогда больше не вспоминать. Такой вот "субботний ребенок" от поэзии. Поэтому для чистоты совести я развожу свой собственный маленький огородик, где посаженные мною зерна находятся только лишь под моим присмотром и идея вырастет именно такой какой кажется в моем воображении.

– Интересный подход. А свои личные ты собираешь для сборника?

– Нет, я их дарю тем, кто мне понравится. Если кто-то другой их соберет в достаточном количестве и выпустит целую книгу под своим именем, для меня будет достаточно благодарственного упоминания в начале.

– То есть слава для тебя не главное?

– Почему же? Поэтическая слава – это всегда неплохо, но я выбрала другое поприще, в котором хотела бы преуспеть. Поэтому я оставляю стихосложение страждущим.

– Могу поинтересоваться, какое именно?

– У нас втроем небольшое PR-агентство. Я отвечаю за креативную составляющую, одна моя подруга – за коммуникацию, вторая за – стратегию и структуру всего нашего дела. Хотя мы, конечно, часто меняемся ролями, но в общих чертах все именно так.

– И как идут дела?

– На данный момент – прекрасно. Заказы со всего мира. Мне даже удивительно, как мы успели заработать себе столько популярности. Полагаю, мы уловили самую суть рекламного мастерства – прославление. Главное, чтобы все выглядело торжественно. И чем напыщеннее – тем лучше. Я написала столько хвалебных речей и гимнов совершенно безликим на мой скромный вкус компаниям и людям, что меня уже можно взять на место пресс-атташе Северной Кореи и, поверь мне, люди поверят, что там действительно великолепно. Не только те, кто уже там живет и действительно в это верит, но и те, кто снаружи.

Все до банальности просто: надо восхвалять сильные стороны, громко, уверенно, стильно и без тени сомнений, в какой-то момент информации станет так много, что на обсуждение минусов просто не останется пространства.

– Я если честно, не могу понять нравится ли тебе твое призвание?

Она задумчиво перевела взгляд с меня на уже давно потухший сигаретный бычок и протянула: "Дааа", а затем добавила: "Прохладно тут, давай пойдем внутрь".

И мы вернулись в подвальчик к нашим теплым насиженным местам и обновленным коктейлям. Моего отсутствия никто из моих друзей и не заметил, а вот ее возвращению ее спутницы заметно обрадовались. Блокнотик был на прежнем месте, прямо перед ней, раскрыт прямо на «общих» страницах. Пока я согревался, она вновь проделала свой таинственный ритуал. Когда она завершила все свои священные действия, я понял, что так и не узнал ее имя. Я спросил, и она представилась. Я прекрасно помню, как ее звали, но сейчас имя ее не несет никакой значимости для оставшегося в воспоминаниях образа, поэтому я буду называть ее сокращенно К.

Затем прошла стандартная кросскомпанейская церемония знакомства. Мне были представлены две ее подруги – стратег и коммуникатор, вот их имена я не запомнил. А я в свою очередь представил им всех своих друзей. Несколько минут приветствий и ознакомительных вопросов, после чего все вернулось на круги своя – мой квартет сомкнулся, их трио также вернулось на свою негромкую волну.

Пока мы были на улице две ее спутницы пересели ближе к друг другу и К. в тот момент оказалась возле меня. В момент создания следующей части стихотворений она машинально откинула волосы, и мне открылись ее плечи и часть спины. Они полностью были покрыты были покрыты тонким узором татуировок. Флористические тонкие черные линии появлялись из-за горизонта платья, разветвлялись, переплетались и вились, увлекшись лишь им одной известной игрой, на поверхности бледной спины, простирались все выше и выше, ничуть не смущаясь и даже нахально заходили на острые выпады лопаток, с любопытством заглядывали на открытые плечи и аккуратно, словно испугавшись своей дерзости, боязливо заходили на длинную тонкую шею. Возле линии волос они останавливались. Выглядело словно отдельная живая субстанция покрывала тело. Завороженный я бесстыдно скользил взглядом по этому лабиринту, теряясь, плутая и возвращаясь.

Мне всегда нравилась мысль, что лучше всего татуировки смотрится на девушке, на которую никогда не подумаешь, что они у нее могут быть. То есть, когда к предполагаемому достоинству образа и, если позволите, аристократичности, вдруг добавляется такой эстетический нюанс – то эффект поразителен. В данном случае к несомненно возвышенному образу прибавлялся еще и столь мощный графический аспект, что общий драматический эффект был поражающим. А то что некоторая часть этого общего рисунка была скрыта под одеждой добавляла ноту таинственности, отзывающейся изнывающим любопытством.

– Не хочешь попробовать? Мне кажется, у нас может неплохо получиться, – послышался ее негромкий голос совсем рядом со мной. Я насильно был выдернут из своего визуального путешествия. К. с прищуром смотрела на меня. Вероятно, она заметила мой неджентльменский изучающий взгляд. Смутившись, я не сразу догадался, что от меня требуется.

– Вперед! – она придвинула ко мне тот заветный блокнотик. Я взглянул на одинокую строчку на желтоватой страничке.

Во всех искрящих склянках мира,

– И что я должен делать?

– Можешь открыть душу, выпустить всех внутренних демонов, совершить интернальное харакири, вырвав свое сердце из бесполезной оболочки, дабы ее наполнила вся созидательная мощь Вселенной, и разразиться небывалыми по своей изящности и проникновенности строчками, запечатленными твоей кровью на этих страницах, которые тот час станут венцом творения всего человечества. Но я пока просто предлагаю написать ручкой что-нибудь ниже.

Я еще раз перечитал строчку. Поколебавшись я выбрал самый очевидный и легкий вариант для продолжения, а именно спасовать, и посмотреть куда пойдет развитие действа.

Что я собрал перед собой,

– Хитро – заключила с ухмылкой К., – продолжим. На сей раз ее ритуал был несколько усеченным. Блокнотик быстро вернулся ко мне.

Виднелись сквозь пары эфира

Не думал, что в баре мне придется пройти психологическое тестирование. Надо было закрывать мысль, да еще и в рифму.

– Главное не опускаться до сочетания "собой-тобой", а то будет совсем грустно, – снисходительно заметила К. Я и сам это прекрасно понимал. Не знаю, что меня тогда дернуло, можно же было спокойной отвязаться «прибоем», «порой» или на худой конец «косой трубой». Но я пошел на риск.

Бессилье, злоба и покой.

– Вооот, – протянула К., сделав глоток. На ее устах начала проглядывать хищническая улыбка, она действовала на своем поле, и она могла использовать все прекрасно знакомые ей приемы. – Становится куда интереснее.

И я вскрывал их по порядку

Помню, что тогда, держался за две мысли: не написать банальщину самому и по возможности вынудить ее написать строчку с личным смыслом. Такое маленькое противостояние на не самом очевидном поле брани.

Все вслух, стараясь не дышать.

Видно было, что это точно не было ее домашней заготовкой, которую она использовала на не в меру любопытствующих молодых людях. Ей требовалось некоторое время, чтобы продолжить. В эти мгновения она покусывала кончик ручки, украдкой посматривая на меня.

Ведь зло желало беспорядков,

И опять мне надо было заканчивать, благо вектор уже наметился.

Бессилье предпочло бы ждать.

– Совсем недурно вышло, – заметила К. смеясь. (Не знаю, что было главной причиной: моя литературная сметливость или ее уже третий почти приконченный коктейль.) Думаю, можно переходить на следующий уровень.

– Тогда начну я, – быстро сказал я, чувствуя возможность выигрыша.

Когда придет творенье свыше…

– Вижу, ты решил играть всерьез. Что ж, мне нравится.

Она развернулась ко мне. Теперь мы сидели лицом к лицу. Я мог видеть неглубокий вырез ее платья, очертания небольшой аккуратной груди. На проступающих ребрах также была запечатлена эта живая сеть из черных линий, появляющихся и ныряющих обратно за контур платья. И снова я был затянут в этот чертов лабиринт. Довольно грязный прием с ее стороны.

Она с нескрываемым удовольствием написала свою строчку и вновь блокнотик лежал передо мной.

Покорно побреду за ним

Заметно, что она была сбита с толку, но держалась хорошо. Я продолжил:

Чтобы оставить все, что было лишним

– Похвально, – она задумалась, дав мне время в предвкушении победоносно отхлебнуть из бокала нечто, содержащее джин. Довольно сомнительное пойло, подумал я, но видимо это и есть напиток неожиданно начинающих поэтов.

Чтобы увидеть все действительно другим.

– Ловкий ход, – заметил я.

– Ты знал на что идешь, – сказала К., карикатурно задрав нос. – А теперь пойдем покурим.

И мы снова выбрались на улицу. Снег продолжал падать, оставляя завороженным любого кому не чужда пролетарская красота подворотен при низкий температурах.

– Не самое распространенное развлечение в баре.

– И очень жаль.

– Думаешь, если бы все сидели с блокнотиками в заведениях стало бы гораздо интереснее пить?

– Думаю, это помогло бы многим провести время с гораздо большей пользой, чем просто накидываться и болтать о житейских пустяках. Не сказать, конечно, что мы все постоянно ходим только для того, чтобы набросать что-то на маленькой бумажке. Вовсе нет. В иных случаях даже достав блокнотик мы оставляем его уныло пустым. Но, как бы то ни было, муза приходит чаще к тем, кто дружен с алкоголем. У меня есть немало доказательств. Хотя не без исключений, разумеется. Ей нравится, когда ход мысли становится более прямым без увиливаний и оков окружения. Можно и с чем-нибудь другим, расширяющим сознание, но это может привести к полной потере чувства себя. Полезно только в том случае, если потребуется перезагрузка, но совершенно излишне для деликатного распутывания клубка мыслей. Так что лично мне по нраву именно старый добрый алкоголь. Ты знаешь его, он знает тебя. Неожиданности сводятся к минимуму. Именно в компании с ним с самой большой долей вероятности можно найти в голове всего два слова, за которыми польются и остальные. И плевать, если они пойдут вкривь и вкось, смешные и в то же время странные, глупые и неряшливые, словно любопытные дети, случайно добравшиеся до мини-бара. Абсолютно наплевать. Никто не может тебя осуждать. Потому что нельзя осуждать душу. Можно поведение, слова, поступки, но не душу. И пусть слова эти выйдут в этот мир не так лучезарно элегантной в своей воздушности как какая-нибудь светская куртизанка из Парижа середины девятнадцатого века, оставляя за собой флер тончайшей философской словесности, сверкающей нетривиальными аналогиями и умовозбуждающими аллюзиями. Пусть придет старый хромой дворник. Злой, обиженный, клеймящий судьбу, мать алкоголичку, треклятый призыв на случившуюся некстати идиотскую войну и тот сволочной осколок, которой подло прилетел в его и так не самую светлую голову, и так там предательски и остался. И сволочную страну, которая не смогла о нем позаботиться. И окружающих обывателей, смеющихся и боящихся его. И вот он будет орать на бумаге абсолютно нескладно. Материться, завывать и портить бумагу слезами и кляксами. Но главное что он покажется. И первая, и вторая душа одинаково имеют право на существование. И даже не право. Форма не важна, важно чувство, важен посыл. На бумаге останется только честная мелодия, парящая мысль....

К. неожиданно остановилась и задумалась, замерев в своем ораторском ступоре, остановив кисть с дымящейся сигаретой в наивысшей точке дуги сдержанно-рассуждающей траектории. Я не мог понять, стоит ли мне вставить какую-нибудь свою реплику, или она выдерживает просто драматическую паузу. Однако, я пользовался этими ничтожными по своей продолжительности, но неимоверно великолепными микромоментами, чтобы сполна рассмотреть К. Тогда на улице дополнением для этой черной изящной статуэтки, высотой с невысокую девушку на каблуках, были и маленькие снежинки, имевшие честь, оказаться на черных атласных волосах и легкие дуновения ветра, колебавшие опадавшие пряди. Устремление взгляда ее оставалось неподвижным, только слегка раскрывались глаза. Можно было уследить крохотные движения носа, подававшего признаки дыхания. Именно каждый раз спасало меня от мысли, что время вдруг остановилось для всех остальных кроме меня. Если в эту секунду К. оставляла руку приподнятой, то ее тонкие длинные бледные пальцы еле заметно дрожали. Возможно, от холода, возможно из-за бури, разражавшейся в эти секунды в ее голове. Она была поглощена своими размышлениями. Можно было представить как миллионы отсылок и размышлений в один момент сталкивались на перекрестках синапсов в ее прекрасному мозгу, сливаясь и перекрывая друг друга, порождая тонкие и решительные умозаключения, которые готовились пройтись через пресс словообразования, обрести подобающие им звуки родного языка и вынырнуть через несколько секунд через решительно оживающий рот. Я же в это время как полностью отдавался созерцанию, жадно ловя момент и оставляя все свои мыслительные процессы. Иногда случалось, что за эти секунды я абсолютно терял мысль ее повествования, углубляясь в зрительное путешествие по чертам ее лица и абрису тела.

Да, – также неожиданно ожила К., и логично закончила движение руки, поднеся сигарету к губам, – так что место, где темно и наливают – самое подходящее, чтобы начинать изливать свои мысли, а не просто давать им забродить как паршивому вину. Но это уже давно известная истина.

– Так, а если у человека и нет мыслей вовсе?

– Ну нет, это невозможно. Мысли есть всегда, но их направление и эмоциональное окраска всегда разнятся. Если их нет, то это уже состояние полной Нирваны и можно только позавидовать. Хотя это же наверняка ужасно скучно.

Ее лицо избавилось от разгоряченных драматических ужимок, которые сменяли друг друга за промежуток произнесения речи. Глаза были предельно серьезны. Момент был совершенно отличный от присущих ей замираний. Она была не где-то там в прострации, в искрящихся мыслях и собственных рассуждениях, а именно тут, со мной, напротив меня, проникала в мой разум, шла напролом в самую глубь, сметая все на своем пути. Взгляд ее был словно идеальный вирус, неостановимый и разящий. И я стоял завороженный, как обезьянка перед удавом, не смея даже помыслить отвернуться, дабы скрыться от серьезности сложившегося положения. Но даже если бы я попробовал это сделать – было бы уже слишком поздно.

Все наружное ушло на второй план, вышло из ореола внимания. Ни холода, ни опьянения никогда не существовало. Взаимодействие перешло из общепринятого мира прямиком в мою черепную коробку. Вот так просто, всего одним взглядом. И там оно продолжалось, уже не в форме монолога с нелепыми уточняющими вопросами, а метафизически, процессами возникновения, поглощения и слияния материй, которые можно только неуловимо прочувствовать лишь в избранные моменты жизни. Ужас и спокойствие, нетерпение и умиротворенность, невыносимое желание и эйфория. Возможно, именно это ощущают в момент смерти.

– Пойдем уж, – произнесла К. с легкой улыбкой, вернув нас обоих из космоса в пустынный заснеженный дворик. Каким бы притягательным и уникальным не был момент до этого, как бы мне не хотелось его поймать и растянуть, возразить я ей не мог. Мы плечом к плечу нетвердой походкой отправились обратно в теплый подвальчик.

В помещении атмосфера наслаждалась своей изолированностью, ей была абсолютно безразлична ситуация снаружи, будь то откровения одного отдельного человека или целая атомная война. Из-за небольшой площади и постоянного круга уютно устроившихся посетителей, она отвергала всех новопришедших решительной и бескомпромиссной нехваткой стульев. Белый шум окружающих разговоров оставался на прежнем уровне, разрываемым лишь порой громким заливистым смехом какой-нибудь из посетительниц, что казалось несколько невежливым по отношению к общему состоянию размеренности.

Единственным отличием было состояние двух сопровождающих ее подруг. Пока мы отсутствовали они успели прилично поднабраться и загрустить. Блокнотик лежал на том же месте, перед местом К. Я поймал слегка обеспокоенный взгляд бармена, который демонстративно не убирал пустые стаканы перед ними. Видимо, полагая, что этот недвусмысленный намек привлечет каких-нибудь охотников за легкой добычей, которые с удовольствием отведут двух слабо соображающих девушек куда-нибудь подальше из этого заведения.

– Странно, мне казалось, что мы там простояли совсем недолго, – сказала К., аккуратно, разворачивая подругу-"стратега" к себе и оценивая ее дееспособность.

– Вероятно, в тепле время идет быстрее, – ответил я, усаживаясь обратно на свое место.

– Хм, зря Эйнштейн не учел это в своей теории относительности, тогда я бы чаще поглядывала на часы на морозе.

К. разочарованно поглядела на блокнотик, который за время ее отсутствия не наполнился ни строчкой.

– Пожалуй, нам лучше отправляться.

– Понимаю, мне проводить вас?

– Нет, не стоит. Я уже бывала в этой ситуации. Есть вероятность, что случится такое, что точно не стоит постороннему человеку.

Я понимающе кивнул. Пока ее подруги неспешно одевались, К. пролистала блокнотик.

– Не хочешь забрать себе, что мы с тобой набросали тут? – спросила она с осторожной улыбкой.

– Да нет, пусть лучше останутся у тебя, – отмахнулся я. Полагаю, этот ответ ей не понравился. Она возмущенно посмотрела на меня исподлобья.

– Давай лучше ты оставишь мне свой номер телефона, и мы встретимся и попробуем изобразить, что получше, – я попытался исправиться.

– Хорошо, – сказала она, начертав на чистом листике из блокнота цифры. После чего, придерживая обоих подруг сразу, К. направилась к выходу. Секундами позже я поднялся наверх, но во дворе уже никого не было. И я остался, закурил и постарался освежить в памяти то ощущение от ее взгляда. Но не смог. Оставались только листок бумаги с цифрами в кармане и надежда на новую встречу.

Больше ничего примечательного тем вечером не случилось. Три места рядом со мной заняли три иностранца в белых рубашках и принялись шумно закидываться коктейлями на основе водки. А я за неимением лучшего вернулся к друзьям, меланхолично слушая их затухающий разговор. Они уже пришли к согласию, что прикончат последний раунд напитков и пора уже разбредаться по домам.

Следующий дни К. не выходила из моей головы. До того вечера я довольно тепло относился к алкоголю, но довольно прохладно к поэзии. Я, конечно, уважал ее как жанр искусства, даже мог вспомнить немного из школьной программы, однако, всерьез она меня никогда не цепляла. Сомнительное занятие подбирать слова в рифму. Любой человек со знанием языка и средней сообразительностью сможет справиться.

Но произнесенная страстная речь маленькой девушки в черном платье в темном заснеженном дворике засела у меня в мозгу. Вероятно, именно это она и хотела сделать, пристально всматриваясь мне даже не в глаза, а куда-то гораздо глубже. Теперь нет никаких сомнений по этому поводу. Всю мощь, весь тот невообразимый посыл, что она связывала с этим благородным занятием, она собрала в один единственный импульс. И грубо без приглашения просто поселила в моей голове.

Я прекрасно помню то чувство, крепко засевшее во мне. Если попробовать сказать двумя словами – то я просто начал видеть куда больше, чем раньше. Звучит странно, я знаю. Оно приходит постепенно, начиная с крошечных малозначимых деталей, будь то необычный клочок бумаги, подгоняемый ветром вместе со снегом, или же например необычайно яркий цвет шарфа у девушки, что стоит перед тобой в очереди. И чем больше ты начинаешь вглядываться, тем больше тебе открывается. Ты вдруг понимаешь откуда попал сюда этот клочок, почему девушка выбрала именно этот оттенок красного, как они оказались в этой точке пространства и времени. И самое главное приходит понимание, что это не случайность, а все именно так как и должно быть. И вот, ошеломленный, ты просто стоишь и в изумлении смотришь вокруг. Ты вдруг стал свидетелем работы мироздания, процесса на котором базируется вся жизнь. Все вокруг предстает неразрывно связанным друг с другом. И связь эта не вовсе не какая-то черная материя, невидимая, неосязаемая, но подразумеваемая и вроде как реальная. Это – нити. Тончайшие, воздушные нити разных оттенков красного цвета. И ты видишь их, каждую в отдельности и мириады вкупе, связывающие разрозненное воедино и все сущее, сплетенное ими. Они лежат на кончиках пальцев, отправляются во все направления сразу, игриво опутываются вокруг всех оказавшихся рядом людей, проникая или же наоборот – уклончиво и своевольно обходя в опасной близости, игриво стелются по земле, свободно вздымаются вверх, при этом отзываясь на каждое малейшее дуновение ветра, вплетаются в облысевшие деревья, и взрываются с них вместе со стаей черных ворон. Они не останавливаются и не заканчиваются, они аккуратно опоясывают каждый неодушевленный предмет, каждую никчемную на первый взгляд вещь, деликатно и необременительно, но неуступчиво и бескомпромиссно, ничто не может от них избавиться или сбросить с себя эту сеть. Они заставляют предмет подчиняться своим тончайшим вибрациям, входят в него, играют им, проникают в каждый атом, заполняют пространство внутри. Тем самым они создают связи и заставляют все вокруг куда-то двигаться. Все сплетено.

И можно взять любую из этих нитей и последовать по ней, ощущая каждый ее поворот, сквозь пальцы пропуская каждое натяжение и послабление, натыкаясь на обрывы или спутанные клубки, обойти вокруг целый город и обнаружить, что нить приходит к одинокому покосившемуся фонарному столбу где-нибудь на окраине. И вместе с ней увидеть не только внешний облик этого столба, но и его память. Увидеть его реакцию на каждую каплю дождя, что когда-либо падала на его поверхность, на каждый звук, что доходил до этого места. И не просто вообразить или сфантазировать, а именно увидеть и стать частью этого. И таких нитей перед глазами появляется неимоверное количество, и уходят они из вашей гостиной по направлению к млечному пути. Божественный замысел в представлении помешавшейся эстетствующей портнихи.

И все перед тобой, все становится так просто и объяснимо и вот оно лежит прямо перед ногами, словно кто-то бросил к ногам все ключи от когда-либо запертых дверей. Это ввергает в ступор. Когда столько путей – выбор невозможен. И что делать я не имел ни малейшего представления

Тогда для меня тогда открылась еще одна, скажем так особенность. При взаимодействии с чем угодно, эти нити тащат за собой во это огромное количество взаимосвязанной информации, истории и даже литературных отсылок. Например, сделав один глоток обычного отвратного растворимого кофе, я попеременно оказался и на залитых палящим солнцем высокогорной плантации Кении, услышал дребезжащий звук назойливых насекомых, как они одурев от жары просто врезаются в шею и застревают в волосах, ощутил мозолистые руки несчастной черной женщины сорока лет от роду, оставшейся без мужа после трагического несчастного случая на скотобойне, увидел блестевший пот на ее лбу и тщательно скрываемые слезы по причине идиотского поведения ее старшего сына, отправившегося в соседнюю страну, и там связавшегося с фанатичной вооруженной группировкой. Он, конечно, обещал помогать деньгами, а позже и вернуться во славе победителя и даже намечал сам себе неплохие перспективы в новом правительстве после переворота. Однако, ее коллега по сбору кофе все не переставая рассказывала о железной выдержке прогосударственных сил и беспощадности нынешнего тирана и что уже немало историй было про головы молодых ребят для потехи и устрашения насаженных на колья. Тем самым выжимая у женщины все новые и новые приступы слез. Со следующим глотком в моих волосах уже был предзакатный ветер и придорожная пыль, солнце нехотя опускалось за небольшой холм, слышал как водитель наконец когда он один мог удовлетворить свою любовь к американской поп-музыке и громко подпевал старой поп-песенке. Далее почему-то были песчаные карьеры и завод по изготовления керамики, видимо, в дело добавились вибрации кружки. Потом еще грузовой самолет, с покрывалом из растянувшихся у него под брюхом кучевых облаков. Небольшая турбулентность, но в остальном все в порядке.

Кофе я так и не допил. Пока я оказывался и опробовал каждое из этих, хммм, я бы не назвал это видениями или фантазиями. Скорее это множество реальностей, наслаивающихся на ту, в которой был я. Или воспоминания, которых у тебя никогда не было, но которые были у всего окружающего. Порой это было захватывающе и волнительно. Но в большую часть времени мне хотелось просто выпить кофе, а не вдаваться во все трагедии огромного завязанного самого на себе окружающего мира. Что стало довольно проблематично.

Я попытался успокоиться и постараться разобраться, что это, для чего, откуда. Почему именно мне, почему сейчас? Вопросы сыпались, но оставались без какого-либо ответа. Даже предположения. Все было слишком ново, слишком необычно, чтобы примерить хоть какой-нибудь из прежних вариантов ответа. Оставался только образ невысокой брюнетки, что так пристально смотрела на меня. Только она выбивалась из общего ничем не примечательного хода событий жизни. Хорошо, что у меня остался ее телефон. Кто знает, может быть ей известен требуемый порядок действий.

Я набрал ее номер. Был вечер, голос К. звучал сонно. Я смущенно представился и напомнил ей о недавно прошедшем вечере. Было приятно, что она меня вспомнила или, по крайней мере, сделала вид. Она сообщила, что улетела на съемки рекламы какого-то йогурта. На вопрос, когда вернется, я получил ответ, что в лучшем случае, только на следующей неделе. Все-таки йогурт элитный, приглашенные актеры капризные, погода ни к черту, сценарий заезженный, а съемочная группа тайком выпивает. Но надо все выполнить гладко. "Да-да, конечно", – отвечал я слегка растерянный, перебирая красные нити между пальцами.

Дни тянулись мучительно долго. Там, где она находилась, погода не менялась, сценарий переписываться не желал, актеры капризничать не переставали. Насколько я мог судить по тексту сообщений, ее настрой тоже был далеко не фонтан. Меня лишь немного успокаивал тот непререкаемый факт, что как бы не были тяжелы рекламные роды, в конце концов они всегда заканчиваются рождением.

Мне оставалось только аккуратно выполнять каждодневные хлопоты, изо всех сил стараясь не оглядываться по сторонам. Не покидало чувство, будто я мелкий мошенник, неожиданно для себя загремевший в тюрьму строго режима, или же застенчивый ботан-старшеклассник, перешедший в новую школу. В голове только держалась одна мысль: "Не смотреть по сторонам, никуда не ввязываться". Иначе не успеешь моргнуть глазом ты оказываешься в самых неожиданных местах, видишь их хитросплетения, в голову вплетались образы и мысли. Словно меня насильно заставляли быть свидетелем и смотреть на безжалостный видеоряд, в металлической маске, не позволявшей закрыть глаза. Только режиссером был не Кубрик, а само величие хаоса. На выстроенный свет и мало-мальски логичный сценарий рассчитывать не приходилось.

К примеру, однажды я решил, не подумав срезать изученный путь, и пройти по незнакомому переулку, как на меня сразу напали воспоминания этого места. Размеренный вечер сменился глухой зябкой ночью. В этом грязном антураже, среди глухих стен и молчаливых окон предо мной предстала омерзительная сцена изнасилования. Девушка также, как и я два года спустя решила срезать путь, дабы успеть на последний троллейбус до дома. Однако, не успела дойти. В этом же переулке дожидался недавно ставший отцом молодой человек. Все происходило с крайней степенью зверства. Самое ужасное, что я не только мог видеть это зверство, но еще и чувствовал его. Те взорвавшиеся эмоции проникали в меня по этим красным путеводным нитям, и безжалостно вгрызались в каждую клетку. Похоть и гнев одного были внутри наряду с беспомощностью и отвращением другой. Но основополагающим у обоих был страх. Противоречивый, но словно объединяющий их обоих. И я стоял в ступоре, очевидно, что не в силах что-либо сделать. И не в силах отвернуться или сбежать. Мимо проходили случайные прохожие, нынешние и прошлые. Кому-то было известно это происшествие, ведь потом об этом написали в криминальной хронике местной газеты, кто-то понятия не имел и спокойно проходил мимо. Когда все закончилось мужчина быстро сбежал, петляя по ближайшим улицам, гонимый своим личным страхом. Девушка же еще долго оставалась лежать на земле в разорванной одежде, обездвиженная своим ужасом, она не могла пошевелиться, давилась, крики о помощи так и застыли в ее горле, вываливаясь наружу уродливыми скомканными еле слышными звуками. А я все стоял не в силах отвернуться. В конце концов меня вырвало, что хоть немного привело меня в чувство. Девушку спустя час обнаружила вышедшая на вечернюю прогулку с собакой пожилая учительница, она и вызвала полицию.

От этого места тянулись все те же нити, впрочем, как и от любого другого. Они никак не отличались, например от линий, которые тянулись от качелей, стоявшей в соседнем дворе, на которых уже пятьдесят лет катались, сменяя друг друга, разные поколения живших тут малышей. Алым сплетениям было совершенно безразлично, к чему они приводят и откуда они распространяются. Оставаясь постоянными в своем цвете и фактуре, с присущей каждой из них легкостью они могли привести как на место суицида, так и на ландшафтное возвышение в парке, откуда открывался прелестный вид на закатное солнце. И то, и другое всего лишь момент времени, стечение обстоятельств, для них такое же непримечательное, как и любое другое. Качественное или этическое наполнение не играет никакой роли. Поэтому следовать по ним было каждый раз сродни сюрпризу, словно путешествовать без карты. Частенько я возвращался к тому же месту, с которого и начинал. Но порой оно подкидывало подобные случаи, обрушивающиеся на тебя ни с того ни с его омерзительными гранями бытия.

Переполняемый отвращениям я все же последовал за линиями, что отходили из этого глухого переулка. Идти до самого края у меня не хватило духу, только немного, дабы удовлетворить свое мерзкое любопытство. Смотреть им в лицо у меня не было никакого желания, но мне было любопытно как они пережили это происшествие. Красные нити уходили за город. Оба лица, оказавшихся в тот момент в том месте, сменили место жительства. Девушка, по началу замкнувшаяся в себе, постепенно отошла от случившегося. Прошла курс психотерапии, сейчас она была вполне счастлива. Готовилась к замужеству. Вероятно, сейчас она ведет размеренную замужнюю жизнь и даже в кошмарах не возвращается мыслями к тому темному переулку. Мужчина, как многим показалось, поспешно сменил работу и переехал со своим только что разросшимся семейством в соседний город. Он спрятал глубоко в себе любые воспоминания о своем преступлении. Единственное, что продолжало объединять их –это приступы первородного страха, внезапного обрушающегося на них ужаса, случавшихся с разной степенью периодичностью, но чаще всего в городе, особенно в толпе, мимолетное мельчающая деталь, каким либо образом связывавшаяся мозгом с событиями двухлетней давности тотчас заставляла сердце биться быстрее, дыхание учащалось и выступали капли холодного пота. Такой деталью могло стать что угодно, будь то отблеск холодной луны в чьем-то окне или даже завывание ветра в той же тональности, как и тогда в переулке. И даже есть память подсказывала, что ничего общего у этой стены с теми, что беспристрастно окружали их тогда не было и луны тогда за вообще видно не было, то это никак не помогало. Страх уже был внутри, ломал преграды и видоизменял детали, смахивая пыль с полки погребенных воспоминаний. Хотя природа и причины появления его была различны, действие он оказывал на обоих одинаковое. Требовалось немало усилий, чтобы прийти в себя и натужно улыбнуться окружающим людям, заметившим нешуточное изменение на лице, отмахнуться от вопросов и сослаться на усталость.

Эпизоды, подобные этому, всерьез выбивали меня из колеи. Я был счастлив, если день проходил без новых инцидентов, на которые я мог наткнуться по своей неосторожности. Я выходил из дома в одно и тоже время и старался вернуться также осторожно, действовал по проверенному сценарию. Окружающих прохожих, я сторонился, предпочитая смотреть под ноги, а когда шея начинала болеть, то в небо. На небесах ничего не происходит. Хотя нити и спускались сверху, их было не так много. Хотя с тем же успехом они могли и вздыматься наверх. Их направление понять было невозможно. У них нет ни конца, ни начала.

Я уже потерял всякую надежду на возвращение своего божественного незнания, когда одним поздним вечером получил сообщение от К. Она вернулась в город. Как же я был рад, хотя даже понятия не имел, как это может мне помочь. Но почему-то продолжал питать большие надежды на ее присутствие или разъяснения. Но с таким же успехом, она могла ничего не понять или же подумать, что это полнейший бред. Я осторожно спросил ее о возможности встречи, однако к моему разочарованию, ей необходимо как следует выспаться, чтобы потом присутствовать при процессе монтажа. Ведь ее партнерши хоть и умные, и сообразительные личности, но данный вопрос всегда лучше держать под личным контролем. Но она дала слово, как закончится этот проект, что мы обязательно куда-нибудь выберемся. "Да-да, конечно», – ответил я, изображая оптимизм. Это стало самым часто употребляемым мною словосочетанием за все время этой безнадежной переписки. Я выругался вслух и залез под одеяло с головой, образы фабрики по производству одеял из синтетических материалов не давало особенной пищи для ума, поэтому я смог спокойно уснуть.

Следующим днем я обдумывал, как мне аккуратно ввести ее в курс своего случая. "Привет, я вижу все взаимосвязи бытия", "О какое изящное платье. Наверное, из нитей. Кстати, о них. Я вижу, как буквально все пронизано, связано, обусловлено." "Ах да, помнишь как мы говорили о поэзии. А ты знала, что "стулья в вашей гостиной и Млечный путь связаны между собой. И более тесным образом, чем причины и следствия, чем вы сами с вашими родственниками" – это ни хрена не метафора, с самая что ни на есть долбанная реальность?". Как ни крути звучало это все прямо скажем безумно. Но оставался один хитрый вариант в запасе и заключался он в том, чтобы как следует напиться. Во-первых, любые даже самые невероятные теории и доводы звучат куда убедительнее, когда ты пьяный. Во-вторых, мне самому было любопытно, как будут выглядеть новые аспекты мироздания под градусом. Одному было страшно, с прежними собутыльниками – неуместно, а вот в компании К. будет мне казалось будет как-то спокойнее. Как следует поразмыслив, я решил пометить этот план как "Б", все-таки я, по сути, ее совсем не знал, хотя и успел наделить ее чертами понимающей провидицы. Надо действовать осторожно, по обстоятельствам.

Спустя пару дней я все-таки получил долгожданное приглашение от К. Она предлагала мне сходить вместе с ней на презентацию книги, раскруткой которой занималась ее команда. Не самые, конечно, подходящие условия для философских кривотолков, но хоть что-то. Встреча была назначена днем позже. Отлично, пронеслось у меня в голове, есть время подготовиться, привести себя в порядок. Может быть даже получиться нормально выспаться. В последнее время, мой мозг был буквально переполнен разнообразными впечатлениями, отголосками прошлого, событиями настоящего и предвестниками неспокойного будущего. Все эти отрывки материи застревали и беспорядочно наслаивалась у меня в бессознательном отделе, выливаясь потом в причудливые и беспокойные сновидения. Стало проблематично просто спать, беззаботно отправляться в царство Морфея, свернувшись калачиком. Каждая раз, перед тем как забраться в кровать, я собирался с силами и мысленно готовился к новой серии бессвязных приключений, наполненными причудливыми образами и аллегорическими мотивами. Ночью я словно пытался пройти мозгоиссушающий квест, срежессированный шизофреником на спидах. В ход шло все что угодно, и темные леса с преследующим меня маньяком, который оказывался моей собственной матерью, и щемящее чувство невозможности попасть в зачарованный замок, используя вешалку, говорящие крысы, поглощавшие меня стены, обезображенные двойники, землетрясения в стране шоколада, выпадавшие зубы, эхо войны, инвалидность, окружение из одних безмолвствующих манекенов, а также, разумеется, всевозможные символы вагин. Во снах я умирал несчетное количество раз, каждый раз оказываясь в новом антураже и перед новыми задачами. Помимо прочего мало того, что я мог проснуться посреди ночи в поту и тяжелым дыханием, проснуться от крика и фантомной боли, под таким впечатлением, что мне приходилось еще некоторое время походить по комнате прежде, чем снова отважиться заснуть опять. Если я просыпался под утро, то еще доспать у меня уже не выходило. И это при всем том, что я специально отправлялся к подушке, изрядно уставшим, чтобы избежать мучительного анализа образов перед тем, как заснуть, я предпочитал вырубиться сразу под тихий бубнеж чего-нибудь безопасного и до боли известного. Например, серий старых сериалов, виденных уже дюжину раз.

Выспаться как следует и на этот раз не вышло. Мне приснилось, что я был за городом с родней. По всем каналам объявили, что все ядерные боезапасы всех стран были запущены и что оставалось всему живому по расчетам часов шесть. Я пришел в жуткое беспокойство. Пытался всех собрать, чтобы что-то придумать, уехать как можно дальше или же отыскать ближайшее бомбоубежище. Но никакой реакции от них не последовало, хотя абсолютно все были в курсе. Все с пассивностью и готовностью были готовы к ярким столпам разрушающего света на горизонте, неспешно делали свои обычные дела. Ну да, мы все умрем, какая разница раньше или позже. Обескураженный я вернулся домой, чтобы попытаться самому что-либо предпринять. Включил телевизор, чтобы узнать, что делать при таких чрезвычайных ситуациях, куда бежать, где укрываться. Однако, там как обычно шло каждодневное ток-шоу, где абсолютно с таким же настроением смирения и безучастности, подводили какие-то итоги человечества, и ведущий с грустной улыбкой прощался с многомиллионной аудиторией. И тут в состоянии полнейшего непонимания и растерянности я и почувствовал приближающиеся зловещую вибрацию, от которой и проснулся. Под окном к булочной подъехал грузовик, доставляющий свежую выпечку. По крайней мере неприятный осадок после пробуждения был скрашен запахом только что испеченного хлеба.

Хотя время в этот день играло против меня, вечер все-таки наступил. Одевшись поприличнее, я был у входа в ночной клуб, где должно было проходить мероприятие. К. заранее меня уведомила, что не сможет уделить мне много времени, так как для нее это работа в первую очередь, а свои обязанности она привыкла выполнять самым надлежащим образом. На входе стоял охранник со знакомым лицом. Я вспомнил, что именно он не пустил меня на вечеринку полгода назад, видите ли, я недостаточно презентабельно был одет, хотя, по правде сказать, тогда до этого я успел шлепнуться в лужу и был весь в подсохших грязевых разводах, но мне все равно казалось, что я все равно весьма хорош собой и охранник повел себя несправедливо. Но так и остался на улице. Я, конечно, его прекрасно понимал, но все равно чувство собственного достоинства было глубоко задето, поэтому сюда я ни разу не возвращался за эти полгода. Теперь же у него не было ни единого шанса придраться ко мне. Я протиснулся сквозь немногочисленную группку тусовщиков на входе, которые отчаянно перебирали куда же им теперь направляться, вследствие неожиданного частного события, я оказался прямо перед ним. По прищуру и надменно поднятой верхней губе, мне показалось, что он меня вспомнил. Он был на целую голову меня выше и, наверное, на две дюжины голов больше меня в объеме. Я нагло смотрел ему прямо в глаза, собственно, как и он на меня. Возможно, он прочитал всю степень решимости и отчаяния моего положения и понял, что в этот вечер мне точно лучше не перечить, возможно просто мое имя было в списке, но он почтительно сделал шаг в сторону и всей своей фигурой приглашал меня войти.

После узкого темного коридора я вошел в обширное основное пространство клуба. Как же невероятно выглядели эти алые колышущиеся нити при модном приглушенном люминесцентном свете: они отражали его, играли с ним, придавая своему невыносимо легкому движению безмятежную фатальную эстетику, и разлетались по всему помещению, легко покачиваясь в такт безликого медитативного музыкального сопровождения. Некоторое время я стоял абсолютно завороженный, не решаясь пройти вглубь и нарушить этот гипнотический арт-перфоманс, и просто смотрел по сторонам широко раскрытыми глазами. Наверное, также смотрела бы акула на организованный косяк из мелких рыбешек, который пытается сбить ее стольку своим отлаженным движением, если бы у нее было хоть немного эстетического восприятия. Мои же алые линии переплетаясь устремлялись к каждому из большого количества людей, что здесь находились. В принципе не надо было обладать сверхвосприятием, чтобы понимать, что все здесь и так связаны между собой.

Все это общество было буквально окутано алыми связями: они обвивали шустрящие ноги подающих закуски, аккуратно ложились на согнутых в локтях руках, держащих наполненные бокалы, нервно содрогались на трясущихся от смеха плечах, вплетались в роскошные локоны или эротично покоились на бедрах безымянных спутниц. В этом замкнутом пространстве они опоясывали всех и вся. Какой-либо нужды выслеживать взаимосвязи меня не было, этим и так прекрасно занимались работники светских изданий, которых здесь опять же было в изобилии.

Какие-то неизвестные писатели бывшие и нынешние с тремя пустыми книжками, которые по сути о них самих, но все эти книжки всегда стоят на полках над картонной вывеской "Топ-продаж", продюсеры, чьими усилиями они там и оказываются, журналисты, которые тоже вносят свою лепту в рейтинги своими рецензиями, уверенные только в своем таланте и массовых идиотизме и продажности официанты, которые всегда за пазухой всегда носят экземплярчик своей собственной рукописи, чтобы оставить у кого-нибудь под носом. Еще богатые тусовщики, просто лица с экрана и глянцевых страниц, которых ты почему-то знаешь, но вот почему они известны – мало кто имеет хоть малейшее представление.

Я не обращал много внимания на присутствующих. У меня был всего одна цель – увидеть К. Нити никакого содействия мне не оказывали. Мне лишь приходилось аккуратно просачиваться сквозь хаотично стоявшие группы людей, пытаясь ее заметить.

Я прочесал всю площадь помещения, рисуя у себя в голове хорды пройденных путей. В моем понимании не могло быть ни одной точки в зале, которую бы я не изучил. Однако, все было безуспешно. Я уже начал ходить по третьему кругу, как встретил ее коллегу, которая тем вечером была с ней в подвальном баре. Не сразу, она тоже меня вспомнила. После обмена приветствиями, на мой вопрос о К. она как и неутешительно предполагалось ответила: "Где-то тут. Она любит быть в прямой гуще бурь и вьюг и следить за развитием событий. Так что посмотри внимательнее". Вместо раздосадованного "Да я этим уже долбанные полчаса только и занимаюсь" я просто вежливо откланялся. После еще пары бесплодных заходов и нескольких недовольных взглядов и пролитых напитков, я решил изменить тактику и направился к бесплатному бару. Хотя бы его за это время я успел разыскать.

Предавшись символическому воспоминанию, я взял коктейль на джине, тем самым решил проверить свою собственную мысль, что К. появится, только после того как я пропущу пару стаканчиков.

Но я ошибался. Пошел третий стаканчик, я все безуспешно всматривался в самую суть этого бала Сатаны. Но он все отказывался извергнуть из себя требуемую мне персону, хотя может сама персона не желала появляться. Или попросту забыла. Порции выпивки я по старому доброму завету чередовал с сигареткой на улицы у входа. Но там тоже вопреки всем надеждам находился только мой старый приятель охранник. У него был нюх и опыт, так что каждое мое появление сопровождалось строгим наблюдательным взглядом, будто он только и ждал моей осечки, чтобы выставить меня на улицу, словно бродягу, случайно затесавшегося на вечеринку богачей с фальшивой кредиткой. Чтобы себя развлечь, я даже начал изображать легкую нетвердость походки и рассеянный взгляд. Но ровно до того предела, чтобы он все-таки не посчитал нужным подойти ко мне. Так и мы стояли по пять минут рядом каждые полчаса. Удивительно, но больше никто на улице не появлялся. У официантов наверняка было свое место у служебного входа, а гости могли спокойно покурить в специально отведенном месте в самом заведении, где они могли предаться последним сплетням и разговорам без напыщенной светской вежливости. Этот закуток был мал и интимен, поэтому туда я точно не хотел заходить. Там наверняка все прочуют, что я явно лишний на этой тусовке. Даже сквозь массивный столб дорогого табачного дыма. Посему я довольствовался классическим местом у входа.

Чем больше времени проходило, тем все в большей растерянности я был. К. не отвечала и не находилась. В ее телефоне были только долгие гудки. Остроумных идей у меня не было, разве что запастись терпением и дождаться измором покуда все гости будут начинать расходиться ближе к концу вечеринки. Идея не самая гениальная, поскольку я наверняка напьюсь быстрее, чем люди, у которых все-таки есть дела и интересы тут. Но в схватке между целеустремленным здравомыслием и безнадежной скукой последняя уверенно побеждала.

За барной стойкой я опять погрузился в пассивное созерцание. Красные нити плелись за проходящими мимо людьми. Показалось, что они теперь выглядят как-то уставши. Возможно, из-за огромного их количества в каждом кубическом метре пространства. Помимо всего прочего здесь происходили новые перспективные знакомства, как в плане творчества и бизнеса, так и в других более личных планах. Появлялись новые и новые, которые были идентичны существующим, они опоясывали людей, наслаивались мешались друг на другу, опоясывали людей вокруг талии, у некоторых счастливчиков они образовывали изящные алые петли вокруг шеи. Насколько, это символически и пророчески сказать не берусь, вследствие полнейшего незназнания некоторых отдельных личностей, их текущего положения и вероятного развития событий в будущем. Возможно, стоило последить за желтой прессой или освещениями светских событий в ближайшем будущем.

– Хорошо тебе, можешь спокойно пить, а мне приходится носиться тут словно белке на кокаине.

Я обернулся. К. стояла совсем рядом, в полуметре от меня. Выглядела она роскошно. Безупречное черное платье подходило ей идеально. Закрытое спереди оно плавно огибало все ее изгибы, и ниже талии стремилось свободно вниз, уходило в пол, полностью закрывая грудь и ноги, но создавая гипнотический абрис. Волосы были аккуратно уложены сзади. В ушах минималистичные платиновые серьги с небольшими камнями. Ну тонком запястье покоились пара браслетов из того же метала, на пальце же красовалось массивное кольцо на всю фалангу. На ней был эффектный, но сдержанный вечерний макияж, глаза подведены длинными черными стрелками, скулы легко подчеркнуты тенями, на губах темно-алая помада.

Она сделала глоток из моего стаканчика, слегка поморщилась, но поджала губы в знаке одобрения. Затем поцеловала меня в щеку.

– Ну здравствуй. Рада, что ты заглянул на наше мероприятие.

– Привет, – сказать, что я был рад ничего не сказать. Ее эффектное появление из ниоткуда бросило меня в эйфорический ступор. Хотя я много раз проигрывал в голове нашу вторую встречу, когда она таки случилась я признаться растерялся. – Мило у вас тут.

– Конечно, такое событие, – ответила она, скорчив саркастическую гримасу.

– Я хотел было тебя найти, но мне это никак не удавалось. Прошел все вдоль и поперек. Хотел было спросить, но я же тут никого не знаю. Вот и оставалось сидеть у бара в режиме незаметного наблюдателя.

– Да, прошу меня извинить. Все-таки это – работа в первую очередь для меня, это для всех остальных празднество.

– Будешь что?

– И снова извини, но пока нет. Не могу расслабляться, прежде чем вынесут торт. Вот тогда уже все обязательства исполнены, все самые придирчивые уходят или напиваются и уже можно спокойно наслаждаться остатками вечера. Наверное, стоило тебя предупредить.

– Да нет, что ты, мне вполне себе весело. Я сижу придумываю шутки и остроумные комментарии у себя в голове и тихонько посмеиваюсь над ними.

– Да я вижу, здорово. С удовольствием присоединилась бы… А, черт, – Тут ее телефон завибрировал, – Секунду.

Она внимательно прочитала пришедшее ей сообщение и беззвучно выругалась.

– Извини меня буквально еще на пару секунд. Как же надоело то это все…

Написала внушительный ответ.

– Так и на чем мы? Шутки и комментарии, говоришь…

– Угу, случаются даже смешные…

– В наше время это – нечастое явление. Интересно, послушать.

В эту секунду ее телефон снова настырно завибрировал.

– Да что за люди, извини, – она снова перевела в него свой взгляд. – Ох, быстрее будет решить лично. Так. Чтобы ты не скучал, тебе компанию составит мой новый друг, – она полезла в свой маленький клатч-конверт и достала тонкий чистый блокнотик. – Старый друг, с которым ты уже имел честь познакомиться, сюда бы не поместился. Я буквально на пару минут.

Не успел я ничего сказать, как она повернулась и удаляясь, открыла моему взгляду свою спину, всего на пару мгновений, пока не пропала за стоявшими рядом гостями. Платье сзади украшал глубокий вырез и то, что тем вечером лишь игриво и стеснительно зацепило мой взор теперь предстало во всем своем великолепии. Нательный рисунок, который игриво заходил на ее плечи и шею, на спине обретал и без церемоний демонстрировал все свое могущество. Он овладел всей площадью ее тонкой талии, занимал ее острые лопатки, уверенно обнимал тонкие ребра. Черные длинные пальцы некоего древнего божества, что скрывалось в самых дремучих и гиблых местах, реинкарнировались в чернилах, обрели новую жизнь, вбирали в себя бледную плоть спины. И то что было двумя отдельными элементами двух разных, и противоборствующих миров, хотя и соседствующих, становилось единым целом.

"Неплохо было бы это теперь как-то сносно записать", – подумал я и открыл новехонькой блокнотик. Посмотрел на него с полминуты и подумал, что сначала следует покурить. Думаю, все приличные писатели без ритуала вдыхания табака в качестве обязательной прелюдии никогда за дело не принимались.

Красные линии, нити 

      Проникают всё глубже, как любовник, как идея, как бог. 

      Поглощают и вбирают, без цели, без отвращения, без жажды 

      как расплавленный металл, как огонь. Завладевают судьбой.

      Равномерно и поэтапно 

      Как время они окружают незаметно и тихо

      Дабы стать с нами целым, единым, общим созданием, сознанием 

      И ничто не мешает, в этих нитях нет напряжения. Ничто не сковывает нас. 

      Это не путы, не цепи, но атлас. 

      И как бы не стало далеко, это не порвется, не сломается, не сгинет.

И всё что было так далеко будет в крайней степени близко.

К. выплыла из толпы также неожиданно и бесцеремонно, как за несколько минут до этого растворилась в ней. Все время ее отсутствия я был сосредоточен на листочке. Ловким движением она забрала у меня из-под носа свой блокнотик.

– Áтлас?

– Атлáс, – поправил я.

– Что же весьма недурственно, для пятнадцати минут на шумной вечернике. Или ты готовился?

– Нет, такого я точно предвидеть не мог.

Её глаза дважды внимательно пробежались по строчкам. По нахмурившемуся лбу мне подумалось, что она хотела что-то сказать, но не могла решить сделать это сейчас или подобрать момент поинтимнее. На эти мгновения ироничная улыбка покинула ее лик. Она перевела взгляд со странички и серьезно посмотрела на меня, затем опять вернулась к написанным словам. Я же изображал спокойствие вернувшись к своему стаканчику. Резким движением руки она оторвала листочек и протянула мне.

– Возьмешь?

– Ох нет, пусть он лучше останется у тебя.

Она еще несколько секунд держала его в руках, но после затем все-таки вложила оторванный листок обратно в блокнотик.

– Ладно, вернемся к этому позже. Мы же все-таки на вечеринке, – ее глаза сверкнули. – Пойдем покажу хоть что здесь происходит, это не то место, чтобы мрачно сидеть у барной стойки. Есть более подходящие, уж поверь мне.

Она взяла меня за руку и повела за собой. И только в тот момент я заметил то, что меня на секунду повергло меня в шок. Красные нити, что были повсеместно, оплетали и проходили сквозь меня, окружавших людей, сквозь предметы, дома, деревья, проникали в каждую трещину и излом – они ее не касались. Словно было какое-то магнитное поле – они лишь обволакивали ее, не проникая, оставались на почтительном расстоянии. Начертанные символы на ее спине оставались единоличным божеством.

– Ты хоть знаешь, куда пришел то? – спросила она вполоборота.

– Конечно, это – презентация книги.

– Знаком с автором?

– Только по обложкам в книжном.

– Хм, рекомендовать читать не буду. Все-таки довольно своеобразный материал, не со всем в моем вкусе. Пойдем познакомлю. Не забудь сказать ему что-нибудь приятное, писатели обожают лесть. Несносные дети, но с ее помощью они становятся кроткими и послушными. Удивительная вещь, такие умные люди, но опускают колени перед такой простейшей уловкой. И что особенно забавно, чем сказанные слова подобострастнее, грандиознее и бессовестнее, тем охотнее они им верят.

– Ну все мы страдаем этим. Не только же крупные писатели.

– Твоя правда, – согласилась она.

К. подвела меня к довольно многочисленной и громкой группе людей, стоявших полукругом. Все они, словно планеты разной величины, этим вечером кружились вокруг одной звезды. В роли центра выступал небольшого роста мужчина в щегольском черном костюме. Черные, слегка поредевшие волосы, украшали прожилками седые пряди. Он довольно скованно жестикулировал, как-то неловко, словно своим телом он обзавелся совсем недавно и только учился им пользоваться, и то и дело поправлял очки в тонкой металлической оправе. Он что-то рассказывал с виноватой улыбкой, немного смущаясь, но было очевидно, что он в восторге от такого приема. Окружавшие женщины смотрели на него с восхищением, ловя каждое отпускаемое им слово в позах глубокого почитания и любви, впрочем, как и мужчины. И он, чувствуя себя под светом софитов восторженных глаз все больше и больше входил в роль, которую сам для себя и выбрал. По крайней мере, на этот вечер.

– Ох, моя прелестная К., – он неожиданно прервал свое повествование, обнаружив в однородной стене почитателей мою проводницу. – Что за великолепный вечер! Я так рад видеть Вас.

"Вас". Он произнес это так омерзительно слащаво, что меня передернуло. Стало ясно, что роль себе он подобрал почитаемого писателя начала прошлого тысячелетия, поклоняющегося Искусству, именно с большой буквы. Не какому-то новому, авангардному, живому искусству, а тому самому античному, корнями уходящему в эпосы Гомера и произведения Вергилия Искусству, исторически построенному по канонам трагедий и комедий человеческой жизни, черное и белое, Бог и Дьявол. Искусству, что годами росло, черствело и величественно смотрело из вечности мудрым и понимающим взглядом на человеческие страсти и страдания. Без сомнений, сейчас он считал себя не меньше, чем посланником небес, сеющим на этой грешной и раздираемой ненавистью земле семена мудрого и вечного. Всепрощающий отец и мудрейший из людей, который вправе жестоко наказывать и милостиво прощать. Демиург, всецело убежденный и тем самым убеждающий прочих в объективной истинности своих суждений и наставлений. "Вас", по возрасту она была вдвое моложе него. Яркие молодые и умные девушки всегда пользовались успехом у харизматичных галантных и умных мужчин в возрасте. Впрочем, как и наоборот. Первые жаждут неистовость молодости, живость движений, энергию души и эстетику тела, вторые – мудрость души, харизму движений, поклонение телу и деньги, разумеется. Все ищут, то чего нет в самих.

К. оказала движениями знаки почтения, вышла из толпы и, подойдя к сегодняшнему триумфатору, тепло поцеловала его в щеку. От такого жеста его глаза заискрились просто нечеловеческой энергией.

– Еще раз хотела бы вас поздравить с выходом Вашей новой книги. Уверена ее ждет еще больший успех, чем предыдущие! Критики и пресса в восторге, – она была неподражаема в своей искренности и убедительности.

– Покорнейше благодарю. Книги, как дети: надеешься, что каждый последующий получится лучше предыдущего. Хотя никаких объективных предпосылок к этому нет. А критики меня уже давно приняли, их мнение для меня далеко не так важно, как ваше, моя дорогая.

Он было потянулся к ней за ответным поцелуем, но К. уже знавшая все тонкости и обычаи светской жизни и ее обитателей, сделала расчетливое и плавное перемещение, как будто невзначай, на секунду переключив внимание, на полшага в сторону и отстранилась ровно на такое расстояние, чтобы движение писателя превратилось в бесцельное, но при этом осталось незамеченным для остальных присутствующих. Высший класс манер и учтивости.

– Позвольте Вам представить молодого писателя. Многообещающ, возможно, в скором времени прогремит и все будут говорить о нем, как о продолжателе Ваших идей, – К. взглянула на меня довольным заговорщицким взглядом и, потянув меня за руку, выставила прямо перед его взором.

– Очень приятно познакомиться с Вами. Для меня это -огромная честь. Я – давний почитатель Вашего таланта, – произнес я экспромтом, стараясь копировать манеру и стилевую мелодию произнесенных этим вечером фраз.

– Не знал, что Вы стали агентом у писателей, – заслуженный литератор машинально пожал мою руку, не удостоив меня ни взглядом, ни дежурным "спасибо". Все его внимание было сконцентрировано на К. – Если так, то я был с огромной радостью стал бы Вашим вечным благодарным подопечным.

– Ну что Вы. Я пока только пробую свои силы на молодых и вроде как подающих надежды, но если получится, то, конечно, для меня будет огромной честью содействовать распространению Вашего слова. Однако, как мы все видим, Ваше нынешнее агентство прекрасно справляется с выполнением своих обязанностей. Полагаю, и они, и Вы в крайней степени довольны сотрудничеством.

– Очаровательна, скромна и умна, – писатель остался доволен таким ответом К. и наконец перевел свой взгляд на меня, – Так что пытаетесь донести что-то миру? Что-то новое или вечные ценности? Могу называть вас "коллега"?

– Пока рановато, – как можно смущеннее сказал я, – пока только пробую голос, руководствуясь наставлениями и стилевыми высотами Вашими и других классиков. – Я спиной почувствовал довольный взгляд К, и продолжил с новой порцией энтузиазма. – Уверен, ваша новая книга окажется выше всяких похвал.

– Спасибо, надеюсь она вам придется по вкусу, – благосклонно произнес литератор, – А как вам предыдущая? Не показалась излишне замысловатой, я постарался как можно глубже капнуть и разобраться в человеческом сознании, разобраться в причинно-следственных связях через поколения семьи.

– Да, да, я прекрасно понял Вашу идею, и она глубоко затронула мою душу. Великолепное произведение, я и смеялся, и плакал, и она, даже можно сказать, изменила мою жизнь.

– Хм, не припомню, чтобы я закладывал юмористическую составляющую, но полагаю, она задела у вас какие-то особенные чувства.

– Да, ведь каждый проживает рассказываемую ему историю через призму собственных переживаний.

– Что же, молодой человек, желаю Вам свершений. Литература – великий вид искусства Она требует многого, но и много может предложить взамен.

Я не совсем понял, что именно он имел в виду: память и благодарность потомков, вклад в культуру языка и народа или просто деньги и большое количество молоденьких восторженных почитательниц. Наверное, все сразу. Я учтиво опустил голову с благодарной улыбкой, и мы еще раз пожали руки.

К. потянула меня обратно из этого круга. У нее была довольнейшая улыбка.

– Вот видишь, как все просто, им больше ничего и не требуется, кроме восторженных слов похвалы. Хотя ты чуть была не провалился со своим "смеялся, плакал". Хорошо, что он уже столько наслушался за вечер лести, что его внимание к явной иронии заметно притупилось.

– Видимо, я слишком рьяно вошел в роль. С каких пор я, кстати, стал молодым начинающим писателем?

– А ты разве нет? – К. игриво улыбнулась.

– Пока не планировал.

– Ну все может случиться. Не зарекайся. Что же, вроде вечер перевалил за критическую отметку, мой телефон молчит уже пятнадцать минут. Так что теперь спокойно можно поболтать где-нибудь в стороне от этого непрекращающегося водоворота светской жизни. Будь добр, возьми мне что-нибудь в баре на свое усмотрение и встретимся тут через пять минут.

– Прекрасный план, – произнес я и с воодушевлением направился к бару.

Момент, который я пытался мысленно приблизить все эти возмутительно тягучие недели, наконец настал. Никакого конкретного плана у меня не было. Оставалось полагаться на план Б. Мне вспомнился ее взгляд после прочтения моих наспех накиданных строчек. Эта стремительный нервный взгляд, прорвался сквозь баррикады светского официоза и дистанцирования от, по сути, незнакомого ей человека. Словно, сомнение, а вслед за ним и нотки страха пробегают в миг кажущейся потери контроля. На крохотную долю секунды глаза раскрываются чуть шире, но мозг стремительно берет все под контроль и равновесие восстановлено.

Мои мысли двигались хаотично и сменялись с жутчайшей пустотой. Сразу всплыли воспоминая о чувстве пережитом после ее примерно такого же взгляда, но задержавшегося и тем самым пробравшегося мне под черепную коробку. Какого черта вообще это было? Может просто гормоны смешались под воздействием температурного и алкогольного градуса, что и вызвало такую реакцию. Возможно, сейчас я уже додумываю тот поразительный эффект, приукрашая и добавляя чрезмерную долю символизма. А если это было нечто внечеловеческое? Что-то метафизическое, за пределами понимания и рационального объяснения. И что самое жуткое, почему нити мироздания, кишащие повсюду не затрагивают ее. Как это вообще возможно? Что есть она, что есть они? Как можно это все связать воедино? Да, прекрасный каламбур. В конце концов всегда есть вероятность, что у меня в тот момент временем просто случился микроинсульт.

С такими противоречивыми и безрезультатными размышлениями я таки добрался до барной стойки. Сомнений насчет выбора напитка у меня не было, очевидно, что следует брать то же что и в тот вечер. Дабы опыт был повторен. Бармен был отвлечен на трех миловидных девушек, для которых видимо вечер не задался, и они хотели получить хоть какую-нибудь порцию веселья. Я настойчиво пытался мысленно принудить его обернуться, пытался докричаться сквозь заметно прибавившую в громкости музыку мероприятия, даже дернул за проходившие через него алые нити. Как можно незаметнее, потому что долбанного мима у бара точно никто обслуживать не станет. Окончательно разочаровавшись в этих ловких, но не самых действенных способах, я решил просто протолкаться к нему.

Путь мне преградил до боли до боли знакомый мужчина, который тоже горел желанием сделать заказ. Попытки вспомнить, где я мог его видеть, отвлекли мое внимание. Это оказался телеведущий разговорного ток-шоу из моего сегодняшнего кошмара.

– Я вас видел сегодня во сне, – для чего сказал я.

– Надеюсь, в эротическом? – ответил мне его рот с белоснежной зубами. Было заметно, что мужчина был уже в изрядной кондиции, однако дикция его была безукоризненна.

– Нет, Вы вели свое шоу, в котором подводили итоги подходящего к концу жизненного цикла всей человеческой цивилизации, потому что весь ядерный боезапас мировых держав был уже воздухе.

– И я был хорош?

– Как всегда на высоте.

– Признаться, это – всегда была моей мечтой, да, именно провести свое шоу после настоящей трагедии. Не все эти бытовые ссоры, нерожденные и потерянные дети, и спортивные праздники, и тупые шутки. А самая, блядь, настоящая трагедия, потрясающая основы мироздания. И выйти без подготовки, отмахнуться от гримеров и стать перед камерой, в прямом, мать его эфире, самым, блядь, наипрямейшем, раньше президента и произнести слова, которые затронут каждого слышащего. И держаться, и чувствовать переживание огромного количества народа, долбанное единение.

– В моем сне обошлось без трагедии, скорее Вселенская светлая грусть. Но я всей душой желаю, чтобы когда-нибудь Ваша места осуществилась.

– Да, надо выпить за это!

На громкий отклик моего нового товарища бармен незамедлительно отозвался. Мы опрокинули по стопке за его светлую мечту. Я заказал две порции джина с кампари и расторопно ретировался с двумя бокалами.

Вернувшись к обозначенному месту, я застал К. именно там, где и предполагалось, что в этот нервный вечер было сродни чуду. Она расположилась на небольшом кожаном черном диванчике в некотором отдалении от окружающей тусовки, хотя такое ощущение складывалось только из-за субъективности и недавней мутации моего восприятия. По существу, все черные диванчики стояли в ряд. Все были одинаковы. На каждом располагалось не более трех человек. Однако, отсутствие алых нитей мироздания рядом с ней выделяло его среди всего. Я уже успел настолько привыкнуть к ним, что полная пустота кажется мне патологичной. Блаженная патологическая пустота. Просто фигура расслабленно сидящей девушки. Она закинула ногу на ногу, оголив из-под нескончаемого подола бледную голень. Ее ножка была свободна от чернильного узора. Бледный белый контрапункт к окружающему черному миру. Взгляд ее был рассеян и задумчив.

Я подал ей бокал, и мы молча сделали по глотку.

– Неплохой выбор. Мне нравится. Спасибо, – она прервала свое молчание. – Ну чем занимался, пока я снимала самый идиотский рекламный ролик в мире?

О, моя дорогая. Все изменилось. Все полетело к чертям. Я вижу то, что всегда было скрыто. Я вижу суть. Я чувствую истину. Я переполнен впечатлениями, вопросами, метаниями и догадками. Что это и почему сейчас? Для чего? Как мне поступать? Могу ли я изменить это или подействовать? Открылось ли беспрецедентное пространство для действия, или я всего лишь безвольный свидетель, против своей воли принужденный видеть потаенное безо всякой возможности на что-либо повлиять? И как связана с этим ты? Проводница в некий новый мир или всего лишь одна из мириад частей? Как видится абсолютно не связана и свободна? Видишь ли ты, что вижу я? И наконец, наверное, самое важное: как мне это поведать тебе?

– Да так. Вроде ничего важного не случилось. Расскажи лучше, как съемки прошли?

– Ты и так все знаешь. Вот вроде бы строишь карьеру, растешь как профессионал, набираешь опыта, начинаешь избегать детских ошибок, полагаешь, что уже можешь чувствовать форс-мажоры заранее, но в какой-то момент ты понимаешь, что слишком многое зависит от такого количества случайностей, что ничего предусмотреть заранее нельзя. И ты уже не просто выполняешь свои обязанности, ты буквально сражаешься о всей вселенной. Только твои возможности ограничены, ее же безмерны. Твоя фантазия пытается просчитать все возможные варианты, но ее выдумка безгранична.

– Мне почему-то кажется, что тебе это нравится?

– Пожалуй, хотя, конечно, устаешь от этого. Словно маленькое суденышко, выходящее из порта, вроде и маршрут известен, и карты подробны, но случится может все что угодно. Появление Ктулху еще никто не научился исключать полностью. Однако, желание превозмогать и продолжать идти на пределе – отличная черта. По крайней мере, всегда можно узнать что-то новое как о себе, так и об окружающих. Нет более достойного сражения, чем со всеми Вселенной. Никогда не стоит оставаться в порту подолгу.

– А если вокруг шторм? – вставил я, как будто оправдываясь.

– Я сказала, что надо быть смелым, а не идиотом.

После снисходительного взгляда, на мою необдуманную фразу, она по-кошачьи потянулась, пригубила еще из своего бокала и устало помассировала свою тонкую лодыжку.

– Пойдем немного постоим на свежем воздухе. Я за весь вечер ни разу отсюда не выходила, но теперь уже точно можно. Интенсивность мероприятия идет по нисходящей.

Мы оставили бокалы на столике и неспешно побрели к выходу. К. вежливо раздавала мягкие приветственные кивки и вежливые улыбки, встречавшимся нам на пути гостям. Я же как можно незаметнее плелся позади нее.

Когда мы вышли на улицу я не преминул победоносно посмотреть на охранника, но он уже изрядно подустал за вечер и ему было глубоко наплевать на наше негласное противостояние. К. взяла у меня сигарету, подожгла ее и выпустила дым, запрокинув голову.

На улице было все также морозно, до весны еще не скоро. Ее легкая короткая курточка и огромнейший палантин уступали холоду. К. подошла ближе, прижалась плечом ко мне. На выходе больше никого не было, даже случайных прохожих. Когда мы вышли, даже охранник ушел внутрь помещения погреться.

– Что ты имел в виду в своем стихотворении? – неожиданно она разразилась вопросом, хотя угадывалось, что он давно зародился в ее сознании. Не то чтобы он застал меня врасплох, я же сам хотел, чтобы он его задала. Но сформулировать верный ответ на него у меня не выходило.

– Хм… Пожалуй, я подумал о взаимосвязях, которые связывает всех людей в этом помещении. Искусство, творчество, успех и идущая с ним под руку неказистая сестрица зависть, долговечная любовь и мимолетная страсть, прочные деловые отношения и ветреные плотские, знакомства новые и старые. Все это незримо завязывает индивидуумов между собой. И что все люди именно в этом помещении крепко переплетены между собой и концентрация, скажем так, этих нитей здесь чрезмерно высока. И думаю, твоя татуировка натолкнула меня на этот ход мыслей.

– Мне понравилось, как ты это изобразил на бумаге. Я всегда чувствовала то же самое, то что люди как бы далеко не разбегались друг от друга всегда будут для вселенной двумя узелками на одной длинной нити. Как в старой японской легенде. Или как в том фильме. Про заряженные частицы.

– Квантовая теория Эйнштейна?

– Возможно…

– Что в легенде, что в теории речь идет о двух элементах, или же символизирующих ими как принято говорить родственные души, о романтизированной связи высшего порядка, пред которой преклоняются люди, жаждут подобную для себя. Я же скорее говорю об индифферентной связях, без какого оттенка чувств или аллюзий на божественный замысел. Это скорее, как регистрационная метка, или как самое дальнее и запылившееся воспоминание в самой глубине подкорки мозга. Ничего прекрасного или воодушевляющего. Просто сухой непререкаемый факт. Вероятно, некоторые из них являются объектом чаяний и чувств, но это лишь случайное совпадение, ничего больше.

– Но это же и делает их еще ценнее. Желание возбуждает, то что редко.

– Пожалуй. Такой рисунок как у тебя на спине тоже встретишь нечасто.

– И что, он возбуждает?

– Я совру, если скажу, что нет.

– Самое забавное, что все началось с маленького браслетика на запястье, – она подвернула рукав, и показала мне чернильную цепочку из крохотных звеньев. из-под рукава к ней подходили и аккуратно самыми кончиками вбирали в себя уверенные флористические линии.

Ее прервал громкий смех небольшой компании, вываливавшейся из дверей заведения. К. вздрогнула от такой неожиданности, обернулась и лишь улыбнулась. Как мне показалось, несколько трагично.

Компания, поравнявшись с нами, громко и задорно попрощалась, их пыл явно не позволит ночи закончится раньше времени. К. помахала им в ответ.

– Издательский дом в своем самом прекрасном представительстве, – пояснила К. – У них сегодня тоже праздник.

Мы закурили еще по одной. В это время из двери потихоньку начали вытягиваться остальные гости вечера. По виду все были крайне довольны прошедшим мероприятием. Те, кто еще не был доволен в полной мере, пока оставались внутри и старательно уничтожали свое недовольство в бесплатном баре. Тут показался и главный виновник торжества в компании двух немолодых почитательниц. Небрежно набросив свое пальто на плечи и победоносно обнимая каждую из доставшихся ему сегоднятрофеев, он словно римский император величественно впускался со входных ступенек. Лавровый венок ему заменяла помятая фетровая шляпа. Поравнявшись с нами, он отвлекся от своих спутниц, еще раз душевно поблагодарил К. за организацию и присутствие на его празднике "ее несравненной особы". К. уже изрядно устала от светской болтовни и тихо принимала комплименты, лишь смущенно улыбаясь. Проводницы литератора из-за его спины злобно сверкали глазами на К. и попеременно дергали его за рукав, театрально жалуясь на холод. Мне заслуженный писатель лишь пожелал творческих успехов на моем поприще. Очень мило с его стороны. Попрощавшись с нами, он накинул пальто обратно на плечи и, обняв подруг, продолжил нетвердое движение. Интересно, что пьянит сильнее: алкоголь или же всеобщее почитание?

– Замечательно. Элвис покинул здание. Теперь и мы можем отправляться.

Мы вернулись обратно, пока К. забирала свои вещи и отдавала последние указания одним и прощания другим, я допил свой бокал. После этого и мы покинули вечернику. К. взяла меня под руку и мы отправились. Вопроса "куда мы идем" никто не задал, потому что это было абсолютно неважно.

По сути наш разговор прервался на полуслове. Ни К., ни я полностью свою мысль не развернули. Никто из нас не решался вернуться к затронутой теме. И мы молча шли по старательно расчищенным тротуарам под вереницей тусклых фонарей. Мы не выбрали конечный пункт, а лишь интуитивно брели на знакомым местам. Было уже довольно поздно и на улице никого не было. Небо было чистое, на нем виднелись звезды, ровно настолько их возможно различить в мегаполисе. Мы плыли вдоль узких улиц, старательно подбирая маршрут, дабы случайно не оказаться около шумной магистрали и тем самым не разрушить нашу смешную молчаливую идиллию. И мы бесшумно брели, ловя наши безмолвные отражения в окнах припаркованных машин. Нити мироздания, оставленные разбежавшимися по своим домам местными жителями и просто спешившими куда-то прохожими, мирно покоились на асфальте, вздрагивая лишь от крохотных дуновений ветерка, случайно забредшего в те же переулки, что и мы. Я задумчиво шел сквозь них, словно через водоросли на мелководье. Однако, ровно как и те, что остались в клубе, лежавшие под ногами К. красные ленты сторонились ее. В страхе и почтении они расходились в стороны пред ней, и она не могла до них дотронуться, даже случайно.

– Вообще написать книгу – дело нехитрое, – в мертвом городском пейзаже ее голос звучал сродни звукам потустороннего мира. – Как говорил один известный писатель: "Написать роман может каждый, если дать ему шесть недель времени, ручку, бумагу и убрать телефон и жену." Правда о качестве материала он не уточнял.

– Но полагаю, твой друг уже выработал себе необходимые критерии качества.

– Заслуженным писателям сложно сказать что-то поистине новое, они лишь могут обрамлять свой талант, стремясь к совершенству, но блеск его таланта уже всем знаком. Не сомневаюсь, что критики тепло встретят его новую работу. А если одни скажут хорошо, то мало кто может им что-либо противопоставить что-либо. В таких тонких материях, где никто по сути ничего смыслит, склонны доверять чужому мнению. Это также касается современного искусства и дорогого вина. Хорошо, что есть еще люди, которые решают сами для себя смотреть или не смотреть, пить или нет. Свое собственное мнение во все времена очень ценно. И оно становится еще ценнее, если не стараться его кому-то навязать.

Литература рождается из собственного опыта и впечатлений, и насколько бы она не было бы великолепно произведение, никто не сможет гарантировать, что оно затронет те же нити в другом человеке, что и в тебе. Легко сказать "Чушь", если сам никогда с подобным не сталкивался. Мировой опыт не всегда является расширенной версией с субтитрами твоего собственного. Так удивительно, да? Конечно, можно написать пятьсот страничный роман о классических темах таких как любовь, смерть, гуманность и прочие догматах, пока еще не попираемых наукой. Но тут сложно не скатиться в банальность. Главное, хранить свою субъективность как самое ценное что у тебя может быть. Это я тебе говорю как начинающему писателю.

– Я думал, мы выдумали эту легенду, чтобы оправдать мое присутствие на той вечеринке.

– Попрошу тебя не называть вечеринкой. Это – уникальное мероприятие, которое я тщательно организовывала, начиная от непростого выбора каждого гостя, ведущего, программы, заведения, заканчивая тем, что лично попробовала каждую несчастную подаваемую канапешку.

Шутит она так или нет, сказать было сложно. Поэтому я извинился с таким же тоном, завуалированной искренности.

– Так ты лично выбирала каждого гостя?

– Тебя же я выбрала. Уверяю тебя, мой дорогой, если бы ты не подходил к мероприятию, оно бы прошло без тебя. Даже несмотря на твои умилительные щенячьи глазки и модные ботинки.

– Что же, тогда я весьма признателен и благодарен павшему на меня выбору. Мои щенячью глазки просто светятся от счастья.

Она встала передо мной, посмотрела в глаза, и мы поцеловались. После этого романтического пит-стопа мы продолжили наше путешествие на край ночи. Идти стало гораздо теплее.

– А ты сама хотела бы написать что-то? Судя по твоим словам, у тебя есть что сказать.

– Я совру, если скажу, что ни разу об этом не задумывалась. Однако, это точно никогда не было мечтой всей моей жизни. Я преклоняюсь перед талантом рассказчика, и всегда вижу, если у кого-то он действительно есть. Однако же, у меня нет слепой веры в себя. Мои стишки не являются сакральными драгоценными камнями в сокровищнице мировой литературы. Да я и никогда к этому не стремилась. Не видела в этом особого смысла. Возможно я просто не чувствую тот нерв, который необходим для хорошей поэзии. А может просто не амбициозна. Так или иначе, я буду бескрайне рада, если я стану частью таланта кого-либо еще. Все еще не надумал начать литературную карьеру? Что же, тогда возможно мне стоит воспользоваться сегодняшним предложением нашего уважаемого виновника торжества. Не думаю, что будет с ним очень интересно, но хотя бы стану чуть ближе к этому миру.

– Давай договоримся, если начну – ты будешь первая кто об этом узнает.

– Хм, я буду первая кто об этом узнает, гораздо раньше того момента, когда ты напишешь "Глава 1", – она сказала это с такой многозначительностью, что впору было звать оракулов для интерпретации простому смертному божественных смыслов. – Мы пришли.

Я перенес внимание на старый трехэтажный дом. Серый и строгий, украшенный элементами модерна. Узкий холодный готический фасад был украшен витражом, через который была видна широкая лестница. Парадный вход производил впечатление, но стоило отойти на пару шагов в сторону как взгляду открывались боковые стороны дома, лишенные какого-либо декора. На них были произвольно раскинутые окна, которые образовались словно паразиты на гладкой вертикальной поверхности, почувствовав солнечный свет и безнаказанность своего поведения. В эту архитектурную самобытность современные реалии вклинивались огромной зеленой надписью "АПТЕКА", что недвусмысленно намекало о наличии оной в цокольном этаже.

– Красивый дом, – только что и оставалось сказать мне.

– Да, мне тоже понравился. Даже этот зеленый китч стал мне нравиться впоследствии, – она проверила наличие ключей в своей сумочке. – Мне очень понравилось с тобой. Обязательно позвони мне. Вроде никаких экстренных проектов у меня не будет в ближайшее время.

Она еще раз поцеловала меня. На прощание долго и обстоятельно, дабы подтвердить серьезность своих намерений. В ее дурманящем аромате чувствовались нотки еще не выветрившегося алкоголя, что придавало этой зимней ночи еще большее очарование.

Она открыла замок и скрылась за массивной дверью. Взглядом я проследил через витраж как ее черный силуэт под мягким электрическим светом поднялся по ступенькам вверх. Потом на верхнем этаже зажегся свет.

Я остался на улице один. Некоторое время я еще простоял под ее окнами, очарованный ее образом и всеми сегодняшними перипетиями. Отрезвляющее чувство холода вернуло меня на землю резко и без предупреждения, отстраняя все романтические мысли далеко на второй план. Вместе с ним пришло осознание, что никаких что-либо проясняющих ответов я в тот день не получил. То чего я так ждал, на что уповал все это одуряющее долгое время не случилось. Я почувствовал, что жуткий аморфный образ безвестности уже подбирается по темным пятнам на улицах. Она следует через слепые зоны уличных фонарей, перебирается через скрипы голых раскинувшихся ветвей старых дверей, поджидает за каждым углом, куда я только собираюсь повернуть. И подбирается она не одна. За ней на неразорванной пуповине ковыляет на своих уродливых конечностях ее любимейшее порождение – животное чувство страха. Ощущая кожей их неминуемую близость, я бросился по направлению к своему дому, стараясь выбирать только знакомые и широкие улицы.

За последнее время я выбросил из своего дома все лишнее, что может быть хоть каким образом связано с чем-либо. Все нити из моей комнаты я свел к минимуму. Каждую из них, что тянулась из моей двери, я досконально изучил. Я знал, что кровать, на которой я спал или в большинстве случаев только пытался уснуть, до меня была прибежищем еще двух людей. Молодая пара два года назад переехала в этот город и сняла мою нынешнюю квартирку. На ней они спали, занимались сексом, частенько ели и болтали о будущем, что скоро он получит повышение, а она сможет поставить свое хобби изготовления керамической утвари на коммерческие рельсы. Но однажды вечером он не вернулся, а через два дня к ней пришел полицейский, выразил соболезнования и попросил прийти на опознание. Разумеется, сейчас у меня были новое постельное белье, но каждый раз, ложась спать, я ощущал кожей пропитанную слезами подушку. Если повернуться на бок, я видел эту девушку, разбитую истерическими конвульсиями, слышал ее беззвучный вой. И каждый раз, несмотря на доскональное изучение этих давно прошедших событий, сердце сжималось в комок жалости и отчаяния. Со временем мне удавалось концентрироваться только на моментах их обоюдного счастья, только тогда удавалось уснуть. Но алые нити постоянно пытались вернуть меня именно к трагическому апофеозу, насильно скидывая блаженную пелену временного счастья. Словно говоря: "Смотри, смотри, именно так все и случится. И мы это знаем точно. И ты это знаешь. Смотри." И я смотрел, не в силах отвернуться, от безобразной, но гипнотической картины. И выходя из комнаты, что я делал всегда лишь по необходимости, я закрывал дверь, оставляя эту девушку внутри. Где она теперь я не знаю, смелости увидеть ее мне не хватило, я чувствовал стыд, что не по своей воле стал свидетелем, того что ни в коем случае не должен был видеть.

Характерной особенностью всего этого было, что связанные навечно события никогда не покрывались умиротворяющей патиной забытья. Так же как и линии, которые всегда оставались постоянны в своей фактуре, состоянию и цвету вне зависимости от окружающей обстановки и природных проявлений. Им было абсолютно наплевать на снег или пыль, освещение и тьму. Из-за этой особенности любой случайный контакт с ними оборачивался хоть уже изученной до боли последовательностью событий, но каждый раз моменты разворачивались во всей своей полноте и насыщенности словно в первый раз. События из прошлого, старательно погребенные поведенческим сознанием в самую глубокую и недоступную точку темноты подсознания, вновь ослепительно вспыхивали перед глазами, стоило подпустить к себе какую-то деталь, даже косвенно связанную с ними. И пусть даже это были события не из моего прошлого привыкнуть к ним было невозможно, а как их заглушить я не имел ни малейшего представления.

Единственное что у меня оставалось – это все еще крохотная надежда на К. Хотя я не получил от нее каких-либо ответов или хотя бы подсказок, однако, фактов, полностью опровергающих мои догадки о ее причастности к этому стечению обстоятельств, также не выявилось. Да даже если и так. Она чертовски хороша, с ней все это кажется не таким жутким и безвыходным и, в конце концов, от нее восхитительно пахнет.

Я выждал время, полагающееся чтобы отойти от того насыщенного и наверняка измотавшего ее вечера. Голос ее, несмотря на очевидную занятость, был благодушен. Мы договорились о встрече в кафе следующим вечером.

Я запомнил тот день, тогда был самый ранний закат. Как только я зашел внутрь кафе, солнце окончательно скрылось и повсюду зажглись электрические лампочки. Я пришел пораньше, дабы привыкнуть к атмосфере и внимательно изучить обстановку. Когда за каждой чайной ложкой может прятаться душераздирающая трагедия, а банальный деревянный стул с такой же долей вероятности мог быть участником судьбоменяющего сюра – поневоле становишься параноиком. Был будний день и в кафе народу было совсем немного. Окружающие разговоры проходили на деликатном уровне громкости, смиренно сливаясь с фоновым стареньким французским шансоном. Интерьер был с претензией, но с задачей создания уюта справлялся успешно. По счастливой случайности столик у окна, который я занял, не успел стать частью ничей жизненной истории. Да и само место было относительно новым. Самым неприятным стал жутко искусственный запах аляповатого букета цветов вперемежку с безмерно мощным флером мужских духов после свидания, которое проходило здесь пару недель назад.

К. как всегда появилась неожиданно. И как всегда эффектно. Она была в темных замшевых ботильонах, на ней был атласный черный комбинезон с тонким поясом и бордовый пиджак. На закрытой груди обосновалась массивная многоуровневая серебряная подвеска. Слегка завитые локоны обрамляли скулы. Встретила она меня прищуренным взглядом, ироничной улыбкой и брошенной фразой: "Хм, кофе?". Мне лишь оставалось молча встать из-за стола и подарить ей цветы. Она смущенно поблагодарила. Официант принес второе меню. К. мелком пробежалась по страницам. И затем взглянула на крохотные часика на правом запястье.

"16:43, – произнесла К. – До пяти вечера я пью только вино, разбавленное напополам водой. Надо ведь соблюдать хоть какие-то нормы приличия".

"Прекрасное правило", – согласился я.

И мы для начала заказали по бокалу.

– Так я и не успела спросить, как тебе понравился торжественный вечер?

– Не сказать, что у меня получилось насладиться им в полной мере. Но в целом довольно занимательно. Много красивых людей. Много известных. Много талантливых. Бесплатный бар. В общем, мне понравилось.

– Не сомневаюсь. Со стороны это производит впечатление. Не зря же все стремятся попасть в эту сферу. Изысканно, дорого, с шиком и блеском. Хотя когда ты вращаешься в этой среде практически постоянно, то эффект пропадает. Только и видишь, что мелкие недостатки, например неухоженных официанток или заветренные закуски. Следишь чтобы виновники торжества были в восторге от превосхождения их ожиданий. Ну и, конечно, не спускаешь глаз с тех, кто ходит по краю черного списка. Хотя что ждать от тех тоже всем давно известно. Странно, что ты проболтался весь вечер практически незамеченным, они обожают интересоваться всем новеньким, такие любопытные пираньи по отношении к затесавшемуся к ним неожиданно свежему мясу.

– Ну виновник торжества гораздо больше внимания уделил тебе, нежели мне.

– Ах наш мэтр, да, ничего плохого про него сказать не могу, достойный человек, с первого знакомства смотрел на меня восторженно, жаль только не может отличить доброжелательную улыбку от льстивой. Но при его заслугах это уже не играет никакой роли. С такой высоты и в таком возрасте трудно различать нюансы.

– А ты способна их отличить?

– Да. Ну или мне нравится думать, что да. Я в общем то никогда не была объектом льстивых улыбок, скорее лишь создавала условия для возникновения оных по отношению к другим. А со стороны всегда виднее. Есть маленькая особенность, которую я заметила: при неискренней улыбке оголяются все зубы, но бессознательно люди больше всего стараются показать свои резцы, а при доброжелательной этого не происходит.

– Правда?

– Нет, конечно. Только что выдумала, – и она доброжелательно улыбнулась. Или просто мне захотелось думать, что доброжелательно.

Потом она продолжила рассказ о перипетиях своей работы, как по началу смущалась и осторожничала, но затем пообтесалась, стала узнаваема и даже почитаема для избранных. Да, именно такой термин она и употребила. Ее пальцы стучали по ножке бокала и разговаривая, она то и дело задумчиво устремляла свой взгляд в окно, но говорить при этом не переставала, и мне приходилось подвигаться ближе, чтобы улавливать слова адресованные мне, но направленные в сторону. После одного из таких поворотов расслышать конец мне не удалось, что ответить я не знал, поэтому повисла тишина. Она вновь повернула голову ко мне. После одного бокала в глазах у нее наряду с огоньками от живой мерцающей улицы, появился ее собственный легкий блеск. Она склонила голову на бок с легкой улыбкой и внимательно посмотрела мне в глаза. Меня же от такого обычного легкого проявления расположения, бросило на грань ужаса. В голове пронеслась ситуация во дворе и сразу же ее последствия, я как-то неестественно дернулся и ошарашено начал искать глазами официанта. Мы заказали еще по бокалу, время прошло и теперь уже можно было пить вино чистым.

– Сегодня без блокнотика? – поинтересовался я.

– Он всегда со мной, но достаю я его, лишь в двух случаях: либо для слов, которые мне нужно непременно озвучить, но ситуация для этого не самая подходящая, либо когда мне откровенно скучно. Очень надеюсь, что сегодня мне не придется к нему обращаться.

Она рассказывала о всяких инцидентах, которые имели место быть в ее карьере, перешучивались на самые странные темы. К. была невероятна очаровательна. В электрическом свете ее изящество благоговейной манной струилось из каждого движения. Ее жесты были квинтэссенцией уверенности, спокойствия и изящества. Чтобы она ни делала: мечтательно всматривалась в блики от лампочек, имитировала нетрезвую речь гостей какого-нибудь из давних мероприятий, корчила иронично-презрительную гримасу, пригубливала вино или просто поправляла волосы – всегда это выглядело так просто, но при том магнетически завораживающе. Порой я ловил себя на мысли, что я не слушаю ее, а просто любуюсь, словно живым произведением искусства. На этой представленной только мне картине она становилась неким "глазом бури", где под действием давления мироздания алые нити стремились к ней, демонически кружась вокруг нее. Но никогда не прикасались, покорно обтекая ее фигуру.

И эта картина действовала на меня, как ни странно, успокаивающе. На время меня покинула параноидальная бдительность к окружающему миру. Мучившие меня все это время вопросы также покинули мой разум. В самой центре урагана, только и остается что со спокойствием и покорностью ожидать дальнейших развитий сюжета.

Люди появлялись в кафе появлялись и исчезали, оставляя за собой свою связи. Меня это мало волновало, я лишь хотел сидеть на том месте, и чтобы К. сидела передо мной как можно дольше. Ход времени я потерял абсолютно. На середине истории, как ей пришлось самой управляться с камерой в последний день съемок где-то в Юго-Восточной Азии из-за того, что в тот день нанятый оператор подхватил лихорадку. К нам подошел официант и с напускной грустью, что заказы больше не принимаются, так как заведение готовится к закрытию. Время перевалила за полночь. Блокнотик она ни разу не достала.

Расплатившись по счету, мы вышли на уже опустевшие улицы. К. невольно поежилась от подступившего холода. Я ее обнял. Немного постояв так вплотную перед закрывшимся за нашими спинами дверью теплого кафе, словно привыкая к новым окружающим условиям, мы выкурили по сигарете. Затем она, приподнявшись на цыпочки, уткнулась своим подбородком в мой и тихо сказала: "Пойдем уже. Холодно. Надеюсь, ты помнишь дорогу?". Я кивнул, и мы снова отправились в путешествие по зимнему городу.

– Так понимаю, ты специально выбрал кафе недалеко от моего дома? – спросила К., прижимаясь к моей руке.

– Честно, нет. Я прочитал о его открытии недавно и просто подумал, что можно заглянуть при случае.

– Действительно симпатичное место. Мне понравилось. К тому же идти, совсем недалеко. Правда, ничего мы так и не попробовали из еды. Но думаю, если она такая же как и вино, то заведение будет процветать.

Идти действительно было недалеко. Всего пара переулков и вот мы оказались у самобытного готического дома с огромным витражом на лестницу. Надпись "Аптека" все также бесстыдно горела заливистым зеленым светом, хотя свет от буквы "К" еле заметно подергивался. Мы зашли внутрь единственного подъезда в доме. Поднимаясь за ней по широкой старой лестнице, я оглянулся назад. Через витраж на улице я увидел, что моя старая знакомая, безвестность вместе со своим уродливым спутником остались на улице. Они смотрели на меня и выжидали, ну а я умиротворенно продолжил подниматься по ступеням. После того как мы зашли, она отправилась на кухню поставить чайник, попутно продолжая рассказывать ту историю про камеру. Я же с любопытством рассматривал ее обитель, которая одновременно служила и спальней, и рабочим кабинетом.

Квартира была будто было создана для того, чтобы быть опубликованной на страницах какого-нибудь дизайнерского журнала. Небольшая, но кажущаяся изнутри гораздо больше из-за высокого потолка, белых окрашенных стен и зеркальной поверхности вдоль дальней стены, за которой скрывались множество ее модных нарядов. О том, что здесь вообще кто-то живет, говорили только стопка раскиданных возле кровати журналов и несколько пустых кружек возле рабочего места. Аккуратно застеленная кровать с кристально белым бельем, педантично расставленные на полках книги, документальные тексты стояли отдельно от художественной литературы и стихотворных сборников. Лапидарное и строгое наполнение, если не брать в расчет несколько маленьких цветков в крошечных керамических горшочках, пару ярких абстрактных картин в рамках на стене, несколько причудливых статуэток, видимо привезенных из какой-нибудь командировки и, конечно, ее саму, вернее ее черный силуэт, который и был самым главным элементом этого интерьера.

Ощущение большого и пустого пространства, даже тотальной стерильности, однако, возникало не только благодаря колористическим решениям интерьера. Я уже настолько привык к открывшей мне сверхреальности, что иногда, отвлекаясь на что-то иное, уже не обращал на нее внимания. Но то, что я мог видеть у нее, было чем-то божественным для меня. У нее в квартире не было связующих нитей. Ни одной. Даже когда мы поднимались по лестнице они были, свисали с перил и тянулись меж пролетов. Но за порог они вместе с нами не заступили. Даже мои собственные, повинуясь некой высшей воли, остались на лестничной площадке. Я выглянул в окно. Снаружи все были привычно для меня, красные капилляры насыщали и были основополагающей частью окружающего мира. Но не здесь, здесь существует только пустота.

– Так вот потом, когда досмотрели материал, мне сказали, что вышло на самом деле весьма недурственно и если мне надоест заниматься своими делами, то место позади камеры меня будет ждать, – К. вошла в комнату с двумя кружками горячего свежезаваренного кофе. – Ох, извини, за беспорядок.

– Да перестань, такое положение вещей можно назвать беспорядком только из-за кокетства, – я сделал глоток. Подумал, Удивительный вкус, когда в него не примешано чья-нибудь трагичная история жизни. Я уже отвык от него. Но вслух произнес – Мне нравится твоя квартира.

– Спасибо. Мне тоже, хотя кажется пустоватой. Я пыталась заполнить ее разными предметами, но они быстро надоедают глазу, начинают казаться бессмысленными. И я их выбрасываю или же отдаю кому-нибудь. Вот эти картины мне подарили буквально месяц назад, я помогала в раскрутке и продвижению персональный выставки одного художника. По началу они мне очень нравились, но теперь кажутся абсолютно безликими. Может подарю кому-нибудь, теперь они стали дороже чем месяц назад.

К. поставила свою кружку на столик и подошла ко мне. Кофе мы допивали потом уже остывшим.

До того момента я мог наблюдать лишь фрагменты ее татуировки на плечах, на шее, на спине. Но той ночью я смог полностью изучить чернильный рисунок, покрывавший ее тело. Начинаясь от острой коленной чашечки левой ноги, скользя по бедру и плавно огибая пухлые ягодицы, он занимал всю спину, шел вдоль позвоночника, разрастаясь на лопатки, схватывал ее плечи и острыми окончаниями ограничивал свое влияние на ее предплечьях, оставляя нетронутыми ее тонкие белые пальцы. Со спины, словно появляющаяся из-за горизонта неисчислимая армия, он властно переходил на грудь, но затем ослабевая и растягиваясь, проявлялся лишь намеками, тонкими линиями проходил по ребрам и животу и останавливался в районе солнечного сплетения. Тату была выполнена невероятно искусно, с кропотливым вниманием к деталям. Ни одного повторяющегося движения, никакой симметрии или шаблонности. Изображение было наполнено жизнью, словно если отвернуться, то в ту же секунду произойдут метаморфозы и рисунок изменит свои очертания, увеличит охватываемую им площадь на живом теле или наоборот может отступить и уменьшиться, однако, можно было сказать с уверенностью, то что ему теперь принадлежит, он уже не отпустит никогда. Он представлял собой единое целое, никаких других нанесенных посторонних элементов на ее теле не было. Его сложно было отнести к какой-нибудь определенной стилистике, скорее это напоминало гравюру на полотне из кожи, но при этом никакой графической интерпретации в нем не было, скорее беспощадная реалистичность. Удивительно было то, что когда увидишь такую девушку как К. впервые, то никогда не подумаешь, что под ее одеждой может существовать подобная субстанция.

Мы лежали в темноте. К. повернулась ко мне спиной. Я молча водил пальцем вдоль этих черных линий на ее спине. Начиная с самого низа, я проходил ее нательный лабиринт снова и снова, выбирал другой маршрут и заканчивал каждый раз в новом месте. В очередной раз следования я легонько скользнул пальцем по ее шее и потерял из виду свой путь в ее волосах. Она легонько подернулась от щекотки, и повернулась ко мне.

– Никогда ничего подобного не видел, – озвучил я собственные мысли.

– Полагаю, что вряд ли еще кто решится на подобное, – сказала она, сладко потягиваясь.

– Но ты ведь решилась.

– Но не сразу, разумеется, – она протянула мне к лицу свою правую руку. На правом запястье у нее красовался едва заметный вытатуированный браслетик. Он действительно выглядел как некий зачаток разросшейся живой материи на спине, которая почему-то оставила его в стороне и не вобрала в себя, возможно только пока.

– Все началось, вот с этого. Но потом я почувствовала, что этого недостаточно. И чернила стали планомерно появляться у меня под кожей.

– Недостаточно для чего?

– Для связи. Как в твоем стихотворении с презентации книги. Помнишь?

Я-то конечно помнил, но она поднялась, нагая добралась до своей сумочки в другом конце комнаты, достала блокнотик и протянула листок с моим почерком. Легла рядом.

– Не хочешь его продолжить?

– Нет, вот этого, я точно не хочу. Расскажи мне лучше, как от маленького браслетика они разрослись до нынешнего состояния?

– Сначала крохотные линии на лопатках, такие нелепые, совсем маленькие, затем все дальше, все длиннее, все извилистей. Оно продолжалось по нарастающей. Я всегда чувствовала эти связи, о которых ты написал. Видела их в людях, пыталась отразить в своих словах. Но что самое печальное, никогда не ощущала себя вовлеченной в них. Пыталась взобраться в самую суть, опутаться в них, завязнуть, прочувствовать в себе, но всегда оставалась в стороне. Даже сейчас, обзаведясь таким количеством знакомых на разных уровнях и в разных сферах, ставь организатором и значит частью многих проектов, я все равно ощущаю себя посторонней, абсолютно не связанной с чем-либо. Думаю, татуировка появилась как результат противодействия этого жуткого чувства пустоты. Если не подлинник, то хотя бы имитация.

К. лежала на спине, уставившись в потолок. Она подняла руки и, произносив свои слова, выполняла плавные движения запястьями в воздухе, словно иллюстрируя невидимыми образами свой монолог.

Меня пронзила мысль, что это не К. была нужна мне все это время, чтобы получить ответы на вопросы, но все было ровно наоборот. Я был символом и квинтэссенцией того эфемерного мира, к которому ее влекло все время и который она никогда не смогла бы получить.

– Для чего они тебе нужны? Разве без них не проще? – фразы у меня вырвались с заметно посерьезневшим тоном. Но К. не обратила на это никакого внимания.

– Взгляни на эту комнату. В ней живу я. Она пустая. Совсем-совсем пустая. Ничто не может удержаться в ней, как бы я этого не хотела. И это неправильно, абсолютно и бесповоротно неверно. Я пыталась всеми силами, чтобы наполнить ее чем-нибудь. Людьми, предметами, чувствами, но все уходит. Потому что ничто не связано. И дело, как ты понимаешь, не в комнате. Человеку необходимо быть связанным с чем-то или с кем-то, неважно. Разве ты не понимаешь?

– Я прекрасно понимаю, о чем ты говоришь. Я чувствую эти связи, более того я их вижу.

К. нахмурилась. Она приподнялась на руке и взглянула прямо мне в глаза.

– И как они выглядят?

– Это – тончайшие линии, красного цвета. Они связывают всех и вся. Они повсюду.

– Должно быть великолепная картина, – сказала она задумчиво.

– Только с визуальной точки зрения.

– А есть иная? Как они себя ведут?

– Они повествуют. Постоянно. За каждой из них скрывается история и они буквально заставляют ее ощутить. Каждое слово, каждый вздох, каждая эмоция, что они впитали в себя, выплескивается на меня каждый раз. И я вынужден переживать это снова и снова.

– Но разве это не великолепно? Разве это не самое лучшее, что может быть в простом человеческом существовании? – готов поклясться, что в тот момент глаза ее вспыхнули поистине демоническим возбуждением. Ночью в квартире, освещаемой только светом фонарей с улицы и тусклой луны, ее глаза искрились. Пусть за совсем недолгое время знакомства, но я и близко не видел такой степени безумия. При ее наружной размеренности и кошачьей пластике я и представить себе не мог такой одержимости во взгляде. – Оказаться вне пределов человеческого восприятия, возвыситься, ощутить себя наравне с богом. Это ли разве не то, о чем грезили все смертные творцы на протяжении всех веков? Ты с рождения обладаешь этим даром?

– Ровно с того вечера, как мы впервые встретились. Это не дар, это непрекращающийся кошмар.

Последние мои слова она не услышала.

– Невероятно. Я почему-то почувствовала, когда ты впервые обратился, что тебе действительно интересно, что я пишу. Что это не какой-то повод со познакомиться. И получается именно я наделила тебя тем, чего всегда была лишена. Все мои стихотворения бессмысленны в них нет жизни, все лишь имитация. Но именно тебе открылось, то о чем я, да и все люди, могли лишь догадываться и мечтать.

Она захлебывалась словами. К. притянулась ко мне и со страстью поцеловала.

– Теперь ты сможешь сотворить нечто величественное, то что потрясет умы. Любой в мире желает иметь это могущество. У тебя есть ключ, отворяющий любую душу. С ним ты сможешь возвыситься, обессмертить себя.

– Я не хочу ничего творить, ты не понимаешь. Это – не дар, не божественное провидение, это – чертово проклятие. Оно лишает сна, оно заставляет смотреть, это – не желание, это каторга, видеть, то что не хочешь, ощущать всем телом чудовищное давление, голоса которые никогда не замолкают.

– Конечно, это пугает, но надо подчиниться, покорно следовать за ними, стать одним целым и дать им завладеть собой. Тогда, только тогда ты сможешь вынырнуть из своего страха. Потому что бояться тут нечего. Ты можешь его приручить, интерпретировать, сделать частью себя и тем самым запечатлеть, чтобы все могли проникнуться к тому, что есть у тебя. Наконец, чтобы я поняла, что это, ощутила себя причастной.

– Нет, – я не мог больше лежать. Я поднялся и опустил ноги на пол. Но К. поспешила заключить меня в свои объятия со спины. – Я не хочу подчиняться им, принимать их. Мое единственное желание – это то, чтобы все это прекратилось. Раз и навсегда. Я этого не просил. Мне это не нужно. Я не стану ничего запечатлевать. Я хочу навсегда спрятать эту глубоко внутри и никогда не доставать, забыть.

К. отпрянула от меня. Я оглянулся на нее. Ее глаза еще горели, но в них начало появилось непонимание и обида.

– Как ты можешь так говорить? У тебя в руках невероятные возможности! Ты сможешь стать кем угодно! Умереть тихо и спокойно, ничего не делая – не сложно, но вот сотворить что-то поистине великое – вот что требует сил и смелости! У тебя уже есть нечто экстраординарное, чему любой может только мечтать. И ты хочешь все уничтожить, спрятаться как последний трус?

– Я хочу спокойствие, что было у меня прежде. Мне не нужно. Мне хочется того же мира, что и у всех остальных. Я думал, если началось с тебя, то ты сможешь и покончить со всем этим. Это убивает, я стал чертовым параноиком. Я жалею, что встретил тебя в тот вечер.

К. ничего не сказала. Она лишь смотрела на меня, не моргая.

"Убирайся", – прошептала она. Я оставался недвижим. "Убирайся прочь!", – сказала она громче. Я встал с кровати и оделся. К. оставалась на кровати. Она тяжело дышала и сжимала подушку.

– Послушай, – начал я было, но она посмотрела на меня совершенно обезумевшими глазами, и я понял, что лучше ничего не говорить.

Я молча вышел из ее квартиры, на лестнице было пусто. Я смотрел с ненавистью на красные нити на перилах. Они не стали свидетелями, того что произошло в одной квартире на верхнем этаже. Но им было наплевать. Они были самодостаточны в своей величии, и то что им недоступно – их абсолютно не волнует.

Я вышел на улицу и посмотрел по сторонам. С того момента как я заходил ничего не изменилось, все та же мертвая безмятежность. Я тяжело выдохнул и в этот момент заметил, как сверху спускался, плавно лавируя по воздуху, небольшой кусочек бумаги. Он опустился к моим ногам. Я нагнулся посмотреть на него, бумага была абсолютно чистая. Я отошел чуть в сторону, и увидел К. перед ее окном. Она все еще нагая, освещаемая светом уличных фонарей, рвала белые листы бумаги, и выбрасывала их в открытое окно. Изуродованные клочки бумаги, подхваченные легким зимним ветром, свободно кружились в ночном небе и замертво падали на запорошенный снегом асфальт. На земле уже мертвые они прекращали свой танец и сплошной белой массой сливались с грязным городским снегом, лишь подрагивая от прикосновения ветра. Их было огромное количество и все пустые. Только лишь на одном было что-то написано, я взглянул по ближе и узнал свой почерк. Стихотворение про нити превратилось в клочья, и смещалось с другими пустующими листками.

Ее окно громко захлопнулось. Маленький темный силуэт удалился вглубь комнаты. Я же дождался пока последний пустой клочок бумаги неспешно достигнет земли, взглянул в последний раз на опустевшее окно и медленно побрел домой. На этот раз никто меня не преследовал, а даже и если, да то мне было абсолютно все равно.

Пока я брел постепенно начинало светать. Под светом восходившего солнца красные нити начинали постепенно блекнуть, буквально растворяясь в мягком утреннем свете. Пока я шел они становились все тускнее.

Проснувшись днем, я понял, что все окончательно изменилось. Их не было. Ни в моей квартире, ни за окном, нигде. Ко мне вернулось прежнее видение, окружающего мира. Я уже отвык от этой картины, свободной от красной паутины. Но я почувствовал себя гораздо лучше.

У меня была идея снова увидеться с К. Но я не нашел в себе силы, чтобы сделать это. Больше всего на свете, я не хотел возвращения того состояния. Я был рад своему неведению и покою. Ее я пару раз замечал на фотографиях со светской хроники, улыбающейся своей очаровательной улыбкой где-то на заднем плане. Она была прекрасна. Но больше она не появлялась, разве что в виде прибивавшегося ветром одинокого белого клочка бумаги.

II

.

Наконец наступила весна. Время новых начинаний и надежд. Но в тот год пришла совсем не та весна, которую с нетерпением ждут: с распускающимися цветочками, теплым ветерком с юга и улыбчивым солнышком. Заявилась ее уродливая сестрица-близнец. С непрекращающимися дождями, с грязью по колено и ветром, который пронизывал до самых костей. День без хмурых туч и дождя воспринимался как подарок небес. Но стоило на секунду расслабиться под ласковыми лучами, как сразу же по лицу начинал хлестать мерзкий холодный ливень. В общем, да, дрянное выдалось время года.

Как раз в один из типичных для той весны дней, я пытался безуспешно бежать от стихии, лавируя по тротуарам между потоками воды. У меня неплохо получалось ровно до того момента, пока я, поскользнувшись, не грохнулся в огромную лужу. Сидя в ней, я осознал, как же я ненавижу и все эти лужи, и предательские тротуары, и погоду, и весь этот чертов город. Надо было как можно скорее скрыться где-нибудь, чтобы спокойно высохнуть и может быть придумать скорейший план побега куда-нибудь в теплые края. На мою удачу, метрах в пятидесяти впереди слабо мигала неоновая вывеска. Под ней располагался некий старенький бар. По одному взгляду можно было понять, что он видел времена получше. Но на уровень престижа заведения в тот момент мне было наплевать, главное: чтобы внутри не было дождя.

В гардеробе полная женщина в возрасте, увидев, что одежду на мне можно выжимать, наотрез отказалась принимать плащ, но сделала это мягко и с сочувствием. Растроганный, но все такой же мокрый, я зашел в основной зал. Обшарпанность места можно было почувствовать даже с закрытыми глазами. Небольшое серое пространство, украшенное подыхающими неоновыми вставками в качестве декора и откалывающейся штукатуркой как дополнение к ним. Освещение было очень тусклым, однако в лучах света можно было разглядеть висевшую в воздухе трагичную пыль. У дальней стены размещалось возвышение для сцены. Возможно, раньше здесь был неплохой караоке-бар, пользовавшийся популярностью у местных. Сейчас же тут было не больше десяти человек, включая персонал. Я выбрал один из свободных столиков, повесил мокрый плащ на спинку облезлого стула и стал без интереса разглядывать расплывшееся от пролитого алкоголя старое меню. На сцене сидел косматый молодой человек с гитарой и фальшиво вытягивал высокие ноты. То ли он играл свое собственное произведение, то ли что-то известное, получалось все настолько отвратно, что разобрать отдельные аккорды и слова было невозможно. Да и аппаратура в заведении была под стать остальному уровню. Песня закончилась, я похлопал вместе с еще парой людей. Паренек сказал: "Спасибо" и затянул следующую мелодию.

– У нас сегодня музыкальный вечер непризнанных гениев. Два пива – минимум.

Я оглянулся, возле меня появилась девушка. Она была небольшого роста, в джинсах и черной обтягивающей блузке с закатанными рукавами. У нее была бледная кожа, пухлые губки и русые волосы средней длины. Мне особенно запомнился ее носик, с маленькой аристократической горбинкой. И если присмотреться, на нем еще крохотный шрам, старательно, хоть и не идеально, запрятанный под слоем тонального крема.

Маленький бейджик на правой груди кратко гласил: "П."

Непризнанный гений на сцене продолжал свое выступление. Он как раз добрался до того момента, когда забавное переходит в жалкое.

– Думаете, оно того стоит?

– На данный момент, дождь еще не прекратился. Так что особого выбора у тебя нет.

Я подчинился року судьбы, и она удалилась за барную стойку. Чтобы занять хоть чем-нибудь занять себя, я начал пытаться различить слова и мелодию, заодно, загибая пальцы под столом каждый раз, когда паренек на сцене откровенно лажал. Перебирая струны, он заметно нервничал, что передавалось и на вокал. К концу композиции все пальцы у меня были загнуты и нормально поаплодировать не получилось. Видимо, остальные делали то же, что и я, ибо с последним аккордом в зале повисла неприятная тишина. Ее спустя несколько тяжелых секунд прервал приободряющий оклик П. Обрадованный исполнитель выразил в микрофон персональную благодарность и предупредил, что следующая его песня будет последней на сегодня и она еще не окончена, но ему непременно хочется ее сыграть нам. Никто ему помешать не смог, и он начал следующую композицию, как две капли воды похожую на предыдущую.

П. принесла два кружки и стремительно удалилась. Я лишь успел сказать ей в спину "Спасибо". Она не обернулась. Я сделал пару глотков. Пиво было паршивое, как и все остальное в тот вечер.

Парень закончил выступление и начал неспешно собираться. Я подумал, что неплохо было что-нибудь перекусить. Прошерстил глазами вокруг, П. нигде не было. Оставалось только послушно пить безвкусное пиво и ждать следующего артиста.

Неожиданно свет задрожал в конвульсиях и погас. Даже многовековые неоновые вставки поддались наступившему мраку. Какое-то время ничего не происходило. Во тьме слышались лишь редкие шорохи вперемешку с отдельными словами шепотом. Я подумал, что как только починят свет, то я сразу же свалю оттуда, плевать если дождь все еще не прекратился. В полной темноте вкусовое восприятие обострилось и пойло из потертой пивной кружки стало совсем невыносимым.

Раздался женский голос. Без музыки, только лишь электрический гул аппаратуры как сопровождении. Она пела тихо и нежно, будто молитву или колыбельную. Звук окутывал пространство, которое без зрительных ориентиров казалось бесконечным. Тьма и тихий проникновенный голос. Онапроизносила слова с легким придыханием. Отрывисто, стараясь бережно донести каждое из них и поселить их глубоко в душе любого, кто мог слышать.

Вспыхнувший синий луч прожектора прорезал тьму, вырвав из мрака лицо П. Она стояла на сцене. Глаза ее были устремлены на свет. Она продолжала петь. Тело было неподвижно, ее глаза не моргали. Только губы были в движении, высвобождая строчку за строчкой. В волосы были вплетены три темно-бордовые розы. На ее лице черной краской была изображена повязка на глазах. Блузку сменило темно-синее закрытое платье, свободными драпировками стекавшее вниз.

Вступила ударная секция и одновременно зажглись еще пара проекторов, которые показали, что на сцене есть и другие музыканты. Главную роль взяла на себя гитара, П. на шаг отошла от микрофона. Стоя с закрытыми глазами, она сливалась с музыкой, каждая нота отражалась на ее лице, в движениях. Ее сценическая метаморфоза так поразила меня, что я не никак не мог вслушаться в музыку. Гипнотический, с размеренным битом электрический звук покорно ложился под ее голос. Она дрейфовала на нотам. Как только музыка остановилась П. замерла. Ритм-секция заменяла ей удары сердца. Хотя скорее наоборот. Сердце диктовало ритм.

Пятисекундная тишина и звук ударной волной обрушился на сидящих в зале. Следующая песня была явно написана в другом настроении. Словно в припадке звериного гнева, П. затрясло и она закричала в микрофон. Плавность и созерцательность сменила ярость. Она даже не пела, она кричала, требовала. Но при всем этом выступление не перешло в грязный панк-манифест. Мелодичность оставалось, но приобретала какое-то демоническое воплощение. П. бросало по маленькой сцене, было видно, что ей не хватает места, она металась словно в клетке. Она пыталась контролировать себя, чтобы в припадке не разнести все вокруг. Остальные музыканты отошли и прижались к стене. П. притягивала к себе микрофон, проводила пальцами по стойке и сжимала ее между показавших из-под полов платья бедер. Она погрузилась в транс. Была только музыка и она. Больше ничего значения не имело. Не думаю, что что-то могло вывести ее из этого состояния, за исключением, возможно, коды. По окончании второй композиции П. поднялась, под аплодисменты всех, кто был в зале, бросила дежурное "Спасибо" и движением руки дала начало следующей.

Длинная и тягучая композиция была сродни ее платью. Среди длинных монотонных темно-синих атласных складок, образовывавших целую бесконечную композицию, мелькала призраком ее бледная кожа. Так и густой плотный темный звук был всего лишь антуражем для ее голоса. Аритмичная, неудобная и своевольная композиция с мелким, на первый взгляд, хаотичным вкраплением нюансов. П. все повторяла и повторяла припев, меняя высоты. Она оставалась на сцене примерно до середины песни. Пропев свои последние строчки, она вышла из света прожекторов, оставив четырех музыкантов на сцене справляться с мелодией. Доведя песню до логического конца, они поклонились публики и также скрылись за сцену.

Когда их выступление закончилось, свет в зале вернул прежнюю степень яркости, а гости вернулись ко своим разговорам. Я же оставался под невероятным впечатлением. Всего три песни. Идеальная смесь лиричности, агрессии, визуальной и аудио составляющей. И ведь они даже не представились.

Прожекторы заиграли яркими теплыми цветами и на сцене появились парень с гитарой и девушка с тамбурином. Вместе они начали играть веселую, простую и жизнеутверждающую песенку. Это привнесло ощутимый диссонанс с чувствами после группы П. Но зато они отвлекли от раздумий, и я вспомнил, что у меня еще полторы кружки пива. Пока П. был на сцене я к нему даже не притронулся.

Я заметил, как из двери, ведущей в гримерки или может куда-то в подсобные помещения, появилась П. Она снова была в черной блузке, джинсах и с хвостиком на затылке. Я следил за ней от двери до барной стойки. Видимо почувствовав на себе мой любопытный взгляд, она подошла и забрала со стола пустую кружку.

– Может быть еще чего-нибудь? – спросила П. На ее лице все еще были капельки пота и дыхание не вернулось к спокойному ритму.

– Великолепное выступление.

– Спасибо. Меню могу забрать?

– Да, конечно, – я немного растерялся.

Она забрала меню и удалилась в сторону бара. "Ну ладно, – подумал я, – в любом случае, она подойдет за счетом." Плащ еще не высох, потому я со спокойной совестью остался сидеть на стуле и цедить жидкое пиво. Я почувствовал голод, но просить ее принести что-нибудь съестное у нее мне не хотелось. Да и было подозрение, что в этом месте ничего есть не следует.

Музыканты группы П. прошли через зал с убранными в кейсы инструменты. Они перебросились с ней парой слов, обнялись на прощание и покинули здание. П. осталась присматривать за пустыми тарелками и бокалами.

На сцене в тот вечер появлялась несколько команд: после оптимистичного фолк-дуэта на сцене появились группа со скрипкой, контрабасом и беременной вокалисткой. Было умилительно наблюдать, как чуть ли не всем залом ее аккуратно провожали на сцену, усаживали на синтезатор, а после выступления таким же образом тихонечко уводили в гримерку. Но она вместе с товарищами справилась на удивление прекрасно. Бойко отыграли несколько цепляющих песен в стиле кабаре. Конечно, если бы она разродилась на сцене, то такой перфоманс точно перечеркнул бы выступление П. Но хвала небесам, нам всем крупно повезло в тот вечер.

Заведение потихоньку наполнялся людьми. За П. стало труднее следить вполглаза. Сидячие места все были заняты, от моего столика забрали оба свободных стула. Люди уже начинали выстраиваться по стеночкам и перед сценой. Теперь ей приходилось гораздо больше двигаться по залу, даже несмотря на то, что большинство посетителей ограничивались только выпивкой. Но она каждый раз улучала минутку, чтобы в сторонке тепло перекинуться парой слов с каждым из выступавших.

Последними в тот вечер на сцене появилось трио гаражных рокеров с маленькой, но голосистой девчушкой на вокале. На местных хедлайнеров пришло посмотреть довольно приличное количество людей. Мой столик пришлось убрать, чтобы освободить больше места перед сценой. Поэтому мне с моим полстаканом выдохшегося пива ничего не оставалось, как занять место среди стоячей публики. Стоит отдать им должное выступили они мощно, громко и грязно. Последнее в хорошем смысле слова. С танцами, руганью, слэмом, оголенной грудью и драйвом. Публика была довольна, за исключением, одной девушки, в которую прилетел брошенный вокалисткой со сцены пустой бокал. Она схватилась за голову, по щеке побежала кровь. П. стремительно растолкала всех, вытащила бедняжку из толпы и отвела ее в уборную, а зрители как ни в чем не бывало продолжили свой праздник жизни.

Когда группа закончила играть, все потянулись к выходу. Дождь ненадолго прекратился и на улице образовалась маленькая тусовка. В основном, публику представляли молодые люди с альтернативным ходом мысли, но была и парочка затесавшихся седых рокеров со стажем. Уже основательно пьяные, они рассказывали о том, какие были подпольные концерты во времена их молодости. Молодежь слушала, весельчаки не упускали возможности издевательски подкалывать и зубоскалить от собственных острот. Но старые волки пропускали беззубый сарказм мимо ушей и с душевной теплотой продолжали вещать. После пары сигарет люди начали рассасываться кто куда. А я вернулся в помещение, взглянуть на П., ну и расплатиться. Судя по вывеске снаружи, заведение закрывалось через двадцать минут. Внутри уборщицы уже приступили к своей работе. Все стулья в заведении один за одним оказывались перевернутыми вверх ножками. П. была за барной стойкой, протирала стаканы. Напротив нее еще оставались, видимо, самые преданные любители музыки. Она кивала с поджатыми губами и общим выражением лица недвусмысленно намекающим, чтобы они уже свалили. Я довольно недружелюбно вклинился между ними.

– Я хотел бы попросить счет.

– Благородно, – ответила П. и отправилась в сторону кассы. Я уже подготовил оплаты на пару купюр больше в качестве чаевых. Она взяла банкноты, пересчитала и вопросительно взглянула на меня. Я кивнул ей, что все верно. "Благодарю», – бросила П. положив необходимую часть денег в кассу. а остальное – себе в задний карман. После этого она вышла за дверь, отделявшие служебные комнаты. Оставались только я, два любителя музыки, неспешно решавшие, куда идти дальше, да и уборщица, которая уже завершала свой ежевечерний ритуал. Не самая веселая компания. Немного помявшись, я вышел на улицу. Снаружи опять зарядил мерзкий дождь. Оставшись под навесом, я закурил. Минуту спустя вышли оба чувака с бара. Они стрельнули у меня по сигарете и ушли под ливень. Я стоял один, спешить мне особенно было некуда. Дождь, словно чувствуя безнаказанность, даже не думал прекращаться.

Спустя несколько минут из дверей появилась П. Она взглянула на небо и скорчила гримасу отвращения. Достала зонт и уже готова была выдвигаться, но тут заметила меня в сторонке.

– Ждешь кого?

– Угу, сухости.

– Ладно, пойдем. У меня есть зонт.

Она передала зонт мне, и мы быстро отправились вниз по улице, при этом стараясь аккуратно лавировать между луж. Дождливый вечер в городе выглядит весьма сюрреалистично. Размытые огни преломляются в каплях дождя, отражаются в лужах, краски искажаются при ломке зеркальных поверхностей. Выглядит завораживающее, еще бы не было так мерзко холодно.

– Так понял, тебя зовут П.?

– Да, форма мне досталась от предыдущей официантки, но вот бейджик безраздельно мной.

– Мне понравилось ваше выступление, – опять повторился я.

– Спасибо, но, по-моему, звук был ни к черту, – ответила П., даже не улыбнувшись.

– Хм, ну вроде я все слышал.

– В прошлый раз было лучше, а сегодня взяли и подогнали все специально для этих панков в конце вечера. Им то по хрен, ударные да гитара, и чтоб погромче. Но вот лично мне – этого мало. Еще хорошо, что я работаю там, в противном случае вообще бы сплошное месиво из звуков. Да и что за мода такая бросаться в людей всяким дерьмом? Возомнили о себе хрен пойми что.

– А с той девушкой что?

– Нормально все. С истерикой минут пятнадцать останавливали кровь бумажным полотенцем. Но швы накладывать не придется. Она успокоилась, когда поняла, что ее миленькому личику ничего не грозит. Потом закинула пару стопок на баре за счет заведения. А по окончании еще и ушла в объятиях гитариста. Долбанный рок-н-ролл во плоти.

– Хорошо. Главное, что шоу удалось.

– Она сегодня трахнется с гитаристом более-менее известной группы. Вот что главное.

Увлекшись своим гневным монологом, П. на полном ходу угодила по самую щиколотку в лужу. Громко выругавшись, она продолжила путь. Маленький потрепанный тряпичный кед полностью впитал в себя воду и теперь смешно хлюпал при каждом шаге.

– Да еб твою мать, – не сдержалась П. после пятидесяти метров старательного игнорирования своего положения и протяжно выдохнула. – Ты спешишь?

– Не.

– Тогда теперь моя очередь сохнуть. Я знаю место, тут недалеко.

Мы повернули в ближайший переулок. Фонари в нем горели из рук вон плохо, и отличить, куда можно наступать, а куда нет было решительно невозможно. Но П. было уже абсолютно наплевать, она шла вперед с решительностью маленького танка. Я едва успевал следом, чтобы держать над ней зонт. Ритмичный хлюпающий звук придавал ее гневной решительности умилительный оттенок. От этого она раздражалась еще больше. На наше счастье место, про которое она говорила, действительно оказалось совсем рядом.

Оно было совсем маленькое. Даже я бы сказал, крохотное. Если предыдущее место было похоже на постаревшую морщинистую диву, давно потерявшую свою красоту и славу, но тем не менее старательно прихорашивающуюся при визите гостей, в память о прежних временах, то это было сродни старой билетерши в том концертном зале, где когда-то выступала дива. Она родилась страшненькой и прожила всю жизнь без потрясений и изысков. Совершенно ординарная, но по-домашнему родная и к тому же помнящая множество веселых историй.

П. поприветствовала знакомого бармена и заказала нам две порции виски. Я уселся за столиком в углу возле батареи. Она расположилась напротив меня, сняла промокшую обувь и белый носочек с невезучей ноги и придвинула их вплотную к батареи. Бармен принес два стакана. Я хотел еще спросить, что-нибудь поесть, но кухня была уже закрыта, поэтому пришлось довольствоваться пачкой арахиса.

П. подняла свой бокал в воздух.

– Какой дерьмовый день, давай чтобы таких было поменьше.

Я молча кивнул, и мы стукнулись стаканами. П. сделал большой глоток виски, слегка поморщилась, закинула орешек в рот и принялась задумчиво жевать.

– Люблю маленькие заведения. Так гораздо уютнее. В этом городе их днем с огнем не сыщешь. Тут все только думают, что о прибыли, рвут задницы, чтобы нарастить количество гостей и площадь, чтобы всех-всех-всех усадить. И все стает на конвейер. Гораздо приятнее, когда есть маленькие заведения, куда всегда можно зная, что будут свободные места, недорогая выпивка и хорошая музыка. И не будет всяких уродов, падких на все новое и блестящее.

– Аминь!

– Мы тут даже выступали как-то давно.

– Разве тут можно где-то выступать?

– С акустической программой, разумеется. Было человек пятьдесят, здесь это под завязку. Играли за ужин как самые настоящие музыканты. Было здорово. С тех пор меня тут любят, и всегда обслуживают бесплатно. А вот тебе придется за себя заплатить.

– Не могу представить песни, что я сегодня слышал, в акустике.

– Ну были другие. Знаешь, если ты написал песню, и не можешь ее сыграть ее на одном инструменте, то дерьмовая это песня. Я таких стараюсь не писать.

– То есть у тебя все песни первоклассные?

– Если бы. Иногда что-то делаешь, смотришь в процессе – вроде ничего выходит, а потом смотришь в конце и видишь, что такая хрень получилась. Иногда самой за себя стыдно. И ведь ничего не исправить. Я это к тому, что к своему творчеству надо стараться относиться скептически.

– Получается?

– Не знаю, не мне судить. Я-то могу думать все что угодно. Возомнить себя самой крутой вокалисткой всех времен и народов. Но это ничего не будет значить. Искусство – это когда пытаешься донести что-то, потому что тебе кажется, будто ты понимаешь во всем этом чуть больше, чем все остальные, а вот настоящее искусство – это когда так и оказывается на самом деле.

Она еще пригубила из стакана. Я последовал ее примеру. Видно было, как недовольные морщинки на ее лбу, вызванные не самым удачным вечером, постепенно исчезали под комбинированным действием двух типов тепла: из радиатора и бутылки.

– А как ваша группа то называется? – спросил я давно назревший у меня вопрос. – Программки мероприятия я так и не нашел. Даже не запомнил, как заведение называется.

– Блин, мы как-то еще не придумали ничего нормального, хотя столько времени уже вместе играем. Я думаю, что вполне логично было бы увязать с моим именем. Что-то вроде " П. и команда" или "Прекрасная П." Я думаю, это вполне заслуженно, но все остальные почему-то считают меня самовлюбленной сволочью.

– А это не так?

– Гордыня – не самый мой любимый грех. Но выходить на сцену совсем без амбиций в высшей степени тупо.

– И как протекает ваша музыкальная карьера?

– Ну как видишь, стадионы еще не собираем, но чувствую мы уже совсем близки.

Она залпом допила стакан и позвала бармена для повторения. Я сделал то же самое. И еще пачку орешков, само собой.

Она рассказывала про кумиров детства, конечно же, это были крутые девушки с гитарами, как родители подарили ей первую инструмент, про первые попытки писания музыки, как проходил поиск единомышленников, ну и как со всем этим, музыка проникла вглубь и становилась неотъемлемой частью ее жизни.

– Мы по началу играли всякую жесть, прям совсем, я тогда еще была совсем юная с полной головой идиотских и веселых мыслей. Знаешь, исследования показывают, что детишки, которые предпочитают рок-музыку, в целом умнее ровесников, которым нравится реп или поп? Это греет мне душу. Ну и тогда я была одной из таких. С адской прической, нелепыми шмотками и взглядом, жадным до всего. У нас была веселая тусовка: я, моя лучшая подруга и мой лучший друг, ну и куча друзей похуже. Прекрасное было время. Наивное, – устремив взгляд в прошлое, П., улыбаясь, жевала орешек. -Музыка тогда не играла главенствующую роль. Скорее была результатом того сумасшедшего брожения юных и неокрепших умов. У нас было ебанутое, в хорошем смысле, творческое объединение и результатом могло быть все что угодно: песня, скетч и, не побоюсь этого слова, перфоманс. И мы все вместе были одним общим нескончаемым генератором идей, пусть в большинстве бредовых и абсурдных, зато крутых.

Это потом все усложнилось. Естественный ход вещей. Никто не остается на 20-ти летней ступени развития. Появляется работа, ответственность, серьезность, любовные интересы, рутина будней потихоньку начинает пожирать. Вот и мы повзрослели. На место наивности пришла искушенность. Вместе с ней и жизненный опыт. Неожиданно прошлые темы, хоть и все еще, теплые сердцу перестали волновать и будоражить в той же мере. Вот где-то на этой ступени мы и разругались вдрызг. Серьезно и надолго. Но сейчас уже помирились. Моя подруга некоторое время продолжала заниматься музыкой. Немного в другой стилистике. Эротический фанк – если можно так выразиться. Я ходила к ней на концерты, она была крута. Ну а потом один раз она улетела в бессрочный отпуск в другую страну. Звезды и полосы так сложились, что она там и осталась. Теперь счастлива замужем и наслаждается спокойной жизнью. Мой друг тоже отошел от экспрессии, углубился в религию своего исторического народа. И теперь частенько пересказывает мне древние сказания. Любопытно, хотя и занудно, если честно. Ну а я осталась тут одна, нашла музыкантов и продолжаю стараться что-то сочинять. У каждого своя жизнь, но мы стараемся поддерживать теплые отношения даже на расстоянии. И все мы уже совершенно другие сейчас, и в общем-то все довольны свои нынешним положением, но бывает так хочется, выйти на сцену и просто кричать что-нибудь совершенно несвязное про сырое мясо и инцест или сыграть соло на стиральной доске. В этом я была просто неподражаема!

П. совершила несколько странных движений в воздухе, изображая свое умение играть на стиральной доске. Звучало, мягко говоря, причудливо, пара нот буквально вгрызалось в уши, скрежеща острыми флажками по барабанной перепонке, но остальные очень даже складывать в некую авангардную мелодию. После пары пассажей она опустила руки, и с довольной улыбкой уставилась на меня. Я с такой же довольной миной смотрел на нее. Набирались мы незаметно, но стремительно. Осознал я это, когда мы подняли вверх очередные бокалы, разумеется, за музыку. Плотно убранная чёлка П. теперь по-свойски падала на ее лицо, волоски потемнели на два тона от выступивших на лбу капелек пота. Нетвердым движением руки она каждый раз пыталась вернуть ее на место, но та настойчиво возвращалась обратно. Глаза были полузакрыты, зрачки расширены. Взгляд выражал полное умиротворение. Она нестройно покачивалась в такт музыки. В баре звучал старый добрый рок-н-ролл, вечные композиции, которые отлично подходят для езды с погашенными фарами по безлюдному шоссе.

Я взглянул на свое отражение в металлической подставке под салфетки. Мое внешнее состоянии представлял практически точную копию П. Полнейшую безмятежность и маленькое местечковое счастье от недолгих теплых мгновений. П. выдала пару несвязных фраз, которые я пытался, но так и не смог расслышать. Трижды. Оставив попытки, я извинился и отошел умыться. Она проводила меня широкой ерничающей улыбкой с искренними ямочками на щечках. Готов поклясться, что я отсутствовал не более пяти минут.

Когда я вернулся картину безмятежности будто стремительно заменили на ее уродливый негатив. Вместо беззаботных гимнов юности звучал вязкий и темный эмбиент. Саундтрек, подходящий для визуализации мыслей самого невеселого из пациентов психиатрической лечебницы. Теплый электрический свет уступил место холодному дряблому излучению. Я стоял в полной прострации, пока не увидел П. Она сидела на том же месте, подпирая голову двумя руками. Тонкие дрожащие пальцы вплетались в волосы. Взгляд был направлен в стол. Я сел на свое место. Она подняла на меня взгляд, но посмотрела сквозь. Губы дрогнули в попытки улыбнуться, но она оказалась тщетной. На столе стояли новые порции виски. Но пить уже не хотелось. В воздухе повисло давящее аморфное чувство неуютности окружения. Стены помещения выталкивали нас изнутри, словно утроба чужеродный плод. Я сказал ей, что пора идти. Она безвольно кивнула. Я подозвал бармена. Вместо добродушного бородатого здоровяка, который был все это время за стойкой и частенько смешно подпевал звучащим через колонки песням, к нам подошел угрюмый жирный немой уродливый бородач с кривыми татуировками на лице и небрежно бросил чек на стол. Я оставил наличные, взял П. под руку, и мы медленно поплелись к выходу. Как только мы вышли за порог, дверь за нами в скважине бездушным металлическим лязгом повернулся ключ.

Дождь уже закончился, однако, теперь на улице вместо ожидаемого чувства вечерней свежести нас окутала тяжелая душная пелена темноты. Было уже за полночь. Заведения вокруг закрыли свои двери, а случайно задержавшиеся прохожие неслись по улице, стараясь как можно быстрее спастись от эфемерной угрозы в иллюзорной безопасности своих домашних стен. Мы же явно проигрывали им своих скоростных возможностях, и они нетерпеливо обгоняли нас по проезжей части или просто нахально отталкивали. П. шла, вцепившись мне в руку. Из ее тихой нечленораздельной речи мне лишь удалось понять, что ей надо доехать переночевать куда-то за город к подруге, и что все в принципе неплохо и что она рада, что познакомилась со мной. Ей надо было сесть сначала на трамвай, мне было примерно по пути.

Вдалеке прогремел нужный нам трамвай. Мы хотели было ускорить шаг, но у нас ничего не вышло. Неуклюже лавируя между лужами, мы с опозданием дошли до остановки. Трамвай скрылся за углом, на прощание издевательски издав для нас свою трель. Благо электронное табло гласило, что скоро подойдет следующий.

Мы уселись на пустой остановке. П. не отпускала ни на минуту мою руку. Чувство же удушливости подкатывало к горлу, проникая все глубже, и к ней вдобавок присоединилась отчетливая неуютная музыка. Та композиция, что играла в баре, когда мы уходили. Мерзкой пиявкой она засела в голове, и поскольку окружающий мир транслировал лишь безразличную тишину, каждая ее утробная нота звучала в ушах с кристальной чистотой. Все пять органов чувств передавали самые гнетущие ощущения в подкорку. Шестое, что некоторые называют интуицией, тоже не подсказывало мне ничего хорошего.

На секунду П. ослабила свою мертвую хватку, чтобы переместиться на противоположный край скамейки. Ее вырвало. Она достала из сумочки бумажный платочек, повернулась ко мне и с довольной улыбкой произнесла: «Теперь все вообще хорошо». Она вернулась на прежнее место, вновь ухватила мою руку, и спустя пару минут начала тихонько посапывать. Трамвай все не шел. Благо на улице стало немного посвежее. Иногда действительно становилось хорошо, когда в наш томный закаулок случайно забредал кратковременный летний бриз. Но затем опять приближалась духота со свойственной ей настойчивостью. Я успел пару раз покурить.

Наконец, вдалеке показался трамвай. Он неспешно подбирался к нам, прорезая двумя маленькими круглыми фарами кромешную темноту.

Я тихонько растолкал П. Она уже успела погрузиться в сладкую дремоту и пару секунд приходила в себя с решительно ничего непонимающим выражением оглядываясь вокруг. Старый трамвай остановился напротив нас и с неприятным металлическим визгом открыл дверцы. Мы сели на соседние сиденья. П. затребовала место у окна, хотя ни разу в него не посмотрела. Перед тем, как вновь закрыть глаза, она лишь неуверенно спросила, потупив глаза: «Можно поехать к тебе?». В таком состоянии ее точно не следовало отпускать куда-то одну, отправляться вместе с ней куда-то черт знает куда за город у меня тоже желания не было. Потому я поступил как честный человек и ответил: «Можно». Она поблагодарила и вернулась на прежнее место на моем плече.

В трамвае помимо нас была еще несколько путешественников. Неряшливые силуэты сидели поодиночке на разных сиденьях. По сути, из всех кто едет в общественном транспорте после полуночи можно выделить три главных архетипа. Представители первого немощно опускают голову в нетрезвом забытье, второго – индифферентно смотрят в окно на пробегающие огни, растворяясь собственным я в окружающей вязкой медитативной обстановке, третьего же – просто смотрят перед собой, сосредоточенно блуждая в собственных мыслях о насущном. Им плевать на окружающую среду, для них в ночном путешествии нет ни капли хоть сколько бы ты ни было заслуживающего внимания. Просто необходимость, продиктованная не самой комфортным социальным положением. Мы с П. были яркими представителями первых двух. Другие пассажиры хаотичным набором всех трех. Собираемые все вместе одной вместительной стальной махиной, каждый из представителей одного типа с явным пренебрежением относится к остальным. В первую очередь из-за невозможности понять и тем самым разделить состояние и внутреннее мироощущение других. Такой вот транспортный шовинизм. Но поскольку выбора особого нет, то приходится невольно мириться с таким соседством. Это уже трамвайный мультикультурализм. И единственное, что всех нас объединяет – это конечность нашего вынужденного общего пути. У кого-то раньше, у кого-то позже. Все в жизни. Такая вот заурядная электро-рельсовая философия.

Мы вышли на одну остановку раньше, чтобы немного проветриться. Первый вдох уличного воздуха на месте назначения обернулся свидетельством тщетности бытия. После получасовой передышки в вагоне с кондиционером мы вновь оказались в липких лапах духоты. Тяжкой густой материей она обрушилась сверху, или скорее вязкой патокой облекла лицо и тело, заполняя своей массой освободившиеся было пространство легких, как только мы спустились со ступенек. По всей видимости, она следовала за нами следом, уцепившись за хвост трамвая. Помимо прочего вновь оказавшись в исконной тишине, с новой силой вспыхнула эта навязчивая мелодия из бара. Разве что теперь мозг забавы ради решил привнести ее в виде сэмплов стандартные транспортные объявления, звучавшие в салоне. До дома было еще двадцать минут пешком.

Чтобы отвлечься от тошнотворного состояния и перестать ощущать каждую вновь появляющуюся капельку пота на теле, я попытался растормошить П. После моего положительного ответа на ее просьбу она не проронила ни слова. Да и вообще, когда ведешь пьяную и уставшую девушку в первый раз ночевать к себе домой неплохо завести непринужденную насколько возможно беседу.

– Довольно душно сегодня, – сказал я перед собой, не поворачивая головы.

Она подняла на меня прищуренные глаза, словно оценивая настолько ли важна эта фраза, чтобы на нее как-то отвечать.

– Согласна, – все-таки решила произнести П.

– Как-то даже не просто душно. А прямо тошнотворно.

– Это что ли как у того французского философа?

– Вероятно. Только я не помню, какое у него описывалось время года.

– Не важно. Его ведь брала тошнота внутренняя. А тебя, видимо, доконали высокая влажность и пиво с вискарем. Если честно, никогда не могла понять, почему это произведение считается таким неимоверно крутым. Чувака ни с того, ни с сего перестал видеть смысл в жизни и периодически страдает от панических атак. И всю книгу бродит по городу и занимается самоанализом. Из совершенно обыденную историю сделали мировой вехой. Я с таким тошнотворным настроением просыпаюсь через день, но не бросаюсь же сразу писывать экзистенциальный роман.

– А песню?

– Хм, ну может быть. Только все равно, как по мне, это – не лучшая тема. Культивирование образа отчужденного странника в мире плоских людей. Я такой один непохожий, никто не может меня понять. Бла-бла-бла. Лучше оставить это для подростков в черном… Все равно мы все похожи. И считать, что ты лучше или хуже других, только потому что тебе так подумалось – полнейших идиотизм.

Видно, было как ее зацепила эта тема. От ее умиротворенной сонливости не осталось и следа. Хотя четкость произносимых слов оставляла желать лучшего, но запал был неиссякаем: «А так и правда душно. Потею как сволочь. Фу. У тебя есть душ дома?»

– Конечно.

– Отлично. Еще бы выцепить где пару холодного пива, и я буду самой довольной девочкой в мире!

– Думаешь, это хорошая идея?

– Других у меня не бывает, – бросила она безразлично и полезла копаться в сумку в поисках пачки сигарет.

– Хорошо, Ваше величество. Будет исполнено.

Мы заглянули в ближайший подвальный магазинчик, где взяли несколько банок пива и еще какой-то ерунды перекусить, несмотря на то, что П. держалась на ногах из последних сил.

Героически преодолевая изнуренность, мы-таки добрались до моей квартиры. П. скинула ботинки и сразу отправилась на кухню. В помещении было не лучше, потому ничего не оставалось, как усесться у открытого окна, достать маленький вентилятор и открыть пиво.

Наша беседа, как и ожидалось, была не особенно захватывающей. П. лениво потягивала по глотку, отвечала односложно, убаюкивающе растягивала слова, глаза ее закрывались. Ну а я лишь смиренно наблюдал за этой безмятежной картиной. Спустя где-то полчаса, когда она сигаретой случайно прижгла себе запястье во время неконтролируемого сладкого зевка, она очнулась и решительно направилась в ванную. Я остался на своем месте. Из ванны послышался шум воды, потом какой-то грохот и ругательства. «Все нормально?» – спросил я через дверь. «Угу, просто адски неудобно тут все стоит» – ответила мне П. Я вернулся на месте, рассудив, что для полного наполнения ванны водой необходимо где-то минут десять, так что до этого времени она вряд ли успеет утонуть.

Пока она принимала душ, на улице заморосил легкий приятный дождь. С улицы потянула такой желанной прохладой и общее самочувствие улучшилось. Получившийся стереоэффект от розового шума воды с двух сторон заглушил назойливую музыку внутри черепной коробки. А редкие капли дождя, которые долетали до меня из открытого окна приносили игривость в этот томительный поздний вечер. Так я и сидел перед открытым окном, наслаждаясь и впитывая кожей всю прохладу, неожиданно дарованную свыше.

Шум воды внутри квартиры прекратился, послушались звуки движений. Еще немного возни. Распахнулась дверь, и совершенно нагая П. в темноте направилась прямиком ко мне в комнату. Идти за ней я не решился, и лишь проверил, что она успела снести в ванной комнате. Потом вернулся на свое место на кухне. Благо, алкоголь и сигареты еще оставались.

Даже сейчас помню это завораживающий в своем успокоении, отрешенности и полноценности состояние. Настроение прекрасной созерцательности. Нечасто получается его поймать. Но чтобы это сделать, достаточно на секунды перестать куда бежать, к чему-то стремиться, оставить без внимания свербящее чувство неудовлетворенности. Изолироваться от всех людей, факторов и желаний. Нет чувства голода, нет сонливости, нет похоти, нет жажды, нет усталости, нет зависти, нет любопытства, нет ненависти, нет презрения, нет любви, нет ничего. Просто сидеть возле открытого окна, вдыхать наконец-то свежий воздух, смотреть на нечастые горящие окна, прислушиваться к ненавязчивому шуму города или дворовых котов, предаваться размышлениям, насущным и не очень, изредка ухмыляясь своим умозаключениям, курить, подперев подбородок рукой, а когда горло от пересыхает от сигаретного дыма лениво делать глоток остывшего пива. Будничная мирская нирвана.

Полного просветления я достичь не успел, поскольку пиво и сигареты закончились. Да и усталость все-таки давала о себе знать. Я отправился в комнату и залез под одеяло. П. даже не шелохнулась, тревожить ее мыслей у меня не было.

Я проснулся, когда начинало светать, от бесцеремонных ворочаний П. Увидев, что я открыл глаза, она задорно сказала: «Привет!»

– Привет, – ответил я несколько настороженно

– Как самочувствие?

– У меня то неплохо, в общем. Сама-то как?

– Очень и очень хорошо. Весело вчера было.

– Да уж.

– А почему я голая?

– Ты принимала душ. А потом так сразу направилась в кровать.

– То есть ничего не было?

– Ну была, конечно, идея. Но когда я увидел, как ты задорно похрапываешь в мертвецком состоянии, то идея прошла.

– Ну и хорошо. Признаться, не очень-то я была рада, если бы я проснулась от того, что в меня тыкают черти чем.

– Понимаю.

– Адски хочется есть.

– Остались орешки. И еще есть паста, правда позавчерашняя.

– Сойдет. А есть у тебя во что одеться приличной девушке?

Я дал ей свою старую футболку и отправился на кухню разогревать в микроволновке пасту. Приличная девушка съела только половину. Потом еще снисходительно смотрела на меня, пока я доедал свою порцию. Мы вернулись в кровать. П. сразу же заснула, а я еще долго лежал с открытыми глазами.

Мы проснулись после полудня. Утро прошло абсолютно спокойно. Если честно, уже хотелось, как можно быстрее избавиться от нее. Мы выпили кофе за разговорами о музыке и культуре. Она рассказывала что-то о фильмах и последних новостях. Мне было не очень интересно, я слушал вполуха и изредка поддакивал. Затем проводил ее до остановки, она чмокнула меня на прощание и уехала.

Не то чтобы это было каким-то запоминающимся и не забываемым приключением. Нет, просто необычное стечение обстоятельств. Не каждый вечер я разрешаю спать в своей кровати кому попало. Причем именно, что просто спать. П. мне показалось интересной девушкой, но продолжать знакомство с ней я не стремился. Было в ней что-то магнетическое, но при этом нечто некомфортное одновременно.

После того случая мы время от времени обменивались сообщениями. Она с охотой делилась деталями и опытом создания музыки, процесса который для меня всегда был загадкой. Еще обсуждали какие-нибудь известные группы и альбомы. П. показывала, что нравится ей, я в ответ посылал мои. Пересечений практически не было. Но, благодаря ей, мне удалось открыть несколько довольно интересных имен. За исключением музыки общих тем практически и не было.

П., окончательно убедившись, что у меня был не самый плохой вкус, и что я лестно отзывался об ее музыке не для того, чтобы залезть к ней под юбку, сообщила, что через пару дней с концертом будут выступать ее хорошие друзья, и я могу тоже подойти.

Мы договорились встретиться вечером. Тогда снова шел сильный ливень. Когда я добрался до назначенного места, она стояла под навесом, уставившись в свой телефон. Зонта ни у кого не было, потому мы бегом направились к заведению.

На ней была та же одежда, что и неделю назад. В такую погоду дырявые кеды не оставляют право на ошибку, поэтому движения ее слалома были верны и отточены. Я шел по ее следам. Место, куда мы направлялись, было где-то во дворах и совершенно мне не знакомое. У входа стояли два чувака, которые встретили ее приветственными объятьями, они перебросились парой приветственных слов, П. представила меня, те безразлично кивнули и мы зашли внутрь. Заведение, как и ожидалось, было под стать предыдущим, небольшое и основательно постаревшее. Разве что выцветшая краска на стенах отличалась. В данное случае она была красная. Удивительно, что все новые заведения стараются быть непохожими на других, но стареют они все одинаково. Хотя, стоит отметить, это только придает им дополнительный шарм. Если, конечно, вы способны находить очарование в скрипучих дверях и потускневших зеркалах. В гардеробе висели афиши незнакомых мне исполнителей. Хотя П. обратила мое внимание, но одну из них и настоятельно рекомендовала ознакомиться, но я все равно не запомнил. Мы зашли внутрь. Внутри была вытянутая барная стойка, которая протянулась на все заведение. В самом конце располагалась сцена, на которой молодые люди в одежде стилизованную под викторианскую эпоху подключали провода. Всего народу было немного и по всей видимости все они были знакомы с друг другом. Группа, на выступление которых пригласила меня П., была та самая панк-кабаре с беременной вокалисткой с первого вечера. Она сидела в углу со стаканчиком минеральной воды с лимоном, пока ее партнеры таскали тяжелые инструменты и расставляли по местам усилители. На ней было старомодное темно-бордовое платье в полоску со шнуровкой на спине, по краям украшенное потускневшим кружевом, и черные замшевые ботильоны с серебряными носами. На округлившемся животе была грубо вшитая вставка из похожего материала. На шее висел массивный аляповатый кулон с черными увесистыми камнями. В кудрях красовалась миниатюрная черная шляпка на булавке с вуалью, кокетливо закрывавшей половину лица. Макияж был броский с густо подведенными глазами и синими тенями на веках. П. подошла к ней, ее подруга с трудом приподнялась, и они тепло поцеловали друг друга. П. жестом показала мне подойти.

– Приятно познакомиться, – сказал я, – видел ваше выступление на прошлой неделе. Хочется выразить вам свое восхищение. А как вообще на сцене в таком положении?

– Ты что ли об этих засранцах? – она самодовольно погладила себя по животу, – это совсем не сложно. Я же все равно за синтом сижу на табурете. Один из них порой даже притоптывает в такт, что не может не радовать. Правда, второй переворачивается постоянно. Видимо, не любит мою музыку. Не страшно, как появится – отдам его в приют. А если серьезно, то гораздо сложнее было найти приличное платье, в которое я могла бы поместиться.

– Смотрится очень клево, – заметила П. – Отличного выступления. Мы вон за тем столиком.

Мы с П. разместились с краю от сцены, она попросила заказать ей светлого пива. Себе я взял такого же. Как только я вернулся с двумя кружками за наш столик, общий свет в зале поубавили, включили фиолетовые проекторы. Музыканты тихо встали по своим местам в темноте. На авансцену вышли два человека: очень высокий молодой худой человек с черным цилиндром и длиннющем пиджаке на голое тело, а также маленькая плотная девушка в белом гриме. Они поклонились публике, поприветствовали на сегодняшнем концерте и со словами: «И помните, что мы все умрем!» уступили месте музыкантам.

– Пфф, я и так помню об этом каждый божий день, – сварливо прокомментировала П., – на кой черт надо напоминать?!

Вступил игривый ритм в лице ударных и контрабаса. Затем вместе с ударом по клавишам вступила вокалистка. Голос у нее был раскатистый, высокий. На припеве вступила скрипка. Композиция была громко напористая и хаотично веселая. Народ в зале задвигался. П. заерзала под такт на стуле. После завершения песни снова вышла парочка самопровозглашенных шпрехшталмейстеров и разыграла веселую кафкианскую сценку с яблоком в качестве реквизита. Так они и сменялись парочка странных мимов ведущих и музыкальные выступления. К сожалению, из-за паршивого звука слова песен были слабо различимы. Но энергетика группы была потрясающая.

После одной из песен длинный парень вышел перед сценой на руках. Его пиджак и борода задрались и падали на лицо. Он был без штанов и член безжизненно свисал по направлению к полу.

– О, я знаю эту сценку, это надолго, – П. недовольно поморщилась. – Можем спокойно покурить.

Она залпом допила остававшееся пиво и потащила меня к выходу. На улице, несмотря на вроде как установившееся теплое время года, было довольно зябко.

Мы стояли вдвоем в сторонке, двое чуваков все также были у входа. Видимо, они и не заходили внутрь.

– А как ты познакомилась с этими ребятами?

– Да как обычно. Мы вместе выступали пару лет назад в какой-то дыре, еще молодые и зеленые. Место было совсем отвратное, какая-то бывшая промзона, типа андерграунд фест, с какими-то пьяными панками в зале, которым плевать на музыку, лишь бы послэмиться да поорать. Но мы просто хотели выступать на сцене. Если на чистоту, мы то и играть то нормально не умели, так что хорошо вписывались. Ну и вот, уже после выступления, разговорились, они понравились нам, мы им. Вот такая любовь. Даже сделали пару совместных работ. Хорошие ребята. Сценки эти мне не совсем по душе, но они предпочитают такой подход.

На улицу вывалилось еще пару посетителей. Видимо, перфоманс действительно был не самый впечатляющий. Я вспомнил, что захватил с собой небольшую бутылочку дешевого вискаря. И аккуратно предложил П. Она с воодушевлением согласилась, заодно угощая всех своих знакомых, которые вываливались на улицу. На такую наживку собралась небольшая компашка. По разговорам практически все они были музыкантами разной степени профессиональности, кто-то этим зарабатывал и жил, кто-то просто оставлял как маленькую спасительную лазейку для души после обыденного дня в офисе. Однако, их всех объединяла некая доброжелательность и улыбчивость. Со стороны они выглядели как большая семья. Они собрались вокруг П., каждый пытался отвлечь на себя ее внимание, рассказывая шутки или истории, и заодно приложиться к маленькой бутылочке. В итоге у выхода оказалось больше людей, чем внутри. Но как только зазвучали первые ноты следующей песни, все как один сделали по последней затяжке и направились обратно внутрь.

Когда мы проходили через коридор П. дернула меня за рукав и потянула к старой фотобудке. Мы успели пару нормальных фоток, парочку кривляющихся. Пока внутрь не залезло еще пять человек, проходивших с улицы. Меня сплющило о боковую стенку. П. громко смеялась и шутливо ругалась. Всеобщим скопом с трудом вылезли из будки и начали рассматривать получившиеся фотографии. Меня было видно лишь на первой половине снимков, потом мое лицо полностью закрыло толстой задницей в синих джинсах с цепочкой на ремне. П. широко улыбалась, она настояла оставить фотографии у себя. Мы вернулись на место, и она положила их к себе в рюкзачок.

Шоу на сцене продолжалось по нарастающей. Разудалое панк-кабаре набирало в громкости и экспрессии. Веселье, шум, разнузданность и, конечно, декаданс во всем своем могуществе. Все зрители вышли к сцене и слились в общем танце. П. то и дело вытягивала меня, но я через несколько минут каждый раз возвращался на место. В конце концов, она махнула рукой и растворилась в толпе. Я лишь неспешно потягивал из своей кружки и наблюдал за ней. Большинство девушек танцуют изящно и эстетично, в особенности, когда понимают, что на них смотрят. А среднестатистическая красивая девушка уверена, что на нее постоянно кто-нибудь да смотрит. Поэтому ее движения всегда отточено эротичны. Она не допускает погрешностей. Ее платье всегда подчеркивает фигуру, а волосы уложены именно так как необходимо. При малейшем недочете внешнего вида она тут же удаляется в уборную на косметический пит-стоп, и только исправив все малейшие прорехи во внешнем виде, возвращается под всеобщее внимание площадку. П. была наплевать смотрят на нее или нет, есть кто рядом или она одна в комнате. Она закрывала глаза и двигалась, инстинктивно, без оглядки на окружение. Ее волосы растрепались, а на подмышках выступили темные пятна. Она просто наслаждалась музыкой.

После пары шумных песен она, слегка подустав, решила сделать небольшой перерыв. П. успела сделать лишь пару глотков появившегося нового пива как со сцены вокалистка объявила, что в зале сейчас находится очень хорошая подруга группы и что она была бы счастлива наконец представить достопочтенной публике их совместное творчество.

П. поперхнулась, по ее округлившимся глазам было понятно, что это не было спланировано заранее. Она суматошно поправила прическу и отправилась на сцену. Специально для П. вынесли микрофонную стойку, но микрофон не работал. Пока она вертелась, переговариваясь с музыкантами и техниками, ей устроили небольшую овацию. П. смущенно улыбнулась. Наконец, микрофон включили.

– Раз… Раз… Отлично. Спасибо, спасибо. Угу, вы все меня любите, да-да, я знаю. Все – мои фанаты. Хотя мы вот совсем недавно играли тут по соседству и что-то большинство из вас я там не видела. Ладно. Я как-то даже не собиралась выходить сегодня, но действительно мы готовили одну песню и видимо даже сыграем ее сейчас. Я же правильно понимаю, что мы ее играем? Да? Славно. Потому что слов других я не помню. Ладно. Если понравится, купите мне что-нибудь в баре.

Кабаре девушка с силой ударила по клавишам. За секундную паузу открывающий минорный аккорд успел срезонировать от каждой существовавшей в зале поверхности, впитал в себя темную атмосферу, алкогольные пары от полупустых бокалов, тусклый свет, отражающийся от блесток в макияже и проник в ушные раковины каждого, кто находился внутри. По сравнению со настроениями предыдущими песен, он прозвучал слишком грубо, слишком нахально и неуместно. Словно, считавшийся давно погибшим солдат появился на свадьбе забывшей его подруги юности. Никто не проронил ни слова.

Пальцы начали перебирать по клавишам. Мелодия наполнила зал. С лица П. ушла сценическая напускная улыбка. Она слушала ноты. Обе девушки вступили одновременно. П. начала чуть тише, голос вокалистки в начале ее затмевал. Он выделялся силой и чистотой, но П. брала пластичностью. Она с легкостью улавливала малейшие перепады мелодии и подбирала нужные интонации. Судя по виду, делала это интуитивно и не задумываясь. Глаза ее смотрели то в зал, то куда-то в бок на сцену, пытаясь глазами что-то передать музыкальному технику. Лицо было недовольно-сосредоточенное. Две поющие девушки органично дополняли друг друга. Но буквально через минуту все изменилось. П. безраздельно завладела вниманием окружающих. Она стояла на сцене, небольшого роста, смешная, в потертых черных джинсах и бесформенной толстовке с Даффи Даком на груди. По сравнению с другими участниками она выглядела совершенно посторонним предметом на сцене. И так бы они и допели эту грустную песню, но только голос разогрелся. И она почувствовала это, она закрыла глаза. Ее подруга перестала петь и сосредоточилась на игре на клавишах, лишь иногда вторя эхом на заднем плане, гораздо тише, чем в самом начале. Песня была о погибшей любви, и П. взяла на себя роль героини. Она просто взяла и забрала всех слушающих и слышащих ее с собой в мир, где краски безвозвратно мрачнеют, где единственный свет сверху, заменяющий и солнце, и бога, и саму жизнь неумолимо гаснет. Где лишь топкая темнота и бесконечные зацикленные мысли, от которых невозможно избавиться. Она тащила всех вниз с холодной беспощадностью, заставляя каждого прочувствовать все то, что чувствует в этот момент она. В помещении стало гораздо холоднее, бармен не понимая, что происходит, проверил открыта ли входная дверь. Люди, чувствуя холод, но не осознавая его происхождение, просто попытались стать ближе друг к другу. Никто не танцевал, даже не двигался. В зале те, кто во время предыдущих композиций разговаривали между собой, пытаясь переорать музыку, с непонятной для них самих сосредоточенностью слушали, лишь беззвучно выдыхая теплый пар. Как и все остальные. П. пела. Скорбь проникла в помещение. Лампочки стали гореть тускнее, словно каждую из обернули в траурную вуаль. Пространство за сценой стало проваливаться вглубь, так что расстояние между музыкантами на крохотной сцене увеличилось метров до десяти. Музыканты, физически отдалившись от света, оказались в тени. От ярких облачений остались лишь темные силуэты. П. оставалась на самом краю перед зрителями, глаза она не открывала. Два стареньких прожектора были направлены на сцену. Но она не отражала свет, он пропадал в ней.

С последними ноты она открыла глаза и посмотрела на слушателей. Повисла неестественная тишина. Зрители только смотрели, приподняв голову, на нее. И только после того, как она немного смутившись произнесла в микрофон: «Ну, все равно спасибо» посыпались первые хлопки, которые переросли в полноценные аплодисменты.

Под них П. и вернулась ко мне за столик.

– Мне понравилось, – сказал я. – Я куплю тебе что-нибудь в баре.

– Отлично! Значит артист не зря старался.

Бармену тоже очень понравилось, да так, что помимо двух заказанных пинт, он поставил нам еще две стопки лучшего (из тех, что были в наличии) виски и пообещал ставить еще до конца вечера. П. эта новость крайне воодушевила. «Наконец-то, творчество дает плоды! Долгожданное признание!» И с этими словами она опрокинула свою стопку. Я последовал ее примеру. Было заметно, что ее немного трясет после выступления.

Бар вновь наполнился задиристыми кабарешными мелодиями. Зрители потихоньку пришли в себя и зашевелились. Вновь послышался хохот и звон бокалов. А мы с П. снова выбрались на улицу. На сей раз вдвоем. На улице она продолжала проглатывать окружающий свет, от звезд и от уличных фонарей. Но уже с меньшей силой. Лицо все еще было напряжено, и ее еще потряхивало, но явно не от холода. Ее тонкие пальчики с обгрызенными ногтями вертели и мяли зажжённую сигарету. Затяжки выходили дерганными.

– Это твоя песня или совместное творчество?

– Изначально, моя. Смешно, но я написала ее по укурке. Я даже ходить в тот вечер не могла нормально, но с гитарой сладила. И даже что-то записала на диктофон. На следующее утро послушала, вроде что-то интересное выходит. Записала получше. Ну и потом общими усилиями, прописали аранжировку. Вроде получилось недурно. Что скажешь?

– Скажу, что – отличная песня получилась.

– Аминь!

Выступление группы закончилось и заиграла обычная фоновая музыка. Мы с П. переместились за большой стол в углу с диваном и остаток вечера провели напиваясь. Вскоре к нам присоединились все ее друзья. И те, что были на сцене, и те что были в зале. Даже работники заведения подсаживались к нам, поскольку других клиентов в тот вечер особенно не было. Так как я был не из компании, то большую часть времени приходилось только слушать. Было много смешных и не очень тематических баек про рвущиеся во время выступления струны, тошноту на сцене, и зрителей, которые не понимали куда они пришли. П. была возбуждена, ей нравилось и внимание, которое ей уделяли, и общее настроение за столом. Потом, конечно, принесли акустическую гитару и хором пели всем известные песни.

Спустя пару часов, ближе к середине ночи все стали потихоньку расходиться. Ко времени когда ее беременная подруга покинула нас, мы были уже основательно набравшиеся и сонные. П. показала зевком и сонно-пристальным взглядом, что пора и мы ушли. Добрались до меня на такси. Когда я ее в ту ночь впервые поцеловал, она сказала: «Ну наконец-то!».

Я начал встречать ее после репетиций. На них самих я не присутствовал, П. недвусмысленно дала понять, что мне там было делать нечего. Я и не возражал. Порой я заходил к ней на работу под конец смены. Вид у нее был жутко уставший, но меня она встречала с неподдельной искренней улыбкой. Хотя и мимолетной. Она угощала меня чем-нибудь из бара, потом угощалась сама, делилась в двух словах, как прошел день, и мы отправлялись в путь. Маршрут был всегда разный, но заканчивался всегда в одном и том же месте. У меня дома. Пока мы шли она рассказывала обо всем подряд. Например, что звуки можно визуализировать как краски: отдельные ноты дают вкрапления цвета, словно легкие прикосновения кистью, а целые аккорды – выглядят, как густые мазки всевозможных цветов: например, минорные уходили в цвет индиго разной степени насыщенности, а доминантные – в оранжевый. Таким образом, она всегда может понять, что мелодия получилась, если визуальная картина представляет гармоничной. Еще мы говорили о ленточных червях, что, если развесить их на деревьях, они будут развиваться словно атласные ленточки, об аутоэротической асфиксии, апартеиде, гениальности определенных поколений, грязи, историческом угнетении женщин, азиатских триллерах, зависти в музыкальной среде, проблемах лесбиянок, эмиграции, английском юморе, боге, сексе под наркотиками и прочей всячине разной смысловой нагрузки. У П. на все было свое собственное мнение.

Но весело и легко было далеко не каждый раз. Иногда П. встречала меня, мягко скажем, не в благодушном настрое. Она бросала безэмоциональное «Привет», наливала мне стаканчик чего-нибудь и отправлялась заканчивать свои дела. От моей помощи она отказывалась, и я был вынужден лишь наблюдать за ней со своего места в уголке. Она поднимала стулья вверх ножками и водружала их на столы, но даже со стороны читалось – что она еле сдерживается, чтобы не размозжить эти стулья в щепки и не сжечь весь бар дотла. В первый раз, как я стал свидетелем такого состояния – я подумал, что может это я чем-то оплошал, вызвав тем самым подобную раздражительность. Попытался узнать, у нее в чем дело, но она лишь отмахивалась. Мои вопросы, как дела на работе или в группе. вызывали у нее только раздражение. Я замолкал, она заканчивался приготовления к закрытию, опрокидывала стопку, смотрела на меня исподлобья, и мы молча ехали домой. Казалось, что одно неловкое движение или слово могло привести к вспышке безумия. Она тянула эту наэлектризованную атмосферу за собой. Не только мне передавалось это тяжелое тошнотворное чувство, но и всему вокруг. Весь город, до этого выступавший лишь как декорации, безучастный и серый, в эти вечера становился одной нескончаемо длинной дорогой до дома, наполненной тревогой и подозрениями. Вкрадывалось недвусмысленное чувство, что мне здесь не рады и лучше было бы как можно быстрее сбежать. Вот только бежать было некуда. Я с неподдельной тревогой внутри старался вести себя как можно осмотрительнее, инстинктивно оглядываясь по сторонам. П. просто шла вперед, со взглядом устремленным куда-то за видимые мне горизонты. В самый первый раз я попробовал ее развеселить, за что был сразу наказан локальной вспышкой ярости. После этого я оставил все попытки стабилизировать ее состояние. Просто дожидался, когда все придет в норму. Иногда мне везло, и в середине пути она могла меня нежно поцеловать. В других случаях мы все также молча поднимались в мою квартиру и проводили утомительный и тягучий вечер наедине.

Такие перепады невозможно было предугадать заранее. Они хоть и были редки, но всегда оставляли довольно неприятное ощущение. Поэтому я каждый раз готовился к худшему, ожидая ее на улице после репетиции или же открывая двери ее заведения за пару минут до закрытия. Если она встречала меня с улыбкой, то я считал это чуть ли не подарком небес. Хотя это не значило, что в течение вечера, ее настроение не изменится диаметрально. Самое гадкое, что я никак не мог вычислить механизм, от чего она из милой девушки могла превратиться в жестокую фурию, буквально по щелчку пальцев. И пока причина не появлялась, я предпочитал не придавать этому большого значения. Все-таки у любого человека всегда найдется уйма поводов пребывать в дурном настроении.

Примерно в то же время я познакомился с ее друзьями музыкантами. Поскольку я так за всю жизнь и не научился играть на каком-либо музыкальном инструменте, я всегда оставался немного в стороне от общей волны этой компании. Хотя встречали они меня каждый раз радушно и о моем недостатке тактично умалчивали. Что было очень мило с их стороны. Словно маленького мальчика с небольшой задержкой в развитии клевые ребята со двора принимали в свои игры.

У меня дома, правда, была старая электрогитара, которая уже долгое время со времен юности пылилась в чехле под кроватью. Однажды ночью П. ее обнаружила. Она аккуратно вытащила ее из-под кровати, смахнула пыль и расстегнула чехол. Глаза ее заискрились. Она внимательно осмотрела ее, прижала к своей обнаженной груди черную плоть из клена и воспроизвела два негромких аккорда.

– Какая красивая, – она разглядывала корпус, интимно поглаживая ее изгибы своей маленькой ладонью. – За что ты так с ней?

– Я честно пытался, но так и не вышло из меня рок-звезды.

– Она не должна из-за этого страдать, – П. перевернула и продолжила гладить ее по спине. – У всего в этом мире есть свое предназначение. У нее есть, при том явное и неоспоримое. Она была создана, чтобы создавать музыку. Чтобы человек, в котором живет чувство, мог выразить его. А тут она умирает. Это просто бесчеловечно. Или отпусти ее, отдай ее кому-нибудь, кто сможет оценить ее по достоинству и вновь вдохнуть в нее жизнь или все-таки сделай так, чтобы хотя бы одной бесполезной вещью стало меньше в этом мире, их и так достаточно.

Я пообещал П., что возобновлю свою практику и потом возьму ее группу к себе на разогрев на Уэмбли. Она улыбнулась. Каждый раз впоследствии, как она приходила ко мне, она непременно брала гитару в руки и с точностью могла сказать играл я за прошедшее время или нет. Потом забиралась с ногами на кровать, подбирала аккорды и тихонько напевала, склонив голову к ней голову. Она слушала тихую песню гитары и вторила ей своим голосом. Словно ребенка она прижимала к себе, стараясь передать тепло своего тела, тонкими пальцами легонько перебирала струны. После деликатно откладывала ее в сторону, на прощанье скользя рукой от колок до основания.

Гитара была лишь показательным примером. Отличительной чертой П. была острое чувство на несправедливость. Начиная от бездомного продрогшего котенка, заканчивая геноцидом. Она начинала шумно, но с такой прямой детской искренностью возмущаться, ее глаза сверкали и руки долго не находили себе места и никак не могли вернуться в расслабленное положение. Она непременно обращала внимание, того кто был рядом, страстной тирадой про конкретный случай, что попадался к ней на глаза. Если я переставал слушать, то она продолжала говорить само с собой. Иногда целый вечер был посвящен какой-нибудь новости из интернета. Только ближе к самой ночи, она низменно сокрушенно подытоживая: «Это все, пиздец, как неправильно. Что за больной мир?!». Но это не вызывало ни капли раздражения и ни в коем случаем не отдавало какими-то шаблонными нравоучениями. Она не била себя в грудь, никогда не бросалась громкими фразами в сослагательном наклонении. Она прекрасно понимала свою беспомощность в глобальном аспекте, но при этом старалась изменить что-то в своем подвластном пространстве. Ее сердце не могло привыкнуть к реальности, она прекрасно было с ней знакомо, в совершенно различных ипостасях. Она все прекрасно понимала. Но окончательно смириться никогда не могла. Ее заработок официантки был скромен, но неизменно она переводила небольшую часть в благотворительные организации или непременно давала милостыню бездомным или уличным музыкантам.

Однажды, я встретил ее поздно вечером после репетиции ее группы на новой базе. Мы были на окраине города. Чтобы долго не добираться до меня, П. предложила остаться у нее на квартире, ее соседка в тот день как раз была в отъезде. Мы взяли бутылку виски, и отправились к ее дому.

Район был явно не из престижных. В прежние времена предназначавшийся для рабочих семей, сейчас в нем оставались только те, кто так и не смог уехать. Всю его заводскую романтику я смог прочувствовать, пока мы полчаса шли от остановки пешком. Полубезумные старухи, запойные алкоголики, толстые густо накрашенные женщины с тяжелыми сумками и панкующая молодежь. Неуютные постиндустриальные пейзажи с заборами из мириадов одинаковых саморазрушающихся исписанных граффити бетонных плит, перемежались с пустырями с перегоревшими фонарями, где во мраке прятались не демоны, но размещались за бутылочкой компании из не самых успешных слоев общества.

Когда мы добрались до ее дверей, я спросил, как она может жить в таком месте.

– Если выбирать между развитием чувства прекрасного и дешевой арендой, то, на данный момент, я предпочту второе.

– А не страшно поздно возвращаться домой?

– А есть очень простой секрет. Главное – не улыбаться и не лезть к ним. Тогда все окружающие будут воспринимать тебя за своего. Такую же понурую единицу, которую жизнь не то, чтобы поимела, а в принципе не стала вступать в какие-либо сексуальные отношения. И никто к тебе не полезет. Так с самого момента начала жизни, когда ничего не видел, ничего и не нужно. Конечно, грустно все это.

Ее квартира была небольшой, со старой импозантной мебелью, но при этом необъяснимо неуютной. Это чувство охватило меня буквально с самого порога. Словно прежние хозяева спешно покинули ее из-за каких-то непредвиденных обстоятельств, и сама квартира не собиралась мириться с тем, что они уже не вернутся и терпеливо их ждала, с негодованием перенося нахождение новых постояльцев. В гостиной вдоль стен с пожелтевшими обоями располагались повидавшие виды старые кабинеты, пожилые, но с несгибаемой твердостью как в молодости выдерживающие вес погруженных в них книг. В углу комнаты стоял старенький, и, судя по количеству обставленных вокруг него вещей, неработающий телевизор. На полу комнаты располагался немного полинявший коврик, прикрывающий недостатки паркета. На нем потягивался небольшой черный кот, принадлежавший П. Пока она поверхностно прибиралась в квартире, я взял кота и сел на диван. Зверь был сонный, он лениво переносил мои поглаживания. Но как-только услышала звук шуршащих пакетов с кухни стремительно сорвалась с моих коленей. Я огляделся по комнате. На полках не было никаких следов, что сейчас тут живут две девушки. В принципе, какие-либо свидетельства, по которым можно было вычислить, что здесь кто-то живет на постоянной основе, отсутствовали. Возможно, это и было основной причиной неуютности на подсознательном уровне.

П. позвала меня на кухню. На столе, от которого пахло нотками хлорки стояла только что купленная бутылка виски, пара стеклянных стаканчиков, половина упаковки сока и маленькие бутербродики с разнообразными начинками из всего, что оставалось в холодильнике.

П. и в самом деле переехала сюда совсем недавно. Стремительно расставшись со своим молодым человеком, она некоторое время скиталась по друзьям, пока не попался этот вариант. Так что она въехала сюда с большим рюкзаком, гитарой и кошкой. «На данный момент сгодится, в любом случае на зарплату официантки на большее рассчитывать не приходится.» Скромные доходы от музыкальной деятельности идут на музыкальную деятельность же. В родительский дом она точно не станет, так как с матерью у нее не самые приятные отношения. Она не стала рассказывать подробнее, я не стал уточнять. Иногда в своих рассказах, она делала паузу, чтобы потискать кота, пока тот не начинал жалобно мяукать. Тогда она довольная целовала его в морду и отпускала.

На кухне с потолка свисала единственная лампочка без абажура. Из приоткрытого окна интеллигентно проникал прохладный ветерок, состоящий из запаха шелестящей листвы и жженой резины. С улицы то и дело был доносились пьяные крики диаметрально противоположного эмоционального окраса с разных этажей, поп-хиты прошлого поколения и автомобильные гудки. П. была уставшей и несобранной, фразы ее – короткими и обрывистыми. Она то и дело неожиданно замолкала в середине предложений, подолгу смотрела в приоткрытое окно, пока пепел с сигареты не падал на стол. Тогда она спохватывалась и как-то неуместно отшучивалась. Из бутылки мы выпили от силы половину. В конце стало понятно, что сидеть долго нет ни сил, ни желания и мы пошли к ней в комнату, предварительно насыпав коту еды, чтобы он нас не доставал с утра.

Ее личное пространство было настолько мизерным насколько это возможно в цивилизованном мире. Покосившийся шкаф, который отказывался принимать одежду, поэтому она аккуратно складировался перед ним, односпальная кровать с приставленной тумбочкой и одинокой лампой, стул, окно без занавесок. На этом всё. В качестве декора гитара и пара пустых бутылок, поставленных в короткий ряд по высоте вдоль коричневого плинтуса. На тумбочке возле кровати я заметил маленький серый мешочек из ткани. Как только моя рука потянулась к нему П. быстро прореагировала: «Не трогай».

– А что там?

– Руны.

– И почему их нельзя трогать?

– Это отрицательно действует на их силу, если их берет в руки кто-то помимо владельца.

– Ок. И что ты с ними делаешь?

– Гадаю.

– Хм, и многое совпадает?

– Конечно, неделю назад я гадала и мне выпало, что через семь дней ты будешь сидеть здесь и задавать дебильные вопросы.

Она взглянула на меня с нескрываемой злостью, взяла мешочек в свои руки и стала аккуратно перебирать. Вытаскивала по одному камешку с изображенной не нем руной, прищуриваясь, рассматривала их и возвращала обратно.

– Если серьезно, мне выпало некое приятное известие в будущем, так что сижу, жду.

– А можешь мне погадать?

– Я не то, чтобы маг-провидец в третьем поколении, но давай попробуем.

П. поднялась с кровати, чтобы выключить верхний свет и оставить лампу. Видимо, для придания таинственности. Вернулась на кровать, но отсела немного дальше от меня. Тщательно разгладила простыню между нами. Участок застиранного постельного белья с нелепым цветочным узором избавился от складок и катышек и был готов стать площадкой для эзотерического действа. П. подобрала под себя ноги, выставив наружу обнаженные коленки с маленькими синячками. Она держала мешочек у себя в руках словно раненого птенца и бесшумно двигала губами. Лицо ее бела бесстрастным, глаза закрыты. Затем на несколько мгновений она стала бездвижной. Открыв глаза, она высыпала камешки на простыню, поочередно перевернула все знаком вниз.

– А теперь сформулируй у себя в голове какой-либо волнующий тебя вопрос. Положи руку над ними и начни водить на небольшом расстоянии, не касаясь. Как только почувствуешь, от каких-то тепло – то возьми их и положи перед собой, не переворачивая, именно в том же положении. Надо выбрать три камня.

Я выставил руку и начал водить над ними, пытаясь ощутить некое тепло. Мне действительно было весьма любопытно, потому я отнесся к ритуалу со всей серьезностью и уважением. Однако, никакого тепла я не чувствовал и разницу между отдельными камешками, как ни пытался, ощутить не мог. Поэтому я просто выбрал три наугад. И как указывала П., перенес их по одному, не меняя их положения и положил перед собой.

– Хорошо, – П., все это время внимательно за мной наблюдавшая, чтобы в зародыше пресечь возможную скептическую улыбку, быстро переместилась на мою сторону кровати, внимательно изучила расклад, после чего задумчиво хмыкнула.

– Так, вроде говорят, что ты сейчас находишься не на своем месте. Вернее, что ты пришел туда, где быть не должен. И что тебе надо, как следует поразмыслить куда двигаться дальше, пока не стало слишком поздно. Потом вторая говорит, что будущее туманно. Что будут события, которые сильно повлияют на тебя. Грубо говоря, поштормит. Но надо плыть дальше. Вот. А третий символ говорит, что в конце, все должно закончиться неплохо.

– Именно неплохо? Даже не хорошо?

– Ну может и хорошо, смотря как сам будешь оценивать.

– Какой-то пространный ответ.

– Так в этом вся суть! Ты задаешь четкий вопрос, но все равно получишь пространный ответ, – было заметно насколько она возмутилась моей неосведомленности в гаданиях. П. стала собирать камни.

– Ну допустим. И что мне теперь со всем этим знанием будущего?

– Это – твое дело. Руны или что другое никогда не дают тебе прямое руководство к действию. Нечто, к чему ты обращаешься посредством них, вот оно как сторонний беспристрастный наблюдатель, который открывает тебе свое видение того как все вероятно сложится. Но будущее все равно остается только в твоих руках.

– Все это как-то сомнительно, вот если мы сейчас второй раз бы разл…

– А что для тебя не сомнительно? – П. резко оборвала меня, отвлекшись от своего занятия.

– Дай угадаю. Наверное, только то, что ты видишь вокруг себя? И еще, что рассказывали тебе в школе?

– Ну да.

– Ну да… Ну так вот откуда тебе знать, что все обстоит так как тебе говорят? Сейчас наука объясняет практически все, а что не может – пытается выстроить сложные объяснения. Но так было и тысячу лет назад. Сейчас каждый уважающий себя человек, прочитав какие-нибудь новости из области космических открытий за именем какого-нибудь крутого чувака, сразу же принимает их за правду и единственно верное положение дел. Также как и тысячу лет назад, когда шаман говорил, что надо принести в жертву девственницу. А все потому, что обычный человек слеп и глуп, и абсолютно ни хрена не понимает, что происходит вокруг. Если бы во всех книгах, которые он читал с детства, не писали, что молния – это не гнев божий, а всего лишь электрический разряд, то обычный человек так бы и падал ниц каждый раз при грохоте с небес.

Вот только этот обычный человек понятия не имеет, как это все работает. Начиная со своего телефона и заканчивая гребаной Вселенной. Да, есть какие-то атомы, что-то с че-то взаимодействует. Но сам ни хрена не в этом не смыслит. Он лишь заучивает все эти постулаты, чтобы спокойно вылезать из своей пещеры. Ему больше не надо мыслить, соотносить, бояться неизведанного. Все вокруг вроде как изучено.

Но ничего не стоит просто так отбрасывать в сторону, принимать на слепую веру. Если ты чего-то не видишь – не значит, что этого нет. Если тебе говорят, что этого нет – это не есть постулат.

Я не могу тебе с уверенностью доказать, что нечто внематериальное не существует, но поэтому же не могу тебе сказать и обратного. Ты знаком с «Тибетской книгой мертвых»? В ней, если вкратце, описывается, что происходит с душой после смерти. Что она проходит испытания, встречается с богами, которые экзаменуют ее и после этого следует определение дальнейшей судьбы. По сути, конечно, просто древняя живописная религиозная книженция для успокоения перед страхом смерти и неопределенности. Однако, самое забавное, что в Египетской мифологии принцип такой же. И в Кельтской. Да и в нашей любимой Библии. Конечно, названия и образы другие. Уж на что была богата региональная фантазия. Но идея та же! Душа уходит из тела и встречается со своей сутью. По-моему, очень странное совпадение, что древние люди с разных уголков планеты описывали по сути одно и то же. Так вот, у них была душа и они еще могли ощущать, видеть то, что в современном технологическом мире уже воспринимается как паранормальный бред. У человека была душа и она отвечала за восприятие эфемерных сил. И виденье загробного мира. У человека было два начала, то есть два центра восприятия: мозг и то, что в нашем обществе называется, душой, то что отвечает за восприятие того, что нельзя понять и осмыслить. Так вот, со временем, чем больше становилось знаний об окружающем мире, чем больше появлялось доказательств и описаний всего – тем больше крепчал мозг, и тем самым он подавлял другое противоположное ему начало. Мозг стремится стать полноценным хозяином подвластной ему оболочки, у него свои собственные задачи. Это ведь давно известная теория, что мозг – по сути это – паразит. Можешь найти статьи по этой теме. Это не ты живешь с мозгом, а он живет с тобой. Он принимает решения, которые выгодны с точки зрения эволюции. Ему нужно плодиться и развиваться. Ему необходим контроль. Ему ни к чему лишнее восприятие. Душа – не есть сознание, порождаемое им самим. Сознание – это состояние, в которое погружает тебя твой собственный мозг, чтобы создать восприятие, что ты сам властен над собой, а не кто-то иной ведет тебя по жизни под пристальным присмотром. Как опытный игрок в шахматы заставляет тебя подумать, что ты ведешь партию, но двумя ходами в самом конце ставит тебе «мат». Душа – это именно нечто отстраненное. Дуализм воплощенный, в одном отдельно взятом человеке. Она отвечала за гармоничную связь с окружением. Мозг действует деструктивно. Он завоевывает, он подминает под себя, диктует свою волю. Теперь, на данном этапе развития человека, он блокирует, все что не укладывается под обработанный веками шаблон поведения, заставляя игнорировать и сомневаться во всем, что за гранью пяти органов чувств или простейших умственных операций.

Но этот блок не является тотальным, он все еще не в состоянии полностью замонолитить вторую, «неразумную» сторону восприятия. Это как раз и объясняет многое, что неподвластно объяснению. Будь то ощущение умерших рядом, ясновиденье, дежавю и даже эти самые руны.

Но самое смешное, что нельзя определить, как оно есть на самом деле. То есть восприятие настолько изнасиловано мозгом и навязанным им мышлением, что невозможно понять, было ли то, что ты ощутил действительно чем-то метафизическим, божественным если хочешь, или лишь ты подумал, что это было таковым. Знаешь, как с воспоминаниями. Нельзя с абсолютной уверенностью сказать, все что ты помнишь действительно происходило в самом деле, а не было смоделировано в твоей памяти по рассказам или каким-то образам из фильмов.

Я хочу сказать, что надо избегать категоричности суждений сомнительно или неопровержимо, есть или нет. Так как ты – никто, чтобы это определять. И куда лучше думать, что все-таки есть что-то необъяснимое и непознаваемое в этом мире. В противном случае все становится слишком скучно.

Я взял небольшую паузу, чтобы понять, все сказанное.

– Хм… И ты веришь в это?

– Во что-то же надо, – холодно ответила П. и погасила лампу на тумбочке.

О темах, которые ее волновали, П. всегда говорила с каменным сосредоточением и предельной серьезностью. Причем в каком бы состоянии она ни была: пьяная, уставшая, голая, сонная, взбудораженная, что-то жующая. Частенько все состояния приходились на один момент. Но что касается именно гадания я не думаю, что она была полностью захвачена миром рун или духов. Она лишь допускала возможность, оставляя вероятность нечто непознанного не где-то там, за пределами Вселенной, а именно тут в окружающей всех нас действительности. Как ребенок, который со смешанным чувством страха и любопытства приоткрывает дверь в заброшенный дом по соседству. Скорее, всего там нет ничего интересного, но ведь этого никогда нельзя сказать наверняка. Да, наверное, и не нужно. Ведь гораздо интереснее смотреть на этот покосившийся, но все еще хранящий свое достоинство стоящий обособленно без света и людского присутствия дом, оставляя при себе мысль о возможной тайне внутри него.

Результаты гадания, так называемое пророчество я запомнил. Не знаю, что именно имелось в виду под «поштормит» и «оказался не там, где стоило». Если поразмыслить, все это можно отнести к чему и к кому угодно. Как гороскоп на каждый день. Но скорее всего все это размытое трактование можно отнести непосредственно к П.

Одним вечером я как обычно покорно сидел на детских качелях и ждал пока П. закончит репетицию. Весенний сезон дождей наконец-то закончился, и на улице стало по-настоящему тепло. Можно уже было надеть любимую легкую куртку, смотреть на набирающие силу молодые листочки и с удовольствием вдыхать приятный вечерний воздух.

П. появилась немногим позже обычного в каком-то неестественно приподнятом настроении. Она стремительно подбежала ко мне, обняла меня со всей своей силы и звучно поцеловала в губы.

– Случилось нечто хорошее? – я был несказанно рад видеть такой подъем духа.

– Да! Сейчас на репбазе был один радиоведущий. Ну ты его наверняка знаешь. Такой, в очках, с козлиной бородкой. Забегал по своим делам. И вот он случайно услышал как мы играли. Потом подошел, мы поболтали и он пригласил выступить нас к себе в шоу. В следующую среду. В прямом эфире! Представляешь?!

– Круто. Вижу, ты воодушевлена.

– Ну не, не, ничего такого, подумаешь. Нас же каждый день зовут играть на всю страну.

– Должно быть это и есть то приятное известие, что было предсказано.

– Сложно сказать, меня еще сегодня угостили манго.

– Какой потрясающий день!

– Да! Надо бы куда-нибудь зайти, не хочется просто тащиться домой. Да и погода такая приятная.

Я ее поддержал, и мы заглянули в небольшой бар, расположенный на последнем этаже старого особнячка в самом центре. Вечером в будний день людей не было и мы смогли спокойно расположиться на балкончике, откуда открывался приятный вид на старую городскую площадь. П. немного угомонилась, уверяя, в первую очередь, саму себя, что это приглашение, на самом деле, ничего особенного, в этом шоу много кто появлялся, и ничего это особенно не значит. Хотя по огоньку в глазах, было понятно, что она уже прокручивает свою благодарственную речь при вручении Грэмми за лучший альбом.

Всю следующую неделю П. я практически не видел, она пропадала на репетициях. Когда звонила, чтобы извиниться, мне очень нравилось слышать ее такой неестественно серьезный и сосредоточенный голос. Так что я ни капли не возражал. Может и правда, что получится после этого эфира?

В условный день от П. не было ни сообщений, ни звонков. Днем я направил ей пожелание удачи, на что получил лишь смайлик баклажана. Эфир должен был начаться ровно в полночь, я успел переделать все свои дела, включил через компьютер нужную радиоволну и уселся на стул, взяв в руки гитару, согласно наставлениям П.

После десяти минут идиотской рекламы наконец-то прозвучала отбивка передачи, и зазвучал томный голос радиоведущего. Я даже не вспомнил, когда мне приходилось слушать радио в последний раз. В наше время не самое популярное развлечение. Любопытно сколько еще может людей слушало эфир в тот момент, кроме меня, парочки друзей коллектива и может быть еще нескольких таксистов с утонченным вкусом.

– Добрый вечер, дамы и господа. Сегодня среда, одиннадцать вечера, а значит в эфире передача, где Ваш покорный слуга знакомит слушателей с неизвестными, но крайне интересными коллективами.

Сегодняшним вечером у нас необычный эфир. Изначально я собирался предложить на Ваш суд коллектив с севера нашей родины, исполняющей традиционную музыку предков, но в смелой электронной обработке. Однако, неделею назад я заскочил повидать старого друга на одной репетиционной базе в обычном спальном районе нашего города. И там мне посчастливилось услышать наших сегодняшних гостей. Кто бы мог подумать, что в таком невзрачном месте, во дворе самой обычной пятиэтажки на базе, переоборудованной из старого бомбоубежища могут рождаться столь интригующие звуки. И сколько же таких команд может быть еще разбросано по всему нашему городу, еще никому неизвестных, но уже готовых покорять музыкальные вершины. А чтобы помогать им и существует наша передача. Итак представьтесь, пожалуйста.

– Ааа… Черт. Мы ведь так и не придумали названия, – из колонок послышался замешкавшийся голос П. – Секунду… Эм… Ладно, пусть будет «Без названия».

– Группа «Без названия»? – уточнил радиоведущий.

– Отстойно?

– Нет, нет. Это же ваша группа, – он засмеялся.

– Действительно. Хорошо, отныне мы группа «Без названия».

– Прекрасно, прошу вас начинайте.

– Мы начнем с нашей новой песни, написанной как раз на этой неделе. Как раз успели отрепетировать. Так что, да, надо начинать. Спасибо.

В динамиках стало тихо, можно было различить лишь тихий шорох проводов и неясные переговоры шепотом. Первой вступила гитарная партия. Томная и неторопливая, вмещающая в себя помимо выстроенных гамм и аккордов нарочито выбивающиеся из общего строя ноты. Звучало ровно на той грани, где сложно сделать однозначный выбор гениально ли играет гитарист, или умеет ли он играть вообще. Пока шел проигрыш, я на своей попытался повторить тот же рифф, но лично в моем случае вердикт между «гениально» и «никудышно» был очевиден.

Затем вступила цепляющая басовая линия. Вместе они звучали авангардно, если можно использовать это слово, и достаточно интригующе. Затем вступили ударные лениво отбивающие ритм марша, подходящий для идущих на смерть, но идущих весьма задорно.

П. успел взять всего две ноту, как вдруг послушался страшный треск, неприятно вонзившийся в барабанные перепонки всех слушателей.

– Что произошло? – послышался встревоженный голос радиоведущего.

– Не знаю, – голос П. звучал не менее тревожно. – Кажется, усилитель сгорел.

– Да как? Он же совсем новый.

– Понятия не имею. Я не сильна в усилителях.

– Уважаемые слушатели, у нас, как вы уже поняли, технические неполадки. Пожалуйста, не переключайтесь. Мы постараемся все уладить в кратчайшие сроки.

Перебивка, и вновь реклама. Заминка продолжалась минут пятнадцать из общих получаса продолжительности программы. Я успел дважды озабоченно покурить. Реклама на радио вообще довольно неприятная вещь, ведь каждую стараются сделать самой запоминающей, не похожей на остальные, но получается просто, что отдельные ролики соревнуются между собой в громкости, идиотичности и гротескности. И так неприятно их слушать, а три раза подряд одни и те же, так вообще вынести невозможно. Мне пришлось убавить звук до минимума, я едва не пропустил вернувшегося ведущего.

– И снова здравствуйте. Приносим свои извинения. На моей практике такое впервые. Раньше техника не подводила, но все случается в первый раз. У нас осталось не так много времени, так что без лишних разговоров. Группа «Без названия» вашему вниманию.

– Да, спасибо, извините. Мы попробуем еще раз, – пролепетала П.

Вновь зазвучала гитара, бас, ударные. Вступила П. Видимо, из-за происшествия с усилителем, ее голос был словно в тисках, мне не приходилось до этого слышать ее такой. Она промахивалась мимо нот. Прекрасно это осознавая, она пыталась синхронизироваться с мелодией, из-за чего ее вокал звучал рвано и неестественно, она запутывалась еще больше. На втором куплете песни ситуация не изменилась, только усугубилась. Остальные музыканты, чувствуя вокалистку, переняли неуверенность. Фальшивые ноты просочились в гитару, ритм стал кашеобразным. На припеве П. отчаянно вдохнула воздух и со всей мощи закричала в микрофон. В ее крик вмешался звук падающего стекла. Музыка оборвалась.

– Да что вы делаете?! – уже не сдержался ведущий.

– Что? Мы?

– Да! Вы нам тут все уничтожите!

– Мы просто пытаемся играть свою музыку. Какого черта надо было делать стеклянную перегородку?! – П. отвечала на повышенных тонах.

– Какая к черту музыка? Хуже выступления я еще тут не слышал.

– Да что ты? Я прекрасно знаю, каких долбоебов ты тут приглашал.

– Следи за языком, ты в прямом эфире!

– Да мне насрать!

– Так, все с меня достаточно, приносим свои глубочайшие извинения, дорогие слушатели. Мы вынуждены закончить наш эфир ранее намеченного, дабы сохранить наше оборудование и ваши уши.

– Ах ты тварь, – П. завопила от обиды. – Ну ладно.

Вновь звук битого стекла со сбивчивым дыханием.

– Отрубай! Выведите эту дуру.

После чего противный писк. И вновь реклама. Я выключил радио. И снова вышел покурить. Сложно представить в каком состоянии она сейчас состоянии, сколько надежд было возложено на этот эфир, пусть они так старательно и скрывались за безразличием. Спустя десять минут я попытался позвонить П. Но она не взяла, спустя еще десять минут телефон был отключен. Я просидел еще час, попытался дозвониться еще раз – ничего. Я отправил сообщение, что волнуюсь и хочу до нее дозвониться. Но ответа не последовало.

Не последовало его и на следующий день. П. просто отключила телефон. Я позвонил, ее гитаристу, тот ответил, что она была в истерике, начала крушить все подряд в студии, ее вывели с охраной. После чего она поймала машину и уехала, как он думал, ко мне.

Я зашел к ней на работу, ее коллега ответила, что та не появлялась, а сегодня попросила подменить. Такое уже случалось, так что никто удивлен не был. Про эфир она не слышала, П. ни о чем не рассказывала. Позвонил соседке по квартире,та сухо ответила, что П. не появлялась. На этом мои варианты для поиска закончились, никого другого из ее окружения я не знал. Мне оставалось только вернуться домой периодически проверяя уведомления на телефоне. От П. известий не было.

Она появилась, как и полагается всем мертвым, через три дня. Поздно вечером я был нагло выдернут из сна телефонным звонком. По телефону женский голос сначала уточнил мое имя и спросил, знаю ли я П.? Я подтвердил, после чего она рассказала, что П. набралась в хлам в баре, ключи от дома найти не может, никто ее пристраивать не хочет, поэтому они направляются ко мне.

«Замечательно, хуле», что мне оставалось ответить. Я встал, оделся и пошел на ближайшую остановку встречать. Минут через десять появились П. со своей знакомой. Еле стоявшая на ногах она висела на плече своей такой же невысокой подруги. Правда та была раза в два мощнее, так что могла передвигаться сама и еще держать П. без видимых затруднений. Раньше с ней мне встречаться не доводилось. Но у П. было очень много друзей. Когда они подошли поближе, П. смогла поднять голову. Глаза ее блеснули, в знак того, что она меня узнала, и вновь закрылись под прессом количества алкоголя.

– Спасибо большое. Товар, конечно, не в той кондиции, что на картинке, но вы проделали такой путь сюда. Так что я не могу отказаться, – обратился к ее мощной знакомой.

– Она уже была в таком состоянии, когда мы ее встретили. Немного посидели вместе. П. продолжала пить как не в себя. И быстро стало еще хуже. Она немного поспала, но оставаться категорически отказалась. Ее ключи не нашли. Так что она захотела приехать к тебе.

– Прекрасно. Она сейчас не может говорить, но мой адрес вспомнила и назвала точно. Что же, спасибо.

– Да, слушай, мне тут тоже далеко ехать, может у тебя есть где и мне заночевать?

– Извини, у меня всего одна кровать, а еще вот эту надо уложить.

– Да, конечно, понимаю. Ничего страшного. Тогда угости сигаретой.

Я поделился. П. тоже попросила, но двумя голосами против одного мы ей отказали. Не найдя сил, чтобы возмутиться, П. умиротворенно облокотилась на мое плечо. Пока мы шли к дому, она выдавала спутанные пьяные сентенции, какой я хороший, и как ей со мной повезло. Мило, что она вспомнила об этом спустя три дня, я лишь поддакивал и старался идти так быстро, насколько это возможно. Было закономерное дежавю самого первого вечера знакомства.

Мы с усилиями добрались до спальни. П. рухнула на кровать. Собравшись с духом, она начала лежа медленно раздеваться. Стащила до колен свои потертые черные джинсы и расстегнула наполовину блузку. Мне пришлось помочь ей избавиться от верхней одежды, бросил ее на стул. Саму П. я дотянул до подушки и смог наконец выключить свет. Она прильнула ко мне и во тьме стала совершать возбуждающие поглаживания. Однако, ее неловкие движения и мощный перегар совсем не настраивали на эротический лад. Я не стал ей подыгрывать и через несколько минут она сдалась и забылась безмятежным сном.

На следующее утро она проснулась как ни в чем не бывало. Словно вообще не было ни этих трех дней отсутствия, ни злополучного эфира. Невозмутимость в чистом виде. Она отправилась в ванную, а я пошел на кухню заварить кофе. П. появилась в моей домашней одежде и села за стол. На руках были видны многочисленные свежезажившие порезы.

– Уф, голова раскалывается.

– Где ты была эти три дня?

– У друзей.

– Прелестно. И что ты там делала у друзей.

– А ты как думаешь? Ты же все слышал?

– Ты про эфир? Да, все слышал.

– Боже, какой пиздец. Такого унижения я еще не испытывала.

– Да ладно, всего лишь одно неудачное выступление…

– Не надо, блядь, меня утешать. Оно было на радио, ты не понимаешь? Выступать в каком-нибудь гадюшнике – это одно, там вообще всем срать. Но там же на всю страну все слышали, как я облажалась, – она потянулась за остававшейся полбутылки вина на столе, которую я неспешно пригубливал вечерами, находясь в нервном ожидании. Налила себе в кружку, не дождавшись кофе, и жадно выпила. – Нахрена ты мне об этом напоминаешь?

– В смысле, напоминаешь? Это была всего три дня назад.

– Ок, ну и дальше что?

– Что? Ты пропала куда-то, не отвечала на звонки. Неужели так было сложно позвонить?

– Я была занята. Извини.

– И чем же, позволь узнать?

– Пила. – она вновь потянулась к бутылке. Я забрал вино у нее из рук, за что получил удар в плечо.

– И что, ты теперь будешь предаваться жалостью к себе? – ответил я на это с подавляемой злостью.

– Тебе-то какое дело? Все, уже ничего не исправить, никто из нормальных людей не будет иметь с нами дело после такого. Этот же хер с радио всех знает, а я в него швырнула микрофоном. Все пять лет в группе, все песни, все пошло по пизде! Мы так и останемся кучкой никому неизвестных жалких музыкантов и будем играть в вонючих барах за пойло.

– Ну скандал тоже ведь неплохое событие, по крайней мере заговорят.

– Да кому тут о чем-то говорить? Что мы обосрались, что я долбанная истеричка? Гребаный позор. Не могу об этом думать, – она вновь протянула руку к бутылке, но я ее уже с силой отпихнул.

– Может тебе хватит?!

– Отъебись от меня! – П. взбесилась. Она взяла кружку и со всей силы швырнула о стену, та разлетелась на мелкие кусочки. – Какого хера тебе вообще от меня надо!

Я, аккуратно переступая, чтобы не напороться на осколки, пошел за совком. П. скрылась в комнате. Пока я подметал, она успела переодеться в свою одежду, после чего выбежала из квартиры, громко, хлопнув дверью напоследок. Я подумал, что это не худший финал из возможных в наших отношениях.

Но я поторопился ставить точку. На следующий день от нее пришло длинное сбивчивое аудиосообщение. В нем она слезно просила прощения, пыталась объясниться какой это все для нее удар, но это не является оправданием для подобного поведения, как ей ценны наши отношения, как она дорожит мной, просит, чтобы я не отворачивался от нее в такой момент. Я дослушал до половины, после чего долго смотрел на телефон, но все-таки позвонил ей. Она повторила ровно то же, что прислала ранее. Я ответил, что не держу на нее зла. П. обрадовалась и пообещала, что будет аккуратнее с выпивкой, и скоро все будет нормально как прежде.

Мы продолжили встречаться. Я заходил к ней под конец смены, встречал после репетиций. Но уже не было как прежде. Те редкие моменты ее угрюмости, которых я так опасался, и как оказалось не зря, стали преобладающими. Она встречала меня с натянутой улыбкой, и мы тяжело брели домой. П. была будто в каком-то анабиозе, словно червь-паразит проник глубоко в ее сознание, и каждый день свежевал корку забвения того злополучного вечера. Я пытался ее отвлечь, уверяя, что все будет хорошо, что они еще наверняка получат свой шанс выстрелить. Но она лишь рассеянно кивала. И мы брели дальше сквозь удушающую пелену безысходности через серые отталкивающие пейзажи, по серым убогим улицам с ощущением дикой горечи на языке, которые от поцелуев становилась еще горче. Она перестала писать новые песни. Раньше мне так нравилось, когда она могла брать мою гитару, и что-то тихонько напевать. Но теперь она безучастно на нее смотрела и просила спрятать под кровать, чтобы та не мешалась.

Бывали моменты какого-то просветления, когда ей каким-то чудом удавалось вырваться из ямы самокопания, и снова быть живой и дерзкой девушкой, которую я тогда увидел на сцене. Но они были слишком редки и слишком быстротечны, спустя всего пару минут после таких вспышек она вновь представала собственной тенью с трепанацией разбитых надежд.

А дальше все стало только хуже. Если раньше в конце смены она могла пропустить стопку вместе со мной на дорожку, то теперь я встречал ее уже в хорошей кондиции, что мне приходилось доделывать за нее вечернюю уборку. Мы несколько раз говорили на повышенных тонах после этого, так что у меня закончились все кружки дома. Потом же, она, конечно, обещала исправиться. Однако, через пару дней звонил ее гитарист, и просил что-нибудь сделать, так как она появлялась на репетициях уже не в состоянии связно петь. И снова шли разговоры на повышенных тонах. Я безумно злился, она кричала. Потом она вновь просила прощения и обещала исправиться. Но после одного жуткого вечера, уже с использованием ножей, кровью, истерикой и собственным членовредительством, я сдался. Я просто сдался. Я понял, что не в силах ей помочь, а смотреть со стороны, как она сама себя уничтожает, было выше моих сил.

Я зашел к ней вечером, как обычно. Она по приветствовала меня как ни в чем не бывало и начала рассказывать о курьезном случае на работе. Я молча слушал. П. заметила мой сосредоточенный вид и сверилась все ли в порядке. Я ответил, что все хорошо. Она продолжила. Как только мы выбрались на улицу, моей следующей фразой стала: «Я не хочу продолжать с тобой видеться». Она замолчала, посмотрела на меня и лишь сдавленно ответила: «Понятно». Я было начал неуверенно говорить, что все нормально, все к лучшему, она великолепна и прочий банальный извиняющийся бред, который обычно говорит тот, кто разбивает в клочья мир другого человека, но при этом оборачивает ржавый арматурный прут в плюшевую тряпочку. Смысла в этом нет никакого.

Разумеется, она не слушала. Она просто шла вперед, опустив глаза и неестественно вздыхая. Рваные глотки воздуха, словно ее легкие противились кислороду. Она задыхалась, но не хотела этого показывать. Истерика и негодование разрывали ее изнутри, она пыталась их подавлять, но безрезультатно. Она не плакала, лишь мельком поднимала на меня глаза, напряженное девичье лицо с нечеловеческим отчаяньем в глазах. Поймав в первый раз этот вопрошающий взгляд, каждый последующий я трусливо отводил глаза. Вынести его было невозможно. Ее стало заметно трясти. Она кусала губы, но продолжала идти. Я зачем-то плелся за ней.

Темная аллея, на которую мы бессознательно вывернули из шумных городских улиц, была пустынна. Декоративные фонари уже зажглись, но солнечный свет еще присутствовал на небосводе. Редкие посетители, словно понимая и разделяя чувства Е, учтиво сворачивали на соседние дорожки. Мелкий гравий под ногами придавал шагам П. какую-то безнадежность. Окружающие деревья выполняли роль акустического щита от навязчивого городского шума. Мы шли как в вакууме, только ритмичный звук шагов.

В конце концов, П. сдалась. Она попросила присесть на скамье. Ее стало трясти сильнее, обхватив руками плечи, съежившись, собравшись в один комок, П. слегка покачивалась. Я присел рядом, не слишком близко.

П. тихо выдавила из себя: «Зачем?». У меня не было ответа на этот простой вопрос, я молчал. Ее единственное слово полностью поглотил в себя шорох листьев. Она все также пыталась успокоиться, но видно было что у нее ни черта не выходит.

– Что-то мне не очень, как-то не очень, – П. сделала попытку улыбнуться, но вышло неестественно. – Такое случается. Пройдет сейчас. Блядь… П. три раза глубоко выдохнула. Давай лучше дойдем до аптеки.

Мы направились к ближайшей через дорогу. Я взял ей какое-то успокоительное, что она назвала, и бутылку воды. Присев на маленькую ограду, она выпила таблетку. Закрыв глаза, П. сконцентрировано дышала.

– Сейчас все будут хорошо, извини.

– Не извиняйся.

– Просто да, иногда выбивает из колеи. Надо немного времени, чтобы успокоиться. Пока не могу идти. Надо прийти в себя. Если хочешь, можешь идти.

– Нет, я постою.

– Как хочешь. Сейчас как-то сильно выходит, но скоро должно пройдет. Блядь как-же херово, – она с отчаяньем повторяла ритуал с дыханием. Ее маленькие пальцы беспокойно вжимались в металлическую перекладину забора. Я лишь терпеливо ждал, взвешивая в голове этичность своего присутствия. Может лучше уйти, но оставлять ее на улице в таком состоянии гораздо хуже. Надо бы дождаться пока, ей станет легче.

– Надо выпить кофе, с сахаром. Обычно помогает.

– Хорошо, конечно.

Я помог ей подняться, идти нормально она не могла. Ноги ступали неуверенно. Она облокотилась на меня, я чувствовал, как ее трясет.

Мы зашли в кафе. Яркий свет и нарочито дружелюбная обстановка выглядели как издевательство. Мы быстро заказали два кофе и сразу же вышли на улицу, подальше от ярких огней. Небо затянуло тучами. Воздух стал тяжелым и наэлектризованным. Чувствовалось приближение грозы, раскаты грома аккумулировались за облаками. Природа готовилась обрушиться сверху, но оттягивала наступление катарсиса, словно давая последний шанс. Набиравший силу ветер разносил бумажный мусор вокруг. Немногочисленные посетители на улице старались как можно быстрее расправиться со своим ужином и отправиться в безопасное место. П. высыпала в свой кофе все четыре пакетика сахара и жадно сделала пару глотков трясущимися руками. Было как-то неестественно тихо, мимо лишь изредка проходили уборщицы в помятых кепках с целью поймать разлетевшиеся бумажные стаканчики. И по их кротким движениям было понятно, что им нередко приходится сталкиваться с маленькими человеческими драмами, разворачивающимися на привинченных скамейках под красными зонтами.

– Фух, пиздец какой…, – неожиданно прервала молчание П., – никогда не было так сильно. Но сейчас вроде получше. Нечасто, но бывает случается. Чистая психосоматика, эмоциональное состояние переносится на все тело. Если случается что-то хреновое, то это сразу передается на состояние организма. Отсюда, вот это вот херня. Я хочу тебе сказать, я понимаю все. Да, в самом деле, кто захочет, чтобы его девушка заявлялась под вечер пьянящая в жопу? Не перебивай. Не надо. Это все – отвратительно, я понимаю. И, конечно, ты не обязан, все это терпеть. Как говорит моя мама, никто никому ничем не обязан. Кажется чудовищным, на первый взгляд, но на самом деле все так и есть. Ты и так сделал для меня очень много. Я стала чаще улыбаться, даже друзья стали замечать, что я стала лучше выглядеть. Правда. Думаю, ты и сам это заметил. В любом случае спасибо тебе. Ты – действительно очень хороший, помогал мне и даже смеялся над моими шутками. Было очень здорово, но я проебала все. Херово, но справедливо. Я прям ходячий пиздец. Если бы я могла найти лучший вариант, тогда я бы конечно все изменила. Но я ничего не могу сделать, я просто следую по дороге, которая встает передо мной. Можно быть добрым ко мне, можно отвергать. Но я все равно потаюсь сделать все возможное из того, что мне достается. Я – экстраординарная машина, – она усмехнулась, сделала глоток кофе и снова протяжно выдохнула. Ей немного полегчало. – Ну и как ты понял, у меня есть проблемы. Сюрприз-сюрприз! Ага. Можно подумать, что ты уже не догадывался. Да… Со всяким дерьмом, с бухлом в частности. Я знаю, оно и раньше было, но все это время как-то было наплевать. Прочитала множество психологических книг. Даже сходила на прием к психологу. Я знаю, откуда это все растет. Да, я хлебнула немало всякого дерьма. Тебе такое и не снилось. Детские травмы, отношения в семье, неуверенность, бегство от себя и тому подобное. Обычные психоаналитические причины. Обыденно и скучно. Но я думала, что смогу остановиться, когда будет нужно. Когда пойму, что надо завязывать. Мне так и казалось. Но… Но, как видишь, ни хера. А тут еще этот пиздец на радио. И все снова покатилось к чертям. Я понимаю, что это не ведет никуда, и я не хочу продолжать. Правда. Мне еще надо много сделать, чтобы привести себя в порядок. Я не могу просить, но я не хочу, чтобы ты уходил. Конечно, тебе надо найти хорошую девушку, красивую, поприличнее, не с таким бардаком. Ты этого заслуживаешь. И будешь счастлив, не надо будет возиться со всякими поехавшими. Но, к несчастью, ты мне стал очень важен, ты как-то наполнил мою жизнь, хоть какой-то радостью и светом. Это же надо было так все проебать? Господи, какой же пиздец. Фух, – она засмеялась. – Извини. Как говорится, она потеряла контроль. Ладно, ты и так помог мне, ты мне важен. И я надеюсь, я смогу стать лучше.

– Да я никуда и не деваюсь. Все еще буду жить там же. Я тоже к тебе проникся. У каждого есть какие-то внутренние демоны, просто у кого-то они сильнее. И сражение с ними требует куда больше усилий. Если чем-то смогу помочь – ты всегда можешь сказать, – я пытался ее приободрить, но прекрасно понимал, что слова, которые я так неубедительно пытался подобрать не стоили равным счетом ничего.

– Спасибо. Ладно, я подуспокоилась. Надо идти, ты уже замерз.

– Да вроде нет.

– Угу, я-то вроде перестала трястись, а ты начал.

Действительно стало довольно холодно. Время перевалило за полночь. Воздух все еще оставался тяжелым, однако, грозы так и не случилось. Были слышны раскаты, но они были где-то недостижимо далеко. Я вызвал П. такси. Мы старались перевести беседу в более шутливый и непринужденный тон, но все равно выходило натужно. Когда наконец появилась машина, я попытался пошутить.

– Что же, по крайней мере, сможешь написать об этом песню.

– Иди в жопу, – оскалившись ответила П. и нырнула на заднее сиденье. Автомобиль скрылся за поворотом и я со спокойной совестью вернулся домой.

Мы старались поддерживать связь, она делилась, как она себя чувствует. По текстовым сообщениям, казалось, что все потихоньку налаживается. И ка только появлялось, это робкое чувство на светлое будущее, как оно сразу уничтожалось пьяным звонком от П. среди ночи. Заплетающимся языком она пыталась доказать, как она хочет быть со мной, и какой я мудак, что все похоронил. Я обрывал связь, однако, она сразу же каялась и посыпала голову пеплом, что ценит меня в любом статусе и что очень рада, что я есть в ее жизни. И как она полностью осознает какой у нее в башке беспорядок и что очень хочет стать лучше. И так далее. И так продолжалось довольно долго. Более чем достаточно, чтобы любой здравомыслящий человек начал догадываться о зацикленности своего положения. В конце концов, и я тоже понял. Ничего не изменится ни со мной, ни без меня. В зрелом возрасте уже ничто не может изменить сформировавшуюся личность. Разве что глубочайшее эмоциональное потрясение. Но все остальное, такое как окружающие, а уж тем более воля, может принести лишь косметические изменения. Человек остается со своей сутью. Потому что суть и есть определение человека.

После одной из бесчисленных выяснений отношений было необычайно продолжительное затишье. П. не показывалась в поле зрения, не звонила, не присылала сообщения. Мне было очень интересно, как она справляется. Возможно, действительно что-то осознавала на глубинном уровне. Увидела, что ее поведение неприятно ей самой, может залегла на дно, отрубила все связи, дабы избавить себя от соблазнов, проводит вечер с семьей или с близкими друзьями. Я скучал по ней, но тревожить не хотел. Как мне казалось, что моя помощь ей точно не понадобится. Да и честно, я не понимал, какую помощь я могу ей оказать. Быть постоянно рядом, чтобы следить за ней – я не смогу. Выслушать ее, устроить интервенцию, сводить к какому-нибудь доктору? Все это бессмысленная ерунда. В таких случаях имеет значение только огромная вера и любовь, у меня не было ни того, ни другого. Все остальное: внимание, забота, жалость, приободрение, порицание – лишь временные костыли.

Через пару месяцев я увидел в сети анонс грядущего через пару дней выступления ее группы. Как раз в том баре, где проходила та кабаре вечеринка. Да, место не ахти, но зато концерт должен был эксклюзивно коллектива П. Чуть позже она прислала мне личное приглашение. Я некоторое время колебался, стоит ли идти. Но в итоге принял его. Все-таки она вновь нашла в себе силы выйти на сцену, а с учетом следа, после того происшествия, это был смелый поступок. Я сверился, как она поживает. Она отстраненно-вежливо ответила, что все в порядке. Я был рад это слышать, хотя верилось с трудом.

В тот вечер я намеренно немного опоздал. Когда я открыл уже знакомую мне дверь, музыка на всей громкости доносилась из самого чрева заведения. Я прокрался вдоль стойки, предусмотрительно прихватив там пинту привычно гадкого пива. Лавируя с ним между завороженными слушателями, я забрался в самый дальний и темный угол, насколько это было возможно в том крохотном заведении.

П. со своей командой была на сцене. Софиты лаконично обволакивали в свой строгий свет ее фигуру. Силуэт размеренно двигался в клубах холодного льда. Она была облачена в длинное белое закрытое платье, волосы зачесаны назад. Безупречный в своей холодной стерильности облик, даже не смотря, что из-под платья то и дело показывались ее выцветшие розовые кеды с маленькой дырочкой на большом пальце.

Песни были уже мне знакомы. Некоторым я невольно двигался в такт. Мне действительно нравилась музыка, которую создавала П. В противном случае все это было бы сплошным лицемерием. Ей удавалось так легко самые глубокие, самые фундаментальные чувства оборачивать в изящную оболочку, используя рифмы и гармонии на грани безумия и преподносить их со сцены с поражающей силой и честностью. Она разрывала себя, она показывала, все что у нее есть, выворачивая душу, порой неловко, порой резко. Она говорила на близкие и тонкие темы, рассказывала о том, что всем было знакомо понятно, и делала она это самым прекрасным языком.

В тот вечер на сцене она была хороша. Но чего-то не хватало. Я видел прежние выступления. Все тот же строгий безупречный образ, те же закрытые глаза за густыми тенями, тот же голос на грани срыва и те же магические движения. Но той мельчайшей толики одержимости, которая отличает великолепное от гениального, я ощутить не мог. Возможно, это было только мое субъективное восприятие. Все остальные вроде бы все также завороженно смотрели на сцену, точнее именно на нее. Только казалось, что и П. понимает, что нечто незримое сломалась. Она оглядывалась в проигрышах, порой еле заметно осторожничала, когда впадала в транс. Между песнями нервно шутила, в голосе были различимы нотки беспокойства. Параноидальное чувство, когда ощущаешь, что что-то не так, но понять, что именно никак не получается.

Выступление было недолгим. В одном из перерывов П. сказала, что недавно простудилась и чувствует себя все еще не очень, поэтому растягивать выступление они не будут. Как только прозвучал последний аккорд и зал начал усердно аплодировать, я незаметно ретировался. Быстрым шагом я прошел мимо входа, вызвав во взгляде ложные подозрения охранника, что я не расплатился по счету. Отойдя на несколько метров, я начал поджигать сигарету, как меня кто-то взял за локоть. П. смотрела на меня серьезным порицательным взглядом.

– Как невежливо, – пыталась она произнести как можно безразличнее, но голос был не в силах справиться с усталой одышкой.

– Согласен, – ответил я. – Прекрасное выступление.

– Херовое выступление, и ты это знаешь, – она со злостью посмотрела в сторону. Ее красивая грудь без лифчика ритмично вздымалась под платьем. Она перехватила мой взгляд. – Хватит пялиться на мои сиськи. Будто не видел. Дай лучше мне сигарету.

– С чего ты это взяла, что херовое? – протянул ей одну.

– Я не хочу сейчас об этом говорить. Закончилось и хрен с ним. Анализировать буду завтра, – П. сконцентрировалась на выдыхании дыма в морозный воздух. Потом перевела взгляд с прищуром на меня, – Хорошо выглядишь.

– Спасибо. Ты тоже.

– Понятное дело, видишь какое платье нашла, – она покружилась.

– Да, шикарное платье.

– Угу.

Затрагивать темы, висящие в воздухе, никто из нас хотел. Не то место, не то время. Молчание прервал один из ее друзей, появившийся из дверей бара. Он громко окликнул П. Она нетерпеливо отмахнулась.

– Ладно, было очень приятно тебя увидеть. Правда. Я ценю, что ты пришел.

– Да, конечно, всегда к вашим услугам.

Мы неловко обнялись и направились в разные стороны. Пока шел домой, я старался ни о чем не думать.

Погода бы ли к черту, но я все предпочел долгую дорогу. Решил пройтись по пути по тем местам, где мы, бывало, брели с П. Бессмысленная меланхолия. Воспоминания так или иначе крепко привязываются к месту. Оставаясь в прошлом, они всегда будут болтаться на том же самом месте. Как собака на привязи, которую забыли хозяева, будут встречать тебя из-за угла, тихим жалобным лаем напоминая, что именно тут вы ссорились, а именно на этом светофоре она уморительно изображала Гитлера. Можно их не замечать, стараясь опутать прежние пейзажи новыми витками мысли. Однако, хватит одного усталого взгляда, чтобы заприметить ту маленькую оградку, судорожно сжимаемую маленькими дрожащими пальцами, или воссоздать отражения луж во время какой-нибудь из вечерних прогулок.

Дорога домой заняла у меня ровно столько времени и сил, как я и рассчитывал, чтобы только раздеться, выключить свет и сразу же попытаться уснуть. Все так и складывалось, пока тонкую ткань рефлексии не разрезал огромным ножом телефонный звонок. Первой реакцией была мутная первородная тревога, так как за последнее время они не приносили ничего хорошего. Номер был мне незнаком. Но я уже догадывался по какому вопросу звонили.

Неизвестный мужской голос представился как друг П., напомнил, что мы с ним встречались на какой-то вечеринке пару месяцев назад. А потом начал многословно, суетясь и как бы извиняясь, рассказывать мне, что «сегодня у нее все пошло херово». Они были в курсе ее положения, и следили всей компанией, чтобы она не пила ничего кроме чая. Однако, они упустили ее буквально на полчаса. И она уже вернулась невменяемая. Но это – полбеды, так бы они просто отвели проспаться к кому-нибудь из компании, а на утро просто отругали бы ее. Да и раньше они уже имели с ней дела в таком состоянии. Но сейчас она в полнейшем раздрае, в какой-то жуткой непрерывной истерике и никто не может с ней сладить. На все это я ответил, «Думаешь я смогу?». «А других вариантов все равно нет»– ответил он. И добавил, что они пока все там же, но «надо поспешить, так как становится реально стремно». Мне оставалось лишь вздохнуть и одеваться.

Добрался обратно до бара сравнительно быстро. В дороге я пытался представить возможные картины, что меня могут ожидать, слова, которые будут брошены с разных сторон. Но на критически близком расстоянии от места все это вылетело из головы. На старой знакомой улице возле бара возникло чувство, что я и не уходил отсюда. Что вот сейчас выйдет П. довольная и немного усталая с сигаретой на улице, радостно меня поцелует, мы немного постоим, она быстро замерзнет, открытые плечи ее покроются мурашками, и, оставив полсигареты дымится возле пепельнице, мы быстро нырнем внутрь к смеющейся компании ее хороших друзей. К идиотским и оттого уморительным шуткам, к песням, текст которых все постоянно забывают. А потом поедем домой, чтобы уставшими и нагими укрываться под одним маленьким одеялом. И я прекрасно понимал, что всего этого не будет, но от факта осознания никогда легче не становится.

Легко понять, когда атмосфера становится гнетущей. Также легко, как чувствовать жару или голод. Только в таких случаях не рецепторы говорят, что-то не в порядке, а то что зовется внутренним голосом или «ангелом-хранителем», если он у кого-то имеется в наличии. В заведении почти никого не было. Все стулья уже размещались на столах частоколом вверх задранными ножками. И только за одним столиком, все еще ютились пять человек. П. была среди них, вернее чуть в стороне. Она успела сменить свой сценический наряд на свою обыденную черную блузку. Облокотившись на стол, она обхватила взъерошенную голову руками, глаза были направлены в неопределимую точку. Сидя практически в темноте, четверо оставшихся ее друзей разговаривали полушепотом, так что на расстоянии двух метров их слова было уже не разобрать. Такая обстановка была крайне непривычной по сравнению с их обычной громкой заливистой болтовней. Словно рядом с ними располагалась черная дыра в девичьем обличье, которая втягивала в себя все окружающие ее оттенки света и звука, оставляя окружающим лишь уплощенное мерцание с ровным безэмоциональным шумом.

Подойдя поближе, я ограничился лишь кивком, на что получил четыре ответных кивка. П. не шелохнулась. Спрашивать что-либо было бессмысленно. Потряс ее за плечо, она с задержкой перевела на меня взгляд, мутно сфокусировала матовый взгляд на мне.

– О, привет.

– Пойдем.

– Пойдем. Сейчас только, секунду, надо собраться.

Потерев глаза, она рассеяно покрутила головой, пытаясь прийти в себя. Ее друзья вручили ей ее сумку и шустро попрощались. Пару минут я помогал ей вдеть руки в рукава ее легкой курточки. Пока она пыталась поджечь сигарету, безуспешно чиркая зажигалкой, я поймал такси. В машине она положила голову мне на плечо, всю дорогу она пялилась в окно изредка переводя бездумный взгляд с одного яркого объекта на другой.

Перед своим подъездом она очень долго искала ключи. Ее район ночью казался еще более отталкивающим, чем прежде, хотя, думаю, в такой ситуации мало что будет выглядеть приветливо и тепло. В лифте она прижалась ко мне. Приятный запах весны в ее волосах цинично перебивался перегаром и сигаретами.

Соседки дома не было. Войдя внутрь, П. сбросила ботинки и, цепляясь за стены, напрямую пошла в свою комнату. Чтобы дать ей время, я вышел на балкон покурить. Я стоял и смотрел на редкие горящие окна соседних домах. Возможно, стоило уехать домой. Находиться там не было никакого смысла. Сил не осталось. Меня тошнило, голова словно наливалась свинцом с каждой минутой. Хотя я в этот вечер, по сути, не пил. Я зашел на кухню, взял бутылку воды и направился в ее комнату.

Свет был включен. П., спрятав голову под одеяло, лежала одетая на кровати. Ее сумка была брошена на полу. Содержимое рассыпалось по полу. Среди дешевой косметики, пачки сигарет и тампонов лежала фотография, на которой красной краской был нарисован знак, похожий на крюк с черточкой посередине. Кадры из фотобудки, посторонние люди были отрезаны. Только два момента, где были я и П. И этот значок аккуратно, нарисованный поверх. Так чтобы не закрывать наши улыбающиеся лица.

Когда я присел на край кровати, она, щурясь достала голову из-под покрывала. Попросила выключить свет, с трудом сняла с себя верхнюю одежду и нормально улеглась под одеяло.

– Спасибо, что пришел. – П. говорила отстраненно, глядя в потолок, но при этом гладила меня по руке.

– Пожалуйста, но больше я приходить не стану.

– Но раз сейчас пришел, значит, любишь меня. Всем остальным наплевать на меня. А тебе нет. Значит, любишь меня. Значит, все работает.

– Я тебя не люблю. Пришел, потому что мне позвонили, что тебя некому забрать.

– Ты просто не понимаешь, а на самом деле любишь. Ты же сидишь тут, со мной, – П. положила голову на мое бедро.

Я лишь вздохнул. Мне было настолько паршиво, насколько может человеческому существу, а от ясного понимания, что будет дальше – становилось еще хуже.

– Нет, я только хотел, чтобы ты добралась в целостности. Больше я приходить не буду, – я говорил по слогам, медленно и серьезно.

П. уловила мой посыл, она приподнялась на локтях и повернулась ко мне со непонимающим выражением лица. Видно, что чувствовала себя она тоже так себе.

– Что?

– Я больше не хочу тебя видеть.

– Зачем ты так говоришь? Это же неправда.

– Это – правда. Мне лучше поехать домой.

– Ох, какой бред, ложись лучше под одеяло.

– Нет, я не хочу больше тянуть это все.

– Ну и вали, еще мне надо тебя уговаривать оставаться. Иди выебывайся к другой девке, где-нибудь еще. Вообще насрать. Вали.

В общем-то звучало вполне справедливо. На кой черт я там сидел, если не собирался спать с ней? С трагичным видом объявить грустные новости? Как второстепенный герой из дешевого романа? Единственная причина, пожалуй, была в том, что на утро она вряд ли вспомнит события вечера. И снова она будет думать, что все нормально. И все будет продолжаться. И так до бесконечности. Поэтому, надо уходить в этот момент.

Я медленно поднялся и поплелся к входной двери. П. догнала меня в коридоре. Она крепко прижалась ко мне.

– Стой, пожалуйста, не уходи. Ты мне нужен. Я тебя люблю. Останься. Давай поговорим.

Я начал проклинать себя, когда безвольно потащился за ней обратно в комнату. Общая зацикленность на примере отдельно взятого эпизода. Мы вернулись на кровать. Она стала меня целовать. Но я не мог сконцентрироваться ни на чем, кроме своего отвратного самочувствия. Я лишь бестактно оттолкнул ее.

В этот момент вся обида и гнев, что копились, бурлили, не давали ей покоя, вырвались наружу и обрушились на меня. Она стала меня неуклюже, но болезненно бить меня по лицу. Я схватил ее руки и прижал к кровати.

Она смотрела на меня с ненавистью, убийственной сжигающей обидой. Зрачки расширились из-за зверской ярости. Дыхание была учащенным, на глаза накатились слезы.

– Почему ты меня не любишь?! Почему?! Да какого хрена? Что я блядь такого сделала?! Я же тебя люблю. Почему ты не можешь? Я что, так много прошу? Все повторяется. Каждый ебаный раз. Все отворачиваются, все уходят. Будто я самое мерзкая тварь в мире, смотрят с интересом, или с жалостью, забавляются, сочувствуют и уходят. Что я сделала не так? А? Я блядь убила кого? Или что? Я просто хочу… Все так просто разворачиваются, и уходят, как ни в чем не бывало. Я не прошу многого. Мне достаточно… Да сколько блядь можно?! Как же это все осточертело! Да какого хрена?! К черту это все! Как же это все заебало. Сколько же можно? Иди на хер… Проваливай, убирайся, съебись уже от меня. Мне уже абсолютно наплевать. Не хочу тебя больше видеть. Твою гребаную рожу. Никчемный урод. Да как ты смеешь так поступать? А? Я тебе вопрос задала, ублюдок! Какого хера ты молчишь? Нечего тебе сказать, да? Ничтожество. Что ты о себе возомнил? Тварь, ты обещал помогать и где же твоя помощь? Будешь рядом. Да на кой хер ты мне нужен?! Думаешь, что ты чем-то лучше других? Умнее, добрее, чище. Сидишь себе и смотришь свысока. Такой весь чистенький, с моралью. Оцениваешь. И типа, значит, я недостаточна хороша для тебя? И можно так просто послать нахуй человека, который тебя любит? Который в тебе нуждается? Да пошел ты сам нахуй. Чем ты лучше других? Ты ничтожество, у тебя ни хрена нет. Ни хрена. Да за меня любой нормальный мужик глотку перегрызет. Я красивая, умная, со мной весело. У меня охуенные сиськи и задница. Потому вали нахер, ты сам проебал все. Ты никому не нужен, только мне был. Да что ты вообще из себя представляешь? Ни хрена в тебе нет. Вообще! Что ты делаешь? Ты сочиняешь музыку? Делаешь хоть что-то стоящее или запоминающееся? Ни хуя. Просто сраный потребитель. О чем я только думала? Все равно что выбрасывать себя в мусорку. Бессмысленное, ни хрена не стоящее время. Сука, как же я жалею, что потратила с тобой столько времени. Ты ничего из себя не представляешь. НИ-ЧЕ-ГО. Абсолютно такой же, как и все остальные. Даже хуже. Остальные хотя бы воображают из себя хер пойми что, не лезут блядь в чужие жизни с гребаными советами и помощью. Никчемность. Мразь. Без таланта, без идей, без доброты. Фальшивка. Сраный паразит. Нахрена ты тогда пришел в бар?! Шел бы себе дальше, урод. Но блядь нет! Надо было зайти, надо было еще дожидаться меня у выхода. Слушал, еще делал вид, что интересно. А я тебе еще все рассказывала. Думала, что тебе важно. Такая дура. Ни хрена. Просто мразь, удовлетворял любопытство. Еще хуже остальных, остальные явные твари, а ты скрытая. А я тебе любила. Думала, что ты отличаешься от других! Господи, какой же пиздец! Что я блядь сделала? Нам же было так хорошо вместе. Я действительно была так рада видеть тебя. И так все проебать. Зачем? Зачем ты все это устроил. Надумал себе какой-то бред. И устроил весь этот пиздец. Такого не может быть, такого не бывает. Сраный бред. Так не должно было быть. Они обещали мне. Я отдала свою душу. Я отдала свою кровь. Не может быть. Это все полное дерьмо. Дерьмо. Я не верю. Это все не правда. Зачем ты так? Это же не правда, не правда, я тебя люблю. Понимаешь. Я тебя люблю, и ты меня любишь. Не понимаешь. Но любишь. Любишь очень крепко. Потому что ты сейчас здесь сейчас. Стоишь. Я знаю. Я сделала так, чтобы ты никуда не ушел. Я сделала так, что ты меня любил, мне все равно, что еще потребуется взамен. Я уже все сделала. И ты меня любишь. И я тебя люблю. А все остальное к черту. Нам было очень хорошо. Я не хочу это терять, я не собираюсь это терять. Ты будешь со мной. И я буду тебя любить. И мы будем счастливы. Это ведь так просто. Все очень просто. И я сделаю все что угодно. Только останься. Прошу останься, ничего же не случилось и все было нормально, и все будет еще лучше. Съездим куда-нибудь в путешествие, будем проводить время вместе. Будем любить друг друга. Пожалуйста, пожалуйста, я очень прошу тебя… Мы справимся со всеми трудностями. Правда, я буду работать над собой, да и ты не ангел. Все будет хорошо, все будет так как ты скажешь. Я знаю это, я хочу чтобы ты остался со мной…

Я не мог больше находиться внутри. Я вышел из комнаты настолько быстро, насколько был в состоянии. Вслед она бросила в меня лампой. Она пролетела мимо головы и разбилась о стену. Я буквально выбежал из ее дома. На улице меня сразу же вырвало. Стало немногим полегче и я побрел в сторону дороги, чтобы поймать машину и скорее уже снова оказаться дома. Уже по пути заметил, что рубашка как-то странно прилипает к телу, пара осколков все-таки угодила мне в плечо. Ничего серьезного.

П. периодически писала, довольно долго, содержание было диаметрально противоположным, в зависимости от ее настроения. Но больше мы не виделись. От прежних знакомых до меня доходили какие-то новости, что ее группа прекратила свою деятельность, сама П. вышла замуж. Наверное, это все к лучшему. Но вместе с тем немного грустно. Все-таки, музыка удавалась ей как никому другому.

III

.

Лето постепенно закончилось. Теплых дней случилось не так много, как всем хотелось. Солнце было редким гостем в тот год. Прилично запоздав к своему календарному началу, к концу же оно было предельно пунктуальным. Поэтому, когда ожидаемо появились первые желтые листья и пронизывающие ветра стали неспешно проникать в тело города, его жители лишь обреченно надевали одежду с длинными рукавами и синхронно шмыгали носом.

Разным городам особенно хорошо идут к лицу только конкретные времена года, также как разным девушкам лучше всего подходят определенные стилистические приемы. Где-то выигрышно смотрится снег, который органично вписывается в минималистичные городские пейзажи. В других местах первая робкая зелень придает непередаваемое очарование урбанистическим видам. В-третьих же городская архитектура предстает в лучшем виде только под безоблачным небом и ярким жизнерадостным солнечным светом, а под призрачно-белесым туманом она будет казаться мрачной, замкнутой и исключительно недружелюбной. Этот город как раз из последних. Вмиг постаревшая листва также стремительно легла наземь и превратилась в далеко не самое эстетичное зрелище. Серое небо, серая архитектура, серый асфальт и черная земля. Не лучшая палитра для ежедневного созерцания.

В настроении соразмерном окружающему виду я выбрался ранним утром из дома по пустяковым бытовым, но необходимым делам. Холодный утренний свет перемежался с бесцветным густым туманом, что стелился по проезжей части. Навстречу мне плыли одинокие прохожие с поднятыми воротниками. Наверняка, они, как и я, были готовы отдать многое, чтобы оказаться у себя дома в теплой кровати.

Я миновал пару кварталов, вычисляя в уме, где можно раздобыть немного кофе. Вокруг были лишь безликие подъезды и бессмысленные в это время суток светофоры. Ничего не найдя, я подошел к размашистому мосту. Он строго возвышался над вереницей железнодорожных путей, которые только вдали приобретали порядок, послушно сплетались ровно в шесть путей и подходили к старому зданию вокзала. Обычно, когда я проходил по этому мосту, мне нравилось громко под монотонный шум машин петь песни, которые играли в наушниках. Но в то утро было невыносимо сонно и зябко. Рот стоило открывать только лишь для того, чтобы зевнуть.

На середине моста показалась одинокая фигура. Чем ближе я подходил, тем лучше прорисовывались детали. Фигура принадлежала девушке, она смотрела вдаль как раз в сторону вокзала, положив руки на массивное чугунное ограждение. Ветер лениво колыхал полы ее синего плаща. Она смотрела в сторону и не могла меня заметить. Я собирался незаметно проскользнуть мимо. Но в момент, когда я почти поравнялся с ней, сонливое утро прорезал решительный гудок подходящего паровоза. Словно дожидавшись этого сигнала, она было начала поднимать правую ногу, но в этот же миг заметила меня на расстоянии тех шагов от нее. Вышло неловко. Она быстро опустила ногу, и, смущенно замерев на месте, смотрела на меня. Я также остановился и глупо уставился на нее. Ситуация была неловкая. Я волею судьбы оказался не в том месте и не в то время. Состав громоздкой стольной каракатицей с одетыми и готовыми выходить пассажирами в брюхе спокойно прополз под нами, пока мы бессмысленно смотрели друг на друга.

Она была ярким пятном среди невыразительного размазанного блеклого пейзажа. Ярко-красное кашне с орнаментом из роз было повязано на шее. Оно вместе со слегка растрепавшимся темно-каштановым каре обрамляло конвенциально красивые, благородные черты лица. Темные брови иксами контрастно ложились на истощенный цвет лица. Тонкий нос, бледные пухлые губы и широко распахнутые глаза, абсолютно не понимающие, что ожидать дальше. У меня тоже не было ни малейшего представления, что делать или что сказать. Но затягивать эту неловкую паузу также явно не следовало.

– Доброе утро, – наконец выдавил я из себя.

– Доброе, – рефлекторно ответила девушка. Лоб ее нахмурился. Она ожидала подвоха, но пока не могла понять, в чем он конкретно будет заключаться.

– Довольно паршивая погода.

– Соглашусь.

– Если долго тут стоять, то так и простудиться недолго.

– Не страшно, тут неплохой вид.

– Мне тоже нравится, но он куда лучше смотрится в движении.

– Может наоборот стоит остановиться ивнимательно присмотреться к нему.

– Так стоит делать только у более сложносочиненных видов. Здесь же, если только не являешься фанатом железнодорожного транспорта, смотреть особо не на что.

– Я – точно не фанат, скорее скромный почитатель.

– Мне больше нравятся самолеты.

– Они хороши, да. Но у меня уши начинает резать при снижении. И потом я еще день хожу, будто вода попала.

– Я слышал, что рекомендуется в таких случаях, как можно шире зевать.

– Но тогда земля, на которую я приземляюсь, может обидеться на мою скуку, что я с собой привезу.

– Уверен, она поймет все затруднение вашего положения.

– Такое сложно сказать заранее, пока не окажешься на ней.

– Согласен с Вами, – показалось, что этот абсурдный диалог с отсутствием даже намека на обвинения или неприятные вопросы немного успокоил ее. Волнительное выражение ушло с ее лица и напряженные морщинки исчезли. В глазах даже мимолетно пронеслись искорки интереса. Я представился. Она сказала, что ее зовут Э. Мы пожали руки.

– Не хотите выпить кофе или позавтракать? – спросил я, пытаясь казаться как можно равнодушнее.

– Спасибо большое, но я не голодна.

– Тогда давайте просто пропустим по чашечке какой-нибудь горячей жидкости. Такое утро к этому располагает.

– Нет, правда, извините, но я откажусь.

– Следующий поезд будет не скоро. Так можно совсем замерзнуть в одном плаще. И заболеть. А бронхит не самая приятная в мире вещь.

– Думаете, меня это волнует?

– Что именно: поезд или болезнь?

Она замялась. Неловкий румянец пробежал по ее щекам и скрылся за шарфом.

– Ладно, пожалуй, действительно глупо просто стоять на мосту. Все равно все застлано туманом. Хорошо, давайте выпьем кофе.

Мы сошли с этой неловкой точки на мосту и вместе с огромным слоном медленно поплелись на противоположную сторону.

Она спросила, что выгнало меня так рано на улицу так рано. Я ей честно ответил, что хотел сделать все дела пораньше и тем самым освободить вечер. На вопрос не повредит ли моим делам, это прогулка и для чего я вообще решил пойти с ней куда-то, я ответил, что всегда успею сделать их попозже. На вторую часть вопроса ответа я и сам не знал, поэтому лишь спросил, что она делала на мосту ранним утром. Э. с легкой улыбкой пространно пробормотала, что ей нравится отсутствие большого количества людей и тихий утренний свет. Она поделилась, что очень любит именно рассветы, как символичные и постоянные возможности начала.

– Начала чего?

– Да чего угодно, – тихо отметила Э.

Пройдя довольно приличное расстояние, наконец в одном из домов мы отыскали маленькую круглосуточную кофейню и зашли внутрь. Посетителей внутри не было. Проснувшийся от хлопка двери заспанный бариста поприветствовал нас насколько было возможно искренне. Мы взяли два кофе, Э. добавила в свой много сахара. «Никак не могу привыкнуть пить его чистым. Хотя ведь уже взрослая», – как бы извиняясь произнесла Э. Аккуратно помешав деревянной палочкой содержимое бумажного стаканчика, мы покинули парня за кассой, тем самым позволив ему еще вздремнуть до конца смены.

Субботний город постепенно начинал просыпаться. Количество машин, настырно разбивающих глади водных зеркал на асфальте, неумолимо увеличивалось. Это было особенно заметно, так как мы все еще шли вдоль крупной магистрали. Мы решили свернуть в переулок, где потише. На улицах появлялись люди с собаками, бабушки выходили из подъездов, чтобы традиционно собраться своей столетней компанией на лавочках. В маленьких магазинчиках отпирались входные двери, таблички на них переворачивались на сторону «Открыто». Сонливая безмятежность неспешно сменялась сонливой деловитостью.

– А чем ты хотел сегодня заниматься днем после?

– Если честно, я особенно не продумал план на сегодня. Решил, что сделаю все, что собирался, а там уж видно будет по силам, и настроению.

– Но ты теперь решил перенести? Все-таки не стоит, правда. Может лучше посвятить день, как собирался?

– Да это всё не то, чтобы срочно. Да и опоздал я уже на сегодня. Так что сил достаточно, да и настроение тоже. А чем ты хотела заниматься?

– Не было у меня особенных планов. Что же, тогда нам надо что-нибудь придумать. Впереди целый день.

– Есть идеи?

– Пока нет, ни одной.

– Тогда придется идти, пока не замерзнем или не проголодаемся. Ты довольно легко одета, сейчас уже несколько прохладно.

– Не страшно.

Э. произносила слова перед собой, не поворачивая головы, даже скорее просто безучастно роняла их на холодный серый асфальт. Мне приходилось подстраиваться и подбирать их, спасая тем самым от участи полного забвения. Речь была монотонна, расслаблена, истощена, но при этом конструкции не были односложными. Ее внутренняя культура не позволяла им просто вываливаться бесформенными комками изо рта, словно отплевываться, даже в такой бессодержательной беседе как в тот день. Словосочетания были выверены и отточены, но общий выгоревший настрой придавал им несмываемый оттенок бессмысленности и от того трагизма, некой предрешенности, которую невозможно спрятать ни за иронией, ни за сарказмом. Ее походка была размеренно-монотонной, мою речь она соотносила с ритмом своих шагов, и ее ответы выверенно ложились в этот неторопливый монотонный гипнотический ритм. Мягкие прямые каштановые волосы падали на ее скулы, а когда она откидывала их и все-таки удостаивала меня взглядом, он всегда был несколько рассредоточен. Когда же мне удавалось ловить ее внимание, то в глазах отражалась маленькая вспышка изумленности, словно она каждый раз поворачивая голову обнаруживала меня, все то время идущего рядом, заново. Вероятно, она не хотела или не могла сконцентрироваться на настоящем моменте.

Порой она поднимала голову и, щурясь, разглядывала пустые окна, искусные карнизы, цветастые занавески, кроны деревьев, следила за перемещением с ветку на ветку беспокойных воробьев. Если на нашем пути встречались толстые коты на тротуарах или подоконниках первых этажей, то она непременно тихо и уважительно кивала им. Мне же можно было не стараться говорить что-либо интересное, или смешное или даже осмысленное. Полагаю, ей просто нравился какой-то человеческий звук рядом, это как когда включаешь телевизор, чтобы не чувствовать себя одиноко. Когда я один раз прервался, она посмотрела на меня с возмущением. На попытку подловить ее на безразличии, она с уверенностью ответила, что я рассказывал ей о гражданской войне в Испании. Что, к моему стыду, было правдой. Я действительно говорил ей о Франко и хунте. И, что хуже, мне пришлось продолжать.

Меж тем время энергично перемахнуло за полдень. Город с бессмысленным энтузиазмом по горло стал вовлечен в море занятий выходного дня. Погода была все такой же промозглой, однако, всеобщее хаотичное движение добавляло пару градусов тепла. Люди с решительным энтузиазмом сновали мимо нас. Матери настойчиво тянули за руку своих чад, чтобы согласно традициям приобщить потомство к прекрасному или просто обновить детский гардероб. Молодые люди с девушками мило прогуливались под руку на дневных свиданиях. Обычная следующая эволюционная ступень отношений после вечерних и ночных часов, когда уже не стыдно смотреть на лицо при откровенном дневном свете. Уже сформировавшиеся семьи постарше в полном составе отправлялись в огромные торговые центры, чтобы купить себе что-нибудь славное, ну или просто поглазеть, бессердечно потратив на это целый свободный день. Мы как раз прошли мимо молодой семьи, которая упаковывалась в свой компактный автомобиль, чтобы отправиться за город в монструозный гипермаркет. Жена разрывалась между сыном, который то и дело норовил, удрать к своим друзьям попинать мячик и как следует испачкаться, мужем, который никак не мог сообразить, все ли он взял с собой, и маленькой дочкой, которая начинала протяжно реветь, если на секунду перестать ее укачивать. Двое родителей нервно ссорились со взаимными обвинениями, однако, забавно заменяя непечатные выражения созвучными нелепыми выражениями.

– Ох, какой кошмар, – заметил я.

– Что именно кошмар? – обронила Э.

– Ну вот так вот выяснять отношения, собираясь на многочасовую поездку. А потом еще угробить целый день, бродя по огромным торговым пространствам.

– По-моему, это совершенно обыденная практика, разве нет?

– Конечно, но можно все делать как-то по-другому.

– Можно, конечно, попробовать, но только это все равно не сработает. Жизнь аморфна и рутинна. Каждый в юности говорит, у меня все будет по-другому, я-то уж точно не дам себя сломить будням, и не стану как окружающие, я буду наслаждаться каждой минутой жизни. Но проходит время и вот ты уже под язвительные комментарии третий раз возвращаешься домой за детским креслом, как этот мужчина. Каждый сдается, ибо рутинность системы невозможно победить. Да и нет тут никакого соревнования. Насущные житейские проблемы решать, гораздо приятнее, чем глобальные общемировые, хотя бы потому, что их можно решить. Нет в этом ничего кошмарного.

Противопоставлять себя и до конца дней бороться с каким-то выдуманным врагом гораздо большая глупость, как по мне. Это отлаженный ход вещей. Взросление – есть принятие естественного хода и смирение.

– И ты смирилась?

– С чем?

– С естественным ходом вещей, я полагаю.

– Я примирилась.

– А есть разница?

– Есть. Смириться – это сдаться без боя. А примириться – это осознать, что ты уже ничего не можешь изменить, потому что все что мог, ты уже сделал.

Мы нырнули в подземный переход. Облицованная белой плиткой подземная кишка вела нас под широким шоссе. Сильно пахло хлоркой, стены и пол недавно как следует помыли. У выхода на другую сторону стоял уличный музыкант, который на скрипке старательно выводил какое-то классическое произведение, но какое именно сказать было решительно невозможно, так как он делал это самым наипаршивейшим образом. И чем ближе мы подходили, тем более безобразными и неуклюжими становились фальшивые ноты. Он играл именно для пустого перехода, а показавшиеся неожиданно пара судей в лице случайных прохожих добавили к его нескладной композиции еще и долю волнения. Разумеется, денег в его чехле, кроме тех что он сам положил в самом начале, не было. Мне было физически непросто слушать его, поэтому я непроизвольно ускорил шаг. Оказавшись у подножия спасительной лестницы наверх, я обнаружил, что Э. отстала. Она остановилась у музыканта и принялась суматошно копаться в своей сумочке, бедный скрипач совершал уже совсем неуверенные движения смычком. Они стояли друг напротив друга, объединенные невероятным смущением. Наконец, Э. удалось отыскать пару крупных купюр, и она с дружелюбной улыбкой положила их в футляр из-под скрипки. Молодой скрипач явно не был готов к такому повороту событий, отчего даже прервал свою игру ради смущенного: «Спасибо». Э. кивнула ему и поспешила догнать меня у ступенек на поверхность.

– Ты хоть поняла, что он играл? – спросил я.

– Конечно! «Времена года» Чайковского, – заявила она, затем шепотом добавила. – Вроде бы. Мне показалось, что именно ее. Может и нет. Да и какая разница? Не думаю, что они приходят в переходы именно для того, чтобы продемонстрировать свое мастерство.

– Ну да.

– Правда, это были мои последние деньги. Так что, если ты задумаешь пообедать, то тебе придется меня угостить.

– Хорошо, это можно устроить. Может сейчас зайдем куда-нибудь, а то погода может совсем испортиться скоро?

– Не, пока не хочется, и я не против небольшого дождика.

Как только мы поднялись, сразу начался противный моросящий дождь, до этого лишь висевший очевидной угрозой сверху. Так как никто из нас, выходя утром из дома, не планировал долго находиться на улице, то зонта у нас не было. Оставалось лишь засунуть руки в карманы и съежившись продолжать движение. От такого природного явления людей вокруг стало гораздо меньше, чем было. Серая дымка, до этого более-менее успешно разгоняемая хаотично двигающимися жителями, теперь полноправно ложилась на дороги и тротуары, ленно распространяя свою сущность на все пространство. Туман был всеобъемлющ, своей значимостью он мог уступать лишь самому Городу, так как лишь заполнял его объем.

Э. подняла воротник своего пальто и одной рукой придерживала его около шеи. Мелкие капли скапливались на кончике ее носика. Не отвлекая взгляда от асфальта перед ней, она иногда милым задумчивым движением смахивала их, смешно по-детски жмурясь. Волосы постепенно темнели от влаги и теряли в объеме. Она не обращала внимание, только двигалась все вперед и вперед, полностью погруженная в свои мысли. Порой мне приходилось брать ее за руку, так как она абсолютно не замечала сигналы светофора. Благо и машин на улице было немного. Я оставил попытки завязать какой-либо конструктивную беседу. Если захочет, то сама расскажет, почему она пришла утром на железнодорожный мост. Созерцательность и темная меланхолия Э. постепенно передалась и мне. Я шел рядом с ней, рассматривая окружения, огромные современные здания, отражающие зеркальными фасадами пустое серое небо, стройки за затянутыми рекламными тентами, рассматривал голубей, собирающихся кучками под лысеющими деревьями, туристов в дождевиках с быстро промокающими под дождем картами города. С сильным акцентом они, извиняясь, обращались к нам, так как больше никого не было на улице и не было. Э. откликалась, дружелюбно и терпеливо объясняя, как пройти к картинной галерее или другой популярной достопримечательности. Потом они отправлялись в нужную сторону, а мы в абсолютно случайную.

Я спросил Э. не хочет она все-таки зайти куда-нибудь погреться.

– Да, можно. Только попозже. Я очень хочу сперва заглянуть в парк, пока не стемнело. Сейчас там должно быть очень красиво.

Я согласился, и мы скорректировали наш до того момента индифферентный маршрут. Свернув направо, мы двинулись вдоль большой магистрали, которая как раз упиралась в круг упорядоченного по часовой стрелке автомобильного движения. В центре круга возвышался монумент, олицетворяющий победу в женском обличье. А за ними как раз лежал большой городской парк. Благодаря погоде он был практически пустынным. Мы сошли с выверенного прямого асфальтового покрытия на извилистые утоптанные грунтовые дорожки. Серый город со одуряюще-монотонным гулом ненадолго остался за нашими спинами.

В парке действительно было очень красиво. В городе деревья, стоявшие по одиночке или небольшими группами, быстро сдавались, надвигавшимся холодам, безропотно теряя свою листву. В парке же эта флористическая общность выступала против неотвратимого хода времени. Желтый цвет осени хоть и был преобладающим, но еже с ним еще присутствовало лето, проявлялась в отдельных пятнах беззаботно зеленого. Э. проходя мимо таких стойких деревьев, кончиками пальцев проводила по их листьям. Оказавшись в парке, она заметно оживилась. С интересом смотрела по сторонам, по-мальчишески размашистыми движениями ног вздымала пожелтевшие листья на меня, заигрывала с маленькими собачками, которые оказались там вместе с продрогшими хозяевами. Впервые за этот день я увидел ее широкую искреннюю улыбку, не смущенную, не вежливую, не отрешенную, а именно настоящую, живую, с идеальными белоснежными зубами и чуть выступающими верхними клыками. Я стоял немного в стороне под раскидистым деревом, с сигаретой в руках, с безмятежным удовольствием наблюдал, как Э. расспрашивает приветливую пожилую женщину о ее маленькой коричневой таксе, и думал, что может не все так плохо, раз искры радости могут пробиваться сквозь непомерный слой тоски. Она помахала бабушке на прощание и быстрым летящим шагом подбежала ко мне, потянув за руку.

– Пойдем, пойдем. Тут недалеко есть старый дуб, когда я в детстве гуляла тут с родителями, мы обязательно к нему подходили.

Мы двинулись дальше вдоль по золотому настилу. Закрывая глаза Э. глубоко дышала, наслаждаясь свежим воздухом. Розы на ее кашне вокруг шеи тоже почувствовали благоприятную атмосферу и воспрявши привносили в окружающую атмосферу нотки своего благоухания.

Огромный старый дуб. Думаю, прилагательное «размашистый» придумали специально для него. Э. зачарованно смотрела на него, задравши голову. Я остался на месте, пока она неторопливо обошла его вокруг, внимательно всматриваясь в почтительную крону. На информационной табличке возле него упоминалось, что он был посажен более, чем две сотни лет назад. На своем веку он повидал, наверное, немало повзрослевших девочек. Удовлетворенная Э. вернулась ко мне и заявила, что теперь можно и поесть что-нибудь. На уточняющий вопрос, что именно, она предсказуемо ответила, что ей все равно, главное, чтобы не очень далеко. Я знал одну неплохую закусочную неподалеку, туда мы и направились.

Через парадные ворота мы вышли из парка. Нам предстояло пройти пару кварталов. Город снова обрел свое безграничное влияние. Розы на кашне прекратили источать аромат и спрятались, безоговорочно сдавшись во власть подавляющему преимуществу окружающему повсюду бензина и мокрого цемента. Но глаза Э. все еще радостно светились.

После долгого моциона под затяжным дождем было приятно снова оказаться в тепле. Э. плюхнулась на мягкий диванчик возле батареи и принялась растирать ладони.

– Может стоить дойти до уборной и высушить волосы?

– Не страшно, – ответила Э. и пальцами зачесала влажные волосы назад. – Поскорее бы принесли меню. А ты здесь часто бываешь?

– Да, бывает заскакиваю. Но не то, чтобы часто. Все-таки они находятся чуть ли не другом конце города. Мы уже прошли довольно прилично. Ты не устала?

– Нет, но можно немного перевести дух. Тебе здесь нравится?

– Да, уютное место.

К нам подошел официант. Я заказал черный кофе и сэндвич, Э. – большой кусок мясного пирога и лимонад безо льда. Официант предложил нам по стопке домашней настойки, чтобы согреться. Э. охотно закивала. Горячительное принесли сразу же, она опрокинула стопку, смешно поморщилась, словно никогда не пробовала алкоголь до этого. Хотя, стоит отметить, напиток и правда был с характером. Закусочная была словно олицетворением одной из тех житейских историй, когда одна семья держится на плаву за счет своего предприятия, каждый раз в конце месяца еле-еле сводя концы с концами, и спокойно выдыхая, когда оплачена месячная аренда помещения и заказаны продукты. И все друг другу клянутся, что следующий месяц точно последний, и сил уж нет тянуть, и клиентов все меньше и меньше, и арендатор душит, но месяца все проходят и проходят, а они продолжают существовать. Возможно, потому что любят это место всей душой, а может просто слишком аморфны, чтобы что-либо поменять. Не знаю, я не был знаком ни с кем из персонала, чтобы узнать правдивую версию дел. В любом случае, мне нравилось туда заходить перекусить, хотя не сказать, что еда была великолепной. Скорее просто была по нраву это атмосфера неизменности.

Э. заинтересовалась этим место, она изучала интерьер, рассматривала состаренные фотографии в рамке на стене, изображающих счастливых людей в старомодных костюмах. Если приглядеться, можно было различить на них следы подтертых водяных знаков. Однако, издали это было совершенно незаметно. Еще на окне стояли металлические фигурки животных, также сомнительной культурной ценности. Может в этой нелепой мимикрии и состоял секрет очарования места? Безыскусной, глуповатой, но совершенно без зазнайства и с обезоруживающе искренними намерениями.

Принесли еду. Э. с нетерпением принялась поглощать пирог. Сильно проголодавшись, она расправилась со своим блюдом на удивление быстро, затем, прижимая к лицу недопитый стакан лимонада, смотрела выжидательно то на меня, то в окно. Взгляд ее выражал буддийскую безмятежность или скорее сытую сонливость. Когда мы покончили с нашим ужином, и остались в ожидании счета, я спросил ее куда она хочет идти. На что она ожидаемо, ответила, что ей в принципе все равно.

Мы вышли на улицу. На счастье дождь перестал, но и солнце скрылось за горизонтом. Теперь стало темнеть все раньше и раньше, каждый год приходится привыкать к этому заново. Появилась пресловутая вечерняя прохлада, которая со временем трансформируется в полноценный холод.

Шумные улицы все также вызывали у нас внутреннее отторжение. Поэтому сворачивая, мы подсознательно выискивали пути тише и уже. Второстепенные улицы практически не освещались. Оно и понятно. Зачем полноценная иллюминация двум уставшим пешеходам, бредущим куда-то словно в дешевом арт-хаусном кино? Им должно хватать лишь отраженного от продрогшего асфальта света фар редких автомобилей, неспешно проезжающих мимо. Нам и хватало. Мы прятали нос в пальто и смешно пританцовывали от холода на перекрестках, где вместо диско-шара работал сигнал светофора.

Справа как-то незаметно выросла облезшая стена из векового кирпича. Уверенная в своей непоколебимости она отделяла нас от чего-то и справлялась со своими обязанностями вполне успешно. На ее вытянутом величавом облупившемся теле встречались искусные цветастые граффити, что лишь подчеркивало ее важность и монументальность, на контрасте с современным озорством. Мы лишь покорно шли вдоль, отмечая самые интересные произведения и размышляя вслух, что этим хотел сказать автор.

Неожиданно стена прервалась изящными коваными воротами, одна створка была приоткрыта, будто приглашение зайти внутрь. Э. замерла на несколько секунд от такого неожиданного поворота событий и я, пройдя по инерции несколько шагов, вынужден был вернуться за ней. Ни произнеся ни слова, она зашла внутрь.

Непоколебимая стена, которая отделяла что-то от нас, осталась позади. А это что-то на поверку оказалось старым кладбищем. Абсолютно темное, наполненное лишь очертаниями и силуэтами, которые с трудом читались в свете отраженного от облаков зарева центра города. Шурша мелким гравием под ногами, Э. неуверенно направилась вглубь. Я последовал по ее следам. Не самое приветливое место в любое время суток. А вечером, так особенно. Мы старались двигаться как можно тише, словно за одной из могильных плит могла скрываться спящая инфернальная тварь, которая только и ждала, чтобы наброситься на нас.

Э. остановилась возле одной из многих могил. Скрестив руки на груди, она смотрела на гранит с высеченным именем и годами, между которыми растянулась одна отдельно взятая человеческая жизнь.

– Как ты думаешь, что там? – спросила Э. полушепотом.

– Кости и сгнившая древесина, – ответил я ей серьезно с такой же громкостью.

– Нет. Там – это после того, как ты оказываешься тут, в земле, – Э. поняла, что ее формулировка прозвучала несколько нелепо и сразу же уточнила. – Что с человеческой душой происходит после смерти?

– Я …. Я без понятия. Никто не знает. Да вроде тут и нет верного ответа. Я особенно никогда над этим и не задумывался. Мне кажется, что души не существует. Есть только мозг, который и формирует каждого из нас. И характер, и душу и все остальное. А все то, что считается божественным проявлением, лишь эволюционные и социальные аспекты поведения, которые с течением развития человечества были возведены в степень духовности. Как-то так.

Э. взглянула на меня с недоумением, но при этом показалось, что за ее несомненно серьезным выражением лица тенью проглядывала жалость. Сложно было сказать. В блеклом свете можно было только разглядеть лишь появившиеся морщинки на ее лбу.

– Верного ответа не существует, но ты почему-то считаешь именно так, а не иначе.

– Не знаю. Сейчас все люди моего поколения так считают. А как так не думаешь?

– Нет, я думаю, что не все так просто. Конечно, я не знаю, просто мне нравится мысль, что все совсем иначе. Что все не заканчивается на этом вот так просто.

– Ты думаешь, все как в традиционном понимании – облачный рай и пылающий ад?

– Нет… Вернее, не совсем.

Э. замолчала. Я взглянул на нее в надежде, что последует продолжение. Но она лишь молча стояла, устремив взгляд на грубо выбитое в камне имя какого-то мужчины, усопшего ровно двадцать четыре года назад. В конце концов, я не выдержал и задал ей вопрос. Мой голос в опоясывавшей нас замогильной тишине показался грубейшей пошлостью.

– И как именно тебе все это видится?

– Какая разница? Это всего лишь глупая фантазия.

– Мне было бы интересно услышать. У меня вот никаких фантазий, но мой ответ тоже получился глупым. Расскажи, пожалуйста.

– Ладно. Это, конечно, полный бред, но мне кажется, что загробная жизнь – это один огромный бесконечный отель со Святым Петром в качестве метрдотеля. Только не смейся. И когда ты умираешь, ты оказываешься там перед главным входом. Он встретит тебя в холле за стойкой регистрации. Когда ты предстаешь перед ним, он не станет тебя расспрашивать, кто ты и что делал за время твоей жизни, не будет никакого суда души и каких-либо других церемоний, он же стоит там со времен сотворения мира, он все прекрасно знает, и про тебя и про всех остальных, просто, без лишних слов запишет в старую книгу твое имя и протянет ключ от номера, может быть только даст еще рекомендации на каком этаже и как быстрее к нему добраться, – Э. взглянула на меня и легким кивком показала на тропинку обратно. Мы пошли по направлению к выходу. Выйдя за ограду, она продолжила:

– И ты вскарабкаешься по большой парадной лестнице в пышно украшенном холле. Будешь долго плутать по длинным бесконечным коридорам, прислушиваясь к шуму за несчетным количеством идентичных дверей в попытках понять, что может ожидать лично за твоей. В конце концов, ты отыщешь свой номер и с понятным волнением откроешь его. А там будет небольшая комнатка с окошком, не самая роскошная. На сайте отелей, когда планируют поездку куда-то, такие комнаты обычно сразу же пропускают, так как в них нет совершенно ничего особенного. Но тут выбора уже не остается. Ты зайдешь, осмотришься и придешь к мысли, что в общем пристанище весьма уютное. На полу уложен ламинат, слегка потертый от старости, как и сам отель. Нетленные обои как из старых британских сериалов с мелким цветочным узором, на потолке плоская люстра. Не очень яркая, как раз чтобы осветить эту небольшую комнатку. За тяжелыми шторами будет прятаться обычное прямоугольное не открывающееся окно с видом на бесконечные облака и больше ничего. В первую пару-тройку лет пейзаж будет казаться необычным, словно ты находишься в нескончаемом перелете, но в течение остальной вечности он начнет приедаться. Потому шторы, более-менее подобранные в тон к обоям, окажутся очень кстати. Еще есть небольшой стеллаж, где разложены все те милые безделушки, которые в разные периоды жизни оказывались у тебя в руках и приобретали некий сакральный смысл. Начиная от первой погремушки и заканчивая камушком причудливой формы, который остался у тебя в сморщенной ладони, после того как ты взял горсть земли, чтобы бросить на деревянную крышку на каких-то из непрекращающейся череды похорон во время последних лет своей жизни. Все эти артефакты расставлены аккуратно, даже педантично, однако без какого-либо сортировки, временной или смысловой. Но это уже абсолютно без разницы. В центре комнаты стоит старомодное мягкое кресло, еще в полиэтиленовой упаковке, которое дожидалось тебя, с того самого момента, как ты первый раз набрал воздух в свои лёгкие и издал первый крик. После удаления заводской упаковки ты усядешься в него и окажешься перед самым главным, что есть в этой комнате – телевизором. Без модных наворотов, стандартных размеров, обычным таким телевизором. Рядом будет лежат пульт от него. И вот ты усядешься в кресло, нажмешь на кнопку включения и на экране начнут мелькать самые разные моменты твоей собственной недавно закончившейся жизни. Все та же привычная подборка каналов: например, новостные – по ним будут идти какие-нибудь значимые свершения или события твоей жизни, еще спортивные – показывают твою забеги или соревновательные победы, музыкальные – взятые тобой прекрасные гаммы и аккорды. и так далее. Вполне вероятно, что даже будет премиальный канал "Ночной", за особенные плотские достижения, которыми можно гордиться спустя столько времени. Думаю, было бы здорово, чтобы была даже своя версия "Магазина на диване" – для того, чтобы ты смог еще раз убедиться, что та рискованная покупка была одним из правильнейших поступков твоей жизни. И вот, ты пробежишься по всем каналам с довольной улыбкой, некоторые моменты будешь пересматривать по несколько раз. Подавляющее большинство сюжетов рано или поздно начнут надоедать, и ты начнешь монотонно переключать каналы. И только некоторые из них ты будешь готов пересматривать бесконечное количество раз. Это будут те сюжеты, в которых твое сердце было пропитано любовью, добротой, нежностью или состраданием. Также, как и сердца тех, кто тебя в тот момент окружал. Именно эти моменты, воспроизведенные на экране, заставят довольную улыбку превратиться в счастливую и уголки рта предательски задрожать, слеза побежит по твоей щеке, какой бы раз ты бы не смотрел это видео. И вот уже вечность уже не будет настолько вечной.

На этих словах она улыбнулась. Кладбищенская стена, что следовала за нами все это время, наконец-то свернула направо, чтобы замкнуть свой закономерный прямоугольный профиль. Теперь рядом с нами был темный и пустынный, по понятным причинам, парк. Впереди виднелись жилые массивы. Ее улыбка не пропадала.

– Интересное виденье. Облака, рай, я так понимаю, это – рай, в твоем предположении. А как тогда выглядит ад?

– Точно также. Только смотреть по телеку нечего.

Я внимательно посмотрел на нее. Ее голова была опущена, взгляд как обычно в тот день скользил по асфальту. Профиль был мечтательно-умиротворенным, с мягкой полуулыбкой, словно она уже была там, в этом кресле, и смотрела на зацикленном повторе мгновение свои личные мгновения. Не вставая с него, она подняла взгляд, где зацепилась за все еще окружавшую ее действительность, в виде пристально смотрящего на нее человека, идущего рядом. Словно испугавшись своего же откровения и осознав, как далеко она вышла за пределы своего привычного закрытого туманного образа, Э. попыталась смягчить устрашающую фатальность своего рассказа и, скорчив нелепую рожицу, протянула карикатурно низким голосом: «Воооооооооооот». Это заставило меня улыбнуться.

– У тебя будет, что смотреть там? – спросил я, подкурив очередную сигарету.

– А ты не слишком много куришь? – как бы обеспокоено мне прилетел встречный вопрос.

– Пожалуй, много.

– И не собираешься бросать?

– Может быть когда-нибудь. Для этого нужна веская причина. У меня пока такой нет.

– Например, какая?

– Когда будут дети или здоровье начнет барахлить, ну или просто адски надоест.

– Да уж, скука – самая веская причина, – Э. взяла у меня сигарету, сделала затяжку и кинематографично выдохнула дым в вечерний воздух, прибавив к поглощающему всех и вся царству тумана свой посильный вклад. Щелчком отбросила ее на проезжую часть. Мне пришлось достать еще одну для себя. Мой вопрос остался без ответа. Я решил зайти с другого конца.

– То есть смысл жизни в любви?

Э. снова одарила меня взглядом полным доброты и жалости, словно умственно отсталый ребенок изо всех сил старается есть ложкой как все, но, один черт, выливает суп себе на колени.

– Да нет смысла у жизни. Вот в чем-чем, но в этом все люди нашего поколения в этом точно сходятся.

– Да но… Но ты же сказала, что именно на моменты с любовью по небесному телевизору после смерти можно будет смотреть все время.

– Ну да, верно. Только все равно это – не смысл. Под смыслом подразумевается что-то рациональное, поступательное, имеющее цель. Ничего такого тут нет. Это очень легко можно проверить, задавая вопрос «Ну и что?». Хочешь попробовать оспорить?

– Я верю. Хороший проверочный опрос.

– Угу, я, конечно, беру в общем. В масштабах человечества. Кто-то отдельный может громко сказать, что он нашел смысл жизни, например, в работе, или в деньгах, или в науке, или в религии, или в творчестве, или в гедонизме. Это все очень субъективно и лично, но мне страшно не по душе, когда так заявляют. Но это дело каждого. Пусть заявляют, как хотят. Я бы назвала это просто занятием, которые нравятся. А еще лучше никак это не называть и даже не задумываться, как это называть. Ни к чему.

– Хорошо, я понял. Смысла у жизни нет, – пробурчал я угрюмо.

– Ну и что? – как будто зная заранее мою реплику, выпалила Э. и засмеялась. Я впервые услышал ее смех. Он прозвучал тихо, искренне, так что ночь перед нами благожелательно приняла его, позволив стать ее частью. Наверное, так смеются на похоронах. – Это все равно не имеет смысла. В этом то вся прелесть!

Э. была довольна собой. Ее победоносная шествие с широкой улыбкой не вызывало никакого раздражения, потому что в нем не было никакого злорадства или снобизма. Я был рад, что она вышла из своего дневного анабиоза. Ее спокойствие и легкость придавали этому не самому жизнерадостному диалогу ощущение ироничной беззаботности, словно мы говорили не о каких-то фундаментальных вещах, которые в тот момент были крайне важны, а о планах на ближайшие выходные.

– Ладно, – покорно сказал я: тогда что же такое любовь, если не смысл жизни?

– Оправдание.

– Оправдание?

– Да. Уважительная причина потраченного времени. Не единственная, но самая весомая.

– Хм, то есть если не было любви жизнь прошла зря?

– А ты так не считаешь?

– Это можно сказать только в конце жизни, с уверенностью, как мне кажется.

– Ну нет, так можно сказать в любую минуту.

– Ладно, а какие есть еще большие причины, чтобы жить?

– Ты как маленький. Честное слово. Такие странные вопросы. Что такое смысл жизни? Что такое любовь? Какие причины? Почему небо голубое, а сахар сладкий? Не понимаю, как это можно объяснять. Все равно слова в таких понятиях бессильны. Если ты изначально не знаешь, что это – то, как кто-то может тебе объяснять? – Э. процедила слова с нескрываемым раздражением.

Мы продолжили идти дальше без слов. Мои вопросы и правда были довольны глупо сформулированы. Э. явно не желала продолжать эту тему разговора. Тут я зашел в тупик. А найти в голове какую-нибудь хорошую отвлеченную мысль, у меня никак не выходило. Поэтому я лишь украдкой посматривал на Э. Она была нахмурена. Сосредоточенный взгляд был направлен исключительно вперед, ритм шагов участился, так что и мне пришлось увеличить скорость. Усталость в мышцах ощущалась все отчетливей. Одной рукой она придерживала полы плаща возле шеи, другую держала в кармане. Мы остановились под красным сигнале светофора, хотя ни одной машины в поле зрения не замечено. Э. подняла голову. В широко раскрытых глазах отразился красный свет. Полной грудью она вобрала в себя ночной воздух, шумно выдохнула. И повернулась ко мне: – Извини, не хотела быть резкой. Немножко устала. Мы долго гуляем. Было бы здорово где-нибудь недолго передохнуть.

– Ничего страшного, я не обиделся. Что же, давай попробуем что-нибудь найти.

Время подходило к полуночи. Застав пробуждение города сколько-то часов назад, теперь мы видели как он засыпает обратно. Окна закрывались, люди прятались, машины останавливались, движение прекращалось. Мы вновь невольно шли от одной таблички «Закрыто» до другой пока в здании старого особняка, не увидели все еще мерцающий свет из маленькой камерной кофейни. Внутри величавые интерьерные элементы девятнадцатого века уживались с неприхотливой мебелью из Икеи. Хозяйка в возрасте за стойкой поприветствовала нас и сразу же предупредила, что, к сожалению, они закроются через двадцать минут. «Нам этого будет вполне достаточно», – ответила Э. и попросила двойной эспрессо. Я взял то же самое. Пока я сразу расплачивался Э. расположилась на мягком диванчике в самом углу возле электрического камина. Под шум кофемашины она сняла обувь и, собравшись калачиком, уютно разместилась между подушками. Я принес две маленькие чашечки с крошечными бисквитами. Э. добавила две ложки сахара, сделала пару глотков, и довольная откинулась на спинку дивана, закрыв глаза. Она уронила свою голову мне на плечо и через минуту уже легонько засопела. Ее каштановые волосы прикрывали лицо от верхнего света. От них пахло дождем. День был и правда довольно долгий, ноги и спина ноющей болью давали о себе знать, но пошевелиться я не смел. Только свободной рукой периодически подносил ко рту чашку с кофе. Хозяйка заведения, умиленная такой картиной, понимающе кивнула мне и принялась как можно тише готовить помещение к закрытию. Она перевернула табличку на входе и стала протирать барную стойку, затем отключила машину и, предварительно завернув в полиэтиленовую пленку оставшиеся кондитерские изделия, отнесла их в холодильник. Затем прошла по заведению и придвинула все свободные стулья к столам. Покончив со всеми делами, она подошла к нам. Теперь уже я понимающе кивнул и легким движением аккуратно потряс Э. за плечо. Она открыла глаза, прищурено огляделась по сторонам, потом на меня: «Ох, я кажется уснула. Пора идти?». Она сладко потянулась, показав контуры красивой груди под светло-серым свободным свитером, и обулась. Мы поблагодарили хозяйку за кофе и снова оказались на туманных старых улицах.

– Куда ты хочешь отправиться? – спросил я в надежде, что может во сне ей пришла какая-нибудь идея. Э. лишь улыбнулась, что означало, что ответ ее все такой же. Про себя я подумал, что стоит выбрать направление обратно, чтобы, когда она устанет окончательно добираться будет быстрее, чем с другого конца города. Квартал, где мы оказались, был составлен из старых приличных домов, раньше здесь селились зажиточные горожане, хотя и сейчас тоже. Безупречно выверенные особняки и доходные дома обрамляли пустынные улицы. Ощущение пустоты было всеобъемлющим. За каждым переулком было та же самая безупречная стерильная картина. Ровный ряд фонарей. Чистые тротуары. Черные окна. Мы брели словно два призрака из прошлого столетия, которые вернулись, чтобы осмотреть свои покои и вспомнить о прошлой жизни.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался я.

– Нормально. А ты сам не устал?

– Немного, если честно.

– Может хочешь поехать домой?

– А ты что будешь делать?

– Ну а я останусь, пожалуй. Мне не хочется домой. Я же вздремнула в кафе. Теперь полна сил. Погода хорошая и ночь нежна.

– Тогда и я останусь. Не могу же я тебя оставить среди ночи в пустом городе.

Э. одобрительно улыбнулась и взяла меня под руку.

– Мне очень нравится эта часть города, – тихо продолжала она, – Она напоминает об истории, здесь очень уютно бродить.

– На счет бродить, я согласен. Очень приятный район. Хотя у меня никогда не была желания здесь останавливаться. Надменностью здесь тянет из-за каждого угла.

– Пожалуй, но это днем, сейчас же все это спит. И место очень красивое особенно без людей. Сейчас самое чудесное время. Можно спокойно идти и смотреть на чистую историю без современных девиаций.

Мы шли мимо растянувшихся витрин помпезных ресторанов и дорогих бутиков, маникюрных салонов и цветочных лавок. Э. иногда останавливалась перед одетым манекеном и показывала мне наряд, спрашивая мое мнение. Я почти никогда не угадывал, хорошее или нет. А она пыталась мне объяснить, почему то или иное решение не работает, и что следовало бы добавить или убрать, по ее мнению. Обращала мое внимание на мельчайшие детали и сокрушенно качала головой. Она любовалась на содержание витрин, я все смотрел на нее.

Незаметно мы выбрались из престижной застройки. Дизайнерские двери закончились и стали все чаще проскакивать обычные простонародные. И вместе с тем появился шум, человеческие голоса вперемешку с приглушенными басами электронной музыки. Э. повела меня в сторону звука, хотя я пытался обойти эти улицы. Мы забрели в своеобразный центр ночной жизни. Люди разносортными компашками стояли по обеим сторонам улицы, болтали, курили, смеялись. По обрывкам фраз создавалась впечатление, что им в принципе все равно, что обсуждать – начиная от философии Хайдеггера, заканчивая оральным сексом после хурмы. Хотя, стоит отметить, обе темы вполне захватывающие. На тротуарах были выложены яркие современные полотна из смятых пластиковых стаканчиков и окурков, и жирными мазками разлитого, надеюсь, бухла. Казалось бы, необычным элементом должны были казаться лошади с наездниками, оказавшиеся в центре мегаполиса, но в этом круговороте они казались чуть ли не самым естественным элементом. На проезжей части вместе с ними толпились такси, водители добавляли в общий шумовую стену свои кирпичики из мата и автомобильных гудков. Пока мы шли через одну улицу у меня успели пять раз успели попросить сигареты и столько же раз денег. Поскольку Э. шла впереди и мне нельзя было ее терять, я прикидывался очень спешащим и глухим. Со стороны вся эта тусовка кажется довольно отвратительной, особенно когда ты не в ней. Это как прийти трезвым на вечеринку, где все уже успели накидаться. Выхода из ситуации только два – или быстро напиваться, чтобы догнать остальных или сразу же уйти. Я не знал, какой вариант выбрала Э., но мы упорно шли в самую глубь. Она рассматривала лица из толпы, ровно также как полчаса до этого рассматривала лепные маски на зданиях. С таким же академическим интересом.

Наконец она остановилась возле открытых дверей, из-за которых доносились низкие закольцованные частоты.

– Давай зайдем, – предложила она, заглядывая внутрь.

– Зачем? – признаться меня уже валило с ног и посещение ночного клуба точно не входило в мои планы.

– Не знаю, может там интересно.

– Уверен, что нет.

– Как жеты можешь быть уверен, если не был внутри.

– Считай это интуицией.

– Глупости, давай заглянем и если не понравится, то сразу же уйдем.

– Ладно, договорились.

Мы театрально пожали руки и интеллигентно растолкав кучку посетителей, болтающих у входа, направились внутрь. Внутри сразу помпезно размещалась широкая лестница. На самом верху находились судящих человека: мускулистый мужчина и хрупкая девушка. Эти два основных элемента мироздания определяли кто попадет внутрь, а кто нет. Впереди нас стояло три оскорбленные девушки, которые пытались доказать, что решение верховной пары в отношении к ним неправомерно. Но те были непреклонны. Пока они обращались к высшим с не самыми вежливыми и логичными доводами, я спросил у Э., нравятся ли ей такая музыка. Она ответила, что ничуть.

– Так зачем же мы идем внутрь?

– Ох, ты задаешь порой такие глупые вопросы.

На сей раз я точно не понял, в чем глупость моего вопроса. Оскорбленные девушки все-таки ретировались вниз по ступенькам, и мы смогли оказаться непосредственно перед входом. Нам надели цветастые браслетики и благословив пустили внутрь. Э. отдала мне свой плащ и извинившись удалилась. Я сдал верхнюю одежду в гардероб и, не теряя времени, направился к бару. Когда суетливый бармен наконец обратил свое внимание на меня, Э. успела вернуться. На вопрос что она будет пить, она индифферентно ответила, то же что и я. Я заказал два мартини. Э. взяла свой бокал, немного пригубила и сразу же одну за одной съела сразу все оливки. Она держала свой напиток в руках и осматривалась по сторонам. Клуб располагался в небольшом двухэтажном здании и считался у публики в городе довольно изощренным местом. Публика была молодая, с модными прическами и нарядами. Однако, лоск успешности перемешивался в них с нигилизмом отречения и молодости. Потому вместе с пиджаками, которые обошлись бы мне в месячную зарплату, здесь соседствовали дырявые кеды. А дорогие телефоны держали пальцы с грязью под ногтями. Поэтому мы вдвоем помятые и растрепанные не выглядели в этом окружении как инородный элемент. Единственное, что нас отличало в клубе это улыбка на лице. Не сразу, но Э. обратило мое внимание, что там никто не улыбался. Ни персонал, ни диджей, ни даже посетители, что пришли небольшими дружескими компаниями. Некий негласный кодекс тотальный серьезности распространялся по залу. Э. даже пару раз тянула меня за руку по кругу через весь зал, чтобы найти хоть один намек на полуулыбку, но каждый раз мы видели одни и те же стильно опущенные уголки рта. Музыка, как и положено в таких заведениях, была запредельно громкой, поэтому что она пыталась прокричать мне на ухо я разобрать никак не мог. Нам приходилось обходиться лишь многозначительными переглядываниями. Осмотрев каждый уголок и убедившись, что такое положение вещей здесь неизменно, Э. сделала последний глоток мартини и вручила мне свой бокал. Затем стянула через голову свой свитер и повязала его у себя на бедрах, оставшись в черной майке. Она глазами позвала меня на танцпол. Но мне пришлось отказаться. Я еле держался на ногах от усталости, и простые шаги давались мне с трудом, не говоря уже о танце. Я остался стоять с двумя пустыми бокалами прислонившись к стене. Э. отошла от меня на пару шагов и стала ловить такт музыки. Но не той, что разухабисто звучала вокруг. У нее была своя мелодия. Движения ее были плавнее, чем было принято там. Пока остальные девушки рядом двигались ритмично и отлаженно, Э. танцевала медленнее, размереннее. Она не закрывала глаза под мощью низкочастотного бита, а слегка прикрывала их при легком повороте туловища. Пальцами взъерошивала свои и так растрепанное дождем и ветром волосы. Неожиданно замирала и наоборот не останавливалась, когда пульс трека замедлялся и переходил в следующую композицию. Со стороны казалось, что время вокруг нее течет по-другому, чем во всем остальном зале.

Не могу сказать точно, сколько времени она провела в танце из-за такого визуально-временного диссонанса. На лбу выступили капельки пота, и подмышками появились темные полукруги. Э. перестала танцевать и подошла ко мне, попросила воды. Я сбегал до бара, она с жадностью выпила сразу половину маленькой бутылочки. Немного отдышалась и сказала, что можем идти. Я с радостью принял это известие. Мы забрали вещи из гардероба, спустились по лестнице и вновь оказались на свежем воздухе.

Было видно, что Э. оставила в клубе последние силы. Она шла медленно, голова была опущена, пряди волос безжизненно свисали. Отвечала она еле слышно. Я предложил взять такси, но Э. отказалась: «Сейчас, совсем скоро будет рассвет, я хочу на него посмотреть». И вот уже который раз за те сутки мы вновь побрели дальше.

Из дверей со всех сторон вываливались люди. Молодые люди с красивыми серьезными лицами курили, держа тонкие длинные сигареты такими же пальцами, девицы с потекшей тушью отчаянно кому-то писали, пьяные мужские компашки, придерживая на плечах того, кто в центре, вразнобой решали, что делать дальше, парочки отчаянно целуясь ждали машину, которая доставит их прямиком к кровати, попрошайки, что просадили последнюю наличность и теперь собирали по монетке на билет до дома, некоторые просто незатейливо блевали, отойдя ради приличия на пару метров в сторонку. Мы лавировали между ними, словно между рифами. Э. уже не разглядывала окружение. Как с утра того дня она лишь смотрела себе под ноги, теперь лишь немного пошатываясь. Никто из нас не говорил, мы лишь шли. Также ненамеренно и незаметно как мы проникли в центр ночной жизни вместе с глубокой ночью, точно также вместе с ней мы и вышли из него.

Как только отголоски гула остались совершенно точно позади и никакое эхо, отраженное от плоских подневольных бетонных стен, уже не могло до нас добраться, первые робкие лучи нового света стали попадать на сетчатку. Словно смущаясь громких звуков и резких движений, новый день поджидал нас в самом тихом и укромном переулке. Мы брели устало, наблюдая как постепенно множится количество деталей вокруг нас, как теплое дружелюбное зарево бесконечных рядов недосягаемых ламп уступает место непреклонному диктату холодного отрезвляющего света молодого дня. Я не никогда не любил рассветы, по мне так закаты выглядят куда лучше. Они лишь свидетельствуют о том, что ты что-то не успел. Что надо все начинать сначала. Ночь куда гуманнее в этом плане, пусть и со лживой натурой.

Но Э. ждала именно рассвет. В утренних лучах она выглядела особенно чарующе, каждая ее черта была заточена именно на это время. Ее острые скулы, ее фигура, которая вырисовывалась за плащом, скрепленная поясом на пояснице, ее мягкий глубокий взгляд, преисполненный печали. Мягкий свет ложился на ее ресницы, обволакивал ее, придавая ее внутренней аристократичности визуальное наружное подтверждение. Я не мог произнести не слова. Она не хотела.

Улицы петляли и мы вместе с ними. Начали проскакивать знакомые пейзажи, мы неумолимо возвращались откуда начали свой пусть. Мы закольцевали этот изматывающий маршрут. Город, как и почти двадцать четыре часа назад, медленно и неохотно просыпался. Дворники в пошло ярких униформах сметали своенравно опавшие листья, жители города по необходимости и поодиночке выползали из домов и отправлялись по своим делам. Они искоса поглядывали на нас, потому что мы со стороны, наверняка представляли довольно жалкое зрелище. Помятые, усталые, бредущие куда-то, с совершенно мертвыми лицами.

Так мы наконец добрели до моего дома. Э. продолжала идти по инерции, мне пришлось поймать ее за руку, это неожиданно резкое действие вывело ее из коматозного состояния.

– Вот тут я живу, – сказал я.

– Хорошо место. Теперь сможешь наконец-то лечь спать. Бесконечно долгий день, но мне очень понравился. Спасибо тебе за прогулку, было здорово.

– Может зайдешь, у меня есть диванчик, небольшой, но уютный. Сможешь отдохнуть. И одеяло даже есть.

– Спасибо, очень трогательное предложение. Но, боюсь, я вынуждена отказаться.

– Почему? Сможешь выспаться, потом пойдешь куда нужно.

Э. погладила меня за плечо.

– Ты же все понимаешь, но все равно задаешь глупые вопросы. Прошу тебя, иди домой, выспись и оставь этот день в прошлом. Мне, конечно, не стоило идти с тобой пить кофе, не стоило, но все равно, спасибо тебе за этот день.

Э. поцеловала меня в щеку и улыбнулась. Неестественно и натужно. Она повернулась и пошла дальше. Я смотрел как она постепенно отдаляется. И прекрасно понимал, что мне действительно лучше пойти домой. Но я сорвался с места и догнал ее перед светофором. Она взглянула на меня с нескрываемым сожалением. И лишь тихо произнесла вслух: «Очень глупо…».

Ее бредущая и выхолощенная походка приобрела маниакальную уверенность. С каждым ее шагом во мне росла подавляющая мощь беспомощности. Я смотрел на нее. Но видел лишь всю ту же умиротворенную полуулыбку. Я не знаю, можно было бы что-то сказать, и если да, то что. Отчаянно и хаотично перебирал варианты в слабо соображающей голове, которые вываливались изо рта клишированными обрывками. На которые Э. не реагировали совсем, на другие – лишь жалостливо оголяла зубы. Мы неумолимо дошли до моста. Э. с мольбой взглянула на меня и снова попросила меня не идти за ней. Я судорожно схватил ее за локоть, она резко одернула руку.

– Я не выношу долгих прощаний и объяснений. Не стоит. Я же тебе говорила, что бороться стоит только тогда, когда ты можешь что-то изменить. Но когда не можешь – остается только примириться, – выдержав паузу, она добавила. – Но раз уж ты здесь, угости меня, пожалуйста, сигаретой.

Я достал пачку, вытащил последнюю. Она подожгла сигарету, взяв из моих рук зажигалку. Я стоял напротив нее в немом бессилии и пытался поймать ее взгляд. Она же смотрела сквозь меня.

Э. сделала три затяжки, закашлялась и отбросила сигарету в сторону.

– Завяжи с ними, жуткая дрянь, – с этими словами Э. повернулась и решительно пошла на мост.

Я слепо пошел следом за ней. Оглянувшись, Э. ускорила шаг. Дойдя ровно до середины, она остановилась и положила руки на ограждение. Где-то вдалеке раздался гудок паровоза. Я находился в шагах десяти от нее, когда она обернулась ко мне все с той же чертовой полуулыбкой и медленно отрицательно покачала головой.

Это в фильмах или каких-то других художественных произведениях время замедляется при драматических событиях. Так что ты наблюдаешь за ними бесконечно долго и есть шанс вмешаться. На самом деле все происходит гораздо быстрее и при этом отвратительно обыденно. Падение девушки в синем плаще было стремительным, я только лишь смог проследить за ней взглядом. Неуклюже раскинувшаяся фигура лежала на железнодорожных путях и медленно выступающая кровь органично подходила по цвету к шейному платку в холодном утреннем свете. Не помню как, бессознательно, я вернулся домой и проспал целые сутки.

IV

.

Случайны ли случайности? Действительно ли каждая незримая мелочь ведет к необратимым и ощутимым последствиям, которые может не сразу, но через какое-то время обязательно проявятся? Или же это сам человек ищет закономерности, слабо различимые шаблоны в узоре мироздания, чтобы потом, предаваясь бессмысленной рефлексии, выискивать мельчайшие детали и закономерности, которые будто бы привели его именно туда куда привели?

Но окружающий хаос необъятен, и выхватить для подобного анализа возможно только одну цепочку событий, остальные оставляя на откуп судьбе. Человеку же остается только лишь беспомощно клясть ее или благодарить. По ситуации.

В конкретно моем случае все было довольно просто. Я выбрал не ту сторону улицы. Можно было бы начать копать гораздо глубже. Что сама улица была выбрана неправильно, маршрут был ошибочен, выход из своей комнаты оказался поступком идиотическим в принципе, решение жить в этом городе как минимум необоснованное и так далее. Возможно, в конце таких размышлений можно было бы прийти к какому-нибудь конкретному дню в детстве, когда из-за обрывочных фраз взрослых и приписанных им незрелым разумом значений появился порочный образ в голове, который впоследствии и привел к такому стечению обстоятельств. А можно, просто обвинять звезды. В любом случае верным остается только одно утверждение: я выбрал не ту сторону улицы.

В ту пору в городе было неспокойно. Вершился очередной эпизод извечного противостояния власть имеющих и тех, кому было не по душе как имеют власть. На тротуары в центре города вышло необычно большое количество недовольных политической ситуацией в стране людей. В городе и раньше проходили митинги, но в тот раз общее количество побило все рекорды. В основном, конечно, молодежь как самая гибкая и чуткая прослойка общества. С лозунгами на устах и праведным недовольством в своих юных сердцах. Яркие и независимые они пытались громко заявить о своей точке зрения изобретательными плакатами и цепляющими кричалками, да и просто самим фактом своего присутствия. Их позиция была несомненно правая. И лозунги были самые верные. И все они своим неподдельным энтузиазмом и огнем в глазах вызывали у меня искреннюю солидарность. Вот только я никогда не любил толпу. Всегда предпочитал ее сторониться. Я уверен, по отдельности каждый из них наверняка был очень милым и добрым человеком. Но толпы всегда раскрывает худшее в отдельном человеке, заменяя ему и совесть, и самоконтроль. Фрейдистское Сверх-Я с тысячей голов превращается в бесформенное Оно. И это немного портит общее идеалистическое впечатление. Я старался быстро обойти толпу, но свернуть никуда не выходило из-за металлических ограждений повсюду, назад не повернуть, потому и оставалось что плестись со всеми, по возможности стараясь держаться в стороне от самых крикливых.

Я аккуратно пробирался мимо недовольных школьников и стариков. Чем старше были мелькающие лица, тем задумчивее они казались с виду. На внутреннее недовольство у них накладывался многолетний опыт, который повторял им гнусавым внутренним голосом, что ничего не изменится. Молодые же лица, не отягощенные морщинами и сомнениями, были направлены кто куда и их глотки то и дело наполнялись праведным криком, вторя заученным ранее словам. Старшее поколение предпочитало молчать и небольшими группками озабоченно обсуждать происходящие события.

Очень много было людей с камерами. Как с профессиональными, так и с обычными телефонами. Репортеры спрашивали мнения у случайных людей в толпе. Те, кто не удостоился такого шанса, были вынуждены сами себя снимать и транслировать собственные действия в сети. По обрывкам фраз, можно было понять, что все говорили в принципе одно и то же, разнились только литературность оборотов и количество мата.

По периферии живого и разноцветного человеческого месива была выстроена строго организованная серая плотная людская шеренга. Ее звенья, крепкие молодые люди ростом около 180 сантиметров, стояли плотно плечом к плечу в полном обмундировании и строгими безэмоциональными глазами высматривали подозрительных элементов в толпе. Иногда они расцеплялись, чтобы стремительно выхватить какого-нибудь человека из толпы. Выбор их в большинстве своем был хаотичен. Могли утащить в свою пасть как пьяного панка, давно следующего заветам анархии, так и скромного вида девушку, которая случайно оказалась на пути. Толпа пыталась, конечно, отбивать своих, но каждый раз это выходило вяло и безрезультатно. Поэтому каждый сторонился серого людского забора, пытаясь пристроиться к общей куче и отгородиться от него ближним. Люди в сером действовали слаженно, хотя зачастую выходило нелепо. Выглядело довольно жалко, когда целых шесть охранников правопорядка пытаются увести одну единственную субтильную девушку или старика с палочкой, но те пару минут успешно отбиваются. Толпа начинала скандировать «Позор» после каждого изымания частички себя, но быстро заполняла сама собой пустое место и замолкала. Люди в сером все равно не слушают, что о них думает разноцветная толпа, им и наплевать. Они слушали только свой мегафон, такой же блестящий и серый, как и они сами, который вместо пространных лозунгов выкрикивал четко сформулированные указания.

Меж тем толпа начала останавливаться, средняя скорость общего хода снизилась и вскоре совсем опустилась до нуля. Голова колонны митингующих где-то впереди уперлась в искусственно созданное ограждение. Соотношение людей на площадь росла, так как задние ряды, не проинформированные о заторе, продолжали напирать. Я ощущал себя как на концерте за пару минут перед выходом хедлайнера, только вот сколько я не стоял, никакой музыки не появлялось. Разве что где-то чуть спереди пара мужских голосов попытались затянуть протестную песню, но никто из окружающих ее не знал, поэтому после первого куплета они смущенно замолчали. Постоянным оставался лишь механический голос из мегафона, призывающий соблюдать спокойствие. Время шло, колонна не двигалась. Все стояли в общей тесноте, только братской сплоченности не было и в помине. Слишком разномастные были группы, объединенные в ней. Не по годам созревшие школьники, вольнодумные студенты, анархисты, которым все равно против чего протестовать, футбольные фанаты, менеджеры среднего звена из негосударственных компаний, свежевыплюнутые из системы бюджетники, обманутые дольщики, просчитавшиеся в своей же валютной дальновидности, уставшие пенсионеры и просто люди, которым особенно нечего было терять. Все они были объединены общими целями, только виденье этих целей у каждого разнилось. Поэтому внутреннее напряжение перерастало в словесные перепалки. Что странно, ведь мегафон все так же упорно призывал к спокойствию. Давление росло, внутри понимания куда двигаться и что делать дальше не было. Не было его и снаружи оцепления. Полное бессилие и растерянность старались маскировать за все той же безликой стойкостью и тупой уверенностью.

Толпа стала бурлить, живому серому забору пришлось сделать шаг назад. Они попытались вернуть свои позиции, то термодинамическую реакцию внутри уже было невозможно остановить. «Держать строй!», – кричал мегафон. «Выпустите нас!», – отвечали ему несколько голосов. Ситуация становилась напряженной, в ход пошли локти и тычки. Серый забор был оскорблен подобным неуважением. Они достали черные полированные дубинки и стали ритмично примерять их на головах и плечах отчаявшихся протестующих. Те вскрикивали от боли, но увернуться все равно никак не могли, так как выступали лишь живым тараном для активно толкающих сзади. Оставалось терпеть, ведь просто упасть и закрыть голову было еще большей опасностью. Никто не понимал, что делать и куда двинется толпа. Все руководствовались лишь первородным страхом и пытались спастись. Но выхода не было. Я оказался в самой середине людского водоворота. Толпа вынужденно давила, на что получала жестокий ответ. Крики боли тех, кто был на переднем плане заглушались слаженным скандированием задних рядов и выкриков мегафона о спокойствии. Но контроль был бесповоротно потерян.

Молодые люди в балахонах, почувствовав гипотетический запах крови принимались давить еще сильнее, чтобы поскорее самим добраться до представителей закона и показать им свою силу. Они не принимали в расчет слабых, оказавшихся рядом. Людям старшего поколения становилось дурно, они немощным голосом пытались образумить окружающих. Но давление все нарастало. Две силы зыбко балансировали на грани открытого насилия и кровопролития.

Наконец, откуда-то свыше на рации людей в форме пришел приказ начать задержания. Они отступили назад, тем самым позволив агонизирующим рядом свободно вздохнуть. Серые ряды слаженно перестроились, образовав несколько групп по четыре человека, и, стремительно пикируя, накинулись на первые ряды.

Как и раньше хватали без разбора, теперь только не стесняясь компенсировать свою неловкость парой-тройкой ударов резиновой дубинкой по спине. Таким приветствием они награждали всех без разбора, даже если в некоторых случаях оно было абсолютно излишним. Большая часть людей после удушливого ада были даже рады оказаться в руках полиции, но все ровно получали пару ударов для уверенности. Те, кто оставался сзади, все еще пытались поднять общий боевой дух толпы воинствующими кричалками. Но воинствующих в ней становилось все меньше.

Плотные первые ряды на глазах редели. Казалось, что накал спал и теперь все смогут спокойно разойтись. В эту секунду лапа в серой униформе схватила меня за рукав. Молодой полицейский тщедушного телосложения вытащил меня на открытый пятачок пространства и, не говоря ни слова, смачно врезал по ребрам дубинкой. От резкой боли я опустился на одно колено. Тут же подбежали еще два человека в сером. Отточенным движением заломили мне обе руки до хруста в плечах и быстро повели к колонне ожидавших полицейских грузовиков. Их как раз услужливо подогнали специально для протестующих незадолго до команды к массовым задержаниям.

Меня грубо запихнули внутрь и захлопнули дверь. Внутри жестяной коробки на колесах было очень душно. На окнах были решетки. Я прихрамывая уселся на свободное место и огляделся. Внутри уже находились пять человек. Два студента в яркой одежде, украшенных ленточками в цвет государственного флага, едко перешучивались и фотографировали себя, чтобы немедленно выложить в социальные сети. Женщина в порванной старой курточке слезно просила водителя, отделенного перегородкой с крошечным окошком, отпустить ее, так она не делала ничего плохого, только хотела рассказать по новостям о злоупотреблениях начальства, что из выделяемых ее школе денег меньше половины идет непосредственно на нужды учащихся, а все остальное присваивает себе директриса. Водитель на все мольбы предсказуемо никак не реагировал. Рядом со мной сидел парень, который, покачиваясь на сиденье, одной рукой прижимал тряпку к разбитой голове. Капельки крови засохли на его лице. И он лишь что-то неразборчивая бубнил себе под нос. Еще сидел один мужчина в зрелом возрасте, облокотившись на свою трость. Он не издавал ни звука, только сосредоточенно смотрел перед собой.

Через решетку было видно, что волнения и не думали не прекращаться. Толпа никак не усмирялась, и люди в сером перешли на следующую ступень жесткости. Тех, кто не сопротивлялся, все также оперативно раскидывали по грузовикам. Других же, кто был не согласен с такими методами, просто избивали с дубинками, пока те смиренно не рушились на асфальт. Появилась конная полиция, которая разрезала ряды митингующих. Смотреть на это месиво было выше моих сил, я перевел взгляд внутрь кабины. Двое студентов записывали сквозь решетку происходящее на видео, не переставая дебильно шутить. Женщина, оставив попытки чего-либо допроситься, лишь тихо всхлипывала на скамье. Молодой человек заметил, что кровь идти перестала, отбросил пропитавшуюся кровью тряпку в угол и теперь яростно по телефону рассказывал во всех подробностях кому-то, что с ним сделали. Вероятно, своему адвокату или своей маме, из его разговора я так и не понял, к кому он обращался. Лишь мужчина в годах неподвижно и сосредоточенно сидел на месте, изредка лишь позволяя себе грустно вздохнуть.

Дверь отворилась и к нам начали с боем запихивать девушку. Она отчаянно сопротивлялась, хотя уже была в наручниках. Наконец ее усадили на свободное место, она плюнула в полицейского, за что получила мощную оплеуху. Она было быстро поднялась на ноги, но дверь успели громко захлопнуть. Тяжело дыша, она выкрикнула: «Ебаные свиньи!» и дважды пнула дверь. После бессильно она рухнула на сиденье и опустила голову. Хрупкие плечи ритмично поднимались и опускались пока она пыталась отдышаться. Все находившиеся внутри на некоторое время замолчали и с интересом ее рассматривали.

Девушка была небольшого роста. Ее фигурка была облачена в длинную черную кофту, доходящую ей до бедер и узкие темно-синие джинсы. Сверху был накинут грязно-зеленый китель с подвернутыми рукавами без опознавательных нашивок. У нее были короткие светлые волосы, всклокоченные от борьбы. Раскрасневшееся миловидное живое лицо с аккуратным носиком и яркими контрастными бровями было обезображено гримасой ярости. Отдышавшись, она подняла голову и оглядела присутствующих злым надменным взглядом голубых глаз. Видимо, поняв, что среди присутствующих нет равных ей по настрою и убеждениям, она окончательно пораженно выдохнула и откинулась на спинку.

К нам в компанию будто конвейером закинули еще человек десять-двенадцать. Я сбился со счета. Некоторых из них предварительно смачно приложили об борт машины, так что вибрации проходили через каждого из сидящих. Кузов наполнился людьми, кому-то еще нашлось свободное сидение, другие же просто остались сидеть на полу. Внутрь, слегка приоткрыв дверь, заглянул полицейский, бегло сосчитал находящихся внутри и постучал по борту. Мотор машины завелся. Грузовик вывернул из своего ряда и медленно поплелся по выгороженной полосе. Через окошко с решетками разворачивалась полотно безумия: бегущие люди, швыряющие любые попадающиеся под руку предметы в строго организованные серые построения, люди с щитами, властно вторгающиеся в мятежные ряды, крики, лай собак, сирены и все тот же голос в мегафоне, призывающий к порядку, только теперь громче, практически на грани истерики.

Грузовик крадучись покинул неспокойную зону, вывернул на светофоре и поехал уже с нормальной скоростью. Чем дальше мы отдалялись, тем меньше проскакивало на улицах людей в форме и спецтранспорта. А спустя пару кварталов уже было сложно было представить, что совсем недалеко происходят какие-то волнения. Горожане проводили свой день также, как и обычно. Разве что некоторые случайные прохожие озабоченно провожали взглядом наш серый грузовик.

Мы довольно долго колесили по городу. Из обрывков речи по рации водителя становилась ясно, что они ищут варианты, в какой приемник нас можно пристроить, но раз за разом получали отказ, разворачивались и ехали уже в другую часть города. Так повторялось несколько раз. Паре человек уже стало дурно от такой обзорной экскурсии. Уже почти стемнело, когда нас наконец доставили до какого-то участка на окраине. Мотор заглушили. Мы сидели в маленькой душной металлической клетке в свете лишь двух одиноких фонарей с улицы. Люди шепотом переговаривались и гадали, что с ними теперь будет. Кто-то был предполагал худшее, что пришьют что-то серьезное и закроют надолго. Остальные пытались бодриться, хотя прекрасно понимали, что такое развитие событий вполне имело место быть. Я ни о чем не думал, единственной моей мыслью на тот момент было выбраться из той чертовой металлической коробки и почувствовать свежий воздух.

Прошла целая вечность, прежде чем двое понурых охранников вышли из здания, прихватив с собой подмогу. Они стали выводить из грузовика по одному человеку и отводить внутрь. Начинали с тех, кто был ближе к выходу. Как только начался этот логистический процесс, все разговоры смолкли, даже те, что были шепотом. Словно отводили на эшафот.

Наконец наступила и моя очередь. Полицейский аккуратно, даже нежно, прихватил меня за руку. Меня вели прямиком в старенькое, но все еще приличное с виду одноэтажное здание. Всем своим видом оно показывало, что весь век своего существования оно старательно отрабатывало честный долг, выступая в качестве надежного крова для государственных служащих. Лучшей доли не ведало, да и вряд ли представляло себе таковую. До входной двери было всего метров двадцать. Но я успел насладиться этим крохотной прогулкой. Погода была просто великолепна. Теплый ветер с нотками костра и чистое небо в теплых цветах заходящего солнца. У меня было пронеслась мысль, что было бы очень здорово оказаться, где-нибудь подальше от этого места, чтобы иметь возможность как следует насладиться этим временем в полной мере. Но в тот же момент из-под корки выбралась следующая мысль, на которую я раньше не обращал никакого внимания, что ведь и действительно может так случиться, что мне еще очень долго не придется наслаждаться нежным бризом вечернего ветерка. Как только она предательски появилась и всецело овладела мыслительным процессом всего моего сознания, мы уже успели перейти порог. Запах вечерней размеренности сменился запахом затхлости и пота.

Меня провели по узкому коридору вдоль стен, окрашенных в самый отвратительный оттенок зеленого. Словно специально подбирали по колерной карте под светом одиноко болтающихся лампочек накаливания. Далеко идти не пришлось. За первым поворотом располагалась большая комната, отгороженная от коридора решеткой от пола до потолка, такая расширенная версия пространства в грузовике. Внутри уже находились люди, некоторые из моего автобуса, некоторые пассажиры другого рейса. Свободного места совсем не оставалось, но находящие внутри любезно потеснились, чтобы и я поместился. Я занял место у самого выхода, будто мне надо будет выходить на следующей остановке. Дверь из прутьев с лязгом закрылась и двое моих сопровождающих пошли за оставшимися в автобус.

Сама камера временного содержания была рассчитана человек на 15, однако, внутри уже было примерно вдвое больше. Дышать было практически нечем. Кто-то в глубине камеры закуривал, что добавило невыносимости. Хорошо, что мне досталось место с краю. Я мог свесить руки через решетку, понурить рожу и воображать из себя бывалого зека.

Передо провели тихо всхлипывающую женщину, двух непривычно молчаливых студентов, парня с застывшими потеками крови, все также невозмутимого старика. Все шли, обреченно потупив глаза, заходили в камеру и вставали кто как придется. Последней привели девушку со взъерошенными волосами. Она, в отличие от остальных, постоянно одергивала плечо от порывавшейся ее контролировать руки. Полицейский не особенно обращал внимание на ее дерзость. Хотя, если бы захотел, имел полное право применить силу. Видно, что он также, как и все остальные, находившиеся по другую сторону баррикад, жутко устал и просто механически исполнял свои обязанности. Гримаса на лице девушки была сложносочиненной смесью ненависти, отвращения и насмешливости. Ее завели в камеру последней, тем самым заполнив последний физически доступный участок пола. Сопровождавшие нас полицейские прошли дальше по коридору, оставляя всех в камере в безвестности. Сколько нас тут могут продержать никто понятия не имел. По обрывкам разговоров выяснилось, что предыдущие доставленные сидели до нас уже больше полутора-двух часов. Так что, ожидающие люди в камере занимали себя кто чем мог. Кто-то пытался завести новые знакомства, кто-то просто сдерживал рвотные порывы.

Девушка сосредоточенно прислушивалась к разговорам, пытаясь понять если среди этой человеческой массы ее знакомые, пару раз в надежде обернулась на чьи-то голоса у задней стенки. Потом поняла, что, как и в автобусе, тут никто не был ей знаком и близок и принялась задумчиво рассматривать лампочки. Я занимался тем же самым.

Время шло. В конце коридора за дверью слышались разговоры на повышенных тонах. Но никто не выходил и ничего нам не сообщал. Народ выказывал возмущение, но тут взаперти он мог это делать сколько угодно. Рядом с камерой сидел одинокий полицейский. Молодой тощий с короткой профессиональной прической «ёжиком». Он практически лежал на стуле в помявшейся за долгий день форме и лениво тыкал пальцем в свой телефон. На все доносившиеся просьбы, будь то необходимость выйти в туалет, головокружение или позвонить, он заученно отвечал: «Не положено!», не отрывая взгляда от своего телефона. Мимо то и дело проходили и другие сотрудники, но все они старательно делали вид, что камера была абсолютно пуста.

Как только дверь открылась, молодой полицейский комично вскочил со стула. Вышел его коллега с очень недовольным лицом. Он подошел оглядел камеру и громко сказал: «Так сейчас проходим по двое в кабинет. Там запишем ваши данные и отпустим». Народ облегченно выдохнул. На все повторенные еще раз просьбы появившийся полицейских лишь посоветовал терпеливо ждать своей очереди. Люди в предвкушении маячившей свободы, согласились на такие условия.

Первыми взяли девушку с взъерошенными волосами и меня, так как мы стояли у самого выхода. Нас провели на десять шагов дальше по уже до боли надоевшему коридору и завели в небольшую комнату. Внутри были расставлены самые обычные бюрократическо-офисные атрибуты. Пара обыденных письменных столов с ничем не примечательными компьютерами, несколько стандартных платяных шкафов, безликие стулья и самый скучный в мире сейф с документами. Из необычного было только, пожалуй, два офицера полиции. На первый взгляд они выглядели как братья-близнецы. Довольно упитанные в отличие от своих уличных собратьев, короткие поредевшие светлые волосы, гладко выбритые округлые щеки, тонкие, незаметные на общем круглом полотне, губы, маленькие светлые глазки. Они сидели каждый за своим столом и смотрели уставшим непроницаемым взглядом. Мы сели каждый напротив своего. Посыпались один за одним официальные вопросы допроса: кто такой, кем работаешь, где живешь, привлекались ли ранее. На односложные вопросы мы давали такие же односложные ответы. Полицейские медлительно вбивали информацию в базу. На вопрос, что меня заставило прийти на манифестацию, я честно ответил, что проходил мимо и забрел дальше чисто из любопытства. Он удостоил меня насмешливым взглядом и комментарием: «Ну разумеется, как и все остальные, чисто из любопытства». Ответ девушки казался куда правдивее. Она начала говорить про гражданские свободы, про грубые нарушения конституции, про свободу волеизъявления. И продолжала бы говорить, пока полицейский не прервал: «Я Вас понял. хорошо». Она было хотела вступить в дискуссию, но служащий безучастно поспешил с ней во всем согласиться и продолжил задавать свои вопросы.

Мы закончили давать свои интервью практически одновременно. Потом каждого из нас сфотографировали, чтобы прикрепить наши юные лица к делу и сняли отпечатки пальцев. В конце всех необходимых процедур, пухлый следователь, который записывал мои ответы, наклонился к нам со злобной улыбкой.

– Вам очень повезло, что вас взяли слишком рано. Сейчас привезут уродов похуже и вот они уже не отвертятся. К большому сожалению, у нас камеры не резиновые, а то я бы всех вас дебилов попересажал. Тогда может мозги стали на место.

Это прозвучало исключительно мерзко. Всё, что олицетворяет самое низменное в маленьком человеке, получившем большую власть, визуализировалось. Мне не хотелось ему перечить, так как я прекрасно понимал, что этот спор мне не выиграть. Особенно на чужой территории. Но девушку просто перекосило от его слов.

– И это произносит служитель закона? – процедила она сквозь зубы. – Не вам судить о моих мозгах.

Он перевел властный взгляд на нее и хищно улыбнулся. В объеме она была раза в три меньше него.

– Деточка, еще успеешь одуматься. Через пару лет найдешь нормального мужика, родишь детей и перестанешь заниматься подобной херней.

– Во-первых, я вам не деточка. А во-вторых, я сама решу, чем мне заниматься через пару лет. Вы не имеете права, что-либо мне предъявлять.

– Да что ты? Участие в незаконной манифестации, подрывная деятельность, сопротивление аресту, нападение на полицейского. Если бы захотел, я мог бы закрыть тебя насколько мне захочется. Но я сегодня добрый, так что скажи: «Спасибо» и давай отсюда, и чтобы больше я тебя не видел.

– Мне не за что вас благодарить. Я не совершала ничего незаконного. Волеизъявление – это право, предоставляемое конституцией, – повторное «деточка» выбесило ее окончательно. С разогревающимся внутри недовольством голос ее становился громче. – То, что мне, как и миллионам других не нравится, что творится в этой стране не является преступлением! И мы хотим смело об этом заявлять. И мы имеем на это полное право! Вы защищаете преступное порочное правительство и выступаете против своего же народа! Эти люди хотят справедливости, а вы лишь прикрываете свои откормленные места.

Полицейский слушал ее с мерзковатой ухмылкой, закусив нижнюю улыбку. Вероятно, лицезрение молодой распалившейся девушки, практически кричащей ему в лицо все истины гуманизма, вызывало у него извращенное сексуальное наслаждение. Осознание собственной потенциальной власти над юным телом с пламенной душой – вполне обыденный признак как физического, так и ментального садизма. Он бы с радостью остался с ней в этом кабинете на всю ночь, запершись изнутри, но, к его несчастью, там же находилось еще два человека. Второй полицейский со слишком глубокими морщинами для его возраста и чина на уставшем сосредоточенном лице дернул товарища за рукав, и глазами подал сигнал, что уже достаточно. Первый нехотя выбрался из своего состояния услаждающего эго созерцания и обратился ко мне: «Так, ладно, забирай свою подружку, иначе она тут и останется». Я молча подошел к ней и попытался взять ее за руку. Она ее одернула и взглянула на меня через плечо с тем же градусом ненависти, которого удостаивались все люди в форме в этот день. Она продолжала выплескивать правомерное негодование на повышенных тонах. «Или через пять секунд ее тут не будет, или она уже останется на пять лет», – снова обратился ко мне полицейский и по угрожающему тону было понятно, что говорит он вполне серьезно. Мне пришлось силой вытащить ее в коридор. Там она меня оскорбленно оттолкнула, но хотя бы замолкла. Под пристальным взглядом полицейских она направилась к выходу, я пошел следом. Когда мы проходили через общую камеру, уже выходила еще пара человек для такой же процедуры в кабинете. Вид нас двоих, свободно идущих по коридору на выход, вызвал у все еще находящихся там кроткие, но облегченные улыбки.

Мы вышли на улицу. Хотя того очаровательного вечернего воздуха уже не было, но я все равно с большим удовольствием вдохнул полной грудью. Довольно долго мы находились внутри, уже наступила ночь. На небе показалась парочка самых ярких звезд – все на что можно рассчитывать в городе. На улице перед входом уже собрались люди с озабоченными лицами. В основном родственники, но было и несколько репортеров. Девушка, отмахнувшись прошла мимо всех них, проигнорировав все их вопросы, отошла на несколько метров на безопасное расстояние, остановилась, и достала сигареты из своего кителя. Тогда они обратились все наперебой ко мне идущего следом: видел ли я кого-то, как там вообще обстановка, когда их отпустят. Я ограничился фразой, что: «Все в порядке, сказали, что скоро тех, кто внутри, должны отпустить. Больше ничего не могу сказать».

Миновав собравшихся, я увидел, что на том месте, где был припаркован до этого наш транспортный грузовичок, теперь стояла еще парочка, таких же серых и угрюмых. Свет внутри был погашен, но в под уличными фонарей все равно было заметно, что внутри полно народа. Видимо, это и были те, кого стоило благодарить, за возможность выйти в тот же вечер. С неприятным тянущим чувством внутри живота и опустив голову, я прошел мимо машин. Я чувствовал вину, когда проходил мимо окошек с решетками, хотя объективно не был причастен к их будущему. Слепой случай решил, кто отправится на гильотину, а кого освободят. Но радость освобожденных при таком раскладе никак не может быть абсолютной.

Девушка стояла немногим дальше парковки. Она докурила одну сигарету и тут же достала следующую. Я подошел к ней поближе, спросил, все ли в порядке. Она не заметила моего вопроса. Тогда я чуть громче попросил у нее сигарету. Она, не поворачивая головы, молча протянула мне пачку. Я взял одну. Она отбросила свой окурок в сторону, положила обратно пачку в нагрудный карман кителя и спросила:

– У тебя телефон есть? У моего сдохла батарея.

Я достал свой посмотреть, да, оставалось немного заряда. Я дал ей телефон. Она сразу открыла новостные сайты и стала быстро прокручивать ленту.

– Твою мать, какой кошмар…

– Что-то произошло?

– Трое погибших, более пятидесяти пострадавших… Блядь, какой же кошмар. Мне надо позвонить. Где мы находимся?

Она спрашивала совершенно растерянно, мотая головой по сторонам. Я не имел ни малейшего представления. Нас слишком долго возили по городу, чтобы хоть как-то сориентироваться, а окружающий в ту минуту пейзаж был до ужасного штампованный. По геопозиции телефон показал, что мы на Северо-Востоке на самой границе города. Определив координаты, она набрала номер. Но трубку на другом конце никто не поднял. Затем еще раз, но тоже ничего. Только с третьей попытки ей кто-то ответил. Разговаривая, она принялась ходить взад-вперед и закурила уже третью сигарету. Говорила очень эмоционально, размахивала руками, голос ее дрожал. Наконец, она повесила трубку и по инерции сунула мой телефон в карман своих штанов.

– Где-то здесь неподалеку должна быть заправка, там нас заберут.

Она озвучила это не то чтобы мне, скорее самой себе, чтобы еще раз услышать и поверить в предложенный план ближайших действий. Затем огляделась, пытаясь в тусклом свете отыскать требуемое направление. И быстро шагая, направилась по единственной асфальтированной дороге прочь. Само собой, мне ничего не оставалось, как быстро сорваться за ней.

– Теперь все нормально? Может вернешь телефон?

– Что?!

– Я говорю, мой телефон у тебя в штанах.

– Ах да, – она засунула руку и достала его. Но оставила у себя в руке. – Давай так, должен подъехать мой друг и забрать меня. Мне он еще понадобится, если потеряемся. Отдам как сядем, ок?

– Ок, – пробормотал я. Все равно, я подумал, что другого ответа она сейчас не примет. И поплелся вслед за ней. – Далеко идти-то?

– Черт его знает. Вроде нет, всего километр.

– И мы идем в правильном направлении?

– Тут вроде всего одна дорога.

Так мы шли минут десять. Пейзаж если и менялся, то практически незаметно. С одной стороны был пустырь с россыпью огоньков от жилых домов на заднем плане, с другой – безжизненная промзона со старчески гавкающими собаками. Девушка упорно, шла вперед, иногда спотыкаясь об сухие ветки на обочине и чертыхаясь при этом. Мне надоело слепо идти за ней.

– Как тебя,кстати, зовут? – спросил я, уже начинаясь задыхаться от предложенного ею темпа.

– Можешь называть меня Л.

– Хм… Это не полное имя?

– Это – сокращение. Мне больше нравится.

– Что же, Л., могу я все-таки взглянуть на карту, потому что мне кажется, что мы идем не туда.

Она достала мой телефон и все-таки протянула его мне, а сама закурила. Я сверил наше положение по карте и ближайшую заправку. Показал ей.

– Нам же сюда надо?

– Угу.

– Ну тогда мы прошли поворот.

– Когда?

– Минуты четыре назад была дорога налево.

Она внимательно посмотрела на экран, сжала зубы и молча пошла обратно. Я хотел убрать телефон, но тут высветился звонок с неизвестного номера.

– Видимо, этой твой друг на машине. Ответишь?

– Ну скажи ему, что мы уже идем.

Я и ответил ему: «Мы уже идем».

– Кто мы? Где Л.?

– Идет рядом.

– А ты кто?

– Владелец этого телефона.

– Дай ей трубку.

– Она далеко. Я не побегу.

– Что за… Где вы?

– Недалеко от заправки.

– Ладно, я уже припарковался. Жду.

Я передал Л., что он ждет. Она ответила: «Прекрасно». Мы еще раз, уже заранее, уточнили маршрут и наконец вышли на большую улицу с автомобильным движением. Рядом находилась та самая заветная автозаправочная станция. Л. узнала старенький синий хетчбэк и направилась прямиком к нему. Я все также поплелся за ней. У машины стоял молодой высокий парень в черном худи с длинным худым лицом и зачесанными назад поседевшими волосами и пил кофе из бумажного стаканчика. Л. подошла шла к нему и приветственно обняла. Он ей предусмотрительно купил кофе и булочку. Л. принялась жадно жевать. Я думал, просто подойти попрощаться. Но она опередила меня:

– Мы поедем в сторону центра? Тебя подбросить?

– Да, это было бы очень мило.

– Ну тогда забирайся.

Я попросил пару минут, хотел забежать на заправку и тоже взять себе, что-нибудь перекусить. Я ничего не ел с самого утра, плюс еще эта ночная прогулка на свежем воздухе. Но, уже стоя перед прилавком, я обнаружил, что бумажника у меня нет. Я прощупал все карманы, но ничего. Вероятнее всего, он выпал в самой гуще толпы. Черт с ним, наличных в нем все равно особенно не было. Кредитку я успел заблокировал, и тут же телефон разрядился. Голодный и раздосадованный я вернулся к машине. Двое моих новых знакомых уже сидели внутри в полной готовности. Я забрался на заднее сиденье.

Парень настороженно посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

– Так понимаю, владелец телефона?

– Да, все верно, – ответил я.

– Нормальный парень? – спросил он, уже обращаясь к Л., словно я внезапно пропал с заднего сиденья.

– Понятия не имею, – ответила она индифферентно. – По крайней мере, честно отсидел пару часов за решеткой и не пытался меня убить и изнасиловать, когда мы остались наедине.

Водитель еще раз удостоил меня внимательным взглядом и завел двигатель. Мы вывернули на практически пустую дорогу и быстро поехали в сторону центра.

Л. сразу взяла телефон своего друга и начала его расспрашивать, что он знает. Тот начал рассказывать, что пока дописал текст и записал видео для, как он выразился, своих на этом мероприятии, время начала манифестации прошло. Он появился уже с большим опозданием. Все пути были огорожены, внутрь было уже не попасть. Он видел из-за спин людей в форме, что начало твориться черт знает что. Поэтому он отправился назад на квартиру, чтобы было удобнее следить, и сразу отправиться вызволять, тех кого взяли. Л. была первая, кто позвонил. И он сразу сорвался. Она, в свою очередь, рассказала свои приключения. Вторую часть я и так знал, первая заключалась в том, что она пришла на манифестацию. Но она была в компании двух друзей: Красного и Синего. Сначала я подумал, что они придумали, эти цветовые обозначения, чтобы не называть имена при мне. Но потом выяснилось, что они действительно их так называли. Более того у Л., что неудивительно, было прозвище Белая, у нашего водителя – Серый. Я позже спросил, большие ли они поклонники «Криминального чтива», но оказалось, что это просто был просто цвет их футболок на встрече в самом начале знакомства. Так и закрепилось. Когда началась основная заварушка, она потеряла их из виду, а потом полицейский вытащил ее за шиворот, когда она пыталась защитить девушку, которую «жестко приложила уродов в погонах». И она оказалась в полицейском грузовике, практически сразу после начала бурления масс.

Все время пока Л. рассказывала, она не отрывала глаз от телефона, нажимала кнопку вызова, выжидала несколько гудков, потом сбрасывала, обновляла новостную ленту, пробегала глазами пару верхних заголовок, затем снова звонила и так много раз подряд. Наконец, она сунула телефон между коленей и повернулась ко мне. Я до того момента сидел совершенно беззвучно.

– Значит, ты там оказался случайно?

– Угу, – я ответил честно.

– То есть ты шел такой, видишь, куча народа, и подумал, наверное, так там очень весело или что раздают клевое, пойду погляжу, может и мне достанется, что-нибудь на халяву, так что ли?

– Не совсем, – я старался отвечать как можно более спокойно, несмотря на ее откровенно враждебный тон. Тем более она спокойно могла выкинуть меня из машины и тогда стало бы совсем паршиво. – Я в курсе общественных настроений. Я слышал про намечающуюся протестную акцию, но свое непосредственное участие в ней не планировал. Однако, по стечению обстоятельств, я оказался рядом этим днем и действительно решил пройти через манифестацию, поскольку я разделяю их позицию.

Л. повернулась всем телом на пассажирском сиденье и смотрела на меня прожигающим взглядом, ее лицо было в темноте и только в глазах мелькали отражения мелькающих огней. Очевидно, что мое оправдание не слишком ее удовлетворило, моя позиция была отлична от ее, и хотя направление указывало примерно в одну сторону, но градус уклона был совершенно различен. Однако, здраво рассудив, что сейчас не самое удачное место и время, чтобы выискивать врагов, она развернулась и буркнула водителю:

– Поехали на квартиру.

– Может лучше домой тебя отвезти, – осторожно спросил он.

– Нет, я не хочу домой, отвези меня на квартиру. Там, если что, есть где поспать.

Ее друг ничего не ответил. Л. продолжила пытаться дозвониться до кого-то из «своих». Я продолжил молчать сзади. В повисшей тишине Серый включил радио. За полчаса, пока мы ехали по городу, о происшествии в центре города упомянули лишь раз и то в виде трех предложений, последнее из которых звучало как «в настоящее время ситуация стабилизировалась». И далее зазвучала спокойная классическая джазовая зарисовка. Парень за рулем усмехнулся и обратился к Л. «Ну как, чувствуешь гордость за свою профессию?». Та ничего не ответила. Она оторвалась от телефона и меланхолично рассматривала мелькающие за окном ночные пейзажи.

В городе, как и сказали, действительно было все спокойно. Мы специально сделали небольшой крюк по дороге. На тех размашистых улицах, где буквально полдня назад кипели настоящие человеческие страсти, теперь было абсолютно чисто. Даже стерильно, не было даже мусора. Асфальт и тротуары были как следует вымыты. Поливальные машины, вероятно заряженные святой водой, практически сразу смыли общественную скверну и недовольство в ливневую канализацию. Лишь пара десятков покореженных металлических ограждений, бесхозно притаившихся в тени, как бы извиняясь, напоминали, что была бойня. Но в скором времени и их не станет. Даже если органы забудут убрать муниципальное имущество, то кто-нибудь непременно присвоит его себе и заботливо унесет подальше от чужих глаз.

Серый расспрашивал подробнее, что и как там было, Л. отвечал односложно, иногда просто игнорировала. Ему приходилось обращаться ко мне, я отвечал, что шли оттуда то, там то стояли грузовики для задержанных, вот так стояло ограждение и тому подобные детали. Он понимающе кивал, это была далеко не первая акция протеста в городе для них.

Наш автомобиль въехал в темный двор, окруженный одинаковыми пятиэтажными домами. Водитель припарковался и заглушил мотор. Мы вышли из машины, было далеко за полночь, вокруг было темно, уличное освещение не работало, звезды были слишком далеко, а луна была вообще непонятно где. Вокруг было только несколько разрозненно горящих окон, но их явно не хватало для гармонии. Я не говорил моим новоявленным знакомым, что я остался без каких-либо средств и со сдохшим телефоном. Л., которая к концу пути незаметно задремала, вышла из машины, протерла кулаками глаза, недовольная от самой себя, что допустила подобную слабость. Она прислонилась спиной к машине и подкурила сигарету. Я мялся в сторонке. Л. протянула мне сигарету, на руке у нее был вытатуирован шестипалый сжатый кулак.

– Спасибо, – я взял предложенное мне.

– Да, долгий день сегодня был.

– Это да…. Это твое первое задержание?

– Шутишь? – Л. прыснула смешком. – Да я знакома, наверное, чуть ли уже не с половиной полицейских в городе. Могу им вежливо кивать, если буду проходить мимо. Хотя имен я их не запоминаю. Для меня они все на одно лицо. Честно, уже сбилась со счета сколько раз меня забирали. Больше десяти точно. Эй, Серый, сколько раз ты приезжал меня вытаскивать?

Ее друг был занят тем, что искал что-то под светом ручного фонарика в багажнике машины.

– Считая этот – девять.

– Ну значит девять, – Л. стряхнула пепел на землю и, подумав, добавила. – Хотя не то, достижение чтобы им гордиться. А тебя что ли первый раз загребли?

– Ну принимали в подростковом возрасте, правда это было очень давно и по мелочи.

– Типа нарушение общественного порядка?

– Ну да.

– Как будто этот гребаный общественный порядок можно хоть как-то нарушить. Огромная недвижимая закостеневшая тварь. Ты видел, они уже успели улицы помыть? Разогнать народ, прибрать улицы и сделать вид как будто ничего и не было. Вот и весь этот общественный порядок. Такой маразм.

– Угу, и по новостям ничего не сказали.

– Здесь, я уже перестала удивляться, – Л. щелчком отбросила сигарету. – Ладно. Ты сможешь добраться до дома?

– По правде говоря, я потерял бумажник. Но ночь приятная, как-нибудь доберусь.

– Это тупо, еще идти сейчас. Можешь у нас переночевать.

– Не хотел бы мешать. Но было бы очень здорово.

– Эй, а у нас есть что поесть? – она снова обратилась к своему другу, который видимо не нашел, что искал, и разочарованно хлопнул крышкой багажника. – Умираю с голоду.

– Что-нибудь найдется, – ответил он.

Мы пошли к одному из темных подъездов. Внутри были очень похоже на полицейский участок, в котором мне посчастливилось побывать. Такие же одинокие лампочки, через одну перегоревшие, та же облезшая краска на стенах. Зеленая, но оттенок был приятнее. Мы поднялись на последний этаж.

Квартира с двумя спальнями, небольшая. В общей комнате на стенах были подранные обои, которые были хаотично заклеены плакатами самой различной тематики: политические с призывами и лозунгами, эротические с игривыми девушками и просто афиши фильмов и концертов. Вдоль стен стояли картонные коробки, на двух столах располагались мониторы и ноутбуки. Две спальни скрывались за закрытыми дверями. На первой двери висел плакат «Не болтай!», на второй – «Сохраняйте спокойствие и продолжайте».

Л. сразу села за свой ноутбук с большим количеством наклеек на крышке, Серый взял меня на кухню. Пока он доставал из морозилки мороженные сосиски и кипятил воду, начал рассказывать, что все они познакомились пару лет назад, как раз на одном из митингов. Были одеты в футболки разных цветов, так и закрепились как позывные, потому сначала это показалось по-шпионски забавным, а потом уже прилипло. Потом они пару раз собирались в барах, и поскольку политические взгляды у них были схожими, то на этом и породнились. Организовали сообщество в интернете, где анонимно писали, о происшествиях, о коррумпированных случаях произвола властей, организовывали единомышленников, участвовали в акциях. Органы, конечно, обращали на них внимание, вызывали к себе, конфисковывали материалы, но до каких-то тяжелых случаев не доходило. Неофициально это место стала штаб-квартирой. Он вместе с парнем в красной футболке незадолго до этого нашли это жилище и стали снимать у одной старушки. Прекрасная была женщина, рассказывала очаровательные истории из своей молодости, тоже была радикальна и свободолюбива. Но уже больше года как она скончалась, они организовали сбор средств через свое сообщество на похороны. Провели церемонию и собрали вещи, готовясь к переезду. Но так к ним никто не пришел и не выселил. Так коробки и стоят, готовые в любой момент двинуться куда-угодно. А так он просто продолжает платить по счетам и понятия не имеет кому теперь принадлежит эта квартира. Здесь они живут с Красным вдвоем, но практически каждый день к ним кто-то да заходит. Общественная жизнь кипит. Хотя по большей части по вечерам они пили или курили траву. Но это только способствует жизни их маленькой ячейки. Л. (он по привычке называл ее Белой) встречалась с Красным некоторое время, порождая этим огромное количество шуток, что «лучше не смешивать», потом расстались, но остались в хороших отношениях, что помогло их группировке не развалиться. Сейчас у них в коллективе было все отлажено и каждый исполнял свою работу: Белая была журналистом, она публиковала на страницах сообщества, то что не могла напечатать в своем издании, Красный – фотограф, старался не пропускать ни одного значимого общественного мероприятия, сам Серый был айтишником, а еще один член команды, Синий, был всем подряд, постоянной работы у него не было, но с людьми он ладил только так, мог добыть что угодно.

Тем временем вода закипела, Серый залил кипятком чайные пакетики в кружках из разных наборов и выложил в большую тарелку десять сосисок с холодной картошкой-фри из фаст-фуда в качестве гарнира, затем позвал Л. на кухню. Та пришла с ноутом, не отрываясь от экрана, устроилась с ногами на табуретку, взяла руками сосиску и сунула в рот. Потом сделала глоток из кружки, поперхнулась. Молчаливо бросила укор на Серого. Тот понял все, и достал из шкафчика початую бутылку коньяка. И еще три совершенно разные кружки. Он разлил коньяк. Мы выпили.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил Серый наконец.

– Нет, тут еще появляются сведения, кого куда оформили, но по ним пока ничего.

– Может еще объявятся, – фраза Серого прозвучала с преступным притворством на хороший исход. И это состояние покидающей с каждой секундой надеждой воцарилось в помещении. Л. сходила в ванную, смыла остатки макияжа и немного поправила свои волосы. Она сразу же вернулась за свое место за ноутбуком. На ее лице отражался холодный свет монитора. На щеках и чуть вздернутом носике, очищенных от тональника, показались веснушки. Выразительные контрастные брови были напряженно сведены, голубые глаза суматошно бегали по экрану. Только изредка она отрывалась от монитора, чтобы, закрыв глаза, размять затекшую шею. Мы быстро доели съестное. И все вместе допили бутылку. Серый убрал тарелку и кружки в раковину.

Уже начинало светать. Все были безумно уставшие. Серый предложил пойти немного поспать, но Л. отказалась. «Я еще немного посижу, надо узнать, где они». Он предложил мне место в общей комнате. Небольшой диванчик был завален распечатанными листовками. Я аккуратно все собрал, положил рядом и лег. От подушки сильно пахло сигаретным дымом, так что мне пришлось отбросить ее и подложить под голову свою руку. Серый отправился за дверь с плакатом «Соблюдайте спокойствие…». Л. пока оставалась на кухне. Я уснул мгновенно.

Проснулся я от ноющей боли в шее и обнаружил себя в неестественной позе на стареньком фиолетовом диванчике с прожжёнными дырками. Некоторое время приходил в себя, собираясь с мыслями, что это вообще за квартира и диван. На улице через окна без занавесок уже во всю светило солнце. Я поднялся, размял затекшие конечности. Обнаружил, что боль также присутствует и в правом плече. Сразу вспомнилось как меня не слишком деликатно отводили в грузовик для транзита по городу. Весь вчерашний день постепенно восстановился в памяти.

Дверь в комнату Серого была приоткрыта. Я заглянул внутрь. Там никого не было. Только лишь аскетичный интерьер. Матрас с покрывалом и подушкой, а также стул, на котором сверху было наброшена одежда. Маленький фикус на окне выглядел как непозволительное излишество. Дверь в комнату напротив была открыта, внутри также никого не было. В отличие от своей предыдущей она была обставлена с большей заботой и вниманием к деталям. Был симпатичный стол с лампой, полноценная кровать и даже небольшой шкафчик. Около кровати стояло несколько стопок книг. На полу лежал небольшой мохнатый коврик.

Я вернулся в общую комнату. При дневном свете она выглядела еще неказистее. И так небольшая по площади с башнями из коробок она напоминала лабиринт. Единственное, что ее спасало, так это высокие потолки декоративными плинтусами и великолепная раритетная люстра посередине, впрочем, вся в пыли. Я уж было подумал, что мои новые знакомые ушли по делам и решили меня не будить, что было очень мило с их стороны, но я точно не собирался проводить в этой квартире весь день в непонятном ожидании, когда же они вернутся. В последней надежде я решил проверить кухню. Л. все также была за столом перед ноутбуком. С закрытыми глазами она сидела на стуле во вчерашней одежде, подложив руки под голову, и мирно дремала за столом. Ее спокойное выражение лица контрастировало со вчерашним напряженным и злым образом. Дневной свет ложился на светлые волосы и мягкие черты лица. Видимо, Серый не стал будить обоих несостоявшихся каторжников и тихо вышел. Я тоже не хотел ее тревожить. Скорее всего никаких новостей она вчера не дождалась, но как только откроет глаза снова продолжит свое изматывающий и бесплодный поиск.

Зазвонил ее телефон. Стандартная заливистая мелодия. Она резко подняла голову, сморщившись огляделась вокруг, увидела меня в коридоре, задержала взгляд, видимо, вспоминая, кто я такой и что делаю в их квартире, потом все-таки решила ответить на телефонный звонок. Говорила она сонным голосом, хотя всячески старалась это скрывать. «Да…. Да, это я…… Да, знаю такого…. Не родственник, но близкий человек… Да…» Л. подскочила так, что стул, на котором она мирно спала отлетел назад с грохотом. Голос задрожал, она практически кричала в трубку «В смысле? Это…. Но…. Где? ………… Где он находится?........ Да, блять, просто скажите куда! Я приеду сейчас».

Л. положила телефон на стол, облокотилась руками на крышку стола. Она учащенно дышала и всеми силами пыталась восстановить свое самообладание. Обернувшись, она вновь обратила внимание на меня в темном проходе, я так и остался там стоять, побоявшись пошелохнуться.

– Сказали, что он в тяжелом состоянии и не приходит в себя. Они позвонили по последнему телефонному номеру в истории. Мы с ним говорили вчера днем, в самом начале всего этого дерьма, – тихо произнесла Л. Медленно выделяя слова, словно каждая буква в этом предложении казалась ей каким-то невозможным бредом.

– Кто?

– Вызови такси, надо немедленно ехать.

– Куда?

Она назвала адрес городской больницы, прошла мимо меня, задев плечом, и направилась в комнату с книгами. Открыв ящик стола растерянно начала копаться, достала какие-то документы. Затем пробежалась глазами по полкам, ища что еще может быть полезным. Пока она собиралась, я позвонил в такси. Мне пришлось спросить еще и адрес, где мы находились в тот момент.

– Через три минуты прибудет.

– Хорошо. Вроде всё.

Она положила документы в свой маленький тряпичный рюкзачок, в коридоре накинула куртку и быстро вышла. Я второпях последовал за ней, захлопнув входную дверь. Стремительно спустившись по ступенькам, мы тут же оказались перед входом в подъезд. Машины пока не было. На улице была прекрасная погода, было тепло и безоблачно. На детской площадке играли дети под присмотром бабушек. Ребята постарше играли в футбол на площадке. Дворовые коты лениво спали на скамейках, а шустрые воробьи весело щебетали над ними. Картина неестественной на первый взгляд, но действительной житейской идиллии противопоставлялась нервозному состоянию Л.

– Где такси? – Л. посмотрела на меня со злостью.

– Едет, еще пара минут.

– Пошли навстречу ему.

– Нет, стой здесь, оно по адресу.

Она подкурила сигарету. И сначала нервно ходить взад-вперед, прерываясь на короткие затяжки.

– Кто попал в больницу? – еще раз спросил я ее.

Она в первый и последний раз при мне произнесла имя того, кого они обычно шутливо заговорщицки называли Красным.

Такси наконец показалось из-за угла. Л. выбросила наполовину выкуренную сигарету на тротуар и торопливо села не переднее сиденье. Я уселся на заднем. За всю дорогу она не произнесла ни слова, лишь бросала ненавистные взгляды на водителя, если тот не успевал проскочить на зеленый сигнал светофора. Можно было прочувствовать все посылаемые ею мысленные проклятия, но это нисколько не волновало.

Больница представляла собой тот же полицейский участок, только на два этажа выше и в другом цвете. Белом. Л. пронеслась через главный ход, чуть не сбив по пути вышедших после смены двух врачей. Они были в возрасте, привыкшие ко всему, и такие человеческие реакции их уже нисколько не смущали.

Она помчалась сразу к регистрации, чтобы узнать нужную палату. Ее бешеная нервозность совершенно не волновала окружающий мир, тот тёк лениво и самодовольно, размякши подставляя свое асфальтово-бетонное лицо теплому дневному солнцу. Тучная медсестра на регистратуре, только недавно перешла от рукописных карточек к машинному тексту. Поиск каждой буквы фамилии занимал у нее определенное время. Одну за одной медсестра находила их на клавиатуре и нажимала своим толстеньким пальцем. Л. ненавидела всех и вся, себя в первую очередь, что она никак не может добраться до своего друга. Она тяжела дышала после этого забега из такси, волосы клоками торчали во все стороны, на щеках выступил румянец и широко раскрытые глаза впивались в медлительную работницу регистратуры.

Толстый палец нажал на кнопку Enter, медсестра хлебнула чаю и озвучила номер палаты.

Л. помчалась по лестнице на третий этаж, я устремился за ней. Безрезультатно побегав по однотипным коридорам, наполненными одинаковыми дверьми, бредущими пациентами и родственниками, мы наконец нашли нужную палату. Внутри было две кровати, одна из них были пустой. На другой мирно спал старичок лет шестидесяти. Он не на шутку испугался, когда юная растрепанная девица влетела в палату. Он схватился за сердце, но переведя дух, что сказал, что парня экстренно отвезли в операционную, а то он был совсем плох. Л. так же стремительно выбежала из палаты, я еле успел увернуться, чтобы она не снесла меня. Операционный блок был этажом выше. Медсестра в возрасте хотела остановить нас на входе, но ей было точно не угнаться за нами. Она это понимала и даже не попыталась. Л. нашла нужную дверь в конце коридора и уже потянулась к ручке, как дверь сама открылась. В проходе возник врач в униформе со следами крови. Мужчина в маске был крепкого телосложения под два метра ростом. Л. врезавшись в него, по инерции отскочила на метр назад, но осталась на ногах. Врач же остался недвижим. Он закрыл за собой дверь и снял маску, под ней скрывалось мрачнейшее выражение лица.

– Ты в своем уме? Что ты творишь? Это – операционная, – он сказал строго, но слова прозвучали совершенно без гнева.

– Что с ним? – Л. очень боялась услышать ответа.

Врач проглотил ком в горле и произнес: «Он не справился».

Л. снова попыталась ринуться внутрь, но врач уже с силой ее оттолкнул. Мне пришлось схватить ее сзади за руки. Ею овладела истерика, ее конвульсивно затрясло, она уже не отдавала себе отчета. Она упала, поднялась, с криком пыталась вырваться из моих рук. Я ее держал как можно крепче, приходилось прилагаю все усилия. Она начала меня бить, ее удары, несмотря на хрупкое телосложение, были очень болезненны. Мне чудом удалось усадить ее на стул рядом. Она закрыла лицо руками и рыдала, протяжно и высоко, захлебываясь слезами. Врач стоял все это время рядом. Наверняка, он видел всё это много раз. Но до сих привыкнуть к этому не мог. Он сел рядом, с моей стороны, облокотившись на колени. Его тихий бас был практически не слышен из-за рыданий Л. с противоположной стороны. Он говорил кротко, устало и словно извиняясь, что ему вообще приходится говорить в этот момент:

– К сожалению, мы ничего не могли сделать. Он поступил к нам вчера к вечеру с обильной кровопотерей. Он встал перед автобусом, который должна была увозить людей с митинга. Полицейский его не заметил. И наехал. Его и привезли к нам на том же самом автобусе. Полицейские и кто были внутри были в ужасе, как могли останавливали кровь. Мы собирали его могли как могли, он получил удар, и потом попал прямо под переднее колесо. Нижние конечности были раздроблены. С вероятностью процентов девяносто остался бы инвалидом после этого. В середине ночи состояние стабилизировалось, что уже было чудом, перевели его в палату. Но с утра открылось внутреннее кровотечение и уже сделать ничего было нельзя.

Мужчина тяжело выдохнул: «Жаль парня. Молодой ведь, хоть и дурной. Извините. Примите искренние соболезнования». Врач тяжело поднялся, сочувственно хлопнул меня по плечу и сгорбленно поплелся вдаль по коридору, скрипуче проминая усталой поступью своей статной фигуры старый деревянный пол. Л. не слышала озвученных им подробностей, она исступленно рыдала, задыхаясь, сложившись пополам и обхватив колени. Я мог лишь положить ей руку на спину, неуместно пытаясь проявить сочувствие. Я чувствовал ее конвульсивные движения, каждое нервическое движение, каждый напряженный мускул, и мне тоже было стыдно, как и врачу, что я был свидетелем этого горя, хотя не обладал ни возможностью, ни правом его хоть как-то разделить. Такое горе, как и любое другое, всегда исключительно персонально.

Живой теплый свет из дальнего окна заполнял все пространство светлого больничного коридора. Только лишь натыкаясь на наши фигуры, он останавливался, результатом чего были искривленные уродливые тени. Чуть поодаль сидели уборщицы. Громкое рыдание вырвало их из летаргического состояния. На этом этаже видели довольно скорби и потерь, но каждое новое было словно еще одна свежая рана. Они бросали нам сочувствующие взгляды, и тихонько переговаривались между собой. От их сочувствия мне становилось еще неуютнее. Самое беспомощное проявление человечества в человеке. Но при этом одно из самых важных.

Силы постепенно начали предательски покидать Л. Конвульсии становились все тише и тише, яростный маятник движения затухал, громкие истерический рыдания теряли свой накал и незаметно, но все отчетливее перерастали в скудный утробный вой. Обрывистый и низкий, словно рассудок окончательно покинул человека и его место заняла тупая боль. Л. неумолимо умирала на этом стуле, пока наконец не перестала издавать ни звука, лишь тихие всхлипы, доносящие откуда из опавших на лицо волос. Она оставалось в таком положении, словно уснула.

Пока наконец не выпрямила спину и не откинула прилипшие к лицу намокшие от слез кончики светлых волос. Я убрал руку с ее спины. Лицо ее стало красным и опухшим, что было значительной метаморфозой по сравнению с той мертвецки бледной девушкой, что забегала по ступенькам на этот этаж ранее. Слезы все еще лились, но уже сами по себе, беззвучно и безнадежно. Л. огляделась по сторонам, но не думаю, что она хоть что-то видела. Скорее рефлексивно.

Она поднялась, но ослабевшие ноги не слушались, и она рухнула на стул. Повторила попытку, облокотившись о стену. Нетвердой заплетающейся походкой направилась к той проклятой двери. Я попытался ее остановить, со словами, что может быть не надо.

– Думаешь, ему может стать хуже? – обернувшись через плечо, со страдальческим оскалом ответила Л. «Станет только тебе», – подумал я, но не озвучил. Я встал на расстояние шага от нее, чтобы он случай чего поймать.

Л. открыла белую дверь операционной. Комната с педантично расставленными предметами со столом в центре. Две девушки в больничной униформе суетились, убирая и промывая инструменты, и не заметили нашего появления. Стерильные светло-голубые тона нарушала лишь белая простыня с кровавым пятном посередине. Л. на ватных ногах направилась именно к ней. Она остановилась за пару метров, закрыв рот рукой в попытке удержать крик внутри. Слезы вновь покатились по ее лицу. На столе лежал молодой человек с красивыми точеными чертами лицами. Острые скулы были подчеркивались бледной кожей с небольшой щетиной. Короткие взъерошенные черные волосы. Верхняя часть тела была цела, на нижнюю лучше было не смотреть. Она была прикрыта пропитавшей простыней. Она не смогла подойти ближе. Вопль все-таки вырвался из нее, заставив одну из медсестер уронить поднос. Они закричали с требованием немедленно покинуть помещение. Л. их не слышала, она лишь пыталась удержать истошный крик в себе, который все равно просачивался булькающими животными звуками.

Я решил ее вывести, в этот раз она уже не сопротивлялась. Покорно она облокотилась одной рукой на меня, второй же все еще пыталась сдерживать свои рыдания. Мы вышли из операционной. И, уже не останавливались, продолжали движение по коридору и затем дальше вниз по лестнице, до самого выхода на улицу. Встречавшиеся нам по пути люди, учтиво замедляли движение и расступались, как перед траурной процессией. Мы остановились у скверика на территории больницы. Я усадил ее на скамейку под раскидистым тополем. Л. немного пришла в себя. Она вновь вернулась к состоянию с тем бездумным взглядом в пустоту впереди себя. Я попросил разрешения взять ее телефон. Пришла мысль, что следует известить Серого. Что делать дальше в подобных ситуациях я не имел ни малейшего представления. Кому еще можно позвонить я также не знал. Я нашел его в контактах именно под этим позывным. В это время она нашла в рюкзачке свою пачку сигарет и долго, всхлипывая, пыталась трясущимися руками подкурить. Я ей помог. Она сделала одну затяжку, положила запястье на колено и забыла о ней. Ее взор вновь устремился в бесконечность. Оставшаяся часть сигареты дотлела до конца, и осталась лишь фильтром.

Серый мне ответил с третьего раза. Он сначала насторожился, услышав в трубке мужской голос. Но я представился. И тогда сразу, сначала извинившись, что по-тихому покинул нас с утра, начал рассказывать о своей истории, что и к лучшему, так как мне не хотелось произносить слова. Он узнал, что их четвертый друг, тот что оставался под позывным Синий, оказался в больнице. Его как следует приложили на этой манифестации, но ничего серьезного, небольшое сотрясение. Серый навестил его, они немного поболтали. Через пару дней должны выписать. И сейчас Серый он собирается домой. И вот тут он спросил, какие у нас новости. Я ответил двумя словами. В трубке повисло молчание. Следующей его фразой было «Как Л.?». Я не знал, как ответить, она все еще сидела в той же позе с тлеющей сигаретой в руке. Она уже не плакала. Просто сидела, смотря вперед, прикусывала нижнюю губу. Я назвал адрес. Серый, охваченный волнением, ответил, что сейчас же приедет к нам.

В скверике около больницы мы остались наедине. Эмоциональное потрясение, которое перенесла Л. и к которому я стал косвенно причастен, образовало вакуум вокруг нас, через который уже не проникало ничего извне. Изнутри все виделось таким странным. Искусственным. Солнечные блики, шелестящие зеленью кромы деревьев, мельтешащие вокруг люди словно лишь имитировали самих себя, являлись лишь декорациями, которые забыли поменять после предыдущего спектакля. Эфемерное, но назойливое чувство, что окружающий мир никоим образом не связан с нами. Совершенно посторонняя Вселенная, на которую невозможно воздействовать. Оставалось лишь созерцать ее. Хотя Л. была как никогда далека от размеренного созерцания. Она находилось в некой эмоциональной коме. Когда все, что было вышло и внутри не оставалось абсолютно ничего. Я не знал, что ей сказать. Соболезнования? Глупо. Спросить, как она себя чувствует? Это было и так понятно. Спросить, нужно ли что? Ни черта ей в этот момент нужно не было. Если честно, я боялся что-либо делать, так как даже не мог представить, как она может среагировать.

Она выпала из вегетативного состояния, только когда бесславно истлевшая сигарета обожгла ей руку. Она отдернула руку, приложила палец к губам, смочив обожжённое место слюной, затем повернулась ко мне, посмотрела прямо в глаза и произнесла неестественно ровным тоном.

– Я случайно потеряла его в толпе. Обернулась, а его уже не было рядом. Но он оставался где-то совсем рядом. Нельзя было его отпускать. Надо было держаться друг друга до конца. Это же чертов хаос. В нем никогда нельзя никого отпускать. Он все пожирает. Но если оставаться рядом, то можно сопротивляться. Можно было все изменить, просто не дать ему так глупо погибнуть. Я могла быть рядом… Я помню момент, как увидела бабушку в толпе с надписью на куске картона «Мне уже все равно, но вам здесь еще жить» и я подошла к ней поближе. Мне так понравилось ее спокойное и решительное лицо с глубокими морщинами, ее старенькое, но опрятное пальтишко, ее взгляд, эти благородные седины, убранные в аккуратный пучок. И вся ее фигура, наполненная достоинством. И в тот момент я даже подумала, что было бы так здорово дожить до ее лет, но при этом оставаться все такой же стойкой позиции. Самое смешное, что раньше я никогда не задумывалась о жизни до старости. Полагала, что главное – сейчас, а что дальше не так уж и важно. И вот тогда пробежала мысль, а может будет здорово… И вот именно тогда я обернулась, и увидела, что его уже рядом нет. Подумала, что отбежал куда-то, увидел какой-нибудь примечательный кадр, а я только хотела его попросить сфотографировать эту бабушку. Но я была уверена, что он точно вернется, всегда ведь возвращался. А потом все забурлило, и я уже никого вокруг не видела. А когда меня потащили в автобус была уверена, что он то уж точно сможет за себя постоять. Обычно так и было. Но почему-то в этот раз все пошло к чертям. По какой-то идиотской случайности. Такой бред…

Она ухмыльнулась и вытерла крошечную слезинку тыльной стороной ладони. Выпрямилась, чтобы размять спину, и запахнула полы своей курточки. В маленьком скверике в тени деревьев было весьма прохладно. Вакуум, вообще – не самое комфортное место.

К нам подбежал Серый. Совершенно растерянный, он словно прорвался к нам извне, стал связующим звеном между нами и всем прочим. Они с Л. обнялись, и долго стояли. Слезы текли только у Серого. Л. просто смотрела вперед через его плечо. Он спросил, как она? Л. ответила, что справится. На следующий его вопрос, что случилось, она попросила узнать у меня, так как была не в состоянии, что-либо воспринимать, когда говорил врач. Мы отошли на пару метров от скамейки, мне показалось что не стоит при ней пересказывать все еще раз. Хотя с виду ей уже было на все наплевать.

Я пересказал Серому все то, что мне рассказал нам врач и упомянул эпизод, как Л. зашла в палату. Он слушал меня со мокрыми глазами, поминутно нервно сглатывая. Дослушал до конца, протяжно выдохнул и спросил с какой-то детской наивностью, что захотелось его ударить:

– И что же нам теперь делать?

– Я думал, ты мне скажешь.

– Да, точно, точно, надо прийти в себя, сейчас, – он заходил вперед-назад. – Так, я сейчас схожу в больницу, узнаю, как у них происходит процедура, когда надо забрать его из морга. Похороны надо организовать. Больше некому. У нас есть немного средств с пожертвований наших друзей. Может не хватить, без понятия сколько стоит погребение. Ладно, не думаю, что это будет проблемой. Господи, еще известить его родителей.

– Хорошо, думаю, Л. надо увести отсюда. С нее уже точно достаточно.

– Да, конечно, конечно, отведи ее домой. Я разузнаю все и догоню вас. Ок, на связи.

Он еще раз обнял Л., забрал у нее документы и скрылся за дверями главного входа. Мы снова остались вдвоем. Она сидела на лавочке, съежившись и смотрела вперед. Взгляд был безразличен, на лице застыла сложная гримаса, выражающая физическую боль, отвращение и удивление одновременно. Губы едва заметно подергивались. Я подошел и снова сел рядом.

– Серый сказал, что позаботится обо всем.

– Хорошо, он отличный парень, на него можно положиться.

– Надеюсь, выглядел он потрясенным.

– Хм, а кто бы так не выглядел на его месте?

– Мы можем идти. Тут уже нечего делать.

– И куда же нам идти?

– Может отвезти тебя домой?

– И что мне там делать?

– Не знаю.

– Ладно, спасибо. Но ты можешь идти, если у тебя есть какие дело. Спасибо, что был рядом, но уже все закончилось.

– Ладно, что бы ты хотела делать?

– Хм, раз тут делать уже нечего, идти некуда, то я собираюсь напиться до отключки.

– Прямо сейчас?

– Думаешь, будет время получше?

Идея была мне не по душе, но в тот момент точно не стоило ей противоречить. Мы поднялись и поплелись за территорию больницы. Ее шаги были неуверенными и слабыми. Пару раз оступившись, она хваталась меня за меня, чтобы не упасть потом приходила в себя и снова пыталась идти твердо и самостоятельно.

Мы зашли в обычный сетевой ресторанчик. Время было для бизнес-ланча. Менеджеры из ближайших бизнес-центров забегали ровно на 45 минут, шустро обедали как птички и возвращались за свои рабочие места. Л. устремилась за самый дальний свободный столик, индифферентно пробежалась глазами по предложенному меню и сразу попросила у официантки бутылку коньяка. От удивления та даже переспросила. На настоятельные рекомендации взять что-нибудь для закуски, Л. отмахнулась. Я за нее попросил сырную тарелку. Когда нам принесли бутылку и два бокала, я спиной почувствовал завистливые взгляды обедавших менеджеров. Им должна быть только снится свобода пить, когда заблагорассудится, хотя они и понятия не имеют, что за обстоятельство привело нас туда в тот час.

Л. опрокинула подряд сразу две стопки, я сделал то же самое. Она зажмурилась, выдохнула и съела маленький кусочек сыра. Я хотел было спросить ее о погибшем. Но она, словно прочитав мои мысли, остановила меня на вздохе. И сказала, что больше не хочет об этом говорить и не будет. О чем угодно другом. Я задумался, о чем еще можно говорить в таких ситуациях. Мне попалась на глаза, ее татуировка с кулаком на запястье.

– Ты ведь вроде журналист?

– Ага.

– Разве, не надо рассказывать о вчерашних событиях?

– Ты же слышал вчерашнее радио? Вот, все что они рассказали в трех предложениях, – это и есть все, что и надо рассказывать о вчерашних событиях. Не было никаких событий. О чем рассказывать?

– Хорошо, но кому-то же интересно, что происходит в стране?

– Кому было интересно – там присутствовали и сами все видели, – она глазами показала, что надо снова наполнить. За десять минут не стало половины бутылки.

– А зачем тогда работать там, где ты не можешь делать то, что действительно хочешь?

– Хм. Такой вопрос можешь задать всем этим ребятам вокруг.

– Я имел в виду, именно твое положение. Я полагал, что цель журналистики доносить убедительные новости до всех своих читателей.

– Убедительные? Да все что угодно, можно заставить выглядеть убедительно. Достаточно просто заканчивать каждую свою фразу улыбкой, – Л. показала. Ее улыбка больше походила на оскал.

– Плохое слово подобрал. Беспристрастные, честные.

– Да, это бред. У меня тоже была такая идея, когда в юности перешла с иcторического факультета на журналистский. Это все быстро проходит. Тебе сразу начинают вдалбливать, что можно писать, что нельзя. Как, когда и где. И если ты не беспросветно туп, то быстро понимаешь правила игры. Все очень просто. Не трогай это, но можешь играть вот с этим. Приспосабливаешься очень быстро. И к своей профессии начинаешь относиться как к мачехе, с благодарностью, но без искренней любви или восхищения.

– Так почему ты осталась в этой профессии?

– Тут интересно, этого не отнять.

– То есть?

– То есть ты один черт ты прекрасно видишь и понимаешь, что творится. Только сказать не можешь. Прям как гребаная собака. Но можно научиться языку глухонемых, понимаешь? – язык Л. потихоньку начинал заплетаться. Голову она облокотила на руку, второй же рукой вертела в пальцах зубочистку, которой подцепляют кусочки сыра. Лицо ее выглядело осунувшимся, глаза были все еще красные и речь казалось бесконечно усталой.

– Если честно, не совсем.

– В общем, варясь в этом котле, ты узнаешь много нового, но рассказывать об этом нельзя. Оно и необязательно. Потому что всем по большому счету наплевать. Это тоже понимаешь довольно быстро. Но вот информацию использовать можно.

– И ты ее как-то используешь?

– Пока нет, пока только записываю в своем дневничке для истории, но возможно скоро все изменится, – она снова посмотрела на меня с оскалом. Выглядело, действительно убедительно.

Мы продолжили пить. Мои косвенные вопросы о ее погибшем друге Л. всячески игнорировала. Все что вырвалось в тот момент, там и осталось, в коридоре больницы. А все, что осталось внутри, теперь было заперто за этим выцветшим взглядом голубых заплаканных глаз.

Обеденный зал опустел. Менеджеры разбрелись по своим рабочим местами и в заведении воцарилось затишье перед вечером. Только две официантки лениво болтали за стойкой. Бутылка закончилась, я вопросительно поглядел на Л. Она уже была пьяна, глаза сонно смыкались, движения выглядели замедленными.

Яспросил ее:

– Что теперь будет с вашим, не знаю, как вы его называете, обществом?

– Не знаю, я подумаю об этом позже, если можно. Сейчас я не хочу ничего, просто лечь и проспать неделю, может две. И вот тогда и думать. А еще лучше, чтобы все уже было обдумано и мне не пришлось бы вновь нырять во все это дерьмо. О, мы все прикончили, – она неуклюжим движением руки перевернула бутылку, та слетела со стола, но не разбилась.

Раздался звонок. Серый закончил дела в больнице и теперь искал нас. Л. попыталась что-то ему сказать, но язык ее ворочался с каждой фразой все хуже и хуже. Она передала трубку мне, а сама положила голову на стол. Я объяснил в двух словах, что мы совсем недалеко ушли.

Он появился у нас через пять минут. Серый сел рядом со мной. К нему подошла официантка, но он знаком показал, что ничего не будет. Я попросил счет. Серый отдышавшись начал рассказывать, что процесс с телом отлажен. Документы, морг, кладбище. Я тоже был уже сильно пьян, и все детали пропустил. Нам принесли счет, я оставил деньги на столе, затем аккуратно потряс Л. Мы вместе вытащили ее из-за столика и довели под руки до выхода. Машина была припаркована неподалеку. Так втроем, держа Л. по обеим сторонам, мы шли по тротуару. Пока Серый возился с ключами от двери, я держал ее. Ее макушка доставала мне максимум до носа. Затем мы аккуратно погрузили Л. на заднее сиденье. Она уже была в полной отключке. На прощание мы с Серым пожали руки. Он предложил меня довезти, но я отказался. Я посмотрел, как они скрылись за поворотом и поймал такси. Больше всего я хотел наконец попасть домой и как следует выспаться.

Как и предрекала Л., в новостях за всю неделю не было, по сути, ничего о событиях на центральных улицах. Раз за разом, как по шаблону дикторы во всех сюжетах повторяли одни и те же строчки общий смысл которых сводился к следующему: да, выходили, но мало, беспочвенно и быстро разошлись. И самое главное, что все под контролем и все довольны, разве что кроме кучки ущербных отщепенцев, которые постоянно чем-то обижены и не могут быть счастливы, по сути своей. Даже я, который не причислял себя ни к одной из противоборствующий сторон, но волею судеб оказавшийся там, воспринимал это как оскорбление. Пусть их не так много, но лица в толпе были явно не подходили под определение «ущербные отщепенцы». То были яркие и мыслящие представители, пусть самых разных слоев, но одного гражданского общества. Единственной их проблемой было их общее малочисленное количество, а чем меньше глоток, тем проще их заткнуть. Но что самое отвратительное – отрицалось наличие жертв.

Не знаю, как воспринимала это Л. От нее не было никаких вестей. В издании, в котором она числилась, не выходило материалов от ее имени. Я просмотрел ее прошлые материалы, ничего общественно резонансного. Статье про какие-то фестивали, исторические справки, модные мероприятия. На страничке их сообщества появилась заметка о том, что их товарищ умер от несчастного случая во время гражданских волнений и организован сбор средств. Под этой заметкой накопилось множество диаметрально противоположных комментариев, от соболезнований до «так ему и надо». Что также было весьма мерзко, но характерно для любого разрозненного общества.

Я возвращался мыслями, к тем часам в больнице и после. Было все-таки что-то нездоровое, в ее поведении. Ее поведение в первой части дня поддавалась хоть какой-то трактовке. Было понятны и ее нервозное нетерпение, и ее горестная истерика. Но дальнейшее поведение было как минимум странным. Если брать классические пять стадий принятие горя, то оно не подходило ни под одну из них. Это точно не выглядело как принятие, особенно если брать во внимание ее зловещий оскал. Для гнева же она была излишне спокойной. И при этом она ничего не пыталась отрицать. Скорее, это походило на полнейшее выгорание. Но я не мог даже предположить во что это может вылиться, как только она придет в себя.

Через два дня мне позвонил Серый. Он в тактичной манере сообщил, что на следующий день пройдут похороны. Я, конечно, волен не идти, но он подумал, что я должен быть в курсе. В этом он был прав, я сказал, что я приду. Он поблагодарил. В самом конце лаконичного телефонного разговора я спросил, как справляется Л. Серый ответил одним словом «плохо» и повесил трубку.

На следующий день, как и на все предыдущие, была прекрасная погода. Было тепло и безоблачно, практически без ветра. Кладбище располагалось на границе города, добраться до него было непросто. Я вышел пораньше, чтобы забежать в цветочный за парой гвоздик, но все равно опоздал.

Массив захоронений представлял собой расчетливо огромное поле, заполненное на тот момент только на половину. Я спросил на входе у смотрителя, где происходит процессия. Он вызвался меня проводить. Нам предстояло пройти мимо всей заселенной части к самому краю поля. Памятники по пути были дико разномастны и даже аляповаты. Ничего общего с каноническими католическими захоронениями, раньше люди действительно знали толк в эстетизме горя. Сейчас же все зависит от располагаемой суммы и вкуса оставшихся вживую людей, на чью долю выпадает сея неприятная, но необходимая традиция. Самые большие памятники были и самыми уродливыми. Участок под кладбище был довольно новым, поэтому откровенно заброшенных захоронений не наблюдалось. Все было в относительном порядке. Разве что кладбищенский ветер отличался от своего городского собрата и не стеснялся показывать свою силу, то и дело срывая венки с могил и переворачивая вазы с искусственными цветами. Его можно было понять, больше забавляться там было особенно нечем.

Пройдя по диагонали весь массив, я заметил небольшую группу людей в темных тонах. Они стояли, обступив по кругу небольшой участок, всего человек десять. Я подошел к ним и встал с краю, стараясь не привлекать к себе внимание. На крохотном клочке земли был воткнут наспех сколоченный деревянный крест. Перед ним ярко блестела аккуратная металлическая капсула, уже водруженная на полметра в грунт. Среди лиц, мрачно смотревших на ее блеск, я узнал только два. Серого, который стоял во главе процессии в стильном черном приталенном пиджаке и со своими зачесанными назад волосами с проседью, и Л. Она выглядела крайне паршиво. Можно было подумать, что эти пару дней, что я ее не видел, она ничего не ела и не спала. На ее лице появилась болезненная бледность, взгляд ничего не выражал. Ее светлые волосы растрепал ветер. Она стояла в каком-то огромной черной куртке, словно окаменев, и просто смотрела на землю. Все остальные собравшиеся были куда более эмоциональны: кто-то вытирал слезы приготовленным платочком, кто-то ежеминутно проглатывал ком в горле. Двое молодых людей яростно спорили на тему политики, правда шепотом, стараясь проявлять тем самым уважение у усопшему, но некоторые реплики все-таки долетали до окружающих. Полненькая девушка в черном плаще, сдерживая слезы говорила о том, каким славным был погибший, вспомнила смешную историю c его участием пару лет назад. Почти у всех, кроме Л., от ее рассказа проступили сентиментальные улыбки. Потом еще пара человек произнесли свои трогательные речи.

Когда слова у присутствующих закончились, наступила тишина. Служитель кладбища, все это время стоявший на почтительном расстоянии, воспринял ее как сигнал, взял ржавую лопату в руки и стал отлаженными движениями закидывать игрушечную по своим размерам ямку землей. Он управился довольно быстро и без лишних церемоний отправился к себе в сторожку. Я положил цветы на свежую землю. Группа людей еще немного постояла в нерешительности. Все атрибуты были соблюдены, поэтому сначала один, а потом и все остальные медленно, склонив головы, поплелись в стороны выхода. Я пристроился в караване к Серому и Л. Она сухо произнесла: «Привет», ее друг же поблагодарил меня за присутствие и посетовал, что не так много людей пришло, как обещало.

– Это все-таки похороны, не каждый сможет вытерпеть эту атмосферу, – попытался я как-то объяснить этот факт.

– Возможно, хотя у него было много друзей. По крайней мере, мне всегда так казалось. Может и правда, на похороны не каждый готов прийти.

– А может, они просто лживые ублюдки? – прыснула Л.

Я удивленно взглянул на нее. Она шла рядом, сгорбившись смотрела под ноги, руки были в карманах. Л. была пьяна.

– Такой вариант тоже можно рассматривать, – добавил я. Серый промолчал, но было заметно, что реплика Л. ему не понравилась. Мы добрели до выхода, пока мы шли, Л. больше не проронила ни слова.

– А что с его родителями? – поинтересовался я.

– Я сообщил им о церемонии. Они, конечно, убиты горем. Но его отец сказал, что они не придут сегодня. Потому что, мягко говоря, не желают нас видеть. Они еще издавна спорили с Красным по поводу его взглядов. Родители постоянно твердили, что тот из-за юбки ввязался в какой-то юношеский идиотизм, и чтобы он наконец взялся за голову. Теперь же, понятное дело, они во все винят, – Серый запнулся, – всех нас.

Выйдя за территорию, Л. отошла на пару шагов от остальной группы и подкурила сигарету. Серый объявил присутствующим, что сегодня у них на квартире пройдет памятный вечер. И было бы здорово, чтобы все там присутствовали. Окружающие одобрительно закивали и стали рассаживаться по своим машинам. Я также подтвердил свое присутствие вечером и попросил уточнить адрес.

После кладбища я вернулся домой, хотя никаких дел у меня не было. Ради пустого любопытства снова заглянул на сайт их сообщества. После сообщений про сбор средств и последующего про непосредственно похороны, самое свежее было как раз про памятный вечер, приглашали всех неравнодушных соратников. Комментариев было куда меньше, чем под предыдущими записями.

Я приехал к условленному часу. Общая комната была прибрана, все коробки перенесли в комнаты. Я уселся на знакомый мне диванчик. В общей сложности пришло человек пятнадцать. В гостиной поставили стол, на нем размещалось несколько бутылок с крепким алкоголем и четыре тарелки с закусками. В основном, вегетарианскими. В середине стола стояла в рамочке фотография погибшего парня, на ней он широко улыбался. Посадочных мест на всех не хватало, поэтому некоторым пришлось разместиться на полу. Большинство присутствующих были в тот день на кладбище ранее, также появилось несколько новых лиц. Все находившиеся знали друг друга, поэтому мне приходилось каждый раз представляться и что-то выдумывать, откуда я знал погибшего. Хорошо, что я немного изучил его деятельность. Все-таки не очень тактично было говорить в этот день, что видел я его всего лишь один раз, когда только половина его тела выглядела по-человечески.

Когда собралось достаточно людей, Серый отошел в комнату и позвал Л. Она вышла со своим уже наполненным бокалом и плюхнулась возле меня, расплескав половину на диван и мне на штаны. Ограничилась фразой: «Упс, сорян». Залпом допила оставшееся, после чего поставила свой бокал на край стола и откинулась на спинку дивана, с нескрываемым пренебрежением рассматривая всех собравшихся.

Серый открыл бутылку коньяка и разлил по кружкам. Он секунду колебался, когда дошла очередь до бокала Л., но наполнил и его. Каждый взял свой. Мне досталась большая кружка с улыбающимся желтым смайликом.

Затем он поднялся и произнес небольшую речь.

«Еще раз большое спасибо всем, кто сегодня пришел. Это очень приятно в такой ужасный час. Синий передавал всем привет, тоже хотел примчаться, но врачи пока не рекомендовали покидать палату. Еще пару дней отдыха и он вернется.

Что хотелось бы сказать. Мы потеряли соратника, надежного товарища и несомненно друга для всех нас. Думаю, каждый сможет вспомнить случай, когда он приходил на помощь. Он пал смертью храбрых, до последнего отстаивая свои цели и убеждения. Он всегда был очень храбрым, я всегда поражался его бесстрашию. Возможно, даже безрассудству. Для меня это всегда было примером для вдохновения, не только его поступки, но и его речи, его идеи они были пропитаны глубокими демократическими ценностями и принципами общечеловеческой морали. Он был олицетворением самого светлого, что может быть в человеке. Доброта, сострадание, смелость. Я не помню ни одного случая, чтобы он хоть раз повел себя малодушно или жестоко со своими товарищами. У него было убеждения, острое чувство неприятия несправедливости и он отстаивал его до конца.

Давайте выпьем в память о нем, надеюсь, он сейчас в лучшем месте».

Все разом подняли бокалы и опрокинули до дна. Л. достала сигарету и попыталась ее поджечь. Зажигалка была испорчена, она безуспешно чиркала раз двадцать. Мне пришлось приподняться и достать из кармана свою, чтобы помочь ей. Одна из девушек за столом закашлялась, так что ее сосед по столу обратился к Л. с предложением выйти на балкон. Та не удостоила его не то что ответом, даже взглядом. Серый переглянулся сначала с ним, потому и с другими гостями, извиняясь и как бы прося понять и войти в положение этой несчастной маленькой девушки в полном беспорядке. Л. заметила этот его взгляд. Сидевший с самого края молодой человек с длинными волосами открыл окно в комнате. Такой компромисс всех устроил.

Стаканы вновь наполнили крепким алкоголем. Теперь слово взял упитанный молодой человек, который сидел рядом с Серым.

– Сегодня крайне печальный день для всех нас. Ушел один из самых ярких наших сподвижников, наших друзей. Это огромная, непоправимая утрата. Он был одновременно и двигателем, и идейным вдохновителем всей нашей миссии. К тому же он был великолепным фотографом. Я всегда с огромным удовольствием рассматривал его работы. У него совершенно особенное видение событий. У него был талант находить великолепные сюжеты в любых ситуациях. Огромная потеря.

Но я стойко верю, что деятельность нашей группы должна жить несмотря на эти трагические события. Я уверен, что это именно то, чего бы он хотел. Чтобы мы продолжали нести свободу в это общество, продолжали бороться за перемены к лучшему…

– Да что ты, блять, несешь? – Л. оторвалась от своей сигареты, чтобы громко перебить говорившего паренька.

– Извини, я понимаю, ты очень расстроена, как и все мы, – паренек спокойным тоном с нотками раздражения обращался непосредственно к Л. – Но это не дает тебе права перебивать меня, следует чтить память. Я продолжу…. Свобода является наивысшей ценностью для каждого из человека и для всего общества в целом.

– Иди ты нахер. Какая, блять, свобода? Кому она здесь вообще к черту нужна?

– Всем нам, этой стране, – он попытался вступить в конструктивный спор, хотя всем было очевидно, что в тот момент это было явно лишнее.

– Этой стране абсолютно на все насрать! Разве это уже не кристально ясно?

– Это неверно! Не надо так говорить, хоть ты и расстроена этой трагедией. Нужно продолжать бороться.

– Еще как верно! Да блять за что бороться то? – Л. не глядя бросила окурок в ближайшую кружку. Это оказалась моя кружка.

– За равноправие, за будущее.

– Будущее… И как же ты собираешься за него бороться?

– Так же как мы делали до этого. Информируя население, собирая единомышленников.

– Я вижу, как охренительно много мы собрали единомышленников сегодня.

– Это – не показатель. Сегодня собрались только самые близкие друзья, – пухлый паренек уже потерял свой поначалу боевой настрой и каждую фразу говорил все тише и неувереннее. Всё это стоило остановить в самом начале, но остальные присутствовавшие даже не помышляли вставать между ними. Л. пошла в наступление.

– Они убили его в самом центре города, и что? Никакой реакции, никакой расплаты. Все остальные спокойно себе живут дальше. Даже если бы всех нас там перебили, вывезли тела на грузовиках и закопали в общей могиле. Всем было абсолютно также насрать. Единственное условие, чтобы только подальше, чтобы вонь мертвечины не примешивалась к их естественной вони. Мы сброд, ущербный слой, который вообразил себе черти что. Вот всю эту хрень, что ты сейчас нам так вдохновенно втирал. Обычным людям не нужна ни свобода, ни какие-то расчудесные идеи. Так что, кому все это надо? Им? Точно нет. Может быть, ему? – она ткнула пальцем в фотографию на столе, – Ему тоже уже глубоко наплевать. А я скажу, кому это надо. Только тебе, всем вам. Только вам. Изображать из себя революционеров, писать какие-то бесполезные статейки, организовывать какие-то тупые группки из таких же никчемных людей, участвовать в этих бесполезных маршах. Ничего не меняется. Только становится хуже. Но и вам насрать, самое главное – тешить свое эго, выступать против большинства. Играть в больших политиков, кричать о праве и прочей херне. Но как только случается что-то серьезное, так сразу прятаться. Где все его друзья? Лживые уроды, сколько у него было так называемых соратников, где они все?

– Постой, – пухлый хотел забрал себе слово, но Л. уже понесло.

– Где ты был три дня назад?

– Там, на улицах…

– Я знаю, что там. Тебя даже не замели, тихонько сделал пару фоточек с краю, и скорее домой писать гневную статейку о том, как все ужасно в этой стране. Ужасно то оно ужасно, но от твоей писанины ни хера лучше не станет. И это тоже кристально ясно.

– Но что же ты тогда предлагаешь делать?

– У тебя два пути: либо – ты становишься как все. Прекращаешь заниматься всей этой херней. Успокаиваешь и оседаешь. Для успокоения совести окрести себя – консерватором. Никаких проблем. А можешь стать на противоположный путь…

Л. замолкла на полуслове и откинулась на спинку дивана. Она внимательно изучала присутствующих, каким-то хищническим взглядом, проверяя какое воздействие воспроизвели ее слова. Никто из присутствующих, не решался уточнить, что именно она имела в виду, потому что, полагаю, все и так догадывались. Несомненно, она была довольна произведенным эффектом. Ее глаза заблестели от азарта, она приоткрыла рот, оголив беленькие клыки и театрально облизнула их.

Драматическую тишину пришлось нарушить мне. Я, извинившись, попросил себе чистый стакан. Л. прыснула смешком, когда заметила последствия своей неосмотрительной экспрессии. Серый услужливо отыскал для меня новую кружку, тоже довольно милую, с нарисованным гусем и со сломанной, но аккуратно приклеенной обратно, ручкой. Гости вновь подали голос, зашелестели приглушенные диалоги. Л. после выплеска накопившегося, стала вести себя на удивление прилично. Она не хамила и не игнорировала окружающих. Наоборот, она теперь внимательно следила за гостями, внимательно слушала их слова, иногда кивая или тихонько улыбаясь историям из прошлого. Даже добродушно могла дополнить чью-то историю. Но от этой перемены ее поведения было как-то не по себе. И не только мне. Гости теперь если и говорили, то с отчетливо заметной опаской, словно находились в одной клетке со спящим тигром. Присутствие Л. и поднятая ею тему их явно тяготила. Пришедшие теперь стали тщательно подбирать слова, чтобы не спровоцировать ее. Вследствие этого траурные речи приобрели несмываемый оттенок банальности, будто их читали с заранее купленных открыток.

Когда очередь произносить добрые слова об ушедшем дошли до нас с Л., мы оба были одинаково лаконичны. Я не мог ничего сказать, сколько бы то личного поскольку видел его лично всего один раз и при не самых удачных обстоятельствах. Поэтому мне пришлось уподобиться остальным в использовании избитых общих фраз.

Л. попыталась было подняться, чтобы сказать что-то. Но уже была не в состоянии и осталась в сидячем положении. Опершись на локоть, она подняла бокал и долго смотрела на фотографию в центре стола. Потом просто тихо произнесла: «Прощай, старый друг. Еще увидимся» и выпила свой коньяк до дна.

Вечер продолжался, разговоры отошли от похоронной тематики и вошли в русло обычной домашней посиделки. Л. снова надела выражения безразличия и легкого отвращения. Интересно, часто ли она использовала эту маску до этих событий? От скуки она обратила свое внимание на меня, все это время сидящего рядом. Она сделала очередной глоток крепкого алкоголя, не сводя с меня изучающий взгляд. И спросила напрямую: «А что ты тут делаешь?».

Она застала меня врасплох. Ответа у меня не было. По-хорошему, следовало ответить на этот вопрос для себя прежде, чем приходить туда, а еще лучше прежде, чем являться на церемонию захоронения. Погибшего я не знал, ровно как и всех тех, кто пришел в тот вечер. Поэтому идея разделить горе, вряд ли подходила. Каждый день доносятся новости о самых ужасных событиях и горя со всеми не разделишь. Любопытство? Не сказать, что мне было очень интересно, тем более я полагал, что история подходит к концу, когда дело доходит до поминок. Скука? Пить на похоронах – не самое большое развлечение. Симпатия или жалость? Жалость, конечно, как у любого нормального человека, которому доведется столкнуться с чужим горем, а вот симпатия – под большим вопросом. Л. была внешне привлекательной девушкой, но резкость ее поведения было отталкивающей, хотя может это проявлялось только в стрессе. Другой я ее и не видел. Пожалуй, ответ был тот же, что и на вопрос следователя. Я там оказался случайно, как и на всех предыдущих событиях, что предшествовали тому вечеру. Разве что, тогда я сам продолжил линию этой случайности. Чтобы вернуться к обычной жизни, нужна была причина. Чтобы продолжить следовать дальше по открывшемуся коридору причин не нужно. Это предполагается, как само собой разумеющееся. Не самый приятный ответ для такой обстановки. Поэтому я не нашел ничего лучше, как ответить: «Могу задать тебе тот же вопрос».

Л. нахмурила брови, пытаясь понять, серьезно ли я ответил или пошутил. Сделала глоток и ответила: «Пью». Я повторил за ней: «Я тоже». Мой ответ ее полностью устроил.

Вскоре она откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. К этому моменту гости уже стали потихоньку расходиться. Они по одному вставали, тихо прощались и уходили. Серый провожал их до двери, потом возвращался на свое место. Когда людей стало в три раза меньше и Л. уже мирно посапывала рядом, пухлый паренек принялся выговаривать Серому за поведение Л. Он довольно несвязно говорил об уважении к товарищам, о неподобающих нападках в цивилизованном обществе. Серый безучастно кивал и говорил, что скоро ей станет легче и все будет нормально. Вроде бы удовлетворенный таким ответом пухлый паренек тоже покинул квартиру. Я выждал минут десять, чтобы точно не пересечься с ним внизу и тоже собрался к выходу. Л. будить не стал. Серый, как и остальных проводил меня до двери, и поблагодарил, что я пришел. Он начал было извиняться за Л. Я прервал его и сказал, что не надо. На этом мы пожали руки.

После этого история должна была завершиться. Поминки выступали как мрачный эпилог трагичной и бессмысленной пьесы, к началу которой я опоздал и застал только развязку. Рампы погасли. От участников не было никаких известий, сайт не пополнялся новостями, последней записью так и оставалось приглашение всех неравнодушных на вечер памяти. Я полагал, что такое событие действительно заставило задуматься всех о реальной цене, которую возможно придется заплатить за участие в этих политических играх. Откровение происходят всегда неожиданно, но после того как оно все-таки случается, трудно остаться таким же как прежде. Их потупленный взгляд и страх гостей на том вечере были вполне естественны. Я не был бы удивлен, если бы я больше никогда о них не услышал. Единственное, что могло продолжить движение – это маниакальный взгляд Л. Хотя его можно было списать на реакцию от пережитого горя и залития его непомерными объемами алкоголя.

Спустя недели две после того дня я получил странное сообщение на телефон с неизвестного номера. Там был только незнакомый адрес и время. Я не придал ей особого значения, но из любопытства проверил адрес. Складские зоны на окраине города. Время же указывало на следующий день одиннадцать вечер. Я отложил телефон. Спустя еще пару часов раздался звонок с другого неизвестного номера, я поднял трубку. Голос на том конце принадлежал Л.

– Привет, – она поприветствовала меня довольно будничным тоном. Не сказать, что я был бесконечно рад ее слышать, но, признаюсь, было приятно, что она позвонила, тем более голос звучал необычно трезво и сосредоточенно.

– Привет, – ответил я

– Ты же не в курсе наших обычаев. Поэтому я звоню лично, чтобы сказать, что тебе необходимо быть по указанному времени и в указанное время.

– Прямо-таки необходимо? – усомнился я.

– Да, – ответила она сухо. Иронии не было даже в помине.

– И что же там будет?

– Встреча друзей.

– Я уже успел стать вашим другом?

– Пока нет. Но у тебя все шансы.

– Хорошо, я приду.

Л. без лишних церемоний положила трубку. Ей удалось меня заинтересовать. Примыкать к их компании я точно не собирался, однако, было интересно посмотреть, как она вышла из своего трагичного пике и что именно задумала.

На следующий день я подъехал к условленному времени. Уже стемнело, и дорога лежала по не самым благоустроенным местам. Окружение не выглядело подозрительным, наоборот пейзаж был излишне пустым, без деталей. Если жилые дома, то одинаковые в количестве 20 штук подряд, если встречался забор, то километра два длиной. Эта заурядность не давала избавиться от грызущего чувства сомнений, что может все стоило закончить тем вечером и не продолжать знакомство. Но я все равно шел вперед по слабоосвещенной дороге.

Я вышел к тому, что по всей видимости раньше было каким-то гаражным или складским комплексом. Одинаковые полуцилиндрические сарайчики стояли в два ряда, все идентичной наружности. Нужный мне был четвертый по счету. Единственное отличие его было, что с виду он выглядел немного приличнее остальных. У его братьев-близнецов поблизости были выбиты окна, отсутствовали ворота, нередко встречались бреши в наружной обшивке. Довольно стремное место, но самое то для всяких тайных сборищ. Входная дверь была открыта, ее никто не охранял. Я беспрепятственно зашел внутрь. Обошлось без шпионских перестукиваний и кодовых фраз.

Внутри бывший склад также довольно ухожен, по крайней мере мусор под ногами не валялся. Даже было электричество, которого хватило на четыре переставных светильника. Все они были направлены на самодельную сцены, устроенную у дальнего от входа торца. Пространство перед сценой практически не освещалось, разве от света звезд через фонари на кровле. В этом сумраке собралось достаточно много народа, человек двести. Из-за царящей темноты сложно было кого-то узнать, люди представали силуэтами. По общему растерянному ропоту я понял, что все они, как и я, были без понятия, что их ожидает в тот вечер. Я немного постоял в стороне, выкурил одну сигарету, время перевалило за одиннадцать. Ничего не происходило. Я решил посмотреть на пришедших людей, может найти там кого-нибудь из знакомых мне людей.

Среди прочих теней я нашел ребят с похорон. Л. среди них не было. Стоял Серый, озадаченно скрестив руки на груди, пухлый паренек был тут же и что-то вещал, еще человек пять со знакомыми лицами. Их имена я не запомнил, думаю, как и они мое. Я подошел к ним и поздороваться. Они кивнули мне в ответ. Я спросил, в курсе ли они что здесь будет происходить?

– Нет, мне пришло сообщение с указанием этого места и временем, всем остальным тоже, – начал рассказывать Серый. – То была наша тактика в прежние времена для организации собраний, обсуждали на них наши акции и просто стратегию. Таились, полагали, что все прослушивается, власти за нами следят и прочее. Когда поняли, что все это чушь, то перестали это делать. Забавно, что кто-то вспомнил.

– И вы это место использовали для ваших собраний?

– Не, раньше здесь устраивались шикарные рэйв-вечеринки. Знаменитое было место, гремело на весь город. Но где-то год назад произошла облава, нашли наркоту и прикрыли его. Жалко, но хорошо, что место еще стоит. Может еще вернет прежнюю мощь.

– А где Л.? – все-таки спросил я.

– Хороший вопрос. Я ее не видел после поминок. На следующее утро я ушел по делам, она все еще спала на диване. Когда вернулся, ее уже не было. И больше никаких вестей. Я пробовал ей дозвониться несколько раз, но только длинные гудки. Сама она мне не звонила.

– Мне звонила, – вдруг произнес невысокий парень, который все это время пытался сделать самокрутку. В одиннадцать вечера было уже ощутимо прохладно, руки его дрожали. Процесс затягивался, оттого он тихонько матерился. Раньше я его не встречал. Он был с гривой темно-русых волос, небрежно зачесанных набок рукой и с трехдневной щетиной. Внешний его вид был довольно помятым, на его лице еще оставались подживающие ссадины. Это был Синий, четвертый член из их разноцветного кружка.

– И почему ты молчал? – спросил его Серый.

– Потому что, не думал, что это теперь такое большое дело. – у него наконец получилось скрутить папиросу. Он подкурил и выпустил дум в воздух. – Вообще, у вас столько какой-то херни произошло, пока я отлеживался.

– И что она говорила?

– Справилась как я себя чувствую. Я ответил, что нормально. Хотя башка трещит до сих пор. Про Красного вспомнили. Сказал, что мне очень жаль. Сказала спасибо, была немногословна. Еще спрашивала про всякие глупости. В общем, ничего особенного, – Синий замялся.

– Что именно она еще спрашивала? – настаивал Серый.

– Ну… Спрашивала, знаю ли я, где достать нитроглицерин.

– И это не показалось тебе странным?

– Немного, – Синий потер ссадину на лбу. – Раньше, если она что просила достать, то только траву.

– Так и что ты ей ответил? – Серый пытался сдержать гнев.

– Сказал, что пусть спросит в аптеке. На этом она попрощалась и положила трубку. Вообще, я и не думал шутить. Только потом понял, что она имела в виду. – он бросил папиросу на бетонный пол и затушил ботинком.

Открывшаяся подробность шокировала.

– Думаю, она окончательно ёбнулась. Наверняка, сегодняшнее собрание ее рук дело, – недовольно сказал пухлый паренек и сплюнул на пол. Прозвучало резковато, но никто не стал его одергивать.

– Уверен, что ее, – только и выдавил из себя Серый.

«Спасибо, что пришли», – раздался голос из мегафона. Все как один повернули голову в направлении звука. На сцене появилась маленькая фигурка девушки в стареньком кителе. «Точно ебнулась» – прошептал пухлый, не отводя от нее взгляда. Л. стояла в тусклом свете четырех маломощных ламп. Взгляд, решительно подчеркнутый черными тенями, устремлялся в толпу. Позади нее расплывчатыми тенями стояли два крупных парня с фактурными черепами. Она медленно оглядела всех присутствующих и снова поднесла мегафон к своим губам.

– Многие из вас меня знают. Я была координатором небольшой, но решительной группы активистов. Наша деятельность была посвящена нахождению и обнародованию всех злоупотреблений и преступлений современного политического строя. Раз вы здесь, то, по крайней мере, слышали о нас и может обо мне, в частности. Со многими из вас мы встречались в процессе нашей деятельности. За недолгое время существования мы приобрели даже некоторую популярность. Число наших сторонников медленно, но неуклонно увеличивалось. Мы работали не за какую-то награду и не ради материальных благ. Мы просто всем сердцем верили в то, что можем что-то изменить, что-то привнести в это затхлое общество свежий ветер перемен. Это казалось нам невероятно важным, необходимым для полноценного существования, для полноценной жизни в роли гражданина своей страны. У нас были идеалы, и мы слепо за ними следовали. И я знаю, что вы разделяете наше виденье. Не спорю, возможны отличия в деталях, но фундаментальная идея равенства и верховенства права у нас всегда была общая.

Наша группа могла бы и дальше продолжать свою деятельность, но недавнее событие стало неожиданным, но закономерным концом этого идеалистического крестового похода. Я полагаю, вы все в курсе, что стало причиной. Новости в нашем маленьком обществе разносятся с молниеносной скоростью. Да, мы потеряли близкого соратника. Мы все. К сожалению, его гибель была бессмысленной жертвой в борьбе с монструозным механизмом, который невозможно победить, сколько мы ни пытались.

Эти события открыли мне глаза. Все то, за что ты сражаешься и за что готов умереть, не стоит ни черта. То, что для тебя является истинным и непоколебимым, для всех остальных не более, чем бред воспаленного сознания. Те аксиомы о свободе, о стремлении к светлому и честному для любого из них окажутся лишь поэтическим бредом никчемного поколения. Именно для тех, для кого вы готовы положить свою свободу и жизнь. Они никогда не оценят этого. Наоборот, они возненавидят вас, сбросят наземь и сами же затопчут, как предателя, как паршивую овцу. Ты пытаешься дать им то, чего им никогда не увидеть и не понять. Люди без фантазии, люди без идеи. Им невозможно ничего объяснить, их нельзя воодушевить, им можно только внушить, заставить думать так как необходимо.

Они не способны воспринимать диалог. Они могут слышать один и только один громкий голос. И сейчас для них звучит такой громкий голос. Он перманентен. Он твердит им постоянно, что мы с вами – их враги, что мы отвратные отбросы общества, которых необходимо раз и навсегда уничтожить. И только этот громкий голос они и могут понимать. Он вездесущ. Они слышат его из каждого телевизора, из каждого радио, из каждой газеты, из каждой сточной канавы. Они не хотят слушать ничего другого, они не хотят ничего знать, не хотят ничего помнить. Этот голос слишком долго звучал в их головах. Даже если его заткнуть еще в течение десятилетий – он будет блуждать эхом в их пустых черепных коробках.

То, что мы так долго и отчаянно пытались делать абсолютно бесполезно и бессмысленно. Невозможно победить в диалоге, когда ты сохраняешь спокойный и ровный тон, а твой оппонент орет со всех сторон мириадами натренированных глоток. Мы слишком долго пытались донести свою точку зрения. Хватит!

Я не собираюсь больше жертвовать собой ради их целей, с сегодняшнего дня все будет наоборот. Мы покажем, что мы тоже можем кричать. И тогда все они запомнят, что сделали. Запомнят навсегда.

Я хочу, чтобы вы, все вы, присоединились ко мне. Только решительными действиями мы можем что-то изменить, больше никаких полумер. Никаких диалогов, мы слишком долго пытались объяснять и просить. Нас игнорировали, нам затыкали рты. Но теперь они услышат. Они запомнят! Потому что это будет громко. Очень громко! Они уже не смогут скрыться от наших голосов. Нигде, не будет ни единого места, где они смогут остаться в тишине и в безопасности. Мы заставим их слушать!

Зал взревел. Все пространство завода вспыхнуло яркой вспышкой и осветило все вокруг, больше всего света исходило от маленькой девичьей фигуры на сцене. Толпа закричала в едином порыве. Раскаты единовременно вырвавшегося звука из сотни ртов заставили задрожать металлические листы на кровли. Даже те, кто десять минут назад стояли и отпускали скептические шуточки, теперь неистово кричали. Ей удалось, то пламя боли и отчаяния, которое сжирало ее сердце, поселить в остальных. Также стремительно, как лесной пожар. Искра, нашедшее благоприятное окружение, обернулась полноценным пламенем.

Кричали и аплодировали все вокруг, даже Серый, который всегда казался мне сдержанным и вдумчивым парнем, с покрасневшим лицом орал, как умалишенный. То же самое делал и пухлый, хотя все это время он если не презирал, то довольно отрицательно относился к ней. И я был вместе с ними, мой голос сливался с сотней других, чувствуя силу и единство.

Л. оставалась на прежнем месте. Она застыла неподвижно на сцене, мегафон все еще оставался в опустившей руке. Ее фигура не поддавалась вибрациям толпы, она была выше нее. Ее не меняющийся взгляд смотрел на головы своих сторонников. Они были готовы ради нее на все. Идея и сила убеждения одной оказались куда сильнее идей и воли каждого из них по отдельности.

Овации все не смолкали. Давление звука дошло до максимума. Гул входил в резонанс и начинал воздействовать на старые обветшалые конструкции. Жестяные листы нещадно дребезжали. Одна из стоявших ламп не выдержала напряжений и разлетелась на части. В ней уже не было никакой нужды, свет Л. и людей уже заполнял все вокруг. Зародившаяся энергия от взрыва сверхновой звезды победоносно уничтожала обычную земную материю. Я заметил, как у девушки впереди меня пошла из уха кровь. Но та, продолжала яростно кричать и сотрясать воздух кулаком. Она не обращала на свою травму никакого внимания.

Л. сделала властный усмиряющий знак рукой. Толпа продолжила орать, но уже на порядок тише. Л. практически срывалась на крик, чтобы пересилить толпы даже используя мегафон.

– Мы не будем бояться! Мы не будем подстраиваться! Мы будем диктовать, они буду слушать! Мы заставим их помнить, что мы будем говорить! Они запомнят каждое наше слово! Они запомнят!

И это не только слова! Это будут действия! Слова они могут игнорировать, но вот слова, подкрепленные действиями, уже будут не в силах. Выйдете на улицу, и вы увидите наше первое громкое слово. Увидят и они! И запомнят!

Люди по указке повернулись в сторону выхода, громко и хаотично выкрикивая обрывочные то ли фразы, то ли какие-то нечленораздельные животные звуки. В этом звуковом нагромождении нельзя было ничего разобрать. Зудящий человеческий рой в полном составе вывалился на улицу, разрезав полуночную темноту своим заревом. Они сформировали идеальный круг, не переставая ни на секунду излучать свою яростную энергию.

В этот момент раздался хлопок, за которым последовал приглушенный грохот и отдаленные крики. На горизонте появилось зарево сравни нашему. Оба сияния освещали ночь, так что звезды перестали быть видны. Толпа на секунду замолкла, чтобы отразить отдаленную вспышку пламени в своих глазах, и затем еще с большей яростью заликовала. Все стали прыгать, словно на каком-нибудь рок-концерте. Пыль вздымалась под их подошвами. Многие падали, не выдерживая от общего ритма и толчков, остальные не замечали этого, они были под действием общего экстаза, этого примитивного восторга.

Пламя на горизонте полыхало, а людской круг все также яростно кружил в своем безумном танце. Не думаю, что кто-то понимал в полной мере, что с ним происходит. Лица мелькали, темп был стабильно высоким. Лица, тех кого я знал, были совершенно не похожи на прежние их образы. Теперь они стали искривленными, примитивными, обезображенными животной яростью.

Постепенно протяжный завывающий звук откуда-то издалека начал вмешивать в голос толпы. Несколько полицейская сирен сначала невнятно, но с по мере приближения все отчетливее и настырнее стали подавлять нескладный строй человеческих глоток. Люди по одному выходили из транса, оглядываясь, и суетливо дергали своих товарищей. Кто-то приходил себя и бросался бежать. Остальные так и оставались на месте, безрассудно предаваясь ликованию.

Я попытался отыскать Серого или хоть кого-то из моих знакомых. За время триумфальной процессии всего этого месива мы разминулись. Но людей все еще было слишком много. Полицейская сирена была уже на критически близком расстоянии. Свет их фар уже падал на верхушки деревьев и зданий. Поскольку воспоминания о металлических решетках в камерах были все еще свежи в моей памяти, я решил бежать. Вместе со мной в тот момент стартовала еще пара человек. Один из низ рукой показал мне направо, и мы разделились. Территория бывшего завода была отгорожена забором. Замкнутость территории приводила к паническому перебиранию вариантов, где можно спрятаться, пока все не утихнет. Но на мою удачу, забор был таким же старым и потрепанным, как и все остальное вокруг. Не сразу на мне все-таки удалось в темноте найти прореху в нем.

Я выбрался с территории, передо мной оказалось огромное черное перепаханное поле. Я все в том же быстром темпе, попеременно спотыкаясь и падая, ринулся прочь от места. Человеческие и машинные звуки постепенно затихли за моей спиной. Я пересек поле, дойдя до маленького пролеска. К этому моменту силы меня покинули. Я оглянулся, по моему пути никто не следовал. Тогда я прислонился к дереву отдышаться.

Так непривычно было стоять практически в полной тишине, только с кротким шелестом листьев и редким рокотом сверчков. Сверху раскинулось чистое звездное небо. Приют спокойствия после буйства энергии. Вдали еще виднелись оба сияния, но уже остаточными безжизненными явлениями. Оба пожара были почти ликвидированы. Я перевел отдых, и сверил свое местоположение. Я порядочно отдалился от цивилизации и теперь мне предстояло сделать трюк пару километров, чтобы снова выйти на дорогу.

Я не хотел возвращаться мыслями, к тому, чему стал свидетелем этим вечером. Но все равно не мог отделаться от этой картинки. Коллективный животный экстаз, подпитанный стимуляцией множества оскорбленных эго. Недостаточно подобрать нужные слова, нужно еще и суметь их произнести. У Л. получилось идеально. Она смогла объединить людей, более того освободив их от кристаллической структуры слепить из них единую массу, пропитанную всего одной идеей: идеей борьбы. Прием довольно старый, но неизменно срабатывающий. Особенно если подкрепить его эффектным пиротехническим действом. Быть частью чего-то большего – одно из естественных стремлений индивида. В этом не было ничего нового или удивительного. Меня интересовало, только смогли ли скрыться знакомые ребята. То, что Л. спокойно удалилась со сцены у меня не было никаких сомнений.

Я выбрался с пересеченной местности до автомобильной дороги. По ней как раз ходил круглосуточный автобус из центра города до аэропорта и обратно. На нем в компании спящих бомжей я добрался до своего дома. По моим следам так никто и не следовал.

На следующее утро новостная лента пестрела однотипными вариациями заголовка «Взрыв полицейского участка». Официальная версия представлена не была представлена, как и точное количество жертв, поэтому СМИ наперебой предлагали свои варианты произошедшего в зависимости отсвоих политических представлений. Некоторые говорили, что бравые блюстители порядка изъяли взрывчатку у опасной международной группировки, четверо погибших, из них двое – опаснейшие террористы; другие, что обленившиеся и отупевшие полицейские по своей глупости решили позапускать фейерверки, это и закончилось плачевно, двенадцать погибших. Проскакивала версия, что это не что иное, как месть доведенного гражданского общества против вседозволенности представителей государства, однако, она звучала крайне робко, стыдливо проявлялась между строк. Всколыхнувшееся общество, по своему черно-белому обыкновению, разделилось на два крайних лагеря: сочувствующий и злорадствующий. Первые выражали соболезнования близким и родным и сетовали, что даже сейчас, даже при всех современных средствах контроля и наблюдения, подобное может произойти в большом и спокойном городе. Другие же говорили, что так этим продажным свиньям и надо, что может быть теперь то они начнут нормально работать, когда их шкуры в опасности. Все эти высказывания кидались до официальной версии расследования, хотя для того, чтобы что-то сказать в интернете, она и не требуется.

Для меня в нем тоже не было никакой нужды, поскольку все собиралось в целую картину, благодаря одной маленькой детали. Был взорван именно тот участок, в который меня, Л. и остальных несогласных держали после тех уличных протестов. Никаких совпадений быть не могло. Она говорила, что будет громко. Громко действительно было, все услышали. Однако, смущало, отсутствие какого-либо послания от нее. Взрыв никогда не является действием сам по себе, он всего лишь «Эй!» для привлечения внимания, когда все услышавшие поворачивают к тебе голову, и ты уже можешь донести свою позицию. Время шло, никто никаких заявлений для понимания общества не делал, никакие организации ответственность за него не брали. Из-за этого все это выглядело словно какое-то трагическое недоразумение или неуместная шутка. Недоумение и споры в обществе продолжали множиться.

Из-за этого громкого происшествия новость о том, что недалеко от места трагедии была задержана группа молодых людей в количестве семнадцати человек, осталась практически незамеченной. Их фотографии не публиковались, впрочем, как и имена, поэтому невозможно было сказать, кого именно приняли в тот вечер. Их нахождение неподалеку от места инцидента выглядело крайне подозрительно, и все они сразу отправились под стражу, отпускать их не спешили. Каждый из них называл свою версию причины нахождения в тот момент в том месте. И все они были довольно идиотскими и маловероятными: один говорил, что пришел на рейв вечеринку, но ее не было, другой, что его выгнала девушка из дома и он на этих складах нашел временное пристанище, пока они не помирятся. Еще одна заявляла, что гуляла там с собакой, и что та испугалась грохочущего звука и вырвалась. И все отрицали знакомство друг с другом, и тем более какое-либо отношение ко взрыву.

Разумеется, все это воспринималось с огромным сомнением. Однако, все досье были тщательнейшим образом проверены. Не было ни одной сколько бы то ни было весомой зацепки, если не считать симпатии к либеральным идеям, но у кого его не было среди молодого поколения. Тем не менее, всех задержанных оставляли под стражей, в надежде, что возможно кто-то из них расколется или даст промашку в показаниях, с помощью которой и можно будет вскрыть эту странную головоломку. Стоит отдать им должное, все они, находясь за решеткой, не теряли духа. И продолжали с какой-то обезоруживающей наивностью, если не сказать идиотизмом, придерживаться своих версий событий.

Спустя неделю было представлена официальная версия. Теракт. Следы взрывчатого вещества были обнаружены на обломках. Источник находился в одном из рабочих кабинетов. Как именно он туда попал не сообщалось. Шесть человек погибло, из них – пятеро сотрудники при исполнении, а также один человек гражданский, задержанный за мелкое хулиганство для составления протокола. После этой публикации общий разухабистый тон сердоболия и злорадства общества сменился на более-менее ровный обеспокоенный. Основной версией стала месть криминального мира по отношению к бравым служителям правопорядка. Это звучала более-менее правдоподобно, но опять же узнать, кто именно стоял за этим, никак не выходило.

Дело вышло резонансным для СМИ, а для полиции оно обернулось делом чести. Никогда еще в истории не было такого наглого и прямого удара по статусу и достоинству органов. Накал страстей не спадал. Каждую неделю сообщалось о каких-то подвижках в деле, но все они казались ничтожными. Не было никаких зацепок. Дело дошло до самых высоких чинов, и все требовали найти виновных. А когда есть настойчивое желание сверху – снизу это желание постараются исполнить всеми возможными способами.

Так и случилось. В принципе такое развитие событий вполне можно было предвидеть. Было опубликовано большое расследование, которое сразу же подхватили все значимые СМИ. Из семнадцати человек, задержанных тем вечером, восемь было несовершеннолетними. Их отпустили, но оставили под пристальным наблюдением. А вот у остальных девяти в ходе обыска была обнаружена неожиданно литература анархического толка, доказывающая их мотивы. Были опубликованы переписки, в которых они с грамматическими ошибками с упоением обсуждали планируемое действо. Также само собой нашли и следы взрывчатки на личных вещах, и еще у парочки еще по паре граммов кокаина для полной суммы. В итоге была раскрыта независимая опасная группировка, которая и была нейтрализована. Казалось бы, что это выглядело слишком хорошо и гладко, в особенности после практически месяца молчания, но пресс-секретарь следственного комитета сохранял спокойную мину, продавливая версию, что у следствия с самого начала были все необходимые доказательства, однако, они не афишировались, дабы проработать все возможные связи и вычислить всех соучастников. По счастливой случайности, все основные действующие лица и оказались на том месте и в том месте. Хотя они продолжают отрицать свою причастность, железные доказательства прямо свидетельствуют об их вине. Были опубликованы фотографии, а также имена. Серый был среди них. На черно-белой фотографии он выглядел еще более осунувшимся, чем обычно.

Некоторые из независимых журналистов усомнились в подобной гладкости прошедшего расследования. Появлялись отдельные заметки про несуразность всего дела. Опрошенные свидетели, знакомые и коллеги обвиняемых, отказывались верить приведенным доказательствам. В большинстве своем для интервью они предпочитали скрывать свои имена. Их можно было понять. В статьях говорилось о том, что дело сшито белыми нитками. Что все обыски проводились без свидетелей. Частицы веществ, указывающих на сопричастность, были обнаружены только с третьего раза. Также отмечалось, что обвиняемые если и были знакомы друг с другом, то только поверхностно, уж точно никак не могли быть сообщниками, так как крутились совершенно в разных кругах.

Эти скромные заметки были опубликованы на маленьких независимых ресурсах, и никто, кроме особо причастных, внимания на них не обратил. В основном все общество было в крайней эйфории, что виновных в подобной наглой и бесчеловечной акции наконец то привлекут к ответственности и упрячут до конца жизни. Дата первого акта сожжения ведьм была обозначена, и все с нетерпением его ожидали. И чем ближе был день первого слушания дела, тем больше привкус крови чувствовался в информационном поле. Сюжеты, демонизирующие молодых отечественных бомберменов, появлялись с раздражающей частотой. Ведущие СМИ соревновались в инфернальной изобретательности обличительных материалов, исследований влияния наркотиков или компьютерных игр, пропаганды и запрещенной литературы и прочего из стандартного списка факторов, которые вливают в гниль в головы только что повзрослевшего, но уже запятнавшего свою репутацию, поколения.

В день процесса я пошел к суду. Мне хотелось лично увидеть ребят, точнее, не сколько их, сколько ту идею, что вселилось в них тем поздним вечером на старом складе, как она будет выражать себя в тот момент, в условиях изоляции и всеобщей ненависти. Уже на подходе к месту можно было прочувствовать весь ажиотаж мероприятия. Дело получило широкую огласку. Здание суда располагалась в тихом узком переулке, который не был готов к настолько громогласному мероприятию. Многочисленные фургончики новостных компаний заполонили все парковочные места и тротуары. Техники и водители безучастно курили возле них, болтая о тягостях профессии. Репортеры же с операторами, огрызаясь друг с другом, выискивали свободные места с чистым задним планом, чтобы записать вступительное слово или выйти на прямую связь со студией. Планировалось широкое освещение в прямом эфире.

Сам вход в суд был выгорожен металлическими ограждениями. Дежурили полицейские. Все хорошие места были разобраны общественными активистами. Со стороны выглядело, будто фанаты ожидают приезда обожаемой звезды. Они держали самодельные криво нарисованные плакаты, общий смысл которых сводился к фразе: «Горите в аду». Я не хотел толпиться среди них, поэтому выбрал место в отдалении, метрах в двадцати чуть выше по улице около большого тополя в крохотном скверике. Оттуда было хороший вид на площадку перед судом, но я оставался там один. Все остальные наблюдатели предпочитали быть как можно ближе к месту событий.

В лучших традициях больших звезд обвиняемые опаздывали. Фан-толпа развлекала себя тем, что поддерживала друг друга в ненависти и составляла свой Топ-10 из тех, кого следует судить дальше. Журналисты обменивались любезностями, обвиняя друг друга в продажности и непрофессионализме. Водители же продолжали меланхолично курить у своих машинок. Из онлайн новостей я узнал, что обвиняемых задерживаются из-за того, что у следственного изолятора также собралась похожая толпа их «почитателей» с требованием устроить суд на месте. Полиция толи замешкавшись, то ли специально разрешая толпе пошалить, только спустя некоторое время расчистила путь и позволила каравану двинуться дальше.

Наконец обвиняемые прибыли к месту слушания. Серый автобус в сопровождении двух полицейских машин проехал мимо меня и припарковался прямо перед входной лестницей. Толпа, обрамляющая проход к зданию, до того лишь оживленно разговаривая, разразилась криками и проклятиями, когда обвиняемых в наручниках стали по одному выводить из служебного транспорта. Молодые люди выглядели растерянно. По длинной моложавой фигуре я узнал в одном их них Серого. Он сутулился, и старался не смотреть по сторонам, как и остальные. Когда все семеро вышли, в ход пошли заранее заготовленные толпой яйца и помидоры. Прилетало и в полицейских, которые по инструкции окружили ребят плотным кольцом для безопасности. Такой сложносочиненной фигурой из людей обвиняемые и их охранники стали медленно подниматься по ступенькам к дверям в здание суда. Другие полицейские с трудом держали металлические ограждения, чтобы разъяренная толпа не прорвала выстроенный заслон. Давлению также способствовали журналисты, активно прессуя окружающих с целью взять удачный кадр.

Именно в этот момент раздался хлопок, ударной волной меня отбросило на спину. Уши наполнились резкой звенящей болью. Я постарался сразу же подняться на ноги. Перед моими глазами предстала ужасающая картина. Вход перед зданием суда, то, что мгновение назад представляло себе не бог весть как, но все – таки организованную цивилизованную структуру, теперь выглядело как человеческое месиво, прямиком со средневековых гравюр. Оглушенный в состоянии шока я подошел ближе.

Под ногами хрустело выбитое стекло. В воздухе повисла тошнотворная смесь из запахов серы и жженых волос. Чем ближе я подходил, тем отчетливее сквозь невыносимый звон в ушах стал прорезаться крик боли и ужаса. Он был многолик по своей составляющей, но монолитный по своей сущности, исторически неизменный, как и сама человеческая боль, передаваемая посредством голосовых связок. На этом фоне тихих стонов слышно не было. Я видел людей, которые лежали и просто беспомощно открывали рот, медленно умирая как рыбы на суше.

Словно некое древнее ритуальное жертвоприношение человеческие тела были выложены по окружности, только в центре на месте какого-нибудь оккультного божка была небольшая дымящаяся воронка. Кто-то еще шевелился, те кто был ближе к центру уже не подавали никаких признаков жизни. Подсудимые лежали одной однородной группой вместе с полицейскими, которые должны были их защищать, все они были неподвижны. Искореженные металлические ограждения лежали поверх людской массы. Я отбросил кусок металла, который оказался на женщине, беспомощно распластавшейся на асфальте. Судя по значку на ее опаленной старомодной кофточке, она была из тех, кто поддерживал обвинительный приговор для молодых людей. Горло ее было перебито, но она все еще была в сознании. Я опустился на колени, снял куртку и попытался закрыть кровоточащую рваную рану. Она посмотрела мне прямо в глаза. Показалось, что смотрит она сквозь меня, куда-то туда, где только ей был виден свет. Ее губы шевелились, но я не мог услышать, что она говорит. С нечеловеческой силой она вцепилась мне в руку, но совсем быстро ее хватка ослабела. Ее запястье безвольно упало на асфальт и губы замерли. Широко раскрытые глаза продолжали смотреть.

Оставаясь перед ней на коленях, я огляделся вокруг. Люди, которым повезло, истерично суетились и бегали вокруг. На меня была направлена камера. Операторы, как только отошли от шока, сразу принялись записывать эксклюзивные кадры. Репортеры взволнованно взахлеб орали в микрофон, описывая что только что произошло. Я поднялся и, стараясь не наступать на лужи кровли, как можно быстрее пошел прочь от места трагедии. Навстречу мне двигались машины скорой помощи и полиции, однако, из-за нагромождения припаркованных автомобилей и техники, они не могли ехать быстро.

Пройдя пару кварталов, когда звуки сигналов спасательных служб остались за спиной, я вновь увидел город в своей самодовольной и обыденной занятости. Все было как обычно. Разве что, мои руки были в крови. Думаю, это несколько напрягало прохожих, однако, никто не подходил ко мне, чтобы предложить помощи или потребовать объяснений. Я зашел в ближайшее кафе и спросил чашку кофе. Пока заказ готовился, я отмыл кровь в туалете.

Руки страшно тряслись, я все еще никак не мог отойти от увиденного. Не думаю, что вообще кто-либо может спокойно перенести подобное. Я долго тер запястья, капли крови были на одежде и на лице. Умывшись, я долго и тупо смотрел на себя в зеркало. Когда я вернулся к стойке, кофе уже успел остыть. Миловидная официантка предложила его разогреть, я отказался.

Я взял кружку и сел за столик. Машинально открыл новости, хотя прекрасно знал, что будет написано. Не прошло и получаса с того момента, но фотография меня на коленях и той несчастной женщины была уже на всех новостных сайтах. Пока только краткие заметки с пометкой «Новость дополняется». Кого-то успели госпитализировать. Кто-то успел сделать официальное заявление. Все казалось невероятно обыденным, то что совсем недавно шокировало – с экрана телефона выглядело обычной новостной сводкой. Лишь еще одна трагедия, даже если ты непосредственно был там. Среди сведений о трагедии, промелькнувшей перед моими глазами, появлялись заметки о еще одном взрыве. Судя по всему, он произошел ровно в то же время, что и первый, однако, подробностей о нем было куда меньше, так как все журналисты были сегодня сконцентрированы на месте планируемого судебного заседания. По обрывочным данным взрыв произошел в еще одном полицейском участке в другой части города.

Теперь все встало на свои места. Если первый можно было с натяжкой расценить как некую карму или действие, движимое правилом глаз за глаз. Ведь многие члены общества были бы крайне счастливы устроить самосуд над молодыми анархистами. Второй же взрыв был явным подтверждением посыла: «Вы взяли не тех, и это еще далеко не конец».

Я вышел из кафе и направился домой с гнетущим чувством подавленности и страха. Было так странно идти по обычной городской улице с осознанием того, что в любой момент все может трагически перевернуться. Осколки стекла, застрявшие в подошве, и засохшие капли чужой крови на штанах, не давали об этом забыть об этом. Встречающиеся прохожие вели себя индифферентно и обыденно, может они еще были не в курсе страшных событий, что разворачиваются буквально в нескольких кварталах от них – может уже привыкли к трагедиям, происходящим с редкой, но все-таки периодичностью. Реагировать на каждую невозможно, любое переживание сжирает кусок души и если быть открытым к каждому общему несчастью, то скоро от тебя ничего не останется.

Добравшись до дома, я рухнул на кровать. Хотелось сбежать из этой реальности и пробыть вне ее насколько возможно дольше. Сильнодействующего снотворного у меня не было, напиться я не мог себя заставить. Оставалось лежать с открытыми глазами и смотреть в потолок, потому что как только их закрыть, сразу всплывали кошмарные образы. Я почувствовал, что моя кожа и одежда пропахла гарью и серой. Я сразу выбросил все, что на мне тогда было в мусорный мешок, и принял долгий душ. Под струями воды ко мне пришел на ум единственный вариант дальнейший действий. Хотя, конечно, он не был единственным, всегда можно просто уйти, спрятаться, забыть. Но я оставил это как запасной вариант.

Надо было найти Л. Я не имел ни малейшего, как это сделать. Если у полиции целой страны это было приоритетной целью, но они потерпели сокрушительное поражение, то что могу найти один я. За время их так называемого расследования я не увидел ни одной отсылки или хотя бы намека на то, что что они двинулись в ее направлении. Ладно, допустим, они не знали в каком направлении идти и выбрали самый простой путь: использовать что есть и следить, чтобы подобного не произошло в будущем. У меня хотя бы имелось приблизительное виденье, куда надо идти. Разумеется, я не знал, в каком она находится состоянии и где. В городе ли она, занимается ли обычной жизнью, да и вообще жива ли? Где сейчас все те, кто был тогда на старом складе? Практически всем удалось скрыться, как тараканам при резко включенном свете. Может, это вовсе не ее рук дело, может то выступление, основанное на ослепляющей идее мести, было пиком ее помешательства. Ведь она достигла своего, ее услышали, и она быть может увидела последствия. Естественно, она была в курсе, что ее бывших соратников и даже одного друга схватили. Разве она могла пойти на подобное действие, принеся их в жертву? Ведь было бы достаточно другого взрыва, чтобы разрушить все обвинение и указать на несостоятельность правоохранительных органов. Может она испугалась, что они укажут на нее в суде? Но раз они не сделали этого на допросах, то почему они должны были сделать это после? Но Серый, тот кто мог рассказать о ней, был мертв. Было ли это ее целью? Может, она остановилась, но ее новые соратники, на подобие тех, что стояли за ее спиной на сцене, решили довести начатое до конца? У меня сразу вспыхнуло слишком много вопросов, самым страшным из которых был: «Что делать, если у меня все-таки получится ее найти?».

Тем же днем я предпринял первую безуспешную попытку поиска. Я позвонил в ее издание и спросил Л. Мне предсказуемо поведали, что она давно не работает. Она даже не пришла забрать вещи, просто известила их по телефону, что больше не придет без объяснения каких-либо причин. Если я хочу, то могу забрать ее коробку с ее вещами, все равно уже давно хотели выбросить. Я согласился и приехал на ее прежнее место работы. Охранник на входе отдал мне коробку. Я стал ее разбирать на ближайшей скамье. Внутри была одна макулатура. Какие-то блокноты с пометками, обрывки бумаг, кружка с надписью «Я ненавижу понедельники» и вековым кофейным налетом внутри, а также маленький игрушечный динозаврик. Желтый пластиковый тираннозавр, сделанный в крайней степени криво, но из-за такой фабричной халатности он выглядел довольно забавно. Фигурку и пару клочков бумаги с какими-то именами и телефонными номерами я оставил, остальное отправил в ближайший мусорный ящик.

Затем я отправился на квартиру Серого. В окне горел свет, и я решил позвонить. Из домофона мне ответил недовольный женский голос, я представился репортером и сказал, что хотел бы задать вопросы о предыдущих жильцах. На что выслушал полноценную тираду, о том, как же ей это все осточертело, что ее усопшая мать под конец жизни совсем выжила из ума, раз пустила жить таких уродов. Что последний месяц полиция не давала ей жить, но хоть спасибо, что вынесли весь мусор, что оставался. Что от звонков журналистов она уже готова вешаться. И в конце концов, она рада, что эти молодые сволочи получили по заслугам, подохли, как им и полагается. Жаль только, что не мучились. А полицейским поделом, раз не смогли предотвратить весь это кошмар. Я не стал настаивать, сказал: «Спасибо» и удалился.

Дома я проверил имена и цифры на ее бумагах. Ничего интересного: одна типография, китайская закусочная, рекламное агентство и пара младших редакторов с маленьких развлекательных сайтов. Фигурку динозавра я оставил у себя на столе.

На другой день под вечер я приехал к тому самому месту сборища, устроенного Л. Склад выглядел абсолютно также, как в моих воспоминаниях, словно все произошло только вчера. Можно было даже ощутить ту необычайную атмосферу общего подъема, хотя вероятно это было лишь мое личное чувство. А само здание было как пустая скорлупа. Треснувшее и давно безжизненное. Все давным-давно было брошено. Даже новых граффити на стенах не появилось.

Я проверил оба места взрыва: первое, до боли мне знакомое, и второе, совсем свежее, виденное только на фотографиях из новостей. Старенький одноэтажный домик, в котором я провел не самые приятные часы своей жизни, не смог перенести потрясения. Неуклюже завалившись одной стеной внутрь себя, он представлял собой достопочтенные развалины. Восстанавливать его никто не собирался. Все важное забрали, технику вывезли. Охраны не было. Его служба на благо страны подошла к концу. Второй же участок, напротив, к моменту моего визита уже принялись реанимировать. Мусор разгребли, территорию отгородили строительным забором. Чтобы я не ошивался и не высматривал, меня практически сразу прогнал оттуда сторож.

Последним местом визита у меня оставалось кладбище. Это казалось мне совсем уж художественным вариантом, но надо было проверить все. Я пришел до полудня, однако, местный смотритель был уже нетрезв. Я хотел узнать навещают ли могилу недавно похороненного парня на дальнем углу кладбища. Но, естественно, он ответил, что не может помнить всех, кто сюда приходит, как и тех, кто здесь уже лежит. Знакомой дорогой я дошел до его могилы. Памятник так и не был поставлен. Деревянный крест покосился от пронизывающих ветров и готов был вот-вот упасть. Свежих цветов не было. Я поправил крест, воткнув его глубже в грунт, и убрал давно завядшие цветы. На обратном пути я думал, что явно не меня хотел бы видеть погибший парень поправляющим его могилу. Я приходил позже еще пару раз, в надежде увидеть какие-нибудь признаки, что и другие здесь бывают. Но каждый раз мне представала одна и та же картина: свежая могила, которая неумолимо приходила в запустение.

Единственное, что мне оставалось – это номер телефона, с которого Л. пригласила меня на то ночное сборище. Мне было очевидно, что Л. никто не сможет найти, если только она сама этого не захочет. Но я стал набирать этот номер каждый день, но в ответ, я слышал только: «Абонент недоступен. Оставьте сообщение…». С голосовой почтой я дело иметь не хотел и бросал трубку. Это превратилось в некий ритуал, как стук в закрытую дверь, единственную, которая возможно могла вывести из тупика. От безысходности и отсутствия хоть каких-нибудь новых данных это вошло в привычку. Я внимательно пролистывал новости, ничего не находил, набирал номер и слушал одинаковое отсутствие ответа.

Одним вечером я как обычно повторил эту процедуру. Прослушал автоматический ответ оператора и отложил телефон. Через две минуты раздался звонок. Я машинально поднял трубку.

– Алло, – произнес я и вместе с этим поймал себя на мысли, что даже не посмотрел кто позвонил.

– Привет, – ответил мне знакомый женский голос. Я не узнал его сразу. Отодвинул телефон от уха и посмотрел на экран. Да, там был тот самый номер, который я уже несколько недель настойчиво и бессмысленно набирал каждый день.

– Привет, – только и выдавил я из себя. Неожиданно настал тот самый момент, мысли о котором я каждый раз с упорством отгонял от себя, оправдывая мизерной вероятностью этого события. Честно говоря, я боялся, что оно действительно произойдет, хотя так старался его приблизить.

– Что тебе нужно? – спросила Л., видимо, поняв, что на этом «привет» моя реплика закончилась.

– Да… Как дела?

– Ты названивал ради того, чтобы узнать, как у меня дела?

– Нет, не совсем. Я звонил тебе, пытался найти.

– Да, я поняла.

– Я заходил к тебе на работу, но мне сказали, что ты там уже там давно не появлялась. С твоими друзьями у меня нет контактов.

– У меня нет друзей.

– Я не знал, как тебя найти. Обошел по несколько раз все знакомые места. Даже думал, может встречу тебя на кладбище.

– Хах, я пока еще жива.

– Я имел в виду на могиле Красного.

– Короче, что тебе нужно?

Хороший вопрос. Я не успел, вернее не хотел отвечать на него сам для себя за все то время. Теперь же время на раздумья не осталось.

– Я хотел бы встретиться с тобой, поговорить.

– О чем? Мы разве старые друзья? Нет. Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Всем будет лучше, если ты так и будешь думать…

– Ты знаешь, что Серый погиб от взрыва? – оборвал я ее на полуслове.

– Да, я знаю.

Я попытался выцепить из этих трех слов хоть какой-то оттенок чувства. Будь-то грусть, или гнев, или вина. Но он прозвучал неестественно стерильно, словно это был не ее старый знакомый, с которым ее столько связывало, а наугад прочитанное имя из раздела некрологов. Простая констатация факта.

– Откуда?

– Всё, закончим на этом, больше не звони на этот номер.

– Стой! – я откровенно запаниковал.

– Что?

– Мне надо отдать тебе динозавра, – пластиковая фигурка стояла на столе прямо перед моими глазами.

– Что? Динозавра?

– Ну да, такой игрушечный маленький. Он был на твоем рабочем месте в офисе. Я подумал, что ты про него забыла.

– Нет, я помню его.

– Так что могу передать.

– На хрен тебе это?

– Не знаю, но я считаю, что это не очень вежливо по отношению к нему.

Л. замешкалась. Пару секунд она колебалась. Но в конце все-таки сдалась.

– Ладно, черт с тобой, хочешь мне его передать – приходи. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь. Завтра, к одиннадцати вечера.

Она продиктовала адрес и повесила трубку. Я ни черта не понимал, что и зачем я делаю.

На следующий вечер с динозавриком в кармане я подошел к условленному времени и месту. В отличие от предыдущих встреч, добираться куда-то на окраину не пришлось. Это был ничем не примечательный тихий уютный старенький дворик, окруженный невысокими домиками. Располагался практически в самом центре города. Было уже довольно поздно, на улице было темно. Было практически пустынно за исключением одиноких прохожих, спешащих с работы домой. В указаниях, что дала Л., был только номер дома. Но сам дом оказался многоквартирным. Я посмотрел на окна в надежде увидеть какой-нибудь знак. Но ничего сколько бы то ни было отличительного не заметил. Самые обычные шторы и горшки на подоконниках. Потом обошел дом вокруг, вернулся во двор и сел на лавочку ждать неизвестно чего.

Спустя минут двадцать, когда я уже всерьез подумывал плюнуть на все и просто оставить динозаврика на этой лавочке, на телефон пришло сообщение с еще одним адресом. Он был довольно близко, в минутах десяти пешком. Я отправился дальше.

Второе место было куда менее уютным, нежели первое. Дома были выше, мусора во дворе больше. Я снова осмотрел окна и обошел дом. Сел на следующую лавочку с мыслями, что дальше участвовать в этом квесте у меня желания все меньше и меньше.

Сзади тихо ко мне подошли два парня спортивного телосложения. Я напрягся, поскольку выглядели они довольно угрожающе. Один из них назвал мое имя и сказал идти за ними. Они встали по бокам от меня, каждый выше меня как минимум на полголовы. Пока мы шли, они не произнесли ни слова. Мы прошли за дом, который был в адресе, к небольшому двухэтажному строению. Оно было в аварийном состоянии, половина штукатурки со стен обвалилась и на ее месте вылезали старые кирпичи с не внушающими доверия трещинами. Однако, свет в некоторых окнах горел. В доме даже в таком состоянии кто-то жил. Один из моих сопровождающих открыл скрипучую дверь, и мы прошли внутрь.

Обшарпанный коридор выглядел так, словно уже полвека не слышал даже слово «ремонт». Света внутри не было. Воняло затхлостью, несмотря на незакрывающиеся окна. Мы поднялись на второй этаж и зашли в квартиру. Хотя квартирой это назвать было сложно, скорее подходит слово «убежище». Внутри было много комнат вдоль узкого коридора, практически все закрытые. Облупившееся стены, висящие лампочки, несколько спальных мест, пара ноутбуков, какие-то коробки и стойкий запах химикатов, которому удалось полностью затмить собой вековую затхлость.

Меня провели в дальнюю комнату и с силой усадили на стул. За столом напротив сидела Л. и что-то писала в ноутбук.

– Твои предыдущие друзья мне нравились куда больше, – сказал я.

– Да, мне тоже, – ответила Л. и захлопнула крышку ноутбука.

Двое парней оставались в комнате, но Л. жестом показала им выйти. Я полез в карман, достал динозаврика и поставил на столик. Она взяла его, на ее лице проступила улыбка.

– Так забавно. Его мне подарил Красный, когда я написала свою первую статейку. Я уже не помню, о чем там именно было, какой-то развлекательный бред. Денег тогда у нас не было, сидели на одной лапше. Но он обставил все как романтический ужин со свечами, и потом подарил мне этого динозаврика в честь моих успехов в журналистике, его, правда, давали как подарок к конфетам. Было очень мило.

Л. стояла, облокотившись на стол, и рассматривала игрушечную фигурку. Я не видел ее с того самого вечера. Она сильна похудела. Те же черные джинсы, что раньше плотно облегали ее бедра, теперь уже сидели свободно. Через темно-серую майку выступали острые ключицы. Ее светлые волосы были убраны в хвост, были заметны отросшие темные корни. На ее усталом лице не было макияжа. Она поставила динозаврика на стол возле своего ноутбука.

– Так и, серьезно, зачем ты пришел? – обратилась она ко мне уже безо всякой улыбки.

– Я хотел тебя увидеть.

– Увидел. И дальше что?

– Где ты пропадала все это время?

– Скажем так, занималась важными делами.

– Не сомневаюсь. А это эти костоломы?

– А эти… Это мои новые друзья. Не обижайся на них, они очень старательные, хотя и туповаты.

– Где ты нашла таких?

– Я давно в этом бизнесе и знаю, кто за что выступает. Раньше я принадлежала к другому течению недовольных. Но всегда было знакома со всем сообществом. Эти были давно, обычные безмозглые футбольные фанаты, им близка радикальность. Им нравятся решительные меры, отъявленные расисты, к сожалению, они умеют крушить, а я им показала, как можно крушить гораздо эффективнее. Удивительные люди, совсем не заботятся о себе, бывает очень полезно.

– У вас теперь общие цели?

– Можно сказать и так, – Л. пожала хрупкими плечами.

– Ты слышала, что случилось с ребятами после твоего выступления?

– Да, слышала.

– И?

– Что «И»? Если ты о том, что из задержали, то все те, кого я позвала, не первый раз слышали полицейские сирены. Все из этой тусовки в той или иной степени сталкивались с законом. Я сама столько раз убегала по всяким пустырям, что не сосчитать. Так что то, что они попались, может говорить только об их собственной глупости.

– Я не об этом. Ты же знаешь, что произошло у суда? Зачем? Они бы не выдали тебя, они молчали все время расследования. И дальше бы продолжали молчать.

– Дело не в страхе за свою шкуру, мне, по большому счету, наплевать. Ты просто представь, что с ними было дальше? Тюрьма где-нибудь далеко, вне поля зрения цивилизации, где их жизнь превратилась бы в сущий ад. Даже если бы они сказали, что есть у них какая-то знакомая, которая может быть причастна ко всему этому. Ничего бы не изменилось, раз они уже попали в паутину. Приговор должен быть приведен в исполнение. Пытки, побои, издевательства. Снова и снова. Выход у них был бы один. Они уже все равно были мертвецами, поэтому не стоило затягивать. Так что, можешь считать это актом милосердия.

– Я был там в то утро.

– Я видела, очень трогательная фотография была в новостях. Газетчики не успели сделать из тебя героя? Они любят жалостливые истории.

– Все эти взрывы, это… это ты? – спросил я, хотя и так прекрасно знал ответ. Л. посмотрела прямо мне в глаза и произнесла короткое «Да». Произнесла спокойно, без колебаний, но и без вызова, никакого бахвальства или показухи. Короткое, сухое, прямое «Да».

– Но, но зачем? Что ты можешь этим добиться?

– Ты же был тем вечером, я видела тебя в толпе, ты все слышал. Мы долго сражались, но мы действовали честными методами против тех, кто никогда не ведет честную борьбу. С меня довольно. Я видела все это дерьмо много-много раз, и ты проигрываешь каждый раз, снова и снова тебе показывают твое место, прячут за решетку друзей на срок, который только могут придумать, и ты начинаешь заново каждый раз. Во всем этом только один плюс, можно сколько угодно тешить свое самолюбие, что ты сражаешься против прогнившей, но все равно могущественной системы.

Это все равно, что идти в шулерское казино с заработанными кровью деньгами, проигрываться, но кичиться перед всеми потом, что ты бы обыграл его, если бы они перестали жульничать, и все эти несчастные игроки бы стали на твою сторону.

– И, по-твоему, единственный выход – это взорвать казино?

– У тебя есть идея получше? – Л. улыбнулась так, как раньше, оскалом.

– Я прекрасно помню, что ты говорила. Ты хотела, чтобы тебя услышали. Так вот это произошло. Разве недостаточно? Почему ты молчишь, разве не надо громко заявить о том, для чего все это было устроено? Все видят лишь последствия, но не понимают причины.

– Они все равно не поймут. Люди никогда ничего не могут понять, насколько убедительными не звучали причины. Им надо самим обжечься, чтобы до них наконец дошло. Чтобы страх стал неотъемлемой частью их повседневной жизни. Не простое беспокойство, а именно животный страх за свою жизнь. Только тогда они начнут прислушиваться, что им говорят. Да этого еще очень и очень долго.

– Ты лжешь. У тебя никаких целей. Поэтому ты и молчишь. Тебе нечего сказать. Ты ни за что не выступаешь. Все твои причины остались на кладбище, на могиле, которую никто не навещает. То, что начиналось как борьба за справедливость, теперь представляет из себя просто бойню, уничтожение всего и вся. У тебя нет никаких причин или оправданий. Только абстрактная бессмысленная месть.

Л. взглянула на меня. Сказать ей действительно было нечего. Она лишь выдохнула и подкурила сигарету.

– Ладно, можно понять месть к государству, к полиции к людям, которые выступали против, травили тебя, – продолжал я. – Но ты сама убила тех, кто был тебе раньше близок. Своего друга. Ты же собрала их для того, чтобы объединить, а затем просто отвернулась и бросила.

Л. с яростью отшвырнула сигарету в сторону и подошла ко мне вплотную. Глаза засверкали яростью, меня обдало ее жаром.

– Они, все эти, кого я знаю, ничем не лучше всех остальных. Ты видел же их. Они орали и хлопали в ладоши, все как один, такие же кровожадные твари. Все, абсолютно все одинаковые на самом деле. Ущербные люди с оскорбленным чувством собственного достоинства. И все хотят одно власти и навязывания своей воли. Только раз у них есть высшее образование, читали больше книжек, и лучше говорят, то ставят себя выше всех остальных. Думают, что понимают, что нужно всем. Но на самом деле, ни хрена они не знают. И не имеют никакого права, что-либо говорить!

– Ты тоже ничем не отличаешься. Но разве ты сейчас не ставишь себя выше них?

– У меня есть бомбы, я и есть выше них.

– Еще не поздно остановиться. Ты же понимаешь, что ты осталась одна и вконец заблудилась. Это путь никуда не приведет. Ты можешь спрятаться, сбежать, что угодно. Надо прекратить жертвы. Ты сделала что хотела, но это ни к чему не привело. И не приведет. Останется только бессмысленное насилие и тотальная ненависть.

– К сожалению, я уже слишком далеко зашла, чтобы останавливаться. И мне некуда возвращаться. Поэтому остается только идти вперед, чтобы там ни было.

– Если ты не остановишься, тогда это придется сделать мне, – эти затасканные слова сами вывались из моего рта. Прозвучали неказисто, в них не было никакой уверенности. Произносить их я не собирался, по крайней мере открыто.

Л. ухмыльнулась. Она все также практически вплотную ко мне. От нее исходил жар, словно вся она была одним сплошным пламенем.

– Я же предупреждала тебя не вмешиваться. И ты понимал, что ты делаешь. К сожалению, я не могу этого допустить. Ты останешься здесь.

Я оттолкнул Л. от себя, одним прыжком поднялся со стула и бросился к двери. Отлетев к столу, она крикнула, чтобы меня остановить. Передо вновь мной оказался этот длинный узкий коридор, я рванул по нему. В этот момент открылась одна из дверей справа, и меня схватил за руку один из ее костоломов. Он попытался меня повалить, но мне удалось удержаться на ногах. Еще один предусмотрительно показался у входной двери наружу. Я оттолкнулся от стены, развернулся, и мне удалось ударить в область шеи схватившего меня парня. Он закашлялся и ослабил хватку. Я отцепил его руку и всем телом толкнул откинул его обратно в комнату, из которой он появился. Послышался звук разбивающего стекла. Я успел сделать еще два шага по направлению к выходу, где стоял еще один из ее новых соратников, как услышал крик Л. Я невольно обернулся. Она стояла перед проемом в комнату, в которую я отбросил пытавшегося меня задержать. Она успела перевести взгляд на меня, как в этот момент раздался мощнейший взрыв. Тусклый коридор на мельчайшую долю секунды наполнился ослепляющим светом, ровно таким же какой раньше излучала Л. Мощная сила откинула меня в сторону, я упал, врезавшись в парня на выходе. Всего одна секунда и свет погас. Наступила полнейшая темнота. Остались только дикая боль и звуки. Уродливые звуки разрушения. Предметы ломались и умирали с гулким треском, одна материя насильственно обрушивалась сквозь другую с тяжелым утробным эхом. Так продолжалось совсем недолго и вскоре затихло совсем. Больше не было ни света, ни звуков, ни боли. Больше не было ничего.

V

.

Пустота…

Пустота…

Пу…сто…та…

Можно повторять до бесконечности. Ничего не изменится. Пустота… Пустота… Эха нет. Ничего нет. Ни звука. Абсолютно ничего. Слога появляются и пропадают. Куда? Должны же они где-то в итоге оказываться? Может быть там, внизу есть некий центр притяжения? Там они множатся и скапливаются, нарастая друг на друга как рифы в глубинах океана жизни. Каждое слово, что когда-либо было произнесено, вылетает изо рта, свободно дрейфует, медленно опускается и навсегда приклеивается к остальным; и вместе они неспешно, но неуклонно образуют массив общей бессмысленности. Хотя среди них может быть есть пара-тройка удачных мыслей… но в общей огромной массе, они наверняка бесследно затеряются.

Пустота. Сложно подобрать какое-нибудь прилагательное. Раньше никогда не задумывался, о том какой она может быть, но сейчас самое время подумать, все равно спешить некуда. Раньше она представала в воображении ужасающей, гигантской, монструозной, чернильной, черт знает какой еще… Все это не подходит… На самом деле она просто никакая. Буквально никакая. Так просто? Ладно, может быть, абсолютно никакая… Да нет, просто никакая. Интересно, сколько слов уже налипло у этого у этого центра с момента, как я оказался здесь? Не так чтобы много, если сравнивать, с теми, что были до. А сколько было до? С какого момента надо вести отсчет? Считается ли перворожденный крик? Задумчивое мычание, вздохи экстаза… Я все равно их не слышу. Я не слышу ничего, ни собственного дыхания, ни ударов сердца… Ничего… Да к черту, лучше думать, что все они просто растворяются, не оставляя никаких следов… Но разве может что-то полностью исчезать, не вызывая никаких изменений, не провоцируя никакого ответа? Просто так, бесследно? Вся теория мироздания говорила об обратном. Но, с другой стороны, эта же теория никогда и не могла осознать и принять, что действительно есть пустота, не абстрактная, не теоретическая, не какая-то запредельно далекая, а самая простая, настолько обыденная и близкая, что она не вызывает никаких эмоций? И даже прилагательное к ней не подобрать…

Почему? Почему я тут? Почему я оказался в ней? Или она во мне? Второе, пожалуй, слишком эгоцентрично… Я не помню начала, словно проснулся на середине фильма, который забыли включить. А было ли оно, это начало? Вдруг это бесконечная середина… Вообще, наверное, стоит перестать задавать вопросы, все равно никаких ответов не будет. Только предположения и необоснованное словоблудие… Удивительно сколько слов вытекает из сознания, оставшемся наедине с собой. Но это естественная реакция. Зажмуриться от яркого солнца, облизать пересохшие губы, заполнить пустоту…. Каждый бессознательно стремится к этому, это какой-то первородный рефлекс. Наполнить ее чем-угодно, всем что попадется под руку, предметами, энергией, словами нахудой конец… Человеку необходимо подмять ее под себя, заставить хоть как-то видоизмениться, спровоцировать ответную реакцию, упростить, сломать с помощью знакомых закономерностей; и в итоге заставить ее опуститься до своего уровня понимания, и, следовательно, принять ее.

Только со словами это не работает. Об этом можно судить уже предельно ясно. Сколько не говори – ничего не меняется… Сколько времени прошло? Чем его измерить? Ощущениями? Нет, это – явно проигрышный вариант. А есть ли что другое? Нет…. Ничего, абсолютно ничего, вернее просто ничего. Разве что количество слов растет. Но кто их считает? Если была бы возможность увидеть этот чертову словесную массу где-то там внизу у центра… Но это также ни к чему не приведет. Пожалуй, ее вид только лишь ужаснет, это необъятное излишество слов и вместе с ним и действий, эмоций, времени…

Впрочем, с последним дела обстоят лучше. Когда его не считать, то времени становится много. Пожалуй, слишком много. А в пустоте оно к тому же преобразуется в нечто огромное, жирное и всезаполняющее. И вот смотришь на время, на пустоту. Они смотрят на тебя. Довольно неловкая ситуация. Это просто тупое рассредоточенное таращенье. Говорят, Бога постичь невозможно. Но не думаю, что это верно. Если Бог или его аналог хоть на одну йоту отходит от абсолютного хаоса или безмерной пустоты, то даже это ничтожное отличие, его смысл и все последствия становятся предельно ясными. А вот пустоту действительно постичь невозможно, потому что тут нет ничего, за что можно зацепиться, с чего начать. Ноль представляется изящным овалом на бумаге, таким вытянутым и под небольшим уклоном. И он кажется простым и доступным. Маленький кружок, который всего-навсего символизирует ничего. Довольно простой: без углов, чистая спокойная завершенность. Но в какой-то момент он начинает разрастаться, выходит за пределы листа, становится больше тебя, того, что ты видишь, того, что понимаешь, больше самой Вселенной… Он выходит за рамки сущего, покидает границы понимания и измерения. Понять можно только то, что можно измерить. А когда это нечто разрастается и становится неизмеримым – получается то, что получается. Тупое таращенье в никуда…

А если это смерть? Не хотелось бы… Более негуманного конца придумать сложно. Ничего. Просто ничего… Атеисты, надо полагать, очень смелые люди, если могут представлять и соглашаться на все это. Хотя, вряд ли они хоть немного понимают, что это такое на самом деле. Смерть? А если и правда? Забавно. Такая вот… Ничего не чувствую. Если вспоминать классическую систему мироустройства, то все было довольно просто: в аду должны быть страдания, в раю – счастье. Как рай все это явно не выглядит. Похоже ли это на страдание? Да вроде нет. Пока нет. Может дальше будет хуже, когда я начну повторяться, заговариваться и просто замолкну? Всецело уподоблюсь местной сущности и полностью растворюсь в ней, и мы станем одним общим ничем. Я стану ничем, если уже не стал. Может тогда и будет смерть? А что тогда сейчас… Пустота…

Смерть… Смерть – это наверное, самый очевидный вариант. А что если это рождение? Вернее, время до рождения. Когда сформировались первые связи в головном мозге, которые и дают все эти мысли, совершенно уплощенные, но сознательные. И сейчас я нахожусь у утробе какой-нибудь добродетельной женщины и скоро появлюсь на свет? Снова увижу реальность в том виде, в котором я ее смутно помню до сих пор. И тогда я забуду этот ужас, что происходит сейчас, и снова смогу погрузиться в обыденную реальность. Было бы прекрасно. Но почему я тогда ничего не чувствую сейчас? Разве перед мыслями не должны появиться какие-нибудь рефлексы? Хоть что-нибудь, что можно принять и взять как фундамент для дальнейшего развития… Нет, пока ничего, абсолютный ноль… Может стоит подождать? И тогда что-то новое обязательно произойдет?

Я все время упорно называю это нулем. Но может быть это бесконечность? Вместо нуля два нуля, соединенных по касательной вместе и навсегда … Если так, то здесь должно быть за что можно зацепиться. Именно это пересечение по середине. Но я его не вижу, может просто не замечаю. А вдруг это и есть тот центр, где оказываются все мои слова? Вылетают, планируют по окружности и в итоге скапливаются именно там, в центре на пересечении. Допустим, все они там – то где же тогда я? Вне бесконечности или в одном из двух кружков? А если я и есть это пересечение? И все есть вокруг меня? Точка пространства или же нечто абстрактное? Бред. Как вообще можно, используя символьную закорючку, пытаться понять все это метафизическое дерьмо, что она символизирует? Но…

Может предаться воспоминаниям? Пока как-то не выходило… Если бы получалось, я бы и предавался им каждое мгновение… Но опять же ничего. Все выглядит каким-то смазанным, далеким. Отдельные образы все-таки всплывают, но они нечеткие, кажутся чужими и не вызывают никакой реакции… А со мной ли все это было? Честно ли все они принадлежат только мне? Или они всего лишь мусор, скопившийся неизвестно откуда, придуманный непонятно кем и теперь отчаянно выдаваемый мне как последняя связь с прежним и реальным? А нужна ли она мне? Обрывки фраз, какие-то строчки песен, визуальные детали, потускневшие краски… Видимо, все, что было, осталось там, за пределами досягаемости. Остаются только слова, бессмысленные бессчётные слова… И пустота. Теперь кажется, что она всегда была тут…

Пустота…

Пустота…

Пу…сто…та…

…

Всегда было любопытно, как сходят с ума… Именно сам процесс, а не завершающая констатация факта. Неужели именно так? Должна же быть причина, вследствие которой мозг и моделирует ненормальное поведение. Он ведь всегда действует логично и последовательно, в своем собственном представлении, конечно же. Это его обязанность. Он по-другому не умеет. Но тут никакой причины нет, тут нет ничего. Отсутствие причины – это ведь тоже причина, правильно? Должно быть решением. Может я ее просто не помню… Рано или поздно я не справлюсь с ней. Только вот когда? Раз я уже начался задаваться этим вопросом – значит осталось недолго. Хорошо…

Но сколько? Как много мне нужно еще раз повторить слово Пустота, чтобы начать хотя бы галлюцинировать? Чтобы сбежать и навсегда закрыться в собственном сознании… Сотворить нечто уютное самому для себя и остаться там… Или пока я пытаюсь рассуждать, забрасывать ее обрывками мыслей и несвязными умозаключениями, чтобы хоть как-то отгородиться от пустоты, ничего не изменится? Может необходимо перестать рассуждать о ней и тогда она меня примет? Не пытаться отгородиться, не бояться… Говорить так – крайне просто. «Не бойся, ничего страшного тут нет». Возможно, при обычных обстоятельствах такое утешение хоть как-то, но работает. Но сейчас, когда ты один на один с фундаментальным проявлением сущего, верится с трудом. Однако, есть один главный довод, чтобы последовать дальше. В отличие от той неизвестности, когда ты не уверен, что может случиться, в пустоте ты рано или поздно понимаешь одну простую вещь – ничего не произойдет.

Пустота…

Пустота…

Пустота…

Пу…сто…та….

Что делать?

Молчать, молчать, молчать… Затихнуть… Поддаться

Дать ей принять себя…. Не мне решать…

Больше ничего…

Пусть что случится, хоть что-нибудь…если вообще что-то случится…

…

…

…

Миг… краткий, не заметный. Но я различил его.

Стремительно…

Это было на самом деле? Что-то изменилось? Не похоже, все то же, абсолютно то же…

Пустота…

И еще один отчетливей, ближе… Теплое… Настолько близко, что я смог поймать на секунду его… но он тут же вырвался, исчез, ускользнул… Очень жаль… но по крайней мере, он действительно был. Я в этом уверен. Пришло ли оно откуда-то извне или стало плодом моего собственного воображения? Все равно. Самое главное, что нечто отличное от ничего может тут существовать. Даже если это – случайность, нелепый сбой системы… Все равно… Хотя бы что-то…

Да…Да! Я действительно это чувствую… Тепло… Аморфное, слаборазличимое… Но явственное. Оно исходит откуда-то из-за пределов досягаемости, я не могу понять откуда именно. Но оно есть. Может это ад где-то неподалеку, и я медленно, но уверенно опускаюсь непосредственно в самое его пекло? Пусть так. Изголодавшийся по всему, я буду неимоверно счастлив ощутить и огонь, и страдания, и нечеловеческую боль. Хотя нет, именно что человеческую! Да, оно есть, главное, чтобы оно не исчезало. Сейчас оно мерцающее, зыбкое, но все-таки это и есть что-то… Этого так мало, но ведь его более, чем необходимо.

Исчезло… Куда? Но ведь точно было… Даже если оно никогда уже не вернется, уже не страшно – ведь оно было… Не что-то неясное, словно доставленное по ошибке другому адресату, как то, что осталось в моем сознании, а мое, лично мое. Тепло, передаваемое непосредственно для меня, предназначающееся только мне…

Я был уверен, что оно непременно вернется и оно действительно вернулось. Теперь ближе, словно совсем рядом, будто на расстоянии вытянутой руки. Но дотронуться я все равно не могу. Но могу чувствовать, что оно становится все ближе и ближе. С каждым разом. Оно – это все, что есть у меня. И я его не отпущу. Оно теперь запредельно отчетливое, явное. Оно не только подает сигнал, давая понять направление. Оно перестает быть отстраненным символом или предзнаменованием чего-то, а становится именно теплом, в истинном смысле этого слова. Именно таким оно осталось в памяти, на задворках мозга, именно так, как было ранее за пределами состояния. До наступления абсолютной пустоты. Ее поданным я уже не являюсь, хотя и нахожусь на ее территории. Есть нечто иное, нечто близкое, нечто непередаваемо прекрасное.

Теперь все ощущения и чувства разделилась на «До» и «После». А сейчас, "После", уже не важно, сколько времени прошло и когда было самое начало. Один раз возвысившись над пустотой невозможно погрузиться в нее вновь. Словно меня достали из затвердевшего бетона. Можно вернуться в оставленную полость, однако сковывающих сил уже нет. И все существовавшие обстоятельства кажутся надуманными и несущественными, какими бы объективно прочными они не были ранее.

Я начинаю рассуждать как фанатик после божественного провидения. Чистая уверенность в кажущихся высших проявлениях. Но после такого ведь уже совершенно невозможно мыслить как прежде. Лучезарное прикосновение высшего порядка. Все прежнее теперь кажется лишь летаргическим сном, наполненным бессмысленным и аффективным метанием крысы в экспериментальном лабиринте, построенным кем-то в огромной черной лаборатории. Теперь все скрытое предстанет настолько кристально ясным, что не будет ни сомнений, ни страха. Теперь я, ординарная крыса из огромной пустой коробки, принимаю условную ласковую руку в резиновой перчатке и становлюсь избранным. Невиданное доселе, яркое и необъяснимое проявление завораживает и наполняет каждую бренную клеточку благоговейностью и решительностью. Такое состояние невозможно заполучить ничем более.

Катарсис избранности, возвышение над всем сущим, над этой пустотой, теперь представляющейся уже нисколько не абсолютной, бесстрашное смирение перед всем, что может случиться далее, ибо дальнейшее развитие событий полностью в руках непостижимых крошечному, засоренному всякой дрянью разуму сил. Значимость этого проявления становится для меня необъятной и всезаполняющей. Она вытесняет пустоту, заполняя ее самой собой. Не будет ни одного уголка, которого она не сможет достичь и поглотить. И что самое важное – внутри нее нет никакого страха....

Вместе с теплом пришел звук. Я его слышу… Так странно. Но именно в такой последовательности все и происходит. Когда тепло стало уже явственным, присутствующим и четко обосновавшемся, появился звук. Сначала какой-то булькающий, словно доносящийся глубоко под водой, не сколько звук, а сколько энергия, которая, несмотря на расстояния и материю, достигает моей ушей. Я жадно впитываю эти малейшие вибрации, тихие, на грани с инфразвуком. Пусть с усилием, но все-таки различимые. Общая тихая убаюкивающая тональность, она полностью стирает волнение и трепет от вновь появившихся проявлений человеческого, отличимого от равнодушной пустоты. Я замираю, ненадолго перестаю мыслить и метаться в своей клетке в ожидании чего-то, а просто тихо ловлю тишайшие проявления. Эта эфемерная колыбельная, состоящая из нечленораздельных утробных звуков, помогает успокоиться в ожидании изменений. Абсолютно неважно в какую сторону, но самое важное – изменений.

Каждый раз, когда оно возвращается, вокруг остается все меньше и меньше пустоты. Нет, с виду ничего не меняется. Все тот же безмерный мрак. Все то же абсолютное единение со своим собственным сознанием. Однако, эти проявления чего-то настолько пронзительно человеческого словно выводят меня из пустоты. Она становится все меньше и незначительнее, хотя на самом то деле остается неизменной, ничто не может поколебать ее рафинированное величие. Меняется только мое виденье ее. Раньше не было никакой опоры для сравнения. Это как чистый лист бумаги, который кажется непомерно огромным, однако, если поставить на него точку, он никак не изменится физически, но вот виденье его уже изменится бесповоротно.

Аморфное тепло приобретает очертание прикосновения, неясный звук становится тихой колыбельной. Я только сейчас это осознал, хотя метаморфозы уже произошли раньше. Но сам момент превращения я не заметил. Просто умиротворенно и с наслаждением впитывал их, как поймал себя на мысли, что на самом деле, в действительности, если угодно, кто-то нежно касается меня и при этом тихо напевает успокаивающую мелодию, только мотив, без слов. Приятная мелодия. Возможно, я слышал ее где-то раньше. Это открытие почему-то нисколько меня не поразило. Может за все время в темноте я научился какому-то буддийскому смирению, но вряд ли. Скорее это было настолько невероятно, что я просто не могу поверить в действительность происходящего. После черт знает сколького времени в пустоте настолько простые ощущения кажутся какими-то абсурдными.

Но я четко запомнил запах осознания этого момента. Забавно, что визуальные образы могут быть стерты или заменены на подобные, но обонятельные уже никогда не спутать. Каждый новый вгрызается в подкорку и там на всю жизнь. Этот момент был окутан слабым ароматом сирени с навязчивой примесью нашатырного спирта и цитрусовых. Вряд ли я смогу встретить его еще раз где-нибудь.

Я уже некоторое время блуждаю, направляемый тремя своими чувствами восприятия где-то на самой границе. Кажется, чтобы навсегда покинуть эту темноту остается совсем близко, какое-то одно крошечное движение. Только в какую сторону? Они и так приблизили меня насколько это возможно к выходу. Я его чувствую, но никак не могу увидеть. Где-то рядом…

Свет… Свет! Забрезжила точка. Точка света. На фоне всезаполняющей тьмы она кажется ярче самой яркой звезды. Но я не могу двигаться к ней, я лишь завороженно наблюдаю. Она сама приближается ко мне. Сначала медленно, потом все решительнее и решительнее, крохотная точка увеличивается, свет приближается ко мне с устрашающей скоростью, сминая окружающую пустоту как самую никчемную деталь. Он заполонил все. Стал единственно существующей материей. Он стал всем.

…

«М.» на белой ткани, вышитая синими нитками. Это было первое, что я смог увидеть. Глаза мучительно долго приходили в рабочее состояние и старались найти фокус. Все вокруг было залито светом, ярким, чистым, приветливым. Я совершенно отвык он него. Меня стремительно и без предупреждения бросило из одной ипостаси в другую. Словно бесконечное падение с небес было прервано оглушительным ударом о водную гладь и продолжилось уверенным погружением к самым темным глубинам. Хотя в моем случае, все было наоборот.

Она сидела на краю кровати и напевала эту самую мелодию, что я смутно слышал в своем прежнем состоянии. Негромко, словно боясь потревожить меня. Параллельно с этим она проверяла состояние каких-то приборов и делала пометки в тетрадь, которую разместила на своем колене. Я следил за ней глазами. Движения были размеренны, просматривая и записывая показания, она слегка наклоняла голову и морщила лоб. Русые волосы были убраны в аккуратный пучок, нижнюю часть лица скрывала белая медицинская повязка того же тона, что и безупречная униформа. Закончив записывать, она закрыла тетрадь и повернула голову в сторону окна. Из своего положения я не мог увидеть, на что обращен ее взгляд. Мне был доступен лишь кусочек неба, настолько кристально чистый в своем естестве, что глаза заслезились. В задумчивости она положила свою ладонь на мое плечо. В этот момент мне хотелось закричать, ведь именно это и было то самое первое ощущение, что прорезалось сквозь пустоту. Именно то, за что я зацепился и к чему шел навстречу в полной темноте. Я не смог издать ни звука. Я не понимал, как такое возможно, неужели я парализован? С безумным отчаяньем попытался хоть каким-то образом подать знак, что я уже был здесь, рядом с ней. Но у меня не ничего не вышло, мое собственное тело не слушалось. Я пытался снова и снова, но буря, что разрывала мое сознание, никак не могла передаться остальным частям.

Ровно в ту секунду, когда я уже обезумел от своей беспомощности, она повернулась ко мне. Ее нисколько не удивило, что мои глаза были открыты. Наоборот, она словно ожидала увидеть меня в сознании именно в тот момент. Она улыбнулась под своей маской и аккуратно погладила мои волосы. Наклонившись чуть ближе ко мне, она ласково произнесла: «Привет». Мышцы моей правой руки судорожно дернулись, сигнал из мозга смог наконец прорваться. Она положила свою руку поверх моей, прошептала: «Тише-тише. Все хорошо». У нее были большие светло-серые, практически бесцветные глаза, при чем один самую малость уходил в спектр лазури. Эта видимая асимметрия порождала ощущение идеального эстетически выверенного несовершенства, завораживающего своим абсолютным отсутствием. Глаза обрамляли густые, унифицировано накрашенные ресницы.

Я с глубоким удовлетворением почувствовал, что обладаю пусть и частичным, но все-таки контролем над своей правой рукой. Чуть приподняв свою кисть, мне удалось дотронуться до ее запястья. Это вызвало удовлетворенную улыбку на ее лице. Под маской я не мог ее увидеть, мне лишь оставалось догадываться по маленьким мимическим морщинкам и прищуру ее бесцветных глаз.

Девушка с «М.» на груди встала с кровати. Оправила от складок свою униформу и вышла из палаты. На какое-то время я остался один, во всяком случае в поле зрения, на которое я мог рассчитывать из-за своей неподвижной головы. Было неуютно тихо, мне пришлось поскрести пальцами по простыне, чтобы убедиться, что со слухом у меня все в порядке. Из окружения лучше всего мне был виден белый подвесной потолок со встроенными светильниками. То было мое первое знакомство с ним, но в ближайшее время он станет известен мне до боли знаком во всех своих подробностях. Я сосчитал количество лампочек: ровно шестнадцать. Стены были окрашены в приятный светло-бирюзовый тон. Из окна был виден все тот же кусочек пронзительно голубого неба. Особенно рассматривать было нечего, разве что проводки, отходившие от датчиков, расположенных на моем теле. Но они уходили за пределы моего зрения. В тот момент, когда я во второй раз начал пересчитать светильники на потолке, дверь открылась.

Вместе с М. вошел мужчина средних лет в белом халате. Они были одного роста, но в этом была больше заслуга девушки, нежели недостаток врача. Он подошел ко мне поближе, посмотрел на приборы за мной, проверил показания, что она записывала в тетрадку, затем посветил мне в глаза фонариком. Я не обращал на него особого внимания. Все мое внимание было приковано к М. Она была немногим выше среднего роста, ее больничная униформа, больше на размер, чтобы избавить окружающих мужчин от классических сексуальных фантазий, все равно не могла в полной мере скрыть изгибов ее фигуры. Врач повернулся к ней и обменялся парой фраз. Говорили они тихо, так что я не мог разобрать. Я почувствовал себя маленьким ребенком, в присутствии которого родители начинают говорить тише или использовать специальные слова, чтобы тот, не мог понять, что его ожидает.

Врач достал шприц и ввел его содержимое в проводок. Практически сразу я начал чувствовать, как мои глаза начинают смыкаться. Это вызвало панику. Я только увидел дневной свет, которого так долго был лишен, снова мог лицезреть знакомые, но в такой ситуации удивительно прекрасные вещи и очертания, как надо было уходить. Я не хотел обратно в безвременье и темноту. Я начал бороться, моя ладонь сложилась в подобие кулака. Врач перед уходом бросил мне, что все будет хорошо, но я его не слышал. В голове звенело от несправедливости и страха. Меня уносило все дальше и дальше, я цеплялся за сознание. Врач вышел, но М. задержалась около меня. Она подошла ближе и положила свою ладонь мне на грудь. Не знаю почему, но, когда она это сделала, я отказался от борьбы и был готов абсолютно ко всему, что может случится дальше. Глаза закрылись, и я вновь уверенно начал погружение к самым темным глубинам.

В тот раз временное пребывание в пустоте чувствовалось как нечто совершенно неуместное. Казалось бы, возвращаешься к тому же самому, предельно знакомому, неизменному в своей сущности, но сам уже находишься в совершенно другом состоянии, с твердой уверенностью, что не задержишься надолго. И вроде все на своих местах в том же месте, и все представляет собой то же самое, и вы находитесь также рядом, как и до этого, но все это воспринимается совсем по-другому. И ты сам себя чувствуешь иначе. И сознание, ранее отчаянно цеплявшиеся за обрывки слов и натужные панические умозаключения, теперь же наполнено миллионом мыслей одновременно. Так что безмерное пустое пространство не может сколько бы то ни было более устрашить – просто становится не до него, единственное желание, которое бесцеремонно занимает весь твой разум – это снова вернуться обратно, чтобы увидеть солнечные блики на бесцветном потолке, чтобы прочувствовать тепло солнечных лучей на своем лице …. Нет, на это все абсолютно было наплевать. Вернуться только для того, чтобы увидеть М., услышать М., дотронуться до М.

Удивительно, что все мои мысли были заполнены ее образом. Она всего лишь медицинский работник, по служебной обязанности присматривавший за мной и волею судьбы оказавшийся рядом, когда я пришел в сознание. Другие вещи должны были быть куда важнее для меня в ту минуту. Я даже на мог с полной уверенностью сказать, что я был в порядке, что я смогу нормально передвигаться, да я даже не мог знать, покину ли я когда-либо ту больничную койку. Конечно, эти мысли беспокойными вспышками мелькали в голове, омрачая мое временное пребывание в бессознательном состоянии, но они при всей своей неоспоримой трагичности казались совершенно незначительными и второстепенными.

Не знаю, сколько времени прошло перед тем, как я вновь открыл глаза. Может несколько часов, может несколько суток. Я очнулся ночью. Рядом никого не было. Темноту, воцарившуюся в палате, разбавлял неоновый свет от множества электронных медицинских приборов, придавая ей несколько гламурно-танцевальный оттенок. Окно было приоткрыто. Запах летней ночи проникал внутрь, заставляя потесниться застоялый воздух больничных покоев. Он окончательно стер остатки снотворного. Какое-то время я лежал, не шевелясь. Прислушивался к тишайшему попискиванию приборов, приглушенному шороху из коридора, потрескиванию деревьев снаружи. Все было тактично тихо. Словно все вокруг понимало, что рядом находятся люди, которых нельзя беспокоить, и это все всячески старалось не переходить за порог в пару децибел.

Я попробовал пошевелить рукой. На этот раз у меня это получилось без каких-либо затруднений. Я методично коснулся своим большим пальцем четырех остальных. Даже получилось ненадолго приподнять запястье и подержать его навесу. Со второй было не все так радостно, она не слушалась, но я ее чувствовал, что сигналы проходят, ощущал ее легкие подергивания в ответ, со временем контроль над ней также должен восстановиться. Шея мучительно затекла, с тупой ноющей болью я попробовал повернуть голову.

На шее была фиксирующий бондаж. И хотя он стеснял движения, приложив некоторые усилия можно получить немного свободы. Моя правая нога была запечатана в гипс. Она была немного приподнята с помощью подвесов. Левая рука была плотно зафиксирована к туловищу. На руке, что оставалась свободной были заметны подживающие ссадины. Интересно, что из себя представляло мое лицо? По крайней мере я смотрел двумя глазами, так что ничего непоправимого не случилось. Я постарался насколько возможно посмотреть по сторонам. Слева находилась еще одна постель, аналогичная моей. На ней лежал мужчина в возрасте, с седыми волосами и бородой. Возле него стояла тумбочка, на которой в маленькой вазочке были несколько веточек сирени. Лично я ее никогда особенно не любил, но вряд ли, это было указано в моей медицинской карте. Впрочем, выглядело довольно мило.

Так я пролежал несколько часов, попеременно посылая сигналы разным частям своего тела и анализируя реакцию. Особенных поводов для радости не было, однако, я все равно был наполнен оптимизмом. Сам факт пробуждения был уже огромным достижением. Ночную тьму изредка разрезал электрический свет фар приезжавших автомобилей. На улице была слышны звуки суеты экстренной медицинской службы, которые, впрочем, довольно быстро прекращались. В коридоре было по-прежнему тихо. Я снова был предоставлен сам себе в полной пустоте, только теперь она была представлена не своей всемогущей метафизической ипостасью, а вполне мирскими отсутствием света и значимых событий. Видимо, так просто от нее не отделаться. Можно было по новой начать задавать себе все те же вопросы, прокручивать уже озвученные мысли, повторять слово «Пустота» до бесконечности. Но я просто лежал и вздыхал приятный ночной воздух. Этого казалось вполне достаточно. Когда первые лучи рассвета стали робко заползать на белоснежный потолок, я смог заснуть, уже сам.

То было уже не ужасающее падение к отсутствующему метафизическому состоянию всего сущего, а именно сон, обычный спокойный сон, обусловленный банальной циклической сменой состояния человеческого организма. Вроде бы мне даже что-то снилось.

Проснулся я от прикосновения. Привыкнув к дневному свету, я увидев, что М. снова была рядом. Моя простыня была убрана, и увлажненной губкой она протирала мое тело. Я почувствовал себя крайне неловко. Разумеется, то было обычная медицинская процедура для лежачих пациентов, и она столько раз проделывала ее пока я был там. Но сейчас то я был тут, пусть даже и не до конца. Заметив, что я очнулся, она произнесла своим тихим успокаивающим голосом: «Привет. Все хорошо, не переживай, я почти закончила». Я переживал, однако, ничего поделать с этим не мог. Она поочередно поднимала мои руки, ноги, затем перевернула меня на бок и мягко прошлась по спине. Не самое приятное чувство в моральном аспекте, но с точки чувственного восприятия – было прекрасно. В завершении она вернула меня на спину и вернула простыню на место: «Ну вот и все». Я с чувством предельного смущения смотрел в ее бесцветные глаза над маской, они же все также выражали чувство безмерной доброты. «Как ты себя сегодня чувствуешь? Надеюсь, все хорошо?». Я издал хриплый скомканный звук в ответ. Брови ее изумленно приподнялись, этого она не ожидала. «Может воды?». Я кивнул. Она вышла из палаты и очень быстро вернулась со стаканом воды и трубочкой. Поднесла его к моему рту. Никогда еще вода не казалась мне такой вкусной. Я выпил весь стакан и смог произнести тишайшее «Спасибо». Ее глаза заискрились, и она положила руку мне на плечо. «А ты быстро восстанавливаешься, прекрасно, может что-то беспокоит?». Конечно, меня очень много что беспокоило: и моя частичная парализованность, и неопределенность дальнейших перспектив, и эти безрадостные больничные стены. Но я лишь смог выдавить «Все хорошо». Все повторяли эти два слова столько раз, они были негласной и единственной мантрой в этом здании. Она легонько похлопала меня в знак приободрения. «Ты проголодался?». Я кивнул. Она взяла миску со столика рядом, зачерпнула ложку и поднесла к моим губам. Я проглотил. В отличие от четырех остальных чувств, вкус ко мне еще не вернулся не в полной мере. Нечто, по консистенции похожее на крем-суп, показался мне абсолютно пресным. Она несколько раз подносила мне наполненную ложку, пока я жестом не показал, что хочу попробовать сам. Я коряво сжал ложку трясущейся рукой, зачерпнул из миски и поднес ко рту. Половина разлилась по моему лицу, она хихикнула и вытерла салфеткой. Я повторил несколько раз, с каждой попыткой выходило все лучше. Я покончил с этой безвкусной субстанцией, результатами обеда были довольны все. М. поставила миску на поднос. «Отдыхай, я еще зайду попозже». Мне безумно не хотелось, чтобы она уходила. Ее присутствие было единственным, что отгоняла тревожные мысли. Мы обменялись улыбками, и она вышла из палаты.

Следующие несколько дней были наполнены ритуалом, проходившим согласно больничному расписанию. В безукоризненно белоснежной униформе она каждый день приносила мне еду и медикаменты. Смотрела как я старательно уплетаю больничный рацион, записывала цифры в тетрадку, разминала части моего тела, и после этого каждый раз оставалась у моей кровати примерно на полчаса. Маску она не снимала. Иногда закрадывалась мысль, что под ней она скрывает какой-то дефект лица или же страшная травма. А может это просто воспрещалось внутренними правилами учреждения. Как бы там ни было, только по ее глазам, я научился понимать все эмоции. Мне этого оказалось достаточно. Я видел радость, если мне удавалось вернуть утраченный контроль над какой-то группой мышц; обеспокоенность, если какие-то из показателей на моих приборах выдавали результат, далекий от ожидаемого; но самое главное – искренняя безмятежность, когда она рассказывала о каких-то забавных моментах из своей практики. Она проводила со мной довольно много времени, рассказывала о всяких пустяках, будь то, что творится в мире или за что отвечают, все эти датчики, расположенные у моей кровати. Диалога как такового у нас не выходило, мне было больно говорить. Я ограничивался короткими фразами и кивками, поэтому в основном говорила она. Я не всегда ловил смысл ее слов. Мне просто нравился ее тембр, спокойный, размеренный, чуть низкий. Еще она забавно растягивала гласные в конце слов. Я слышал и наблюдал, как от слов шевелится ее больничная маска. Эти моменты действовали на меня гипнотически, все мое сознание наполнялось безграничным спокойствием, я был готов вечно оставаться прикованным к своей койке, считать одинаковое количество лампочек, запихивать в себя безвкусную еду, только чтобы М. приходила ко мне каждый день, увлеченно рассказывала и дарила мне свой безграничный взгляд светло-серых глаз. Однако, каждый раз после меня она уделяла положенное время пожилому мужчине, лежащему рядом и так не приходящему в сознание. Она повторяла все те же сестринские действия, но при этом продолжала свои истории для меня. Только после этого покидала палату. В конце своей смены она забегала ко мне попрощаться и пожелать мне спокойной ночи. Эти моменты я ценил больше всего, она буквально наполняли меня безграничным воодушевлением. И я долго не мог не мог уснуть, с улыбкой просто смотрел в потолок. Я не мог знать, как она ведет себя с другими пациентами в других палатах, но почему-то был уверен в своей исключительности, в том, что все это тепло и внимание принадлежат только мне.

Иногда заходил врач, он просматривал показаниями, аккуратно записанные М., сверялся о моем самочувствии, я как было заведено отвечал: «Все хорошо». Он кивал, вкратце говорил про положительные сдвиги, я кивал ему в ответ. Потом он проверял состояние моего соседа. На этом все и заканчивалось. Положительные сдвиги действительно были. Только я не могу сказать точно, кто был в большей степени тому причиной.

Из других гостей были только уборщицы и еще одна женщина средних лет. Первых было несколько, они появлялись каждый день, быстро делали свою работу и стремительно удалялись. Я пытался проследить какую-то закономерность в их появлении, но каждый раз появлялась новая, так что всегда обманывался в своих прогнозах.

А вот женщина появлялась нечасто, примерно раз в неделю. Худая, невысокая, с печатью бесконечной скорби на своем лице. Внешне она была очень похожа на пожилого мужчину рядом. С наброшенным на плечи медицинским халатом она появлялась в кабинете незаметно, словно извиняясь, тихо здоровалась со мной, смущенно опуская глаза и садилась на стул возле него. Она меняла увядшие веточки сирени на новые, недолго молча сидела рядом с ним, затем тихонько целовала его в лоб и, попрощавшись со мной, удалялась, бесшумно закрывая дверь. В эти минуты я не знал, куда себя деть. Начинать разговор с ней казалось бестактно. Читать что-нибудь тоже было как-то странно. Поэтому, не придумав ничего лучше, я просто смотрел в окно, лишь изредка тайком, бросая на них взгляды. Так было каждый раз кроме самого первого с момента моего пробуждения. Увидев, что мои глаза открыты, она поздравила меня с улучшением состояния. Я поблагодарил. После она спросила, не буду ли я против сирени. Я ответил, что ничуть. И только после этого она поменяла старые веточки.

Одним утром М. как обычно зашла ко мне в палату, приветственно улыбаясь мне под своей маской. В руках она несла поднос с завтраком и утренними таблетками. Я с воодушевлением приподнялся на кровати. Она бросила украдкой взгляд на моего соседа и лицо ее сразу переменилось. Она неряшливо опустила поднос на мою тумбочку и быстро рванула к мужчине, что-то посмотрела на датчиках, глаза ее округлились в испуге, и она выбежала из нашей палаты. В тот момент я не понимал, что произошло. Я потянулся посмотреть на своего соседа. С виду все было как обычно. Он все также умиротворенно лежал с закрытыми глазами, седые волосы, аккуратно зачесанные назад, блестели под утренним солнцем. Выражение лицо не изменилось. Пребывая в некотором недоумении, я выпил свои таблетки. К еде я не притронулся, блюда там всегда были абсолютно безвкусными, и я ел только, когда М. была рядом, чтобы не огорчать ее.

Через минуту в палату влетел врач, за ним снова зашла М. На ее лице была обеспокоенность. Врач проверил у пожилого мужчины пульс, зрачки. Потом просмотрел на приборы. Он повернулся ко мне с вопросом, слышал ли я что-нибудь? Я ответил отрицательно, не до конца понимая, что именно я должен был слышать. Врач повернулся к М. и попросил ее известить родственников. Та покорно вышла. Он же еще немного походил туда-сюда по палате в какой-то нерешительности, но затем также покинул палату. И я вновь остался наедине со своим соседом.

Он так и не пришел в сознание. Бездвижно лежал в одном положении со выражением полного спокойствия на лице, таким он и оставался в последние моменты. Раньше я не придавал его присутствию большого значения, он был не более, чем другие предметы интерьера в комнате. Разве что немного ревновал, когда М. по профессиональным обязанностям приходилось уделять ему необходимое время. Однако, я всегда хотел дождаться того момента, когда и он придет в себя. Чтобы поприветствовать его, чтобы узнать о том, как проходило его время в его пустоте. О чем он думал? Чувствовал ли он частицы внешнего мира? Вспоминал ли? Но этого я уже никогда не узнаю. Теперь я просто вынужден лежать в одной комнате с покойником.

Когда дверь снова открылась, в комнату вошли трое: врач, родственница покойного и М. Первый из них соболезнующим тоном рассказывал о том, что они сделали, все что было в их силах. Но сердце у пациента было уже слабое. Он не справился, ушел, не приходя в сознание, безболезненно, не мучаясь. Я подумал, что откуда у него такая уверенность, как именно он ушел? Сознание, предоставленное самому, себе может породить такой ад, что физическая боль будет казаться незначительным пустяком. Родственница ничего не говорила, только кивала, по ее лицу текли одинокие слезы. Она приехала проститься, вероятно, она готовилась к этому моменту заранее. Сколько бы природного оптимизма в человеке не было, мысли о худшем развитии событий всегда присутствуют в подкорке. Она не стала дослушивать врача до конца, тихо опустилась на край кровати, провела пальцами по седым волосам и поцеловала в лоб. М. подошла к ней ближе и положила руку на плечо. Врач прервался в своих объяснениях. Проведя минуту в тишине, девушка поднялась и все трое вышли.

Практически сразу появились два крупных медбрата, которые принялись отсоединять аппарат и готовить тело к транспортировке. Попутно они обсуждали прошедший футбольный матч. Действовали слаженно и управились довольно быстро. Старое тело оказалось в полиэтиленовом пакете на каталке. Увядшие веточки сирени убрала уборщица чуть позже. Так буквально за пять минут я остался в палате совсем один.

А ведь какое-то время мы лежали вот так рядом. Оба недвижимые, и у обоих наверняка было это выражение абсолютного спокойствия. Но вот только я проснулся, а он – нет. Конечно, я моложе, выносливее. Не знаю, что стало причиной его погружения в это состояние. Неважно, теперь уж. Но если бы я не почувствовал этих пробившихся сигналов извне, которые исходили от М., повторил бы я его участь? Если бы так и остался там, в необъятном пространстве, совершенно один и навсегда? Понял бы я, что умер? Предчувствовал бы этот фатальный момент? Или, сходя с ума и блуждая в темноте, уже было бы не разобрать никаких признаков? Стали бы последние моменты избавлением или предстали бы самым жутким, что даже нельзя вообразить? Я одновременно почувствовал себя неимоверно удачливым, но в то же время стало по-настоящему страшно. Все могло сложиться совершенно по-другому.

В этот момент моих размышлений заглянула М. Я не знаю, как ей это удавалось, но она всегда появлялась в минуты самых трагичных и темных мыслей. И каждый раз ее фантомная улыбка стирала их. Они именно что пропадали, не отходили на второй план, не притаивались, просто исчезали. И требовалось значительное количество времени, чтобы я снова погружался в них. Я почувствовал какое-то безграничную благодарность и привязанность к ней. А вместе с тем и счастье. Какое-то странное по своим причинам, но при этом всеохватывающее счастье. Настолько глубоко и остро, что на глазах выступили слезы. Она только зашла забрать поднос, но я схватил ее руку и прижал к своей щеке. Она обняла меня. Я не знаю, как у него это выходит, но мне сразу стало легче. Затем потрепала мои волосы, взяла поднос и сказала, что еще обязательно зайдет попозже.

Следующие дни мы повторяли наш общий ритуал. Я чувствовал себя все лучше: мне сняли гипс и фиксирующие корсеты, все ссадины практически зажили, боль ушла. Я уже мог спокойно говорить, выполнять простейшие операции, разве что обе ноги пока еще оставалось недвижимыми, несмотря на заверения врача, что в скором времени и к нем вернется чувствительность. Я начал слезать с кровати и использовать кресло-каталку, чтобы перемещаться по палате. М. прогуливались со мной по коридорам, показывая разные отделения, знакомила с другими медсестрами и медицинским персоналом. Пару раз мы выбирались на улицу, тогда была чудесная летняя погода. Больничный садик прекрасно подходил для непродолжительных вылазок. Она садилась на скамейку, коляску ставила напротив. На свежем воздухе она могла ненадолго заснуть от изматывающей работы в госпитале. Я тихо и терпеливо ждал ровно двадцать минут, она заранее говорила, на сколько хочет закрыть глаза. За это время я успевал пропустить пару сигарет, ими меня тайно снабжала М.

Было прекрасное время, насколько оно может быть таковым в таких условиях и при таких обстоятельствах. Единственное, что не давало мне покоя и сидело постоянной занозой у меня в голове, была моя частичная парализованность. Все остальные части тела, благодаря физиотерапии, приближались к оптимальным кондициям. Только ноги оставалась недвижимыми. Конечно, я мог передвигаться на кресле. И М. не уставала прилагать свои усилия, помогая мне выполнять все предписанные упражнения. Однако, же состояние нижних конечностей оставалось неизменным. Во время дежурного посещения врача я нарушил постоянный завет и вместо заученной мантры рассказал ему о своих опасениях. Он задумался, ведь по его расчетам все уже должно было прийти в норму, и предложил пройти несколько процедур для выяснения причин.

На следующий день с утра М. отвезла меня вниз на один этаж. Меня положили на стол и затем погрузили в огромный жутко шумящий аппарат. Так себе аттракцион, но хорошо, что все прошло довольно быстро и я вернулся к себе. Оставшуюся часть дня М. провела со мной, пытаясь своим присутствием избавить меня от мрачных мыслей в ожидании результатов. У нее это получалось превосходно. Во время ужина, когда я ел диетическую индейку с чем-то похожим на картофельное пюре, а она, периодически похихикивая, рассказывала о смешных случаях из медицинского университета, в палату зашел врач, он еще раз сверился со своими записями и был краток: необходима операция, посттравматическая грыжа на позвоночнике, шансы на успешный исход примерно 50 на 50, все готово и запланировано на утро следующего дня. После чего сразу вышел, чтобы я не успел задать ему какие-то вопросы. Хотя у меня их и не было.

Я отложил свою тарелку, М. замолчала на полуслове. Мы переглянулись. В ее светло-серых глазах как обычно читались доброта и надежда, в моих же наверняка можно было прочитать только обеспокоенность и страх. Она подошла ближе и обычным движением провела ладонью по моим волосам, я натужно улыбнулся. Она не отводила взгляда, смотрела внимательно прямо в глаза, я же старательно изображал оптимизм. Даже попытался пошутить, что случись что, куплю себе кресло с моторчиком, чтобы гонять прохожих на тротуарах. Она не улыбнулась, только ответила, что это была дурацкая шутка. Забрала мой поднос и вышла.

Оставшиеся часы до ночи я провел за тем, что мысленно прикидывал свои шансы на благополучное развитие событий. 50 на 50 – не худший расклад, это если подходить чисто с математических позиций. И воткак бы и не хотелось, думать о том, что все будет хорошо, ни черта не получается. И даже то, что смысла волноваться нет, так как от тебя ничего не зависит уже, тоже не выходило.

Конечно, нефункционирующие ноги – это не самое страшное, что может случиться в жизни. И сколько можно найти вдохновляющих историй про людей, которые не только не сдавались, но и оборачивали подобные трагедии на пользу себе. И жили потом насыщенной счастливой жизнью. Ведь есть же вещи куда хуже. Но как бы я ни пытался убедить самого себя в этой довольно простом утверждении, все равно тревожные мысли было уже ничем не прогнать. Отвлечься не выходило, все равно я возвращался к одному и тому же. Браться за кресло-каталку, чтобы немного проветриться перед сном, мне хотелось меньше всего. Поэтому я просто лежал и смотрел в окно, как с каждой минутой солнечного света на небосводе становится все меньше и меньше. Теплые оттенки постепенно сходят на нет, и воцаряется ночь. Звуки замолкали, машин становилась все меньше, город отходил ко сну. А я все лежал и смотрел в окно, и спать совсем не хотелось.

Дверь открылась и появилась М., как обычно погасить свет и пожелать спокойной ночи. Я ответил ей, пытаясь казаться жизнерадостным и одновременно сонным. Она же погасила свет, но после осталась в палате. В ночном свете она, стараясь не шуметь, подошла к моей кровати и сняла свою маску. Под ней не было никаких жутких шрамов. Симпатичный очерченный подбородок с большим ртом и пухлыми губами.

– Надеюсь, ты не против? – спросила она, немного смущаясь.

– Вовсе нет, – ответил я.

Она положила маску на тумбочку, а сама легла рядом со мной, положив руку мне на грудь.

Я накрыл ее ладонь своей.

– Ты боишься операции?

– Честно, да.

– Не надо, у нас великолепные врачи. Я столько раз видела, что они творили чудеса. Многие пациенты приходят до сих пор, чтобы их благодарить.

– Спасибо, что пытаешься меня приободрить. У тебя всегда это получается. Я не сомневаюсь в компетенции ваших врачей. Но каждая отдельная операция всегда может пойти не так как планируется.

– В этом ты прав.

Она потянулась и поцеловала меня в губы. Долго и протяжно.

– В чем именно я прав?

– Во всем.

– Я хотел бы задать вопрос.

– Ко всем ли симпатичным молодым пациентам я ложусь в кровать?

– Нет, не этот. Когда я был в коме, я все равно мог чувствовать какие-то обрывочные вспышки, словно сигналы. Не все время, ближе к концу. Будь то прикосновение, которое отражается теплом, или звуки мелодии, которую кто-то напевает. Было ли все это на самом деле?

– Хм… Всегда было интересно, что чувствует человек, находясь в коме, и чувствует ли что вообще. Выходит, что – да.

– То есть это была именно ты?

– Я помню, как тебя доставили сюда… Ты помнишь, что произошло? Как ты попал сюда?

– Нет, не помню. Вернее, что-то обрывочное всплывает, было очень громко… А потом бездонная тишина. А после – твое имя, вышитое на сестринской униформе.

– Тебя привезли из операционной. По результатам она прошла успешно, хотя шансы также были 50 на 50. Как у тебя это получается? Так вот, разместили тебя в этой палате. Тот мужчина, что скончался на днях, уже был здесь довольно долго. Без предпосылок к изменениям. Отсюда вообще мало кто выходит сам. Просто лежит до тех пор, пока не сдаются родственники или он сам. Но его дочь не сдавалась, она приходила раз в неделе навестить его. Думаю, последние ее визиты были уже скорбной привычкой, это было видно, надежда в ней умерла, ее действия к концу были скорее машинальны, но ее привязанность вызывает у меня искреннее восхищение.

– Да, было тяжело наблюдать все это. А почему ты выбрала эту профессию? Ведь здесь так много, не знаю как лучше выразиться, трагедии.

– А где ее нет? Другое дело, что за этими стенами все это не так явственно. Многие живут счастливо, полагая что самое жуткое случается с кем-то другими. Потом оказываются здесь. Да, тут некий апофеоз борьбы света и тьмы. И очень многие не справляются, для многих эти белые стены остаются последним, что они увидят. Не лучший исход, но каков есть. Меня не вгоняет в дикий ужас или депрессию человеческая трагедия, я принимаю ее как неотъемлемую часть этой жизни. Самое важное, во всем этом – что наряду с трагедиями есть и положительные исходы. Я бесконечно рада, когда вижу, что кто-то выходит отсюда сам, счастливо улыбаясь. Ради этого я здесь и работаю.

– То есть одной улыбки хватает, чтобы сгладить впечатление от дюжины смертей?

– Дюжины? Не знаю. Я не занимаюсь статистикой положительных и отрицательных исходов. Просто скажу: одной хватает.

– И все твои коллеги разделяют такую точку зрения?

– Многие переживают за пациентов всем сердцем, но есть те, кто отделяет эмоциональную составляющую и относиться к больным, скорее, как к предметам неодушевленным. Возможно, это – хорошая тактика, но я пока так не научилась, да и вряд ли когда-нибудь научусь.

– А ты ко всем пациентам относишься как ко мне?

– Все-таки задал этот вопрос. Я отношусь ко всем одинаково профессионально. Но сознаюсь… Когда тебя привезли сюда в довольно плачевном состоянии, мне показалось, что у тебя был шанс выбраться. В мои обязанности входит уход за пациентами, мониторинг и запись показателей. И я приходила каждый день в свою смену и, да, оставалась здесь чуть дольше, чем у других пациентов. Не знаю, может мне нравилось, что здесь так тихо и спокойно. И что ты и этот пожилой мужчина лежите наедине с собой, где-то очень и очень далеко, но при этом находитесь рядом. Я дотрагивалась до тебя, как раз с надеждой, что возможно, ты сможешь почувствовать, смотрела на реакцию. Хотя ты все так же безмятежно спал. И мне всегда было интересно, о чем ты думаешь именно в тот момент, что происходит в твоей голове. Расскажи мне, что там?

– Ничего.

– Не хочешь говорить об этом?

– Нет, там буквально ничего… пустота. Огромная всезаполняющая пустота и больше ничего. Кроме собственных мыслей… Ими я и пытался заполнить ее, но было бесполезно. И оставалось лишь постепенно сходить c ума.

– Но ты не сошел.

– Я был готов, я хотел, очень хотел, но меня как раз остановило то, что я почувствовал что-то. За это и зацепился, и в конце концов выбрался.

– А тебе было страшно?

– Нет, страха не было, ничего не было.

– То есть ты был там наедине сам с собой, все это время, и совсем не было страшно?

– Нет, я же не понимал, что я и где я. Я не чувствовал опасности или угрозы. Не знал, что может произойти и произойдет ли вообще хоть что-нибудь.

– Но разве это не хуже в разы? Не знать и не понимать?

– Пожалуй, да.

– А когда ты почувствовал прикосновение? О чем ты подумал?

– Я помню подумал, что это было вроде божественного провиденья, проявлением какого-то высшего порядка.

– Забавно. А это всего лишь прикосновение. Значит, ничего не зная, ты меня обожествлял?

– Да, выходит, что так. Может и до сих пор продолжаю это делать.

– Сейчас то уже зачем? Ты же выбрался, и остался всего один маленький рубеж перед полным излечением.

– Но ты же являешься вся в белом, неподражаемая в своем великолепии, приносишь еду и таблетки, даришь надежду и успокоение. Как можно тебя не обожествлять?

– Прекрати. Это все мне очень льстит, но не нужно. Тебе надо выспаться перед завтрашним днем. Последний шаг. Уверена, у тебя все получится. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, М.

Она еще раз поцеловала меня и устроилась поудобнее на моем плече. Через пару минут она спокойно засопела. Я еще некоторое время бодрствовал, легонько поглаживая ее волосы. Действительно, как ее можно не обожествлять?

Утром я проснулся от того, что М. покачала мое плечо со словами: «Просыпайся. Пора». Она снова была в своей маске. Униформа была безукоризненно отглажена. Видимо, она успела переодеться с утра. Я слез с кровати и забрался на кресло-каталку. Очутившись в нем, я еще раз примерил ощущения, какие мне может придется испытывать всю оставшуюся жизнь. Не смертельно. Хотя умываться было не очень удобно, да и себя в зеркале я не мог увидеть.

М. довезла меня на этаж выше на лифте. Мы проехали через коридор до операционной. Там мою обычную больничную одежду заменили на смешную накидку. М. кивнула мне на прощание и вышла за двери. Меня уложили лицом вниз. Хирург сказал, чтобы я не волновался, операция стандартная. Я смотрел на слепящий свет прожекторов, отраженный от белоснежной кафельной плитки, и старался ни о чем не думать. Затем к моему рту приложили маску с наркозом. Не помню, как я уснул, словно мгновенно провалился куда-то. Не в пустоту, нет, не обратно, сознание полностью отключилось. Глаза я открыл уже на своей кровати в своей палате, они болели и было неприятное чувство тошноты. М. рядом не было. Я снова был закован в тугой корсет. Меня мутило, состояние было крайне паршивое. Солнце перевалило за зенит, значит, я был над наркозом несколько часов. Старался припомнить свои ощущения, но эти несколько часов были словно полностью стерты из памяти. Постепенно становилось лучше. Тошнить перестало. Разве что под корсетом сильно чесалось. Ко мне в палату заглянул хирург, он увидел, что я лежу с открытыми глазами и бодрым шагом зашел внутрь. Сообщил, что все прошло хорошо и по прогнозам движение должно восстановиться. Я поблагодарил его. Он же пожелал мне удачи, и как было заведено обронил на прощание: «Все будет хорошо». Я ему поверил.

Некоторое время я был ограничен в движения по наставлению врача. Мне приходилось лежать на животе. Когда приходила М. она садилась на пол перед моим лицом, подбирая ноги под себя, и так, как только она умеет, говорила мне, что вот-вот мое тело будет полностью функционировать. Я смотрел в ее светло-серые глаза с капелькой бирюзового, и это было все, что мне было нужно. Не было опасений, не было тревоги.

На третий день мне разрешили перевернуться. С большими усилиями и при помощи М. мне удалось совершить этот трюк. Она сияла, я тоже был очень доволен. Только чувствительность к ногам возвращаться все еще не спешила. Она проводила все мануальные процедуры, разминала мышцы и просила меня, не оставлять попытки, я и не оставлял.

Однажды после завтрака, я лежал один и читал книгу, что она мне принесла. Она была наполнена «потоком сознания» автора, я же частенько отвлекался на поток своего сознания, поэтому внимательно следить за ходом повествования никак не выходило. Приходилось перечитывать абзацы по несколько раз. И вот в один из тех моментов, когда мысли персонажа вновь ушли в его бессознательное, а я углубился в свои, я очень четко почувствовал, как я пошевелил правой ступней. В изумлении я отложил книгу и попробовал повторить его уже целенаправленно. Да! У меня получилось. Я видел, как под простыней у меня получается двигать одной ступней вправо и влево. Неимоверное счастье. Мне захотелось, рассказать об этом М. как можно быстрее, но до обеда, когда она должна была зайти с порцией пустого супа и выхолощенной индейкой оставалось еще пару часов. Все это время я занимался тем, что двигал свою ступню под простыней.

С того дня мой прогресс по восстановлению было уже не остановить. Следом чувствительность вернулась и ко второй ноге. Я целыми днями был занят тем, что повторял раз за разом движения, способность к которым ко мне возвращалась. М. с довольной улыбкой отмечала мои свершения. Я был поглощен радостью, но заметил, что она стала заходить реже, и время, которое она проводила, у моей кровати тоже сократилось. Я списал это на то, что ей необходимо смотреть и за другими пациентами, поскольку мне стало куда лучше, и постоянного ее присутствия не требовалось.

С меня сняли корсет и в тот же день, М. была свидетелем того, как я с титаническими усилиями, но все же встал на ноги и даже сделал пару шагов по палате. Рухнув обратно на кровать, я положил руки за голову и начал болтать о том, что надо будет сделать, как только меня выпишут. В какие места посетить, на что посмотреть, куда сходить поесть и выпить первым делом. Я невзначай сказал, что был бы очень рад, сделать все это в ее компании. Но она то ли не услышала, то ли специально проигнорировала, ограничившись только сухим: «Да, говорят, хорошие места».

Совсем быстро я уже самостоятельно, пусть и с помощью костылей, стал передвигаться по больнице, выходить на территорию и в столовую. Я был счастлив, что вновь обрел свободу движения и просто бесцельно ходил по одним и тем же местам, осматривая бесконечные коридоры, в надежде как бы случайно встретить там М. Ведь она практически перестала ко мне заходить, ссылаясь на то, что ей необходимо спешить выполнять ее обязанности. Винить я ее, разумеется, не мог, хотя мне было обидно, что ее отношение как-то изменилось.

Через пару дней ко мне заглянул врач. Пребывая в хорошем расположении духа, он справился о моем самочувствии, я предсказуемо ответил, что все хорошо. На что он сообщил новость, что меня на следующий день выписывают. Я, конечно, сначала жутко обрадовался, но спустя пару минут ко мне пришло осознание. Это означает, что я больше не увижу эту белоснежную маску и бледно-серых глаз.

Как только врач вышел из моей палаты, я сразу взял свой костыль и отправился искать М. по коридорам. Прочесал все известные маршруты, но так и не смог ее найти. Пару раз мне казалось, что я видел ее ускользающей за поворотом, устремлялся, насколько мог быстро туда. Но за поворотом никого не было. Я узнавал, у ее коллег, где она может быть, но те лишь в растерянности разводили руками.

Совершенно обессилев от бесплотного поиска, я вернулся в палату, с мыслями, что она должна зайти, хотя бы попрощаться. Вечер я провел в полном одиночестве. Оставалась крохотная крупица надежды, что может она зайдет уже ночью, когда все пациенты лягут спать. Но никто не пришел.

На следующий день в смешанных чувствах я покинул здание больницы. Я поблагодарил врача, что вел меня все это время, и тех, с кем успел познакомиться. У М. был выходной и ее не было на службе.

Пару раз я возвращался, чтобы пройти медицинские обследования и удостовериться, что нет никаких усложнений. Мне уже как выздоровевшему пациенту было предписано посещать другую часть больничного корпуса. Но сколько я не останавливался намеренно по пути в больничном скверике, М. я больше не видел.

В один из таких визитов я тайком заглянул в палату, которая была моим домом все это время. Она была пустой, кровати заправлены, медицинские аппараты отключены. Выглядело словно здесь никогда ничего не происходило, живший тут дух страданий и смерти был выведен с помощью дезинфицирующий средств. Я оставил на своей койке маленький букетик сирени и записку для М. После чего вышел и навсегда закрыл ту дверь. Возможно, в тот момент она находилась в одной из остальных бесчисленных палат в корпусе, помогая какому-нибудь несчастному выбраться из его внутреннего заточения, пропуская бесконечное количество трагедий, чтобы дождаться одной-единственной улыбки.

VI

.

Давно было сказано «Весь мир – театр». Не знаю, звучит довольно напыщенно, наверняка это можно оспорить и подобрать куда более правдоподобные аналогии. Но допустим; хорошо, даже если и так – получается какой-то абсурдная спектакль. Канонически непересекающиеся жанры трагедии и комедии сливаются в единое, зачастую совершенно непотребное с нелогичным, даже излишним уклоном к одному из этих противоположных настроений. Например, если даже все затянутое невыносимо скучное представление проходит под тенью скорбной маски – это еще не гарантирует, что финал не будет наполнен клоунами, смехом и улыбками. И наоборот. В итоге мы видим авангардную постановку с рваным темпом и колеблющейся степенью активности. Искушенные критики наверняка придут в восторг – свежо, жизненно, непредсказуемо, актеры словно живут на сцене и так далее, но среднестатистическим зрителям может и не понравиться. Будет казаться, что все это уже видели и не раз. Скучно, затянуто, и что самое ужасное во всем этом – представление идет одним махом, без антракта! Нельзя передохнуть, выйти в фойе с печатью полного недоумения на лице, перехватить в буфете стопочку коньяка и бутерброд со слегка заветренным лососем, выдохнуть, собраться с силами и вернуться на свое место. Если уходишь со спектакля – то уже навсегда.

Как правило, у каждого отдельного человека всегда одна роль. Себя. Отыгрывают ее всегда блестяще, без тени фальши. Другое дело – как персонаж прописан. Являет ли он какое-либо влияние на развитие сюжета, наполнен ли внутренним переживаниями и скрытыми желаниями, должен ли он открывать свой личный мир перед остальными или оставлять зрителя теряться догадками? Способен ли на действие, решительно меняющее ход постановки, или довольствуется парой натужных фраз, в моменты, когда тишина затягивается и нужно вставить хоть что-то? Кто-то получает славу, больше времени на авансцене, признание, цветы, фанатов. А кто-то остается живой декорацией, едва цепляемой светом рампы. Но опять же это не значит, что в один момент все не может измениться.

Я никогда не задумался о своей роли. Возможно, потому что это не было прописано в сценарии. Или меня забыли с ним ознакомить. Вытолкнули из гримерки вперед под софиты и шепчут: «ну что же ты такой неподготовленный! Боже мой! Ну не стой столбом, стыд-то какой, покажи что-нибудь, импровизируй хотя бы». Вот я и импровизирую. Вроде пока справляюсь, но иногда выходит не очень. Это как после разговора спустя некоторое время на ум приходит хлесткая реплика или шутка, которую и следовало использовать, но уже слишком поздно. Суфлер не успевает за течением пьесы. В остальном же вроде выходит сносно, хотя бурных оваций пока не слышно. Может стоит дождаться финала?

Думаю, таких как я большинство. Суетливо и неповоротливо подстраивающихся под окружающие обстоятельства, изображающих себя, искренне и достоверно или примерно, чуть лучше, чем есть на самом деле. Играющих с разной степенью успешности и признания. Но ведь встречаются и другие персонажи. Они не подстраиваются, они четко ведут свое повествование. Они главные герои в пьесе, где по идее таковых нет. Они воспринимают все это совершенно иначе: прекрасно понимают, что не обязательно играть самих себя, даже наоборот – это настоятельно не рекомендуется. Внимательно изучив свой текст, они приходят к выводу, что тот никуда не годится. Характер персонажа не раскрыт, действие вялое, декорации ни к черту, и тогда они смело меняют всю свою роль: редактируют текст, забирая при этом чужие реплики подлиннее и поглубокомысленнее, заучивают новую версию своей участи, репетируют движения, взгляды, паузы, придыхания. Жизнь одного человека становится одним из видов искусства. Актерство как способ выражения себя посредством примерки чужого обличья. И может даже не одного.

На этом месте, пожалуй, стоит представить главных персонажей этой истории. Итак:

– Студентка – юна, ветрена. Не приемлет серьезности и долгих объяснений. Свежа и привлекательна, смешлива, пользуется популярностью у мужчин, умеет естественно и непринужденно флиртовать.

– Дива – женщина около сорока, горделивая, с плохо скрываемой толикой надменности и аристократическими чертами лица, к сожалению, несколько поблекшими в нынешнее время. Но все равно оставляющими приятное впечатление. В юности была героиней нескольких взрывных романов с величайшими представителями человеческого рода, квинтэссенция высшего света, не устает напоминать об этом. Если удостаивает собеседника разговором, то делает это выверенно, с прищуром, академически расставляя ударения и интонации, тем самым снисходительно разжевывает свою мысль для наверняка недалекого, по ее мнению, слушателя.

– Свободная художница – наделена немалой житейской мудростью и самобытной фантазией. В целом, красива. Поведение наполнено грубыми движениями. Не гнушается мата. Понимает свою ограниченность в некоторых вопросах, но нисколько ее не стесняется. К своему внешнему виду относится безразлично, однако, если ситуация обяжет, может обернуться в ослепительном облике. Решительна в нужный момент.

– Кошка с человеческим именем – невероятно грациозное и прекрасное существо, с понимающим взглядом. Откликается на ласку, и сама с удовольствием ей делится, практически все время молчит, обходясь мурлыкающими звуками.

Это основные героини. Можно заучить их всех по отдельности, а можно просто запомнить одно имя – А. Она играла их всех.

Акт первый и последний. Как заведено – без антракта.

Было позднее лето. В постмодернистских декорациях большого города дни еще оставались теплыми, однако, вечерами, наряду с нарастающим временем царствования темноты, к устоявшемуся теплу добавлялись прохладные нотки неустанно приближающейся осени. Люди отчаянно ловили последние эпизоды лета, упорно продолжая надевать свой летний гардероб. Хотя такой выбор под вечер мог быть чреват простудой. Люди менее романтичного толка уже появлялись на улице с длинным рукавом. Зелень листвы потихоньку добавляла желтые краски, от чего птицы начинали беспокоиться, разминать крылья и доставать маршрутные карты, вызывая тем самым неприкрытую зависть у прикованных к земле двуногих.

Вот в один из таких дней позднего августа я был приглашен на любительский спектакль. Мой друг занимался все лето на актерских курсах для начинающих и одухотворенных, обучение должно было закончиться выпускной работой. Представление, говорил он (как бы пытаясь заинтересоваться, но в то же время и предупредить), будет отличаться от обычного классического формата спектакля. Участники должны сами наполнить его содержанием, выставить свою позицию, заявить через свои слова, пластику и действия, что-то действительно для них важное или социально значимое. Все это будет поставлено профессиональным режиссером театра. И будет проходить вечером на крыше торгового центра. Среди зрителей собирались только друзья и знакомые (те, перед которыми не будет сильно стыдно). Все это могло обернуться как дерзким и захватывающим представлением, так и самыми унылыми двумя часами моей жизни. Но я все же был заинтригован, особенно видя с каким энтузиазмом друг делился со мной новыми подробностями, однако, самые важные детали он все равно приберегал.

Я пришел немного пораньше назначенного времени. Прошелся по стандартному торговому центру. Время было позднее, все магазинчики неспешно закрывались. Поднялся по неработающему эскалатору до последнего этажа, где и размещалась театральная студия. Гостей было достаточно много, все собирались в одном просторном помещении, пока молодые актеры готовились где-то за стенкой. Я оказался среди молодого сборища людей, они весело шушукались между собой. С виду походило на небольшую тайную инди-вечеринку: все яркие, симпатичные и молодые; думаю, при необходимости, любой из них смог бы заменить кого-нибудь в труппе без особой потери качества.

Наконец, дверь в так называемые гримерки приоткрылась и вышел высокий молодой человек усталого вида с растрепанной прической. Он представился режиссером. Ему пришлось это сделать дважды, во второй раз громче, чтобы докричаться до молодежи. Когда все внимание было собрано, он поделился с присутствующими, что летний курс был нелегким, но очень интересным как для него самого, так и для его студентов. Ребята приложили максимум усилий, и он может честно признаться, что получилось действительно занимательное действо. В завершении своего вступления он попросил отключить телефоны. Потому что грубый внешний мир ни в коем случае не должен нарушать магию театра. Выдержав пару минут, чтобы все успели достать свои мобильники, он занял свое место среди зрителей.

Зрители притихли, предвкушая и готовясь к нечто невообразимому. Не став понапрасну дразнить народ драматическими паузами, вслед за режиссером из темного проема в гипсокартонной стене появился невысокий паренек в черном цилиндре, в черном пиджаке на голое тело и, слава богу, в штанах. Воображая себя неким подобием Мефистофеля, он, конечно же, не без пафоса, начал свою вступительную речь. О пороках, которые сидят в нашем обществе и в каждом из нас по отдельности, о страхах и предубеждениях. И то, чтобы зритель был приготовился, потому что в любом из действующий лиц он сможет увидеть неприглядную правду о себе самом. Он произносил свои слова, как и подобает инфернальному импресарио, тягуче и почти шепотом, с мерзковатой улыбкой и излишними ужимками. В принципе, абсолютно не важно, о чем именно говорить таким тихим и коварным тоном, можно хоть обрывочные фразы, можно беспорядочно впрягать латынь или немецкий, все равно будет звучать многозначительно. Он пригласил зрителей на крышу. Организованным строем мы поднялись по эвакуационной лестнице и оказались на свежем воздухе. Хорошо, что вечер был еще теплый.

Актеры были распределены по всей площади крыши, все одеты в, конечно же, черное. Кто-то уже стоял на своем месте, кто-то вклинивался темными пятнышками в нашу разноцветную группу зрителей. Представление началось с того, что парень в цилиндре подошел к девушке, и обратившись к ней тоном (стоит отметить, что он обращался так ко всем своим коллегам), с которым поднявшийся сутенер обращается к старой страшной проститутке, благодаря которой он и поднялся, жестко, но с проскакивающими душевными нотками, попросил поведать зрителям ее проблему. Та, сидя на стуле с ногами, расставленными на грани пристойности, начала повествование о том, как она устала, что ханжеское зажатое общество не может раскрепощенно относиться к сексу. Ведь это же такая мелочь. Но она всегда натыкалась на непонимание и осуждение. Говорила она именно что по-актерски, с шекспировскими интонациями, потому что, если делиться всем этим обычным повседневным голосом – то вряд ли можно рассчитывать, что кто-то оценит всю глубину ее трагедии. По окончанию ее монолога зрители сочувственно кивнули и перешли к следующим докладчикам.

Всего принимавших участие в спектакле было около дюжины. К концу я сбился со счета. Спектакль был вынужденно затянут, чтобы вместить высказывания всех выпускников, поэтому после полутора часов просмотра стоя, перемежавшегося с коротким перемещением по крыше, я уже чувствовал некоторую усталость и старательно подавлял зевоту, чтобы случайно не ранить чувства начинающих артистов. А они вещали о вещах, которые были важны. По сути своей это были все те вечные философские дилеммы с поправкой на модернистские настроения отрицания и цинизма. Мой друг сетовал на одиночество в огромном городе, где, казалось бы, столько людей; одна красивая девушка с гонором делилась осознанием тщетности бытия, что твой Соломон XXI века, только к Богу она в конце не пришла. Ну может позже. Кто-то клеймил общество потребления, следующий ругал зависимость от современных технологий; после этого еще поносили религию, рабский труд, полицейское государство и все остальное тому подобное. Все участники громко декларировали свой текст, активно использовали жесты и пластику тела. В своих обвинениях они обращались непосредственно к публике, выставляя небольшую группку зрителей на этой крыше за все мирское общество в целом.

Все было на разрыв. Участников можно было разделить на тех, кто кричал и обвинял, и на тех, кто шептал и всхлипывал. Экзистенциальные дилеммы были фундаментальны, подобное их представление понять было можно. Но от лицезрения бесконечного надрыва быстро устаешь. Только одна девушка выделялась на общем фоне отсутствием внешних проявлений драмы.

Ее очередь выступать была примерно в середине. Зрители перешли от выступления истерично разбивающей молотком старый телефон девчушки дальше к старому потрепанному маленькому фиолетовому диванчику, который заранее специально затащили на крышу и поставили почти возле парапета. За ним открывался симпатичный вид на небольшие жилые домишки с хаотично горящими окнами. На диване сидела невысокая девушка, подобрав ноги и положив руку под голову. Тоже в черном: в простом, но аккуратном платье до колена. Она успела заскучать, пока ждала своей очереди. Отвернувшись от основного действа, она разглядывала окна с мельтешащими фигурами. Когда мы подошли, она будто немного опешила, поправила прическу, надела свои балетки и подошла к нам ближе.

Она неспешно прошла вдоль первого ряда, разглядывая нас, словно мы были восковыми статуями. Никто и впрямь не думал шевелиться, словно это было частью перфоманса. С размашистыми чертами на довольно компактном лице, ростом немного ниже среднего, с угловатым мальчишеским складом фигуры и распущенными русыми, чуть рыжеватыми волосами ниже плеч, она с заинтересованной детской улыбкой рассматривала пришедших. Пройдясь по всем, она все также неспешно вернулась к диванчику, метрах в пяти от первого ряда, и уселась на него. Приподняв брови, она повертела головой, словно в ожидании, что кто-то из нас что-то скажет. Может кто-то и должен был что-то произнести, однако, все продолжали молчать. Так ничего не дождавшись, она хлопнула в ладоши и, улыбаясь, начала свой монолог.

– Ну что же… Так мило, что вы пришли. Огромное спасибо. Хорошо тут. Но как-то дьявольски серьезно, Вы не находите? Все эти громкие заявления, обличительные надрывы. Словно это какая-то ознакомительная экскурсия по всем кругам ада с самим Сатаной в роли гида. И сплошные мученики вокруг! Все на пределе серьезности, все в черном, улыбки злые, глаза слезящиеся. Все это, конечно, очень красиво. Но разве так следует? Жизнь и так достаточно понура, так зачем же смотреть на эти безрадостные лица, клеймящие проявление обыденности, словно какие-то первородные пророки. Если подумать, все это достаточно смешно, а даже если и недостаточно – надо непременно таковым сделать. Можно попробовать для начала скорчить рожицу, – она закинула волосы на лицо и принялась смешно гримасничать. Несколько зрителей улыбнулись.

– А если этого будет недостаточно – то всегда можно издать какой-нибудь смешной звук. Попробуйте на досуге, – и она неожиданно громко издала «Блюмс». Еще больше зрителей заулыбались. Девушка продолжила:

– Нет, не очень смешно? Ну вы все равно попробуйте, может у вас выйдет лучше. Кстати, посмотрите, как вокруг красиво. И воздух свежий. А еще я заметила, что в одной квартире, вон там с краю на третьем этаже проходит вечеринка, на балконе постоянно стоят люди, о чем-то болтают и курят. Вот там наверняка повеселее, уж лучше бы мы все были там. А этажом ниже на кухне уже второй час сидит кот на подоконнике. Люди внутри ходят туда-сюда, постоянно включают-выключают свет, а он все сидит и смотрит в окно. Видите? Да не лезьте смотреть все сразу, это как-то странно будет, право слово.

Так вот, да, не буду затягивать. А то еще почти половина впереди. Все это и так понятно, разве нет? Жизнь, как и этот спектакль, наполнена разными не самыми приятными особенностями, но в конце будет вечеринка! Не в загробной жизни, а вот тут у нас чуть-чуть попозже. Должно быть весело. Ну а если не получится, то тогда постарайтесь своими силами где-нибудь повеселиться, а то слишком грустно становится. Спасибо и заходите еще!

Она улыбнулась нам белоснежной улыбкой, наклонив голову на бок, и комично помахала рукой на прощание. Словно стая пингвинов, зрители неспешно к следующему выступающему. Не знаю, как у остальных присутствующих, но у меня возникло стойкое чувство, что выступление девушки несколько выбивалось из общего замысла. Каждый из выступавших ломал четвертую стену и обращался непосредственно к зрителю. Но все равно этот прием оставался частью выступления. У нее же нельзя было сказать с точностью: разыгрываем ли был этот монолог или же наоборот – она поделилась со зрителями чем-то по секрету. Словно ход действа был поставлен на паузу, она вышла со сцену, тихонько подкралась и шепнула на ушко: «Псс, не воспринимай это все серьезно. Лучше посмотри на кота вон там!». Затем игриво вернулась на свое место и действие продолжилось ровно с того же момента. Любопытно, как это все происходило на стадии репетиций? Осознавали ли другие участники, что она сделает? Теперь ведь сложно воспринимать происходящее как раньше.

А дальше был паренек, который забрался на воображаемый парапет (хотя реальный был совсем рядом) и о чем-то невнятно размышлял вслух, перемежая свои собственные переживания со строчками старых рок-баллад. И еще человек пять потом, среди которых уже сложно было кого-то выделить.

Закончилось все, как полагается, песней. Не знаю, где именно полагается и для чего, вероятно, сборник историй так и нужно заканчивать. Может и неплохая идея. Но как бы там ни было, весь актерский состав собрался возле вентиляционной установки, одна девочка взяла в руки акустическую гитару и начала петь старую дворовую матерную песенку. Все остальные, взяв инвентарь от своих выступлений, кружились в такт. Рыжая девушка была среди них, улыбалась и пританцовывала наравне со всеми. Вот на таком феллинивском финале и закончился летний актерский интенсив. Признаться, я был рад, что спектакль наконец завершился. Зрители долго аплодировал, вызывая артистов на поклон несколько раз. Все знают, что им это приятно. Да и ребята действительно хорошо себя показали, не каждый смог бы изливать свои чувства и мысли перед незнакомыми людьми в первый раз. Долгие аплодисменты они точно заслужили.

После того, как все почести артистам были отданы, и эхо от последнего хлопка бессильно смолкло, устав отражаться от бесконечных стен лабиринта бетонных домов, все повернулись в сторону лестницы. Сначала спустились зрители, за ними артисты. Внутри возле комнатки репетиции новоявленных актеров поздравляли их знакомые, кому-то дарили цветы. Совсем все как у взрослых. Я отыскал своего друга и тоже поздравил его с удачным дебютом. Он был весь взъерошенный, возбужденный и видно, что довольный. Хотя за короткий разговор не преминул у меня раза четыре спросить – все ли понравилось, и как он выглядел, хорошо ли произносил, было ли слышно и прочее в том же роде. Я само собой отвечал, что все прошло хорошо, а как для дебюта – так вообще очень достойно. Такой ответ его вроде бы удовлетворил. Затем он отбежал пару раз, вернулся, снова убежал. Я уже собирался уходить, как он поймал меня в последний момент и рассказал, что сейчас быстро пройдет разбор полетов, а они собираются пойти в бар, и друзья могут присоединиться. Я спросил, не будет ли это чисто актерской попойкой? Но он парировал, что это будет просто попойка. На завтра дел не было и такой ответ меня вполне устроил, я отправился ожидать основную группу.

Я довольно долго простоял возле главного входа в торговый центр. Мимо проходили теперь уже знакомые лица: вот проплыла девушка, рьяно разбивавшая телефон, в неоновом свете экрана она пыталась вызвать себе такси и параллельно с кем-то переписывалась; потом следующая, красивая брюнетка, что взывала к суете и бессмысленности существования, прошла, заливисто перешучиваясь со своей блондинистой подружкой; паренек, что невнятно читал стихи, в больших накладных наушниках быстрым шагом отправился в сторону остановки автобуса, и наконец, мой друг, сетовавший на одиночество, показался в окружении пары дюжин человек. Девушка, что сидела на диванчике, была среди них. На свое черное платье она накинула сверху короткую кожаную куртку и шла в окружении троих парней, которые неустанно смешили ее. Звонко хохоча, она прикрывала лицо ладонью. Я присоединился к другу, и мы все одной компанией отправились в ближайшее открытое заведение.

Идти далеко не пришлось. Полупустой ирландский паб был рад приютить большую творческую компанию и всех остальных желающих. После того как все бокалы были наполнены, первым слово взял режиссер. Он тепло поблагодарил всех, кто принимал участие в постановке, добавил, как заведено, что этот выпуск был одним из самых талантливых из всех, и он был бы очень рад, если кто-то из ребят захочет продолжить обучение. Собравшиеся поаплодировали ему и друг другу и выпили. Разумеется, «За искусство!». После того как официальная часть была завершена, началась самая обычная попойка, как мне и было обещано. Я перемещался за другом, он болтал со всеми, заодно представляя мне тех, кто присутствовал на крыше. Большинства имен я не запомнил. Хотя потом может вспомню; если кто-то прославится, смогу говорить, что я видел его или ее первые потуги на крыши захудалого торгового центра и уже тогда сразу было видно, что передо мной настоящий бриллиант. А пока это всего лишь обычные ребята, которые собрались отметить завершение обучения. Что это увлеченные актерством люди, теперь уже со стороны сложно было сказать. Ровно те же обычные темы, основной из которых, пожалуй, являлась: кто с кем успел переспать во время курсов. Слушать об этом было не интересно, в особенности, когда ты увидел всех этих людей в первый раз. Я частенько выбегал покурить, но на улице уже также обосновалась часть этой тусовки. Я стоял рядом и пытался следить за нитью повествования.

Когда речь вновь зашла о том, как после одной из репетиций кто-то с кем-то отправились к кому-то домой, я, неконтролируемо закатив глаза, отошел на пару шагов и полез за сигаретами. Когда я чиркнул зажигалкой, то услышал рядом женский голос:

– Извини, у тебя не будет сигареты?

Я обернулся. Девушка с фиолетового диванчика, мило улыбаясь, стояла прямо передо мной. Первое, на что я обратил внимание: в дополнение к рыжеватым волосам у нее на носу и щеках были веснушки. Я на пару мгновений отвлекся на них. Но придя в себя вспомнил, что она подошла не просто так. Я полез в карман, дал ей сигарету. К сожалению, мы еще не были представлены друг другу, поэтому мне пришлось спросить ее имя, сославшись на то, что я не успел получить программку спектакля перед началом и не знаю всех действующих лиц.

– А. – ответила она, сделав реверанс.

– Это настоящее имя?

– Не, творческий псевдоним.

– Приятно познакомиться. Хотел сказать, что мне очень понравилось. Прекрасный спектакль.

– Да получилось хорошо, ребята постарались.

– Твое выступление запомнилось мне, пожалуй, больше всего.

– Премного благодарю, – она поклонилась, слегка пошатнувшись. – Я тоже постаралась.

– Как я понял, каждый из вас должен был сделать этюд, отражающий какую-либо проблему, волнующую именно его?

– Типа того. Я тоже думала по началу рассказать что-нибудь эдакое. Чтобы мировая скорбь проникла в самые поджилки пришедших и более не отпускала до конца их дней. Но это не очень – то гуманно. Да и, к сожалению, ничего особенно такого страшного не придумала. Да и кто меня с веснушками и на фиолетовом диванчике будет принимать всерьез? Но я пыталась, изображала, вырывала собственную душу не хуже остальных. На одном из занятий мне все это ужас как надоело, поэтому я принялась говорить, все что придет в голову. Все заулыбались. Поэтому так и оставили.

– А интересно, другие ребята понимали, что ты идешь вразрез с общей концепцией? После тебя весь накал спал, и все стало больше походить на фарс.

– Да я думаю, все прекрасно понимали, что это – фарс. – Она на секунду задумалась, посмотрела наверх, потом на меня, развела руками – Ну может не все, может я одна. Но когда мы прогоняли все это и обсуждали, мне никто не сказал, чтобы я не страдала фигней. Может никто просто не обращал особого внимания, что делают остальные. Мне кажется, они влюбились в свои образы, а когда влюблен ничего постороннего обычно не замечаешь. – Эту фразу она сказала очень медленно с драматическим акцентом, чтобы я смог оценить.

– Так, а ты в свою была влюблена?

– Такие вопросы неприлично спрашивать у девушек, знаете ли.

– Что же, все равно получилось весьма интересно.

– Спасибо. Я еще хотела рассказать шутку про собаку и баобаб, но режиссер порекомендовал воздержаться.

– А что за шутка?

– «Это неописуемо!» – сказала собака, глядя на баобаб.

– Это – всё?

– Да. Мне она кажется очень смешной. Тебе нет? По ней даже можно сказать, есть у человека чувство юмора. Такая лакмусовая шутка. Но, видимо, у тебя оно такое же, как и у нашего режиссера.

– Это – хорошо или плохо?

– Ну могло быть хуже, есть куда стремиться.

– А кто-нибудь пришел на тебя сегодня посмотреть из знакомых или друзей?

– Нет. Я немного стесняюсь устраивать подобное при своих. Хотя сестра должна была подойти. Ну у нее какое-то срочное дело приключилось, да и не думаю, что ей бы очень понравилось. Она дала понять, что воспринимает все это – как несерьезное увлечение, глупости.

– А ты думаешь, это начало большого творческого пути на все экраны и подмостки страны?

– Разумеется, иначе к чему всё это?

Она широко улыбнулась как во время выступления – с наклоном головы и клоунской улыбкой, поблагодарила меня за сигарету и вернулась к своей компании.

В течение того вечера я по возможности наблюдал за ней. Кто бы рядом не находился, она всегда оставалась в центре внимания, что вызывало неприязненную гримасу у девушек рядом, при том, что по общепринятым стандартам те выглядели эффектнее нее. Им она отвечала мило-снисходительной улыбкой королевы, мол «придет и ваш час, милочки, но точно не сейчас». А. то и дело заливисто хохотала, поднимала вверх свой никогда непустеющий бокал, грациозно гримасничала и как бы невзначай дотрагивалась до парней, к которым обращалась. Когда она замечала меня между людей, собравшихся вокруг, то игриво подмигивала. Я учтиво кивал в ответ.

Через час-полтора зал практически опустел. Оставались либо те, кто не привык сдаваться в схватке с алкоголем, либо те, кому действительно полюбились эти люди и атмосфера творчества и они не хотели ее отпускать. Мой друг относился к обеим категориям. Сидя на барном стуле, он уже заплетающимся языком рассказывал откровенно заскучавшим двум девушкам о достоинствах французской новой волны. Я сидел с другой стороны от него, и думал, что это точно будетпоследний бокал для этого киномана. Дождавшись первой же паузы в его монологе, девушки поспешно удалились. Такое поворот событий несказанно разочаровал его, однако, лично мне это было только на руку. Я предложил отправиться по домам, он нехотя согласился. Пока он отлучился в уборную, я вышел на свежий воздух.

Компания вокруг А. тоже сократилась. Осталось всего два ее почитателя мужского пола. Вероятно, каждый из них таил надежды на собственную победу сегодня ночью. Когда же я появился из дверей А., извинившись перед ним, подошла ко мне и вновь попросила сигарету, хотя оба внимательно слушавших ее молодых человека курили. У меня как раз оставалось две.

– Уже уходишь? – спросила она меня, откидывая волосы назад.

– Да, все-таки вечер был долгий. Да и товарища следует отвезти, он пока не готов в полной мере ко всей этой обрушившейся на него славе.

– Что же очень жаль. Пожалуй, тоже надо отправляться домой. Публика уже вся разошлась.

– Так вон вроде еще двое есть в первом ряду.

– Я тебя умоляю. Конечно, они представились крутыми продюсерами, но по глазам видно, что оба тянут максимум на вторых ассистентов.

– Вдруг это шанс?

– Знаю я эти шансы. Давай-ка я тут постою пока с тобой, а ты вызовешь мне такси? Договорились?

– Хорошо, но тогда я хочу кое-что взамен.

– Что за люди пошли?! Где же человеческое милосердие и альтруизм? – она вознесла руки к небесам. – И что, что ты хочешь от меня?

– Узнать, когда будет следующее твое выступление, – ответил я, немного смутившись такой реакции и почувствовав себя почему-то последним подонком.

– Всего то? Ну хорошо. Я пока не знаю, работаем кое над чем сейчас. Я дам тебе свой номер, уточню на днях, договорились?

– Да, меня это вполне устраивает.

Она записала свой номер мне в телефон, и я вызвал ей такси. Пока то подъезжало, появился мой друг, прищуренный и закутавшийся в свой пиджак, неспешно передвигая ногами он подошел к нам. Вид у него был как у крошечного котенка, только-только открывшего глаза, но уже успевшего блевануть в туалете. А. улыбнулась ему, потрепала по волосам и сказала: «Какой же ты милый. Надеюсь, тебе не придется больше говорить об одиночестве. Спасибо, что принял участие во всем этом. Ты очень хорош». Она хотела было поцеловать его в щеку, но на половине пути передумала. И только хлопнула по плечу. Тот благодарственно кивнул ей в ответ. Подъехала желтая машина. А. улыбнулась мне и уже садясь отправила один воздушный поцелуй двум парням, которые, до последнего не теряли надежды на ее возвращение и все еще оставались на своих местах. Когда машина хладнокровно тронулась, они разочарованно сплюнули, наградив нас с товарищем злобными взглядами как причину побега жертвы, и отправились внутрь заведения, с планами вкусить этой ночью если не свежего мяса, то хотя бы не слишком пропавшей падали. Я же вызвал следующую машину, завез друга по дороге, и потом уже сам приехал домой. Вечер фарса был окончен.

По древнейшим заветам я выждал ровно три дня и набрал номер А. Она ответила не сразу, перезвонила спустя пару часов. Я представился и напомнил про свой вопрос тем вечером: про ее следующее выступление. Она задумалась, потом ответила, что сейчас работает кое над чем, всё еще довольно сырое, хотя уже сейчас видно, что выйдет великолепно. По-хорошему еще рано кому-то показывать, бриллиант не обработан до конца, но мне, как ее самому преданному поклоннику, можно прийти и посмотреть одним глазком. Я до конца не понял, когда я успел стать ее самым преданным фанатом, однако же, согласился подойти через пару дней по указанному адресу.

Место находилось возле железнодорожного вокзала, немного в стороне от основного людского потока «На/С работы» и вечернего «От». Когда я свернул в переулок, ведущий к А., окружение с виду и близко не походило на что-либо театральное, даже в самой гротескной форме. Убийственно-приземленный городской пейзаж с населяющими его грубыми формами, ровными до скрежета в зубах перспективами линий и персонажами, чьи отличительные особенности заключались в полном отсутствии таковых. Захламлённая дорога, и грузный свет по обочинам. Вокруг какие-то бесконечные гаражи и автостоянки. Понурая серость и серая понурость. Из любопытного на всей дороге была разве что брешь в бетонной стене. Я успел подумать, что она могла бы стать идеальной аллегорией – некий портал из жуткой обыденности в мир искусства. Но если посмотреть внутрь, то там ни черта нельзя было разглядеть. Разве что услышать шуршание парочки крыс в полной темноте. От этого аллегория стала только идеальнее.

По нужному мне адресу располагалось большое прямоугольное здание с классической входной группой. Выглядело словно к древнегреческому храму пристроили овощной склад. Стены были нагло окрашены, даже можно сказать изнасилованы, зеленой краской. С четырех колонн у входа уже начала обсыпаться свежеуложенная штукатурка. Поднявшись по ступенькам, я заглянул внутрь. В холле потускневшее убранство бывшего культурного центра было облачено в тусклый свет от громадной хрустальной люстры, в которой из последних сил горела в лучшем случае половина лампочек. Внутри стоял, казалось, что перманентный запах перегара. За столом возле входа сидела вероятная виновница данного флера, погрузившись в свою огромную куртку с надписью «Охрана», и показательно спала. На грозном лице красовался боевой макияж, техника нанесения была отработана и не менялась годами. Проявив гуманность, или скорее осторожность, я не стал ее будить и просто пошел дальше, ориентируясь на звук.

Как я полагал, мне надо было отыскать актовый зал, где проходила репетиция, но это оказалось не так просто. Внутри было множество дверей и за всеми что-то происходило. Сначала я искал именно некую театральную группу, прислушивался, затем аккуратно приоткрывал очередную дверь и, удостоверившись в своем промахе, сразу же закрывал, но потом мне уже стало интересно, что будет скрываться за следующей, я стал просто нагло заглядывать внутрь. Секции хорового пения народного песен для дам за 40, литературные кружки для писателей-неудачников, балета для девочек, которые являются единственной возможностью для своих матерей, современного танца для модных молодых людей, игры на гитаре – для не очень. Выбор для обучения казался безграничным, как и коридоры с дверьми.

В конце концов мне все-таки удалось найти то, что я искал. Небольшой темный зрительный зал человек на двести. Все освещение в составе двух прожекторов было направлено на сцену. Я тихонько пробрался и сел на шестой ряд с краю, не слишком близко. Моего появления никто не заметил. Больше в зале никого не было. На сцене же находилось человек десять, все, кроме одной девушки, были одеты в повседневную одежду. Этой девушкой и была А. На ней был эклектичный зеленый халат поверх сливочного пеньюара в пол. Волосы были небрежно собраны заколкой. В таком убранстве она само собой выделялась среди всех остальных. Я зашел, когда они прогоняли один из эпизодов. Все незадействованные актеры наблюдали в сторонке. В центре были только она и какой-то парень тщедушного телосложения, они сидели напротив друг друга за столом, разговаривали на повышенных тонах, затем он вскипал, вскакивал со стула, начинал на нее кричать, она же оставалась на своем месте, пыталась отвечать уверенно и громко. Он подходил ее и хватал за руки, она пыталась сопротивляться, но получалось очень вяло. Режиссер, маленький парень с большой окладистой бородой громко говорил: «Стоп». Подходил и настойчиво что-то объяснял А. Она слушала его с выражением полнейшего безразличия, в конце кивала. Режиссер возвращался на место, говорил: «Поехали», все замирали. Я не мог слышать, что именно он ей говорил, но она играла абсолютно так же. Затем снова возглас: «Стоп!».

Так повторялось раза три. Прогон, игра, объяснения. Все остальные каждый раз пытались привнести что-то новое: ее партнер по сцене варьировал степень экспрессии и ярости в своей роли, режиссер новыми нетерпеливыми жестами пытался донести до нее свою мысль, коллеги на краю сцены начинали откровенно зевать. И только у нее ничего не менялось: от произнесенных один в один всех реплик до безразличного кивка в конце. После четвертого идея неизменности будущего воцарилась в головах всех, кто был в зале. После очередного прогона режиссер сказал: «Ладно, на сегодня хватит». Облегченно вздохнув, все отправились за кулисы. А. посмотрела в зал, искрящимися от прожекторов глазами, и сделала поклон. За кулисы она ушла последней. Я оставался сидеть на месте. В зале включили общий свет. Через пару минут актеры возвращались, сходили со сцены и проходили мимо меня к выходу. Прошел режиссер с явно подавляемой яростью внутри. Ушли все. Только А. все еще не было. Я уже начал думать, помнит ли она что я должен был прийти и есть ли из-за кулис еще один выход.

Наконец она появилась. В длинном бордовом плаще с вышивкой в азиатских мотивах, накинутом и небрежно подпоясанным поверх все того же пеньюара. С достоинством, точно у древнейших из небожителей Олимпа, она медленно прошлась по сцене, дотрагиваясь до расставленных декораций, словно прощалась с ними на бесконечно долгое время, сошла по трем ступеням и очутилась среди простого смертного мира.

Я поднялся со своего места. Не успел я ничего произнести, она одарила меня уставшей улыбкой и репликой: «Без цветов? Подобной грубости я давно не видывала». Я, прямо скажем, смутился такому началу, хотя, раз каким-то образом успел стать самым преданным фанатом, то можно было и принести букет. А. остановилась перед выходом у дверей, махнула рукой куда-то в сторону дальней части зала и весь свет погас.

Она шла томной царственной поступью. Я семенил сзади, пытаясь подобрать слова, чтобы загладить свою промашку. Вокруг уже было на порядок тише, репетиция закончилась позже других занятий. Остался только литературный кружок, чьи участники перешли от возвышенных обсуждений к самому обычному пьянству. Уже знакомой дорогой мы вышли в вестибюль. Свет от люстры стал заметно ярче, запах перегара полностью выветрился. Старомодные мозаичные полотна заиграли новыми красками, словно кто-то успел за время репетиции отмыть и отполировать. Может уборщица зашла в позднюю смену. И только вахтерша осталась такой же, как я ее запомнил. Ее крепкий сон не смог разрушить весь поток посетителей этим поздним вечером.

Мы вышли на улицу. Остановившись у колонны, А. подкурила тонкую сигариллу с вишневым запахом и оценивающе посмотрела на меня. В своем ярко-расшитом плаще она выглядела совершенно чужеродным элементом в этом унылом окружении.

– А в чем сюжет этой пьесы? – попробовал я начать разговор.

– Потускневшая актриса, чьи лучшие годы уже позади, возвращается в свой родной город к сестре, чтобы побыть в спокойствии и восстановить силы.

– А что за парень был напротив тебя за столом на сцене?

– Это – муж сестры. По сюжету он не выносит главную героиню, впрочем, как и она его.

– Хм, звучит знакомо.

– Не думаю. Это – совершенно новая работа одного молодого безумно талантливого драматурга. Ты вряд ли знаешь его имя. Блестящая, в ней есть все: и ярость, и тоска, и напряжение. Прекрасная работа, с нетерпением жду, что из этого получится.

– Ты играешь потускневшую актрису в возрасте?

– Во-первых, я и есть потускневшая актриса. А во-вторых – как ты смеешь? – она хотела было фыркнуть, но манеры не позволили. Поэтому только гневно выпустила сигаретный дым в сторону и уверенным шагом пошла в направлении центральной улицы. Вторая моя промашка за один вечер. Но я сделал вид, что ничего не произошло, и продолжал:

– Уже намечена дата премьеры?

– Да, в последний день октября. Еще предстоит много работы, как ты мог заметить. Все довольно сырое.

– Я смотрел, что вы репетировали только одну сцену последний час. А что именно тебе говорил режиссер на сцене?

– Боже, какая разница, что он говорил, если он – идиот?! Он ни черта не понимает! Нет, ты представляешь, он начинал меня уверять, что я должна отталкивать и всячески сопротивляться главному герою? Нет, нет и нет! Если бы я ничего не хотела, и он был бы мне абсолютно противен, то вряд ли бы осталась с ним в одной комнате. Ты так не думаешь?

– Вероятно…

– Именно! Этот человек совершенно некомпетентен, сколько раз я с ним уже ссорилась, он ни черта не понимает. Ни в пьесах, ни в женщинах! Почему он вообще взялся режиссировать? Почему всякая бездарность всегда уверена, что может указывать остальным? Не хочу о нем больше говорить!

Она сразу же закурила следующую сигариллу, чтобы перевести дух и успокоиться. Воздух снова наполнился сладким вишневым ароматом. Хотя у нее самой было такое выражение, будто вокруг нестерпимо пахло гнилью. Сквозь ее табачный дым окружавшая нас убогость стала выглядеть словно через фильтр старомодной сепии. И надо отметить, это было ей к лицу: маскировало непривлекательные элементы, строгость и безыскусность линий, и вынуждало очевидно старые, разваливающиеся черты и образы выглядеть старомодно, с примесью причудливого умиления и ностальгии. Вдобавок, на до того пугающе пустынных тротуарах появились люди, самые обычные прохожие, которые, как и мы, просто оказались там в тот момент пространства и времени: небольшие веселые компании, влюбленные парочки от подросткового до преклонных возрастов, одинокие мужчины в потертых костюмах. Населенность работала переулку на руку. Движение на тротуарах отвлекало внимание от уродливых зданий по обе стороны. Хотя если честно признаться, то они и не выглядели такими уж страшными.

– Так почему ты продолжаешь с ним работать?

– К сожалению, я слишком хорошо отношусь к драматургу, мы с ним большие друзья, и к его творению, иначе ноги бы моей здесь больше не было. Да и остальные ребята вроде хорошие, по крайней мере стараются.

– Это любительская постановка?

– Не понимаю, что значит любительская? Ты как будто заранее принижаешь страсть большого количества людей и низводишь все их старания до утренника в детском саду, когда дети в нелепых самодельных костюмах изображают что-то на радость родителям. Все совершенно иначе! Ты либо живешь этим, пропускаешь через себя и уже совершенно иным выходишь на сцену, либо нет. Можно быть любителем авокадо или пробежек по утрам, но точно не сцены!

Она вновь посмотрела на меня с явным неудовольствием. Не самый удачный вечер. Она отошла на пару шагов, чтобы пристроить сигарету в урну, эффектно обернулась и на мое удивление, игриво подмигнула. Вероятно, мой растерянный вид несколько развеял ее смурной настрой.

– Как я смотрелась на сцене? – спросила она с тоном, который предполагает только один правильный вариант.

– Великолепно!

– Ну слава Богу, первый правильный ответ, – А. потянулась и взяла меня под руку. Обходить провалы в асфальтовом покрытии и еле-еле передвигающихся прохожих было теперь сложнее, но зато стало куда теплее.

– А если не брать в расчет режиссера, тебе самой то нравится пьеса?

– Разумеется! Я очень внимательно отношусь к выбору материала. Мне нравится, когда не все изложено словами, когда остается простор для идей, интонаций, жестов. Все как в жизни, понимаешь? Одну и ту же фразу, даже одно слово, можно сказать сто раз и каждый из них она будет звучать по-иному, можно задать совершенно разный смысл… Тем самым можно добиться абсолютно другого послания для зрителя. В этом то и заключается работа актера.

– А остальные ребята хорошо справляются с этой работой?

– Я вижу, что глаза у них горят и они точно понимают для чего они пришли сюда. Это главное! Они такие красивые, что тоже очень важно. При этом еще и взаправду стараются, иногда обсуждают как лучше показать тот или иной эпизод. Возможно, кое-кому не хватает опыта, но я всегда готова помочь им. У них еще все впереди.

– Я вижу, что ты очень серьезно относишься к постановке…

– Я живу в ней.

– Но это несколько отличается от того, что ты говорила ранее. Ты открыто заявляла, что все напоминает фарс и ни к чему быть такими серьезными.

– То была не я, – она отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза, и спросила с нотками искреннего удивления. – Мой дорогой, ты что, никогда не встречал актрис?

Действительно до того момента не встречал. Мы брели вверх к началу переулка, где старомодность образов насильно и беспощадно вытеснялась мощью магистралей. А. рассказывала, о ее любимых фильмах из золотого века Голливуда, о пьесах, которые уже нигде не показывают, о величии старого театра, которая неумолимо пропадает из-за авангарда и испортившейся и избалованной публики. Среди обветшалых, но оттого еще более приятных сердцу декораций города, мы наконец вышли к большой освещенной дороге.

Я посмотрел вопросительно на А. с целью выяснить, что она хочет делать этим вечером. Она выглядела несколько старше, чем в тот вечер, когда мы познакомились. На лице были морщинки, в наспех уложенной прическе было заметны седые волосы. «Наверное, это – грим после выступления» – пронеслось у меня в голове, хотя до конца я не был в этом уверен.

– Спасибо, что встретил. Район – не самый подходящий для прогулок, хотя все равно довольно милый. Вызови мне, пожалуйста, такси. Сегодня я что-то слишком устала. Надеюсь, ничего страшного? – она погладила меня за плечо.

Я набрал номер. Машина подъехала буквально за пару минут. Я спросил А., когда я увижу ее в следующий раз.

– Следите за расписанием, – ответила она, поцеловала меня в щеку и нырнула на заднее сиденье.

Но в городе афиши с портретом А. еще развесить не успели, поэтому мне пришлось позвонить ей через пару дней. На сей раз она ответила сразу, говорила быстро и обрывисто. Новый адрес был в самом центре города, на перекрестке туристических маршрутов. На мои уточняющие вопросы она отвечать отказалась, сославшись на недостаток времени, и бросила трубку.

Наученный прошлым опытом я заранее купил букет роз. Не слишком пышный, но достаточный для того, чтобы отразить восхищение и способствовать благодарности. Не хотелось бы допускать такое же количество промашек, как в предыдущий раз. Приближаясь к месту, нетерпеливо сжимая букет в руках, я несколько терялся в догадках, где именно может быть расположен зрительный или репетиционный зал. Вокруг были только почтенные казенные дома столетней давности. Каких-либо театров, по крайней мне известных мне, рядом точно не было. Время было назначено на ранний вечер. Еще было светло. Вокруг сновали туристы, осматривающие достопримечательности и пытающиеся проникнуться духом истории старого города. Мимо них сноровисто протекали местные жители, которые были проникнуты им уже до тошноты.

Около оживленного перекрестка, немного в стороне, перед небольшим сквериком со статуей малоизвестного иностранного поэта столпился народ, мешая спокойному проходу людей вдоль тротуара. Я почему-то почувствовал, что мне именно туда и надо. Насколько возможно интеллигентно растолкав собравшихся, я оказался в первых рядах.

Прямо перед моими ногами оказалась коробочка для сбора пожертвований с парой банкнот внутри, а за ней развернулась картина выступления группы людей в нарочито нелепых разномастных нарядах, индивидуальность внешнего вида каждого из них объединяла в общую массу. Шесть человек: четверо парней и двое девушек. А. среди них я заметил сразу. Со стальным сосредоточенным выражением лица она стояла среди остальных, с убранными в пучок волосами, джинсовой куртке с яркими беспорядочными нашивками и черных лосинах. Представление уже шло полным ходом. Словно в танцевальном шоу каждый из шести по очереди выходил вперед, однако, вместо эффектных па начинал декларировать текст. Не крик души, завернутый в мелодраматический фарс, как на крыше неделю назад, нет, то были манифесты. Действительные постулаты, за которые со спокойной совестью может встать человек с определенными ценностями и мировоззрениями. Они обходились без заплетающихся фраз, срывающихся в истериках голосах, ненужных пауз и псевдофилософских жестов. Пока кто-то из них выходил на передний план пятеро остальных выполняли машинальные движения, гармонирующие со смыслом звучащего посыла.

В момент, когда я подошел, на переднем плане был парень с зеленым ирокезом и в деловом костюме с отрезанными рукавами. Он с пламенной страстью, достойной лучших ораторов, говорил об искусстве абсурда. Смешивая вперебой такие заявления, что любой бутерброд может стать президентом, и чудачество и непонятность являются высшим благом. Не знаю, насколько серьезен он был в своем изречение про бутерброд, думаю, можно было бы подставить какие угодно слова, любое может быть любым, сути бы не изменило, но вот вторую часть про чудачество он продиктовывал весьма здраво. Остальные, образуя некий задний план изменяли позы со слогом, на который он делал ударение. Он говорил: «да!» (пятеро сзади изменяют позы и застывают) я за то, чтобы нарисовать одним карандашом все окружение вокруг заново. Да! (все снова двигаются и застывают) я за то, чтобы идиотизм больше не был ругательным словом, хотя какая разница? Ведь – это всего лишь идиотизм. И так далее – Да-движение-остановка-реплика и снова по кругу. Все это сильно напоминало детскую игру «Море замри», только с каким-то извращенно-взрослым наполнением. В конце своего выступления парень обошелся без какого-либо вывода, вернее он последовательно накалял атмосферу, увеличивая громкость и размашистость жестикуляции и мимики, дойдя до апогея, он набрал воздуха в легкие… Все приготовились, но вместо финального аккорда он просто выдохнул, махнул рукой и вернулся к остальным. Собравшийся народ нерешительно поаплодировал.

Потом вышел небольшой паренек с наметившимся животиком в толстых очках. Он тихо, словно стесняясь, начал говорить о силе повседневности, скрытых смыслах, и символах, что скрываются повсюду. Он забрал пальцами землю с клумбы, вдохнул ее и поделился, что она ему напоминает ему детстве в деревне, красках заката, кислом щавеле и дикой землянике, звездном небе, о первой влюбленности. Затем с улыбкой он лег на асфальт, поглаживая шероховатую холодную поверхность. Обставленный, уверен, не до конца понимающими зрителями, он говорил о силе города и индивидуальности, о разбитых коленях, страстных поцелуях на лавочках и отсутствии звездного неба. На заднем плане остальные пять актеров, уподобившись неким аморфным существам под стать тихому интимному тону повествования, совершали плавные гипнотические движения, подчиняясь робким дуновениям городского ветерка. Парень поднялся, небрежно отряхнувшись. Обвел всех глазами зрителей, словно собравшихся по какому-то случаю дальних родственников и уже громко, с искренней улыбкой, объявил, что никогда нельзя переставать чувствовать и видеть окружающий мир. Именно в этот момент, мне размашисто на ногу наступила, дерзкая старушка с суровым лицом, которая, руководствуясь своим эгоистичным любопытством, пробралась вперед всех. Я с удовлетворением подумал, что еще не перестал чувствовать окружающий мир.

Следующей настала очередь А. Твердыми шагами он вышла вперед, со взглядом голодного хищника. В ее руках был сложенный зонт-трость. Я стоял прямо перед ней. Выдохнув, она замерла на пару секунд с закрытыми глазами и громко произнесла: «Ваш бог – латентный гей!». Бабушка, что протиснулась передо мной плюнула на асфальт и, что-то бормоча себе под нос, удалилась. Больше никто из зрителей какой-либо эмоций не проявил, так как большинство из-них были иностранцы, а их экскурсовод, к счастью, не посчитал нужным переводить это вступление. А., выдержав достойную драматическую паузу, продолжала:

– Да и мой тоже, так получилось. Если человек создан по образу и подобию божьему, то Он – тот еще мудак. Такой огромный бородатый избалованный ребенок с садистскими приколами и комплексом неполноценности, который всячески пытается прятаться за своим социальным статусом и положением. Он требует веры, беспрекословного подчинения. Иначе истерика, ад и вечные муки. Все очень просто. «Ты либо любишь меня, либо идешь к черту!» – как однажды мне заявил мой бывший. Но он, к сожалению, уж точно не был богом. В любом случае, не самый приятный выбор. Но Бога можно понять, у него уйма проблем: столько молитв, просьб, требований, обращений приходится выслушивать. Столько дел и ожиданий. И всем надо угодить. Но всем не получается. Как это можно сделать, когда фанаты обеих противоборствующих команд взывают к тебе? Даже Богу это не под силу. Вот он и вымещает весь свой стресс на нас, в обратку.

Он, несомненно, мужчина. Это – очевидно. Ведь он любит силу, любит командовать, поучать и наказывать. А еще очень любит мужчин, вот прямо любит. Кого он создал первым? Правильно. Но тот оказался не совсем таким, как Ему бы хотелось. Это все равно, что всесильный магнат пригласил молодого клерка к себе на личную виллу, а тот всерьез увлекся серенькой официанткой. Как такое можно терпеть?! Тогда богач и вышвырнул их обоих. А история со змеем и яблоками – лишь пиар, надо же как-то объясняться перед прессой. Но Бог все равно любит мужчин, крепко и страстно, именно как священники любят своих маленьких послушников. Нет, поймите меня правильно, я ничего плохого не вижу, в том, когда два пениса соприкасаются в любовном сражении. Конечно, если они оба одинакового размера.

А вот женщин он, прямо скажем, недолюбливает. Сколько издевательств и помыканий вынесли они за всю историю, он их просто не переваривает. Кем им только не приходилось быть: и ведьмами, и бездушными созданиями без право голоса, и домашними животными, и безмозглыми истеричками, повально подверженным бешенству матки, да и просто ходячими дырками. Но в хозяйстве мы все-таки существа необходимые, поэтому он и терпел нас. Но не забывая, при этом явно выражать свое недовольство: кострами и обрезаниями. В последнее время ситуация несколько изменилась, но мне кажется лишь потому, что это общество начало, нехотя и сопротивляясь, но все-таки принимать девиации. И наш с вами Господь, посматривая на нас, стал более-менее задумываться, может и ему стоит открыться? Все-таки это не так уж плохо в сравнении, скажем, с многомилионными потерями в гражданских войнах. Хотя, если я ошибаюсь, и Его все-таки больше заводит насилие, но нам еще предстоит масса веселья…

Но, вот что мне в Нем нравится, так это – его прекрасное чувство юмора. Жесточайшая ирония. Жаль только не над собой, а над окружающими. Я даже не говорю, про стихийные бедствия и смертельные болезни, передающиеся при сексуальных утехах. Посмотрите хотя бы на утконосов, разве не восхитительно?

В момент, когда А. пыталась изобразить утконоса, подошла пара полицейских. Выглядывая из-за их спин, вернулась и старушка, грозно зыркая на молодых артистов. Стражи правопорядка начали настоятельно рекомендовать всем разойтись. Со стороны сначала показалась, что все это лишь одна из частей этого странного спектакля под открытым небом. Однако же, когда один из полицейский жестко уложил парня-абсурда на асфальт, что у того от удара пошла носом кровь, все зрители осознали серьезность происходящего. Интуристы под руководством экскурсовода заспешили покинуть перекресток. Полицейские же, здраво расценив срыв выступления как успех своей миссии, а также опасаясь за свои погоны, поскольку каждый второй случайный прохожий достал телефон и принялся снимать происходящий театр абсурда с разноцветными молодыми артистами, группой азиатских туристов, парой алкашей, злобной бабулей и меня, растерянно сжимающего букет цветов, поспешно ретировались с перекрестка вслед за туристами. Возможно, хотели затеряться, смешавшись с ними. Коробочку для пожертвований они не тронули. На этом все и закончилось.

Несмотря на мое опоздание к началу и преждевременное завершение, выступление показалось законченным и отточенным перфомансом. Каждый выполнял свою роль прекрасно, передавая напряжение, идею. Ребята на заднем плане органично дополняли выступавшего на авансцене, двигаясь органично и слаженно. Не знаю, на что именно рассчитывали сами ребята в начале этого выступления. Однако, к большому сожалению, именно в тот раз все это было лишь метанием бисера. Не потому, что публика была сборищем свиней, хотя там и была парочка чуваков, которые уже успели уже порядочно накидаться к пяти вечера. А потому что в большинстве своем она состояла из туристов из дальневосточной Азии. Экскурсовод, специализирующийся на истории и архитектуре, при всем желании не смог бы объяснить всю суть происходящего. Однако, все они внимательно смотрели, полушепотом комментировали, делали фотографии. Возможно, язык театра – один из тех, которые понятны без перевода.

Ребята снимали свою яркие наряды и надевали более приземленную одежду. Парень с зеленым ирокезом намочил свою волосы и зачесал их назад. А. сменила расшивную яркую джинсовую куртку на обычную джинсовую куртку. Они еще постояли некоторое время, пара человек закурило, но молча, было видно, что настроение испорчено. Пухлый паренек вернулся за коробочкой, и высыпал все содержимое в карман своей сумки. Делить там было особенно нечего. Кивнув головой, они попрощались и стали расходиться в разные стороны. Я, все это время стоя чуть в стороне, поспешил догнать А. Выглядела она гораздо моложе, чем в предыдущий раз. Данное выступление грима не требовало. Разве что глаза были акцентированы дерзкими стрелками. Показалось, по слегка прищуренным зеленоватым глазам, что узнала она меня не сразу.

– Привет, – сказал я, чувствуя эту странную заминку.

– Привет, – ответила она, поправляя рюкзак на спине.

– Это тебе, – я протянул букет. – Прекрасное выступление. Жаль, не получилось дослушать до конца.

– Спасибо, не стоило. Подобное случается, – она нерешительно подержала цветы в руках, не зная, куда их пристроить. – Я надеюсь, ты не обидишься, – не дожидаясь моего ответа, она вернулась на пару шагов назад и положила букет к постаменту умершего поэта. Наверное, это были первые цветы для него за очень долгое время.

– Ничуть, – ответил я, когда она подошла обратно. – А такое часто случается?

– Что именно?

– Когда ваши представления разгоняют?

– Нет, не очень. Хотя бывает. Думаю, зависит от содержания. В этот раз не повезло, что появились сознательные сограждане, чьи чувства, мы, видимо, задели. Слишком все чувствительные стали. Тебя задело, например, что я говорила?

– Ну я не могу отнести себя ни к одной конфессии. Возможно, грубовато, но мне показалось любопытным.

– Ну вот! Да! Такой задумка и была. – А. развела руки в стороны. – Просто забавная идея, которая мне как-то пришла с утра в воскресенье, я и собиралась поделиться ею с остальными.

– То есть это не было рассчитано на то, чтобы шокировать?

– Мы в центре огромного мегаполиса, тут куда не посмотри можно остаться шокированным и поседеть навсегда.

Я огляделся по сторонам, все представало донельзя обычным и благопристойным. Возможно, я уже привык, и меня не так просто было шокировать.

– То есть что ты говорила – это все не всерьез?

– Конечно, всерьез! Я что, клоун какой-то нести всякую чушь?

В тот момент я немного запутался, и уже не в первый раз. Ее слова сильно контрастировали с предыдущими высказываниями. Но я вспомнил ее же фразу про актрис и рассудил, что так оно, видимо, и должно быть.

– Так и для чего все это было устроено? Вы так зарабатываете?

– Ты смеешься? Конечно же, нет. Это так, на легкий ужин после. Но чтоб так как сегодня никогда не было. А ты, кстати, скинулся, раз, как говоришь, тебе понравилось выступление?

– Не успел. Все завершилось слишком неожиданно.

– Ну что же, тогда придется тебе угостить меня чем-нибудь. Во Вселенной есть только одно правило, которое для меня является святым: за развлечения надо платить.

Я согласился, и мы пошли от перекрестка вглубь квартала. А. была разгневана и не переставала возмущаться всю дорогу. Мне даже не нужно было разговаривать, просто периодически понимающе или осудительно кивать. Я в большей степени смотрел на ее раскрасневшиеся щеки и иногда уворачивался от бурной жестикуляции. Она прерывалась только на какую-нибудь отсылку к конкретному месту: «Нет, ну какого черта надо? Мы что устраиваем какую-то бесовщину? Младенцев сжигаем? Или обворовываем честных людей? Призываем к протестам? Почему всегда найдется тот, кому больше всех надо? Ладно, бабушка. Господь с ней, но не она ж далеко не первая. Всякие стремные тетки приходили орали, какие-то пузатые полицейские. Что-то объясняли нам про общественный порядок. Чем? Вот чем мы его нарушали? Мораль. Такое ощущение, что мы оргию устроили на улице. Бред. Мы были одетыми, не сквернословили, хотели привнести чего-то необычного. Может они думали, что мы выступаем за что-то? Нет, ну разве что за привнесение красок в это мир. Да и как выступаем? Так, скорее предлагаем деликатно. Нравится – смотри, не нравится – иди дальше, там будут кирпичные стены и серый асфальт, они-то уж точно никого не оскорбят… О, а тут мы полгода назад показывали Саломею. У меня было восхитительное платье. Такое длинное струящееся, с вплетением блестящих нитей, бисера. Было очень здорово, публика была в восторге. И никто не возмущался, хотя голова на подносе выглядела очень натурально. Мы все с ней потом фотографировались. Почему люди уверены, что каждый из них является апостолом истины? Какой-то святыни, до которой нельзя ни в коем случае дотрагиваться. А то что? Все! Придется искать другую истину? А это так трудозатратно. Вообще, размышлять очень напрягает. Я бы сама этим ни за чтобы не занималась. Но, блин, приходится. Надо же что-то придумывать. Хотя ну как надо? В общем то и не надо совсем, но ведь хочется… Понятие веры так испохаблено сейчас… А вот отсюда нас тоже погнали, когда мы читали вслух стихи. Видите ли, мы побирались. Какого хрена? Это такая же работа! Поважнее некоторых». Она неожиданно остановилась у вывески, и ухватила меня за рукав. «Вот пойдем сюда».

Мы зашли в уютное чистенькое заведение с ближневосточной кухней. Интерьер был обставлен без изыска, но выглядело хорошо, по-домашнему. А. долго рассматривала меню, сжимая губа, успела пробежаться по списку раз двадцать. В итоге, после долгих размышлений выбрала себе лепешки с хумусом и фалафель. Я же взял кошерный бургер. Еще добавили к заказу по пинте пива. Как только принесли напитки, А. сразу осушила половину бокала. («Искусство, знаешь ли, сильно изматывает.») и на некоторое время неожиданно замолчала, откинувшись на спинку стула с закрытыми глазами. Затем вернулась в исходное положение, отщипнула кусок хлеба, не дождавшись пока принесут блюда и с прищуром своих зеленоватых глаз спросила:

– Ну и ты что думаешь по всему этому поводу?

– По поводу самого выступления или его окончания?

– Про все.

Я откусил большой кусок от бургера, тем самым взяв время на раздумье. А. испытывающе на меня смотрела все это время, я же смотрел, пытаясь понять, какой ответ ее устроит.

– Мне понравилось.

– Ну это само собой. Всё?

– Я, к сожалению, пропустил начало. Но слова парня, восхвалявшего абсурд, показались мне довольно интересными. И следующий, который говорил про моменты, играл очень искренне. Ну и ты сама собой была неподражаема. Ну а то, что кому-то не понравились твои слова, думаю, к этому надо уже давно привыкнуть.

– Ну да, ну да, – А. задумчиво откинулась на стуле, рассматривая пивную пену на стенках бокала. – А раскрыть тайну?

– Давай.

– На самом деле мы всей группой неделю назад до этого написали на бумажках всякие темы, на которых можно построить выступление, потом случайно вытаскивали и нужно было подготовить выступление.

– Правда?

– Ага. Но видишь ты же увидел во всем этом искренность. Значит, все мы недурно справились.

– Да, я удивлен. И что, в следующий раз будет что-то другое?

– Пока нет, надо еще отточить, то, что есть. И довести до конца! Я все-таки хочу услышать аплодисменты! И в конце закончим песней!

– Правда?

– Нет, это тупо.

Мы выпили еще по пиву. А. окончательно расслабилась, растекшись по стулу. В конце уже принялась откровенно зевать. Я хотел узнать, откуда появилась ее авангардная труппа. Она ответила, что все они познакомились на конкурсе по изображению тающего мороженного – заняли последние шесть мест, что их крайне разозлило и они решили создать свой собственный театр. Со всеми предлагающимися атрибутами. Видимо, шутка на этот вопрос была у нее заготовлена заранее. Больше о выступлениях в тот вечер я ее не спрашивал.

Уставшую я проводил ее до остановки. Оценив время до приезда следующего автобуса, она обвила вокруг моей шеи, приподнялась на носочки и, насколько это возможно с закрывающимися от усталости глазами, пристально посмотрела на меня.

– А теперь убери прядь с моего лица, – шепотом произнесла А.

– Что?

– Я говорю, убери прядь с моего лица.

Я убрал. Она кротко улыбнулась, и приблизилась к моим губам. В этот момент проезжающий мимо автомобиль издал противный сигнал. Ее одернула назад.

– Черт, дубль испорчен. Еще раз, – со второй попытки ничего не помешало романтичному моменту на остановке под светом электрических фонарей.

– Прекрасно, – довольно подытожила П, взобралась на ступеньку подъехавшего автобуса и помахала мне на прощанье.

Я побрел в сторону дома с мыслью, что, наверное, действительно получился отличный кадр.

В третий раз мои попытки позвонить А. скидывала несколько раз. Я успел уже мысленно с ней распрощаться, как мне пришло от нее сообщение с названием заведения и временем. Пришло за полчаса до условленного начала. Я сорвался с места и рванул в назначенном направлении.

То было совсем крошечное заведение в модном на тот момент культурном квартале. Бывшую кондитерскую фабрику переделали в кластер: отреставрировали старые корпуса, причесали фасады и тротуары, сделали старые угрюмые коробочки приветливыми и жизнерадостными и отдали площади старых цехов под аренду. Там молодые люди могли развивать свои бизнес-идеи, работать в самых современных направлениях искусства и медиа, пить сложносочиненный кофе и всячески самовыражаться.

Прибыв на территорию вовремя, я еще минут двадцать блуждал среди бывших производственных зданий, отчаянно пытаясь отыскать нужную мне дверь. Местные ребята подсказать мне не могли, так как, по их словам, арендаторы и заведения сменяли друг друга с ужасающей быстротой. Никто своих соседей запоминать уже не старался, какой бы гениальной ни была новая бизнес идея, так как надежд, что кто-то сможет протянуть хотя бы месяц и не разориться, особенно то и не было. Наконец, среди бесконечного числа дизайнерских вывесок, представляющих самые разнообразные конторки: начиная от обычных маленьких магазинчиков сувениров или дорогих бутиков с авторской мебелью, заканчивая услугами по связям с потусторонним миром или переносу своего сознания в цифровую Вселенную, я по счастливой случайности наткнулся на нужную мне.

Без вывески. Возможно, не успели еще повесить. Никаких афиш мероприятий, само собой, также не было. За стеклянной дверью было лестница, ведущая на цокольный этаж. Помещение было совсем скромным, площадью метров тридцать, с интерьером, состоящим из отполированных бетонных поверхностей и педантично расставленной мебелью из цельных нарочито грубых кусков древесины на металлическом каркасе. Потолок был исчерчен пересекающиеся линиями искусственного света. Выглядело все очень стильно, хотя и довольно холодно для кафе.

Внутри уже было человек двадцать. Все выглядели под стать заведению: стильно и лаконично, в педантично отрепетированных позах в геометрически выверенной одежде и очках с тяжелой оправой. Со стороны это выглядело как формальное соревнование в надменной изысканности: как убедить всех остальных, что ты – самый умный в комнате только одним своим видом? Полагаю, главным критериями были степень бесформенности одежды и тяжеловесность очков. Я же, выбежав из дома, в чем было, в стареньких джинсах и, как мне казалось ровно до того момента, довольно симпатичном свитере, почувствовал себя лишним элементом. Но, с другой стороны, разве может быть понимание красоты полным, когда нет некого безобразного элемента для сравнения? Смело приняв на себя роль такого контрапункта, я аккуратно разместился на неудобном стуле. Ко мне неохотно подошел официант и молча протянул маленькую бумажку. Это оказалось меню: пять позиций из блюд плюс три из напитков. В сумме из восьми я знал, что из себя представляют от силы две, о еще двух догадывался. Я хотел тайком проверить в интернете, чем являются остальные, но телефонная связь отказывалась работать в этом бетонном бункере. Пришлось ограничиться лишь стопочкой фирменной настойки, хотя есть хотелось довольно сильно.

Будто дожидаясь ровно того момента, когда официант принесет мой скудный заказ, задумчивые фортепианные ноты вступления донеслись из колонок, спрятанных где-то в интерьере. Появившись из-за спрятанной двери в стене, к дальней стене босиком вышла А. в свободном темно-сером шелковом платье. Я приподнялся, сзади из-за плотной рассадки сцены практически не было видно. А. остановилась в центре в окружении пристальных взглядов. Специального освещения предусмотрено в помещении не было, она довольствовалась обычным верхним светом. А. подчиняясь тихой мелодии начала свой танец, исследуя отведенное ей и пространство. Хотя, пожалуй, танцем – это нельзя было назвать в полной мере. Скорее походило на физическое воплощение мощного чувства то ли тоскующей ярости, то ли яростной тоски. Мягким изображением минорной мелодии она двигалась, плавно и грациозно, словно фарфоровая балерина из музыкальной шкатулки. На записи вступил мужской голос, глубокий баритоном он зачитывал трагическое стихотворное произведение.Произведение становилось громче, накал усиливался. А. ловила все эти мельчайшие изменения, ее движения становились решительнее, она уже не плыла по воздуху – она разрезала его. К фортепианной мелодии добавилась ритм-секция. Ее распущенные рыжеватые волосы были как плывущее пламя, искра жизни, в этом выхолощенном строгом антураже. Она прижималась к стенам, отталкивалась от них, падала на колени, поднималась, запрокидывала голову, раскидывала руки, но тотчас собирала их вокруг своего тела. Как физическая иллюстрация мелодии она следовала за ней, каждой нота представляла собой нервный импульс, который распространялся по телу девушки и находил выход в движении. Ее коленки покраснели от множества падений на холодный бетонный пол, на лице заблестели капли пота. Все зрители внимательно ловили каждый ее жест, бессознательными движениями повторяя за ней. После апогея, когда музыка сошла на нет, она рухнула на пол, тяжела дыша. Стало тихо. Раздались аплодисменты. А. поднялась, поклонилась и скрылась за дверью в стене.

Следующим на сцену вышел парень из зрителей. Он взял микрофон и начал читать стихи, вероятно, собственного сочинения. Послушав первое, я вернулся на свое место за столиком и жестом обратился к официанту с просьбой повторения заказа. Он выполнил мою просьбу. Опустошив вторую, я погрузился в мысли о потрясающей пластике А. Парня у микрофона я совсем не слушал, люди в зале с перерывами аплодировали ему. Через пару дверь приоткрылась и А., на цыпочках прокравшись вдоль стены, оказалась возле меня и приветственно кивнула. На щеках был румянец, грудь еще усиленно вздымалась после такого энергичного выступления. Она сменила сценический наряд на черный свитер, очень сильно походивший на мой. Я кивнул ей в ответ. Я быстро расплатился на баре, и мы вышли на улицу.

– Я и подозревал, что актерское мастерство включает в себя еще и такую потрясающую пластику, – начал я разговор.

А. взглянула на меня с улыбкой и лишь хмыкнула.

– Довольно милое место, – я продолжал. – Это что-то типа площадки для молодых артистов?

Она не утруждалась словами, отвечала лишь взглядом. Каким-то игривым, но при этом нежным. Я на время прекратил попытки завязать разговор, видимо, в тот день А. считала, что слова не нужны, ведь все можно выразить движением тела. Я попытался обнять ее, однако, она сноровисто, с хитрой улыбкой ускользнула из моих рук. Она шла рядом, но не вплотную, то ускоряясь, то останавливаясь и замирая. Под впечатлением от самой себя, А. повторяла некоторые движения из своего танца на ходу. Выступление продолжалось уже вне сцены, и я оставался единственным зрителем. Во время него я еще спрашивал ее что-то, пытался рассмешить, но она лишь улыбалась или же осудительно хмыкала, ведь во время спектакля зрителям нельзя разговаривать. Но мне нравилось, что А. выглядело очень довольной. В конце концов, она сама подошла, и мягко уткнулась лбом мне в грудь.

Так я познакомился со всеми действующими лицами. Первая сцена прошла четыре раза, и на каждой у меня было место в первом ряду. Никогда не был заядлым театралом, но оказался на четырех спектаклях за две неполные недели. Впору коллекционировать программки. По сути, знакомство с А. каждый раз приходилось начинать заново. Совершенно разные стили, разные персонажи: от девушки, отказывающейся воспринимать что-либо всерьез, до самой грации во плоти. Каждое мое предыдущее впечатление нужно было стереть начисто и узнавать ее каждый раз заново: повадки, обороты, выражения, поведение, мировоззрение, только лицо оставалось прежним, но и то претерпевало небольшие метаморфозы. Не то, чтобы это совершенно другой человек. Скорее, как четыре близняшки, которых разделили при рождении и воспитали не только в разных условиях, но и временных отрезках. Если это и есть талант перевоплощения – то я преклоняюсь перед ним.

Далее они чередовались, но в итоге осталось всего три. Постановка на крыше была финалом не только для актерского интенсива, но и для конкретно взятого персонажа. Ее черты еще проскакивали в дальнейшем не раз: я видел ее черное короткое платье, видел непоседливое выражение лица, видел веснушки. Но полностью тот целый персонаж с крыши, обращающий внимание на какого-то кота в соседнем окне, больше ни разу появился. Может быть в следующих сезонах она воскреснет, если того потребует окружение, но девушку, которая прямо и не скрываясь смеялась над происходящим, я больше не видел. Немного жаль, ведь именно она и привлекла мое внимание. На тот момент остались три ипостаси, которые делали по сути то же самое, но иначе. Разумеется, каждая по-своему: одна – с едкой оскаруайльдовской иронией, вторая – с жестким стэндаповским юмором, последняя – с пантомимными ужимками. Не сложно угадать, кто каким оружием пользовался. Выходило забавно, хотя это зависит от того, какой тип юмора вам нравится. Сможете ли вы рассмеяться от тонко подмеченного наблюдения, отсылающего к совершенно несвязанной теме, высказанного вовремя, также как от скабрезной шутки? А от нелепой гримасы? П. была на высоте во всех трех категориях.

В следующий раз я вновь шел по тому же переулку около железнодорожного вокзала, заранее купив скромный букет у бабушки возле метро. Окружение уже не производило столь удручающего эффекта. Ко всему можно привыкнуть, даже к уродству. Уже с любопытством заглянул в заборную щель, крысы все также продолжали шуршать. «Хороший знак», – сказал я сам себе вслух, но, пройдя пару шагов, подумал, что в этом хорошего, да и какой это вообще к черту знак?

В фойе охранница была на своем месте, она бодрствовала. Я оцепенел, когда цербер с густо накрашенными синими веками впился в меня взглядом. Но заприметив, что у меня в руках букет цветов, она здраво расценила, что вряд ли я направляюсь в подсобку к завхозу, чтобы жрать водку и потом нещадно барагозить в ее смену, сменила суровое выражение на самую широкую улыбку, которую позволяла ей сделать ее строгая униформа. Я помнил куда идти, поэтому обошелся без излишних блужданий по коридорам.

В актовом зале полным ходом шла репетиция. Были все те же лица, что и в прошлый раз. На авансцене стояли парень в растянутой футболке, страшненькая девушка в домашней одежде, еще двое человек были чуть поодаль. Перед ними стоял режиссер с помощником и бурно жестикулируя, объяснял что-то про сложное чувство, как оно выразился, «безразличной привязанности», он приводил в пример нелюбящие, но не расходящиеся при этом пары, когда силы привычки сильнее силы перемен. Актеры, понимающе кивали, хотя даже с задних рядов партера было видно, что они явно не до конца понимают, что от них требуется.

Еще небольшая группа незадействованных ребят стояла возле полуразобранных декораций и под еле сдерживаемый смех что-то показывали друг другу в телефонах. А. в ярко-бордовом пиджаке сидела с самого края сцены на стуле, положив нога на ногу. и курила. Вся ее поза выражала полнейшую скуку, она стряхивала пепел на пол, аккуратно клала окурок возле ножки стула, несколько секунд смотрела на центр сцены, где режиссер все еще пытался доходчиво объяснить, что именно он хочет увидеть, затем медленно поворачивала голову к залу, вздыхала и подкуривала следующую.

После получаса пробуксовки и неудачных попыток она не выдержала: «Боже мой, да пусть они поженятся, поживут вместе лет десять, тогда и продолжим. Может до них наконец дойдет!». Вся труппа повернулась на нее, она же лишь невозмутимо подкурила следующую. Режиссер, осознав безуспешность своих попыток, объявил окончание, попросив парочку поработать дома над сценой. Судя по тому, как они, обнявшись, ушли в гримерку, вряд ли у них получится изобразить холодность и безразличие.

А. положила последний окурок в кучку остальных, встала со стула и спустилась в зал. Я встретил ее с букетом.

– О! какой приятный сюрприз, хоть что-то приятное под конец дня, – она с благодарностью приняла букет. Я хотел ее поцеловать в губы, она же подставила щеку. Вышло несколько нелепо. Увидев мою растерянность, она снисходительно произнесла: «Пойдем, пойдем, сил моих уже нет находиться в этом убогом зале». Мы вышли наружу под восторженный взгляд охранницы. Видимо, ей тоже не чуждо прекрасное. Иначе сидела бы не в захудалом культурном центре, а где-нибудь в деловом квартале или на заводе. Там наверняка и платят больше.

– Сегодня прошло лучше? – начал я было непринужденный разговор.

– Смотря, с чем сравнивать. Точно лучше полного провала, – А. была раздражена, что чувствовалось очень хорошо, хотя она пыталась это скрывать за равнодушным тоном. – Но они убивают ее.

– Кого? – не понял я такого резкого перехода.

– Пьесу! Я чувствую, как она стенает от боли, когда от ее тела они своей бездарностью отрезают крохотные нюансы, как она кричит от этой тупости и неблагодарности. Это просто зверство! Нечеловеческое отношение. Жутко, жутко несправедливо. Она должна была стать красавицей, стать жемчужиной всего этого мира. А вместо этого выйдет перекошенная никчемная дрянь, отличающаяся от других себе подобных только степенью своего уродства.

– Но ты продолжаешь принимать в этом участие. Ты разве не можешь исправить все это?

– Я пытаюсь, Господь свидетель, я прикладываю все свои силы, но этого все равно недостаточно. Я говорю с ними, с режиссером, с осветителями, с другими актерами, но ничего не выходит. Становится все хуже и хуже. С каждым разом все хуже, я не могу. Я смотрю как на моих глазах умирает что-то прекрасное, как его топчут, пинают, уродуют…

Глаза А. заслезились, она пыталась сдерживать слезы, чтобы не испортить тушь. Я хотел бы сказать, что понимаю ее, но уверен, что это прозвучало бы неискренне, она бы наверняка бы почувствовала («Везде фальшь!») – потому не стал, а просто аккуратно приобнял ее. А. пару минут боролась с эмоциями. После чего выдохнула и даже попыталась улыбнуться.

– Нет, я так с ума сойду. Надо развеяться, вытрясти все из головы, хочется чего-нибудь красивого! Я насмотрелась на уродство уже сегодня, достаточно!

– Чего именно? Довольно поздно. Музеи и галереи уже закрыты. Кино? Может что-то еще работает…

– Нет, я хочу видеть красивых людей! Хочу видеть красивый город! И, пожалуй, хочу шампанского…

У меня было одно место на примете, мы поймали машину и поехали в центр города. По пути А. больше не разрешила мне задавать вопросы о постановке, чтобы не портить себе настроение. В основном, она задавала вопросы обо мне, и, казалось, не очень внимательно слушала ответы, попеременно отвлекаясь на что-нибудь яркое, мелькающее в окне. Забавно, что, когда мы проехали мимо перекрестка с памятником малоизвестному поэту, где она оставила предыдущие принесенные мною цветы, А. не показала никакой реакции, я специально следил за выражением ее лица. Ничего не промелькнуло, словно это был всего лишь один из ничем не примечательных перекрестков в городе.

Мы остановились у старенького отеля, где на крыше располагался модный бар. Само здание выглядело старомодно, наследник давно ушедшей эпохи, но своей эффектности еще потеряло. По своей стилистике подходило А. идеально. Такси остановилась у парадного входа. Я обошел вокруг машины, галантно подал руку, и мы зашли за массивные деревянные двери. Внутри на лифте до последнего этажа. А. освежила помаду в зеркале на стенке. Был поздний вечер буднего дня, посетителей практически не было. Тех же кто был, можно было разделить на две группы: менеджеры среднего управленческого звена, они практически не двигались в своих серых скучных костюмах и лишь горестно смотрели в свои бокалы со сладким бельгийским пивом, и представители, если можно так выразится, богемы, или, говоря простым языком, те, кому не надо было на следующий день к десяти утра куда-то идти. Задорно болтая, они лениво двигались в своих броских нарядах, освещенных едкими лучами диско шара под потолком.

Когда зашла А. царственной поступью в своем атласном бордовом пиджаке и помадой под цвет, каждый человек в помещении обратил на нее внимание. Ей это, несомненно, крайне польстило. Она как бы невзначай, неспешно обошла вокруг бара, покрутилась, будто бы изучая старую лепнину на карнизах. Собрав необходимое количество взглядов, она наконец выбрала место, где все могли бы любоваться ею. Когда подошел официант, она без тени сомнений и не теряя времени, заказала себе Кровавую Мэри. Он хотел было предложить вариации коктейля, которые способен предоставить бармен, но она твердо ответила: «Нет, нет, пожалуйста, классику». Я же взял Черного русского, тоже классического.

– Ты ведь хотела шампанское? – спросил я нее после того, как официант нас покинул.

– Оставлю для более радостного повода. Сейчас нужно что-то более меланхоличное. Шампанское в среду вечером, будет так же нелепо, как этот диско-шар.

Нам принесли напитки, и я начал рассказывать ей какие-то натужно-веселые истории, что происходили со мной или просто услышанные за последние годы. Она слушала, кивала, аккуратно улыбалась, не оголяя зубы. Но со временем ее внимание отвлекла парочка, что сидела возле нас. А. замолчала, прислушиваясь к их разговорам и то и дело, украдкой заинтересованно поглядывала в их сторону. Я, поддавшись любопытству, тоже бросал взгляды через плечо. Букет из пяти роз в нарочито блестящей упаковке стоял на столике между красивыми мужчиной и женщиной чуть немногим более тридцати. В стильных нарядах с ухоженным внешним видом они сидели напротив друг друга, пытаясь организовать романтичный диалог. Однако, каждое начало, положенное комплиментом или дежурным признанием в любви, скатывалось к обсуждению домашних дел или текущих проектов на работе. Они осекались, извинялись и снова давали обещание больше не говорить о работе, произносили чудные слова о том, как им повезло друг с другом. Но вибрировал телефон, мужчина пару секунд колебался, но поднимал трубку и, извиняясь выходил, в другой зал поговорить. О чем был разговор слышно не было. Женщина в эти минуты брала свой и набирала сообщения, таинственно улыбаясь краешком рта. Как только ее спутник возвращалась, улыбка ускользала с уголка губ, превращаясь из дьявольской в натянутую.

А. перевела взгляд на меня, многозначительно приподняв брови. Она легонько пнула меня под столом и предложила выйти на свежий воздух. Мы взяли бокалы и вышли на открытую террасу. Монотонно жужжащий автомобильно-дорожный город раскинулся тринадцатью этажами ниже. Высота нашего положения, пусть и не настолько богоподобная, подразумевала возможность смотреть на все сверху вниз и ловить моменты бытия. А. прошла вдоль всего массивного ограждения и в итоге остановилась на углу прямоугольной площадки, так, чтобы открывающийся вид был как можно шире.

– Вот! – произнесла она сразу же, как только я поставил ее бокал рядом с ее.

– Что вот? – спросил я, подкуривая сигарету.

– Жизнь имитирует искусство, – торжествующе произнесла А., – или наоборот? Я все время забываю.

Я не понял, что она имеет в виду. Поэтому просто задумчиво кивнул и посмотрел вдаль, туда, где отдельные огоньки сливаются в единое электрическое зарево, где готовится ко сну город, которому в этот час уже наплевать на искусство, имитации и алкоголь по будням.

А. не заметила, что я не поймал сразу ее мысль. Она была взбудоражена, что начала тараторить, чего я раньше не замечал.

– Это – именно та же сцена, что должна присутствовать в спектакле! Идеально подходит. Потрясающе! Хотя я бы ее немного укоротила. Сколько они там пытались романтично поговорить? Минут пятнадцать? Я бы урезала до пяти. Ладно, может семь. Чтобы в полной мере показать отчаянно скрываемое уныние. А ты видел эту ее дьявольскую ухмылку? Я едва не зааплодировала. Это именно те отношения, которые нам нужно показать! Такие что уже не оживить дефибриллятором. Может быть позвать их к нам на репетицию, чтобы они показали на мастер-класс?

– Думаю, это будет жестоко.

– Это была шутка. Но все равно они невозможно как хороши. Ты докурил? Надо вернуться скорее!

А., которая не стала меня дожидаться моего ответа. Я только успел заметить, как она упорхнула за открытыми белыми дверьми. Вдохнув прохладный воздух, я затушил оставшуюся половину сигареты и последовал обратно внутрь.

К ней уже успел подбежать официант и с услужливой улыбкой мерзковато-бархатистым тоном рассказывал о спецпредложениях бара. Она улыбалась в ответ своей дипломатичной, или скорее великолепно прикрытой вежливостью, высокомерной улыбкой, которую он, да и все остальные, легковерно принимали за симпатию. Со стороны это виднеется лучше, чем когда, такая улыбка направлена непосредственно на тебя. Пробежав пару раз по меню, она приняла позу очаровательной нерешительности, но все-таки сделала свой выбор с извиняющейся ухмылкой, за то, что все его увещевания так и не нашли у нее отклика. Официант понимающе кивнул и довольный отправился сторону бара выполнять заказ.

– Я все-таки заказала нам шампанского. Надеюсь, ты не против, – обратилась ко мне Т, как только я уселся на место.

– Все-таки ты решила что-то отметить?

– Не совсем. У меня родился тост. А хороший тост должен быть приправлен подходящим напитком. Иначе никакой магии не случится.

– Это – как со свечами на праздничном торте?

– Скорее, как с пустой бутылкой.

– Эмм… а что можно делать с пустой бутылкой?

– Когда допиваешь бутылку в компании, тот, кому достаются в бокал последние капли, должен загадать желание, задунуть его в горлышко и сразу же закрыть ее пробкой. Тогда желание должно исполниться.

– И как? Работает?

– Если бы работало – я бы тут сейчас не сидела. Но зато это дает некоторое оправдание каждой выпитой бутылке. То же самое и с тостами. Пить ради чего-то хорошего всяко лучше, чем просто так. В принципе, как и делать все остальное в этой жизни.

Это уже прозвучало, как достойный тост. Официант с заметной прохладной миной на лице принес нам два бокала холодного шампанского. А. не стала играть с ним и ограничилась лаконичным «Спасибо». Без лишних любезностей в ответ он поспешил удалиться. А. подняла свой бокал.

– Я хотела бы выпить за искусство. Не за тот широкий ширпотреб, который является уничтожителем свободного времени. А за то, что является отражением личных чувств и надежд, за то, что является производным от страданий, чаяний и любви отдельных людей и находит отклик в сердцах других. За квинтэссенцию мироздания, за тонкую изящную копию, отражающую всю суть жизни, освобожденную от каждодневной рутины, свободную от стереотипов, заклейменности и шаблонов. За то, ради чего стоит жить!

Мы стукнулись бокалами. А. произнесла свой тост с торжественной помпой довольно громко. Пара за соседним столиком услышала его, и даже многозначительно переглянулась, поджав губы в уважительной гримасе, удостоверившись, что они выбрали это место для своего дежурного свидания не зря.

Больше в этот вечер А. ничего заказывать не стала. Удовлетворенно произнеся свою маленькую речь, она вальяжно откинулась на стуле, и в пол-уха продолжила слушать мои истории, лениво пригубливая из фужера и поглядывая на обывателей в баре. Смотреть было особенно не на что: представители бизнеса, достигнув своего лимита на алкоголь, один за одним вяло отправлялись в сторону лифта. Богема, рассказав все-все накопленные за короткий промежуток времени сплетни, и оставшись с необходимостью искать новые темы для оживленных разговоров, была вынуждена покинуть заведение. Искоса наблюдаемая нами весь вечер пара, выполнив все необходимые романтические ритуалы и заблаговременно вызвав такси ко входу, также освободила столик. А. осталась без интересных объектов для наблюдения. И, что еще хуже без публики, которая могла бы смотреть на нее.

Она устало посмотрела на меня, дав понять, что и нам пора идти. Я расплатился, но чаевых оставлять не стал, очень мне не понравилась эта вылощенный официант. Пока мы спускались с тринадцатого этажа, А. страстно поцеловала меня. Не знаю, настолько ли я ей понравился я, или вся атмосфера вечера располагала к этому, или страстные поцелуи в кабине лифта – классический элемент программы. Впрочем, это совершенно не важно. Как и то, что она во время поцелуя смотрела на свое отражение в зеркале на стенке.

У входа уже поджидала желтая машина. А., еще раз затяжно поцеловав меня на прощание, нырнула в такси, без лишних прощаний. Я же, признаться, немного разочарованный, вытирая следы помады на своем лице, вызвал себе другую машину.

А. не терпеть не могла обмениваться сообщениями, она предпочитала только живые телефонные разговоры. Точнее два образа из трех. По их словам, в короткой набранной фразе на смартфоне совершенно невозможно понимать интонацию говорящего, а это бывает куда важнее непосредственно смысла текста. Обычный вопрос: «Когда можно будет тебя увидеть в следующий раз?» можно произнести миллионами разных вариантов. Лично я всегда выбирал тон сдержанно-любопытной заинтересованности и произносил свои реплики примерно одинаково. Она же, свой зачастую неприлично короткий ответ, например: «Во вторник» каждый раз произносила с таким чувством, что сразу становилась понятно, будет ли это наш последний вторник вместе или же, наоборот, что она готова собрать все календари мира и собственноручно зачеркнуть в них понедельники, чтобы приблизить нашу встречу. Эта манера была мне только на руку, так как с практической полной уверенностью та, что отвечала мне по телефону и встречалась мне в тот условленный день. Если все же мне приходил лаконичный текстовый ответ, я мог быть уверен, что меня ожидает встреча с кошачьей А. Иногда случались промашки и тогда мне уже приходилось перестраиваться на ходу. Она же в это время смотрела на меня с некоторым раздражением, пока я вспоминал с кем именно из них имею дело, будто я забыл выучить слова очередную репетицию. В тот раз она сначала указала мне адрес и в конце вместо прощания выпалила: «Во вторник!» с какой дьявольской одержимостью, словно весь последний год она готовилась к концу света, и именно в этот назначенный вторник, и никакой иной, он и должен был случиться.

Я отыскал нужное место довольно быстро. Указанная квартира располагалась в совсем недавно отреставрированном доходном доме начала прошлого века. Аренда площади в нем наверняка стоила немалых денег. Видимо, я еще очень многого не знаю об А. Хотя я вообще ничего, по сути, о ней не знаю, она говорила только о том, чем занимается. Говорила страстно, с упоением, взахлеб. Эта тема была основополагающей всех наших встреч. Я даже не закончила ли профессиональный институт, зарабатывает ли этим или просто хобби. Оставалось еще более двадцати минут до условленного времени. Наматывать круги по старым узким улочкам среди исторической застройки, жалко осознавая, что я пришел неизвестно к кому неизвестно на что, у меня не было особенного желания, поэтому я решил сразу пойти внутрь. Протиснувшись между дорогих автомобилей, которыми был буквально усыпан внутренний двор, я подошел к подъезду. Декоративные свежеоштукатуренные атланты держали навес. По страдальческому выражению их каменных лиц можно было понять, что они за сто лет так и не смогли привыкнуть к своей тяжкой ноше. Я позвонил домофон – в ответ донеслось: «Поднимайтесь на самый верх». Зазвучал противный писк и дверь открылась.

В отличие от облагороженного фасада, внутреннее убранство не обновлялось, наверное, со времен самой постройки дома. Просторный внутренний холл представлял собой жалкое зрелище. Искусные карнизы держались на честном слове, мозаика на стенах осталась лишь частями, понять, что было на ней изображено изначально было весьма проблематично, штукатурка по потолке стала оттенка зубов престарелого курильщика. Лифтом я пользоваться не рискнул и пошел вверх по широкой лестнице с ажурными металлическими ограждениями. На последнем этаже была приоткрытая большая красная дверь. Меня никто не встречал, поэтому я осторожно зашел, оставив входную дверь такой же приоткрытой.

Просторная прихожая была захламлена какими-то пакетами, на вешалке громоздилось непомерное количество верхней одежды. В нос ударил мощный запах спирта, пудры и травы. В глубине слышался многоголосый шорох разговоров. Постояв некоторое время на коврике и осознав, что никакая хостес ко мне не придет, чтобы проводить на свое место, я начал пробираться внутрь, мысленно ненавидя старые скрипучие половицы, которые выдавали каждый мой шаг. Первые попавшиеся мне двери были закрыты, но слышалось, что за ними, кто-то репетирует, повторяя громко одну и ту же фразу. Я прошел чуть дальше. За первой открытой находилась кухня. А. сидела с ногами на широком подоконнике, в огромном черном свитере размера на три больше нее самой, выставив оголенные икры. Она курила, выдыхая дым в открытую форточку, и между делом дискутировала с двумя парнями, что сидели на табуретках возле нее. Со стороны было ощущение, что они как послушные ученики, пришли к просветленной, чтобы узнать всю мудрость бытия.

Моего появления они не заметили. Я нерешительно прошел вглубь комнаты, чтобы послушать, о чем именно они рассуждают. Не собирался обращать на себя внимание, но проклятые половицы все-таки выдали мое присутствие. Заметив меня, А. щелчком отправила окурок в форточку, бойко соскочила с подоконника, босиком подбежала ко мне и крепко поцеловала.

– Ты рано пришел, ты не должен видеть меня в таком виде, – с укором произнесла она. На ней совсем не было макияжа, на ее щечках появились веснушки.

– И тебе привет. Извини, понятия не имел, что тут будет происходить. Поэтому и пришел заранее, чтобы подготовиться.

– Тогда готовься, – она подвинула мне бутылку красного вина, что уже стояла открытой на столе. – Налей себе, все должно начаться только минут через двадцать. Может чуть позже, народ еще не собрался.

– Спасибо, – ответил я и налил в пустой стакан. Этикетка на бутылке доверия не внушала, бензиновый вкус дешевого полусладкого подтвердил мои опасения. – Тебе налить?

– О нет, нет. Может потом, если все пройдет хорошо. Ну или если плохо.

– А если средне?

– Такого еще не случалось, – усмехнулась А.

– А что, собственно, будет тут происходить?

– Ну как что? Магия!

– Фокусники и чудеса?

– Типа того, – А. перевела взгляд на пластмассовые часы на стене.

– И ты участвуешь в роли главного чуда?

– Хах, а ты неплох! Но сам всю увидишь позже, мне кажется, будешь приятно удивлен, – произнесла она с нотками таинственности. – Хотя может и нет, кто тебя знает, – добавила уже без них.

– В любом случае я уже заинтригован.

– Только не жди слишком многого. Это скорее прогон для своих, в первую очередь. Все может пойти не по плану. Но я в предвкушении. Должно быть хорошо.

Ее нетерпение, которое я услышал еще по телефону, теперь предстало передо мной в полный рост. Она была взбудоражена, жестикулировала невпопад, переминалась ногами и все смотрела на часы. Быстро представила мне своих друзей – оба были из ее компании, однако, в этом шоу задействованы не были.

– Так ладно, пойду переодеваться и готовиться. А ты приходи в зал, там дальше по коридору, занимай место получше, сейчас еще народ должен подвалить.

– Удачи!

А. скорчила рожицу отвращения, чмокнула меня в щеку и выпорхнула в коридор. Я остался в комнате с двумя парнями на табуретках. Оценив меня взглядом и решив, что я вряд ли представляю какую-нибудь культурную ценность, вовлекать меня в свою высокую беседу они не стали. Однако, это не помешало одному из них, худощавому с зеленому волосами, который был тогда на перекрестке, попросить у меня две сигареты. Одну он сунул в рот, вторую заложил за ухо. В тишине, принизанной обоюдным презрением, мы покурили на кухне, после чего я пополнил свой бокал и отправился в зал, где и должна была случиться магия.

Помещение просторное и светлое, площадью примерно метров тридцать вкупе с высокими потолками, создавало великолепное впечатление. Стены и потолок стерильно белого цвета. Внутри уже несколько зрителей уже заняли свои места. Рассредоточившись вдоль широкой стены, они убивали время, потягивая то же гаденькое вино и просматривая ленту новостей в телефоне. Я выбрал себе хорошее место, практически по центру. Прислонился к стенке, заранее удостоверившись, что она не будет краситься, поставил бокал на отполированный паркет и просто стал ждать начала представления.

А. была права. Чем ближе к началу представления, тем все больше и больше народу стало появляться в комнате. По лицам появляющихся было понятно, что для большинства из них этот формат не в новинку. Задорно болтая и предвкушая очередное представление, они равномерно занимали отведенное пространство. Я даже пожалел, что не был знаком с прядущими номерами. Вероятно, это было нечто неординарное. Но тем интереснее будет увидеть, что будет происходить в этот раз.

Время перевалило за восемь вечера. Комната заполнилась более чем наполовину, оставив свободным лишь пространство у противоположной стены. Зрители плотно сидели возле друг друга. Из-за двери высунулась рука и выключила свет в комнате. Видимо, это означало начало представления. Все притихли.

Царство темноты продолжалось минуты три. Часть зрителей придерживались серьезности момента, стараясь проникнуться затяжным началом. Однако, некоторые уже начали ехидно перешучиваться.

Неожиданно дверь драматично распахнулась. В коридоре показался силуэт человека. Практически в полной темноте, разреженной лишь проникающими через большие витражные окна обрывками света, мужская фигура, облаченная в длинный белый плотный саван, и что-то сжимающая в руке, переместилась на центр комнаты. Из-за длинной свободно свисающей ткани было совершенно незаметно, как он передвигает ногами. Выглядел он словно призрак, когда-то живший в этой квартире, или как парень в простыне на маленькой невидимой тележке. Фигура замерла в центре комнаты. Лицо человека, его кисти рук и волосы были в густом слое белоснежной пудры. Он практически сливался со стеной.

Вдруг в один миг дверь с треском захлопнулась и комнату озарил яркий свет. От такого неожиданного поворота я непроизвольно зажмурил глаза. Пока мои зрачки приходили в чувство, комната наполнилась громким розовым шумом. Свет, ярость, звук – все это походило на изощрённую пытку, чем в полной мере и может оказаться современный авангардный спектакль. Спустя пару мгновений, как только глаза привыкли к стремительной смене обстановки, я смог разглядеть, что белоснежный актер стоит с лампочкой в руках. Он многозначительно раскачивал ей из стороны в сторону, словно кадилом, принуждая тень за собой устраивать гипнотический танец. Наигравшись, он положил лампочку перед собой, тени на стене выросли до угрожающих размеров.

После этого парень переместился в угол комнаты. Он достал банку краски, которая была спрятана в углу за белой драпировкой, и размашистым движением вылил ее на пол. Черная жидкость заполнила поверхность, полностью покрыла отполированный ламинат. Зрители в первых рядах подернулись, но остались на своих местах, самоотверженно встречая силу искусства. После того как последняя капля оказалась на полу, он взял в руку следующую банку и плавно вернулся на свое изначальное место в центре. К розовому шуму добавились какие-то потрескивания, низкие, неровные, гулкие ноты.

Он принялся равномерно выплескивать краску на белоснежную стену. Синие потеки струились по вертикальной плоскости, внизу смешиваясь с черной. Затем в ход пошла зеленая. Он работал методично и выверено, оставаясь при этом безукоризненно белоснежным. Как ему оставалось остаться незапачканным, в то время как зрители в первых рядах уже нервно растирали по лицу прилетевшие капли краски, мне было совершенно не понятно.

Он вылил еще несколько цветов на стену. Желтую, оранжевую, голубую, фиолетовую. Цвета смешивались, теряя свое истинный оттенок и нарастая в одно сплошное месиво. В звуковом сопровождении также становилось все больше и больше составляющих. Можно было различить шум моря и листвы, скрип деревьев. По отдельности составляющие могли служить фоном для релаксации, но все вместе звучало как стена звука, которая не прекращает обрушивается на тебя.

Человек в белом взял кисть и стал рисовать на стене, пытаясь подчинить цветовой хаос. Стоя спиной к зрителям, он создавал странные фигуры, отдаленно напоминающие наскальную живопись доисторических людей. Он совершал резкие взмахи, которые сменялись плавными аккуратными штрихами. Когда на всей стене практически не осталось нетронутого кистью места, он отошел на два шага назад, чтобы как следует осмотреть свое творение. У меня первой ассоциацией картины на стене была «Герника» под ЛСД. Заполнивший пространство звук стал еще громче, хотя барабанные перепонки уже и так работали на пределе. Крики птиц и рык животных стали его частью.

Видимо, не до конца удовлетворенный своим творением Он прислонился спиной к стене и обвел сам себя поверх всей этой сложносочиненной композиции. Одним движением, не отрывая кисти. После чего отошел от стены. Звук достиг максимума, свет начал эпилептически мигать. Затем в раз все стихло и погасло. Остался только звон в ушах.

Без долгой паузы свет зажегся вновь. Глаза еще не успели привыкнуть к темноте. На месте силуэта появился человек. В белой пудре с закрытыми глаза, невысокий, сухого телосложения, практически обнаженный, лишь в набедренной повязке. Актер в саване взял в руки последнюю банку краски, что оставалась неоткрытой – красную, и начал выливать на голову парню с закрытыми глазами. Тот задрожал. Как только банка опустела, из колонок вновь ударил звук и человек, покрытый красным, в диких конвульсиях упал на пол. Он дергался, выгибался, бился об пол, кричал. Его голос смешивался с зубодробительной фонограммой. Актер в белом саване лишь спокойно наблюдал за этим. Парень замер, он просто лежал на полу, тяжело дыша. Ровная красная краска на его теле превратилась в бордовую с черными пятнами. Он приподнялся и с громадным усилием встал на колени перед своим создателем. Грудь все также тяжело вздымалась. Алые капли падали с подбородка. Он поднял голову и протянул руку. Актер в белоснежном саване беспристрастно смотрел на него сверху вниз, но все-таки подал ему руку и помог подняться.

Они стояли друг напротив друга и напряженно смотрели в глаза в глаза. Как два абсолютно противоположных начала. Один – высокий, спокойный, в безукоризненно белоснежных одеждах, второй – тяжело дышащий, голый, в черно-красных потеках.

За этой молчаливой дуэлью, когда все взгляды из зала были направлены на двух мужчин, столкнувшихся в молчаливом противостоянии, как-то незаметно в комнате появилась девушка. Совершенно чистая, в повязках, скрывающих ее грудь и таз, она, ступая на цыпочках по черному полу, подошла со спины к парню, покрытому краской, и мягко положила ему руку на плечо.

Тот нервно обернулся и отшатнулся назад. Совершенно позабыв о своем противостоянии, он повернулся к своему «создателю» спиной. Девушка улыбалась испуганному парню. Вся совершенно чистая, безупречная, с длинными светлыми волосами, она попыталась приблизиться. Он же с животным страхом конвульсивно отшатнулся. Упершись спиной к стене, он все пытался отстраниться от нее, непроизвольно стирая нарисованное. Человек в саване лишь беспристрастно наблюдал за всем происходящим. Звук, наполнявший комнату, снова был выкручен на максимум – над уже знакомым хаосом теперь главенствовало учащенное биение испуганного сердца. Она стояла перед ним с протянутой рукой, открытая и принимающая. Парень отдышался, биение сердца стихло. Он попытался выпрямиться. Понял, что опасности она не представляет. Именно в тот момент, как он в ответ нерешительно протянул ей свою руку, появилась А.

Она выплыла из мрака двери. Невысокая, босая, худющая, облаченная в черную прозрачную газовую накидку. Та выдавала все очертания ее тела – аккуратную форму небольшой груди, тонкие бедра, острые колени. А. сделала три шагу навстречу паре, оказавшись аккурат между ними. Но она даже не посмотрела на молодых людей, все это время ее глаза были устремлены на человека в саване. Не меняя направления и не закрывая глаз, она протяжно долго поцеловала парня, так что разводы черной-красной краски остались на ее губах. После чего все также победоносно впиваясь взглядом в «создателя», она поцеловала девушку, оставив грязный след на ее чистом лице. А. шагнула вперед, оставив пару за своей спиной. Они тут же слились в долгом поцелуе, молодой человек принялся страстно обнимать девушку, уничтожая белизну ее тела своими импульсивными движениями. А. не замечала, что происходит за ее спиной, она так и не сводила взгляд с создателя. Звук достиг максимума, сложно было уже вообще что-то различать. Розовый шум, звуки природы, животный рев, человеческая речь, крики, обрывки песен, лязг цепей, пульсация крови, грохот машин, треск оружия – все это насильно вливалось в уши.

Сцена была напряженной, и как в комнате оказались два полицейских не заметил никто. Актеры не могли их увидеть: четыре человека на сцене были поглощены вниманием к друг другу, из зрителей же никто виду не подал. Один из двух полицейских, который, видимо, был постарше, потолще и больше видел в жизни, сначала постарался переорать весь шум, но его голос стал лишь одним из миллионов звуковых дорожек, из которых была соткана звуковая стена. Тогда он попробовал поиграть с выключателем, но и это было воспринято как часть шоу. Мигающий свет мы уже видели. После чего, изрядно взбесившись, не сколько от того какую сцену ему приходится видеть – с полуголыми людьми, изображающими не пойми что в разноцветной краске и одетыми, внимательно за всем этим наблюдающих, столько – что на него никто не обращает внимания и не считается с властью, которую он, человек в форме, по идее, должен представлять, подошел к колонке в углу, что захлебываясь выдавала шум, и смачно бросил ее об пол. Сразу стало на четверть тише. Тогда-то он все-таки смог донести до всех фразу, который пытался озвучить все это время: «Какого хрена тут происходит?!»

Звуковой фон выключился совсем. Пара прервала свои ласки. Каждый из зрителей понял, что уже происходит что-то, что в сценарии точно прописано не было. А. обернулась. Пылающий взгляд, который до этого сверлил человека в белом саване, она перевела на человека в форме. И стала медленно приближаться к нему той же походкой, властной, выверенной, оставляя на полу следы маленьких женских ступней. Под прозрачной тканью каждый мускул ее тела был предельно напряжен. Толстый стоял непоколебимо, хотя его молодой коллега заметно пошатнулся.

– Я, блядь, еще раз повторяю, какого хера тут происходит?

А. стояла неподвижно, ее кулачки сжались. Я заметил это, и тихо, под прикрытием общего замешательства, крадучись стал пробираясь к выходу.

– Что вы здесь устроили? Соседи жалуются, пришло какое-то на сборище наркоманов на верхний этаж. Включили какой-то адский шум! – повторил полицейский, уже обращаясь непосредственно к А. – Ты что ли глухая, девочка?

– Это – спектакль, – ответила А. – Его нельзя прерывать, нельзя вламываться в чужую квартиру и прерывать действие, – ее слова были настолько пропитаны ненавистью, что можно было их выжать и начать оттирать черную краску с пола. – Дождитесь окончания!

– Хуенчания! Всё! Шоу окончено! Собрались и на выход! Кто хозяин квартиры? Устроили, блядь, сборище.

– Так нельзя! Мы должны доиграть!

– Ты доиграешься, девочка, сейчас получишь штраф за нарушение общественного порядка. И поедешь в своей веселой маечке с нами в отделение.

А. взорвалась и со всей силы толкнула полицейского. Не ожидая такой прыти от невысокой худющей девочки, тот отступился назад, запнулся об куски колонки, которую лично разбил минуту назад, и гулко плюхнулся на пол. Черные брызги от падения попали на всех, кто был в комнате. Второй полицейский застыл словно в коме, парализованный абсурдностью всего происходящего. Толстый, опрокинутый на спину, неуклюже и со страшной бранью пытался подняться, словно огромная сквернословящая черепаха. А. разразилась злорадным хохотом.

Я, прекрасно понимая, чем может обернуться такой толчок, быстро пробрался через первые ряды. Пришлось перепрыгнуть через кряхтящего на полу служителя закона, но я успел бросить вниз: «Извините». Я схватил хохочущую А. за руку и потянул ее за собой на выход. Она поддалась. Мы бегом миновали коридор.

– Где твоя одежда? – спросил я. Но А. не отвечала, она заливалась смехом и никак не пыталась мне содействовать. Я схватил свою и еще одну висевшую рядом куртку, и мы выбежали из входной двери. Черные следы двух пар ног оставались на порожках, но вскоре затерялись среди полусотни других – было слышно, как все остальные, находившиеся в комнате, последовали нашему примеру.

Мы оказались на улице. А. все не унималась. Я быстро накинул на нее чью-то куртку и, взяв за руку, мы побежали, петляя по дворам. Отдалившись за казавшимся безопасное расстояние я взглянул на нее. Тяжело дышащая, с растрепавшимися волосами, с размазанной по лицу краской и с широченной улыбкой она казалась безгранично счастливой. Я только в этот момент заметил, что она все это время бежала босиком, но это ее, казалось, нисколько не волновало. Довольная, она смотрела на меня, словно ожидая продолжения приключений. У меня идей особенно не было, что можно делать с босой чумазой девочкой в куртке на два размера больше, поэтому я посмотрел номер ближайшего дома и вызвал такси.

К счастью, машина подъехала довольно быстро. А. все такая же довольная забралась заднее сиденье. Где она живет, я до сих пор не знал, поэтому мы отправились ко мне. Всю дорогу она периодически похихикивала, и лишь однажды прервалась на фразу: «По-моему, это не моя куртка», но это развеселило ее еще больше.

Мы подъехали к самому подъезду, чтобы А. как можно меньше требовалось пройти пешком. Но она выпорхнула из машины,пританцовывая, сделала несколько па, пока я искал ключи.

Поднявшись в квартиру, я сразу направил ее в ванную, а сам поставил чайник, заварил две кружки с чаем. Только оказавшись в комнате, я почувствовал глубокую усталость. Лежа на кровати, я ждал пока А. завершит свой душ. Вообще полицейский задавал хороший вопрос, пытаясь разобраться, что именно там происходит, и кто хозяин квартиры, который позволил так уничтожать ее и ради чего?

А. появилась в комнате точно так же, как и на спектакле. Из темноты коридора в черной соблазнительной накидке. Только взгляд ее был устремлен на меня. Я приподнялся на кровати, но она уложила меня обратно. Устроившись сверху, она сняла с себя одежду. Тело, что в тот вечер было изучено до этого лишь глазами, предстало в распоряжении моих рук.

После, обернувшись одеялом, она села на краю кровати и сделала глоток уже остывшего чая, поморщилась: «А больше у тебя ничего нет?».

– А что, разве все прошло хорошо? – ответил я и полез искать бутылку вина, которая должна была оставаться где-то в шкафу.

– Угу, полный фурор. Давай неси.

Я принес уже несколько запылившую бутылку розового вина, откупорил и разлил по бокалам. А. сделала пару глотков и удовлетворённо откинулась на спину. Я лег рядом с ней.

– Вот нахуй? Нахуй? Нахуй я этим занимаюсь? – задала она риторический вопрос, глядя в потолок.

– Ты говорила что-то про добавить красок в этот мир.

– Ах да, точно, – А. протяжно выпустила воздух. – Ну что уж поделать, надо продолжать…

– Зачем?

– Но ведь кто-то должен.

– А что ты планируешь делать, скажем, через пять лет?

– То же самое, – она сделала решительный глоток вина. – Только лучше.

Мы стукнулись за это бокалами.

– Значит, опять библейские мотивы?

– Да, мы решили развить эту тему, мне кажется, я не до конца высказалась на том переулке. Как ты помнишь, меня прервали. Как и сейчас. – она вздернула руки к небу. – Господи, за что ты ненавидишь мои спектакли? Я буду лучше стараться, дай же мне шанс! Так вот. – она вновь обратилась ко мне. – Там были мысли вразброд. Мои мысли. Просто как-то шла я с компанией вечером после бара и услышала колокольный звон. Неожиданный, настырный, разрезающий плотный вечерний воздух. Было ощущение какого-то откровения. Правда, у меня в голове ничего не перевернулось, как полагается в такие моменты. Мы тем же вечером зашли еще в парочку заведений. Но ощущение прилипло. Я что-то и набросала. Но на самом деле тема то огромная, монументальная… и даже этого слова недостаточно. Ох, даже не знаю какое подойдет… Что может быть больше монументальности? Фундаментальная? Не. Общемировая? Тоже нет, как-то обезличено. Но в общем ты, надеюсь, понял, что я хочу сказать. Мы решили, все вместе создать перфоманс, боже, как же я ненавижу это слово, действо, да, действо, в котором отобразить процесс создания всего сущего. Ты же все видел? Как это смотрелось со стороны?

– Ну идея с красками выглядела интересно, но вот саундтрек было сложно выносить.

– Да, с красками мне тоже понравилось. Когда из белого и стерильного рождаются полнотелые цвета, но вместе с ней и грязь. А вот со звуком – согласна, можно сделать чуть тише, но зато какой накал, какое напряжение.

– А чья эта, кстати, квартира?

– Того парня, что ты видел на кухне.

– Неплохо он устроился. И он совсем не против, что вы так обошлись с ней?

– Она досталась ему от родителей. Мать умерла, отец живет за границей с красивой молодой новой женой. Бедный мальчик. Как ты понимаешь, он ненавидит эту квартиру, каждую ее стену, каждый уголок, поэтому и позволяет вытворять нам с ней все что угодно. И сам с удовольствием в этом участвует обычно, но в этот раз роли для него не было.

– А что было бы потом? Чем должен был закончиться спектакль?

– А на чем мы остановились? Ах да. Так, я бы попыталась поцеловать его, того парня в белой накидке, но он бы меня отверг, не дал бы к себе приблизиться. В ответ я бы стала ходить среди зрителей. Целуя или обнимая их, заставляя тем самым вставать одного за другим за мной, и мы бы набросились на него и разорвали в клочья и с упоением смешали бы с грязью. И потом бы свет погас и звук затих.

– И что потом?

– Ничего. Все бы обнаружили себя измазанными в краске, занимающимися бессмысленными насильственными действиями.

– И ты правда стала бы целовать всех, кто находился в зале?

– Ну не всех, не всех, только самых красивых. К остальным бы просто нежно и призывно дотрагивалась. Тебя бы точно поцеловала.

– Жаль, что не получилось увидеть кульминации.

– Я бы на твоем месте не переживала – тебе и так досталась все лучшие моменты. – Она осушила бокал, и я наполнил его заново. – Но вот надо же было прийти этим двум уродам, видите ли, кому-то мешал шум, так еще не поздно было. Ну потерпели бы немножко. А то теперь я все чаще воспринимаю наши действия не как искусство, не как борьбу с обыденностью, а как какой юношеский вызов полиции. Потому что обыденности, по большому счету, наплевать на все что в ней творится, мы сами, того не осознавая, ее частичка. Она принимает в себя абсолютно все, без разбора: яркие постановки, действия, высказывания, все искусство в целом наравне с каждодневной рутиной каждого отдельно взятого человека. Она, если и замечает, то смотрит мельком поживает плечами и идет себе дальше, и невозможно это изменить. А вот полиция хотя бы живо реагирует. И это забавно. Может это и есть реакция публики? – она показательно задумалась и затем продолжила. -Хотя нахер мне нужна такая реакция? Я что, какой-то сраный концептуальный артист, которому бы понравилось бы такое окончание? Я актриса! Мне нужны улыбки, слезы и аплодисменты! Вот брошу и все уеду на море. Там, конечно, нет аплодисментов, но зато там и так красиво. И спокойно. А это куда лучше, чем бегать от всяких уродов тут.

А. сделала глоток, приобняла меня и снова улыбнулась.

– Хотя знаешь, я подумала, получилось все не так уж и плохо. Думаю, всем запомнится, по крайней мере. Все будут рассказывать, что были на каком-то странном спектакле. С частичным обнажением и элементами дополненной реальности. А потом еще пришлось спасаться бегством. Да на следующем шоу будет аншлаг!

Незаметно мы допили бутылку розового.

– Не хочешь вдохнуть в бутылку свое желание? – спросил я А., отправляя ей в бокал последние капли.

– Что? Зачем? Делать мне что ли нечего?! Давай допивай и иди ко мне.

После секса, устроившись на моем плече, уже в полудреме, А. спросила меня:

– Но тебе-то понравилось наше шоу?

– Да, было весьма захватывающе.

– Спасибо. Но знаешь, что самое хреновое?

– Что?

– У нас не было яблока. С яблоком все было бы по-другому.

Как-то так, не сразу и не одновременно мне удалось достичь расположения А., вернее каждой из ее героинь. Я провел с ними достаточно большое количество времени, чтобы они раскрылись и стали для меня более-менее понятны. Научился разделять их характеры, личности, определять векторы мысли, аспекты поведения и морали, желания и стремления. Как общие, жизненные, так и личные – в данном случае, относящиеся непосредственно ко мне. Если с общим было все примерно ясно, то личностное отношение представлялось довольно любопытным. Каждый человек хочет видеть довольно большое количество свойств в своем избраннике, но у каждого есть нечто приоритетное, что он жаждет и по какому критерию выбирает. Может то, чего ему так не хватает, и он полагает, что партнер сможет этим поделиться и восстановится гармония. Может, наоборот, то, что он считает своей отличительной чертой. И объединенный свет двух звезд будет сверкать ярче, нежели одной.

Если смотреть поверхностно, то есть беря каждую из ее ипостасей по отдельности, три свойства, которые больше всего ценили разные образы А. были: почитание, единение взглядов и доброта. Все довольно просто. А. из старого дворца культуры было наплевать, что я, или вообще кто угодно, думал о спектакле или о том, как она себя ведет или играет. Она никогда и не спрашивала. Аккуратные пробные посылы с моей стороны, что может не стоит так резко обращаться с материалом или коллегами, она каждый раз награждала взглядом, какой получает свинюшка от бывалого мясника, когда пытается подсказать, как ее лучше разделывать. А. все знает куда лучше. Где и как она это успела узнать – для меня всегда оставалось загадкой. Отличное от ее мнения рассматривать она не собиралась и высокомерно игнорировала. Во внимание принималась только похвала. Восхищение ей было нужно как воздух. Она точно знала, что выше всего этого, никчемных режиссеров и уродливой действительности, однако, лишний раз подтвердить ее версию никогда не было лишним. Цветы после репетиции, восторженные слова и действия. Классическая дива, которая ценит галантность, манеры и влюбленность избранника, куда больше, чем, например, чувство юмора. После таких обрядов преклонения ее настроение, даже после самых провальных прогонов, неизменно улучшалось. И если все сделать правильно, тогда она снисходительно позволяла себя любить. Словно божество сходит с небес и великодушно делится с простыми смертными своим великолепием. И если ты достаточное время провел на коленях, то тогда и она может на них опуститься.

А. с перекрестка было в свою очередь наплевать на культурные устои и регламент. Более того, они скорее ей претили. Всем своим существованием она выступала не то, чтобы против них, нет, а скорее ставила их под сомнение. Она не говорила: «К черту все, давайте сожжем!» Никакого анархизма, скорее пытливое попирание основ. Не со злости, а от любопытства. Для себя она не требовала никакого почитания – все мои неуклюжие комплименты частенько выставлялись на смех. Может из-за врожденной скептичности, может не хотела быть той женщиной, которой любуются просто как картинкой, а искренне полагала, что истинного восхищения и любви достойны только действия и устремления. Простой влюбленности было мало, она понимала, что химия временна, и что куда важнее общее мировоззрение, видимо, поэтому она с пристрастием допытывалась, не то, достаточно ли привлекательно она выглядела на сцене, а что я по всему этому поводу думаю: был ли понятен замысел, удачно ли выглядело все со стороны, что стоит подтянуть или исправить. Не что чтобы я был великим театральным критиком, но я ответственно подходил к ее вопросам, пытаясь отвечать правдиво, что думаю. Все лестные отзывы она ставила под сомнение, не из ложной скромности, а пытаясь вскрыть кажущуюся ей влюбленную дипломатичность. И только когда раз в третий, уже раздражено, я повторял одно и то же, она казалось успокаивалась и принимала мою точку зрения.

С третьей, кошачьей, личиной А. я чувствовал себя наиболее спокойно и расслабленно. Наверное, для этого люди и заводят домашних животных. Она не задавала кучу вопросов и ничего не требовала, кроме доброты и ласки. Хотя слово «требовала» совершенно излишне. Она не точно не требовала, не просила и не искала. Скорее оказывалась там, где все это есть. Она приходила сама, тихая, молчаливая, кротко улыбаясь. После того первого ее танца я больше не видел других ее выступлений. Она меня и не звала на них, хотя я с удовольствием посмотрел бы на ее грациозную сексуальную пластику еще раз. Когда мне приходили короткие сообщения например: «Ты дома?», я понимал, что пишет именно эта А., и так же коротко отвечал. Мы встречались, иногда прогуливались, я ее кормил и после этого мы отправлялись ко мне. И все это без лишний разговоров. У других всегда были свои ответы на мои вопросы. И только эта А. не отвечала, а прижималась ко мне с улыбкой, которая могла означать только «Какое это все имеет значение?». И я с ней соглашался, действительно – какое все это имеет значение? За ней было просто приятно наблюдать: как она с любопытством рассматривала архитектурные элементы на фасадах домов, как пританцовывая дожидалась зеленого света на светофоре, как задумчиво жевала картошку-фри, перепрыгивала через лужи на асфальте, как лениво поднималась по лестнице, как раздевалась, как спала в самых невообразимых позах, как томно потягивалась на кровати по утру, как она смотрела меня, слегка наклонив голову. Все это она выполняла с изящной легкостью и отношением абсолютной расслабленности ко всему происходящему. Говорить с ней было совершенно необязательно. Достаточно было посмотреть на ее мордашку в любой момент времени, и становилось абсолютно понятным, что нарушать покой громкими словами было совершенно излишним.

Быстро переключаться между тремя персонажами было непросто, хотя я в принципе справлялся. Ночью А. всегда сохраняла свой образ; мне потребовалось даже больше времени, чтобы к этому привыкнуть. Сдержанность эмоций, консервативность поз и определенный порядок действий для достижения оргазма за сутки сменялся на полную раскованность и неожиданные эксперименты. Это было непросто. Ведь тело было общим у всех трех, я хорошо его изучил. С двумя парными родинками на правой лопатке, с круглыми бледно-розовыми сосками, с мягкими волосками на лобке и маленьким шрамом под левой грудью. Если мозг более-менее понимал, что и как требуется при свете дня, то ночью надо было также не забывать с кем именно имеешь дело. Поэтому сознание никогда нельзя было отключать, а то возмущенный взгляд, при попытке сделать тот же успешное действие, что вчера, мог застать в самый неподходящий момент. Возможно, если бы у меня был опыт успешно встречаться с тремя разными женщинами одновременно, то я был бы лучше подготовлен. Но нет, так что приходилось учиться на своих ошибках.

Среди разных образов и сопутствующих им деталей: привычек, стилевых оборотов, манеры одеваться, говорить, ужимок – было одно единственное, что собирало А. из разрозненных образов в одного целого человека, что сразу позволяло отвести все догадки насчет психиатрической природы расслоения личности, о которых я не раз задумывался. Непременным общим условием было, что надо было играть вместе с ней. Из зрителя, наблюдающего за действием в темном зале, необходимо было стать ее партнером, соучастником. Не буквально, нет – я никогда не выходил рядом на дощатый помост, не участвовал в уличных постановках с членами ее лицедейской команды, никогда и не хотел этого делать. У меня появилась своя роль: подыгрывать, быть второстепенным персонажем, уже после того, как огни рампы гаснут и зрители, и другие актеры расходятся. Надо продолжать ее игру, продолжать вместе с ней. Говорят, что у любого человека есть набор масок, который он применяет при определенных условиях: он может быть совершенно разным на работе, среди друзей, в кругу семьи. Но тут выходило несколько иначе: маски менялись в одной и той же обстановке, и не в зависимости от последней. Наоборот – обстановке надо было подстраиваться под нее. И как только я хорошо, запомнил все трети нити повествования для себя и влился в этот мир, только тогда я получил ее расположение.

И это было забавно. Необычная девушка, которая стремится к чему-то во что верит, отдает всю себя. Разве это не заслуживает восхищения? Ну или хотя любопытства. Если она играет и получает от этого настоящее удовольствие, то почему бы к ней не присоединится? Конечно, по началу это все не вызывало ничего кроме удивления, казалось, как минимум странным, но со временем я втянулся, и стало даже интересно…

Уже по прошествии значительного количества времени, я с чувством какого-то ужасающего оцепенения понял, что я никогда не видел момента ее перевоплощения. То есть какой я ее встречал – такой же она оставалась до момента расставания, вечером или на следующий день. С одной стороны, это хорошо, потому что если бы она меняла личности с периодичностью несколько раз за вечер, то я бы наверняка спятил. Но все же как это происходит? По щелчку пальцев? Или с перерывом и отдыхом возле зеркала или в тишине? Она не позволяла себя провожать себя до места репетиции или выступления, даже начинала злиться, когда я пытался настаивать. А потом буквально спустя два часа – возвращалась уже совершенно другой. Один раз я попытался проверить, мне захотелось увидеть, как это происходит. Мы попрощались за пару кварталов до ее дворца культуры, где проходила очередная репетиция. Незаметно, на отдалении пошел за ней. Ничего необычного. Как только она зашла внутрь – я ускорился. Догнал ее на лестнице на втором этаже. Меня удивленно поприветствовала уже другая А. Она искренне недоумевала, что я тут делаю. Я, смутившись, наплел, типа что-то она забыла у меня. Тупо полез рыться в своей сумке, но, конечно, ничего не нашел. Она никогда не оставляла никаких доказательств, на чем ее можно было поймать. В тот момент она терпеливо выждала мои смятые объяснения после чего, решительно ответила, что ничего не забывала и попросила не отвлекать ее от репетиции.

Это одна, казалось бы, незначительная, мелкая деталь начала меня сильно раздражать, как маленький камешек в ботинке во время прогулки по местам неимоверной красоты. Какого черта надо так скрываться? Для чего? Я пытался за что-то зацепиться, чтобы доказать себе, что все это выдуманное и ненастоящее. Находясь наедине с одной из них, я начинал спрашивать о событиях, при которых был с другой. Она смеялась, отвечала наподобие: «Что-то я такого не помню. Ты, наверное, был с какой-то другой девочкой.» И как-то всю довольно быстро заминалось. Она меняла тему или просто могла отшутиться, я оставался безоружным. И она никогда не давала осечки, всегда выдерживала свой образ держа в уме, все мельчайшие подробности, что были именно с «ней». Логика и последовательность всегда оставались на ее стороне.

Сознательно вливаясь в действие, не замечаешь, как подыгрывая, ты становишься частью этого представления, и все окружение превращается в декорации. Еще недавно живой огромной город незаметно для тебя самого становится лишь набором замшелых картонных задников. Дворец культуры, перекрестки, улицы, люди вокруг, даже моя квартира, казалось бы, до боли знакомая. Все совершенно ненастоящее, придуманное кем-то заранее и четко выстроенное, чтобы никто не мог заметить подвоха. И ты оказываешься среди них, становишься их частью, бредешь с одной отметки на другую с постоянным едким чувство, что кто-то за тобой постоянно наблюдает. Даже среди случайных прохожих начинают встречаться одни и те же лица, словно в малобюджетном кино, когда сначала один человек играет случайного прохожего, остановившегося на красном свете светофора, а затем, через пару сцен, нацепив какую-то помятую униформу со склада и дешевый парик, его ставят за прилавок, где главные герои покупают себе кофе. Ощущение дежавю становится постоянным. Я обращал внимание на это А. Она лишь рассмеялась и сказала, что у меня паранойя. Все они.

Начавшись с одной маленькой детали и затем объяв все вокруг весь ужас сомкнулся на первоисточнике – я не мог понять, какая из ее личин является реальностью. Где была настоящая А. или хотя бы приближенная к реальности? Это как на детекторе лжи – если на каждый ответ целенаправленно врать, то никто не поймет, где есть правда. Каждая настолько разная, но при этом каждая абсолютно права. Она так легко показывала все эти характеры, и это были не сиюминутные образы, нет, все они подкреплялись детальной историей становления с самого детства до первых шагов на сцене, каждая со своими неповторяющимися воспоминаниями и опытом. Я разговаривал с тремя разными людьми с одним лицом. Детали лица как морщины, макияж, прическа менялись. Но ведь лицо было одно и то же! Да и имя… Мне почему-то, не знаю, казалось, что именно там на крыше была настоящая А., но знать наверняка я, разумеется, не мог. Я лишь пытался зацепиться за то, что уже никак нельзя было проверить. Хотя ведь вполне могло быть, что это был всего лишь один из миллионов образов – насмешливая девчонка, которая добровольно решила не участвовать в общем представлении, а просто устроила маленькую передышку как для себя так, и для уставшего подмерзшего зрителя. По крайней мере, это выглядело искренне. Но именно что выглядело. Мне нравилось думать, что может тем самым она сделала передышку и себе в своем бесконечном представлении. Всего на короткой период времени, чтобы ничего не изображать, а просто посидеть на диванчике и рассказать всем, что все не так уж и серьезно. Но кто знает… О том вечере на крыше торгового центра, само собой никто из них не помнил: «Ты, наверное, был с какой-то другой девочкой.» Ну да, ну да… Я подумал, что может если подождать достаточное количество времени, то она устанет, просто устанет, не может человек вечно работать, изображать что-то, это физически невозможно, и может быть та А. снова появится, появится одним вечером и просто скажет: «Привет». Но время шло, и я видел только три уже знакомые роли и ничего более. Наверное, для нее именно это было естественным состоянием, а выход из него – вот что стало бы смелым экспериментом. Наедине с ними было очень хорошо, когда удавалось забыться и наслаждаться игрой, но чувство неверия уже не покидало. А что для спектакля может быть хуже, чем неверие?

Я продолжал ее испытывать. Ненавязчивые вопросы, чем она занималась, в вечер, когда, я точно, знал, что А. с перекрестка была вместе с товарищами, я задавал вопросы театральной А. Та отвечала совершенно иное, что готовилась к роли или была на званном ужине в честь какого-то заслуженного актера, чьего имени я не знал. На следующий вопрос, что именно там было, она досконально отвечала, что такой-то драматург на пенсии, поднабравшись горькой, вновь приставал к народной артистке, своей давней несчастной любви. Этот роман длится уже лет тридцать, грустный, но с каким достоинством все протекает; что заходило трое молодых ребят, вчерашних выпускников театрального, которые недавно получили свои роли в классических спектаклях – хорошие, у сцены есть будущее (их имена я не знал и подавно); что была еще парочка людей, кто променял подмостки на телевизионные проекты – их все хладнокровно игнорировали. Имена последних А. целенаправленно не называла, словно они были каким-то страшным ругательством. Все ее ответы были детализированы и наполнены кучей подробностей, приправленных ее неповторимой реакцией на каждый из них. Готовилась ли она заранее или импровизировала, понять было невозможно, но получалась очень гладко и правдиво. Так, что я действительно начинал сомневаться, а был ли я с ней вчера, или просто перепутал дни. А. с перекрестков при аналогичных вопросах о прошлом вечере отвечала кратко, на дополнительные уточняющие же звучало: «Какая тебе разница?». Она разыгрывала карту, будто я ревную и пытаюсь контролировать ее каждый шаг. Контраргументов у меня на это не было. Кошачья А. ничего не говорила, не пыталась оправдываться или огрызаться. Она улыбалась («Какое это все имеет значение?»). При давлении она просто отстранялась от моих объятий, и шла рядом, но на расстоянии. И я не выдерживал, подходил к ней и извинялся. Больше вопросов я не задавал. Не понимая это, я все глубже увязал в игре.

Приближалась дата премьеры спектакля. И я ждал ее с нетерпением. Не то чтобы я стал огромным фанатом этой постановки. Со всем сюжетом я стал более-менее знаком по репетициям, когда сидел в темном зале на последних рядах, смотрел за происходящим и ждал, пока А. освободится. Я нетерпеливо ждал этой даты, последний день октября, чтобы увидеть возможное преображение А. Возможно, ведь возможно, что после нее она взяла бы она перерыв, хоть на день, расслабится и отпустит свою постоянную игру. А может просто театральная А. исчезнет и на ее место придет какая-то другая. Я уже был согласен на все, любые перемены стали бы для меня облегчением.

Ту, что ожидало выйти на подмостки перед зрителями, я стал видеть чаще. Просто, потому что у нее стало больше репетиций. И чем ближе был день – тем все более нервной она становилась. Вела себя, как принято говорить, словно испорченная дива. Все не так и все не к месту. После последних финальных прогонов я мог встретить ее в совершенно разных чувствах. Она то запрещала мне приходить на премьеру, чтобы я не был свидетелем «этого жуткого позора», то желала напиться, чтобы забыться от «всей этой мерзости», то неожиданно появлялась окрыленной и взбудораженной, повторяя что все «будет просто изумительно». Я лишь поддакивал вне зависимости от ее настроений. Она изображала – изображал и я.

За пару дней от нее все-таки пришло от нее приглашение. Я не в нем сомневался, что она меня пригласит, но все-таки облегченно вздохнул. Спектакль проходил не на месте обычных репетиций, адрес был другой, время начала довольно позднее, одиннадцать вечера. Я одевался поприличнее и отправился в театр. Разумеется, с цветами.

После захудалого Дворца культуры место выглядело на удивление пристойно. Небольшое аккуратно отреставрированное двухэтажное здание скрывалось за поворотом маленькой улочки практически в самом центре города. Публика уже собралась, гости в очень приличных нарядах стояли на крылечке, болтали, курили и по виду были настроены весьма оптимистично относительно предстоящего спектакля. Я видел пару точно знакомых и еще пару вроде бы знакомых мне лиц. Все были люди искусства или около, нечасто, но все-таки мелькающие в новостях. Видимо, эта А. действительно была вхожа в бомонд культурной жизни.

Сам театр был на слуху, хотя я никогда в нем раньше бывал. Он полную пережил реконструкцию, как снаружи, так и по содержанию, и славился в обществе свежими новаторскими постановками, зачастую связанными со скандалами. Резонанс от них на порядок выше, чем просто нарушение общественного порядка в одной отдельно взятой квартире и широко освещались в прессе.

Внутри интерьер был приятен глазу, лаконичное светло-серое обрамление сочеталось с элементами, оставшимися от прошлой жизни театра, как старые кирпичные стены или деревянная облицовка потолка. Я немножко пошатался по фойе среди совершенно разнообразной публики: от продвинутой молодежи до заслуженных бабушек. Продавались программки, я взял одну на память. Имя А. было среди прочих. Один акт без антракта.

Я посмотрел сувенирную продукцию от театра, быстро пролистал журналы о культуре в городе, посмотрел, что подают в буфете. Бутерброды с заветренным лососем все также присутствовали в ассортименте, только коньяк заменили на Егермейстер. Что ж, наверное, дань времени. Я взял вебе стопку, пока ждал начало. Оно все затягивалось, поэтому пришлось взять еще одну.

Наконец, прозвучал второй звонок и публика организованным строем решительно побрела в большой зал. Пространство было небольшим по сравнению с другими крупными театрами в городе, зато очень уютным. У меня был билет в амфитеатр, который им и являлся по сути: ступенчатая деревянная конструкция для размещения зрителей. В партере же стояли нормальные стулья со спинками. Я поднялся на третий ярус. Спинки как таковой не было, можно было облокотиться на возвышение следующего ряда. Зато заботливо были уложены подушки. Место было не ахти какое, но с таким зрительским ажиотажем вряд ли можно было достать поближе. Я устроился поудобнее, положил букет рядом с собой. Занавеса перед сценой не было, можно было сразу уже разглядеть декорации небогатых районов провинциального городка середины прошлого века.

Свет в зале приглушили практически сразу. Спектакль начался. На сцену под одинокий луч проектора вышла А. с гордой осанкой в наряде, который я же не раз видел в жизни: длинном темно-синем бархатистом платье и небрежно накинутом на плече черном жакете. Я вспомнил, что, когда снимал с нее это платье, А. просила аккуратно класть его на стул. Я и представить не мог тогда, что это реквизит. Она прошлась по сцене пару раз, потупив голову и начав свой монолог. Я уже знал его практически наизусть, какие-то места я успел заучить на репетициях, но и часто приходилось слушать, как она декларировала его по вечерам. Тогда я аплодировал в конце, и она меня благодарственно целовала. Сидя на неудобной скамейке, я двигал губами вслед за ней: «… о что за времена настали. Я видела весь свет, что восхищался мной. Я видела весь мир, рукоплескавший и влюбленный. Теперь же тьма… теперь же тьма повсюду и кругом и некуда идти…». А. была бесконечна прекрасна, когда произносила эти строки, что вечерами до этого, что сейчас на сцене. Весь зал чувствовал, насколько она хороша, да и она сама понимала.

Она окончила свой монолог. Я хотел было сделать хлопок ладошами, но вовремя осекся. А. быстра скрылась и декорации с помощью механизма поменялись на простенькую обстановку квартиры. Сейчас должна была быть сцена из семейной жизни. Наверное, самая скучная из всех. Единственным любопытным моментом было, что актер, игравший мужа, постоянно пропускал целую часть своей реплики. Вместо: «И что же ты предлагаешь?» после которой шло еще споров минут на десять, он постоянно произносил: «Ну что же, ты предлагаешь полный идиотизм. К черту!», последнюю реплику в сцене, и выходил, хлопая дверью. Я постоянно злился на репетициях, что он постоянно лажает, из-за него сцену приходилось начинать заново, а мне приходилось дольше сидеть на репетициях.

Но на премьере он справился и начался длинный диалог со взаимными обвинениями, который я тоже знал наизусть. Не знаю, может из-за того, что это все было уже досконально изучено, может из-за позднего времени, может из-за двух стопок Ягера, но я уснул. Даже на этой неудобной скамейке, положив голову на руки. Периодически я одергивал себя пытался взбодриться, но пьеса и правда была в лучшем случае средней, А. ее еще вытягивала на своем образе, все остальное было посредственно, затянуто, вторично и клишировано. Глаза сами собой закрывались. Окончательно я очнулся только когда зал начал аплодировать. Неловко вскочил вместе с остальными, уронив цветы на пол.

По реакцию зала можно было понять, что спектакль им понравился. Актеры вышли на поклон, А. разумеется была в центре. Устало улыбаясь, она выглядела очень довольной. Я спешно пробрался вдоль прохода и был третьим, кто вручил ей букет. За мной было еще человек десять. Но только ко мне она наклонилась и шепнула: «Через двадцать минут у бокового входа».

Вместе со всеми я вышел из зала. Забрал из гардероба свою куртку и встал, где мне было сказано, куря одну сигареты за одной. В темном закоулочке было несколько человек, в основном девушки. И все они ждали актера, который играл мужа. Хоть и бестолковый, но выглядел он без сомнений харизматично. Были ли они в курсе, что он встречается со своей партнершей по сцене, я не знал.

Сначала вышел актер, один, фанатки его облепили. Он был доволен вниманием раздавал автографы, шутил, обнимал поклонниц. Общей группкой они проводили его до автомобиля, он, помахав им на прощание, сел на водительское место и резко тронулся с места. Затем вышла актриса, игравшая жену и сестру главной героини, она молча, даже несколько смущаясь приняла цветы от пары поклонников, сфотографировалась с улыбкой, не обнажая зубы, и суетясь вышла к проезжей части, где ее уже поджидал лысоватый мужчина в возрасте с таким громадным букетом, что все те, что она уже держала в руках казались сухими веточками из неудачной икебаны. Она чмокнула его в щеку, он же неудовлетворенный таким приветствием мощно засосал ее в десны, после чего она послушно нырнула на заднее сиденье представительского черного седана с государственными номерами. За ней вышли еще пара актеров, которых никто не ждал. Проходя, они кивнули мне, узнав меня по бесчисленным репетициям. Я кивнул им в ответ. Вышли еще какие-то люди, видимо, технический персонал театра. Раньше я их не встречал. Они покосились на меня, наверняка приняв за какого-то грязного сталкера. Неудивительно – уставший, помятый, стоящий в стороне непонятный тип, чье сосредоточенное выражение лица, освещает только огонек сигареты. Уверен, они постарались запомнить мое лицо, чтобы потом давать показания.

Спустя где-то час из дверей вышла А. и все мои ожидания в один момент рухнули. Она вышла в том же наряде, в котором была на спектакле. Вышла так же, как и на сцену – с грациозной осанкой, слегка опустив голову, только в качестве луча прожектора выступала круглая луна. Она медленно подошла ко мне и встала напротив, ожидая лестных слов и поцелуев. Я смотрел на нее, на ее морщинки в уголках глаз, на веснушки, пробивавшиеся сквозь толстый слой грима, на единичные седые волоски.

– Ну? – спросила она заигрывающе.

– Что «ну?» – только и ответил я.

А. несколько смутилась. Она слегка наморщила лоб не до конца понимая такого моего приветствия. Однако, быстро пришла в себя.

– Как тебя спектакль? По-моему, все прошло потрясающе.

– Да, все хорошо.

– Какой-то ты сегодня странный. Но ничего, я просто счастлива, что все так прошло. По-моему, это успех, я зря волновалась. Ребята справились. Наш режиссер все-таки гений, он раскрылся, не зря я его пинала. Мне подарили целых десять букетов. Представляешь? Я еле-еле унесла их со сцены. Но твой был самый красивый! Спасибо.

– То есть ничего не закончилось? – я звучал отстраненно сам для себя.

– Что значит «Ничего не закончилось?». Закончилось, столько мороки с этими премьерами. Но ты же видел реакцию. Дальше все будет куда проще. Не сомневаюсь, что пьесу ведут в постоянный репертуар. Пойдем праздновать?

Я ничего не ответил. Я смотрел по сторонам: декоративная луна, декоративная улица, декоративные машины, декоративные дома, декоративные прохожие, декоративная А., что смотрела на меня своей декоративной улыбкой со светящимся декоративной радостью глазами.

– А что с постановками с твоими друзьями?

– С какими постановками? О чем ты?

– С друзьями, что вы тогда делали все эти идиотские представления на перекрестке в центре, потом еще в квартире. Они были на спектакле? Рады за тебя?

– Ты не заболел? О чем ты вообще говоришь?

– Хватит, я уже не могу изображать. Ты была на том типа спектакле. Ехала в чужой куртке, спала на моей кровати.

– Дорогой мой, хочешь поимпровизировать – я всегда рада, но давай в другой раз, я сейчас только что отыграла один, как ты видел, и отыграла весьма и весьма, так что заслуживаю немного отдыха. И праздника. Не порть его! Как, кстати, назывался тот бар на крыше отеля? Мне он очень понравился.

– Я уснул.

– Что? – я увидел, как она непроизвольно подернулась в эмоции, которую сразу же задушила в зародыше. Это не было характерно ни для одной из ее героинь, чьи жесты я уже успел заучить наизусть.

– Я уснул. Я видел только первую сцену, все остальное я уже успел заучить до тошноты.

– Что ж, спасибо за рецензию, – слова прозвучали со злобой, не с высокомерной снисходительностью, в которой была хороша эта А. Откровенной злобы она себе никогда не позволяла, за это была ответственно другая А., я это прекрасно знал. Я почувствовал сбой в образах и продолжил давить.

– Ну что, будешь изображать оскорбленную диву? Ты отыграла в спектакле. Все закончилось. Можно уже нормально себя вести? Без ужимок, без этих вымученных образов?

– Хватит, ты ведешь себя ужасно. Это же такой прекрасный день! Или на тебя так вдохновил образ мужа, что нещадно мучал меня в спектакле? – А. отчаянно пыталась сохранить самообладание.

– Нет, он вообще полный ноль. Не понимаю, как таких тупорылых актеров вообще можно набирать.

– Ну с этим я отчасти согласна.

Я повернулся и решительно взял ее за плечи. Глаза ее округлились, в них промелькнул страх.

– Пожалуйста, хватит! Мне до жути надоело смотреть на всю эту показушность, на эту наигранность, я хочу увидеть настоящую тебя. Не эту диву, не вздорную деваху с перекрестков, не молчаливую, а настоящую. Где среди них настоящая ты? Сколько можно изображать?!

Она предприняла последнюю попытку, перевоплотившись в свой кошачий образ. Я первый и последний раз видел перевоплощение своими собственными глазами. Это произошло в один момент, из возмущенной дивы она стала грустной кошкой. Глаза заслезились, она выбралась из моих рук и прижалась ко мне. На секунду сработало, я забылся, я принял ее в свои объятия и провел рукой на ее волосам. Она учащенно дышала, урчала, но в момент, как она посмотрела мокрыми глазами в мои, я мной овладела ярость. Я оттолкнул ее. А. отступила на два шага назад и посмотрела на меня совершенно другими, пустыми, абсолютно ничего не выражающими глазами. Она спросила ровным тоном, голосом, который я раньше не слышал. Он не принадлежал ни одной из ее героинь, даже той, что была на кровле торгового центра.

– Что ты хочешь от меня?

– Правду. Я хочу увидеть настоящую тебя.

– Правду? Настоящую меня? Ну вот она. Смотри. И для чего она тебе? Что ты хочешь ей доказать? Правда всегда уродлива. Она не приносит ничего, кроме разочарования. Она как гильотина. Протрезвление наступает сразу. Но, к сожалению, оно оставляет тебя обескураженным и сломленным. Этот мир, не создан для правды. Реальность отвратительна в своей сути. Она оставляет тебя лежать обессиленным вместо того, чтобы сподвигать двигаться куда-то дальше. И иначе нельзя, ты либо пытаешься обмануть себя, либо остальных. Я предпочитаю сразу оба варианта. Тебя не вышло. Ну что же, надеюсь, ты доволен. Я не собираюсь, оставаться тут рядом с тобой. Мой мир куда лучше. Он светлее радостнее и наполнен смыслом. А ты держись за свою правду. Можно подумать, от нее кому-то хоть раз стало лучше.

Я стоял на месте, ошеломленный образом настоящей А. Она же была напротив, с холодным взглядом и нескрываемой ухмылкой. Затем сказала: «Прощай». И вышла из закоулка, спешно свернув за угол. Я дернулся с места, догнал ее, развернул, схватив за плечо. Старая знакомая со сцены испуганно произнесла: «Молодой человек, что Вы себе позволяете. Прекратите! Иначе я буду кричать!». Я отпустил ее руку, и она, возмущенно цокая каблуками, спешно скрылась за поворотом. А я остался стоять возле театра, где очарование обмана развеялось навсегда.

VII

.

Стоит ли говорить о том, чего никогда не было? Выдумывать нечто, что так и не соизволило случиться?

Понятно, что это можно делать для кого-то еще – рассказывать небылицы и чувствовать себя бесконечно важным в глазах других. Не самое плохое занятие, если подумать, но для него нужна хорошая память и воображение, чтобы потом не запутаться в своем же вранье. Но это для других. Пусть все они остальные живут в ложных представлениях, но как быть с самим собой? Стоит ли оставлять себя в мыслях о неслучившихся событиях, которые могли бы быть так хороши? Представлять все, как оно могло бы обернуться?

Например, случайно встретиться взглядом в вагоне метро с красивой девушкой, которая читает томик поэзии, и начать гадать, кто она и чем живет. Представить, не узнать, а именно представить, что ей не нравится ее полное длинное имя и она просит сокращать и называть ее, допустим, В. И что она играет на каком-нибудь музыкальном инструменте. Поэтому рядом с ней и путешествует небольшой черный кофр с дурацкими наклейками. И пусть вся она поглощена идеей спасти что-то. Даже неважно что: котят, свои отношения, отца-алкоголика, памятники архитектуры, уточек на заводском пруду, неважно, одно четкое устремление уже стоит многого. И что за ней стоит какая-то интересная история, частью которой ты можешь стать. И вот когда все начинает казаться таким логичным и реальным, что ты уже собрался подойти и сказать какую-нибудь глупость, просто чтобы завязать разговор, она поднимает голову, прислушивается к объявлению машиниста о следующей станции, рывком хватает свой маленький черный чемоданчик, и стремительно выпархивает из вагона в самый последний момент. А ты остаешься внутри и только провожаешь ее взглядом. Она уже выбежала, но мысли о том, какая она и что могло бы быть прочно парализуют работу мозга. Идей и вариантов хватит для какой-нибудь целой истории для книжки, но есть ли в этом хоть какой-то смысл? Нет. Слишком много «Допустим». Когда захлопнулись двери – история закончилась. Именно так. А пытаться придумать ей продолжение – все равно что пытаться поднять мертвеца: насколько бессмысленно, настолько же и нелепо.

Тут встает другой вопрос: стоит ли жалеть об упущенных возможностях? Вероятно; но не сколько жалеть, сколько хотя быть дать себе обещание попробовать использовать их в следующий раз, если Вселенная смилостивится и предложит тебе возможность еще раз. Жалеть, в принципе, ни о чем не стоит. Пример с девушкой приведен лишь для визуализации ситуации, не более. Ее всегда можно заменить на поворот на улицу, на которой никогда раньше не ступала твоя нога, или на предложение от друга посетить какое-либо кажущееся сомнительное на первый взгляд мероприятие. Уже после того, как возможность упущена, можно минутку пожурить себя, что не успел вовремя свернуть или согласиться. Но пытаться придумывать, чтобы там было, явно излишне.

Соглашаться на все подряд тоже, конечно, не стоит. Надо пропускать все то, что уже заранее известно, как пройдет и чем закончиться. Если ответ: «Уныло и бесполезно» – то можно и спасовать. А всем шансам, что оставляют хотя частичку бы неизвестного, стоит дать шанс. За каждым углом может поджидать, событие или встреча, способная перевернуть всю твою жизнь. Но это лишь теория вероятности, из-за которой еще можно на что-то надеяться. Тот же выигрыш в лотерею всегда возможен, но куда больше шансов, что тебя пристрелит кто-то из твоих знакомых. Что же, это тоже меняет всю жизнь.

Стоит ли думать о том, что было вполне возможным, но так и не произошло? Нет, точно не стоит. Говорить об этом – и подавно.

VIII

.

Начиная от носов тяжелых армейских ботинок, что были на ее ножках в момент первого знакомства, заканчивая кончиками кудрявых волос цвета вороньего крыла – она была бесконечно прекрасна, представляя собой законченное произведение искусства, именно в том виде, на которое может надеяться условный автор: цельное высказывание, вся сущность которого, его предназначение, его смысл состоит в том, чтобы затронуть человеческую душу, найти в ней отклик, вывернуть наизнанку и заставить ее воспылать, даже против воли. Это высказывание не выжидает какого-тоединственно верного момента времени в запыленных залах музеев или галерей, тишайшего момента откровения, чтобы брошенные семена могли прорасти. Нет, оно своевольно и напористо. И оно заставляет себя услышать, и дай бог, быть подготовленным в этот момент, потому что, оно разрушает устои и ломает шаблоны в сознании, так бережно отстроенные за всю прошедшую жизнь. Это не кроткое и интимное просветление, скорее его действие сродни насилию. Жесткое, бескомпромиссное, и властное. Оно подчиняет, может медленно, но бесповоротно. И как только она проникло внутрь – уже невозможно зажмуриться или заткнуть уши, чтобы попытаться его проигнорирует и пройти мимо. Ничего не получится. Уже поздно, оно швырнет о стенку и заставит быть услышанным. От начала и до конца. Цельное, законченное, и оттого неповторимое.

Оно предстает абсолютом, объективным наблюдением, истинность которого непоколебима при любых обстоятельствах. Оно всегда верно: вне скидок на позднее время, когда мозг уже перестает функционировать и состояние контролируется лишь инстинктами; или причудливость обстоятельств, из садистского любопытства соединивших в одной точке пространства разные нити повествования; без поблажек алкогольного опьянения, без издержек здравого смысла или животной похоти. Всем своим существованием она олицетворяла это высказывание: от выверенной речи – до пылких вздохов, от пронзительного взгляда – до беззащитно закрытых глаз, от первого своего необъявленного выхода сквозь статичную публику – до последнего поворота головы после горьких слов расставания…

Раз я так неаккуратно затронул тему финала, следует вернуться к самому началу. Пусть даже конец и стал известен, то, что его предвещало – все еще может представлять некий интерес. Но я не настаиваю.

Плавное течение времени переступило психологическую отметку начала календарной зимы. Однако, снега в городе все не еще не было. Листвы на деревьях уже не осталось, все птицы, что могли улететь – благополучно это сделали. Жители, заблаговременно готовясь к холодам, облачились в огромные пуховики мрачных оттенков. Световой день стал короче одной поездки на метро. Город обнажил свой уродливый скелет, подсвеченный ярким светом рекламных вывесок и разноцветной иллюминацией светофоров. Все было готово для зимы, все жаждало, чтобы снежный покров наконец-то укрыл под собой всю неприглядность, но снега все не было. Зато вместо него зачастили дожди, явление неестественное в это временя года. Они не только подло превращались в наледь рано утро, но и создавали зеркала на всех возможных плоскостях, тем самым множа окружающее уродство.

В эти дни я был приглашен на празднование Дня рождения одного знакомого. Не то, чтобы я близко его знал, просто пару раз мы пересекались в общих компаниях. Хотя, если честно, звали не сколько меня – сколько пару моих хороших друзей, но поскольку я часто ошивался с ними в то время, то и мое имя оказалось списке. Все, как всегда, благодаря связям.

Я попросил своих друзей встретиться заранее и вместе зайти на вечеринку, поскольку всегда чувствовал себя не слишком уютно, когда приходилось заявляться на какое-нибудь собрание одному. Дело не в излишней скромности, скорее, когда все уже и так хорошо сидят, болтают и пьют на момент моего появления, сразу появляется мысль, что я тут явно лишний; она предательски залезает куда-то под лопатку до самого конца мероприятия, и не дает как следует расслабиться, и влиться полностью в ход веселья.

Мы встретились на углу здания, где и должна была проходить вечеринка. Всем известно, что есть два универсальных подарка: книга и бутылка алкоголя. Не сговариваясь, мы все втроем выбрали второй вариант. В свое оправдание я мог бы сказать, что я не видел за те два раза, как он читает. Только как пьет. Видимо, мои друзья тоже, хотя знали его гораздо дольше. Вышло несколько неловко, но, по крайней мере, мы принесли совершенно разный алкоголь. Ром, виски, текила, что опять-таки не говорит, что кто-то из нас хорошо его знал. Но может это вечная проблема Дней рождения, который оголяет все твои пробелы в осведомленности о человеке, его интересах и чаяниях. Вроде бы и слышал о нем достаточно много, что складывается впечатление, что узнал его достаточно неплохо, но как доходит до выбора подарка – тут же становится очевидным, что, по сути-то, совсем его не знаешь. Вот и остаются два универсальных подарка. Сначала несколько смутившись, мы сообразили выйти из положения, обернув все в шутку, что «если праздник будет хорош – то вот средство для продолжения, если будет плохо – то это же средство, чтобы его забыть».

Заведение было совсем новым, открылось всего пару недель назад в помещении, которое когда-то давным-давно принадлежало рабочей столовой. Пространство внутри было совсем небольшим, можно даже сказать камерным. При ремонте ничего добавлять не стали. Наоборот, избавились от старой отделки и обнажили деревянные перекрытия. Часть старой плитки на стенах, впитавшей время и запах картофельного супа, при оформлении интерьера решили оставить. Вместо полукруглой раздаточной теперь стояла барная стойка, за которой четыре хрупкие девчушки и один здоровый паренек, разливали алкоголь и там же готовили нехитрые закуски. В целом все выглядело алкогольно-интеллигентно, под стать собравшейся публики, половина из которой и составляла компания виновника торжества.

Пристроив куртки на общей вешалке возле входа, мы еще раз для уверенности отрепетировали нашу общую шутку, после чего один за одним протиснулись к дальнему углу, где все сидели с праздничными колпачками на макушках. В самом центре этой веселый баррикады из сдвинутых столов находился именинник – красивый высокий молодой человек худощавого телосложения, безупречно выбритый, с модной прической и располагающей улыбкой. Практически идеальную внешность лишь несколько портили два передних зуба – немногим большего размера, чем следует по канонам пропорции. Но, думаю, это бросается в глаза только при самых первых встречах. Мы с друзьями выстроились в шеренгу и по очереди протянули ему наши презенты, он с дипломатичной улыбкой их принял и аккуратно поставил к остальным таким же пакетикам с алкоголем, взамен вручив нам по бумажному колпачку. Наша так ладно отрепетированная шутка бесславно утонула в окружающей шуме из музыки, разговоров, смеха и звука бокалов, поэтому нам лишь оставалось нацепить праздничные аксессуары, отыскать свободные стулья и присоединиться к веселому гудящему улью гостей. В качестве приветствия новоприбывшим поставили по стопке с настойками. Движимые единой невидимой силой, все за столом подняли свои стопочки и разом опрокинули в честь красивого парня. Я так и не понял, сколько точно ему исполнилось. Вроде он был несколько старше всех нас, но так по виду нельзя было сказать с уверенностью.

Компания вокруг сплошь состояла из симпатичных молодых людей, занимавшихся совершенно разными направлениями, но объединенных тяжелым ярлыком: «Креативный класс». Сценаристы, актеры, иллюстраторы, музыканты, архитекторы и еще много других, без определенной профессии, но со стойким осознанием собственной важности в культурной жизни общества. Музыка в заведении была достаточна громка, услышать, о чем говорили на другом конце стола было совершенно невозможно, поэтому все ограничивались группками по два-три человека, попеременно перетасовываясь во время перерывов на сигарету на улице. Возвращаясь на место, всех нас приятно поджидал очередной раунда настоек. Содержание рюмок распределялось в совершенно случайном порядке, поэтому после приятной малиновой вполне могла поджидать демоническая хреновуха, которую опять требовалось запивать малиновой. Все это вносило в отлаженный процесс опьянения некий элемент хаотичной неожиданности.

Именинник пользовался немалой популярностью у женской половины общества. Сам он не курил, и поэтому, когда большинство гостей выходило наружу, он оставался на своем месте. Каждый раз как возвращаясь, я видел, как он уже болтал с новой девушкой. Мило улыбаясь, словно извиняясь за свою журнальную красоту, он учтиво их слушал, кивал, иногда шутил, на что девушки заливались хохотом и как будто случайно касались его плеча или бедра. Он же себе ничего такого не позволял, даже пользуясь случаем своего Дня рождения. Вероятно, из-за кольца из драгоценного металла на безымянном пальце. Однако, девушки все равно будто выстраивались в условную очередь, чтобы провести с ним свои пять минут. Что же касается меня в этой компании, то я совершенно не был знаком с большинством из собравшихся, девушки ко мне очередь не занимали, поэтому я довольствовался случайными разговорами и пользовался правилом свободного стула, когда просто садишься туда, куда есть возможность. За это время случайных перемещений я успел послушать великое множество историй из самых разных сфер: от бытовых, например, сложностей на работе из-за мудацкого поведения начальника, до трансцендентальных – о глобальном предназначении одного отдельно взятого человека, представляющим лишь орудие исполнения в глобальном божественном замысле. После нескольких стопок все это было одинаково интересно, особенно когда все размышления, подогретые появившимся общим чувством братства и жажды приключений, приправляются неожиданными, но кажущимися такими очевидными и от того гениальными идеями: будь то организовать свою собственную авангардную музыкальную группу или, на худой конец, поехать вместе в горы покататься.

Для тех, кто уже успел накидаться настойками и кому успели наскучить философские разговоры, неподалеку был организован скромный по площади танцпол, на котором одновременно размещалось не более десяти человек. За музыку отвечал странноватого вида паренек в ушанке. Он ставил совершенно разных композиции: от песен из старых мультиков времен беззаботного детства до совершенно раритетных композиций. Первые встречались овациями почти всех – вторые одного-двух человек, кому посчастливилось быть знакомым с песней. Но находившиеся там люди усердно пытались танцевать подо все, чтобы ни звучало.

Неожиданно музыка прервалась. В зале воцарилась тишина, которая неуместно пыталась заполнить саму себя дребезжанием разговоров и возмущенным улюлюканьем. Беззаботно пританцовывающие до этого гости недоуменно остановились, стали растерянно осматриваться по сторонам, пытаясь спешно сориентироваться, что же им делать дальше. Парень в ушанке беспомощно нажимал на все кнопки подряд, но аудиосистема упорно молчала. Вести беседу стало легче, однако, без музыки ощущение праздника стремительно улетучивалось.

Ровно в тот момент, когда оно практически полностью растворилось, и все участники торжества один за одним стали смотреть на часы или экраны смартфонов, раздался аккорд, минорный, не уверен какой именно, может «Dm», хотя это и не важно. Все разом повернулись на звук. На подоконнике сидела миниатюрная девушка. Я ее видел до этого среди гостей – в ярко-красном свитере и помадой такого же цвета она выделялась среди всех собравшихся, предпочитающих в одежде темные цвета, однако, познакомиться с ней возможности не представилось. Черные вьющиеся волосы были наспех убраны назад, однако, пара локонов падали на ее лицо. Она держала на коленях желтую гитару. Одна нога по классической традиции была отставлена в сторону, разрез длинной темно-серой юбки обнажал округлое бедро в плотных темных нейлоновых колготках. Последовал второй аккорд, затем третий. Ее маленькие пальчики с черным маникюром не очень складно ходили по ладу, музыку она извлекала с вынужденными задержками. Мелодия не угадывалась, до тех пор, пока она тихо не запела. Все узнали старенькую песенку о снеге, что в тот момент было весьма символично. Пела она тоже не очень ладно, вынужденно перевирая мелодию. Собравшиеся люди рядом подхватили и стали подпевать. Она скромно улыбалась, понимая свою ограниченность в музыкальном плане, но продолжала играть и напевать.

К ней подошел крупный бородатый парень, чуть ли не в два раза больше нее, и жестом предложил свою помощь. Девушка прервалась и с благодарной улыбкой передала музыкальный инструмент ему в руки. Сама же поднялась, оправила юбку и направилась к столу, где сразу же опрокинула две рюмки подряд. Парень заиграл ту же мелодию сначала. Он исполнял и пел куда складнее. Девушка с кудрявыми волосами сначала легонько покачивала головой в такт, после чего откинув одну руку в сторону, а второй, прихватив юбку, она начала свой танец.

На маленькой площадке все расступились перед ней, образовав крохотное свободное пространство. Отошедшие по краям гости закрыли мне обзор, пришлось подняться со своего места, чтобы видеть ее. Мой стул сразу же заняла девушка с коротким ежиком и в черном платье в пол, больше походившем на чехол для туловища. Она не далее, как двадцать минут назад горячо рассказывала про набирающую силу движение феминизма и, что всем сестры должны помогать и поддерживать друг друга. С моего места совершенно не было видно танцующую сестру, но зато открывался прекрасный вид на именинника.

Танцовщица полностью овладела предоставленным ей пространством. Шаг влево, вправо, поворот, она раскачивалась, поднималась на носочки, опускалась, и вновь поворот. Она то откидывала подол юбки, демонстрируя свои ножки, то бросала подол на пол, заставляя его кружиться вместе с ней следом. Она закрывала глаза, запрокидывая голову, волосы очерчивали окружности следом. Она улыбалась, даже для тех, кто и не думал смотреть на нее

Я никогда не видел, чтобы кто-то так двигался. Она была словно человеческое олицетворение песни. Когда в текст, например, произносилось слово «Летел» она взмывала как совершенно бестелесное существо, «Таял» – она опадала, опуская руки и плавно припадая к полу. И движения ее были также естественны и последовательны, как два глагола, поставленных через запятую. Невероятная пластика. Не знаю, как можно выразить танец в словах. Если попробовать описать все ее движения – поворот, прогиб, взмах – то получится сухое методическое пособие; если выражаться эпитетами – великолепно, плавно, грациозно – будет какое-то нелепая раболепная рецензия. И то, и то другое совершенно не подходит, чтобы в полной мере представить, что она исполняла.

Как только парень с гитарой закончил исполнять мелодию, она не остановилась. Движение оставалось в ней. Она стояла, расставив ноги на уровне плеч, переминаясь, словно в режиме ожидания. Руки нежно рассекали воздух, готовясь попасть под власть новой мелодии.

Секундное ожидание и новый удар по струнам, омраченный гадким фальшивым звуком. На гитаре порвалась струна. Парень тихо выругался и замялся. Полез в рюкзак, чтобы поменять. Но она не хотела ждать, ее уже было не остановить…

Она продолжила кружиться без музыки, практически в тишине, лишь под аккомпанемент разрозненных отдаленных разговоров, одна, полностью предаваясь танцу, заламывая запястья, вальсируя, подчиняясь мелодии, которую слышала только она. Рисуя размашистые спирали в воздухе, словно направление движения, всем своим телом она следовала вслед за ним. Она вышла за отведенное ей пространство – найдя проход между замершими зрителями, она выскользнула дальше, лавируя между статичными фигурами, грубой дизайнерской мебелью, работниками заведения с пустой тарой на подносах, которые лишь недовольно поворачивали головы ей вслед. Кто-то в публике смеялся, кто-то саркастически комментировал ее выходки, кто-то потерял интерес и продолжил пить. Я же продолжал завороженно смотреть, кто-то может сказать – пялиться, но я буду настаивать, что все-таки «завороженно смотреть». Мне приходилось перемещаться, чтобы не терять ее из виду промеж мельтешащих силуэтов. Я упустил ее из виду, рефлекторно подался вперед. И в этот момент она выпорхнула прямо передо мной, буквально врезавшись в меня. Я на рефлексах поймал ее в объятия. Она взглянула на меня с какой-то безгранично счастливой улыбкой и огромными широко распахнутыми темно-карими глазами.

Пару секунд, она словно изучала меня, после чего без лишних слов, взяла мою руку и решительным движением положила к себе по талию, вторую – взяла в свою ладонь. И мы уже вдвоем продолжили ее танец. Я посмотрел на нее вблизи, все та же широченная улыбка, пружинящие кудри, и этот взгляд. Взгляд с какой-то безумной искрой желания жизни, подчеркнутой бессчётным количеством опрокинутых стопок и мягким электрическим светом. Я никогда не был хорошим танцором, да и не предпринимал попыток им стать. Но она, позволяя вести, бессознательно, но при этом так четко, передавала мне движение, что я легко его перенял, словно всю жизнь ходил на танцевальные курсы. Я чувствовал ритм, чувствовал, что в ней и что она хочет от меня и просто органично его продолжал. Так просто. Раз-два-три. Раз-два-три. И вот я уже могу слышать то же, что и она. Мы вместе лавировали между посетителей, обходя столики и проскальзывая под поднятыми вверх руками с рюмками во время тостов. Раз-два-три. Раз-два-три. Я перенимал не только мелодию, но и чувство какой-то безграничной радости. Пару пируэтов и вот я уже также широко улыбался вместе с ней. Как же это все-таки чудесно, просто так двигаться с кем-то вдвоем в едином порыве, не обращая внимание ни на какие преграды, будь то отсутствие музыки, мощные туловища на пути или скромность отведенного пространства. А вокруг лишь все смазано мелькало, без четких очертаний и конкретных образов, только обрывки света, которые не успевают за нашим движением.

Всего лишь на секунду я отвлекся от этого летящего чувства, от своей партнерши, но этого было достаточно, чтобы успеть поймать себя на мысли, что я совершенно не слышу никаких посторонних звуков. Только то, что звучит у нее в голове, только та, общая мелодия, что движет нами. Вокруг было совершенно тихо, извне не доносилось ничего. Абсолютно ничего. Я перевел взгляд. Время словно остановилось, окружающие намертво застыли в своих позах. Некоторые с пустыми глазами, направленными на нас, остальные же, отвернувшись, за своими столиками и в своих компаниях, но все были недвидвижимы, они застыли в своих вычурных позах: поднимая бокалы, наклоняясь за поцелуем, открыв рот в середине фразы. Когда в движении только ты, все остальное остается на местах. Двигаешься только ты. Словно мы танцевали в каком-то странном месте вне времени – приятном, хорошо обставленном, но заполненном манекенами, которые были выставлены в позы так похожие на позы настоящие людей. Но они не двигались, при этом продолжали смотреть стеклянными глазами. Кто куда, но некоторые смотрели прямиком на нас, беспристрастно, он при этом в них явственно читалось осуждение. Мою партнершу это нисколько не волновало, она все также с довольной улыбкой кружилась, прикрыв глаза, размахивая черными кудрями. Но я уже не мог отделаться от этого странного чувства, мелодия стала фоном, я перестал за ней следить, только с нарастающей тревогой смотрел по сторонам.

Всего секунды отсутствия внимания хватило, что зацепиться за кого-то из публики и влететь на вираже в столик, повалив все содержимое на пол. Два стеклянных бокала разлетелись в клочья. Этот дребезг словно снял окружение с паузы. Люди продолжили свою окружающую суету ровно с того момента, где они остановились, заодно поприветствовал звук разбитого бокала одобрительным возгласами. Моя партнерша тоже словно очнулась, она остановилась, посмотрела на то, что мы натворили, затем заговорщицки перевела взгляд на меня, пожала плечами с нашкодившей улыбкой: «Танцуй, иначе мы пропали». Поклонилась в благодарность за компанию и без лишних слов отправилась вглубь к праздничному столику.

Я начал было собирать аккуратно осколки, подошла уборщица заведения, серьезная, усталая женщина в фартуке лет под шестьдесят, и отогнала меня. Она с совком и веником принялась убирать все это безобразие, и в этот момент наконец-то починили музыку. Ей пришлось подметать под ритмичный танцевальный трек с весьма скабрезным текстом от чего мне сделалось стыдно, и ей поспешил скрыться за гостями.

И снова я наткнулся на девушку в красном свитере. Она жестом показала мне, что надо идти на улицу. В горле у меня пересохло, но я послушно повернулся на 180 градусов и подгоняемый маленькими кулачками в спину поспешно вышел на улицу.

Снаружи уже находились представители нашей компании. Оба моих друга, парочка барышень и еще какие-то люди. Все-таки приглашенных гостей было слишком много, чтобы всех запоминать. Я попросил сигарету. Девушка вышла следом за мной. На улице было ощутимо холодно, но в своем свитере, да еще разгоряченная она совершенно этого не замечала, только смотрела по сторонам, все с той же довольной улыбкой и раскрытыми глазами. Я подкурил и только тогда понял, что меня не слабо так подташнивает после всех этих кружений. Она же вполне себе твердо стояла на своих ногах. Встретившись со мной взглядом, она подмигнула.

Она не курила, но в общей компании попросила сделать тяжку у худой брюнетки с короткой стрижкой рядышком, и только тогда я заметил у нее на безымянном пальце похожее кольцо, что и у именинника. «Может просто как украшение» – было моей первой мыслью, которой было суждено практически сразу же разбиться, как тем бокалам, что в этот момент уборщица отправляла в урну. На улице вышел виновник торжества, она отдала сигарету обратно и нырнула в его объятия.

– Бей посуду – я плачу, – сказал он ровным басовитым голосом.

– Да будет тебе, весело же получилось, – ответила она, подразумевая, что все это не заслуживает сколько бы то ни было внимания. Довольная, посматривала по сторонам, прислушиваясь к разговорам, что шли на улице. Он же смерил меня строгим взглядом. Я было решил, что сейчас случится сцена. Но нет, он ничего больше не сказал. Вероятно, подобные сцены были в ходу и воспринимались вполне безобидно. Как только все докурили, вся компания вернулась обратно в тепло.

В рюмочную к полуночи, помимо знакомых именинника, навалилась еще куча людей. Все-таки заведение только открылось и пользовалось большим спросом у всех, кто любит пить в новых местах. А таких в городе было довольно много. Стало буквально не протолкнуться. Заказать следующую порцию стало совершенно невозможно. Последнюю нам принесли в бумажных стаканчиках, так как рюмки закончились. К стойке было не подойти, официанты выходить в зал уже не рисковали. Поэтому большая часть компании приняла решение передислоцироваться. Девушка в красном свитере поддержала общую идею. Некоторые отправились домой, сославшись на причины совершенно разного порядка.

Мы перебрались практически полным составом в следующее какое-то вроде как модное заведение неподалеку с оглушающей музыкой и совершенно монструозной очередью в туалет. Средний возраст посетителей был значительно ниже, чем в предыдущем., как и уровень уютности. Чтобы как-то поболтать приходилось стоять либо на улице, либо в коридоре, где из-за разбитых витражных окон было тоже довольно холодно. Наша компания вроде бы так дружно собравшаяся и сделавшая слаженный марш-бросок, будь то отряд повстанцев, вновь разбилась на отдельные кучки по интересам. Я предпочел оставаться около своих друзей, чем бродить одному по неприветливому и показательно язвительному месту. Лениво потягивая пиво из пластмассового стаканчика, я вполуха слушал разговоры, которые стали уже совсем пьяными, и все еще, не знаю зачем, высматривал девушку в красном свитере. Она мелькала среди толпы, то с высоким парнем, то с другими гостями вечеринки. Не успел я допить свой стаканчик пива, как увидел ее вновь, уютно устроившейся на диванчике, спящей. Вечеринка гудела во всю, рядом стояли ее знакомые и приплясывая болтали. Она же, прикрыв глаза и опустив волосы на лицо, тихо дремала полусидя. Не знаю, может много энергии оставила в танце, а может просто не рассчитала количество выпитого. Кто-то заботливо накрыл ее теплой курткой, выглядело очень мило.

Больше ничего особенно интересного в тот вечер не произошло. Постепенно все начали зевать и посматривать в направление выхода. Я осушил свой стаканчик, улучил момент затишья, попрощался со всеми, кто был неподалеку, и нетвердой походкой поплелся домой абсолютно без каких-либо мыслей в голове. Такое состояние, пожалуй, самое паршивое из всех, на которые можно рассчитывать после вечеринки. Даже заранее умеряя ожидания до минимума, на любую алкогольную встречу все равно идешь с некоторой надеждой внутри – будь то развлечься, поболтать, завести новые знакомства, протусоваться до утра или же оказаться в чужой постели. Можно даже лелеять идею упиться до такой степени, чтобы отключить сознание и полностью перезагрузиться, пожертвовав следующим днем, или же достичь состояние просветления, когда перед тобой неожиданно откроется истина, которая всегда была так рядом, но всегда оставалась недостижимо из-за непомерного количества обыденных забот, пусть и на следующее утро она останется позабыта, но, по крайней мере, ощущение приближенности к раскрытию божественного замысла останется. Но бывает случаются и такое, что когда уже будучи порядком под градусом, ты возвращаешься ровно в таком же состоянии в каком и пришел – с той же скукой, без новых радостных моментов, без перезагрузки, без новых идей – просто бредешь с той же смесью мыслей, только пьяный, усталый, и по жуткому холоду – вот тогда бессмысленность всего происходящего подходит к тебе в открытую. И становится воистину погано. Я не рассматривал тот краткий эпизод с танцем как что-то из ряда вон выходящее, или может всеми силами старался его не рассматривать. Конечно, в любой другой ситуации, он мог бы положить начало прекрасной влюбленности, но, к сожалению, обстоятельства были иными. Поэтому сколько бы то ни было романтические мысли я сразу старался отгонять, а без них не оставалось ровным счетом ничего.

На следующие выходные никто не позвонил и не собрался. У меня тоже не было никакого желания видеть кого-либо из вписка гостей. Вероятно одна такая вечеринка на всех оставляет весомый отпечаток усталости, даже на заядлых тусовщиков, так что следующие выходные хочется провести по максимуму умиротворенно. Без пьяных подвигов и свершений, без откровений, без новых знакомств, которые все равно не приведут ни к чему хорошему. Просто спокойно посидеть дома, заняться бытовыми делами, посмотреть какой-нибудь сериал или, в конце концов, просто почитать книжку. Этот вид досуга еще никто не отменял.

А вот уже через две недели воспрял один из моих друзей. Он написал мне еще среди недели без какого-либо конкретного предложения, и мы договорились о встрече в пятницу. Изначально мы собирались встретиться только вдвоем, устроить тихий скромный променад по питейным заведениям. Но незаметно, как-то один за одним подтянулись и все остальные. И компания их двух человек предстала сборищем из почти десятка. Меня особенно это не волновало, так как чем больше народа, тем веселее, да и проще улизнуть, если станет совсем скучно. Встретившись вдвоем, как и планировалось, возле памятника трагически погибшего поэта, нам пришлось мерзнуть и дожидаться всех остальных изъявивших желание примкнуть к нашей скромной компании. Когда почти все собрались было принято решение отправиться в непонятно как затесавшуюся в самом центре города демократичную пивнуху неподалеку. Лично мне она никогда не нравилась – там стоял застоялый запах пота и рвоты, но пришлось подчиниться великим законам демократии. Внутри в пятницу вечером никогда не было свободных мест, поэтому весь светский раут обычно проходил перед входом, в узком дворике под старинной аркой. Там постоянно собиралась шумная молодежь, несомненно, творческая, с фантазией, другие вряд ли додумаются пить пиво на улице в декабре. Но в тот день нам несказанно повезло – как мы заглянули внутрь, несколько человек, не сговариваясь собирались уходить. Проявив ловкость и решительность, достойных героических опусов, мы захватили целый угол.

Оставив часовых, двух блондинистых девушек, мы по очереди взяли на баре разные сорта пива и организовали кружок из человек восьми. Первые полчаса прошли за самыми обычными разговорами, которые ведутся шумными компаниями в пивных. Пересказывать их смысла нет, в них нет ни изречений вселенской мудрости, ни тонких житейских наблюдений. Если те и проскакивают, то сразу же тонут в бессовестно накидываемых сверху прибаутках и колкостях. Шутки же, хоть и довольно забавные, требуют слишком долгих предысторий, все детали которых, уже совершенно стерлись из моей памяти. И все так и продолжалось, размеренно и спокойно, в равной степени смешно, тупо и беззаботно, как первая кружка пива до тех пор, пока мой друг не наклонился ко мне и не сказал:

– Т. тоже обещала подойти.

– Кто такая Т.? – не понял я.

– Ты вообще-то с ней танцевал на Дне рождения две недели назад. Неужто не помнишь?

Я помнил. Так я ему и сказал, постаравшись изобразить настолько безразличное выражение лица, насколько способны мышцы, оставленные без движения. Я совру, что совершенно не интересовался, кто была та девушка. Я нашел ее в социальных сетях через общих друзей, там же и подтвердились мои опасения, что она была замужем. И именно за тем красивым, молодым человеком.

После того как мой друг озвучил вероятность ее появления, я как мог старался участвовать в разговоре, однако, уже выходило не очень. Все мое внимание то и дело полностью переключалось на входные двери – как только они приходили в движение, срабатывал рефлекс как у сторожевого пса, я, затаив дыхание, переводил взгляд, но из-за них появлялись, кто угодно только не она. После каждого раза ложных ожиданий приходилось нервно прихлебывать из стакана, разочарованно сжав челюсти. Спустя нескольких минут безуспешного ожидания я даже начал злиться на одного парня, который за это время успел выскочить внутрь-наружу добрую дюжину раз. Какого черта ему не сидится на месте? Но здраво рассудив, что парень ведь не виноват, что я слежу за створками с идиотским замиранием сердца, может у него просто слишком много энергии, и одинаково важные дела, что снаружи, что внутри, я начал злиться сам на себя. Какого черта я жду чего-то, да и зачем? Я попытался переключиться, залпом допил половину, что оставалась у меня в стакане и направился к стойке, чтобы взять себе еще пинту. И принципиально повернулся спиной ко входной двери.

Как только приблизилась моя очередь и я уже был готов открыть рот, чтобы огласить бармену свой выбор, сзади послышалось:

– Что пьешь?

Я обернулся. Где-то на уровне моего подбородка снизу-вверху на меня приветливо смотрели два темно-карих глаза с насмешливостью, выраженной в размашистой форме вздернутой брови, подведенной черным карандашом.

– Что покрепче, – ответил я вместо приветствия.

– Отлично, мне подходит, – она встала в очередь рядом со мной, и принялась копаться в своей сумке в поисках наличности. Я почувствовал, как в смрад из пролитого пива и пота настырно вмешался сладких запах парфюма.

– А где все наши друзья?

– Вон там, в самом углу.

– Ага, вижу. Хорошо. Потом подойду, сначала надо взять что-то взять, а то такая очередь.

– Разумный подход.

Мы взяли сразу по два стакана самого горького и крепкого пойла, которое пивом считается лишь формально. Не из-за необходимости, просто совпали наши вкусы. Тут, по идее, должен был бы наступить второй прекрасный момент для начала влюбленности, пусть и не такой романтичный как первый. Но мы просто взяли по бокалу в каждую руку и вернулись к общему столику. Все находящиеся там встретили Т. единым приветственным возгласом приветствия ровно в тот момент, когда она хотела тихонько пригубить из каждого, чтобы не разлить. Она поставила бокалы на стойку, после чего совершила прошла круг почета, чтобы каждый и каждая радостно могли ее приобнять и поцеловать в щеку. После чего вернулась на свое место, рядом со мной.

Первым делом все общими усилиями начали вспоминать День рождения. Удивительно, что все запомнили совершенно разные моменты. И история, начало которой было общим у всех, к концу уже совершенно расходилась. Но начали по порядку.

– Огромное спасибо всем за подарки, – сказала Т. – Наш мини-бар теперь ломится от изобилия.

– Ну отлично, все готово для следующей вечеринки у вас…

– Так-то да, но лучше не затягивать, а то он потихоньку исчезает.

– Вы все еще празднуете?

– Не то, чтобы мы, – она прихлебнула. Затем повернулась к блондинке, что сидела рядом, уткнувшись в телефон и попыталась вовлечь ее в разговор, обмолвившись, как была восхищена ее леопардовым платьем. Та радостно засветилась, и отвесила ответный комплимент внешнему виду Т. В тот вечер она была в строгом черном платье и массивной серебряной подвеской. Пока девушки увлеклись локальным разговором о вещах и внешнем виде, мужчины все вместе успели выйти покурить. Когда вернулись, то все вместе продолжили вспоминать вечер двухнедельной давности. Отметили, что всем пришлось по вкусу заведение, и настойки, и единогласно выразили сожаление, что пришлось покинуть его тогда, надо было приложить больше усилий и навалившись всем вместе-таки взять еще раунд настоек. И после вспомнили как оборвалась музыка. И вот тут, что забавно, воспоминания начали расходиться. Всем запомнили момент, как стало тихо, как Т. взяла гитару и чуть-чуть побренчала. Потом, как большой бородатый парень забрал гитару и сыграл ту песню заново. И струна порвалась, но как только он полез ее менять – сразу же зазвучала музыка из колонок. Он, кстати, тоже присутствовал среди нас и подтвердил эту версию. Другие же отвечали, что там заминка затянулась минут на пять, они успели выйти покурить и только, когда они возвращались смогли починить систему. Не знаю почему они остановились и именно на этом, казалось бы, пустячном моменте, и долго еще спорили на этом. Наверное, просто приятное подначивать друзей на предмет алкоголизма и потери памяти. Я и сам не мог сказать, сколько длился тот эпизод. Точно могла сказать только Т. Но она не проявляла никакого интереса к этой перепалке, хотя до этого была крайне активна в беседах. Тогда же она молчаливо потягивала пиво, и посматривала прищуривалась на телевизор под потолком, на котором транслировались старые рок-клипы.

– Да надоели вы, какая разница? – не выдержала она в итоге, когда большой парень с бородой в пятый раз повторял одну и ту же последовательность событий, как он полез за струной в рюкзак. – Давай-ка лучше ты нам расскажешь, как ты пытался засосать официантку. – она обращалась к моему другу, с которым они уже были знакомы лет пять точно, – А нет, стоп, это не в твоем стиле. Кто же это был? Ах да, это наша маленькая принцесса, – она повернулась к блондинке, что сидела в самом уголке и пила вишневый Крик. Та, поперхнулась от такой неожиданной подставы, и покраснела. Вся компания буквально накинулась на нее:

– Ничего себе! И как?

– Никак. Нечего там рассказывать, – она замялась, – ну да, я перебрала немного, она была такой красивой, а я сидела, никто не обращал на меня внимания. Она подошла близко, так улыбнулась, и я подумала, что именно мне… ну и потянулась…

– И что? – все буквально прильнули к ней вплотную.

– Да ничего. Я чмокнула ее в губы, но она сразу отстранилась, быстро убрала бокалы и убежала. Зато потом придерживала мне волосы, когда мне было плохо в женском туалете, когда вы все куда-то свалили и забыли меня!

– Ну не переживай так, все там были, – сказала Т., словно извиняясь перед несчастной блондинкой, что перевела весь огонь на нее. Ее слова не вызвали такой реакции, видимо, уже было не в новинку. Все уже были с ней знакомы, по-разному, кто-то чуть ли не со школьной, кто-то уже со взрослой жизни, но в среднем все равно получалось довольно продолжительное время, за которое успело накопиться немало общих историй, воспоминания о которых начали звучать дальше. Лучшие истории случаются под градусом и запоминаются надолго.

Под конец мы лишь рассказали, кто где в итоге оказался: кто дома в с своей кровати, кто неизвестно где в чужой, кто-то обнаружил себя на лавочке, всеми покинутый. Подытожив на этом, мы ушли от темы Дня рождения, и просто начали болтать обо всем подряд. Т. была шумна и весела, она всех хорошо знала и прекрасно себя чувствовала в окружении своих друзей. Улыбалась, громко шутила, не забывала отпускать колкости, которые воспринимались ими вполне безобидно. Она мастерски меняла темы, не давая общему градусу веселью проседать. Дав ход новому витку разговоров, сама же тихонько пританцовывала под фоновую музыку, стоя на месте и с озорством поглядывала на всех окружающих. Она уделяла внимание всем за столом в одинаковой степени: начиная от огромного бородатого паренька, заканчивая мелкой блондинкой. Немного доставалась и мне, хотя мы практически не были знакомы. Со своей поднятой бровью, которая в зависимости от обстоятельств могла означать что угодно: от «Какого хуя?» до «Не будете ли Вы столь любезны», она повернулась ко мне и как бы невзначай произнесла:

– А ты неплохо двигаешься…

– Спасибо, у меня были лучшие учителя, – ответил я и попытался изобразить волну, движение из хип-хопа, которое, как мне казалось, я делал хорошо.

– Ахаха, ты двигаешься как дебильный надувной человечек для рекламы автосалонов, ну нет, нет, смотри, движение начинается с кончиков пальцев, – она взяла мою ладонь в свою, – потом переход на запястье, как электрический импульс. Чувствуешь? Через каждую мышцу и все выше, руку надо зафиксировать на мгновение, поставил, вот, поставил, зафиксировал и движение пошло дальше. Дошло до плеча, перешло и дальше до конца точно так же! – Она вела ладонью вдоль моих рук, показывая, где в конкретный момент должен был оказаться этот электрический импульс. Там он и находился – именно под ее ладонью. Дойдя до кончиков пальцев моей второй ладони, она отошла на шаг. – Как механизм – не как желе! Попробуй!

Я попытался изобразить волну еще раз.

– Нет, как-то все равно паршиво получается.

Я вспомнил еще пару движений.

– Нет, нет, нет. Боже, как же смешно, – она залилась хохотом. – Ладно, хватит, хватит.

Не сыскав успеха, мы вернулись к своим бокалам. Что я, что Т. пили быстрее остальных в компании просто потому, что в среднем говорили меньше. Пока, к примеру, мой товарищ начинал очередное повествование про какое-нибудь очередное свое приключение, он успевал отпить от силы треть бокала, мы же вдвоем с Т. успевали высушить полный. Мы старались держаться, проявлять благоразумие и скромность, потом, но его бокал все не пустел. Т. закатывала глаза и бедром толкала меня, показывая тем самым, что пара к бару за добавкой. Мы вновь занимали очередь. Наедине присутствовало некоторое чувство неловкости, хотя после каждого бокала все меньше и меньше.

– Слава богу, нашелся хоть кто-то кто пьет с той же скоростью, что и я, а то обычно, когда они болтают, я успеваю либо надраться, либо окончательно протрезветь.

– А где именинник? – спросил я первое что пришло в голову.

– Дома должен быть. Он не особенно любит подобные сборища, по началу еще таскался со мной. Но после пары жестких посиделок сказал, типа: «Ну вас нахрен. Я не настолько силен». И потому больше не рискует проводить время с моими алкогольными друзьями.

– А ты, значит, сильна?

– Хочешь проверить?

– Не особенно. Я же не знаю, какой ты предстанешь, когда выпьешь лишнего.

– Ну, я держусь на ногах до последнего, а когда понимаю, что конец близок, просто вызываю такси и отправляюсь домой. Ничего ужасного произойти не успевает. А если и успевает – то всегда найдется ответственный человек, который посадит маленькую пьяную девочку в такси.

– Да уж, в этом плане быть хрупкой девочкой, куда лучше, чем здоровым мужиком. Значит, тогда такого же возьмем?

– Угу.

Мы повторили наш заказ и вернулись к столику. Наш товарищ был на середине истории, которую уже слышали больше половины присутствующих, но из-за оставшихся приходилось ее слушать заново. Мы с Т. переглянулись и чокнулись бокалами.

– Ты очень хорошо танцуешь, – сказал я ей, покуда все остальные были увлечены историей.

– Спасибо, я знаю, – ответила она несколько безучастно. Видимо, это был самый частый комплимент, который она слышала за свою жизнь.

– Училась этому где-то?

– Нет, ну что ты, я как повертелась в костюме снежинки на утреннике в детском саду, так и стала такой клевой.

Она недвусмысленно дала понять, что эта тема ей не очень интересует. Поэтому я, воспользовавшись последними мгновениями наедине, пока транслируемая фоном история подходила к кульминации, спросил:

– А часто, ты с ними тусуешься?

– Ну не то, чтобы очень, но бывает.

– И всегда до победного конца?

– По-разному, конечно. Но иногда именно, что хочется добраться до кондиции, чтобы полностью как бы «перезагрузиться». И эти ребята отлично для этого подходят.

– Понимаю.

– Хорошо, когда находишь понимающего человека, – она торжественно приподняла стакан, за это мы и выпили.

Наш друг закончил историю, и все засмеялись; кто слышал в первый раз – во все горло, кто во второй – потише. Мы тоже для порядка хихикнули. После такого длительного пересказа все наконец, смогли выйти на улицу для перекура. Т. воспользовалась моментом и достала косметичку, чтобы проверить макияж. По возвращении на свои места все продолжили болтать и перешучиваться как обычно. После еще одного раунда бокалов, уже начало чувствоваться опьянение. Шутки становились все абстрактней и жестче, язык заплетался, глаза мутнели. Т., что буквально полчаса назад резво приплясывала на месте и зорко поглядывала на меня одним взглядом с озорной полуулыбкой, несколько обмякла, улыбалась как-то бесформенно, кудряшки падали ей на глаза, она расплывчатым движением пыталась их убрать, но не выходило. Оставив это занятие, она все еще пыталась смотреть на меня сквозь них, пытаясь сфокусироваться, взглядом, потерявшим всякое озорство. И в этот момент она взяла меня за руку. Под столом, вне доступности длядругих глаз. И это, казалось бы, должен был быть уверенный третий момент для начала влюбленности. Но, думаю, нам обоим было уже не очень хорошо, все-таки наше пиво было вдвое крепче, чем у всех остальных, и мы оба просто старались держаться прямо и на ногах, выглядеть максимально вменяемыми, ожидая момента, когда все наконец начнут расходиться. Просто держались за руки, как медвежата – для уверенности.

Это единение продолжалось недолго. По очереди все, посетив напоследок уборную, начали вываливаться наружу. Т. в своей черной курточке из искусственного меха снова заняла место возле меня. На откровенно холодном воздухе мозги освежились. Мы дождались пока все соберутся, устроили перекличку, чтобы на этот раз, точно не оставить никого в туалете, и только убедившись, что точно все, кто был с нами на месте, организованно принялись вызывать такси, что в тот момент требовало нечеловеческой степени сосредоточенности и внимания. Первой повезло как раз Т. Как только ее желтая машина подъехала, все снова по очереди быстро приобняли ее. Она спешно залезла внутрь, и наконец-то смогла спокойно откинуться за заднем сиденье. Парочка ребят из нашей компании еще требовала продолжения веселья, но все остальные уже были без сил после напряженной рабочей недели. Они вдвоем махнули на нас и пошли вглубь ночного города, остальные же спокойно разъехались по домам.

C тех пор наша компания приняла устойчивую форму, встречи стали более-менее регулярными. Практически каждую неделю в пятницу или субботу мы собирались знакомыми лицами человек в среднем пять, иногда и все десять, и ходили маршрутами, которые стали до боли изученными. Сценарий тоже был известен заранее: сначала все, из тех кто был свободен в тот день, собираемся у какого-нибудь заведения, где наливали и уровень громкости фоновой музыки был на комфортном уровне, обсуждаем последние известия за неделю, пропускаем пару бокалов, затем, когда говорить становится особенно не о чем, перебираемся в место погромче, там теряемся и это означает, что каждый становится сам за себя – можно тусить до утра, а можно тихонько смотаться домой. Не сказать, что это было захватывающим мероприятием, но я почему-то продолжал приходить на встречи. Иногда случались и приятные неожиданности в разнообразии, наподобие, открытия какого-нибудь молодежного центра, или аукциона искусства. Можно честно сказать, что культурная важность мероприятия для нас была вторична, по сравнению с наличием бесплатного бара. Благо многие организаторы были в курсе, чем можно заманить к себе посетителей. Т. не пропускала практически ни одного общего мероприятия, мы с ней даже можно сказать сдружились, поскольку пили одно и то же и с одинаковой скоростью, потому частенько болтали у бара, ожидая своей очереди, чтобы обновить заказ. Она всегда представала радостной и веселой девушкой, не краснеющей от откровенной шуток или тяжелого алкоголя. Своеобразно пританцовывая, как-то по-змеиному и виляя компактной попкой, с широкой улыбкой, и губами нередко окрашенными синим из-за дешевого красного вина, она представляла собой апофеоз праздника: веселая, открытая и затягивающая, без лишнего официоза или претензий. Могла быть громкой, могла в шутку начать перепалку или какую-нибудь невинную шалость. Но все это она делала, именно что ради веселья. Казалось, что ничего не может ее остановить. Даже если весь город сгорит дотла, она почерпнет пепел, чтобы подвести себе веки, улыбнется и продолжит танцевать. Время с ней летело незаметно, и градус веселья не спадал. Но все это продолжалось ровно до того момента, как следовало вызывать такси. Она могла мгновенно останавливалась, посмотреть сосредоточенно в смартфон и быстренько сбежать, чмокнув всех на прощание в щечку. После ее ухода все становилось несколько иначе, каждый затягивал свою песню, и общее настроение могло измениться в диаметрально противоположную сторону. Тогда-то я и норовил ускользнуть, правда только для того, чтобы через неделю опять вернуться в ту же обстановку.

Один раз, во время ничем не примечательной такой посиделки один из членов нашей компашки, на тот момент работавший обозревателем культурных событий в городе в красках начал нахваливать выставку некоего «пока неизвестного, но, бля, дайте полгода, и вы уже хер к нему попадете так просто. Очень хорош. Даже гениален!» фотографа. На столах стояли уже вторые или третьи стаканы, поэтому все заинтересовались и выказали уверенное желание обязательно посетить экспозицию. Высказались, куда решительнее, чем обычно принято реагировать на любые затеи, рождающиеся в нашем тесном кругу. И даже заранее условились на следующий день в три часа на ближайшей к галерее остановке, пожали руки в знак уговора и благополучно сменили тему.

На следующее утро я, на удивление самому себе, все так же был настроен посетить выставку и сделать это вне зависимости от всех остальных. Даже скорее без них, прекрасно осознавая процент реализуемости всех наших пьяных замыслов. Напоминать всем, или еще раз убеждать выходить из дома с похмельем, которое меня в тот день по счастливой случайности миновало, практически не зацепив, желания не было. Поэтому писать или звонить заранее я никому не стал. Добравшись до места, слегка припоздав к обговоренным пяти вечера, я не без облегчения увидел, что там никого и не было. Выждал пару минут, сделал круг по ближайшему перекрестку, вернулся на место и уже было с чистой совестью зашагал в сторону музея, как в общий чат, организованный для координации нашей питейной компании, пришло сообщение от Т., – она опаздывает на пять минут. Я вернулся обратно, к самой видной точке на тротуаре, так некстати открытой и пронизываемой всеми холодными ветрами этого города.

Через пятнадцать минут показалась Т. Я допускал мысль, что вместе с ней мог зацепиться и еще кто-нибудь из наших. Или даже кто похуже. Но она, выпорхнула из дверей метро совсем одна, в длиннющем черном пальто, спешно натягивая на ходу шерстяную шапочку. Она сразу заметила меня и подошла решительными размашистыми шажками.

– Ууух, как холодно! Привет! – выпалила она скороговоркой, щурясь зимнему безоблачному небу.

– Привет, – только и ответил. Наши слова визуализировались перед глазами в виде теплого пара.

– И что, мы опоздали? Все уже ушли?

– Нет, ты как раз вовремя. Никого и не было.

– Блин, ну как обычно! Бесят. Только и могут языком молоть по пьяни, а так, чтобы потом действительно собраться – так лежат и ноют, с вечными отговорками. Ты кому-нибудь звонил?

– Нет, – честно признался я.

– А ну и черт с ними. Я тоже не буду. Не маленькие, чтобы за ними бегать. Но ты то собираешься на выставку?

– Ну да, как бы поэтому я и здесь.

– Вот и хорошо. Пойдем тогда.

Мы отправились в направлении, в которое я собирался четверть часа назад. Как раз за это время успел наступить закат. В зимнее время он совершенно неумолим в своей стремительной неожиданности. Уличное освещение уже научилось реагировать своевременно, и электрические лампочки услужливо принялись освещать нам путь, как только мы перешли перекресток. Идти до музея было минут десять вдоль улочки с самой модной и дорогой архитектурой в городе. Можно было бы предаваться размеренному лицезрению новых технологичных домишек, однако, буквально за каждым поворотом нас подло поджидал вихрь сурового северного ветра, который злорадно и как будто играючи пробивал наши и так не самые теплые наряды. Мы шли не разговаривая, экономя тепло, спрятав носы в шарфы, а руки в карманы. Это ничуть не спасало. Когда до музея оставалась не более пары минут, я предложил Т. сначала зайти куда-нибудь и пропустить чего-нибудь горячительного. Не только для того, чтобы согреться, но, и чтобы смотреть выставку было интереснее. Та, на секунду высунув нос из-под массивного шарфа, быстро согласилось. Я достал телефон, и дрожащей рукой стал искать, что есть поблизости. Баров, рюмочных, кафе не оказалось в пешей доступности. Но зато был некий кабак. Здраво рассудив, что роза пахнет розой, а спиртное наливают везде, мы насколько возможно быстрым шагом зашагали в сторону этого заведения. По злой прихоти судьбы он располагался дальше музея, но нас было уже не остановить.

В переулке, отходящем от главной улицы, нам, к большому счастью, сразу удалось отыскать требуемую вывеску и вход, ведущей в цокольный этаж, под ней. Внутри были тепло, практически пустынно и чуть-чуть пахло ладаном. Отличное сочетание. Я помог ей снять пальто. Она была черном пиджаке и белой футболке, темные волосы были плотно уложены набок. Мы выбрали свободный столик, и нам достаточно оперативно принесли меню. Есть не хотелось, потому мы сразу принялись изучать барное меню, растирая окоченевшие руки. Сошлись на мнении, что надо начать со стопки чего-нибудь крепкого, и вместе встретились взглядом на настойке текилы на дыне, ну и по бокалу темного пива в дополнение. Официантка поспешила нам сообщить, что дыни нет и взамен предложила рассмотреть вариант с джином на фейхоа. Мы с радостью согласились на эту замену. Она удалилась, и мы от нечего делать принялись рассматривать окружающую обстановку.

Заведение было небольшим, располагалось в подвале старого особняка в самом элитном районе города. Арочные кирпичные своды придавали ему самобытную аутентичность, которую не так-то просто отыскать в огромном городе, где большинство заведений были смоделированы под один шаблон, да и сменяли друг друга с такой скоростью, что просто не успеваешь прикипеть душой к какому-нибудь из них. Не знаю сколько уже существовало это заведение – никогда раньше на него не натыкался. Но всем своим видом, оно своенравно указывало, что располагается здесь уже достаточно долго и точно никому не собирается отдавать свое место без боя. Все вокруг выглядело каким-то знакомым, даже родным, что создавало ощущение абсолютного уюта и душевности, а это как нельзя лучше подходит для двух замерзших людей. В располагающем пространстве интерьера деревянные столики, книжные полки и ажурные металлические ограждения обволакивало негромкое музыкальное сопровождение из классических блюзовых произведений начала прошлого века и звона бутылок на баре. На соседних местах расположилось еще несколько посетителей: две женщины глубоко за тридцать, вальяжно обсуждающие какой-то свежий арт-хаусный фильм, небольшая компания в возрасте из заслуженных, хоть и не раскрученных деятелей искусства, и еще несколько человек, внешний вид, которых прямо указывал, что они пришли обсудить сюда нечто действительно важное, а не просто быстро проглотить что-угодно алкогольного, чтобы согреться. Это был не кабак в полном понимании этого слово, а довольно милое арт-кафе. За открытой дверкой в глубине даже была еще одна комнатка, где были видны развешенные картины. Мы договорились зайти туда попозже, после того как отогреемся. Единственное нарекание в интерьере вызывали неприлично низко свисающие лампочки над столиками, которые, чтобы уберечь посетителей от прямого света в глаза были обернуты в разноцветные салфетки.

Стопки нам принесли практически мгновенно, но и этот короткий промежуток времени Т. прожигала несчастную официантку взглядом нетерпеливой ненависти. Мы опрокинули их в два приема. Напиток джина на фейхоа оказался настолько же странным, насколько и вкусным. Будто в стопке джина размешали варенье. Т. сморщившись допила, после чего на ее лице появилась удовлетворенная гримаса. Как нам принесли еще и пиво, она спросила:

– Мы точно дойдем до музея?

– Я пока не теряю надежды, – я взглянул на часы, – но у нас есть еще час, чтобы допить и потом быстренько пробежаться по экспозиции.

– Отлично. Мне подходит.

– Думаешь, успеем?

– Ну я никогда не ходила по музеям, тщательно рассматривая каждую выставленную штуковину. Думаю, это неправильно, надо просто прогуливаться вдоль, посматривая по сторонам, и если только что-то привлечет твое внимание, то тогда можно подойти поближе и как следует рассмотреть. Так и быстрее и продуктивнее, все равно все не запомнишь.

– Какой хороший подход.

– Угу. Так же, как и в жизни. Никакого времени не хватит рассматривать все подряд.

– Что же тогда у нас еще плюс пятнадцать минут для нахождения здесь.

– Отлично, – она подняла бокал темного пива, – тогда давай за то искусство, которое у нас не отнимает времени понапрасну!

Мы выпили. Стало совсем хорошо. Обычный деревянной стульчик с мягкой подушкой под задом показался мне удобнейшим из всего, на чем я сидел когда-либо в своей жизни. Т. тоже устроилась в своем креслице, лениво потягивая пиво. Мы впервые остались вдвоем, и тут я подумал, что я, по сути, ничего о ней не знаю. Те обрывочное истории, что она рассказывала, были не более, чем кусочки разрозненного паззла. Что на нем должно быть изображено и насколько большим он должен был быть, я не имел ни малейшего понятия. Просто держал в уме несколько разных эпизодов про танец, про мужа, про общих друзей и еще всяких мелочей, что я успел запомнить, пока она стояла рядом со мной возле разных столиков при разных обстоятельствах. На этом всем мои знания о девушке, что, разнежившись расположилась напротив с приветливой улыбкой, заканчивались. Я ей так и сказал:

– Я же ничего о тебе, по сути, не знаю.

– Как же так? – она изобразила искреннее удивление, – то есть мы выпили вместе такое количество алкоголя и все впустую?

– Это смотря на какие цели ориентироваться. Было же довольно весело.

– Тут я стану не спорить. Ладно. Что ты хочешь знать?

– Не знаю, что обычно входит в необходимый набор, чтобы сказать, «Да, я знаю этого человека»?

– Что? Список нажитого имущества? Подсознательные страхи? Психологические детские травмы? Любимая поза в сексе?

– Не обязательно. Пока. Думаю, можно просто ограничиться общими данными.

Она рассказала, что то, что выросла в небольшом городке на севере, «холодное море – это самое прекрасное, что есть на этом свете», там же остались родители. Когда она, если их навещает, то всегда старается оказаться у большой воды. Как она выразилось, это придает ей силы. Там же начала заниматься танцами и очень хорошо получалось. Но потом во взрослой жизни как-то все растерялось. В большой город переезжать не планировала, просто в один момент, расставшись с женихом поняла, что ее там больше ничего не держит. Собрала все вещи и просто купила билет в один конец. Сначала скиталась по знакомым, потом на какой-то вечеринке встретила будущего мужа, стали встречаться, потом он чуть ли не в шутку предложил съехаться. Так и сделали. С тех пор вместе. Потом так же, будто в шутку, решили пожениться. И вроде все нормально сложилось. Друзей из нашей компании в основном из ее города, хотя кого-то повстречала уже тут. Она рассказывала все вкратце, хаотично перескакивая с события на событие из совершенно разных временных отрезков, связанных между собой только одним ей известным образом.

– Так, а что с танцами то сейчас? – я сделал акцент на одном аспектов из перечисленных ею, наверное, самом безобидном, как мне казалось.

– Что с танцами? Ничего с танцами. Больше не практикую, можно было бы, да и нужно, пожалуй, посмотрим, – она старалась говорить как можно спокойнее, хотя в голосе можно было различить нотки раздражения. – Ну ладно, я обо мне все разузнали. Что у тебя то там? Я же тоже, выходит, ничего о тебе не знаю.

– Справедливо, – отметил я. И рассказал ей вкратце историю о своей жизни. В конце, чтобы хоть как-то приобщиться к миру искусства и творчества, рассказал о своих безрезультативных попытках научиться играть на гитаре.

– О, это же прекрасно!

– Что же в этом прекрасного?

– А то, что никто не хочет слушать, что кто-то, равный им, в чем-то преуспел. Пусть даже и в деле, которое они никогда не пробовали. Это всегда расстраивает. Куда больше нравится истории про то, как у кого-то что-то не получается, как кто-то ломается и все бросает. Вот это дает чувство удовлетворения. Братство неудачников роднит куда крепче, чем победителей.

– Хм, ну тогда не буду более стыдиться этого факта из своей биографии.

– Вот и правильно, вообще ничего не стоит стыдиться. Главное, что попытался.

Далее она ловко перевела тему от себя на наших общих знакомых, как само собой разумеющееся продолжение разговора. Она отметила, что ребята не без минусов, но в целом очень и очень приятные. И пусть жалеют, что пропустили из-за своей лени такой славный вечерок. В прочем она не преминула добавить, что даже и к лучшему, что их тут нет. Я разделял ее точку зрения. Она рассказала пару историй из бурного юношеского прошлого, про то, как пили примерно той же компанией, только продолжительнее, веселее и дольше. Припомнила некоторым заблеванные туалеты, испорченных подружек, дебильные поступки после приходов и окологомосексуальные опыты. Но обо всем этом, на первый взгляд, вполне способном вызвать гримасу непонимания и отвращения ныне, она отзывалась с теплотой, с которой и можно рассказывать о глупых поступках бесплотной и прекрасной юности, части далекого прошлого. Хотя на моего друга, который и ввел меня в эту тусовку, после некоторых ее рассказов, я уже никогда не посмотрю прежними глазами.

Пока она болтала обо всем, надо заметить, куда увереннее и четче, чем она повествовала о себе, зал как-то незаметно заполнялся гостями. Они тихонько заходили, усаживались, брали из меню по минимуму и начинали свои собственные разговоры. К моменту как наше пиво заканчивалось, зал уже был полон более, чем наполовину, а мы нехотя вернулись к мысли, что ведь за пределами этого милого заведения есть еще и музей, которому мы дали негласное обещание посетить в тот день.

– Дорогие гости, презентация выставки начнется через десять минут. Просьба занять места в соседней комнате, – миловидная женщина с заметной проседью в волосах тихим голосам произнесла эти слова в центре зала, тем самым ответив на нависший над нами вопрос, стоит ли просить ли счет и выходить обратно на холод. Кивнув друг другу, мы шустро взяли еще по пинте и переместились в соседнее помещение, разумно выбрав место в углу на последнем, четвертом ряду из организованно расставленных стульчиков, дабы не стараться изображать заинтересованность непосредственно перед художником.

Сам он сидел перед зрителями на таком же стульчике, что и все, вольготно положив ногу на ногу. В потрепанном пиджаке и с пышной русой шевелюрой, он выглядел как экзаменатор, одного вида на которого было достаточно, чтобы понять, что он понимает во всем окружающем, куда больше, чем все собравшиеся перед ним вместе взятые. Надо заметить, сам он мало выражал заинтересованность во всем происходящем. Но может напускное. Практически все время речь держала эта дама, огласившая начало мероприятия. Представившись куратором слэш критиком слэш большим другом виновника торжества, она сидела рядом с художником, рассказывала, как она издавна была большим почитателем его творчества. Познакомившись еще в студенчестве их творческий путь был неразрывно с тех пор связан. Закончив свою аккуратную хвалебную речь, она передала микрофон художнику, тот буркнул: «Спасибо» и в общих фразах, рассказал, что вдохновлялся японской культурой и пытался запечатлеть мимолетность момента. Говорил он, несколько коряво, смутившись, словно думал, что никто на его слова не купится, и наверняка окрестят его балаболом и бездарностью, как только подойдут посмотреть на работы поближе.

Я смотрел то на нее, то на него и пытался представить, кто из них в кого влюблен. Я предположил, что она в него. Такой спокойной и глубокой внутренней любовью, которая продолжает жить несмотря ни на что, на его выходки, залетных женщин, странных друзей со всего света и запои. Т. предположила обратное: любит именно художник, из-за бросаемых им украдкой взглядов смешанной злости и обожания. Она настаивала, что тут другой тип любви, пламенный, обращенный к спокойной и земной женщине, который ее цепляет и манит, но никогда не сможет поглотить ее полностью. Хотя скорее всего ничего между ними и не было, и мы просто шепотом развлекались, ибо после стопки и пива уже не так-то просто высидеть спокойно полчаса. Наверное, потому что они выбрали из двух ингредиентов для разговорчивости только один. О творческой ценности работ говорить не берусь, в целом они показались мне довольно любопытными. Но не настолько, чтобы подходить к автору и высказывать свое восхищение. Слава богу, у него и так было немало почитателей и знакомых в тот вечер. Из представленного, мне особенно понравилась грубо сшитая из разноцветных кусочков ткани игрушка в виде акулы, только с человеческими зубами и искусственными ногтями на плавниках, украшенная искусственным жемчугом. Ценник у нее был с мою месячную зарплату. Т. же вроде ничего особенно не понравилось, но она честно прошлась перед всей коллекцией с озабоченно-задумчивой гримасой.

– Что же, отлично, все-таки посетили какое-то культурное мероприятие, так что теперь не стыдно, – подытожила она, выходя из комнатки с экспонатами.

– Да, думаю, в музее вряд ли было бы не интереснее, – поспешил я с ней согласиться.

– Конечно! А здесь и презентация! И художник собственной персоной! А музей еще и на следующей неделе никуда не денется.

Мы вернулись на наши места с наполовину опустошенными бокалами. Т. сняла пиджак и повесила его на спинку стула, оставшись белой футболке по фигуре. После чего она проверила макияж и распустила волосы. Упругие кудряшки, обретя свободу, радостно покачивались, пока она вертела головой, рассматривая окружающее людское движение. Гости, подходили к художнику, что-то спрашивали, он благодатно с ними болтал. После окончания презентации музыку сделали чуть громче, разбавив блюзовые мелодии классическими современными хитами. Т. заслышав знакомые ноты, начала двигаться. Маленькие плечики под белой тканью ловили ритм, подёргиваясь на каждое ударение в мелодии. Погружаясь, она подняла руки со стола и принялась совершать плавные змеиные гипнотические движения. Так спокойно и расслабленно, но я все больше и больше чувствовал, что вхожу в транс, просто сидя напротив и смотря на нее. Не могу сказать точно, осознавала ли она какую власть она обретает, но она не переставала, а все двигалась, оставаясь сидеть на кресле. Как песня закончилась, она еще продолжала по своему обыкновению, движения затухали очень плавно и неспешно, как листья ложатся на землю. Только когда она совсем остановилось, положив одну руку на стол, а во вторую вложив бокал, я пришел в себя и тоже промочил горло.

– Я… Не могу не сказать, про тот вечер на Дне рождения, – я специально не стал упоминать чей именно, – то было потрясающе.

Не отрывая бокал от лица, она лишь подмигнула, в знак того, что принимает мой комплимент.

– То как ты двигалась, как проскальзывала между гостями… просто неописуемо.

– Это приятно слышать.

– И особенно, когда музыка затихла, но ты не остановилась, а продолжала, вот как сейчас… Не знаю, я будто словно слышал мелодию, под которую продолжала танцевать. Даже мы продолжали танцевать.

– Ну да, все верно. Танец не должен прекращаться из-за такой ерунды как отсутствие музыки. Он должен продолжаться, даже если ты смертельно устал, если твой партнер пропал – найди другого, если же вообще никого нет – продолжай одна, нельзя останавливаться, даже если все вокруг рушится и объято пламенем. Танец не должен прекращаться, – она протянула эти слова в некоторой задумчивости, повертев в руках опустевший бокал. После чего вновь посмотрела, как обычно, вздернув одну бровь. Я не нашел, что ответить на это. Зато нашла она:

– Ну что, хорошо посидели культурную программу на день выполнили. Ну что, по последней и обратно на мороз?

Я согласился. Мы опрокинули на прощание еще по джину на фейхоа, расплатились и покинули заведение. На улице стало еще холоднее, в особенности сравнивая с уютной атмосферой внутри. Я остановился, доставая сигарету и нервно пытаясь подкурить паршиво работающей зажигалкой. Т. встала вплотную и обняла меня. Я бросил попытки поджечь сигарету, и тоже ее обнял. И мы поцеловались. Как-то безмолвно. Просто чувствовалось, что это самое логичное и естественное продолжение вечера. Будто и выбора у нас не было. Мы простояли так пару минут, пока настойчивый суровый и, наверняка целомудренный северный ветер не пронзил нас до самых поджилок, вынудив взять направление в сторону остановки. Но шли мы, уже обнявшись.

– Эмм, наверное, надо что-то прояснить, – сказала она, замявшись, спустя пару метров.

– Мне кажется, не надо, – отвечал я, не задумываясь. Не хотелось разрушать единение момента – Не лучшее время что-то прояснять. Потом.

– Хорошо, согласна. А лучше вообще обойтись без вопросов. Они ни к чему. Можно ведь просто дарить друг другу радостные мгновения!

– Хорошо, – думаю, если бы мне в тот момент предложили бы не просто не задавать вопросы, а, скажем, отрезать мизинец – я бы без раздумий согласился.

– Хорошо, – повторила она за мной.

Так мы и шли обнявшись, быстро целуясь через каждые тридцать метров – это все, что можно выторговать у несговорчивой минусовой температуры. Мы попрощались в метро, как она села на поезд своего направления. «Хороший вечер» – произнесла Т., словно подытоживая все ранее произошедшее. Я был с ней согласен.

В следующей раз я увидел ее на встрече общей компанией, ровно через неделю. Да этого у нас наладилась постоянная связь посредством сообщений, нередко не без игривых акцентов и полутонов, однако, особого внимания на вечере в кабаке никто не уделял. Просто «хороший вечер» – как его окрестила Т., да и условие «без вопросов» все также работало. В сообщениях мы ограничивались обсуждением каких-либо будничных новостей в городе или забавных случаев на работе, иногда делились музыкой. Тот факт, что нам нравилась схожая, меня уже не слишком удивлял. В тот день мы решили выбраться на концерт, по настоянию человека, из нашего круга, что отвечал за культурное просвещение. Длинный, со взъерошенным блондинистым ежиком на голове, и мельтешащим взглядом он всегда с чрезмерным пылом рассказывал нам о самых свежих событиях в городе, абсолютно игнорируя масштаб события. Он одинаково увлеченно мог рассказывать о выставке старых голландских мастеров в национальной галерее, куда на вход собирается очередь из всех жителей города, которые умеют читать новости, так же как о каком-нибудь подвале с авангардным содержимым, куда нельзя было дойти, не испачкав по пути ботинки в грязи или железнодорожном мазуте. Слушать его можно было от силы минут пять, после этого внимание безнадежно улетучивалось, вследствие неправомерно огромного количества вплетаемых в повествование высокопарных оборотов, никому неизвестных отсылок к средневековой литературе и отборного мата. Слава богу, как раз в первые пять минут он и вмещал всю необходимую информацию о мероприятии. И дальше вещал, либо ближайшему товарищу, неосторожно посмотревшему ему в глаза или же просто в воздух. Каждый раз спустя добрых минут двадцать он замечал, что его уже никто не слушает, называл нас в сердцах «деревенщиной» или «тупыми алкашами», обижался некоторое время, раздражался, закатывая глаза, но затем сменял гнев на милость и вливался спокойно в обсуждение какой-нибудь глупости, о которой все спорили на тот момент. Вот именно по его настоятельному совету, мы всей компанией завалились под вечер в заведение, ранее принадлежавшее заводу по производству то ли микросхем, то ли ракетных двигателей. На сцене весь вечер выступала некая группа «надежда и следующее громкое явление всей музыкальной индустрии рока из Скандинавии, ебать ее в рот». Я не запомнил ни единой песни. Хотя это не вина группы. Было и громко, и народу вокруг все вроде как очень нравилось. Все мое же внимание весь вечер было обращено на мелкую брюнетку в нелепой леопардовой жилетке поверх джинсового платья. Прилично опоздав, она сразу потребовала джин с тоником и наградила меня, впрочем, как и всех остальных, приветственным поцелуем в щеку. Как всегда, стремительная и с нервной улыбкой, тараторя то-то про неразумных коллег, с которыми вообще ничего нельзя путного построить, она выпила чуть ли не половину залпом, и только после этого слегка приостановилась, отдышалась и позволила остальным вставить несколько слов. Дождавшись пока все отоварятся на баре, мы вышли поближе к сцене. К своему несчастью, я оказался прямо позади Т. и весь вечер мне приходилось вдыхать аромат ее непослушных волос. Не знаю сколько длился концерт, как по мне бесконечно долго. Вечность разрывалась на отдельные элементы. Этими перебивками являлись моменты, когда бедра лениво пританцовывающей впереди меня Т. случайно касались моих.

После того, как выступление закончилось мы еще некоторое время провели в зале, ожидая пока очередь перед гардеробом рассосется. Т. вела себя абсолютно как обычно, ничем не выдавая произошедшее неделей ранее. Я внимательно ловил ее взгляд или какие-то сигналы, но все было тщетно. Хотелось задать ей какой-нибудь вопрос, но это было под запретом по обоюдному согласию. Да и обстановку была явно не та. Поэтому я решил ничего не ждать, и заказал себе еще пива напоследок. Зал практически опустел, оставались только те, кто допивал. В этот момент музыканты из-за кулис спустились в зал. Наш друг, бывший после выступления под огромным впечатлением, сразу же взбудоражено к ним подскочил. Я уже всеми силами порывался уйти, так что его маневр заставил меня произнести вслух:

– Ох, это еще на полчаса.

– Да нет, не больше пяти минут, – сразу отреагировала Т.

– Да точно дольше. Музыканты любят преданных поклонников.

– Я уверена, что нет. Пять минут. Даже меньше. Спорим? – Т. смотрела на меня с прищуром.

– На что?

– На что? – она завертела головой вокруг в поисках какого-нибудь приза. – 0, давай на бутылку Егермейстера.

– Ну хорошо.

Я пожал протянутую маленькую ручку с черным маникюром и включил секундомер. 2:50. Даже если апеллировать к потраченному времени на заключение пари и согласовывание условий – вышло явно меньше пяти. Я проиграл, но нисколько не расстроился от этого. Музыканты, три высоченных мужика в черных пиджаках покивали головами, слушая как наш знакомый на английском с сильнейшим акцентом пытался им рассказать, как же они хороши, после чего молча забрали бутылку водки от бармена и вернулись в закулисье. «Зазвездились» – сделал вывод наш товарищ. Т. победоносно улыбалась.

– Когда Вам преподнести выигрыш?

– О, уверена случай еще представится.

Мы же сделали по последнему глотку и провели традиционную церемонию прощания на улице, провожая соратников по одному на такси. В целом я уже было распрощался с мыслями, которые успели возникнуть в моей голове за эту неделю, пока от Т. не пришло сообщение: «Жаль, не удалось Вас поцеловать». Я ответил: «Мне тоже».

Мы продолжали общение через сообщения. Обменивались любимыми местами, произведениями, книгами, фильмами. Все более-менее совпадало, и случай, чтобы отдать должное, как раз представился, так как через неделю, в прокат выходил фильм ее любимого режиссера, а мне нравилась актриса, что там играла.

Мы купили билеты заранее, чтобы не повторять промашку с музеем, так как до фотовыставки мы так и не дошли Мы договорились встретиться за час до сеанса, чтобы успеть перекусить. Я приехал немного заранее, и с бутылкой в сумке ходил нервно взад-вперед, стараясь унять волнение. Т. появилась вовремя, и своим характерным торопливым шагом подошла ко мне.

– Привет.

– Разве так надо чествовать победителей? Давай повосторженнее! – с ходу заявила Т.

– Раболепие не было прописано в пари.

– Ну тогда не интересно. В пари же главное не приз, и даже не предмет спора, а торжество над проигравшим.

– Хорошо, тогда разрешаю надо мной потешаться надо мной весь вечер из-за того, что я не слишком хорошо знаю, насколько докучливым может быть человек.

– Я не буду до такого опускаться, за кого ты меня принимаешь? Ну ладно, если только совсем немного.

Я предложил перехватить по бургеру. Она согласилась, однако, рассказала мне историю, как она один раз в юности съела пять штук на спор. Естественно, не трезвая. Ей это удалось, правда потом тошнило до самого утра. С тех пор она смотрит на них с огромным подозрением. Но иногда все-таки позволяет себе, да и поблизости ничего иного не было.

Подкрепившись, у нас оставалось еще полчаса до сеанса. Мы отыскали самую дальнюю лавочку на детской площадке, размещенную почему-то не во дворе дома, а на свободном пространстве промеж двух заборов. Но тем лучше, так как случайных прохожих не было. Т. победоносно открутила крышку и сделала глоток. Великодушно, она поделилась и со мной. С некоторым сожалением, но разумно решив не разгоняться и оставить оставшееся на потом, мы положили бутылку обратно в сумку и побрели в кинотеатр.

Фильм обещал быть весьма многообещающ. Хотя первые появившиеся отзывы были довольно сдержанными. Действие на экране, по началу начавшееся так мощно, совсем скоро скатилось в среднее повествование из картонных героев на фоне пустынных пейзажей. Т. потеряла внимание минуте на двадцатой, она дернула меня за рукав и взглядом показала на сумку. Я полез за бутылкой, было несколько совестно. Нет, сделать тайком пару глотков Егермейстера во время просмотра фильма не так плохо, как, например, хрустеть чипсами и слепить окружающих экраном телефона. Фильм был на религиозную тематику, и было ощущение, что я совершаю прямое святотатство. Однако, после первого глотка и окончательно убедившись, что святотатство совершают скорее создатели фильма, создавая настолько беззубое произведение по мотивам такого благодатного материала, дело пошло легче. Т. несколько разморило после плотного ужина, тепла и алкоголя. Она держала меня за руку, частенько целовала и дергала за рукав с просьбой добавки. Я делал то же самое, но все-таки пытался следить, что творится на экране. На актрису, хоть и не выдававшей на экране ярчайшее представление в своей жизни, все равно было чертовски приятно смотреть.

После окончания сеанса мы вернулись на ту же дальнюю лавочку. Детей уже давно на улице не было, опекающих их бабушек тоже, что как раз было нам на руку. Да и не только нам. На соседних скамейках и снарядах для развития детской координации разместились вполне себе взрослые люди, так же, как и мы, не нашедшие лучшего места, чтобы приткнуться в тот вечер. Маленькие компании равномерно рассредоточились по всей площадке, метров через пятнадцать, чтобы не нарушать интимнейшую обстановку друг друга. Погода в тот вечер была довольна милостива и провести на улице некоторое время было вполне даже неплохо.

Т. взгромоздилась на лавочку с ногами, обутыми в белые утепленные кеды. Она прижалась ко мне своим маленьким телом, органично заполнив пустое место под моей левой рукой. Мы были совсем близко, так что говорить можно было полушепотом. Изначально мы думали обсудить фильм, однако же, особых мыслей, кроме: «Ну ок», он не вызвал. Поэтому мы вернулись к прежним темам. В бутылке на момент оставалось где-то две трети; на улице мы разместились, уже немного ощущая опьянение. Можно было рассчитывать, что холодный декабрьский ветер поспособствует сохранению трезвого состояния и разумным поступкам. Но в облюбованной нами закуток, оборудованный для развития детского опорно-двигательного аппарата, он практически не залетал. А далекие огоньки и гипнотизирующий скрип качелей, которыми так искренне весь вечер пользовались двое короткостриженых мужчин, обнаруживших, что развлечения, которые они оставили в глубоком детстве все также могут приносить удовольствие, особенно спьяну, лишь способствовали погружению куда-то глубоко-глубоко во внутренний космос. Чем глубже, тем больше менялась Т. Взамен радостной, даже диковатой улыбки пришла смущенная. Вместо размашистых движений пришли кроткие тихие, осторожные, которые так боялись потревожить убаюкивающий воздух, окружавший нас. На место шуток пришли задумчивые воспоминая. Она начала рассказывать про детство, время, которое обычно никто не будет вспоминать рядом с человеком, которого не могут считать за своего. И чем ближе человек – тем детализированнее предстают рассказы. Незаметно, но так неотъемлемо в повествование вплетаются еле-заметными аккордами запахи, вкусовые и тактильные ощущения. Можно сколько угодно и кому угодно рассказывать о задорных приключениях, но вот о своих ощущениях этих событий или иных, куда менее ярких, но куда более значимых деталях, кому попало рассказывать не станешь. Будь то сладких вкус клубники, который привозил дедушка из командировки, как скрипели ролики, которые подарили на десятый день рождения, или как щипала счесанная коленка, пока мама обрабатывала йодом. Вместе с этими милыми, пустячными, но такими искренними деталями появлялась совершенно иная Т. Если до этого она представляла собой олицетворение праздника, то теперь это походило на разговор на кухне двух людей на кухне, которые почему-то не поехали домой, не отправились в койку или попросту не вырубились в одном общем братском нагромождении из тел. Несомненно завтра праздник начнется вновь, но пока есть предрассветные часы можно негромко встретить первые лучи солнца и поделиться, чем то, что невозможно услышать за громкой музыкой или шумной болтовней, дать отдых себе, передышку, просто посидеть и посмотреть по сторонам. Если повезет – в объятиях небезразличного человека. В тот вечер мне повезло. Именно под таким настроением неприметно мы прикончили всю бутылку. Ноль семь на двоих может показаться не слишком впечатляющим результатом, но нас обоих накрыло довольно сильно. Поднявшись с лавки, мы ощутили всю коварность размеренной обстановки и пития посредством отхлебывания по глотку из горла без закуски.

Заметно покачиваясь и обеими руками держась за меня, Т. посмотрела на меня расфокусированным взглядом и произнесла:

– Поехали?

– Куда? – я не очень хорошо соображал в тот момент, да и будь я трезвым, уверен я задал бы ровно тот же вопрос.

– К тебе.

– Поехали, – опять же, будь я трезвым я бы наверняка ответил точно так же.

Оказавшись в салоне такси, мы оба сразу же уснули. Открыв глаза и увидев до боли знакомую улицу, я еще минуту удивлялся чудесной телепортации. Мы поднялись в мою квартиру. Первый секс между новыми партнерами практически всегда выходит в лучшем случае средним, а если еще в тот момент стоит выбор между ним и тем, чтобы просто заснуть мертвым сном, то уж точно ничего особенного ждать не приходится. Но это было абсолютно не важно. После того как собрав последние силы мы выполнили предписанное, Т. умиротворенно устроилась рядом со мной свернувшись калачиком и смиренно засопела. Я сделала то же самое.

Она разбудила меня поцелуем, уже собранная, накрашенная и одетая, тем самым, не оставляя мне шанса каким-либо образом показать себя получше с утра. Она уже заказала себе такси и просто хотела попрощаться. Я даже не успел одеться и проводить ее, Т. поцеловала меня и выпорхнула за дверь. Пару минут я тупо походил по квартире вперед-назад, пытаясь собрать и вспомнить все факты с предыдущего вечера и ночи, чтобы как-то оценить происходящее, но тут же почувствовал, что мое похмелье тоже потихоньку начинает просыпаться, медленно, но угрожающе неотвратимо. Потому я отложил всякие раздумья на потом, шесть утра все равно не самое подходящее для этого время, и вернулся в кровать.

Проснулся я часа через четыре, зимнее пугливое солнце было уже в самом зените и своевольно проникало сквозь занавески. К счастью, похмелье удалось-таки обмануть. В целом состояние было вполне себе приемлемым. Я было собрался вернуться к прежним размышлениям о вчерашнем дне, но в целом выстроить какую-либо сносную теорию, что это было и чего ожидать в дальнейшем, у меня не выходило. Мозг цеплялся за мелкие отрывки из памяти, будь то странное слово из ее северного диалекта, смешливый взгляд или просто милый чих, вызывая тем самым идиотскую улыбку на моем лице, и упорно отказывался анализировать ситуацию с возможными последствиями развития. Я плюнул на это занятие, все равно что-то прогнозировать было бессмысленно, слишком мало вводных данных, пусть все катится само по себе, в какой-то момент может что-то и будет ясно. Так что я все с той же идиотской улыбкой отправился пожарить себе утреннюю яичницу. Все равно моменты, которые должны были послужить началом прекрасной влюбленности в любой другой ситуации, прошли мимо. Наверное, все это и к лучшему, так же гораздо проще, думал я пока материя из разбитых яиц нетерпеливо шкворча меняла свою консистенцию на раскаленной сковородке. Не стоит ей задавать вопросы, наверняка ответы мне не понравятся. Может даже это была всего лишь разовая акция, и больше ничего подобного не случится. Хотя немного жаль, что она не осталась со мной позавтракать, все-таки после моей фирменной яичничницы еще никто не оставался равнодушным. Но это был бы всего лишь еще один упущенный момент зарождения или уже может быть продолжения эволюции глубокой привязанности. Но, как и все остальные он остался бессмысленным и никому не нужным.

Днем начал падать снег. И не просто падать, случился просто снегопад библейского размаха. Дороги, тротуары, деревья, дома все вмиг укрылись белым одеялом. Но небесам и этого казалось мало, они все опустошали и опустошали себя, словно дождались команды, чтобы освободившись от неестественного воздержания, за один раз вывалить все-все, что они задолжали за месяц. Это могло показаться прекрасным или даже, если угодно, символичным, но это был всего лишь снег. Естественный ход развития событий, пусть и запоздалый. Единственной мыслью было: «Ну наконец-то». Снежинки стремительно покрыли все горизонтальные поверхности, милосердно скрыв неприличную оголенную серость. Хоть все прекрасно понимали, что под белыми пушистыми шапочками все еще скрываются все та же до боли знакомая неприглядность и скучныегоризонты, глазу все равно было приятнее от ровных безмятежных просторов. Я решил выйти прогуляться по окрестностям, несмотря на непрекращающуюся стихию, чей напор уже начал казаться угрожающим. Но желание посмотреть на обновленную картину городского пейзажа была куда сильнее чувства безопасности. Да и просто хотелось проветрить голову.

Я натянул всю свою зимнюю амуницию и вышел на улицу. Глаза заслезились от непривычно яркого белого света, пришлось постоять минуту, пока они привыкали. Снежинки продолжали витиевато ложиться на землю, прохладный ветер приятно ворошил волосы. Городские службы еще не успели среагировать на неожиданную подарок погоды, потому покров был ровным, лишь с протоптанными дорожками от горожан, которым надо куда брести вне зависимости от погодных условий. Я почувствовал вибрацию в кармане – пришло сообщение от Т. Ну как сообщение, просто улыбающийся смайлик. Я понятия не имел, что она хочет этим сказать и как мне отвечать на подобное. Решил взять пару минут на раздумье и сначала раздобыть горячий кофе. Побрел, перебирая в голове, все смайлики, что мог вспомнить, которые сгодились бы на ответ. Я решил было остановиться на задумчивом, поскольку тот хоть и не был таким уж оригинальным, но хотя бы отражал мое настроение, но тут она, не дождавшись ответа, позвонила.

– Привет.

– Привет, Т.

– Как самочувствие?

– Да вполне себе неплохо, я даже позавтракал.

– Хорошо, я тоже. Извини, что пришлось тебя покинуть так поспешно. Но ты сам все понимаешь. Я обычно никогда стараюсь не оставаться нигде на всю ночь.

– Все нормально, понимаю.

– Вот я как раз про это и говорила!

– Про что?

– Что хорошо найти понимающего человека.

– Угу.

– Отличная погода, кстати. Наконец-то снег. Ты видел? Прям сыпет и сыпет!

– Да, я как раз вышел прогуляться.

– Серьезно? Здорово! По каким-то интересным местам?

– Да, есть парочка приметных неподалеку, пожалуй, туда и направлюсь.

– Я могу присоединиться?

– Когда?

– Ну прямо сейчас, ты же у себя?

– Ну да, только вот вышел.

– Отлично, я собрана, ехать минут двадцать. Хорошо?

– Но сейчас не то, чтобы прям миленький снежок, сыплет нехило.

– Меня это не пугает! Я так устала от этой мертвой осени. Так что? Подождешь меня?

– Да, хорошо.

– Отлично. Одеваюсь и выбегаю! До встречи.

Она торопливо повесила трубку. Я сделал крюк, чтобы убить лишние пятнадцать минут, все с тем же задумчивым смайликом на своем лице, после чего зашел в кофейню и взял пару черных кофе с собой. С прицелом, чтобы сразу же отдать ей в руки горячий стаканчик. Но ей потребовалось не двадцать минут, а более получаса. Все это время я гадал, куда следует ее поцеловать при встрече: в щеку, как обычно, или уже в губы, вследствие последних событий. Я не успел придумать, как она появилась в открытых дверях павильона метро и направилась в мою сторону в своей длинной черной куртке и черной шерстяной шапочке разительным контрастом со всей враз побелевшей окружающей средой. Хотя у многих окружающих был гардероб тех же оттенков, ее выделяла размашистая походка с высоко поднятой головой, в то время как все остальные понуро опускали носы в шарфы. Подойдя вплотную, она поцеловала меня где-то на границе между дружбой и романтикой, лишь зацепив край губ. Т. сразу предупредила, что не сможет долго гулять, так как еще не успела обновить зимний гардероб и наверняка быстро замерзнет. Я пообещал принять это во внимание. Ее кофе уже успел остыть, но она все равно вежливо сделала пару глотков перед тем, как отправить практический полный стаканчик в мусорку. Сунув руки в карманы, мы зашагали по намеченному мной маршруту. При всем ее приподнятом настроении некоторое чувство неловкости все-таки ощущалось. Мы не то, чтобы игнорировали тему вчерашнего вечера, даже пару раз как-то вскользь пошутили на эту тему, но все равно вчерашние события не освещались и не проговаривались. Случилось и случилось. Вместо этого Т. с нескрываемой радостью смотрела на окружающие пейзажи. Своими большими карими глазами с сузившимися зрачками она ненасытно вбирала все это снежное великолепие, словно жаждала наступление настоящей зимы больше кого бы то ни было. Снегопад усилился, и мы вдвоем оказавшись под властью зимы, постепенно покрывались белым слоем. Т. была в восторге, особенно ей нравились те снежинки, что ложились на ее длинные черные ресницы, она специально их не смахивала, а радостно демонстрировала мне. Ее поведение было настолько по детски непосредственным. Она смахивала снег с перил, черпала его ботинком и шла рядом чуть ли не вприпрыжку. Это было бесконечно умилительно. Я решил подыграть, и обсыпал ее снегом с веток деревьев. Это вызвало ее справедливое негодование. Но спустя ровно десять шагов Т. меня простила и продолжила беззаботно наслаждаться первым снегом.

Впрочем, хватило ее ненадолго, уже совсем скоро поведение ее спокойнее, а движения сдержаннее – тонкий пуховичок и осенние ботинки дали о себе знать. Но за это время мы успели все-таки пройтись по кварталу. Сначала я показал ей пару старинных особнячков, чудом уцелевших в новой плотной городской застройке. Подробных деталей о годах сооружения, архитекторах или же владельцах я не знал. Да и не зачем было строить из себя гида, то была прогулка иного толка. Она с интересом их рассматривала издалека, кивала и мы шли дальше. Гвоздем обзорной экскурсии был заброшенный туберкулезный диспансер начала прошлого века, в готических тонах с провалившей крышей. Он привлек ее внимание больше остальных, что она даже вынула руки из карманов и притронулась к проржавевшему забору, прищуриваясь высматривая, что там внутри, за прорехами в наспех заколоченных окнах.

Под конец прогулки был парк, вот кому особенно было к лицу понижение температуры. Я хотел было там немного задержаться, но Т. дала понять, что сильно замерзла, потому мы прошли его наспех. После чего зашли в китайский ресторанчик, просто потому что это он оказался первым попавшимся заведением с едой и отоплением. Мы уселись, она была несколько угрюма, ежась от холода в своем легком зеленом свитерке, и растирая покрасневшие ладони. Но миска горячей лапши и чай помогли Т. отогреться и вновь выглядеть приветливой и умиротворенной.

– Все-таки красиво так на улице, хорошо, что выбрались, – словно подытожила она вслух свои размышления.

– Согласен. А почему ты решила позвонить мне сегодня? – неожиданно сам для себя я задал вопрос, который висел у меня на задворках сознания всю прогулку.

– Почему бы и нет? Вчера же так славно прогулялись, хотя под конец я уже слабо помню, что было.

– Мы поехали ко мне.

– Спасибо, это я как раз-таки запомнила. Но еще же до этого сидели на лавочке, пили, а вот о чем говорили, уже стерлось напрочь.

– Да так, просто болтали о всяком.

– Ну да, мы постоянно болтаем о всяком.

– Насколько я помню, ты рассказывала о своем детстве.

– Правда? Не очень-то похоже на меня. Видимо, порядочно набралась.

– Ну это да. Но все равно было очень мило.

– Видимо, это мое вечное проклятье – выглядеть милой, даже когда я в полный ноль и несу черт знает что.

– И такое часто случается?

– Ну бывает, не думаю, для тебя это откровение.

– Интересно было бы посмотреть.

– О нет, это совершенно лишнее.

– Ну ладно. Может как-нибудь все-таки получится. А почему надо было так рано убегать?

– Муж возвращался на утреннем поезде из деловой поездки. Вряд ли он бы отнесся с пониманием, если бы меня не было дома, – я попытался разобрать чувство, с которым она произнесла эту фразу, будь то злость, или сожаление, или стыд. Но ничего, абсолютно ничего не значащая интонация, это была лишь очередная фраза из наших долгих диалогов ни о чем.

– И где же он сейчас?

– Дома, отсыпается. Но мне было бы скучно, поэтому я решила прогуляться.

– И позвонила мне.

– Ну да, я помню же, что с тобой интересно гулять.

– Что же, спасибо.

– Ты точно не обиделся?

– Да нет же, говорю. Все нормально.

– Ну хорошо тогда.

– Жаль, только…

– Что?

– Ну я помню мы были пьяные и уставшие в край, и думается, секс никаких особо памятных воспоминаний не оставил, а так если бы осталась с утра, был бы шанс реабилитироваться.

– Ах да, секс с похмелья обычно очень хорош. Это правда.

– Ну вот.

– А может я позвонила, потому что решила дать тебе еще одну попытку, – подразнивая произнесла Т. со своей приподнятой бровью.

– Да? Интересно. Может и я тогда дам тебе еще одну попытку – я ответил тем же тоном.

– Ах вот так?

– Да вот так!

– Ну что же, я всегда полагала, что надо стараться пользоваться предоставляемыми шансами!

И мы снова оказались у меня. С того дня наши взаимоотношения вышли на новый уровень. Пользуясь современной терминологией, мы эволюционировали от «товарищей по бухлу» до «друзей с привилегиями». Как-то естественно и непринужденно, словно это было нечто само собой разумеющееся. В наших сообщениях появилось больше доверительности и недвусмысленных намеков. Мы стали все чаще видеться у меня: где-то раз или два в неделю, в зависимости от разных факторов, хотя, конечно же, только одного. Т. появлялась после работы вечером, всегда радостная, приветливо улыбающаяся, тепло меня обнимала, и мы отправлялись ко мне; после бутылки вина на двоих и нескольких часов вместе, я провожал ее на остановку общественного транспорта или усаживал в такси. Моменты прощания всегда походили один на другой – мы долго стояли в объятиях друг друга, после чего, она заходила в открытые двери вагона или садилась на заднее сиденье желтой машины и сразу же доставала свой телефон. Я смотрел как она уезжает, после чего неторопливо делал круг по кварталу, чтобы дать постели немного проветриться от запаха ее тела, все так же неспособный собрать все воедино и понять, что к чему. Все продолжало куда-то катиться. Куда именно было все так же непонятно. Но, по крайней мере, было движение, а оно куда лучше прозябания и застоя. Как бы шаблонно это не звучало.

Но это было после, во время свиданий все было иначе. Оставаясь наедине, мы словно отрезали весь окружающий мир. Он оставался где-то безразлично далеко, доносясь до нас лишь в виде монотонного гула машин или еле-еле уловимых вибраций идущего на глубине вагона метро. Эта добровольная изоляция была единственным, что могло казаться неестественным. Мы были словно дети, которые сооружают себе крепость из подушек, и сидят там с фонариком, воображая себя какими-нибудь последними выжившими в мире после ядерной войны. Или что-то не такое пессимистичное, не знаю наверняка, что они там воображают сейчас. Наша же крепость тоже была из подушек. Но, следуя главному отличию взрослых от детей, мы ничего не фантазировали, то была непозволительная роскошь, да и на это после тяжелого трудового дня уже ни остается ни сил, ни времени. Взрослые могут позволить себе только одну вольность: перестать думать. Просто оставить все на потом, чуть позже все оно вернется, но как же хорошо выделять отдельные моменты и просто оставаться в них, без забот, без условностей, без вчера и без завтра. Когда времени не существует в принципе, как понятия. По окончании, когда я оставался наедине с собой, ход часов восстанавливал свое могущество, и мне приходилось всеми силами стараться не начинать думать, оно все равно было ни к чему, даже если и проскакивало, и поток размышлений начинал пытаться соединить воедино все, я старался сразу себя осекать: ведь она как кошка – если приходит, то просто надо быть благодарным, и погладить ее, получая удовольствие от довольного мурчания. Не стоит рассчитывать на большее, чем минутная ласка и довольная мордочка, и уж точно не стоит размышлять, что именно заставило ее прилечь рядом – все равно не угадаешь, да и какая разница?

С ней же наедине смотреть куда-то вдаль, на далекий горизонт событий совершенно не хотелось – можно было только наслаждаться текущим моментом: просто наблюдать за ней, и все остальное просто само по себе становилось нисколько не важным – как она закрывает глаза от наслаждения, как она голая, накрывшись одеялом, попивает красное вино и задорно вспоминает дурацкие истории из своей юности, как пританцовывает, пока я стою у окна с сигаретой, весело прыгает на кровати от безудержной радости, как она внимательно листает ленту и пересказывает мне о каких-то событиях у своих друзей или просто демонстрирует смешные картинки. Казалось, это чудное время, практически буддийской безмятежности, если, конечно, не брать в расчет похоть, длилось бесконечно долго, хотя я бы с радостью прибавлял еще столько же. Но это только казалось. Стрелки часов лишены всякого воображения и возможности созерцать, это вне их компетенции. Поэтому они не то чтобы жестоко, нет, это вовсе не присуще их природе, а просто ровно так как они могут, сухо и бескомпромиссно, показывали итоговую продолжительность свиданий: ровно три часа. Три с половиной, если повезет. После чего она начинала собираться: одевалась, расчесывалась, восстанавливала слой тонального крема, который был стерт начисто в течение вечера, и исчезала, иногда, оставляя в качестве хрустальной туфельки свою расческу. Как самодостаточная кошка она выбиралась сама по себе, давала почесать себя за ушком, но спать всегда возвращалась на свое место.

Мы не ограничивались встречами в моей спальне. По понятным причинам она не могла каждый раз оказываться у меня, о таком я и не смел мечтать. Порой, когда время было ограничено, она уличала часок, чтобы мы просто прогулялись за руку по стареньким районам города. Я, пользуясь ее статусом приезжей, рассказывал ей какие-нибудь интересные факты об улочках и особнячках, она с интересом слушала, и, по правде говоря, ничего не запоминала, частенько прерывала мои разглагольствования, требуя поцелуя. Мы покупали кофе, чтобы согреться, или пропускали по стаканчику в каких-нибудь тихих заведениях.

Мы так же не забывали и о культурных мероприятиях, благо, хоть и косвенно, именно одно из них и свело меня с ней. Т. частенько шерстила, что происходило в городе и вытаскивала меня на что-то интересное. Если повезет мы были вдвоем, если нет – то со всей нашей компашкой. Ее мужа я больше не видел, он никогда не был частью компании, она всегда гуляла без него, поэтому меня устраивало любое развитие событий. Пару минут наедине мы всегда могли найти, даже если вокруг была дюжина наших знакомых.

Наши общие сборища тоже практически не претерпели изменений, хотя теперь мы появлялись на них вместе немногим реже, нежели прежде. Все-таки, если выдавалась возможность, мы старались проводить вечера наедине. Но общественная жизнь никуда не делась. И, на первый взгляд, совершенно не поменялась, но это если не знать, куда смотреть. А смотреть надо было на десять сантиметров ниже плоскости стола. Именно на этой высоте Т. находила своей ладонью мою и мы могли простоять так рядом весь вечер, оказавшись как бы случайно на соседних местах. А если же требовалось чуть больше интимности она звала меня на танцпол, там используя тот же самый трюк, мы могли кружиться, оставаясь хоть и вне времени, но все в том же пространстве, которое зачастую было совершенно крошечным, но чем меньше был пятачок для маневра – тем ближе она была. На худой конец, всегда можно было «случайно» оказаться в одной кабинке туалета.

Новый год мы провели порознь. Она уехала с мужем в теплые края, я же остался в городе. Встретил двенадцать часов на квартире у друга в небольшой компании общих знакомых, после чего плотно поужинав мы без особого энтузиазма разбрелись по домам. Я ограничился текстовым поздравлением, через пару минут она ответила тем же. Спустя неделю она вернулась, и мы продолжили ровно с того момента, где остановились.

На самом деле все это казалось вполне естественным развитием событий, если концентрироваться только на текущем моменте. А как бы моменты не были прекрасны, даже пусть и на регулярной основе, сложно ими довольствоваться и смаковать продолжительное время. Если тебе дают один умопомрачительный десерт, скажем, каждый четверг – сложно быть сытым и довольным всю оставшуюся неделю, даже предаваясь мыслям как было неописуемо вкусно. А ведь действительно было. Вполне естественно, когда голод вновь воцаряется в брюхе, начинаешь думать почему так мало и что сделать, чтобы достать еще.

Как только очевидные вопросы, вызванные частичной неудовлетворенностью, проникают в голову, их уже не так-то просто изгнать. Очевидность – вообще довольно коварная тварь. Она прячется за туманом грез, сначала совершенно незаметно. Затем, словно игривая кошка, с течением времени начинает исподтишка цеплять своей когтистой лапой. По началу совсем безобидно, но чем дальше, тем чаще, пакостнее и больнее. Не замечать ее уже не получается, приходится целенаправленно игнорировать, на что день за днем требуется все больше и больше усилий. Но очевидность в любом случае рано или поздно возьмет верх. И то, что в начале кажется лишь бесплотной тенью, погрешностью где-то на периферии взгляда, к финалу воцаряется прямо перед лицом огромным плотным занавесом. Тяжелым, пыльным и показательно черным. В итоге только что и остается остановиться, поскольку игнорировать и упрямо идти вперед уже невозможно, и стараться убедить себя, что ничего путного дальше все равно не будет, так что можно спокойно усесться перед ним, рассматривая, то что было сзади или все еще есть справа и слева или же все-таки попытаться его отодвинуть и посмотреть, что за этим занавесом может быть скрыто.

Я не сдержал условия нашего с Т. договора: просто наслаждаться радостными моментами и не задавать вопросов. И, пожалуй, самый первый, не и разряда скользивших по закоулкам сознания фантомов, а именно четко сформулированный с интонацией раздраженности и нетерпения, и возможно даже произнесенный вслух, вопрос: «Какого черта?» я задал сам себе.

Это скорее было всего лишь естественным выводом на общую картинку, что я составил в голове, из тех частичек паззла, которые так неосторожно оставляла Т. прямо передо мной.

Не знаю, кого следует в большей степени винить в этом. Да и нужно ли это, если мы сами отпустили все катиться. За все время ни я, ни она не сказали что-то наподобие: «Воу-воу, полегче, не забывайся». Возможно, и надо было бы, но все как-то шло своим ходом. Частенько мы забывались до такой степени, что даже строили совместные планы. Например, посетить музыкальный фестиваль за городом только вдвоем. Или же обдумывали, что было неплохо, показать мне ее родные края. Т. уверяла, что я влюблюсь в них с первого взгляда. Не знаю, что это было: глупая фантазия или намеренное игнорирование обстоятельств, но мне нравилось что-то придумывать с ней про будущее. Можно было подумать, что мы самая настоящая пара влюбленных. И никто даже и не пытался контролировать подобную вольность фантазии, по крайней мере, видимой озабоченности не показывал. Поэтому мы сами того не замечая открывались друг другу, все глубже проникая в мысли и поступки. Процесс прекрасный, но не в ограничивающих нас рамках. Хотя Т. по большей части было наплевать на них.

Может дело было в присущей ей искренней беззаботности, может в излишних дозах алкоголя, а может она не воспринимала меня как того, перед кем есть необходимость казаться лучшей версией себя. Каждый из нас в начале многообещающего знакомства старается быть кем-то лучше, проверяя почву, что можно, что нельзя, проявляя осторожность и демонстрируя симпатичную сторону своей личности. Всю грязь лучше оставлять на потом, когда уже будет понятнее, насколько тебя готовы вытерпеть. Но Т. вываливала все сразу, а решение, что именно с этим делать полностью отдавала на мое усмотрение. Мне была уготована роль не то, чтобы роль священника, перед которым необходимо исповедоваться ради очищения совести, ей это и не требовалось, и не психотерапевта, чтобы выговориться и может самому для себя найти примирения со своими демонами, она была с ними вполне себе дружна. Скорее я был случайным попутчиком в дальнем перелете, человека, которого больше уже никогда не увидишь, поэтому не обязательно быть кем-то иным, можно просто, пропустив до этого несколько малюсеньких бутылочек из дьюти-фри, рассказать о себе ровно так, как оно есть – без обиняков, не срезая углы, начистоту. Не знаю, как именно я заслужил такую честь, может потому, что выбрал ровно тот же сорт пива? Это все-таки сильно сближает.

Почему она вообще стала мне что-то рассказывать и делиться? Ведь это противоречило необъявленным, но и так понятным условиям для существования подобного союза. Не задавать вопросов, не спрашивать лишнего, не ревновать, а просто наслаждаться обществом человека, который выбрал именно тебя, чтобы разделить свое время и тепло.

Видимо, я и правда был «понимающим», как она выразилась. К собеседнику сразу проникаешься, если ему удается схватывать мысль, если ему не приходится разжевывать, пытаясь донести ровно то, что ты хочешь сказать, он понимает чувства, и если уж что-то и комментирует, то только, то, что ты хочешь услышать. Или даже не хочешь, но прекрасно понимаешь, что так оно и есть. Человек ведь всегда воспринимает историю другого только через призму собственного опыта и переживаний, по-другому он не может в принципе. И если находятся двое, у которых углы преломления равны, хотя бы примерно, то это уже дорогого стоит. Вполне может считаться началом долгого и приятного союза.

Думаю, или, по крайней мере, мне хочется думать, что Т. чувствовала ровно то же, что и я. Может у нее был даже свой собственный счетчик «прекрасных, но бессмысленных моментов начала влюбленности». Если так, то интересно было бы узнать сколько насчитала она.

Очевидно, что она, как и я, искренне наслаждалась нашими моментами наедине. Ценность времени только тогда высока, когда все вовлеченные человека осознают исключительность происходящего. Что она все понимала, можно было спокойно читать по ее лицу – улыбка от взбудоражено-нетерпеливой в начале вечера проходила трехчасовой путь до грустно-прощальной к концу. Во время свиданий она была совершенно спокойной и расслабленной, хмуря лоб только, чтобы проверить телефон и ответить на сообщения. После чего возвращалась в мои объятия. Я видел эту ее сосредоточенность, в виде морщинок на лбу, подсвеченных холодных светом экрана телефона, но никак на это не реагировал. Лучше, когда девушка в постели с тобой, иногда отвечает на сообщения кого-то еще, чем наоборот.

Я не озвучивал ничего, чтобы могло ее отстранить или обидеть. Просто слушал ее рассказы, иногда задавал вопросы. Т. без проблем отвечала, честно выкладывала как все обстоит, по ее мнению. Как тем вечером на скамейке с Егермейстером, она продолжала свои рассказы, все вперемешку. Без какой-то определенных эмоций, будь то сожаления, грусти или злости, просто голые факты. Я не мог удержаться, чтобы не спросить о ее избраннике. Ведь ее мужа я видел два раза в жизни, другом он мне явно не приходился, своего собственного мнения о нем не было, ни хорошего, ни плохого. Просто некий человек где-то там, к которому она поздно вечером возвращается. Т. частенько рассказывала о нем, просто в порядке все остального, как очередную историю. Он был связан с миром кино, работал оператором на съемках широко известных фильмов. Они крутились в кинотеатрах, пользовались успехом, но шедеврами мирового кинематографа не стали, да и никогда на это не претендовали. Просто качественный продукт для широких масс. Зато, если не уходить сразу после того, как включается свет, можно было прочитать в титрах его фамилию. Ну и фамилию Т. соответственно. Ей это по началу очень сильно льстило, она старалась не пропускать ни одной премьеры. Но так было только в начале отношений. Вскоре он перестала ходить в кинотеатры, разве что, если там должен был быть организован добротный фуршет. Он на это нисколько не обижался, поскольку воспринимал мир кино без лишнего флера и подобострастия, просто как к работе, и о мировом признании со своей камерой никогда не грезил. Самой же Т. действительно по нраву был совсем иной кинематограф, который мог зачаровать или хотя заставить задуматься, но она с уважением относилась к успехам мужа. Тем более что он приносил в семью неплохие деньги. Как бонус, его постоянно окружало множество актрис на рабочих площадках, но ни в каких интрижках никогда он замечен не был, даже если приложить фантазию, коей у Т. было не занимать. Поэтому в браке было все спокойно. Иногда они выбирались вместе куда-нибудь, но в остальном, обычными вечерами, когда были дома то смотрели в разные стороны, Т. смотрела свои фильмы, ее муж просматривал и редактировал свои.

О своем родном городке Т. всегда вспоминала с большой теплотой. Я позже посмотрел фотографии его пейзажей в интернете – выглядело как самое неприветливое место на Земле: с пронизывающими ветрами, полуспившимся населением и покосившимися зданиями, каждое из которых напоминало либо тюрьму, либо огромный гараж. Но в ее рассказах, там практически всегда было теплое весеннее солнышко и если и присутствовала грязь, то сквозь нее непременно пробивались молодые побеги полевых цветов. В детстве на лето ее отправляли на юг к бабушке с дедушкой. Первый научил ее неплохо рыбачить, вторая же учила вальсировать и выбирать наряды для выхода в свет. Она их очень любила, но она всегда с нетерпением ждала возвращения домой, в свои северные края. В свою семью, к своим родителям. Но это в детстве, в отрочестве семейная жизнь несколько видоизменилась. Отец, военнослужащий, работал на забытом Богом и государством стратегическом объекте. И был единственным, кто воспринимал свою должность и положение, хоть с какой долей гордости и ответственности. Все военные орудия и электроника уже на тот момент безнадежно устарели и вот-вот должны были быть списаны, но он с упорством проводил осмотры и требовал от подчиненных неукоснительного поддержания порядка и дисциплины. Весь личный состав, как только он на секунду отвернется, был занят тем, что воровал солярку и последние незаржавевшие детали допотопных ракет. На службу ее отец ходил исправно, а вот дома появлялся с перерывами, частенько предпочитая своему дому другие дома и других жен. Вроде у Т. даже есть сводный брат, однако, она его никогда не видела вживую. Ее мать же, работавшая учительницей начальных классов, свыклась с подобным расписанием законного мужа и за неимением вариантов, отвечала на данную ситуацию лишь стальным безразличием. Естественным выходом было бы перемещения фокуса любви на единственную дочь, или хотя бы на своих учеников, однако же, любви изначально было немного у нее самой, поэтому ни о какой компенсации для кого бы то ни было речи не шло. Просто выполнение базовых материнских функций, не более. Дому с такой, не самой приветливой атмосферой, подросшая Т. стала предпочитать компанию друзей. Там на бетонных лестницах и за старыми гаражами и происходили самые запоминающиеся моменты, начиная от содранных коленок на велосипеде и отважными вылазками за соседскими яблоками в самом нежном возрасте до закидыванием неизвестными таблетками из материнской аптечки и первыми влюблённостями, будучи постарше. Дружная компания была неразлучна практически с самых первых классов начальной школы. Они вместе росли, бунтовали, самовыражались, пели песни под гитару и познавали все радости взрослой жизни. Часть из ее друзей сторчалась или отбывает срок в тех же северных краях, но несколько, у которых окружающие пейзажи престали вызывать что-либо кроме уныния, все-таки уличили момент, чтобы перебраться в крупный мегаполис, вместе с Т. Разумеется, дружба во взрослый период уже не была настолько крепкой и неразлучной, как во времена беззаботной юности, все-таки работа, дети и обязательства вносят коррективы. Однако же, связи они старались не терять. С их же помощью Т. иногда могла раздобыть что-нибудь из запрещенных веществ, коими она делилась и со мной. Под чем-то, кстати, абстрагироваться вдвоем от окружающего жужжащего мира было еще проще. Не то, чтобы она была большой поклонницей измененного сознания, просто иногда, как неплохое средство от скуки.

И вот только о танцах она все также говорила сухо и с неохотой. Да, она прекрасно знает, что умеет хорошо, никаких страшных травм, чтобы вынужденно прекратить занятия не случалось, была пара многообещающих проектов, но ничего не случилось и больше пытаться не собирается. Ибо незачем. Ровно в такой формулировке.

Вот примерно такой информацией я и обладал, когда все, катившееся до этого так ладно, налетело на первый камень. Это случилось, как обычно все и случается, начавшись с пустяка.

Зима, стартовавшая с приличным опозданием, закончилась по штатному расписанию. Заметно потеплело, снег практически полностью сошел, оставаясь лишь в стороне отдельными своенравными грязными кучками. Деревья нерешительно показали первые зеленеющие набухшие почки, а в вечернем воздухе стали устойчиво слышаться нотки костров. Чтобы как-то отметить наступление нового сезона и вылезти уже наконец из набивших оскомину баров и забегаловок, мы всей честной компанией решили отправиться в Парк аттракционов. Решение было неожиданным и довольно сильно отличалось от всего предлагаемого в наших кругах ранее, все настолько опешили от такого варианта развития событий, что никто и не подумал возразить.

В тот день мы даже собрались как-то неестественно рано, в час по полудню. Что удивительно, все, изъявившие желание, пришли и еще удивительнее – никто не опоздал. Я отметил, что этих людей я никогда и не видел до этого при свете дня. Нас было в тот день пятеро: я, Т., наш друг— культурный обозреватель, маленькая тихая блондинка и еще один товарищ, который мы прозвали «мышь», потому что он всегда появлялся и уходил, никого не предупредив. И вот эти составом, глупо посматривая друг на друга, мы осознали некую непродуманность нашей затеи. Что нам вообще там делать? Будет ли хоть немного весело? Не будем ли мы себя чувствовать тупо среди резвящихся детишек и их родителей? И даже если все пойдет хорошо, мы ведь не привыкли к открытым и ярким эндорфинам, только к темным, возникающим посредством алкоголя, едкой иронии и высокомерному нигилизму. Но мы уже были на месте, притащились ведь на самую окраину города, где этот парк и располагался. Немного помявшись, единодушно было принято решение зайти в кафе перед тем, как попасть в самую гущу задора и радости, к которым все относились не то, чтобы отрицательно, но с некоторой опаской.

Т. была в короткой зеленой атласной курточке, потертых джинсах и огромных черных солнцезащитных очках, которые казались чрезмерной мерой по отношению к только-только набирающему обороты весеннему солнцу. Вся ее поза выражала открытое недовольство и непонимание ситуации. Как только появилась идея с кафе, она первой зашагала по направлению к его дверям своими решительными размашистыми шажками.

Мы впятером заняли один из столиков, взяли по бокалу пива и принялись в изучать в телефоне карту парка. Потому что никто из нас не удосужился изучить, что вообще там есть. Просто в разгар очередной посиделки на днях кто-то ляпнул: «Может в Парк аттракционов?», и все остальные кивнули – «Ок». Т. не снимала свои очки, всем своим видом она давала понять, что она презирает нас всех, раз мы всерьез рассматриваем варианты куда идти и что делать, и еще больше презирала себя, за то, что приехала черти куда и вынуждена сидеть рядом. Мы прикинули примерный маршрут и взяли еще по бокалу, чтобы войти внутрь подготовленными.

С планом действий, составленном на коленке, мы прошли центральные ворота. Открытый годом ранее парк был одним из самых долгожданных событий в городе, первые пару месяцев пройти внутрь было невозможно, билеты сметались самыми шустрыми семействами моментально. А очереди на вход начинались за километр от входа. В общем, он пользовался огромным успехом. Еще бы, порядка пятидесяти гектар набитых сплошными развлечениями. Нам повезло, что мы выбрали подходящее время для посещения – уже было достаточно тепло, чтобы проводить длительное время на улице, но еще недостаточно, чтобы сюда притащилось множество неконтролируемых детишек с их суетящимися родителями. Посетители, помимо нас, конечно, были, но то скорее приезжие, которым обязательно надо было посмотреть на новое чудо в большом городе.

Мы решили начать с чего попроще и выбрали домик ужасов. Он представлял из себя картонную декорации, стилизованную под старый покосившийся особняк времен Викторианской Англии. Не знаю, почему весь ужас должен ассоциироваться именно с теми временами, но все-таки не зря же старались По и Шелли. Под карикатурно хриплый возглас «Нэвемо!», изданный той, что была похожа на ворона больше из нас всех, мы зашли внутрь. Скрип дверей изобразил динамик, хитроумно спрятанный за деревянными створками. Мы честно старались вести себя как можно более ответственно и не ржать как компания гопарей. Но кровь, которая согласно рекламному проспекту, должна была литься рекой, лишь скупо падала в виде тщедушных красных капель, предположительно кетчупа, проекции привидений эпилептически мерцали, а то и вовсе пропадали из-за неполадок проектора, уханье сов и завывание мертвых доносилось через мерзкий треск колонок, а запах ладана был беспардонно перебит дешевыми сигаретами и мочой. И вся эта картина лишь вызывала недоумевающую усмешку, а вовсе не леденящий кровь ужас. Поэтому ехидных смешков было не избежать. Только лишь один момент, пробудил что-то наподобие испуга, когда картонный зомби неожиданно вывалился перед нами с оглушительным скрежетом, наверняка вызванным неполадкой механизма, словно скример из второсортных фильмов ужасов, и Т., до этого державшаяся показательно непринужденно и насмешливо, вздрогнула и рефлекторно схватила меня за руку. Смутившись показавшейся слабости, она быстро убрала руки, поправила очки, и заявила, что надоела ей эта отстойная халтура, и решительно направилась к выходу.

Надо отметить, что последующие аттракционы были куда лучше. Мы успели покружиться на каруселях в виде чашечек, устроить соревнования на скорость на игрушечных машинках, прокатиться по всему парку на смешном мини-поезде, у которого почему-то была морда слона, побродить в комнате кривых зеркал и даже с ветерком промчаться на впечатляющих американских горках. Я с интересом наблюдал, как менялось настроение Т. Напускной цинизм с толикой отвращения от подобных примитивных забав с каждым виражом на поезде и стремительным спуском на вагонетке исчезал, уступая место набиравшей ширине улыбке и беззаботному огоньку в глазах, которых она сначала смущалась, стараясь запрятать своего искренне-восторженного внутреннего ребенка. После американских горок она окончательно сложила свои огромные темные очки в сумочку, и радостно хлопала пушистыми ресницами, высматривая по карте, какие аттракционы мы еще не успели посетить. Увидев пропущенную точку, она, не спрашивая, потянула нас за собой. Мы встали в длинную очередь в Затерянный мир. Механически динозавры мне очень нравились в детстве, поэтому я тоже был в некотором нетерпении. Трое наших друзей решили воспользоваться паузой и отправились за сахарной ватой. Т. проследила глазами, пока они скрылись за поворотом, после чего прильнула ко меня.

– Я помню, как к нас в город пару раз приезжал такой мобильный гастролирующий парк развлечений. Ну такой, маленький, совсем убогий. Знаешь, где горки метров на 40 пути с совсем крохотными подъемами. Еще какие-то качели были, и такая штука которая вертится. Не помню, как она называется. У вас таких не было? Они где-то на месяц приезжали. Все, конечно, довольно отстойное и старое. Но я хорошо запомнила, я была тогда совсем мелкой, как мы с папой ходили на эти аттракционы, и мне тогда все казалось таким потрясающим, я была в диком восторге. Еще как раз потом мы ели сладкую вату. И как мы возвращались домой, я взахлеб рассказывала маме, на чем мы успели прокатиться. Было очень здорово. Здесь то, конечно, совсем другой масштаб, все это, конечно, весело, но тот мой детский восторг все равно не перебьет.

– Конечно, в детстве, все кажется куда больше и интереснее.

– Ну да. Но сейчас мне тоже все очень нравится. Особенно, с тобой.

Она потянулась ко мне с закрытыми глазами, и мы поцеловались.

– Да блин, Т.! Ну опять что ли? – совсем рядом послышался знакомый голос.

Мы неловко освободились из объятий друг друга. Наши друзья вернулись неожиданно быстро. И без ваты. Друг, который таскал нас по культурным мероприятиям, стоял напротив со взглядом, пропитанным возмущением и порицанием. Двое других опустили взгляд на асфальт и упорно высматривали там что-то крайне интересное. Мы простояли так с минуту, в неловком молчании, синхронно делая шажок вместе с остальными людьми в очереди. Наш друг стоял рядом, картинно закатывая глаза, и по театральному разочарованно выдыхал воздух из легких.

– Так, отойдем! – не выдержав, злобно прошипела Т. и потащила его в сторону, прихватив за руки остальных двух товарищей. Те, не показывали открытого неодобрения, но для уверенности им надо было объяснить, что они только что увидели и как именно им следует на это реагировать. Да и лучше удостовериться, что они точно не выболтают ничего из того, чему стали невольными свидетелями.

И вот я остался стоять в очереди совершенно один. С каждым шажком, что я приближался к механическим куклам динозавров на меня все больше и больше накатывало негодование, которое перерастало в откровенную злость. Какого черта им надо было так быстро вернуться? Еще и разыгрывать этот спектакль! Ведь им же было как-то наплевать до этого момента. И нам удавалось скрывать от лишних глаз нашу мелкую затею. И было бы что скрывать. Подумаешь! Но нет же, теперь еще выслушивать их тупые шутки вскользь, и ловить эти мудацкие взгляды, которые проверяют попала ли их шутка в цель. Они же не забудут. Даже если Т. им все дотошно объяснит, да и какого черта им надо все объяснять? Вообще ни капли не их дело! Сожрали бы свою сладкую вату и были бы довольны, но нет надо было вернуться. И еще я тут стою, один как дебил, а в очереди почти никого не осталось. Какого черта надо так долго разговаривать?

Погруженный в ненависть ко всей этой идиотской ситуации, я оказался у самого входа на аттракцион, который был выполнен в виде огромной головы Тираннозавра. Захотелось как следует врезать по ней, чтобы вышибить из нее все дурацкие зубы. Но зачем? Тираннозавр уж точно не виноват, что все так получилось. Очередь прошла, я еще раз обернулся – никто так и не вернулся. Я отошел в сторону, пропустив вперед пухлого малыша, с восторгом ожидавшего возможности войти внутрь и его не менее пухлую мамашу.

Я плюнул и решил свалить к чертям, все равно уже вечер испорчен. Возвращался мимо всех аттракционов, на которых мы успели побывать в тот день. Радость, что они источали в тот момент, ничем не отличалась от радости, которые они излучали часом ранее, когда мы были на них общей компанией. Но когда я злобно топал к выходу все выглядело как насмешка. Идиотская была затея идти в Парк аттракционов, чего нам не сиделось в барах? До этого же все было хорошо, вот какого черта надо было. Жаль не помню, кто предложил сюда отправиться. Да и зачем я соглашался на это?

Я вышел за пределы парка и быстрым шагом отправился в сторону метро, как телефон зазвонил.

– Куда ты делся? – спрашивала Т.

– Я ушел.

– Почему?

– Ну а что? Вечер испорчен.

– С чего ты взял?

– Ну как… Ты ушла что-то объяснять, я остался один в этой очереди, она закончилась, никто не пришел. Я решил, что вы там надолго, одному шататься и ждать не хотелось.

– Да брось. Я все объяснила, ребята все поняли. Все нормально. Вернешься? Браслеты же работают на повторный вход.

– Не, не хочу, да и мы все уже обошли вроде. И день был долгий.

– Ну ладно, ладно. Минуту…

В трубке повисла тишина. С каждой секундой я злился все больше, мне уже хотелось свалить наконец оттуда.

– Ты далеко ушел? – вновь послышался из трубки голос Т.

– Нет, метров двадцать отошел от ворот.

– Ну подожди тогда пару минут, мы тоже сейчас выходим. Поедем обратно.

– Ок.

Я простоял еще несколько минут перед главным входом, как дурак, который не может просто взять и уйти, когда так хочется. День и правда уже подходил к концу. Солнце сонливо клонилось к горизонту, на небе проявилось все больше и больше теплых оттенков. Посетители нестройным потоком с разноцветными воздушными шариками и с пакетами сувениров вытекали из эпицентра веселья и радости. Они, довольные и улыбающиеся, как-то сторонились меня, вероятно искренне не понимая, как вообще можно держать кислую мину рядом с таким потрясающим местом. Наконец, показалась и моя компания. Они спокойно себе шагали, болтая как ни в чем не бывало. От других посетителей их отличало разве что отсутствие шариков, наполненных гелием.

– Хочешь стать Мышью номер два? – сразу бросила мне претензию Т.

– Э! – наш знакомый возмутился. Ему не нравилось это прозвище, мы называли его так за глаза.

– Ну а что «Э!»? Видишь, как тупо получается, когда кто-то просто сбегает, не предупредив? – парировала Т. Он не нашелся, что на это ответить, и лишь недовольно подкурил.

Мы общей группой из пятерых человек возвращались к метро, ровно так же, как и пришли несколькими часами ранее. Я молчал. Остальные болтали на общие темы. Косых взглядов никто не бросал, видимо, Т. действительно все доходчиво им объяснила, и вроде все как обычно, но моя злость все не проходила. Не находя выхода, она законсервировалась и тихо бурлила внутри. Виновного в случившемся, на которого можно было бы спроецировать все неудовольствие, очевидно не было. Ребята, как и пасть динозавра на входе в Затерянный мир, явно не были причиной всему этому. Мы вернулись в центр города, но ни в какие заведения, как планировали ранее,заходить не стали. И так много событий. Т. чмокнула меня на прощание в щеку.

Вернувшись к себе, я попытался хоть как-то успокоиться, найти выход своей злости, или хотя бы отвлечься, но ничего не получалось. Чем бы я не заставлял себя заняться, события дня перебивали все и циклично раз за разом всплывали в моей голове, прокручивались и прокручивались, бессчётное количество раз, пока вдруг, так неожиданно, на первый взгляд, но на самом деле так давно напрашивающееся на меня снизошло та, что уже давно ходила кругами за кулисами, смакуя в воображении момент ближайшего будущего, когда на нее будет наконец-то направлено все внимание – очевидность. Именно в этот момент моего полного раздрая, она победоносно вышла на авансцену во всем своем великолепии размахивая знаменами, раскрашенными в «А я же говорила! А ты меня совсем не слушал» цвета. Каждую свою победу она выставляет напоказ, унизительно тыкая носом в ошибки того, кто вздумал ей противиться и думать, что все будет как-то иначе. Так произошло и на этот раз. Все же так просто. Почему я злился? Не потому, что наш гениальный план тайных любовников был раскрыт, не потому что Т. с товарищами не вернулись, к моменту как я отстоял всю очередь на аттракцион, не потому, что я так и не попал к динозаврам, не из-за отлучившегося в самый ненужный момент продавца сладкой ваты и не из-за наигранной морали нашего культурного товарища, коей он никогда не отличался. А злился я ровно потому, что один из этих злосчастных моментов начала влюбленности все-таки сработал. А может и все они сразу. Я злился потому, что мне надо было скрывать, то, что было бы прекрасным и искренним при любых других обстоятельствах. Я злился, что в я снова сидел один в квартире. И засну, и проснусь все также один. И Т. появится не когда захочу этого я или она, а только когда будет «возможность». Я злился, что возможность этой «возможности» зависит не от меня, и не от нее, а от расписания третьей стороны, совершенно не вовлечённой и не понимающей, на что она влияет.

Очевидная идиотичность этой ситуации – вот истинная причина злобы. И эта мысль пришла совершенно неожиданно, как, наверное, приходят все гениальные открытия. Такое простое, лежащее на поверхности, но до этого совершенно не видимое для глаза. Но как только, ты его заметил, не замечать это больше невозможно. Словно скрытый предмет на картинке – после обнаружения, это будет первое, на что сразу же будет натыкаться взгляд.

Через четыре дня, которые тянулись куда длиннее, нежели любые другие четыре дня из предыдущих, Т. снова оказалась у меня. Ведь предоставилась «возможность». И все прошло как обычно. Она появилась из дверей метро, решительным шагом направилась ко мне и крепко поцеловала. Бутылка вина, секс, и болтовня в кровати. И все вроде должно быть как обычно. Но два слова: «Она уедет» засели в моей голове, и уже не хотели ее покидать, вскакивая постоянно и назойливо.

Вот я смотрю, как она снимает свои сережки… она уедет, она уедет… вот она улеглась, тяжело дышащая на моей груди… она уедет, она уедет… вот она уплетает кусочек остывшей пиццы… она уедет, она уедет… вот она сладко потягивается на кровати и просит немного помять ей шею… она уедет, она уедет… вот она отправляет последние капли из бутылки в свой бокал… она уедет, она уедет… вот она натягивает свои темные колготки, как будто бы виновато целует меня на прощанье и вызывает такси… Она уедет… Она уехала. «Танцуй, танцуй, иначе мы пропали.». Я сбился и остановился.

Я оказался перед тем самым черным занавесом: довольствоваться тем, что есть или попытаться посмотреть что может быть за ним? Но зачем? И так же все вроде хорошо. Красивая девушка забегает ко мне раз или два в неделю. Мы проводим чудесное время вместе. Без какие-либо обязательств или ревности. Делимся друг с другом теплом. И потом разбегаемся, чтобы через некоторое время встретиться вновь. Прекрасно же. Но так работает только на бумаге, ну или может хорошо выглядело бы в самом начале знакомства, но с каждой рассказанной историей, с каждой поворотом запястья, с каждым прикосновением к обнаженному телу она все глубже и глубже проникала в сознание. Так же легко, как она, вальсируя, просачивалась сквозь статичную публику самым первым вечером в рюмочной, также она огибала все закостенелые и проржавевшие заслоны, выставленные в моем сознании. Маленькими отточенными движениями, будь то вздернутая бровь, умилительно разведенные в сторону руки как знак непонимания, вихляния маленькой попки на кухне, когда мы решали что-то ради разнообразия приготовить, решительными рассуждениями о несовершенстве мира, приправленными редкими матерными словами, которые звучали у нее как недовольное щебетание птички, милые подарочки, которые она иногда приносила мне, личные истории из прошлого и настоящего. Всеми этими крохотными деталями она легко и непринужденно проникала за тяжеловесные односложные заградительные словосочетания, по типу «Не надо» или «Неправильно». Очевидность – все-таки тварь еще и потому, что в самом начале выстраивает примитивную защиту в виде этих установок, будто из сеансов дешевого аутотренинга, чтобы потом паскудски вернуться, и носом ткнуть в них же.

В сухом итоге у меня оставалось только одно – естественное желание безраздельно обладать человеком, которого любишь. А с такими процентом выпадения «возможностей» это было мало достижимо. Желание несомненно эгоистичное. Может это только мои, ничем не обусловленные стремления, детский каприз, когда любимую игрушку отбирают? Может так и надо, и ее абсолютно все устраивало? Она не говорила ничего насчет будущего, хотя в данной ситуации это все-таки не комильфо. Но что с этого мне? Танец уже не получится, если один из партнеров сбился. Второй не сможет этого не замечать. Надо или расходиться, или менять ритм.

Я ходил всю неделю с этими идеями. Представлял, как четко и решительно, выдвину Т. не то, чтобы ультиматум, но просто предоставлю выбор: или остаться со мной, или прекратить наши взаимоотношения. Не совсем, ни к чему, просто закруглиться со свиданиями в моей спальне. Так-то пить с общей компанией мы, конечно, сможем. Даже может останемся в хороших отношениях. Ведь никто ничего плохого другому не сделал. И можно обойтись без излишней драмы. Просто выбор продолжения для нее. Что именно она ответит, было уже не так важно – любое развитие событий сойдет за благо.

У нее всегда получалось чувствовать меня. Какую-бы мелочь я не пытался скрыть, будь то какая неприятность на работе или же ее брошенное слово, которое не должно было как-то задеть меня, просто слово из ряда всех остальных не хорошее и не плохое, как и вся она. Каким-то образом она всегда понимала, что нечто скребется в моих мыслях и не дает покоя, в такие моменты она брала мою голову в свои маленькие ладоши и смотрела в упор темно-карими глазами. Приходилось или отвечать начистоту, или же уходить от темы или отшучиваться, чтобы не портить и без того ничтожно малое отведенное нам время. Второй вариант ей не очень нравился, она делала недовольную гримасу, но с расспросами никогда не лезла. Эта восприимчивость у нее работала даже на расстоянии. Как только я забуривался в раздумья практически всегда от нее приходило сообщение с вопросом «Все ли в порядке?». На что я всегда отвечал: «Да, все в порядке». Как бы там ни было на самом деле.

Вот и в тот вечер она сразу поняла. что нечто тяжелое витает в воздухе чуть ли не с порога. Вместо того, чтобы манерно швырнуть свой плащ на столик в прихожий, как обычно делала, она аккуратно повесила его на крючок. После чего чуть ли не на цыпочках направилась в комнату. Мы были несколько молчаливы, она с прищуром что-то пыталась высмотреть, я же всем своим видом пытался показать, что ничего особенно не случилось. На секс, впрочем, гнетущая атмосфера никакого отрицательного влияния не оказала. Скорее даже, добавила чувственности подсознательная убежденность, что все это в последний раз.

Весь вечер Т. пыталась меня растормошить, и у нее это неплохо получалось. Я на некоторое время забыл про засевшие в моей голове два слова, указывающие на очевидное развитие событий. Но только на время, в этом и была вся проблема. Как только она взяла телефон, напечатала сообщение, и повернулась ко мне со взглядом, рассчитывающим на понимание, такая красивая, с растрепанными кудряшками в приглушенном свете торшера, мое сердце окончательно сжалось.

– Я думаю, нам надо прекратить видеться, – сказал я неестественным и подавленным тоном. Ожидания, что я смогу спокойно и последовательно провернуть идею с постановкой выбора для нее, разрушилась в клочья.

– Что? – Т. прервалась, допивая последний бокал.

– Я больше не хочу, чтобы ты приходила ко мне.

– Почему? – она не понимала, что происходит, и что нашло на меня.

– Это все никуда не ведет. Я застрял. Надо двигаться дальше. Так будет лучше, – я лепетал, вспоминая обрывочные словосочетания из возвышенных фраз, которые столько раз репетировал в своей голове всю неделю.

Она поставила недопитый бокал и молча сверлила меня взглядом.

– Что же, – после затяжной тяжелой паузы, произнесла Т., проглотив комок в горле, – раз ты думаешь, что так лучше – пусть.

Она начала раздраженно одеваться, я тоже начал напяливать свою одежду. Я смотрел как она нервно расчесывает свою кудри и поправляет макияж. Ее руки заметно тряслись, но она справилась со своей основной задачей – выглядеть ровно так же, как и до визита ко мне. Она, не глядя на меня, собрала все свои вещи и направилась в прихожую. Я последовал за ней.

– Пойми, это выше моих сил. Это – жутко, не знать, где находится, девушка, которую любишь. Вернее, наоборот. Точно знать, где она. И что, она не со мной.

Т. подняла на меня свои глаза. Со злостью и слезами. Но ничего сказать не смогла. Она подождала, пока я обуюсь и засеменила по ступенькам вниз. Уже на улице, высматривая такси в вечернем потоке машин, то и дело смахивая слезы, она произнесла:

– Зачем ты все это устроил? Неужели было так плохо со мной?

– Нет. Как раз-таки наоборот – плохо было без тебя.

– Хах. Думаешь, мне легко так? Каждый раз приезжать и делать вид, что все нормально. Да и вообще, как ты себе это представляешь? Что я уйду от мужа? Как мне все это объяснять родителям, друзьям? Что мне вдруг что-то захотелось приключений? И поэтому раздел имущества, переезд? Зачем, зачем это все утраивать, у нас все нормально.

– Нормально. Но ты почему-то приходишь сюда.

– Все, прекрати.

– Я хочу, чтобы ты была со мной.

Я хотел ее обнять, но у меня не хватило смелости. Подъехала желтая машина, Т. уехала, а я сделал дежурный затяжной круг по кварталу прежде, чем вернуться в спальню.

На следующий день, когда мысль о том, что все закончилось, начала пускать робкие корни в моем сознании от Т. пришло сообщение. «Вчера все прошло очень странно. Вино дурное было. Но, очевидно, нам надо нормально поговорить». На это я ответил лишь «Ок». Ближайшие пару дней наши расписания свободных вечеров не сходились, пришлось отложить разговор на несколько дней. Даже в таком странном, подвешенном состоянии мы не прекратили обмениваться сообщениями. Хотя тон их был сухим, почти официальным. Мы договорились встретиться в знакомом пивном баре, куда частенько заглядывали, как вместе с компанией, так и только вдвоем.

День был будний, народу внутри было совсем немного. Несколько завсегдатаев, для которых день недели, чтобы пропустить пару пинт не играл никакой роли. Пахло хлоркой и неисправной канализацией. Самое место – чтобы раскрывать карты и объясняться в чувствах. Т. появилась в темно-синем плаще и с распущенными волосами, держалась она уверенно. Мы обменялись приветствием, я не решился ее поцеловать, на что она показательно оскорбилась. «Чего это? Даже не хочешь поцеловать меня в щеку?». Я поддался.

Мы зашли внутрь, выбрали самый дальний столик и заказали по нашей стандартной пинте. Она была как обычно восхитительна: легка и непоколебима, о событиях прошлого нашего вечера можно было догадаться лишь по возникающим на долю секунды злобным гримасам, которые она, одергивая себя, сразу же меняла на приветливую улыбку.

– Ну? – начала она разговор самым непритязательным образом.

– Что «ну»?

– То есть ты все уже решил.

– Я не решил. Я осознал, что эта ситуация не может больше тянуться в таком состоянии. Поэтому я и предложил выбор.

– Какой, прости, выбор ты мне предложил?

– Или остаться со мной, переехать и жить как полноценная пара, или же оставить свое положение как есть, но тогда мы больше не сможем встречаться вдвоем.

– Хах, выбор… Это – ультиматум.

– Ну да, ты права.

– Я не выношу ультиматумы. От них всегда хочется поступить наоборот назло. Я думала, ты умнее.

– Я тоже так думал.

– Ну и что теперь? – Т. пригубила пива, разбавив тем самым свой пассивно-агрессивный тон пивной размеренностью.

– Не знаю, – я последовал ее примеру, – по идее же, ничего не изменится. Можно продолжать дружить как товарищи по бухлу. У нас это неплохо получается. Вот даже сейчас.

– О, это да. В этом нам не откажешь, – она показательно приподняла свой бокал. – И что, хочешь сказать, если напьемся – то не переспим?

– Ну я, конечно, сейчас могу сказать, что нет. Но тут не угадаешь.

– Конечно, конечно. Будешь до конца держаться своих принципов. Куда мне до них. Весь такой правильный.

– Нет у меня особенных принципов, как ты сама понимаешь. Говорю же, я просто понял, что дальше так продолжать не могу. Это выше моих сил.

– Хм… А что же изменилось? Месяц назад все было хорошо, и тут вдруг ни с того ни с сего.

– Я четко понял, что не хочу ждать неделю, когда у тебя появится возможность прийти ко мне, не хочу, чтобы ты уходила от меня с приближением ночи. И я осознал, что ничего не изменится. А как было замечено кем-то, любовь требует хоть капельку будущего. Если его нет – она быстро зачахнет.

– Но я не могу по-другому. Ты же понимаешь.

– Понимаю. Но понимать и принимать – это разные вещи.

Т. нервно прыснула.

– И что же ты теперь предлагаешь?

– Ничего, все как и раньше, можем переписываться, может пить иногда, или ходить куда-нить как друзья. Просто закроем тему секса.

– Да это бред. Насколько же нас хватит?

– Не знаю, пока вроде получается не целоваться.

– Ну-ну, – было видно, что Т. начинала всерьез злиться, но все еще пыталась скрыть это за своей фирменной беззаботностью, – ну хорошо, если хочешь, давай так попробуем. Возьми мне еще пива, Д-Р-У-Г, потом верну тебе деньги за него.

– Не надо, и я не хочу – у меня нет выбора, – я поднялся с двумя пустыми бокалами и отправился к бару. Пока бармен наливал новые, я через плечо посматривал на Т. Она поправила свой макияж, затонировав румянец на щеках, после чего принялась безучастно стала прокручивать ленту новостей на смартфоне.

– Ну, за новые начала, – саркастически произнесла она в качестве тоста.

Я молча поднял свой. Т. агрессивно стукнула бокалом, пива пролилось на деревянный стол, который уже был пропитан алкоголем до самых ножек.

– То есть, у тебя нет выбора, а у меня значит есть? – продолжала Т.

– Ну да, я дал тебе выбор. Остаться там, где ты есть, или быть со мной.

– Так, стоп, никакого выбора ты мне не давал. Ты сказал, все, типа, развлеклись и хватит, выметайся, ты мне больше не нужна, видеть тебя больше не хочу.

– Не надо, я так не говорил. Но, согласен, да, паршиво сформулировал. Всю неделю в голове прогонял, как лучше сказать, готовился, и все равно сказал самым херовым образом.

– Это сути не меняет. Ты от меня отказался. Ты сам все сказал. А зачем мне оставаться с тем, кто так легко вышвыривает меня? Я уже достаточно нахлебалась подобного отношения. Больше не собираюсь. Думаешь, я буду ползать перед тобой на коленях и делать все, что ты мне прикажешь?

– Нет, я вовсе так не думаю.

– Какого черта, ты вообще вздумал так со мной обращаться? Что, я настолько плохая, что можно вот так меня выкидывать?

– Нет. Я думаю, что ты бесконечно хороша. В этом то вся и проблема. Но ты ничего не захочешь менять.

– А зачем мне? У меня все нормально.

– Разве нормально – это достаточно?

– Мне хватит. У меня есть все, что нужно.

– Разве? Тогда что ты тут делаешь? Зачем тебе это все?

– Не знаю, от скуки.

– От скуки, значит. И ты решила развеять скуку, и даже пришла сюда, чтобы что-то выяснять, хотя прекрасно понимала, что сегодня веселья никакого точно будет.

– Ну кто знает заранее, может все повернется в совсем другое русло.

– Маловероятно.

– Ладно. Не от скуки, я сама сначала не понимала, к чему это все может привести, но ты мне понравился, было интересно проводить с тобой время, а потом все завертелось и дошло, к сожалению, до этого момента. Не знаю, было ли все это ошибкой, или нет. Может, по-твоему, и было, но я так не считаю. Мне действительно хорошо с тобой. Но я тоже недавно поняла, что мы зашли слишком недалеко.

– Я тоже не считаю, что это было ошибкой.

– Ок, закончили, так закончили. Найдешь себе хорошую девушку, да и забудешь про меня.

– Ну а что мне остается?

– Прекрати это повторять. Как будто одному тебе было непросто. Знаешь какого это, через силу уезжать от тебя, возвращаться домой и делать вид, что ничего не происходит?

– Так ты можешь не уезжать.

– Ага, конечно. Как будто все так просто.

– Как мне кажется, да, все не настолько сложно.

– Да что ты понимаешь? Ты был в браке? У тебя есть общее имущество? На тебе лежат какие-то обязательства? Ты даже не представляешь, что это значит. Как потом смотреть в глаза родителям, друзьям? Ты-то свободен, делаешь, что хочешь. Надоела одна – ушел к другой. А сейчас просто бесишься, потому что не можешь заполучить, что хочешь. Ну хорошо, давай представим: вот я ушла от мужа, переехала к тебе. И что дальше то? Ты докажешь сам себе какой ты молодец – отбил женщину, и все, потеряешь интерес, скажешь: «Спасибо. Было интересно, но я все по-другому представлял.», и свалишь, а я останусь сидеть в полной жопе, потеряв абсолютно все.

– До сих почему-то не потерял. Да и я прекрасно понимаю, на что я тебя толкаю. Но чем сложнее заполучить нечто – тем больше ты это ценишь. Поэтому не думаю, что я ни с того, ни с сего вздумаю отказаться от тебя.

– Ну конечно. Да и вообще, ты хоть подумал, зачем я тебе такая нужна? Я же пью постоянно, ошиваюсь не пойми с кем, ты не будешь этого терпеть.

– С чего ты взяла, что я должен тебя терпеть? Почему нельзя просто жить и радоваться тому, что живешь именно с тем, с кем действительно хочешь?

– Да потому что, я знаю. Всегда так и происходило. Влюбленность – все прекрасно, но потом неотвратимо придет обыденность, невысказанные обиды и подавленная раздраженность, и все, потом двое постепенно забивают друг на друга, начинается не любовные, а просто бытовые отношения, и мне от этого становится невыносимо скучно, и я отправляюсь, туда, где хоть немного весело, чтобы смеяться, чтобы пить, чтобы танцевать. И возвращаюсь ночью, меня тошнит, на утро хмурые взгляды. Ты не станешь этого выносить, а сейчас меня принимают такой, какая я есть.

– Это, как раз, я знаю тебя именно такой, какая ты есть. Потому что ты мне вываливала все начистоту.

– Да, извини, не знаю зачем. Не надо было этого делать.

– Не извиняйся. Я же понимаю тебя.

– Хах, ну да.

– Я хочу сказать, что вижу тебя без прикрас и мне нравится то, что я вижу. И я хочу смотреть на это каждый день.

– А с чего ты взял, что с тобой будет по-другому? Что ты такой особенный, что я вдруг изменюсь, стану примерной, перестану ошиваться не пойми где? Люди вообще не меняются. Я уже все это прекрасно знаю. Мне быстро становится скучно. И все будет ровно, как и все предыдущие разы.

– Не знаю, как будет, но мне кажется, что со мной тебе будет куда лучше. И я прекрасно понимаю, на что иду.

– Кажется… Что? Хочешь поиграть в спасителя? Уберечь меня от самой себя?

– Нет, тебя не от чего спасать.

– Все, хватит. Ты ни черта не понимаешь. Скажи, тебя когда-нибудь бросали? Оставляли словно какую-то ненужную вещь возле помойки?

– Конечно. Правда, не знаю, насколько применимо слово «вещь». Но да, наверно, да.

– Тебя просто кладут, как можно аккуратнее, стараясь не повредить внешний вид. Не из-за добрых намерений, а лишь с надеждой, что тебя как можно быстрее кто-нибудь подберет, и ты не потащишься следом, вызывая лишь отвращение и жалость. Я больше не хочу это выносить. Я знаю, что сейчас меня точно никто не оставит.

– Я тоже не собираюсь тебя оставлять.

– Насколько ты можешь быть в этом уверен? Это сейчас ты так говоришь, сейчас ты можешь сказать, что угодно, даже поклясться все богам. В эту минуту ты уверен во всем и скажешь мне что угодно, чтобы я никуда не уходила. Но что будет позже, если я останусь? Что будет, к примеру, через год? Ты не можешь сказать наверняка. Знаешь, вся жизнь – это как лабиринт в кромешной темноте. Пока ты юн, растешь и находишься в одном месте, набираешься сил и кое-каких знаний, что тебе рассказывают люди постарше, знания, но не мудрости, мудрость тебе может принести именно это блуждание в лабиринте, но это позже, пока же тебя оберегают как могут, ну или, по крайней мере, насколько хотят. Дают ценные советы, к которым ты можешь прислушиваться, а можешь и нет. Переходный возраст – это когда ты смотришь вдаль и думаешь, да что могут знать эти слабовольные старики, уж я-то точно дойду до конца. И выйду из лабиринта и заберу все почести мира. И вот приходит момент, у кого-то раньше, у кого-то позже, и ты вынужден вставать со своего места и идти вглубь в темноту, у тебя может быть кое-какое понимание о его величине или структуре, но ты никогда не можешь быть полностью уверен в их истинности. У каждого свой метод блуждания: кто-то бежит со всего разбегу и впечатывается в стену, но поднимается и идет дальше; кто-то идет медленно и аккуратно, с вытянутой рукой вперед, ощупывая стены, с шипами, с мехом, холодные как лед, Бог весть какие стены. Но блуждая, ты рано или поздно принимаешь мысль, что выхода из него нет. Сколько ни блуждай – выхода не найти. Если ты увидишь того, кто несмотря на все раны и увечья от стен рвется все дальше и дальше, это заслуживает лишь жалости. В конце концов, все должны обрести в нем свое место и останавливаются. Счастье заключается в том, что ты пройдешь ровно столько, сколько в тебе есть сил, и сможешь честно сказать, в первую очередь самому себе, что ты сделал все, что мог, и место, в котором ты в итоге остановился, и есть то самое из всех, которые тебе удалось пройти, подходящее именно тебе больше всего. Ты прекрасно видишь, по мне, и всему, что я делаю, что говорю, что я не могу, так сказать. Но я просто не могу идти дальше, на том месте, где я остановилась, мне нормально и комфортно. Возможно, где-то дальше мне будет куда лучше и светлее, но я не могу этого знать, да и не хочу. Мне комфортно там, где я есть. По крайней мере, на данный момент. Что будет дальше – неизвестно. Может и придется идти, но сейчас, сейчас – нет, пусть все останется так, как есть. Я, я не могу…

Она не смогла закончить сой монолог, у нее задрожал голос и потекли слезы. В один момент от ее бескомпромиссного выражения лица, с которым она входила в помещение зачуханного бара, не осталось и следа. Передо мной была маленькая беззащитная девочка, трясущаяся, и с потекшей тушью. Ее взгляд выражал лишь непонимание, как я могу быть настолько жестоким и так ее мучить, зачем заставлять ее делать выбор, который она никогда не сможет сделать, как бы ей не хотелось этого на самом деле. Я тоже не смог держаться своей железной позиции отстраненности, и обнял ее. Так мы и сидели. Она рыдала, я лишь смотрел в стену и гладил ее по волосам. Окружение, не привыкшее к таким душераздирающим сценам, жило своей жизнью. По телеку на максимум орали старые клипы с ЭмТиВи, мужики в углу горланили над своими же похабными шутками, бармены безразлично натирали бокалы, ожидая конца своей смены. А я все гладил ее волосы, вытирал ладонью слезы, и чувствовал себя самым гадким человеком на земле.

Когда слез уже не осталось, Т. освободилась из моих объятий, сделала глоток остававшегося пива, глубоко выдохнула и словно мантру для самой себя только и повторяла: «Все хорошо, все хорошо». Хотя мы оба знали, что на самом деле ничего не хорошо. Но, наверное, если повторить, это достаточное количество раз, то можно действительно поверить. Окончательно успокоившись, она достала пудреницу, и отточенными движениями избавилась от дискредитирующих следов собственной слабости на лице. И вновь посмотрела на меня взглядом, безучастном из-за обессиленности, при этом при этом ярко выражающим непонимание, как можно было довести такие хорошие взаимоотношения до подобного. Она заказала такси, и уехала к себе домой, я побрел к себе.

В идеальном мире на этой ее финальной речи наши взаимоотношения и должны были бы закончиться. Четко озвученная позиции и разумные доводы, которых стоит держаться. Но этот мир далек от идеального. Т. оказалась права, мы продолжили то видеться у меня в квартире и пить в общей компании, будто совершенно ничего не случалось, и все катилось ровно своим чередом, то прекращать все, выяснив в очередной раз отношения, словно можно было узнать хоть что-то новое. Я стоял на своем, она на своем. Безвыходная ситуация потому так и называется, что только непроходимые идиоты могут думать, что случится чудо. Влюбленные люди как раз к таким и относятся. Я всеми силами старался задавить в себе надежду, которая вслед за собой тянула и душевные метания, но не выходило. Черный занавес все также висел передо мной, и с места ничего не сдвигалось, а мысль заключенная в выражение: «Какого черта я делаю?» просто меняла свою полярность от исступленной злости до щемящего душу желания обнять ее. Я то пытался убедить себя, зачем я все это устраивал, ведь с ней и так было хорошо, нельзя ее привязывать, и тогда наши встречи были все так же хороши, и даже становились лучше, ведь с оголенными нервами, единение и понимание становится еще глубиннее, хотя это и не очень полезно для здоровья. Но очевидность, единожды победив уже никогда не сдаст свои позиции, согласившись лишь на временное отступление. И разговор вновь заходит, что невозможно так все оставлять, ей надо определиться. Т. то дарила фантомную надежду, отказываясь отвечать категорично, что она ничего не поменяет. Но все равно оставалась на своей позиции, со слезами или злостью. Мы вновь решали остановиться, так как это будет правильным решением. Но, к сожалению, для сердца, в отличие от госпожи очевидности, слово правильно не значит ровным счетом ни черта. И вот вновь Т. оказывается у меня и, загадочно улыбаясь, снимает свои сережки. И все начинается заново.

В один из многочисленных моментов очередного отчаяния, когда очевидность вновь берет тебя за глотку, мне показалось, что я нашел решение, чтобы наконец хоть как-то вырваться из этого круга. Кроткая блондинка из нашей компании, которой, как оказалась, моя персона импонировала все это время, стала способом побега от затянувшегося круговорота событий с Т. Я рассказал, что начинаю новые отношения, она разозлилась, но приняла это, выбора теперь не было у нее. В это время я перестал бывать на общих сборищах общих друзей. Ведь можно было увидеть Т., а я не представлял, как я могу сидеть рядом с другой. И так слишком много всего было высказано, чтобы добавлять еще грязи. С блондинкой мы провстречались всего пару месяцев. Было неплохо, но рассказывать абсолютно не о чем. Но хотя бы, благодаря ей, мне удалось все-таки удалиться от Т. Ну или скорее убедить себя в этом.

Немногим позже, с блондинкой мы, разумеется, разошлись. Все равно ничего хорошего нельзя построить вопреки. Она, конечно, пообижалась некоторое время для виду, но какой-то великой обиды на меня у нее не осталось, хотя, если сказать прямо, я ее использовал, чтобы забыть Т. Может и она обратила на меня внимание с той же целью, кто знает. Главное, что план побега воде бы сработал. Страсти довольно быстро улеглись, и я вновь стал вхож в нашу общую компанию. За время моего отсутствия практически ничего не изменилось. Все те же места, все те же лица, разве что появился один новый парень, не знаю откуда, вроде как знакомый знакомого. Высокий, с голубыми глазами, приветливый. Когда мы все собирались, он каждый раз вставал рядом с Т. И руки их никогда не лежали на столе, а прятались где-то за кромкой, ниже уровня видимости. В остальном же все было как раньше. Она была все так же восхитительна. И время замирало, только и я теперь замирал вместе с ним.

IX

.

(Эпилог)

– Здравствуй, У.

– Привет, – небрежно бросив свое приветствие, она села напротив меня. Пальто вешать не стала, а аккуратно положила на спинку соседнего стул. Взглянула на телефон, перевела его на бесшумный режим и положила экраном вниз. – Извини за опоздание.

– Ничего страшного. Будешь что? Здесь очень неплохо делают ризотто.

– Да, я помню. Мы были тут пару месяцев назад. Действительно хорошее. Но сейчас я не голодна.

– Точно? Может тогда что выпить?

– Разве что кофе.

Я подозвал официантку и попросил две чашки капучино. Та, смерив профессиональным взглядом напряжение между нами, сразу поняла, что больше мы точно ничего не закажем, забрала меню и вальяжным шагом удалилась к барной стойке.

– Хорошо выглядишь, – сказал я, как мы вновь остались наедине.

– Спасибо.

– Новые духи?

– Нет, все те же.

– Ну да, точно.

Я пытался подобрать слова, но в голове все варианты звучали еще нелепее, чем то, что я уже успел озвучить. На мое счастье, неловкую тишину заполнил звук кофе машины, измельчающий кофейные зерна. Во время паузы я изучал У. Вроде ничего не изменилось за эти две недели. Строгая серая шерстяная водолазка, с маленькой изумрудной подвеской поверх. Идеально прибранные в хвост прямые каштановые волосы. Среди них выбивалась парочка серебряных волосков, впрочем, она их никогда не стыдилась. Выверенные черты лица, очерченные скулы и прямые густые брови. Глаза с линзами, придающим им ярко-зеленый цвет. Какой был настоящий цвет ее глаз – я так и не узнал. Во взгляде была рафинированная надменность, как и всегда.

– Сколько мы не виделись? Недели две? – кофемашина смолкла, и мне пришлось спешно что-то придумывать.

– Да, ровно две недели. Тоже была среда.

– Точно-точно. Хорошо выглядишь.

– Да, ты уже говорил, – У. с нетерпением посмотрела в сторону официантки. Та совершенно не торопилась.

– Как дела?

– Хорошо.

– Я рад.

– Ты меня за этим сюда позвал? Узнать, как дела?

– Ну да.

– Так вот, все хорошо. Все?

– Нет, не все. Мне… я скучаю по тебе.

– Прекращай. Мы уже все выяснили.

– Да, но…

Официантка бесцеремонно нависла над нами и поставила две чашки. У. ложечкой отодвинула пенку, и сделала глоток.

– Извини, не хотела быть резкой, – словно смягчившись от глотка горячего кофе, произнесла она. – А у тебя как дела?

– Бывало и лучше, – честно признался и я.

– Ничего, уверена будет лучше. Со временем. А ты, кстати, прочел ту книгу, что я тебе дарила?

– Про психологию? Нет, еще нет, пока нет настроения, лежит следующая на столе.

– Ну зря. Думаю, тебе бы понравилась. Там как раз есть про то, как справляться с потерей.

– То есть ты специально ее подарила, чтобы подготовить меня к потере?

– Нет, там в принципе, про шаблоны поведения человека. Многое, конечно, уже и так известно, но есть пара занимательных мыслей. Было интересно обсудить с тобой.

– Хорошо, обещаю прочесть.

– Да обсуждать уже не обязательно, – она усмехнулась. – Но лишним все-таки не будет.

– Прочту, прочту.

– Хорошо.

Мы синхронно сделали глоток кофе.

– Да я вспомнил как, мы здесь обедали два месяца назад. Как раз после той выставки?

– Все верно.

– Странная все-таки была выставка.

– Что же в ней странного?

– Ну все это современное искусство, честно скажу, терпеть его не могу.

– Хах, ну ради бога. Значит зря я старалась просветить и заинтересовать тебя.

– Ну оно, конечно, забавное, все эти деревянные инсталляции из детских санок и граблей. Но я его не понимаю…

– Ну вот и ответ, все постоянно не могут терпеть то, что не понимают. Вообще уже общедоступная идея, что искусство в наши дни отошло от привычных приемов. Раньше все было проще, можно было сказать: «Похоже или непохоже» или «Красиво или некрасиво». И этого было достаточно для оценки произведения. Но сейчас все усложнилось. Надо знать течения, источники вдохновения, подачу и бэкграунд отдельно взятого художника, чтобы понять есть ли в нем смысл и значимость. К сожалению, только так. Поэтому могу предложить только покопаться в этой теме, как следует до того, как самодовольно изрекать, что-то наподобие: «Я его не понимаю».

– Но разве весь смысл искусства не в том, что его надо чувствовать?

– Нет, его единственная задача – это воспроизведение себя самого. Произведение появляется не для того, чтобы кого-то восхитить или разозлить, а чтобы посеять зерна созидания в ком-то еще. И так до бесконечности.

– Что же, если так…. Как-то жестоко.

– Может быть, но разве человечество не занимается тем же самым?

Спорить с У. всегда было невозможно, на малейшую попытку донести сколько бы то ни было отличную точку зрения, она методично закидывала ссылками и фактами, что ничего не оставалась как стыдливо ретироваться. А в тех моментах, когда она была откровенно не права, и, я думаю, сама это понимала, она замолкала, но оставалась на своей позиции, возвращаясь к спору несколькими днями позже, если ей удавалась отыскать доводы в свою пользу. Если же нет – она попросту вычеркивала из памяти сам факт произошедшего спора. В любом случае ее позиция оставалась непоколебимой. Но я все равно каждый раз пытался что-то донести, даже не знаю зачем.

– Не согласен, мне кажется, прямая идея искусства – это донести чувство или идею, с которым оно создавалось во внешний мир из глубокой души художника и зацепить те же струны в ком-то другом.

– Честно никогда не понимала смысла выражения «Глубокая душа». Выгребная яма – тоже может быть глубокой, но это лишь означает, что в ней помещается больше дерьма. Но как бы там ни было, так думать – твое честное право. К счастью, вся эта вотчина вольна в интерпретации. Но очевидно, понимать куда лучше, чем просто чувствовать.

– Но, когда все понятно, разве не станет скучно?

– Ну что ты, никогда не может быть все абсолютно понятно.

– Да? Помню, как ты сказала две недели назад «С тобой все понятно».

– Прекрати, озлобленность тебе не идет. Я тоже была излишне резка в этих словах. Если тебя это задело – прошу меня извинить.

– Уже извинил, как видишь, раз пригласил тебя сегодня.

– Не похоже, но ладно, допустим. Извинил. Хорошо, никто же ничего никого не обидел, мы разошлись по-хорошему. Просто мы разные, ничего тут не изменить.

– А если я попытаюсь?

– Что именно?

– Изменить. И вернуть все как было.

– Не надо. Во-первых, никогда ничего не вернуть как было. А во-вторых, я говорю сразу прямым текстом, что даже не стоит пытаться. В каких других случаях стоит попробовать изменить положение дел, но только если действительно есть предпосылки, а не просто потому, что тебе хочется или кажется что-то там кажется. Тупая упертость – всегда бессмысленна. Если тебе, например, попадется книга, где на пятиста страницах будут напечатаны только буквы «Ы» и тебе скажут, что ничего кроме них в ней нет – ты же не станешь читать ее полностью в попытке найти среди текста хотя бы одну букву «Я»?

– Может и стану, – сказал я из-за желания ей противоречить во чтобы то ни стало.

– Что же, тогда мне тебя искренне жаль.

– Спасибо, обойдусь без твоей жалости.

– Как угодно, – У. сделала последний глоток кофе и аккуратно отставила чашечку в сторону. – Терпеть не могу выяснять отношения, когда уже все очевидно. Ты уже ровным счетом ничего не сможешь сделать, чтобы изменить ход вещей. Все закончилось.

– Зачем же ты тогда пришла?

– Только не вздумай интерпретировать мое появление, будто я скучаю и хотела тебя увидеть. Я пришла только для того, чтобы сказать все последний раз четко и ясно лично тебе. И точно убедиться, что ты все верно понял.

– Не легче ли было просто позвонить или прислать сообщение?

– Разумеется, легче. Но ты наверняка бы выдумал себе зацепку, поймал какую-нибудь ложную интонацию и решил, что это приоткрытая дверца, попытался бы продолжить общение, чего бы мне точно не хотелось бы.

– Понятно. То есть все прошло, и ты больше ничего не чувствуешь ко мне?

– Ох, и снова мы возвращаемся к прежней теме. Терпеть не могу повторять несколько раз, но ладно, скажу еще раз, надеюсь последний – между нами все закончено.

– Бред.

– Нет. Хватит. Сейчас ты пытаешься достучаться до жалости, что вообще довольно низко, надо заметить. Но пусть, ты же в данный момент в отчаянии. И даже не скрываешь этого. Можно было изобразить, что тебе наплевать на меня, чтобы попытаться сыграть на моем чувстве собственной важности и собственничества. Шансов могло быть больше, хотя ты бы все равно ничего бы не добился.

Ее слова прозвучали спокойно, с нескрываемым самодовольством, которое меня всегда жутко раздражало.

Я обиженно замолчал. Она перевела взгляд в окно, все тот же выточенный профиль. Я смотрел на нее. Она уловила это и вновь повернулась ко мне.

– Еще раз, я прекрасно понимаю, каково тебе сейчас. Радости мне это не приносит; если честно, мне все равно. Я не виновата, что ты успел себе что-то там понапридумывать, погрузиться в собственную сказку и теперь, сидишь такой грустный и несчастный, как бездомный котенок. Жалеешь себя. Не надо, ничего страшного не произошло. Так бывает.

– Спасибо, мы сразу же стало легче.

– Ок. Мы все выяснили? – У. задала вопрос показательно нетерпеливо, эти несколько минут были ей в тягость.

– Да, – я уже не мог выносить ее холодного довлеющего тона и пустого взгляда сквозь зеленые линзы.

– Хорошо, – она стала собираться, положила телефон в сумочку, надела свое пальто и уже было хотела вставать и прощаться.

– У., стой, – непроизвольно выпалил я.

– Да? Что-то еще?

– Почему ты решила все закончить? – Зачем я это спросил? Ее ответы мне явно не сделают лучше, но все-таки стоит все выяснить до конца. Хотя какая уже к черту разница?

– Я поняла в какой-то момент, что ничего у нас не выйдет.

– То есть в какой именно момент? Все вроде было хорошо, мы же гуляли, ходили на всякие выставки, на которые ты меня затаскивала, некоторые мне правда нравились. Мне правда иногда казалось, что мы словно из разных миров, но, как мне кажется, это, наоборот, должно подстегивать интерес. Помнишь, как мы по незнанию забрели в тот старый театр, который успел закрыться пару лет назад? Как мы зашли с черного входа, на цыпочках пробрались мимо охраны и сидели в пустом темном зале.

– Помню. Было довольно мило. Но в воспоминаниях всегда остается только хорошее, не надо на них уповать.

– Но именно тогда, мне показалось, что все было так здорово и что ты была счастлива?

– С чего ты взял, что я тогда была счастлива? Да, было интересно и немного волнующе. Но это всего лишь старый заброшенный театр, не более.

Я хотел было подловить ее на обратном, но, покрутив покадрово тот эпизод, с изумлением понял, что картинка, на которую я слепо ссылался отличалась от той что была в действительности. В тот момент она улыбалась, держалась меня за руку, крадясь на цыпочках по старым коридорам, отвечала на мои поцелуи на пыльных зрительных табуретах. Но на этом все. Когда мы вышли оттуда, я был под сильнейшим впечатлением от нашего спонтанного приключения. А она первым делом забралась в телефон, чтобы найти, где поблизости можно перекусить. Я продолжил дальше, вспоминая, что еще успело произойти за эти два с половиной месяца. Я никогда не видел ее счастливой. И даже больше, не видел ее в злости или апатии, ни разу она не смеялась заливисто, чтобы на глазах выступали слезы, не плакала от грусти, не подергивала носом в отвращении. Только ровный тон приветливая улыбка, и совершенно спокойное приветливое настроение. Ничего из произошедшего не вызывало никакой реакции. И как я раньше этого не замечал?

– То, что из разных миров – это ты хорошо подметил. – продолжила У., как только поняла по моему запутавшемуся взгляду, что я наконец-то смог увидеть то, что все время лежало на поверхности. – Не было какого-то конкретного момента. Когда ты знакомишься с человеком – ты словно выдаешь ему аванс, некий кредит доверия. И после этого смотришь, насколько он его оправдывает. И с каждым мелким действием или фактом, он его или увеличивает, или же обратное. Каждое неправильное ударение, каждое ложное заключение, каждый твой нелепый поступок его сжигал. Не то, чтобы я какой-то богоподобный судья, чтобы решать кто хорош, а кто нет. Я давала тебе шансы, подсказывала, как я хотела бы, как хотела, чтобы ты себя вел. Но все впустую. И как раз две недели назад – у тебя этот аванс закончился. И когда это происходит – появляется четкое осознание, что это никуда не ведет. После этого растягивать расставание – только лишь потеря времени, как твоего, так и моего. Но не принимай близко, к сердцу, у тебя множество хороших качеств, наверняка кто-то оценит. Удачи!

– «Как хотела бы, чтобыты себя вел», – повторил я глухим голосом. Она уже было собиралась выйти, но остановилась, как раз рядом со мной. – То есть мне надо становиться лучше, чтобы соответствовать тебе, что ли? Почему нельзя полюбить именно таким, какой я есть?

– Таким какой ты есть? – повторила уже она. После чего наклонилась ко мне, ее лицо поравнялось с моим, замерло на расстоянии поцелуя, что сердце кольнуло в груди. – Насколько надо быть жалким, чтобы сказать это вслух? А за что тебя любить? С чего ты решил, что в тебе вообще есть что-то особенное, заслуживающее этой самой любви? Запомни, никто не будет любить тебя таким, какой ты есть. Такой как ты есть ты никому не нужен. Любить такого как ты есть, можешь только ты сам, и то ничто иное как никчемная самоутешающая мастурбация. Для этого надо быть самым последним идиотом. Почему хоть кто-то должен это делать? Тебя будут любить, только если ты будешь подходить кому-то, оправдывать ожидания, и точно соответствовать чьему-то чужому образу, который уж точно не построен на тебе самом. Любить тебя будут только если ты станешь чьим-то отражением, только так. Поэтому забудь раз и навсегда свое «таким какой я есть» и стань кем-то другим. Надеюсь, это наша последняя встреча. Прощай.

Она вышла из кафе. Я просидел еще минут пятнадцать, свой кофе я так и не допил. Расплатился по счету, забрал свою куртку с вешалки и вышел из заведения. Больше в него я никогда не возвращался, хотя мне очень нравилось, как там готовят ризотто.