Маленькие рассказы [Максим Кутис] (fb2) читать онлайн

Лаврентий Петрович.

Лаврентий Петрович потупил глаза, нервно поправил манжету своей старенькой светло-голубой рубашки, и принялся ковырять ногтем этикетку на бутылочке пива, мысленно проклиная себя за то, что зачем-то именно сегодня согласился выбраться в бар с двумя своими коллегами. Ведь мог бы сейчас спокойно сидеть дома за партией в шахматы по интернету, рядом мурчал бы старый беззубый кот Борис, в желудке переваривалась порция макарон по-флотски, которые он собирался приготовить в тот день. Но нет… Все пошло совсем не так, почему забрала застенчивости пали и откуда появился этот молодецкий запал выйти в люди он объяснить себе не мог. Может быть приближавшийся конец года, некий благодушный настрой, или же неожиданно приятное декабрьское солнце навели его на добродушный лад, что он неожиданно для всех принял приглашение.

Они то звали его практически постоянно, но он каждый раз отказывался, с растерянно-виноватой улыбкой ссылаясь на бесконечную очередь причин, как уважительных, так и совершенно смехотворных. Его коллеги, старшие инженеры Краснов и Золотов, уже наслушались вдоволь этих отговорок, но будучи мужиками, в первую очередь, душевными, и уже во все остальные – прямолинейными, сквернословящими и неравнодушными к горячительному, каждую пятницу дежурно звали его, такого же старшего инженера Лаврентия Петровича Ладушкина, заглянуть в дешевый бар неподалеку от их работы.

На Юго-Западе Москвы вдалеке от общественного транспорта и жилой застройки в одной общей тесной бытовке, пропахшей насквозь сигаретами и сыростью, они втроем сидели уже почти год, проверяя строительную документацию для нового монструозного торгового центра, понося идиотов-проектировщиков и строителей-тугодумов, иногда жалуясь на своих жен и любовниц, правительство, цены и совсем уж изредка отвлекаясь на такие экзистенциальные темы, типа: «Как все заебало» и «К чему это все?».

Основным заводилой был Краснов, рыжий детина из Рязани, под сорок лет и под сто двадцать килограммов, отслуживший в десанте, и безгранично этим гордившийся, с одной бывшей женой и с одной нынешней. В сумме имевший трое детей, походивших на него как две капли воды, такие же светлые, крупнолицые и громкие. Когда он открывал рот в бытовке дрожали стекла, поэтому строители-иммигранты, предпочитали дожидаться пока он выйдет, чтобы у двух его коллег, тысячу раз извиняясь, спросить какой-либо профессиональный вопрос.

Второй старший инженер Золотов тоже не был мастером дипломатичности, но обладал куда большей степенью терпения, что приносило ему заметно больше выгоды, поскольку договариваться всегда приходили к нему. Краснов, конечно, тоже был не дурак в плане договориться, но его природная вспыльчивость по отношению к неприкрытой халтуре обошлась ему примерно в комнату в его новой квартире в свеженьком микрорайоне за городом. Золотов же, татарин по национальности, перекочевавший в Москву в самом юном возрасте, был куда сговорчивее, он всегда старался держать руку на пульсе стройки. Делиться чем-то личным он патологически не любил, куда с большим удовольствием распространяясь о слухах или новостях, что бродили по стройплощадке. Однако, кто-то говорил, что у него порядка дюжины любовниц, по одной в каждом спальном районе Москвы, что, как отмечали все, было несомненно удобно и предусмотрительно.

Лаврентий Петрович был третьим в этой компании. Большую часть времени он помалкивал, поправлял очки и всматривался в документацию, распечатанную на огромных бумажных простынях. Находя какое-либо несоответствие, которых на дню попадалось не менее десятка, он не произносил громкое «Блядь» как его сотоварищи, а лишь глубоко вздыхал, открывал электронную почту, чтобы, пользуясь дежурными официальными выражениями, обратить внимание проектировщика на допущенную ошибку. В разговорах своих коллег он принимал лишь опосредованное участие, иногда для проформы соглашаясь с очевидными выводами. В начале их совместной работы он попадал под насмешки, однако, ему удалось заслужить должное уважение, благодаря тому, что он не раз спасал своих коллег, находя ошибки, которые те благополучно пропускали, тем самым прикрывая их тылы. Но это была далеко не главная часть его социальных успехов. Самое главное, что делал он это без какого-либо бахвальства или высокомерной надменности, разъяснял без нравоучений или морализаторства. Словно извиняясь за свое знание, он доносил его до окружающих, тем самым зарабатывая себе очки уважения. Во многом благодаря именно этой открытости в его нижнем ящичке стола скопился целый мини-бар из весьма недурных наименований крепкого алкоголя, которыми он с радостью делился с коллегами. Сам же Лаврентий Петрович практически не употреблял, разве что одну-две стопки на День строителя или на Новогодний корпоратив, в остальные же дни он воздерживался из-за употребления антибиотиков, приезда родственников, большого количества навалившейся работы и Господь еще знает чего.

Такое положение вещей за год вошло в привычку, но вот почему-то именно сегодня его что-то дернуло согласиться. Краснов и Золотов уже брали куртки, как бросили дежурное: «Лаврентий Петрович, не хотите ли с нами по стаканчику?». «Да, пожалуй, можно» – неожиданно выпалил он, удивившись самому себе и своему порыву.

Два товарища были крайне удивлены, если не сказать шокированы, таким поворотом событий; сказали, что подождут снаружи, пока Лаврентий Петрович будет сохранять сделанное за рабочий день и выключать компьютер. Он же был как воодушевлен, так и напуган этой своей непонятно откуда взявшейся прыти. Как себя вести? Он уже и забыл, когда последний раз выбирался куда-то отдохнуть с алкоголем. О чем с ними говорить в неформальной обстановке? На работе то понятно, тут все одно и то же, но там надо быть поаккуратнее, тем более он помнил во всех красках о нетрезвых историях, которыми делились сослуживцы после таких вот выходов.

Лаврентий Петрович глубоко выдохнул, протер очки, справедливо рассудил, что раз уж назвался груздем и так далее, и сам с собой договорился, заматывая покрепче колючий шарф, что как только Золотов с Красновым напьются и захотят приключений, он тихонько улизнет. Их это явно не расстроит, не такой уж он помощник в ночных загулах. Ну и самое главное, не напиваться самому, быть осторожнее, ведь, где проходит его собственная грань дееспособности, он уже запамятовал. Две последние стопки коньяка в честь Дня строителя почти полгода назад ничего дурного не сделали, разве что немного смазали утро следующего дня.

Лаврентий Петрович выключил свет и закрыл на ключ дверь, для уверенности подергав ручку несколько раз, занес ключ на вахту и вышел через турникет. Два его товарища стояли и курили, оживленно обсуждая все грехи начальника стройки. Все вместе они поплелись к поддержанной Ауди Краснова.

Во время этой недолгой поездки до конечной станции метро, которая и представляла обитель жизни среди пустырей и типовых панельных домов, Лаврентий Петрович пытался вспомнить достаточно ли было еды в миске у кота Бориса, когда он выходил из дома утром, Краснов матерно комментировал новостной блок по радио, Золотов же меланхолично смотрел в окно и курил через приспущенное окно.

Бар оказался довольно просторной пивнухой с демократичными ценами, которая разместилась в цокольном этаже старого кинотеатра, образце советского модернизма, показавшего свой последний киносеанс лет двадцать назад и ныне заполненный мелкими арендаторами, как клоповник. Краснов сразу заказал пивную тарелку, три кружки фирменного пива и три стопки коньяка, ни с кем не советуясь. Лаврентий Петрович хотел было возразить, что не хотел бы смешивать, но его робкие слова полностью пропали за хохотом большой компании за соседним столом.

Первые рюмки были бодро подняты за встречу в новом составе. Краснов и Золотов были настроены крайне благодушно, никакого панибратства и агрессии. Лаврентий Петрович расслабился. По крайней мере, перестал постоянно смотреть на свои электронные часы, высчитывая в уме сколько уже его престарелый кот провел без еды.

Первый раунд был практически полностью посвящен неожиданному герою сегодняшнего вечера и работе в принципе. Краснов и Золотов неожиданно смягчившись делились, как им повезло работать с Лаврентием Петровичем, сколько раз он их спасал. Чистая неподкупная благодарность, которую он сам ранее не слыхивал, тем неожиданнее и приятнее она казалась. Хотя коллеги все-таки не могли отказать себе в удовольствии немного подтрунивать над его скромностью и спокойствием на таком нелегком поле брани как строительная площадка, на что он все так же сдержанно и обходительно пожимал плечами, мол что кричать, все можно переделать и дело житейское. Краснов даже понимающе кивал. Но волне небывалой волны дружелюбия была заказана вторая порция выпивки. Все вместе инженеры, начав с работы, где никто кроме них не знает, как надо правильно делать, перешли к политике, где, как выяснилось, была та же проблема. Краснов питал нежную любовь к коммунистическому прошлому, хотя союз развалился, когда он только-только научился разговаривать, Золотов был приверженцем монархии и самодержавия. Оба товарища хотя и были с противоположных полюсов без пререканий сходились во мнении, что раньше было куда лучше. В чем именно они не уточняли. У самого Лаврентия Петровича не было четко сформулированной позиции, но он аккуратно излагал, что согласен далеко не со всем, что сейчас происходит в жизни страны. На том и порешили.

Третий, по негласной традиции в чисто мужских компаниях, был посвящен женщинам. Краснов начал не то чтобы с жалоб, скорее с отчаянного недовольства, касающегося огромного количества пунктов и прецедентов, с которыми ему приходится иметь дело, связавшись с бабой и дополнив этот союз тремя детьми. Золотов слушал пригубливая пиво, и беспрестанно ухмыляясь в сторону. У них с Золотовым был вечный спор, кому приходится хуже мужику с семьей, т.е. с одной женщиной, или мужику без семьи, но с количеством женщин от двух и более. Истинно-верного ответа в этом вечном споре не было. Оба товарища не искали истину, скорее делились непростыми испытаниями, будь то новые дорогостоящие хобби жены или ревнивые истерики неуравновешенной подруги, после чего, выговорившись обоим становилось легче. И как бы оба не принижали свое существование, никто бы из них и не подумал поменяться жизнями.

Во время этой темы Лаврентий Петрович затих и даже не пытался вставить свои пять копеек в разговор, только растерянно осматривался по сторонам в перерывах от внимательного изучения состава пивного напитка на задней этикетке. На это и обратил внимание Краснов, отвлекшись от пересказа своих брачных перипетий.

– Ну а у тебя то там как, Лаврентий?

– Да так, нечего рассказывать, – старший инженер покраснел.

– Что вообще ничего? Ты был женат-то? Мы же вообще ничего про тебя не знаем.

– Да, был.

– И?

– Сейчас в разводе.

– Ну бывает. Проходили. Сейчас подруга есть?

– Нет. Не знаю.

– Что «не знаю»? Есть или нет? – никак не успокаивался Краснов.

– Нет, сейчас нет, – Лаврентий Петрович нервно елозил на замшелом диванчике.

– Ну может и хорошо – меньше проблем, – резонно заметил Золотов.

– Нет, так не пойдет: баба быть должна! – утверждающе изрыгнул Краснов, – без бабы мужик сразу чахнет. Ну это же сразу видно по тебе, Лаврентий! Ходишь в одном и том, в очочках этих, сутулый весь. Тебе бы бабу нормальную, она бы тебя и выпрямила и приодела!

– Ну может, – он еще до конца не понял стоит ли соглашаться и так ли эта абстрактная баба ему нужна.

– Может есть кто на примете?

– Нет.

– Да ладно?

– Да что-то времени совсем нет, работы столько.

– Ну бля, не пори херню, – Краснов распалился не на шутку, – вон у Золотова тоже работы до хрена, но успевает же блядовать.

Тот собрался было возмутиться, подобным выражениям, но, рассудив, что в принципе так и оно и есть, лишь глотнул пива и закусил венской сосиской.

– Ну не дело, Лаврентий! – Краснов даже по-братски приобнял, – надо найти тебе кого-нибудь. Так на стройке есть же какие-то бабы, и даже вроде неплохие. Как тебе крановщица? Как ее… Ленка! Вроде нормальная деваха.

– Не рекомендую, – сразу вставил Золотов. Без подробностей, но его вздернутая верхняя четко отражала все отношение.

– Ну ладно, а сметчица наша Зинаида?

– Ей же под шестьдесят, – справедливо отметил Золотов.

– Серьезно? А так здорово держится тетка. Ну да, ты то еще парень молодой. Сколько тебе, кстати, Лаврентий?

– Тридцать четыре.

– Да, точно, точно. Ты ж проставлялся два месяца назад. Ну да, да, старая. Тебе надо помоложе. Ты ж еще ух какой! Надо прям сочную тебе тетку отыскать, чтоб прям вытрахала тебя полностью, авось в нормального мужика превратишься. Без обид, но на тебя иногда прям жалко смотреть.

– Никаких обид, – Лаврентий Петрович действительно ни на кого никогда не обижался.

– Когда ты в последний раз то трахался? – уже не признавая никаких личных границ перешел Краснов.

Вот и приехали. Если бы знал он заранее, к чему приведет этот разговор ни за чтобы не пошел в этот треклятый кабак. Сидел бы спокойно дома, обдумывая ход конем буквально, рядом мурчал бы сытый кот, потом можно было бы почитать и лечь пораньше, чтобы выспаться. Но нет, теперь приходилось сидеть и отвечать на идиотские вопросы. И ускользнуть ведь никак не выйдет.

– Ууу, понятно, – Краснов расценил молчание в некий внушающий одновременно страх и жалость промежуток времени, – Так почему так? Ты же вроде не урод, и с мозгами у тебя все норм. Импотент?

– Нет, все нормально, просто так получилось.

– В смысле получилось? Как так могло получиться? А может ты – педик? – Краснов сразу приподнял руку, которую так по-дружески разместил на сузившихся плечах Ладушкина.

– Нет.

– Уверен?

– Да, уверен. Мне нравятся женщины.

– Но что-то не очень это заметно, – рука вернулась на прежнее положение.

– Не знаю, как-то так получилось.

– Ну херово получилось, – подытожил диалог Краснов, повернулся к столу и опрокинул стопку коньяка.

К этой теме за остаток вечера не возвращались, лишь иногда Краснов оборачивался вполоборота и сокрушенно качал головой, будто стал свидетелем самого грустного зрелища во Вселенной. Разговор не клеился, как бы нехотя остальные истинно-мужские темы поднимались и без особого энтузиазма исчезали после пару ленивых реплик. Инженеры больше смотрели по сторонам, слушали живую музыку пожилой кавер-группы и цедили пиво.

Официантка принесла счет, все трое скинули по тысяче, что с лихвой его покрывало. Краснов удалился в туалет на дорожку, Золотов уставился в телефон пролистывая контакты, Ладушкин смотрел в окно.

– Лаврентий, слушай, не то, чтобы это мое дело, но у меня есть одна подруга, не то, чтобы прям подруга, скорее знакомая. Давай я позвоню ей, договорюсь о встрече с тобой.

– Спасибо, но я откажусь. Надо домой.

– А дома кто?

– Кот некормленный.

– Ну я так и думал. Дослушай меня, кот за пару часов не умрет. Краснов же от тебя не отстанет, еще развоняется на всю стройку, начнут все смотреть косо, еще ж и сидим вместе, он всех заебет. Ты ж его знаешь. Да и в конце концов, если на чистоту, надо что-то уже тебе сделать, сходи, познакомься, никому хуже не станет от этого. Тебя, конечно, никто не заставляет, я в понедельник все равно скажу, что ты отправился к женщине, но тебе самому-то не хочется заткнуть этого мудака?

– Может ты и прав. Я и вправду что-то давно ни с кем не знакомился. – в Лаврентие Петровиче заговорила ущемленная гордость, подкормленная двумя бутылками пива и стопкой коньяка. – А что за девушка?

– Вот это другой разговор, – Золотов нажал на кнопку вызова, – Подожди тут.

Краснов вернулся из уборной, и уселся рядом со смесью жалости и отвращения на большом свежеумытом лице.

Вернулся Золотов с довольной улыбкой.

– Ну все, Лаврентий Петрович, все на мази, – он подмигнул.

– Че? – Краснов живо отреагировал на заговорщицкий тон.

– Ниче, едь домой, жена заждалась, детишки соскучились.

– А вы че?

– А мы поедем по своим делам, – он еще раз подмигнул.

– Это ж куда? – чего-чего а Краснов был всегда любопытен.

– К женщинам, Краснов, к женщинам.

– Ага, конечно. Да похер, – он попытался изобразить крайнюю степень равнодушия, но получилось не убедительно.

Все втроем вышли на улицу. Краснов, быстро выкурив сигарету у входа, направился к машине. Хотя с его физиономии еще не полностью скрылось пренебрежительное выражение, оно было заметно искажено плохоскрываемой завистью. Он еще некоторое время постоял на парковке, изображая будто что-то ищет в бардачке и выстраивает зеркала. Золотов же все это время иронично махал ему на прощанье. Через пару минут Ауди резко рванул с места и скрылся в веренице таких же, спешащих по спальным районом, машин.

– Ну что, готов? – спросил Золотов.

– Ну да, почему нет? Куда едем? – Ладушкин старательно собирал решительность из всех уголков своей личности.

– Так, едешь ты, мне там делать нечего.

– Но ты сказал, что мы едем.

– Нет, я такого не говорил, ждут только тебя. Ты ж не маленький мальчик, чтобы тебя за руку отводить к бабе. Сам справишься.

– Ну да, ладно, хорошо.

– Уверен? Если не хочешь – можешь не ехать, – Золотов переспросил.

– Конечно, уверен, поеду, – Лаврентий Петрович проговаривал каждое слово с интонацией аутотренинга.

– Так, скинул тебе адрес. Смотри, это в двух остановках на метро отсюда, ну и там еще минут десять ходьбы. Не потеряйся.

– Хорошо, понял.

– Ну все бывай, тоже пойду по делам.

– Да, пока.

– Так стоп, у тебя есть наличность?

– Да, есть, я снял на днях.

– Сколько?

Лаврентий Петрович полез во внутренний карман куртки и достал бумажник.

– Четыре семьсот. Одолжить?

– Нет-нет, оставь, тебе нужнее. Все, бывай!

Как по волшебству, перед ними появилось такси, Золотов стремительно нырнул на заднее сиденье. Лаврентий Петрович Ладушкин остался совсем один на пустынном дворике перед бывшим кинотеатром. Ехать было недалеко, в соседний район, даже можно сказать по пути домой. Он еще помялся, осмотрелся по сторонам. Обычный поздний пятничный вечер в спальном районе. Запоздалые жители спешили в ближайший супермаркет, и затем с полными пластиковыми пакетами по домам. Были и те, кто никуда не спешил. Они уже расположились на лавочках в захудалом скверике, разливали дрожащими руками спиртное по стаканчикам и нетвердым языком болтали о своем, прерываясь только, чтобы справить нужду у ближайшего дерева, уже потерявшего всю листву и надежду на достойное существование.

Лаврентий Петрович зашел в вестибюль метро. Став на эскалатор, он внезапно ощутил всю ответственность своего приключения. Он же, получается, едет к знакомой Золотова, с которой тот наверняка проводил время наедине, с которой еще и поддерживает связь. Надо показать себя с лучшей стороны, не приставать, стараться вести себя прилично, иначе она может не только рассердиться, но и расскажет потом еще Золотову. Будет как-то совсем нехорошо. Да и с пустыми руками тоже как-то не по-человечески. Припрется он такой, «здрасьте-покрасьте». Может взять чего-нибудь? Интересно, продаются ли еще цветы где-нибудь? Времени уж почти одиннадцать. Конечно, продаются, это же Москва. А если нет? Может конфет? Но вполне может быть, что она не ест сладкое. Тогда какой-нибудь хороший горький шоколад. Интересно как там кот? Спит, наверное. Нет, не о том надо думать. Алкоголь? Да алкоголь всегда правильное решение, способствует налаживанию разговора. Боже, с ней же надо будет говорить! Он уже и не помнит, как это делается. Романтическая беседа с женщиной. А о чем? Вдруг у нее совсем иные интересы. И мы будет просто сидеть молча и посматривать на часы. Ну тогда можно просто раскланяться и извиниться, что потратил свое время.

Погруженный в раздумья, он чуть было не упал, когда ступеньки эскалатора скрылись под железной платформой. В вагоне метро Лаврентий Петрович внезапно ощутил всеобщую поддержку, словно каждый соседствующий пассажир, понимал, что он едет знакомиться с женщиной и выражал ему свое почтение и уважение. Это бесспорно прибавило ему уверенности, да так, что он буквально выпорхнул из вагона, встретив непонимающие взгляды тех, кто ждал на перроне. Но они-то они знали какое дело ему предстоит, иначе смотрели бы совсем по-другому.

На поверхности окружающая местность была словно копия того места откуда он уехал. Такой же заброшенный центр района, который когда-то был кинотеатром, те же яркие логотипы магазинов на подсвеченных вывесках на нем, те же панельные многоэтажки, угрожающе обступающие вокруг всякого, кто поднимается из метро, те же спешащие жители. Даже распивающие на лавочках были точь-в точь, как те, которых он видел в соседнем районе.

Лаврентий Петрович зашел в круглосуточный магазин, очередь у кассы показалась ему громадной. Время было без пяти одиннадцать, и за полчаса, пока он внимательно выбирал самую приличную коробку конфет, въедливо вчитываясь в состав, очередь стремительно рассосалась. Когда же Ладушкин, подошел к кассе, с конфетами и бутылкой самого дорогого вина, что он смог отыскать на полках, кассирша скептически покачала головой. «Не пробиваем» Ладушкин уже было успел расстроиться. Что могут о нем подумать, если он заявится в гости с пакетом апельсинового сока? Но благо женщине за кассой ничто человеческое было не чуждо, она пошла на встречу и провела бутылку мимо кассы, взяв наличностью, правда в два раза выше начальной стоимости бутылки. Ладушкин без сожаления расстался с лишними пятьсот рублями, поскольку понимал, что случай экстраординарный.

Также кассирша уловила его задумчивый взгляд, упавший на подставочку с презервативами. С ухмылкой смотрела на бедного инженера, пока тот прокручивал все возможные варианты развития событий.

– Возьмите, возьмите, лишними точно не будут.

Ладушкин понял, что его так легко раскусили, раскраснелся, замялся, начал было бормотать, что, дескать, нет, спасибо, он просто смотрел. Но кассирша сама взяла и пробила пачку из трех штук классического дизайна. Ладушкин поблагодарил, и стремительно сунул презервативы в карман куртки. Расплатился и уподобившись всем остальным, с пластиковым пакетом в руках, побрел в дебри слабоосвещенных дворов.

Лавируя между припаркованными машинами, перебираясь с тротуара на тротуар, он то и дело смотрел на экран телефона, чтобы не сбиться с построенного навигатором маршрута. Кисти мерзли, приходилось по очереди менять руку с телефоном. Чем ближе он подбирался у указанному адресу, тем сильнее начинало стучать сердце. Он старался успокоиться, дышал глубоко насколько позволял морозный ноябрьский воздух. Даже вспомнил прием из йоги, что надо концентрироваться на ступнях.

Вот так пропуская каждый шаг коричневых кожаных ботинок, явно не рассчитанных на устоявшиеся пониженные температуры, он уткнулся в серую металлическую дверь с домофоном. Лаврентий Петрович выдохнул последний раз и потянулся к кнопкам. Дверь неожиданно распахнулась и на пороге появился мужчина с сединой и гончей на поводке. Собака обнюхала полуночного искателя приключений; пенсионер, подозрительно прищурившись, прошел мимо, даже не ответив на смущенное «Здрасьте» Ладушкина. Лаврентий Петрович мог бы зайти внутрь, но рассудил, что это было бы невежливо, и сначала надо все-таки оповестить хозяйку через домофон. Он набрал номер квартиры и нажал на кнопку вызова.

– Кто там? – послышался женский голос.

– Это – Лаврентий, – потом, подумав, еще зачем-то добавил: «Петрович».

– Кто-кто? – переспросил голос из домофона.

– Эээ… Друг Золотова… Ладушкин… Лаврентий… Петрович.

– Поднимайтесь. 7 этаж.

Дверь открылась с характерным пиликающим звуком. Лаврентий Петрович зашел в лифт и пригладил волосы в зеркале лифта.

На седьмом этаже одна из дверей была приоткрыта. Никто не встречал. Он аккуратно зашел внутрь, за дверью скрывалась двушка с ремонтом под «Евро». Когда-то он и сам жил в квартире с такой же планировкой. Чувствовался запах табака, из гостиной негромко доносилась музыка, что-то из современных рэп-исполнителей, Ладушкин в них абсолютно не разбирался. Он постоял, никак не решаясь ни пройти внутрь, ни сбежать обратно на улицу. Чтобы хоть как-то привлечь внимание, он деликатно покашлял. Прямо перед ним из ванной в гостиную пробежала обнаженная девушка. Ладушкин остался стоять с открытым ртом смотреть ей вслед. Из гостиной появился упитанный мужчина средних лет, в неприлично маленьком голубом полотенце, обмотанным вокруг бедер, кивнул стоящему в прихожей инженеру и тихо закрыл дверь в комнату.

Ладушкин уж было подумал, что ошибся квартирой, и начал было суетливо разворачивать обратно, как дверь в спальню открылась.

– Ну что ты стоишь, проходи, – в проеме стояла брюнетка с каре, на первый взгляд точно старше тридцати, в бордовом домашнем халате, но при этом в полном вечернем макияже: с густо подведенными глазами и красной помадой.

– Здравствуйте! Лаврентий, – инженер протянул руку.

– Здравствуйте, Лаврентий, – женщина пожала ее с натянутой улыбкой.

– Это Вам, – он протянул коробку конфет и бутылку.

– Ух ты, приятно, спасибо, -она взяла гостинцы, смерив взглядом этикетку на бутылке, – раздевайся, проходи в комнату.

Ладушкин снял куртку и шарф и повесил на крючок. Снял ботинки. Как на зло, на носке на большом пальце появилась дырочка. Знал бы заранее, к чему приведет этот вечер, надел бы новую пару. Теперь же придется зажимать дырочку между двумя пальцами.

Комната площадью метров двенадцать была обставлена без особого шика. По сути в ней были только шкаф-купе, стол да большая двуспальная кровать. Окна были наглухо закрыты темными занавесками. Ладушкин замешкался, потому что на единственный стул в комнате, на который он мог бы сесть, были сверху сложены вещи хозяйки. Но она пригласила его присесть рядом с ней на кровать. Лаврентий Петрович послушно сел.

– У Вас тут очень уютно.

– Вина?

– Да можно. Я правда выпил две бутылки пива, но, думаю, да, можно вина.

Брюнетка отправилась на кухню, нарочито виляя задом. Вернулась со штопором и двумя бокалами. Инженер открыл бутылку и разлил поровну. Они чокнулись «за знакомство».

– Значит, ты – друг Золотова. И как он там? Давно его не видела.

– Да вроде все хорошо. Я не то, чтобы друг, мы – коллеги. Работаем вместе на стройке. Может слышали, у Вас тут скоро откроется новый большой торговый центр. Ну не прям у вас, чуть дальше, пару остановок дальше на метро.

– Вот как, ну хорошо, – она пригубила вина.

– Да, не видели рекламы? Будет красивый, светлый, прям огромный.

– Здорово.

– А Вы как познакомились с Золотовым? – спросил Ладушкин, поддерживая разговор.

– Ох, я уже не помню. Давно это было. Уже практически забыла этого мудака, как вот он позвонил ни с того, ни сего. Говоришь, хорошо у него дела идут?

– Ну да. Вроде недавно участок недалеко от города прикупил, собирается дом для себя строить.

– А ну тогда понятно, раз дела хорошо – мне можно и не звонить.

Она встала с кровати, взяла телефон со стола и молча вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Лаврентий Петрович остался один. Он попытался беглым взглядом отыскать за что можно зацепиться, чтобы завязать разговор с хозяйкой, когда она вернется, но все было унифицировано бездетально. Ни фотографий в рамках, ни книг, ни каких-либо личных вещей, хоть как-то повествующих о личности хозяйки. Словно зашел в выставочный образец спальни в торговом зале Икеи. Разве что там не могло быть стула с наваленной сверху грудой одежды. Вспомнилось, что когда он сам жил в такой же квартире – все было по-другому. «Наверное, снимает» – было закономерной и единственной мыслью Лаврентий Петровича.

Из-за закрытой двери доносился ее голос. Отдельных слов было не разобрать, но общий тон казался раздраженным. Ее телефонный разговор длился около двух минут. Вернувшись обратно, она швырнула телефон на стол, после чего извлекла из-под груды вещей пачку сигарет со спрятанной внутри зажигалкой. Подкурила и села обратно на кровать. Пепельница стояла на полу и уже была наполнена окурками.

– Если я не вовремя, то я могу зайти в другое время.

– Да все нормально, не обращай внимания, – появившаяся на ее лице натянутая улыбка не только плоха изображала жизнерадостность, но откровенно обнажала ее реальный возраст.

– Простите, но я не услышал Вашего имени, – Лаврентий Петрович попытался деликатно запустить разговор сначала.

– Наталья меня зовут.

– Очень приятно, Наталья.

– Взаимно.

– А Вы чем занимаетесь?

– Хах, ты серьезно?

– Ну да, если это секрет – можете не отвечать. Извините, что спросил.

– Смешной ты. Актриса я. Вернее, была когда-то. Училась на театральном, даже играла немного.

– Ох, наверное очень интересно быть актрисой. А почему когда-то? Сейчас уже больше не играете?

– Так слушай, ты сюда трахаться пришел или у меня интервью брать? – возмущенный вопрос брюнетки Натальи привел Ладушкина в ступор. Он опустил глаза.

– Простите, я не хотел Вас никак обидеть.

– Да никаких обид, просто нахрен все эти вопросы? Что ты корчишь из себя джентльмена?

– Я ничего не корчу, просто хотел с Вами познакомиться.

– Ах ты из этих, которые приходят просто поговорить, ну ладно, мне же проще.

– Не из каких я не из этих… Просто Золотов сказал, что можно сегодня вечером познакомиться с жен… с девушкой. Дал мне этот адрес. Я думал, он хотел представить меня своей знакомой. Правда, сам не поехал, но сказал, что все в порядке. Простите, если я несколько взволнован, я давно, если честно, не имел дело с противоположным полом. Вернее, не знакомился ни с кем. Не то, чтобы я не хотел или не мог. Но как-то не получалось, и времени все не было. Хлопоты всякие. Но я очень рад, что он дал мне ваш адрес. Вы мне сразу очень понравились. Прошу прощения, если я веду себя не надлежащим образом, я не хотел, но опять же я немного растерялся.

– А ну понятно. Ладно. Забей. Все хорошо. У тебя же есть деньги? – она нетерпеливо оборвала его монолог объяснений и оправданий.

– Зачем?

– Что значит «Зачем»? У тебя деньги есть, Лаврентий?

– Ну да, конечно.

– Вот и хорошо.

Брюнетка затушила полсигареты в пепельнице, поставила рядом свой бокал и сняла очки Ладушкина, бережно положив их под кровать. После чего решительно подвинулась вплотную. Лаврентий Петрович ощутил тепло ее большой груди, и от неожиданности расплескал пару капель своего вина на ламинат, сразу же ринулся вытирать их своим носовым платком, который всегда носил в кармане штанов.

– Я прошу прощения. Я не хотел, – Ладушкин натирал ламинат, потея со стыда.

– Да все нормально, прекрати уже, – брюнетка чуть ли не с силой уложила Лаврентия Петрович на лопатки и стала гладить его покрывшееся мурашками тело. Сначала по груди, потом стала спускаться все ниже и ниже.

Лаврентий Петрович почувствовал как вспотел, он даже в самых смелых фантазиях не мог представить, что все пойдет так быстро. Кто же знал, что он может настолько понравиться девушке. Он начал судорожно вспоминать, куда положил презервативы – сначала незаметно пощупал карманы брюк – пусто. В нагрудном пиджака тоже ничего. Они в куртке! Черт, как он мог оставить их там? Теперь придется неловко извиняться и выходить под каким-то надуманным предлогом в коридор. А там еще эти странные голые соседи ходят туда-сюда. Чтобы перехватить инициативу и выиграть время для обдумывания предлога, он попытался поцеловать девушку, но та отстранилось, что вытянувший губы трубочкой Лаврентий Петрович почувствовал себя еще более неловко, чем до этого. Однако, Наталья продолжала эротично наглаживать тело Лаврентия Петровича. Он же оставался лежать на лопатках. Она приподняла его и сняла сначала пиджак, затем рубашку – аккуратно положила сверху стула. После чего уже развязала свой пояс и освободилась от своего халата.

Чудесным образом возраст, уже заметно проявившийся на лице, тело ее оставил практически не затронул. Шикарная грудь, предположительно размера между третьим и четвертым, героически противостояла гравитации, животик оставался плоским, без каких-либо отметин рождения ребенка и переедания, округлые бедра были напрочь лишены следов целлюлита. Разве что шею, как некую пограничную зону, между тем, что доступно всем и скрыто, можно было уличить в наличии неглубоких морщин и потере прежней легкости.

От представшей перед ним красоты Лаврентий Петрович начал потеть еще сильнее, да так что начало щипать глаза. Волосы на лбу намокли. Он стремительным незаметным движением вытер лицо об подушку. Успел ровно до того момента, как девушка Наталья уселась на него сверху и погрузила его голову между своих грудей. Пахло головокружительно хорошо, даже как-то странному знакомо, несмотря на то, что уже целую вечность, запах женской груди был вне досягаемости от Лаврентия Петровича. Его руки остановились от судорожных поглаживаний теле девушки, он сосредоточенно вдыхал неуловимый аромат и пытаясь откопать в памяти, откуда же он мог помнить этот запах.

Девушка Наталья воспользовалась его замешательством, сместилась назад и расстегнула ремень на брюках Лаврентия Петровича. После чего отодвинулась еще дальше, и одним отточенным движением сняла брюки, не только вместе с трусами, но еще и мастерски захватила по пути оба носка. Вещи отправились на пол. Сам Лаврентий Петрович, увлеченный разгадкой знакомого запаха, даже не понял, как оказался абсолютно голым.

Новое чувство наготы вмиг вернуло его к текущему моменту. Он решил собраться с силами и оставить размышления на потом. Девушка Наталья улеглась на него. Она была ростом примерно с него, немного выше метр семидесяти, да весила примерно столько же. Лаврентий Петрович оказавшись под блаженной тяжестью женского тела, обнаружил, что ему стало тяжело дышать. Он мужественно терпел, но все-таки движениями загнанного в угол червяка пытался высвободиться. Девушка, почувствовав дезертирские поползновения снизу, была совсем не против поменять положение, и услужливо сползла на бок. Она положила руку на гениталии Лаврентия Петровича, и в этот момент, тот с ужасом обнаружил, что эрекция, так часто посещавшая его в моменты долгого одиночества, за всеми этими судорожными телодвижениями и знакомыми запахами, так и не наступила.

Он пришел в панику и начал потеть еще сильнее, попытался сконцентрироваться и хоть немного успокоиться. Стоит отдать должное Наталье – девушка ничуть не смутилась такому повороту событий и продолжала поступательные движения вверх-вниз, крепкой хваткой держа член Лаврентия Петровича в правом запястье. Левой рукой она, словно на контрасте, очень мягко гладила его плечи и шею. Она смотрели прямо на него, но при этом как будто бы сквозь. Словно она тоже что-то там себе вспоминала, может быть запах, может у кого еще был такой член на ощупь.

Это сбивало Лаврентия Петровича с толку еще больше. Он твердо решил возбудиться во что бы то ни стало, пытаясь вспомнить все сексуально возбуждавшее его за всю его жизнь, начиная от первой учительницы, изредка надевавшей непозволительно глубокое для начальной школы декольте до образа модели из рекламы шампуня позавчера. Но этот до боли знакомый запах и пространный взгляд Натальи все продолжали и продолжали его отвлекать. Словно в помощь она положила его руку промеж своих бедер, было горячо и влажно, но все напрасно.

Спустя путь минут безрезультативных движений она обратила немой вопросительный взгляд уже точно на Лаврентия Петровича. Тот сразу это понял.

– Извини, я… Я не знаю… Видимо, я немного разволновался… Такого обычно не бывало. Вернее, не знаю, как обычно, у меня давно не было близости.

– Хм, ну тогда все должно быть наоборот, – резонно заметила Наталья, разминая в воздухе затекшее запястье.

– Извини еще раз, может я несконцентрирован из-за алкоголя.

– Да уж, нет. Я бы наоборот предложила тебе еще немножко хлебнуть.

– Нет, я лучше точно пас. Надо наоборот прийти в себя.

– Ну как знаешь. Ты слишком зажат. Это помогло бы. Хотя, ты знаешь, у меня есть кое-что что тебе может помочь расслабиться, – она приподнялась на локте и посмотрела взглядом, с которым змей смотрел на Еву.

– Что это? Чай?

– Ахах, – Наталья поперхнулась от такого предположения. – Нет, Лаврентий, это не чай. Господи, как хоть ты живешь такой?

Лаврентий Петрович был готов на что угодно лишь бы выйти из этого неприятного положения, хотя все равно не понял, из-за чего засмеялась девушка, ведь действительно нет ничего с чем нельзя бы справиться с помощью горячей чашки душистого зеленого чая. Наталья соскочила с кровати и открыла шкаф. Поднявшись на цыпочки, она достала коробку с верхней полки, а уже в ней отыскала красный блестящий кошелек. Открыв его, она извлекла маленький серебряный сверточек, который стала аккуратно разворачивать, подцепляя края длинными красными ногтями.

Он протянула Лаврентию Петровичу раскрытую ладонь. Тому пришлось отыскать на ощупь очки под кроватью, чтобы разглядеть, что именно она ему протягивает. То был маленький квадратик, примерно сантиметр на сантиметр. Лаврентий взял квадратик в руки, тот был плоским и невесомым, словно из бумаги.

– Что это? – спросил он, рассматривая яркий узор. Было очень трудно понять, что было изображено, будто кусочек в его руках был лишь частью какого-то огромного паззла.

– Средства для успокоения, – ответила Наталья, подкуривая сигарету и устраиваясь поудобнее на кровати. Пепельницу он расположила у себя на лобке.

– И что мне с эти сделать?

– Положи под язык и подожди минут десять-пятнадцать.

– Запивать надо?

– Не, – девушка выпустила в воздух колечко дыма, представ сексапильной версией гусеницы из Зазеркалья.

Лаврентий Петрович послушно положил маленькую бумажку себе под язык и так и остался в положении сидя, ссутулившись, в ожидании изменении своего состояния.

– Да не сиди так, боже, ляг, расслабься, все нормально, – она второй раз чуть ли не силой уложила Ладушкина на лопатки. Тот было опять хотел ее обнять и потянул к себе, но та отстранила его, сказав, что надо подождать, прежде чем продолжить.

Лаврентий Петрович покорно кивнул, подполз на лопатках повыше и положил голову на подушку. Наталья же достала свой телефон, разрушив всю интимную обстановку в комнате неоновым светом экрана.

Он смотрел на потолок, на люстру с запылившимися плафонами, прислушиваясь к своему общему состоянию, и, особенно, к пенису. Пока ничего не менялось, но для себя он отмечал, что общее умиротворенное состояние в комнате действовало на него положительно. Он время от времени поворачивал голову, чтобы посмотреть на Наталью. Та полностью погрузилась в свой телефон, иногда ухмылялась, руку с сигаретой держала на весу, поднося к пепельнице, чтобы стряхнуть пепел. Он хотел посмотреть, что она там изучает, но подумал, что это будет невежливо.

В образовавшейся тишине были слышны разве что разговоры пары за стенкой. По размеренному басу мужчины и высокому голоску девушки решительно нельзя было понять, о чем идет разговор. Скорее всего абсолютно ни о чем.

За неимением лучшего Лаврентий Петрович вернулся к рассматриванию люстры. Стандартная такая металлическая люстра на восемь лампочек. Висела себе без дела. Ладушкин подавил в себе зевок, хотя подумал, что просто уснуть могло бы быть не самой плохой идеей. Но раз он оказался здесь, рядом с голой девушкой, то надо хотя бы довести начатое до конца, а то будет совсем как-то неудобно. Надо бы еще немного подождать. Может привыкнуть к обстановке. Все-таки комната была похожей, на ту в которой он когда-то жил. Даже люстра была точно такой же, как и у него когда-то. Разве что его старая была статичной и скучной, а эта как-то странно едва заметно двигается, хотя сейчас она выключена. Раньше он этого не замечал, но сейчас когда он полностью предоставлен созерцанию, то это очень даже заметно. Будто металлические перекладинки, на которых крепятся патроны для лампочек, живые и извиваются. Очень необычный дизайн.

Обои в комнате тоже отличались. У него раньше они были в тонкую полосочку, в такую розово-мятную. Веронике они никогда не нравились. Ну вот, зачем он сейчас о ней вспомнил. Зарекался же. Но что уж, они ведь и лежали в такой же комнате. Кровать была повернута так же, головой к окну. Так же, вдвоем… Но нет, хватит, зачем, рядом с ним уже лежит другая девушка, столько времени прошло. Обои были розово-мятные, и зачем он тогда на них настоял? Казались ему умиротворяющими. Такими и должны быть обои в спальне. Она и не возражала особенно, хотя было видно, что явно не восторге. И почему он не понял? Хотя что за бред? Дело же не в них… Это так глупо. Но эти обои куда интереснее, они с цветочным узором. Так подходят к люстре. С таким же странным эффектом, когда на них начинаешь смотреть, лепестки и стебли начинают распускаться и расти прямо на глазах. Можно смотреть на них долго-долго. Как будто естественный ход жизни на быстрой перемотке. Так странно, ничего подобного раньше он не видел, но что он видел собственно за последние десять с лишним лет? Только маленькая однушка, однотипныестройки да один и тот же черный кот. Спит, наверное, голодный, завтра будет недовольный. Вероника никогда не забывала его кормить, он же, бывает, пропускает. Опять, ну зачем, зачем? Дела давно минувших дней, столько воды утекло… черт с ней, она же сама ушла, сколько можно о ней вспоминать… может быть он начинает засыпать, мысли путаются, люстра, обои, девушки. Что он вообще тут делает? С чего все началось, что пришло к такому? Какого черта, он мог бы быть дома, в своей квартире, в этой квартире. Обои можно было переклеить, если ей так не нравилось. Да все можно было изменить, если бы только она сказала. Но она лишь ходила ухмылялась, пряталась, молчала, говорила все хорошо, выбирай какие хочешь, да, пусть будут эти, да, симпатичные… Как можно было быть таким слепым… Вот она лежит… Все так же молчит… Смотрит куда-то в сторону… Она никогда не смотрела в глаза, по крайней мере под конец… Лишь только отшучивалась… Отшучивалась, но не улыбалась. Хотя ему нравились ее шутки, они всегда были так остроумны. Он восхищался ее чувством юмора, каким-то отрешенным, острым, точечным как удар шпаги с капелькой яда на самом кончике. Возможно за это он ее и полюбил, еще в строительном институте, когда был общий поток, он все наблюдал за ней украдкой, ее не очень-то увлекали занятия, но она практически никогда не пропускала, сидела рядом с подругами, подперев голову рукой и длинные каштановые волосы струились между пальцами… во рту с жевательной резинкой… он каждый раз хотел подойти что-нибудь сказать, но никак не мог придумать что именно… Когда видел ее с другими ухажерами, сердце разбивалось, из раза в раз, он всегда так боялся, что это надолго, что кто-то успеет ее забрать… Корил себя за нерешительность… Может он сам бы никогда не решился бы … но она подсела.. Смахнула волосы и спросила про конспект с прошлой лекции… Как же он тогда опешил… Что-то мямлил, полез в рюкзак, рассыпал все листочки… Она рассмеялась и он тут же влюбился в ее смех. Они сели рядом. И с тех пор до конца института сидели вместе… Она всегда так смешно изображала преподавателей, гримасничала, что их несколько раз выгоняли с лекций из-за смеха. Они шли в столовую, просто беззаботно дожидались конца пары. Она была так прекрасна, со своими каштановыми волосами и милыми веснушками, беззаботная, естественная и такая красивая. Во время последнего курса он устроился на вечернюю подработку, начал откладывать на кольцо, его родители одобрили выбор и дали свое благословление. Она ничего не подозревала, они все также пересекались в институте, вечером выбирались на прогулки и просто болтались в общежитии, хотя он держался из последних сил. На следующий день после выпускного сделал предложение… Я тебя люблю. Она была так рада… Хотя была ли? Она точно улыбалась. Точно помнит, как она улыбалась…. Эти веснушки, эти карие глаза. Теплый июльский вечер. И их месте, наверняка, у каждой молодой пары есть «их» места… Вот так и у них было… За заброшенным радиоэлектронным заводом, на стопке железобетонных плит… Да, я согласна… Но что он был рад, даже счастлив, это он знает точно, знал тогда, знает сейчас… И он был также счастлив, когда они наконец-то съехались, пускай в старую, пускай на окраину, но зато в свою, двухкомнатную, спасибо родителям, что помогли, самое главное, он теперь мог постоянно смотреть на нее… Обнимать… От нее так приятно пахло, этот запах, это он, это миндальное молочко для тела, она вечером забегала в ванную, чтобы приготовиться перед сном, и возвращалась к нему. Прям как сейчас, восхитительный запах, как он же ей идет… И как они стали жить вместе, завели маленького черного котенка, такого смешного… он работал в полторы смены, она тоже бывало задерживалась, бывало на выходных, но это все пустяки, пусть не так много времени, но оно же все-таки общее, да? Да? Не знаю, наверное. Ему хотелось еще больше времени, но зато хотя бы появились деньги, чтобы сделать ремонт… поклеить новые обои. Он еще в университете представлял, как они будут вместе ходить по огромному магазину выбирать обои и всякую всячину, посуду и безделушки, может даже прикинут и заглянут в отдел, где стояла мебель для детской… Да, так и случилось на самом деле. Он все ходил между отделами, сравнивал, показывал, размышлял вслух, она же меланхолично жала плечами, но может устала… Все-таки целый день на ногах, в этом огромном торговом центре… Он выбрал обои. Розово-мятные в полосочку, она была не против. Ничего не возразила. Она доверяет его выбору…. На тех же выходных их и поклеили… А ровно через месяц… Она собирала вещи… Просто буднично, спокойно… Сказала, что не хочет больше ничего… Просто не хочет ничего. Достойная причина… Но почему? Что изменилось? Может он что-то сделал не так? Он плакал, она завязала в пучок каштановые волосы и просто вышла. Он видел ее еще несколько раз, в загсе. Просто подписывали бумаги о разводе. Каждый раз он возвращался и плакал, сидел в такой же комнате с мятно-розовыми обоями и слезы сами текли по щекам… Находиться больше там он не смог… Забрал кота и уехал… Прошло уже десять лет, и только одинокие вчера, работа, стройки и все тот же черный котенок, который успел вырасти и уже состариться. Впрочем, как и он сам. О ней он больше ничего не слышал. Так почему она сейчас лежит рядом, что изменилось? Как они оказались снова вместе, Она все та же, юная, с веснушками, пахнет миндальным молочком так же, что поменялось сейчас, но самое главное, что случилось тогда? Почему она так поступила?

– Вероника? Вероника, ты спишь? – он

– Какая Вероника? Ты о чем, Лаврентий?

– Зачем ты это сделала?

– Как? О чем ты?

– Почему ты ушла? Ты ничего не объяснила. Ты просто ушла.

– Ох, ну приплыли. Ты бы хоть предупредил, что ты совсем поехавший. Хотя по тебе же видно..

– Я же тебя любил, я тебя люблю, зачем ты так поступила? – Лаврентий Петрович схватил девушку за плечи.

– Ну пиздец. Иди в ванную, успокойся.

– Я просто хочу знать, Вероника!

Девушка с силой высвободилась и выскочила из комнаты. Лаврентий Петрович выбежал за ней. Она спряталась в ванной, он начал дергать за ручку, он точно помнил, что еще не успел поменять двери и замок в ванной, и что они держались на честном слове.

Она кричала на помощь, Лаврентий Петрович все повторял: «Я просто хочу знать! Я просто хочу знать!». Он почувствовал острую боль в затылке, колени подогнулись, в глазах потемнело.

Он снова в огромном зале мебельного супермаркета, с Вероникой, они ходят между рядами, чтобы найти что-то приличное для дома, но вокруг только розово-мятные обои и больше ничего, он начинает нервничать, бегает с тележкой из отдела в отдела, но там все одно и тоже. Вероника стоит на месте и смотрит на него с безразличием и презрением. Он же обыскивает каждую полку, но больше ничего нет.

Лаврентий Петрович проснулся на лавке от холода. Было еще темно. Он был в своей одежде, но та была застегнута как-то небрежно. Он застегнул все пуговицы. Голова раскалывалась, на затылке была небольшая рана с уже засохшей кровью. Еще почему-то болели ребра. Огляделся, вокруг возвышались типовые многоэтажки, из какого именно подъезда и вышел, и главное как вышел он вспомнить не смог. Пощупал карманы – мобильника и бумажника не было. Возле скамейки, где он себя обнаружил, их тоже не было. Видимо, потерял. Ну ладно, ничего страшного. Надо найти дорогу к метро, оно же здесь где-то неподалеку, может спросить дорогу, если, конечно, кто-то в этот час еще бодрствует. Интересно, который час? Скоро ли откроется. Придется, попросить у кого-нибудь в долг на проезд. Выйдет очень неудобно, но он обязательно возьмет номер и сразу же отдаст. Интересно, как там кот? Было бы здорово, что Наталья не будет на него обижаться. Хорошая девушка. Если Краснов и Золотов спросят, просто скажет, что все прошло хорошо.

Новый год.

– Вот нахера этот ебаный снег пошел именно сейчас? Далеко нам еще пиздовать? Мы же нихера не найдем…

– Да заебал ты уже ныть. Район знакомый, фотка есть, описание нормальное. Все будет нормально, найдем. Еще минут десять – двенадцать, наверное. Не ссы. Отнесись к этому как к приключению.

– В жопу я ебал такие приключения.

– Я еще раз говорю, ты заебал уже ныть. Сам сказал, давай возьмем травы на Новый год, будет весело. Гавно-вопрос. Взяли. Идем за твоей ебаной травой. А снег… Ну так, блять Новый год же… Лучше так, чем совсем без снега, нет?

– Да мне вообще похер на этот снег. Я, блять, в снежки играть не собираюсь. Я, блять, вообще буду работать почти все праздники. Управляющая съебывает на неделю в Тай, сука. А я буду сидеть на месте, хуи пинать и мерзнуть. Так что вообще мне поебать на этот твой снег.

– Ну паршиво, сочувствую. Работать, когда все будут отдыхать – то еще удовольствие. Но что тебе так повезло, снег совершенно не при чем. Хоть какое-то чувство Нового года появилось, а то одна грязь и серость вокруг были. Как по мне, если бы его не вообще было, то идти за закладкой с тобой, долбоебом, который понял, что ему пиздец как нужна трава только два часа назад, было бы в несколько раз хуже.

– Слышь, харе! Как будто она только мне нужна?! Сам же прибежишь ко мне, будешь клянчить – давай дунем, давай дунем. Но хер тебе, она же только мне нужна!

– Да уймись, я же скинул лавэ, так что тоже заберу се часть. Если бы ты с утра не предложил – даже бы и не подумал.

– Да, конечно, пизди больше.

– Нет, правда, мне вот и так норм. Я не говорю, что вообще отказываюсь. Я именно про Новый год говорю. Сегодня же все эти блядские гирлянды, хлопушки, шампанское же, в конце концов. Ну! Все и так радостные, что ебаный год закончился, у всех столько надежд, что в будущем все изменится.

– Да ни хера не изменится.

– Я, блять, и без тебя знаю, что нихера не изменится, то же мне, блять, Нострадамус ебаный. Да, ни хрена не изменится, я это прекрасно понимаю, но это не мешает мне на один вечер перестать ходить с ебалом, будто я только что обоссался в свои новые дорогие штаны, и приобщиться к беззаботному, сука твою мать, радостному празднику, ебать тебя в рот! Какого хрена я тебе еще должен это объяснять?! Блин, чуть не поскользнулся…

– И трава тебе для этого ни разу не нужна, так что ли?

– Да ты заебал… Я же не отказываюсь от нее вообще, просто говорю, что сегодня спокойно мог бы обойтись и без нее.

– То есть сегодня дуть не будешь?

– Может и буду. Не знаю. Посмотрим. Может не зайдет мне все это новогоднее настроение, всякое может случится, время блядских чудес ведь. Всегда остается вероятность, что Катька со своими блядскими подругами опять что-нить удумает, что все настроение пойдет по пизде. Дай-ка мне, пожалуйста, сигарету.

– Что? В смысле Катька? Ты ее позвал? Она придет?

– Обещала.

– Ну и нахера? Сколько раз я уже от тебя слышал, что все-все-все, теперь точно расстались. Потому что она такая злоебучая сука, всю кровь выпила и тому подобное…

– Ну да, да, проебался, написала она позавчера, типа че делаешь на НГ? Ну и я такой, ну ничего, а ты чего? И она ничего. Решили встретиться. Ну тупо, конечно, но все лучше, чем одному шампанское глушить и хлопушки дрочить. Я попросил сигарету.

– Ну хер знает. Конечно, я как раз буду один, хлопушку дрочить. Но я-то уже насмотрелся на твою Катьку. Так что, лучше уж наебениться шампунем как по мне. Ну и трава, трава тоже, знаешь, помогает, не чувствовать себя излишне одиноким.

– Пасиб. Вот где ты был позавчера? Предложил бы тогда, и не пришлось бы за четыре часа до полуночи ебашить на окраину, уже сидели бы в тепле – сытые и накуренные.

– Ну сорян, я только сегодня опомнился с этой вечеринкой.

– В смысле? Как про нее можно было забыть? Ты что ли все последние дни был угашенный?

– Не, нормальный я был, просто заебался уже, из последних сил тяну, хочется просто лечь и проспать двое суток.

– Ну да, ну да, тоже хочется просто отдохнуть. Но вроде как Новогодняя ночь и есть старт каникул. Ее-то и ждут как начало.

– На самом деле я просто не хотел об этом думать. Специально гнал от себя все эти мысли, где встречать, с кем встречать, что дарить, что я сделал за год хорошего и прочая поебень. Каждый год одно и то же.

– И че? У всех так. И ничего. Зато сейчас красиво. Глянь, идем хер знает где, вокруг только полуразвалившиеся склады и заросли, а все равно кто-то украсил елочку. Видишь? Ну вон, за кучей шлакоблоков. Небольшая елочка, а на ней игрушки висят. Клево же! Интересно, кто додумался?

– Ну вот это тоже. Никогда не понимал, всю эту новогоднюю ебанину с украшательством. Какие-то идиотские обычаи с этой елкой, гирляндами-курантами-хуянтами. И нахрена? Просто потому что меняется одно число на календаре? Просто потому что красиво? Ну ок, что дальше-то? Ну стукнешься ты бокалами, запустишь пару уебанских салютов, обожрешься салатов, ну и дальше то что? Пару дней, выбрасываешь елку и дальше все по новой.

– Ну будет тебе, откуда столько негатива? Ты когда был маленьким, тебе подарки что ли не дарили? Дед мороз не приходил?

– Дарили. Когда я был маленьким все мне нравилось, насколько я помню. Было здорово. И как собирались всей семьей, и как выходили на балкон смотреть на фейерверки, и как под утро находил игрушку под елкой. Вот когда вырос – как отрезало. Не знаю, маленький просто радовался, ждал полуночи, ждал подарков. А потом повзрослел. С друзьями встречать тоже было весело по началу, типа взрослая жизнь. Прибухивали, взрывали петарды, тож было весело. А потом надоело. Не понимаю смысла.

– А при чем тут Новый год?

– Что?

– Ты говоришь, тебя все заебало. Не понимаешь смысла. Ну ок, понятно, при чем тут Новый год-то?

– Ну я говорю, что не понимаю смысла этого праздника.

– Может дело не в празднике, а ты просто заебался от всего?

– Хм… Ну так-то да… Это понятно. Но тут дело именно в Новом году. Профессиональные праздники я вот понимаю. Там, блин, День, не знаю, учителя. Хороший праздник. Или День независимости – тоже нормальный. Даже 8ое марта мне нравится, но больше в историческом ключе, конечно. Поздравлять кого-то только потому что у них есть пизда – очень тупо. А вот если поздравлять, что они добились и стали равноправными членами общества, несмотря что их раньше ни во что не ставили, потому что у них была пизда – вот это хорошо, как по мне.

Ну а Новый год, вот именно поэтому, странный, потому что какой смысл отмечать то, что и так происходит. Без какой-либо твоей заслуги? По сути, Земля совершила круг вокруг солнца и ты за это время не сдох. Ну молодец, иди наряжай елку.

– Понятно. А что тогда с Днем рождения? Ведь тоже проходит год, а ты все никак не дохнешь.

– Ну это другое немного. Так то, чисто фактически – да. Но днюха обходится без дебильных декораций. Ну в большинстве случаев. И она скорее как сруб жизни, как показатель места, где ты сейчас, какие у тебя друзья, сколько денег, какие устремления. Днюха как такой явный показатель текущего положения дел. Да и в конце концов просто приятно, когда тебе уделяют немного внимания. И дарят подарки только тебе, а не всем подряд. Долго нам еще идти? Я сейчас охуею в край от мороза.

– Вроде недолго осталось. Судя по всему еще пару минут. Кажется, вижу место. Вон, два тополя, которые склонились?

– Где?

– Ну вон, по прямой, метров триста.

– Да я, блять, из-за этого снегопада не вижу то, что в пяти метрах, какие в жопу триста?

– Надо было конечно раньше выдвигаться. Уже стемнело.

– Ну я тебе звонил в десять утра.

– Да вчера отмечали еще с коллегами, часа в четыре только дома был.

– На кой черт наебениваться за ночь до Новогодней, подождать не мог?

– Отвали, я готовлюсь, перевожу внутренние биологические часы, чтобы ложиться позже. А то усну к двенадцати. А вообще конечно, я бы не отказался сейчас малость накатить. Пиздец как холодно.

– У меня есть фляжка с ромом.

– И ты молчал?

– Думал, достать после выполнения операции.

– В пизду, доставай! Надо согреться мальца.

– Ментов-то тут, надеюсь, нет?

– Да тут ни одной живой души лет двадцать уже не было, кроме ебанутого кладмена, которому понадобилось лезть в такие дебри, чтобы спрятать несчастный пятачок. Сука.

– А кто тогда Елку нарядил?

– Какую елку?

– Мы ее видели минут пять назад.

– А, эту. Хер знает, может бомжи, может и ребятишки какие, тут все-таки не так чтобы далеко от домов. Самое то место, чтобы съебываться от родителей и пробовать водяру с сигаретами.

– И наряжать елку?

– Ну а че бы нет? Когда тебе четырнадцать и ты наебенился, отличные идеи так и лезут в голову.

– Я не помню, чем я занимался в это время. Вроде особо не бродили по старым заводам, все больше по подъездам тусовались.

– Все время же не будешь сидеть в подъезде. Нас вот гоняли постоянно. Всякие бабки ебанутые, хотя мы сидели довольно тихо, и даже прибирали после себя. Так что, тоже бродили по району. Типография была заброшенная под боком, культовое место. Многие детишки сигали вниз с нее. До сих пор, не знаю намеренно или нет.

– А ты чего?

– В смысле, чего? Я тогда еще был слишком мелким, чтобы задумываться о тяжести бытия. А когда подобрался к этому возрасту из заброшенной типографии сделали торговый центр с гостиницей. Уже чтобы покончить с собой, пришлось бы снимать номер. А со своей стипендией я не мог себе этого позволить.

– Получается капитализм спас тебе жизнь?

– Типа того.

– Неплохо, хоть кому-то.

– Поздравляю тебя! Мы на месте!

– Заебись! Новогоднее чудо! Я двух пальцев уже не чувствую!

– Ну значит надо найти побыстрее, чтобы мы успели спасти остальные!

– Что там было в описании?

– Так… так… Ща… «Выйти из перехода, свернуть налево…» – да …. «Пройти мимо магазина автозапчастей».. да … «Склад…» Ага… Вот… «Под развязкой стоят два тополя, наклонившихся друг другу. Пакет лежит у корней, того что севернее, ориентир на красный грузавичок».

– Что? Грузовичок?

– Да. Так и написано: «ГРУ-ЗА-сука-ВИЧОК». Не знаю, можт припаркован будет рядом. Хрен знает, на фото никакого грузовичка не видно. Еблан какой-то. Два тополя, да, стоят, наклонились друг к другу, да. Значит где-то тут должен быть и злоебучий грузовичок получается. Сука, какой-то ебаный Форт Боярд. И все ради пяти несчастных граммов бошек. Пиздец.

– Ок, который из тополей северный?

– …

– Мне кажется этот.

– Да хер его знает. Мох нигде не растет. Короче ты берешь этот, я этот. У тебя есть перчатки?

– Да, есть.

– Хорошо. Аккуратно копай, а то расхерачим все тут к чертям – в жизни потом ничего не найдем.

– Да понятно. Понятно.

–…

–…

– Ну как там?

– Пока ничего…

– Тож…

–….

– Зря ты все-таки Катьку позвал…

– Да знаю, отстань, сейчас не время…

– …

– Тааак… Тииихоо… Стоп! Кажись, нашел!

– ААА, БЛЯ!

– Нашел!

– Смотри, смотри!

– Что?! Куда? Я же нашел!

– Трупак!

– Че?! Ааа! Блять! Блять! Пиздец! Какого хуя?!

– Я его раскопал, он под снегом был.

– Пиздец! Он уже синий весь.

– Сука, у меня чуть сердце не остановилось…

– Лан, лан, все ок, главное, траву нашли.

– Ты нашел?

– Да.

– Клево, клево.

– Ну все, валим?

– Погоди…

– Что?

– Сейчас.

– Ну что? Погнали уже.

– Я хочу на него посмотреть…

– Эмм… Мы тут как бы стоим на окраине возле трупа с пятью граммами дури. Уже десять минут одиннадцатого. Тридцать первое декабря. Времени на рассматривания жмуриков особенно нет.

– Всего минуту. Просто интересно. Ща, включу фонарик. Хм… молодой какой.

– Ну да, наверное еще тридцати нет. И одет прилично. На бомжа не тянет.

– Похож на иностранца.

– Проверь карманы.

– Не хочу.

– Да, давай. Раз уж начал трогать труп.

– Пусто.

– Ни бумажника, ни мобильника?

– Неа.

– Может его перевернуть и проверить задние карманы?

– Слушай, блять, Частный Детектив Магнум, сам переворачивай.

– Лан-лан, ну все посмотрел, можем идти?

– Да, да…

– Ну пошли тогда…

– Да сейчас…

– Ну?!

– Слушай, я сейчас немного перенервничал…

– Ну понятно, такая хуйня…

– Может пыхнем?

– Сейчас?

– Ну да.

– Серьезно?!

– По паре тяжек, надо прийти в себя.

– Бля…

– У тебя есть через что?

– Да, есть пипетка.

– Ок. Дай мне сначала еще рома бахнуть, руки трясутся что пиздец. И сигаретку.

– Конечно.

– Фух, даа уж, пиздец такой. Лан, сейчас забью. Блин, еще замотано в эту сраную изоленту, никак не могу найти конец. А норм, пошло. Пошло. Ух, пахнет отлично, не зря ебашили на край города.

– Угу, неплохо.

– Подержи фонарик.

–…

– Руки заняты. Подкури, пожалуйста. Спасибо. Ну бля, потом всем буду рассказывать как раскумаривались сука под МКАДом рядом с трупом. Охуеть.

– Наверное не стоит о таком рассказывать.

– Почему?

– Ну как бы, если подумать, то это полный пиздец.

– Так а я о чем? Держи, взрывай…

– Кх-кх-кх.

– Держи, держи…

– Ядреная срань…

– Дай-ка… Ооо, бля, уууух, дааа, кх-кх, лютые бошки.

– Это знакомый?

– Не, у моего ничего не осталось. Вообще у всех голяк. Видимо, очень популярный подарок. Пришлось искать че осталось.

– Да уж, вроде полегче стало.

– Ну да…

– А почему было написано про грузовичок?

– Что?

– Надо было написать «Закладка возле трупа молодого мужчины».

– Охуенно. Вот все бы так и ломанулись искать…

– Наверное надо сообщить о нем.

– Кому?

– Не знаю, полиции.

– Ты ебанулся? Типа мы такие приходим накуренные звоним, и говорим здрасьте, «искали закладку – нашли трупака».

– Про закладку можно опустить.

– А что блять еще можно искать под эстакадой на ночь глядя? Деда мороза?

– Ну хер знает. Может мы просто заблудились.

– Ну когда заблуждаются, то обычно идут к жилым домам, а не от них. Или мы типа вышли из леса такие блять медведи – хотим к людям.

– Ну лан, как будто нас обязательно должны закрыть.

– Я те говорю, как пить дать, завтра выйдут заголовки «Двое наркоманов убили молодого красивого иностранца, чтобы покурить марихуану над его трупом». Заебись встретить новый год в камере, да и еще встречать их десяток лет после там же.

– …

– Пошли уже, а?

– Я думаю, сообщать не надо.

– Так, хорошо, согласен.

– Но оставлять его так тоже – не дело.

– А что ты предлагаешь? Взять его с собой на вечеринку? Типа подарим кому-то? В принципе, можно. Этой, страшной подруге Катькиной, как ее блять, Верочке. Типа: «На, Верочка, мужика тебе наконец-то нашли. Все нормальные, когда видели твою рожу, съебывали. А этот вроде был не против».

– Вряд ли она обрадуется.

– Ну хуй знает, симпатичный ведь.

– Я к тому, что его же заметет. И никто в жизни никогда не найдет.

– Мужика заметет – и никто не найдет… Хехехе…

– Надо сделать, чтобы его нашли как можно скорее…

– Сюда наверняка придут взрывать фейерверки, может увидят…

– Я придумал!

– …

– Надо сделать снеговика!

– Че?

– Ну, смотри, мы слепим снеговика…

– Так, пока все складывается.

– Потом придут детишки, или еще кто-то, чтоб посмотреть на снеговика, и найдут мужика. И сообщат.

– …

– То есть ты хочешь, чтобы какой-нибудь детеныш гулял такой, веселился и такой хоп, наткнулся на труп, и сломал свою детскую психику и начал бояться Нового года?

– …

– Заебись, я в деле!

– Отлично. Так, тогда надо продумать план. А то меня немного накрыло уже. Сколько времени?

– Ну меня тоже вставило недурственно. Пол одиннадцатого.

– За полчаса успеем?

– ХЗ, я лет двадцать снеговиков не лепил.

– Тож. Так я думаю его надо поднять. Налепить снизу большой шар, потом средний, потом маленький на башку.

– Три шара?

– Ну да, у снеговика обычно три шара.

– Ну ок.

–…

–…

– Так давай я его подниму.

– Ок.

– Холодный, сука. Так. Держу-держу.

– А мне что делать?

– Сгребай снег к ногам, чтобы закрепить.

– Ок.

– Побольше.

– Да блять, тут снега то столько нет.

– Загребай, все что есть.

– Ок. Держи.

– Да держу, быстрее ток. Мне не по себе как-то с ним обниматься. Он холодный.

– А ты как думал? Он явно не только что скончался.

– Ну че там?

– Ща, ща. Еще немного.

– Ну?

– Утрамбовал. Отпускай.

– Блять, валится. Надо еще что.

– Ща, корягу принесу. Попробуем опереть.

– Скорей.

– Вот к спине подставляю. Подвинься. Таак, щааа. Тихо, тихо, отпускай. Отпустил. Вроде держится.

– Ну бля он криво держится.

– Больше нет тут коряг для устойчивости.

– Ну давай хоть немного поровнее. Секунду. Ну вот хорошо, почти прямо.

– Может так оставим?

– Ну не, это же не снеговик, а просто закоченевший труп с приставленной к спине палкой.

– Ну да, не очень по-новогоднему.

– Давай еще снега.

– Шары сделать не получится, нет еще столько снега.

– Ну блин, давай хотя бы облепим. Чтобы хотя бы издали было похоже.

– Ок. Мне даже и не холодно уже даже. Не знаю из-за травы или из-за этой возни. Я уж и забыл как это было весело. Почти прям как в детстве.

– Типа в снегу играться?

– Угу. Может завтра на горках куда сходить покататься? Или на коньках. Тысячу лет уже не катался. Ты как?

– Ты же с Катькой будешь.

– Да в пизду ее, она вечно все веселье ломает своим недовольством. Надо с пацанами собраться. Может у кого ватрушка есть.

– Ну можно, да. Прикольно.

– А вот и грузовичок… Смотри. Он, сука, игрушечный оказывается, хрена се кто-то заморочился.

– Блин, у меня такой же в детстве был.

– Серьезно?

– Да, прям такой же, красный. У него еще должен быть прицеп сзади.

– С чем?

– Что с чем?

– С чем прицеп?

– Ну блин, чем нагрузишь – с тем и будет.

– Аа, понятно. Возьмешь?

– Типа спереть улику с места преступления?

– Ну да.

– Да, давай. Он клевый. В детстве очень нравился.

– Так, вроде ноги залепили, заебись.

– Ну норм, норм.

– Теперь туловище.

– Погоди, я подзаебался на корячках ползать. Надо перекурить. Бля, уже одиннадцать. Не успеем туловище. Давай сразу голову. С головой полегче будет.

– Ок, но на голову тогда точно шарик нужен.

– Понятно. Давай ты делаешь половину шарика, и я делаю половину. И на башке соединим.

– Принято.

–…

–…

– Можт еще пыхнем, а то меня уже начинает отпускать?

– Не, давай, доделаем снеговика, и уже свалим, я не хочу тут встретить полночь. Надо еще успеть добраться до вечеринки.

– Ок.

–…

–…

– Ну че, как твои дела?

– А нам большой шарик нужен?

– Ну с голову размером.

– Тогда еще пару минут.

– Я почти все.

– Угу, отлично.

– Так, ты заходи слева, так, я справа. Соединяем.

– Держится?

– Да. Ща только, отполирую шов. Бля нос торчит.

– От сука, ща еще снега спереди. Таак, вроде норм. Держится.

– Фууух, хорошо.

– Норм.

– Может где мишуру найдем?

– Ты вообще ебанулся что ли? Какая нахер мишура?!

– Ну может черная есть какая, трагическая.

– Пиздец, как хоть тебя такого земля носит?!

– Иди нахуй.

– Так ладно, нам надо сделать нос! Есть идеи?

– Морковка?

– Какая, блять, морковка? У тебя есть с собой морковка?

– Ну… Есть одна.

– Очень блять смешно, ну давай, оторвем тебе хуй – сделаем ему нос. Согласен?

– Я видел, где-то тут щепку.

– О, норм.

– И глаза грязью.

– …

– Ну все управились.

– Если честно, мне кажется ни один ребенок в здравом уме к такому снеговику в жизни не подойдет.

– Почему? Вроде неплохо получилось.

– У него залепленные снегом ноги туловище со скрюченными человеческими руками и неровная башка с глазами из грязи.

– Надо просто немного веток добавить. Ща, отломаю парочку.

–…

– Ну?

– По-моему лучше не стало.

– Да лан, пох уже. Ты же хотел, чтобы его заметили. Думаю, такую хуйню точно заметят.

– Ну да, ну да.

– Лан, давай съебывать уже.

– Хорошо.

– Заебись Новый год проводили.

– Угу.

– Будешь кому рассказывать?

– Не знаю, надо чтобы все переварилось. Может позже, не знаю. Какой-то пиздец, конечно. Думаешь, мы правильно сделали?

– Не знаю, самое главное, что закончилось. Мы свалили, а ему… А ему в принципе уже все равно.

– Ну да…

–…

–…

– Так держи свою половину, еще же пригодится.

– Точно-точно, спасиб.

– Ну че завтра на горку?

– А ты не наебенишься сегодня?

– Ах да, Новый год же. Не знаю. Вряд ли, но если че – тогда послезавтра. Ты же еще не будешь работать?

– Не, третьего выхожу.

– Ну значит заметано. И фляжку свою не забудь.

– Само собой.

–…

–…

– О, обратно быстрее дошли. Еще успеем к полночи добраться.

– Ты знаешь, я наверное, поеду домой. Устал что-то.

– Да я бы тоже, но Катька уже там. Обидится. Придется ехать.

– Понимаю. Давай тогда, увидимся.

– Ага. С Новым годом, кстати!

– Угу. С Новым годом.

Сигнал.

Вот уже двадцать лет как она не запоминала их лица. В именах тоже особой нужды не было. Люди в коридорах сменялись так скоротечно, что стоило только начать различать знакомое лицо среди подобных как оно бесследно исчезало. Вместе с людьми менялись и портреты на стенах. Лица появлялись и пропадали. Только звания оставались неизменны – товарищ лейтенант, товарищ майор, товарищ полковник. По началу она терялась в этих форменных отличиях. Но со временем стало ясно, что такие детали, как шевроны и звездочки тоже не так уж важны, главное – все люди в погонах – товарищи. А если не знаешь точно как обратиться, то всегда остается один довольно простой фокус – надо называть звание заведомо выше. Не генерала, конечно – они хоть и ведутся на подобострастную лесть, но все-таки не дебилы. Полковника достаточно. И тогда, они всегда будут довольны. А когда довольны они – то и у нее все будет хорошо.

Еще одним важным, даже жизненно необходимым стало знание, что в этих коридорах лучше оставаться незаметной и бесцветной – следует уподобиться бестелесному призраку, которых, судя по рассказам, в здании было и так бесчисленное множество. Надо научиться сливаться лицом с обоями, будь сродни мебели, стать атрибутом здания, частью обстановки. Там не любят, когда кто-то или что-то выделяется на фоне строгой формы и лаконичного убранства. Со временем она научилась, не привлекая к себе внимания, просачиваться в кабинеты, так что если там уже были товарищи, им даже не пришлось бы поворачивать голову в ее направлении. Более того она научилась не говорить и, что куда важнее, не слышать. Потому что умение слышать в этих коридорах было чревато последствиями. А после того разучиться думать и чувствовать уже не составляет огромного труда. Конечно, такое дается не сразу, и приходит только с опытом. Но как только начинает получаться с утра складывать в шкафчик не только верхнюю одежду, но и все свои мысли и эмоции, на восемь часов осознанно становиться механизмом, одной из сотен шестеренок, у которых есть одна строго обозначенная задача, то работа тут дается гораздо проще. И время проходит быстрее. Бесследно, но быстрее.

Ее работа все эти двадцать лет заключается в уборке помещений этого здания. Ничего примечательного – протереть пыль, помыть полы и окна, полить цветы. Все в строго определенном порядке и по графику. 315й кабинет должен быть чист ровно в 14:20 по средам, ровно ко времени когда товарищ, который занимает его, вернется с совещания. Не раньше и не позже. Нельзя опоздать, нельзя выполнять свою работу плохо, но стараться успеть раньше тоже нет никакого смысла. Выше головы не прыгнешь – этого не заметят и не оценят, только наживешь проблем из-за того, что график нарушился. Все должно подчиняться строго определенной системе. Любые отклонения чреваты.

По началу, когда она только попала сюда, то она толком ничего не умела. Но человек может научиться чему угодно, а таким простым движениям – тем более. И если в первом время оставаться точно в графике давалось с трудом, то спустя тысячи однообразных движений тряпкой – она перестала нервно оглядываться на часы. Время системы стало внутренним временем. Каждый день механические движения в строго определенном порядке. Непредвиденные подвижки могут случиться только в одном случае – когда прозвучит сигнал, только тогда, бросив текущее задание, она спускается в подвал. Там тоже ждет уборка.

Первое время, когда она только училась быть бестелесной и невидимой, не говорить и не размышлять, она была свидетельницей, как ее старшие сослуживицы бросали работу и молча уходили, когда в коридорах звучал лаконичный неприятный механический звуковой сигнал. Она же, провожая их взглядом, оставалась на своем месте и заканчивала работу за них. В конце дня она могла застать их в гардеробе персонала, сидящих перед своими номерными шкафчиками, поникших и бледных. Она не спрашивала, куда они уходили. Они бы и не ответили. Все прекрасно понимали, что в один день сигнал прозвучит и для нее.

День, когда это случилось, навсегда остался в памяти, хотя она никогда не вспоминала его. Те события насильно подмяли под себя часть сознания и просто поселились в голове, как паутина в самом темном углу, в который специально никогда не станешь заглядываешь. На четвертый год ее работы одним ничем по началу не отличающимся от других летних дней примерно в четыре часа дня, когда по расписанию она была в большом кабинете на втором этаже, прозвучал сигнал. Она его проигнорировала, рассудив, что кто-то на него откликнется, и продолжила выполнять свои обязанности – ровно в тот момент она как раз забралась на маленькую стремянку, чтобы протереть пыль с верхней полки монструозного книжного стеллажа. Но через две минуты сигнал прозвучал снова. И именно в этот миг ее сковал ужас. Она замерла на стремянке, сжав мокрую тряпку, капли методично падали на лакированный паркет. В коридоре послушались суетливые шаги, которые замерли прямо напротив кабинета. Дверь медленно открылась, в проеме показался молодой лейтенант с белесой шевелюрой, аккуратно спрятанной под форменной фуражкой. Он торопливым дрожащим голосом скомкано приказал взять с собой весь инвентарь и проследовать за ним. Вне себя от страха она спустилась со стремянки, взяла приписанное за ней металлическое ведерко с набором чистящих средств, швабру и послушно побрела за ним. До конца коридора, к лифту. Он нажал кнопку минус первого этажа, того где раньше она никогда не бывала и куда больше всего боялась попасть.

Двери открылись и ее сразу окутало холодом. Это наверху был приятный июльский денек, и солнце проникало сквозь приоткрытые окна и даже позволяло себе затевать игры в зайчики в таком серьезном заведении. В подвал же не проникал ни естественный свет, ни тепло. Внизу был только беспристрастный электрический свет, холодный, словно отбывавший внизу такую же повинность, как и все. В его работу входило только делать предметы в этих коридорах видимыми, не более.

Выйдя из лифта, они остановились у первой двери набрать воды. Товарищ лейтенант подождал, пока ведро наполнится, и повел ее дальше по коридору. Чем дальше они проходили, тем тяжелее становилось дышать. Воздух был настолько сжат и наэлектризован, что в голове у нее запульсировало. Каждый шаг сапога военного отдавался в голове. Больше никаких звуков не было, вообще.

Она пыталась понять зачем ее вызвали вниз. Вокруг, как она могла увидеть, было чисто, ни пыли, ни плесени, ни грязи. Абсолютная чистота. Но в какой-то извращенной форме, больная чистота, будто это место маниакально отдраивали до стертых костей. Товарищ, пока они шли, не обронил ни слова, разве что периодически нервно сглатывал. Она тихонько взглянула на него: моложавый, хорошо выбрит и подстрижен, с четкими скулами и ровным носом. Самая внешность, чтобы идти на службу, как она про себя подумала. Разве что глаза были слишком большие для офицерской униформы, широко распахнутые и красивые. Ей было сложно представить, что с такими глазами, можно идти на штурм, стрелять по людям или отдавать безжалостные приказы. С такими глазами можно разве что смотреть на небо, пока оно не скроется за кровавой пеленой.

Наконец они остановились напротив массивной стальной двери. Военнослужащий открыл и запустил ее внутрь. «Проходите!» Она впала в ступор. «Проходите! У вас полчаса!». Товарищ лейтенант подтолкнул ее внутрь и закрыл дверь с лязгающим звуком. Маленькая квадратная комната три на три с давящим низким потолком была вся в крови. Огромная бесформенная лужа посередине, засохшие разводы на металлическом столе и стуле, единственных предметах мебели в комнате, даже на одинокой лампочке, свисающей с потолка были красные капли.

Трясущимися руками она достала губку, промокнула ее в ведре, но как только дотронулась до пронизывающе холодной замаранной поверхности стола, ноги подкосились, она рухнула в лужу крови. В ужасе она стала оттирать свои руки, ее стошнило. Рвотная масса смешалась с кровью, мерзкой бордовой массой растеклась по полу. Она зарыдала, забыв, что ее руки в крови, закрыло лицо ладонями. Ее трясло, она сидела перемазанная в крови, тело разрывали рваные конвульсии. Несколько минут потребовалось, чтобы просто прийти в себя. Она пыталась успокоиться, вновь взяла губку в руку. Слезы падали, она вытирала их вместе с кровью и выжимала в ведро. Сначала она вытерла стол, потом стул. С полом было сложнее всего. Кровь попала в трещины, и оставалась там, как бы она не старалась. Руки уже ничего не чувствовали, кроме болезненного жжения от химического раствора чистящего средства. Но она все продолжала и продолжала, пока не услышала металлический лязг двери. Показался все тот же лейтенант. Он критическим взглядом обвел комнату, удостоверился, что задание выполнено. Заметил, что на лампочке остались следы, но тыкать в это не стал. Он сам взял мокрую тряпку и смахнул последние доказательства того, что здесь вообще что-то произошло.

Он вывел ее в коридор и закрыл дверь. Пока они шли обратно к лифту, он сказал, что на сегодня ее обязанности выполнены, она может отправляться домой. Офицер довел ее до самого гардероба, подождал, пока она примет душ и переоденется, после чего проводил до выхода.

На улице яркий дневной свет ударил по глазам. Летнее тепло было для нее чем-то бесконечно неуместным в тот момент. Чтобы немного прийти в себя ей пришлось некоторое время просидеть на скамейке в ближайшем сквере. Она смотрела по сторонам, и ее больше всего поражало, что все вели себя так будто ничего не произошло, люди все шли и шли по своим делам, машины гудели, птицы пели на деревьях, усыпанных зеленью. Все они словно не знали, что произошло. Или не хотели знать.

Рефлекторно она добралась до своего района. Забывшись проехала свою остановку, пришлось возвращаться пешком. Зашла в магазин, но никак не могла вспомнить, что именно ей было нужно. Ходила между рядами в прострации. Вышла, так ничего не купив. И в этот момент она вспомнила, что ей нужно забирать сына из детского сада. Надо скорее собраться с силами! Ни в коем случае нельзя, чтобы он увидел ее в таком виде. В ужасе достала из сумочки зеркальце, в отражении она увидела свое пугающе бледное лицо – пришлось доставать румяна и краситься прямо на улице.

Он несказанно обрадовался, что мама пришла раньше времени. Попрощался с друзьями, забрал свои игрушки, и вприпрыжку отправился домой. Он увлеченно рассказывал, что успел выучить за день, как его похвалили за слепленного из пластилина динозаврика, ведь он получился такой большой и совсем как настоящий. Она делала над собой огромное усилие, чтобы улыбаться и хотя бы изредка задавать заинтересованные вопросы. Но сын все равно заметил, что мама чем-то расстроена, он обнял ее и спросил, что случилось, она лишь ответила, что подустала на работе, вот ее и отпустили пораньше. В остальном все в порядке. Мальчик сказал, что было бы здорово, чтобы такое случалось почаще, и она приходила его забирать пораньше. На это она лишь кивнула.

После ужина она присела на диване с книгой в руке, чтобы как-то отвлечься, но только смотрела и смотрела на одну и ту же страницу – текст разваливался на отдельные слова, те на буквы, буквы на отдельные несвязные звуки, а мысли то и дело вращались в сегодняшнем дне. Она отрывала взгляд от страниц, чтобы посмотреть на сына, который лежал на полу и был увлечен игрушечной гонкой. Какой замечательныймалыш, такой умный и добрый, прилежный, любознательный, как ей повезло. Она уже сейчас видит каким прекрасным мужчиной он станет, когда вырастет. Прямо как его отец. Только ни за что в жизни, она не отдаст его в вооруженные силы или спецслужбы. Ни за что в жизни.

Позже вечером она уложила его спать и поцеловала на ночь. После этого, убедившись, что он точно уснул, она пошла в ванну, включила душ, села обняв колени и заплакала. Все что она держала в себе все это время, все что нельзя было показывать, выходило. Она не пыталась отмыться, не могла даже притронуться к губке, просто сидела под струями теплой водой и плакала. Она провела там больше часа. Затем легла в свою кровать. Но уснуть конечно не могла.

Что произошло? Что за ужас там творился? Чья это кровь? Скорее всего, наверняка это был плохой человек, враг, как ей всегда говорили, хорошие люди не оказываются в подвале этого здания. Но это же безумие, и ладно она, что чувствовали люди, что сотворили это? Они выполняли свою работу. После чего ей пришлось выполнять свою. Господи, как же это страшно. А если это повторится? Вернее когда это повторится, что она будет делать? Сможет ли выполнить свою обязанность? Сможет, конечно, сможет, какой у нее выбор? Выбор есть, только если уйти. Но куда она пойдет? Как она сможет прокормить себя и сына? Нет, справится, наверняка есть и другие места, где она пригодится. Больше подобного повториться не должно.

На следующее утро она, не переодеваясь в униформу, сразу отправилась в отдел кадров, где грузная женщина со строгим пучком в форменном кителе, смотрела на нее поверх очков, слушая как та сбивчиво просит бланк по собственному желанию. Ничего не ответив, женщина встала из-за стола и удалилась, она же осталась стоять в кабинете, чувствуя себя крайне глупо. Через пару минут в кабинет вольготной походкой зашел маленький лысеющий товарищ майор. Он мерзко улыбнулся и спросил в чем причина ее решения. Она начала что-то говорить про усталость, график, условия. Получалось неубедительно. Но он не стал уточнять, спросил лишь как ее сыну нравится в его детском саду. Она опешила. Не дожидаясь ее ответа, майор, сделав явный акцент, что это лишь гипотетические размышления и никак, уж точно никак не угроза, заметил, что маленький мальчик наверняка очень расстроится, если не сможет посещать садик. А еще куда хуже, что если и другие детсады в городе не смогут его принять, потому что как можно брать ребенка безработной женщины. Ведь раз ей некуда идти – значит она сама сможет за ним присматривать по будням. Вот только на что эта женщина будет кормить себя и своего ребенка? Она же безработная, и есть некоторая вероятность, что такой она и останется. А насколько он знает, у нее нет родных, которые могли бы помочь материально. Она уже прекрасно поняла, что имеется в виду, и даже не пыталась возразить. Но он продолжал разглагольствовать, что ему так жаль, что такой прекрасный работник хочет уйти, ведь ей вот только на днях одобрили повышение оклада. Такое не каждый день случается. И закончил он вопросом, разве ей тут так плохо? Нет, ответила она, не плохо.

И это было правдой. Тогда действительно все было не плохо.

Гораздо хуже было пять лет назад. Когда ее мужа не стало. Это была невосполнимая ужасающая потеря, ведь он всегда был рядом с ней: когда встречал ее после уроков в старших классах, когда ждал возле дома на свидание, когда делал предложение, когда узнал, что у них будет ребенок, даже когда он уехал в далекую жаркую страну выполнять долг – защищать что-то от кого-то, она не вдавалась в детали, знала только, что это очень важно, так ей всегда говорили, он был рядом. Когда уезжал, он еще был тут, и когда писал письма, что пахли жарким песком, даже пролежав на почтовых перекладных неизвестное сколько времени, еще был тут. А потом пропал. Она поняла это ровно в тот момент, когда взяла в руки письмо, от которого не пахло песком, наоборот от него веяло пронизывающей сыростью. И как только посыльный вручил ей его – так сразу стало плохо. И некуда стало идти и нечего стало ждать. Она просто садилась на диван и смотрела в одну точку, отвлекаясь только на возмущенный удар крохотной, только-только сформировавшейся ножки в своем животе.

Родителей в живых уже не было. Из родных оставался только старший брат ее мужа. Он был слабее физически, но куда умнее, поэтому он не поехал в далекую, жаркую страну. Он остался тут в пропитанном сыростью кабинете заклеивать письма с бездушными строчками. Но будучи умным он там не долго задерживался, и вскоре перебрался в кабинеты повыше. Узнав о трагедии, он подсуетился, чтобы пристроить ее, молодую беременную, в эту организацию. Делать они ничего не умела, ее взяли уборщицей. Он даже выбил ей пристойный оклад, что вкупе с пенсией вдовы вполне хватало, на нее и на ребенка. Дядя помогал первое время, а потом также неожиданно пропал. Она так и не узнала точно, что было причиной. Никаких новостей о нем так и не появилось. Но к тому моменту, она уже узнала, что люди из кабинетов могут пропадать просто так, в одно мгновение и без причины.

Так что в тот момент, в отделе кадров, она просто встала, поблагодарила товарища за прибавку и пошла по коридорам в гардероб, чтобы надеть привычную униформу.

И пятнадцать лет пролетели. За это время прозвучало множество сигналов, но с тем первым по ужасу ничего не могло сравниться. Когда она слышала команду, то молча брала весь инвентарь и уже сама спускалась на лифте до подвального этажа. Внизу ее встречал очередной товарищ в форме и отводил к нужной двери. Уборка в подвале при всей своей неожиданности также стала частью расписания – не больше часа вне зависимости от степени загрязнения. Именно через такой промежуток времени металлическая дверь снова откроется, чтобы выпустить ее. И если первые разы ей еще приходилось сдерживать рвотные порывы и слезы, то со временем это стало лишь частью рутины. И отдельные осколки стекла, и клочья одежды, зубы, кровь и ногти – все это в итоге превращалось в грязь, одно сплошное месиво, которое нужно убрать. Тем более, когда кровь бестелесная, остывшая, растекшаяся по полу – уже все не страшно. Страшно, когда она пульсирующая и горячая, покидает тело, к которому принадлежит. Но ей, слава богу, никогда не приходилось этого видеть. Как и людей, оставивших эту кровь.

За это время у нее появилась некоторая уверенность в завтрашнем дне и можно даже сказать уважение в этих стенах. Все-таки двадцать лет в этих коридорах, столько никто не смог продержаться. А она просто приходила и выполняла свою работу, качественно, бесшумно и без лишних разговоров.

За это время сын закончил школу, сам поступил в университет, даже не пришлось обращаться за помощью к кому-нибудь из товарищей. Он получил место в общежитии и съехал из их скромной двушки на окраине города. Она была несказанно им горда. Скопив немного денег с первых подработок он подарил ей старенький Айпад, на котором она смотрела видео по кулинарии и хозяйству, но куда чаще они ботали по видеосвязи. Сын, как она всегда и хотела, вырос похожим на отца: высокий, жилистый, с непокорным вихрем на лбу, как символом независимого нрава. У отца он действительно был крут, у сына пока выказывался в юношеском максимализме и, как он сам это заявлял, в обостренном чувстве справедливости. Ее житейская покорность была ему не по нраву, хотя ему хватала ума не показывать это. Он ведь знал, где именно она работает, но чем именно занимается точно представления не имел – такое разглашать не нужно. Никому, ни соседям, ни знакомым, и уж тем более единственному сыну. Того что место работы – большое серое прямоугольное здание в центре города – достаточно. Кто знает – поймет, кто – нет, тем лучше.

В университете сын не только отлично учился, но и стал активным членом университетской жизни. И если место в баскетбольной команде радовало мать, то от его разговоров на политические темы ее сразу бросало в дрожь. Он вошел в редакторский состав самиздатовской газеты, писал тексты о текущей ситуации в стране, проводил какие-то расследования о коррупции и ущемлении прав. Его тексты, порой такие глупые и наивные, приправленные юношеским максимализмом, были полны неколебимой уверенностью и верой. Не ограничиваясь словами, он сам утраивал пикеты, стоял с плакатами, с вечными и благородными лозунгами.

И эти его устремления пугали ее больше всего. Она отговаривала, разумеется, и предупреждала, боже сколько раз она ему говорила, что не стоит, не надо, ничего не изменишь, все глупости, все слишком сложно, все слишком глубоко, безгранично глубоко, чтобы было возможно что-либо изменить. Что система, с которой он в своих пылких речах и поступках пытается бороться, уже работает, работает давно и исправно, что она всасывает в себя все и всех, безжалостно пропускает через жернова, и прогладывает, никогда не давится, просто всасывает, обнажая, садистки срывая сначала социальный статус, затем моральное состояние, и под самый конец физическое. И все. И нет больше никого. И ничего. Только память, скорее полупамять, потому, что слова о ней произносятся только полушепотом. Но он лишь отмахивался, говорил, что только так можно что-либо поменять – надо говорить бесстрашно, выходить против системы. И чем больше громче произносить правильные слова, тем больше шанс, что их услышат. Они ссорились и завершали разговор, она плакала. На следующий день он, конечно, перезванивал, просил прощения, уверял, что все в порядке, чтобы она не волновалась, он очень аккуратен и не допустит, чтобы что-то плохое случилось.

А потом в один вечер он не позвонил, хоть и обещал. Она старалась не предавать этого большого значения, мало ли у мальчишки в двадцать лет занятий. Наверняка найдутся поинтереснее, чем болтать с престарелой матерью по Фэйстайму. Но сердце все равно волнительно стучало в груди. Она слишком хорошо знала, как люди могут бесследно исчезать.

На следующий день по телевизору в новостях упоминали что-то про студенческие выступления, стычки с полицией, были задержания. Она бросилась к телефону, набрала его, но телефон был выключен. Бесчисленное количество раз за вечер она набирала его номер, но все безрезультатно.

Звонила в университет, звонила в полицию, но что там, что там не стали давать никаких комментариев. Она чувствовала, что ее просто водят за нос. Дни растягивались бесконечно, каждая секунда в безвестности стала испытанием. На работе она то и дело, смотрела на свой телефон, но тот безжалостно молчал. Отпросившись с работы она пришла к университету, там уже было несколько родителей, которые пытались разузнать, что случилось с их детьми. Официальные лица ничего не говорили. Только учащиеся, опасливо поглядывая через плечо, рассказали, что когда приехала полиция, многих погрузили в автозаки и увезли. Некоторые уже вернулись, говорили о допросах, но больше они ничего не видели.

Она просто обезумела от неизвестности, так и не уснув ночью. На следующий день на работу, она останавливала товарищей в форме, что проходили мимо нее, и спрашивала, знают ли те что-нибудь про студентов, где те могут быть. Но товарищи в форме лишь грубо одергивали, что ей лучше заткнуться и следить за чистотой, и лишь некоторые, видя всю материнскую скорбь и отчаяние, уходили потупив глаза. А она продолжала свою работу, храня веру, что кто-то позже обязательно ей поможет что-нибудь разузнать о сыне.

И в этот момент прозвучал сигнал. Ее сковал ужас, как в тот, самый первый раз. И капли так же методично падали на паркет.