Осенняя лихорадка [Стас Колокольников] (fb2) читать онлайн

Стас Колокольников Осенняя лихорадка

Фонари гасили в полночь. И городские декорации менялись в одно мгновение, превращаясь в заброшенный реквизит провинциального театра. Дома в пыльные коробки, вырезанные из старого картона. Небо в дырявый шатер, истыканный шпагами пьяных гвардейцев из массовки. Редкие прохожие беззвучно терялись в темноте. Длинные пустые коридоры улиц уводили далеко за сцену к самым затхлым и безрадостным углам. Жизнь была сущей безделицей тому, кто в одиночку наугад брел по этим коридорам.

Всем, кто ворочался в постели за окружавшими стенами домов, я не желал ни зла, ни добра, ни горя, ни радости. Единственным, за что цеплялись чувства, был запрятанный глубоко внутри испорченный нерв, парализовавший сознание время от времени. Моё существование было отравлено монстром, пожиравшим меня изнутри и снаружи. Жизнь стала адом, тяжеленным грузом, надломившим плечи атлантов.

Еще недавно я знал отличный способ сравняться с любым исполином. Любой паршивец мог подняться до неба, испив вина покрепче. Вино открывало великолепные дали, похожие на райские кущи. А теперь, стоило пригубить из бутылки, и я стекленел, готовый пойти мелкими трещинами и разбиться. Требовалось огромное усилие, чтобы сохранять свое отражение и верить, что еще вчера я шел здесь с веселой песней.

С наступлением темноты я отдавался на забаву чудовища, имя которого я лишь предполагал. Это ни Одиночество, ни Страх или Ревность, они были как рогатины по сравнению со стенобитным орудием. Меня терзала другая сила. И чтобы узнать какая, я был готов спрыгнуть в жерло вулкана, лечь под поезд, отдаться в руки инквизиторов и самому снять с себя кожу. Мои самые скверные догадки предполагали смертоносную силу времени, облаченного в карнавальный костюм жизни. Quien sabe? Кто знает?

Я был сам не свой. Любое проявление жизни представлялось как наваждение, любое мастерство как вершина эгоизма, а любое участие – оборотной стороной лицемерия. Я считал себя сопричастным к величайшему негодяйству, словно обокрал весь мир на золотой ключ истины и как пиноккио-вампир с подлой улыбкой маршировал в строю длинноносых уродов. Окликни меня родной брат, я бы и его не признал, назвал бы любым именем, пришедшим в голову. А потом предложил бы раскошелиться на выпивку, жратву и табак, упирая на то, что неважно знакомы мы или нет, в этом нет особой надобности, ибо нет особых различий между нами, здесь мы похожи друг на друга как съедобные грибы.

Эх, что там родные братья, я был готов вывернуться наизнанку сам и вывернуть наизнанку любое впечатление. Любовь к женщине сотворила со мной худшее, заразила тысячей вопросов и тысячей восклицательных знаков. Скажите! Скажите, сколько нужно пройти и проплыть?! Сколько сожрать земли, чтобы привыкнуть к тому, что любовь вонзает ядовитые стрелы так глубоко, что кажется предел, и тут же она находит еще одну болезненную точку и вгрызается туда, как клещ, не видевший крови целую вечность?

Я знал ответ. Но не верил тому, что заключалось в словах. Я не верил даже тому, что видел. Вечерами я видел, как надувалась луна. Похожая на беременную корову она давала понять – город ждет несколько безумных ночей, полных обещаний, которых никто не в силах исполнить.

Следуя главному правилу утопающего, я не прекращал движения ни на миг. Несмотря на усталость, я двигал ногами с раннего утра, чтобы к вечеру обрести второе дыхание. В сумерках жизнь и её тайны волновали особенно, день и ночь, будто два океана сливались у мыса Доброй Надежды. Без океанов и мыса Доброй Надежды я вообще не мог представить своего существования.

Стоило приблизиться сумеркам и напряжение, крепко державшее весь день, ослабевало. Я начинал видеть, как с желтых деревьев срываются листья, укладываясь в бесконечный узор великолепного ковра. Как осень заглядывала в лица прохожих, и они загорались отблесками золотого огня. Под шепот сумерек о том, что осенние улицы полны чудных неожиданностей, я обращал на внимание на женщин, чей взор блуждал, как стрелка компаса, потерявшая магнитный полюс. Чаще это были дамы крестей в поисках валета, который узнает её масть, даже если дама скинет платье, прикрыв лицо веером.

Как ни хорош вольный ветер улиц, но чудовище подстерегало меня и там с той поры, как я полюбил женщину и предал время. Предать время – что может быть безумней? Однако если этого не сделать, время похоронит вас заживо.

Время мстило. Кошмарное ощущение смерти у сдавливаемого пространством ненужного предмета могло накинуться где угодно. Мир превращался в труху, я словно шел по трупу, проваливаясь в прогнившее тело. Сомневаясь в крепости своего духа, я был уверен, что время растопчет меня, напоследок вырвав, как с паршивой овцы, клок позднего раскаяния.

Куда идти и что искать в таком состоянии? А куда еще мог пойти Мельмот-скиталец? В отличие от сердца, искавшего не материальную любовь, я искал конкретного человека из плоти и крови. Я даже знал, где нужно искать – в каком кафе она сидит, с кем и о чём говорит, какое ест пирожное, какое пьет кофе и какую сигарету курит.

Я хотел быть рядом, но меня влекло в противоположенную сторону. Вряд ли это был каприз или противоречие – просто дул сильный ветер и ноги шли куда им удобнее. Голова и знакомая улица в преступном заговоре внушали романтический бред, что осень лучшая пора для долгих прогулок.

Несколько часов назад сумерки растаяли, и на город опустился темный вечер. Я стоял на перекрестке под красным глазом светофора и пытался прикурить на ветру. Качаясь, точно на сломанных ходулях, ко мне приблизился пьяный мужчина. Не из тех, чьи дни в поисках выпивки похожи на огрызки. Вполне приличный гражданин, потерявший девственную трезвость где-то после обеда. Дорогой бежевый плащ, бок которого был грязен, свидетельствовал – с каким трудом передвигался его хозяин.

Человек попытался объясниться, трудно было разобрать о чем. Светофор сменил цвет, и я шагнул вперед. Серый плащ схватил меня за локоть и громко произнёс:

– Эй, ты…длинный… похожий на нашего школьного учителя географии. Пойдем, что ли, выпьем.

Сердце отозвалось на приглашение, но ноги сделали рывок. Я перебежал дорогу, пересек большую площадь у театра драмы, повернул в темный пустой двор и словно попал на кладбище. По краям, на высоких гробовых плитах, сидели тени и молча взирали. Кто вы? Я робко обратился к ним. В ответ лишь завывание ветра и тоскливое поскрипывание. Чудовище было близко. Так молодой магрурин, идущий через пустыню, вдруг видит приближение ужасного смерча, слизывающего на своем пути караваны.

Я выскочил из подворотни на светлую большую улицу. На углу дома, у магазина одежды, стояла телефонная будка. Я подошел и поднял трубку. Послушав мерное гудение, набрал произвольный номер, представляя, как где-то на другом конце города кому-то предстоит весь вечер мучиться и гадать, кто же звонил.

– Алле, кто это? – спросил старческий голос.

Не отвечая, я направил трубку в сторону нывшего ветра. Из темноты вылетел коричневый лист и прилип к трубке. Я отпустил её и пошел прочь.

Отгоняя наваждение, я разглядывал звезды, но ничего кроме дырок в шатре не увидел. Я попробовал петь– не получалось. Над головой появлялась огромная черная тень.

– Можно оттянуть встречу с ним, выпей, выпей, – шептали летящие листья, – не отдавай себя сразу на растерзание.

И было совсем не странно, что я пошел в аптеку, чтобы оттянуть расправу над собой. Именно фармацевты радовали отличными идеями. И какая-нибудь настойка пиона уклоняющегося, настойка овса, она же avenae sativae tincture, или настойка боярышника, известная как tinctura crataegi, при разумном употреблении приводили в порядок тело и нервы.

Когда я выпил, мой желудок заговорил со мной:

– Не переживай, старина. Ни к чему огорчаться. Это всего лишь опыт, ты учишься различать сети жриц чудовищной страсти от настоящей любви.

– Пошел ты, – сказал я, заглушая разговор порцией настойки.

В состоянии, когда болтает даже желудок, решительно невозможно опьянеть. Отойдя со света, я возвратился в долину мертвых, где для ясности картины не хватало только раскиданных трупов. Из глубины темного двора вдруг прокаркала ворона, будто противно произнесла: «гоните прочь, гоните прочь». Она знала – один ворон чужак, два ворона враг, а три – мертвяк. И тут меня понесло, негромко и страстно я обратился к стенам домов:

– Что вы понимаете в любви? Что вы вообще понимаете? Почему меня таскает по вашим улицам, словно опавший лист? Почему я должен терпеть ваше соседство, почему не могу прямо сейчас унестись прочь? Почему должен искать ночлег? Почему…

Поток моих «почему» прервала выбежавшая из подъезда собака. Она громко залаяла, и я побежал прочь. Точно зная, что мне нужно закусить маленькой плиткой шоколада с орехом и изюмом, я буквально влетел в лавку. Продавщица окинула меня неприветливым взглядом, по нему абсолютно точно можно было судить, что живи мы вместе, то явно не сошлись бы характерами. Крыли бы каждый день друг друга матом и кидались посудой. Поэтому уходя, вместо благодарности я направил в сторону продавщицы негодующий взгляд и чуть опалил ворот её синего халата.

Выбирая подворотню, где бы выпить и закусить, я услышал, как меня окликнули. Звали из беседки детского сада за забором. Было не видно ни зги. Я не знал кто зовет, но ощутил, что он жаждет. Чего? Того же что и все. Выпивки, общения, любви и бессмертия. Что же, подумал я, с тем, кто жаждет, мне будет легко. Ведь моё нутро тоже полыхает огнем, только в тысячу раз сильнее.

Лицо человека было знакомо, но имени я не помнил. Он сидел с двумя бутылками вина и уже не мог пить один. Мой компаньон, радуясь, что я прогнал его одиночество, тоже стал жадно хлебать, как и я, горячими глотками втягивая внутрь смертоносную лаву, которая все равно вскоре должна была исторгнуться обратно. Потом он дико захохотал и неожиданно громко запел. О чем он пел, было не важно, песня была неуправляема, как вибрация сирены. Он буквально утопил весь мир в истеричных звуках, словно одуревший гипокентавр. Наверняка чудовище гонялось и за ним.

Сбежав от собутыльника, по песьи завывшего на луну, я долго не ощущал ни времени, ни пространства, пока боль ни кольнуло сердце. Оглядевшись, я понял, что стою у кафе. За широкой витриной сидела она и увлеченно разговаривала с полысевшим брюнетом. Они переглядывались, словно были одни на этой Земле.

И тут я почувствовал, как когтистое жало вонзилось в спину и угодило прямо между сердцем и позвоночником. Чудовище подцепило меня и потащило вниз по улице. Натыкаясь на редких прохожих, на фонарные столбы и деревья, я испытывал ужасные муки. Где-то через квартал я соскользнул с ядовитого когтя и, затаившись в подворотне, достал настойку. Перевел дыхание и приложился к пузырьку. И тут заговорили почки. Понимаете, почки!

– Что толку расстраиваться, – сказали они, – произойти может что угодно. Голод сменяется сытостью, трезвость опьянением, а боль наслаждением. Можешь выбирать что угодно, а получишь только то, что заслуживаешь. Выбирая путь, ты выбираешь и трудности этого пути. Разве тебе нужны более убедительные доводы, чтобы развеять наваждение. Разве…

– Хватит, – сократил я речь почек и выпил.

Что толку болтать, тем более с почками, и забивать голову их идеями. А что же занимало её? Вряд ли сейчас за столиком кафе она размышляла о том, кто такой Страж Колесиков или представляла себя в роли светской дамы при дворе Альфонсо Неаполитанского, алхимика и покорителя Шамбалы. Раньше я думал о ней, о моей женщине, как о таинственной книге, которую невозможно понять, не перечитав несколько раз. Таких мало. Магнетизм её, изощренный ум и лоно удобней бристольской почтовой кареты – хотя и не самое лучшее ложе для утомленной головы мечтателя. Но чего желать еще? Но мой путь лежал поверх этого мира, мне грозило повторить судьбу Элиас Кастреля, который обошел почти все населенные пределы круга земного бытия и стал не почитаем за то, что презирал свой век.

Под моими ногами вновь замелькал мокрый тротуар освещенного проспекта. Остановившись у яркого рекламного щита с эффектной женщиной, я краем глаза заметил другую – она пересекла дорогу и остановилась у киоска с мороженым. Кому может прийти в голову есть мороженое в такой промозглый вечер? Только таким горячим как я, блуждающим в теле, как в водолазном костюме. Наблюдая за девушкой, я нащупал в кармане словарик английского языка, который таскал ради развлечения, гадая по нему. Первое, что открылось – слово “meet, – ing” – «встречать, встреча».

– Отлично, – сказал я, – пора встречать. Пойду, познакомлюсь с любительницей холодных сладостей.

Но не успел я сделать пару шагов, как меня окликнули. Встретить знакомых на пятачке в центре города было не так уж трудно. Здесь все варились в одном котле, присыпанные одной приправой. Я обернулся и в изумлении замер – такие встречи бывают знаковыми. Этого человека я мог увидеть только во сне или в следующей жизни. Мы расстались в другом городе и очень юными, перед той чертой, за которой у каждого свой сон жизни.

Один из друзей детства исчез из поля зрения, не оставив следа. Он бросил наш школьный ансамбль, где играл на ритм-гитаре, а я напевал мелодии, сочиняя простенькие тексты на языке жителей далекого Альбиона. По несколько загадочных фраз на песню: “oh, pressing time, i am feeling fine”. В общем, мы балдели от Stooges, Velvet Underground и Syd Barret. Как сейчас вижу, наш ансамбль возвращается на последней электричке с музыкального вечера, мы сдобрены вином и марихуаной. В пустом вагоне дорога пролегла через вечность. И вокруг той точки, где мы двигались, лежали бескрайние равнины, никем ненаселенные и неизученные. А в том, что мы пересекали эту вечность вместе и в обнимку с музыкальными инструментами, был знак особого родства.

Насколько мне было важно вспоминать это теперь, настолько тогда это воспринималось как божественный дар, а не как яичница. Screaming-egg, how i like my screaming-egg. В последствии такое случалось не раз, и не только со мной – сколько дружеских объединений время пустило под откос, как ненужный бронепоезд. Ну, да оставим это. Хочется вспомнить, как за нашим ансамблем помимо таланта, желания похулиганить и привлечь внимание, стояло желание похоронить унылое течение жизни. Но чудесному разгильдяйству пришел скорый конец. Вернее, совместному разгильдяйству, по отдельности мы еще долго склонялся к этому увлекательному занятию, мало интересуясь, как там остальные. Каждый был уверен, что создан для большего.

Я особо не интересовался судьбой потерянных друзей. Наш корабль разбился о рифы – и точка, вся команда была для меня вроде утопленников. Конечно, я знал об удивительном свойстве моряков жить под водой. Но, чтобы еще раз найти их, увидеть и убедиться лишний раз, что наш лодка действительно разлетелась вдребезги, такого желания не было.

Хотя этого своего дружка я всегда хотел встретить. Он исчез в лучших традициях королей рок-н-ролла, в обнимку с полуакустической «Мюзимой» как кого-нибудь Карл Перкинс или Бадди Холи. Мне хотелось, чтобы он таким остался навсегда и таким же вынырнул из небытия. Вот я и представил, что он стоял передо мной, так живо и ярко, что сам поверил в то, что он действительно окликнул. К сожалению, нет. Всего лишь какой-то проходимец, искавший рубль. Плюс моё воображение, подстегнутое воспоминаниями и настойкой боярышника.

Я стоял один у рекламного щита, не замечая осеннего ветра и моросящего дождя. Девушка с мороженным убежала куда-то, но ощущение предстоящей встречи так и не проходило. Вглядываясь в темноту пустеющих улиц, я двинулся дальше. Какая разница куда, главное – от быстрой ходьбы тепло разольется по венам, и на мгновения я забуду, что как некормленый волк рыскаю по улицам в поисках любви.

Любовь способна на многое, ради неё я продолжал шевелиться. Она мой единственный союзник в войне со временем. Время превращало мою кровь в нефть, а любовь в вино. Вчера на вокзале, разложив нарды, я бросал кости и загадал – если выпадет дубль, то любовь поможет и чудовище отпустит. Выпало пять-пять, и я спокойно угощался пивом за выигрыш в чебуречной. Это было вчера. Теперь же я дошел до края вокзальной площади, встал в тени киосков и сделал несколько крепких глотков tinctura crataegi, закусывая шоколадом с орехом и изюмом. Вкусно. Внутри зажгло и похорошело.

– Определенно, – пробормотал я, – аптекари и фармацевты еще заботятся о людях.

Наблюдая, как дождь пылью высвечивался в свете одинокого фонаря напротив, я вдруг почувствовал сильное желание исчезнуть. Чтобы нигде не осталось и волоска, связывающего меня с этим городом. Закрыть глаза и открыть где-нибудь в Андах у хижины, где можно жить, спускаясь на равнину, чтобы собирать урожай кактуса и маиса. Я вспомнил, как герой книги Макс Фрай путешествовал по миру, входя в заведения, чаще питейные, имеющие на вывеске название далекого города. Входил и садился спиной к выходу. Потом заказывал что-нибудь выпить. Выпивал и выходил в том городе, название которого красовалось на вывеске. Если он заходила в ресторан «Пекин» в центре Варшавы, то потом совершенно естественным образом появлялся в столице Катхая. «Добро пожаловать, друг, – надо полагать, кланялась ему девушка с чайной горы».

Ближайшее место, где можно было проверить подобный метод, было кафе «Кабул». Но я решил обойтись без попыток. Ведь талибы могли не поверить, что поблизости не нашлось заведений с другими интересными географическими названиями.

Долго думать о несбыточных путешествиях утомительно, как грызть ногти, да еще заговорила печень.

– Что-то ты далеко ушел от кафе, где её обхаживает лысый мужик. Куда это ты собрался? – поинтересовалась она. – Если что в трех кварталах отсюда есть кафе «Бомбей».

С печенью я старался быть вежливым.

– Да, да, это интересно, – сказал я, – надо подумать. Пройдусь обратно.

Всматриваясь в витрины, я заприметил одинокого манекена без руки. Он стоял в углу, не обращая ни на кого и внимания. Я долго посылал ему дружеские воздушные поцелуи и спрашивал:

– Как дойти до ближайшей аптеки?

Посомневавшись, манекен, ожив, указал дорогу уцелевшей рукой, и мы расстались друзьями.

– Коль наступает срок – всё движется само собой! – крикнул я ему на прощание.

Я часто повторял эти слова, они действовали на меня как веселящий газ. Вдыхая их, я подпрыгивал и мог на мгновения задержаться над землей, глядя вниз на удивленно болтающиеся ноги. В жизни все возможно, если время и страх не вертят вами как хотят. Но что это за жизнь, в которой люди паникуют из-за безделиц, и не страшатся бездны, разверзнувшейся перед ними.

Отворяя дверь аптеки, я осознавал насколько привык к умиротворяющему действию настойки боярышника. Она как настойка лаудана растворяла любой лунный прилив мыслей и немощных вопросов, типа, что происходит со мной, почему я слаб перед страданиями, как увильнуть от хватки нашего мира, и не путаю ли я любовь с наваждением.

Внутри теплой аптеки мысли развеялись, там меня встречали как друга семьи. И после не обязательных приветствий выдавали драгоценный миниатюрный сосуд, таивший в себе огонь, сжигавший печали и печень. Лишь бы не увлечься, и не спалить всего себя. Я понимал насколько это опасно и представлял, как обращаюсь к аптекарше:

– Что же мне делать, сестра? Как справиться с тяготами жизни? Помогите, ради бога.

– Как же помочь, если вы перепробовали всё, – мило улыбалась аптекарша. – Вам не помогла даже гирудотерапия, можете смело принимать яд. В любое время и в любых количествах.

– А есть самый медленный яд, не болезненный или что-нибудь подобное?

– Попробуйте еще раз tinctura crataegi.

– Сколько можно, сестра?

– Сколько нужно.

– Как скажите. Дайте парочку.

Оставшись в темноте наедине с волшебным пузырьком, я задерживал дыхание и делал глоток. Мгновение. Другое. И вот жаркая волна, успокаивающая боль, покатилась через тело в душу, растворяя царивший там беспорядок. Совершенно свободный, с приятной чуть горячей пустотой в груди и голове, я двигался в темноту – не заметил человека проходившего мимо, если бы он не остановился в двух шагах от меня, не назвал по имени.

– Неужели это ты? – проговорил он удивленно.

– Да, это я, привет, – сказал и тоже удивился. – Это ты? Фена?

Встретить его было все равно, что встретить Гамлета, который выбрал «не быть». Давно подмечено, стоит страстно пожелать или подумать о чем-то, и привлекший предмет или событие не замедлят явиться из мира мечты в реальность. Мысль стремиться обретать плоть и кровь. Встреча, рожденная в сознании, пережитая мысленно, неожиданно легко обретает конкретные очертания. Складывается впечатление, будто человек, о котором подумал, шагнул прямо с порога твоего воображения. И одни считают, что мысль, настроенная должным образом, достигнет своего воплощения. А другие, что мысль лишь, отзывается на надвигающиеся события, предвосхищая его проявления, а отнюдь не создавая.

Ладно, пусть будет так и так, в любом случае мы должны переживать больше положительных эмоций.

Удивленный не меньше моего Фена не стал увешивать меня вопросами как гирляндами. Это было не в его правилах.

– Пойдем во двор, – предложил он. – Покурим.

Выяснилось, он бросил пить и перешел на гашиш, посчитав, что это пойдет на пользу. Он избавился от прежних иллюзий, и с легкостью обрел новые. Жизнь надо любить, и любым способом к ней приспосабливаться. И часто, чтобы держаться за неё, приходиться обзаводиться иллюзиями. Избавься от них, и словно воздушный шар, лишенный балласта, улетишь за пределы стратосферы.

Покуривая, наши головы превратились в волшебные тыквы. Я попробовал выдать рассказ о своих летних путешествиях, стараясь впихнуть в него весь глубокий смысл движения по миру. Но рассказ превратился в большое ветвистое дерево, и я срубил его под корень.

– Может пирожное и кофе? – предложил Фена.

Мы стояли у порога кафе, куда я весь день не решался заглянуть. Моей женщины там уже не было. Из-за дальнего столика поднялся невысокий пьяница с потухшим взором. Шатаясь, он призывно замахал рукой, другой держась за край стола.

– Кто это? – спросил Фена. – Рожа цыганская.

– Шахматист. Мы с ним играли в преферанс на прошлой неделе.

– Перед ним графин водки. Я в завязке.

– Мне тоже пока хватит. Пойдем отсюда.

Я почувствовал, что моя женщина где-то рядом – они с лысым просто перешли в другое кафе.

– Куда теперь? – спросил Фена.

– Есть рядом уютное местечко.

– Там мы тоже встретим кого-нибудь из твоих друзей алкоголиков?

– А что не так?

– Шахматы, – усмехнулся Фена. – Грустный еврейский спорт.

– Почему? – рассмеялся я. Шахматист, и правда, был евреем. – Ты имеешь что-то против шахмат или против евреев?

– Ничего не имею. Просто, этот тип не похож на шахматиста.

– Почему?

– Вид у него совершенно обалдевший.

– Он пьет вторую неделю. У него проблемы с женщиной, она уходит к другому, а он предложил ей выйти за него замуж

– Ну… Понятно.

– Вот. Помнишь еще, как пьют неделями? Какие бывают состояния.

– Помню, – без энтузиазма кивнул Фена.

– Пришли, – сказал я.

Мы стояли у входа в цокольный этаж.

– Заглянем? – спросил я, волнуясь перед возможной встречей.

– Конечно, – кивнул Фена, толкая дверь.

Нас встретили люди в нарядных костюмах и платьях. Одни сидели за сдвинутыми столами, другие лихо отплясывали под громкую музыку. Здесь гуляли свадьбу. Больше всех веселился жених, он прыгал вокруг невесты с бутылкой шампанского и отчаянно дергал ногами, будто хотел сбросить их как сапоги. У стойки бара персонал с резиновыми улыбками наблюдал за его выкрутасами. То ли здесь царило веселье, то ли все отчаянно скрывали, что его здесь в помине нет.

– Через дом в подвале есть еще кафе, – сказал я, – попроще, но довольное сносное.

– Я понял – тебе надо. Навестим, – кивнул Фена.

Мы прошли мимо дома со шпилем и с часами. Завернули за угол и оказались возле кафе. На ночь там собиралась повзрослевшая шпана со своими подругами, а субботними вечерами засиживались люди из тех, кто не стесняется экономить на пище и обстановке. Спускаясь вниз по лестнице, я почувствовал, как прилив наркотического веселья превращает лицо в гримасу клоуна.

Только мы открыли дверь, как громкая музыка, дым сигарет и гул голосов вывалились оттуда, как пыльное барахло из старого комода.

– Стоп наркотик, наркоманос, – встречая, радостно пропел из динамиков доктор Александров.

Публика, как по команде, повернулась к нам. Надо полагать, наш вид был весьма отличительным, ибо ни один не отвел взгляд, прежде чем минула долгая пауза приличия.

Мы даже не стали проходить. Собственный хохот выбросил нас наружу.

– Ты видел, как они смотрели на нас? – прислонившись к стене, ржал Фена.

– Так, словно мы прямо в костюмах спустились с лунохода? – держался за живот я.

– Нет. Словно мы завсегдатаи психушки, и пришли после ужина глянуть на праздных людей.

– Не, словно мы зашли рассказать последние новости. О том, что правительство Мадагаскара объявило остров собственностью лилипутов. И о том, что дни теперь стали короче, погода будет дождливая, но грибы уже лучше не искать. Хотя тем, кого зовут Евгений, можно.

– В общем, как на полноценных кретинов, – успокоился Фена и отлип от стены.

– Как будто, мы искали вход в параллельное пространство, думая, что он находится в посудном шкафу здесь, у них, на кухне,– не унимался я.

Фену заинтересовала тема параллельных миров. Я заявил, что первые книги были написаны, когда люди еще помнили, как при помощи слова туда попасть. Есть молитвы, есть божье слово, но немногим они ясны впотьмах лабиринта времени. Очень редко кто, складывая мир по буквам, обретает утерянное и вспоминает истинное слово.

Беседуя, мы обошли все кафе в округе. Движение помогало оставаться жизнерадостными, и у нас не появлялось желания где-либо задерживаться. Тем более я, как ищейка, продолжал вынюхивать след женщины и не собирался останавливаться, даже если не помогут компас Катера и система лазерного поиска.

Сделав круг, мы вернулись в кафе, откуда начались поиски. Пьяного шахматиста уже не было, столики пустовали перед закрытием. Мы успели набить животы сладкими кремовыми пирожными и густым кофе. Вкусовые ощущения обострили восприятие и слух, я отчетливо услышал, как два уходивших посетителя переговаривались о мало понятных вещах. Полный с седой бороденкой мужчок в очках объяснял другому повыше и лысому.

– Это ерунда, Олег, тут что-то кроется. Нет таких богачей, чтобы собирать подобную дрянь. Мне это не нравится. Представь, если бы один из нас поехал туда делать такие вещи. Самое лучшее его бы с позором выгнали…

– И трахнули, – добавил лысый и засмеялся.

Кроме нас и еще двух смешливых барышень никого не осталось.

– Как себя чувствуешь? – спросил я сосредоточенного глядевшего в окно Фену – О чем думаешь? Ты сейчас дырку в стекле взглядом сделаешь.

– Ни о чем. Я исчез, – проговорил Фена, стряхивая крошки бисквита с уголков рта.

– А мне, показалось, ты думаешь о женщинах, – разочарованно проговорил я. – Видишь тех двух, похихикивают, глядя на нас?

– Вижу. Но не женщин, а двух крольчих.

– Да ладно тебе! Смотри, как они радуются нам, – сказал я и приветственно поглядел в сторону женщин, и правда, чем-то похожих на безобидных травоядных.

– Они не радуются, а угорают над нами, – монотонно произнёс Фена.

– Неужели мы так забавно выглядим? – не поверил я.

– Для них да. Они такого в своем зоопарке никогда не видели.

– А ты случайно не подженился?

– Вот еще, – вздрогнул Фена. – Я что похож на сумасшедшего?

– А что тут такого. Будь у меня дом и хорошая работа, как у тебя, я бы женился. В здешних местах, особенно зимой такой способ времяпровождения не самый противный.

– Да ну тебя, пойдем лучше еще покурим.

– Пойдем, кафе все равно закрывается.

Не глядя на крольчих, мы вышли. Улицы опустели, на них хозяйничал холодный ветер. На ступеньках мы столкнулись с двумя типами.

– Закрывается, – сказал им Фена.

– Привет! – сказали они.

Два знакомых биндюжника обрадовались встрече, а еще больше нашему предложению. Если вашего корабля нет в порту, а на других нет свободной каюты и места в кубрике, и сколько вам шататься по улицам никто не знает, то лучше всего сойтись с такими же бродягами и развлечься вместе.

– Идем на качели, поделаем солнышко, – предложил один из скитальцев, смачно покурив наш джойнт.

На детской площадке с четверть часа мы наблюдали, как он вращается, словно сдавая экзамен на пригодность к космическим полетам. У меня даже голова закружилась. Не выдержал и Фена.

– Докурим, что осталось, – предложил он.

Порция была немаленькая, я покачал головой.

– Знаете, чего нам сейчас не хватает? Еще большей безграничности, – сказал Фена.

– Мне хватает, – спрыгнул с качелей потенциальный космонавт, пожал нам руки и пошел прочь, посвистывая и чуть покачиваясь.

– Надо так надо, – сказал другой скиталец. – Добавим безграничности.

Стояли мы за книжным магазином, откуда в юности я таскал книги, тайно вынося за пазухой. По странной случайности одна из них на днях вернулась ко мне и как раз лежала в кармане куртки: «Исповедь англичанина употреблявшего опиум» Томаса де Квинси. Пока мы уничтожали запасы Фены, я вспомнил историю о малайце из этой книги и рассказал о ней.

Сэр Томас сидел дома один и, принимая лаудан, перечитывал Канта. Отложив книгу и отдавшись прекрасным чувствам, он припомнил оксфордские деньки. Представил, как осчастливившим гостем к нему сейчас является кто-нибудь из друзей из тех близких сердцу мест.

«Да пусть даже кто-нибудь другой, из каких-нибудь иных краев, – подумал Томас, – главное, встретить гостя как можно лучше со всеми почестями, и хорошо было бы совместно принять нектара из золотой чаши. Вот бы славно оттянулись. Что еще нужно мудрецам для счастья».

И только он вспомнил об опиуме, как в дверь постучали.

Пришла юная служанка, прислуживавшая сэру Томасу, ведя нехитрое домашнее хозяйство. Зная нрав хозяина и его стремление к уединению, она весьма редко его беспокоила.

«Сэр Томас, – взволнованно обратилась она, – там внизу стоит странного вида демон и изъясняется на непонятном языке. Может быть, вам удастся понять, что ему надо».

Сэр Томас спустился вниз. Глядя на смуглого человека, облаченного в тюрбан и шаровары, и сидевшего на полу, словно на сцене, в невероятной балетной позе, он решил, что перед ним малаец. Будучи не особо сильным в языке этого далекого народа, сэр Томас, дабы не выглядеть идиотом и не ударить лицом в грязь в глазах молоденькой служанки, боязливо присутствовавшей при разговоре, решил изъясняться на древнегреческом. Возблагодарив учителей, что в свое время помогли заучить наизусть Гомера, сэр Томас продемонстрировал свои знания «Илиады» перед малайцем, и тот в ответ, судя по киванию, поблагодарил его на своем языке.

– Маджун-маджун, – подумав, добавил ко всему сказанному сэр Томас, смутно припоминая, что по-турецки «маджун» обозначает опиум.

И хотя иноземный гость, скорее всего не был турком, но по его благоговейному бормотанию можно было подумать, что он всё понял. Видимо, слово это имело далеко уходящие корни.

Подумав, Томас достал из кармана кусочек опиума и предложил малайцу, решив, что этого хватит на три недели счастливого бродяжничества. Малаец протянул руку и в один присест проглотил подарок. Сэр Томас даже вздрогнул от такого неожиданного решения.

– Боже, что это вы дали ему, сударь! – воскликнула наблюдавшая за ними служанка. – Неужели яд!

– Нет, что ты, дурочка! Как я бы мог… – рассмеявшись, ответил Томас и немного покраснел. – Я дал ему то, что он просил. Это восточное снадобье.

Свято верившая в ученость хозяина молодая служанка, подобно малайцу, благоговейно закивала. Однако сам сэр Томас подумал: «А ведь и верно, такого количества опиума хватит, чтобы свалить трех драгунов вместе с лошадьми. И ведь ничего не поделаешь теперь. А что, если дать ему рвотного или слабительного».

Видимо угадав то, что замышлялось сэром Томасом, малаец скороговоркой что-то забормотал и поспешил ретироваться. Не препятствуя уходу, тревожимый своими мыслями о малайце, сэр Томас проводил его и вернулся к себе.

«Да, всё же хорошо, что я не угостил его еще рвотным, – мысленно оправдывал себя Томас, – бедняга и так слоняется одинешенек день-деньской, не испытывая особого расположения к своей персоне, а тут еще я со своим обманчивым подарком, только предложил, как уже норовлю отнять. Что бы он подумал об английском гостеприимстве? Какую-нибудь гадость. Точно, если бы я стал выворачивать его наизнанку, он бы решил, что мы поклоняемся еще более безумным идолам, чем он. А так я его избавил, хоть и на одну ночь от страданий и одиночества. В любом случае, даже если он и перейдет иной мир, ему не будет плохо. Впрочем, я слышал, что малайцы весьма привычны к опиуму. Быть может ему и этого мало».

Три дня сэр Томас ждал, когда же в округе найдут мертвого малайца. И поскольку ни в этот промежуток времени, ни позже ничего подобного не нашли, сэр Томас перестал беспокоиться и решил, что если даже здешний мировой судья мистер Харриот жрет опиум почем зря и ему хоть бы хны, то почему же дикому малайцу лишняя доза сего продукта природы должен быть ядом.

История позабавила приятелей. Произнеся последние слова, я понял, что сам уподобился малайцу, приняв чрезмерно раздражителя. Картинка мелькала перед глазами, как взбунтовавшаяся пленка у испуганного киномеханика.

«Вот это да, – лишь подумал я, – какого черта».

Что говорили мои спутники, я совершенно не понимал. Думаю, они тоже. Глаза их были как у довольных вампиров, красные и безумные. Наше дальнейшее продвижение напоминало представление нежели прогулку. Поблуждав по окрестностям, как по дну сундука кукловода, мы решили разойтись, дабы сходить с ума поодиночке. Тем более за нами увязался знакомый бродяга, тоже охочий до подобных развлечений. Он буквально захлебывался слюной, глядя на нас.

– Я не мечтаю о путешествиях, – на прощание сказал Фена. – Каждый раз, когда я выхожу из дома, я попадаю в незнакомый мир, чуть ли не в Австралию…

– А представь, какая сила духа была у великих капитанов. Каждый из них равен тысяче нынешних прохожих. Отказываться от силы, что преодолевает пространства и время, все равно, что плевать в любовь.

– Не понимаю тебя, – сказал Фена.

– Поймешь, – пообещал я.

Машина, в которую он сел, на прощание мигнула красными огнями. Оставшись один, я поплыл вниз по улице. Сначала плавание было приятным, как на прогулочной яхте, но вскоре я стал получать характерные пробоины. Мощные ядра одно за другим прилетали оттуда, где лежала сегодняшняя тайна, связанная с женщиной. В сердце кольнуло, показалось, я увидел её, только что завернувшую за угол с лысым мужчиной. Я прибавил шаг и только свернул туда же, как понял, что попал в ловушку. Пустая улица, ни души, только жуткое чудовище кривлялось передо мной. Мерзко ухмыльнувшись, оно схватило меня за мозг и бросило в подворотню. Спасаясь, я понял, что бегство бессмысленно, и, словно магическое средство, выхватил пузырек с остатками настойки боярышника. Жидкость скатилось во внутренности как сухая вода и, рассыпавшись на кристаллы, не принесла никакой помощи. О спасении не могло быть и речи, меня волокли вниз. Хотя это её, а не меня, нужно было тащить за космы как ведьму к котлу с кипящей смолой.

– Что это за мерзкий мир, где тебя волочат, словно паршивую собаку?! – вопило мое нутро, мои почки, печень и селезенка.

Неожиданно среди темных проемов мой взгляд выхватил освещенную вывеску. Она имела довольно абстрактное отношение к происходящему, но все же ответила на мой вопрос. «МИР ПРОДУКТОВ». Свет мигнул и вывеска исчезла. Неожиданно это успокоил меня. Я почувствовал, что не сгину так просто, и мне дадут шанс или хотя бы ответ на мои вопросы.

Поздно ночью я вернулся в съемный угол, до утра мучаясь кошмарами и ревностью. Лишь на рассвете боль затаилась, утомившись от истязаний, как уработавшийся до изнеможения палач.

Утром хозяйка квартиры потребовала, чтобы я съехал.

– Мой муж был алкоголик, умер от пьянки, и я не хочу жить рядом с еще одним алкашом. Поищи что-нибудь другое, – сказала она. – Если ничего не найдешь, то все равно не возвращайся.

Вещей у меня было на один рюкзак. Расстроенный я приперся с ним в знакомое кафе, где еще вчера объедался пирожными. Дело было дрянь.

– Надолго ты здесь? – через час спросила уборщица, недовольно тыкая шваброй в рюкзак.

– Пока не допью свой кофе, – также мрачно сказал я, дотронувшись до ледяной чашки.

Вместо того, чтобы думать, как жить дальше, я думал о женщинах. Часто ли я думал о них? О, да! Mugeres! Женщины! О ком же еще думать кроме них.

Женщина появилась на свет первой. И не из ребра Адама. Она родилась из танцующего вихря звезд и планет. Её глаза раньше остальных увидели наш мир чудес, полный музыки и красок. Крутилось колесо времени, а женщина меняла лишь платья. Потом из космической пыли появился мужчина. И женщина приняла его игру, которую он затеял с другими мужчинами. Ей не трудно тягаться с глупцами, применяющими силу там, где нужно лишь нежное прикосновение. Но она понимает, что мужчин манит пустота, они готовы на смертельный прыжок в неё по примеру героя картины Альфреда Кубины.

От кофе меня стало тошнить.

– Что за наваждение? – отплевываясь черной жижей и вчерашним боярышником, хрипел я в уборной. – Где моя женщина?

Если верить старухе, гадавшей мне в Мумбае по глазному яблоку, то в прошлой жизни я и сам был женщиной. Темнокожей танцовщицей, распутной и лживой. Старуха сказала, что страдания, выпавшие на мою долю в этой жизни, следствие неблагоразумного отношения к телу в прошлой.

Проблевавшись, я вернулся за столик и на последние деньги взял чая, чтобы согреть окоченевшие пальцы. Напротив, у окна, за которым повалил первый снег, появилась прехорошенькая, миниатюрная девушка. Вместе с ней наблюдая за большими белыми хлопьями, на то, как прохожие становятся похожими на оживших снеговиков, я хотел проникнут в её мысли. О чем она думает? Может, тоже о любви? Или просто о плохой погоде и сырости на улице?

Записывая в свой блокнот: «Чтобы знать, чего хочет женщина, нужно знать чего хочет жизнь. Нужно верить в бессмертие, чтобы по настоящему обладать женщиной», я не заметил, как рядом с девушкой оказался мужчина, стряхивая с себя снежную вату. Парень был под стать своей куколке, смазливый и нежный.

– Зачем здесь-то грязь разводить? – бранилась на него уборщица, уже с ненавистью глядя на мой рюкзак.

Я взял его и вышел. Шаг мой был тяжел, я не шел, а полз по мокрой земле. Первый снег таял, расползаясь на грязь и лужи. Стараясь придать своему движению статус прогулки, я представил, что прощаюсь с городом, потому что завтра улетаю на Мадагаскар, а оттуда к порту Сафал. Поддавшись внушению, я зашагал радостнее и разглядывал окружавшие дома уже глазами путешественника, замечая то, на что прежде не обращал внимания. Мелодию старых домов. Вот башня, арка и балкон. Вот между старцев из потускневшего кирпича влез такой же краснобокий молодец, но его неотесанный вид заметно выпирал. Его стены еще не впитали суть жизни, его кирпич еще недавно двигался по конвейеру.

Прогулка закончилась в подворотне в тупика. Стена стояла, словно преграда, отделяющая от того мира, где я должен жить, где мои силы безграничны. Я разбежался и, бодая пространство, ткнулся в стену лбом. Не сказать, что результат был превосходный. Голову стрясло, и я понял – мои отношения с миром отвратительны, как у двух поссорившихся из-за одного парашюта пилотов.

Набитая огромная шишка обиженно надулась над переносицей. Закурив, я помочился на не пройденное препятствие и хотел было убраться восвояси, как вдруг заметил в углу стены строчки, написанные мелким почерком неизвестного графомана. От времени было не разобрать ни слова, но меня озарило…

Среди надоевших декораций в пляске со смертью я чуть не потерял своё единственное слово.

В этом слове я был человеком, который умрет завтра. Человеком, которого невозможно схватить, как отражение в воде. Протягиваешь руку, а остаются брызги. Моя смерть была моим двойником, который не искал встречи. Мы бежали одной дорогой, но в разных измерениях. Моё всегда здесь и сейчас, его – там и завтра. Точка пересечения была неуловима. Порой я нес свою жизнь на руках, словно подстреленную птицу, пытаясь передать её тому, кто двигался впереди – а он с восторгом наблюдал за мной и пел мне об этом. Я верил – нет страдания, которое любовь не исцелит. Путь к свободе уже пройден, но я вернулся. Зачем? Чтобы жить вечно. Вернулся и повторил своё единственное слово, чтобы встретить и победить чудовище здесь, ибо на небесах его нет. Каким бы именем я не называл чудовище: «время» или «смерть», неважно, это просто – «не любовь».

Любовь – это слёзы сострадания ко всем живущим здесь. И эта Любовь стала моим словом. Вряд ли я хотел пережить судьбу писателя, но мне не оставили здесь другого способа сопротивляться. То, что для многих было праздником жизни, для меня было заколдованным кругом style life, где выгода в материальном эквиваленте была равна пакостной пустоте. Дорога к смерти здесь лежала через желудок – через задний проход вела прямо в ад, где любовь – не любовь, а призрачный сон, навеянный томлением по ней.

Своё magnum opus* (выдающееся произведение) я не писал, а жил. Шагая по вечерним улица, в светящихся окнах я видел отблески тюремных огней. Мой путь уже был пройден, я повторяю его, поднимаясь на тот же холм с крестами, что и мой поводырь. Я нанизан на нитку, которой опоясан мир. Выбравшись из тупика, я чувствовал, как происходит то, чего я ждал. Издалека шел сигнал, земная ось вертелась прямо во мне. Ничего личного… Но те, кто умрут завтра, это не мы, а наши лики, со всеми правдами и неправдами, как лики Януса, направленные в прошлое и будущее. От наваждения времени не избавиться, пока бродишь с копилкой желаний в голове. Ритм времени это ритм тех, кто умрет завтра, сбившись с ритма истинной жизни.

Любовь прижалась к моей щеке, пробежала по ней слезой и скатилась в улыбку. Прочищенными глазами я видел лучше прежнего, за двоих, как повзрослевший Кай и его Герда. Сложные узоры любви оказались простой снежинкой, упавшей на ладонь и растаявшей. Всё просто, я живу эту жизнь по буква: hay un gato encerrado aqui* – в этом что-то кроется. Всюду, куда я приношу хоть частицу любви, там она и поселяется, и куда бы я ни пришел, там не будет ничего неизвестного и непредсказуемого, всюду лежат хрустальные камни истины: У жизни одно имя – любовь, и потому жизнь неизбежна.