Сказ про бестолковую Таньку [Евгения Ивановна Хамуляк] (fb2) читать онлайн

Евгения Хамуляк Сказ про бестолковую Таньку

Жила-была на свете Танька. С виду вроде ничего: глаза ясно-синие, как небо летнее в поле пшеничном; и ростом выдалась не меньше остальных в деревне – родилась с оглоблю целую; и фигурой, так сказать, вперед и в разные стороны красиво выдавалась. Да и лицом, так и эдак посмотри, не чучело огородное: нос – не крючком, волосы – не паклей, руки – не лопаты. В общем, увидишь издалече – за красавицу принять можно было. Только звали все Таньку бестолковою. А за глаза так просто бестолочью.

Эх, вздохнем тяжело и выдохнем легко,

И начнем, пожалуй, новую былицу…

Слушайте, люди, как сказки сказываются…

Да не только про премудрых да про прекрасных,

Но и про глупых человеков, Ванек да Танек разных.

Жила-была-не бедствовала Танька одна. Повелось ее всерьез не воспринимать в деревне. Даже учителя в школе сельской старались ее лишний раз с места не поднимать, ибо любила Танька поговорить. И высказывала мнение свое много да размашисто, руками длинными вокруг махая, будто мух разгоняя. Не знаючи, народ-то по началу прислушивался, потом вздыхать да зевать начинал, а затем так скучно становилось, что от ейной глупости всякое терпение к Танькиной персоне пропадало. И воспитанные тихонько старались сгинуть с глаз долой, а кто похрабрее – рукой на нее махали и без «до свидания» уходили.

И вроде бы не глупая деваха родилась эта Танька, да только все впросак говорила. Поэтому знакомые и соседи лишний раз мнения ее бестолкового не спрашивали. Да вот загвоздка была: а хоть и не спрашивали, Танька все равно свои советы без спросу давала направо и налево. Вот так и жили. Да что делать?! Мало ли людей странных на земле?! А Танька – своя, хоть и бестолковая. Все равно в обиду не дали б. Вот все и привыкли к причудам ее.

***

Что сказать про семью? Хорошая у нее семья была, скромная. Из уважения никто в глаза иль шепотом при матери-отце мнения своего о дочери единственной не высказывал. А что зря расстраивать хороших людей? Знают родители, чай не слепые и не глухие, кого уродили на свет Божий. А что толку жаловаться да вздыхать… Спасибо, что здоровая, сильная да на своих ногах ходит; по дому и в поле дела делает. Ждали терпеливо по-отечески: авось ум-разум сам проснется иль с годами и опытом житейским прибавится.

Да не скоро пироги пекутся, тесто сначала подойти должно. А куда родителям торопиться?

Однажды приходит домой Танька и заявляет торжественно, мол, замуж выхожу и уезжаю жить в приморские владенья будущего супруга. Давняя мечта ее сбежать с деревни, где ее знают все, как облупленную.

Присели родители от неожиданности: ойкнула мать, заикал отец. Танька сзади подошла, похлопала по их спинам крепко от души – икота с испугом сразу прошли от руки ее тяжелой. И давай рассказывать, мол, так и так, влюбилась без памяти. Он – судьба ее. Все, что в жизни Танька чаяла или не чаяла в супруге найти, – все он! Сам торговец с далекой страны, завидев ее да послушав, говорит – женюсь!

Послушали-послушали ее родители и попросили отвести их на рынок, где она того знатного жениха заграничного встретила, что захотел с бухты-барахты жениться.

Ничего хорошего такое знакомство не предвещало, думали родители. Хитрец ли, чудак или дурак какой.

Пришли, глянули – вай. Стоит на телеге коротышка чудной, лицом точно ненашенский: носастый, с куцыми волосишками, кричит на всю округу картавлями своими, будто зуб у него больной или скарлатина замучила.

– По-каковски болтает женишок-то? – спросил отец Таньки, хмурясь.

– Латину шпарит, окаянный, – приметила мать, головой качая да охая.

– Итальянец! – горделиво покрутила башкой Танька.

– А тощий-то, мелкий, как пупырышек. Таньке-то, небось, в пупок дышит, – возмутился странному виду жениха отец.

– Зато богатый и обещал меня на чужбине принцессой содержать, – улыбалась Танька, не замечая, как похихикивает люд вокруг. А Таньке латина нравилась, она хоть и бестолковая, да не глупая к наукам-то была. Чай, первой в классе болтушкой слыла. А Таньке хоть на латине, хоть на чертовщине – одно нравилось болтать и мнение свое собственное высказывать.

Сказала она женишку-то что-то на не знакомом родителям языке. Просиял иноземец, спрыгнул с телеги, овоща иностранного полной, чисто чертополох на вид, и давай руку отцовскую тормошить, счастливым лицом маслиться.

– Ты скажи ему, Татьяна, пусть сначала грамоту покажет, что не приблудный и не сумасшедший, не женатый у себя там на чертополошине. А выкажет ответственное желание жениться на тебе, потом руки жать будет. А коли ты совсем не рехнулася, так сама подумай, если тебя местные замуж не берут, с какого чертополоха, не знаючи ни семьи, ни положения, торгаши иноземные захотят?! – сурово спрашивал отец.

Осерчала Танька да в сердцах как шибанет по телеге-то, весь ассортимент по округе с грохотом переворачивая, вместе с суженым и возом.

Только мать вздыхала, руками лицо закрывая: вроде и силушка имеется, ум какой-никакой народился, а бестолковая Танька, как ни крути.

***

А через время недалекое настал долгожданный Новый год, для женихов с невестами день счастливый, сватовской. Опосля сбора урожая хорошего да работы знатной, ради отдыха, веселья да устроения мироустройства стали главы деревень больших празднества широкие разворачивать, чтобы замуж дочек и сыновей подросших повыдавать.

В поле, в работе, в поту насмотрятся друг на друга семьи-то – кто как мотыгой машет. И тут уж не до шуток с забавами становится, ибо в таком вопросе трудолюбие и годность ценились выше, чем семечки щелкать да песни распевать. В таком ракурсе ценили Таньку – прощали пустословие. Может, поэтому какие-никакие друзья-знакомые водились у нее. Ибо работница была она усердная, ничего не попишешь. А может, специально дружили с девушкой в посевные да сборочные времена, чтоб выезжать на силе ее лошадиной, самим баклуши стуча там, где трудиться приходилось. Ибо что ни скажи: какая Танька – такое и окружение. А друзьям таким тоже слава дурная, на дурости других выезжать.

Многие семьи засматривались бывало, как она в раже могла скосить травы или пшеницы нажать одна за троих мужиков. Да только как начинали прознавать поподробнее – пропадал интерес болтушку такую в дом заводить. Дома, чай, отдыхают и даже уши на веревки проветриваться вешают, довольно и улицы для этого. Своих начальников и верховодок хватает!

***

К празднеству разоделась Танька по самому последнему писку! Аж мать пискнула, а отец как воды в рот набрал от такой красоты. Спрашивают:

– Что ж ты, бестолковая, разоделась, будто курица в перьях и ноги свои куриные оголила?!

– Ты, батюшка, ничего в моде европейской не понимаешь. А мне уже надо себя по-иному строить, скоро все сарафаны ваши да вышиванки в сундук долгий складывать. Ибо там, куда еду, мода другая. Себя надо показать с лучшей стороны, – бравировала Татьяна. – И вовсе то не перья, а воланы, – крутилась перед зеркалом довольная девушка, рассматривая и волосы свои рыжие, будто у веселухи к спектаклю уложенные, и сарафан подрезанный, и губы красные бантиком, подведенные свеколкой полевой спелой, чтоб издалече видать ее красу было.

Как не уговаривали, как не увещевали – ничего не помогало Таньку переубедить пойти переодеться. На одно родители надеялись, что не пустое болтает, и впрямь итальянец явится, и Татьяна ему краше чертополоха своего поганого покажется. И заберет он ее в свои края бестолковые, где женщины, словно курицы, с голыми ногами по улицам гуляют.

***

Словом, как в воду глядел отец – не пришел иноземец на новогоднее празднество, на встречу с родителями для знакомства долгожданного. Как в воду канул вместе с возом, лошадью и чертополохом поганым. Обескуражил общество, опозорил Таньку. Проревела девушка весь Новый год, свеклу по лицу размазывая. И жалко и не жалко ее становилось бестолковую… Сама ведь неведомо куда понеслась, сама накрутила, сама теперь расхлебывай… Не до праздника стало семье Вырывайкиных. Сидели угрюмо на кровати в светлице и думу думали, что дальше делать.

Матушка, вздохнув тяжело, сказала:

– Совета надо мудрого спросить, как дальше жить. Сами мы довели историю свою туда, где находимся, а значит, со стороны взгляд нужен, нам невидимый.

На том и порешили.

***

Жила-была в соседней деревне женщина одна. Звали ее попросту – Павлиной Куприяновной Курдюмовой. Большая семья была у этой уважаемой женщины. Полдеревни в ее родственниках ходило и все до земли кланялись, когда ее на улице встречали. Ибо слыла она премудрой советчицей, доброй женой, превеликой травницей, умелицей по житейским вопросам. Много людей приходило ее совета спросить – никому не отказывала. Ведь за спрос деньги не берут, как знается. А коли совет неверный давался или неподходящий, можно было его на заборе повесить остаться за ненадобностью. На то и сказано – бесплатный он. Не надо – не берите!

Пришли Вырывайкины за советом к ней. Усадила Павлина Куприяновна их за стол чай пить: отца по правую руку, мать – по левую, а Таньку прям по середине, чтоб глаз не сводить с проблемы, что на двух ногах дотопала за советом в другую деревню.

Рассказал отец все по правде, мать подтвердила кивком. На что Танька хотела сказать свое мнение, а Павлина Куприяновна ей как гаркнет:

– Твоего мнения, бестолковая, никто еще не спрашивал! – и так сердито на девку глянула, что Таньке впервые в жизни расхотелось поперек перечить.

– Что жива-здорова дочь ваша, не полоумная, лицом не уродлива, от трудов не отлынивает – это хорошо. Спасибо высшим силам! За то, что строптивая да бестолковая, – то вина ваша, вот вы на старости лет и расхлебываете ошибки воспитания. Ибо воспитывать дитя надобно не только сказками да пряниками. Сильные ребята силу понимают. А ваша только что с виду девчонка, внутри чистый кремень. Подарили ей боги славные силы на три жизни. Зачем? Это нам неведомо. Но просто так такими подарками превеликие не раскидываются. Значит, есть причина, – продолжала Павлина Куприяновна, платок поправляя да чай попивая. За время разговора с умной женщиной немного и родители растаяли, серьезный человек за их трудности думает, значит, будет толк.

– Что бестолковая… – хотела продолжить советчица, как вдруг Танька слово свое веское вставила-таки.

– Лично я так не считаю! Люди деревенские по себе судят, а они кто? Свекла с редькой. Буду я еще ботву какую слушать…

И не успела вздор свой договорить, как крикнет от боли. Это Павлина Куприяновна от такого нахальства девичьего опешила, потому привстала и, не дожидаясь окончания чепухи, ложкой деревянной по башке как дала Таньке-то. Хрясь!

– Молчать, когда старшие разговаривают! – возмутилась хозяйка, глазами серыми сверкая. – Верно-то люди заметили – БЕС-ТОЛ-КО-ВАЯ! – и кулаком по столу деревянному ударила в сердцах. – Да ты хоть понимаешь, балда, что ты семью свою позоришь! После твоих бредней, недомыслия, что вперед отца с матерью лезешь, землю нашу позорить собралась на чужбине – никто серьезный и стоящий тебя замуж не позовет. Кому скудоумие с дуростью в дом нужны?! Говорят тебе, сиди да помалкивай, слушай больше, рот не разевай, раз сказать путного нечего.

И отпив чайку горячего, кипя да краснея, словно самовар, продолжала:

– Так вот, уважаемые соседи, не зря народ-то подметил, что бестолковая дочь ваша, – и грозно глазюками своими серыми в середину стола воззрилась, – люди просто так не скажут! А что значит бестолковая? Это значит, без толку, то бишь без цели верной живет. А от того мается и вас мучает. Всю гордость, тщеславие, желчь, своеволие и сумасбродство рода Танька на себя взяла. И Боги правные ее за это одарили силушкой богатырской. И если этим качествам дорогу верную подобрать, ума вложить, правильно наладить – цены Таньке вашей не будет, – и только хотела вздохнуть премудрая Павлина Куприяновна, как Танька опять свои пять копеек успела вставить.

– Что я, телега, что ли, меня настраивать надо?!

И во второй раз в лоб ложкой получила, что вторая шишка образовалася. Хрясь!

– Ох, Матушка Владычица Святая Богородица! Бестолочь! – рассердилась уважаемая женщина. Отец с матерью лишь повздыхали печально, привыкли к плохому воспитанию детинки своей неразумной.

– Ну, так вот вам мой совет. Есть у тебя, Танька, три пути с этого места. Прям как у Ильи Муромца. Направо пойдешь – ничего не потеряешь. Так и будешь дальше жить старой девой придурастой, со временем в злыдню превратишься, а после смерти родителей на подаяние и доброту соседей выживать станешь, судьбу проклиная, пока не помрешь, никому ненужная.

Мать рукой за сердце схватилась. Ну и советы!

– Это мне не подходит! – сразу кинула Танька.

– Налево пойдешь – придется тебе потрудиться. Ибо разумными не рождаются, а становятся, горбом своим здравомыслие зарабатывая. Китаезы, к примеру, славятся большими мудрецами, так вот они, чтоб хоть на шаг один приблизиться к основам мироздания, первые десять лет храмы свои подметают лишь, а потом их уже к книгам священным допускают. И нет никому поблажки! Вот и ты приходи на служение. Найдем тебе работу: за больными и проказными ухаживать, горшки выносить за престарелыми, подметать места отхожие и так далее. Десять лет это, конечно, многовато будет, мы все-таки не китаезы аскетические, что кузнечиков почем зря едят. А лет пять с тебя хватит, пожалуй. Проснется разум-то от трудов благих. Обязательно проснется! Да не одна ты такая будешь: пятеро таких премудрых в служниках ходят. Так что веселее будет. Авось повстречаешь свояка в компании такой: найдет коса на камень, и будете жить молния с грозой всю жизнь. Ничего, и такая любовь бывает.

От второго совета матушка другой рукой за голову схватилась.

– Не для того я наукам обучалась, чтобы горшки ночные выносить… – начала было Танька, да примолкла, боязно шею втягивая, ибо в третий раз ложка над ней взлетела, но в воздухе висеть так и повисла.

– Дура ты, Танька… Да только не стану я тебя ложкой больше колошматить, пусть жизнь тебя научит, что тебе мои щелбаны колыбельной покажутся. Хотя поверь тетке опытной – и года не пройдет, придешь ко мне в избу в ногах прощения просить да жаловаться, что зря я тебя сейчас не стукнула от души. Может быть, щелчок этот перевернул бы в твоей башке безглуздой малек что-то, и по-другому бы ты на мир взглянула. Да не стану… – серьезно и где-то грустно молвила тетенька, на место усаживаясь. – Вот тебе третье решение. Собирайся на войну. Там с тебя толк будет, – и глазом наметанным сверкнула, на девку-богатыря глядючи.

А от третьего совета матушка и вовсе дух потеряла, со скамьи на пол падая калачом. А Танька, наоборот, заинтересовалась таким поворотом.

– У тебя, Танька, какие мечты по жизни имеются? – допрашивала спокойно Павлина Куприяновна.

Закатила Танька глаза:

– Хочу прославиться: дело какое-нибудь важное совершить или еще как-то доказать свою значимость. Чтоб зауважал меня народ! Преклонялся передо мною и моими талантами.

– Все будет тебе: и подвиги, и преклонения на войне; как раз сейчас одна такая нарисовалась, аккурат для тебя. Силы в тебе – пруд пруди. Отваги и упрямости – с гору навалило. Живыми руками не возьмешь. Одним словом, туда тебе и дорога. Можешь применить себя там со всеми талантами, например помочь справедливость навести; люди твое имя каждый день вспоминать станут. А коли выслужишься, так и вовсе в генеральши войдешь, тут уж целая армия тебе коленом преклонится. А в деревне жить с таким характером, сама знаешь, что свиньям бисер метать.

– Кто воюет сейчас? Кто с кем бьется?

– Наши против чужих.

– А мне с кем?

– Дойдешь до поля битвы, там и решишь, – похлопала по плечу девицу Павлина.

Задумалась Танька: а что, не так уж и глупа тетенька эта оказалась. На том и порешили. Уходила Танька довольная, а плачущим родителям Павлина Куприяновна на прощание шепнула, чтоб не беспокоились: во-первых, на войну девиц не пускают драться, лишь сестрами милосердия – научится Танька врачеванию, что всегда полезно для бабы; во-вторых, насмотрится, чего жизнь человеческая стоит, авось и вправду проснется от бестолковости разум; в-третьих, боги дураков любят, а значит, с девчонкой все хорошо будет, урок на пользу пойдет.

Успокоила называется…

А Танька бестолковая, долго не думая, сразу же котомку с припасами собрала, саблю батюшкину со стены скрала, сапоги резиновые да ножечек грибной с собой прихватила и в полночь, родителей многострадальных не будя, на войну отправилась.

За славой, за победой, за генеральством и уважением!

***

Долго ли, коротко ли, а шла Танька, себе под нос песни девичьи напевая, и дошла до рощи березовой, где встретила вояку сурового, что своей острой саблей березе молодой ветки грубо рубил. Умирало дерево, ни в чем неповинное, тишиной крича.

– Эй, служивый, а где тут война идет? – спросила Танька.

– Вон там, – показал вдаль своей саблей истязатель.

– А наши где? – продолжала вопрошать девушка.

Хмуро, исподлобья, глянул на деревенщину вояка, разглядывая, и молча указал налево.

– Спасибо, дяденька, – поблагодарила девушка. – Только зря ты дерево вырубаешь почем зря, примета, говорят, плохая – с войны безногим вернешься, – и пошла туда, куда указывали.

А дядька долго еще ей вслед смотрел, про березу позабыв.

***

Давным-давно эти края дивные, куда Танька забрела, уважение разыскивая, славилась природой могучей и людьми честными да сильными. Если на юг за невестами чернобровыми ходили, то сюда, на север, – за женихами знатными светло-русыми. Богат край был на умельцев. Однако пришла девушка в места, где, окромя мусора и развалин, ничего больше не осталось.

И сидели на этом пепелище грязные мужики, до зубов саблями и пистолетами вооруженные. Глянули на Таньку, что огурцом свежим супротив них чумазых переливалась, и ухмыльнулись нехорошо.

– Здрасьте, вояки, – начала разговор девушка. – Здесь ли война проклятая идет?

– Здесь! А ты зачем пришла? Воевать, что ли? – рассмеялись озлобленно мужики, чьи морды в оскале на волчьи да кабаньи стали похожи.

– Воевать и справедливость налаживать. А вы, чай, наши? – расспрашивала Танька храбро.

Опять рассмеялись мужики, башками сальными крутя. Танька толком не понимала резон для смеху, поэтому серьезно продолжала себя вести. Все-таки война.

– Мы – сволочи, дура! – уж в третий раз зло расхохотались трое.

Тут Таньке совсем смеяться расхотелось. Нахмурилась она, вглядываясь в серые небритые рожи. На вид мужики как мужики, только что грязные и хамоватые.

– А почему вы сволочи-то? – не угомонялась удивленная девушка.

– Нас так все кличут вокруг, – просто ответили они.

– А что вы делаете?

– Воюем: дома рушим, людей обижаем, скот бьем, чтоб все в пыль вокруг превратить. Кошкам разным хвосты отрезаем, чтоб неповадно было… Ха-ха-ха!

– А зачем в пыль-то? Люди, небось, строили-старались не для того, чтоб другие рушили, – удивлялась Танька.

– А нам почем знать зачем? На то – приказ свыше. И какая нам разница, кто что строил, земля-то не наша, не мы дома-огороды здесь возводили, не нам и восстанавливать, – ухмылялись зло дядьки.

– Ну, вы и сволочи! – сплюнула в сторону Танька.

Вдруг один поднялся, ножичком острым в воздухе поигрывая, к девушке глаз свой немытый направляя.

– Ты ножичек-то брось, сволочь. Я у бати в огороде кабана одним ударом в глаз укладывала, а уж с тобой, шишира, вмиг справлюсь, забудешь, как тя звали, – зло зыркнула Татьяна в сторону мужичка, который вдруг присел обратно от такого отворота-поворота. – Где у вас тут штаб, что ли? Где сволочей лечат? – не церемонясь, продолжала Танька.

Мужики указали на один-единственный уцелевший дом. Туда Татьяна и направилась. Пока шла, удивлялась дикостям войны. Странным ей все это показалось: поля опустошенные, скот мертвый повсюду, даже у берез ветки отрублены. И сволочи вокруг… Что за война? За что дерутся? Какой куш хотят словить? И решила она остаться повоевать, поглядеть, что да как тут делается. Вдруг здесь ей славу найти удастся, среди сволочей-то бестолочь не так в глаза бросается…

***

На следующий день большая битва была, ибо не сразу, но понемногу собрался народ со всех весей и объединился против сволочей биться. Поэтому дальше, чем это селение, что в березовых рощах когда-то самым красивым считалось, сволочи не продвинулись.

А на этом наша сказка заканчивается, люди добрые. Ибо война – дело кровавое, подлое и совсем не сказочное. Кто жив остался, свое спасение от ее ужасов волшебством считает, но, вспоминая пережитое, не до сказок становится ни детям, ни взрослым.

КОНЕЦ СКАЗКИ.

___________

Прошло много времени, утекло оно, как вода сквозь пальцы, не остановишь. Поседел совсем Иван Федорович, осунулась Алевтина Егорьевна то ли от старости, а то ли от печали за судьбу дочери своей бестолковой, пропавшей без вести на войне.

Из уважения к ним старались соседи и знакомые лишний раз не напоминать о горе горемычном, помогали кто чем мог. А к тому моменту уж не одна Танька на войне пропала. Много народу ушло и не вернулось. И глупых, и умных, и красивых, и богатых с бедными. Так общее горе объединило людей.

***

Одним свежим утром предновогодним постучался кто-то в двери к старикам. Открыла мать и попятилась в изумлении, руками за горло хватаясь. На пороге стояла дочь потерянная – Танька бестолковая. Стояла и светилась лицом лучезарно, и было оно загорелым, повзрослевшим, потертым, но как никогда красивым.

Полились слезы, налетели родители на дочь беспутную, да все равно любимую единственную, кинулись в объятия ее широкие, за годы пропажи еще шире ставшие. Наобнимались вдоволь, наплакались, а потом опустилась на колени Танька, взяла в руки подол матери и заговорила голосом, огрубевшим от криков войны:

– Прости меня, матушка любимая. Во всем права ты была. Хорошего мне, дуре окаянной, желала. Да ведь разве знаешь, где найдешь, где потеряешь?! Сколько стоит оно, отношение доброе? Любовь без памяти? Пока плохого не глотнешь, никогда не осознаешь. Прости меня, неразумную, глупую, заносчивую дуру.

Потом руку мозолистую отца взяла.

– Прости, отец родной. Знаю, сколько стыда и позора принесла я своим нерадивым поведением, хотя ты меня воспитывал справедливо по-отечески, лишний раз не облагал работою. Берег. Прости, если сможешь. Наработалась я на войне за троих, – и показала руки свои шершавые, совсем не девичьи, в шрамах и мозолях, как от работ каторжных.

Ахали от удивления и поражались родители, растроганные таким чудом.

– Главное, что живая-здоровая, Таня, ты возвратилась. Это самое важное. А тут уж уживемся как-нибудь втроем, – говаривали родные.

Разулыбалась Татьяна, утерла слезу, встала с колен, обняла любимых и говорит:

– А ведь права была Павлина Куприяновна, не хватало мне третьего ее щелчка знатного, авось вразумилась бы раньше. Но ведь пироги не сразу пекутся – тесто взойти сначала должно. Не с пустыми руками я домой приехала. С подарками да гостинцами.

Присели отец с матерью от неожиданностей Танькиных, опять боясь ее сюрпризов.

– Да уж готовьтесь к хорошему. Плохое закончилось. Вместе с войной в прошлое кануло. Генеральшей не довелось побывать, это правда, но начальницей среди спасительниц милосердия таки стала, – и, откинув воротник, показала гордо медаль серебряную, какие только заслужившим храбростью и трудом дают, чтоб издалека героев видно было.

Дивился Иван Федорович, выпрямилась от гордости за дочку спина Алевтины Егорьевны.

– Да не все это… – запылала щеками Татьяна. – Встречайте мужа моего любимого и деток моих родненьких. Кому война – утрата, а я, видать, бестолковая, на войне три жизни успела прожить и нажить.

И вошли в сени мужчина и двое мальчиков-погодок.

– Да не смотрите, что без ноги Мечислав мой. На войне утратил. Зато рукам его чудесным цены нет. Война его научила ценить все, что другими делается, чтоб не ломать без толку и чинить потом не приходилось зазря. Ну и принимайте подарочки мои судьбоносные, Сеню и Веню. Хорошие ребята. Сама воспитывала.

Вот такие дела. Ваша Татьяна Ивановна Сердячко.