Сказ про Марлену из Армая [Евгения Ивановна Хамуляк] (fb2) читать онлайн

Евгения Хамуляк Сказ про Марлену из Армая

От автора. Иногда мне кажется, что я пишу сказки только для самой себя, ведь все, чего мне не хватает в реальности – присутствует там, а это дорогие сердцу бабушки и дедушки, обернувшиеся в фантазиях мудрыми старостами, добрые и правильные советы которых по несчастью мне не удалось узнать при их жизни… Но они всегда незримо присутствовали и присутствуют в моем сердце. Может быть, у вас похожая история? Так давайте порадуемся их новым приключениям! А перед вами вот уже пятая – надеюсь, не последняя – история про Павлину Куприяновну.

Здравствуйте, други дорогие, вот и вернулась сказка туда, откуда началась: в края родные, ждущие, как объятия материнские неторопливые да всегда теплые… Ведь недаром говорится: «Где родился – там и пригодился», хотя бывает и так: «Где остался – там и обтесался»… Ну, да ладно. Кто право живет – тому везде слава-почет! Ибо предназначение человека – с правдой жить.

Возвратились после приключений знатных по спасению Земли-матушки в Ивакино омолодившиеся Павлина Куприянова с Данилом Александровичем, чтобы жить-поживать, новую судьбу творить в счастье да мире. Вернулись не одни, как помнится, а с дитем чудесным, белоглазым да белокожим… единственно оставшимся после гибели белых прапредков многомудрых, которые вверили землю внукам своим человеческим беречь да любить после себя. И рос Асагост не по дням, а по часам, и за годик вымахал из младенца в чадо, что на своих двоих теперь по терему ковылял за отцом и матерью, по силушкам помогая в быту. И лился быт счастьем семейным в обители, по мерам родным построенной, где каждый закуток глаз радовал, и никуда не хотелось ни ехать, ни бежать, ни плыть. Нагулялись-наплавались в приключениях – уж хватит! Пора и дома рай восстанавливать. Да вот только когда?

Прознавши про возвращение, поприезжали гости с Вечканово на молодых порадоваться: сыновья Курдюмовы, давно уж сами мужи да старосты, будто детушки, в ноги к мамушке молодой, в сестрицы им теперь годной, попадали, слезы роняя от чуда расчудесного видеть вторую юность своей прародительницы, целовали подол ее красный, глаза мокрые утирая. Ведали истину житейскую: «Коли мамушке хорошо, детям – подавно». Внуки, правнуки, зятья и снохи, кумовья, друзья, соратники желали долголетия и правной жизни! И пришлось уважить родню да братню – сызнова свадебку сыграть по такому случаю – и не было счету гостям да гостинцам. Разве не свадьба!?

А после встречи да праздника довольные разъезжались по своим краям, еще сильнее богов православных прославляя, ведь добро добро умножает, вера веру ведает, удача удачу несет, а если таким людям, как Павлине с Данилом еще один век земной отпустили – значит, впереди новые приключения, новые подъемы, дела и счастье за всем этим для всего рода людского. Одна душа родная запела – весь хор заголосит!

И каждый надеждой озарялся и нес сей огонёк до своего очага.

Так втроем усталые и довольные садились вечерком за стол дубовый чаи душистые пить и планы строить, размышляя, как еще улучшить жизнь в Ивакино, деревне измельчавшей из-за мод городских переезжать из рая лесного в каменные джунгли, теряя связь с землей, несущей жизнь. А теперь разрослась деревня, как на дрожжах, а все потому, что прознавали одинокие, разуверившиеся в себе, в чуде, в богах и людях, что здесь свет поселился, других осветить умеющий, у кого в душе потемнело: веру возвращающий, здоровье поправляющий, любовь и покой жалующий.

Такосьма и жили, привечая всех без устали, кому кров даруя из избушек ветхих покинутых, кому совет да слово доброе в путь или в остановку короткую милуя, и люди теплились сердцем от четы Курдюмовых-Тихомировых, просили остаться при них, чтобы всем миром поднимать глубинку русскую, где на каждого работы невпроворот хватало, и благодарили небеса да солнца лучи за силу посланную, которая с каждым днем все прибывала от трудов и от общежития с хорошими людьми.

Так вот однажды ушли Данила Александрович с Асагостом и мужчинами села в дальние места поля поднимать, заброшенными стоявшие долгие годы после набега вражеского, погубившего плодородные почвы мороком. За эти семь веков подзабыли дети земли, что не пахать ее родимую, а орать сырую надобно, голосом мужицким оглашая и плодотворя. И Данила Александрович, тепереча староста, учил молодых да старых вояк бывших, бездельников гонимых, плохих сыновей, прибившихся к стану Ивакинскому, древним традициям, что от отца к сыну передавались всегда через сказки да песни. И слушались неучи и негодники с лиходеями бывшими, в труде и поту праведном просветляя память да ум.

А женщины, вдовы несчастные, кому деваться некуда было, да девки-лоботряски, которых частенько родители на перевоспитание привозили сюда, а также бестолковки, честь разгулявшие, род проклявшие, на хозяйстве оставались, под присмотром да советом женской руки Павлины, учившей каждый уголок своим считать, любить и беречь все в округе, словно мать родную приласкивая. Рассказывала про травы волшебные, в какой срок собирать да употреблять, про деревья, какие заземляют, какие окрыляют, про то, когда речь вести, а когда помолчать лучше, кто кому кем приходится, что имена древлеправославные означают, историю земли русской пересказывала, ведала, зачем надобно богов славить и род свой чтить, после смерти чего ожидать, женщина и мужчина друг для друга что значат, и вверяла по любви с обавью судьбу свою сверять, ибо только так мир в сердце и дом приходит на много-много веков вперед… а также много всего того, что раньше каждый знал и умел, а сейчас некоторые и не помнят, зачем родились и живут ради чего…

Удивлялись девки с бабами и каждое слово ловили, будто глоток свежей воды делали, и несмотря на возраст или другие различия соглашались, что нет ничего ценнее заветов и канонов древних отцов и матерей, их придумавших, и тоже осветлялись душой, признавая Ивакино своим новым домом, где хочется жить и судьбу свою сызнова начать – по-хорошему и с надеждой.

В свою очередь, отзывалась деревенька на ласковые руки женские, на песни мужские славные, на труд их общий, тяжелый, во благо всех и оживала, красивела, расцветала на глазах, еще больше своим жителям благость даря урожаями обширными. Одним словом, вернулась благодать высших сил в глубинку Ивакинскую, где новый рай Курдюмовы-Тихомировы потихоньку строили.

Но однажды…

Трудилась безмятежно Павлинушка Куприяновна в саду, руками молодыми малину-ягоду собирая к столу, как вдруг шелохнулись кусты, шипами оборачиваясь, будто зло почувствовав, встрепенулась земля кочками под ногами, утекая подальше от надвигающегося, занесло небо ясное тучами свинцовыми… «Не к добру», – подумала женщина и, быстро обернувшись, разглядела, отчего природа прячется, завидела издалека марево черное, смерчем подбирающееся… Черное-пречерное, тошное, напирающее, бурю за собой влекущее, все живое за собой губящее. Испугалась Павлина, рукой живота касаясь, где жизнь зарождалась, а потом глянула в небо и позвала последний солнца луч убегающий, рукой до него коснулась, выспрашивая: «Разве чем прогневали? Ась беду накликали? Неужели смерть придет в такой нежданный час на пороге больших событий?»

Но лучик светлый, лучик ясный не обманул, руки коснулся, в сердце проник, слабым голоском успокаивая: «Все идет как надобно, каждому событию – свой резон. И хоть порой воля богов людям неясная вблизи – оставайся всегда собою, верь себе и провидению, а там – будь что будет! Двум смертям не бывать, Паюшка!».

И, успокоившись, стала Павлина Куприяновна вдаль вглядываться, различая среди марева тень женскую, то ли идущую, то ли плывущую облаком черным, со взглядом, горящим горестью, на косу опирающуюся, как на костыль… Не иначе как сама Смерть в гости к старосте пожаловала?!

И ждала ее Павлина с придыханием, волей в кулак собравшись, веруя – чему быть – того не миновать. Но чем ближе приближалась фигура вороная, тем спокойнее сердце становилось, ибо гостеприимство сильнее страха у славян и русов бытует… А значит, раз пожаловала в гости, пусть хоть сама Смертушка – надобно ей поклон до земли отвесить и принять, как дорогую кумушку! Не каждый день такие знатные гости, чай, захаживают.

Да только облако черное коснулось забора, так там и остановилось, как вкопанное. А перед взором хозяйским предстал вовсе не призрак, не тень, а простая женщина, одетая чудно, не по местному, в платье простом льняном с цветом вдовьим, в руках вовсе не косу смертоносную держа, а лопату деревянную для хлеба печи. И хоть темный свет исходил из глаз горестных, что зыркали мрачно, и всю ее худую фигуру обволакивал духом неживым, аж кожа мертвецки светилась – не Смерть это пришла… Но ее посланница.

Видала уже таких Павлина Куприяновна, которые и жить не живут, и помереть не могут от пустоты внутренней. Ни Явь, ни Навь таких не призывает в свои объятия, ибо многое не успели, не искупили, не оправдали.

– Здравствуй, девушка, – необычно заговорила странница, что не сразу распознала староста язык родной. Видать издалече принесло несчастную, где помешался русский язык с ветрами дюжими, с жарой сердитой, водами глубокими, порогами крутыми. – Ищу я одну премудрую старицу, однажды мне несчастье предрекшую. Ищу давно ее по всем краям и весям степи черноземной. Говорят, сюда поселилась старая доживать свой век. Хочу спросить совет ее мудрый. – И глазами яростно сверкнула, не в силах без приглашения забор перейти.

Обомлела Павлина Куприяновна от разговора непредвиденного и не знала что отвечать, всматриваясь в образ забытый, распознавая в нем давнюю свою знакомую, с кем однажды беседа последняя и впрямь сложилась. Но не узнавала в морщинах горестных, глазах потухших, фигуре сгорбленной раскрасавицу гордую Марлену Семируку, что однажды покинула земли родные и отправилась одна-одинешенька в дальние края счастье пытать, а напоследок спросила тогда еще жену старосты Курдюмова Кронида Егорыча, ждет ли ее счастье в пути? Просила благословенья – да не дождалась ни того, ни другого.

– Здравствуй, добрая странница, – отвечала Павлина и в пол закланялась, – нет уже той старицы, о которой спрашиваешь. Я за нее. Коли хочешь – с меня взыскивай. Попробую тебе помочь. Заходи в дом, отдохни после дороги дальней, отпей кваску, откушай хлеба.

И после слов таких радушных словно ворота невидимые отворились для истерзанной души. Недолго думая, ибо деваться было больше некуда, залетело черным облаком Марлена в терем Павлины, а следом за ней пожухли трава, обсохли деревья, малина, скрючившись, будто злым инеем тронутая, опала черными гроздьями на землю сухую. С печалью на все это глядючи, посильнее дверь затворила за гостьей тяжкой Павлина Куприяновна, чтоб весь морок в дом вошел и ничего на улице не осталось.

Усадили посетительницу на самое почетное место, налили квасу, отломили добрые куски домашнего пирога – да в горло сухое не лезли угощения. Ничему не радовалась Марлена, все ей казалось пресным да скучным.

– Как же ты меня учить жизни будешь, если сама молодка совсем? – интересовалась зло старуха, костлявыми пальцами перебирая.

– Так если не учить, просто с тобой поговорить могу, по душам, если пожелаешь, – усаживалась напротив молодая хозяйка.

– Сколько же тебе годков, что ты неразумно всех к себе в дом приглашаешь и душу открываешь? – выдохнула смрад темная гостья, пытаясь ужалить словом молодую женщину. И заметила Павлина, как осел тот смрад на руках ее молодых, покрывая сыпью кожу, как от крапивы колючей.

– Год за пять идет, когда любимым делом занимаешься, в мире с родными живешь, благо творишь для своей земли и плоды ее благодарственные в ответ принимаешь… Вот и летит время быстро-быстро, незамеченным, – улыбнулась молодая женщина истине простой, которую каждый малый знал. – Ну, а душу открывать легко – если нет ничего в ней скрытного, чтобы перед другими прятать приходилось. Чем богаты – тем и рады поделиться.

– Ладно говоришь… Тогда разгадай загадку мою мучительную, с которой я вот уж много лет по земле брожу и всех выспрашиваю, – и достала из-под стола лопату свою деревянную, что поначалу Павлина за косу приняла. – Коли правильно ответишь – дальше пойду, а коли неправильно – останусь в твоем доме жить. Навсегда.

Куда ни приду с терзаниями своими – люди сторонятся меня, ибо несчастье за мною по следам стелется… И чем больше гонят, чем больше злятся, тем сильнее меня привязывает к ним… Морок, хвори, ругань, ссоры… пока не скажет кто-то мне, что эта за вещь и что делать теперь с ней? – и помахала перед Павлиной деревянной оглоблей.

Не торопилась Павлинушка с ответом. Знала, беда – не вещица и не барахло, несчастье – труд упорный многолетний, одним словом не пересказать.

– Поведай мне, тетенька, пожалуйста, как жизнь твоя сложилась после того разговора со старостой. Неужели несчастливо, как пророчилось?

– Озлобилась я тогда на Павлину Куприяновну и решила ей назло счастливой стать, во что бы то ни стало, – довольно согласилась рассказать свою историю Марлена, маревом объятая, от которого пауки паутины свои липкие неторопливо ткали, оплетая светлый теремок ивакинский. – Уехала в края далекие, желая по-другому жизнь начать, по своим правилам, вопреки канонам. Знала бы ты, девица, какие алмазы в этих пальцах хранились, какие самоцветы голову гордую обрамляли, каких высот эти глаза видывали, какие желания исполнялись – и не снилось вам, деревенщинам! Все твое Ивакино с жителями да скотом бы враз купила во владения вечные.

– Постой, уважаемая, – говорила хозяйка молодая, с печалью отмечая, как свет из окон меркнет в паутинах темных, нарастающих – где же это видано, чтобы родина продавалась? Нет таких сокровищ, нет таких богатств, чтобы душу рода своего заложить во владение чужое. Ни один русский человек себя не продаст ни за камень, ни за монету, ни за что. Ибо есть нечто неразменное.

Рассмеялась ехидно темная женщина, простоту и доброту за глупость принимая.

– Давно уже не та земля, молодушка. Есть на свете остров Армай, не слыхивала? И построили его гордые и отчаянные сыны и дочери, кому жизнь под пятой канонов докучливых надоела. И нет там ни царя, ни старост, ни молодух наивных. Свобода там беспредельная – ЗА-КОНОМ называется.

– Значит, и богов там нет?

– Люди сами себя богами назначили, знают право свое священное – коли не просишь богов ни о чем – закрывают очи великие на деяния твои, не вмешиваются. Так новое племя свободное выбрало нового Спаса себе, покрестилось ему и стало молиться как единственному верному, отвергая все старое. Повыгоняли всех, кто образы старые помнил, а новых народившихся учили верить двум лишь правилам главным: каждый друг другу – волк и сила – главнее всего. И пошла жизнь с тех пор, тебе и не снилось! Творили свободные что душе пожелалось, вопреки всему, против всех, за себя. И росло новое царство, как на дрожжах, вверх и вширь громоздясь. Ширьбезверная, ширьбезпамятная, ширьгулящая, ширьсмутьянная, ширьбеспутная, ширьмужицкая, бабьяширь…

Изумлялась Павлина Куприяновна таким вестям, но помалкивала, давая гостье рассказ закончить.

– Хорошо зажилось мне тогда, так свобода опьянила, что спать перестала, каждый миг хотелось бодрствовать! Везде пляски, везде шабаш, шум и кутеж! Власть в руки свалилась безграничная! Красота и сила мои внутренние везде двери отворяли, любые желания исполняли, и однажды повстречала я судьбу свою. Такого же смелого, рьяного, свободного и сильного! Полюбила его без памяти, – иронично добавила Марлена. – Так полюбила, что подговорила бежать с острова, который все разрастался и мощнел, аж пришлось свободному племени весь лес порубить, реки осушить, все камни выкорчевать, чтобы бараки громадные на ораву такую построить. Всю дичь истребить и на мясо пустить, из их меха одеж нашить, ибо холода начались от пустоши деланной, что покрывался Армай со всех сторон льдиною громадной. В тягость нам стало с армайским обществом жить – про бесПЕЧное пребывание пришлось позабыть и жечь костры беспрерывно. Хоть другим это не мешало свободе беззаботной литься: высилась крепость нового Спаса и волхвов премудрых, потому устроили быт таким образом, что каждый день, словно праздник честной, проходил в пирах да забавах, множилось войско рабское, с коим однажды решили войной пойти на соседние земли, когда свои пашни, завали да зверье в предел кончились. В тот день и решили мы бежать с моим возлюбленным, зачем нам чужая война? И так богатства нажили с верхом: самоцветов, золота да рабов –впору свою слободу отстраивать! Взяли всех, кто волюшку к жизни спустил, распродав имя да душу, и пустились по миру бродить в поисках своего Армая. А отыскавши, поселились царями на нем и зажили целых двадцать лет сладко и счастливо, вопреки и назло предсказанию старосты, – перевела дух Марлена, радостно замечая, как молодая хозяйка холодом синюшним покрывается от рассказов ее страшенных для любого человека православного, чтившего род и мать-землю превыше всего.

Сидела Павлина ни жива-ни мертва, лишь в уме представляя сей остров богами покинутый: «Ра» – свет – «Май» – нет.

– И однажды захотела я родить сына от моего повелителя, чтобы продолжить любовь нашу свободную, да долго ждать пришлось, всех дочерей в утробе давить, чтоб путь сыночку пробить. Но таки родился мой Алкун, золотым сиянием озарил тот день, а потом будто магнитом стал все сияние в округе забирать: поиграется с братцем-кроликом или с птичкой-невеличкой – весь свет бестолковинки в руках у моего богатыря остается. Поэтому рос Алкун не по дням, а по часам. И достигнув вышины отеческой, решил помериться своею силою с людьми свободными с Армая. Смеялся отец и радовался такой удали, которая раз за разом побеждала всех на своем пути, умножая наши сокровища трофеями… Пока однажды насытился победами земными Алкун и бросил вызов пучине морской, из-под которой остров свободы торчал. И набежала волна, поднялась высоко-высоко, и забрала мое чадо к себе навсегда, растворив его тело и память о нем в пучине белой. Будто и не существовал никогда… И тут оказалось, что все счастье наше родительское в нем одном и заключалось: в тот же миг горделивый мой муж в старика дряхлого превратился и пылью обратился, дом и богатства снесло, словно веточку, а меня одну-одинешеньку на развалинах стихия оставила, и рядом палку проклятую бросила в память горькую о том, что нет теперь ни сыночка, ни мужа, ни дочки, ни очага, ни одной души, что пожалеть осмелилась бы… Долго я кричала небесам безмолвным: за что наказание такое ужасное спослано, почему жизнь мне проклятая оставлена? Но не услышала ответа, только продолжает горе множиться, и куда не приду – везде двери закрытые, слова недобрые, взгляды суровые, никто не может ответить: что делать с такой судьбой? – горько спрашивала старая женщина, тряся деревянной лопатою.

Что ж, подошла теперь очередь Павлины Куприяновны речь держать. Губами белыми на посиневшие пальцы пыталась теплом дуть, чтоб согреться от сырости и морози, дом покрывших от нехорошего присутствия:

– Долго ты правду искала, долго молчанье в ответ получала, значит, готова услышать ее даже горькую … – горлом, израненным колючками острыми, заговорила хозяйка светелки.

– Говори, молодушка, ибо истинно правду хочу узнать, – сверкнула глазами странница.

– Вспомни слова той старосты, что тебе так не понравились, говорила ведь вот о чем: ищешь счастья – ищи, только не одинокое оно, тоже, как и человек, роднится со счастьем родителей да близких. Поругаешь отца – может и отмолишься, а вот если мать обидишь – это непростительно, кара страшная такого человека ждет. Потому и благословенье не было получено, ибо в путь отправилась ты, счастье родительское растоптав, отринув их слово доброе, историю, любовь и благодать. А спрашивала ли ты себя хоть единожды: как там родители поживают? Что чувствуют? Что думают о тебе? Помнят ли? Не нуждаются ли в помощи? Может, плохо им живется без тебя?

– Не задавала… – досадно отвечала тень Марлены.

– А не спрашивала ли ты себя, женщина, может, счастье твое – вовсе не тобою заработано? А трудами рода долгого, вкладывающего в общий котел дела и мысли праведные, чтоб тек и ширился ручей?

– Не спрашивала… – еще темнее становилась странница.

– А они, Марленушка, – разогрела, наконец, пальцы закоченевшие Павлина Куприяновна и иней с волос рьяно сбросила, – все эти двадцать лет за тебя ходили и молили, подношения Роду человеческому, нас всех связывающему, ставили, чтобы текла силушка к тебе от него без остановочки, пусть и не воротишься никогда. Незабытою жила в сердцах их! И не только они, все братья и сестры, тетки и дядьки, все молились и от твоего имени богов славили, чтоб тебе на чужбине легче жилось, чтоб удача не покидала, чтоб здоровье не подводило. А напоследок променяли свои последние годки, которые могли с внуками да правнуками в счастливой старости провести, Гостомысл и Белолюба, отправившись раньше срока в локи для славных родителей, чтоб двадцать лет жизни тебе подарить, непутево растраченной на забавы, кутеж да праздное. Нет их больше на свете земном…

– Как нет!? – горестно вскрикнула женщина.

– Да и на том вряд ли встретитесь. Ибо нет тебе ходу ни к животных душам, ни к людям добрым, ни к богам. Свободная ты теперь на веки вечные… Спрашиваешь, почему люди от тебя воротятся? А что ты сделала для людей, чтоб они любили тебя?

– Не крала, не душегубствовала, не поучала, в долг не брала, не сплетничала, не каверзничала… – смятенно отвечала странница.

– А давала? Хоть что-нибудь другим давала? Хоть кого-то в своей жизни, кроме себя, своих законов и прихотей любила?

– Рабам и работникам платила в срок обещанное. Хозяйкой была строгой, но справедливой.

Усмехнулась Павлина на странные разговоры гостьи, привстала и полотенцем паутину с окошка смахнула, свету божьему разрешая вновь осветить и отеплить свой дом.

– Сына и мужа сильно любила… – печально молвила старуха.

– Вот и отпустили вам за вашу любовь сколько можно было. Ни много ни мало – двадцать лет! На большее, видать, не хватило молений родни за ваши души беспутные. Не выходило большего смысла из любви непутевой – никакого толку от нее никому не прибавилось. Вот ты представь, уважаемая, локоток захочет отделиться от всей руки, по своему жизнь направляя… Что его ждет? Ведь сердце с головой на всех работают, всем кровь горячую без устали качают: локотку и коленке, пояснице и ступне… Ведь у каждого из них общее дело имеется и своя личная работа. Поживет локоток с минуточку – да и сгинет как ненадобный. Так и вы, пожили сколько смогли себялюбиво – и канули. Хуже того, нету памяти больше об вас ни в чьем сердце на родине, а значит, никогда не воротитесь на землю, чтобы встретиться в кругу семьи. Безымянные души…

Наполнились глаза Марлены слезами обиды и горести жгучими.

– Звали тебя в деревне Марленой Семирукой, ибо красавицей родилась писаной, помню тебя с силою семь дел за раз переделывать. Гордостью деревни слыла! Большие надежды на тебя имелись. Лучшие семьи на тебя зарились. Да только на себя все и истратила. Ни земле, ни родителям от тебя ни капельки не досталось. Сыну свой ручей излила, вот он потонул в пучине твоего себялюбия.

Спрашиваешь, а никто не отвечает, что за проклятье на тебя обрушилось? Что за загадка держит не живой, не мертвой? Что за палку в руках несешь?

– Ответь, – глухо просила Марлена, маревом черным вспыхивая сильнее, и полились ручьями черными по лицу белому слезы женские долгожданные.

– А не отвечали, потому что знали: в руках несешь крест свой и хочешь сбросить его на того, кто первым укажет на весло от судьбы порушенной. Лопата это печная для хлеба сдобного для семьи большой и теплой, что утеряла ты по дурости – а потом как ударила по столу дубовому кулаком сильным Павлина Куприяновна, последний морок с себя сбрасывая, и грозно, как умела староста мудрая в былые времена и сейчас, вещала сурово. – Думала, порешила и вычеркнула живые сердца, за тебя болеющие, одним махом? Думала, похоронила память родительскую? Да, женщина, кара твоя справедливая! Погубила себя и свой дом, сына и мужа – ты одна, а не боги и не люди.

А говорю я тебе все это от чистого сердца, не таясь, чтобы дальше не двинулась сила твоя темная разорять чужие корабли да лодки, очаги да печи.

– Правда вся излилась… – подтвердила мертвецким голосом Марлена и черные слезы в черные смерчи накручиваться принялись, подхватили лопату печную, что стала остриться в краях, метясь в сердце старосты, храбро решившей на себя удар принять.

Тут неожиданно дверь в терем приотворилась и влетел ангел светящийся, крыльями белозерскими мерцающими обнял со спины молодую матерь и укрыл ее от удара смертоносного. В тот же миг от чудесного света копье в пыль рассыпалось, а вместе с ним и проклятье маревое развеялось.

На полу осталась лежать бездыханно женщина красивая в одеждах необычных, но красоты этих краев, то была Марлена Семирука много лет потерянная, но жданная на родине. И открыв глаза свои зеленые распрекрасные, увидела подругу давнюю, старосту Павлину Куприяновну, молодую и красивую, прежнюю, а за ней ангела беловолосного белоглазного, сына ее Асагоста, что за короткий срок вымахал в юношу раскрасивого, прям как Алкун, сынок ее прелюбимый единственный.

– Вставай, Марлена Семирука, ушло проклятье черное, само на себя запятнанное. Здесь теперь твой дом родной. И много дел тебя ждет впереди. Долг пора возвращать – раз не уберегла сына своего богатырского, так помоги другим родителям вернуть потерявших путь детей. Всех примем в стан родной, всех будем ждать, в сердце надежду подтапливая объятиями долгожданными. Как тебя ждали все эти года…

И поднялась Марлена, живой себя чувствуя, и упала теперь уже в объятия дружеские, не забытые, не обманные, а теплые и ласковые, принимая новую судьбу.