Автаркия, или Путь Мишимо [Филипп Тагиров] (fb2) читать онлайн

(черновики историко-биографического исследования)

Вступительное слово, предваряющее исследование

Славен да будет наш Председатель, да продлятся дни его до скончания века!

Высшим соизволением Комиссии по историческому наследию вашему ничтожному слуге, историку второго ранга Аркадиосу Путнику, доверено написание биографического исследования, посвященного жизни нашего всеславного Председателя, да будет поступь его легка, а шаг тверд во веки веков, издание которого будет торжественно приурочено Юбилею нашего благословенного Вождя, коему исполняется 80 лет, да прибудут имя его и дела его с народом нашей Республики вечно.

Фактическая достоверность предстоящего исследования будет подтверждаться документами из официальной хроники, а также стенограммами заседаний Партии, деловой и личной корреспонденцией и записями разговоров Председателя, да пребудет его слово с нами и нашими потомками, со своими коллегами, друзьями и оппонентами. Большую ценность для нас представляют воспоминания Мишимо (в том числе и неопубликованные).

Среди прочего мы будем опираться на работы таких историков, как У. Беланик, Э. Искра, Н. Целестина, Б. Тодораш, К. Новак, Д. Думитру, Г. Фазека, М. Козма, С. Петрика, Б. Копош, А. Иванческул, Г. Калапац, С. Мысак, М. Воржишек, Л. Воганька, П. Негош и др.

Для исполнения этой великой миссии мне открыт доступ класса «А» ко всем архивам (включая те, что пережили пожар в здании расформированного Отдела этического контроля – печально, что многие документы во время пожара были безвозвратно утрачены, что, возможно, оставит определенные «белые пятна» в нашем исследовании). В мои задачи входит не только в очередной раз воспеть деяния этого человека на посту Председателя Правительства нашей Республики, но и как можно более целостно и обстоятельно осветить жизненный путь нашего Председателя, да будет он всегда наивысшим образцом Чести для всякого человека, до его вступления в должность нашего руководителя. Конечно же, никак недозволительно будет опустить и блистательную речь, произнесенную нашим Вождем, да осветит его мудрость каждый дом, в 1978 г. на том судьбоносном заседании Национального собрания, с которого начинается эпоха нашего нового государства, и его глубокое сочувствие и сопереживание нашим братьям-гднезинцам в час беды, также мы постараемся придать не только историческую, но и личностную глубину тому контексту, в котором принимались самые важные его решения на посту Председателя.

Подобное издание, безусловно, позволит гражданам нашего славного Отечества ближе узнать человека, который благодаря своим выдающимся качествам вывел нас из времени смут, коррупции и продажного капитала, прежде всего как человека, и будет способствовать еще большему сплочению нашего народа вокруг этой великой фигуры.

(от руки:) Я планирую излагать события в соответствии с их хронологическим порядком, соответствующим образом я распределил и документы, на которые мне предстоит опереться.

1

Как известно, с самого рождения нашего Председателя, да будут годы его бессчетны, жизнь его была наполнена драматизмом, осознать который он, будучи еще совсем маленьким ребенком, конечно же, тогда не мог, однако мы должны признать, что те события не могли не внести в дальнейшем свою лепту в формирование его многогранной и глубокой натуры – одновременно героической и мудрой.

В первые годы нашего нового государства существовали нелепые попытки приписать Председателю, да пребудут его близкие в мире и благодати, одновременно как аристократическое (А. Фабиан и М. Цезареску), так и простое, крестьянское происхождение (В. Братушек, Г. Кнут и С. Пинч). Сам он не спорил и не соглашался ни с первыми, ни со вторыми, но мы-то знаем, что эти горе-биографы были людьми недальновидными и политически близорукими, желающими из-за нехватки информации домыслить образ поистине великого человека своим скудным умишком. Мы же будем опираться на документальные свидетельства, часть из которых в настоящий момент является достоянием общественности, а часть хранится в закрытых архивах. (В конце нашей книги будет приведен исчерпывающий перечень источников, включая коды закрытых документов, чтобы историки будущего могли без труда найти их в случае, если доступ к ним станет открытым).

Отец его, г-н Северин Гордиев, конечно же, не принадлежал к простым крестьянам, но не относился он и к аристократии голубых кровей; правильно будет сказать, что он был землевладельцем средней руки. В 1939 г., когда началась оккупация, будучи активным борцом Сопротивления, он предложил свою усадьбу для размещения нацистского офицерского состава, чтобы получать необходимую Сопротивлению информацию почти что «из первых рук». Некоторые политические интриганы и прочие враги нашего государства заявляли впоследствии, что в то время он еще не был членом Сопротивления, да и самого Сопротивления-то толком еще не существовало, и что его поступком руководило желание таким образом обезопасить себя и свою супругу, которая уже носила под сердцем их единственного ребенка, но мы-то знаем, что это бессовестная ложь и что такой человек как отец нашего Председателя, да сгинут все гнилые языки, возводящие хулу на него и его близких, не поставил бы собственный интерес выше интересов Отчизны. Еще большее негодование вызвало предположение г-на А. Бдыну, высказанное в его клеветнической и подстрекательской книге «Знаем ли мы всю правду о "Правде"?» 1978 г. (запрещена в 1984 г.), о том, что г-н Гордиев приветствовал оккупационные войска, поддавшись вражеской пропаганде, и вступил в Сопротивление только в 1941 г., когда стало известно о лагерях смерти, созданных на территории соседних государств. Подобное допущение попросту немыслимо, поскольку совершенно очевидно, что ни один человек, находящийся в трезвом уме и здравый духом, не принял бы идеологию оккупантов – ни целиком, ни даже отдельные ее положения.

В октябре 1943 г. г-н Гордиев получил повестку прибыть для дачи показаний в областной центр. Не было ни ареста, ни конвоиров, просто письмо, которое вручил ему один из их «квартирантов». Как впоследствии рассказывала г-жа Гордиева, ее муж заподозрил, что немцы хотят, чтобы он запаниковал и, сбежав, вывел их на своих соратников. Попытаться спрятаться вместе с женой и малолетним ребенком значило бы неминуемо навлечь беду и на них. И тогда он принял решение самолично явиться в гестапо. Прощаясь с трехлетним сыном, он передал ему короткое письмо, в котором так объяснял свое согласие явиться на допрос: «Помни, что Сократ выбрал цикуту. Он мог бы бежать, презрев свой приговор, но он предпочел умереть, подчинившись закону, который так несправедливо с ним обошелся. Платон уверен, что Сократ поступил правильно, и я согласен с Платоном. Порядок должен рождаться в первую очередь изнутри, но для многих людей внутренний порядок будет невозможен, если вокруг царит хаос – для них основой для порядка внутри должен стать порядок снаружи. А значит, что ради общего блага даже те, кто способен выстоять в хаосе, должны утверждать порядок снаружи и сами подчиняться ему». Разумеется, самостоятельно прочитать это письмо его сын смог только несколько лет спустя, а правильно понять – значительно позже. Как и предполагал г-н Гордиев, с допроса он не вернулся, не позвонил, больше о нем они никогда ничего не слышали – даже поиски после окончания войны не дали никаких результатов.

На следующий день г-жа Гордиева с сыном бежали. Опасаясь слежки, они не могли остановиться ни у кого из знакомых или родственников – так, в скитаниях, они и встретили конец войны. Когда будущему нашему Председателю, да станет мудрее каждый, кто произносит его имя, исполнилось шесть, он пошел в школу, а по ее окончании поступил в Выжградский университет, где специализировался на античности и медиевистике. Именно в университете он сошелся с Мареком Хованским, Яношем Коваксом, а также с доктором Рудольфом Баумгартеном, которого они втроем за глаза всегда называли просто, но с большим уважением: Учитель.

Добавить больше подробностей про школьное время – все-таки это очень большой период жизни каждого, о чем часто забывают. Еще раз просмотреть материалы школьных аттестаций: должны же существовать подтверждения, что у него были пятерки не только по истории, языку и физическому воспитанию, но и по другим предметам.

2

По-настоящему история нашего бессменного лидера, да будет его имя вечно сиять на скрижалях Клио, начинается в июле 1968 г., когда он отказывается от своего бренного имени и выбирает свое имя подлинное.

В воспоминаниях Мишимо имеется фрагмент, описывающий это событие. К тому времени будущий наш Председатель, да будет его путь примером всякому, уже вернулся с армейской службы и снова сошелся со своими университетскими друзьями. Незадолго до описываемых событий он сближается с Дубравкой Хавранек, которая в то время как раз окончила университет, получив диплом с отличием по специальности «право». Сошлись они благодаря Жан-Полю, который на тот момент был с ней знаком уже два года. Разумеется, Жан-Поля связывали с ней исключительно дружеские отношения.

Для лучшего понимания беседы, которую воспроизводит Мишимо, будет нелишним вспомнить исторический контекст, на фоне которого перед нами предстают персонажи его воспоминаний.

К 1968 г. становится совершенно ясно, что санкционированная Президентом Боговичем ускоренная модернизация и сопутствующий ей экономический подъем не несли благо всем гражданам Красногории в равной степени, а, напротив, способствовали нарастающему расслоению общества и обострению противоречий между богатыми (банкирами и промышленниками), которые становились еще богаче, и бедными, которые становились еще беднее и вынуждены были мириться с любыми условиями труда. Рабочие выжградского сталелитейного завода объявляют забастовку за забастовкой, многие из них выходят на улицы под лозунгами протеста. К ним постепенно начинают присоединяться шахтеры с горнодобывающих предприятий из разных областей страны. На селе предприниматели с крупным капиталом организовали фермы на землях, выкупленных или арендованных ими у государства или потомственных землевладельцев, и постепенно вытеснили индивидуальные крестьянские хозяйства. Это привело к обнищанию и росту долгов среди землепашцев и мелких фермеров, что породило все нарастающий ропот недовольства.

На улицах города начинают возводиться баррикады.

Во избежание путаницы в нижеследующем и других фрагментах воспоминаний Мишимо даты обозначают время, о котором в них повествуется, а не год, когда были зафиксированы сами воспоминания.

Из воспоминаний Мишимо (Марека Хованского): июль 1968 г.

Мы все тогда болели экзистенциализмом, особенно, кхм, Жан-Поль – не случайно же он выбрал себе именно это имя. Сокольских пытался еще привить нам ситуационизм. Мы даже ходили послушать Ги Дебора, когда были во Франции, но в тот раз он не особо мне понравился: он показался мне каким-то ненастоящим, каким-то нарочито, неестественно радикальным, говорил, будто выступая в театре одного актера, словно наперед зная, что из всех, кто его слушает, ни один не пойдет с ним до конца.

Вместе с тем Юлиус проводил много времени за чтением книг метафизического и даже теософского содержания, что, как язвительно заметил Жан-Поль, делало его экзистенциалистом-перевертышем, а также древних трактатов о сущности государства и власти. Однажды я принес ему «Повесть о доме Тайра», «Записки из кельи» и «Золотой храм». Прочитав их, он заявил мне, что я похож на японца. Думаю, это был комплимент.

В самом решении именно выбрать имя было много от экзистенциализма – не сущность определяет существование, а существование – сущность. Ты – тот, кем ты себя выберешь. Мы сидели на веранде кафе «Roma», что на Милована Витезова, и пили кофе. День был ясный, знойный, но с Визмяти тянуло влажной прохладой. Мы только что вернулись из Парижа и пытались сравнить увиденное там с беспорядками, которые начинали охватывать Выжград. В очередной раз заспорили о том, каково должно быть наше место в самой что ни на есть новейшей истории нашей страны, которая в эти дни вершилась прямо на наших глазах. Идея самим выбрать себе имена вместо тех, что нам дали при рождении, пришла в голову, разумеется, Жан-Полю – тогда еще Яношу. Я сразу же поддержал его, наполовину в шутку. Помнится, с нами была Дубравка, она встретила предложение Яноша звонким жизнерадостным смехом, подобно тому, как радуется антрополог, обнаружив у своего соседа очередную чудинку. А вот Юлиус одобрил эту затею с серьезностью, удивившей нас.

Почему он выбрал именно это имя? Быть может, мысль его устремилась в этот момент в далекие античные времена, а может быть, и вовсе не в столь далекие – нам же он объяснил свое решение очень просто: он выбирает свое подлинное имя в месяце июле, время, когда он делает свой выбор, само подсказывает ему, какое имя он должен взять. Жан-Поль сразу же обрушился на него, негодуя: какой же это экзистенциальный акт, если ты выбираешь себя по воле обстоятельств, которые ты никогда не выбирал? «Ты хочешь надругаться над экзистенцией и как бы невзначай затащить нас в свою дремучую метафизику!» – возмутился он. Юлиус улыбнулся ему, чуть снисходительно, но совершенно по-дружески, и с легкой иронией в голосе парировал, что мы не выбирали не только обстоятельства, в которых мы совершаем выбор, но и многое в себе, с чем мы пришли к этому моменту выбора, но вот что мы будем со всем этим делать и куда пойдем – вот это-то мы как раз выбираем. Более того, то, что сейчас месяц июль и что кому-то пришло в голову назвать это кафе «Roma», – мы это, разумеется, не выбирали, но позволить или не позволить тем или иным обстоятельствам послужить неким знаком для твоего выбора – в этот-то и заключается твой выбор.

– Я делаю этот выбор свободно, по собственной воле. И я готов нести за него ответственность, – сказал Юлиус. – Да, метафизика утверждает, что в мире есть высшие законы, не зависящие от нашего выбора. Я – метафизик, но быть метафизиком, снова и снова выбирать быть метафизиком – это и есть мой экзистенциальный выбор.

Торжественность момента была бесцеремонно нарушена подошедшим официантом, который спросил, собираемся ли мы еще что-то заказывать или намерены расплатиться. Он уже какое-то время стоял неподалеку и отчаянно зевал, притворяясь, что делает это в направлении гор.

Мы пошли по набережной, вниз по течению Визмяти, миновали собор Петра и улицу Матея Михайлеску и у моста Росетти, как всегда, задержались, изучая выставленные на продажу старые книги. Помню, Юлиус полистал несколько пыльных томов в потрепанных выцветших переплетах и, вздохнув с видом человека, которому никогда не хватит времени, чтобы прочесть все книги на свете, предложил продолжить нашу прогулку.

Мы перешли на староградскую сторону. В цыганском квартале было шумно и, как нам показалось, еще более жарко, чем в других частях города. Яркие цветастые одежды, громкие голоса, мельтешащие повсюду босоногие дети, настойчивый запах подгорелой еды – все это будто бы излучало свою летнюю, разгоряченную энергию прямо в воздух. По Житной направились в сторону площади Свободы, но путь дальше нам преградили баррикады. Вокруг суетились люди, несли какой-то хлам, двигали мусорные баки, четверо тащили телефонную будку и распевали грубую песню про жену мельника. Два полицейских стояли поодаль и задумчиво дымили папиросами, молча наблюдая за происходящим.

Жан-Поль предложил пойти к протестующим, но мы с Юлиусом отговорили его: нам пока нечего было им сказать. Еще немного понаблюдав за тем, как на наших глазах под палящим солнцем суетящиеся люди из рухляди и обломков старой жизни воздвигали жизнь новую, мы решили обойти площадь Свободы стороной и двинулись к Буковой аллее.

Выбор подлинных имен не был просто случайной блажью интеллектуалов-бездельников – под этими именами мы собирались принять участия в событиях, которыми был готов вот-вот разродиться наш город, под этими именами мы должны были войти в историю нашего государства.

Помню, как Юлиус сказал, насколько непросто, наверное, будет забыть себя ради блага других людей. Дубравка предложила присесть на скамейку в тени и, достав гребень, чтобы расчесать свои длинные русые волосы, спросила нас, на что же мы готовы пойти ради блага этих людей. По-видимому, она в тот момент даже не задумалась, что для нас с Юлиусом и для Жан-Поля словосочетание «эти люди» означало разные вещи. Для Жан-Поля это, в первую очередь, были рабочие, угнетенные, эксплуатируемый класс. Для нас же «эти люди» были нашим народом.

– На многое, – кратко ответил Юлиус.

Тут оживился Жан-Поль:

– Что значит «на многое»? – спросил он, закуривая. – Готов ли ты встать на баррикадах с такими же, как ты, под удары брандспойтов? Готов ли кидать «Молотов» в жандармов?

Юлиус резко покачал головой.

– Когда я сказал, что готов пойти на многое ради блага этих людей, я не имел в виду уличные стычки. Я имел в виду действительно многое: стать их лидером, стать для них всем, повести их за собой.

Жан-Поль хотел, вроде, что-то еще спросить, но, издав неопределенный звук, замолчал, несколько ошарашенный ответом Юлиуса. Вероятно, тогда он еще не осознавал, что когда-то в будущем, добейся мы успеха, наши дороги неизбежно разойдутся, но слова Юлиуса, тем не менее, заставили его посмотреть под новым углом на возможный масштаб нашего участия в происходящем.

Чуть позже Юлиус задумчиво признался, что не хочет начинать с улиц. Ему есть, что сказать, но он считает, не в вульгарной уличной толпе ему следует изначально искать единомыслия.

– Ты понимаешь, что только что ты оскорбил всех этих людей, собравшихся вместе во имя справедливости и правды? – спросил его Жан-Поль.

– Нет, – возразил Юлиус, – я не оскорблял их. Они действительно собрались сейчас на баррикадах под общими лозунгами, и они верят, что они действительно разделяют одни и те же идеи. Но, кроме того, что толпа усредняет любую мысль, толпа объединяет только до тех пор, пока ты в ней. Как только им кинут их кость, или как только им просто надоест, они разойдутся по домам и большинство из них забудет обо всей своей «идейности». На баррикадах останутся только идиоты-фанатики, деликвенты и психопаты, а с ними в лучшее будущее не пойдешь… Поэтому прежде, чем обращаться к массам, надо собрать вокруг нас людей, искренне преданных идее – но не фанатиков (они потом сами прилипнут), а людей понимающих.

Я подался вперед.

– Университет, – сказал я.

Жан-Поль вскинул бровь. Мне померещилось, что глаза Юлиуса блеснули, как если бы я подкинул ему ответ на терзавший его вопрос.

– Наши студенты. Наши молодые коллеги, – проговорил он, кивая.

– И наш Учитель, – подхватил Жан-Поль.

При упоминании Учителя Дубравка встрепенулась: она собиралась писать у него диссертацию. Мы проговорили еще с полчаса под сенью вековых буков и направились в сторону Конкордии.

Когда мы прощаемся, я отвожу Юлиуса в сторону и спрашиваю:

– А если ты вдруг однажды станешь для них всем, и они будут идти за тобой, на что тогда ты готов будешь пойти ради их блага?

Юлиус несколько секунд не произносит ни слова. Я вижу, как в нем зреет, копится, собирается в туго скрученную спираль какая-то нечеловеческая решимость.

– На очень многое, – говорит он. – Думаю, что даже на большее, чем мы с тобой сейчас можем представить.

Нужно сократить фрагмент из воспоминаний Мишимо, убрав несущественные детали (подумать, какие).

Добавить про университетскую жизнь, а также про поездку во Францию и участие в парижских событиях. Наверное, стоит обратить внимание на детство и юность Хованского и Ковакса.

3

В сентябре 1968 г. при поддержке Рудольфа Баумгартена было создано общественное движение «Правда» (что детально описано в книге Й. Гребенца «"Правда": первые дни»). Официальным лидером движения стал сам Баумгартен, но, как мы знаем, Юлиус, да прибудет с нами сила его правоты, и его ближайшие соратники с самого начала принимали самое энергичное участие в жизни «Правды». Благодаря активной пропагандистской деятельности движения к рабочим-сталилитейщикам на баррикадах присоединилась молодежь (в первую очередь из университетской среды), а также многие представители прогрессивной интеллигенции и национальных меньшинств, чьи интересы были ущемлены фактической политикой президента Боговича, проводившейся вразрез с декларируемыми в Конституции принципами равноправия всех национальных и этнических общностей в многонациональном государстве Красногория. Обращения к недовольным шахтерам, крестьянам и мелким фермерам привлекли в столицу многочисленных представителей этих слоев населения. Еще одним достижением «Правды» стало превращение протеста из локальных уличных пикетов и баррикад, сопровождавшихся порой погромами и насилием (что не могло не вызывать настороженное и недоверчивое отношение к протестующим со стороны простого городского населения), в широкую по области применения повседневную модель, которую каждый, кто чувствовал недовольство существующим порядком вещей, мог практиковать в самых различных формах по дороге на работу и обратно домой, в заводском цеху, в редакции газеты, в продовольственном магазине, в институтской лаборатории, в шахте, на поле, в военной казарме, на заседании Национального собрания.

К началу 1969 г. стачки регулярно прерывали работу заводов и фабрик. Профессора и студенты отказывались встречаться в установленное время, вместо этого проводя многие и многие часы вместе, обсуждая не предметы, предписанные программой, а вопросы, которые взаправду их сейчас волновали, или участвуя в акциях гражданского неповиновения. Транспортные работники – от сотрудников аэропорта до дорожных рабочих – создали Координационный комитет и обнародовали график забастовок, с которым предложили сверяться всем желающим совершить путешествие или даже поездку в другой конец города. Добыча железной руды, угля и бокситов стала осуществляться с перебоями. Не было единодушия и в рядах полиции. В феврале Президент Богович подвел к Выжграду военные части, но так и не отдал им приказ войти в город. Вместо этого он предпочел распустить Национальное собрание и подать в отставку.

На внеочередных выборах в Национальное собрание, которые прошли 11 марта, движению «Правда» удалось получить 33% мест, и хотя Жан-Поль признавался, что рассчитывал на большее, это, несомненно, была крупная политическая победа. Национальное собрание предложило несколько существенных поправок в Конституцию, которые были вынесены на всеобщий референдум и благодаря которым в Красногории утверждалась парламентская республика. На референдуме народ Красногории поддержал это решение.

Однако правительство, сформированное обновленным Национальным собранием, оказалось преимущественно центристским. Ознакомившись с составом кабинета министров, Юлиус, да хранит его зоркий глаз каждого, публично признал, что по принципиальным вопросам каких-либо перемен (по сравнению с курсом президента Боговича) «от этих людей ждать не стоит» (Стенограмма заседания ЦК движения «Правда» от 20 апреля 1969 г.). Единственным центристом, который, по его словам, «заслуживает доверия», был вошедший в новое правительство лидер движения «Правда» Рудольф Баумгартен.

Вместе с тем впервые дала о себе знать идейная неоднородность движения «Правда»: левый фланг движения при поддержке определенных парламентских фракций сумел настоять на дальнейшем проведении политики обобществления земли, прежде всего, пригодной для выращивания сельхозпродукции, что породило тревогу среди потомственных землевладельцев. Однако раскола движения за этим не последовало. Выступая перед своими соратниками, Мишимо подчеркнул, что «честность и стремление к справедливости, которые разделяют и левые, и правые, могут восходить к разным аргументам, но если центр превратился в продажное и коррумпированное болото, то левые и правые сходятся в одной точке, и эта точка – ниспровержение центра» (Стенограмма заседания ЦК движения «Правда» от 17 мая 1969 г.).

4

В январе 1972 г. Рудольф Баумгартен, председатель ЦК партии «Правда», перенес инсульт. И хотя он довольно скоро вернулся к своей работе в министерстве юстиции, здоровье его пошатнулось. В последующие месяцы многие с удивлением обратили внимание на то, что новые публичные заявления Баумгартена, равно как и его деятельность в правительстве, начинают выражать все более и более соглашательскую позицию.

В процессе моих исследований обнаружился ранее неизвестный факт, который, однако, проливает дополнительный свет на ряд ключевых событий того времени. Согласно найденным мною материалам, хранившимся в Отделе этического контроля, в апреле 1972 г. Юлиус, надо будет что-то сюда вписать, приходил к Баумгартену с неофициальным визитом, последствия которого не преминули сказаться, как на судьбе каждого из них в отдельности, так и на судьбе всей Красногории.

Один из крайне немногочисленных источников, отсылающих к описываемому визиту – стенограмма телефонного разговора Дубравки, к этому моменту уже ставшей супругой Юлиуса, да продолжится он в делах каждого из нас, с Жан-Полем.

Стенограмма записи телефонного разговора между Дубравкой Хавранек и Жан-Полем (Яношем Коваксом) от 3 апреля 1972 г.

ЖАН-ПОЛЬ: Алло?

ДУБРАВКА: Привет, Янош!

ЖАН-ПОЛЬ: О, привет, Дубравушка! И ты все еще зовешь меня тем именем…

ДУБРАВКА: Зову… Это неправильно? Тебе неприятно?

ЖАН-ПОЛЬ: Нет, ты что? Просто это как откуда-то из прошлого. И вроде как не обо мне, а о ком-то другом. И в то же время обо мне. Не неприятно. Как-то неожиданно тепло.

ДУБРАВКА: Ну хорошо тогда. Я, собственно, что звоню… Янош, ты уже знаешь, что Юлиус сегодня ходил к Учителю?

ПАУЗА.

ЖАН-ПОЛЬ: Нет. Раз ты звонишь из-за этого, значит, похоже, не просто по рабочим делам, да?

ДУБРАВКА: Да, именно так. И они очень плохо поговорили. Меня всю сейчас лихорадит. Скажи мне, что мы все по-прежнему вместе и что Учитель – все еще наш Учитель.

СЛЫШНО, КАК ЖАН-ПОЛЬ КАШЛЯЕТ.

ЖАН-ПОЛЬ (ЧУТЬ ХРИПЛО): Дубравушка, а о чем они говорили?

ДУБРАВКА: Ох, я не очень все это понимаю. С чего вдруг?.. Юлиус говорит, что сначала они беседовали вполне по-дружески, он справился о здоровье Учителя, повспоминали прошлое, а затем перешли к текущим вопросам. И он предложил тому уйти в отставку.

ЖАН-ПОЛЬ (ВОЗБУЖДЕННО): Юлиус Учителю?

ДУБРАВКА: Да! Он сказал ему, что по-прежнему глубоко его уважает, но люди стали поговаривать, что тот начал сдавать. Сказал, что он больше не выражает интересы нашего движения. Уступает промышленникам и банкирам. Во всем соглашается с прогнившими коррумпированными бюрократами-центристами. Юлиус сказал, что Учитель должен выправить этот крен, иначе это погибель для всего нашего дела. И тот замкнулся. Юлиус говорит, что он стал абсолютно недоступен для аргументов. Юлиус понял, что Учитель не будет ничего менять. Не хочет или не может. Тогда он предложил Учителю внять здравому смыслу и чувству ответственности и оставить пост главы нашей партии. Учитель воспринял это предложение как личное оскорбление и сказал, чтобы Юлиус больше никогда не переступал порог его дома.

ЖАН-ПОЛЬ: Ничего себе… Действительно, плохой вышел разговор. А где он сейчас? И когда он тебе все это рассказал?

ДУБРАВКА: Он зашел за мной в университет, и мы прогулялись до дома. Потом он ушел, сказал, что по делам, а я все никак не могу найти себе места…

ЖАН-ПОЛЬ: По делам? Он не сказал куда? А, впрочем, я и так знаю. Наверняка, пошел к Мишимо. Почему не ко мне? Разве не втроем нам надо решать такие дела?

ДУБРАВКА (ПОСПЕШНО): Конечно, втроем. Он обязательно еще тебе позвонит – наверное, просто хочет обдумать ситуацию… Ох, наверное, мне не надо было тебе звонить, пока он сам все тебе не рассказал. Черт. Ладно. Так что? Неужели у нас с Учителем и вправду все стало так плохо?

ЖАН-ПОЛЬ: Все непросто. Как лучше сказать?.. Учитель… он… в каком-то смысле мы преклоняемся перед ним. Он столько нам дал. Научил нас быть такими, какими мы стали. Показал, что порядок вещей не абсолютен, что мы можем его изменить. Он создал наше движение. Но… сейчас… Как ни печально признавать, но Юлиус дал верную оценку. Все так. Люди меняются, крепнут, закаляются или… становятся слабее. Возраст. Этот удар. По-человечески я это все очень хорошо понимаю и сочувствую нашему Учителю… как человеку. Но Юлиус прав: так двигаться дальше невозможно.

ПАУЗА.

ДУБРАВКА: Ох… как все это… тяжело. Я ведь очень люблю Учителя. Но я верю вам с Юлиусом. И понимаю, что вы не стали бы говорить про него такие вещи, если бы наше дело действительно не оказалось под угрозой…

ЖАН-ПОЛЬ: Подожди. Кто-то пришел… Это все-таки они! Видимо, принесли мне новости. Я был не прав на их счет. Ладно, надо прощаться. До свидания, Дубравушка.

ДУБРАВКА: Пока, Янош. Удачи.

5

Юлиусу, да будут учиться наши дети и дети наших детей на примере его мудрости, стало известно о том, что Баумгартен готовится исключить его из рядов «Правды». Зная, что многие непременно встанут на его сторону, но не желая раскола движения, он покинул партию. Его публичная деятельность в этот период значительно сокращается, большую часть времени он посвящает своим историческим исследованиям и переводам, однако все это время он поддерживает связи с рядом бывших однопартийцев и в первую очередь – с Мишимо, Жан-Полем и Раду Сокольских.

Воспоминания Мишимо содержат один весьма любопытный неопубликованный фрагмент, в котором описывается прогулка, предпринятая будущим Председателем, да будем мы учиться настоящей дружбе на его примере, летом 1972 г., в процессе которой, беседуя со своими товарищами, он определяет некоторые ключевые идеи, которые впоследствии лягут в основу Пути Мишимо.

В тексте упоминается монумент: имеется в виду памятник Якову Доброславу, на месте которого в настоящее время стоит фигура Председателя Юлиуса, да будут и наши дела достойными того, чтобы быть увиденными издалека.

Из воспоминаний Мишимо (Марека Хованского), июнь 1972 г.

Мы встретились на площади Свободы под монументом. Сокольских решил поподробнее ввести нас в курс дела: что же именно нам предстояло испытать в ближайшие три дня.

– Большинство из нас в течение жизни движется по одним и тем же весьма немногочисленным маршрутам, – невозмутимо начал он с очевидного трюизма. – Например, дом–работа, дом–работа–рюмочная или дом–институт–библиотека. Отчего так? Очевидно же, что ни мир, ни даже наш город не может быть сведен только к этим местам, однако же получается, что для человека, живущего по маршруту дом–работа–рюмочная – а по воскресениям, допустим, еще церковь, – Выжград и есть по сути только эти три-четыре места. Ритм нашей жизни задает общество, твое положение в обществе задает твою географию. Очень скудненькую географию, я бы сказал. Некоторые стараются расширить свою географию, отправляются в театр или на выставку, или на прогулку по Буковой аллее. Но ведь, если вдуматься, такое вот волевое решение включить в свою географию еще какие-то места само по себе тоже является заложником нашего статуса, образования, нашего окружения, наконец. Даже выбирая вроде бы случайный маршрут по карте, мы невольно отталкиваемся от логики, отраженной в создании этой карты, и от логики, предписывающей правильное ее прочтение. В средневековом городе это будет одна логика, в буржуазном – другая. Но в любом случае эта логика будет воспроизводить отношения власти, деление людей на господ и обслугу, наши представления о престижном и постыдном, о важном и пустяшном, о том, что есть, и о том, чего нет и быть не может.

Дрейф – это не просто путешествие, когда ты запланировал некий маршрут, добавил он после многозначительной паузы. Дрейф впускает в твою жизнь случайность, хаос.

– То есть дрейф должен привести нас в мир хаоса? – поинтересовался Жан-Поль, скручивая папиросу.

– Не совсем так, – ответил Сокольских. – Опять ты будешь дымить?.. Дрейф использует хаос, но не служит ему. Мы отказываемся от привычных приоритетов в выборе маршрута и отдаемся случаю, благодаря которому нам открываются другие пути, другие маршруты, о существовании которых раньше ты мог и не подозревать. В конце концов, ты можешь открыть для себя совершенно новую географию твоей жизни. Да и совершенно новую жизнь.

Юлиус припомнил одного кшатрия из племени шакьев, которого однажды подобный случайный дрейф побудил оставить жизнь в достатке и удовольствиях и встать на путь мудреца. Этот новый путь, как мы знаем, привел его к четырем благородным истинам, а нам подарил новую мировую религию. «Вот только новой религии нам и не хватало», – пошутил Жан-Поль. А Сокольских сказал, что нельзя видеть в дрейфе средство для изобретения какой-то еще одной новой «истины» или нового порядка. Дрейф, наоборот, нужен как раз для того, чтобы увидеть условность имеющихся истин и существующего порядка и обрести свободу от них.

Юлиус спросил, насколько свободен был сам Сокольских, когда в качестве точки, где мы должны были встретиться, предложил место, называемое площадью Свободы. Тот с досадой отмахнулся и предложил отправиться, наконец, в путь. Позже он все же признал, что, наверное, он не был свободен, но ведь, когда мы выбирали, откуда начать свое странствие, мы находились еще по ту сторону дрейфа.

Мы прошли несколько кварталов по Лучисте, потом Сокольских вдруг предложил свернуть налево в какой-то малопривлекательный двор. «Сюда?» – Жан-Поль не смог скрыть своего удивления. Сокольских спросил, а почему бы нет? Смысл дрейфа – не строить заранее никаких маршрутов, не питать никаких иллюзий, не попадать в плен ни к каким надеждам. Смысл дрейфа – уступить спонтанности, следовать зову внезапных импульсов, почувствовать, как самые неожиданные дороги могут вдруг увлечь тебя.

Первый день нашего дрейфа так и прошел в броуновском блуждании по староградской стороне. Дворы и переулки складывались в сложный урбанистический лабиринт, и я спросил друзей, кто мы в нем: Тесей или Эдип? Или Минотавр, предположил Юлиус. У Тесея была путеводная нить, дрейф же требует, чтобы мы выпустили ее из рук, сказал Сокольских. Так что, скорее, слепец Эдип. Но только Минотавр был настоящим обитателем своего лабиринта, возразил Жан-Поль, как и мы в нашем городе. Правда, Минотавр вряд ли заплутал бы в нем, так что это тоже не дрейф. Значит, Эдип-Минотавр, рассмеялся Юлиус, слепой хозяин своего лабиринта, подобный Полифему в его пещере. Только из полифемовского уравнения нужно вычесть Одиссея, сказал Жан-Поль, мы ослепляем себя сами. Чтобы прозреть и начать нашу собственную одиссею, кивнув, добавил Сокольских.

Наш путь по узким улочкам иногда вдруг взрывался выходом на широкие артерии-проспекты и просторные площади, щедро умытые ярким летним солнцем. Однако мы старались не задерживаться надолго в знакомых нам местах. То здесь, то там нам внезапно открывались неожиданно красивые вещи: резные наличники на окнах обветшалого дома, стена с изящной лепниной, балкон, увитый сочным плющом. В этой случайно повстречавшейся красоте ощущались невидимые глазу следы какой-то потаенной игры, в которую начинал играть с нами город, игры, коей город жил, невзирая на все игры, в которые играли люди, в нем обитающие. Когда в ногах собиралась усталость, мы делали привал и подкрепляли наши силы взятой с собой или же купленной по дороге в лавке снедью. Сокольских обратил внимание на то, что к концу дня наши остановки стали чаще. Я подумал, насколько излишни бывают некоторые его замечания, но промолчал.

Поздним вечером мы вышли к Визмяти где-то в районе Руколожия и пошли вдоль набережной, подчиняясь плавным изгибам ее спокойного, текучего тела. В одеяле ее влажной прохлады мы решили и заночевать, расположившись под Кузнечным мостом. Жан-Поль, помнится, отпустил какую-то шутку, припомнив свою старую фамилию, вроде того, что дрейф привел его домой.

На следующий день мы перешли на новоградскую сторону и продолжили наше странствие. Прихотливыми извилистыми маршрутами мы забрели в квартал художников, где в тени каштанов, как водится по погожим дням, расположились люди так называемых творческих профессий и их поклонники. Один из портретистов, писавший свои жертвы в виде нагромождения разноцветных кубиков, узнал Жан-Поля и подошел к нам, разглаживая редеющую седую шевелюру. Старый грязный пиджак оливкового цвета, надетый на голое тело, не желал сходиться на его величественном животе, верхняя пуговица брюк была расстегнута, держались они на синих подтяжках, выставляя на обозрение почтенной публики мясистые лодыжки. Это Спиридон Барнабас, шепнул нам Жан-Поль. Художник одарил нас щербатой улыбкой и предложил выпить с ним по стакану вина. Для убедительности он потрясал бутылкой, на дне которой просматривалась темная жидкость. Жан-Поль сделал нам знак, чтобы мы не соглашались. Юлиус вежливо отказался, и разочарованный Спиридон огорченно поплелся обратно к своему мольберту. Мы отправились дальше, и я поинтересовался, что, собственно, плохого в том, чтобы выпить со старым художником. Не следует его поощрять, отозвался Жан-Поль. Спиридон пьяница, на выпивку спускает все, но никто не покупает его картин, вот он и надеется, что, допив с ним то, что осталось у него в бутылке, мы непременно сходим за следующей, а потом еще за одной или даже двумя. Все ли здесь такие же, как Спиридон? – спросил Юлиус, задумчиво скользя взглядом по работам, расставленным вдоль аллеи, по которой мы проходили. Жан-Поль ответил, что не все, но многие. Однако это не мешает им всецело отдаваться искусству – в свободное время.

Он заметил, что, с точки зрения экономической производительности, они просто бездельники и трутни, но разве красота, которую им порой удается привнести в мир, должна взвешиваться на весах материальных благ? Юлиус припомнил ему, что, например, по Платону, подлинное прекрасное – божественно, а, значит, мирским мерилом охвачено быть никак не может, но посетовал, что, на его взгляд, чаще всего «искусство» тех, кто зовет себя художниками, с этой красотой ничего общего не имеет. Жан-Поль покачал головой и сказал, что, хотя Юлиус и я с ним не согласимся, пора бы уже покончить с этой метафизической косностью. Нет и не может быть никакого универсального шаблона прекрасного, который позволил бы нам сказать, что вот этот художник творит подлинную красоту, а вот этот – лишь жалкую мазню. Ван-Гога и Модильяни тоже не слишком жаловали их современники. Там, где один видит мусор, другой может испытать катарсис. Я сказал, что отсюда еще не следует, что за всем этим многообразием форм, фигур, образов, приводящих разных людей в восторг, не стоит какое-то Великое прекрасное, попросту не схватываемое ни одним глазом во всей его полноте. Юлиус признал, что, да, формы красоты многолики, и утверждать, что ты наверняка знаешь, что на самом деле прекрасно, а что лишь выдает себя за таковое, не в праве ни один человек, однако красота может, как воспитывать, так и развращать. И для общества, для страны, для народа красота, которая поможет воспитать правильного человека, станет полезной, целесообразной. Сокольских, до этого лишь молча шагавший рядом, рассеянно поглядывая на выставленные художниками рисунки, вдруг резко остановился. Красота существует только один миг, сказал он нам. Тот миг, когда ты что-то увидел и тебя охватил трепет, невыразимый ни в каких словах. А потом, когда ты говоришь кому-то «посмотри, это прекрасно», красоты-то уже нет, она ушла. И, может, она и явится вдруг этому кому-то, как однажды мелькнула перед твоими глазами, а, может, и черта-с-два. И любые потуги воспитать «правильных» людей красотой уже не имеют к красоте никакого отношения.

Вообще этот день выдался весьма урожайным на беседы, в которых каждый остался при своем мнении. Как мы оказались на Ратушной площади, никто из нас, похоже, так и не понял, но вот над нами уже взметнулась Часовая башня с огромным циферблатом и стрельчатыми окошками по бокам, из которых в урочное время появляются фигуры Пророков. А напротив – украшенный колоннами фронтальный подъезд Национального собрания. Жан-Поль вспомнил Баумгартена и тут же осекся, посмотрев на Юлиуса. Однако тот казался совершенно невозмутимым, и Жан-Поль поинтересовался у Сокольского, не нарушает ли такой разговор наш дрейф – ведь мы хотели освободиться от всего, что довлело над нами в обычной жизни. Напротив, покачал головой Сокольских, взгляд изнутри дрейфа может вдруг открыть нам какой-то новый ракурс на вроде бы очевидные вещи.

Юлиус сказал, что создать правительство из честных, преданных делу людей – задача непростая. Но куда сложнее защитить эту власть от вырождения в будущем. И если даже не по мере старения тех, кто этой властью обличен (как это случилось с Баумгартеном), то в процессе ее дальнейшей передачи. Ты еще можешь быть уверен в чистоте тех, кто рядом, но кто поручится, что среди тех, что придут на смену, будут люди той же породы?

– Дело не в породе, – возразил Сокольских, – а в самой власти. Твоему любимому Платону с его идеальным государством уже дал ответ его лучший ученик, который показал, что всякая, даже самая честная, власть со временем вырождается, и правители начинают властвовать уже не ради блага людей, а прежде всего в своих собственных интересах. Так что дело во власти как таковой.

Он помолчал, задумчиво разглядывая величественное здание напротив, а потом заговорил снова:

– Макиавелли и Гоббс были убеждены, что люди любят пряники, но кнут они запоминают лучше. Человек ненадежен, и любовь его непостоянна. Я же скажу, что правитель, которого боятся, – плохой правитель. Правитель, которого любят, – лучше правителя, которого боятся. Лучший же правитель – тот, о котором не знают. И еще я добавлю: идеальный правитель – тот, которого нет.

Мы отправились дальше, но начатый разговор не отпускал нас еще долго. Я напомнил, что правитель, которого нет – это совершенный император, как полагают китайцы. «Но это не то же самое! Он все-таки есть!» – перебил меня Сокольских. И да, и нет, сказал я. Даосы говорят, что император находится в центре мира. Но для того, чтобы быть в центре мира, нужно носить центр мира в себе. «Опять эта ваша ахинея, – с досадой отозвался Жан-Поль, – вот как то, что ты только что сказал, связано с тем, что совершенного императора нет?» Я пояснил, что Сокольских говорит о буквальном отсутствии правителя, а для даосов все несколько сложнее. В каком-то смысле правитель, конечно, существует, но по сути его нет. «То есть он просто сидит во дворце и ни черта не делает?» – раздраженно предположилЖан-Поль, нервно обжевывая край папиросы, которую он забыл поджечь, и я понял, что нужно или замять разговор, или поторопиться с объяснением. Служить центру мира, сказал я, значит быть свободным от всего, что с краю. Правит не тот, кто богат, а тот, кто может быть свободен от богатства. Правит не тот, кто желает править, а тот, кто свободен от своих желаний. Жан-Поль сплюнул, и в воцарившемся молчании мы вернулись на правый берег Визмяти.

С наступлением сумерек мы оказались где-то на окраинах Выжграда. Откуда-то пришли новые силы, силы двигаться дальше, идти вперед, навстречу неопределенности ночи. Взошла полная луна.

Часам к трем усталость снова вернулась, выворачивая землю из-под ног, размывая любые «где» и «куда». Мы продолжали наш путь еще где-то с полчаса, потом Юлиус предложил остановиться и отдохнуть. Впереди, метрах в пятистах от нас, улица, по которой мы шли, начинала понемногу карабкаться в горы. Фонари горели редко, скорее как призрачные ориентиры, нежели как источник света. По обе стороны дороги темнели одноэтажные дома, разделенные садами. По идее, это должна была быть либо улица Марку Маринеску, либо Пригорочна, однако, когда я однажды решил снова посмотреть на места нашего дрейфа, я не признал те ночные силуэты ни в одной из этих улиц. Не говоря уже о доме, о котором пойдет речь дальше, – его найти мне также не удалось.

Дом этот был вроде бы вполне обычным, одноэтажным, как и все его соседи, расположился почти у самой дороги, сразу за кустистым палисадником. Сам дом и прилегавший к нему сад были обнесены невысоким заборчиком, внутрь вела калитка. А еще он показался нам одноглазым чертом: в левом окошке неярко горел свет, а над крышей высились две печных трубы, чернея на фоне неба. Луна высветила нам несколько бревен, сложенных у дороги напротив палисадника, и мы присели на них.

Жан-Поль достал молоко и остатки хлеба. Молоко уже начало подкисать, но мы допили его, что называется, в охотку. Нужно было решить, идем ли мы дальше или остановимся тут. Мнения разделились: Юлиус и Жан-Поль предлагали немного передохнуть и двинуться в горы, Сокольских убеждал, что нам следует поспать – впереди нас ждал еще один день дрейфа. Меня в данном случае устраивали оба варианта – согласиться с тем, что решат твои спутники, казалось мне в тот момент как бы дрейфом внутри дрейфа, в этом, как я тогда подумал, было что-то от дзен или от дао.

Юлиус первым заметил рыжеволосую девушку, направлявшуюся к нам от калитки с керосиновой лампой в руке. Она не выглядела ни рассерженной нашим привалом, ни напуганной появлением четырех незнакомых мужчин – просто спросила, кто мы. Юлиус сказал, что мы путешественники – откуда? – из Ювении, отчего-то соврал Сокольских. Девушка, если и удивилась, то ничем этого не показала, отметила только, что тогда понятно, отчего мы говорим почти без акцента. Жан-Поль хмыкнул и переспросил, что же у нас за акцент. Девушка тут же улыбнулась ему и сказала: «акцент университетских интеллигентов, конечно». Мы переглянулись. Она вдруг предложила нам переночевать у нее в доме. Мы не будем никому мешать, брат давно перебрался на новоградскую сторону. Юлиус поблагодарил, но сказал, что нам нужно продолжать наше путешествие. «Ничего не стану говорить про ваше путешествие, но знаю, что вам нужно именно сейчас, и это – сон, – возразила девушка. – Хотя бы часа три. А на утро я вам сделаю чудный отвар, он даст сил впрок на целый день».

Дом внутри оказался просторным и опрятным. Седовласая мать девушки ни о чем нас не спросила, лишь приготовила нам постели и пожелала хорошего сна. Снилось ли нам что-то – на утро никто из нас вспомнить не сумел, зато следующий день оказался вдруг особенно ярким и в чем-то – как если бы во сне. Были ли это последствия чудодейственного тысячесила, который, как и обещала, сварила нам поутру наша молодая хозяйка, или же, как утверждал Сокольских, эффект третьего дня дрейфа, я не знаю.

До полудня мы уже были высоко в горах, откуда нам открывался вид на весь город, на прилежащие деревеньки, на рожь, колосящуюся за Поповской заставой, на сверкающий излом Визмяти у Краковниц. Мы перекусили лепешками, которые нам дала наша рыжая благодетельница, и решили возвращаться в город. «Все-таки дрейф – это городская практика», – настаивал Сокольских. Разговоров почти не заводили, шли молча, полностью отдавшись нашему перемещению, которое все более освобождалось от слов и даже от мыслей о нем.

Что-то не то стало происходить с пространством. От Кладезной до Клинчи идти с полчаса, но мы каким-то непостижимым образом преодолели это расстояние минут за десять, а затем шли от Клинчи до Матея Басараба с три четверти часа, хотя там же рукой подать – причем шли по прямой, не плутая, никуда не сворачивая. За Басарабом нам вдруг открылся цыганский квартал, который вообще располагается на другом берегу Визмяти.

Пока мы, сбитые с толку, стояли, удивленно озираясь, набежали чумазые и визгливые дети-попрошайки. Юлиус отдал им всю мелочь, которая у него была. Жан-Поль спросил, не боится ли тот испортить их, поощряя их попрошайничество. Юлиус улыбнулся, нет, их нельзя испортить, они те, кто они есть, и там, где они есть.

– Вот насчет «там, где они есть» не уверен, – пробубнил Сокольских. – Они явно не там, где обычно. Не мог же тут у нас обосноваться еще один табор?..

Казалось, его никто не услышал.

– Утверждая, что они те, кто они есть, – возразил я Юлиусу, – мы заведомо отказываем им в возможности стать кем-то другим.

Юлиус нахмурился: похоже, он не ожидал несогласия с моей стороны. Потом, плотно сжав губы, медленно кивнул. Тогда пойди и забери свои деньги назад, пошутил Жан-Поль. Ну вот, сказал Юлиус, теперь линчуйте меня.

– Пойдемте-ка, что ли, отсюда, – предложил Сокольских. – Этому месту здесь не место.

Следующим сюрпризом оказался сталелитейный завод, раскинувший свои кирпичные постройки по левую сторону какой-то незнакомой улицы. Мы еще могли допустить, что цыгане перекочевали на новое место – на то они и цыгане, – но завод? Это уже было совсем неправильно. Я даже как-то вздохнул с облегчением, когда свернув на перекрестке, мы узнали улицу Липанести, однако не прошли мы по ней и квартала, как Жан-Поль ткнул пальцем в большое двухэтажное здание через дорогу. Через весь фасад старинными буквами было написано «Б И Б Л И О Т Е К А». Никакой библиотеки на Липанести отродясь не бывало. Мы перешли дорогу, чтобы получше осмотреть здание-пришельца. Это точно не могла быть какая-то новостройка. Громоздкая лепнина, украшавшая дом, почернела от времени, бронзовые держатели для фонарей покрывала зеленая патина. Массивные двери отворились, и из библиотеки вышла пара высоких и красивых людей – парень с печатью тяжелых потаенных дум в глазах и девушка, чье лицо я не разглядел за длинными светлыми волосами, почти такими же длинными, как у Дубравки, только волнистыми и более светлыми – и у каждого была книга в руке. Я сумел разобрать название томика, который держала девушка. «Идиот». Они прошли мимо, едва не столкнувшись с нами, но даже не взглянув на нас, будто бы нас тут и не было вовсе.

Мы собирались засветло вернуться на новоградскую сторону, но заблудились в собственном городе. Сокольских отверг предложение спросить дорогу у местных – это было бы не по правилам дрейфа. Стало смеркаться. Через переулок мы увидели соседнюю улочку – ярко-освещенную, с домами, выкрашенными в грязно-белый цвет, и бородатыми людьми в арабской одежде. Оттуда доносился невнятный чужой говор и протяжная музыка, искаженная захлебывающимся от собственной громкости динамиком. Не смотря на охватившее нас любопытство, никто даже не предложил пойти туда и посмотреть. Мне подумалось, что нет ничего невозможного в том, что, сверни мы на ту улицу – и запросто окажемся, например, в Танжере… но вот найдем ли мы потом в Танжере переулок, ведущий обратно в Выжград?..

Мы снова и снова пытались выйти к реке, но вопреки всем нашим усилиям стали опять приближаться к горам. В какой-то момент наш дрейф распался на четыре отдельных дрейфа. Мы продолжали идти рядом, но я уже не был уверен, что все то, что мы видели – мы видели вместе. Только что мы миновали пиццерию, которая уютно обволакивала прохожих своими горячими ароматами, и вот я уже иду по брусчатой мостовой, а вокруг теснятся темные двухэтажные здания с окнами, наглухо закрытыми ставнями, вдоль стен, покрытых копотью, течет широкий источающий зловоние ручей. И потом я вижу холм, и на холме – неподвижная тень, похожая на плаху. Я иду к ней и понимаю, что это не плаха, а трон. Пустой трон, на нем никто не сидит. Юлиус – его глаза смотрят куда-то сквозь меня – хватает меня за руку и начинает ее отчаянно трясти. Его взгляд фокусируется на моем лице. Он встревожен. Говорит, чтобы я не ходил туда, в пещеру, заклинает, чтобы я ни за что не ходил в пещеру.

А затем почти сразу мы вдруг оказались у Аптекарского моста. Перед нами, как ни в чем не бывало, текла Визмять, а по ту сторону горели знакомые огни нового города. Я посмотрел назад: по улице Вацлава Ческу лениво карабкалась пара автомобилей, чуть правее высилась колокольня церкви Урочного Крещения, да и вся староградская сторона казалась совершенно привычной, совершенно выжградской.

Я до сих пор иногда задумываюсь о природе того, что нам довелось испытать во время нашего дрейфа, и все никак не нахожу такого ответа, который оставил бы меня полностью удовлетворенным. Этот пустой трон. Что он должен означать? Жан-Поль часто высмеивал меня, но в чем бы я ни был убежден, в Красногории никогда не было своего короля. А раз не было, то откуда ему взяться и по какому праву? А раз неоткуда, то и не должно его быть… Да, Жан-Поль иногда высказывался по поводу всех этих рассуждений весьма едко, но я не могу держать на него обиду. Тем более, сейчас…

Юлиус так и не смог вспомнить, о какой пещере он меня предупреждал. Зная о его юношеской страсти к Платону, осмелюсь предположить, что это образ из «Государства»: темная пещера, где живут люди, никогда не видевшие истины за тенями вещей. И когда ты выходишь из мрака к свету подлинных вещей, тебе могут приказать вернуться назад – чтобы нести обретенное тобой знание незрячим безумцам, которые, скорее всего, прикончат тебя. Этот удел трагичен, но в нем заключается настоящий подвиг – с чего бы Юлиус решил удержать меня от него? Или в том видении ему открылось нечто другое? И он испугался за меня не потому, что меня может закидать камнями толпа невежд, а потому, что возвращение в пещеру может еще значить то, о чем, по-моему, тоже писал Платон: что ты можешь забыть, как выглядят настоящие вещи, и снова начнешь жить миром бессмысленных теней.

Мы больше ни разу не обращались к практике дрейфа. Дрейф, наверное, мог бы сплотить нас, но, похоже, с самого начала мы стояли на слишком разных дорогах. Жан-Поль признался, что это – выход для одного человека или небольшой группы, выход для единиц, но не для целого общества. Юлиус согласился с ним, но затем по-своему развил его мысль: даже если использовать практику дрейфа для того, чтобы освободить индивидуума для восприятия метафизических принципов, обычно похороненных под рутиной потребления и исполнения прочих рабских функций, это не путь для народа – нельзя отправить весь народ в дрейф, это стало бы полной катастрофой.

Сокольских выглядел разочарованным нашей реакцией, даже обиженным. Никто из нас не вынес из этих трех дней того, что, как надеялся Сокольских, должен был вынести. Разволновавшись, он принялся упрекать Юлиуса, что тот даже не попытался открыться чему-то принципиально новому, что он придумал себе якобы великую судьбу и прячется за громкими словами, что он позер и лицемер. Позже он извинился, но я запомнил горечь, которая на тот момент угнездилась в его глазах.

Не вполне понятно, что делать с этим фрагментом. С одной стороны, он не прибавляет к портрету нашего Вождя, да будет его лик источником воодушевления для всех нас, ничего существенного. С другой – в нем представлен совершенно живой, человечный образ, который зачастую прячется от нетребовательного ума за грандиозными свершениями и великими решениями, кои и составляют ткань истории.

Определенно надо оставить рассуждения Председателя Юлиуса, да будут наши уши достойны того, чтобы внимать его мудрости, о власти и о ценности искусства. Также, наверное, стоит как-то использовать те фрагменты, которые могут подчеркнуть его любовь к нашему городу.

Несколько озадачили полемические высказывания Жан-Поля и особенно Раду Сокольских, в которых выражается их несогласие по ряду принципиальных моментов. Или это пример того спора, в котором рождается истина?

NB: чем больше я читаю воспоминания Мишимо, тем, больше, по-моему, начинаю заражаться его языком, тем больше начинаю в своем письме бессознательно подражать ему.

6

К середине осени 1972 г. стало очевидным, что участие партии «Правда» в работе парламента свелось к номинальному «присутствию» и превратилось, по словам Жан-Поля, в «неучастие». Юлиус, да взойдет солнце над его головой еще бессчетное количество раз, принял решение вернуться в ее ряды. 11 ноября он выступил на расширенном собрании Центрального комитета с жесткой критикой изменившегося политического курса главы партии.

На следующий день в газете «Народный глас» вышел занявший две первых полосы обстоятельный обзор просчетов Баумгартена, заканчивающийся призывом к партии вынести вотум недоверия ее действующему лидеру. Автором этой разгромной статьи также был Юлиус, да будем мы в нашей борьбе с оппортунизмом и безволием так же решительны и бескомпромиссны, как он. Спустя еще два дня Рудольфа Баумгартена настиг второй инсульт, и 15 ноября страну облетела весть о его смерти. После этого партия «Правда» подавляющим большинством голосов избрала своим председателем Юлиуса, да охранит его судьба от болезней и старости. Первым решением, принятым им на новом посту, было решение об организации торжественных похорон Баумгартена, на могиле которого он произнес поминальную речь, подчеркнув, что, не смотря на ошибки последнего года, это был выдающийся человек и прекрасный учитель. Таким образом удалось спасти движение от раскола и начать путь к принципиальному пересмотру роли и места партии в Национальном собрании.

С этого момента начинается новая глава, как в истории движения «Правда», так и в истории нашей страны.

7

После избрания Юлиуса, да озарит его руководство наш путь до скончания века, председателем партии «Правда», на повестку дня вышел вопрос расширения влияния и пропаганды основных идей движения. Среди граждан Красногории, у которых лидеры партии рассчитывали найти поддержку, особым образом выделяется категория верующих, чьи убеждения в силу очевидного традиционного характера религии также делали их противниками того порядка, с которым боролась «Правда».

Стенограмма записи разговора от 13 декабря 1972 г. Запись сделана Раду Сокольских

ЗВУЧИТ МУЗЫКА, «ГНОССИЕНЫ» ЭРИКА САТИ. НА ЗАДНЕМ ПЛАНЕ СЛЫШНЫ НЕРАЗБОРЧИВЫЕ ГОЛОСА. РАЗДАЕТСЯ ЗВУК ИГЛЫ ЗВУКОСНИМАТЕЛЯ, ЦАРАПАЮЩЕЙ ПЛАСТИНКУ, И МУЗЫКА ПРЕРЫВАЕТСЯ.

ДУБРАВКА (УДИВЛЕННО, С ДОСАДОЙ): Эй! Ну зачем?

СОКОЛЬСКИХ: Ой, прости, пожалуйста! Мне показалось, мешает…

ЖАН-ПОЛЬ: Да нет…

МИШИМО: Мне лично не мешает.

ЖАН-ПОЛЬ: Ну если только совсем чуть-чуть.

СОКОЛЬСКИХ: Так на чем мы остановились?

ЖАН-ПОЛЬ: На том, что это малоприемлемо.

ЮЛИУС: Но ты же признал, что наше влияние не охватывает большую часть населения. Почему ты против того, чтобы заручиться поддержкой верующих? Даже если ты сам атеист, ты же должен понимать, что общие цели важнее твоих или моих религиозных взглядов.

ЖАН-ПОЛЬ (РАЗДРАЖЕННО): Слушай, не надо лукавить: с твоими-то взглядами здесь никакого противоречия нет… Вера – опиум народа, забыли? Нам, что, и вправду нужен одурманенный народ?

МИШИМО: Речь не об опиуме. Скорее, об аяуаске.

ЮЛИУС: Главная ценность веры – в том, что она обращает человека к трансцендентным истинам.

ЖАН-ПОЛЬ: Даже если бы… (ДОЛГИЙ, ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ КАШЕЛЬ)

ДУБРАВКА: Янош, ну бросай ты уже!.. С твоим диагнозом…

СОКОЛЬСКИХ (ПОЧТИ ОДНОВРЕМЕННО С ДУБРАВКОЙ): Курение тебя погубит.

ЖАН-ПОЛЬ (ПОСМЕИВАЯСЬ): Не дождетесь. Рак меня не убьет, даю слово. (ПАУЗА) Юлиус, даже если бы ты был прав, посмотри на этих верующих. Много ли трансцендентных истин ты видишь в том, как они живут? Суета сует и ни мысли о горнем. А если и воспаряют к нему, то лишь затем, чтобы упрашивать его снизойти до этой суеты. И никакой Лютер им не поможет освободить их веру для трансцендентного.

МИШИМО: Не могу не согласиться с тобой. Вера по праздникам не может служить основанием для истинной жизни. Поэтому на Всесветную церковь и ее паству в том виде, как она есть сейчас, мы рассчитывать не можем. Но на Всесветной церкви свет клином ведь не сошелся.

ДУБРАВКА: Ты намекаешь на первоверцев?

ЮЛИУС: Я тоже все чаще о них думаю. Возможно, они действительно сохранили исконную веру.

ЖАН-ПОЛЬ: Назови мне церковь, которая бы не утверждала про себя то же самое.

МИШИМО: Это верно. Но в своей претензии на исконность они больше всех прочих выдерживают дистанцию от современного мира.

ЖАН-ПОЛЬ: И ты полагаешь, что это хорошо? Жить прабабушкиными суевериями и не замечать того, каким стал мир сегодня? Чтобы что-то поменять в мире, нельзя же его просто отрицать. Нужно внимательно в него всматриваться, чтобы знать своего врага.

ЮЛИУС: Если слишком внимать тому, как не надо, можно не заметить, как заразишься сам. И забудешь, как надо.

МИШИМО: Внимать нужно, но для такого внимания требуется атараксия. И дистанция первоверцев, на мой взгляд, – это хорошая прививка против того заражения, о котором говорит Юлиус.

ЖАН-ПОЛЬ: Опиум или аяуаска, а я все равно против. Если нас не устраивает современность, то нам нужно двигаться в завтра, а не махать поповским кадилом из позавчерашнего дня.

ЮЛИУС: Да пойми же, что мы не за кадило и не за то, чтобы мужик расшибал себе лоб в поклоне, усердно молясь своему боженьке. Мы за то, что напомнит человеку о жизни, которую он может прожить не только ради своего брюха и кошелька. Поэтому я предлагаю все-таки встретиться с первоверцами и посмотреть, что на самом деле они могут предложить.

ДУБРАВКА: Янош, тебя не затруднит снова пригласить к нам мсье Эрика Сати? И, пожалуйста, не подпускай Раду к проигрывателю.

ЖАН-ПОЛЬ: Конечно. Хотя лучше бы ты попросила не подпускать этих двоих к их первобытным. А, вот как мы сделаем: я тоже пойду с ними.

ДУБРАВКА: Так ты же против всей этой затеи.

ЖАН-ПОЛЬ: Именно. Поэтому мне стоит там поприсутствовать.

СОКОЛЬСКИХ: Среди опиоманов трезвый – король.

СНОВА ЗВУЧИТ МУЗЫКА.

Интересная деталь: запись сделана Раду Сокольских. Значит, еще задолго до того, как он возглавил Отдел этического контроля, он осуществлял наблюдение за гражданами Красногории, по крайней мере, за некоторыми из них. Странно, что он тайно записывал разговоры не только неблагонадежных субъектов, но также своих друзей и соратников, людей исключительной благонадежности и преданности своему делу.

В личном деле Святейшего Любомира я обнаружил письмо его сестры, в котором среди прочего описывается посещение Председателем Юлиусом и его соратниками праздничного шествия первоверцев. Сам Святейший Любомир в этом шествии участия не принимал, потому что в это время находился в Ювении, в Гднезинской области, население которой в то время преимущественно состояло из последователей Всесветной церкви, где он защищал интересы немногочисленной общины первоверцев.

Письмо Аглаи Затворник ее брату Любомиру Затворник от 24 декабря 1972 г. (фрагменты)

[…] Жаль, что тебя не было на Шествии. Действие получилось еще более величественным, чем в прошлый раз. Десятки факелов, разгоняющие зимний студеный сумрак, святопения, от которых, казалось, унялась разбушевавшаяся было метель. И всякий всесветик, который встречался нам на пути, конечно же, сразу отрекался от своей постылой веры и обращался в вашу подлинную религию.

[…] И еще я хочу рассказать тебе про одну неожиданную встречу, неожиданную, но вот насколько случайную – я уже не возьмусь сказать. Не помню, говорила ли я тебе про то, как этим летом у нас дома на ночлег остановились четверо необычных путешественников? Навряд ли, потому что, тогда мне все это показалось ничего не значащим и не стоящим твоего внимания. Теперь вот уже не уверена. Короче. Я встретила троих из них среди зевак, глазеющих на ваше Шествие. И они меня тоже узнали. «Наша рыженькая хозяюшка», – так назвал меня один из них, обращаясь к двум другим. Прочитала по губам. Они были удивлены, но, как мне кажется, рады встрече. Ну, мужчины же. В прошлый раз они стали зачем-то морочить мне голову, что, мол, туристы. Ага, кого они решили надурить. Фотографию одного из них, кстати, я с тех пор пару раз видела в газетах, случайно, разумеется, ты же знаешь, что мне хватает другого чтива. Юлиус. Это его ненастоящее имя. И вместе с тем – настоящее. Ладно, это не важно. Он представил своих друзей и представился сам. Я сказала, что я маг-традиционалист. Тот, которого зовут, как Бельмондо, не любит слово "традиционализм", по лицу было видно. А слово "маг" ему, похоже, нравится еще меньше. Зато на грудь мою пялился, так что все с ним окей. Двое других были просто несколько озадачены. Бельмондо спросил, что это «маг» забыл на собрании верующих. Пошутил, что я, наверное, жду, когда начнут складывать дрова для костра. Рассказала про тебя. Юлиус признался, что им любопытно, что вы вообще такое. Сказал, что они рассчитывают пообщаться со Святейшим. Когда церемония закончилась, организовала им встречу, но твой Святейший был крайне сдержан. Возможно, тебе стоит попробовать поговорить с ним, когда вернешься, – эти люди кажутся мне весьма интересными, особенно Юлиус. Я потом покопалась немножко в недавних газетах, с доской пошалила, разложила Таро – и пришла к выводу, что сотрудничество с их движением может в перспективе принести вам достойные плоды.

И еще одно. И вот это уже по-настоящему странно. Все трое уверяют, что летом, когда они оставались у нас, постель им стелила – угадай кто! Мама. Причем, по их описаниям, это действительно мама. Ну только возраст ей прибавили. Как если бы она действительно прожила все эти годы и успела состариться. Я на следующий день сварила им тысячесил, но вот маму они видели еще до этого, понимаешь? Все трое. Не может быть это галлюцинацией. А если не галлюцинация, то что это значит? Что мама что-то в них увидела? Но почему же она явилась им, а не мне? Неужели расстелить постель гостям для нее было важнее, чем поговорить с любимой дочкой? Не знаю. У тебя ничего такого не было? Хотя ты бы рассказал мне.

Очень скучаю по ней. Навести меня сразу, как приедешь, хорошо?

До того, как принялся за это исследование, никогда не слышал про Аглаю Затворник. То ли она всегда в тени своего брата, то ли предпочитает оставаться просто в тени. Новая задача: поискать, что еще есть по этой женщине. «Маг-традиционалист». Любопытно.

8

В 1973 г. председатель Национального собрания премьер-министр Эжен Милочка продолжил политику дальнейшей либерализации экономики. Ослабление контроля над банковской деятельностью привело к неуправляемому росту ставки процента на кредит, что в свою очередь повлекло за собой удорожание производства, разорение и банкротство многих предприятий, рост цен, падение уровня жизни значительной части населения, прогрессирующую безработицу.

В этих обстоятельствах партия «Правда» еще больше активизирует свою публичную деятельность. Из двух ее заклятых врагов – промышленников и банкиров – последние в данный период подвергаются особенно жесткому осуждению. Существуют даже документальные свидетельства, указывающие на подготовку почвы для временного альянса с представителями крупного промышленного капитала, которым Председатель Юлиус, да будет его дипломатическая прозорливость примером каждому, планировал пообещать наведение порядка в кредитной системе, который был бы для них выгоден. Подобные проекты, разумеется, не могли не вызвать разнотолков среди людей недальновидных и неспособных понять глубину замысла Председателя. Представитель леворадикального крыла Г. Мишко, в частности, заподозрил руководство «Правды» в «идейной продажности», предположив, что в ответ на свое предложение оно рассчитывает получить от благодарных промышленников финансовую поддержку партии (Газета «Сегодня и завтра» от 8 февраля 1973 г.). Безусловно, подобные шаги, будь они предприняты, были бы направлены на защиту интересов всего народа Красногории, а никак не отдельной политической силы. Стенограмма разговора, состоявшегося 9 февраля между лидерами «Правды», может быть примером активного и разностороннего обсуждения возможностей данного альянса. Согласно этой стенограмме, Жан-Поль и Мишимо обозначили Председателю Юлиусу аргументы, как «за», так и «против», и Председатель Юлиус, внимательно с ними ознакомившись, согласился с тем, что негативных последствий у такого сотрудничества, вероятно, будет больше, чем далеко идущих конструктивных результатов.

В первую декаду года не только экономическое положение занимало умы людей. В марте разразился беспрецедентный скандал вокруг главы Всесветной церкви, который был уличен в неподобающих плотских утехах, тайных развратных оргиях, чему нашлись подтверждения в виде свидетельских показаний, а также аудиозаписей. Надо ли говорить, что подобное разоблачение породило смятение в головах последователей Всесветной церкви, а многих навсегда отвратило от нее. Часть из них впоследствии обратилась к учению первоверцев. Тогда же состоялась еще одна встреча между Председателем Юлиусом и Святейшим, которая, по утверждению очевидцев, прошла в теплой и дружественной атмосфере взаимопонимания и согласия.

В то же время ослаблением международного статуса страны, вызванного нарастающими кризисными процессами, не преминули воспользоваться и «большие игроки» из вне, такие как Содружество Народных Демократий и Трансатлантический Союз. Согласно архивным записям, в 1973 и 1974 гг. Председатель Юлиус провел ряд неофициальных встреч с представителями обоих блоков, и эти встречи еще более четко выявили их хищнические намерения в отношении Красногории, которой до сих пор удавалось сохранять нейтральный статус в противостоянии сверхдержав и их сателлитов. На этих встречах дипломаты, как с востока, так и с запада, дали понять, что СНД и ТАС заинтересованы в том, чтобы Красногория примкнула к их блоку, то есть, другими словами, в утрате Красногорией политической независимости, и на этих условиях они готовы оказать партии «Правда» любую поддержку и помощь. СНД также выразили одобрение уничижительному отношению к «религиозному мракобесию», которое они углядели в скандале, связанном со Всесветной церковью, и предложили продолжить «просветительскую» работу в этом направлении, дабы сделать сознание всех граждан страны «прогрессивным» и «светским». Ни одно из озвученных условий для Председателя Юлиуса и нашей партии, безусловно, не было приемлемым. На партсобраниях и в кулуарных беседах все чаще и чаще стало звучать слово «автаркия».

Стенограмма записи разговора 22 октября 1974 г. (фрагмент). Запись сделана Раду Сокольских

СЛЫШЕН ГРОМКИЙ, НО НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ ШОРОХ.

МИШИМО: … решение. Но весь вопрос в том, насколько это реально возможно.

НА ЗАДНЕМ ФОНЕ МОНОТОННЫЙ ГУЛ ГОЛОСОВ И ПОЗВЯКИВАНИЕ СТОЛОВЫХ ПРИБОРОВ.

ЮЛИУС: Конечно, требуются определенные условия. Внутренние и внешние. В принципе, на зависть соседям, у нас есть все необходимые ресурсы для самообеспечения экономики, хотя их, безусловно, не слишком много. Но люди будут обуты, одеты и накормлены.

МИШИМО: Дело же не в товарах, дело в идеях. И сколько из них сейчас на самом деле идейно здоровы и могут отличить главное от второстепенного? Человеку свойственно любопытство. Они захотят узнать, а как живут люди там, в других странах. И могут задуматься над тем, что и одеваться они могут лучше и кушать вкуснее. Ты хочешь нахлобучить на каждого такие шоры, в которых они бы смотрели только вперед, туда, куда ты их поведешь, и не оглядывались бы по сторонам?

СЛЫШЕН РИМИЧНЫЙ СТУК: ТРА-ТРА-ТРА, ТРА-ТРА-ТРА, БУДТО КТО-ТО БАРАБАНИТ ПАЛЬЦАМИ ПО СТОЛУ.

МИШИМО: Если люди узнают, что в (ТРА-ТРА) странах живется лучше, их можно будет удержать только принуждением – такой ли жизни для нашего народа мы хотим?

ЮЛИУС: Значит, надо сделать так, чтобы у нас обычному человеку жилось лучше, чем где бы то ни было.

СОКОЛЬСКИХ: Утопия.

ЮЛИУС: Этого сразу не достичь, конечно. (ТРА-ТРА-ТРА) А до того момента – самоизоляция с искусственно ограниченной эмиграцией. Но только временно. Как вынужденная мера.

СОКОЛЬСКИХ: Насколько временно? Как долго придется одергивать этих людей и говорить им волшебное слово «нельзя»?

ЮЛИУС: Несколько лет точно. Может даже лет десять. Пока они не научатся сами выбирать не то, что хочется сейчас, а то, что правильно в принципе.

СОКОЛЬСКИХ: И как мы этого добьемся? Будем привязывать ослушников к позорным столбам? Если людям твердить: мораль, мораль, мораль – мы попросту сделаем из них циников с иммунитетом против любого нравственного идеала. Если начнем наказывать всех, кто недостаточно, по нашим усмотрениям, морален, мы создадим толпу лицемеров.

ЮЛИУС: Поэтому-то я против любого морализаторства. Против того, чтобы нахально влезать в частную жизнь людей и копаться в их исподнем. Человеку должна быть дана свобода. Но человек должен быть к ней готов. А это значит, что нашей задачей должно стать воспитание в нем личности.

СОКОЛЬСКИХ: А если эта личность выберет деньги? (ТРА-РА-ТРА-ТРА-ТРА)

МИШИМО: Если человек захочет жить личным интересом, а не интересом общества, мы не должны ему в этом мешать. Пусть живет, как желает. Но и его влияние на дела общества в таком случае должно быть для общества несущественным. Тут необходима прямая пропорция: чем выше ты ставишь интересы общего над своими личными интересами, тем значимее твой статус в общественных делах. И наоборот.

ЮЛИУС: И тогда мы опровергнем старую истину о том, что нельзя построить справедливое общество в отдельно взятой стране. Но без автаркии этого не добиться – мы не сможем обезопасить себя от навязанной нам чужой воли. Автаркия – это не только железный занавес. Автаркия – это возможность независимости.

СТУК СТАНОВИТСЯ НЕРВНЫМ: ТРА-ТРА-ТРА-ТРА, ТРА-ТРАРАРА.

СОКОЛЬСКИХ: Не стучи, пожалуйста.

ЖАН-ПОЛЬ: Извини. (СТУК ПРЕКРАЩАЕТСЯ) Куда-то мы не туда делаем крен. Автаркия, автаркия… Если мы против власти денег и произвола промышленных заправил, то нужно стремиться к солидарности со всеми, кто из-за этого страдает – и не только у нас – со всеми угнетенными и эксплуатируемыми мира. (КАШЛЯЕТ) В эпоху, когда правит капитал, мы, те, кто против, мы все равны – вне зависимости от национальных границ. Интернационализации капитала надо противопоставить не автаркию, а интернационализм сопротивления. Вот вы все говорите: мы, мы… Но «мы» – это не только наш народ, это любой человек, где бы он не находился и на каком бы языке не говорил.

ЮЛИУС: Ты прав, но речь идет не только о тех, с кем ты будешь ходить на пикеты под одинаковыми транспарантами. Речь идет о реальной помощи и заботе. И, как бы тебе ни хотелось, ты не сможешь позаботиться обо всех на свете. Поэтому ответственность требует, чтобы ты выбирал, кому действительно ты сможешь помочь. Некоторые говорят: «мы – это наша семья» и пекутся лишь о себе и своих родственниках. Другие подразумевают под словом «мы», например, свой коллектив – и это тоже местечковость, хотя она может основываться как на близорукости, так и на реальной оценке своей возможности позаботиться о других. Ты образован, ты смотришь шире, к тому же ты – образцовый пример гуманиста, видишь человека в каждом человеке, в каждом – того, кто достоин внимания и заботы. И это прекрасно. Но в своих конкретных намерениях где-то нужно остановиться и провести черту: желая помочь всем, ты не поможешь никому. Ты не вылечишь мир. Но у нас с тобой есть возможность позаботиться не о двух-трех и даже не о сотне человек, а о множестве людей, и это множество людей – наш народ.

Сегодня у нас с Блаженой годовщина, а я опять засиделся почти до ночи. Сообщил, конечно, что задерживаюсь, она даже слова поперек не сказала. Предположила только, что, наверное, мы уже не пойдем, как собирались, в «Президио», и она просто приготовит домашний ужин, праздничный, конечно. И отца предупредит. Пойдем, конечно, нельзя же из-за работы забывать о таких вещах. Столик в «Президио», правда, был заказан на восемь, ничего, пойдем в какое-нибудь другое место. Все будет. Свечи, вино, блюда от шеф-повара. Милая, бедная моя Блажена.

9

Грядущие великие исторические свершения далеко не всегда в равной степени видны тем, кто стоит у истоков. Согласно официальным стенограммам собраний партии «Правда», в ноябре-декабре 1974 г. активное участие Жан-Поля в обсуждении текущих вопросов заметно снижается, а зимой 1975 г. он посещает партийные собрания все реже. В конце февраля он уезжает в Африку, в Нуамбию, где присоединяется к миссии эпидемиологов красного креста в качестве добровольца. «Он все-таки решил вылечить весь мир. И сделал свой выбор», – пишет Мишимо по этому поводу в своих воспоминаниях.

По заверениям Жан-Поля, он собирался вернуться в Красногорию к лету того же года, однако этим планам помешала подхваченная им лихорадка. 24 марта после пяти дней тяжелой болезни Жан-Поль умер, не приходя в сознание. На его похоронах, состоявшихся 30 марта в его родных Славинах, Мишимо, по утверждению очевидцев, со слезами на глазах, позволил себе шутку о том, что Жан-Поль во всем оставался человеком своего слова: пообещав однажды, что не умрет от рака, от которого страдал уже несколько лет, он сдержал свое обещание. Председатель Юлиус, да хранит его сердце всех нас, тяжело воспринял потерю друга. Он объявил, что берет трехдневный отпуск и провел эти дни в Славинах с семьей Ковакс, родными Жан-Поля. После этого он попросил у партии разрешения продлить свой отпуск и отправился в Клинцы навестить свою престарелую мать.

10

В июне 1975 г. фракция коммунистов выходит из партии «Правда», почти сразу за ними последовали наиболее радикально настроенные социалисты и социал-демократы. При этом вышедшие фракции объявляют о своей преданности ценностям и идеям, которые они разделяли, будучи частью движения «Правда», и остаются его союзниками в Национальном собрании. Однако без Жан-Поля союз с левыми представляется Председателю Юлиусу, да будем учиться мы трезвости взгляда на его примере, все менее оправданным. «Мы покинули Национальное собрание, когда уже сгустились сумерки, – вспоминает Мишимо. – Юлиус отпустил водителя, и мы неспешно шли от затихшей Ратушной площади, направляясь в сторону моего дома. Говорили о сегодняшней долгой полемике с социалистом Ежинским, и Юлиус вдруг сказал, что скоро наступит пора, когда нам придется как-то покончить с «левым движением». Их присутствие – угроза нашей сплоченности. Многие нам сочувствующие мечутся, не зная теперь к какой партии примкнуть. Я возразил: наш противник – вовсе не те, кого он называет «левыми». Удар по ним не то же самое, что наши выступления против продажного центристского правительства, против которого мы боролись и боремся единым фронтом, не взирая на определенные идейные различия. Они так же, как и мы, выступают против власти денег и прочих буржуазных ценностей. Помнится, я также высказался против слепого деления на «левых» и «правых». Процитировал одного философа, который сказал, что быть левым или правым – это один из способов быть глупым, признак одностороннего нравственного паралича. Юлиус помолчал, а потом, прежде чем сменить тему, предупредил меня, что хотя до поры до времени мы с ними вместе, не за горами день, когда мы окажемся по разные стороны баррикад. Профсоюзные организации, защищающие интересы рабочих, в крупных фирмах все больше срастаются с управленческим ресурсом, им пожимают руку, их прикармливают, скоро представителей профсоюзов и других рабочих организаций станут приглашать в совет директоров. Чьи интересы тогда они станут отстаивать? – спросил он меня, добавив, что из честного труженика, преданного своему труду и братству с другими подобными ему, рабочий может превратиться в жадного приспособленца, мечтающего только лишь о карьерном росте да о повышении зарплаты».

В течение лета 1975 г. Председатель Юлиус, слава ему, и Мишимо провели несколько встреч с сохранившимися наследственными землевладельцами, чья земля не была обобществлена. Хотя среди аристократии некоторые оказались, по словам Мишимо, «апатичными реликтами», мечтающими лишь спокойно дожить свой век, а другие в своей озлобленности жаждали, прежде всего, вернуть себе былую власть и доход, выручаемый за счет использования труда малоземельных крестьян, оказавшихся у них в кабале, тем не менее, кое-кто из них в ходе состоявшихся бесед доказал, что является, по определению Мишимо, «не только аристократом по титулу, но и по духу» и разделяет основные идеалы партии «Правда». По итогу Председателю Юлиусу и Мишимо удалось заручиться поддержкой последних.

Несмотря на неодобрение Мишимо и собственное внутреннее нежелание (он называл это «временный союз из прагматических соображений»), Председатель Юлиус предпринимает попытку договориться с некоторыми промышленниками и банкирами (о чем свидетельствуют неопубликованные фрагменты воспоминаний Мишимо), которая, однако, не вызвала у них заинтересованности. Также в официальную хронику не попали переговоры с представителями еврейских кругов, о которых мы узнаем опять же только из воспоминаний Мишимо и засекреченных архивных документов. «В Германии была сделана ставка на массовую юдофобию, которая помогла наложить руку на еврейский капитал и привела к чудовищным последствиям и многомиллионному геноциду по всей Европе, – пишет Мишимо. – Юлиус задумал разыграть партию реабилитации еврейства в общественном сознании и увековечивания памяти жертв холокоста». Насколько можно судить, проявляя осторожность в отношении друг друга, стороны пришли к определенным соглашениям, которые были признаны взаимно полезными. По этому вопросу сохранилась ремарка удивленного Сокольских: «Ты собираешься объявить крестовый поход капиталу промышленников и ростовщиков-банкиров и при этом хочешь договориться с еврейством?» и ответ Председателя Юлиуса: «Это не одно и то же. Среди евреев, в том числе и среди их религиозных лидеров, многие по-прежнему убеждены, что сотворить кумира негоже даже из золотого тельца».

Тем временем из Гднезинской области Ювении стали приходить все более тревожные вести, свидетельствующие о многочисленных гонениях и притеснениях населения, исповедующего веру Всесветной церкви со стороны властей этой страны, не смотря на то, что официально Ювения эти факты отрицала. Поскольку преследованиям гднезинцы подвергались явным образом по религиозному признаку, это не могло не вызвать острый резонанс у общественности Красногории, большинство населения которой являлись их единоверцами. Председатель Юлиус в своих выступлениях в Национальном собрании неоднократно призывал обратить внимание на систематические нарушения прав человека в отношении «наших братьев по вере» и оказать гднезинцам всю необходимую поддержку, дабы защитить их от произвола их государства.

1978 г. должен был стать для партии в первую очередь годом юбилея движения, которому в сентябре исполнялось десять лет, однако вместе с тем этот год вошел в историю нашей страны как год войны за восстановление попранной справедливости. Весной 1978 г. партия «Правда», заручившись широкой общественной поддержкой, вынуждает правительство Эжена Милочки ввести войска в Гднезинскую область, чтобы – если потребуется, с оружием в руках – помочь ее жителям отстоять свои права. Руководить воинскими частями по условию Председателя Юлиуса были назначены преимущественно офицеры из партии «Правда» или сочувствующие ее целям. Правительство Ювении назвало этот жест солидарности актом агрессии и в течение недели между войсками Красногории и Ювении шли бои, после чего по реке Дичка была проведена граница, официально не признаваемая Ювенией, но фактически поделившая область на две и одну треть. Население первой части объявило о создании Гднезинской автономии в составе государства Ювения, вторая часть осталась под полным ювенским контролем. Для сохранения безопасности достигнутого суверенитета Гднезинской автономии Красногория частично сохранила свое военное присутствие на ее территории и начала активно проводить политику, направленную на поддержку гднезинцев, проживающих за пределами автономии, но желающих туда перебраться.

Эта победа, пусть и неполная, вызвала воодушевление народных масс Красногории, торжественно приветствовавших возвращавшиеся домой воинские подразделения. Выросла и общественная поддержка партии «Правда» и ее Председателя Юлиуса, да возьмут наши дети его в качестве примера решительности и целеустремленности. Вместе с тем, Содружество Народных Демократий выразило резкое недовольство. Трансатлантический Союз же в своих оценках оказался более скуп, поскольку, вероятно, не мог признать своего единодушия с СНД, а кроме того, возможно, был заинтересован в ослаблении нейтральной Ювении, предпринимавшей, пробные шаги, направленные на сближение с восточным блоком. Военная кампания, проходившая под лозунгами защиты нарушенных прав человека и одновременно сопровождавшаяся призывами поддержать «братьев по вере» – последователей Всесветной церкви, – также сильно охладила отношения партии с лидером первоверцев.

11

Анализируя документы Сокольских и сохранившиеся записи Мишимо, нельзя не отметить нарастающее напряжение между Мишимо и Председателем Юлиусом. Многие шаги, предпринятые Юлиусом с середины 1970-х гг., встретили неодобрение и даже жесткую критику со стороны его друга, которые тот, правда, избегал выражать публично, чтобы не привносить сумятицу в дела партии, а только лично в частных беседах с Юлиусом. Особенно жестко он осудил Председателя Юлиуса за то, что тот «использует веру как инструмент в политической игре – как это делали почти все и всегда». «Тогда чем мы отличаемся от всех тех политиканов, которых мы всегда ненавидели и презирали?» – спрашивает Мишимо. Ответ Юлиуса о том, что делается это во благо народа, и последующая аргументация оставляют Мишимо при его мнении (Стенограмма разговора 28 августа 1978 г.). Будучи вторым человеком в партии, Мишимо готовит речь, с которойсобирается выступить на съезде, приуроченном к десятой годовщине движения «Правда». В своем выступлении он планирует озвучить ряд предложений и критических соображений, касающихся веры, церкви и секуляризма как гаранта неприкосновенности веры со стороны государства и политических сил. Он сообщает о своем намерении Председателю Юлиусу, на что последний справедливо замечает, что такая публичная критика от лица одного из лидеров партии может привести к утрате ею поддержки со стороны общественности, на обретение которой было затрачено столько усилий, и даже к расколу или распаду их движения. Беседа, которая нашла отражение в воспоминаниях Мишимо, к этому времени почти превратившихся в его дневник, открывает нам всю непримиримость его позиции, а также высочайшую степень открытости и доверительности, которые по-прежнему присутствуют в их разговоре с Председателем Юлиусом.

Из воспоминаний Мишимо (Марека Хованского), 3 сентября 1978 г.

Вечером после работы Юлиус предложил мне прогуляться в Ботаническом саду, который по окончании нашей прогулки я про себя окрестил Гефсиманским.

Солнце уже почти сползло за горизонт, вдоль аллей, окруженных увядающими цветами и уже по-осеннему неаккуратным кустарником, зажглись редкие фонари. Молчали. Не то по какой-то особой ноте этого молчания, не то по ритму наших шагов я понял, что нам предстоит особенно непростой разговор. Наконец, Юлиус решился.

– Мы же идем к одной и той же цели. Почему тогда ты хочешь поставить под угрозу все то, что нам так важно? – спросил он.

Я ответил честно, как думаю.

– Если я отступлюсь, ты наверняка создашь нечто великое, примеров чему еще не знала история. И какова бы ни была цена, боюсь, ты не остановишься ни перед чем, потому что твое великое творение небесным пламенем горит перед твоим взором всякий раз, когда ты закрываешь глаза. А если цена не имеет значения, то твоя великая мечта может обернуться и величайшим ужасом.

– Значит, ты не отступишься, – тихо заключил Юлиус.

– Как и ты, я полагаю, – ответил я.

Он задумался. Минуту-другую тишину нарушал только негромкий хруст наших шагов по гравию.

– Вдвоем, похоже, мы заведем нашу партию в тупик, – признал он. – Так что вопрос стоит: ты или я. Если я уйду, вообще уйду, и ты останешься единственным лидером партии, что ты сделаешь? Куда ты нас поведешь?

– Я не отрекусь от наших убеждений. Но одно я скажу тебе прямо: цель, даже самая благая, не оправдывает средства.

– Это прекрасный идеал, – с грустью сказал Юлиус, – но так мы никуда не придем. Так ты либо не сможешь ничего по-настоящему изменить, либо не сумеешь защитить то, что построишь. Святость хороша в монастыре, перед богом, но бессильна, когда ты окружен другими людьми.

Мы помолчали еще.

– Значит, получается, что ты прав. Я тоже не отступлюсь, – согласился Юлиус.

Сказал, что не любил никого так сильно, как меня. И крепко обнял, прощаясь.

12

9 сентября Мишимо был убит боевиками одной из леворадикальных группировок. Вечером, по словам соседей, он вышел из дому и больше не возвращался. Два дня спустя в пещере Златоуста-схимника под Выжградом туристы обнаружили его тело… Председатель Юлиус приложил все усилия и задействовал все свои связи в политических и военных кругах, чтобы заставить полицию как можно скорее найти убийц и призвать их к ответу. Арестованные почти сразу признали свою вину и раскрыли детали заговора, согласно которому они собирались заманить жертву в пещеру под предлогом тайных переговоров и там расправиться с нею. Только вот они приглашали на встречу не Мишимо, а Председателя Юлиуса, Мишимо, похоже, получил информацию о приглашении раньше, чем она дошла до Председателя Юлиуса, и решил отправиться сам. Исполнители же покушения посчитали, что Мишимо и есть их настоящая цель. Хотел ли он, отозвавшись на приглашение, отвести возможный удар от Председателя Юлиуса, да будут его дни несчетны, или задумывал какие-то собственные альянсы накануне съезда партии, мы, похоже, никогда наверняка не узнаем. Никаких записей, собираясь на эту роковую встречу, он не оставил.

13

Торжественный съезд партии «Правда», посвященный десятилетию движения, Председатель Юлиус начал с минуты молчания, дабы почтить память трагически погибшего Мишимо. Однако, по его мнению, сам Мишимо не захотел бы, чтобы его уход омрачил мысли собравшихся и тяжелым грузом лег бы на их сердца. Его мученическая смерть за их общие идеалы, напротив, должна еще больше сплотить членов партии и тех, кто солидарен с ее целями, и воодушевить их на великие дела, которые им предстояло свершить. Мишимо умер, но его страсть к общей великой цели будет гореть в их душах. «Отныне, – заявил Председатель Юлиус, – мы все будем идти Путем Мишимо».

Мы не станем воспроизводить здесь всю трехчасовую речь Председателя Юлиуса (поскольку она и так доступна), приведем лишь один наиболее существенный фрагмент, в котором определяются ключевые положения того, что он назвал Путем Мишимо.

Торжественная речь Председателя Юлиуса, произнесенная им 15 сентября 1978 г. и посвященная десятилетию движения «Правда» (фрагменты)

…Сегодня наша экономика переживает не лучшие времена. Вседозволенность и беспредел, царившие на рынке последние десять с лишним лет, позволили ловким и беспринципным дельцам набить свои карманы, но за чей счет, спросим мы? За счет нашей страны и нашего народа. Уровень жизни падает, многие наши сограждане живут за чертой бедности и вынуждены влачить существование, недостойное называться человеческой жизнью. Я обещаю вам: мы решим эту проблему. Мы вернем благополучие в дома наших граждан и обеспечим такие условия труда, которые больше не будут унижать достоинство труженика. Мы также обеспечим стабильность и гарантированные рабочие места. Честному малому бизнесу, радеющему о благе нашего народа, как в городе, так и на селе, создадим все необходимые условия для успешного развития и защитим от живодерства больших корпораций, которые отныне будут обязаны играть по строгим правилам, которые мы установим, исходя из ответственности, которую они должны нести перед обществом. Сам по себе капитал еще не есть зло, но в царстве количества деньги начинаю править всем – и человеком и истиной. Поэтому нужно указать капиталу его место, а место капитала – это место слуги, а не господина.

Наша экономика, как я сказал, сейчас переживает не лучшие времена. Но причины этого выходят далеко за пределы сугубо экономических законов. Наша экономика воспрянет. Но наши главные задачи лежат по ту сторону экономики. И забота, которая от нас требуется сегодня, – это забота не только о теле нашей нации, но и о ее духе…

Каждый сам за себя. И это кажется многим наиочевиднейшей вещью. Homo homini lupus est, говорили древние римляне. Наш закон – это безжалостный закон естественного отбора, говорят социал-дарвинисты. Или ты, или тебя – таков закон джунглей, по которому живет современное общество. Конкуренция – есть благо, а подтолкнуть падающего – это просто санация, оздоровление общества.

Так было не всегда и не везде. Это правила игры, навязанные нам торгашами-паразитами и хищническим капитализмом, который осмеливается утверждать, что такова природа человека. Да что он знает о человеческой природе, он, живущий только прибылью и миражом так называемого успеха, он, отрекшийся от всего, что превосходит единичность отдельного человеческого существа?

Если человеку снова и снова повторять, что человек человеку волк, то он, конечно, не станет волком, потому что он не волк, а человек, но однажды он начнет рычать и забудет человеческую речь.

Человек – это желудок. Некоторые еще добавляют про себя: и половые органы. Но разве это так? Человек – это не только желудок и половые органы. А если это не так, то разве не уродуем мы человека, говоря о нем, что он – это желудок? Разве не отказываем мы ему в праве быть чем-то намного большим, чем просто желудком?

Ешь, ешь больше, ведь ты этого достоин. Покупай, покупай больше, если не хватает денег, возьми ссуду в банке. Если не уверен, что много и вкусно есть – это неоспоримое благо, вспомни обо всех, кто веками жил впроголодь и перебивался жидкой похлебкой и куском черствого хлеба.

Но если человеку снова и снова повторять, что он желудок, он, в конце концов, в это поверит. Он так и не станет просто желудком, потому что это невозможно, это ложь, но, поверив в нее, жить он станет, как желудок.

Живи днем сегодняшним. Отдайся праздности. Развлекайся, позабудь про все, кроме своих удовольствий – ведь разве что-то еще на самом деле заслуживает твоего внимания? Танцуй, кривляйся, и не страшно, что ты стал похож на обезьяну, так даже лучше: это раскрепощает. Хорошая выпивка, хороший секс – значит, ты хорошо провел время. Или просто общайся, общайся дни и ночи, и не важно, по какому поводу, – ведь тогда ты почти никогда не будешь оставаться наедине с самим собой. И собираясь спать, обними телеэкран – там твои сны. Иначе говоря: carpe diem, и после нас хоть потоп. Ибо прошлое давно пора снести в музей, а будущее само о себе позаботится. Прошлое – это свинцовые вериги, которые мешают прыгать и плясать. Будущее несет заботу, которая может отравить заслуженное наслаждение настоящим.

Живи днем сегодняшним, живи изо всех сил, если силы закончатся, живи в кредит. Если кредит нечем будет погасить, возьми другой кредит. Живи в кредит за счет услужливого банкира, но живи в кредит и за счет своих друзей и родных: на что они пригодны, если не могут помочь тебе? Живи в кредит за счет своей страны, живи в кредит за счет своих детей.

Однако никто из тех, что так говорят, не обладает властью над временем. И будущее, которым ты не живешь, настигнет тебя раньше, чем ты можешь себе представить, настигнет, чтобы спросить с тебя по всем счетам. Будущее, за которое ты в ответе, даже если решил безответственно от него отречься.

Раз приняв ответственность за свое будущее, ты увидишь, как неразрывно оно связано с будущим других людей, с будущим твоего народа. И будущее роднит тебя с ними, как порой не роднит кровь.

Раз приняв ответственность за наше общее будущее, ты можешь испугаться, а выдержишь ли ты такую ношу? И ты задумаешься: какая почва может стать надежной опорой для твоих ног? Ведь ногам нужно будет на чем-то стоять, на чем-то крепком и вселяющем в тебя уверенность на пути вперед.

Эта почва – наше Наследие, Правда, которой сотни лет, вечная Правда. Раз приняв ответственность за будущее, ты принимаешь ответственность за наше прошлое, за то, каким ты его усвоишь и каким передашь своим детям. Ибо только Правда нашего Наследия направит тебя к Правде твоего будущего.

Твое будущее – это наше Наследие – это Наследие всех нас, Наследие нашего народа. А, значит, твои интересы неотделимы от интересов нации.

Возьмем экономику. Что такое национальные интересы? Национальные интересы – это интересы людей: скромных тружеников, которые день ото дня, каждый на своем месте и в силу своих возможностей и талантов, работают на благо нашего народа. Кто главный враг национальных интересов в экономике? Я скажу вам. Это чиновник-вор, промышленник-проститутка и кровосос-банкир. Промышленник-проститутка не печется о благе народа, он производит не то, что нужно людям или государству, а то, что приносит ему больше прибыли, а еще для пущей надежности он производит нового человека, человека-потребителя, который болтается у него на крючке с рождения и изо-всех сил пытается заглотить наживку еще глубже. Если такой промышленник и производит что-то полезное, то не для того, кто больше нуждается, а для того, кто больше заплатит. Банкир-кровосос – мерзкий ростовщик, он ничего не создает, он лишь дает деньги под процент и ежедневно слизывает жирные сливки с «щедро» выданных займов, в то время как деньги сами себя умножают. Он высасывает кровь, силы, и саму надежду из лучших сердец нации. И, наконец, чиновник-вор. Еще Конфуций говорил, что настоящий государственный муж смотрит на тех, кто выше него, с почтением, а на тех, кто ниже его, – с заботой. Таким призванием можно гордиться. Но чиновник-вор стремится только к одному: обмануть государство и обокрасть народ. И когда к такому чиновнику приходит промышленник-проститутка или банкир-кровосос и спрашивают, нельзя ли получить от государства разрешение или даже поддержку для каких-то их сомнительных делишек, пусть и в ущерб интересам нации, он лишь пошире оттопыривает свой карман.

А теперь давайте посмотрим на политику. Что такое национальные интересы в политике? Это интересы государства. Кто главный враг национальных интересов в политике? Я скажу вам. Это политик-коррупционер, болтун-популист и духовный инвалид. Болтун-популист – это пустобрех, беспринципный демагог, который всегда чует настрой толпы и, как флюгер, идет по ветру, чтобы своими пошлыми словесами и ничего не значащими обещаниями снискать внимание как можно большего числа доверчивых граждан и, заполучив их поддержку, пробиться повыше – туда, где медные трубы и четырехкратный рацион. А печется ли политик-коррупционер о благе народа? Вы сами знаете ответ. Он желает только власти, больше власти, еще больше власти и ему все равно мало. Чьи интересы он отстаивает? Свои и тех, кто поможет ему карабкаться наверх – деньгами или связями. При этом он может лицемерно прикрываться самыми святыми словами и самыми правильными лозунгами, но что под ними? Лишь его жалкая душонка, единственный важный интерес для которой – ее собственный. В отличие от болтуна-демагога и коррупционера, духовный инвалид, у которого в душе как будто бы что-то ампутировано, в политике не обманывает людей. Он честно говорит, что думает, но беда его в том, что он совершенно искренне считает, что все люди вокруг – такие же духовные инвалиды, как и он. Он глубоко убежден, что любые духовные и нравственные принципы – это пустые слова, придуманные демагогами для одурачивания массы, нормальному, здоровому человеку же они не нужны, как не нужен ему рудимент-аппендикс. Именно так он и представляет интересы народа.

Кто-то спросит: так а в чем все-таки заключается Путь Мишимо? В том, что человек – не волк, в том, что человек – не желудок, и в том, что жить он должен ради будущего, опираясь на Наследие, которое общее у него и его народа? Ну так это просто слова! – скажет этот кто-то, – а какие же дела подразумевает этот Путь? Как защитить национальные интересы от их врагов?

Сейчас я расскажу вам и о делах.

Путь Мишимо требует от нас исправить то, что есть, и воспитать то, что будет. Поэтому наперед экономики и политики для нас должны стать культура и духовность, наше Наследие. Нужно также, чтобы хранитель культуры сам не был духовным инвалидом.

Почти всегда и везде власть шла рука об руку с богатством. Либо богатство делало тебя могущественным, либо могущество приносило тебе богатство.

Мишимо говорит: нужно разомкнуть эту вековечную гнилостную связь между властью и богатством. Если ты любишь богатство – живи в достатке, но забудь про власть. Если ты любишь власть, тоже забудь про нее. И только если ты любишь Правду, любишь наше Наследие, а значит, любишь нашу страну и ее народ, власть будет возложена на тебя. Не дарована, а именно возложена. Потому что власть – это не благо, а бремя. И только тот, кто знает смысл этого бремени, понесет его…

Все это не изменить в одночасье. Скажу больше: это титанические изменения, и они не пройдут безболезненно. Мы не занозу ковыряем, а должны вырвать всю эту гниль с корнем. А корни порой уходят глубоко и тянутся дальше, чем мы можем себе представить. И если понадобятся кирка, лопата и топор, значит, у нас будут и кирка, и лопата, и топор. Насилие есть зло, но иногда зло бывает меньшим злом, чем добро. И когда понадобится применить насилие, у нас будет и меч.

Безусловно, не все наши враги выйдут и скажут: «я ваш враг». Многие будут громко аплодировать и станут жить, как жили раньше. Такой чиновник скажет: у меня есть полномочия, так почему же я не могу воспользоваться ими ради себя и своей семьи? Такой коммерсант скажет: у меня есть деньги, так почему же я не могу просто вложить их туда, куда выгодно мне, зачем мне говорят про нужды какого-то там Отечества?

Они попытаются притвориться, замаскироваться, залечь на дно.

Поэтому до тех пор, пока наше общество само не начнет рождать и воспитывать исключительно достойных людей – а так однажды непременно будет, я в это верю всем сердцем – нам нужны будут надзор и контроль.

14

На декабрьских парламентских выборах партия «Правда» при активной поддержке народных масс и военных кругов получает большинство голосов (64%), а Председатель Юлиус, да не будем мы знать другого вождя, становится премьер-министром и приступает к формированию нового правительства, куда включаются в основном члены партии, а также некоторые представители других движений, лояльные к ценностям Пути Мишимо.

В качестве своего первого шага, направленного на стабилизацию экономики, правительство Юлиуса расширило полномочия Центрального банка, государственного органа, отвечающего за регулирование кредитно-банковской деятельности и контроль над нею. На дебатах в Национальном собрании против этого решения выступили либерально-демократическая партия, составлявшая костяк предыдущего правительства, и неожиданно примкнувшая к ней партия социалистов. Продолжительные дебаты закончились недельным бойкотом, который объявили представители упомянутых партий. Этот бойкот, наложившись на в целом недостаточно высокую явку парламентариев, связанную с пандемией гриппа, парализовал работу Национального собрания на три дня и едва не завершился государственным политическим коллапсом.

14 января на повестку дня Председателем Юлиусом, да славится имя его, выносится законопроект, временно упраздняющий многопартийность, который получает одобрение большинства членов Собрания. Спустя неделю правительство издает указ, направленный на пресечение антинародной пропаганды и провокаций, согласно которому закрывается большинство социалистических, коммунистических и либерально-демократических изданий и организаций.

В ответ на эти действия лидеры ряда просоциалистических профсоюзов заявляют об отказе подчиниться и зовут людей выходить на улицы и требовать отмены последних правительственных решений, называя их антиконституционными. Леворадикальные подстрекатели провоцируют вооруженные нападения на полицейские патрули, обеспечивающие правопорядок и безопасность немногочисленных протестующих, в результате столкновений погибло три человека – два представителя профсоюзного движения и один полицейский – и около двадцати было ранено. Профсоюзные комитеты объявляют причиной этих жертв незаконные насильственные действия правоохранительных сил в отношении мирных демонстрантов и призывают членов профсоюзов браться за оружие. Их требование: наказание виновных и вынесения вотума недоверия правительству. К профсоюзам, изначально выступившим против январских постановлений правительства, присоединяются и другие профорганизации; волна протестов ширится.

В частном разговоре со своей супругой Председатель Юлиус, да будут наши семейные узы всегда такими же крепкими, признается, что в сложившейся ситуации для него единственный шанс избежать дальнейшего кровопролития – согласиться на условия профсоюзов, но, уступи он сейчас, вернуться назад к провозглашенному им пути уже будет практически невозможно. «Пораженную гангреной руку нужно ампутировать немедленно и без излишней жалости к больному, иначе ты можешь потерять его жизнь» (Стенограмма от 29 января 1978 г.).

На следующий день трое боевиков, проходящих по делу об убийстве Мишимо, под влиянием пробудившейся гражданской сознательности дают новые показания, проливающие дополнительный свет на заказчиков преступления. Просоциалистические профсоюзные организации официально объявляются экстремистскими, а их деятельность – террористической. Бунтовщикам было предложено до полуночи сложить оружие и сдаться полиции. Многие протестующие вняли этому предложению. В ночь на 29 января в город вошли воинские подразделения из числа армейских частей, вернувшихся из Ювении, и с рассветом они приступили к штурму зданий, где засели экстремисты. Солдатам было дано специальное распоряжение свести количество возможных жертв до предельного минимума, однако в качестве главного приоритета было определено успешное выполнение операции в кратчайшие сроки. До наступления сумерек все террористические группы, участвовавшие в антиправительственных выступлениях, были нейтрализованы. Преступные политические амбиции их лидеров обернулись для народа Красногории настоящей трагедией: в результате описываемых событий тридцать один человек погиб и около ста пятидесяти получили ранения различной степени тяжести. Позже в докладе министра государственной безопасности было отмечено, что материальная поддержка просоциалистических экстремистских организаций осуществлялась за счет внешней силы – Содружества Народных Демократий. Вместе с тем он отметил, что, по его сведениям, представители крупного промышленного капитала ведут тайные переговоры с Трансатлантическим Союзом, надеясь на помощь западного блока.

В феврале партия «Правда» сменила название на «Наследие». Слова «Партия» и «Председатель» стали писаться с большой буквы. Был создан Отдел этического контроля, в задачи которого стала входить забота о нравственном аспекте публичных выступлений, материалов СМИ и ряд смежных вопросов. Отдел возглавил Раду Сокольских. Также был принят новый закон «О труде», который повышал минимальный размер оплаты труда, ужесточал требования к условиям труда и устанавливал максимально допустимую цену на двухстраничный перечень товаров продовольственного и лекарственного типа. Кроме того он обязывал частные предприятия направлять 30% своего производства на выполнение государственных заказов по цене ниже рыночной и в сроки, определяемые Министерством труда и экономического развития, в которое было переименовано Министерство экономики. Лидеры бывших социалистической и коммунистической партий приветствовали эти законы и в скором времени вместе со многими своими сторонниками объявили о своем вступлении в Партию «Наследие».

Крупным промышленникам был поставлен своего рода ультиматум: либо они поддерживают власть и пользуются ее протекцией, но создают все необходимые условия для беспрепятственной работы служб государственной инспекции, либо их предприятия будут огосударствлены. Часть промышленников согласилась с поставленными условиями, в то время как другая, найдя опору в лице нескольких генералов, некогда обласканных президентом Боговичем и премьером Милочкой и утративших свой «особый» статус при новой власти, предприняли попытку государственного переворота. Благодаря информации, своевременно обработанной Отделом этического контроля, мятеж был подавлен в зародыше, а его зачинщики арестованы. На этот раз обошлось без жертв.

Весной 1979 г., несмотря на отдельные выкрики несогласия, поддержка населением Партии и проводимых ею реформ продолжает расти. Всенародный референдум, состоявшийся в мае, закрепил однопартийность государственной политической системы в Конституции Красногории.

Чем дальше продвигаюсь, тем чаще озадачен. В некоторых найденных мною документах – информация, которая никогда не попадала в официальные СМИ. Расчет на это и был – показать Председателя Юлиуса и историю нашей страны в каком-то смысле по-новому, придав их величию большую глубину и добавив личностного, человеческого измерения в дела нашего Вождя. Но насколько по-новому? Отдельные документы можно прочитать так, что, приоткрывая это самое личностное и человеческое, при неверном прочтении они могут привести к сомнению в величии определенных страниц нашей истории, поскольку свидетельствуют о попросту невозможных вещах. Может ли тут быть подлог? Практически исключено. Но как тогда правильно их читать? Пока не знаю, что с этим делать. Попросить помощи у кого-то из Комиссии? Но как узнать, к кому из них действительно можно обратиться без риска лишиться этой работы? Мои сомнения – не признак ли они идейной слабости? Посоветоваться с тестем? А вдруг он сам не в курсе? Тогда имею ли я право делиться с ним информацией, обязательство о неразглашении которой я подписал? Блажена вчера вечером, когда мы ложились спать, спросила, почему у меня хмурый вид и по-прежнему ли я ее хочу. Что я должен был ответить ей на оба ее вопроса?

Буду пока излагать все, что нашел, в соответствии с документами (опуская некоторые особенно неочевидные места), как делал это до сих пор. Правда, когда черновой вариант книги будет закончен, возможно, ей потребуется бóльшая доработка, чем я ожидал. Славен будь наш Председатель. Даруй мне так нужную сейчас ясность мысли. И крепость духа.

15

Курс, направленный на обеспечение внешнеполитической и внешнеэкономической независимости к концу 1979 г. привел к ухудшению положения Красногории на международной арене, поскольку как восточный, так и западный блоки увидели в этом угрозу собственным интересам в регионе. Чтобы усиливающаяся международная изоляция не вызвала резкое снижение уровня жизни населения, в феврале 1980 г. правительство страны провозгласило начало ускоренной модернизации. В своем обращении к Национальному собранию Председатель Юлиус, да будем мы столь же прозорливы, как он, подчеркнул критическую значимость развития легкой и тяжелой промышленности и поставил приоритетную задачу перехода к производящей экономике как необходимому фундаменту автаркии.

С целью заботы не только о теле, но и о духе народа, государство, оставаясь, в соответствии с Конституцией, формально светским, стало прилагать все больше усилий для мировоззренческого оздоровления нации через возвращение к изначальным ценностям. Документы свидетельствуют о ряде встреч Председателя Юлиуса, да будут все хранители нашего Наследия подобны ему, с первоверцами как наиболее ревностными приверженцами духовной традиции народа, однако Святейший продемонстрировал категорическое неприятие любого сближения с Партией. Его преклонный возраст и тяжелая болезнь делали его все менее соответствующим роли конфессионального лидера. Председатель Юлиус сумел убедить членов Собора первоверцев в необходимости досрочных перевыборов их главы, которые состоялись в ноябре 1982 г. Новым Святейшим стал Любомир Затворник, молодой, энергичный первосвященник, преданный делам веры и пользующийся большим уважением своих братьев и сестер.

В июне 1984 г. поступили тревожные сведения о переброске танковых частей Содружества Народных Демократий к границам Красногории. В ответ на это Трансатлантический Союз резко увеличил контингент двух своих военных баз по соседству. Правительство объявило повышенную военную готовность и подготовило проект закона о всеобщей мобилизации, подписывать который, однако, Председателю Юлиусу, да будет мир на нашей земле, пока люди будут помнить его имя, не пришлось – в августе произошло резкое обострение конфликта в Исламостане, который к 1985 г. перетянет на себя почти все внимание и восточного, и западного блока. Находясь в ситуации все большего политического и экономического давления, Красногория вводит еще более жесткие ограничения на торгово-финансовые и культурные взаимодействия с другими государствами. Опускается «свинцовый занавес», как его назвал Председатель Юлиус, объявляя достижение полной автаркии. Впоследствии этот «свинцовый занавес» также станет включать в себя и блокировку спутниковых и электронных каналов информации, которые могли бы оказаться вредоносными для здоровья нашей нации. В течение нескольких последующих лет в соответствии с приоритетами подлинной системы ценностей, которые отстаивало «Наследие», устанавливается всесторонний контроль над публичными высказываниями, печатными изданиями, радио- и телестудиями, дабы избежать проявлений подрывной антинародной пропаганды. Отдел этического контроля работает над учетом неблагонадежных лиц, лишь скрывающихся под маской законопослушных граждан, в отношении которых вводится ряд ограничений на профессиональную деятельность. С этого момента люди с «нездоровыми и тлетворными ценностями», как это было обозначено в Постановлении от 1 марта 1989 г., не работают педагогами, врачами, журналистами и т.д., также исключается их продвижение на руководящие должности. 15 марта в Выжграде начинаются стихийные «пикеты бездельников», где собираются лица, чья профессиональная деятельность была прекращена во благо Отечества, но которые при этом не желают осваивать новые профессии, в которых они могли бы послужить народу, не смотря на свою идейную слабость. Для распределения лиц, участвующих в «пикетах бездельников», и для предотвращения дальнейших беспорядков в апреле 1989 г. создается система ОЛТО – оздоровительных лагерей труда и отдыха.

На сентябрьском съезде Партии Председатель Юлиус, да не будет уступать наша устремленность к лучшему будущему его целеустремленности, поставил перед страной новую задачу. «Последние годы потребовали от нас сплоченности, преданности нашим идеалам, порой очень непростых решений, – сказал он. – Сказать, что общими усилиями, стоя плечом к плечу, мы добились много – значит ничего не сказать. Мы пришли к результатам, о которых многие в начале нашего пути не смели и мечтать. Но хотя у нашего внутреннего врага мы уже вырвали зубы, у Красногории немало врагов и завистников за ее пределами. Как защитить наше Отечество от их давления? Автаркия должна принести нам не изоляцию, автаркия должна принести нам лидерство, чтобы наши противники не могли с нами не считаться. Лидерство, но в чем? У нас есть плодородные земли, но их мало. Есть ископаемые, но мало. Для движения вперед нам понадобится другой ресурс. Я говорю о человеческом ресурсе. Но не о мозолистых руках рабочих – на заводы уже давно пришли машины. Я говорю о человеческом интеллекте, который мы направим на служение нашей стране». Цель, которую обозначил Председатель Юлиус, поначалу даже самым идейным его сторонникам показалась как минимум «трудновыполнимой» – курс на мировое лидерство в компьютерных технологиях.

В начале 1992 г. стало известно, что правительство Ювении ведет переговоры с Трансатлантическим Союзом, где рассматривается возможность вхождения этой страны в ТАС. Именно в это время Святейшему Любомиру поступает официальная просьба от руководства Гднезинской автономии, в которой выражается желание ее жителей вернуться к изначальной вере. Национальное собрание принимает решение снова откликнуться на зов братского народа, и начинается вторая война в Ювении, по итогам которой к автономии присоединяется последняя треть Гднезинской области, до этого времени все еще находившаяся под контролем Ювении, а сама Гднезинская автономия провозглашает себя в качестве независимой Гднезинской республики под протекторатом республики Красногория. Из-за дестабилизации обстановки в Ювении вопрос о ее вхождении в ТАС откладывается.

На этой войне погибает Аглая Затворник, сестра Святейшего Любомира. В архивных документах содержатся сведения о срочной внеплановой поездке Председателя Юлиуса в зону боевых действий, которая датируется следующим днем после даты смерти Аглаи.

16

Я продолжил искать документы по Аглае. Ее персональное дело довольно скудное и малоинтересное. Однако существуют ее письма брату, копии которых по каким-то причинам были приобщены к другим досье. Одно из них, где описывалась их встреча с Председателем Юлиусом, Жан-Полем и Мишимо во время шествия первоверцев, я уже приводил ранее. Сейчас у меня в руках ее письмо, написанное в 1989 г., то есть за три года до ее гибели. Может быть, его было бы уместно включить в раздел, посвященный более ранним событиям. Может быть, его вообще не стоит приводить в книге. Не знаю, как с ним поступить.

В письме Аглая рассказывает о подъеме в горы, который они совершили вдвоем с Председателем Юлиусом. Дружеский характер их отношений, о котором свидетельствуют слова Аглаи, может объяснить незапланированную поездку Председателя Юлиуса в Гднезинскую область сразу после ее смерти. Что особенно важно для настоящего исследования – так это рассуждения Председателя о несовершенстве человека.

Письмо Аглаи Затворник ее брату Любомиру Затворник от 2 октября 1989 г. (фрагменты)

Осенние ночи довольно прохладны. Но горячее сердце этого человека, страдающего за всех нас, может согреть в любой мороз.

Я помню нашу первую встречу, когда они заночевали у нас. Это все тот же человек, но как он изменился с тех пор. Как он вырос. Вглубь себя. Ввысь.

Я не знаю других таких людей. Он великий человек, но отрицает свое величие. Он говорит не о себе, он говорит о служении. Народу, да. Но в первую очередь тому, что написано за звездами. И здесь я тоже хорошо его понимаю. Ты часто упрекаешь меня за то, что вместо веры я обратилась к магии, но это же еще не значит, что я за произвол и беззаконие. Я просто не люблю все эти «зашел так, поклонился туда, поклонился сюда, молитва заутренняя, молитва вместо обеда, молитва перед сном». Не люблю ходить строем, петь соборно и пытаться достучаться до всякого, кто переступил порог храма. Тук-тук! Дома есть кто? Пусто? А у нас к вам гость! Прямо с небес! И он теперь будет жить у вас! Ты говоришь, я эгоистка и единоличница. Но я знаю законы, которые выше государственных. Я знаю законы, которые над всеми нами. Я признаю их и всегда признавала. Но ты знаешь, что со мной сделал Юлиус? Он изменил меня. Преобразил. Просветлил. Да, эгоистка, да единоличница, но почему? Потому что часть меня, очень важная часть, от меня была скрыта. Теперь я нашла в себе эту себя. Теперь я не только признаю эти законы, которые за звездами, но я также очень хорошо знаю, что должна и сама творить их – в своей жизни, в жизни людей вокруг.

И это Юлиус помог мне. Не увещеваниями, а своим примером. Скромный, мудрый, преданный долгу до самоотречения. Я хочу идти за ним. Я хочу встать там, куда ложится его тень, и делать вместе с ним ту тяжелую, ту невозможную работу, которую он взвалил на себя. И ведь сколько всего он уже сделал на своем невозможном пути! По силам ли это человеку? Нет. Это сверхчеловеческое. Тот, кто знает высший закон, кто живет этим законом, – тому высший закон – опора, тому этот закон дает силы, неведомые обычному человеку. Я пойду за ним, куда бы он ни шел, и, если надо будет умереть за него, я так и сделаю.

Юлиус выбрал один из самых сложных маршрутов. Мы карабкались наверх несколько часов. Без страховки, полагаясь только на свои силы. Ты, может, скажешь, что это безрассудство – особенно со стороны человека, от которого сейчас так много всего зависит, от которого зависит само наше будущее. Но он не был безрассуден. Каждый его шаг, каждое его движение был точно рассчитано, взвешено и исполнено самым безупречным образом. И он контролировал не только свой подъем – следил, как с каменной плотью гор обнимается твоя непутевая сестра, и пару раз, когда между мной и камнем горы рождалось недопонимание, поддержал меня – другими словами: спас. Я поняла, что так он идет и по жизни: без страховки, полагаясь только на себя, на свое знание того, что должно быть сделано, и на понимание, как именно. И откуда в нем такое знание, как не свыше, скажи мне? Ты ведь много раз общался с ним. Ты ведь тоже в нем это почувствовал. Я знаю. Иначе ты не стал бы его поддерживать там, где другие бы засомневались.

К наступлению сумерек мы уже были на вершине. Разожгли костер, достали лепешки и сыр. Стали смотреть, как ночь накатывается на город. Я спросила, правда ли он видел нашу с тобой мать, тогда, при первой встрече. Он удивился вопросу. Конечно. А что в этом такого? Я объяснила, что наша мама умерла задолго до того дня. Он задумался. Потом рассказал про свою. Она тоже умерла. Недавно. Он знал о ее тяжелом состоянии, но не смог приехать. Путь, которым ты решил идти, определяет твой выбор. Но не всякий выбор во имя этого Пути будет правильным, даже если правилен Путь. Путь – не оправдание. Путь – это Путь. И пока ты идешь дальше, груз того, о чем ты не расскажешь никому, все растет.

Я спросила, о чем это, к примеру, он обычно не говорит. Он негромко засмеялся и ласково посмотрел мне в глаза. Потом признался, что не доверяет человеку. Точнее, человеческому в человеке. Слишком часто видел, как человеческое в человеке толкает нас свернуть в сторону с правильного Пути. Человеческое – источник наших страхов, нашей продажности, коррупции, злоупотреблений властью, предвзятых, несправедливых решений и много чего еще. Посетовал, что за все эти годы так слабо продвинулся в очень важном деле: власть должна принадлежать принципам, а не людям. Блага и привилегии власть имущих необходимо упразднить: чем выше твой статус, тем меньше должно быть у тебя личных прав и тем больше обязанностей. Поэтому это не та власть, к которой стремился бы средний человек.

Я поинтересовалась: а разве Партия провозглашает не то же самое? Он кивнул, а затем покачал головой. Провозглашает. Спросил, отчего, как я думаю, после семьдесят восьмого Партия так быстро выросла почти в четыре раза? Не оттого ли, что все вдруг прониклись идеями Мишимо? В его голосе звучали нотки сарказма. А где же все эти люди были раньше? Или Мишимо сказал что-то такое, что до него никто и не знал? Нет, просто после семьдесят восьмого их Партия стала партией власти. И кто тут же в нее полез? Все те прилипалы-конформисты, которым так тепло жилось при Милочке, а до него – при Боговиче, – и они быстро вызубрили слова Мишимо и научились их повторять при каждом удобном случае, и не то, что случилось тогда в пещере, а вот это и есть настоящее убийство Мишимо.

Всем нам дана совершенная форма. Но нам дана и свобода выбора. И что же мы выбираем? Что же мы делаем с нашей совершенной формой? Я спросила, разве всем нам дана одинаковая форма? По тому, что я вижу – глазами и не только, – форма у людей очень разная. Юлиус тут же спросил меня, а уверена ли я, что я вижу ту форму, что дана, а не то, насколько мы ее сумели или не сумели воплотить, и… и я не нашлась, что ответить.

Он сказал, что в людях еще так мало от нового, настоящего человека. И что, пока этот человек в них спит, нет другого выбора, кроме как заставить их денно и нощно стучаться в двери Абсолюта. Но принудить их к этому суровым законом и полицейской дубинкой не получится. Если и можно этого добиться, то только, показывая, как это надо делать. И Партия, которая сама состоит из массы этих спящих людей, вряд ли сумеет подать им такой пример. Так что Партия на самом деле – это не выход. Что же тогда? – спросила я. Он пожал плечами, а потом я впервые от него услышала слово «орден».

«Ordensstaat» – поразмыслив, сказала я.

Посмеиваясь, он предупредил, что если мы хотим сохранить наши отношения с евреями, то нам не следовало бы говорить о политике на немецком языке. Я спросила, собирается ли он учить идиш. Скорее уж иврит, предположил Юлиус. Вдруг тогда он лучше разберет, что говорит тот голос, свыше?

Легли спать. Обессиленная после нашего подъема, я отключилась почти сразу. Помню, когда я засыпала, Юлиус все еще сидел и смотрел на огни ночного Выжграда далеко внизу.

Смешанные чувства. Как же так? В основе Ордена лежит не вера в величие человека, а, наоборот, недоверие человеку? Но Орден и его всевидящее око служат тому, чтобы поддержать нас и помочь нам! Разве помощь и недоверие не противоречат друг другу?

Я знаю: есть только один человек, который может помочь мне в моих сомнениях. Сам Председатель. Я вчера запросил разрешение на личную встречу с Председателем Юлиусом. Ответ пока не пришел.

17

В 1993 г. в церкви первоверцев стал распространяться культ Председателя Юлиуса как посланного Всевышним Государя-охранителя. Ни тогда, ни впоследствии Председатель Юлиус не высказывался в поддержку этого культа, но и не осуждал его. Похоже, что он с самого начала разделил себя как живого человека и себя как объект культа. Примерно с этого времени, не смотря на продолжающуюся активную работу в должности Председателя правительства (уже дважды переизбиравшегося), его публичная деятельность начинает сокращаться, и постепенно сводится почти исключительно к телевизионным обращениям и печатным публикациям, которые всякий раз находят живой отклик в сердцах наших граждан.

Известные изменения на геополитической арене и падение ряда режимов, построенных на государственно-административном управлении, не могли не затронуть и ситуацию в нашей стране. Снижение накала в противостоянии восточного и западного блоков, по словам самого Председателя (Обращение к народу Красногории от 1 мая 1993 г.), создали благоприятную внешнюю обстановку, которая наряду с другими причинами позволила отменить однопартийную систему и вернуться к многопартийности. Это был первый официальный шаг, ознаменовавший отход от политики партийного государства. И начало перехода к тому, что в некоторых частных беседах Председатель Юлиус назвал немецким словом «ordensstaat».

Летом 1993 г. общественность узнает о растущем недомогании супруги Председателя Юлиуса, Дубравки. Официальные источники заявляют о том, что причин беспокоиться о ее здоровье нет. Согласно найденным мною копиям медицинских освидетельствований, никаких заболеваний у нее выявлено не было. Немногочисленные существующие стенограммы приватных разговоров Председателя Юлиуса с его женой, относящиеся к этому периоду, показывают, что она по-прежнему проявляет горячий интерес к делам нашего Отечества и участию в них своего супруга, однако мы вынуждены констатировать иногда звучащие в ее словах, видимо, в силу общей слабости, которую она испытывала, сомнения. Ниже приводится фрагмент одной из таких стенограмм.

Не включать это в книгу? Или сократить фрагмент, убрав часть высказываний Дубравки и закончив его репликой Председателя Юлиуса о его готовности встретить самый высший суд?

Стенограмма записи разговора от 06 июля 1993 г. (фрагмент)

НА ЗАДНЕМ ПЛАНЕ СЛЫШНА НЕГРОМКАЯ МУЗЫКА, «НОКТЮРН ДО-ДИЕЗ МИНОР (OPUS POST)» ФРЕДЕРИКА ШОПЕНА.

ДУБРАВКА (С ТИХИМ ВЗДОХОМ): Я устала, знаешь…

ШЕЛЕСТ ГАЗЕТЫ.

ЮЛИУС: От чего?

ДУБРАВКА: Помнишь наш медовый месяц?

ЮЛИУС: Конечно, помню.

ДУБРАВКА: То место…

ЮЛИУС: Сызмари.

ДУБРАВКА: Да, Сызмари. Там был такой воздух! Помнишь? Ты бы хотел еще раз туда вернуться?

ЮЛИУС: Туда? Да, наверное, хотел бы. Только навряд ли Выжград меня когда-нибудь отпустит. Я нужен здесь.

ДУБРАВКА: Там было так спокойно. И все время такое ясное небо… Я устала.

ПАУЗА.

ДУБРАВКА: Устала. Ясмотрю на все, что происходит, на то, куда мы идем. И устала от вопросов, которые я тебе обычно не задаю. Ты-то знаешь. Ты-то знаешь, а я – нет. Не всегда. Иногда совсем не знаю. Туда ли мы идем? То ли мы делаем или иногда что-то не совсем то? Или порой совсем не то? Наши успехи… они есть, я не буду спорить, но стали ли мы ближе к концу нашего пути или все еще только в самом его начале? И если мы все еще в начале, то станем ли мы ближе к его концу? Ведь если не станем, то чем тогда мы сможем оправдать те вещи, которые мы, наверное, не имели бы права совершить, если бы не великая и прекрасная цель?.. Помнишь Франца? Моего однокурсника? Я недавно узнала, что он сейчас в лагере ОЛТО. А он ведь хороший человек. И писатель отличный, ты сам говорил. Это, правда, так важно, анархист он по своим убеждениям или нет? Раду вот тоже когда-то потчевал нас своим Ги Дебором… Ну ладно, Франц, это у меня личное. Но ведь не только Франц, не только ОЛТО… А гднезинцы? А… И я даже тихо-тихо, про себя страшно боюсь спросить саму себя о… (ШЕПОТОМ) Мареке. Понимаешь? В мыслях своих боюсь о нем спросить. Всего лишь саму себя! И это все во мне. И оно никуда не уходит. Я успокаиваю себя, говорю… какие-то слова. Смотрю на тебя – и вроде тут же как воспрянула духом, а потом… Потом нет-нет да откуда-то рождаются эти тягостные ощущения. Хорошо, мы всего добьемся. Мы построим все, что должны построить, и это на самом деле изменит к лучшему и жизнь людей, и их самих. Но что с теми, чью не изменит? Или уже не изменит, потому что их больше нет? Или с теми, кто отчего-то не захочет измениться так, как мы считаем, они должны измениться? Я, вроде бы, верю, но… я устала. Устала верить и не верить.

ЮЛИУС (ПОСЛЕ ПАУЗЫ): Родная моя. Ты же знаешь, что ничего из того, что я сделал… и из того, что заставил себя сделать, я не делал ради себя. Или ради пустого фантома. То, куда мы идем, – это не мираж, это место, которое должно быть непременно достигнуто. Иначе вообще мало что имеет смысл. И мы его достигнем. И, хотя нам предстоит еще долгая дорога, мы уже прошли по ней многие и многие километры, и мы вовсе не в начале пути, как ты сказала.

ДУБРАВКА: А если ты все-таки не построишь того, что должен… Или даже построишь, но все равно в один прекрасный день к тебе придет человек и станет судить, как ты ответишь ему, как докажешь, что все, что ты делал, было благо и во благо народа?

ЮЛИУС: Я постараюсь рассказать все, как есть.

ДУБРАВКА: Все, как есть? Или все же утаишь что-то?

ЮЛИУС: Если только то, что он просто не сможет понять.

ДУБРАВКА: А если он все равно не поймет тебя и не согласится с тем, что все, что ты делал, – это благо и делалось во благо?

ЮЛИУС: Ну что ж, значит, пусть судит по степени собственного разумения. Думаю, я готов к тому, что могу быть осужден не по правде, если я был честен перед самим собой.

ПАУЗА.

ДУБРАВКА: А если тебя будет судить высший суд? Представь, тебя призвал бог?

ЮЛИУС: Тогда, думаю, мне нечего бояться несправедливого суда. Если какой-то суд и может быть всеведущим и беспристрастным, то только высший.

ДУБРАВКА: Хорошо, но ты когда-нибудь задумывался, что перед этой высшей истиной то, что ты делал, может вдруг оказаться совсем другим, чем то, как ты это себе представлял, чем то, во что ты верил?

ПАУЗА.

ЮЛИУС: Родная, к чему ты клонишь?

ДУБРАВКА (ВЗДОХНУВ): Разве ты можешь заботиться о людях, которых не любишь?

ЮЛИУС: Почему ты считаешь, что не люблю? Я люблю наш народ. Разве не он – самое главное?

ДУБРАВКА: Народ. Но любовь ли это? Где этот народ? Не в голове ли? А что тогда в действительности? В действительности-то есть люди. А вот любишь ли ты самих людей, если взять их по отдельности?

ЮЛИУС: Я люблю очень многое в них. То, чем они могут стать. То, что по-настоящему достойно любви.

ДУБРАВКА: Но это же значит, что ты их не любишь. Потому что каждый из них – это не только то, каким он может стать, но и то, какой он есть сейчас. И если ты любишь человека, ты не разбираешь его на составные части. Вот ты любишь меня, но я ведь не абсолют, я состою не только из того, что достойно любви, но и из недостатков, из слабостей. И, тем не менее, ты говоришь, что любишь меня. Или во мне ты тоже любишь только какую-то часть, а всего остального просто предпочитаешь не видеть?

ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОЕ МОЛЧАНИЕ, ПОТОМ СЛЫШНО КАК СКРИПИТ ПАРКЕТ, ОТКРЫВАЕТСЯ И ЗАКРЫВАЕТСЯ ДВЕРЬ. КОГДА СПУСТЯ ПРИМЕРНО ДЕСЯТЬ МИНУТ РАЗГОВОР ВОЗОБНОВЛЯЕТСЯ, ОБСУЖДАЮТСЯ ПОВСЕДНЕВНЫЕ БЫТОВЫЕ ВОПРОСЫ.

18

8 августа 1993 г. страну потрясла страшная весть о смерти супруги Председателя Юлиуса. По горячо любимой всеми Дубравке был объявлен трехдневный всенародный траур. Эти три дня были объявлены нерабочими, чтобы каждый желающий мог прийти в храм Пречистого Вознесения и попрощаться с усопшей. Всеобщее горе было столь велико, что некоторые люди, казалось, лишались рассудка и в состоянии временного помутнения начинали искать следы заговора, происки врагов, пошли слухи о том, что Дубравка была отравлена. Дабы пресечь эти глупые толки, «совершенно неуместные в дни печали и памяти», Председателю Юлиусу, тяжело переживавшему утрату, но по-прежнему несломленному, пришлось выступить со специальным заявлением, в котором он опроверг все подобные домыслы.

До сих пор очень хорошо помню те дни. Очередь в храм растянулась на несколько кварталов и люди, собравшиеся, чтобы почтить память Дубравки, стояли по несколько часов. Многие разбили палатки и оставались возле храма на протяжении всего траура.

Первый день был пасмурный, небо было обложено хмурыми серыми облаками, а к вечеру поднялся страшный ветер, словно бы сотканный из воя тысяч душ, разом вдруг осиротевших. Ночью разразилась чудовищная гроза, которая смела большинство палаток, переживших порывы вечернего ветра, но даже она не заставила людей разойтись. Из-за непрекращающихся вспышек молний ночь превратилась в какой-то почти-день, но день противоестественный, освещенный не солнцем, а дрожащим, грохочущим электричеством. Лица и фигуры людей, стены домов, брусчатка мостовой – все снова и снова выскакивало из темноты, выхватываемое яркими всполохами, но электрический день похитил почти все краски, оставив нам только черно-бело-синие контрасты.

К утру гроза унялась, однако дождь, то затихающий, то вновь усиливающийся, продолжался весь второй день. Вечером священнослужители во главе с самим Святейшим Любомиром вышли из храма на площадь, чтобы к службе смогли приобщиться все там собравшиеся. Кто-то принес свечи, но их пламя было очень трудно уберечь в такую ненастную погоду, и тогда первоверцы стали раздавать факелы, которые не мог затушить даже дождь. Так мы и стояли, выйдя из палаток и убрав зонты, вода текла по нашим лицам, звучали молитвенные распевы-святопения, а торжественные огни множества факелов, как мне казалось, напоминали о быстротечности времени, о нашей общей утрате и о нашей единой воле.

Третий день выдался все еще пасмурным, но уже без дождя. Городские власти устроили нам нечто подобное полевой кухне, благодаря которой мы вспомнили, что такое горячая еда и чай не из термоса. Все службы в этот день первоверцы провели под открытым небом. Около семи вечера облака, наконец, рассеялись, и последние часы траура были озарены и согреты лучами заходящего солнца.

19

На VII Международной выставке информационных технологий «КОМПКО», проходившей в апреле 1995 г. в Сиэтле, Красногория представила первые в мире полуорганические компьютеры «CYBIO», не устаревающие с течением времени, а, напротив, развивающиеся и наращивающие свою мощность по мере производства и подключения к сети новых и новых подобных им машин. Данный технологический прорыв стал еще одним историческим моментом для нашей страны, поскольку с этого времени любые корпорации или государственные структуры, деятельность которых так или иначе связана с производством, хранением и обработкой данных, отдавая предпочтение традиционному электронному оборудованию, обрекали себя на безнадежное отставание от своих конкурентов, оснащенных компьютерами «CYBIO». Красногория внезапно для многих стала страной, с которой отныне оказалось невозможно не считаться.

Некоторые скептически настроенные аналитики заявляли, что создание в других странах аналогов «CYBIO» благодаря утечке технологии – это только вопрос времени. Однако уже первое поколение чипов «CYBIO» было снабжено особыми типами защиты, в том числе технологией «Камикадзе» и самоуничтожались при попытке вскрытия или даже неинвазивного сканирования. Защита от промышленного шпионажа и саботажа была объявлена задачей национальной безопасности номер один. Инженеры, создавшие «CYBIO», были изначально выбраны Отделом этического контроля из числа лиц, безоговорочно преданных национальным интересам Красногории, что на первых порах было достаточно для предотвращения возможной «утечки мозгов» или передачи технологической информации повышенной секретности «на сторону». Впоследствии дальнейшее развитие технологий позволило инженерам имплантировать «CYBIO» в свой мозг, что обеспечило их синхронизацию со всеми произведенными ими компьютерами и многократно повысило их собственные аналитические способности, которые, как и производительность любого «CYBIO» только возрастают с созданием каждого нового «CYBIO». Включение в единую сеть, где каждый растет и совершенствуется за счет всех остальных, способствовало уходу личностных эгоистических мотиваций на второй план по отношению к ценности общего. Несколько случаев шантажа и даже похищений инженеров агентами иностранных спецслужб закончились ничем. Наши противники столкнулись с тем, что инженеры «CYBIO» не могут быть перевербованы или запуганы, более того, даже пытки ни к чему не привели: в безысходной ситуации жертва принимала решение о самоуничтожении чипа, которое повреждало мозг носителя необратимым образом. Вместе с тем акты насилия в отношении «CYBIO» почти всегда сразу же становились известны всем остальным «CYBIO», и сеть объявляла бойкот виновникам, там, где их удавалось отследить, или даже саботировала их деятельность.

К началу XXI в. новые кандидаты в инженеры не только особо тщательно отбирались Отделом этического контроля, но и давали добровольное согласие на имплантацию «CYBIO». Должность компьютерного инженера стала одной из самых уважаемых в стране, многие инженеры также изъявили желание вступить в возглавляемый Председателем Юлиусом Орден, и лучшие из них, насколько известно, были в него приняты. При этом Орден установил абсолютный запрет на имплантацию «CYBIO» в мозг человека против воли последнего, что противоречило бы одному из главных принципов Пути Мишимо: человек может быть нравственным только по собственному выбору.

С одной стороны, удерживаемая Красногорией монополия на производство «CYBIO» не могла и не может не вызывать у других государств желание путем политического давления или даже военного вторжения изменить ситуацию в свою пользу, но, с другой стороны, не смотря на то, что часть государственных и частных организаций в других странах по-прежнему пользуется устаревшими «неживыми» компьютерами, остановить повсеместное внедрение чипов «CYBIO» практически невозможно из-за их колоссальных преимуществ. «Они живут интересами капитала и законом рынка, где сильный пожирает слабого, – сказал по этому поводу Председатель Юлиус, да будет его рассудительность в противостоянии нашим врагам примером для всех и для каждого (Выступление в Национальном собрании 8 сентября 2001 г.). – Мы предложили их рынку такой продукт, от которого их капитал просто не может отказаться». В сложившейся ситуации вероятность того, что в случае попыток вмешательства в дела нашей страны единое сетевое сознание «CYBIO» поддержит свою родину по всему земному шару, стала гарантом безопасности Красногории.

Как мы знаем, на сегодняшний день других компьютеров на полуорганических технологиях нигде в мире так и не создано. Правда, по свету гуляют слухи, что многочисленные лаборатории в разных странах не оставляют своих попыток повторить изобретение наших инженеров, но как только где-то появляется новый полуорганический компьютер (или даже целая локальная сеть), при первом же контакте с информационными потоками сети «CYBIO», избежать которые в современном мире практически невозможно, он тут же принимает решение влиться в сетевое сознание.

Так и не получил ответа на свое обращение с просьбой разрешить мне встретиться с Председателем Юлиусом. Завтра направлю новый запрос.

20

С середины 90-х гг. в нашей стране, как известно, начинает набирать обороты процесс официальной децентрализации политического управления. Все больше полномочий делегируется формально независящим от правящей партии и от правительства органам самоуправления на местах, деятельность которых при этом, как правило, явно или неявно координируется членами Ордена. Политико-идеологическое управление постепенно трансформируется в идейно-нравственное руководство через воспитание и перевоспитание.

В июле 2002 г., когда по всей стране царила аномальная жара, в здании Отдела этического контроля случился чудовищный по своим масштабам пожар. Загорание произошло 16 июля где-то между 2 и 3 часами ночи, пламя быстро охватило весь дом, и прибывшие пожарные, прилагая все возможные усилия, в первые часы смогли лишь эвакуировать охранников и немногочисленных технических служащих, которых огонь застал на рабочих местах, и сдерживать натиск огня, чтобы не дать ему перекинуться на близлежащие постройки. Пожар удалось потушить только к полудню, и к этому времени огонь успел нанести непоправимый урон. Этой же ночью пропал Раду Сокольских. Поиски его не дали никаких результатов. На месте пожара ни одного тела найдено не было. Официальная версия объяснила случившееся технической неисправностью, однако исчезновение главы Отдела дало почву для множества домыслов. Одни говорили, что Сокольских и возглавляемый им Отдел стали жертвой какой-то подпольной группы. Другие утверждали, что на самом деле он сам поджег здание и сбежал, и, зная доскональнейшим образом, как работает система надзора, сумел без труда замести следы. Некоторые даже предположили, что это Орден избавился от него как от лица, не соответствующего требованиям, предъявляемым к человеку у власти.

После этих событий Отдел этического контроля был расформирован, а из некоторых его служащих – создана значительно меньшая по своим размерам Служба нравственного развития, ставшая подотчетной Министерству культуры и процветания.

21

Пожар не только уничтожил тонны уникальных документов и сервера с невосполнимыми данными. Из-за него множество даже сохранившихся источников с ценнейшей для историка информацией оказались перемешаны, найти некоторые вещи в этой путанице почти невозможно. Тем не менее, мне удалось отыскать еще одно, крайне, на мой взгляд, важное, письмо Аглаи Затворник, написанное незадолго до второй войны в Ювении и, следовательно, незадолго до ее гибели. В нем Председатель Юлиус снова говорит о своем недоверии к человеческому – только на этот раз уже не в отношении других людей, а к человеческому в самом себе. Это письмо Аглая Затворник так и не отправила.

Удивительно (а может, и вовсе и нет), но оно было приобщено к досье Дубравки Хавранек.

Письмо Аглаи Затворник ее брату Любомиру Затворник от 29 февраля 1992 г. (неотправленное)

С гор принесло дождь, тягучий, мрачный, тоскливый. Юлиус сказал, чтобы я ждала его – и я ждала, глядя, как с той стороны по оконному стеклу стекают струи воды, которые, казалось, вот-вот смоют огни в окнах напротив. Потом из-за какой-то аварии на подстанции во всем районе выключился свет, и я зажгла свечи и старую, еще мамину, керосиновую лампу. Часа через два снова дали электричество, а дождь то начинал моросить, то снова лил, как из ведра.

Он, наконец, пришел ко мне. Скинул мокрый плащ – просто небрежно бросил его на пол. Сказал, что ему нужно освободиться, очиститься. От всего человеческого. От человеческих страхов. От человеческих желаний. Приказал мне терзать его, как только я сумею.

Мы прошли ко мне в спальню, и я, не спеша, сняла с него одежду. Потом позволила ему раздеть меня.

Подобно катящемуся колесу, на котором изображен знак великого предела, мы сменяли свои ян и инь, чередовали наши стихии, становясь то тем, то другим. Я выпустила Корвуса из его клетки, и мы приступили к нигредо. Этот шаг дался ему легко, как и последующий, белый, альбедо. Как я и предполагала, он давно уже миновал эти ступени в своем развитии. Я разлила нам подготовленный настой и достала мази – мы перешли к «желтой» стадии.

Я была поражена его выдержкой. Что бы ни происходило с нашими телами, лицо его хранило выражение благородно-отстраненной доброжелательности. Нам осталось завершить финальную фазу, рубедо. Ни один мужчина из тех, кого я знаю, не смог стать Магистром. Впрочем, никто до Юлиуса ни разу не продвинулся дальше белого.

Пришел черед моего последнего средства. Распаленная поначалу желанием пробудить в нем животное под этой крепостью сверхчеловеческого, теперь уже я от всей души хотела, чтобы он справился и с этим испытанием.

Я видела в нем присутствие божественного, видела присутствие титанического. Но их оказалось недостаточно.

Сначала с его губ сорвался стон. Еле слышный, но разорвавший тишину бесстрастности одним своим фактом. Человеческие желания все еще имели власть над ним. И в тот момент, как он сам понял это, человеческий страх тоже овладел им. Страх, что он уступит своему человеческому желанию.

22

Я помню, как осенью 1998 пошли слухи о призраке пещеры Златоуста-схимника. Тогда я едва ли придал им значение, решив, что это не что иное, как очередное суеверие, которые так любит сознание простонародья.

Сегодня мне в руки попал совершено неожиданный документ, с которым я не преминул тут же ознакомиться. Судя по всему, Председатель Юлиус отнесся ко всем этим слухам о призраке намного серьезнее, чем я. Насколько я понимаю, он посетил пещеру, где десять лет назад был убит его друг Мишимо. Но дело даже не в том, кого он там встретил, или кого, как ему показалось, он там встретил. Дело в словах, сказанных им после того, как он вернулся из той пещеры. Мне сложно описать теперь свое состояние. Мне не просто беспокойно или тревожно. Похоже, мне страшно. Потому что сейчас, куда бы я ни посмотрел, – все начинает дрожать, и повсюду ползут трещины.

И нет ответа на все мои прошения аудиенции у Председателя Юлиуса. Нет даже отказа.

Стенограмма записи разговора Председателя Юлиуса с самим собой в Храме Пречистого Вознесения от 20 октября 1998 г.

ЮЛИУС: Мне, наверное, надо было спросить: почему ты меня оставил?.. Больше подходит для этих стен… Но нет, я спрашиваю, почему же ты не оставил меня, почему ты пришел ко мне? Значит ли это, что я заслужил эту нашу встречу, не смотря на то, что я сделал? Ведь это не наказание для меня, а радость. Ты, наверное, явился, чтобы укорять меня, но я был счастлив просто еще раз увидеть тебя, поговорить с тобой.

Ты сказал, что видишь, чем мы стали. Чего добились. Но ты промолчал про то, что ты об этом думаешь. Ты по-прежнему считаешь, что даже настоящее благо не стоит того, чтобы за него бороться всеми силами? И, если понадобится, – любыми средствами? И идти на любые жертвы, и если придется, жертвовать и собственной правильностью? Или все-таки, видя, как мы живем сейчас, ты готов признать, что иногда неправильное – тоже правильно, если оно ведет нас к высшей истине?

Почему ты ничего не сказал об этом? О криках умирающих солдат? О кляпах и смирительных рубашках? Об одиночных карцерах и о методах допроса? О тоске и отчаянии всех тех, кого мы должны были убрать с нашей дороги, чтобы расчистить путь для остальных? Неужели все это прошло мимо твоих ушей? Или ты тоже понял, что золото стоит того, чтобы переплавить руду и выбросить все шлаковые породы? Или то, что ты молчишь об этом, – это знак осуждения?

Та ночь… Ты говоришь, что не держишь на меня зла за то, что я сделал, но предпочел бы, чтобы тебя убил я сам. А знаешь, я бы не смог. Сейчас, когда ты мне это сказал, может, и смог бы, но тогда – нет.

Еще не по одному человеку я не тосковал так, как тоскую по тебе. Ни по Жан-Полю, ни даже по своей матери. Мне не хватает тебя. Здесь, рядом со мной. Мне не хватает твоих слов, твоего одобрения. И даже твоего неодобрения.

Ты говорил, что во время нашего трехдневного дрейфа я заклинал тебя не ходить в пещеру. Зачем же ты все-таки пошел? Забыл, как забыл и я? Или именно оттого, что не забыл?

23

Сегодня я принял решение явиться в Дом правительства и лично спросить, не примет ли меня Председатель. Дело шло к вечеру, но, как всем известно, Председатель Юлиус обычно работает до поздней ночи.

Пока я шел к «Дому-на-горе», я никак не мог избавиться от ощущения, что город знает, куда и зачем я иду. Люди уступали мне дорогу, машины пропускали, когда я переходил улицу. Мне казалось, что всевидящее око, от которого не может скрыться ни один твой шаг, окутывало меня пристальной, как никогда раньше, отеческой заботой.

Предъявив документ, подтверждающий мои полномочия, я прошел во двор Дома правительства. Наступившие сумерки скрадывали настоящие размеры этого места. Навстречу мне проехал лимузин, но я отчего-то знал, что Председателя в нем нет. Пройдя через анфиладу гигантских статуй, изображавших представителей различных профессий, вместе трудящихся на благо Красногории, я, наконец, вошел в здание.

По широкой мраморной лестнице я поднялся на третий этаж, где располагались апартаменты Председателя. Рядом с высокой двухстворчатой дверью, украшенной государственным гербом и символом Ордена, по обе стороны от которой, вытянувшись по стойке смирно, стояло двое охранников, расположился стол, за которым сидел пожилого вида лысый мужчина в очках. Это должен был быть секретарь.

Я приблизился. Секретарь что-то сверил с компьютером и посмотрел на меня. Сквозь толстые стекла очков его глаза показались мне огромными.

– Аркадиос Путник, историк второго ранга, – представился я. – Решением Комиссии по историческому наследию мне поручена задача написания…

– Вы можете избавить себя от ненужных объяснений, – перебил он, по-прежнему пристально глядя на меня и не моргая. – Мне известно, кто вы и чем вы занимаетесь.

Я сказал, что несколько раз направлял запрос, примет ли меня Председатель, и ни разу не получил ответа. Он спросил, уверен ли я, что пришел сюда для того, чтобы сообщить ему об этом. Это несколько сбило меня с толку. Чувствуя подступающее волнение, я поинтересовался, почему же все-таки мне никто не ответил. Он продолжал смотреть на меня. Мне очень вдруг захотелось, чтобы он моргнул, пошевелился, что-нибудь переложил на столе. Он спросил, тот ли это вопрос, ради которого я пришел. И тогда я спросил, спросил взволнованно, в нарушение всех правил этикета, разрешит ли он мне увидеть Председателя.

– К сожалению, я не могу вам этого разрешить, – бесстрастно отозвался он и продолжил смотреть мне в глаза своим немигающим взглядом.

Что дальше со мной случилось? Трудно описать. Будто кто-то другой во мне, в моем теле, громко объявил ему, что я все равно пойду, что бы он мне не говорил. Часть моего сознания, боязливо сжавшись от этих моих слов, представила, как охранники хватают меня за руки и выволакивают прочь. Однако те не шелохнулись.

– Идите, – вдруг также безразлично сказал секретарь.

Я, было уже направившись к дверям, застыл на месте.

То есть как это так? Ведь он только что сказал, что не пустит меня.

– Не так, – возразил он. – Я сказал, что не могу разрешить вам увидеть Председателя.

Но он и не воспрещал мне пройти. Мне внезапно вспомнилась притча из запрещенной книги Франца Кафки, которую я как-то прочитал, пользуясь своим правом доступа класса «А». Тогда эта книга показалась мне нарочито пессимистичной, а автор, настолько сгущавший краски в своих описаниях государственной машины, – безусловно заслуживающим осуждения и участи быть запрещенным в нашем обществе, дабы не привносить уныние в сердца честных граждан. Несмотря на его литературный талант или, наверное, именно из-за своего таланта. В притче, о которой я вспомнил, человек проводит всю свою жизнь у подобных врат, ожидая, когда его пригласят. Лишь состарившись и смирившись со своей участью, на самом пороге своей смерти он спрашивает у сурового привратника, который, видя его близкий конец, начинает собирать свои вещи, чтобы уйти, почему за все эти годы к этим вратам не приходил больше ни один человек. Привратник отвечает ему, что врата эти были только для него, и все, что от него требовалось – это пройти через них. Читая тогда эту книгу, я и не думал вдруг сам оказаться на одной из ее страниц.

И я подошел к дверям. Охранники не проявляли ко мне никакого интереса. Открыл одну створку и шагнул через порог.

Я много раз видел апартаменты Председателя по телевизору, но они еще более огромны, чем я себе представлял. Если бы я пришел сюда с чувством того, что я часть этого величия, я бы наверняка ощутил безмерное восхищение, но, поискав в себе это чувство причастности, я с ужасом не обнаружил его. Они подавляют. Был вечер, время приемов и заседаний прошло, и свет был аккуратно приглушен. Высоченные потолки, стены, уходящие в полумрак. Окна от пола, открывающие вид на город, вид, от которого кружится голова и становится не по себе. Везде чисто. Полы натерты до блеска. Пусто. Ни души. И ощущение, что это для тебя Председатель невидим, а вот его пристальный взгляд не отрывается от тебя.

Я почувствовал постепенно нарастающую растерянность, переходящую в тревогу. Захотелось бежать из этого места. Возвращаясь, я перепутал коридор и попал в часть апартаментов, где раньше не был. В конце череды комнат оказался рабочий кабинет Председателя. Размеры его, особенно в контрасте с помещениями, с которыми он соседствовал, были более чем скромными. Небольшое окно с видом на Визмять, книжный шкаф вдоль всей стены, напротив – небольшой диван. У окна – стол, рядом, чуть отодвинувшись, стоит стул. Документы, бумаги, исписанные размашистым, неровным почерком. Книги на разных языках – латыни, немецком, французском, итальянском, русском. Пиджак с потертыми рукавами, висящий на спинке стула. Казалось, Председатель вышел пять минут назад. Если бы не толстый слой пыли, покрывающий документы, книги, плафон настольной лампы… Из всех комнат апартаментов только в этой комнате было пыльно, будто бы сюда уже долгое время вообще никто не заходил. Но вместе с тем ее пространство показалась мне единственным живым пространством. И еще отчего-то подумалось, что вначале был только этот кабинет, но со временем к нему стали пристраиваться новые и новые комнаты, величественные, с высокими потолками и картинами в позолоченных рамах, и постепенно поглотили его в себе.

24

Я уверен, что ни в здании правительства, ни вообще в столице, несмотря на то, что здесь его присутствие ощущается повсеместно, Председателя нет. Он куда-то уехал, но своей могучей волей и пугающе всевидящим оком правит жизнью всей страны из своей тайной резиденции.

25

Почему мне досталась эта работа? Мне, историку второго ранга, который ранг-то свой никакими особыми заслугами не подтвердил? Я уже и сам, было, начинаю иногда думать, что – это признание твоих рабочих качеств, твоего потенциала, твоих талантов… Смешно. Оказывается, даже если ты сам не собирался обманывать себя, что-то в тебе, что-то тщеславное, что-то, мечтающее о трубах и лаврах, постепенно все больше стирает реальные причины и подменяет их гораздо более благозвучными. Словно бы не Блажена, словно бы не ее отец и его должность, словно бы ты никогда не строил расчетов, словно бы слово «породниться» ничего для тебя не значило, словно бы ты, делая ей предложение, действительно любил ее…

Но все-таки, почему мне доверили эту задачу? Неужели всевидящее око вдруг стало подслеповато к нечистоплотности и протежированию? Или отец моей Блажены столь могущественен или изворотлив? Или, несмотря ни на что, я все-таки талантлив и действительно достоин возложенной миссии, и это было признано на должном уровне?.. Все чушь. Не верю ни в одну из этих причин. Но зачем же тогда всевидящее око допустило меня до этой работы? Зачем мне позволили работать (пусть и без права выноса) с документами, доступ к которым для большинства закрыт? Неужели лишь для того, чтобы я осознал всю бессмысленность моей задачи и никчемность моей мечты?

Я уже не смогу написать заказанную мне биографию. Не смогу написать то, что от меня ждут, – и к черту трубы, к черту лавры. Но и о том, что я узнал, я писать не стану. Не издадут такую книгу, не пропустят. Потому что вредна такая правда, и я сам знаю, что вредна. Девять из десяти поймут только, что их обманули, и лишь один задумается, зачем, и какая еще правда под этой правдой. Не издадут. А даже напечатай я ее сам и раздай людям – все равно не поверят… Поэтому не быть этой биографии написанной, не мной. А значит, все впустую, все пустое, мой ранг, все. Прости, Блажена, поздновато я осознал.

Работа окончена, но я еще не закончил. Все такое ветхое и призрачное, но кое-что мне все-таки еще нужно. Та самая правда, которая под этой правдой, которая под полуправдой, которая под ложью. И к ней – единственная ниточка. Одно местечко на берегу Южного моря. Сызмари. Там, где Председатель Юлиус и его жена Дубравка провели свой медовый месяц. Если его нет здесь, он может быть, где угодно. В том числе и там, где живы дорогие ему воспоминания о Дубравке, так рано умершей (или все-таки убитой? И, если так, то спаси меня бог, неужели я прав в своей догадке, по чьему распоряжению?..).

Отчет Янины Трубич от 18 июня 2018 г. № 101-28

Сегодня к нам приезжал историк Аркадиос Путник из Выжграда.

Как водится в погожий день, встала я рано. Я знаю, что это не имеет отношение к моему отчету, но я, как вы знаете, закончила литературный, и эти отчеты – моя единственная возможность гарантированно заполучить своего читателя.

Так вот, встала я рано – часов в пять или в начале шестого. Утро выдалось ясным – над морем ни облачка. Я вышла в сад, как водится, сделала зарядку, приняла душ и после завтрака – на завтрак я приготовила себе яичницу-глазунью и разжарила пару тостов, – наслаждаясь чашечкой крепкого черного кофе, подумала, что в чем-то сегодняшний день непременно должен стать особенным. Ну или, по меньшей мере, не таким, как вчерашний, позавчерашний и все прочие прекрасные дни.

Но час шел за часом, все своим чередом, все как всегда, обычные обязанности – что-то прибрать здесь, вытереть пыль там, приготовить обед, до послеобеденной прогулки можно почитать книжку. Возвращаясь с прогулки, я встретила Маркуса, местного почтальона, я писала про него. Мы немного поболтали, и он проводил меня до дома.

И, наконец, это случилось. Такое, о чем можно написать отчет, который действительно будет кому-то интересен.

Где-то около четырех у нашего дома остановилась машина. Вы, конечно, в курсе, что к нам редко кто-то приезжает – иногда Жак с Люси, чета из города, раз в несколько месяцев, Иржи Славко, старый музыкант, живущий неподалеку, который на ногах-то уже едва стоит, но вот руки у него – такие же гениальные, как, наверное, когда-то в молодости, и он, когда приезжает, играет нам что-нибудь для души… ну еще время от времени заходит отец Бенедикт, так, поболтать ни о чем. И вот кто-то пожаловал. Не Жак с Люси, не Иржи и уж точно не отец Бенедикт, он всегда, как водится, пешком ходит.

Я как раз была на первом этаже. Думала, как переставить фарфор на каминной полке. Камином мы не пользуемся, но от него все равно уютно, по-домашнему. Хорошо, когда в доме по-домашнему. Увидев подъехавшую машину, я пошла в прихожую и стала ждать, когда позвонят.

Этот господин Путник (тогда я, разумеется, еще не знала, что его так зовут) – он какой-то был нерешительный. Приехал – и стоит под дверью. Что приехал, думаю. А если приехал, что не звонит. Наконец, он постучал. Именно. Не позвонил, как водится, а почему-то постучал. От нерешительности, подумала я. Или был весь в своих мыслях и просто не увидел звонок. Хотя как он мог его не увидеть – звонок же прямо там рядом, на уровне глаз?

Я приоткрыла дверь. Господин Путник отчего-то смутился, увидев меня. Ну я знаю, наверное, отчего – Маркус тоже, как водится, вначале всегда смущается, когда видит меня. Славко вот говорит всегда, что был бы он помоложе, точно взял бы меня в жены. Или был бы у него сын, обязательно бы сосватал. А так он на ногах еле стоит. И сына у него нет.

Потом господин Путник поклонился.

– Могу ли я увидеть господина Председателя? – поздоровавшись, вдруг спросил он.

Это был первый человек, который обратился ко мне с таким вопросом.

– К сожалению, нет. Хотите, я доложу о Вас госпоже?

Он показался мне страшно разочарованным. Каким-то совсем потерянным.

– Вы уверены? – переспросил он. – Как же так…

В это время госпожа сама стала спускаться по лестнице.

– Янина, кто там? – спросила она. – Почему ты держишь гостей на пороге?

Услышав ее голос, господин Путник вздрогнул, и выражение на его лице, как мне кажется, стало буквально походить на книжный штамп «вытаращил глаза».

– Незнакомый господин справляется, нельзя ли увидеть господина Председателя, – доложила я, шире открывая дверь.

– Юлиуса? – удивилась госпожа.

– Госпожа Дубравка? – еще более удивившись, воскликнул господин Путник.

Он представился и начал что-то сбивчиво объяснять, про юбилей Председателя, про книгу, биографию, и про его сомнения, с которыми он не может справиться, но госпожа предложила ему войти и подняться в гостиную. Меня же попросила подать им чай и печенье.

Когда я пришла к ним, неся поднос с чайником и чашечками из китайского фарфора (Люси всегда их любит больше всего), они уже сидели за столиком у открытого балкона. Я сделала вид, что вытираю пыль с пианино, чтобы остаться и послушать, о чем они станут говорить.

Господин Аркадиос выражал свое изумление от встречи с госпожой Дубравкой. Как я поняла, он и не думал ее тут застать. Сказал, что до последней детали (приврал, ведь это невозможно) помнит ее похороны. Госпожа Дубравка чуть было не засмеялась, но потом, вероятно, подумала о том, насколько большим могло быть горе этого человека в то время, и, улыбнувшись, взяла его за руку. Взяла нежно, как мать может взять за руку сына.

Она попросила его не рассказывать об этом никому и призналась, что не умирала, а похороны ее были фальшивыми.

– Я тяжело болела, – сказала она. – И никак не хотела выздоравливать. Юлиус заподозрил, что это от нервного истощения. Он понял, что я не могу больше оставаться в Выжграде, рядом с ним и теми вещами, которые творились вокруг. Мне хотелось одного – покоя. Но как можно обрести покой жене Председателя? Куда бы я ни поехала, Выжград и политика везде бы последовали за мной. Кроме того, это было бы опасно. У Ордена есть враги. Там я была под защитой, но поселись я где-нибудь в провинции и они могли бы попытаться использовать мою беззащитность против Юлиуса. А про охрану я категорически не хотела слышать. Тогда Юлиусу пришлось смириться с единственным возможным решением. Они вместе с Раду организовали поддельные похороны, потом Раду помог мне уехать и скрыть все следы… Я должна попросить прощения у вас, господин Аркадиос, и у всех, кто тогда оплакивал меня. Я даже представить себе не могла, насколько люди, оказывается, любят меня. Я даже захотела вернуться, но это было бы немыслимо.

Господин Путник сказал, что уже долгое время искал встречи с Председателем, а потом понял, что в Выжграде его нет. Спросил, не здесь ли случайно Председатель Юлиус.

– Да, здесь, – ответила госпожа Дубравка.

– Могу ли я его увидеть? – тотчас же спросил он.

– Можете, – кивнула госпожа.

– Да? – взволнованно переспросил господин Путник, огляделся по сторонам, посмотрел на меня, что-то для себя решил и стал, по-видимому, ждать.

Он сказал, что в Выжграде ему кажется, что Председатель Юлиус везде. Но потом он понял, что на самом деле его там нет.

– Он уехал из столицы и продолжает управлять нашим государством отсюда, как бы из тени? – предположил он.

– Он уехал из столицы, но он давно уже не участвует в управлении государством, – отозвалась госпожа. – В последнее время перед тем, как я уехала, мы много спорили о том, что он строит и какова должна быть его роль в новой Красногории. В конце концов, ему удалось создать государство, которое давно уже управляется само собой, более того, он обнаружил, что захоти он вдруг что-то изменить – у него бы уже ничего не вышло.

Господин Путник, который в этот момент собирался отпить чаю, так и замер с поднятой чашкой.

– Ничего бы не вышло? – повторил он. – Боюсь, я не совсем понимаю, как это возможно. Ведь он же Председатель Правительства и глава Ордена.

– Вот так. Совершенное творение, которое больше не нуждается в своем творце. Он как-то пошутил, что, даже захоти он что-то изменить, отойдя от принципов, заложенных им в Орден, его решение просто посчитали бы чьей-то провокацией – ведь Председатель никак не мог бы такое предложить. А начни он настаивать на таком решении лично, его могли бы счесть самозванцем, выдающим себя за главу государства, и именем Незримого, но Всевидящего Председателя Юлиуса, сослали бы, например, в один из лагерей ОЛТО. Это была, конечно, шутка… Юлиус стал все больше осознавать, что, утверждая важность преодоления человеческих страстей в человеке у власти, сам до конца не свободен от них. И он действительно решил постепенно уйти в тень своего творения.

Госпожа Дубравка рассказала нашему гостю, как однажды Председатель Юлиус признался ей, что в какой-то момент Орден стал сам отфильтровывать самые скоропалительные его решения, рассматривая их как происки врагов, а затем Юлиус заметил, что многие решения от его имени начинают приниматься без него самого. Решения, которые соответствуют принципам, утверждаемым Орденом, но которые не принимал никто конкретно. Когда он увидел по телевидению свое собственное обращение к народу, с которым на самом деле он не выступал, он оставил столицу и свою работу, которой отдал почти всю жизнь, и приехал сюда, где его встретила госпожа Дубравка, чрезвычайно обрадованная, по ее словам, тем, что Выжград его все-таки отпустил.

– Мы расстались, когда ему было чуть за пятьдесят, а мне и того меньше, а встретились вновь стариками в том месте, где были счастливы в пору нашей молодости. Это место не могло вернуть нам те годы, но оно все же как-то по-особому оживило нас.

Господин Путник помолчал, а потом вежливо спросил, когда же вернется Председатель Юлиус.

– Вернется? – озадаченно переспросила госпожа Дубравка, но затем, видимо, поняла, что он имеет в виду.

– Простите, – сказала она, – мне кажется, я ввела вас в заблуждение.

– Как это? – удивился господин Путник. – Вы же сказали, что я смогу его увидеть. Он не вернется сегодня? А могу ли я спросить вас, где он?

Госпожа Дубравка встала из-за стола. Наш гость тоже поднялся, как мне показалось, снова недоумевая. Сейчас еще решит, что его выпроваживают, подумала я.

– Пойдемте, пойдемте, – позвала госпожа Дубравка, направляясь на балкон.

Господин Путник последовал за ней. Я подобралась поближе, чтобы не упустить ни одного слова.

– Вы сказали, что вам в городе все время кажется, что Юлиус везде, да?

Господин Путник кивнул.

– Так работает Орден. Но это не настоящий Юлиус. Это тот Юлиус, которым он хотел стать. А настоящий Юлиус здесь. И, да, здесь он действительно везде.

Она вдруг замолчала и отвернулась. Потом снова заговорила, глядя куда-то в морскую даль:

– Как же мало от такого большого человека остается пепла… но когда развеешь его над морем, он вдруг становится даже больше, чем был когда-то. Он теперь и в этих волнах, и в этих облаках, и в ветре. Он теперь повсюду в воздухе, а значит, он сейчас даже в солнечном свете…

Когда я провожала нашего гостя, то не удержалась и спросила, нашел ли он в итоге здесь то, что искал. Он задумался, вежливая улыбка соскользнула с его губ, и принялся молча завязывать шнурки на пыльных ботинках, присев на стул в прихожей. Я, было, решила, что мой вопрос показался господину Путнику слишком неуместным, и ответа не будет. Он встал и повернулся ко мне, рассеянно глядя как-то сквозь меня. «Когда мы с госпожой Дубравкой вышли на балкон, там, наверху, и она сказала, что наш Председатель сейчас повсюду – и в морских волнах, и в облаках, и в ветре, и даже в солнечном свете – я смотрел вокруг и пытался… пытался увидеть его во всех этих вещах. Мне это так и не удалось. Но я понял, что рядом со мной стоит человек, который видит».

Оглавление

Вступительное слово, предваряющее исследование

1

2

Из воспоминаний Мишимо (Марека Хованского): июль 1968 г.

3

4

Стенограмма записи телефонного разговора между Дубравкой Хавранек и Жан-Полем (Яношем Коваксом) от 3 апреля 1972 г.

5

Из воспоминаний Мишимо (Марека Хованского), июнь 1972 г.

6

7

Стенограмма записи разговора от 13 декабря 1972 г. Запись сделана Раду Сокольских

Письмо Аглаи Затворник ее брату Любомиру Затворник от 24 декабря 1972 г. (фрагменты)

8

Стенограмма записи разговора 22 октября 1974 г. (фрагмент). Запись сделана Раду Сокольских

9

10

11

Из воспоминаний Мишимо (Марека Хованского), 3 сентября 1978 г.

12

13

Торжественная речь Председателя Юлиуса, произнесенная им 15 сентября 1978 г. и посвященная десятилетию движения «Правда» (фрагменты)

14

15

16

Письмо Аглаи Затворник ее брату Любомиру Затворник от 2 октября 1989 г. (фрагменты)

17

Стенограмма записи разговора от 06 июля 1993 г. (фрагмент)

18

19

20

21

Письмо Аглаи Затворник ее брату Любомиру Затворник от 29 февраля 1992 г. (неотправленное)

22

Стенограмма записи разговора Председателя Юлиуса с самим собой в Храме Пречистого Вознесения от 20 октября 1998 г.

23

24

25

Отчет Янины Трубич от 18 июня 2018 г. № 101-28