Нить Лекаря [Евгений Александрович Жиляев] (fb2) читать онлайн

Часть 1

60-е годы… Страна жила в атмосфере «оттепели», надеждами на обновление социализма, стремлениями к творческой свободе, полёте мысли за границы привычного круга стереотипов и старых идей. Меня тоже без исключения затянула волна народного воодушевления и потом «выбросила» на берег, где возвышалось высокое здание всесоюзной газеты. Я вошёл в стеклянную дверь и стал журналистом.

Без преувеличения могу сказать, это было моим призванием. Мне нравилось писать о людях, значимых событиях, открытиях. Мы жили в самой большой стране мира, и каждый её гражданин с одного конца света должен непременно знать, что же происходит на другой стороне нашей необъятной Родины, чтобы гордиться ею и славить её своими трудовыми свершениями.

Освещением «эпохи» я занимался с энтузиазмом, свойственным молодости. Моя жизнь была наполнена до краёв яркими событиями, запоминающимися встречами с неординарными личностями. Вот одно такое знакомство стоит у меня особняком, лежит в моей памяти, так сказать, «на отдельной полочке». Профессор Шульц стал тем знаковым человеком, свидание с которым меняет судьбу. Незаметно и не сразу, однако, бесповоротно.

Наша дружба завязалась летом 65-го. Потом уже, спустя время, я понял, что все обороты дня, предшествующие нашему с ним первому общению, несли новую свежую струю в мою жизнь. И каждое действие каким бы незначительным на первый взгляд не представлялось обрело для меня глубокий смысл. А всё началось тогда так…

В кабинет вбежал Стэнтон, как называли мы нашего друга Сергея Стенова. Это был журналист – международник, весёлый, неунывающий малый, душа любой компании, любитель и ценитель женщин, но исключительно с эстетической точки зрения.

– Миша, – позвал он меня прямо с порога, открывая дверь, запыхавшийся от быстрой ходьбы, возбуждённый, с горящими глазами, – ты знаешь, кто поднимается к нам на лифте?

– Неужто сам Папа Римский к нам пожаловал? – пошутил я, не разделяя его бурного восторга.

– Бери выше! – Сергей подбежал к графину с водой, налил себе полный стакан и выпил залпом.

– Да куда уж выше?!

– Сама Елена Сомова у нас! – и посмотрел на меня, ожидая реакции с моей стороны.

Больше говорить ничего не надо! Сомова! Звезда кино! Несравненная Елена Макаровна Сомова! Последний фильм с её участием «Возвращение» имел просто оглушительный успех не только в нашей стране, но и за рубежом. Западные журналы и газеты пестрели её фотографиями, за ней буквально охотились, чтобы взять эксклюзивное интервью. Она покорила весь мир своей искренностью, красотой и умением воплощать любые образы. Репертуар сыгранных ею ролей в театре и кино порой полярно противоположных был впечатляющим.

А тут неуловимая актриса собственной персоной в нашей газете. Я подскочил точно ошпаренный.

– Скорей – поторопил меня Стэнтон, довольный моим откликом на его слова. Хотя это было лишним. Словно мальчишки мы выбежали в коридор… и вовремя. Прямо навстречу нам шла она… Бесподобная! Её улыбка очаровывала и пленяла сразу. Все стояли и блаженно смотрели на Сомову, идущую неторопливо, раскованно и одновременно сдержанно, целомудренно. Эффект от её внезапного появления произвёл целый фурор, парализовав всю работу редакции. Никто не хотел пропускать встречу с Сомовой.

Она прошла мимо вся открытая, лёгкая, непередаваемо родная, «своя», одарившая всех теплом своих удивительно глубоких глаз, заряжая вокруг каким-то новым искрящимся настроением, вдохновением.

Актриса прошла вместе с Грудовым в его кабинет и скрылась в нём.

Спустя пару часов я в компании своих друзей в «нашей курительной» обсуждали сегодняшнее явление.

– Ну, Грудов – счастливчик! Ничего не скажешь – завистливо начал Стэнтон – Такая женщина!

– Главный явно ошибся – лукаво глядя на Сергея заговорил Петро, – у такой женщины интервью должен брать только Стенов!

Все рассмеялись.

– Эх, мальчишки – парировал Стенов, – Что вы понимаете в женской природе?

– Да куда уж нам, деревенщинам неотёсанным – вставил я.

– Вот именно! Женщину боготворить надо! А Грудов – он же хоть и с хорошими манерами и собой недурён, для неё явно мелковат. Понимаете?

– Сложные вещи вы говорите, профессор – вставил своё слово и Сашка Чёрный.

– Мальчишки! – повторил Стэнтон, осмотрел нас и засмеялся.

Нашу живую беседу прервал Хлопов. Вот уж действительно человек точно соответствовал своей фамилии. Вечно он всё «схлопывал»: то, когда веселье в самом разгаре, то, как сейчас. Хоть и коллега он был хороший, надёжный. Но видно на роду у него так написано предупреждения приносить. Никто на него за это зла, конечно, не держал, однако «праздник» после его появления приходилось часто сворачивать.

– Главный идёт – предупредил он всех нас и скрылся.

– Вот так всегда, накрылась лекция – «взгрустнул» Петро.

– Не будем унывать, господа, что наш ликбез сорвался – подбодрил я своих «приунывших» друзей.

– Ничего, я продолжу – пообещал Стэнтон.

– Обязательно, профессор. Будьте столь любезны. Мы с нетерпением ждём заполнения наших пробелов вашими глубокими познаниями в женском вопросе – закончил Сашка Чёрный.

– По местам – скомандовал Стенов и вышел первым.

Мы разошлись по своим кабинетам. Вскоре меня вызвали к главному редактору, который дал мне задание взять интервью у известного врача-хирурга Шульца Фридриха Карловича. Я вернулся на рабочее место и принялся наводить о нём справки.

После работы мы с друзьями условились встретиться в кафе, чтобы провести весело время и отдохнуть от напряжённого трудового дня.

Уже сидя за столиком, продолжили нашу внезапно прерванную беседу.

– Кстати, зачем тебя шеф к себе вызывал? – поинтересовался у меня Стэнтон.

– Предложил взять интервью у некоего Шульца, врача. Кстати, Петро, ты про всех знаешь, не подскажешь что за личность этот эскулап? А то кроме его наград и регалий у меня ничего нет.

– Шульц – задумался Петро, – знаю-знаю такого. Вообще, скажу я вам всем, личность он интересная. Я бы даже сказал таинственная в каком-то роде.

– Меня лично ты заинтриговал – Сашка сел поудобнее, – люблю такие истории. В жизни должна быть мистика, иначе скукота.

– Мои сведения о нём скудны. Говорят, с того света почти вытаскивает.

– На то он и хирург, а соль-то в чём? – Сашка ждал продолжения.

– Один мой знакомый лежал в палате с несколькими пациентами Шульца – начал свой рассказ Петро, – и те поведали ему о необычном докторе. Мало того, что руки у него золотые, так он ещё судьбу человека разгадывает. И никогда не ошибается. К нему очередь на годы вперёд была. При этом он сам лично определял очерёдность операций. Сейчас, правда, Шульц от дел отошел или почти отошёл. Поскольку изредка особо сложные операции по-прежнему делает. На этом всё.

– Спасибо, Петро – поблагодарил я друга.

– Ну хватит о делах, в самом деле! – «взмолился» Стэнтон.

– Ах, да, господа, нам обещано продолжение лекции. Мы все во внимании… – вернулись мы снова к прерванной теме…

Мы весело провели тогда время. Но Шульц почему-то не выходил у меня из головы. Я ещё и предположить тогда не мог, что он связан с Сомовой, встреча с которой у меня состоится в своё время.

На следующий день я продолжил собирать сведения о Шульце, видном учёном. После недавней смерти своей жены он уединился у себя на даче в Подмосковье и проживал теперь там круглый год. В телефонном справочнике нашёл его номер телефона и позвонил ему. Я почему-то не надеялся на удачу с первого раза, но какого же было моё удивление, когда на противоположном конце после серии длинных гудков неожиданно подняли трубку и приятный мужской голос представился Шульцем. Меня точно врасплох застали. Быстро справившись с секундным замешательством, я объяснил цель своего звонка и попросил о встрече с ним. Доктор любезно согласился принять меня сегодня после обеда, в 16-00 он будет ждать «моего визита» на своей даче. Я согласовал свою поездку с шефом, получил от него «добро» и довольный складывающимися обстоятельствами продолжил работать дальше. А затем в какой-то момент обычное течение трудовой вахты пошло наперекосяк: дела разладились как-то сами собой, всё валилось из рук; и потому настроение испортилось, стало прескверным, что бывало со мной крайне редко. Вёл себя так, точно опаздываю куда-то, раздражался по мелочам, толком никак не получалось сосредоточиться на своих обязанностях. В довершении ко всему появилось стойкое ощущение ненужности вещей, которые делал. В итоге, сорвался на коллеге, хорошем человеке. От свидетелей нелицеприятной сцены, стоящих неподалёку товарищей, услышал в свой адрес: «Вот же фигура! Зазнался, наверно». Крайне неприятно за себя: обидел и даже не извинился, пошёл грудь колесом. Потом уехал «на задание», равно сбежал. Благо дали редакционную машину, белую новенькую «Волгу». Такая исключительная роскошь полагалась только по особым случаям. Это меня очень обрадовало и несколько вернуло расположение духа. Да и сама поездка обещала быть приятной.

В пути я не перекинулся и парой фраз с шофёром. Надо сказать, «разговорчивым» он не был, а попросту молчал всю дорогу, сопел и крутил свою «баранку», немного щурясь по привычке на дорогу. Я закрыл глаза и представил, будто машина сама везёт пассажира на заднем сидении, то есть меня. Если бы не массивная, широкоплечая фигура впереди, то иллюзия одиночества была бы совсем полной.

Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, расслабил галстук и устроился поудобнее на мягком диване «Волги». Подумал, что всё начинает складываться как нельзя лучше. Замелькали за окном автомобиля деревья стеной, Москва осталась позади. Неожиданно для себя я стал весел и бодр.

Оставалось только приехать к назначенному часу. Пунктуальность в нашем деле крайне важна. Но здесь мне сопутствовала удача. Доставить меня к профессору поручили Аверьяну Николаевичу Бойко, «Николаичу», как «за глаза» называли его у нас в редакции. Все относились к нему с большим уважением за удивительную редкую способность никогда и никуда не опаздывать. За свой талант Николаича принято было одаривать дефицитным товаром, какой удавалось достать. Брал он презенты за свои услуги всегда с достоинством, довольный, лукаво улыбаясь себе в усы, смотря прямо в глаза очередному дарителю.

Прославился Аверьян Николаевич ещё во время войны, когда возил одного генерала, старенького уже, дряхлого, но «весьма ценного» за опыт и глубокие познания в шифровальном деле. Наш молчун так окружил заботой своего «подшефного», что тот чувствовал себя с ним как за каменной стеной. Через всю войну они до полной победы бок о бок и докатались, скача на офицерском додже по ухабам и рытвинам фронтовых дорог. Не раз в засады попадали, но в живых остались оба. После войны генерал ни в какую не хотел расставаться со своим ангелом-хранителем. В итоге он, благодаря дружбе с одним фронтовым корреспондентом, сосватал его в московскую всесоюзную газету. Передал «из рук в руки» и только тогда успокоился. Но на этом их армейская дружба не закончилась, а получила неожиданное продолжение. Самые близкие заслуженного ветерана с благодарностью встретили Аверьяна Николаевича, а узнав поближе, искренне полюбили и приняли в свою семью. С присущей же ему тягой к заботе о людях Аверьян Николаевич, оставшийся один после гибели во время бомбёжки жены и детей, принялся бескорыстно опекать новое семейство. Ни один бытовой и хозяйственный вопрос не обходился без его мудрого участия.

Вот такой человек вёз меня навстречу переменам, в машине которого действительно царила какая-то особая атмосфера спокойствия, уюта и защищённости. Через два с половиной часа показалась конечная цель нашего путешествия.

Дача профессора располагалась в живописнейшем подмосковном уголке. Я подумал, что именно в таком райском месте и должен жить заслуженный человек, предаваясь старым воспоминаниям и делясь опытом с молодым поколением. Наша машина остановилась возле калитки с нужным нам номером. Я вылез из «Волги», размялся и огляделся. С того места, где мы остановились, открывался впечатляющий вид. Усадьба Шульца располагалась на возвышенности, а внизу простирался обширный луг, разделённый широкой лентой реки, искрящейся на солнце. По берегам росли высокие деревья, среди которых выделялись своей красотой ракиты. Я невольно залюбовался живописной картиной, манящей некой первозданностью, пространством, залитым светом. Поглощённый созерцанием окрестности, всё же услышал шаги, направляющиеся в нашу сторону. Обернувшись, увидел невысокого пожилого мужчину в очках, с аккуратно подстриженной бородкой и в летнем белом костюме. Профессор сердечно поприветствовал нас, его глаза, с озорными искорками в глубине, лучились добротой и мягкостью. Они выдавали в нём недюжинный ум и тонкий юмор. С первого взгляда он располагал к себе своей внимательностью и обходительными манерами.

– Очень рад вашему приезду, Михаил Александрович, проходите. Надеюсь, поездка не утомила?

– Наоборот, Фридрих Карлович, доставила большое удовольствие.

– Именно так и должно быть, любое перемещение в вашем возрасте есть развлечение. А смена впечатлений всегда идёт на пользу, в разумных пределах, конечно.

Потом обратился к Николаичу: «А вас, простите, как величать? Милости просим с нами», пригласил профессор, когда увидел, что мой шофёр не собирается идти в дом.

– Аверьяна Николаевича напрасно упрашивать, Фридрих Карлович, – ответил я за своего водителя, – он предпочитает, видите ли, по возможности оставаться наедине с собой. Тем более здесь есть река. Аверьян Николаевич заядлый рыбак, у него и удочки уже припасены. Так что, каждому своё.

– Понятно. Знаете, вы правы, в ней ещё водится рыба. Мой сосед по утрам всегда возвращается с уловом.

Мы с доктором смотрели, как деловито Николаич доставал снасти, неспеша, с достоинством. Ни дать, ни взять, настоящий русский мужик-хозяйственник, на которых не только в войну, но и сейчас многое держалось. На их спокойствии, выдержке, надёжности. За ними, действительно, как за каменной стеной. Понятно теперь, почему генерал так за него держался. Такой помощник всем нужен. Я обратил внимание, что и Фридрих Карлович с интересом наблюдает за шофёром и немного улыбается. Вообще, возле доктора мне было очень хорошо, никакого напряжения от первой встречи, мандража перед авторитетом, какой случается, когда берёшь интервью у известного влиятельного человека. От него исходили простота, уважение, сердечность. В общем, я совсем быстро освоился рядом с профессором.

– Хорошо, Михаил Александрович, тогда пойдёмте вдвоём – предложил врач, и мы двинулись по направлению к дому. Николаич же продолжал методично собираться возле машины.

– Не могу не отметить вашу пунктуальность! – продолжил беседу доктор, – мне всегда импонировали люди, способные чётко рассчитывать время, в этом есть что-то мистическое. Помните графа Монте Кристо, вот он мог.

– Фридрих Карлович, сознаюсь вам как на духу, моей заслуги в этом нет никакой. Большое спасибо надо сказать Аверьяну Николаевичу. Граф Монте Кристо из меня не выйдет.

– Честность – отменное качество!

– И с этим грешу….

– Вы, Михаил Александрович скептически относитесь к себе – профессор лукаво на меня посмотрел.

– Перед врачом как перед священником!

Фридрих Карлович засмеялся.

– Очень хорошо, батенька! Так держать!

– Есть, так держать!

Хозяин радушно открыл передо мной дверь и пригласил войти.

Внутри дома было очень уютно. Везде порядок, чистота, без излишеств.

– Не жалую роскошь, она балует и расслабляет – словно читая мои мысли, сказал профессор, – ведь человеку на самом деле не нужно много. Чрезмерное богатство только тешит самолюбие и вызывает зависть. Оно душу губит.

– Не все придерживаются вашей точки зрения, Фридрих Карлович. Скорее, наоборот, предпочитают показать свой статус через вещи.

– Статус чем-то схож с кастовостью, не находите Михаил Александрович?

– Да, пожалуй – немного подумав, ответил я.

– У человечества ещё достаточно заблуждений. Но об этом хватит, сначала обед, а разговоры потом. Не возражаете?

– Нисколько!

– Тогда, прошу…

Мы прошли в просторную столовую, где нас ждал накрытый стол. Признаться, я довольно проголодался, потому так бодро принял предложение.

– У вас прекрасный аппетит, молодой человек – улыбаясь, отметил доктор, видя, как я поглощаю еду. Сам же он ел не очень много.

– Так ведь вкусно!

– Полностью с вами соглашусь. В последнее время у меня появилось хобби. Кулинарю, так сказать, потихоньку. Но мои способности ни в какое сравнение не идут с талантом Глафиры Андреевны. Всё, что вы вкушаете, её золотых рук дело. Сейчас она отсутствует, уехала в город к детям. К вечеру, может, вернётся. Если вы не уедите, я вас обязательно с ней познакомлю. Удивительной душевности человек. После ухода Юли, моей жены, она с мужем взяла меня «на поруки» – Шульц рассмеялся, – Мы давно дружим семьями. Глафира Андреевна тоже врач на пенсии, хотя продолжает трудиться в одной из московских поликлиник. Она находит время меня навещать, помогает чем может. Особенно в научной деятельности её помощь мне просто неоценима.

– Я думал, вы уже отошли от дел.

– Не совсем, продолжаю заниматься исследованиями, передаю опыт. Чем же нам старикам ещё заниматься в таком райском месте! – и Фридрих Карлович лукаво взглянул на меня.

Я чуть не подавился. И уставился на него. Видимо, вид мой был смешной, и профессора это ещё больше позабавило.

– Извините, Михаил Александрович, но у вас всё написано на лице.

– Вы читаете по лицам?

Наш разговор уже проходил «под чай».

– Да, немного. Вот, пожалуйста. День был у вас тяжёлый, напряжённый. Не всегда вам удавалось держать свои эмоции под контролем. Отсюда возникли некоторые недоразумения, разрешать которые вы сегодня оказались не в состоянии. Не так ли?

– Да, – удивился я. Неожиданный поворот. Фридрих Карлович говорил так, словно мой день стоял у него перед глазами, и он разглядывал меня в нём точно пациента на операционном столе. Но дискомфорта я не ощущал, скорее каким-то внутренним чутьём ждал как больной соответствующей помощи.

– Я, Михаил Александрович, не имел в мыслях вас оскорбить. Пожалуйста, поверьте. Просто мне бы хотелось кое-что прояснить для вас. Не возражаете? – мягко проговорил профессор.

– Нет, ни в коем случае! Даже наоборот, хотел попросить у вас разъяснений на мой счёт – я был крайне заинтригован словами Шульца, а потому с нетерпением и некой настороженностью ждал продолжения. Всё, что мне удалось узнать о нём перед нашей встречей, была необычность и загадочность этой личности помимо его высоких профессиональных качеств.

– Видите ли, ничего нельзя скрыть. Как бы человек не хотел, следы его поступков никуда не исчезают. Важно, под каким углом зрения на всё смотреть. Вот, например, за вами тоже тянется длинный шлейф – и Фридрих Карлович одновременно взглянул на меня и за мою спину.

Я непроизвольно оглянулся назад, пытаясь увидеть то, на что указывал профессор, но ничего, конечно, не увидел. Однако, ощущение было такое, словно «хвост» у меня действительно существовал и по нему этот необычный врач прочитал всё его интересующее. Я же оставался в некоем недоумении и, чтобы развеять своё смятённое состояние, украдкой ещё раз незаметно кинул взгляд назад. Фридрих Карлович засмеялся. Мне сразу полегчало и что-то отпустило. Было в смехе доктора нечто успокаивающее и вызывающее полное доверие. Я расслабился.

– Вот и замечательно – отметил смену в моём настроении Фридрих Карлович, – вы, молодые, можете свернуть горы, но для этого нужны силы. Не стоит их растрачивать на мелочные чувства в виде раздражения, огорчения. Стремитесь вперёд, воплощайте идеи и мечты. А то выходит следующее: вы, Михаил Александрович, взяли и оскорбили незаслуженно человека. Он расстроился, вы расстроились. Никому из вас от этого не стало лучше. А наоборот, вы терзаетесь, ваш коллега затаил обиду. В итоге, дело страдает! Нужно устранить, так сказать, затор и поток доброжелательства снова потечёт спокойно. Все будут довольны. Не согласны со мной?

– Согласен, Фридрих Карлович.

– Согласиться мало, нужно непременно действие. Иначе, ваши угрызения совести и обида пустят в вас обоих глубокие корни, а вы и не заметите этого. Отсюда, молодой человек, и появляются болезни. Старые хорошие лекари знали эту простую истину. Поэтому они, прежде всего, до лечения расспрашивали больного на предмет совести. Так что, как врач, советую вам для профилактики болезней поберечь нервы и исправить ту ситуацию, которую вы создали сами. Идите на мировую с вашим товарищем. Надеюсь, не утомил вас своей проповедью? – закончил свою речь Фридрих Карлович.

– Нет, наоборот. Если честно, я был полностью заинтригован вами. Возразить мне вам нечем. Вы совершенно правы. Хотя, для меня непостижимо как вы это делаете.

– Что именно, позвольте уточнить?

– Как вы видите поступки людей.

– Я старый добрый лекарь! – и Фридрих Карлович лукаво подмигнул.

– Я бы хотел стать вашим пациентом.

– Не стоит! Лучше быть здоровым и тратить силы, энергию не на лечение заболеваний, а на поистине стоящее дело. Чего вам от всего сердца и желаю!

– Благодарю вас.

– Принимаю! Кстати, Михаил Александрович, вы почему опять так напряглись? Расслабьтесь! – Фридрих Карлович снова оказался совершенно прав. Я, действительно, весь «подобрался». В моей голове стали формулироваться в неприличном количестве личные вопросы, ответы на которые хотел получить от профессора. Мне показалось, что он знает нечто важное для меня, но пока не говорит. Я же, в свою очередь, сдерживался, чтобы не показаться бестактным. – Расслабьтесь! – повторил свой совет доктор. – Эдак мы с вами и до кульминации нашего разговора не дойдём.

Мы непринуждённо рассмеялись.

– А кульминация будет? – спросил я.

– Непременно, вы же за этим приехали. Итак, задавайте ваши вопросы. – Я уже приготовился «сыпануть», как последовало неожиданное. – Хотя, если не возражаете, я сам поведаю немного о себе. Родился в 1886 году в Москве. Родители мои были людьми состоятельными, получили на пару хорошее наследство. И поэтому, будучи не стеснёнными в средствах, посвятили себя без остатка любимому делу. Отец стал видным земским врачом, что, собственно, предопределило в большей степени и мой жизненный путь. Батюшка стоял у истоков поистине народной медицины. Он много трудился. Сколько я его помню, никогда не сидел без дела, то объезды, то съезды земских врачей. Сложное и противоречивое было время, но удивительно плодотворное для людей с горящими сердцами, настоящих сынов Отечества. Не банальные слова, Михаил Александрович! Когда я подрос, отец стал брать меня с собой. Я видел собственными глазами с какими титаническими усилиями и жертвами приходилось буквально проталкивать те идеи, которые сейчас нам кажутся такими естественными и разумными. Безграмотность населения, забитость, костность мышления, чиновничья леность сильно тормозили продвижение прогрессивных начинаний. Но, несмотря ни на что, посаженный росток дал замечательные всходы, плодами от которых мы теперь пользуемся вовсю, даже не задумываясь об их истинной цене.

Помогала отцу утверждать новое моя мать, Ольга Павловна Есипова. Удивительной чистоты, преданности, врождённого аристократизма была женщина. И при том обладала незаурядным талантом в организаторском деле. Она возглавляла попечительный совет по созданию в нашей губернии лечебно-продовольственных пунктов, летних детских яслей-приютов, больниц. Её энергии с лихвой хватало и на наше с братом воспитание и на помощь мужу. Вообще, я благодарю судьбу за счастье родиться в такой семье. Брата старшего я очень любил. Мы с ним жили душа в душу. Александр родился раньше меня всего на 2 года, такая незначительная разница в возрасте сближает детей. Он выбрал военную службу. Геройски погиб в первую мировую. Мы крайне тяжело пережили его смерть.

Профессор умолк. Видно, потеря брата по прошествии стольких лет ещё живо отдавалась в памяти. Фридрих Карлович встал, подошел к шкафу и достал оттуда большой потрёпанный альбом с фотографиями.

– Вот, здесь – доктор похлопал по объемному старинному фолианту – история моего рода. В нём вы найдёте, Михаил Александрович, не только портреты людей, но и мысли, написанные их рукой. Ознакомьтесь, пожалуйста, это поможет вам сложить своё мнение о многих вещах. А я оставлю вас ненадолго, чтобы не мешать.

– Фридрих Карлович, вы предоставили мне ценнейший материал. Вам теперь придётся выдёргивать меня из глубин вашей родословной.

– Погружайтесь, не теряйте время – и доктор тихо ушёл.

Я был ему крайне признателен за такой подход к моей работе. Редкая удача! Есть возможность написать именно «живую статью», с богатым фактом. Я действительно «с головой» погрузился в то прошлое, что манит, заставляет искать нечто потерянное, забытое, но какое-то родное, трудно выразимое словами. Перед моим взором представали лица людей, дома, улицы, города, эмоции, хроники, значительные даты. Я не мог оторваться. Сколько так просидел, сказать точно не могу. Из «глубины веков» меня выдернул резкий клаксон автомобиля, настойчивый, нетерпеливый. Я поднял голову и мгновения находился в странном состоянии. Настоящее и минувшее сошлись в одной точке. На мир я посмотрел сквозь некую пелену, толщу времён.

– С рыбалки вернулся ваш Аверьян Петрович – шутя сказал Фридрих Карлович, входя в гостиную.

– Фридрих Карлович, вы не будет возражать, если я приеду ещё, чтобы закончить свою работу.

– Вам обязательно надо вернуться.

– Я вам позвоню – пообещал я, когда в окно увидел зажжённые фары редакционной «Волги» и услышал повторные гудки. Аверьян Николаевич сигналил о необходимости возвращаться. – Надеюсь, не надоем своей назойливостью.

– Не беспокойтесь. Пойдёмте, я вас провожу.

Мы вышли на крыльцо. Уже стемнело.

– Жаль, но сегодня с Глафирой Андреевной вам, видать, свидится не суждено. В другой раз. – сказал профессор. А когда подходили к машине обратился к шофёру. – Как улов?

– Есть немного – удовлетворительно ответил Аверьян Николаевич – но раньше здесь водилось рыбки побольше. Наверно, сетями её ловили, еле тащили из реки. По всему видно, богатый был край.

Словоохотливость «молчуна» меня поразила. Он вообще редко произносил длинные фразы, а тут такая щедрость.

– Вы оказались совершенно правы, Аверьян Николаевич – подхватил разговор доктор – тут действительно жили зажиточно.

– Во-во, я и говорю, хлебное место. Ну, прощайте, ехать нам пора. Итак, поди, в ночь едем.

– До свидания! Счастливого пути! – пожелал нам Фридрих Карлович. И помахал рукой, когда мы тронулись.

Честно говоря, я ещё был под впечатлением «старины», к которой прикоснулся, и всё прощание прошло как в тумане. Во мне не укладывалось в голове с каким самозабвением люди отдавались служению Отчизне, как воспитывали в напутственных словах своих потомков, как говорили о патриотизме и любви к Родине, не в абстрактных понятиях, а именно выраженных в конкретных людях, в простом человеке, в народе. Они делали добро и в этом находили смысл существования, предназначение жизни. Разные столетия, разные одежды, разные лица, но через века единой связывающей нитью проходит вера в окончательную победу добра над злом и ради такой цели стоит трудиться и жертвовать, если понадобится, и жизнью.

До Москвы я ехал в каком-то оцепенении и только возле своего дома немного пришёл в себя. Было уже поздно, когда вошёл в квартиру, все уже спали. Поэтому, стараясь никого не разбудить, тихо пробрался в свою комнату, разделся и лёг спать. Голову распирало от мыслей, однако, всё же молодость взяла своё, и я заснул крепким сном.

На следующий день я позвонил главному редактору и отчитался о проделанной работе. Аргументированно объяснил в необходимости повторной поездки к профессору. На удивление, он не только согласился, но и похвалил меня за усердие, не забыв сказать, правда, что ждёт материал в назначенный срок. Я ответил, что занимаюсь вопросом плотно и сдам без опозданий. Редактор повесил трубку.

После сделал ещё один звонок. Мне непременно надо было извиниться за вчерашний некрасивый поступок. Когда мои искренние слова сожаления о случившемся приняли и простили, мне полегчало; на душе стало тихо и спокойно. В таком умиротворённом состоянии я договорился с доктором о визите к нему на дачу. Второй раз роскошь мне не полагалась, поэтому ехать в гости предстояло «на своих двоих». Но это было даже и лучше.

За второй встречей последовали третья, четвёртая…. Хозяин дачи каждый раз радушно встречал меня. Мы подолгу беседовали и материала накопилось предостаточно для того, чтобы мне закончить свою работу. После написания статьи в окончательной редакции я предложил Фридриху Карловичу с ней ознакомиться. Он остался доволен. Его удовлетворение стало для меня наибольшей похвалой. Ведь чем больше я узнавал о жизни доктора, тем сильнее росло уважение к этому чуткому, порядочному, честному человеку, продолжившему дело своих славных предков, и в тоже время личности таинственной, загадочной. Однако, всё по – порядку…

Вышедшая моя большая развёрнутая статья, посвящённая профессору Шульцу, вызвала большой отклик читателей. Адрес газеты буквально завалили благодарственными письмами, сердечными пожеланиями доктору от его пациентов и просто людей, столкнувшихся с ним за долгую насыщенную жизнь настоящего целителя и человека. Честно говоря, я не ожидал такой реакции и по – иному в очередной раз посмотрел на Фридриха Карловича в свете признания его заслуг со стороны незнакомых мне граждан. Приходила корреспонденция даже из зарубежных стран.

На меня же обрушилась журналистская слава. Кто-то искренне, кто-то с завистью поздравлял меня с успехом. А для меня стало важным передать слова людей профессору Шульцу. Сколько можно писем я взял с собой, чтобы показать их доктору. Но в этот раз встрече не суждено было состояться. Когда приехал без звонка на дачу, Глафира Андреевна, с которой мне удалось всё же познакомиться, объяснила, что за Фридрихом Карловичем срочно прислали машину, и он уехал, скорее всего надолго, может, на день-другой, а то и больше. Видя мою растерянность, она любезно предложила остаться на ночь, но я отказался. Оставил письма и короткую записку профессору.

Через несколько дней мой начальник вызвал меня к себе и буквально огорошил приятным известием, командировкой на Дальний Восток, о которой я, как и многие, могли только мечтать. Вернувшись в свой рабочий кабинет, мой коллега сообщил мне ещё одну замечательную новость, что звонил профессор Шульц. Он просил перезвонить ему на дачу. Как я был рад слышать голос Фридриха Карловича. Доктор, узнав о моём предстоящем путешествии, предложил отпраздновать такое событие и пригласил в гости.

Немедля ни секунды, направился из редакции прямо на вокзал. Спустя час электричка увозила меня из душной Москвы. Настроение было приподнятое. Встречи с доктором всегда сопровождались приятными неожиданностями. После каждого посещения дачи Фридриха Карловича в моей жизни происходили внезапные перемены, то выпадала долгожданная командировка, то новое знаковое знакомство. А однажды мне сопутствовала даже удача в моментальной лотерее. Никогда не играл, а тут потянуло испытать судьбу и надо же такому случится, в руках держал выигрыш. Он был небольшой, но всё же вселил в меня какую-то другую уверенность в свои силы. Крылья как будто за спиной выросли. Дела мои и без того неплохие, пошли в гору, словно их с вершины кто потянул. Я только успевал осваиваться в одном качестве, как на очереди стояли другие события, влияющие на моё положение в редакции…

Наконец, долгожданная станция. От неё через лес до дачи профессора около 5 километров. Можно было бы поймать попутку, благо автомобили здесь не редкость. Но я предпочёл пойти пешком. Тем более располагал достаточным временем на такую длительную, если не сказать марафонскую, для меня прогулку.

Да и кто откажется подышать чистым подмосковным воздухом летом, усладить свой слух пением птиц, а уставший от бумажной работы взгляд освежить сочной зеленью. Скажите, где ещё человеку так легко и приятно, как не в дивном царстве природы, когда ярко светит солнце, вокруг тебя всё бурлит, кипит, а ты идёшь мимо всего этого великолепия и наслаждаешься тем чудесным состоянием, которое называется счастьем, простым, естественным чувством единения с миром. Тебя радует каждая незначительная деталь, мелочь какая-нибудь вызывает восторг. А дышится так легко и вольготно!

Разве для страданий рождён человек? Нет! Тысячу раз нет! Почему-то именно здесь, среди бескрайних берегов жизни, особенно чётко понимаешь незатейливый смысл бытия. Так бы и остался в лесу, растворился бы в нём, чтобы не знать печали, потери, боли…

Не одинок я был в подобных думах. Тут и там мне встречались романтики творчества, сбежавшие от пыли, гари, суеты городской сюда, в эту обитель покоя и услады, и теперь пытающихся запечатлеть чудесные мгновения в картине, в стихах. Счастливчики!

Я шёл дальше и дальше, среди берёз, мощных дубов, тополей. Тропинка виляла среди деревьев как змейка, обвивала землю своим тельцем. И тут на ветке высокой сосны я увидел мельком маленькую яркую птичку, приковавшую меня к себе, заставившую забыть обо всём на свете и смотреть только на неё. Она прыгала с ветки на ветку, стремительно, быстро. Мне было нелегко уследить за её манёврами. Птичка то скрывалась, то на миг появлялась. Суетилась. Потом подул несильный освежающий ветерок, еле заметно зашевелились иголки сосны, пернатая вспорхнула и исчезла из виду. И сколько я не всматривался в надежде её увидеть, она так и не показалась больше. Неясное, смутное чувство некой с ней тождественности посетило меня. Ещё словами не мог выразить мысль, как вдруг птичка появилась снова. Посмотрела на меня, или почудилось, а затем взмахнула маленькими крылышками и спикировала вниз. Низом живота я ощутил полёт моей крошечной героини. Еле коснувшись земли, она взлетела снова вверх и юркнула между ветками. Вот теперь, пожалуй, всё. Мне стало грустно. Точно также, наверно, я выгляжу перед вечной природой. Хлопочу, что-то делаю, а потом уйду и вечность поглотит последние следы моего пребывания здесь. А где буду я? Небо, лес, солнце останутся, а от меня лишь пустота. Или не так всё?

Тропинка вела и вела, кругом гомон, гам, я же шёл в задумчивости. Слева увидел памятник со звездой на вершине неизвестным солдатам. Подошёл поближе, на табличке прочитал, что здесь геройски погибли воины N-го полка, стоявшие насмерть и не пропустившие немецкие танки к станции. Вечная память героям! Я остановился и поблагодарил их за мирное время, в котором живу. Они и подобные им остановили фашизм. Теперь рождаются дети, никогда не знавшие ужасов войны, голода, лишений. Мне вспомнился разговор с профессором, он тогда сказал: «Я прожил длинную жизнь и одно могу сказать точно, только сам человек определяет как и на что смотреть. Сознание, словно губка, впитывает в себя неимоверный объем ощущений, чувств, эмоций, зрительных образов, и, если бы не утонченная избирательность нашего разума, жизнь надолго не смогла бы задержаться в нашем бренном теле. Всё это я говорю для того, чтобы вы поняли, нужно находиться выше грязи, низости, и как можно ближе к тем непреходящим общечеловеческим ценностям и добродетелям, которые и составляют, собственно, смысл нашего пребывания здесь, – Фридрих Карлович умолк, затем, после непродолжительной паузы, продолжил – мои глаза видели многое: и разъезжавших по городу душегубок, этих страшных орудий убийства, порождённых прогрессом и извращённым разумом своих создателей, и рвы, наполненные обезображенными трупами детей, стариков, женщин и многое другое, чем сопровождалась оккупация. Всё это надо принять, пережить, перемолоть и двигаться дальше, потому что нельзя идти в будущее с повёрнутой назад головой.

Знаете, Михаил Александрович, ведь наши воины поднимались в атаку не только со словами «За Родину!», «За Сталина!», но и «За будущее!». Это очень примечательный факт. Понимаете, они шли в бой, где царила смерть. Но их мысль, их дух воспарялся выше. Солдаты умирали, а душа творила жизнь. Они жертвовали собой зная, что не напрасно, победа обязательно будет за ними. Их подвиг оценят и никогда не забудут, когда настанет мирное время. Народ, который мечтает о счастливом завтрашнем дне в мгновения смерти никогда не может быть повержен. Это непреложная истина. Поэтому, прошу молодое поколение дерзать, замахиваться на великое. Ничего не бояться. Стать, по-хорошему, настоящими сумасшедшими. Только так «двигают горы», веря в себя, в свои силы. А уроки истории требуется усвоить, чтобы их не повторять впредь…».

Да, вот и выходит, что сами люди своими собственными руками творят свою судьбу. Только бывает одни мешают жить другим. Но быть в ладу со всеми так просто, достаточно только уважать соседа, жить в совести, как говорил Фридрих Карлович. Но именно это и оказывается самым трудным. Прав доктор, не получается пока человечеству почувствовать себя единым организмом. Оно постоянно агонизирует, доводя себя до истощения и подводя себя к краю пропасти. Когда-то же это должно прекратиться. Я вздохнул полной грудью и свежий воздух наполнил лёгкие. Вернулось состояние радости и умиротворения. Прочь тяжёлые думы, да здравствует беззаботность, беспечность хоть на малые минуты.

Хорошо на душе. Шагаю весело и скоро. Уже показались среди садов крыши дач. Где-то там, в цветущем оазисе уютно раскинулась и дача профессора. Вот, наконец, и она. Уже знакомая калитка, дорожка и крыльцо. Фридриха Карловича я застал за работой. Он что-то сосредоточенно писал за столом в своём кабинете и не услышал, как я вошёл. Стараясь не шуметь и не отвлекать доктора, незаметно покинул комнату. Я снова оказался на улице. Шум и птичий гам не смолкал ни на секунду. Природа заряжалась летним настроением перед долгим периодом тишины и покоя. Я присел на резную скамеечку и присоединился к бурному торжеству яркой поры. Заслушавшись, не заметил, как возле меня оказался профессор. Теперь уже я оказался застигнутым в своём созерцании красот матушки-земли.

– Михаил Александрович, позвольте к вам присоединиться! – открыто улыбаясь, предложил Фридрих Карлович, – Уж очень довольный был у вас вид.

– Да, засмотрелся тут. Не хотел вам мешать. Вот и решил скоротать время.

Доктор присел рядом.

– Я не романтик, но очарование мгновения какое-то всепоглощающее. У меня вообще сегодня какое-то особое состояние.

– Это бывает, Михаил Александрович. Вы молоды, а сейчас и вовсе на взлёте своей карьеры.

– Вы, конечно, правы. Но всё же есть один момент, который отмечаю в себе. Во мне одновременно и внутренний подъём, и какая-то неведомая тоска. Откуда взялась, не могу понять. Может, как врач посмотрите на меня?

Фридрих Карлович внимательно и неспешно оглядел меня. Было в его взгляде что-то неземное, по – другому не сказать, глубокое, бездонное, словно на тебя, не моргая, вперилось потустороннее око. Ощущение мимолётное, но запоминающееся своей необычностью.

– Ну, Михаил Александрович, поверьте старику, вы абсолютно здоровы. А что касается вашей тоски, то это жизнь. Потом всё поймёте. Пойдёмте-ка лучше чайком побалуемся.

– С удовольствием! А что, Глафира Андреевна дома?

– Нет, уехала в город. Внуки хотят постоянно видеть бабушку, расстраиваются, когда она подолгу не навещает их. А для них и неделя – большой срок. – ответил и пояснил Фридрих Карлович, – но я и один сейчас справляюсь. У меня, видите ли – продолжал доктор – тоже знаменательное событие. Так что у нас у обоих прекрасный повод объединить наши успехи в одно торжество.

Профессор провёл меня в уже знакомую просторную столовую, где мы и продолжили наш разговор. Вообще «побаловаться чайком» превратилось в полноценный обед, за которым доктор поведал о своей радости.

– Мой сын Коля через неделю защищает кандидатскую диссертацию. Я вам уже говорил, Михаил Александрович, что он врач-хирург. Я горжусь им, у него большое будущее. Вы с ним ещё встретитесь. Между вами есть что-то общее.

Перед собой я видел счастливого отца, он действительно весь сиял, когда говорил о сыне. Я поймал себя на мысли, что профессор всегда искренне радовался достижениям не только близко знакомых, но и абсолютно неизвестных ему людей, о которых он узнавал в моём присутствии. Точно их жизнь как-то затрагивала лично его. Я не понимал причин такого отношения. Ведь с одной стороны говорить, «что все люди братья», а с другой – так жить.

– Я верю в счастье и в любовь! – продолжил Фридрих Карлович – А вы, Михаил Александрович?

– Я думаю счастье, понятие для всех разное. Не знаю, даже не думал как-то об этом.

– Конечно, жизнь ускоряется. Дела, всё дела, захватывают человека без остатка, особенно делового. И уже нет совсем времени подумать о вечном. Затем и вовсе в быте черствеет душа и забываются её порывы. В разряд несущественных вещей отходит то главное, для чего, собственно мы и приходим на этот свет.

– Но времени действительно не хватает. Хочется многое сделать, успеть. Столько всего нового, интересного!

– Вы, Михаил Александрович точно в соревновании участвуете. Только оглянитесь. Вам кажется, что вы бежите, но на самом деле стоите. А вот настоящая жизнь, вечная, несётся стремительно. И затем она, как ветер, подхватит с собой ваше последнее дыхание и унесёт с собой. Порой бывает остановиться просто необходимо.

Фридрих Карлович замолчал. Я тоже. Перед глазами вставали яркие образы, так живо нарисованные профессором.

– Вы уезжаете далеко. Там, среди дикой природы, у вас будет возможность подумать. Там всё к этому будет располагать. Для вас шанс стать счастливым человеком и познать любовь. И вот ещё что – доктор встал из-за стола и направился к своему письменному столу, из ящика которого достал папку. – Возьмите, Михаил Александрович, мою рукопись. Для вас, как для журналиста, она представляет ценность. Когда вернётесь обратно, возвратите её мне. Договорились?

– Конечно, Фридрих Карлович.

Мы ещё некоторое время посидели, и потом я засобирался домой. Сердечно попрощавшись с профессором, пошёл на станцию. Мне не терпелось посмотреть, какую рукопись передал мне Фридрих Карлович.

Это были его воспоминания… Именно по этой причине я не стал подробно останавливаться на содержании наших с ним бесед. Пусть о себе и своих мыслях расскажет сам доктор Шульц. Я же и так довольно много уделил внимания собственной персоне.

Часть 2

Даже самая долгая жизнь когда-нибудь заканчивается. И приходит время вспомнить всё. Память раскрывает свои тайные хранилища и на свет белый показывается не только «чистое бельё», но и то неприглядное, порой грязное и оченьнеприятное, от которого хотелось бы избавиться и откреститься. От него трудно дышать, оно придавливает словно чёрная глыба; и душа томится. И тогда только молитва есть спасение – чистая, как горная река и жаркая, как пламя огня. И после сердце успокоится и остановит свой бег …

***

Двадцать минут одиннадцатого показывали мои памятные часы на золотой цепочке. Эти часы – подарок от профессора Платова Ивана Сергеевича, переданные мне в бытность мою ещё студентом. Тогда я заканчивал с отличием медицинский факультет, и за мои «личностные качества, а также блестящие достижения в научных изысканиях» мой учитель, ставший мне за время обучения очень близким человеком, вручил их с такой сердечностью и простотой, что я почёл за большую честь принять столь щедрый подарок. Часы были дорогие, марки Patek Philippe.

Я же еле сводил концы с концами, несмотря на состоятельность родителей. Тратил почти весь свой доход на книги, помощь друзьям, остро нуждающимся в средствах. Себе оставлял ровно столько, сколько было необходимо для моего скромного существования. Платов, будучи осведомлённым об этом, предоставил мне доступ к своей личной библиотеке. Она была поистине обширной. Здесь я черпал под его руководством знания из разных областей медицины, которые впоследствии очень пригодились, способствуя не единожды изменению течения моей жизни.

Я верил Ивану Сергеевичу, как верит сын своему отцу, зная, насколько искренен он был в своих чувствах ко мне. Вообще, в манере общения Платова не только лично со мной, но и с другими людьми угадывалось глубокое понимание природы человека, мудрость, накопленная долгим кропотливым трудом.

Жизненный принцип этого замечательного человека излагался в простых словах, «формуле истинности», как любил говаривать сам Иван Сергеевич: «Время – есть дар творить добро». Он так жил, воспитывая нас своим личным примером. В его лекторской на стене над кафедрой висел большой портрет Пирогова Николая Ивановича, великого русского хирурга и педагога. А под ним изречение, написанное красивым крупным шрифтом, хорошо читаемое даже с последних рядов: «Быть, а не казаться – девиз, который должен носить в своём сердце каждый гражданин, любящий свою родину. Служить правде – как в научном, так и в нравственном смысле этого слова. Быть человеком». Каждый раз, готовясь к занятиям, нельзя было не прочитать эти слова основоположника русской военно-полевой хирургии. Они врезались в память, отпечатались как буквы в типографской печати в наших душах с юношескими порывами и устремлениями к добру, желающих «любви, надежды, тихой славы». Мы жаждали служить Отчизне. Потому-то, возвращаясь к подаренным часам с их точным внутренним механизмом, хочу отметить, что они приобрели для меня некий сакральный смысл, где каждая секунда наполнялась непередаваемым трепетом, нервом жизни.

Помню одну из последних встреч с Иваном Сергеевичем, любезно предложившему вместе прогуляться. Я с удовольствием согласился. Мы шли по берегу широкой реки, по аллее из вековых дубов. Эта монументальность совместного творения рук человека и природы поражала. Во всём чувствовалось величие, спокойствие, уверенность, незыблемость.

Стояла уже середина осени, но деревья листву еще не сбросили, словно не решая расстаться с летним настроением и желая ещё немного продлить себе праздник весёлого времени года. Да и вообще, солнце баловало теплыми днями на безоблачном небе, и воробьи задорно чирикали, радостно отзываясь на щедрый подарок природы. Мир продолжал пребывать в той неге, когда даётся время на отдых перед долгим периодом лишений и испытаний.

– Знаете, Фридрих Карлович – продолжал профессор нашу беседу, начатую ещё около университета, – жизнь постоянно будет пробовать вас на прочность. Проверять, сударь, «на порядочность». Вы, несомненно, столкнётесь с подлостью, страстями, низостью, той грязью, без которой, к сожалению, нашу юдоль сейчас представить сложно. Но вы должны быть выше всего подобного. Вы постарайтесь сохранить чистоту души. Запачкать её легко, отчистить трудно. Только человеколюбие есть компас в море житейских обстоятельств, которое не позволит вам сбиться и потерять смысл жизни. В конце концов, как сказано в Писании – не делай другим того, чего не желаешь себе.

Иван Сергеевич умолк, так в молчании мы шли довольно долго. Меня нисколько не тяготила такая прогулка, наоборот, было приятно просто идти рядом с профессором, внутренне держаться за него, поскольку в его присутствии всё выглядело ясным и понятным, как утренний день. Я вообще был полон оптимизма и радужных надежд, мне рисовалось большое светлое будущее. Ничто меня не огорчало, не омрачало моих мыслей. Университет за плечами, и, как небезосновательно полагал, приобретённый багаж знаний поможет мне неплохо устроиться в жизни. Молодость…

– Это очень живописное место, не правда ли Фридрих Карлович? – нарушив молчание и выдернув меня из моих грёз наяву, спросил профессор.

– Да, несомненно!

– Я люблю здесь гулять. Здесь тихо и нет суеты. Пойдемте вон к той свободной скамейке – Иван Сергеевич указал рукой, – сегодня какое-то странное состояние. Особенная душевная близость с живым пространством. С годами понимаешь, что ни в коем случае нельзя терять с ним родовую связь. Именно родовую. Эта невидимая физическим зрением пуповина никогда не обрезается, только теряется, забывается что ли. Оттого-то человек и начинает страдать, пускается во все тяжкие, стараясь заменить потерянное иллюзорными удовольствиями, разрушая сначала свою душу, а следом и тело. Потому-то и лечить сперва следует душу, и только потом тело.

Мы сели. Платов делал всё не спеша, он осмотрел скамейку и только после опустился на неё.

– Вы сейчас наполнены до краёв, не так ли, молодой человек?

– Ещё как, Иван Сергеевич! – ответил я со счастливой улыбкой.

– Замечательно! Вот постарайтесь и пронести полную чашу до конца жизни. Тогда Вы будете по-настоящему довольны своей судьбой, она непременно вознаградит за «нерасплескание». А теперь ступайте, Фридрих Карлович – вдруг неожиданно и настойчиво попросил профессор, и это в тот момент, когда меня буквально распирало от внезапно охватившего чувства открытости чему-то непостижимому, необъятному, великому – ступайте, перед вами открыты двери будущего, только помните, теперь вы врач, всегда врач.

Иван Сергеевич по-отцовски обнял меня, не вставая. «Благословил», промелькнула почему-то такая мысль. Я встал, попрощался и зашагал прочь от скамейки. Обернулся, помахал ему рукой, Платов же смотрел мне вослед, с промедлением, ответив на мой жест. Вдруг у меня защемило сердце, даже потемнело в глазах, острая боль пронзила грудь, но потом быстро всё отпустило, так что толком ничего не успел сообразить, но ощущение утраты, невозможности возврата к чему-то зародилось тогда в моей душе.

А потом долгие годы, особенно в трудные судьбоносные для меня времена, наши встречи служили мне поддержкой и опорой. Теплотой, любовью, мудростью веяло от них. Иван Сергеевич верил в меня, как своего последователя. Но об этом я уже серьёзно задумался в преклонном возрасте, когда с опытом стало многое открываться.

Нам ещё довелось встретиться несколько раз. А через полгода после нашего университетского выпуска этого благородного, чистого, настоящего врача и человека не стало. Проститься с ним и проводить в последний путь приехали все ученики, бывшие студенты, хоть один раз имевшие счастье общаться с ним. Особенно чувство большой утраты испытали пациенты, для которых Платов был последней надеждой на выздоровление. К каждому больному он находил исключительно свой подход лечения, может быть, единственной верный в каждом конкретном случае. Профессор был не только хирург от Бога, но и тонкий психолог, видевший корень заболеваний, прежде всего, в характере и внутреннем состоянии обратившегося к нему человека. Иван Сергеевич любил людей, неизменно, с искренним участием, погружаясь в их жизнь. О нём можно вспоминать и говорить очень много и долго. Только моя память имеет значительный багаж событий, связанных с ежедневным незаметным, будничным служением профессора.

Это он как-то неприметно увлёк меня изучением болезней сердца. Этот обширный раздел медицины стал предметом моих исследований на всю оставшуюся жизнь. Я ознакомился со всей научной литературой по данной тематике. С рвением молодого учёного штудировал всё, что попадалось мне на глаза. Меня настолько поглотила моя деятельность, что я по-настоящему растворился в ней; а по ночам, во сне, близко-близко, словно в большое увеличительное стекло, рассматривал в мельчайших деталях бьющееся сердце. Зрелище пульсирующего органа настолько завораживало меня и затягивало, отчего просыпался всегда, точно находясь в капсуле, коим и являлся неутомимый «мотор». Дело дошло даже до того, что, идя по улице и встречая постороннего мне человека, я начинал «слышать» его сердечный ритм, определяя сбои, ставя диагноз. Подобная диагностика сопровождалось сильным болезненным ощущением, мелкой тряской тела, повышением давления и головной болью. Моя сверхчувствительность чуть не довела меня до исступления. Благо Иван Сергеевич вовремя заметил творившиеся со мной безобразия. Его своевременное вмешательство спасло меня от сползания в пропасть и, может быть, от дома для душевнобольных. Куда я тоже заглядывал для получения материала.

Профессору пришлось повозиться со своим учеником, то есть со мной. Он выразил крайнюю степень неудовольствия выбранными подходами и методами исследования. Его начальная фраза: «Вы, батенька, …», дальше содержала полную мою характеристику в крепких словцах, которые никогда прежде и после не слышал от привычно спокойного Ивана Сергеевича. Монолог моего учителя навсегда запечатлелся в моей памяти, став тем предохранительным клапаном, который не позволял мне больше сползать в бессвязное, бесформенное существование, как в тумане, как в бреду. После восстановления моего физического и психического здоровья профессор всерьёз и надолго занялся формированием моего научного склада характера, делая упор на контроле за мыслями и чувствами, уча постоянно искать и находить ту золотую середину во всём, что обеспечивает устойчивое, главное без срывов, восприятие окружающего мира. В этом он добился со мной значительных успехов. С тех пор мой разум ещё не единожды подвергался серьёзным испытаниям, стрессам, каждый раз выдерживая колоссальные нагрузки, оставаясь чистым и незамутнённым. Именно Ивану Сергеевичу, его наставничеству я многим обязан в своей жизни. Помню каждое его слово, сказанное на мой счёт: «Фридрих Карлович, голубчик, у вас редкий божий дар. Вы проникли в ту сферу познания, которая мне, к сожалению, не доступна. Вы ушли вперёд. Единственное, чем я могу вам помочь, так это только советом, опытом старого человека. Такой талант, как ваш, даётся чистым душам, чьё призвание служить людям. Но он же накладывает и высокую ответственность. Кому много дано, с того много и спросится.

А знания следует постигать поэтапно, дозированно. Вы врач, и прекрасно знаете, в больших дозах всё вредно. Свой талант тратьте с умом и рачительностью. Только так вы сможете принести наибольшую пользу людям. И последнее, ваш дар подобен скрипке Страдивари. Вам предстоит научиться на ней играть виртуозно, неподражаемо, но, упаси вас бог, порвать струны, замены им не будет. Без инструмента вы превратитесь в обыкновенного скучного обывателя, вместо неординарности – заурядность. А это уже трагедия. Вы просто обязаны стать мастером, в совершенстве владеющим своим даром».

***

…Да, уже двадцать минут одиннадцатого. Торопливая суета в N-ской городской больнице…

Война застала меня здесь в должности главврача. Срок моей длительной командировки подходил к концу, когда Германия вероломно напала на Советский Союз. Неиссякаемый поток раненых, поступающих с передовой, поставил крест на моём возвращении домой в Москву. Операции, операции, операции…Боль, крики, стоны, мольба пропитали все стены теперь уже военного госпиталя. Грязные машины привозили всё новых и новых пациентов. Уставшие нянечки, медсёстры начали свой великий бессонный подвиг.

Совсем недавно больница представляла собой тихое спокойное место. За время моего пребывания в ней я успел ознакомиться с «каждым местным кирпичиком», каждым укромным уголочком ухоженного большого парка со скамеечками для больных, на которых они сидели поодиночке или небольшими компаниями. Тихо разговаривали, что-то обсуждали. Теперь этого больше нет. Везде унылость, страдание и смерть.

Шло тяжёлое лето сорок первого. К началу июля стало окончательно ясно, что показываемая в кинохрониках непобедимость красной армии почему-то дала сбой. И теперь отступала, ведя за собой вглубь родной земли беспощадного врага.

Мучительно было осознавать всё происходящее – масштабную катастрофу, панику, неиссякаемый поток беженцев. Огромная страна только отходила от шока внезапного нападения и пыталась организованно дать отпор, перестроиться на военный лад. Всё кругом подстёгивало куда-то идти и что-то делать, в хаосе, неразберихе, суматохе.

С горестью смотрели, как рушилось с таким огромным трудом заново отстроенное после гражданской войны народное хозяйство под снарядами и авиабомбами, уничтожалось гусеницами танков и сапогами солдат. С болью люди прощались с мирной жизнью, покидали родные места. А враг посыпал их с неба смертоносными «подарками» и листовками.

Чёрные лица от горя и пыли, неизвестность – вот то, что видел наш город в бесконечном потоке беженцев, идущих на восток, спасающихся от гибели и нежелания оказаться под гнётом чужой власти.

Я же остаюсь…Остаюсь по просьбе Безбородова Тимофея Петровича, комиссара государственной безопасности. Наш разговор с ним тогда был не очень длинным, и состоялся он на конспиративной квартире, куда меня доставили под предлогом осмотра тяжелобольного.

– Мы скоро уйдём из города – устало говорил Тимофей Петрович – и, возможно, надолго, но обязательно вернёмся. За это я вам ручаюсь. Я знаю, что вам предписано эвакуироваться вместе со всеми, и в связи с этим у меня к вам будет не личная просьба. Прошу вас не уезжать. Вы нужны нам здесь, очень нужны.

– Позвольте, Тимофей Петрович, что же вы предлагаете мне здесь делать? Я хирург и моя помощь нужна там, на фронте.

– Я сейчас вам всё объясню, Фридрих Карлович. Мы с вами давно знакомы и уж не знаю, как назвать факт неожиданной встречи здесь, но это не случайность. Вы знаете меня. Не раз имели возможность оценить мои качества. Однажды вы мне сказали про мою интуицию, что она у меня феноменальная. Помните?

– Как же, как же. Тогда она спасла нас от верной гибели. Тогда много было разговоров о вашем чутье.

Действительно, речь шла о событиях в двадцатые годы в Туркестане, куда был направлен молодой чекист Безбородов Тимофей. В то время я находился там в командировке. Басмачи, поддерживаемые Англией, старались не допустить утверждения Советской власти и лютовали, особенно охотились они за красными командирами и комсомольскими активистами. Мне нередко приходилось сопровождать обозы с тяжелоранеными, которых укрывали и переправляли в более безопасные места. Чекист Безбородов, возглавлявший нашу охрану, каждый раз доводил нас до нужных населённых пунктов без потерь и особых приключений. Он по только ему ведомым знакам, приметам, умудрялся обходить хитрые ловушки басмачей, охотившихся за нами. Каким-то просто невероятным наитием обладал Тимофей, ходивший всю жизнь точно по лезвию бритвы.

– Прошу вас довериться мне и на сей раз, Фридрих Карлович. Нам крайне важно знать, что здесь будет происходить, так сказать изнутри, каким людям можно будет доверять. Вы умеете располагать к себе. Вы тонкий психолог и проницательный человек. Вас сложно ввести в заблуждение и обмануть. Кроме того, вы не только врач «с именем», профессор, но и, что самое ценное для нас сейчас, вы – немец. А значит, общие национальные корни позволят вам легко найти общий язык с нашими врагами. По возможности устанавливайте контакты с офицерами, врачами, в общем, со всеми теми, кто непременно станет обращаться к вам за помощью. Ваш опыт, жизненная мудрость, возраст как нельзя лучше подходят для этой роли.

– Тимофей Петрович, вы предлагаете мне в преклонных годах стать шпионом. Не кажется ли вам, что это не очень рациональное использование моих возможностей.

– Я всё понимаю, Фридрих Карлович. Но вы войдите в моё положение – такую подходящую кандидатуру, как ваша, трудно найти. Вы, поверьте моему опыту и интуиции, не вызовете никаких подозрений даже при тщательной проверке вас со стороны СС. Вы всю жизнь только и делали, что лечили людей, хорошо лечили. Вы были вне политики, вы ни в чём не замешены. И потом, как можно бросить жителей без хорошей врачебной помощи?! – закончил свою мысль комиссар.

– Когда вам нужен мой ответ?

– Сейчас! У нас нет времени.

Мне совсем не нравилась эта затея. В ней было что-то жуткое, отталкивающее. Одно дело оперировать раненых, находясь среди своих, другое дело выполнять свои обязанности «под пятой» захватчиков, да ещё обременённым таким непростым заданием. Я прекрасно понимал в какую игру втягивает меня Безбородов, в мир предателей, провокаторов, ловушек. Смогу ли я быть так полезен, как обо мне думает комиссар? Но чашу весов в сторону принятия предложения перевесили слова о необходимости помогать тем, кто остаётся здесь.

Я посмотрел на своего собеседника. Чтобы не мешать мне он отошёл к окну, закурил и смотрел задумчиво на улицу. Сигаретный дым уходил в форточку. Глядя ему в спину, поймал себя на мысли, что жизненный путь комиссара подходит к концу. Я никогда не мог чётко объяснить себе откуда мне было такое известно, просто знал. Конечно, идёт война. В двадцатые годы тоже была война, и тогда он выжил. А теперь…

Не единожды Безбородов спасал мою жизнь там, в Туркестане, рискуя своей. Я не мог ему отказать. Не имел права. Что-то другое, неосознанное, смутное, также толкало сделать этот шаг. Противиться возникшему настойчивому чувству не стал.

Alea jacta est¹…

– Хорошо, Тимофей Петрович, вы можете мною располагать, – после продолжительной паузы ответил я.

– Что же, признаюсь вам, другого ответа я и не ждал от вас, Фридрих Карлович.

Безбородов провёл со мной обстоятельный инструктаж по поводу того, как и что говорить в разных случаях, как вести себя, к чему быть готовым. «Не доверяйте никому до конца! Это вопрос жизни и смерти для вас, Фридрих Карлович. Проверяйте и перепроверяйте людей. В общем, я верю в ваш опыт и благоразумие, профессор» – говорил комиссар. После мы обсудили детали связи со мной и на том наши пути разошлись. Он очень спешил.

С тяжёлым сердцем я стал встречать надвигавшуюся с запада грозу. Окончательно в прошлое ушло мирное спокойное время. Рубикон пройден.

Вдали грохотали пушки. Дымы пожаров, разрывы снарядов уже докатывались до нас. Гарь и смрад доходили до города.

Придя домой, после разговора с комиссаром, у меня состоялась беседа с женой.

– Юля, – начал я неторопливо, – я никуда отсюда не уезжаю. Мне надо остаться здесь. Прошу, не спрашивай причины. Они веские. Тебя же хочу попросить уехать.

– Фридрих, мы с тобой прожили долгую жизнь. У меня никого нет роднее и ближе тебя. После сына я не хочу потерять еще и тебя. Неужели ты думаешь, что я смогу оставить тебя одного в этом аду?

Она умолкла и посмотрела мне в глаза. В них я мог прочитать всё: и горечь утраты, и тревогу за меня, но, главное, твёрдость принятого решения. Настаивать на своём было бессмысленно. Мы помолчали несколько минут, а потом жена улыбнулась и сказала: «Помнишь, мы поклялись друг другу не разлучаться, разве забыл»?

– Помню!

– Тогда решено, я тоже остаюсь, что бы ни случилось дальше!

– Хорошо.

Как ни странно, но у меня отлегло от сердца, стало легче дышать. Присутствие жены меня всегда успокаивало. Без неё я словно начинал «прихрамывать», терял часть себя.

После разговора с Юлей пришло ясное понимание того, что ей необходимо остаться. Уже не единожды именно вместе мы преодолевали все испытания, выпадавшие на нашу долю.

***

Август… Стихла канонада. Наступила непривычная тишина, и только здесь, в больнице, продолжалось броуновское движение. Слава Богу, всех раненных красноармейцев удалось эвакуировать, остались лишь гражданские тяжелобольные. Каких усилий в этом хаосе поспешного отступления стоило организовать подводы и транспортировку до станции тех, кого ни в коем случае нельзя было оставлять. Теперь все мои мысли занимали «подопечные» в палатах. За них я серьёзно волновался, будучи наслышанным о тех зверствах, которые чинили воодушевлённые лёгкими победами немецкие войска. Для меня, человека уже немолодого, пережившего революцию и смутное время, было страшным и непонятным такие преступления против мирного населения. Это какое–то чудовищное дикое погружение в средневековье. И дело не в том, что я представитель самой гуманной профессии. Нет, ни в коем случае. Во мне сейчас говорил исключительно здравый смысл, который отказывался верить в творимое безобразие здесь. Падение человека, целой нации, которая точно взбесилась, отбросила нравственность, справедливость, поправ все добродетели, доставшиеся исторически высокой ценой и невообразимым количеством жертв, шокировало.

С гуманной точки зрения нельзя объяснить столь уничижительное отношение одного народа к другому, обладающего богатейшей культурой, великими научными открытиями, гражданскими достижениями. Бредовые идеи о превосходстве ещё никого не сделали счастливым, но несли только смерть и разрушение. Похоже, человечество снова страдает амнезией, предпочитая наступать на одни и те же грабли и набивать новые шишки, ещё более болезненные.

Я нисколько не сомневался, что и эта война, только набирающая обороты, когда-нибудь закончится. И урок для всех опять будет с одним результатом –восток зло остановит. Я верил в свою страну, в свой народ!

А сейчас я готовился встречать непрошеных гостей. Время неумолимо летело, унося с собой последние остатки прошлой жизни, оставляя только надежду. И вот во дворе больницы, уютной, закрытой со всех сторон рослыми крупными деревьями, послышался гул мотоциклов, машин.

Затопали гулко по коридорам маршевые сапоги, послышались резкие команды, автоматные очереди, крики, ругань. Я поспешил выйти на шум, внутренне приготовившись собственными глазами увидеть всё то, о чём рассказывали многочисленные беженцы. Открывшаяся варварская картина возмутила меня до глубины души, но чёрствости не было никакого дела до моих личных переживаний. Солдаты под командные выкрики офицеров выталкивали больных из палат в общий коридор, как выгоняют скот из загона, пинками, прикладами, без сочувствия к еле ходившим людям. Вслед им летели вещи, падавшие тут же на пол, их месили, поддавали, рвали. Всё переворачивалось «вверх дном». Творилась вакханалия безнравственности и безнаказанности. Всех, кто противился произволу, с грубой силой уводили вниз.

Ещё с детства я не выносил проявления любой формы насилия, считая, уже в более зрелом возрасте, это постыдным, противоречащим самой сути человеческой природы. А мой учитель, Платов Иван Сергеевич, окончательно помог мне сформировать мои нравственные ценности, придав им законченный вид. Они стали определять моё мировоззрение. Причём краеугольным камнем всего «здания» выступало человеколюбие. Я всегда старался следовать своим принципам, ибо видел в них ту нравственную основу, которая придаёт смысл моему существованию.

Поэтому протест против жестокого обращения с немощными, слабыми людьми был с моей стороны бурным, эмоциональным. Вылился он не только в словесной форме-попытке образумить солдат, что, конечно, ни к чему не привело, но действиями. Я преградил путь на следующий этаж больницы. Это подействовало! Здесь, то ли решимость и непреклонность всей моей фигуры в белом халате, сыграли решающую роль, то ли внезапное появление старшего офицера, стремительно подошедшего ко мне и вежливо попросившего следовать за ним, то ли всё вкупе, но погром остановился. Возникла пауза, тишина, в результате которой обескураженный персонал и ошалелые больные немного пришли в себя.

Мы прошли в пустующий кабинет. Офицер закрыл за нами дверь, поднял стул и попросил меня присесть, сам же он занял свободный, стоящий перед окном. Таким образом, я оказался в свете с головы до ног, как на допросе, только в мягкой форме.

– Извините, господин доктор, за наше вторжение – неожиданно вежливо начал свою речь мой собеседник – Я всего лишь выполняю приказ! Это здание должно быть освобождено под наших доблестных воинов, проливающих кровь за Великую Германию к 17-00. И мне не надо вам объяснять, что противиться в данном случае неуместно, бессмысленно, даже опасно. Кроме того, в мои обязанности входит также выявление среди ваших пациентов скрывающихся военнослужащих красной армии.

– Здесь их нет – попытался заверить я офицера.

– Возможно! Однако, я обязан проверить всё надлежащим образом. И ещё, меня уведомили о вашей персоне, поэтому прошу вас спокойно отнестись к моим полномочиям и не мешать мне. Ко мне вопросы есть, господин доктор?

– Простите, господин офицер…

– Шнайдер.

– Хорошо, господин Шнайдер, скажите, что означает «уведомили о моей персоне», как это позволите понимать?

– Пожалуйста! Распоряжение относительно вас лично дал полковник СС Отто фон Шварц. Также вы получите возможность организовать медицинский пункт. Для этого вам надлежит в ближайшее время явиться к бургомистру. Остальное меня не касается. Извините, у меня нет больше времени. До свидания, господин доктор.

Шнайдер по-военному встал, прошёл к двери и открыл её передо мной, приглашая выйти. Весь наш разговор проходил на немецком языке. Когда мы оказались в коридоре, все мои коллеги с недоумением смотрели на меня. Они не могли слышать ни одного слова из нашей беседы, но сам факт диалога с главврачом при закрытых дверях и услужливости обращения со стороны врага вызывало удивление, настороженность, подозрительность. Но сейчас их реакция меня нисколько не интересовала, главное – появилась возможность делать своё дело – помогать! Это было самым важным. «Долг превыше всего!» – как-то без пафоса всплыло это изречение.

***

Время шло… На оккупированной немцами территории были установлены новые порядки. Естественно, я их не одобрял. Но они, как лакмусовая бумажка, вскрывали истинную суть людей, оказавшихся в непривычных для себя условиях существования. В одних проявилась трусость, подлость, которые в мирное время не были заметны или хорошо маскировались, в других, в ком трудно было такое заподозрить – смелость и отвага. Но, вообще, несмотря на гнёт, русские люди стойко переносили все тяготы, выпавшие на их плечи. Отчего у меня на душе всегда неугасимо жила надежда на светлое будущее. Да и как могло быть иначе, если в мире «нового порядка», мглистого, липкого, безжизненного по своей насильственной природе, душившего человечность, горели ярким огнём дружба, взаимопомощь, любовь, поддержка ценой собственной жизни. Я гордился своим народом и как мог поддерживал тех, кто обращался ко мне за помощью.

Расчёт Безбородова оказался верным. Установившаяся власть препятствий мне не чинила, давая возможность вести врачебную практику. Уже в сентябре ко мне стали захаживать немецкие коллеги за консультациями по профессиональным вопросам. Merito fortunae² одним из первых моих знакомых стал Вальтер Гроссман. Человек неординарный, с большими энциклопедическими знаниями. Его отличительной чертой был порядок во всём, требовательность и бескомпромиссность. Именно он, сам того не ведая, сыграл немаловажную роль в моей судьбе. Нашей с ним встрече способствовала неистребимая тяга к дискуссиям, конференциям, поиску оппонентов и сторонников своих научных воззрений.

Я как-то заглянул в аптеку, мне требовалось купить кое-какие лекарства, и там встретил Шнайдера, того самого офицера, который освобождал больницу под немецких раненых. Он стоял у кассы спиной. Расплатившись, повернулся со свёртком в руке к выходу и увидел меня.

– Здравствуйте, господин доктор. Рад видеть вас в полном здравии – сказано всё было довольно дружелюбно

– Добрый день, господин Шнайдер.

– О, вы запомнили мою фамилию!

– Вы были любезны в ту нашу встречу.

– Я всего лишь выполнял приказ. А теперь прошу извинить меня, я очень спешу. До свидания, господин доктор.

– До свидания.

Офицер быстро вышел и сел за руль машины, стоящей у входа. Она тронулась и вскоре остановилась. Из задней двери вышел сухой подтянутый человек в гражданской одежде и направился в аптеку. Я рассматривал полки с лекарствами, когда услышал свою фамилию.

– Доктор Шульц?

Я повернулся и увидел перед собой человека лет сорока пяти, в круглых очках, с проницательным умным взглядом.

– Вы профессор Фридрих Шульц? – уточнил свой вопрос неизвестный.

– Да, это я.

– Честно говоря, не ожидал вас увидеть здесь. Но, позвольте представиться, Вальтер Гроссман, начальник военного госпиталя. Не будете ли вы столь любезны навестить меня в этот четверг. Я буду свободен после семнадцати. К сожалению, сейчас очень занят – затем он достал блокнот и что-то в нём быстро написал, вырвал листок и протянул его мне – Вот, возьмите, по данному адресу вы найдёте меня в условленное время. Если у вас не получится, дайте знать, и мы перенесём нашу встречу. Извините, пора. Дела…

И Гроссман вышел быстрым шагом, направившись к ожидавшему его автомобилю.

Я стоял и держал в руках записку. Потом прочитал её, сложил и положил в карман пиджака.

– Вы выбрали что-нибудь, доктор Шульц? – услышал я голос аптекаря, вырвавшего меня из задумчивости.

– Да, вот список, пожалуйста, соберите всё по нему.

– Конечно, сию минуту.

В аптеку, до того пустую, вошли ещё несколько посетителей. Меня рассчитали. Выйдя на улицу, направился к своим пациентам. По дороге я размышлял о превратности судьбы. Появление Гроссмана было неожиданным и сулило неоспоримые выгоды, если правильно «разыграть карты». Поэтому отказываться от приглашения не стоило, следовало, наоборот, сделать всё возможное и навестить начальника военного госпиталя. Я так и поступил. Через два дня, придя по указанному адресу, застал Гроссмана дома. Тот был явно рад моему приходу, провёл меня в свой кабинет и предложил «на выбор» выпить.

– Коньяк, если можно – ответил я.

– Хороший выбор! Пожалуй, присоединюсь к вам – одобрил хозяин и стал наливать его из бутылки в бокалы из толстого прозрачного стекла на короткой ножке.

– Возьмите, господин Шульц – и с этими словами Гроссман протянул мне один из бокалов.

– Благодарю вас.

– Я верю в случай. Он часто вносит свежую струю, так сказать, новую кровь в нашу повседневность, и всё становится ярче. Вы согласны?

– Несомненно, вы правы.

– Взять, например, меня. Я здесь начал закисать, несмотря на загруженность в госпитале. В последнее время к нам с востока раненых отправляют уже эшелонами. И вот удача, обычная рутинная поездка принесла встречу с вами. Не зайди капитан в аптеку, не расскажи он мне о вас, всё могло сложиться иначе. Случайности, случайности. Они правят нашей жизнью.

– Вы философ, господин Гроссман.

– А вы, разве нет? – начальник госпиталя улыбался, – в нашей профессии без неё нельзя. На всё надо смотреть трезво и практично.

– Случай вы тоже ставите на службу практичности?

– Обязательно – и Гроссман рассмеялся, – с одной стороны, мне не хватает катастрофически врачей, но я не рассматриваю вас в качестве кандидата на работу в лазаретах, хотя от помощи бы не отказался. Меня интересует другое. Я знаком с вашими некоторыми трудами в области сердечно-сосудистых заболеваний. Мне они показались очень ценными. Дело в том, что я сейчас наблюдаю одну женщину. Она беременна, на двадцать третьей неделе. Я диагностировал у неё порок сердца. Это как раз ваша, уважаемый господин Шульц, научная сфера интересов.

– Продолжайте…

– Так вот…

Зазвонил телефон.

– Извините, я сейчас.

– Не беспокойтесь.

Гроссман вышел в соседнюю комнату. Я слышал, как он разговаривал: «Да, да! Высылайте машину. Буду готов. Без меня ничего не предпринимайте. Слышите меня? Ничего!»

Вернулся начальник госпиталя немного возбуждённым. Но быстро взял себя в руки.

– Извините, господин Шульц, меня срочно вызывают. Сейчас прибудет машина. Если нам по пути, я смогу отвезти вас домой.

– Не беспокойтесь. Я доеду до дома самостоятельно.

– У меня к вам будет одна просьба. Случай с моей пациенткой действительно сложный. Когда мне понадобится помощь, могу я рассчитывать на вас?

– Конечно, вы можете располагать мною.

– Благодарю вас.

Только Вальтер Гроссман успел одеться, как внизу посигналили. Мы оба вышли и на улице попрощались.

Моя консультация понадобилась скоро. На этой почве наши встречи стали носить регулярный характер. В каком-то роде я стал протеже начальника госпиталя. Круг моих знакомств стал расти намного быстрее. С некоторыми коллегами я сошёлся довольно близко. Они представляли собой старую добрую интеллигенцию, видевшие своё предназначение лечить людей и искренне не понимавших, и отвергавших и войну, и жестокую политику «огня и меча», политику устрашения в отношении мирного населения. Между собой тихо осуждали бессмысленные жертвы с обеих сторон и были убеждены в полной бесполезности принуждения к покорности через животный страх, даже, наоборот, утверждали, что именно такой способ ведёт к усилению борьбы и очередному витку бескомпромиссности. По поводу действий новой власти я особо не распространялся. Считая, что мне лучше держать язык за зубами. А вот на медицинские темы я мог говорить долго и свободно.

Моё общение кроме знания о настроениях в среде немецких офицеров приносило и некоторые выгоды. Иногда я получал нужные лекарства, достать которые в военное время было крайне затруднительно. В общем, как-то само собой моя «шпионская деятельность» стала приносить свои плоды, только некому было их передавать. На связь со мной никто не выходил. Я тщетно всматривался в незнакомые лица, пытаясь распознать среди них посыльного, желал услышать ключевые слова.

Как-то раз, принимая больных, когда выходил по своим делам, заметил в коридоре человека средних лет. На первый взгляд он ничем особым не выделялся, сидел тихо, ни с кем не разговаривал, закинув нога за ногу и положив на верхнюю забинтованную руку. Но что-то в нём заставило меня внутренне напрячься. Проходя мимо него, поймал цепкий взгляд исподлобья. Меня рассматривали точно дичь на охоте. Сравнение пришло как-то само собой и верно отражало суть происходящего. Охотник затаился и ждал нужного для себя момента. Я вернулся в свой кабинет и приготовился ко встрече. Наконец подошла очередь подозрительного типа. Он зашёл, кашлянул негромко, всем своим видом показывая из себя скромного работягу. Только манера подачи себя никоим образом не соответствовала создаваемому образу. В еле уловимых движениях проскальзывало нечто хищное и безжалостное. От него теперь просто веяло холодом как бы ни старался этот посетитель скрыть свою суть и расположить к себе через деланную бесхитростность.

– Здравствуйте, доктор – заговорил мой посетитель, переминаясь с ноги на ногу, продолжая стоять возле двери.

– Прошу вас, проходите, садитесь вот сюда – указал я ему на стул напротив своего стола.

Когда он сел, я подошёл к нему.

– Что вас беспокоит?

– Рука, доктор.

– Ну, покажите её, посмотрим.

Выполняя мою просьбу, пришедший стал разматывать сосредоточенно и аккуратно грязный бинт, при этом часто моргая глазами. Азбучность поведения провокатора меня рассмешила. Но я не подал вида и со всей серьёзностью врача смотрел на производимые им манипуляции.

– Давайте, давайте – с этими словами я осторожно взял руку для осмотра. Действительно, она имела характерную для обычного ушиба припухлость.

– Боль сильная? – спросил я, ощупывая место травмы.

– Не очень.

– Как же это случилось?

– Колесом от телеги придавило.

– Ясно. У вас ушиб, ничего страшного. Прикладывайте несколько дней что-нибудь холодное к травмированному месту и всё пройдёт. Впредь будьте осмотрительнее.

– Доктор, вы напишете мне справку на место работы? А то ведь не поверят, скажут прогулял. Накажут.

– Конечно.

– У нас начальник – немец, дотошный. Всё вынюхивает, подсматривает, что-то всегда пишет в своей тетрадочке.

– Работа у него такая.

– Да, это верно. Не любят у нас его никто. Злющий, тощий как смерть. Как глянет поверх своих круглых очков, так душа в пятки.

– Вы руку поберегите – продолжая выписывать справку, посоветовал я своему пациенту.

– Поговаривают, – понизив голос, стал рассказывать дальше провокатор, -что у нас на заводе подпольщики объявились. Листовки подбрасывают. Я лично не видел, но некоторые мои приятели держали их в руках.

– Вы сообщили куда следует?

– Я вот думаю, как поступить. Не поможете советом?

– А почему, собственно, вы спрашиваете у меня об этом?

– Вы учёный человек, знаете много.

– Простите, вас как по батюшке-то величать?

– Семён Рядов я.

– А по отчеству?

– Николаевич

– Тогда, Семён Николаевич, вам надо непременно уведомить о безобразиях начальство и впредь поступать благоразумно как подобает бдительному дисциплинированному рабочему. Пожалуйста, возьмите справку.

– Спасибо, доктор.

Рядов не спешил уходить, медлил, мял справку в руках.

– У вас ко мне ещё что-то, Семён Николаевич? В коридоре ожидают приёма другие пациенты, и я бы не хотел их задерживать.

– Нет. Я пошёл.

– Поправляйтесь!

Провокатор нехотя поднялся и засеменил к выходу. Затем резко повернулся, взглянул на меня, будто о чём-то вспомнил, махнул рукой, точно передумав говорить.

– До свидания, доктор – уже в дверях попрощался со мной Рядов.

– Всего вам наилучшего.

Зашла женщина и спросила:

– Можно, Фридрих Карлович.

– Да, проходите…

Я принимал пациентов до самого вечера. Но к девятнадцати часам посетители заканчивались из-за распоряжения коменданта города. Мирным гражданам разрешалось перемещаться по городу только до девятнадцати тридцати. У меня же было разрешение «круглосуточное». Провокатора Рядова я видел мельком ещё несколько раз. А потом слышал, что нашли его убитым в канаве. Поговаривали, будто партизаны приговорили того к смерти за предательство. Всё может быть, но мне казалось, именно жадность, ярко выраженная черта в характере этого человека, довела Рядова до могилы. Моя версия подтвердилась позже. Оказалось, он не поделил очередное конфискованное добро между своими «товарищами», и те отправили его в мир иной.

Проверки же со стороны гестапо продолжались. Приходили другие люди, с другими лицами. Неизменным оставался только их мотив – выгода. Эти «коммерсанты совести» получали достойную награду за свой труд. И лезли «из кожи вон», чтобы выслужиться перед своими хозяевами. Поэтому бдительность не терял.

Однажды по улице вели колонну пленных красноармейцев. Больно было смотреть на них: многие босые, в рванных гимнастёрках, некоторые раненые, поддерживаемые рядом идущими. Шли они медленно, тяжело. Прохожие останавливались и с глубоким состраданием наблюдали это шествие. Я уже был наслышан о создании концентрационного лагеря на окраине города, куда по-видимому и вели несчастных. Бывшие военные склады переориентировали под содержание заключённых. От того места веяло ледяным холодом и смертью.

Всматриваясь в лица обречённых, мне вдруг показалось, что мелькнуло знакомое лицо. Я напрягся и пошёл вслед за колонной, стараясь понять, не ошибся ли. Пристально оглядывая пленных, я заметил одного человека, бредущего с опущенной вниз головой. Он ничем не отличался от всех остальных: болезненная фигура, уставший взгляд, грязная изорванная одежда. Теперь сомнений быть не может. Я узнал его. Этот человек приходил ко мне совсем недавно, где-то с неделю назад. Меня тогда поразили его природная худоба и кажущаяся на первый взгляд внешняя немощь, физическое бессилие. Но всё оказалось обманом. Осмотр показал, что за такой «ширмой» скрывался выносливый и крепкий организм, с хорошо развитой мускулатурой. Мне понадобилось время, чтобы понять кто мой посетитель. Актёром он был отменным. Только сердце не может обманывать. В итоге, очередной провокатор ушёл от меня ни с чем.

Солдат из конвоя преградил мне дорогу, запретив идти дальше. Я видел уже спину удаляющегося агента гестапо. Он уходил от меня всё дальше и дальше. Туда, где бездушная машина нацизма отнимала жизни. И этот человек даже в том аду продолжал «работать», выискивая комиссаров, офицеров и «неблагонадёжных» из числа пленных. Значит там, в концлагере, борьба сильных духом людей, не смирившихся со своим положением, сохранивших достоинство, продолжалась. И палачи не могли её игнорировать, боялись. В заведённом изуверами беспощадном порядке за колючей проволокой не тлелось, а горело пламя сопротивления злой воле. Потому то и понадобились все эти агенты, чтобы они изнутри, как «свои», втираясь в доверие, помогали гасить огонь надежды.

Из-за них недоверие выстраивало стену в отношениях между людьми, пробить которую могли лишь смелые, отчаянные. Я же сам и раньше, и потом продолжал общаться крайне осторожно со всеми собеседниками, в разговорах больше отмалчиваясь, особенно в малознакомой компании. Мой опыт и интуиция подсказывали мне с кем можно говорить на чистоту, а с кем лучше воздержаться от откровенных высказываний.

***

Октябрь сорок первого… Этот месяц выдался довольно богатым на новые знакомства. Но в большинстве своём они носили деловой характер. А вот одна встреча, состоявшаяся в двадцатых числах, была «для сердца».

Однажды, поздним вечером перед самым уходом домой внезапно пошёл проливной, сильный, косой дождь с мощными порывами ветра. Я решил его переждать, представив, как стихия бушует на улицах, гонит людей по убежищам, а сам город превращается в грязное месиво со стремительно несущимися ручьями мутной воды. По стеклу, подоконнику свирепо забили капли, точно взяв за цель разбить окно, проникнуть внутрь и молодецки побуянить. Сплошная стена омывала город, деревья гнулись, шумели, но стояли. Хотя, наверняка, уже где-то они были выворочены с корнем природным безудержным напором.

Я сидел в мягком удобном кресле, прислушиваясь к звукам снаружи, спокойно ожидая окончания осеннего ливня, который всегда предпочитал пройтись широко, с «оркестром», как молодой удалец, силушкой своей неуёмной потешиться. Что же, гуляй вволю, кто сможет запретить тебе шуметь, когда ты в своём праве.

Я подумал о своей жене Юле, что ждала меня кужину. Она, конечно, привыкла к моим частым задержкам и относилась к ним с пониманием. Сейчас волнуется, наверное, воображая меня бредущим под дождём промокшим, замерзшим. Как бы хотелось успокоить, утешить её, дать весточку – всё благополучно.

Тут в дверь постучали аккуратно, вежливо. Посещение было так неожиданно, точно выстрел, прозвучавший в полной тишине. Бывали, конечно, много раз подобные визиты, но почему-то именно этот застал меня врасплох.

– Да-да, заходите – пригласил я того, кто стоял за дверью.

В кабинет вошёл громадного роста человек с окладистой густой бородой, крепкий, здоровый, сильный. Он заговорил мягким приятным хорошо поставленным голосом.

– Добрый вечер, Фридрих Карлович! Если позволите, у меня к вам одно деликатное дело.

– Здравствуйте! Вы проходите, не стойте около двери, садитесь, – я встал навстречу незнакомцу, – Ничего, что принесли воды, лужу можно убрать, – меня очень заинтересовал мой посетитель, который почувствовал себя неловко, придя мокрым, с грязными сапогами, в чистый кабинет.

– Проходите – повторил я своё предложение – в такую погоду сухим ко мне вы никак не могли попасть. Не откажите, выпейте горячего чая. Вам следует согреться. А о деле потом расскажите.

– Нет, спасибо, я, собственно, ненадолго.

– Как врач, настоятельно рекомендую – и чтобы больше не было возражений, я принялся готовить.

– Меня зовут отец Сергий – продолжил мой собеседник, аккуратно усевшись на стул, словно боясь, что тот не выдержит вес «седока». Стул, действительно, жалобно проскрипел под грузным телом и затих.

– Очень приятно! Целебный напиток почти готов. Незадолго перед вашим визитом, видите ли, успел побаловаться им, так что приготовить его вновь мне не составит большого труда. Вот, возьмите – и протянул священнику кружку душистого травянистого чая – мой собственный сбор, оцените!

Отец Сергий сделал несколько маленьких глотков. Этот человек мне положительно нравился. В его неторопливых действиях чувствовалась сила духа, уверенность, несгибаемость.

– Я оживаю – он улыбнулся и расправил могучие плечи.

– Вот и славно, даже вашему богатырскому здоровью нужна профилактика. А теперь, извольте, слушаю вас внимательно.

– Дело в том, что, понимаете…, я давно к вам присматриваюсь и вот решил наконец обратиться. Не могли бы вы посодействовать и поддержать моё прошение по открытию православного храма, закрытого в двадцатые годы. Простым людям очень нужно место, где бы они почувствовали единение и защиту Отца Нашего Небесного в такое сложное время, время испытания нашей веры и любви к ближнему.

– Отец Сергий, право, необычная просьба. Мне всегда думалось, что новая власть не чинит препятствий в этом вопросе. По крайней мере, как я могу судить, их открывают в других городах даже преднамеренно.

– Всё так, Фридрих Карлович. Но здесь есть одна заминка, я уже обращался к бургомистру, и получил от него отрицательный ответ. Вы же пользуетесь уважением у немцев, поэтому решил, что вам они не откажут. Бургомистр же, наверно, посчитал меня личностью подозрительной – и отец Сергий улыбнулся – ему везде мерещатся партизаны, заговоры и диверсии.

Теперь и мой пришёл черёд улыбнуться. Я представил картину прошения, когда маленький тщедушный глава управы принимал такого исполина, русского богатыря, радеющего за сынов земли родной. Откровенно говоря, ничего особенного в подобном положении не было. Местная власть делала очень мало из того, к чему следовало бы приложить значительно больше усилий, а так всё напоминало «пыль в глаза».

– Хорошо, отец Сергий, я постараюсь вам помочь.

Я всё больше проникался симпатией к священнику. В нём присутствовала так редко встречающаяся сейчас детская чистота. Глаза же у него были необыкновенно спокойные, голубые, взгляд открытый и бесхитростный. Вся его фигура олицетворяла правду, надёжность, истинного защитника.

– Спасибо, Фридрих Карлович. Меня можно найти вот по этому адресу – и он передал листок бумаги с написанным на нём красивым ровным почерком улицы и номером дома – заходите в любое время суток, буду вас ждать. Спасибо вам ещё раз, и помоги вам Господь! Да, а чай, действительно, вкусный! До свидания!

– До свидания, отец Сергий. Всё, что будет в моих силах, постараюсь сделать.

Мой гость ушёл. Я ещё немного посидел, подумал, каким образом лучше решить вопрос и засобирался домой.

… Через неделю отец Сергий провёл первую службу. Как ни странно, но церковь была заполнена. И хоть главными прихожанами были пожилые люди, присутствовали здесь и горожане среднего возраста, попадались и молодые. В полумраке верующие словно сливались в одно целое, в один живой организм с единой мыслью, чувствами, надеждами, в сердце своём искренне желая не только «пронесения собственной беды», но и избавления от нового иноземного «ига» для всех. Нечто великое в такие торжественные минуты посещало это место, сходило, давало покой и утешение. После службы отца Сергия люди уносили с собой частичку его твердости, веру и надежду. Надежду как маяк, освещающий на многие мили беспросветную тьму.

Когда выдавались свободные часы, я заходил к отцу Сергию. И всегда заставал этого человека за работой. Возле него постоянно толклись люди, желающие получить ответы на важные для них вопросы. Священник каждому обстоятельно, терпеливо объяснял суть бытия и где брать силы на преодоление испытаний. Завидев меня, махал рукой, давая понять, что скоро освободится. Среди прихожан, выделяясь ростом, будучи выше всех на голову, он напоминал отца, выслушивающего родных детей.

Наша дружба крепла. Отец Сергий часто делал ответный визит, заходил к нам в гости, рассказывая истории из своей жизни. Он был родом из крестьянской семьи, с детства знал, что такое тяжёлый труд. В семье выделялся открытостью, незлобивостью характера и непостижимым для всех окружающих человеколюбием, выступая всегда на стороне слабого, не задумываясь о последствиях для себя. Обладая большой физической силой, а также умением всех мирить, прирождённым тактом, он снискал в округе славу честного малого, не по годам разумного, к которому шли разрешать споры, надеясь на него, как на справедливый суд. Это и предопределило жизненный путь Авдеева Степана, как звали в миру отца Сергия. В двадцатые годы, известные походом советской власти против церкви, он снова вернулся к крестьянскому труду.

Излюбленной темой отца Сергия в нашей компании была вера. Мягким, но твёрдым голосом, он рассказывал правдивые истории, свидетелем которых становился сам. Мне очень импонировала его черта «истинности», говорить только о том, что пройдено опытным путём, что называется «на собственной шкуре». А она, поверьте, с лихвой испытала и гонения, и травлю, и бытовые неурядицы, отчего дух отца Сергия только закалился, окреп, возмужал. А сердце научилось принимать в себя людское горе, печали, перерабатывать всё и мощно светить, отдавая обратно страждущим душевное тепло, жизнь. Это был поистине замечательный человек.

Помню, как-то раз случайно мы повстречались на улице. Отец Сергий шёл размашистым шагом и, завидя меня, улыбнулся, помахал рукой и направился в мою сторону.

– Здравствуйте, Фридрих Карлович, очень рад, что наши пути пересеклись – мы сердечно обнялись.

– Добрый день, отец Сергий. Всё спешите?

– Да, дела мирские, заботы… Как Юлия Сергеевна поживает? Хочу к вам зайти, да никак не получается. А тут такая удача! Вы очень заняты?

– У меня найдётся время. А Юлия Сергеевна жива-здорова.

– Слава Богу! Видите ли, Фридрих Карлович, тут недалеко, совсем рядом, через четыре дома, живёт женщина, попросила меня зайти. Не составите компанию? У неё заболел тяжело сын, так она хочет, чтобы он покаялся. А вы бы на него посмотрели, как врач.

– Разве вам можно отказать, отец Сергий! Совесть не позволит, замучает-таки, если не откликнусь на такую жизнеспасительную просьбу.

Священник засмеялся, но ничего не сказал. В моём друге меня поражала одна черта – он был именно живой. Эта «искра божья» отражалась в неуёмном оптимизме, истинно русской бессребренной, жертвенной доброте. Им двигали могучие силы внутренней природы, творящие вокруг себя красоту, совершенство бытия, где человеку отведена роль хранителя и преумножателя богатств мира.

«Ну вот, мы и пришли» – отец Сергий остановился возле старого дома с низенькими окошками, согнувшимся, точно человек, под тяжестью времени и невзгод, вобравшего в себя всю нелёгкую долю своих хозяев. Во всем облике жилища чувствовалась обречённость, невыразимая тоска. И только живая душа обитателей ещё вдыхала жизнь, стойкость в это онемевшее строение с покосившимися дверьми и воротами.

Отец Сергий осторожно постучал, будто опасаясь своей силой совсем развалить дряхлое убежище. На пороге появилась седая женщина с тщательно убранными назад волосами, со скорбью во всей фигуре. Про себя я отметил, что в молодости она, несомненно, привлекала мужчин. А сейчас удары судьбы хоть и не сломили её совсем, но почти не оставили в ней жизни, державшейся на тонкой ниточке в хрупком теле. Печально видеть, как рушатся иллюзии молодости, разбиваются о скалы повседневности в бушующем житейском море, где дуют сильные ветра, вздымая высоко волны. Сколько судов и судёнышек они потопили, но отступали перед отвагой. Сколько обломков больших и малых потом плавает по успокоившейся синеве, людей, потерявшихся, ставших бледной тенью самих себя.

– Здравствуйте, отец Сергий – поприветствовала нас женщина, пропуская внутрь.

– Добрый день, Серафима Павловна. Познакомьтесь, это Фридрих Карлович, доктор. Я попросил его зайти к вам, может быть, он сможет чем-нибудь помочь вашему сыну, облегчить физические страдания.

Она внимательно на меня посмотрела.

– Кто там? – спросил слабый мужской голос из-за занавески и послышался долгий, хриплый кашель.

– Не волнуйся, сынок. Это доктор пришел.

– А, эскулап! Я слышал шаги не одного человека. Кто с ним?

– Отец Сергий у нас, я тебе про него рассказывала.

– Зачем привела? – тот же голос повысился, в нём сквозило неприкрытое раздражение и неодобрение, – Я же говорил тебе, мне никто не нужен. Пусть уходят оба. Хотя, доктор пусть останется. Посмотрит, сколько ещё протяну – и кашель снова прервал речь больного.

– Не волнуйтесь, Серафима Павловна, я его сейчас осмотрю. Где у вас можно помыть руки.

– Вот здесь.

И женщина провела меня к стене к рукомойнику. Обстановка в доме была гнетущая, бедная, но чистая и опрятная. Отец Сергий присел на скамью возле окна. Его огромная фигура заняла почти всё пространство комнаты, присутствие этого человека было трудно не ощутить.

Я прошел за занавеску. На кровати лежал исхудалый, со впалыми щеками ещё довольно молодой мужчина с лихорадочным блеском в глазах. Уже с первого взгляда мне стало ясно, долго он не проживёт, неделя, полторы от силы. За всё время осмотра, больной ни разу не проронил ни слова, и только потом, когда я закончил, спросил: «сколько?»

– Я буду откровенен с вами, недолго. Так что, потратьте с пользой всё отведённое вам время. Мы, врачи, как никто другой, знаем, что жизнь человеческая держится не просто на механическом биении сердца. Есть нечто таинственное, связанное с ним. Именно непостижимое управляет и заставляет биться сердце, даже, казалось бы, вопреки всем законам природы. В моей практике были такие случаи.

– Чушь всё это! Полная чушь! Бога нет! – нервно, даже трясясь от слабости и негодования, скорее выкрикнул, нежели проговорил умирающий.

– Я не буду с вами спорить, в данном случае это бесполезное занятие. Я лучше приглашу отца Сергия.

И не дав опомниться, быстро встал, уступив место своему другу. Когда больной увидел перед собой исполина в черной одежде, от неожиданности он вздрогнул, вжался в лежак и с удивлением, с трепетом всматривался в священника, которой присел рядом.

– Мы о тебе поговорим, а не о Боге – заговорил тихим, спокойным, располагающим к себе голосом, отец Сергий…

Я подошёл к женщине и всё объяснил, какие лекарства и в каком количестве следует давать сыну. А затем, сославшись на занятость, покинул этот дом. Больше мне здесь нечего было делать. Ещё несколько пациентов, находящихся в разных концах города, ожидали моего прихода. Стоило поспешить, чтобы не закончить обход слишком поздно.

После общения с обречённым атеистом, у меня возникло неприятное предчувствие какой-то непоправимой беды. Я силился понять, с кем может быть связано тяжёлое тёмное чувство. Уже подходя к своему дому, меня осенила страшная догадка. Я вдруг увидел лежащим своего друга в луже крови. Видение пронеслось стремительно и растворилось как дымка. Не веря до конца в такую возможность, отмахнулся рукой от страшного наваждения. Но всё оказалось правдой. Я даже не мог предположить, что случайная встреча днём с отцом Сергием станет последней.

Вечером, возвращаясь домой, он будет проходить мимо шумного ресторана, где станет свидетелем непристойной картины: пьяный немецкий офицер под улюлюканье своей кампании начнёт жестоко избивать мальчишку. Отец Сергий быстро вмешается, оттолкнёт обидчика. Отчего тот, не устояв на ногах, полетит кувырком и невдалеке смешно приземлится. Однако, смеха не последует, наоборот, установится гробовая тишина, не предвещающая ничего хорошего. Отец Сергий нагнётся и станет помогать пострадавшему. Осмотрит испуганного заплаканного мальчика и скажет, чтобы тот шёл немедля домой. И тут прозвучат выстрелы. Оскорблённый офицер, тяжело, с большим трудом, поднимется с земли, достанет из кобуры дрожащей рукой пистолет, нетвёрдо направит его в спину священника и с перекошенным от злобы лицом нажмёт несколько раз на спусковой крючок. Потом ещё раз, и ещё, пока не разрядит всю обойму. И даже после этого он не успокоится, подойдёт, пнёт с остервенением лежащее, уже бездыханное, тело, плюнет и, сильно шатаясь, поплетётся обратно в ресторан. Куда следом за ним направится и его подвыпившая братия.

Все подробности случившегося я узнаю позже от свидетелей трагедии. А тогда, бросившись искать друга по городу, нашел его уже без признаков жизни, на земле, среди толпы, сгрудившейся вокруг погибшего. У меня оборвалось сердце. Я опоздал…

Этот смертельный инцидент потряс меня до глубины души. Как легко можно разрушить то, что несёт свет, и как трудно потом найти замену потере. После похорон отца Сергия появилась пустота. Мы с Юлей не раз обсуждали его гибель, гадали, могло ли быть иначе. В такие моменты душевной возбуждённости я нередко задавался вопросом – когда же, наконец, наступит предел людской злобе? Как же хотелось пожить по-человечески!

***

Время неумолимо шло. Сменялись дни за днями. Вставало солнце и садилось вновь, чтобы луне дорогу уступить. В природе жизнь творилась, а тут, среди людей, вершилось зло.

Уже и зима наступила. Покой в природе. Всё замерло и затихло. Уснуло глубоким сном. А в оккупированном городе царил холод и голод. Больно было смотреть на праздник, сытость одних и страдания других. Матери, чтобы прокормить своих детей, продавали своё тело. Нет в мире трагедии больше, чем, когда любовь вынуждена идти на такие жертвы и падать так низко. Те, кто покупает «такую любовь» бессовестные субъекты, пренебрегающие нормами морали ради мимолётного развлечения. Но ещё хуже те, кто толкает в пропасть душевного страдания. Им нет прощения.

Эта война обнажила все пороки человека. И с другой стороны вывела человеческую добродетель на недосягаемую до сей поры высоту. Ещё раз мир узнал, что русская душа – загадка и неисчерпаемый источник духовных сил. Из-за их напряжения казалось, что время почти остановилось.

Медленно подходил к концу роковой сорок первый. Для меня всё дальше в тёмное прошлое уходили скорбные эмоции, вызванные смертью отца Сергия, и тем ярче вставал его светлый дружеский образ. Я продолжал в память о нём посещать храм, где он служил, однако, того чувства, что было прежде, уже не испытывал.

31 декабря. Новый Год! Мы вдвоём с Юлей скромно отметили праздник. Посидели, вспоминая дни минувшие. На сорок второй посмотрели с надеждой.

3 января. Время десять минут двенадцатого. Подарочные часы Платова спустя десятилетия продолжали идти точно. Иногда я завороженно смотрел на стрелки циферблата. За простым тиканьем скрывалось течение реки времени, нашего бытия.

В мой кабинет стремительно ворвался молодой офицер СС, когда я убирал в карман пиджака часы, и настоятельно просил немедля проехать с ним. Он представился Клаусом Зиббертом, адъютантом полковника Отто фон Шварца. Цель своего визита объяснил по-военному лаконично – у полковника беременна жена, у неё возникли какие-то серьёзные осложнения. Доктор же, наблюдающий её, а именно Гроссман, порекомендовал обратиться ко мне за помощью. Держался этот мальчик, как я его окрестил, с достоинством, чётко отчеканивая каждое произносимое слово. Затем он извинился за свою некомпетентность в медицинских вопросах, однако постарался ввести меня в курс дела так, как ему было велено. Не мешкая, я перепоручил своей помощнице Зине, прекрасному врачу и другу, всех пациентов, ожидавших приёма в коридоре. Закончив все необходимые срочные распоряжения, мы вышли на улицу, где нас ожидала чёрная машина с включенным мотором. Спустя несколько минут она мчалась по городу, клаксоном освобождая себе дорогу.

«Так вот чью жену наблюдал Вальтер Гроссман – думал я, – теперь понятно, почему он до последнего держал в секрете имя своей пациентки». Всплыли слова Шнайдера о наказе полковника. «Неужели дальновидность фон Шварца связана с личной выгодой? Если дело обстоит именно так, то он очень дорожит своей женой. Почему она тогда здесь, а не в Германии?» Вопросы! Всё, что я слышал о полковнике носило исключительно негативный характер: жесток, высокомерен, безжалостен, но умён и расчётлив, без видимых слабых мест. Похоже, истинный ариец имеет одно слабое место.

Я переключился на попутчика, который за нашу не очень долгую поездку не проронил ни слова. Сидел молча впереди, рядом с шофёром-солдатом, и напряжённо о чём-то размышлял. Скорее всего Зибберта беспокоила возложенная на него ответственность. Он прекрасно понимал, что от его расторопности в исполнении поручения, возможно, зависела не только собственная дальнейшая карьера, но и жизнь непосредственного начальника.

Глядя в затылок адъютанта, я просто читал эти мысли и понимал, насколько близко молодой офицер вхож в семью шефа. Клаус Зибберт искренне переживал за них. По-человечески, мне было приятно видеть такую заботу и трогательные отношения. Ибо отвечали самой сути человека – любить и помогать. Но сейчас шла война, и атмосфера враждебности, обозлённости, ненависти душила в молодости проявления прекрасных чувств. Ведь «этот мальчик» находился на чужой земле незваным, среди народа, который он считал «второсортным». Адъютант не задумывался о причинах такого положения вещей, не проявлял сердечность к незнакомым людям «ниже» него, поскольку даже простая лояльность расценивалась им как неподобающая слабость. Он – немец, представитель великой нации победителей, завоевателей. Он – истинный ариец, беспощадный к врагам третьего рейха. Клаус Зибберт вырос на таких идеях, был воспитан в духе превосходства германской нации над всеми остальными.

В такой слепой вере в миф, в иллюзию, созданную расчётливыми дельцами, ничего, кроме смерти и разрушения нет и быть не может. Поэтому инфицированный носитель подобной идеей, ставшей его плотью и кровью, уже обречён на гибель и забвение.

И я чётко увидел мёртвое лицо молодого офицера – здесь, в русской земле, оборвётся его жизненный путь. Безвестная могилка среди разлапистых елей, где царит сумрак, и солнечный свет с трудом пробивается до поверхности почвы, станет для него последним прибежищем. Больше не будет ярких красок, бурной игры фантазии света. Лишь бесшумно пролетит дятел, зашуршит среди лесного шума, пробираясь по коре ствола, поползень, или поднимут свою суматоху клёсты. Да разве что только звери будут навещать покойное место. Напрасно родные станут ждать его возвращения. Они будут оплакивать загубленную душу где-то на бескрайних просторах моей Родины, не прощающей преступлений. Таков безрадостный удел того, кто в мыслях и делах нёс разрушение, прежде всего, себе самому.

Что касается дельцов, несущих хаос в неокрепшее сознание, то они продолжат вербовать для своих планов новых последователей, отправляя их на верную смерть, а сами зарабатывать миллионы, так им необходимые для удержания сладостной, притягательной, манящей власти. Такое положение вещей будет до тех пор, пока люди не начнут жить сердцем и своим собственным разумом.

Мы подъехали к старой дворянской усадьбе, бывшей до войны музеем, а теперь разместившей в себе новых постояльцев. На лестнице нас уже ожидали, чтобы сопроводить в покои жены полковника. Медсестра объяснила, что начались роды. Вскоре я уже входил в комнату, готовый к операции. Там уже находились акушер, Вальтер Гроссман и две медсестры. Обеспокоенность моего коллеги была не напрасной, положение действительно было очень тяжёлым, но не безнадёжным. Главное сейчас – не терять драгоценное время…

Давно это повелось, во время самых сложных или судьбоносных операций мне открывалась жизнь пациента. Так случилось и на сей раз. У женщины действительно наблюдалось приобретённое нарушение деятельности сердца, но причина недуга крылась намного глубже. А именно в беззаветной любви к мужу. Самое великое чувство сопровождалось постоянным страхом за него, предчувствием надвигающейся на него неотвратимой беды и, в связи с этим, неотступным желанием защитить его, быть всегда рядом невзирая на обстоятельства. Большая часть терзаний была смутной, неявной, проявляясь особенно ярко и красочно через сны. В обычное время суета дня не давала повода для сильного беспокойства, поскольку внешне всё выглядело благополучно и безмятежно.

Такова наша человеческая природа, чтобы проникнуть в её тайны следует проявить смелость и настойчивость. Иначе наше глубинное знание может так и остаться невостребованным, погребённым под толстым слоем повседневности. Часто мы сами отнимаем у себя последний шанс на спасение не только самих себя, но и близких нам людей.

Я видел дальнейшую цепь событий, одновременно слаженно работая в команде. В результате наших совместных усилий роды прошли успешно.

Вальтер Гроссман поздравил всех с успешным завершением и, сославшись на вечную занятость, удалился, пообещав по возможности скоро вернуться. Меня же попросил остаться.

Когда он ушёл, я посмотрел на часы, защёлкнул крышку и засунул их аккуратно в кармашек пиджака. У меня за долгое время выработалась привычка в определённые эмоциональные моменты смотреть на циферблат. Неким образом он успокаивал меня, одновременно помогая сосредоточиться и сконцентрироваться, подготовиться к новым предстоящим событиям.

По моей просьбе мне предоставили отдельную уютную комнату. Я сидел в удобном мягком кресле, закрыв глаза, отдыхая физически и морально после изматывающей операции. Всё страшное – позади, а потому с удовольствием воспользовался возможностью побыть в одиночестве. Может быть, когда-то здесь также сиживал в домашнем костюме хозяин усадьбы, покуривая сигарету. Возле него вертелся и кружился мир домочадцев, прислуги, за окном слышался весёлый гомон детей.

Большое крепкое родовое здание, несомненно, по замыслу его создателей должно было долго служить надёжным приютом следующим поколениям. Вокруг раскинулся массивный парк с широкими аллеями, резными скамейками, фонарями с витиеватыми узорами.

Из окна были видны расчищенные от снега дорожки, голые деревья, небо, затянутое пеленой. У зимы своё неповторимое очарованье. Как всё-таки прекрасна жизнь! Душа отзывается вдохновением от созерцания природы. В последний раз окинув взором парк, мой взгляд вернулся снова в стены дома.

Старые люди знают, что дом оживает через своих хозяев. Приобретает содержание неповторимое, самобытное, сложенное из их мыслей, чувств, эмоций. Наполняется гордостью или, наоборот, скромностью и застенчивостью. Ему поверяются тайны семьи, которые дом хранит с усердием истинного заговорщика. Сколько бы он мог поведать, если прислушаться к неумолкаемому еле уловимому тихому шёпоту его голоса. Мы бы узнали об атмосфере, царившей здесь, впитавшейся навеки слоями.

Усадьба пережила бурный расцвет, унылый упадок, временный застой. И вот теперь новая страничка её истории пишется прямо сейчас. Очередные жильцы пришлись явно «не ко двору», это сильно чувствуется здесь. Тяжело дому от них. Страдает он от их присутствия, чужеродности, несовместимости. Да и мне самому захотелось поскорее покинуть его.

Я собирался уже вставать, когда в дверь тихонько постучали, и вошёл Клаус Зибберт. Он попросил следовать за ним и провёл меня в кабинет своего шефа.

– Добрый вечер, господин доктор – поприветствовал меня Отто фон Шварц, встретив нас на пороге. Перед собой я увидел человека лет сорока с небольшим, невысокого роста, подтянутого.

– Ты, Клаус, свободен – обращаясь к своему адъютанту, проговорил полковник, – распорядись только насчет ужина прямо сейчас сюда, в мой кабинет.

Лейтенант вышел. А хозяин показал рукой на свободное кресло, предложил сесть.

– Доктор Гроссман скоро будет, а потому я не займу у вас много времени, – заговорил он, глядя на меня, – знаю, очень устали. Поймите меня, не могу отпустить вас сразу, не отблагодарив лично. Тем более, давно хотел вас увидеть. Говорят, вы кудесник.

– Я делаю только то, что в моих силах, господин полковник. Всё остальное в руках Бога.

– Не скромничайте, – продолжал фон Шварц свою мысль, не обращая внимание на мои слова, – я удостоверился в обоснованности высокого мнения о вас. Доктор Гроссман отрекомендовал вас как крупного специалиста по заболеваниям сердца. Будучи знакомым с вашими научными трудами, он настойчиво предлагал мне воспользоваться вашими услугами. Говорил, что нам крупно повезло. Так что, господин Шульц, я вам очень признателен за то, что откликнулись на мою просьбу о помощи и приехали. Отныне я ваш должник.

– Это мой долг, господин полковник.

– Долг долгу рознь. Вы это знаете не хуже меня. В вас говорит ариец, в правилах которого не бросать соотечественника в беде.

– Взаимопомощь – общечеловеческая добродетель. Разве не так? Она не имеет национальной принадлежности.

– Вы бунтарь, господин профессор – и Отто фон Шварц рассмеялся – не желаете ли коньяку? Отменный! Ведь у меня сегодня праздник. Я стал отцом, у меня родился сын.

– Не откажусь – полковник предложил мне бокал, – за вашу жену!

– За Грету!

– А сейчас ужин, господин доктор, после которого вас отвезут домой.

Фон Шварц позвонил в колокольчик и еду тут же внесли, точно кельнеры ждали команду. Всё сделали быстро, тихо, после бесшумно удалились, оставив нас вдвоём.

– Прошу к столу – полковник сделал соответствующий жест рукой.

– Благодарю вас.

Хозяин дома ел в меру. Похоже, последние дни дались фон Шварцу нелегко. Выглядел он уставшим, осунувшимся, но старался держаться бодро. Предлагал попробовать то одно, то другое блюдо.

По завершению ужина полковник ещё раз поблагодарил меня и поручил Клаусу Зибберту доставить меня домой. Мимо нас промчалась машина Вальтера Гроссмана, направлявшаяся в сторону особняка.

После операции моей новой обязанностью стало наблюдение за состоянием жены фон Шварца. На этом настоял начальник госпиталя. Каждый день меня привозили в усадьбу для осмотра и затем отвозили обратно. Я делал свою работу. Здесь, в этом старинном поместье с приходом новых владельцев стало мрачно и даже зловеще, несмотря на порядок, спокойствие и видимое благополучие. Обитатели этого дома хоть и относились трепетно друг к другу, испытывая взаимную любовь, всё же жили отдельной жизнью. А глава семьи, фон Шварц, тщательно скрывал ту часть самого себя, что была связана с его служебными делами. Оборотная сторона его натуры жене не показывалась. Она видела только любящего заботливого мужа, настоящего семьянина. Сама же Грета была истинной католичкой. А этим всё сказано.

Однако, тяжёлые роды, затем последующее вынужденное отлучение от ребёнка, душевное одиночество подняли у неё со дна души все страхи, сомнения, подозрения, державшиеся под замком, и потребовали выхода. Ей захотелось выговориться, затронув всё наболевшее и мучившее её в последнее время. С обслуживающим её персоналом она разговаривала исключительно на медицинские темы. Осторожность и некоторая закрытость мешали ей быть с ними откровенными. Кроме того, внутреннее знание, что они не поймут или истолкуют всё превратно, удерживало от сердечного общения. Оставался в окружении Греты один я, странный русский немец, спасший ей жизнь. И она обратила на меня свой взор. Я заметил, как жена полковника наблюдает за мной, присматривается и в её взгляде ловил немой крик души, женщины отчаянно искавшей помощи. И вот в очередной мой приезд Грета решилась на откровенный разговор.

– Добрый день, фрау Грета! – поприветствовал я её, когда входил в комнату.

– Добрый день, господин доктор.

– Как сегодня себя чувствуете? На улице ясная погода. Сама природа взывает к вам и помогает восстановить силы. Они вам теперь очень нужны.

Я уже подсел к ней и приступил к осмотру.

– Уже лучше, господин доктор, но голова еще кружится и слабость.

– Это пройдет, главное, не спешите ходить. Вам необходимо еще полежать. Сына кормите?

– Да. Мне его приносят на кормление, а потом уносят. Когда можно будет ему оставаться со мной в комнате? Я слышу, как он плачет у медсестры на руках.

– Потерпите ещё несколько дней, фрау Грета. Вам нельзя переутомляться и нервничать, нужно набраться сил, а для этого их следует экономить. Ведь ребёнку нужна сильная и здоровая мать. Вы согласны со мной?

– Да, вы правы. Ответьте, пожалуйста, я смогу ещё родить ребенка? Мне сказали, что с моим сердцем это крайне опасно.

– Сейчас ничего нельзя сказать определённо. Всё, что от меня зависело, я сделал, но несколько лет вам нужно понаблюдаться у врачей. Если болезнь в этот период себя никак не проявит, то вполне возможно. Хотя я бы не стал вас очень обнадёживать. Мой вам совет, подумайте лучше о настоящем. Не забегайте вперёд. Теперь у вас есть сын. О нём в первую очередь должны быть все ваши мысли. У вас достаточно будет забот.

В разговоре возникла пауза. Я видел, что Грета собирается с духом. После непродолжительной борьбы она всё же решилась рассказать о наболевшем.

– Господин доктор, а с ним всё в порядке? Когда он плачет, то я думаю, что у него что-то болит.

– Не волнуйтесь, фрау Грета, с ним всё в порядке. Физически он здоров. Тяжёлые роды позади. Для детей этот процесс тоже очень сложный и особенно трудный, когда мать не готова или больна. Но теперь, повторюсь, всё хорошо.

– Тогда почему же он так часто плачет? Понимаете, господин доктор, мне иногда кажется, что его слёзы связаны с другим. Я пока не могу объяснить, но чувствую, как ему тягостно здесь, невыносимо, и от этого мне самой становится дурно. Хочется схватить моего мальчика и бежать, бежать, подальше отсюда, туда, домой. Я понимаю, что и там небезопасно. Какая-то чёрная туча нависла над ним, надо мной, мужем и нет от неё спасения. Я молюсь о ниспослании нам помощи. И, прошу вас, поймите меня правильно, я не могу сейчас ошибаться, я –теперь мать и чувствую сердцем, вы каким-то образом способны успокоить мои душевные муки. И, прежде всего, они касаются моего сына. Умоляю вас, не оставьте мою просьбу без внимания. Мне не с кем больше поговорить об этом и не к кому обратиться, кроме вас. Никто не поймёт! Ваше присутствие вселяет в меня уверенность и спокойствие.

Весь эмоциональный монолог я слушал, держа руку Греты в своей. Не просто объяснить матери и жене всю суть происходящего.

– Фрау Грета, я не Господь Бог! Мне не подвластны судьбы мира.

– Я всё понимаю, но всё же…

– Для начала, не волнуйтесь, успокойтесь.

– Хорошо, хорошо…

– За сына не переживайте, он вырастит достойным человеком. А сейчас ему действительно трудно. Ведь дети приходят из чистого мира. Представьте себе, каково им оказаться здесь, где царит несовершенство, несправедливость, где проливается кровь невинных. В плаче они выражают не только потребности в еде, тепле, но и протест против зла людей, их мыслей и поступков.

– Значит, я права, мой мальчик всё чувствует. Мне иногда мерещится, будто он смотрит на меня с укоризной и о чём-то предупреждает. Но я не могу ничего разобрать. Понимаете, господин доктор, он у нас с мужем долгожданное дитя. Я не могу его потерять! Ведь правда, что любовь матери может защитить ребёнка от зла?

– Да, может! Только, фрау Грета, сейчас вы находитесь на земле, которой принесли боль и страдание. И, простите за откровенность, ваш муж один из тех, кто несёт это горе людям. Среди них есть женщины, дети, старики. Они гибнут. Их страдание, смерть чувствует ваш сын и ему тяжело. Вот о чём он предупреждает вас. Крайне сложно жить в атмосфере ненависти и проклятий, направленных в ваш адрес. Ведь ничего не проходит бесследно.

– Но мой муж солдат, господин доктор, и он только выполняет приказ. Отто отвечает своей жизнью за неповиновение.

– Мы отвечаем, самое главное, перед Богом! Каждый человек волен выбирать, что ему нести: мир или разрушение, приносящее смерть всему живому. В конечном счёте, фрау Грета, зло добровольное порождение.

– Вы говорите о моём муже как об исчадии ада. А ведь если бы он был таким, то Бог не послал бы нам сына.

– А вы не думали, что вам послан этот дар для прозрения. Легко отнимая жизни у других, теряешь свою и близких людей.

– Вы хотите сказать, что мы можем потерять нашего сына?

– Я вам уже сказал, у него хорошая судьба. Но всё в руках Бога и ваших. Если ваш муж откажется от войны, и чем раньше, тем лучше, то спасёт множество жизней, в том числе и вашу с сыном. Никто, фрау Грета, не знает до конца природу болезней, особенно сердца. Но лечит его помимо лекарств, любовь и добрая атмосфера вокруг. А самое главное, дитя должно расти в мире и гармонии, только тогда оно вырастит настоящим христианином, каким вы желаете его видеть. Подумайте над этим. А теперь извините меня, фрау Грета, но мне надо идти. Следующий осмотр по плану. Берегите себя!

– Спасибо, господин доктор! Я ценю то, что вы сделали для меня и моего сына, а ведь совсем не должны были. Вы могли отказаться…хотя, не могли… В любом случае, я очень благодарна вам за ваши слова и ваше искреннее участие в жизни нашей семьи. По поводу нашего разговора не беспокойтесь, Отто ничего не узнает о нём. Вам ничего не угрожает.

– Я не боюсь, фрау Грета. Я не молод и много видел смертей. Готов предстать перед Судьёй в любую минуту. У меня тоже есть поступки, за которые мне придётся отвечать, но смерти я не страшусь. До свидания и, повторяю, берегите себя!

Фрау Грета позвонила в колокольчик, и в комнату вошла уже немолодая служанка-немка. Хозяйка отдала короткое распоряжение, чтобы меня отвезли обратно. Со словами «Пожалуйста, господин доктор, следуйте за мной», она проводила меня до машины. Уже садясь в автомобиль, я поднял глаза вверх и увидел в окне особняка, где находились окна Греты, её саму, махавшую мне рукой. Я ответил слегка кивком головы. Дверца «Опеля» закрылась, и мы тронулись. Думать сейчас ни о чём не хотелось…

***

Сначала была битва за Москву. Долгая, изнурительная. Немцы возлагали большие надежды на взятие столицы. Считали, что захват города станет ключом к победе. Красная армия будет морально сломлена и не сможет больше так упорно сопротивляться. Казалось, что Москва вот-вот падёт. 30 ноября сорок первого года Гитлер объявил на весь мир, что с наблюдательных пунктов можно в бинокль различить силуэты кремлёвских башен.

– …Фельдмаршал фон Бок и все наши солдаты уверены – говорил по этому поводу Вальтер Гроссман, сидя в ресторане со своими коллегами, куда пригласил и меня, – что мы скоро будем маршировать по улицам русской столицы. Война будет закончена! Мы все вернёмся на Родину. Уж я точно. В этой стране мне плохо. Большие расстояния, грязь, здесь, как говорится, мало цивилизации. А вы, Гельмут, останетесь или поедете к своей фрау? – лукаво спросил начальник госпиталя приятеля, намекая на связь того с русской любовницей.

– Вальтер, бросьте ваши шутки – немного смущаясь ответил Гельмут, – семья – священна, но я ещё не женат!

– Кто же с этим спорит? – не унимался Гроссман, будучи уже прилично «на веселе», – но все ваши тайные похождения были блестяще раскрыты ребятами из гестапо.

Последние слова произвели на Гельмута сильное впечатление. Он побледнел и напрягся, вперившись глазами в Вальтера, но тот реакцию собеседника не заметил и продолжал:

– Друг мой, ваша неразборчивость могла стоить вам не только карьеры, но и жизни.

– Поясните…

– Ваша kleines Mädchen³ оказалась подпольщицей.

– Этого не может быть. Здесь явно какая-то ошибка. Я не верю.

– Гельмут, похоже, она ранила ваше сердце – всё шутил Вальтер.

– Это не ваше дело. Извините меня, господа, я должен идти.

Гельмут встал из-за стола, поклонился галантно и вышел из ресторана.

– Чего это он? – не понял сначала Гроссман и обвёл всех нетрезвыми глазами.

– Вальтер, мне кажется, вы перегнули палку – объяснил сидящий справа от меня доктор Клейнер, – там многое непонятно. Вполне возможно, её отпустят.

– Я согласен с Йенсом – имея ввиду Клейнера, сказал Пауль Ланге.

Гроссман поочерёдно посмотрел на сидящих, в том числе и на меня. До него стала доходить причина ухода Гельмута.

– Чёртова эйфория. Я хватил лишнего – начальник госпиталя пришёл в себя, – завтра извинюсь перед нашим другом. И загляну к Шварцу, чтобы уточнить у него по поводу этой русской. Действительно, нехорошо вышло.

– Вот именно, Вальтер – поддержал мысль Ланге, – тем более Москва ещё не взята.

– Вы как всегда, Пауль, осторожничаете – улыбнулся Клейнер и попытался направить разговор в другое русло.

– Я не люблю забегать вперёд, Йенс, вы меня знаете.

– Вы пессимист, друг мой

– Я реалист…

Вальтер задумался и некоторое время молчал. Вскоре сама беседа перешла на другие темы, в обсуждении которых я уже активно принимал участие.

С той встречи прошло немало времени, и, случайно столкнувшись с вечно занятым и деловитым Гроссманом в одной компании, услышал от него уже иное мнение:

– Пауль снова оказался прав! В этой стране он стал окончательно пессимистом. Я тоже начинаю склоняться к мысли, что всё плохо. Но не теряю надежду и верю по-прежнему фюреру и в нашу армию. А вы, Фридрих, что скажете? Я заметил, вы всегда отмалчиваетесь при разговорах на эту тему.

– Я не военный, Вальтер. Конечно, меня беспокоит война, но моё мнение вряд ли что-то изменит.

– Соглашусь с вами, нашу точку зрения в расчёт никто не берёт – Гроссман тяжело вздохнул, попрощался и отправился заниматься своими прямыми обязанностями. Я посмотрел ему вслед, он сгорбился, в нём пропала живость, былой энтузиазм рассеялся словно утренний туман. Этот человек прекрасно понимал суть происходящего, в его глазах уже читалась обречённость. Однако высказывать открыто своё мнение не решался. Он искренне любил Германию, а потому страдал, видя гибель «сынов отечества» на полях сражений.

После московской битвы будет сталинградская. Это всё вехи большой небывалой войны, знаковые события, в которых накал борьбы достигал нечеловеческих высот.

Мы, жители оккупированных городов, чувствовали этот нерв. Малейшие удачи и неудачи гитлеровцев отражались на мирном населении. Сразу увеличивались поборы, проводились облавы, обыски и усиливались разного рода наказания.

Официальная пропаганда без устали вещала об успехах немецкой армии. Но ни тогда в дни битвы за Москву ни потом ей почти никто не верил. Забегая вперёд, в недалёкое будущее, скажу, что эмоциональные речи о взятии Сталинграда, о победах вермахта на берегах великой русской реки Волги разбивались о стену народного неприятия лжи и обмана. Не смогут русские воины оставить Сталинград, названный в честь руководителя страны. Тихо, незаметно, под страхом смерти, но будут распространяться правдивые вести о стойкости, мужестве наших солдат, что не отдадут в руки врага символ непобедимости нации.

Общаясь с немецкими коллегами, я узнавал много интересного о ходе военной кампании. Особенно примечательными были их личные мнения, которые становились всё более критичными по мере затягивания противоборства наций. Почти все, за редким исключением, высказывались изначально против войны с Советами. А затем, когда дела на восточном фронте совсем разладятся, между собой в тесном кругу станут поговаривать вообще об «идеологическом и моральном крушении нацизма». Ковавшаяся победами слава непобедимой армии померкнет на берегах Волги, русской реки. Неслучайно, именно здесь, дух русского воина остановит «закованного в броню» неприятеля.

Пауль Ланге – военный врач в звании подполковника, с которым я сошёлся ближе всех был приблизительно моего возраста, близорукий, с добродушным лицом и круглым животиком, что никак не вязалось с его фамилией, отзывался о фюрере довольно смело, если не сказать больше, с пренебрежением. Он становился нередко словоохотливым после «потребления» коньяка. Особенно его язык развязывался при нашем общении наедине. Хотя многие свои нелицеприятные высказывания Пауль озвучивал и при большей компании. Я не раз просил его быть поосторожнее. На что он всегда отвечал одно и тоже, «что ему безразлично, если какая-нибудь «собака» донесёт на него. Для него важнее остаться человеком свободным и мыслящим!» Больше всего ему претило стать серым бессловесным существом, чей удел только слушаться и повиноваться.

– Знаете, Фридрих, – выскажется спустя полтора года после начала войны Пауль, – я получаю письма от родных, так вот, они в ужасе от творящегося на востоке. Все эти политиканы, втянувшие наш народ в свою авантюру, растеряны, как щенята. А теперь, всё что они делают, так это перекладывают вину друг на друга. Им наплевать на смерть и унижение нации, а простых вояк откровенно бросили умирать. Где их честь, совесть? Я всё больше и больше уверен, мой друг, что они её не теряли, она вообще отсутствовала у них с самого начала. Иначе бы не врали так беспринципно и нагло. Только здесь, когда поступают раненные, видишь всё в верном свете. Всё плохо! Немцев уже заразил пессимизм, а значит, теперь ждать хорошего не стоит. Но что меня больше всего злит и выводит из себя, так это поведение местного начальства. Взять хотя бы полковника Отто фон Шварца. Эстет с чувством мясника. Меня выводит его высокомерная манера общения, а главное, я не пойму, откуда жестокость такая к русским, которые имеют право сражаться с нами. Он же их даже за людей не считает. Мне иногда кажется, чтоу него психические отклонения. Вы не замечали этого, особенно когда курит сигары?

– Он здоров, Пауль и это хуже всего.

– А вообще, Фридрих – не унимался Ланге, – по мне, так надо идти на переговоры и договариваться с Москвой о мире. А вместо этого, наш фюрер объявляет трёхдневный траур, а затем объявляет «тотальную войну», проводит полную мобилизацию людских и материальных ресурсов, ослабляя и без того истощённую войной страну. Если её не прекратить, запомните мои слова, Фридрих, русские дойдут до Берлина. Хотя, надо быть реалистом, говорить о мире сейчас бессмысленно.

И Пауль вздохнул.

– Кстати, Фридрих, вы помните Гельмута?

– Да, конечно. Правда, после ресторана наши пути не пересекались.

– Славный малый. Девчонку его расстреляли. А самого Гельмута таскали на допрос эти мясники. Все нервы ему вытрепали. Он действительно её любил. Несколько месяцев тому назад подал раппорт о переводе на восток. Недавно узнал, что погиб.

Я молчал. Перед глазами встало добродушное лицо Гельмута. Странно, общался с ним совсем мало, а в душе от новости про него защемило.

– Знаешь, – продолжил Пауль, – тошно мне от мысли, что война топчет любовь. Я видел Гельмута по-настоящему счастливым. Таким он мне и запомнится. Хотя, если бы не война, наверно, так ничего и не понял бы. Давай, Фридрих, ещё по коньячку и по домам.

Когда Ланге ушёл, я понял почему так близко принял весть к сердцу: война растоптала любовь…

Всё это и многое другое ещё будет, а пока было настоящее. И все мы полностью в нём пребывали, в сорок втором.

***

Чтобы ни происходило с людьми, время неумолимо бежит вперёд. Смерть ли кругом, оно всё равно стремится куда-то в неведомую даль. Течёт, мчится, порой, кажется, замирает, но никому не под силу его остановить даже на миг. Время не безжалостно, время справедливо.

Сейчас в настоящем война, а все ждут будущего, счастливого, мирного. Каждый в сердце своём приближает бескровный тихий рассвет, без выстрелов, без насилия. Он непременно наступит, по-другому не может быть. Иначе нет смысла жить.

Люди верят в освобождение. Они устали, живут натужно, но говорят: «Время нынче такое, пережить его надо». Легче на душе от подобных мыслей. А то в последнее время чувство такое будто по топи болотной идёшь. Ноги ватные, тяжёлые. Следующий шаг всё труднее даётся, затягивает мутная тина. В дополнение давит со всех сторон что-то тёмное, массивное. Я догадывался о причинах своего состояния. Думы о них не давали мне покоя, постоянно держали в напряжении.

В один из ветреных мартовских вечеров за мной снова заехал адъютант полковника. Любезно, но настойчиво, он предложил проехать с ним до особняка своего начальника. Мне ничего не оставалось делать, как согласиться. И не потому, что Отто фон Шварц внушал страх и был хозяином положения. Всё дело заключалось в наших отношениях, которые, я знал точно, сыграют немалую роль для нас обоих.

– А, господин доктор, добрый вечер, рад вас видеть снова! – проговорил приветственные слова хозяин особняка, когда мы с ним встретились в его рабочем кабинете.

– Здравствуйте, господин полковник! Сегодня вы выглядите намного лучше, чем в последний раз, – мы с ним виделись месяц тому назад, и всё наше общение тогда свелось к парам приветственных фраз.

– Благодаря вам семейные волнения отошли на второй план. Тыл надёжен. В каком-то смысле можно немного расслабиться.

– Как себя чувствует сегодня фрау Грета? – надобность в моём регулярном наблюдении уже отпала. Поэтому вот уже несколько недель я был в неведении относительно здоровья жены полковника.

– Доктор, всегда доктор! – Шварц лукаво посмотрел на меня, – С Гретой всё хорошо, выполняет все рекомендации врачей, но, прежде всего, ваши. Жена просто очарована вами. Вы – чародей.

– Никакой магии, наука и только наука.

– Знаю я вас, господ учёных, кому хотите задурите голову умными мыслями. Хотя вы, пожалуй, не такой. Есть в вас что-то располагающее. Это мне импонирует. Люблю честных и открытых людей.

– Сейчас эти качества скорее недостаток.

– Ну почему же? Белые вороны нужны обществу. Они повышают моральность нации.

– В природе они более уязвимы для хищников из-за своей особенности.

– Такова цена индивидуальности!

– Соглашусь с вами, господин полковник. Как у нас говорят, горе от ума.

– Меткое выражение.

В дверь постучали. «Войдите!» – крикнул полковник. В кабинет внесли ужин, тихо всё поставили, разложили приборы и так же тихо официанты удалились.

– У меня сегодня хороший день – продолжил полковник, – И я подумал, почему бы не разделить удачное завершение дел вместе с вами.

– Признателен за приглашение.

– Присаживайтесь…

После ужина, в течение которого полковник почти совсем ничего не говорил, кроме разве требуемых в таком случае слов учтивости, мы возобновили разговор.

– Меня, господин доктор, мучает один вопрос, который хочу вам задать – фон Шварц внимательно посмотрел на меня.

– Спрашивайте.

– Почему вы не уехали из города? Ведь вы имели такую возможность.

– Не успел этого сделать. Ваши мотоциклисты внезапно появились в округе. Они застали всех врасплох. Дорога на восток была ими отрезана. К тому же в больнице оставались тяжелобольные, которых я, как врач, не смог бросить.

За всё время пока я объяснял причину, полковник не сводил с моего лица глаз, весь превратился в слух, стараясь прочитать фальшь и отделить правду от лжи. Похоже, он ничего не заподозрил. Этот человек несомненно очень опасен. Обладает чутьём, нюхом, как породистая охотничья собака. Раз взявши след, уже не собьётся и не успокоится, не почувствовав вкус добычи.

– Вы удовлетворены ответом?

– Вполне.

Мысленно я поблагодарил Безбородова за отлично проведённую операцию. Он обещал организовать «мне надёжное прикрытие», сделав всё таким образом, чтобы моё присутствие здесь выглядело натурально вынужденным.

– Позвольте и мне задать вам один вопрос, господин полковник.

– Любезность за любезность. Прошу вас.

– При разговоре с офицером Шнайдером я услышал про ваш приказ относительно меня. Вы не могли бы пояснить его?

– Хороший вопрос! Не задай вы его, я бы не поверил окончательно в вашу искренность. Но, пожалуйста, опуская все тактические детали операции, скажу вам, что вы заинтересовали меня как немецкий известный учёный, который может быть полезен Великой Германии. Поэтому я дал соответствующее распоряжение, ни один волос не должен был упасть с вашей головы.

– Мне кажется, вы высоко оцениваете мою голову.

– Я уже убедился, что не ошибся в вас. Я вообще редко ошибаюсь в людях. Это залог моего успеха. Под моим началом, например, служат умные люди. Лично занимаюсь их подбором, тщательно просматриваю дела каждого.

– Это делает вам честь, господин полковник. Обычно бывает как раз наоборот. Начальник, боясь конкуренции, окружает себя посредственностями, хорошими исполнителями, без больших амбиций, довольствующихся тем положением, которое уже получили.

– Я не боюсь потерять своего места, господин доктор. Я – аристократ, в случае отставки по какой-либо причине спокойно уеду в своё фамильное имение и займусь охотой. А пока, честно выполняю свой долг. Люблю исполнительность – Отто фон Шварц улыбнулся, – но толковую и расторопную. А ещё предпочитаю иметь дело с достойными противниками. Вот вы, господин доктор, таковым, по моему мнению, являетесь.

– Я – ваш противник?! В чём, позвольте узнать? – я не сдержал улыбку.

– Правильнее будет сказать оппонент в дискуссии. Не желаете сигару, господин доктор?

– Нет, благодарю вас, я не курю

– Тогда я с вашего позволения закурю.

Отто фон Шварц аккуратно достал из красивой коробочки одну. Немного, несильно помял её пальцами. А потом поднёс к носу и несколько раз благоговейно вдохнул, наслаждаясь ароматом сигары. Казалось, в этот момент для полковника ничего не существовало на свете, кроме объекта его удовольствия. Каждое движение было выверено, неторопливо, и выдавало в нём истинного ценителя табака. Он точно совершал магический ритуал, где не позволено совершиться даже малейшей оплошности или ошибки. Наблюдать за ним в такую минуту было интересно. Далее фон Шварц отрезал кончик сигары изящными ножницами и терпеливо стал разжигать её с помощью длинной деревянной спички, вращая сигару во рту. Потом слегка подул на зажжённый конец, чтобы убедиться, что она разгорелась равномерно. И после неглубоко затянулся, не выпуская дым сразу, смакуя его воздействие на вкусовые рецепторы. Выдохнул. Кабинет наполнился тонким приятным ароматом.

– Кубинские! – сказал полковник, всё больше расслабляясь и принимая удобную позу в кресле напротив меня, – вы наверняка знаете, господин доктор, как познакомились европейцы с табаком?

– Да. Я, по этому вопросу, располагаю общими сведениями.

– Если позволите, я немного расширю ваши познания. На Кубе до сих пор, несмотря на запрет католической церкви, практикуется сантерия – древний религиозный культ. Жрецы объявляли волю богов через прорицания, а для общения с богами следовало войти в транс. Так вот, средством для установления контакта являлся сигарный дым. Для чего я вам это рассказываю? Всё просто. Дело в том, что, когда курю, во мне просыпается дух жреца.

И полковник засмеялся, одновременно пристально колюче посмотрев мне в глаза. Я выдержал его взгляд спокойно.

– Разрешите мне задать вам один вопрос, господин полковник. Меня давно терзает любопытство.

– Спрашивайте.

– Я заметил, что ваш адъютант очень привязан к вам. Его отношения с вами выходят за служебные рамки и больше напоминают родственные.

– Да, вы проницательны. Клаус – мой племянник. Ещё с детства он проявлял черты настоящего арийца: смел, умён, исполнителен, ответственен. После самостоятельного выбора военной стези ему никто не мешал, но и не помогал. Клаус многого добился именно своим трудолюбием и желанием возвеличить свою Родину. Я взял парня к себе исключительно за его заслуги и достоинства, и нисколько не жалею. Наоборот, горжусь им и ставлю в пример. Я люблю Клауса, он просто отличный малый. Ему есть в кого быть таким. Его отец, мой кузен, сейчас на фронте, командует дивизией. Знаете ли, в своих письмах он высоко отзывается о русских. Гельмута удивляет их мужество, дело доходит вплоть до преклонения перед ними, что, согласитесь, не должно иметь место. На эту тему мы с ним яростно спорим. Я убеждён, мой двоюродный брат склонен преувеличивать достоинства славян.

– А вас, господин полковник, что-нибудь удивляет в этой стране?

– Это большая страна – задумчиво проговорил Отто фон Шварц, – и из своего опыта могу выделить непредсказуемость, как главную черту русских. Здесь ничего нельзя сказать наверняка. Иногда просчитать их действия становится невозможным, особенно, когда дело касается народного или партизанского сопротивления. Конечно, мы действуем против них довольно успешно. Однако, эмоциональность славян, подверженность сильным чувствам, бывает, ставят в тупик. Под их натиском разум сдаёт свои позиции, и на первый план выходит что-то животное, необузданное, неконтролируемое.

– Почему же непременно животное, господин полковник. По мне, так это великая тайна Бога, которой он наделил русских. Они умеют любить жертвенно, бескорыстно, открыто. Я думаю, вы в этом уже убедились.

– Нет. Я по долгу своей службы сталкиваюсь исключительно с фанатиками, готовыми умереть, терпеть невыносимые муки, вопреки здравому смыслу. Но, надо отдать им должное, держаться они стойко и с достоинством.

– Это и есть как раз их жертвенная любовь – к Родине, к детям, к земле и ненависть к врагам. Здесь всё искренне и честно. Такое сложно принять и понять. Как мать всеми средствами готова защищать своё дитя, хоть ценой собственной жизни, так и русские жертвуют собой ради великой идеи спасения жизней. Ещё древние славяне говорили: «Русь – матушка», вкладывая в эти слова глубокий смысл. Так они свою землю, своё царство олицетворяли с женским началом. Поэтому-то в каждом русском заложен принцип её защиты ни с чем не считаясь.

– Всё это философия, ваша фантазия и воображение, любезный доктор.

– Это смысл жизни! И он в действии. Вы видите его своими собственными глазами. Ваш брат, как настоящий солдат, отдаёт должное своему противнику. Потому что там, на фронте, он сталкивается с ним лицом к лицу. Поймите, русские проявляют мужество как с оружием в руках, так и без него. Они не прячутся за внешнее, за атрибуты видимого могущества, а живут исключительно глубокими внутренними переживаниями, верой, откуда они и черпают свои силы. Этот источник никогда не иссякнет. Любая берёзка, любой кустик, небо, солнце, наконец, вдохновят их и восстановят.

Полковник молчал, продолжая курить сигару и выпуская дым, наполняя комнату тонким благовонием от спелых табачных листьев.

– Вы даже не представляете с какой силой столкнулись. Любовь и вера в правду, в истину, в справедливость сливаются в несгибаемый стержень, в пружину, которая вот-вот разожмётся.

– Вы уверены в том, что может произойти перелом в войне? – с некоторым сарказмом спросил фон Шварц, – уважаемый доктор, такое невозможно. Военная машина Германии как никогда сильна и даже ваша «самоотверженность» не сможет её сломить.

– Войну выигрывают люди! Вспомните трёхсот спартанцев. Всего горстка воинов удержала огромную армию и, если бы не предательство, кто знает, какой подвиг они смогли бы ещё совершить. В любом случае, они привели свой народ к победе. Вот вам самоотверженность, твёрдость или «ваш фанатизм».

– Вы сомневаетесь в нашей победе? – немного подавшись вперёд в кресле, спросил полковник.

– Самоуверенность часто губит. Не правда ли?

– Допустим…

– Ведь вы планировали уже осенью сорок первого закончить операцию. Однако, Советы ещё держаться. И потом, наше общение для меня становится опасным. Моя откровенность может дорого мне обойтись.

– Может. Поэтому попрошу вас такие мысли больше нигде не высказывать. Вы, господин доктор, умный человек. Лечите людей!

– Я этим и занимаюсь. А посему, позвольте, господин полковник, если вы не против, на этой ноте закончить нашу беседу. Уже поздно, мне бы не хотелось утомлять вас своими умозаключениями и отрывать от дел своим присутствием, своей философией.

– Да, пожалуй, соглашусь с вами, уже поздно – раздумывая, и не спеша произнося слова, ответил фон Шварц, – Но у меня будет к вам одна просьба. Если у вас будет свободное время, навестите меня. И мы продолжим начатый разговор.

– Постараюсь

– Клаус – распорядился фон Шварц по телефону, – доставьте доктора домой. До свидания, господин профессор.

– До свидания, господин полковник.

По дороге обратно меня не покидало ощущение того, что некое событие уже стоит у меня на пороге, и оно непременно перевернёт мою жизнь, или внесёт в неё новую струю.

Ведь встреча с людьми, облачёнными большой властью, особенно в подобных обстоятельствах, никогда не проходит бесследно. Она всегда имеет продолжение. И последствия могут явить либо тёмную, либо светлую сторону собственной судьбы. Такое положение вещей вытекает из самой природы феномена земной власти, которая на более высоких ступенях своей пирамиды стягивает в тугой узел всё большее число нитей жизни разных людей. В таком причудливом калейдоскопе с разной силой сталкиваются человеческие судьбы, задавая взаимно новый вектор своего движения.

Итак, я стал ожидать перемен. После разговора с женой, с которой поделился впечатлениями от встречи с Отто фон Шварцем, я окончательно утвердился в этой мысли. Как за шахматной доской разыгрывалась партия, где цена победы котировалась крайне высоко, а за каждым ходом стояла моя жизнь.

Наконец, мне пришлось делать «очередные ходы», когда Клаус Зибберт, этот «отличный малый», снова не появился у меня в качестве посланника доброй воли полковника, приглашающего «за компанию» отведать отличного коньяку. Я не горел желанием с ним встречаться. Какое-то чувство отторжения и неприязни к шефу лейтенанта поднялось в моей душе. Возникла ассоциация чего-то липкого, тёмного, опасного, готовящегося исторгнуть из своего нутра гадость, подлость. В низости этого человека я не сомневался. Всемогущий барон наводил ужас не только на мирное население, но и на своих подчинённых, а также обыкновенных солдат и офицеров. Своей ретивостью он основательно вычищал ряды вермахта от неблагонадёжных, отправив в свои застенки уже не один десяток немцев.

Однако, отказываться не следовало. Он одним росчерком пера мог легко прикрыть мою практику и лишить меня возможности помогать людям, что шли ко мне. Тем более, Отто фон Шварц щедро заплатил, как он выразился, «за мои услуги врача». Скрепя сердце, я собрался и поехал на неприятную встречу.

Она состоялась уже на рабочем месте полковника, в здании, мимо которого местные жители проходили с содроганием сердца. Ибо оно имело только вход для большинства попавших туда. Про страшные подвалы под ним ходило много слухов. На заднем дворе часто раздавались ружейные выстрелы, а после ворота растворялись, и выезжала машина, вывозившая как мусор то, что недавно ещё дышало, чувствовало, думало, любило и мечтало, в неизвестном направлении.

Хозяин встретил меня радушно, точно удав, но, по крайней мере, не голодный, а сытый, и потому пребывающий в благодушном расположении духа.

– Здравствуйте, господин доктор. Мне приятно видеть вас каждый раз. Ожидание нашей встречи затянулось, и я взял на себя смелость отвлечь вас от забот, вырвать, так сказать, из лап болезней и скорбей, чтобы предложить отужинать вместе. Видите ли, предпочитаю есть и курить в компании, не люблю одиночество.

– Добрый день, господин полковник. Ваше приглашение принято. Сочту за честь разделить с вами трапезу.

– Приятно слышать. Называйте меня Отто – и полковник довольный улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы. Вообще на многих он производил впечатление приятного обходительного человека, с благородной внешностью, манерами, походкой. Но глаза выдавали в нём холодность, расчётливость, умение играть «на публику» и ловко маскировать свою суть под «хорошего» человека. Такая манера поведения применялась исключительно в кругу общения его уровня, в остальных же случаях он не считал нужным скрывать себя настоящего, полностью отдаваясь наслаждению от обладания властью и её применения.

– Ужин сейчас принесут. Я вас позвал, чтобы отпраздновать со мной мой триумф. Сегодня, наконец, поставлена точка в долгом деле. В наших руках находится всё подполье города, вместе с её организатором. На их счету не одна жизнь немца. Я пока не обольщаюсь по поводу полной победы. Их место, в перспективе, займут другие. Но на это потребуется время, а мы в свою очередь сделаем всё возможное, чтобы не допустить возрождения сопротивления и не потерять контроль над ситуацией.

– У меня такое чувство, Отто, что вы ходите вокруг да около, говорите напрямую.

– Хорошо, Фридрих, позвольте вас так называть. Ваш врачебный кабинет использовался подпольщиками для связи, – и барон внимательно посмотрел на меня, ожидая мою реакцию.

– Это каким же образом? Уж не являюсь ли и я, по вашему мнению, одним из них? – даже с неподдельным любопытством задавал я свои вопросы. Происходящее не выглядело абсурдом, чтобы делать такие заявления у моего оппонента должны были быть веские основания. И судя по всему, он ими располагал. Я вообще понял, что полковник блефовал редко, по своей натуре предпочитая собирать неопровержимые аргументы, как говорится, действуя ими затем «наповал». Словно опытный хищник, он загонял свою жертву в угол и там уже без сожаления мастерски расправлялся с нею.

– Ну, что вы, Фридрих, как вы могли такое подумать?! Вы, однозначно, вне подозрения. Хотя, окажись вы сообщником, возникла бы щекотливая ситуация прежде всего для меня. Я стоял бы перед непростым выбором между профессиональным долгом и человеческой благодарностью. Но, Слава Богу, такое не случилось. О, ужин принесли! Прошу, Фридрих к столу.

После еды, фон Шварц раскурил сигару, следуя своему неизменному ритуалу. Да, надо всё-таки признать, чёрный мундир к нему очень шёл, возможно, он без искажения передавал его натуру – подумал я, глядя на Отто.

– Вернёмся к делам земным, Фридрих – начал полковник, – ваш врачебный кабинет, точнее приёмная, идеальное место, где можно собираться, не привлекая внимание. Ведь у вас там часто толпится народ, разговаривает, жалуется, так что спрятать истинные намерения за суетой довольно легко. Этим обстоятельством и пользовались подпольщики. Кроме того, ваша репутация человека вхожего в наши круги служила дополнительным надёжным прикрытием. Выходит, мой друг Фридрих, вас использовали «в тёмную». Вам даже и в голову не могло прийти, что участвуете, хоть и косвенно, на стороне наших врагов, а, значит, против Великой Германии. Будь на моём месте другой, вам было бы несдобровать, учитывая вашу неприкрытую лояльность к славянам.

– Отто, получается мы квиты? Я правильно понял?

– Да, господин доктор. Долг, как говорится, платежом красен. Я уже говорил, вы умный человек, Фридрих, и должны понимать – любая война разводит людей по разные стороны баррикад. Никто не может остаться «вне игры». Таковы её правила. Так или иначе, каждый активно или пассивно участвует в кровавом деле.

– С этой мыслью я согласен, Отто.

– С ней сложно не согласиться. Фридрих, вы чертовски хороший доктор, – немного, на первый взгляд, сменил тему барон, – но, главное, вы – немец, что ещё раз подтверждает исключительность нашей нации. И что вы продолжаете делать в этой варварской стране, когда можете в любое время вернуться в Германию, не пойму. Что вас тут держит?

– Во-первых, я вырос, как вы выразились, в этой варварской стране. Во-вторых, мои корни давно обрусели, а предки дали клятву верно служить новой Отчизне, которая благосклонно нас приняла. Так что, мой род уже давно верой и правдой служит новой родине. По-вашему, по крови – я немец, но душой – русский.

– Немец всегда немец! Мы великая нация, и пускаем корни в других землях не бессмысленно. Но истинный ариец должен оставаться им в любом случае, где бы он ни находился. И если родина позовёт его, он просто обязан, понимаете, обязан сбросить с себя всю напускную шелуху вроде той, что засела в вас. И прочно засела, надо сказать! Мы хозяева! Победоносное шествие нашей армии, ведомой фюрером, подтверждает эту простую истину. И мы будем силой выбивать любое инакомыслие! Хочется вам этого или нет! – и фон Шварц затянулся, выпуская дым изо рта, смакуя вкус сигары. – Как видите, Фридрих, я говорю с вами открыто.

– По-моему, мы давно перешли на откровенность. Не так ли?

– Верно. Высказывайтесь.

– В конечном счете, мы все ходим под Богом, и нас непременно ждёт с ним встреча, где придётся держать ответ за все свои дела, но больше за мысли.

– Отбросьте церковную пропаганду. Говорите по существу.

– Вы произнесли пламенную речь, Отто. Но за красивыми словами скрывается порок, извините за прямоту. И вы это прекрасно понимаете. Вы несёте смерть, разрушение всем тем, кто, по вашему мнению, не соответствует вашей идеологии, придуманной вами антропометрической системе определения принадлежности к «лучшей» нации. Но самое главное, тех, кто не разделяет ваше мировоззрение, делящее целые народы на господ и слуг, вы уничтожаете самым циничным образом. Скажите, пожалуйста, откуда у вас такое право решать кем и кому быть? Кто уполномочил вас раздавать роли?

– Мы сами так решили!

– А кто вы сами такие, чтобы брать на себя такую миссию по очищению земли от ненужных частей единого организма человечества? Ваша идеология – это болезнь, от которой корчится в судорогах вся нация. Как врач скажу, что некоторые вирусы на первоначальном этапе своего проникновения в организм и его заражения способны дать прилив сил, бодрости, но затем неизбежно следует спад, апатия, изнеможение. Особенно быстро наступает такое состояние уныния, когда встречаются трудности, препятствия, на преодоление которых требуется затрачивать много физических и эмоциональных сил. Ну а после наступает закономерный конец, если вовремя не вмешаться и не удалить, может даже хирургическим путём, злокачественную опухоль, чтобы не погиб весь организм. Это если кратко. Я провожу параллели, основываясь исключительно на своём опыте, и том, что законы жизни едины как для человека, так и для нации.

– Это крамольные речи, профессор. И у меня есть все основания вас арестовать, но я не буду этого делать. Мы условились говорить откровенно. Но, в любом случае, вы изложили свои взгляды. Очередь за мной, мы – сильнейшие, а сильнейшему по закону природного, заметьте, доктор, природного естественного отбора требуется всё больший ареал для своей жизнедеятельности. Не так ли?

– Верно! В природе, в таком случае, устанавливается новое равновесие, ибо в ней всё гармонично, а механизмы саморегулирования всех процессов идеальны, совершенны. А, значит, в перспективе, ваш сильнейший будет остановлен иным сильнейшим, который поступит с вами аналогичным образом, и всё снова войдёт в норму. Только вопрос времени здесь вызывает затруднения.

– Какой же наш конец по-вашему?

– Я его уже озвучил. Вы напрасно пришли сюда. Вы не в том месте стали искать новый ареал для расширения своего обитания. Россия загадочная, непостижимая страна. И если сейчас вы её топчете солдатскими сапогами, то скоро «лапти крестьян» непременно засеменят по мостовым немецких городов. И в этом будет ваша вина!

– Замолчите! – вскричал Отто, – за такие речи вам знаете что полагается? Не забывайтесь, профессор!

На улице послышались выстрелы.

– Что это было? –с тревогой спросил я, – ружейная пальба?

Глядя на фон Шварца, его равнодушие, холодность, безразличие, мне захотелось его ударить, чтобы он встрепенулся, пришёл в чувство, а не сидел так расслабленно теперь, покуривая свою сигару, неторопливо выдыхая дым и не спеша мне отвечать. После вспышки гнева, этого проявления слабости, барон снова обрёл над собой контроль и спокойно взирал на моё нетерпение и тревогу, нервозность. Он ощущал себя хозяином положения, лукаво уголками глаз посмеиваясь над моей реакцией. Ему явно тешило самолюбие моё отношение к происходящему там, за стенами его кабинета, с тёмными массивными шторами на окнах. Не дожидаясь его ответа, я встал с кресла и подошёл к окну, отодвинул занавес, и моим глазам предстала жуткая картина. Со второго этажа было хорошо видно, как солдаты, доведёнными до автоматизма действиями, под приказы командира нажимают на спусковой крючок, а стоящие перед ними люди с кровавыми подтёками на лицах и телах, падают на землю словно подкошенные. Затем вывели вторую партию, и экзекуция повторилась с отработанной, именно отработанной, выверенной точностью. Как часовой механизм отсчитывает секунды и минуты, так и здесь всё делалось размеренно, автоматически. Я не отрываясь смотрел вниз. Холодный пот прошиб меня. С какой лёгкостью рвалась жизненная нить, и сколько трудов по её сохранению бросалось в топку безрассудства.

Я чувствовал на себе изучающий взгляд Отто и понимал – вот его работа, без прикрас, со сброшенными покровами. Этих инакомыслящих, не желающих мириться с новым чуждым для них порядком, презирающих свою смерть, он вычислял. Его мышление придумывало новаторские схемы их поимки, ловушки, западни, ставило сети, куда они попадали, чтобы затем переработать и выкинуть на свалку точно хлам. Святая инквизиция в новом обличье.

Когда же вывели очередных приговорённых её «судом», то я опешил, буквально врос ногами в пол от неожиданности. Среди них был мальчик лет пяти-шести. Он держался за подол изодранного платья уставшей, еле державшейся на ногах, женщины. Она смутно понимала где идёт, что сейчас происходит, её нисколько не заботили мартовские холода. Босая, с растрёпанными волосами, с ссадинами, молодая мама напоминала привидение, вдруг оказавшееся между мирами.

– Отто, там же ребёнок! Остановите это безумие! – воскликнул я, – он то чем виноват? Прошу вас, отмените приговор.

– Нет! – твёрдо и безапелляционно ответил фон Шварц, – ваше дело, доктор, лечить, моё – искоренять врагов рейха! У каждого – своё ремесло, которому должен отдаваться без остатка, не жалея сил своих на благо нации.

– Тогда разрешите мне мальчика взять к себе. Не берите лишнюю смерть на душу – я посмотрел на полковника, затем быстро перевёл взгляд туда, вниз, где разыгрывалась очередная драма.

Время, ох, время!… Как же мне хотелось в эти мучительные минуты отчаяния остановить его, хотя бы замедлить, на чуть-чуть, на самую малость, чтобы добиться нужных слов, услышать желанное решение. Всё висело на волоске. Вот она партия, каждый шаг в которой точно по лезвию бритвы. А «камень» продолжал сидеть и курить, уподобившись жрецу, приносящему человеческую жертву своему богу в обмен на благополучие и власть.

Тут же, каким-то непостижимым образом я почувствовал сразу и однозначно – моя жизнь и жизнь мальчика слились в одну, целостную, неразделимую. И теперь я боролся за нас двоих. Как легко было оборвать нашу «тонкую нить», всего лишь плавное нажатие на курок по команде.

«Господи, помоги мне!» – моя душа, разум лихорадочно искали выход. Единственное спасение, надежда, наша вечная спутница, пришла из сердца. Глядя на маленькое съёжившееся существо с испуганными глазками, не понимающее что происходит, почему так страшно, куда их ведут, зачем стоят люди в серых шинелях, я уловил биение сердечка, искавшее приют, чтобы спрятаться, успокоиться. С бешеной скоростью проносились чувства, мысли, раскрываясь ослепляющими взрывами света. «Господи, помоги мне!» – твердил я неустанно.

А время шло… Как в песочных часах сыпались секунды, ускоряя наступление пустоты. Приближалось непоправимое. Смерть уже распахнула свои объятия, готовясь принять и переправить на «другой берег» новые души.

– Отто, вы знаете, за что страдали ваша жена и сын? Так я вам скажу – начал я говорить твёрдо и с большой силой убеждения, – за ваши собственные поступки! Ничего в этом мире не исчезает, не проходит бесследно и безнаказанно, особенно, преступления против жизни, величайшей ценности на земле. Знайте, нет страшнее приговора, где первые пункты обвинения касаются наших близких, самых близких, дорогих для нас людей. Суд над нами начинается с них, кто составляет наш собственный мир. Вы смотрите, как они страдают, но помочь им не в силах. Все пути помощи точно по мановению волшебной палочки перекрываются, надежда обрывается и тает подобно весеннему снегу на ваших глазах. Природа и всё вокруг пробуждается, звенят ручьи, поют птицы, везде радость и оптимизм. А у вас уныние, тоска, злость, зависть гложут изнутри, откусывают по кусочкам. Как это мучительно! Вы становитесь свидетелем драмы, собственноручно сочинённой. Затем боль родных передаётся вам, становится вашей плотью и кровью, усиливая душевные терзания. Сама душа уже вывернута наизнанку, но позитивного результата как не было, так и нет. А суд божий продолжает методично распутывать клубок прегрешений, подступая к самой сердцевине вашей, лично к вам. Когда каждая загубленная вами жизнь по приказу, по этому мифическому долгу, навещает вас, возвращая всю боль, печаль, безысходность своему палачу. Длинная, бесконечная вереница лиц тянется и проходит перед вами. Они заглядывают в глаза, будоража вашу память, воскрешая с детальной точностью всё происходящее с ними. Чернота накрывает, душит, сжимает внутренности до тошноты. Некуда бежать! Бездна открывается, начинает затягивать и приходит понимание конца – неминуемого, жуткого…

– Замолчите! – вскричал фон Шварц, – забирайте этого щенка и уходите, прямо сейчас! Клаус – Отто набрал своего адъютанта и передал ему своё распоряжение, – возьмите мальчика и передайте его доктору.

«Скорее, скорее» – думал я про себя, мысленно поторапливая их, хотя и так всё делалось и выполнялось точно и быстро.

– Это вам зачтётся, Отто.

– Убирайтесь к чёрту.

– До свидания!

Ответа мне не последовало. «Успеть, главное успеть» – крутилось у меня в голове. «Господи, спасибо за твою помощь!»…

Как я был счастлив, прижимая мальчика к себе, уносить его из места боли, нечеловеческих криков, стонов, от которых стынет в жилах кровь, холодеют руки, где даже у самых крепких здоровых людей сдают нервы. Слёзы текли из глаз. Давно моя душа так не оживала, не утончалась как сегодня, сейчас. Удалось всё-таки вырвать из лап негодяев и спасти хоть одну жизнь, но какую. Ничто не имеет такой ценности подобной тихому спокойному дыханию ребёнка. Ему ещё предстояло многое объяснить, он всё поймет, в этом я не сомневался. Малыш очень смышлёный. Его глубокий взгляд, хоть и наполненный до краёв страхом, выдавал в нём маленького философа, эдакого мудреца, не по годам развитого.

Я бежал домой, не разбирая дороги. Словно лодка под парусом, гонимая попутным ветром, я удалялся всё дальше и дальше от ненавистного «берега», где нашло своё пристанище зло и темнота. Сколько жизней там будет ещё загублено, страшно было подумать.

Вот показалась моя улица, затем дом и, наконец, я постучал в дверь. Её открыла жена, которая, не говоря ни слова, приняла бережно из моих рук мальчика и унесла его в комнату. Я прошёл следом за ней. Силы стали покидать меня. Нервное напряжение, немолодые годы дали о себе знать. Видя моё состояние, Юля очень быстро занялась нами двумя. Проворно, без лишних движений, она осмотрела сперва малыша, уложила его в кровать, а потом подошла ко мне и помогла раздеться. Руки у меня тряслись, сам я шатался, ощущение такое, точно сражался со змеем-драконом многоголовым, одержал над ним победу, но отдал за неё почти все свои силы. Хотелось спать, глаза закрывались сами, всё тело налилось свинцовой тяжестью. Дойдя до постели, поддерживаемый женой, я буквально рухнул на неё и провалился. Объяснять что-либо мой разум был уже не в состоянии.

В итоге, мальчика мы усыновили. Жена не только была не против, а наоборот, очень обрадовалась новому члену нашей семьи. И пусть это произошло так неожиданно и при столь неблагоприятных обстоятельствах, наше ликование всё же было безграничным, как и благодарность Богу. И в таком костре сгорали без остатка трудности, препятствия, как поленья, оставляя лишь пепел. Да и от него не оставалось следа. Дул сильный ветер перемен, уносивший с собой золу…

***

Апрель сорок второго не баловал теплом. На улице было ещё прохладно, но весна уже чувствовалась. Природа постепенно пробуждалась от зимней спячки. Воробьи, почуявшие окончание периода холодов, весело чирикали большими стаями, чистили пёрышки, перелетали с ветки на ветку деревьев и высоких кустов.

Я надел пальто, шапку, повязал шарф и вышел из дому. Мне просто необходимо было прогуляться, чтобы подышать свежим воздухом, подумать и успокоиться. Жена купала в большом тазу Коленьку, так звали нашего сына. Мальчик вообще любил воду, особенно плескаться в ней, играть. Она чудесным образом его раскрепощала, возвращала безмятежное состояние, и он забывал многое из того, что не стоило помнить. Всегда при виде брызг, которые устраивал сам, начинал смеяться так задорно, точно он самый счастливый человечек на свете. Будто и не было у него никаких тяжёлых воспоминаний, потерь и горестных мгновений. В такие минуты у меня всегда щемило сердце, хотелось вырвать, унести его, жену подальше от войны, несправедливости, всей черноты, что окружала и пронизывала всё вокруг. На фоне резкого контраста уютной домашней обстановки, невыносимая атмосфера страха, злобы, ненависти, накала борьбы выглядела настолько неестественной, противоречащей всей сути жизни, настолько отталкивающей, что вызывало глубокое сильное желание остановить любой ценой этот уничтожающий хаос.

Именно мы, взрослые, получившие право «лепить» мир по своему усмотрению, своим безрассудством, недальновидностью губим величайшие возможности, таящиеся в детях. Обедняем в первую очередь самих себя. Никоим образом нельзя оправдать войну, ибо при ней происходит обесценивание детства, этой колыбели нашего будущего. Нужно ценить мир ребёнка, оберегать его любой ценой, не позволяя разрушать хрупкое благополучие, искреннюю радость, чистое любопытство, жажду познания. Даже оказавшись в жерновах войны, эти чистые души с удивительной стойкостью переносят невзгоды, их не столько страшит суровость времени, сколько лицемерие и ложь, терзающие их неокрепшие сознания. И всё же, несмотря ни на что, от них всегда идёт такой свет, от которого твоя собственная душа оттаивает и делается лучше. Они не дают ей очерстветь, загрубеть, онеметь.

И сейчас, оглядываясь назад, я нисколько не жалею о своём поступке. Все глубокие переживания, связанные со спасением мальчика, помогли лишний раз убедиться в истинности слов, что человек сам для себя остаётся загадкой, тайной. Бывает, встречаешь обычного ничем не примечательного прохожего на улице и начинаешь испытывать к нему очень тёплые чувства, будто к родному, близкому человеку, родственнику, что давно не видел. Хочется подойти и обнять с радостью. Заговорить запросто, по-свойски, по-приятельски, спросить о здоровье тёти, дяди. Да мало ли кого. Главное, чувствуешь почему-то единение и от этого становится легко и приятно.

Так вышло и с Колей. Я никогда ранее его не видел, но проникся к нему всепоглощающим чувством любви, точно он всегда был моим сыном с первых дней своей жизни. И только по недоразумению, по стечению неблагоприятных обстоятельств, мы с ним расстались, а теперь вот снова воссоединились – отец и сын. Всё ясно и понятно без лишних слов. То же самое питал ко мне и мальчик. С самого начала между нами сложились настолько доверительные отношения, что со стороны казалось будто мы всегда неразлучно находились вместе.

Я ещё не раз задавался вопросом, как могло такое случится, что два совершенно разных по возрасту, характеру человека, так скоро прониклись взаимной любовью. Странным для меня, ко всему прочему, было чувство какого-то неоплаченного долга перед ним, который, как известно, платежом красен. Я с большим желанием и удовольствием его отдавал.

Конечно, с сыном пришли новые житейские заботы, тревоги, волнения, но в тоже время, благодаря им, наша жизнь наполнилась другим смыслом, стала разнообразной, а дни потекли стремительно, как пейзажи за окном вагона.

Мы с Колей много и подолгу разговаривали. От него я узнал, что «бабушка у него умерла, а дедушка и папа ушли воевать. Остались они вдвоём с матерью. Однажды, она долго плакала, когда грустный дядя с сумкой принёс конвертик, а потом мама сказала – беда и к ним пришла, осиротели они. А мама у него добрая и красивая, он её очень любит. Жилось им трудно, но мама говорила – так все сейчас живут. Потом к ним пришли какие-то плохие дяди, когда мама укладывала Колю спать, она пела ему его любимую песенку. Они забрали их. На улице было очень холодно, и Коля с мамой сильно замёрзли. Их привезли в какой-то страшный подвал, там кричали люди. Мама закрывала Коле уши и прижимала к себе. Затем их втолкнули в комнату. Там другие плохие дяди стали что-то требовать от мамы, кричали, тыкали в него чем-то, отчего мама только плакала и просила их не трогать сына. Но они не слушали её. А один дядя даже несколько раз сильно ударил маму, у неё пошла кровь, и она упала и больше не двигалась. Коля хотел к ней броситься, но его не пустили, а только громко закричали, и он притих. Потом дяди ушли и оставили их в темноте. Мама застонала и позвала Колю. Он тихо, оглядываясь на дверь, подполз к ней и прижался к тёплому родному телу. На следующий день всё повторилось. Только теперь самый большой плохой дядя подошёл к Коле, замахнулся на него тяжёлым сапогом и хотел уже ударить его, как мама Коли из последних сил бросилась в ноги и обхватила их. Она очень рассердила дядю, а другой дядя стал сильно её бить, а потом выругался и ушёл. Они остались втроём – Коля, большой дядя со злыми глазами и мама. Она лежала, и Коля снова хотел к ней подойти, но дядя не позволил этого сделать. Затем зашли ещё несколько человек. Коле они тоже очень не понравились, в них ничего не было доброго. Они вывели Колю и его маму на мороз. Коля кричал, что ей холодно и больно, но на него никто не обращал внимание. А один дядя так сильно его ударил по голове, что у Коли в глазах потемнело, и он бы упал, если бы мама не удержала его. К ним присоединились ещё какие-то люди из других подвалов, такие же раздетые, побитые. Их всех вместе поставили перед стеной, а на земле кто-то «разлил красную краску». Дяди с ружьями прицелились в них. Мама закрыла Коле глаза, но тут к ним подбежал молодой дядя, вырвал его из ослабленных рук мамы и ушёл с ним. Этот дядя передал Колю мне».

Я слушал детский рассказ с содроганием сердца. Жутко от мысли, что пришлось пережить маленькому человечку. Уже в таком возрасте познакомиться с жестокостью, ненавистью, ледяным холодом, идущим от людей. Такое полностью никогда не забывается.

– Я помню, ты нёс меня на руках. Моей мамы больше нет? – и посмотрел мне прямо в глаза, ожидая правдивого ответа.

– Она умерла – я не мог ему солгать, был не в силах, и рассказал ему, почему и за что она погибла. Мне с трудом удавалось скрывать волнение, боялся, что Коля спросит почему не спас и маму. Но такой вопрос не последовал.

– Ей сейчас хорошо – продолжал я, – она на небе. Мама очень любит тебя. Ты можешь общаться с ней через своё сердечко.

– Да, я иногда слышу маму.

– Конечно, слышишь! И мама тебя слушает. Мы выполняем просьбу твоей мамы позаботиться о тебе, чтобы ты вырос сильным и мужественным, настоящим человеком. По документам мы будем твоими родителями. Если ты захочешь, то можешь называть нас папа и мама.

Мальчик с удивительной серьёзностью всё выслушал, и только слёзы текли по его щекам. Я притянул его к себе и обнял, гладил по голове и тоже не смог удержаться. Так вместе мы и сидели, сообща переживая горе и потери. Юли, моей жены, в этот момент не было. Она ухаживала за больной подругой на другом конце города, и когда той стало полегче, пришла домой. Она как раз и застала нас в таком положении. После мы пили чай.

Тот день стал финальной частью прощания с ещё одним этапом прежней жизни, новые события, как волны, накатывались на «наш берег» …

***

Одной из таких волн унесло в неизвестность Пауля Ланге, хорошего человека и врача, единственного немца, с которым у меня установились доверительные дружеские отношения. Мне импонировали его открытость, честность, смелость суждений. Как-то в одной из бесед он рассказал одну историю, приключившуюся с ним. Она очень точно передавала особенность характера Пауля. Будучи человеком вспыльчивым, он не удержался и бурно выразил своё недовольство поступком своего сына. Присутствовавшая при разговоре жена не смогла унять страсти, бушевавшие в Пауле. Потом неожиданно он успокоился, подошёл и обнял сначала сына, а следом женуи попросил у них прощение за свою невыдержанность. «Фридрих, ты понимаешь, я вышел из себя и вдруг почувствовал к ним такую любовь, что мне стало стыдно за себя. И пусть я был тогда прав, всё равно, это нисколько не оправдывает мою выходку. Тогда что-то нашло на меня, затмение какое-то. Впредь я старался больше не доводить ситуацию и себя до такого помрачения. Стал более выдержанным в семье».

Довольно эмоциональный в жизни Пауль Ланге за операционным столом, со слов доктора Клейнера, преображался до неузнаваемости. Как никто другой он был способен скоро установить контакт с пациентом, полностью расположить его к себе, что для нас врачей является крайне важным. Перед операцией мой друг требовал полную информацию о больном, его заболевании. Оперировал Пауль быстро, добротно, не боясь принимать ответственных решений, если возникали нестандартные ситуации, оставаясь всегда с «холодной головой».

В госпитале Ланге уважали и ценили. Однако после смерти сына на фронте, он сильно переменился. Потеря единственного чада сделала из него разуверившегося во всём человека. Свои суждения о войне, напрасных жертвах, Пауль озвучивал не стесняясь, и не опасаясь последствий.

Когда мы виделись с ним в последний раз, он был крайне раздражён. Напоминал кипящий котёл. Его нетерпение к нацистскому режиму росло по мере увеличения поступления раненных в госпиталь. Ланге говорил, что «нацизм» из здоровой нации превратил её в «нацию уже физических инвалидов» и смотреть на это у него уже нет сил. Я стал замечать, как Пауль довольно в грубой форме стал разговаривать с начальником госпиталя Вальтером Гроссманом, иногда называя того тряпкой прямо в лицо. Мне же он как-то сказал: «Фридрих, не сочти меня невежей, но смотреть спокойно на Вальтера не в состоянии. В университете он подавал хорошие надежды, мог действительно стать замечательным врачом, а стал политиканом и конъюнктурщиком. Обидно. Где та старая, добрая Германия, если подобные Гроссману лезут туда, куда не надо, размениваются, ломают себя и подстраиваются, становятся мелочными. Нет больше её и никогда не будет, даже если Германия когда-нибудь и возродится. В ней осталось мало добрых и открытых людей, а настоящее дружелюбие ушло безвозвратно в прошлое».

После той встречи Пауля неожиданно перевели в другое место. Я больше ничего о нём не слышал, а коллеги на вопрос о Ланге говорили, что он «в каком-то госпитале на востоке» и уклонялись от дальнейших расспросов.

На улице как-то встретил доктора Кляйнера.

– Добрый день, Йенс!

– А, Фридрих, добрый день! Сегодня очень морозно, не находите?

– Да, это же Россия. В такое время здесь всегда холодно. Я давно хотел у вас спросить, куда делся Пауль. Мне никто ничего не может сказать вразумительного.

– Боюсь, я тоже не пролью свет на причину исчезновения нашего друга. Я располагаю только общими сведениями. Извините меня, Фридрих, мне надо идти.

– Не смею вас больше задерживать. Всего хорошего, Йенс.

– И вам.

Всё ясно…

В начале марта к нам домой зашёл обер-ефрейтор медицинской службы. Он передал сложенный листок бумаги и сказал, что записку его попросил передать подполковник Пауль Ланге, служащий у них в госпитале. Я предложил гостю пройти отдохнуть и поужинать с нами, но он отказался, сославшись на занятость.

Мне было приятно и радостно получить известие от Пауля, а потому, не мешкая, сразу прошёл к себе в кабинет и сел читать. Послание состояло из нескольких строчек, написанных скорописью, видно, что мой друг очень торопился. Я так и представил его, сидящего где-нибудь на ящиках и пытавшегося в суматохе написать короткое письмо, а кругом разрывы снарядов, гарь, копоть.

«Дорогой друг, Фридрих.

Чей-то злой язык отправил меня на Волгу. Может быть, это и к лучшему. Здесь, я тебе скажу, наше положение скверное. Плевать я хотел на всех бездарностей, заваривших такую кровавую кашу. Меня утешает одно, я нахожусь среди честных вояк, гибнущих под огнём русских, и понимающих чудовищный обман фюрера, который всех нас завёл на смерть. Мы отступаем. И завтра, а, может, и сегодня меня не станет. Спасибо, Фридрих, за все те добрые слова сочувствия, что говорил мне, когда я получил известие о смерти своего сына. Прощай!»

Я сидел за столом своего кабинета и размышлял о судьбе Пауля, когда с морозной прогулки вернулись жена и сын. Ещё с коридора стал слышен его звонкий голос и начало яркого повествования, которое продолжилось у меня на коленях. У Коли была привычка после улицы живо рассказывать о своих впечатлениях. Вот и на сей раз он был переполнен эмоциями, желая поскорее поделиться ими со мной. Со слов сына они стали свидетелями забавной сцены. Большая чёрная собака, балуясь, уронила в сугроб своего хозяина, который стал очень ругаться на неё, попутно поднимаясь из снега. А та преданно смотрела на него, слушала и виляла хвостом. Когда же мужчина нагнулся к сапогам их отряхнуть, она взяла и лизнула того в лицо. От неожиданности он потерял равновесие и снова рухнул в знакомый ему сугроб. Теперь уже хозяин не стал злиться, а засмеялся, опять выбираясь из снежной ловушки и прося о помощи. Собака с готовностью подставила свою спину и помогла улыбающемуся господину подняться на ноги. Потрепав по мохнатой голове четвероногого спутника, хозяин с верным другом пошли дальше.

Этот весёлый эпизод так запал в душу мальчика, что он решил, когда вырастит непременно заведёт себе такую же большую собаку. Коля стал мечтать, как будет её кормить, гулять с ней и даже стал подбирать ей прозвища. Мы с женой охотно включились в его фантазии.

Во время бурного обсуждения я ловил на себе взгляды Юли. Она внимательно смотрела на меня, пытаясь понять, что со мной не так. Затем, когда сын убежал играть в соседнюю комнату, сразу спросила: «Что-нибудь случилось? Ты сегодня немного рассеян». Я молча протянул короткое послание от Ланге. Юля пробежала глазами письмо, потом ещё раз более внимательно его прочитала, вдумываясь в каждое слово, стараясь проникнуть по ту сторону письма, где действия и обстоятельства определяли весь смысл сказанного вкратце.

– Жаль Пауля – наконец она проговорила – А ведь он так мечтал о счастье, внуках. Похоже, он совсем не надеется на своё спасение. Уж очень спокоен, точно простился со всеми, хотя негодование осталось. Оно по–прежнему бушует в нём.

– Да, согласен. Пауль всегда был против войны. А сейчас злой волей направлен в самое её пекло. А хуже всего то, что это кострище ещё долго не затухнет. У всех нервы напряжены до предела. Мне просто невыносима мысль, что кто-то нарочно делает людей врагами, усиленно разделяя их по цвету кожи, расам, народам, убеждениям и стравливает их, разрушая жизнь в самом великом её проявлении. Точно сидит какой-то червь в организме человечества и заражает его своей неуёмной злобой, ядом разложения, а вытащить этого паразита пока не получается. Он сопротивляется, меняет свою личину и обличье, и всё продолжает и продолжает травить и туманить сознание.

– Успокойся, Фридрих, не пугай мальчика – Юля обняла неожиданно забежавшего Колю, который успел услышать мои последние слова. И тут же спросил – А что это за червяк? Он страшный?

– Да как тебе сказать, – попытался объяснить я ребёнку то, что не просто понять и взрослому – Никто его не видел, только знают о его существовании.

– Знают и не могут найти… – задумчиво проговорил Коля – когда вырасту буду сражаться с ним!

– Конечно, и обязательно победишь – поддержала Юля.

– И собака у меня будет! – радостно вспомнил наш сын о своей новой мечте и убежал играть, наверно, бороться со злом.

Уже поздно вечером, когда ребёнок спал, мы с женой ещё раз коснулись судьбы Пауля, «этого странного немца». Местные ребятишки называли его дядей Пашей за то, что он всегда угощал их конфетами, относился к ним по-доброму. Не понимая русский, Пауль в окружении детей только улыбался, трепал головы, раздавая угощения. А потом виновато говорил: «Entschuldigen sie, gibt es grösser, die Bonbons sind zu Ende gegangen⁴». И переваливающейся походкой уходил прочь.

У него перед ними было какое-то чувство вины, точно он лично без приглашения по своей собственной инициативе вторгся в их жизненное пространство, устанавливая чуждые для них порядки, мешая им расти своим присутствием. Пауль не раз мне с горечью и болью говорил об этом, ещё больше проклиная тех, по чьей вине он оказался здесь, вынужденный наблюдать «цивилизованное» отношение «истинных арийцев» к славянам – «все эти политиканы позорят и порочат нашу нацию животными идеалами, опуская именно нас, германцев, до состояния варваров». Конечно, такие речи не могли не сказаться на его судьбе…

Уже перед сном, я ещё раз вспомнил письмо Пауля. Там, откуда он писал, решался исход битвы двух народов, один из которых уже надломился в этой навязанной ему войне. Стойкость русского духа охладила боевой пыл немецкой армии. Она продолжала ещё сражаться ожесточённо, но уже нахальства, бравады не стало, зато появилась обречённость. Тускло, неярко в сознании зашевелилось сомнение, а это уже путь назад, домой, к хозяйству. Война принимала другой оборот, освободительный…

***

В одно майское утро сорок третьего я, как обычно, поднялся рано и, простившись с Юлей, пошёл неторопливой походкой на работу. Мне всегда нравилось раннее время, когда природа словно заряжает тебя своим никогда не спящим состоянием. Первые лучи солнца, рассвет нового дня, чириканье воробьёв, неповторимое непередаваемое очарование начала в целом всегда вдохновляло меня, поднимало настроение, дарило надежду на светлое будущее, без кровопролития.

Уже многое изменилось. Фронт приближался с каждым днём. Отчего немцы, теснимые красной армией, «срывали своё зло» на мирном населении. Везде им мерещились партизаны и враги третьего рейха. И чем больше они раскручивали машину запугивания и террора, стараясь сломить людей, вселить в них страх, тем сильнее расправлялась пружина народного сопротивления, подпитываемая успехами на востоке.

Нетерпение от приближения избавления витало в воздухе, оно завладевало умами, питало стойкость и уверенность.

Когда с тяжёлыми боями, отвоёвывая пядь за пядью родную землю с большими потерями, шло наступление русского солдата, в это же время, с другой стороны, представители цивилизованного народа, к которым и я имел отношение, сбросили маску «истинных ариев» и приступили к открытому грабежу. Мне больно было видеть такое падение. Даже с точки зрения простой морали их поступки не имеют оправдания. Пока одни занимались личным обогащением, прочие проливали кровь и расставались с жизнью. Об этом всегда стоит думать тем обманутым, за спинами которых вершатся низкие дела.

Все слова о превосходстве «великой культуры великой нации» оказались в очередной раз на поверку дымом, прахом, ложью, прикрывающим истинное лицо фашизма – ярость, стяжательство и непомерно раздутую гордыню. Я читал немецкие газеты и ясно понимал, что где-то там на полях сражений действительно геройски умирали «истинные солдаты рейха», вынужденные вести отчаянную борьбу за собственное выживание. Да, их никто не звал сюда, они пришли добровольно. У каждого человека есть выбор, пойти убивать или остаться жить в совести. Теперь же приходилось расплачиваться кому-то за самонадеянность, кому-то за трусость. В любом случае человечество истекало кровью.

И русский и немецкий народы во многом схожи. Оба имеют богатое культурное наследие, национальное мужество и истинное достоинство, но только последние уже не в первый раз являли миру своё не самое лучшее лицо, становясь игрушкой, слепым орудием невидимых сил, именно натравливаемых на славян с какой-то поистине звериной ненавистью, причём ничем не подкреплённой. Продолжая размышлять дальше на эту тему, я неизменно приходил к одному и тому же выводу – как трудно даётся новая жизнь, сколько сил прикладывается для её сохранения, и насколько легко и быстро она обесценивается в огне ненависти.

Война ломает души людей, коверкает их судьбы. В таких условиях очень сложно сохранить человеческие черты: доброту, любовь… Для меня люди, сумевшие вопреки всему остаться верными добродетелям, поистине настоящие герои. Об одном таком человеке, что пришёл ко мне на приём в майский день я и хочу рассказать. Это была женщина. Звали её Еляк Антонина Павловна. Сына у неё немцы угнали на работы в Германию, она пыталась его спрятать, но безуспешно. Кто-то по «доброте» выдал. Старший пропал ещё летом сорок первого, и больше никаких весточек от него она не получала. Мужа Архипа арестовали в тридцать седьмом году по статье «вредительство государственного имущества в особо крупных размерах». Однако, был ли он виновен на самом деле, я не знаю. В сороковом году пришло известие о его гибели на лесозаготовках. В любом случае, на долю Антонины Павловны выпало много испытаний. И глядя на неё с натруженными от тяжёлой работы руками, выцветшими от слёз глазами, но всегда опрятной, спокойной, я не мог не восхищаться её выдержкой, самообладанием, непокорностью. Что-то внутри, чисто русское, не то знание, не то опыт, не то мудрость, а может, и всё вместе, поддерживало её, вело через тернии к чему-то радостному, светлому, справедливому. Она верила в это. Такая вера свойственна только русскому человеку. Ещё до революции я был за границей, учился в Европе, но нигде больше не встречал такую силу духа, как здесь. Эту силу нельзя измерить, рассчитать, нельзя определить её границы. Она вселяет уверенность в благоприятный исход любого поворота судьбы.

После осмотра, назначив лечение, я решил предложить ей чаю, благо пациентов больше у меня не было ввиду комендантского часа. Антонина Павловна по первости отказалась от него, но потом согласилась. Мне почему-то было неудобно отпускать её сразу. Скромно присев на краешек стула, она взяла обеими руками кружку горячего душистого напитка из трав. Я видел, как тепло разливается по её телу, согревая и оживляя его.

– Эх, батюшка, Фридрих Карлович, – заговорила после нескольких глотков моя гостья – душевный вы человек, хоть и немец. Недолго живёте в нашем городе, а всякий вас знает за вашу сердечность и заботу о нас, простых людях. За что вам и уважение. О других часто печётесь больше, чем за себя. Вот мальчика, слышала, спасли от смерти. Всё не напрасно! Есть правда-матушка на земле, хоть и не видно её сейчас так явственно, как в былые давнишние времена. Но она, правда, в людях осталась. Так мне мой старший Андрюшенька и говорит. Не решалась вам сказывать сначала, боялась примете за умалишённую, но теперь сама вижу – напрасно опасалась. Вы человек правильный, выходит, не поймете превратно. Так вот, что хочу вам сказать, стал ко мне во сне приходить мой Андрюшенька. Почти каждую ночь приходит и разговаривает со мной, точно живой, каким, помню, на фронт провожала. Лик у него светлый, глаза сияют, да и сам он точно весь из света сотканный. Сказывает, что хорошо ему, отца видел, страдает тот за нас там, видит все тяготы и невзгоды, выпавшие на нашу долю. Андрюшенька постоянно говорит, что всё благополучно будет у нас и велел сходить к доктору, к вам то есть, и передать такие слова – «пусть продолжает служить людям в сердце своём и будет ему награда! Нельзя ему отступать!» Вот так, батюшка Фридрих Карлович, прими совет и живи с миром, а я пойду уже, засиделась тут.

Антонина Павловна поставила кружку с немного недопитым чаем на стол, не спеша встала. Одела с моей помощью свой потрёпанный плащ, повязала платок и, сказав на прощание «До свидания», ушла, оставив меня в глубокой задумчивости.

Я нисколько не сомневался в психическом здоровье моей пациентки, а потому слова её принял совершенно серьёзно, поскольку уже становился свидетелем подобных мистических явлений.

Ещё на заре моей практики мне довелось обследовать одного деревенского мужика, который будучи в бреду цитировал стихи на немецком языке! А когда пришёл в себя, то ровным счётом ничего не помнил из того, что так ярко и образно декларировал. Передо мной сидел и тупо угрюмо смотрел себе под ноги необразованный остолоп в лаптях, с заплатками на грязной рубахе, вовсе не знавший грамоты и везде в документах ставивший вместо себя кривые крестики. Тогда моя попытка добиться от больного что-либо вразумительного, хоть как-то объясняющее феномен, не увенчалась успехом. Я вспылил, обругал его «на чём свет стоит» и выбежал из душной хаты.

Был у меня и второй похожий случай. Только на этот раз «шалила» уже пожилая женщина. Находясь при смерти, она вдруг самым жутким образом низким мужским голосом принялась пророчествовать про людей, находящихся возле изголовья её кровати, а равно и о судьбах мира. Всех, кто был рядом, включая и меня, обуял какой-то священный ужас. Добавляли картину происходящего ещё толстые свечи, колышущиеся огни которых дрожали словно под дыханием загробного мира. Но выслушать до конца её послание нам не довелось. «Пифия» скончалась в самом апогее своего потустороннего экстаза, резко дёрнувшись на кровати и неожиданно смолкнув. Я заметил, что все, кроме меня, поёжились словно от холода, хотя на дворе стояла жаркая летняя погода. Мне на миг показалось будто тонкий похоронный саван накрыл их. Мысленно отмахнувшись от неприятного наваждения, вышел из маленькой хаты, чтобы окончательно прийти в себя. Закончив после все необходимые формальности в таком деле, вернулся к себе домой.

Я бы совсем забыл о том мистическом спектакле, если бы не одно «но». Все предупреждения сбылись с поразительной точностью. Революция затянула в свой омут всех присутствующих в тот предсмертный час, никто из них не смог выплыть. В живых остался только я один.

Кроме подобных явлений, необъяснимых с точки зрения науки, я становился свидетелем и чудесных выздоровлений. Когда лежащий на смертном одре человек вдруг начинал стремительно идти на поправку и полностью избавлялся от своих недугов.

…Тут в дверь моего кабинета постучали. В первые секунды я даже не сообразил, где нахожусь. После посещения Антонины Павловны ожили картины из прошлой жизни, ярко встававшие одна за другой, которые я проживал снова и снова. Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы вернуться в действительность, прийти «в чувство». Недоумённо посмотрев на часы, висевшие на стене, задался вопросом: «Кого это могло ещё принести в такое время?» Ответ не заставил себя долго ждать. Дверь открылась, и на пороге появился полковник собственной персоной.

– Добрый вечер, Фридрих! Уверен, не ожидал меня увидеть в столь поздний час! Я, как говорится, словно чёрт из табакерки – и он рассмеялся, а затем по-хозяйски стал устраиваться в моем кабинете.

– Да, верно, не надеялся вас увидеть. Хотя, всё небо заволокло чёрными тучами, самое время для появления нечто подобного, – ответил я полушутя.

Мой ответ позабавил Шварца. Он пристально на меня посмотрел, и непринуждённый смех опять раздался в возникшей тишине.

Мне был крайне неприятен его визит. Этот человек всегда приносил с собой что-то всегда липкое, грязное, вызывавшее тревогу и чувство опасности. «Он страшен в своей безнаказанности», подумал я, глядя на полковника, удобно разместившегося на диванчике напротив моего письменного стола. В любом случае, не стоило совсем открыто показывать своё отношение к нему, и я попытался скрыть неприятные эмоции, вызванные появлением неожиданного гостя.

– И что за неотложное дело привело вас ко мне?

– Я пришёл немного пооткровенничать с вами, профессор, а заодно передать благодарность от своей жены за ваше очередное участие в наших семейных неурядицах. Вы стали для нас вроде доброго талисмана. Как нам плохо, мы зовём вас, и всё каким-то образом разрешается. Так что, к кому же мне идти, если снова неприятности заглянули в мой дом? Только к вам, любезный доктор. И перехожу сразу к сути вопроса. Вы говорили, что ей ни в коем случае нельзя волноваться, что ей нужны тишина и покой.

– Да, всё верно.

– Об этом я уже позаботился. Ничто в моём доме не нарушает спокойную обстановку. Однако, эта страна действует на неё удручающе, постоянно вызывает в ней чувства страха, неуверенности и развила в ней какую-то болезненную навязчивую идею нашей всеобщей погибели. Я предлагаю Грете улететь домой, но она наотрез отказывается это делать без меня. Я не могу всё бросить и вернуться с ней в Германию. Понимаете меня, доктор? Уговорите её покинуть Россию, забрать ребёнка и увезти его отсюда.

– Хорошо, я попробую, но результат не гарантирую.

– И на том спасибо! В любом случае, Грета вас очень ценит и уважает. И к вашим словам обязательно прислушается. Может быть, она решит, наконец, вернуться в Германию. Её присутствие здесь меня одинаково и радует, и тяготит. Но дома, на родине, ей будет лучше. В нашем родовом имении прекрасный старый парк, где я играл и гулял, ещё будучи маленьким мальчиком. Он уютный. Грете нравилось там бывать. Говорила, что деревья и шелест листьев умиротворяют её, навевают романтические мысли…

Сухое лицо полковника при воспоминании о прошлом изменилось, стало мягче. Ушли на миг внутренняя жестокость, пренебрежение, отчуждённость от всего живого. Но потом мимолётное забытьё спало. Он точно опомнился. И сразу весь его облик принял прежнюю форму превосходства и надменности.

– Пожалуй, я разоткровенничался! – и Отто фон Шварц фальшиво рассмеялся, – вообще-то меня, ко всему прочему, очень занимает ваша личность, доктор, ещё с первой нашей встречи.

И полковник пристально посмотрел на меня. Неожиданный поворот в нашей беседе. Шварца интересовала моя реакция на его слова. И то, что он увидел, а именно удивление, было моим искренним ответом.

– Скучный вы иногда человек, Фридрих! Предсказуемый! Ваше воспитание, ваши нравственные идеалы делают ваше поведение ясным и понятным, как, собственно, и вашу судьбу. Куда они могут вас завести? Только к одному – к печальному для вас концу. А почему? Да потому, уважаемый доктор, что вы постоянно боретесь с ветряными мельницами. Ваше благородство не позволяет вам мириться с несправедливостью, по вашему мнению. Но правила игры в этом мире устанавливаем мы. А ваши установки идут вразрез с нашими. На одной чаше весов – власть, причём любой ценой, через железный порядок и даже беспринципность с позиции общечеловеческой морали, а на другой – эти самые нормы морали с её, извините, мягкостью, которые легко можно переступить, а главное, совсем безнаказанно. И не забывайте, профессор, что на нашей стороне деньги в качестве щедрого вознаграждения за принятие и следование нашим правилам. А со стороны морали – нужда, бедность, лишения, или, в крайнем случае, безбедное существование. Добавьте к этому зависть и другие пороки, которые прекрасно работают в этой схеме, дополняя её и делая чрезвычайно эффективной в достижении поставленных целей. Даже, казалось бы, честность, честь и другие человеческие качества приобретают здесь гипертрофированное значение. Поэтому на весах мы бесспорно тяжелее. Мы давили и будем давить своей массой любое сопротивление. И будем навязывать свою волю тем, кого посчитаем заслуживающим подчинённого положения. Продолжать, доктор?

– Да, прошу вас, очень интересно…

Мерно тикали часы на стене. С улицы не доносилось ни единого звука, несмотря на открытую настежь форточку. Точно только здесь, в комнате, и была жизнь, а за её стенами она остановилась. Тут пульсировала мысль, чёрная, жуткая, противоречащая основам бытия, утверждающая страдание и смерть для одних ради мнимого счастья немногих избранных.

Я подумал о том, что подчас удивительную близорукость выказывали подобные люди, как полковник. Их вера в безнаказанность лежит на границе с безумием. Иначе нельзя объяснить массовость кровавых поступков, творимых собственными руками. Им даже в голову не приходит мысль о наказании, о справедливости, которые непременно настигнут их. Что совесть скажет своё последнее слово. И именно тогда, когда они не смогут больше прятаться от неё.

– Вот вы спасли ребёнка от смерти, профессор – продолжил фон Шварц, – если посмотреть, то красивый человечный поступок. Нечего добавить. Но идёт война. Мы пришли сюда, потому что имеем на то право, и поступаем так, как считаем нужным. Иначе нельзя. Так было всегда и будет – противостояние некоторых сил. Их столкновение, жертвы неизбежны. В конце концов, Фридрих, тоже самое наблюдалось и в вашей стране. Борьба с инакомыслием, не мне вам говорить о репрессиях, как священная инквизиция она не пощадила многие жизни. И кто-то также посчитал, что имеет право судить себе подобных за иную точку зрения. Чья-то воля выметала «сор из избы». Только вместе с этим сором полетели головы умных и достойных сынов Отечества. Честно говоря, профессор, для меня загадка, каким образом вы пережили довоенное время с вашими-то душевным порывами.

– Ничего удивительного здесь нет. Я был вне политики и просто лечил людей.

– Позвольте вам не поверить, Фридрих. Вы хотите сказать, что в вашем окружении никто по несправедливости не был арестован?

– Вы хотите откровенный ответ. Так я вам его дам – был такой случай. Мой коллега, замечательный хирург, где-то сказал лишнее не в той компании. Он вообще отличался вспыльчивостью и нетерпимостью к человеческой глупости. Думаю, причиной ареста как раз и послужило крайне резкое высказывание в адрес нового главы обкома.

– Вы отстояли коллегу, как и мальчика, всеми возможными способами?

– Нет, мне не удалось его спасти.

– Я так и думал. Знаете, профессор, вы близко к сердцу принимаете любое поражение. Потому-то за каждую новую жизнь вы боретесь с ещё большим усердием. Случай с мальчиком помог вам избавиться от чувства вины, накопленной за предыдущие неудачи. И вот здесь наше с вами принципиальное различие – вы чувствуете вину и движимы ею, а я её не испытываю. Вы стараетесь исправить последствия действий, порождённых такими как мы. Это похвально! Такие как вы нужны, иначе кто будет спасать нас и наших близких от нас самих – и тут полковник рассмеялся, глядя на меня.

Я не разделял его внезапного веселья. Мне было крайне неприятно слышать его смех. Но самое главное было в том, что в чём-то он оказался прав. Шварц видимо получил большое удовольствие и сидел очень довольный собой. Потом успокоился и снисходительно промолвил – Не принимайте близко к сердцу, профессор, мои слова. Вы же понимаете специфику моей работы. Мне положено знать о людях, попадающих в поле нашего зрения. Я давно за вами наблюдаю, вы чисты аки младенец. Это всё же делает вам честь – прожить жизнь в соответствии со своими идеалами. Но не забывайте, что я вам сказал. А теперь мне пора, дела.

Полковник не спеша оделся, посмотрел в висящее на стене зеркало перед дверью и, убедившись, что всё в порядке с внешним видом, который был безупречен, отошёл от него.

Пока он собирался, я стоял и молча смотрел на его фигуру со спины. Когда Отто фон Шварц повернулся в мою сторону, чтобы попрощаться, я сказал: «Спокойной ночи, Отто. Заходите, если будет время».

– Непременно! До свидания Фридрих.

И дверь за ним закрылась. Наконец-то, он ушёл. Я сел в кресло и только сейчас до конца почувствовал сильную усталость. Напряжение от общения с человеком, представляющим бесчеловечный аппарат насилия, было велико. Причём не страх так сильно изматывал, его не было и в помине, а именно та стоящая за ним чернота, готовая пожирать безостановочно всё новые и новые жизни, как ненасытное чрево, по природе своей неспособное утолить постоянное чувство голода.

Мне нужно было время прийти в себя. Пока он говорил, перед моим взором проносились картины страдающих и истязаемых людей. Детальные и реалистичные настолько, словно я сам лично присутствовал в каждом конкретном случае. Не дай Бог никому заглянуть в нутро дьявола и увидеть там все загубленные им души!

Я буквально оцепенел от длинной вереницы смертей, не было сил отмахнуться от них. Вся мерзость от содеянного проходила сквозь меня, выворачивая наружу. И мне стоило огромных усилий, чтобы всё выдержать до конца.

И вот, Нергала нет. А я сижу ещё раздавленный и опустошённый. Сколько так просидел, трудно сказать, но понемногу стал приходить в порядок. И от недавнего оцепенения не осталось и следа. Пора было идти домой. Мои родные, Юля и Коля, уже давно меня заждались и, наверное, переживают из-за долгого моего отсутствия.

Я заспешил домой…

***

На следующий день, встав рано по утру, отправился навещать нескольких больных, что не могли ко мне прийти по состоянию здоровья. Мне предстояло посетить разные районы города.

Свернув с центральной улицы, вошёл в переулок, чтобы сократить путь. Вдруг я услышал выстрелы, которые неприятно прорезали тишину, заставив вздрогнуть и взвиться в небо пернатых. Сначала одиночный, а затем один, два, три. Судя по звукам, кто-то быстро приближался в мою сторону. Вдруг из-за угла дома выскочил молодой паренёк. С того места, где я находился, мне было хорошо его видно: невысокого роста, щупленький, с порывистыми движениями. Он держался одной рукой за бок, а во второй руке чернел пистолет. Паренёк прижался к стене, немного отдышался, перебежал дорогу и юркнул в расщелину забора. Спустя минуту показались вооружённые люди в штатском. Они рассредоточились. Несколько человек бросились к забору и тут же исчезли за ним. Снова раздались выстрелы, крики. Потом всё стихло. Редкие прохожие, также, как и я, ставшие свидетелями погони, остановились, а затем быстро зашагали по своим делам.

«Неужели поймали?» – думал я, подходя к дому одного из своих пациентов. В последнее время в городе только и было разговоров о листовках, в которых рассказывалось о делах на фронтах, что враг бежит, его гонят. Их вывешивали на всех людных местах, даже умудрились приколоть один листок к воротам комендатуры. Я представлял себе, как лютовал шеф местного гестапо и «мой знакомый» фон Шварц. Все их усилия по поимке подпольщиков пока не увенчались успехом.

Однако, сколько их уже было раскрыто и казнено на центральной площади города при большом скоплении народа, куда всех насильно сгоняли. Люди стояли и мрачно взирали на палачей. А те на корявом русском языке зачитывали приговор над «бандитами», приводя тут же его в исполнение.

Но огонь сопротивления не угасал, лишь на время тускнел, снова разгораясь с новой силой. Сегодня мельком я увидел одного из смельчаков, совсем ещё мальчика, но сколько в нём было решимости и несгибаемости. Я верил, что ему удастся оторваться от преследователей и остаться в живых.

Закончив со своими пациентами, вернулся в свою «больницу». Зина, моя помощница, прекрасно справлялась в моё отсутствие. Поблагодарив её за помощь, приступил к приёму.

Ближе к концу рабочего дня ко мне пришла девочка-подросток лет двенадцати – тринадцати и попросила пойти вместе с ней. Она объяснила, что её маме очень плохо, стонет, бредит в сильном жару. Я снова всё оставил на Зину. Взяв свой саквояж, поспешил «с маленькой сударыней».

Шла она быстро, чуть впереди меня. Оглядывалась часто назад, проверяла, не отстаёт ли её спутник. Я старался держать ритм девочки. Мы уже прошли не один переулок, пока не остановились возле деревянного небольшого дома почти на окраине города. Моя провожатая постучала по окну и пригласила войти. Меня насторожило её действие, которое больше напоминало условленный сигнал нежели непреднамеренное движение рукой. Я быстро огляделся. Вокруг никого не увидел. Но это легко объяснимо, люди без особой нужды старались на улицу не выходить. Лишний раз попадаться на глаза полицаям или немецкому патрулю было неразумно, даже опасно. Вот вспомнишь чёрта, он и появится. Неожиданно в переулке появился полицай Бронислав Ракитский. Дурная шла о нём слава: мародёр, убийца и гитлеровский приспешник.

– Добрый вечер, доктор – поздоровался Ракитский, поправив на плече висевшую винтовку. Он оглядел меня колючим взглядом, чуть щурясь по привычке, – такой час, отдыхать надо, а вы по больным ходите.

– Добрый вечер. Приходится – вздохнул я. За занавеской окна увидел мимолетную тень, кто-то её случайно тронул и отпрянул вглубь дома.

– К Забелиным что ли? – продолжая цепко смотреть на меня, спросил полицай.

– Да, к ним.

– Вроде здоровы они. Видел сегодня и мать, и дочь.

– Девочка ко мне прибегала, сказала матери плохо. Так что, извините, мне надо идти.

– А-а – протянул Ракитский, – бывает. До свидания, доктор.

– И вам всего хорошего.

Когда я шагнул внутрь дома, заметил, как полицай немного постоял и неспешно пошёл, насвистывая себе под нос какую-то весёлую мелодию, попутно внимательно осматривая где, какая вещь плохо лежит и можно ли каким добром разжиться.

В комнатах стояла тишина. Девочка выглянула из-за занавески и снова спряталась. Я шагнул в её сторону, предполагая, что именно там и лежит хозяйка.

– Фридрих Карлович, только без глупостей – услышал сбоку от себя мужской повелительный голос.

Справа от меня стоял мужчина средних лет, которого я сразу не заметил, с пистолетом в руке. Из-за занавески вышла женщина с тазиком, руки у неё были в крови.

– Фридрих Карлович, – заговорила она со мной, – извините нас за такое приглашение, но выбора у нас нет. Наш товарищ тяжело ранен, ему нужна ваша помощь. Прошу вас, помогите ему.

– Опустите, пожалуйста, оружие для начала.

– Убери его, – приказала женщина, показывая на пистолет.

Мужчина повиновался, спрятал его в карман.

– Где я могу помыть руки?

– Вот здесь у нас рукомойник.

Пока я мыл руки, женщина представилась:

– Забелина Светлана Юрьевна. Дочку зовут Надей.

– Возле вашего дома я встретил полицая.

– Мы видели. Боялись, что он захочет войти и тогда беды не миновать.

– Я рассказал ему вашу версию моего вызова. Поэтому некоторое время вам придётся посидеть дома и никуда не выходить. Лучше дней десять-двенадцать.

– Поняла.

– Вам справка от меня нужна?

– Да.

– Я дам её вам. А теперь пойдёмте смотреть вашего товарища.

Им оказался тот самый паренёк, которого видел в переулке. Он лежал без сознания. Положение у него было серьёзное. Два пулевых ранения, третье на вылет, большая потеря крови. Хорошо то, что жизненно важные органы были не задеты.

– Вскипятите мне быстро воду… – приказал я.

Светлана Юрьевна принялась всё делать расторопно. Девочку выпроводили в другую комнату, а мужчина следил через окно за улицей и заметно нервничал, видно, переживал за друга.

– Вот гад, ходит, вынюхивает здесь – проговорил сквозь зубы наш «телохранитель», имея ввиду полицая.

– Не упускай его из вида – посоветовала Светлана Юрьевна.

– Никуда не денется. Смотрю в оба глаза.

Спустя минут десять мужчина встрепенулся и напрягся:

– К нам идёт. Ну, собака, кровь чует.

– Сиди тихо. Надя выйдет.

– Ух-х, пронесло, кажется, – выдохнул расслабленно не представившийся мне человек, – к Ракитскому ещё двое подошли. Бранятся. Уходят.

Операция прошла успешно. Две извлечённые пули лежали в тазике.

– Живучим ваш товарищ оказался, – обратился я к Светлане Юрьевне, – в рубашке родился. Чуть-чуть левее бы пуля прошла и потеряли бы такого храбреца.

Женщина устало улыбнулась. Её товарищ стал более доброжелательным. Он уже не смотрел на меня с явным недоверием. Даже позволил себе немного расслабиться и улыбнуться.

– Мне пора. Моё долгое отсутствие может показаться подозрительным. Вам же придётся верить мне на слово. Я никому не скажу про вас. Если вам понадобится моя помощь, дайте знать.

– Фридрих Карлович, мы вам доверяем. На всякий случай: операцию вы делали по принуждению, заманили вас обманом. Полицай сможет подтвердить.

– Светлана Юрьевна, не волнуйтесь. Ничего подобного не случится. Вы же берегите себя.

Я рассказал, что нужно делать с раненым и попрощался с подпольщиками, с которыми меня так неожиданно свела судьба. Это были простые люди, каждый день которых, как по лезвию бритвы. Их искали, ловили, но они делали своё дело. А паренёк поправился и как только стало возможным ушёл в партизанский отряд.

***

Настало лето сорок третьего…

– Фридрих Карлович, добрый день. Как поживают ваша жена и сын? С ними всё в порядке? – спросила меня Забелина, с которой я случайно встретился в воскресенье на центральной улице города.

– Здравствуйте, Светлана Юрьевна. Спасибо, с ними всё хорошо. Надеюсь, и в вашей семье всё благополучно?

– У нас тихо и спокойно. Зашли бы к нам. Будем рады вас видеть.

– Благодарю за приглашение. Постараюсь заглянуть к вам, но не обещаю, что это будет скоро. А Наде передайте гостинец от меня, – я достал из кармана пиджака несколько конфет и отдал их, – дети любят сладкое.

– Надя очень обрадуется. До войны она была такой сластёной. Фридрих Карлович, мы будем вас ждать, – видя, что тороплюсь, закончила нашу беседу Забелина.

– Постараюсь, постараюсь!

Светлана Юрьевна производила на окружающих сильное впечатление. Она умела держать себя свободно и независимо. Немцы проявляли к ней неподдельное уважение и не позволяли себе никаких вольностей, грубостей в отношении неё. Врождённая интеллигентность, образованность резко выделяли её на фоне других. И в этот раз, когда мы с ней разговаривали, Забелина удостаивалась от прохожих, в первую очередь мужчин, знаков внимания и те получали ответную любезность в виде улыбки или кивка головы.

Перед моим уходом к нам подошёл немецкий офицер:

– Здравствуйте, фрау Светлана, – поздоровался он на ломанном русском.

– Рада вас видеть, капитан, – Забелина обворожительно улыбнулась, – разрешите вам представить доктора Шульца, а это, – указала Забелина на офицера, – Гюнтер Вайс.

– Очень приятно, господин доктор.

– Мне тоже, господин капитан.

– К сожалению, доктору надо идти, так что мы с вами, Гюнтер, остаёмся одни.

Лицо Вайса ещё более просветлело. Было заметно, что я не входил в его планы. Так и оказалось. Попрощавшись с ними, услышал капитана: «Фрау Светлана, завтра я отправляюсь на фронт. Не будете ли так любезны скрасить мой отъезд своим присутствием? Это не займёт много времени. Здесь недалеко есть кафе…». Остальная часть речи потонула в шуме моторов проезжающих мимо грузовиков с сидящими в них солдатами. После того, как колонна скрылась из виду, снова установилась тишина.

Я пошёл по своим делам. Мне ещё требовалось зайти в аптеку и навестить нескольких больных. На одной из улиц встретил старого приятеля, с которым перекинулся парой фраз. От него узнал, что следующий квартал, куда я собственно направлялся, перекрыли гестаповцы и солдаты. Поговаривают, шепнул он мне, партизаны совершили покушение на какого-то генерала. Делать нечего, мне пришлось изменить планы и повернуть обратно.

– А, доктор, добрый день – Ракитский стоял в оцеплении в компании ещё троих полицаев, – всё-то вы ходите, аки пчела.

Стоял он расслабленно, покуривая папиросу. Во всём его виде читалась вальяжность, высокое мнение о себе. Коренастый, с небольшим животиком он выглядел человеком довольным жизнью и видно собиравшимся прожить долго и счастливо в своей безнаказанности.

– Добрый день! Вы тоже всё на посту!

– Мы люди маленькие, нам прикажут, мы и стоим. Вы, доктор, что-то к Забелиным зачастили.

Стоявшие рядом полицаи стали слушать трёп Ракитского с большим вниманием, словно ожидая чего-то.

– А, ну и понятно, женщина она вдовая, видная, интересная. С хатой опять же. А что семью имеете, так-то жизнь!

Последние слова вызвали нездоровый взрыв смеха. Сам же Ракитский испытывал большое удовлетворение от произведённого эффекта.

Во мне поднялось такое сильное негодование, вызванное бесцеремонностью, низостью, пошлостью, откровенным хамством, что не ответить я не мог.

– Господин Ракитский, я не позволю оскорблять женщину и порочить мою честь вашими нелепыми высказываниями. Если вы считаете, что можете себя так вести, то глубоко заблуждаетесь. О вашем недостойном поведении в отношении немца я могу сообщить полковнику фон Шварцу. Его реакцию, думаю, вы можете с лёгкостью предположить.

При имени всемогущего полковника полицаи побледнели, сникли и стояли растерянные.

– Извините меня, господин доктор, – попытался исправить своё положение Ракитский, начал мямлить, слова дальше не шли. Он тужился что-то придумать, но ничего, похоже, ему в голову не приходило. Неожиданный отпор выбил его из «седла». – Я больше не буду.

Я чуть не рассмеялся. Передо мной теперь стоял какой-то нашкодивший мальчик, а не мужчина с винтовкой на плече и повязкой «Полицай» на руке. Ничего лучше этот человек не смог сообразить. Вот уж поистине низкая душонка, которую страх заставляет так съёживаться и пресмыкаться.

Ничего больше не сказав, я пошёл домой. В любом случае теперь Ракитский будет обходить стороной дом Забелиных, чтобы не попадаться мне на глаза. В тоже время уязвлённое самолюбие становится коварным и ждёт своего часа, чтобы отомстить. Оно, к сожалению, получит свой шанс…

***

Наша память таинственна. С возрастом мы можем не помнить уже вчерашнее, но вот давнишнее, что-то из далёкого прошлого, никогда не забывается. Даже наоборот, именно им начинаешь жить…

…Продолжалось лето сорок третьего.

Волею случая я оказался в деревне Шило̀во, что совсем рядом от города. Шило̀во представляло собой небольшое поселение с одной единственной центральной улицей, протянувшейся через ряд домов по большей частью старых, уже покосившихся изб с соломенными крышами.

Немцам здесь не понравилось, поэтому тут их не было. Только три полицая из местных представляли собой новую власть, один из которых настороженно осмотрел меня, встретившись со мной. Мой внешний вид интеллигентного человека, ярко контрастировавшего с обычными жителями, по-видимому, предостерёг его от контакта и следующих в таком случае расспросов. Затем, когда я сам подошёл к нему и заговорил с ним по-немецки, то совсем сконфузил того, заставив подобострастно вытянуться. Полицай был готов услужить мне, указав рукой на искомый дом, где проживал Сомов Макар Ерофеевич. В свой последний визит в город он попросил меня по возможности заехать к нему, чтобы «взглянуть» на дочь, которую привозил ко мне месяц тому назад. Я обещал выполнить его просьбу.

Возле крыльца нужной мне избы сидели россыпью дети и смотрели с любопытством на гостя, идущего к ним. Вдруг один мальчик лет шести подскочил, как воробышек с ветки, и исчез за дверью. Он сделал это так быстро, словно никогда и не сидел в компании своих друзей.

– Дядя, вы к нам? – бойко спросила девочка лет десяти, когда я вплотную приблизился к ним.

– К вам, если вы Сомовы?

– Мы – Сомовы! – гордо ответило юное создание.

– Что, и впрямь все? – деланно удивился я.

– Все! – подтвердила моя бедовая собеседница, – на нашей стороне деревни все Сомовы, а там – девочка указала рукой на другую половины селения, – живут Кучины.

Тут дверь со скрипом распахнулась и на пороге появился сам хозяин, уже далеко немолодой, однако ещё довольно крепкиймужчина лет сорока пяти. Из-за его штанины выглядывал тот самый маленький дозорный.

– Здравствуйте, Фридрих Карлович. Сердце чуяло, что скоро вас увижу. Не обманулся. Проходите, пожалуйста.

– Добрый день, Макар Ерофеевич. Выбрался, наконец, к вам. Раньше, извините, не получалось.

– Всё понимаю. Ну-ка, сорванцы, дайте пройти доктору – строго обратился к детям Сомов, но было видно, что строгость-то напускная. Во всём как он на них смотрел, что говорил им чувствовалась любовь и забота, которые невозможно скрыть.

Дети посторонились, продолжая наблюдать за неизвестным дядей.

– Собираются у меня со всей округи, точно им мёдом здесь намазано – объяснил Макар Ерофеевич, – галдят целый день. Прогоню, опять слетаются, как куры на насест. Леночке покой нужен, а они, пока не прикрикнешь, не угомонятся.

– Вашей дочери на свежий воздух почаще надо выходить. Да и общение не лишним будет, а, наоборот даже, польза одна. Главное во всём соблюдать меру. Ей никак нельзя переутомляться. Организм у неё пока ослаблен болезнью.

– Оно-то всё так. Выношу её к ребятне. Слушает их, улыбаться начинает.

Мы уже вошли внутрь. На печке лежала девочка двенадцати лет, худенькая с измождённым лицом.

– Я всё делал, как вы говорили, Фридрих Карлович. Вот – показывая на пустые аптекарские баночки, сказал Сомов, – все ваши лекарства извёл. Дочке уже заметно лучше. Но боюсь, как бы чего не вышло, бывает по ночам в жар бросает.

– Давайте, я для начала её осмотрю. А вы, Макар Ерофеевич, посидите рядом.

Осмотр меня обнадёжил, Леночка шла на поправку.

– Вот что, Макар Ерофеевич, поводов для беспокойства я не нахожу. Поэтому попрошу вас от ненужных сомнений избавиться. Они вредны. И мой вам совет, впредь не возвращайтесь к плохим мыслям. Думайте лучше о хорошем, невзирая ни на что. Дочка ваша выздоравливает.

Леночка слушала и смотрела то на меня, то на своего отца. Мне она очень нравилась. В ней была некая таинственность, несмотря на ране подростковый возраст, чувствовалась способность на глубокие переживания. Передо мной сидела будущая великая артистка. Я знал, что её трудолюбие и целеустремлённость обязательно приведут к мечте – чудесной, славной, делать мир чище, ярче. Так, среди войны, каждодневных опасных будней, ковался характер новых людей, кому предстояло вдохновлять и зажигать сердца, чтобы единение, устремления в светлое никогда не исчезли с лица земли.

– Ей нужно только питаться получше – продолжал я говорить Сомову.

– Понимаю – поник головой Сомов, – у меня и так, вы знаете, семь ртов, да ещё деревенские прибегают. И так все полуголодные бегают. Полицаи ещё последнее забирают. В лес не сунешься, сразу партизаном тебя объявляют. Дети на рыбалку бегают, тем и спасают.

Я достал продукты, что привёз с собой, зная о бедственном положении семьи Сомова.

– Макар Ерофеевич, вы, пожалуйста, поймите меня правильно. Вот, возьмите, продукты и здесь лекарство, которое вам необходимо. Продолжайте давать Леночке как раньше. Не забывайте, принимать следует строго по часам. И тогда увидите прежнюю весёлую, жизнерадостную дочку.

– Ведь так, Леночка? – обратился я к девочке.

– Да, я буду здоровой! – утвердительно ответила та и посмотрела на отца взглядом, говорящим: «и никак иначе».

Слёзы выступили на глазах бывалого солдата.

– Спасибо, Фридрих Карлович. Таких запасов нам надолго хватит.

Я хотел ответить, но неожиданно в окошко со стороны огорода и леса тихо постучали. Мне показалось, что кто-то даже кидал маленькими камешками. Хозяин дома поднялся и выглянул осторожно, его лицо сразу стало серьёзным и сосредоточенным. Он оглянулся в мою сторону и проговорил торопливо: «Посидите здесь, Фридрих Карлович, сейчас приду».

Скрипнула входная открывающаяся дверь и послышался командный голос Макара Ерофеевича не терпящего сейчас никаких возражений: «Ну-ка, быстро, марш по домам». Было слышно, как проворно ребятишки спрыгнули с крыльца и разбежались. А дети Сомова вошли в избу и точно по указке расселись по лавкам. Я невольно оказался в центре внимания, будто в роли артиста на сцене, от которого юные зрители ожидали представления. На меня смотрели с интересом и вниманием. Молчанка продолжалась минут десять или пятнадцать, пока не явился отец большого семейства.

– Так, сидите здесь тихо – наказал он к детям.

– Фридрих Карлович, пойдёмте, пожалуйста, со мной.

Сомов выглядел крайне встревоженным. Я заметил, как он мимолётно обвёл взглядом своих чад, и понял, дело серьёзное. Мы обошли дом и подошли к покосившемуся от времени деревянному сараю. Возле него в высокой траве лежал человек. Я узнал в нём местного лесника Вяткина Николая Степановича, которого видел последний раз летом сорок первого года. Лесник выглядел измождённым, со впалыми щеками, с кровоподтёками. Одежда вся была изорвана, через её прорехи проглядывали сильные ушибы и гематомы. Сомов попросил меня его осмотреть, а сам отправился «на разведку». Вернулся он быстро, сказав, что пока никого нет Николая надо перенести в дом и спрятать в подпол. Есть у него в избе одно укромное место, найти которое крайне сложно, практически невозможно.

Мы аккуратно подняли лесника и, стараясь идти незаметно со стороны улицы, внесли нашу «ношу» в сени. Там Макар Ерофеевич показал своё укрытие, куда не без труда положили Вяткина, дали ему попить, оставили немного еды и закрыли лаз. Надо сказать, сделали мы это крайне вовремя. На окраине деревни раздался рёв мотоциклов. Затем последовала стрельба, ругань. Прямо напротив наших окон, выходящих на улицу, остановилась чёрная легковая машина. Густая пыль, следовавшая за ней, тут же тучей обволокла её и осела за длинным капотом. Пассажиры, сидевшие в автомобиле, немного подождали и затем вышли из него, оправились, осмотрелись. Всё как-то стихло и напряглось. Немецкая речь офицеров словно прорезала затаившееся пространство, которое только что пребывало в относительном спокойствии и расслабленности. К офицерам сразу подбежали солдаты, получавшие от них короткие и резкие приказы. Выслушав всё до конца, они немедленно бросились их выполнять.

Мы с Сомовым вышли на крыльцо. Нам открылась неприглядная картина очередного насилия и бесправия. К этому нельзя привыкнуть. Из собственных домов солдаты прикладами винтовок выгоняли стариков, женщин, детей и сгоняли людей в толпу. Всё переворачивалось «вверх дном». Что-то или кого-то явно искали. Вся деревня была оцеплена, никто не смог бы уйти из неё незамеченным.

– О, господин доктор! Вот так встреча. Не ожидал вас увидеть здесь. Вы поистине вездесущий.

Услышал я вдруг обращённое в мой адрес приветствие. Присмотревшись пристальнее к говорившему, узнал в нём адъютанта полковника фон Шварца. Я направился к нему.

– Добрый день, господин лейтенант. Честно признаюсь, ваше появление здесь меня тоже сильно удивило. Чем может заинтересовать серьёзное ведомство столь неприметная деревня?

– А вы, господин Шульц, не заметили ничего странного? – вопросом на вопрос спросил меня Зибберт.

– Смотря, что вы имеете ввиду. Поясните, если вас это не затруднит.

– Сегодня сбежал один опасный преступник. Мы предполагаем найти его здесь. Может, вы видели этого человека?

Лейтенант показал мне фотокарточку Вяткина. Я взял её в руки и стал пристально рассматривать изображённого на ней человека, делая вид, что силюсь вспомнить.

– Нет, не видел его, – после непродолжительной паузы ответил я, – но если вдруг увижу вашего беглеца, то непременно сообщу вам.

– Благодарю, господин доктор. Это будет любезно с вашей стороны. А вы, собственно, какими судьбами здесь? Всё врачуете?

– Да.

– Кстати, у вас есть что-нибудь от головы? С самого утра виски ломит.

– Пройдёмте, господин лейтенант, в дом. Там у меня остался саквояж.

Солдаты продолжали своё дело, быстро приближаясь к нашей избе с двух сторон.

Зибберт в моём сопровождении направился к крыльцу, на котором продолжал стоять, напрягшись как пружина, Сомов. Он не знал немецкий язык, поэтому весь побледнел, когда увидел офицера, направляющегося в свою сторону. Затем успокоился, заметив неформальную приятельскую беседу. Макар Ерофеевич посторонился и слегка наклонил голову, будто барина пропуская. Зибберту такой жест угождения пришёлся по душе. Он по-хозяйски вошёл в дом и осмотрелся.

– Принесите, пожалуйста, воды, Макар Ерофеевич. Офицеру нужно будет запить лекарство.

– Хорошо.

– Куда это вы отправили его? – поинтересовался Зибберт, увидев Сомова, шмыгнувшего исполнять поручение.

– За водой для вас.

– Ясно. Тогда пусть захватит побольше, моих коллег мучит жажда. Сегодня у нас жаркий день.

Я перевёл распоряжение Сомову, тот отлучился повторно.

– О, дети! Так много! – обратил на них своё внимание адъютант полковника, найдя их сидящими на лавках и со страхом взирающих на дядю в чёрном мундире. Даже они уже знали, что ничего хорошего такое появление не сулило. Явно заинтересованный, Зибберт стал рассматривать фотографии на стене, бесцеремонно тыкая пальцем то в одно лицо, то в другое, попутно спрашивая кто все эти люди.

Я одновременно искал нужное лекарство и переводил вопросы, адресованные Сомову, на которые тот с неохотой, но отвечал. Было видно насколько неприятны для него столь фамильярные расспросы.

– А где жена?

– Она умерла ещё перед самой войной – продолжал рассказывать свою семейную историю Макар Ерофеевич.

– Ты герой-папаша! – неожиданно заговорил на ломанном русском лейтенант и сам рассмеялся своей шутке. Похоже настроение у адъютанта повысилось. Он продолжал утолять своё любопытство. Затем перешёл на детей, снисходительно похлопывая некоторых по голове.

– Вот, господин лейтенант, примите этот порошок и запейте его водой.

– Благодарю вас, господин Шульц – Зибберт махом сыпанул лекарство в рот и выпил кружку воды.

– О, хорошо!

– Вам скоро полегчает.

– Мне уже легче. Прав господин полковник, вы чудесный доктор. Недаром он вас так ценит.

– Это всё молодость, господин Зибберт.

– Возможно. Но вы не скромничайте. Ладно, засиделся я тут. Мне пора, господин доктор.

– До свидания, дети – неожиданно обратился к ним лейтенант, сильно коверкая слова и, видя их замешательство, расплылся в довольной улыбке, – В этой стране много детей, – продолжал свою речь Зибберт, – Только они все какие-то грязные и неопрятные. Жаль, что культуру привить им не удалось. Немецкие дети им не чета.

До боли знакомые слова! И какое тщеславие, взращённое бесчеловечной пропагандой Геббельса, идеолога нацистских идей. Знал бы этот «юнец» через какие трудности приходится проходить детям, чтобы выжить в условиях войны. И, быть может, научился смотреть не на внешний их вид, а заглядывать внутрь, туда, где расцветает стойкость, мужество даже в юных сердечках.

– Вы несправедливы к ним, господин лейтенант. Детство с точки зрения науки – период развития, когда постигается окружающий мир. А как вы представляете себе общение и познание «в чистой рубашке»? Неужели вы не бегали со сверстниками по земле? Извините, не поверю.

– Мы были немецкими детьми, они – другие, господин доктор.

– Я с вами соглашусь.

Мы с ним вышли на улицу. Сомов следовал за нами с ведром воды. Мне была неприятна вся эта картина, но иначе пока быть не могло. Приходилось терпеть.

– Вот, господа, прошу. Утоляйте вашу жажду – предложил Зибберт своим сослуживцам воду. Те с жадностью на неё набросились.

Вот оно человеческое безрассудство. Сколько разрушения земле несли эти люди, однако «основой жизни» пользовались, не задумываясь над своими поступками.

– Улов есть? – спросил лейтенант, наблюдая за действиями солдат, продолжавших выгонять жильцов на улицу из последних домов. Вскоре нетронутой осталась только изба Сомова.

– Нет, к сожалению, пусто. Видно, он ушёл в другую сторону. Этот хитрый лис знает своё дело и умело путает следы – ответил один из офицеров.

– Ладно, не будем терять время. Едем в соседнюю деревню.

– Что с этими делать? – указывая на людей, сгрудившихся в кучку, спросил другой офицер.

– Я же сказал, нет времени. Уезжаем! – приказал Зибберт.

Последовал приказ «по машинам».

– До свидания, господин доктор, – обратился ко мне адъютант полковника, – извините, вас подвезти не смогу, когда вернусь в город не знаю.

– Не беспокойтесь. Всего хорошего, господин лейтенант. Удачи вам!

– Спасибо!

Офицеры сели в машину и поехали, за ними тронулись мотоциклисты и одна грузовая машина. Один из солдат, сидя в коляске, дал «на прощание» очередь из пулемёта по людям выше их голов. Послышался визг, плач. А «хулигана» это только позабавило, раззадорило. Он засмеялся и дал повторную очередь по уже разбегавшимся женщинам, детям и старикам. Несколько человек упали. Я бросился к ним. Слава Богу, убитых не было. Пули прошли на вылет у трёх женщин. Жить они будут.

Сомов подбежал ко мне тут же. Помог перенести пострадавших в избы, чтобы я мог оказать им первую помощь. После операций мы вернулись в дом Макара Ерофеевича. Уставшими сели на крыльце. Начинало вечереть.

– Если бы ни вы, Фридрих Карлович, эсэсовцы всю деревню бы сожгли, а жителей расстреляли. Никого бы ни пощадили! – после долгого обоюдного молчания заговорил Сомов, – сама судьба привела вас сегодня к нам. И от себя хочу сказать вам спасибо.

– За что, позвольте узнать?

– За семью мою.

– Макар Ерофеевич, всё возвращается и воздаётся по заслугам. Вам ли этого не знать.

Я посмотрел на Сомова. Мне открылась его жизнь, наполненная заботами. Он никогда не отступал перед трудностями, стойко перенося все лишения и потери, оставаясь душевным отзывчивым человеком. Людская благодарность в виде кокона из света окружала его, помогала преодолевать «земные пороги», служила источником силы, давала надежду.

– Вы войну переживёте, Макар Ерофеевич. Поверьте мне. Ещё внуков увидите.

– Утешаете меня. За себя не боюсь, за них душа болит – качнул головой мой собеседник в сторону комнаты, где сидели дети, – каждый новый день с содроганием ожидаю. Никогда так не жил, и не хочу, чтобы они так жили. День радовать должен, только тогда он не зря прожит. А сейчас…– Сомов не договорил, махнул рукой.

– Всё плохое когда-нибудь заканчивается. Эта война не исключение. Будущее иногда страшит своей темнотой и неизвестностью. Нам сейчас действительно приходиться продираться через небывалый мрак, но каждый новый день уже приближает долгожданное время. Там свет для всех, для вас тоже. Поживёте-увидите.

Сомов внимательно посмотрел на меня.

– Верю я вам, Фридрих Карлович. Не знаю почему, ещё с первой нашей встречи. А вот когда вы с этим офицером заговорили на немецком, признаюсь, впервые засомневался. Думал, ошибся в вас. Потом гляжу, вы беду от моего дома отводите. Понял я тогда вашу задумку.

– Не подвели меня, подыграли мастерски.

– Да уж какой из меня актёр!? Вот Леночка – та мастерица на такого рода штуки.

– Яблоко от яблони не далеко падает.

Макар Ерофеевич улыбнулся. Мы разговаривали тихо. Кругом было ни души. Полицаи уехали вместе с эсэсовцами. Деревенские жители ещё отходили от «набега» и из домов не выходили.

– Мне пора, Макар Ерофеевич, темнеет. Пойдёмте, осмотрим ещё раз нашего лесника. И дети ваши уже соскучились без вас.

– Ничего. Они у меня самостоятельные.

Вяткин пришёл в себя, когда мы спустились к нему. Сомов рассказал коротко о приезде эсэсовцев и его поиске.

– Спасибо тебе, Макар и вам, Фридрих Карлович! Оклемаюсь немного и уйду. – Вяткин тяжело вздохнул, – ноги слушаются плохо.

– Лежите-лежите, берегите силы. Здорово они вас отделали. Но, организм у вас крепкий, поправитесь. Через неделю, не раньше, сможете подняться…

– У вас теперь новая забота, будьте осторожны, Макар Ерофеевич – сказал я Сомову, когда оказались на улице.

– Не впервой. Я вам вот что хочу сказать, Фридрих Карлович, если не свидимся больше, то знайте, вы – наш немец!

От этих слов на душе у меня стало тепло.

В город я вернулся довольно быстро. Дойдя до шоссе, остановил попутную машину, она-то меня почти до самого порога и доставила. Жена, как и прежде, ждала и спать не ложилась…

***

Трудное лето 43-го года позади. С последнего памятного разговора с полковником прошло более трёх месяцев. Мы ещё много раз с ним встречались потом, но каждый раз такое общение вызывало во мне чувство отвращения. А от той беседы до сих пор остался неприятный осадок. Иногда всплывёт муть и начнёт будоражить все впечатления от той встречи. И каждый такой раз сердце взывает к справедливости. Такой человек просто не может уйти от ответа за свои поступки. И я ждал такого момента, как и многие жители нашего города.

Фронт приближался. Дела у немцев уже разуверившихся в победе над Советами шли совсем туго. Они теперь буднично отступали, но продолжали отчаянно сражаться. Было очевидно, что раненного зверя гонят обратно в его логово, куда ему очень не хотелось возвращаться. Он, как взбесившийся хищник, искал всё новые и новые жертвы, чтобы выместить на них свою неуёмную злобу, исторгавшуюся из чрева. Оставалось только терпеть и ждать, когда же наконец наши войдут в город. Настало самое тяжёлое время. Ночь темна перед рассветом.

Безумства палачей подтолкнули народное сопротивление к ещё более активным действиям. Забелина сводила меня с надёжными и верными людьми, проверенными участниками городского подполья. Новая волна несломленной воли накрыла меня и понесла дальше. Рискуя, я стал укрывать у себя тех, над кем нависла угроза неминуемой расправы. В такие минуты больше всего опасался за своих родных, но поступить иначе не мог. Я прекрасно понимал, что нахожусь под негласным контролем, но внутренним чутьём точно угадывал, когда и как стоило предпринимать рисковые шаги. И пока мне крупно везло. Судьба хранила меня. Я по-прежнему оставался вне подозрения для полковника. В противном случае он без промедления, не смотря ни на какие «былые заслуги», арестовал бы меня.

Противостояние с бароном становилось почти физически ощутимым. Буквально всем телом чувствовал, когда фон Шварц «не смотрел» на меня, и действовал.

Спасение жизней осложнялось ещё одним немаловажным обстоятельством. Некоторые мои протеже по состоянию здоровья самостоятельно покинуть пределы города не могли. Поэтому мне приходилось отлучаться, чтобы вывести их в укромные места, в деревни, подальше от «чужих глаз». Незаменимым помощником в таком опасном деле стал извозчик Макарыч, сельский мужик, приехавший на заработки в город. Я вылечил его брата и с тех пор в благодарность, а также за «насолить малость немчуре», как он говаривал, принялся колесить со мной по окру́гам. Фон Шварц несколько раз спрашивал меня про мои длительные отлучки. Но удовлетворялся простым объяснением «дескать больные мои не только в городе проживают». На что барон снисходительно улыбался и отвечал: «Не бережёте вы себя, Фридрих, не бережёте». На этом его расспросы обычно заканчивались. И Слава Богу! Какие бы меры предосторожности не предпринимались с моей стороны я чётко знал, при желании полковник мог легко докопаться до истины. Однако сейчас ему было не до меня, он просто-напросто покрывал мародёрство и прятал свидетельства своей преступной деятельности.

Домой после таких командировок я приезжал сильно уставший. Такое терпится. Но больше всего меня тревожило отсутствие вестей от Безбородова. За всё время оккупации никто так и не вышел со мной на связь. Подобное положение вещей сильно озадачивало. Я ломал голову, пытаясь найти хоть какое-то объяснение. Затем перестал об этом думать, в конце концов, рано или поздно всё прояснится само собой.

Канонада уже не смолкала за городом ни на минуту и усиливалась с каждым днём. Наши войска подошли вплотную к окраинам города.

Когда я смотрел из окна своего кабинета, мне вспомнился один эпизод. Ещё на заре установления нового порядка даже простой немецкий солдат чувствовал своё превосходство, шагал уверенно с гордой улыбкой победителя. Один из таких воинов фотографировался с местными жителями, возвышаясь над ними и бряцая оружием, фамильярно и нетактично, тычками объясняя им свою очередную фантазию, желая запечатлеть её на плёнке. А поодаль стояли и гоготали его сослуживцы. Яркое солнце заливало всю улицу светом. Вся эта картина унижения и бескультурья тогда больно бросилась в глаза. И напомнила дореволюционное время, когда некоторые представители высшего общества позволяли себе неуважительное отношение к простым людям, забывая, что именно на них держится весь порядок и благополучие. Трагедией закончилось подобное социальное заблуждение. Не красит человека возвеличивание себя на фоне других, как и целой нации. Скорее наоборот, проявляет все изъяны и пороки, видимые для всех даже невооружённым глазом.

И где сейчас тот бравый немец, где эйфория от побед? Лицо «арийцев» сильно изменилось. Оно потускнело, приобрело серый землистый оттенок. На нём теперь читались озлобленность, усталость, недовольство, разочарование. С таким настроением откатывались назад потрёпанные немецкие части.

Из окна своего кабинета я наблюдал непрекращающееся движение армейских колонн в обратном направлении, на запад. Сколько машин с красными крестами на брезентах медленно ползли к госпиталю, переполненному ранеными. Их уже размещали где получится, мест катастрофически не хватало. Пожилой капеллан, как мне рассказывал очевидец, пытался поднять моральный дух солдат и офицеров, но зачастую наталкивался на цинизм и отрицание. Ему приходилось выслушивать и непристойные шутки в свой адрес. Однако, покорно продолжал вести свою миссионерскую деятельность среди тех, кого уже не заботили христианские ценности.

Я вспомнил отца Сергия, чьи горячие проповеди зажигали сердца людей, успокаивали их. Всё – таки русский человек во все времена отличался верой, которую никогда никому не удастся вытравить или сломить. Как бы ни старались люди, подобные фон Шварцу, принявшему идеи нацизма в качестве руководства к действию, враждебные по своей природе к религиозному мировоззрению, но использующих его в той мере, в какой оно им выгодно.

Я стал думать о бароне. Вышло это как-то непроизвольно. Вспомнил первую встречу, наши с ним разговоры. И чем больше мои мысли крутились вокруг его персоны, тем отчётливее перед глазами вставал его образ. Пока, наконец, дверь не открылась, и на пороге не появился он сам. Как всегда элегантный, в чёрном мундире «с иголочки», в фуражке с эмблемой «мёртвая голова». Хоть сейчас на парад, шагает бодро. Но я заметил тёмные круги под глазами, видимо, бессонные ночи…

– Здравствуйте, Фридрих. По глазам вижу, врасплох не застал. Всё равно, хоть сюрприз не получился, очень рад вас видеть, – он подошёл и… обнял меня, потом, как всегда, по-хозяйски сел в кресло.

– Очень любезно с вашей стороны, Отто, выделить минутку и заглянуть ко мне.

– Да, это большая любезность, вы верно заметили. У меня мало времени, так что я ненадолго. Видите ли, мы уходим из города. Чертовски неприятно такое говорить. Но факт есть факт. Фюрер нас не подведёт. Мы не пустим красную чуму на Запад. Но я пришёл по другому поводу, ради вас, Фридрих. Через несколько дней сюда войдут большевики. А вы, мой друг, догадываетесь, как они поступят с вами? Для них вы враг народа и пособник фашизма. Поэтому предлагаю вам вернуться в Германию с нами. Не спешите возражать, – завидя мой жест, вставил полковник, – вы здесь просто пропадёте. А на Родине с вашими знаниями вас ждут почёт и уважение, достойная старость. Фридрих, вы мудрый человек и сами знаете, что делать. Сегодня ответ можете не давать, когда решите – позвоните мне, и я всё устрою.

Затем, немного сделав паузу, медленно проговорил: «Знаете, Фридрих, у меня чёткое ощущение, что вы никуда не поедете, останетесь здесь. Очень жаль! В этой стране, как ни странно, много талантов, но их не ценят. И ещё, – Шварц задумчиво продолжил, – вы интересный человек всё же, Фридрих. Вы умеете каким-то образом вызывать на откровенность. При вас, например, мне легко говорить о том, что скрываю даже от самого себя. У меня большое желание с вами поговорить, выговориться что ли. Если я этого не сделаю, у меня такое предчувствие, то всё сложится очень трагично. Не перебивайте меня, Фридрих, и не обнадёживайте»

Хотя у меня и в мыслях подобного не было. Я просто сидел и смотрел на него внимательно, пытаясь понять, к чему он клонит. На лице барона проявилась смертельная усталость, точно он сейчас вот-вот рухнет на пол.

– Вы, Отто, начали за здравие, а кончили за упокой. Зашли ко мне с улыбкой, а теперь вы точно на похоронах.

– Это ваше влияние, Фридрих. Чёрт знает, как это вам удаётся, но при вашем присутствии меня охватывает меланхолия и начинает одолевать хандра. Не знаете к чему?

– Вероятно погода и стечение неблагоприятных обстоятельств. Мы часто держимся «молодцом» пока не окажемся на приёме у врача, а там бравада исчезает. Остаётся только упование на человека в белом халате.

– Может быть, в ваших словах есть правда, – согласился полковник, – но выслушайте меня до конца. Я из богатой семьи с родословной, в 20-е годы увлёкся идеями национал-социализма, вступил в партию и стремительно продвинулся по служебной лестнице. У меня семья, как вы знаете, которой очень дорожу. Я никогда никого не боялся, а здесь испугался, за жену, за сына. И если бы не ваше появление, ваше спокойствие и выдержка, не знаю, что со мной стало бы. Теперь мне снова нужна ваша помощь. Это случилось несколько дней назад. К нам из деревни, не помню уж из какой, – полковник поморщился и потрогал лоб, силясь вспомнить, – да и не важно собственно, – после безуспешной попытки оживить свою память продолжил фон Шварц, – доставили подозреваемых в связях с партизанами. В последнее время они очень активизировались, стали действовать более организованно и координированно, что наносило нам большой ущерб. Дня не проходило без саботажа, взрывов складов, транспортных магистралей и тому подобного. Начальство потребовало в сжатые сроки навести порядок в тылах. Вот и стали свозить к нам кого ни попадя. Особенно отличались рвением местные, хватают без разбора и тащат в управление. А у нас разговор короткий. И вот в очередной партии привезённых я увидел женщину как две капли воды похожую на Грету. Сходство было поразительное во всём, в мелочах. Даже родинка на шее совпадала с дьявольской точностью. Я опешил и не мог отвести глаза от неё. Тело онемело, во рту пересохло. Пока так остолбенело стоял, их успели увезти. Всё делалось быстро по моему личному приказу. Ринулся в подвал и нашёл её с уже закрытыми глазами, среди других, в крови. Я вгляделся и мне стало дурно. Передо мной лежала Грета, я даже стал шептать имя жены не в силах отвезти взгляд от бездыханного тела. Собственными руками убил самое дорогое, что у меня было. Во мне всё перевернулось. Захотелось убежать, трусливо, как какому-то юнцу. Появилось жуткое отвращение ко всему происходящему. Что-то внутри стало нестерпимо жечь, не хватало воздуха. Я тяжело поднялся наверх и вышел на улицу. Никому не сказав ни слова, поехал домой убедиться, что Грета жива. Застал её спящей. Будить не стал, а прошёл в свой кабинет и впервые в жизни напился. И во сне мне не было покоя. Всю ночь передо мной стояла мёртвая Грета и спрашивала: «Почему ты меня убил? Почему?» Сначала она задавала свой вопрос тихо, спокойно. А потом менялась в лице и начинала бросать в меня: «Ты, ты, ты – убийца!» Её голос становился другим, незнакомым. Затем на теле появлялись прямо на моих глазах страшные раны, которые причиняли Грете нестерпимую боль. Я смотрел на жену и ничего не мог поделать. Стены какого-то подвала, где проходило действие, давили, душили. Отовсюду слышались нечеловеческие крики, стоны. Страшная пытка.

Но и это ещё не конец. Я больше не могу выполнять свои прямые обязанности. Просто не в состоянии отдавать приказы убивать. Перед глазами сразу встают жена и ребёнок, точно я сам, понимаете, Фридрих, сам целюсь в них и стреляю. Закрываю глаза, вижу их мёртвыми. Безумие! Вспомнил ваши слова, доктор, про возмездие. Это оно?

Я промолчал.

– Молчите. Вы знаете наверняка. Вы всегда правы, чёрт подери. Почему мы не встретились раньше, когда мне было лет двадцать.

– Думаете, могло что-то измениться тогда?

– Возможно. А сейчас время собирать камни. Не так ли?

– Отто, вы уже задавали этот вопрос. И ответ на него знаете.

– Я не религиозен, как Грета. Я достаточно имел дело с церковными деятелями, чтобы убедиться в их собственном безверии. Они в большинстве своём не живут так, о чём проповедуют. Вашим словам, Фридрих, я поверил. Сегодня подал рапорт об отставке. Плевать, что про меня будут думать. Завтра возвращаюсь с семьёй в свое родовое имение. И хотел бы забрать вас с собой.

Барон умолк. Передо мной сидел раскаявшийся убийца и палач, которого остановил только страх потери самых близких. Я думал о том, насколько он был искренен в своих словах и насколько глубоко к нему пришло осознание всего содеянного в чёрном дурмане иллюзии.

– Тоскливо осознавать – продолжил Отто фон Шварц, прервав тишину, – что то, к чему шёл оказалось мифом, миражом. Наступило болезненное похмелье, пробуждение от кровавого пиршества. Поражения очень хорошо отрезвляют и заставляют задуматься о верности выбранного пути. Начало войны с Советами обещало лёгкую прогулку, однако первые же дни показали обратное. Мы несли большие потери, а русские сражались исступлённо, презирая смерть. Это признак силы, и, теперь признаю, высокой культуры. Нас обманули, говоря, что здесь пьяницы и тунеядцы. Я увидел другое, не фанатизм, но преданность Родине. Эта чужая страна сломала меня. Голова болит.

– Может, дать вам таблетку? – предложил я учтиво.

– Не надо, доктор. Вы любезный человек. И не хуже меня понимаете, что никакие пилюли здесь не помогут. Внутреннюю боль надо пережить. А знаете, что хуже всего, Фридрих?

– Догадываюсь, вы имеете ввиду наследство?

– Чёрт вас подери, Фридрих. Я всегда знал, что вы общаетесь с дьяволом или с кем-нибудь ещё в том же роде. Вы снова попали в точку. Меня мучает вопрос, что я оставляю своему сыну. Мы откатываемся назад, иллюзия рухнула. Всё, ради чего так старались, пошло прахом. Пора подумать о будущем не для себя, для него. Поверьте, я не одинок в своих мыслях. Среди моих знакомых в Германии есть люди, рассуждающие подобным образом. И если совсем недавно подобные речи вызывали во мне ярость, то теперь всё изменилось. Мы, настоящие патриоты, вынуждены искать выход из сложившегося тупика, иначе его найдут за нас, и будет ли он приемлемым для Германии – вопрос. Такие, как вы, доктор, очень нужны нашей Отчизне. Ей скоро будет не хватать нравственных героев, которые покажут миру не звериное лицо нации, а её гуманизм. Мы предстанем нацией обманутых и пойдём дальше, отстроим заново свою страну и докажем, что Германия не умерла. Как видите, Фридрих, для вас самое разумное сейчас вернуться на историческую родину. Это соответствует вашим нравственным идеалам помогать не только делом, но и словом. Забирайте семью. Вы будете полезны стране, а она поможет вам. Здесь же вас ждёт тюрьма и бесславный конец. Надеюсь, вы прислушаетесь к моим словам. Я жду вашего решения до завтра, ровно до девяти. Кстати, Фридрих, как вы видите ближайшее будущее?

– Будущее всегда обнадёживает.

– Всё останется, как всегда, между нами. Я чувствую, вы скажете нелицеприятные вещи, но готов их услышать.

– Тогда извольте. Красная армия дойдёт до Берлина. Но это будет не конец Германии, а её возрождение. Русский солдат не понесёт смерть женщинам, старикам и детям, а будет их кормить. А что касается лично вас, Отто, то места вам в новой Германии не найдётся. Вы эмигрируете, скорее всего в Южную Америку. Ваши потомки потеряют связь с исторической родиной. Они смогут вернуться, но не захотят.

Полковник сидел бледный.

– Благодарю вас, Фридрих – выдавил из себя барон, – большего я знать не хочу.

Он тяжело поднялся, посмотрел на меня замутнённым взглядом.

– Мы больше не встретимся, доктор. Жаль. Мне будет вас не хватать. Прощайте!

– Cum Deo⁵, Отто!

– С вашим, Фридрих, с вашим.

Фон Шварц ушёл. Дальнейшая его судьба будет незавидной. Ему удастся избежать наказания, но только человеческого. Долгая жизнь на чужбине под вымышленным именем завершится затяжной болезнью. Она заставит барона иначе взглянуть на свой пройденный путь и содрогнуться от содеянного. Совесть, дремавшая под усыпляющие напевы вождей Третьего рейха, пробудится и больше не даст покоя.

Жена всю жизнь будет рядом с Отто, но спасти любимого мужа от внутренних демонов не сможет. Призрак «убитой им Греты» не отпустит бывшего полковника СС вплоть до последних дней…

По этому поводу я часто думал, насколько изменилось бы поведение людей, знай они все последствия своих действий. Наверно, подобное знание всё же смогло бы хоть как-то ограничить безрассудства и сумасбродства, уберечь от тех роковых шагов, после которых уже ничего нельзя изменить.

Революции, войны… Их так много, этих неверных деяний, порождённых инфицированным разумом. После такой поступи выжженная земля, несправедливость, разруха и смерть кругом.

Господи, как же это тяжело! Тяжело от понимания своего бессилия. Тяжело видеть скорбь и не иметь возможность её утешить, ибо она повсеместно. Тяжело понимать, что порой нет замены потерям и утратам. Кто лишился матери, отца, брата, дочери, сына…, несёт всю жизнь крест печали. В кострище человеческой ненависти сгорают те, кто любил и был любим. Ты чувствуешь, как из мира уходит свет. Появляется пустота. И остаётся только надежда на время. Оно всё исправит, залечит.

***

«Пророчество» полковника в отношении меня сбылось… После кровопролитных боёв Красная армия вошла в город. Точнее в то, что от него осталось. Кругом виднелись остовы зданий, хлам, мусор. Лишь изредка попадались почти целые дома. От некогда центральной улицы – одни воронки да вывороченная мостовая.

Я вместе с уцелевшими жителями радостно встречал освободителей, уставших, но с улыбками на лицах. Колоннами они уходили дальше на запад. Для них война ещё не закончилась. Многие не вернутся обратно. А для нас, мирного населения, наступили трудовые будни по очищению от бесчисленных завалов, по восстановлению разрушенного хозяйства. Страшная картина руин не удручала, худшее уже было позади.

Очередной «новый порядок» развеялся как дым, оставив после себя пепелище. Следы преступления нельзя скрыть. Особенно, когда их число велико. Каждый новый день приносил всё более жуткие подробности оккупации. Без содрогания нельзя было смотреть на все те зверства, что чинили фашисты. Им нет оправданий, как и тем, кто предал собственный народ и служил немцам. Приговор над изменниками Родины, которым не удалось уйти, всегда был обоснованным. Нет ничего хуже предательства, отступничества, и служению тем, кто сжигал села и деревни, не щадил ни стариков, ни детей, уничтожал культуру.

Сколько горя и боли впитала в себя земля русская. Сколько стонов слышала она. Сколько пота и крови омывало лик её. Всё не напрасно. Сильнее люди стали, пройдя крещение огнём и мечом, отзывчивее, сплочённые одной общей бедой.

Везде развалины. Люди ютились в полуразрушенных домах, в сохранившихся подвалах. Жизнь возвращалась в город. Дети, женщины и старики разгребали и очищали улицы. Я тоже помогал со своей маленькой командой по мере своих сил. Ведь работы на моей ниве не убавилось, а, наоборот, прибавилось.

Проходили дни за днями. Тяжёлые, трудовые будни мирного времени. Это случилось в четверг. Небо заволокло тучами. Моросил мелкий дождь. Пасмурная погода очень точно тогда отражала моё внутреннее настроение. В дверь нашего подвальчика, где мы теперь жили, постучали. Жена пошла открывать и обратно вернулась уже в сопровождении трёх человек в форме.

– Фридрих Карлович? – спросил один из них, глядя на меня.

– Да, чем могу быть полезен?

– Вы должны проехать с нами, у вас 15 минут.

Немного, но хоть вежливо. В их появлении я не увидел ничего обнадёживающего. Меня никогда не арестовывали, но, как говорится, от сумы и от тюрьмы на зарекаются. Внутри было спокойно. Какое-то нелепое недоразумение. Однако нужно признаться, чего-то подобного я стал ожидать с возвращением советской власти.

Мысленно я поблагодарил жену, стоявшую у стены и молчаливо наблюдавшую за происходящим, за её дальновидный и своевременный поступок. Она отослала Коленьку погостить на недельку к моему приятелю, проживающему в деревне, которую немцы по счастливому стечению обстоятельств не тронули. Он с моим сыном нашёл общий язык, и потому за Колю я был спокоен. После его возвращения домой, Юля найдёт нужные слова и объяснит причину моего отсутствия какой-нибудь длительной командировкой, если что-то в моём случае пойдет не так.

Быстро собрав кое-какие вещи, мы с женой обнялись, и я сказал: «Я вернусь! Обязательно вернусь. Знай это!» Тяжело было расставаться с любимыми людьми. Но ничего не поделаешь. Предстояло разобраться с какой-то чудовищной ошибкой. Надо ехать.

«Я готов, пойдёмте». И с этими словами мы вышли на улицу, где нас ожидала машина. Как же она отличалась от машины полковника, всегда чистой, словно с парада. Эта же, трофейная, выглядела такой потрёпанной, местами битой, «уставшей», словно старый солдат от суровых армейских будней. По всему было видно, эксплуатировали её нещадно, не жалели. Она же тянула свою лямку, как все.

Редкие прохожие с недоумением останавливались и провожали нас взглядами. Это всё были мои пациенты, которые не раз ко мне обращались, и в трудные для них времена я помогал им чем мог.

Уже сидя в машине на заднем сиденье между двумя сопровождающими, мне виделось моё будущее. Ждать скорой благополучной развязки не стоило. Оставалось набраться терпения.

В кабинете следователя я спокойно отвечал на все задаваемые мне вопросы. Затем задали один, который меня сильно удивил – «Фридрих Карлович, почему вы не эвакуировались как вам было предписано?»

Я рассказал, что остался не по собственному желанию, а по просьбе комиссара государственной безопасности Безбородова, имевшего на мой счёт свои вполне разумные виды, с которыми, выслушав его, согласился. Поэтому для подтверждения моих слов следует связаться с Тимофеем Петровичем. На этом мой допрос закончился.

Спустя несколько дней я снова был вызван к следователю. Он меня буквально огорошил, заявив, что комиссар Безбородов погиб ещё в начале войны во время отступления. Как пропал и архив, который комиссар должен был вывезти из города. А значит никто подтвердить мои слова не сможет. Никаких документов, касающихся меня, не найдено.

Выходила совсем неприглядная картина. Мои сношения с немцами, дружеские связи с офицерами не могли теперь рассматриваться иначе как открытая симпатия оккупантам со всеми вытекающими последствиями.

– В вашем деле, Фридрих Карлович, есть показания полицая Ракитского, в них он утверждает, что вы были «на короткой ноге» со многими высокопоставленными сотрудниками СД, пользовались их расположением в своих личных интересах. Тоже самое подтверждают и другие свидетели.

Я сидел без единой мысли в голове, уставившись в край стола. Впереди маячила пропасть, бездонная, чёрная.

– Подумайте, может быть вам может кто-то помочь? – спросил следователь, посмотрев на меня.

– Нет, наше общение проходило с глазу на глаз, без свидетелей – ответил я.

Вообще, капитан, который вёл моё дело, мне понравился с первого раза. Это был вдумчивый, умный человек, со всей ответственностью подходящий к выполнению своих служебных обязанностей. Честность и порядочность читались на его лице. А такие понятия как долг, справедливость, несгибаемость представляли для него не пустой звук. Я видел сомнения капитана, видел толстую папку перед ним, что составляла моё дело и понимал, некоторые противоречия и очевидные факты в моей биографии не укладывались в простую схему врага, предателя, пособника. Что-то мешало ему вынести окончательное решение.

– Вы помогали подполью, спасли Вяткина и многих других советских граждан от неминуемой расправы. Об этом нам тоже хорошо известно – следователь сделал небольшую паузу…

– Однако, в свете моих связей с нацистами всё выглядит как способ спасти свою жизнь после восстановления Советской власти. Не правда ли? Так сказать, попытка загладить свою вину – закончил я за следователя его мысль. Он промолчал и продолжил.

– Фридрих Карлович, вы же немец и прекрасно понимали, что вас ждёт с нашим возвращением, так почему не покинули территорию Советского Союза? Уверен, такая возможность у вас была.

– Гражданин следователь, я русский. Тут моя Родина, извините за высокопарные слова! За несколько столетий мои предки окончательно обрусели. Я получил образование здесь. И здесь же нашёл своё призвание лечить людей. Надеюсь, делаю свою работу хорошо. Намерен и впредь заниматься ею.

– Вы действительно хороший доктор. В этом нет сомнений. В вашем деле много положительных отзывов о вашей профессиональной деятельности. Однако факт помощи немцам вы не можете отрицать.

– Я и не отрицаю.

– Вы принимали роды у жены полковника СС Отто фон Шварца.

– Я не принимал роды. Видите ли, сфера моих научных интересов сердечно-сосудистая система. У жены полковника больное сердце и меня пригласили как специалиста именно в этой области. Вдаваться в подробности операции, я думаю, не стоит. Вас же интересует сам факт контакта с полковником СС. Но, во-первых, я следовал просьбе комиссара Безбородова наладить отношения с офицерами, что, увы, не подтверждается, а, во-вторых, я способствовал появлению на свет нового человека, что является моей прямой обязанностью, оказание врачебной помощи нуждающимся. Даже с нравственной точки зрения я не совершал неблаговидного поступка, я помогал женщине. Разве это преступление?

– Фридрих Карлович, идёт война, давайте обойдёмся без сентиментальностей и философских дискуссий.

– Война не повод забывать о нравственных основах человечества, о семье, взаимопомощи. Но я согласен, не будем углубляться дальше.

Следователь на слово «семья» едва заметно напрягся.

– Вы, гражданин следователь, совершили свой delicta privata и теперь расплачиваетесь за это.

– Не понял вас – и капитан вопросительно поднял на меня свои уставшие, но красивые глаза.

Каждый раз, когда мне открывалась судьба человека, передо мной неизменно вставал вопрос – стоит ли вообще говорить об этом, поймут ли меня правильно либо не благоразумно ли вообще умолчать об увиденном. Размышляя, я начинал усиленно взвешивать точно на весах все «за» и «против». Но в какой-то момент некая сила или воля помогала принять непростое решение, перевешивая чашу весов «по своему усмотрению», и затем, полностью доверившись ей, я говорил, невзирая на возможные неблагоприятные последствия для меня,руководствуясь лишь одним мотивом – помочь.

И в этот раз, видя перед собой душевные терзания капитана, вмешался в его судьбу. На войне надежда окрыляет, помогает подняться выше обстоятельств, даёт ясность и то удивительное состояние веры, без которого нет будущего, а лишь пустота да тёмная бездна.

– Выслушайте меня, пожалуйста, до конца и не перебивайте. – Следователь хотел что-то сказать, но сразу осёкся, – Перед войной вы совершили большую глупость несвойственную вам. Вы увлеклись молодой, красивой женщиной, с которой, правда, быстро расстались. Внезапно вспыхнувший костёр, так же внезапно и затух, оставив только холодные угли. Пыл прошёл. Ваша жена каким-то образом узнала о вашем коротком романе, и у вас состоялся нелицеприятный разговор с объяснениями. В порыве обуревающих её чувств от уязвлённого достоинства, предательства, она буквально выпалила, что не простит вас никогда и попросила немедленно покинуть дом. И вы ушли. Потом война, разлука, страшная пугающая неизвестность. Вы сделали всё возможное, чтобы найти своих близких. Но безуспешно, их следы затерялись. Отчаиваться вам не советую. В любом случае, теперь вы знаете, что значит для вас семья и та женщина. Жизнь, порой, преподносит нам не только приятные сюрпризы, но и уроки. Вы должны были научится ценить то, что имеете.

Следователь слушал не отрываясь, стараясь не пропустить ни единого слова. Затем хриплым от волнения голосом спросил: «Но…как? Откуда вам всё известно? Никто не знает об этом. Вы, может, даже, знаете, где они?»

– Могу сказать вам только одно – с ними всё в порядке, они живы.

– Фридрих Карлович, вы видели их? – с надеждой спросил капитан.

– Нет, я не встречался с вашей семьёй и, конечно, никто мне не рассказывал про вашу тайну. Видите ли, мне иногда открывается жизнь людей, как сейчас ваша. Вы хороший человек, но оступились. И, главное, простите за банальные слова, осознали свою вину. Судьба подарит вам ещё один шанс, вы скоро найдёте жену и детей. Только прошу, не упустите случай вернуть собственное счастье. А теперь, гражданин следователь, пожалуйста, не задавайте больше никаких вопросов. Это уже ни к чему.

Воцарилось молчание….

– И последнее, – нарушив безмолвие, обратился к капитану – я знаю, что ждёт меня скоро. Вы не сможете мне помочь быстро, как бы ни старались. Не терзайтесь по сему поводу. Всему своё время. Каждый проходит свою голгофу. Моя, видно, ещё не закончилась.

Следователь закрыл лежащую перед ним папку, моё дело с номером.

Вот так жизнь проверяет на прочность. Я не хотел думать о несправедливости, допущенной в отношении меня, гнал от себя все мысли об обиде. Быть униженным, всем сердцем служа Родине – разве такое не причина крушения идеалов? Я силился посмотреть свыше на свою ситуацию. Старался подняться над собой прежним, чтобы сохранить веру в правильность своего пути.

Сидя в камере среди подозреваемых, по большей части уже сознавшихся под грузом доказательств в содеянных преступлениях, ловил на себе косые взгляды. В них читалось торжество зависти. Даже сейчас, в таком положении, некоторые злорадствовали, видя меня в своей компании. Перед смертью их душу грело не раскаянье, а горькое огорчение от потери своего статуса, упущенных возможностей. Самолюбие тешилось от мысли, что пойдут на тот свет не одни, а вместе, скреплённые накрепко цепью, густо обагренной кровью невинных жертв. Только судить их там будут поодиночке и отвечать им придётся каждому самолично. Там нет толпы, в которой можно затеряться или спрятаться. Там один на Один…

Часть 3

… А потом поезда, этапы и здравствуй Север! Ещё с детства меня манили бескрайние просторы суровой земли, её неразгаданные тайны, богатства. Я взахлёб читал всё, что попадалось мне в руки на животрепещущую для меня тему. Моё воображение ребёнка рисовало подвиги, мужественное преодоление всех тягот жизни на краю света.

Морозы, снежные бури, бескрайние леса, тишина, отвага первооткрывателей, потери, скорбь, слёзы – всё это сплелось в один тугой узел под названием детские грёзы.

И вот она, моя мечта, сбылась. Во всём своём величии предстал предо мной бескрайний, непокорённый, свободолюбивый, живущий по своим неведомым и только ему понятным законам, господин Север.

Конечно, не так я ожидал воплощения романтики отрочества. Путь к мечте был обильно устлан теми лишениями, которые всегда выпадали на долю каждого заключённого того времени. Нет смысла их перечислять. Я всё равно благодарил судьбу, ибо неисповедимы пути Господни. И в этом находил утешение и надежду на положительный исход из очередного неблагоприятного жизненного изворота, стараясь замечать вокруг себя исключительно хорошее. Только так можно было не впасть в уныние и не рассыпаться, сохранить цельность натуры и силы.

Где-то там, за невидимой чертой, остались заслуги, достижения, близкие люди, друзья. А здесь, сейчас, серые однообразные будни казённого положения, тяжесть которого давила со всех сторон на психику, заставляя её съёживаться и подстраиваться под непривычные условия существования по новым правилам, распорядкам, законам. Я наблюдал, как личность свободного до недавнего времени человека претерпевала кардинальные перемены. Подобные метаморфозы никогда не проходили бесследно. Они отражались на лице, походке, внутреннем состоянии, словно печать или клеймо. И это на всю жизнь. Бывшие всегда распознают в толпе себе подобных.

Здесь некая сила лепила из представленного материала точно по фабричному шаблону свой тип Homo sapiens. Тюрьма и Север проверяли на стойкость человеческую природу. Кто-то через раскаяние освобождался и становился спокойным, другие держали своё достоинство до конца, третьи тихо сходили с ума, но большинство подстраивалось под новые обстоятельства и позволяло манипулировать собой, уступала внешнему давлению, превращаясь в серую безликую массу. Выживали кто как мог, но сделать это можно было только сообща. Одиночек здесь не любят. Они всегда выглядят подозрительно. Чужаки для всех. Даже среди чёрных роб и тёмных душ их сторонились, их выталкивали, их провоцировали. Участь обособленцев зачастую была незавидна.

Лично меня многие острые моменты лагерной жизни обошли стороной, подводные камни я очень хорошо научился распознавать. Меня, как врача, определили в тюремную больницу, где я полностью погрузился в привычные для себя заботы. Работы было достаточно. Больше всего меня тяготило отсутствие порой необходимых лекарств, чтобы оказать наиболее полно медицинскую помощь. Приходилось обходиться тем, что имелось. Но это понятно, «всё для фронта, всё для победы!» В лагере вещало радио, и сводки СовИнформБюро все слушали регулярно и радовались победам. Многие не понаслышке знали, что такое оккупация, плен, война.

Ночевал я в бараке со всеми: с политическими, изменниками, обычными уголовниками. Держались все кучками. Только моё положение эскулапа ставило меня в некое привилегированное положение. Иногда мне выпадала и иная роль. Приходилось разрешать споры и предотвращать кровавые разборки. «Белый халат» здесь немало значил. Да и к моему почтенному возрасту было уважение. В общем, по сравнению с другими, жаловаться мне на житьё вроде как ни к чему.

В лагере мне открылась иная юдоль, оторванная от большой земли, затерянная среди бескрайних лесов, с её героями и антигероями. Царствовал здесь Арсений Петрович Горонько – «хозяин», всемогущий начальник лагеря. Это был человек старой формации, не терпящий новшеств. Он установил здесь жёсткий порядок, который всё равно изредка, но нарушался, однако очень серьёзных происшествий при нём не случалось. Арсений Петрович нашёл золотую середину или, вернее будет сказать, баланс сил, который устроил, прежде всего, блатных. А посему жизнь в лагере протекала довольно спокойно.

Как всякий честолюбивый человек, он тщательно следил за своим здоровьем, часто наведываясь ко мне. Предпочитая, однако, в домашних условиях делать все необходимые процедуры. По этой причине я стал расконвоированным заключённым, что значительно облегчило мне жизнь, прежде всего морально. Хоть на небольшое время колючая стена не ограничивала моё жизненное пространство, не делила его на «здесь и там». Этот неотъемлемый атрибут неволи оставался за моей спиной, возвращалось чувство гражданина, пусть сильно урезанного в правах, но всё же могущего ходить среди свободных людей.

В небольшом посёлке, расположенном рядом с лагерем, куда я часто направлялся проживала вся его администрация, а также в основном те, кому после освобождения некуда было возвращаться или те, кто решился остаться на Севере по своим внутренним соображениям. Незначительную прослойку составляли также специалисты, откомандированные сюда с Большой земли, ведущие метеорологические наблюдения и какие-то научные исследования. Их отдельно стоящие от остальных домов бараки я посетил несколько раз. Вызывали меня в связи с осложнениями у некоторых больных. Так что мой привычный маршрут за незначительным исключением неуклонно пролегал к квартире Горонько.

Как-то, поднимаясь по лестнице и подходя к входной двери, я услышал резкий недовольный голос начальника лагеря. Я позвонил. На какое-то мгновение всё стихло. Потом, когда вошёл, рокот недовольства возобновился с большей силой и напором. Пока я раздевался, жена, Ксения Анатольевна, вернулась к мужу и попыталась его успокоить.

– Что это? – неслось из дальней комнаты с еле сдерживаемым гневом – Почему? Сколько ещё я должен торчать здесь?

– Тише-тише – слышался женский голос – к тебе доктор пришёл.

– Нет, ты мне скажи, я что, должен тут вечно сидеть? – не унимался Горонько, – до каких пор меня будут игнорировать?

– Перестань, в конце – концов, так волноваться. Они вынуждены будут положительно ответить на твой раппорт. Надо набраться терпения и ждать.

– Терпение…! Мы с тобой уже давно не молоды, хотелось бы перебраться поближе к солнцу.

– Это не тактично с твоей стороны намекать на мой возраст!

– Прости, я не хотел тебя обидеть.

– Тогда возьми себя в руки и выйди, наконец, к доктору. Не стоит его держать в коридоре и заставлять ждать.

– Да, ты права.

Мужской голос понемногу стихал, снова обретя своё привычное звучание.

– Добрый день, Фридрих Карлович – поздоровался со мной Арсений Петрович, выйдя из комнаты в военном кителе с полковничьими погонами. – Вы, как всегда, точны. Пройдёмте.

Мы прошли в его личный кабинет. Я измерил давление начальнику лагеря.

– Повышенное…

– Служба – ответил тот.

Далее осмотр продолжался почти в полной тишине. Когда он закончился, меня поблагодарили и, не задерживая ни минуты, отпустили. Я пошёл обратно в лагерь.

Ходили слухи, что уже неоднократно Арсению Петровичу отказывали в прошении о переводе в другое место, отчего он мрачнел с каждым новым отрицательным ответом. Жена как могла питала его стойкость, но со временем давалось ей это всё трудней. Причина крылась в судьбе давнишних приятелей Арсения Петровича, которые сумели дослужиться до более значительных должностей и званий. Каждый раз новости об их успешной карьере вызывали тоску и нескрываемое раздражение у начальника лагеря. Когда он находился в таком состоянии негодования, то всегда запирался в своём кабинете и лучше в такие минуты его было не беспокоить. Всё вокруг как-то сразу замирало: осужденные прекращали ненужные разговоры, конфликты, если имели место, разрешались как-то сами собой. Все знали, любое нарушение правил в данной ситуации будет наказываться строже, а потому точно единый организм пережидали грозу. После её окончания ритм жизни быстро входил в своё обычное течение.

Как-то после очередного подобного срыва я пришёл на квартиру Арсения Петровича, однако дома его не застал, задержался на работе. О чём меня уведомила Ксения Анатольевна.

– Фридрих Карлович, неудобно получилось. Вы пришли, а мужа нет.

– Ничего, я подожду его на улице.

– Ни в коем случае – возразила быстро и категорично хозяйка, – во-первых, там холодно, а во-вторых, вам лучше обождать его здесь, в тепле. Я и чай уже поставила. Прошу вас в гостиную.

– Вам не стоит так беспокоится обо мне, Ксения Анатольевна.

– Чай с вареньем на столе. Раздевайтесь и проходите. Не заставляйте даму ждать и повторять дважды.

Это была интересная женщина. Очень напоминала добродушную барыню, пухленькую с миловидным лицом. Но в ней угадывался сильный характер и умение стоять на своём, доводить до конца свои решения.

Мы прошли в жарко натопленную комнату и сели за стол.

– Фридрих Карлович, – продолжала Ксения Анатольевна, наливая мне чай и пододвигая варенье, – я женщина и простите заранее мою болтливость. Мы с мужей иногда обсуждаем вас. И знаете, считаем, что с вами произошла какая-то чудовищная ошибка. Я думаю, «там» разберутся и снимут с вас все обвинения. В таких делах я не ошибаюсь. За годы здесь научилась чувствовать такие вещи.

– Благодарю вас за тёплые слова, Ксения Анатольевна!

– Вы пейте-пейте. Давайте, я вам ещё подолью. – хозяйка немного суетилась. Моя кружка ещё была полна, но её это не остановило, и она добавила кипятку, – Вы умный образованный человек. А так иногда хочется поговорить по душам. А не с кем! Хоть волком вой. С мужем некоторые вещи не обсудишь. Не поймёт. Я очень обрадовалась, когда вы у нас появились. Хоть долго и не решалась, как вы заметили, с вами заговорить. Всё как-то о пустом у нас с вами речь заходила.

– Вас что-то беспокоит, Ксения Анатольевна?

Женщина заволновалась, но останавливаться на полдороги она, как обычно, не собиралась.

– Об этом непросто говорить, Фридрих Карлович. Речь пойдёт об Арсении Петровиче. В последнее время он стал сам не свой, ходит и молчит. Со мной почти перестал разговаривать. Замкнулся. Я вижу, переживает. Понимаете, когда началась война, муж стал проситься на фронт, говорил, что противно сидеть в тылу и охранять всех этих уголовников. Такой он человек. Не удовлетворили. А тут теперь другая напасть, с каждым новым днём ему всё больше хочется уехать отсюда. Недавно сказал в сердцах: «Ощущение такое, будто сам сижу за колючей проволокой, а не всякую сволочь стерегу, чтоб не разбежались. Осточертело всё! Каждый день одни и те же лица». Я уже не знаю, как помочь ему. Чувствую – переведут, но не так скоро. Арсений Петрович раньше прислушивался ко мне, сбывалось всё. А в этот раз терпение у него лопнуло. Домой придёт и всё курит, – Ксения Петровна нервно вертела в руках чайную ложечку, – Тут на днях ещё получил известие от сослуживца о повышении. Это совсем расстроило моего мужа. Я никогда не видела его таким отстранённым.

Моя рассказчица замолчала.

– Единственное, что я могу вам посоветовать в данной ситуации, Ксения Анатольевна, так это продолжать верить в себя. Вы для Арсения Петровича надежда и опора. Без вас, вашей поддержки, он не сможет справиться с выпавшим на него испытанием. Для такого, простите, амбициозного человека каким является ваш муж, подобное положение вещей подрывает ни много ни мало самый смысл его существования. Продолжайте быть рядом. Пусть он чувствует вашу близость и наконец поймёт, что вы разделяете его судьбу вместе с ним, всё поровну. Подобная мысль отрезвит Арсения Петровича, ведь он человек ответственный. Ваш муж ни в коем случае не желает причинять вам какую-либо боль. Арсений Петрович придёт в себя. Вы же знаете, терпение всегда сторицей воздаётся.

– Спасибо вам, Фридрих Карлович.

– И ещё, если позволите.

– Продолжайте-продолжайте…

– Ваша любовь – оберег для него. Вы защищаете мужа от больших неприятностей. Можно даже сказать, ваша любовь не пускает его пока с Севера. Но это правильно.

Ксения Анатольевна ещё что-то хотела сказать, но услышала открывающуюся дверь. Засуетилась сначала, а затем приняла своё обычное спокойное выражение лица и со словами: «Допивайте, пожалуйста чай», вышла встречать мужа.

– Наконец-то ты пришёл, а то доктор тебя заждался.

– Я сегодня никого больше не хочу видеть.

И прошёл мимо гостиной в свою комнату, мельком бросив на меня взгляд. Ксения Анатольевна сопровождала мужа. Затем они тихо о чём-то поговорили и разошлись.

– Благодарю за чай. Варенье было очень вкусное!

Я вышел из-за стола и направился в коридор.

– Это вам, возьмите – Ксения Анатольевна дала мне в руки увесистый свёрток, когда я оделся – даже не возражайте. Берегите себя.

– Спасибо за продукты! До свидания.

На улице было морозно. Хрустел и искрился под ногами снег. Редкие прохожие спешили в тёплое жильё. Из домов и бараков поднимался вверх густой дым.

Я шёл обратно и думал о сегодняшней беседе. Мне было хорошо понятно состояние Арсения Петровича, человека, упёршегося в кажущееся непроходимым препятствие. В эту глыбу льда, отчуждения чего-то великого могущественного, что определяет судьбу, что даёт и отбирает единственный шанс на такие долгожданные перемены. Нечто проверяет на стойкость. Худо в создавшемся положении именно невозможность найти хоть какой-то разумный довод, аргумент, объясняющий сложившийся не в твою пользу порядок вещей. Хочется заглянуть в щёлочку и посмотреть «как там», где всё решается. «Там» – близкое и одновременно безгранично далёкое. Вот когда начинаешь чувствовать существование чего-то безликого, неотъемлемого от тебя самого. Сильным людям остаётся верить в свою звезду, свой фатум, набраться терпения и не бездеятельно выжидать удобного случая изменить неблагоприятный ход событий, слабым же достаётся удел смирения и такое поражение, которое не идёт в зачёт.

Нужно знать, иногда подобная остановка нужна. Порой она сохраняет жизнь. Ведь вместо счастливого поворота нас может ждать несчастье, обман и крушение иллюзий. Но в любом случае задержка есть повод задуматься о себе. Ключи от всех дверей в конце концов кроются в нас самих.

По поводу же начальника лагеря я знал, у Арсения Петровича всё сложится хорошо. Ксения Анатольевна станет тем спасительным кругом, что поможет сбыться его мечтам. Это будет трудно, но возможно. Его доверие к любящей жене, её женской интуиции, способной видеть значительно дальше, чем он сам, станет почти безграничным. Умение полностью доверять близкому человеку будет залогом его будущих побед и карьерного роста.

Каждый проходит свои уроки, свои ступени совершенствования, где вера – краеугольный камень нашего бытия. Credo quia verum⁶…

***

Я верил в людей. Всегда верил в их добродетель, как бы низко они не падали в нравственных требованиях к себе. Право снова обрести человеческое лицо остаётся всегда. Путь наверх ни для кого никогда не закрывается. Он становится труднее, опаснее, отвеснее. Главное, не допустить в себе перехода за ту черту, за которой заканчивается собственно сама человеческая природа и начинается другое сущностное, живущее и развивающееся по иным законам.

Здесь, в лагере, особенно чётко проявлялись все характеры, всё нутро, скрытое до поры до времени. Собранные в одном месте люди из разных социальных слоёв, разных профессий создали неповторимый колорит, климат лагеря, с его сложной системой иерархичности и подчинения, жестокостью авторитетов, кастовостью.

В нашем бараке было достаточно выходцев из интеллигенции. Многие из них попали сюда не по своей вине, они не преступали закон, но интриги, зависть, недальновидность делали своё грязное дело, обрекая таланты на прозябание.

Конечно, большинство находящихся в лагере сидели не случайно. Я не говорю даже про уголовные элементы, но их разбои, грабежи порой выглядели менее отталкивающе, чем деяния с виду обычных людей. В любом случае, жизненные пути привели всех в одно место, где вынуждены теперь жить бок о бок разные личности.

Я думаю не один великий ум пытался вывести какие-нибудь научные теории из такого богатого материала, постоянно пополнявшегося новыми чертами и качествами. Криминальные таланты, шулеры, картёжники, карманники были настоящими виртуозами своего дела и их умение вызывало у меня порой восхищение, но одновременно и горькое понимание того, что много энергии и сил было направлено не в то русло, сколько жизней загублено напрасно.

За колючей проволокой люди продолжали рисовать, писать, творить, невзирая ни на какие лишения. Один из заключённых, скульптор, подарил мне мой бюст, маленький, сделанный из хлебного мякиша. Он сохранился у меня до сих пор. Посмотрю бывало на него и вспомню золотые руки и чистое сердце Архипа Белого. Дело было ещё до войны. Архип заступился в ресторане за девушку, к которой приставал сильно подвыпивший мужчина. Вёл посетитель себя крайне вызывающе. В итоге вышла крупная ссора. Свидетели происшедшего при первоначальном разбирательстве показали на настоящего виновника, поддержав скульптора. Но потом на закрытом суде картина случившегося была полностью искажена: следствие представило всё так, будто сам Архип Белый в нетрезвом виде устроил погром и даже хулил власть. Зачинщиком скандала оказался кто-то «из верхов». Он отомстил так, что Архип теперь на Севере «студию» имел.

Подобные случаи всегда задевали меня за живое. Использование своего высокого общественного положения в личных низменных интересах кощунственно, безнравственно. Те, кто так поступают даже не задумываются о последствиях для них самих. Фемида никогда не остаётся слепа к таким персонам. И если им кажется, что всё сходит с рук, то это очень глубокое опасное заблуждение.

А вообще, в лагере я сошёлся с тремя очень интересными людьми приблизительно равными мне по возрасту. Их судьбы в чём-то схожи с моей, все они надеялись на пересмотр своих дел и возвращению к привычной повседневной жизни. Я находил отдушину в общении с ними. Мы сообща заполняли ту пустоту, что непременно возникает после лишения человеком привычной ему атмосферы. Наши встречи были поистине замечательным временем, светлым ярким пятном на фоне безликости лагерного существования. Наша дружба, зародившаяся «в неволе», нашла продолжение и после. Окрепла ещё более и превратилась в нерушимую связь, сохранившуюся до конца наших жизней. Как крепчайший канат, она держала нас на плаву, помогая сопротивляться физической смерти. Сергей Сергеевич Донских, инженер, Алексей Иванович Лукьянов, искусствовед, Артемий Всеволодович Лядов, биолог, стали для меня родными и очень близкими людьми, братьями не по крови, а по родству духовному. С ними моя мысль обретала живость, устремлялась ввысь, искала новое и неизведанное. Она отодвигала мою старость, немощь, давала бодрость, силу.

У каждого из них была своя неповторимая, удивительная, в чём-то трагическая судьба, сведшая нас воедино. «Поучительными историями» называл наши жизни Алексей Иванович. Глядя на сухого, подтянутого искусствоведа трудно было поверить в его бурную молодость. Он был бравым царским офицером, после 17-го года воевал на стороне белых, служил в контрразведке у Деникина, а потом в народной милиции. Этого интеллигентного человека, желавшего заниматься наукой и искусством, словно в насмешку судьба бросала в самое пекло противостояний, где от накала борьбы рвались нервы. Алексей Иванович всё время искал тишины и уединения, а находил поле битвы. И только он смирился с таким положением вещей, принял как неизбежность такое течение своей жизни, пришло наконец долгожданное успокоение. Но 39-й год снова спустил Алексея Ивановича «с Небес на грешную землю». В вверенном ему ведомстве ревизия вскрыла крупные хищения произведений искусства. Всегда проницательный, внимательный к людям, обстоятельствам Лукьянов в какой-то момент расслабился и потерял свою хвалённую бдительность. За что, по его словам, и поплатился. Довести до конца своё расследование он не успел. Уже будучи в лагере Алексей Иванович сумел восстановить всю картину преступления и выявить виновных в кражах ценностей лиц. Собственные умозаключения бывший следователь изложил в письме и отправил лично товарищу Сталину. Однако, ответ пока не пришёл. Не отчаиваясь, он продолжал писать в соответствующие инстанции прошения о пересмотре своего дела.

Надо уметь переносить то, чего нельзя избежать – сказал как-то Алексей Иванович в одной из наших нечастых первых совместных бесед.

Мне вообще очень импонировала жизненная позиция Лукьянова, которая покоилась на непреодолимой тяге к возвышению над любыми неблагоприятными жизненными обстоятельствами. Он был как высокая гора, своей вершиной уходящей куда-то в заоблачную даль. И там пребывал его дух, созерцающий оттуда нашу юдоль.

– Вы по-прежнему рассчитываете на пересмотр вашего дела? – спросил Алексея Ивановича Лядов.

– Дорогой друг, а вы предпочитаете сидеть в одной точке и смириться? Я, признаюсь, так не могу. Мне нужно движение. Пусть моё тело временно заточено в этих ужасных стенах, но мой разум свободен. И он не может остановиться думать и творить. Рано или поздно я отсюда всё равно выйду, вперёд ли ногами или снова в большой мир. Два естественных варианта, но сейчас я предпочитаю всё же второй. Хочу, видите ли, понянчить внуков на даче. А у вас нет такого желания, Артемий Всеволодович? Это же такая простая потребность, несущая столько радости!

– Главное, не стоять на месте, говорите. Да, я бы многое отдал бы сейчас, чтобы быть рядом с внуком. – неторопливо ответил биолог, – очень живо помню нашу последнюю прогулку с ним, прямо перед… Э, что теперь говорить.

– Так об этом и стоит говорить. Жизнь для каждого из нас сделала петлю. А, Фридрих Карлович, согласен?

Я кивнул головой. Тоже вспомнил жену и сына.

– И эта петля, – продолжал излагать свою мысль искусствовед, – совершив свой невообразимый реверанс, окажется не такой уж страшной, и всё вернётся на круги своя. Я в это верю. Я верю, что мы все обязательно вернёмся туда, откуда были вырваны так беспощадно и безапелляционно безжалостной рукой карающих органов. И тогда я буду чаще видеть, надеюсь, улыбку на лице нашего общего друга инженера, который говорит свои удивительные мысли порой с такой постной миной, что хочется зевнуть.

Я, Лядов и Алексей Иванович посмотрели на Сергей Сергеевича. Тот сначала вздрогнул, потом улыбнулся своей неповторимой доброй улыбкой. И перед нами снова сидел прежний «тот» инженер: открытый, спокойный, сильный человек, на какое-то мгновение сбросивший появившуюся здесь печать печали и внутренней боли. В 41-м он был привлечён к уголовной ответственности за срыв срока эвакуации завода, хотя его вины в том не было. Но это всплыло уже после окончания войны, когда органы госбезопасности установили истинные причины потери уникального оборудования. Они крылись в хорошо спланированной акции немецкой разведки.

– Вы как всегда, Алексей Иванович, умеете выдернуть меня из моих невесёлых дум. До сих пор ума не приложу, как такое вышло со мной. Я член КПСС с 27 года, имею правительственные награды, что подтверждает мою преданность делу партии и её доверия ко мне. И вдруг такое непонимание, и нежелание компетентных органов выслушать и проверить мою точку зрения. Я понимаю: война, неразбериха, отступление, но мы сделали всё возможное и невозможное для сохранения нашего завода. У директора, замечательного человека, от всех нелепых обвинений не выдержало сердце. Теперь я вместо того, чтобы служить Родине в трудное время вынужден сидеть здесь и шить варежки, да фуфайки.

– Согласитесь, Сергей Сергеевич, это тоже польза и немалая. Берите пример с нашего эскулапа Фридриха Карловича. Он помогает всем и везде. Поэтому его здесь ценят и уважают. У него удивительное человеколюбие, хоть и…– Алексей Иванович сделал театральную паузу, а после выпалил – немец! – искусствовед при последних словах лукаво посмотрел в мою сторону. Тоже самое сделали и остальные участники беседы.

– Я – русский.

– Вот вам ещё одно глобальное неоспоримое доказательство того, что истинное искусство не имеет национальных границ.

Все непроизвольно улыбнулись.

– Это в равной степени относится и к вам, уважаемый Артемий Всеволодович – обратился к биологу Алексей Иванович.

– Не понял вас…

– Всё просто. Порой заблуждения или даже зависть накрывают пеленой великие шедевры, но время сбрасывает тёмные чары и наступает заслуженное признание.

– Боюсь, не дождусь подобного – ответил с грустью Артемий Всеволодович.

Дело в том, что наш друг до войны работал в Институте генетики, директором которого был Николай Иванович Вавилов, арестованный в 40-м году. Через полгода осужденным оказался и сам Артемий Всеволодович, попавший под развёрнутую кампанию по дискредитации генетики как науки.

– Не стоит так думать – уже вмешался в разговор я, – поверьте, вы ещё будете трудиться на вашей ниве. Я солидарен с утверждением Алексея Ивановича, что предмет вашего научного интереса в нашей стране оценят по достоинству. Так уж повелось на Руси, всё хорошее должно быть выстрадано и проверено на прочность.

– Золотые слова, Фридрих Карлович. Золотые слова! – Алексей Иванович даже хлопнул меня по плечу, – И с этим пока приходится мириться.

– Вы знаете – вдруг заговорил с понижением интонации и даже с каким-то трепетом инженер – перед моими глазами буквально на мгновение показалась картина, где мы сидим за столом, а кругом люди. Нет, не здесь. Может в кафе или ресторане. Атмосфера лёгкая и свободная. Много света и огней. А главное, свобода…

Наступила тишина. Никто не хотел ничего говорить, словно боясь разрушить то видение, в которое каждый поверил как-то внезапно и всеми силами души. Будто заговорщики мы сидели так несколько минут, пока этот фантом из будущего не утвердился в нашем сознании крепко и надёжно.

***

В нашем бараке, благодаря стараниям Алексея Ивановича, этого неутомимого человека, установилась интересная традиция. Она сложилась ещё до моего появления здесь. Деятельная натура моего друга увлекла многих заключённых. В каждый вторник недели искусствовед рассказывал разные истории или пересказывал содержание художественных произведений. Его слушали всегда с живым интересом, не отрываясь. Обычно лишь изредка кто-то вставлял пару фраз во время повествования, поскольку особо желающих вмешиваться обрывали грубо и бесцеремонно. Хорошо помню один такой вторник, сильно затронувший сердца слушающих.

Случилось это однажды в Мексике – начал свой рассказ Лукьянов, – во время правления диктатора Порфирио Диаса.

– А кто такой этот Диас? – поинтересовался некий лагерник.

– Правитель, при котором местное коренное население считали низшей расой, чем-то вроде животных, и относились к ним соответствующе. Очень бедно жили тогда в Мексике простые люди, много лишений терпели, а за открытое недовольство их зачастую продавали в рабство, где они быстро умирали от болезней.

– Во житуха, не позавидуешь!

– У тебя что ль лучше?

– Так-то оно так. Не сахар, конечно. Но правды у нас поболе будет.

– Хватит рты открывать, дайте послушать.

После такого окрика все умолкали точно дети в детском саду и уже сидели тихо и смирно.

– Так вот! – продолжал рассказчик, – в обычной индейской семье родился мальчик, которого назвали Санчо. Он рос и на фоне своих сверстников ничем особым не выделялся. Разве что, в нём иногда проскальзывало высокомерие, но оно тут же бесследно исчезало в тёмных глазах ребёнка. Мать же тихо радовалась своему счастью и постоянно воспевала благодарственные гимны Деве Марии.

– Кому-кому? – перебили Алексея Ивановича вопросом.

– Дева Мария для мексиканцев святыня – пояснил Лукьянов, – в трудные минуты и в минуты радости они обращаются именно к ней.

– А-а, понятно, верующая…

– Итак – продолжил Алексей Иванович, – спустя некоторое время соседи стали замечать за ним один существенный недостаток. Он не очень любил трудиться и гнуть спину, предпочитая увильнуть от своих обязанностей, переложить их на чьи-либо другие плечи. Однако, в тринадцать лет у него умирает отец, и Санчо остаётся с матерью вдвоём. Не покладая рук, не жалея себя, горячо любя своего единственного сына, мать в одиночестве начинает заботится о нём, стараясь поставить того «на ноги». Часто не досыпая, не доедая, она отдавала всё самое лучшее своему чаду. Санчо же вместо помощи начинал всё принимать как должное, даже слова благодарности редко слетали с губ уже юноши. А сердце черствело день ото дня, будто жгучее солнце соноры высушивало его изнутри.

В один из палящих знойных дней мать не смогла выйти в поле, чувствуя недомогание. И попросила она поработать сына. Санчо нехотя поднялся со своего лежака и вышел под обжигающие лучи раскалённого светила, в глубине души проклиная всё, чего касался его взор. Лениво работая мотыгой, он вдруг наткнулся на что-то твёрдое. От досады к горлу тут же поднялась обида, камень мешал идти дальше. Санчо нагнулся и достал его. От изумления молодой человек буквально остолбенел, а руки непроизвольно сжали находку с такой силой, от которой побелели костяшки пальцев. Мотыга лежала на земле, брошенная и забытая. Но какое до неё дело, когда всё померкло вокруг, кроме крупного самородка золота. В глазах Санчо жадность и алчность стали танцевать свой танец, вовлекая ещё неокрепшую душу в вихрь безудержных желаний и неизведанных страстей. Послышался звон монет, буйное веселье от заката до рассвета под неистовые звуки гитары. Манящие образы вечного праздника: огни, беззаботность, красивые нарядные женщины, слуги, ловящие каждый жест, вставали перед завороженным взором бедняка. И чем больше видение новой жизни завладевало Санчо, тем тише становился негромкий голос совести. Затем совсем он стих.

Не сказав матери ни слова, молодой человек просто ушёл в неизвестном направлении. Соседи рассказали ей потом, как сын её спешно, трусливо, постоянно оглядываясь по сторонам, удалялся в сторону большого города.

Мать ждала своё дитя. Но напрасно. Время шло, Санчо не возвращался. Занемогла бедная женщина от свалившегося несчастья, угасать начала. Да люди добрые вы̀ходили, а затем поведали, что видели сына её в городе в богатом доме и адрес ей сказали. Пошла она сына искать и нашла его действительно в указанном месте. Только встретил он мать свою неприветливо. Даже воды не предложил выпить с дальней дороги. Немая сцена вышла между ними. Видела женщина перед собой незнакомого мужчину, только внешне напоминавшего родного Санчо. Больно поразили сердце матери надменность, холодность, отчуждённость. Не укрылся от неё и взгляд его недовольный на пыль от сандалий гостьи, осевшей на чистый пол. Последний раз посмотрела мать в глаза сына, пытаясь отыскать в них своего мальчика, но нашла лишь пустоту. Не сказав больше ни слова, она развернулась и зашагала прочь. Никто её не окликнул, не остановил. На пол – пути домой женщина остановилась. Слезы горя душили, не давали идти дальше. Без сил рухнула она на землю. Глубокой ночью, когда звёзды ярко сверкали над головой, убитая горем мать вернулась в свою хижину.

А на следующий день слуга принёс деньги от господина Санчо. Увидев, что женщина отвергла подарок, он принялся умолять взять его, боясь гнева хозяина за невыполненное поручение. В конце концов, оставив деньги возле порога, слуга удалился. Песо богача остались лежать у входа…

Лукьянов умолк.

– Вот же ***!

– Как такого земля носит? Родную мать бросить!

– Продался!

– Попался бы мне, враз поумнел бы!

– А дальше-то что было? Неужели всё так и кончилось?

– Есть и продолжение этой истории – ответил Алексей Иванович, – через несколько лет Санчо стал одним из богатейших людей северо-востока Мексики, ему принадлежали обширные земли, на него трудилось много крестьян. Всё казалось незыблемым и вечным, как движение солнца. Но короткий миг может поменять местами верх и низ. И вот Санчо уже лежит на земле в предсмертных конвульсиях. Любимый конь на конюшне ударил своего хозяина в грудь обоими задними копытами. Так никто и не понял, за что обычно смиренное животное вдруг так взбрыкнулось. Навсегда осталась тайной его смерть.

Горестно было матери получить известие о кончине своего сына. Всё нажитое им, после вступления в наследство, она раздала нуждающимся, оплачивая долги бедняков. За что в родной деревне её почитали как святую…

– Собаке собачья смерть!

– Есть же правда на грешной земле.

– Справедливость заключается в том, чтобы воздать каждому своё – сказал вдруг один щуплый, похожий на подростка, заключённый в круглых очках.

– Сам выдумал?

– Нет, не я, Цицерон.

– Ну, всё верно сказал…

Я слушал эмоциональное обсуждение поступка этого Санчо. Вымышленная эта история или нет, не имело значение. Важно то, что несмотря на тяжесть порой содеянного, в людях сохранилось и проявилось сострадание, чувство справедливости, отзывчивость. И для многих из них понятие «мать» осталось священным, нежно оберегаемым.

***

В лагере жизнь шла по установленному порядку, с рутиной и трудовыми вахтами. Пока не случилось одно происшествие, сильно встряхнувшее всех обитателей не только нашего барака, но и всего лагеря.

В один из хмурых ненастных дней из-за сильного шквального ветра и непогоды работы закончились намного раньше обычного. И усталые, обозлённые люди возвращались на свои места. Надо сказать, предстоящей трагедии уже способствовали некоторые обстоятельства. Они словно угли тлели в нашем блоке, пока не разгорелись, и костёр не запылал ярко. Ещё с утра у всех было какое-то гнетущее настроение. Появилась с острыми выпирающими краями озлобленность, цепляющая всех как заразная болезнь. Нервозность, чувство опасности буквально витали в воздухе, отравляя и без того «нечистую» атмосферу, готовую взорваться по малейшему поводу. Было как-то жутко, непередаваемо тоскливо и противно. Молнии, в виде возникающих в разных местах барака потасовок, уже сверкали. Следовала очередь грома. Как в театре, каждому явлению свой акт. Тучи вокруг стали чёрными, почти осязаемыми. Внутренне я содрогнулся от той поднимающейся агрессии, которая безудержно искала выход. Напряжение стало столь велико, что искрило уже повсеместно.

И гром грянул… К нам в барак привели новую партию заключённых. Среди них был один, с виду обычный мужчина средних лет, без особых ярких примет. Но он выделялся от остальных неким неуловимым признаком. В нём сидело или жило нечто такое, что решительно всех настроило против него. Очень странным он показался и мне. Именно в нём я увидел ту роковую неминуемую развязку.

Затем мне пришлось уйти и всё происшествие случилось уже в моё отсутствие. Уже после я благодарил судьбу за то, что «там» не оказалось и моих друзей, коих накануне положил в больницу. Так я старался поддержать их здоровье и оградить от чрезмерных физических нагрузок.

Итак, тот человек шёл робко, исподволь оглядываясь по сторонам и съёживаясь, точно чувствуя в отношении себя неслышимый гул неодобрения и неприятия его со стороны «коренных» обитателей барака. И тут один из уголовников по кличке Босяк вскочил со своего места как ужаленный. Быстро подошёл пружинистой походкой к «гостю» и внимательно осмотрел того с ног до головы, точно коня на продаже. Потом очень довольный обернулся к своим приятелям и проговорил: «Это он, я из-за этой гниды здесь кантуюсь!». Те тоже приподнялись и впились цепкими колючими ничего не предвещающими хорошего взглядами в лицо новенького. Похоже, каким-то образом пути Босяка с этим человеком пересекались, и разошлись они крайне плохо. Настолько недружелюбно, что все его дружки имели полное представление о сути конфликта.

«Ну что, я же говорил тебе, встретимся, земля она круглая!» – и Босяк стал чернее ночи. Вскоре пару окружила толпа матёрых уголовников. Все их действия напоминали стаю ворон, готовых расправиться с чужаком. Причём в их действиях не прослеживалось ничего личного. Скорее они руководствовались исключительно справедливостью «по своим понятиям». Это был суд – расплата за нарушение воровского кодекса, неумолимая и приводящаяся в исполнение сразу же, как только появится такая возможность.

Били его жестоко, долго. И никто не посмел вмешаться. Страшная картина. Разумное уступает место дикому, необузданному. И причины такого замещения кроются в глубинах человеческой психики. Я знаю, что во всём есть смысл. Все участники драмы были людьми неслучайными. Некая сила собрала их здесь, каждый подошёл к этой кульминации со своим багажом и своей тропой. И пусть тогда никто не понимал закономерности происходящего, но чувство личной причастности к мести посетило всех. Точно также пришло всеобщее облегчение после завершения расправы.

Я вернулся в барак «под самый занавес», найдя на грязном полу окровавленное тело, ещё находящееся в сознании, испытывающее нестерпимую боль, идущую непрерывным потоком от увечий, многочисленных переломов и повреждений. Мне сразу дали понять, чтобы я не вмешивался и оставил избитого человека в покое. Проигнорировав данное требование, приступил к осмотру. Было очевидно, что пострадавший уже не жилец. Касаясь аккуратно его головы, тела, мне вдруг открылись картины прошлого из жизни умирающего, причём не только настоящей, наполненной предательством, трусостью, бесчестием, но и предыдущей. Я погрузился весь в иную реальность.

Странные картины пробегали перед глазами. Внешне непохожие люди совершали действия порочные, жестокие и даже кощунственные. Они жили в разные эпохи, но объединяло их всех нечто общее – нечеловеческое лицо злости, обмана и предательства – одно нутро. В какой-то момент я понял, что это один человек, кочуя из жизни в жизнь, не прекращая творил на земле зло. За ним по пятам следовала вереница обездоленных, обманутых, обиженных, даже погибших, требовавших справедливости и суда.

Множество прегрешений этого человека сплелось в один тугой клубок. И возмездие свершилось! Но это было только первой ступенькой к очищению от всей сотворённой скверны. Слишком полна чаша искупления, и один глоток, даже большой, не может её осушить. Всё это я, нагнувшись к самому уху умирающего, поведал ему. Я видел, он слушал меня. Последнее, что попросил его сделать, это простить всех, ему станет легче, не физически, разумеется, но морально. В конце, с неимоверным усилием, собрав последние оставшиеся силы, неизвестный мне человек, произнёс: «Прощаю!» Скорее я внутренне услышал его тихий шёпот, разбитые губы почти не шевелились. Потом вдох, выдох и всё…, душа покинула бренное тело.

В бараке установилась мёртвая тишина. Я оглянулся вокруг и встретился с горящими холодной яростью глазами его убийц, ещё жаждавших крови. Человеческое по-прежнему уступало место звериному, стадному. Передо мной стояли настоящие волки, управляемые инстинктом лютого, расчётливого, безжалостного хищника. Но я остался спокоен, выдержав взгляды палачей. Противостояние между нами нарастало. Они готовы были продолжить своё дело, но в момент почти их броска, я, не спеша, проговаривая каждое слово, обратилсяк «вожаку»: «Он простил вас! Вы совершили свой суд, дальше будет простое убийство. Моя смерть станет для вас ненужной обузой. Я скажу хозяину, когда начнётся разбирательство, что виновником драки были не вы. Думаю, мои слова подтвердят все. Это наилучший выход из создавшегося положения. Никто больше не должен пострадать».

И они остановились. Постепенно в глазах стала появляться осмысленность, и вот передо мной снова стояли люди. Всё закончилось!

Уже потом, спустя некоторое время, вспоминая случившееся, я удивлялся тому хладнокровию, которое овладело мной. Несомненно, моя профессия, оккупация, возраст, наконец, разные жизненные ситуации научили меня спокойствию, выдержке, но в тот раз моё состояние было самым необычным. Больше я такого не испытывал. Смесь льда, небывалой уверенности в своей правоте, сила убеждения, повелительность, непререкаемость. Всё слилось в одну точку, в одно мгновение, не давшее разгореться новому пожару, в пламени которого могли сгинуть ещё жизни, и моя в том числе.

Может быть по этой причине, а, может, по другой, но в лагере, ещё долгое время продолжали обсуждать, оказавшимся нерядовым, инцидент. Что-то в нём находили нешаблонное, нетипичное. Серая от единообразия будней людская мысль зашевелилась, появились краски, желание понять в чём особенность случившегося, и почему оно так цепляет за живое. На какое-то время, словно от спячки, пришло пробуждение сознания. Замалчиваемые человеческие ценности ненадолго всплыли на поверхность и стали определять поступки заключённых, влиять на отношения между ними.

По прошествии нескольких дней, когда всё немного улеглось, хотя расследование ещё продолжалось, ко мне подошел авторитетный в уголовном мире человек, маленький, худой, весь в наколках. Надо отметить, что даже уголовники не позволяли себе при разговоре со мной использовать жаргонную лексику, старались говорить культурно, отчего порой их речь выглядела чересчур простой. Но были и такие, кто не понаслышке имел представление об этикете, свободно выражал свою мысль на литературном языке. Именно такой образованной личностью был и мой собеседник.

– Добрый день, доктор, – начал он, – у меня к вам разговор есть. Уделите время?

– Пожалуйста. Я к вашим услугам.

– Фридрих Карлович, вы сказали, что он простил нас. Но я сам видел, что говорить он не мог. Тогда зачем вы такое сказали?

– Верно, не мог. Но вы должны были заметить, как он еле шевельнул головой. Я попросил его просить всех. Так легче уходить. Тем более, он действительно поступил в отношении вас неправильно. Почему, в таком случае, ему быть на вас в обиде. Вы вернули долг. Да, большой. Настолько, что ему пришлось «унести» его с собой.

Во время начала разговора я думал о том, поймёт ли этот человек то, что я намеревался ему сказать. Трудно объяснить некоторые вещи, кажущиеся простыми на первый взгляд. Как отреагирует собеседник на слова о прожитых жизнях, о неисчезающих связях между ними, о справедливости? Как донести правду?

– Профессор, мы лишили его жизни. Кто за это спасибо говорит?

– Он и сказал. Вы остановили его, сам он этого сделать не мог. Понимаете?

– Что-то не очень…

– Не мог он дальше так жить. Не вы, так другие отправили бы его на тот свет. Слишком груз тяжёлый нёс, не по силам ему стал.

– Теперь понимаю. Вы правы, не жилец он уже был, задержался здесь. Претензий к нему много накопилось. И у меня была одна личная…

И рассказал мне Богданов, так звали моего собеседника, свою историю. Его и младшего брата мать растила одна. Отец погиб на заработках. Поэтому ему пришлось рано идти трудиться. На ещё неокрепшую психику подростка легли обязанность кормильца и социальное неравенство. И хоть Богданов видел, что также, как они, живут большинство семей, мириться с нищетой и нуждой он не захотел. Нечестные заработки хлынули рекой. Ни мать ни подросший брат даже не догадывались, откуда старший сын приносил деньги, на которые они жили. Богданов уже подростком проявил свои качества делового, осторожного, смелого человека. Но сколько верёвочке не виться, всё равно конец придёт. Взяли его перед самой революцией, она же его и освободила. Получил шанс «исправиться», но им не воспользовался. О прожитой жизни Богданов не жалел. Говорил, что мать и брата любил, но последнего по-особенному, беззаветно, «жил им». Был с ним как «чёрное и белое», ассоциируя себя с тёмной стороной, потому что брат вырос честным, открытым, человеком с добрым сердцем.

Беда в их семью пришла откуда не ждали. Арестовали младшего брата по доносу Плеева. Срок небольшой дали. Да и разобрались потом быстро, обвинение сняли. Только погиб он на лесоповале, бревном придавило. Бросился спасать бригадира, тот выжил, а брата не стало.

У матери сердце не выдержало. И поклялся Богданов Плеева достать и своим судом судить.

– Когда узнал в новоприбывших Плеева, – продолжал своё повествование мой собеседник, – сознание враз помутилось. Не поверите, руки тряслись после всего, дрожь по телу никак не унималась. Ощущение такое, не вся накопленная злоба вышла. Всё внутри ещё бурлило. Рвать на куски хотелось. Сделай хоть кто-нибудь шаг в сторону, новой беды не миновать. И тут вы, Фридрих Карлович. Ваше спокойствие, но главное, глаза в тот момент вернули меня в осмысленное состояние. Я справился с бешенством и злобой внутри. Всё отпустило.

Богданов умолк, затем продолжил: «Мне осталось полгода отсидеть. Выйду, вернусь домой, в деревню, откуда в город перебрались. Потянуло туда со страшной силой. У нас там большой берёзовый лес есть, белых много. Часто вместе с братом ходили собирать их. Бывало так нагрузишься, что идти не можешь. К хозяйству потянуло, к земле. По всему видать, воровская жизнь моя кончилась. И слова ваши, Фридрих Карлович, что простил он нас, глубоко засели. Перевернули они меня. Брат встал перед глазами. Так и слышу голос его: «заживём тогда хорошо, по-честному, по совести». Не могу память предать. Вот и излил душу свою перед вами, Фридрих Карлович. Знаю, что сочувствуете. Трудное это дело. Но такова видно доля ваша. Вот. Всё сказал. Если что, обращайтесь».

Не суждено было сбыться его мечтам. В эту ночь человек по прозвищу Богдан, который держал в страхе весь лагерь, чьё мнение никем не оспаривалось, лёг спать и больше не проснулся. Сердце во сне остановилось. Я констатировал его смерть.

А на лице у него застыла улыбка. И сам он выглядел спокойным и расслабленным, примирившимся с миром, где для него не было больше бедных и богатых, обманутых и обманщиков. Наверно, он вернулся в деревню, в берёзовый лес, к грибам, брату, матери…

Первоначально я расстроился от неожиданной смерти авторитета, ставшая шоком для многих. Установилась на некоторое время непривычная тишина во всём. Два события, следующие один за другим, нарушили привычный уклад жизни арестантов не только в быту, но и в мировоззрении. Такое надо было осознать. Ушли «палач» и «приговорённый», и оба как-то «неестественно», «необычно».

Ничего не предвещало подобной развязки. Я и предположить не мог, что наша с авторитетом последняя беседа окажется столь откровенной. Немногословно, даже скупо, он поведал мне о своей жизни. Сложно не согласится с мыслью, что возможность украсть создаёт вора. Только эта возможность в голове, когда человек приписывает себе право брать у других или лучше сказать отбирать. Плохо, если данное право проистекает из дурного воспитания или испорченного характера. Значительно хуже, когда в обществе сами люди поддерживают устои, при которых достойно жить могут лишь немногие, а для большинства уготована судьба влачить своё существование, бороться за выживание, порою пренебрегая человеческой моралью.

Все пороки проистекают из нищеты, невежества, зависти, злобы и несправедливости, хаоса, царящего в душах. Живи каждый человек в совести и, прежде всего те, кто играет руководящую роль, мир давно бы изменился, избавился бы от всей заразы и оздоровился.

И всё-таки уход авторитета не давал мне покоя. Я видел в каких мучениях, тяготах умирали люди, оставившие после себя тёмный шлейф деяний. А здесь во сне, в светлых грёзах. Лёгкая смерть для того, кто жил по жестоким воровским законам, кто их поддерживал. Видно, что внутри сохранилось нечто неиспорченное, незапятнанное грязью и изъянами нашей юдоли. Понадобилось мгновение, и бывший вор отказался от всего внешнего, наносного. Согласие с совестью, понимание простоты жизни, с её девственной чистотой, с берёзками, грибами, в кругу близких, стало поворотным пунктом в судьбе, длинной-предлинной дороге.

Можно ли избежать этого блуждания по трагедиям, потерям? Я верю, что настанет такое долгожданное время, когда каждая рождённая на земле душа больше не испытает страхов, унижений, несправедливостей. Ей будут рады, и она сама с первых и до последних дней щедро одарит радостью и добром.

***

Прошло ещё несколько дней. Меня вызвали к начальнику лагеря, где я опять подробно рассказал о случившемся. Арсений Петрович крайне деликатно задавал вопросы, а после предложил выпить с ним чаю, чего никогда не случалось, даже учитывая наши отношения врач-пациент. Я был крайне удивлен его учтивостью. Он же, по-видимому, нисколько не видел странностей в своём поведении. Затем начальник лагеря уведомил меня о необходимости собраться в кротчайшие сроки, передать дела моему помощнику и отправиться на машине на железнодорожную станцию. Я решительно ничего не понимал. События развивались столь стремительно, что мне оставалось им только подчиниться. Задавать же вопросы в таком случае было как-то неуместно. Само объявление о поездке не содержало ни нотки надменности, ни повелительности. Выглядело всё крайне странным. Крепкий мужчина 45-ти лет, привыкший повелевать, иногда кричать, вёл себя чересчур обходительно, изображая даже дружелюбие. Арсений Петрович продолжал «лить елей», говоря о том, что за время моего пребывания он успел ко мне привыкнуть, что уважает людей в белых халатах, особенно меня, не просто врача, но учёного, профессора. Его монолог продолжался строго до тех пор, пока ему не доложили о готовности машины. Тогда начальник лагеря ещё раз попросил меня поторопиться. Пожал руку, пожелав счастливого пути.

***

Порой судьба обманчиво коварна, а порой сверкнёт своей улыбкой. От её теплоты на душе становится хорошо, светло, радостно. Тихое ощущение счастья проникнет в тебя, греет, обнадёживает, пробуждая забытые мечты. Ты словно просыпаешься от тяжёлого гнетущего дурмана, начинаешь дышать легко и свободно. Молодеешь.

Одетый в свой старенький костюм и поношенное пальто, с потёртым чемоданом, я ехал на станцию с шофёром и сопровождающим. За без малого два года проведённых на Севере среди его красот и непередаваемого очарования у меня накопилось много впечатлений. Но всё же за колючей проволокой, с вышками, часовыми, одинокими фонарями, что болтались от ветра, поскрипывая, лаем сторожевых собак, чувства прекрасного сильно притуплялись. Накладывала отпечаток тяжёлая гнетущая обстановка безысходности, пошлости, низости нравов, обречённости. Жизнь здесь текла однообразно, предсказуемо, по распорядку. Хотя пробивались ростки истинно живого мироощущения. Люди всё равно находили повод порадоваться, отвлечься от серости, внутренней мглы.

Перед отъездом я успел попрощаться с друзьями. Расставание с ними было непростым. Но уезжая, я чувствовал, что забираю их всех с собой. Будущее не обмануло моих ощущений. В течение двух лет все трое вышли на свободу, и мы встретились вновь, чтобы жить и творить.

А сейчас машина увозила меня всё дальше и дальше от лагеря. Я вырвался из «затхлости» на свежий воздух. Пейзаж за окном автомобиля, дорога вперёд, не назад, обратно в темницу, а на волю, точно выталкивали из меня грузный лагерный дух, который, не смотря на все мои усилия, всё же проник внутрь. Я вспоминал до мелочей нашу прощальную встречу с Арсением Петровичем и догадывался, что больше не вернусь сюда. Мысленно я желал продержаться всем тем, кто остался там отбывать свой срок. Кто должен искупить свою вину за все те прегрешения, совершённые ими против совести и человеческой природы не только за одну эту жизнь, но, как мне открылось здесь, и предыдущие. Боже, как мудро устроен Твой мир! Порой бывает не просто сложно, а невозможно найти причину происходящего, окидывая взором только один земной путь. Нельзя дать полную оценку единственному дню, не принимая в расчёт предшествующие. Источник как праведности, так и неправедности может лежать вне поля нашего нынешнего мировоззрения.

Я молился и благодарил судьбу за преподнесённый урок, который, кроме всего прочего, дал почувствовать по-иному невидимую защиту и заботу о себе. Неустанную, как опеку любящего родителя, что неизменно печётся о благе для своего родного чада. Пусть даже это сопряжено с трудностями, преодолениями, но такой путь всегда ведёт к самоисцелению, мудрости, избавлению от ошибок прошлого.

Я ощутил, как любовь движет миром. Безусловная, животворящая. На собственном опыте видел её действие. Ко мне в тюремную больницу старались попасть не только с реальными, но и мнимыми болезнями. Мои пациенты раскрывали мне душу, израненную, порой сильно очерствевшую, но всё ещё живую, которой требовались слова утешения, одобрения, поддержки, но никогда жалости. Жалость убивает, растлевает, превращает человека в паразита, живущего за счёт других. Я старался находить те слова, что дают надежду, помогают снять хоть немного тяжёлый душевный груз. Не всегда мне удавалось облегчить такие страдания. Было несколько случаев, когда я с сожалением констатировал для себя бесполезность своих попыток. Видел тень смерти, нависающей подобно чёрной туче над несчастными, ещё не ведавших опасности. Спустя некоторое время их находили удавившимися.

Сам я крайне редко заводил разговор по душам, предпочитая отдавать инициативу собеседнику, чтобы не казаться назойливым. Думы, воспоминания лезли в голову…

– Фридрих Карлович, – вдруг услышал я своё имя, выдернувшее меня из глубокой задумчивости, – подъезжаем к станции. Я поеду с вами до аэродрома, и до Москвы – прояснил, наконец, мучивший меня вопрос относительно цели нашей командировки мой сопровождающий Юрий Петрович.

– Хорошо, благодарю вас.

Юрий Петрович Бойко никак не оправдывал свою фамилию. Это был довольно молчаливый человек средних лет в звании майора, с ничем не примечательным лицом. Несколько раз он заглядывал ко мне в больницу. Сначала с ангиной, а потом с сильным ушибом. Оба раза он держал себя сдержанно, немногословно. Ещё пару раз мы встречались вынужденно, в связи со служебными обязанностями майора. У него была семья, жена и двое дочек, полная противоположность своему отцу – весёлых, радующихся жизни детей. Одной исполнилось уже 7 лет, а другой шёл 10 год. Жена – женщина тихая, домашняя. Юрий Петрович исправно нёс свою службу по инструкции и уставу. У него есть семья и он должен её кормить. А дальше это лирика, порой опасная среди снегов и сотен заключённых. Поэтому наше знакомство можно назвать шапочным, да и каким ещё оно могло быть. Субординация!

Когда Бойко произнёс «до Москвы», сердце моё сжалось. Воспоминания сразу нахлынули на меня. С этим городом связано много памятных встреч. Я вообще любил этот город, с его огнями, бульварами, парками. Давненько не гулял по любимым тихим улочкам, тенистым аллеям. В столице есть своя непередаваемая прелесть, свой неповторимый дух, своё очарование. В ней всегда ощущается гордость за страну, за людей. Всё-таки сердце огромной Родины. Отсюда, прямо с Красной площади, уходили на фронт настоящие сыны земли русской биться на смерть за Отчизну. Просто маршируя перед Мавзолеем, они держали свой путь на Запад. Да, Москва…

Но больше всего меня неудержимо влекло к семье, к жене Юле и сыну Коленьке. Когда увижу их? Я получил от них всего несколько писем, в которых они писали, что живы-здоровы, пережили зиму, трудно, но всё у них благополучно. Спрашивали о моём здоровье, быте. Отвечал им обстоятельно, насколько вообще можно употреблять это слово в подобных обстоятельствах, знал, что цензура не пропускает многое, поэтому все мысли, все чувства сжимал до нескольких строк. Их и отправлял. Я всегда садился за стол, настраивался на них и начинал сердечный разговор с женой и сыном. В такие минуты меня не было в лагере, я был там, далеко, со своей семьёй. Меня окутывало тепло и нега, через любовь я почти физически ощущал их, обнимал, поддерживал и верил в скорое окончание разлуки. Моя семья – самое родное, что осталось у меня. Моих родственников не стало ещё до войны. Словно злой рок преследовал наш род. Все уходили как-то внезапно, подчас нелепо. А сейчас я думаю иначе. Счастье не стать свидетелем страшных картин разрушительной войны. И пусть она уже отгремела, зияющая, кровавая рана на теле земли и в памяти человечества ещё долго будет напоминанием о чёрном, наполненном ненавистью, жестокостью, вероломством времени.

Время… Как оно скоротечно для отдельного человека! Только с годами приходит понимание, что жизнь подобна молнии, яркой вспышке. Ты мчишься подобно падающей звезде. И за этот стремительный полёт ты успеваешь или не успеваешь любить, познать тайны, творить. Как мало и как много умещается в пройденном пути. Сколько полезного для своей души можно приобрести и сколько нужного потерять, обеднеть и вернуться в иной мир ни с чем, поистине голым, без украшающих нас светлых одежд добрых поступков. Нужно всегда оставаться человеком. Ведь смысл нашего рождения прост и сложен одновременно. Мы приходим сюда, чтобы стать ближе к Богу. Тому вечному, недостижимому идеалу, к которому необходимо устремиться всеми силами души. И иного пути нет, иначе погибель, не просто физическая, а более страшная, с потерей права на жизнь во всём его глубинном значении. В этом моё непоколебимое убеждение…

О многих подобных вещах я думал по пути в Москву, предоставленный самому себе. Мой сопровождающий дал мне такую нечастую возможность за последнее время побыть со своими мыслями наедине. Их поток, словно прорвав искусственную плотину, хлынул мощно, свежо, размашисто. Чистый воздух наполнил лёгкие моей души, она задышала свободно, легко. Истосковался я по тишине. Как там у Руми: «Тишина – язык Бога, все остальное – плохой перевод». Человеку изредка следует уединяться от суеты и погружаться в свои мысли, чтобы понять, кто ты есть. Ответить на вопрос, куда движешься путник в вечности?

По дороге я жадно всматривался в послевоенное течение жизни, в лица людей, читал их настроения. Нелегко всё давалось, везде чувствовалась нехватка рабочих рук, именно мужских, кругом женщины, подростки делали черновую работу. Какой груз лёг им на плечи! С болью давался переход на созидание. Четыре с половиной года войны до неузнаваемости изменили уклад людей и их самих, вынужденных проживать каждый день как последний, не особенно задумываясь о дне завтрашнем. И потому разворот в будущее, его планирование на долгую перспективу ограничивался пока принципом «больше нет войны» и надеждой на возвращение близких, насущными хлопотами. Народное желание жить по-новому завладевало умами. Страна возродится и станет монолитом, в этом не было сомнений. Её нельзя победить, каким бы хитрым, коварным не слыл враг. Единая цель – победа, сплотила всех и каждого, и повела дальше.

Показались огни Москвы. Мы приближались к конечному этапу путешествия. Наш самолёт уже начал заход на посадку. Ночное небо, горящие вдалеке и внизу фонари спящего города создавали таинственную атмосферу. Моё сердце забилось чаще, что будет после Москвы. В машине, поезде, самолёте я чувствовал себя по-разному, но была одна нить, которая всё связывала, а сейчас она привела меня к такому нетерпеливому жгучему желанию, справиться с которым мне оказалось не просто. Меня буквально захлестнула волна-порыв отправиться на вокзал, взять билет и мчаться домой, где тебя ждут, любят, надеются увидеть. Всколыхнулись, поднялись из глубин души, спрятанные доселе, как под замком, эмоции, любовь к жене, сыну. Они физически толкали сделать такой вожделенный шаг.

У меня участилось дыхание, заболело в левой части груди, в глазах потемнело. Я непроизвольно приложил руку к сердцу. Стало немного легче.

– Что с вами, Фридрих Карлович? Вам плохо? – с неподдельным участием и сочувствием спросил Юрий Петрович, внимательно осматривая и стараясь расстегнуть верхние пуговицы моего пальто.

– Ничего, не беспокойтесь! Это сейчас пройдёт, как врач вам говорю. Благодарю, Юрий Петрович. Чувства, видите ли – и я постарался улыбнуться.

Но видно вышло это у меня кисло и не очень правдоподобно, и майор не поверил.

– Может, вам нужна всё-таки помощь? – продолжал беспокоится мой сопровождающий.

– Нет-нет. Дальняя дорога, перелёт, я не так молод, чтобы легко переносить большие расстояния, но и не настолько стар, чтобы впадать в бессилие. Скоро буду в полном порядке, уверяю вас, – и я положил свою руку, слегка похлопывая, на руку Юрия Петровича, который немного успокоился и расслабился, но всё же продолжал зорко следить за моим самочувствием.

Я, действительно, быстро пришёл в себя, чем совсем обнадёжил своего попутчика, видно, получившего строгий наказ доставить меня «целым и невредимым».

Как только наш самолёт совершил посадку, к трапу сразу подали автомобиль, чистый, ухоженный. Всё делалось быстро, слаженно, без суеты, но проворно, с вышколенным автоматизмом. Я, честно говоря, был сильно обескуражен тем вниманием, почётом, каким обставили встречу моей скромной персоны. Однако, виду старался не подавать насколько мне было непривычно и неловко за столь внушительный приём. Единственное, что напрашивалось в качестве резонного умозаключения, так это срочность моего личного участия и помощь не рядовому гражданину.

Поездка в комфортной машине, со шторками, несущейся по ночной Москве оказалась не очень долгой. Мой сопровождающий ещё на аэродроме уведомил меня о завершении своей «миссии», тепло попрощался. Дальше я попал под опеку людей в штатском, но с военной выправкой. Складывалось впечатление, что очутился внутри какого-то часового механизма, где все его детали работали слаженно, без сбоев, всё выверено до мелочей, здесь знают цену времени, понимают и исполняют чётко, без промедления, получаемые приказы и поручения.

Мне по-прежнему никто ничего не говорил, ехали в тишине, но это и к лучшему. Разговаривать мне не хотелось, а по опыту уже знал, предстоит что-то серьёзное, поэтому внутри настраивался на сложную работу.

Наконец, мы въехали в какое-то закрытое ведомственное медицинское учреждение, с охраной, высоким забором. Машину знали и везде пропускали. Впереди сидящий человек предъявлял пропуск, который, как по волшебству, открывал все ворота́. Наш путь лежал через высокие разлапистые ели. Меня всегда интересовал вопрос, почему рядом с административными зданиями высаживали именно эти деревья, хотя, ответ, наверно, напрашивался сам собой, чтобы была издалека видна принадлежность строений к власти.

Остановились возле трёхэтажного большого особняка с колоннами и белыми ступеньками. Меня попросили поторопиться. Навстречу выбежала медсестра в медицинском халате, поздоровалась со мной и ввела в курс дела. Ни одного лишнего слова. Она провела меня по освещённым коридорам с мягкими коврами на полу в кабинет, чтобы я смог переодеться и подготовиться к операции. Я всё делал быстро, привычно, готовясь снова спасать ещё одну жизнь. Вскоре мы с моей провожатой были в операционной…

Должен сказать, после короткого, но крайне ёмкого разговора с медсестрой, я уже понял всю сложность положения, а после моих уточняющих вопросов и очень точных ответов на них, стало совсем предельно ясно, ребёнка ещё можно спасти, а женщину… Мысль эта засела тут же в голове. Неужели опоздали. Понимал, моей вины в том не было, а всё же горькое чувство досады появилось и пока не покидало. Параллели с Отто всплыли как-то сами собой и тут же исчезли из поля зрения. Снова больное сердце и роды… Сколько же боли, горестей, радостей вмещает этот пульсирующий в своём ритме священный сосуд. И как велико его влияние на весь наш человеческий век.

Опять борьба за жизнь. В минуты отчаянного противостояния со смертью некто иной "я" выходил из тени и начинал интуитивно руководить всеми моими действиями. Каким-то другим, внутренним зрением начинал созерцать организм пациента, видеть суть его недуга. В таком состоянии мне удавалось находить единственно верный способ вмешательства. Говорили, что, находясь рядом с мной, ассистенты испытывали чувство твёрдой без сомнений уверенности в благополучном исходе даже сложнейших операций. Может и так, но лично я весь погружался в процесс. Невидимая нить всегда в такие моменты связывала наши сердца. Начиналась совместная борьба в едином ритме. В подобные минуты слияния я испытывал безусловную любовь к незнакомому мне человеку, тому, кто лежал сейчас на операционном столе и нуждался в моей помощи. Именно в такие мгновения мне открывалась его судьба словно лента кинохроники, окрашенная эмоциями, переживаниями. Все действующие лица представали с истинными намерениями, без прикрас. Фальшь, корысть выпячивались на передний план, обнажая не всегда искреннюю натуру, срывая покровы лицемерия.

Сейчас мне открылась драма несчастной женщины, вся вина которой в том, что она «попалась на глаза» непосредственному начальнику мужа, человеку беспринципному в достижении своих целей. Перед ней встал мучительный нравственный выбор, где на одной чаше весов измена, а на другой – жизнь любимого супруга, не говоря уже об очевидной угрозе успешной карьере, крах семьи. Дело ещё осложнилось и тем, что «хозяин положения» всерьез увлекся «жертвой» и ни в какую не хотел отпускать её от себя. Он мечтал о сыне, пусть и внебрачном от этой женщины. Итогом стала беременность и отчуждённость от мужа, порицание от «всезнающих» блюстителей моральной чистоты, взявшихся судить не с позиции истинной добродетели, а исключительно с целью обелить себя за счёт «падения» других. Кто бывал в такой ситуации, тот знает, какой разрушительной силой обладает уничижительная молва, порой доводя оступившегося человека, особенно не по своей воле, до крайностей. Вместо того, чтобы поддержать и не дать упасть ещё ниже, помочь подняться. Но такой акт требует мудрости и внутренней силы, чего так не хватает в обычной жизни.

Поэтому для себя решил сделать всё зависящее от меня, но спасти эту сильную, любящую женщину, испившую до дна свою чашу страданий, унижений, страхов, мук совести. Она должна жить. Не только для себя, но теперь ради дочери. Всё ещё можно исправить. Ведь дочь не входила в планы «хозяина». К тому же он начал уже охладевать в своих чувствах к жене подчинённого, обратив свой взор на другую «жертву».

После изнурительной операции наступило опустошение. Усталость, накопленная за время поездки, вместе с напряжением последних часов подкосила меня основательно. С большим трудом я самостоятельно дошёл до места, где мог отдохнуть и немного расслабиться, предварительно попросив уведомлять о состоянии больной. Меня не тревожили около часа, за что был очень благодарен медперсоналу. С роженицей, как и новорождённой, тоже дело обстояло довольно неплохо, состояние у неё оставалось стабильное. Я знал, она поправится.

В дверь негромко постучали. После моего слова «да, пожалуйста» в кабинет вошёл молодой человек в звании майора НКВД. Красивый, статный, с волевым и умным лицом.

– Извините, Фридрих Карлович, можно с вами поговорить? – начал незнакомец.

– Весь к вашим услугам, – я сделал над собой усилие, сбрасывая накатывающуюся дремоту. Эх, годы всё же брали своё.

– Я постараюсь вас не утомлять. Я пришёл сказать вам спасибо за жену.

– Это хорошо, что вы пришли. Простите, как вас зовут?

– Сергей Викторович…

– Приятно познакомится. Мы можем с вами выйти на свежий воздух, мне надо подышать? – отдых потом, а сейчас нельзя упускать случай поговорить о важном. Такой удобной возможности, может, больше не представится.

– Да, конечно, пойдёмте.

Мы вышли на улицу. Приятный ветерок ласкал лицо. Я позволил себе ненадолго слиться с природой, забыть всё земное и наслаждаться звуками, дуновениями, запахами земли. Она наполняла меня, давала силы. Здесь в парке было тихо. Суета, шум доносились откуда-то издалека и почти не тревожили. Я, наконец-то, расслабился. Мой молодой спутник тоже шёл рядом задумчиво, опустив голову. Тяжёлые думы давили, отчего вся его фигура выглядела точно под гнётом. Я наблюдал за ним незаметно, украдкой.

– Вы, Сергей Викторович, – решил я начать наш разговор, – берегите жену, она многое перенесла, – майор вздрогнул, точно от резкого толчка – Я могу вас обнадёжить, с ней и с девочкой всё будет хорошо. Но многое теперь зависит лично от вас. Выслушайте меня, пожалуйста, до конца, не перебивая. Видите ли, я прожил больше вас, а потому о некоторых вещах могу судить довольно определённо. И сейчас хочу сказать вам о том, о чём не могу умолчать. Совесть не позволит. Да и времени подходящего больше может не оказаться. Для начала, вы не должны обвинять вашу жену в поступке, который вы считаете постыдным. Она, если вы вдумаетесь и проанализируете спокойно ситуацию, её последствия, не могла поступить иначе, как бы цинично это не звучало. А вот вы смалодушничали, предпочли семью карьере. Ради честолюбия пренебрегли предостережениями умных людей. Вы поехали в служебную командировку на длительный срок, недальновидно оставив в Москве жену, вместо того, чтобы удалить её отсюда. Такое решение логично вытекало из складывающихся обстоятельств. В крайнем случае, вы могли перевестись в другое место. Драма не разыгралась бы. Но вы, Сергей Викторович, ничего не сделали. Ничего! Преступное бездействие. Но хуже всего то, что вы всё прекрасно понимали и рисковали настоящими отношениями с женой. Теперь после всего случившегося вы просто обязаны, слышите меня, обязаны сменить место жительства, если хотите хоть как-то исправить сложившееся положение. Счастье ещё плывёт в вашу гавань. Просто идите ему навстречу. Не надо искушать судьбу и повторять ошибки.

У вас теперь есть дочь! Именно вам её дали на воспитание, и только вы должны стать ей отцом. Никогда и не в чём не упрекайте жену, а попросите прощения у неё за то, что не защитили от такого страшного выбора. Если вы сможете внутри себя преодолеть неприязнь и отвращение ко всей этой ситуации, то не просто обретёте семью снова, а, главное, продлите на долгие годы жизнь любимой женщине. Её сердце не переживёт молчаливого обвинения. Уезжайте и подальше, лучше куда-нибудь к морю!

Молодой человек стоял весь красный, тяжело дыша, словно он только что носил большие тюки.

– Фридрих Карлович, – наконец, после продолжительной паузы, заговорил Сергей Викторович, – слышал, что вы врач, как говорится, от Бога. Врачуете не только тело, но и душу. Поэтому и выслушал вас до конца. В ваших словах голая правда. Всё верно, на мне лежит вина за связь Лены с моим начальником, – и майор показал круглые очки на лице, – он же дал команду доставить вас сюда. Благородный жест, – последние слова были сказаны немного саркастически.

Затем мой собеседник снова принял серьёзный тон и продолжил – Видите ли, я атеист, но ваше появление здесь заставило меня задуматься о провидении. Вы принесли счастье одному человеку, и я подумал, что и на моём пути вы возникли неслучайно. В одной из командировок я познакомился с Григорьевым Павлом Анатольевичем, тем следователем, который вёл ваше дело. Сошлись мы с ним тогда близко. В дружеской беседе он рассказал про одного необычного подследственного, про вас, то есть. Вы тогда сильно поразили его своим рассказом, да и своей судьбой тоже; «не мог – говорит – такой человек немцам служить! Не мог!». «Ум делает, а совесть не велит» – говорил Павел Анатольевич в отношении вас, вынужденный вести ваше дело и закрывать его. Но после того, как он чудесным образом снова обрёл свою семью, то дал себе слово восстановить ваше честное имя. Подробностями я не располагаю, но слово своё Григорьев сдержал. К тому же нашёлся архив Безбородова. Он находился на оккупированной территории, прямо под носом у немцев, в деревне Шилово. Выжил один из бойцов, сопровождавших секретный обоз комиссара. Его нашли совсем недавно в госпитале с частичной потерей памяти, но что надо, вспомнил. В итоге, ваше дело пересмотрели.

– Я этого не знал…

– Вас должны были привести для консультации и отпустить домой, но у Лены начались роды раньше времени. Вы каким-то чудом успели вовремя, иначе её было бы не спасти. Так говорили врачи. А теперь вы свободны. Все обвинения с вас сняты.

Я не сразу понял сказанное. Но, когда ещё раз мысленно повторил последние слова, смысл, наконец, стал мне понятен.

– Спасибо вам, Сергей Викторович, вы вернули мне жизнь, – и я обнял его сердечно.

– Оставьте, Фридрих Карлович, в этом нет моей заслуги.

Майор посмотрел на часы.

– Извините, Фридрих Карлович, сейчас я должен идти. Служба. Надеюсь, мы с вами ещё увидимся.

– До свидания, непременно.

Сергей Викторович повернулся по-военному и пошёл быстрым шагом в сторону особняка. Я смотрел ему вслед.

Свободен! Это нужно было ещё осознать. Как быстро! Как неожиданно! Внутри – ликование!

Оставалось ещё одно дело, которое следовало здесь завершить. Оно касалось жены майора. Я не мог уехать, не выполнив данного себе обещания, тем более, что меня оставили на некоторое время для консультаций. Попутно я наблюдал еще нескольких пациентов.

Такой соответствующий шанс мне представился. Как-то я заглянул к своей пациентке после обеда. Ей было намного лучше, что меня не могло не радовать. Мой визит носил исключительно, так сказать, моральный характер. Мне хотелось её поддержать, подбодрить, сказать что-нибудь приятное. Просто так. Иногда живейшее участие помогает не хуже, а то и лучше всяких пилюль и порошков. Человеческая теплота бывает незаменимым помощником в процессе восстановления организма от перенесённого стресса. Следует только задать правильный вектор для выздоровления, и дела на поправку пойдут быстрее.

Елена лежала на кровати и смотрела в окно, но повернула голову тотчас же, как только услышала открывающуюся дверь. Лицо её было осунувшееся, с усталостью и затаённой болью в глазах. Однако, она немного оживилась при моём появлении.

– Вы уже улыбаетесь, Елена. Это хороший признак.

– Да, мне уже лучше. Мне разрешили даже выходить гулять, но я пока ещё не собралась. Одной как-то боязно, вдруг голова закружится, а Сергей пока не приезжает, дела.

– Ваши опасения напрасны. Вы не только можете, но и должны гулять, дышать свежим воздухом. Тем более, посмотрите, какая замечательная погода стоит. Как там у Тютчева: «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора». Хотите, я составлю вам компанию?

– Это будет очень любезно с вашей стороны, Фридрих Карлович – Елена приняла моё предложение с готовностью.

– Вот и славно. Вы тогда одевайтесь и выходите в парк. Я вас буду ждать там, мне только пальто надеть.

Оказавшись среди деревьев, под открытым небом над головой, я вздохнул свободно. Почувствовал бодрость в теле, лёгкость. Нет давящих четырёх стен, длинных коридоров, напряжённой атмосферы, вызванной принадлежностью этого лечебного заведения к определённому ведомству. Мне вообще было не по душе скрытность, немногословность, осторожность местного медперсонала. Я предпочитал открытость насколько это было возможно, живость, да и вообще проявление чувств.

Оглядывая здание больницы, его окна, этажи, я догадывался, оно меня «насовсем» не отпустит…

– Фридрих Карлович, я готова, – передо мной стояла элегантная молодая женщина в модном пальто. Если бы не некоторые обстоятельства и уставший вид, можно было подумать, что у неё всё в полном порядке. Держалась она достойно.

Я галантно предложил ей руку и увидел ответную улыбку. – Пойдёмте. – Наконец-то, Елена немного расслабилась.

Мы пошли по длинной аллее. Вокруг было тихо.

– Вы любите поэзию? – спросил я у своей спутницы и, получив утвердительный ответ, прочитал по памяти одно стихотворение, навеянное нашей прогулкой:

Осыпал лес свои вершины,

Сад обнажил свое чело,

Дохнул сентябрь, и георгины

Дыханьем ночи обожгло.

Но в дуновении мороза

Между погибшими одна,

Лишь ты одна, царица-роза,

Благоуханна и пышна.

Назло жестоким испытаньям

И злобе гаснущего дня

Ты очертаньем и дыханьем

Весною веешь на меня.

– Вы верите? – спросила меня тихо Елена и посмотрела мне прямо в глаза.

– Что всё будет хорошо? Да! – без тени сомнений ответил я под испытующим взглядом своей пациентки.

Она поёжилась от набежавшего ветерка.

– Вам не холодно? Мы можем вернуться.

– Нет, Фридрих Карлович, не беспокойтесь. Мне не хочется возвращаться обратно. Пойдёмте лучше вперёд, я давно не была в парке.

Мы пошли дальше. Всем сердцем я желал добра женщине, идущей рядом. Женщине, решившейся поступиться честью, но сохранившей такой ценой жизнь любимому человеку. Поступи она иначе, был бы в том прок? Трудный вопрос. Я долго размышлял над ним. Порой корни произошедшего уходят в непостижимую глубь, где только одна интуиция способна дать ответ.

– Можно полюбопытствовать, какое имя вы дали своей дочери?

– Я назвала её в честь своей мамы – Марией.

– Мария – чудесное имя! Всё у неё будет хорошо. Девочка родилась уже в мирное время. Она не будет вздрагивать и плакать от взрывов или пронзительного воя сирен. Рядом с ней те, кто любят её. Тем более, через несколько дней закончится курс лекарств, и вы сможете кормить её сами.

– Да, мне говорили уже об этом.

– Елена, вы совсем мало улыбаетесь. Мой вам совет, как доктора, категорически не думать о плохом. Если я чем-то могу вам помочь, вы можете располагать мною.

Елена задумалась. Я видел, как она собирается с мыслями. Наше молчание затягивалось, но торопить её не хотелось. Накопившиеся сомнения и горести искали в ней выход. Их нельзя было уже удерживать. Необходимость выговориться и тем самым облегчить тот груз, что давил и не давал покоя, заставляя терзаться и метаться, назрела. Елена понимала, я очень хорошо это чувствовал, другого такого удобного случая для неё может больше не представиться. Но довериться незнакомому человеку, хоть и спасшему ей жизнь, она, по-видимому, считала себя не готовой. Казалось, уже ничего не предвещало развязки, как Елена вдруг неожиданно заговорила, прервав долгую тишину.

– Фридрих Карлович, я предательница! Я родила ребёнка от другого мужчины, не мужа. Теперь моя жизнь разбита, и только я сама во всем виновата. Мне нужно понять, как жить дальше без Серёжи и с клеймом отступницы.

В этот момент мне было больно смотреть на молодую женщину, на лице которой прекрасно читались все страдания и тяжёлые гнетущие думы последнего времени.

– Успокойтесь, прошу вас, Елена – я по-отечески обнял её, готовый защитить от всего враждебного для неё в нашем мире. – Разве вы хотели совершить этот поступок?

–Нет, нет! Я любила… и люблю Серёжу, но обстоятельства сложились так, что я пала и очень низко.

– У вас был выбор, Елена?

Она держалась из последних сил и чуть не плакала.

– Честно говоря, нет. Выбора мне не оставили.

Помолчала немного, совладала с нахлынувшими на неё чувствами, и не спеша заговорила: «Он – начальник Серёжи и долго всячески показывал мне своё расположение. Я, конечно, тактично старалась игнорировать оказываемые мне знаки внимания, но ухаживание становилось всё настойчивее и настойчивее. Однажды он намекнул, что хоть война и заканчивается, можно дать такое задание и найти такие места, откуда живыми не возвращаются. Тогда я очень испугалась, но всё равно не сдалась. С Серёжей не решалась поговорить на эту тему, да и что, собственно он мог сделать. Потом, пожалела. Поговори мы тогда начистоту, уверена, сумели бы избежать многих неприятностей. Да что уж теперь. Через несколько дней муж неожиданно уехал в командировку. Конечно, Серёжа и раньше уезжал, я привыкла к таким внезапным отъездам, служба. Но в этот раз стало как-то по-особенному тревожно за него, за себя. Как могла успокаивала себя. Верила, всё обойдётся, как и раньше. Через несколько дней я получила весточку от мужа. В ней Серёжа сообщил, что задерживается, и просил меня не волноваться. Я поняла, командировка опасная. В тот же вечер за мной прислали машину. Вам, Фридрих Карлович, не нужно объяснять, что моё сопротивление в подобном положении бессмысленно. Меня доставили к нему. А он открыто сказал, что жизнь Сергея в его руках, и только от меня теперь зависит его возвращение… Муж вернулся спустя почти семь месяцев. Он всё знал. Его взгляд полный боли и отчаяния я не забуду никогда. Мы не разговаривали с ним. Отчуждение стало невыносимым. В один из дней мне стало плохо, и начались преждевременные роды. Всё остальное вы знаете».

Елена замолчала. В ней чувствовалось опустошение и облегчение от высказанного одновременно. Сколько боли она носила внутри, стараясь в одиночку справиться с ударом судьбы.

– Очень хорошо, что вы всё высказали. Человек не должен носить столько горечи внутри. Это убивает, а вам надо жить. Вы теперь просто обязаны жить. К тому же, как бы не выглядело всё со стороны, сложно назвать предательством то, что совершили вы, поверьте мне. Я прожил достаточно и различаю истинную измену. В жизни нам, к сожалению, приходится иногда совершать неблаговидные в глазах окружающих поступки, но только мы сами знаем истинные причины и цену содеянного. Я не вправе вас осуждать, как не могут этого делать и те, кто не оказывался в подобном вам положении. Вы же действительно спасли мужа. Человек, который направил вас по такому пути мог исполнить свою угрозу, он даже, без сомнения, сделал бы это. Поэтому, не терзайтесь больше. У вас, Елена, не было выбора. То, что произошло, уже случилось и теперь не стоит горевать «о волосах». Сейчас вам надо понять, как жить дальше, переступив через всё сотворённое, как через черту. Да, многое не будет прежним, но будущее может быть не хуже старого. Оно в ваших руках, не теряйтесь, несмотря ни на что.

– Я понимаю…

– Кстати, вы знаете откуда я приехал?

– Нет. Неужели оттуда, откуда не возвращаются? – с удивлением спросила Елена.

– Да, но иногда возвращаются. Чудесным образом. И вы, отчасти, тому причина.

– Вы тоже стали жертвой обстоятельств?

– Я себя жертвой, Елена, не считаю. Скорее, наоборот, благодарю судьбу. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, всё, что ни даётся, к лучшему. Не соверши я непростой выбор ещё в самом начале войны, не смог бы обрести сына, моего Коленьку. Дети – чистые создания, приходят к нам разными путями, не всегда прямыми, и нам остаётся принять со всей ответственностью этот дар небес. В конечном счёте, мы живём ради них, в них – наше продолжение. У вас теперь есть дочь, вы мама. А значит, не можете большедумать только о себе и своей грусти.

– Да, вы правы, Фридрих Карлович. Я очень её люблю. Но как бы я хотела, чтобы она стала нашей с мужем отрадой. Нам с Серёжей так и не дал бог детей, хотя мы этого очень желали и ждали. Даже думали взять ребёнка из детского дома, но не сложилось.

– Вы, наконец, получили то, что так хотели.

– Да, верно, только теперь всё разрушено. И мне одной собирать осколки своей судьбы. Муж никогда мне не простит предательства. Он очень хороший, но такое не прощают.

– А вы смогли бы простить мужа в подобной ситуации? Посчитали бы всё изменой?

– Я? … Не знаю, с ним такое не произошло бы… Я приняла бы его и просто любила.

– Сергей тоже пересмотрит своё поведение. Ведь, отчасти, и он виноват в случившемся. Ваш муж, без сомнения, вас любит. Он всё обязательно поймёт. А вам надо, повторюсь, перестать думать о плохом и сосредоточиться на себе и дочке. Вы всё сделали правильно.

– Знаете, знакомые женщины разделились на два лагеря. Одни взглядом укоряли меня, а другие завидовали. Это было невыносимо. Я не смогу вернуться домой с дочкой.

– Давайте присядем, – предложил я, когда подошли к небольшой скамеечке.

– Да, с удовольствием – согласилась Елена.

Мы сели.

– Я был в оккупации, – после непродолжительной паузы начал я свой рассказ. – Не покинул свою больницу, хотя получил предписание эвакуироваться. «Служил» немцам…

– Это не так, не верю? – вдруг горячо проговорила моя собеседница.

– Не так. Хотя со стороны многим виделось именно это. Я ловил на себе косые взгляды, сталкивался с неодобрением и непониманием, но объяснить ничего не мог, не имел права. Нелегко жить среди отчуждения. Только правда внутри помогает справиться с обстоятельствами. В вашем случае правда – ваши муж и ребёнок, две жизни, которым без вас будет крайне сложно.

Над нами, каркая, пролетела ворона, невольно прервав наш разговор. Она удалялась, но продолжала оглашать округу своим криком.

– Елена – возобновил я своё повествование, когда птица исчезла из вида – позвольте, я расскажу вам ещё немного о себе. Когда наши войска вынужденно оставили город, в него вошли немцы. Меня они приняли за своего, что позволило мне установить довольно близкие отношения с некоторыми высокопоставленными особами. В их числе был и полковник СС. Однажды, находясь в его рабочем кабинете, я стал свидетелем жуткой сцены расстрела мирных жителей. Были ли они партизанами, подпольщиками или просто заложниками, я не знал. Только в рядах обречённых оказался ребёнок. Он стоял рядом с матерью и держал её за руку. Эти нелюди приговорили даже его, малыша. Я никого не мог спасти. Но мальчик…, понимаете, должен был жить. Он ни в чём не виноват. В общем, мне удалось чудом вырвать дитя из лап смерти. Звали его Коля. Для меня он родной сын. Я очень скучаю по нему.

– Фридрих Карлович, вы давно видели сына? – тихо спросила меня Елена.

– Давно, но, надеюсь, скоро увидеть. Верю, что с ним и женой всё в порядке.

– Вы счастливый человек, Фридрих Карлович.

– Да. Вы тоже, только ещё не успели этого понять. Елена, я настоятельно рекомендовал врачам отправить вас с дочкой в ведомственный санаторий для полного восстановления сил. Мне сказали, что такой открылся недавно в Подмосковье. Не отказывайтесь. Вы должны в спокойной обстановке настроиться на новую жизнь, принять всё произошедшее и простить себя. Вам это просто необходимо для дальнейшего выздоровления. И позвольте, дать вам совет, поговорите с мужем начистоту. Вы ведь пока избегаете его, не так ли?

–Да, я просила медсестру сказать ему, чтобы пока не беспокоил и не искал свиданий со мной. А откуда вы это узнали? Хотя …, здесь и у стен есть уши и, наверное, многие обсуждают меня.

– В этом заведении не принято обсуждать пациентов. И, вообще, все стараются не говорить лишнего, особенно, если не касается лично их. Я встречал вашего мужа неоднократно, беседовал с ним. Он, по – возможности, разговаривает с врачами и привозит молоко для дочери, но к вам не заходит. Вы должны знать, Сергей переживает за вас и очень любит. – Я заметил, как робкие искорки радости загорелись в глазах Елены, и после некоторого молчания продолжил – А теперь, нам пора идти обратно. Пойдёмте. Прогулка должна быть с пользой для здоровья, а не наоборот. Ветер поднялся. Вам следует поберечься.

Елена молча встала и пошла. Весь путь до больницы мы проделали, не проронив больше ни слова. Уже расставаясь, она обернулась ко мне лицом, взяла мою руку в свои и сказала: «Спасибо вам, Фридрих Карлович!». «Всё будет хорошо» – ответил я ей. Потом Елена быстро повернулась и пошла в свою палату. «Будьте счастливы!» – пожелал мысленно вслед уходящей женщине.

Как часто люди совершают ошибки только лишь потому, что не хватает смелости на откровенный разговор. Если есть любовь, не стоит ничего скрывать и переживать всё в одиночку. Напрасно прятать что-то. Рано или поздно тайна выплывет наружу и последствия от такого молчания могут быть непоправимы.

***

В этом закрытом особняке мне пришлось провести ещё кое-какое время. Появились новые пациенты, которые задержали мой отъезд. Habent parvae commoda magna morae. ⁷ Как бы меня ни тянуло к семье, я понимал – пребывание здесь необходимо. Сия ступень – залог успешного возвращения к своей врачебной и научной работе.

Несмотря на всю свою теперешнюю занятость, всё же старался почаще наведываться к Елене. Я с удовольствием отмечал происходящие с ней перемены. Ушли тревожащие её страхи, появилось доверие и благожелательное расположение к другим людям. Она стала чаще улыбаться. Вообще, материнство явно пошло ей на пользу.

– У вас сегодня озабоченный вид, Фридрих Карлович – сказала мне как-то Елена в мой очередной визит.

– Заботы. Всё заботы. Дайте-ка, лучше я на вас полюбуюсь. Вы сегодня сияете.

– Я видела Серёжу. Он изменился. Стал прежним. И хоть мы ещё не разговаривали, чувствую, что нужна ему.

– Конечно, вы нужны ему. Вы нужны друг другу. Как малышка?

Елена ещё более оживилась.

– Она чудесная! Сейчас спит.

– Вот и славно. Всё плохое у вас позади.

Сейчас у меня не было и свободной минутки, чтобы спокойно остановиться и поговорить. Я снова спешил, погружённый в привычный круг обязанностей. Елена всё поняла и не стала меня задерживать. На меня смотрела теперь другая женщина. Её тёплая улыбка стала для меня вернейшим признаком выздоровления…

Я же с каждым новым днём приближал свой отъезд отсюда. Затем наступил этот долгожданный момент. Причин задерживаться в этой ведомственной лечебнице больше не осталось. Пора, как говориться, и честь знать. Я сдал свой пост. Предстояло столь желанное возвращение к семье. Проститься со мной приехал Сергей Викторович. В нём произошли разительные перемены с последней нашей встречи. Видно, что дни и ночи дались ему не просто. Он много переосмыслил и всё решил для себя окончательно. Майор больше не выглядел подавленным, а наоборот, черты лица стали мягче, в глазах появился блеск, в них засветилась надежда на будущее, уверенность в принятом верном решении.

– Фридрих Карлович, я не мог не увидеть вас. Не знаю, свидимся ещё или нет. Я всё обдумал. Вы правы, мне следовало расставить правильно акценты в жизни. Теперь я сделал это. Стало намного легче. Точно выбрался на широкую дорогу и перестал блуждать в каком-то театре абсурда. Я причинил Лене много горя.

– Главное, что вы поняли ошибки. Их просто надлежит исправить и строить жизнь дальше. Но, Сергей Викторович, упаси вас Бог, чувство вины сделать руководящим. Это будет тупик.

– Я подал раппорт о переводе…

– Да, уезжайте подальше, постарайтесь всё забыть.

– Спасибо вам, Фридрих Карлович. Жаль, если судьба не сведёт нас больше.

– Никогда ни о чём не жалейте! Жалость, видите ли, плохой советчик. Вы молоды, успешны, перспективны. У вас есть семья. Заботьтесь о ней. Вам под силу сделать её счастливой. С таким смыслом стоит жить и бороться. Не так ли?

– Согласен – майор улыбнулся – Вас тоже, Фридрих Карлович, заждалась семья. Счастливого вам пути!

– До свидания!

Сергей Викторович открыл дверцу автомобиля, ждавшего меня у подъезда, и пригласил садиться. Потом закрыл и помахал рукой. Машина тронулась…

Эта непростая история двух любящих людей закончилась благополучно. Спустя некоторое время я получил письмо с вложенной туда фотографией. На ней улыбающиеся родители держали на руках маленькую девочку. Всё было искренне.

Я часто проводил параллели между Еленой и Гретой. Обе эти женщины волею невидимых сил сыграли в моей жизни неожиданно значительную роль. Если обстоятельства встречи с женой Отто фон Шварца стали своеобразным входом в лабиринт, где царил Минотавр, то жена майора поспособствовала выходу из него. Мои блуждания по запутанным путям закончились. Как завершились они и для Елены. А вот для Греты всё ещё было впереди. Она сполна разделит судьбу мужа. Больше не сможет закрывать глаза на всё, связанное с ним. Особенно правда о нацизме, её «героях», заставит иначе посмотреть на Отто. Вынужденная эмиграция, остро переживаемая разлука с родиной, спавшая пелена с глаз, глубоко потрясут женщину, пробудившуюся «ото сна», грёз молодости, очарования островка счастья среди горя и несчастий. Даже раскаянье Отто не сможет вернуть былого благополучия и душевного спокойствия. Грете придётся стать сильной. Она проводит в последний путь своего мужа после продолжительной болезни и только потом обретёт по-настоящему умиротворение в кругу своей семьи. С уходом Отто уйдёт и тяжесть. Грета поймёт, что история, замешанная на крови, никогда не исчезает бесследно и всегда отражается на близких.

***

Теперь мой путь лежал на Курский вокзал, а оттуда во Владимир. Ещё до моего ареста мы с Юлей, предполагая и такой вариант развития событий, условились встретиться там. В том городе у неё жила дальняя родственница, хорошая одинокая женщина, пережившая мужа и детей и не раз приглашавшая нас к себе в гости. Но всё как-то не получалось её навестить. В нашей же московской квартире она была не единожды. Ей нравилась Москва с её Садовым кольцом, Крымским мостом, Зелёным театром в парке им. Горького. Да и вся атмосфера столицы вызывала у неё живейший интерес. Последний раз она навестила нас в 39-м году. С начала войны связь с ней по понятным причинам прервалась. Но мы надеялись, что с ней всё хорошо.

Вообще, на душе у меня было спокойно, несмотря на неизвестность.

Эх, разлука… Обыденным явлением стала она в наше время. Война разбросала людей. а сейчас, когда она закончилась, все искали своих близких, чтобы снова воссоединиться.

В моей жизни были потери. Я знаю, какой болью отзывается на них душа. Каждый раз, мысленно обращаясь к жене и сыну, я чувствовал биение родных сердец. Они живы! Я прокладывал к ним дорогу через темноту неизвестности, неразрывной невидимой нитью навечно связывал нас. Ни на мгновение не сомневался, что мы хранимы нашей любовью. Я верил, обстоятельства непременно сложатся благополучно. Мы снова будем вместе.

Прожив уже достаточно долгую жизнь, научился смотреть на многие вещи спокойно и рассудительно. А в последнее время вообще заметил, будто наблюдаю себя со стороны. Странное состояние. Словно какая-то идеальная часть меня смотрит за мной, оценивает мои мысли и поступки. С недавней поры я стал очень чётко понимать, что в ряде обстоятельств не дотягиваю до некой черты, что-то не додаю людям. Не совсем полно использую таящиеся во мне силы души. Это открытие теперь не даёт мне покоя, бередит разум, заставляет по – иному более требовательно посмотреть на пройденную жизнь.

Уже сидя в вагоне, я предавался всем этим размышлениям. Ни с кем из попутчиков практически не общаясь, обходясь исключительно рамками приличия. Иногда я позволял себе просто ни о чём не думать, желая немного отдохнуть.

Надо мной больше ничего не довлело. Это сладостное ощущение, за которым естественным образом наступает покой и расслабление. Я начинал входить в свой привычный жизненный ритм.

Прочитана до конца очередная глава моей книги жизни. Осела лагерная пыль. Время нанесёт на неё новые слои. И память, как археолог, поднимет иногда забытые, погребённые «под землёй» воспоминания. И там, в будущем, моё прошлое предстанет под другим углом зрения. Тогда я сам свежим взглядом отвечу для себя на главный вопрос – насколько чиста моя совесть. Она всё знает и никогда не ошибается. Совесть единственный друг и советчик, что неразрывно связан с тобой; кто без прикрас скажет правду «в лицо», скажет прямо, ясно и понятно. За это её любят, боятся, ненавидят, но игнорировать полностью не получается ни у кого. Жить по совести – нет ничего мудрее. Ни один человеческий закон не способен так наказать и вознаградить за отступление и следование истинным ценностям. Здесь на земле мы проходим через испытания, преодолеваем трудности, но для чего? Ответ очень прост – чтобы научиться слушать совесть, правильнее даже сказать – жить в совести, то есть в согласии с самим собой. Тем настоящим, высшим идеалом, к которому идёт человек своей тернистой дорогой…

Мерный стук колёс, мелькание за окном, тихие приглушённые разговоры соседей, укачали меня, и я заснул. Мне снилось море. Эта искрящаяся на солнце, слепящая глаза, бескрайняя гладь. Манящая, волнующая. С ней ты делишься радостью, праздничным настроением. Море заряжает, исцеляет, сближает. Я плавал, мне было легко. Видел вдалеке выпрыгивающих из воды дельфинов.

Когда я очнулся, настроение у меня было приподнятое. Море, сколько ярких памятных моментов связано у меня с ним. На юге я не только отдыхал, но и плодотворно работал. Там, среди гор, чистого воздуха, вдали от шума и суеты мне приходили совсем иные мысли, нежели в городских условиях. Казалось, сама природа раскрепощала, снимала оковы и дарила счастье настоящего творчества, поиска новых идей, которые затем находили применение в моей практике. После такого отпуска я всегда возвращался обновлённым, полным сил. Заряда энергии, полученного на море, мне с избытком хватало на целый год. Потом накопленная усталость лечилась яркими воспоминаниями и впечатлениями от тихих закатов, красочных рассветов, ночного неба с мириадами мигающих огоньков, мерного плеска волн. Но всего этого могло не быть, если бы не моя жена Юля, одно присутствие которой делало мир вокруг меня более живым, глубоким, праздничным. Сейчас я не представляю своё существование без неё. Сколько невзгод мы преодолели вместе. Она как никто другой понимает меня, все порывы мои. Мы никогда не расставались надолго. Только однажды не состоялась наша совместная поездка на море, когда по служебным делам Юля не смогла поехать и вынуждена была остаться в Москве. Её отсутствие сказалось сразу. Радость от общения с прекрасными, неповторимыми южными видами не отличалась таким восторгом нежели прежде. Вынужденное одиночество не принесло удовлетворения. С тех пор мы договорились путешествовать исключительно вместе.

Во многом, чего я добился в жизни, велика заслуга Юли, моего друга и советчика. Её поддержка и помощь помогали мне превозмогать себя, идти вперёд. Это она научила меня признавать свои ошибки, когда я, будучи молодым, амбициозным врачом чересчур полагался на свои академические познания, не имея ещё большого практического опыта и навыка, спокойствия и трезвости мышления, что приходят позже.

Сложно поверить, но за всю жизнь мы ни разу не разговаривали друг с другом в оскорбительной форме, с повышением голоса. Глупого, дикого ора я не выношу, как не терплю никакой ругани, хамства, а уж тем более рукоприкладства. Всё это проявление отсутствия элементарного воспитания, хороших манер.

Сколько раз бывало Юля своим терпением и выдержкой гасила моё раздражение, ворчание, недовольство, связанные с усталостью. Один Бог знает, чего ей это стоило, каких сил! Я вспоминаю каким несносным порой становился, особенно когда задевалось моё честолюбие. Мне неудобно перед женой до сих пор за такое своё поведение. Максимализм – черта хорошая, но в разумных пределах, пока она не задевает близких, родных нам людей, не заставляет их безвинно страдать. Мой невыдержанный характер сильно изменился за время нашей совместной жизни.

Мы с Юлей поженились в начале 20-х годов, когда только-только закончилась гражданская война. Новая власть укрепилась. Не всем, конечно, она пришлась по душе. Однако, недовольства и открытые выступления против неё уходили в тень. Чувствовалось, что Советы пришли надолго и сил, способных пошатнуть её строй внутри разрушенной страны, не находилось. Народ устал от кровавых конфликтов, желая зажить мирной жизнью. И хоть костёр напряжения ещё вспыхивал изредка то тут, то там, в пожар перерасти он уже не мог. Зарево войны начинало забываться. Шрамы же, раны на теле земли оставались открытыми, требовалось время на их затягивание. Среди людей продолжали царить страхи, боль, неуверенность. Новая власть обещала стабильность, защиту, справедливость. Ей верили, видели, она делала конкретные шаги в своих обещаниях.

Политика как тогда, так и позже меня не интересовала вовсе, разве что касательно моей области деятельности. Я продолжал заниматься наукой и своим призванием. При любом правлении, будь то диктатура или демократия, врачи остаются востребованными. Ведь болезни не разбираются в режимах, политических играх. Они приходят, как непрошенный гость, и способны унести с собой человека туда, откуда явились. Недуг – есть сигнал о нездоровье личности, а в случае эпидемии и целого общества. Это веское предупреждение нельзя игнорировать. Особенно в переломные для народа годы, время душевных надломов, падений и взлётов.

В эти трудные годы становления страны мне предложили заниматься не только преподаванием, но и организацией «охраны здоровья трудящихся». Я исколесил пол России, был в Средней Азии, на Кавказе. Везде видел нищету, разруху, но ей противостоял энтузиазм, порой голый, строителей светлого будущего, который поражал меня своей решительностью, смелостью, а, главное, полным отсутствием какой-либо выгоды, корысти для себя лично. Молодые люди, посвятившие свои жизни без остатка труду на благо своего народа, жертвовали собой, когда восстанавливали хозяйство в сложных климатических условиях, гибли от пуль басмачей, бандитов и прочих несогласных с «народной» властью.

Страна менялась. Она возрождалась в напряжении духовных и физических сил.

Мне было приятно осознавать, что и я вносил свою скромную лепту в общее дело восстановления России, истерзанной гражданской непримиримостью.

Я лечил, учил, организовывал больницы, и везде куда бы не послала меня судьба со мной делила мою участь и все тяготы командировок Юля. Мне кажется, что слова не смогут выразить всей полноты благодарности в её адрес, поэтому единственный способ передать свои чувства – это любить ещё сильнее. По – моему, это самый верный путь.

Потом был самый незабываемый радостный момент в моей жизни, когда Юля сообщила, что у нас будет, наконец, ребёнок. Несколько дней я вне себя от нахлынувших чувств, окрылённый, счастливый, провёл точно в экстазе. Работа спорилась как-никогда прежде. Вещи, которые неизменно вызывали во мне раздражение или неудовольствие, перестали меня заботить. Словно на крыльях я летел домой, носил аккуратно Юлю на руках. Окружил её всей той заботой, теплотой и вниманием на какое тогда был способен. Доставал и приносил дефицитные продукты, чтобы немного побаловать свою любимую.

Стал замечать за собой, что меняюсь. Мои не самые лучшие качества как-то вспыльчивость, порой чрезмерная придирчивость, чувства досады, обиды исчезали сами собой. Вместо них в свою семью я теперь нёс нежность души, бо̀льшую чуткость, понимание с полуслова. Коллеги по работе, как потом поведал мне спустя время один знакомый, говорили про меня, что я перестал быть «педантичным сухим немцем», а оказался милым, но по-прежнему требовательным начальником, которого уважали и ценили за умения и человечность.

Подходил к концу срок беременности Юли, когда мне внезапно пришлось отъехать в дальний район. Я планировал быстро закончить там свои дела, но задержался сверх ожидаемого. По возвращении назад я застал жену с сыном. Никакие слова не помогут передать ту бурю радости, восторга, вихря эмоций, захлестнувших меня от увиденной картины – Юля с ребёнком на руках. Позже, вспоминая те моменты, не могу точно восстановить в памяти всю последовательность действий. Как в тумане обнимал их обоих, целовал, смеялся и слышал успокаивающий, родной, любимый голос «Тише, тише!».

Настала ещё более замечательная пора в моей жизни. Это было поистине благословенное время. Я страстно, всем сердцем желал непрекращающегося продолжения счастливых мгновений.

Шли годы… Серёжа подрастал. Мы назвали нашего сына в честь отца Юли, человека сердечного, сильного, мужественного. Мальчик рос очень смышлёным, веселым. Как все дети Серёжа отличался любознательностью, его интересовало всё, что попадалось ему на глаза. Он трогал, щупал, тянул в рот любую вещь, оказавшуюся в маленьких ручках. Игрушки особо не жаловал, предпочитая им предметы полезные, особенно мои медицинские инструменты, флакончики, баночки, которые стремился достать, если вдруг случаем находился поблизости. Поэтому мы с Юлей, когда брали Серёжу на руки, старались держать его подальше от опасных штучек. Казалось, ничего не могло омрачить наше семейное счастье. Но, видно, не суждено было сыну стать взрослым. Жизненный путь Серёжи оборвался в ранние школьные годы. Случилась трагедия летом в один из жарких июльских дней. С друзьями он пошёл искупаться на реку и оттуда больше не вернулся. Мы с женой бывало любовались им, стоя на берегу, восхищались его умению ловко плавать, глубоко нырять. Но в тот раз навыки Серёжи оказались роковыми. На спор он заплыл очень далеко и, видимо, попал в сильный водоворот, чем была знаменита та река. Она то и утащила в свои недра храбреца. Новость о смерти сына подкосила нас обоих. Точно свет везде погас и настала вокруг тьма. Никакие слова утешения, поддержки, искренние слова соболезнования не доходили до сердца. Дом опустел враз. Не было слышно больше детского смеха, пропала живость. Всё вымерло внутри. Игрушки Серёжи, его одежда, другие вещи вызывали невыразимую тоску от безвозвратной утраты. Слёзы наворачивались сами собой и начинали душить. В особые минуты отчаяния мы с женой сидели рядом, я держал её руки в своих руках и вместе преодолевали захлёстывавшие нас волны несчастья. Долго не отпускала печаль, очень долго. Но время лечит, хоть порой и требуется на выздоровление длительный период. В конце – концов жизнь взяла своё. Мы оправились от трагедии, но после этого случая Юля больше не могла иметь детей. Сильный страх потерять ещё раз ребёнка оказался выше её сил.

Однако, когда я привёл Колю в наш дом, она всю нерастраченную любовь направила на мальчика, и первая заговорила о необходимости его усыновления. В ней вновь проснулись дремавшие до сей поры материнские чувства, которые теперь бурным потоком изливались на вновь обретшего семью сироту. Я благодарил Бога за его милость к нам, за заново возвращённое счастье иметь и воспитывать ребёнка. Но больше всего меня радовала моя жена. Те перемены, что пришли в наш дом вместе с Колей растопили её и сделали прежней, веселой и жизнерадостной. Только сейчас я понял, как мне не хватало её света и заряда. Может быть, была в том и моя вина. Я много думал об этом…

«Прибываем!» – услышал я голос проводника и посмотрел машинально в окно. Поезд неспешно пробирался среди составов, каких-то цистерн и потом, наконец, вкатился, пыхтя на вокзал. Остановился. Попрощавшись с проводником и другими пассажирами, вышел на перрон и глубоко вдохнул вечерний свежий воздух. После затхлого вагона даже прокуренная станция меня взбодрила. Кто-то толкнул в плечо и даже не оглянувшись поспешно побежал в своём направлении. Я взял свой чемодан и небыстро пошёл к выходу в город.

– Фридрих Карлович! – окликнул меня чей-то радостный голос. В мою сторону шёл молодой офицер. – Фридрих Карлович – повторил он моё имя.

Когда незнакомец подошёл вплотную, то широко и открыто улыбнулся.

– Здравствуйте! Фридрих Карлович, не помните меня?

Я силился вспомнить, где мы встречались.

– Здравствуйте, товарищ майор. Извините, что-то не припомню вас.

– Первые месяцы войны… Наш госпиталь находился как раз в вашей больнице, и вы лично оперировали меня. Мне тогда все говорили, что я чудом выжил, если бы не ваши руки лежать бы мне уже в могиле. А так я всю войну прошёл и больше ни одной царапины. Знающие люди сказали, вы теперь нечто вроде крёстного отца для меня. Вспомнили?

Да, я вспомнил. Привезли к нам совсем «плохого» младшего лейтенанта. Ранение у него было очень тяжёлое, и как он ещё дышал было даже для меня, бывалого врача, загадкой. Да, у человеческой природы много тайн, недоступных разуму.

Делая обход раненных, отдал спешное распоряжение готовить новоприбывшего к операции. На редкость живучим и выносливым оказался организм у этого бойца. Буквально с того света выкарабкался.

В бреду всё обещал родину защищать до последней капли крови. Стонет, боли сильные терзают, а всё оружие просит дать – «врагов бить».

Когда немного поправился и говорить смог, то рассказал какую ненависть к фашистам питает. Насмотрелся на их злодеяния в отношении мирного населения и поклялся истреблять всех «до последней капли крови».

Я был очень рад видеть «лейтенанта» живым и здоровым.

– Как же такого забудешь?! Вы весь медперсонал нашего госпиталя на уши поставили. Дай вам винтовку и всё тут, да чтоб патронов побольше.

– Да патронов-то мне хватило. – офицер рассмеялся, потом посерьёзнел– Я, Фридрих Карлович, вас часто вспоминал. У меня к врачам всегда было большое уважение. А после госпиталя, когда увидел ваш труд, понял, без любви к людям в вашей профессии нельзя. Так что, несмотря на своё ранение, с теплом вспоминаю время на больничной койке. И теперь благодарен судьбе за встречу с вами. Кстати, если вы торопитесь, я могу вас подвезти. Правда, машина у нас не очень комфортная.

Я не отказался. По дороге рассказал майору о цели своего визита во Владимир. По счастливой случайности он оказался уроженцем этого города и оказал мне большую услугу в розыске моей семьи. Дело осложнилось тем, что дальняя родственница Юли со старой квартиры съехала, предоставив её многодетной семье из Белоруссии, и поселилась у своей подруги, адрес которой найти было нелегко. Если бы не энергия майора, мои поиски могли затянуться на более длительный срок.

Вот уж поистине, ничего не бывает случайным. При расставании «мой крестник» пожелал мне долгого здравствования. Я же обнял его от всей души.

Потом была долгожданная встреча. Когда я постучал в дверь, её открыл Коля и с радостным криком бросился на меня. Едва успел присесть как очутился в горячих объятиях сына. Затем вышла Юля, мы встретились глазами. От неожиданности и волнения она присела на стул…

***

Дальше были сборы к переезду в Москву, точнее нашему возвращению обратно туда, откуда собственно и началось скитание по дорогам необъятной Родины. Трудное, тягостное время, неопределённость, лишения остались позади. Теперь втроём мы только и делали, что мечтали о счастливой жизни, строили планы и верили – они непременно сбудутся. Иначе, и быть не могло. Ведь не напрасно пройдены тяжёлые дороги. Закончилась страшная война, и выстраданный мир снова вернулся не только в нашу семью, но и в судьбу целого народа, пережившего, пожалуй, самое лютое испытание, когда-либо выпадавшее на долю нынешним и канувшим в лета нациям. Через единение не голословное, а деятельное родилась виктория, какую ещё не знала земля. Жизнь вернулась на неё. Пройдут года, но память, несмотря на все козни не смирившихся, ещё более озлобившихся от поражения реваншистов, не даст вычеркнуть правду и исказить историю. Не пройдёт попытка отобрать и предать забвению дела минувших дней. Ничто не забыто, никто не забыт.

***

Москва нас встретила новыми вызовами, где были радости, тревоги, победы, печали, в общем всем тем, что называется жизнь. Но мы были счастливы…

1949 г.

Часть 4

Я вернулся из командировки. Дома меня ждала бурная радостная встреча с родными и близкими мне людьми: матерью, отцом, братом и сестрой. Я сильно по ним соскучился. Однако, позволю себе опустить все подробности праздника воссоединения семьи и продолжить своё повествование дальше. После ужина и долгого чаепития с многочисленными расспросами, я, наконец, остался один. Эмоции улеглись. Начал планировать дела на следующий день. Но больше всего мне хотелось увидеть Фридриха Карловича, вернуть ему его рукопись и поговорить о ней. Один вопрос не давал мне покоя. Чувствовал, что не хватает какого-то важного фрагмента, всё объясняющего или хотя бы немного проливающего свет на необычную жизнь доктора…

Завтра наступило. В редакции меня поздравляли с возвращением, жали руку, искренне улыбались. Я тоже был рад всех видеть. Когда «прорвался» в свой кабинет, первым делом бросился звонить на дачу Фридриху Карловичу. Шли долгие гудки. Через час повторил попытку, но результат тот же. Только сейчас заметил, что мои коллеги смотрят на меня как-то с сочувствием.

– Миш, – окликнул меня мой товарищ по кабинету, – ты не Шульцу случайно звонишь?

– Да, ему.

– Мы не хотели тебе сразу говорить, чтобы не расстраивать с ходу…

– Что такое?…

– Умер недавно профессор. Похороны уже состоялись. Вот, возьми, это наш номер газеты, там всё сказано. – И протянул мне материал с обведённым заголовком. Я машинально взял газету и прочитал первые строчки: «…Ушёл из жизни замечательный человек, врач с большой буквы….». У меня всё потемнело перед глазами. Как же так?

– Сказали, сердце во сне остановилось – словно отвечая на мой вопрос, прояснил случившееся мой вестник. – И ещё, тебе письмо пришло от Фридриха Карловича. Наткнулись на него, когда разбирали почту. Лежит у тебя в верхнем ящике стола.

– Спасибо, Петро.

– Да не за что! Пойду-ка, схожу посмотрю, как там дела у Синицына, обещал к моей статье фотографии нужные подобрать.

– Хорошо – ответил я машинально.

Когда Петро вышел, достал письмо. Сердце так сильно защемило, что дышать стало трудно. Прочитал написанный рукой профессора свой адрес на конверте. Чёткий, красивый почерк. Вскрыл его и стал читать.

«Уважаемый Михаил Александрович!

Видно, не судьба нам больше встретиться. Но грустить по такому поводу не стоит. Прошу вас при чтении моего послания сохранять «бодрость духа». Вы молоды, вам строить будущую жизнь. Главное, не повторяйте ошибок, за которые потом приходится долго расплачиваться. Я расскажу вам свою историю с самого начала и вам станет ясно, что имею ввиду. У вас наверняка появились вопросы ко мне, я на них вам отвечаю.

Михаил Александрович, есть значимые события, что разделяют нашу жизнь на «до» и «после», когда мир уже никогда не будет прежним. В прошлое навсегда закрывается дорога и остаётся только один путь – идти вперёд. Я говорю о последствиях. Нельзя никуда свернуть, «пока не соберёшь весь свой урожай».

Итак, это случилось давно, ещё до революции. После окончания университета движимой светлой идеей служить Отчизне и людям, я отправился в один из отдалённых уездов N-ской губернии. С рвением, свойственным молодости, принялся за дело. Первое время всё шло хорошо. Никакие трудности меня не смущали, даже наоборот, закаляли, придавали уверенности в своих силах. Колесил по селениям, лечил, просвещал крестьян относительно гигиены и телесного здоровья вообще. Но однажды ко мне заехал в гости пожилой коллега, опытный лекарь, пользующийся здесь большим авторитетом. Мы разговаривали, пили чай на веранде моего дома, когда на пороге появилась женщина с растрёпанными волосами и сразу стала умолять поехать с ней. Она быстро что-то говорила, задыхалась. От неё просто веяло безысходностью, трагизмом, невысказанным горем. Из всего, что говорила крестьянка, я разобрал только слова «муж», «умирает». Но и этого было вполне достаточно, чтобы понять о чём шла речь. Старый врач, не вставая с плетённого кресла, внушительно задал ей несколько вопросов, на которые получил сумбурные ответы. А затем отрезал, что её муж больше не жилец, наша помощь ему уже не потребуется, пусть зовёт священника. Это было сказано в такой безапелляционной, не терпящей возражения, форме, что несчастная женщина не стала больше упрашивать, повернулась, совсем сгорбилась под невидимым гнётом и пошла прочь. В ней было столько скорби, безмолвного отчаяния, смотреть тягостно. Её вид побуждал меня броситься следом и бежать к больному человеку. Однако, Андрей Владимирович, так звали моего гостя, остановил меня, заявив веско, что такое рвение ни к чему, надорваться не мудрено. Да и зачем жилы рвать, если Бог уже ждёт бедолагу на свою исповедь. Потом снисходительно добавил: «Ну если уж я так хочу, то могу помочь денежно». Всё! Дальше он преспокойно продолжал пить душистый чай с клубничным вареньем, раскрывая наставительно по доброте душевной некоторые профессиональные секреты. Мне же от всего его самодовольного вида, от убитой горем женщины стало не по себе. Сомнения и чувства вины принялись грызть мою душу. Я ощущал внутри жаровню, раскалённые угли которой жгли нещадно всё сильнее и сильнее. Сотни острых иголочек принялись колоть моё тело, отчего потерял покой, занервничал, задёргался, а после и совсем перестал слушать увесистый монолог самовлюблённого дурака. Какими только эпитетами я не награждал его «за глаза». Но больше всего меня разозлила моя покладистость, безволие, боязнь оскорбить такого уважаемого в округе человека, способного потом поднять на смех мои действия и выставить в последствии меня в невыгодном свете, позволь я себе усомниться в знаниях, умениях Андрея Владимировича. Какими только эпитетами я не награждал его и себя. Неожиданно, «мой учитель» засуетился, поднялся, сказал, что засиделся, а ему надлежит выполнить ещё некоторые важные поручения, что обещал сделать их в срок, но запамятовал. Поблагодарил меня за гостеприимство, взял шляпу, трость, сел в двуколку и отбыл. Фу, наконец-то освободил меня от своего присутствия.

Не медля больше ни секунды, я помчался, что «было духу» к больному. Ноги сами несли меня. Голова лихорадочно соображала, силясь вспомнить, где я её видел, где они живут. Руководствуясь каким-то наитием обнаружил на краю соседнего селения, что располагалось совсем недалеко от моего, очень бедную, покосившуюся избёнку, возле которой уже начал собираться народ. А изнутри дома уже доносился плачь, детский вой, надрывавший и без того мою растревоженную душу. Растолкав крестьян, быстро проник внутрь. Беглого взгляда было достаточно – опоздал! Но хуже всего оказалось то, что, окажи я своевременно медицинскую помощь, мужчина не лежал бы сейчас на лавке под рыдания жены и детей, коих насчитал четыре, мал мала меньше. Ко мне подошла, завёрнутая во всё чёрное, бабуля с натруженными руками, с лицом, испещрёнными глубокими морщинами и спокойно так сообщила: «Преставился!»

– А вы кто будете? – спросил я её машинально.

– Я мать его, – и указала на лежащего на лавке – вот третьего сына, последнего, потеряла. И слёз больше нет. Все выплакала. Господь прибрал младшенького к себе. Только с кем они вот останутся? – кивнув головой в сторону деток – Чем смогу я им помогу, да мало что есть у меня. К тому же стара я, самой помирать скоро. Ну, дай Бог, проживём как-нибудь! Люди добрые найдутся, не бросят, подмогнут.

Замолчала и стоит рядом крестится.

– Вот, возьмите! Это всё, что у меня сейчас есть. Не будет хватать, заходите ко мне, я местный лекарь – говорил горячо, местами даже бессвязно, доставая из карманов все имеющиеся деньги. Я совал их трясущимися руками матери покойника. Взгляд же мой был прикован к душераздирающей картине человеческой утраты. Смотреть на это сил не хватало. Выбежал из хаты и стал глотать воздух точно рыба на суше, но надышаться никак не мог. В глазах темно, по телу дрожь. Руками обхватив голову, побежал прочь. Остановился только возле небольшой речушки. Отдышался. Сел на бережке и зарыдал. Горечь и стыд давили на меня. Что я натворил? Как мог так поступить, ведь дал клятву помогать нуждающимся? Передо мной во всём своём исполине предстало глубокое понимание содеянного. Я нарушил морально-этические принципы врача. И кто я теперь? До позднего вечера просидел здесь в забытьи. Даже не заметил, как разбушевалась стихия, поднялся ветер и полил дождь. Сразу потекли бесчисленные потоки мутной воды, испещривших землю. Затем всё внезапно стихло. Домой я пришёл весь мокрый, в жару, слёг на неделю. Болезнь моя сопровождалась высокой температурой. Ночью бредил и постоянно наблюдал какие-то сначала гротескные, а затем всё более чёткие картины из жизни незнакомых мне людей. Видел фальшь, искренность, доброту, месть. Мне открывались истинные мотивы поведения, видел я и свои, отчего страдала душа моя не в силах выносить гнёт поступков, но особенно их последствий.

Первое время я не мог смотреть на людей, видя и понимая, как они сами отравляют не только чужую жизнь или жизни, но, прежде всего, свою собственную. Обрекают на ненужные страдания себя и разрушают тот прекрасный мир, который их окружает. А ведь все мы рождены быть счастливыми. Нужно только любить. Через любовь и служение я обрёл свободу. Сейчас, когда пишу это письмо, мне легко. Знаю, что скоро уйду. Но, в тоже время, я остаюсь навсегда!

По поводу рукописи, прошу вас, Михаил Александрович, вернуть её моему сыну. Себе вы можете сделать копию. Может быть, мои мысли будут вам полезны. Если вы решите когда-нибудь их опубликовать, Николай вам поможет.

С уважением, Фридрих Карлович Шульц.

P.S. Каждый человек – отражение своего внутреннего мира. Держите свой мир в чистоте, живите в совести, чтобы ничего не терять».

Я машинально посмотрел в окно, когда закончил чтение письма. Небо было пасмурное. Но вот сквозь тёмные тучи стал пробиваться луч солнца. Сидеть в четырёх стенах стало невыносимо. Я быстро оделся и вышел из кабинета, предупредив встретившегося коллегу из нашего отдела, что сегодня меня уже не будет. На улице гудели машины, город-муравейник жил своей повседневной жизнью; все куда-то спешили, торопились и не замечали лившийся с неба свет, согревавший осеннюю Москву. Накрывшая столицу с утра пелена выглядела сейчас точно рваное лоскутное одеяло. А в самом его центре зияла огромная дыра, в которую проглядывало синее небо. Меня кто-то толкнул в плечо. Я посторонился, а затем зашагал к остановке автобуса. Не хотел больше терять ни минуты.

…Здесь было тихо, как, впрочем, и всегда. Ничто не нарушало последнего приюта человека. Разве только вороны изредка кричали на своём языке, переговариваясь между собой, да ветер тихо шуршал под ногами. Найти место Фридриха Карловича мне не составило труда. Уже подходя к нему, заметил, как пожилая пара, державшаяся за руки, медленно повернулась от него в мою сторону. Женщина в руках держала платок, спутник же молчаливо её поддерживал, украдкой, с беспокойством, поглядывая на заплаканное лицо. Они неспешно прошли мимо меня, каждый погружённый в свои мысли, может, воспоминания. Похоже, доктор, значил для них очень многое.

«Здравствуйте, Фридрих Карлович! – поприветствовал я профессора, глядя на его фотографию, – Теперь вы снова с женой (она покоилась рядом). Не получилось больше увидеться нам. А ведь я хотел о многом вам рассказать. Отныне и я верю в счастье и любовь! Её зовут Рита. Она геолог. Там, среди бескрайних сибирских лесов и состоялась наша встреча. Вы изменили мою жизнь, и за это я вам очень благодарен. У меня всё-всё хорошо. Знаю, что радуетесь за меня. Рукопись вашу сохраню и, придёт время, опубликую её. Обещаю вам».

Я задумался. Много цветов, ещё совсем свежих, лежали передо мной, создавая неповторимый саван; покров из сердечной благодарности людей, что приходили и продолжали приходить сюда, чувствуя в этом внутреннюю потребность.

Мне как-то сам собой всплыл из памяти один разговор с профессором. В тот день нависшие тяжёлые тёмные тучи, медленно собиравшиеся с утра, закрыв всё небо своей громадой, наконец, разродились к вечеру проливным дождём с сильными порывами ветра. Деревья качались, трещали, гнулись, но стояли. В окна веранды, где мы сидели, неистово бились ветки яблони, падали на землю ещё не созревшие плоды. А внутри дома было уютно и тепло. Погода тогда разбушевалась не на шутку. Фридрих Карлович, видя такое дело, любезно предложил мне остаться переночевать. Отпала, таким образом, необходимость возвращаться домой «по стихии». Я полностью расслабился. И наша интересная беседа продолжилась. Мы коснулись темы войны, точнее её окончания. Вообще, профессор не жаловал разговаривать на этот предмет, но меня интересовал один вопрос, и он дал на него свой исчерпывающий ответ.

«Молодой человек, в конце войны, несмотря на страшную разруху, ожила великая надежда на светлую жизнь. Она читалась на лицах людей, а, поверьте старику, многомилионные искорки в таком случае способны заряжать небывалым оптимизмом всё вокруг. И вслед за подвигом победы над фашизмом шёл на смену не менее, а, может быть, более значимый – подвиг восстановления, подвиг самоисцеления народа от ран. Об этом не принято говорить, но первое время было крайне напряжённым. После войны накопившаяся чудовищная усталость и стресс выливались в обыкновенную пьянку. Такое надо было просто пережить, перетерпеть. Настоящие солдаты, не раз смотревшие смерти в лицо, порой выглядели как опустившиеся люди. Но осуждать их не поворачивался язык. Это оборотная сторона виктории, добытой высокой ценой искалеченных человеческих судеб. Но, не смотря на естественный мутный осадок, поднявшийся со дна истерзанной народной души, всеобщее ликование, братство делали своё великое дело. Они сближали, скрепляли доселе незнакомых людей. Одно счастье на всех! В мировой истории можно по пальцам одной руки пересчитать подобные значимые события.

Но прошло совсем немного времени, и великое пламя надежды на новую жизнь постепенно чьей-то безжалостной рукой было затушено и заменено подделкой. От этого очень больно и обидно. Понимаете, Михаил Александрович, поколение, пережившее небывалое испытание, познавшее голод, страх, смерть, страдания, испившее их до дна, заслуживало значительно лучшую долю, чем ту, которую оно в итоге получило. Оно выжило и стало сильнее, мудрее только благодаря тому, что каждый думал не о себе прежде всего. А об одной победе на всех. Строить и восстанавливать начали «для всех». Сейчас же люди стали всё больше думать о себе, о комфорте, о быте. Я не говорю, что это плохо. Человек должен улучшать свой быт. Вопрос в другом, достигнутое единение стало рассыпаться на «моё, для меня». Это шаг назад. Ваше поколение теперь просто обязано предложитьновую объединяющую идею, не бутафорскую, а настоящую, иначе вашим детям, внукам найти её станет совсем трудно. Они увязнут в быте, и к чему приведёт такой путь лучше не знать. И единственной панацеей от всех напастей станет именно любовь. Да-да. Придётся вернутся к её простым принципам, понятным для всех. Любви ко всему живому, друг к другу, к миру, а не только к себе единственному и неповторимому. Вот тогда и установится на земле рай».

«Установится на земле рай» машинально повторил я последние слова. Да, ушёл из нашего мира действительно врач. Именно сейчас я полностью осознал, что больше не увижу его.

Очнулся. Уже начинало темнеть. Пора возвращаться домой. Завтра с утра на работу. «Прощай, Фридрих Карлович! Вечная память тебе!»

Я поднялся и повернулся, намереваясь уходить. Чуть поодаль от меня стояла пара с цветами. Похоже, они только подошли, и нарушать моё одиночество не стали. В пришедшей женщине с кавалером я с удивлением узнал Сомову. Она пристально посмотрела на меня, её удивительный взгляд ощутило всё тело. Казалось, каждая клеточка осветилась каким-то необычным светом. Потом актриса заговорила со мной:

– Добрый вечер. Мы с вами не встречались? Ваше лицо мне кажется знакомым.

– Вы не ошиблись. Мы уже виделись с вами единожды. Это случилось летом в редакции газеты… – я не договорил до конца.

– Да, я вспомнила – перебила меня Сомова, – Вы с коллегами стояли в коридоре.

– Верно! – я был сильно поражён, как быстро она оживила мимолётную картину прошлого. Для меня её появление стало ярким запоминающимся событием, для неё же, думал, наша реакция представляла собой рядовое явление, к которому привыкаешь и принимаешь всё как должное, как неотъемлемую часть известности. Но я ошибся.

– Извините, я сейчас – актриса отошла, чтобы возложить цветы и недолго постоять перед фотографией Шульца.

– Он тоже сделал для вас что-то хорошее? – задала мне вопрос Сомова, когда вернулась. Спутник её продолжал молчать и в беседу не вступал.

– Да. Очень многое.

– Вот и мне тоже. Я очень благодарна Фридриху Карловичу. В детстве он спас меня от смерти, а потом помог стать той, кем я сейчас являюсь. Это удивительный человек.

– Наверно, мне он тоже спас жизнь…

Мы удалялись втроём от места упокоения доктора и разговаривали. Так завязалась наша дружба на всю жизнь. Я чувствовал, он улыбается нам вослед…

Примечания

1

«Жребий брошен»

(обратно)

2

По счастливому случаю (лат)

(обратно)

3

Девочка (нем)

(обратно)

4

«Извините, больше нет, конфеты закончились» нем.

(обратно)

5

С Богом (лат)

(обратно)

6

Верю, ибо это истина (лат).

(обратно)

7

Маленькое терпение даёт большие выгоды.

(обратно)

Оглавление

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

*** Примечания ***