От печали до радости или Первая любовь по-православному [Ольга Роман] (fb2) читать онлайн

Глава 1. Алые паруса

Мне старая книжка напела

О том, как каштаны цвели,

Как девочка в платьице белом

Встречала в порту корабли.

Весь день проводила у моря,

Бродила по пляжу босой.

Давно это было, ни в сказке, ни в были,

А девочку звали Ассоль…

Михаил Шелег

Есть такой город у моря – Владивосток. И если у какого-нибудь человека российские имя и фамилия, то он, конечно же, хотя бы однажды в жизни, но слышал о нем. А кто-то не только слышал, но и сам живет где-то там, на краю земли и у края океана. А еще где-то там, на краю земли и у края океана дети однажды могут попасть на смену в детский лагерь «Океан». Наверное, это значит, что ты попал куда-то в сказку. Славные вожатые, распахнутая даль моря и радостные, стремительные дни таким увлекательным и счастливым калейдоскопом.

Это был какой-то диспут. Дружеский, захватывающий и вдруг открывающий лагерных друзей с новой, незнакомой стороны. Что-то о физиках и лириках. Что-то о том, что, оказывается, именно физики и математики и прочитывают в школьной программе «Войну и мир» так, чтобы полностью, от корки и до корки и от странички до странички. А потом это был прозвучавший вопрос вожатой:

– Поднимите руки, пожалуйста, кто из вас читал «Алые паруса»?

Все засмеялись, когда оказалось, что никто не читал. Руки не поднялись. Поднял руку только один мальчик, приехавший на участие в олимпиаде то ли по физике, то ли по математике. Через две недели он и займет по своему предмету первое место с самым большим отрывным баллом.

Она не засмеялась. Лина не засмеялась. Она тоже читала эту книгу. Не просто слышала о ней или имела представление о кратком содержании. Только не успела первой поднять руку, и на нее уже не обратили внимания, потому что слова вожатой уже потонули в серебристом, дружеском детском смехе. На того мальчика. На самих себя.

Лина глянула за окно на даль моря. Наверное, просто девочки многого не замечают, когда читают эту книгу или когда слышат упоминание о ней. Слишком красивая история о девочке, верившей в свою мечту и дождавшейся своей бригантины под алыми парусами. Только эта книга не только о девочке. Она еще и о мальчике. О пятнадцатилетнем Артуре Грэе, уплывшем юнгой в море. Он ведь потом станет капитаном. Через содранную кожу рук, паруса и ветер по лицу… Сказка. Романтическая феерия. Но когда-то все равно ведь были такие времена и такие характеры. Когда-то и где-то в прошлых веках. Но сейчас нет кораблей с парусами. Сейчас все просто и понятно. Обычная жизнь, вся жизнь от печали до радости^[1]. Когда девчонка с серо-голубыми глазами, беззаботная и продвинутая школьница с закатанными джинсами и модной стрижкой просто шлепает по прибрежному прибою и знает себе цену. И никто и не догадывается, что в глубине души она все та же Ассоль, которая грезит все теми же парусами. И ведь не только алыми. Еще и белыми. Когда соленая даль, и ты такая же, как тот отчаянный юнга, каким был и Грэй, и у тебя много мужества, доблести и стойкости.

Лина вздохнула. Не то, чтобы она хотела морской судьбы. Совсем не хотела. Она понимала – это все просто романтика и восторженные представления, такие далекие от истинной действительности. Но все равно ведь душе чего-то хотелось. Чего-то такого, чего она и не знала сама. Как чем-то таким стали для того маленького мальчика у Грина его понимание судьбы и образа капитана: «Никакая профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки – в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди»^[2].

Но пока Лина была просто учащейся одиннадцатого класса в своей школе и назавтра у нее была олимпиада по краю по своему предмету. Литература. Наступил вечер и время перед отбоем. Линка достала было увесистый учебник для поступающих в вузы, данный ей с собою ее учительницей для подготовки на конкурс, но махнула рукой. «Перед смертью не надышишься», – подумала она и открыла другую книгу. Для души. Поудобнее устроилась на своем верхнем ярусе под потолком, перелистнула страницу. Николай Гумилёв. «Капитаны…»

Глава 2. «На полярных морях и на южных…»

Глава 3. «И пусть не станет серым алый парус…»

Лина всегда любила больше одиночество, чем шумные компании. Также и в лагере, когда в распорядке дня выпадало личное время, она обычно старалась оказаться где-то вдали от всех. На балконе корпуса. Спуститься к набережной. К набережной спускаться было нельзя. Но иногда разрешали. Как и сегодня. Она склонилась к парапету над морем. Сошла по ступенькам к воде. Это был январь. Но это был теплый январь. Снега не было. Вода не замерзла. Сквозь прозрачную толщу виднелось дно. Камушки гальки.

Он не заметил тоненькую, хрупкую фигурку в тени парапета. Он сбежал по лесенке, перепрыгивая через ступеньки, и опустил на прибрежные волны какой-то фрегат. Макет фрегата. Лина поняла. Он был не только физиком и математиком. Он увлекался модельным судостроением. И увлекался мастерски. Это был очень красивый кораблик. Белые паруса, стяг Андреевского флага^[3], гордая надпись по борту: «Варяг»…

А потом он глянул вдаль на море, глянул по сторонам и увидел непрошеную соседку. На мгновение замешкался. Тимофей всегда держался привычной мальчишеской ватаги, и не понимал, и сторонился девчонок, как и всякий уважающий себя мальчишка. Это был какой-то другой мир. Это были какие-то два мира. Рядом, но всегда сами по себе. Наверное, он просто сразу же развернулся бы сейчас и ушел. Но его фрегат снесло волной к девочке, и он оказался у нее на руках. Тим махнул рукой. К тому же, подумал он, это была какая-то непохожая на других девочка. Вроде такая, как и все, вроде совсем обычная. Разговаривала и улыбалась с лагерными подружками, и они улыбались и разговаривали с ней. И в то же время всегда ведь где-то в стороне. Когда случалась какая-нибудь общая игра и отряд делился на команды, ее почему-то никто и никогда не выбирал и не звал, она попадала в ту команду, где просто не хватало участника. А еще, оказывается, у нее были такие большие серо-голубые глаза с лучистым-лучистым светом. Он никогда и не замечал. Впрочем, он вообще никогда не замечал девочек.

А она улыбнулась:

– «Варяг»…

Лина знала историю этого корабля. И любила эту песню: «Наверх, о товарищи, все по местам! Последний парад наступает!..»^[4] Может быть, потому, что эту песню любил папа.

Тим невольно улыбнулся тоже. Это правда была необычная девочка. Тимофею почему-то представлялось, что все девчонки грезят только алыми парусами и «Секретом» Артура Грэя. И, конечно же, никаких других кораблей и знать не знают и не слышали. Но эта красавица с серо-голубыми глазами так произнесла имя его корабля, что было понятно: она все знает. Кто такой был «Варяг»…

– Только это не то, что ты думаешь, – должен был заметить он. – Это другой «Варяг». Другой корабль и в другое время.

Лина не удержала вздоха разочарования:

– А я почему-то подумала, что «Варяг» и мог ведь быть только такой, – кивнула она на кораблик. – Уже решила, что как будто вживую его увидела.

– Ты что, – снисходительно улыбнулся Тимофей с невольным чувством внутреннего превосходства. Конечно, что тут и говорить: девчонка. – Ты что, тот же бронепалубный крейсер, он не может быть таким. А это парусно-винтовой корвет. – И добавил уже прежним, дружеским тоном: – Но ты не думай, это тоже знаменитый корабль. Не такой славы, конечно, но тоже не совсем безвестный. Он плавал к берегам Америки, когда там была гражданская война между Севером и Югом^[5]. Это был тогда поход очень большой политической и военной важности для России. И очень тайный. А боевой крейсер «Варяг» у меня тоже есть. Дома. Какой же флот без него. Только он все равно назван в честь вот этого корвета. Это была такая традиция^[6].

Лина посмотрела на корвет новыми глазами:

– К берегам Северной Америки…

У нее были свои причины на этот задушевный шепот. Когда-то в Северной Америке были прерии. Лина любила книжки про прерии. Это ведь было детство. В детстве все всегда по-другому, чем когда ты уже взрослая. И бизоны кажутся так близко – только протянуть руку. А еще в детстве читаешь так, как хочешь читать, а не так, как на самом деле. Куперовский Натти Бампо становится у тебя православным^[7], и Морис Джеральд из «Всадника без головы», и Олд Шеттерхенд с книжки про Виннету – тоже. Это потом она вырастет и не поймет, откуда и что взяла. В прежних книжках вдруг окажутся другие характеры. Другая жизнь. Но пока Лина не знает. Шестнадцатилетняя школьница, которая стояла сейчас на берегу Тихого Океана и улыбалась.

– А еще какие корабли у тебя в твой флотилии? – как-то самим собой не удержалась она от вопроса.

– У меня? – он загадочно блеснул глазами. – А ты догадайся. Посмотрим, угадаешь или нет.

Лине понравилась эта игра.

– Крейсер «Аврора»? – не замедлила она с ответом.

Тим улыбнулся и кивнул.

– «Санта-Мария»…^[8]

– «Надежда» Крузенштерна. «Нева» Лисянского…^[9]

А потом Лина вспомнила одну из своих домашних книжек, которые напокупал ей папа. Веселая книжка про приключения рыжеволосого Солнышкина, который мечтал плавать по морям, по волнам. И попал на корабль одного важного и самонадеянного капитана, которого экипаж за глаза называл: «Плавали – знаем!»

– «Даёшь!», – засмеявшись, выговорила она, словно точно знала правильный ответ и собралась забрать главный приз в этой игре.

– Да, – рассмеялся в ответ и он.

Лина вспомнила что-то еще.

– А вот такой у тебя есть? Наверное, точно ведь есть!

Достала из кармашка небольшой жетон, который купила домой в подарок младшей сестренке. Это была какая-то жестяная медалька, копеечный сувенир. Просто изображение с парусником. «Секрет»…

ВДЦ «ОКЕАН» – на другом обороте.

– С чего ты решила, что точно есть? – усмехнулся Тимофей.

– Ты ведь не зря читал эту книжку. «Алые паруса»…

Он взял жетон в руки, повертел и протянул ей обратно. Жетон выскользнул и полетел в море. Улегся на дно.

Лина махнула рукой. Но прежде, чем она успела что-нибудь сообразить, Тимофей уже скинул с себя одежду, нырнул в воду и вынырнул. Торжествующий и разгоряченный, снова стоял на берегу.

Она возмутилась всей силой своей души. Но возмущаться было некогда. Лина расстегнула ворот и сорвала с шеи шарф-палантин, бросила ему под ноги.

– Вставай… Вставай, ничего ему не станет.

Тим хотел возразить, но вовремя понял, что сейчас не время. Все ничего, можно занырнуть и вынырнуть, когда ты знаешь, что сейчас уже побежишь сразу же греться в корпус, но все-таки он не подумал, что еще придется ведь и одеваться, стоя мокрыми ногами на береговом граните. Брошенный шарф оказался очень кстати.

– А если ты заболеешь? – услышал он ее обеспокоенный голос.

Она не смотрела в его сторону. Она глядела на море.

– Мне ничего не станет, – сказал он. – Я спортсмен. У меня разряд по боевому самбо. Правда, я никогда не нырял вот так, как сегодня, но ты же сама видишь – вода не замерзла. Значит, тепло.

– Там просто в воде морская соль, – с возмущением обернулась она. – Приехал на олимпиаду по физике и как будто не знаешь, чем выше соленость, тем ниже температура замерзания. Ты не должен был. И потом, все равно нельзя. Даже если не заболеешь. Тебя вообще могут теперь выгнать со смены. Нарушение дисциплины.

– Брось, Лин, – махнул он рукой. – Тебя ведь Лина зовут? – переспросил он на всякий случай, вдруг перепутал ее имя с чьим-нибудь чужим, их ведь столько, этих девчонок в отряде, и он никогда не задумывался, как кого зовут, просто что уж на слуху. – Лин? А я Тим. Ничего. Все равно никто не видел. И никто не увидит.

Это правда сейчас, в январе, был пустынный берег. Никого. Только темноголовый мальчик и светлоголовая девочка. Только морская гладь. Дальняя сопка, спускающаяся к морю. Пустые окна летнего корпуса. Корпус заслонял их обоих от главного здания, где и располагались сейчас дружины. Правда – никого. Только нательный православный крест вспыхнул золотом на его груди в лучах солнца. Вспыхнул и уже оказался скрытым под футболкой.

– Никто не увидит. Бог видит, – заметила Лина.

– Да ну, Лина, – только и улыбнулся он в ответ.

– А твой крестик?

– Это – другое. Это отец с мамой меня крестили, когда я родился. Чтобы была защита.

– Защита, – не удержалась и насмешливо фыркнула Лина. Можно подумать, с таким отношением к Богу, какое он сейчас выказал, он ходит в храм, исповедуется, причащается. Защита! Талант золота, закопанный в землю. Ленивым и лукавым рабом. Лина прикусила язык, потому что вспомнила: «Не позволяй себе говорить ближнему никаких укорительных, бранных, насмешливых, колких слов»^[10]. И все-таки, уже оказалось поздно. Она уже сказала. Уже посмеялась.

– А ты не насмешничай, – сверкнул он на нее своими темными глазами. – Плавали – знаем. Видали таких.

Лина помолчала. Переломила мерзкую и противную гордость.

– Хорошо. Прости, Тим.

– Ладно тебе, – смутился он. – Я не кисельная барышня, чтобы передо мной просить извинений.

– Кисейная, – улыбнулась Лина. – Кисея – это была такая ткань.

– Ладно, кисель или кисея, все одно: про слабаков, – заметил он. – Смысл один и тот же.

Вздохнул и махнул рукой:

– Виват, гардемарины. Я пошел.

Лина проводила его взглядом и снова повернулась к морю. «Варяг»… Кисейная барышня… Алые паруса… Так ярко блеснувший сейчас золотой нательный православный крест Тима… Она подняла шарф. Это был очень хороший шарф. Шарф-трансформер. Его можно было носить шарфом, а в храме накинуть на голову. К месту и красиво. Словно омофор у Пресвятой Богородицы.

Лина вздохнула. Вот уж точно, кисель ли или кисея, но все одно: про слабаков. Стихи, песни… Как будто она все забыла:

«В человеке живет грех: это безобразное чудовище, обитающее в глубине его души. Между тем человек как образ Божий стремится к красоте. Страсти рисуют ему грех в пленительном виде, но затем наступает горькое внутреннее прозрение. То, что казалось прекрасным, прямо у него на глазах становится уродливым, безобразным. Это скрытый в душе конфликт, постоянно переживаемый человеком. Если нет стимула бороться с грехом и страстями, то человек не знает другого внутреннего состояния, кроме чередования обольщения и разочарования, наслаждения и пустоты, миража счастья и его гибели. <…> Кумир – это глиняное или каменное изваяние, покрытое позолотой: он блестит издалека, а от частых прикосновений к нему позолота слезает»^[11].

«Поэты – гурманы земной красоты. Они не просто предаются страстям: страсти – источник их вдохновения, краски их палитры; они хотят испытать все страсти, увидеть их во всех оттенках и нюансах, чтобы воплотить в своих стихах. Поэты в душе язычники: то, что принадлежит Богу, они приписывают миру и человеку; поэтому в их сердцах сочетаются тоска по идеалу и неудержимое влечение к греху, которое они украшают, как золотой парчой – гроб.

В поэзии соединяются два начала: слово и музыка; имитацией музыки служат рифма и ритм. Когда мы слушаем музыку, то наш ум бездействует, как бы замирает; он переходит в пассивное состояние. Нельзя воспринять музыку на уровне сознания, она действует на те глубинные струны человеческой души, которые заставляют звучать эмоции и страсти. Музыка больше, чем какой-либо иной вид искусства, овладевает душой человека и парализует его личную волю. Если ум и воля действуют, то человек перестает слушать и чувствовать музыку. Гармония ритма увлекает человека, завораживает его, и он воспринимает стихи, будучи погружен их музыкой в состояние какого-то гипноза, воспринимает словесную ткань поэзии через тонкие ассоциативные связи, лежащие в области чувств.

Поэзия погашает дух (разумеется, мы говорим о мирской поэзии). <…>

Жизнь без Бога превращается в сплошной обман. <…> Поэты, как виночерпии, наливали кипящий напиток страстей в золоченые кубки и хрустальные чаши филигранных стихов, но затем ощущали на вкус, что это – грязь из сточной ямы. Что оставалось им? Ненавидеть Бога, а еще… зачарованно смотреть на облака, которые, как сказочные острова, плывут по перевернутому над землей океану».

Архим. Рафаил (Карелин)^[12]

Лина посмотрела на море. Потянула тоненькую цепочку с шеи. Крестик тускло блеснул ответным серебром. И правда ведь все забыла. Посреди этой суматохи, смеха и песен. Хорошие песни. Добрые, душевные. Это, конечно же не про них, та статья у архимандрита Рафаила (Карелина) про поэтов. Это просто песни. Но все равно ведь – просто земная красота слова. Без Бога.

Лина пошла по берегу к корпусу. Хорошие, конечно, песни. Добрые, душевные. «И пусть не станет серым алый парус…»

А может, не так? А может, по-другому? «И пусть не станет серой твоя вера…»

Глава 4. «Океан – это я!..»

«Океан – это я! Океан – это мы! Океан – это лучшие люди страны!..»^[13]

«Океан» кружил голову, и Лина уже не готовилась на олимпиаду. Хотя многие ребята не теряли времени даром, ходили с книжками, с конспектами, что-то учили, что-то читали. Но Лина махнула рукой. «Скажи: „Я – первый!“. И не важно, что там впереди?..»^[14] Но она относилась как-то спокойно. Лучше было с головой занырнуть в счастливый, увлекательный круговорот океанской жизни и не отвлекаться на какие-то заботы. Лина попала сюда впервые и была очень удивлена, что здесь так хорошо и весело, хотя всё на виду, и много людей, и общий режим, – а она ведь даже и ехать сюда не хотела, не представляла, как это – жить на людях. Но она приехала. Просто из-за олимпиады и на олимпиаду. И чтобы забыть олимпиаду, как оказалось.

Она займет 13 место. Не последнее 28, но и до первого-второго-третьего окажется великая пропасть. И правда ведь все равно за неделю всего не выучить. Как всегда. Учишь одно, попадается другое. Наверное, это надо было целенаправленно готовиться за год. А не как она, что осенью в школу пришла новая учительница, предложила ей вдруг поучаствовать на районе, – и пошел отсчет времени.

А может быть, еще Лина просто поняла: бесполезно. Некоторые из соперников по ее предмету были в этом же отряде. Если здесь все такие, то она все равно никогда не возьмет победы, можно и не думать. Это ведь не на районе победить. Это уже краевая олимпиада. Другой уровень. Она хорошо училась, но не так, чтобы постоянно ходить с книжками. Она все-таки больше любила море, и небо, и солнце, и гулять по берегу, чем все свое свободное время отдавать одной учебе. А здесь, в «Океане», как раз и было – море. Пусть – в январе, и больше – в песнях, но ведь все равно. Какая уже тут олимпиада! «Океан – это я! Океан – это мы! Океан – это лучшие люди страны!..»

Но Лина забыла не только олимпиаду. Она так ни разу и не достала, и не открыла. Ни Святого Евангелия. Ни своего православного молитвослова. «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: „дай, я выну сучок из глаза твоего“, а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» (Мф.7:3–5).

Она вспомнила, когда вечером Тим оказался в столовой напротив нее. Кто-то случайно занял его обычное место, и поскольку все было понятно, что боевое самбо сейчас не приветствуется, он просто сел за другой стол. А потом увидел ее. Улыбнулся. Дружески посмотрел своими темными глазами с каким-то добрым бархатным светом в них. И снова стал уже сам по себе.

Вечером был сбор. Вожатая объявила, что будут соревнования по КВН. В лагере на смене 400 человек. Отряды где-то по 20. Будут выступать две команды. Одна – от четных отрядов, другая – от нечетных. И спросила желающих.

Один из мальчишек сразу же вызвался и толкнул соседа по кубрику^[15]:

– Соглашайся! Это «Океан». Здесь надо во всем поучаствовать и все попробовать. Не пожалеешь!

Тимофей отрицательно мотнул головой. Он был физиком и математиком. Кавээнщиком он не был.

Тот не отступил:

– Ты ведь не знаешь. Мы будем репетировать после отбоя, у нас будут тайные сборы. Будет здорово! Как весь девиз «Океана»: главное – не победа, главное – участие.

Тим улыбнулся. Это было уже другое. Это было приключение, и это было тогда интересно. Он поднял руку.

Позвали девочек. Лина колебалась. Она тоже не была кавээнщицей. Она его не понимала. И все-таки понадеялась просто на какую-нибудь мелкую и неважную роль и записалась. Просто это был «Океан», и здесь надо было не теряться и поучаствовать во всем. А еще это значило, что они с Тимом будут в одной команде. Самое главное. Тим…

Никто больше почему-то не стал записываться. Они от отряда оказались вот так втроем. Два мальчика и одна девочка. Лина не пожалеет. Это правда будет хорошее время. Репетиции начинались с энтузиазмом и напором. А потом надоедало. А потом все уставали. Но эта была хорошая, уютная усталость. Кто-то еще был занят, кто-то просто ждал. Кто-то усаживался с краю прямо на дощатом помосте сцены. Лина тоже любила так. Словно это какой-нибудь старый пирс. Это была такая большая и дружная толпа – кто там, кто здесь. Как в песне. «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…»^[16]

Глава 5. Бог простит. Ты меня прости

Лина стояла над морем. Она положила на парапет перед собой свой православный молитвослов. Моря уже не было. Берега уже не было. Не должно было быть. «Старайся возвращать, – говорит святой Иоанн Лествичник, – или, правильнее, заключать мысль в словах молитвы. Если она по младенчеству исторгается (из заключения в слова молитвы), – опять вводи ее (в них)». Моря словно правда не стало. Наверное, оно отступило. Море никогда не видело Ассоли с православным молитвословом в руках.

Она вздрогнула. Просто слишком неожиданный голос.

– Ждешь алого паруса, Лин?

– Нет, – сухо сказала Лина и закрыла книгу.

Он был не вовремя. Совсем не вовремя и не к месту. Молитва – это ведь личное. Это очень личное. Как у Паисия Святогорца так хорошо это написано:

«– Геронда, когда я молюсь у себя в келье, волнуюсь, чтобы какая-нибудь сестра не открыла дверь, и это меня отвлекает.

– Я, если молюсь, и кто-нибудь откроет дверь, то лучше уж пусть ударит меня по голове топором, чем увидит во время молитвы. Словно тебе ломают крылья во время полета Вы еще не переживали духовных состояний во время молитвы, чтобы понять, что такое беспокоить человека, когда он молится. Не почувствовали этого общения с Богом, когда человек как будто уходит от земли. Если бы вы знали, что это такое, то уважали бы других, когда они молятся. Если была бы в вас эта духовная чуткость, то вы подумали: «Как я могу отрывать человека, когда он молится?» Понимали бы, какой большой вред причиняете человеку, и были бы осторожнее. Осторожнее не из-за страха, но из уважения к ближнему, который общается с Богом. Если уж нет духовной чуткости, то пусть будет хотя бы чуткость мирская, в хорошем смысле»^[17].

Но кто это понимает, если сам никогда не молился, вздохнула Лина. «Во время молитвы снова распинайся, распинайся на кресте молитвы»^[18]. Что с него возьмешь, с этого Тима. Сбил, помешал и стоит, улыбается.

Он уже не улыбался. Лина не знала. Ее глаза блеснули на него такой сталью, что уже никто бы не улыбался. Сталью, словно это сверкнул на солнце борт «Варяга»…

А Тимофей просто бежал мимо, и мимоходом поприветствовал вчерашнюю знакомую, и собирался бежать дальше. Но она опустила его сейчас ниже плинтуса, лучше всяких слов дав понять взглядом, что он последний дурак и осел. И Тим не мог теперь уйти так просто. Если бы он ушел сейчас так просто, то он ушел бы словно побитый пес с поджатым хвостом, опущенными ушами и пониклой мордой. Тим не мог так унизиться перед какой-то девчонкой. Даже если у нее глаза цвета стали бортов легендарного «Варяга».

– Не ждешь, так читаешь, – сказал он. И добавил почему-то жестокие, обидные слова: – Только это все равно сказка. В жизни так не бывает. В жизни нет Грэев. И нет Ассолей. Есть только дураки и дуры.

Она не ожидала. Но она ходила по воскресеньям на Литургию. Когда ходишь по воскресеньям на Литургию, то, наверное, у человека тогда появляются какие-то особенные стойкость и сила. Потому что он просто привыкает уже преодолевать себя. Хотя бы на эти два часа стоять и молиться. Или хотя бы нет, хотя бы пытаться молиться. А потом можно молчать. Просто молчать. Даже если земля уходит из-под ног. Потому что она правда не ожидала. Потому что это было невозможно. Это – Тим? Темноглазый, добрый, такой хороший Тим? Она не ответила. Она просто снова отвернулась к морю, словно была здесь одна.

Тимофей уже стоял, прислонившись на перила. Наверное, он не понимал. Почему всегда так получается? Ведь не хочешь. Но возьмешь и все равно порой обидишь. Маму. Лучшего друга. Лина не мама и не лучший друг. Просто девочка, одна из сотен, из тысяч других. Но вот именно. Просто девочка с глазами цвета стали. А он – Тим.

– Прости, – заметил он.

Лина повернулась. Почему-то всегда неудобно, когда у тебя просят извинений. Все-таки, и сама тоже всегда хороша. Но у православных есть замечательные слова, и Лина улыбнулась.

– Бог простит. Ты меня прости, – эхом отозвалась она.

Тимофей посмотрел на лежавшую на парапете книгу, с которой застал ее.

– А это что за книга, Лин? – сказал, чтобы просто хоть что-то сказать.

Лина хотела забрать молитвослов и спрятать, как и принесла, под куртку. Там у куртки был надежный потаенный кармашек, куда он как раз весь помещался. Как будто специально для него. А Тим все равно в нем ничего не поймет. Но не успела. Тим уже листал странички. Лина не знала. Тим уже листал странички, выхватывая мыслью отдельные фразы: «Почто́ убо́гаго оби́диши, мзду нае́мничу уде́ржуеши, бра́та твоего́ не лю́биши, блуд и го́рдость го́ниши?»; «очи́ма взира́яй, уши́ма слы́шай, язы́ком зла́я глаго́ляй, всего́ себе́ гее́нне предая́й: душе́ моя гре́шная, сего́ ли восхоте́ла еси́?».

– Так вот о чем вы молитесь, – наконец вздохнул он и вернул ей книгу.

Тимофей не понимал. Тимофей никогда не понимал, о чем и ради чего можно молиться. В жизни надо иметь силу и стойкость, а не молитвы. Но сейчас он, наверное, и сам бы так помолился: «Ны́не приступи́х аз гре́шный и обремене́нный к Тебе, Влады́це и Богу моему́; не сме́ю же взира́ти на не́бо, то́кмо молю́ся, глаго́ля: даждь ми, Го́споди, ум, да пла́чуся дел моих горько». Сейчас, когда так легко и просто обидел другого человека и не заметил. Лина уже словно забыла. Только он сам все равно ведь знает и помнит. Точно так: «Согреших, бо, Господи, согреших на небо и пред Тобою…»

А Лина не удержалась. Православная вера – она, конечно, вся об одном: «Даждь кровь и приими Дух»^[19]. «Отвергнись себя…» (Мк.8:34) Но Лина любила службы в храме. А счастье – оно ведь всегда счастье. «Счастье – это как торт на блюде, одному не справиться с ним»^[20].

– Тим! Приходи тоже! Приходи тоже на Литургию, – как-то неожиданно для самой себя позвала Лина. И добавила: – Ты ведь не знаешь. Когда ты сам походишь, ты все поймешь. А еще это как будто ты записан в президентский полк! – попыталась она найти какие-нибудь понятные, близкие слова.

Лина вздохнула. То же самое, что сказать кому-то, что такое море и Владивосток, если тот никогда их не видел. Слово бессильно. Слово не передает смысла, когда речь заходит о вещах, которые понимаются одним только собственным опытом. А еще словом так просто сказать все не так и все не то: «Не сочиняй себе восторгов, не приводи в движение своих нервов, не разгорячай себя пламенем вещественным, пламенем крови твоей. Жертва, благоприятная Богу, – смирение сердца, сокрушение духа. С гневом отвращается Бог от жертвы, приносимой с самонадеянностию, с гордым мнением о себе, хотя б эта жертва была всесожжением»^[21]. Но Тим поймет. Тим все поймет потом сам. А пока она просто вспомнила, как папа смотрел как-то инагуарацию президента, и как там все было торжественно, и как стоял президентский полк. Как и надо ведь стоять на Херувимской, и как звучат в ней вот эти слова: «всякое ныне житейское отложим попечение…»

– Президентский полк бабушек с тяпками наперевес и девчачий батальон таких, как ты, – усмехнулся Тим.

Он знал. Все ведь знают, что в эти храмы ходят одни женщины и дураки. Которые как овцы.

– И что я там тогда потерял? – заметил он.

Лина улыбнулась. Они не бабушки. Они – жены-мироносицы. Жены-мироносицы, которые оказались когда-то мужественнее и смелее мужчин. И сейчас тоже – непонятно. Должны же все-таки всегда быть и какие-то новые Александры Невские и Димитрии Донские. А тут даже Тима нет. Когда кто-то все равно ведь есть. Несмотря ни на что.

– Не только, как ты сказал. Но еще батальон четверых, – сказала она.

– Кого? – не понял Тим.

– Это есть такой рассказ^[22], – объяснила Лина. – Четверо морских десантников попали в окружение, но пробились и вышли к своим, и еще и много врагов положили. Вот такой батальон четверых. Нас мало, но мы в тельняшках. Не как некоторые, – добавила она.

– Ты на что намекаешь? – невольно заметил Тимофей.

– На тебя, – сказала Лина.

– Глупость какая-то, – услышала она ответ Тима, словно от самого сердца. Он был таким искренним, таким открытым, этот ответ, что Лина не удержалась от смеха.

– Да ну тебя, Лин, – продолжил он. – Какой-то храм, куда-то ходить…

– Не ходи, – согласилась она. – Можно подумать, я тебя силком тащу, как если бы у меня была собака и мне вести питомца гулять на поводке, а он уперся лапами и ни с места.

– Лина, – сказал Тим.

Лина кивнула. И отвернулась к морю. Но не потому, что обиделась на его зазвучавший металлом голос. Просто посмотреть на море. Веселая и беззаботная. Она никогда не понимала, как это и о чем можно дружить с мальчиками. Одно дело – погонять в футбол в общей дворовой команде, когда никто никого не знает и никого потом не помнит, и совсем другое дело – дружба. Но это был Тим. Они уже, наверное, стали словно друзья. Потому что никто и ни на кого ведь сейчас не обиделся.

– Нас потеряют, Лин, – нарушил наконец молчание Тимофей.

Лина посмотрела на корпус вдалеке. И правда ведь потеряют. Надо бежать. А потом ей пришла веселая, задорная мысль:

– Побежали наперегонки?

– Ты проиграешь, – безжалостно и прямо сказал Тим.

– И пусть! – тряхнула Лина светлыми локонами, выбившимися из-под шапочки и рассыпавшимися по куртке. – «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!»

Тим махнул рукой.

Глава 6. Не вернуться, не взглянуть назад

Смена закончилась быстро. Неожиданно и разом, хотя Лина и знала, и вроде ждала. Но все равно не верилось. Не верилось, что все уже за плечами. Эти две с половиной недели стали словно один миг. «Помни последняя твоя и вовеки не согрешишь» (Сир.7:39), – почему-то вспомнила Лина из книги Сираха. Смерть, наверное, такая же. И все обнуляет. Все обесценивает. Поэтому правильно. Смерть лучше помнить. Лучше всегда стараться помнить самой. «Память смертная приучает человека не бояться смерти. Кто всегда приуготовляется к смерти, тот сможет достойно умереть. Ибо, как тот, кто всегда находится в готовности сразиться с неприятелем, уже не страшится, так и мы…»^[23].

Но сегодня Лине было не до смерти. Сегодня у нее было другое горе. А еще сегодня была традиция. Отряд построился и пошел к морю. Бросать монетки и загадывать желания. Вожатая сказала, что уже замечено, загаданные желания потом обязательно сбываются.

Лина отошла в сторону. Кидать монетку – это было не про нее. Православные не кидают монеток. Когда-то платили за это своей кровью, что не кидали чего-нибудь такого на жертвенник чужих богов. Сейчас хорошо, осталась только память. Можно просто встать в стороне.

А среди ребят началось какое-то особое оживление. Это Тим со своими сотоварищами из кубрика придумали кидать монетки не просто так, а кто дальше. Начинание случайно услышала и подхватила вожатая, и теперь это уже было словно спортивное состязание, когда зрители затаили дыхание и ждали. Лина осталась стоять поодаль. Ей здесь было даже лучше. Всё всегда как на ладони, когда чуть издалека. А еще все-таки хорошо было стоять в такой ответственный момент одной. Для нее это ведь были не забава и не смех, как для остальных, она переживала за Тима, чтобы он победил. Это было как пенальти по воротам в добавочное время в каком-нибудь футбольном матче, когда счет 1:1, и сейчас все решится, кто больше забьет мячей. Лина смотрела один год какой-то чемпионат мира по футболу вместе с младшим братом, сейчас ей было уже неинтересно, но тогда она посмотрела и теперь знала: все очень серьезно. И непросто. Потому что второго броска у Тима не будет.

Тим кидал последним. Такой серьезный, спокойный, темноглазый Тим. И это была победа. Решительная и бесповоротная.

– А теперь похлопали, – услышала Лина звонкий, торжествующий голос вожатой.

Ребята захлопали.

Вожатая улыбнулась:

– А теперь похлопали, как себе!

Странное дело – всегда в подобных случаях все было понятно, что все хлопали искренне и честно. Любому сопернику. Потому что дружно, потому что громко. Но когда звучало это напоминание – и откуда тогда брался такой гром аплодисментов. Тим попытался отмахнуться, что он ничего не сделал. Но это был «Океан». Здесь так было принято. Аплодисменты и овации. Выиграл ты или проиграл, достал ли с неба луну или просто закинул дальше всех эту монетку в море. Но Тим все равно не понимал. И тогда он отошел в сторону. Лина улыбнулась. Это был Тим.

– Глупость какая-то, – сказал он.

А она просто стояла. Стояла и улыбалась. «Океан – это я! Океан – это мы! Океан – это Тим!», – невольно подумала она сейчас на строчку из знакомой песни.

А потом берег снова стал обычным. И почему-то печальным. Лина посмотрела на море. Это было обычное море. И обычный день. Только какая-то печаль. Какая-то грусть. Словно она и здесь, и не здесь. Словно стоит не перед морем. Словно над степью в полночь. Не вернуться, не взглянуть назад.

«Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. – Молись!» – наверное, как-то по-особенному и словно самим сердцем поняла Лина сейчас эти блоковские строчки.

Глава 7. Просто так

Словно суровым облаком грядущий день окажется заволокнут назавтра уже с самого утра. Потому что это должен был быть еще целый день в «Океане», а потом – вечер, прощальный огонек. Лина знала, как все будет. Потому что похожий огонек уже был, в самом начале смены. Потушат свет, все с вожатыми вместе расположатся кругом, сядут или лягут на полу вокруг импровизированного костерка. Будут слова, как дойдет до каждого его очередь. Тим что-то скажет, как всегда, сдержанно и открыто, и замолчит. Кто-то будет вытирать слезы. Вожатые говорят – все плачут. На конце смены – все. Лина никогда не любила публичных выступлений. Но это «Океан». Здесь все говорят, и все благодарят, и все свои, и нет тайн, и не у нее одной прервется голос. Она поблагодарит тоже. Всех и каждого. Скажет, что была рада, и какие все хорошие и лучшие. Она скажет все, как уж получится и что уж будет на сердце. И только умолчит одно имя. Что особенно рада – Тиму. Как она рада, что узнала его. Тима Лесовского…^[25]

Но вечернего огонька не будет. Для нее – не будет. За ней машина приедет раньше. Уже сегодня где-то после обеда. Перед завтраком зашла вожатая и сказала, что позвонили и сообщили, и надо собираться. Лина выкинула вещи из шкафчика, собрала сумку. Потом отряд построился на завтрак. После завтрака на отрядном месте появился лист ватмана. Вожатая раздала тетрадки. Ребята записывали на ватман свои адреса и переписывали себе чужие. Это тоже была такая традиция. Это будет океанская переписка. Лина оставила свои данные. Записала адреса нескольких девочек. Лина еще не знает, почему, но ее адреса никто не запишет. Океанская дружба останется на этом листе ватмана. Лина еще не знает. Но будет так, как будет. Все – обман, все – миражи.

А потом девочка перевернула лист тетрадки и переписала на отдельную страничку адрес Тима. Она не знала, зачем и почему. Все равно ведь не напишет и не позвонит. Но просто переписала. Самым красивым, самым аккуратным почерком, какой только вообще может быть на свете. И все-таки почерк получился обычным. Лина посмотрела, вздохнула. Отошла к окну. К огромному и высокому окну. Море. Солнце. Небо… «Просто так, – вспомнила она одну из океанских песен. – Просто так идут дожди по земле и потеряны от счастья ключи…»^[26]

Потом был обед. Машины все не было. Лина тоже пошла с остальными на прощальный концерт закрытия смены. Она уедет прямо из зала. Они с вожатой сядут поближе к выходу. Лина затолкает сумку под кресло, чтобы не мешала, устроит куртку назад. Рядом окажется Тим.

Потом была какая-то песня. Песня, которую поют всем залом, встают и берутся за руки. Лина обычно не придавала значения. Это ведь «Океан». Построились мальчик-девочка, взялись за руки мальчик-девочка, выбрали друг друга в игре мальчик-девочка. Но сейчас этим мальчиком рядом был Тим. Лина осталась просто стоять. Она не знает. Она ничего не знает. Чего там все берутся за руки. И вообще, она сейчас уезжает.

Тим взял ее руку сам. Улыбнулся и чуть пожал, словно дружески и заговорщицески.

Это ведь была Лина. Девочка с серо-голубыми глазами, которые вместе с тем могут быть и совсем стальными. Почему-то хотелось думать, что она совсем словно из этой песни:

А потом все снова сели, и Лина услышала голос вожатой:

– Пошли, Линочка. Пора.

Это была очень хорошая вожатая. И очень за нее переживала. Ведь нельзя не понимать, что это очень обидно, когда все остаются и у всех еще праздник, а ты уезжаешь. Куда-то с корабля на бал. Или наоборот. Лина глянула еще на Тима и потянула на себя свою куртку со спинки кресла. Побежала следом за вожатой.

В блестящем, сверкающем холле перед дверьми на улицу они с ней обнялись. Это была очень хорошая вожатая. И Лина заплакала. Уткнувшись в ее форменку, забыв, что внизу ждет машина. Лина плакала об «Океане», о девочках. Это было не главное. О темноглазом Тимке, которого больше ведь не увидит. Она приедет домой и все забудет. Но сейчас она плакала…

Глава 8. «Но на судьбу не стоит дуться…»

Лина не понимала. Казалось, она была дома и должна была начаться прежняя жизнь. Обыкновенная, прежняя, какой она всегда и была раньше: школа, дом, книги, море. Но прежняя жизнь вот уже неделю все никак не начиналась. Все, что всегда было важно и интересно, стало каким-то скучным и печальным. Лине отчаянно не хватало какого-то другого простора. Простора на бухте Емар. Где поют про алые паруса, где дружба, и друзья, и где вожатский отряд «Исток». И Лина решила.

– Мама, – сказала она в пятницу вечером, когда они вместе убирали и мыли посуду после ужина, – мама, я, наверное, после школы поеду работать в «Океан». У них там свой вожатский отряд, и у них там здорово. Меня звали, значит, я подхожу. А еще они даже учатся от «Океана» во ВГУЭСе, и потом у меня все равно будут не только океанские вожатские курсы, но и специальность. Законченное высшее.

Мама посмотрела задумчивым взглядом. Мама не была рада.

– Я думаю, тебе лучше просто поступить в институт, как ты и хотела, – заметила она. – Как все поступают. Просто учиться, жить, получатьобразование. На втором-третьем курсе найдешь подработку по специальности. Обычный вариант. Обычная жизнь. Не звезды с неба, но жить можно, согласись, Лин.

Лина вздохнула:

– После «Океана» это будет уже какая-то скучная жизнь, мама.

– Не после «Океана», – напомнила та. – После того, как ты все забросила, и службы в храме, и читать святых Отцов, и молиться, и вот уже сколько ведь не исповедовалась и не причащалась. «Отчего мы проводим без отягощения многие часы в пустейших увеселениях, не находим сытости в них, стараемся одно суетное занятие заменить другим, а кратчайшего времени не хотим посвятить на рассматривание согрешений своих, на плач о них? оттого, что мы стяжали сочувствие к греху, ко всему суетному, ко всему, чем вводится грех в человека и чем хранится грех в человеке; оттого, что мы утратили сочувствие ко всем упражнениям, вводящим в человека, умножающим и хранящим в человеке боголюбезные добродетели»^[28].

– Но, мама, ты ведь сама все понимаешь: сначала была подготовка к олимпиаде. Потом был «Океан». Сейчас я все начну опять. Только это не выход, как ты стараешься меня отговорить.

– Линок, – заметила мама, – если ты выберешь работу в «Океане», ты уже не начнешь все опять. Ты походишь сейчас какие-нибудь полгода в храм, а потом ведь уедешь. Твой «Океан» – это суета сует, все суета. Ты думаешь умудриться там остаться воцерковленной? Ты уже и так все забыла. А ведь всего какие-то две недели там побыла. Мы забываем. Мы все забываем, Лин. Наше сердце – гроб. Должна быть постоянная, благочестивая, внимательная жизнь^[29]. А не как ты решила, два притопа, три прихлопа, раз-два – и в дамки, мы танцуем буги-вуги, поворачиваем круги. «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф.11:12).

Она вздохнула и добавила:

– Я тебе так скажу, «Океан» – это не твой выбор. Ты и саму себя там потеряешь, и детям ничего не дашь. Детям надо давать силу. Веру. Они молодцы, эти вожатые, что дарят ребятишкам праздник. Делают доброе дело. Но ты подожди, это тебе сейчас пока кажется, что ты без «Океана» жить не можешь. Конечно, только приехала. Время пройдет, все забудешь.

Руфина улыбнулась. Она знала свою дочь. Свою боевую девочку с серо-голубыми глазами. Свою дорогую Линусик.

– Подумай серьезно, Лина, – продолжила мама. – Ты все-таки уже взрослая. Решать тебе. Прогибаться ли под этот изменчивый мир или пусть лучше он прогнется под нас^[30], – добавила она уже словно папиными словами. – Хотя, как я погляжу, с тебя станет. Вот, косы все тебе мешали, захотела стрижку как у всех. И даже есть ведь в классе другие девочки с косами. Все равно. Ну, так что же, Лина? Что мы с тобой завтра? Прогибаться под этот изменчивый мир или в храм?

– Конечно же, в храм, – поднялась Лина. – А косы – это не беда, – махнула она рукой. – Будут новые. «Была бы честь, была бы честь!..»

И пошла в комнату. Тихонько напела:

Глава 9. И смех и грех

Руфина посмотрела ей вслед и безнадежно улыбнулась. Что с нее возмешь. Самая ее старшая. Первый блин комом. И папины книжки. Папа хотел сына, родилась дочь. Папа не стал огорчаться, и когда она подросла, души в ней не чаял. Наверное, так и пошло все – как-то не так. Хотя все равно ведь. В храм Лина ходит, что-то читает, псалмы учит потихоньку. Значит, все-таки растет в ограде церкви, не как трава. И то хорошо, хоть так. Папина дочка. Папа же в храм – ни ногой.

Она улыбнулась. Вспомнила начало их семейной жизни. Первые годы после свадьбы. Как-то шли с ним домой с работы, зашли вдвоем на вечернюю службу, на Николая Чудотворца. Как-то самим собой так получилось. Все бы ничего, но потом начался полиелей^[32]. Муж сразу сказал, что здесь слишком много людей, и он ничего не понимает, и надо уходить. Сели на лавочку подождать, пока пройдет торжественная часть. Руфина сидела на лавочке и чувствовала себя так, как будто привела с собой тигра, и понимала: тигр сейчас рванет. Потому что это – тигр. Так и получилось: тигр рванул. Просто взял, встал и ушел. Руфина пошла на выход за сорвавшимся питомцем. Все правильно. Что уже теперь. Вот так и сходили. И смех и грех. Слава Богу за все. Вот так и Лина растет. Со своими книжками и серо-голубыми глазами… То у нее одно, то другое, теперь вот – «Океан». А то радуется Великому Посту: «Ура! Со щитом иль на щите!»

– Правда, это как будто корабль пошел в плавание, мама? Или как читаешь в книжках Пушкина, как офицеры квартируют где-то в городке, что попало и как попало от безделья маются, а потом – труба зовет, в поход! Все бросают и ничего не жалко. Потому что они – офицеры. Это их настоящая жизнь. И мы как будто также.

Руфина улыбнулась, как вспомнила. И все-таки – кровь. Горяча кровь ее милой девочки. «Должно держать себя в состоянии ревности, тишины, спокойствия, нищеты духа, удаляясь тщательно от всех состояний, производимых разгорячением крови и нерв»^[33]. Но она поймет. Она должна понять. Это – главное. А в какой институт поступит и какую специальность выберет – это уже дело житейское. «Премудрость мира сего – буйство у Бога есть… Господь весть помышления мудрых», помышления, из которых составляется их ученость, «яко суть суетна» (1Кор.3:19–20)»^[34].

Главное, чтобы она поняла: «Мудрая пословица говорит: с волками жить – по-волчьи выть. То есть оказался среди волков – будь как волк. Оказался среди тараканов – ну, ползай, как таракан. А Христос учит иначе: среди тараканов или среди волков ты должен быть христианином, что бы с тобой ни случилось. И вот такая жизнь называется исповеданием. Не только словом свидетельствовать об истине, но прежде всего – жизнью. Вопреки всему. Потому что для большинства людей то, как живут все, это есть аргумент. Все так делают. Христианин так не должен. Он должен жить не так, как все, а как Бог велит»^[35].

«Тогда в Риме…», – подумала Руфина.

Да. Тогда в Риме. «Христианство как дар всесовершенного Бога удовлетворяет преизобильно всех: вера от искренности сердца заменяет для младенца и простца разумение, а мудрец, который приступит к христианству узаконенным образом (1Кор.3:18), найдет в нем неисчерпаемую глубину, недосягаемую высоту премудрости. В христианстве сокровенно и истинное Богословие, и неподдельная психология, и метафизика»^[36].

Глава 10. «Тогда в Риме…»

«Тогда в Риме царствовал нечестивый Аврелиан. Он принуждал всех поклоняться идолам, и не только взрослых мужей и жен, но и малых отроков, причем на детей обращал даже особенное свое внимание, надеясь, что они, как малолетние и неразумные, легко могут быть прельщены и направлены на всякое злое дело. К тому же нечестивый царь думал, что дети, с юных лет привыкнув вкушать жертвенное мясо, под старость сделаются более усердными идолопоклонниками. Посему различными ласками он приводил их к своему нечестию Многие из отроков и даже юношей действительно поддавались прельщению и повиновались воле царской. Но те, кто были товарищами Маманта по школе, следуя его наставлениям, не исполняли царских повелений. Ибо Мамант, в юных летах имея «мудрость, которая есть седина для людей, и беспорочную жизнь – возраст старости» (Прем. Сол.4:9), доказывал товарищам своим ничтожество языческих богов, бездушных и бессильных, и поучал их познавать Единого истинного Бога – Коего почитал Сам – и приносить Ему духовную жертву – дух сокрушенный и смиренное сердце (Пс.50:19).

В то время был прислан от царя в Кесарию на место Фавста другой правитель, по имени Демокрит. Он был великим ревнителем своей нечестивой и безбожной веры и как бы дышал гонением и убийством на христиан. Ему донесли о Маманте, что тот не только сам не кланяется богам, но и других отроков, с ним учащихся, развращает и научает христианской вере. Маманту в то время шел пятнадцатый год от рождения. Он был уже снова сиротой, так как вторая мать его – Аммия^[37], оставив приемному сыну своему – св. Маманту, как единственному наследнику, большое имущество, отошла к небесному богатству, уготованному любящим Бога.

Демокрит, услыхав о Маманте, послал за ним и, когда его привели, прежде всего спросил, христианин ли он, и правда ли, что он не только сам не поклоняется богам, но и развращает своих товарищей, научая их не повиноваться царскому повелению?

Юный Мамант, как совершенный и зрелый муж, безбоязненно отвечал:

– Я тот самый, кто за ничто считает вашу мудрость. Вы совратились с правого пути и блуждаете в такой тьме, что даже смотреть не можете на свет истины; оставив истинного и живого Бога, вы приступили к бесам и кланяетесь бездушным и глухим идолам. Я же от Христа моего никогда не отступлю и стараюсь всех, кого только могу, обращать к Нему.

Изумленный таким дерзновенным ответом Маманта, Демокрит разгневался и приказал немедленно вести его в храм скверного их бога Сераписа и там силою заставить принести жертву идолу. Мамант же, нисколько не боясь гнева правителя, спокойно возразил ему:

– Не должно тебе оскорблять меня: я – сын родителей, происходивших из знатного сенаторского рода.

Тогда Демокрит спросил предстоящих о происхождении Маманта и, узнав, что он родом от древних римских сановников, и что Аммия, знатная и богатая женщина, воспитала его и сделала наследником своего богатого имущества, не решился предавать его мукам, ибо и в самом деле не имел на то права. Посему, возложив на него железные оковы, отослал его к царю Аврелиану, бывшему тогда в городе Эгах и в письме объяснил ему всё, что касается Маманта. Царь, получив письмо Демокрита и прочитав его, тотчас приказал привести к себе юного Маманта. Когда мученик предстал пред ним, царь всячески стал склонять его к своему нечестию, то угрозами, то ласками, обещая дары и почести, и говорил:

– Прекрасный юноша, если ты приступишь к великому Серапису и принесешь ему жертву, то будешь жить с нами во дворце, по-царски будешь воспитан, и все тебя будут почитать и восхвалять, и воистину счастлив будешь; если же не послушаешь меня, то жестоко погибнешь.

Но юный Мамант мужественно отвечал ему:

– О, царь! Да не будет того, чтобы я поклонился бездушным идолам, коих вы почитаете как богов. Сколь безумны вы, кланяясь дереву и бесчувственному камню, а не Богу Живому! Перестань обольщать меня льстивыми словами, ибо когда ты думаешь, что оказываешь мне благодеяния, на самом деле мучаешь, а когда мучаешь, то оказываешь тем благодеяние. Знай же, что все обещанные тобою мне благодеяния, дары и почести сделались бы для меня тяжкими муками, если бы я возлюбил их вместо Христа, а тяжкие муки, которым ты обещаешь предать меня ради имени Христа, будут для меня великим благодеянием, ибо смерть за Христа моего для меня дороже всяких почестей и стяжаний.

Так бесстрашно говорил пред царем св. Мамант, в юношеском теле имея разум и сердце возрастного мужа: ибо сила Божия и малого отрока может явить непреодолимым Голиафом, «из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу» (Пс.8:3) и малолетнее дитя умудрит настолько, что оно будет понимать лучше старцев. Всё сие и исполнилось на юном Маманте: не убедили его слова царя беззаконного, не прельстили дары, не устрашили мучения, кои он принял с большею радостью, чем великие почести».

Димитрий Ростовский. Житие и страдание святого мученика Маманта. Житие 732. Память – 15 сентября (2 сентября по ст. ст.).

Глава 11. «Судьба и родина едины…»

А Лина уже снова, наверное, стала прежней Линой. Села наводить порядок на письменном столе и вдруг поняла, чего нет в «Океане»… В океане нет прерий. Когда и один в поле воин. «Бороться и искать, найти и не сдаваться»^[38]… Одновременно она выдвинула ящичек стола, намереваясь спрятать наконец уже океанскую тетрадку с адресами и календарики – оттуда же, которые положила с краю столешницы, когда приехала, и которые так и остались лежать, потому что рука ведь все не поднималась убрать куда-нибудь подальше. Все-таки, память. Все-таки, частичка смены. Только уже наконец было неважно. Правда, в ящичке не оказалось места. Лина вытащила когда-то положенную сюда и забытую здесь книгу. Книге все равно место на полке. Это она просто когда-то читала, и ей понравилось, и она положила в ящик стола, чтобы всегда была под руками. Мамина книга. Мама тоже дарила. Папа дарил, что попало, наверное, что сам читал в детстве, но мама дарила только православные книги. Лина задумалась. Парусник с белыми-белыми парусами на обложке. Книга про адмирала Федора Ушакова. Очень интересная книга. Мама знала, что дарить. Что она любит эту песню:

Вот и подарила. Чтобы не одна только эта песня. «Горе имеим сердца…»^[39] Лина вспомнила: Тим! Тим обязательно должен прочитать эту книгу. «Адмирал ведь должен понять адмирала», – улыбнулась она. Пусть Тим адмирал всего лишь макетного флота, но главное – паруса… «Едины парус и душа…»

«Стратег с юных лет любил паруса и воду, не было для него занятия отрадней, чем вырезать из дерева игрушечные корабли. Односельчане часто захаживали в дом к Ушаковым, чтобы полюбоваться на творения талантливого рукодельника»^[40].

А потом он станет адмиралом. Но каким адмиралом! Святой праведный воин Феодор Ушаков.

Не потерял в боях ни одного корабля, ни один его подчиненный не попал в плен. «Благодарение Богу, при всех означенных боях с неприятелем и во всю бытность оного флота под моим начальством на море, сохранением Всевысочайшей Благости ни одно судно из оного не потеряно и пленными ни один человек из наших служителей неприятелю не достался» – из записки Ушакова от 1804 года.

Сказано – сделано. Назавтра Лина стояла в почтовом отделении и отправляла по городу бандероль. Немного заколебалась, когда решала, написать что-то от себя или нет. Но сейчас казалось, было все или не было, как они стояли вдвоем над морем, как словно была какая-то дружба?.. Все стало каким-то призрачным, нереальным, словно сон, а сны не вспоминают, сны – миражи. Тим ведь тоже, наверное, забыл, как и она забыла. Лина не стала писать каких-нибудь слов. Поймет все сам. Надписала его адрес. Надписала свой. От кого… «Ангелина Романовна Кружевная». Книга придет обратно. Через две недели. Два слова в записке: «Прочитал. Возвращаю». Он тоже все забыл, как и она забыла.

Глава 12. Покровский парк

Мама оказалась права. Лина забыла «Океан». Забыла и снова улыбалась, и снова жила так, когда вся жизнь – приключение, вся жизнь – благодарность. От печали до радости. И снова – от печали до радости. Обычные дни. Обычная жизнь. И остановка «Покровский парк». Две остановки от дома. Храм Покрова Пресвятой Богородицы.

Лина привыкла к храму. Столько лет, с самого детства, все равно, как дома. Но какая-то таинственность оставалась. Привыкнуть было нельзя. Служба заканчивалась, и храм опустевал. Но храм не был пустым. Оставалась тишина. Тищина, которая была словно звучнее многолюдства. И были иконы. Святые Борис и Глеб. Святители Василий Великий и Иоанн Златоуст. Царская семья. Святая Ольга.

Это было уже перед самым началом службы. Лина успела. Самое главное – успела. Тишина. Еще стояла тишина, и очередь на исповедь только собиралась. Она подошла, шепотом спросила последнего. Женщина, которая отозвалась, уточнила, что за ней еще где-то здесь должен быть мальчик. Лина кивнула. Мальчик – так мальчик. Все равно очередь. Все равно, как сказал как-то батюшка, все пройдем, все успеем…

Он подошел к своей очереди. Он стоял и ждал там. На правой стороне храма, где и стоят одни мужчины. Раскланялся, как положено, и снова повернулся. Это был он. Тим.

Лина поняла, что отвлеклась. Все. Никакого Тима. Никакого Тима и никого не должно быть. «Глас Господень, свершающий елени, и открыет дубравы: и в храме Его всякий глаголет славу» (Пс.28:9).

«Что говорит псалом? Кто в храме Божием, тот не злословит и возвещает не суету, не что-либо исполненное срама, „но в храме Его всякий глаголет славу“. <…> Занятие Ангелов – славословить Бога. Для всего небесного воинства одно дело – воссылать славу Создателю. Всякая тварь – и безмолвная и вещающая, и премирная и земная – славит Создавшего. А жалкие люди, оставив дома и стекшись в храмы, чтобы получить там некоторую пользу, не преклоняют слуха к словесам Божиим, не приходят в сознание своей природы. Не скорбят о том, что ими обладает грех, не скорбят, приводя себе на память грехи свои, не трепещут Суда, но, с улыбкою простирая друг к другу руки, дом молитвы делают местом длинных бесед, не внимая псалму, который свидетельствует и говорит, что в храме Божием „всякий глаголет славу“. А ты не только сам не глаголешь славы, но и другому служишь препятствием, обращая его внимание на себя и своим шумом заглушая учение Духа. Смотри, вместо того чтобы получить награду за славословие, не выйди отсюда осужденным вместе с хулящими имя Божие. У тебя есть псалмы, пророчества, евангельские заповеди, апостольские проповеди. Пусть поет язык; пусть ум изыскивает смысл сказанного, чтобы воспеть тебе духом, воспеть же и умом (1Кор.14:15). Бог не требует славы, но хочет, чтобы ты стал достоин прославления. Посему „еже сеет человек, то и пожнет“ (Гал. 6:7). Посей славословие, чтобы пожать себе венцы и почести, и похвалы в Царстве Небесном. Сие не без пользы сказано мною, в виде отступления, на слова: „во храме Его всякий глаголет славу“, потому что есть люди, которые во храме Божием непрестанно пустословят и без пользы ходят во храм. И хорошо еще, если без пользы, а не со вредом!»

Свт. Василий Великий.

Беседы на псалмы

– Привет, Лин.

Им было в одну сторону. Ей – на остановку. Ему – дальше. Да и как-то получилось так, что и вышли они вместе. Хотя словно и не видели друг друга. Не дело это было – видеть друг друга: «Бывает, служба еще не закончилась, а уже слышны приветствия, смешки. Всю Литургию царила тишина, а в конце подняли шум. И вот наблюдаешь, как перед храмом, даже еще в притворе, начинаются приветствия, объятия. Что это, козы, которые вырвались из загона? Нет, это христиане, выйдя из храма, общаются друг с другом»^[41].

Они упорно и твердо не замечали друг друга всю службу. И потом – на церковных ступенях тоже. Но теперь они были за оградой храма. Теперь они стояли на тротуаре. Лина улыбнулась. Какой он серьезный, Тим. Хоть в разведку с ним иди.

– Но как ты здесь? – не удержалась она.

Это ведь все равно, что чудо. Вот папа – и с пониманием относится к маме, и поддерживает всегда, и венчались они даже, но сам так и не пришел пока к вере. Откуда же Тим так легко и просто здесь? Хотя чего она удивляется. У него же его эскадра кораблей. Наверное, вот и понял. По какой-то внутренней аналогии. Это ведь христианство. Это ведь православная вера. «Христианство можно уподобить превосходной обширнейшей гавани, в которой с одинаковым удобством могут приставать суда всех размеров и всех родов устройства. Находит себе приют в этой гавани и смиренный челнок рыбаря, и огромный корабль купца, нагруженный разнообразным товаром, и броненосный исполин, вооруженный бесчисленными средствами разрушения и смерти, и разукрашенная яхта царя и вельможи, назначенная для торжественных и увеселительных поездок. Христианство принимает в недра свои человека во всяком возрасте, во всяком состоянии и положении, при всяких способностях, при всякой степени образования: принимает и спасает»^[42].

Тим помолчал. А потом улыбнулся. Как тогда в «Океане», словно они знали друг друга тысячу лет.

– Вот так и здесь. Просто взял и пришел. Уже был. Тебя не было.

Лина вздохнула. Она спросила лишнее. Как, что и почему – это внутреннее человека, и об этом не спрашивают. Просто идут рядом. Просто молчат. Пока догорает по крышам этот вечерний закат.

А еще она все равно ведь, наверное, знает. Просто Федор Ушаков не мог быть дураком. Одержал победу в 43 морских сражениях и ни одного поражения не потерпел. С отличием окончил Морской кадетский корпус в Петербурге. А еще Федор Ушаков был православным. Настоящим православным. Помнил Бога, ходил в храм, а на его кораблях всегда были такие порядки, что никогда никакого сквернословия или пьянства. «Все пережил этот великий человек – и войну, и смерть, и разлуку с Родиной, и славу, и забвение. Но всегда мог поднять руку в крестном знамении и, обратившись к иконам, сказать: «Слава Богу за все!»^[43]. А Тим – он ведь Тим. Он должен был понять. «Если взрослые не идут, потому что они бараны (очень трудно баранов загнать в церковь), а человека убедить можно»^[44].

Тим посадил ее на автобус. Подождал, пока двери закроются, и пошел в свою сторону. Лина поглядела в окно. Устроилась на сиденье поудобнее. Сейчас домой. Еще прочитать правило. Случайная встреча. Случайный путь вместе. Как в «Океане». Случайно оказались рядом – и снова уже сами по себе. Кто там, что там – уже только пожать плечами. Махнуть рукой. Но это был март.

Это был март. Сырой владивостокский март. Словно эти строчки у Блока:

Они полюбят друг друга. Осталось немного. Совсем немного. Остался – май. Май, как песня:

Но они уже полюбили. Пока был март… Пока был «Океан»…

Глава 13. Как Кай и Герда

Это был словно праздник, когда после зимы наступал наконец апрель, потом май. Потому что становилось тепло, конечно, не совсем тепло и не сразу, но это все равно была весна. И теперь можно было подолгу гулять по набережной пляжа и не мерзнуть. Лина любила море. Море заменяло ей все: подружек и мечты, прерии из книжек и паруса – тоже из все тех же книжек. А школьные подружки оставались школьными подружками и почему-то не оставались для души, и мечты – это была какая-то глупость и слабость характера, всегда говорил папа, а она была любимой папиной дочкой и просто гуляла у моря. «Благословите, моря и реки, Господа»^[46], – шептала Лина или какой-нибудь псалом. И закалывала светлые локоны, чтобы не трепал ветер. Конец апреля – начало мая: это было лучшее владивостокское время. На все лето – и до октября.

– Лин, – улыбнулся он.

Он тоже любил море. И паруса. И школьные друзья тоже оставались школьными друзьями. Они знали: если что, то у него разряд по самбо, и он всегда выйдет один на один против всех, если кто-то должен вступиться и помочь. И молча примет тогда любые боль и кровь. Они знали, что он хороший товарищ, если какое-нибудь приключение, если пойти куда-то в поход или всей толпой – на футбол. Но в обычной жизни у него были свои интересы, у них – свои. Он был физик и математик и строил свои корабли. Просто, наверное, все будущие капитаны всегда ведь какие-то такие – сами по себе и без близких приятелей. Как был Артур Грэй.

Это была новая опытная модель. С винтами и электрическим двигателем. Адмирал глядел на ход корабля и понимал – немного не то. Не так ровно и не так ходко, как должно было быть. Придется доработать. Но Лина не могла знать таких тонкостей кораблестроения. Для нее это был замечательный и идеальный кораблик.

– Такой хороший, – сказала она. – Наверное, я бы тоже хотела построить какой-нибудь такой же. Это все очень интересно, – заметила она.

Тим поднял голову. Помолчал. А потом ему пришла замечательная мысль. Она была у него и раньше, но сейчас как раз получила свое окончательное оформление. Применительно к обстоятельствам. Сейчас, когда гладь синего моря сияла на солнце, и сияли на солнце светлые локоны Лин. Он улыбнулся:

– Я сейчас как раз подумал, что у меня в моей флотилии всегда не хватало еще одного корабля. Ноева ковчега. Только мне нужен помощник, – заметил он. – Потому что в него надо поселить всяких зверей, чтобы это был настоящий макет, и было похоже на правду. Давай, я буду строить корабль, а ты нарисуешь картинки со зверями.

Тим был уверен. Все девчонки рисуют, поют и танцуют. Значит, Лин тоже умеет. Он и сам ведь умел. Только если он рисовал, то это были всегда корабли, дома или машины.

– Соглашайся, Лин, – снова улыбнулся он. – Мы построим наш корабль вместе.

Лина засмеялась. Это было очень дружеское и великодушное предложение. Это было так неожиданно – вот так стать вдруг словно помощником капитана. И это было очень синее море. И очень темные глаза Тима. Но все-таки Лина засмеялась не только поэтому.

– Вместе? Как Кай и Герда? – невольно поддразнила она его. – Но про Кая и Герду – это сказка. А в жизни девочки дружат с девочками, и мальчики – с мальчиками.

Но Тим был настоящим Грэем. Он вел фрегат на рифы и мели и не боялся. Он знал выход.

– Недотрога, – усмехнулся Тим. – Можно подумать, я тебя зову целоваться по подворотням, – он махнул рукой: – Вот, лавочка. Вот, парапет, словно верстак. Чем тебе не судостроительная верфь? Потом корабль сразу на воду. Я завтра принесу все, что надо для корабля. А ты неси краски и бумагу. Всего-то и дел.

Лина улыбнулась. Тим все-таки хорошо придумал.

– На нас будут смотреть, как на дураков, – не удержалась она от дружеской насмешки.

– Это наш 21 век, Лин. Ничего не поделаешь. Ассолей и Грэев нет, ну, так хоть какие-то дураки все-таки остались, – в тон ей отозвался и он. И добавил: – А еще это все равно наш Владивосток. Здесь никого и ничем не удивишь. Здесь все такие, как и мы. Плавали – знаем.

Глава 14. «Виват, гардемарины…»

Это был замечательный апрель – начало мая. Теперь после школы они бежали на свою судостроительную верфь. Лине казалось, что у времени не стало ни начала, ни конца, что не стало ни понедельника, ни пятницы, ни выходных. Только Литургия оставалась над всем. А вся неделя – она словно стала одним днем, словно все вместе и одновременно. Ведь надо было столько успеть. Уроки в школе, что задано на завтра, помочь по дому и снова – бежать на море. Тим мастерил, она рисовала или что-то помогала, и они молчали. Синее море лежало словно во все стороны. А потом кто-то что-то говорил. Кто-то чем-то делился. И снова молчали. А завтра будет новый день. Снова как у Блока, «беззакатный и жгучий…» Это был Владивосток. Тоже как те строчки у Блока, казалось Лине. «Синий, синий, певучий, певучий, неподвижно-блаженный, как рай».

– Ты поступишь после школы на мореходный факультет? – спросила как-то она.

– Нет. Просто на какой-нибудь технический. Сейчас все равно нет кораблей с парусами.

Лина помолчала. Она, наверное, понимала. Иногда может быть главным не море. Иногда могут быть главными паруса.

– А твоя флотилия?

– Как есть – так есть, – заметил Тим. – Еще есть математика. Физика. Чертежи. Тоже интересно.

Он поднял голову:

– А ты?

– Не знаю, – сказала Лина.

– Две недели до последнего звонка, а ты не знаешь? – улыбнулся Тим.

– Куда-нибудь, где не будет математики, – согласилась Лина.

Не то, чтобы она терпеть не могла математику. До девятого класса математика, геометрия тоже были ее лучшими предметами. Как и литература, русский. И чертила она тоже всегда только на «отлично». Чертить Лина любила. Но в 10 классе пришел уже новый учитель, и Лина его не понимала. Математика и геометрия съехали на четверки, а в голове стали темным лесом, о котором лучше и не думать. А поступать Лина всегда хотела на «Регионоведение США и Канады». Не представляла, что это потом будет за работа и специальность, но главными были предметы, которые изучались на этом факультете: география, история, литература, язык. И все-все – про Америку и Канаду, а не отрывками и кусочками, как в школе. Но Лина и не надеялась. Чтобы поступить, там должен был быть очень хороший английский, на специализированную школу, наверное, а Лина училась в обычной. Правда, девочка пока не знает. Она все-таки станет инженером-конструктором, а не только гуманитарием, как собиралась.

– Готовь зверей на посадку, – услышала она Тима. – У меня сейчас все будет готово. Кто не успел, тот опоздал.

И задумался.

Тим не знал. Можно или нет. Корабль был построен, и только не было названия по бортам. У этого корабля и не должно было быть никакого названия. А как это корабль без имени? Но это макетный флот, и, наверное, название все-таки придумать ведь можно, подумал он. Только это должно было быть какое-нибудь высокое и достойное название. Тим решил. Лин. Лина. Ангелина.

– «Ангелина»?.. – услышал он недоуменный вопрос девочки.

Но у Тима все было не просто так.

– Это потому что «Ангелина» – как «Ангел». Должно быть какое-то значащее имя. И в то же время это ведь просто корабль. Чтобы не поминать имени Господа всуе. И Его Ангелов. Лучше так. «Ангелина». Потому что такими именами корабли всегда называли и называют. «Слава Екатерины». «Император Павел». «Императрица Мария»… Список можно продолжить, – уже улыбнулся он.

Лина улыбнулась тоже. Как она знала все про прежнюю Америку и прерии, что только можно было найти или прочитать, также Тим знал все про корабли. Он еще раз оглядел новый макет. И они с Линой пошли к морю.

Бригантина закачалась на волнах. Лина улыбнулась. Знает и умеет Тимка. Борта по носу возносились вверх, громоздились и возвышались друг над другом постройки корабельных помещений, и, казалось бы, такой тяжелый и большой корабль вместе с тем и уносился куда-то к небу. Лина присела к воде. Говорят, можно смотреть бесконечно на огонь и на воду. Только это не все. И на Тимкину работу. Когда просто хорош корабль и хороша даль моря. С солнечным светом. С синим небом.

Тим присел рядом. «Ангелина» – как Ангел», – вспомнила Лина. А Тим? «Тимофей» – «почитающий Бога»… Наверное, рай такой же, как сегодня этот день, подумала она. Только лучше.

– А наш храм – тоже корабль, – вдруг заметил и вспомнил Тим. – Посмотри. Это ведь не просто для слова так сказано: «Ковчег спасения». Их так и строят.

– Да, – тихо отозвалась Лина, вспомнив, как возносятся к небу кресты и купола храма. Синее-синее небо. Вот почему она, наверное, так любит храм и службы, хотя бывает ведь по-всякому. И словно на одном дыхании. И по-другому, когда усталость и словно никаких сил. Раз на раз не приходится. Но храм – это корабль. «Едины парус и душа…»

– Виват, гардемарины, – улыбнулся Тим.

Он не видел этого фильма. Как не видела и Лина. Но песня все-таки была известна. И это были очень хорошие слова, почему-то казалось Тиму. Они отдавали морем, парусами и настоящей дружбой. А еще Федор Ушаков сначала плавал гардемарином. Это был корабль «Святой Евстафий». Первое учебное плавание. А сейчас у России есть такой эсминец: «Адмирал Ушаков». Эскадренный миноносец. Когда-то был броненосец береговой охраны. Погиб в Цусимском сражении. Но корабли не умирают.

Он встал. Она тоже. А потом Лина почему-то почувствовала вдруг какую-то грусть. Что ни делай и чему ни радуйся – а все равно ведь всему приходит конец. Как сейчас. Красив, хорош кораблик – а дальше? И тогда остается только море. Пустынное, соленое, горькое море. Как Куликово поле.

Тим тоже уже был словно не рад. Какой-то чужой и непонятный. Лина не знала. Это ведь был не первый его корабль. Иногда бывает. Словно какая-то тайная память. Словно кто-то толкнет под руку. Море, и корабли, и солнце – а все равно ведь нет смысла. Все равно ведь – тоска. Словно это не песня. Словно это про самого тебя:

А потом он повернулся к Лине. Уже прежний, знакомый Тим. Она не знала, как так получилось. Он тоже не знал. Он просто взял ее за руку. Торжествующе и радостно:

– Пойдем на тот пирс, Лин? А потом пойдем за мороженым. А потом еще что-нибудь придумаем…

А завтра будет новый день. А потом – еще и еще. Снова как у Блока. «Беззакатный и жгучий…»

«Синий, синий, певучий, певучий, неподвижно-блаженный, как рай…».

Глава 15. Золото на золото

Они не заметили. Они не заметили, как словно стали вдруг какими-то другими и новыми. Наверное, это просто был месяц май в самом разгаре. Просто слишком синее море. Слишком синее небо. И просто им было слишком хорошо вместе. Просто держаться за руки. Просто молчать. Просто сидеть на парапете и есть мороженое. Лина любила с шоколадной крошкой. Он терпеть не мог крем-брюле. Она улыбалась. Он улыбался тоже. А еще она была такая красивая. Только обнять и поцеловать. И он знал, что однажды обнимет и поцелует. Потому что это – Лина. Потому что он – Тим. Потому что это – любовь.

Это был обычный вечер. Они стояли над морем. И словно не было моря. Словно не было неба. Были только он и она. Были крылья. А может быть, не крылья. Может быть, просто обман. Но они не знали и не задумывались. Они были счастливы.

Тим увидел первым. Волна принесла откуда-то мяч и теперь он, словно буек, подпрыгивал и снова опускался под пирсом. Лина не успела ничего понять, как Тимофей уже выбрался из воды со своим трофеем.

– Смотри, что я для тебя достал, Лин, – сказал он.

Она засмеялась.

– Брось обратно, Тим. Не наше.

– Все равно никто не увидит, – беззаботно возразил тот.

– Никто не увидит. Бог видит, – ответила она.

– Да ну, Лин, – в тон ей отозвался он.

Лина тоже ведь сказала свои слова словно невсерьез. Она улыбалась, она смотрела на него и как будто и не думала, что говорит, просто надо было что-то сказать. Она правда не думала. Тим стоял, залитый солнечным светом. Тимка был такой красивый, смелый, хороший. Солнце и соленый ветер, и какая-то сладостная отрава в крови кружили голову, и она сама едва ли слышала смысла своих произнесенных слов.

Тим улыбнулся, перекинул мяч с руки на руку. И Лина стала серьезной. Он просто встал чуть-чуть по-другому. Чуть-чуть по-другому упали солнечные лучи. Крест на его груди вдруг вспыхнул сейчас отраженным светом закатного солнца. Пронзительно, ярко. Слишком ярко. Золото на золото. Обличением совести.

Лина словно очнулась от сна. Это она? Это Тим? Забывшие все на свете, Бога, и себя, и друг друга?

– Но твой крестик, Тим? – словно какой-то чужой, услышала она свой голос.

Да. Его крест. Когда-то Тим отмахнулся от этого напоминания. Но сейчас он не смог. Сейчас он был уже воцерковленным. Сейчас он знал – на этом кресте была пролита кровь. За него. За Лину. Чтобы они жили. Чтобы попирали льва и змия. Чтобы выбирали жизнь, а не геенну. Лина ведь тоже стала серьезной. Какой-то новый взгляд. Такого он еще никогда не видел. Щемящая сталь… Красива. Как она красива. Он и правда сейчас выкинет этот мяч и наконец уже поцелует и обнимет. Не такой уж это и грех. Все равно никто не увидит. Кому какое дело. «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф.5.29), – понял он.

– Да, Лин. Я не подумал, – согласился Тим про мяч.

Она смотрела на него. Она не понимала. Почему он такой серьезный? Слишком серьезный. Как будто собирается бросить в море не этот мяч, а сундук сокровищ. И не золото и стерлинги. Сундук сокровищ со всем своим макетным флотом. За все годы, как он мастерил этот флот. А потом он размахнулся. Как на подаче в волейболе. Словно хотел перекинуть этот мяч через все море. Но не перекинул. Мяч все-таки через море не долетел. Все-таки упал на воду.

Лина не знала. Тим швырнул обратно в волны не мяч. Тим швырнул свое сердце. Туда, словно на глубь океана. Туда, где ни мысли, ни чувства. Туда – погубить свою душу, чтобы снова обрести ее. Тим знал. Он крещеный. Он православный. Он должен. Этот крест на груди – все равно, что был Андреевский флаг флоту Российской Империи. Его не предают. Как не сдают и не спускают Андреевского стяга.

– Мечом и луком твоим отними у аммореев землю, отдай ее Сыну возлюбленному Отца, таинственному Иосифу, – Христу. Так сделал прообразовательно святой патриарх Иаков (Быт. 48:22). Землею – называю твое сердце; аммореями – кровь, плоть, злых духов, завладевших этою землею. У них надо отнять ее душевным подвигом, то есть деланием умным и сердечным.

Свт. Игнатий Брянчанинов

«Едины парус и душа…»^[48] Тим тоже еще не знает. Это будет их общее с Линой решение. «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф.5:30), – вот она была, эта щемящая сталь в глазах девочки…

Глава 16. «И, смеясь надо мной, презирая меня…»

«Яко смирися в персть душа наша, прильпе земли утроба наша…»

(Пс.43:26)

«Смысл этих слов следующий: мы погибли, мы погребены, положение наше нисколько не лучше положения мертвых»

(Иоанн Златоуст).

Там, на берегу моря, было какое-то мужество. Какая-то сила. Наверное, просто море. Просто – небо… Когда перед тобой лежит могучий океан, когда над тобой огромное, бездонное небо, «огромное небо, огромное небо, огромное небо – одно на двоих»^[49], наверное, всегда ведь все проще. И легче. Любое решение. Любая печаль…

Но дома ее накрыли слезы и рыдание. Завтра она порвет эту дружбу с Тимом. Завтра она скажет, чтобы он больше не находил ее на набережной пляжа. Набережной много, песка много, моря много – хватит всем и на всех. И на двоих, и на одного. И Тим больше не придет. Они больше не возьмутся за руки. Не будут сидеть вдвоем на старых досках пирса. Он не будет доставать и показывать ей крабов, и снова бросать потом обратно в море. Так надо. Так должно быть. Она понимала. Но ведь Тимка – он такой хороший, и она так привыкла, и ей так будет не хватать этой дружбы. Просто не хватать его. Его темных глаз. Его улыбки.

Лин понимала – глупость. Отчаянная, безумная глупость. Но слезы лились сами собой, и боль выворачивала душу. Страсть – страдание… Когда-то в какой-то сказке Аладдин выпустил из старой лампы джинна. Но джинны бывают не только в сказках. Наверное, они с Тимом словно открыли некую аладдинову лампу и выпустили этих джиннов. Каких-нибудь мерзких и черных эфиопов. Тысячу и сто бесов. Эти джинны сейчас точно стояли, и насмехались, и торжествовали. А она плакала. Плакала горькими, отчаянными слезами, позорными, стыдными – из-за какого-то мальчишки, забыв Бога… «Когда сердце твое не свободно, – это знак пристрастия. Когда сердце твое в плену, – это знак страсти безумной, греховной…»^[50].

Лина, наверное, поняла сейчас булгаковскую Маргариту. Она просто не была православной и не знала, куда бежать, вот и заложила душу дьяволу по своей боли к Мастеру. Заложила, бедная, и погубила, и осталась у разбитого корыта и в своем веке, и в будущем. «Пять коней… И одно золотое с рубином кольцо…»^[51]

Православная вера – оказывается, тоже не панацея. Конечно. Когда такая дурная и бестолковая жизнь у тебя, а не православная вера. «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…» – всхлипнула Лина. Но когда у тебя православная вера, ты все равно ведь знаешь, что делать. Молиться. Каяться. Исповедоваться. Причащаться. Бежать в храм. «Когда с тобою Господь, – надейся на победу: Господь не может не быть победителем. Испроси себе у Господа победу; испроси ее постоянною молитвою и плачем…»^[52]

Лина знала. Господь – Он Врач. Он исцеляет. Он всех исцеляет. Хромых, и больных, и убогих, и увечных. И, значит, и уязвленных первой любовью – тоже, умудрившихся вдруг глотнуть этого адского коктейля первой школьной любви. Когда не пожениться и не повенчаться, а он ведь самый лучший на свете. Дружба по краю. Дружба на грани. Дружба, которой не должно быть.

Она наконец устанет. Наконец заснет. А слезы еще срывались сквозь сон с ресниц на подушку, и вспоминалось море, море – и яркое-яркое солнце, и Тимкина улыбка. Тим, Тимон, Тима, Тимка…

Глава 17. Ветер с моря

Это было печальное, тяжелое утро. Лина встала, дотянулась до телефона и отключила будильник. Снова нырнула под одеяло. Вставать не хотелось, вставать не было сил. Мир стал другим. Жизнь стала другой. Серой и скучной. Просто какая-то тяжелая обязанность, а не жизнь. Вроде был последний звонок. Было счастье. А сейчас все неважно. А сейчас – такая тоска. Все одно. Готовиться поступать. Помогать по дому. Ходить на кружок. А еще сегодня воскресенье и надо идти в храм. Лина снова потянулась к телефону. На все уже все равно, но время ее, ее будильник. Чтобы успеть на раннюю Литургию на 6:40. Мама с младшими пойдут на позднюю, а они с Тимом ходили с самого утра. Чтобы воскресный день был длиннее, целый день – как вся жизнь. Тим, Тимон, Тима, Тимка…

«Аще и подвизается кто, сказал апостол, не венчается, аще не законно подвизатися будет. Никтоже бо воин бывая, возвещает он, обязуется куплями житейскими, да воеводе угоден будет» (2 Тим. 2: 5, 4). Все, что препятствует самоотвержению и вводит в сердце молву, – купля житейская. Гневно взирает на нее Бог, – отвращается от воина, обязавшегося куплею житейскою! Потому святой апостол убеждает ученика своего к истинному духовному подвигу: “ты убо злопостражди яко добр воин Иисус Христов” (2 Тим. 2:3)»^[53], – вспомнила она. Все – купля житейская. Раз в сердце молва – она, она…

Она стояла на службе и словно была издесь, и не здесь. Пыталась слушать. Пыталась молиться. Отчаянная, мучительная служба. Когда ничего не слышишь. Когда не можешь собраться. Когда время идет, и уже Херувимская – а ты понимаешь: ты где-то не здесь. Ты где-то в молве. Но храм – это корабль. Ковчег спасения. Все-таки она здесь. Кто-то спит на корме. Кто-то поднимает паруса и вяжет реи. Она хочет к парусам. Как Артур Грэй. Но Артур Грэй был Артуром Грэем. А она – нет. Как сказал Тимка: «Кисель или кисея – все одно. Про слабаков».

Служба закончилась, и, наверное, она встала где-то не в том месте, прошла где-то не той стороной. Потому что подошла дежурная женщина по храму и сделала замечание, что такая взрослая уже девица, а ходишь в таких коротких платьицах. Лина слушала как сквозь туман, как сквозь какой-то звон в ушах. Улыбалась. Кивала. Соглашалась. И не понимала. Почему именно она? Почему именно ей? Вот, полхрама платья еще короче, чем у нее. И это взрослые тети, а не вчерашние школьницы, у которых только в эту пятницу прозвенел последний звонок. Но это не ее дело, вспомнила она. «Что тебе до того? ты иди за Мною» (Ин.21:22).

Лина взобралась в автобус. «Ветер с моря дул, ветер с моря дул, нагонял беду, нагонял беду. И сказал ты мне, и сказал ты мне, больше не приду, больше не приду…»^[54] Страсти. Вздохнула она. И здесь страсти. «Видно не судьба, видно, не судьба…» «Как будто других песен нет», – отмахнулась она от назойливого мотива и вздохнула: Тим… Тим, Тимон, Тима, Тимка… Купля житейская. Снова – купля житейская…

Лина приехала, поднялась на этаж, попала наконец в квартиру и разревалась. Да. Из-за платья. Последняя соломинка, которая переломила спину верблюду. Вот только еще и думать сейчас, в чем ходить в храм. И в чем вообще теперь ходить. Потому что она привыкла, что можно всегда взять да и забежать в храм, какое-то личное событие или праздник, а теперь, значит, уже и не забежишь. Можно, конечно, как говорит бабушка, «сделать морду тяпкой» и ходить, как ни в чем ни бывало. Но это не тот выход. «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем…» (Мф.11:29)

Лина вытерла слезы и встала, распахнула дверцу шкафа. Поискать сразу. Чтобы не метаться потом в последний момент перед службой. Где-то что-то было длинное, мама что-то покупала или шила, просто она никогда не носила. Вообще Лине, наверное, было все равно, что носить. Длинное или школьную форму, платья или джинсы. Просто обидно, что теперь постоянно будут лишние заботы и ненужные проблемы. Как и что одеть. А так – все равно. «Где наша не пропадала…» Тут столько всего успеть надо. Школа, уроки, книги, море, Тимка… Да. Опять Тимка. Купля житейская. Снова – купля житейская…

Глава 18. Про паруса, «Розу-Мимозу» и диалектику

А потом Лина посмотрела на себя, новую и незнакомую, в зеркало, – и улыбнулась.

Наверное, она поняла, почему мама всегда ходит только так. Хотя XXI век и все равно ведь нет обязательного дресс-кода, как одеваться православной маме. Но просто длинные платья – они словно вне времени и пространства. Слово какой-то другой, параллельный мир. Твоя параллельная жизнь.

Ведь в каких-нибудь таких платьях когда-то в прериях Северной Америки те стойкие и смелые женщины первых переселенцев и взнуздывали своих мустангов и закидывали ногу в стремя. И молчали. И улыбались. Просто такой характер. А солнце запекалось на губах, и колосилась бизонова трава. Очень зеленая бизонова трава.

Или именно в таком платье в каком-нибудь XVII веке какая-нибудь английская аристократка, любимая папина дочка, не отсиживалась и не пряталась тогда, когда пересекающий Атлантику парусник ее отца брали на абордаж пираты, но побежала на палубу, подняла оброненную кем-то саблю и тоже билась с командой. И платье ведь не мешало. Потому что было не до платья.

А еще в каких-нибудь похожих одеждах жены-мироносицы шли ко гробу Господа с ароматами поклониться и воздать последнюю честь Погребенному, когда ученики и все мужчины сидели тогда за затворенными дверями «страха ради Иудейска» (Ин.20:19).

Лина поняла. Длинные платья не бремя. И не лишняя забота. Это – выход. Она больше уже не была школьницей. Но все равно ведь душе чего-то хотелось. Чего-то такого, чего она и не знала сама. Как чем-то таким ведь стали для того маленького мальчика у Грина его понимание судьбы и образа капитана.

«Никакая профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки – в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла в Марсель шхуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.

В течение года, пока «Ансельм» посещал Францию, Америку и Испанию… <…> понемногу он потерял все, кроме главного – своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром рыб.

Капитан «Ансельма» был добрый человек, но суровый моряк, взявший мальчика из некоего злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: – «Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два пуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги созданы на мучение моему нежному телу. Я хочу к маме». Выслушав мысленно такое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же, следующую речь: – «Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик. Если к вашим чувствительным крылышкам пристала смола, вы можете отмыть ее дома одеколоном „Роза-Мимоза“». Этот выдуманный Гопом одеколон более всего радовал капитана и, закончив воображенную отповедь, он вслух повторял: – Да. Ступайте к «Розе-Мимозе».

Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все реже и реже, так как Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что ему становится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал в новой сфере «своим», но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорбление.

Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал себе: «Победа на твоей стороне, плут». Когда Грэй спустился на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу, сказал: – Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана.

И он стал читать – вернее, говорить и кричать – по книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы».

В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я – всё, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, – улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок. Все было то же кругом; так же нерушимо в подробностях и в общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся.

Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и замерли в той же почтительности, с какой, как бы не далее как вчера, встречали этого Грэя. Ему сказали, где мать; он прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в черном платье. Она стояла перед распятием… <…> – «О плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и плененных», – слышал, коротко дыша, Грэй. Затем было сказано: – «и мальчику моему…» Тогда он сказал: – «Я…» Но больше не мог ничего выговорить. Мать обернулась. Она похудела: в надменности ее тонкого лица светилось новое выражение, подобное возвращенной юности. Она стремительно подошла к сыну; короткий грудной смех, сдержанное восклицание и слезы в глазах – вот все. Но в эту минуту она жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. – «Я сразу узнала тебя, о, мой милый, мой маленький!» И Грэй действительно перестал быть большим. Он выслушал о смерти отца, затем рассказал о себе. Она внимала без упреков и возражений, но про себя – во всем, что он утверждал, как истину своей жизни, – видела лишь игрушки, которыми забавляется ее мальчик. Такими игрушками были материки, океаны и корабли.

Грэй пробыл в замке семь дней; на восьмой день, взяв крупную сумму денег, он вернулся в Дубельт и сказал капитану Гопу: «Благодарю. Вы были добрым товарищем. Прощай же, старший товарищ, – здесь он закрепил истинное значение этого слова жутким, как тиски, рукопожатием, – теперь я буду плавать отдельно, на собственном корабле». Гоп вспыхнул, плюнул, вырвал руку и пошел прочь, но Грэй, догнав, обнял его. И они уселись в гостинице, все вместе, двадцать четыре человека с командой, и пили, и кричали, и пели, и выпили и съели все, что было на буфете и в кухне.

Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечерняя звезда сверкнула над черной линией новой мачты. То был «Секрет», купленный Грэем; трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так, капитаном и собственником корабля Артур Грэй плавал еще четыре года, пока судьба не привела его в Лисс. Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки, каким встретили его дома, и раза два в год посещал замок, оставляя женщине с серебряными волосами нетвердую уверенность в том, что такой большой мальчик, пожалуй, справится с своими игрушками»^[55].

А еще когда-то в Северной Америке были прерии. Тоже – тоска… «Прерия как море – не отпускает того, кто познал и полюбил ее»^[56]. Лина, конечно, никогда прерий не видела. Но знала по книжкам. Зеленая-зеленая трава, синее небо и много мужества, доблести и стойкости. Все как всегда. На Диком Западе – как на Диком Западе. Завтра все пропадет задаром, ни за цент и ни за копейку. Но он стоит молча и спокойно. Светлоголовый мальчишка со своими капитанскими погонами. Она тоже всегда хотела уметь также. Чтобы все и всегда – нипочем. Молчать. Просто молчать. «Слава Богу за все…»

Но прерий ведь больше нет. И кораблей с белыми парусами – тоже. Печаль. Тайная печаль всех случайных Ассолей и Грэев XXI века. Мир не поймет. Никто не поймет. Но Ассоль в той книжке у Грина тоже никто не понимал и крутили у виска. Просто мир любит свое. «Я передал им слово Твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира» (Ин.17:14).

«Как и Я не от мира…»

Лина улыбнулась. Картинка сложилась. Хорошая, простая картинка. Прерий – нет. Парусов – тоже. Но есть православная вера. И жены-мироносицы. Как она столько жила и не понимала до конца? Православная вера – лучше. Любых парусов и прерий. «Господня земля и исполнение ея…» (Пс. 23; 1). «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор. 2, 9). И не надо никуда ехать. Не надо становиться никаким юнгой. Никаким Шеттерхэндом. Просто бери и преодолевай себя. Или тогда убирайся с корабля. К «Розе-Мимозе», как сказал капитан Гоп. «Только смелым покоряются моря…»^[57]

Лина подумала еще и нашла свою косынку, как всегда, куда-то брошенную, закинутую и забытую, как специально для того, чтобы потерять, и не найти в самый ответственный момент, и опоздать на Литургию. Повязала. Вот теперь ведь совсем другой вид. Такой новый, форменный, православный. «Начинается отделка щенка под капитана», – торжествующе улыбнулась она. Единство формы и содержания. Диалектика^[58]. Это уже как сказал бы дедушка-атеист.

Лина вздохнула по дедушке. Верит в какой-то дарвинизм, в какую-то эволюцию. Лине было непонятно. Но антропологи, наверное, на то и антропологи, что ищут и хотят открыть то, чего нет.

«Научные ископаемые свидетельства в пользу “эволюции человека” состоят из: ископаемых останков неандертальца (много экземпляров); синантропа (несколько черепов); так называемых яванского, гейдельбергского и пилтдаунского “людей” (20 лет назад) и недавних находок в Африке (все они крайне фрагментарны) и из немногих других останков. Все ископаемые свидетельства “эволюции человека” можно уместить в ящик размером с небольшой гроб, и происходят они из далеко удаленных одна от другой местностей, при отсутствии надежных указаний хотя бы на относительный (а уж тем более “абсолютный”) возраст и без всяких указаний на то, как эти разные “люди” связаны между собой родством или происхождением»^[59].

– Да, взрослый человек развивается из эмбриона; да, огромное дерево вырастает из желудя; да, возникают новые разновидности или организмы, будь то «расы» человека или породы кошек, собак и фруктовых деревьев. Но все это – не эволюция: это только изменчивость в пределах определенной разновидности или вида; она не доказывает и даже не предполагает (разве только вы уже веруете в это в силу ненаучных причин), что одна разновидность (или вид), развиваясь, становится другой, что все ныне живущие создания являются продуктом такого развития из одного или нескольких примитивных организмов.

Серафим (Роуз)

С Серафимом Роузом все вставало на свои места: и дарвинизм, и школьные учебники, и то, что сотворил Бог человека: «Эволюция – совсем не “научный факт”, а философия». Но дедушка не слушал, как все просто и понятно может быть, и клал душу и жизнь за воинствующий атеизм.

– Линок, пойдем кушать, – крикнула мама из кухни. – И наведи потом порядок в книгах, протри пыль.

Лина поняла, что не услышала, как хлопнула входная дверь. Мама с младшими уже пришла с поздней Литургии. Начинался обычный день. Праздничный воскресный обед. Когда все в сборе, все дома. А впереди – еще столько времени до вечера и можно столько всего успеть. Мама улыбалась. Она вообще всегда была такая. Никогда не кричала и не раздражалась. Только становилась какой-то по особенному серьезной, и голос звенел тогда вдруг нотками стали, когда приходилось применять строгость.

Лина улыбнулась. Она поняла ее тайну. Одноклассницы порой ужасались и удивлялись на ее маму, что как же это скучно и печально – пять детей, сидеть дома и не работать. Но мама не скучала. Лина всегда это знала и не понимала девчонок, которые жалели ее мать. Только она никогда не задумывалась. Но сейчас поняла. В серо-зелено-карих маминых глазах, наверное, просто словно были отражены даль прерий, даль моря и православная вера… Все вместе. «Блажени не видевшии и веровавше…» (Ин. 20:29) «Блажен муж…» (Пс.1:1)

«Блажен муж…» Это Лина пошла наводить порядок в книгах, и, как обычно и водится, скоро уже сидела посреди разложенных стопок и читала, просто случайно открыв книгу, но задержавшись вдруг на заинтересовавшем месте. Только обычно она всегда больше читала другое. Про прерии. Ну, или про море. Но сегодня она почему-то взяла эту книгу. Из любимого маминого собрания сочинений Игнатия Брянчанинова. Она заглядывала иногда и раньше, но теперь почему-то зачиталась. На этой странице она никогда еще не открывала. «Совсем как про прерии книжка», – удивилась Лина. И поняла маму. Конечно, любимое собрание сочинений.

«Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря…» В весну, на исходе мая, Лин Кружевная попала за золотые ворота православной веры, казалось, вроде бы такой знакомой и понятной. Но, оказывается, больше моря. И ширше прерий.

Глава 19. «Блажен муж…»^[60]

Поет вдохновенный Божественный певец, ударяет в звучные струны.

Когда оглушал меня шум мира, я не мог внимать ему. Теперь, в тишине уединения, начинаю прислушиваться к певцу таинственному. И звуки, и песнь его делаются мне как бы понятнее. Как бы открывается во мне новая способность, способность внимать ему и способность понимать его. Расслушиваю в звуках его новое чувство, в словах – новый смысл, дивный, дивный, как Божия премудрость.

«Саул! престань неистовствовать: да отступит от тебя дух лукавый…» – поет святой Давид, бряцает в стройные гусли.

Саулом называю мой ум, тревожимый, возмущаемый помышлениями, исходящими от миродержца. Он – ум мой – поставлен Богом при установлении царства израильского – при сотворении, и потом при искуплении человека – в царя, владыку души и тела; преслушанием Богу, нарушением заповедей Божиих, нарушением единения с Богом он лишил себя достоинства и благодати. Душевные и телесные силы ему не покорны; сам он под влиянием лукавого духа.

Поет святой Давид, вещает слова неба. И звуки псалтири его – звуки небесные! Предмет песнопения: блаженство человека.

Братия, послушаем учение Божественного, изложенное в Божественном песнопении. Послушаем глаголов, послушаем звуков, которыми глаголет, которыми гремит к нам небо.

О вы, ищущие счастия, гонящиеся за удовольствиями, жаждущие наслаждений! придите: послушайте священной песни, послушайте учения спасительного. Доколе вам скитаться, рыскать по долам и горам, по непроходимым пустыням и дебрям? Доколе мучить себя трудом непрестанным и тщетным, не венчаемым никакими плодами, никакими приобретениями прочными? Склоните покорное ухо: послушайте, что говорит Дух Святый устами Давида о человеческом блаженстве, к которому стремятся, которого алчут все человеки.

Да умолкнет все кругом меня! и внутри меня да умолкнут самые помышления мои! да молчит сердце! Да живет, действует одно благоговейное внимание! да входят в душу, при посредстве его, святые впечатления и мысли!

Был Давид царем и не сказал, что престол царей – престол блаженства человеческого.

Был Давид полководцем и героем; от юных лет до старости препирался с иноплеменниками в кровавых сечах; сколько дал битв, столько одержал побед; на берега Евфрата с берегов Иордана передвинул границы своего царства и не сказал, что в славе победоносца и завоевателя – блаженство человека.

Собрал Давид бесчисленное богатство, собрал его мечом своим. Золото лежало в кладовых его как бы медь, а серебро накидано в них было как бы чугун. Но не сказал Давид, что в богатстве – блаженство человека.

Имел Давид все земные утешения; ни в одном из них не признал блаженства человеческого.

Когда Давид был отроком, когда занятием его было – пасти овец отца его Иессея: внезапно, по повелению Божию, приходит пророк Самуил, святым елеем помазует убогого пастуха в царя израильскому народу. Час помазания своего на царство Давид не назвал часом блаженства.

Дни детства проводил Давид в пустыне дикой. Там мышцы его начали ощущать в себе доблесть мышц богатыря: без оружия, с одними руками, кидался он на льва и медведя, удавлял льва и медведя. Там душу его начало двигать, наполнять небесное вдохновение. Руки, сокрушавшие льва и медведя, устроили псалтирь, прикасались к струнам, напряженным и приведенным в согласие действием Духа: издались гармонические, усладительные, духовные, разумные звуки. Далеко, далеко, чрез времена, чрез столетия и тысячелетия, понеслись эти звуки, повторились и повторяются бесчисленными голосами, прославили имя Давида по всем концам земли, по всем векам ее христианского быта. Жизни пустынной, жизни, полной подвигов чудных, чудного вдохновения, Давид не назвал блаженством человека.

Блажен муж, – воспевает он, – в каком бы месте, в каком бы звании, в каком бы состоянии и сане ни был этот муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе^[61].

Блажен муж, который хранится от греха, который отражает от себя грех, в каком бы образе, в каком бы облачении не предстал ему грех: предстанет ли он в беззаконном поступке, представится ли в помышлении, советующем беззаконие или в чувстве, приносящем наслаждение, упоение греховное.

Если с таким крепким мужеством слабая жена отражает от себя грех: то и она блажен муж, воспетый Давидом.

Участники этого блаженства, участники мужеского о Христе возраста – отроки и дети, твердо противостоящие греху. Нет лицеприятия у правосудного Бога.

Блажен муж, которого вся воля в Законе Божием^[62]. Блаженно сердце, созревшее в познании воли Божией, увидевшее яко благ Господь^[63], стяжавшее это видение вкушением заповедей Господних, соединившее волю свою с волею Господа. Такое сердце: муж. Блаженно сердце, разженное ревностию Божественною! Блаженно сердце, сгорающее ненасытимым желанием воли Божией! Блаженно сердце, сладостно и нестерпимо страждущее любовию к Богу! Такое сердце: место, селение, чертог, престол блаженства!.. Сидит с раннего утра орел на вершине высокого утеса; сверкающие очи его жадно ищут добычи; потом он поднимается в синее небо, плавает, распростерши широкие крылья, в обширных пространствах; ищет добычи. Когда увидит ее, – стрелой, молнией, спускается на нее, другой стрелой подымается с нею, исчезает. Накормил он птенцов своих и снова на страже своей: на скале или в небе. Таково сердце, заразившееся язвою неисцельною любви к заповедям Бога! И в этой-то любви – блаженство. В заповедях – не одно делание: в них сокровен и при посредстве их является духовный разум. От заповедей Твоих разумех^[64], – говорит Пророк. Всем сердцем взысках тебе…^[65] Путь заповедей Твоих текох, егда разширил еси сердце мое!..^[66] Поучахся в заповедех Твоих, яже возлюбих зело!..^[67] Благ мне закон уст Твоих паче тысящ злата и сребра!..^[68] Возлюбих заповеди Твои паче злата и топазия!..^[69] В сердце моем скрых словеса Твоя, яко да не согрешу Тебе!..^[70] Возрадуюся аз о словесех Твоих, яко обретаяй корысть многу!..^[71] Настави мя на стезю заповедей Твоих, яко тую восхотех^[72].

Восходит солнце: люди спешат к занятиям своим. У каждого своя цель, свое намерение. Что душа в теле, то цель и намерение во всяком человеческом занятии. Один трудится, заботится для снискания тленных сокровищ; другой – для доставления себе обильных наслаждений; иной – для приобретения земной, суетной славы; наконец, иной говорит, думает, что его действия имеют целию государственную и общественную пользу. Наперсник Закона Божия во всех упражнениях, во всех делах своих имеет целию богоугождение. Мир обращается для него в книгу заповедей Господних. Прочитывает он эту книгу делами, поведением, жизнию. Сердце его чем более прочитывает эту книгу, тем более просвещается духовным разумом, тем более разгорячается к течению по пути благочестия и добродетели. Оно стяжает огненные крылья веры, начинает попирать всякий страх враждебный, переноситься через всякую пропасть, дерзать на всякое благое начинание. Блаженно такое сердце! Такое сердце: блажен муж.

Приходит ночь с ее тенями, с бледным светом, который издают ночные светильники неба, собирает людей с поверхности земной в их шатры, в их приюты. В этих приютах скука, пустота души стараются заглушить свое мучение безумным развлечением; праздность, испорченность нравов предаются шумным увеселениям, и сосуды храма Божия – ум, сердце, тело – употреблены Валтасаром на употребление преступное. Раб земли, раб временных житейских попечений, едва вырвавшийся из забот, в которых он утопал в течение дня, приготовляет в тишине ночной новые заботы к следующему дню; и дни его, и ночи, вся жизнь – жертва суете и тлению. Теплится смиренная лампада пред святыми иконами, разливает томный свет в ложнице праведника. И он со своей заботой, с непрестающим, с снедающим его попечением. Он приносит в ложницу воспоминание дневной деятельности своей; сличает ее с скрижалями, на которых начертана откровенная человеку воля Бога, – с Писанием; недостатки в своих поступках, в помышлениях, в сердечных движениях врачует покаянием, омывает слезами; для возобновления и усиления подвигов просит у Неба новых сил, нового света. Благодатный свет, вышеестественная сила нисходит от Бога в душу, приносящую молитвы с болезненным ощущением нищеты, слабости, удобопадательности человеческой. Так день дни отрыгает глагол, и нощь нощи возвещает разум^[73]. Такая жизнь – непрестающий успех, непрерывные приобретения, приобретения вечные. Так живущий: блажен муж.

И будет этот муж яко древо насажденное при исходищих вод^[74]. Такое древо не боится палящих лучей солнца, не боится засухи: корни его всегда напитаны влагою; не ждут они дождей, не терпят никогда недостатка в питании, того недостатка, от которого древа, растущие на горных и сухих местах, часто болят, часто вянут, умирают. Древу, растущему на высоте, открытому для влияний ветров и солнца, изредка пиющему дождь небесный, изредка освежающемуся росою небесною, подобен человек, расположенный к благочестию, но ведущий жизнь невнимательную, рассеянную, мало и поверхностно занимающийся изучением Закона Божия. Иногда и он освежается росою умиления; иногда и на его иссохшую душу падает живительный слезный дождь покаяния; иногда и его ум и сердце возбуждены движением к Богу; но это состояние не бывает, не может быть постоянным, даже продолжительным. Мысли и ощущения религиозные, когда не просвещены ясным и полным познанием воли Божией, не имеют никакой определенности, никакой основательности и потому не имеют силы и жизни. Поучающийся в Законе Божием день и ночь подобен древу, насажденному при исходищих вод. Непрестанно бьют у самых корней его прохладные свежие воды; непрестанно его ум и сердце – эти корни человека – погружены в Закон Божий, напаяваются святым Законом Божиим; непрестанно кипят для него чистые, полные силы струи жизни вечной. Эти воды, эта сила, эта жизнь: Дух Святый, обитающий в Священном и святом Писании, обитающий в заповедях Евангелия. Кто углубляется постоянно в Писание, изучает его в смирении духа, испрашивая у Бога разумение молитвою, кто направляет по евангельским заповедям все дела свои, все сокровенные движения души: тот непременно соделывается причастником живущего в них Святаго Духа. Причастник Аз есмь, – возвестил о Себе Дух Святый, – всем боящимся Тебе и хранящим заповеди Твоя»^[75].

Изучение Закона Божия требует терпения. Это изучение есть стяжание души своей. В терпении вашем, – повелевает Господь, – стяжите души ваши^[76]. Это – наука из наук! Это – небесная наука! Это – наука, сообщенная человеку Богом! Стези ее совершенно отдельны от тех обыкновенных стезь, которыми идут науки земные, науки человеческие, науки, рожденные нашим падшим разумом из собственного его света, для нашего состояния в падении. Кичат, напыщают ум науки человеческие, осуществляют, растят человеческое я! Божественная наука открывается душе, предуготовленной, сотренной, углажденной самоотвержением, как бы лишившейся самобытности по причине своего смирения, содеявшейся зеркалом, не имеющим никакого собственного вида, способным по этой причине принимать и отражать Божественные начертания. Божественная наука – премудрость Божия, Божие Слово. Говорит о ней сын Сирахов: Премудрость сыны своя вознесе, и заступает ищущих ея. Любяй ю любит жизнь, и утренюющии к ней исполнятся веселия; держайся ея наследит славу, и идеже входит, благословит его Господь; служащии ей послужат Святому, и любящих ю любит Господь; слушаяй ея судити имать языки, и внимаяй ей вселится надеявся^[77]. Такова Божественная наука! Такова премудрость Божия! Она – откровение Божие! В ней – Бог! К ней доступ – смирением! к ней доступ – отвержением своего разума! неприступна она для разума человеческого! отвергнут он ею, признан безумием! И он, дерзостный, гордый враг ее, богохульно признает ее юродством, соблазняется на нее за то, что она явилась человекам на кресте и озаряет их с креста. Доступ к ней самоотвержением! Доступ к ней распятием! Доступ к ней – верой! Продолжает сын Сираха: Аще уверуеши, наследиши ю^[78].

Истинная, Богоугодная вера, в которой нет никакой лести и обмана, заключается в исполнении заповедей Евангелия, в трудолюбивом и постоянном насаждении их в душе своей, в борьбе с разумом, с богопротивными ощущениями, движениями сердца и тела. И разум, и сердце, и тело падшего человека враждебно настроены к Закону Божию. Разум падший не приемлет разума Божия; падшее сердце противится воле Божией; само тело, подвергшись тлению, стяжало свою отдельную волю, данную ему грехопадением, обильно сообщившим человеку смертоносное познание добра и зла. Тесен и прискорбен путь наш к премудрости Божией! ведет нас к ней святая вера, попирая, сокрушая противодействие и разума, и сердца, и тела падших. Здесь нужно терпение! Здесь нужны твердость, постоянство, долготерпение! В терпении вашем стяжите души ваши. Кто хочет принести плод духовный, – да совершит с терпением продолжительную, преисполненную различных переворотов и бед войну против греха! Тот только может узреть плод Духа на древе души своей, кто возлелеет этот плод святой, нежный, многим и мужественным терпением! Послушаем, послушаем еще Премудрого! Премудрость, – вещает он, – стропотно ходит с ним – учеником своим – в первых, боязнь же и страх наведет нань. И помучит его в наказании своем: дондеже веру имет души его, и искусит его во оправданиих своих. И паки возвратится прямо к нему, и возвеселит его: и открыет ему тайны своя^[79].

Проходят дни, месяцы, годы, настает свое время, время, известное Богу, положившему времена и лета во власти Своей^[80], и древо, насажденное при исходищих вод, приносит плод свой. Этот плод – явственное причастие Святаго Духа, обетованное Сыном Божиим всем истинно-верующим в Него. Благолепен, дивен плод Духа! изменяет всего человека! Переносится Священное Писание из книги в душу; начертываются невидимым перстом на ее скрижалях – на уме и сердце – слово Бога и воля Бога, Слово и Дух. Совершается над таким человеком обетованное Сыном Божиим: Реки от чрева его истекут воды живы. Сие же рече о Дусе, Его же хотяху приимати верующии во имя Его^[81], – объясняет слово Спасителя возлюбленный ученик Его, наперсник Премудрости и подаемого Ею богословия. – Самый лист такого древа не отпадет^[82]. Лист, по учению Отцов, – телесные подвиги: и они получают свою цену, нетление и жизнь, по обновлении, возрождении души Духом Святым. Воля такого человека сливается воедино с волею Божиею: он желает одного угодного Богу, исполняет одну только волю Божию. Потому-то он имеет Бога споспешником во всех своих начинаниях и вся елика творит, успеет^[83].

Не такое подобие для нечестивых! не сравнивает их вдохновенный Давид с древами или с чем другим, имеющим свойство, признаки жизни! Другое, другое для них сравнение! Не тако, нечестивии, не тако, – воспевает царственный Пророк, – но яко прах, его же возметает ветр от лица земли^[84]. Нечестивые! вы – пыль безжизненная, поднятая вихрем бурным – шумною суетою мира – с лица земли, крутящаяся в воздухе, несущаяся густым, заслоняющим солнце, всю природу облаком.

Не смотри на это облако! не верь обману очей твоих! для них пустая пыль, ничтожная пыль ложно представляется облаком. Закрой на минуту глаза, и пролетит облако пыли, носимое сильным мгновенным дыханием вихря, не повредив твоего зрения. Через минуту ты откроешь очи, посмотришь – где облако обширное? поищешь его следа, и нет облака, нет после него никакого следа, нет никакого признака бытия его.

Грозной песнию, грозными звуками продолжает Давид изрекать грозное, роковое определение на нечестивых. Сего ради не воскреснут нечестивии на суд, ниже грешницы в совет праведных^[85]. Нет участия для нечестивых в воскресении первом^[86], которое описал святой Иоанн в Апокалипсисе, в воскресении духовном, совершающемся во время земной жизни, когда прикоснется к душе вседетельный Дух и обновит ее в пакибытие. Воскресает душа, оживает в жизнь Божественную! Ее ум и сердце просвещаются, соделываются причастниками духовного разума. Духовный разум – ощущение живота бессмертного^[87], – по определению духоносцев. Самый этот разум – признак воскресения. Так, напротив, плотское мудрование – невидимая смерть души^[88]. Духовный разум – действие Святаго Духа. Он видит грех, видит страсти в себе и других, видит свою душу и души других, видит сети миродержителя, низлагает всякое помышление, взимающееся на разум Христов, отражает от себя грех, в каком бы видоизменении он не приблизился: потому что духовный разум – царство, свет Святаго Духа в уме и сердце. Не воскреснут нечестивии для духовного рассуждения! Это рассуждение – совет одних праведных, их достояние. Оно неприступно, непостижимо для нечестивых и грешных. Оно – Боговидение, и только чистии сердцем узрят Бога^[89].

Путь нечестивых ненавистен Богу, столько чужд и мерзостен Ему, что Писание представляет Бога отвратившимся от него, как бы не знающим его. Напротив того, путь правды столько приятен Богу, что Писание говорит о нем: Весть Господь путь праведных^[90]. И точно Он един весть этот путь! Блаженный путь! ты приводишь к Богу! ты сокровен в бесконечном Боге! твое начало – Бог, и конец твой – Бог! Ты бесконечен, как бесконечен Бог.

Путь нечестивых имеет грань, имеет горестный предел! Эта грань на краю глубокой, мрачной пропасти, вечного хранилища вечной смерти. И погибнет он – путь нечестивых – навсегда в этой страшной пропасти, приведши наперед к ней и погубивши в ней всех шествовавших им.

Весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет^[91]. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, не увлекается их образом мыслей, их нравственными правилами, их поведением, но в законе Господни вся воля его.

Так воспевает небесный, чудный Певец: к святой вдохновенной песне его прислушивался пустынножитель.

1847 год.

Николаевский Бабаевский монастырь

Вместо эпилога

Белая чайка взлетела с волны, сделала плавный и широкий круг над морем и растворилась в небе. Лина проследила за ней взглядом, поправила косынку. Неожиданно поняла, что совсем не подумала, что так по-новому оделась уже с сегодняшнего дня. Тим ведь никогда ее такой не видел, даже в храме, чтобы еще и в длинном. Он не узнает и пройдет сейчас где-то там, за ее спиной. А она смотрит на море. На горькое, соленое, слепящее глаза в солнечном свете море, словно совсем такое же море, какими были и ее вчерашние слезы. Какими наворачиваются они и сейчас. И от этого моря просто не повернуться, чтобы не сбилось дыхание и не потерять решимость.

Она ошиблась. Он узнал бы ее из сотен и из тысяч. Он не мог пройти мимо. Это только Лин могла стоять, такая красивая, тоненькая, хрупкая. Словно чайка.

Чья-то тень упала на воду из-за ее спины. Она поняла. Она обернулась. И не удержала невольной улыбки. Тимка…

– Ты сегодня какая-то новая, – все-таки не смог не заметить и не сказать он.

– Да, – согласилась она. – Школа закончилась. Детство закончилось.

– А это – боевая форма жен-мироносиц? – улыбнулся Тим. – Чингачгук вышел на тропу войны? Осталось только взять боевую славу, – заметил он.

Лина кивнула. Как он понял? Одно сердце и одна душа… Осталось только все сказать. Все точки над «i». «Путь врага – тьма, а Сын Божий – свет»^[92], – решительно вспомнила Лина. А Тим, что Тим!.. Так надо, так должно быть, – никакого Тима.

Она не сказала. Не успела.

– Я не знаю, как сказать, Лин, – каким-то другим, приглушенным тоном прозвучал его голос. – Но нашей дружбе пришел конец. Ты сама по себе, я сам по себе. Без обид.

Он выдохнул. Он знал: что они понимают, эти девчонки. Сейчас будут истерики, слезы, вопли. Вот история. Но он понял, что, оказывается, совсем ее не знал. Она была не только тоненькой и хрупкой. Очень доблестной и смелой. Она стояла, наверное, как на палубе легендарного «Варяга». Море синело за ней, ветер трепал выбившийся на свободу светлый локон, и концы косынки бились на этом ветру, словно это рвалась и хотела взлететь и не могла взлететь чайка с поломанным крылом. Или это был заяц с ушами. «Варяг» уходил под воду, чайка трепыхалась и металась, а она стояла, с глазами, полными щемящей стали, спокойная и печальная. Наверное, она просто знала: «Наверх, о товарищи, все по местам, последний парад наступает…»

А потом сказала:

– Я рада. Значит, мы с тобой все решили вместе.

Ветер снова стал обычным. Даль моря – тоже. «Варяг» потонул. Они остались на берегу.

Он протянул ей кораблик, с которым пришел на берег. Макет кораблика.

– Это тебе…

– «Фрам»… – взяла Лина его в руки.

Такого названия она не знала.

– Ты знаешь, что это за корабль?

Лина помотала головой.

«Фрам» значит «Вперед!»^[93], – сказал Тим. – Парусно-моторная шхуна Фритьофа Нансена. Фритьоф Нансен отправился покорять на нем Северный Полюс. А Амундсен покорил Южный.

Он помолчал. И добавил:

– А еще Нансен напишет потом о своей жене: «Той, которая дала имя кораблю и имела мужество ждать».

Лина вздохнула, какое же все-таки синее море. И какие белые эти паруса. И какие темные, хорошие глаза у Тимки. Вздохнула и не знала, почему она вдруг вспомнила. Икону святой Софии с ее дочерьми. Святая София^[94] знала, как назвать своих детей. Вера. Надежда. Любовь. «Не премудрость ли взывает? и не разум ли возвышает голос свой? Она становится на возвышенных местах, при дороге, на распутиях; она взывает у ворот при входе в город, при входе в двери: “к вам, люди, взываю я, и к сынам человеческим голос мой! Научитесь, неразумные, благоразумию, и глупые – разуму… Любящих меня я люблю, и ищущие меня найдут меня; богатство и слава у меня, сокровище непогибающее и правда…”» (Притч.8:1–5;17–18), – вспомнила Лина. «С премудростию зиждется дом, – говорит Писание, – и с разумом исправляется» (Притч. 24:3)… И тогда обретаются вера, надежда, любовь. Лина посмотрела новыми глазами. На мир, на море, на Тима. «Видно, не судьба, видно, не судьба?..»

– Тим, – произнесла она каким-то осекшимся, прервавшимся и вместе с тем торжествующим голосом. – Любовь никогда не перестает, Тим!

– Да, – сказал он. – Поживем – увидим.

И отошел в сторону, перепрыгнул на гряду прибрежных валунов. С камня на камень, и оказался уже на самом дальнем и высоком. Сел. Да. Поживем – увидим. Потому что жизнь – она все равно не то и не это. «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека» (Еккл.12:13).

«Дурак и осел», – подумал он на себя. Влюбился, как последняя тряпка. Спортсмен-разрядник, физик и математик. Кто бы мог подумать. В страшном сне не приснится такая отчаянная чушь. «Лин», – вспомнил он. Ну да, конечно. В переводе с греческого языка – «печальная весть»^[95]. Но это он просто слишком много всего читал и знает. Физики и лирики. Вечный спор. Но именно физики и прочитывают всю «Войну и мир» от корки и до корки. На свою голову. «Лин…» Но она не Лин. Она – раба Божия Ангелина. «Еще предстоит тебе борьба! Еще нужно тебе быть мужественным! Взгляни на предметы твоей любви: они очень тебе нравятся? к ним очень привязано твое сердце? – Отрекись от них.

Этого отречения требует от тебя Господь, законоположитель любви, не с тем, чтоб лишить тебя любви и любимых, но чтоб ты, отвергнув любовь плотскую, оскверненную примесию греха, соделался способным принять любовь духовную, чистую, святую, которая – верховное блаженство.

Ощутивший любовь духовную с омерзением будет взирать на любовь плотскую, как на уродливое искажение любви»^[96].

Пена прибоя шипела внизу. Это день склонялся на свой конец. Без будущего. Без настоящего. Много ли их, этих романов от школьной скамьи и во взрослую жизнь? Первая любовь – как корь и как ветрянка, и все равно пройдет? Как сказал и махнул рукой отец, когда мама подняла разговор, беспокоилась, что видела сына на берегу набережной с какой-то девочкой. «Все равно пацану нагуляться надо, пока женится, – добавил папа. – Чего переживать. Сейчас знаешь, какие дети продвинутые стали. Лучше нас все знают». Но мама не успокоилась. Мама посмотрела на него грустными, огромными глазами:

– Тима…

Хорошо, что мысли нельзя читать, и Лина ничего не знает. Ангелина. Ангел. А тут могут быть такие разговоры. Подобные скотов несмысленных. Просто подружить и забыть. Поменять на новую подружку. Какэто все в тех песнях, которые попадаются порой на дембельских кассетах среди песен о боевой дружбе: «Девчонка-проводница, как мало ночка длится, ну вот и все, приехали, прощай…»^[97] Отец, конечно, не хотел никого обидеть. Это просто такой вокруг мир. Когда пацану все равно нагуляться еще надо. Если он, конечно же, не овца. Но что он, этот мир? Им-то с Линой – что? «В воскресение бо ни женятся, ни посягают, но яко Ангели Божии на небеси суть» (Мф.22:30). У них с Линой все другое. Не как у людей. Как у овец. Но «продолжай быть овцой и победишь волков…» – сказал Иоанн Златоуст.

– Учись, обучайся евангельскому образу жизни, верности очей, воздержности языка, порабощению тела, смиренному о себе мнению, чистоте мысли, истреблению в себе гнева! Вынуждают у тебя силою – приложи от себя; отнимают – не судись; ненавидят – люби; гонят – терпи; хулят – молись; умертви себя греху, распнись с Христом, всю любовь свою обрати к Господу.

Свт. Василий Великий

– Тим, – услышал он голос Лины. Лина преодолела тот же самый путь с камня на камень, что и он, и его имя прозвучало сейчас неожиданно у него над самым ухом. Горная козочка. Любезная серна. – Тим, – повторила она, – «Фрам» значит «Вперед!» А давай мы отправим его в открытое море. На дальнее плавание. Как раз попутный ветер. И тогда он будет не у тебя и не у меня. Он будет у океана. А океан – всюду. Океан – это вода. Это ведь и реки, и дожди, и мы сами. Потому что человек на 80 % состоит из воды. «Фрам» будет у океана, но ведь словно и с нами. Как будто всегда где-то рядом. А еще у океана ему будет лучше. Океан могучий и великий. И нам самим тоже лучше так. Словно как по книге Екклесиаста: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его» (Еккл.11.1).

Тим улыбнулся. Линка. Придумает же тоже.

– Прямо как наша с тобой дружба, – заметил он. – Не тебе и не мне. Богу…

– Вот именно, – вспомнила Лина. – Знаешь, как я читала: «Хорошо забыть человека в Боге, потому что помнит его Бог»^[98]. Это ведь и есть, наверное, настоящая жизнь. Настоящая дружба.

Синее, синее море. Темноглазый Тима. Торжествующей, звенящей истиной через пронзительную, щемящую печаль она, наверное, все поняла: «Соблюдем взаимную мертвость, говоря друг о друге Богу: «Твое Тебе, – и да пребывает Твоим»! Люди, оживая безумно друг для друга, оживая душевною глупою привязанностию, умирают для Бога, а из пепла блаженной мертвости, которая – ради Бога, возникает, как златокрылый феникс, любовь духовная». Наверное, поняла. Только не знала, как сказать. «Твое Тебе, – и да пребывает Твоим»! Как это море. Как это солнце. Как темноглазый Тим.

Тимофей посмотрел на кораблик.

– Давай, – встал он. – Вон с того самого дальнего пирса.

Он взял ее руку в свою. Помочь добраться до берега. Такую худенькую, знакомую ладошку. Она чуть сжала его руку в ответ. Она знала. Она тоже знала: это он взял ее за руку в последний раз. «Лин…» Все-таки, Лин. Печальная весть. Словно как этот тоскливый крик чайки, пролетевшей вдруг над песком совсем рядом и пропавшей в небе. Как пропадут друг для друга сейчас и они.

А потом Тим спрыгнул в воду. Уже было по колено.

– Лин, помнишь тот мультик про Гену и Чебурашку? – Гена, тебе очень тяжело нести вещи? – Ну как тебе сказать Чебурашка… очень тяжело. – Слушай, Гена, давай я понесу чемоданы, а ты понесешь меня… – улыбнулся он. – Лина, давай ты понесешь кораблик, а я понесу тебя…

Они не знали, как так получилось. Все получилось как-то самим собой. Тим не знал. Может, просто Лина была сегодня так непохоже одета, как раньше. «Вся слава Дщере Царевы внутрь, рясны златыми одеяна и преиспещрена…»^[99] А царевн всегда носят на руках.

Он вышел на берег, обернулся к морю. И закружил ее. Лина засмеялась. Лина забыла. Все забыла. Были только небо, море, и песок. И Тим. Его руки. Его темные глаза. Его улыбка. «Вечер водворится плачь, и заутра радость…» (Пс.29:5) А он кружил и кружил ее, и сейчас все было неважно. Только этот миг, это мгновенье. Только эта лебединая песня. Настоящей первой любви. Оставшейся чистой, оставшейся честной. Без поцелуев и объятий. Православных Ассоли и Грэя. Лебединая песня торжества этой любви. «А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг…»^[100]

Тим улыбался. Он тоже не думал сейчас, что там, дальше. Лина ведь никогда не была еще такой близкой. Никогда не была такой – его. Но он правда был прав, что никогда не замечал девчонок. Как будто знал: «Берегись, возлюбленне, жены, да не сожжешися. Ева всегда имеет свой нрав: всегда прельщает»^[101]. Но это не любовь, понял он. Любовь – она на кресте. «Отвергнись себя…» (Мк.8:34)

– Побежали наперегонки, – кивнула на дальний пирс Лина, когда они уже снова стояли.

Тим с сомнением посмотрел на нее:

– Но школа закончилась. Детство закончилось. Ты словно такая взрослая…

Она улыбнулась. Загадочно и беззаботно. Пусть сомневается. Тим просто не видел ее маму. Мама в таких платьях и рванет, и догонит любой автобус, и на самый верх пешеходной эстакады взбежит по ступенькам словно на одном дыхании, и еще и мяч погоняет с дворовой малышней и своими младшими.

Она все-таки отстала. Но Тим – спортсмен-разрядник, физик и математик. И почти капитан Грэй. Только без трехмачтового галиота «Секрет» в истинную величину. Макетным. Так что с ним все равно не потягаешься. Она взбежала, задыхаясь, по лесенке на пирс и улыбнулась.

А потом Тим оглядел фрегат, поправил паруса. Осенил себя крестным знамением. Лина вспомнила: “яко без Мене не можете творити ничесоже” (Ин.15:5). Надо ведь каждое дело, каждое начинание предварять воспоминанием о Господе. Ибо сказано: “аще… ясте, аще ли пиете, аще ли ино что творите, вся в славу Божию творите” (1Кор. 10, 31). Сидишь за столом – молись; вкушаешь хлеб – воздавай благодарение Давшему; подкрепляешь вином немощь тела – помни Подавшего тебе дар сей на веселие сердцу и в облегчение недугов. Миновалась ли потребность в снедях? Да не прекращается памятование о Благодетеле. Надеваешь хитон – благодари Давшего; облекаешься в плащ – усугубь любовь к Богу, даровавшему нам покровы, пригодные для зимы и лета, сохраняющие жизнь нашу и закрывающие наше безобразие. Прошел ли день? Благодари Даровавшего нам солнце для отправления дневных дел и Давшего огнь освещать нощь и служить для прочих житейских потреб»^[102]. Они забывали. Он забывал. Но когда-то должна ведь начаться «отделка щенка под капитана», улыбнулась Лина. Наконец «Фрам» был спущен на воду. Ветер наполнил паруса.

Тим смотрел и улыбался. Наверное, он уже не грустил. Наверное, он уже все забыл. Юный, темноглазый мальчишка, у которого ведь впереди вся жизнь. Эта глава жизни была перевернута и закрыта. Лина – ну и Лина. Подумаешь, Лина! Плавали – знаем. Видали таких.

– «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею…»^[103], – заметила и она.

Он повернулся к ней:

– Ну, я пошел, Лин. – И добавил: – «С нами Бог. И Андреевский флаг».

Она улыбнулась. Помахала рукой и снова обернулась к морю. «Фрам» шел под полными парусами, по солнечной дорожке. Шел лихо, уверенно, смело. Покорять Северный Полюс. Может быть, доплывет. А может, нет. Может быть, они с Тимом потом поженятся. Или нет. На нет – и суда нет. «Не как ты хочешь, а как Бог даст…» «Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. – Молись», – вспомнила Лина.

«Святой Иоанн Лествичник сказал: “Отцы определили, что псалмопение – оружие, молитва – стена, непорочная слеза – умывальница, а блаженное послушание – исповедничество, без которого никто из страстных не узрит Господа”.

Все духовное преуспеяние заключается в том, чтоб сердце, отрекшись переменчивых, бестолковых законов, – правильнее, – беззакония своей воли, приняло законы Евангелия, всюду подчинялось им. Истинное послушание – в уме и сердце. Там и самоотвержение! Там и нож, о котором повелело Евангелие ученику своему: да продаст ризу свою и купит нож (Лк.22:36). Риза – нежность, удовлетворение приятных чувств сердечных по плоти и крови»^[104].

А паруса «Фрама» засветились в отсветах заката алым. «Алые паруса… Алые паруса… Ассоль+Грэй…»^[105], – не удержалась и улыбнулась Лин.

Но сказки, песни. В жизни неважно. В жизни все должно быть неважно. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф.6:33). Молва, все молва. Купля житейская. «Слышали вы слова Апостола, с которыми обращается он к фессалоникийцам, предписывая закон для целой жизни; потому что учение преподавалось тем, которые когда-либо обращались с Апостолом, польза же учения простирается на всю человеческую жизнь. “Всегда радуйтеся, – говорит он, – непрестанно молитеся. О всем благодарите” (1Фес. 5, 16–18)»^[106].

Тим улыбался, когда снаряжал «Фрама». Когда повернулся и ушел. Она стояла сейчас и улыбалась тоже. Юная, доблестная девочка с серо-голубыми глазами на берегу великого и могучего Тихого Океана. Когда вся жизнь – приключение. Вся жизнь – благодарность. И тогда можно жить дальше. От печали до радости. И снова – от печали до радости. «Слава Богу за все».

Январь 2019–5 сентября 2019 г

P. S. «Слава Богу!

Могущественные слова! Во время скорбных обстоятельств, когда обступят, окружат сердце помыслы сомнения, малодушия, неудовольствия, ропота, должно принудить себя к частому, неспешному, внимательному повторению слов: слава Богу! Кто с простотою сердца поверит предлагаемому здесь совету и при встретившейся нужде испытает его самым делом: тот узрит чудную силу славословия Бога; тот возрадуется о приобретении столь полезного, нового знания, возрадуется о приобретении оружия против мысленных врагов, так сильного и удобного. От одного шума этих слов, произносимых при скоплении мрачных помыслов печали и уныния, от одного шума этих слов, произносимых с понуждением, как бы одними устами, как бы только на воздух, содрогаются, обращаются в бегство князи воздушные; развеваются, как прах от сильного ветра, все помышления мрачные; отступают тягость и скука от души; к ней приходят и в ней водворяются легкость, спокойствие, мир, утешение, радость. Слава Богу!

Слава Богу! Торжественные слова! слова – провозглашение победы! слова – веселие для всех верных рабов Бога, страх и поражение для всех врагов Его, сокрушение оружия их. Это оружие – грех; это оружие – плотский разум, падшая человеческая премудрость. Она возникла из падения, имеет начальною причиною своею грех, отвержена Богом, постоянно враждует на Бога, постоянно отвергается Богом. К уязвленному скорбию напрасно соберутся все премудрые земли; напрасно будут целить его врачествами красноречия, философии; тщетен труд самого недугующего, если он захочет распутать многоплетенную сеть скорби усилиями собственного разума. Очень часто, почти всегда разум совершенно теряется в этой сети многоплетенной! часто видит он себя опутанным, заключенным со всех сторон! часто избавление, самое утешение кажутся уже невозможными! И гибнут многие под невыносимым гнетом лютой печали, гибнут от смертной язвы, язвы скорбной, не нашедши на земле никакого средства, довольно сильного, чтобы уврачевать эту язву. Земная премудрость представала со всеми средствами своими: все оказались бессильными, ничтожными. Пренебреги, возлюбленнейший брат, отверженною Богом! Отложи к стороне все оружия твоего разума! Прими оружие, которое подается тебе буйством проповеди Христовой. Премудрость человеческая насмешливо улыбнется, увидя оружие, предлагаемое верою; падший разум, по своему свойству вражды на Бога не замедлит представить умнейшие возражения, полные образованного скептицизма и иронии. Не обрати на них, на отверженных Богом, на врагов Божиих, никакого внимания. В скорби твоей начни произносить от души, повторять – вне всякого размышления – слова: слава Богу! Увидишь знамение, увидишь чудо: эти слова прогонят скорбь, призовут в сердце утешение, совершат то, чего не могли совершить разум разумных и премудрость премудрых земли. Посрамятся, посрамятся этот разум, эта премудрость, а ты, избавленный, исцеленный, верующий живою верою, доказанной тебе в тебе самом, будешь воссылать, славу Богу!

Слава Богу! Многие из угодников Божиих любили часто повторять эти слова: они вкусили сокровенную в них силу. Святой Иоанн Златоустый, когда беседовал с духовными друзьями и братиями о каких-нибудь обстоятельствах, в особенности о скорбных, в основной камень, в основной догмат беседы всегда полагал слова: за все слава Богу! По привычке своей, сохраненной церковною историею для позднего потомства, он, ударяя вторым перстом правой руки по распростертой ладони левой, всегда начинал речь свою со слов: за все слава Богу!

Братия! приучимся и мы к частому славословию Бога; будем прибегать к этому оружию при скорбях наших; непрестанным славословием Бога отразим, сотрем наших невидимых супостатов, особливо тех из них, которые стараются низложить нас печалию, малодушием, ропотом, отчаянием. Будем очищать себя слезами, молитвою, чтением Священного Писания и писаний Отеческих, чтобы соделаться зрителями промысла Божия, все видящего, всем владеющего, всем управляющего, все направляющего по неисследимым судьбам Своим к целям, известным единому Богу. Соделавшись зрителями Божественного управления, будем в благоговении, нерушимом сердечном мире, в полной покорности и твердой вере удивляться величию непостижимого Бога, воссылать Ему славу ныне и в век века».

Свт. Игнатий Брянчанинов. Из «Аскетических опытов». Слава Богу.

В заключение. «Житейское море…»^[107]

Пред взорами моими – величественное море. Оно на севере по большей части пасмурно и бурно; бывает же по временам и прекрасно. Обширное море! Глубокое море! Привлекаешь ты к себе и взоры, и думы. Безотчетливо гляжу подолгу на море. Нет разнообразия в этом зрелище; но взор и мысли не могут оторваться от него: как бы плавают по пространному морю, как бы погружаются в него, как бы тонут в нем. Какое в недрах моря хранится вдохновение! какая чувствуется полнота в душе, когда глаза насладятся и насытятся созерцанием моря! Посмотрим, друзья, посмотрим на море из нашего монастырского приюта, поставленного рукою промысла Божия у моря.

За морем – другое море: столица могучего Севера. Великолепен вид ее чрез море, с морского берега, на котором расположена обитель преподобного Сергия (Сергиева пустынь). Это море – участок знаменитого Бельта. Широко расстилается оно, хрустальное, серебряное, между отлогими берегами. Замкнуто оно Кронштадтом, за которым беспредельность моря сливается с беспредельностью неба.

Воспевал некогда святой Давид море великое и пространное: тамо гади, ихже несть числа, – говорит он, – животная малая с великими, рыбы морския, преходящия стези морския; тамо корабли преплавают, змий сей, егоже создал еси ругатися ему (Пс.103:25,26; Пс.8:9). Таинственное значение имеют слова Давида. Объясняют это значение святые Отцы. Морем назван мир; бесчисленными животными и рыбами, которыми наполнено море, названы люди всех возрастов, народностей, званий, служащие греху; кораблями вообще названа Святая Церковь, в частности названы истинные христиане, побеждающие мир. Змеем, живущим в море, назван падший ангел, низвергнутый с неба на землю^[108].

Несется Святая Церковь по водам житейского моря в продолжение всего земного странствования своего, чрез столетия, чрез тысячелетия. Принадлежа к миру по вещественному положению, она не принадлежит к нему по духу, как и Господь сказал Церкви в лице Апостолов: От мира несте, но Аз избрах вы от мира (Ин.15:19): по телу, по потребностям тела вы принадлежите миру; по духу вы чужды мира, потому что принадлежите Богу, Которого мир возненавидел (Ин.15:18). Несется Святая Церковь по волнам житейского моря и пребывает превыше волн его, Божественным учением своим, содержа в недре своем истинное Богопознание, истинное познание о человеке, о добре и зле, о мире вещественном и временном, о мире духовном и вечном. Все истинные христиане по всей вселенной принадлежат единой истинной Церкви и, содержа ее учение в полноте и чистоте, составляют то собрание кораблей, которое преплывает житейское море, не погружаясь в темных глубинах его.

Странствует по водам житейского моря, стремится к вечности каждый истинный христианин. На море вещественном не может быть постоянного жилища; на нем живет одно странствование: и на море житейском нет ничего постоянного, нет ничего, что оставалось бы собственностью человека навсегда, сопутствовало ему за гроб. Одни добрые дела его и грехи его идут с ним в вечность. Нагим вступает он в земную жизнь, а выходит из нее, покинув и тело. Не видят этого рабы мира, рабы греха: видит это истинный христианин. Он может быть уподоблен великому кораблю, преисполненному духовными, разнообразными сокровищами, непрестанно приумножающему их на пути своем. Богатств этих мир вместить не может: так они велики, так драгоценны эти богатства, что все богатства мира в сравнении с ними – ничто. Завидует мир этим богатствам, дышит ненавистию к стяжавшему их. Корабль, несмотря на прочность построения и на величину свою, наветуется противными ветрами, бурями, подводными камнями, мелями: каждый христианин, несмотря на то, что он облечен во Христа, должен совершить земное странствование среди многочисленных опасностей. Все, без всякого исключения, хотящие спастись, гонимы будут (2Тим.2:13). Стремится корабль к пристани; по пути останавливается только на кратчайшее время, при крайней нужде. И мы должны всеусильно стремиться к небу, в вечность. Ни к чему временному не будем пристращаться сердцем! да не прильпнет душа наша к чему-нибудь земному, да не прильпнет она по действию живущего в нас самообольщения, по действию окружающего нас самообольщения! Падением нашим смирися в персть душа наша, получила влечение ко всему тленному, прильпе земли утроба наша (Пс.43:26) вместо того, чтоб ей стремиться к небу. Земные служения наши, наши земные обязанности будем нести, как возложенные на нас Богом, исполняя их как бы пред взорами Бога, добросовестно, с усердием, приготовляясь отдать отчет в исполнении их Богу. Да не окрадывают, да не оскверняют этих служений греховные побуждения и цели! Дела земные будем совершать с целию богоугождения, и дела земные соделаются делами небесными. Главным и существенным занятием нашим да будет служение Богу, стремление усвоиться Ему. Служение Богу заключается в непрестанном памятовании Бога и Его велений, в исполнении этих велений всем поведением своим, видимым и невидимым.

Управляет кораблем кормчий: он постоянно думает о пристани, в которую должен быть доставлен груз корабля; он постоянно заботится, чтоб не сбиться с пути на море, на котором и повсюду путь, и нет путей. То глядит он на небо, на светила его, то на ландкарту и компас – соображаясь с тем и другим направляет корабль. Человеком управляет ум его. И на житейском море нет путей; повсюду путь на нем для истинного христианина. Никому не известно, какие встретят его обстоятельства в будущем, какие встретят чрез день, чрез час. По большей части встречается с нами непредвиденное и неожиданное. На постоянство попутного ветра невозможно полагаться: дует он иногда долго, но чаще того внезапно превращается в противный, подымает ужасную бурю. Для христианина повсюду путь: он верует, что все совершающееся с ним совершается по воле Бога. Для христианина и противный ветер бывает попутным: покорность воле Божией примиряет его с положениями самыми тягостными, самыми горькими. Ум наш должен непрестанно устремлять взоры на духовное небо – Евангелие, из которого, подобно солнцу, сияет учение Христово; он должен постоянно наблюдать за сердцем, за совестию, за деятельностию внутреннею и внешнею. Пусть этот кормчий стремится неуклонно к блаженной вечности, памятуя, что забвение о вечном блаженстве приводит к вечному бедствию. Пусть ум воздерживает сердце от увлечения пристрастием к суетному и тленному, от охлаждения ради тления к нетленному, ради суетного к истинному и существенному. Пусть присматривается он часто, как бы к компасной стрелке, к совести, чтоб не принять направления, не согласного с направлением, указываемым совестию. Пусть руководит он всю деятельность благоугодно Богу, чтоб заоблачная пристань вечности отверзла врата свои и впустила в недро свое корабль, обремененный духовными сокровищами.

Не устрашимся бурь житейского моря. Восходят волны его до небес, нисходят до бездн; но живая вера не попускает христианину потонуть в волнах свирепых. Вера возбуждает спящего на корме Спасителя, Который, в таинственном значении, представляется спящим для преплывающих житейское море учеников Его, когда сами они погрузятся в нерадение: вера вопиет к Спасителю пламенною молитвою из сердца смиренного, из сердца болезнующего о греховности и немощи человеческой, просит помощи, избавления – получает их. Господь и Владыка всего воспрещает ветрам и морю, водворяет на море и в воздухе тишину велию (Мф.8:26). Вера, искушенная бурею ветра, ощущает себя окрепшею: с новыми силами, с новым мужеством приготовляется она к новым подвигам.

Не будем доверять тишине житейского моря: тишина эта – обманчива, море изменчиво. Не позволим себе предаться беспечности: корабль неожиданно может попасть на мель или удариться о неприметный подводный камень, покрытый нежною струйкою, – удариться и получить жестокое повреждение. Иногда набежит ничтожное по видимому облачко: внезапно начинает извергать из себя вихри, громы, молнию, и закипело притворно-тихое море опасной бурею. Преисполнена жизнь наша скорбей, превратностей, искушений. Наветует нас ум наш: этот путеводитель нередко сам сбивается с пути и всю жизнь нашу увлекает за собою в заблуждение. Наветует нас сердце наше, склоняясь к исполнению своих собственных внушений, устраняясь от исполнения воли Божией. Наветует нас грех: и тот грех, который насажден в нас падением, и тот, который действует на нас из окружающих нас отвсюду соблазнов. Наветует нас мир, служащий суете и тлению, усиливающийся склонить всех к этому служению и при посредстве ласкательства, и при посредстве гонения. Наветуют нас враги – падшие духи; наветуют нас обладаемые ими, поработившиеся им человеки. Часто самые друзья произвольно и невольно соделываются нашими наветниками. Господь заповедал нам непрестанно бодрствовать над собою, упражняясь в добродетелях, ограждаясь от греха словом Божиим, молитвою, верою, смирением.

Кто – животныя великия, пасущиеся в необъятном пространстве житейского моря? Ни для себя, ни для кого другого не хотел бы я сходства с этими исполинами моря, у которых одна отрада: темные глубины, густо покрытые водою, куда не досягают лучи солнца; там они живут, там пребывают, выходя по временам оттуда для добычи, для поддержания своей жизни убийством многочисленных жертв. Их влажные, дикие взоры не терпят, не выносят никакого света. Под именем их Писание разумеет людей, великих по способностям, познаниям, богатству, могуществу, но – увы! – привязанных всею душою к суете и тлению. Сердце и мысли их направлены исключительно к снисканию земного славного, земного сладостного. Они утонули, погрязли в море житейском, гоняются за одним временным, минутным, за одними призраками: преходят они, – говорит Писание, – стези морския (Пс.8:9). Странны эти стези! следы их исчезают вслед за проходящими по ним, и для проходящих нет впереди никакого знака стези. Таково земное преуспеяние: не знает оно, чего ищет; сыскав желанное, уже как бы не имеет его; снова желает, ищет снова. Тяжел, несносен для сынов мира свет учения Христова. Бегут они от него в темные, глухие пропасти: в рассеянность, в многообразное развлечение, в плотские увеселения. Там, в нравственном мраке, проводят они земную жизнь, без духовной, вечной цели. Таких человеков Писание не удостаивает имени человеков: человек, в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным и уподобися им (Пс.48:13). «Человек – тот, кто познал себя», – сказал преподобный Пимен Великий^[109]; человек – тот, кто познал свое значение, свое состояние, свое назначение. – Малыми животными моря названы люди, не одаренные особенными способностями, не наделенные богатством, могуществом, но и в таком положении служащие суете и греху. Они не имеют средств к совершению обширных и громких злодеяний; но руководимые, увлекаемые, ослепляемые поврежденным злобою произволением своим, принимают участие в беззакониях, совершаемых животными великими, – сами совершают беззакония, соответственно силам и средствам своим. Они скитаются в житейском море бессознательно, без цели. Змей – царь всем сущим в водах (Иов.41:25), змий сей, егоже создал еси ругатися ему (Пс.103:26). Змеем назван падший ангел по обилию злобы и лукавства, живущих в нем. Он действует по возможности тайно, чтоб действие, будучи малоприметным, было тем вернее, убийственнее. Рабы его не чувствуют цепей, которыми окованы отовсюду, – и рабство гибельное величают именем свободы и высшего счастья. Посмеваются^[110] этому змею истинные христиане, усматривая козни его чистотою ума, попирая их силою Божественной благодати, осенившей души их. – Будем подобны кораблям, стройно плывущим по морю! И их значительная часть в воде, но они не погружены всецело в воду, как погружены в ней рыбы и прочие морские животные. Невозможно, невозможно преплывающему житейское море не омочиться водами его: не должно погрязать в водах его.

В море – бесчисленное множество гадов. Что сказать о них? Уже одним наименованием сказывается все. Несчастна доля тех, которых Слово Божие лишило наименования человеков, низвело к наименованию бессловесных животных: сколько несчастнее те, которых оно, всесвятое Слово, судия вселенной, запечатлело наименованием гадов? Не глубокие воды – постоянное жилище их и наслаждение, но зловонная и грязная тина, в которую приносятся разъяренною волной и в которой увязают все нечистоты, в которую приносятся и в которой истлевают трупы людей, погибших от морских злоключений, от кинжала пиратов житейского моря.

Братия мои! друзья мои! Стою с вами на берегу моря, смотрю на море, исчерченное разноцветными полосами. За морем – другое море, с горящими золотыми куполами и шпилями… Между тем в храме Божием возглашается величественная многознаменательная песнь: Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве!^[111]

Игнатий Брянчанинов. Из «Аскетических опытов».

* * *

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/images/id-4292896/ по лицензии CC0.

Примечания

1

«От печали до радости» – песня Юрия Антонова.

(обратно)

2

Грин А.С. Алые паруса.

(обратно)

3

Андреевский флаг представляет собой белое полотнище с двумя диагональными полосами синего цвета, образующими наклонный крест, называемый Андреевским. 1 (11) декабря 1699 года флаг с Андреевским крестом был провозглашен Петром I в качестве официального флага военного флота России (из Википедии).

«С нами Бог и Андреевский флаг!» – именно с такими словами на флоте Российской Империи обращались перед боем командиры кораблей к своим экипажам. С этими словами моряки уходили в поход, прощались с близкими…

По петровскому Корабельному уставу, флаг нельзя было ни сдавать, ни опускать ни перед каким противником» («С нами Бог и Андреевский флаг». Православие. инфо. Миссионерский журнал – ).

(обратно)

4

«Варяг» – песня на стихи австрийского поэта Рудольфа Грейнца (в переводе Е.М. Студенской), посвященная подвигу крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец».

(обратно)

5

В 1863–1864 гг. две русские эскадры почти год находились у берегов Северной Америки.

(обратно)

6

Конкретное название военного корабля, как правило, было единственным и не только на флоте, в списках которого он числился, но и во всех флотах страны. После гибели корабля или передачи на слом его название давалось другому судну соответствующего ранга и размера (отсюда и пошло крылатое выражение "Корабли не умирают") (Крючков Ю.С. Доктор технических наук, профессор. «Имена кораблей – это книга истории». http://bazar.nikolaev.ua).

(обратно)

7

«Как превосходен характер сына Восточной Церкви! Как он прост, величествен и свят! Протестант холодно умен; римлянин – восторжен, увлекает, уносится; сын Восточной Церкви проникнут святою истиною и кротким миром. Первые два характера – земные; последний нисшел с неба и предстоит нашим взорам в Евангелии. Этот характер воспитывается в православном христианине чтением Священного Писания и творений святых Отцов; христианин, напитываясь этим чтением, соделывается наперсником Истины и причастником подаемого Ею Святого Духа» (Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты. Посещение Валаамского монастыря).

(обратно)

8

«Санта-Мария» – флагманский корабль, на котором Христофор Колумб в 1492 году открыл Америку.

(обратно)

9

Первое русское кругосветное плавание было предпринято в 1803–1806 годах на кораблях «Надежда» и «Нева» под командованием Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского соответственно.

(обратно)

10

Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

11

Архимандрит Рафаил (Карелин). Умение умирать или искусство жить. О времени и смерти. Обманутые миром. Приводится по: .

(обратно)

12

Там же.

(обратно)

13

Гимн ВДЦ «Океан».

(обратно)

14

Из океанских песен. Гимн смены «Молодые лидеры России».

(обратно)

15

Кубрик – жилое помещение для команды корабля. В ВДЦ «Океан» кубрик – жилое помещение, комната.

(обратно)

16

О.Митяев.

(обратно)

17

Паисий Святогорец. Том VI. Вторая часть. Подвиг молитвы. Отвлечение в молитве.

(обратно)

18

Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

19

Петр Дамаскин.

(обратно)

20

С.Трофимов.

(обратно)

21

Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты. О любви к Богу.

(обратно)

22

Соболев Л.С. Батальон четверых.

(обратно)

23

Серафим Саровский.

(обратно)

24

А.Блок. На поле Куликовом.

(обратно)

25

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны.

(обратно)

26

Юрий Визбор. Перевал.

(обратно)

27

Из песни «Голубые береты» ВИА «Голубые береты» – вокально-инструментального ансамбля Воздушно-Десантных Войск.

(обратно)

28

Игнатий Брянчанинов. Аскетическая проповедь. Поучение в неделю жен-мироносиц, 3-ю по Пасхе. О мертвости духа человеческого.

(обратно)

29

См.: Игнатий Брянчанинов. Аскетическая проповедь. Поучение в неделю жен-мироносиц, 3-ю по Пасхе. О мертвости духа человеческого.

(обратно)

30

См.: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир,

Пусть лучше он прогнется под нас» (Андрей Макаревич).

(обратно)

31

Из к/ф «Гардемарины, вперед!».

(обратно)

32

Полиелей – наиболее торжественная часть Всенощного бдения или праздничной Утрени.

(обратно)

33

Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

34

Игнатий Брянчанинов. Аскетическая проповедь. Поучение в Неделю антипасхи. О христианстве.

(обратно)

35

Димитрий Смирнов.

(обратно)

36

Игнатий Брянчанинов. Аскетическая проповедь. Поучение в Неделю антипасхи. О христианстве.

(обратно)

37

Святой мученик Мамант родился в Пафлагонии от благочестивых и знатных родителей-христиан Феодота и Руфины. За открытое исповедание своей веры родители святого были схвачены язычниками и заключены в темницу в Кесарии Каппадокийской. Зная свои телесные немощи, Феодот молился, чтобы Господь взял его прежде мучений. Господь услышал молитву, и он умер в темнице. Вслед за ним умерла и святая Руфина, разрешившись преждевременно сыном, которого она молитвенно препоручила Богу, прося Его быть Хранителем и Заступником осиротевшего младенца. Бог услышал предсмертную молитву святой Руфины: богатая вдова христианка Аммия с честью погребла тела святых Феодота и Руфины, а мальчика взяла к себе и окружила его материнской заботой. Святой Мамант вырос убежденным христианином (по Димитрию Ростовскому).

(обратно)

38

Альфред Теннисон.

(обратно)

39

На Литургии.

(обратно)

40

Федор Ушаков

(обратно)

41

Из книги: Архимандрит Харлампий Василопулос. «Почему ты не в Церкви?».

(обратно)

42

Игнатий Брянчанинов. Аскетическая проповедь. Поучение в Неделю антипасхи. О христианстве.

(обратно)

43

Моисеенков Александр. «Святой Федор Ушаков: праведник в адмиральских погонах». Приводится по:

(обратно)

44

Димитрий Смирнов.

(обратно)

45

ВИА «Здравствуй, песня. – Солнечный трамвай.

(обратно)

46

Дан.3:78.

(обратно)

47

Написана в 1936 году поэтом Яковом Шведовым на музыку композитора Виктора Белого.

(обратно)

48

«Не вешать нос, гардемарины».

(обратно)

49

Р.Рождественский.

(обратно)

50

Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

51

Н.Гумилёв.

(обратно)

52

Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

53

Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

54

Натали – «Ветер с моря дул». Слова песни – Сокольская Е.Н.

(обратно)

55

Грин А. Алые паруса.

(обратно)

56

Карл Май.

(обратно)

57

Из песни: «Капитан! Капитан, улыбнитесь!

Ведь улыбка – это флаг корабля!

Капитан! Капитан, подтянитесь!

Только смелым покоряются моря!» (В. Лебедев-Кумач).

(обратно)

58

Диалектика – метод аргументации в философии.

(обратно)

59

Серафим Роуз. Православный взгляд на эволюцию.

(обратно)

60

Игнатий Брянчанинов. Из «Аскетических опытов».

(обратно)

61

Ср.: Пс. 1, 1.

(обратно)

62

См.: Пс. 1, 2.

(обратно)

63

Пс. 33, 9.

(обратно)

64

Ср.: Пс. 118, 104.

(обратно)

65

Ср.: Пс. 118, 10.

(обратно)

66

Ср.: Пс. 118, 32.

(обратно)

67

Ср.: Пс. 118, 47.

(обратно)

68

Ср.: Пс. 118, 72.

(обратно)

69

Ср.: Пс. 118, 127.

(обратно)

70

Ср.: Пс. 118, 11.

(обратно)

71

Ср.: Пс. 118, 162.

(обратно)

72

Ср.: Пс. 118, 35.

(обратно)

73

Пс. 18, 3.

(обратно)

74

Ср.: Пс. 1:3.

(обратно)

75

Ср.: Пс. 118, 63. Так объяснен этот стих преподобным Пименом Великим (см.: Скитский Патерик).

(обратно)

76

Ср.: Лк. 21, 19.

(обратно)

77

Ср.: Сир.4, 12–16.

(обратно)

78

Сир. 4, 17.

(обратно)

79

Ср.: Сир. 4, 18–21.

(обратно)

80

Ср.: Деян. 1, 7.

(обратно)

81

Ср.: Ин. 7, 38–39.

(обратно)

82

Пс. 1, 3.

(обратно)

83

Ср.: Пс. 1, 3.

(обратно)

84

Ср.: Пс. 1, 4.

(обратно)

85

Пс. 1, 5.

(обратно)

86

См.: Апок. 20.

(обратно)

87

Преподобный Исаак Сирский. Слова подвижнические. Слово 38.

(обратно)

88

См.: Рим. 8, 6.

(обратно)

89

Ср.: Мф. 5, 8.

(обратно)

90

Пс. 1, 6.

(обратно)

91

Пс. 1, 6.

(обратно)

92

Из «Отечника» Игнатия Брянчанинова.

(обратно)

93

Норвежск.

(обратно)

94

Значение имени София в переводе с древнегреч. – «Премудрость».

(обратно)

95

Ангелина – «ангельская» или «благая вестница». Восходит к др. – греч. значению «вестник», «посланец». Вместе с тем уменьшительное форма имени рассматривается и как самостоятельное имя, от мужского греческого имени Лин. Лина переводится как «печальная весть».

(обратно)

96

Игнатий Брянчанинов. О любви к ближнему.

(обратно)

97

Гр. Колыма.

(обратно)

98

Игнатий Брянчанинов: «Хорошо забыть человека в Боге, потому что помнит его Бог. Хорошо быть мертвым для человека в Боге, это – истинная жизнь, жизнь Духом».

(обратно)

99

Пс.44:14.

(обратно)

100

Леонид Дербенев. Есть только миг.

(обратно)

101

Тихон Воронежский.

(обратно)

102

Василий Великий. Беседы. Беседа 5.

(обратно)

103

Ирмос 6-й песни канона 6-го гласа. «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве».

Зря – видя. Напастей – бед, искушений. Притек – здесь: пристав, приплыв. Возведи от тли – изведи от погибели. Живот мой – жизнь мою.

(обратно)

104

Игнатий Брянчанинов.

(обратно)

105

Из океанских песен.

(обратно)

106

Василий Великий. Из беседы 4. «О благодарении».

(обратно)

107

Игнатий Брянчанинов. Из «Аскетических опытов».

(обратно)

108

Псалтырь с толкованиями на брезе, заимствованными из святых Отцов, издание Киево-Печерской Лавры.

(обратно)

109

Алфавитный Патерик и Достопамятные сказания.

(обратно)

110

Посмевати (церковнослав.) – издеваться, осмеивать.

(обратно)

111

Ирмосы канона, 6-я песнь 6-го гласа.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Алые паруса

Глава 2. «На полярных морях и на южных…»

Глава 3. «И пусть не станет серым алый парус…»

Глава 4. «Океан – это я!..»

Глава 5. Бог простит. Ты меня прости

Глава 6. Не вернуться, не взглянуть назад

Глава 7. Просто так

Глава 8. «Но на судьбу не стоит дуться…»

Глава 9. И смех и грех

Глава 10. «Тогда в Риме…»

Глава 11. «Судьба иродина едины…»

Глава 12. Покровский парк

Глава 13. Как Кай и Герда

Глава 14. «Виват, гардемарины…»

Глава 15. Золото на золото

Глава 16. «И, смеясь надо мной, презирая меня…»

Глава 17. Ветер с моря

Глава 18. Про паруса, «Розу-Мимозу» и диалектику

Глава 19. «Блажен муж…»[60]

Вместо эпилога

  P. S. «Слава Богу!

В заключение. «Житейское море…»[107]

*** Примечания ***