Полыхают зарницы [Валентин Тимофеевич Непрокин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валентин Непрокин ПОЛЫХАЮТ ЗАРНИЦЫ



КИЕВ

ИЗДАТЕЛЬСТВО

ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

УКРАИНЫ

1980



Пролог

Рассвет пробивается неспешно. Вдруг бойцов словно подхлестывает голос наблюдателя: «Лодки! Идут с десантом!» Их — шестьдесят, не меньше. А по острову уже мечутся гулкие разрывы. Они все ближе и ближе. Некоторые суденышки, накренившись, скрываются в пучине. Часть лодок, никем не управляемых, отходит в сторону. Остальные вот-вот причалят к берегу.

Взрывная волна сшибает Заседателева на дно окопа, сдавливает горло. «Комиссар!» — кто-то истошно кричит совсем рядом.

— Не пройдете, гады!..

Валерий Федорович просыпается с гулким стуком в груди. Перед глазами — купе вагона. За окном мелькают телеграфные столбы, что выстроились вдоль железнодорожной насыпи.

— В атаку, видимо, ходили? — приподнимается на локтях женщина, поправляет подушку. — Мой тоже долго выкрикивал команды по ночам.

— Что же ты, Валерий Федорович, людям спать не даешь… — пассажир с нижней полки подмигивает женщине заговорщицки и добавляет шутливым тоном: — Пора уже отказаться от комиссарских замашек.

— Это воспоминания виноваты, товарищ генерал, — Заседателев спускается вниз, садится рядом и с улыбкой смотрит на своего фронтового побратима. Годы мало изменили внешность Кирилла Яковлевича Тымчика. Тот же задиристый хохолок на голове, только побелел совсем. Так же худощав. Даже жесты сохранились. И хитринка в глазах остается прежней.

Женщина напротив приглядывается к дорожному попутчику. Вот уж никак не угадывается в этом мужчине генерал. Держится просто, лексикон — обычный, на неброском пиджаке ни одной орденской планки.

В купе их четверо. Трое перезнакомились. Самый юный представляться не спешит. Прислушивается к разговору, потом выходит с сигаретой в тамбур. Возвращается лишь после приглашения позавтракать. Проводница приносит чай.

Извивающейся лентой ложатся рельсы под колеса пассажирского поезда. В окне мелькают ухоженные поля, принарядившиеся поселки и деревни с частоколом телевизионных антенн над крышами и легковыми автомашинами у калиток. Такие знакомые и обновленные до неузнаваемости места. Фронтовики их открывают для себя заново. Восхищаются переменами и готовы торопить саму жизнь; им хочется, чтобы все менялось к лучшему у них на глазах, в их бытность.

После чая разговор продолжается.

— Соскучился по Сергею Мальцеву, Винокурову, Бутину, — реальное ощущение боя, пережитого во сне, направляет ход мыслей Заседателева.

— Приглашены Ермолов, Березовский, Бакай. Обещал быть Заверюха… Многие приедут на эту встречу. И все же надо продолжать поиски — это уже задача нашего оргкомитета, — решительно сдвигает брови бывший командир 87-й гвардейской Перекопской Краснознаменной ордена Суворова 2-й степени стрелковой дивизии.

С нотками гордости в голосе вспоминает Кирилл Яковлевич имена героев-гвардейцев, с которыми прошел по нелегким фронтовым дорогам от Днепра до Волги и от Сталинграда до Кенигсберга. Тысячи его солдат и офицеров были награждены орденами и медалями, десять человек стали Героями Советского Союза и пятеро — полными кавалерами ордена Славы. Сам Тымчик принял в октябре 1941 года 1051-й стрелковый полк, а в феврале 1943-го был назначен командиром дивизии.

— Я часто возвращаюсь к первоначальному периоду войны, — говорит генерал. — Не раз фашисты объявляли нашу дивизию уничтоженной, а она продолжала сражаться…

— Всем досталось тогда, — женщина воспринимает последнюю фразу собеседника как приглашение к разговору. — Я хоть мужа дождалась, а прожил он всего полгода — раны сделали свое дело.

— От Сталинграда мы уже наступали, — продолжает Тымчик. — На Украине воевали два с лишним года, освобождали Донбасс, Северную Таврию, Крым… К Севастополю дивизия пришла с наименованием Перекопской.

— Я в Севастополь еду, — откликается вдруг парнишка. — Его и мой отец освобождал.

— А как отец, жив? — интересуется генерал.

— В соседнем вагоне едет. Поезд переполнен, места наши разошлись.

— Чем занимаешься?

— Окончил десятилетку, год работал на заводе. После праздников иду служить в армию. Уже получил повестку из военкомата, — призывник улыбается, и на каждого вдруг надвигается ощущение нескончаемой молодости.

Пройдя туннель, поезд попадает в царство солнца и садов. А в вагоне душно. Парень взбирается на верхнюю полку, подставляет лицо упругому ветру, струящемуся в оконную щелку, и слышит голос снизу:

— А помнишь Чутово?

ГОД ПЕРВЫЙ

Светится роща

Чутово предстает перед Тымчиком обычным украинским селом, какие встречаются не только на Полтавщине. В окне «эмки» мелькают церковь, школа, аккуратно выбеленные хаты, отороченные низкорослыми плодовыми деревьями. Сразу же за околицей виднеются лоскутки пшеничной стерни, изрытые свежими воронками.

Приехали. Чуть дальше угадываются очертания траншеи. Идти по ней приходится недолго. Взглянув на небо, где холодно сверкают отдаленные зарницы, Тымчик спускается к землянке, откуда слышны негромкие голоса.

— Поужинали? Теперь пора, кажись, и охранение менять. Пойдет отделение Легкого, — решает старшина. — Смотри у меня, Александр… И своего паршивого кобеля выставь за дверь. Вырой ему конуру в траншее — пусть там ночует.

— Чем он вам так не нравится? — недоуменно сокрушается большерукий с крутым подбородком сержант. — Если бы я вещмешок свой на другого взвалил, а Холмика за плечами носил — тогда от упрека мы прятались бы оба. А то ведь сам бегает.

Сраженный неожиданным доводом, старшина замолкает. Александр Легкий подзывает серого пса с плоской заячьей мордой, снимает со столба тускло поблескивающую лаком винтовку и направляется к выходу. За отделенным без долгих сборов поднимаются еще пятеро бойцов и молча протискиваются к выходу. Там, у двери, вернее, у проема, завешанного плащ-палаткой, стоит незнакомец средних лет; помятая шинель на нем застегнута лишь на два верхних крючка и книзу топорщится, пилотка еле держится на макушке, обнажая каштановый хохолок.

— Погреться можно? — звучит мягкий, приятный тенор незнакомца.

Войдя в низкую землянку, он молча усаживается на бревно, расстегивает пуговицы гимнастерки. Знакомиться не торопится. К нему интереса никто не проявляет. Все, как видно, ждут окончания прерванного разговора. Его и продолжает бритоголовый боец с приплюснутым носом на угристом лице; сейчас нос расплывается одновременно с улыбкой:

— Так вот, любой легионер Цезаря легко пробегал тридцатикилометровый марш, хотя на нем висели оружие и доспехи весом килограмм в двадцать.

Старшина Пугин живо откликается:

— Ишь ты, пуд и десять фунтов… — Он что-то подсчитывает в уме и подтверждает: — Не меньше и теперь будет. Прикинь: винтовка, подсумок, противогаз, малая саперная, скатка, вещмешок, котелок…

— Каску позабыл, — приходит на подмогу санинструктор Каневский и неожиданно переводит разговор в другое русло. — Тоска за горло берет, ребята. Из Полтавы нас труханули, теперь, похоже, на Харьков будем пятиться.

Молчавший доселе незнакомец вставляет фразу, как патрон в обойму:

— Полтава не просто старинный город, имеющий ключевое значение, это сама история. И мы же виноваты, хлопцы… Кстати, и к сдаче Киева имеем прямое отношение.

Щеточка усов у старшины недовольно топорщится.

— И откуда ты взялся, Цезарь? — удивляется он. Невозмутимое спокойствие на лице непрошенного гостя злит его, но больше всего обескураживает — тот говорит медленно, не повышая тона.

— Между прочим, Гай Юлий Цезарь вел захватнические войны, они не в почете и в наше время. Так что боготворить его нечего. Правда та, что он имел полумиллионную армию и управлял ею с толком. А вы… взводом тяготитесь. Почему налегке отправили отделение в охранение, разве пулемет там помешает?

Минуту-другую старшина не находит, что ответить. Цезаря он действительно приравнивает к великим полководцам, однако знает о нем понаслышке и возразить толком гостю не в состоянии. Но поражения своего не потерпит.

Накал страстей сбавляет резкий хлопок плащ-палатки.

— Командир полка не заходил?

— К нам пока только комиссар заглядывает.

— И никто его не видел?

— Сказали бы, авось не девка, чтобы прятать.

Вопрошающий — ниже среднего роста, в петлицах гимнастерки по две «шпалы», на рукаве — звездочка красного сукна. Он пристальным взглядом ощупывает землянку, снимает каску, распрямляет смятую пилотку и вдруг стремительно подается вперед.

— Да вот же он, наш командир. Будем знакомиться, я — комиссар Заседателев.

— Очень рад, — лукаво улыбается майор Тымчик и представляется: — Кирилл Яковлевич. Прямо из штаба фронта. Командир дивизии подбросил к расположению полка. Поспел вот в землянку как раз к ужину…

— А бойцы и каши не предложили?

Санинструктор Каневский пытается как-то сгладить возникшую неловкость:

— Одежонку зимнюю когда дадут — не слышно?

Его узкие ноздри вздрагивают, лицо просветлено надеждой.

— Днями получим. — Майор встает, разминает затекшие ноги. Среднего роста, смуглое лицо, заострившийся нос. Мешки под темно-серыми живыми глазами и продолговатые бороздки на лбу выдают его усталость. — Пока не холодно, так ведь? Или землянка к утру выстуживается?

— Опять будем отступать? — допытывается белобрысый боец и называет себя: — Красноармеец Баглик.

— Фашист рвется к Ростову. Правому крылу нашего Юго-Западного угрожает глубокий обход врага. Получено предписание на отвод двух наших армий. Трехсотая дивизия будет удерживать занимаемые рубежи. Одно могу обещать: без приказа мы не отойдем. Ни на шаг.

Тымчик и Заседателев выходят из землянки. Нежно-розовые облака уже давно стали серыми, на землю медленно опускается ночь. Тымчик осматривается, не зная, в какую сторону идти, однако первым разговор не начинает.

На малой высоте проносится девятка «юнкерсов». Из примыкающей к боевым порядкам полка густой рощи, тронутой первой желтизной осени, остро буравит небо кроваво-красная ракета, а за ней — зеленая, потом снова красная. Описав дугу, ракеты дробятся на искры, снижаются и гаснут, не долетев до земли.

— Как раз в направлении позиции артиллеристов, — ужасается Заседателев.

Фашистские пилоты замечают сигналы. Развернувшись, «юнкерсы» ложатся на левое крыло и разгружаются прямо над батареями. Огненными столбами вспыхивают разрывы.

— Кто нас поддерживает из артиллеристов?

— Дивизион Алтухова, — отвечает военком. — По-моему, опять недосчитается орудий.

— И забрался же лазутчик! Следует сейчас прочесать рощу, — майор оглядывается вокруг, ища взглядом кого-нибудь из командиров подразделений, и, не найдя никого, хмурится.

— Поручим старшине Пугину. Пусть подымет свой взвод…

Слепящие сполохи бомбовых разрывов тают в вышине, скоро от них не остается и следа. Ничего не дают и поиски, организованные Пугиным — лазутчика и след простыл. Командир полка мрачнеет и не то констатирует, не то упрекает:

— Караульная служба не шибко налажена…

— Четко выраженной линии фронта на реке Чутовке нет. — Комиссар говорит безотносительно. — То вражеская разведка проникнет в пределы нашей обороны, то мы прорвемся в тыл противника…

— Ну, что ж, посмотрим… Дни в октябре становятся все короче…

Заседателев догадывается, что имеет в виду новый командир полка, но, понимая, насколько тот устал, отговаривает его от сегодняшнего посещения подразделений.

— В темноте ничего не увидишь. Да и подкрепиться с дороги не мешает.

— Значит, в хату? — не сразу соглашается Тымчик, глядя на холодные и бесстрастные звезды, а сам думает: «Завтра поднимусь чуть свет и — в батальоны».


Ему слышится телефонный зуммер, и он просыпается. Но деревянный аппарат на краю стола молчит, а над ухом носится рой надоедливых мух. Кирилл Яковлевич резко сбрасывает легкое байковое одеяло, порывисто встает. Заседателева уже нет. Его постель аккуратно заправлена. «Интересно, что комиссар обо мне вчера подумал?» — досадует он. И отчетливо воссоздает короткую картину за ужином. Пока ординарец накрывал на стол, Валерий Федорович поинтересовался, какими судьбами он, Тымчик, попал в 300-ю дивизию. «Окруженец я». Ответ тотчас насторожил собеседника. Пришлось кратко рассказать, как севернее Кременчуга в рыбацких лодках переправлялись на левый берег Днепра, как пробивались к своим. От полка даже роты не осталось — всего-то с ним вышло семьдесят пять человек. Но это был полк, потому что знамя сохранилось. Что довелось пережить? Не опасность, подстерегавшая на каждом шагу, тяготила его, а неизвестность. Поверят ли в искренность поступков? А вдруг он теперь никому не нужен? Пострадавших хоть и не винят, но особенно и не жалуют. От апатии и тоски не так-то просто отделаться. «Пойду рядовым, лишь бы на фронт». И приняв это единственно верное для себя решение, он сразу же избавился от гнетущих дум. Отправился спать, и в ту первую ночь после долгих мытарств в тылу врага сны не терзали его.

Так или примерно так пересказывал он свое состояние. Заседателев слушал, насупившись. Желая поскорее переменить тему разговора, Тымчик обрадовался приходу ординарца и без всякого перехода сказал, что уметь приготовить и подать пищу — самое древнейшее из всех видов искусств. Бывает же так: обмолвится человек словом, не подумав, и сам же затем раскаивается. Услышав его пышную фразу, военком расценил ее по-своему и мигом выставил на стол бутылку водки. Ему бы уж выпить рюмку, а он опять невпопад: «Комдив в машине угощал из своей фляги, так я отказался. Не рисуюсь, но не охоч до этого зелья…» Выручил его военком, выделив из всей тирады одно слово — машина. «Командирская „эмка“ — в автороте, ремонтируется, — улыбнулся он. — А вот конь найдется. Подберешь по своему вкусу!»

— Проснулся? — Заседателев вносит в комнату утреннюю прохладу. — Ночь прошла на Чутовке спокойно. Перестрелка была, но это обычный обмен мнениями между воюющими сторонами. Потерь нет.

Улица встречает их нестройным лаем собак, тягучим скрипом повозок, разноголосым говором. По деревне там и сям снуют красноармейцы. У соседнего дома с весело разрисованными наличниками под деревом стоит запряженная телега с пузатой деревянной бочкой посредине: в нее бойцы не спеша наливают воду из неглубокого колодца. Другая группа красноармейцев, что сгрудились у приземистого домика напротив, просто удивляет. И молодые, и пожилые безумолку присвистывают, визжат, весело хохочут. Оказывается, режутся в «жучка» — припечатывают ладонь к ладони водящего и выставляют к носу кулаки с оттопыренным большим пальцем: дескать, угадай, кто шлепнул больнее. Командира и комиссара они не замечают.

— Разве нечем занять этих ребят? — голос майора дребезжит, как стекло в плохо укрепленной оконной раме.

— Банный день сегодня. По всему Чутово затопили…

— Пусть помоются бойцы… А боевую учебу надо налаживать! — Он строго смотрит по сторонам, переспрашивает: — Далеко до энпэ?

Почти у самого берега Чутовки горбится неприметная высота. В нее и вгрызся наблюдательный пункт командира полка. За рекой пока — никаких признаков предполагаемой активности противника. Майор извлекает из потертого чехла бинокль, долго водит им вправо-влево, но в окулярах — ничего существенного. Вот только пологий берег, что сползает к воде, настораживает. Несомненно, там броды, по которым во время атаки легко пройдут и танки, и бронемашины.

— Вызовем комбатов? — спрашивает Заседателев.

— Надо ли отрывать людей от дела? — в свою очередь задает вопрос Тымчик и отмечает: — Энпэ выбран удачно.

Действительно, подход к НП скрыт от глаз противника. И к батальонам пройти легко — неглубокая траншея, что спускается в лощину, выводит прямо к подразделениям. Последние, как убедится вскоре командир полка, растянуты километров на восемь.

— Посмотрим опорные пункты, — решает Тымчик.

По траншее они идут медленно, будто иголки собирают, — пригибаются через каждые пять-десять шагов, иначе пули заденут. Об этом им напоминает первый встречный красноармеец.

— Какая специальность? — интересуется майор, воспользовавшись минутной передышкой.

— Землекоп, — без всякой охоты отвечает боец и добавляет: — А был художником. Пересортица произошла…

— От войны никуда не уйдешь — поэт ты или маляр. И делению по сортам… я бы устыдился. В нужную минуту каждый должен быть готовым стать бойцом.

— Это верно, — соглашается вчерашний художник. — А вы сами откуда и кто будете?

— Командир полка я. Родом — винницкий.

— Земляки, значит! — Его теперь доверчивые серые глаза смотрят на майора изучающе. — Всего на месяц с небольшим хватает командиров полков, вы у нас третий по счету… А в настоящем и обозримом будущем слыть землекопом не зазорно, это верно. Вот только лопата одна на четверых…

Они снова идут по лощине. Установившуюся тишину нарушает лишь робкое щебетанье птиц.

— Может, у местных жителей позаимствовать сотню-другую лопат? Село немаленькое… — как бы размышляет вслух Тымчик.

— Надо попробовать, — откликается комиссар.

Впереди показываются окопы второй роты; они соединены между собой узкой траншеей. По ней спешит старший лейтенант Струков. Правую руку прикладывает к каске так, что видна почему-то не кисть, а компас, выпирающий из-под обшлага новенькой гимнастерки. Туго-натуго затянут в талии, ремень и портупея поскрипывают при каждом движении.

— Не холодно? — насмешливо спрашивает Заседателев и тут же отчитывает: — Не хватает, чтобы ротные командиры с простудой в медсанбат отправлялись…

— Да что вы, товарищ комиссар, — конфузится Струков и поворачивает к Тымчику разгоряченное здоровым румянцем лицо.

На вопрос командира полка ротный четко докладывает, что взводами у него командуют сержанты.

— Как они представляют себе оборону?

Ответить Струков не успевает. С противоположного берега Чутовки доносятся какие-то невразумительные звуки. Но вот они пропадают, и в установившейся тишине пробивается знакомая до боли мелодия: «Широка страна моя родная…» Потом чей-то надрывный голос вопрошает: «За что воюем, братцы?» Ясно, фашистская провокация по усилителю. Ответа голос не ждет, поясняет, что, дескать, заблуждался, а теперь прозрел, и, найдя в плену хорошее обхождение, подумывает, как бы вступить в германские войска.

Брызжет музыка. Теперь над долиной разносится победный немецкий марш. Наконец мелодия затухает, и на ее фоне диктор медленно и торжественно вещает о том, что взяты Одесса, Киев, Брянск, Орел, Калинин…

— Ничего нового тут нет, зря фашисты стараются, — зло бросает Заседателев, успокаивая не то себя, не то командира полка, и бледнеет от негодования.

Звучат заключительные фразы передачи: «Битва на Востоке подходит к концу. Юго-Западный фронт уничтожен. В районе Вязьмы окружена крупная группировка. Москва видна в бинокль. Правительство из Кремля бежало в Куйбышев… Уничтожено и взято в плен пять миллионов красноармейцев и комиссаров…»

— Разрешите закрыть им рот? — Струков вопросительно смотрит на Заседателева.

Над головами со сверлящим свистом проносятся снаряды. Вблизи того места, откуда еще доносится музыка, поднимаются ввысь фонтаны земли. «Молодцы, артиллеристы!» — с облегчением роняет Заседателев и в ту же минуту замечает на противоположном берегу, занятом врагом, группу бойцов. Ясно одно, люди эти из этой роты. Но кто их туда послал?

Артиллеристы прекращают огонь, видимо, заметив смельчаков.

«С одной стороны, за инициативу не бранят. Но с другой — это же партизанщина…» — думает Заседателев и ждет, что скажет командир полка. Тот молчит, переминается с ноги на ногу, затем быстрыми шагами идет по траншее. Военком едва успевает за ним.

— Кто это на выдумку горазд? — сердито набрасывается майор на бойца, спешащего ему навстречу с только что добытым усилителем.

Тот сразу улавливает недовольный тон незнакомого командира и сдвигает плечи:

— Приказ сержанта…

— Вот как?! Тогда согласимся, что приказы для всех обязательны.

К удивлению Заседателева, майор поворачивает обратно, потом в нерешительности останавливается.

— Пойдем дальше? Хотя, до каких пор мы будем ходить друг за другом? Предлагаю разделиться. Ты в одну роту, я — в другую. — Тымчик произносит эту фразу и украдкой глядит на Валерия Федоровича: не обидится ли тот?

Заседателев отмечает перемену в настроении командира полка, но виду не подает.

— Товарищ майор, к телефону! — доносится из соседнего ровика голос телефониста Даниила Мацая. — Спрашивает вас Бакай, а кто он такой — не говорит.

Спросить с себя

Нужен «язык». Задачу такую 1051-му стрелковому полку ставит командир дивизии. Забота майора Тымчика: определить, кому поручить это дело, наметить объект и время поиска, согласовать свои действия с соседями. Пленного следует захватить именно завтра, ни днем позже. Это очень важно…

— Дополнительных указаний не будет, — добавляет старший лейтенант Бакай, помощник начальника оперативного отделения штаба 300-й стрелковой дивизии, и тут же сообщает о неудаче, постигшей истребительный батальон Пунтуса — добыть разведданные им не удалось.

Майор слушает, хмурит брови. «Это, как проверка. Только принял полк, — и сразу такая задача…»

Словоохотливый старший лейтенант уже рассказывает о себе. Зовут его Василием Михайловичем, ему двадцать семь лет, родился и вырос под Полтавой, военное училище кончал в Харькове, участвовал в вооруженном конфликте с белофиннами.

— Что вы знаете об истории дивизии?

— Нам таковую предстоит писать делами…

Майор Тымчик узнает, что в первой декаде августа 300-я стрелковая дивизия, только что сформированная в Донбассе, заняв 54-километровую полосу обороны по левому берегу Днепра на участке Псел — Ворскла, шесть дней героически препятствовала форсированию противником Днепра. Но сдержать напор врага было не под силу… По приказу командования отошла в направлении Козельщины, Решетиловки… Под Полтавой на 300-ю дивизию наседали 61-я и 258-я пехотные дивизии фашистов, кавалерийская бригада СС и батальон полевой жандармерии.[1]

— Основная масса бойцов влилась из Киевской, Одесской, Полтавской и Черниговской областей, — говорит Василий Михайлович. — Почти все ранее служили в кадрах и переменном составе; человек шестьсот прибыли из госпиталей, а, значит, имели кое-какой боевой опыт. Стрелковым оружием, артиллерийскими системами и боеприпасами полки были обеспечены полностью…

«Прирожденный штабист», — отмечает про себя Тымчик, а вслух говорит:

— Значит так, Василий Михайлович, передайте полковнику Меркулову, что захватом «языка» буду руководить лично.

— Мне приказано находиться в вашем полку до тех пор, пока «язык» не будет взят, — шевелит Бакай пухлыми губами. Глаза у него посажены глубоко, и не сразу проследишь за их выражением. Но по всему чувствуется, что человек он настырный, от поручения не отступится.

— Оставайтесь у нас начальником штаба, должность вакантная.

От неожиданного предложения Бакай смущается.

— А вы посмотрите меня в деле, — роняет с надеждой, — тогда и решение примете…

— Нет, в разведку посылать вас не собираюсь, указания такого от Меркулова не было. Правда?

— Вообще-то он сказал, что это приказ для нас обоих…

— Бросьте уговаривать, — останавливает его Тымчик. — Побудете в штабе, присмотритесь… Завтра рискнем… — И уже комиссару: — Валерий Федорович, займись людьми. Надо подобрать добровольцев. Пойдет взвод, не больше.

Вечером следующего дня проинструктированная Тымчиком группа уходит на задание…

Несмотря на поздний час, жизнь в траншее не затихает. При свете голубовато-дымчатой луны Александр Легкий старательно подчищает стенки окопа, с лихим озорством выбрасывает землю наружу. Шуршат лопаты в руках других бойцов, — чем глубже окопы, тем надежнее их временное жилье.

Невидимые в темноте возвращаются саперы.

— Отшлифовали коленки, — шутит вполголоса Иван Семенович Бодров, тяжело отдуваясь. — Теперь и отдохнуть, пожалуй, можно…

— Тебе раскладушку, сержант, или обойдешься? — настраивается на веселый лад неторопливый, улыбчивый Александр Легкий.

— Это вон Лукьян Иосифович сызмальства охоч до комфорта, — отряхиваясь, улыбается Бодров. — Правда, нынче где-то по забывчивости оставил спальный мешок из гусиного пуха…

Озеров пропускает насмешку мимо ушей, спрашивает:

— Как думаешь, приведут наши пленного?

— Это как апрельский снег: то ли будет, то ли нет, — вздыхает Иван Семенович.

Озеров возвращается к только что пережитому.

— Странно, неужто немцы нас не заметили, — недоверчиво вопрошает он не то себя, не то Бодрова.

— Могут и засаду устроить, — устало откликается связист Борис Попов. — Испугался?

— А чего? Как все, так и я…

Попов оживляется:

— Угощайтесь яблоками, ребята.

Красноармейцы молча разбирают яблоки, но продолжают курить, скрадывая в пригоршнях искры цигарок. Затем затевают бесхитростный разговор: недавно попрощавшись с родным порогом, они не отошли еще от домашних забот.

— Что бы там ни говорили, а лучше мичуринской антоновки нигде яблок не сыскать. Прямо в рот просится…

— Чем же хуже симиренка, что под Одессой растет?..

— Фруктов ныне и в Актюбинской области хватает.

— Нечего хвалиться… Каждый считает свой край лучшим на свете, — отзывается сержант Легкий.

— Верно, — Борис Попов приподнимается на локтях и продолжает: — Вот я часто задумываюсь: чем живет человек на войне? По-моему, верой. Верой в свое возвращение домой.

Сосед слева истолковывает эти слова по-своему:

— Очень хочется своих повидать. Деревня ведь моя рядом…

— Успел размякнуть… Собери волю в кулак и помни, зачем ты здесь и что от тебя требуется, — советует Озеров.

— Каждый это понимает, — вступается за бойца Попов. — Любовь к близким — это вовсе не слабость, а сила наша…

Откликается сержант Бодров:

— Вы там с мичуринским садоводом не очень-то спорьте, он теперь комсоргом во взводе… и вообще, пора отдыхать. Может, еще разведчикам понадобимся.

Привычно трещит телефон. Через минуту Попов кладет трубку:

— Видно, задача серьезная. Майор от телефона не отходит.

— А ты как же думал, — вмешивается сержант Легкий, — отдал приказ и — на боковую? Нет, командиру полка надо все проверить. А вдруг какая неполадка? Кто будет отвечать?

— Дела-заботушки у каждого… Лукьян, ты растолкай меня в случае чего, — просит Бодров.

— Договорились, — соглашается Озеров. Ему спать не хочется, он ищет собеседника. Никак не может привыкнуть к ночным бдениям в траншее. Как, впрочем, и к пулеметной трескотне. Вой снарядов и мин действует на него не так угнетающе, а при пулеметном обстреле не в состоянии обрести спокойствие. Оказывается, это надо уметь. Уметь удержать себя от испуга, не впасть в отчаяние. Так не раз говорил Иван Бодров. И Озеров верит ему, завидует, что тот успел постигнуть эту мудрую науку владеть собой.

В траншее становится светло как днем — в небе одна за другой пляшут разноцветные ракеты. И сразу же осатанело заливаются злыми голосами пулеметы и автоматы. Их клокочущие огоньки кажутся непрерывными.

— Наши отходят, — просыпается Бодров. Шарит вокруг себя руками, находит винтовку, успокаивается: — В темноте разве шальная настигнет, а так просто не попасть. Слышишь, «дегтярь»[2] огрызается. Только чего же пушкари не помогают?

Словно по его настоянию бьют орудия артполка. Вряд ли они поразят какие-то цели на позиции неприятеля, но зато своим разведчикам — моральная подмога.

Вот и они сами. Мягко падают в долгожданную траншею, стряхивают с колен и локтей комья вязкой грязи. Молчаливые, сникшие. Дело ясное — неудача иногда давит на плечи тяжелее, чем пулемет. За «языком», конечно, придется идти еще раз. И без саперов никак не обойтись. Но что скажет командир полка?..

К грустному сообщению батальонного телефониста Тымчик поначалу относится вроде бы спокойно.

— И удачи, и огорчения на войне ходят в обнимку, — говорит он и после паузы спрашивает: — Потери есть?

— Все целы, — гудит в трубку на том конце провода лейтенант Мальцев. — Напоролись на заслон…

— Подробности не нужны, — прерывает его майор и уже мягче, будто приглашает не впадать в уныние, добавляет: — Пусть отдыхают люди.

— Не взяли? — участливо спрашивает Даниил Мацай, принимая от командира полка телефонную трубку.

Разговор этот слышит Бакай.

— Как же теперь быть? — искренне огорчается он.

— Доложите комдиву, что поиск повторим.

— Есть!.. — Бакай поспешно одевает шинель. — Пожалуй, сейчас и поеду.

— Оставайтесь, я позвоню Меркулову…

Но звонить не торопится. Безрезультатная вылазка разведчиков не дает покоя. Задумывается: «Каков Мальцев как командир? Родом из Владивостока. Комсомолец. Военное училище окончил перед войной. В полку успел проявить храбрость и осмотрительность. Не мог же отнестись к заданию несерьезно». Вызывает его, расспрашивает в деталях, как проходил поиск. Оказывается, подступы к деревне свободны: ни колючей проволоки, ни минного поля разведчики не встретили. Но над крайними домами гирляндой висели ракеты. Дежурный пулеметчик заметил, очевидно, тени и открыл огонь. Идти в лоб было бессмысленно…

— Что ж, это тоже сведения… — голос командира полка теплеет. После короткого раздумья он говорит: — Если неприятель не укрепляет свою оборону, то вряд ли задержится тут надолго. Как только дороги схватит морозец, так и нагрянет… Вот эти соображения и передайте полковнику Меркулову. — Смотрит на Бакая и заканчивает: — Что касается «языка», то тут особое чутье требуется.

— Не расстраивайся, майор, возьмем в другой раз, — успокаивает Заседателев.

Они возвращаются в Чутово на рассвете. Идут след в след молча; каждый чувствует себя в чем-то виноватым, но не говорит об этом.

У четвертого или пятого дома, лишь наполовину покрытого свежей соломой, шумно от разноголосицы. Издали доносятся запахи мыла и каких-то пряных трав, не поддающихся точному определению.

— Кваску бы клюквенного…

— Согласен на самовар с полотенцем!

— Душистый веник — это деликатес…

Валерий Федорович считает нужным пояснить Бакаю:

— Третий день отмываем бойцов.

Подходят ближе. В другой группе тема разговора иная.

— Гармошка? Разве кто против. Только повременить надо… — тянет один из бойцов.

— Слышишь, как немцы по вечерам пиликают? — настаивает крепыш со знаками различия замполитрука. — Нам после боя тоже не грех…

И чье-то едкое:

— Им можно веселиться, наступают…

Завидев командиров, спорщики стихают.

— О чем речь? — останавливается Тымчик.

Откликается боец, что стоит ближе всех.

— Вот Толя наш, то есть замполитрука товарищ Иванов, говорит: — «Песню подавай», — да и только. А я ему толкую: — «Какую тебе песню, если у запевалы язык к небу прирос, из него клещами слово не вытянешь — семью немцы расстреляли». Да и куплетики знает только свадебные, ныне не к моменту. Но замполитрука, знай себе, песню требует.

— Ничего не пойму. Ты, может, пояснишь?

Заседателев спокойно встречает колючий взгляд командира полка, помалкивает. Отводит в сторону, начинает разговор:

— В первых числах сентября поступила директива, требующая развернуть работу по пропаганде боевых русских песен. — Он достает из планшетки лист бумаги, выборочно читает: — «Песня и гармонь должны звучать повсюду: в походе, на привале, в промежутках между боями. Особое внимание уделить русской пляске, как любимой нашими бойцами… Популяризировать лучших гармонистов, запевал и плясунов… Против недооценки многими политработниками песни, пляски и гармоний вести решительную борьбу…»[3]

— Вот это толково! — иронизирует Бакай.

— Что ты на это скажешь, командир полка? — спрашивает Валерий Федорович, успевая бросить укоризненный взгляд на Бакая.

— Мирное настроение не скоро улетучивается. — Тымчик нагибается, срывает листки с кустарника, растирает между пальцами. — Но коль пришла директива — будем выполнять. Не просто это — поднять боевой дух бойцов. Думаю, после первого же успешного наступления люди преобразятся…

— Вот именно! — вполне определенно поддерживает его Бакай, а сам зачем-то втягивает голову в плечи, откидывает назад сморщенную фуражку.

Высокое напряжение

Ветер разгуливает по разбуженной степи, будто испытывает бойцов на прочность.

Умарову, невысокому красноармейцу, живому, скорому на ногу, вдруг кажется, что на его правом ботинке лопнул шнурок; боец сворачивает в сторону, ощупывает обувь. «Это же вода просочилась, потому и ноге стало просторно», — грустно констатирует факт и почему-то вспоминает, как стеснялась своих раскисших туфель девушка, которую случайно встретил он с товарищами на дороге перед Полтавой. Лицо ее, круглое, налитое румянцем, было строгим и детски наивным.

Случилось это так. Приводят ее такой же дождливой ночью в штаб полка, озябшую, уставшую. Писарь оглядел с ног до головы и, затаив улыбку в уголках губ, с напускной строгостью, будто протокол заполнять вздумал: «Кто такая?» — «Юрасова Ольга Александровна». — «Откуда родом?» — «Тут недалече, из Новых Санжар». — «Год рождения?» — «Двадцатый». — «Образование?» — «Окончила Кременчугский педтехникум». — «Где работали? Партийность?» — «Принята в партию. Являюсь секретарем Козельщинского райкома комсомола». — «Как оказались в солдатской колонне?» — «Шла в Полтаву, чтобы сдать райкомовскую печать».

Усмешка слетает с губ писаря, он с удивлением спрашивает: «Семьдесят верст пехом? Но в Полтаве не сегодня-завтра будут фашисты?..» Она готова плакать: «Куда же мне теперь?» Писарь молчит, не зная, что ответить девушке, и принимается чистить свои сапоги. Затем решительно кончает разговор: «Давайте накормим вас, вижу, проголодались, да и обувь просушить надо». Она не скрывает радости: «Уже забыла, когда ела…»

Восстановив в памяти этот мимолетный разговор, Умаров живо рисует в воображении свою невесту, оставшуюся в далеком узбекском ауле; она тоже подвижная и хрупкая, как Ольга Юрасова, только волосы и глаза будут темнее. Хочется знать, смогла бы его любимая не растерять смелость в подобной обстановке и стать в ряды бойцов? Почему об этом ему думается сейчас — он и сам не знает. Наверное, для каждого, кто любит, — это очень важно. Или ему нравится райкомовская секретарша со спокойным задумчивым взглядом?..

Так и не решив для себя этот вопрос, Сейткул туже затягивает обмотку и спешит догнать отделение. Притороченный к вещмешку котелок пуще обычного стучит по спине. Минут десять боец месит грязь на обочине, потом занимает свое место в ротной колонне.

— Не дорога, а квашня… — раздраженно сквернословит кто-то.

— Беспокоился за вас, — поворачивается к нему сержант Легкий.

— Здесь я, товарищ командир, — сообщает о себе Сейткул. — Карахат[4] на меня посылать не будете.

Не трудно издали приметить отделенного. Рядом с ним семенит короткими ногами Холмик. Привязался к нему еще в Краснограде и с тех пор не отстает от своего хозяина. При нежелательных, но неизбежных встречах с деревенскими собаками Холмик неприкрыто важничает, в перепалку пренебрежительно не ввязывается. Никто не слышал его тревожного лая. Правда, сержант Легкий неоднократно уверял, будто пес однажды подал голос именно в тот момент, когда к боевому охранению неслышно подкрадывались немцы. Дежурный пулеметчик встрепенулся, полыхнул длинной очередью. Скорее всего, настороже был сам отделенный, а его четвероногий друг в это время безмятежно спал у ног своего хозяина и ничего не чуял. Но, видя привязанность Легкого к собаке, никто не оспаривает достоверность рассказа — все равно отделенный не отречется от Холмика. Вот и сейчас ласково треплет его по теплой мордочке, и тот виляет хвостом.

Навстречу колонне крадутся бесформенные темно-серые облака. На какой-то миг самые густые из них приостанавливаются, давая возможность напиравшим сзади соединиться вместе. Теперь на небе клубится сплошная грязно-серая масса. И не понять, из какого облака начинают сыпаться дробные капли; с каждой минутой они становятся все крупнее, и вот уже стучат по плащ-накидке так, что спине становится чувствительно. «Не град ли?» — строит Сейткул догадку. Но это обычный осенний дождь, только крупный и частый. На земле от него скользко, люди теперь идут не так быстро, силы их начинают таять. Заметив, что отделенный взвалил и на второе плечо винтовку, Сейткул тоже предлагает соседу свою помощь. Тот не отказывается.

— Выручаете? А кто в бою за них будет управляться с оружием? — голос у командира полка раздраженный. — Что это за бойцы, если один переход не одолеют?

Сержант Легкий вступается за своих подчиненных:

— Товарищ майор, прошли-то уже поди километров пятнадцать…

Минут через десять несется желанная команда:

— Привал!

Чутово полк оставил без боя. Восемнадцать суток сдерживали напор врага. Но коль есть приказ — его следует выполнять. И Сейткул не понимает, почему солдаты ругаются по поводу отхода. Вот и сейчас он слышит унылый голос:

— И нонче топаем проселками. Деревень-то стесняемся, боимся в глаза людям смотреть…

Умаров, не мешкая, садится. Спускает ноги в неглубокий кювет. «Без дорог нет проселков», — услышал он однажды новую для себя фразу. А какая дорога без бойца? Непросто это — привыкнуть к дорогам. Гладкие и спокойные они бывают разве что в сказках. Вообще, армейская служба дается не сразу, и не каждому. Бывало, только разложит вещевой мешок в поисках чего-нибудь съестного, как надо приниматься за отполированную до блеска лопату. Невеселое это дело — поспешно рыть окопы. Но ведь надо. И командир отделения, как всегда, рядом, все смотрит да смотрит. «Что я, один у него в подчинении? Или неповоротливее других?» — возмущался про себя Сейткул. Потом понял: командир хотел бойца хорошего из него сделать. И сделал. Только вчера слышал о себе: «Умаров — получше некоторых». Вот только не знает Сейткул, забудут ли в полку его минутную слабость. В один день погибли два его земляка, и не сумел скрыть нахлынувшее горе. Стыдился обильных горячих слез, но удержаться не смог, плакал навзрыд. Русские ребята крепкую имеют волю, не видел, чтобы они ревели, как дети, когда падали и не поднимались их товарищи. Сейткул после того боя считал, что остался один, без друзей. А теперь он так не думает — в роте все ему стали близкими. Пожалуй, как в его кишлаке — половина родня.

— Подыма-айсь! — рокочет совсем рядом голос ротного.

На востоке ширится и тянется ввысь красноватая, с темными прожилками полоса. В створе с ней облака расступаются на отдельные стада и, миновав этот неширокий коридор, вновь выстраиваются в прежнюю линию, плывут дальше. Но коридор все расширяется, небо светлеет, и дождь идет на спад.

— Дня не хватит, чтобы проветрить одежонку! — чертыхается кто-то негромко.

Перед рассветом бойцы цепляются еще за один рубеж. Тут не только окопы отрыты, но и траншея в полный рост — это забота местного населения.

— На все готовенькое пожаловали, — не скрывает радости Легкий. — Это нам возмещение за тягучий дождик.

— Пока не рассвело, займем позицию, — распоряжается командир роты Струков.

— Смотрите, товарищ сержант, — вдруг шепчет Умаров. — Немцы! Сами идут в плен. Если они сюда спустятся, мы их тут же обезвредим без выстрела.

Сержант проворно перемещается вслед за Умаровым влево, как раз к тому месту, куда приближаются вражеские солдаты. Дожидаются, пока те достигнут изгиба траншеи, но тут преждевременно открывает стрельбу ручной пулеметчик. Немцы плотно прижимаются к земле, потом пятятся назад.

— Отделение, перебежками, за мной! — Легкий рывком выскакивает из траншеи.

За ним бежит Умаров. Вдвоем им не справиться, и тогда на помощь спешат Бодров, Озеров и еще два сапера. Бойцы в азарте. Схватка настораживает ротного. Он посылает автоматчиков. Но им уже делать нечего. Разочарованные Легкий и Умаров, а за ними и саперы, тоже понурые, возвращаются в свою траншею.

— Может, там раненый остался? — интересуется Каневский.

— Не сдаются, гады! — раздраженно сплевывает себе под ноги Легкий. — Трое успели скрыться в посадке.

— Ясно, это разведка. Основные силы на подходе.

Действительно, в полдень полку приходится отражать атаку. Цепи вражеской пехоты катят одна за другой. Им остается преодолеть до окопов какой-нибудь километр, когда артполк открывает огонь. Частокол фигур редеет, но враг продвигается еще метров на сто. Батареи обстреливают фашистов картечью. Они топчутся на месте, стреляют с колена, и, наконец, залегают. Теперь огонь ведет весь батальон. Конечно, он вскрыл свою оборону, но другого выхода нет. Цепи плотные. Наседают. Взвод Сергея Мальцева обходит с фланга господствующую высоту, захваченную противником. Немцы не ожидали такой дерзости, какое-то время находятся в замешательстве, потом отступают к жиденькому кустарнику. Наша артиллерия сразу же переносит огонь в глубину. А по телефону несется резкий, понукающий голос командира дивизии: он требует немедленно начать преследование. За полчаса два батальона успевают вклиниться в оборону противника, но враг стремительно контратакует. Нашим подразделениям ничего не остается, как возвратиться на свои позиции.

Фашисты, видимо, понесли ощутимый урон, до конца дня они больше не атакуют.

…В штабе полка Кирилл Яковлевич появился лишь к вечеру. За столом, обложившись множеством сводок, пыхтели два писаря, подсчитывая потери.

— Сколько же человек у нас осталось? — голос командира полка уставший и хриплый.

— Еще неизвестно, — отвечает один из писарей.

— Может, во взводах перекличку провести? Как думаешь, комиссар? — обращается Тымчик к Заседателеву, шуршащему в углу свежей газетой.

Раздумья неотступно следуют за ним по пятам, не давая покоя. Сейчас он хочет хоть кратко высказаться. Вот закончился трудный в своей ярости еще один фронтовой день. Во всех ли ротах подведут его итоги? И кто сделает толковыйразбор боя, если в батальонах осталось по два средних командира и по одному политработнику? Когда придет пополнение? Бойцы все чаще высказывают нетерпеливое желание от обороны перейти в наступление. Нет, просто так, по наитию, полк не ринется в атаку, во всем нужен трезвый расчет и разумный риск — разве не этому он учит своих подчиненных… Заботиться о них надо постоянно. Пока что горячая пища доставляется только ночью, этак недолго истощить бойцов. А как обострить их бдительность? Вчера около сельской церкви были перерезаны провода телефонной связи штаба полка с батальоном, и никто не обнаружил диверсантов. Позиция первой роты неожиданно подверглась обстрелу из крупнокалиберного пулемета, невесть откуда взявшегося.

Выслушав эти откровения, Заседателев тянется к лампе с самодельным матерчатым абажуром, крутит ослабевший фитиль:

— Проведем делегатское партсобрание. Пора всерьез и предметно поговорить об авангардной роли коммунистов…

— Заметил я, что после боя кое-кто чувствовал себя неважнецки. Ну, это между прочим, — глаза Тымчика теплеют. — Видел в селе афишу о приезде харьковского театра. Примем артистов с удовольствием… А знаешь ли ты, что перед Харьковом поставили надолбы метра два высотой?..

Заседателев говорит раздумчиво:

— Самый крепкий оборонительный заслон — это наше мужество и патриотизм!

Приносят папку с поступившими за день приказами и распоряжениями. Один из документов Тымчик передает военкому.

— Прочти, это важнее наших сиюминутных хлопот… Искоренить грубость с подчиненными, самодурство… Серьезный приказ. Давай-ка соберем командиров батальонов и рот. Сейчас же, чтобы днем не демаскировать позицию.

— Поздно, Кирилл Яковлевич, двенадцатый час ночи, — возражает Заседателев и смущается оттого, что впервые назвал командира полка по имени и отчеству, нарушив уставное требование. — Сутки-то потерпит документ, товарищ майор.

После непродолжительной паузы Тымчик советуется:

— Кого на батальон рекомендуешь?

— Семена Ильича Струкова, — не долго думая, отвечает военком и добавляет: — А чего спрашиваешь? Сам людей узнал не хуже меня.

— Струков подходит. А на роту автоматчиков можно назначить лейтенанта Мальцева. Согласен?

— Он человек решительный, — поддерживает Валерий Федорович. Собирает со стола пухлую стопку газет, подступает почти вплотную к командиру полка: — Стоять с такими людьми будем насмерть.

Тымчик долго не спускает с него глаз. «Оказывается, я всего на два года старше, а выглядит он лет на десять моложе меня, — приходит в голову сравнение. — Наверное, все блондины такие».

Постепенно из разговоров Кириллу Яковлевичу стало известно, что Заседателев пришел в дивизию с должности второго секретаря Вяземского райкома партии; до этого, после окончания пединститута, шесть лет редактировал районную газету. Странно, но штатского в нем ничего нет. Да, собственно, что здесь удивительного. Три года кадровой службы; в 1929-м уволен в запас с должности командира взвода. Потом ежегодно бывал на военных сборах. Как инструктор пропаганды полка участвовал в походе за освобождение Западной Белоруссии, в вооруженном конфликте с белофиннами; там отличился, был награжден орденом Красного Знамени. В 300-ю его вначале определили инструктором политотдела, а в конце сентября назначили военкомом 1051-го стрелкового полка. «Человек на своем месте, — думает о нем Тымчик. — Уверен: с ним мы сработаемся». А вслух вдруг предлагает:

— Давай разделимся по батальонам. Я пойду к Струкову. Завтра Меркулов обещал денек жаркий…


Точно эхо, несутся призывные слова к атаке. Не поворачивая головы, старшина Пугин ставит сразу покрасневшие глаза то вправо, то влево и с удовлетворением отмечает, как над окопами вырастает фигура ротного, поднимается сержант Легкий, за ним Баглик. Но почему же никто не стреляет? Только об этом подумал, как позади у кого-то не хватает выдержки, и одиночный винтовочный выстрел надолго отдается в ушах. Треск вражеских пулеметов — и все припадают к земле.

Этот бугорок как-будто специально вырос здесь для Баглика. Андрей ложится за него, прицеливается. И тут же сокрушается, что мушка винтовки прыгает, он не может сосредоточиться. Из-за чего бы это?

— Прибавь парку, Алтухов! Ты меня слышишь? — трясет трубкой Сергей Мальцев, но телефон не отзывается.

«Здесь мы можем застрять, — мельком думает Баглик. — Сколько вреда, оказывается, способен причинить один пулемет». Ему видны заросли ольшанника, что тянутся чуть левее. Деревья эти настырные, все еще держат на ветвях листву, сопротивляются ветру. «Если растет ольха, значит, места топкие, заболоченные, — размышляет Андрей. — Оттуда и можно зайти врагу в тыл».

Разрешения долго добиваться не приходится. Командир отделения кивает двум красноармейцам:

— Пойдете с Багликом.

Перебежками они быстро покрывают расстояние. Вот и огневая точка. Баглик бросает гранату, срывается с места, бежит, задевая землю черенком свисающей с пояса саперной лопатки; в левой руке винтовка, в правой — еще одна граната наготове. Но она пока без надобности: двое, что были у пулемета, скорчились в неестественных позах. Откуда взялись те, что лавируют между кустиками, убегая к деревне? Пулемет можно повернуть им в спину, если он исправный. Но даже одного взгляда достаточно, чтобы отказаться от этого намерения: на кожухе видны отметины осколков.

Густая цепь бойцов вырастает неожиданно. Андрей ищет взглядом Легкого, но все люди сливаются в одну серую массу.

По тощей, в одну улицу, деревне бойцы проносятся вихрем. Победа! В ушах Андрея стоит колокольный звон. Конечно, это от возбуждения. Он слышит охрипший голос отделенного, тот чуть ли не каждого выводит из боя за руку. Увлекся не в меру и Баглик. Ему видно, как в сарай проталкивается широкая спина немца. Вслед за ним, с пулеметом на плече, туда же скрывается другой. Сколько их там?

— Ты куда? Назад! — звенит знакомый голос.

Но Баглик и не предполагает, что это предупреждение относится именно к нему. Да и сарай уже почти рядом. Андрей тянет на себя дверь; она скрипит, но поддается. В образовавшуюся щель бросает гранату, а сам прижимается к шершавой стене. Ему ясно, что из-за двери могут скосить пулеметной очередью. Но ведь кто-то должен идти первым! Да и укрывшиеся в сарае пока молчат. Или граната сыграла свою роль, или немцы просто ждут, пока он появится в проеме двери, чтобы выстрелить наверняка.

Все происходит почти так, как и предугадывал Андрей. Вот он распахивает дверь и лицом к лицу сталкивается с ухмыляющимся гитлеровцем. Тот стреляет первым. «Ишь ты, опередил». Андрей чувствует, как ноги подгибаются помимо его желания, и он вот-вот свалится на мягкую солому. Его душит кашель, во рту полно сладкой слюны, он слышит свое сиплое дыхание. В какой-то миг кажется, что в груди у него разгорается невиданной мощи пламя, силы прибывают, он прыгает на немца и сдавливает сухими пальцами его широкое костлявое горло. Падают они уже вдвоем…[5]

В таком положении и застают комсомольца Баглика подоспевшие бойцы. Затухающий его взгляд как бы объясняет случившееся: «Не вы опоздали, а я поспешил — не ругайте меня».

— Спел свою песню! — старшина Пугин не в состоянии скрыть тоску и отчаяние, что навалились на сердце. Он долго мнет в руках выцветшую пилотку, ни на кого не смотрит. Потом распрямляется: — Где Каневский?..

Санинструктор откликается рядом. Спина согнута под тяжестью трех винтовок, по-детски ясные глаза его смотрят виновато, будто корит он себя за то, что опоздал к Баглику.

— Похороним Андрея Алексеевича со всеми почестями, — говорит Каневский тихо; смотрит по сторонам, заключает: — Возле березки.

На невысокий бугорок сырой земли, кружась, тихо ложатся золотые березовые листья. Вблизи вбит шест с пятиконечной звездой, покрасить которую нечем.

— Пусть земля будет тебе пухом!

…Приказ отходить на прежнюю позицию сержанту Легкому показался странным. Зачем же они старались? Но старшина Пугин рассеивает сомнения:

— Это же разведка боем. А после разведки все домой возвращаются. Ты там поглядывай, как бы немец по пятам не увязался.

К удивлению многих бойцов, весь этот день и следующий враг их не тревожил. Передышку все использовали с толком: надежнее маскировали окопы, определяли расстояние до ориентиров, чистили оружие, приводили в порядок одежду.

В молчаливой степи гуляет колючий ветер, старательно обнажая одинокие деревья. Листва стайками вихрится в холодном воздухе, затем оседает на затвердевшую землю.

— Отвали на полвареника, и без тебя муторно на душе, — беззлобно, как бы вскользь, роняет один из бойцов.

— Отчего так? — притворно недоумевает Алексей Дмитриевич Авдеев, отводя в сторону обветренное лицо с резко насеченными морщинами. — Поделись с товарищами думкой, авось, полегчает.

— Вчера чуть без ужина не остались. Такая скупая оказалась старушенция. Говорю, между прочим: «Готов трофейный бинокль на гуся променять», а она этак в раздумье переспрашивает: «А зачем твой монокль в моем хозяйстве?» — «Чтобы воробья от коровы отличить, когда бахчу стеречь придется». Примолкла бабуся. Ну, думаю, уломал. Вдруг отвечает: «Свои глаза добре видят. Вот баньку могу затопить».

— И что же ты, согласился?

— Нет, грех на свою душу взять постеснялся, — с затаенным смехом отвечает боец.

— Так ничего и не добился? — допытывается Бодров.

— Полный вещмешок хозяюшка набила тысячелистником и полынью. Травы высушила на совесть.

— А ты и рад-радехонек. Для чего они тебе, эти травы?

— Чтоб аппетит, значит, был. Заваришь, как чай, и принимай по четверть стакана три раза в день минут за двадцать до еды…

— Фу, ты черт, аппетит ему нужен. Да я бы сейчас старый сухарь грыз, как пряник, — хохочет сапер.

Боец смотрит на карманы его брюк, оттопыренные и обвисшие от какого-то груза, спрашивает:

— Не съестным ли набил кладовые?

— Это у меня, земляк, гранаты и патроны, — отвечает Бодров, и, видя, что сосед сразу становится необычайно печальным, разъясняет: — Налегке только к теще в гости ходят.

Сержант Легкий пресекает говорунов:

— Ишь, меняло нашелся. Чтобы такое — в последний раз.

— Кашу все-таки сварила, — как бы не слыша замечания, заканчивает тот свой рассказ, поправляя на груди пустой чехол от бинокля. — Правда, без гуся. Но и на сале получилась вкусная.

Один из бойцов-узбеков, видимо, не все понимает из рассказа балагура. Под конец разговора переспрашивает:

— Шала[6] будет, да?

Умаров посмеивается:

— Подоспеет повар, накормит пшенкой.

Подходит пожилой боец: в каждой руке у него по два зеленых металлических диска. Оказывается, подвижному посту саперов приказано выставить противотанковые мины на одном из возможных направлений вражеской атаки. Об этом Умаров узнает от Алексея Дмитриевича Авдеева, с которым познакомился сразу же после Полтавы. Тот рассказывает, что на подступах к Харькову минных полей несколько; здесь, перед фронтом третьей роты, это последнее.

— Уйдем мы, и останется земля бросовой, — сожалеет Умаров.

Лицо Авдеева делается строгим.

— Сами же и снимем, надо лишь планчик сохранить, — говорит он.

С необычной расторопностью в заросли негустого, приземистого репейника опускается птичья стая. Цепко облапив округлые шапки чертополоха, пестрые щеглы начинают долбить колючие, но, видно, вкусные семена. «А птицы-то и не улетают», — думает Умаров. Теперь он замечает в ольшанике целую колонию чечеток; они проворно снуют почти у самой земли. С верхушек деревьев грустно посвистывают медлительные снегири.

— Как думаешь, мины задержат немца? — Умаров ждет заверений пожилого сапера, но вместо них слышит отнюдь не обнадеживающее:

— Вряд ли… Силища у него несметная…

Стонет земля

С быстротой молнии вечером проносится тревожная весть, будто неприятель высадил за Харьковом крупный десант. Обрастая нелепыми подробностями, слух этот успевает до утра посеять в душах бойцов неуверенность и смуту. Заседателеву приходится употребить приказ, чтобы как-то подбодрить людей, рассеять их опасения. «В любом случае без надлежащего распоряжения никто отсюда не уйдет», — повторяет он, и эта фраза, ставшая всем привычной, кажется, ставит все на свое место.

Ночь проходит спокойно. На заре деревья, выкрашенные инеем в белый цвет, начинают вздрагивать от взрывов. Артиллерийский обстрел методический. Впечатление такое, будто противник никуда не торопится. И действительно, минут через тридцать пальба смолкает.

Тишина однако длится недолго.

— Танки! — предупреждает чей-то нервный крик.

Вскоре лязг гусениц и рокот моторов становятся невыносимыми. Невольно хочется заткнуть уши, прижаться к земле. Но командиру полка надо и слышать, и видеть, иначе он не сможет руководить боем. Майор Тымчик подносит к глазам бинокль и замечает полусогнутую спину бойца, увешанную стеблями чертополоха; этой же пожухлой травой обмотан кожух «максима», что сейчас чертит стволом землю после каждой торопливой перебежки пулеметчика. Вслед за ним покидают траншею другие бойцы. Этого командир полка не ожидал.

— Что там у вас происходит, Семен Ильич?

Струков пытается что-то объяснить.

— Легче всего подчиниться бою, труднее — подчинить его себе. Разберитесь… Звонить не надо, я лично понаблюдаю.

Сейчас для командира полка важно скоординировать действия подразделений. Звонок Заседателева обнадеживает: на его фланге все готово к отражению атаки. Минут через пять успокаивает Струков: положение восстановлено. Собственно, оно и не было нарушено, если не считать минутной слабости отдельных бойцов…

Небо почти сплошь затянуто черными рваными тучами. Но дождь пока не заявляет о себе.

Грохот вражеской техники нарастает. Как беспомощны и беззащитны по сравнению с этими бронированными чудовищами пехотинцы. Правда, у них есть окопы, которые укроют, а если запастись гранатами и хотя бы по одной в каждом взводе угодить под гусеницу танка — тогда и сами спасены, и врагу — урон…

Но как поведут себя солдаты? Притаившись, каждый выжидает удобный момент. Вот правофланговый боец Умаров сжимается в комок, потом распрямляется, метает гранату, а сам прячется на дно окопа. Граната падает под гусеницу, и последняя, лишившись трака, распускается с той легкостью, с какой разматывается на ноге слабо укрепленная обмотка. Случись такое в походе — танкисту не стоит труда водворить ее на место. Но вражеские солдаты на поле боя ничего предпринять не могут. Танк ошеломленно скользит на месте, а к нему со всех сторон уже летят гранаты.

— С одним, считай, покончили…

Но другие танки не снижают темпа атаки.

Да, крепкие нервы нужно иметь, не всякий выдержит такое испытание. Кирилл Яковлевич вспоминает: незадолго перед войной он где-то читал сообщение о том, что генералы немецко-фашистской армии намерены учить своих солдат преодолевать танкобоязнь путем обкатки пехоты танками. С публикацией в дивизии познакомились, но широко не комментировали, и вскоре позабыли о ней. В ту пору полки оснащались новой техникой, забот было невпроворот. Если бы за плечами имелся солидный военный опыт!

Стальные чудовища с разлапистыми по бортам белыми крестами уже близко, почти рядом. Стреляя на ходу из пушек и пулеметов, они загибают фланги. Один из танков долго утюжит окоп, затем, развернувшись, набирает скорость. Тут же над перепаханной землей появляется почерневший от дыма и пыли с винтовкой наперевес сержант Легкий. В два прыжка настигает танк, взбирается на его броню, поочередно бьет по смотровым окошкам прикладом своей трехлинейки. «Ослепленному» водителю ничего не остается, как остановить машину. Сержант соскакивает на землю и почти в тот же миг снаряд пробивает правый борт. Танк чадит густым дымом.

В дело вступает дивизионная артиллерия. Огненные разрывы прыгают вокруг крепостей на колесах, однако никакого вреда им не причиняют. Наконец еще один танк вспыхивает.

— Северин подбил, — торжествующе потрясает телефонной трубкой Мацай.

На лице Василия Северина — напряженное внимание. Держится он уверенно. Спокойствие командира передается номерам расчетов. Комсорг Пантелей Горулько и парторг Федор Тимощук прикованы взглядами к панорамам.

— Наперегонки стараются!

— Наводить под танк. Огонь! — командует взводный.

В голове у него проносятся отдаленные временем и совсем недавние события. Видятся оренбургские степи и село Благодатное, где осталась мать. А вот их батарея спешит к Днепру. От станции Потоки, где выгрузились, они походным маршем двигаются всю ночь. В сумерках колонну догоняет Семен Михайлович Буденный. Выходит из машины, шагает рядом с бойцами, интересуется, чем кормят, получают ли письма из дому, откуда призваны служить, знают ли свою задачу. И ответы людей, и их выправка радуют его. Старший лейтенант Алтухов, с опозданием заметивший маршала, смешавшись, рапортует. Буденный жмет ему руку, хлопает по плечу и говорит: «Всему личному составу объявляю благодарность». В ответ нестройно несется: «Служим Советскому Союзу!»

И хорошо служат. Только потери в полку ощутимые: и в живой силе, и в технике. Под Мотрино два орудия пришлось вывести из строя — погибли упряжки. И потом уничтожали пушки. Вынужденно. Куда денешься, силен противник. И вообще, без потерь бой не выиграешь.

— Танки слева! — докладывает наблюдатель.

Старший сержант Северин видит их в бинокль. Идут проторенной дорогой — опасаются напороться на минное поле. Две передние машины толкают перед собой катки. Сзади, по их следам, ползут остальные. У траншей развертываются в линию. Сегодня наступает не рота, целый батальон наберется.

По команде Северина огонь открывают оба орудия. Разрывы бронебойных снарядов не такие заметные, как фугасные, но Василию Игнатьевичу они видны. Уже горит, как спичечный коробок, еще один танк. Тут же появляется тягач, берет пылающую маслянистым пламенем машину на буксир, тащит в укрытие.

— Боится, фриц, как бы мы не увели подбитую технику…

— Смотрите, улепетывают…

Танки врага отходят, но его артиллерия не прекращает обстрел позиций 1051-го стрелкового полка.

— Не лезет вслепую…

— Сейчас приведет себя в порядок и двинет.

— Остался ящик с каэс[7] — пусть сунется…

Но противник не возобновляет боевых действий. Скорее всего, занят перегруппировкой. Не ведет и разведку.

«Уверовал, что мы понесли большие потери и наступать не рискнем, — думает Тымчик. — Выводы правильные, нам бы продержаться еще денек, как требует комдив».

Через затвердевшее клеверище он идет к лесопосадке, туда, где замечает несколько полуторок. Откуда им взяться? Все проясняется, когда перед ним с докладом предстает рослый, кряжистый военинженер 3-го ранга Донец, помощник начальника артснабжения дивизии.

— Доставлены четыре машины боеприпасов.

— Присаживайтесь, — командир полка облюбовывает для себя один из патронных ящиков.

Донец зачем-то снимает фуражку. Темные волнистые волосы зачесаны строго назад. Достает из планшетки листы нарядов.

— Для истории оставьте свою подпись, — говорит не то в шутку, не то всерьез.

— Как там в Харькове, Григорий Федорович?

— Эвакуация идет полным ходом. Железнодорожники, может, управятся к сроку.

— Предосторожности не помешают.

— Ну, мне пора возвращаться. Успеть бы еще пару рейсов сделать. — Донец оглядывается по сторонам и устало заканчивает: — Знаю, отсутствуют пакля, масло и щелочь. Подвезу. Возможно, пару пулеметов удастся заполучить — доставлю.

Догорает багровый закат. Красноармейцы готовятся отдыхать. Их лица необычно почернели, глаза — грустные. Поединок с противником выигран, но ясно, что утром враг усилит удар.

С приходом ночи пулеметные очереди раздаются все реже и реже. Молчит и артиллерия.

«Как бы там ни было, а мы уже несколько дней не пускаем врага в Харьков», — устало думает Тымчик. Он замечает Струкова. Тот смотрит в сторону, кого-то ищет. Увидев майора, подходит и тихо докладывает:

— Люди отказываются спать. — И еще тише добавляет: — Никто не хочет прозевать команду на отход…

Тымчик молчит. Он и сам уже не знает, когда время обедать, а когда — ложиться спать. Для него отход — это маневр, нуждающийся в хорошей организации. Иначе неразберихи не избежать. Промежуточные рубежи полк удерживает столько времени, сколько предписывается, и от бойцов никто не скрывает поставленной задачи. Тревожит иное — настроение людей. Какие меры предпринял командир батальона, чтобы отбить охоту к подобным рассуждениям?

— Готовьтесь, Семен Ильич, к завтрашнему дню основательно, — наставляет майор Струкова. — А настроение у людей поднять надо.

Утро следующего дня начинается массированным налетом вражеской авиации. Образовав гигантский круг, включив душераздирающие сирены, фашистские воздушные ассы снижаются и друг за другом пикируют на позицию полка, затем разгружают остаток бомб над городом.

Вечером полк меняет позицию. Тымчик направляет коня на середину гулкой и длинной улицы. Дома здесь сиротливо жмутся друг к другу. «Не просто артполку расставить орудия в такой тесноте», — беспокоится он.

— Товарищ майор, вам пакет от командира дивизии, — докладывает младший лейтенант Андрей Шульга.

Перегнувшись через седло, со смутной тревогой Тымчик берет конверт. Перед глазами прыгают строки текста: «Сегодня, 25.10.41 года, после ужина назначаю отход. Задачу получите на марше. Меркулов».

Тымчик медленно сползает с седла, берет коня под уздцы. Удушливый, зловещий дым съедает очертания улицы. У одного из домов Тымчик опускается на бревно. Дом поднят на фундамент из дубовых в два обхвата чурбаков и заметно возвышается рядом с соседними постройками. От конька до наличников он украшен замысловатыми кружевами-узорами. «Видно, мастеровой был хозяин, да не успел достроить; война многим изменила планы». Тымчику становится грустно. Подступает неприятное чувство, как стена темного леса.

Над городом виднеются ослепительно белые сполохи пожаров. Вокруг — тишина. Настороженная, суровая. Неожиданно безмолвие нарушает репродуктор. Почти без акцента немецкий диктор сообщает о «новом порядке», устанавливаемом германским командованием. Отдельные фразы майору врезаются в память:

— …Большевизм разгромлен… Германская армия занимает Харьков. Уже сейчас имеют силу только приказы германского командования… Малейшее враждебное отношение к германской армии будет подавлено…[8]

Репродуктор удаляется, хрипит уже на других улицах города.

Глоток горячего чая

Теперь полоса обороны дивизии причудливо извивается от Печенег до Волчанска вдоль Северского Донца. Протяженность фронта — 50 километров.

В полку кипит окопная работа. Трудятся все, в том числе и разведчики. Красноармеец Мирошниченко видит, как на глазах углубляется траншея. У парня слиплись волосы под шапкой, но он не выпускает из рук кирку. В воздухе висит перестук ломов и лопат.

Невесть где ухают тяжелые минометы. Глухие взрывы как бы спешат опередить друг друга. Мины падают с треском, зарываются в песок и оттуда, из тесноты, с визгом выбрасывают осколки, отчего земля трепещет, как живое существо.

— Миномет враз отличишь от орудия. Так себе — ни огня, ни дыма, — заводит разговор крепко сбитый, мускулистый боец, недавно вернувшийся после излечения в медсанбате.

Мирошниченко надевает шинель.

— Натура твоя не заячья. А вот сознание шаткое.

Боец не выносит его пристального взгляда, гасит щербатую улыбку, признается-оправдывается:

— Это ты о вчерашней листовке, разведчик? Ну, читал. Так она же никуда не годится — бумага больно лощеная. «Штык в землю» — ничего другого сочинители пока не придумали.

Неопределенно вздернув плечами, Мирошниченко незаметно нажимает:

— Разные блага обещают, а сами ищут райской жизни на нашей земле.

— Напрасно стараются зазывалы, — уже не оправдывается, а соглашается боец.

Подходит никем не замеченный Семен Каневский.

— Кому нездоровится?

Все молчат. Однако санинструктор не унимается:

— Перевязки кому сделать?

Один за другим к нему приближаются пять-шесть человек.

— Направлял ведь в медсанбат, так поди же — заупрямились, — наставительно ворчит он, а сам извлекает из санитарной сумки бинты.

В степи чувствуется холод. Днем солнце вроде старается прогреть воздух градусов до восьми-десяти, но потом, обессилев, скрывается за низкими, по-зимнему белесыми облаками. К вечеру землю начинает схватывать морозец, завязывая в лужицах нехитрые узоры.

В блиндаже, куда Мирошниченко, наконец, спускается, на нарах уже сидят человек десять коммунистов. В глубине помещения на столе мерцает лампа-коптилка. При входе, слева, у зеленого деревянного аппарата дремлет Даниил Афанасьевич Мацай, подобрав ноги под полы шинели. Стены и потолок обиты досками; от них исходит смоляной пар.

— Давай сюда, — шепотом приглашает красноармейца старшина Пугин.

Мирошниченко осторожно пробирается к нему, присев, растирает покрасневшие руки.

— Кажется, не опоздал. — Он наклоняется, мечтательно говорит: — Чайку бы горячего… испить мелкими глотками.

— Ишь ты, Цезарь, замерз?

— Время начинать, товарищи. — Заседателев подходит к столу, поправляет фитиль самодельной лампы, но она коптит пуще прежнего. — Условимся о составе президиума;

— Хоть и мало нас, а троих придется избрать, — предлагает Пугин и для вящей убедительности рассуждает по-хозяйски: — Один ведет собрание, второй пишет протокол, третий составляет проект решения.

Избранные в президиум усаживаются за грубый, наспех сбитый из неоструганных досок стол. Тымчик чисто выбрит, в новой суконной гимнастерке, сплошь затянутой ремнями еще довоенного снаряжения. Слева от него шелестит блокнотом Заседателев — он сегодня докладчик; по правую руку — командир взвода старшина Пугин.

— Почтим память наших товарищей, павших в боях…

Имен Заседателев не называет — это просто невозможно — от Днепра до Северского Донца путь неблизкий, и подсчитать, сколько людей полегло в неравных схватках, не так просто. Но собравшиеся и без того знают, о ком идет речь, и встают, чтобы почтить память погибших. С минуту в землянке висит тяжкое молчание.

— Перейдем к повестке дня…

Доклад Заседателева длится минут десять, не больше. Начинает он каким-то глуховато-тяжелым голосом:

— На пороге двадцать четвертой годовщины Великого Октября наш народ и его армия держат труднейший экзамен. Фашисты стоят в восьмидесяти километрах от Москвы, а на юге стучатся в ворота Кавказа. Но партия и правительство делают все для разгрома зарвавшегося врага.

После этого вступления, вроде безо всякого перехода, докладчик сообщает, что на семинаре в политотделе дивизии состоялся разбор боевых действий полков. Голос его обретает обычную окраску. Рисует картину за картиной. Они знакомы почти всем присутствующим.

— Если в августе дивизия сумела пресечь попытки врага форсировать Днепр, то в сентябре сделать это оказалось невозможным. Мы не смогли удержать наличными силами Полтаву и Харьков. Рядом с нами, бок о бок, героически сражались ополченцы. Мы стояли, пока не поступал приказ об отходе. В этом, следует отметить, — проявление нашей дисциплинированности. И впредь мы должны помнить, что теперь воедино слиты наши дисциплины — партийная и военная.

Затем военком переходит к характеристике двух последних дней, когда полк и вся дивизия были вовлечены в бой с фашистами, прорвавшимися на восточный берег Северского Донца. Враг оттеснен с большими для него потерями. Из этого надо сделать вывод: спокойной жизни в обороне ждать не приходится.

— Полку приказано выделить истребителей танков на сборы дивизии по семидневной программе. Вводятся регулярные занятия всего личного состава по политической, стрелковой, тактической, инженерной подготовке и противохимической защите. Кроме того, в Валуйках отдельный саперный батальон дивизии сооружает оборонительный район. В то же время приказано готовить переправочные средства через водную преграду.

Заканчивает свое выступление Заседателев разбором опыта постановки пропагандистской и партийно-массовой работы в полках.

— Вопросы к докладчику есть? — председатель собрания Пугин смотрит вокруг выжидающе.

— Какие новости в штабах?

Вновь встает Заседателев:

— Звания младшему начсоставу присваиваются уже в дивизии… Обещают создать дивизионную школу, которая будет готовить командиров отделений и пулеметных расчетов… Вот, кажется, и все.

С мест поднимаются один за другим коммунисты. Разговор ведут о наболевшем. Семен Ильич Струков предлагает наладить караульную службу и оповещение — за этот участок работы, в первую очередь, отвечает начальник штаба, но ему не обойтись без помощи коммунистов. Комбат Константин Лукьянович Нароенко, по-сибирски скупой на слова, коротко говорит, что не удовлетворен командирами взводов из сержантов — ребят надо учить и учить.

Сбивчивые выступления длятся недолго, но Мирошниченко отмечает про себя, что говорят все по существу. Сам просит слова. Как бороться с вражеской пропагандой — вот волнующий его вопрос. Пересказывает разговор с бойцом перед собранием. Все знают, что листовки, разбрасываемые фашистами с самолетов, — грязная ложь, но… ведь люди бывают разные…

Мирошниченко садится на свое место, глядит в сторону президиума. Ему кажется, что высказал свои мысли сбивчиво и его никто не понял. Но на самом деле это не так. Командир полка тянется через стол:

— Это мы должны вести разъяснительную работу. Человек прочел листовку, а ты ему покажи, как немец обращается с пленными. Приуныл отчего-то боец, а ты развей его неуверенность. Согласен, коммунист Мирошниченко?

Тымчик встает. И своим выступлением как бы подводит итог, обобщает все высказанное коммунистами.

— Главное — воспитывать у бойцов морально-психологическую стойкость. Чтобы солдат поверил в себя, а значит, в свою победу… Ничто так не расслабляет бойцов, как непродуманные решения, отсутствие уставного порядка…

— Тут одних бесед не хватит, — вслух размышляет военком полка.

— Верно, будем налаживать весь процесс обучения и воспитания… Требуется занять не только мускулы, но и головы людей. Не только отрывать траншеи, но и уставы изучать, отрабатывать тактические приемы. Особо хочу напомнить ту истину, что заботиться о людях — прямая обязанность всех командиров. Накормить вовремя — это само собой разумеется. А ты радей о том, чтобы боец быстрее научился метко стрелять, готовить надежный окоп, переползать по-пластунски, избавился от танкобоязни. Сохранишь ему жизнь — он тебя долго помнить будет. Что, комиссар, не согласен?

— Почему же, все правильно.

Тымчик слегка собирает морщинки на лбу и продолжает перечислять меры, какие, на его взгляд, надо предпринять для укрепления дисциплины, повышения бдительности.

— Оборону совершенствовать постоянно, — настаивает он и под конец сокрушается: — До весны, видно, будем стоять на одном месте.

Мирошниченко слушает выступающих с какой-то особой заинтересованностью. «Выходит, умеем мы анализировать свои практические дела — удачи и просчеты. А это — немаловажно», — отмечает про себя. Ему кажется, что стены землянки вдруг раздвинулись, вокруг стало светлее и дышится легче.

— Разговорились мы сегодня, — улыбается Заседателев. — Но собраний давно не проводили и потому соскучились…

Высказаться успевают почти все. О многом говорили и долго. А решение — короче не придумаешь; в трех пунктах по одной строке: с позиции не сходить, драться до последнего патрона, в плен не сдаваться.

Собрание закрыто, но люди не спешат расходиться. Старшина Пугин смотрит на разведчика, подталкивает под локоть:

— Согрелся, Цезарь? А то просил горячего чая…

Мирошниченко хочет что-то сказать, но от пережитого волнения, что ли, лишь хлопает себя по коленке, машет рукой.

— Заряда этого хватит надолго, — наконец произносит он. — Здесь мы не будем сидеть сложа руки.

Рейды во вражеский тыл

Оборона с каждым днем приобретает все более активный характер. Все чаще вступает в схватки с врагом отдельный истребительный батальон дивизии, сформированный в конце сентября для поиска и уничтожения диверсионных групп, которые противник упорно и настойчиво засылает в наш тыл. Теперь батальон совершает очередной рейд, но… по тылам врага. Еще в прошлую ночь капитан Пунтус повел людей в Петровское.

Вокруг деревьев с растопыренными голыми ветвями кружат в воздухе снежинки. Не поймешь, что за хоровод они водят. Одни летят вправо, другие — влево. Падают вниз, потом резко вздымают вверх. Пунтус готов часами любоваться этой неброской картиной, знаменующей приход зимы, но мысли его невольно перестраиваются на предстоящий разговор с комдивом.

— Без фокусов не можете? — Меркулов встречает Пунтуса на пороге. Голос у него недовольный. В такт словам на носу прыгают очки в золотой оправе, за толстыми стеклами взгляда не разглядеть: — Если каждый комбат самовольно будет такие «рейды» устраивать, что получится?

— Каждый не сумеет. Дело это деликатное, — улыбается Пунтус, не понимая, за что его распекает комдив.

— Кончится все тем, что с вас голову снесут, капитан…

— Раньше противник обезглавит, а уж своим стараться не придется, — начинает накаляться Пунтус. Теперь ему становится понятным отношение штабных работников: настороженные взгляды, скупые рукопожатия, идущие вразрез с его настроением. Он-то считал ночной бой делом прошлым, а, оказывается, в штабе иного мнения. Но сочувствий Пунтус не терпит и принимать их не хочет. И все же объяснения давать надо, как и предполагал.

— Товарищ полковник, мы выполняли приказ: стремиться к активным действиям, не давать врагу покоя ни днем, ни ночью…

— Таков приказ командарма, и я его не отменяю. Подобной тактики здесь, на Донце, мы будем придерживаться и впредь. Но это вовсе не означает, что можно переходить к партизанщине!

Пунтус ждет, пока Меркулов израсходует запас упреков, уготованных ему, командиру батальона, а сам вспоминает, как загорелись у него вчера щеки от неожиданно пришедшей в голову дерзкой мысли.

…Заметив военкома, подзывает его.

Батальонный комиссар Начкебия ступает мелкими, но частыми шагами, точно собирается танцевать лезгинку.

— Нас вызывают в штаб? — его серо-голубые глаза смотрят вопросительно.

— Нет. Пойдем без вызова, сами. По дороге и поговорим… Хочу предложить ночной рейд в Петровское…

— Зачем идти в штаб? Разве сами не справимся? — военком батальона сразу загорается идеей.

— Сочтут за самоволие, — урезонивает Пунтус.

— Кто осудит победителей? — Начкебия уже не сомневался, что успех будет способствовать батальону. — Доложим, Адам Викторович, когда вернемся с рейда.

Но Пунтус охлаждает пылкого военкома:

— Согласуем в штабе. Это обязательно!

Но комдив, как и начальник штаба, находились в частях. Не объяснять же замысел писарям и телефонистам.

С наступлением темноты батальон выступил. По сухому, рассыпчатому снегу идти довольно легко. Впереди шагает Пунтус, замыкает колонну Начкебия.

Всходит по-зимнему высокая луна. На снегу появляются голубые тени деревьев, закоченевших густым частоколом вдоль дороги.

Движутся осторожно, наконец, впереди зачернело село. Комбат Пунтус направляет один взвод в обход его справа, второй должен зайти слева — с ним Начкебия. Капитан с ротой неслышно устремляется в центр по дороге.

Нехитрый маневр удался. Немцы почуяли беду лишь тогда, когда запылали дома на западной окраине села… Было уничтожено не менее восьмидесяти гитлеровцев. Потери батальона: один убитый, двое — раненых. Из боя вышли организованно…

Выслушав доклад комбата, Меркулов подобрел. «Смелый командир, вот только горяч не в меру. Выходит, он не только не раскаивается в происшедшем, но и готов отстаивать свою точку зрения…»

— Что же будем делать? — Меркулов останавливается посреди комнаты, в упор смотрит на Пунтуса. Тот, вытянувшись в струнку, виновато хмурится.

Неожиданно входит Балакирев.

— Правда, молодцы? — военком дивизии настроен снисходительно, скупая улыбка собирает на лице мелкие морщины.

— Подбираю меру наказания, — голос Меркулова все еще строгий.

— Легендарными становятся оба — и Пунтус, и Начкебия. Рассказывают о них: бомба летит — глаза вверх не подымут, пули свистят — не присядут…

— Никчемное гусарство, — снова ополчается командир дивизии. — Смелость нужна разумная… Поговаривают, что Начкебия наизусть знает Шота Руставели и читает бойцам «Витязя в тигровой шкуре». Образованный батальонный комиссар, а какое влияние оказывает на комбата?

— Серафим Петрович, — Балакирев все чаще улыбается, — думаю, в донесении напишем в таком плане: 13 ноября 1941 года отдельный истребительный батальон под руководством капитана Пунтуса и батальонного комиссара Начкебии по своей инициативе произвел ночную вылазку…

— Ну, это меняет дело, — отходит Меркулов.

Судя по всему, разговор у них уже состоялся, и теперь Балакирев пришел скорее всего по настоянию Начкебии; тот повсюду старается оградить авторитет командира батальона, нередко побаивается за него, как бы в горячности не наговорил начальству дерзостей. Хотя по темпераменту они довольно схожи. Правда, северянин Пунтус считает себя более сдержанным.

— Отпустим капитана с миром, — предлагает Балакирев, и комдив Меркулов с ним соглашается.

Слабое эхо выстрела еще бьется в морозном воздухе, а из жерла орудия хлещет новый сноп искр, и опять повисает тот же отголосок. Расчеты четко выполняют команды младшего политрука Задорожного, оставшегося за старшего офицера на батарее. Резкий взмах красного флажка — «Огонь!» — пестрит все чаще. Темп стрельбы нарастает, — надо во что бы то ни стало остановить танки, они теснят нашу пехоту. Огневую позицию батареи в бешеном беспорядке осыпают тяжелые мины.

— Две в одну воронку не падают! — успокаивает кого-то батальонный комиссар Клебанов.

— Это если огонь ведет один миномет…

Клебанов осмысливает фразу, одобрительно кивает оптимисту-собеседнику, затем поспешно выбрасывает руками комья земли со дна только что появившегося углубления, спускает туда ноги и смотрит на техника-лейтенанта Ильяшука:

— Валентин Макарович? Располагайтесь по соседству… Вас-то зачем сюда принесло?

Собственно, Ильяшук вправе спросить то же самое у Клебанова, но субординация его сдерживает.

— Снаряды под утро доставил, и еще хотел прицельные приспособления выверить… — Его голубые глаза под черными бровями невеселы.

— А я вот решил посмотреть огневиков в деле. Захар Павлович Задорожный — первостатейный артиллерист. — Военком полка умолкает, но Ильяшук и сам догадывается, почему оказался здесь комиссар Клебанов: жарким, видать, будет сегодняшний денек…

Угрожающий шелест мин заставляет собеседников пригнуть головы к земле.

Мины прыгают все чаще и гуще, Ильяшук ищет глазами очертания орудий, но ничего не видит в клубах порохового и тротилового дыма. Вскоре завеса растекается по сторонам — смолкает огонь батареи, прекращают обстрел и вражеские минометчики. Он подходит к стереотрубе, старательно обтянутой для маскировки марлевым бинтом. Два танка противника стоят на заснеженном пригорке и не двигаются. Видно, их успело подбить орудие Федора Тимощука, назначенное кочующим и выдвинутое еще затемно на прямую наводку. К вышедшим из строя машинам, медленно крадучись, ползет фашистский тягач. Расчет погиб — иначе не преминул бы воспользоваться беспечностью вражеских танкистов. А может, нет снарядов или повреждена пушка? Конечно, это все только предположения. Ильяшук вопросительно смотрит на батальонного комиссара, подзывает шофера.

— Помните, Абузов, где мы на рассвете разгружали машину? Там, за пустырем, — пушка. Надо взять ее на буксир.

На какой-то миг в сощуренных глазах шофера вспыхивает недоумение: задание невыполнимо! Ведь противник держит дорогу под прицелом, да и машина не потянет по такому грунту. Ильяшук понимает состояние водителя и, уловив во взгляде Клебанова одобрение, резко, рывком открывает дверцу, садится в кабину.

— Разворачивай, проскочим!

Через полчаса покашливающая полуторка возвращается. Сзади у нее болтается пушка.

— Затвор поврежден, — хмуро сообщает Ильяшук, спрыгивая с подножки. — Пушку мы отремонтируем, а вот людей… — и он подавленно замолкает, помогая выйти из кабины раненым Федору Тимощуку и Пантелею Горулько.

Не так давно в одном бою погибли почти все на батарее, где находился и Валентин Макарович. Он чудом уцелел. Но до того, как об этом стало известно, успели отправить на всех похоронки. А он вот цел и невредим. Мать, сестренка, все родственники, да и племянник, в честь дяди-фронтовика названный Валентином, конечно обрадуются. Но сейчас Ильяшуку от этого не легче. Погиб еще один расчет… Обрести душевное равновесие мешает горестное сознание того, что материальной части в полку — раз-два и обчелся. Как быть? Кому теперь нужна его специальность артиллерийского техника? Какую искать себе должность? Правда, в арттехучилище он получил не только знания устройства многих типов орудий, боеприпасов, оптических приборов, но и навыки подготовки исходных данных для стрельбы как с закрытых позиций, так и прямой наводкой. Может, попроситься командиром огневого взвода?

Холод забирается все дальше за воротник, его не ощущают лишь раненые. Тимощук все просит: «Воды!» Но ее нет. Нет и чистого снега, все вытоптано вокруг, перемешано с землей.

Скопом наплывают со свинцовыми подпалинами глыбистые тучи. Начинает кружить неугомонная в эти дни поземка.

— Погодка нам на руку, елочки-березки, — говорит Николай Абузов довольно громко. — Пусть немец коченеет…

…Конец ноября. Дивизия готовится к наступлению. Но противник опережает события. Малыми силами он прорывается на восточный берег Северского Донца, но 300-я восстанавливает прежний рубеж обороны. Всю декаду не было боевых столкновений. И лишь 12 декабря дивизия предпринимает атаку на села Хотомля и Писаревка. Наступление завершилось успешно и полки улучшили свое положение.

Теперь задействованнымиоказываются лишь истребительный батальон да немногочисленные разведгруппы, комплектуемые стрелковыми полками. Они все чаще отправляются в расположение врага с задачей не только захватить «языка», но и собирать сведения о поведении гитлеровцев на временно оккупированной ими территории, проводить политическую работу среди местного населения.

Накануне нового года закончила свой рейд по тылам противника группа политработников. Вернулась хоть и без «языка», но с ценным агитматериалом. Так, политруком Малышком был доставлен необычный обличительный документ.

…Вечер торопится опустить свое покрывало на квадраты серого пепла, будто страшится, что люди узнают о происшедшем в этом селе. Но скрыть ничего невозможно. То там, то здесь торчат почерневшие от копоти, теперь ненужные трубы. Скорбь вчерашних хозяев безмерна. Они стоят молча, боясь поднять глаза и еще раз увидеть то, что осталось от их жилищ.

Замерла в скорби о близких сухопарая старушка, ее распущенные волосы треплет холодный ветер. Возле печи, сжавшись в комочек, сидит мальчишка лет семи-восьми; его бьет озноб, глаза воспаленные.

— Мамку убили и братика. Сирота теперь, — печалится щупленькая женщина. — Соколова я, Ирина Федоровна… Возьму Витьку к себе.

— Где жить будете?

— Погреб приспособим…

Над землей пуржит мелкая сухая крупа. Сгорбившись, люди бредут вдоль улицы. Вернее, бывшей улицы.

— Если бы вы подоспели чуть раньше, — Ирина Федоровна тяжко вздыхает, в ее глазах все еще блестят слезы.

— Предлагаю составить акт… Возражений нет?

— Все подпишемся…

Так появился этот документ:

«28 декабря 1941 года в 7 часов утра фашистские бандиты внезапно ворвались в село Комсомольское и учинили кровавую расправу над мирным населением. Безо всяких причин были расстреляны Галич Яков Захарович — 70 лет, Кобзарь Василий Егорович — 65 лет, Корниенко Семен Евдокимович — 70 лет. Бандиты сожгли 110 хат из 136 имевшихся в селе. Затем принялись жечь погреба, куда попрятались перепуганные женщины и дети. В одном погребе находилось трое ребятишек в возрасте от 3 до 7 лет; фашисты бросили в него сноп горящей соломы, двое ребят задохнулись от дыма. В сараях горел скот. Варвары продолжали творить свои черные дела, пока не подоспели наши подразделения, выбившие их из села».[9]

Пока воет вьюга

По дороге в роту Семен Филиппович Каневский любуется искрящимися блестками снега, в деталях рисует предстоящий разговор с бойцами. Они ждут его возвращения и за ужином, конечно же, начнут расспрашивать обо всем. И он обдумывает, что скажет. Запомнилась короткая и такая значимая речь военкома дивизии. Чтобы вернуться к родному дому, надо убить фашиста. Любовь и ненависть. Стоять за свой дом и за страну свою до последнего вздоха. И никакой пощады врагу. Просто и ясно. Он, Каневский, перескажет своим друзьям все, что сегодня услышал в штабе дивизии. И еще сообщит, что на завтра обещали прислать в полк кинопередвижку.

Ветер из озорства готов подхватить его шапку. Он плотнее нахлобучивает ее на лоб. Начинает кружить снегопад. «Верно говорят: у февраля два друга — метель да вьюга. Но все равно весне заслона не выставишь. Еще полчасика пути — и своя хата», — утешает себя Семен Филиппович и ему теплее становится от этой мысли.

В землянке его ожидает приятный сюрприз: вернулся из медсанбата Александр Легкий.

— Что нового? — набрасывается он, здороваясь со своим другом и удивляясь тому, что тот в шинели нараспашку — раньше такая небрежность за ним не наблюдалась.

— Дни бегут. Оборону держим. В медсанбате, случаем, не слыхал, когда вперед тронемся?

— Так, одни предположения. Говорят, танки должны подойти… На четвереньках-то далеко не продвинешься…

— Танки — это сила. Только я полагаю, что пешком, по-пластунски, надежнее. Уже без тебя в январе мы снова наступали, только операция без успеха оказалась. Танки были, но в снегу застряли.

Александр молчит, потом спрашивает:

— Где же взвод?

— При деле все. А санинструкторы в обороне безработные.

— Холмик с ребятами?

Каневский отводит взгляд в сторону:

— После, как отнесли тебя на носилках, Холмик приуныл основательно. Не ел, скулил без передышки — прямо беда. А вскорости ветврач объявился, пристал: отдай пса и вся недолга. Его, говорит, научат мины таскать под немецкие танки. Задание, видишь ли, вышло — собирать собачью команду. Думаю: погибнет пес не за понюх табаку. А после рассудил: люди бросаются под гусеницы, себя не жалея. И отдал я Холмика. Решил: одинаково без своего хозяина он тут лапы протянет. — Каневский достает расческу, приглаживает редкие волосы, считая на этом все сообщения законченными.

— Толковали, что истребителей танков будут обучать, а про собак слышать не приходилось.

— Пугин наказывал, чтобы пса кормили всем взводом, до твоего возвращения…

Наступает молчание и длится оно, пока Легкий не выкуривает папиросу.

— Душно в землянке, — притворно стонет Каневский, снимая шинель и вытирая платком шею. — Того и гляди вспотеешь.

— Да тебя же надо поздравить, — тянет руки Легкий. — Когда успел?

Каневский растроган, он и не ожидал, что Александр Яковлевич сразу же заметит награду и так искренне обрадуется.

— Сегодня вручили. Буду помнить этот день — девятнадцатое февраля сорок второго. Жаль, что Пугин не дождался… Понимаешь, и сейчас вижу его позу. Прислонился к брустверу. Сперва я подумал, что он задремал. Пуля прямо в грудь угодила…

Они помолчали.

— Ты не представляешь, как было торжественно. Нас обнимали, целовали. Всего награжденных тридцать семь человек. Хотели всех вместе на карточку снять, да Прядкина не нашли в тот момент. Ордена Красного Знамени нам двоим с комбатом дали; он у нас взводом командовал, а там, на острове Малдаван, батальон принял и здорово управлялся. Тяжело нам тогда пришлось. Еще не рассвело, а фашисты идут в полный рост. Мы подняли навстречу им такой частокол штыков, что враг попятился. Комбат впереди… — Каневский говорит горячо, неожиданно перескакивая с одного на другое. — Выходит, работу санинструктора приравняли к заслугам батальонного командира. А помнишь артиллериста белобрысого, Северин его фамилия? Ему дали Красную Звезду. Из артполка такую же награду получил младший политрук Задорожный. Связисты Мацай и Шульга, ты их тоже должен знать, получили медали… Понимаешь, из медицинской службы я один… Но теперь пойдет.

В землянку входят бойцы, вернувшиеся с боевого дежурства. После поздравлений, Каневский продолжает разговор:

— Задумал я записывать адреса всех, кого выношу с поля боя. Думаю, жив останусь — напишу им. Сказал об этом в штабе дивизии, а юркий писарь, что красные коробочки с орденами подавал, посоветовал вкладывать каждому раненому карточки какие-то. Всерьез ли?

— Мы с тобой не дипломаты, чтобы визитными карточками запасаться, — улыбается Легкий.

— И Ольга Юрасова такими же словами меня успокоила. Помнишь, под Полтавой девичий комсомольский секретарь к полку пристал? Так она теперь в политотделе. В военной форме, держится самостоятельно, заправский политбоец. И вот о чем я подумал: живем мы на войне не сами по себе, а вместе с людьми, со всей страной.

На следующий день в переполненном сельском клубе демонстрировался кинофильм «Суворов». Политрук Рожков, радиокиномеханик, устанавливал аппаратуру. Вдруг, оторвавшись от своих дел, провозглашает:

— Товарищу Каневскому вчера вручили орден. Послушаем, что он нам расскажет… — и ведет санинструктора к сцене.

В отсветах неяркого фонаря «летучая мышь» собравшиеся видят первого в полку орденоносца, аплодируют долго и искренне. Он, растерянный от счастья, не знает, с чего начать. Говорит, будто подстегивает себя:

— Вынес я с поля боя больше сотни раненых. Вот за это и орден дали… Скажу еще, если кого нужда заставит быть санитаром, то в этом случае поспешать надо. Чем меньше времени раненый пролежит до твоей повязки, тем больше шансов его вылечить в медсанбате или госпитале. И вообще, каждый из нас должен быть уверен, что в случае ранения его не оставят под огнем. А после излечения бойцов в любой роте встречают с охотой — они же с опытом… Наш командир полка велит всем возвращаться после ремонта в свой полк…

Высказав эти наставления, Семен Филиппович замечает в задних рядах майора Тымчика, военкома полка Заседателева, командира своего батальона. Смущается пуще прежнего и заканчивает речь, уверяя собравшихся:

— И у вас будут награды!

После просмотра фильма к политруку Рожкову подступает разведчик Марк Мирошниченко.

— Вот, почитайте, — протягивает четвертушку тетрадного листа, мелко исписанного поперек линеек. — Заметка о сегодняшнем фильме.

«…Наши великие предки вдохновляют нас на бой с заклятым фашизмом. Никому не победить тот народ, который знает и любит историю своей страны»…

— Годится? — разведчику не терпится услышать оценку своему творчеству. — Такие фильмы отогревают душу, почаще б их показывать. И хорошо заодно знакомить нас с фронтовыми сводками. «Дивизионка» выходит три раза в неделю. Газет мало и не всегда их прочтешь, — сетует Мирошниченко.

— Примем к сведению, — обещает Рожков, прикрывая шапкой свои пышные черные волосы. — А заметку передам в редакцию.

Каневский уходит из клуба почти последним. Теперь дни в обороне не кажутся ему столь скучными.


В степи гуляет обжигающий холодом ветер, выравнивая по ранжиру уже наметенные сугробы. Днем мороз спадает и разыгрывается пурга. Под ее вихрящимся покровом дивизия выдвигается на исходное положение для наступления: приказано атаковать противника в районе Красный — Задонецкие хутора — Петровское.

Резко меняется настроение людей. Сегодня у всех на устах одно слово — наступление. Прежде отходили, а теперь повернулись через левое плечо — и в атаку. Удивительно крут перелом в сознании людей. За какие-то сутки!

— Молодцы, политсоставовцы, поработали, — майор Тымчик смахивает с лица колючий снежный песок.

Заседателев улыбается.

— Бойцы сами рвутся в бой… Истосковались в обороне…

— Думаю, успех поднимет настроение всем, — говорит Тымчик, прикрывая глаза шерстяной перчаткой. — Удачные контратаки на Днепре, под Полтавой и под Харьковом носили кратковременный характер и были рассчитаны на достижение тактического успеха, теперь замысел стратегический. Если все пойдет, как спланировано, то вернем Харьков. А это много значит.

Метель вихрит всю ночь. На огромной опушке векового леса снег сразу же накрепко утрамбовывается ветром, но в глубине чащоб остается рыхлым, идти по целине трудно, спина под шинелью мокреет. Тем не менее батальоны первого эшелона занимают свои места в указанный срок. Утром в дело вступают пушки и гаубицы артполка. Командиры батарей находятся на рубеже атаки и оттуда подают команды на свои огневые позиции. Поначалу открывают огонь на увеличенных прицелах, потом уменьшают их. Это называется пристрелкой на слух. Артиллерия противника безмолвствует, и наши комбаты слышат разрывы своих снарядов, даже наблюдают их. Огонь ведется по значительной площади, противнику наверняка будет нанесен урон, ведь снег не укрывает от осколков.

— Артиллеристы на уровне! — торжествует ротный Сергей Мальцев.

Теперь идут в атаку роты первого эшелона. Идут и не встречают сопротивления. Стоит странная, непривычная тишина. Молчат пулеметы и автоматы. Лишь изредка, где-то сзади, с легким вздохом зарываются в снег мины, посланные противником наугад. Ротный останавливается, хотя еще не сознает, что же произошло, почему с такой поспешностью отошел неприятель.

— Как думаешь, Кирилл Яковлевич? Двинем батальон? — Заседателеву обстановка кажется предельно ясной.

Но комполка колеблется.

— Не могу без разведки. Любой риск должен быть оправданным, и в данном случае потери недопустимы.

— Риск требует мужества, — негромко произносит капитан Нароенко. И не понять, он упрекает или поощряет осторожность майора Тымчика.

В полдень батальон Нароенко с ходу занимает опорный пункт. Но затем до вечера не в состоянии сколько-нибудь продвинуться: слишком плотный заградительный огонь противника.

Подразделения остаются на достигнутом за день рубеже. Бойцы дружно складывают горкой сучья — заготовить их не составляет труда. И вот уже прислушиваются к треску костра, с удовольствием вдыхают запах смолы. Воздух неподвижный, как и люди, полукругом рассевшиеся возле очага.

Озеров разгребает угли, достает причудливой формы картофелину, перекидывает с ладони на ладонь, кладет на колено, легонько отстукивает кулаком, затем разламывает пополам и приглашает соседей:

— Пользуйтесь, ребята, десятка два засыпал. Все желудок согреем.

Яков Олейник присаживается рядом, принимает деловой вид.

— Отведать можно. — Он достает из-за борта шинели краюху хлеба, мнет пальцами, отделяет корку от мякоти. — Отогрелся, милый, воздушным стал…

— Невелика важность, коль остынет хлеб. Беда, если охладеет боевой пыл, — Пантелей Горулько поправляет котелок, добавляет в него пригоршню снега, которая сразу же темнеет и оседает на дно.

— Талая вода вкуса не имеет, а эта еще и порохом пахнет, — Тимощук передает кружку соседу.

— Так вы подлечились?

— Что это на дне? — удивляется Олейник.

— Похоже, осколок попал. — Горулько подбрасывает на ладони бесформенный кусочек металла. — Вылечили нас с Тимощуком.

Неожиданно несется простуженный бас:

— Гаси костры!

Бойцы хмурятся, не поймут, от кого может исходить такая команда. Но в небе уже слышен гул моторов, и они проворно сдвигают ногами снег, образуя бугорок над красными углями.

— И ночью покоя не дает, — злится Тимощук.

Самолеты уходят, не сбросив ни одной бомбы.

— Зима показывает свой норов. Градусов двадцать будет, — потирая замерзшие щеки, уверяет Лукьян Озеров. — Предлагаю строить снежные домики…

Шутка-шуткой, а иного ничего не остается делать. Между стволами сосен ставят квадратики из снега на двух-четырех человек, стелят ветки. Укладываются попарно, прижимаясь спинами друг к другу. В изголовья кладут вещмешки и патронные сумки. Обессиленные, бойцы тут же засыпают. Но холод быстро дает о себе знать. Люди поднимаются и, чтобы отогреться, толкают один другого, трут снегом руки, лица.


На наблюдательный пункт Алтухов не пошел, но оттуда в течение ночи несколько раз раздавались телефонные звонки, и выспаться как следует ему не удалось. На рассвете уже собрался к командиру 1051-го стрелкового полка, но тот опередил приглашением. «Заботится о взаимодействии не меньше артиллеристов», — одобрительно думает Николай Титович. Но, оказывается, вызов исходит от Утина. Возле штабной палатки толпились, машинально втаптывая в снег сбитые осколками ветви деревьев, щуплый Трунов, коренастый Карпушинский, в длинной, без морщин шинели Миршавко — почти все командиры батарей и минометных рот стрелковых полков. Из артполка нет пока капитана Ескевича; вот-вот должен появиться.

— Запасайтесь блокнотами, товарищи командиры, — протирает запотевшие очки лейтенант Трунов. — Утин не терпит, если его указания не записываются…

Штатная должность Иосифа Андрияновича Утина — заместитель командира дивизии и начальник артиллерии. Может, поэтому и относятся к нему по-разному. Одни полагают, что он слишком опекает артиллеристов, другим не нравится, если вмешивается в дела пехотных командиров, а третьи не отвергают его деловых качеств, но добавляют: сухарь и педант, каких днем с огнем не сыщешь. Кирилл Яковлевич пока не составил о нем четкого представления, а пересудам особого значения не придает.

А вот и он сам. Издали приветливо кивает головой. Выслушав доклад о том, что все в сборе, тотчас переходит к делу, ради которого собрал командиров. Дивизион Алтухова, как и прежде, поддерживает 1051-й стрелковый полк. И он не один. На участке прорыва будет действовать почти вся артиллерия дивизии.

— Задачу свою все уяснили? У кого есть конструктивные предложения?

Не ожидая, что последние поступят мгновенно, Утин достает записную книжку, неторопливо листает ее:

— У нас нередко бросают пехоту в наступление против оборонительной линии противника без артиллерии, без какой-либо поддержки со стороны артиллерии, а потом жалуются, что пехота не идет против обороняющегося и окопавшегося противника. Понятно, что такое «наступление» не может дать желаемый эффект. Это не наступление, а преступление — преступление против Родины, против войск, вынужденных нести бессмысленные жертвы…

Иосиф Андриянович поднимает глаза на собравшихся, замечает недоумение на их лицах, поясняет, что привел выдержку из недавно полученного директивного письма Ставки.[10] Оно секретное, и до собравшихся доводятся те требования, которые их непосредственно касаются.

— Помните, как строили мы боевые порядки на Днепре? Дивизионы тогда были удалены от переднего края на пять и более километров. Роты поднимались в атаку, а батареи не сразу меняли свои огневые позиции, в связи с чем взаимодействие со стрелковыми подразделениями нарушалось. Теперь все будет иначе. В директиве сказано, что артиллерия не может ограничиваться разовыми действиями в течение часа или полутора часов перед наступлением, а должна наступать вместе с пехотой. В свою очередь пехота будет переходить в атаку не после прекращения артиллерийского огня, а под его «аккомпанемент».

У майора Тымчика такое ощущение, будто развязан сложный узел, над которым в дивизии пыхтели и страдали не один месяц.

— Все понятно? — спрашивает Утин, хотя знает, что эти новшества могут быть усвоены не сразу, что всем им придется возвращаться не раз к требованиям директивы. — А теперь перейдем к практической стороне дела.

Собравшиеся раскладывают на коленях топокарты, тщательно выверяют мельчайшие детали предстоящего артнаступления.

— Конструктивные предложения будут? — Утин повторяет свой вопрос и, не дождавшись этих предложений, отпускает командиров.

— Желаю успеха.

Николай Алтухов не торопится уходить. У него есть вопросы к командиру поддерживаемого полка.

— Пойдемте в штаб, — приглашает Тымчик. — Гитару не обещаю, но обедом накормлю…

Разговор неожиданно откладывается на неопределенный срок. Противник переходит в контратаку и теснит соседей. Чувствительно тревожит и подразделения 300-й стрелковой дивизии. Они едва-едва удерживают взятые накануне рубежи.

Ночь уходит на то, чтобы привести роты в порядок. Никто не смыкает глаз — после дневной оттепели мороз опять крепчает.

Тымчик не в состоянии уснуть, выходит из палатки на мороз, пристукивает ногами. Путь до первого опорного пункта занимает у него минут пятнадцать. Двигаться по снежной целине тяжело, ему кажется, что от полушубка исходит пар.

— Где командир? Скорее командира!

В этом крике бьется беда, и Кирилл Яковлевич ускоряет шаг, хотя знает, что зовут не его. То, что он видит, — весьма неутешительно. Перед сержантом Легким стоит боец и с виновато-отчаявшимся видом показывает ему свои руки — разбухшие, побелевшие.

— Немедленно в медпункт! Теперь и медики не помогут, — грозно гремит голос сержанта. — Надо двигаться, а не раскисать, как барышня. Пусть это знают все и оберегаются. Иначе под суд легко себя подвести!

Майор полностью согласен с доводами отделенного, только слишком холоден тон, каким тот отчитывает своего подчиненного. Нельзя так! Не резкость, не суровость страшны, а безразличие! Его никто не прощает — в этом Кириллу Яковлевичу не раз за свою службу пришлось убедиться. По существу сержант прав, но не видно, чтобы его взволновала судьба бойца. А ведь толковый отделенный! Надо уметь приближать к себе людей — этим качеством должны быть наделены командиры всех степеней. Тогда каждый боец отодвинет на задний план все случайное, наносное, временное, тогда выше поднимет он голову, и не такими уж непреодолимыми покажутся ему трудности.

— А на силу голоса нажимать не следует, — довольно резко вмешивается Тымчик, и уже мягче добавляет: — Не умышленно же красноармеец обморозился… — И после паузы: — Мне доложили, что отделение ваше отличилось. Пришел вручить вам награду: берите мой автомат, от самой границы служил верно…

Сержант Легкий не скрывает своего смятения:

— Спасибо, товарищ майор…

— И костры разожгите, людей обогреть надо…

Вскоре черно-сизый дым застилает все вокруг. Разрешением этим пользуются и в других ротах. «Иного выхода нет», — думает Тымчик, возвращаясь под утро в штабную палатку. Его утешает тот факт, что жизнь в полку не приостанавливается: ритмично, бесперебойно подвозят боеприпасы артснабженцы, успевают приехать кухни с горячей пищей. И все же с первого взгляда видно: бойцы изнемогают от постоянного холода, бессонницы. «Нужны палатки и разборные окопные печи — это ясно. Но где их взять?»

Утром полк снова устремляется в атаку. От первых орудийных выстрелов спадает пышный снежный покров с деревьев, и теперь они вздрагивают, словно от холода.

— Коммунисты, за мной! — кричит Заседателев, и роты ураганом врываются на позицию, занимаемую противником.

— Продвинулись на пять километров! — не скрывает своего ликования комбат Нароенко.

Радость эта однако преждевременная. При подходе к селу батальон, из-за усталости людей, вынужден приостановить наступление. Молчавший до этого дзот внезапно открывает огонь такой силы, что невозможно поднять голову. Нароенко дает сигнал к отходу. «Правильно сделал, душой болеет за каждого бойца», — одобряет Тымчик, а в телефонную трубку подтверждает:

— Кажется, район для отражения контратаки выгодный!

Приходится окапываться, о дальнейшем продвижении вперед не может быть и речи.

— Снегу намесили — пропасть, — горько шутят бойцы.

Позже майору Тымчику станет известно мнение командующего 38-й армией генерала К. С. Москаленко по поводу их неудачи. Генерал не мог простить ни себе, ни другим того очевидного факта, что при подготовке армейской наступательной операции были допущены просчеты. И хотя двум правофланговым дивизиям все же удалось в нескольких местах форсировать Северский Донец, а 300-я стрелковая, действовавшая на левом фланге, преодолела лесной массив и создала второй плацдарм на западном берегу реки, соединить оба плацдарма не удалось, ибо в центре успех не обозначился. Только к концу четвертого дня операции оборона противника наконец была прорвана. Однако к этому времени враг успел подбросить подкрепления. До первых чисел апреля бои шли с переменным успехом. Но задача по разгрому чугуевско-балаклейской группировки врага с последующим овладением харьковским промышленным районом не была выполнена.[11]

Досадная ошибка

Фронт снова стабилизируется. Требования к обороне остаются прежними: она должна развиваться в инженерном отношении так, чтобы явиться исходным пунктом для наступления и способствовать совершенствованию боевой выучки личного состава. Это понимают все в полку, и люди не сидят сложа руки.

«Если в штабе дивизии считают, что мы несколько успокоились в обороне, то глубоко ошибаются», — мысленно полемизирует Кирилл Яковлевич с воображаемым собеседником, готовясь к предстоящему визиту в штаб дивизии.

В воздухе, на недосягаемой для зенитных орудий высоте, медленно плывет фашистский разведчик; он появляется всякий раз в ясную погоду. Бойцы дали этому типу самолетов прозвище — «рама», очевидно, не столько за конфигурацию, сколько за назначение — брать в рамку фотоаппаратов все, что достойно внимания. Что он ищет сейчас? Новые начертания траншей? Прибывающие резервы? Кирилл Яковлевич провожает его взглядом и непроизвольно припадает к густой гриве коня; тот, спускаясь в овраг, пружинит ноги.

На дне оврага пульсирует неглубокий родничок, журчит, будто хочет что-то высказать людям. А вода серебристая, холодная. Майор вытирает платком подбородок и чувствует ломоту в зубах. Ждет, пока сделает несколько глотков конь, и снова садится в седло.

Весна уже не робеет. И хотя по ночам морозец еще щекочет ноздри, днем солнце поднимается выше и выше, оживленнее ведут себя птицы, ветер чаще, чем прежде, избирает южное направление. Вот и сегодняшний денек радует теплом. Тымчик смотрит по сторонам, и ему кажется, что поля зеленеют дружно, озимые тянутся вверх на глазах. «Значит, без хлеба не останемся».

И снова в мыслях возвращается к полковым делам. Вчера противник опять пытался переправиться на левый берег реки, но был отброшен. Он, Тымчик, убежден, что полк устоит. Наглядное тому доказательство — позавчерашний бой. Откровенно говоря, налет с тыла, со стороны деревни Пятницкое, был для него неожиданным. Высота 166,2 несколько раз переходила из рук в руки. Но к вечеру положение стабилизировалось. Если вдуматься, — похоже, противник прощупывает наши силы и готовится форсировать Северский Донец. Разведке следует быть начеку, глядеть в оба. Пора наладить взаимодействие с правым соседом — полком 124-й стрелковой дивизии (признаться, все еще не побывал там). Не лишнее научить артиллеристов минировать подступы к своим огневым позициям, что в обороне немаловажно… Обо всем этом ему надо будет повести разговор в штабе дивизии.

Придя к такому заключению, Тымчик вдруг ловит себя на мысли, кажущейся теперь несколько странной. Почему Балакирев вызвал его одного, без Заседателева? Прежде такого не бывало… Возможно, в Мартовой решено провести очередное занятие с полковыми командирами по истории партии? Но тогда почему об этом не предупредили заранее? А может, на него, Тымчика, поступила какая-то жалоба?

Так ничего и не решив для себя, он слегка натягивает повод и пришпоривает коня: тот сразу же переходит в галоп.

Штаб, как правило, угадывается издали, к нему отовсюду тянутся провода. Отыскать домик, занимаемый военкомом дивизии, не составляет особого труда. Кирилл Яковлевич ловко соскакивает с коня, ласково треплет его по загривку и, отпустив седло, ведет под уздцы к навесу.

— Здравия желаю, товарищ майор, — стелется над ухом чей-то бас, заставив Тымчика вздрогнуть. — Поздравляю с весенним теплом!

Иван Михайлович Заверюха — техник-интендант 1-го ранга — выглядит бодрым и даже веселым, хотя с лица его еще не совсем сошел румянец после разговора с военкомом.

— Мотрино повторять вы тут не собираетесь? — шутит Тымчик. И вспоминает, как месяцев семь назад, в критический момент боя, когда штабу дивизии угрожали пробравшиеся в Мотрино с тыла вражеские автоматчики, командир дивизии наскоро собрал весь наличный состав работников штаба и политотдела, выхватил пистолет и увлек их в атаку. Балакирев шел с ним рядом. По чистой случайности оба остались живы. Что касается начальника административно-хозяйственной части Заверюхи, то он отделался легкой контузией, о которой распространяться, правда, не любил.

— Проходи, майор, не стесняйся, — Балакирев встает навстречу, и, поздоровавшись, снимает с себя безрукавку, подбитую беличьим мехом. — Раздевайся, чаем могу угостить.

Он садится за стол, с нескрываемым любопытством заглядывает в глаза и начинает разговор. Его интересует многое: морально-политическое состояние полка, обеспеченность продовольствием и боеприпасами. Затем, с какой-то неуловимой иронией замечает, что наслышан о неосторожном поступке Тымчика, увлекшего роту в атаку.

«Сейчас начнет отчитывать», — досадует Кирилл Яковлевич и уже готовится дать объяснение. Но Балакирев вдруг задает неожиданный вопрос:

— Где служил до окружения?

Тымчик не сразу улавливает связь и машинально отвечает, что командовал 651-м горно-стрелковым полком, три недели его подразделения дрались у берегов Прута, в буковинских лесах, затем держал оборону на правом берегу Южного Буга, прикрывая переправу. Бойцы знали, что их ждет, но не дрогнули…

— Это совсем рядом с родным селом?

— Да, километрах в сорока…

Вопросы сыпятся с такой поспешностью, что Тымчик едва успевает на них отвечать. Комиссар интересуется семьей, родственниками, именами прежних сослуживцев.

Майор все чаще гладит свой ершистый чубчик и, наконец, не выдерживает:

— Скажите, меня в чем-то подозревают? По-вашему, я не Тымчик, а кто-то другой?

Военком замолкает и без слов подталкивает майору сложенную пополам газетную страницу.

С какой-то смутной тревогой тот берет газету. Перед глазами пляшут подчеркнутые красным карандашом строчки:

«Никогда не встретить мне майора Тымчика! Где-то в украинской степи, на родной земле, спит он вечным сном, — не разбудишь».[12]

Тихая грусть слышится в этой фразе писателя, и Тымчику вдруг становится душно; он бледнеет, резким движением рвет ворот гимнастерки. «Похоронен заживо. Прочтет жена, наверняка заметят публикацию друзья, прослышат в селе… Как же быть?»

— Что скажете, Кирилл Яковлевич? — прерывает его размышления тихий голос Балакирева. — Когда вы встречались с писателем?

Тымчик неторопливо и подробно воссоздает день, когда под Тульчином в полку побывал Борис Леонтьевич Горбатов. Посещение его оказалось коротким. Противник с двух сторон вот-вот готов был сомкнуть клещи. Оставалась неперерезанной одна-единственная дорога. «Берите мою „эмку“, не смотрите, что она такая обшарпанная, довезет, — предложил писателю Тымчик и, видя его смущение, добавил: — Мне машина теперь не понадобится. И еще у меня к вам просьба: сообщите в штаб дивизии, что мы будем сражаться до последнего». Борис Горбатов уехал. Узнав потом, что полк оказался в окружении, он, видимо, решил: комполка погиб. Сейчас Тымчику было приятно от сознания, что помог писателю, и тот прорвался-таки к своим — газета тому свидетельство. Но почему посчитал его погибшим? Очевидно, со стороны плотность вражеского огня казалась невероятно большой. Но он, Тымчик, в том бою даже не был ранен. Тогда, в августе, полк оборонял позицию до последней возможности. И в окружении люди дрались отчаянно…

Выслушав рассказ, Балакирев откашливается; морщины на его лице распрямляются, негустые, широкие русые брови опускаются до самых ресниц.

— Тут кое-кто сомнения разные высказывал, проверку предлагал учинить тебе. А я так ответил: у Тымчика была не одна возможность погубить свой полк. Но ведь ты этого не сделал?

Кирилл Яковлевич молчит. Смотрит в окно и будто впервые замечает молоденькую черемуху, упирающуюся своими упругими ветвями в стекла; почки на ней вот-вот лопнут и выбросят первые клейкие листочки. Тихо, мелодично позванивает капель.

Возвращаясь в полк, Кирилл Яковлевич перебирает в памяти только что состоявшийся разговор с Балакиревым и не может избавиться от досады. Обижали нотки подозрения, нескрываемо прозвучавшие в голосе комиссара дивизии; неотступно преследовала мысль о родных и близких. В селе Нижняя Крапивна на Винничине остались родственники. Жена с детьми эвакуировалась. «Правду» читают миллионы. Наверняка узнают… Мысли, одна другой беспокойнее, теснятся в голове.

Своими опасениями Тымчик делится с Заседателевым.

Тот щурится:

— Есть такая примета: кого преждевременно хоронят, тот проживет долго. Дадим еще смерти пощечину!

Над рекой крадется удушливый дым от ракет. Влажный воздух лезет за воротник шинели. Тымчик смотрит на бойцов и радуется. Перебрасываясь шутками, энергично долбят они стылую землю, готовят окопы к предстоящему наступлению.


Старший лейтенант Василий Карпушинский спускается с берега прямо к реке. Мокрый песок издает своеобразный запах, будто в этом месте купали лошадей. Все отчетливее в зеркале воды проступают силуэты деревьев, покрытых слабым зеленым пушком; доносится отрешенное птичье «Ку-ку! Ку-ку!»

— Кукушка, кукушка, сколько осталось мне жить? — голос молодой, тонкий. — Один, два… пять…

— Чего загадывать наперед? Вот черепаха до трехсот лет живет. А тебе-то зачем небо коптить цигаркой? По мне в могилу хоть завтра.

Вроде знакомый и незнакомый Василию звонкий голос отчитывает пессимиста:

— Безразличие бойца к своей судьбе я бы приравнивал к самострелу.

Ну, конечно, это Всеволод Сигалов, ни с кем другим его не спутаешь. Карпушинский идет навстречу невысокому коренастому политруку, пожимает радостно руку.

— Сейчас будем фрицев веселить, — смеется Сигалов, искренне довольный встречей с этим двадцатидвухлетним белорусом из Витебска, которого почитает за образец подтянутости и аккуратности. — А я тебя сразу узнал — подворотничок на гимнастерке издали белеет, и ремни поскрипывают. Вот только фуражку не приметил.

Карпушинский знаком с Сигаловым еще с Днепра, когда тот был в 1053-м стрелковом полку политруком пулеметной роты. Непоседа, различные задумки так и сыпятся из него.

— Помоги, друг, бойцами. Трех-четырех человек достаточно…

Заручившись согласием Карпушинского, политрук поворачивается к спутнику, стоящему поодаль, и представляет его:

— Федор Рожков, политрук, мой помощник по клубным вопросам.

— Какие новости? — интересуется Рожков.

— Полк принял майор Шевкун, в деле пока его не видели. Да и побеседовать с ним еще не довелось. Мы ведь свои энпэ переместили в роты — от Утина отбоя нет.

Разговориться им, однако, некогда. Бойцы снимают с машины плот из бревен, размером во весь кузов, подтаскивают к берегу и спускают на воду. Волны сначала слегка раскачивают его, будто сомневаются в плавучести, потом успокаиваются.

— Несите макет… — командует политрук Сигалов.

На обеих сторонах щита из нескольких листов фанеры нарисован портрет Гитлера. Его шею вот-вот захлестнет веревочная петля; глаза готовы выскочить на лоб, челка сбита в сторону, рот искривлен в злобе на своих солдат, которые не в состоянии форсировать Северский Донец. Внизу крупными буквами выведены по-немецки два слова: «Гитлер капут».

— Здорово! — восхищается кто-то из бойцов. — Как живой!

Слышится дружный смех, приглушивший очередную шутку.

— Сослужи службу, — напутствует Сигалов, отталкивая от берега установленное на плоту чучело.

Федор Рожков включает передатчик радиоустановки, и несется песня:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
День мягкий, как и само майское солнце, щедро покрывшее гладь реки золотыми брызгами. Плот плывет по течению. Немцы выглядывают из окопов, в злости качают головами, но открыть огонь по нарисованному фюреру не решаются.

Пока Карпушинский и Сигалов обмениваются новостями, Федор Рожков обходит позиции. Выдумка клубных работников не остается незамеченной, среди красноармейцев то там, то здесь вспыхивают разговоры.

— Дюже лютует фашист на Украине. У людей по селам все теплые вещи поотнимал… Теперь за скот принялся…

На минуту говор смолкает. Потом слышен уже другой голос:

— Когда мы на Днепре стояли, немцы собрали в селе Успенское общую сходку, приказали всем убирать колхозную пшеницу в свои закрома. И оговорили: отпускать хлеб германским властям за деньги. Наша десятирублевка приравнена к одной марке. Цены установили такие: яйцо — пять копеек, кувшин молока — десять…

— Это он так, чтобы нас чем-то задобрить. Никакой пшеницы немец тебе не оставит…

— …Рассказывали разведчики про показания одного пленного. Будто сделали у них в фашистской роте опрос на тот предмет, не пожелают ли солдаты остаться в России военными крестьянами. Льготы такие: получат надел земли, а служба в оккупационных гарнизонах будет засчитываться год за два…

— Здорово все распланировали…

В разговор вмешивается Рожков:

— Фашисты метят за Урал нас оттеснить. Вот какие планы вынашиваются… — и он начинает объяснять бойцам суть военной и экономической политики Гитлера. Все слушают его внимательно. Перебивают уже под конец беседы:

— Нынче немец уже не тот.

— Надо бы набросить на него уздечку…

— И накинем!

— А наступать скоро?

Днем хватало неизбежных перед наступлением хлопот. Но и ночью Карпушинский не уходит с огневой позиции батареи. В воздухе висят запахи тополиной почки и дождя; ярко мерцают звезды. Василий думал о том, как устроит свою жизнь после войны. Конечно, останется в армии. «Очевидно, это с каждым бывает перед атакой, когда сон пропадает», — решает он под утро.

12 мая в 6 часов 30 минут начинается артподготовка. Она продолжается час. Потом в сером небе растворяются три красных ракеты, и батальоны идут в атаку.

— Вперед! — поднимается Роман Кислый. Высокий, поджарый, он виден сейчас всей роте.

Бегут и падают ничком бойцы. Один, второй, пятый… Командир батареи теребит огневиков, просит увеличить темп стрельбы. Это ему удается. Но рота все равно топчется на месте. Медленно течет время.

— Кажись, представление кончилось, — говорит кто-то из бойцов.

В воздухе — тишина, так обычно бывает после боя. День клонится к вечеру, а продвинуться смогли километра на полтора, не больше. Приходит сообщение: один из полков 81-й стрелковой дивизии форсировал речку Большую Бабку и завязал бой за одноименное село.

В марте 300-й дивизии так и не удалось овладеть этим населенным пунктом, теперь она атакует Пятницкое. Тут у противника прочный узел обороны, на флангах противопехотные препятствия, их не прошли даже танки.

Мартовские бои многому научили. Уже известно, что противник создает свою оборону по принципу узлов сопротивления, состоящих из взводных опорных пунктов; они занимают десять-двенадцать домов, у них своя полоса обстрела, огневые точки, телефонная связь. В каждом взводе — тяжелые пулеметы и противотанковые пушки. Есть дзоты, как правило, в хозяйственных постройках; в стенах — бойницы для автоматчиков. В случае артобстрела, последние спускаются в погреба.

Теперь это все знают. Знают и учитывают при организации боя. И стрелки, и артиллеристы.

Проходит еще час.

Рота вновь поднимается в атаку, и опять огонь прижимает людей к земле. Вскоре следует команда, которую все воспринимают с каким-то облегчением: «Закрепиться на достигнутом рубеже и готовиться к последующим наступательным действиям».

На рассвете 13 мая атака возобновляется. На сей раз результаты налицо; на правом фланге и в центре к полудню продвинулись на пять-шесть километров.

Радость эта, не успев созреть, сменяется тревогой. Контрудар танков и пехоты противника в направлении Старого Салтова, как эхо, отдается и здесь. Сосед справа отходит на восточный берег Большой Бабки. Тесниться приходится и нашим стрелковым ротам.

Не приносит облегчения и ночь. Одной из рот 1053-го стрелкового полка приказано предпринять разведку боем. Но она вынуждена вернуться в свою траншею ни с чем. И снова ощущается холод. За день земля прогревается, становится мягкой, но к утру твердеет так, что каблук не отпечатывается. Усталость усиливается от бессонницы еще больше. Но всем надо оставаться на ногах.

Весь день 14 мая изобилует атаками пехоты и танков противника. Отбить их удается с большим трудом. Понятно, это вызывает досаду.

— Перезимовал немец, — слышит Василий Карпушинский за своей спиной голос Кислого. Он понимает, что никто такого напора противника не ожидал. Теперь, когда тот подтянет танки, вызовет авиацию, не так-то просто будет сдержать его натиск. Пусть полку не удалось продвинуться, но уже то, чего он достиг, — немало. Если рассматривать весеннее наступление с точки зрения частной операции, то неприятель понес немалые потери, да и наше исходное положение улучшено.

Однако достижения эти противник скоро сводит на нет. Временные успехи будто возвращают ему уверенность. 17 мая враг наносит новый мощный удар. Наши части теряют важный оперативный плацдарм и вынуждены перейти к обороне в невыгодных условиях. Искрометная весна первого года войны серьезно экзаменует нас. А что сулит второе лето?

ГОД ВТОРОЙ

Экзамен на зрелость

— Смотрите, пчелы летят!

Гаджиев на минуту отрывается от бинокля и провожает взглядом гудящий рой. Певучий клубок быстро исчезает, растворяется среди золотых головок подсолнечника. Тут, по левую сторону от дороги, окопались артиллеристы, а стрелковая рота залегла справа.

Он напряженно всматривается в искрящуюся от июньского солнца степь и, наконец, замечает на горизонте тонкие, хрупкие облачка пыли.

— Ясно, мотопехота пожаловала. Крадутся, как кошки к мясу…

Когда на пригорок выбираются бронетранспортеры и выскакивают машины, крытые рыжим брезентом, Абдуллавал громко командует:

— По местам!

От волнения его голос становится удивительно писклявым. Раньше за собой он такого вроде не замечал. Гаджиев беспокоится за исход предстоящего боя и скрыть этого не в состоянии. Почему-то вспоминает преподавателей артучилища. Будто сговорившись, они твердили одно и то же: «Даже кстати, что ростом не вышел, противотанкисты везде нужны». Пророчество сбылось, но пока ему не удалось подбить ни одного танка.

Дорога пустынна. Куда же девались машины? Конечно, автоматчики спешились в лощине и сейчас на пригорке появится цепь. Так и есть. Серые фигурки вырастают на глазах. Еще не видя ничего перед собой, начинают поливать из автоматов и пшеницу, и подсолнухи. Стремглав выскакивают два бронетранспортера. Они уже на дистанции прямого выстрела.

— Взвод!.. К орудиям!

Оба расчета действуют четко и слаженно. Перед цепью наступающих густо брызжут коричневые фонтанчики дыма. Теперь уже не нужно выкрикивать команды, люди все делают сами. Огонь плотный, иначе гитлеровцы не залегли бы.

Здесь, на Северском Донце, дивизия отчаянно сражается за каждый клочок земли уже восьмой месяц. Отбивает натиск врага, сама контратакует, устраивает вылазки, уничтожая вражеские гарнизоны в оккупированных селах, трижды — в январе, марте и мае — переходит в наступление. Но сегодня… приходится пятиться назад под нажимом до зубов вооруженных частей 6-й немецкой армии, сделавшей большой бросок из района Волчанска. Похоже, вся наша 38-я армия получила приказ на отход.

Обстановка проясняется после встречи с майором Тымчиком.

— Это вы — мой сосед справа? — обращается он к Гаджиеву. В уставших глазах незнакомого майора сквозит тревога. — Связь со штадивом прервана… Нам не позавидуешь… Гонтаровка позади.

До Гаджиева медленно доходит смысл только что услышанного — кольцо окружения… Если оно сомкнется, окажется гораздошире, чем он предполагал. К тому же на исходе боеприпасы.

Пристально глядя в побледневшее лицо лейтенанта-артиллериста, майор неожиданно заключает:

— Бросьте оглядываться назад… Раз надо, будем драться и в окружении, джигит…

Невольно майору вспомнился приезд в дивизию С. К. Тимошенко. Это было всего пять дней назад — 7 июня. Маршал отметил высокий моральный и боевой дух личного состава дивизии, объявил благодарность и, как бы между прочим, заметил, что ввести врага в заблуждение — дело довольно сложное, ведь он тоже к этому стремится. Кто кого — вот как стоит вопрос. А затем уже с беспощадной прямотой и откровенностью: разбить противника у нас пока очень мало шансов, но задержать врага на Северском Донце наши войска должны во что бы то ни стало, несмотря на большой перевес противника в живой силе и технике.

В эти дни дивизии пришлось особенно трудно. Не легче было и на левом фланге, и у соседей справа — на всем многокилометровом Юго-Западном фронте в сражение были введены крупные силы танков, самолетов, пехоты, артиллерии. Временами положение становилось угрожающим. И Тымчику казалось, что окружение неминуемо. При одной мысли об этом его бросало в жар. Что это — нерешительность или страх? Скорее всего чувство ответственности за судьбы людей, технику. Теперь, когда связь со штабом дивизии нарушилась, ему предстояло действовать самостоятельно. Самое главное — переправиться на тот берег. Все другое должно отойти на задний план. Лишь бы сохранить людей. Иначе — зачем же он здесь? Только личным примером можно зажечь их, заставить сделать то, что кажется невыполнимым и невозможным.

Еще не приняв окончательного решения, майор Тымчик бросает связному:

— Вызовите старшего лейтенанта Мальцева…

Он может, конечно, вывести полк в безопасное место, и никто его за это не упрекнет. Но врагу нужен оперативный простор, он наседает, и, завладев переправой, отрежет тылы. Раненые попадут в плен, на этом берегу останутся орудия, повозки… Нет, полк будет стоять, пока хватит сил…

— По вашему приказанию… — запыхавшийся Мальцев глотает слова, смахивает жаркий пот с запыленного лица.

— Бросьте формальности… Докажите, старший лейтенант, на что способны ваши автоматчики. Видите лощину? Сосредоточьте там роту и оттуда ударьте по врагу.

Мальцев поспешно уходит. Некоторое время по его колышущейся фигуре можно проследить за очертаниями хода сообщения, но вот он скрывается из виду. «Итак, незадействованным остался лишь взвод разведки», — тревожится Тымчик.

От полевого стана движется одинокая повозка, взбивая пересохшую пыль. За ней, еле успевая, семенит женщина с ребенком на руках. Пожилой возница в широкополой фетровой шляпе размахивает кнутом, однако лошадь щадит. «Поздно надумал эвакуироваться, — с сожалением и досадой думает Кирилл Яковлевич. — А может, успеет проскочить?» Тишина покинутого села, через которое прошел полк, поразила его, на душе сделалось муторно. Но, выходит, эвакуировались еще не все. Год назад с такой же, очевидно, поспешностью и надеждой покидали родные хаты семьи из приграничных поселков. Вчера он, как никогда прежде, почувствовал себя невыносимо одиноким. Вот уже несколько месяцев, как на его запросы приходит один и тот же ответ: известий о семье нет. Знай он, что живы жена с детьми, и воевать было бы легче.

— Мост цел? — громко спрашивает возница.

На вид ему не более сорока. «Почему не призван в армию?» — думает майор, но ничего не успевает сказать.

— Воздух! — раздается резкий голос наблюдателя.

Повозка, доверху набитая домашним скарбом, набирает ход. Предвечернее солнце едва касается своими покрасневшими спицами серых облаков. На их фоне, словно телеграфные знаки тире, возникают самолеты противника. Поначалу воздушных пиратов трудно заметить, но наблюдатель оказывается зорким. Теперь все различают «юнкерсы». Они идут косым строем, не торопятся, чувствуют себя безраздельными хозяевами голубых просторов неба. Сейчас снизятся и начнут бомбить. Это, очевидно, у них последний дневной вылет. Резко взмывают вверх две красные и одна зеленая ракеты — немцы обозначают свой передний край.

— Продублируйте сигналы! — кричит Кирилл Яковлевич Гаджиеву.

В воздухе снова дрожат и гаснут красные и зеленые искры…

Самолеты скрываются из виду, не разгрузившись.

— Ловко мы сбили их с толку! — в уголках потрескавшихся губ комполка трепещет короткая улыбка. Ему начинает нравится этот приземистый, худощавый и, по-видимому, очень скромный лейтенант: ни горячность, ни многословие, присущие кавказцам, за ним не наблюдаются.

Между тем пехота противника приближается. Суетятся солдаты, перестраиваясь в боевые порядки. «Надо заманить их поглубже в огневой мешок… Сейчас Мальцев обрушится с тыла». Майор Тымчик видит, как судорожно бьется в руках Гаджиева пулемет, как стреляные гильзы, поблескивая, летят в сторону и, мелодично позванивая одна о другую, скатываются с бруствера на дно неглубокой траншеи.

Рванулись вперед автоматчики Мальцева. «Ну, наконец!» — облегченно вздыхает Кирилл Яковлевич. Ему кажется, что в таких же ожесточенных боях он уже дрался у берегов Прута и Южного Буга, и все же здесь, на Северском Донце, еще труднее. Но он не может прикрываться ссылкой на всякие там объективные и субъективные причины, перекладывать свою ответственность за исход боя на чьи-то другие плечи.

— Воспользуемся коридорчиком!

«От преследования противник почему-то отказывается, — строит догадки Тымчик и тут же анализирует: — Если бы не рота Мальцева, враг мог достаточно плотно оседлать дорогу, и тогда неизвестно еще, чем бы все кончилось. Теперь полк спасен».


Небо давит на землю духотой. От нее побаливаетголова. Наконец в темноте виднеется мост, но переправу, оказывается, искал не только 1051-й полк. К мосту спешат машины с ранеными, пушки на конной тяге. Понукаемые ездовыми, лошади грудью прокладывают дорогу. Гремят повозки, трещат хомуты, в воздухе висит брань.

— Суматоха, хлопцы… — режет слух дрожащий голос.

Его дополняет другой:

— Паника, чего там смягчать выражения. Естественное стремление каждого раньше всех оказаться на том берегу…

— Здесь есть командиры? — насупив брови, кричит майор Тымчик, но строгость его, однако, пока не действует. Сбоку, почти впритирку к коню, топчется угрюмого вида боец, цедит сквозь зубы:

— Каюк, братишки…

Тымчик чувствует, как на скулах у него перекатываются упругие желваки.

— Кто командует переправой? — майор резко рвет поводья, и вороной с сердитым ржанием запрокидывает голову, грызет удила, встает на задние ноги, но к мосту пробраться не может. — Есть тут старший?

Будто не слышат, а скорее, не слушают. Злость клокочет в нем. Прежде всего, на самого себя. Что же происходит? Он не имеет власти над своими людьми? Майор подступает к бойцу, который, на его взгляд, сеет смуту, и удивляется звонкому металлу в своем голосе:

— Торопишься остаться в живых, а раненые пусть немцам на потеху достанутся?! Фашист того и дожидается, чтобы мы утратили веру друг в друга…

Воспользовавшись минутным замешательством толпы, Тымчик, заметив Гаджиева, командует:

— Немедленно соберите весь средний комсостав…

— Товарищ майор! Разрешите обратиться?

Кто это? Техник-интендант 1-го ранга Заверюха! Откуда он здесь? Ах, да, его же назначили к нему помощником по материально-техническому обеспечению.

— Следите за тылами. Сейчас основная ваша забота — не растерять тылы. И впредь пусть они не будут полку обузой…

— Есть!

По одному, попарно подходят командиры; он тут же отдает приказания — краткие, четкие, безотлагательные.

— Первыми переправлять раненых и беженцев. Артиллерия — вторым эшелоном. За ней — повозки. Пехота переходит на тот берег последней…

Автоматчики рассредоточиваются вдоль кочковатого берега, залегают в кустах и густой рослой траве. Теперь переправа обезопасена от неожиданностей. Напряжение последних часов спадает.

— Товарищ майор, полковая батарея в полной боевой готовности оставлена оборонять мост. — Это докладывает старший лейтенант Бакай. Кажется, в роли начальника штаба 1049-го стрелкового полка он чувствует себя уверенно. — Иван Миршавко там за командира. Ручаюсь за него, как за себя.

Стоять до вечера

Над мостом переливаются волны жалящего комарья. Старший лейтенант Миршавко, прикрывая лицо руками, убыстряет шаги. Ближе к огневой замечает развешанную на кустах одежду.

— Часа за полтора высохнет, — рассуждает один из бойцов.

— Как раз к тому моменту фашист пожалует, — говорит красноармеец Журавлев и укоряет: — Ты хотя бы не демаскировал нас в своих подштанниках.

— Закутайся в шинель, — дельный совет сапера Авдеева кажется насмешкой.

— Замаскировались мы надежно, — прячет улыбку командир батареи. — Опасаться нечего.

— Сдержим немцев? Как считаете, товарищ старший лейтенант? — спрашивает Журавлев.

Такой же вопрос Миршавко и сам адресовал недавно начальнику штаба полка Бакаю. Тот лишь пожал плечами: «Мобилизуй людей на случай, если придется стоять до последнего снаряда».

Эти же слова повторяет Иван Николаевич бойцу и идет от орудия к орудию. Пилотка на нем задрана кверху, смуглые щеки покрыты румянцем, и весь похож скорее на школьника, чем на командира полковой батареи. Он шутит с бойцами, его звонкий смех заразителен. Но вот около ровика третьего орудия замечает распластавшегося на земле наводчика с прижатой к груди панорамой. «Зачем снял панораму и как мог позволить себе уснуть в такую пору?» — сердится Миршавко. Спящего уже тормошит за плечо командир орудия. Иван Николаевич отходит в сторону. «Не накаляй себя, день только начинается, а предстоит не одно решение принимать, не одну команду подавать», — успокаивает он себя.

Неожиданно улавливает отдаленный гул, похожий на приглушенные раскаты грома. Гул слышится все отчетливее, но в окулярах бинокля различимо лишь бескрайнее пшеничное поле. Удивительно, как это немцы не догадаются поджечь его. Поднеси они спичку, и сразу же вырастет, помчится стена огня, и тогда никто его не остановит. Если там залегли бойцы, им уже не добраться до берега реки, в который упираются почти готовые к покосу хлеба. Но фашисты не трогают пшеницу. Их скорее всего интересует мост, чтобы проскочить на противоположный берег и отрезать пути отхода нашим частям. Именно к мосту устремляются танки.

Чем они ближе, тем напряженнее становится лицо Ивана Николаевича, тем громче голос. От озорства командира батареи не остается и следа.

— Расчеты…

Бросаются к орудиям наводчики. Они словно прилипают лицами к панорамам, а руками обхватывают маховички поворотного и подъемного механизмов. Вслед спешат заряжающие, подносчики снарядов. Все приходит в движение, но суеты нет. Поначалу огонь ведет первое орудие. Ствол-коротышка выплевывает снаряд за снарядом. Один из них осыпает танк редкими брызгами земли, второй разрывается чуть сзади. «Ведь не с закрытой позиции стреляем, тут не вилка нужна, а пробоина», — сердится старший лейтенант, но молчит. И вовремя сдерживает себя: после четвертого выстрела танк начинает дымить. Теперь открывают огонь все пушки, и не определишь, какие самые результативные.

— Отходят! — ликует чей-то голос.

Однако минут через сорок по дороге к мосту снова несется грохот. На сей раз Иван Николаевич видит в бинокль восемь танков. Они еще издали обстреливают огневую позицию батареи.

— К орудиям!.. Первому… — голос внезапно обрывается. Снаряд падает сзади лафета, где стоял Иван Николаевич, засыпает его землей. Старший лейтенант хочет повернуться, но не в силах.

Миршавко помогают подняться. Довольный, что может дышать полной грудью, спрашивает:

— Как орудия? Целы?

— Не тревожьтесь, товарищ старший лейтенант, — доносится голос Журавлева. — Там надежные ребята.

Командир отмечает про себя, что бой длится около двух часов. Каков же итог? Три танка стоят, как вкопанные. Но и от батареи остался только взвод.

— Молодцы, товарищи! — во весь голос кричит Иван Николаевич и умолкает, боясь перехвалить бойцов.

Между тем на третье орудие обрушиваются снаряды. Миршавко знает: оно повреждено и к стрельбе непригодно. «Пусть эту пушку раздавит танк, лишь бы подставил свой левый бок», — думает он и велит первому орудию развернуться влево. Выпущенный из него снаряд настигает танк в тот момент, когда тот неуклюже переваливается через ровик. Грохочущее чудовище останавливается, окутывая все вокруг черным дымом.

Очередной танк, осыпающий огневую позицию бронебойными снарядами, тоже замирает. Видимо, заглох двигатель. Вынужденная стоянка упрощает дело: второй или третий снаряд заклинивает башню, орудийный ствол тяжело опускается вниз.

В небе гудят «юнкерсы». К земле несется смертоносный груз. Крики и стоны раненых тонут в разрывах бомб.

— По пехоте! — старается перекричать грохот боя Миршавко.

Пыль и дым начинают рассеиваться.

— Вы ранены? — подползает к командиру Журавлев.

— Нога шевелится, значит, не страшно. Но бинт нужен. Найдется? Гости к нам, что ли?

На высоту взбираются две повозки. Стиснув зубы, Иван Николаевич терпит, пока Журавлев накладывает повязку. Затем отпивает из фляги глоток-другой воды. Узнает подъехавшего начальника артснабжения полка воентехника 1-го ранга Кочетова. Показывая на сгружаемые с повозок ящики, тот виноватым голосом говорит:

— Пожалуй, это все, что осталось в полку.

— Снаряды не нужны, зря спешил. А гранаты пришлись бы кстати.

— Привез и гранаты. Посмотрим, возможно, хотя бы одно из орудий удастся отремонтировать…

Кочетов заглядывает собеседнику в глаза, подернутые от усталости поволокой, и, догадываясь, что тот ранен, предлагает:

— Садись-ка на повозку, ездовой отвезет в медсанбат. К вечеру приказано отходить.

— Передай, Толя, что у нас нет колеблющихся и маловеров. Приказ выполним. Устоим! Бакай там не сердится? Не знаю, доведется ли встретиться? Судя по всему, ты успеешь проскочить…

— Конечно, успею. Раненых вывезем. А пока займусь ремонтом.

— Это же безрассудно — в такую пору на огневой молотками стучать!..

— Не иронизируй. Найдется запасная панорама, а ездовые у меня — отменные мастера.

Командир батареи молча смотрит куда-то вдаль. Он уверен, что визит артснабженца — не что иное, как мальчишеская выходка. Но из уважения к Анатолию Ивановичу не произносит эту фразу. Тихий, скромный инженер из Белополья еще на Халхин-Голе приобрел опыт боевого обеспечения войск. И в 1049-м стрелковом полку показал себя способным организатором. Это он вывез почти все складские боеприпасы из обстреливаемого врагом Кременчуга. Это он в течение одной ночи снял с баржи, полузатопленной в устье реки Псел, ручные пулеметы и две пушки, а затем ввел их в строй. Четко в полку налажены проверка и ремонт вооружения, подвоз боеприпасов…

— Пойду к орудиям, посмотрю.

Снова доносятся пулеметные очереди. «Какая же это по счету атака? Третья? Четвертая? — размышляет старший лейтенант. — Подбито пять танков или больше? Уничтожена сотня вражеских солдат или две? Да и нужен ли здесь арифметический подсчет? Не цифры важны. Главное — люди сражаются. Они выбились из сил, но, скомандуй — хоть сейчас снова займут свои места в окопах, теперь уже как стрелки».

— И гранаты, и патроны у нас есть. Отобьемся! — слышится рядом голос Журавлева.

— Где сапер Авдеев? Проверить бы провода…

— Только что от моста вернулся, — докладывает Журавлев. — Все в порядке. Дадите команду — мост взлетит в воздух.

С тремя бойцами Миршавко переползает от бугорка к бугорку, выбирая более удобную позицию. Все ведут редкий, но прицельный огонь из карабинов. Враг не унимается, продолжает напирать. Он ближе и ближе к мосту.

В этот момент открывает стрельбу третье орудие. «Значит, Анатолий Иванович добился своего», — отмечает командир батареи, снова впадая в забытье.

Взрыва мины старший лейтенант не слышит, только чувствует нестерпимо жгучий удар в лицо. Приподнимается над окопом, часто моргает. «Наши части переправились, — проносится в голове. — Все ли? Кто знает… Потому мне и приказано стоять до вечера». От взрыва вздрагивает земля. Вокруг темнеет. «Это конец. Крышка…»

Он погибнет. Но все в том же направлении будет нести свои воды Северский Донец, на том же самом месте останется село Богородичное, вблизи которого он сражался вместе со своими батарейцами, и в котором после войны тесно будет свадьбам. Только Иван Миршавко ничего этого не увидит. Но Украина узнает, где склонил свою голову ее сын…[13]

Капли дождя испуганно стучат по листьям кустарника. Лиловые облака рвутся на части, и тогда с неба бьют молнии. В заречном лесу трясется в хриплом кашле гром.

Тревоги и надежды

— Тихонько, не оступитесь! — медсестре Марии Шевченко кажется, что без указаний санитары не смогут так бережно поднять и перенести бойца в операционную, как это надлежит сделать.

— Дочка! Командир орудия я. Помоги…

— Ничего, дружок… Успокойтесь: ранение не глубокое. — Она дотрагивается до кем-то наспех перевязанного плеча артиллериста и переходит к другой повозке.

Походка Шевченко порывистая, прядь волос выбилась из-под пилотки, на вылинявшей гимнастерке медаль «За боевые заслуги». Мария получила ее совсем недавно, в июне. Эта храбрая комсомолка склонна считать свой труд будничным, а простой подсчет убеждает в обратном: только за один день на Северском Донце она оказала медицинскую помощь более 20 раненым.

— Мои связисты есть тут? — останавливается командир батальона связи майор Мосейчук. В одной руке он держит фуражку, другой протирает платком бритую наголо голову.

Увидев знакомого, она замедляет шаг:

— Кажется, недавно мы занимались именно связистом. Идемте, я покажу.

— Жаркие деньки у вас, — продолжает начатый разговор Гавриил Мефодиевич.

— Сюда выдвинуто эвакоотделение, — объясняет Мария. — А наплыв такой, что не успеваем… Как на Днепре… Вы извините… Ваш подчиненный?

— Товарищ майор, возьмите с собой, — обращается к Мосейчуку связист Борис Попов. — Поклевка оказалась робкой, хирург удалил осколок и разрешил вернуться в батальон.

По дороге он рассказывает о случившемся.

— Сматывал, значит, кабель… Ослепила вспышка. Дальше ничего не помню. Наши сдерживали немцев до вечера, иначе меня бы не вынесли с поля боя. Жизнь, она щедра на добрых людей. А как там, у нас, много раненых?

— Не больше обычного, — говорит уклончиво Гавриил Мефодиевич Мосейчук, спеша в батальон. Изрядно уставший за последние сутки, он неразговорчив.

— На Дону легче дышится?

В который раз майору приходилось слышать эту фразу — все надеются здесь зацепиться так же прочно, как и на Северском Донце, Только обстановка… Как круто она менялась в последнее время!

…5 июля. 10 часов утра. Неприятель крупными силами форсировал реку Оскол и овладел редкими рощами, где держали оборону 1051-й стрелковый полк и отдельный батальон связи. В общей сложности было уничтожено до двух полков фашистской пехоты, подбито 30 танков и 80 автомашин, ликвидировано 8 артиллерийских и минометных батарей противника. Цифры эти внушительны, но и наши части понесли значительные потери, а за это спрос самый строгий.

Наверное, не меньше переживал в те недавние дни и комполка Тымчик. Обычно спокойный и хладнокровный, он проявлял нервозность. В штаб прошел, не задерживаясь, даже не ответив на приветствие; губы плотно сжаты, на лбу — бисеринки пота.

Из раздумий майора Мосейчука выводят позывные, доносящиеся из штабной машины:

— «Весна», «Весна», как слышишь, прием! — В охрипшем голосе радиста Валериана Демиденко звучат нотки безнадежности.

— Какие новости? — Мосейчук подходит к машине вплотную, щурится от солнца. Не дождавшись ответа, берет наушники. И сразу же на него наваливается невообразимый писк и треск, разобрать в котором что-либо просто невозможно. — Может, питание село?

— Не должно, — сомневается Демиденко. — Только что включили станцию, до этого все было нормально… — Он приглаживает пальцем кончик цигарки, убеждается, что та не дымит, прячет ее за отворот пилотки.

Через каждые два часа в штаб дивизии из полков идет информация об обстановке. Она меняется на глазах. Правда, ничего удивительного в этом нет: дивизия ведет бой, противник наседает, и четкая связь жизненно необходима. Потому-то радисты ни на шаг не отходят от радиостанций.

— Продолжайте, — Мосейчук возвращает наушники. Невольно, вроде без всякой связи, Гавриил Мефодиевич вспоминает недавнее событие. Каким растерянным было лицо майора Тымчика, когда Утин, встретив его на марше, как бы случайно, невзначай, спросил: «У тебя не найдется пары запасных шпал?» Тымчик, занятый своими мыслями, согласно кивнул головой: «Спрошу у комиссара…» И лишь после веселого: «Бери мои запасные и прими наши поздравления», — вдруг понял, о чем речь, и ужасно смутился. Свои добрые пожелания Тымчику передавали также Балакирев и Меркулов. Это было признание заслуг: на Северском Донце он спас не только свой полк.

Мосейчук рад за командира полка, но тут же настроение угнетают невеселые воспоминания.

После Оскола боевые распоряжения штаба дивизии были все лаконичнее и тревожнее.

6 июля. 300-й приказано отойти на второй тыловой оборонительный рубеж, оставив отряд прикрытия старшего лейтенанта Романа Кислого. Батальону связи определен тот же маршрут, что и 1051-му стрелковому полку: Таволжанка, Петровский, Ивановка, Новодвуречная, Ильинка, Разводное, совхоз Тополи, высота 202,3. Пункт «особые указания» предостерегал: все мосты при отходе уничтожать, узкие места — дефиле — минировать.

Боевые распоряжения в основном стереотипны, в них менялись только названия населенных пунктов и водных преград.

9 июля. Приказано занять оборону по юго-восточному берегу реки Белая в районе сел — Новобеленькая, Трембачевка, Павленково. Через два дня — переправа через реку Калитва.

12 июля. Новый маршрут: Бараниковка, Нагольная, Волошино, Миллерово, Осиновый. И в том же приказе: отходить за Дон, переправиться напротив станицы Bешенской. Приписка такова: маршрут выбирать самостоятельно, исходя из обстановки и придерживаясь общего направления на юго-восток. Так и двигались тихими, неброскими проселками.

19 июля. На рассвете армада «юнкерсов» долго висит над мостами, угрожая сорвать переправу наших частей. Это подхлестывает — темп марша возрастает. Какие потери? Части и подразделения все целы. Правда, артполк едва не лишился нагруженного сверх меры обоза, но разбитной Полищук отыскал все же переправу в районе Вешенской. Даже в дом Михаила Шолохова заходил, хотя самого хозяина и не встретил. Увидел в прихожей тулуп, на столе — охотничье ружье, на полу разбросанные листы рукописи, а во дворе — воронку от бомбы. Рассказывал об этом, а у самого губы дрожали…

— Первая ласточка! — радист тянет листок с колонками цифр. — Даша Банченко, как всегда, без опозданий.

Полгода назад пришла в роту связи сероглазая комсомолка и сразу же круто повела дело. Сейчас она — старшая радиотелеграфистка. Не раз отмечал Мосейчук старательность и аккуратность девушки. Многие за это время заметно выросли. Пора рекомендовать на повышение Андрея Шульгу. Да и Борис Попов потянет взвод: дело свое знает, кандидат в члены партии. «Нужно поговорить с начальником штаба», — решает Гавриил Мефодиевич и распрямляет карту на планшетке.

Сейчас линию фронта чертит извилистая лента Дона. В просторе реки слышен каждый посторонний звук и бойцы всегда начеку. На западном берегу немцы собираются сделать прыжок, чтобы выйти к Сталинграду. На восточном стоят наши войска в готовности отразить удар гитлеровцев, сбить нас отсюда непросто. Впрочем, так думалось и в августе прошлого года. Считали, что Днепр — это последний рубеж, здесь враг будет остановлен, отсюда перейдем в наступление. Но события круто переменились. За Днепром последовал Северский Донец, потом Оскол, и вот теперь — батюшка Дон. Остается Волга. А если враг и туда шагнет? Нет и нет! Для чего-то ведь создан новый фронт — Сталинградский…

Самолетный рев в небе заставляет Мосейчука прервать свои размышления. Тем более, что совсем рядом начинают бешено кружить стволами орудия зенитной батареи, охраняющей штаб. Однако стрельба ее безрезультатна. Впустую вел огонь и взвод «счетверенок»,[14] разместившийся поблизости. Самолеты удаляются, чтобы через десять минут появиться снова. Гавриил Мефодиевич смотрит на старую липу; ее зеленые листочки съежились, будто в предчувствии удара. Но ничего этого не происходит, хотя в воздухе нескончаемо долго висит неистовый грохот.

— Пусть наши дети не услышат такого грома, — радист Валериан Никодимович Демиденко едва шевелит тонкими пересохшими губами.

— Разобьем немца, люди обрадуются тишине, — говорит Мосейчук.

Багряный закат опускается все ниже, но кругом еще светло. Мосейчук смотрит на желтое пшеничное поле с голубыми островками васильков и в его душе поднимается горячее стремление жить и бороться, разрастается уверенность в обязательной скорой победе над врагом.

— Товарищ майор, радиограмма.

Вскоре на стол комдива ложится приказ штаба Сталинградского фронта:

«В ночь на 30 июля 300-я СД сдает участок обороны 124-й и 278-й стрелковым дивизиям и сосредоточивается в лесу восточнее Ластушанского».[15]


Второй его пункт гласит, что полковник Меркулов отзывается в отдел кадров фронта, заместителем командира 300-й стрелковой дивизии назначается подполковник Тымчик.

За окном уныло стонет в телефонных проводах ветер. Низкий, с хрипотцой голос Меркулова выдает беспокойство. Сколько неожиданностей таили в себе эти июльские дни. Были и радости, но тревог больше. Каждому есть над чем поразмыслить.

— Выходит, выводят нас доукомплектовываться? — как-то буднично переспрашивает Кирилл Яковлевич.

Меркулов с задумчивой медлительностью протирает очки, распрямляет плечи и откликается, не оставляя ни тени сомнения:

— Сколотите крепкую дивизию, вернетесь на берега Волги. Куда же еще? Все взоры сейчас обращены к Сталинграду… — Он склоняет голову к плечу, щурит глаза, будто плохо видит своего собеседника. — Признаюсь: расставаться жаль. Почти что год вместе. Полюбился ты, Кирилл, своей храбростью. Не той, когда пулям не кланяешься, а готовностью принять решение, взять на себя ответственность. Это наивысшая доблесть старшего командира. Потому-то и повышения тебе просил.

В припоздавших летних сумерках растворяется все вокруг. Отчетливо видна лишь дощатая, с четырьмя крыльями мельница, что, скособочившись на бугре, готова без устали спорить с ветром и в одиночку.

Краткая формула

Связисты натужно тянут линию. На берегу, у сарая, где высятся клены, они останавливаются. Отсюда река кажется просторной, как море. С противоположной стороны подходы к сараю незаметны. И бойцы чувствуют себя свободно. Неожиданно воздух набухает далеким хриплым гулом.

— Бомбачи тащатся, как бы гостинцами не одарили, — предупреждает сержант Олейник.

Бойцы ищут, где бы укрыться, но щели пока не отрыты, и они, заслышав свист бомб, припадают к стене сарая. Дым и гарь забивают горло, дышать становится нечем.

— Пронесло, — стряхивая с гимнастерки солому, прокашлявшись, радуется старший сержант Самодуров. Сняв каску, трет рукой лоб и нащупывает шишку; она увеличивается в размерах и приобретает синеватый оттенок. — Это называется: еще одну отметину получил…

В небе распускаются ватные комочки разрывов зенитных снарядов, но бомбардировщики уходят невредимыми. Понурыми возвращаются длинноносые «лагги», высота полета настолько мала, что на плоскостях видны рваные отверстия — следы пуль. За ними — «мессершмитты». Один из истребителей скрывается за высотой, стелит за собой сероватый шлейф дыма. Дотянет ли до аэродрома? Этого сказать никто не может.

— Митрофан Иванович, не ты ли промахнулся?

Наводчик Постников воспринимает вопрос-упрек всерьез, отнекивается, прячет от ветра худое, нервное лицо.

— Тимаргалиев не позволил бы, у него глаз зоркий, — отвечает он.

Его поддерживает другой зенитчик:

— Хладнокровию Шакира позавидуешь…

А у того на лице такое выражение, будто он только что слушал не вой бомб, а тронувшую сердце мелодию.

Разговор приобретает неожиданный характер.

— Мусульманин? — вопрос Григория Самодурова относится к Кунаю Кунакулову; тот отмалчивается, пока позволяет приличие, смотрит на лейтенанта, присевшего в тени кленов, и, наконец, говорит:

— Все мы теперь неверующие. Это раньше у нас калым за женщину полагался… Сейчас этого нет… И муллу не встретишь, разве только старого-престарого.

Симпатии сержанта Олейника на стороне Куная. Как мимолетный сон промелькнули для него два месяца, проведенные в Башкирии. Там фронтовиков ждали, как дорогих и желанных гостей, — в этом убеждала заботливость, с какой были приведены в порядок дома, бани, конюшни. Бойцы ни в чем не ощущали нужды, охотно занимались боевой и политической подготовкой. Жадно читали фронтовые сводки и письма из родных мест. Потом в один день со станций Кандры, Буздяк и Бузулук переполненные эшелоны тронулись на фронт. Встречные поезда уступали им дорогу. В точности никто не знал, куда забросит их судьба. В Ртищево все еще гадали, в какую сторону повернут: направо, к Воронежу, или влево, к Сталинграду. Лишь в Балашове стало ясно: разгружаться в Камышине. И вот они у стен Сталинграда. «Что с ним успел сделать немец за те два месяца, пока дивизия наша переформировывалась?» — хмурится Олейник. До его слуха доносится чья-то певучая речь. Широкоскулый лейтенант, сидевший до этого молча, читает стихи о народном герое Башкирии Урал-батыре.

…Смерть, которая прячется здесь,
Должен я непременно поймать
И с этой земли навсегда прогнать.
Если этого не сделаю я,
Что будет стоить вся жизнь моя?
Зачем мне ходить с именем Урал?
Кунай впервые, пожалуй, слышит эти строки, прозвучавшие так проникновенно; его угольного цвета глаза сверлят лица соседей: верят ли только что сказанному лейтенантом?

Наступившую тишину нарушает Самодуров:

— Вы кто по национальности будете?

— Татарин, — живо отвечает тот и добавляет: — из Башкирии, точнее, из Уфы.

— Вах, вах… — вздыхает один из узбеков.

— Чего помалкиваешь? — наклоняется к нему Олейник.

— Не все понимаю по-русски.

— Не горюй. Стрелять из автомата, бросать гранату — много слов не надо.

Подходит военком полка Домников. Взгляд его темных глаз пристальный, оценивающий. Обращается к широкоскулому лейтенанту:

— Шаукат Ибрагимов, вам поручение — займитесь солдатами нерусской национальности. Вот памятка, в ней свод законов гвардейцев. По ним сверяют свои поступки там, в Сталинграде. Объясните бойцам…

На противоположной стороне реки, куда указал военком, стоит плотная рыжая пелена тумана, точно сама природа хочет оградить город от вражеских бомбардировщиков. Но сделать это ей не под силу. На другой день, и на третий, с утра до вечера в небе висят самолеты; после каждого их визита возникают новые очаги пожара. Беспрерывно бушует артиллерия. Выжигают камни огнеметы. От края и до края над городом висит полыхающий огненный занавес.

Здесь, под Сталинградом, 300-я стрелковая дивизия сосредоточивается в первой половине октября 1942 года. Полного состава, отдохнувшая, хорошо вооруженная. И сразу же оказывается в водовороте развернувшегося гигантского сражения. Части 62-й армии — у самой Волги. Остается узкая кромка земли, за ней — вода. Эту полоску вдоль берега противник простреливает. И не только артиллерией. Достают и пулеметы. Но действует краткая формула приказа — «Ни шагу назад!» Об этом приказе с особой твердостью в голосе напоминает недавно прибывший командир дивизии полковник Афонин.

Майор Шевкун слушает доклад комдива с некоторым смятением: судя по тону речи, — полковник Афонин крут, не потерпит подсказок со стороны. Как поведет себя?.. Меркулов был прост в обращении с командирами полков, предоставлял им полную самостоятельность в решении поставленных задач. Легко работалось и с Тымчиком. Два с лишним месяца командовал Кирилл Яковлевич дивизией и вряд ли кто задумывался, временно он назначен или постоянно. И вот прибыл полковник Афонин.

— Считаю, предосторожность не помешает. Поэтому на восточном берегу Волги разместятся резервы на тот случай, если враг попытается перешагнуть через реку. Такая попытка уже предпринималась из Томилина. Кроме того, комфронта предъявляет жесткие требования: в короткий срок подготовить оборонительную полосу, заминировать подступы к ней, а все крупные населенные пункты приспособить к круговой обороне.

Затем командир дивизии переходит к постановке конкретных задач. В сжатой форме они сводятся к следующему: 1051-й стрелковый полк занимает острова Спорный и Зайцевский; два других полка обороняют участки: озеро Тужилкино, Средне-Погромное, устье реки Ахтуба, Осадную Балку, Нижне-Погромное. Артполк размещается на восточном берегу Волги, здесь же будут находиться приданные 135-я танковая бригада и подразделения 115-го укрепрайона.

— По одному батальону от каждого полка должны переправить и завязать уличные бои в городе. Майор Шевкун, вашему полку выделяются переправочные средства в первую очередь. Какой батальон будете готовить к переброске?

— Второй, — не задумываясь, чеканит Шевкун.

— Мой заместитель по строевой части подполковник Тымчик осуществляет контроль и отвечает за подготовку вашего батальона…

Всего несколько дней назад стало известно, что упразднен институт военкомов и политруков, установлено полное единоначалие. Еще нет приказов о перемещениях политработников и их новых званиях, а Балакирев уже именуется заместителем командира дивизии по политчасти. Правда, к нему еще обращаются по-старому. Понятно, сказывается сила инерции.

В штабе Павел Моисеевич Шевкун не задерживается. Времени на подготовку батальона к переправе отведено немного — всего неделя. Ему будут приданы артбатарея и минрота. Для первого рейса выделено пять судов. После высадки пехоты суда вернутся в устье реки Ахтуба. Вторым рейсом отправится на бронекатере танковая десантная рота.

Шевкун замечает невдалеке командира артполка Ескевича и спешит к нему. Рядом с ним начальник штаба капитан Алтухов; видимо, ждет срочных указаний.

— Предлагаю, майор, согласовать свои действия…

— Артиллеристы не подведут, — обещает майор Искевич. — Мне на раскачку даны лишь сутки. Встречу назначаю на завтра. Не возражаете?

На следующий день, согласно плана, провели рекогносцировку. У командира артполка забот невпроворот; пока стрелковые полки оборудуют позицию, артиллеристы ведут огонь по заявкам с того берега. Еще сложнее труд моряков. Днем на Волге тихо — ни лодки, ни катера. Зато ночью с берега на берег по ней снуют суда.

В одну из ночей второй батальон 1053-го стрелкового полка, приданный 193-й стрелковой дивизии, был незаметно высажен у стен города.

— Ваше место здесь, — откашлявшись в кулак, начальник штаба 62-й армии генерал Крылов обводит рукой клочок земли вокруг себя. — Ориентирую в обстановке… — Он замолкает, трет воспаленные веки. — До переднего края обороны противника — сто пятьдесят метров. Связь телефонная…

Его слова заглушает пулеметная очередь, но последнюю фразу солдаты слышат довольно четко:

— Стоять насмерть — такова теперь наша формула…

Старший сержант Самодуров ждет, пока разговор закончится, приближается вплотную.

— Товарищ генерал, Николай Иванович, разрешите обратиться? Я вас еще по Одессе помню.

Крылов живо поворачивается на голос.

— Одессу, говорите, обороняли?

— Оборонял. Довелось и в Севастополе подышать морским воздухом, да ранило. Теперь вот в Сталинграде… Признаюсь, не хотел я расставаться с морским званием, а пришлось в пехоту перебраться. Как считаете, товарищ генерал, выдюжим?

В разговор вмешивается танкист, из тех, кто чувствует себя здесь старожилом:

— Однажды на охоте наблюдал я любопытную картину. Лиса, худющая, голодная, долго рылась в снегу и наконец извлекла мышонка. На удивление — стала им забавляться. Тот не может бежать, а лиса то вдавит его в снег, то подбросит вверх и смотрит, как мышонок копошится. Натешившись, лиса закончила игру… Может, и немец играет с нами в поддавки?

Самодуров зябко передергивает плечами. Что скажет генерал? Крылов молчит и неожиданно обращается к нему:

— А вы как думаете, Григорий Григорьевич? Не взять ли нам роль лисицы на себя?

— Начальству вверху лучше знать, — уклоняется от прямого ответа Самодуров.

— Наоборот, на месте виднее. Это важнейшее правило — генералам советоваться с бойцами.

— Выстоим, товарищ начштаба армии.

— Это другое дело…

— С тобой не заскучаешь, браток, — Самодуров улыбается танкисту.

— Так чего стесняться? Начальство с нами запросто. Тут ведь всем невмоготу — и штабам, и тылам, и взводному, и командарму. И у всех одна забота — не пропустить врага.

— Скажи, пожалуйста, а карабин у тебя откуда? Ведь по штату не положено…

— Положено… Не положено… Кто тут разберет, кому что положено. Видишь, танк закопали. Это теперь неподвижная огневая точка. Крепость. А мы за пехоту сойдем.

Прожектора косо рассекают звездное покрывало ночи, вырывают из темноты самолет «У-2» и скрещивают на нем свои лучи-щупальцы. А воздушный разведчик бьется в лихорадочном танце: то юркнет вниз, то взмоет вверх.

— Всю ночь проползает, а немцу покоя не даст.

Разговаривают долго. Не могут заснуть многие. Взлетают осветительные ракеты, низко над окопами проносятся снопы трассирующих пуль. В перерывах между стрельбой ветер доносит обрывки немецкой речи.

Утром батальон начнет бой.

Молния десанта

Под утро 31 октября в район Латошинки десантируется второй батальон 1049-го полка под командованием капитана Былды.

Но пока что до места назначения далеко. Буксир «Труддисциплина» пыхтит натужно, что есть мочи тащит баржу, а она будто сопротивляется.

— Черепаха проворнее ходит, — замечает боец Ефим Строкатов.

Реплика обижает моряка. Он поправляет под тужуркой белую форменную рубаху, проводит двумя пальцами по незаметной стрелке черных, видавших виды брюк, с жаром оправдывает свое суденышко:

— Ишак тоже меру знает… Курсируем каждую ночь. Туда — людей и технику, оттуда — одних людей… на выбраковку. Занятный случай вчера произошел. Припоздали мы малость, возвращались уже под утро. Пустили дымы и сами утратили ориентировку. Катер близко прибило к правому берегу. Фрицы повылазили из окопов и кричат по-нашему: «Рус, спой: броня крепка…» Намек прозрачный, но черт дернул меня за язык, и я гаркнул: «Сейчас „катюшу“ запоем!» В ответ понеслась ругань на русском и на немецком…

Кунай Кунакулов не сдерживает тихий смех:

— Побаиваются нашей «катюши»…

— И нонче будут давать залпы, — щеголяет своей осведомленностью моряк и добавляет: — Погодка, кажись, портится.

Погода в последней декаде октября выдалась переменчивой — то ясная, то пасмурная с осадками. Во многих местах дороги стали труднопроходимыми даже для гужевого транспорта. Подвоз боеприпасов и продовольствия сопряжен с огромными трудностями.

Вот и сегодня температура воздуха плюсовая, градусов восемь, но докучает мелкий дождь, возникающий с интервалами в час-полтора.

— Лучше, если пригнешься, парень…

Обстрел начинается неожиданно. Строкатов видит, как на палубе вспыхивает пучок искр и тут же превращается в жаркое пламя. Ефим отскакивает в сторону, прижимается к борту и не знает, что предпринять. А пламя угрожает перекинуться на ящики с боеприпасами, вот оно уже облизывает доски.

— В реку бросайте! В реку! — Голос Шауката Ибрагимова возвращает бойцов к действительности.

Гасить пожар не так просто — ветер обдувает катер со всех сторон.

— Управились, кажется… — Кунакулов всматривается вдаль. — Долго будем песок взбаламучивать?

Пароход вздрагивает, слегка раскачивается на одном месте, затем медленно подходит к причалу.

— Закрепить баржу! — тихо командует Ибрагимов и поясняет: — Она у нас за пристань сойдет.

Артиллеристы подхватывают на лямках орудия, стаскивают на берег. Пехотинцы снуют взад-вперед, носят ящики с патронами и снарядами.

— Поспешайте, братишки, — поторапливает морячок.

— Не выпустит вас немец, — сомневается Строкатов. — Обстрел-то не стих.

Но счастье и на этот раз шагает в обнимку с командой Ибрагимова, как со всеми смелыми. Двенадцать прямых попаданий серьезно повредили катер, но он продолжал работу.

Едва ступив на землю, десантники капитана Былды тотчас оказываются в вихре боя. Потоки огненных стрел разрывают небо, все и всех сметая на своем пути. Это залпы «катюш». Почти одновременно заводят хоровод батареи полка Ескевича. Артподготовку десантировавшийся отряд использует с толком — занимает исходное положение для атаки.

Наконец обстрел кончается, и суровый, решительный Былда поднимает солдат в атаку. Размахивая над головой каской, он что-то громко и протяжно кричит. Слова относит ветер, тем не менее бойцы понимают и бегут вслед за комбатом.

На рассвете, оправившись от неожиданности, враг контратакует. Это видят и на противоположном берегу. Через головы наших бойцов с шипением перелетают снаряды и рвутся где-то за курганом. «Поддержка добрая», — отмечает негромко капитан Былда и, приподнявшись над окопом, вглядывается вдаль. Оттуда в направлении удерживаемого на берегу Волги плацдарма движутся фашистские танки. Уже отчетливо слышен рев их моторов.

— Приготовить гранаты! — голос комбата дрожит от напряжения. — Прохорова ко мне! — И чуть тише: — Василий Александрович!..

Неожиданно рядом с собой Былда замечает политрука второй роты Доброскокова. С минуту тот молчит, не сводя в оцепенении глаз с седой пряди волос, появившейся у комбата за ночь, затем выдавливает хриплое:

— Прохоров убит…

— Передайте Мартынову, пусть командует второй ротой. Как там бронебойщики? Сколько осталось ружей?..

В грохоте Былда не может разобрать ответа. Он только видит, как шевелитзапекшимися губами Доброскоков. Снаряды рвутся все ближе, это ведут обстрел немецкие танки. Тяжело переваливаясь из стороны в сторону, они движутся плотной колонной; за ними тащится тяжелое облако пыли, заволакивающее все вокруг. Справа раздаются редкие хлопки противотанковых ружей.

Положение батальона усложняется с каждой минутой, остро сказывается нехватка людей. Куда-то пропала первая рота… На ее поиски ушла половина ночи, но рота как в воду канула.

Танки приближаются. И снова бьет артиллерия, расположенная по ту сторону реки. Темп огня возрастает: не так просто теперь пройти сквозь частокол разрывов.

— Глядите, танки пятятся…

— Рыть окопы! — раздается суровый голос капитана.

Убеждать в этом бойцов не приходится — все и без того понимают: не заройся глубоко в землю, враг вмиг раздавит.

— Перепахали на такую глубину, что наркомзем не обрадуется, — пробует шутить бронебойщик Максим Пермяков. Но на его голос никто не откликается.

Все вокруг окутывает непроницаемая стена едкого дыма. Но ненадолго. Под нажимом упругого ветра стена, шевелясь и извиваясь, довольно быстро уползает в сторону и оставляет батальон на виду у противника.

«Следует написать матери Прохорова… Кажется, в Уфе живет», — думает комбат.

Не будь угрозы войны, продолжать бы ему, Былде, учебу в институте, куда поступил с таким трудом. Но в сороковом году его призвали в армию. Из Винницы, где постигал в училище премудрости военного дела, Василий Филиппович ушел на фронт. Командовал взводом, затем — ротой. Перед назначением на батальон успел окончить краткосрочные курсы комсостава. Теперь ему вверен отряд, и он, Былда, должен оправдать доверие командования. Употребить весь свой опыт и знания, чтобы с честью выйти из сложившейся ситуации. Откровенно говоря, задача перед ним чрезвычайно тяжелая — отвлечь силы противника от северной части Сталинграда. Капитан считал, что батальон действует успешно, и тут подвела связь. Уже восемь часов радист сидит у рации, но полк молчит. Как быть?

Утром снова вражеская атака. Хлещет ливень свинца, одна за другой цепи противника вплотную подступают к позициям батальона. Кунакулов неосторожно высовывается из окопа, и тут же рядом с ним падает граната. Она вертится на одном месте, тихонько шипит. Какой-то миг боец смотрит на нее удивленно, потом хватает за деревянную ручку и перебрасывает через себя. Прижимается к земле и слышит взрыв.

— Молодец, Кунай! — восторженно кричит весь перепачканный землей лейтенант Мартынов.

А Кунай лежит, упершись локтями и коленями в дно окопа, все еще не веря в собственное спасение.

— Бронебойщикам приготовиться! — раздается необычно прерывистый голос комбата.

Мартынова удивляет сама команда. Танков не только не видно, но и не слышно. Пригнувшись, лейтенант бежит к капитану Былде. Уже издали примечает, как тот силится подняться и не может. Не сразу до сознания доходит, что Василий Филиппович ранен.

Взгляд комбата скользит по лицам товарищей, пока не нащупывает политрука.

— Григорий Антонович, где лейтенант Мартынов? Приказываю продержаться до вечера и отходить… Соорудите плот… И выполняйте…

Комсомольцу Мартынову — девятнадцать, Доброскокову — тридцать шесть. Никогда прежде Григорий Антонович не высказывал своего возрастного превосходства. И теперь у них поровну и работа, и ответственность. Ответственность за участок, занимаемый отрядом. Людей в отряде мало, человек тридцать пять. И кто знает, сколько останется к вечеру.

Очередная атака начинается перед полуднем. На этот раз с танками. Лейтенант Мартынов содрогается от мысли, что через минуту гремящая громадина навалится на их окоп.

— Пермяков! Почему не стреляете?

Но Пермяков молчит. Не слышит ни голоса ротного, ни близких разрывов. На зубах у него неприятно хрустит песок. Все ближе лязгают гусеницы, подминая под себя каменистую землю. «Не спеши, Максим. Главное — выдержать, а уж тогда — без промаха…» Он не замечает, что пальцы его побелели от напряжения, сжимая ложе ружья. Неуловимо быстро меняет положение ствол — мушка все время прыгает на гусенице, которая то поднимается вверх, то проваливается вниз. Время для него теперь отсутствует. Важно не упустить цель, улучить момент, когда стальное чудовище покажет свой бок. И такой миг настает. Бронебойщик чувствует толчок в плечо, которого ждал и который шибает нежданно.

Дым валит черный, густой. Пермяков втягивает голову в плечи, прижимается к земле. Нет, не в ожидании разрыва снаряда. Просто возникает желание зажмурить глаза, переждать, пока схлынет дым, и увидеть, наконец, застывший на месте танк.

— Теперь полегче будет! — убежденно говорит Мартынов, но тут же будто гаснет: — Смотри, Максим Анисимыч…

Пермяков стреляет дважды, но цель не поражает.

— В упор надо, — зло кричит он не то себе, не то лейтенанту.

Фашисты засекают бронебойщика. Следующий снаряд падает у самого среза ствола бронебойки. Стряхнув с каски землю, лейтенант Мартынов смотрит в ту сторону, где находился Пермяков: жив ли? А тот расстроенно перебирает в руках патроны, будто определяет, на что теперь могут сгодиться они без ружья.

Острая, щемящая тоска наваливается на Мартынова. Он вдруг вспоминает напутствие заместителя комдива Тымчика капитану Былде: сразу же после высадки как можно теснее сближаться с противником, занимать его окопы и ходы сообщения — это предохранит от танков, да и авиация бомбить не решится. Их отряд сжал нейтральную полосу до броска гранаты. Самолеты не беспокоят, да и танков не так много. Но пулеметы… Ими так начинена прилегающая к берегу местность, что подняться днем в атаку невозможно.

Геннадий Мартынов и его заместитель по политчасти Григорий Антонович Доброскоков обходят всех, кто еще держит оборону.

В пыльном безмолвии тусклым фонарем дрожит луна. Скоро ее скрывает плотная завеса дождя.

— Слезы по нашим ребятам, — тихо шепчет бронебойщик Пермяков.

Доброскоков обнимает его за обмякшие плечи:

— Давай, солдат, к реке. Плот строить будем. Надо возвращаться в расположение дивизии.


— Соков заговорил! — Даша Банченко радостно машет рукой, приглашая начальника штаба полка Бакая ближе к радиостанции.

Тот подходит, наклоняется над девушкой. Шинель, шапка, сапоги у нее не по росту, но Даша ничуть не смущается этим. Вся в работе, она ловко скользит пальцами по панели радиостанции, наконец, с просветленным лицом передает наушники Бакаю.

Так как связь штаба 1049-го полка с группой капитана Былды не была установлена, то по приказу командира дивизии полковника Афонина для координации действий с десантниками был послан помначштаба полка Иван Сергеевич Соков.

В радиограмме от 1 ноября 1942 года он доносил следующее: «…высадился в полном составе. Нашел первую стрелковую роту в количестве 75 человек, взвод ПТР — 21 человек, разведчиков — 11, саперов — 11. Всего 118 человек. Организовал круговую оборону. Местонахождение второй стрелковой роты, с которой был командир батальона, пока неизвестно. Ведем бой».

Донесение в какой-то мере обнадеживало. Но что Соков сообщит сейчас?..

Начальник штаба полка намерен переговорить с Соковым, но слышит лишь слабый треск, разобрать ничего не может. Передает наушники радистке Банченко. Та с огорчением роняет:

— Очередной сеанс связи через два часа…

Тянется мучительное ожидание. Но Соков молчит. Он не выходит на связь ни в шестнадцать, ни в восемнадцать, ни в двадцать часов.

По настоянию подполковника Тымчика ночью на помощь Сокову ушла группа автоматчиков во главе с политруком Головинским. Десантники погрузились на бронекатер, но вскоре вынуждены были вернуться: израненное, побывавшее не в одной переделке судно вышло из строя. Предпринимались и другие попытки, но все они не увенчались успехом. Правый берег хорошо простреливался противником. С пятью ранеными на борту группа под утро вернулась в расположение полка, так и не выполнив задания.

А в это время на том берегу Волги ждут, пока наступит темнота.

— Давай, ребятушки, разом взяли!

Бесформенная громада связанных кое-как бревен медленно ползет по мокрому песку. Тяжело плещет в темноте река, изредка вспыхивают и гаснут в черном небе ракеты.

— Рассаживайтесь. Плот выдержит и танк. Я — Николенко Павел Петрович, старшина. Рядом со мной Авдеев, раненый сапер. Предлагаю перезнакомиться.

— Это еще зачем?

— Мало что случится, пока доплывем. Но ведь кто-то должен рассказать о нас…

— Кунакулов я, Кунай Исангулович. Башкир. Разведчик…

— Раненый?

— Угадал. В бок.

— Это ты правильно сообразил, старшина, насчет знакомства. Записывай меня вторым. Буду у тебя заместителем, звание подходящее — замполитрука. Кличусь Пермяковым Максимом Анисимовичем. Я хочу сказать вот что о нас с Кунакуловым. Когда кончились патроны, подобрали мы немецкие автоматы… Кормились последние дни тем, что находили ночью в брошенных землянках… На всем пути вдоль Волги видели горы фашистских трупов — в окопчиках, у стен зданий, под колесами паровозов. И еще: фрицы чувствуют себя хозяевами лишь там, где наших в живых никого не осталось.

Неожиданный посвист мины обрывает Пермякова на полуслове. Тяжелые струи плещут в лицо, а набежавшая крутая волна легко слизывает Николенко с плота.

Изумленный замполитрука, крикнув, бросается к «веслам». Управлять ими непривычно трудно. Сорокалетний Пермяков хоть и выглядит пожилым, но крепко сложен и расторопен. Заметив вынырнувшего Николенко, он подхватывает его за воротник шинели и рывком втаскивает на плот.

— Вот где ты, бродяга! Поди, порядком нахлебался…

Старшина узнает голос Максима Анисимовича и чувствует, как от невысказанной благодарности по всему телу разливается спасительное тепло.

Уже почти рядом знакомые сосны. До берега остается метров пятьдесят. Теперь, даже если плот совсем распадется, волны вытолкнут людей на песок. Подберут свои, возможно, успеют откачать и согреть.

Лучи вражеских прожекторов режут волны реки где-то сзади. Старшина берет шест, но одеревеневшие руки не повинуются. Наконец, долгожданный толчок о что-то твердое. Конечно, это дно реки. Желанное облегчение приходит чуть позже, когда из темноты выплывают родные лица однополчан. Раненых берут на руки, подхватывают под мышки. Кто-то хочет взвалить старшину на плечи, но он противится, доказывает, что у него еще сохранились силы самому ступать по родной земле.

Вместе с Николенко в расположение дивизии возвращаются семь человек, пятеро из них ранены.

В ночь на 7 ноября прибывают еще двое бойцов, а через день — трое.

В дивизии между тем жизнь идет своим чередом: разведчики, разместившиеся в боевых порядках северной группы полковника Горохова, доносят, что в стане врага активизируется передвижение техники. Танки, машины, самоходки буквально заполонили округу. Ясно, что неприятель не оставит попыток полностью овладеть городом. А потому пехотинцы на островах круглосуточно дежурят в окопах. Ни на час не уходят с огневых позиций артиллеристы и минометчики.

Решающий ход

Все ближе зима. 16 ноября выпал первый снег. Дня два кружила метель, в беспорядке сбрасывая на деревья, землю тяжелые белые хлопья. Ударил пятнадцатиградусный мороз, но прошлой ночью Волга поднялась еще на четыре сантиметра. Видно, не так-то просто сковать ее льдом.

Лодка пружинисто рассекает ледяную крошку, по бокам подобие воронок оставляют весла. Узкая цепочка следов обрывается метрах в пяти, дальше взгляд не в состоянии отметить даже темные лохматые сосны, что в начале пути отражались в реке, как в зеркале. Сейчас месяц зашел за тучи, но по времени пора бы уже и причалить, хотя правый берег пока не просматривается даже в контурах.

Неожиданно прямо по носу встают широкие лучи вражеских прожекторов, похожие на гигантские раскаленные клинки. Тотчас неподалеку вздымаются султаны водяных брызг. Обстрел ведется неприцельно, наугад, но кто знает, где разорвется очередная мина… Офицер связи Иван Данилов опускает весла и ложится на деревянное дно. Неуправляемая лодка легко колышется на светлых волнах. Ее подгоняет лишь течение реки. Наконец, густая темень вновь скрывает все вокруг. Лейтенант смотрит на стрелку компаса, разворачивается и, стараясь как можно круче ставить весла, гребет что есть сил.

Какой день он курсирует с одного берега на другой? Утомительная эта работа и опасная. Конечно, проще всего воспользоваться радиостанцией — вон сколько их в дивизии. Но всегда подстерегает опасение: а вдруг радиограмму перехватит противник. Тут нужны связные. Вчера замкомдив, выслушав доклад Данилова, похвалил: «Удивительно цепкая у вас память, товарищ лейтенант». А сегодня, провожая на новое задание, напутствовал: «Не перепутайте ориентиры, Данилов. Никак вам нельзя попасть в лапы врага».

От размышлений Данилова отрывают знакомые звуки. Тройка «У-2» рокочет над самой головой. «Продукты питания и боеприпасы», — догадывается лейтенант. — «Не промахнулись бы». А самолеты, приглушив моторы, пикируют и сбрасывают бомбы на оборону противника. По ярким вспышкам взрывов Данилов определяет расстояние до берега — метров сто, не больше. Почти в створе с лодкой в небо взмывают две зеленые ракеты. «Значит, направление выдержал и по времени успел», — спешит грести Данилов, заметив условный сигнал с места причала. Теперь он кажется себе огромной птицей с сильными крыльями.

— Заждались, Иван, сын Евграфов, — поспешно хватает лодку старшина 1-й статьи Авруткин. Затасканный противогаз сползает ему на руки, он откидывает его на спину, грузно упирается каблуками сапог в грунт. Оставшись за командира взвода связи, Авруткин ведет переговоры с левым берегом по радио. Лично приняв шифровку, теперь с радостью встречает Данилова. — Какие новости?

— Писем сегодня мало. Тебе, как всегда, еще пишут, Миша.

— Спасибо и на этом, друг. А закурить найдется?

— Перекур будет позже. Сейчас к полковнику проводи.

Едва Данилов скрывается в блиндаже полковника Горохова, как оттуда выскакивает низкорослый сержант, и, усмотрев среди бойцов Михаила Авруткина, передает приказание — срочно собрать на НП командиров всех подразделений.

В ту ночь никому так и не удается сомкнуть глаз: времени на подготовку к наступлению в обрез. Утро выдается пасмурное. Туман сменяется снегопадом. Но непогода не сдерживает людей. Они заканчивают последние приготовления к предстоящей атаке. После короткого митинга, на котором был зачитан приказ-обращение Военного совета Сталинградского фронта к защитникам города, повсюду в траншеях слышатся горячие заверения: столкнем фашиста!

— Почти месяц в городе, а не продвинулись и на сотню метров, — горько сетует комбат Нароенко.

— Зато ведь ни шагу не уступили врагу! — заключает лейтенант Данилов.

Разговор накатывается, как речная волна.

— Не забыть бы… Передай в штаб дивизии и полка, тут ведь каждый дом на двоих: вверху — наши, на первом этаже — немцы. В одной траншее помещаемся: на левом фланге — противник, на правом — мы. И наоборот. Настороженность врага — предельная, в тыл к нему не проникнуть… И еще одно: здесь, в Сталинграде, наступают не перебежками, как нас учили, а цепью. Понимаешь, одним прыжком передвигается все отделение, взвод, рота. Быстро сближаемся с противником и тем самым уменьшаем наши потери… Ты передай, там поймут и оценят эту тактическую новинку… — Капитан Нароенко смолкает, трет зубами тонкие бескровные губы.

Данилов ежится и неожиданно делает для себя одно открытие: стены блиндажа покрыты шипами инея. Из темного неосвещенного угла, отгороженного куском грязно-серого брезента, продырявленного в нескольких местах, доносятся стоны раненых. Это те, кто отказался эвакуироваться на левый берег. Они ждут своего выздоровления, чтобы снова вступить в бой.

От группы полковника Горохова в первом эшелоне наступает третий батальон 1051-го стрелкового полка. Его командир — капитан Нароенко — на фронте не новичок, участник обороны Полтавы и Харькова. Правда, здесь, в Сталинграде, понятие «уличные бои» приобретает иной оттенок. Улиц как таковых нет. На правом фланге торчит коричневая труба, далее каким-то чудом держится обломок стены с пустыми глазницами вместо окон; от него метров на двадцать тянется колючая проволока. А перед фронтом и на левом фланге — высятся груды битого кирпича вместо проезжей части дороги, что значится на карте города. И эту вот местность надо вырвать у врага любой ценой.

Иным кажется, что бой — это все равно, как футбольный матч по радио: игроков не видишь и не представляешь, где в данный момент находится мяч. Но это на футбольном поле. Там, если ты не переиграл соперника, — терпишь поражение. Здесь, не упредив врага, — расстанешься с жизнью.

Неожиданно земля под ногами вздрагивает. Капитан Нароенко подносит к глазам бинокль, но ничего, кроме огня и дыма, различить не может. То там, то тут полыхают белые яркие молнии — это залпы «катюш»; они эхом отдаются в окопах пехотинцев, как призывный сигнал к наступлению. Фонтаны взрывов поднимают в воздух битый кирпич, асфальт, землю. «Только бы успели подавить огневые точки» — вот единственное желание комбата перед началом атаки своего батальона.

Почему-то именно сейчас ему вспоминается первый в жизни бой на Днепре. Отходили молча. Тогда он командовал ротой, уже потом принял батальон. Людей в подчинении перебывало немало, но никого из них он не мог бы обвинить в трусости и слабодушии. Да, растерянность иногда случалась. Но скорее всего от беспомощности — что могли они сделать против самолетов и танков? Иное положение теперь. И вооружения хватает, и бойцы другие. Знают, что в первую очередь надо подавить танки, а потом уже бить по пехоте, знают многое, что приходит с опытом.

Удивительно, как роднит фронт людей. Прислал записку Заседателев. Всего несколько слов, а каким теплом они согреты. Вспомнился Северский Донец, переправа через Дон, ребята — Семен Струков, Марк Мирошниченко, Сейткул Умаров… Будто снова прошагал он по дорогам, где действовал их полк. Шлют боевые приветы товарищи — Тагай Манасов, Иван Заверюха, пулеметчик Владимир Жарков, Петр Судоргин. Как-то в шутку Сергей Мальцев — инициативный, напористый — сказал: «Мудрено в двадцать один год получить батальон».

По-видимому, удивились бы продвижению по служебной лестнице своего бывшего курсанта и в Свердловском пехотном училище. «Надо написать туда», — решает Константин Лукьянович, снова просматривая доставленную Даниловым записку. Как это здорово, что Валерий Федорович нашел время передать письмецо.

Артподготовка завершается. Комбат Нароенко сдвигает каску на затылок, ложит руки на бруствер траншеи. Стоит лишь оттолкнуться ногами, и он выскочит наверх. Справа и слева от него окажутся бойцы, они пробегут метров пятнадцать — двадцать и залягут. Тогда поднимутся те, что прикрывали огнем первую цепь. Потом они будут меняться ролями до тех пор, пока не окажутся во вражеской траншее…

Заснеженные окопы энергично выплескивают одну за другой цепи защитников города.


На исходе промозглых ноябрьских дней по приказу комфронта генерала А. И. Еременко части 300-й стрелковой дивизии совершили марш к переправе Светлый Яр. Еще 23 ноября, на пятый день после начала контрнаступления, могучие руки Юго-Западного и Сталинградского фронтов надежно скрестились в районе Калача, окружив таким образом армию Паулюса со всех сторон.

Подводя итог проведенным операциям, полковник Афонин энергично говорит:

— Остается окончательно разгромить фашистов в Сталинграде. — И добавляет: — Они будут уничтожены. Возможно, Гитлер вздумает деблокировать окруженную группировку. Нам предстоит упредить намерения врага.

Командиры частей слушают внимательно. Конечно, всем важно знать, что ожидает каждого из них.

— Батальон капитана Нароенко остается у полковника Горохова, — комдив переводит взгляд с Ермолова на Шевкуна и замолкает, не вдаваясь в дальнейшие перечисления. Затем все же поясняет: — То, что мы отдали в Сталинград, нам не возвращается… Объявляю приказ на марш…

И снова поход. Первым выступает саперный батальон. За ним — зенитная батарея. В колоннах стрелковых полков — дивизионы артполка. Замыкающие — подразделения тыла. Все строго расписано. К месту назначения, несмотря на разгулявшуюся метель, части прибывают точно по графику. Трудно соблюсти его лишь на переправе: дивизии выделено всего две баржи и два буксирных парохода. Как бы ни торопил комендант, а сроки раздвигаются. В ожидании своей очереди подразделения рассредоточиваются по густой, выбеленной морозом лесополосе, подступающей к самому берегу.

День клонится к вечеру. Метель утихает. Вражеская авиация пока не напоминает о себе, значит, можно развести костры, обсушиться и подогреть ужин.

— Зима, видать, суровой будет. Гляди, лист с дерева нечисто опал.

— Война принимает затяжной характер. Это к Волге дошли за год, а отсюда до границы шагать и шагать.

— Лишь бы разбег взять…

— Эхма! Чуть не забыли про подарки, — водитель Алентьев едва удерживает в руках по вещевому мешку. — Роднится тыл с фронтом!

— Дареному коню в зубы не смотрят, — поднимается ездовой Марк Величко. — Что там у тебя?

Вскрывают бандероли. Шерстяные двупалые варежки, белокипенные носовые платки с инициалами на углах, розовое туалетное мыло, коробка папирос с таким знакомым всадником на фоне гор, — и все вместе пахнет духами. Алентьев перебирает конверты; на всех — один адресат: лучшему бойцу. Не знает, с кого начать. Сгребает в стопки и раздает подряд артиллеристам.

— «Шлю вам скромную посылочку. У меня три сына, в настоящее время они на войне. Как старенькая мать, желаю вам здоровья и счастья. Петрова из города Шахты, живу в Саратове», — читает он письмо, что оставил себе наугад.

— А меня зовут на побывку. Озорные, видать, девчата в Иваново, — предполагает Николай Поздняков, разглядывая бархатный кисет, расшитый малиновой елочкой. Сам-то он никому не пишет; возможно, затронут его подарок и приглашение?..

— Просит фотокарточку прислать… Давай поменяемся письмами. Петрова на такое не отважится. Ей-то я и отвечу… — предлагает Величко Михаилу Алентьеву.

— Точно такие носки моя мама вязала, — восхищается Дмитрий Бурлов.

— Вот это правильно, танки нам нужны, — Адам Бокша смотрит по сторонам, будто кого-то отыскивая.

— Это ты о чем шепчешь в одну ноздрю?

Сержант Бокша протягивает газету:

— Почитай сам, тамбовчане деньги собирают на танковую колонну.

— Избердеевцы? Это мои земляки, — Евдоким Николаевич Еремеев улыбается, обнажая на миг неровный ряд стальных коронок, спохватившись, сжимает губы; торопился протезист, вставляя выпавшие зубы; война, дескать, все сгладит, а человек теперь стесняется своей же улыбки. — Дайте-ка прочесть.

— Расскажите своими словами, товарищ лейтенант.

Еремеев присаживается на сложенные горкой противогазовые коробки, распрямляет на коленях газету.

— Писали мне земляки, что начали сбор средств… Не думал, что их порыв примет такой размах.

— Вычитал я, друзья, прелюбопытный факт. — Один командир, холостяк, внес крупную сумму денег для помощи детям-сиротам. И по его почину теперь отовсюду средства поступают, даже специальный счет в банках открыт.

Разговору нет удержу. В него не встревают, пожалуй, лишь бойцы полковой артмастерской, разместившиеся рядом с девятой батареей. У них — своя семья.

— Пора ужинать, — приглашает Ратько. — На кухню не ходил, подогрел гуся, что в посылке чуть было не затерялся. — Он ловко разделывает тушку на кусочки и складывает в миску, стучит по буханке хлеба ручкой ножа, составленной из цветных долек плексигласа, режет на ровные ломтики, потом снимает с ремня флягу, потрясает ею над ухом и разбрызгивает содержимое по кружкам. Расцветая щедрой улыбкой, слегка заикаясь, шутит: — Один мой старый приятель чокался лишь в двух случаях: когда на закуску был гусь и когда гуся не было.

Все дружно смеются.

— И спиртик из посылки? — любопытствует Поздняков, разжевывая крепкими зубами сочное мясо; в правой петлице его шинели болтается латунный «кубик», с левой, видно, в недавних боях потерялся.

— Горючее собственного производства, — с непроницаемым видом откликается Ратько.

Подбегает запыхавшийся Величко. Тараторит:

— Никакой баржи на пристани нет. Там генерал дюже распекает коменданта. Толкуют, сам Еременко.

— Если командующий фронтом пожаловал, тогда поспешать надо.

— Я и говорю: ходит медленно, на палку опирается, а всех торопит. Низенький такой, полный…

— Трость у него после ранения.

Баржа появляется перед утром. Синими кружевами завивается мелкий снежок, растворяя в них посветлевшие деревья. Погрузка занимает часа полтора. И вот отвесный берег остается позади, его скрывает молочно-белая кисея снежной мглы, как только буксирный пароход успевает натянуть канат.

Пароход густо чернит небо дымом, отдувается прозрачным паром. Все как в обычных рейсах, только гудков нет — близость берега настораживает. А Волга с такой силой крутит льдины, что их стон слышится издали.

Светлеет. Баржа, обросшая в пути сосульками, выбирается точно к пристани, тоже обледеневшей. Виден одинокий деревянный домик. Он готов принять всякого, кто пожелает обогреться.

— Разгружайся, пластуны!

Торопить артиллеристов не надо. На берегу одна пушка, вторая.

— Помоги, кучерявый.

— А если я — лысый? — Ратько прислоняет плечо к щиту орудия, упирается изо всех сил. Сходни податливо прогибаются под колесами, но затем распрямляются. А на берегу уже ждет другая группа бойцов, подхватывает орудие.

Остаются малогабаритные вещи. Ратько взваливает на плечо ящик, раскачивается на коротких ногах. В суматохе кто-то напирает сзади, цепляется за ящик, и тот падает в воду.

— Раззява! Увалень!

Виновника и след простыл, а Никандр Аверьянович все не сходит с места. Раздумывает, затем раздевается, обвязывает себя веревкой и с разбега прыгает в воду. Погружается на дно реки раз, другой. Наконец, нащупывает ящик и поднимает его на поверхность. Подоспевшие бойцы вытирают необычного водолаза вафельным полотенцем, помогают одеться. Волосы на голове Ратько покрылись инеем, в мелких оспинах лицо усеяно ледяными каплями, а серо-зеленые глаза смотрят горделиво.

— Бегом — в домик, — советует Николай Поздняков.

— Вот бы вчерашний спиртик пригодился…

— Что за груз у тебя? — боец пытливо смотрит на ящик. Открывает крышку, и перед взором собравшихся предстают прозаические вещи: напильники, сверла, зубила, плоскогубцы — все, что может понадобиться при ремонте орудий.

— Стоило ради этакого хлама рисковать, — осуждает любопытный.

Ратько укоризненно качает головой, торопливо двигает побелевшими губами, заикаясь заметнее обычного:

— Чудак-человек, я же слово дал, что к утру доставлю запчасти.

— Мужчина начинается с уважения к самому себе. Это хорошо, если знаешь цену слову…

Две баржи с буксирами, курсируя беспрерывно, за неделю успевают переправить все части и подразделения дивизии. Ледостав задерживает на левом берегу лишь обоз артиллерийского полка под командой Василия Дюрягина; это ему своего рода компенсация за бессонные и тревожные дни и ночи, проведенные в Сталинграде у Горохова. Дождавшись ледостава, обоз переправляется.

До Красноармейска дивизия совершает марш по упругому снегу своим ходом, затем перебрасывается по железной дороге еще южнее — до станции Тингута. Отсюда, построившись в походные колонны, движется к Нижне-Кумскому.

Здесь и развернутся события исторического значения.

Свинцовая метель

Не сразу и не просто удается отвоевывать километры родной земли. Враг предпринимает отчаянные попытки сдержать наше продвижение вперед, на отдельных участках наносит мощные контрудары. Особенно его активность возрастает на рубеже неприметной с виду степной речки Мышковой.

— Как бы нам тут не застрять, — вдыхая каленый воздух, размышляет инженер-майор Кульчицкий. Он любовно хлопает ладонью по лоснящимся стволам пушек с полураскрытыми бутонами дульных тормозов и поворачивается к лейтенанту Северину: — А хороши эти новые системы — ЗИС-3.[16] Возлагаю на них большие надежды, как и на самих батарейцев… А теперь, лейтенант, готовьте ровики на случай, если придется вести круговой обстрел…

Отведя командира батареи в сторону, инженер-майор Кульчицкий поясняет детальнее:

— Завтрашний успех наш решат лопаты, кирки да физическая выносливость людей. Успеем к утру оборудовать как следует позиции — уцелеем. Объясните это бойцам, каждому по порядку, чтобы все поняли важность… И еще: дело это неотложное. От каждого из нас зависит, выстоим ли мы завтра. Думаю, если постараться, к утру управимся…

Закончив разговор и натянув на пальцы легкие кожаные перчатки, Кульчицкий берет лопату и подходит к первому орудию.

— Глубоко промерзла земля?

— Затвердела и не поддается, как девка перед свадьбой.

Казимир Викентьевич поднимает черенок лопаты обеими руками выше головы и с размаху опускает вниз. Слой рыхлого, никем не потревоженного снега пробивает без усилий, а далее приходится упираться ногой. Из-под лопаты искрами брызжет грунт.

Ровики чернеют на глазах — люди трудятся без оглядки друг на друга.

— Теперь моя очередь, — лейтенант Василий Северин тянется к лопате.

Неожиданно один из бойцов валится на снег, принимается изнанкой шапки вытирать пот на лице.

— Чего уселся? — наседает на него Бурлов.

— Отдохнуть не зазорно, лишь бы не лодырничать, — вступается за бойца лейтенант Северин и обращается к командиру полка: — Разрешите сделать перерыв?

— Пора и перекурить, — не возражает Кульчицкий и спешит в соседний дивизион.

После его ухода разговор оживляется.

— Подмога нужна лопатами, — почему-то шепотом заключает Бурлов.

— Это как же понимать: в каждую руку по черенку? — тут же отзывается Бокша.

— Люди потребны, Адам, и лопаты.

— Ладно, придем, — обещает Бокша. Гладит свои руки, сокрушается: — На мозоли латки наложим…

— Ох, и горазд ты на выдумку, Бокша, не зря тебя нарекли Адамом. Это из какой же ты породы?

— Русский я. Чего пристал? — беззлобно отвечает Бокша.

Все знают: дружбу Дмитрия Гавриловича Бурлова и Адама Ивановича Бокши водой не разлить. До войны оба жили по соседству в Уфе, призывались одним военкоматом, служить попали в один полк и даже в одну батарею, каждый командует орудием. Обычно их пушки стоят рядом, но сейчас Бурлов со своим расчетом будет выдвигаться метров на триста вперед. На такое же расстояние приказано переставить по одному орудию от каждой пушечной батареи. Их задача — вести огонь по разведывательным танкам противника. Пехоту от них будут отсекать минометчики — взвод лейтенанта Саичкина уже занял свое место чуть впереди и правее позиции артиллеристов. Все понимают: это нужно для того, чтобы не раскрыть раньше времени всю систему противотанкового огня.

— Навалимся батареей! — командует Северин, и бойцы вновь берутся за кирки и лопаты.

— Между прочим, новый командир полка не пройдет мимо, не подав руки. Душа у него тонкая, деликатная, — бойцы уже оценили простоту и сердечность инженера-майора Кульчицкого.

— Вроде, из поляков, а говор чистый.

— А я слыхал кое-что насчет учености. Сказывают, имеет наш комполка два диплома. После академии, как инженер, преподавателем в училище был, а на фронт попросился строевым командиром. Второй вуз окончил политический. Поляк, но родился у нас, на Винничине.

— Чего там гутарить, воевать с ним надежно. Скажет — сделает.

Попеременно звенят лопаты и кирки. За работой ночь незаметно гасит дрожащий свет звезд.

— Признаться, не надеялся, что управимся. Ведь объем работ суток на двое, не меньше, — восторженно хвалит Кульчицкий бойцов Северина, осматривая оборудованные и замаскированные снегом ровики. Высоко оценивает также действия второго и третьего дивизионов. Проведшие там ночь Алтухов и Клебанов не могут нарадоваться. Словно кто-то невидимый привнес дополнительные заряды энергии людям, уверенности в своих силах — настолько высок их трудовой и боевой порыв.

Утром у орудий остаются наводчики — остальным разрешено отдохнуть часок-другой. Кое-кто даже успевает вздремнуть.

Побудку устраивают «юнкерсы». Они так внезапно выскакивают из-за облаков, что батарейцы не успевают добежать до блиндажа и, задевая за маскировочные сетки, падают в орудийные окопы. Ревущие машины косо снижаются до бреющего полета, от них отделяются бомбы, и вот уже в лица пышет жар, вихрятся комья мерзлой земли и с дробным стуком рассыпаются совсем рядом.

Все батареи дивизии надежно укрыты, кроме отдельной зенитной, возвышающейся на пригорке, чтобы противник принял ее как ложную. А вдруг разгадает маневр? Тогда уж зенитчикам несдобровать. Но пушкари открывают такую пальбу, что самолеты не отваживаются на них пикировать. Сбрасывают свой груз куда попало, только не на пригорок.

— Акырзаман![17] — молодой казах закрывает лицо руками, ничком падает у орудия.

Боец Кашкарбаев нехотя переводит содержание этого восклицания командиру, желая найти оправдание своему земляку:

— Малость испугался, накажи аллах! — в тихих словах и обида за товарища, и опасение за дальнейшие его поступки: не подведет ли? Но молодой боец уже сидит на корточках у станины, держит в руках снаряд.

— Ничего, с кем не случается…

Бомбардировщики уходят. «Повторят налет или сразу же пойдут танки?» — размышляет Кульчицкий. Встает, стряхивает шапку, надевает на голову, смотрит по сторонам. Орудия целы, значит, и люди не пострадали. Ему известно, что на участке соседней дивизии танки противника вчера вечером углубились в нашу оборону. Сегодня они будут прощупывать позицию 300-й стрелковой.

…Один за другим на пригорок выползают танки. Перестраиваются, маневрируют, водят стволами пушек вправо-влево, стреляют наугад. Руки Бурлова проворно крутят маховики поворотного и подъемного механизмов, сам он, кажется, прирос к окуляру панорамы, выжидая, когда передний танк повернется к нему уязвимым местом. И терпение его вознаграждается. Он толкает вниз рычаг спуска, орудие вздрагивает, как от испуга, и успокаивается после выстрела. Тут же Бурлов снова хватается за маховики. Рукавицы на тесемках болтаются, мешают ему, он отрывает их, швыряет под ноги.

— Вмазал в гусеницу! — кричит кто-то зло и радостно.

Странным Бурлову видится танк: шире нашей «тридцатьчетверки», но пониже, поприземистее и почему-то черный, а кресты — желтые. Командир орудия смотрит на наводчика и не может понять, почему тот торопливо вскрывает индивидуальный пакет, затем бросает к его ногам, а сам торопится к панораме. Тут только Бурлов замечает, что ранен в голову.

— По танку! — он и сам не различает своего голоса.

Кажется, нет конца и края этому бою, утомительному, трудному. Спустя три часа огненная метель стихает.

Бурлов разгибается, проводит рукой по лбу, смахивая пот. Под ногами — гильзы, гильзы, гильзы… Он и не подозревал, что их орудие успело сделать столько выстрелов. Глядит по сторонам. Все будто утихомирилось, но почему в ушах такой грохот? Выходит, хоть и закончился бой, а тишины нет. Лишь минут через десять шум в голове начинает стихать, хотя рядом еще долго попискивает кто-то.

— Спасибо, товарищи, — в глазах Кульчицкого искренняя признательность. — Поработали на совесть. Теперь не грех и закурить…

Из протянутого портсигара бойцы в момент выуживают папиросы.

— И чего он так прет?

— Вам известно, сколько отсюда верст до Сталинграда?

— Примерно ночной переход.

— Вот и смекните, как важно нам устоять против танков.

— Что верно, то верно. Силен враг. Ребята сорок танков насчитали…

— Только наш взвод подбил четыре, а соседи еще шибче стреляли, — торжествует Бурлов.

— Да десяток машин прибавь к этим танкам. Тоже пойдут на металлолом. — Бокша держится с достоинством, как подобает истинному герою.

— Не знал я, что в батарее столько хвастунишек, — Северин недовольно косится в сторону командира полка.

Тот улыбается:

— Какое же это хвастовство! Своими руками фашистские танки остановили.

Определить же по степени тяжести сегодняшнее сражение никто не решается — еще неизвестно, каким окажется завтрашний день.


Как ни старается Домников пригибаться, а по ходу сообщения виден издали — слишком высок ростом. И перебежка дается ему с трудом. Опустившись подле капитана Кислого, никак не может отдышаться; на полушубке густо чернеют клочья шерсти — посекли осколки.

— Считаю необходимым перегруппировать силы и ударить утром с левого фланга. Как смотришь на это, Роман Михайлович?

Кислый оглядывается по сторонам, озабоченно сдвигает короткие белесые брови:

— А командир полка какого мнения?

— Майор Шевкун ранен. Командир полка перед вами.

— Вот этого я не знал, — по тону Кислого не поймешь, чего он не знал: о ранении майора или о вступлении в новую должность его заместителя по политчасти. — Надо бы рекогносцировку провести…

— Добро! — соглашается Домников.

Затем скороговоркой передает содержание беседы с полковником Афониным. Тот считает, что клин контратакующих танковых армад нацелен на хутор Верхне-Кумский, а здесь самому сильному натиску подвергся батальон Кислого. Но теперь все позади: встреченная организованным огнем по всей линии обороны, вражеская пехота понесла потери и отступила. А без пехоты и танки дальше не пошли. Ночью противник едва ли отважится наступать. Тем не менее надо быть настороже. Общая обстановка на флангах дивизии сложилась весьма тревожная. Хорошо, что на подходе части 2-й гвардейской армии. Наши активные действия позволят им развернуться. Вот тогда-то и начнем наступление.

— Ясно, — Кислый явно удовлетворен такой перспективой.

— Как люди настроены, Роман Михайлович?

— Будем стоять до последнего, хоть и тяжко. После Днепра это, пожалуй, второй раз мы оказываемся на участке главного прорыва противника. Но устоим. Вот от холода как бы урон не понести…

— Эх, не родились вы у нас в Новосибирске! Подумаешь, мороз двенадцать градусов! Да это же пустяки… — Домников обрывает фразу.

Капитан Кислый вспоминает тот августовский день, когда впервые увидел незнакомого батальонного комиссара в своей роте. На груди у него поблескивал новенький орден Красного Знамени, и Вениамин Митрофанович частенько трогал его рукой. В общем-то молодой — двадцать семь лет — кадровый военком сразу же пришелся людям по душе, его военную биографию знали почти все в полку. Сейчас Домников выглядит уставшим. Карие цепкие глаза затуманены, лицо осунулось и побледнело за время последних боев и походов. Вениамин Митрофанович заметно похудел. Может, давят на плечи дополнительные обязанности?

— Следует собрание партийное назначить, — с юношеским пылом и горячностью взмахивает рукой Домников.

Капитан Кислый не успевает ему ответить: лейтенант Илья Моисеев топчется в затвердевших валенках, затем лихо прикладывает руку к шапке:

— Товарищ комбат, нужны патроны и гранаты. Наши потери — одиннадцать человек.

— Звонил Донцу, скоро прибудут боеприпасы, — устало обещает Домников. О партсобрании больше не напоминает. — Пойду к себе. Если что — разыщите…

Однако ночью противник активизирует боевые действия. Горит хутор Нижне-Кумский, а вражеская авиация все сбрасывает и сбрасывает на него бомбы. Едва улетят самолеты, как возобновляют атаки пехота и танки. В небе непрестанно полыхают огромные шары осветительных ракет. Медленно спускаются они на парашютах, словно дожидаясь, пока самолеты закончат разворот и выйдут на хутор.

Домников ждет бомбежку, как чего-то само собой разумеющегося, неизбежного. И все-таки она начинается неожиданно. На этот раз на позицию полка падают пять-шесть бомб, остальные рвутся в самом хуторе. Но все равно потери теперь прибавились.

Ему не хватает терпения оставаться в укрытии. Он поднимается на ноги, стряхивает с себя землю, перемешанную со снегом, идет по ходу сообщения на наблюдательный пункт. Ускоряет шаги и успевает переговорить по телефону с командирами батальонов. Они пока ничего определенного не могут сказать о потерях, да и неуместно вроде требовать от них заниматься сейчас подсчетами. Никто не сдвинулся назад ни на шаг, а это основное.

Звонит на НП командира артполка. Отвечает начальник штаба капитан Алтухов.

— Где Кульчицкий? — тревожится Домников.

— Рядом с вами, на прямой наводке. Сказал, что будет выбивать танки, — уверенный голос Алтухова отчетливо слышен, точно он находится в соседнем ровике. «А ведь до него рукой подать», — вспоминает Домников свое вчерашнее посещение Казимира Викентьевича. При нем тот отдавал приказ оставить с упряжками двух-трех человек, а остальных ездовых разместить в орудийных ровиках и отсекать пехоту от танков.

Вот они, снова громыхают. Артполк сразу же начинает их обстреливать еще на дальних подступах к нашей обороне. Но будет ли ночная стрельба результативной? Огонь ведет и неприятель, и тоже по площадям. Лязг гусениц нарастает. Один из танков, словно наткнувшись на невидимую преграду, беспомощно топчется на месте.

Поблизости что-то плюхается, шипит, будто кто-то вздумал раздуть самовар, и ослепляет. Комья мерзлой земли остервенело стучат по каске. Домникову не хватает воздуха, он вот-вот задохнется. Во рту так сухо, что язык не достает до верхней губы. Человеческих голосов не слышно, в ушах стоит лишь металлический скрежет и грохот. Время для него словно остановилось. Страшит мысль: «Как там батальон капитана Кислого?» Хватает телефонную трубку, но никто не отвечает. Ясно, при такой чехарде провода могут уцелеть лишь чудом.

— Связь восстановлена! — обрадованно кричит телефонист. Оказывается, он все время прозванивает линию и без напоминаний устраняет повреждения. Ему под сорок, а проворен и вынослив, как двадцатилетний.

— Фамилия?

— Воронин Прокофий Александрович, — устало распрямляясь, отвечает телефонист.

— Запишу, чтобы не забыть. А вчера кто к тебе приходил?

— Ефрейтор Борис Савельевич Попов из Мичуринска. Ветеран дивизии, со дня формирования воюет. — И снова раздувает щеки, прозванивая линию связи.

Эти несколько фраз телефониста встряхивают Домникова, к нему сновавозвращается жажда деятельности.

Санитары выносят в тыл раненых, подбирают убитых. Один из бойцов предлагает:

— В балке приметил яму — широкая и глубокая. Приспособим для братской могилы.

На него с укором обрушиваются одновременно несколько голосов.

— Пригорок вон тот видишь? — Домников протягивает перед собой руку. — Там вырастет курган. На нем накажем посадить плакучую иву, она станет беречь тишину у могил.

Часа через два гремит прощальный залп. И сразу же эхом отзываются вражеские пулеметы. Визжат, рассекая мерзлый грунт, огненно-красные струи трассирующих пуль.

Под утро Домников садится на дно окопа. Сон сдавливает уставшие веки. «Еще секунда, и я открою глаза, — успокаивает он себя. — Встану и пойду». Через миг набухшая дрема поглощает все звуки. Вениамин Митрофанович смотрит на стенку окопа и ужасается при мысли, что оторваться от земли уже не в состоянии. К окопу кто-то приближается. Звук шагов будто подталкивает его. Он порывисто встает на колени, затем поднимается на ноги.

Утро хоть и туманное, но не приносит полку облегчения. Бомбы по-прежнему истошно воют, раздирая душу на части. Нескончаемо долго висит над степью шум танковых двигателей. За бронемашинами вьются дымчатые шлейфы поземки, они образуют сплошную завесу, и сосчитать их количество просто невозможно. Наши артиллеристы встречают огнем все новые шеренги.

— Не ныть! — громко подбадривает Домников своих пехотинцев.

И хотя никто не нуждается в столь явном подбадривании, все же появлению майора в ротах бойцы рады, точно именно от него зависит и исход боя, и дальнейшая судьба каждого воина. А он не устает повторять:

— Устойчивость в обороне, как и в идеологии, — это главное! Будем отстаивать каждую пядь!

И полк стоит. Стоит на одном месте еще три дня, не давая противнику возможности продвинуться даже на шаг.

К вечеру 23 декабря накал сражения спадает. А ночью разведчики разносят снимающую многосуточное напряжение весть:

— Ребята, они драпают! Отступают фрицы!

Итак, план деблокады окруженных под Сталинградом войск сорван! Речка Мышкова явилась для врага непреодолимым рубежом. Впоследствии немецкий военный историк Ф. Меллентин с горечью заметит: «Не будет преувеличением сказать, что битва на берегах этой безвестной речки привела к кризису третьего рейха, положила конец надеждам Гитлера на создание империи и явилась решающим звеном в цепи событий, предопределивших поражение Германии».[18]

О признании этом Домников узнает после войны. А пока никто в дивизии даже не предполагает, какую важную задачу выполнил каждый из них.

Бойцы отдыхают, горячо обсуждая пережитое, читают и перечитывают последний номер многотиражки. Общего одобрения удостаивается в ней правдивое, искреннее стихотворение дивизионного поэта Петра Дорошко. Герои в нем названы по имени, а предпоследняя строфа живо напомнила с честью оконченный бой:

Дым клубится над землей морозной,
А вокруг, куда ни посмотри —
Танки немцев, что ползли с угрозой,
Превратились в дымные костры.[19]

Разбег

По верхушкам почерневших деревьев скользят чернильного цвета тучи. Вскоре они начинают сеять редкие некрупные снежинки. Мороз не отпускает — превращает в камень и без того затвердевшую землю.

Старший сержант Белкин шагает неторопливо, тщательно ощупывая миноискателем каждый клочок местности. Справа и слева от него с такой же осторожностью идут другие бойцы саперного батальона. Будто по команде, одновременно все останавливаются. Белкин, кажется, наткнулся на металл… Не спеша, слой за слоем, поднимает спрессованный снежный покров. Так и есть — мина. Разгребает руками снег вокруг тусклого металлического корпуса. Сколько здесь таких «сюрпризов»?

— Сняли больше сотни мин, — докладывает по инстанции командир отделения часа через два утомительной и опасной работы. Докладывает, а сам не спешит радоваться. Эти мины в снегу бойцы отделения отыскали. А если еще остались? Которые глубже зарыты в землю? Весной пройдет плуг или стадо скота — какие будут последствия?..

— Вот что, Алексей Никитович, составьте план этого поля. Передадим в сельсовет, чтобы люди знали, где мы прошли с миноискателем, — советует младший лейтенант Павел Николенко.

— Когда его откроют-то, сельсовет?

— Значит, зайдем в любой дом ближайшего населенного пункта и отдадим план.

Так и поступили.

В то туманное утро 24 декабря в наступление устремляются 300-я и соседние с ней справа и слева дивизии. Главный удар наносится в направлении населенных пунктов Громославка, Шестаков. Враг, прикрываясь сильными танковыми арьергардами, отходит за реку Аксай.

Погодные условия не из легких. Робкое солнце лишь в полдень выглянет из-за облаков на час-другой и снова прячется до следующего дня. Все чаще холодные ветры сменяются метелями. Но бойцы идут и идут. Внезапные стычки в заснеженной, отполированной ветрами степи никого уже не удивляют. Группы прикрытия противника поначалу отстреливаются, но скорее для виду. Минут через десять-пятнадцать по земле расстилается завеса густого дыма, под ее толщей группы отходят. Наши возобновляют прерванный путь.

Весть об успехе наступления во много раз опережает темп продвижения войск, волнует и радует.

— А ты, тезка, начинаешь взбрыкивать, — поддевает командира орудия сержанта Кобылянского санинструктор Денисов, намекая на его фамилию. В прошлом колхозник из деревни Бабанино под Тулой, Денисов готов часами расхваливать лошадей. Их он пас еще в дореволюционные времена. И к упряжке, тащившей полковую пушку, относится с трогательной любовью.

Карие глаза щуплого сержанта Кобылянского часто моргают. Он считает неудобным отвечать тридцатилетнему санинструктору на колкость колкостью. За друга, как всегда, вступается командир взвода разведчиков удмурт младший лейтенант Злобин.

Но тему разговора круто меняют вражеские пулеметчики: из кустарника, что опоясывает кажущийся совсем близким курган, трещит длинная очередь.

— К бою! — торопит номеров расчета Кобылянский.

Разведчики падают в снег прямо у дороги. Пушка делает четыре выстрела, и говор пулемета обрывается.

— Молодчина, Григорьевич! — Денисов потеплевшими глазами смотрит на Кобылянского.

— Доложите в штаб… — Злобин ищет глазами радиста. Тот долго не снимает наушники — в эфире неразбериха и чья-то непонятная речь…

— По языку итальянцы, — определяет радист. — Откуда они здесь объявились?

Пошли разговоры:

— Давеча разведчики в плен взяли нескольких. Да и румыны тут есть. Обуты в нечто вроде лаптей из соломы.

— Это у них эрзац-валенки. Как на лыжах катятся — не угонишься…

— Вы подковырки свои оставьте, — урезонивает острословов Пермяков. — Противник еще даст встряску.

Небо темнеет на глазах. И вот уже потяжелевшие тучи разбрызгивают снег.

В полночь полк вступает в темное полуразрушенное село. Как по цепочке передается лай собак. Найти ночлег не так просто, как кажется на первый взгляд.

— Сестра-Аленушка, нельзя ли где-нибудь пристроить вещмешок? — Денисов вносит с собой в избу клубы холодного воздуха, делает прискорбное лицо и усиленно растирает якобы совсем окоченевшие руки.

— Зовут меня Марфой… Видите, шагнуть негде. Куда приткнетесь? — Она поправляет на голове цветастый треугольник ситцевого платка, оглядывается.

— Сам на мешок голову приклоню…

— Сидайте, чего из пустого в порожнее переливать.

Как бы ни было тесно в избе, а над головой — крыша. Все мгновенно засыпают. Лишь часовые — на ногах. Сменяются через час. Пермяков тормошит очередного бойца, которому заступать на пост, и слышит за дверью разговор:

— Чего стучать-то? Ты же банщиком не работал, так ведь? А тут наши девчата разместились. Месяц не раздевались, теперь окна занавесили, отмываются.

Раздается смех, и все на время умолкают. «Пронесло», — успокаивается Злобин. Вскоре его, однако, будит Пермяков:

— Прибыл полковник из штаба армии. Требует старшего.

— В доме — заместитель командира дивизии подполковник Тымчик, — растерянно сообщает Злобин неожиданному гостю.

— Ведите к нему.

При свете лампы Тымчик скользит утомленным взглядом по документам незнакомца. Перед ним — заместитель начальника штаба 2-й гвардейской армии полковник М. Д. Грецов.

— Давайте вашу карту, подполковник, поставлю задачу. Ишь, мойку устроили. Откуда, думаю, женщины взялись?

— Шутники у нас не переводятся, — Кирилл Яковлевич ждет, пока полковник кончит скрипеть цветными карандашами. Хочет спросить, когда поступит письменный приказ, но Грецов, опередив вопрос, передает прозрачный лист бумаги. На нем стремительные рукописные строки:

«30 °CД с 4.00 26.12.42 г. переходит в подчинение командарма 2-й гвардейской.

Командующий армией приказал:

К 7.00 26.12.42 выйти к западу от п. Генераловский и выдвинуть передовые отряды к западу от ст. Потемкинская».[20]

И снова поспешные марш-броски дивизии.

Перед вечером в одном из хуторов Тымчик неожиданно сталкивается с Заседателевым. Обрадовавшись встрече, говорят поначалу о пустяках. Потом разговор обостряется, и Заседателев готов обидеться. Но Тымчик не намерен смягчаться.

— Захватили пленных? Говорят, сам ходил в разведку… Партизанишь. Вы с Домниковым решили перещеголять один другого.

— Ты, Кирилл Яковлевич, не сердись. Теперь ведь не те времена, что были раньше. Чутово помнишь? Я тогда даже сгоряча поставил вопрос в донесении: а не посылаем ли мы в фашистские лагеря своих добровольных пленных? Теперь ведь немцы лишь для вида сопротивляются, когда их берут наши разведчики, хотя страх перед репрессиями со стороны нацистов у них еще велик…

— Ну, а Ермолов как себя чувствует?

Заседателев понимает: скорее всего, замкомдив хочет спросить, какие у него сложились взаимоотношения с командиром полка, но прямо поставить вопрос не решается. Заседателев же не помышляет высказываться намеками.

— По-моему, мы нашли общий язык. Вчера вместе были на батальонном партсобрании. Знаешь, сейчас в батальоне коммунистов больше, чем числилось по всему полку на Донце. И вообще, слабых духом у нас нет. Появилась уверенность в себе, окрепла воля, тверже стал, закалился наш солдат.

Утром 30 декабря становится известно, что танки генерала П. А. Ротмистрова ворвались в поселок Котельниковский (ныне — г. Котельниково).[21] С группировкой Манштейна покончено. Теперь у наших войск есть полная возможность развивать наступление на Ростов. Сталинградский фронт переименовывается в Южный.

На рассвете пехотинцы по команде снимаются с ночлега. Пока не рассеется туман, надо пройти до соседнего хутора и там переждать налет вражеской авиации. Сегодня, как и вчера, она не усидит на аэродромах. Вслед за пехотой идут батареи артполка на конной тяге: гаубичные выдвигаются последними, у них — автотранспорт. Дивизия скорым темпом продвигается по обеим берегам Дона. Один за другим переходят в наши руки населенные пункты: Городской, Чаусовский, Кирьянов, Потемкинская, Ближние Чигонаки, Красноярский, Верхне-Курмоярский, Островский, Нижне-Яблочный, Веселый, Кудинов, Бирючий, Генераловский, Красный, Степано-Разинский, Ватажный…

В строю поговаривают:

— Километров сто пятьдесят отмахали.

— Можно подсчитать, когда в Берлине будем.

Но вскоре все убеждаются, что арифметические подсчеты не всегда уместны. 10 января дивизия, выйдя в район селений Семикаракорская — Сусатский, занимает долгосрочную оборону по левому берегу Дона общей протяженностью 80 километров. И свыше месяца вынуждена топтаться, по сути дела, на одном месте.


К утру 12 января полкам дивизии удается зацепиться за северо-восточную окраину Раздорской. Кажется, еще один нажим, и станица полностью будет в наших руках. В резерве у командира дивизии есть учебный батальон, и Афонин вводит его ночью в дело.

Вообще-то к такой мере прибегают лишь в исключительных случаях. Учебный батальон и в обороне, и в наступлении располагается во втором эшелоне и занят своим прямым делом — готовит для полков кадры младших командиров. Легко ли строить учебный процесс? Ничуть не бывало. Учебные классы — поле. Пособия — действующие предметы вооружения. Практика — бой.

Вот и сегодня Омельченко проводит занятия с курсантами прямо в расположении взводов: объясняет устройство и назначение винтовки, автомата, пулемета, противотанкового ружья, учит правилам ведения огня, устранению возможных неисправностей и задержек при стрельбе.

Состав курсантов неоднородный. Большинство — те, кому перевалило за тридцать пять, почти все из госпиталей. С опытом. Подучить — и многим необстрелянным жизни спасут.

С Омельченко замполит батальона Головинский лично знаком не был, хотя не раз встречался с ним еще будучи инструктором пропаганды 1049-го полка.

— Смущают наших курсантов предстоящие зачеты. А если поступить так: сделать контрольным сегодняшний бой за станицу Раздорскую? После разбора сразу станет ясно, кому отделение поручить, а кому оставаться рядовым.

— Дельная мысль, — соглашается Головинский, помечая что-то в блокноте. — Надо будет Распопову сообщить о разборе боя.

Наступление на Раздорскую начинается ночью. Луна услужливо высвечивает желтомраморные сугробы самых причудливых форм. Как ни ступай осторожно, снег набивается за голенища сапог. Подойдя к реке, курсанты рассредоточиваются.

Лед гулко трещит, переправляться по нему ночью небезопасно, но другой дороги в Раздорскую нет. Приходится обходить полыньи, перепрыгивать через широкие трещины, что оставили снаряды. Оступившись, в одну из промоин проваливаются сразу два курсанта из отделения сержанта Николая Серебрянникова. Тот успевает связать несколько поясных ремней и бросить испуганным «моржам», как их потом долго еще в шутку будут называть сослуживцы. В эти минуты Василию Шалдыбаеву и Сергею Николаевичу Прибытову не до шуток.

— Снимай, ребята, шинели, — командует им курсант Семен Глухов, помогая стаскивать набухшую водой одежду.

Телогрейки промокнуть не успели, и ватные брюки тоже, а вот валенки хоть выжимай. Но подменных нет.

— Бегом давайте, согреетесь, — подбадривает все тот же Глухов.

Ночная атака не удается. На рассвете предпринимается еще один бросок, однако противник стоит твердо. День уходит на подготовку к очередной атаке, но перед вечером батальон выводят из боя.

Как и предложил Омельченко, разбор боя ведут сами курсанты. Охотно высказывают свои мысли, соображения, отдают дань уважения самым храбрым и умелым. Не совсем повезло в этот раз парторгу Прибытову. После ледяной купели он был ранен шальной пулей в ногу, но о ранении своем никому не сказал, в атаку пошел вместе со всеми. Днем из снайперской винтовки сразил трех немецких автоматчиков. На счету курсанта Семена Андреевича Глухова — шесть убитых фашистов. Нашла свое место в бою Ольга Александровна Юрасова, комсорг батальона: она и слово меткое скажет бойцам, и из автомата не промахнется. Особой похвалы удостаивается Василий Максимович Шелдыбаев. Приемами штыкового боя владеет виртуозно — и этим спасает жизнь лейтенанту Рябову. Немец достал-таки командира взвода, но ранение пустяковое, и Василий Петрович остался в строю. Лейтенант горячо жмет руку курсанту, растроганно улыбается: «Вовремя подоспел. Теперь мы не только тезки, но и братья».

Они и впрямь схожи: саратовец лейтенант — выпускник Краснохолмского училища, и курсант его взвода родом из Стерлитамака. И ростом одинаково невысокие, и молодые — обоим едва перевалило за двадцать. Вместе ездили в соседнюю дивизию знакомиться с достижениями пэтээровцев. В той поездке и подружились.

— Каким вам запомнился бой? — вопрос Головинского адресован лейтенанту Рябову.

Справившись с охватившим его волнением, тот молчит недолго:

— В училище я твердо усвоил, что наступать надо перебежками. А если подняться сразу всему отделению? Каждый видит других, равняется по передним. Словом, одним броском можно достигнуть того, на что тратится две-три перебежки.

— Суждение зрелое, — отмечает Тымчик, специально прибывший на сегодняшний разбор. — Мы для чего собрали вас в учбат? Чтобы, проучившись здесь, вы шли в бой с верой в свою силу и умение. Я также считаю, что наступать цепью — выгодное дело. И надо вести огонь с ходу, пусть неприцельный; тогда противник не сможет поднять головы.

Слово берут курсанты. Головинскому кажется, что свой вчерашний бой они не забудут. Не беда, если каждый из них оценивает его по-своему. Пусть. Главное, люди не остаются безучастными. Он и сам, вникая в суть, размышляет. Где кроется причина неудачи? Рота, с которой он шел, была усилена пулеметным взводом. Выдвинулись скрытно, незаметно развернулись, но удар получился маломощным. А если бы в дело вступили полковые пушки?

О действии артиллеристов говорит и Иван Семенович Омельченко.

— На окраине станицы первая рота напоролась на фланговый огонь пулеметчиков. Сразу появились раненые. Стоило бы в ту пору пушкарям подавить огневые точки врага, как дело могло бы пойти по-иному.

Старший лейтенант Распопов полагает, что станицу следовало обойти справа и слева. Но сделать это нелегко, снег в овраге глубокий, и орудия по бездорожью не пройдут. Потому-то и пришлось атаковать в лоб. А немец не глуп, тут как раз и поджидал нас… Пора менять тактические приемы.

— Вот именно! — Подполковник Тымчик резко встает, указывает рукой в ту сторону, откуда доносятся пулеметные очереди. — Немец не сразу отказывается от шаблона, и этим негрешно воспользоваться.

Он подробно рассказывает о действиях 2-го батальона 1049-го стрелкового полка, совершившего ночью обходный маневр и легко овладевшего с тыла хутором Пухляковским. В заключение напоминает, что Раздорскую обороняют части 376-й и 404-й пехотных дивизий с приданными им 28-ю танками и 15-ю бронемашинами.

Разбор боя — урок суровый, но усваивается он напрочно каждым, кто хочет во что бы то ни стало победить. Официальная часть закончилась, но курсанты все еще обсуждают детали боя, то потихоньку ворча, то улыбаясь.

Находится и неисправимый пессимист.

— Сутки зря потратили. Станица того не стоит.

— Ну, это ты напрасно, тут крупный узел сопротивления…

Глаза Василия Шелдыбаева глядят сурово:

— Для нас с вами одно и то же — стратегическая операция или бой местного значения. Все равно надо под проволоку лезть, через траншею прыгать, пулям кланяться. А они, пули, всегда имеют одну убойную силу. Тут каждый должен понимать свой маневр…

«Вот и познакомился с батальоном, с его людьми, их настроениями. Настроения надо всегда учитывать», — делает для себя вывод Головинский.


Метель не стихает. Всюду, где вчера полегли бойцы, за ночь выросли сугробы. Березки и ели стынут в снегу, их суровость и спокойствие поражают. «Под стать бойцам», — невольно сравнивает старший лейтенант Ковальчук.

Еще вчера его батарея была придана батальону 1049-го полка, имевшему задачу к утру 13 января овладеть племсовхозом Придонский, что в двенадцати километрах от Раздорской. Теперь Ковальчук склонен считать, что противник разгадал их маневр. Пропустив батальон, он дождался, когда тот достигнет западной окраины поселка, и отсек от следовавшей позади батареи. Затем принялся атаковать их поочередно. Вышло так, что батарея бессильна помочь батальону и вынуждена отбиваться самостоятельно, а пехотинцы тоже предоставлены самим себе. После первой атаки последовала вторая, за ней третья. Еще один такой нажим, и батарею можно считать похороненной.

«Если станет невпроворот, последнюю пулю пущу в себя», — вдруг решает командир батареи Ковальчук. Но тут же от этой мысли ему становится стыдно. Чудится, будто мать вздыхает с укором: «А люди? Ведь ты, сынок, распоряжаешься не только своей судьбой…» Неужто не суждено ему побывать в Каменец-Подольском, приласкать мать?

Бойцы сидят возле пушек уставшие, обожженные огнем и студеным ветром. Молчат. Мороз крепчает, но никто не думает о том, чтобы отогреться.

— Тут нам — крышка, — нарушает молчание боец, шевеля белесыми от инея усами.

— Не спеши, парень, псалмы петь. Рано еще, — хмурится Илья Одношивкин.

— Этак нас могут в шашлыки превратить, — поддерживает усатого кто-то из сержантов.

— Не тужи, ребята, мы ведь жилистые, на шашлыки не годимся, — медленно, нараспев отвечает маловерам всегда степенный пожилой москвич Петр Иванович Шмырев.

— Кончать паниковать, — Галимьян Мажитов не выдерживает, распрямляется во весь свой огромный рост, сжимает увесистые кулаки. Порывистому башкиру из Баймака никто не перечит.

Мажитов не раз испытывал неудобство перед старшим лейтенантом, по годам моложе его. Казалось, совсем недавно тот бегал по улице, запуская бумажного змея, или отправлялся с самодельными удочками на реку в закатанных по колено штанишках, а теперь командует людьми. Правда, сходится с ними не очень быстро, но ведь в друзья не навязываются. Главное — стремится передать бойцам знания, полученные в Пензенском артучилище, повысить их боевое мастерство. После пережитого Галимьян смотрит на командира с нескрываемым уважением. Недавно, выступая на партсобрании, он говорил о долге каждого коммуниста на войне. Сказанные им несколько фраз о нечеловеческой выносливости, мужестве и упорстве в достижении поставленной цели полностью совпадали с его личным поведением, жизненными принципами. Какой выход комбат найдет сейчас из создавшегося положения?

Ковальчук, внешне спокойный, неторопливо расхаживает между орудиями. В душе у него растет отчаяние. Он лихорадочно ищет путь, как избавить своих подчиненных от незаметно возникшего безразличия к исходу предстоящего боя, как заставить людей поверить в свои силы?..

Ковальчук не может объяснить, что такое предчувствие смерти, и не представляет, когда оно наступает. Кому за сорок пять, те всегда носят в вещевых мешках пару чистого белья, к которому не прикасаются. Это поверье представляется ему чудачеством, но как в двух словах рассеять сомнения людей?

— Немцы! — нервно кричит низкорослый батареец и швыряет карабин в сторону. Ни слова не говоря, он мчится туда, где стоят зарядные ящики, сзади него остаются глубокие лунки следов. Кто же это? Командир батареи силится вспомнить фамилию беглеца, но она, как назло, ускользает.

— Стой! — Ковальчук не привык повышать тон на подчиненных, но именно окриком сейчас можно достигнуть того, к чему устремлены все его помыслы. И он громко повторяет: — Стой!

Боец не оборачивается. Тогда, возвысив голос до хрипоты, Ковальчук кричит:

— Стой, стрелять буду!

Лицо и тонкие губы старшего лейтенанта становятся белыми, острый нос вздрагивает. Все в нем клокочет от сознания своей беспомощности. Вот он снова кричит вслед удаляющемуся бойцу, а тот совершенно не реагирует на предупреждение. Ковальчуку важно знать, как оценивают происходящее те, кто у него за спиной, но повернуть голову не в состоянии, словно кто-то на горло набросил петлю. Не помня себя, выхватывает из кобуры револьвер.

Боец падает в снег после первого же выстрела. В тот же миг к нему спешат три или четыре батарейца. Но что это? Поднимают, водворяют на голову ушанку и вот уже ведут беглеца.

— С испугу повалился…

— Промашку дали, товарищ… офицер, — не то одобряет, не то осуждает боец, виновато потупившись.

— Офицером величает, — досадует Мажитов. Его слух резануло это слово, но он тут же отдает себе отчет в том, что оно, как говорил майор Клебанов, возрождено в Красной Армии не мечтой о золотых погонах Ковальчука и ему подобных молодых командиров, а той необходимостью, которую диктует суровая война. — Мы же с красными офицерами воюем за наше правое дело.

Никто, кроме него, не комментирует происшедшее.

Между тем натиск врага усиливается. Лица артиллеристов напряжены.

— К бою! — громко командует Ковальчук, и все исчезает, растворяется в огневых вихрях и громовом грохоте.

Проходит какое-то время, и Ковальчук замечает, как прильнул к панораме сержант Одношивкин, как проворно бегают подносчики снарядов, как беспрерывно двигаются в разные стороны стволы орудий, слышит клацанье клина затвора и выстрелы — один, третий, пятый. За вражеской самоходкой стелется шлейф дыма.

— Горит!.. Это Мажитов стукнул!..

Два уцелевших танка поворачивают обратно. Вслед им батарейцы шлют несколько снарядов, но они зарываются в снег, не долетев до цели.

— Смотри ты, отбили еще одну атаку, — громко удивляется старший сержант Петр Шмырев.

Описав дугу, дробится на мелкие искры ракета.

— Кажется, подмога идет, Антон Васильевич, — радостно шепчет Одношивкин и поднимается на ноги после того, как стихает короткая перестрелка.

Артиллеристы обнимаются с пехотинцами. Знакомый Ковальчуку минометчик Саичкин протягивает измятую пачку «Беломора», сохранившую несколько папирос. Ковальчук смотрит на этого добродушного, порывистого в движениях лейтенанта и начинает обретать спокойствие. Конечно, он безмерно счастлив, что его батарея не только отбила атаки, но и сохранила себя. И в то же время мучительно больно оттого, что, не сдержавшись, стрелял в своего батарейца. Но, как знать, может, это и сделало тот нелепый случай малодушия последним в жизни бойца. Он ощущает на ресницах горячие росинки. Одна за другой стекают они на небритые щеки, но старший лейтенант не торопится их вытирать.

Вечерняя заря угасает, а горизонт продолжает оставаться таким же широким, как и днем.

Не самая длинная ночь

Сумерки зимой в донской степи длятся недолго. Всего полчаса назад, когда прощались с теперь уже бывшим комдивом 300-й Афониным, уходившим из дивизии на новую должность, еще было светло, а теперь в хуторе уже хозяйничает вечер. То тут, то там вспыхивают и гаснут в окнах бледно-желтые огоньки — к светомаскировке казачки никак не привыкнут.

Кирилл Яковлевич входит в дом и сталкивается с низкорослым парнем в полушубке.

— Лейтенант Моисеев, — представляется тот. — Только что из-под Раздорской. Вам пакет.

Донесение сначала озадачивает: обмороженных в полку не меньше, чем раненых.

— Намерен перенести ночную атаку… Возможно, это и резонно, — размышляет вслух Тымчик, не спуская глаз с лейтенанта. — Как думаете, прав командир полка? Ведь силы-то противник подтянул немалые.

Начштаба дивизии Ескевич с полуслова улавливает создавшуюся ситуацию. Говорит, будто читает текст:

— В приказе командарма сказано: прочно удерживать занимаемый рубеж по левому берегу Дона, а в ночь на 8 февраля 1943 года овладеть станицами Бессергеневская и Заплавская… — После паузы, снизив тон, признается: — Это наша с Афониным инициатива — очистить Раздорскую. Видимо, придется подождать.

— Напишите боевое распоряжение майору Шевкуну, — считая вопрос решенным, говорит Кирилл Яковлевич. И, глядя на Моисеева, добавляет: — Лейтенант доставит пакет.

— Тут приказы на подпись, — кладет на стол папку начальник штаба и уходит вместе с Моисеевым.

Первый приказ не из приятных — о потерях командного состава. Абзац за абзацем убеждают, что штаб с опозданием переваривает донесения частей: «Заместителя командира 1051-го стрелкового полка по политчасти старшего батальонного комиссара Заседателева Валерия Федоровича, раненого 14 января 1943 года в районе хутора Карповка на Дону, — исключить с 7 февраля с. г. из списков личного состава дивизии».

Читает еще раз и досадует на себя: «Жаль, не успел проститься с Валерием Федоровичем». Воспоминания уносят его к осенним дням сорок первого. Комиссар повел себя удивительно просто. «Партийцы издавна обращаются друг к другу на „ты“, не будем нарушать эту добрую традицию», — сказал при встрече. И Тымчик сразу нашел с ним общий язык, привязался к нему. Не оставалось недомолвок, понимали друг друга с полуслова. Теперь он, Тымчик, — комдив. Работает с Балакиревым, своим заместителем по политчасти. Однако Петр Федорович ввиду перемены ролей в их служебных отношениях не только не тяготится этой переменой, но удивительно деликатно помогает Тымчику освоиться с его теперешним старшинством по должности.

Кирилл Яковлевич бегло перечитывает наградные листы на наводчиков зенитной батареи Тимаргалиева и Постникова, сбивших под Семикаракорской вражеский бомбардировщик. «Такое бывает нечасто, — довольно отмечает про себя. — Надо уточнить в деталях, как велась стрельба. Неплохо бы оборудовать машины артполка счетверенными установками. А с вручением наград зенитчикам следует поспешить».

Дверь в комнату приоткрывает начальник штаба.

— Переговорил с полками. Выходят в исходный район для атаки…

Тымчик снимает со стены полушубок, одевается.

— Поеду на наблюдательный пункт. Предупредите Мосейчука, пусть тоже собирается.

И вот Кирилл Яковлевич вместе с майором Мосейчуком торопят коней.

На НП их встречает старший сержант Егоров, двадцатипятилетний кубанский казак.

Тымчик долго шелестит картой-гармошкой, расправляет на столике нужный лист, испещренный красно-синими линиями, квадратами и ромбиками. Синий цвет — это положение войск противника, красным обозначены наши части.

— Разрешите нанести обстановку, — предлагает свои услуги Мосейчук.

— Управлюсь сам. — Тымчик неторопливо заостряет красный карандаш, поднимает глаза. — А ну, сравним наши карты.

Мосейчук распахивает планшетку.

— Да, моя менее подробная, — после краткой паузы признает Тымчик. — Только у вас потерялся эскадрон, что сосредоточен в Заплавской…

Не упомнит он время, чтобы так часто приходилось обновлять карты. Обстановка на рубеже реки Маныч менялась самым неожиданным образом. Противник оказывал упорное сопротивление нашим соединениям, переходил в контратаки, чтобы обеспечить отход своих главных сил с Кавказа. И это ему удавалось. 300-я во взаимодействии с другими частями к 18 января вышла под Новочеркасск, но овладеть городом не сумела. Теперь, кажется, все пойдет иначе.

Звонит начальник штаба. Сообщает последние данные разведки — в них ничего нового о силах и средствах противника. Но и эти сведения немаловажны, они укрепляют уверенность, что наши намерения не разгаданы.

Трубку берет Утин. Сокрушается: разведчики установили, что на кладбище в Бессергеневской размещены огневые позиции четырех пушечных батарей, а в Заплавской, у церкви, стоят три шестиствольных миномета.

— Подавить сможете?

— Постараюсь, — растягивая слова, обещает Утин.

Закончив разговор, Тымчик склоняется над картой. Больше всего его беспокоит положение 1053-го стрелкового полка под Раздорской, застрявшего там, как в трясине. «Если займем к утру Бессергеневскую, надо помочь Шевкуну».

Проходит еще час.

— Кажется, началось, — майор Мосейчук вскакивает с места, открывает дверь блиндажа. Орудийные выстрелы слышны отчетливее. Это первый и третий дивизионы артполка ведут огонь по целям, разведанным в течение дня. С ними, конечно, поддерживает связь Утин; раз обещал подавить орудийные батареи противника, значит, не отступится. А может, дело уже сделано? Ведь ответного артиллерийского огня не слышно.

— Товарищ комдив, к телефону…

Весть приятная: второй батальон 1049-го стрелкового полка ворвался на северную окраину Бессергеневской.

Минут через двадцать звонит начальник штаба 1051-го стрелкового полка капитан Бакай:

— Первый батальон занял Заплавскую. Противник отступает.

— Радоваться еще рано. Где Ермолов?

— С первым батальоном. В Заплавскую отправился Заверюха — хочет поспеть к утренней выпечке хлеба в станичной пекарне…

— Передайте Ермолову, что с утра придется ввести в бой второй эшелон!

— Разрешите мне пойти с ним?

Кирилл Яковлевич готов взорваться и едва сдерживает себя. «Никак не угомонится Бакай. Сколько уже говорил, а ему все неймется. Подвиг жаждет совершить — горячая голова. Нет, ты готовься к этому подвигу, делай все по совести, а слава тебя сама найдет. Говорил, а ему хоть бы что…»

— Это вправе решить командир полка. Что касается моего согласия, то вы его не получите.

На часах половина пятого. Быстро, однако же, выкурили немцев из теплых домов. И хотя он только что сдерживал восторги своих подчиненных, сам-то радости сейчас не скрывает.

— А ну-ка, старший сержант Егоров, вызывайте начальника штаба.

Эти веселые нотки угадываются и в разговоре с Ескевичем.

— Придется вам, Георгий Трифонович, снаряжать в путь офицера связи. Донесите, что задача выполнена. А теперь — спокойной ночи.

Однако сам отдыхать не спешит. Последний месяц Тымчик редко бывал в 1051-м. А прежде чаще других навещал именно этот полк. И не только потому, что считал его своим, родным. Просто, он оказывался в гуще событий. Кажется, Ермолов воспринимал каждый новый визит как-то болезненно. Нет, он не игнорировал опыт и стиль своего предшественника, ставшего потом заместителем командира дивизии, но вводил и «свой стиль», стремился к полной самостоятельности. Зазорного в таком поведении ничего нет, ошибок и просчетов у Ермолова не замечено, и все же не может Тымчик за всем, что делается в полках, наблюдать лишь со стороны.

Придя к такому выводу, комдив расстилает перед собой карту. Включает походный приемник. Через миг в землянке становится шире от песни о бурлаках; конечно, это нерастраченный бас Михайлова. За ним доносится приятный голос Клавдии Шульженко. Кратковременная тихая вспышка музыки как-то убаюкивает. А мысли неотступны и в такой момент. Шутка ли сказать: десять дней топталась дивизия на месте, а этой ночью обозначился успех наступления. Конечно, победа была подготовлена всем ходом предыдущих боев, причастны к ней десятки и сотни людей, но тут есть и его доля труда.

Вспоминаются прошлогодние боевые действия на Дону. Ныне маршруты дивизии вновь стелятся в этих же местах. Только ее путь теперь — наступление. Трудное, но непременное. На всем протяжении реки Мышковой, на заснеженных дорогах и чуть приметных проселках, что и на карте не значатся, можно увидеть сожженные танки, вдавленные в землю пятнистые пушки, исковерканные машины, расплющенные пулеметы. Сейчас каждый готов согласиться, что если продвигаться такими темпами, то летом наверняка можно побывать в Нижней Крапивне. Возможно, именно там ждет его с детьми жена?..

Тымчик машинально скоблит пальцами выстриженный затылок. И мысли комдива о далеком прошлом уносят в родное село.

Восьми лет его отдали в подпаски. Может, так и остался бы пастухом, если б не Советская власть. «Скоро выкарабкаемся из нужды, — вслух утешала себя мать. — Вот и Кирилл подрос, надо к делу пристраивать». — «Он у нас настойчивый, вылитый отец», — повторял Митрофан, старший брат Кирилла, однажды услышанные от матери слова. Теперь портретное сходство с отцом действительно угадывается, хотя Кирилл не мог его помнить: тот умер в год его рождения. Матери приходилось тяжело с четырьмя мальчуганами и дочкой, ведь старшему тогда шел лишь десятый год.

Четырнадцатую осень отсчитывал Кирилл, когда свершилась революция. «Вот бы, сынок, в ученье тебя определить!..» — заговорила мать. Но время было смутное. Да и хлеба вдосталь не имели. И снова с раннего утра спешил на усадьбу кулака, который по просьбе матери взял его конюхом. Лишь изредка, урывками, при свете коптилки садился за книгу. В девятнадцать лет стал железнодорожным рабочим, в своем же Немировском районе на Винничине. Реже бывал дома, но зато помощь семье стала ощутимей.

Круто переменила его судьбу армия. В 1925 году был направлен в 96-ю стрелковую дивизию, с которой сроднился по-настоящему. Как раз кончался срок пребывания в комсомоле, и через год Кирилл вступил в ряды партии большевиков. В составе этой дивизии, собственно, и прошла его предвоенная служба. За пятнадцать лет миновал все ступени профессионального роста — от курсанта полковой школы до командира полка. Нелегко было сочетать учебу со службой. Посещал вечерами рабфак, а затем поехал в Одесское пехотное училище, откуда уже командиром взвода вернулся в ту же дивизию. Через четыре года снова учеба — на курсах «Выстрел». В 1940-м одолел заочный факультет при академии имени М. В. Фрунзе.

Доволен ли он, что принял сейчас дивизию? Конечно, и незачем это скрывать. Будет труднее, он это предвидит. Возможно, его положение облегчит то, что ему не надо знакомиться с полками — он успел узнать многих командиров и бойцов непосредственно в боях, когда находился в частях в роли замкомдива. Новичком в 300-й его никто не считает. Но старая слава любит новую. «Одним днем не проживешь, заглядывайте вперед… Всегда держите руку на пульсе боя… Без контроля не обойтись…» — напутствовал командарм 2-й гвардейской генерал-майор Я. Г. Крейзер. Вспомнив, какую роль сыграла 300-я при развертывании армии на реке Мышкова, пообещал ходатайствовать о присвоении дивизии гвардейского звания.

Тымчик встает, расстегивает ворот гимнастерки, осматривается вокруг. Вполне обжитый блиндаж. И пахнет в нем по-домашнему — древесной корой и свежей елью. Раскрасневшаяся «буржуйка» не подпускает к себе, а щедрый дежурный телефонист все подкидывает в ее чрево поленца.

— Хватит, не баниться же нам тут, — сдерживает его усердие Егоров, пряча улыбку.

— Давно, кубанец, в дивизии?

— Через месяц год будет.

— Царапнуло-то где? — увидев нашивки за ранения, интересуется Тымчик.

— Первый раз — при обороне Одессы, а вторично — под Ворошиловградом.

Тымчик делает одну, другую затяжку, опускает окурок в расщелину у трубы, отходит от «буржуйки».

— Пора спать…

Но попробуй уснуть, если знаешь, что утром снова предстоит бой. Он долго ворочается с боку на бок на походной кровати, ее составляют два козелка с положенными на них досками. Какие только мысли не лезут в голову. Хочется вырвать победу. И еще хочется остаться в живых. Встретиться с женой и детьми. Тымчик пытается и не может вспомнить, какие игрушки покупал дочкам и сыну. Все учения, совещания, стрельбы, хозяйственные работы… Они отнимали день за днем. После похода за освобождение Западной Украины полагал, что уедет с семьей к морю, но заботы отодвинули отпуск…

Медленно тянется зимняя ночь, а сон не приходит. «Ночной бой немцы, как правило, проигрывают. Но днем они могут наверстать упущенное. Нельзя допустить этого… Следует начальнику разведки во что бы то ни стало заполучить данные».

Бегут незаметно стрелки часов, торопят рассвет.

Дороги, дороги…

— Противник отводит войска…

Эту весть разведчики приносят в ночь на 11 февраля. Момент исключительно важный — его-то и стремился зафиксировать комдив 300-й, не упустить, не прозевать.

Разведчики свое дело сделали.

С утра дивизия переходит в преследование. Не мешкают и соседи справа и слева. К исходу дня заняты станицы Раздорская, Мелиховская, 12 февраля освобождена Кривянская. Не сдерживает порыв наступающих и река Грушевка. Ночь на 13 февраля войска проводят уже в Красюковской.

Здесь и происходит неожиданная встреча майора Алтухова с Дмитрием Михайлюком. Будто совсем недавно Алтухов был ранен, и вот уже снова на месте. Удивляется, что его ждет должность заместителя командира полка. Ясно, ее приберегал Кульчицкий. В хату входит Ильяшук, подает Алтухову видавшую виды гитару:

— Николай Титович, а подружку вашу мы сберегли.

— Удружил, Валентин. — Алтухов с каким-то озорством перебирает струны гитары, глаза его влажно блестя. На столе мерцает коптилка, словно подмигивает друзьям.

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
Брови Ильяшука сдвигаются, щеки розовеют, но поет он легко, без напряжения и так проникновенно, что глядящий на него Михайлюк начинает верить в чудо: может, и его родня услышит тоскующий по ней живой голос?..

Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага…
Жена Михайлюка во Фрунзе. Они ведь даже не успели обзавестись друзьями. Как там она? Дмитрий работал прорабом, мечтал строить многоэтажные здания. А что вышло?..

Аккорды стихают чуть позже голоса певца. Все молчат. Гитара сейчас соединила их сердца, настроила на один лад, и они рады возникшему откровению.

— Когда еще доведется собраться всем вместе? — Алтухов застегивает чехол гитары и сам отвечает на свой вопрос: — Разве на Миусе…

На следующую ночь артполк занимает Большекрепинскую. Здесь же располагаются танкисты, пехота. В село вползают грузовики с орудиями на прицепах. Теперь, после освобождения Новочеркасска и Ростова-на-Дону, открывается прямой путь к Миусу.

— И теплый ветер в спину, — шутят бойцы и убыстряют шаг.

На днях в артдивизионе состоялась проверка вооружения. Состояние пушек и гаубиц у комиссии не вызвало особых нареканий, а вот отсутствие почти у каждого шомпола и штыка…

— Идут на заземление связистам, — будто оправдываясь, объясняет капитан Полищук. — Но списать и не пытайтесь, не таков наш комдив. Мне ведь акты не утвердил.

И рассказывает о своем визите.

Привез как-то представление Кульчицкого о потерях противогазов, а Тымчик удивился: «На одной машине сгорело четыреста штук? Как же они там поместились? И почему не были розданы батарейцам? Растеряли! Вот липовые акты и подсовываете по очереди. Был с ведомостями Заверюха, намекал на старое знакомство. Теперь артиллеристы пожаловали. Когда при отступлении часть имущества вынуждены были уничтожать, — это понять можно. Откуда такие потери сейчас? Нет, против совести не пойду…» Пришлось ехать за этими противогазами километров за триста. Бензина жалко. Оставили мы их в одной станице… А раздай бойцам — тогда попробуй собрать в степи по одному, как шомпола…

Дорога круто взбирается вверх. Лошади так напрягаются, что постромки вот-вот лопнут, а груз еле-еле передвигается. Идущие сбоку ездовые багровеют от натуги, упираясь плечами в повозки.

— Так мы к утру не доберемся…

— Вот и огневая. Не видишь, что ли?

Разгружаются по-быстрому. Только выбираются на большак, как из-за облаков с утренним визитом вываливается вражеский бомбардировщик, вот-вот срежет верхушки лесополосы, но круто забирает в сторону и начинает поливать из хвостового пулемета.

— Новичоккакой-нибудь вздумал потренироваться.

— Теперь помчимся. Дай бог ноги…

Но ездовые лишь говорят, никто из них не намерен понукать лошадей.

Уже порядком рассвело, когда Михайлюк со своим взводом боепитания вернулся в дивизион.

— Дай-ка правую! — Ветврач Зиновий Евстафьевич Костин, приземистый, с крутыми плечами, слегка нагибается, теребит лошадь ниже колена. Он всегда разговаривает с лошадьми, как и с людьми — настоятельно, уважительно.

Та покорно подает переднюю ногу, стоит недвижно, лишь желтые светлячки в ее глазах полыхают пуще обычного. Врач приподнимает другую переднюю, и конь приседает на задние, по крупу пробегает мелкая дрожь. Закончив осмотр, Костин спешит к другому животному, и все повторяется сначала.

— Поизносили копытца, — констатирует горько. Глядит на Михайлюка с укором: — Лошади хоть и умны, а разговорной речи не обучены. Не пожалуются, где и что у них болит. Смотреть надо, товарищ командир взвода. Кузнец нужен. И подковы. А у вас ничего этого нет. И у меня тоже…

— Как же быть? — карие глаза Дмитрия Тимофеевича устало прищурены, но в них угадывается раздражение. С минуту он терпеливо ждет ответа, потом досадует: — Айболит из меня не получится, строитель я.

Зиновий Евстафьевич оголяет стриженную под бобрик голову, вытирает платком короткую шею, ищет острыми глазами коновода, зовет к себе.

— Доложу Кульчицкому: еще один такой переход, и полк останется без конной тяги.

Но остановок, чтобы перековать лошадей, полки не делают. Задача прежняя: не дать противнику оторваться.

К Миусу выходят в полдень. Сквозь прозрачный лед виднеется каменистое дно, по нему лениво ползут пучки прошлогодней травы, короткие соломенные былинки. Река привыкла к такому образу жизни, и никто ей не мешает нести свои воды в Азовское море.

— Махнем на тот берег. Если лед и не выдержит — тут мелко, пушки и колеса не замочат, — предлагает Минасян. Ему, теперь заместителю командира 1-го батальона 1049-го полка, видно, не терпится проявить себя в настоящем деле. Так во всяком случае кажется командиру полковой батареи Карпушинскому. Он наблюдал за Минасяном в бою за хутор Новая Надежда Матвеево-Курганского района. Смел и решителен. И знаниями обладает, в полк пришел после курсов «Выстрел».

Правый берег круто карабкается вверх, кое-где нависает козырьком. Василий Никитович, отыскав подходящее на его взгляд место, призывно машет рукой своим артиллеристам: дескать, катите орудия.

— Вырвешься к селу — дай зеленую ракету, просит он Минасяна.

— Добро. По обстановке действуй! — смеется тот удовлетворенно.

18 февраля стрелковые роты 300-й минуют Алексеевку и завязывают бой за Александровку. На правый берег перекочевывают подразделения соседней, 49-й гвардейской стрелковой дивизии. Бригады 4-го мехкорпуса оказываются впереди всех километров на двадцать.

И все же развить этот успех непросто. Противник успевает не только закрыть брешь, пробитую в его обороне мехкорпусом, но и значительно уплотнить свои боевые порядки. А через день контратакует и теснит наши части.

— А ты думал, что наступление — это марш-бросок без передышки. И так от реки Мышкова оставили позади себя, считай, верст четыреста. Передохнем малость, подтянем наши тылы, подвезем патроны и харч, а тогда уже и снова тронемся… — втолковывает молоденькому саперу, показывая рукой на противоположную сторону реки, взводный Павел Николенко. — А пока придется потоптаться на левом берегу…

Неоднократные попытки в первой декаде марта прорвать оборону противника на Миусе не принесли желаемых результатов. Все чувствовали, что более чем семидесятидневные бои ослабили наши части. Дороги размыты. Дает о себе знать нехватка боеприпасов и продовольствия. Об этом без обиняков полковник Тымчик доносит командарму. Он считает, что дивизии надо отдохнуть, привести себя в порядок, доукомплектоваться.

10 марта поступает приказ: вся 2-я гвардейская армия выводится в резерв фронта.

По утрам начинает пригревать солнце. Неохотно принимая на себя тепло, медленно оседает снег. В воздухе горчит прелый запах подталов. Недалеко то время, когда от берегов Миуса отвалят груды льдин и, собравшись стайками, напирая друг на друга, заторопятся к морю. В сводках Совинформбюро теперь почти ежедневно будет упоминаться участок фронта западнее Ростова-на-Дону. Потекут унылые, однообразные дни напряженных боев в обороне. И все же фронт здесь стабилизируется на всем 180-километровом миусском рубеже. До лета.


Старший сержант Яков Олейник готов утверждать: стоит отвлечься хоть на неделю от боевых действий, как люди становятся мягче. За эти дни все успевают ближе познакомиться друг с другом. И привести себя в порядок. После бани выглядят помолодевшими, опрятными. Аккуратно подстрижены, гладко выбриты. Спешат сфотографироваться, отправить карточки домой. Тем более, что форма одежды новая. Брюки, правда, изменений не претерпели, только гимнастерка. Теперь она со стоячим воротником и погонами. Непривычно взгляду, но красиво. Во всяком случае, ему нравится. Принаряжены офицеры Мосейчук, Носков. Приоделись во все новое и связистки. Даша Банченко в короткой юбке и мягких брезентовых сапожках выглядит совсем девчонкой. Яков знает тайну Даши — любит она Геннадия. А тот часто наведывается в роту связи и все досадует на свою робость. Может, теперь, на отдыхе, наконец объяснятся?

— Выходи на утренний смотр! — эту команду Олейник подает уже неделю, и всякий раз придирчиво проверяет и внешний вид бойцов, и состояние их оружия. Не отступает от заведенного правила и сегодня: могут заглянуть офицеры из штаба или политотдела, тем более, что размещаются они в одном селе Сайковском.

Утренним осмотром старший сержант остается доволен и разрешает разойтись бойцам на завтрак.

— Дядя, хочешь почитать одну байку?

Олейник смотрит на худенького изможденного подростка, берет из его рук скомканный лист бумаги.

С нескрываемой гордостью паренек поясняет:

— Гитлерюги расклеили, а я сорвал.

Текст объявления, набранного жирным типографским шрифтом, гласил:

ОБЪЯВЛЕНИЕ

1. Всякое движение вне населенного пункта без надлежащего разрешения — ВОСПРЕЩАЕТСЯ. Выданные до настоящего времени пропуска на передвижение между населенными пунктами, теряют свою силу и упраздняются.

Разрешение на передвижение в течение ДНЕВНОГО ВРЕМЕНИ немецкие власти выдают теперь в НУЖНЫХ, ОБОСНОВАННЫХ и ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ СЛУЧАЯХ только на один день. Дневной пропуск после использования следует немедленно сдавать в учреждение, указанное в пропуске… Задержанные без пропуска вне населенного пункта строго наказываются.

2. Всякое движение в НОЧНОЕ ВРЕМЯ (от захода солнца до восхода) вне квартиры — ВОСПРЕЩАЕТСЯ. Нарушающие это требование — РАССТРЕЛИВАЮТСЯ…

Командующий Германскими войсками.
Внизу стояла печать с черной фашистской свастикой. Перечитав еще раз текст, Яков Васильевич решает отнести объявление в политотдел. Но сначала хочет показать его бойцам.

Где-то рядом слышится звонкий скрежет металла. Олейник мчится по улице, поворачивает за сарай. Солома с крыши сарая снята на корм скоту или топливо — и сейчас он выглядит весьма неприглядно.

За углом, никого не замечая, примостилась ватага подростков, чумазых, в лохмотьях. У двоих ржавые крючковатые зубья борон, обломки кирпичей почти у всех. Отчаявшись вскрыть круглые зеленые коробки, ребята задумали развести костер, положить в него свои находки и посмотреть со стороны: что же будет. Олейнику с трудом удается убедить озорников не трогать мины до прихода саперов.

Прибывший Иван Елисеевич Малых расспрашивает, где были найдены круглые диски, идет с миноискателем по стежке, находит еще несколько «сюрпризов». Вместе с Николенко ставит ограждение — будут извлекать мины.

Хмурый Яков Васильевич направляется к дому, где разместился вместе с Борисом Поповым и Прокофием Ворониным. Входит в просторную горницу. На столе шумит, пофыркивая, самовар, лежит хлеб. На кухне мелькает отсутствовавшая все эти дни хозяйка. Олейник смотрит и не поймет, из чего выпечен хлеб — из мякины или картофельной шелухи? Похоже, что и крапива добавлена — зеленые прожилки густо избороздили черный как земля ломоть. Трудно поверить, что такой хлеб ели люди. Переводит взгляд на хозяйку и замечает, что скулы и шея ее обтянуты тощей морщинистой кожей.

— Доставайте снедь, ребята, — командует товарищам Борису Попову и Прокофию Воронину.

Хозяйка горестно поджимает губы, ее начинает сотрясать астматический кашель. Когда, наконец, приступ проходит, она трудно, с придыхом сообщает:

— Зерно на посев из Тамбова привезли, а пахать некому и нечем…

Передохнув, печально рассказывает:

— Во всем Сайковском — ни одной лошадки. И у соседей просить нечего — кругом нищета. Впрягаем тощих коровенок в плуги, сами тащим бороны…

Олейник решается взять на себя ответственность за совет:

— А вы сходите к нашему полковнику, у него ни для кого часы приема не установлены.

— Больно председатель у нас нерешительный. Может, бабам ваш начальник не посмеет не уважить…

Тымчик не только не отказывает в просьбе — выделяет лошадей с ездовыми, которые будут пахать и сеять, придает им саперов, обязанных поручиться за разминирование полей.

Настроение у комдива приподнятое еще с утра. Получены наряды на выделенное дивизии дополнительное вооружение, она будет пополнена всем необходимым по штату. Ожидаются новые станковые пулеметы системы Горюнова. А если командарм сдержит слово и посадит истребительно-противотанковый дивизион на новые машины, да артполк получит двенадцать «студебеккеров» — по числу гаубиц, — то это уже и качественное изменение — возрастет маневренность.

— Можно войти? — на пороге хаты вырастает фигура подполковника Липецкого — начальника политотдела. С довольным видом он раскрывает папку.

— Товарищ полковник, взгляните на справку о боевом пути нашей дивизии.

В синей мягкой обложке сброшюровано двадцать страничек-четвертушек, отпечатанных типографским способом. Тымчик бежит по ним глазами. «Богатырь Баглик», «Герой Миршавко» — это его полковые побратимы, оба награждены орденами Ленина… Переворачивает еще страничку. А здесь о саперах Николенко и Малых. Кто в дивизии не помнит их боевых дел под Сталинградом?! Из Николенко толковый взводный вышел.

— Нужная вещь, — отмечает Кирилл Яковлевич. — Не представлял, что в нашей типографии можно брошюры издавать… Пусть редактор заходит ко мне почаще. Вот Ермолову и Распопову по ордену Красного Знамени причитается. Почему бы и о них не рассказать?

Тымчик смотрит на часы, извиняется и надевает перед зеркалом папаху из дымчатого каракуля — времени для дальнейшего разговора уже нет.

— Поеду на учебные поля.

Боевая учеба в дивизии налаживается с каждым днем. Тактика и подрывное дело, стрельба и устройство заграждений, рукопашная схватка и прокладка линий связи — всему этому в обстановке, близкой к реальной, боевой, учатся и молодые, и ветераны. И, конечно, делают то, что зовется материальным обеспечением. Ездовые холят лошадей, слесаря ремонтируют оружие и автомашины, плотники — повозки, шорники — амуницию. Все это очень скоро приобретает стройную продуманную систему.

В первых числах апреля приходит приказ о назначении Балакирева начальником политотдела 13-го гвардейского стрелкового корпуса. Прощание с ним трогательное.

— Приготовил подарок, — протягивает он Кириллу Яковлевичу вишневого цвета трубку с длинным мундштуком и улыбается. — Пусть останется на память. Не обижаешься за тот разговор? Ну, помнишь Мартовую, очерк Горбатова?

— Чего это воспоминания нахлынули? Год прошел…

— Каждая встреча с прошлым — это самоочищение, проверка самого себя, что-ли…

— Значит, вместе с Чанчибадзе будете нами руководить. Не обделяйте вниманием дивизию…

Возвращается он с Липецким, ставшим с этого дня заместителем командира дивизии по политчасти и одновременно начальником политотдела. Начинают разговор о переменах в дивизии. Утин уходит заместителем командующего артиллерией армии. Клебанов утвержден на курсы командиров полков. Подполковник Ескевич убыл в корпус, которым командует Афонин. Роман Кислый теперь повышает свои знания на курсах «Выстрел». Помимо него, сменились командиры батальонов и дивизионов, не говоря уже о ротных. Взводами все чаще командуют сержанты. Офицеров нехватка и в тыловых подразделениях — начпродом артполка теперь назначен старший сержант Михайлюк.

Произошла также некоторая перестройка политаппарата. В каждом батальоне и дивизионе, помимо замполита, введена должность парторга. По сравнению с начальным периодом войны партийно-воспитательная работа стала более значимой, результативной. В батальонах и дивизионах созданы полнокровные партийные и комсомольские организации. Цель ставится еще сложнее — в каждом отделении и расчете иметь хотя бы одного коммуниста. Из прошлых боев сделаны надлежащие выводы. Умело распространяют передовой опыт замполиты Моисеенков, Малышок…

В середине апреля штаб дивизии перемещается в Краснодон. Поблизости располагаются и части. Сразу же устанавливаются связи с местными партийными и советскими органами.

Вскоре дивизионная газета «За честь Родины» рассказывает о мужестве и отваге подпольщиков, героической гибели «молодогвардейцев».

Почти каждый номер «дивизионки» выходит со статьями и заметками об опыте прошлых боев. Ими обмениваются командиры и политработники, парторги и комсорги.

— О саперном батальоне мало пишете, а он у нас уже два месяца как орденоносный, — нажимает начальник политотдела на Фадея Грузных. — Чаще надо напоминать о традициях гвардии. Скоро ведь и нам знамя вручат.

Сообщение о преобразовании 300-й стрелковой дивизии в 87-ю гвардейскую поступило 18 апреля.[22] Это был праздник для всех. Беседы агитаторов, газетные публикации, митинги, собрания, концерты буквально изменили не только настроение людей, но и внешний облик: они как-то приосанились, шире расправили плечи. Уже героям вручены медали «За оборону Сталинграда» и гвардейские значки. И вот настал день принятия дивизией нового знамени.

Безукоризненный строй образует подкову. Сразу же после оркестра идет управление дивизии; гвардии полковник Разумейкин уже занял свое место, скоро подойдет и подполковник Липецкий. Далее стоят со своими знаменами полки и отдельные подразделения. Пока из них лишь саперный батальон имеет орден Красного Знамени, но кто знает, какие впереди ожидают награды другие части и всю дивизию.

Лейтенант Пасечник, капельмейстер дивизионного оркестра, всматривается в лица командиров; те снуют между шеренгами, следя за равнением. Выделяются ростом Ермолов, в коротких сапогах гармошкой, и Кульчицкий, со своей неизменной спутницей — шашкой. Маячит перед своим батальоном Петр Николаевич Распопов.

— Владимир Устинович, у вас все готово?

Ну, конечно, это Сигалов. Волнуется. Пасечник его уважает. Ближе они сошлись по дороге из Камышина. Там самодеятельный ансамбль за десятидневку дал около тридцати концертов, прославляя подвиг защитников Сталинграда. А потом догоняли дивизию, ушедшую на сотни километров вперед. Когда Пасечник писал песню «Мы теперь сталинградцы», Сигалов высказал полезные советы. Песня прижилась в дивизии. Кирилл Яковлевич прослушал ее на одном из концертов и сказал: «Если окинуть взглядом дела, то счет вели не по мелочам. Сделано многое. И за все — низкий поклон каждому в дивизии. Эта идея верно подмечена в песне…»

Подходит и сам командир дивизии. Всего на шаг отстает от него подполковник Липецкий. Чувствуется, что оба волнуются, и им стоит усилий воли, чтобы скрыть это свое состояние.

— Принарядились, осталось щеки подрумянить, — находит шутку начальник политотдела.

— На равных правах все празднуем. — Тымчик задумчиво смотрит в сторону лесопосадки, откуда ожидается появление машины командующего армией. — Славу добыть нелегко. Еще труднее не запачкать ее где-нибудь в пути.

Машина командарма останавливается совсем рядом.

— Смирно! Равнение на середину…

Строй замолк и притих в строгом равнении. Ветерок расправляет складки на алом полотнище, разнося по лицам людей едва приметные багряные блики. Генерал-лейтенант Я. Г. Крейзер говорит о заслугах дивизии. Два года шла она к сегодняшнему своему празднику…

Звучат торжественные слова клятвы. Весь строй повторяет их:

— Поклянемся же, товарищи, своей Родине: там, где мы, гвардейцы, будем обороняться, — враг не пройдет; там, где будем наступать, — враг не устоит…

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Пасечник взмахивает рукой. Бьет барабан. Гремят трубы. Идут бойцы. Печатают шаг. Поют песню. Его, Пасечника, песню. А он ревниво следит за мелодией. Поют бойцы местами вразнобой, но припев чистый, звонкий.

ГОД ТРЕТИЙ

Прорыв

Подпрыгивает на ухабах машина. Гулко стучит мотор. Командир взвода управления гвардии лейтенант Двигун поднимает ветровое стекло, чтобы лучше рассмотреть дорогу, но усилия его тщетны — темень нынче какая-то вязкая. Он приоткрывает податливую дверцу кабины, становится на ребристую подножку. Низко, прямо над колонной, гудит вражеский самолет. Через секунду-другую, скрестившись, три прожекторных луча сопровождают разведчика прямо к зенитным батареям, и те незамедлительно открывают беглый огонь.

Темп марша не снижается. Когда впереди идущие машины останавливаются, оказывается, привал дается не для отдыха, а для проверки моторов. «Студебеккеры» нареканий не вызывают. Даже по бездорожью каждый легко несет в кузове двадцать снарядных ящиков и расчет с имуществом, а на прицепе тащит гаубицу.

— «Виллис» — он тоже неплох, — хвалит свою машину Николай Абузов, весьма неохотно расставшийся с полуторкой, — юркий, везде пройдет. — И тут же начинает ворчать: — Правда, сиденья сделаны так, что не засидишься, и на первой же остановке порадуешься разминке. Амортизацию боками чувствуешь. Металлические ребра тента головой на прочность проверяешь.

— Голодный и черствой горбушке рад, — не соглашается туляк Михаил Алентьев, командир отделения мехтяги. — Будут еще у нас легковушки с комфортом. А пока и тупорылые «козлики» сойдут. Дали бы хоть по штуке на дивизион…

— Пушки перевести бы на автотягу…

— По машинам! — эхом отзывается команда.

Под утро «студебеккеры» разгружаются — на это уходят считанные минуты. Орудия занимают огневые позиции, расчеты тут же начинают оборудовать ровики. А у водителей своя работа.

— Садись, Тухта, в кабину, прокачу, — приглашает Алентьев артиллерийского разведчика узбека Азимова.

— Спасибо! — отнекивается тот. — Предпочитаю остаться в окопе.

Водителям транспортных машин сочувствуют. Ночью и днем, зачастую под огнем противника, они перевозят грузы — людей, боеприпасы, продовольствие, горючее; устают так, что порой спят за рулем. Вот и сейчас тронутся в обратный путь, чтобы вечером снова вернуться на передовую.

— Пока! — Михаил Алентьев приветливо машет рукой.

Когда машины уходят, Сергей Двигун говорит телефонисту:

— Не будем медлить. Роту еще надо отыскать.

Оказывается, Двигуна поджидает уже связной. Кратчайшим путем ведет в расположение шестой роты. В темноте Сергей налетает на командира саперного взвода Николенко.

— А у нас все готово! — вместо приветствия в радостном возбуждении сообщает тот.

Двигун понимает, что имеет в виду гвардии лейтенант. В ночь на 17 июля его бойцы должны обеспечить проходы в минных полях и проволочных заграждениях, какими прикрыл враг участок Дмитриевка — Куйбышево. Работа предстояла колоссальная. Но вот стоит рядом неунывающий лейтенант Николенко и не скажешь, что он утомлен; скорее всего, рад, что все обошлось благополучно, что дело свое сделал. Правда, саперам в ходе наступления не придется сидеть сложа руки…

— Располагайся, — приглашает Двигуна гвардии старший лейтенант Моисеенков. — Может, еще и отдохнуть успеешь.

Темные глаза Леонтия Макаровича полны тревоги. Как бы там ни было, а перед атакой каждый испытывает волнение — и молодой, и бывалый солдат. А ведь он не из робкого десятка. Не раз с группой разведчиков ходил в тыл противника. Однажды в районе Раздорской смельчаки неожиданно атаковали вражеские огневые позиции тяжелых минометов и подорвали матчасть. За решительные действия во время разведки боем в направлении хутора Пухляковского замполит батальона Моисеенков удостоен ордена Красной Звезды. Словом, в бою он не новичок, но и ему не избавиться от беспокойства.

Поле предстоящего боя пока безлюдно. Затаились роты первого эшелона — ждут сигнала. И вот мощный взрыв раскалывает на части напряженную тишину. Густая серая пелена дыма скрывает от взора первую траншею врага, а разрывы снарядов и мин раздаются все чаще и чаще. Над головой гудят наши бомбардировщики.

В шесть утра над окопами несется раскатистый призыв:

— За Родину!

Бруствер кажется недосягаемой вершиной, дно окопа притягивает к себе, не отпускает. Но голос гвардии лейтенанта Колачева выталкивает людей наружу. У каждого, кто населяет эту траншею, — одна цель, одна задача: сполна рассчитаться с врагом. И потому все нарастает разноголосое клокочущее «Ур-ра-а!»

Проходит час. Сергей Двигун все это время не отнимает телефонной трубки от уха. Судя по всему, его целеуказания воспринимаются на батарее без малейших промедлений. В обход высоты, расплывчато колышащейся в тротиловом дыму, идет шестая рота Колачева. Пора бы ей заявить о себе, но пока не видно чтобы она добилась успеха.

Время тянется медленно.

— Слышишь? — тревожится замполит батальона, на лице его собираются морщинки. — Бьет пулемет системы Горюнова. Это отделение Манасова.

— Товарищ замполит, рота залегла, — запыхавшийся связной едва переводит дух: — Гвардии лейтенант Колачев ранен…

Моисеенков кивает Двигуну и, ни слова не говоря, исчезает за пыльной грохочущей завесой. Изредка его сильная, ловкая фигура мелькает среди оседающих на землю черных фонтанов взрывов. За ним тотчас устремляются бойцы.

«Такие, как Моисеенков, иначе не могут. Без понуканий примут груз на свои плечи и будут нести его до конца», — размышляет Сергей Двигун. И тут наблюдатели оповещают о воздушной тревоге.

Выходит, противник готов нанести нам ответный удар. Сначала он бомбит, затем открывает интенсивный огонь из орудий и минометов. На окопы рушится дождь осколков. В разноголосый гул добавляют свой скрежет танки.

Ломая строй вражеской армады, дружно атакуют наши истребители. «Хейнкель-111» сначала нехотя кувыркается, затем камнем устремляется вниз.

По танкам бьет 192-й гвардейский (в прошлом 822-й) артполк. Первой в дело вступает батарея гвардии лейтенанта Николая Сердюка, находящаяся на прямой наводке.

— Молодец, сержант Мажитов! Не промахнулся-таки. Два танка подбил!

— Теперь ему премию старшина подбросит — граммов сто пятьдесят…

— Откажется в такую теплынь…

— На энпэ командира дивизии «юнкерс» скинул не менее полутонны, а накаты выдержали. — Николенко радуется делу рук своих саперов. Вряд ли кто позавидует их круглосуточному богатырскому труду.

Гул боя стихает лишь к вечеру. Постепенно спадает жара. Из долины пробивается ветерок. И дышать становится легче. Робко подают голоса птицы и тут же смолкают. Пора спать и гвардейцам — для них нелегким выдался этот день. И все же отдыхать рано. Пока совсем не стемнело, надо почистить оружие, снарядить автоматные диски и пулеметные ленты, подправить окопы, подготовить местечко, где можно скоротать недолгую июльскую ночь. И словцом перекинуться с соседом хочется, днем-то было не до разговоров.

Появление Ивана Михайловича Заверюхи с кухнями бодрит приунывших.

— Еще один день прожит. На фронте это, считай, подарок, — на безмятежном лице красноармейца Панина появляется улыбка.

Его перебивает гвардии сержант Владимир Жарков:

— Подарок, дружок, — это каждый бой, что ты выиграл.

Неожиданно в траншее вырастает остроплечий гвардии сержант Коробчук. Откидывает прядь густых волос, громко объявляет:

— Коммунистам собраться в первой роте.

Только он скрывается за поворотом траншеи, как один из бойцов высказывает свое недоумение:

— И о чем толковать-то ноне? Ясно — завтра опять бой. Разве для протокола…

— Ошибку носишь за пазухой. — Голоса сразу смолкают. Но Шилов не считает разговор законченным. — Два года я в армии. И убедился, что спрос с партийца двойной. Ведь и в окопах одних торчим, и с виду он, коммунист, такой же, как и все прочие, а в деле сразу отличишь. Да и сами посудите: «сдал окоп боец Шилов» — это одно. И совсем негоже звучит: «сдал окоп коммунист Шилов». Когда шел первый год войны, читали нам приказы о дезертирах, трусах, паникерах. Не припомню, чтоб называли там большевиков. А возьми нынешнее наше наступление: тут важно, кто первым кинется в атаку, а потом уже и тебе вроде не страшно. Первыми поднимаются коммунисты… Вот она, разница!

— Иван Акимович, а чего же ты на собрание не пошел?

Будто не замечая подвоха, Шилов заканчивает свою мысль:

— Я считаю, что большевик — это тот, кому в любом деле больше других надо. — Затем отыскивает глазами того бойца, который перебил его, и спокойно поясняет: — А на собрание, дорогой товарищ, меня не могли позвать по той простой причине, что беспартийный я… Но скоро покличут, давеча заявление в партию подал.

— Ну, это другой коленкор, — доносится извиняющийся басок бойца.

— Шилов, тебя Моисеенков разыскивает, собрание началось! — слышится голос Александра Коробчука, и Иван Акимович порывисто встает. У поворота траншеи приостанавливается, роняет фразу:

— Если примут в партию, это и будет для меня подарком…

Июльские ночи, как вспышки молнии, — непродолжительны. Но и этих коротких часов отдыха вполне хватает гвардейцам, чтобы проснуться на утренней зорьке бодрыми. А, может, эту свежесть им придает река, которую вчера преодолели, ее хрустально чистая вода, которой сегодня умываются? Издалека доносится постепенно нарастающий гул. Бомбардировщики противника наплывают валами.


Который час бомбежка, несмолкаемый орудийный гул… Изо дня в день все повторяется до мелочей. А перед глазами все та же высота с отметкой 175,5. Горько смотрит на долину, будто сожалеет о своей неприступности…

— Это сколько мы танцуем на этом пятачке?

— Тридцатое июля сегодня, значит, тринадцатые сутки. — Северин нисколько не сомневается, что нашим частям на этот раз не удалось скрыть свои намерения от противника. Да это и невозможно было сделать из-за огромного скопления войск. Поначалу вся дивизия выдвигалась из балки Верхне-Дуванной преимущественно ночью, а через четыре перехода боевой порядок оборудовали уже днем. Конечно, противник ждал нашего наступления, он не мог лишь знать направление главного удара, день и час перехода в атаку. Это подтвердили все пятеро пленных из 294-й пехотной дивизии, которая с приданным ей 117-м резервным пехотным полком действует перед фронтом 87-й гвардейской.[23]

Наступление началось на рассвете в третью субботу июля. Вражеская оборона, возводившаяся около двух лет и считавшаяся неприступной, была прорвана, освобождены несколько населенных пунктов. Многие офицеры дивизии, в том числе и Северин, не скрывали своего мнения, что враг не имеет здесь достаточных сил. Настораживало только молчание центральных газет. Лишь 21 июля в сводке Совинформбюро появилось весьма сдержанное сообщение, что юго-западнее Ворошиловграда завязались схватки местного характера, имеющие тенденцию перерасти в серьезные бои. Скромность оказывается предусмотрительной. Из района Первомайска неприятель предпринимает атаку на Степановку. На участок 3-й гвардейской стрелковой дивизии надвигается не менее шестидесяти танков и полка пехоты.

До вечера гремели орудия отдельного истребительно-противотанкового дивизиона и артполка 87-й гвардейской, помогавшие соседям. Контратака была отбита.

Спустя три дня угрожающее положение создается на левом фланге дивизии в районе Елизаветовки.

— Все резервы на выручку полка Ермолова, — приказывает комдив.

Но пробиться к Елизаветовке — дело непростое. В 261-м гвардейском (бывшем 1049-м) стрелковом полку самым многочисленным оказывается батальон Самсона Минасяна. Дважды он поднимается на высоту и едва-едва восстанавливает положение. На других участках не лучше: наши подразделения атакуют, неприятель наносит контрудары. Днем и ночью бои. Продвижение на два-три километра кажется неслыханным успехом…

— Высота высоте рознь, — вслух подводит итог своим умозаключениям Василий Северин.

Земля трескается на глазах. Редкие пролетные дожди в начале лета не смогли ее напоить, и теперь она изнывает от зноя. Невмоготу и гвардейцам: гимнастерки на них бугрятся от пота, лица почерневшие, изможденные.

— Воздух! — пронзительный фальцет наблюдателя уже привычен.

На фоне чистого, без единого облачка, неба отчетливо видны девятки «юнкерсов». Одна, другая, третья… Впереди и по бокам снуют «мессеры». Но вот появляются наши истребители. Слышатся то короткие пушечные, то длинные пулеметные очереди. Смертельная карусель кружится в воздухе, и не сразу различишь: где свои, а где чужие. Наконец строй вражеских самолетов нарушается; они сыпят бомбы преждевременно и куда попало.

— Неудахин, ты меня слышишь? Начинаем отсекать пехоту, — кричит своему офицеру командир роты Илья Моисеев.

— Правильно, а танки никуда не денутся, артиллеристы успеют поджечь, — комментирует кто-то рядом.

Один из танков на левом фланге подпрыгивает, из-под гусеницы вырывается яркое пламя.

— Эхма! На мину наскочил! Это Ракий Юсупович Назыров посадил их на рассвете штук двадцать.

Между тем танки ползут торопливо, на ходу принюхиваясь стволами пушек. Похоже, намерены обойти позицию батальона с флангов. Свою догадку Тухта Азимов высказывает вслух. Но у командира батареи Северина уже созрело решение:

— Выкатить орудия на прямую наводку!

Эта контратака, пожалуй, будет настырней прежних. И, по всему видать, бой придется продолжать в окружении. Азимов замечает, как пехотинцы перемещаются назад по ходу сообщения.

— Стой! — машет клинком в сторону неприятеля гвардии подполковник Кульчицкий.

Какое-то время стрелки еще в замешательстве, потом волной возвращаются на свои места. Из ровика стремительно вырывается Антон Ковальчук, помощник начальника штаба артполка по разведке, и бежит вперед за своим командиром: то ли хочет сдержать его пыл, то ли сам намерен возглавить один из стрелковых взводов.

— Вот это да!.. Артиллерийские командиры ведут в атаку пехотинцев… Такое и в гражданскую наблюдать не приходилось, — приземистый красноармеец с орденом Красного Знамени первого образца прижимает к боку автомат, посылает короткие очереди.

— Как звать тебя, солдат? — интересуется подполковник Кульчицкий. — Вроде не встречались раньше.

— Бутин моя фамилия, Михаил Ефремович. Вторую войну волочу на плечах.

Минут через пятнадцать бой стихает. На короткий срок. Артполк открывает огонь первым, затрудняя немцам подтягивать резервы перед новой контратакой. Тем не менее они сосредоточиваются для очередного броска и сами начинают беспорядочный обстрел наших позиций.

Над огневой повисает удушающий дым. Когда он рассеивается, Азимов, гонимый тревожным предчувствием, мчится к первому орудию и застает у панорамы командира батареи.

— Давай снаряды! — кричит Северин.

Азимов мечется, как угорелый. Орудие успевает сделать два выстрела.

— Горит!.. — ликует над ухом Кашкарбаев и тут же сокрушается: — Пушку повредило.

Через минуту новое несчастье: разбито второе орудие.

А танки не останавливаются, не поворачивают вспять. Остается всего два уцелевших орудия. Но выстоять надо! Перестанут греметь пушки — не удержать рубеж пехотинцам.

— С места не сходить! Огонь!..

Пляшут огненные вспышки. Азимов видит их, хотя лежит на дне ровика. Рядом с ним — командир батареи. Розовая струя на его лице пенится, будто снятое с огня земляничное варенье, медленно капает на землю. «Беда, юрагим сезяпти[24] — не выживет командир». Азимов поспешно расстилает плащ-палатку, укладывает на нее Северина, связывает на ногах концы брезента, медленно ползет. Добраться бы вон до той разлапистой липы, а там и спуск в балку. Туда не долетают снаряды. Ему кажется, что трава под ним начинает вянуть и желтеть от горячего пота, струящегося по спине. И во рту пересохло… Тухта останавливается перевести дух, поворачивается и заглядывает в лицо командиру батареи: жив ли?

Северин открывает глаза, пытается приподняться.

— Где мы?

Азимов еле выдавливает из себя фразу:

— Похоже, что немцы обошли…

Он видит, как на командира наваливается жаркая истома. «Надо торопиться», — подталкивает себя сержант и вновь, напрягая все силы, ползет по-пластунски.

Над головой шуршит снаряд. Тухта скрещивает руки на затылке, но тут же, спохватившись, склоняется над плащ-накидкой, прикрывая собой раненого.

Ничего нет на свете крепче, чем узы фронтового братства. И потому узбек Азимов так страшится потерять друга — украинца Северина.

Снаряд рвется где-то в стороне: дым и копоть режут глаза, хотя веки и закрыты.

— Ты извини меня, — едва слышно шепчет Северин.

Обычно, когда Василий нервничал, его длинные пальцы беспрестанно теребили виски. Вот и сейчас он с трудом приподнимает руку, тянет ее к бровям.

— Посади, Тухта, на моей могиле дуб. Он живет долго! — От слов друга Азимову становится жутко.

— Товарищ гвардии старший лейтенант… — почти кричит Тухта. — Василий Игнатьевич…

На крик бежит Елена Кошубина — фельдшер дивизиона. Щупает пульс, растерянно смотрит на плачущего Азимова. Потом устало садится рядом.

— К смертям не привыкнешь. Каждая отдает болью в душе, — говорит она словно чужим сдавленным голосом. Затем распрямляется, механически стряхивает с рукава выцветшей гимнастерки соринки. — Лопата у нас отыщется?

Азимов вытирает тыльной стороной ладони лицо. Его бьет дрожь, будто он весь день простоял на морозе в одной гимнастерке.

— Ты думай о чем-нибудь постороннем, — советует девушка. Она подталкивает под пилотку пожелтевшие от солнца и пыли волосы, тяжело вздыхает. — Будем рыть могилу, тут и похороним гвардии старшего лейтенанта. А то, вон, видишь, черный ворон прилетел… Небось ждет, что мы замешкаемся.

Тухта берется за лопату, но отвлечься от мрачных дум невмоготу. Сегодня он сделал для себя не одно открытие. Считал, что не справиться ему с подготовкой данных для стрельбы. Но ведь сумел. Да и цели засекал не хуже иного офицера. Всему этому его научил Северин. Одно время Тухта полагал, что ему лучше оставаться подручным во взводе управления — кому почистить приборы, где перемотать катушку кабеля, когда обед принести. Очень уж трудной, недоступной казалась профессия артиллерийского разведчика, но не раз ловил себя на мысли доказать самому себе, что и он чего-то стоит. Северин, конечно, догадывался обо всем и как-то сказал: «Гриб асфальт поднимает, если расти захочет. От тебя все зависит…» Умел он для человека нужное слово подыскать вовремя. Участие командира батареи придало силы. Азимов теперь назначен командиром отделения разведки. «Он братом моим стал, — шепчет Тухта непослушными губами. — Напишу в Ташкент матери, пусть оплакивает своего сына. А мать Северина станет моей второй матерью».

— Пора, сержант, — прерывает его горестные раздумья Елена Кошубина. — Могила готова…

«Откуда у нее столько сил, спокойствия?» — удивляется Азимов и хочет спросить об этом девушку, но она уже склоняется над погибшим, накрывает его плащ-палаткой.

Вдвоем они осторожно опускают тело в могилу. И вот еще один сухой и черный бугор вырос на берегу Миуса.

— Пусть земля будет ему пухом! — Кошубина поворачивается к Азимову, торопит: — Наши отходят…

Приказ на отвод войск поступает с опозданием, и командиры батальонов не в силах навести мало-мальский порядок.

— Не паниковать! — требуют они.

Косо уткнувшись в воронку, догорает «студебеккер». Вокруг фонтанчиками взлетает земля. Пригнувшись, бегут стрелки и пэтээровцы. Ездовые нахлестывают лошадей, выводя пушки из-под обстрела.

Неожиданно с грозового неба, исполосованного молниями, сыплет дождь. Сначала мелкий, потом все крупнее. Вскоре ливень образует сплошную стену: открой рот — и можешь напиться, как из ведра. Спокойная, неговорливая река вбирает в себя массу текущих ручейков и бурлит мутным потоком. Тут и там, цепляясь за коряги, плывут патронные ящики, бревна блиндажей, трупы наших и вражеских солдат…

— Дали чесу, не отдышишься — в словах бойца Шилова ни удивления, ни возмущения, лишь глубокая усталость.

Ему вторит кто-то:

— Спешили шибко…

На левом берегу Миуса, как у себя дома. Занимают ту же траншею, только теперь затопленную дождем. Жмутся друг к другу, выкручивая промокшие до нитки гимнастерки. Последними это делают полковые санитары да музыканты оркестра Пасечника. Они едва закончили свой горестный труд — похоронили убитых.

Проливной дождь все не стихает.

— Ситуации хуже этой и черт не придумает…

— Не устояли, значит, — вытирая лицо мокрой пилоткой, вздыхает Азимов.

Все чувствуют себя виноватыми. Сходятся в одном: придется повторить штурм «Миус-фронта»…

Вся первая половина августа уходит на тактические занятия и учения. Они проводятся в районе Миллерово. За короткое время дивизия успевает пополниться людьми, вооружением и боеприпасами.

В один из таких дней командир дивизии не смог выехать в поле.

— Что-то плохо себя чувствую, — виноватым голосом пожаловался он своему заместителю. — Очевидно, последствия контузии.

Случилось это в конце июня. Тымчик торопился под Николаевку на рекогносцировку, но до места так и не добрался — попал под нещадную бомбежку. Очередной взрыв бомбы пришелся так близко, что ровик, куда Тымчик успел спрыгнуть, сплошь накрыло землей. «Комдива убило!» — крикнул кто-то. «Живой, жив я!» — отозвался Тымчик и не услышал своего голоса. Стало страшно. Будто заживо похоронен. Опершись ногами и руками о дно ровика, он распрямлял спину до хруста в позвоночнике. Уже теряя сознание, почувствовал вдруг облегчение, ноздри стали ловить свежий воздух…

— Поезжайте-ка в медсанбат, Кирилл Яковлевич. Отлежитесь денька два — и все войдет в норму, — советует Разумейкин. — Там и сорокалетие свое отметите.

— Спасибо, Павел Тимофеевич, за поздравление. Только… — Тымчик смутился, — я ведь родился четырнадцатого июля. На марше мы в тот день были… Но именины обязательно справим потом…

Однако воспользоваться предоставившимся ему отдыхом комдив не успевает. Вечером в медсанбат является Разумейкин и сообщает, что утром в корпусе состоится собрание партактива. Потом засыпает новостями. Оказывается, вместо Я. Г. Крейзера командующим армией назначен генерал-лейтенант Г. Ф. Захаров.

— Приказано готовиться к наступлению. Ставка требует провести операцию по окружению противника…

Что касается неудачи в июльских боях, то она, по оценке начальника Генерального штаба А. М. Василевского, проводившего в штабе армии совещание, имеет несколько причин. Одна из них — недостаточно высокая плотность войск на участке прорыва. Далее: потеря внезапности удара. И, наконец, за пределами первой позиции у противника оказались резервы, о которых никто и не предполагал. От полного разгрома армию спасли отменная выучка личного состава и высокий моральный дух.

Позднее первоначальную оценку пересмотрят и за бои в июле 2-я гвардейская армия будет удостоена благодарности Верховного Главнокомандующего, так как ее соединения и части, приковав к себе крупные силы врага, внесли свой вклад в дело разгрома гитлеровцев на Курской дуге.

А пока части дивизии готовятся занять исходное положение для наступления. В ночь на 18 августа им предстоит снова штурмовать укрепления противника на Миусе.


— Товарищ гвардии капитан, там задержали подозрительных. Вот этот в форме нашего офицера шагал впереди, а сзади — немец, — глотая от спешки слова, докладывает боец.

— Хлопцы бдительность проявили, винить их нечего… — говорит «задержанный» — среднего роста, широкоплечий офицер и представляется: — Гвардии старший лейтенант Рожков, инструктор политотдела.

— Федор Васильевич, что это у тебя за секретное оружие? — кивает командир батальона на граммофонную трубу в руках Рожкова.

— Обычный рупор с усилителем. Собственного производства…

Со стороны реки ласково шуршит ветерок, долгожданный в ночной августовской степи. Инструктор устало опускается на патронный ящик, закуривает, предлагает папиросу немцу, поясняет: «язык». Позавчера захватили разведчики. Назвался антифашистом. Сейчас на нейтральной полосе призывал соотечественников повернуть штыки против Гитлера.

— Так они его и послушаются, — тянет наблюдатель; ему хочется как-то сгладить свою промашку.

Инструктор политотдела не обижается, что его прервали, и тем же уравновешенным тоном отвечает на реплику:

— Как сказать… Но дух сомнений и размышлений призыв этот внесет.

— Говорят, тот пленный, которого отпустили к своим, опять перешел к нам, — вставляет фразу боец Александр Панин.

— Отпустили тогда немца — это факт, но обратно пока не вернулся. При допросе сначала протестовал, а как увидел, что обращение у нас с пленными идет вразрез с геббельсовской пропагандой, так сразу и выложил все, что знал. Наш комдив между прочим заметил, что хоть таких немцев мы не зачисляем в полки, но урон от их работы Гитлеру непоправимый.

— Что-то не видно вашего замполита? — Рожков вопросительно смотрит на Мальцева.

Хмурое лицо комбата светлеет.

— Моисеенкова? Сбежал из госпиталя с повязкой на голове, да попался на глаза комдиву и Липецкому. Теперь в медсанбате. Может, и оттуда лыжи уже навострил…

— Ну, пока, — прощается Рожков.

На востоке неохотно розовеет небо. Тускло серебрится река, от нее веет прохладой. В камышах шелестят проснувшиеся птицы; им невдомек, что тишина вот-вот расколется. Сегодня утром предстоит вновь форсировать Миус. Какой-то будет третьяпопытка?..

Издали доносится нарастающий гул. Идет восьмерка «илов». Чуть повыше кружат истребители. Появляется девятка «юнкерсов». И вот уже голубизну неба рвут сверкающие трассы пушек и пулеметов. На истребителей набрасываются «фокке-вульфы». Черными коршунами вьются «мессершмитты», выжидая, когда смогут напасть на «илы». Торопятся отбомбиться «юнкерсы». Небо заполнено сплошным ревом моторов, полыхает огнем. Наступление еще не началось, а в батальоне появились раненые. На носилках пронесли в тыл сержанта Коробчука.

Семьдесят пять минут будет длиться артиллерийская подготовка. Затем батальон Мальцева ринется в бой.

Пройдет несколько часов кровавой битвы, и первая линия обороны неприступного «Миус-фронта» падет к ногам гвардейцев. Сначала через реку шагнет соседняя 49-я гвардейская стрелковая дивизия и уже за ней — 87-я гвардейская.

С высоты, политой кровью и потом штурмовавших ее гвардейцев, как на ладони видна вторая позиция противника. Снова окопы, надолбы, колючая проволока…

— Мудреная задачка перед нами…

На голос откликается Иван Акимович Шилов. Теперь он кандидат в члены партии, агитатор. Со всей ответственностью подходит к порученному ему делу. Сейчас, по его мнению, момент самый подходящий. Достает оторванную колонку газетной полосы, подносит близко к глазам и громко читает:

— «Не задерживайся в атаке. Как следует нажал — враг побежал, а тебе это только и надо: тут и кроши его, гада…»[25]

— Правильные слова, Шилов! — командир батальона Мальцев рад, что молодой партиец находит себя в деле.

…Медленно гаснет оранжевая полоса на западном горизонте. Ветер уносит запах тротиловой и солярной копоти. «Взяли, взяли казавшийся неприступным водный рубеж!» — восторгается в мыслях Евдоким Николаевич Еремеев, возвращаясь по ходу сообщения туда, откуда начал сегодня свой путь вслед за наступающей пехотой. Вот и берег Миуса. Какой необычайно спокойной, а скорее, равнодушной кажется теперь ему река. Ближе к противоположному берегу из воды тянутся на длинных ножках глазастые ярко-желтые кувшинки.

— Тайну-то твою мы раскрыли, — шепчет он, вспоминая предрассветный разговор бойцов о «Миус-фронте».

Наши части выходят на оперативный простор.

Даешь Донбасс!

20 августа. Соединения 2-й гвардейской армии освободили более двадцати сел и деревень. К исходу следующего дня враг отброшен за реку Крынка. В последующем в наших руках оказываются еще около тридцати населенных пунктов, в том числе такие, как Шевченко, Первомайский, Кутейниково, Анастасиевка.

23 августа. Совинформбюро сообщило об освобождении Харькова! Этого часа ждала вся дивизия и особенно — Балакирев. Харьков — его родной город, город юности… «Не дожил, — с горечью думает полковник Тымчик. — На Миусе оборвалась жизнь Петра Федоровича». Как больно комдиву от этой мысли!

Август на исходе, но днем в степи — жарища. Словно кукурузные початки, из нор торчат суслики. Ящерицы ищут более низкие и влажные места. Медленно, как бы из последних сил, ползут ужи. На таком солнцепеке людям тоже не сладко. Больше всего досаждает пыль. Серая, липкая. Она проникает, кажется, во все поры. А передышки не предвидится…

«Козлик» взбирается на пригорок. Кирилл Яковлевич с беспокойством оглядывается по сторонам. Вроде вот эту точку на карте он указал для сбора командиров частей на рекогносцировку. Почему же здесь никого нет? По времени — пора. Может, его не поняли? Или он сам в темноте сбился с дороги?

И вдруг влево от дороги сереет самоходка, позади нее — два бронетранспортера. По спине пробегает холодок: «Стоит повести стволом в сторону „козлика“… Промахнуться невозможно. Пока шофер будет разворачиваться, гитлеровцы все поймут».

— Прямо давай! Жми!

Ахнув, умолк радист. Водитель, вцепившись в баранку, мчится по бездорожью.

Через минуту машина уже оказывается в створе с самоходкой, так и не двинувшейся с места у кукурузного поля, не подают признаков жизни и бронетранспортеры. Теперь можно круто сворачивать вправо.

В балке Тымчик замечает группу своих офицеров. «Козлик» подкатывает к ним.

— Учились ходить по азимуту? — комдив нахлобучивает пилотку на самые брови и начинает сличать карту с местностью.

— Точка вот она, под моим каблуком, — Ермолов непроизвольно вдавливает сапог в землю. — Кто из нас не ходил по азимуту!

— Оставим этот инцидент в тайне от историков… — Тымчик не может простить себе случившегося. Ведь всего пять минут назад из-за опрометчивости мог оказаться в плену.

Полковник рывком сбивает пилотку на затылок, достает папиросу. Закуривают и другие. Дружно начинается работа.

После рекогносцировки Тымчик сообщает о решении командарма:

— Итак, наша задача — сорвать замысел фашистов, намеревающихся превратить Донбасс в пустыню. Именно такое предписание дано армии противника и полицейскому аппарату. Это месть за стойкость шахтерского края, не покорившегося оккупантам. Им так и не удалось наладить здесь добычу угля и выплавку металла… Нам предстоит освоить теорию глубокой операции. Не просто это — наступать на всю оперативную глубину вражеской обороны. Уметь массированно применять технику…

По привольной донецкой степи кочуют дымы пожаров. По ночам сверкающие зарницы освещают силуэты терриконов, курганы. Жители городов и сел Донбасса со слезами радости встречают своих сынов-воинов и просят:

— Гоните немца безостановочно.

— Бейте его, проклятого!

— Скорее освобождайте нашу исстрадавшуюся горняцкую землю.

К утру 30 августа части 87-й гвардейской выходят на рубеж Вишневый — Покрово-Киреевка. Противник, накопив силы, предпринимает контрудар. К вечеру артполк успевает уничтожить 14 фашистских танков, самоходное орудие, два бронетранспортера. На следующий день гитлеровцам все же удается прорвать оборону на стыке с 33-й гвардейской стрелковой дивизией и выйти к хутору Вишневый. Советские части выдерживают натиск и, собравшись в кулак, обращают врага в бегство.

Созданный в дивизии передовой отряд стремительным ударом 4 сентября освобождает Горловку и теперь нацелен на Сталине (г. Донецк).

Ускоренным маршем к ночи 6 сентября дивизия сосредоточивается в районе станция Иловайское — Вербовая — Николаевка, а 264-й гвардейский (ранее 1053-й) полк с ходу врывается на южную окраину Макеевки.


Гвардии капитан Ратников приподнимается на сидении, оглядывается, но в облаке пыли едва различает колонну. По времени — привал.

— Сворачивай на обочину, глуши мотор, — говорит водителю.

Тупорылый «козлик» послушно тормозит. Идущие сзади машины выстраиваются одна за другой в длинную очередь, но замыкающая еще не видна. «Ну и махина!» — улыбается Ратников и тут же беспокойно поглядывает вперед. Сюда, навстречу отряду, гвардии младший лейтенант Каминский должен выслать связного.

Воспользовавшись передышкой, возле машины с пушкой на прицепе уже толпятся солдаты. Изредка пристально смотрят вверх. Голубое распогодившееся небо выглядит непривычно пустынным. Люди присматриваются друг к другу — ведь собраны из разных подразделений. Говорят о всяком: об охоте, о приближающейся осени, о предстоящих боях.

— Молодняк всюду хочет поспеть. Скоро и волчата выйдут на добычу, — этого артиллериста, знатока природы, Ратников видит впервые.

— Да что волк… Вон за той шахтой зверь позубастее, — урезонивает собеседника сержант-сапер Алексей Белкин.

— Фашист — он и есть зверь. Вздумал все живое снести с лица земли.

Все соглашаются. Бойцы подтверждают справедливость сказанного: земля шахтерская стонет от надругательств. Мрачными тенями нависают над поселками мертвые, застывшие терриконы. Даже птицы не поют. Да и некому их слушать. Словно глухая черная ночь задернула шторы над степными далями…

— Ветерков прибыл! — раздается чей-то возглас.

Минуты через три у головы колонны круто разворачивается мотоцикл, густо припудренный дорожной пылью.

Сержант Ветерков торопливо снимает защитные очки: под глазами круги, на щеках — разводы от пота, слипшиеся волосы закрывают лоб. Подходит к Ратникову и докладывает, «окая», — ярославский говорок никуда не скроешь.

— Товарищ гвардии капитан, разведывательная группа гвардии младшего лейтенанта Каминского встретила на своем пути два заслона. После короткой перестрелки немцы отошли. Но движение к следующему рубежу пока приостановлено бронетранспортером и двумя пушками. Гвардии младший лейтенант Каминский распорядился окопаться…

— Офицеров — ко мне! — приказывает Ратников.

Пока командиры советуются, что предпринять, радист принимает радиограмму из штаба: «Попытайтесь ворваться в город на плечах отступающего противника. Комдив».

— Заводи моторы! — раздается команда, и колонна трогается. Над дорогой снова клубится пыль…

Бой за Сталино был таким же, как и за многие предыдущие города: жестоким, упорным. Фашисты цеплялись за каждый клочок земли, за каждый дом. Особенно досаждали наступающим незаметные, но достаточно прочные бронеколпаки. Что из себя представляли эти огневые точки, гвардейцы уже знали. Так, во время штурма Макеевки один такой бронеколпак был захвачен нашими пехотинцами. Его гарнизон, состоящий из двух солдат, прекратил стрельбу и сдался. Однако вывести пленных оказалось невозможным… без кувалды. Прикованные цепями к стенкам бронеколпака, эти фашистские «камикадзе» должны были стоять насмерть.

Улицы города окутаны сиреневатой дымкой. Это отсветы пожаров.

— Похоже, работа факельщиков, — догадывается Ратников и распоряжается: — Сержант, бери отделение и прочеши домишки.

Герасименко, Жуйков и еще несколько гвардейцев скрываются в густых тучах копоти. Из пустых глазниц пылающего дома бьет жаркое пламя.

— Поспешим, иначе тут ни одна пожарная команда не справится, — торопит бойцов Герасименко.

Жуйков первым скрывается за поворотом улицы, бежит вдоль заборов. По мостовой тарахтит повозка. Короткая автоматная очередь, как нож, срезает фашиста. Ярким костром вспыхивает позади незадачливого седока бочка с бензином.

— Увлекся ты, Андрей Дмитриевич, за тобой не успеешь, — догоняет Жуйкова Герасименко. — Осмотрительнее надо.

— Не пойму тебя: то торопишь, то сдерживаешь…

Теперь они вдвоем спешат к центру города.

— Все хотел спросить тебя, Николай, почему в автоматчиках ходишь? Ведь ты — шофер, мог бы за баранку попроситься, все же спокойнее…

Герасименко удивлен:

— А ты разве выбирал себе фронтовую профессию? Куда определили, там и служу.

— Убедил. Это мне нравится. По мне, на фронте ценится надежность человека, его обязательность. Коль тебе что поручили — в доску разбейся, а сделай…

У высокого здания застают Каминского, который послал от своей группы связного Ветеркова навстречу отряду Ратникова.

— Вовремя подоспел, — говорит гвардии младший лейтенант. — Сейчас флаг будем водружать…

— Это мы мигом, — Жуйков подхватывает алое полотнище, бежит к зданию театра. Герасименко не отстает ни на шаг.

Не так уж темно, если можно различить лица людей. Василий Ветерков ведет четверых пленных. Руки у них подняты, каски сбились, вид жалкий, испуганный.

— Что с ними делать?

— Пленных собирать на площади у театра, — говорит Ратников.

Центр города в развалинах. До войны первая линия считалась лучшей в Сталино, теперь из-за руин и завалов движение затруднено. На дверях кинотеатра имени Т. Г. Шевченко все еще чернеет немецкая надпись: «Нур фюр дойче».[26] Саперы сбивают табличку прикладами автоматов. Разбирают завал у входа. В подвальное помещение тянется провод. Вскоре там обнаруживают ящики с толом. Достаточно короткого замыкания — и здание взлетит на воздух.

Часа через два на стене появляется надпись: «Проверено. Мин нет! Николенко».

На железнодорожной станции в тупике стоят вагоны. Чего в них только нет: ковры и шубы, скульптуры и картины, мебель и кафель, мука и коньяк. Хотели увезти в Германию, да не успели!

— Не поспеши мы — сожгли бы, звери, — сжимает кулаки возмущенный Жуйков.

Ветерков не участвует в разговоре. Медлительный, он и сейчас не спеша осматривает мотоцикл, гремит ключами.

— Что, Вася, приумолк? О чем задумался?

Неожиданно для всех сержант говорит:

— Я, братцы, вспомнил, как у нас дома пахнет. В нашей Соболевке такие блины пекут, что из Ярославля приезжают отведать.

От этого признания Каминский вздыхает. Чуть запинаясь от охватившего его волнения, заявляет:

— До моей Винницы теперь недалеко. Как призвали в тридцать девятом, с тех пор дома не был.

— Так чего проще, — советует чей-то голос, — только заикнитесь комдиву, он для земляка враз сделает побывку. Даже разрешение на женитьбу даст…

— Вам бы все зубы скалить, — отмахивается Каминский…

Утром репродукторы передают населению по случаю освобождения приветственное обращение коменданта города гвардии капитана Н. Н. Ратникова.[27] Текст обращения работники политотдела составляли в спешке, но эти искренние призывы находят горячий отклик в сердцах горожан.

Воссоздаются органы Советской власти.

Одиннадцать часов утра. Открывается общегородской митинг. Он шумит половодьем. Заместитель председателя облисполкома произносит благодарственную речь и уступает место другому оратору.

От имени воинов слово берет представитель политотдела 13-го гвардейского корпуса:

— Вернем Донбасс! — обещает он горожанам и призывает к этому бойцов.

Город ликует. На площади полным-полно народу. Цветы, слезы радости. Песни — русские и украинские. Пляски — вихровые, зажигательные. Каждый чувствует себя причастным к веселью.

До самых сумерек не пустеют улицы. Вечером Москва славит освободителей столицы Всесоюзной кочегарки. Гремит салют. Его доносит репродуктор, установленный в центре Федором Рожковым.

Обычно веселого жизнерадостного инструктора политотдела сегодня не узнать: печать суровости на лице, мрачный взгляд.

— Я ведь жил здесь, — поясняет Федор Рожков комдиву. — Только родных, вот, не нашел…

По направлению к вокзалу идут полковой начпрод Дмитрий Михайлюк, ветврач Костин, Валентин Ильяшук и гвардии капитан Полищук в трофейном черном плаще. Чуть отставшего в тесноте улочки Костина искушает озорство. Он достает из кобуры пистолет и как бы ведет того под конвоем. Эффекта достигает почти сразу. Стоящие у домов женщины сначала бросают колючие взгляды на важно вышагивающего «военнопленного». Затем одна из них поднимает с земли суковатую палку…

Полищук недоуменно оглядывается и, верно оценив проделку, взрывается смехом. Потом снимает плащ, представляет для всеобщего обозрения и капитанские погоны, и новенький, в позолоте орден Отечественной войны. Шутка, видимо, становится понятной, и женщины виновато улыбаются.

— Я же уверял, — охрипшим от смеха голосом говорит Полищук, — что майора Костина ждет повышение. Пора ему быть начветслужбы авиационной армии…

— Откуда там возьмутся лошади? — подхватывает шутку Михайлюк.

— А что делать? Боюсь, наши гнедые его насмешек уже не вынесут…

После взятия города Сталино наступление 2-й гвардейской армии развивается еще более стремительно. 8 и 9 сентября, преодолев 50―60 километров пути, она освобождает 36 населенных пунктов. Саперы едва успевают оборудовать командные пункты, а связисты — тянуть «нитки». Штабам поневоле приходится ютиться в наспех отрытых ровиках и управлять частями и подразделениями по радио.

В ночь на 11 сентября 87-й гвардейской стрелковой дивизии предоставлен отдых. Короткий, прерывистый сон, непродолжительная баня, обед и снова — бой.

Во второй декаде сентября дивизия развертывает боевые действия преимущественно ночью. Они оказываются успешными, и вскоре в преследование противника устремляется весь 13-й гвардейский корпус. Один за другим освобождаются Куйбышево, Алексеевка, Верхний Токмак, Нижний Токмак и еще ряд населенных пунктов. В ночь с 17 на 18 сентября в руках 2-й гвардейской армии оказываются командные высоты вдоль линии железной дороги Пологи — Осипенко (Бердянск). Намерения дерзкие — с ходу форсировать Молочную. Но сделать это не удается.

Выход на Молочную означает, что Донбасс полностью освобожден. Теперь войска Южного фронта серьезно угрожают обороне противника в нижнем течении Днепра и на подступах к Крымскому полуострову.

След в жизни

Окопы почти вплотную примыкают к западной окраине Нейдорфа (с. Ровное), и корреспондент «дивизионки» Грузных без особого труда находит КП полка. Землянка, куда его приглашают, наполнена копотью от горящей лампы. Пристроенная на краешке стола, она едва освещает разложенные бумаги. Кроме писаря здесь никого нет. За его скороговоркой Грузных с трудом поспевает.

— Иван Павлович Ермолов — в госпитале. Хорошо знал пулеметчика Леонтий Моисеенков, но и он ранен. Начальник штаба — на энпэ. Замполит полка вот-вот вернется — пошел тормошить хозяйственников. А вы пока бумаги просмотрите. Геройский был парень — Жарков. Сегодня захоронили. Вот прочтите наградной лист…

Написанный от руки текст представления лаконичен. В нем говорится, что в конце сентября 1943 года командир пулеметного расчета 262-го гвардейского стрелкового полка рядовой Жарков В. П. в бою за деревню Нейдорф Запорожской области уничтожил до двух взводов пехоты, подавил шесть пулеметов и одно противотанковое орудие. Потом, отражая контратаку, истребил еще около шестидесяти солдат и офицеров противника. За этот подвиг отважный пулеметчик посмертно представляется к званию Героя Советского Союза.[28]

Грузных переносит в свой блокнот строки из наградного листа, сделанные на бланке синими чернилами: «Жарков Владимир Петрович… 1924 года рождения. Русский. Член ВЛКСМ. На фронте с октября 1942 года. Ранений не имеет. В армию призван Курловским райвоенкоматом Владимирской области. Наград не имеет».

Журналист находит свои недавние записи о Жаркове: «26 сентября на подступах к селу Альт-Мунталь (Заможное) отважный командир пулеметного отделения уничтожил шесть вражеских пулеметных расчетов, чем обеспечил успех продвижения всему батальону». Грузных тогда не удалось подробно побеседовать с героем, но сейчас он восстанавливает в памяти ту короткую встречу, и уже рождаются строки будущего очерка в газету: «Родился в двадцать четвертом. В том году мальчишкам чаще всего давали имя Владимир — в честь дорогого всем Ильича. Так и в семье Жарковых назвали своего первенца…»

Во второй пулеметной роте корреспондент узнает подробности. Разговор идет о сегодняшнем дне.

Утро выдалось пасмурное. Дымчатый туман оседал долго, тяжело. Едва засерело, началась артиллерийская подготовка. За час, пока она продолжалась, саперы успели сделать проходы в минных полях и проволочных заграждениях противника. Подошло время атаки…

— Продвигались медленно, наощупь. Оборона тут покрепче, чем на Миусе, — рассказывает боец Николай Демидов.

— Что верно, то верно, — подтверждает чей-то тенорок.

— Да, деревня порядком огрызалась. Мы одолели километра два, может, чуть больше. Слыхал я, как наш комдив просил авиационной поддержки. Если завтра штурмовики постараются, возьмем и Нейдорф.

Солдаты рассказывают о пережитом, а Грузных вдруг кажется, что они все еще продолжают вести бой, хотя вокруг стоит безмятежная тишина.

— Дважды мы доливали воду в кожух «максима», до того раскалялся…

— Жарков умело выбирал место для стрельбы, искусно маскировался. И все же попала, проклятая.

— Пуля ранила, — уточняет обладатель тенорка. — А вот когда рядом мина упала…

Минуту-другую все молчат. Затем тот же боец продолжает:

— Утомился я так, что свалился, подняться не могу. Володя свое: «Не отставай, Панин!»

— В бою он не знал усталости, — подтверждает сержант Симоненко.

Неожиданно над окопом шуршит снаряд, но разрывается где-то в балке. Никто не трогается с места. Снова слышится голос Федора Симоненко:

— На нашем участке артиллеристы подбили два танка. Фашисты под их прикрытием, как саранча! Но Володя таки подобрался к ним — всех уложил.

«Да, оборона тут действительно крепкая», — мысленно соглашается Фадей Гаврилович с бойцами и вспоминает недавнее выступление начальника разведки перед политработниками. Укрепления немцев на Молочной тянутся километров на сто пятьдесят, как бы продолжая так называемый Восточный вал, и надежно прикрывают мелитопольско-каховский плацдарм. Здесь одних блиндажей — тысячи три, не считая огневых точек. У каждого автоматчика и пулеметчика — своя стрелковая ячейка в траншее. К тому же, как показал допрос захваченного «языка», 21 сентября на самолетах в данный район для усиления обороны здешнего укрепленного рубежа из Керчи переброшен еще один батальон 9-го отдельного пехотного полка…

— На то время, когда Владимира ранило, у нас кончились патроны. А он требует: «Подай мой автомат…» С горячим сердцем был. Накануне выступил на комсомольском собрании: «Не пожалеем, — говорил, — сил и жизни, чтобы освободить Северную Таврию». На зорьке сходил за патронами про запас, набил ими два вещмешка: свой и новобранца Дровника. Поздравил Николая Демидова с вручением ему кандидатской карточки и медали «За отвагу»…

«Вот они, грани солдатской души, — думает Грузных. — Каждый считает для себя обязательным извлечь что-то существенное из тайников памяти и рассказать о товарище. Ни слова о своих заслугах. Разные по возрасту и характерам, они сходны в одном: война для них — работа. Бери любого, пиши о нем очерк. И не нужно искать сенсационные сюжетные столкновения, они лишь затруднят понимание происходящего».

Он уже готов спрятать блокнот, но вспоминает фразу Симоненко о том, что сегодняшним утром роса была обильной и протянутый связистами провод глубоко и отчетливо отпечатался на траве.

— Каждый должен оставить след в жизни, — заключил разговор сержант.

Рассвет не очень-то торопится. Медленно исчезает звездный купол. Вдали появляется розоватое зарево, чуть заметно касается верхушек деревьев, вплотную подступивших к деревне. Все отчетливее проступают из темноты окопы, бетонированные колпаки, орудийные ровики. Похоже, что они безлюдны. Но вот доносится пулеметная очередь, за ней другая…

В четверг, 30 сентября, населенный пункт Нейдорф был освобожден.


Откуда-то слева доносится рокот моторов. «Скорее бы рассвет наступал», — думает Хаджиев, не решаясь пошевелиться. Рядом спит ефрейтор Карташев, накрывшись одной с ним шинелью. Если перевернуться на другой бок — оголишь спину, а холод будто этого и дожидается. И потом, Карташев слышит малейший шорох, а будить его — жаль. Всего лишь на миг открывает Хаджиев глаза, но уснуть больше не может. Ему вдруг кажется, что время ринулось назад: он закрывает глаза, и Бехола возникает перед ним, как наяву. Вот они шагают вместе по родной степи и мечтают вслух о том времени, когда придет сюда вода, вырастут сады… Бехола прижимается плечом, а сама озирается по сторонам: не видит ли их Рукия. «И почему это она боится мою мать?» — в который раз задает себе вопрос Хаджиев. Он встает, растирает рукой затекший бок. Как ни старается двигаться бесшумно, но шаги его слышны. Кашляет Карташев, проворно вскакивает на ноги Кашкарбаев.

— Как думаете, Джуманазар Хаджиевич, успеют у нас убрать хлопок?

«И он просыпается с мыслью о доме», — думает Хаджиев, а вслух говорит:

— У нас в Ховасе…

— Осенью везде, видно, пора свадеб, — не кстати перебивает командира орудия Александр Карташев.

— Тебе только свадьбы и снятся, — выговаривает ему Хаджиев, но тут же ловит себя на мысли, что чуть не слукавил перед молодым парнем. Неожиданно заканчивает:

— Свадьба — это хорошо.

— Жениться я не против, только не больно охочи ждать нас невесты, — снова не к месту откровенничает Карташев.

— А что скажет аксакал Ташбулат?

Наводчик орудия раздумывает:

— Казахи говорят: мужество мужчины проверяет бой, а женщины — одиночество.

— Подождут, — решает положить конец разговору Елистратов. Он с наслаждением потягивается, потом усаживается поудобнее и вроде собирается дремать.

— Костя-ай,[29] твое лицо, что медаль — бронзой светится. Отчего это? — смеется Хаджиев.

Заряжающий молчит, и в разговор вступает другой боец.

— Умываться будем? — Бердикуль Касимов появляется неожиданно. В правой руке у него брезентовое ведро с водой. «Значит, успел напоить лошадей», — уважительно думает о нем Хаджиев. Касимов числится ездовым, но в разгар боя приходит на огневую. Снаряды подносит, становится заряжающим. Он первым в расчете награду получил — на Дону, в феврале этого года. Увидел спускающегося на парашюте летчика и вместе с командиром отделения тяги Халилом Ганиевым, тоже родом из-под Ташкента, поспешил к месту приземления. Летчик отстреливался, но был пленен и на допросе дал ценные сведения. С тех пор Бердикуль часто оказывается на огневой, если орудия на закрытой позиции. Сегодня пушки на прямой наводке, но своим приходом он не демаскирует позицию, еще рано, вокруг только начинает сереть.

— Слышите гул? — спрашивает Касимов, поливая воду на руки Хаджиева.

Карташев встревоженно смотрит в сторону деревни.

— В этакую рань немцы давно в атаку не ходили… — сомневается и Елистратов.

— Завтракать будем? — Касимов торопит Карташева; тот умывается последним. — Пойду на кухню.

Хаджиев предупрежден с вечера: противник попытается вернуть утраченные позиции. Вчера наша пехота перешагнула противотанковый ров и вплотную подошла к Октоберфельду (Веселое). Конечно, следует ждать контратаки. Потому-то пушки первого дивизиона и выдвинуты на прямую наводку. А пока Хаджиев предлагает сходить на кухню Карташеву: он проворнее Касимова, успеет вернуться до рассвета.

Но позавтракать им не удается. Неожиданно под напором значительных сил противника стрелковая рота, которую сопровождают два орудия второй батареи артполка, пятится назад. Какой-то незнакомый сержант, размахивая автоматом, измученный, перепачканный грязью, останавливается перед Хаджиевым. Покачивается. Лицо отрешенное. Минуту молчит, потом ни с того, ни с сего кричит:

— Ты что, не слышишь?! Или вы не русские?

Хаджиев сначала не понимает, к кому относится этот вопрос-упрек. Затем рассеивает его сомнения:

— Откуда ты взял? Это — чуваш, Кашкарбаев — казах, тот — русский, а мы с Касимовым — узбеки…

Сержант оторопело трет лоб, глаза приобретают осмысленность.

— Помогите, ребята, без вас не подняться в атаку, — просит он. — К немцу с Тамани силы свежие подошли…[30]

— Это другой разговор, — без обиды говорит Карташев. — А то нашел время родословную выяснять. Все мы тут — земляки…

Разговоры смолкают, как по команде.

— Танки! — предупреждает Хаджиев.

Прежде это слово хлестало по нервам, а ныне все ведут себя спокойно и уверенно. Разве что в глазах у людей появляются гневные блестки, а на скулах под кожей перекатываются желваки. Гвардии старший сержант Хаджиев порывисто сбрасывает с плеча плащ-накидку, идет к панораме. Кашкарбаев вовсе не собирается уступать ему место. «Сам управлюсь» — возражает он всем своим видом.

Хаджиев не настаивает. «У Ташбулата хватит выдержки дождаться, пока чудовище подставит борт», — думает он о своем наводчике. А тот проворно крутит маховик поворотного механизма, все плотнее приближает лицо к окуляру панорамы. И, наконец, нажимает на спуск. Почти в тот же миг пушка вздрагивает. Елистратов досылает очередной снаряд. А Карташев уже готов передать следующий. Бердикуль Касимов подтаскивает ближе ящик, протирает ветошью бронебойные. Хаджиев видит, как спокойно управляются номера расчета, и понимает, что это не только хладнокровие, — это и опыт, накопленный нечеловеческим трудом на дорогах войны.

Из раздумий его выводит голос Кашкарбаева:

— Теперь осколочными…

— Давай, аксакал!

Карташев удивляется:

— Какой же он аксакал, если без бороды?

— Будет тебе борода, — уверяет командир орудия.

Танк будто уперся в невидимую преграду и замер. Тут же начинает дымить.

— Прикончили, товарищ гвардии старший сержант. — Кашкарбаев распрямляет уставшую спину, поводит угловатыми плечами. Длинные руки его дрожат, голубые жилки на висках, кажется, вот-вот выпрыгнут наружу.

— Теперь бы кружку шубата.[31]

— А пушка-то без царапины, — спокойно отмечает Карташев.

— Отбой! — командует Хаджиев и, обращаясь к Касимову, уточняет:

— Давай лошадей, будем сниматься.

Касимов бежит в тыл, а Елистратов с Карташевым начинают складывать снаряды в ящик. Тут только замечают, что накрапывает дождик.

— Хоть бы предупредил о себе, — ворчит Елистратов.

Ему никто не отвечает. Собственно, чего же ждать в середине октября, если не дождя. Того и гляди, скоро морозы ударят.

Длительные, мучительно трудные бои завершаются прорывом мощного оборонительного рубежа на Молочной. Разбитые части противника начинают пятиться к Днепру.

Торопится куда-то осень. Ветер сносит с деревьев листья и устилает ими дороги. По ним теперь идут наши наступающие войска. Спешат, чтобы до зимы завершить освобождение Северной Таврии.

Быстрина

— Еникеев? Вернулись? — радуется Тымчик, узнав по телефону голос Галея Сафиуловича.

— У нас в Башкирии говорят: твой дом там, где твои друзья.

— Ну, что ж, майор, направляйтесь в свой полк.

— А я и звоню с капэ.

— Значит, сегодня на марше увидимся.

Это «сегодня» тянется почти до утра. Переход по расстоянию не превышает пяти-шести километров, а отнимает у 264-го гвардейского стрелкового полка всю ночь. Дорога задушена песками. Сапоги утопают в них чуть ли не до половины. Машины, пушки и повозки приходится буквально выносить на руках. Об этом Галей Сафиулович докладывает комдиву.

— С коня соскочил, как молодой, — Тымчик протягивает руку Еникееву, пытливо смотрит в глаза. Из-под фуражки у того выглядывает марлевая повязка, лицо — бледное. «Не поладил с врачами, вот и прибыл в свою дивизию», — мелькает догадка.

Обходятся они без формальностей. Ни тени подобострастия, ни намека на старшинство.

— Наш фронт Четвертым Украинским называется?

— Переименовали двадцатого октября. Нас от Молочной отделяют десятки населенных пунктов: Томашовка, Гавриловка, Догмаровка, Верхние Торгаи… Теперь вот на Цюрупинск нацелены.

Затем поясняет задачу 264-го гвардейского стрелкового полка. Еникеев уже знаком с обстановкой и успел убедиться, что перед участком их наступления противник занимает оборону в районе Саги; плохо, что артиллерия врага пристреляна как раз к дороге на хутор. За истекшие сутки полк переместился вперед еще на семь километров. Такой темп продвижения намечен и на эту ночь. Удастся ли его выдержать?

Перед рассветом при подходе к хутору роты развертываются в боевой порядок: встречено охранение противника. После непродолжительной перестрелки заслон отходит на заранее подготовленную укрепленную позицию. Потому-то атака с ходу успеха не приносит.

— Придется окапываться, — распоряжение это командир дивизии отдает после долгого раздумья. — Вернусь в штадив, напишу письменный приказ.

— Разберусь во всем и прибуду с докладом, — заверяет Еникеев.

— Признаться, ожидал большего от встречи с полком. Куда же это годится: в ротах нет и четверти боекомплекта, кухни безнадежно отстали, новобранцы еще не опробовали оружие…

«И когда комдив успел все это прощупать? Адъютанта с ним вроде нет», — строит догадки Еникеев, а вслух говорит:

— Коль раньше устранить эти недостатки не успели — гвардии майор Еникеев постарается навести порядок… Любой конь в упряжке везет.

Тымчик не спеша урезонивает:

— Тех, кто в упряжке не тянет, подстегивают. — И сам слегка улыбается. Ничего обидного в эти слова он не вкладывает. Да и Еникеев умеет понимать шутку. «Глаз у него хозяйский, неторопливость крестьянская. Воля есть, упорство. Жажда знаний, личная храбрость. Вытянет полк», — думает о нем Кирилл Яковлевич.

Прощаясь с комдивом, Еникеев предлагает создать усиленную штурмовую группу, которая могла бы наседать на хвост противнику.

— Вот и считайте любую свою роту такой группой, — решает Кирилл Яковлевич.

Последующие дни мелькают, как в калейдоскопе. К утру 2 ноября полностью освобождена легендарная Каховка. Бои за нее носили исключительно ожесточенный характер. Сказывалось наличие переправы, которая использовалась гитлеровцами для отвода войск на правый берег Днепра. Наши подразделения и части проявили необыкновенное мужество и упорство, сокрушая вражеские заслоны. Еще 31 октября 4-я гвардейская механизированная бригада (передовой отряд 2-й гвардейской армии) и передовые отряды 3, 87 и 49-й гвардейских стрелковых дивизий во взаимодействии с 5-м гвардейским кавалерийским корпусом ворвались в Каховку. Однако противник, срочно перебросив сюда свежие части из Крыма, провел ряд сильных контратак и потеснил наши подразделения. Тем не менее удержать Каховку ему не удалось.[32]

В тот же день, 2 ноября, 87-я гвардейская заняла населенные пункты Подовое, юго-западную окраину Новой Маячки и продвинулась к Великим Копаням. На очереди встал Цюрупинск.

Командование немецко-фашистских войск вовсе не спешило оставлять этот город. Как и в Каховке, здесь имелась переправа через Днепр, удержать которую, как показали пленные, было приказано во что бы то ни стало.

Гвардии полковник Тымчик это почувствовал сразу, как только части дивизии пошли в наступление. Враг сопротивлялся всеми силами и средствами. И все же утром 4 ноября 87-я гвардейская вступает в Цюрупинск. Удар оказывается настолько стремительным, что неприятель не успевает, как он это обычно делал, поджечь строения. Более того: в панике бросает склады с продовольствием, боеприпасами, оставляет орудия и шестиствольные минометы.


В дельте Конки, в кустах ивняка, замаскирована полковая батарея Винокурова. Доставили ее сюда местные жители. Скрепили два рыбацких баркаса бревнами и на таком судне иссиня-черной ночью по рукавам реки переправили сначала одно орудие, затем, по отдельности, три остальных. Болотистый грунт не дал возможности окопаться; вместо землянок пришлось ставить загородки из пустых снарядных ящиков. Их прикрыли дерном и ветками ивняка. Печи в них не установишь, но от ветра они укрывают.

Появление орудий в плавнях — неприятный сюрприз для противника. До этого немцы чувствовали себя в Херсоне в полной безопасности. К элеватору, расположенному у самого берега Днепра, ритмично, один за другим подавались составы под загрузку пшеницей. Отсюда их отправляли в Германию. Не трудно себе представить состояние офицеров артиллерийской разведки, обосновавшихся в полузатопленной барже неподалеку от элеватора. В голосе Василия Карпушинского металлический скрежет:

— Кобылянский, вы меня слышите? По элеватору…

Первыми же выстрелами поврежден маневровый паровоз. Затем летят щепки от вагонов. Огневой налет настолько неожиданный для фашистов, что они не успевают засечь местоположение батареи.

Несколько дней в районе элеватора будто все вымерло. Но вот ночью разведчики вновь слышат сопение паровоза, лязг буферов. Артиллеристы Винокурова без особого труда опять накрывают своим огнем любителей чужого добра. Теперь элеватор для оккупантов становится чем-то вроде ларчика с драгоценностями, ключи к которому потеряны…

Уже несколько часов кряду землю осыпает колючий дождь. Тут впору бы разжечь костры, обсушиться солдатам. Но из уст гвардии старшего лейтенанта Соина, прибывшего из батальона, срывается совсем иная фраза:

— Братцы, да вы устроились, как у тещи в гостях.

Навстречу ему, с усилием разминая застывшие ноги, идет щуплый офицер.

— Батарея… смирно! — Кобылянский с трудом выговаривает слова; правая щека у него распухла, видно, простужены зубы.

— Как себя чувствуете, Григорьевич? — перебивает Соин. Он не хочет, чтобы его предыдущую фразу приняли как насмешку. Ведь искренне сочувствует артиллеристам. — Да, вам не позавидуешь, ребята… — Садится на станину ближайшего к нему орудия, рассказывает о новостях в батальоне.

— Представляете, как командиру отделения повезло. «Дайте, — говорит, — в бинокль взглянуть». А часа через два просит: «Разрешите дома побывать». Оказывается, на том берегу его хата стоит, а по двору жена ходит. Узнал и так обрадовался… — серые глаза Соина становятся печальными.

— Повезло… Это уж точно, — вздыхает разведчик Дегтярев.

Соин осматривает позиции артиллеристов и переводит разговор в другое русло:

— А батарея ваша наподобие заставы…

Затем сообщает о задачах, какие определены 261-му гвардейскому стрелковому полку, да и всей дивизии. Следует готовиться к форсированию Днепра. И теребить противника ежедневно. Боевые порядки на этот раз будут построены необычно. К самому руслу реки уже выставлены четыре заставы. Начальником всех застав назначен командир 2-го батальона гвардии старший лейтенант Минасян.

Жизнь подтвердила целесообразность и своевременность предпринятых мер. В ближайшую ночь гитлеровцы попытались высадить десант, чтобы вернуть утраченные рубежи. Когда разведчик Владимир Дегтярев заметил лодки, они были уже почти рядом. Во весь дух, спотыкаясь, он бросился к Саичкину.

— Продолжайте наблюдение, — тихо произносит старший лейтенант и спешит к пэтээровцам. Десанту остается до берега уже метров двадцать. Дегтярев различает на корме ближайшей лодки станковый пулемет и рядом с ним прислугу. Но сообщить об этом заместителю командира батальона не успевает. Гремит залп. Пэтээровцы начинают стрельбу почти одновременно. И без промаха. Немцы поднимают дикий гвалт и бросаются вплавь. Минут через пять одну из лодок течением прибивает к берегу. Над гладью реки долго еще носятся трассы пулеметных очередей. Удалось ли кому из десантников уцелеть — сказать трудно. Но после этого боевые донесения полков в течение нескольких суток начинаются одной и той же фразой: «Противник активных действий не предпринимает».

Вся первая половина декабря уходит на подготовку к наступлению. Оно начнется утром 16 декабря. А пока… Гитлеровцы по ночам перебрасывают из города войска. Ясно, они не оставляют намерений расширить Херсонский предмостный плацдарм.

Нужно во что бы то ни стало перерезать артерию, по которой врагу идет подкрепление. Гвардии лейтенант Павел Николенко предлагает план взрыва моста. После рассмотрения, его утверждает комдив. Той же ночью командир взвода Николенко вместе с гвардии сержантами Алексеем Белкиным и Ракием Назыровым отправляются к мосту. Закрепив толовые шашки и уложив мины, бойцы незамеченными отходят. Вскоре ночь полыхает слабым желтым пламенем. Очевидно, заряд был рассчитан неверно, и взрыв не причинил особого вреда. Немцы сразу же восстановили разрушенный пролет.

Через сутки взвод Николенко повторяет ночную вылазку. На этот раз мощный взрыв будит жителей Херсона.

И все же добиться выполнения поставленной цели — очистить от врага левобережье — оказывается нелегким делом. Четыре дня атак, беспрерывных, настырных, и, наконец, — херсонский, предмостный плацдарм ликвидирован.

Тут же за дело берутся саперы. Днепр у Херсона, хоть уже и конец декабря, покрыт настолько хрупким льдом, что по нему, конечно, не смогут пройти ни орудия, ни, тем более, «студебеккеры». Выходит, надо наводить мост. Сделать это не так-то просто. Погода обманчива: ночью — заморозки, а днем — оттепель. Поймы тоже недостаточно промерзли, и машинам с понтонным парком подойти к реке почти невозможно. И все же надо что-то предпринимать. Саперы уже разведали подходы к реке, обозначили разгрузочные площадки и саму осевую линию моста.

Однако их приготовления оказываются напрасными. Дивизия получает новую задачу.

Окрест начинают разгуливать вьюжные ветры.


Людей у военкомата — гудящий улей. У одних — повестки, другие явились сами, заодно с товарищами, — все равно ведь позовут. Одеты во что попало. В толпе снуют работники военкомата; они облегченно вздыхают, когда появляются офицеры и старшины 87-й гвардейской стрелковой дивизии, для которой и ведется сегодняшний призыв. Мужчины в штатском, завидев представителей частей, спешат подойти поближе.

— На каком флоте служил? — переспрашивает кого-то широкоплечий старшина и, услышав: «Каспийская флотилия», теряет интерес к мобилизованному.

— А я ходил на «Красном Крыме», — вмешивается в разговор другой бывший краснофлотец. — В Старой Збурьевке — все потомственные моряки.

Старшина с сочувствием смотрит на обоих и вздыхает:

— О море и не мечтайте, браточки. Будем ползать на коленочках. Но ничего, на земле даже надежнее. Весь сорок третий воюю в пехоте, и жив-здоров. Правда, куда целовали осколки, не упомню, а от смерти уходил шесть раз, но ничего. Кто морской солью пропитан, тот в земле не скоро сгниет. Это вам Авруткин говорит, старшина второй статьи. — И он смеется задорно, бесхитростно, как ребенок.

— Из Малой Кардашинки я. Григорий Черный. В разведку возьмете?

— Местных — в одну команду? Пишите и меня. Назарова, из села Облои.

— Подучим вас, тогда и посмотрим, кого — куда. Мне, к примеру, пулеметчики и снайперы нужны.

— А я думал, что сразу — в бой… Откуда сами будете, товарищ младший лейтенант?

— О Нововоронцовке слышали? — Бережной сдвигает на затылок шапку, отводит взгляд в сторону, словно ориентирует собеседников, где находится его родное село.

Алексей Семенович Контушный из села Рыбальче да Иван Петрович Королюк из Старой Збурьевки — не зеленая молодежь — уже успели обо всем переговорить с Михаилом Трофимовичем Авруткиным, даже намекнули, что, дескать, до их сел — рукой подать, можно мигом доставить к празднику канистру-другую сока. Старшина 2-й статьи догадывается, о каком напитке идет речь, смеется:

— Ничего не получится, ротный больно строгий, у него такое ни-ни…

— Товарищ старший лейтенант…

— Гвардии старший лейтенант, — поправляет паренька лет восемнадцати Евдоким Николаевич Еремеев. — Разницу улавливаете? И себя уже гвардейцем считайте. Так оно надежнее будет, увереннее. Скажу, что служить в гвардейской дивизии — почет большой,но и труд немалый. У нас ведь особая проба стойкости и упорства, самая высокая проба, какая есть в нашей армии…

Машина с мобилизованными трогается.

В последнюю пятницу уходящего года бойцам и местным жителям Старой Збурьевки — приятный сюрприз: прибыли артисты дивизионного ансамбля Сигалова и Пасечника. Концерт никого не оставляет равнодушным. Расходятся из школы не спеша.

Впервые за войну новогодний праздник бойцы дивизии встречают в теплых домах, за столами, без закопченных алюминиевых котелков и щербатых деревянных ложек — хозяева рады угостить своих освободителей всем, чем богаты.

Дмитрий Тимофеевич Михайлюк со своей продслужбой разместился на квартире учительницы Костенко. За ужином только и разговора, что о концерте.

— Мы и песен-то таких слыхом не слыхали, — признается сестра Евгении Андреевны — Надюша.

— Слушать Москву нам возбранялось, — рассказывает хозяйка. — Полицаи отобрали у жителей приемники. Разве спрячешь, если тут каждый знает друг о дружке все наперечет… Отстали мы от жизни не на два года, а на десятилетие.

Неожиданно ее брови-крылья начинают вздрагивать, а по щекам ползут искрящиеся капельки слез. Состояние молодой учительницы понять нетрудно: из районо пришло распоряжение открывать школу. Где взять учебники и тетради? Не претерпела ли изменений учебная программа? Когда поступят методические разработки? И еще тьма вопросов.

Дмитрию Тимофеевичу хочется как-то подбодрить девушку.

— Да что там, — говорит он как можно тверже. — И сейчас все ясно, программа одна — учить детишек любви к Родине.

Михайлюк с восхищением глядит на Евгению Андреевну: среднего роста, стройная и гибкая, как лоза. Гладкие волосы, тщательно зачесанные назад, открывают высокий белый лоб. Грустные серые глаза улыбаются, но тонкое, подвижное лицо остается строгим не по возрасту. А ему хочется, чтобы сегодня все веселились. Михайлюк дотрагивается до графина с прозрачным искристым напитком:

— Вычитал я где-то: древние римляне до тридцати лет вина в рот не брали, а женщинам оно и вовсе не разрешалось. Но мы сегодня этот запрет нарушим.

— Пусть счастливым будет Новый год!

— За Победу!

Как короткий, прерывистый сон мелькают дни, проведенные в Старой Збурьевке и других селах, приютивших бойцов дивизии после промозглых и застывших на морозе плавней Приднепровья. 18 января сорок четвертого года 87-я гвардейская выдвигается в Каланчак, где бойцы несут круглосуточную патрульную службу, занимаются боевой учебой. Роты и батареи с раннего утра и до позднего вечера — на учебных полях, расположенных неподалеку от Турецкого вала. Конечно, ни один выезд не обходится без политработников.

Гвардии капитан Шабалов рад этому: знакомых у него все прибавляется. Нравится ему Тагай Манасов. Глаза узкие, ресницы так и слипаются, но видит все; по душе командиру расчета эти двое новобранцев — ловят каждое слово с лету. А он с жаром объясняет, как надо идти в атаку, затем берет пулемет, приглашает земляков сесть рядом. Заметив приближающегося заместителя командира батальона по политчасти, вскакивает навстречу, улыбается.

Умеет гвардии капитан Шабалов найти подход к людям. Не раз сравнивал его Тагай с Леонтием Макаровичем Моисеенковым, и разницу видит лишь в росте: Шабалов высок и строен. В остальном — одинаковы, оба рвутся в бой. В плавнях Дмитрий Матвеевич увлек за собой в атаку роту, но был ранен в грудь. Больше месяца лечился в медсанбате, а под Новый год вернулся в свой 2-й батальон. Его ли это забота — учить стрельбе, а вот, поди же, не делит с комбатом работу на его и свою…

Март привносит в солдатскую жизнь некоторое облегчение. Безраздельно властвовавший над степью ветер постепенно стихает. Солнце уже не жалеет тепла для земли, и от нее поднимается пар. На глазах твердеют дороги. И вот подают свой голос птицы. Шабалов с восторженным удивлением следит взглядом за стайкой скворцов. Они садятся на пашню. Самые нетерпеливые заводят такую знакомую мелодию.

Неужели весна?..

Во весь рост

В ночь на 7 апреля передовые части дивизии выдвигаются на исходные позиции для наступления. Но еще до рассвета природа вносит свои коррективы в штабные разработки — летит густой мокрый снег. Мельтешат над окопами лопаты.

— С землей-то снег не кидай, себя демаскируешь.

— Ерунда! Нам ведь наступать, немцу — обороняться. Смекай, у кого преимущество.

— Ты эти разговорчики оставь до морковкиного заговенья. Сказано: не выбрасывай черноту, значит — не выкидывай.

— Скоро тронемся…

В наступление войска идут 8 апреля, после довольно необычной артподготовки. Орудийная стрельба висит в воздухе с непродолжительными паузами два с половиной часа. Огонь стихает на несколько минут, и тогда гвардейцы поднимают над окопами манекены с нахлобученными касками. А по всему полю несется громкий клич. Наблюдатели докладывают, что вражеские солдаты спешат к своим огневым средствам. В этот момент снова начинают бить наши орудия. Значит, клюет на приманку неприятель. Ему дается время занять свои места, чтобы тут же обрушить на него новой силы огневой вал. Таких пауз несколько. Всякий раз артиллерийские разведчики докладывают о выявленных и вновь оживших огневых точках противника. Урон ему наносится еще до того, как наши стрелковые подразделения ворвутся в его первую траншею.

Артиллерия 87-й гвардейской в этот день трудится без отдыха. Стрелковые полки пока не задействованы, но готовы в любую минуту подняться со своих мест. И поднимаются. Успех всего корпуса обозначен четко, теперь его надо развить в направлении Ишуни (южнее Красноперекопска).

Гвардии младший лейтенант Бережной наблюдает, как первая цепь батальона встает над окопами и устремляется вперед. Местность открытая, и бежать надо, что есть мочи. Пригибаясь к земле, люди катят за собой пулеметы, ищут удобную позицию.

Из первой траншеи враг выбит быстро, но потом его орудия и минометы, до которых не дотянулась наша артподготовка, ставят заградительный огонь. Наступление захлебывается. Как быть? Ждать, пока артиллеристы подавят дзоты? Но ведь время уходит. Противник может перегруппировать силы и сам броситься в контратаку. План, так четко изложенный утром комбатом Минасяном, рушится на глазах.

— Немец осторожен, его голыми руками не возьмешь, — цедит сквозь зубы Бережной. — Фронтальная атака — безнадежное занятие. Надо развивать события на левом фланге.

Его размышления прерывает чье-то шумное прерывистое дыхание. Это связной.

— От комбата, — протягивает он сложенный вдвое листок из записной книжки. По лицу бойца градом катит пот.

В записке — приказание: взводу пулеметчиков следует выдвинуться на левый фланг батальона и ударить оттуда. «Обход. Похоже на Самсона Джангаровича. Дерзко. Неожиданно. Что ж, и мы в тактике не лыком шиты. А с комбатом лучше бы по телефону общаться, а то перебьет немец всех связных».

По траншее, пригибаясь, взвод перемещается на левый фланг. На это уходит минут пятнадцать, не более. И сразу же пулеметчики открывают огонь. Потом напористо устремляются вперед вместе со всем батальоном.

Вторая траншея отбита. Противник откатывается за хутор Джулгу (с. Суворово).

— Нельзя на погоду обижаться! — категоричность в голосе рядового Байбекова заставляет Бережного улыбнуться.

Сегодня утром, когда занимали бойцы траншеи 3-й гвардейской стрелковой дивизии и выходили на исходное положение для наступления, гвардии младший лейтенант Бережной шагал в цепи стрелковой роты. «Юнкерсы» появились неожиданно. Все тут же припали к земле, лишь Байбеков маячил в окопе. Взводный рванул его за полу шинели, пригнул к земле. И этим, наверное, спас от смерти. Потом тот пошел в атаку в первой цепи, был расторопен, смел. Противника сбили с места. Сейчас солдат смотрит на искрящееся солнце и не скрывает своей радости: он — жив!

— Товарищ гвардии младший лейтенант, как тебя зовут? — допытывается у Бережного. Он ко всем в полку обращается по-домашнему, на «ты».

— Иван Михайлович, — отвечает тот, не успев удивиться необычному в данный момент вопросу.

— Сына своего Иваном назову. Ты мне жизнь спас. — Боец держит в руках каску с вмятиной от осколка.

«У него какое-то труднопроизносимое имя, — вспоминает Бережной. — Ишь, нашел время объясняться в привязанности. Да, зовут его Аким-Газы. Рядом — смерть, а он о сыне мечтает. Человек не может жить без мечты. Так оно есть, так оно и будет…»

Затем мысли Ивана Михайловича переносятся к событиям дня. «Странное название носит хутор — Джулга, — удивляется он про себя. — И всего-то несколько приземистых домиков. Вряд ли его упомянут в числе населенных пунктов, которыми овладеет сегодня дивизия. Но им, кто ползает перед хутором по земле, запомнится надолго. В конце концов, во внимание надо принимать не размер хутора, а то, какое значение он имеет в тактическом отношении. Немцы не хотят сдавать Джулгу, ибо он прикрывает дорогу. Вот оседлаем ее, и покатится враг безостановочно».

Тем временем на окраине хутора появляются четыре «фердинанда». Навстречу им разворачивает ствол своей «сорокопятки» Петр Гостищев, посылает несколько снарядов, но мимо. Самоходки увеличивают скорость. Едва поспевая за ними, движется пехота. «Рота, не меньше, — прикидывает в уме Иван Михайлович. — Отсечем пехоту, а с самоходками справятся артиллеристы».

По команде Бережного расчеты меняют позицию. Теперь впереди — никаких препятствий. Стрельбу открывают прицельную.

Батарея полковых пушек тоже выдвинута на прямую наводку; безостановочно бьет по бронированным целям.

Неожиданно замолкает правофланговый пулемет. Ротный спешит туда. Так и есть, ранен командир расчета. Бережной зовет санитаров, а сам ложится за пулемет.

Ощущение привычной дрожи в руках, намертво вцепившихся в рукоятки, судорожные изгибы патронной ленты придают спокойствие и уверенность. Он видит, как падают и не поднимаются больше вражеские солдаты, и душа его торжествует. Пусть знают наших!

Горят две самоходки. «Молодец Винокуров, постарался! А пулеметчики справятся с пехотой, не подведут», — вполголоса приговаривает Иван Михайлович.

Но снаряды рвутся все ближе. Перед пулеметом вырастает столб земли и пламени. Бережной осторожно протирает глаза, шевелит головой, ощупывает лицо, смотрит на руки. Пронесло!

Боль в правой ноге приходит чуть позже — в нее угодил осколок. Но печет почему-то спина. Иван Михайлович догадывается, что на нем горит шинель. «Значит, термитными швыряет». Он переворачивается на спину, вдавливает свое тело в грунт, пытаясь притушить огонь. Расстегивает шинель, хочет снять ее, но лишь рвет подпаленные лохмотья. «Неужели так и сгорю заживо?» Руки его достают спусковую скобу, он давит на нее изо всей силы и уже не целится. Очередь получается какой-то непривычно короткой…[33]

— Вперед! — перекатывается звонкий голос гвардии капитана Минасяна и обрывается.

Призыв погибшего комбата подхватывает кто-то другой. И он несется от бойца к бойцу, поднимая в атаку на неприятеля роту за ротой.

Противник упорно цепляется за каждую пядь крымской земли, предпринимает одну контратаку за другой. Убедившись в тщетности своих усилий, обрушивает на наступающих новый бомбовый удар.

Байбекову кажется, что над позицией полка развертывается целая сотня кавалерийских бурок.


К капониру, где размещен пункт боепитания, перебежками приближается боец. «Что за бравада? Мог бы по-пластунски, а он во весь рост. Наказывать надо таких!» — сердится гвардии техник-лейтенант Петр Судоргин.

— Считаете себя героем? — набрасывается он на бойца. И, обращаясь ко всем, сердито отчитывает: — Погибнуть — хитрость невелика. А ты врагу досади, заставь его пригибаться перед твоими пулями.

Вечером становится холодно. Уставшие за день бойцы оборудуют окопы.

— Понимаете, братцы, если я не окопаюсь, то кажусь себе вроде раздетым догола, как перед рентгеном, — доверительно признается один. Он разгибает спину, смахивает с лица обильный пот. — Два дня можно отнести в нашу пользу. Шутка ли — Перекоп взяли! Ох и немцев наколошматили…

Парторг Коробчук, прервав мелодичный свист, откликается:

— Приказано штурмовые группы создать… Вот Алексея Семеновича уже внесли в списки.

— Это Контушного, что ли? По мне — никакой разницы, все одно — наступать.

— Гутарят, что краснофлотцы уже к Севастополю прорываются, — сообщает Демидов.

— Без нас не обойдется. Пехота всюду потребна.

— Немец уверен: нам к городу не подступиться. А я думаю: возьмем и Севастополь, — утверждает Коробчук и снова принимается насвистывать. Сегодня он особенно весел. Может, от кого-то получил весточку.

Мимо проходит командир роты Иван Степанович Березовский. Здоровенный, с крутыми плечами, голова возвышается над бруствером. Он молчит, но все понимают: подгоняет и взводных, и рядовых. А чего торопить? Люди и без того не знают отдыха.

Вдалеке то появляются, то исчезают огненные стрелы. Это дальнобойная артиллерия противника ведет огонь. Но на участке, занимаемом 262-м гвардейским стрелковым полком, сравнительно спокойно. Лишь изредка с шипением пролетит одна-другая мина и разорвется где-то у самого берега, да время от времени нырнет в землю цепочка трассирующих пуль — будто прячется в окопы.

Перед рассветом гвардии старший сержант Коробчук идет к Николаю Демидову. Его пулеметный расчет размещен по соседству. Сержант сидит на дне окопа, завернутый в плащ-палатку. На коленях белеет лист бумаги, по нему скользит лучик электрофонарика. «Письмо торопится дописать», — думает Александр Кондратьевич. Но тот рассеивает его предположения.

— Неудобно о себе листовку читать, — откидываясь на стенку окопа, говорит Демидов. — Когда это успел сочинить?..

— Завидую настырным… — уклоняется от ответа парторг.

Он видел, какую удобную позицию выбрал вчера командир пулеметного расчета гвардии сержант Демидов и как косил фашистов. Ему, Коробчуку, было приказано выдвинуться на насыпь противотанкового рва и обеспечить продвижение роты. Все сложилось, на удивление, удачно. Две огневые точки он подавил минут за пять, не больше, и рота устремилась на Кураевку. Но это произошло вчера, а как поведет себя противник сегодня?

— Утро будет солнечным, — предсказывает Демидов. — Ну, ни пуха, ни пера…

— К черту тебя, Николай Сергеевич! — беззлобно роняет Коробчук.

Утром бой возникает непредвиденно. Издалека доносится визгливый гул моторов. Сколько движется танков — Коробчук не считает. И вообще — окрест все мельтешит, как на перевернутой ленте кинохроники. За его спиной раздается громкое «ура», он выскакивает из окопа и бежит. Парторгу никак нельзя отставать от солдат… Поблизости свистят пули, рвутся мины, а он, не приседая и не оглядываясь, все бежит и бежит. Но вот передние ряды останавливаются. Валится в воронку от бомбы Коробчук. Текут одна за другой минуты. Звучит вновь призыв ротного:

— За мной, вперед!

И — новый бросок. На этот раз бежать становится труднее. Все чаще надо припадать к земле. А метров через пятьдесят-семьдесят огонь встает непреодолимой преградой. Коробчук укрывается за камнем.

— Царапнуло все-таки? — Петр Лукьянов подползает к Александру Кондратьевичу, достает индивидуальный пакет, перевязывает ему плечо.

Лицо парторга вытянулось от боли, дуги бровей еще ниже нависли над темными глазами. Только прическа все та же: неприхотливо разбросаны волосы на две неровных половины.

— До свадьбы заживет, — хочет отшутиться Коробчук, но в его голосе слышится скрытая боль. — Под Сталинградом приходилось куда труднее.

Как правило, Александр никогда не задумывался, что сегодня-завтра он может погибнуть. Пули и осколки предназначались кому угодно, только не ему. Шел по дорогам наступления, не оглядываясь. Лишь в августе сорок третьего его ранило; в госпитале быстро поправился и о смерти совсем перестал думать. А выходит, приглашений косая не ждет. Когда же он будет держать в руках долгожданную весточку со штемпелем Каменца-Подольского? Там, в селе Ружа, ждет не дождется его мать Евдокия Ильинична. В октябре исполнится шесть лет, как со своими одногодками ушел он в армию и с тех пор не виделся с матерью. Тоскует ночами по ней, снится она часто.

— Живы будем — не умрем, — будто угадывая душевное смятение друга, подбадривает Лукьянов.

— Приходил Грузных — корреспондент «дивизионки», просил заметку написать о самых отважных бойцах. Если я не успею — черкни пару слов…

Фразу эту он не кончает. Неожиданно в стороне плюхается шипящий снаряд; осколки проносятся над головой. Александр ждет следующего, но его почему-то нет. Лукьянов, воспользовавшись минутным затишьем, дружески хлопает Коробчука по спине и отползает в сторону.

— Пойду к своим…

Коробчук выглядывает из-за камня и цепенеет: прямо на него несется танк. Парторг бросает гранату, а сам припадает к земле — не промахнулся ли? Слышится один взрыв, второй, третий… Значит, не только он оказался проворным. Но почему стало так тихо? Оглох, что ли? Открывает глаза. Приподнимается. Танк стоит как вкопанный, слегка накренившись. Одна гусеница еще продолжает скользить по каткам. «Скорее всего, это работа артиллеристов», — решает парторг.

Батальон преследует отходящего противника. Взят бромзавод, вскоре должна показаться речка Чатырлык. «Если форсируем с ходу, немцу не за что зацепиться до самого Севастополя» — всплывают в памяти Александра слова гвардии подполковника Домникова, когда тот накоротке собирал парторгов рот и батарей перед наступлением.

— Вот шпарит, когда же передых будет?

«Чей это голос?» — вспоминает, морщась от боли, Коробчук. У него сильно ломит плечо. По опыту парторг знает, что ничто так не выводит людей из равновесия, как вынужденное бездействие в бою. В бессильной злобе он смотрит по сторонам. Солдаты прижались к земле, затаились. Все ждут команды. А ее нет. Противник, очевидно, заранее пристрелял этот рубеж. Осатанело изрыгает огонь дзот, глушит настойчивый прилив атакующих взводов. Что предпринять в подобной ситуации? Отступать нельзя, о продвижении вперед не может быть и речи.

«Подползу незамеченным — и забросаю дзот гранатами», — решает Коробчук. И не спрашивает на это разрешения у ротного. Вряд ли тот позволит ему пойти на такой шаг.

На минуту-другую гул боя как-будто стихает. Солнце бросает лучи на розовые сады, что виднеются за пригорком, на зеленую траву, что подступает прямо к дзоту. Природа словно подтрунивает: вот, примечай, какое раздолье для жизни, а ты ведь сейчас уйдешь из нее. Не поспешай, подумай; ты еще не все сделал на этом свете, в свои двадцать шесть даже жену не выбрал.

Коробчук смотрит на солнце, щурится. Поблизости разрывается снаряд, но Александр не припадает к земле — одним рывком встает над ровиком и быстро ползет в сторону дзота.

— Куда? — растерянно застывает Демидов; на его лице соломенная бледность.

Командир роты видит рывок парторга, приказывает усилить огонь по дзоту. А Коробчук поднимается во весь рост, и, тесно прижав к груди гранаты, бежит прямо на дзот. Теперь до него остается метров десять, не более. Гвардии старший сержант припадает на левое колено, потом снова выпрямляется. Еще несколько шагов, и тело его зависает там, где только что дымилась злыми огоньками амбразура дзота.[34]

Рота одним рывком поднимается на высоту.


Вражеские подразделения, занимавшие оборону между озерами Старое и Красное, окружены и уничтожены. Их остатки отброшены на третью оборонительную линию — за реку Чатырлык. Преследуя фашистов по пятам, утром 12 апреля гвардейцы выходят к этой водной преграде.

— Разувайся, пехота, а то ноги замочишь!

Рассвет возникает внезапно. Дует легкий ветерок: налетит, покроет гладь воды рябью и тут же скроется. От реки тянет сыростью и прошлогодней гнилью. Берега ее облеплены низкорослыми лопухами, где обычно прячутся ленивые серо-зеленые жабы. Теперь здесь укрылся сапер-разведчик. Сейчас его дело — обследовать подступы к реке. Когда ее форсировать — утром или к концу дня — это зависит от многих обстоятельств, и, прежде всего, от готовности переправочных средств. А их негусто в дивизии. Возможно, подойдут понтонеры — тогда другое дело.

— Держи ровнее зеркало, Назарыч. Что-то руки твои пляшут…

Иван Петрович Королюк, сидя в траншее, трет мылом щеки, затем берет бритву. Только сейчас, глядя на свое отражение, обнаруживает, что похудел и постарел: заострился с горбинкой нос, стали жесткими и углубились складки на щеках, в трех местах на лбу тянутся глубокие борозды. «Уж сорок восемь стукнуло», — отмечает он про себя.

— В начальство выбился, отделением командуешь, — Назаров тянет правую руку, в которой зажато зеркало.

— Так вчерась вышло, — оправдывается-поясняет Королюк. — Кому-то надо эту поклажу взваливать на свои плечи.

— За вчерашний день, говорят, десятерых уложил… Прибыльно быть снайпером. Да и поспокойнее, небось.

— По-твоему, снайпер в атаку не ходит?

— Это верно, — вздыхает Петр Назарович и без всякого перехода: — Гибель Коробчука не выходит из головы.

— И я горюю о нем. К этому подвигу у Александра были подступы. Много подступов — по дорогам от Сталинграда. Так я полагаю.

Какое-то время земляки молчат. Королюк подносит зеркальце вплотную к себе, левой рукой растирает белесые пятна мыла возле ушей.

— Примолодился. А то вчера вечером не понравился, видать, мой вид начальнику политотдела. Слыхал, какую новость принес? Благодарность от товарища Сталина вышла нам за Перекоп. Так что и тебе не грех щетинку свою соскоблить…

В окопе становится совсем светло и как бы просторнее. Королюк приподнимается на носках, заглядывает через бруствер. Отчетливо виднеется река, спокойная и неподвижная, словно льдом закованная.

— Так это же ручеек… Одолеем!

Неожиданно в траншее появляется командир саперной роты Николенко. Обычно порывистый в движениях, он сейчас выглядит сгорбленным, подавленным. На коленях — комья земли, руки — в ссадинах. Конечно, он уловил последнюю фразу, ибо сразу среагировал.

— Ручеек, говорите? Вряд ли его удастся с ходу перепрыгнуть. Тут придется и броды искать, и места для прохода пехоты и артиллерии устанавливать. Потом уже переправляйся на противоположный берег.

— Водички хотите? Устали, небось.

— Что говорить… Свыше трехсот мин сняли да восемь проходов проделали. Досталось сегодня. — Он возвращает флягу.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, а что, если мостиком воспользоваться? — Королюк побаивается, как бы за это предложение бойцы не подняли его на смех.

— Это Воронцовским мостом? Пленные говорят — заминирован.

— А не хитрость ли это немцев? — Иван Петрович колеблется. — Надо бы пройти мост. Тут двое-трое управятся.

— Если смельчаки найдутся — действуйте, огнем поддержим, — соглашается командир роты.

Королюк кивает двум бойцам, и они спешат за отделенным.

Вот и мост. Пробежать по нему — и минуты не потребуется. Однако рискованно. Лучше ползком. Авось, противник не заметит.

Колючий страх пронизывает душу, сердце стучит быстрее и громче обычного. «Без паники!» — приказывает себе Иван Петрович. И этим как бы встряхивает себя, отгоняет прочь минутную слабость, поднимается во весь рост.

Пулеметные очереди дырявят перила моста уже после того, как Королюк прыгает в какой-то окоп. По ходу сообщения продвигается вправо. В двух шагах сзади — бойцы. Оказывается, вслед за тремя смельчаками устремился взвод автоматчиков лейтенанта Кузнецова. Теперь можно считать, что мост в наших руках. И вовсе он не заминирован, если по нему бегут и бегут солдаты.

— Одолжи патрончиков, — обращается Королюк к одному из бойцов.

— А свой патронташ даме сердца подарил?

— Понимаешь, друг, после боя разыщу. Спасла меня патронная сумка. Ткнулся осколок, да не пробил ее. А я, признаться, струхнул, что начнут патроны рваться, сбросил ремень…

— Ну и дела, — искренне удивляется боец.

А траншею все заполняют люди. Сейчас переведут дух, развернутся в боевой порядок, и батальон снова пойдет в наступление. Теперь главное — не сидеть на одном месте, выбить противника из его нор, а тогда только поспевай за ним…[35]

— Воздух!

Иван Петрович торопко озирается по сторонам. Искать другое укрытие поздно, да и кто знает, где упадет «твоя» бомба. А может, нечистая пронесет? Один, второй, третий… Уже восьмой, самый последний, пикирует. Вот от него отрываются темные капельки; они увеличиваются в размерах, все быстрее несутся к земле, пронзительный свист становится невыносимым. За облако ныряет солнце, словно не хочет быть свидетелем гибели солдат.

Сколько времени Иван Петрович Королюк находился под землей? Петр Назарович Назаров это, конечно, знает. Вот он стоит рядом, отряхивает гимнастерку контуженного, что-то говорит. По движению губ и жестам тот догадывается: надо отправляться в медсанбат. Но ведь бой еще не кончился. Как же он уйдет? Иван Петрович трет руками уши, но безуспешно. Берется за сошник, вытаскивает пулемет. Значит, сила у него еще есть. А это — главное. Правда, не слыша трескотни пулеметов, писка мин, воя бомб трудно сообразить, что творится на поле боя, но ведь рядом товарищи. Королюк зовет Петра Назаровича и голоса своего не слышит. Но тот, видимо, понял просьбу, в его руках появляется кисет, пальцы проворно насыпают на газетный квадратик махорку, и вот самокрутка уже готова. Иван Петрович прикуривает и тут же выплевывает сгустки крови вперемешку с землей, потом втаптывает сапогом окурок; от него во рту одна тошнота. Пытается извлечь из левого кармана трубку, но рука вдруг перестает повиноваться, повисает, словно плеть, и не согнешь ее никак. Это замечает Назаров, начинает с силой растирать. А какой из него массажист…

На второй круг бомбардировщики не заходят: то ли горючее на исходе, то ли бомбы кончились. Королюк провожает глазами самолеты и вдруг разбирает среди гула предложение друга:

— Давай-ка мне пулемет, а сам отправляйся в тыл.

— И не подумаю! — спешит он заявить о себе.

— Значит, слышишь меня?

— Повоюем, браток!


По крымским дорогам, зеленеющим на обочинах густой травой, все идут и идут войска. 87-я гвардейская плотнее прижимается к берегу. Кажется, ветер доносит соленые брызги моря.

Переход длится всю ночь. На рассвете, перешагнув через мелководную речушку, даже не обозначенную на карте, отряд располагается на привал.

— Нужна связь со штадивом.

Однако радист напрасно колдует над радиостанцией. Слишком далеко оторвался подвижной отряд. Сформированный еще до начала Крымской операции, он прошел короткий курс обучения ведению боев в населенных пунктах и в гористо-холмистой местности. Пехотинцы вооружены автоматами, имеются пулеметы, противотанковые ружья, два орудия, пять минометов и даже пять автомашин. Личный состав готовил заместитель командира дивизии гвардии полковник Разумейкин. Ему Тымчик и предложил возглавить отряд.

— Мотоциклиста — ко мне!

Пока связной вернется из штаба дивизии, отряду — передышка.

Внимание бойцов привлекает приземистый домик, что мостится на окраине небольшой деревни. За ним вперемежку меж яблонь и абрикос кустятся вишни и серо-голубая сирень, пьяняще пахнущая после дождя. Сам домик выглядит неказистым: крыша вот-вот рухнет, окна местами заделаны фанерой, стены потемнели, штукатурка отстала. Видно, давно не прикасалась к нему рука хозяина.

— Есть кто живой? — боец Файзиев поднимается на крыльцо, стучит в дверь.

На пороге появляется пожилая женщина и сразу же голосит:

— Едва дождались вас, родные! Каждый день выглядывали.

Что-то трогательное, берущее за душу было в ее жалобных, скорбных причитаниях. Разведчикам всякое приходилось слушать за долгие годы войны. Но тут что-то иное.

— Вот тот ирод, — она показывает рукой на высокую избу через речушку, — грозился вырезать всю семью. За себя не страшилась, детей жаль, трое их у меня.

— А муж-то где?

— Ушел воевать еще в сорок первом. С той поры ни слуху, ни духу.

Кое-кто из бойцов вспоминает командира минометного расчета Григория Самодурова. Тот частенько возвращался в разговорах к оборонительным боям в Крыму и все тешил себя надеждой найти зарубку на дереве в каком-то хуторе, оставленную при отходе. Немного не дошагал до своей задумки — в декабре прошлого года убыл по ранению в госпиталь.

— По машинам!

К утру 14 апреля подвижной отряд вступает в Ак-Мечеть (пгт Черноморское) и Караджу (с. Мартыновка).

Встречный ветер

Перечитав донесение в штаб армии, Тымчик остается доволен. Последние события радуют. Прорвана оборона противника на Перекопе. Части и подразделения дивизии, переправившись через реку Чатырлык, двинулись дальше, преследуя врага. И лишь один вопрос пока что остается без ответа: когда именно обозначился перелом в ходе наступательной операции?

Достигнутые успехи полковник связывает прежде всего с успешными действиями десанта, в составе которого был приданный стрелковый батальон соседней дивизии.

Тымчик вспоминает свой мимолетный разговор с начальником штаба о положении, создавшемся при прорыве Ишуньских позиций. Продвигались медленно, с боем брали каждую огневую точку.

— Лобовой удар растянет сроки операции, — сетовал Тымчик, — и, главное, увеличит потери.

— Да, — согласился начштаба Куляко. — Тут нужен маневр…

Вскоре возник оригинальный и довольно дерзкий план: под покровом ночи преодолеть Каркинитский залив в его наиболее узком месте и нанести ощутимый удар по вражескому флангу.

Правда, возможности десанта поначалу вызывали сомнения. К имеющимся в наличии лодкам раздобыли еще несколько — рыболовецких. Всех вместе оказалось около сорока. И ни одной моторной, ни одного катера. Успеют ли десантники за ночь на веслах преодолеть расстояние в 20 километров? Ставя командиру батальона задачу, Тымчик не скрывал своих опасений. Но тот твердо заявил:

— Поверьте, товарищ гвардии полковник: все будет как нельзя лучше.

Отряд без помех форсировал Каркинитский залив и высадился юго-западнее Воронцовки. Десантники ударили по врагу с тыла в тот самый момент, когда основные части 87-й гвардейской ринулись на гитлеровцев с фронта.

Теперь, во время доукомплектования дивизии, Кирилл Яковлевич справился у штабных работников, как зовут командира приданного батальона, и, не дожидаясь ответа, принялся листать записную книжечку.

— Пишите: представляю капитана Диброва Филиппа Давыдовича к званию Героя Советского Союза.

— Удобно ли нам ходатайствовать? — гвардии полковник Куляко делает пометки в своей тетради. — Подчинен-то Дибров нам лишь на один бой…

— Нельзя оставлять без внимания его заслуги. Пишите. За хвалу смелому — начальство не отругает. Своих тоже не забудем. Прежде всего лейтенанта Двигуна из артполка, который в бою вызвал огонь на себя, был ранен и скончался в медсанбате; лейтенанта Грицая, — это его взвод сбил на Перекопе «мессер», и других гвардейцев.

— Геройские парни, — задумчиво говорит начштаба, потом обращается к комдиву: — Людьми нас пополнят?

— Командарм обещал, — Кирилл Яковлевич подсаживается ближе к Куляко, с каким-то особым интересом рассматривает его. — Наверное, нам придется расстаться, командарм спрашивал, согласитесь ли вы принять восемьдесят седьмую. — В глазах Тымчика появляется лукавинка. — Я ответил, что справитесь с дивизией не хуже меня.

— А как же вы? — удивляется начштаба. По всему видно: разговор смущает его.

— Корни тут пустил. Два с половиной года в дивизии. А что касается вашего повышения, то вы меня не поняли. Вам предлагают принять восемьдесят седьмую дивизию, но другую, не гвардейскую…

Лицо комдива немного грустное. Ему жаль, конечно, расставаться со своим опытным помощником. Краем уха улавливает теплые слова благодарности, а сам прикидывает, кого взять на место Куляко. Вслух произносит с нарочитой суровостью:

— Растаскивают дивизию. Того в академию посылают, того берут в армейский или фронтовой аппарат…

Тымчик не договорил, только рукой махнул от досады. Вспомнил, как на Перекопе пришел попрощаться Василий Бакай — почти готовый командир полка. Ничего не поделаешь, учиться тоже надо. Командиру следует заботиться о росте подчиненных. Это куда важнее сиюминутной потери или выгоды.

Хлопанье двери перебивает раздумья комдива. В дом заходит Липецкий.

— А у меня новость! — восклицает с порога. — Есть приказ: нашей дивизии присвоено имя Перекопской!

— Спасибо за добрую весть, — расцветает Тымчик. — Надо сейчас же сообщить всем частям, это ведь их заслуга!

Тымчик долго сидит молча, потом поднимает глаза на начальника штаба:

— Будем отрабатывать тактику действий по внезапному блокированию дотов, штурму высот и населенных пунктов…

Десятидневка, отведенная дивизии для доукомплектования и учебы, заполнена хлопотами и заботами. Учения утомляют людей, но никто не ропщет — впереди ждет Севастополь, брать его надо умеючи.

…Дивизия снова на марше. Антенна, поднятая Геннадием Носковым на самую вершину дерева, дублирует приказание комдива — ускорить темп продвижения. Протяженность ночного броска — семьдесят километров. Еще до рассвета вторые эшелоны должны занять новые участки перед наступлением. Ближе к стрелковым частям предстоит переместиться и батареям артполка. Но больше всего Тымчика заботит поиск разведчиков. Позавчера в тыл врага была снаряжена поисковая группа. Вернулась ни с чем. Ушла вторая. Как сложатся ее дела?

Луна скупо освещает дорогу, но «козлик» бежит ровно, не спотыкается — колея укатана. В одном из подразделений 264-го гвардейского полка, обеспечивающего действия разведчиков, полковника поджидает гвардии капитан Суворов. По его расстроенному виду нетрудно догадаться, что группу постигла неудача.

— Какие потери? — привычно спрашивает комдив.

— Двое не вернулись…

— Доложите подробности.

…Больше часа разведчики утюжили землю. Часто замирали на месте, прислушивались. Уже неподалеку траншея противника, доносится разговор немцев. «Давай, прыгай за мной», — шепчет Файзиев ползущему сзади бойцу. Метрах в пяти от него кто-то вскрикивает, и над головами повисают осветительные ракеты. Бьют пулеметы. Оставаться на месте — означает положить всю группу. Старший дает сигнал отходить…

— Значит, налегке вернулись? Без «языка» и товарищей? — тон Тымчика не обещает ничего хорошего. — За это судить надо… — Он смотрит в лицо каждому бойцу, а те стоят, опустив головы. — Бросить своих товарищей… Приказываю, пока не рассвело…

Он не заканчивает фразу, ее прерывает шум в дальнем углу траншеи.

— Никак — Федя! — доносится чье-то радостное восклицание.

Хазраткул Файзиев, уставший, передает с рук на руки больного товарища. Он в бессознательном состоянии.

…Услышав крик и хрипение, Файзиев оглянулся и при свете вспыхнувшей ракеты, похожей на изогнутую ветку сирени, заметил лежащего на земле бойца. Тот бился в приступе эпилепсии. И надо же беде случиться в такой неподходящий момент! Обнаруженная противником, группа отходила, но разведчик не мог бросить товарища.

— Правильно поступили, Хазраткул Файзиев! — Кирилл Яковлевич про себя отмечает собранность гвардейца, его внутреннюю силу. Ниже среднего роста, щуплый. Брови тонкие и короткие, как тире над черными немигающими глазами. На левой щеке два родимых пятнышка. Улыбка белозубая, приветливая.

Тем временем новичок приходит в себя. Неохотно признается:

— Болезнь на медкомиссии утаил. Думал, пройдет со временем. В разведку хотел. Со мной это редко бывает…

Тымчик минуту-две молчит. Потом выносит свой приговор:

— Пока в медсанбат, а там посмотрим. Но в разведку ходить запрещаю. Там можно не только поиск сорвать, но и похуже бед натворить. Сегодня вернулись без потерь, но ведь и без «языка»!


5 мая передовые батальоны поднимаются в атаку. Артиллерийская и авиационная подготовки сделали свое дело, и пехотинцы с ходу занимают первую и вторую траншеи. Но дальше продвинуться не так легко. Ночью комдив вводит в бой вторые эшелоны полков, но и они успеха не имеют, хотя поднимаются в атаку несколько раз. Утром, правда, противник пятится назад, но недолго. На третий день, вечером, Тымчик докладывает командарму: дивизия несет большие потери в личном составе, выбыли из строя двое командиров полков…

Генерал Захаров сердится:

— Сапун-гора в наших руках! Тридцать второй[36] сделал свое дело. Вся восьмая армия нацелена на Севастополь. — Затем смягчается: — Авиации завтра прибавлю. — И заканчивает: — Сами возьмете Мекензиевы горы или толкачей прислать?

— Справимся сами, — обещает Тымчик.

Липецкий сразу звонит в редакцию «дивизионки»:

— Назавтра выпускайте газету с аншлагом: «Даешь Севастополь!»

Борьба за Мекензиевы горы — упорная. Гулкое эхо разрывов, отражаясь от скал, удесятеряет шум боя. Подступы к станции заслоняют дзоты, бронированные колпаки, пулеметные гнезда. Для ночного обхода нужны смельчаки. И они находятся в 261-м гвардейском. Именно этот полк выбивает врага из траншей, что проходят по горным вершинам. Теперь можно считать, что внешний оборонительный обвод Севастополя прорван.

К исходу 8 мая дивизия выходит к Северной бухте. Здесь нет нехоженых троп, но продвижение тем не менее затруднено: что ни шаг, то завалы из камней, щебня, разбитой и сожженной техники.

Комсорг роты автоматчиков Петр Лукьянов осторожно пробирается сквозь эти лабиринты. Время от времени подает руку Алешкину.

Доносится голос Бородулина.

— Слушай, Алешкин. Если что — возьмешь у меня флаг. Под гимнастеркой ношу… Ну, а с тобой случится беда — поднимет комсорг Лукьянов…

«Комсорг роты — не должность, а почетная обязанность, — словно слышит Лукьянов голос гвардии капитана Шабалова. — Обязанность первым подняться в атаку». Он это говорил перед прорывом Ишуньских позиций. Торопил людей за собой навстречу врагу, да не долго бежал, ранило в ногу. Не щадят себя политработники. Вчера вечером все роты снабдили красными полотнищами. Наказ такой: «Водрузить на самом высоком здании Севастополя!» Теперь вот Бородулин беспокоится, чтобы гвардейцы в пылу атаки не забыли о важном поручении.

— Будь спокоен! — за всех отвечает Петр Лукьянов.

Рота автоматчиков — всюду первая. Немцы где прорвутся, или надо совершить рейд в тыл противника — сейчас же ставится задача роте автоматчиков. Вот и теперь она там, где всего труднее. Хорошо вооружена, полностью укомплектована людьми. На днях на должность командира роты назначен Тимофей Кузьмич Кузнецов. Новичком его не назовешь: до этого исправно командовал взводом. Автоматчики знают свое предназначение и дело ведут с толком.

— Вот бы лодки пригодились. У нас их в Голой Пристани хоть отбавляй, — задумчиво говорит Назаров, стоя на берегу залива. Невысокий, худенький, он оглядывается по сторонам, что-то отыскивает глазами.

Серая завеса тумана скрывает силуэты суденышек, постройки на противоположном берегу.

— Согласен, тезка. Но где их взять? — замечает его нетерпение Лукьянов.

Откуда-то появляется Егор Спиридонович Алешкин.

— Братцы, видел склад гробов. Чем не лодки!

— Не до смеха, товарищ гвардии младший сержант, — сердится Петр Лукьянов и прячет под пилотку темно-русые волосы.

— Чудак-человек, они же крашеные, не потекут, на совесть сработаны. — Глаза его с голубым отливом высказывают недоумение: дескать, что же плохого я сообщил?

— Поглядим позже, — соглашается Назаров. — Тут на месте стоять опасно…

К Севастополю стекались остатки частей разгромленной 17-й армии — все, что уцелело на Перекопе, Ишуни. Теперь фашисты сдерживали наступающих с одной целью — спастись, погрузиться на пароходы.

— Еще один бросок, — смахивает с лица пот быстрый, порывистый Владимир Дровник; когда он оказался в цепи автоматчиков — Петр и не заметил.

Вверх взлетает долгожданная ракета. И тотчас немцы начинают отстреливаться. Бойцы сталкивают в темно-синюю воду только что сколоченные плоты. Кто-то тащит гробы, только не черные, как уверял Алешкин, а свежеоструганные, но действительно крепко сбитые.

— Счастливого плавания!

Но тут не до шуток. Петр Лукьянов видит, что рядом на обломках бревен примостился Назаров. Взял бы его на плот, да тот не выдержит и одного лишнего килограмма.

— Доберешься, Петр Назарыч?

— Топай, топай, — улыбается Назаров, а то опережу ненароком.

— Предпочту держаться рядом, ведь мою надувную легче всего продырявить…

Невдалеке на волнах пляшет резиновая лодка, в ней Яков Васильевич Олейник тянет связь на противоположную сторону Северной бухты; значит, туда комдив свой НП выдвигает.

Как ни стараются гвардейцы соблюдать маскировку, но противник начеку. Заподозрив неладное, открывает сначала минометный, потом и пулеметный огонь. «Зацепиться бы за кромку земли» — об этом думает сейчас каждый.

Плот жалобно скрипит. Петр прыгает на берег, бежит. Из окна ближайшего домика, сложенного из желтого ракушняка, строчит пулеметчик. Пригнувшись, Петр перебегает к сожженному автомобилю. Теперь окно оказывается совсем рядом, но дальше двигаться нельзя — немец успеет достать его раньше, чем он сделает хоть шаг.

— Гранатой давай! — кричит сбоку Назаров.

Петр швыряет «лимонку», и пулемет смолкает. Теперь главное — не дать врагу поднять головы, чтобы батальон мог высадиться с меньшими потерями. Это ему удается. Накрыта еще одна пулеметная точка врага.

Со стороны противника стрельба вдруг стихает. Из-за угла дома выходит гитлеровец с поднятыми вверх руками, без оружия…

— Гитлер капут!..

За ним плетутся еще тринадцать вояк.[37]

Лукьянов несколько растерян: не сопровождать же ему пленных, когда идет бой за центр города. Он показывает немцам на дом: мол, отсидитесь там, пока мы выкурим остальных.

Петр видит, как бойцы обтекают строение, как Владимир Дровник взваливает на плечо пулемет и уходит все дальше по изогнутому переулку. Подчиняясь общему порыву, бежит.

— Попридержи пыл, следопыт…

Тут только он замечает Назарова. Тот сидит на корточках, по его лицу течет кровь.

— Каска не выдержала…

— Скажи ей спасибо, своей спасительнице. — Лукьянов берет бинт, старательноперевязывает товарищу голову. Затем встает, трясет возле уха флягу, разочаровывается: вода едва булькает на дне.

— Ну-ка, глотни.

Назаров возвращает опустевшую флягу.

— Айда догонять своих. Лекарь из тебя неважный, а друг неплохой.

Теперь они держатся рядом. Оба чувствуют, что предельно утомлены, но вслух об этом не говорят.

— Как чувствуешь себя, Назарыч?

Вместо ответа тот сообщает:

— Алешкина ранило, когда флаг устанавливал. Но живучий он мужик, держится.

— Небось, голова болит?

— Да чего там! Ведь Севастополь-то мы взяли!

…Город — что кладбище. Не только в центре, но и на окраинах вместо строений — груды развалин. Здание железнодорожного вокзала рухнуло, под обгоревшими бочками, почерневшими кустами торчат искореженные металлические фермы. Не лучше и в гавани — она забита обломками судов, засыпана битым стеклом. Жителей мало. Но все, кто уцелел, бегут навстречу своим освободителям.

— Это какая улица, мамаша? — вихрастый краснофлотец снимает бескозырку, смахивает рукой пот.

— Здравствуй, родной! Пушкинской звалась. — И она всхлипывает тонким девчоночьим голосом.

— Отстроим заново! — растерявшись, уверяет моряк. Он понял свою ошибку — это война так состарила девушку.

Мимо бежит рослый боец, прижимая под мышкой стершееся ложе автомата. Во впалых глазах — нетерпение.

— Как бы к почте пройти? Телеграмму хочу послать.

— Откуда будешь такой шустрый? — улыбается Лукьянов.

— Слыхал про Евпаторийскую дивизию?

— А мы из Перекопской, знай наших!

Стоят гвардейцы у берега. К ногам их катятся соленые валы — синие-синие, в небе величественно-спокойно плывут белоснежные облака. И кажется, что широкая грудь города у моря вздыхает тихо и мерно. С сегодняшнего вечера он начнет новую мирную жизнь.

ГОД ЧЕТВЕРТЫЙ

Сложный сплав

Еще не затих оглушающий шум битвы на мысе Херсонес, а части дивизии уже на марше. Идут от Севастополя теми же тесными дорогами, что и наступали. Только темп марша теперь не такой изнурительный, да привалы почаще.

…В руках бойцов шелестят газеты. Григорий Кубрак читает: «Славный путь прошел от стен Сталинграда до Севастополя гвардии капитан Моисеев Илья Андреевич. Его батальон одним из первых форсировал Северную бухту и уничтожил более 150 немцев…»[38]

К Кубраку подсаживается низкорослый боец.

— Друг, подари мне эту газету, — неожиданно просит Григория. — Портрет гвардии капитана дома на видном месте повешу… Спас он меня.

Что-то порывается сказать солдат, который сидит рядом: во всю левую щеку у него заплата из бинта. Высказаться ему однако не дают несмолкаемые шутки однополчан. Махнув рукой, он начинает старательно выскребать из складок кармана махорку, чтобы свернуть «козью ножку».

— Не велика ли? — сомневается сосед.

— На двоих скручиваю, — вздыхает боец. — Любил Николенко помечтать с цигаркой. Смастерит, а раскуривать не спешит, раздумывает. Все хотел агрономом стать. А план любого минного поля читал, как по раскрытой книге.

Не сразу затихает боль утрат. Все чаще вспоминают тех, кто пал на крымской земле. Верят: пройдет какое-то время, и им поставят памятники, а пока…

Проходящие войска останавливаются у деревянного обелиска, который высится на Перекопе. Он возведен руками саперов. Те торопились, им еще предстояло сопровождать войска в боях за Севастополь, но сделали все добротно. Памятник простоит до того времени, когда вдоль фронтовых дорог, на холмах и пригорках, на улицах и площадях сел и городов встанут герои войны. Из бронзы и мрамора, как вехи потомкам. На века.

Короткий митинг. На нем живые клянутся в вечной памяти павшим героям. Минута молчания. Прощальный салют у осыпанного цветами кургана, где установлены доски с надписью: «Вечная память героям-гвардейцам, штурмовавшим Перекоп и Ишуньские позиции».

И снова — в путь.

За все время марша в дивизии — ни одного отставшего. Потому-то комдива несколько удивляет приезд члена Военного совета армии В. И. Черешнюка. Недоумение сменяет радостный подъем — за освобождение Севастополя дивизия награждена орденом Красного Знамени. Есть еще новости: генерал-полковник Г. Ф. Захаров убыл в Ставку за новым назначением; вместо него командующим армией стал П. Г. Чанчибадзе. И может, не самая главная, но такая приятная неожиданность: из штаба фронта поступило разрешение — отпустить на побывку тех бойцов и командиров, чьи семьи поблизости. На два-три дня, по усмотрению комдивов.

— О семье узнали что-нибудь? — задает вопрос Черешнюк.

На лицо комдива ложится грусть:

— Нет, товарищ генерал.

Новости передаются от одного подразделения к другому. Желающих побывать дома хоть отбавляй, и комдив до вечера подписывает отпускные билеты. А утром следующего дня машина увозит его в родные края.

…Через сутки, миновав Немиров, «козлик» остановился на окраине села Нижняя Крапивна. Все здесь Тымчику знакомо с детства: постройки, плетни, тропинки. Из калитки выходит женщина.

— Скажите, живет в селе Любовь Евстигнеевна…

— На прополке она.

— И дети живы?

— Все трое живехоньки! В поле они, вместе с матерью. А вы, никак, сослуживец погибшего?

«Дошла-таки газета…» — мелькает в голове. И горькое: «Не признала односельчанка… Значит, состарила и меня война порядком».

В поле не шел — летел. Жену узнал издали: склонившись, она полола грядку, аккуратно складывая в сторону сорняки. Такая близкая, родная. Он торопливо шагал без разбора, а она бежала, обгоняя других, часто пошатываясь, спотыкаясь.

— Кирилл, живой… — Жена уткнулась мокрым лицом в плечо. Всхлипывала без удержу, а он все гладил и гладил ее по шелковистым волосам, припудренным сероватой пылью страданий. Ребятишки стояли рядом с отчужденно-заинтересованными личиками. Пятилетний малыш держался за руку старшей сестры и не сводил глаз с матери. А самая младшая, босоногая, в коротеньком сарафанчике, безразлично топала вокруг них по пыли.

Промелькнул отпуск. В тылу, как и на фронте, велась напряженная борьба. Люди в колхозе работали без оглядки на вчерашний день. Ждали урожая и окончания войны…


Старший лейтенант Рожков смотрит на комдива и заключает про себя, что тот как-то помолодел и посвежел за последнюю неделю. Впервые замечает на груди ордена, нашивки за ранения и контузию. Ловит себя на мысли, что грустит — от своих родных так и не имеет весточки.

В политотделе нет никого, и Тымчик заводит разговор с Рожковым.

— Знаете, Федор Васильевич, — комдив все еще под впечатлением от встречи с домашними, — писатель Горбатов, не ведая того, спас мою семью. Дознались все же немцы, что я командиром воюю, но как раз к тому времени газета меня похоронила. Вот и не тронули жену и малышей, все в заложниках держали.

Последующие дни проходят в спешке и напряженной работе на железнодорожных станциях. Приходится оформлять массу различных заявок; в них Тымчик именуется командиром батальона — скрытность передвижения строго соблюдается. В связи с этим личному составу рекомендовано не носить открыто гвардейские знаки и боевые награды, в пути не опускать в почтовые ящики письма с обратным адресом.

Пробегает полоса партийных и комсомольских собраний. Вопрос один: соблюдение военной тайны и поддержание твердой воинской дисциплины. «Совершить марш без происшествий!» — вот лозунг момента.

…Навстречу комдиву пятеро артиллеристов катят к платформе пушку, отливающую на солнце глянцем свежей краски. Сопровождающий ее офицер Николай Поздняков опасается, не поцарапали бы номера расчета ненароком станины.

Три дня назад штаб армии затребовал представить в Москву пушку, прошедшую с боями от Сталинграда до Севастополя. Выбор пал на расчет Кашкарбаева. Не один танк успело подбить его орудие, но и само получило отметины. В Крыму при форсировании реки Чатырлык снаряд попал в щит, изувечив ствол и накатник. Артмастера полка, не мешкая, заменили поврежденные узлы и агрегаты, и под Севастополем отремонтированное орудие вновь вступило в бой.[39]

— Подвезло ребятам! — Кто-то завидует командиру орудия и наводчику.

Кашкарбаев смущается.

— Расскажу, как воевал Джуманазар-ока, — обещает он.

Через неделю подается весь запрашиваемый транспорт. Полки начинают грузиться по-скорому. Точно по расписанию из Снегиревки и Херсона уходят длинные суетливые эшелоны.


Ефрейтор Величко просыпается оттого, что вагон дергается взад-вперед. Зевает, подтягивается на руках к окну — там светлеет. Подходит к полуоткрытой двери, но ничего, кроме серой степи, рассмотреть не может. А вагон уже подпрыгивает на стыках рельс. Медленно проплывает какой-то полустанок, и опять мелькают телеграфные столбы. Минут через двадцать перестук колес замедляется, эшелон останавливается. Теперь уже надолго.

Величко развязывает брезентовую торбу — в ней припасены щетки, скребки, ветошь. Не замечает, откуда появляются мальчишки, одетые кто во что, они снуют возле лошадей, поглаживают крупы, расправляют гривы, заглядывают в зубы. Суровые, но щедрые на отцовскую ласку бойцы беззвучно посмеиваются.

— Дядя, это за что у тебя медаль?

— За многое, сынок…

Неподалеку сидит батареец, растягивает мехи баяна. Льются знакомые мелодии, то нежные и печальные, то бодрые и веселые. Вокруг топчутся любители музыки. Держа под уздцы своих гнедых, Величко подходит к худенькому пятилетнему парнишке в коротких холщовых штанишках. Дает ему плитку шоколада — трофейное приобретение. Яркая обертка покоряет ребенка. Он очерчивает рукой для себя круг, на лице — отчаянная решимость. Босые, загорелые до черноты ноги мелькают по траве. А собравшиеся подбадривают его взглядами: давай, мол, пляши.

Баянист обрывает мелодию, а мальчишка все еще кружится на своем пятачке, воодушевленный дружными аплодисментами.

— Ишь ты, вылитый негритенок. Но откуда ему тут взяться? — пересмеиваются бойцы.

— Может, союзники доставили самолетом из какой-то колонии, теперь убедились, что акклиматизировался их посланец, вот и выступили вторым фронтом? — задает кто-то из гвардейцев шутливый вопрос.

Сообщение о высадке англо-американских войск на побережье Северной Франции разнесли по вагонам на одной из остановок агитаторы.

— Запоздали союзнички. Три года долой, теперь малость осталась. Мы и сами до Берлина дойдем! — заметил тогда Ратько и полез на верхние нары укладываться спать. Но сегодня сводки из Нормандии горячо обсуждаются.

«Как там ни суди, а все нынче надеются на скорое окончание войны», — думает Величко.

— По вагонам! — несется команда.

Колеса отстукивают километр за километром. Теперь уже последние. 27 июня, во вторник, все части дивизии сосредоточиваются в районе Ельни. Отсюда им выступать на Смоленск и Витебск.


Поднятая с придорожных трав едкая пыль сверлит горло. Идти все труднее. Бьет по боку противогаз, режет плечо ремень автомата, словно камнями набит вещмешок. Спасу нет от мошки, она стеной роится в воздухе. Впереди Головченко маячит мокрая гимнастерка командира взвода гвардии младшего лейтенанта Потапова. Позади тяжело ступает Уваров. Эти ребята моложе его лет на двадцать с лишним, а он еще может с ними потягаться в выносливости.

— Михаил Матвеевич, остаетесь за меня. Подожду артиллеристов. Авось, коня выпрошу. Надо связь обеспечить надежную.

— Запасная лошадь найдется, — соглашается командир батареи Николай Ездаков и как бы извиняется: — А седла нет…

— Марийцы и без седел умеют обходиться, — улыбается Потапов. — С детства доводилось гонять коней в ночное.

— Тогда берите вон ту серую, резвая кобылица. Отставших у вас нет?

— Все гуртом идем. Вроде и потертость ног убывает.

— Жарища невыносимая.

Потапов легко вскакивает на лошадь и трусит рысцой по красному суглинку, обгоняя батарейцев.

Пожилой ездовой первого орудия Сидор Федорович Речанский сидит на передке в расстегнутой гимнастерке; в одной руке у него вожжи, в другой — самодельная плетка, которой не пользуется. Лошади, уверовав в свою безнаказанность, все норовят свернуть на обочину, поросшую редкой травой. «Новички никак не возьмут в толк, что они не в обозе», — сердится Ездаков, но пока помалкивает. Старшина Одношивкин не скрывает возмущения:

— Вы что, волами управляете? Проснитесь, не то комары и костей не оставят.

Мордвина Юматова он щадит. Егору Маркеловичу почти сорок пять, но он не ищет работы полегче. Пока двигались по железной дороге, обошел все платформы дивизиона, покрасил в защитный цвет обозные повозки, отремонтировал сбрую. Естественно, старшину это растрогало.

— Но-но, гнедые! — шевелят кнутами ездовые. Будто по команде прикрывают ладошками глаза, глядя на солнце: не пора ли делать привал?

Инициатива в этом принадлежит пехотинцам. Обогнув деревню Вороны, они замечают окаймленное густым кустарником озеро.

— Можно освежиться, — приглашает бойцов Потапов.

Берег словно облеплен солдатами. Младший врач полка Татьяна Исайкина и военфельдшер Елена Кошубина ходят между кустов, стараясь уединиться. Тут и там развешано серо-дымчатое белье; оно сохнет на глазах. Девушки проворно стаскивают через головы выгоревшие гимнастерки, топчутся на месте, пока сползут на траву юбки, снимают сапоги. Остаются в рубашках в горошек, в них с разбегу бросаются в воду.

— За рекордами — на тот берег?

Таня и Лена долго барахтаются в воде, затем, забравшись в кусты, поспешно одеваются.

— Слышала, Банченко Даша теперь Носковой прозывается?

— Счастливая…

Гремит взрыв. Девушки цепенеют.

— Сестра!

Они стремглав бегут в ту сторону, откуда донесся грохот.

Сколько дней, может, лет поджидала на этой стежке мина свою жертву? Для кого из местных жителей была уготовлена?

На нее наткнулись трое бойцов; никого из них спасти было уже нельзя.

— Смерть, как и счастье, приходит неожиданно, — в голосе Татьяны Исайкиной скорбь.

— Долго еще люди будут ходить рядом со страхом, — вздыхает Потапов.

Дороги, дороги… Безлюдные, серые, прокаленные солнцем. Словно подтверждение сводок Совинформбюро — искореженные машины, пушки, пулеметы, зловонные трупы породистых лошадей, шеренги березовых крестов.

— Чистая работа. Теперь только этот хлам убрать… — Старшина Одношивкин прищелкивает пальцами и тут же замолкает. Его взгляд натыкается на торчащие из травы обломки самолета. — Глядите, звездочка на крыле…

«Сколько безвестных могил разбросано в этих местах!» — думает с горечью Ездаков.

К утру 6 июля 87-я гвардейская оказывается перед центром Поозерья — Витебском. Приказ по 1-му Прибалтийскому фронту, в состав которого теперь входит 2-я гвардейская армия, гласит: продолжать марш в направлении Витебск — Свенцяны (Швенченис) — Паневежис в готовности с ходу вступить в бой.

От Витебска маршрут дивизии пролегает вдоль величаво-медлительной Западной Двины, густо поросшей сосной и березой. Высланные вперед следопыты дивизионной разведроты, пройдя Малый Дабр (Малый Двор) и другие населенные пункты Бешенковичского района, донесли, что все окрестные леса густо начинены разрозненными, но боеспособными группами немцев, попавших в белорусский «котел» и еще не сдавшихся в плен. Схватки с «бродягами», как живо окрестили их наши бойцы, были нечасты, к тому же скоротечны. Темп продвижения дивизии по-прежнему высок. Уже в стороне остается поселок Бешенковичи, через двадцать километров — деревня Бочейково. Дивизия все дальше отклоняется влево от Западной Двины, пока что ей уготованы лишь проселочные дороги.

Все чаще встречаются крошечные озерца; вода в них кажется подсиненной — ведь повсюду цветут васильки. И водоемы, и цветы готовы увлечь за собой в глубь леса. Но бойцы знают: там топи да непролазные болота. Именно в таких недоступных местах фашисты тысячами расстреливали ни в чем не повинных мирных жителей; трупы не убирали, надеясь вызвать эпидемию, которая будет подкарауливать наступающие советские войска. «Соблюдать меры предосторожности» — призывают бойцов политработники и медики.

Для очередной дневки гвардейцы выбирают лесную опушку-плешину. Вид ее удручает: верхушки полувековых деревьев срублены, молодая поросль вытоптана, — видимо, немцы здесь маскировали технику. Весь участок обречен на неминуемую гибель. Да и деревенька, что примыкает к лесу, не скоро обретет жизнь. Вместо сорока дворов, что значатся на карте, тут и четырех не наберется… Над открытыми ветрам печами еще витает гарь недавнего пожара.

Ездаков замечает худющую кошку, она ходит вокруг обуглившегося жилища, разыскивая дверь, в которую можно войти. Сколько ей понадобится времени, чтобы дождаться, пока появится на этом месте новый дом?

Неслышными шагами к бойцам подходит старик. Тянет за собой привязанного за веревку серого, в темных пятнах подтелка. С плеч старика свисает полушубок без рукавов, на рыжих кирзовых сапогах — калоши. Пряча под мышку видавший виды треух, говорит:

— Пришли, сынки! Встретить бы вас хлебом-солью. Ведь мы знаем, как надо встречать дорогих гостей. Только ни хлеба, ни соли у нас нет… Цветы бабы собрали на полянах, — он протягивает веселые букетики сначала Ездакову, потом Мажитову и Грицаю, отвешивая каждому низкий поклон.

— Спасибо, родные, — голос стоящей рядом с дедом женщины тихий, глаза заплаканные. Ей лет тридцать, не больше, а голова пепельно-серая.

— Спалили всё ироды. Деревня-то наша пустовала. Невмоготу стало, ушли всем миром под защиту партизанского отряда. А вот Шуневку… — и замолчала, вытирая рукой слезы. Потом закончила. — Нет теперь ни деревни, ни дочурки моей. Фашисты всех гуртом — в сарай и сожгли. А малых детишек — тех в колодцы кинули…

— Подъем!

Из леса не спеша ползут черные тени сумерек. На этот раз отряд двигается лишь с наступлением темноты. Лошади испуганно косятся на старые, прогнившие пни. Настороженно ловят каждый шорох красноармейцы. Передвигаться порой приходится чуть ли ни на ощупь. Чем ближе к району основных боевых действий, тем тщательнее соблюдаются меры предосторожности — противник не должен обнаружить выдвижение резервов. Темп марша — 35―40 километров за ночь. В лесах и перелесках все еще бродят остатки разгромленных войск противника, препятствующие нашему продвижению вперед. Потери от их наскоков весьма чувствительны. Так, первый дивизион артполка во время перестрелки в узком лесном дефиле потерял восемь человек убитыми и ранеными, три пушки, два передка, повозку с имуществом связи и кухню.

Позади остаются Плисса, Мосарь, Воропаево — дивизия минует их без задержек. На границе Белоруссии с Литвой растянувшуюся на марше колонну начинает обрабатывать артиллерия противника. Ясно, что на скоротечный бой теперь нечего надеяться, это уже линия фронта.

— От Ельни километров семьсот оттопали. — Потапов тычет пальцем в кружочек на карте. — Точно, сам подсчитал с курвиметром. И это за двадцать-то суток!

Спешные марши дивизии позволяют точно выполнить приказ — она успевает к началу фронтовой операции развернуться и занять указанное исходное положение для наступления. К северо-востоку от литовского города Укмерге изготавливается к броску вся 2-я гвардейская армия. Ее Военный совет выпускает специальное обращение к личному составу соединений. Заключительные слова листовки звучат набатом:

«Товарищи бойцы, сержанты, офицеры! Товарищи гвардейцы! С нами вперед на запад идет наша гвардейская боевая слава… Умножайте ее в предстоящих боях! Пусть враг вновь испытает на своей поганой шкуре силу грозных гвардейских ударов!.. Скорее освободим родную Прибалтику и ворвемся в берлогу фашистского зверя! Приблизим час окончательной победы!..»[40]

Пока агитаторы знакомят людей с этим документом, поступает боевой приказ: первым эшелонам двигаться в направлении города Рагува; атака назначена на 20 июля.

На огненной черте

Через траншею перекинуты охапки веток, слегка присыпанные землей. Такой настил защитит разве что от солнца, от осколков он не спасет. Но сейчас под ним довольно неплохо чувствует себя все отделение Черного. Люди сидят уже около часа, а над головой пока не каплет, хотя рядом по отвесной стенке траншеи струятся ручьи. Неизвестно, сколько времени смогли бы продержаться сухими, но гадать теперь не приходится, дождь идет на убыль.

— Везет нам в Литве, потери вроде небольшие.

— А ты не спеши подсчеты вести, — предостерегает Григорий Черный, но в душе тоже доволен: за десять дней, что прошагали по литовской земле, в отделении все целы.

— Товарищ командир, смотрите, радуга трехцветная! — Николай Безгласный выглядывает из-под козырька траншеи. — Это к добру. Помню, в июле сорок третьего, когда меня вторично ранило, утром сияла радуга.

— Так, а добро где же?

— Дело было после боя. Санитары тогда проворно подбирали всех подряд — раненых и мертвых. Тут же сортировали: кого — в тыл, а кого — в братскую. Несут меня, а я позвать не могу и шевельнуться не удается. Положеньице, думаю, этак заживо схоронят… Потом мне рассказали, что выручил меня кашель. Перед боем все любовался радугой и курил. До отказа набил легкие табачным дымом, вот они и не выдержали. Не кашель — лежать бы мне в братской.

— Значит, к добру радуга, Свиридович. Эту твою примету проверим после боя. А сейчас — занимайте свои места. — Григорий Черный идет на правый фланг отделения, граничащий с пулеметчиками. По дороге Владимир Дровник угощает его дикими сливами.

Небо очищается. Облака становятся бесформенными, их контуры еле угадываются. На ветвях искрятся капли дождя.

У знакомого поворота траншеи Григорий останавливается, кладет автомат на бруствер окопной ячейки, всматривается вдаль. Перед ним — мелкий ельник; он то сбегает в лощину, то снова взбирается на пригорок и, наконец, пригибается у пшеничного клина; там и сям по нему золотыми островками высятся снопы. «Вот ведь как, под огнем хлеб убирают», — одобряет хуторян Григорий и переводит взгляд вправо, видит серую ленту дороги, что ведет в Датново (Дотнува). Сейчас она пустынна, но скоро оживет. Если мосты через речки целы и машины с орудиями пройдут без задержки, значит, автоматчики не останутся без огневой поддержки.

Григорий вспоминает переправу через Невяжу (Нявежис). Почему реку так назвали — он не знает. Может, неважна была жизнь в этих краях, а может, по какой-то другой причине. Он же будет помнить реку еще и потому, что 31 июля форсировал ее в числе первых.

Вообще воевать на литовской земле не так-то просто. Дивизии приходится оглядывать хутора — крошечные, затерянные в лесу; и почти каждый из них брать с боем. Чаще всего они приспособлены оккупантами к обороне, а запасы продовольствия в домах таковы, что хватит взводу на год. Датново, которым приказано овладеть сегодня, — первое пока крупное местечко. И серая дорога, усыпанная гравием, — кратчайший путь именно к нему. Подробностей плана наступления подразделений полка Черный не знает. Что касается отделения автоматчиков, которым он командует, то задача его совпадает с задачей всей первой роты — ворваться в центр местечка, закрепиться до подхода основных сил полка, а потом продвигаться в западном направлении.

— В атаку, вперед!

Отделение гвардии сержанта Черного дружно срывается с места. За ним, цепь за цепью, подхватываются другие. Проходит несколько минут. Со стороны противника — никакой реакции. «Может, разведка проглядела, фашисты давно снялись с этого рубежа?» — мелькает у Черного мысль. В этот миг пулеметы врага заливаются неистовым лаем.

— Бегом, марш! — что есть мочи кричит Григорий, увлекая за собой автоматчиков. Сейчас, наверное, единственно главное для всех — успеть преодолеть эти сто-сто пятьдесят метров, пока противник их как следует не пристрелял. По всей видимости, он просто не ожидал с этой стороны появления наступающих. Это понимает и Николай Безгласный. На одной линии с отделённым держатся новички.

— Ложись!

Теперь не двинешься — пулемет не дает возможности поднять головы. Люди долго лежат на колючей стерне. Григорий чувствует, как по груди и рукам приятно растекается прохлада; так и есть, он в какой-то канаве, наполненной дождевой водой. Она неглубокая, отходит влево. «Это ведь для поливки земли, — догадывается отделенный о назначении канавы. — Может, по ней подобраться к пулемету?»

На дальнейшие раздумья времени не остается — огонь усиливается. И он, извиваясь, начинает ползти по дну углубления.

…Когда пулемет умолк, и рота вновь поднялась в атаку, Григорий, оглушенный близким разрывом гранаты, погрузился в состояние заторможенности. Он потерял счет времени, не соображал, куда это так спешат его товарищи-бойцы, не знал, что теперь делать ему, командиру отделения, оставшемуся без своих солдат, с глазу на глаз с изуродованным вражеским пулеметом и скорчившимися двумя номерами расчета. Время от времени его сознание прояснялось, и он отчетливо видел пригнувшиеся фигуры бегущих немцев. Подались они почему-то не в сторону Датнова, а сюда, к молодому ельнику, оставшемуся уже в тылу. «Отделение, не меньше», — прикинул в уме Григорий. Бегут, отстреливаясь, значит, вовсе не намерены прятаться и ждать окончания боя. Черному становится лучше, и он пододвигает к себе залепленный грязью автомат. «Попробую, авось не откажет».

Григорий нажимает на спусковой крючок и слышит знакомый и уверенный голос своего автомата…[41]

Датново остается позади. Григорий успевает заметить на узкой улочке поваленный телеграфный столб, плакат с изображением свастики, зовущий на борьбу против коммунистической опасности, дорожный указатель, дома с нетронутыми обстрелом окнами. И повсюду деревья с почерневшей к вечеру листвой.

На ночлег полк останавливается в жидком лесу.

— Соорудим шалаш, — предлагает кто-то из отделения Черного.

— Сколько нас человек? — зачем-то задает вопрос Безгласный.

— Семь, — кратко роняет Григорий. И добавляет: — Как и было. — Этим своим ответом как бы утверждает: мы еще повоюем!

По небу плывет луна. Серебристый свет стелется по верхушкам деревьев, кое-где достает и до земли. Тихо в лесу, лишь в вышине, в сухих сучьях, как морзянка, слегка попискивает ветер.


На последнем дыхании «козлик» взбирается на пригорок и останавливается.

— Бензин кончился?

— Хуже, придется в двигателе поковыряться.

Кирилл Яковлевич замечает на высокой веранде ближайшего дома мужчину средних лет. Тот издали раскланивается, жестами приглашает во двор. Затем спускается навстречу гостю и вводит его в комнату, зашторенную от солнца шелковыми занавесками, кивает на просторный диван.

— Шалтас акмуо[42] на душе оттаивает. Простите, что начал по-своему. Вентилятор включить не могу, тока нет. А вы раздевайтесь, снимайте китель. Можно и душ принять.

Распахивает одно окно, затем второе.

— Это мой рабочий кабинет. Тут и библиотека.

Ряды книг от пола до потолка во всю стену. Старинные кожаные переплеты и современные тонкие обложки. На столе — стопка журналов и газет. Обладатель сокровищ протягивает красный томик.

— Краткий курс истории большевистской партии… Постигаю мудрость. Человек ищет занятие по нраву, а друзей по сердцу…

— Немцы что-то не стали друзьями литовского народа, не так ли? — Тымчик говорит четко и резко.

Хозяин ставит на стол глиняную бутылку с замысловатой этикеткой, разливает содержимое в бокалы.

— Рижский бальзам, целебный напиток… Да, немцы друзьями не стали. У каждого вола своя сбруя…

— Вы — священник?

Слегка щурясь, он поднимает бокал до уровня глаз, любуется напитком.

— Я ксендз. Мы многое делаем, чтобы человек от рождения до смерти оставался благородным. Но ведь роз без шипов не бывает.

— Ну, а что вы скажете о поведении красноармейцев?

— Чрезвычайно деликатны. На днях один прихожанин поведал мне такую историю. Ввиду сильной перестрелки с двух сторон, он оставил свой хутор на неделю. Фронт отодвинулся, и хозяин вернулся домой. Представьте: корова накормлена и вовремя выдоена. Поросята на месте и овцы целы. Неслыханно!

Ксендз отпивает глоток, резюмирует:

— Это аксиома: есть дисциплина в армии — то армия побеждает.

— Не только о дисциплине надо вести речь. Фашистские солдаты до сих пор послушны офицерам и без приказа не отходят. Значит, на первый план другое выплывает…

— Что же?

— Сознание, что ты воюешь за правое дело.

С этим ксендз соглашается.

— В Прибалтике тоже немцы оставили о себе дурную память. — Он шелестит на столе газетами, неожиданно спрашивает: — Вы осведомлены о покушении на Гитлера и объявленной им мобилизации в Германии и во всех оккупированных областях? Удачный исход покушения мог изменить ход войны в пользу… немцев. Вы понимаете, почему? Государственная и военная машина рейха осталась бы в целости. Немцам удалось бы с наименьшими потерями выйти из войны на Западе, а на Востоке — сохранить то, что захватил Гитлер. Или добиться выгодного мира с большевиками. — Ксендз отпивает еще глоток из бокала и ставит его на стол. — Вы удивлены, откуда такая информация? Отвечу скромно: слуги бога на земле все должны знать…

О покушении и об очередной мобилизации Тымчик знал. Об этом сообщала наша пресса. «Но стоит ли, — думал он, — комментировать подобную интерпретацию событий? Вряд ли обратишь ксендза в свою веру…»

Тот, уловив ход мыслей гостя, переходит к простому перечислению фактов.

— Трехлетняя оккупация принесла страшные бедствия… В сорок третьем к нам хлынул поток колонистов. Ставилась задача: в течение двадцатилетия полностью онемечить не только Литву, но и всю Прибалтику, — ксендз опускает голову над столом так низко, что его касается грива волнистых волос. — Прежде люди почитали три заповеди: не укради, не обмани, не жадничай. Почему они не актуальны сейчас?

— Да ведь сама церковь вытащила на свет другой завет: молчи, молись и работай…

Ксендз что-то думает, затем вдруг переходит к другой теме:

— Война плевала на мораль. В конечном итоге торжествуют деньги. Не знаю, что в Германии после войны будет в ходу: доллары, фунты стерлингов или франки. Но только не рубли.

— А марки?

— Проиграл Гитлер войну…

Он еще долго не умолкает, то пряча, то снова выставляя напоказ ухмылку. И Кириллу Яковлевичу представляется, что слова ксендза самопроизвольно ткут узор разговора, а думает он о чем-то другом.

— Война не производит людей, она их поглощает. Мало мужчин останется в Литве. Мы устали от тягостного ожидания своей участи. Что будет?

— Теперь все встанет на свои места.

— Важно, чтобы была исключена несправедливость по отношению к кому бы то ни было.

— Невиновные не пострадают. И вы можете заверить в этом своих прихожан. А заодно посоветуйте, чтобы не очень доверяли всяким слухам провокационного характера. Если в сорок первом фашистская пропаганда была примитивной, то теперь, видоизменившись, она намного опаснее. Цель одна: разложить наших людей, посеять у них дух сомнений, неуверенности. Вспомните призывы вступать в «национальные» войсковые части вермахта. Ведь и сейчас не прекращается подобная агитация… Национальные интересы Литвы определил сам литовский народ, проголосовав в сороковом году за Советскую Литву, за ее вступление в состав СССР. А сколько литовцев сражается за освобождение своей земли от оккупантов! Они знают, за какие подлинно национальные интересы идут на бой с врагом. В гитлеровские же формирования вступают единицы — уголовники и те, у кого народ отобрал фабрики и поместья. Люди, обманутые вражеской пропагандой.

В глазах ксендза вспыхивают и гаснут тревожные огоньки.

— Знаю: вы — большевик. Скажите, вам страшно в бою?

— В открытом — испытываю те же чувства, что и все, не желающие себе смерти, люди, — полковник смотрит ксендзу в глаза и продолжает: — Наверное, и вы страшитесь. Например, того, что верующие не придут на очередную проповедь или в душе не согласятся с нею…

— Надеюсь, храмы божьи досками заколачивать не собираетесь?

— Этого можете не опасаться…

— Вы комиссар?

— Нет, я командую дивизией.

— Вот не ожидал… А в отношении страха мне понравилось. Считаю так: если бы не было боязни, притупилось бы и чувство любви.

— Тут надо подумать, что я и сделаю на досуге.

Снаружи доносится короткий гудок машины. Тымчик встает.

— Сколь быстро управитесь в Литве? Или нам уповать на Беллону?[43]

— Будем спешить, — неопределенно отвечает Кирилл Яковлевич и прощается.

События последующих дней мелькают, как в калейдоскопе. На шяуляйском направлении наши войска так глубоко вклиниваются в оборону противника, что вот-вот прорвутся к Рижскому заливу. Враг, не желая с этим примириться, наносит контрудар в тыл шяуляйской группировки.

Стойкость воинов 2-й гвардейской армии, приковавшей к себе значительные силы гитлеровцев, позволяет группировкам 1-го Прибалтийского фронта развить успешное наступление на рижском направлении.

4 августа 262-й полк 87-й гвардейской с ходу форсирует Дубису в районе Лидовяны, но закрепиться на ее западном берегу ему не удается.


За палаткой без умолку тарахтит движок. Неяркий свет электрической лампочки выхватывает из темноты руки старшего лейтенанта медицинской службы Леонида Семеновича Кристального, проделывающие сложные манипуляции. Ассистирует старшая операционная сестра Мария Шевченко. Она ловко вкладывает в ладонь хирурга необходимые инструменты.

— Зажим… Пинцет… Ножницы…

— Не дошел до моря… — стиснув от боли зубы, сетует оперируемый.

— Ну, это не беда. Зато Берлин брать будешь.

— Вот сволочи! Раненые — кто куда. А они танками давить. Я и пополз с гранатами… Неужто выживу?

— А что с таким богатырем сделается? Разве только молодуха в тылу приворожит, — хирург устало улыбается, отступает назад, в темноту.

— Следующего! Нет, перекурить бы…

Пригнувшись, выходит из палатки, стягивает с лица марлевую повязку. Сквозь деревья, сомкнувшиеся кронами в вышине, пробивается рассвет.

— Гвардии капитан Малышок? Откуда ты, Василий Захарович, в такую рань?

— Проститься приехал. В тыл направляют — подлечиться. А тут как раз машина из полка, вот и заглянул.

— Как там у вас, много раненых?

— Артиллеристов всего два человека.

— Думаю, основной поток схлынул. Крепко стоим?

— Атаки отбиты. Теперь, может, и передышка будет.

Скрипит тормозами санитарная полуторка, останавливается.

— Бикбулатова, примите раненых!

Хирург замечает офицера с повязкой на глазах. Тот, наверное, боится, что останется незрячим, но молчит. Ждет помощи. Кристальный читает наспех заполненную карточку пациента.

— У нас тут слезы не льют и молебен не служат, — резко бросает медсестре, сопровождающей раненого. — Утрите глаза и принимайтесь за дело. Спешить надо, Зоя!

В медсанбат Бикбулатова пришла почти одновременно с ним, два года назад. Была санитаркой, вскоре овладела навыками медсестры. Считают ее дичком — держится независимо, строга даже с подругами. Закию Габдулимовну все зовут Зоей. Первое время на это имя она откликалась запоздало, потом привыкла. Лишь легкий акцент в плавной, мелодичной речи выдает татарское происхождение медсестры.

— Леонид Семенович, раненый готов к операции, — докладывает Мария Шевченко.

— Закурить хочешь? — Не дожидаясь ответа, хирург вставляет в запекшиеся губы раненого дымящуюся сигарету и спрашивает: — Скоро добьем немца?

— Доколотим! — отвечает тот и наспех рассказывает, как его ранило в бою.

— Значит, ветеран? Не хочешь из дивизии уходить?

— На всех фронтах враг бежит, а тут уперся, — злится боец и кивает на свои безжизненно лежащие руки: — Вот, если бы их удалось спасти.

— Поколдуем, дружок… — Кому-кому, а Леониду Семеновичу известно, как часто душевное слово лечит само по себе.

Закончив операцию, хирург выходит на улицу и удивляется, завидев снова Василия Захаровича.

— Ты еще здесь? Предлагаю позавтракать, а там в какой-нибудь машине местечко найдем.

— С комдивом попрощался.

— Знаю, приезжал вручать раненым ордена… Не слыхал, куда направился?

— Будто к Еникееву.

…В 264-м гвардейском стрелковом полку Кириллу Яковлевичу приходилось бывать часто. Только сегодня о цели своего посещения он молчит. Вроде между прочим спрашивает о снайперах и подходит к стереотрубе. Постепенно внимание переключается на разговоры офицеров, находящихся на НП. Первый же рассказ захватывает…

Высокую тощую женщину с коромыслом снайпер узнает еще издали. Вчера она, наполнив ведра и опустив их на берег, долго отдыхала, глядя прямо перед собой, затем медленно удалилась. Сейчас женщина приближается к реке широким уверенным шагом, беззаботно размахивая пустыми ведрами. Все повторяется, как и вчера. Все, да не все. Взбираясь на берег, крестьянка спотыкается и, падая, упирается обеими руками в землю. Под взметнувшимся подолом мелькают брюки, заправленные в сапоги. Сомнений нет: это переодетый гитлеровец. Звучит выстрел. Не успевает снайпер перевести дыхание, как к упавшему наблюдателю спешит еще один фашист. Но и этого боец успевает взять на мушку. Двое уничтоженных врагов пополняют лицевой счет снайпера…

— Осторожны немцы здесь, на Дубисе.

— Да, маскировка у них неплохая. Возможно, не всех замечают снайперы? Правда, мы тоже не лыком шиты, подходяще зарылись в землю.

Гвардии подполковник Еникеев поясняет, как бойцы полка совершенствуют позицию. В светлое время землю наверх не выбрасывают; днем углубляют траншею, подчищают окопы, а ночью, разравнивают брустверы.

— Толково! — одобряет комдив.

Над головой рокочут наши истребители. Они патрулируют на тот случай, если появятся вражеские бомбардировщики. И вскоре действительно на горизонте возникают точки. Одна, другая, третья… Разгорается жаркий бой. Один из истребителей устремляется в лобовую. Вспыхнув, разваливается на части бомбардировщик.

— Глядите, «ястребок» кувыркается.

Самолет рассыпается на глазах. В стороне повисает белым облачком парашют, раскачивается недолго и гаснет у ельника, там, где проходит нейтральная полоса. Гитлеровцы постараются взять реванш — захватить летчика, сбившего бомбардировщик. Поднимаются наши пехотинцы. Перестрелка разгорается не на шутку. В дело вступают минометчики.

— Это закон фронтового братства, — глаза Еникеева полны гордости.

До наступления темноты Тымчик находится на НП Галея Сафиуловича и внимательно наблюдает за передним краем. Еникеев с готовностью и видимым удовольствием комментирует происходящее:

— Этого отправила на тот свет Зоя Гладышева… Этот — не убит. Может, ранен, а может, пригнулся… Девчата глаз отработали… Это почерк Клавдии Савельевой…

Через полчаса хозяин НП явно теряет терпение.

— Хочется вам тратить время, товарищ гвардии полковник. Наблюдатели у меня толковые, все заметят и подсчитают. Доложат в аккурат… Там ужин приготовили.

— Вот молодцы! Здорово стреляют. Когда представили наградные листы на снайперов, думал, что перехвалили. Нынче подпишу. Можете поздравлять… — А как с боеприпасами? Подвозить успеваете?

— Тяжело с транспортом, дороги неважные.

— Думаю, что местные мужики могли бы помочь. Мобилизуйте обозы. Только, Галей Сафиулович, как можно деликатнее, чтобы не вызывать недовольство.

И он уходит твердым шагом.

Ступенью выше

В долине реки Дубиса вряд ли найдется клочок земли, не изрытый бомбами и снарядами. Воронки полнятся позеленевшей водой, прикрытой пороховой пыльцой, и как бы поджидают всякого, кто зазевается. Об этом Кирилл Яковлевич и предупреждает Утина, шутливо командуя ему: «Под ноги!»

Они присаживаются на траву. Поговорить надо о многом. Без каких-либо расхождений во мнениях приходят к выводу, что основные события развернулись здесь, в районе Шяуляя. Гитлеровцы во что бы то ни стало стремятся овладеть им, прорваться за Дубису. Явную попытку потеснить левый фланг 2-й гвардейской армии противник предпринимает 14 августа. Через день его контрнаступление развертывается на всем участке, занимаемом армией. Бронированный танковый кулак приходится на боевые порядки 16-й Литовской стрелковой дивизии, ее атакуют одновременно около девяносто танков. В тяжелом положении оказывается 87-я стрелковая дивизия полковника Г. П. Куляко, один из ее полков вынужден биться в окружении, пока не подойдет помощь.

Нелегко и 87-й гвардейской. Ее отдельный истребительно-противотанковый дивизион под командой гвардии майора Гаджиева также оказался в окружении, но сражался свирепо и не дрогнул, через его позиции танки не прошли. Лишь 19 августа атаки противника были отбиты. Убедившись, что гвардейцев с места не столкнуть, враг бросает все силы на прорыв к Митаве (Елгава).

— Подумать только: за три дня боев артиллеристами армии подбито и сожжено сто сорок пять танков и самоходных орудий, — говорит заместитель командующего артиллерией армии. — Помнишь, перед Большой Бабкой знакомились мы с директивой Ставки? Мудрая тактика артнаступления получила развитие. Теперь не станешь отрицать, что артиллерия — бог войны? — глаза гвардии полковника Утина искрятся.

— Насчет бога — это ты брось. А танки? Авиация? А пехота? Сам же употребил слово: сожгли. Так ведь это наши пехотинцы из групп истребителей танков ходили по тылам и подрывали на месте…

— Ты, Кирилл Яковлевич, в тактических ситуациях, как рыба в воде. Здорово придумал насчет истребителей! Но без артиллерии пехота ни на шаг.

Тымчик молча посасывает потухшую трубочку. Спорить с Утиным бесполезно. Приехав проверить боевую готовность артполка, он дал высокую оценку его действиям при отражении контратак противника под Шяуляем. Но не удержался, чтобы не отметить недочеты: в боевом распоряжении не указаны отсечные полосы, дополнительные сектора, не выделены ответственные артиллерийские начальники за стыки между батальонами. Случись такие упущения на учении, Тымчик воспринял бы их надлежащим образом. Но в данной ситуации эти чисто академические требования звучали парадоксом.

Будто улавливая настроение собеседника, Утин неожиданно вспоминает:

— Знаешь, после отъезда Афонина (он теперь корпусом командует) я, грешным делом, думал, что тывсе круто будешь менять на свой лад, но этого не случилось. Светлая у тебя голова.

Постепенно разговор перешел на другое. Погиб в бою Кульчицкий. О смерти своего командира сообщили штабные работники артбригады. Туда он был назначен сразу же после госпиталя, но по-прежнему поддерживал связь с бойцами 192-го полка. Утин заметил:

— На Миусе Кульчицкий по привычке шел впереди роты. Так нас учили, и от этого трудно отвыкнуть.

— Не сразу находится замена таким, как Казимир Викентьевич. Он был силен не только своими глубокими знаниями. Разбирался в людях и любил своих подчиненных. — Кирилл Яковлевич смолкает, потом спрашивает: — Заседателева помнишь? Все порывался возглавить роту или взвод в штыковой атаке. Сейчас это назвали бы безрассудством, а тогда считалось в порядке вещей. Жаль, что я не известил его, когда дивизия шла по дорогам Смоленщины. Получив весточку, Валерий Федорович не усидел бы, примчался б на своем райкомовском «газике».

Полуденное солнце, пекшее немилосердно, кажется, смиряет свой норов. Тымчик смотрит на часы, поднимается.

— Посмотрю, что там в полках. Может, поедешь со мной?

Утин колеблется, потом решительно отказывается.

— В штаб артиллерии надо бы заглянуть, поговорить с Гаджиевым и Труновым, — и, уже попрощавшись, на ходу сообщает: — Полищука-то, слыхал, сосватали начпродом армии.


В течение сентября в полосе обороны дивизии — от Буловян до Кункова — каких-либо крупных событий не происходит. Разведка переднего края, служба охранения и патрулирования — только и всего. Не активничает особо и противник: периодически обстреливает наши войсковые тылы и все время совершенствует свои позиции на западном берегу Дубисы. В конце месяца дивизия производит перегруппировку сил. Создается подвижный отряд преследования во главе с заместителем командира дивизии гвардии подполковником Каридой. Вскоре он вступает в дело, и 7 октября, на второй день наступления, занимает населенный пункт Немокшты. Неприятель начинает отводить свои части. 10 октября войска фронта выходят на побережье Балтийского моря севернее и южнее Мемеля (Клайпеда). Теперь прибалтийской группировке противника отрезаны сухопутные пути в Восточную Пруссию.

24 октября дивизия утыкается в реку Неман (Нямунас). Прибрежные земли здесь сильно холмистые, песчаные, усыпанные мелкими камнями. Рыть окопы — занятие нелегкое. Утешает лишь надежда на скорое форсирование реки. Саперы тотчас принимаются за изготовление средств переправы. В считанные дни сооружены причалы, изготовлены 40 лодок и 14 понтонов. Начинается обычная перед форсированием водных преград тренировка. Однако в первых числах ноября дивизии ставится новая задача — передислокация на либавское (лиепайское) направление. Марш — только в темное время суток. Слякотная дорога — на одну машину: ни вправо, ни влево свернуть нельзя. Даже видавшие виды бойцы сокрушенно качают головами. Не легче передвигаться и на повозках. Лошади боятся топи, ступают медленно, осторожно. Ездовые держат повод накоротке, иногда кажется, что это они тянут за собой всю поклажу.

На труднопроходимых участках задействованы целые части и соединения. С 22 ноября полки 87-й гвардейской дивизии переподчинены командиру 21-й инженерной бригады — ремонтируют старые и прокладывают новые дороги, мосты, устраивают объезды.

— Двину к командиру инженерной, — как-то под вечер сообщает Кирилл Яковлевич начальнику штаба дивизии гвардии полковнику Прихно.

Тот протягивает письмо-треугольник.

— Записка личного характера от помощника начальника штаба корпуса по разведке Суворова. Переусердствовал наш «секретчик», зарегистрировал…

Тымчик берет письмо, улыбается. «Поздравляю Вас по случаю присвоения Вам воинского звания „генерал-майор“, — выведено прилежным почерком. — Желаю наилучших успехов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в деле воспитания воинов. 14. XI 44 г.»

Вспомнились вчерашний и позавчерашний дни. Непрерывные звонки, визиты штабных работников… Схлынул поток поздравлений, и Тымчик оправился от смущения. Это письмо вновь заставило его задуматься. Не он один так воюет. Тому же Николаю Архиповичу Суворову днем улыбнуться некогда, а ночью — поспать. «Сегодня же отвечу, — решает Тымчик, — пусть порадуется, что его разведчики хранят и умножают былую славу». Но коль письмо носит официальный характер, надо пометить, что оно прочитано адресатом и принято к сведению. Кирилл Яковлевич пишет в левом углу: «Тов. Суворов, от души Вам благодарен за поздравление и внимание». И размашисто расписывается.

Слякоть. По всей Литве ни проехать, ни пройти. Орудия и повозки приходится буквально вытаскивать на руках — лошади обессилены. На автомашины вообще безнадежно махнули рукой: они не достают колесами до твердого грунта и застыли там, где кончились мало-мальски проезжие дороги. Люди вынуждены валить многолетние сосны и метр за метром укладывать их на разжиженную, как заварное тесто, землю, чтобы по этому настилу могли маневрировать войска.

Маршрут дивизии пролегает на север. Комендантская служба сразу же предостерегает о мерах маскировки. Сохранять тайну передвижения обязан каждый. И войска с пониманием относятся к этим требованиям.

Когда позади остается малоприметная деревушка с костелом и до сотни крытых соломой ветхих домишек, затерявшихся среди высоких кленов, Кирилл Яковлевич выходит из машины. Шагая в колонне, улавливает фразы:

— Видимо, штаб фронта замыслил перегруппировку. Не сам же комдив вздумал вывести нас на прогулку по побережью.

— Поблизости от передовой шастаем, чтобы противник подумал, будто ночью частям не сидится в мокрых окопах.

— Стратег ты, однако…

Генерал еле сдерживает смех. Прокашлявшись, требует ускорить шаг.

В назначенные сроки войска 2-й гвардейской армии сменили части 4-й ударной и правофланговые соединения 61-й армии, занимавшие фронт в устье реки Лэтыжа — отм. 72,2 (западнее Лаэлдзелда).

Приближающаяся зима торопит: надо закрепляться на достигнутом рубеже, утеплять землянки.

Но на фронте и в обороне не бывает спокойно. 19 ноября предпринимается разведка боем. Пехота устремляется вперед. Она медленно преодолевает передний край фашистской обороны. Прогноз погоды, присланный из штаба армии, не предвещает осадков. Но, видимо, здесь сказывается дыхание Балтийского моря: неожиданно хлещут проливные дожди. Непролазная грязь, плохая видимость — все это снижает темп наступления. Однако, несмотря на неблагоприятные условия и упорное сопротивление гитлеровцев, судьба Курляндской группировки противника предрешена. Прижатая к морю и взятая в клещи нашими войсками, она несомненно капитулирует.

В конце ноября 2-я гвардейская армия после передислокации в район Юрбурга (Юрбаркас) снова возвращается к неманскому берегу. Здесь она входит в состав 3-го Белорусского фронта, нацелившегося на Восточную Пруссию.

Все чаще с затянутого серой пеленой неба срывается мелкий дождь, переходящий в крупу. Изредка проглядывает солнце, расцвечивая убеленный инеем сосновый бор. А темными беззвездными ночами на том берегу, чередуясь одна за другой, повисают осветительные ракеты — противник сторожит Неман. Собственно, в напряжении остаются войска по обе стороны реки.

Стук в «железную дверь»

Грохот орудий разрывает тишину морозного январского дня — за залпами «катюш» вступает в бой артиллерия. В небо взвивается зеленая ракета, звучит мощный раскат голосов: «Ур-ра!»

Пехота приближается к первой неприятельской траншее, и артиллеристы переносят огонь на вторую. Огневой вал несется, как перекати-поле, сметая все, что возникает перед наступающими.

Роту, которую выводят разведчики, останавливают пулеметы из двухамбразурного дота.

— Где Ковальчук? Куда девался командир дивизиона?

Заметив, наконец, гвардии капитана Ковальчука, комбат Березовский бросается к нему навстречу:

— Выручай, дружище, смотри, как хлещет!

Оборона Восточной Пруссии, объявленной фашистской пропагандой «железной дверью», оказывается действительно прочной. Шесть дней стучат в нее наши войска, и лишь после этого она поддается, начинает трещать. Противник вынужден пятиться назад. Пятиться с тех рубежей, откуда в сорок первом напал на нашу страну. Отчаянно сопротивляется, вводит в бой новые силы. Но катится безостановочно назад. Сообщения поступают одно другого радостнее: 19 января 1945 года взят Тильзит (Советск). На другой день 2-я гвардейская армия продвинулась до 30 километров. Еще через день пал Гумбиннен (Гусев). 22 января ударом с севера захвачен Инстербург (Черняховск).

87-я гвардейская наступает безостановочно. Ей приданы танки. Штурмовики с малой высоты крушат все, что видят в стане врага. Танки движутся с десантом на борту, за ними спокойнее стрелковым батальонам. Все понимают: надо успеть отрезать противнику выходы из Кенигсберга (Калининград) на северо-запад.

Уставшие, измотанные напряженными боями, все облегченно вздыхают, когда приходит разрешение на отдых.

Покинутый хозяевами чопорный фольварк, раскинувшийся сразу же за Прейсиш-Эйлау (Багратионовск), готов приютить продрогших солдат. Гвардии старшина Мельников открывает дверь в гостиную и невольно останавливается у порога. Напольные, в рост человека резные часы, уныло чернеющие в углу, скрипуче бьют девять раз, словно приветствуют русского гвардейца. Постояв с минуту, он проходит в другие комнаты, и удивление как бы застывает на его лице: статуэтки, хрустальные вазы, медные кувшины — все это выставлено напоказ, как на базаре.

— Рушники у нас в селе такие вышивали.

— А ковер — туркменский. Как он сюда попал?

— Посуда — французская.

Помкомвзвода Мельников поднимается по лестнице на второй этаж. Во всю стену на полированном щите — образцы оружия разных времен: пищали, клинки, кремневые ружья и пистолеты. Длинный ряд составляют охотничьи трофеи бывшего хозяина: рога косули, лося, клыки кабана. Кем был ценитель старины и куда бежал — сказать трудно.

Размещаются шумно. Спальню отводят Сергею Кириллову, раненому разведчику. Его осторожно кладут в широкую и мягкую постель. Состояние Кириллова тяжелое. Полчаса назад его смотрел лейтенант медицинской службы Петр Андреевич Сивоконь, так кстати оказавшийся поблизости. «Рваная рана в области живота, крупный осколок наверняка натворил непоправимых бед, — со вздохом заключил военфельдшер. Сделав перевязку, предупредил: — Нетранспортабельный больной. Поеду, попробую привезти сюда хирурга. К утру, думаю, управлюсь».

Сергей, видимо, сознает, что операция ему не поможет и потому просит:

— Братцы-гвардейцы, кто-нибудь останьтесь…

Ему страшно одному в этой теплой просторной спальне…

Утром обескровленное лицо раненого матово поблескивает от густого пота.

— Тоска такая, — тихо жалуется он.

— Хочешь, мы тебе сыграем что-нибудь. Тут аккордеон есть, — предлагает Мельников.

— Плясовую любил… Но сейчас не надо…

— Слышал ночью радио, Сережа? Салютовали в честь Ленинграда.

— Зеркало… Хочу на себя взглянуть.

Семен Алексеевич готов снять со стены огромное зеркало, но тут видит, что краешек отколот, очевидно, шальной пулей. Осколок в ладонь размером лежит на полу. Поднимает его, протягивает разведчику. Кириллов берет, подносит близко к лицу, неожиданно просит:

— Пошли моей невесте. Обещал жениться, да не придется. Пусть перед стеклышком по утрам прическу себе делает… — Он жадно глотает воду, большие голубые глаза его лихорадочно горят.

Похороны торопливы, но ритуал соблюдается.

— Земля больно ледяная.

— Стылая…

С местного кладбища разведчики возвращаются понурыми. У выхода Михаил Клюй толкает локтем старшину Мельникова:

— Видел плиту мраморную, русский прапорщик захоронен.

— Бывали здесь и раньше наши полки… Полагаю, что всем погибшим со временем воздвигнем памятники до облаков. А кто домой возвернется — будет есть ананасы.

Клюй хочет спросить, почему именно ананасы, но сдерживается, догадавшись, что старшина просто вспомнил чей-то рассказ о заморских деликатесах, очевидно, решив для себя непременно попробовать их. Дальнейший разговор не оставляет никаких сомнений на этот счет.

— Сам не знаю, какие они на вкус, — помкомвзвода бесхитростно разводит руками. — А чего не пробовал, о том не сожалеешь. — После некоторого раздумья заканчивает: — Немцам теперь не до ананасов, испытали, небось, и отступление, и эвакуацию населения. Бегут — не догонишь. Заметил, печи в доме еще не остыли?

Но в истопниках нужда отпадает: передышка, как и предыдущая, — кратковременная. Не задерживаясь в фольварке, разведчики выступают в путь. Дивизии Тымчика во взаимодействии с 33-й гвардейской стрелковой дивизией приказано овладеть населенными пунктами Видиттен (Ижевское) и Капорн (Славское). Задача эта решается к указанному сроку.

Войска идут по дорогам, пересекают города и села, но не видят, чтобы с балконов и из окон домов свешивались белые флаги. Их обитатели то ли добровольно, то ли под нажимом ушли со своими отступающими частями. С запада бесконечной пестрой лентой течет колонна мужчин и женщин. По-разному одетые — здесь можно увидеть пальто и шляпы, телогрейки и береты, жакеты и косынки, полосатые пижамы — все они из неволи. Лица изможденные, но улыбчивые. И речь многоязыка.

— Франсэ… — тычет в себя указательным пальцем мужчина средних лет. Он роется в нагрудном кармане армейского френча, достает старинной чеканки портсигар. В ответ наш солдат не находит у себя какого-нибудь сувенира. Француз догадывается и просит подарить ему зеленую звездочку с шапки. Приходится снимать.

— Поляк я. — Небритый парень в суконной жилетке без пуговиц восторженно жмет руки бойцам: — Вы спасли нас.

— Родные братушки, — размахивает некогда серой каракулевой, теперь облезлой, шапкой мужчина с черными, как смоль, усами. Ну, конечно, это болгарин, легко догадаться по выговору.

Проталкиваясь сквозь плотные ряды колонны, спешит седая женщина; на землистом лице чернеют темные провалы глаз.

— Свои мы, с Украины, — голос ее дрожит, а слезы ручьем льют по щекам, густо засеянным веснушками. Она говорит, говорит…

Текущая на восток колонна не останавливается. Все в ней понимают: соотечественница имеет больше прав выплеснуть в словах или слезах своему солдату и печаль, и радость одновременно. А шагающие в строю бойцы думают: сколько стойкости, мужества пришлось затратить этим людям, чтобы не растерять любовь к жизни, к своей стране!

И снова — наступление.

В ночь на 30 января 13-й гвардейский корпус оставляет позади себя еще двенадцать километров пути.

Итак, Кенигсберг отрезан от Земландской группировки, противник лишился связи с Пиллау (Балтийск). К утру 31 января корпус, переподчиненный теперь 43-й армии, выходит на северный берег Кенигсбергского морского канала.

Главное — не расслабляться!

Тяжелый туман обволакивает все вокруг — и дома, и деревья, и людей, и технику. И не только сегодня. В течение всей недели солнце появляется не больше, чем на полчаса в день. Таков уж февраль в Восточной Пруссии. Привыкнуть к этому трудно. Вот и сейчас гвардии сержант Петр Гостищев напряженно всматривается в молочно-белую пелену, но, кроме темнеющей вдали рощи, ничего различить не может.

— Обратите внимание на дорогу, — указывает рукой танкоопасное направление начальник артиллерии полка Винокуров. Высокий, стройный, он сейчас почему-то сутулится, полы шинели достают до сапог, загребают комья земли. С минуту раздумывает, потом приседает на колено возле станины. — Снарядов хватит, видел инженера Кочетова, он с пустыми руками не появляется… Но не нравится мне вон тот ельник.

Тревога начальника артиллерии полка небезосновательна. Не так давно, когда дивизия нависла над шоссейной и железной дорогами Бартенштейн (Ульяново-Неманский) — Прейсиш-Эйлау и держала эти коммуникации под огнем артиллерии, в одну из ночей фашисты бесшумно подкрались к огневой позиции полковой батареи и забросали ее гранатами. Подоспевшие стрелки оттеснили врага назад. Потерь тогда не понесли, но случай тот помнится. Чтобы успокоить Винокурова, Гостищев заявляет:

— Оборотней там нет. Прочищали лесок.

Деревья на опушке низкорослые, почти утопают в снегу. Неразборчивый ветер последнюю неделю усердно сметал сугробы с полей и забивал белым пухом канавы да овраги. А на равнине земля дышит свободно, скоро начнет оттаивать.

Над головой шуршит снаряд, за ним — другой, третий. Столбы разрывов встают невдалеке за рощей. Не остается в долгу и противник: на позиции, занимаемой 261-м гвардейским стрелковым полком, грохочут снаряды. Отголоски взрывов, словно протяжные гудки, долго висят в тумане.

— Не тревожься, курский соловей, все обойдется…

«Ишь ты, соловей. Выходит, помнит, откуда я родом…» — размышляет гвардии сержант, а вслух спрашивает:

— Не холодно?

— Терпимо, — Винокуров переминается с ноги на ногу.

Он таки продрог. Ветер продувает шинель насквозь. Полушубки сняли, да, видно, преждевременно. Вот валенки надо бы сдать — под ногами какая-то мешанина из снега и земли, а полушубок сейчас был бы кстати. В крайнем случае — фуфайка. На Гостищеве она сидит ловко, и на холод он не ропщет. Только гимнастерка торчит; забыл в спешке заправить.

— Что-то никого не вижу из вашего расчета, Петр Максимович?

— Послал за снарядами. Принесут по ящику — пригодятся.

— Дельно. Только одному у орудия оставаться негоже.

Петр и сам сожалеет, что отправил людей так поздно. Поначалу не решался, но Юрий Костиков, суетливый парнишка из молодых пулеметчиков, все причитал, что у него патронов маловато и навязался идти с артиллеристами, сам-то боялся не найти пункт боепитания. Пришлось уступить. Когда они вернутся? Дорог тут благоустроенных хоть и много, но солдатам все чаще приходится по грунтовым передвигаться, а к ним сегодня сапоги прямо сами собой приклеиваются. Так что придут не скоро.

Туман поднимается выше, разрывы смолкают, и прерванный было разговор возобновляется:

— Не слыхать, когда Кенигсберг брать будем?

— Не так-то просто это сделать, — помолчав, вздыхает Винокуров. — Тут каждое здание к обороне приспособлено.

— Неужто специально дома так строили? — Петру хочется услышать мнение Винокурова-архитектора.

Лев Николаевич и сам много думал о том же. Наблюдая нередко, как грохочущий шквал артогня безжалостно расшвыривает в стороны стены домов, он отмечал странное явление: в воздухе после взрыва клубится лишь кроваво-красная кирпичная пыль, известь же, какой были связаны между собой кирпичи, не поддается разрушению. В короткие минуты отдыха он зримо представляет себе проекты улиц, площадей, парков, фонтанов, какие предложит родному Харькову. Но не сейчас же рассказывать Гостищеву о своих планах. Лев Николаевич отвечает на поставленный вопрос:

— Восточная Пруссия — это вековые крепости, к тому же модернизированные фашистами…

— И еще я заметил, — делится впечатлениями сержант, — что телефонная связь между деревнями под землей протянута. Это же сколько можно сэкономить на одних столбах!..

Минуту-другую длится молчание.

— Ну, а до́ма как там? Письма от девушек приходят? Парень-то видный…

— Мать вчера прислала письмецо. Советует не простудиться. Ныне в Курске холодный был январь. — Петр и сам замечает, что отвечает не по существу, и после некоторого колебания признается: — Дружил в селе с одной девчонкой, но была ли это любовь, сам не знаю… Любовь — особая статья. Мне ведь только двадцать, из них три года на войне, а тут откуда невесте взяться?

— Э, дружище, да у вас все еще впереди, — улыбается Винокуров. Глаза у него добрые, грустные. Он жмет на прощанье руку командиру орудия, подбадривает: — Надеюсь на вас!

Петр глядит ему вслед. «Где-то хлопцы мои замешкались, — беспокоится. — Не попали бы под обстрел!»

Разрывы вражеских снарядов начинают прыгать раньше, чем доносится шелест их полета. Видимо, заговорила сразу вся артиллерия, что была сосредоточена в Крагау (Прохладное). «Очередная контратака, — догадывается Гостищев. — Хочет фашист улучшить свои позиции. Пусть старается, наши уже вышли к морю».

Мысль цепляется за последнее слово, а воображение переносит Петра в Евпаторию — там дивизия отдыхала перед штурмом Севастополя, и он впервые увидел море. Вышел на берег и удивился. Зеркало воды отливало нежной голубизной и не было ему ни конца, ни края. Почему это море названо Черным, если гладь такая прозрачная, что на дне можно считать камешки? Намеревался искупаться — майские дни стояли солнечные. Но в Севастополе его ранило. «Может, доведется поплавать в Балтийском?»

Артподготовка длится часа полтора, и тротиловый чад уже вызывает надрывный кашель. Наконец в холодном воздухе повисает тишина. Издали доносится гул моторов. Петр поднимается из ровика, смотрит в сторону рощи. Оттуда выползают шесть «фердинандов». Они по очереди водят стволами вправо-влево, затем на какой-то миг почти одновременно останавливаются, и, словно по команде, срываются с места. По полю, то опережая самоходки, то отставая от них, движется пехота. «Батальон, — определяет сержант, — не меньше. Разведку боем предприняли».

Снаряды рвутся уже где-то сзади. «Значит, немец меня не обнаружил, — думает Петр, а сам не отводит глаз от прицела. — Вот ведь какая история: неказистая с виду пушченка, калибром мелкая, а без нее пехоте не обойтись. С ней сподручно. И замаскировать легко, и на второй этаж дома втащить расчету под силу, и по танкам стрелять можно».

Две самоходки, отделившись от группы, неожиданно разворачиваются в направлении позиции Гостищева. Сколько же до них метров? Сто-сто пятьдесят, не больше…

Оставаться одному у орудия с глазу на глаз с противником ему не приходилось. Нервы натянуты, как струны. «Собственно, ничего сложного, — размышляет Петр, — это ведь не гаубица, всего-навсего сорокапятимиллиметровая пушка. Сам зарядил, навел, выстрелил. Вот только щит „не вышел ростом“, едва защищает от пуль. Теперь главное — не поддаваться соблазну, выдержать, пока подойдут поближе, а тогда…»

Поле сплошь усеяно атакующими солдатами. Кажется, они сбиваются на ускоренный шаг. Вот-вот побегут.

Петр врастает в прицел, озябшей рукой нажимает на спуск. Но что это, промах? Вроде и не спешил, и упреждение выбрал верное, а снаряд разрывается чуть позади самоходки. Еще выстрел — мимо, и только с третьей попытки «фердинанд» загорается. Идущая рядом самоходка резко тормозит, затем пятится назад, в рощицу, откуда начала движение.

«Пошлю-ка и ей гостинец…» — едва успевает подумать Петр, как у самого щита «сорокапятки» вырастает сероватое облако. Вырастает неожиданно. Мелкие комья мерзлой земли больно секут лицо. Петр силится встать, подтянуться к щиту. Дело ясное, орудие повреждено. Но почему он сам не слышит звуков боя? «Оглушило, что ли?», — несутся в голове обрывки мыслей. В ушах — звон. «Самоходок не видно. А пехота? Она совсем близко. До роты, не меньше…»

Гостищев вспоминает: возле станины ложил автомат. Действительно, он здесь, под рукой. Петр вскидывает его перед собой, и, не целясь, посылает одну очередь за другой. Солдаты уже не бегут. Залегли, притаились. Теперь он ловит на мушку передних, задние не так страшны. Важно упредить тех, кто поближе. И вновь стучит взахлеб автомат.[44]

Атакующие цепи пятятся назад. Вот бы вдогонку хлестнуть из пулемета — автомат теперь не достанет, да и патроны кончились. Странно, ему слышится голос Винокурова: «Каждый из нас стремится обуздать свои слабости, одержать над ними победу. Не думай, что ты отражаешь вражескую атаку один. Посмотри вокруг и убедишься: огонь ведет весь полк».

«А это чей голосок? Ах да, кажется, фельдшера Ани Корчагиной… Обещала рекомендацию в партию. Неужто принесла?.. Такой обстрел ей не в диковинку, а за ранеными уход у нее внимательный, сердечный. Только зачем Аня кричит над самым ухом?..»

— Жив он, давайте носилки. Комсорг батарейный это. Парень минут тридцать держался.

«Отогнали, значит, противника. Вот и сделано дело», — с удовлетворением думает Гостищев. Боль сейчас не слышна, давит обида: война вот-вот кончится, а ему опять придется лечь на санитарные носилки. Посиневшие губы шепчут:

— Из батареи не исключайте, ребята, я вернусь обязательно!

Робкое солнце едва пробивается сквозь туман. Смутно проступают очертания кирхи и прижавшихся к ней длинных кирпичных домиков, одетых в деревянные перекрестия от фундаментов до крыш.


Порывы ветра раскачивают деревья, и они глухо шумят, словно жалуются на холод. Опять вихрит снег, белесая мгла сначала как бы размывает, а затем и вовсе поглощает знакомые контуры высотки.

Кирилл Яковлевич открывает дверь блиндажа и устало опускается на табуретку.

— Случилось что-нибудь непредвиденное? — удивляется столь неожиданному приходу комдива гвардии полковник Прихно.

Тымчик все еще не может отдышаться, глаза слезятся от лютого мороза.

— Немедленно вызывайте Рубцова, — наконец выговаривает он. — Отдайте ему распоряжение. …Мы же потеряли высоту. Вы представляете?

Лицо начштаба дивизии бледнеет, и он тут же скрывается за перегородкой, где размещаются связисты.

Удержание высоты с отметкой 111,4 было составной частью обороны участка Даллвенен (Камышевка) — Безымянное озеро, порученной 87-й гвардейской дивизии, и входило в операцию по улучшению занимаемых позиций, предпринятую в конце февраля по указанию командира корпуса А. И. Лопатина. Довольно скоро был оборудован опорный пункт; он включал и район Куменен (Кумачево).

Вообще-то высотка ничего особенного из себя не представляла. Пожалуй, единственная примечательность — сверху круто спускались вниз заснеженные ступени каменной лестницы. На плоской низменности Земланда этот бугор казался горой. Его так и называли в округе: гора Бисмарка.

Теперь эту гору обнесли двумя линиями траншей, прикрыли проволочными заграждениями и минными полями с плотностью до двух тысяч противопехотных и противотанковых мин на километр фронта: опорный пункт можно было считать неприступным.

Но вот случилось непредвиденное. Фашистский батальон просочился через фронт соседней слева дивизии, обошел высоту с тыла и мелкими группами стал продвигаться к НП гвардии подполковника Рубцова. Фактически наблюдательный пункт уже был отрезан от своего полка.

Об этом Михаил Михайлович успел доложить Тымчику. Генерал приказал восстановить положение. Рубцов бросил на фашистов свой резерв — роту автоматчиков. Однако атака успеха не имела.

«Неужто положение и в самом деле безвыходное? — размышляет вслух генерал. — С потерей высоты пошатнется репутация дивизии. Об этом непременно узнает командарм, а генерал Белобородов возлагает на нас надежды».

Зябко поеживаясь, Кирилл Яковлевич спрашивает у начштаба:

— Что слышно? Как там Рубцов?

— Молчит, — отзывается из-за перегородки гвардии полковник Прихно.

Тымчик тяжело вздыхает. «И надо же такому случиться именно ночью», — смахивает с лица росинки пота и прикладывает ладонь ко лбу.

— У нас есть что-нибудь от головной боли?

Ему дают таблетку. Кирилл Яковлевич громко разминает ее зубами, запивает водой. Он слышит, как за дверью Скворцов и Филонов набирают добровольцев пойти на высоту. Пробиться туда непросто, да и что может сделать горстка смельчаков? Но не сидеть же вот так, сложа руки. В эти трудные минуты главное — не расслабляться.

— Товарищ гвардии генерал, — появляется начштаба дивизии, — Рубцов приготовился снова атаковать высоту. Спрашивает разрешения.

— Пусть действует, — Тымчик вскакивает на ноги, возбужденно ходит по блиндажу.

Время словно остановилось. В молчании проходит около получаса. Фитиль в гильзе начинает коптить. Кирилл Яковлевич приподнимается с табуретки, снимает нагар. Круг света расплывается шире, выхватывает из полутьмы угол, где сидит начальник политотдела дивизии Липецкий. По лицу видно: переживает не меньше комдива.

И вдруг в тишине раздается громкий голос:

— Звонит гвардии подполковник Рубцов. Высотку взяли, товарищ генерал. У них все в порядке.

Тымчик порывисто вскакивает с места, словно с плеч свалился большой груз. Подходит к начштаба дивизии.

— Вот это другое дело, — говорит оживленно, не скрывая радости. — Передайте хлопцам огромное спасибо.

…Морозы сменяются оттепелями. Переменчива и обстановка на фронте — то вспыхнет непредвиденный бой, то наступит затишье. Никто из гвардейцев не щадит себя, все понимают: коль требуется увеличить темпы продвижения, значит, это необходимо. Таков замысел вышестоящих штабов.


7 марта ставится задача на оборону всему 13-му корпусу. 87-я гвардейская занимает район Форст Грюнхов (Рощино) — Иоугляукен (Грушино), прикрывая свой передний край заграждениями. Пополняются запасы горючего, продовольствия, фуража. Люди трудятся день и ночь. Многие задействованы в разведке — артиллерийской, инженерной, поисковой.

Немало работы и в штабе. В ходе Восточно-Прусской операции дивизия была усилена тремя бригадами: танковой, тяжелой гаубичной и минометной, а также истребительно-противотанковым полком, дивизионом «катюш», саперным батальоном. При любой обстановке штаб работал четко и слаженно, и комдив всегда имел под рукой необходимые данные. Но подводить итоги было рано.

— Не опоздать бы! — подстегивает Прихно.

Из трех вражеских группировок, образовавшихся в первой декаде февраля на территории Восточной Пруссии, самой крупной оказалась Хейлсбергская. В ее состав входило до двадцати дивизий. Местность была изрыта траншеями, укреплена не одной сотней долговременных оборонительных сооружений. Однако, несмотря на все это, к концу марта советским войскам удалось разгромить фашистскую группировку. Свой посильный вклад в общий успех внесла и 87-я гвардейская.

Приближалось время штурма мощной цитадели в Восточной Пруссии — Кенигсберга. Подготовка к этому шла полным ходом.

Перед Кириллом Яковлевичем — макет местности, вернее ящик с песком, на котором в штабе фронта командиры соединений отрабатывали план взаимодействия. В глаза бросаются выпукло обозначенные оборонительные позиции противника. Первая на внешнем обводе — это полтора десятка крепостных фортов, вторая проходит по окраинам города, третья насчитывает девять фортов, множество дотов — уже в самом городе. Серьезную угрозу являет собой и кенигсбергский гарнизон, состоящий из 13 тысяч солдат и офицеров. Кроме того, здесь сосредоточены четыре тысячи орудий и минометов.

— В направлении главного удара у нас будет перевес в силах и средствах, — объясняет генерал Тымчик час спустя командирам полков и отдельных батальонов на очередном занятии в поле, — и добавляет: — Как в Сталинграде и Севастополе, бои в столице Восточной Пруссии будем вести серией отдельных, порой не связанных одна с другой, атак, исход которых определят самостоятельные действия рот, штурмовых групп.

В ожидании боя солдаты пишут письма домой, обсуждают новости. Гвардии сержант Суфиян Хабибуллин, башкир из Челябинской области, выходит с товарищами из блиндажа. Лес и поле сливаются вдали в голубоватой дымке. От земли исходит пар, кажется, она томится в ожидании хлебороба. Но на полях безлюдно, деревни словно вымерли.

— Дали мужики стрекача, а зря, — говорит один из бойцов. — Сеять-то в самую пору.

— У нас в Узбекистане уже отсеялись.

— Ленинград отстраивается.

— А я письмо получил. — Григорий Кубрак сияет: — Многие шахты Донбасса выдают на-гора уголек.

— Трехгорка, слыхали, собирается всех женщин наделить цветным ситцем, — сообщает самый молодой из пополнения Юрий Костиков.

— И мои земляки тоже не лыком шиты, — не хочет оставаться в долгу сталинградец старшина Расходов, — тракторы выпускают.

Делятся люди новостями из газет и писем родных, не таят своих чувств. Неожиданно Расходов замечает красноармейца с пышными усами.

— Ты откуда такой взялся? — удивляется.

— Из медсанбата после ремонта.

— Раз так — принимаем, только вот насчет усов… — старшина делает многозначительную паузу и продолжает: — Приказ комдива: усы разрешаются исключительно пожилым, кому за сорок пять. Мы же за границей воюем, а здесь нас представляли этакими бородачами.

— Коль так, сбрею… — смеется усач и решительно взмахивает рукой.

О разном говорят солдаты. За нитью разговора не уследить. Но о чем бы ни шла речь, думы у всех об одном: впереди — Кенигсберг и брать его надо умеючи.

По инициативе политработников в частях заведены специальные тетради, в них гвардейцы записывают свои мысли перед штурмом крепости.

— Это нужно не столько для истории, сколько для сегодняшнего дня, — наставляет политработников 261-го гвардейского начальник политотдела гвардии полковник Липецкий.

Особое внимание он требует обратить на штурмовые отряды. Так, один из них, созданный в 264-м полку, насчитывает в своих рядах 24 члена ВКП(б), 24 кандидата в члены партии и 49 комсомольцев.

— Полагаю, это немало значит, — подводит он итог инструктажа и снова (в который раз!) подчеркивает: — Позаботьтесь, товарищи, чтобы во всех подразделениях активно действовали партийные и комсомольские организации. Подумайте о резерве парторгов и комсоргов. И помните о ветеранах дивизии, ведь каждый из них все равно, что политработник, политбоец. Всеми мерами нужно обеспечить высокий наступательный порыв!

Не впервые дивизии штурмовать крупные города, но к взятию Кенигсберга она готовится особенно тщательно. Тактические занятия проводятся каждый день. Инженерное обеспечение — реальное. Боеприпасов завезено пять-шесть боекомплектов, продовольствием обеспечены на полмесяца — таких запасов полки прежде не имели. Учтены людские и материальные ресурсы. Во всех ротных и батарейных партийных и комсомольских организациях проведены собрания. Все предусмотрено загодя. Это и предопределяет тот высокий настрой, когда отдай только приказ…

Приказ тоже готовится, его номер — 06. Остается кое-что уточнить. И ждать хорошей погоды. Пока что туманы и дожди сдерживают авиацию, а без нее как же начинать?

Требуются великаны

В ночь на 5 апреля дождь прекращается, и в небе появляются самолеты. Все вздыхают с надеждой на ясный день. Но утром снова висит морось. И белая пелена тумана скрывает горизонт.

Едва улучшается видимость, как завывают, отсвечивая яркими сполохами огня, «катюши». Уплотняют огонь орудия и минометы всех калибров. Без тщательной артподготовки не обойтись перед штурмом такой крепости, как Кенигсберг.

Сегодня должны возвратиться из рейда по тылам противника две группы разведчиков во главе с гвардии младшими сержантами Василием Филоновым и Михаилом Скворцовым. Исходя из обстановки, они вызвались посеять панику в пригороде Амалиенау (район улицы Кутузова). Генерал ждет не дождется. На душе у него почему-то тревожно.

И еще одна весьма неопределенная ситуация, касающаяся миссии парламентеров, отбывших во вражеский форт предложить его гарнизону сдаться без боя. Эта кем-то высказанная идея была одобрена командиром корпуса, и ответственность за организацию переговоров легла на заместителя комдива по строевой части Кариду.

Первая попытка установить контакт с командованием вражеского гарнизона сорвалась. Гитлеровский офицер внимательно выслушал требования парламентера, но прошел час, другой, а со стороны противника никто так и не появился. Однако гвардии подполковник Карида был не из тех людей, кто бросает на полпути начатое дело. Он предложил вторым парламентером гвардии старшего лейтенанта Тимофея Кузьмича Кузнецова, командира роты автоматчиков 262-го полка — заслуженного, храброго офицера. Тогда же в политотдел дивизии поступил текст обращения командующего войсками 3-го Белорусского фронта к немецким генералам, офицерам и солдатам кенигсбергской группы войск.[45] В листовке со всей откровенностью давалась оценка обстановки, явно неблагоприятной для германской армии, и содержалось ультимативное требование — безоговорочная капитуляция. «К документам немцы почтительны. Попытаемся еще раз», — решился Тымчик. Задача гвардии подполковника Кариды оставалась прежней — координация действий штурмовых отрядов и групп на случай, если гарнизон форта отклонит предложение о капитуляции и прибегнет к обороне. Тогда останется один путь — штурм.

…Осторожно раздвигая ветки кустарника, Скворцов неслышно пробирается к воде. Поодаль волны слегка раскачивают катер, и он тихонько поскрипывает.

«Недавно причалили, вечером его здесь не было», — рассуждает про себя гвардии младший сержант.

Он пристально всматривается в белеющее пятно, но рассмотреть, где же находятся сходни, так и не может. Брызжет из-за тучи лунный свет, и воин замечает узенькую дорожку мостика, связывающую катер с берегом. Предположить присутствие катера на Прегеле (Преголя) никто не мог, и потому группы рассредоточены. Но и упустить такой момент, если задача разведгруппы — посеять панику, — вряд ли будет оправдано.

Оба напрягают зрение. Скворцов ёрзает от нетерпения, но Филонов удерживает товарища. Затем они долго ползут по-пластунски, подбираясь как можно ближе к мостику. Отдышавшись, прислушиваются. Тихо плещет вода. Вахтенного все не видно. Наконец на палубе вырастает фигура матроса. Минуту-другую он маячит на одном месте, затем торопливо начинает вышагивать взад-вперед.

Два взрыва гремят почти одновременно. Потом еще один и еще… На катере вспыхивает пожар. По палубе мечутся матросы, пытаются сбить пламя, но оно все разрастается. В его пляшущих отсветах отчетливо видны фигуры фашистов, и тогда разведчики пускают в ход автоматы.

Противник всполошился. Приходит в движение позиция, что в створе с первой траншеей, занимаемой 87-й гвардейской. Откуда-то сбоку строчат пулеметы. Одна за другой взлетают ввысь осветительные ракеты. Кажется, разведчики сделали все, что от них требовалось. Главное теперь — незаметно ускользнуть.

…— Товарищ гвардии генерал, вернулись разведчики, — лицо Петра Николаевича Прихно довольно сияет. — Подступы к «Линдорфу» определены, паника в тылу врага поднята внушительная, и еще одна новость: Филонов и Скворцов утверждают, что Прегель, разлившись, затопила все прилегающие улицы.

— Ясно! — Тымчик с облегчением вздыхает и делает пометки в своей рабочей тетради. — Молодцы гвардейцы! У обоих, если не ошибаюсь, по два ордена Славы, считаю представление их к первой степени вполне заслуженным.[46]

…Ожидание — томительно. «А что, если наша затея лишь на руку фашистам? Для них выигрыш во времени многое значит. Теперь сказать, был ли он прав, внося предложение командиру корпуса о проведении переговоров, может результат этих переговоров. Но как бы там ни было, навязывать неприятелю свою инициативу — прямая обязанность любого командира».

— Водят нас за нос, — Липецкий нетерпелив.

Гвардии полковник Прихно подает радиограмму:

— Командарм предупреждает, что с Земландского полуострова враг перебрасывает пехотные и противотанковые части. По рации запрашивает, не вернулись ли парламентеры.

— Передайте ему донесение Кариды. Кузнецов направился в расположение форта. Установил срок переговоров в полчаса. Ждем.

Медленно тянется время…

Если миссия будет удачной, сколько людей уцелеет, сколько избежит преждевременной инвалидности! Практически судьба форта решена, штурмовой отряд старшего лейтенанта Соина обложил его, и ждать помощи фашистам неоткуда, сопротивление бессмысленно. Но как рассудит комендант форта? Решит отсидеться до конца войны, затеет отпор или сдастся без боя? Хмурое лицо Тымчика светлеет: на ум приходит гвардии капитан Григорий Лобанов. Тому все ясно, и потому он предложил отправить себя вместе с парламентерами, чтобы сразу же принять от пленных вооружение. «Иной ход событий, заявляет, нелогичный».

— Петр Николаевич, помните пленных в начальный период войны? — вопрос Тымчика к Прихно довольно неожиданный. — Какими надменными и гордыми держались? Теперь мы берем их пачками… Да, так о пленных я вот к чему: в приказе № 06 есть пункт — особые указания. Туда следует вставить фразу: всех добровольно сдающихся в плен солдат и офицеров противника оберегать, во время артиллерийского и минометного огня укрывать, а при первой возможности под охраной направлять в тыл.[47] Таково требование командующего.

Мысли комдива опять и опять кружат вокруг предстоящих событий. «Как там Кузнецов? Не надругались бы над ним, ведь понятие воинской чести фашистами давно утрачено…»

…Гвардии старший лейтенант Тимофей Кузнецов недолго стоит у стен форта. Поднятый над его головой белый флаг виден издали: его подсвечивают двумя лучами карманных фонарей бойцы, сопровождающие парламентера.

— Ich kann einen Offizier begleiten![48] — звучит гортанное приглашение.

Кузнецов делает шаг вперед, на ходу роняет бойцам:

— Ждите меня здесь, переговоры — полчаса.

Немецкий солдат идет впереди по тропке, едва различимой под сапогами. Тимофей Кузьмич понимает, что стоит слегка оступиться или свернуть чуть в сторону и взлетишь на воздух. Вот и ров. Заполнившая его вода отливает в лунном свете расплавленным свинцом. Лебедка со скрежетом опускает чугунный мост и тотчас поднимает его, как только оба — парламентер и сопровождающий — оказываются по ту сторону канала. Кузнецов успевает оглянуться перед тем, как войти в массивную металлическую дверь.

— Sie sollen hier warten.[49]

Тамбур скупо освещает электрическая лампочка, но и к ней никак не привыкнут глаза. Кузнецов успевает разглядеть две двери в бетонной стене. Солдат вошел в левую, а ему в какую?

— Прошу!

В просторной комнате продолговатый стол, два стула. Щеголеватый обер-лейтенант кивает на место за столом, сам садиться не спешит, ждет, пока пододвинет к себе стул русский.

— Откуда родом? — обер-лейтенант раскрывает пачку сигарет, затем протягивает зажженную спичку.

— Для знакомства у нас еще будет время, — выпустив сладкий дымок, Кузнецов оценивающим взглядом окидывает коменданта форта: — Но коль вы так любознательны, скажу: русский, командую ротой автоматчиков. Вам, очевидно, знакомы и обстановка на фронте, и условия капитуляции?

Глазаобер-лейтенанта как бы вспыхивают и начинают прыгать по листовке.

— Этот документ впервые вижу. О маршале Василевском прежде не слыхал.

— Это не наша вина. Жаль…

Гитлеровец жадно курит, точно в последний раз.

— Покажите, где проходит линия фронта…

Кузнецов ждет, пока комендант расстелет на столе карту-десятиверстку, и принимается чертить круг, не оставляющий у обер-лейтенанта никаких надежд. Тот наблюдает за ним, как за фокусником на сцене, с ухмылкой недоверия. Однако и вид русского парламентера, спокойный, уверенный, и искренний тон листовки-обращения роняют в душу фашиста искру сомнения.

Воцаряется тишина. Лицо немца судорожно кривится от напряженной работы мысли. Он извлекает из пачки одну сигарету за другой, поспешно прикуривает. Наконец, выдавливает:

— Мир сошел с ума. Везде — зло. Я хочу сделать добро и потому сдаюсь на милость победителя. Позора не испытываю и поражения не ощущаю, — зубы его стучат в нервном ознобе.

— …Наши требования выполнены безоговорочно. Гарнизон форта капитулировал, — голос Леонида Дмитриевича Кариды ликует в трубке.

Утром в штаб 43-й армии поступит донесение, что части 87-й гвардейской, форсировав за ночь канал Ланд-Грабен (река Голубая), захватили плацдарм на его противоположном берегу, овладели, наконец, фортом № 5/а и тем самым открыли прямую дорогу на северо-западную окраину Кенигсберга.

Другого не дано

«Линдорф» пал. Но продвижение к городу наших войск по-прежнему затруднено. Мешают доты. Их множество как на внешнем, так и на внутреннем обводах Кёнигсберга. Искусно замаскированные под окружающую местность, они обнаруживают себя лишь в момент прямой атаки.

Один из таких крепких орешков предстоит разгрызть 264-му гвардейскому стрелковому полку в районе населенного пункта Вальдгартен. Дот, построенный по принципу круговой обороны, издали не достать; подступы к нему сплошь заминированы, обведены двумя линиями траншей и проволочных заграждений.

— Какие будут соображения насчет дота? — спрашивает Тымчик, выслушав доклад помощника начштаба полка гвардии капитана Андрианова, прибывшего на КП дивизии с докладом о состоянии дел в полку.

— Возьмем этот дот, товарищ гвардии генерал, только немного позже, с наступлением темноты. Есть у нас старшина Мельников. Пойдет со своим взводом. Если что, артиллеристы поддержат.

К вечеру Семен Мельников с группой бойцов отправился на задание. В полку с нетерпением ждали возвращения смельчаков.

В полночь на НП командира дивизии поступила телефонограмма:

«Дот подавлен. Гвардии старшина Мельников, использовав момент внезапности, скрытно подобрался к огневой точке с тылу. Он забросал гранатами амбразуры. Бойцы ворвались вовнутрь. Уничтожено до сорока фашистов, тринадцать пленных послано в штаб…»[50]

Утром, едва солнце пробивает туман, на гарнизон Земландского (Калининградский) полуострова, вознамерившегося примкнуться к Кёнигсбергу, один за другим обрушиваются бомбовые удары. Это ощутимая помощь войскам, штурмующим город-крепость.

…Сколько метров прополз Алексей Семенович Контушный по-пластунски — сказать трудно. Но вот и стена дома. Шершавая. Холодная. Заслышав шорох во дворе, шумно взлетают галки. Пора заходить с фасада. Нет, сначала надо сориентироваться.

Вон там огневая точка. Батальон 262-го полка залег у площади. К ней ведут жилые дома. Оказывается, все они соединены между собой ходами сообщения.

Контушный проверяет автомат. У него три противотанковые гранаты. Две бросит в окна-амбразуры подвала, одну в ту комнату на первом этаже, где установлен пулемет.

Три взрыва гремят один за другим с равными промежутками времени секунд в двадцать. Что будет с потолком и стенами, Алексей Семенович не берется угадать, но окна и двери уж точно выпадут на улицу. Собственно, на это рассчитывает. Ничего подобного, однако, не происходит — дом лишь чуть вздрагивает, из уцелевших окон и дверей начинает валить густой дым. Глаза слезятся, горло перехватывает кашель. Грохот боя вроде поубавился, это умолк пулемет. Сейчас подоспеют бойцы его роты. Уже доносится топот их сапог. Алексей Семенович шарит растопыренной пятерней на земле, находит свалившуюся с головы каску. Пытается сдвинуться с места, но не может. Будто в кошмарном сне. «Это от перенапряжения», — догадывается. С трудом заносит ногу на ступеньку лестницы, поднимается на следующую. Добрался до второго этажа. Резко толкает дверь и стреляет из автомата. И тут поспевают товарищи. Опережая Контушного, они бегут вверх по мраморной лестнице. Хлопают на этажах дверьми. Вскоре выводят наружу сдавшихся в плен гитлеровцев. Их человек двадцать. Значит, в доме оборонялся взвод, не меньше.

Контушный чувствует непомерную усталость. Кто-то благодарит его, жмет руку. Гвардеец через силу улыбается: «Послал бы командир кого-то другого из бывалых, тот повел бы себя точно так же». А вообще он доволен, что все обошлось благополучно. И для него, и для товарищей по роте.[51]

— Дайте кто-нибудь прикурить… — щурится Николай Шевцов.

Контушный тянется с зажигалкой.

— Алексей Семенович, да у вас руки виноградом пахнут…

— Чему удивляться, — жмурится Контушный, — я ведь колхозник. Слыхали о херсонских арбузах? Сам выращивал. А виноград в Голопристанском районе у каждого в огороде растет. Вот Григорий Черный может подтвердить. Кстати, в уличных боях он здорово дрался. А вы, товарищ гвардии лейтенант, поговаривают бойцы, в рукопашной четверых прикончили? Неплохо, однако.

….Ветер кружит по улице гусиный пух из рассыпавшихся подушек. «Впечатление, будто камни покрыты плесенью», — отмечает про себя Алексей Семенович. Издали доносится приглушенная стрельба. Похоже, бой скоро смолкнет. Надолго ли?


— Готовьтесь, ребята, через полчаса новая атака, — предупреждает командир роты. — Другого не дано.

Вопреки желаемому, на этот раз приходится не наступать, а обороняться. Гвардии младшему сержанту Владимиру Дровнику определена позиция — крайнее окно верхнего этажа в третьем подъезде. Отсюда просматривается почти вся улица.

— Глядите, идут… — молодой боец, наверное, одногодок Владимира, ставит на пол цинковую коробку, суетливо снаряжает запасной диск. Двоякое чувство испытывает сейчас Дровник — уверенность и тревогу. Им овладевает нервное возбуждение. Из практики знает: оно исчезнет, как только начнется бой.

Фашисты все ближе. Метров двести до них — не больше. Идут молча. На лицах блики, будто кто-то в зеркальных зайчиков играет. Это отсветы его строчащего пулемета.

Под ноги идущим падают убитые, раненые, но гитлеровцы не останавливаются. Дровник то и дело меняет диски. Сейчас его пулемет стоит взвода, а то и роты.

Вдруг, словно по команде, немцы разбегаются по подъездам. Неподалеку от трамвайных вагонов появляется противотанковая пушка. Ее ствол направлен на дом, занимаемый 5-й стрелковой ротой. Других целей тут нет. Орудие сразу же открывает беглый огонь. Снаряды ощупывают каменные стены, поднимают облачка пыли. Горло сдавливает удушье. Рядом над головой рушится черепица. Снаряды ищут пулеметчика. Оставаться здесь бессмысленно, и гвардии младший сержант спускается вниз по лестнице.

С высоты первого этажа обзор явно меньше, но и отсюда можно вести прицельный огонь. Переходи от окна к окну — не сразу нащупает орудие. Правда, стрелять Дровнику нет нужды. Автоматчики пока не появляются. Умолкло орудие. Может, фашисты отступили?

Примерно через час боевой порядок роты перемещается. Теперь гитлеровцы скапливаются в районе кладбища и стремятся во что бы то ни стало ввести в бой танки.

Начинается атака. Автоматные очереди из одинокой часовенки щекочут землю поблизости от канавы, где изготовился к стрельбе пулеметчик Дровник. Метрах в десяти позади него — сапер Петр Лукьянов. Справа и слева — другие солдаты роты. Это прибавляет Владимиру уверенность. Он прицеливается, нажимает на спуск и сразу же ощущает знакомую дрожь в правом плече — пулемет работает безотказно. Меняет диск, и продолжает вести огонь.

Гулко ухает мина. Пулемет, словно с испугу, захлебывается. Рама останавливается в заднем положении. Дровник тянет на себя ложу и видит вмятины, их оставили осколки мины. И тогда гвардеец пускает в ход «карманную артиллерию». Он встает на колени и швыряет одну за другой гранаты.[52]

Гремит раскатистое «ура!» Это спешит с подкреплением гвардии лейтенант Шевцов.

Фашистская атака отражена. Враг остановлен и под натиском красноармейцев пятится к своим оборонительным рубежам. Запланированное еще утром наступление развивается.

Среди устремившихся вперед воинов бежит комбат Березовский. «Надо наверстывать упущенное», — мысленно повторяет слова Ивана Степановича гвардии младший сержант Дровник.

Ценится время

Если верить штабным работникам, оставившим на карто-схеме Кенигсберга незатушеванным небольшое пятно посредине, то в руках фашистов остается лишь центр города. Еще нажим, еще усилие… С боем взяты Диффен (ул. Энгельса) и Хагенштрассе (ул. Карла Маркса). Опустевшие кварталы выглядят мрачно. Кенигсберг в дыму. Под его покровом незаметно пробираются разведчики.

В подъезде соседнего здания мелькают две тени. Громыхают по булыжнику подковы фашистских сапог. Гитлеровцы проходят шагах в пяти от затаившейся у стены разведгруппы. «Этих трогать не станем, — решает Михаил Иванович Клюй. — Вряд ли здесь штаб».

Задача группы — не просто взять «языка», приказ — добыть контрольного, желательно, офицера. Уже потом при отходе сеять панику повсюду на своем пути. «Смудрую, как положено, — ответил Клюй командиру полка и, спохватившись, поправился: — Есть, взять офицера». — «До рассвета успеть надо. Часы имеются?» Гвардии сержант Клюй почувствовал себя снова неловко: часов у него не было. Комполка заметил нерешительность разведчика. Не раздумывая, снял свои: «Вручаю, Михаил Иванович, за вчерашний бой. Пусть и в тылу врага отсчитывают наше, московское время».

Московское время 0.30. Вокруг непроглядная темень, звучит приглушенная музыка, знакомое танго.

— Тише, — приказывает Клюй. — Штаб…

Дожидается, пока подтянется группа прикрытия. Шепотом объясняет, как следует блокировать дом. Каждому ставит задачу.

Из головы не выходят мрачные мысли. На днях разговорились в роте с Константином Птаховым. «За свою землю не страшно погибать, — вздохнул тот, — а сюда-то и на могилу никто не приедет…» Другой солдат, что называется, утешил: «Писаря ныне шибко аккуратные, в тот же день отправят похоронку. Возьмем Кенигсберг, глядишь, и родственники нагрянут».

Вроде в шутку превратил разговор боец, но дело ясное — никому умирать неохота. Бой он для всех бой, это так. Но кто скажет, что ему все равно, кого в числе первых за 8 апреля внесет писарь в нескончаемый за войну список погибших? И ему, Клюю, хочется дожить до победы. «И доживу», — настойчиво отмахивается он от навязчивых мыслей, решительно говорит:

— Со мной пойдет Птахов.

Московское время 0.35. Подслеповатый свет карманного фонарика приплясывает по ступеням. Вот и дверь. Массивная, обитая кожей. Клюй с силой рвет ее на себя. За столом — офицер. Он дремлет, склонив голову на согнутые в локтях руки. Рядом — пистолет. Схватиться за него офицер не успевает.

За стеной слышится короткая перестрелка. Не иначе, как кто-то из солдат оказал сопротивление. И зря.

— Костя, займись офицером, я соберу документы, — гвардии сержант шарит фонариком по комнате. На другом столе, что в простенке между окон, — телефонные аппараты, карта, пепельница, полная окурков, перочинный нож в чехле; на подоконнике — два автомата. Вот, пожалуй, и все, что достойно внимания разведчиков. Клюй переводит луч фонаря на офицера. Лицо у него испуганное, позеленевшее.

— Будем возвращаться…

Московское время 0.40. Началась бомбежка. Прошлой ночью разведчикам повезло — было относительно спокойно. Сейчас сдвинуться с места опасно. Густо рвутся бомбы, всюду пожары. Как бы вход в подвал не засыпало. Счастье, что нет прямых попаданий.

Воспользовавшись вынужденной задержкой, Клюй вспоминает недавние события. Два дня назад, после партийного собрания, он возвращался в роту с двумя разведчиками, которых рекомендовал кандидатами в члены партии. По дороге разговорились. Оказалось, что разница в возрасте у него с теми ребятами почти в двадцать лет. «Они же мне в сыновья годятся, — подумал гвардии сержант, и в душе шевельнулась щемящая боль. — Надо присматривать за парнями — горячие головы…» А молодые не знают, куда девать себя от радости и как отблагодарить его, Клюя. Просят рассказать о чем-нибудь интересном из его жизни, о фронтовом опыте. О чем же рассказывать этим безусым ребятам? Родился… Учился в школе… Работал… Женат… Родные живут в станице Прохладной, что в Ставропольском крае… Вот и все. Но ведь об этом можно узнать и у писаря — у него на каждого есть анкетные данные. Пожалуй, интересно было тогда, когда открывали в станице избу-читальню — народу собралось множество. Горячо говорили о будущем республики, мечтали сообща. Потом — борьба с кулаками. Те гноили хлеб, не сдавали поставки. А сколько было митингов и пересудов до петухов, когда создавались колхозы; мужикам все в диковинку… Потом женитьба, свадьбу колхоз устроил. А о боях-походах, что с сентября сорок первого, то тут, пожалуй, слова не нужны, парням все известно. Три шрама на теле, два ордена Славы и медаль «За отвагу». Кто воевал — поймет без слов, что пережил на фронте, каким стал в свои тридцать семь лет. Особо объяснять тут нечего. Ну, а дальше как сложится жизнь? На этот счет все уже решено: вернется домой, в колхозе дела найдутся… А беседу он проведет. Вот придут с задания, и завтра же поговорит с людьми между делом.

Кажется, бомбежка кончается. Группа разведчиков осторожно выходит из подвала. В неширокую, как школьный коридор, улицу заглядывает щербатый месяц.

— Товарищ гвардии сержант, глядите!

Клюй уже и сам замечает трех оборванных ребятишек на ступеньках полуразрушенного дома. Лет четырех-пяти, не больше, испуганно жмутся они друг к дружке. Самый рослый из них, догадавшись, наверное, что перед ними русские, испуганно бросается бежать.

— Куда? Хальт!

Клюй протягивает каждому по шоколадке — ночной паек разведчиков. Дети скупо улыбаются.

— В подвал их, чтобы от бомбежки не пострадали…

Мимолетный эпизод этот раздражает фашистского офицера. Он морщится, потом падает, стучит сапогами по земле. «Ничего, обыкновенная истерика. Переждем минуту-другую. Бить не станем, да и нянчиться особенно ни к чему. Человечности мы не растеряли, хоть и суровая эта война», — думает гвардии сержант.

Михаил Иванович подносит к глазам левую руку и недоверчиво смотрит на стрелки часов; кажется, они ведут себя странно: то бешено скачут по циферблату, то стоят на одном месте.

— В путь! — командует Клюй.

Московское время 1.45. Вот они и дома. Вернее, в расположении полка. Не дожидаясь возвращения разведчиков, подразделения устремились в атаку. Понадобится ли теперь «язык»?

— Вы и доставите пленного в штаб дивизии, — говорит командир полка Михаилу Ивановичу. — Там ждут. Всю группу наградим. А вас, товарищ гвардии сержант, представим к ордену Славы первой степени.[53] Время ценить надо. Чем стремительнее нажмем, тем быстрее очистим Кёнигсберг и освободим наших людей, томящихся в неволе. Тут, в Пруссии, еще много наших.

На рассвете возобновились атаки советских войск. После полудня 13-й гвардейский стрелковый корпус выходит к реке Прегель в районе вагоноремонтных мастерских, газового завода и электростанции.

— Пленных — тысячи! — звонят друг другу телефонисты.

И вспыхнула ракета

Завтра Кёнигсберг будет взят. А сегодня…

Юрий Костиков опускает в карман шинели «лимонки», подхватывает автомат.

— Ну, пока!

— Часа через два сменю тебя, — говорит ему вслед гвардии сержант Якименко.

— Отдохните малость, Иван Семенович, — убеждает Костиков. — И не беспокойтесь, не маленький, дремать не буду…

— Еще чего не хватало, — вроде сердится Якименко и скрывается за дверью, что ведет в подвал дома. Там размещен командный пункт полка. Прямо от двери тянется траншея. По ней Юрий проходит метров сто и занимает место в пулеметной ячейке. Это и есть пост.

Будто к приходу Костикова, в воздухе рассыпается ракета, вырывая из черноты силуэты зданий и бесформенный фон обломков. Все здесь Юрию знакомо. Вот острый выступ крыши; перед вечером с чердака дома стрелял снайпер. Возможно, он и сейчас ищет цели, как только вспыхивает очередная ракета. Чуть поодаль тянется забор из проволоки: там — траншея, густо населенная вражескими автоматчиками…

Точно линию переднего края не определишь. Тем и характерны уличные бои в городе. Войска очищают от фашистов квартал за кварталом, дом за домом, этаж за этажом. Трудятся артиллерия и авиация. Не знает отдыха пехота. Кёнигсберг — настоящая крепость. Завтра снова полк пойдет в наступление и, наверное, не один только 261-й. «Нет таких крепостей, которые бы устояли перед натиском советского солдата», — приходят на память слова из приказа, зачитанного вечером командиром полка Рубцовым. Он читал со светящимся гордостью лицом. Вскоре позвонил командир дивизии и сообщил, что в ночь на 9 апреля комендант Кёнигсберга предпримет попытку вывести свои войска из окружения. А вдруг немцы захотят пройти именно через позиции их полка, вот через эту площадь (проспект Мира)? Может, поэтому предупреждал Иван Семенович: «Смотри в оба!»

Якименко произнес фразу по-стариковски ворчливо, но все равно в его голосе Юрий угадал доброту. Уже привык к нему. Конечно, Семеныч опытный, годится Юрию в отцы. Даже на пять лет старше его отца. И к Юрию сержант относится, как к сыну. Сегодня вдруг ни с того ни с сего стал расспрашивать о Москве. «Значит, на Пятой Звенигородской живешь?» — «А вы знаете наш район?» — «Кто же не знает Красную Пресню?» Помолчал и добавил: «Москва… Разве ее забудешь. Она, как сказка…»

Москва вспоминается Юрию чаще всего в зенитных разрывах. И отец, и мать в сорок первом тушили по ночам зажигалки. Ему тогда шел четырнадцатый. После школы отправлялся дежурить на крышу дома. Помнит неописуемую радость окружающих, когда стало известно, что врага отогнали от столицы. В те дни Юрий пошел в военкомат, но над ним лишь посмеялись: «Под стол недавно пешком ходил». Это обидело парня, и он самовольно отправился на фронт. Не доехал — сняли с тамбура вагона в Мичуринске. Вернули домой. Мать заливалась слезами — не то от радости, что сын снова рядом, не то от горя, что не успела доглядеть за ним. Отец решил все просто — отвел на завод, пристроил учеником токаря. И лишь в январе сорок пятого Юрий стал бойцом. Стал ли? Иван Семенович на днях сказал: «Солдат рождается дважды: первый раз — когда одевает форму, а второй — когда выигрывает бой». Ему, Юрию Костикову, еще предстоит этот бой выиграть.

До слуха доносится подозрительный шорох. Оттолкнувшись от бруствера окопа, Юрий идет туда, где траншея делает изгиб. Вокруг — все спокойно.

«Любое дело надо выполнять основательно», — любил повторять мастер. На заводе тоже трудно было, но там не свистели пули и не висели над головой осветительные ракеты. «Выдюжим», — убеждал мастер не то себя, не то таких подростков, как Юрий. «Конечно, выстоим, война скоро закончится».

…Земля липкая. Веет прохлада. Дает себя знать усталость — зевки, рассеянность. Главное сейчас — не уснуть. Надо пересилить себя, иначе не справишься с дремотой.

«Но что это? Какие-то люди. Их много». Костиков хватается за пулемет. Его огненная струя упирается в стену и там гаснет. Пулемет дрожит, вырывается из рук. Костиков расслабляет пальцы, но не может снять их со спусковой скобы. Пулемет заливается исступленно.

Противник залег. Услышали ли стрельбу там, в подвале? Возможно, не обратили внимания — мало ли очередей рвут воздух в течение ночи. Его, Юрия, должен сменить у пулемета Якименко. Конечно, он не спит и сейчас прибежит сюда.

Со свистом проносятся вражеские пули. «Кажется, ранило в плечо. Уйти в медпункт? Но это равносильно предательству. И по отношению к товарищам, и по отношению к самому себе».

Мечутся лучи прожекторов, рассекают туман. Советские самолеты сбрасывают бомбы на вражеские объекты.

Кажется, что бой длится вечность. Если судить по израсходованной пулеметной ленте, то и пяти минут не прошло. Как же быть? Вдруг немцы просочились в тыл? В любом случае он не сдвинется с места. Ведь его поставили охранять КП. В блиндаже — документы, полковое знамя. Там отдыхают люди. Услышав пальбу, придут на помощь… Почему именно этот участок местности выбрали немцы? Стремятся вырваться из кольца. Значит, не зря командир дивизии предупреждал гвардии подполковника Рубцова. Немцы ставят на последнюю карту. Идут напролом. Утром Юрий подсчитает, сколько солдат противника скосил его пулемет. Но этой арифметикой он займется завтра…

Гитлеровцы снова поднимаются в атаку. Скорее к пулемету! Сколько осталось в ленте патронов? Что-то медленнее летят пули. Это последняя лента. Был бы второй номер, снарядил бы новую. Но, увы, командиру расчета приходится управляться одному. «В бою победит тот, кто сумеет преодолеть себя», — любит повторять гвардии сержант Якименко. У него, Юрия, силы еще есть. Но что-то теплое разливается по плечу.

Пулемет смолк. Снаряжать ленту уже нет времени. Где-то были гранаты? Костиков нащупывает «лимонки», упирается ногой в стену траншеи и швыряет их одну за другой. Вспоминает, что диск автомата еще не израсходован. Хватает автомат. Однако противник не поднимается. Выходит, и эта атака отбита. Но где гарантия, что немцы не повторят все сначала. «Быстрее набивай патронами ленту. Еще быстрее. В этом спасение», — торопит себя гвардии сержант.

Следующую атаку Юрий отражает уже не один. Поблизости — автоматчики его полка. Доносится скороговорка Рубцова. Костиков чувствует, что не может сдвинуться с места. Волосы слипаются, спадают на лоб. Их никак не спрячешь под шапку.

— Друг, ты наш полк спас,[54] — шепчет над ухом гвардии сержант Якименко. — Вот увидишь, Юра, мы возьмем эту крепость.

Шепчет и вовсе не ведает, что в этот же день на его долю выпадет испытание не менее сложное и опасное.

Короткие километры

Кёнигсберг остается позади. Героям его штурма Москва салютует в ночь на 10 апреля. Салютует двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из 324-х орудий. Но на Земландском полуострове на прочных оборонительных позициях еще остается вражеская группировка из восьми пехотных и танковых дивизий, нескольких отдельных частей. Уничтожить ее — такова задача 3-го Белорусского фронта. Ближайшая цель 43-й армии — наступать в общем направлении на Фишхаузен (Приморск).

Скоротечный марш, и с утра 14 апреля 87-я гвардейская вновь переходит в наступление. Она должна в тот же день овладеть населенным пунктом Гросс Хайдекруг (п. Взморье) и выйти к Маршенену (п. Волочаевка). Задача эта посильна. И у соседей успех: они продвигаются вперед километров на десять.

Ветер нагибает верхушки деревьев, будто испытывает их на прочность, но непогода не мешает гвардейцам. Они упорно преследуют врага.

— Близка победа!

Эта фраза на устах у каждого. Повторяет ее и Иван Семенович Якименко. С нее и начинает письмо жене.

Тяжелое испытание выпало на долю гвардии сержанта в последний день боев за Кёнигсберг.

Еще до рассвета проводится артподготовка. Когда стало светло, штурм города возобновляется с новой силой. Теперь уже в его центральной части. Здесь приходится выколачивать фашистов из уцелевших укреплений. Возможно, не сносить бы Ивану Семеновичу головы, не подоспей гвардии старший лейтенант Соин. Это он, возглавив штурмовой отряд, переместил на рассвете пулеметные расчеты на новую позицию. А после завтрака тот дом, где Якименко находился со своим помощником, рухнул от взрыва; отступая, враг оставлял под зданиями фугасы большой мощности. Вот и узнай, где тебя поджидает косая.

В другой раз Николай Михайлович отвел беду, когда переправлялись через канал. Тот плотик, что выбрал помощник наводчика, конечно же, не выдержал бы пулемет и двух солдат и где-то на середине пошел бы ко дну. Хорошо, что комбат пересадил расчет в лодку. Выбрались на противоположный берег первыми и благополучно, хотя фашистский пулеметчик и продырявил в двух местах суденышко. Ничего не скажешь, военное дело знает, командовать умеет. Опыт большой — всю войну на передовой. Пять нашивок за ранения, четыре ордена — какая еще нужна характеристика.

«Поначалу сообщу жене о комбате. Пусть благодарит судьбу, что попал я под начало такого человека, как Соин», — размышляет Иван Семенович, усаживаясь за стол. Он достает из вещмешка корочки от какой-то книги; там у него сложены две чистые тетради, карандаши — простой и химический, все письма от жены и родных, какие находили его и на фронтовых дорогах, и в госпиталях, и которые он перечитывает по много раз.

— Конспект на родину? — спрашивает Владимир Дегтярев. — Да, человек обязательно тянется туда, где пустил корни…

— Не мешай, философ. Займись-ка пулеметом, пока я писать буду, — снимает Якименко пилотку, и у него на затылке метелкой спелого овса начинают шептаться волосы. Перебирает их пальцами, мысленно уходя в пространный разговор со своей Аннушкой. Пожелав жене и детям доброго здоровья, перечислив всех родственников и знакомых, кому велел кланяться, переходит к главному, ради чего именно сегодня начинает это письмо.

«Радость у меня превеликая. Представлен я к высшей награде — Герою.[55] Ты удивишься: за какие такие дела? А вот сейчас вкратце расскажу».

Написав эти строки, Иван Семенович откладывает карандаш в сторону и идет к окошку. Там шумит на ветру поредевший сквер, окантованный ажурной чугунной решеткой. Выглядит он запущенным. Часть деревьев спилили артиллеристы, чтобы не мешали вести огонь с закрытых огневых позиций; теперь долго этим елям и кленам лежать с необрубленными ветками. В другом месте пророс бурьян — видно, и самим немцам было не до присмотра за сквером. Там и тут — лужи; в них беззаботно барахтаются воробьи. А прямо к скверу подступает острым углом подраненный двухэтажный дом; старая крыша пробита снарядом, черепица на прохожей дорожке осталась неубранной. Другие здания тоже угрюмо смотрят выбитыми стеклами, но повреждены легонько. Вообще улица эта узкая, вся забита исковерканными автомашинами и повозками.

Часа три тому назад Иван Семенович вроде бы и не замечал ничего этого. Да и когда было смотреть по сторонам? Едва успевал со своим новым помощником устанавливать пулемет то на чердаках домов, то прямо в комнатах, а то и в подвалах. Били по снайперам и пулеметчикам, мешавшим продвижению батальона. Намаялись основательно.

«Вот об этом и следует сообщить, военной тайны тут никакой нет», — решает Якименко. Он возвращается к столу, а карандаш его не слушается. «Зачем все это пересказывать жене? — сомневается он. — Надо о домашних делах посоветоваться». Комната наполняется резким и протяжным звоном — заговорил до этого все время молчавший квартирный телефон. Кто-то из бойцов поднимает трубку, машинально отзывается:

— Алло, алло!

Якименко недоволен:

— Это же немцы проверяют, занят ли дом русскими, определяют наш передний край.

— Негоже выдавать секреты, — поддерживает его разведчик Дегтярев.

— Пулемет блестит, как тульский самовар, — слышит Иван Семенович скороговорку своего помощника, но на этот раз не удостаивает его похвалы. Некогда.

«Собственно, почему бы мне и не рассказать о своих боевых делах? Да и с кем в первую очередь разделю радость, как не с женой. Пусть и дети узнают…» — Иван Семенович успокаивается, и вновь на тетрадочный лист бумаги ложатся ровные строчки.

Напомнив о боях в городе, он подытоживает:

«Когда представляли к награде, комбат подсчитал, что за последние три дня я истребил свыше 60 вражеских солдат и офицеров, подавил огонь десяти пулеметных точек и двух дзотов».

Одолев эту нескромную, как он считает, фразу, Якименко достает из кармана перочинный ножик, чтобы подточить карандаш. А в сознании отчетливо встает тот дзот, к которому так долго пришлось ползти.

…За полчаса до атаки полыхнули осветительные молнии — это «катюша» дала залп. А затем с лязгом и скрежетом понеслись два танка. Думали, что пехотинцам нечего будет делать. Но только батальон поднялся, как ожил дзот. Комбат Соин бегал от взвода к взводу и не решался посылать людей на верную смерть. И тут Якименко встретился с ним взглядом. «Я пошел, мой помощник меня поддержит», — это решение у Ивана Семеновича созрело как-то неожиданно. Выскочил из подворотни и бегом вдоль домов к переулку. Темень, хоть глаза выткни, а из дзота его заприметили. Пришлось распластаться на мостовой. Принял такую позу, будто двигаться уже не может. Пулемет смолк. Якименко знал, что если он подымет голову, то снова полоснет очередь. Но откуда-то взялась сила, что переборола робость. Он приподнялся на локтях и метнул гранату…

— Не хотите ли принять душ? — Голос Дегтярева слышится отчетливо, но Иван Семенович не сразу понимает, что́ ему предлагает закадычный друг.

— Отвяжись! — улыбается Якименко и встает из-за стола.

В комнате ощущается кисловато-едкий запах порохового дыма: он проникает с улицы через разбитое окно и плывет, поднимаясь к потолку. А когда врывается свежий ветер, сразу же пахнет весной. После зимы всегда омолаживается земля. Только человек все одно стареет на год. Иван Семенович подходит к зеркалу и удивляется. Неизвестные доселе легли борозды на лоб, около глаз паутинкой собираются морщины. Но он не чувствует тяжести своих сорока шести лет.

«И тебе, Аннушка, столько же, — размышляет Якименко. — Какой ты теперь стала? На фотографию твою смотрю часто, перед атакой — всякий раз. С тобой иду в бой, ты оберегаешь меня от несчастного случая. Жаль, что рожать тебе уже поздно, а как бы хотелось сына? Он ведь расти будет после войны, а значит, в тепле и достатке. И, главное, другую мораль исповедовать станет, мораль победы.

Недавно один новобранец спросил меня, сколько патронов расстрелял я за войну. Чудной какой-то, разве звезды на небе сосчитаешь? Так и ответил ему. А сам подумал, что фронтовые дороги от нашей Кубани были круты и извилисты, и ни я, и никто другой не мог твердо предугадать, сколько доведется прошагать по ним. Но вот взяли Кёнигсберг, и теперь можно определенно сказать, что пройти остается короткие километры». И он пишет:

«Скоро вернемся домой. Хотя посевную опять проведете без нас, мужиков, а уж на уборке урожая мы своих жен пожалеем. Отдохнете после нашего возвращения.

А сеять хлеб и здесь будем. У нас переписывают всех, кто трактором или сеялкой способен управлять. Деревни и фольварки брошены, земля стонет, тоскует по хлебопашцу. Мы ей подсобим.

Рассказывают: тут, в Пруссии, поля хлебодарные, к году и не к году богато родится пшеница — удобрений много и землю поливают хитроумно. А для коров делают загоны из проволоки, без пастухов. Нам бы такое перенять. Коровы все одной масти — пестрые, серо-черные. Дома же в поселениях, пристройки хозяйственные — краснокирпичной кладки. И такое, пожалуй, нам под силу».

Якименко сует руку под гимнастерку, гладит подреберье. Там застрял осколок — это еще под Мелитополем. Два других ранения — в мае сорок третьего и в апреле сорок четвертого — ничем не напоминают о себе. А мелитопольский осколок просыпается всякий раз в ненастье. Но не рассказывать же об этом Аннушке?

Неожиданно для себя он замечает рыжего котенка, что примостился у него на коленях. Невольно гладит его от головы к хвосту, и будто сам теплеет внутри. «Вот если бы люди не скупились на ласку друг к другу, как бы солнечно было на земле!» — думает вдруг он. А на лист бумаги ложатся слова:

«Какая погода здесь? Как назло, то туман, то дождь моросит. Нынче солнце тоже не выглядывает. Зато небо от огня полыхает, земля вздрагивает. Это работа нашей авиации. Представляешь?

Сообщу о несчастье с моими друзьями. Юрий Костиков погиб, хоронили его всем полком. Провел он, по существу, всего один бой, а сделал многое. Его и Петра Гостищева к высокой награде представили. Гостищева в госпиталь отправили, но писем от него нет, как бы беда не стряслась. Комбат наш жив-здоров. И я, видишь, в норме. Вот сегодня каждому у нас выдали похвальные листы с благодарностью товарища Сталина. Это уже четвертая благодарность…

На дорогах встречаю многих из тех, кого угоняли в рабство. Не думал, что здесь столько наших. Смоленские, украинцы, есть и с Кубани. Плачут от радости, что освободили их. Истощавшие, а шагают шибко. Увидел тут один указатель: до Москвы без малого тысяча триста километров. Дойдут, к родной хате сами ноги несут. А версты — они отсюда до дома короче. Так что жди и меня. Обнимаю, твой Иван».

Он преломляет листы бумаги треугольничком, по-детски крупными буквами выводит адрес: «Краснодарский край, Выселковский район, станица Выселки. Якименко Анне Исаевне». Но вот ему кажется, что адрес написан слишком бледно, он прислоняет карандаш к кончику языка и заново обводит буквы. Затем, что-то вспомнив, распрямляет треугольничек и на полях дописывает:

«Про награду мою будущую соседям пока не сказывай. Пусть из газет узнают. А то почтут хвастунишкой. Если же выйдет какая неувязка, так тогда еще и засмеют».

Теперь он снова складывает письмо и выходит на улицу разыскать почтальона. Оранжевый закат задевает за крыши домов, а там, в вышине, еще не утратили своей белизны облака — эти вечные немые свидетели истории.

Мужество про запас

Положение наступающих частей не из легких. Полк Рубцова продвинулся метров на триста и залег. 264-й пока топчется на месте. Артиллерия переносит огонь в глубь обороны противника, однако в первой траншее сразу же оживают пулеметы. Вскоре из-за бугра показываются три танка.

— Где артиллеристы, они что, не видят? — разгневанный комдив набрасывается на начштаба артиллерии Трунова.

Тот оправдывается в телефонную трубку, что оборвалась связь с артполком.

— А рация для музея?

— Поправим промашку, — звонким голосом обещает Трунов. — Сейчас направим туда капитана Лобанова.

Тымчик смотрит на начштаба дивизии Прихно:

— Что же это получается?

— Скоро связь будет восстановлена, — заверяет гвардии полковник, — Мосейчук и Носков этим занялись. Я звонил в медсанбат. Андрианов согласен вернуться в полк. Там сейчас нет ни одного штабного работника.

Кирилл Яковлевич недовольно смотрит в сторону блиндажа, где обычно находятся связисты, но там никого нет — почти все ушли на линию.

…К месту повреждения гвардии старший сержант Олейник ползет по-пластунски, волоча за собой катушку с кабелем. Невдалеке зарывается в землю мина, и связиста забрасывает комьями. Удары не очень чувствительны, только почему-то вдруг становится тесной каска… Яков Васильевич снимает ее вместе с пилоткой и видит, как на подкладке расплываются красные пятна. Надо бы наложить бинт, но прежде следует устранить повреждение. Рука натыкается на оборванные концы провода. Всего сантиметров двадцать не хватает. Натянув, связывает неподатливую проволоку и слышит близкие, все нарастающие звуки канонады. Очевидно, телефонисты передают команды артиллеристам…

Минут через тридцать в штабе раздается звонок. Генерал Тымчик слушает сообщение замкомдива Кариды, затем с мрачным видом опускает на колено телефонную трубку.

— В двести шестьдесят четвертом большие потери, — говорит он начштаба Прихно и начальнику политотдела Липецкому. — Погиб командир полка, в живот ранен Моисеев…

Кирилл Яковлевич поднимает трубку, приказывает гвардии подполковнику Кариде:

— Принимайте командование на себя!

Бой стихает к рассвету 18 апреля. Утром дивизии приказано оборонять Вальдхалле (поселок, ныне входящий в г. Балтийск). Все три стрелковых полка находятся на одной линии. К этому времени обстановка проясняется. Соседями сломлено сопротивление гитлеровцев на высоте, прилегающей к заливу Фишхаузен, очищен Розенталь (п. Новинки), отрезаны пути отхода врагу на косу Фриш-Нерунг (Вислинская коса). Бои ведутся упорные, не затихают ни на час. Фашисты надеются, что из Пиллау им удастся эвакуироваться, потому на подступах к городу и порту отчаянно защищаются. Однако спасения неприятельским частям нет. На отступившие к побережью разбитые войска все сильнее воздействуют корабли и авиация Краснознаменного Балтийского флота.

В обороне дивизия не засиживается. Вскоре начинается артиллерийская подготовка. То тут, то там полыхают ослепительные молнии «катюш».

К вечеру 25 апреля фашистов удается выбить из Пиллау — последнего опорного пункта обороны врага на Земландском полуострове. В городе и порту полно исковерканной техники — не пройти, не проехать. Приходится расчищать развороченные улицы от завалов, все еще дышащих гарью, разминировать местность.

В настроении людей — заметны перемены. Все становятся более общительными, веселыми. Радуются бурному росту травы, выпирающей из-под земли, нежной зелени деревьев, ворчливому морю. «Как там, в Берлине?» — звучит повсюду один и тот же вопрос. В первых числах мая из уст в уста передается слух о близкой капитуляции врага. Капитан Заверюха без обиняков, напрямик спрашивает об этом комдива. Кирилл Яковлевич отвечает, что точных данных у него нет, сам он не прочь послушать приемник, как все, верит в скорую победу. Присутствовавший при этом разговоре разведчик Константин Птахов не скрывает радости:

— Все идет как по-писанному, товарищ гвардии генерал…

Отходит в сторону, садится у дороги, снимает вещмешок и, не найдя в нем ничего съестного, теребит за плечо соседа:

— Развязывай свой сидор!

— Ух, мать честная!.. Сухарей нет, одни патроны, — гремит смех, выдавая избыток силы солдата.

— Пусть останутся про запас, — говорит Птахов. — Хуже, если нехватка обнаружится. А насчет еды — потерпим!

Но дивизии больше не приходится пускать в дело оружие.

— Победа! Ура, ребята!

Давно на душе у людей не было так легко и весело! Кажется, они готовы весь мир одарить улыбками и песнями. Солдаты обмениваются кисетами, зажигалками, ремнями. Тискают друг друга в объятиях, целуются, как школьники играют в «кучу малу». Комдив, заглянув к разведчикам, поначалу растерялся — рота образовала невиданную горку. Заметив генерала, верхние разбежались, нижние, что лежали на земле, едва выпрямились.

В первую мирную ночь, показавшуюся удивительно просторной, никто не спешит укладываться спать. Горят костры из темных, крепче торфа, брикетов. Не смолкает ружейная пальба. Бороздят небо осветительные ракеты. И не кончается говор. Темы разные, а смысл один: Победа!

10 мая — второй послевоенный день. К безмерной радости — прибавка: дивизия награждена еще одним орденом — Суворова 2-й степени. Это за Кёнигсберг. Уже месяц, как взят город, а Кирилл Яковлевич почти ежедневно вручает ордена и медали. Шутка ли сказать: за бои в Восточной Пруссии на долю дивизии выпало около шести тысяч награждений! Честь и хвала каждому!

Сидят группами бойцы. Теперь они чаще думают о предстоящей встрече с родными и близкими. На лицах тоска, но не заунывная, а светлая — ведь их ждет мирный труд. Правда, им еще предстоит расставание.

Пожалуй, только фронтовики знают, как тяжело это — прощаться с однополчанами.

Первыми уезжают те, кто получил отпускные билеты, в основном молодые, кому по возрасту еще служить в армии. Пожилым предстоит демобилизация, для них скомплектован первый эшелон. Вечером он тронется в путь, а сейчас — прощание со знаменем дивизии. Гвардии сержант Николай Демидов с гордостью пронесет вдоль строя отъезжающих победно-багряного цвета полотнище. Как всегда перед построением озабочены политработники Рожков и Сигалов. Походный клуб осваивается со своей ролью в мирные дни. По вечерам на открытом воздухе устраиваются танцы, солдаты ходят в гости к краснофлотцам. Для предстоящего матча с ними создана футбольная команда.

Со всеми пустяковыми вопросами обращаются к командиру дивизии, и он снисходительно терпит. Вчера подходит красноармеец лет под пятьдесят. Трогателен и наивен в своей просьбе: «Разрешите на личном верблюде домой добираться». Верблюд этот от Башкирии шагал с гуртом в тылах дивизии. Какая от него польза — сказать трудно. Но груз тащил, и дивизионный жокей, как в шутку прозвали бойца, не расставался с ним. Теперь эту живность хочет в родной колхоз сдать.

— Часть дивизии пойдет своим ходом, — объясняет генерал, — и вы не отставайте. Берите своего двугорбого.

Светятся радостью глаза солдата. Не награда ли это — показать односельчанам, что добро их сберег!

Тымчик не распространяется о том, что утвержден кандидатом на учебу в академию Генштаба — честь для него большая.

Всем, кто пожелает остаться в рядах Советской Армии, место всегда найдется. С каким восторгом приняли метростроевца Моисеенкова, ставшего заместителем командира полка по политчасти! И сразу же мысль о другом: «Поеду на учебу, обязательно зайду к Борису Горбатову. Вот удивится писатель!»

Для поездки в столицу на парад Победы выделено семьдесят человек. Такой приказ из штаба корпуса уже поступил. Артполк назвал своих кандидатов — командира батареи Рукина, командиров орудий Кашкарбаева, Мажитова. Гвардии майор Ковальчук тоже достоин: у него, пожалуй, больше всех орденов из офицеров дивизии, но он уедет из Пиллау в высшую офицерскую школу. И стрелковые полки комплектуют свои группы. В одной колонне сводного полка 3-го Белорусского фронта будет шагать с ними Тымчик, ему велено на параде возглавить батальон. Сначала строевые занятия в дивизии, потом в штабе армии и фронта. Потому-то и торопятся все с приготовлениями.

А пока проводы отъезжающих. Люди откровенничают, не стесняясь. И улыбки не прячут. Собственно, так и должно быть при расставании.

— Завалюсь домой, сельчане не узнают.

— Медали не забудь отдраить, — советует Михаил Алентьев. — А я закачусь куда-нибудь на стройку. Без шофера нынче ни на шаг.

— Кичиться заслугами не к лицу. Не сажать же нас на божницу.

— Что привезешь своей крале в подарок?

— Себя целехоньким.

— Братцы-фронтовики, запишитеадресок… — предлагает Стародубцев. Рядом с ним улыбается Файзиев.

Перед группой пожилых солдат расставляет треногу с «лейкой» Леонид Прядкин, около него суетятся несколько фотолюбителей; они просят застегнуть пуговицы гимнастерок, причесать волосы, взять в руки автоматы, взойти на ступеньки широкой лестницы и стать около колонн. А бойцы не хотят позировать. Им дарят бодрые трели птицы, ласково шепчут что-то деревья, и они довольны. Главное — это. Главное то, что в своем национальном многоцветье они добыли победу, к которой шли четыре длинных и трудных огненных года. А небрежности в позе и одежде потомки им простят.

Так и не добившись своего, фотографы-любители поспешно щелкают затворами камер и занимают свои места в строю. Все послушны командам:

— Стано-вись!

— Р-р-равняйсь! Смир-р-р-но!

Неподвижный воздух все еще хранит запах пороха и тротила; слышны гулкие всплески накатных морских волн. Музыканты Пасечника заглушают этот гул: их трубы поют, выдувая марш-прощание.

— До свидания, родная дивизия!

Кирилл Яковлевич старается запомнить сослуживцев. Его не покидает радость от того, что дошагал с ними до Победы. Был строг и взыскателен, но без этого никак нельзя управлять боем. Стремился оставаться справедливым. И люди верили ему, коммунисту. Он знает это и готов каждому сказать сердечное спасибо, что не подвели, не осрамили славу дивизии, не прожили напрасно ни дня на войне. И еще он благодарен своим старшим начальникам, они прощали его слабости, относились в целом благосклонно. Не обделен он ни наградами, ни званием.

Тымчик скользит взглядом вдоль строя и с гордостью отмечает: у гвардейцев — мужества про запас. Оно будет служить каждому ориентиром в жизни и труде.

Доносятся голоса:

— Дружба фронтовая остается!

— До скорых встреч!

Эпилог

В городе шумно, многолюдно, а они все равно выделяются в толпе. И не только орденами и медалями. Походка у каждого неторопливая, глаза блестят. Рывком смахивая скупую слезу, обнимаются. Узнают и не узнают друг друга. Представляются, называя себя по званию и должности военных лет:

— Командир пулеметного расчета гвардии сержант Демидов.

— Старшина Расходов.

— Стрелок-разведчик Бутин.

— Командир взвода связи Шевцов.

Михаил Ефимович Бутин, Иван Максимович Расходов и Николай Илларионович Шевцов держатся вместе, все трое — из Цюрупинска. Николай Сергеевич Демидов — из Ялты. Им легко было добираться до Севастополя. А вот для Ильи Абрамовича Одношивкина путь из Башкирии неблизкий. Сдержанный, немногословный, он и сейчас не хочет распространяться о своих дорожных волнениях.

По соседству с ними группа фронтовиков более оживленная.

— Мария Шевченко? Здравствуй, родная! — Приземистый, худощавый Фадей Гаврилович Грузных тянется целоваться к располневшей, но еще стройной женщине.

— Теперь Рожковой прозываюсь, — улыбается Мария Андреевна и представляет: — Это мой муж…

— Федору, значит, досталась. Вроде тихим был наш инструктор политотдела, а времени, оказывается, даром не терял.

— Садами заманил медсестру, — вторит сосед, намекая на теперешнее занятие Федора Васильевича, — в Украинском институте садоводства он слывет знатоком своего дела.

— А ты где обитаешь, Грузных?

— Оба мы из Якутии. От нас до Крыма всего три перелета по воздуху, — вместо Фадея Гавриловича, всем известного в прошлом корреспондента дивизионной газеты, отвечает не менее популярный разведчик Илья Стародубцев. Теперь он начальник промыслово-геофизической партии в Вилюйске, и для него десять тысяч километров — не расстояние. Спешил Илья Ильич прибыть к сроку и вознагражден — с Хазраткулом Файзиевым, редактором одного из издательств в Душанбе, ныне они неразлучны.

— Примите подобающую гвардейцам позу, — извлекая из футляра фотоаппарат, просит Константин Дмитриевич Птахов, в прошлом разведчик, а ныне сотрудник Херсонского «Укрколхозпроекта».

— Как же вы без нас? — Клавдия Михайловна Савельева из Вышнего Волочка и Зоя Ивановна Гладышева из Москвы поспешно занимают места перед объективом камеры.

— Как на фронтовых учениях — пятый вариант отрабатываем, — за всех фотолюбителей оправдывается-отшучивается Леонид Федорович Прядкин, известный в Киеве кинорежиссер.

— Перед Перекопом и до десятка проигрывали, пока не сошлись на самом надежном, — полковник запаса Василий Михайлович Бакай по-прежнему не усидит на месте: — Готов провести по тем местам, где проходила линия фронта.

— Мой полковник тоже помнит, а мне память изменяет, — Дарья Степановна Банченко легонько подталкивает за локоть к группе фотографирующихся своего мужа Геннадия Павловича Носкова. — Сделайте еще один снимок на память, без него нас не пустят на порог дома в Полтаве.

— Как бы на автобус не опоздать, — всерьез тревожится Анатолий Иванович Кочетов. Он работает старшим инженером Госплана УССР, разъезжает по командировкам. Ему сейчас надо побывать на одном из заводов, потому и торопит всех.


Автобус останавливается у долины, где угадывается излом траншеи и все еще торчат бревна блиндажа.

— На этом месте стояла наша батарея, — задумчиво говорит Лев Николаевич Винокуров. Правый рукав его пиджака спрятан в карман — последствия ранения под Кёнигсбергом. Трудно было привыкать, но он еще в госпитале научился писать левой рукой и затем вернулся в своем Харькове к профессии архитектора.

— Помню это место, — подтверждает приехавший из Могилева Василий Никитович Карпушинский; он хоть и носит ныне черные, как смоль, усы, но многие в нем признают прежнего начальника артиллерии 261-го гвардейского стрелкового полка. — Смотрю я, мы можем скомплектовать батарею. Не забыли, надеюсь, правила стрельбы по танкам?

Огоньки боевого задора сразу начинают полыхать в глазах Николая Степановича Ездакова из Артемовска, Галимьяна Мажитова из Башкирии, Николая Григорьевича Грицая из Вольногорска. Дай только клич, а артиллеристы найдутся!

Цепкая память извлекает из прошлого эпизод за эпизодом. Но на местах былых боев вдвойне тяжелы воспоминания, ведь каждый встречается с теми, с кем делил кусок хлеба и мечты, с кем простился навсегда, похоронив на поле брани. Но ветераны не забывают ни одну могилу, ни один памятник. И ложатся к изголовьям погибших цветы.

У собравшихся немало дел. Им еще предстоит провести уроки мужества в школах, выступить перед тружениками заводов и ближайших колхозов, побывать в музеях, чтобы оставить в них фронтовые реликвии, сходить на военно-научную конференцию, подготовиться к торжественному собранию ветеранов.


— Благоприятно сложился микроклимат, — говорит Заседателев. — Легко было жить и воевать.

— Возможно, — несколько смущается Кирилл Яковлевич, и в то же время слова Валерия Федоровича радуют его до багрянца на сухощавом волевом лице.

Генерал Тымчик оставался в армии долгие послевоенные годы. После окончания Высшей военной академии имени К. Е. Ворошилова служил в Одесском, Киевском военных округах. По месту дислокации частей избирался в партийные комитеты, принимал участие в работе городских и областных Советов народных депутатов, был депутатом Верховного Совета УССР. Когда уволился в запас, стал создавать оргкомитет фронтовиков. В шестидесятых годах было положено начало встречам, которые проводятся теперь ежегодно.

— Кирилл Яковлевич, а Домников званием обогнал вас.

Вениамин Митрофанович в присутствии Тымчика держится скромно. Он возглавляет совет ветеранов 2-й гвардейской армии, как и Кирилл Яковлевич заботится о военно-патриотическом воспитании молодежи.

— Это необходимо, чтобы империалисты не застали нас врасплох, — убеждает бывших сослуживцев генерал-лейтенант запаса Домников.

Их давно уже не связывает подчиненность, они независимы друг от друга. И все же тянутся один к другому. Таков закон фронтового братства.


— Дергаю себя за ухо — больно становится. Значит, жив, думаю, — на этой фразе Илья Андреевич Моисеев смолкает, смотрит на хирурга.

— Да, рана была серьезная, но организм у вас железный, — Леонид Семенович Кристальный обнимает за плечи Моисеева. — Вот медсестры свидетели.

Слова Кристального подтверждают Анна Степановна Корчагина и Закия Габдулимовна Бикбулатова. Они не изменили свои профессии и сейчас стоят на страже здоровья трудящихся.

В основном, все фронтовики дивизии вернулись после войны к своим прежним делам — на фабрики и заводы, на колхозные и совхозные поля и фермы. Их слава не гремит литаврами, она светится ровным пламенем, — каждый вносит свой посильный вклад в общее дело строительства нового общества. О всех просто невозможно рассказать, но часть имен хочется назвать.

Вернувшись из госпиталя, Василий Захарович Малышок стал руководить исполкомом райсовета народных депутатов в поселке Макаров Киевской области, а затем был назначен директором средней школы. Сразу же после увольнения в запас по болезни Евдоким Николаевич Еремеев возглавил колхоз в Избердеевском (Петровском) районе на Тамбовщине и вывел его из отстающих в передовые. Десять лет подряд первым секретарем Кардымовского райкома партии на Смоленщине был Валерий Федорович Заседателев; ныне заведует там районной библиотекой. Секретарем заводского парткома в Саранске не раз избирайся Григорий Павлович Лобанов. В Жданове секретарем райкома Компартии Украины более десяти лет был Николай Степанович Сердюк; его деловитость и организаторские способности отмечены орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. Несколько лет кряду возглавляла совхоз «Комсомолец Украины» под Донецком Ольга Александровна Юрасова, удостоенная двух орденов Ленина и ордена «Знак Почета». Двумя орденами на посту заместителя председателя Киевского облпотребсоюза награжден Иван Михайлович Заверюха. К трем орденам фронтовой поры Валентина Марковича Ильяшука прибавились два послевоенных ордена; ныне он — директор тамбовского завода «Ремподшипник».

Характерно, что почти все фронтовики продолжили свое образование. Особенно захватила учеба людей молодых и среднего возраста. После окончания университета Ясон Эрастович Начкебия поступил в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС; теперь он — проректор по научной части Тбилисского государственного пединститута, доктор философских наук, профессор. Высшее техническое образование получил Исай Григорьевич Кобылянский, он удостоен звания лауреата Государственной премии СССР. Закончил вуз и стал заслуженным работником культуры РСФСР Всеволод Борисович Сигалов.

Многие офицеры-фронтовики дивизии после войны долгое время служили в рядах Советской Армии. Это Василий Павлович Дюрягин, Галей Сафиулович Еникеев, Иван Павлович Ермолов, Антон Васильевич Ковальчук, Леонтий Дмитриевич Карида, Давид Самуилович Липецкий, Леонтий Макарович Моисеенков, Николай Романович Поздняков, Петр Николаевич Прихно, Михаил Михайлович Рубцов, Иван Петрович Саичкин, Петр Гаврилович Судоргин. Уволившись в запас или уйдя в отставку по возрасту и состоянию здоровья, они продолжают активную военно-патриотическую работу, отдают ей весь жар своих сердец.


Память — это тоже оружие. Могилы фронтовиков не должны зарасти сорной травой. Члены оргкомитета помогают семьям погибших воинов, налаживают связи со школами и пионерскими отрядами.

— Мы победили в самой тяжелой из войн и хорошо знаем высокую цену мира! — слышится давний голос друга; он доносится с малейшими оттенками в интонациях. И опять переживаются заново и свист осколков, и дождь, и рукопожатия.

— Через год увидимся. Какую точку на карте укажет оргкомитет — туда и приезжай!

— Обязательно!

Кто-то включает магнитофон и звучит песня:

Любимая, знакомая,
зеленая, бескрайняя,
земля родная — Родина!
Привольное житье!
Эх, сколько мною езжено,
эх, сколько мною видено,
эх, сколько мною пройдено, —
и все вокруг мое!
Поезд делает крутой поворот. Из окна вагона в одном месте покажется начало, а в другом — конец состава. И в близких воспоминаниях фронтовиков зарницы то первого дня войны, то последнего. Кажется, это остается навсегда.



Передний и задний форзацы



Примечания

1

Центральный архив Министерства обороны СССР (далее — ЦАМО), ф. 1247, оп. 1, д. 3, л. 2―3.

(обратно)

2

«Дегтярь» — разговорное название нашего ручного пулемета Дегтярева.

(обратно)

3

ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 158, л. 236.

(обратно)

4

Черное письмо-похоронка (узбекск.).

(обратно)

5

За этот подвиг красноармеец Андрей Алексеевич Баглик посмертно награжден орденом Ленина (ЦАМО, ф. 1247, оп. 2, д. 1, л. 14).

(обратно)

6

Шала — рис в Средней Азии.

(обратно)

7

КС — зажигательная смесь.

(обратно)

8

ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 161, л. 54.

(обратно)

9

ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 159, л. 323―324.

(обратно)

10

Сборник боевых документов Великой Отечественной войны, вып. 5. М., Воениздат, 1947, с. 8―10.

(обратно)

11

К. С. Москаленко. На Юго-Западном направлений. М., Изд-во «Наука», 1969, с. 161―162.

(обратно)

12

Борис Горбатов. Встречи. Очерк. «Правда», 2 апреля 1942 г.

(обратно)

13

За подвиг в этом бою старший лейтенант И. Н. Миршавко 16 августа 1942 года награжден орденом Ленина (посмертно) (ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 14, л. 28).

(обратно)

14

«Счетверенки» — четыре станковых пулемета, соединенные вместе и открывавшие огонь одновременно.

(обратно)

15

ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 161, л. 269.

(обратно)

16

ЗИС-3 — 76-мм дивизионная пушка образца 1942 года.

(обратно)

17

Светопреставление! (казахск.).

(обратно)

18

Ф. Меллентин. Танковые сражения 1939―1945 гг. М., Изд-во иностранной литературы, 1957, с. 173.

(обратно)

19

Дивизионная газета «За честь Родины», 25 декабря 1942 г.

(обратно)

20

ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 1, л. 112.

(обратно)

21

Здесь и далее в скобках даны новые географические названия.

(обратно)

22

«Известия», 18 апреля 1943 г.

(обратно)

23

ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 20, л. 317.

(обратно)

24

Чует сердце мое (узбекск.).

(обратно)

25

Армейская газета «В атаку!», 18 августа 1943 г.

(обратно)

26

Только для немцев.

(обратно)

27

Ныне одна из улиц Донецка носит имя капитана Ратникова.

(обратно)

28

Это высокое звание Жаркову Владимиру Петровичу было присвоено Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 ноября 1943 года (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 16, л. 16).

(обратно)

29

Месяц (казахск.).

(обратно)

30

Имеется в виду 79-я пехотная дивизия противника, переброшенная с Таманского полуострова (ЦАМО, ф. 303, оп. 4005, д. 68, л. 31).

(обратно)

31

Шубат — кумыс из верблюжьего молока.

(обратно)

32

ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 11, л. 16.

(обратно)

33

За этот подвиг Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года гвардии младшему лейтенанту Ивану Михайловичу Бережному было присвоено звание Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 5, л. 189).

(обратно)

34

Гвардии старший сержант Александр Кондратьевич Коробчук первым в дивизии повторил подвиг Александра Матросова. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 мая 1944 года ему присвоено звание Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 23, л. 213).

(обратно)

35

За проявленные мужество и находчивость в этом бою Иван Петрович Королюк Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года удостоен звания Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 23, л. 256).

(обратно)

36

Имеется в виду гвардейская Таманская стрелковая дивизия, штурмовавшая Сапун-гору и первой достигшая ее вершины.

(обратно)

37

За этот бой гвардии красноармейцу Петру Григорьевичу Лукьянову был вручен орден Славы 3-й степени. (ЦАМО, ф. 1247, оп. 2, д. 47, л. 35). А за отличия в боях под Кёнигсбергом Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1945 года он награжден орденом Славы 1-й степени (ЦАМО, ф. 33, оп. 686044, д. 47, л. 320).

(обратно)

38

«В атаку!», 10 мая 1944 г.

(обратно)

39

Ныне 76-мм пушка ЗИС-З № 268363 выставлена в Центральном музее Вооруженных Сил СССР.

(обратно)

40

ЦАМО, ф. 303, оп. 4021, д. 103, л. 175.

(обратно)

41

За этот бой гвардии сержант Григорий Иванович Черный награжден орденом Славы 3-й степени. (ЦАМО, ф. 1247, оп. 2, д. 48, л. 50). Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1945 года за бои в Кёнигсберге он удостоен ордена Славы 1-й степени (ЦАМО, ф. 33, оп. 686046, д. 47, л. 373).

(обратно)

42

Холодный камень (литовск.).

(обратно)

43

Беллона — богиня войны у древних римлян.

(обратно)

44

За этот бой Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1945 года гвардии сержант Петр Максимович Гостищев удостоен звания Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 11, л. 304).

(обратно)

45

Листовка была отпечатана типографским способом на немецком и русском языках (Личный архив автора).

(обратно)

46

Гвардии младшие сержанты Михаил Иванович Скворцов и Василий Матвеевич Филонов удостоены ордена Славы 1-й степени Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 июня 1945 года (ЦАМО, ф. 33, оп. 686046, д. 160, л. 356, 365).

(обратно)

47

ЦАМО, ф. 1247, оп. 1, д. 71, л. 91.

(обратно)

48

Могу проводить одного офицера! (нем.).

(обратно)

49

Придется подождать здесь (нем.).

(обратно)

50

За особые отличия в этом бою Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1945 года гвардии старшине Семену Алексеевичу Мельникову присвоено звание Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 31, л. 60).

(обратно)

51

За этот бой Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1945 года гвардии красноармейцу Контушному Алексею Семеновичу присвоено звание Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп, 793756, д. 23, л. 82).

(обратно)

52

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1945 года за этот бой гвардии младшему сержанту Владимиру Михайловичу Дровнику присвоено звание Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 14, л. 134).

(обратно)

53

Этим орденом гвардии сержант Михаил Иванович Клюй награжден Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 июня 1945 года (ЦАМО, ф. 33, оп. 686046, д. 160, л. 325).

(обратно)

54

За этот подвиг 19 апреля 1945 года гвардии сержанту Юрию Николаевичу Костикову Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза (ЦАМО, ф. 33, оп, 793756, д. 23, л. 250).

(обратно)

55

Звание Героя Советского Союза гвардии сержанту Ивану Семеновичу Якименко присвоено Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1945 года (ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 59, л. 14).

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • ГОД ПЕРВЫЙ
  •   Светится роща
  •   Спросить с себя
  •   Высокое напряжение
  •   Стонет земля
  •   Глоток горячего чая
  •   Рейды во вражеский тыл
  •   Пока воет вьюга
  •   Досадная ошибка
  • ГОД ВТОРОЙ
  •   Экзамен на зрелость
  •   Стоять до вечера
  •   Тревоги и надежды
  •   Краткая формула
  •   Молния десанта
  •   Решающий ход
  •   Свинцовая метель
  •   Разбег
  •   Не самая длинная ночь
  •   Дороги, дороги…
  • ГОД ТРЕТИЙ
  •   Прорыв
  •   Даешь Донбасс!
  •   След в жизни
  •   Быстрина
  •   Во весь рост
  •   Встречный ветер
  • ГОД ЧЕТВЕРТЫЙ
  •   Сложный сплав
  •   На огненной черте
  •   Ступенью выше
  •   Стук в «железную дверь»
  •   Главное — не расслабляться!
  •   Требуются великаны
  •   Другого не дано
  •   Ценится время
  •   И вспыхнула ракета
  •   Короткие километры
  •   Мужество про запас
  •   Эпилог
  • *** Примечания ***