Улыбка из далёкого прошлого [Дарья Михайловна Присташ] (fb2) читать онлайн

Дарья Присташ Улыбка из далёкого прошлого

Такого отстранённого взгляда я ещё не видел. Глаза лишь механически бегали из стороны в сторону: ни интереса, ни испуга, ни тревоги или злости. В них не было ничего. Пустота. Такая пугающая пустота, что хотелось убежать от неё подальше, лишь бы она не поглотила и тебя заодно, словно чёрная дыра.

Таким Виктор Иванович приходил на работу каждый день, в своём стареньком пальто цвета пасмурного неба и грязно-коричневых ботинках. Он совершенно не казался неряшливым или странным, но он чем-то, помимо глаз, точно отличался от всего остального коллектива, и от меня, в том числе. Его обязанность заключалась в проведении самых тяжелых операций, за что его уважал весь город и даже за его пределами. Только делать он это стал без былой увлечённости, интереса, но с той же сосредоточенностью и аккуратностью. За его плечами одна единственная смерть, и то, ситуация была безвыходная.

Странно мне было слышать о совместных выходных и праздниках у коллег по работе, ведь Виктор Иванович и я, его подопечный в хирургическом кабинете, даже редко когда разговаривали друг с другом не о пациентах. Но однажды я всё же не вытерпел:

– Ну вот, спасли, казалось бы, ещё одного безнадёжного бедолагу! Неужели вы даже не улыбнётесь? Да что же с вами такое?

На секунду мне показалось, что в его глазах что-то сверкнуло, но это оказались очки, плотно прилегающие к носу врача.

– Не идёт дело… не идёт.

– Что? Какое ещё дело? Вот же, смотрите, дорогой Виктор Иванович, все живы здоровы!

Но я заработал лишь ещё один мимолётный блеск серебристых очков и кроткое «не отвлекайся», хотя отвлекаться уже было не на что. Желание узнать, в чём дело, и если будет необходимость, предоставить свою помощь, только сильнее запылало жарким огнём в моём сердце. Но на сегодня разговор уже был исчерпан, поэтому я поплёлся домой, обдумывая, какая сильная буря могла так сильно засыпать человеку глаза, что он перестаёт видеть всё вокруг, кроме рутинной работы.

Однажды я решил наведаться прямо домой к Виктору Ивановичу, хоть и не был абсолютно уверен в том, что не останусь стоять за дверью до самого утра. Но прежде чем постучать в массивную железную дверь, я приложился ухом к замочной скважине. А услышал я то, чего не слышал, наверное, несколько лет. Его смех. Удивительно, каким звонким оказался его бас, какой детской весёлостью было наполнено каждое «ха-ха-ха». Гадая, над чем же так сердечно потешается Виктор Иванович, я смог постучаться только минуты через три. И, кажется, сделал это зря, так как смех тут же прекратился, будто кто-то заморозил голосовые связки многоуважаемого хирурга.

Виктор Иванович пристально посмотрел в глазок, затем нехотя отворил дверь и уставился на меня таким строгим взглядом, что мне захотелось закрыть дверь с внешней стороны и больше никогда не беспокоить этого странного человека. Лишь в первую секунду, когда наши взгляды пересеклись, мне показалось, будто глаза его были чуть менее пустыми, чем обычно. Все оттенки коричневого и серого были собраны здесь, в квартирке хирурга. Я успел заметить кусочек обоев, уныло свисающий со стены, да небольшую табуретку, а под ней две пары обуви. Странно, ведь такие люди как он, обычно прилично зарабатывают! Двери были наглухо закрыты, а всё остальное я просто не мог разглядеть за врачом.

– Почему бы вам немного не обновить интерьер? – Улыбнуться и сказать что-то более приветливое у меня не получилось: уголки губ, будто сами ползли вниз от пристального и серьёзного прищура Виктора Ивановича.

– Почему бы тебе не убраться отсюда? – Я понял, что он хотел задать этот грубый вопрос как можно надменнее, но у него не вышло. Последние искорки смеха в его голосе бесследно исчезли, а пустота вернулась вновь. Я был в растерянности.

– Над чем это вы так безудержно смеялись? Давно я не слышал вашего смеха, – Я вновь попытался начать разговор как можно добродушнее.

– Я? Смеялся? Дружок, ну и покажется же такое…

– Да нет же, я точно слышал ваш смех! – Изо всех сил я старался не переходить на крик, но возмущение в моём голосе слышалось всё отчётливее, всё яснее, – Почему вы это отрицаете? Вы прячете что-то запрещённое?

– Абсолютно ничего. А ты впредь постарайся не докучать людям, приходя к ним домой без какого-либо предупреждения. Будь добр, оставь меня в покое.

Хирург не то чтобы с хлопком, но с некоторой силой закрыл дверь, выпроводив меня в мрачный и холодный подъезд. Больше стучаться я не намеревался. Недовольным взглядом я в последний раз скользнул по двери Виктора Ивановича и вышел из подъезда в сторону своего дома. Не ночной свежий воздух наполнял мои лёгкие, а темнота, такая скользкая и прохладная, что мурашки пробирали до самой спины. Я не обладал хорошим зрением с самого детства, но смог увидеть отдалённые мигающие огоньки в небе – звёзды. Я замедлил шаг, затем остановился совсем, запрокинул голову, практически расслабляя шею. Я не мог до конца осознать, что в буквальном смысле вижу прошлое, смотрю на эти звёзды, вглядываясь до боли в глазных мышцах. Видеть прошлое. Скорее всего, этих удивительных громадных небесных светил уже не существует, а я, как бывалый путешественник во времени, могу любоваться ими чуть ли не каждую ночь. Космос – крайне загадочная штука.

***

– Да что же вы как черепахи?! Шевелитесь! – Голос Виктора Ивановича было не узнать, настолько громким и грубым он был в тот миг. Медсёстры, еле поспевая за ним, везли светловолосого мальчика с кукольными ресницами, худощавого, с длинными ногами. Точнее с тем, что от них осталось после невообразимо страшной аварии недалеко отсюда. Казалось, нижние конечности тоже превратились в кукольные, они совсем не хотели шевелиться, в то время как движения хирурга были всё резче и проворнее. Мальчик был доставлен в хирургический кабинет и перенесён на стол.

– Помимо самих конечностей повреждён сегмент спинного мозга, сигналы не поступают в нижнюю часть тела! Но мы ещё можем это исправить!

Такую тонкую работу я не выполнял очень давно, и всё же, самую трудную часть взял на себя Виктор Иванович. Ох, и смелый же человек! По его лицу почти невозможно было прочесть хоть что-то, но в этот раз мне особенно не понравилась его сложившаяся складка между густыми бровями. Она говорила не о сосредоточенности или уверенности, а скорее о мольбе, исходящей из самого сердца этого человека, немом крике, застывшем где-то в груди. Очень тяжёлый случай.

Проходили часы, люди в коридоре сновали взад-вперёд, но никто из нас так и не посмел выйти из кабинета. Все молча ждали, нависая над хрупким телом так, чтобы не заслонять Виктору Ивановичу свет.

– Он будет ходить! Он у меня ещё побегает босиком по траве, вот увидите!

Мы сомневались. Мы сомневались, несмотря на того, кто сейчас без отдыха крутился у хирургического стола. На внутренней стороне моих ладоней уже образовывались четыре тонкие полоски. Но полоска терпения уже порвалась окончательно. Самой уверенной походкой, которая только могла быть у такого человека, как я, я снова надел перчатки, подошёл к столу, взял нужные инструменты. Во взгляде главного хирурга смешались отчаяние и злоба, я почувствовал это своей спиной. И всё же, Виктор Иванович отошёл. Я принялся за работу.

***

Я не услышал ни слова похвалы в свой адрес, ни намёка на тёплый взгляд поощрения. Ничего. Лишь сухое, чёрствое «Он будет ходить». Будто я не знал! Ведь я, я сделал так, чтобы он снова смог ходить! Да что там ходить, он у меня ещё бегать будет!

Обозлившийся на сам себя за ожидание похвалы я кротко кивнул на все возгласы благодарностей от родителей мальчика, накинул на себя пальто и уже собирался выходить, как встретил Виктора Ивановича возле дверей. Всё тот же холодный пустой взгляд из-под густых бровей – всё, чем он одарил меня. Я толком не понимал, почему это чувство обиды так жгло меня. Может быть, это была бы большая честь, получить похвалу от такого человека, чьей улыбки не видел почти никто? От человека, отступившего от хирургического стола для того, чтобы я сделал всё, как надо. Нет, не должен я ждать чьего-то одобрения ради удовлетворения собственного эго. Я не стал ничего говорить доктору и только вышел из больницы, толкнув дверь чуть сильнее обычного.

Я не мог вспомнить, когда последний раз был настолько разъярённый дождь. Такой, что мышцы сжимались от сильного напора воды на тело, и, конечно, я не имел при себе зонта в этот день, а значит, искал спасения в магазинах с безумными глазами и уставшими ногами. Хмурое небо ни капельки не смутило меня и, по велению моей свободолюбивой души, я отправился подальше от города; туда, где вместо голосов толпы в голове жужжит рой мыслей; туда, где снующие на перекрёстках машины и торопливые ноги заменяют надоедливые букашки и лёгкие бабочки. Я точно не знал куда, к полю или лугу, но я гулял, отдавшись потоку бесконечных, даже навязчивых мыслей. Но дождь бесцеремонно прервал его, как и мою бесцельную прогулку, из-за чего теперь я должен был бежать изо всех сил в близлежащий магазин или любое другое открытое заведение с крышей. Я бежал так долго, пока ноги не ослабли совсем, а дыхание не сбилось как после часовых кардио-тренировок.

Перед глазами предстало то ли заброшенное здание, то ли жилой дом, больше походящий на гараж. В надежде на сухое и тёплое место я ринулся к нему, остановился перед дверью, готовый постучать, но заметил вывеску «Всё и даже больше».

– Что ж, надеюсь, у вас найдётся и чашечка горячего чая. – Дверь поддалась неожиданно легко, и я очутился в месте, где было всё.

Буквально всё.

Всё, что я увидел, трудно было назвать простым хламом, хотя так мы обычно называем вещи, собранные в одном месте без какого-либо упорядочивания и сортировки. Полки всех размеров из всех видов дерева были привинчены к каждой стене: на высоте глаз, под самым потолком и такие, для которых пришлось бы сесть на корточки. Здесь будто собрались сувениры со всех стран и всех времён: веера, вазы, накрытые полотна, гобелены, сумки, виниловые пластинки, тарелки и совершенно непонятные мне предметы, напоминающие кочерыжки или просто бесполезные палки. Помимо полок различная утварь размера побольше служила поддержкой для вещиц поменьше: на старой стиральной машинке местились светильники, копилки и даже магнитофоны. Все эти дети прошлого лежали, висели и стояли так, что я бы назвал «аккуратным беспорядком». И только когда я тщательно осмотрел помещение и его интересное наполнение, я заметил кротко улыбающегося мне хозяина магазинчика и давно знакомый затылок. Виктор Иванович говорил с владельцем так тихо и вкрадчиво, что как бы я не старался, не смог разобрать ни слова.

– Что же вы мёрзнете у входа, проходите, не стесняйтесь! – Хозяин снова учтиво улыбнулся, дружелюбно развёл руки в стороны. – Проходите, проходите.

Виктор Иванович, казалось, с лёгким раздражением закатил глаза и повернулся ко мне. Только пальто шелохнулось. Мои губы чуть приоткрылись, чтобы поздороваться, но какая-то секундная колкость в груди не дала мне это сделать. Я успел краем глаза заметить тёмный непрозрачный пакет в руках врача, но любопытствовать, конечно, не стал.

– Ваша сдача.

Доктор снова повернулся, протянул суховатую ладонь, получил несколько монет и небрежно, торопясь, сунул их в правый карман пальто. Я проследил за тем, как он бесшумно вышел из странного магазинчика и был таков. Дождь перестал.

– Что-нибудь желаете приобрести? Только гляньте, какие светиль…

– Извините, а что купил тот мужчина? – Я легонько стукнул ладонями по кассе, так внезапно сверкнули искры любопытства в моих глазах.

– В каких целях интересуетесь? – Немного прищурив глаза, владелец также, будто передразнивая меня, хлопнул ладонями по поверхности.

– В самых что ни на есть добросовестных. – Я, подражая моему собеседнику, прищурил глаза и вдобавок улыбнулся уголком рта.

– Хотите светильник? Или, может быть, старый турецкий ковролин?

Я понял, что так просто я из него ничего не вытащу. Ценнейшая информация! Возможно. Мало ли, что взбредёт в голову этому хирургу, но мне страсть как захотелось узнать, что было в не пропускающем свет пакете. Да ещё и на отшибе города, в такую жутчайшую погоду.

Через сорок минут я вышел из «Всё и даже больше» с турецким ковролином. А ещё со старой виниловой пластинкой, чайным сервисом и позолоченной дверной ручкой…

***

Я даже не догадывался, сколько гнева на самом деле хранилось в моём сердце. Сколько непонимания, горечи, досады и обиды, как на весь мир, так и на одного человека.

– Да вы хоть понимаете, какое это горе для её семьи? Для её друзей и знакомых? Для нас! Это второй случай такого исхода в вашем кабинете, а вы даже не поведёте бровью!

– Анатолий Александрович, немедленно успокойтесь и перестаньте осыпать меня бессмысленными возмущениями! – сердито рявкнул Виктор Иванович.

– Успокоиться? Бессмысленными?! Да вы видимо вообще не понимаете, что такое жизнь! Ни черта не понимаете! Я знаю, я видел, вы старались, как могли, но вам ни капельки не жаль? Совсем? Меня тошнит от вашего безразличия, от вашего пустого взгляда, смирения. – Я ненадолго замолчал, чтобы перевести дух и посмотреть на реакцию врача. – Вы бесчувственный человек, совершенно! А может быть вы и не человек вовсе? Иначе я совсем не могу объяснить ваше поведение, как ствол дерева без листьев, не шелохнётся!

– Ну что за вздор вы тут несёте! Вы возомнили себя психологом? Откуда вам вообще знать, что я чувствую или не чувствую? Придите же, наконец, в себя!

«Неужто, я его задел?»

– Да вы вообще хоть о чём-нибудь думаете, кроме своего телескопа? – Я попал в самое яблочко. Его брови резко вскинулись, как от внезапной боли, рука потянулась, чтобы прикрыть от удивления рот, но он быстро спохватился, сжав её в кулак.

– Откуда…вы узнали?

– Какая сейчас разница, ведь я угадал? Играете в великого мастера у себя в гараже по ночам? Развлекаете себя его сборкой, как детским конструктором, а на работу приходите, оставив все эмоции в детальках и инструментах. Сочувствие, вот что должно быть у настоящего доктора! Вы же, видимо, тоже припрятали его в металле и отвёртках!

Лёгкие опустели, и я больше ничего не мог сказать. Я знал, что стрелял ему в самое сердце и ни о чём не жалел. У меня не было ни малейшего желания перевоспитывать его, но меня задевала его бесчувственность. И я совершенно не мог понять, почему меня так сильно это взволновало. Я взъелся на телескоп, на его чёрствую натуру. Сердце ныло за родителей, перед которыми он отчитывался, не выразив ни капли сожаления. И также сильно сердце ныло за него самого, ведь я считал его чуть ли не своим другом. Или же просто хотел им стать.

Три дня спустя я сидел на бесцветной траве в каком-то чистом дворе: такой она казалась из-за мрачности этой ночи. Она была мне по душе. Ближе к окраине города, где нельзя было потеряться во взглядах прохожих, я сидел, запрокинув голову, и наблюдал за звёздами. Было ли этой моей привычкой – мысленно посылать свои тревоги ночным светилам, или же просто совпадение, я делал это, чтобы их неяркий свет хоть немного озарял мой разум. Я не мог уловить суть и понять смысл моего поведения. Я казался себе жалким за то, что следил за чужой жизнью больше, чем за своей. Думал о том, что ближе Виктора Ивановича у меня и нет человека. Думал о том, что среди этих тысяч и тысяч звёзд я была словно одинокая безжизненная планета, крутящаяся сама по себе в таком бескрайнем космосе.

Знакомый голос донёсся до моих ушей. Но он был переплетён с каким-то звонким, мелодичным и ясным голоском. Виктор Иванович шёл с ребёнком. Точнее, шёл он сам, а дитя катил в инвалидной коляске, на ручке которой висел пакет внушительных размеров. Белокурый мальчик, бездвижно сидевший в коляске, улыбнулся мне издалека, обнажив белые, как снег, зубы. Виктор Иванович, встретившись со мной взглядом, направился ко мне. Мы не поздоровались, даже не кивнули друг другу, но мне не хотелось обижаться на него в присутствии такого миловидного ребёнка. На вид ему было лет 7-8, тоненький, с почти прозрачными руками, он радостно вскричал:

– Папа, папа, доставай же скорее! Я так долго этого ждал!

Виктор Иванович – я не поверил своим глазам – улыбнулся, самой доброй и нежной улыбкой, которую мне только доводилось видеть. Он осторожно взял пакет, вытащил из него несколько отдалённо напоминавших телескоп вещиц, судя по всему, немало весящих. Из кармана своего пасмурного пальто достал фонарик, положил его на траву и туда же сложил свои творения. Врач присел, немного повозился и поставил на ножки довольно необычную штуковину. То действительно оказался телескоп, но такой, каких я видеть не видывал, но я никак не мог понять, что в нём такого странного. Труба телескопа на вид была чуть больше обычного, и, кажется, окуляр тоже был увеличен. Я не намеревался лезть с расспросами, а только тихо ждал, также сидя на траве в глухой темноте ночи.

– Ну, Андрюша, давай-ка испытаем это недоразумение.

Виктор Иванович что-то подкрутил в своём изобретении так, чтобы мальчик мог дотянуться до телескопа, не вставая с коляски.

– Какой холодный окуляр! – На возглас мальчика доктор лишь тихонько посмеялся.

– Что ты видишь, сын мой?

– Я вижу…я вижу звёзды! Такие же, как я видел без телескопа, только ярче! О, какие же они яркие!

– А теперь смотри внимательней, сын мой, и расскажешь мне всё-всё, что видел. – С этими словами Виктор Иванович подкрутил какую-то крошечную деталь на своём приборе и слегка нахмурился. Я весь поддался вперёд, чтобы ничего не упустить.

– Папа, угадай, кого я вижу! Это же наша мама! Ой, а вот какой-то мальчик! Этот кроха очень похож на меня. Что это, папа? Откуда эти картинки?

Я увидел, как слеза поползла по щеке доктора. Он небрежно смахнул её тыльной стороной ладони, лёгким касанием предупредил мальчика и поднял телескоп себе.

– Эти картинки, Андрей, наше с тобой прошлое. Помнишь, я рассказывал тебе, что те звёзды, за которыми мы так любим наблюдать, скорее всего, уже не существуют. Ночное небо – это просто фотографии их прошлого, которое мы наблюдаем через года, столетия, тысячелетия.

– Конечно, я помню, пап, но откуда там наше прошлое? Мы же никогда не жили на звёздах!

– Ах, сынок, как бы я сам хотел знать…

– Зачем вы тормошите прошлое? – Я встал с травы и подошёл чуть ближе, чтобы не кричать. – Разве не нужно наоборот перестать оглядываться назад? Чему вы его учите?

Виктор Иванович не разозлился и даже не отмахнулся от меня рукой.

– Потому что я сам не могу перестать его тормошить. А всё, что у меня осталось в настоящем – мой дорогой Андрюша. Нет на этом свете ничего и никого, кто волновал бы меня больше, чем он. Вам не понять этого, ведь вы одинок, и мне искренне жаль, что моё поведение вызывает у вас отрицательные эмоции. Это не ваша вина. Пошли, сынок. – Он развернул коляску так, будто в ней сидел человек из хрусталя, оглянулся на меня в последний раз и повёз сына в направлении к дому.

Я подошёл к телескопу, заглянул в окуляр. Почувствовал солёные слёзы на губах, стоило мне только увидеть её сияющую, как эти звёзды, улыбку. Улыбку из далёкого-далёкого прошлого.