Лунка [Труфанов] (fb2) читать постранично

Труфанов Лунка

Какой замечательный день, чтобы повеситься. Лучше и придумать было нельзя.

Порфирий Валентинович ходил по квартире и никак не мог найти свои тапки. Сегодня он наконец-то решил: смелости и воли должно хватить. И разве нужен какой-то весомый повод, чтобы взять, немного раскачаться на стуле и отправиться восвояси. Не хотелось лишь только лететь к родне – Порфирий Валентинович никого не выносил. С матерью бы поболтать, да поесть, но вряд ли «там» этот вкус ощутишь. В раю должно быть так, как ты себе здесь нафантазировал. Будут ремонт получше, вкусный чай и интересные события.

Тапок так нигде и не было. Порфирий Валентинович открыл кладовку и порылся в своём инвентаре. Вешаться хотелось на красивой и тугой верёвке, такой же, как на которой казнили еретиков и пиратов. Где-то читал, что Пастернак приходил помогать Цветаевой собирать вещи. Перетянув сумки с чемоданом веревкой, сказал: «Крепкая, всё выдержит, хоть вешайся». Ну или как-то так. Дословно он не помнил. Цветаева на ней и повесилась.

Поковырявшись в хламе, он нашёл армейский ремень. Можно и на нём, но как-то уж слишком. А что люди скажут? Висит, как истукан, ничего лучше ремня не нашёл. Да и армию вспоминал он как-то нехотя. Помнится, на дембель звонила мать, спрашивала, что с собой прихватить. Порфирий тогда подумал и сказал: «А возьми мне яблок зелёных и больших. Хочу, чтобы мы ехали с тобой в такси, а я сзади громко их так жевал, чтобы водитель слышал и бесился. А я бы ими очень звучно чавкал». Так оно и было. А потом была Жанка, блудливая, но юморная. Старше Порфирия лет на семь. Любил он её в основном в загулы, лапал за непристойные места, а она, как статуя, уже привыкшая. Погогочет иногда, может по рукам вдарить, но нрава её хватало минут на пять. Дальше опять можно. Да и та от него ушла к водителю маршрутки, Порфирия одноклассник и собутыльник.

Нашлась и верёвка. Стало быть, узлы вязать надо, благо в армии и тому учили. Приснастил он свой портал к люстре, начал выбирать стул, на какой покрасивей встать. Кухонные табуреты не подходили, около стола весь уж и облез. Нехорошо получается. Придут на освидетельствование, скажут: «Ну и не мудрено, за жизнь свою, даже стульев не нажил». У соседа можно взять, так спросит зачем. Гости будут? Так ко мне, кроме почты и Андрюшки, не заходит никто. Собираться надо и за стулом ехать. Выберу себе нарядный, с резьбой. С такого наверняка и Есенин вешался.

2.

Сел в троллейбус, отправился в «Дом Быта». Транспорт был новый, год как списанный с Москвы. Было просторно и тепло. Порфирий предвкушал, как выберет себе тот самый стул, и был крайне доволен столь знаменательным событием. На остановке открылись двери, и вошли пассажиры. К нему подсел тот самый.

– Вот тебе и яблок принёс, тут, правда, вряд ли будет слышно, слишком громко, но ты пожуй. Смотри, вот тот ремень, что ты в кладовке отыскал, ты ведь не помнишь, а тебя им в черпаки тогда крестили. Он тебе как вместо крестика, вот ты его и держишь. А яблоки ты тоже ведь не сам придумал. Неспроста захотел поизводить извозчика. Казарменный твой туалет, пропахший мочой и потом, в ту ночь, когда тебя решили попустить соратники и сослуживцы, – кто на стрёме-то стоял? Тот смуглый с кифозом и зубами, стоял и грыз, пока из тебя душу вышибали. Крика своего не слышал, а как жевал-то услыхал. Ну и отвели тебя пару раз тогда в цирк, ну зарыдал ты, когда свет выключили, тебе всего-то пять было, но свет-то потом включили и запустили дрессированных слонов. Помнишь, как хлопал? И вату ел, и запах стоял, получше всех казарм. Ты яблоко доешь, да поезжай на пруд. Там лунками рыбацкими всё изрисовано, сверху глядишь —сибирская божья коровка. Лунку ту найди и загляни и вешаться не будешь. Ну я пошёл, брат, остановки тут не называют. Но чую, что моя.

3.

Поставил стул. Резной, красивый, лакированный, любо поглядеть, да упокоиться. Сейчас, наверное, только чаю заварю. Неохота оставлять, ещё полпачки не допил.

Сидел Порфирий. Пил чай, телевизор свой смотрел. Да ничего в нём не увидел.

Была ещё скрипачка по университету, тоже старше лет на пять. У неё родимое пятно и муж. Но музыку играла тёплую. Сама пьяна, а пальцами так прыгала, как будто воздухом метро потянет и лицо обдует. Ты к ней как с мороза в память окунёшься и принимаешься её всю обнимать. Глаза закрыл и до сантиметра всю её собрал и сшил. И стоит вся неподвижная, как масленичная кукла. Так бы и поджёг.

Допив чай, Порфирий сел в центре зала и осмотрел гостиную. Вроде прибрано и чисто, ни соринки нет, заведомо убрал.

– Ну что ж, диван мой дорогой, шкафы с посудой, и вам, Лев Николаевич непрочитанный, тоже до свидания: я вашу палочку зелёную так и не сыскал.

Встал на стул. Глянул в окно. Чуть левее на потолке за шторой завидел плесень. Эка мразь. А слона-то я и не приметил. Только в цирке раз видал, по кругу бегали в индийских накидках, уши у них были, как у скрипачки. Принялся Порфирий плесень оттирать.

Придут на опознание, зайдет уставшая дежурная по вызову, с ней врач ещё юный. Зайдут не