Инфант испанский [Maria Belkina] (fb2) читать онлайн

Maria Belkina Инфант испанский

Благодарности

Пролог

Весь день город был придавлен жарой, как тяжелой влажной подушкой. Все живое замерло, редкие прохожие жались к стенам и деревьям в поисках спасительной тени, и только группки китайских туристов под пестрыми перепонками зонтиков время от времени пересекали раскаленную площадь возле ратуши.

Но жара прошла, как проходит все в этой жизни, и вечер принес долгожданное облегчение. Воздух все еще был теплым и густым, как кисель, но улицы снова ожили и наполнились людьми. Потом выгоревшее небо начало темнеть, зажглись огни, словно праздничная иллюминация… Да так оно, впрочем, и было: каждый вечер в этом городе — праздничный. Здесь всегда есть люди, которым весело, и они тянутся на эту старую площадь, чтобы разделить свое веселье с другими.

Сюда же, к площади, со стороны вокзала торопливо шагал одинокий человек, который совсем не выглядел веселым. Он явно спешил поскорее влиться в толпу, но едва оказавшись в самой ее гуще, тут же начал беспокойно крутить головой. Его блуждающий взгляд нашарил вывеску над входом в бар, и человек решительно устремился туда.

В баре было шумно и тесно. Ему, однако, удалось протолкаться к стойке.

— Пива? — спросил бармен.

Человек как будто не сразу понял этот простой вопрос, потом растерянно помотал головой и показал пальцем на одну из бутылок на полке. Он осушил рюмку, затем другую, третью.

— Тяжелый день? — спросил бармен.

Человек вздрогнул, испуганно вытаращил глаза и пробормотал несколько слов, которые при желании можно было принять за вопрос «Сколько с меня?» Заплатив, он вышел на улицу. Бармен проводил его взглядом и облегченно вздохнул: пусть этот тип станет проблемой для кого-нибудь другого. В том, что странный посетитель влипнет в неприятности нынешним вечером, бармен не сомневался.

Однако ничего особенного не произошло. Человек побрел по улице, присел у фонтана, поерзал немного, а потом затих и обмяк.

Из оцепенения его вывел громкий окрик:

— Макс! Ты, что ли?

От плотной толпы, заполнившей площадь, отделился невысокий толстячок с рожком мороженого в пухлой руке. Макс дернулся, но усидел на месте, только провел рукой по лицу, утирая испарину.

— Ты чего здесь? — радостно спросил толстячок, капая мороженым на бордюр фонтана. — Ты же вроде работаешь сегодня?

— Да… Н-нет… — пробормотал Макс. — Слушай, Том, я… Я пойду.

— Заболел, что ли? — участливо спросил Том. — Может, перегрелся? Жара такая, я сам совсем одурел. Ну его, думаю, к черту, поеду завтра на озеро. Роза с детишками уже там, а я чего тут торчать буду?

— Да, я… заболел, — сказал Макс. — Знаешь, я тут…

Он снова замолчал. Том внимательно оглядел его, посерьезнел, выбросил в урну огрызок вафельного рожка и предложил:

— Пошли тогда выпьем. Расскажешь, что там у тебя.

Так Макс вновь оказался в том же баре, под неодобрительным взглядом бармена, которого, впрочем, не узнал.

— Ну? — спросил Том, утирая пивную пену с усов. — Выкладывай.

— Я, кажется, на самом деле заболел. У меня что-то… с головой.

Каждое слово давалось Максу с трудом, но выдавив из себя первые несколько фраз, он вдруг затараторил, видимо, торопясь рассказать все, пока не передумал.

— Ну, в общем, я весь день работал, все как обычно. А вечером, вот сейчас только, взял двух пассажиров у Оперы. Муж и жена вроде, приличные такие, уже в возрасте. У нее платье, жемчуг на шее и все такое, он в костюме и бабочке… Жара, а он в бабочке… Ну там всегда так. Опера же. Вроде как иностранцы, акцент у них, непонятный какой-то. Сели, визитку мне дали из отеля, куда везти. Я, главное, ни о чем таком не думал… Там нормальные все, когда после спектакля забираешь. Веселые, но трезвые, на чай всегда оставляют. Ну, бывает, по-нашему ни бельмеса, да это не беда. А эти нормально говорят, только с акцентом. Но вообще симпатичные такие, за руки держатся. Сели, значит, и я их повез. Они там щебечут на заднем сиденье. Потом слышу, она говорит, что платье дверью прищемила. Завозилась там, я в зеркало глянул и вижу — она за ручку двери взялась… и потом… ну…

Макс замолчал. Ему все же не хватило решимости выложить все до конца.

— Взялась за ручку, а та размякла и тянется… как жвачка, да? — негромко продолжил Том. — И дверь тоже, и у нее у самой лицо все оплывает, как свечка, и с пальцев капает, и они такие… костяные и длинные, как спицы… да?

Макс отпрянул, чуть не опрокинув свою кружку.

— Ты откуда знаешь? — прохрипел он. — Ты… тоже их возил?!

— Нет, — сказал Том. — Не этих, других. Но так же все было. Ты рассказывай. А потом я расскажу. Давай.

— Ну… вот. Я подумал, это у меня от жары. Испугался конечно. Но еще не очень сильно… Думаю — все, хватит на сегодня, перегрелся. А у них сзади тихо так. И я тогда опять в зеркало посмотрел. А вместо них там, знаешь… сидят серые такие и дряблые, как сырое тесто… И, главное, я там, в зеркале, тоже…

Он снова замолчал. Том ждал, покачивая в кружке остатки пива.

— Я как увидел, чуть на встречку не вылетел… Не знаю, как вообще руль удержал. Притормозил, аварийку включил, все на автомате, сам ничего не соображаю. И не удержался — в третий раз в зеркало посмотрел. А там — жуть… огонь, стекло брызнуло, все всмятку, а они шевелятся, как будто… как…

Макс скривился, глотнул пива, но поперхнулся и закашлялся.

— Тут я остановился, высадил их. Они опять с виду нормальные. Возмущались еще, что я их до отеля не довез. А меня трясет всего, сказать ничего не могу. И тут только заметил: они, хоть и нормальные стали, а глаза странные, тухлые какие-то… будто пеленой заволокло. Я бы, знаешь, бежать бросился, только ноги стали как чужие. Ну, они еще чего-то наговорили, потом рукой махнули да пошли себе куда-то.

Народу в баре становилось все больше, но обоим казалось, что над их столиком повисла вязкая тишина, а люди вокруг только беззвучно разевают рты.

— А у тебя так же было? — спросил Макс с надеждой. — То есть я… я не псих?

— Нет, не совсем так. Но ты реально псих безбашенный! Три раза на них смотрел… мне вот одного хватило. Я их сразу высадил к чертям.

— И что?

— И все. Машину на стоянку поставил, сам домой пошел. И постарался из головы это все выбросить поскорее.

Макс криво ухмыльнулся.

— И как, выбросил?

— Более-менее. И тебе советую. Выпьем сейчас еще, а потом иди домой, проспись. У тебя ведь выходной завтра? Ну вот. И не думай обо всем этом слишком много. И никому не рассказывай.

— Да я бы и не стал, ты что! Я только тебе, и только потому, что ты и так все знаешь, как оказалось… Слушай, но я ведь больше работать не смогу. А ну как опять такие вот попадутся?

— Не попадутся. Ты только вот что… Возле Оперы не бери пассажиров. И все будет нормально.

— Почему именно возле Оперы?

— Ну видишь же, там они… кучкуются. Я своих тоже там подобрал.

— Кто… они? — спросил Макс, который вдруг разом отупел и отяжелел от всего пережитого и выпитого.

— Ну они… эти вот. С тухлыми глазами.

— А почему возле Оперы?

— Этого уж я не знаю. Да и плевать! Главное, держись от этого места подальше. Особенно вечером, после заката. Это их время.

— А если они… что-нибудь сделают? Ну, нападут на кого-нибудь, я не знаю. Мне показалось, они ко мне тянутся этими своими… И если бы я не остановился…

— Выброси из головы, я тебе говорю. Это не наша проблема.

— А чья?

— Не знаю. Чья-нибудь. Всегда есть те, кто решает проблемы, — заключил Том убежденно.

— А кто их решает? — вяло спросил Макс, хотя затуманенный разум подсказывал ему, что ответа он не получит.

И Том действительно ничего не ответил, только пожал плечами.

1

Саша пожалел, что не взял такси из аэропорта. В Париже ласково пригревало солнце, и совсем не верилось, что где-то может быть холодно. А тут — вот она, русская зима, во всей красе: колючий мороз, ледяные кристаллики звезд в черном провале неба… и мертвенный холод стылой земли, который Саша отчетливо ощущал сквозь тонкую подошву ботинок.

Да, надо было взять такси. Но оголтелая орава таксистов у выхода так напугала Сашу, что он почти побежал от них, а потом неожиданно для себя самого запрыгнул в последний экспресс, а потом, немного поплутав в переходе, успел на последний поезд в метро. Привычка — страшная сила, подумал он. Ему давно уже не надо экономить каждую копейку и отказывать себе во всем, особенно в такой роскоши, как такси. А вот оказался в родных краях — и снова ведет себя как бедный студент, каким был давно… Не так уж и давно, если посчитать, но кажется, что в прошлой жизни.

Он перевел дух и понадежнее устроил чемодан у ног. Вагон был пуст, мимо проносились безлюдные платформы. Не задремать бы… впрочем, ему ведь до конечной, а там, если что, выгонят из поезда бдительные тетеньки-дежурные. По крайней мере, раньше так было. Совсем оторвался от корней, подумал Саша и внутренне усмехнулся. Он не тосковал по родине на чужбине, но сейчас вдруг понял, что рад вернуться сюда. Если бы Полина не настояла, он бы не поехал. Но она настояла, и Саша уступил, как уступал всегда. И вот он здесь, а Полина… в Париже. Если только не укатила на очередную конференцию, она вроде бы собиралась.

«Ты с ума сошел?!» — ахнула Полина, когда он поделился с ней своими сомнениями. «Тебя приглашает Великовский? Костя Великовский зовет тебя в свой спектакль, а ты тут раздумываешь, соглашаться или нет? Звони немедленно! Говори, что да, что с большим удовольствием, что всегда мечтал об этой роли… Кстати, а какая роль-то?» Саше не пришлось кривить душой, он действительно всегда хотел спеть Филиппа в «Доне Карлосе», и давно уже потихоньку «впевал» эту партию со своим здешним коучем. И, как часто бывает, когда его мечта сбылась, он не сразу в это поверил и чуть было не упустил свой шанс — случайный, не по заслугам, не по возрасту, как он сам отлично понимал. В этом и была причина его сомнений. Но Полина отмела их решительным взмахом руки, и Саша послушно позвонил своему агенту, а тот позвонил Великовскому, и все решилось в один миг. «Тебе нужна зимняя куртка, там же мороз! И ботинки на меху!» — волновалась Полина. И Саша ходил с ней по магазинам и покупал куртку, ботинки, конфеты для каких-то Полининых друзей в Москве и кальвадос для кого-то еще, он уже не помнил.

А потом они поссорились, очень глупо, из-за ерунды. Но дело было конечно не в ерунде, а в чем-то другом, действительно важном. Полина собрала вещи и ушла — мигом, молниеносно, не дав опомниться ни ему, ни себе. И на этот раз ушла, видимо, насовсем. Саша написал Великовскому покаянное письмо, где многословно объяснял, что не может приехать… и не отправил. Написал и Полине, и даже отправил, и долго ждал ответа, но не дождался. В установленный срок он наскоро собрал чемодан и поехал в аэропорт — без конфет и без кальвадоса… и зимние ботинки в смятении чувств тоже оставил в парижской квартире.

— Ты глянь, какие цыпочки! Чо такие кислые? Ща повеселимся!

Саша открыл глаза и обнаружил, что поезд стоит в тоннеле, а в вагоне кроме него появились еще пассажиры. Сначала он увидел только две могучие спины, а в просвете между ними чью-то яркую шапочку с меховым помпоном.

— Ребята, отстаньте… не до вас, — прошелестел, срываясь, робкий голосок.

— Гля, пацаны, какая дерзкая! — удивился и обрадовался один из «ребят», самый шкафообразный. — Ща мы ей…

Саша не двигался, оценивая обстановку. Наискосок от него вжались в сиденье две девушки. Та, что в шапочке, насупилась и вцепилась в свою сумку, словно надеясь с ее помощью дать отпор наседавшим нахалам. Вторая совсем по-детски скривила рот и прижалась к подруге, едва не плача. Парней оказалось не двое, а трое — еще один развалился на лавке рядом с девушками. На лице его застыла недобрая щербатая улыбка. Он был помельче других, но жилистый, крепкий и явно на взводе. С ним будет труднее всего. Саша стиснул зубы. Ну почему это опять досталось ему?! Мелькнула спасительная мысль: есть ведь кнопка для связи с машинистом! Всегда была, и вроде даже работала. Стараясь не привлекать внимания, Саша оглядел стены вагона. Кнопки не было. Что за черт… Ладно. Значит, трое. Нехорошо. И расположены как неудачно. С тем, который сидит, будут проблемы. А Саша, как назло, устал и замерз, и где же он, спасительный адреналиновый удар, знакомый электрический разряд, без которого ничего не получится, он точно знал, такое уже случалось…

Шкафообразный сдернул шапочку с девушки и схватил ее за волосы. Она взвизгнула, парни загоготали… Пора вмешаться, а там уж — как пойдет. Саша встал и направился к ним, по дороге запнувшись о собственный чемодан.

— Ребят, вы чего к девушкам пристаете? — спросил он миролюбиво. — Они вас не трогают, и вы их не…

— А ты чо это такой резкий?

Шкафообразный изумился так искренне, что выпустил свою жертву. Девушка тут же рванулась в сторону, заодно выдернув из ловушки и свою растерянную подругу. Саша с облегчением отметил, что они оказались у него за спиной. Молодцы девчонки, упростили ему задачу! Теперь все будет хорошо. Еще несколько секунд, вот сейчас, он уже настроился, только выждать первые такты вступления…

Щербатый медленно встал с лавки. Он больше не улыбался. Саша ясно видел себя его глазами: жалкий хлюпик, дохлый цыпленок, недоделок, соплей пришибить можно, как только посмел пасть свою раззявить… Поезд вдруг дрогнул и поехал, постепенно набирая скорость, так что все на мгновение потеряли равновесие, а Саша, нелепо взмахнув руками, вступил чуть раньше положенного и едва не испортил все дело.

Он пел ровно, хорошо, плотно, он всегда гордился этой арией, которая так не соответствовала его облику застенчивого ботаника и оттого производила еще больший эффект, пусть даже отчасти комический. Вот и сейчас — он ведь просто поет, это просто голос, типичный бас-кантанте, хотя и с некоторой надеждой превратиться в центральный… еще ничего не включилось, только в кончиках пальцев покалывает… А они уже онемели и попятились, просто от неожиданности. То ли еще будет, голубчики, то ли еще будет! Есть, вот оно… поехали!

Щербатый опомнился первым, но это ему не помогло: взметнулась невидимая и непобедимая волна и смела всех троих, как щепки, протащила через вагон, ударила о дверь и свалила кучей на затоптанный пол.

О да, каким они залились матом, когда обрели способность дышать и говорить! Но надо заканчивать с этим грязным делом. Саша сделал паузу — совсем небольшую, чтобы не испортить песню, пусть только они подползут чуть ближе… Вот так в самый раз.

Под напором звуковой волны задребезжали стекла. Саша захватил новую порцию воздуха для последнего удара, но он не понадобился: поезд вылетел из темноты на освещенную станцию, за окнами замелькали и остановились колонны, и все трое его противников разом сиганули в открывшиеся двери. Ну уж нет, голубчики, извольте дослушать до конца! Саша выскочил на платформу и послал им вдогонку заключительное:

Ух как они улепетывали, перепрыгивая через три ступеньки! Так-то вот! Чтоб им было неповадно!

Сам немного оглушенный, Саша обернулся, чтобы шагнуть обратно в вагон, но тут же рефлекторно отскочил от края платформы: поезд уже тронулся, унося дальше напуганных девушек… и Сашин чемодан.

Он тяжело опустился на скамейку. Придется, наверное, идти в бюро находок, или как это называется. Что там было в чемодане? Одежда — ладно, пусть ее. Ноутбук — черт, это уже хуже. И ключи от квартиры, где ему предстояло сегодня заночевать. Надо кому-нибудь позвонить, чтобы… чтобы что? Мысли путались, накатила дурнота. Но это ничего, это всегда бывает после… такого. Посидеть минутку, отдышаться — и все пройдет.

— Вы чемодан забыли, — прозвучал в его ушах мягкий вкрадчивый голос.

Саша вздрогнул, поднял глаза и увидел незнакомого человека в черном пальто, а рядом с ним — свой чемодан.

— Но… как? Откуда?..

Он потряс головой. Чемодан остался в вагоне, где не было никого, кроме тех двух девушек. Станция была пустынна, в вагон никто больше не заходил. Гул поезда едва успел затихнуть в тоннеле…

— Это ведь ваш? — спросил человек в черном пальто нетерпеливо.

Саша нерешительно приоткрыл карман чемодана и вытащил оттуда край своего свитера.

— Мой…

— Вот и хорошо. Спокойной ночи!

— Подождите, но как вы…

Саша не успел договорить, человек в черном пальто уже бежал вверх по ступенькам.

— Постойте! — крикнул Саша в отчаянии.

Ноги его не держали, и он понимал, что не догонит своего загадочного благодетеля. Тот все-таки притормозил, но лишь затем, чтобы отмахнуться:

— После, после! Я вам потом позвоню.

— Что?.. Мне? Зачем?!

Ответом ему было лишь гулкое эхо.

Саша раскрыл чемодан: все на месте. И ноутбук, и ключи. Ладно, теперь он просто сядет в следующий поезд…

Тут он вспомнил, что следующего поезда не будет.

Придется все же вызвать такси.

2

Синдром отличника вынудил Сашу приехать раньше назначенного времени. Однако он убедил себя в том, что просто хотел прогуляться перед встречей по бульвару, вспомнить юность, собраться с мыслями и настроиться наконец на рабочий лад. Некоторое время он действительно бродил туда и обратно под аккомпанемент снегоуборочного трактора, который словно преследовал его и назойливо тарахтел над ухом, а потом и вовсе загнал в сугроб. Надо все-таки купить нормальную зимнюю обувь, подумал Саша и заковылял по снежным рытвинам вперед — туда, где сквозь черные деревья маячила знакомая громада АВОТиЯ.

Академический всероссийский оперный театр имени Ярославского, так он называется по полной форме. Для своих — Славик. Фамильярно, но мило. Именно здесь состоялся Сашин дебют сразу после окончания консерватории. Событие значимое, но в памяти у него осталось лишь ощущение ужаса от всего происходящего напополам с восторгом… И сейчас, шагая к театру, он с изумлением осознал, что это чувство возвращается. Надо как-то успокоиться. И как-то постараться, чтобы восторга было больше, чем ужаса, урезонил он сам себя.

На входе его окликнули по имени. Саша оглянулся. К нему спешил невысокий человечек, субтильный, совсем воздушный, с ореолом пушистых седых волос — вылитый одуванчик. Великовский!

— Здравствуйте, Константин Серге…

— Костя! — энергично сказал Великовский и протянул ему маленькую сухую руку. — Наконец-то! Вы-то нам и нужны! Как добрались?

— Хоро…

— Вот и молодец! Идемте скорей, идемте! Ах да, вам надо раздеться… Вот сюда. Анечка, разденьте Сашу.

— Спаси…

— А вы моложе, чем я думал. Сколько вам лет, Саша?

— Двадцать де…

— Но это даже хорошо. Так и надо! С какой стати все решили, что Филипп должен быть убогим старцем… вроде меня, грешного? — кокетливо улыбнулся Великовский. — Он ведь юн душой, способен на пылкие чувства и разные безумства. Вы ведь уже пели Филиппа, да?

— Если честно, я…

— Вот и отлично! Ну идемте, нам надо поговорить. Вроде все уже в сборе.

Саша немного расстроился. Нехорошо приходить последним и заставлять себя ждать… Он ведь и правда младше и неопытнее всех, а опаздывает, как заправская примадонна.

Но он напрасно волновался: в небольшом репетиционном зале, куда его привел Великовский, скучал в ожидании всего один человек. Он встал им навстречу, отвел со лба темные, с проседью кудри и сверкнул белозубой улыбкой. Ваня Купченко, тенор, дон Карлос. Саша сразу узнал его. Как не узнать! Кто ж не знает старика Купченко, любимца публики… этот богатый тембр, выразительный профиль и обезоруживающее обаяние. Полина пришла в восторг, когда услышала, что Саше предстоит выступать в одном спектакле с Купченко. «Купченко?.. Ваня?! Ты правда будешь с ним петь? Ох, Саш, возьми у него автограф! И фотографию сделай, ладно? Он очень фотогеничный! Такие кудряшки…» На деле оказалось, что кудряшки уже изрядно поседели и, кажется, слегка поредели, а сам Ваня заметно прибавил в весе. Но улыбался он так же ослепительно и смотрел открыто и весело.

— А это Саша Яблочкин, — провозгласил Великовский. — Твой, Ваня, сценический отец. То есть не твой, а Карлоса.

— Папаша! — восхитился Ваня и протянул Саше руку.

В руке у него оказался пакетик с мармеладками, но Ваня, обнаружив это, не смутился.

— Возьми конфетку, — предложил он, — а то я все один съем. Приперся раньше всех, сижу вот и ем…

— Как раньше всех? — Великовский словно только сейчас заметил, что кроме них в зале больше никого нет. — А где остальные?

— Лебединская задерживается, у нее интервью. Кривобоков позвонил, у него тоже там… что-то.

— Господи, у него-то что может быть?

— Ну что-то там… не знаю. Эболи в Мюнхене еще, у нее сегодня «Риголетто». Великий инквизитор, как и положено, в Испании. На следующей неделе прилетит.

— Какой-то разброд и шатание! — обиделся Великовский. — Я же всех просил быть вовремя! Ну невозможно же работать! Что за люди, я не понимаю…

— Ну зато Саша вот приехал, — примирительно сказал Ваня. — Ты ведь хотел с ним обсудить нашу концепцию.

— Ах да, — встрепенулся Великовский, — концепция! Саша, идите сюда… Хорошо, что вы оба здесь. Сейчас мы как раз и обсудим. Значит, Филипп и Карлос, отец и сын…

Он вдруг озадаченно замолчал. Саша понял причину его замешательства: выходило и вправду странно — сын оказался старше отца на добрых двадцать лет. Одного только Ваню это, похоже, ничуть не смущало. Он безмятежно доедал мармеладки, с любопытством поглядывая на своего новоявленного родителя.

— Но вообще это очень правильно получается! — воспрянул духом Великовский. — Филипп, несмотря на преклонные годы, вполне сохранил свежесть чувств. У него, в сущности, нежная и любящая душа, и он даже по-юношески не уверен в себе… А Карлос, которого обычно представляют безмозглым зеленым юнцом, он ведь на самом деле не такой.

— На самом деле он вовсе не безмозглый? — обрадовался Ваня.

— Конечно нет! Он влюблен, он страдает… такие страдания делают человека взрослее.

— Подождите, — сказал Саша. — То есть Филипп влюблен… и это делает его молодым. А Карлос… тоже влюблен, и это делает его старше.

Великовский посмотрел на Сашу с неудовольствием, но ничего не успел сказать, потому что в этот момент в зал величественно вплыла Лебединская.

Саше уже приходилось работать со знаменитостями, но даже среди самых громких имен звезда Веры Лебединской сияла на абсолютно немыслимой высоте. В кругу коллег она славилась не только незаурядным артистическим даром, но и сложным характером. «Лебединская, значит, — поморщилась тогда Полина. — Ты уж потерпи, милый, другие же как-то терпят…»

Она прохладно улыбнулась Великовскому:

— Костенька! Я еле вырвалась, журналисты, ну ты понимаешь.

Звонко расцеловалась с Ваней:

— Здравствуй, котик! Хорошо выглядишь.

И с недоумением прищурилась на Сашу.

— Вот, Верочка, познакомься, это мой папа и твой муж, Филипп Второй, король испанский, — жизнерадостно отрапортовал Ваня.

Саша постарался, чтобы его улыбка вышла приветливой.

— Вот как? — только и сказала Лебединская. — А где Кривобоков?

— Опаздывает, — фыркнул Великовский.

— Мило, — сказала Лебединская. — Очень мило с его стороны. Он ведь у нас главная звезда в этом спектакле. Все ради него!

— Ну ладно тебе, — сказал Ваня. — Он, кажется, приболел.

— Прекрасно! Теперь мы все будем зависеть от состояния его драгоценного здоровья. Я вообще не понимаю, почему Кривобоков… Надо было позвать Романа. Или того итальянца, как его… Он и по-итальянски хорошо поет кстати. Нет же, зачем-то нам нужен Кривобоков!

— Я тоже предлагал Романа, — вздохнул Великовский. — Но что уж теперь…

— А теперь мы все будем зависеть от Кривобокова с его опозданиями и болячками. Прекрасное решение! Вообще не понимаю, зачем браться за такие партии в шестьдесят лет, если ты не можешь…

— Ему пятьдесят девять, — уточнил Ваня.

А Саша подумал, что Лебединская ведь не намного младше этого самого Кривобокова. Если вообще младше… Что ж, должен же кто-то из родителей быть старше седовласого дона Карлоса! Хотя бы мать. Хотя бы приемная. Лебединская, словно прочитав его недостойные мысли, пронзила Сашу недобрым взглядом.

— Сколько вам лет, Сашенька?

— Почти трид…

— А вот и я! — раздалось у дверей, и Лебединская тут же забыла про Сашу, к его большому облегчению.

Кривобоков был единственным из основных исполнителей, о ком Саша ничего не знал, но теперь заочно проникся к нему симпатией — благодаря откровенной недоброжелательности Лебединской. «Криво… как дальше? Что там у него кривое?.. — переспросила тогда Полина в недоумении. — Сейчас погуглю… Вот он. Облезлый какой-то. Хотя послужной список ничего так. Но все равно… Это же Родриго! Он должен быть такой… пламенный и прекрасный! А это что вообще? Ну ладно, тем ярче ты будешь блистать на его фоне!»

— Сёмочка, — процедила Лебединская, и Саше показалось, что от ее голоса температура в здании сравнялась с температурой на улице, — а мы как раз тебя ждем.

— Хочешь шоколадку? — предложил Ваня. — А у нас уже есть Филипп… то есть Саша. Твой… хм… а тебе-то он и не родня вообще! Но все равно знакомьтесь, ему тебя еще убивать, в конце концов.

— Семён, — представился Кривобоков, протягивая Саше холодную с мороза руку.

Они были одного роста — повыше Великовского, пониже Вани, и Саша посмотрел Кривобокову прямо в глаза, а потом, отвернувшись, поймал себя на мысли, что не может вспомнить, какого они цвета. И какого цвета у него волосы, и как он вообще выглядит… И даже возраст не смог бы определить, если бы его не назвала безжалостная Лебединская. М-да, в одном Полина была права. Родриго не должен быть таким. Вообще какая-то несуразная собралась компания. Саша подумал, что они похожи на героев «Десяти негритят». Тяжело будет работать. В последнее время ему везло с партнерами по сцене, и он уже забыл, что бывает… вот так, как сейчас.

— Ну что, все познакомились? Давайте к делу! — поторопил их Великовский. — Мы как раз говорили… гм… о чем бишь я говорил?

— О любви, — напомнил Ваня.

— Вот как? — удивился Кривобоков.

— О концепции, — строго сказал Великовский. — Но и о любви тоже. Это действительно важно, любовь — движущая сила этой истории. Вообще вся музыка Верди пронизана эротизмом, и мы не можем это игнорировать. Понимаете, глубинный смысл оперы, ее основная идея — это свобода… бескомпромиссность в следовании своим чувствам и свобода в их выражении… Вслушайтесь в музыку, там все это есть. Забудьте про либретто! Его всегда пишут идиоты. Это жалкая шелуха, которая со временем неминуемо облетит сама, обнажив нам подлинную сущность музыки… Вы понимаете, о чем я? Этот волнующий хаос, эта первобытная мощь…

Великовский говорил горячо и убежденно, руки его летали вверх-вниз прямо у Саши перед носом, как две белые птички, и это гипнотизировало. Саша почувствовал, что погружается в транс, и лишь усилием воли заставил себя вернуться к реальности и вслушаться в то, что говорит режиссер.

— Поэтому любовь, именно любовь! Смотрите, Родриго влюблен в Карлоса, Карлос — в Елизавету, Елизавета — в своего мужа, а он…

— В Великого инквизитора? — не удержался Саша.

Великовский замолчал, приоткрыв рот. Было заметно, как восторг от этой идеи борется в нем с ревностью и досадой, что эту прекрасную мысль предложил не он. К счастью для Саши, второе чувство победило.

— Нет, — сказал Великовский, — при чем тут инквизитор? Инквизитор сам по себе. Кстати, где он? Ах да, в Испании… Ну и черт с ним. Вы понимаете мою мысль?

— Не совсем, — признался Кривобоков. — Я не совсем понял, что значит «Родриго влюблен в Карлоса».

— Как раз с Родриго и Карлосом все понятно, — отрезала Лебединская. — А вот что значит «Елизавета влюблена в своего мужа»? Это как вообще? Ты серьезно? Влюблена в мужа?.. Какую-то ты нелепость выдумал, Костенька, ты уж прости.

— Ну почему сразу нелепость? — поскорее сказал Ваня, пока Великовский, потерявший дар речи от возмущения, пытался подобрать слова. — Ты подумай, Верочка, это же правда интересно. Елизавета — взрослая женщина, со сложившимся характером, знающая, чего она хочет от жизни. Зачем ей глупый влюбленный юнец Карлос? Когда рядом ее собственный муж, человек умный, тонкий, харизматичный, во всех отношениях притягательный…

Тут все посмотрели на Сашу, а ему остро захотелось сунуть голову в снежный сугроб, чтобы остудить горящие уши.

— Притягательный? — сказала Лебединская голосом, не предвещающим ничего хорошего. — Харизматичный, да?

— Да! — взметнулся Великовский. — Ваня все правильно понял! Это вообще довольно простая мысль, я уж вроде и объяснил доходчиво…

— А до меня, значит, все никак не доходит? Знаете что… пусть Ваня и поет вам Елизавету! Раз он такой умный и прекрасный и лучше всех все понимает!

— Да ты что, Верочка, — испугался Ваня, — не сердись! Я же так просто рассуждаю… Мне вообще, если хочешь знать, как Карлосу, было бы очень приятно, если б ты, то есть Елизавета, была влюблена именно в меня. Я просто хочу понять, что Костя имеет в виду.

Он смешался и умолк. Повисла неловкая пауза, только Ваня растерянно шуршал фольгой от шоколадки.

— Они меня с ума сведут… — кому-то пожаловался Великовский. — Такое ощущение, что это одному мне надо… Все опаздывают, никто не хочет работать, один в Испании, другая в Мюнхене, третий в Париже… И вообще… вообще, Иван, сколько можно есть! Тебе на диету уже пора! Я с тобой о чем вчера говорил?

— О чем? — встревожился Ваня.

— Что тебе надо худеть! Чтобы ты к премьере был у меня как Адонис! Похудеть и подкачаться, у тебя времени в обрез! А тебе бы только пончики да конфеты… Ты сам уже как пончик!

— Да я ж ничего… Я похудею, Костя, чего ты…

— Я — ничего! Мне-то что, в конце концов… Это тебе раздеваться в третьем действии!

— Мне?! В третьем действии?.. Костя, ты что? Я же там в тюрьме сижу.

— Вот именно! Ты — несчастный узник, изнемогший от страданий. Ты будешь связан веревками…

— Зачем веревки, если я и так в тюрьме?

— Затем! Чтобы всем было видно, что ты в плену! У своего отца и своих чувств, которые стесняют тебя, ранят плоть, терзают душу и вообще причиняют немыслимые страдания. Поэтому будешь в веревках!

— Ну… ладно. Но раздеваться-то зачем?

— Затем! Что твое обнаженное тело символизирует обнаженность души Карлоса, его открытость чувствам и беззащитность перед невзгодами. Я же тебе все объяснял!

— Я забыл, — потерянно сказал Ваня.

— Ты просто не слушал! Вы все меня никогда не слушаете и ничего не хотите понимать! И вот представь, как ты будешь висеть голым над сценой…

— Что?! Я еще буду и висеть при этом?..

— Ну конечно же! А как иначе? Ты символизируешь страдания Христа…

— Пусть Родриго символизирует! Это он жертвует собой, а не я… пусть вот он и висит!

— Спасибо тебе, друг детства… мой лучший и единственный друг, — тихо сказал Кривобоков. — Век не забуду.

Ваня провел рукой по лицу.

— Извини, — выдохнул он. — Я просто что-то… растерялся.

— Значит, Карлос висит над сценой, — продолжал тем временем Великовский, не обращая на них внимания, — глаза у него завязаны… Да дайте уже договорить! Завязаны, потому что это символизирует его временную слепоту по отношению к Родриго.

— А во рту еще кляп…

Саша сказал это шепотом, но Великовский все равно услышал, оборвал себя на полуслове и повернулся к нему. Взгляд его стал тяжелым и очень неприятным. Глаза у него почти черные, без всякого выражения, и так и кажется, что по тебе ползут большие черные жуки.

— Кляп. Обязательно. Будет, — сказал Великовский с расстановкой. — У того. Кто еще хоть раз. Хотя бы раз! Меня! Перебьет!

— Мы молчим, — сказала Лебединская. — Продолжай. Очень интересно рассказываешь.

— Дон Карлос, инфант испанский, висит над сценой голый, — повторил Великовский с нажимом. — Поэтому тебе, Ваня, надо заняться собой. Я только это хотел сказать.

— Придумано красиво, — осторожно вмешался Кривобоков. — А он будет совсем голый? Я почему спрашиваю. Там же к Карлосу в тюрьму Родриго приходит, лучший друг и все такое, и поет там полчаса про то, как он его собирается спасти. А Карлос между тем голый на сквозняке, а Родриго одетый. Нехорошо это как-то… не по-дружески.

— Ну он не совсем голый будет, — сказал Великовский с сожалением. — Кто ж нам позволит совсем-то голого… Но вообще ты прав, Сёма! Как это я не подумал… Мы тогда сделаем так: Родриго входит, видит голого Карлоса… и сам начинает раздеваться!

— Господи… Зачем?! — всхлипнул Ваня.

— Ну как зачем! Чтобы прикрыть своей одеждой наготу друга! И тогда он сам останется раздетым… Это очень символично! Сёма, как ты это удачно придумал!

— Мне пятьдесят де… шестьдесят, — сказал Кривобоков. — Может, мне не надо раздеваться?

— Ой, да брось! Ты в отличной форме! Всем бы нам такую фигуру…

Великовский все же водрузил на нос очки и оценивающе оглядел Кривобокова.

— Ну-ка сними пиджак!

Кривобоков в поисках поддержки посмотрел на Ваню, но тот был полностью деморализован и бессмысленно таращился куда-то в пространство.

Помощь, как это часто бывает, пришла оттуда, откуда ее никто не ждал.

— Нет-нет, ты это действительно неплохо придумал, Костя, — промурлыкала Лебединская. — Мне нравится. Ванечка голый, Сёма голый… В этом есть экспрессия, порыв, смелость! Это будет хорошо. Я кстати тоже могу раздеться, это не проблема. Ну вот хотя бы сцена, которую мы вчера репетировали… Будет очень символично.

Теперь настала очередь Великовского оторопеть и потерять дар речи. Саша тоже опешил: при габаритах Лебединской никакая диета и никакой спортзал за оставшееся до премьеры время не способны сотворить чудо.

— Нет, ну… я не знаю, — пробормотал Великовский. — Ты, Верочка, прекрасно выглядишь для своего возр…

Лебединская подняла бровь.

— Я только хотел сказать, может быть, тебе будет неловко…

— Никакой неловкости, — Лебединская нахмурилась. — В чем вообще затруднение, я не понимаю? Ребятам можно раздеваться, они для этого достаточно хороши, а я, получается, нет?

— Ну что ты, я совсем не это… Ладно, посмотрим. Вообще все эти раздевания — это уступка низкопробным вкусам публики. Я на самом деле не очень это люблю. Иногда иду на поводу у зрительских ожиданий… Но это не совсем правильно. В принципе мы можем сделать так: Карлоса просто связать, а потом входит Родриго… Или даже не связывать. Просто кругом будут стоять стражники, которые символизируют тюрьму.

— Голые? — одними губами спросил Саша.

Он был уверен, что на этот раз Великовский точно не услышит, но оказалось, что тот же вопрос в ту же секунду задал Ваня. И Великовский все прекрасно услышал.

— Нет, — сказал он устало. — Зачем голые? Они будут в этих, как их… в кирасах. И в шлемах с перьями.

— А ниже пояса, значит, все-таки голые? — уточнил Кривобоков.

Саша втянул голову в плечи, но ничего страшного не произошло. Кривобоков без видимого напряжения вынес убийственный взгляд Великовского, только моргнул бесцветными ресницами и застенчиво улыбнулся.

— Все, — сказал Великовский. — На сегодня все. Репетиции с оркестром уже начали? Вот и чудненько. Саша, зайдете ко мне после обеда, обсудим с вами рисунок роли.

Едва за ним закрылась дверь, Ваня бросился на шею Лебединской.

— Благодетельница! Мой ангел-хранитель! Кабы не ты, висеть бы мне голым и связанным! И с кляпом, я уверен, ему эта идея понравилось.

— А он всегда такой? — поинтересовался Саша. — Ну, чтобы все голые и все такое…

— Великаша-то? Всегда, — кивнул Кривобоков. — Ты вообще видел его постановки раньше?

— Нет, — сознался Саша. — Как-то не успел. Имя на слуху конечно, а вот спектаклей не видел.

— Советую ознакомиться. Ну, чтобы знать, что тебя ждет. Имей в виду, он будет предлагать тебе… странные вещи, — сказал Сёма зловеще, но тут же улыбнулся. — Впрочем, соглашаться не обязательно.

— Да ладно тебе, — отозвался повеселевший Ваня. — В тот раз в Лондоне мне даже понравилось! Помнишь? Ну, когда оргия была, а потом мы с тобой на столе…

— Мне пора, — торопливо сказал Саша. — Мне еще надо сегодня… Приятно было познакомиться!

— Всего доброго, — сказала Лебединская.

Саша готов был поклясться, что она мысленно добавила «Скатертью дорожка!» Зато Ваня на прощание сунул ему пакет мармеладных червячков.

— Все равно пообедать не успеешь, — сказал он. — С Великашей никто не успевает.

А Кривобоков ничего не сказал, ограничившись рукопожатием. Щеки у него слегка порозовели, рука стала теплой, и он больше не казался Саше таким уж бесцветным и облезлым. Зря Полина придиралась.

3

АВОТиЯ, несмотря на давнюю и славную историю, сохранил в своем характере некоторую юношескую взбалмошность и легкомыслие. Критики безудержно хвалили и отчаянно ругали его за открытость всему новому и склонность к экспериментам. Артисты любили его за хорошую акустику и общую воздушность атмосферы, в которой легко работалось. Зрители тоже что-то такое чувствовали, но наивно объясняли свой душевный подъем выпитым в буфете шампанским.

Если бы не эта безмолвная поддержка театра, где Саша когда-то получил боевое крещение, ему пришлось бы совсем туго. Он предполагал, что работа над спектаклем будет нелегкой, но на деле все оказалось еще трудней. Великовский сразу вовлек его в свою бурную деятельность и выкатил такой план репетиций, что Саша, взглянув на свое расписание, мысленно ахнул. Как, интересно, справляются остальные? Саша, положим, сам себе хозяин, у него сейчас больше никаких дел и забот. Но остальные-то! У них ведь семьи и всякие житейские дела, у одного ремонт в новой квартире, у второго пеленки и зубки режутся, и у всех без исключения другие спектакли, репетиции, концерты… Даже в бездушной Лебединской обнаружилось что-то земное и человеческое уже на следующий день после их знакомства.

Саша тогда заглянул утром в служебный буфет выпить кофе. Там уже устроились за столиком Лебединская и Ваня, которых Великовский тоже выдернул на репетицию с утра пораньше. Ваня махнул ему рукой, приглашая присоединиться, и отказаться было уже неудобно, хотя Саша предпочел бы побыть в тишине и одиночестве. Ну или хотя бы не в одной компании с Лебединской. Однако делать было нечего, пришлось присесть рядом. Ваня тоже пил кофе, без сливок и без сахара. Перед Лебединской стояло блюдце с нетронутым пирожным, к которому Ваня то и дело обращался взглядом и, очевидно, мыслями.

— Знаешь, это что-то потрясающее было! — рассказывала Лебединская с воодушевлением. — Причем костюм совсем простой, не стали ничего придумывать. Там свет такой красивый, и вот этот луч играет на белой рубашке, и больше ничего не надо. А то в прошлый раз хвосты какие-то были, перья, чуть не рога… И такая пластика, такой артистизм! Он очень тонко чувствует всегда, как встать, как повернуться. И очень органичен в то же время, без наигрыша. Этот вот момент, знаешь, когда он в зимнем лесу, один, и как бы разговаривает сам с собой… Это космос! Что-то такое… пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит. Прямо до слез, веришь ли…

Саша, в отличие от Вани, слушал внимательно: Лебединская конечно вредная, но ее профессиональное мнение кое-что значит.

— Про кого это она? — спросил Саша, когда Лебединская ушла, оставив Ване свое пирожное.

— Да про младшего своего, про кого ж еще?

Ваня допил кофе и, увидев в Сашиных глазах непонимание, пояснил:

— Про внука. Да, представь себе. Она такая… верная супруга и добродетельная мать. И внуков у нее трое — мальчик, потом девочка и потом еще мальчик. И вот младший в детском саду на утреннике зайчика играл. Как это… «Заюшкина избушка», во. Очень сильное произведение. Я в детстве тоже плакал, когда мне вслух читали. Ну и внучок там, значит, блистал. Унаследовал от бабушки артистическую жилку.

Теплое домашнее слово «бабушка» совершенно не вязалось с Лебединской. Саша представил, как она до глубокой ночи шьет костюм зайчика, утром отводит внука в детский сад, а он капризничает и не хочет ее отпускать, и в итоге она опаздывает на репетицию и скандалит из-за этого с Великовским, которому не терпится прогнать пару раз сцену у склепа…

Как бы то ни было, а репетиции шли своим чередом, и остальные вполне справлялись со своей частью работы, тем более что уже не в первый раз пели эту оперу именно в таком составе. А Саша был у них новичком, чужеродным пока еще элементом. Он это отчетливо ощущал, а если бы вдруг забыл, то было кому напомнить. Дело продвигалось с трудом, несмотря на то, что Великовский не щадил ни Сашу, ни себя… или, возможно, именно поэтому. Монолог Филиппа в начале третьего действия, который Саша так любил и который ему не терпелось спеть, никак не ладился.

— Нет, опять не то делаешь! — сердился Великовский. — Ты вникни в суть этой сцены. Филипп жалуется, что молодая жена его не любит, что ей противны его седины… Он мерзкий старый сатир! Ему место на кладбище, в фамильном склепе, а не в постели юной красавицы! Дай мне мерзкого старого сатира, который противен самому себе. Ты противен самому себе! Понимаешь?

Саша мрачно кивал. К этому моменту ему действительно были противны и он сам, и Филипп, и Великовский, и даже, страшно сказать, Верди.

— Нет, опять не так! — хмурился Великовский. — Он конечно противный старый сатир, но в то же время… он ведь в душе влюблен, влюблен как мальчик, нежный хрупкий юноша… В жену… а может, и не в жену. Тут должна быть интрига! Понимаешь? Ты вообще читал Шиллера?

— Читал, — сказал Саша. — И в самолете еще перечитывал.

— А «Золотого теленка» читал? — вклинился Ваня, которыйприсутствовал на репетиции в качестве моральной поддержки. — Помнишь Паниковского? «Я год не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят!»

— Выгоню! — пригрозил Великовский. — И с репетиции, и из спектакля!

Ваня покорно замолчал и больше не вмешивался. Но когда Великовский, измученный Сашиной непонятливостью, тоже примолк и зарылся в партитуру, в наступившей тишине стало отчетливо слышно, как Ваня напевает:

После этого Ваню действительно выгнали из зала, и дальше Саша сражался с монологом Филиппа в одиночку. Он никогда не думал, что эту музыку можно возненавидеть.

Работа в театре не оставляла ни сил, ни времени на другие дела. Саша так и не купил зимние ботинки и стал реже вспоминать о Полине. Но когда однажды поздним вечером ему кто-то позвонил с незнакомого номера, он заторопился ответить в нелепой надежде — а вдруг это она? Она ведь сменила номер, чтобы окончательно оборвать с ним связь…

Но это была не Полина.

— Добрый вечер, — произнес приятный мужской голос.

Саша сразу узнал его, хотя слышал до этого лишь раз. Характерный тембр, будто кошка провела по уху мягкой лапой.

— Мы с вами виделись в метро, — вежливо напомнил голос, неверно истолковав причину Сашиного молчания. — Вы забыли чемодан. Человек в черном пальто. Помните?

— Помню, — сухо сказал Саша. — Откуда вы знаете мой номер телефона?

— Это не так уж важно. Давайте о деле. Завтра утром, за час до начала репетиции, вам надо прийти к Славику…

— Что? Я не знаю никакого Славика!

— А вот и я, — было слышно, что обладатель ласкового голоса улыбается.

— А что вы? Вы — Славик? Что вы несете вообще?!

Саша начал терять терпение. Голос в телефоне, по-видимому, тоже.

— Господи, — сказал голос, — вы там совсем… со своим Филиппом. Отдыхать надо! Я говорю, придете завтра к театру, к АВОТиЯ… Вы что, не знаете, что его называют Славиком?

— Знаю…

— Ну вот. Войдете не там, где обычно, а через четвертый подъезд, получится короче. Подниметесь по лестнице или на лифте, перед костюмерной свернете направо, потом снова направо, в конце коридора белая дверь за портьерой. Вас там будут ждать.

— Кто? — устало вздохнул Саша.

— Люди. Не совсем обычные. Такие же, как вы. Наделенные таким же даром.

— У меня нет никакого…

— Вот как? А ваш голос? Не певческий голос, хотя и он у вас недурен. Ваш настоящий голос. Тот, которым вы ломаете мебель и сбиваете с ног.

— Я не понимаю, о чем вы говорите…

— Думаю, понимаете. Но у вас конечно есть вопросы. Вы сможете задать их завтра. Обещаю, что получите ответы хотя бы на некоторые из них. А теперь ложитесь спать. Вы устали, а сегодня больше ничего интересного уже не будет, — самонадеянно заключил голос и умолк, не попрощавшись.

Саша не последовал его доброму совету. Выждав, пока уймется дрожь в руках, он попытался перезвонить своему таинственному собеседнику, но услышал лишь, что номер набран неправильно.

Гугл сообщил, что этот телефонный номер принадлежит химчистке «Буря». А по мнению Яндекса, это было брачное агентство «Веселая вдова».

4

Голос в телефоне говорил дело: надо было лечь пораньше. Накопившаяся усталость взяла свое: утром Саша не услышал будильник и проснулся позже, чем планировал. Нет, до репетиции у него была еще уйма времени, а вот если и впрямь взять и пойти куда назначено — через четвертый подъезд, мимо костюмерной, дверь за портьерой…

Брр, какое-то безумие! А скорее всего, дурацкий розыгрыш. Новичок в коллективе — прекрасная мишень для шуточек разной степени тупости. Это мы уже проходили. Но откуда он знает, этот тип в черном пальто, кем бы он ни был, откуда он знает про Сашину… особенность? Хотя и этому есть объяснение — происшествие в метро, когда Саша был вынужден воспользоваться своим настоящим голосом. Обе девушки все прекрасно видели и слышали. Да и те уроды, с которыми он так лихо и, чего уж там, не без самолюбования расправился, теперь знают его тайну. Что знают двое, знает и свинья. А тут уже не двое, а целая толпа народу! Да и раньше он бывал неосторожен, когда еще не особо хорошо управлялся со своим непрошеным даром. Саша поймал себя на том, что использует то же слово, что и человек в черном, — «дар». Подумаешь, подарочек судьбы! Ни разу еще он не принес Саше ничего хорошего, ни разу не получилось использовать его c умом. Разве что в метро вышло удачно.

Еще тип в черном сказал, что Саша не один такой на белом свете. А вдруг это правда? Почему нет? Вполне возможно. И если так, то ему надо повидаться с этими людьми. Неважно, что они от него хотят, просто увидеть их, убедиться, что у них тоже есть эта способность… Разделить с ними это знание, выболтать свою тайну, проколоть пузырь одиночества, в котором он уже начинал задыхаться.

Саша взглянул на часы. Быстро! Он вполне успевает, если не пить кофе и мчаться всю дорогу бегом! И черт с ними, с зимними ботинками, подождут!

Он все-таки немного опоздал, и когда отыскал нужную дверь, действительно почему-то спрятанную за потертой бархатной портьерой, сердце колотилось не столько от волнения, сколько от безумного кросса по обледенелому тротуару. Саша глубоко вздохнул и решительно постучал в дверь. Она была притворена неплотно и сама собой открылась от его прикосновения.

Внутри было сумрачно, неярко горела настольная лампа. Ее уютный свет скрадывал очертания стен и предметов и мягко обрисовывал силуэты сидевших за столом. Сначала Саша увидел Ваню, который обернулся на стук и привстал, то ли приветствуя входящего, то ли уступая ему место.

— Ну вот… пришел, — сказал он довольно. — А вы сомневались!

— Какое счастье, — без энтузиазма отозвалась Лебединская, выглядывая из-за Вани. — Мы и ждем всего-то полчаса.

Это было похоже на сон. И неверный свет, и незнакомая обстановка, и общая дикость ситуации. Саша преодолел искушение ущипнуть себя и осторожно шагнул к столу. По правую руку от Лебединской сидел Сёма. Он молча кивнул Саше и указал на свободный стул. Больше в комнате никого не было.

— Извините, — сказал Саша неловко. — Я опоздал.

— Не мог понять, что все это значит? И стоит ли вообще приходить? — засмеялся Ваня. — Понимаю. Я, когда был на твоем месте, вообще позвонил в полицию! А ты прямо держишься молодцом.

— И что сказали в полиции?

— Посоветовали не злоупотреблять… а лучше вообще ничего такого не употреблять. Да полиция — ерунда, а вот от Веры мне тогда влетело за самодеятельность!

Ваня вдруг оборвал себя и вопросительно оглянулся на Лебединскую.

— Ты рассказывай, Саша, — предложила она с непривычной доброжелательностью. — Прямо все по порядку рассказывай, так проще всего. А потом уже мы.

— Мне вчера позвонили, — начал Саша неуверенно. — Этот странный человек… человек в черном пальто. Сказал, чтобы я пришел сюда, четвертый подъезд, дверь за портьерой.

— Постой, — перебил его Ваня. — а откуда ты знаешь про черное пальто, если говорил с ним по телефону?

— Так я его видел раньше. В метро, прямо в тот день, когда прилетел. Я забыл чемодан в вагоне, и он…

— Ты… его видел? — переспросил Ваня потрясенно. — Именно его? Ты уверен?

Саша пожал плечами.

— Во всяком случае, на нем было черное пальто. И голос я узнал по телефону. Он такой, что не перепутаешь. А почему ты так удивляешься? Вы ведь с ним, я так понимаю, все знакомы?

— Знакомы, это да, — вздохнул Ваня. — Только я его ни разу за это время не видел. Вообще ни разу. Только по телефону. Вера вот видела. Мало сказать — видела, он ей жизнь спас. И Сёма с ним встречался. И вот ты теперь тоже. А мне он не показывается. Хотя мы уже столько лет…

— А кто он вообще такой? И как его по-настоящему зовут?

Ваня насупился:

— Настоящего имени мы не знаем. Ну то есть я не знаю.

— Мы тоже, — сказала Лебединская. — Не ревнуй, Ванечка, мы знаем не намного больше твоего. И так его между собой и зовем — человек в черном пальто.

— Вообще мы и другие прозвища придумывали, — впервые подал голос Сёма. — Но они звучат еще нелепей. А черное пальто как-то прижилось.

— А он всегда ходит в этом пальто? Даже летом?

Сёма и Лебединская растерянно переглянулись.

— Кажется, летом мы с ним еще не встречались, — сказал Сёма. — Но надеюсь, что и летом будет так же.

— Почему? — Саша с трудом подавил нервный смешок. — Если он переоденется, вы его не узнаете? Как тот тип у Зощенко, который свою невесту мог узнать только по пальто и шляпке?

Сёма хитро прищурился:

— А ты узнаешь? Ты запомнил, как он выглядит?

— Ну да, — сказал Саша. — Он такой…

Он задумался и надолго замолчал. Ваня попытался ему помочь:

— Молодой? Или старый?

— Ну… нет, не молодой. Заметно старше тебя. Или нет, вообще скорее моложавый, и по лестнице, я помню, так легко побежал, через ступеньки перепрыгивал.

— Какого роста? Высокий?

— Я не заметил. Я на лавочке сидел, а он стоял, мне непонятно было.

— Ну а потом, когда он по лестнице бежал?

— Не помню. Как-то не обратил внимания.

— Ну а что вообще помнишь? Особые приметы? Бородавка на носу, татуировка… шрам от аппендицита?

— Глаза, — сказал Саша. — Такие… ну, как бы… какие-то вот… Вообще взгляд такой…

Он замолчал и беспомощно посмотрел на Ваню.

— Эх ты! — вздохнул тот. — И почему он всегда показывается тем, кто потом ни черта вспомнить не может? Если еще разок увидишь, щелкни хотя бы на телефон, а?

— Мальчики, не отвлекайтесь, — попросила Лебединская. — Ближе к делу.

— Да, — сказал Ваня, — насчет дела. У тебя, Саш, какая суперспособность?

— Что?

— Суперспособность. Видал кино про супергероев? Ну хоть какое-нибудь? Там всякие странные чуваки сражаются с силами зла и хаоса. Я вот люблю что-нибудь эдакое под настроение глянуть.

Саша помотал головой.

— Я их не очень…

— Ну и правильно, — непоследовательно согласился Ваня. — Полная фигня. Но суть примерно такая же. Мы как бы супергерои, и у нас есть суперспособности, у каждого своя. Вот лично ты что умеешь?

— Разрушать, — робко признался Саша. — Я умею разрушать. Голосом.

Они изумленно переглянулись и расхохотались так, что звякнула чайная ложка в стакане, который стоял перед Ваней. Саша вздрогнул, но терпеливо выждал, пока все успокоятся. Он пришел сюда, чтобы поделиться, чтобы рассказать им обо всем, и пути назад нет.

— Я знаю, что смешно. Даже когда я просто пою… ну, свои басовые партии, это смешно. Я вообще не думал, что стану оперным певцом, я два года отучился на биофаке. Я ботаник во всех смыслах слова. А потом оказалось, что я могу петь. А потом… вот это. Я и раньше что-то такое замечал, оно в детстве еще началось. Я сначала думал — показалось, но потом понял, что нет, не кажется. Только я тогда петь еще не умел, поэтому не так сильно проявлялось. А когда начал заниматься всерьез в консерватории, тут оно и прорвалось. Хорошо еще, что никто не пострадал.

Теперь они слушали внимательно. Саша поколебался и добавил:

— Мне кажется, я и убивать могу. Я не стану конечно, но я могу…

— А ты пробовал? — тихо спросил Ваня.

— Я однажды… — Саша запнулся и продолжил с усилием, — я однажды нечаянно… Это в самом начале было, я еще ничего не понимал. Я был у друзей на даче и… она просто оказалась рядом. Я старался быть осторожным, я уже знал, что могу натворить дел. Но тут так неудачно все сложилось…

Сёма положил ему руку на плечо. Он смотрел с сочувствием, но вопрос прозвучал неожиданно резко и требовательно:

— Кого ты убил?

— Ворону. Она там на дереве сидела… и упала. Прямо мне на голову.

На этот раз они очень старались не засмеяться, и это им почти удалось, только Ваня сдавленно закашлялся.

— Как же ты на биофаке два года отучился, такой нежный? — подивилась Лебединская, разглядывая Сашу с любопытством и почти материнским умилением. — Там ведь вроде лягушек надо резать?

— С трудом. И бросил его с облегчением.

— А ты никому не рассказывал про эту свою… суперспособность? — спросил Сёма.

— Рассказывал однажды. Невесте. Своей девушке… бывшей.

— Неужели она тебя из-за этого бросила? Вот дура! — возмутился Ваня.

— Нет, не из-за этого. Да и не получилось у меня ничего. Я не знаю, как у вас, а меня этот мой настоящий голос не всегда слушается. Сейчас уже лучше, а тогда совсем плохо получалось. Но я все равно рассказал. Не хотелось ей врать.

— Это большая ошибка, — Лебединская покачала головой, — не надо выкладывать тем, кого мы любим, всю правду о себе.

— Возможно. Но я рассказал и хотел показать… и ничего у меня не получилось.

— И тогда она тебя бросила? — снова влез Ваня.

— Нет, зачем? Она подумала, я пошутил, посмеялась. И я с ней об этом больше не заговаривал. И другим не рассказывал. Хотя очень хотелось иногда… Но что они мне могут сказать? Испугаются или не поверят. Или сдадут в психушку. Или в поликлинику для опытов.

— Это хорошо, что ты больше никому не рассказывал, — кивнул Сёма. — Жаль, что так получилось с твоей девушкой. Но хорошо, что ты сохранил тайну. Мы не такие супергерои, про которых Ваня говорит. Мы попроще. И нам надо использовать любое преимущество.

— Что ж хорошего в том, чтобы скрываться, отмалчиваться и врать? — Саша невесело усмехнулся. — В чем здесь преимущество?

— Эффект неожиданности, когда ты все же явишь миру свои таланты.

— Это кому же я должен их явить? Может, мне в цирке выступать, а не в опере?

— Нет, не в цирке. Нас ждет дело куда важнее, труднее и, если честно, опаснее. Ты ведь догадываешься, наверное, что не случайно оказался здесь?

— Угу, — мрачно согласился Саша, — догадываюсь. Не моя это роль. Я сразу понимал, что не моя, и я тут среди вас… младенец в джунглях.

— Да ну, что ты несешь! — вспылил Ваня. — У тебя отлично получается. А Великашу ты не слушай.

— Филипп у тебя вполне нормальный, — снисходительно согласилась Лебединская. — Бывали у меня и похуже. Но дело не в этом. Ты нужен нам для другого. Нас всего трое, и это очень мало. Поэтому когда мы узнали, что ты тоже…

— А от кого узнали? А, постойте! От человека в черном пальто? — догадался Саша.

— От него, — подтвердила Лебединская. — И он же устроил так, чтобы выбрали именно тебя.

— Так вы с самого начала знали, что я… такой?

— Нет. Ну то есть лично я догадывалась, что к нам прибудет подкрепление, но и вообразить не могла, что это окажешься ты. А узнали мы о тебе только вчера вечером. Так что для нас это тоже… сюрприз. И вторичное знакомство.

— Мы — команда, — попробовал прояснить дело Ваня. — Понимаешь? Ну как в том кино… ах да, ты же не смотрел. Ну неважно. В общем, мы живем обычной жизнью и стараемся не использовать свои способности без необходимости. Хотя иной раз трудно удержаться, ну ты и сам понимаешь… Но вообще они нужны нам для другого.

— И для чего же?

— Для борьбы с силами зла и разрушения, — буднично сказал Ваня. — Это не часто бывает, но иногда случается. Если ты к нам присоединишься, мы станем сильнее. Но ты еще подумай, не торопись. Это может быть опасно. И для некоторых плохо заканчивается. Вот Вера с Сёмой знают, меня пока миновало…

Он говорил тихо и под конец почти перешел на шепот.

— Мы не можем от тебя ничего требовать, — вполголоса продолжал Сёма, и каждое его слово гулко падало в тишину. — Только предложить. Если ты согласишься, обратной дороги не будет.

Саша обхватил голову руками, зажмурился, потом снова открыл глаза. Ничего не изменилось. Светила лампа, где-то тикали часы. На него смотрели выжидательно.

— Значит, силы зла и разрушения. Я и сам разрушитель, я же говорю… я вам еще не все рассказал… Я однажды декорацию обрушил!

— Нет, это не то, — остановил его Сёма. — Ты можешь выломать дверь, уронить декорацию, ударить человека на расстоянии, пусть даже убить. Но ты не заставишь солнце лопнуть, не испаришь жизнь с поверхности земли, не разорвешь цепи и нити, из которых соткано все на свете, не сможешь обратить день в ночь, а людей — в чудовищ.

— А… кто это может?

— Есть сила, способная на это. И на большее. А мы по сравнению с ней можем так мало… Тля под кирпичом. Имей это в виду, когда будешь принимать решение. Возможно, есть люди, которые от тебя зависят…

— Нет, — Саша помотал головой. — Родителей моих уже нет. Тетя Аня… мы с ней теперь редко общаемся. Полина от меня ушла. Нет никаких людей.

— Но ты все же еще подумай. Осмысли все хорошенько.

Осмыслить услышанное было трудно, и Саша постарался переключиться на то, что попроще.

— А что вы можете? Этот ваш в черном пальто сказал, что вы наделены таким же даром, как я. Я подумал, что вы тоже умеете разрушать. А получается, у вас какие-то другие… суперспособности?

— Ванечка у нас главный супергерой, — сказала Лебединская. — Совсем как в этих дебильных фильмах. Супертенор!

— Да ладно тебе, — отмахнулся Ваня.

— И что же он умеет?

— Лучше всего он умеет разбивать сердца юных дев, — сказал Сёма. — Такая вот у него суперспособность.

— А Сёма лучше всего умеет разбивать сердца старых дев! — парировал Ваня.

— Да. А что? Среди них бывают вполне симпатичные, — невозмутимо ответил Сёма.

— А Верочка уже разбила на своем веку все, что хотела. И теперь вышла на новый уровень. Ее суперсопрано лишает разума неосторожных, как пение сирен! А когда она в ударе, это как… как пение пожарных сирен.

Они засмеялись, но у Саши так зашумело в ушах, что он не услышал ни звука. Гнев напополам со стыдом окатил его тяжелой горячей волной и вышиб дыхание из груди. Дурак, идиот, как он повелся! Смеются… И как не посмеяться над таким лопоухим недоумком! Навешали ему на эти самые уши лапши, а он и слушает, а они все больше веселятся и даже уже не пытаются это скрывать…

Надо было сказать в ответ что-то резкое и остроумное. Ну или хотя бы просто резкое. Пусть даже грубость, неважно, что-нибудь, чтобы они осеклись и замолчали! Что-нибудь обидное, чтобы им тоже стало плохо и стыдно… Саша поднялся. Сейчас он бы мог им показать… С них бы мигом сдуло веселость, и их самих мигом бы сдуло из-за стола, и не скоро еще они после этого смогут встать на ноги… Нет, нельзя, нельзя… Надо просто что-то сказать им. Сказать, что они… что он… Сосчитать про себя до десяти. Раз, два… два… во… восемь…

Саша глубоко вздохнул, молча повернулся и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

В коридоре он, не сдерживаясь, застонал и до боли вонзил ногти в ладони. Ну что за кретин! Ведь догадывался, ведь знал в глубине души, что над ним потешаются! Ведь сегодня утром сам себе сказал, что это розыгрыш… И что? Все равно приперся, выслушал эту ахинею… Обрадовался, как дурак, выболтал им все про себя, и про Полину, и… почти про все… Почему с ним так всегда? За что они его?.. Сам виноват, поделом! Не надо быть таким доверчивым олухом! Он им скажет потом… Нет, ничего не скажет. Никогда больше не увидит эти физиономии. Прямо сейчас зайдет к Великовскому и уедет… сегодня же! Сейчас!

Он шагал по коридору, не видя, куда идет, и сослепу налетел на какое-то мягкое препятствие. Это оказался Сёма, который неведомым образом обогнал его, забежал спереди и остановил, взяв за плечи.

— Саш, ты чего? Что случилось?

Саша брезгливо дернул плечами, стряхивая Сёмины руки, но тот держал его крепко.

— Уйди, — сказал Саша сквозь зубы. — Слышишь? Уйди! Что еще вам от меня надо?

— Да что случилось? — повторил Сёма встревоженно.

Саша поднял голову и посмотрел в прозрачные глаза, которые еще недавно казались ему такими лучистыми и добрыми. Саше нередко приходилось расстраиваться и злиться, но ненавидеть — еще никогда. Теперь он не смог бы использовать голос, он даже просто говорить не мог, губы прыгали, и никак не получалось вдохнуть воздух как следует.

— Все, — выдавил он наконец. — У вас все получилось. Шалость удалась! Концерт окончен!

— Ах вон ты о чем! — сказал Сёма с облегчением и ослабил хватку. — Уф, напугал… Слушай, ну прости! Мы ведь нечаянно. Это нервное. Знаешь, чем серьезнее дело, тем больше разбирает смех. А на самом деле все действительно серьезно.

— Что серьезно? Что?! — Саша почти закричал. — Силы зла серьезны? Демоны разрушения? Супергерои?!

— Да, — Сёма кивнул, — вот это все. Это трудно осознать и почти невозможно объяснить. Нужны годы, иногда десятилетия. А у нас нет столько времени. Надо, чтобы ты понял сразу. Поэтому получается так… неловко.

— Переигрываешь, — сказал Саша. — Великовский бы тебя не одобрил.

Сёма оторопело заморгал, потом улыбнулся, но тут же, словно испугавшись, снова стал серьезным. Где-то за спиной у Саши, видимо, не выходя из комнаты, вдруг запел Ваня.

Ваня пел негромко и не мешал их разговору, Сёме даже не пришлось повышать голос.

— Это все правда. То, о чем мы говорили. Может, слова не совсем удачно подобрали. Но я не уверен, что для этого есть подходящие слова… по крайней мере, в тех языках, которые я знаю.

У них над головами вдруг что-то отчетливо звякнуло. Сёма умолк и поднял глаза. Саша тоже посмотрел вверх.

В воздухе прямо над ними висел наполовину пустой стакан с чаем, который во время разговора стоял на столе перед Ваней. Стакан чуть накренился, ложечка в нем снова звякнула.

Это уже было немного чересчур для истерзанного Сашиного рассудка, и теперь он сам ухватился за Сёму.

— Иван шалит, — сказал Сёма, не выказывая ни малейшего удивления по поводу левитирующего стакана. — Ты спрашивал, какие у нас суперспособности… Вот у него такая.

Стакан дрогнул и перевернулся, окатив Сашу липким чаем.

— Ну вот… извини! Он тоже еще не очень справляется. Не сердись на него, — попросил Сёма виновато. — И на нас не обижайся.

А Саша уже и не обижался.

5

В сумке у Лебединской нашлись бумажные платочки, и Саша старательно прикладывал их к тем местам на пиджаке, которые особенно пострадали от чая. На самом деле ущерб, нанесенный костюму, его совершенно не беспокоил, просто так было легче скрыть смущение из-за этой глупой вспышки. Впрочем, о ней никто не вспоминал. Ваня крутился рядом и лез под руку, на него шикнули, и тогда он уселся в сторонке и замурлыкал:

Саша испуганно задрал голову, но никаких посторонних предметов в воздухе не было.

— А ты все что угодно можешь вот так поднять? — спросил он с опаской.

— Ага. Вплоть до концертного рояля.

— Хвастунишка, — сказала Лебединская.

— Ну да, с роялем не всегда получается, — согласился Ваня. — Тяжелый все-таки. Он летит, но так… низенько-низенько.

Саша вернул Лебединской оставшиеся платочки и исподтишка окинул взглядом всю компанию. Суперкоманда, значит. Ну ладно.

— Вы мне на один вопрос не ответили.

— И еще на многие не ответим! — оптимистично откликнулся Ваня. — Но ты спрашивай.

— Этот ваш человек в черном… Вы не знаете его имени, я понял. Но кто он такой вообще? Это-то вы знаете? Раз уж вы с ним… работаете, и вроде как на его стороне.

Вопрос, видимо, оказался трудным. Ваня задумчиво поскреб элегантную щетину на щеке. Сёма откинулся на спинку стула и сложил губы уточкой, что означало у него глубокую сосредоточенность.

— Это сложно объяснить, — сказала Лебединская. — Когда пообщаешься с ним, сам поймешь.

— Не очень-то он общительный, — пробормотал Саша.

— Наши объяснения тебе не помогут. Для таких, как он, подходящих слов люди так и не придумали.

Саша отметил, что она говорит совсем как Сёма только что в коридоре.

— Или придумали когда-то давно, но слова эти со временем забылись. Наш современный язык совсем не приспособлен к таким понятиям.

— Ну а все-таки? — настаивал Саша. — Расскажите хотя бы неправильными словами. Я постараюсь понять.

— Тебе никогда не приходило в голову, что музыка — универсальный язык, с помощью которого можно описать что угодно? — вдруг спросил Сёма.

— А разве не математика?

— Нет. Не совсем. Математика находится в подчинении у музыки, это лишь один из ее инструментов, который может воссоздать форму предмета, но не его суть. А вот с помощью музыки можно передать все. Радость и печаль — это самое простое. Движение. Округлость. Изморозь на стекле. Смутное подозрение. Встречу друзей. Блики предвечернего солнца на белом мраморе. Острую кромку ножа. Кровотечение. Ростки травы. Вкус отравленного вина. Математическую формулу. Структуру ДНК. И еще множество идей, понятий и ощущений, для которых у нас нет слов, и поэтому они были бы обречены томиться и бесследно таять в глубинах нашего сознания… если бы не музыка. Она выпускает их на свободу, дает им жизнь. И так же когда-то она вызвала к существованию весь наш мир. Она пронизывает его, дышит и движется вместе с ним. Человеческому слуху доступны лишь отдельные ее отголоски. Но те из нас, кто наделен особой чувствительностью, угадывают по ним все остальное… Если ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю. Кажется, понимаю. Он несколько занес нам песен райских…

— Да-да, примерно так.

— Это очень интересно, — вежливо сказал Саша. — Нет, правда интересно. Но при чем тут человек в черном пальто? Он музыкант? Композитор? Ученый?

— Он — порождение этой музыки. Один из ее детей. Живет вместе с ней и угаснет вместе с ней… если такое вообще случится.

— Погоди. А как это может случиться? Ты говоришь, очевидно, о каком-то базовом физическом законе. Если он перестанет действовать… как это вообще возможно? Ну ладно, пусть возможно. Но это означает конец мира? Я не знаю… апокалипсис? Солнце взорвется? Вселенная схлопнется? Или что?

— Не знаю, — задумчиво сказал Сёма. — И никто не знает, я полагаю. Не исключено, что мир продолжит свое существование, даже когда музыка уйдет из него. Только что это будет за мир? Пустая оболочка, безжизненная труха? Беспредельный хаос, лишенный смысла и структуры? В любом случае мы этого уже не увидим.

— Но как? Как это может произойти?

— Вот ты мне не поверил про силы зла, — Ваня поджал губы в притворном недовольстве. — А между тем они реальны, и они нам могут устроить вот это все. Мы на стороне человека в черном пальто, как ты верно заметил. Но есть и другая сторона.

— Постой, я догадываюсь. Дух хаоса и разрушения, да?

— Типа того. Мы зовем его Всемуконец.

Саша напрягся и обвел взглядом всех троих. Нет, не похоже, что шутят.

— Ну надо же его как-то называть, — Ваня развел руками. — И чтобы было прилично произносить при даме.

— Значит, Всемуконец. Хорошо. А он такой же, как человек в черном? Я хочу сказать, он тоже человек? Нет, не то… Я имею в виду: вы его видели? Его можно увидеть?

— Я видела, — сказала Лебединская. — Да, он выглядел как человек.

— Но вы не запомнили, как именно?

— Отчего же, запомнила. Он был совсем молод… впрочем, как и я тогда. Немного похож на тебя. Тоже брюнет, худощавый такой.

Ее испытующий взгляд уперся в Сашу, и он беспокойно заерзал на месте.

— Только выше ростом. И красивее, — продолжала Лебединская. — И необычное лицо. Что-то в нем было неправильно, что-то неуловимое. Разрез глаз или просто общее выражение. Точнее, отсутствие всякого выражения. Это было странно, но по-своему привлекательно.

— И вы узнаете его, если встретите снова? Хотя… вы говорите, это было давно. Он, должно быть, теперь постарел…

Саша вовремя прикусил язык. Он чуть было не сказал «постарел, как и вы». К счастью, Лебединская не обратила на это внимания.

— Конечно, я его узнаю, — усмехнулась она. — И он вполне может быть все так же молод. Но вероятнее всего, что у него сейчас совсем другое обличье.

— Ага, понятно. А он может превратиться… ну, например, в женщину?

Все с изумлением уставились на Сашу. Видно было, что эта мысль до сих пор никому не приходила в голову.

— Тебя Великаша укусил? — поинтересовался Ваня. — Ты поосторожней с ним, он заразный!

— Нет… Почему ты про него вспомнил?

— У него в «Дон Жуане» однажды Командор был женщиной. Командоршей. А Дон Жуан ее наряду с остальными соблазнил и бросил.

— Но… как? Ведь Командор же бас!

— Ну да. Великаша сначала хотел всю партию переписать, но ему не дали. И тогда он просто нарядил баса женщиной. Да ладно, ты в самом деле не знал? В Мюнхене это было, на фестивале.

Саша поймал себя на том, что слушает с открытым ртом. Представить себе эту Командоршу оказалось гораздо труднее, чем левитирующий концертный рояль и демона-разрушителя неопределенного пола.

— Раз уж мы вспомнили про Великашу, — Лебединская посмотрела на часы, — по-моему, кое-кто опаздывает на репетицию.

— Блин, точно! — спохватился Ваня. — Он сегодня должен нам объяснить, как конкретно Родриго влюблен в Карлоса. Сгораю от нетерпения. Великаша способен приоткрыть нам новые грани.

— Да погодите же! Последний вопрос! — умоляюще воскликнул Саша, хотя вопросов у него была еще целая куча. — Если этот… Всемуконец может менять внешность, то и человек в черном тоже может прикинуться кем угодно?

— Нет, — сказала Лебединская. — Он так не делает. Он может скрываться, может избегать чрезмерно любопытных, — она строго посмотрела на Ваню. — Но никогда не обманывает.

6

Перед репетицией Саше еще предстояла примерка костюмов. Взволнованный и озадаченный всем, что произошло с утра, он послушно выполнял указания портнихи, стойко сносил булавочные уколы и отвечал на обращенные к нему реплики невпопад. Только когда дошло до ночной рубашки, он очнулся и испуганно посмотрел на себя в зеркало. Это была уже третья примерка, и рубашка с каждым разом делалась все короче. На эскизе, который Великовский показывал Саше, она ниспадала до пят, и Сашу это вполне устраивало. Теперь же она едва скрывала колени. Саша стыдливо покосился на портниху и оттянул подол рубашки вниз. Она не стала от этого длиннее, но зато предательски сползла с плеча. Саша с тоской вспомнил о том, что, согласно эскизу, к рубашке полагался халат. Он был уже сшит, и Саша его примерял. Откровенно говоря, халат был довольно страшный. Поэтому Саша даже обрадовался, когда Великовский категорично заявил, что халат не нужен, он отвлекает внимание и опошляет образ страдающего Филиппа. А вот это непотребство, называемое рубашкой, значит, не опошляет, мрачно подумал Саша.

— Маргарита Ивановна, а помните, у нас еще был такой вишневый халат? — спросил он заискивающе. — Где он теперь, не знаете?

— Да куда ж он денется… Не вертитесь! Вот тут как будто немного тянет… Висит себе. Дон Жуану его отдадим.

— А можно я еще разок его примерю?

Маргарита Ивановна пожала плечами и принесла Саше халат. Саша накинул его поверх рубашки и с надеждой повернулся к зеркалу. Теперь он выглядел так, словно завернулся в списанную за ветхость бархатную портьеру, но все же в целом вид стал приличнее. Обойдется Дон Жуан без халата. Пусть ходит как есть, а ля натюрель, ему по роли положено. А Филипп — человек солидный, семейный, ему разгуливать в неглиже не пристало. Надо объяснить это Великовскому. Если только ему возможно что-нибудь объяснить… Затаив дыхание, Саша выглянул из-за ширмы, за которой переодевался. Маргарита Ивановна сидела к нему спиной за столом и делала какие-то пометки в толстой тетради. Вокруг нее были разложены и развешены груды одежды и просто разноцветного тряпья. Одной тряпкой больше, одной меньше… Саша быстро скомкал халат, затолкал его в свою сумку и боком проскользнул к выходу. Честь Филиппа была спасена. Никто теперь не посмеет упрекнуть его в том, что он оскорбил скромность почтенной публики своими непристойно голыми ногами!

Потом выяснилось, что пианист, с которым Саша должен был сегодня заниматься, заболел гриппом. День, так странно начавшийся, складывался вполне удачно! Конечно, нехорошо радоваться, что человек болеет… но Саша все равно радовался. Чувствуя себя школьником, удравшим с уроков, он пошел искать зал, где Сёма и Ваня репетировали дуэт из первого действия. После всего, что Саша сегодня узнал, ему хотелось побыть к ним поближе и получше их разглядеть. Да и за Великовским, погруженным в работу, интересно наблюдать… с безопасного расстояния.

Саша без труда нашел их по звукам голосов, разносившимся по коридору из открытых дверей, тихой мышкой проскользнул в зал и устроился в уголке.

Работа кипела.

В центре зала на столе возлежал в позе Данаи Ваня. Сёма выбегал из-за воображаемых кулис и восклицал:

— È lui! desso… L'infante!^[2]

Ваня томно приподнимался на локте, простирал к нему руку и тянул нежно, с переливами:

— O mio Rodrigo!^[3]

Великовский сердился:

— Нет, не то! Не чувствую никакой химии! Иван, ты там заснул, что ли?

— Я делаю что велено, — слабым голосом отвечал Ваня. — Мне сказали лежать и страдать, вот я лежу и страдаю. Кто скажет, что я не страдаю, в того я первый брошу камень.

— А ты не мог бы страдать как-нибудь… поживее?

— Я не понимаю, — капризничал Ваня. — Что ты от меня хочешь?

— Сёма! — взмолился Великовский. — Ну сделай хоть ты что-нибудь! Ты же умеешь, я знаю! Вы что, издеваетесь надо мной сегодня?!

Он чуть не плакал. Саше даже стало его жалко. Сёма, видимо, тоже усовестился. Он снова взял разбег из-за кулис, торжествующе провозгласил свое «È lui! desso… L'infante!», легко запрыгнул на стол и сгреб Ваню в охапку.

— Отлично! — Великовский даже подскочил на месте. — Дальше! Не слышу… Ваня?

— Ничего не отлично, — прохрипел Ваня, — он меня чуть не придушил! Я не могу петь, когда меня душат.

— О господи… Сёма, ну ты там… полегче как-нибудь. Давайте еще раз. Уже почти получается!

На этот раз Сёма умерил пыл и лишь слегка ухватил Ваню за бока. Ваня взвизгнул, конвульсивно дернулся и с грохотом свалился со стола на пол.

— Да что опять такое! — взвыл Великовский.

— Я щекотки боюсь, — пожаловался Ваня, потирая ушибленные места.

Великовский уронил голову на руки и надолго замолчал. Сёма лежал на столе и разглядывал носки своих ботинок. Ваня сидел на полу и обнимал ножку стола, прислонившись к ней лбом. Саша, стараясь не шуметь, полез за телефоном. Эту картину надо сфотографировать и назвать фотографию «Отчаяние».

Великовский выпрямился, снова замер и вдруг сказал тихо, словно не веря самому себе:

— А ведь хорошо… Нет, не двигайтесь! Вот так хорошо… Прямо отлично. Так мы и сделаем! Входит Родриго, он в эйфории от встречи с Карлосом, он с разбегу бросается на стол — от избытка чувств и прилива сил. Карлос в отчаянии, он подавлен, он сидит на полу, он буквально придавлен к земле своим горем… Ваня, еще чуть больше горя… Нет, перебор, грызть ножку стола не надо. Мы сыграем эту сцену на полутонах, намеками, нюансами.

Саше показалось, что даже волосы у Великовского распушились и встали дыбом. Вот что значит вдохновение!

— Да, — горячо шептал Великовский, — это оно! То, что нужно! Теперь дальше… Они меняются местами. Родриго спрашивает у Карлоса, что случилось. Родриго слезает со стола… то есть как бы спускается на грешную землю с высот своих дерзновенных мечтаний… Карлос, напротив, залезает на стол. Сёма, подай ему руку, помоги залезть. Карлос стоит на столе и рассказывает о своей тайной порочной страсти, Родриго держит его за руку…

— А обязательно рассказывать стоя на столе? — спросил Ваня. — Он же не пятилетний мальчик, который читает стишок Деду Морозу.

Великовский досадливо поморщился и приложил палец к губам. Глаза его горели безумным огнем.

— Молчи! Не сбивай меня… Пой!

— Так молчать или петь? Ладно, ладно… la mia sventura apprendi, e qual orrendo strale il mio cor trapassò!^[4]

— В Родриго просыпается надежда, что это именно к нему Карлос пылает любовью. Сёма, теперь ты берешь его на руки…

— Я старый больной человек, — сказал Сёма. — Меня позвали в спектакль из жалости.

— Ну зачем ты так, — смутился Великовский. — Я такого не говорил… То есть я не это имел в виду. Я в хорошем смысле!

— Меня позвали из жалости, — повторил Сёма. — Будь последователен, пожалей меня еще раз. Ваня тяжелый.

— Я похудел на полтора килограмма, — немедленно надулся Ваня.

— И он еще похудеет! Я заставлю его! — грозно сказал Великовский. — Ну… пожалуйста, а? Ради меня, а? Нет, ну кто я такой… Так, жалкий ремесленник… Ради искусства, Сёма! Это ведь Верди, ты так любишь Верди, я знаю…

— Ну где мне петь Верди, — вздохнул Сёма. — Тут нужен нормальный драматический баритон.

— Ты драматический! Очень! Кто вообще драматический, если не ты?

— Да что там… я вовсе не баритон. Недобаритон.

— Я такого не говорил!

Великовский затравленно огляделся, заметил Сашу и вцепился в него, как утопающий в соломинку:

— Саша! Ну хоть ты скажи ему! Ты слышал когда-нибудь, чтобы я называл его недобаритоном?

— Нет, — честно ответил Саша. — Не слышал. Мне вы однажды сказали, что я никакой не бас, а баритон, причем посредственный. А про Сёму ничего такого не говорили.

— Вот! Саше-то ты веришь?

— Ну раз так… если Саша говорит… тогда ладно.

Сёма почесал подбородок и смерил Ваню оценивающим взглядом.

— Вот и умница! Вот и хорошо! Теперь сделаем так… — засуетился Великовский, но Сёма жестом остановил его.

— Ни слова больше, — сказал он. — Я понял твою мысль. Иван, поехали!

Сёма грациозно подхватил Ваню на руки и вместе с ним закружился на месте. Саша подумал, что тут надо бы включить снег-машину, чтобы осыпать их снежинками.

— Amo… d 'un colpevole amor… — кокетливо пропел Ваня, болтая ногами в воздухе, и с нескрываемым злорадством заключил: — Elisabetta!^[5]

— Tua madre! — взревел Сёма. — Giusto il ciel!^[6]

И, разжав объятия, уронил Ваню на пол.

— Qual pallor! — застонал Ваня, заползая под стол. — Lo sguardo chini al suol!^[7]

Он обхватил ножку стола и стал биться об нее головой, причитая:

— Tristo me! Tu stesso, mio Rodrigo t'allontani da me?^[8]

— No! No! — Сёма тоже опустился на пол и на коленях пополз к столу. — Rodrigo ancora t'ama! Io tel posso giurar. Tu soffri? Già per me l'universo dispar!^[9]

Он за ногу вытащил Ваню из-под стола и вновь заключил в объятия.

— O mio Rodrigo! — нехорошо обрадовался Ваня и хищно потянулся руками к Сёминому горлу.

— Браво! — завопил Великовский и сам бросился их обнимать. — Да! Вот оно! Гениально! Ведь могут же, черти, когда захотят! Сёма! Беру свои слова назад! Я больше не буду называть тебя недобаритоном, я был неправ! Ваня, я больше не буду называть тебя недобаритоном!

— А ты и меня так называл? — кисло осведомился Ваня, ощупывая себя в поисках новых ушибов. — Ладно, называй как хочешь, от меня не убудет. Главное — не заставляй Карлоса ходить голым.

— Зачем голым? — удивился Великовский. — Глупости какие! Бордель у нас тут, что ли, чтобы все разгуливали голыми? Карлос в этой сцене будет одет в платье.

— Что?..

— Ну, в платье. Тут декольте, потом корсет, потом… Я разве не говорил?

7

Вера сидела у окна. Короткий зимний день заволакивали серые сумерки, небо стало похоже на полинявшее байковое одеяло. Она закрыла глаза. Устала… Или нет, это не усталость. Не такой уж у нее напряженный график сейчас, она больше притворяется занятой, чтобы выглядеть востребованной и всюду желанной, как раньше, как еще совсем недавно. А теперь — ну, репетиции. Да и то не каждый день, вот сегодня можно было вообще не приезжать в театр. Великий инквизитор наконец прилетел из Испании, и Великовский переключил на него свое деятельное внимание. Остальные вздохнули свободнее, а Вере и вовсе стало нечего делать. Нет, это не усталость выпила из нее силы и желания. Это… старость? Нет, одернула она себя, что за глупости! Это просто вечер и темнота. Надо встать и зажечь в гримерке свет. Пойти к костюмерше, разобраться с тем платьем, можно ли еще спасти или проще сшить новое. Уточнить, когда у нее фотосессия для журнала, написать обнаглевшему редактору, который нахально переврал ее слова в интервью. А потом еще заехать к дочери, и чтобы не очень поздно, пока дети не спят. Дел невпроворот!

Но она продолжала сидеть и смотреть в сгущавшиеся сумерки. В гримерной стало совсем темно. Скоро придет Алиса, начнет одеваться — у нее сегодня генеральный прогон, заполнит все своим щебетанием, разбросает вещи. Надо уйти, пока ее нет, подумала Вера. И не двинулась с места. Сама собой поднялась из глубин сознания знакомая тревожная мелодия, и Вера, подчиняясь ей, запела.

Музыка, как всегда, оживила ее, повлекла за собой. Вера выпрямилась и запела в полную силу. Никто не мог ее услышать, никто бы не пришел на голос. Когда она пела своим настоящим голосом, время продолжало идти только для нее, для остальных оно замирало. Ее пение для них не существовало, оно находилось за пределами их бытия. Это было очень странно и пугающе поначалу, но потом она привыкла.

Да, никто не услышит и никто не придет. Она всегда ценила эту возможность излить душу и выплакать горе, не опасаясь привлечь чье-то праздное любопытство и неумелое сочувствие. Она всегда справлялась сама. Почти всегда… Вот уже много лет.

Время лечит, это правда. Но не исцеляет. Оно поможет ранам затянуться, но не вернет то, что утрачено навсегда. А Вера утратила тогда часть себя. Она даже не сразу поняла, что произошло. Поначалу была просто боль, потом наслаждение от того, что боль прошла… И только потом она заметила зияющую пустоту, которая подменила собой жизнь. Неутоленная жажда, непрощенная вина, неизбывное проклятие.

Время, застывшее хрупкой карамельной нитью, оттаяло и снова потекло вокруг нее. Какая короткая ария… а у нее еще столько невыплаканных слез…

— Браво! — тихо, но с чувством сказал кто-то позади нее.

Вера резко обернулась. Ее не могли услышать! Это невозможно!

— А, это ты… — выдохнула она, вглядываясь в темную глубину гримерки. — Напугал.

— Извини, — сказал человек в черном пальто и включил светильник над зеркалом. — Я не хотел. Заслушался и как-то… забылся.

— Есть в этом злая ирония, — Вера невесело усмехнулась. — В том, что мне обычно особенно удаются именно те выступления, которые никто не может услышать. Пою для себя и обкрадываю сама себя.

— Я могу их услышать, — сказал он. — И всегда слушаю. И ты действительно бываешь необыкновенно хороша.

— Что ж, тогда мне грех роптать. Твоя похвала дорогого стоит.

Он церемонно поклонился.

— Ты поговорить? — спросила Вера. — Скоро Алиса сюда придет.

— Ничего, мы успеем.

— Ах да, ты ведь тоже можешь… Знаешь, я тут как-то подумала: а я ведь старше своего календарного возраста. Не намного, но старше. Я останавливаю время для остальных, но для меня оно продолжает идти. Сколько таких минут набежало за всю мою жизнь? Десятки? Сотни? Смешно… Я будто торгуюсь с судьбой и кого-то хочу убедить, что я еще молода, что я должна быть моложе, чем есть, что это несправедливо — вот так взять и постареть.

Человек в черном пальто засмеялся и присел на краешек стола.

— Я намного старше тебя. Ты не представляешь, на сколько. Я даже не помню, каково это — быть молодым… и был ли я молод хоть когда-нибудь.

Вера тоже засмеялась, но ее смех звучал немного принужденно.

— Вот уж кому не пристало кокетничать возрастом! Даже если ты старше меня на целую вечность, ты все равно всегда будешь юным. Ты даже не понимаешь, что это такое — взрослеть и стареть… Не спорь! И не оправдывайся. Я не завидую твоей молодости. Я завидую соперникам, коллегам, подругам, но завидовать тебе глупо. И оставим это. Что ты хотел мне сказать?

— Боюсь, нас ждет суровое испытание, — сказал человек в черном пальто. — Еще более суровое, чем в прошлый раз. Он уже здесь. Теперь я знаю это точно. Я слышу его… Возможно, вы тоже скоро услышите. Но на этот раз его цель вовсе не мы. Иначе он бы уже начал действовать — мы ведь у него как на ладони. Я, кстати, хотел тебя попросить… Присмотри за Сашей, ладно? Он пока совсем ничего не понимает и не осознает, насколько все серьезно.

— Мне казалось, ты взял его под свое крыло.

— Я могу за всем не уследить. Еще Ваня… Он самый уязвимый из всех.

— Ты ведь прикроешь его семью?

— Конечно. Как всегда. Но он сам может что-нибудь натворить.

— Как я когда-то? — холодно уточнила Вера.

Он не ответил, только неопределенно пожал плечами.

— Ты и сама будь осторожна. Хотя чего я тебя учу… И еще. Насчет Сёмы.

Человек в черном пальто замолчал, сунул руки в карманы и нахохлился. Он был похож на большую черную птицу, даже профиль как-то заострился.

— Ну? — напомнила о себе Вера, когда пауза слишком затянулась. — Что насчет Сёмы?

— Будет лучше, если ты станешь держаться от него подальше, — медленно проговорил человек в черном пальто, явно тщательно подбирая слова. — И чтобы ребята с ним не очень…

— Что?.. Что ты там себе придумал? — вскинулась Вера. — Ты хочешь сказать…

Она не договорила.

— Да, — человек в черном пальто кивнул. — Именно.

Их глаза встретились, и он добавил самую беспомощную и бессмысленную из фраз, придуманных для таких случаев:

— Мне очень жаль.

8

Заслышав в коридоре звонкий голос Великовского, Саша хотел потихоньку улизнуть, но был замечен, остановлен, сопровожден в зал для репетиций и официально представлен Великому инквизитору.

— А это вот Саша, — сказал Великовский, — наш замечательный Филипп! Ну я тебе про него рассказывал. Это именно он предложил, чтобы Филипп был влюблен в инквизитора.

Великий инквизитор грозно уставился на Сашу с высоты своего двухметрового роста. Саша криво улыбнулся и пробормотал, что ему очень приятно и как там погода в Испании.

— Хорошая, — угрюмо ответил инквизитор и неодобрительно покосился на вьюгу за окном.

— Ну, я пойду тогда, — сказал Саша.

— Куда это? — ревниво поинтересовался Великовский.

— У меня примерка! — выпалил Саша, отступая к дверям. — Ночная рубашка! Маргарита Ивановна говорит, длинновата, еще укоротить надо.

— А… ну ладно, иди, — милостиво согласился Великовский.

И Саша припустил по коридору, на ходу пытаясь вспомнить, как зовут инквизитора — Олег или Игорь? Великовский не назвал его по имени, полагая, что оно достаточно известно. И Саша действительно его знал, но запамятовал… что-то такое древнерусское. Ладно, это потом. А сейчас его ждут в комнате за портьерой, и он наверняка опять явится последним.

Там его действительно уже ожидали Ваня и Сёма, а вот Лебединской не было.

Ваня с несчастным видом сидел прямо перед лампой, которая отбрасывала на его лицо резкие тени и придавала ему еще более скорбное выражение. Сёма что-то наливал ему в стакан из плоской фляжки.

— Вы чего? — испугался Саша.

Сёма пододвинул к Ване стакан.

— Все то же. Великаша…

Он не успел договорить, дверь открылась и в комнату вошла Лебединская.

— Что стряслось? — в свою очередь встревожилась она. — Ваня? Что такое? Дома что-то? Сонечка заболела? Ну это зубки, с ними всегда так, у моих то же было…

— Нет, — сказал Ваня. — Нет. Зубки в порядке. Четыре уже.

— А что тогда?

— Он хочет нарядить меня в платье.

Лебединская изумленно перевела взгляд на Сёму, потом на Сашу.

— Да не мы, — поспешно пояснил Саша. — Великовский хочет, чтобы Ваня пел в платье. Чтобы вот тут декольте, потом корсет, потом… Ну, короче, платье.

— Господи, — сказала Лебединская. — Какие все нервные. Я вот всю жизнь пою в платье — и ничего, ничего.

Ваня потерянно уставился на нее воспаленными глазами.

— Ты становишься жестокой, — упрекнул ее Сёма. — Раньше в тебе этого не было.

— Нежные все какие, — пожала плечами Лебединская. — Ладно, Ванечка, не убивайся. Я с ним поговорю. Скажу, что твое платье красивей моего и я это терпеть не намерена, пусть ищет другую Елизавету. Должно сработать.

То ли чудодейственное зелье из Сёминой фляжки помогло, то ли обещание Лебединской вмешаться, но Ваня успокоился и повеселел.

— Ладно, — сказал он, — авось обойдется. Ну а если нет — пусть будет платье! В самом деле, чего это я… после всего, что было в Лондоне…

Они с Сёмой переглянулись и прыснули.

— А что было в Лондоне? — осмелился поинтересоваться Саша, внутренне заранее замирая от ужаса.

— Я тебе потом расскажу, — Ваня одарил его многообещающим взглядом, — если захочешь. А сейчас нам Верочка должна передать какую-то ценную информацию… да?

— Да, — сказала Лебединская. — Если мы уже закончили обсуждать фасоны платьев и кто-нибудь в этом балагане позволит мне вставить хотя бы словечко.

Все замолчали. Стало слышно, как где-то тикают часы. Саша завертел головой, но никаких часов не увидел. Лебединская все никак не начинала обещанный рассказ, однако никто не проявлял признаков нетерпения и не торопил ее. Наконец она заговорила.

— Сёма, — сказала Лебединская. — Сёма…

— Да?

— А что у тебя там во фляжке? Накапай мне тоже, что ли… Спасибо. Значит, так. Кое-что прояснилось. Он здесь. Всемуконец здесь, совсем рядом. Мы у него на виду. Он знает меня и Сёму. Возможно, знает про Ваню… Будем исходить из худшего и считать, что знает. Саша для него пока невидим. И останется невидимкой до тех пор, пока не проявит себя каким-то очевидным образом. Ты наша козырная карта, Саша.

— Козырный туз, — сказал Ваня. — Или пиковая дама.

— Спасибо, мне очень приятно, — сказал Саша. — За даму особенно. Дашь мне свое платьице поносить. А я тебе — свою ночную рубашку.

— Я могу пока пойти погулять, — предложила Лебединская. — Когда обсудите платьица и ночнушки, я вернусь и продолжим.

Они пристыженно замолчали.

— Итак, он рядом и знает о нас. Но мы ему не нужны. Его замысел масштабнее и страшнее. Он хочет подчинить себе весь мир. Заполнить его собой изнутри и разрушить, сделать каждого из людей своим агентом и посредником, посеять среди нас заразу, которая доберется до всякого человека… и каждого сделает его рабом. Даже не рабом, а бессмысленным орудием в его руках.

Саша чуть было не воскликнул: «Так у него есть руки? Он все-таки человекообразный?», но вовремя прикусил язык. Вечно ему лезут в голову какие-то глупости, а дело-то, похоже, и впрямь серьезное.

— Поэтому он пока не обращает на нас внимания. Поэтому мы пока в относительной безопасности. Кроме того, для него сделать первый шаг и первым нанести нам удар означает выдать себя. Он не станет с нами возиться, если мы не будем ему мешать. Но если мы его не остановим, то он доберется и до нас… может быть, в последнюю очередь. Когда никого больше не останется, и сами мы уже ничего не будем стоить.

— Что он хочет сделать с людьми? И каким образом? — спросил Сёма.

— Он уже делает. Все уже началось, но до сих пор он просто пробовал свои силы — понемногу, в разных местах, и мы ничего не знали.

— И человек в черном пальто не знал?

— Да, и он. Они сотканы из разной материи и невидимы друг для друга, пока не решат объявиться. Это как игра в жмурки: ты знаешь, что кто-то бегает вокруг тебя, слышишь топот и звон колокольчика то тут, то там, но не видишь его и хватаешь руками пустой воздух. Этим летом человек в черном услышал колокольчик… точнее, целый колокол, набат.

— В Мюнхене? — вдруг спросил Сёма. — И потом в Барселоне, да?

Лебединская уставилась на него с изумлением.

— Откуда ты знаешь?.. Он говорил тебе?

— Нет. Просто слухи уже поползли, шила в мешке не утаишь.

— Какие слухи? О чем? — хором спросили Саша и Ваня.

— Всемуконец зомбирует в театрах публику, — объяснила Лебединская. — Никто не знает, как именно это происходит. Просто люди прямо во время спектакля становятся… другими.

— В чем это выражается? — забеспокоился Ваня. — Они кидаются в артистов тухлыми помидорами?

— Нет. У них делаются тухлые глаза… ну, так это описывают те, кто видел. Но дело не в глазах, а в том, что побывавшие на таком спектакле попадают под власть демона, становятся послушны его воле и сами обретают способность разрушать, искажать и портить.

— А если они половину спектакля проспали? — не унимался Ваня.

— Значит, он зазомбировал их во сне.

— А те, кто ушел в антракте?

— А эти сами по себе первозданное зло, их и зомбировать не нужно, — фыркнула Лебединская.

— Но ведь их можно… как-то вылечить? — спросил Саша. — Чтобы они снова стали нормальными?

— Наверное. Если понять, как Всемуконец делает это с ними.

Саша переводил взгляд с Лебединской на Сёму и обратно. Они так говорят, будто это самое обычное дело. А он совсем ничего не понимает!

— Подождите, — сказал он, — но если об этом стало известно, слухи вот ходят, люди что-то такое знают… Наверное, знает и полиция?

— Знает, — кивнула Лебединская. — Хотя полиция узнала последней, как всегда. Они ничего не замечали, пока один из них не сходил в оперу.

— Полисмен-меломан! — умилился Ваня.

— Нет, не меломан, его жена заставила. Под угрозой развода.

— А какой был спектакль?

— «Евгений Онегин».

— Это в Мюнхене, да? Там, где Татьяна переехала Ленского мотоциклом, а Гремин бегает с отрезанной головой Онегина?

— Ну да. Вышел он оттуда сам не свой…

— Еще бы!

— И на работе у него на следующий день почуяли неладное, присмотрелись, схватились за голову, забегали… Но сделать ничего не могут.

— Так снять спектакль к чертям — и вся недолга!

— Сняли. А потом та же история в Барселоне, с «Тоской». Он пока действует точечно, старается не привлекать к себе внимание. И мы должны остановить его сейчас, пока дело не зашло слишком далеко и не наступил… собственно всему конец. В буквальном смысле слова.

Все притихли задумавшись.

— Закрыть оперные театры? — неуверенно предложил Саша. — Нет, я понимаю… Но раз такое дело…

— Не поможет, — сказал Сёма. — Мы перекроем ему одну лазейку, но он немедленно воспользуется другой. Здесь мы хотя бы уже знаем, чего от него ждать, и можем сопротивляться.

— Должна быть какая-то система, — пробормотал Ваня.

— Это дух хаоса, — усмехнулась Лебединская. — У него нет системы.

— Во всяком безумии есть система, — упрямо сказал Ваня. — Если он борется с музыкой и гармонией, он должен уподобиться музыке и гармонии… чтобы разрушить ее изнутри. Поэтому должна быть система. Должно быть что-то общее у тех спектаклей, которые он выбирает.

— Кое-что общее есть, — заметил Сёма. — Это были премьеры. Громкие премьеры, с аншлагом, с ажиотажем вокруг билетов. Думаю, он ориентируется на это… для максимального охвата жертв. Это должна быть премьера, и лучше с участием звезд мирового уровня.

Он замолчал и обвел их взглядом. Саша ахнул. Ваня попытался глотнуть из пустого стакана. Лебединская выглядела довольной.

— Мы можем гордиться, — сказала она. — Среди множества спектаклей во множестве театров мира Всемуконец выбрал именно нашего «Дона Карлоса». Как хотите, а по-моему, это успех.

— Надо что-то сделать, — лихорадочно соображал Саша. — Чтобы не позволить ему… Если не распродавать билеты полностью… Может быть, тогда ему это станет неинтересно?

— Билеты все равно разойдутся, — возразила Лебединская. — Мы можем обуздать демона разрушения, но спекулянтов и перекупщиков — нет. Да и вообще… нам надо не отпугнуть его, а приманить. Его так трудно обнаружить… А тут он сам идет к нам в руки! — она вдруг хищно улыбнулась. — Зачем упускать такой шанс? Поэтому мы ничего не будем отменять. Поэтому все билеты будут проданы. Поэтому мы будем репетировать днем и ночью. Поэтому если Великаша скажет Сёме носить Ваню на руках, Ване — носить платьице, а мне… ну, тоже нести какую-нибудь околесицу, то мы так и будем делать. О нашем «Доне Карлосе» должны говорить. Потому что мы, черт возьми, мировые звезды и супергерои!

Лебединская откинулась на спинку стула, высоко подняв подбородок… И словно свет рампы озарил ее лицо, хотя в комнате горела все та же тусклая настольная лампа.

— Мне надо бежать на репетицию, — сказала она, насладившись произведенным эффектом. — А насчет платьев не убивайтесь вы так. Все уладим.

Сёма поднялся вслед за ней. Ваня жестом попросил у него фляжку, получил ее и набулькал себе в стакан на два пальца. Ему явно не хотелось никуда идти… как и Саше, которому предстояло рандеву с инквизитором.

— Будешь? — спросил Ваня, с ловкостью фокусника извлекая откуда-то из темного угла еще один стакан.

— А что это?

— А какая разница?

Саша с опаской пригубил напиток. Он плохо разбирался в алкоголе, но это было похоже на коньяк. Вкус довольно приятный.

— Послушай, Ваня…

— А?

— Ты как-то обмолвился, что человек в черном пальто однажды спас Лебединской жизнь. Как это было?

Ваня отставил свой стакан и нахмурился.

— Знаешь… Лучше спроси у нее.

— Ну уж нет.

— Да брось, она не кусается!

— Не знаю, не знаю. Мне иногда кажется, может и укусить. И если ты не хочешь мне об этом рассказывать, то она и подавно не станет.

— Я просто сам про это мало что знаю, — признался Ваня. — Это очень давно было, без меня. Я тогда еще был студентом и ни о чем таком не думал и не догадывался. Удивлялся только иногда, что от моего пения предметы как будто… ну, приподнимаются немного. Боялся, что это у меня что-то с головой. Про Веру я только знал, что она восходящая звезда. Она такая была… Ты видел ее тогдашние записи? Нет? Ну я тебе покажу. В общем они поехали на гастроли в Германию…

— Они — это Вера и?..

— И Сёма.

— Так он тоже там был!

— Был. Только не надейся, вот он точно не станет об этом рассказывать. Не любит эту историю вспоминать.

— Почему?

— Тогда все плохо закончилось. Ты слушай, раз уж я говорю. Он в тот раз принял человеческое обличье и…

— Человек в черном пальто?

— Нет. Всемуконец. Демон-разрушитель. Он притворился человеком и был там все время с ними рядом.

Ваня вздохнул и насупился. Было понятно, что он пытается подобрать слова, но слова никак не подбирались. Пришлось приложиться к стакану, но и это не особо помогло.

— Вера в него влюбилась, — сказал он наконец, — и он узнал от нее кое-что такое, чего не должен был знать.

— Получишь смертельный удар ты от третьего, кто, пылко, страстно любя, придет, чтобы силой узнать от тебя…

— Да. Почти так. И удар был действительно смертельным, хотя и не для Веры.

— А… для кого?

— Их было трое — Вера, Сёма… и еще тенор. Они вместе тогда выступали. Все были одинаково молоды, все были дружны между собой. И вот он погиб. И знаешь, дух хаоса… он ведь не просто убивает. Он разрушает человека заживо. Но это была случайная смерть, и потому легкая. А потом он пришел к Вере. И он хотел не убить, а именно что разрушить. Разорвать в ней каждую нить и каждую связь. Да она и так уже была… она уже знала, что произошло, и знала, что это по ее вине.

— И человек в черном ее спас? — нетерпеливо договорил за него Саша.

— Да. И ее, и вообще то, что можно было спасти. Но не все и не всех.

Ваня умолк. Саша тоже молчал, не зная, что сказать. До сих пор все это походило, как ни крути, на игру, увлекательную и будоражащую воображение, но безобидную. Но теперь дело приняло другой оборот. Он вдруг почувствовал на себе внимательный Ванин взгляд и поднял на него глаза.

— Тебе не обязательно во все это встревать, — напомнил Ваня.

— Нет уж, — сказал Саша упрямо. — Вы меня сами к себе позвали, и теперь так просто не отделаетесь.

Ваня улыбнулся:

— Прекрасно. Значит, нас будет трое…

— Четверо, — поправил его Саша.

— Трое, — повторил Ваня. — Нас будет трое, из которых один — старый больной человек, и в придачу юноша, почти ребенок, а скажут, что нас было четверо.

9

У каждого из них был свой способ взаимодействия с Великовским. Лебединская давила авторитетом и чуть что грозилась уйти из спектакля. Ваня, истощив силы сопротивляться, малодушно прибегал к ее заступничеству. Сёма вроде бы покладисто выполнял все указания, но почему-то результат был мало похож на то, чего требовал Великовский, и выглядел в итоге не так уж дико. На Сашу Великовский, по-видимому, махнул рукой, ничего хорошего от него уже не ждал и ничего особо не требовал. А Великого инквизитора он, похоже, побаивался. Еще бы, такой божий одуванчик и такой медведь…

Дуэт не заладился сразу, еще до начала репетиции. Саша попытался внести свою лепту в происходящее и предложил:

— А пусть Олег выходит на сцену вон оттуда, а я тогда буду…

— Я не Олег, — хмуро сказал инквизитор.

— То есть Игорь. Прости, я что-то совсем…

— Я Святослав.

Под его обвиняющим взглядом Саша отчетливо ощутил на лице нестерпимый жар огня, хотя роль предписывала Филиппу сжигать еретиков, а не быть сожженным вместе с ними. Он даже отшатнулся.

— Нет, — сказал Великовский, — инквизитор не будет выходить на сцену. Он появится из-под земли! Поднимется из люка с языками пламени, которые лижут его одежды, не причиняя ему ни малейшего зла… Он ведь порождение ада! Я даже думаю, может быть… Под капюшоном он скрывает рога, а?

— И копыта под складками одежды, — подхватил Саша.

Святослав насупился и посмотрел на них исподлобья. Он тоже опасается Великовского, вдруг догадался Саша… Интересно, если слон на кита налезет, кто кого сборет?

— Нет, — сказал Святослав, — рога я не буду.

— Да, это перебор, — тут же согласился Великовский. — Но копыта… Копытца ведь можно, а? Как ты считаешь?

— Я считаю, что можно, — веско сказал Саша, хотя спрашивали не его. — Во-первых, это красиво. Во-вторых, образ инквизитора сразу станет глубже и заиграет другими красками. В-третьих… наверное, хвост тоже нужен? Ну, для полноты образа. Хорошенький маленький хвостик, а?

— Точно, как я про хвост забыл! — Великовский хлопнул себя по лбу, радостно засмеялся, обернулся к Святославу… и оборвал смех, словно получил пощечину. — Саша, прекрати паясничать! Пошутили и будет. Не надо никаких хвостов. Что за пошлятина? Значит, инквизитор появляется в языках пламени…

— А это самое пламя, оно не… того… не спалит меня вместе с рогами и копытами? — прогудел Святослав с тревогой.

— Нет, ты что! Совершенно все безопасно! Это же так, видимость… Мы тебя пропитаем специальным составом, чтобы ты не горел на работе, — Великовский заискивающе хихикнул. — Мы ведь так уже делали. Ну вот как в Барселоне было в тот раз, помнишь?

— Помню. Чего-то в Барселоне этот твой состав не сработал, я чуть по-настоящему не зажарился!

— Трагическая случайность! Больше не повторится. Итак, инквизитор появляется из-под сцены в языках пламени…

— Не люблю я этого, — снова прервал его Святослав. — Подъемник вечно заклинивает, и торчишь из пола по плечи, как дурак. Я в прошлый раз в «Дон Жуане» так всю сцену и пел, как голова профессора Доуэля.

— В этот раз не заклинит, я обещаю! Ну Святославушка, ну будет тебе… Я лично все проверю! Сам себя подожгу… для пробы! Можешь не беспокоиться!

— Мне-то что, — безучастно сказал Святослав. — Делай как хочешь. Я не беспокоюсь. Мое дело маленькое, стой себе и пой.

Пел он хорошо, как Саша вскоре сам убедился. И все же дуэт никак не получался. Собственно, по скромному Сашиному мнению, все было не так уж плохо. Разница между мощным сумрачным басом Святослава и теплым звучанием Сашиного голоса вполне выпукло обрисовывала эту сцену и обоих персонажей. Но Великовский был недоволен.

— Нет, не то, плохо, — твердил он как заведенный. — Тут должна быть страсть! Страх и ужас! Гнев и напор! Столкновение двух сил, двух стихий, битва титанов, смертельная схватка!

— Битва кита со слоном, — устало сказал Саша.

— При чем тут слоны? Химия! Между героями должна быть химия! Напряжение! Электрический разряд! Чтобы искры летели! Ну-ка давайте еще раз, с самого начала!

Наконец Саша не выдержал и взорвался:

— Какая еще тебе нужна химия? Какая, к чертям, тут может быть химия?! Филипп испрашивает разрешения казнить родного сына! Инквизитор велит казнить заодно и Родриго, единственного приличного человека в этом дурдоме! Филипп — бобовый король в бумажной короне, ни черта не может сделать в собственном королевстве! Кругом предательство, кругом засада, один был надежный человек — и того отнимают! Все пропало, всему конец! А тебе бы только… химия! Какая у него может быть химия с этим… — Саша оглянулся на Святослава и не закончил фразу, только махнул рукой.

Святослав набычился, но зато Великовский впервые за все это время взглянул на Сашу одобрительно.

— Ну вот! — весело сказал он. — Чудесно же! Теперь давай с таким же бодрым настроением, но по тексту и под музыку. А про Родриго — это ты правильно все говоришь. Я рад, что ты начинаешь понимать! Разумеется, Филипп влюблен в Родриго и страдает… Мы потом еще порепетируем с тобой и с Сёмой, у меня есть пара идей на этот счет. Хорошо, что ты мне напомнил.

Добравшись до своей гримерки, Саша с облегчением убедился, что там никого нет. После репетиции у него не осталось сил реагировать на окружающих, он даже, кажется, не поздоровался сейчас с кем-то из знакомых в коридоре.

Он обессиленно рухнул в кресло, утерся полотенцем и подумал, что надо бы принять душ. Интересно, сможет ли он завтра петь? И сможет ли он петь вообще когда-нибудь? После таких упражнений запросто можно лишиться голоса надолго. Надолго, навсегда… История знает такие случаи. Но и об этом Саша подумал как-то отстраненно и без особой тревоги. Святославу вот все нипочем, к концу репетиции он был так же свеж и полон сил, как в самом начале. Впрочем, к нему Великовский так не цепляется… Рога с копытами отменил и даже вроде бы согласился его не поджигать. Вот что значит быть Великим инквизитором. Нельзя не признать, что Святославу эта роль в самый раз, как костюм по размеру… И все-таки что-то в нем есть неприятное. И это не понятное высокомерие Лебединской, не удушливая суетливость Великаши, а что-то другое, не поддающееся объяснению. Даже если просто думать об этом, вот как сейчас, становится как-то неуютно.

Саша потянулся и поднялся на ноги. Теперь в душ, потом выпить кофе и домой. Странно, голова кружится… Надо, пожалуй, взять выходной. Эдак он до премьеры не дотянет. Черт с ним, с Великовским, но жаль будет, если с Филиппом не получится. На этот случай, конечно, есть дублеры, но хочется спеть самому. Да и других подводить нехорошо.

В ванной он до упора выкрутил вентиль и некоторое время ждал, пока вода станет хотя бы теплой. Все жалуются, что мыться невозможно: холодная вода — совсем ледяная, а горячая — чуть теплая. Брызги летели в лицо, но это было даже приятно. Нехорошо их подводить, мысленно повторил Саша. Своих коллег, свою… суперкоманду. Такую смешную и чудаковатую, со всеми ее суперспособностями. Теперь все те удивительные вещи, о которых он услышал в комнате за портьерой, казались ему далекими и какими-то нереальными, как красивая и добрая, но бессмысленная сказка из детства. Все это только слова, а реальность — вот она, работа до жаркого пота, усталость, капли воды, барабанящие по поддону душевой кабины… Кажется, тепленькая пошла.

Он долго стоял под душем, не шевелясь и ни о чем в особенности не думая. Вода шумела в ушах, привязавшиеся обрывки мелодий один за другим уходили из головы, оставляя после себя блаженную пустоту.

Что-то вдруг изменилось. Еле слышный щелчок и… Саша открыл глаза и заморгал. Кругом было темно.

— Эй! — позвал он. — Я здесь, включите свет!

Ничего не произошло. Ах да, его же не слышно из-за шума воды… с другой стороны, ясно же, что если в ванной бежит вода, то там кто-то есть, и зачем тогда гасить свет? Он все-таки закрыл кран и снова крикнул:

— Эй! Роман? Свет включи, говорю!

Ничего.

Саша осторожно ступил на скользкий пол и попытался нащупать коврик. Вот тетя Аня однажды так ногу сломала, когда у них отключили электричество, а она стала вылезать из ванны…

В гримерной никого не было. Саша сам закрыл за собой дверь десять минут назад, никого не хотелось видеть. Конечно, Роман мог открыть, ну или еще кто-нибудь, тут вечно проходной двор. Но никто, по-видимому, сюда даже не заглядывал. Ботинки, которые Саша устало сбросил у входа, так и лежали под дверью, никто их не отодвинул, не отпихнул раздраженно ногой, споткнувшись на самом пороге…

После горячего пара в душевой стоять мокрым на сквозняке было неприятно. Саша потрогал выключатель и зажег в ванной свет. Коммуникации все ни к черту. Воды нормальной нет, электричество шалит… А ведь недавно ремонт делали. Он поскорее встал обратно под душ, но блаженная расслабленность больше не вернулась.

Снова погас свет. Ладно, намек мироздания понят… Саша закрыл воду и потянулся за полотенцем.

За дверью в гримерной раздались чьи-то шаги. Саша открыл было рот, чтобы окликнуть Романа, но так и замер, не издав ни звука. Это были не просто шаги. Это было похоже на… цокот копыт. Именно копыт, не женских каблучков. И… двух копыт, не четырех.

Глупее всего было то, что он никак не мог нашарить полотенце на вешалке, а выскакивать голым не хотелось. Там же явно не Роман… цокает. Вот же крючок, вот еще один… где полотенце? Ах да, вот и оно, на полу, в луже.

Саша рывком распахнул дверь. В гримерной было темно и холодно, намного холодней, чем в прошлый раз, будто кто-то настежь распахнул окно в тридцатиградусный мороз. И в темноте был кто-то еще, кроме самого Саши. Он почувствовал колебание воздуха, словно перед его носом махнули веером… или гигантским крылом.

— Кто здесь? — громко спросил Саша и двинулся к двери, выставив перед собой руку, чтобы не налететь сослепу на шкаф или стол.

Он заставлял себя идти медленно и дышать ровно, хотя озноб колол поясницу ледяными иголками и толкал вперед. Невидимые в темноте копыта переступили по полу совсем рядом. Наконец пальцы нащупали холодную дверную ручку, Саша дернул ее вниз и толкнул дверь…

Закрыто. Так, еще раз, открыть защелку… Нет, не получается.

Что-то неприятно заскребло по полу у него за спиной. Саша, не выдержав, шарахнулся в сторону и больно ударился боком о тумбочку. Телефон! На тумбочке должен лежать телефон… да, вот он! Тусклый экран зажегся, ничего не осветив, но через секунду вспыхнул фонарик, и луч света прорезал плотную, почти осязаемую тьму. Саша успел заметить, как из светлого пятна убралось что-то похожее на длинные когти… или костяные пальцы, длинные-длинные, словно спицы.

Его ног коснулось что-то мокрое. Саша опустил фонарик: на полу плескалась вода. Что за черт? Он ведь точно перекрыл кран. Вода была ледяной и прибывала быстро. В темноте что-то зашлепало по направлению к ванной. Саша изо всей силы навалился на дверь, но она не поддалась. Воды было уже по щиколотку, она колыхалась у ног, на поверхности качались какие-то бумажки и разный мелкий мусор. Что-то с шумом упало в противоположном углу, луч фонаря панически метнулся в ту сторону, но Саша увидел лишь свой пиджак, свалившийся со стула прямо в воду. Пиджак, с которого так и не удалось вывести пятно от чая, пролитого Ваней. Ваня… Суперкоманда… с суперспособностями…

В ванной с грохотом раздвинулись створки душевой кабины. Саша прижался спиной к стене и набрал в легкие побольше воздуха… нет, не получается, он не может вспомнить ни одной мелодии. Ни единой! Ни одного слова, ни одной ноты. Из ванной снова послышался звук скребущих по чему-то твердому когтей. По воде прошла рябь, мелкие волны, ударяясь о Сашины ноги, разбежались вокруг. Волны… волны дробятся… о берег? О скалы…

Ничего не получается, голос не слушается, то ли от усталости, то ли от волнения. Может быть, он исчез навсегда? И вместе с ним все остальное пропало на веки вечные? Остались только холод и тьма…

Саша оторвался от стены. Вдруг мелькнула мысль: сколько людей погибло вот так, в темноте, в ледяной воде, без надежды на спасение?

Страх сменился отчаянием, а отчаяние — злостью и странным мрачным удовлетворением. Он сделал шаг вперед, потом еще один. Голос изменял ему, из горла доносилось какое-то бульканье, но настоящий голос… вот он, здесь!

Дверь в ванную с грохотом слетела с петель, и изнутри вырвался свет — странный, трепещущий, совсем не похожий на электрическое освещение. Саша шагнул в освободившийся дверной проем.

Холодное пламя, пылавшее в душевой кабине, вспыхнуло нестерпимо ярко, ударило по глазам и заставило зажмуриться, но Саша все же успел различить темную фигуру там, внутри, прямо в языках огня… голова ее была увенчана рогами, а из неплотно прикрытых створок свешивался длинный хвост.

Оглушительно хлопнула входная дверь. Саша отскочил от ванной и обернулся.

— С легким паром, — сказал Роман, входя в гримерную.

И чертыхнулся, споткнувшись о Сашины ботинки у входа.

Воды на полу не было, все на своих местах, в том числе дверь в ванную, вместо адских всполохов света мирно горела лампа над зеркалом.

— Пойду-ка я тоже сполоснусь, пожалуй.

Роман, безмятежно насвистывая, двинулся к ванной. Саша сделал слабое движение, намереваясь остановить его и предостеречь… от чего? Не заметив его замешательства, Роман спокойно включил в ванной свет и вскоре заплескался там, довольно фыркая и продолжая насвистывать. Саша на всякий случай решил посторожить под дверью, пока он не выйдет.

— Слушай, а чем это вы с Великашей так Святослава допекли? — спросил Роман, благополучно завершив водные процедуры и гремя ящиками в поисках фена.

— Мы?

— Ну или не вы. Но если не вы, то кто? Встретил его сейчас в коридоре. Злой как черт!

— Как черт, — бессмысленно повторил Саша.

10

Его опасения были не напрасны: вчерашняя репетиция не прошла даром для горла. Изъясняться жестами с малознакомыми людьми было неудобно, поэтому приходилось говорить лаконично, смягчая отрывистые реплики виноватой улыбкой.

— Нет, — сказал Саша чуть слышно. — Не то.

— Зря вы отказываетесь. Пожалеете!

Саша упрямо помотал головой. Девушка-консультант, невольно понизив голос вслед за ним, повторила:

— Ну и зря. Хорошие ботиночки. Цвет очень актуальный в этом сезоне. Может, вот эти примерите, они как бы полуспортивные…

Полуспортивные были недурны, но на размер больше, чем надо.

— Я сейчас на складе посмотрю, — пообещала девушка заговорщическим шепотом и упорхнула.

Ее не было довольно долго. Саша за это время успел еще раз примерить предыдущую пару ботинок и убедиться, что они не подходят, обнаружить предательскую дырку на носке, который еще с утра был целым, изучить прогноз погоды, по-прежнему обещавший лютые морозы, и в конце концов заскучать в бездействии.

В кармане тренькнул телефон. Незнакомый номер. Ну-ну.

— Да, слушаю.

— Почему шепотом? — человек в черном пальто тоже инстинктивно заговорил тише. — Что случилось?

— Горло берегу. Перерепетировал вчера.

— Так вам сегодня нельзя петь, — забеспокоился голос в телефоне. — И шепотом говорить тоже нельзя, это для связок вредно. Лучше вообще молчать.

— А я и молчу.

— Ну вот и молчите.

Они помолчали вдвоем.

— А вы не простужены вдобавок?

— Нет.

Вообще-то Саша действительно опасался простуды после вчерашних приключений в холодной воде. Но все обошлось без последствий для организма, если не считать психического шока, который, похоже, до сих пор не совсем его отпустил. Наверное, обо всем этом следовало рассказать человеку в черном пальто… но ведь не здесь, не в магазине же. Ладно, это подождет.

— Вы что-то хотели сказать, — напомнил Саша.

— Да, — спохватился голос в телефоне, — вот что. Не приходите завтра в театр.

— Почему?

— Там будет опасно. Вам пока лучше побыть в стороне от… всего этого.

— Потому что я ваша пиковая дама?

— Что?

— Ну, козырная карта. Ваня так говорит. Послушайте, — оживился Саша, — а почему вы ему никогда не показываетесь? По-моему, он обижается.

— Он может меня узнать, — сказал человек в черном пальто после небольшой паузы. — Мы с ним знакомы намного лучше, чем он думает. И он может нечаянно выдать меня. Сказать что-нибудь лишнее. У нас уже были неприятности из-за того, что кто-то знал слишком много и ненароком проболтался.

— Вы про Лебединскую? — догадался Саша. — Про ту историю, да?

— Нет, я вообще, про всех. Мы все иногда говорим лишнее. Вот и я вам тут сейчас… Короче, не приходите завтра в театр. И старайтесь не разговаривать шепотом.

Человек в черном отключился, а через минуту вернулась девушка-консультант.

— Вашего размерчика у нас нет, — сказала она бодро.

— Я так и думал, — вздохнул Саша. — Не судьба.

— Но на центральном складе еще две пары, я сейчас пробила по базе. Можем оформить вам заказик, доставят по адресу, домой или на работу, сегодня после обеда.

Саша, поразмыслив, оформил доставку прямо в театр. Все равно сегодня ему не репетировать, так что курьер рабочему процессу не помешает. Если все сложится удачно, то домой он пойдет уже в новых ботинках. А то так и впрямь недолго схватить простуду.

С одной стороны, Саша огорчился из-за того, что репетиция отменилась. Им предстояло окончательно отполировать дуэт Филиппа и Родриго, который Саше нравился по-прежнему, и даже еще больше, чем вначале. Да и работать с Сёмой было легко. Он не капризничал, как Лебединская. Не впадал поочередно в ужас и уныние от указаний Великовского, как Ваня. Не поглядывал свысока, как Святослав, с осознанием своего превосходства — увы, совершенно очевидного и для самого Саши. Сёма вел свою партию уверенно и без видимого напряжения, он не давал советов и почти не комментировал происходящее, но каждая его интонация и каждый жест подсказывали Саше, как держаться и что делать дальше. Да, Саше определенно нравился и сам дуэт, и то, что у него получается, поэтому сорвавшейся репетиции было действительно жаль.

С другой стороны, нет худа без добра, утешал он себя. Великовскому вчера пришла в голову какая-то новая идея насчет Родриго и Филиппа, и он жаждал воплотить ее на практике. А теперь бедному Великаше придется потерпеть, пока Филипп не вернется в рабочую форму, и тем временем, как знать, может, он подзабудет свою гениальную идею и оставит их в покое…

С третьей стороны, Саша хотел поделиться с Сёмой историей, которая приключилась с ним вчера вечером в гримерной. Сообщая (не без тайного злорадства) Великовскому новость о том, что он сегодня не в голосе, Саша рассчитывал, что и у Сёмы случится внеплановый выходной и можно будет поболтать с ним по душам в комнате за портьерой. Однако не таков был Великовский, чтобы так просто отправить их бездельничать, когда премьера уже на носу.

— Будем репетировать терцет из второго действия, — объявил он безапелляционно. — Музыканты готовы? Эболи на месте, Карлос сейчас придет. Да, Сёма, все хотел тебе сказать: ты, когда поешь дуэт с Карлосом, на словах Vivremo insiem…^[10]должен сначала приложить руку к груди, а потом…

— К чьей груди? — осторожно уточнил Сёма.

Великовский картинно закатил глаза.

— К своей! Все бы вам глупости… Конечно же к своей. Пока. А вот уже потом, в дуэте с Филиппом, когда ты называешь его Нероном нашего времени, то сначала кладешь ему руку на талию… Саш, ты куда?

— Я в партере пока посижу, ладно?

— Только не уходи, ты мне еще нужен. И не говори шепотом. Это вредно для связок. А вот и Эболи!

Саша устроился в партере, выбрав уголок потемнее. Какие все стали заботливые, всем сегодня есть дело до его связок! Даже Эболи, услышавшая обрывок разговора, первым делом поинтересовалась, что такое случилось с Сашей.

— У меня тоже так было, — сказала она с сочувствием. — И тоже на «Доне Карлосе». Это просто спектакль такой, прямо про́клятый. Ни разу без приключений не обошлось. Главное, чтобы все неприятности случились до премьеры. Считай, что у тебя они уже позади! Впереди только хорошее.

Вообще Эболи, а точнее, Гульнара была симпатичной. Исполняя игривую песенку о фате в первом действии, она сама выглядела ее героиней, обольстительной восточной красавицей, умеющей преподносить сюрпризы. По мнению Лебединской, это было чудовищное дурновкусие, но Саше все нравилось. И песенка, и серебристые переливы в голосе Эболи, и ее наивное коварство, и дразнящее безрассудство. А самой Гульнаре очевидно нравился Сёма. Вот и сейчас она быстро забыла про Сашу, коротко кивнула мрачному не выспавшемуся Ване, махнула рукой дирижеру и принялась рассказывать Сёме что-то занятное про Мюнхен.

— У тебя горло? — спросил Ваня, усаживаясь рядом.

— Угу. А у тебя зубки?

— Ага.

— А у Великаши обострение. Он хочет, чтобы Родриго обнимал Филиппа за талию, — пожаловался Саша.

— Ну, это не страшно! Могло быть хуже. Вот когда мы в Лондоне…

— Иван! — грозно крикнул Великовский со сцены. — Саше сегодня разговаривать нельзя! И вообще иди сюда.

Саша уныло посмотрел Ване вслед. Прекрасно. Теперь они будут от него шарахаться, как от чумного, и бояться заговорить. В довесок к репутации жалкого слабака, который не выдержал мало-мальски серьезной нагрузки. Очень хочется кому-то пожаловаться, но нельзя. Так не делают. Это не профессионально. Чтобы отвлечься от неконструктивных мыслей, Саша постарался сосредоточиться на репетиции. Хотя бы со стороны посмотреть, как это получается у тех, кто действительно умеет.

Вот, пожалуйста, Ваня в одну секунду стряхнул с плеч и недосып, и груз житейских забот, и вспыхнул от первой же искры, высеченной его партнерами по сцене. Карлос был в очередной раз низвергнут с ослепительных высот надежды в горькую пучину отчаяния. И вслед за ним туда же рухнула Эболи… Так ей и надо, змее! Зачем она наговаривает на Родриго и сеет зерно сомнения в душе Карлоса? Впрочем, не так уж она и наговаривает… А вот и сам Родриго. Еле сдерживает бешенство… как и Эболи. Хороша! Ух, что творится! Ладно, сейчас Карлос их разнимет, в этой сцене трупов не полагается… Кинжал, кстати, у Сёмы довольно острый, он сам им порезался уже два раза. Удивительно, как так получается, что Карлос, который вообще-то выше ростом, повис на руке у Родриго… и был небрежно сметен с дороги, как невесомая щепка… Гульнара должна здесь раскинуть руки в стороны (а по изначальному замыслу Великовского еще и обнажить грудь): убивай, мол, слабую женщину, герой! Но она вдруг отпрянула в сторону, словно и впрямь испугалась. Родриго должен выронить кинжал… почему он не роняет? Почему так странно смотрит? Не на Эболи, не на Карлоса, поверх их голов? Сашу ледяным осколком пронзила нелепая догадка: он хочет убить… он на самом деле хочет убить, какая сладкая мысль — убить, наконец дать себе волю… Сейчас Карлос должен его остановить! Ну где он?.. Саша боялся отвести глаза от Родриго, боялся, что если он это сделает, случится нечто непоправимое… «Хватит! Стой!» — взмолился он мысленно. Он бы крикнул это вслух, но был словно парализован и прикован к месту.

Музыкастихла. Родриго разжал пальцы. Кинжал со стуком упал на пол.

— Стоп! — Великовский поднялся со своего места. — В целом неплохо. Только Гуля пропустила реплику. Сёма, ты как? Не порезался?

— Нет, — сказал Сёма, подбирая кинжал. — Мы ведь его затупили.

Саша забыл отключить звук у телефона, и тот, разумеется, зазвонил в самый неподходящий момент. Великовский, разгоряченный творческим процессом, вспылил и велел ему удалиться из зала.

Незнакомый номер. Делать ему больше нечего, как мешать людям работать?

— Что-то срочное? — спросил Саша. — А то у нас репетиция. Насчет завтра я помню.

— Почему завтра? — застрекотали в трубке. — Мы на сегодня договаривались. Вы у нас ботиночки меряли, только нужного размерчика не было. Курьерчик уже подъехал, привез ваш заказик, можете получить.

Саша оплатил свой заказик и получил у курьерчика коробку… коробочку. Да нет, коробку, неожиданно большого размера. Что ж, по крайней мере, у него теперь будут ботинки. Он уже и не надеялся обрести их этой зимой. Ему не терпелось досмотреть репетицию, поэтому он решил вернуться прямо с коробкой, надеясь, что Великовский ее не заметит. А если и заметит, помешают ему, что ли, Сашины ботинки?

Но когда он явился в зал, оказалось, что все уже кончилось, Ваня куда-то упорхнул, Гульнара отправилась примерять платье, а Великовский недоверчиво пробует пальцем лезвие Сёминого кинжала.

— Точно не порежешься?

— Нет. Ну видишь же, совсем тупой.

— Ладно. А то я, знаешь, не терплю крови… Даже бутафорской боюсь. Сразу слабость в коленках. А, Саша! Что-то я хотел тебе сказать…

— Это насчет нашего с Сёмой ду… — начал Саша обреченно и осекся.

Сёма замахал на него руками из-за спины Великовского и сделал страшные глаза, как совсем недавно в сцене с Эболи.

— Да-да? — поднял брови Великовский.

— Насчет нашего… насчет нашего дурацкого поведения. Ну, чтобы мы не смешили Ваню в той сцене у склепа. Мы больше не будем, правда, — сказал Саша постным голосом.

— Не будем! — усердно закивал Сёма.

— А, ну да, это хорошо. Но мне кажется, что-то еще я хотел обсудить…

— Саше сегодня нельзя говорить, — напомнил Сёма.

— Ладно, — нехотя согласился Великовский. — Идите пока. Отдыхайте.

И они отправились отдыхать.

— Мне нужно кое-что тебе рассказать.

Сёма хотел было возразить, но Саша предостерегающе поднял руку:

— Молчи! Если я сегодня еще хоть раз услышу, что мне нельзя говорить, я… действительно перестану с вами разговаривать! Навсегда.

И он наконец рассказал эту дикую вчерашнюю историю. Облеченная в слова, она показалась ему самому совсем глупой и какой-то ненастоящей. Хоть бы какое-нибудь вещественное доказательство у него осталось! Оно, впрочем, осталось: немного придя в себя вчера вечером, Саша обнаружил, что его пиджак лежит на полу и промок насквозь, словно побывал в луже воды. Но за прошедшее время он успел высохнуть, и теперь Саше нечем было подкрепить свои слова, которые звучали бредом сумасшедшего.

Однако Сёма отнесся к его рассказу серьезно.

— Плохо, — озабоченно произнес он. — Само по себе не так страшно, как может показаться…

— Да совсем не страшно! — заверил его Саша. — Нет, правда. Я сегодня больше испугался, когда ты там кинжалом размахивал. А вчера просто дичь какая-то была.

— Но все же плохо. Мы-то думали, он о тебе не знает.

— Всемуконец?

— Да. Впрочем, возможно, он и в самом деле не знает, и все это — случайность. Он ведь не бездействует, и от каждого его движения расходятся такие… колебания, как круги по воде. И задевают тех, кто оказался рядом. Думаю, дело в этом. Иначе это была бы странная и совершенно бессмысленная выходка с его стороны. Но лучше бы тебе держаться потише.

— Да куда уж тише, — проворчал Саша. — Мне вон и говорить запрещают. И завтра в театр велено не приходить.

— Это кто ж тебе повелел? Великаша? Какое невиданное милосердие с его стороны!

— Нет, человек в черном. Сегодня утром.

— Ты с ним встречался?

— Говорил по телефону. Он мне тоже теперь не показывается, как и Ване.

— Это раздражает, да, — кивнул Сёма.

— Угу. Раздражает уже немного. Послушай, я все хотел спросить… Ты ведь с ним получше знаком. Как ты думаешь, зачем мы ему нужны? Он, судя по всему, умеет все то же самое, что и мы, и даже намного больше. Какой ему прок в нас? Мы ведь случайность, ошибка природы — и только. Дар напрасный, дар случайный… Я все эти годы прислушивался и присматривался к себе — быть может, есть во мне что-то еще? Какой-то особый талант или мудрость? Но нет, ничего такого. Ну то есть, я не знаю, — Саша смутился, — может быть, у вас не так…

— Да нет, примерно так же.

— Вот. Тогда зачем мы ему?

Сёма выпятил губы уточкой и некоторое время размышлял, прежде чем ответить.

— Может, мы ему просто нравимся? Мы такие…

— Забавные? — продолжил Саша. — Как марионетки, которые он дергает за ниточки. Или нет, как струны. Он перебирает нас, и каждая звучит на свой лад, у каждой свой голос, и все вместе мы выводим какую-то мелодию, недоступную нашему несовершенному слуху.

— Похоже на правду. Тебе это не нравится?

— Не знаю. Нет. Пожалуй, нет. Не нравится.

— Имей в виду, ты не обязан в этом участвовать. Можно отказаться. Пока еще можно.

Саша помолчал.

— Нет, я не буду отказываться. Не ради него. Я просто хочу… вместе с вами. Мне сейчас одиноко.

Он тут же пожалел о сказанном, но не знал, как исправить дело. Разговор повернул не туда.

— Это со всеми так, — Сёма посмотрел на него серьезно, потом вдруг улыбнулся. — Делать что-то вместе, быть вместе — одна из величайших радостей, доступных людям. Vivremo insiem, e morremo insiem…^[11] А что касается человека в черном пальто… Дело не только в наших способностях, хотя ты зря отзываешься о них так пренебрежительно. Думаю, он тоже не хочет быть один. И похоже, мы нужны ему больше, чем он нам.

— Ты так договоришься до того, что и Всемуконец просто любит движуху и развлекает нас, чтобы не скучали, — засмеялся Саша.

— Возможно, я бы именно так и сказал. Если бы эти развлечения не заканчивались иной раз бедой.

— Ну да, — Саша смутился. — Я знаю. Ладно, мне пора. Раз уж выдался выходной, надо и правда отдохнуть.

— Коробку свою не забудь, — напомнил Сёма.

Саша и впрямь чуть не забыл, что он теперь счастливый обладатель нормальной зимней обуви и ему больше не придется мерзнуть на пути к метро. Он снял крышку, развернул полупрозрачные лепестки бумаги… и замер в недоумении. Вместо ботинок в коробке лежали нарядные женские сапожки на каблуках. Он заглянул в бланк заказа. Нет, все правильно — и имя его, и адрес. Только вместо мужских ботинок женские сапоги. Красивые, прямо щегольские. Полина любила такую модель. Он осторожно взял один сапог в руки — и размер как раз ее. Случись с ним такой казус несколько месяцев назад, он бы и возвращать в магазин их не стал, предложил бы ей примерить. Но Полины рядом нет. И зимних ботинок у него по-прежнему нет. Что вот он за человек такой… чего ни хватишься, ничего нет!

11

Понедельник, в театре выходной. Не у всех, понятное дело: в классах с выгородками идут репетиции, в цехах шуршат потихоньку мастера. Но спектакля сегодня не будет, на большой сцене делают уборку, в воздухе влажность и запах моющего средства.

Во всем этом есть своеобразное очарование. Для тех, кто понимает. Проза жизни властно распоряжается в храме искусства, обнажает сокрытое, высвечивает фальшивую позолоту и простодушную детскую ложь, которой может поверить лишь тот, кто и сам желает быть обманутым. Штанкетные подъемы оголены, сценическая коробка наполнена особой гулкой пустотой. Человеческие шаги и голоса не заполняют эту пустоту, а лишь делают ее еще более явной и весомой.

Каждый спектакль — это сотворение мира заново, с нуля, возведение здания из груды камней, обуздание хаоса, укрощение стихии. И каждый такой юный мир нежен и хрупок, он колеблется и грозит обрушиться от малейшего дуновения, от всякой неосторожности — неверного расчета, неловкого жеста, неудачно забитого гвоздя.

Но в выходной день, в день большой уборки, первозданный хаос будто вновь вступает в свои права. Будто бы вновь настало начало времен — или их окончание. Это всего лишь выходной день и уборка. Завтра уже все будет как обычно: сначала нахлынет бессмысленная с виду пестрая суета, потом она соберется в нужный рисунок и начнет дышать в такт с незримым дыханием гармонии. Или… или не начнет. Из этой точки, из первозданного бессмыслия, можно однажды не выйти. Поэтому каждый такой день — это риск, он таит в себе опасность… или долгожданный шанс. Для тех, кто понимает.

Вот и вечер. Впрочем, в зрительном зале всегда вечер, сюда не заглядывают лучи солнца. А в трюме под сценой царит вечная ночь, которую не может рассеять самая мощная светотехника. Такое уж это место — подвал, изнанка, где располагаются потайные пружины, двигатели и цепи, приводящие в движение и саму сцену, и крохотные человеческие фигурки на ней. Сейчас там шумно: рабочие устанавливают какую-то особенно хитрую подъемно-опускную площадку. За ними интересно наблюдать, главное — не путаться под ногами. Никто не любит, когда ему мешают работать. Особенно этого не любят в театре.

Но Сёма никому не мешает. Они даже не замечают его молчаливого присутствия. Для актера умение раствориться в пространстве и стать незаметным столь же важно, как способность удерживать на себе внимание тысяч зрителей. Обоими навыками Сёма владеет в совершенстве, поэтому он без труда проникает в трюм, не вызывая ни у кого ни удивления, ни раздражения.

Неверное и летучее театральное волшебство рождается из грубой материи, из тяжелой работы, из движения валов, колес и тросов, из труда множества сильных рук. Оркестровая яма — сердце театра, сцена — его душа, а здесь, в трюме, можно видеть, как работают его стальные мышцы и сухожилия. На первый взгляд кажется, что здесь царит настоящий хаос, особенно сейчас, когда в трюме монтируют новые элементы. Но на самом деле театральная машинерия — это торжество порядка, освященное правилами техники безопасности. Здесь всем правит гармония, здесь звучит своя музыка, хорошо слышная натренированному уху.

Где-то здесь находится то, что ищет Сёма.

На мгновение он теряет уверенность, озадаченно замирает — и его тут же задевает один из рабочих. Задевает, смотрит вопросительно, хочет что-то сказать, но его окликают, торопят, чтобы не зевал по сторонам. Сёма сбивчиво извиняется и тихо отходит в сторону. Он выполнит задуманное чуть позже. Не сейчас, и даже не сегодня. У него еще есть время. А сейчас — обратно, наверх, вернуться на место, которое ему полагается в этой игре.

Кто-то из них недавно справедливо заметил, что если ты хочешь разрушить что-либо изнутри, то надо уподобиться разрушаемому объекту. Это не совсем верно, но в данном случае недалеко от истины. Когда демон разрушения оборачивается человеком, он лишается всей полноты своего могущества. Он по-прежнему способен на многое, но по своим возможностям уже не так сильно отличается от… скажем, супергероя. А супергерои в общем-то слабы и уязвимы. Особенно такие. Сёма усмехнулся. Да, Всемуконец не так уж всемогущ, когда принимает человеческий облик. Но зато теперь он может проникнуть куда угодно незамеченным, никто не почувствует угрозы… и никто не сможет его удержать, когда он наконец проявит свою подлинную сущность, потому что будет слишком поздно. Он не выдаст себя раньше времени на этот раз… и на этот раз его план должен сработать.

Забавно. Разве может строить планы дух хаоса, который по природе своей не терпит никакой организации и упорядоченности? Оказывается, может. Он должен притвориться частью системы, мимикрировать под один из множества ее винтиков, пробраться в сердцевину яблока мелким червячком. И уже там сбросить эту глупую маску, от которой он так устал и из-под которой все сильнее проглядывает его истинное лицо.

Да, он устал. Вообще-то он не кровожаден, это слишком глупо и мелко для сущности с таким неуемным аппетитом. Но сейчас ему нужна жертва. Как в прошлый раз. Она взбодрит его… и станет тем самым шагом в бездну, без которого ничего не начнется. Ему нужна человеческая жертва. И он получит ее. Она сама придет к нему… сюда, в трюм, в вечную глубокую ночь.

Сёма надавил на кнопку лифта и застыл в ожидании. Нужно еще немного терпения. Еще немного. Премьера совсем скоро.

12

Все беды от Великаши, подумал Ваня, поднимаясь на ноги и отряхивая пыль с колен. Карлос, видите ли, не может быть толстым! А Ваня, можно подумать, толстый… Так, в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил. Был. Но послушно похудел, как ему было велено. Он вообще слишком послушный и мягкотелый и всегда всем уступает. Вот, например, тогда в Лондоне надо было прямо сказать: «Нет, я не буду в этом участвовать!» Но неловко было отказать, и он согласился. Ох, ну и шуму потом было! Хотя многим понравилось. Откровенно говоря, если без ложной скромности, у них и правда неплохо получилось. Особенно та сцена на столе. На ютьюбе под миллион просмотров было… пока видео оттуда не убрали. Так что, может, и не зря он согласился тогда. Но все равно — сколько можно позволять, чтобы тобой помыкали?

— Ну что, нашли? — спросил монтировщик, выглядывая из-за капсулы подъемника.

— Нет, — Ваня развел руками. — Я тут уже весь пол вам отполировал, пока ползал. Но оно точно сюда упало. Закатилось, видать, куда-то.

— Да уж, — посочувствовал монтировщик. — Я бы вам помог, но там фура пришла…

— Да нет, что вы! Я уж сам.

— Я сейчас пришлю кого-нибудь вам на помощь. Нереально тут одному все обыскать.

— Спасибо.

Одному тут действительно было не справиться. Да и вдвоем, пожалуй, тоже. Наверное, вообще безнадежно. А все из-за Великаши! Если бы не он, Ваня бы не похудел. Если бы он не похудел, то обручальное кольцо сидело бы на пальце так же плотно, как раньше, и не улетело бы вчера от живописного взмаха руками во время генерального прогона, когда Карлос отшатывается от Родриго, называя его королевским прихвостнем… И не укатилось бы в услужливо открытый проем люка, и не вылетело бы из капсулы уже в трюме, и не запрыгало бы по ступенькам, и не пропало бы бесследно где-то в таинственном полумраке. И Ваня не вспомнил бы о нем, приехав вечером домой, и не примчался бы на следующий день в театр, и не ползал бы тут на коленях уже битый час, и не собрал бы богатый улов из разномастных шурупов, обрывков упаковочной пленки, пенопластовых крошек, двух коктейльных трубочек и одной женской сережки.

Нет, действительно нереально. Разве что потом кто-нибудь случайно найдет его колечко, как он сейчас нашел чью-то сережку… Надо, кстати, спросить, не оплакивает ли кто-то ее утрату. А сейчас просто дождаться, пока кто-нибудь придет и закроет дверь.

Ваня присел на ящик и обвел трюм взглядом, ни на что уже не рассчитывая. Однако именно с этого места он вдруг заметил тусклую искорку на полу в дальнем углу, в тени какой-то громоздкой установки. Не веря своим глазам, Ваня двинулся туда… ага, попалось! Кольцо-колечко, выйди на крылечко! Как бы теперь снова его не потерять, сидит на пальце совсем свободно. Надо, наверное, отдать в мастерскую, чтобы уменьшили размер. Но если он опять поправится, то что же, опять увеличивать?

Он принялся заново стряхивать сор с джинсов и нечаянно задел машину, возле которой стоял. Тело словно пронзил электрический разряд. Ваня ахнул и отшатнулся, потирая локоть. Вообще есть какая-то точка в районе локтевого сустава, прикосновение к которой вызывает похожую реакцию. С Ваней такое бывало. Но все-таки… не совсем такое. Почему-то заколотилось сердце и словно острая игла впилась в затылок. Он потряс головой. Это, наверное, напряжение перед премьерой так сказывается. Наверное…

Повинуясь смутной догадке, Ваня медленно повернулся к машине. Она была выключена. Никаких признаков, что работает. Но сам воздух вокруг нее, казалось, дрожал и еле слышно гудел. Вообще странный механизм, ни на что не похожий. Ваня не слишком хорошо разбирался в театральной технике и в глубине души немного ее побаивался, но все основные приспособления были ему знакомы. И эта машина совершенно точно не была ни одним из них. Какое-то бессмысленное нагромождение никак не связанных друг с другом деталей: металлическая рама, на ней кожух странной формы, тут же ничем не защищенный мотор, барабан лебедки, путаница проводов и почему-то звуковые колонки, да еще такие странные — древние, прямо допотопные монстры. Дикий гибрид, даже вообразить не получается, для чего он может быть нужен. Разве что в качестве декорации… А ведь точно! Наверняка декорация и есть! Прямо просится в кабинет безумного ученого. Скажем, физика Спаланцани из «Сказок Гофмана». Собрали из ненужных запчастей. И неплохо ведь выглядит! Ваня одобрительно похлопал живописное чудовище по боку…

И тут же отдернул руку. Невидимые иголки яростно вонзились в затылок, перед глазами поплыли цветные пятна. Машина тихо загудела, и… Ваня моргнул… все исчезло, но он был готов поклясться, что секунду назад увидел, как из темноты под машиной высунулись призрачные серые щупальца. Он отпрыгнул назад и остановился, не решаясь пошевелиться. Щупальца больше не показывались. Ваня поднял руку и вытер пот со лба. На лбу было что-то липкое, оно потянулось вслед за рукой белесыми нитями, как жвачка. Да и сама рука уже не была его рукой, она лишилась плоти, и костяные пальцы сухо щелкнули суставами…

— Эй, ты чего? Что случилось?

Ваня с трудом сфокусировал взгляд на лице, которое возникло словно из ниоткуда. Встревоженное лицо с седоватыми усами и каплей краски на носу. Вполне нормальное и человеческое. Он посмотрел на свои руки — с ними все было в порядке.

— Все нормально? — усач испуганно оглядывал Ваню. — Не поранился? Чего стряслось-то?

— Я кольцо потерял, — сказал Ваня охрипшим голосом. — Обручальное.

— Ох ты ж господи, — усач уставился на него с еще большим изумлением. — А я иду, слышу — кричат! Я уж думал, тут придавило кого насмерть. А это он кольцо потерял!

— Да нет, — Ваня поморщился, прогоняя дурноту, — я уже нашел. Я просто… просто… ударился об эту штуку, — он кивнул на машину. — Давно она тут стоит?

— Да нет, не так давно.

— А для чего она?

— Да черт ее знает. Сначала вон у той стенки стояла, всем мешалась, а потом пришел этот… генерал, и велел ее передвинуть.

— Генерал?

— Ну да. Как там его, я не знаю… толстый такой.

Ваня попытался вообразить себе генерала, которого зачем-то привели в трюм поглядеть на удивительную машину.

— На экскурсии он, что ли, здесь был?

— Почему на экскурсии? Он тут работает. Просто форма генеральская. Ну здоровый такой медведь. После спектакля заходил, прямо в костюме.

— А! Гремин, что ли? После «Евгения Онегина»?

— Может, и Гремин. Фамилии его я не знаю, но он один вроде у нас тут такой, не перепутаешь.

Это Святослав. Это точно Святослав, только он в последнее время пел Гремина, и его действительно ни с кем не перепутаешь. Но при чем тут он?

— И сказал, значит, ее сюда передвинуть?

— Ну. Тут вроде стоит себе спокойно, никому не мешает.

— Ясно. А вам не кажется, что она какая-то… странная?

Усач глянул на Ваню подозрительно и отступил в сторонку. Видно было, что странным ему здесь кажется только сам Ваня.

Первым его побуждением было немедленно рассказать все своим. Сегодня их в театре нет, отдыхают перед премьерой, но можно позвонить и поделиться открытием… Ваня уже взялся за телефон, но замер, а потом положил его обратно на стол. В чем, собственно, состоит его открытие? Он увидел странное сооружение под сценой, потом с ним случилось нечто вроде галлюцинации. И потом все бесследно прошло. Машина осталась смирно стоять на месте. Рабочих, которые готовили трюм к вечернему спектаклю, она совершенно не беспокоила. Раз они переставляли ее от одной стены к другой, значит, на них она не оказывала такого странного воздействия. Может, дело не в машине, а в самом Ване? И ему следует по примеру остальных взять выходной и хорошенько отдохнуть?

Было и еще одно обстоятельство, которое его беспокоило и удерживало от звонка друзьям. Святослав. Какое отношение он имеет ко всему этому? Гремину нечего делать в трюме. Чай, не Командор и не Мефистофель, ни проваливаться, ни вырастать из-под земли ему не полагается. «Онегин» у них вполне традиционный, Великашу к нему близко не подпускают после прошлого раза. Так зачем Святослав поперся вниз? Почему заинтересовался машиной? Возможно, этому есть какое-то прозаическое объяснение. Наверняка. Оно должно быть, просто сразу не приходит в голову. Святослав вообще неплохой. С непривычки только кажется букой, но на самом деле нормальный мужик, душевный даже. И голос конечно выдающийся. Саша его недолюбливает, да и Сёма не особо… А Вера — ну это же Вера, она со всеми так. Нельзя им говорить про Святослава. Они и так предвзяты и с готовностью ухватятся за любую порочащую его информацию. А если потом окажется, что Ваня все это придумал с устатку, то получится, что он зря оговорил хорошего человека.

Но что же тогда делать? Можно поговорить с самим Святославом. Ну, как бы невзначай упомянуть в разговоре про странную машину и посмотреть, как он отреагирует. Только и его сегодня нет на месте, а звонить по телефону… это будет не то. Ладно, можно подождать до завтра. Или вот что… можно еще разок заглянуть в трюм. В конце концов, что такого страшного с ним там произошло? Ничего. Секундное помрачение рассудка… При воспоминании об этом Ваня невольно поежился. Помрачение было очень неприятным. Что ж, вот и надо выяснить, связано ли оно с машиной. Это ведь нетрудно сделать: просто прикоснуться к ней, совсем слегка, одним пальцем. Если реакция повторится, он будет к ней уже готов и не станет так пугаться. И немедленно уйдет, чтобы назавтра осторожно заговорить об этом со Святославом. А дальше видно будет.

В конце концов, они ведь явно не рассказывают Ване всего. Или, по крайней мере, рассказывают не сразу. И человек в черном пальто его избегает. Ну и он не обязан отчитываться о каждом своем шаге.

Составить этот бесхитростный план было проще, чем осуществить. Когда Ваня придумал предлог вернуться в трюм, оказалось, что он уже закрыт. Просить, чтобы ему открыли, потому что он опять там что-то потерял, Ваня не решился, на него и так уже поглядывали косо. Видать, усач проболтался… Ладно. Подождем, над нами не каплет.

Ждать пришлось долго. Для вечернего спектакля сценическая техника не требовалась, поэтому трюм так и не открыли. После спектакля рабочие разбирали декорации — не так уж и долго, оформление было минималистичным, но Ване показалось, что им понадобилась на это целая вечность. Хорошо, что семья уехала на выходные в гости, и дома его никто не хватится… Воспоминание о доме заставило его на мгновение усомниться в правильности принятого решения. У него нет права рисковать собой по пустякам. Но… так ли уж он рискует? Глупости, какое постыдное малодушие! На одну минутку спуститься в трюм и прикоснуться ладонью к выключенной машине — где здесь риск? Вся операция займет не больше десяти минут. А потом домой.

Он не заметил, как задремал в тихой гримерной, и проснулся, когда все уже стихло. Пора.

Трюм был по-прежнему заперт, Ване еще днем пришлось поломать голову, соображая, как бы туда попасть. Он совсем было уверился, что без кражи ключей не обойтись, но вдруг вспомнил, что самый короткий путь в трюм пролегает прямо через сцену: ведь можно просто открыть люк и спуститься вниз на платформе, как он это делал много раз. Правда, для этого надо было запустить подъемную площадку, для чего опять же требовалось пробраться в трюм. Ну, это требовалось бы обычному человеку. А у супергероя есть же, в конце концов, его суперспособности! Надо передвинуть рычаг на панели управления, а потом нажать на красную кнопку — и вуаля, на планшете сцены откроется люк, через который можно проникнуть вниз. Совсем не трудно, сказал себе Ваня, хотя теперь, в темноте и тишине, этот план не казался ему таким уж простым и прозрачным.

Задумавшись, он угодил в заросли бутафорских елок, заготовленных в правом кармане сцены для завтрашней утренней «Снегурочки». Это хорошо, что «Снегурочка», очень кстати она подвернулась, как раз нужный люк в ней задействован… А вот и он. Ваня немного подумал и встал на колени. Так он будет все-таки еще чуть-чуть ближе к панели управления. Он закрыл глаза и представил себе эту панель, которую видел много раз. Она совсем рядом, прямо под ним. Если он может поднять концертный рояль… ну почти может… то и платформа его послушается. Только надо настроиться. Что-нибудь надо вдохновляющее, это всегда помогает. И прогнать из головы лишние мысли. Здесь только он и музыка. И тихая темная ночь.

Это только начало. Сейчас все получится. Сейчас. Не надо спешить.

Он провалился в пение, как в люк, о котором почти позабыл. Кажется, никогда еще ему не пелось так легко, никогда звук не был таким глубоким и летучим. Наверное, потому, что нет слушателей. Всегда получается лучше всего, когда тебя не слышат.

Он открыл глаза. В слабом свете фонарика слегка блестело покрытие сцены — и зиял черный провал люка. Получилось! Черт возьми, получилось! Браво, Иван!

— Браво, — негромко сказал кто-то у него за спиной.

Он вскочил, чуть не сверзившись в люк. От темных елок за пределами сцены отделилась такая же темная фигура, закутанная не то в длинный плащ, не то в мантию. Отделилась и медленно двинулась к нему, чуть шелестя одеждой.

13

— Что это на тебе такое? — спросил Ваня, когда отдышался и вновь обрел способность говорить членораздельно. — Похоже на старую занавеску.

— Это халат, — обиделся Саша.

— А… что ты здесь делаешь? В этом… в халате?

— Под покровом ночи осуществляю тайный замысел, направленный против деспота и тирана, причины всех наших несчастий!

— Ты про Великашу? — догадался Ваня.

— Ага. Помнишь ночную рубашку? Я тут во время генерального прогона подумал… ну то есть окончательно убедился… не могу я выходить к публике в таком виде. На премьере буду петь в халате. Пусть он меня потом выгонит к чертям, я готов пострадать во имя искусства! Но на премьере я буду в халате.

— Мне кажется, я этот твой халат уже где-то видел.

— Так Дон Жуану такой же шьют. А этот я… украл, — признался Саша, понизив голос и воровато оглядываясь на елки.

Елки осуждающе молчали.

— Прямо сейчас украл?

— Да нет, давно еще. А сейчас хочу его спрятать в диване, на котором Филипп лежит, когда поет. И потом тихонько оттуда достану, прямо перед началом. А то ведь Великовский отберет, если только увидит. Я как раз и тренировался, как получше спрятать, чтоб не сильно помялся и можно было быстро вытащить и надеть. И тут слышу — Каварадосси… Я и пошел на звук, как крыса за флейтистом.

— Но почему ночью?

— Да уж так вышло. Я сразу после репетиции хотел, когда Великовский отвернется, а они мигом все разобрали и на склад отправили, я глазом моргнуть не успел. А сегодня вечером заглянул на минутку — смотрю, стоит мой диванчик в коридоре. По ошибке прикатили, перепутали «Дона Карлоса» с «Дон Кихотом», да так и оставили, не до него было. Потом спектакль, я к ним и не совался. Решил подождать, пока все кончится, и порепетировать, пока никто не видит. Перед премьерой-то небось вообще не до того будет. А сейчас… все равно бессонница, — Саша вздохнул. — У тебя тоже?

— У меня? Нет. То есть… да.

— У нас Луи любит по ночам репетировать. А почему Каварадосси? Где ты будешь его петь?

Саша запнулся и умолк. Он только теперь заметил открытый люк. И это странное выражение на Ванином лице, совсем не похожее на мимолетный испуг от неожиданной встречи…

— Что ты здесь делаешь? Почему… — Саша кивнул на проем в полу.

— Надо кое-что проверить, — сказал Ваня. — Поможешь мне?

— Конечно! Особенно если объяснишь, в чем надо помогать.

— По-моему, я ее нашел. Ту штуку, с помощью которой Всемуконец зомбирует зрителей. Включает ее во время спектакля, и с теми, кто сидит в зале, случается… ну вот все то, про что Вера в Сёмой говорили. Она тут, в трюме. Типа акустической установки, с колонками. Никто не знает, что это такое и когда оно туда попало. И как оно работает… Судя по конструкции, эта дура вообще не должна работать! Но я, знаешь, только слегка ее задел, и сразу все поплыло — и у меня в голове, и вообще… все вокруг. Я подумал, что крыша поехала, если честно. Я и сейчас не уверен, что не поехала. Поэтому не стал вам говорить. Решил сначала проверить. Если оно снова так на меня подействует, значит, я правильно понял. И если ты тоже попробуешь…

Ваня посмотрел на него просительно, и Саша торопливо согласился:

— Давай. Попробуем.

Он не стал говорить, что у него тоже недавно случилось нечто похожее, когда все поплыло в голове и вокруг нее. И не стал говорить, что до этого вообще не был в трюме ни секунды. Скорее всего, эта машина тут ни при чем. Но его впервые просят о чем-то таком… супергеройском. До этого были одни разговоры. Лезть в трюм среди ночи не хочется, но чем они, собственно, рискуют?

Внизу было темно, и они не сразу нашарили выключатель на стене. Вспыхнул свет. Саша с любопытством огляделся, но не заметил ничего необычного.

— Вон она, — сказал Ваня. — У стены. Сними только халат, зацепишься за что-нибудь и порвешь.

Тут и впрямь было за что зацепиться, и тогда уже точно придется Филиппу демонстрировать публике свои худые бледные ноги, не знавшие солярия. Саша выпутался из халата и аккуратно повесил его на перила лестницы.

— Вот эта вот? Да, странная. Какая-то помесь ужа с ежом.

— Я же говорю! Ты посмотри, она вообще не может работать. Кожух, по-моему, пустой. Провода оборваны. Как он ее включает, интересно?

— Погоди, вот какой-то рычаг.

— Да это только для виду. Бутафория.

— Вроде рабочий. Хотя я ведь ботаник, в технике не очень.

— У меня папа — электрик. Я точно тебе говорю, не может она работать. Посмотри вот сюда!

Ваня наклонился над машиной, стараясь не прикасаться к ней, для чего ему пришлось принять причудливую позу… и в конце концов он потерял равновесие и схватился за рычаг. Рычаг поддался с неожиданной легкостью, внутри машины что-то щелкнуло, Саша ахнул… но ничего не произошло.

— Ты как? — спросил он, помогая перепуганному Ване подняться.

— Вроде нормально.

— Ничего не чувствуешь?

— Нет.

Саша облегченно выдохнул.

— Пойдем, — сказал он. — Это просто груда металлолома. А нам с тобой надо таблеточек каких-нибудь попить, чтобы не мерещилось черт-те что.

Он шагнул к лестнице, которая вела на подъемную платформу… Но платформы не было. Вместо нее оплывала и капала вниз ртутно-серебристая лужица. Сама лестница колыхалась и вздрагивала, словно была сделана из какого-то студенистого материала. Пол под ногами тоже вдруг стал мягким и поплыл куда-то вниз. Саша схватился за перила, они дернулись и попытались вырваться, словно были живыми. Он все же устоял и обернулся к Ване, который вскрикнул было, но умолк.

Ему показалось, что машина стала больше размером. Она бесшумно вибрировала, воздух вокруг колонок дрожал, но они не издавали ни звука. Невидимая острая игла кольнула в затылок, и Саша зашипел от боли. Ваня сидел на полу, зажав уши руками, и что-то бормотал. Игла с новой силой впилась в затылок, и жгучая боль вдруг на мгновение вернула ощущение реальности.

— Пошли! — крикнул Саша. — Уходим!

Он пытался удержать лестницу, которая вырывалась из рук. Скорее наверх, на сцену, это их единственный путь к спасению! Ваня отлепил руки от ушей, повернул к нему искаженное лицо и раскрыл рот в беззвучном крике. Саша позвал его еще раз… хотел позвать, но понял, что и сам безмолвно разевает рот, как в кошмарном сне. И рот, и уши были словно набиты мокрой ватой. Тогда он упал на четвереньки, подполз к Ване, который не двигался с места, схватил его за руку и потянул за собой. Ваня с неожиданной силой вырвался, приблизил к нему лицо и снова попытался что-то сказать. Быстрее, некогда разговаривать! Саша подтолкнул его к лестнице, но Ваня замотал головой и тяжело повис у него на руке.

Он сошел с ума, понял вдруг Саша с ужасом. Надо убираться отсюда, подальше от этой чертовой машины, пока хотя бы один из них еще может соображать… Ваня оттолкнул его, но тут же сам схватил за плечо, другой рукой указывая на машину и силясь что-то сказать, а потом бросил Сашу и пополз к ней. Саша успел схватить его за ногу, но Ваня все же дотянулся до колонки и ударил по ней кулаком. Обернулся назад, глянул безумными глазами и снова ударил по колонке. И тогда Саша понял.

Разрушить ее! Уничтожить, развалить на части! Он умеет это делать… умеет… конечно же умеет… Сейчас, надо только… Ваня, отойди… Надо просто… как? Как он это делал?! Надо ударить по ней, но чем? Ногой… нет, не то. Сокрушить ее, сжать в стальных тисках, чтобы она заскрежетала от злости и заскрипела… пела… Пение… что это? Откуда он про это знает? Пение… он умеет петь? Музыка… Он знает это слово, но что оно означает? Он когда-то умел… Это когда набираешь грудью воздух и складываешь звуки, один за другим, и тогда получается музыка… Но у него ничего не получилось. Звук не шел из горла, словно заткнутого пробкой, в охваченной болью голове была та же ватная тишина. Ваня снова затряс его за плечи и бросился молотить машину кулаками. Разрушать… Ты должен уподобиться тому, с чем борешься. Я дух-разрушитель, я…

Голос не шел из горла, но мелодия, неуверенно нащупывая дорогу, пробивалась в памяти робким ростком, тянулась тонкой паутинкой, грозя вот-вот оборваться — и все же не обрываясь.

Тут вернулся и голос, теперь все внутри дрожало и пело, и воздух вокруг вибрировал от невидимых волн, и музыка заполнила пространство, что-то трещало и искрило совсем рядом, в глазах потемнело, но это было уже неважно.

Он вскочил на ноги и захохотал, и заколотил в восторге кулаками по стене, на которой плясали кровавые отблески огня… Огонь? Неважно!

Пел уже не он, пели стены вокруг, гудел потолок, звенел горячий воздух, а сам он смеялся, кричал и свистел, сунув пальцы в рот.

…Он очнулся, ощутив слабое движение на полу у своих ног. Господи, кровь… Ваня! Как он мог забыть! Что он наделал!

Но с Ваней, похоже, не случилось ничего особо страшного. Шмыгая носом и размазывая рукавом кровавые полосы по щекам, он вдруг засмеялся и сипло выговорил:

— Ну ты даешь!

Саша поднял глаза на машину. Она была разбита вдребезги. Если до этого она напоминала груду хлама, то теперь это была груда хлама, по которой несколько раз хорошенько проехал трактор. И главное… она больше не работала. Кругом было тихо, но это была настоящая тишина, воздушная и живая. Голова кружилась, но безжалостная игла больше не колола в затылок и дышалось легко.

Саша опасливо огляделся. Он ведь ясно видел языки пламени… но нет, ни огня, ни дыма, ни копоти. Лестница на месте, подъемник в порядке. И даже его халат все так же смирно висит на перилах.

Подкатила дурнота, вдвое хуже обычного, пришлось присесть на ступеньку. Но это ничего, это пройдет. Всегда проходит.

— Пойдем-ка отсюда, — сказал Ваня, который опомнился быстрее, и запоздало спохватился: — Ты как вообще, можешь идти?

— Могу.

— Тогда пошли. Пока нас тут не застукали…

— Думаешь, нас было слышно?

— Не знаю. В любом случае пора убираться. Дело сделано.

Саша встал. Колени все-таки немного дрожали, но если держаться за перила, то ничего. Ваня первым зашел в капсулу, аккуратно прикрыл за собой дверцу и нажал на кнопку подъема. Платформа чуть дрогнула, поехала наверх… и остановилась в десяти сантиметрах от нижней площадки. Ваня сдержанно выругался.

— Поверни вон тот рычаг на пульте, — попросил он. — Выключи и включи.

Это не помогло. Так же, как и дальнейшее хаотичное нажимание кнопок на пульте и внутри кабины.

— Видимо, это из-за меня, — сокрушенно сказал Ваня. — Я тут чего-то напортачил, когда ее поднимал… Я ведь раньше так не делал. Наверное, сломал что-то.

— Эх ты! А еще сын электрика! — укорил его Саша.

И оба вдруг покатились со смеху. Ване даже пришлось сесть прямо на платформу, ноги его не держали. Они замолчали, потом переглянулись и снова прыснули.

— И вообще… может, это ты виноват! — выдавил Ваня между приступами смеха. — Демон-разрушитель! Всемуконец местного масштаба…

— Конечно! Давай теперь все валить на меня. Скажи еще, что часовню тоже я!

Они обессиленно притихли, и в наступившей тишине вдруг отчетливо щелкнул замок входной двери.

— А вот это, наверное, настоящий Всемуконец, — прошептал Ваня.

Дверь тихо отворилась, и из темноты прямо на них тяжело шагнул Святослав.

— Привет, — нерешительно сказал Саша.

Святослав не ответил. Словно не заметив их, он сразу двинулся к машине… точнее, к тому, что от нее осталось. Присев на корточки перед кучей покореженных деталей, он некоторое время водил по ним руками и как будто бы даже принюхивался.

У Вани сдали нервы, и он выпалил:

— Когда мы пришли, тут уже так все и было!

На этот раз Святослав его услышал. Он медленно поднялся на ноги и оглянулся на них. Лицо его ничего не выражало, но глаза… глаза были подернуты мутной пеленой, они уставились на Сашу невидяще, бессмысленно и безжалостно. В затылок снова вонзилась сухая звонкая заноза, и Саша от неожиданности со свистом втянул сквозь зубы воздух. Ваня отчаянно навалился на дверцу, запершую его в шахте подъемника, но она даже не дрогнула. Платформа ведь уже поехала вверх, теперь дверь не откроется, предохранитель не позволит.

Если перемахнуть через перила и броситься к выходу… Позвать на помощь… Но Ваня останется здесь один, и так ли надежна окажется дверь, если к ней приложит свою медвежью силищу Святослав?

— Послушай, — сказал Саша дрогнувшим голосом. — Давай поговорим. Объясни… или, хочешь, сначала мы объясним?

Он сделал незаметное, как ему казалось, движение к перилам, но нечаянно задел висевший на них халат, тот соскользнул на пол… И Святослав, словно получив долгожданную отмашку флажком, вдруг в два прыжка оказался рядом. Саша ударился головой о дверь капсулы, огромная лапища Святослава сжимала ему горло, что-то отчаянно кричал Ваня. Хватка на шее чуть ослабла; вырваться Саша не смог, но немного воздуха проникло в его разрывающуюся от боли грудь. Затянутые пленкой глаза Святослава были совсем рядом, и только теперь, глядя в них, Саша понял: это не сон, не кошмар, не галлюцинация… это пришел его конец. Он попытался вдохнуть еще, и словно со стороны услышал собственный хрип, потом в ушах зашумело, а потом…

Ваня запел. Его пение доносилось как будто откуда-то издалека и звучало не громче, чем мяуканье котенка.

Святослав дернулся, мертвящий взгляд его глаз оторвался от Саши, и вдруг сразу стало легче дышать. Он снова попытался освободиться, но тщетно.

Боковым зрением Саша заметил, как что-то промелькнуло в воздухе. Он скосил глаза.

Колыхаясь и трепеща, переливаясь всеми оттенками засахаренного вишневого варенья, по воздуху скользил его халат. Господи, Ваня, зачем?!

Халат повис над головой Святослава, словно в нерешительности, почти задевая его волосы рукавами. Ванин голос источал мед и патоку.

Халат вздулся парусом, призывно простер к Святославу рукава — и вдруг упал на него и закрутился жгутом вокруг шеи. Святослав выпустил Сашу и схватился теперь уже за собственное горло. Послышался треск разрываемой ткани, оторванный рукав полетел в сторону, Святослав потерял равновесие, инстинктивно взмахнул руками и повалился с лестницы на пол, увлекая за собой Сашу. Хрустнули перила, потом хрустнуло что-то еще, перед глазами взметнулся сноп золотистых точек… и наступила темнота.

14

Звуки доносились издалека, и приходилось напрягать слух, чтобы уловить их. Мелодия была ему знакома, и голос был знаком, но как он ни силился, разобрать слова не получалось. А очень хотелось понять, о чем поют. Это было почему-то страшно важно, просто жизненно важно. К тому же музыка была красивой, хотелось дослушать. Надо только очень постараться, очень сильно захотеть. Может быть, пойти навстречу голосу? Он попытался пойти, но понял, что падает…

Саша вздрогнул и открыл глаза. Вместе с сознанием вернулась боль, но она оказалась не такой страшной, как ожидалось.

— Он смотрит! — обрадовался где-то сбоку Ванин голос.

А потом в поле зрения появился и сам Ваня, весьма довольный и даже веселый. Саша попробовал сесть и почувствовал, что ему помогают… здесь есть кто-то еще? Он обернулся, перед глазами от резкого движения снова поплыли красноватые пятна, а потом он увиделих — сначала Сёму, потом Веру. И все вместе они находились там же, в трюме, кругом было тихо и решительно никто и не думал петь.

— Что случилось? — спросил Саша.

Вышло не очень разборчиво, но его поняли.

— А что ты помнишь? Помнишь что-нибудь? — заволновался Ваня.

— Ну… все помню. До того момента, как я упал. Как мы упали…

Тут он действительно вспомнил все и беспокойно завертел головой. Ага, вот и Святослав. Лежит без движения, руки и ноги связаны ремнями. Один из ремней был снят с Саши.

— Он без сознания, — сказал Сёма, проследив за его взглядом. — И больше не опасен. Можно было и не связывать.

Саша помотал головой в надежде, что она немного прояснится, но вместо этого в ней вихрем взвились вопросы.

— А что вы здесь делаете? — спросил он. — И как здесь оказались?

— Вообще то же самое я хотел спросить у вас, — сказал Сёма.

Он, в противовес Ване, выглядел обескураженным и удрученным.

— Ну я же вот и говорю, — оживился Ваня, — я увидел машину и решил про нее разузнать, что и как. А Саша примерял халат, чтобы спрятать его в диване. И мы решили… то есть мы хотели просто посмотреть, но она вдруг заработала! И Саша ее разрушил, а потом явился Святослав, а я застрял в чертовом подъемнике… и так бы там и сидел до сих пор, если бы не вы. Вот и все!

Повисло странное молчание. Вера подошла к обломкам машины, оглядела их и с брезгливой гримасой потрогала носком туфли.

— Разрушили, значит?

— Да. А что, не надо было? — занервничал Ваня. — Но она же точно… с ней было что-то не так. Она нас чуть не прикончила!

— Нет-нет, все хорошо, — сказала Вера. — Молодцы. Хорошая работа. Хотя кое-кому, по-моему, пора завязывать с фильмами про супергероев. Но все равно молодцы.

И Саша с удивлением понял, что она действительно довольна. Более того, он, кажется, еще ни разу до этого не видел ее в таком хорошем настроении.

— Только это должен был сделать я, — отрешенно сказал Сёма.

— Ты? Так ты про нее знал? И ничего не сказал нам?!

Ваня задохнулся от негодования.

— Так и ты нам ничего не сказал, — грустно улыбнулся Сёма. — Да, я знал. Я тоже недавно только ее обнаружил, хотя примерно догадывался, что ищу. Видимо, что-то в этом роде он устанавливал в каждом театре. Дьявольская машина, которая модифицирует звуки музыки и голоса певцов так, что они оказывают на зрителя ужасное воздействие, совсем не то, на какое мы рассчитываем. Все, что звучит со сцены и из оркестровой ямы — и Моцарт, и Верди, и Чайковский… все, что воплощает в себе высшую гармонию, искажается, становится губительно для человеческого духа и начинает служить злу и его коварному замыслу.

— И зрители превращаются в зомби с тухлыми глазами и начинают делать странные вещи, — продолжил Саша. — А вот теперь я по-настоящему рад, что мы поломали эту дрянь. И готов сломать ее еще раз… или столько раз, сколько потребуется. Хотя ты, кажется, этим недоволен?

— Недоволен, — ответила вместо Сёмы Вера, настроение у которой все улучшалось прямо на глазах. — Еще как! Но это ничего, пройдет. Просто он хотел разрушить ее сам. Как раз сегодня ночью — это к вопросу о том, что мы здесь делаем. Разрушить, принять на себя ответный удар Всемуконца и, в случае необходимости, красиво пожертвовать собой. Такой вот у него был прекрасный план.

— Вы не понимаете, — сказал Сёма. — Он ведь уже давно меня знает. И рано или поздно нанесет мне последний удар. Ну пусть бы это случилось чуть раньше… В конце концов, я старше вас всех.

— Сёмочка, — процедила Вера, и голос ее был ледяным, но все же в нем дрожал скрываемый смех, — выйди из роли. Ты не Родриго. Не надо приносить себя в жертву. Я понимаю, что ты из лучших побуждений, но не надо. Если тебе так уж хочется эффектного и бессмысленного самопожертвования, уступи роль Онегина Роману.

— Но я же… я ведь… но вы…

Взгляд Веры заставил Сёму умолкнуть.

— Нет, я понял, — медленно проговорил Саша. — Я понял твою мысль. Всемуконец не знал про нас с Ваней, ну или во всяком случае не знал про меня. И ты не хотел, чтобы мы как-то себя проявляли и попадали в его поле зрения. Поэтому решил все сделать сам. Ну или с Верой, как вы там договорились… Но я применю твою же собственную логику. Рано или поздно он все равно должен был узнать о нас. Ну и пусть это случится чуть раньше.

— Уже случилось, — поправил его Сёма. — Разрушение машины он не мог не заметить. Но, правда, в одном я ошибся. И даже не в одном. Во-первых, недооценил вашу тягу к авантюрам. Нет, я чего-то такого ожидал… но никак не ночного разгрома в театре!

— А вы слышали, как он поет Каварадосси? — встрепенулся Саша.

— Ой, да ладно тебе, — смутился Ваня. — Ничего особенного… А что во-вторых?

— Во-вторых, я думал, что возмездие последует незамедлительно. Я рассчитывал, что, уничтожив машину, заставлю его явиться собственной персоной. Чем бы это ни кончилось лично для меня. Мы ведь по-прежнему не знаем, кто он и где его искать.

— А я, если честно, подумал, что он как раз и явился собственной персоной, — признался Саша.

Все замолчали и посмотрели на Святослава. Святослав тоже молчал. Ваня подошел к нему, наклонился и пощупал пульс на шее.

— Дышит…

— Да что ему сделается, — фыркнула Вера.

— Ну все-таки нехорошо, — сказал Ваня. — Тем более что это не он Всемуконец.

В его голосе звучала странная смесь сожаления и облегчения.

— Нет, определенно не он, — наконец и Сёма улыбнулся. — Он такая же жертва, как несчастные зрители, которые просто приходили в театр насладиться музыкой и лишались там воли и разума. Возможно, это случилось с ним еще летом, в Барселоне. Там как раз был один из таких случаев, ну я рассказывал. Но теперь для него все позади. Он свободен и здоров… в целом. Ссадины останутся.

— А ты уверен, что он больше не… зомби? — недоверчиво спросил Саша.

— Посмотрим. Но, скорее всего, с разрушением машины для него все кончилось. Как и для всех, кто испытал на себе ее воздействие.

— Что-то по его поведению не было заметно, что все кончилось, — пробормотал Саша, ощупывая шею и гадая, остались ли на ней синяки.

— Это был последний пароксизм. Да и то… он ведь к этому моменту уже лишился своих сверхъестественных способностей и действовал просто грубой физической силой.

— Да уж, весьма грубой! А он вспомнит, что с ним было, когда придет в себя?

— Не знаю. Наверное, какие-то смутные воспоминания останутся.

— Интересно было бы его расспросить…

— Вряд ли он расскажет нам что-то такое, чего мы не знаем. Хотя попробовать можно.

Саша осторожно поднялся на ноги и огляделся по сторонам. М-да, ну и натворили они тут дел… Как теперь объяснить наутро, что произошло? Кто испортил ценное имущество и уронил Святослава с лестницы? Кто сломал совсем новую подъемную площадку?

— Пустяки, — беззаботно отмахнулся Ваня, когда Саша высказал свои опасения. — Придумаем что-нибудь. Перед премьерами и не такое бывает… и без всякого Всемуконца. Просто в воздухе какое-то напряжение, что ли. Все само собой ломается, падает, и вообще ничего не ладится.

Вспомнив о премьере, Саша с запоздалым испугом уставился на Сёму. По его плану, получается, они должны были петь без него…

— У меня очень хороший дублер, — быстро сказал Сёма, будто прочитав его мысли.

— Все равно не такой, как ты, — Вера похлопала его по плечу. — Обожаю сцену смерти Родриго. Это незабываемое чувство, когда ты стоишь и смотришь, как умирает твой лучший друг.

— Перестань, — попросил Сёма. — Я просто хотел оградить вас хотя бы от этого и сберечь для главного.

— Да-да, вот и Родриго тоже перед смертью говорил, что это все для блага Фландрии и что Карлос должен завершить начатое ими дело.

— Но ты ведь не собиралась просто стоять и смотреть? — жалобно спросил Ваня.

Если бы суперспособность Веры заключалась в умении испепелять взглядом, то от Вани осталась бы лишь невесомая горстка праха.

— Разумеется, я не собиралась. И вообще не понимаю, почему Сёма хотел сломать эту штуковину, — она кивнула на обломки машины, — непременно своими руками. Это и дурак может.

— Ты вот сейчас кого дураком назвала? — в свою очередь оскорбился Ваня и обернулся к Саше, чтобы разделить с ним свое возмущение.

Но Саша не смотрел на них. Он сосредоточенно раскладывал на полу бесформенную рваную тряпку, в которую превратился его прекрасный темно-вишневый халат. Увы, халат погиб безвозвратно.

15

— Я понял, — сказал Великовский. — Я все понял. О, как я был слеп! Мне следовало догадаться раньше. Вы сговорились меня извести. Уничтожить! Вы все против меня! С самого начала! Теперь еще Святослав…

— Да будет тебе. Споет с вывихнутой лодыжкой. Великий инквизитор вообще старенький уже, ходит кое-как, с палочкой. Дадим ему костыли — и вперед.

— А синяки? Тут грим нужен в палец толщиной!

— Капюшон надвинем, никто ничего не заметит.

— А рука?

— Господи! — Вера перестала разглядывать свой свежий маникюр и обратила на Великовского уничтожающий взгляд. — Да с рукой ничего страшного. И в конце-то концов, ему же просто пройтись туда-сюда и спеть! Не на руках же он будет ходить.

— Так ведь это… именно что на руках, — робко вставил Саша. — Там задумка такая, что Великий инквизитор демонстрирует Филиппу свое могущество и удаль молодецкую. И выходит на сцену на руках. Ну то есть мы так хотели сделать. Сейчас-то, понятно, не получится.

— Можно ввезти его на каталке, — предложил Ваня, который не мог спокойно смотреть, как человек страдает, даже если это Великаша. — Или в инвалидном кресле. И будет как бы контраст между его физической немощью и той властью над Филиппом, которую он демонстрирует в этой сцене. А?

— Я только напомню, — ядовито сказал Великовский, не оценивший Ваниного великодушного порыва, — так, на минуточку, вдруг кто забыл. Премьера завтра! Завтра, понимаете? Нам некогда разрабатывать новую мизансцену!

— Хорошо, что напомнил, — Вера поднялась со своего места. — Мне тоже некогда присутствовать тут при всяких… сценах. Нервные все какие стали.

— У нас работа тяжелая, — сказал Ваня ей вслед.

И не просто тяжелая, а еще и опасная, подумал Саша. Не одному Святославу дорого обошлась та ночь. Хотя, справедливости ради, надо признать, что ему досталось больше остальных. Саша и Ваня отделались ушибами и головной болью, а вот Святослав получил травмы — по счастью, легкие. Саша до сих пор до конца не понимал, как им удалось уладить всю эту мутную ситуацию. На следующий день после их ночных приключений в театре только и разговоров было о Святославе, который впотьмах провалился в люк. Что он делал ночью на сцене и почему люк оказался открытым — на этот счет ясных сведений не было, зато моментально заветвился и расцвел целый куст разнообразных версий и теорий. Некоторые из них по степени безумия, пожалуй, дали бы фору реальности, даже такой дикой, в которой теперь протекала Сашина жизнь.

Впрочем, Святослав быстро пришел в себя и, хотя воспринял рассказ о своих собственных приключениях с некоторым недоумением, был полон энтузиазма и не собирался отменять выступление в премьерном спектакле. Театральная жизнь богата самыми удивительными событиями и невероятными курьезами, и на этом быстро меняющемся фоне ночное происшествие потихоньку отошло на второй план. А на первом плане, конечно, была премьера «Дона Карлоса».

Саша и сам ждал ее с внутренним трепетом. Он не боялся нависшей над ними неведомой угрозы, которая так тревожила Сёму. Не потому, что был храбрецом, на этот счет он не питал никаких иллюзий, а потому, что угроза оставалась абстрактной, далекой и не очень реальной. Дьявольская машина — вот она, вполне осязаемая, обломки до сих пор свалены в углу под сценой. Временно спятивший Святослав был еще более осязаемым. А демон разрушения с анекдотическим прозвищем… Нет, Саша полностью доверял своим старшим друзьям, но проникнуться их беспокойством не мог. Человек в черном пальто куда-то запропал и перестал даже звонить. Может быть, дальнейшее вообще не их забота и высшие сущности как-нибудь сами разберутся между собой?

Другое дело — премьера. Вот тут все проблемы и опасности были очевидны. А сколько еще неочевидных подвохов откроется в процессе — об этом Саша примерно догадывался на основе своего, пусть пока и небольшого, сценического опыта.

Но вроде бы все шло гладко. Великовский присмирел и почти перестал к ним придираться, а безумные идеи, на которые он по-прежнему был неистощим, воплотить в жизнь они бы уже все равно не успели.

На последних репетициях стало заметно, что и Ваня волнуется. Его разбирал нервный смех, и это всем мешало, потому что смеялся Ваня заразительно и мгновенно выводил из строя и партнеров по сцене, и музыкантов, и случайных зрителей. Великовский решил эту проблему изящно: он просто принес на репетицию платье — как будто бы то самое, от которого Карлос был спасен благодаря вмешательству Веры.

— Еще раз заржешь, — сказал Великовский, потрясая платьем, — и будешь петь вот в этом.

После такой угрозы Ваня сделался мрачен, как грозовая туча, зато оркестр развеселился и долго не мог успокоиться. Когда наконец все выдохлись и притихли, масла в огонь подлил Сёма, который с чувством продекламировал:

— Что не ржешь, мой конь ретивый, как обычно, невпопад? Не потряхиваешь гривой, не жуешь свой мармелад?

Великовский, дождавшись паузы, снисходительно похлопал в ладоши и прищурился на Сёму:

— Знаешь, а по-моему, тебе платье Карлоса будет в самый раз. Подол только немного подшить. Ваня похудел, так что у вас как раз один размер… Иван! Что ты там опять ешь?!

— Это нервное, — сказал Ваня. — Я все время нервничаю и хочу есть, потому что ты на меня все время кричишь. Хочешь конфетку?

Да, они все волновались. Кроме, может быть, Веры и все еще ошарашенного Святослава. После того как накануне премьеры Великовский раздал им последние указания, Сёма отозвал Сашу в сторонку.

— Ты завтра во время действия постарайся не оставаться один, — сказал он. — Будь среди людей. Если заметишь что-то странное, сразу дай знать.

— Да как же я останусь один? Я или с вами на сцене, или за кулисами, кругом хор, гримеры, ассистенты… Великаша! Он вообще как клещ. Он мне тут на днях в дверь ванной постучал с вопросом, не забыл ли я, что в сцене с Елизаветой надо держать ларец не в правой, а в левой руке, это ведь так чертовски важно! Так что не беспокойся. У меня завтра не будет ни единого шанса заскучать в одиночестве.

— Ну да, на премьере всегда такая горячка. Но это все так, видимость, дым. Ты не думай слишком много о том, как будешь петь. На премьере никогда не бывает по-настоящему хорошо. Кураж бывает, азарт и все такое. Это бодрит и заводит, многим нравится. Но по-настоящему хорошо станет еще не скоро.

Саша понимал, что Сёма так говорит только для того, чтобы его успокоить. И, как ни странно, это действительно успокаивало.

Он так старался не приехать раньше всех, чтобы не торчать несколько часов в гримерной и не слоняться бесцельно по коридорам, что слегка перегнул палку и явился предпоследним.

Ваня дремал в кресле, пока гримерша колдовала над его кудрями, доводя их до немыслимых степеней великолепия. Сёма сидел в наушниках перед ноутбуком и увлеченно смотрел научно-популярный фильм про моллюсков Красного моря. К ним забежал взмыленный Великовский, который нигде не мог найти Веру.

— Она у себя, делает дыхательную гимнастику, — сказал Ваня, не открывая глаз и, кажется, даже не просыпаясь.

— Точно? Ладно. А Гульнара?

— Она придет… позже.

— Позже — это когда? Точно придет? Она звонила тебе? А если не придет?

Ваня все-таки приоткрыл один глаз, пожал плечами и замурлыкал:

Великовский не успел выплеснуть на него свое негодование, потому что заметил Сашу.

— А ты почему не одет?!

— Я сейчас, — заверил его Саша, — я уже иду.

И действительно пошел, даже побежал в свою гримерку. И костюм, и грим у Филиппа были довольно простыми, Великовский настоял на том, что Сашу не надо искусственно старить. Но все равно нужно поторопиться. И тоже сделать гимнастику. И успокоиться.

Не похоже, чтобы остальные переживали так же, как он. Впрочем, оно и понятно. Вера — железная леди, сколько у нее было таких премьер, сколько оваций, сколько заполненных залов, требовательных и строгих, не таких, как в их милом, почти провинциальном АВОТиЯ, где публика не мнит себя искушенным знатоком и не приносит в зал за пазухой гнилые помидоры и тухлую селедку, как это случается в местах более просвещенных, утонченных и рафинированных. Вере не о чем беспокоиться сегодня. Сёма вообще ничего не боится. У него всякое бывало за долгие годы работы, в том числе неудачи, которые Саша даже мысленно боялся примерить на себя… он бы, наверное, не выдержал, ушел из профессии, не смог бы даже вспоминать об этом. А Сёма ничего, вспоминает и рассказывает. То ли все предыдущие и дальнейшие успехи обеспечили ему запас прочности, то ли он просто… вот такой. Ну а Ваня — он сейчас на пике своей формы, вокальной и физической. Вот уж в ком сомнений нет, публика будет в восторге от своего любимца. И Полина была бы в восторге.

Не надо вспоминать про Полину. Не сегодня. Хотя если бы не она, ничего бы этого не было. Но не надо, лучше подумать наконец о своей роли. Настроиться.

Думать о спектакле и о музыке, напомнил себе Саша. Вообще повезло ему. Как же ему повезло! Теперь-то он твердо знает, что это случайность, и если бы не вся эта петрушка с его супергеройством, не видать бы ему Филиппа как собственных ушей. Да и плевать, не важно, чему там он обязан этой своей нечаянной удачей. Петь эту партию — счастье, настоящее жаркое счастье, чистое, высшей пробы. Надо только довериться ему. Обманывают люди, изменяет собственное тело, смеется над тобой сама жизнь. Но музыка — нет, никогда.

В дверь поскреблись.

— Саша! Ты тут? Ты одет?

— Да, Гульнара, входи.

Гульнара сама была еще не вполне одета и не вполне причесана, но ее это ничуть не смущало. Она беспокоилась о другом:

— Ты не брал у Сёмы кинжал?

— Нет. Зачем бы мне? У меня вон свой есть. А что, потерялся?

— Ага. Представляешь, лежал себе там на столе, хватились — нету.

— Да кому он мог понадобиться? Ну да и не беда, запасной ведь должен быть.

— Запасной есть, это понятно. Просто странно как-то.

Гримерша, которая занималась Сашей, вдруг мрачно сказала:

— А ничего странного. И не найдется теперь. И не удивляйтесь. Это уж всегда так.

— Как это? — хором спросили Саша и Гульнара.

— Да уж вот так. Когда премьера, всегда все теряется. Кинжал — это еще ничего. Хуже, когда одна туфля из пары пропадает. Разношенная, нужного размера. Или парик. Запасной, понятно, есть, но это ж парик, не кинжал… дело тонкое. Я вот еще прошлого «Дона Карлоса» помню, там у Родриго как раз парик пропал. Красивый такой. Потом оказалось, кошка его стащила.

Гульнара хихикнула, Саша тоже улыбнулся. Он видел фотографии того «Дона Карлоса», и парик там у Родриго действительно был выдающийся. Прямо леди Годива какая-то, а не Родриго.

— Но тут хотя бы поняли потом, что кошка, — продолжала гримерша. — А вот однажды у нас лебедь пропал, на котором Лоэнгрин должен был ехать. Здоровый такой лебедище! Вот куда мог деться? Стоял себе, никого не трогал. А как Лоэнгрину выезжать, хватились — нет лебедя.

— И как выкрутились? — заинтересовалась Гульнара, забыв о кинжале.

— Да так… тумана побольше напустили. Там и самого Лоэнгрина почти не видать было, выплыл потихоньку в лодочке, да и все. А к третьему акту декорации меняли, смотрят — лебедь стоит себе спокойно на прежнем месте.

— Чудеса, — сказал Саша.

— Волшебство! — сказала Гульнара.

— Это просто потому что премьера. Всегда так бывает.

Однако если не считать пропажи Сёминого кинжала, в остальном все шло вполне благополучно. Ваня действительно был в голосе и в настроении. Дуэт Родриго и Карлоса предсказуемо вызвал шквал восторга, и Саша, заслушавшись, опоздал бы к выходу, если б его не поторопила Вера.

А потом все сразу стало легко, напряжение растаяло, и все встало на свои места, и спектакль покатился по отполированным рельсам, и стыковки между сценами были гладкими, и заготовленные эффекты публика принимала тепло, и импровизации выходили удачными.

Все было хорошо. Даже слишком хорошо, подумал вдруг Саша, и тут же одернул себя: что за глупости! Они приложили немало усилий, чтобы все получилось именно так. И не только они, а еще множество людей. Это заслуженный успех, и хватит уже отравлять собственную радость малодушными сомнениями и ожиданием подвоха.

И все-таки его что-то тревожило. Какая-то смутная мысль, какая-то заноза в сознании… будто чего-то не хватает. Он с усилием оторвался от наблюдения за терцетом с Эболи и прислушался к себе.

— Вера, — спросил он, — а ты не видела Великашу?

— Да тут он где-то пробегал. Все ищет Сёмин кинжал.

— Зачем это? Нашли ведь запасной. Да он уже вот сейчас… вон он им размахивает!

Они оба посмотрели на монитор, который транслировал ход спектакля.

— Ну это же Великаша, — сказала Вера. — Ему надо на что-то направить свою энергию. Чем бы дитя ни тешилось… лишь бы не вмешивалось.

Они снова повернулись к монитору, потому что не хотелось пропустить сцену, где Родриго протягивает руку за компрометирующими бумагами и натыкается, как на острие шпаги, на подозрительный взгляд Карлоса. Устыдившись своего минутного колебания, Карлос принялся хлопать по карманам в поисках тех самых бумаг.

— Поздравляю тебя, Ваня, — сказала Вера в монитор, — ты балбес.

— Чего это вдруг? — обиделся Саша. — Это не он балбес, а Карлос.

— Нет, не Карлос, а именно Ваня. Он, кажется, не взял с собой бумаги.

Саша охнул и испуганно уставился на экран. Ваня так же испуганно смотрел на них с экрана. Сцену спас Сёма, который развернулся спиной к залу, невозмутимо протянул руку вперед, взял у Вани что-то невидимое и аккуратно спрятал за пазуху.

— Ладно, — сказала Вера, — сойдет. Пошли, нас уже скоро позовут.

Антракт промелькнул незаметно. Все суетились, поздравляли друг друга и суеверно сплевывали через плечо, чтоб не сглазить — еще два действия впереди. Один только Ваня не боялся сглаза, трогательно радовался собственному успеху и норовил повиснуть на шее у всякого, кто подвернется.

— Ты не видел Великовского? — спросил Саша, когда Ваня добрался и до него.

— Тут он где-то мельтешил. Тебе не пора переодеваться?

Ну все, вот и оно. Настало время ночной рубашки. В глубине души Саша даже был рад теперь, что остался без халата: и так жарко, а к концу сцены он и вовсе будет как из бани. Так что халат не нужен, это Великовский правильно рассудил.

А вот у Веры был халат, очень красивый, причудливо расшитый золотой нитью. Она машинально расправляла складки тяжелой ткани и одновременно говорила по телефону.

— Нет, зайчик, пока нельзя, ты же видишь, бабушка занята. Бабушка работает. Сейчас мама купит тебе мороженое, а когда представление закончится, придете ко мне за кулисы…

Не отрываясь от телефона, она помахала Саше рукой, а потом подняла вверх сжатый кулак: давай, мол, покажи им там! Саша улыбнулся. Ощущение странной легкости не покидало его, приятная прохлада овевала голые ноги. Ну, поехали!

16

Все самое трудное осталось позади. И от этого было немного грустно. Еще небольшая сцена после смерти Родриго, потом эффектный финальный выход — и сказочке конец. За кулисами его опять обнимали и хлопали по спине, и только добравшись до гримерной, Саша понял, как сильно он устал. Хватило бы теперь его на остальное… Глупости, хватит, там всего ничего осталось.

К счастью, в гримерной никого не было. Переодеваясь, Саша прикинул, что у него еще остается минут десять на отдых. Отлично. Он взял с тумбочки полотенце и нечаянно смахнул на пол какой-то тяжелый предмет. Сёмин кинжал! Как он здесь оказался? Саша готов был поклясться, что минуту назад его тут не было. Наверное, просто не заметил, голова идет кругом от всего… Значит, кто-то все-таки нашел кинжал и по ошибке принес его в Сашину гримерку. Ну да неважно, до конца спектакля он уже никому не понадобится. Сёма тоже скоро споет свою последнюю на сегодня арию. Кто-то из знаменитых исполнителей, помнится, говорил, что только в сцене смерти Родриго и начинается настоящая опера. Смелое утверждение, да и опера при таком раскладе выходит что-то совсем короткой — много ли там этого умирающего Родриго! Но если бы Саша пел эту партию, он бы тоже больше всего любил именно эту ее часть. Да он и сейчас ее любит больше всего.

В дверь постучали.

— Саша! Ты тут? Куда ты пропал?! — возмутился голос Великовского в коридоре.

— Ты сам куда-то пропал! — возразил Саша, открывая ему. — Ты вообще знаешь, что происходит? Ваня-то! А дуэт? И второй тоже! Ты слышал, как хлопали? Сейчас Гульнара будет…

Он вдруг понял, что тараторит, совсем как Великовский, не давая ему вставить ни единого слова. Все-таки нервное напряжение еще не отпустило. Надо сделать дыхательную гимнастику, вот что.

Великовский, напротив, был непривычно спокоен. Он уселся в кресло и рассеянно огляделся, словно видел эту гримерную впервые.

— Скоро конец, — сказал он бесстрастно.

— Да разве скоро? Еще столько всего впереди! Правда, уже не для меня… — Саша улыбнулся.

— Не для тебя, — согласился Великовский.

Он тоже улыбнулся, но как-то безучастно, и глаза, устремленные на Сашу, смотрели без всякого выражения.

— Ты чем-то недоволен? — осторожно спросил Саша.

Великовский кивнул.

— Собой. Но это можно исправить.

— Ну конечно! К следующему разу…

— Следующего раза для тебя не будет.

Несколько секунд они молчали. Вот так, значит… Но почему? Не то чтобы Саша совсем не ожидал такого поворота, но ведь все прошло хорошо, действительно хорошо!

Дверь распахнулась без стука, и к ним заглянула раздраженная Вера:

— Саш, ты не видел мою гримершу? Что за… А, Костя, вот ты где.

— Заходи, — сказал Великовский. — Ты мне тоже нужна.

Вера шагнула в комнату и, кажется, собиралась что-то сказать, но осеклась. Саша почувствовал, как ее рука опустилась ему на плечо и сжала крепко, почти до боли, но он не обернулся, внезапно скованный непонятным оцепенением. Великовский все смотрел на него, и под взглядом его черных пустых глаз вдруг стало тяжело не только шевелиться, но и дышать.

— Иди, — сухо приказала Вера и подтолкнула Сашу к дверям.

Но он не успел сделать ни шага, пол вдруг дрогнул и закачался, словно при землетрясении. С грохотом посыпались со столов баночки и флаконы, задребезжало оконное стекло, опрокинулся стул, а дверь… дверь попросту исчезла.

— Никому уже не надо никуда идти, — сказал Великовский странным, словно чужим голосом. — Все уже кончилось. Совсем. Не понимаете? А ведь это так просто.

Но он ошибался. Саша все понял. И Вера, видимо, поняла.

— Все кончилось, потому что по-настоящему ничего и не начиналось. На самом деле нет ничего, кроме меня. Точнее, я и есть это самое ничего. Вы хотите одолеть хаос, вечный и беспредельный… Смешно. Противостоять мне! Каждое ваше действие, которое вы считаете своей победой, лишь приближает вас ко мне. Каждый ваш шаг, который вы заносите в копилку своих успехов, ведет вас ко мне.

— Плохой пересказ арии Мефистофеля своими словами, — не сдержался Саша.

Как ни странно, это задело Великовского. Может быть, напомнило ему о сломанной машине в трюме под сценой?

— Плохой или хороший, пересказ или нет, это уже безразлично. Теперь всему настанет конец. Всемуконец, так вы говорите? С вас я и начну.

— Зачем? — спросил Саша, лихорадочно соображая, как бы протянуть время. — Зачем тебе это надо?

— Нет никакого «зачем». Мне это не надо. Просто я есть, а вас нет. Ну или сейчас не станет, это несущественно.

— Постой, я не…

Великовский щелкнул тонкими острыми пальцами. Саша не успел договорить. Он начал поднимать руку, инстинктивно пытаясь загородиться от какого-то блестящего предмета, который вдруг метнулся ему прямо в лицо, со свистом рассекая воздух… но тоже не успел.

Вера поняла, что их ждет, как только узнала этот невидящий стеклянный взгляд, и была готова ко всему. Ее настоящий голос не подействует на Великовского, но весь остальной мир замрет хотя бы на несколько мгновений, и это им поможет. Ничтожное преимущество, оно их не спасет, но сдаваться она не собиралась.

Это были считаные секунды, но их хватило, чтобы Вера вынула из застывшего воздуха кинжал, замерший в сантиметре от Саши. Сёмин кинжал, тяжелый и невероятно острый… она торопилась схватить его и порезала пальцы. Оружие в руках, боль, вид собственной крови и вскипевшая внутри ярость на мгновение вернули ей силы и уверенность в себе, и она шагнула к Великовскому. Он тоже был разъярен, не столько ее сопротивлением — это пустяк, что она может против него… сколько внезапно зазвучавшей мелодией, которая придавала ее проклятиям странную силу.

Он стремительно сполз на пол текучей гибкой тенью и исчез. В ту же секунду зеркало над гримерным столиком вздулось пузырем, лопнуло, и длинный острый осколок вонзился в грудь Веры, оборвав пение.

Саша отпрыгнул в сторону и вдруг понял, что Великовского больше нет, словно он сквозь землю провалился. Под ногами что-то захрустело, он глянул на пол…

— Вера!

Ее глаза смотрели осмысленно, и она силилась что-то сказать сквозь хрип и бульканье в горле.

— Сейчас, — бормотал Саша, — я сейчас… Помогите! Врача!

Он бросился к двери. Она вернулась на свое место, но распахнулась не в знакомый коридор, а в липкую темноту, из которой повеяло холодом и гнилью. Ладно, на тумбочке лежит его телефон… Нету. Может, на полу? Где же он?!

Вера кашляла и захлебывалась. Саша снова бросился к ней:

— Я сейчас, подожди… я позову на помощь!

Она смотрела на него пристально и понимающе. Саша сжал ее руку. Что можно сделать? Надо остановить кровь… сделать перевязку. Это еще не… конец. Не может быть. Вера снова захрипела, он потянулся вытереть кровь с ее подбородка, будто это могло как-то помочь.

— Не надо, молчи… что? Что сделать?

— Тих… кх… кх-х… тих-хо…

Она смотрела куда-то поверх его плеча. Саша обернулся.

Монитор продолжал показывать спектакль. Родриго беззвучно пел, зажимая рукой рану в груди.

Вера пошевелилась и потянулась к осколку, торчавшему из ее тела. Саша схватил ее за руку:

— Стой, нет, подожди!

Господи, что он говорит? Чего ждать-то? Он даже не может никого позвать на помощь!

— Вера, потерпи, милая, нельзя убирать… Не трогай…

Саша вдруг осознал, что не слышит ни самого себя, ни Веру. Его слух наполнило пение — хорошо знакомая мелодия, нежная и повелительная, соединившая в себе страдание, надежду и торжество, и все внутри потянулось навстречу ей, жадно ловя каждый звук, каждое слово.

Это был Сёмин голос. Он пел сейчас на сцене, недалеко от них… или уже очень далеко, в другом пространстве, в другом измерении? Но его голос звучал в ушах, совсем рядом, словно Саша подавал руку ему, а не умирающей Вере.

Она снова зашевелилась и схватилась за осколок.

— Вера, нет, нельзя!

Он поспешно остановил ее руку… но осколка уже не было. Она не достала его из раны, он просто растаял, словно был сделан из тонкой пластинки льда. Но лед оставил бы влагу на их пальцах, а гладкое, смертоносно твердое зеркало исчезло без следа.

Вера втянула в себя воздух и попыталась сесть.

— Не двигайся! Вера… подожди!

Но она все равно села и осторожно ощупала разорванную и намокшую от крови ткань на груди. Саша больше не возражал, да он и не мог уже говорить, только судорожно всхлипывал.

Где-то там, на сцене, умирал Родриго, и Сёма пел о смерти, но в его голосе помимо боли, тоски и сожаления было блаженное умиротворение. А к Вере на глазах возвращалась жизнь.

Она вдруг словно что-то вспомнила и забеспокоилась.

— Что?.. — Саша наклонился к ней, задыхаясь, боясь поверить в чудо.

— Иди, — сказала Вера. — Тебе пора.

— Куда?

— Не сцену. Твой выход… После этой арии твой выход. Иди, ты еще успеваешь.

Он даже засмеялся, но тут же зажал себе рот дрожащей рукой. Не время для истерик.

— Быстро! — ее голос звучал тихо, но властно и раздраженно, это был голос прежней Веры. — У тебя полторы минуты. Руки сполосни, и лицо. И вообще весь перепачкался… Ладно, на темном незаметно. Давай. Бегом!

Саша поднялся, шагнул пошатываясь к двери… все вернулось на свои места. За дверью был коридор, слышались чьи-то торопливые шаги.

— Я позову врача, — сказал он. — Я сейчас… подождешь?

Вера тоже поднялась на ноги.

— Какого врача? Марш на сцену!

— Но ты…

— Мой выход еще не скоро. Успею переодеться. Да быстрее же! Тебе пинка дать?!

И вдруг стало ясно, что она вполне может дать Саше такого пинка, что он пролетит стрелой отсюда до самых кулис. В дверях он обернулся:

— Надо предупредить…

— Он уже знает. Теперь знает. Они ведь чувствуют друг друга.

Саша ушел. Ей тоже надо бы идти, но времени еще достаточно. Успеет и умыться, и сменить костюм. Раны, как она убедилась, уже не было, но внутри все болело, и она боялась лишний раз пошевелиться. Это ничего, пройдет. Всегда проходит. Вот сейчас, еще немного…

Она замерла, прислушиваясь к пению. Сёмин голос, теплый и обволакивающий, исцелял раны, успокаивал боль, утешал в отчаянии. Вера не в первый раз испытывала на себе его действие, она знала, как это бывает, и теперь вся обратилась в слух и доверилась плавному течению музыки.

Зрители аплодировали так долго и настойчиво, словно надеялись, что убитый Родриго, тронутый их сочувствием, встанет из лужи искусственной крови и споет свою предсмертную арию на бис. Но Родриго был недвижим, Карлос — безутешен, и публика в конце концов притихла, а Саша как раз успел к своему выходу.

— Великовский, — шепнул он, склоняясь над смирно лежащим Сёмой.

— Знаю.

Сёма приоткрыл глаза и улыбнулся краешками губ.

На этот раз человек в черном пальто был без пальто. Но тот, кто недавно назывался Великовским, все равно узнал его. Завеса тайны, разделявшая их все это время, наконец упала, и они словно впервые увидели друг друга.

— Не радуйся, кровь не моя. Бутафория, я ж прямо со сцены. Так вот где ты был все это время… Мне следовало догадаться раньше.

— Как и мне. Превращаясь в людей, мы делаемся невероятно глупыми… совсем как они.

— Ты хотел убить моих друзей.

— Они уже мертвы. Считай, что мертвы. Ваше упрямство бессмысленно. Вы не можете мне противостоять. Ты это знаешь, только скрываешь от них. Вы все придете ко мне… Да-да, и ты тоже. Может быть, последним, но придешь.

— Я от тебя и не бегаю. Я уже пришел. А вот и я, так сказать. Валяй, покажи, как ты рад нашей встрече!

Никто не мог наблюдать за их схваткой, но отголоски ее ощутил на себе каждый, кто был в эту минуту в театре. Музыка наполнила его до краев — та, что звучала в оркестровой яме, и та, что проливалась текучим медом на сцене, и та, которая исходила от самих стен АВОТиЯ, и та, которая была недоступна человеческому слуху, но заставляла дрожать потаенные струны души.

Странно, но никто не вспомнил о Великовском, никто не удивился, когда режиссер не вышел на поклоны. И зрители, покидая зал и потирая зудящие ладони, шуршали программками и тыкали пальцами в список действующих лиц, невидяще пропуская строчку с именем режиссера.

— А мне понравилось!

— Как, говоришь, его фамилия? Я запомню.

— Дирижер молодец… так палочкой махал, прямо ух!

— Да какой он бас? Он баритон!

— Да разве ж это баритон? Чистый тенор!

— А тенор… тенор какой хорошенький!

— Все хорошие, только явно к финалу устали.

— Верочка наша зажгла!

— Вот эта фотка хорошо получилась. Смотри, он прямо плачет.

— Как они к концу-то все распелись, а?

— В ее возрасте…

— В его возрасте…

— Перестань ржать! Это вообще-то была трагедия.

— Инквизитор — монументальный какой мужик!

— И ножки такие тонкие, прямо жалость берет.

— А я на барабанщика все время смотрел.

— «Князь Игорь» лучше. Там половецкие пляски, а тут даже не танцевали.

— Я не понял, они геи, что ли?

— Эта вот, которая брюнетка, как ее… ух какая!

— У меня даже тушь потекла!

— Dio, che nell'alma info-o-ondere amo-o-or… Тьфу, черт, привязалась, сейчас неделю буду ее петь.

— А я себе рингтон такой поставлю.

И они, переговариваясь, один за другим выходили в морозный зимний вечер, оживленные, слегка одуревшие и со смутным ощущением победы неизвестно над чем.

Эпилог

Труднее всего оказалось ускользнуть с непременного торжества по случаю премьеры. Саша по неопытности не догадался сбежать сразу и в результате вырвался на свободу последним. Когда он добрался до комнаты за портьерой, все были уже там.

— А Вера говорила, будто бы человек в черном пальто никогда не врет! — Ваня одновременно радовался и возмущался, как всегда, ухитряясь совмещать несовместимое.

— Так я и не врал, — сказал Сёма. — Это не ложь, а театральная условность. Ну знаешь, когда один человек исполняет несколько ролей.

Саша остановился в дверях, разглядывая его с любопытством и некоторым смущением. Тот человек с чемоданом в метро, лица которого он не мог вспомнить… Теперь ему самому было непонятно, как он сразу его не узнал.

— А Сашу обманул! — сказал Ваня.

— Нет, — сказал Саша. — Простая справедливость требует признать, что нет. Я просто не мог вспомнить… Только подумал, что внешность у него была такая, незапоминающаяся, если не считать пальто. И когда Сёму увидел, тоже так подумал.

— Сами вы… незапоминающиеся! — проворчала Вера. — На себя посмотрите.

— Подождите вы с этим, — попросил Саша. — Главное-то… чем все кончилось? Ты его… победил?

— Боюсь, его нельзя победить, — Сёма устало откинулся на спинку стула и виновато посмотрел на них, на каждого по очереди. — В этом он прав. Но сейчас он обезоружен и не опасен ни для кого из нас. Надолго… хотя и не навсегда.

— Трудно было? — спросил Саша.

— Не так трудно, как можно подумать. Обернувшись человеком, он утратил часть своего могущества. Впрочем, это справедливо и в отношении меня… Но он просчитался в одном. Он сильно ослабел просто от того, что был рядом с нами. Ему противна музыка, для него губительна любая гармония. А Верди… Верди — это вообще супероружие. Оркестр играл, вы пели там, на сцене — просто пели, без применения своих особых способностей, а он слабел с каждой минутой. Мне оставалось лишь завершить дело.

— Странно, что он выбрал себе именно такую роль. Режиссер ведь все время должен быть рядом с артистами, и понятно было, что ему придется все это слушать… — задумчиво произнес Ваня.

— А это было частью его замысла. И временами он ему удавался. Вы не чувствовали, что он на самом деле не любит то, с чем работает? Одно дело — истолковать оперу по-своему, открыть в ней новый смысл, предложить новый взгляд. И совсем другое — разломать ее, обескровить, лишить всякого смысла, вынуть из нее бессмертную душу. Теперь это очевидно. Но я мог бы догадаться и раньше.

— Перестань, — сказала Вера. — Ты слишком много на себя берешь. Как обычно, впрочем.

— А ты знала, что Сёма — это… он?

— Знала. Ему пришлось открыться мне еще в прошлый раз. А в этот раз — рассказать мне свой блестящий план по уничтожению машины ценой собственной жизни. Кто-то же должен был наблюдать за этим грандиозным зрелищем.

— А разве тебя можно убить? — спросил Ваня, испуганно оборачиваясь к Сёме.

— Меня — нет. А Сёму Кривобокова — да. Но я бы не умер, а просто… ну… развоплотился.

— Смерть — это всегда смерть, — сказала Вера холодно. — Чем бы потом ни кончилось, а умирать неприятно.

Ваня придвинулся на своем стуле и обнял ее. Они помолчали. Светила лампа, умиротворяюще тикали невидимые часы, остывал чай в стаканах.

— У меня завтра интервью, — вдруг спохватилась Вера. — Хорошо тут с вами, но мне надо бежать.

— Мне тоже пора, — Ваня нехотя поднялся. — Нам с утра к педиатру, потом прививка, там график строгий, премьеры и зомби-апокалипсис никого не волнуют.

Они еще постояли все вместе у выхода, пока Вера ждала такси, а Ваня искал по карманам ключи от машины. Попрощавшись с ними, Саша повернулся к Сёме.

— Ну у тебя-то завтра ни интервью, ни прививок? — он чуть не схватил Сёму за рукав, он еще не готов был расставаться с ними всеми сразу, хотя бы и на один только день. — Расскажи мне еще… расскажи, что все-таки было на той постановке в Лондоне, про которую все время говорит Ваня?

— Ну… — Сёма засмеялся. — Пожалуй, сейчас самое время. Не уверен, что я решусь об этом заговорить при свете дня.

— Вот и расскажи наконец! Во всех ужасающих подробностях. Ты ведь никуда не спешишь?

— Я — нет, решительно никуда не спешу. Но там, кажется, к тебе пришли? — Сёма близоруко прищурился.

Саша обернулся в недоумении. Кто мог к нему прийти? Да никого и нет. За колонной только что-то зеленое маячит…

— Полина?! — ахнул он. — Ты как здесь?! Откуда?

— Сегодня утром прилетела…

Полина подошла к ним, неуверенно кивнула Сёме и остановилась. В руках она держала объемистый сверток. На ней было новое платье, раньше Саша его не видел.

— Но… зачем?

— Я посмотрела прогноз погоды, тут такой мороз у вас. А ты забыл зимние ботинки.

— Да не такой уж мороз, и оттепель скоро обещают. Весна на носу, — сказал Саша и тут же прикусил язык.

— Ну и так, вообще… премьера. Билетов не купить было! Я на галерке сидела, с армейским биноклем, у папы взяла.

Полина замолчала. Саша растерянно оглянулся на Сёму.

— Спокойной ночи! — бодро сказал Сёма.

Он помахал Саше рукой, кивнул Полине и зашагал к дверям, на ходу застегивая свое черное пальто. Вглубине души он был застенчив и не любил подолгу раскланиваться, когда представление уже окончено.

КОНЕЦ

Не забудьте поставить метку «Прочитано».

Напишите комментарий — порадуйте автора!

А если произведение очень понравилось, напишите к нему рекомендацию.

Страница произведения: https://fanfics.me/fic125067

Комментарий автора

В качестве своеобразных иллюстраций прилагаю список музыкальных произведений, «звучащих» или просто упомянутых в этой истории. В тексте некоторые из них даны сразу в переводе на русский, но по ссылкам — исполнение только на языке оригинала.

Гл. 1 — ария Варлаама из «Бориса Годунова»: https://www.youtube.com/watch?v=cLxviCUSLmY

Гл. 3 — ария Филиппа из «Дона Карлоса»: https://www.youtube.com/watch?v=ZLlpoR_qMDs

Гл. 4 — застольная из «Травиаты»: https://www.youtube.com/watch?v=afhAqMeeQJk

Гл. 5 — дуэт из «Силы судьбы»: https://youtu.be/XrgHEiyloU0?t=11493

Гл. 6 — дуэт из «Дона Карлоса»: https://youtu.be/uiAO7gZkU0M

Гл. 7 — ария Лизы из «Пиковой дамы»: https://www.youtube.com/watch?v=PSMVKUsdtYU

Гл. 9 — ария варяжского гостя из «Садко»: https://www.youtube.com/watch?v=u_lIBs83e6g

Гл. 12 — ария Каварадосси из «Тоски»: https://www.youtube.com/watch?v=seqJpOVhSeQ

Гл. 13 — ария Мефистофеля: https://www.youtube.com/watch?v=OetQJS3agLw

«Серенада» Шуберта: https://www.youtube.com/watch?v=oaq-6U7ZJt8

Гл. 16 — ария Леоноры из «Силы судьбы»: https://www.youtube.com/watch?v=OOWH67U4Yfg

ария Родриго из «Дона Карлоса»: https://youtu.be/PPHMmqPuQGQ?t=57

Примечания

1

(обратно)

2

Он здесь… Инфант!

(обратно)

3

О мой Родриго!

(обратно)

4

Узнай о моем несчастье, мое сердце разрывается от страданий!

(обратно)

5

Я люблю… преступной любовью… Елизавету!

(обратно)

6

Свою мать! Боже милостивый!

(обратно)

7

Ты побледнел… Не смотришь мне в глаза!

(обратно)

8

О горе мне! Ты тоже оттолкнешь меня, мой Родриго?

(обратно)

9

Нет, нет!.. Родриго все так же любит тебя. Я клянусь! Ты страдаешь? Все остальное неважно!

(обратно)

10

Всегда вместе…

(обратно)

11

И жизнь, и смерть разделим вместе… (Из оперы Дж. Верди «Дон Карлос»)

(обратно)

12

(обратно)

13

(обратно)

14

(обратно)

15

(обратно)

Оглавление

Благодарности

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

Эпилог

Комментарий автора

*** Примечания ***