Лишний человек [Maria Belkina] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Maria Belkina Лишний человек

Благодарности

Моим бессменным музам — Montpensier и Madame de Monsoreau.

Пролог

Есть такие города, где всегда идет дождь. А если не идет, то собирается, вон опять небо затягивает серостью и первые капли растекаются кляксами на асфальте. А если не идет и не собирается, то, значит, только что прошел: ручьи еще не сбежали с тротуаров и прохожие брезгливо отряхивают мокрые зонтики.

Во всяком случае, так считается. На самом деле здесь тоже бывают солнечные дни, сухой прозрачный воздух, горячее безоблачное небо. Но их воспринимают как странную случайность, недоразумение, ошибку небесной канцелярии, а возвращение серой хмари и дождя встречают почти с облегчением, даже если это безнадежно портит новые туфли и планы на выходные.

Роптать на плохую погоду здесь не принято. Приезжим положено даже восхищаться ею, как обязательным аттракционом, как одной из примет этого города, любимого многими, много раз осыпанного бранью и похвалами за всю его долгую жизнь. Былые его ужасы и беды ныне не столько пугают, сколько притягивают. Это его визитная карточка, как и нескончаемый дождь.

Сегодняшний казался именно нескончаемым. Никто не мог припомнить, когда он начался, и переставать он явно не собирался. Он выстукивал свою монотонную песнь по стеклам, шуршал по дорожкам, проникал под зонты и дождевики, забирался холодными щупальцами под одежду, расползался неуютной сыростью внутри помещений. Он лип к лицам, к ботинкам, к колесикам чемоданов. Всякий был отмечен этим дождем, всякий нес его с собой.

Влага, скопившаяся в небе над аэропортом, сгустилась в плотные желтоватые облака. Из-за плохой видимости вылеты задерживали — не настолько, чтобы это привело к коллапсу, но вполне достаточно, чтобы посеять тревогу и недовольство среди пассажиров. Все нервничали, задирали головы к небу, хотя что люди могут там разглядеть своими близорукими глазами? Какого ответа они искали там, какой ясности? В небе было пусто. И они уныло опускали глаза обратно к телефонам, лишь изредка сверяясь с электронными табло.

Но аэропорт все-таки работал, рейсы прибывали один за другим. Те, кто прилетел, выглядели не хмурыми, а просто озабоченными и усталыми. Встречающие толпились под крышей, подальше от дождя, или ожидали в машинах. На улице было безлюдно — лишь ряды мокрых автомобилей и автобусов.

Стеклянные двери разъехались, выпустив наружу худощавого молодого человека в синей куртке. Он остановился на пороге, мешая дверям закрыться, и растерянно уставился на небо. Судя по всему, зонтика у него с собой не было. Какое непростительное легкомыслие. Будто не знал, куда летит! Поглядев, как положено, на небо, он уткнулся в телефон — какие же они все одинаковые, эти люди… Мимо него спешили другие, задевая локтями и сумками, извиняясь на разных языках. Он рассеянно кивал и отвечал невпопад. Выждав минуту или две, снова поднял глаза и вытянул шею, что-то высматривая впереди. Потом решительно запахнул куртку и бодрой рысью припустил по лужам на стоянку такси.

Водитель, видимо, задремал, убаюканный шумом дождя, потому что вздрогнул, когда молодой человек распахнул дверь и торопливо нырнул в салон.

— Добрый день! Слушайте, ну и погода… А я зонтик забыл! Но я вроде не сильно промок, хорошо, что вы тут рядом стоите.

Водитель грузно заворочался на своем сиденье, удивленно оглянулся и засопел в седые усы.

— Я никого не жду.

— Что? — молодой человек озадаченно нахмурился. — Как это? Погодите, сейчас… — он вытер экран телефона о джинсы. — Да нет, все правильно, LD65VKS — это ведь ваш номер?

— Мой. Но я заказ не принимал.

— Ничего не понимаю. Мне написали, машина ждет. Еще в самолете…

Он замолчал. Водитель разглядывал его исподлобья. С виду совсем мальчишка, даже лицо стало по-детски обиженное. Но темные волосы красиво тронуты на висках ранней сединой, и глаза серьезные, взрослые.

— Наверное, какая-то ошибка, — сказал человек в синей куртке, не дождавшись ответа. — Ну, может, подвезете все-таки? Раз все равно никого не ждете. Адрес у меня… вот.

Таксист посмотрел на адрес, потом перевел подозрительный взгляд на пассажира. Вид у него был безобидный и располагающий, голос приветливый, разве что чуточку заискивающий. Может, и впрямь ему не хочется мокнуть под дождем без зонтика. Хм, и без багажа. Путешествует налегке, значит.

— Хорошо, я хоть без чемодана в этот раз, — нежданный пассажир словно прочитал его мысли. — Если все успею, завтра уже домой. — Он озабоченно глянул на часы и вздохнул. — Ну что, подвезете?

А одет хорошо. Часы небось дорогие. Капли воды сами скатываются с гладкой кожи ботинок. На руке обручальное кольцо — жена, видать, и одевала, водила по магазинам, а он только доставал кошелек, не глядя на ценники.

— Тариф тогда будет повышенный, — буркнул водитель. — Правило такое.

— Ага. Ладно.

Пассажир с облегчением улыбнулся и потянулся к ремню безопасности, ничего не уточняя про тариф. То ли такой самоуверенный, то ли просто глуповат.

На выезде был небольшой затор из машин. Дорожные работы. Хотя какие тут работы, в такой ливень, все смоет к чертям вместе с работниками.

— Я, когда был маленький, боялся в такую погоду ходить по земле, — вдруг сказал пассажир, протирая запотевшее стекло. — Ну, знаете, когда ноги увязают и под ними все расползается. Мне казалось, что меня что-то туда засасывает, как в болото, и можно провалиться с головой насовсем.

— Угу.

Они выехали на трассу и влились в поток машин. Пассажир снова посмотрел на часы. Нервничает все-таки.

— А вы давно работаете?

— Давно.

— Интересно, наверное. Таксисты обычно столько случаев рассказывают… С вами ничего такого не случалось?

— Нет.

— Ну, может, пассажиры какие-нибудь необычные? Меня в прошлый раз вез один, так он рассказывал, как их на курсах учили принимать роды. Ну, вдруг встанут в пробке по дороге в больницу… А вы роды принимать не умеете?

— А вам надо?

Пассажир засмеялся и хотел что-то ответить, но в этот момент в кармане его синей куртки загудел телефон. Он отвернулся к окну и негромко затараторил в трубку. По-русски. И одновременно что-то чертил пальцем на затуманенном стекле. Если напишет неприличное слово, тариф будет двойной, подумал водитель.

В салоне было сыро и душно, и разговорчивый пассажир, еще раза два попытавшись завязать беседу, в конце концов притих, сраженный дремотой, и очнулся, лишь когда они прибыли на место назначения.

— Приехали. Эй! Приехали, говорю!

— Что? А, мы уже… Быстро как. Сколько там с меня? Наличные берете?

Он заплатил, не дрогнув лицом, и не спросил сдачу. Самонадеянный болван. Один из множества самонадеянных болванов.

— Ой, ремень не отстегивается… Заело что-то.

Водитель помог ему отстегнуть ремень. Ну, проваливай уже!

— Я думал, пока доедем, дождь кончится. А он, похоже, еще сильнее. Надеюсь, завтра хоть перестанет. Как бы рейс не задержали.

Не торопится выходить. Ждет все-таки сдачу? Водитель шумно вздохнул и неохотно зашуршал мятыми купюрами.

— Что? Это мне? А, сдача.

Пассажир еще помедлил, пропуская въезжающую во двор машину, приоткрыл дверь… и вдруг весело подмигнул прямо в зеркало заднего вида.

— Ну ладно, а теперь пошли!

— А?

— Пошли, говорю, ко мне. Чаю попьем. Крепче ничего не предлагаю, не ценитель. Да и нельзя тебе за рулем.

Пассажир улыбнулся, наклонился вперед — и бестрепетно встретил в зеркале тяжелый взгляд черных глаз, пустых и бессмысленных, как бездна забвения.

— Только давай без фокусов, — сказал он все тем же приветливым тоном. — Мы теперь в одной команде. Ты нам нужен. Ты знаешь зачем.

Несколько секунд оба молчали, не шевелясь. Пассажир прикусил губу и покачал головой с сочувствием — то ли искренним, то ли притворным.

— Ты ничего не сможешь мне сделать, — сказал он мягко.

— Как и ты мне.

— Возможно. Поэтому предлагаю просто выпить чаю и поболтать.

1

Дожидаясь машину, чтобы ехать в театр, Вера вдруг заметила, что старая липа напротив их подъезда уже отцвела. Рано в этом году. Что ж, лето выдалось жаркое. В ее детстве все было не так. Цветение липы приходилось ровно на середину летних каникул и заставляло с тревогой заглянуть в календарь — сколько еще деньков осталось до первого сентября? И с облегчением отметить — много. Хотя к безмятежному отдыху с каждым днем примешивалось по капле горькое осознание, что осень все ближе. А теперь — да пропади оно пропадом, это лето, скорее бы сентябрь и дожди, и чтобы все было уже позади, все уладилось и разрешилось само собой. Какая детская мысль… ничто не уладится само собой.

Улицы были пусты в этот ранний час, и они домчались за считаные минуты. Надо успеть побольше с утра, пока тяжелый жар раскаленного мегаполиса не придавил их всех к земле, не вытеснил из головы остатки мыслей, не прошелся неумолимым катком по рабочему расписанию. Хотя, возможно, дело было вовсе не в жаре. Сроду Вера не искала себе оправданий в погодных условиях. И вообще никаких оправданий не искала. Работа есть работа. Берешь и делаешь. Проблема была вовсе не в погоде, и не она одна это понимала, но помалкивала пока. Да и что она могла бы сказать?

В театре было прохладно, даже гулял легкий ветерок. Черт его знает, как это им удается, но вентиляция тут устроена хорошо. Иначе была бы совсем погибель. Впрочем, Дима все равно страдал от жары, шумно отдувался и поминутно вытирал испарину бумажными платочками. На лбу у него оставались крохотные белые клочки, он стряхивал их по подсказке Веры, но они снова приставали к мокрой лысине. Дима — художник-постановщик, свой человек, старый и надежный коллега. Когда-то давно, в самом начале, у них чуть не завязался роман, но юной Верочке хватило ума не осложнять и без того запутанную ситуацию, и она устояла перед искушением. А в сентябре его внучка пойдет в один класс с ее младшим.

— Умойся, — посоветовала Вера. — Воду только похолоднее сделай. И шею намочи.

Дима послушно отправился умываться. Через приоткрытую дверь доносился шум пробуждающегося театра. Скоро закрытие сезона, гала-концерт. Потом какой-то фестиваль и гастроли, тот нашумевший спектакль с Лоэнгрином в перьях. Потом конкурс, и Вере надо будет сидеть в жюри. Потом наконец небольшой перерыв на мелкий ремонт перед новым сезоном — как раз у Димы, в живописном цехе. Но он обещал, что все успеет. А в сентябре премьера. Все идет своим чередом.

— Уф, ну вроде получше стало, — Дима помотал головой, и от него во все стороны полетели брызги, как от мокрого спаниеля. — Хотя все равно… В отпуск надо. Я прямо, знаешь, ни на чем сосредоточиться не могу. Как будто вместо мозгов вата. Я там кое-что вчера набросал, отправил тебе. Ты видела?

— Нет.

— А я ведь тебе написал. Где это… Черт, нет, не написал. Я же говорю — совсем голова не соображает. Ну ладно, сейчас. Вот.

Вера достала очки. Отличный эскиз, все строго по ее указаниям, ничего не упущено. Очень красиво. Но не идет ни в какое сравнение с прежними его работами. Просто старательно расписанный задник. Она постаралась скрыть разочарование. Художника легко обидеть, а Димка всегда воспринимал критику болезненно. С этой его слабостью считались, руководство Димой дорожило. На его эскизах ощущался и шум листвы — без единого дерева на сцене, и упоительный ветер — без всякого ветродуя за кулисами. Он умел распахнуть во всю стену неохватное небо, в которое хочется упасть, и сжать огромное пространство в удушливый каменный мешок, и еще много чего. Но… но не на этот раз.

— Ну что скажешь? Похоже?

— Да, хорошо. Ларинский дом я бы поменяла. Чтобы было так, знаешь, поживее. Такой синий зимний свет в окне. Натоплено в комнатах, натоптано в сенях… Это провинциальная усадьба, старый дом, деревенские соседи. Надо, чтобы был контраст со столичным балом — холодным и торжественным.

— Да я и хотел, чтобы контраст. Я вот тут… Ну ладно, я еще подумаю, — Дима заметно расстроился. — А второй бал как?

— Отлично. В самый раз. Мы тут колонны просто передвинем, да? Здорово придумано.

Придумано было не слишком здорово, довольно банально, но получше, чем все остальное.

— А сад как тебе? Я сначала думал сделать прямо вот тут крыльцо, а потом решил — не надо, пусть будет условность.

— Хорошо, пусть условность. Тут главное настроение передать. Ларинский сад — это такое… Тут тоже эта провинциальность. Они варят варенье, отгоняют мух… Кругом осень. Пахнет опавшей листвой и яблоками. И это, как его… Весь день стоит как бы хрустальный. Понимаешь? Это вообще главное. «Онегин» — это очень осенняя по духу история. Неважно даже, что потом у них там зима… На самом деле для всех это осень, для кого-то — вполне плодоносная, для кого-то — преждевременная, а для кого-то — вместо так и не состоявшегося лета.

— И для Ленского осень? Что же в нем осеннего?

— В Ленском — ничего. Поэтому он не дотянул до финала и отбыл в край вечной весны, по которой тоскует в предсмертной арии. А остальные живут в этой осени, с вареньем, с остывающим солнцем, поредевшей листвой, со сбором немудрящего урожая, последним теплом и первыми заморозками.

— Н-да. То есть это не Онегин тут лишний человек, как мы писали в школьных сочинениях, а Ленский.

— Если угодно. В некотором смысле.

— У Вани должно хорошо получиться, — кивнул Дима. — Он умеет устроить… вечную весну. Ты видела его Ленского в Шатле? Ну того, старого еще? Там в него Онегин всю обойму разрядил на дуэли. И, знаешь, я когда сам это увидел, подумал — а и правильно! Того Ленского явно одной пулей было не уложить. Очень уж был напористый.

— Это еще что, — отмахнулась Вера. — Я видела Ленского, который застрелился сам. Ленского, которого нечаянно подстрелил проходивший мимо охотник. Ленского, которого задушили, и Ленского, которого переехали мотоциклом. Ленского, который выжил и уполз. Ленского, который потом являлся Онегину окровавленной тенью и демонически хохотал. Богатая роль.

— А Онегин у нас кто будет? Я уже спрашивал вроде, да все забываю.

— Сёма.

— Кто?

— Кривобоков.

Дима перестал шуршать эскизами и озадаченно поднял на нее глаза.

— А это кто? Из молодых?

— Да не так чтоб… Он у нас в прошлом сезоне пел. Болконского и Яго.

— Не помню, — беспомощно сказал Дима. — Болконский?

— И Риголетто еще. Ты сам спектакль помнишь? Твое ведь детище.

— Конечно помню! Я вроде еще из ума не выжил, — обиделся Дима.

— Ну вот. Он там пел. Весь сезон, бессменно.

Дима смотрел на нее непонимающе.

— Вы еще с ним обсуждали, делать или нет балкон для Джильды. А на генеральном прогоне она оттуда свалилась, а Сёма ее поймал. Не помнишь? Ладно. А кто пел в «Отелло», это помнишь?

— Ну… Роман вроде пел. Да точно, Роман!

— Да. А еще? Он ведь потом уехал. Кто был вместо него?

— Ну… вместо него… я не знаю.

Вера поднялась.

— Идем.

— Куда?

— Я его тебе покажу.

В фойе Вера уверенно прошагала вдоль вереницы фотографий на стене и остановилась у входа в атриум. Вот он, «Риголетто». Сёма в костюме шута — не смешной, а страшный, изуродованная скособоченная фигура, грязный воротник съехал в сторону, издевательская ухмылка и затаенный страх в глазах. Герцогский дворец на заднем фоне — бархатные портьеры как будто в пятнах плесени, скульптуры замерли в странных мучительных позах, мраморные колонны словно изъедены червями, и сама фотография, кажется, источает запах тлена. Дима шумно вздохнул. Не всем понравилась эта его работа, но сам он был ею доволен. Она и впрямь вышла незаурядной.

— Вот Сёма, — Вера постучала пальцем по стеклу. — Вспомнил? А вот еще, смотри.

Рядом висела фотография с премьеры — команда постановщиков на сцене, в одном ряду с артистами, все раскланиваются с глупым и счастливым видом. Это был большой успех. Дима держит за руку Джильду, а сам в это время отвернулся к Сёме и что-то ему увлеченно втолковывает.

— Ну, вспомнил?

— Вспомнил, — Дима смущенно кивнул. — Да я и так помнил, просто… Это у меня с головой что-то. Переутомился, наверно, в отпуск пора. В Кисловодск.


Вера не смогла ему объяснить, что не так с эскизами, и Дима ушел в недоумении. Все на месте, не придерешься… но чего-то не хватает. С «Онегиным» так нельзя, он не прощает ошибок. Верди сам прогнет под себя любого постановщика, «Дон Жуан» всегда прорвется к зрителю. А «Онегин» в неумелых руках превратится в ничто. Ладно, еще есть время все обдумать.

Лишний человек… Да, так писали в сочинениях в ее детстве. Теперь уж не пишут. И лишний человек здесь не Онегин и никакой не Ленский. Лишней она ощущает себя сама. Ей не нашлось места в этом спектакле. Нет, она еще может петь, и неплохо. Но… надо уходить вовремя. Сдавать позиции с достоинством. Сцена предъявляет женщинам больше требований, чем к мужчинам. Так было всегда, и ничего не изменилось.

Все были удивлены тем, как легко и решительно она сама поставила точку в своей карьере певицы. И «Онегина» ей отдали под впечатлением от этого ее решения — пусть утешится новой игрушкой, какое-никакое развлечение, она заслужила. Вера это понимала. На это и рассчитывала: в Славике не посмеют отказать звезде, которая так безропотно уходит на пенсию. У нее и формально все в порядке — когда-то давно она исхитрилась окончить режиссерские курсы. Ерунда, понятно, профанация, но диплом в наличии. А опыта и понимания у нее побольше, чем у тех, кто берется за постановку оперы, не зная ее изнутри. И хотя работа режиссера — это совсем не то же самое, что выходить к публике самой, но Вера взялась за дело с воодушевлением. А теперь… теперь недовольна и собой, и Димой. И с Чайковским что-то не то.

Жарко, да. Все списывали свою подавленность на жару, на этот белый зной, от которого темнеет в глазах. Но дело не в погоде. Все началось еще раньше, просто они не сразу это поняли. Больше всего это было похоже на начало душевной болезни, но она ведь не могла поразить сразу всех людей? Пусть даже не всех, но очень многих. И она распространяется, расползается с каждым днем. То один, то другой невзначай пожалуются в разговоре, что как-то все не так… Еда потеряла прежний вкус, любая музыка наскучила, в голове ни единой свежей мысли, и воздухом не получается надышаться даже после грозы. Все говорят: чертова погода, возраст, здоровье, и вообще — чего вы хотите от жизни в мегаполисе? Но дело не в этом.

Дима, когда уходил, остановился в дверях и вдруг спросил: «Слушай, а я опять забыл, кто у нас Онегина-то поет?» И глянул на нее испуганно. Он сам понимал, что происходит что-то странное. «Не решили еще», — ответила Вера устало.


Сёма исчезал и раньше. Обычно ненадолго, но иногда пропадал без вести по полгода. Вера привыкла к этому, не тревожилась и ни о чем его не спрашивала. Захочет — сам расскажет. А если все-таки спрашивала, Сёма отвечал и объяснял — уж как умел, так и объяснял.

Но на этот раз все было не так. Он пропал без предупреждения, и вместе с ним исчезло что-то еще. Им надо было спохватиться раньше, но Сёма почти убедил их, что ничего по-настоящему плохого с ним случиться не может, и они забеспокоились не сразу.

Первым неладное почуял Ваня. Он рассказывал в буфете какую-то байку из своего бурного сценического прошлого и вдруг был перебит вопросом: «Погоди, а Сёма, про которого ты говоришь, это кто?» Ваня поперхнулся чаем и замолчал. Спрашивала Алиса, которая только за последний сезон пела с Сёмой в двух спектаклях, и они все вместе много раз пили кофе за этим самым столиком. Ваня перевел взгляд на Романа, но тот тоже смотрел вопросительно, ожидая ответа. Так оно все и обнаружилось.

Никто в театре не мог вспомнить Сёму. Его словно стерли ластиком из человеческой памяти. Следы, правда, остались: у многих в телефонах были его фотографии с репетиций или совместных посиделок в кафе. Но однажды Вера в очередной раз полезла в телефон, чтобы напомнить забывчивому собеседнику, кто такой Сёма, и обнаружила, что фотографии сами собой исчезли. То же произошло с телефонами у остальных.

Только АВОТиЯ крепко вцепился в свои воспоминания и пока что держался. Сёму еще можно было увидеть на общих фотографиях в фойе, его имя осталось в программках и афишах, и записи спектаклей с его участием никуда не делись. Увидев их, люди светлели лицом и восклицали: «Ах да, точно, что это я!» А отвернувшись, тут же снова все забывали.

Растерянность перешла в беспокойство, беспокойство — в отчаяние, которое они старательно прятали друг от друга, пока Саша с присущей ему прямотой не спросил однажды: «Это значит, что его больше нет?» Никто ему не ответил. Но Сёмы действительно нигде не было. Он не отзывался на звонки и сообщения. Сведения, которые им удалось раздобыть, были, с одной стороны, предельно конкретными, а с другой, окончательно заводили в тупик.

Им удалось установить, что последний раз Сёму видели в Лондоне, где он пел Риголетто. Это был заключительный спектакль, он прошел удачно, и после представления все отправились в паб пить пиво — вечер выдался не по-весеннему жаркий. «Риголетто» — короткая опера, совсем малютка, и час был сравнительно ранний, но все пришли в хорошее настроение и разъехались по домам уже глубокой ночью. Паб потом удалось отыскать, но на этом все следы обрывались. Саша очень долго и терпеливо расспрашивал перепуганную лондонскую Джильду, которая была толковее прочих и, приложив немало усилий, сумела сосредоточиться на воспоминаниях и удержать в голове предмет разговора. «Это точно было за полночь, — испуганно повторяла она, плохо понимая, чего от нее хотят. — Совсем уже поздно… Мы последними уходили. Я такси ждала у входа, он тоже остановился, мы поболтали еще. Мне показалось, он опять был какой-то…» — «Какой?» — «Ну типа загрустил». — «А он разве был грустный до этого? Вроде все говорят, спектакль хорошо прошел, все веселились». — «Это да. Но он еще до того, до спектакля… Как будто подавленный был. Или больной. Но спел потом так хорошо, я и забыла. А тут мы стоим, и я вспомнила. Предложила его подвезти тоже на такси, он отказался, говорит, близко же совсем, пешком можно дойти. И пошел. Через парк вроде». — «А парк разве на ночь не закрыт?» — «Не знаю. Но он в ту сторону пошел, я запомнила. Я ему вслед посмотрела, там деревья такие темные и над ними луна. И все такое… ненастоящее немного, как декорация. И вот он туда пошел».

Толку от всего этого было мало. Саша посидел в пабе, прошелся до парка. Ни на какие мысли это его не навело. Лондонская квартира, в которой останавливался Сёма, была уже сдана следующему жильцу. И опять никаких следов, даже вещей его там не осталось.

От полиции проку было еще меньше. Ваня засомневался, стоит ли туда обращаться: «А так можно? Они не разузнают чего-нибудь лишнего?» Но Саша и слушать не стал, а Вера отрезала: «Если узнают лишнее, пусть это будет ему уроком. Чтобы не пропадал, никого не известив».

Ваня опасался напрасно. В полиции не только не узнали ничего лишнего, а и вообще ничего не узнали. Полицейские оказались так же беззащитны перед страшным вирусом забывчивости, который поразил всех вокруг. Дело было заведено, но не двигалось с мертвой точки. Саша ходил в полицию, как на работу, писал жалобы, скандалил, один раз, кажется, даже подрался и сам чуть не загремел за решетку, но все было зря.

Оставалось только самим ломать голову над тем, что произошло тем мучительно жарким вечером в полнолуние неподалеку от входа в парк.

Когда Саша сообщил им из Лондона то немногое, что удалось узнать, они съездили в Сёмину квартиру — без особой надежды что-нибудь прояснить, и даже не для того, чтобы отогнать сомнения в его существовании, а просто… ну не сидеть же сложа руки. Уезжая, Сёма оставил ключ консьержке, чтобы поливала цветы. И она исправно поливала их два раза в неделю, хотя и не смогла ответить на вопрос, а кто, собственно, в этой квартире живет. Зато она узнала Веру и согласилась открыть им дверь.

Это было похоже на непрошеное вторжение, и они замешкались на пороге, не решаясь потревожить солнечную тишину в пустых комнатах. Только беспардонная Люша, не чувствуя ни малейшей неловкости, сразу зацокала каблуками по коридору, с любопытством разглядывая все вокруг. Консьержка принялась смахивать с подоконника пыль и мелкий сор, который занесло в приоткрытое окно.

Если бы они знали, что искать, возможно, ключ к этой загадке и нашелся бы. Какой-нибудь пустяк намекнул бы им, куда обратить мысли, за что зацепиться. Но они не знали, они слепо вытягивали руки в пустоту и даже не разочаровывались, хватая пальцами воздух.

Впрочем, может быть, Саша… Он утром кратко написал, что, кажется, нашел что-то интересное. Вере удалось отвлечься от этого и сосредоточиться на работе, но теперь, когда все запланированные дела остались позади… Когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных… Она все-таки заставила себя сначала проверить почту, выпила стакан воды, узнала у дочери, когда везти детей в бассейн, и только после этого набрала Сашин номер.

Он ответил не сразу, а когда ответил, стало ясно, что она не вовремя. Сашу было плохо слышно, что-то шумело — не то двигатель, не то струи дождя.

— Долетел нормально, в такси уже еду. Тут такой ливень, не представляешь! А у вас все жара? Ужас, держитесь там. У меня, знаешь, тоже давление…

— Есть новости?

— Что? Алло! Плохо слышно. Я скоро уже на месте буду, перезвоню, ладно? Мне еще надо что-то купить, ты говорила, сбрось отдельным сообщением. Ну все, давай, я перезвоню!

Вера медленно опустила руку и положила телефон на стол. Ничего она не просила купить, что за ерунда! Чтобы не тревожиться, она попыталась разозлиться. Какие-то детские игры в конспирацию. Зачем это? Не хватало еще, чтобы Саша во что-нибудь влип. Мало у них забот! Но пока не было похоже, что Саша влип. Голос его звучал твердо и беспечно, даже, пожалуй, радостно. Значит, новости все-таки есть. Лишь бы не наделал на радостях каких-нибудь глупостей. Не надо забывать об осторожности. Особенно теперь.

Теперь, когда их суперспособности больше не действуют.

2

Дождь все лил и лил, и конца ему не было видно. Капли монотонно стучали по карнизу, заполняли неуютную тишину мирной бессмысленной дробью, обволакивали сонной одурью.

— Точно не хочешь чаю? — повторил Саша.

— Не хочу.

— Ну смотри. Ты ведь теперь нуждаешься в еде и питье не меньше нас, да?

Ответа он не получил.

— Или ты и раньше нуждался? Так же, как Сёма? Вы ведь с ним по-разному устроены, я знаю. Но про него нам известно, а про тебя — сам понимаешь. Ты вот, например, мог менять обличье. А он никогда не менял.

— Теперь я тоже не меняю.

Саша все-таки включил чайник, и его ровный шум добавился к размеренному перестуку дождя. Но уютнее на кухне от этого не стало. Ну еще бы, какой уж тут уют, когда Всемуконец так близок… когда он сидит с тобой за одним столом.

— Ну я тогда начну, — он опустился на стул напротив своего гостя и посмотрел ему прямо в глаза. — Нам нужна твоя помощь. Происходит что-то странное и, по-видимому, плохое. И не только для нас. Оно и тебя задело. Так? Я догадывался о чем-то таком, а за то время, что тебя выслеживал, окончательно убедился.

— Ты меня выслеживал?

— Ну конечно. Как бы еще я тебя нашел? Хотя это не целиком моя заслуга. Мне помог случай, совпадение. Интересно, кто из вас отвечает за такие совпадения? Ты или он? Ну ладно, это неважно. Когда мы поняли, что Сёма исчез… — Саша сделал паузу, не сводя с него внимательных глаз. — Когда мы это поняли, первая мысль была о тебе. Больше никто не может причинить ему вред.

— Ошибаешься. Если мы говорим именно о Сёме, то он смертен, как и все вы.

— Это я знаю. И его мог сбить автомобиль, или на голову ему мог упасть кирпич. Как всем нам. Но в таком случае он бы лишился своей земной жизни, и все же никуда бы не делся из этого мира. А его здесь нет, это мы все почувствовали, это совершенно ясно. И устроить это мог только ты. Поэтому, разумеется, мы сразу подумали о тебе и бросились искать твои следы. Но время шло, неделя за неделей, и ничего не происходило. Никакого хаоса, ничего такого, что ты обычно устраиваешь. Я ничего такого не чувствовал.

— Ты как-то слишком полагаешься на свои чувства. Тебе почувствовалось то, тебе почувствовалось это… Удивительная для тебя самонадеянность. Раньше такого не было.

— Мы все меняемся, — Саша слегка улыбнулся. — Раньше не было, а теперь есть. Ну так вот, в какой-то момент стало понятно, что это не твоих рук дело, что все сложнее. И, возможно, еще мрачнее, чем мы думали. И сделать мы ничего не можем, только и остается раз за разом прокручивать в голове все то, что удалось узнать про Сёму. Я был в полиции, они там стали проверять свидетельские показания. И Джильда… ну, девушка, которая с ним пела в тот вечер, она ведь вызывала такси. Решили проверить, точно ли вызывала. Да, все правда, в базе нашли ее заказ, нашли этот автомобиль, водителя. Тут все чисто. Но пока они там все это выясняли, оказалось, что в базе какая-то путаница, какая-то неучтенная машина. Я бы не обратил внимания, какое мне до них дело? Но… они про это сразу позабыли, мгновенно, прямо у меня на глазах. Я переспрашиваю: что за машина-то? А они уже не понимают, о чем речь. За это я и зацепился, выяснил все-таки, что за машина такая, узнал номер. Ну а потом уже выследил тебя, это дело техники.

Чайник щелкнул и отключился. Саша на секунду умолк, оглянулся на него рассеянно, поднялся и полез в посудный шкаф.

— Работа в такси — самое подходящее занятие для духа хаоса, да? Путаница с адресами, опоздания, на дорогах сущий ад. И так день за днем. Питательная среда для тебя, как я понимаю. Но очень уж мелко для того, кто наконец избавился от врага и получил в полное распоряжение весь мир… и пару коньков в придачу. Что-то тут не так.

Саша поставил на стол две кружки и сахарницу. Странное это чувство — поймать демона, обуздать, укротить и потом угощать его чаем. Ощущение, непривычное для них обоих. Саша дипломатично отвел глаза и принялся распечатывать упаковку с печеньем.

— Жалеешь меня? — вдруг спросил Великаша. — Зря. Добрая ты душа.

— Нет. Не то чтобы жалею. Но у нас с тобой общая беда. У нас свой интерес, у тебя свой. Мы хотим вернуть Сёму, иначе я бы не стал обращаться к тебе за помощью.

— Ну да, вы-то, конечно, хотите. С вашим-то интересом все ясно. А мой интерес в чем?

Саша перестал шуршать упаковкой.

— Я могу ошибаться, — медленно произнес он. — Я понимаю меньше твоего. Точнее, почти совсем ничего не понимаю. Но твое нынешнее состояние — это явно не то, к чему ты всегда стремился. А выйти из него сам ты не можешь.

— И что? Неужели ты готов мне помочь? Допустим, что это в твоих силах. Ты хочешь собственными руками выпустить джинна из бутылки? Пойти на сделку с дьяволом?

— Не ты ли меня к этому склонял как-то раз?

— И я был убедителен, а? — Великаша усмехнулся. Усмешка его была такой же безжизненной, как и взгляд. — Но ты отказался. А теперь, значит, сам идешь в мои сети?

Саша кивнул и пододвинул к нему кружку с чаем.

— Пусть так, — согласился он. — Сам иду в твои сети.

Его покладистость вдруг взбесила Великашу. Он ухватился за край стола и подался вперед, едва не опрокинув на себя чай.

— Ты не понимаешь, — прошипел он, — ничего не понимаешь, безмозглое ты существо! Ты ничего не сможешь с этим сделать! Ты вызвался мне помочь? Ты, жалкий муравей, как вообще осмелился про это заговорить? Взять меня в свою команду… позвали мыши кошку в жмурки играть! Я сейчас не тот, кем был раньше… но я никогда… я не один из вас, слышишь? Пусть я сдохну однажды, так же, как и вы, пусть я сейчас такое же ничтожество, как вы… Но не смей со мной так разговаривать! Думаешь, если я лишился былого могущества, то ничего не смогу тебе сделать? Так ведь и ты его лишился, дружок… И я могу просто вышибить из тебя мозги, вот этим самым кулаком, понял? Смотри внимательней! Понял? А ты и вякнуть не успеешь. Ты когда вообще дрался в последний раз, в третьем классе? Врукопашную, я имею в виду, без этих всяких твоих трюков?

— Нет, не в третьем, — Саша осторожно отодвинул от его локтя кружку и, не поднимаясь со стула, переставил ее подальше, на подоконник. — Но еще в школе, да. Хорошо, я понял. А теперь ты меня послушай. И смотри внимательно.

Он замолчал, повернулся к окну и чуть прищурился, будто пытаясь уследить за бесчисленными каплями дождя, ползущими по стеклу. Великаша тоже перевел мертвящий взгляд на окно. Внезапная вспышка злости словно истощила его силы, и он угрюмо молчал.

О, где же вы, дни любви,
сладкие сны,
юные грезы весны?..
Великаша вздрогнул и скривился, руки его снова сжались в крепкие кулаки, но Саша не оглянулся, даже не пошевелился, полностью поглощенный мелодией, которую выводил под аккомпанемент неумолчного дождя.

Где шум лесов,
пенье птиц?
Где цвет полей,
где серп луны,
блеск зарниц?..
За окном, несмотря на ранний час, уже темнело, очертания домов и деревьев расплывались, растворялись в сумерках. В приоткрытую форточку тянуло холодом.

В сердце моем нет надежд следа!
Все, все прошло… и навсегда…
Кружка, стоявшая на подоконнике, вдруг подпрыгнула, словно по нему ударили кулаком, и лопнула.

Несколько секунд они молча сидели, наблюдая, как чай тонкой струйкой стекает с подоконника на пол. Потом Саша взял салфетку и принялся вытирать лужу. Великаша жадно следил за каждым его движением.

— Как?.. Как ты… Почему ты это можешь? — выдавил он наконец. — Этого не должно быть…

Саша вздохнул и снова уселся за стол.

— Тут бы мне и козырнуть своим превосходством над тобой, — сказал он с некоторым сожалением. — И кто из нас двоих теперь демон разрушения, великий и ужасный, а? Но я не люблю врать. Я так же бессилен и беззащитен, как и ты. Разбить кружку — это все, на что я теперь способен. Это жалкие остатки моих былых возможностей, и они тают с каждым днем, и вот-вот сойдут на нет. У нас у всех это так. Просто оно не исчезло в один момент, а стало убывать постепенно. Поэтому мы даже не сразу поняли… Мы ведь редко пользовались своими суперспособностями в мирной жизни. Да и то… не всегда одинаково хорошо получалось. Со временем, конечно, мы кое-чему научились. Но все равно по-разному бывало. А потом, видимо, когда с тобой и с Сёмой произошло… вот это вот, не знаю что, наши способности тоже засбоили и стали отказывать все чаще. У меня еще немного сохранилось, как ни странно. Может, потому что я младше всех. Так что только мы двое еще что-то можем, я и…

Он оборвал себя на полуслове. Вот болван, чуть не проболтался! Врать он действительно никогда не любил и не умел. Но и выкладывать вот так сразу все подряд бывшему врагу тоже не стоит. Он пока еще не дал согласия стать их союзником.

— Ты и… кто? — Великаша усмехнулся. — Что, нашелся кто-то еще? Не смотри на меня так. Разумеется, вы не единственные такие на всем белом свете. Вот уж об этом я знаю побольше твоего. Это для тебя история началась недавно, а мне уже ничего не в диковинку. Ты и представить не можешь, сколько всего уже было. Сколько таких, как ты и твои друзья… И как это, в сущности, уже надоело.

— Да? — удивился Саша. — А мне казалось, ты с таким азартом каждый раз во все это включаешься…

— Теперь уж все равно. Никаким азартом ничего не поправить.

— А ты расскажи, в чем дело. Ты ведь знаешь, да? Кому и знать, как не тебе.

— Это трудно объяснить.

— Сёма тоже так все время говорил. Я теперь понимаю, что мало его расспрашивал… Хотя, если подумать, я спрашивал все время, прямо совсем его задергал. И все равно этого мало.

— И он отвечал?

— Отвечал. И видно было, что он старается объяснять понятно. И пока он говорил, даже казалось, что я все понимаю… А потом, после разговора, вернуть это понимание я уже не мог.

— А теперь ты думаешь, что я смогу и вообще захочу тебе что-то объяснить так, чтобы ты понял?

— У меня нет выбора. Да и у тебя тоже. Иначе ты бы не сидел тут со мной уже столько времени, а заехал бы мне кулаком в ухо и ушел.

— Возможно, я так и сделаю в конце концов.

— Хорошо. Но сначала расскажи.

— А нечего рассказывать. Ты думаешь, я тебе сейчас открою какой-то секрет? Так вот: нету никакого секрета. Знаешь такую песенку? Секрет? Какой еще секрет? Секрета никакого нет! Просто все кончилось. Точнее, еще не кончилось, но близится к своему концу. Вы думали, всему конец — это непременно апокалипсис, ядерный взрыв, предсмертная судорога? Я тоже так думал. Я стремился к этому, я тысячи раз разыгрывал этот сценарий, пусть в игрушечном масштабе. Но я не всеведущ, я лишь часть вселенной, как и тот, кого вы знаете под именем Сёмы. Я принадлежу этому миру, а не управляю им… хотя слишком часто об этом забывал. И за это поплатился.

— Ага. Значит, конец света. А почему именно сейчас?

— Нипочему. Просто у всего есть конец.

— Даже у вечности?

— Выходит, даже у нее. Мир износился, истончился, и механизмы его начинают отказывать один за другим. И в первую очередь перестало работать… то, что вы называете волшебством или магией. Ну или как вы там это называете, я не знаю.

— Примерно так и называем. Значит, волшебство покидает этот мир. Понятно. А что остается?

— То, что помельче и попроще. Оно протянет дольше. Можешь не беспокоиться о своей обычной жизни, ты проживешь ее до конца. Ну, правда, она не будет прежней. Вы это почувствуете острее, чем остальные. Но большинство людей вообще ничего не заметит, разве что очень смутно. Смысл их существования — просто существовать, а хотя бы и по инерции. Только тот, кто обладал многим, поймет, что он утратил. Лучше всех это понимаю я.

— То есть ты теперь стал обычным человеком? И Сёма тоже?

— Скорее всего. Мы сами отчасти виноваты. И он, и я зачем-то ввязались в эту глупую игру на вашем уровне. И теперь выброшены в ваш мир и не сможем отсюда выбраться. Впрочем, и это закономерно, и это мы заслужили… Раньше было не так, раньше наше противостояние имело совсем другой масштаб и другие формы. Но и мы, видать, незаметно для себя поизмельчали, опустились до вас — и превратились в то, чем играли. Два шахматиста увлеклись партией и вдруг сами оказались пешками. В буквальном смысле пешками — маленькими деревянными болванчиками, немыми и бессмысленными, и ни к чему не пригодными.

— А как же музыка? Ну, гармония или как еще… Пусть Сёмы нет, но ведь она никуда не делась.

— И тут ошибаешься. Музыки больше нет. Ее перестали писать. Ее заменили математикой, унылым искусственным подобием… либо дешевым мусором, но ты ведь не называешь его музыкой? Все мелодии уже давно написаны. Вы еще можете повторять прежние мотивы, но создать новые уже не способны. Все, что вам остается, — механически усложнять уже существующее, до тех пор, пока в этом безумии не останется ничего похожего на музыку. Ты разве сам не задумывался об этом?

— Не знаю… Возможно. Ладно, значит, вы оба с Сёмой утратили свое могущество и стали обычными людьми. Ты более-менее устроился, а Сёма… с ним что-то случилось. Он попал в беду.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что он исчез. Не выходит на связь. Пусть волшебство больше не работает, но телефоны-то пока в порядке. Значит, что-то произошло.

Саша сделал паузу, но Великаша, похоже, не собирался прерывать его вопросительное молчание. Из окна тянуло сыростью, воздух словно сгустился и помутнел. Надо зажечь свет, но для этого придется пошевелиться, стряхнуть оцепенение. Это просто иллюзия, одернул себя Саша, не поддавайся, он бессилен, и эта тяжесть на душе, которая увеличивается с каждой минутой, никак с ним не связана. Саша протянул руку к выключателю, и над столом приглушенно загорелся светильник.

— Мы должны его найти, раз он сам не может к нам вернуться.

Великаша наклонился вперед, теперь лампа освещала его лицо — чужое, но в то же время хорошо знакомое.

— А зачем он вам? Может, он не хочет вас больше знать. Я вот не хочу. Ты хоть понимаешь, что это такое… что с нами произошло? Ваши жалкие утраты — это не утраты. Вам нечего было терять, в отличие от него и от меня. Превратиться в тлю, но помнить, что ты когда-то был человеком… нет, не то… да вам не объяснишь. Проявите каплю милосердия, если не ко мне, то к нему. Вот найдете вы его — и что вы сделаете? Утопите его в сочувствии? Будете поить чайком, снисходительно кивать и вздыхать? Ему это все не нужно. Он не человек, поймите вы это хоть сейчас… То, что он лишился своей сути, не сделало его человеком.

Он снова умолк, и снова надолго.

— А ты знаешь, как его найти? — осторожно спросил Саша.

— Понятия не имею!

Великаша решительно придвинул к себе Сашину кружку с нетронутым остывшим чаем и осушил ее в несколько больших глотков.

— Ты просил помощи? Я помогу, чем смогу. Я тебе дам добрый совет. Только ты его не оценишь, потому что никто никогда не ценит дельные советы. А я все-таки его тебе дам. Отправляйся-ка ты домой. Живи так, как жил раньше. Выброси это все из головы. Нет никакого Сёмы, нет никакого Всемуконца. Ничего больше нет. И супергерои бывают только в кино, но ты лучше такое кино не смотри, не береди душу. Ходи на работу и пой, пока можешь. Ты ведь любишь это все? Вот и пой себе, как весенняя пташка. Я тебе мешать не буду. Обещаю. Но и ты у меня под ногами не путайся.


Входная дверь захлопнулась за ним, едва не прищемив Саше пальцы.

Он медленно вернулся на кухню. Неудачный разговор. Теперь все такое… неудачное. Может, и впрямь что-то поломалось в этом мире.

Саша подошел к подоконнику и принялся машинально собирать осколки разбитой кружки. Не порезаться бы… Ему вдруг вспомнилось, как когда-то, очень давно, Великовский сказал на репетиции, что не выносит вида крови. Но это было вранье, крови он не боится, как вскоре выяснилось. Он вообще врет как дышит… Хотя что ему делать, это ведь вся его сущность. И так ли он беспомощен и безобиден, как только что пытался тут представить? Нет, Саша не оставит его в покое, пока не докопается до сути.

Надо протереть подоконник тряпкой, чтобы собрать самые мелкие брызги стекла. А дождь, похоже, закончился. Вон из дома напротив вышла девушка, задрала голову, вытянула вперед ладонь — нет, ничего не капает, можно убрать зонтик в сумку. Невысокий человечек в ярко-желтом дождевике с остроконечным капюшоном, похожий на сказочного гномика, все еще торчит под козырьком закрытого кафе — вертит головой, не хочет выходить, хотя в дождевике ему непогода не страшна. А вот и он, Великаша. Вышел из подъезда и зашагал через дорогу, шаря по карманам в поисках ключей и, кажется, ругаясь сквозь зубы. У самой машины остановился,обернулся и поднял голову. Выражения на лице не разобрать. Саша на всякий случай коротко кивнул ему и понес осколки к мусорному ведру.

Отчаянный женский визг полоснул по ушам. Саша бросился к окну — визжали во дворе, та девушка у дома напротив… Нет, она в порядке, стоит неподвижно посреди дороги, зажав себе рот обеими руками. Фигурка в желтом дождевике мелькнула в конце улицы и пропала за поворотом. На тротуаре, у самых колес автомобиля, лежит Великаша. Из груди у него торчит какой-то предмет, и темное пятно расползается по рубашке.

3

— Это, значит, он? — неловко спросил Ваня вполголоса.

— Угу. Теперь так.

— Вот черт.

Саша глянул на него искоса. Он понимал, о чем думает Ваня и почему сердито хмурится. Трудно сохранить неприязнь к тому, кто лежит под капельницей в бинтах и больничной рубашке. Ваня поймал его взгляд, насупился еще больше и отвернулся.

— Тут кровь на полу.

— Сказали, сейчас уберут. Это катетер долго не могли поставить. Пошли отсюда.

— Нет, погоди, зачем?

— Все равно нас выгонят. Сейчас к нему придут.

— Кто? — встрепенулся Ваня.

— Да кто к нему может прийти… Медсестра. Кому он еще нужен-то, кроме нас с тобой? Подумаешь, сокровище.

Это добило мягкосердечного Ваню, и он, уже не сдерживаясь, вздохнул из глубины души.

— Пошли, — повторил Саша. — Посидим там на скамейке, пока дождя нет.

Погода, похоже, налаживалась, но скамейка была мокрой, и Ваня, который плюхнулся на нее не глядя, страдальчески скривился. Саша поднял его, смахнул воду газетой, и они осторожно уселись.

— Давай еще раз, — попросил Ваня. — У меня уже в голове все смешалось. Кто это был-то? Ну, который его ранил.

— Тип в желтом дождевике. Правда, свидетель только один — та девушка, которая там дорогу переходила. Но ей можно верить, она совсем близко стояла и действительно все могла видеть.

— И сама его ударить могла, а?

— Зачем бы ей?

— А типу в дождевике зачем? Мы ведь не знаем, за что это его…

— Да уж наверное за дело.

— Хотя его могли и перепутать с кем-то. — Ваня задумчиво водил подобранным прутиком по поверхности лужи, вычерчивая невидимые узоры. — Вот ты говоришь, что это его за дело… А кому вдруг захотелось его убить? Ну ладно бы нам. У нас повод есть. А главное — не повод даже, а то, что мы знаем, кто он такой. Мы его помним.

— Я тоже об этом думал, — Саша кивнул, следя глазами за тем, как палочка бороздит зеркальную гладь лужи. — В полиции та же история, что с Сёмой. Они о нем помнят, пока он маячит перед глазами собственной персоной или пока я о нем говорю. А только я замолчу и отойду — забывают напрочь. И вот я бился, бился, а потом понял — бесполезно, вязнешь в этом, как в болоте, а толку никакого. Так что на расследование надежды нет. Никого они не найдут, и все дело в конце концов где-то затеряется навсегда. А потом, возможно, вообще пропадет у них из всех отчетов и баз. И Великаша тоже… Только мы знаем, кто он такой. Для остальных он — неприметный таксист. Кому он нужен, чтобы его убивать?

— Поэтому я и говорю, что могли перепутать. Принять за кого-то другого.

— Не исключено. Но как-то сложно.

— Или убийца не хуже нас знает, кто он такой, и именно поэтому хочет его убить.

Они перестали следить за палочкой в луже и переглянулись.

— Между прочим, он про это говорил там у меня на кухне, — сказал Саша. — Великаша то есть. Что-то вроде: вы не одни такие на свете, есть и другие. Возможно, не мы одни знаем про вот это все. Ты уже понял, да? Почему мы не забыли про Сёму? Его помнят только те, кто знал о его истинной сущности. А это даже не только мы, с нашими суперспособностями.

— Точно, Тотоша ведь тоже помнит! — встрепенулся Ваня. — И Полина, да?

— Да. Ну то есть она старается помнить. Я вижу, что у нее это иногда ускользает из головы. Это, знаешь, так… мучительно иногда. Когда она пытается вспомнить, но не может понять, что именно забыла. И все-таки вспоминает, даже без моей подсказки. Так что если кто-то о них знал раньше всю правду, то и сейчас должен помнить.

— А это ведь неплохо! Вот у нас уже и есть зацепка.

— Какая?

— Круг подозреваемых сужается. Вот смотри, мы четверо знаем о Сёме. Что у нас общего? Мы оперные певцы. Значит, наш подозреваемый тоже откуда-то из этого круга. Это во-первых, — Ваня нарисовал в луже единицу. — И это должен быть кто-то заметный, с мировым именем. Это во-вторых, — Ваня нарисовал в луже двойку.

— Да не обязательно, — Саша отобрал у него прутик и тоже принялся чертить в воде цифры. — Во-первых, вот Полина например не певица, а знает про Сёму все. Во-вторых, наш подозреваемый запросто может быть знаком только с Великашей и ничего не знать о Сёме. Мы работаем в театре и видим только то, что происходит рядом с нами. Но их противостояние затрагивает не только певцов и музыкантов. Великаша мог насолить в сущности кому угодно. Так что тут у нас зацепок нет.

Он решительно перечеркнул лужу крест-накрест, но ее поверхность тут же снова стала гладкой и невозмутимой.

— Наша главная зацепка сейчас лежит в палате под капельницей, — сказал Ваня. — Когда придет в себя… он ведь придет в себя?

— Конечно. Теперь они уже ручаются, что все обойдется. Хотя я не очень понимаю, как так получилось. Убийца, видать, все-таки неопытный. То ли сил ему не хватило, то ли решимости. Ну или сам он не до конца превратился в обычного человека.

— А я так думаю, и то и другое. Он не совсем обычный даже сейчас, как и Сёма. Иначе почему все про них забывают, почему их следы тают сами собой? Если б они стали совсем-совсем обычными, то ничего такого бы и не было. Так что ты с ним того… поосторожнее. Но главное: когда он придет в себя, то кое-какие вопросы отпадут. Уж он-то, наверное, знает, в чем тут дело, и нам расскажет.

— Угу. Или не расскажет, если не захочет. Не очень-то он рвался что-то рассказывать, когда был у меня в гостях. Но все-таки не в его положении отказываться от нашей помощи.

— А чем мы можем ему помочь?

— Пока не знаю. Но главное, что мы согласны помогать. Только мы одни на всем белом свете. Больше у него, видимо, никого нет.

— Я сейчас заплачу, — фыркнул Ваня.

— Хотя вообще нет, есть у него еще какие-то знакомцы, но они вон гоняются за ним с ножичком. Мы от них выгодно отличаемся.

Саша потряс головой, будто это могло упорядочить разбегающиеся мысли и тревоги. О чем они тут вообще говорят? Два детектива-любителя, дался им этот убийца в желтом дождевике… Если его не найдет полиция, то им и вовсе не найти. Ни лица они не знают, ни имени, ни мотивов. И называют его «он», хотя это вполне может быть и женщина. Невысокая фигурка в балахоне, слабая неумелая рука с ножом, который лишь скользнул по ребру и застрял, не достигнув сердца, не причинив настоящего вреда. Нет, самим эту загадку им сейчас не решить. И не надо. Главное — уберечь пострадавшего от дальнейших покушений. Он им нужен. Черт с ним, с его темным прошлым и криминальными делишками. Пусть только приведет их к Сёме. Если, конечно, он еще на это способен. И если согласится им помогать. Мысли, совершив круг, вернулись к той же точке.

— Тупик, — сказал Ваня.

— Нет. Пока еще нет. Тупики выглядят не так.

— А как они выглядят?

— Тупик — это смерть. Все, что не она, это еще не тупик.

Ваня помолчал, то ли ожидая продолжения, то ли обдумывая сказанное.

— Но это не наш случай, — быстро добавил Саша. — Вряд ли это вопрос жизни и смерти. Для них обоих.

— Ну этот-то жив, и даже, как ты говоришь, скоро будет здоров. А Сёма?

— Если он просто превратился в человека, то с ним все должно быть в порядке. Они, как я понял, сохранили облик, который приняли в тот момент, когда произошло… ну вот то самое, из-за чего они стали людьми. Поэтому Великаша остался таксистом. А Сёма — он ведь всегда такой, каким мы его знаем. Значит, и сейчас тоже. Он здоров, он в хорошей форме. И не думаю, что кто-то может всерьез желать его смерти и охотиться за ним с ножиком.

— Но тогда что? Куда он подевался? Почему не дает знать о себе?

Саша беспомощно пожал плечами.

— Не знаю. Ну то есть версий у меня много, но они все такие… фантастические.

— Это ничего, — ободряюще сказал Ваня. — Он и сам немного фантастический. Да и мы тоже… были. Но я, как и ты, убеждаю себя, что все в порядке. Я даже подумал, может, с ним и вообще ничего не случилось, а он просто ушел.

— Это как?

— Ну не вечно же ему нас пасти. Ты заметил, что вообще все поменялось? Поначалу он нам не доверял, опекал, хотел все сделать сам. И ты все спрашивал, зачем мы ему вообще нужны, когда он и один отлично бы справился. А потом он нам как-то поверил, что ли, наконец. И уже не сторожил каждый шаг, а только страховал и прикрывал.

— М-да. И мы чуть не натворили дел.

— Какой ты… неблагородный! — надулся Ваня. — Мог бы и не напоминать. Но все-таки он нам доверял. А теперь, может, решил, что мы уже совсем оперились и можем обойтись без него. И оставил нас, а сам отправился заниматься какими-нибудь более важными делами.

— Нет. Он бы предупредил. Да и вообще, ты же видишь, что происходит.

— Ну теперь-то вижу. И на себе ощутил.

— Да-да. Все рояли мира вздохнули бы с облегчением, если бы умели вздыхать. Никто больше не отправит их в полет с жестким приземлением.

Ваня медленно повернул голову и уперся в него тяжелым взглядом, но Саша только вопросительно приподнял брови и улыбнулся.

— А мне зато Вера рассказала кое-что интересное, — сказал Ваня, убедившись, что его грозный вид не производит нужного эффекта. — Как кое-кто однажды чуть не улетел с крыши вместе с Тотошей, и только ее вмешательство всех спасло от катастрофы. По-моему, пусть уж лучше рояли летают.

Саша хотел возмутиться тем, что Вера выдала их с Тотошей страшную тайну, но вместо этого неожиданно для себя спросил:

— А ты помнишь, когда обнаружил свою суперспособность?

Ваня снова уставился на лужу и потыкал в нее палочкой. Наверное, не надо было спрашивать. У самого Саши это тяжелые воспоминания.

— Я ударился головой, — сказал Ваня мрачно. — Это многое объясняет, ага.

Саша неуверенно усмехнулся.

— Да нет, серьезно! Это еще в детстве было. Меня родители взяли в театр. В оперу, на «Свадьбу Фигаро». А я не хотел, упирался, у нас на следующий день игра была… ну, я же в футбол играл. И мы с пацанами хотели потренироваться вечером, а тут родители со своим театром. Но они меня уговорили: да ладно тебе, это же опера, она всем сначала не нравится, а потом вроде и ничего. Я и пошел. И действительно вроде ничего так. Ну вот, а потом мы, значит, играли в футбол, и меня Лёха Дубинкин приложил головой о бетонную плиту…

— Ничего себе футбол!

— Да он нечаянно. Мы же в одной команде играли, а я гол забил на последней минуте. Он на радостях и… того. Здоровый был бугай. И меня, значит, потащили к врачу, а потом положили в больницу. И вот когда я там лежал, оно и началось. Наверно, это и правда сотрясение было или что-то такое. Если верить семейной легенде, я еще потом некоторое время стихами разговаривал. Но я не очень верю. По крайней мере не помню ничего такого. А вот как предметы стали подниматься — этого никто не заметил, кроме меня. И слава богу. Вот это я запомнил. Все куда-то ушли, а я лежу себе в палате и пою тихонько… Привязалось в театре, хотя вроде специально не запоминал.

Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный,
Адонис, женской лаской прельщенный, —
не довольно ль вертеться, кружиться,
не пора ли мужчиною быть?!
Ваня напевал с такой заразительной легкостью, так весело зазвучала у него эта праздничная, игривая мелодия, что Саша не удержался и тоже затянул:

Будешь воином суровым,
и усатым, и здоровым,
с острой саблей, с медной каской,
и со шпорой, и с тюрбаном,
с лютым видом, с пустым карманом, —
чести много, а денег мало!
Ваня оставил в покое лужу и теперь размахивал прутиком, как дирижерской палочкой. Он даже привстал, чтобы удобнее было дирижировать… и вдруг оборвал пение, устремив встревоженный взгляд на что-то за Сашиной спиной.

Саша тоже умолк и обернулся. На безопасном расстоянии от скамейки стояла суровая пожилая медсестра, которая, видимо, уже некоторое время наблюдала за ними, прикидывая, не сбежали ли эти двое из психиатрической клиники на соседней улице.

— Здравствуйте, — приветливо сказал Ваня. — Мы шумим, да? Мы больше не будем. Просто погода такая хорошая…

Они все втроем непроизвольно подняли глаза к небу, которое опять обложило тучами.

— Хотя нет, это не погода… это нервное, — уточнил Ваня упавшим голосом и попробовал обольстительно улыбнуться.

Медсестра, ничего не ответив, устремила оценивающий взгляд на Сашу. Очевидно, в ее глазах он больше заслуживал серьезного разговора, потому что дальше она обращалась только к нему.

— Идите в палату.

— А что случилось? — Саша торопливо поднялся. — Ему хуже?

— Да нет, с чего бы? Он проснулся. Вы ведь просили позвать, когда проснется.

— А! Хорошо. Мы вдвоем… можно, да? Вань, пошли.

— Только ему разговаривать нельзя, — предупредила медсестра.

— Ничего, мы ему жестами все объясним, — вставил Ваня.

Саша молча двинул его локтем в бок, чтобы не высовывался. Вряд ли их выгонят, но все-таки. Не в их положении рисковать.

Ваня послушно притих, и даже в палате не сказал ни слова, предоставив Саше общаться с их подопечным в одиночку.

— Ну как ты? — тихо спросил Саша, присаживаясь на край кровати. — Нет, ты молчи, тебе же нельзя говорить. Но вроде получше? Доктор сказал, ерунда, царапина. Будешь как новенький. Это тот тип в дождевике тебя ударил, да? Ты его знаешь?

Саша внимательно смотрел в знакомые темные глаза, ожидая увидеть там хотя бы намек на ответ, хотя бы еле заметное движение бровей или ресниц. Но ответа не было.

— Они спрашивают, есть ли у тебя медицинская страховка. Я сказал, что нет, правильно? Ну это ничего. Неважно. Потом еще кое-что из вещей нужно. Если дашь мне ключ, я могу съездить к тебе домой и привезти.

Молчание.

— Не хочешь? Ладно. Я тогда просто куплю.

Бескровные, покрытые белесоватым налетом губы беззвучно шевельнулись. Саша подался вперед.

— Что? Еще раз, не торопись. Телефон? Где? А, ну да…

Саша привстал и потянулся к тумбочке. Он же сам вчера вытряхнул сюда не глядя все то, что было в карманах пиджака, промокшего от крови и грязной воды. Сам пиджак Великаши пропал безвозвратно, но в карманах нашлась обычная дребедень — пара скомканных купюр, облезлые темные очки, носовой платок с налипшим на него мелким мусором. И, точно, телефон. Даже два телефона. Он достал оба, взвесил в ладонях и неуверенно протянул Великаше. Как он собирается говорить? Сможет ли вообще удержать телефон в руках? Но тот лишь еле заметно покачал головой.

— Ты хочешь куда-то позвонить? Мне набрать номер?

Саша снова наклонился над ним и скорее угадал, чем услышал невнятно произнесенное слово.

— Что? Сёма?

Он непонимающе оглянулся на Ваню.

— Это же его телефон, — впервые подал голос Ваня. — Сёмин. Вот этот вот. Точно его! Я сто раз говорил, чтобы купил уже новый, а этого динозавра пустил на запчасти… — Ваня повернулся к кровати и резко спросил: — Где ты его взял?

Великаша словно не услышал вопроса. Но Ваня не стал его повторять, и Саша молчал, только крутил телефон в руках, пытаясь включить, но в нем, очевидно, села батарейка.

— Нашел, — вдруг хрипло выдохнул Великаша. — В парке.

— В том парке, где пропал Сёма? — уточнил Саша.

Тяжелые веки медленно опустились. Наверное, это означает «да».

— Ты, значит, тоже его искал?

Да, искал.

— И не нашел?

Ясно же, что не нашел. Как можно быть такими тупыми?!

— И никаких следов?

Вот тебе след. У тебя в руках. Все, теперь отстаньте.

Ваня молча переводил взгляд с одного на другого, а потом, не сдержавшись, проворчал:

— У вас уже полное взаимопонимание, как я погляжу. А можно озвучить для тех, кто не умеет читать мысли?


Телефон, вопреки их опасениям, был исправен и требовал только подзарядки. На нем даже не было пароля.

— Какая удивительная беспечность, — буркнул Ваня, когда телефон приветливо и беззащитно открыл им доступ ко всему своему содержимому. — А если бы он попал не в наши добрые руки?

— Сдается мне, у Сёмы здесь просто нет ничего такого, что имеет смысл скрывать. А то, что он скрывает, не добыть никакими способами ни нам, ни кому-то другому. А если и можно добыть, то точно не из телефона.

Саша, сам того не желая, оказался прав. В телефоне не обнаружилось ничего интересного. С одной стороны, это избавляло их от угрызений совести за бесцеремонное вторжение в Сёмину частную жизнь. С другой — надежда отыскать хоть какие-то зацепки таяла на глазах. Ничего подозрительного. Знакомые контакты, фотографии коллег из гримерки, их собственные неотвеченные звонки и отчаянные сообщения.

Ваня вцепился в телефон так крепко, словно боялся, что он растает в воздухе. А запросто может и растаять, подумал вдруг Саша. Как тают фотографии и воспоминания. И, кажется, некоторые вещи тоже бесследно исчезают.

— А это что такое? Ты видел? — Ваня протянул ему телефон.

— Где?

— В исходящих вызовах. Вон, какой-то городской номер. Он два раза туда звонил. И это было… так, подожди… да, за два дня до того спектакля. До того вечера, когда он пропал.

Саша без особой надежды набрал номер телефона в строчке поисковика. Какая-то больница. Зачем бы она нужна Сёме?

— А он вообще может заболеть? — спросил Ваня. — Я как-то никогда не задумывался.

— Не знаю. Кажется, нет. Или погоди, он вроде брал больничный однажды.

— Только не факт, что действительно болел при этом. А это он в какое отделение звонил?

— Ни в какое. Это вроде номер для справок.

— Ага. Нет, знаешь, это он не сам заболел. Хотя если бы сам, было бы проще — о пациентах у них данные железно должны быть. Но если б у него какие-то серьезные проблемы со здоровьем, он бы петь через два дня не смог. А он пел, и все говорят, что как минимум не хуже обычного. Значит, у него там кто-то был. Кто-то знакомый. И он наводил о нем справки.

— Или даже, может, навещал его в больнице, — подхватил Саша. — Надо узнать, кто там находился в это время…

— Хотя стоп, это нам опять ничего не дает, — Ваня поник духом так же быстро, как и воспрянул.

— Ну как же ничего? Переберем их по очереди. Посмотрим, может, там вообще кто-то из наших общих знакомых.

— Ну и что? Ну и окажется, что это его соседка, бабушка божий одуванчик, подвернула ногу, а он ей туда носил апельсины.

— Не исключено. Но пока это единственная непонятная вещь, которую мы обнаружили. И которую мы можем прояснить.

Ваня вздохнул и недовольно насупился.

— Еще не факт, что мы поймем, к кому именно он туда ходил. Если это не кто-то знакомый. Он, зараза, следов же не оставляет. Неуловимый наш.

— Ничего. Найдем.

Ваня медленно кивнул, не переставая хмуриться, и сказал нехотя:

— Иногда ты становишься на него похож. С одной стороны, это успокаивает. А с другой — мне от этого не по себе. Начинает казаться, что он пропал навсегда.

4

Ваня добывал шоколадку из торгового автомата и, кажется, попутно учил его русским бранным словам. Мимо прогрохотал поезд, и Саше пришлось подождать, пока он проедет, чтобы не повышать голос.

— Ты неправильно кнопки нажимаешь. Надо номер набирать, а не цену.

Ваня вздрогнул и обернулся.

— А, привет! Ну а я что делаю? Хотя да, точно…

Автомат добродушно загудел и наконец выдал Ване пеструю упаковку.

— Пошли, — поторопил его Саша, — вон наш поезд уже стоит.

— А куда мы едем?

— На юг. К морю.

Налетевший ветер рванул из Ваниных рук обертку от шоколада, желая присоединить ее к разрозненным газетным листам, которые мчались по перрону и путались под ногами.

— Погода как-то не очень для морского побережья, — Ваня остановился, застегивая куртку.

— Подумаешь, какие капризы. Погода ему не очень… Вспомни, как в детстве ездил на море. Уж если ты туда доехал, то неважно, какая погода.

— Так то в детстве, — мечтательно протянул Ваня. — В детстве море всегда было теплое. А лучше всего купаться в дождь, оно тогда вообще как из чайника! Но я там в детстве два раза только был.

— А я только раз. Так что не ворчать надо, а радоваться. Давай быстрее!

Ваня кротко вздохнул и прибавил шагу.

В вагоне было почти пусто, но Ваня на всякий случай говорил конспиративным полушепотом.

— Я понял, на кого мы с тобой похожи. На Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Едем на поезде расследовать таинственное происшествие. Причем из нас двоих Холмс — это ты, потому что чего-то темнишь и не рассказываешь мне до конца.

— Все расскажу. Сейчас люди набьются, а вот выедем за город, станет свободнее, там и расскажу. Я вчера хотел, да не успел. Весь день на ногах, потом в больницу опять…

— Ну да, ну да. Как только ты осмелился поехать на море и оставить его там без присмотра, такого одинокого и беззащитного?

— Ну а что мне было делать? — сказал Саша совершенно серьезно. — Я бы не оставлял. Но не могу же я там круглые сутки сидеть.

— Да ладно, я ж шучу. Ничего с ним не будет. Больница все-таки, посторонние там не шастают. Да и кто вообще, кроме нас, знает, что он там?

— Достаточно, чтобы об этом узнал убийца.

— Ну… убийца наш не терминатор, судя по всему. Недоубийца. По-моему, он не очень страшный.

— А если он не один? Если есть и другие?

— Ну кто другие-то? Банда? Тайное общество? — Ваня задумался. Очевидно, он хотел отмести эту идею как смехотворную, но она вдруг начала ему нравиться. — А что, может быть. Секретная организация. Они охотятся за нашим Великашей, потому что знают, кто он такой. И хотят избавить мир от него, чтобы… гм… чтобы… больше не было никакого хаоса. Чтобы был порядок! Потому что сколько можно, вот играем мы с ним в кошки-мышки, и конца этому не видно. Надо наконец поставить точку. Прекратить это противоборство, которое иногда слишком дорого обходится. Надо собраться с силами и нанести решающий удар. Чтобы все остановилось. И вот они, допустим, давно уже за ним гоняются, расставляют ему сети, но он ускользает. А тут — вот он, беспомощный, можно наконец его ухватить за жабры и покончить со всем.

— Угу. Навести порядок железной рукой. Все прекратить. Остановить. И… как это… свернуть пространство.

— Страшно, — сказал Ваня.

— Да, страшновато. Если забыть о том, что ты все это только что придумал без особых на то оснований. Хотя намеревался, кажется, меня успокоить.

— С другой стороны, если кто-то захочет уничтожить Великашу из этих соображений, то и Сёма в опасности.

— Почему это? — удивился Саша. — Сёму-то за что?

— А вот за это все. Что противостоит хаосу? Порядок. Если дух разрушения стремится к тому, чтобы мир обратился в хаос, то какова конечная цель Сёмы? Неподвижная математическая упорядоченность, в которой нет ничего живого. Великаша — это противовес, и если его убрать, то мир покачнется и скатится в другую крайность. Мертвенный порядок, который замкнут сам на себя и ни на что не способен. Никакого развития, никаких прорывов — и, в конце концов, та же неминуемая гибель… Хотя нет, гибель без Великаши невозможна. Значит, это будет безвыходная вечность, бесконечное тепленькое болотце.

Саша протянул руку через столик, выдернул из нагрудного кармана Ваниной куртки обертку от шоколада и, повернувшись к свету, стал изучать состав.

— Что там такое? — занервничал Ваня.

— Вот я как раз пытаюсь понять, что туда такое добавили, раскрепощающее фантазию.

— Я просто хотел тебя отвлечь, — сказал Ваня обиженно. — Чтобы ты не очень-то переживал. Точнее, из-за Сёмы переживай себе на здоровье. А Великаша, ей-богу, того не стоит. Как он, кстати, там?

— Хорошо.

— Прямо даже хорошо?

— Да. Он все-таки не совсем как обычный человек. На глазах выздоравливает. Хотя поначалу выглядел, знаешь… я думал, уж все, это конец. Думал, до больницы его не довезем. И вот, три дня прошло, а он уже и говорит нормально, и вообще.

— И что говорит?

— Да ничего, — Саша нахмурился. — Не больно-то он со мной разговаривает. Он, конечно, еще что-то знает. Что-то важное. Но не скажет. Он хочет, чтобы мы нашли Сёму. Я вижу, что он старается помочь, но в то же время… темнит, короче. Спасибо, что телефон вот отдал.

— Да, так что с телефоном? Ты что-нибудь узнал? Надо было отменить вчера эту чертову репетицию и пойти с тобой…

— Вчера я как раз вполне один справился. А вот дальше нужна будет твоя помощь.

— Ну, рассказывай! Хотя нет, погоди…

Ваня как бы невзначай завертел головой. Саша поймал его взгляд и чуть заметно кивнул. Лучше бы им пока помолчать: на остановке вагон наполнился людьми, слишком много глаз и ушей вокруг. Это ненадолго, они выйдут, когда поезд проедет через пригороды, надо только подождать.

Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Тут же навалилась сонливость, сказывались последние беспокойные ночи. Пока крутишься по делам, усталость не чувствуется, но как только усядешься — она прямо придавливает тяжестью руки и ноги. И голова сама собой клонится на плечо к симпатичной девушке, которая заняла место рядом с ним. Саша поспешно отодвинулся и прислонился к окну, подложив под ухо свернутый свитер. Девушка, впрочем, ничего не заметила и только время от времени заинтересованно поглядывала на Ваню поверх книги, которую держала в руках.

Как это он сказал? Противоположность разрушения — неподвижный математический порядок? Нет, не так. Противоположность хаоса — гармония. А она есть и в неправильности, в диссонансе, в асимметрии. Ее нет лишь там, где нет вообще ничего. Саша сам размышлял над этим три года назад, когда все это было ему еще внове, когда он ничего не понимал. Он и сейчас не до конца понимает. Вот, например, что означает «вообще ничего нет»? Разве так бывает, чтобы совсем ничего? Он спрашивал об этом Сёму, и прежде чем тот успел ответить, сам со смехом сказал: «Дай я угадаю… Это трудно объяснить, да?» — «Да. Это непереводимо в слова. Но ты поймешь, если поразмыслишь над этим как следует». — «Вот уж вряд ли! Это как квантовая механика. Понять нельзя, можно только привыкнуть».

И все же Сёма был прав, понимание пришло со временем. Мир пронизан гармонией, она живет в нем, течет, дышит, переливается. Демон хаоса, явившись в этот мир во плоти, тем самым приобщился к этой гармонии и влился в нее, стал одним из голосов в полифонии, и все его попытки разрушить ее лишь создают новые смыслы и оттенки в этой музыке. Величие и азарт разрушения, и самозабвенная сладость отчаяния… Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю, и… как там дальше… И в разъяренном океане… средь всяких волн и… и кутерьмы… И в аравийском барабане… и в дуновении… зимы.

Точно, откуда-то дует. Холодно. Зима… скоро зима. Снег, и Ленский лежит на снегу подстреленной птицей. Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно… Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его собачка, снег почуя, плетется рысью… Почему собачка? Нет, все правильно, собачка… В салазки Жучку посадив… Собачку нельзя на сцену. Пусть лучше кот. И днем, и ночью кот ученый… русалка на ветвях сидит. Зачем она там? Рыба сидела на дереве… В чешуе, как жар горя… Она блистает, как звезда во мраке ночи… С дерева свесилась чья-то босая нога. Саша поднял голову. Среди ветвей сидел Сёма. «Давай сюда!» — сказал он и протянул руку. «Мне нельзя, — сказал Саша. — Мне надо петь Гремина». Но Сёма требовательно пошевелил пальцами: «Давай-давай! Здесь и будем петь. Так надо». И Саша полез наверх. Дуб был пыльный, но уютный, с мягкой пушистой листвой. Саша подтянул ноги и посмотрел вниз. Вон она, Татьяна! В малиновом берете, с послом испанским говорит! Сёма прищурился и стрельнул в посла черешневой косточкой. «Ты что! Черешню нельзя, это ведь дуб!» — запротестовал Саша. «Можно, — возразил Сёма. — Великаша так велел. Теперь все можно!»

Над ухом вдруг зазвучал Ванин голос, и Саша понял, что Сёма сейчас исчезнет. Сёма тоже это понял: он грустно улыбнулся и помахал рукой.

— Саш! Ну просыпайся! Скоро приедем.

Саша потер лицо руками, поднял упавший свитер и посмотрел в окно, пытаясь разобрать название станции.

— Еще не очень скоро.

— Но ты мне должен еще что-то рассказать.

Поезд тронулся, и ветерок из приоткрытого окна сдул остатки сонливости. Вагон вновь был почти пустым. Теперь можно и о деле.

— Значит, телефон, — Саша помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями. — Насчет больницы ничего особо нового не выяснилось. Его там не помнят, и зачем он звонил, никто не знает.

— Ну разумеется. Но он там был? Можно же отследить его перемещения?

— Нельзя. Точнее, в теории можно, а на практике не получилось.

— Почему я не удивлен? — вздохнул Ваня. — Ну а что тогда получилось?

— Есть список тех, кто лежал в больнице в это время. Он ведь явно звонил туда, чтобы навести о ком-то справки. Это нас пока не приближает к разгадке. Там была чертова уйма народу.

— А список у тебя?

Саша кивнул и полез в рюкзак.

— Вот. Я попросил, чтобы распечатали. А то электронные файлы имеют свойство пропадать… Бумага надежнее.

— Ты крут! — восхитился Ваня, жадно пробегая глазами по списку. — Как тебе это удалось?

— У меня уже друзья в полиции, — невесело улыбнулся Саша. — Дело-то пока никуда не пропало, так и висит на них. И о нем вспоминают, когда я прихожу. Они уж про меня больше знают, чем про Сёму. Ну вот, я им телефон показал, а потом в больницу отвел. И следил еще за каждым шагом, чтобы не забыли, куда идут и зачем. Потом-то они все равно забыли, но список уже был у меня.

— М-да, — Ваня, вчитавшись в бумаги, несколько растерял оптимизм. — И что нам теперь с этим делать? Ни одного знакомого имени.

— Будем гуглить. Профили в соцсетях, списки сотрудников в компаниях.

— Да-да. Вот, например, Джон Смит. Уже представляю, как весело будет его гуглить.

— Там еще год рождения есть.

— А, точно! Это облегчает дело. Но один черт непонятно, кого мы, собственно, ищем.

— Будем пока идти на ощупь. И у нас есть еще одна зацепка. Тоже из телефона.

Ваня поднял на него глаза, усталые и покрасневшие, он тоже не выспался, концерт еще этот у него так некстати…

— Ну?

— Вот, смотри. Мы почему-то сразу не обратили внимание, а потом я заново все пересматривал и заметил. — Саша протянул ему телефон. — Вот, переписка с Берти.

Вся переписка состояла из двух сообщений. Какой-то Берти писал: «Привет. Ребята говорят, ты уже вернулся?» И Сёмин ответ: «Вернулся. Лучше бы не ездил». Ваня таращился на эти несколько строк не менее минуты.

— И что это значит? Кто такой этот Берти? И откуда вернулся Сёма?

— Это все просто. Берти — это герцог из «Риголетто». Да ты его знаешь, ты его в том сезоне заменял, помнишь?

— Ах это он!

— Ну да. Я с ним вчера пообщался. С обычным результатом. Ничего не помнит, о чем тут говорит Сёма — понятия не имеет.

— И куда он ездил, этого он тоже не знает?

— Нет. Зато знаем мы. И направляемся именно туда.

— В Борнмут? Какого черта он там делал? На пляже загорал?

— Там был конкурс для молодых исполнителей, Сёма входит в состав жюри. Вот, смотри: конкурс проходил двадцать четвертого мая. У Сёмы спектакли в Лондоне двадцать второго и двадцать шестого. Плотный график, ему надо было успеть. Двадцать третьего днем он выехал в Борнмут, день провел там, исполняя свои обязанности на конкурсе, и двадцать пятого утром вернулся.

— Ага. И переписка с Берти… да, от двадцать пятого числа.

— То есть он отсутствовал две ночи и один день. За это время оно и произошло. Что-то такое, из-за чего он пожалел об этой поездке. И настроение у него испортилось — помнишь, все говорили, что он вроде был не в духе в последние дни? И у него появился повод звонить в больницу и наводить о ком-то справки. А еще через три дня он сам пропал.

— Понятно, — Ваня наморщил лоб и прикусил губу, что-то соображая. — Значит, думаешь, все дело в Борнмуте? Там что-то произошло?

— Возможно. Хотя я уже поспрашивал тех, кто в курсе… Ничего примечательного там не было. Во всяком случае, на самом конкурсе. Рутина, никаких происшествий. Это, собственно, даже еще не сам конкурс был, а отборочный тур, все интересное потом начинается. Да и то, ну какой там особенный интерес?

— А я тебе скажу, — на Ваню, похоже, снова накатило вдохновение. — Там все-таки будущие певцы тусят. И настоящие певцы. И вообще вся вот эта публика… Наш Великаша всегда к таким делам липнет, как муха к варенью. Я же говорил уже тебе. Про него и про Сёму знаем только мы, кто имеет отношение к опере, ну или вообще к музыке и театру. И конкурс этот — не по плевкам в длину, а именно по вокалу. Это неспроста.

— Но что там такое приключилось с Сёмой, что он прямо пожалел? И даже с Берти поделился. Вот он тебе часто на что-то такое жаловался? Ну вот. И мне тоже нет. А тут не удержался.

Они замолчали. Поезд ровно гудел и чуть заметно покачивался, унося их все дальше на юг, к прохладному серому морю в безмятежном курортном городке, где произошло нечто странное и пугающее.

— Нет, — вдруг сказал Ваня. — Что-то не то. Зря мы туда сорвались.

— Почему?

— Смотри, он пишет: «Лучше бы не ездил». Это совершенно не значит, что какая-то неприятность произошла там, куда он ездил. Вполне возможно, это произошло в его отсутствие, пока он разъезжал по курортам и конкурсам.

— Ну… да, возможно, — согласился Саша.

— И потом, если даже что-то случилось в Борнмуте, больница-то, в которую он звонил, находится в Лондоне. Как-то не вяжется одно с другим. Оно или там случилось, или тут, но не в двух местах одновременно. Наверное.

— Вы иногда высказываете удивительно дельные мысли, мой дорогой Ватсон! Однако не забывайте, что расстояние между этими двумя городами мы с вами уже почти преодолели всего за два часа. То же с легкостью могли сделать любые участники этой таинственной истории.

Ваня засмеялся, а потом вдруг сказал:

— Всегда было интересно, почему до сих пор никто не написал оперу про Шерлока Холмса?

— Мюзикл есть.

— Это не то. Именно оперу.

— Ну, если немного напрячь воображение… У тебя не осталось той шоколадки? Ладно, без нее справимся.

Они помолчали, что-то соображая, и Саша осторожно спросил:

— А какую партию ты там присмотрел лично для себя?

— Что за вопрос! Собаки Баскервилей, понятное дело.

— Богатая роль, — согласился Саша. — Но ее в конце убивают. Хотя она, в сущности, ни в чем не виновата…

— Я тенор, — просто сказал Ваня. — Мне не привыкать.


Сердитый морской ветер продувал улицы насквозь. Надо надышаться впрок. Вера говорит, жара у них не спадает, и синоптики пророчат, что так будет до конца лета. И им скоро тоже предстоит отправиться в эту гигантскую раскочегаренную печь. Скоро ли? Время идет, а они все топчутся на месте, и невозможно уехать, пока они не выяснят, что случилось с Сёмой. И черт с ним, с «Онегиным».

Сразу с вокзала они первым делом отправились в университет, где проходил тот самый конкурс. Никаких особых надежд на этот визит Саша не возлагал, поэтому охотно предоставил Ване вести утомительные переговоры с секретарем, а потом с чьим-то заместителем, а потом с какими-то Ваниными знакомыми, которые там обнаружились.

Ни-че-го. Точнее, масса информации, но в ней — ни единого намека на то, что могло случиться с Сёмой. Собственно, тот первый тур конкурса уже никого не интересовал, потому что через день должен был стартовать второй — завершающий, по результатам которого и будут выбраны победители и вручены призы. Сёма входил в состав жюри и на этот раз, но он не приехал, и о нем, как обычно, никто не вспомнил, пока Ваня об этом не заговорил. А вспомнив, все тут же благополучно забыли.

— Какое-то безумие, — процедил Ваня сквозь зубы, сворачивая в кафешку на берегу, где они решили пообедать. — Весь мир сошел с ума, только мы с тобой нормальные.

Он замолчал, не находя нужных слов. Саша его понимал. Сам он за время общения с полицией уже привык к этой муторной необходимости все время напоминать людям об очевидном, об их собственном вчерашнем дне, о том, что составляло часть их жизни. Привык смотреть в непонимающие глаза, разговаривать с глухими, взывать к пустоте. Труднее всего было сохранять уверенность, что это именно мир сошел с ума, а не он сам.

— Ты привыкнешь, — сказал Саша. — И вообще, давай уже поедим. Поднимем уровень сахара в крови, тогда все станет не так мрачно.

— При чем тут сахар? — раздраженно бросил Ваня.

— Мы, люди, существа слабые. И подвержены перепадам настроения в зависимости от физического самочувствия.

Ваня ничего не сказал, но послушно придвинул к себе тарелку с жареной рыбой и картошкой.

— А ты чего не ешь? — спросил он через минуту.

— А? Я ем, — Саша спохватился и тоже взялся за вилку. — Я все думаю, вот мы с тобой обычные люди. А они все-таки нет. Сёма и Великаша. Даже сейчас, когда это их волшебство, или как его там, перестало работать. Они все равно не совсем обычные. Может, это означает, что их все-таки можно вернуть в прежнее состояние?

— Их?

— Их. Обоих. Я так думаю, это должно подействовать на того и другого сразу.

Ваня вздохнул и обхватил обеими руками гигантскую кружку с горячим чаем.

— Давай сначала найдем Сёму. Ну, для полного комплекта. А потом уже будем думать, что с ними делать.

— Давай.

— Но тут безнадежно как-то.

— Сейчас еще сходим на квартиру, где он останавливался, пока тут был.

— И там его тоже наверняка никто не помнит.

— Может быть. Но мы попробуем, раз уж тут оказались. Это совсем рядом. Хозяйке квартиры я утром написал, она нас ждет.

— И что ты ей написал? — заинтересовался Ваня.

— Да прямо как есть, так все и написал, зачем усложнять? И мне показалось… хотя я не уверен, но мне показалось, что она или помнит Сёму, или что-то знает. Она совсем не удивилась.

То ли эти Сашины слова вновь заронили в Ванину душу искру надежды, то ли обед оказал свое чудотворное воздействие, но он взялся за их неуклюжее расследование с удвоенным пылом, и Саше пришлось придержать его за полу куртки, чтобы не так быстро шагал своими длинными ногами.

Хозяйкой квартиры оказалась приятная пожилая леди. Совершеннейшая миссис Хадсон, подумал про себя Саша. Сама квартира пока пустовала в ожидании жильца, который должен въехать вечером. Миссис Хадсон (на самом деле ее звали по-другому, но имя вылетело у Саши из головы) все же была немного удивлена их визитом и явно ждала объяснений, переводя взгляд с одного на другого.

— Я вам писал, — напомнил Саша. — Это насчет нашего друга, который пропал. К вам, может, и полиция уже обращалась?

— Полиция? Нет. Нет-нет…

— В общем, наш друг останавливался у вас в конце мая на две ночи. Кажется, даже не в первый раз. Он приезжал на конкурс оперных певцов. Он сам тоже певец.

— А, постойте… — в глазах миссис Хадсон блеснуло понимание. — Ну конечно, опера! Я вспомнила.

— Да? — Ваня, мучимый надеждой и снедаемый нетерпением, так и подался вперед. — Что вы вспомнили?

— Вот где я вас видела. Точно, в опере! Я еще подумала — надо же, я такие голоса только в молодости слышала. Сейчас уж так не поют.

— Спасибо. Мне очень приятно, — Ваня постарался скрыть разочарование за лучезарной улыбкой.

— Что? Нет, я… гм… я о вас говорю, — миссис Хадсон повернулась к Саше. — На фестивале в Глайндборне, в прошлом сезоне. Но я вас перебила, вы хотели спросить про своего друга.

Саша достал из рюкзака заготовленную заранее и уже изрядно потертую страницу из журнала с Сёминым портретом. Бумажные носители надежнее, фотографии из телефонов исчезли одна за другой, а бумага еще держится.

— Вот. Помните его?

Миссис Хадсон некоторое время внимательно разглядывала фотографию. Саша затаил дыхание.

— Припоминаю как будто. Как, говорите, его имя?

Она вдруг выпрямилась и посмотрела на них встревоженно.

— Да, он был здесь. Я забыла совсем… сама не знаю, что это со мной. Возрастное, наверное. Но я вспомнила. Меня о нем уже спрашивали. Несколько дней назад.

— Кто?

— Мужчина. Он не представился.

— Таксист, да? — подсказал Ваня. — Ну, крупный такой, седоватый, в усах. Да?

— Нет. Молодой совсем парень, невысокий. Приезжий, по-моему. Смуглый, и говорит с акцентом. Сильный такой акцент, испанский или итальянский, что ли… Ну, знаете, они обычно так четко все буквы проговаривают, раскатисто. И он не таксист. Приехал на велосипеде, велосипед плохонький, видать, из проката. Надеюсь, что он вообще машину не водит, таким руль доверять нельзя. Хотя что я говорю, сейчас всем подряд права выдают, поэтому вот и на дорогах…

— А почему ему нельзя доверять машину? Что с ним не так?

— Все не так, — миссис Хадсон помолчала, явно затрудняясь сформулировать мысль более ясно. — Неблагополучный какой-то. Лицо расцарапано. Заметил, что я смотрю, сказал, что с велосипеда упал. Ну, не знаю… И глаза такие, беспокойные. Я уж сама хотела в полицию сообщить, да потом закрутилась и забыла.

— А что он спрашивал?

— То же, что и вы. Тут, говорит, останавливался оперный певец, весной, когда конкурс был. И сейчас должен был приехать, на второй тур. А он, получается, не приехал? Нет, говорю, не приехал. Он еще тут потоптался, мямлил что-то. Потом ушел, и я его больше не видела. Но я все равно потом рассказала Гарри… Гарри — это сосед, вон в том доме живет. Он тоже его видел, этого парня. Гарри рано утром вышел, на вокзал ему надо было. Видит — парень у обочины, с велосипедом у него вроде что-то стряслось, то ли цепь заело, то ли еще что. Гарри спрашивает, не нужна ли, мол, помощь. Тот говорит, что нет, не надо, спасибо. Ну и все. Гарри прошел немного, потом оглянулся все-таки — как он там, справился или нет? А он достал какую-то штуку, разогнул там ею чего-то в велосипеде и вроде все починил. Так вот, Гарри говорит, это был нож. Я конечно не знаю… но это разве вообще законно, ножик с собой носить? Я теперь думаю, надо было позвонить в полицию. Но я не стала. Я ведь сама ничего не видела, что я им скажу?


А все-таки день прошел не зря, подумал Саша, когда поезд мягко тронулся со станции в Борнмуте. Теперь у них есть повод для новой тревоги… но и новая надежда тоже появилась.

— Думаешь, это наш недоубийца? — спросил Ваня, наверное, в десятый раз за последние полчаса.

— Думаю, да.

— Получается, он знает про Сёму. И тоже его ищет. Интересно, зачем?

— Не знаю. Но от человека с ножом я бы ничего хорошего ждать не стал.

Ваня хмуро уставился в окно, по которому сердито чиркали косые брызги дождя. Так они и промолчали всю обратную дорогу, хотя вагон был пуст и говорить им никто не мешал.

— Ты куда сейчас? — спросил Ваня,когда они вывалились на платформу Ватерлоо.

— В больницу. Кажется, нам есть о чем еще спросить нашего самого больного в мире человека.

— Я с тобой.

Пока они ехали в метро, Саша мысленно перебирал вопросы, которые надо задать Великаше. Он должен знать, кто такой этот убийца, странный человек с акцентом и нелегальным холодным оружием. И за каким чертом ему сдался Великаша. И что он может иметь против Сёмы.

Шагая по улице, Саша понял, что его слегка потряхивает, словно он все еще едет в дребезжащем вагоне. Обычно так бывает, если провести в дороге не меньше суток. Но они ехали всего два часа, да и ход у поезда был плавный, едва ощутимый. Это не дело. Теперь, когда разгадка приблизилась, стала осязаемой, как и таинственная опасность, надо сохранять холодную голову. Но подавить лихорадку нетерпения он так и не смог, и под конец уже почти бежал, время от времени оглядываясь на отстающего Ваню.

Дверь в палату была приоткрыта, но Саша все равно постучал и только потом шагнул внутрь.

Застеленная свежим бельем кровать была пуста. И в ванной никого.

— Не понял, — сказал Ваня внезапно осипшим голосом, заглядывая в комнату через Сашино плечо. — А где?..

Саша молча развернулся и быстро зашагал — да нет, теперь уже просто побежал — к столику дежурной медсестры. Она мирно дремала перед телевизором с отключенным звуком, и когда ее разбудили, долго не могла взять в толк, что случилось и почему переполох.

— Это который? — переспросила она, щурясь на яркий свет настольной лампы. — Из двести пятой? А как фамилия? Так он же… выписали же его.

— Выписали? — глупо повторил Саша. — Как выписали? Он ведь… ему нельзя…

— Да что вы так волнуетесь? Если выписали, значит, все хорошо, — медсестра ласково улыбнулась. — У нас пациенты сами не уходят. Только с разрешения врача. Вы присядьте, я сейчас уточню.

Саша послушно сел на предложенный стул. Не потому, что хотел дождаться ответа врача, а просто ноги отказались его держать. Врач не скажет им ничего нового. А назавтра здесь уже никто не вспомнит бывшего пациента, неприветливого пожилого таксиста с ножевым ранением и без медицинской страховки.

5

Вообще перед концертом Ване следовало бы отдохнуть, но тревоги последних дней не отпускали, не давали расслабиться, и он никак не мог сосредоточиться на предстоящем выступлении. Еще и проснулся ни свет ни заря — он теперь подолгу подстраивается под местное время, не то что раньше. Раньше ему и перелет через океан был нипочем, и жалобы коллег на джетлаг казались капризом. Э-хе-хе…

Промаявшись до восьми часов, он не удержался и позвонил Саше. Тот ответил сразу — тоже небось с утра на ногах, ищет дорогую пропажу, и вовсе даже не Сёму уже, а Великашу. Хотя как ты его теперь найдешь? Они еще успели расспросить врача по горячим следам, пока он помнил своего загадочного пациента, но это ни к чему не привело. Пациент во время осмотра выглядел бодрым и вполне здоровым, после выписки сам собрал вещи, сам ушел. Кажется, вызвал такси, сел в него за углом и уехал.

При упоминании про такси Ваня обернулся к Саше: «Слушай, а та машина, на которой он тебя вез из аэропорта?» Саша помолчал, что-то соображая, и они, наскоро попрощавшись, помчались на парковку, куда Саша лично перегнал машину и где она благополучно простояла все эти дни. А теперь ее там не было. «Так я и думал, — заключил Ваня с мрачным удовлетворением. — А ключи? Ключи-то у тебя?» Саша потерянно покачал головой. Ключи он оставил в ящике тумбочки в больнице, вместе с остальными вещами. И Великаша просто забрал их, сел в свой автомобиль и уехал. «Но… зачем? Почему? Почему ты их ему отдал?» — Ваня не мог подобрать слова, способные в полной мере выразить его недоумение. «Но это ведь его машина», — только и сказал Саша, и Ваня махнул рукой и не стал его ни в чем укорять. Саша тут уже сколько времени один все это раскручивает, неудивительно, что голова у него пошла кругом и он прошляпил и ключи, и машину, и ее владельца. Хотя нет, это несправедливо, прошляпили они вдвоем. Не нравится, как Саша ведет дело, веди его сам, сказал себе Ваня. Вот сегодня отработать концерт — и все, он свободен как минимум на неделю и тоже может подключиться к расследованию в полную силу. Это он и сказал мрачному Саше по телефону за утренним кофе.

— Я сегодня еще в полицию пойду, — сообщил Саша. — Правда, толку от них чуть… Но все-таки, машина — это уже кое-что, у нее номер есть.

— А с другой стороны, зачем нам… ай, блин!

— Что?

— Ничего. Бутерброд уронил.

— Маслом вниз?

— Не просто вниз, а на новые брюки. Сейчас, погоди, а то я телефон еще в чашку уроню…

— Положи его и включи громкую связь.

А и правда. Все-таки голова у Саши с утра соображает получше.

— Так вот, я говорю, а зачем нам, в сущности, его искать? Великашу то есть. Он нам отдал телефон. А больше у него ничего за душой нет, он не дальше нас продвинулся в этом деле.

— Он знает еще что-то.

— Ну… допустим. Но делиться с нами все равно не хочет. Если захочет — он знает, как нас найти. Или ты хотел добыть у него показания против его воли? Ну там, я не знаю, пытать его оперой, а?

— Возможно. Привязать к стулу и заставить слушать, как ты поешь, пока во всем не признается.

Ваня взял небольшую паузу, чтобы осмыслить услышанное и доесть бутерброд.

— Я не знаю, был это комплимент или оскорбление, — сказал он наконец, — но в любом случае ты мне льстишь. И в любом случае он уже избежал этой жуткой перспективы. И, напоминаю, мы ищем Сёму. На кой ляд нам сдался Великаша, если он не может или не хочет нам в этом помогать?

Теперь настал черед Саши помолчать.

— Эй, ты там?

— Да. Я просто думаю, как он теперь будет? У него же ни денег, ничего. Он к человечьей жизни не приспособлен.

— Он был бы тронут твоей заботой, — сказал Ваня. — Лично я растрогался. Но мы и так уже обошлись с ним лучше, чем он заслуживает. Думаю, наша совесть чиста. Мы сделали все, что могли. И он ясно дал понять, что больше ему от нас ничего не надо. Давай уважать решение взрослого человека.

— Да какой он взрослый… Младенец в джунглях.

— Все равно нам его не найти теперь. Он ведь знает, что мы его ищем, и будет прятаться. Причем ему даже следы заметать не надо, они сами пропадают. Это сколько времени надо будет убить… Ну что, у нас дел других, что ли, нет? Поважнее?

Саша ничего не возразил, да и что тут можно было возразить? Дел у них и правда навалом. И все важные.

— Ладно, — вздохнул он. — Мне пора. Хотел вечером прийти тебя послушать, да вряд ли успею.

— Ну в другой раз.

— Ага. Удачи!

Удача не помешает, это да. Ваня задумчиво повертел на столе кружку с остатками кофе и только усилием воли заставил себя остановиться. Не хватало теперь еще кофе на себя расплескать. Какой-то он стал неуклюжий… Все-таки, как ни делай вид, что все в порядке, а на душе скверно, и чем дальше, тем хуже.

Как Саша может работать с такой тяжестью на сердце? Как он вообще может быть таким спокойным и деловитым? Ваня старался равняться на него, но чувствовал, что получается плохо. Неизвестность — вот что хуже всего. Она выматывает, выпивает жизненные силы. Если загнать ее в рамки какого-нибудь плана, разбить на пункты, на порядок действий, становится легче. Но это старое доброе правило теперь не срабатывало. Не было у них никакого плана, они хватались за все подряд, но в руках оставалась только щекочущая пустота. Есть и еще одна уловка: лучшее лекарство от невзгод — работа. И к нему Ваня, разумеется, прибегал. Но и оно перестало действовать. Петь было тяжело. Он справлялся, он убеждал себя, что большинство зрителей не замечает разницы. Он раз за разом потом просматривал записи выступлений — все в порядке, ощутимых огрехов нет. Ну, кроме тех, которые всегда были. Но вот опять ему выступать — знакомый зал, любимая программа… и никакой радости от этого.

Бр-р, это уже навязчивая идея, фобия. Распространенная, кстати, проблема, многим артистам знакома. Одна-единственная неудача порой лишает свободы и уверенности надолго. Всегда помнишь о ней, гонишь эту мысль из головы, и все равно помнишь. Она сидит в тебе, как заноза, как скрытый дефект, который только и ждет момента, чтобы дать знать о себе. И все — прощай, непосредственность, прощай, свободное дыхание.

До сих пор Ваню эта беда обходила стороной. Он легко перешагивал через неудачи, он смотрел только вперед, а впереди всегда была манящая светлая дорога. И вот вдруг запнулся на ровном месте и не может идти дальше. Черт бы с ней, с суперспособностью, которая пропала, кажется, с концами. У Саши вон еще сохранилась, а у него нет. Но дело ведь не в ней… неужели он больше не сможет петь? Неужели это зависело только от присутствия Сёмы?

Да ну, ерунда. Думать о таком перед выступлением — последнее дело. Лучше поломать еще голову над их расследованием.

Телефон тренькнул, и Ваня вздрогнул от неожиданности, чуть не опрокинув кружку. Ага, Люша пишет, отлично!

«Утречко)))) Ну как вы там?»

«Привет! Нормально вроде, а вы?»

«И мы)) Ну короче я его нашла! Он как раз в Лондоне»

«А телефон?»

«Щас пришлю. А он тебе все-таки зачем?»

«Возможно, он что-то знает…»

«Расскажи потом!!!»

«Обязательно. Хотя я особо не рассчитываю… Ты пока не говори остальным, ладно?»

«Конспиратор))) Ладно, не скажу))»

Люша не проболтается, ей можно верить. Она вон за долгие годы никому не рассказала о своей суперспособности. Ну, кроме мужа, понятное дело. А это трудно, совсем никак себя не выдать. Ваня знал, насколько это трудно.

Надо же, они, оказывается, столько лет выступали вместе, не зная этого друг о друге… Здесь, в Лондоне, к Люше и пришел первый настоящий успех. Это была «Тоска». И тот вечер им всем запомнился, хотя и совсем не так, как хотелось бы. У Люши тогда как раз родился старший, полгода ему было или около того. И она в антракте прямо в гримерке кормила его грудью, а потом Тотоша поехал с ребенком домой, а Люша снова вышла на сцену — навстречу своей славе и буре рукоплесканий. А после спектакля, не успела Люша осушить слезы счастья, как позвонили из полиции и сухо сообщили, что машина Тотоши попала в аварию. Люша еще не смыла грим, и Ваня хорошо запомнил, как посерело ее лицо под яркой краской. Она кое-как содрала с себя платье Тоски, влезла в джинсы, которые забыла застегнуть, и Ваня повез ее к Тотоше.

Был страшный ливень, он и стал причиной аварии — машину Тотоши занесло на скользкой дороге. Но когда Ваня сел за руль, дождь уже заканчивался, и они добрались благополучно. На месте оказалось, что авария была пустяковой, никто не получил ни царапины, все отделались легким испугом. Хуже всех в итоге пришлось офицеру полиции, который забыл сообщить Люше по телефону, что никто не пострадал. И для самой Люши эта история не прошла даром — она больше не выступала в этой постановке и вообще наотрез отказывалась петь Тоску. Но потом все прошло, как это обычно бывает.

Телефон тренькнул. Есть, Люша прислала номер Берти! Отлично. Вообще-то он и у самого Вани где-то был, да затерялся за ненадобностью. Он посмотрел на часы — рановато, чтобы звонить, а вот написать уже можно.

Ваня сказал правду: он действительно не особо рассчитывал узнать от Берти что-нибудь полезное. И все же… все же Берти знает что-то такое, чего не знают они. Это совершенно точно. Это ясно из странной короткой переписки в две реплики, которую они нашли в телефоне Сёмы. «Ребята говорят, ты уже вернулся?» Ребята говорят… Кто они? Партнеры по спектаклю? Очевидно, да. Потому что если нет, то кто тогда? Члены тайного общества? Те, кто хочет прекратить вечное противоборство хаоса и гармонии… Закуклиться и остановить время. Хм.

Трудно было вообразить человека, менее похожего на члена тайного общества, чем Берти. Прекрасный голос, классическая итальянская школа, чисто итальянская же вспыльчивость и подкупающее простодушие. Неизбывная провинциальность, которая его самого ничуть не смущает. Все на виду, душа нараспашку, никакого второго дна, в инстаграме куча дурацких домашних фотографий с семьей, едой и котиками. Невысокий рост вынуждает его носить обувь на каблуках, но все равно каждая вторая Тоска, Джульетта или Мими выше его на полголовы, и при попытке изобразить поцелуй Берти упирается им носом в подбородок. Но и это не охлаждает его пыл, и он каждый раз норовит повиснуть на шее у партнерши, болтая в воздухе пухлыми ножками. Ну какое тут тайное общество? Какое еще противостояние первозданным силам света и тьмы?

С другой стороны, если это маскировка, то чрезвычайно талантливая. Такая, какой она и должна быть.

Телефон тренькнул. Ага, вот и Берти! Проснулся, значит.

Да, он в Лондоне. Да, прекрасная идея, сто лет не виделись! Нет, завтра не получится, завтра утром Берти уже улетает. Сегодня? Почему бы нет? Можно позавтракать вместе. Ой, вот только не надо! Что плохого в том, чтобы позавтракать второй раз?! Будто ему никогда не приходилось этого делать! Все, договорились!


Ваня понимал, что опаздывает как минимум на четверть часа, но не стал торопиться. Все равно Берти опоздает еще больше. Так оно и оказалось: ему пришлось поскучать в одиночестве за столиком ресторана, хотя и не чрезмерно долго. Вообще забывчивость, которая находила на людей при упоминании о Сёме, в некотором смысле была даже удобна. Берти сначала удивится, что его спрашивают о непонятном, но зато позабудет об их разговоре почти моментально. Не придется придумывать всякие нелепые предлоги и объяснения. Если только… если только он действительно ни при чем.

— Бу! — Берти выскочил из-за спины чертиком из коробочки и засмеялся, довольный произведенным эффектом. — О чем задумался?

— Да так…

— Рад тебя видеть! У тебя концерт сегодня, да? А я все, завтра в отпуск. Пришлось тут все поменять, конкурс еще этот…

— Какой конкурс? — беспечно спросил Ваня, раскрывая меню.

— Да этот вот… Я, главное, уже билеты купил, дети вообще в шоке, каникулы ведь, я им обещал. Слушай, а твоему парню сколько стукнуло? Ну, младшему. Ах да, девочка… Это хорошо. Я вот, знаешь, доволен, что у меня все девчонки.

— Ты выбрал, что будешь заказывать?

— Что? А, ну да, — Берти тоже открыл меню, не переставая болтать. — Погода, главное, жуть. Особенно там, у моря, ветер этот…

— Ты к морю ездил? На конкурс?

— Ну да, я же говорю… Так, паштет, не хочу… А кофе тут нормальный вообще, не знаешь? И вот заметь, как мне уезжать, так сразу дождь кончился и солнце светит! Это справедливо? И представляешь, они мой чемодан нашли! Ну тот, который потеряли. Ах да, я не рассказал еще… Короче, они потеряли мой чемодан в аэропорту. Вообще потеряли, с концами. А у меня же там все, ну буквально все… А по магазинам бегать некогда, времени-то в обрез… Что? Нет, подождите, я еще не выбрал, сейчас, где-то тут… Я еще подумаю. Ну вот, о чем я?

— Холодно там в Борнмуте, да?

— Ну да. И вот я, значит… А ты что будешь? А ты раньше уже пробовал? Ну мне тогда то же самое. И мороженое!

— Мороженого хочешь? Не мерзнешь уже? — засмеялся Ваня.

— Да сейчас-то нет, потеплело.

— Ясно. И что там было интересного, на конкурсе?

— Да ничего, конкурс как конкурс. У тебя-то как дела?

И Ване пришлось на время забыть про Борнмут и рассказать, как у него дела. Но он, в отличие от Берти, не владел высоким искусством есть и говорить одновременно, поэтому когда им принесли еду, вполне естественно уступил инициативу в разговоре собеседнику. Но время шло, тарелки пустели, а ничего интересного пока не выплыло, ничего такого… намекающего на какие-нибудь тайные дела. Под конец Берти принялся показывать фотографии детей. Примерно на пятидесятой Ваня не выдержал и в отместку стал показывать своих, но Берти не моргнув глазом просмотрел все до конца, и это отняло у них еще немало драгоценного времени. Под конец Ваня, тайком взглянув на часы, спросил напрямую:

— А что за конкурс-то был в Борнмуте? Там что-то случилось вроде?

Берти замолчал и посмотрел на него удивленно.

— Нет. Ничего.

— Но ты сказал, из-за него пришлось все поменять.

— А, ну это просто… Там вроде какая-то накладка вышла. Спохватились в последний момент, что у них председателя жюри нет. Кто-то там не смог приехать, что ли.

Вот оно! Ваня опустил взгляд в чашку с чаем, чтобы не выдать вспыхнувшего жадного интереса. «Кто-то там» — это Сёма, понятное дело. Должен был присутствовать, но исчез, и вспомнили о нем только потому, что жюри осталось без председателя. Но спрашивать о нем бесполезно, Берти либо не вспомнит, либо не станет рассказывать, если ему действительно есть что скрывать. Ладно, попробуем зайти с другой стороны.

— Это ведь второй тур был, да? А на первом ты тоже в жюри сидел?

— Нет, на первом нет. Хотя меня звали, но у меня же «Риголетто» в это время был, не хотелось туда-сюда мотаться.

— И про первый тур, значит, тоже ничего не знаешь?

— Нет.

Берти наконец что-то почуял и пристально посмотрел на Ваню.

— А почему ты спрашиваешь? У тебя там кто-то из знакомых был?

Под его внимательным взглядом Ване стало не по себе, но раз уж первым начал, надо идти ва-банк.

— Ты не видел там такого парня, невысокого роста, приезжий вроде, смуглый, говорит с акцентом… — Ваня замялся, понимая, насколько расплывчатое получается описание, и беспомощно заключил: — Странный такой, как будто что-то с ним не так.

— А что именно в нем странное? — переспросил Берти с явным недоумением.

Черт возьми, если б Ваня видел его хоть краем глаза, то, возможно, смог бы объяснить, что именно в нем странное! Но он сам знал об этом с чужих слов. Не скажешь ведь: «Ну, у него странная привычка ходить всюду с ножиком и время от времени пытаться кого-нибудь им зарезать…»

— Ну он такой… неблагополучный, — добавил Ваня. — Ну как бы… Ладно, бог с ним. Забудь. Это я так.

Но Берти не сводил с него глаз. Он вдруг стал серьезным.

— Это ты про ту историю, что ли, спрашиваешь?

— Да-да, про нее!

Ваня бросил притворяться, что его это не очень волнует, и впился взглядом в Берти. Что за история? Ну же, ну!

— Ну я не знаю, на самом деле, — медленно проговорил Берти. — Меня ведь там не было. Потом только услышал, кто-то рассказал… Не помню кто.

Не помню кто… Это Сёма!

— Может, это вообще несчастный случай был, там непонятно.

— Да?

— Угу. Вряд ли суицид. Ну вот тебе вообще пришло бы в голову покончить с собой из-за такой фигни?

— Из-за какой?

— Да из-за конкурса же! Кто-то там проголосовал против… преподаватель его, как я понял. Ну и он вылетел на отборочном туре. Он и еще куча народу.

— И он… покончил с собой?

— Нет. Я же говорю, не собирался он. Несчастный случай. А скорее даже просто хотел внимание привлечь. Или под наркотой был.

— А как его звали?

— Не помню. Обычная фамилия. Испанская такая. Хотя он вроде итальянец… Нет, не помню. — Берти задумчиво окинул Ваню взглядом. — Ты про это на самом деле хотел поговорить? Поэтому мне написал?

Ваня кивнул. Чего уж теперь-то увиливать.

— А зачем тебе?

— Ты помнишь Сёму? Сёму Кривобокова?

— Н-нет… кажется, нет. А кто это?

Ваня попробовал объяснить, но ничего не вышло, и конец их беседы получился скомканным.

— Мне пора, надо уже в театр ехать, — сказал Ваня неловко. — Хорошо, что встретились. Привет семье! Я, знаешь, тоже рад, что у меня девочка. А когда их три, то это…

— Это вообще жесть, — закончил за него Берти.


По дороге в театр Ваня позвонил Саше, но тот не отвечал, а расписывать ему это все в подробностях через мессенджер не хотелось. Где он вообще?! А, ну да, он же собирался в полицию, разыскивать машину Великаши. Совсем не то, что им на самом деле нужно предпринять! Вот же он, явный след, долгожданный ключ к разгадке! Хотя полиция тут тоже пригодится, это да. Но как-то слишком просто все оказалось… Получается, их таинственный убийца-иностранец — это всего лишь начинающий исполнитель, обиженный конкурсным жюри? Кто-то там против него проголосовал, и он хотел покончить с собой. Кстати, каким образом? Про это Ваня не спросил. Впрочем, неважно, это теперь нетрудно установить. И фамилию его найти в списке конкурсантов. И… да, разумеется, это о нем Сёма наводил справки в больнице! Совсем все просто — надо сравнить имена пациентов с конкурсным списком. Ваня даже засмеялся на ходу, и на него испуганно покосилась пожилая пара, тоже ожидающая зеленого света на переходе. Засмеялся — и тут же оборвал собственный смех.

Нет. Опять не складывается. Если их таинственный убийца — всего лишь обиженное юное дарование, то на кой ему сдался Великаша, чтобы подкарауливать его с ножом? Пусть даже… ну допустим, он затаил обиду на Сёму. Сёма был в судейской комиссии, он тоже мог проголосовать против. Допустим. Если этот тип действительно такой псих, что чуть не покончил с собой из-за мелкой неудачи, то он мог бы затаить злость на Сёму. Но какого черта Великаша?.. Почему? Откуда он вообще знает, кто такой на самом деле этот безобидный таксист? А если знает, то почему не боится его? Или он заодно каким-то образом узнал, что его жертва теперь лишена прежнего могущества? Но как это можно узнать, у кого? Вряд ли Великаша мог кому-то про это рассказать, вот разве что Саше, но это ведь другое дело…

Может, это все-таки не он? Берти сказал, что тот конкурсный неудачник просто пытался привлечь к себе внимание. А тот, кто им нужен, вряд ли захотел бы привлекать чье бы то ни было внимание. И все-таки… Берти, когда еще не понял, о чем речь, спрашивал: что в нем странного, в этом молодом человеке, что с ним не так? И Ваня не знал, что ему ответить. Он, в отличие от Саши, даже мельком не видел убийцу. Но теперь… теперь Ваня вдруг понял, что именно им безрезультатно пыталась втолковать хозяйка квартиры в Борнмуте. От этого человека исходил тяжелый запах хищника, ощутимый издалека.

Однажды в детстве Ваня вместе с друзьями гулял в районе цирка. Это было их обычное место встречи, и каждый раз кто-нибудь повторял дежурную шутку про сбежавших клоунов. Лёха Дубинкин привел с собой собаку. Собака была шикарная. Агаша, немецкая овчарка, остроухая, рыжеватая, с жесткой блестящей полосой шерсти вдоль холки, и все они умирали от зависти и каждый раз уговаривали Лёху взять ее с собой погулять. И Агаша была с ними в тот вечер, когда в цирк привезли для выступления тигров. Мальчишки, как их ни отгоняли, липли к ограждениям в надежде разглядеть настоящих тигров в фургонах. И только Лёхе пришлось их оставить и убраться подальше. Его Агаша, грозная и прекрасная, поджала хвост и потащила его вслед за собой на поводке, как только ветер донес до ее носа непривычный запах. Она никогда в жизни не видела тигров, но запах опасности и смерти узнала сразу. Ваня и сам его тогда почувствовал — или убедил себя, что почувствовал? И ему тоже стало не по себе при виде перепуганной овчарки.

Но в тот же вечер он вынес для себя еще один урок. Безотчетная жалость оказалась сильнее страха. Ему не хотелось убежать от фургона с тиграми. Хотелось освободить их, приласкать и вернуть домой, в жаркую Индию, ну или где они там живут.

6

По телефону Ваня говорил сбивчиво, но увидев его сияющее лицо, Саша понял, что ничего плохого не произошло. Может быть, даже что-то хорошее. Это было бы очень кстати, с ними давно не случалось ничего хорошего.

— Ну как все прошло вчера? — спросил Саша.

— Отлично! Ты даже не представляешь!

— Ну поздравляю! А ты сомневался. Я же говорю, это все самовнушение. Ты поешь ничуть не хуже, чем раньше.

— Что?.. — Ваня нахмурился, потом засмеялся. — А, вон ты про что! Может, и самовнушение. Да и черт с ним совсем, есть кое-что поважнее. Сейчас расскажу!

— Ага. Только пристегнись.

Ваня рассеянно нашарил ремень безопасности рядом с сиденьем и спросил:

— А нам долго ехать?

— Вообще нет, но там пробка впереди. Так что успеешь рассказать.

Как ни старался Ваня говорить медленно, упиваясь рассказом о своем триумфе, но это заняло совсем мало времени. Поэтому он еще раз вернулся к началу и изобразил разговор с Берти в лицах, не забыв официанта и гигантскую порцию мороженого с карамельным сиропом. Саша слушал молча, не перебивая, пытаясь уместить новую информацию в рамках пазла, который они собирали. Ваня был искренне рад, что и он на что-то сгодился, и Саше передалось его бодрое настроение.

— Это ты здорово придумал! Мне вот в голову не пришло с ним поговорить. Я уже привык, что никто ни черта не помнит, даже и не надеялся…

— Но я все равно не понимаю, — Ваня, насладившись заслуженным одобрением, снова стал деловитым и о чем-то задумался. — Если он, этот бедняга с конкурса, от расстройства слетел с катушек и решил зарезать Сёму, зачем ему Великаша?

Они проезжали через оживленный перекресток, и Саша с полминуты помолчал, чтобы не отвлекаться.

— Да, тут явно какая-то более сложная история. Ты не замечаешь, что как-то все слишком удивительно совпало? Сёма и Великаша лишились своих сверхъестественных сил, и именно в этот момент псих-одиночка вдруг решил их убить. И непонятно, почему обоих сразу, это ты верно заметил.

— Я все еще не отказался от своей прежней версии, — храбро сказал Ваня.

— Про тайное общество?

— Ну да. Ну или назови это как-нибудь иначе, если тебе не нравится это определение. Откуда наш недоубийца мог знать про Сёму и Великашу? Ну, про то, кто они такие на самом деле? Уж точно это не они сами ему разболтали в приступе откровенности. Он — всего лишь орудие в чужих руках. Здесь действует кто-то еще. Какие-то другие силы, куда более могущественные. Такие, что рядом с ними наш бедный старый Великаша беспомощен… как младенец в джунглях, так ты про него говоришь?

— Думаешь, это они и превратили его в обычного человека?

— А черт их знает. Может быть… А если не превратили, то просто подстерегли его в тот момент, когда это произошло. И, опять же, они про это знали. Вот мы с тобой не знали, а они — да. И каким-то образом натравили этого типа с испанской фамилией… на них обоих. И может… может, он даже…

Саша упрямо покачал головой. Сзади бибикнули — зеленый загорелся, чего стоим?

— Нет, — сказал Саша. — Нет. До Сёмы он пока не добрался. Он ведь его искал там, в Борнмуте, как и мы. И с тем же результатом.

Ваня шумно вздохнул.

— Может, Сёма знает, что за ним охотятся? Потому и спрятался так основательно, что даже мы не можем его найти, — сказал он.

— Может быть. Но почему он не даст нам знать?

— Не доверяет? — Ваня невесело усмехнулся. — Он вон Берти проболтался про конкурс, а нам — ни словечка.

— Да это понятно как раз. Он именно что проболтался, просто Берти влез со своим вопросом в подходящий момент.

— Не понимаю.

— Ну, Сёма был там в жюри на конкурсе. Рутина, обычное дело. Все прошло благополучно, он возвращается в Лондон, и тут вдруг от кого-то узнает, что один из конкурсантов, который отсеялся в первом туре, с горя решил покончить с собой. Понятно, что никто не виноват и парню надо просто нервишки подлечить. Но история неприятная. А для Сёмы это как… ну, как для Великаши выслушать кряду всего «Дона Карлоса», все четыре часа. Почти непереносимо.

— Потому что это суицид?

— Да. Самоубийство — это полная победа хаоса. Саморазрушение — это его зерно, начало всего и венец всего. Я у него спросил однажды… Глупый был вопрос, но я все равно спросил: «А как же в опере? В спектаклях вон каждый второй кончает жизнь самоубийством. Вертер там, Баттерфляй, Ромео и Джульетта, Лиза у Чайковского и еще куча народу. Тебе это не мешает?» Он говорит: «Нет, не мешает. Это ведь не настоящее самоубийство, а размышление о нем, рефлексия. Осмыслить, отрефлексировать, рассказать о чем-то — это значит выжить и победить. Самоубийство на сцене — это утверждение жизни. Крик герольда, возвещающего победу, и все такое».

— М-да, — Ваня вдруг засмеялся и смущенно отвернулся, осознавая, что смех как-то не к месту. — Я, знаешь, с детства в театре больше всего люблю, когда конец и все выходят на поклоны. Взмыленные, с расплывшимся гримом и в пятнах крови. Включая тех, кто вот только что валялся тут на полу, с ножом между ребер или пулей в сердце. И все сияют и утираются рукавами. Скарпиа обнимается с Каварадосси, Командор — с Дон Жуаном, Риголетто — с Герцогом. Ленский и Онегин по очереди пытаются обнять Татьяну, но у них слишком короткие руки, чтобы обхватить ее пышную талию.

— Лев лежит рядом с агнцем…

— Да-да, оно. И никто на самом деле не умер.


Саша предложил пойти вместе, но Ваня отказался и остался сидеть в машине, уткнувшись в телефон. Впрочем, визит в полицейский участок ничего нового не дал. Правда, по Сашиному настоянию были проверены записи видеокамер на парковке, где стояла машина Великаши. Саша был уверен, что ничего любопытного там не обнаружится, но, к его удивлению, камера все-таки зафиксировала знакомую грузную фигуру в усах. Великаша неторопливо прошагал к своему автомобилю, спокойно сел в него и уехал. О дальнейшем передвижении машины никаких сведений пока не поступало. По делу Сёмы тоже все было глухо. Саша хотел было попросить статистику по суициду — они с Ваней даже установили довольно точные хронологические рамки, но не смог придумать предлог для этой странной просьбы. О зависшем расследовании в полиции уже почти забыли и на самого Сашу поглядывали с неприязнью и подозрением. Этот ресурс исчерпан, дальше надо самим. Что ж, у них теперь есть и другие источники. Непонятно только, насколько надежные.

— Как думаешь, Берти тебе сказал правду? — спросил Саша, садясь в машину. — Всю правду?

— Не знаю. Но это мы можем проверить, — с задержкой отозвался Ваня, продолжая сосредоточенно тыкать одним пальцем в телефон.

— Сличить список конкурсантов и список пациентов в той больнице? Я еще хотел попросить у них отчет по самоубийствам, но это я слишком многого хочу.

— Да и не надо, пусть подавятся своей статистикой. Без них обойдемся!

Ваня довольно кивнул и наконец оторвался от телефона.

— Все, информацию по конкурсу мне прислали. Остальное — дело техники. Где у тебя больничный список?

— Сейчас. Только, может, дома их сверим? Поехали ко мне, тут ведь рядом.

Ваня все же не утерпел и начал сопоставлять списки еще в дороге, но без особого успеха. Дома он предложил:

— А может, на компьютере быстрее? Ну, есть же, наверное, какая-нибудь программа?

— Наверное. Но я дольше буду ее искать и настраивать. Давай сами попробуем. Тут и народу не так много, так что все просто. Испанская или итальянская фамилия, мужчина, возраст… ну, около двадцати, плюс-минус немного. И это имя должно быть в обоих списках.

— Нашел! Вот, смотри, Монтойя! А, черт, это Алисия и сопрано.

Ваня снова ссутулился над телефоном, что-то бормоча в адрес сопрано, испанцев и всех конкурсантов мира, вместе взятых.

— Сантос, — сказал Саша через минуту. — Проверь. Алехандро Сантос, есть такой?

— Не-а, — уныло протянул Ваня. — Хотя погоди, это тут баритоны у меня. Сантос, Сантос… есть! Вот он! Тенор, тудыть его в качель!

— Угу. И мой тезка.

— Что? А, точно.

Они оторвались от списков и уставились друг на друга.

— И что дальше? — спросил Ваня. — Имя мы знаем. Но в полиции нам о нем ничего не расскажут, да?

— Да, это вряд ли. Но есть же интернет, а в интернете соцсети. Ты ведь у нас специалист по инстаграму и прочему? Давай-ка применим твои знания на практике. И Вера никогда больше не посмеет тебя упрекнуть, что ты там проводишь слишком много времени.

Но Ваню не надо было уговаривать, он уже и сам с головой погрузился в поиски. Результат они получили почти мгновенно.

— Вот, смотри, — Ваня от волнения почему-то перешел на шепот. — Фотография, это у него в профиле. Похож?

— Да черт его знает. Я ведь его лица не видел, он в дождевике был, в капюшоне.

Алехандро Сантос смотрел на них с экрана серьезно, без улыбки, немного испуганно. Обычный парень, симпатичный в общем-то. Никакого маньяческого блеска в глазах. Всего несколько фото у него выложено — берег моря, какие-то цветочки, пицца с ананасом и Трафальгарская площадь.

— Алекс, — сказал Ваня. — Друзья его зовут Алекс. Друзей у него, надо сказать, не так чтоб навалом. Вообще явный интроверт. Родился в Венесуэле, вот почему фамилия такая. Потом переехал в Италию, видимо, уже давно. Студент Пармской консерватории. Просит пожелать ему удачи на конкурсе. После этого… хм, это последнее. И давно уже… да, ни в один аккаунт уже давно не заходил. Нет, стоп, вот еще фото с ним… Это Борнмут, точно он! Смотри, мы же там были.

— Браво! Теперь из нас двоих именно ты Шерлок Холмс, — сказал Саша. — Покажи, что там в Борнмуте?

На фотографии было несколько человек — видимо, конкурсанты. Двое юношей и две девушки. Ваня ткнул пальцем в экран:

— Вот эта вот, в синей футболке, она на него подписана. Как там ее… Эми Уайт.

— Ага, сейчас узнаем… — Саша заглянул в список конкурсантов. — Вот она! Прошла, кстати, во второй тур вполне благополучно. Еще есть тут его друзья?

— Не вижу. Кажется, нет. Говорю же, не очень у него с друзьями.

— Может, это его девушка?

— Нет, у нее другой бойфренд, вот он.

— Угу. А еще у нее тут в инстаграме твоя фотография.

— Где?.. — Ваня вытаращил глаза. — А, так это ж со вчерашнего концерта… Ой, это у меня что, реально такой двойной подбородок?!

— Нет, это ракурс неудачный, — успокоил его Саша. — Когда из зала фотографируешь, всегда так получается. Но она, значит, твоя поклонница. Это очень, очень хорошо.

Ваня посмотрел на него с подозрением.

— И что же тут хорошего?

— Ты ей сейчас напишешь. Попросишь рассказать про нашего общего знакомого Алекса.

— Хм. Это можно. Но под каким предлогом? Что мне ей соврать?

— А ты напиши правду. Меня мама учила, что всегда надо говорить правду. Ну, если нет острой необходимости солгать. А зачем нам ей лгать?

— Так прямо и спросить: Эми, ты не знаешь, почему твой итальянский приятель Алекс решил зарезать нашего Сёму, который воплощает собой дух мировой гармонии, и одного мирного лондонского таксиста, который на самом деле демон хаоса и разрушения?

— Ну не совсем так. Что-нибудь вроде: Эми, мы узнали ту печальную историю про Алекса, который неудачно выступил на конкурсе и хотел покончить с собой. Его давно не было онлайн, мы волнуемся, ты не знаешь, что с ним?

Ваня помолчал, что-то прикидывая, и одобрительно кивнул.

— Отличная формулировка. Все правда, и в то же время ничего лишнего.

— Когда у тебя патологическое неумение врать и одновременно тревожная мама, поневоле научишься излагать правду в нужной тебе версии, — улыбнулся Саша. — Давай, пиши.

Эми Уайт откликнулась быстро, они даже не успели заказать себе пиццу. Она был удивлена и явно польщена внезапным вниманием Вани, но на все вопросы ответила четко и по делу.

— Отличная девчонка, — сказал Ваня. — Не беда, когда у тебя мало друзей, главное, чтобы друзья были вот такие.

Собственно, Эми не была так уж дружна с Алексом, но явно испытывала к нему симпатию и поддерживала по мере сил. Она не слишком хорошо знала обстоятельства его жизни, а сам он не любил рассказывать, но ясно было, что жилось ему нелегко. Он постоянно находился в поиске средств к существованию, что шло в ущерб его музыкальным занятиям. Либо он зарабатывал на жизнь — и бросал на время учебу, либо занимался в консерватории — и боялся потратить лишний грош, потому что тогда не хватит на еду и оплату жилья. Нет, он не жаловался, сказала Эми. Многие ведь так живут, особенно студенты, обычное дело. Просто он замкнутый, всегда один, а таким труднее, не у кого попросить помощи в случае чего. И он все сомневался — а есть ли у него вообще голос, а не зря ли он вот это все?.. Нет, ну данные у него есть, он еще в детстве пел в церковном хоре у себя там, в Венесуэле. Но потом вырос, голос поменялся и стало непонятно, заниматься ему этим дальше или плюнуть и забыть. Но он на самом деле нормально поет. Просто на конкурсе выступил не очень. Это бывает, Эми сама переволновалась и тоже думала, что не пройдет. Но ничего, прошла, а Алекс вот отсеялся. Да, его педагог тоже там был. Против него проголосовал? Ох, ну может быть, такое случается.

Ну вот, а потом они все поехали в Лондон. Алекс оттуда должен был лететь домой. Он совсем расклеился, вообще никакой был, хотя чего такого — подумаешь, там и другие ребята тоже вылетели в первом же туре… Они на вокзале решили поехать в клуб, оторваться там как следует после всех волнений. Алекс тоже вроде согласился, а потом передумал и поехал домой. Ну, не домой, а в хостел. Эми еще спрашивала, где он остановился и хороший ли хостел, вдруг ей тоже пригодится. А потом, на следующий день, ее вдруг как током ударило… У него такое странное было лицо, и вообще что-то было странное в тот вечер… Но это ей показалось, наверное, они все были немножко на взводе. Ну в общем она решила узнать, как там Алекс, а он не отвечает на сообщения и звонки. Она ждала, ждала, а потом взяла и поехала туда, в хостел. А он, оказывается, вечером наглотался каких-то таблеток… и все. Ну то есть нет, не все, его увезли в больницу, откачали, все обошлось. Эми его там навещала, а потом уехала из Лондона. Но он ей писал, что вроде все нормально и он вернулся к себе в Италию. А потом как-то замолчал, но он и раньше был необщительный. А тут второй тур, и она совсем забыла… вот дура, ведь могла бы поинтересоваться, человек хотел себя жизни лишить!

— Прекрасно, теперь мы еще и Эми перепугали, — проворчал Ваня. — Теперь она тоже будет искать этого нашего Алекса.

— Так и хорошо! Пусть ищет. Пусть заявляет о пропаже человека. У нее есть все основания — она с ним знакома, она всю эту историю знает.

— Теперь и мы знаем, — вздохнул Ваня. — История и правда невеселая. Но один черт понятнее ничего не стало. Почему он хотел покончить с собой — ну ладно, нервы сдали, психанул. Понимаю. Но почему гоняется с ножом за нашими?..

— Ну-ка, пролистай назад, — попросил Саша. — Где она пишет про то, как они приехали в Лондон и отправились в ночной клуб… Смотри. Они на вокзале взяли такси, одно на всех, Алекс обычно ездил на метро, у него денег на такси не было. Но Эми уговорила, сказала, что заплатит. Такси их привезло к клубу, все вышли, а он поехал в хостел. На том же такси.

— И что?

— Такси. Кто был за рулем?

Ваня подумал, округлил глаза и ахнул.

— Великаша?.. Нет, не может быть. Слишком невероятное совпадение.

— Да. Если это совпадение.

— Но почему… зачем бы ему… Он тогда был еще в полной силе? Или уже как сейчас, обычный человек?

— Неизвестно. Мы не знаем, когда это произошло с ним и с Сёмой. Может быть, чуть раньше, чем вся эта история с Алексом. Или чуть позже.

Ваня потряс головой.

— Перегруз, — сказал он жалобно. — Слишком много всего сразу. Мне надо это осмыслить.

— И мне. Но мы уже что-то нащупали. Что-то важное. Ты чувствуешь?

— Еще бы!


Саша пошел проводить Ваню до метро, а заодно проветрить голову и привести в порядок мысли. Это ему не очень удалось, но зато на обратном пути он вспомнил, что в доме нет ни крошки еды, а пиццу они так и не заказали, увлекшись расследованием. Он устал, и совсем не было настроения искать местечко в близлежащем кафе, поэтому пришлось завернуть по дороге в супермаркет. Саша рассеянно шагал вдоль полок, не особенно вдумываясь, что именно он кладет в корзину, и очнулся только возле кассы. Надо же, неужели он избавился от привычки смотреть на ценники и отслеживать акции? Люди, которые когда-то были стеснены в средствах, долго не могут этого забыть.

Когда-то, не так уж и давно, и он сам был бедным студентом консерватории. Когда-то и для него такси было непозволительной роскошью, ну вот разве что вскладчину, да и то более состоятельные друзья каждый раз порывались заплатить его долю. Ваня провел свое интернет-расследование виртуозно, и Алекс, о котором Саша еще с утра не знал почти ничего, теперь стоял перед глазами как живой. Замкнутый молодой человек, одинокий, друзей завести пока не сумел, денег нет, настоящей работы нет. И, похоже, голоса у него тоже нет, и напрасно он все эти годы работал в поте лица, напрасно надеялся и убеждал себя, что все придет, что нужно только еще немного постараться и не сдаваться… Но ничего не пришло. Ничего не получилось. Твой честный труд гроша ломаного не стоит, если у тебя нет природных данных. Или нужных связей. И этот невидимый, но отчетливо ощущаемый шлейф неблагополучия, который тянется за тобой из детства, из юности, который заметен всем, как бы ты ни старался сделать вид, что ничего такого нет. И даже… даже имена у них одинаковые. И пугающее чувство, что на тебя посмотрел двойник из кривого зеркала. Только никакого зеркала нет, он настоящий. Такой, каким ты сам был еще совсем недавно.

— Вам нужен пакет?

— Что? Да, будьте добры.

Очертания домов уже начали расплываться в тихих летних сумерках, приветливо зажглись фонари. Совсем недалеко отсюда, на соседней улице, молодой человек в ярко-желтом дождевике ударил ножом пожилого таксиста. Что заставило его это сделать? Или… кто заставил? Его шантажировали? Убедили? Или он пошел на это сам, повинуясь внезапному порыву… или согласно тщательно разработанному плану? Он отчаялся, был напуган, загнан в угол? Эми Уайт говорит, он вообще-то добрый. Застенчивый. Робкий. Добрейший — нож берет: кто умер, в том муки больше нет.

Саша едва не шагнул на проезжую часть, но вовремя очнулся и глянул на светофор. Совсем уже голова дурная! Надо как следует отдохнуть, не хватало еще самому влипнуть в какую-нибудь неприятность. Хорошо, что тут машин почти нет. Отойдя подальше от края тротуара, Саша оглянулся — может, срезать дорогу через двор? Так вроде бы быстрее.

И тут он увидел Сёму.

Увидел отчетливо, словно не было никаких сумерек, призрачного и бессмысленного света фонарей. Будто вообще не было ничего, что произошло с ними за эти безумные недели. Будто Сёма и должен был буднично стоять тут, возле палатки с газетами, и сосредоточенно листать журнал с крупным заголовком на обложке, и даже в заголовке видна каждая буква — «Птицы Британии».

Журнал упал на асфальт, и Сёма пошатнулся, когда Саша ухватил его за рукав, а потом за плечи, вцепился пальцами изо всех сил, чтобы уже наверняка не упустить.

— Сёма… Где ты был? Что случилось? Ты в порядке? — Саша отстранился, жадно его оглядел и повторил: — Что случилось?

Сёма не ответил. Он не делал попыток вырваться, только наклонился, чтобы поднять упавший журнал, а потом снова взглянул на Сашу. Он смотрел доброжелательно, даже ласково, с любопытством и, кажется, затаенной тревогой. Так смотрела перед смертьюмама.

Пораженный внезапной догадкой, Саша отпустил его.

— Сёма! Ты… меня не узнаешь? Это ведь я! Ты помнишь меня?

— А что я мог бы о вас помнить? — вдруг спросил Сёма с интересом.

И аккуратно положил журнал обратно на прилавок, пока Саша беззвучно хватал воздух ртом.

7

Мир вокруг потерял краски, стал размытым и ненадежным, плыл и качался в глазах, но Сёма и не думал растворяться в призрачных сумерках. Он был совершенно настоящим посреди всей этой дичи и абсурда, почти таким же, как всегда. Почти.

— Ты меня не узнаешь, да? Я Саша. Мы с тобой вместе пели у нас в Славике. Ну, в АВОТиЯ… Дон Жуан и Лепорелло, помнишь? А еще Вера и Ваня, и потом Люша. Мы твоя суперкоманда, а ты был наш человек в черном пальто… Точнее, сначала мы думали, что ты просто супергерой вроде нас. А потом уже узнали, кто ты такой на самом деле.

— Да? И кто же я такой? — спросил Сёма.

Это все было похоже на шутку, на затянувшийся розыгрыш, и хотя Саша точно знал, что это не так, но все никак не мог подобрать слова для ответа.

— Идем! — сказал он наконец решительно.

— Куда?

— Ко мне. Я тут рядом… Или ты куда-то шел по делу?

— Нет.

— Тогда давай ко мне. Там поговорим.

Саша осекся. Если Сёма действительно ничего не помнит, с какой стати он пойдет куда-то со странным незнакомцем? Как объяснить ему, как доказать, что это не ловушка? Но Сёма неожиданно легко согласился, только задержался, чтобы купить журнал. Хорошо еще, что они говорили по-русски и продавец их не понял.

Перед самым домом Саша вспомнил, что у него в кармане лежит их совместная с Сёмой фотография в прозрачном файле, которую он всегда носил с собой как напоминание для слишком забывчивых коллег. И как будто специально для такого случая.

— Вот, смотри, — фотография помялась, но это ничего, теперь уже неважно. — Это мы в Славике, после репетиции, Ваня снимал для инстаграма.

Сёма некоторое время разглядывал снимок, потом поднял на Сашу серьезные глаза.

— Я понял, — кивнул он. — Мы знакомы. Мы вместе работали. В театре, да? Или в кино? Ты говоришь, супергерои…

— Нет, супергерои — это не в кино. Это по-настоящему. — Саша зазвенел ключами. — Заходи. Сейчас все разъясним. Главное, что ты нашелся. А то мы уже не знали, что думать. Просто… вот… вообще уже…

Сёма вдруг тихо засмеялся.

— Что? — Саша постарался рассердиться, чтобы взять себя в руки. — Что смешного?

— Я все думал: когда наконец встречу того, кто меня знает? И чем это мне грозит?

— Да уж, тут еще кое-кто тебя разыскивает, не только мы. Хорошо, что…

В дверь позвонили.

Они молча переглянулись.

— Отойди, — шепнул Саша чуть слышно. — Чтоб тебя не было видно.

Сёма, помедлив секунду, шагнул в сторону. Саша приоткрыл дверь, внутренне готовясь дать отпор незваному гостю, но это оказался всего лишь давешний продавец из газетного киоска. В руках у него был Сашин пакет с продуктами из супермаркета.

— Это вы вроде там у меня оставили? Журнал когда покупали…

— Что? Это? А, да, совсем забыл… А как вы нас нашли? — спросил Саша подозрительно.

— Не сразу, — грустно сказал продавец газет. — Просто увидел, что вы вроде к этому дому пошли. Я в три другие квартиры сначала позвонил, а потом уж к вам.

— А… понятно. Спасибо! Совсем забыл, — повторил Саша. — Какой-то вирус амнезии в воздухе.

Продавец газет в свою очередь посмотрел на Сашу с подозрением и поспешил уйти.

— Ну вот, по крайней мере от голода мы не пропадем, — сказал Саша с нелепой напускной бодростью, за которую ему тут же стало неловко. — Ты хочешь есть? Нет? Ну тогда потом.

Он отнес продукты на кухню и вернулся в комнату. Ощущение сна постепенно уходило, все было вполне реальным — шорох пластикового пакета, шум автомобилей за окном, твердый выключатель светильника. И Сёма, сидящий напротив, и его знакомый проницательный взгляд.

— Расскажи, что ты помнишь, — предложил Саша.

— Да, так будет быстрее. Помню я не слишком много. Твой рассказ явно займет больше времени.

— Но свое имя помнишь?

— Да. Точнее, не то чтобы помню… Я и его забыл. Но у меня в кармане было водительское удостоверение с фотографией. Заодно узнал, что я умею водить машину. И мотоцикл.

— И по-английски говоришь.

— И не только по-английски. А еще играю на пианино. Наверное, еще что-то умею, просто не было случая проверить.

— Получается, это все у тебя осталось. Твои знания и умения. Ты не помнишь только… что именно?

— Не помню, кто я такой. Что со мной было и как я здесь оказался.

— Давай по порядку тогда.

Сёма рассказывал спокойно и размеренно, давая Саше время осмыслить услышанное, терпеливо отвечал на сбивчивые вопросы, возвращался к началу, по мере сил описывал детали. Саша старался слушать внимательно, но то и дело терял нить рассказа, поэтому время от времени повторял вслух то, что услышал, своими словами, чтобы не запутаться и не увязнуть снова в зыбкой трясине неопределенности.

Сёма не помнил, что именно с ним произошло. Очевидно, что-то плохое, но когда он пришел в себя, это было похоже на мирное пробуждение ото сна. Сначала он осознал, что где-то рядом звонко поют птицы, и он долго слушал их, не открывая глаз, пытаясь различить разные голоса. Кругом плыла теплая и ленивая летняя ночь, похожая на кисель. Потом совсем близко протарахтел автомобиль, и ему пришлось проснуться окончательно.

Он сидел на скамейке в парке, под старой липой, совершенно один, и в поле зрения ни души, только птицы над головой. В небе медленно перекатывалась и таяла прозрачная луна, словно кусок сахара в кружке с остывшим чаем. Это сравнение само родилось у него в голове, и он ясно представил эту кружку в своих руках. Кто-то положил туда сахар по ошибке, он ведь не пьет сладкий чай. Но нет, чай тут ни при чем, какая-то другая ошибка, другая странность, которая с ним произошла, поэтому он оказался здесь, в парке. Он попытался вспомнить, в чем тут дело, но вокруг так бешено стрекотали цикады, что он никак не мог сосредоточиться. Тогда он подумал, что это, наверное, не цикады, а просто у него звенит в ушах, и сразу наступила тишина.

Прошло еще сколько-то времени, он этого не заметил, и очнулся от того, что парк наполнился шумными людьми. Стало понятно, что и он — один из них, и ему тоже, видимо, надо куда-то идти, с кем-то говорить, на ходу смотреть в телефон… Так он обнаружил, что у него нет телефона. Зато в карманах нашлось водительское удостоверение. Заглянув в зеркальную гладь неработающего фонтана, он убедился, что в удостоверении его фотография, а значит, и имя его. Еще в кармане был бумажник, а в нем — сколько-то денег и банковские карты. Больше ему ничего не удалось узнать о себе в этот день. Да и последующие дни мало что к этому добавили. Он безуспешно искал себя — в буквальном смысле, не в переносном. Я потерял себя, и я не тут, Ромео нет, Ромео не найдут… Он помнил книги и стихи, которые прочитал когда-то в прошлой жизни, и явственно напоминал себе героя какого-то романа, и даже понял в конце концов, что это за роман. Но сама его прошлая жизнь безвозвратно потонула в непроницаемом тумане.

— А ты не догадался пойти в полицию и объяснить им прямо, что произошло? Ну, у тебя ведь голова хорошо соображала, и по-английски ты без проблем…

— Видимо, соображала все же не очень хорошо первое время. Потому что я до этого додумался не сразу. Первые день-два я вообще ни о чем не думал, кажется. Мне хватило наличных денег на еду и крышу над головой. Больше мне ничего не было нужно. А вот потом — да, потом я проснулся окончательно.

— И решил не ходить в полицию?

— Отчего же? Именно туда и пошел. Рассказал им все как есть, меня там выслушали с сочувствием, пообещали помочь и направили к доктору. Доктор меня обследовал и попросил подождать в коридорчике под дверью. Ну, я ждал, ждал. До вечера. Потом оказалось, что он уже ушел домой, а про меня забыл.

— Ясно, — Саша сердито нахмурился. — И в полиции забыли, да?

— Да. Я туда еще приходил раза два, с тем же результатом. И вот с этого момента уже стал соображать получше. И понял, что действительно какой-то странный вирус забывчивости в атмосфере. Но они только обо мне забывают, о других — нет, я за этим понаблюдал. Значит, дело во мне. Это со мной что-то не так. Тогда я стал искать упоминания о себе в интернете. Профили в соцсетях и все такое.

— Тебя там и в лучшие времена не было, — улыбнулся Саша. — Ты их не любишь.

— Да? То-то я думаю, мне там так тоскливо стало. Зато нашел множество однофамильцев. И, возможно, даже родственников.

— Последнее — это вряд ли.

— Почему?

— Потом объясню. Давай дальше.

— А дальше ничего не было. Самого себя я там не нашел. Вообще. Ни единого упоминания.

— Ну это понятно как раз. На самом деле про тебя там было, и немало. Но очень быстро все исчезло, когда ты пропал. И даже фотографии у меня на компьютере и в телефоне исчезли.

— Мистика какая-то, — сказал Сёма неодобрительно.

— Ты не поверишь… — грустно усмехнулся Саша.

— Поверю. Я уже во многое готов поверить. Это все очень странно.

— А вот скажи еще… Раз ты сохранил все свои таланты и умения… Ты не замечал, что можешь делать что-нибудь такое… ну, сверхъестественное? Или хотя бы просто необычное?

— Нет. Не замечал.

— Ладно. А петь умеешь?

— Не знаю. Я не проверял. Мне нравится слушать.

— А ты попробуй. Ты помнишь что-нибудь? Ну напой просто что в голову придет. Эх, вот пианино у меня тут нет. Никакого завалящего рояля в кустах не припас.

Но Сёме не нужно было пианино. Ему ничего не было нужно, чтобы петь. Как и раньше.

Ich such' im Schnee vergebens
Nach ihrer Tritte Spur,
Wo sie an meinem Arme
Durchstrich die grüne Flur.[1]
Где ты был, Сёма, в каком сумрачном лесу пропадал? В каких туманных далях потерял самого себя? Саша разглядывал его внимательно, с тревогой искал незаметные перемены и с облегчением отмечал каждую обыденную земную деталь, которая убеждала его, что Сёма настоящий, что он не исчезнет, не растает в воздухе.

Wo find' ich eine Blüte,
Wo find' ich grünes Gras?
Die Blumen sind erstorben
Der Rasen sieht so blaß.[2]
Вот он поет — и как понять, это просто пение, просто голос и хорошо знакомая мелодия, или уже что-то большее? Где грань между реальностью и волшебством в музыке? Это магия воздействует на слушателей или музыка просто запускает определенные биохимические процессы в мозге и потому воодушевляет, заставляет подниматься и идти за ней или вгоняет в забытье, вызывает восторг или страх, тоску или прилив сил?

Soll denn kein Angedenken
Ich nehmen mit von hier?
Wenn meine Schmerzen schweigen,
Wer sagt mir dann von ihr?[3]
— Значит, немецкий ты тоже не забыл.

— Не забыл. Но ты ведь не это хотел проверить?

— Нет. Я хотел узнать, можешь ли ты петь по-прежнему.

— И не просто петь, а что-то еще, да? Ты расскажешь мне?

— Да, конечно. Только… — Саша помолчал, собираясь с мыслями. — Это трудно объяснить. И чтобы понять это по-настоящему, нужно много времени. А у нас его нет. Надо, чтобы ты понял сразу.


В окно снова стучал дождь. На кухне позвякивали посудой и разговаривали — приглушенно, но достаточно громко, чтобы не дать человеку спокойно поспать. Саша недовольно заворочался на диване и вдруг подскочил, ужаленный страшной мыслью — он просто задремал и это все опять был только сон?

Но нет, все было наяву. На кухне горел свет, и в дверном проеме был виден Сёма с кружкой в руках. Он с кем-то разговаривал… Ну да, конечно, Ванин голос. Он, значит, все же приехал к ним среди ночи, когда получил сбивчивое и непонятное сообщение, из которого было, однако, ясно, что Сёма нашелся. А Саша, значит, заснул, не дождавшись его, сраженный накопившейся усталостью.

Он с облегчением опустился обратно на мягкие подушки.

— Странное ощущение, да? — говорил Сёма вполголоса. — Как будто ты нашел не совсем то, что потерял. Вроде и есть я у вас теперь, а вроде и нету. Как будто это не я.

— Нет. Это совершенно точно ты, — уверенно возразил Ваня, невидимый за выступом стены. — Я тебя узнаю. Ты, когда задумаешься, делаешь вот такое вот лицо…

— Серьезно? — испугался Сёма. — Мне надо меньше задумываться.

— А Саша вернул тебе телефон? Вон он, кажется, лежит. Хотя там ничего интересного нет… Мы проверили, ты уж извини.

— Какой динозавр, — сказал Сёма, с удовольствием взвешивая телефон в руке.

— Вот именно что динозавр! Ископаемый. Его в музей уже надо. А ты его, получается, там в парке обронил?

— Видимо, да.

— Слушай, а как ты тут оказался вообще? Ну, рядом с Сашиным домом. Это же такое… совпадение. Невероятное.

— Я поселился не так далеко отсюда. Хотя все равно, конечно, удивительно получилось.

— Но вообще, если подумать, это неспроста. У тебя ведь раньше была такая особенность… ну, когда все складывается само собой. И вот всякие совпадения тоже. Хотя ты вроде их напрямую не подстраивал, а они все равно случались. И получается, это все еще вокруг тебя такое как бы электромагнитное поле, ну или как его там…

— Угу. И мозг у меня размагнитился.

— Это называется диссоциативная фуга, — сказал Ваня с готовностью. — Я сейчас, пока к вам ехал, почитал в интернете про амнезию. Это значит, у тебя была какая-то психическая травма, и вот оно как бы…

— Нет, — крикнул им из комнаты Саша. — Это не амнезия!

— А, проснулся! — обрадовался Ваня. — Иди сюда, расскажи нам тогда, раз ты все понял про амнезию.

Саша послушно протопал на кухню и зажмурился, отворачиваясь от яркого света.

— Я ничего пока не понял, — сказал он, осторожно приоткрывая один глаз. — Но это не простая потеря памяти в медицинском смысле. Так не бывает. Тут что-то другое. Сёма и Великаша утратили свою сверхъестественную сущность одновременно. Но Сёма при этом еще и лишился воспоминаний о прошлой жизни… Допустим, волшебство уходит из этого мира и все такое, это естественный процесс. Примем как рабочую гипотезу. Но оно еще не ушло насовсем, мы же видим, что вы оба не совсем обычные люди даже сейчас. И то, что с тобой случилось, тоже необычно. Тут продолжают действовать какие-то странные силы и законы, о которых мы пока ничего не знаем. Ясно только, что ни полиция, ни врачи нам тут не помогут. Будем разбираться сами. Мы в общем-то неплохо продвинулись.

— Возникает один вопрос, — задумчиво сказал Ваня. — Мы уже о нем немного поспорили тут, ни к чему не пришли и решили подождать тебя. Что нам делать дальше?

— Ну, мы еще не все возможности исчерпали, — сказал Саша. — Мы теперь знаем про Алекса, и вот в этом случае полиция нам вполне пригодится. И Великаша объявится, я это чувствую. Ему зачем-то был нужен Сёма, он сам его искал. И теперь придет к нам.

— Нет-нет, — Ваня покачал головой. — То есть это все справедливо, но… Я о другом. Нас ведь ждут.

— Кто?

— Все. Вера, Люша… ну, все. В Славике.

Саша растерянно замолчал. Он и впрямь совершенно забыл про это… Помнил, помнил, а потом забыл под грузом всех этих забот и загадочных событий. Да, их ждет «Евгений Онегин». И Вера, которую нельзя подводить. Уход со сцены тяжело дается артистам, и Вера не хотела оставлять театр. Она еще не устала, она могла выступать, она по-прежнему любила волнение и азарт, хотя давно научилась держать себя в руках. Саша понимал это. Он теперь тоже любил эту особую атмосферу за кулисами, перед началом спектакля или в антракте, за опущенным занавесом. Переговоры вполголоса в полумраке, отрешенные лица коллег, момент затишья перед бурей, мимолетного равновесия, напряженной сосредоточенности. Все кругом переглядываются и ловят сигналы друг друга, словно заговорщики. И немного страшно, как перед прыжком в воду, а потом забываешь о страхе, и непонятно, почему ты боялся холодной воды, когда в ней так жарко и весело. Все это Вера теперь должна оставить. И последнее, что она решила сделать на прощание, это их «Онегин». Репетиции уже должны были начаться, они и так дотянули до последнего. Нет, они могут отказаться. И Вера совершенно точно никого не упрекнет. Но отказаться нельзя. Никак. К тому же…

— А знаете, так даже лучше, — вдруг сказал Саша, сам удивляясь тому, какую радость и облегчение ему принесло это решение. — Поехали к Вере! Будем работать вместе, как раньше.

— Если ты думаешь, что это поможет мне вспомнить…

— Не исключено. Не будем на это рассчитывать, а все-таки — это твоя стихия, это самое близкое к твоей истинной сущности, что есть в нашем человечьем мире.

— Хорошо, — Сёма словно заразился его настроением и тоже повеселел. — Но все эти загадочные дела, этот бедный парень-самоубийца и мой лучший враг таксист?

— А они никуда от нас не денутся. Мы все тебя искали. То есть и мы, и они. Нам повезло больше — и заслуженно повезло, я так считаю! Но и они от тебя не отстанут. И однажды найдут. Но мы немного осложним им задачу… Пусть посуетятся.

— Ловля на живца! — сказал Ваня.

— На этот раз — да. Все как ты любишь.

— Да я не то чтобы люблю, а просто… — Ваня позвенел ложкой. — То есть мы просто возьмем и уедем отсюда? Не будем искать Великашу, не будем искать Алекса?

— Нет. Первого мы не найдем. А искать второго — это теперь задача полиции. Его приятельница… как ее, Эми? Вы с ней теперь знакомы. Ты будешь узнавать новости у нее, а мы — у тебя.

— Точно! Так и сделаем.

Саша довольно кивнул и, спохватившись, оглянулся на Сёму. Они тут так бойко решают, что ему делать, куда ехать или не ехать… Но Сёму, похоже, это не беспокоило: он сосредоточенно тыкал пальцем в экран телефона. Почувствовав Сашин взгляд, он поднял глаза, посмотрел на них по очереди и спросил:

— Получается, я буду Онегиным, да? Ну раз я, как выяснилось, баритон.

— Недобаритон, — вставил Ваня.

— И мне надо будет застрелить Ленского. То есть тенора. То есть тебя.

— Ничего, — сказал Саша. — Тебе понравится. Он на репетиции еще раза три назовет тебя недобаритоном, и каждый раз будет радоваться, как будто он пошутил эту искрометную шутку впервые. И застрелить его у тебя получится очень легко и естественно.

— Хм. Пожалуй, — Сёма задумчиво кивнул. — Я уже начинаю проникаться.

8

— Не злите меня, — сказала Вера.

— А то что?

— А то она заставит нас петь голыми! — обрадовался Ваня.

Сёма неуверенно посмотрел на Веру, надеясь прочитать на ее лице возмущение дурацкой Ваниной шуткой, но встретил суровый ледяной взгляд и поежился.

— Холодно голыми-то… Зима ведь, снег кругом.

— Зато красиво будет, — возразила Вера. — Не в буквальном смысле, конечно, а так… идея красивая.

— В буквальном смысле тоже красиво! — сказала Люша. — И зрителям понравится.

— А самое главное, — Саша опасливо покосился на пианиста, но тот давно уже дремал, утомленный затянувшейся творческой дискуссией, — самое главное, что так мы гарантированно поймаем Великашу. Он же любит, чтобы все голые и прочее. И прилетит к нам, как оса на блюдце с вареньем.

— Правда? — удивился Сёма. — А что, такое уже бывало? Вы мне не рассказывали.

— Да, — серьезно сказал Ваня. — Ты так много раз уже делал. Пел голым, я имею в виду. Тебе это ничего не стоит, ты из нас самый раскрепощенный и продвинутый.

Сёма польщенно улыбнулся.

— Но почему вдруг Онегин голый? Как это оправдать? Они что, накануне напились и играли в карты на раздевание прямо в доме Лариных? Не припомню, чтобы мы это репетировали.

— Ну у тебя и фантазии, — Ваня неодобрительно покачал головой. — На самом деле Онегин таким образом выражает свое презрение к светским условностям и пошлой обывательской морали. Про это даже в либретто есть:

Он неуч страшный, сумасбродит,
Он дамам к ручке не подходит,
Он фармазон, он круглый год
Гуляет голым и поет!
Сёма помолчал, размышляя. Остальные тоже молчали, только Люша сдавленно хихикнула.

— Убедил, — наконец сказал Сёма. — Что-то в этом есть.

И начал расстегивать рубашку. Люша перестала хихикать.

— С другой стороны, — сказал Сёма, вдруг остановившись на второй пуговице, — Ленский в этой сцене тоже должен быть голым. Во-первых, он все равно не жилец и сам это понимает, так какая ему разница? Во-вторых, он вообще горячая натура и вполне может одним только собственным пылом растопить снег и лед, даже искусственный. В-третьих, ему, как и Онегину, тоже наплевать на условности. Как это там… Восстал он против мнений света один, как прежде… и убит! Вот. Ему совершенно на всех наплевать, и он даже не задумывается, что перед тем как показаться публике голым, ему не мешало бы похудеть. Потому что плюшки и пирожки, которые подают за чаем у мадам Лариной, отложились у него на боках.

— У меня конституция такая, — сказал Ваня с вызовом, но голос его предательски дрогнул.

— Вообще, если подумать, Ленский и должен быть таким, — продолжал Сёма, не замечая его возмущения. — Он там налегает на жирные пироги, бланманже и варенье… кого-то же должна мамаша Ларина кормить тем вареньем, которое они там варят в первой сцене? В диких количествах — ну, как это бывает у рачительных хозяек. И Пушкин пророчит, что Ленский к сорока годам растолстеет и обзаведется подагрой… Нет, совершенно не с чего ему быть стройным Адонисом.

Ваня медленно опустился на стул, уперся локтями в колени и уронил голову на сцепленные руки.

— Ты чего? — Сёма наконец обратил на него внимание и изумленно поднял брови. — Ваня… Иван! Что с тобой?

— Со мной? Ничего! — Ваня дернул плечом, сбрасывая Сёмину руку. — Любуюсь я тобой, какой ты друг прекрасный!

— Каково! Не ожидал признанья я такого! За что ты дуешься? — Сёма снова попытался взять его за плечо, но получил еще более яростный отпор.

— Я дуюсь? О, нимало! Любуюсь я, как слов своих игрой и светской болтовней ты кружишь головы и девочек смущаешь покой душевный! — Ваня вскочил со стула и гневно указал на Веру и Люшу.

— Неплохо, — сдержанно кивнула Вера. — Только, Ванечка, не размахивай так руками. Там на сцене вокруг толпа, заедешь кому-нибудь по физиономии, и одной дуэлью Ленский не отделается. Будет, как д’Артаньян, драться сразу с троими.

— Ну а что, это мысль! — подхватил Ваня. — И все вот эти лица без слов наконец тоже получили бы свои пять минут славы. Как их там… помещик толстый Пустяков, уездный франтик Петушков… Трике вот еще.

— Кстати, а уже нашли, кто будет петь Трике? — спросила Люша.

— Нет. Не отвлекайтесь на ерунду, — отрезала Вера.

И Ваня снова отчаянно взмахнул руками и свирепо потребовал, чтоб господин Онегин объяснил свои поступки, а Сёма покрутил пальцем у виска, намекая на его безумие. Они старались увести разговор в сторону от Трике.

Это была скользкая тема: Вера забраковала двоих исполнителей, а третий сам отказался петь, услышав, кто будет режиссером. И черт с ним, сказала Вера, найдем другого. Подумаешь, Трике… чай, не Каварадосси. Найдется.

Была и еще одна заминка с составом исполнителей: Люша по обыкновению хотела петь с мужем, но Вера ее даже слушать не стала. Отдать Тотоше Гремина? Что за дикая идея! И Люше пришлось смириться.

Это бы еще не беда, но Вера, видать, во временном помрачении рассудка после всего, что на них обрушилось, взамен предложила Тотоше спеть… ротного командира. Чудесная роль, шесть или семь строчек текста. Люша ничего на это не ответила, и вообще перестала разговаривать с Верой. И до сих пор, кажется, не разговаривает и адресует все свои реплики как бы в воздух, не глядя на нее.

— Ладно, давайте дуэль, — сказала Вера, жестом останавливая Ваню с Сёмой, которые в порыве усердия уже начали швыряться друг в друга предметами обстановки.

— Хорошо, — с готовностью согласился Ваня, утирая лоб рукавом. — А то прямо жарко стало. Пора раздеваться!

Вера поморщилась.

— А можно посерьезнее? Это трагическая сцена. Мрачная. Там сначала такой светлый лиризм в арии Ленского… И потом вот этот короткий дуэт, совсем короткий — шестнадцать тактов, полторы минуты. Мимолетный миг задумчивости: не остановиться ли? И неумолимый голос рока на заднем плане, этот страшный ритм — тум, тум-тум, тум, тум-тум… Как поступь смерти. Понимаете?

— Понимаем, — кивнул Ваня.

— Что тут непонятного… Двое среднестатистических мужчин, не изнуряющих себя здоровым образом жизни. Один пьет вино стаканами, другой лопает пироги с вареньем. И вот они стоят перед зрительным залом голые. По-моему, это само по себе уже достаточно мрачное зрелище.

— А мне нравится! — сказала Люша. — Два таких милых пончика, так бы и съела!

— Мы знаем. Все знают, — процедила Вера.

— Что это вы все про меня знаете? — Люша даже приподнялась со стула в негодовании и впервые за долгое время уставилась прямо на Веру, округлив глаза.

— Достаточно посмотреть на твоего мужа, чтобы все стало ясно с твоим вкусом относительно мужчин.

— Нет, если вы хотите, чтобы было еще мрачнее, то… — торопливо начал Сёма. — Мы можем. Можем ведь, да? Но это будет очень мрачно! — Он искоса глянул на Ваню. — Что ж, начинать?

— Начнем, пожалуй! — с энтузиазмом откликнулся Ваня и скорчил зверскую гримасу.

Люша захлопала в ладоши, Вера уронила очки, а Саша пошел будить пианиста.

— С какого места играть? — спросил пианист, протирая глаза.

— Вот с этого… где оно… ну, где они начинают раздеваться… то есть, тьфу, где дуэль.

— Что?

— Вот отсюда.

Пианист выжидательно оглянулся на Веру и заиграл, испуганно высовываясь из-за рояля. Но ничего особо страшного не произошло, хотя Саша поймал себя на том, что тоже ждет начала, затаив дыхание. Ваня и Сёма за долгие годы сценической карьеры спели вместе чертову уйму дуэтов и научились комбинировать голоса, которые изначально не очень-то подходили друг к другу. Только ведь Сёма утратил этот опыт вместе с воспоминаниями, и как они теперь справятся?

Но самих исполнителей это нимало не смущало. Видимо, они уже успели порепетировать вдвоем, потому что… Саша прислушался. М-да, они совершенно точно это репетировали. Остается надеяться, что Вера оценит их старания по достоинству.

А они очень старались. Ваня вел свою линию отрешенно, нежно и почти жалобно. Сёма пел с печальной решимостью, которая ему самому явно причиняла боль, но он полностью был в ее власти и не мог освободиться.

Враги!
Давно ли друг от друга
Нас жажда крови отвела?
Давно ли мы в часы досуга
Шашлык и боржоми из горла
Делили дружно?.. Ныне злобно,
Клопам кусающим подобно,
Мы затаились в темноте
И зубы точим хладнокровно!
Ах! Ужель уйти голодным нам,
Несчастным бедным упырям,
С тоской и скрежетом зубовным?
Нет! Нет! Нет! Нет!
— Мило, — сказала Вера. — Упыри, значит. Это вы верно подметили. Только Сёма торопится под конец, а Ленский тут должен перейти на открытый звук, и посмелее, ну вот как в предсмертной арии. А так вообще неплохо.

— Мы знали, что тебе понравится, — Ваня довольно улыбнулся. — И вполне мрачно, по-моему. В готическом духе, а?

— Только у клопов нет зубов, — вставил Саша.

— Ты зануда, — сказал Ваня печально. — Ты ограничиваешь нашу творческую мысль. И вообще тебя с биофака выгнали, так что не умничай тут!

— Меня не выгнали, я сам ушел.

— Дальше играть? — спросил пианист. — А то мне домой уже скоро.

— Играть. Еще раз, с самого начала, и с нормальным текстом. Без упырей, ладно?

— Ну так-то у нас и без упырей есть версия, — сказал Сёма. — Только Ваня застеснялся ее исполнять. Он еще не такой раскрепощенный, как я.

— Какое нетипичное для него благоразумие! Ваня, ты здоров ли?

— Вообще несправедливо получается, — вздохнул Ваня. — Вот хор может петь любую лабуду вместо нормального текста. Да они и поют, там вечно никто слов не знает.

— Им можно, они хор, все равно никто не разберет.

— Я тоже могу петь так, что никто не разберет! Показать?

Вера хотела было что-то ответить, но, к счастью для Вани, в этот момент дверь распахнулась и в проем просунулась взлохмаченная голова помрежа.

— А, вот вы где!

— Что еще такое? — Вера раздраженно обернулась.

— Да искал вас тут один…

— Кто?

— Не знаю. Какой-то человек с ружьем, — рассеянно сказал помреж и исчез. Через мгновение из коридора донесся его бодрый голос: — Вон там они, репетируют!

Они замерли в растерянности, только Люша чуть слышно ахнула, и в наступившей тишине отчетливо зазвучали приближающиеся шаги — тум-тум, тум-тум, тум-тум, как тяжелая поступь неминуемой гибели. Саша коротко глянул на Ваню, но тот и сам сообразил, что к чему, и жестом велел Сёме спрятаться за бутафорской колонной. Саша бросился к дверям, но захлопнуть их уже не успел и столкнулся нос к носу с тем самым человеком.

У него действительно было ружье.

Держал он его неловко, прямо за середину ствола, чуть на отлете, и Саша отобрал ружье в два счета, вежливо, но решительно.

— Это что вообще такое? — грозно спросила Вера, которая тоже как-то незаметно оказалась рядом.

— Ружье, — глупо ответил человек, в ужасе отпрянув от Саши. — Это вот… ну, Дмитрий Иванович…

— Дима?

— Ну да. Художник. Это для него.

— Так его здесь нет.

— Да я знаю, мне сказали. Говорят, спроси тогда у режиссера, вот я и ищу режиссера.

— Ну я режиссер.

— Так это, значит, вам.

— И оно не настоящее, — сказала Люша, осторожно выглядывая из-за Сашиного плеча.

— Да нет конечно! — человек вытаращил на нее глаза. — Откуда настоящее-то? Я же говорю, для репетиции. Бутафория. Реквизит. Для Дмитрия Ивановича. Он хотел посмотреть… Мы искали, искали, и вот нашли. Только не знаем, оно или не оно.

— Прекрасно. Теперь у меня есть ружье. Вообще оно мне действительно пригодится. Ружье в руках режиссера должно дисциплинировать!

— А похоже на настоящее, — сказал Саша.

— Вообще не похоже, — Ваня позволил Сёме выйти из-за колонны, и они оба уже с интересом разглядывали и ружье, и человека, который его принес. — У меня папа охотник, я знаю. Ну-ка, дай сюда!

Он ловко вскинул ружье и прицелился в окно.

— Тебе идет, — кивнула Вера. — Это, кстати, как раз для тебя. Точнее, для Ленского. Дима предложил. Хотя мне не очень нравится, но он вот упорствует.

— А зачем Ленскому ружье? — удивился Ваня. — А, стойте, я знаю! Он из него застрелится, да? Чтобы Онегину не брать грех на душу. Хотя нет, кажется, это уже где-то было… Может, он сам тогда кого-нибудь застрелит? Ну, просто для разнообразия. Знаете, это было бы уже наконец справедливо!

— Нет, там другая идея. И знаешь что… опусти ружье, когда с тобой разговаривают!

— Не стреляйте в пианиста, он играет как умеет! — раздался из-за рояля робкий голос.

Аккомпаниатора, видимо, тоже нервировал вид Вани с оружием в руках, а хотя бы даже и бутафорским.

— Дай его сюда! — Вера требовательно протянула руку. — А вы, — она обернулась к человеку в дверях, — отнесите его обратно в реквизиторскую… ну или где оно было.

— Нет, а правда, а зачем оно нам нужно? — спросил Саша, когда ружье благополучно отбыло обратно.

— Это для пролога. Ну, во время увертюры. Там поднимается занавес, и такой красивый осенний пейзаж и солнце встает. Это Дима придумал, это пока вообще самое лучшее, что он нам в этот раз нарисовал. И там на фоне вот этого солнца и деревьев стоит Ленский и любуется рассветом. У него за плечом ружье, потому что он шел как бы на охоту, но замечтался, стоит и мысленно небось сочиняет какую-нибудь элегию или сонет. И поодаль Онегин, который скучает, зевает и торопит его идти, потому что — ну рассвет, подумаешь, рассветов он, что ли, не видал? И, видимо, что-то такое ему говорит, и они смеются и уходят. А потом эта декорация тоже поднимается — это такой прозрачный полог, там все полупрозрачное, как бы в дымке, и бледная желтая листва. И становится светло, уже день, ларинский дом, варенье и все остальное.

— Понятно, — сказал Ваня. — А мне тоже нравится, это он хорошо придумал.

— В принципе — да, неплохо. Только, по-моему, ружье тут лишнее. Ленский не охотник, а поэт.

— Одно другому не мешает, — резонно заметил Ваня.

— Ну, может быть. Посмотрим. Но ружье в прологе — оно, понимаете, обязывает. С чего бы иначе оно там нужно?

— Понимаем, — сказал Саша задумчиво. — Если на стене висит ружье, оно должно непременно выстрелить. А если не будет стрелять, то не должно и висеть.

Вера обернулась к нему и серьезно кивнула.

— Ну хоть один человек сегодня в своем уме и способен здраво рассуждать, — сказала она с облегчением.

9

Комната за портьерой никуда не делась. Она была на том же месте и все так же гостеприимно распахивала перед ними чуть скрипящую дверь. АВОТиЯ сохранил их тайное убежище, как и память о Сёме. Видимо, остатки волшебства неравномерно распределены в пространстве, и старый добрый Славик не желал с ним расставаться и ревниво оберегал от спор апатии и беспамятства, носившихся в горячем летнем воздухе. Все-таки театр — особенное место. Здесь живут отголоски мелодий, тени голосов. И то, что больше голосов и мелодий, — неслышное дыхание, беззвучное эхо, летучая и неуловимая душа музыки.

Да, комната была на месте, об этом ему рассказали еще в Лондоне, предполагая обнадежить и обрадовать. И он сделал вид, что рад и доволен, хотя понятия не имел, что это означает и есть ли действительно причины для радости. Он все же спросил у них тогда: «И что, она по-прежнему никому не видна, кроме посвященных?» Саша вздохнул и признался: «Теперь видна. Ну то есть если кто-нибудь заглянет за эту портьеру, то увидит там дверь. Правда, редко кто заглядывает, но если обнаруживают ее там, то очень удивляются — как раньше не замечали?» — «И они могут туда свободно войти?» Ваня засмеялся и помотал головой: «Не-а, не могут! Мы там замок поставили, и ключи только у нас есть. Так что посторонних там все равно не бывает». Сёма удивился: «А что, там есть что-нибудь ценное?» Они переглянулись и задумались, словно вопрос застал их врасплох. «Кажется, ничего. Там мебель, лампа, чайник…» — «А зачем тогда закрываться на замок?» На это ему ничего не ответили, но он и сам понял: это отчаянная попытка спрятать и удержать то немногое, что осталось у них от супергеройского прошлого. Как будто дети построили себе шалаш в саду и настрого запретили взрослым приближаться к их тайному убежищу, хотя там всех сокровищ — старое одеяло да бутылка с лимонадом.

Но комната ему понравилась, когда он ее увидел собственными глазами. Там было уютно и спокойно. Ваня пошарил в шкафчике и удрученно сказал: «А чая-то нет… Всегда был. Видимо, тоже чары рассеялись». Вера фыркнула: «Ну конечно его там нет! Вы же сами и выпили. Я на той неделе еще купила, да забываю принести. А кроме меня никто и не позаботится. У меня дома все такие: думают, что кофе, сахар и зубная паста самозарождаются в шкафах, и страшно удивляются, когда что-нибудь заканчивается». Ваня глупо захлопал глазами, а Саша засмеялся и вытащил из рюкзака пачку чая и коробку с печеньем.

Сам театр Сёме тоже понравился. Репетиции шли весело и довольно гладко, и общий тревожный фон не мешал, а скорее способствовал: все получалось как-то ярче и душевнее. Но увы, ничто не шевельнулось в его памяти при виде сцены, зала и гримерок. А они все-таки немного надеялись. И наверняка рассчитывали на то, что постановка вернет его самому себе, пытались воскресить воспоминания и создать нужную атмосферу. И очень-очень старались не обращаться с ним как с тяжело больным. Последнее у них не всегда получалось, но Сёма не сердился. Они выражают свою тревогу и заботу как умеют. Саша немного слишком его опекает, Ваня немного слишком суетится, Люша разглядывает с непосредственным детским любопытством. Только Вера собрана и деловита, и волнуется, кажется, только о предстоящей премьере. Ему тоже передалось это волнение, и оно было приятным. Наверное, раньше он это любил. Хотя зачем бы ему волноваться, если это его стихия? Но вот все равно волнуется.

И за все это время он так и не сумел пробиться к своим воспоминаниям. Они совершенно точно где-то рядом, совсем близко, он не утратил их навсегда. Он не говорил об этом остальным, потому что… это трудно объяснить. Там, в парке, пробуждаясь после нездорового сна, он еще что-то помнил. Не совсем то, о чем ему потом рассказали. Видимо, то самое, о чем они не знают и не могут сами догадаться. Случилось что-то плохое, рассыпалась какая-то цепочка. По его вине? Возможно. И он хотел ее восстановить. Он это умеет, он делал это тысячи раз, это еще не беда… И решение должно было вот-вот прийти. Над головой висела огромная луна, и гармония сфер звучала в эту ночь особенно ясно. Не он один мог ее слышать… или это ему только казалось? Но нет, она доступна и ушам людей, ведь были же Пифагор и Никомах, и тот, пожелавший скрыть свое имя, и еще многие смогли ее услышать, просто не сумели выразить услышанное даже так, даже с ошибками… А потом эта ночь перетекла в беспамятство, мир застыл, как желе, и сам он оцепенел там, на скамейке под старой липой, а очнувшись, не знал даже собственного имени.

И в той картине, которую ему потом обрисовали, что-то было неправильно. Волшебство покидает мир… Нет, что-то тут не так. Хотя ему не с чем сравнить, он не помнит мир другим. Или помнит? Вот музыка ему знакома — любая, самая странная и сложная, он специально выбирал такую и слушал, слушал до одури, и никогда не ошибался. Он всегда знает, какая нота прозвучит следующей, он предчувствует не только то, что напрашивается само собой, но и намеренный диссонанс, нарушение правил, он предугадывает обман ожиданий. И это приносит радость. Впрочем, так воспринимают музыку все люди. Но у каждого из них свой опыт, их слух подготовлен всем тем, что они успели услышать раньше. Получается, свой собственный опыт он не забыл… или просто не нуждается в нем.

Да, видимо, не нуждается. Судя по их рассказам, он вообще ведет себя так же, как и раньше, не прилагая для этого ни малейших усилий. Он всегда знает, что нужно каждому из них. И каждому дает то, чего он ищет. Он, как вода, занимает собой все пустоты. Возмещает, дополняет, подыгрывает. Схватывает с полуслова. Оттеняет, уступает, уходит на второй план, когда это нужно. И легко берет дело на себя, если чувствует их усталость или робость. Ему не приходится лукавить, чтобы играть то одну, то другую роль. Видимо, это для него естественно — быть текучим, вездесущим и неуловимым. И что же, получается, в этом и есть вся его суть? Или было что-то еще, о чем он забыл? Какой он на самом деле? Что ж он? Ужели подражанье, ничтожный призрак, иль еще москвич в Гарольдовом плаще, чужих причуд истолкованье, слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он?

На одной из репетиций кто-то, посмеиваясь, сказал: «А, Онегин, лишний человек, как же, как же…» Он не понял и попросил объяснить, и ему объяснили, слегка удивившись: неужели он не писал в школе сочинения на эту тему? Да вот нет, не писал. Он и в школу-то, судя по всему, не ходил. А если и ходил, то явно не в такую, где писали сочинения про Онегина. Хотя раньше, наверное, он все равно про это знал. Лишний человек, значит. Что ж, он и в опере, названной его именем, немного лишний. Опера-то в общем не про Онегина.


Он остановился перед портьерой, быстро глянул по сторонам, соблюдая правила конспирации, и полез в карман за ключом. До назначенного времени далеко, и наверняка дверь в комнату еще никто не открывал.

Однако он ошибался: там, внутри, кто-то был. И дверь приотворена, и из-за нее доносится тихое пение.

Le gioie, i dolori tra poco avran fine;
la tomba ai mortali di tutto è confine!
Non lacrima o fiore avrà la mia fossa,
non croce col nome che copra quest’ossa!
Non croce… non fior…[4]
Сёма помедлил на пороге. Теперь, когда он вернулся, им в комнате не хватает стульев, и кому-то каждый раз приходится сидеть на подоконнике. Казалось бы, чего проще — взять да принести еще один стул. Но они почему-то этого не делали. Похоже, всем просто нравилось сидеть на подоконнике, и каждый норовил занять это место первым. Вот и сейчас — в комнате никого нет, но Люша устроилась у окна и мурлычет под нос, устремив затуманившийся взгляд на мусорные контейнеры во дворе.

— Привет, — сказал Сёма. — Репетируешь?

— Ага, — Люша кивнула, не оборачиваясь, — репетирую. — И добавила, немного подумав: — То есть нет, это я так просто. Вспомнилось… У моей прабабки сегодня день рождения.

— Ого! И сколько ей лет?

— Да нет, ее уже давно нет. Она молодой умерла. Погибла. Меня в ее честь назвали. И она тоже была певицей. Правда, не такой, как я. Ну, то есть не очень знаменитой. Но мне про нее в детстве рассказывали, и я решила, что тоже буду петь. Ну, как бы… за себя и за нее. А то мы даже не знаем, где ее могила. Искали, но ни документов, ничего. Затерялась среди других. И ни креста, ни цветка. И я всегда о ней думаю, когда это пою.

— Она была бы довольна, если бы тебя слышала.

— Ты думаешь? Ну вообще да… мне нравится, как у меня получается Виолетта. И вообще я ее люблю. А вот Татьяну — нет. И она это знает, нутром чует!

— Кто знает? — осторожно спросил Сёма.

— Да Вера же. Она ведь даже в прологе хочет, чтобы вы с Ваней там по сцене ходили туда-сюда с этим дурацким ружьем. Или без ружья, неважно… А там ведь тема Татьяны в увертюре! При чем тут вообще эти двое с ружьем? Она просто хочет, чтобы все было про вас. А ко мне все время цепляется из-за всякой ерунды. И вот вроде ничего такого даже не говорит, но я же вижу, что ей моя Татьяна не нравится. А она и мне самой не нравится.

Сёма придвинул к себе стул и уселся. Люша смотрела на него внимательно, даже не моргала, и глаза у нее стали как спелая черешня. Она ожидала одновременно поддержки и возражений.

— А за что ты любишь Виолетту?

— Она живая! Прямая и самоотверженная. Не боялась любить и не боялась поломать свою жизнь из-за этого ничтожества, в которое влюбилась…

— Про Татьяну можно сказать то же самое. Только у нее чахотки не было.

— Ну вот еще! Совсем разные вещи!

Люша от возмущения даже слезла с подоконника и принялась расхаживать по комнате: четыре шага, поворот, четыре шага, поворот…

— Онегин не ничтожество. Я вообще никогда не понимала, чего все к нему прицепились из-за того, что он ей отказал? Он же не виноват, что она навесила на него свои ожидания. Все вот эти вот «ты в сновиденьях мне являлся!» Он что, теперь несет ответственность за то, что ей приснилось? И должен как честный человек на ней жениться только потому, чтоона его увидела в эротическом сне?

— Хм. Нет, пожалуй, не должен.

— Вот именно. И он ей честно говорит: так и так, дорогая, ты слишком хороша для меня, я тебя не достоин.

— Согласен. Он вполне порядочно поступил. Мог бы, конечно, проявить побольше такта, но он ведь обычный человек со средними способностями. Не стоит ждать от него какой-то особой душевной тонкости и чудес эмпатии. Достаточно того, что он сохранил все в тайне и свой отказ сформулировал вежливо.

— Ну и чего она тогда на него обижается?

Люша смотрела на него непонимающе, ожидая объяснений.

— Потому что на признание «Я тебя люблю!» есть только один необидный ответ — «Я тебя тоже!» Все остальные примерно одинаково обидны, что там ни говори, как ни подбирай слова и оправдания… все одно. Что бы он ни сказал. Для бедной Тани все были жребии равны.

— Вот! — сказала Люша торжествующе. — А разве он виноват?

— Нет. Он с ней довольно прилично держится. Пока сам не влюблен.

— А когда влюблен — тогда не очень прилично, это точно, — засмеялась Люша. — Там в последней сцене такой напор! Я в прошлый раз еле отбилась, уже подумывала, не стукнуть ли тебя табуреткой и не позвать ли кого на помощь.

— Я перестарался?

— Нет-нет, хорошо получилось! Так и надо! Только действительно неприлично уже даже… И, главное, обидно, что надо ему отказывать!

— Обидно, — согласился Сёма. — И довольно глупо это с его стороны. Уже, казалось бы, должен понимать, с кем имеет дело. И вообще, что он ей теперь может предложить? Супружескую измену и предсказуемый печальный финал? Она не станет счастливее, и она отлично это понимает. А он — не хочет понимать. Онегин ведь вообще ничуть не холоден, он очень даже поддается своим чувствам, хотя и не самым достойным. В случае с Ленским это приводит к трагедии. В случае с Татьяной — привело бы, но она умнее их всех вместе взятых и вовремя его останавливает. Несчастье не затуманивает ее разум, она мыслит ясно, она все помнит и все предвидит. Она не лжет ни себе, ни ему.

— Все равно не понимаю, — упрямо сказала Люша, как-то по-детски надувшись. — Она же его любит! И там музыка, понятно же, что такая буря… Она же его там в письме называет искусителем, соблазнителем и как-то еще… И вполне готова поддаться искушению. А потом, когда он согласен, она, видите ли, уже не желает!

— Она повзрослела и теперь лучше его понимает. Тогда, два года назад, он уважал ее юный возраст и душевную невинность. А теперь, когда она замужняя дама, знающая жизнь, что его сдерживает? Ничего. Вот он и… того. Не сдерживается. Но она-то его видит насквозь. И его, и себя. И она бы на минуту не задумалась пожертвовать собой, но ради кого ей жертвовать? Ради Онегина точно не стоит. Такая малость… как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?

Люша перестала шагать и задумалась.

— Ну, наверное, — сказала она неохотно. — Наверное, так и есть.

— И она главная героиня этой истории. И Вера это понимает, и не сделает ничего, что могло бы хоть сколько-то умалить твою роль. Доверься ей. Она любит Татьяну.

— Ну она-то да. И сама хотела бы ее спеть, — фыркнула Люша. — Пусть бы уж лучше и пела сама, ей-богу! Она еще вполне потянет, голос пока в порядке. А для всего остального у нас есть гримеры и костюмерный цех.

— Но она решила, что это должна быть ты. И она бы эту партию кому попало не отдала. Она вон к Трике придирается и все никак не найдет достойного… А тут Татьяна, ее любимая роль.

— Чья любимая роль? — Ваня возник на пороге неожиданно и сразу устремился к чайнику. — Уф, ну и жара… Так чья любимая роль? И какая роль?

— Я говорил Люше, что Ленский — твоя любимая роль, потому что она тебе очень подходит. У тебя тоже кудри черные до плеч… ну, были когда-то, я видел на фотографиях. И еще в тебе есть что-то такое… восемнадцатилетнее.

Ваня благосклонно кивнул, вылил остатки воды из чайника в стакан и уселся рядом с ними.

— А что вообще случилось? — спросил он. — По какому поводу военный совет?

— Саша хотел нам что-то сообщить.

— Надеюсь, что-то важное, — вздохнула Люша. — Я парикмахерскую отменила! И у меня интервью через два часа.

— А мне вот повезло, — похвастался Ваня. — Я отменил стоматолога.

Сёма промолчал. Ему отменять было нечего.

Саша не заставил себя ждать и вскоре явился вместе с Верой, ожесточенно о чем-то с ней споря на ходу.

— Тридцать пять плюс десять, это будет как минимум… как минимум сорок пять! — говорил Саша.

— Но почему тридцать пять? Пусть тридцать или тридцать три!

— Вы разработали секретный числовой язык? — осторожно поинтересовался Ваня. — Или изобретаете альтернативную арифметику?

— Тридцать пять плюс десять, — упрямо повторил Саша. — Это сорок пять. Правильно же я считаю?

— А мы покупаем или продаем?

— Мы вычисляем, сколько лет Гремину!

— Ну, знаете, тогда возможны варианты, — Ваня подмигнул. — Смотря как считать. В общем, можем договориться, — и он подмигнул другим глазом. — Может, это вообще секретная информация и военная тайна, а?

Саша посмотрел на него рассеянно и потянулся к чайной тумбочке. Люша кашлянула.

— У меня интервью через два часа…

— Да-да, я помню, — Саша с удивлением воззрился на стакан, в который пытался налить воды из пустого чайника.

Сёма вызвался сходить за водой, а вернувшись, обнаружил, что общими усилиями Гремину сбросили еще пару лет. Если б к кулеру пришлось идти на другой этаж, Гремин рисковал бы стать ровесником Ленского, которому вечно восемнадцать.

— Он герой двенадцатого года, а там на дворе начало двадцатых, так что… — Вера, обернувшись, всплеснула руками. — Саша! Господи, еще один… Убери телефон, когда с тобой разговаривают!

— Я просто хотел вам показать, тут группа Ваниных поклонников…

— Я за свою жизнь видела достаточно Ваниных поклонников и в особенности поклонниц! Посмотрите потом без нас.

— Нет-нет, дело не в них. Просто тут одна интересная ссылка.

— Про меня? — заинтересовался Ваня. — Покажи!

Саша молча передал ему телефон. Ваня с любопытством взглянул на экран, и улыбка сползла с его лица.

— Что еще за новости? — он поднял на Сашу глаза, затем снова уставился в телефон. — Зачем это он?

Люша заглянула через его плечо и принялась читать, беззвучно шевеля губами, а затем тоже нахмурилась в недоумении.

— Посмотри, — Ваня протянул телефон Вере.

— А мы можем разобраться с твоими поклонниками как-нибудь потом?

— Там не обо мне речь.

Сёма осторожно вынул телефон из его руки, подсел к Вере, и они вдвоем склонились над экраном.

Ну и ничего особенного — новость о том, что Ваня будет петь Ленского в АВОТиЯ, и дата премьеры. Восторженные комментарии. Ссылка на сайт театра с расписанием. Чей-то вопрос: «А кто будет Онегиным? Что-то я его не знаю…» И в качестве ответа еще одна ссылка — краткий анонс на каком-то англоязычном ресурсе, опубликованный два дня назад.

«…Новую постановку самой известной русской оперы можно будет увидеть уже в сентябре. Есть все основания полагать, что она заслуживает пристального внимания. Вера Лебединская, которая на протяжении своей долгой и блистательной карьеры много раз пела Татьяну, на этот раз выбрала для себя непривычное амплуа — она будет режиссером спектакля. Роль Онегина исполнит Семён Кривобоков, чье великолепное выступление в «Риголетто» стало одним из самых ярких событий прошлого сезона».

И внизу подпись: «Константин Великовский».

10

Вообще, если хорошенько подумать, цель у Великаши могла быть только одна. Ваня говорит, это он просто хотел дать знать о себе… Нет, незачем ему это делать. Они и так знают, а посторонним все равно. Хотя заметка в интернете пока никуда не делась, но имя Сёмы оттуда уже исчезло. Как обычно. И подпись растаяла чуть ли не у них на глазах. Люша предположила, что этот текст мог написать не Великаша, а кто-то другой под его именем. Но ведь его никто не помнит, как и Сёму. Никто, кроме них. Только их странный знакомец Алекс. О нем, кстати, есть какие-то новости, Ваня обещал рассказать после репетиции. Впрочем, ничего особенного, он уже шепнул Саше на ходу, в чем дело. Дотошная Эми Уайт все же пошла в полицию заявить о пропаже человека, но Алекс быстро нашелся и написал ей, что у него все в порядке и он уже уехал в Италию, где нашел подработку на пару месяцев. Врет, наверное… Но в любом случае, правда это или нет, вряд ли именно он написал ту заметку под именем Великаши. Бессмыслица какая-то. Зачем бы это ему?

Нет, тут дело в другом. Цель у автора была только одна — упомянуть Сёму. Дать знать кому-то, что он не пропал и что он сейчас репетирует в Славике. Это написано не для них, они и так все знают. И не для случайных читателей, они мгновенно все забудут. Но для кого тогда? «Для тайного общества», — просительно сказал Ваня, по очереди заглядывая им всем в глаза. Вера с присущей ей прямотой предложила ему отправиться со своим тайным обществом в какое-нибудь тайное место, а вот Люше эта Ванина идея понравилась, и они заключили маленький, но дружный союз. Однако у Саши было свое мнение на этот счет: Великаша наверняка адресовал эту новость Алексу. Чтобы перенаправить удар, чтобы обезопасить себя и подтолкнуть его к Сёме. Вот это уже похоже на правду. И очень похоже на Великашу… Вера согласилась с этим предположением. Она вообще не верила ни единому Великашиному слову. И они с Сашей тоже заключили союз. А Сёма отказался примыкать к той или другой коалиции и только задумчиво покачал головой: «Это все вполне логично. Но что-то тут не так. Мы где-то ошибаемся. Только я не знаю где…» И беспомощно умолк под их встревоженными взглядами.

И здесь мне скучно!
Блеск и суета большого света не разгонят
Вечной томительной тоски!
— Стоп, — Вера подняла руку, привлекая внимание пианистки, которая залюбовалась Онегиным и никого больше не замечала. — Не так. Он ведь с самого начала тут стоит, у стены, поэтому просто вот так поворачиваешься и говоришь как бы в сторону, но на самом деле в зал. Вот здесь, понял? Давай.

Саша невольно улыбнулся. Вчера Люше влетело за то, что Татьяна слишком живо реагирует на появление Онегина. Люша, которая до этого проявляла несвойственное ей ангельское терпение, вдруг вспылила: «А что, собственно, такого? На Онегина не смотри! На Гремина не смотри! Она же нормальная женщина, не монашка, а кругом интересные мужчины!» Вера опешила, но не рассердилась, а мирно предложила: «На Гремина смотри. Ты будешь век ему верна и все такое. Семейные ценности, понимаешь?» Люша надулась, задрала нос и до конца репетиции уже больше действительно ни на кого не смотрела. Вера была довольна.

…Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов,
До двадцати шести годов…
Саша поднял голову и бессмысленно уставился на Онегина. Убив на поединке друга… Он замер, пытаясь ухватить промелькнувшую вдруг в уме догадку. Она ускользала, юркая и щекочущая, и от этого голова как будто чесалась изнутри. Убив на поединке друга? Нет, не то, друзей не убивают на поединках, это бывает только в романах, ну и вот в опере еще. Убив на поединке… Поединок — это для врагов. Ныне злобно, врагам наследственным подобно, мы друг для друга в тишине готовим гибель хладнокровно… Готовим гибель. Вот оно, где-то здесь.

— Саша? Эй! Ты чего там? Ты хочешь отобрать у Сёмы роль?

— А?

Саша недовольно обернулся к Вере. Черт, вот и мысль ушла. Всегда так, в самый неподходящий момент отвлекают.

— Ты поешь за Онегина, — пояснила Вера, неправильно истолковав его замешательство. — Причем вообще из другой сцены.

Он виновато огляделся: оказывается, Сёма молчит, и рояль молчит, и все смотрят на него.

— Извините, — смутился Саша. — Нет, я не хочу петь Онегина. Мне мой Гремин нравится. По-моему, он славный. И даже не очень старый, как мы выяснили. И, возможно, не такой уж толстый… А то Полина говорит, мне надо налегать на блины с карамелью, чтоб из спектакля не выгнали. За служебное несоответствие.

— Глупости, — сказала Вера, энергично листая клавир. — Это он у Пушкина толстый. А у Чайковского нигде про это не сказано. И потом, он же друг Онегина, они вон по-свойски болтают, как старые приятели, так что вряд ли между ними радикальная разница в возрасте. А Онегину в конце истории всего-то двадцать шесть, по нынешним меркам вообще дитя. И мозгов как у цыпленка. И Гремин не столько стар, сколько подавлен и утомлен пустотой светской жизни. Да, он говорит, что Татьяна вернула ему молодость. Но молодость — это ведь не число прожитых лет. В Онегине вон к двадцати четырем годам угасли чувства. А Гремин, в отличие от него, кое-что на своем веку повидал и перенес. И у него нет иллюзий насчет тех, кто его окружает, но и цинизма тоже нет. Он сохранил душевное благородство, хотя его тяготит лицемерие и… как это… постылой жизни мишура. Как и его жену, между прочим. Они похожи чуть больше, чем можно подумать с первого взгляда. А Онегин… Сёма! Сёма, что ты делаешь?

— Вживаюсь в роль. Представляю, что я юное прелестное дитя двадцати шести лет и мозг у меня как у цыпленка, — сказал Сёма и отправил ей по воздуху бумажный самолетик, сложенный из Татьяниного письма.

Самолетик описал красивую ровную дугу и почтительно улегся у ног Веры.

Пианистка захлопала в ладоши и потребовала себе такой же.


Ваня и Люша топтались у двери, и издалека было ясно, что у них какое-то затруднение. Люша придерживала портьеру, а Ваня возился с замком и что-то раздраженно бухтел.

— Ну что еще? — устало спросила Вера. — Опять ключи перепутал?

— Нет, ключ правильный, просто не открывается. Не пойму, вроде поворачивается же нормально… — Ваня подергал дверную ручку. — Нет. Заперто.

— Дай я попробую, — предложил Саша.

— Попробуй. Только я уже и Люшиным ключом пытался открыть, не получается.

И действительно, они все перебрали по очереди свои ключи — с тем же результатом.

— Не понимаю, — Саша присел на корточки и заглянул в замочную скважину. — По идее, мы его открыли. Может, дверь заклинило?

— Такое бывает от сырости, — сказала Люша, которой надоело держать портьеру и хотелось внести свою лепту в общее дело. — У нас на даче…

Вера в изнеможении прислонилась к стене.

— Люшенька, какая сырость? Ты помнишь, когда вообще дождь шел? Вот и я не помню. Лучше скажите, кто в последний раз здесь был и дверь закрывал? С того и спрос.

— Ну я был последний, — неохотно признался Ваня. — Пиджак там оставил, а в нем ключи от машины. Надо было забрать.

— Ясно.

— Ничего не ясно! Когда я закрывал, нормально все было!

— Кто-нибудь знает, как звонить слесарю? — спросил Сёма.

Саша хотел было выпрямиться и достать телефон, но вдруг отчетливо различил легкий шум там, внутри, в запертой комнате. Вороватое движение — совсем рядом, сразу за тонкой перегородкой двери. За его спиной продолжали болтать и препираться, и он, оглянувшись, сделал им знак замолчать.

Стало тихо. Ваня, который стоял ближе всех, чуть нахмурился, прислушиваясь, и кивнул.

В комнате кто-то был. Это он заперся там изнутри на защелку, а замок в порядке. Саша медленно поднялся, стараясь не шуметь. На него вдруг нахлынул жар — не от волнения даже, и не от страха, а от смешной детской обиды: какой-то чужак без приглашения забрался в их комнату, в их тайное укрытие и уютную норку, где так спокойно и безопасно, где заживляют разбитые сердца и рассказывают невероятные истории за чашкой чая. Забрался и сидит там, не пуская настоящих хозяев на порог.

11

Ваня тяжело опустил руку на Сашино плечо, осторожно отстранил его, помедлил еще секунду и вдруг уверенно и требовательно постучал в дверь. Они скорее догадались, чем услышали, что защелка шевельнулась, и изнутри слегка потянуло сквозняком. Открыто. Теперь…

Саша ничего не успел подумать, все произошло слишком быстро. Ваня рывком распахнул дверь, и там, внутри, кто-то промелькнул юрким зверьком мимо окна и шмыгнул в угол. Ваня бросился вперед, загрохотали опрокинутые стулья, и чужак, увернувшись от него, угодил прямиком в Сашины объятия. Плечо пронзила острая боль, но Саша только крепче вцепился в свою добычу и инстинктивно навалился на нее всем весом. Этого не хватило, чтобы сбить противника с ног, он даже не пошатнулся, но тут подоспел Ваня, и они все вместе повалились на пол. Чужак еще раз отчаянно рванулся из рук и замер, уткнувшись лицом в потертый паркет.

— Вот же… крыса! — прошипел Ваня, переводя дух. — Кусается еще!

Сёма, который как-то незаметно просочился между перевернутыми стульями, присел возле них, разглядывая незнакомца.

— И кто же это пожаловал к нам в гости? — спросил он неожиданно спокойно и даже миролюбиво.

Незваный гость, услышав его голос, снова дернулся, но сильные Ванины руки прижали его к полу.

— Сейчас узнаем, — пообещал Ваня. — Вы только это… дверь закройте. А то мы тут нашумели.

Саша не спускал глаз с незнакомца, хотя виден ему был только его затылок, но по лязгу защелки понял, что Ванино распоряжение выполнили. Их гость, впрочем, уже потерял волю к сопротивлению и даже не очень возражал, когда его стали обыскивать.

Оружия у него не было, и ничего такого, что теоретически могло бы послужить оружием. Зато обнаружился паспорт. Ваня заглянул в него и удовлетворенно кивнул:

— Ну разумеется. Алехандро Сантос, собственной персоной. А у нас кто-нибудь знает испанский? Хотя мы ведь…

Но тут Алекс вдруг заговорил сам. На английском. Акцент у него действительно был сильный, а голос, хоть и сдавленный, оказался неожиданно приятным.

— Что вы делаете? Почему? — Он, неловко изогнувшись, нашел взглядом Сёму и уставился на него с обидой и изумлением. — Я ведь ничего вам не сделал… ничего дурного!

— А что тебе здесь нужно?

— Я искал тебя!

— С ножом за пазухой? Зачем?

— Я не… у меня нет никакого ножа! — Алекс поперхнулся и закашлялся, то ли из-за разговора в неудобной позе, то ли от вскипевшего негодования. — Это не то! Я просто хотел… хотел узнать, что случилось. Ты должен был прийти и не пришел. А у меня даже не было твоего телефона, я не спросил… ты ведь обещал, что придешь в любом случае. А сам не пришел. И я подумал: что-то неладно. А потом увидел в новостях, что ты пропал. Я позвонил в полицию, хотел рассказать, что я тебя видел за день до этого, но они ничего не поняли и не стали меня слушать. И тогда я стал тебя искать сам… Я поехал в Борнмут, но там тоже все про тебя забыли. И я подумал: это, наверное, конец. Ты говорил, что все будет хорошо, но… ничего не стало хорошо! И ты сам исчез, и все про тебя забыли.

Он говорил горячо и сбивчиво, но ощущение опасности таяло с каждым его словом. Саша наконец тоже перевел дух и огляделся. Дверь закрыта, до окна в один прыжок не добраться. Ваня, очевидно, подумал о том же, потому что ослабил хватку. Алекс неуверенно пошевелился, высвободился из их рук и сел на полу. Он выглядел жалким и истерзанным, хотя разве его тут так уж терзали? У самого Саши ныло плечо, у Вани распухло запястье. Мелкий кусачий зверек страшен, если загнать его в угол. Но разве ж это они его загнали?

— А зачем ты хотел убить Великашу? — спросил Сёма.

— Кого?

— Всемуконца. Ну, таксиста, которого ты пырнул ножом.

Алекс отвернулся и невидяще уставился в пустой угол. Саша осторожно заглянул в его глаза — нет, они были ясными, никакой мутной пленки. У него снова возникло уже привычное тягостное ощущение, что он смотрится в кривое зеркало.

— Ну? — Ваня в нетерпении чуть подтолкнул Алекса в плечо.

— Я же рассказывал.

— Кому рассказывал?

— Мне? — вдруг спросил Сёма, а затем повторил уже утвердительно: — Мне рассказывал. Но давай-ка еще раз. Прямо с самого начала.

— А ты… ты им ничего не говорил про меня?

— Ни слова.

Алекс поерзал на полу и вдруг принялся разглядывать их с откровенным любопытством: сердито покосился на Ваню и Сашу, с изумлением вытаращился на Веру и Люшу, даже рот приоткрыл. Люша заправила за ухо выбившийся из прически локон.

— Но это… долго будет, — сказал Алекс неуверенно. — Если с самого начала.

— Ничего. Мы не спешим.

И он начал рассказывать, время от времени умолкая и оборачиваясь к Сёме, словно ожидая не то моральной поддержки, не то подтверждения своим словам.

История эта для него началась и впрямь давно. Ему было двенадцать, он уже два года жил в Италии и пел в хоре. Голос еще не начал ломаться, и его смело отправляли на концерты и на гастроли вместе с остальными. В тот год он впервые побывал в Лондоне, где они должны были выступать в Кэдоган-холле на каком-то летнем фестивале. Накануне выступления они репетировали в большом зале. Алекс плохо себя чувствовал с самого утра — подхватил в дороге какую-то инфекцию, задержался после репетиции и отстал от своих. Он направился было к выходу, чтобы догнать их, но обнаружил, что главная дверь заперта, и пошел искать кого-нибудь, кто мог бы ему помочь. Как назло, все куда-то запропастились, но наконец он услышал голоса и пошел в этом направлении. Голоса доносились из-за приоткрытой двери — там был самый маленький из залов, который обычно арендуют для всяких частных мероприятий и банкетов. Когда Алекс приблизился, то понял, что говорят на незнакомом языке и он не может разобрать ни слова. Голосов было двое, и пока он стоял под дверью в нерешительности, там внутри начали петь. Он подошел вплотную, и в узкую щель увидел, что в зале прямо в воздухе висит стул. Просто висит, как будто подвешен на леске, и чуть покачивается. Он даже сначала и подумал, что стул привязан и это кто-то показывает фокусы. Но стул вдруг дрогнул и поплыл, влекомый невидимой силой, а голос все пел и пел, и это было очень красиво, хотя пел он на незнакомом языке.

А потом голос дрогнул, и стул обрушился на пол, и Алекс вскрикнул от неожиданности. Испугавшись, что его заметят, он отбежал от двери и встал за углом. Но никто не вышел, и он вернулся и стал смотреть дальше. Люди внутри переместились, и теперь ему было их видно. Первого из этих двоих он сразу узнал… Алекс на секунду прервал рассказ и посмотрел на Ваню, уже без неприязни, серьезно и испытующе. А второго видел впервые, но разглядел хорошо, на него как раз падал свет. Имени он не знал, а лицо запомнил. И потом, уже намного позже, выяснил, как его зовут. Это был Сёма. И вот они были там вдвоем и долго говорили, и Алекс, хотя ничего не понял, потом догадался, что это русский язык. И он все-таки уловил одно знакомое слово, которое Сёма несколько раз отчетливо повторил: «супергерой». И тогда Алексу все стало ясно.

— Мне было двенадцать, и я не верил в супергероев. Я и в детстве-то не верил. Но я же видел, что стул действительно висел в воздухе сам собой. А потом вы уронили стакан, и он разбился. И… вы его как-то собрали из осколков так, что он снова стал целым. Только мне плохо было видно. Но я все равно понял, что это сделал Сёма и что он как бы… ну, главный. А потом я услышал, что кто-то идет, и убежал. Я никому не рассказал, да и все равно никто бы не поверил. Даже самые маленькие. На фестивале я тогда так и не выступил, заболел. Вообще потом долго болел, и даже думал, может, это все был бред. И хотел забыть, но не забыл. И мне стало казаться, что я тоже супергерой. А если так, то я могу… что угодно. Могу просто взять и…

— Что? Взять и сделать — что? — Сёма не сводил с него внимательного взгляда.

Алекс не ответил, и вообще замолчал надолго. Молчали и остальные.

— Я уже рассказывал.

— Ну а все-таки?

Он нахохлился, подтянул под себя ноги, и вообще весь собрался в сжатую пружину и снова стал похож на озлобленного зверька, готового наброситься и укусить.

— Ты издеваешься? Я не буду повторять!

— Нет, — Сёма медленно покачал головой, — я не издеваюсь. Просто я не помню. Все забыл, понимаешь? Даже лица твоего не помню, и не узнал бы, если б мне про тебя не сказали. Со мной что-то случилось. И никто из нас не знает, что именно. Мы думали, если ты найдешься, то чем-нибудь поможешь.

Алекс посмотрел на него подозрительно и почему-то оглянулся на Веру. Видимо, она внушала ему доверие.

— Ладно, — сказал вдруг Ваня. — Это не так уж важно. Потом. Мне вот что интересно… Получается, ты знал, что я супергерой. Когда Сёма пропал, я был в Лондоне с концертом. Ты мог меня найти и расспросить обо всем этом, ну или хотя бы написать. Почему ты этого не сделал? Ты ведь наверняка знал, что я там.

— Я… да, я знал. Но я подумал, что вы с ним заодно.

— С кем?

— С ним. Я следил за ним. Потом потерял из виду, потому что сам испугался… А потом снова нашел, я ведь знал его имя. Ну, которым он прикрывался, когда прикидывался таксистом. И вы там были с ним в больнице. Оба. А потом он просто спокойно сел в свою машину и уехал. И я подумал, что вы с ним в сговоре. Может, это вы все и устроили вообще… вместе.

Ваня присвистнул.

— То есть это нам еще повезло, что ты и за нами не стал охотиться с ножичком?

— За вами я бы не стал. Вы мне ничего не делали плохого.

— А он, значит, тебе что-то сделал?

— Погоди, — Сёма жестом остановил Ванины расспросы. — Давайте по порядку. Ты подумал, что ты тоже супергерой и что-то такое можешь, так?

— Да. Только я сомневался. Очень долго сомневался, а потом решил, что надо с этим что-то делать. И тут объявили конкурс, а ты там в жюри. И я подумал — поеду и поговорю с тобой напрямую. Расскажу все, а дальше видно будет.

— И рассказал?

— Да. Все вот это, что вам сейчас тут… Я еще боялся, вдруг ты скажешь: да ну, ты псих, что ты вообще себе придумал, какие супергерои? Но оказалось, я не того боялся. Ты ничего такого не сказал. Это все правда. Я только в одном ошибся. Я сам не супергерой. Нет у меня никаких сверхъестественных способностей, и голос у меня самый обыкновенный, певческий. Да и тот… не очень. И с конкурса я вылетел.

— И из-за этого хотел покончить с собой?

— Нет. Не совсем. Конкурс — ерунда, мало ли их было и будет. И то, что про суперспособность я сам себе придумал… ну, обидно. И дураком себя выставил, и вообще. Нет, если честно, я очень расстроился. Хотя сам себе говорил, что ерунда, и ты мне говорил, что ерунда. Все равно… Я так долго жил с этим, надеялся. Думал: вот оно, наконец, ну должно же быть хоть что-то… И ничего. Все кончилось. Лучше бы я туда не ездил и ничего этого не узнавал.

Он опять замолчал, и Сёма молчал, о чем-то задумавшись, и никто не решался заговорить. Саша не выдержал первым:

— А дальше что было?

— Дальше? Мы вернулись в Лондон. Взяли такси на вокзале, поехали в клуб. Одним надо было отпраздновать успех, другим — утешиться после неудачи. Я тоже хотел со всеми, а как подъехали, до того мне тошно стало, хоть беги без оглядки прямо в ночь. Я им и говорю: устал, не хочу, поеду к себе в хостел и завалюсь спать. Они вышли, а я на той же машине…

— На такси, да?

— Да, — Алекс обвел их взглядом. — Это был он. Как вы его?.. Великаша. Сидел за рулем, до этого все молчал, а как мы одни остались — разговорился. Там еще пробка на дороге как раз, мы целый час ехали, если не больше. Не помню… наверное, больше. Сначала так душно было, а потом дождь пошел. Это помню.

— А что он тебе говорил?

— Сказал, что он все знает… ну, про супергероев. Сказал, кто он такой.

— А еще?

Алекс молчал. Солнце уже заваливалось за крыши домов, в комнате стало сумрачно… или это лицо у него потемнело и потеряло краски?

— Предлагал тебе что-то? — попробовал подсказать Ваня. — Говорил, что ты неудачник и он один только хочет тебе помочь?

— Или угрожал, — добавила Вера. — Он чувствует наши страхи и знает, чем припугнуть.

Алекс молчал. Саша хотел положить руку ему на плечо, но он шарахнулся в сторону, ударился о ножку стола и, кажется, даже не заметил этого. Лицо его выражало отвращение, но Саша не удивился. Он понимал, что Алекс отвратителен сам себе и сам себя ненавидит. Сёме, небось, в больнице все рассказал, но при них повторять не станет. И их сочувствие, которого он на самом деле страстно жаждет, не примет.

— Ну неважно, — сказала Вера. — Не хочешь — не рассказывай. У нас у всех так было, ты не один это пережил. Мы понимаем. Значит, он отвез тебя в хостел. А откуда у тебя были таблетки?

— Так это же мои. Ну, я их принимал. Накупил с запасом, они не везде продаются. Вообще от этого не умрешь, даже если пачку выпить сразу. Но я думал, что умру. Я был уверен. Да вот не умер, я еще там в хостеле очнулся и понимал, что происходит. Меня увезли в больницу, потом Эми ко мне приехала. А потом Сёма все узнал.

— И я тоже к тебе приезжал?

— Ага. Если бы не ты, я бы снова попытался, только уже не таблетками… Я помню, я про это думал, пока меня туда везли. Думал, какой я дурак, надо было не так все делать. Говорят, суицидники обычно жалеют, что сделали с собой такое. А я жалел только, что не получилось. Мне было плохо, а я думал: пусть будет еще хуже! А потом прошло. Может, мне какие-то лекарства давали, поэтому… Но я думаю, это потому что ты приезжал.

— Наверняка, — кивнул Саша.

Алекс усмехнулся:

— У вас у всех тоже так было, да?

— Не совсем, но похоже.

— Ну вот. И все уже стало почти совсем хорошо, только вдруг Сёма пропал. Я искал его и не нашел. Думал, может, в интернете… но там вообще ничего.

— И тогда ты решил найти Великашу?

— Да. Я номер машины знал, мы ведь через диспетчерскую заказывали… Но я долго его искал, очень долго. Он мне проболтался тогда, что его можно убить. Я не очень понял, да я и не особо про это размышлял. У меня все-таки что-то было с головой после всего этого. Я только подумал, что раз можно убить, то я и убью. А потом, когда он был в больнице… я ведь знал его человеческое имя, ну то есть имя таксиста. Нашел больницу, куда вы его отвезли. И подумал, что вы теперь с ним заодно… И, значит, совсем всему конец. Ничего не осталось. Один я. А я ведь даже не супергерой.

— Ничего, — улыбнулся Саша, — мы теперь тоже не супергерои.

— Это как? — Алекс растерянно заморгал.

— Потом. Давай дальше.

— Ну а что дальше? Дальше ничего не было. Я его еще долго искал, но он стал осторожный, следов не оставлял. А потом мне написала Эми: где ты, говорит, пропадаешь? Я ей ответил, что не пропадаю, что все нормально. Ну и она стала со мной болтать… ну, типа поддержать хотела. Рассказала, что познакомилась со своим кумиром, — Алекс обернулся к Ване. — А я стал ее расспрашивать, что и как, я-то знаю, кто ты такой на самом деле. А она и рада, столько всего на меня вывалила. И говорит: он будет в сентябре Ленского петь. И ссылку мне дает. Я посмотрел, а там…

— А там — про Сёму? Ну, что он тоже в этой постановке участвует?

— Да.

— И подпись — Великовский?

— Да…

— Так это он точно для тебя писал!

Саша и Вера обменялись многозначительными взглядами, а Ваня разочарованно вздохнул.

— Значит, никакого тайного общества нет, — грустно сказал он.

— Ладно тебе, мы ведь и сами тайное общество, чего ты страдаешь? — засмеялась Люша.

— Да ну какое тайное… все уже знают! Теперь вот и Алекс еще.

— Так в этом весь смысл, — сказал Саша внушительно. — Кому нужно тайное общество, о котором никто не знает? О котором никто не распускает слухи, леденящие кровь?

— Погодите вы, — шикнула на них Вера. — Ну а как ты сюда-то пробрался?

— Так я не пробирался, — Алекс пожал плечами. — Я купил билет на экскурсию. Очень интересно было. Необычный такой театр, я и не знал… А потом, когда все ушли, я потихоньку отстал и спрятался. А пока был на экскурсии, заметил, что Ваня отсюда выходит. И я потом заглянул — тут никого. И я изнутри закрылся и стал ждать.

— Это что же, получается, дверь была открыта? — прищурилась Вера. — Получается, кое-кто, когда отсюда выходил, ее не закрыл?

— Зато вон как хорошо все в итоге сложилось! Человеку было где спрятаться, — быстро сказал Ваня.

— Я вообще не думал прятаться, я собирался пойти туда, где репетиция… Мне же Сёма был нужен. Но тут люди ходили, и я испугался, что начнут спрашивать, кто я и зачем тут… А я ведь русского языка почти не понимаю. Как только вы на нем поете?

— А что такого? — обиделась Люша.

— Ну… русский — очень трудный язык. Да это всем известно.

— А французский? — вдруг спросила Вера.

— Не знаю, — Алекс пожал плечами. — Хотя вообще я учил Фауста. Вроде ничего. Ну то есть не в языке сложность.

Вера окинула его оценивающим взглядом.

— Фауста предложить не могу. Но у нас есть Трике.

— Как?

— Трике. Если хочешь, приходи на прослушивание. Ну-ка встань, когда с тобой старшие разговаривают. Как думаете? По-моему, получится отличный такой… французик из Бордо.

12

Лето, перегревшись, лопнуло и растеклось по сентябрю, отдавая ему накопленный жар, тяжело дыша сухостью в усталые лица. И все кругом словно горело в лихорадке — раньше времени начали желтеть листья, в неподвижном воздухе пахло гарью, и где-то на грани слышимости звенела невидимой струной безотчетная тревога.

Был, впрочем, у них и вполне явный повод для беспокойства — предстоящая премьера, последние репетиции, спешка, суета и обычные неурядицы. Но это волнение было привычным, узнаваемым, теперь уж оно и не отпустит, так и будет нанизывать на себя дни один за другим, как бусины, а потом вдруг все кончится и наступит блаженная пустота. Саша любил это чувство и знал, что другие любят. Это была желанная мука. По-настоящему страдают от нее только новички.

Появление Алекса на прослушивании вызвало некоторое удивление, но спел он вполне прилично, и руководство махнуло рукой: пусть будет, ладно уж. Без Трике ведь не обойтись, а раз Вера ударилась в филантропию и решила поощрять юные таланты, тем лучше. Одной заботой меньше. Все-таки это ее спектакль, пусть делает что хочет.

Сам Алекс отнесся к неожиданному началу своей театральной карьеры настороженно. «Зачем это вообще? В порядке благотворительности?» — спросил он еще тогда, в комнате за портьерой. «Нет, просто остальные Трике уже разбежались, а ты человек новый и пока не знаешь, с кем связался», — зловеще сказал Ваня. «Больно молод для Трике», — Саша поджал губы в притворном неодобрении. «На себя посмотри!» — засмеялась Люша. «Да нормально все, чего вы? — сказал Сёма. — Будет еще одно прелестное дитя. У нас и так тут уже детский сад, а не опера. Я вот, например, уже почти убедил себя, что мне двадцать четыре». Ваня радостно закивал, а затем вдруг продекламировал с чувством:

Пускай года бегут проворно,
Для Сёмы это не беда.
Ему все возрасты покорны
Всегда!
Как бы то ни было, Алекс взялся за дело с рвением неофита, мужественно продирался сквозь трудности русского текста и безмолвной тенью сидел в зале на всех репетициях. Трике получился уморительный, и хотя акцент у него был не совсем французский, он так натурально путал слова, что Татьяна, которая должна была страдать и тосковать, слушая дурацкие куплеты, то и дело прыскала со смеху. Трике, видя это, старался пуще прежнего, и Татьяна смеялась уже в голос. Вера сердилась на обоих. Пианист, воспользовавшись паузой, оживленно обсуждал с Ленским покупку септика на дачу. Онегин с покаянным видом чинил стул, который они с Ленским опять внепланово поломали в ходе ссоры на балу. Словом, творческий процесс шел как обычно.

— Все-таки очень странный сюжет, — сказал Алекс, усаживаясь рядом с Сашей.

— Ну а что ты хотел? Это опера! Тут все сюжеты такие.

Алекс задумался.

— В обычных операх — да. Еще и похуже бывает. Но тут такая простая житейская история, и вдруг — дуэль, выстрел, уносите окровавленное тело… Так не бывает.

— Почему же?

— Они друзья. И стреляются насмерть на поединке? Поединок — это для врагов. И потом, ну пусть они поссорились. Пусть им стыдно отказаться теперь от дуэли… я понимаю, мне объяснили. Но можно же выстрелить в воздух!

— Нет, нарочно стрелять в воздух нельзя. Это новое оскорбление. И это ничего не решает. Такие уж правила.

— Ну все равно. Можно стрелять не насмерть, а просто… ну, целиться в ногу там или еще как-то так. Чтобы просто ранить.

— Ранить?

— Ну да. Ну кто в здравом уме будет стрелять в друга так, чтобы убить? Убивают только врагов. Да и то… если получится.

И снова какая-то мимолетная щекочущая мысль заставила Сашу замереть и умолкнуть. Поединок… да, он не обязательно будет смертелен даже для заклятых врагов. Всякое бывает. Можно получить рану. Не смертельную, а просто…

Саша вдруг понял, что Алекс дергает его за рукав. Он нехотя обернулся и уперся взглядом в Веру, которая незаметно подошла к ним и, видимо, уже некоторое время стояла, уперев руки в бока.

— Выйдите за дверь, — сказала Вера. — Там договорите.

И им пришлось уйти.


Жара немного отпустила, и они решили прогуляться по бульвару до соседней станции метро. В воздухе — ни дуновения. Месяц ворсинкой пристал к наэлектризованному бесцветному небу. Все кругом еще одеты по-летнему, размягчены и распарены, будто идешь по набережной в курортном городке. И только на Алексе пиджак поверх рубашки. Как ему не жарко? Вот что значит южная кровь и привычка к теплу…

Саша вдруг остановился.

— Ты чего? — Алекс, обогнавший его на пару шагов, притормозил и оглянулся в недоумении.

— Ну-ка сними пиджак.

— Зачем это?

— Сними, пожалуйста. На одну минуту.

— Да ты чего? С какой стати?

Приятная разморенность мигом слетела с обоих. Алекс попятился и сжался, словно ожидая, что его начнут раздевать силой, и снова стал похож на сердитого крысенка. Вот черт, не задал бы стрекача… Только этого им не хватало!

— Ладно, — Саша надеялся, что голос его звучит спокойно. — Если не хочешь, не снимай. Просто скажи мне: что у тебя там?

— Да ничего! Ты с ума сошел? — Алекс сделал еще два шага назад.

— Просто ответь мне, что у тебя под пиджаком, — Саша говорил тихо, чтобы не привлекать внимания праздношатающейся публики, поэтому слова приходилось произносить раздельно и отчетливо. — Оружие, да? Нож? — Он понял, что угадал. — Тот самый, которым ты…

— Нет, другой. Тот я выбросил. Чтобы в аэропорту не придирались.

— Ясно. И что, ты всегда с ним ходишь?

— Не всегда. Вы же меня обыскивали, помнишь? В тот день ничего не было. Я ведь на экскурсию пошел, там на входе охранники досматривают.

Саша тяжело вздохнул. Вот вам и французик Трике с комическими куплетами.

— Понятно. Мы в тот раз ничего у тебя не нашли и расслабились. А сейчас, значит, когда ты с нами работаешь и на входе тебя не досматривают, ты решил вооружиться. — Саша еще понизил голос, и Алекс, вынужденный прислушиваться, невольно сделал несколько шагов по направлению к нему. — Зачем тебе нож?

— Ты так удивляешься… — Алекс нахмурился. — Будто сам не знаешь, что происходит и с кем мы имеем дело. Мне иногда кажется, что и правда не знаешь. И ты, и остальные. Тогда, в Лондоне, вы его отвезли в больницу, тряслись там над ним, чуть только апельсины не носили… И это после всего, что он вам сделал!

— Да. И благодаря этому мы заполучили Сёмин телефон и распутали хотя бы одну ниточку в этом клубке. Оружие обычно не решает проблемы, а создает их.

— Пустые слова. Красивые, но пустые. Представь, что он сейчас выйдет из-за дерева и нападет на тебя. Что ты будешь делать? Прочитаешь ему лекцию о ненасильственном сопротивлении? Я не понимаю… Вы с ним давно знакомы. Я представляю, какой вы ему можете предъявить счет за все, что он натворил. Мне хватило одной встречи. Я видел его в первый раз в жизни, и он со мной просто поговорил… Ну, момент был неудачный. Для меня, то есть, неудачный, а для него в самый раз. Но ведь не в этом дело, не в каком-то дурацком конкурсе, на котором я проиграл. Плевать на конкурс! Он тут вообще ни при чем!

Алекс уже почти кричал, не замечая, что повысил голос, но если сказать ему об этом, он попросту замолчит. Поэтому Саша слушал, не перебивая, только следил краем глаза, нет ли слишком любопытных прохожих поблизости.

— Он все про меня знал! Знал, что мне сказать, про что напомнить и какими словами! Знал, что я хочу забыть, стереть навсегда, притвориться, что ничего не было! Он меня уничтожил одним-единственным разговором. Потому что я… вот такой. Слабак и неудачник, мне много не надо, достаточно поговорить, если только знаешь, что сказать. Но он не ограничивается разговорами, я же знаю! Он убивал, или пытался убивать. Да, я пришел к вам тогда безоружным. Не потому, что охрана на входе… Это ерунда. Просто я знал, что там будете вы, а вы же супергерои… ну, я не понимал, что с вами случилось, я думал, вы еще в полной силе. И чем мне поможет нож? Но теперь-то я знаю… Теперь вы все просто люди, ставки поменялись. Он может убить. И его можно убить. И это будет конец, совсем конец, понимаешь? Да что я тебе-то объясняю… Ты лучше меня должен все понимать.

— А тебе приходилось убивать когда-нибудь? Ну, не считая того нападения на Великашу.

— Что? Нет! Конечно нет, зачем ты спрашиваешь?

— Вот. И мысль об этом даже в голову раньше не приходила, да? А после встречи с ним ты носишь с собой нож и пугаешь мирных граждан. Слушай, Алекс, но это ведь все еще его влияние. Не только то, что ты хотел покончить с собой, но и то, что ты задумал убийство. Ты навредишь себе гораздо больше, чем ему. Тебе сейчас кажется, что это твое собственное желание, но на самом деле это он играет тобой. Ты действительно плохо еще его знаешь, хотя…

В кармане загудел телефон — да что ж такое, как не вовремя! Не спуская глаз с Алекса, он все же глянул мельком на экран… Надо ответить.

— Ты куда вообще пропал? — сухо поинтересовалась Вера.

— Так ты же сама нас выгнала… ой, то есть отпустила! Я думал, на сегодня уже все.

— Нет, еще не все.

Голос у нее был какой-то странный, и Саша вдруг встревожился.

— А что случилось? Мы вообще тут недалеко.

— У нас небольшая проблема.

Вера, видимо, отвернулась от телефона и что-то сказала в сторону, Саша не разобрал ее слов, но зато отчетливо услышал удрученный ответ: «Ну чего ты его дергаешь, чем он поможет?»

— Я иду, — сказал он торопливо. — Слышишь? Я сейчас буду. Вы где? Вера?

Но она уже отключилась. Ладно, во всяком случае она в театре, а там видно будет. Черт, и правда, напрасно они, видать, расслабились, подумал он уже на бегу.

— Саша? Ты чего? — Алекс вынырнул откуда-то из-под локтя. — Да стой! Кто это был?

— Вера. У них что-то случилось.

Как назло, бульвар как раз наполнился народом, приходилось пробираться сквозь группы гуляющих, заходящее солнце слепило глаза, и Саша почти наугад тыкал в кнопки, набирая на ходу Сёмин номер.

— Да? — голос у Сёмы был спокойный, разве что слегка озадаченный.

— Что там у вас стряслось? Мне Вера позвонила…

— Небольшая неприятность.

— Да с кем?! —рявкнул Саша, не сдержавшись.

Сговорились они, что ли, трепать ему нервы недомолвками! Но по крайней мере понятно, что неприятность не с Сёмой и не с Верой.

— Не с кем, а с чем. С декорациями.

Саша замедлил шаг, оглушенный нахлынувшим облегчением, и Алекс чувствительно наступил ему на пятку.

— Что там? — спросил он требовательно. — Ну!

— Декорации какие-то… Сёма? Ну чего вы нас пугаете, а? Ну в общем мы минут через пять будем… все равно уже в двух шагах.

Совсем все с ума посходили. Жара еще эта. И в жилах закипает кровь от зноя…

— Ладно, пошли, — сказал Алекс деловито и подтолкнул его в спину. — Посмотрим, что там у них такое.


Живописный цех находился под самой крышей, и солнце простреливало его насквозь через огромные окна во всю стену. К счастью, работала вентиляция, но все-таки было душно, и лица мгновенно покрывались липкой испариной. Дима так и вовсе был как из бани, его остолбенелая фигура с огромным мокрым пятном во всю спину — это было первое, что Саша увидел, когда, все же слегка волнуясь, торопливо вошел в зал. Вера стояла рядом, и оба они даже не оглянулись на тех, кто вошел. В зале, впрочем, было еще полно народу, в том числе несколько незнакомцев. Хотя нет, вон тот вроде бы из инженерной службы, а этот высокий, с квадратным лицом, кажется, начальник охраны.

Все они стояли не шевелясь, и Саша тоже невольно замер, гадая, стоит ли привлекать к себе внимание. Алекс снова подтолкнул его в спину, пришлось сделать шаг вперед… И тут Саша понял, на что устремлены неподвижные взгляды всех присутствующих.

На полу был расстелено огромное полотно — задник, фоновый занавес, выполненный по всем канонам классического театра. Грубая ткань, густые и на первый взгляд беспорядочные пятна краски, вон и огромные малярные кисти в углу, гигантские, как для великанов. В таком виде, на расстоянии нескольких шагов, это бессмысленная примитивная мазня. Но когда декорация займет свое место в спектакле, театральное волшебство вступит в свои права, и над сценой распахнется мертвое зимнее небо, из мрака и пустоты проступит угрюмый остов мельницы, скрючатся от холода и тоски черные ветви, и хлопья снега будут льнуть к пылающим щекам — последнее прикосновение жизни, ее робкая предсмертная ласка…

Но нет, ничего такого не будет. Задник погиб. Очередной Димин шедевр, над которым он так долго бился, из-за которого ссорился с Верой, которым они оба были недовольны и который в конце концов удался… Гигантское полотно было изрезано вдоль и поперек — безжалостно, методично, с маньяческим усердием.

— Я не понимаю, — Дима жалобно оглянулся на Веру. — Как это вообще возможно? Это ведь сколько времени надо было…

— Дурное дело не хитрое, — сказала Вера бесстрастно. — Я вот думаю, здесь ведь посторонние не шастают. Только свои. Значит, можно установить, кто тут сегодня был и когда успел это все устроить. — Она повернулась к человеку с квадратным лицом. — Выясняйте.

— Выясним, — начальник охраны, кажется, подавил побуждение вытянуться в струнку и щелкнуть каблуками.

— А как же премьера? — спросил Ваня, который сидел на корточках у другого края истерзанного полотна. — Времени-то всего ничего осталось. А у нас задника нет для дуэли.

— Новый сделаем. Да, Дим? Сделаем ведь?

— А это вообще реально? Тут много работы.

— Значит, надо будет много работников, — пожала плечами Вера.

— Думаешь, успеем?

— Успеем.

— Да, сделать-то мы сделаем, — Диме наконец передалась ее уверенность. — Придется поторопиться, но в общем вполне реально. Это само по себе не проблема. Меня другое волнует. Кому это понадобилось и зачем?

— Да просто псих какой-то, — начальник охраны, насупившись, водрузил на нос очки, такие же квадратные, как его лицо, и разглядывал порезы на ткани. — С ножичком.

— Прекрасно, — сказала Вера. — У нас по театру гуляет маньяк с ножом. Скажите, пожалуйста, сколько человек у вас в штате?

— У нас-то? Ну… то есть…

— И все зарплату получают, да? А у нас тем временем вот такое. Среди бела дня, чуть ли не у всех на глазах. Практически накануне премьеры. Только психа с ножичком нам тут сейчас не хватало для полного счастья.

13

Толпа потихоньку начала расходиться. Квадратный человек увел с собой человека из инженерной службы и Диму. Он заикнулся, что и остальным надо бы покинуть помещение, но Вера лишь досадливо поморщилась, и никто не решился ей возражать. Понятное дело, она режиссер, переживает. И артистка, ей надо постоять над трагической картиной, заломив руки в безмолвной скорби. Начальник охраны давно работал в театре и здешнюю публику понимал. Это все он громким шепотом сообщил Диме, когда они выходили из зала. Саша, встретив его взгляд, одобрительно кивнул — точно, с артистами надо осторожнее, это публика нервная! И, как только их шаги затихли в коридоре, осторожно затворил дверь.

— Ну и что все это значит? — спросил Ваня, когда посторонних под разными предлогами выпроводили из цеха. — Это привет от нашего дорогого друга?

— Несомненно. От кого же еще? — Вера опустилась на скамейку и потерла виски. — Творить зло в прежних масштабах он уже не может, начал пакостить по мелочам.

— Вот гад! А мы еще его в больнице навещали! — Ваня возмутился с таким простодушием, что Саша невольно улыбнулся. — Слушайте, а тут ведь следы! Кто-то испачкался в краске и натоптал… Вот, смотрите!

— Ваня, уймись, дружок, — устало попросила Вера. — Тут полно народу было, кто угодно мог натоптать. Вон, они тут везде. Да и неважно это уже. Мы и так знаем, кто это сделал.

Но Ваня продолжал разглядывать следы, которых и впрямь было немало. Сёма тоже прошагал вдоль края полотна и остановился, что-то рассматривая на полу. Саша подумал, что вместе они являют странную трагикомическую картину — две застывшие в растерянности фигурки, Онегин и Ленский, которые хотели сойтись в смертельном поединке, но обнаружили, что в порыве чувств ненароком обрушили декорацию.

Стоп. Вот же оно! Поединок между заклятыми врагами, но никто не погиб, потому что один из дуэлянтов не рассчитал и нанес слишком сильный удар. И рухнули декорации, и спектакль остановился, и оркестр умолк, и зрители перепуганы и растеряны…

— Слушайте, я понял, — сказал он, и когда на него не обратили особого внимания, перешел на крик: — Я, кажется, понял! Это он, Всемуконец! Все из-за него!

На мгновение повисла тишина.

— Саш, ты только не волнуйся, — ласково сказала Вера. — Ну конечно, это его рук дело. Кто еще мог нам такую подлянку устроить?

— Нет-нет, я про другое! То, что случилось с Сёмой… да и с самим Великашей… это его вина! Господи, ну как мы не догадались с самого начала! Не понимаете? Да ведь все просто. В том-то и дело, что слишком просто, мы даже не подумали… Нет никакой третьей силы, не надо плодить сущности. У нас только один враг, и нет другого источника бед и несчастий. Он хотел уничтожить Сёму, это была очередная попытка. Но на этот раз он надеялся покончить с этим раз и навсегда. Ну? Поняли?

При взгляде на их озадаченные лица Саша едва сдержал неуместный нервный смех. Ладно, сейчас они сами догадаются. Господи, ну правда ведь, все так просто!

И тут откуда-то сверху, из-под потолка, раздался хорошо знакомый голос, спокойный и неприветливый.

— Нет, они все еще не понимают. Ты соображаешь быстрее остальных, я всегда это говорил.

Высоко над их головами, на галерее, откуда только и можно охватить взглядом расстеленное на полу полотно, стоял человек. Даже отсюда, издалека, его легко было узнать — массивная фигура в перепачканной краской спецовке — таксист подался в художники. Там, на галерее, весь зал виден как на ладони. Художник во время работы поднимается туда, чтобы понять, соответствует ли результат эскизу. А теперь там стоял Великаша. В руках у него было ружье, и он целился в Сёму.

Ох, какие же идиоты! Все были заняты разглядыванием поврежденного задника, никто и не подумал поднять глаза… Сколько времени он там стоит, потешаясь над их муравьиной суетой?

— Вот так-то, друзья мои. Саша правильно сказал. Это все устроил я.

— Зачем? — Сёма медленно развернулся в его сторону. — Ты дух хаоса, но и у тебя ведь должен быть какой-то план. Зачем ты это сделал?

— Зачем я превратил нас в обычных людей? Чтобы закончить эту бессмысленную гонку. Нет-нет, не двигайся. Стой где стоишь. Ты думаешь, все кончилось для нас с тобой, когда мы стали людьми? Нет. Но кончится сейчас. И на этот раз навсегда. Навсегда, бесповоротно! Понимаешь теперь? Раньше мы не могли уничтожить друг друга, а теперь можем.

Саша переступил с ноги на ногу. Вера пошевелилась на скамейке. Но Великаша не смотрел на них, он не сводил взгляда с Сёмы.

— Ну что за ерунда? — спокойно спросил Сёма. — Зачем этот фарс? Мы все прекрасно знаем, что это бутафорское ружье. Я сам держал его в руках, и не я один. Это реквизит.

— Оно не бутафорское.

— Нет?

— Нет. Помните, оно куда-то подевалось и его не могли найти в реквизиторской? А потом нашли. И кто же его туда принес? Кто подменил болванку настоящим ружьем? Тот, кто не раз бывал в этом театре. Да что там, не просто бывал, а ходил сюда на работу, изучил все ходы и выходы, все секреты и тайные механизмы. Тот, кто был режиссером, а теперь — всего лишь неприметный рабочий, чьего лица никто не может запомнить, но зато и подозрений он ни у кого не вызывает. Это настоящее ружье, и я сам зарядил его сегодня, внимательно и аккуратно. Я слишком долго шел к этой минуте и слишком многим ради нее поступился, чтобы позволить какой-нибудь досадной случайности нарушить мой замысел. Так что насчет ружья не сомневайтесь.

— Вранье.

— На этот раз правда. Даже я иногда говорю правду, если нет смысла лгать. Впрочем, если хочешь… проверим?

Дуло ружья чуть сместилось, и Саша понял, что мишенью стал он сам.

— Теперь тебе есть что терять, молодой супруг, а? Уже не так хладнокровно смотришь в лицо смерти? У меня тут две пули. Как раз по одной — вам обоим. Так что, проверим, настоящее оно или бутафорское? Один выстрел я, так и быть, готов на это потратить.

— Не надо, — сказал Сёма все тем же ровным и каким-то скучным голосом. — Ты же ради меня все это затеял? Вот и целься в меня.

— Хм. Обычно указания раздает тот, у кого оружие, а не те, в кого он целится. Впрочем, как тебе будет угодно. Последнее желание, так сказать. Святое дело.

Великаша снова навел ружье на Сёму. Идеальная позиция для стрельбы, идеальная дистанция для охотничьей двустволки. Но кое-что он упустил из виду — все-таки их слишком много там, внизу, безобидных муравьишек, и когда держишь на прицеле одного, другие могут выкинуть какую-нибудь штуку. Не все они одинаково хладнокровны и благоразумны. Саше хотелось утереть пот со лба, но он боялся поднять руку и привлечь внимание — не столько к себе, сколько к той части зала, где он стоял. Потому что если Великаша чуть повернет голову, он заметит, что Алекса нет на прежнем месте.

Он двигался к лестнице, ведущей на галерею — абсолютно бесшумно, с чисто звериной прытью и осторожностью. Достигнув лестницы, он пропал из поля зрения Великаши. Но один лишь неосторожный шаг, самый слабый шум в напряженном безмолвии…

— Ружье, которое в первом акте висит на стене, в последнем должно выстрелить, — неожиданно подал голос Ваня.

Его попытка привлечь внимание не удалась, Великаша не шелохнулся и не посмотрел в его сторону. Но зато и в противоположную сторону не посмотрел. Алекс шагнул на галерею. Теперь Великаша может почувствовать легкое сотрясение пола и понять, что он тут не один.

Сёма вдруг покачал головой.

— Нет, не надо. Не делай этого. Послушай… нет!

Он со своей стороны пытается отвлечь Великашу… Да нет, он же говорит это Алексу! Но тот ведь все равно не понимает по-русски. Впрочем, слово «нет» он уже знает. А заговорить с ним по-английски Сёма не может, это сразу его выдаст.

— Не надо так волноваться, — Великаша был спокоен, никакого нервического возбуждения. Спокоен и доволен, он знает, что он делает и зачем. — Сейчас все кончится. Я тебе обещаю. Это просто…

Мелькнула рука с ножом, на этот раз удар был точным и сильным, и тяжелое тело повалилось на Алекса, подмяв его под себя, и должен был грохнуть нечаянный выстрел, но выстрела не было, только крики и чей-то пронзительный визг. Там, наверху, еще шла борьба, и Саша, который стоял ближе всех к лестнице, добежал туда первым. Что-то полетело вниз — ружье… И вслед за ним, перевалившись через перила, на пол мешком обрушилось окровавленное тело.


Он умирал по-настоящему, как человек, без всяких фокусов. Он еще хрипел и давился, и сведенные судорогой пальцы намертво вцепились в Сёмину руку.

— Врача? Скорую? — Саша машинально вытер перепачканные кровью ладони о штаны и полез за телефоном.

— Вызывай. Они не помогут уже, но… вызывай, — Сёма пытался нащупать пульс на шее умирающего.

— Они позвонят в полицию, — тихо сказала Вера. — Это ведь убийство.

Саша замер. Потом поднял глаза на Алекса, который послушно отдал ему нож и теперь стоял в стороне, пытаясь совладать с дрожью. Слово «полиция» он понял и, встретив устремленные на него взгляды, молча кивнул.

— Он нам угрожал, — сказал Саша. — Вон ружье. Оно заряжено, и на нем отпечатки пальцев.

Ваня выпрямился, шагнул к ружью и взял его в руки.

— Его нельзя зарядить. Оно бутафорское. То самое, которое у нас было на репетициях. Он все наврал.

Саша уставился на телефон. Ему хотелось кричать и ругаться от обиды и отчаяния, и пришлось несколько раз ударить кулаком по стене, чтобы не взорваться воплем. Великаша надул их. Но зачем? В этом должен быть смысл. Если бы он просто хотел покончить с собой, зачем ему устраивать это представление? Если он хотел увлечь за собой в бездну Алекса, он мог сделать это еще в Лондоне, просто подвернувшись ему под руку. Нет, Великаше нужны были они. И даже не так. Ему нужен был Сёма.

Саша снова подошел к ним и опустился на колени рядом.

— Сёма, послушай. А ты можешь его исцелить? Ну, как раньше делал.

— Ничего не могу, — Сёма пошевелил пальцами, и вдруг с неожиданной легкостью высвободил их из клешни Великаши. — Даже не знаю, как это делается.

— Попробуй. Ну пожалуйста, попробуй! Он был уверен, что ты можешь, иначе бы не стал… Давай!

И Сёма запел — суховато и неуверенно, словно впервые в жизни.

Fliegt der Schnee mir ins Gesicht,
Schüttl' ich ihn herunter.
Wenn mein Herz im Busen spricht,
Sing' ich hell und munter.[5]
Это было дико, нелепо, невозможно — напевать бодрую песенку над агонизирующим телом, которое еще корчилось у них в руках и вздрагивало, и хрип надрывал душу и заглушал негромкий Сёмин голос. Но мелодия, пробившись на свет, зазвучала сама собой, помимо голоса, и ожили, проснулись, заколебались невидимые струны, радуясь неведомо чему.

Lustig in die Welt hinein
Gegen Wind und Wetter…[6]
Саша и сам был одной из этих струн, и он влился в звучание музыки. Он зажмурился. Только не смотреть вниз, не смотреть туда, где смерть и боль, потому что если музыка не властна больше ни над чем, то это действительно конец и ничего никогда уже не исправить… Но она была уверенной, она лилась, как всегда, ничего не страшась, все увлекая за собой.

Will kein Gott auf Erden sein,
Sind wir selber Götter![7]
Песня кончилась. Саша открыл глаза. Первое, что он увидел, это были его собственные руки — сухие и чистые, будто он не пытался зажать рану на окровавленном теле.

Не было и самого тела.

Где-то у него за спиной вдруг всхлипнула Люша, потом кто-то еще.

— Что? — спросил Саша шепотом. — Где он?

Сёма тоже посмотрел на свои руки, потом на него, а потом засмеялся легко и радостно — как смеялся прежде, давным-давно, до того, как они встретились на лондонской улице у газетного киоска.

— Эх ты! А еще самый догадливый! Не понял? Он снова стал сам собой. Духом хаоса, бессмертным и неуязвимым. И ускользнул у меня между пальцев — почти буквально… И я впервые этому рад.

— То есть, получается, ты… теперь тоже стал сам собой? — тихо спросил Ваня, который так и продолжал сжимать в руках бесполезное и безобидное ружье. — Что вообще произошло?

— Сейчас объясню. Хотя Саша в основном уже догадался, кажется, да?

— Не знаю… Ты лучше сам расскажи! Хотя нет, погодите…

Он огляделся. Великаша исчез, и на одежде у них ни пятнышка, только Ваня перемазался где-то белой краской. И нож, который так и лежит рядом с ними на полу, тускло отражает косой солнечный луч чистым клинком. Никаких следов кровавой драмы, только лицо у Алекса землисто-серое, и Люша стоит неподвижно, прикусив зубами сжатый кулак, и не сводит глаз с того места, где только что корчилось в конвульсиях тело.

— Ну так что? — нетерпеливо спросила Вера. — Давайте уже те, кто знает, расскажут тем, кто не знает.

— Мы с ним оба снова обрели свою сущность, — Сёма оглянулся на Алекса и перешел на английский. — Одновременно — так же, как и потеряли. А заодно я излечился от своей амнезии.

— Это он был виноват! — вырвалось у Саши.

— Да. Это сделал он. Хотя он не ожидал именно такого эффекта, а уж того, что за этим последовало — тем более. Он искал способ расправиться со мной раз и навсегда. Не просто изгнать за пределы мира, как это мы обычно делаем, а развоплотить навечно и бесследно.

— Ты же говорил, что это невозможно!

— И еще я говорил, что не всеведущ и могу ошибаться. Но все же в этом случае я был прав, а ошибся именно он. Он готовил удар, перед которым мне не выстоять. Это… ну, сложно объяснить. А действовал при этом по старой схеме: чтобы я не смог ему противостоять в полной мере, он должен был ослабить меня, нанести болезненную рану, отвлечь и вывести из равновесия. Для этого ему был нужен Алекс.

— Что?.. Я?!

— Именно ты. Полагаю, он следил за мной, выжидая удобного случая. И знал о нашем с тобой разговоре в Борнмуте, но истолковал его по-своему. Решил, что ты — новый герой в моей суперкоманде, самый юный и неопытный. И решил применить к тебе свою разрушительную силу: либо переманить на свою сторону, либо подтолкнуть к чему-то плохому… хотя интересовал его в конечном счете я, а не ты. И в этой части его план сработал.

— Я… не знал.

— Разумеется, ты не знал. И у тебя почти не было шансов устоять перед этим искушением, — мягко сказал Сёма. — Это трудно даже тем, кто старше и опытнее и кто гораздо лучше представляет, с кем имеет дело. И я тоже виноват. Я думал, что сумел тебе все объяснить, сумел успокоить. Но не ожидал, что в эту историю вмешается он. И то, что ты попал в больницу, моя вина: я нес за тебя ответственность, я должен был тебя предостеречь, обезопасить. Но я не удержал тебя, не вывел из-под удара.

— Опять ты слишком много на себя берешь! — проворчала Вера.

— Ну… неважно. В общем это был тяжелый груз на моей совести, и такое состояние делало меня самого более легкой добычей для Всемуконца.

— Но ты же потом нашел меня в больнице, мы с тобой говорили про все это, и все было хорошо!

— Нет. Я не успел все выправить как надо. Если б все было хорошо, ты бы не носил с собой нож и не горел идеей отомстить. Ты все еще был в его власти. Мы бы справились и с этим, но тут настала моя очередь. Он нашел меня той ночью, после спектакля, в парке. И хотел уничтожить — тут же, на месте, навсегда. Я был ослаблен, он застал в меня врасплох. И в некотором смысле он добился своего, — тень улыбки на Сёмином лице угасла, он снова насторожился, словно напряженно прислушиваясь к чему-то, недоступному их ушам. — Я не исчез, я не могу исчезнуть. Но он лишил меня памяти, отсек от мира, разорвал связь между мной и всем сущим. И это было еще не все. Его попытка нарушить закон мироздания ударила по нам обоим и заставила покачнуться весь мир. Он что-то поломал в нем по неосторожности. Ему удалось нейтрализовать меня, но он и сам лишился своей сути и силы. Его преимущество было лишь в том, что он понимал, что произошло. А я — нет. Я даже имени своего не помнил. Впрочем, и он, видимо, не сразу осознал, что натворил.

— А когда осознал, бросился тебя искать, — продолжил Саша. — Вот зачем ты был ему нужен! Он надеялся все исправить и вернуть на свои места.

— Да. Наверное, ему понадобилось время, чтобы до этого додуматься. И вряд ли он был рад это признать, но деваться некуда. Мы оба замерли в том положении, в каком нас застал его фокус. И вернуть к прежнему состоянию его одного было невозможно. Надо было восстанавливать нас обоих.

— Он мог бы рассказать это нам, — нахмурился Саша. — Это было бы проще всего! Мы бы все вместе нашли тебя и…

— Ага, конечно! — Ваня сердито фыркнул. — Как бы он нам это рассказал? «Ой, вы знаете, ребята, я тут слегка перестарался и стукнул Сёму по голове так, что он теперь сам себя не помнит…» На этом месте я бы сам его стукнул по башке так, что тут бы все и кончилось!

— Он мог бы рассказать не тебе, а Саше. Саша поумнее, и никого стукать бы не стал, — заметила Вера.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво протянул Саша. — Не могу за себя поручиться. Но слушайте, тогда вообще все понятно! Если он знал, как все вернуть на свои места, то он просто подстроил все вот это. И действительно шел к этому моменту с самого начала, просто мы не понимали… Получается, надо было вышибать клин клином. Или как это… минус на минус дает плюс. Сёма должен был сделать то, что противно его природе: исцелить своего врага и вернуть ему разрушительную силу. А Всемуконец, который не выносит музыку, мог сохранить свою жизнь и суть только под ее воздействием. И это, видимо, вас обоих так шокировало, что вы от потрясения снова стали сами собой.

— И он опять использовал для этого меня, — сказал Алекс, который упрямо не поддавался общему радостному оживлению. — Он знал, что из всех вас я один хотел его убить. И придумал спровоцировать нападение на себя… с помощью этого дурацкого ружья! А я-то удивлялся, что он так легко меня к себе подпустил, пока целился в вас. А он специально, он и не думал уворачиваться. Ему надо было подтолкнуть Сёму, чтобы он включился. Я опять был пешкой в его руках. И… я теперь убийца.

— Ты был под его влиянием, — сказал Сёма. — Сейчас ты свободен. Все кончилось. И теперь ты знаешь, как это бывает, и будешь осторожен.

Он наклонился и подобрал с пола нож.

— Но это что же, получается, если все теперь стало как было… — Ваня растерянно огляделся, словно в поисках улик, но, похоже, все действительно стало как было. — Получается, и наши суперспособности должны вернуться?

— Думаю, уже вернулись, — кивнул Сёма. — Можешь проверить.

— Только, будь добр, ничего тяжелого не поднимай, — попросила Вера. — И это… потише, ладно? Чтобы народ опять не сбежался.

— Ладно, — согласился Ваня, переходя на шепот. — Можно и потише.

И действительно замурлыкал чуть слышно:

Parla più piano e nessuno sentirà,
il nostro amore lo viviamo io e te,
nessuno sa la verità,
neppure il cielo che ci guarda da lassù.[8]
Со стеллажа у стены соскользнула банка краски и медленно поплыла по воздуху. Люша, которая стояла между Ваней и стеллажом, охнула и отбежала подальше, да и остальные опасливо посторонились. Но банка благополучно пробралась между ними и опустилась в заботливо подставленные Ванины руки.

— Прекрасно, — сказала Вера, без особого, впрочем, энтузиазма. — Остальным предлагаю поэкспериментировать попозже. А сейчас…

Дверь за ее спиной распахнулась, и на пороге возник Дима.

— А, вы тут еще? Там этот, из охраны который, сейчас камеры будет проверять. Ну, кто выходил-выходил. Бардак у них там… — он осекся и во все глаза вытаращился на Сёму.

Сёма все еще держал в руках нож.

— Это вы чего тут? — Дима попятился и перевел взгляд на Ваню, который нежно прижимал к груди банку с краской.

— Это… ну, ты же нас с репетиции выдернул, — быстро сказала Вера.

— А зачем вам на репетиции нож?

— Да вот подумываем, может, пусть Онегин Ленского не застрелит, а зарежет? Как тебе идея?

— А краску зачем взяли?

— А это для ссоры на ларинском балу.

Дима чуть пошатнулся, шагнул к скамейке, уселся на нее и вытер лысину платочком.

— И что, они там на балу будут друг друга краской поливать? — он недоверчиво хмыкнул.

— Нет, это мы просто мизансцену обсуждали, а краска под руку подвернулась. Они не краской будут, а… это… ну, то есть…

— Брусничной водой, — пришел на помощь Сёма. — Как это там было… Боюсь, брусничная вода мне не наделала б вреда. Такой реверанс в сторону литературной первоосновы, понимаешь?

— Именно, — подхватила Вера. — Именно так. Ленский совсем теряет голову от ревности, хватает со стола кувшин и выливает Онегину на голову.

В глазах у Димы блеснула искорка понимания.

— Э, мать! Да ты, я смотрю, переутомилась. Отдыхать надо. Жара еще эта… все с ума посходили, ей-богу.

14

Люша любила солнце и жару, и единственная из всех не жаловалась на затянувшееся лето. И чего люди ноют? Нет бы порадоваться! Вот придет зима, и начнет пить из них жизненные соки, и в квартире будет сушь от центрального отопления, а носы у всех будут мокрые, и надо беречь горло от простуды и делать прививку от гриппа, и терпеть перепады температур на тридцать-сорок градусов при перелетах. Но Люша и зимой не ноет. Характер не тот. Вообще, если подумать, она очень милая и покладистая. Просто не позволяет людям совсем уж обнаглеть и сесть ей на голову. Но это же нормально! А как еще?

Вот сегодня утром Тотоша в буфете рассказывал историю про конферансье, который объявлял концертные номера, зарапортовался и вместо хора девушек из «Евгения Онегина» объявил хор ведьм из «Макбета». Ну смешно же! Все смеялись. Только Вера процедила, что она эту байку слышала еще студенткой консерватории. Ну и как тут было промолчать? «Серьезно? — ахнула Люша. — Это такой древний анекдот? Это сколько же лет назад было?» — «Ой, очень давно, — ласково сказала Вера. — В незапамятные времена, когда выпускники консерватории действительно умели петь. Вы этого, конечно, уже не застали». И тут Алекс, который таращился в телефон и ничего не слушал, вдруг заинтересовался разговором и попросил перевести ему, о чем речь. «Поучительная история о том, как легко милые девушки превращаются в зловредных ведьм», — пояснил Ваня. Подумаешь, остряк нашелся, его только не хватало!

Так весь день и пошел наперекосяк с самого утра. Может, Вера и вправду немного ведьма? Верочка-мегерочка. Теперь еще Сёма куда-то пропал и не отвечает на звонки. Она уже было встревожилась, но тут, к счастью, подвернулся Ваня, который объяснил, что с Сёмой все в порядке, просто он отдал телефон в ремонт, хотя на самом деле просто давно надо купить новый. А сам Сёма вот только что был в комнате за портьерой и мирно болтал там с Алексом. Люша решила выждать немного, чтобы не мешать им. Поболтать с Сёмой всегда полезно, он всегда что-нибудь скажет такое, что вот Люша потом некоторое время не злится на Веру, а Алекс вроде бы уже никого не хочет зарезать. Псих с ножичком… Хотя вообще он стал спокойный и застенчивый, переживает из-за всего, волнуется, как пройдет его дебют. Даже Люше пожаловался, хотя они не так уж и дружны: «Я иногда думаю, что я тут у вас… как вы это говорите все время… ненужный? Нет… Чрезмерный?» Люша не сразу поняла, но потом включилась: «Лишний человек, что ли? Да это же про Онегина, нас раньше в школе так учили!» Алекс закивал: «Я знаю, знаю! Но я просто иногда так себя чувствую». Люша, польщенная его доверием, постаралась его успокоить и ободрить. И ей это удалось. Что ж, не такая трудная задача. Сёма уже вынул болезненную занозу, и Алексу сразу стало легче, и взгляд прояснился, и он уж не похож на затравленного звереныша.

Ах, как бы и самой Люше вынуть эту давнюю занозу, избавиться от тяжкого груза на душе? Она и хотела этого, и страшилась. Не задавай вопрос, если не хочешь услышать честный ответ. Это очень мудрое правило. А Сёма ведь скажет правду. Он никогда не врет. Поэтому она и не спрашивала.


В комнате за портьерой никого не оказалось. Ну вот, замечательно! Упустила! Странное ощущение. Совсем как в детстве, когда учительница музыки заболевала и отменяла урок. Люша не любила музыкальную школу, а учительница была строгая, хотя уже старенькая и часто болела. И когда занятия отменялись, Люша испытывала смешанное чувство облегчения и досады. Хорошо, что сегодня не будет этого испытания, не придется, закусив губу, а иногда сквозь слезы, продираться через премудрости музыкальной грамоты. Но, значит, не будет и той ни с чем не сравнимой божественной легкости, невесомости, которая приходила всегда под конец урока, и она летела потом домой — ноги подкашивались, но зато за плечами будто вырастали крылья.

Так и сейчас — она была и рада, и разочарована. И для очистки совести решила подождать — немного, ну хотя бы несколько минут. Она прошагала к окну и приоткрыла неподатливую створку, но воздух остался тяжелым и неподвижным. Облака заслонили солнце, однако духота не спадала, и что-то эта погода уже совсем не радовала.

Дверь скрипнула, и Люша от неожиданности подскочила на месте — как тут было тихо, оказывается…

Вера! Кой черт ее сюда принес… Она, видимо, тоже не ожидала застать в комнате Люшу, замерла на мгновение и явно хотела уйти, но вот так вот сходу развернуться в дверях все же было неудобно даже ей.

— Ты что тут делаешь?

— Ничего, — Люша пожала плечами. — Сижу вот. А ты зачем?

— Низачем. Тоже хотела посидеть в тишине.

Люша кивнула. Очень хорошо, она и сама не в настроении разговаривать. Вера устроилась за столом и зашуршала страницами ежедневника. Люша отвернулась к окну и некоторое время разглядывала мусорный контейнер и рабочего в оранжевом жилете, который курил в тенечке, тоже разморенный духотой и ленью. Ну, пять минут прошли, можно и откланяться. Она заерзала на подоконнике, собираясь слезать, но Вера вдруг подняла глаза и сказала:

— Я у Димы была, у них там все почти готово. График немного сбился, но это ничего, нагонят потом. Главное, что задник нам сделают.

Люша пожала плечами:

— Ой, да конечно все сделают! Не волнуйся ты так. Все будет хорошо.

Вера посмотрела на нее поверх очков, словно увидела перед собой ядовитую змею. Вот что такого она сказала?! Ведь просто хотела подбодрить!

— Я не волнуюсь. Но спасибо.

Волнуется. Кого она вообще хочет обмануть? Все они тут знают друг друга как облупленных, все в одной лодке. У Веры, конечно, такая карьера за плечами и куча поклонников, но зато и недоброжелателей полно, и разгромные рецензии уже заготовлены, и яд каплет с клыков у соперников и завистников. Уж кому это понимать, как не Люше. И тоскливая трусливая мыслишка нет-нет да шевельнется в голове: зачем вообще это все, кому оно надо, вечные крысиные бега, недостойная суета, постоянная оглядка на конкурентов, сплетни, возня и грызня? А тут еще все эти их супергеройские дела и тревоги, и опять непонятно, нужно ли оно вообще, к добру это все или к худу?

— А ты проверяла свою суперспособность? — вдруг выпалила Люша неожиданно для себя самой.

— Да.

— И как? Все работает?

— Ну да. А у тебя какие-то проблемы? — спросила Вера рассеянно.

— Не знаю. Я не проверяла.

— Почему?

— Не хочу.

Вот теперь Вера посмотрела на нее внимательно. Люша вздохнула.

— Зачем она вообще мне нужна? Она бессмысленная. Вот у вас крутые способности. А мне какая-то ерунда досталась. От меня и пользы никакой в вашей команде.

— Если говорить именно о команде, то от моей суперспособности тоже толку мало. Она ведь не действует ни на Сёму, ни на Великашу.

— Зато на сцене очень даже полезная штука! — засмеялась Люша. — Это же удобно! Вот забыла ты, допустим, текст…

— Я ни разу в жизни не забывала текст.

— Ой, ну какая ты! Ну пусть не текст. Допустим, тебе надо подтянуть чулок, ну или спина зачесалась некстати. И тут ты быстренько — раз! И остановила время. Сделала что тебе надо, а там можно и продолжать.

Вера тоже улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Интересно. Мне это даже в голову никогда не приходило.

— Не сомневаюсь!

— А когда у тебя появилась твоя суперспособность?

Люша снова отвернулась к окну. Рабочий в оранжевой жилетке докурил сигарету и теперь возился в углу двора, где были сложены какие-то доски. Воздух стал совсем густым и вязким, прямо дышать тяжело.

— Я не знаю, — она пожала плечами. — Сама не знаю. Все хотела спросить у Сёмы, да не решалась. Сегодня вот решилась, а он взял и ушел. Наверное, не надо мне этого знать.

— Почему вдруг? Погоди, а ты разве сама не помнишь, как это произошло? Обычно такие вещи запоминаются.

— Да я помню. Хотела бы забыть, да не забывается такое. Это после той аварии, в которую Тотоша попал. Я все думаю: может, это я ее и устроила? Ну, они ехали на машине, а я как раз в эту самую минуту стояла на сцене и пела. Я еще не знала, что у меня есть какая-то там суперспособность. А может, ее еще и не было в тот момент. Я не знаю. Но если уже была, то это все случилось из-за меня. Такой был дождь, дорога скользкая, их занесло… А я ведь просто… я ничего не делала, я просто пела. И пела, ты знаешь, Тоску. Вот прямо как назло, как специально! Вот это вот:

Vissi d'arte, vissi d'amore,
non feci mai male ad anima viva…[9]
А потом позвонили из полиции, и я никак не могла понять, что они мне говорят, и Ваня взял у меня телефон и стал спрашивать, что случилось. Но и ему ничего толком не сказали, только велели приезжать. А если ничего не говорят и велят срочно приезжать, то это понятно что значит. И у меня все крутилось в голове, я прямо избавиться от этого не могла, вот то самое, что я пела:

Nell'ora del dolore perché,
perché, Signore, perché
me ne rimuneri cosi?[10]
А когда мы приехали, оказалось, что ничего страшного не случилось. Но я потом долго ненавидела дождь и долго ненавидела «Тоску». Хотя глупость конечно. Тоска моя не виновата, и Пуччини не виноват. Если кто и виновен, то это я сама. Если только… если только у меня уже была в этот момент моя суперспособность. Сёма, наверное, знает. Хорошо, что он уже ушел. Не буду спрашивать. Не хочу я это знать.

— Ну если не хочешь у него спрашивать, послушай меня, — Вера постукивала ручкой по столу в такт своим словам, совсем как делала когда-то старенькая учительница музыки. — Не было у тебя на тот момент никакой суперспособности. Она появляется после потрясения, после травмы, моральной или физической. У тебя было какое-то потрясение незадолго до того вечера?

— Нет, вроде не было. Никаких потрясений.

— Ну вот. Твоя суперспособность у тебя появилась после этой аварии. Не до нее, и даже не во время нее, а после. И ты тут ни при чем. Это был просто дождь и скользкая дорога. И небольшая неприятность. И выброси из головы всю эту чушь, которую себе напридумывала. Если не веришь мне, спроси все-таки у Сёмы. Но он тебе то же самое скажет. Может, только сформулирует помягче, он у нас деликатный.

Люша помолчала. Вроде бы стало легче, но почему-то закружилась голова. Наверное, из-за духоты. Хотя с ней такого раньше не бывало. Она опять повернулась к окну в надежде уловить в воздухе хотя бы намек на вечернюю свежесть. Рабочий возле штабеля досок тоже замер, оглянулся на дверь и… Люша тихо ахнула.

Во дворе стоял Великовский.

— Вера! Посмотри!

— Ну что еще там?

— Нет, ты посмотри! Да быстрее, блин!

Вера глянула в окно и тут же отпрянула, и Люшу сдернула с подоконника.

— Что он там делает? Я давно уже за ним наблюдаю, он все это время, что мы с тобой говорим, там ошивается. Как будто ждет кого-то…

— Ждет. Сёму. Кого ж еще ему ждать. Явно не нас, на черта мы ему сдались? И не Алекса, он Великовского никогда не видел и просто не узнает. А Сёма как раз здесь.

— Надо его предупредить!

— Да, сейчас… Черт, он же без телефона.

— Тогда… тогда пошли!

— Куда? Люша! Стой!

Вера схватила ее за руку и так стиснула пальцы, что Люша зашипела от боли. Но зато и головокружение вдруг прошло, и уши больше не были заложены мокрой ватой. Но Вера тоже что-то плохо соображает и тратит время на пустые разговоры.

— Надо его прогнать, — пояснила Люша нетерпеливо. — Он же явно какую-то гадость опять задумал! А Сёма и не знает!

— Нам с ним не справиться, — сказала Вера внушительно и едва ли не по слогам… Как будто со слабоумной разговаривает. — Нам нужна помощь.

— Господи, да некогда же! Сами разберемся!

— Как? — Вера продолжала крепко держать ее за руку. — Каким образом? Моя способность на него не действует.

— А моя зато действует на всех!

— Так. Не дури.

Люша все же вырвалась из железных пальцев и снова подбежала к окну. Великовский стоял на прежнем месте, безразлично уставившись в пустое пространство. Плотная тишина снова давила на уши, мысли путались, и в голове была такая же тупая звенящая пустота, и даже язык еле ворочается.

— Напой мне, — с трудом выговорила Люша.

— Что напеть? — Вера была уже рядом, и голос ее звучал ясно и холодно посреди этой удушливой тишины.

— Все равно…

Ох, если только Вера сама сможет хоть что-нибудь вспомнить… Она была права, им не справиться. Разве вообще в человеческих силах с этим справиться? Но Вера запела почти мгновенно, легко и спокойно.

Девицы, красавицы,
душеньки, подруженьки!
Разыграйтесь, девицы,
разгуляйтесь, милые!
Они пели уже вдвоем, и теперь главное было — не засмеяться. Хор ведьм, значит? Так тому и быть! Ее прабабка, поговаривают, была ведьмой… А Верочка так и сейчас!

Великаша поднял голову и посмотрел — нет, не в окно, как показалось было Люше, а на небо. Прямо над театром висело тугое пепельно-седое облако, и беззвучная вспышка вдруг подсветила и окрасила в перламутр его гладкое брюхо.

Затяните песенку,
песенку заветную…
Долгожданный пронзительно-свежий ветер ухарски засвистел где-то в невидимых щелях, опрокинул застоявшуюся тишину, разорвал в клочья тяжелый воздух.

Заманите молодца
к хороводу нашему!
И только тут грянул громовой раскат, вздрогнули и зазвенели стекла, едва удержавшись на своих местах, и голоса их зазвенели и вырвались на свободу.

Как заманим молодца,
как завидим издали,
разбежимтесь, милые,
закидаем вишеньем…
Люша еще раз бросила вниз любопытный взгляд и, не прерывая пения, сделала Вере знак отойти от окна. Ну, получай!

Снова сверкнула молния, и из облака посыпался град.

…вишеньем, малиною,
красною смородиной!
Молочно-белые ледышки, сначала крошечные, а затем — величиной с крупную вишню, обрушились с неба, застучали дробью по крышам, запрыгали по асфальту.

Не ходи подслушивать
песенки заветные,
не ходи подсматривать
игры наши девичьи!
Они замолчали, посмотрели друг на друга и снова приникли к окну. Туча еще висела над крышами, но она стала рыхлой и прозрачной, и воздух был чистым и ясным. Скудный газон и потемневший асфальт во дворе подернулись белой рябью, а Великаши не было и следа.

Люша засмеялась, с наслаждением вдыхая свежесть и прохладу, и вдруг опомнилась и испуганно ахнула:

— Слушай, а куда ж он подевался?

— Сбежал, — пожала плечами Вера. — Как обычно. Может быть, спрятался в канализационный люк.

— А если он зашел внутрь? Ну, в театр?

— Возможно. Но не думаю. В театре его силы слабеют, а он теперь будет осторожен. Но вряд ли он ушел далеко… Мы просто выиграли немного времени.

— Надо предупредить Сёму!

— Это запросто, — вдруг сказала Вера, снова выглядывая в окно. — Вон он, собственной персоной!

Люша высунулась из-за ее плеча — точно, Сёма тут как тут! Осторожно спустился с крыльца, потрогал носком ботинка особо крупную ледышку на газоне, недоуменно посмотрел на небо, словно не веря, что она упала оттуда, и замер в явном замешательстве.

Они окликнули его и яростно замахали из окна.

— Стой там, не уходи! — крикнула Люша. — Мы сейчас!

— Зачем ты ему сказала там стоять? — спросила Вера, пока они бежали вниз по ступенькам, не дождавшись лифта.

— Чтоб не потерялся! Ужас, до чего неудобно, когда у человека телефона нет!

— Это нам неудобно. Ему все равно. Он и по сломанному телефону отлично разговаривает, я сама видела.

— Мог бы подумать о нас!

— Так он и подумал, потому и отдал в ремонт. Сам-то он нам хоть с пульта от телевизора может позвонить, а вот мы ему…

Они едва не столкнулись с ним лбами у выхода. Сёма все еще выглядел озадаченным и хотел что-то спросить, но Люша первая набросилась на него с вопросами.

— Ты в порядке? Ты его видел? Вера говорит, он не мог далеко уйти. Да? Он прямо тут стоял, во дворе! Я первая заметила!

— Ага, — Сёма кивнул. — Значит, это вы его прогнали. Ясно.

Голос у него был странный — не то сердится, не то пытается не засмеяться.

— А что? Что-то не так? — Люша, не дожидаясь ответа, на всякий случай сразу обиделась. — Ну конечно мы его прогнали, о тебе же заботились. Так ему и надо! Приперся сюда, нахальный такой! Стоит тут и что-то высматривает!

— Нет-нет, все хорошо. Молодцы! Шикарная гроза получилась.

Вот вроде и похвалил, а вроде и недоволен. Люша молча отвернулась, чтобы было лучше видно, что она обижена.

— Ну а правда, что не так? — спросила Вера.

— Я должен был с ним поговорить.

Вера изумленно присвистнула. Вот если б так сделала Люша, ей бы немедленно указали, что в театре не свистят, это неуважение и вообще дурная примета.

— Это что же, у вас тут рандеву было назначено, а мы помешали? И о чем же вы хотели говорить, если не секрет?

— Это трудно объяснить.

— Ты уж постарайся.

— Я хотел убедиться, что он все понял. Что больше не попытается уничтожить меня насовсем. Это разрушит меня и его и заставит мир поколебаться, но в конечном счете ничего не изменит.

— Мне просто интересно, — Вера прищурилась, — допустим, он бы взял и сказал тебе: слушай, да, я все понял, я так ошибался, больше не повторится! И ты вот прямо возьмешь и поверишь ему, да?

— Он редко говорит правду, это верно. А всей правды не говорит никогда. И он не изменится, как и я. Это невозможно.

— Вот именно. И если он так скажет, это будет лишь означать, что он хочетусыпить нашу бдительность!

— Ее нельзя усыпить. Мы знаем, что он есть и всегда будет. Он вписан в картину мира и не даст о себе забыть. Наше противостояние никогда не кончится. Но это не обязательно будет война. Это просто жизнь и ежедневные труды.

Они помолчали. Градины на земле все не таяли, и стоять без движения было холодно — оно и понятно, сентябрь на дворе, и какая бы ни была жара, все равно это уже не то, что в июле.

А Сёма вполне понятно все говорит, зря он их держит за дураков и все время приговаривает, что ничего нельзя объяснить. Вот Люша все отлично поняла. Нет, ну, может, остальные соображают похуже. Это может быть.

— Значит, ты вот об этом хотел с ним поговорить? — спросила она примирительно.

— Ну да, примерно об этом. Я, собственно, и говорю. Я думаю, он нас слышит.

Ага, вот почему пробирает озноб! То-то она чувствует, что все же странный какой-то холод…

— Люша, а можно сделать как-нибудь потеплее? — спросила Вера. — Или ты только бурю умеешь устраивать, и никаких средних вариантов? Вообще тебе еще надо позаниматься. Природные способности без хорошей школы ничего не значат.

От возмущения Люше снова стало жарко. Опять она за свое! Вот ведь… женщина с трудным характером!

Эпилог

Саша понимал, что Сёме пора уже идти в гримерку и готовиться к спектаклю, но ему очень хотелось договорить. Сёма, впрочем, не торопился, не поглядывал на часы, а спокойно пил чай и терпеливо отвечал на вопросы. Ему тоже нравилось сидеть здесь и болтать — ему не требовались какие-то особые условия, чтобы настроиться на выступление. Даже в день премьеры. Дождь уютно стучал по карнизу, небо было серым, пришлось включить настольную лампу, и это было хорошо. Театральная магия любит полумрак, таинственность, и чтобы легкая завеса — дождь, сумерки, туман, сгустившийся в смутную грезу, — ограждала хрупкое волшебство от шумного внешнего мира.

— А знаешь, я ведь так и не понял, — признался Саша, — у нас действительно ничего не получалось без тебя или это было самовнушение? Я бы поставил на последнее, мы все переживали и тревожились. Но на это же жаловались и совершенно посторонние люди — не пишется, не рисуется, не поется… и вообще все как-то не так.

— Нет, это было не просто самовнушение. Мир поколебался, дрогнул, и некоторые люди ощутили это более явственно, чем остальные.

— То есть если бы ты не смог вернуться и действительно исчез насовсем… люди разучились бы творить?

— Нет. Я же говорю, это просто такие колебания в атмосфере. Мир не рухнул, а пока он держится, люди продолжат петь, рисовать и мыслить.

— Просто Великаша так убедительно мне там рассказывал про то, как волшебство покидает наш мир… Я ему не верил, я знал, что ему нельзя верить. Но это было ровно то, что я сам ощущал.

— Волшебство не может исчезнуть из мира. Оно и есть этот мир. Оно вечно и неуязвимо. И мы все, оказавшись здесь, проживаем жизнь и таким образом приобщаемся к нему раз и навсегда, становимся его частью. И я бы никуда не исчез окончательно, даже если бы ушел от вас безвозвратно.

— Давай лучше так: ты никуда не будешь уходить, а с волшебством мы как-нибудь разберемся, исчезает оно там или нет.

— Ладно, — охотно согласился Сёма. — Договорились.

— Но все-таки насчет Великаши… На этот раз мы не вытеснили его из мира?

— Нет. На этот раз нет. Но мы сделали лучше. Мы вписали его в этот мир. Теперь он связан с ним тысячей невидимых нитей, как и все мы. И теперь он не сможет его разрушить. Он будет пытаться, он способен натворить много бед, но мир ему не уничтожить. Он заставил меня заглянуть в несуществование, а я с головой окунул его в музыку. Наша суть от этого не изменилась, но теперь мы лучше понимаем себя и друг друга.

— Это похоже на… перемирие?

— Не совсем. Впрочем, возможно, это обещает нам временную передышку… в очередной раз.

Саша помолчал несколько секунд, выбирая самый интересный из множества вопросов, которые теснились в его голове, но тут за спиной у него хлопнула дверь.

— Ага! Так и знала, что вы тут… Чаи гоняют! — возмутилась Вера. — А ну быстро всем одеваться!

Сёме и впрямь надо было уже идти. А вот Саше спешить некуда, у Гремина выход в самом конце. Верочке тоже незачем торопиться, но ей положено хлопотать и волноваться. Премьера все-таки, и ее дебют в качестве режиссера. Она уж небось и забыла, что это такое вообще — дебют.

— Присядь, — предложил Саша, когда Сёма ушел. — Хочешь чаю?

— Нет, — бросила Вера отрывисто, но все же опустилась на стул напротив него.

— Это будет лучший «Онегин» в моей жизни, — сказал Саша твердо. — Все будет хорошо.

— Спасибо. Но вообще-то я не нуждаюсь в подбадриваниях.

— Не за что. Вообще-то я подбадриваю себя.

— Да тебе-то о чем волноваться? Стой себе и пой, — Вера усмехнулась. — Я вот, пока не впряглась в эту лямку, думала, что артистам труднее всего. А теперь вижу, что режиссеру-то потяжелее приходится. Когда берешься что-нибудь делать сам, сразу начинаешь понимать, что не так все просто.

— Точно! И с артистами этими беда — один все время опаздывает, другой путает слова, третий хочет петь голым, четвертый не хочет петь голым…

— Вот именно. И на третьей репетиции уже подмывает сделать с ними со всеми что-нибудь такое… в духе Великаши.

— И мы все очень ценим, что ты ничего такого не делаешь! А что будешь ставить следующим, еще не думала?

— Не знаю пока. Может быть, ничего. Что? Не смотри на меня так. Уходить со сцены грустно, но это не трагедия. Может, напишу книгу. Про всех нас. Мы однажды в консерватории сочинили с ребятами такую архетипическую оперу, в которой собрали все, что обычно бывает в операх. И она прямо так и называлась — «Опера». И там было четверо героев: Бас, Баритон, Тенор и Сопрано. И программку даже напечатали с раскладкой ролей и голосов. Сопрану должна была петь сопрано, Тенора должен был петь тенор, Баритона — соответственно, баритон.

— А Баса — бас?

— Нет. Его — бас-баритон, потому что… без обид, Сашенька, но где ты в наше время возьмешь настоящего баса?

— Так, может, тебе тряхнуть стариной и написать оперу?

— Нет, это пройденный этап. Лучше напишу книгу про всех нас. Только еще не решила, что это будет — кровавый триллер или неприличный водевиль.

— Только ты смотри, осторожнее там! А то Люша на тебя обидится, если ты недостаточно хорошо напишешь про ее мужа.

— Я всего лишь выхожу на пенсию, а не выжила из ума, — фыркнула Вера. — Я изменю фамилии. Ну и вообще напишу так, чтобы никто не догадался… Что-нибудь эдакое про супергероев, как Ваня любит. Потом продам сценарий в Голливуд и обеспечу внукам будущее.

— Ну если так… тогда ладно. Тогда, конечно, можно, — согласился Саша.

КОНЕЦ
Не забудьте поставить метку «Прочитано».

Напишите комментарий — порадуйте автора!

А если произведение очень понравилось, напишите к нему рекомендацию.

Страница произведения: https://fanfics.me/fic132748

Комментарий автора

В качестве своеобразных иллюстраций прилагаю список музыкальных произведений, «звучащих» или просто упомянутых в этой истории. В тексте некоторые из них даны сразу в переводе на русский, но по ссылкам — исполнение только на языке оригинала.


Гл. 2 — «Элегия» Массне: https://www.youtube.com/watch?v=AkonTzvZj-Y

Гл. 3 — ария Фигаро: https://www.youtube.com/watch?v=e1-FKyOTvto

Гл. 7 — «Оцепенение» («Зимний путь» Шуберта): https://www.youtube.com/watch?v=qKgcToNr2Wg

Гл. 8 — «Евгений Онегин» — ссора: https://www.youtube.com/watch?v=FAVoHJhqMTE

«Евгений Онегин» — дуэль: https://www.youtube.com/watch?v=RGHn6zTlEtI

Гл. 9 — ария Виолетты из «Травиаты»: https://www.youtube.com/watch?v=ug9gWXlyuDs

Гл. 13 — «Мужайся!» («Зимний путь» Шуберта): https://www.youtube.com/watch?v=bZEf97JQL5o

«Поговори со мной…»: https://www.youtube.com/watch?v=nvkVakdV4z8

Гл. 14 — ария Тоски: https://www.youtube.com/watch?v=oohml-P7Cio

хор девушек из «Евгения Онегина»: https://www.youtube.com/watch?v=p17__6rYjEM

Примечания

1

Напрасно я ищу в снегу
Следы от шагов, оставленные ею,
Когда мы гуляли рука об руку
По зеленому лугу.
(обратно)

2

Но где былые цветы,
Где зеленая трава?
Цветы давно завяли,
Трава давно пожелтела.
(обратно)

3

Они не оставили следов,
Чтобы напоминать мне о прошлом.
Когда мое горе утихнет,
Кто расскажет мне о ней?
(В. Мюллер. Оцепенение. Из цикла «Зимний путь»)
(обратно)

4

И радостям, и печалям скоро придет конец,
Гробница уготована всем смертным.
Ни слезы, ни цветка не будет на моей могиле,
Ни креста с именем, который защитил бы мой прах!
Ни креста… ни цветка…
(Из оперы Дж. Верди «Травиата»)
(обратно)

5

Снег летит мне в лицо,
Но я смахну его вниз.
Когда сердце стонет в груди,
Я пою светло и радостно.
(обратно)

6

Шагай по жизни легко и весело
Сквозь ветер и ненастье…
(обратно)

7

И если нет бога на свете,
Мы сами будем богами!
(В. Мюллер. Мужайся! Из цикла «Зимний путь»)
(обратно)

8

Говори чуть тише, и никто не услышит,
как мы с тобой переживаем нашу любовь.
Никто не знает правду,
даже небо, которое смотрит на нас.
(обратно)

9

Я жила для искусства, я жила для любви,
Я никому не причиняла зла…
(обратно)

10

В этот страшный час
почему, Господь, почему
ты так меня наказываешь?
(Из оперы Дж. Пуччини «Тоска»)
(обратно)

Оглавление

  • Благодарности
  • Пролог
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • Эпилог
  • Комментарий автора
  • *** Примечания ***