Имена и лица [Владимир Иванович Аниканов] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]



Р 2

А 67


Художник БОРИС ЖУТОВСКИЙ

Старик



Везде, казалось, был воскресный день — люди отдыхали после недели усталости, недели напряжения, недели совместной работы. На Севере в этот день была зима, и свет дня был короткий. Люди поднялись еще в темноте, затопили печи, накормили скотину, прибрали в доме и принялись за домашние дела.

Только те, кто ехал в поездах и кто вел и обслуживал эти, без своего места, кочующие дома, — только они, может, не чувствовали этого дня или старались не помнить, потому что у них теперь был как будто праздник. А поселки и деревни, растянувшиеся вдоль железнодорожной линии, воскрешали в памяти дни детства и безудержной радости.

Деревня Липин Дор когда-то славилась своей степенностью и домовитостью, но время кануло в лёта, и название уже давно ничего не говорило нездешним людям, — деревня была оттеснена станционным поселком и совсем потерялась в нем. А те немногие, уже древние, что помнили замкнутый круглый мир и в центре этого круга деревню, не понимали, что за секрет заложен в этом новом мире и непохожем времени, а когда они спрашивали, им отвечали, что никакого секрета нет.

В одном таком доме жил старик. Он был древний, но крепкий, уже перешедший рубеж старости. Вместе с ним жила его жена, его помощь, его память, его отрада. 14 была у них дочь — эта девочка родилась поздно, когда уже не надеялись, и теперь она была им заменой погибших сыновей, и надеждой на внука, которого они ждали.

Еще в темноте старуха проснулась вместе с дочерью, которой пора было на работу на станцию, и, пока дочь отходила ото сна и одевалась, приготовила еду и, когда дочь поела, проводила ее к дороге. А потом опять легла, но не лежалось, и она встала, посмотрела, как спит ее муж, по своей давней привычке оставив место для старухи, положив на то место руку, но старуха уже давно спала отдельно и на своей кровати тоже оставляла место для мужа. Она посмотрела на его руку, улыбнулась и принялась за свои домашние дела.

Старик проснулся, когда его жена вышла из дому, чтобы накормить поросенка. Он проснулся, вспомнил, что сегодня воскресенье. Быстро встал и вышел к старухе.

А потом они сели за стол и поели.

— Пожалуй, пойду, — сказала старуха, когда вымыла посуду, поставила тарелки и стаканы в наблюдник и вытерла стол. После еды они некоторое время сидели за чистым столом, смотрели на комнату, в окно, друг на друга и молчали. — Пройдусь немного. Как ты, Дмитрий Тихонович?

— Ты, старая, лучше не спрашивай. Идешь и иди. — Он знал, что она пойдет в магазин и на станцию, мимо церкви, зайдет к Федоровне.

— Ты знаешь, нашу церковь закрыли.

— Нет, я этого не знаю. — Старик помолчал. — И кто ее закрыл?

— Сам священник.

— Ну что ж.

— Нет. Его посадили, в тюрьму, за кражу… — Старуха хотела еще что-то сказать, но передумала. — Тогда пойду, — сказала она.

И старик остался в доме один.

Он вынул из-под лежанки на печке тряпку, приготовленную еще вчера, положил ее на стол, потом взял табуретку своей еще крепкой рукой, вынес на середину комнаты, где под потолком висела лампочка, поставил табуретку и влез. Выкрутил лампочку и положил ее на стол рядом с тряпкой. Он повыкручивал все лампочки в доме и положил их рядом с тряпкой. А потом принялся протирать одну, за ней другую…

Вчера весь день старик заносил поленья в подклеть, чтобы успели согреться и высохнуть, когда пойдут вдело. И прочистил дорожку к лабазу. На сегодня он наметил протереть все лампочки, что не трогал с осени, прошить растрепавшиеся книжки, которые Даша, его дочь, принесла из библиотеки, а вечером сесть за письмо к зятю, он был в заключении за зло, причиненное людям. Старик не надеялся исправить его этим письмом, он собирался написать, как они втроем живут и что у Даши будет сын.

А перед дневным сном старик наметил разобрать свои дела на следующий день. Этих дел оставалось не так уж много, и выбирать не приходилось. Старик ждал появления внука, когда все его дела закончатся и он сможет спокойно уйти из этого человеческого мира. И то, чем он был занят, было для него последним ожиданием. Он был уверен, что он сам и его жизнь больше не будут меняться.

Старик вкрутил лампочку в большой комнате — когда-то здесь была комната во весь дом, где готовили еду, ели, работали, спали, гуляли на праздниках, куда приходили на беседы, где любили, и рожали, и умирали, — и некоторое время оглядывал ее сверху. Конторка коммуны, пуля в стене, затертое пятно крови — все прошлое, прошлое… Стул с подушечкой, где сидела его жена, Дашин — весь качающийся, потому что она непоседа, и еще один у печки, зятя, — отставлен, и на него никто не садится, и табуретка старика, на которой он стоял. Над диваном в рамке — старик долго ее делал — фотография сыновей: один погиб в финскую, а второй, в мировую. Старик тогда выбрал снимок, где они были