Птица [Оливер Твист] (fb2) читать онлайн

Хьюстон и Птица. Часть третья. Птица

Глава 1 Пролог. Хьюстон

День не задался с самого утра. Я едва не проспал и примчался на работу, когда уже началась планерка. Шеф покосился угрюмо, когда я, извинившись, пробирался на свое место, но ничего не сказал. Раздавал последние указания перед тем, как нам отправиться на встречу с заказчиком. Потом недовольно мне выговаривал, когда ехали в машине, что заставляю его нервничать перед таким ответственным мероприятием. Я сказал, виноват, больше не буду. Он погрозил шутливо пальцем и заметил, что понимает, дело молодое, ночи короткие, сам таким был. А сейчас ночь тянется и тянется, и что старость не радость. В общем, все в таком духе, а напоследок добавил:

— Передавай привет Веронике.

Я ответил, что хорошо, передам, хотя думал в тот момент совсем о другом. Пытался понять, что меня так гнетет. Это не было похоже на обычную тревогу перед непростым или важным делом, это было что-то другое. Так бывает иногда, когда просыпаешься и вместо обещанного накануне ясного, солнечного дня, вдруг находишь хмурое серое утро, и его серость заражает и тебя беспричинным унынием. Встреча прошла на удивление легко и вопросы, которые до этого тормозили ход сделки, быстро разрешились к взаимному удовлетворению сторон. В итоге, контракт подписали, и мы были в деле, но почему-то меня это не радовало. Вернее, мысленно я говорил, что: да, здорово, и принимая поздравления коллег, старательно улыбался. Но в душе испытывал все то же необъяснимое чувство тоски и тревоги.

Возможно, причина крылась во внезапном уходе Йойо. Он ушел почти месяц назад, и без него город словно опустел, а я вновь почувствовал себя осиротевшим, запоздало осознав, как много Йойо для меня значил. Незаметно, без видимых усилий, он стал моим самым близким человеком, очень дорогим сердцу, лучшим другом и братом. Прошедшие годы совсем не сказались на нем. Он оставался таким же худым и нескладным, лохматым и неунывающим. Лишь вокруг глаз откуда-то прорезались тонкие, светлые морщинки. Единственный из всех нас не покинул интернат, жил в той же комнате, но уже не как воспитанник, а как воспитатель в младшей группе. Малыши обожали его. Первое время ревниво и недовольно косились на меня, когда Йойо выпроваживал их из комнаты со словами:

— А ну мелюзга, кыш отсюда, нам с дядей Хьюстоном поговорить надо!

По ночам у него по-прежнему собиралась веселая шумная толпа почитателей, и мне порой представлялось, что время повернуло вспять и утром в столовой я увижу до боли знакомые лица. Я приезжал к Йойо на выходные, как приезжал бы к себе домой. Он был моей семьей. И мне казалось, что пока Йойо здесь, ничего по-настоящему плохого со мной не случится. И еще казалось, что так будет всегда. Поэтому, когда однажды вечером он внезапно возник на пороге мастерской, сердце сжалось от нехорошего предчувствия.

— Вот такие дела, Бемби, — сказал он. — Пора мне. Зашел повидаться перед дорогой.

Потом мы долго сидели в густеющих сумерках, пили кофе и разговаривали. Он вспоминал наше с ним прежнее житье, шутил, но улыбался как-то невесело. А у меня и вовсе сделалось так тяжело на душе, что я едва мог говорить. И почему-то очень отчетливо всплыла в памяти ночь выпускного, когда Син увез Птицу.

Тогда, после разговора с ним я вернулся в комнату и застал там одного Йойо. Он вновь удобно устроился на кровати, обняв гитару, и казалось кого-то ждал. Было совсем поздно, но никто из ночных людей еще не появился.

— Что, гостей не будет? — спросил я его. И он ответил:

— Нет, Бемби, — и добавил. — Сегодня ты мой гость.

И мы вот так же сидели с ним вдвоем в заполненной ночной прохладой и прозрачными тенями комнате и до самого рассвета разговаривали. О чем? Да, обо всем на свете. Пока за окном не проснулся новый день, не засвистели, приветствуя его пробуждение, птицы, а золотистый солнечный свет, набирая с каждой минутой силу, не затопил комнату. И тогда Йойо спросил:

— Что дальше, Бемби? Что будешь делать?

И я ответил:

— Буду жить. Что еще мне остается.

Он засмеялся:

— Правильно, малыш. Я знаю, ты меня не подведешь. Ты крепкий парнишка!

И я почувствовал, что, действительно, смогу это сделать. Смогу смотреть в лицо этой новой, неизвестной мне пока жизни, которую возвещал разгоравшийся за окном день…

Прощаясь, Йойо крепко обнял меня, чего никогда не делал прежде, и я вдруг понял, что он уже не вернется, хотя никак не хотел в это верить.

— Тебе обязательно уходить? — спросил я его. И он ответил:

— Да, Бемби, я обещал.

— Ты мне нужен, Йойо, — сказал я ему, едва сдерживая слезы. Хотелось вцепиться в него как маленькому капризному ребенку и никуда не отпускать.

— Я тоже к тебе привязался, малыш. — Он негромко рассмеялся и добавил. — Впрочем, ты уже большой, Бемби, и сам теперь справишься… Я буду скучать по тебе.

— Мы больше не увидимся, верно?

— Увидимся, Бемби. Только не скоро, очень не скоро, поэтому лучше не жди меня, ладно.

Он надел свою старую черную куртку, закинул за спину гитару и ушел, так и не сказав куда. Хотя, он и прежде никогда не говорил этого. После Птицы, это была вторая потеря, от которой я так до конца и не оправился.

К вечеру чувство тоски только усилилось. Так что, вернувшись домой, я просто лег спать, надеясь, что к утру хандра пройдет сама собой, также, как и появилась. Закрыл глаза и внезапно оказался в сумеречном лесу, окруженный серебристыми стволами деревьев. Было темно, но стволы ровные и гладкие как корабельные мачты слегка светились, разгоняя мрак. Их кроны терялись где-то в вышине, сливаясь с ночью, и неярко мерцали, образуя призрачный полог. В лесу было очень спокойно и тихо. Изредка с высоты, неспешно кружась, бесшумно падали на землю большие золотистые листья, похожие на кленовые. Почему-то припомнилось, что таким же бледным лунным золотом отливали волосы Сина. Я стоял, ожидая чего-то, какого-то знака. И, действительно, вскоре раздался легкий, едва уловимый звук, похожий на замирающий звон одинокой струны. Сразу вслед за этим вдали за деревьями мелькнул оранжевый огонек. И я пошел туда по тропинке невесть откуда взявшейся и едва видной в густой короткой траве. Не знаю, как долго длился мой путь, время остановилось и больше не имело значения. Огонек не приближался, но и не пропадал, ярким отблеском маячил впереди. Постепенно лес начал наполняться звуками. Сначала легким шелестом листьев, потом музыкой. Музыка показалась мне очень знакомой, от нее веяло такой ностальгической грустью, что я не удивился, когда раздался голос. Я узнал бы этот голос, даже если когда-нибудь забыл самого себя. А вскоре увидел и певца. Йойо пел, сидя возле костра на большой поляне, среди серебристо-серой ночной травы. С ним сидели еще двое, мужчина и женщина, но лица их были не различимы. Я остановился и прислушался, пытаясь разобрать слова. Негромко аккомпанируя себе на гитаре, Йойо пел:

С последними словами песни костер ярко вспыхнул, озарив лица сидящих в тени людей, и я узнал их. Это были Птица и Син. Я стоял не в силах пошевелиться. Йойо закончил петь, отложил гитару и поднялся. Он протянул Сину руку, и они ушли в сторону противоположную той, где я стоял. У края поляны Йойо на мгновение оглянулся, и, мне показалось, что он посмотрел на меня. Когда они скрылись за деревьями, костер погас, но Птица осталась сидеть у остывающего пепелища. И там во сне я рассердился на них. Как могли они уйти, оставив Птицу совершенно одну в этом странном, пустом и безмолвном месте. Я хотел окликнуть ее, подойти и побыть с ней пока они не вернутся, сделал шаг и тут вдруг проснулся. Резко открыл глаза, все еще сознанием пребывая в реальности сна. Сердце рвалось из груди и было трудно дышать, перед глазами стояла замершая у погасшего костра одинокая фигура. Я сел в кровати и огляделся, с трудом приходя в себя. Привычные вещи, утратив свою безмятежность, казались чужими, а комната незнакомой. Я несколько раз глубоко вздохнул, беспокойство постепенно унялось, но спать я уже не мог, и пока не рассвело, лежал, пребывая во власти охвативших меня воспоминаний.

Глава 2 Птица

За окном выбивая каплями частую дробь по стеклу шел проливной дождь. Он шел уже давно и гостиничный номер и без того не радовавший уютом, казалось, весь пропитался промозглой сыростью. Лето не баловало теплом, хотя май был на редкость погожим и солнечным, так что уже в первых его числах пляжи огласились криками детей, бесстрашно ныряющих в еще плохо прогретую воду реки, а легкий загар можно было получить в результате небольшой прогулки.

Сквозь тонкую прозрачную штору, затенявшую окно, в комнату проникал дневной свет, бледный и призрачный. Элика лежала на кровати, вытянув усталые ноги и накрыв их краем тонкого стеганого покрывала. Она не любила такие покрывала: скользкая дешевая синтетика, кислотно-розового цвета, неприятно шуршавшая. Но вставать и расстилать постель, искать что-либо более подходящее не было сил. Этот город вымотал ее, она не хотела ехать, однако немцы настаивали и ей пришлось уступить, чтобы не портить репутацию агентства. Телефонный звонок не сразу заставил ее подняться, хотя Элика знала, кто звонит и что встать все равно придется.

— Элька, — трубка буквально взорвалась радостным криком. — Ты на месте? Уже пришла?

— Нет, меня нет, — тихо сказала Элика, чуть отстранив от уха вопящую трубку. — Позвоните чуть позже, лет через пять. Или шесть. В это же время.

— Элька, я сейчас приеду! Никуда не сбегай, все равно найду!

— Анна, я никуда не пойду, я занята…

— Ты должна это увидеть. Просто должна, поверь. И потом, я же знаю, чем ты занята, так что не рассказывай мне. Лежать и грустить будешь в другой жизни. В той, где не будет меня.

Элика вздохнула. Анна была хорошей подругой, но очень шумной, веселой и деятельной. Когда-то это и привлекло ее к ней. Они познакомились еще на первом курсе. Новички в университетской тусовке пользовались особым вниманием старшекурсников, которые с видом утомленных жизнью мудрецов, просвещали робевших первашей, рассказывая страшилки про преподавателей и их зверства на экзаменах. Элика при этом тревожно ежилась, а Анна скептически усмехалась. Она сама была из профессорской семьи и уж ее точно было не напугать. Как более опытная и уверенная, она сразу взяла под свое покровительство тихую, молчаливую Элику. Их дружба продолжилась и после окончания учебы, но теперь уже на расстоянии. Анна вслед за мужем переехала в этот город, Элика осталась на прежнем месте. Анна часто навещала бывшую сокурсницу, настойчиво приглашая с ответным визитом. На что Элика неизменно отвечала вежливым, но категоричным отказом. Пока не случилась эта командировка. И теперь Анна, заполучив наконец к себе подружку, оттягивалась по полной программе, каждый вечер вытаскивая ее в свет. Как будто ей и без того не хватало официальных мероприятий и поездок по городу с делегацией.

Анна ворвалась в номер едва успев постучать и сразу затормошила, закружила Элику. Распахнула дверцы шкафа и начала перебирать вешалки, выкидывая на смятое покрывало вещи.

— Вот, это надень! Будет просто супер!

На розовое стеганое безобразие легла черная прямая юбка и следом, беспомощно взмахнув узкими рукавами, бледно-голубая шелковая блузка

— Послушай, я в сознании вообще-то. — раздраженно пробурчала Элика. — Думаешь, не смогу сообразить, как мне одеться? Особенно, если ты соизволишь сказать куда на этот раз? И как тебе хочется под дождем бегать. Может здесь посидим, я закажу что-нибудь. Твое любимое вино! Хоть, поговорим спокойно, — сделала она слабую попытку отвертеться от вылазки. Но Анна продолжала стучать вешалками, увлеченно перебирая скудный походный гардероб подруги.

— Ну поворчи, поворчи, роднулька. — отозвалась она из глубин шкафа, — Меня этим все равно не проймешь. Все-таки не первый год тебя знаю. А идем мы с тобой на вернисаж, сегодня открытие! Первый день, персональная выставка! Элька, тебе понравится, ты же любишь искусство. И дождь скоро кончится. Все лужи в пузырях. Хотя, — Анна, вынырнула из шкафа, нахмурила густые светлые брови и на несколько секунд задумалась. — Все время путаюсь: пузыри — это хорошо или плохо? А, ладно, неважно! В конце концов не пешком пойдем. Так что не хнычь! И без соплей дорога скользкая. А поговорить, отчего же не поговорить. Только ведь ты молчишь, хоть с вином, хоть без вина. А про себя я тебе уже все рассказала. Так что, если хочешь разговоров — начинай.

Элика снова вздохнула. Анна была права, меньше всего ей сейчас хотелось задушевных бесед, все содержание которых она могла предсказать заранее. И которых избегала всеми силами, чтобы не чувствовать себя потом опустошенной и растерянной, чувствуя, как рушится с таким трудом обретенный душевный покой, еще очень хрупкий и неустойчивый, временами больше похожий на сонное забытье.

— Ну, хорошо. Только я сама выберу, что надеть.

Она решительно повесила, хорошенько задвинув вглубь шкафа, голубую блузку, и достала с полки скромный темно-серый джемпер. Юбку, подумав, оставила. Анна укоризненно покачала головой. Но Элика, не обращая внимания на выразительно поднятые брови подруги, собрала вещи и ушла в ванную переодеваться. Висевшее над раковиной зеркало безжалостно сообщило ей, что щекам не помешали бы румяна, а глазам немного блеска. Она взяла, лежавшую на полочке щетку и несколько раз вяло провела по волосам. Они рассыпались по плечам темной блестящей волной. Элика протянула руку к заколке, спрятавшейся за баночкой с шампунем, чтобы свернуть эту волну в строгий пучок, но в последний момент передумала. Анна опять начнет шуметь и сердиться, что Элика совсем махнула на себя рукой и не хочет признать, что жизнь продолжается и что нужно продолжать ее жить, и по возможности ярко. Но Элика не могла ярко. Яркость жизни резала ей глаза. И от этого было больно. Глаза хотелось закрыть и не открывать долго-долго, может быть никогда. Но и этого она не могла себе позволить.

— Элька, ты там не уснула? — встревоженный голос подруги вывел ее из задумчивости. Она отвела взгляд от своего отражения и открыла дверь. Анна критически осмотрела ее и недовольно сказала:

— Надо бы скромнее, но некуда. Эль, давай, я тебе хоть свой кулончик дам. А то мне даже неудобно рядом с тобой такой расфуфыренной быть.

Анна уже собиралась снять с шеи небольшой овальный медальон на тонкой золотой цепочке, но Элика решительно остановила ее.

— Не надо, — сказала она, и вдруг, неожиданно для себя самой, добавила: — У меня есть. Сейчас, подожди.

Встав на колени, Элика достала из-под кровати темно-коричневый чемодан из матовой кожи и щелкнув замками, откинула крышку. Несколько секунд всматривалась в содержимое, словно, не решаясь, потом достала из бокового кармашка неприметную черную коробочку. Анна присела на кровать и с любопытством заглянула ей через плечо.

— Какая прелесть! Недавно купила? Никогда раньше у тебя его не видела.

— Это — подарок. Помоги мне.

Элика прижала к запястью серебряную цепочку с крохотным изящным брелоком, мелкие, стеклянные камешки на нем сверкнули алмазными искрами, и протянула подруге руку, чтобы та застегнула браслет.

— Ох, почему не носила. Такую красоту прятала.

Элика не ответила, только мотнула головой, откидывая упавшие на лицо волосы, и прикрыла браслет длинным рукавом. Она никогда не надевала его раньше. Доставала иногда, совсем изредка, чтобы посмотреть, сжать на секунду в ладони, и тут же убрать обратно. Но в этот вечер ей захотелось ощутить на себе, на своей руке, его невесомую прохладу. Все это время он был ее тайным, невидимым талисманом, который можно хранить, но к которому лучше не прикасаться. А сегодня, она почему-то решила, и сама удивилась своей решимости, что стоит попробовать.

На улице по-прежнему шел дождь, и пока они бежали, накрывшись одним зонтом, к припаркованному неподалеку автомобилю Анны, он жалил им ноги холодными, частыми каплями. В машине Анна сразу включила печку и музыку. Ласково как довольная сытая кошка заурчал, прогреваясь мотор, ритмично задвигались дворники, разгоняя водяные потоки, заливавшие стекло. В салоне сладко пахло духами хозяйки. Анна посмотрела на притихшую Элику, подмигнула ей, и они тронулись с места. Влажное шуршание шин сливалось с шумом дождя, хрипловатый голос певца убеждал отдаться страсти и забыть обо всем. Элика слегка улыбнулась.

— Так куда мы едем? — спросила она негромко Анну.

— На выставку. Сегодня открытие. Ты меня, как всегда, не слушаешь. Если понравится, завтра сводишь туда своих немцев, в качестве культурной программы.

— У них и так плотный график, каждый день встречи.

— Устала?

— Какая разница?

Элика незаметно пожала плечами. Ее усталость не имела отношение к работе. За окном, размытые дождем проносились дома, деревья, редкие прохожие прятались под пестрыми куполами зонтов, яркими бликами мигали светофоры, отражаясь в поддернутой рябью поверхности луж. Элике показалось, что она дремлет с открытыми глазами, и эта поездка, этот город, будивший столько ненужных воспоминаний, этот дождь, Анна и музыка ей снятся. Ощущение нереальности происходящего не оставило ее даже когда они прибыли на место.

У входа в галерею стояла неброская афиша. Фамилия художника показалась ей знакомой. Они вошли в просторное светлое помещение, заполненное людьми. Анну кто-то окликнул, и она исчезла, пообещав тут же вернуться.

— Не торопись, — сказала ей Элика и принялась неспешно бродить по залу, рассматривая висевшие по стенам картины. В основном это были городские пейзажи. Ее внимание привлекло небольшое полотно. На нем был изображен кусочек крыши высотного дома, высотного, потому что внизу виднелись залитые огнями улицы ночного города, а большую часть картины занимало звездное небо. На крыше спиной к зрителям стояла девочка с короткими темными волосами. Она стояла, зябко обхватив себя руками и слегка приподняв одно плечо. Ветер трепал ее волосы, подол темно-синей юбки, и вся ее хрупкая, угловатая фигура выражала тревогу и неуверенность. Казалось, что она как потерявшийся ребенок взобралась на самое высокое здание городских джунглей, чтобы высмотреть дорогу домой. И высмотрев, раскинуть руки-крылья и полететь к давно потерянному дому. Что-то в этой картине вызывало у нее странное чувство узнавания, в тонкой фигуре девочки было что-то необыкновенно знакомое. И это беспокоило ее. Картина притягивала взгляд, не отпускала, и она уже довольно долго простояла перед ней, как вдруг кто-то негромко ахнул у нее за спиной:

— Птица!

«Птица» — так называлась заворожившая ее картина, а еще, когда-то очень давно, в другой жизни, так звали ее. Наверное, какой-нибудь впечатлительный посетитель слишком громко прочитал название, подумала она и невольно обернулась. Мужчина, стоявший позади нее, мог бы сейчас гарцевать на белом коне в каких-нибудь девичьих снах или грезах. Он бы очень органично там смотрелся со своими темными густыми волосами, кончики которых закрывали воротник белой рубашки, стройной широкоплечей фигурой, благородными чертами лица с ровной выразительной линией бровей. Но вместо этого он стоял и смотрел на нее большими широко распахнутыми карими глазами, золотистый блеск которых притеняли по-девичьи длинные ресницы. Элика вопросительно посмотрела на него.

— Ты не узнаешь меня? — взволновано спросил он слегка хриплым голосом. Она отрицательно покачала головой и всмотрелась немного пристальней, преодолевая охватившее ее смущение. Что-то в его взгляде заставило вдруг сердце болезненно сжаться.

— Я… — неуверенно начал мужчина и лицо его внезапно порозовело.

— Постойте, — сказала Элика. Взгляд ее задержался на его гладко выбритом подбородке, где белела едва заметная черточка длинного шрама.

— Хьюстон? — с сомнением спросила она. Он кивнул и покраснел еще больше.

— Не может быть! Но… но ты так изменился! — Элика не скрывала своего изумления. И хотя уже ясно видела, что это все-таки он, не могла поверить глазам.

— Да, — он облегченно выдохнул и улыбнулся. На его щеках при этом заиграли симпатичные продольные ямочки. Теперь она поняла, почему имя художника показалось ей знакомым. Впрочем, она так старалась его забыть, что не было ничего удивительного, что это ей наконец удалось.

— Ты как тут, ты откуда? — сбивчиво забормотал он, продолжая ошеломленно рассматривать ее.

— Я, — она растерянно замолчала, чувствуя подступившую слабость, и не зная, что ответить. Все слова вдруг разом, словно вспугнутая стайка воробьев закружились в голове, наполнив ее шумом. И беспомощно улыбнувшись, она, наконец, произнесла: Так вышло… Значит, это твоя выставка? Даже не думала…

— Ты с кем-то пришла? — он продолжал смотреть на нее, завораживая своим взглядом. — Ты одна?

Элика покачала головой, сердце от волнения застучало часто и быстро:

— Я с подругой. Она… она отошла куда-то…

Оглянулась по сторонам, высматривая Анну, но та, как назло, еще не появилась. А Хьюстон внезапно осторожно дотронулся до ее плеча и произнес смущенно:

— Не могу поверить, что это ты, настоящая ты. Извини. Столько лет прошло. Надо же!

— Да, — откликнулась Элика. — В самом деле…

— Послушай, здесь немного шумно, — он тоже оглянулся по сторонам, словно, как и она оказался тут случайно, — может выйдем ненадолго? Через дорогу есть кафе…

— Да, конечно, — согласилась Элика.

Но тут, вынырнув откуда-то из толпы, к ним подошла высокая, светловолосая девушка, очень эффектная, с яркими карими глазами и, уверенно положив руку на плечо Хьюстона, окинула Элику внимательным, оценивающим взглядом. Потом он метнулся ей за спину, на картину и на мгновение застыл.

— Эрик, нам пора, журналисты ждут. Поторопись, пожалуйста.

Он слегка нахмурился, бросил взгляд на часы. Как ни странно, это были его прежние часы. Их Элика почему-то сразу узнала, только вместо черного, потертого ремешка тускло поблескивал серебром стальной браслет.

— Да, Вероника, спасибо, сейчас подойду. Еще минуту, — он вновь повернулся к Элике. — Ты можешь подождать меня? Не торопишься? Я ненадолго.

— Конечно, — снова повторила Элика. Она спокойно выдержала взгляд девушки, хоть и почувствовала себя немного неловко, мимолетно пожалев, что не надела блузку, которую ей настойчиво советовала Анна, и которая необыкновенно шла ей, подчеркивая глубокую синеву глаз. Но тут же сказала себе: перестань, ерунда какая, ни к чему это.

— Только не уходи. — Он все медлил, не решаясь оставить ее.

— Эрик, поторопись, — нетерпеливо сказала девушка, уже с явной досадой посмотрев на Элику.

— Я подожду сколько нужно, не волнуйся, — сказала Элика, и Вероника, подхватив Хьюстона под руку, увела его. Уходя, он несколько раз обернулся.

— Какая красивая, — подумала Элика, глядя им вслед. Она снова неторопливо двинулась по залу, высматривая на что можно присесть. Но тут на нее налетела Анна и возбужденно дергая за рукав, зашептала.

— Элька, что он тебе сказал? Вы что, знакомы? Да ответь ты что-нибудь!

— Да знакомы, немного.

— Ух, ты! Где? Когда? Почему скрывала. Вот никогда из тебя слова не вытянешь. Это же…

— Анна, перестань. Это было давно, очень давно и очень недолго. И мы просто поздоровались и все. На этом все, понятно. Я тебя прошу, не донимай меня.

— Элька! Я твой друг, и я на твоей стороне. В общем, ладно, захочешь — расскажешь. Только знаешь, так жить тоже нельзя. Это не жизнь. Но я тебя не тороплю, когда-нибудь сама поймешь.

Элика только устало махнула рукой, вдруг остро пожалев, что поддалась напору подруги и пришла сюда. Ее разрывали противоречивые чувства. Хотелось сейчас же, не медля ни минуты уйти, убежать, вернуться в номер, потушить свет, накрыться одеялом и уснуть, чтобы утром ничего не помнить, ни об этом вечере, ни о последних пятнадцати месяцах, словно вычеркнутых из жизни. И в то же время она понимала, что не сможет уйти, что, если уйдет, будет мучиться и жалеть. И потом, она ведь обещала Хьюстону дождаться его. Нет, тут же поправила она себя, не Хьюстону, Эрику. Этого молодого мужчину звали Эрик. И у него была девушка или жена, неважно, которую звали Вероника. И которая очень ему подходила и чем-то даже была на него похожа, чем-то неуловимым. Насколько Элика успела заметить. Вероника была очень хороша, и это было очень хорошо. И, судя по всему, все в жизни Хьюстона, вернее Эрика, тоже было очень хорошо. Йойо не подвел. И это было так замечательно, что лучше и не надо, но почему-то Элике захотелось заплакать.

Она отвернулась от Анны, чтобы скрыть заблестевшие глаза, и стала очень пристально разглядывать пейзаж на картине. И когда смогла понять на что смотрит, сейчас же снова отвернулась. Огромный кряжистый дуб на большом квадратном полотне, казалось, тихо шелестел ветвями, бросая пеструю от солнечных пятен тень на самодельные качели: просто доска, висевшая на широких, крепких ремнях, похожих на стропы от парашюта. Под качелями в пыли, лежал навзничь, задрав кверху смешную толстощекую мордашку, маленький плюшевый медвежонок.

— Анна, — сказала Элика озабоченно глядевшей на нее подруге, — Ты не жди меня ладно. Я сама доберусь. Я еще немного здесь побуду, потом, наверное, пройдусь по магазинам или просто погуляю. Мне надо побыть одной. А завтра встретимся, не обижайся, хорошо.

— Ты уверена? — Анна с тревогой, пытаясь скрыть жалость, так и сквозившую в ее взгляде и голосе, спросила Элику, и с сомнением покачала головой. — Не очень-то мне хочется тебя одну оставлять. Что-то ты бледненькая такая.

— Я в порядке. Ничего со мной не случится, если что, возьму такси. И… и спасибо тебе. Нет. Правда, все нормально. Иди, тебя муж ждет, дети. Мне и так перед ними неудобно, что постоянно отрываю тебя. Наверное, дни считают, когда я уеду.

— Глупости не болтай, — сердито заметила Анна. — И не надо такси. Позвонишь, я приеду и заберу тебя.

Она чмокнула Элику в щеку, слегка приобняв за плечи и вдруг сказала задумчиво. — Все-таки лучше бы ты свою голубую блузку надела.

Элика безразлично кивнула, и Анна ушла, напоследок окинув ее беспокойным сочувственным взглядом. Хьюстон вернулся на удивление быстро. Она не заметила, сколько ждала его, пристроившись в уголке на маленьком диванчике, где рассеянно следила за неспешно бродившими по галерее людьми, о чем-то думала, так же рассеяно и неотчетливо, обрывочными фразами, стараясь не давать волю волнению, иногда лихорадочной дрожью пробивавшемуся наружу. И все же сердце ее на мгновение больно ухнуло и застучало, когда он возник перед ней, вынырнув из толпы окружавших его знакомых что-то весело и оживленно говорящих ему, настоятельно требующих его внимания.

Ох! — Он шумно перевел дух, застенчиво улыбнулся ей и сказал. — Извини, что заставил ждать. Пойдем.

Глава 3 В кафе

Они вышли на улицу. Дождь уже прекратился, и прохладный насыщенный влагой воздух, вынудил ее зябко поежиться. Через дорогу действительно обнаружилось небольшое кафе. Сквозь огромные прозрачные окна лился на мокрый тротуар, дробясь в лужах, голубоватый свет, разбавляя вечерний сумрак. Он придержал тяжелую входную дверь, пропуская ее вперед, и потом уверенно повел к маленькому, притаившемуся в уютном уголке, столику, накрытому льняной, бежевой скатертью. Элика отказалась от пирожного, и он заказал им кофе. Она оглянулась по сторонам, как бы рассматривая обстановку, но едва ли потом смогла описать ее. Только почему-то запомнился раскидистый куст какого-то декоративного растения с пестрыми листьями в большом керамическом горшке. Он стоял неподалеку и на нем, словно любуясь, можно было надолго задержать взгляд, чтобы не смотреть на сидящего напротив человека. Хотя это было трудно. Так же трудно как смириться с мыслью, что того, прежнего Хьюстона больше нет. Он исчез навсегда, безнадежно остался в прошлом, в воспоминаниях, в другой жизни.

Человек, который сидел с ней за одним столиком был кем-то другим, был Эриком. У него не было лишнего веса, и не было, судя по всему, лишних проблем. Не было и прежнего простодушия. Она это сразу почувствовала по его уверенной манере держаться, по взгляду успешного во всех отношениях человека. И поэтому у нее было чувство, будто она снова потеряла его, теперь уже окончательно. Раньше ей нравилось думать в особенно трудные минуты, что, вот, он где-то есть сейчас на земле, и находить в этом поддержку и утешение.

— Ты очень изменился, — сказала она ему, когда принесли заказ, и официантка, пожелав приятного вечера, ушла.

— Я просто вырос, Птица. — Даже голос у него изменился. Стал глубже и в то же время мягче. — Постарел.

— Двадцать девять лет — еще не старость. — Элика слабо улыбнулась. — Но ты все-таки стал художником, как и хотел.

— Не совсем, — откликнулся он, внимательно, из-под слегка опущенных ресниц, рассматривая ее. — Это так — хобби.

— Хобби? Мне казалось, что… — она растеряно посмотрела на Хьюстона, не представляя кем еще он мог стать. Все это время она думала о нем, когда могла себе это позволить, как о художнике.

— В свободное время. А так, я — архитектор. Знаешь, всегда любил строить в воображении города. Вот, теперь проектирую дома, гостиницы, магазины, в общем, что закажут. У нас большая контора, много филиалов.

— Понятно. Звучит просто здорово… — сказала Элика, помешивая ложечкой густой, горячий кофе. — Твоя девушка, она очень красивая. Или это жена?

— Вероника? — Хьюстон негромко рассмеялся и потер рукой подбородок. — Она моя сестра. Нет, правда, сестра. Я не женат.

Глаза его глядели весело и даже немного лукаво. И в этот момент он чем-то напомнил ей Йойо, когда тому хотелось позабавиться.

— Я знаю, как это звучит, но это действительно так. Не родная, но у нас общие корни. Ее дедушка и моя бабушка были родными братом и сестрой.

— Ты нашел родственников? — Элика посмотрела на него удивленно и недоверчиво. — После стольких лет?

— Скорее, это они меня нашли. Мы сдавали объект, гостиницу, большой комплекс и заказчики устроили грандиозную презентацию. В общем, было целое представление: гости, весь городской бомонд, даже каких-то звезд с телевидения пригласили, банкет, пресса. Хотели еще салют замутить, но обошлось. Вероника снимала репортаж и попросила, кого-нибудь из команды архитекторов выступить, рассказать, как шел проект, покрасочней так, в подробностях, ну все такое, как обычно. Все наши сразу разбежались, а я попался шефу под руку, и пришлось отдуваться. Разговорились потом. Она сказала, что я похож на ее дедушку в молодости. У них много фотографий сохранилось, хотя его уже нет в живых. Вот так и выяснилось, что сходство не случайное.

— Почему же они раньше о себе не заявили? — Элике захотелось возмущенно фыркнуть. Тоже мне родственники! Очень вовремя появились.

— Там какая-то запутанная семейная история. Вроде кто-то с кем-то поссорился, потом пропал. Какие-то денежные проблемы, переезды. В общем, я еще сам до конца не разобрался. Такие дела. Да что я все о себе. Как ты?

Она рассеяно кивнула, ничего не ответив, и он снова спросил, на мгновение запнувшись:

— Как у Марка дела?

Элика молчала так долго, что ему показалась, она снова не ответит. Но она ответила, опустив глаза и комкая в тонких пальцах салфетку.

— Марка больше нет.

И сильно прикусив задрожавшую вдруг губу, отвернулась.

— Как нет? — не понял он и, нахмурившись, пристально посмотрел на нее.

— Совсем нет. Он… он… — даже сейчас, через столько месяцев, она не могла произнести этого страшного окончательного слова, обозначившего черту в ее жизни, за которой начиналась пустота. Хьюстон несколько минут ошеломленно смотрел на нее и, наконец, сказал:

— Прости… Давно?

Она кивнула и, глубоко вздохнув, сказала, стараясь успокоиться:

— Больше года. Извини, наверное, мне лучше уйти.

— Нет-нет, постой! — Он сделал рукой жест, словно хотел задержать ее и даже привстал на месте. — Что-то случилось?

Она пожала плечами, слова давались с трудом. Элика отвернулась, пристально разглядывая пеструю крону растения… В тот день, когда Марка не стало за окнами шел снег, последний снег той зимы. Он тихо ложился на землю, покрывая ее белым полотном. Потом растаял, и наступила весна. Там, где раньше лежал снег, зазеленела трава. Отцвели одуванчики, весну сменило лето, необыкновенно жаркое и солнечное, потом осень, как всегда в этих местах, яркая и праздничная. Но у нее перед глазами все еще продолжал идти снег, холодный и безжизненный.

— У него было такое заболевание, врожденное. Оно не сразу проявляется, что-то с иммунитетом. Достаточно редкое и неизлечимое. Ничего нельзя было сделать. Он почти не болел, только в последний месяц…

Хьюстон еще какое-то время молча смотрел на нее, потрясенный известием, потом произнес изменившимся голосом:

— Представляю, каким это было для тебя ударом. Так внезапно.

Она отрицательно покачала головой и тихо сказала.

— Я всегда это знала.

— Всегда? — он посмотрел с недоумением, недоверчиво, словно сомневаясь, что правильно расслышал.

— Еще с интерната. Случайно подслушала. Меня как-то попросили помочь, навести порядок на стеллажах с документами. Ты же помнишь, он очень старый, интернат, и под архив у них была целая комната смежная с медкабинетом. Там над ним протекла какая-то труба и залила несколько полок. Вот я и разбирала эти мокрые бумаги. Раскладывала их на полу, на подоконниках, чтобы просохли. А врач с медсестрой возились с нашими карточками, заполняли после осмотра.

Элика ненадолго замолчала, снова помешала ложечкой остывший кофе, но не притронулась к нему. В памяти очень ясно возник тот летний день, тяжелый запах старой отсыревшей бумаги, затхлый и неприятный, сумрачная прохлада в тесных проходах между стеллажами, то, как шумели на ветру деревья за узкими, забранными решеткой окнами. Она устала и ей не нравился запах, но уходить не хотелось. Здесь было очень спокойно, можно было не торопясь перебирать бумаги, выкладывая из них ковер, ковер из слов, из чьих-то жизней. Словно морские волны строчки накатывали одна на другую, превращая мозаику из хрупких бумажных страниц в исчерченный словами житейский океан. Кое-где на пожелтевших листах чернила расплылись, так что уже нельзя было разобрать написанного. И эти листы вызывали у ней почему-то самый большой интерес. Рассматривая их, разбирая полустертые строчки, она представляла себя капитаном, который пытается разгадать тайну послания, найденного им посреди моря в неплотно закупоренной бутылке. Это была увлекательная игра, но тайна, настоящая тайна, караулила ее в другом месте. И эту тайну она предпочла бы не знать. Вздохнув, Элика продолжила, все так же глядя мимо Хьюстона в сторону цветка:

— Дверь была открыта, и я слышала, как они там переговаривались. Потом в кабинет зачем-то заглянул Син, кажется, спросил о чем-то. Я не разобрала. Они ответили, и он ушел. И когда он ушел, медсестра сказала что-то вроде: «Вот будет беда для девок». А врач на это, что: «Да, будет. Только недолго. Хорошо, если года три еще протянет. С таким диагнозом долго не живут.» Они не думали, что я могу их слышать, и говорили свободно.

Она вдруг подумала, что только Хьюстон может понять ее именно так как надо. Что только ему и можно рассказать обо всем этом, как человеку не постороннему, человеку, который, хоть и не любил Сина, но был связан с ним, знал его, помнил в то безмятежное время их недолгого общего прошлого. Она старалась ни с кем не затрагивать этой темы. Молчать было легче. В молчании не было окончательности. Она стала бояться слов, бояться, что вместе со словами к ней придет полное осознание непоправимости случившегося, такое окончательное, что она просто не будет знать, что ей делать с этим. Он проговорил задумчиво:

— И поэтому ты выбрала Сина.

— Я знала, что ты справишься. Кроме того, у тебя было твое искусство, твой талант.

— Да, я крепкий парнишка, — пробормотал он после долгой паузы и, опустив глаза, стал теребить в длинных чутких пальцах ложечку. Ее мягкий серебристый блеск завораживал, так же, как и движение его рук, его пальцев. Ей хотелось накрыть их своими ладонями и легонько сжать, успокоить и успокоиться самой, почувствовав их тепло.

— Я просто не могла поступить иначе, понимаешь.

— Да, понимаю, — тихо откликнулся он, не поднимая глаз.

Элика вздохнула. Он все равно не мог понять этого так определенно, как понимала она. Ведь он не видел того, что видела она. Когда Син пришел к ней на следующий день после того, как отправил Хьюстона в больницу, он не просил прощения, он просто ждал, что она скажет, как решит его судьбу, их общую судьбу. И в тот момент она вдруг различила, как за спиной у него встала бесформенная, жуткая тень, с каждой минутой делаясь все плотнее и гуще. У нее не было лица, но был голос. И этот голос сухой и черный, равнодушно произнес:

— Прогони, и я заберу его.

Он не угрожал, не запугивал, он просто говорил ей, как все будет. Тень этой тени легла на лицо Сина и обесцветила его, так что в нем не осталось никаких красок, никакой жизни, словно он уже не принадлежал этому миру. И тогда, очень ясно она поняла, что если промолчит и Син уйдет, то тень последует за ним и возьмет его. Да он уже был в ее руках. И они, тень и Син, оба ждали. Ждали, что она решит. И еще очень отчетливо она осознала, что если отдаст Сина тени, то не сможет с этим жить. Тень ее отказа от него ляжет и на ее жизнь. И сколько бы не было в ней потом счастья и радости, какой бы долгой эта жизнь не была, она не сможет выйти из этой тени, которая своим мраком будет отравлять и подтачивать ее.

Хьюстон положил ложечку и спросил:

— А он? Марк, он знал?

— Нет. Ему не говорили. Жалели, помочь все равно ничем нельзя было, вот и молчали. Врач, она и медсестре тогда сказала, что не надо ему знать, пусть хоть немного жизни порадуется. А то с таким знанием и с катушек слететь недолго.

Хьюстон снова посмотрел на нее очень пристально, сощурив глаза как от яркого света:

— А Йойо, знал, как ты думаешь?

— Да, знал. — И словно отвечая на его невысказанный вопрос, добавила. — Нет, я ему ничего не говорила. Он сам как-то догадался. Знаешь, мне действительно пора. Да и тебя, мне кажется, ждут.

Элика отодвинула кофе и встала. Хьюстон тут же поднялся и, поймав ее за руку, сказал:

— Я провожу тебя.

Она отрицательно покачала головой:

— Не надо. Это далеко, я доберусь на такси.

Но он не отпускал ее, продолжая держать за руку. И вдруг почувствовал, как через ткань ее джемпера, что-то укололо его палец, отодвинул край рукава и увидел тонкий серп месяца, который держала в лапках крохотная серебряная птичка, висевшая на цепочке, обвивавшей запястье. Несколько секунд он смотрел на нее, потом быстро взглянул в ее напряженное, смущенно порозовевшее лицо, удивленным, почти прежним взглядом, и произнес:

— Птица, ты же не можешь вот так просто взять и уйти. Это нечестно!

— А как честно? — вырвалось у нее. Разве он не понимает, как тяжело ей видеть его таким другим. Видеть его счастливым, понимать, что должна радоваться этому. Но радости не было. Напротив. И эта девушка. Он называет ее своей сестрой, но сестры не смотрят так на своих братьев. Теперь ей придется еще долго забывать, залечивать эту встречу, забывать его снова.

— Я сам отвезу тебя. Я на машине.

— Ты? Отвезешь?

Хьюстон продолжал удивлять ее. Так что она всерьез засомневалась вдруг, а знала ли она его на самом деле. Что если все ее воспоминания о нем, о том каким он был или казался, просто игра ее воображения, придуманный персонаж в несуществующем мире. Ей стало не по себе, но Хьюстон слегка покраснел и улыбнулся, и эта улыбка успокоила ее. Она всегда так действовала на нее. Когда он улыбался ей еще в той, прошлой жизни, Элике казалось, что нет никаких бед или несчастий, с которыми нельзя было справиться, да и нет на свете совсем никаких бед и несчастий, а есть только свет и радость. И во всяком случае еще одно осталось в нем от прежнего Хьюстона — привычка краснеть и смущаться без всяких видимых причин. Они двинулись к выходу, и он, не сразу отпустив ее руку, стал рассказывать:

— Жизнь заставила, а вернее шеф. Он у нас никаких отговорок не признает. Раз сказал, значит, так и будет. И потом, мне все не давали покоя твои слова. Помнишь, ты как-то говорила, что мечтала в детстве о машине, о том, какая с ней свобода. Сегодня ты здесь, завтра там, ничем ни связан, как птица, летишь куда хочешь. И дорога никогда не надоест. Так что я решил попробовать. И, знаешь, мне понравилось. Понравился вкус дорожной пыли, то как пахнет нагретая солнцем машина, как меняется небо за время пути. Вспомнил детство, как-то уже спокойно вспомнил, отца. Повзрослел, наверное. А потом, когда сам за рулем, кажется, что держишь ситуацию под контролем, и все нормально. Не бойся, на ходу выпрыгивать не стану. К тому же я еще и самый осторожный водитель на свете.

— Я не боюсь, — сказала она. — Я рада за тебя.

Глава 4 Прогулка в прошлое

Перейдя улицу, они подошли к темно-синему седану, и Хьюстон распахнул перед ней дверцу. Она назвала адрес, и они тронулись с места. Некоторое время Хьюстон сосредоточено молчал, потом спросил:

— Как ты вообще здесь оказалась? В городе? В гости или…

— По работе, в командировке. Переводчик при торговой делегации.

— Значит, переводчик. Интересно.

Элика украдкой посмотрела на него, на его сосредоточенное в свете мелькающих фонарей лицо. Хьюстон внимательно, не отрываясь, смотрел на дорогу, но чувствовалось, что за рулем он уже не новичок.

— Как тебе это удалось? — спросила она.

— Что?

— Так измениться?

Он усмехнулся

— Это длинная история. Ты в самом деле хочешь послушать?

— Да.

— Тогда, может немного прокатимся? — в его голосе ей снова послышалась затаенная улыбка.

— Разве тебе не нужно быть там,на выставке?

— Да, нужно, — спокойно сказал он. — Не волнуйся, я уcпею. Если что, Вероника прикроет. Все-таки не каждый день встречаешь старых друзей.

Они неспешно двигались в редеющем потоке машин по улицам, окутанным сиреневым сумраком. Хьюстон молчал и Элике тоже не хотелось нарушать случайными словами наступившую тишину. В ней не было неловкости, она была уютной и теплой, какой-то домашней. Это было опасное чувство, она знала, что ему нельзя поддаваться, нельзя обманываться этой внезапной встречей. Но все же не могла удержаться и украдкой, с любопытством осмотрела салон машины, это было его личное пространство и ей стало интересно. Вдохнула немного терпкий приятный запах, очень легкий, как от хорошего дорогого мыла, поискала глазами какие-нибудь привычные автомобильные безделушки или фотографии, что-то, говорящее о его жизни, его обычной, повседневной жизни или привычках. Но ничего такого не было. Лишь на переднем сиденье, когда Хьюстон открыл дверцу, лежала, небрежно брошенная, черная кожаная куртка. Он перекинул ее назад, освобождая ей место. Да на консоли под лобовым стеклом белел прямоугольный блокнот с торчащей между страниц ручкой.

В темноте салона мигали на панели разноцветные индикаторы и датчики, покачивалась солидно маленькая голубая стрелка, показывая, что в баке полно горючего и можно кружить по городу хоть всю ночь. Стрелка побольше плавно прыгала с одной цифры на другую, они то сбрасывали, то прибавляли скорость, согласуя свой ход с ритмом дорожного движения. Внезапно Элика поняла, что они едут по направлению к парку, большому городскому парку с аттракционами и гоночным учебным треком. И в памяти помимо воли начали пробуждаться воспоминания. Хьюстон припарковал машину недалеко от входа — широкой арки с кованными ажурными воротами, озаренной ярким оранжевым светом уличных фонарей. У входа толпились люди, слышался шум голосов, отголоски звучавшей в глубине парка музыки. Над темными верхушками деревьев переливались огни огромного колеса обозрения. Было очень красиво. Она вопросительно посмотрела на Хьюстона.

— Зачем мы здесь?

Он заглушил мотор, развернулся к ней, удобно устроившись на сиденье, и сказал негромко:

— Просто хочу видеть твое лицо.

Элика смущенно отвернулась и посмотрела в окно.

— Ты хотел рассказать…

— А это… Это все Йойо. … — он начал неторопливо рассказывать, иногда умолкая, как бы припоминая про себя подробности. — Знаешь, я еще никогда так не работал как в то время, после интерната. Писал, как одержимый, иногда всю ночь, до самого рассвета. Привык с Йойо по ночам не спать.

Да и не только в Йойо дело было. Не давали покоя мысли, воспоминания, тяжелая, давящая тоска, она долго не проходила, очень долго. Да и потом до конца не исчезла, он просто притерпелся к ней. Но этого он Птице говорить не стал.

— Потом понял, если хочу хоть что-то на парах соображать и не вылететь с треском после первой же сессии, надо перестраиваться. Да и Йойо рядом не было. С ним все эти ночные бдения как-то легче проходили. Ты же помнишь его, вроде на месте сидит, а чувство, что воздух вибрирует, такая от него сумасшедшая энергия прет. Я сначала не замечал. А потом понял, почему как у него побуду, так потом ночь-другую спать нормально не могу.

— Вы с ним часто виделись?

— Да, часто. Почти каждые выходные. Пока он не ушел, больше года назад. Так и не сказал куда.

— Он был у нас в это время.

— Вот как…

Хьюстон надолго замолчал, не сводя с нее серьезного изучающего взгляда. Глаза его поблескивали в полумраке салона и Элика, неловко обхватив себя руками за плечи, снова отвернулась к окну, пытаясь укрыться от этого взгляда.

— Замерзла? — мягко спросил он и перегнувшись через спинку потянулся за курткой.

— Нет, не надо, мне не холодно, — торопливо сказала она, но он все равно протянул ей куртку и она, незаметно вздохнув, прикрыла колени. Ей хотелось сказать Хьюстону, чтобы он перестал вести себя с ней так, будто они на свидании, что не нужно за ней ухаживать, не нужно ничего, но вместо этого попросила:

— Продолжай.

— Так вот, потом работы взяли на выставку, Карандаш помог. И там несколько из них купили. Заплатили неожиданно хорошо. Можешь себе представить, я даже растерялся, никогда близко не держал в руках такую сумму. Помню шел по улице, и такое было странное, необычное чувство, что мне целиком и полностью принадлежит весь этот мир вокруг, со всеми домами, улицами, дорогами, пестрыми пожухлыми листьями на черной земле, со всей этой осенью и звуками, запахами, и даже облаками, которые такими серыми и белыми ватными комьями, висели в высоком голубом небе. Но не так будто я его хозяин, а так словно мы с ним одно целое. Мне тогда казалось, что я, не сходя с места, могу дотянуться до неба и обнять сразу всю землю. Никогда ничего подобного не испытывал.

— Наверное, ты был очень счастлив. — Элика слушала с интересом. На какой-миг ей показалось, что напротив сидит прежний Хьюстон, и она заново знакомится с ним, снова удивляясь чистоте и ясности его взгляда, так поразившего ее тогда, много лет назад.

— Счастлив? — переспросил Хьюстон задумчиво. — Не знаю. Возможно, что и так, а может и нет. Наверное, это было все же несколько иное чувство. Полного единения с миром, полного с ним согласия. Чувство, что это мой мир, а я его. И, знаешь, мне еще казалось в тот момент, что все в этом мире хорошо и нет в нем никакого зла, что он мой дом и мне есть в нем место. И это было не из-за денег. Наверное, я просто поверил, что у меня что-то получится, поверил в себя. И, наверное, ты права, если это не счастье, то что? Правда, шел потом и сам над собой смеялся: нищий, бездомный студент архитектурного института внезапно разбогател и сошел с ума. Это я такие заголовки в газетах представлял. А потом подумал: зачем? Зачем мне гасить в себе эти маленькие искры радости. Они погаснут сами или их погасит жизнь. И пусть повод для них был такой смешной, сами они были настоящими. А деньги… Я спросил у Йойо, что мне с ними делать? Хотел ему половину отдать, но он не взял, сказал: «Иди лечись, Бемби!» Так и звал меня то малыш, то Бемби. Хотя какой из меня был малыш, толстый увалень.

Элика удивленно вскинула на него глаза:

— Ты не был толстым, Хьюстон.

Он усмехнулся и откинувшись на высокую спинку, сказал:

— Давно меня так не называли. Я даже отвык, — а потом добавил: Ты просто не помнишь.

— Я все помню. — возмутилась Элика. — Да, ты не был худым, но и таким уж безобразно толстым тоже.

В тебе всегда чувствовались доброта и сила, — подумала она. — Ты был как надежная, нагретая солнцем скала, к которой хотелось прижаться и стоять долго-долго, наслаждаясь теплом и покоем. Может поэтому, меня так тянуло к тебе. И я не знаю, кто внушил тебе обратное, но ты всегда был очень симпатичным, даже в твоей полноте не было ничего отталкивающего. А самое привлекательное было именно то, что ты сам не понимал этого, действительно не понимал до какой степени ты мог нравиться.

Хьюстон улыбнулся задумчиво, покрутил немного руль, как бы играя, потом пробормотал, как ей показалось, с легкой иронией в голосе:

— Да, конечно, все так и было.

Она натянула повыше сползшую куртку, ногам под ней было тепло и уютно, мягкую и тонкую кожу было приятно трогать руками и хотелось тихонько погладить. Элика попыталась представить, как куртка смотрится на Хьюстоне. Наверное, хорошо.

— Значит, ты пошел к врачу?

— Я сначала не понял, переспросил его: лечиться? Думал, он, как обычно шутит. А Йойо серьезно так говорит: обследуйся, тебе же доктор советовал, вспомни. Да, было такое. Вот только, хоть убей, не помню, чтобы я ему об этом рассказывал. Думаешь надо, говорю, не люблю я эти учреждения. Он отвечает: «Думаю, да». Ну, я и пошел, не сразу правда. Сначала к Карандашу поехал.

— Как он?

— Нормально. Видеть только стал плоховато. Потом, хотел Йойо гитару новую купить, но он опять отказался. Сказал, что для него сменить гитару все равно, что любимую женщину предать. И еще сказал, чтобы я успокоился, ему ничего не надо, у него все есть. Все, что нужно есть. Я чуть голову не сломал, пока придумал, что ему подарить. Купил хороший чехол для гитары. Он с ним и ушел.

Хьюстон немного помолчал, потом спросил осторожно:

— Он не сказал куда пойдет после вас?

Элика только покачала головой.

— Прости, что спрашиваю… Я скучаю за ним.

— Я понимаю. Так, что тебе сказал врач?

— Сказал, что пока в клинике, после аварии, мне ставили на место мозги нарушили какой-то там гормональный баланс. Вот оттуда все и пошло.

Он повернул ключ зажигания и завел мотор, некоторое время сосредоточенно прислушивался к его ровному гудению, потом мягко тронулся с места. До гостиницы доехали быстро. Там Хьюстон взял в руки блокнот, ручку и открыв чистую страницу, протянул ей, попросив:

— Напиши мне свой номер телефона.

И она не смогла ему отказать.

Глава 5 Из дневника Сина

Я плакал всего четыре раза за всю свою более-менее сознательную жизнь. Два раза от счастья и два раза от горя. Дважды два — вот такая у меня короткая таблица умножения. Жизнь не раз била меня наотмашь по лицу, да и не только жизнь. Но я как-то держался. Даже когда очередной отчим брался меня воспитывать. Было очень страшно, обидно и больно, но я не ревел, а только злился. Такая была в душе ненависть, а вот слез не было.

Первый раз я заплакал от счастья, когда понял, что Птица осталась со мной. Осталась, несмотря, на то, что я сделал тогда с Хьюстоном, несмотря на то, что причинил ей боль. И следом от горя, когда она пошла к нему в больницу. Сбежала с уроков. Я не нашел ее на перемене, девчонки сказали: она отпросилась и ушла. И я как-то сразу понял куда. И тоже ушел. Ждал ее потом в нашем интернатском парке, долго ждал. Я помню, что было очень холодно, как-то пронзительно холодно и пасмурно. Сплошные тучи на небе, и на их фоне — птицы, черные как хлопья сажи. Наверное, это были вороны. Когда Птица вернулась, показалась на дорожке, я подошел к ней. Хотел спросить и не смог. Глаза у нее были красные, заплаканные. Она остановилась и сказала:

— Я не хочу тебя видеть.

Потом отвернулась, помолчала и добавила:

— Не могу…

— Совсем? — это было единственное, что мне удалось произнести. Она покачала головой и ушла, так и не посмотрев на меня. Весь тот день, тот бесконечно долгий день, похожий на медленную казнь я просидел в комнате, сидел и ждал. Вернулся с занятий Тедди и сразу куда-то исчез. Шел час за часом, и чем больше проходило времени, тем меньше у меня оставалось надежды. Я не заметил, как из глаз потекли слезы. Просто почувствовал в один момент как лицо стало мокрым. И не было сил, чтобы поднять руки и вытереть их. Тогда я просто закрыл глаза, зажмурил их крепко, изо всех сил, так что показалось никогда больше не открою. Но это не помогло. Она пришла поздно вечером, уже ночью. Тедди так и не появился, и я был благодарен ему за это. Наверное, целую жизнь, а может всего минуту мы просто смотрели друг на друга. Было темно, но я различал ее лицо в неверном, бледном свете, сочившемся в окно. Я не двигался, не мог. Казалось, в теле не осталось ни одной косточки, ничего, на что бы я мог опереться. Она подошла сама, села рядом и сказала:

— Марк…

И по тому, как она это сказала, я понял, что прощен. Может не до конца, но прощен.

Глава 6 Птица. У него

Он стоял внизу у подножия широкой мраморной лестницы, засунув руки в карманы своей кожаной куртки. И в ярком свете огромных, хрустальных люстр, горевших в просторном холле здания, стало видно, что она не черная, а темно-коричневая, цвета горького шоколада. И этот вкус, вкус горького шоколада, она вдруг ощутила на языке, когда заметила его. Куртка действительно хорошо смотрелась на нем.

— Мне кажется, этот мужчина ждет вас, милая Элика, — слегка растягивая слова старательно выговорил Гюнтер. Для человека, который только полгода назад начал осваивать чужой язык у него неплохо получалось. Выдавали интонации, слишком правильные, слишком заученные. — Он очень пристально на нас смотрит. Мы хорошо потрудились сегодня и все нуждаемся в отдыхе.

Он наклонился и слегка прикоснулся губами к ее руке.

— Простите мою старомодность. — Гюнтер перешел на родной язык и заговорил свободнее. — Вы очень хороший переводчик, моя дорогая, и хороший человек. Надеюсь, что смог стать за эти годы для вас другом. Я уже старик. Трухлявый пень, как говорит иногда моя жена. Но я все равно ее люблю, хотя порой она бывает слишком остра на язык. Но глядя на вас я иногда завидую беспечной юности. Не поймите меня превратно. Впрочем, не буду вас задерживать, а то боюсь ваш молодой человек на меня рассердится.

— Спасибо, — сказала Элика. — Я ценю вашу доброту. До свидания.

Чувствуя неприятную слабость в ногах, она стала спускаться по лестнице к ожидавшему ее Хьюстону.

— Зачем ты пришел? — она попыталась рассердиться, но от волнения никак не могла совладать с голосом, он пресекался как от быстрой ходьбы или бега.

— Чтобы ты опять не сбежала. Вот хочу пригласить тебя в гости.

— Зачем? Уже поздно, мне завтра рано вставать. Я не могу…

Говоря это, она не смотрела ему в глаза, как человек не уверенный в правоте своих слов и потом беспомощно замолчала не зная, какие еще придумать аргументы, чтобы ее отказ выглядел не судорожной попыткой наивной школьницы, испуганной слишком смелым предложением, а взвешенным решением взрослого, самостоятельного человека.

— Мы ненадолго, Птица, — сказал он терпеливо. — Посмотришь, как я живу, мы всего лишь выпьем спокойно кофе, если хочешь, поговорим об искусстве. Пожалуйста, соглашайся. Ты что боишься меня?

— Да, — подумала она, — боюсь. Боюсь слишком близко к тебе приближаться, боюсь, что ты опять слишком глубоко войдешь в мою жизнь. Так глубоко, что когда, все закончится, а оно непременно закончится, я не смогу с этим справиться.

— Ну хорошо, — сказала она, сдаваясь, — только ненадолго. Мне действительно рано вставать, еще собираться надо.

— Ты уезжаешь? — быстро спросил он. — Уже? Так скоро?

— Да, — Элика поплотнее запахнула полы легкого плаща, приподняв воротник. — Завтра поезд.

— В котором часу?

— Это неважно. Не нужно меня провожать. Хорошо?

— Как скажешь, — неожиданно легко согласился он. — Ну что, идем?

Они вышли на улицу, еще звеневшую гулом автострады. Вечерело. Садясь в уже знакомую машину Элика увидела красивые солнечные очки в изящной золотистой оправе. Они лежали на переднем сиденье, словно знак, говорящий, что это место занято и хозяйка скоро вернется. Она на секунду замерла в нерешительности. Хьюстон, заметив это, небрежно закинул очки в бардачок и произнес:

— Вероника забыла. Отвозил ее сегодня после работы.

Вероника — это имя неприятно кольнуло, но она сказала себе: ничего, все равно это скоро закончится и можно будет сделать вид, будто ничего и не было. И если постараться, то в конце концов в это можно будет поверить. По-настоящему поверить, что эта встреча была всего лишь сном. Чудесным, несбыточным сном, который можно вспоминать иногда с чувством легкой, светлой грусти, но который не мешает дышать, не мешает жить дальше. Но сначала она вернет долг.

Они долго кружили по улицам пока не приехали в район, расположенный недалеко от парка. Ей даже показалось, что они проезжали в прошлый раз мимо этого дома. Он запомнился ей широкими панорамными окнами, идущими по верхнему этажу. Значит, тогда они были совсем близко от его квартиры. Хьюстон привычно припарковал машину на стоянке рядом со зданием, под большим раскидистым тополем. В подъезде горела тусклая лампочка, но было очень чисто и даже уютно. Пахло свежей побелкой. Они стали молча подниматься наверх и Хьюстон слегка поддерживал ее за локоть.

— Ты здесь живешь?

— Да, — коротко отозвался он.

— Какой этаж, — спросила она, чтобы нарушить это ставшее вдруг неловким молчание.

— Последний, четвертый, — не сразу откликнулся он, и снова замолчал, впав в задумчивость.

За большой темной дверью ее взгляду открылась просторная прихожая, из которой через широкий проем виднелась комната, погруженная во тьму. Он включил в ней свет и сказал:

— Проходи.

Элика, до этого в нерешительности стоявшая на пороге шагнула в комнату и остановилась удивленная. Это мало походило на обычную квартиру. Скорее это была студия. Через одну ее боковую стену шло так поразившее ее панорамное окно. Ничем не занавешенное, оно неярко блестело в свете горевших внизу фонарей.

Она оглянулась на стоявшего за ее спиной в молчании Хьюстона. Он смотрел на нее внимательным, немного напряженным взглядом, как бы пытаясь понять, что она думает о его жилье.

— У тебя здесь очень необычно. — сказала она наконец. — Я еще никогда не видела таких квартир.

— Это мастерская, — Хьюстон подошел к окну и опустил на одной его половине широкие жалюзи, которые она не заметила. Сразу стало уютнее. — И я здесь живу. Очень удобно. Если привыкнуть к запаху.

Действительно в комнате чувствовался маслянистый запах краски с резкими, хоть и не сильными нотками растворителя и лака. Он подошел к стоявшему у стены черному угловатому дивану, собрал лежавшие там книги и большие, толстые журналы, на глянцевых обложках которых Элика заметила красочные фотографии каких-то зданий и сооружений. Он сложил их стопкой и задвинул под стоявший рядом невысокий деревянный столик, выкрашенный черной краской. Сказал ей:

— Располагайся. Я сейчас что-нибудь приготовлю.

— О, так ты умеешь готовить? — спросила она заинтересовано, но большей частью для того, чтобы справиться с волнением и неловкостью.

— Да, я знаешь какой кулинар! — оживился он. — Научился, еще когда у Карандаша квартировал. Пригодилось потом, в общаге. Ты что будешь? Есть картофельная запеканка. Ох, правда, старая! Лучше от нее избавиться. Так, еще котлеты, яйца, бекон. Могу пожарить яичницу трех разных видов, сделать горячие бутерброды… Что, не впечатлил?

Элика рассмеялась.

— Спасибо. Ничего не надо. Я не голодна. Ты, если хочешь поешь. Твой учитель, он так и живет один?

— Нет, с ним сейчас внук. Поступил туда же в училище, учится на художника. В деда пошел Смышленый мальчишка. Я тебя с ним как-нибудь познакомлю. Он часто ко мне приезжает.

— Да, — рассеянно сказала Элика. — Хорошо, как-нибудь.

Что в данном случае было синонимом никогда. Она встала с дивана и пока Хьюстон возился с кофе, пряный аромат которого скоро разошелся по всей мастерской и перебил даже запах краски, подошла к окну.

Глава 7 Хьюстон. Ночь вдвоем

Птица стояла у окна, зябко обхватив себя за плечи руками, хотя в комнате было тепло, даже жарко. А может это только мне было жарко. От волнения. От сознания, что она здесь, что это не сон, я не сплю и все происходит на самом деле. Я все еще не мог в это поверить. Боялся проснуться. Боялся, что Птица сама обернет нашу встречу в сон. Все эти дни я был словно в лихорадке. Не мог понять, что мне делать, как поступить. Я словно пустился в путь по тонкому льду, и каждый неверный шаг мог привести к катастрофе. Она была потерянной и очень грустной. Еще более потерянной, чем я помнил ее в нашу последнюю встречу. А еще невозможно красивой. Гораздо красивей, чем я представлял ее все эти годы. Черты лица стали еще тоньше, еще совершенней, а взгляд глубже и серьезней. Она повзрослела и вместе с тем, я не мог отделаться от ощущения, что иногда из глубины ее темно-синих глаз смотрела прежняя девочка, которая не знала, что ей делать с этой жизнью.

— У тебя здесь замечательный вид, — сказала она, когда я подошел к ней. — Что это, там за окном? Видишь? Как будто идет снег?

— Это пух, — ответил я. — Тополиный пух. Надеюсь, у тебя нет на него аллергии.

— Нет, — сказала она, — аллергии нет. И все-таки как ты меня узнал?

— Никак. Просто увидел красивую девушку и сразу влюбился.

— Ты шустрый парнишка.

— Да, верно. — Я обнял ее, уткнувшись лицом в затылок. Ее волосы тонко пахли яблоком, сочным и сладким, зеленым яблоком. — Только это было давно, очень давно.

Она обернулась и наши губы встретились вновь, после двенадцатилетнего перерыва. Я целовал ее осторожно, не торопясь, словно пробуя на вкус. А потом взял на руки и отнес на диван. Она не протестовала, только притихла и закрыла глаза. Тогда я поцеловал ее уже по-настоящему, и потом стал, слегка касаясь губами исследовать ее лицо, шею, опускаясь все ниже. Мне было интересно, когда она меня остановит. Я почему-то не сомневался, что это обязательно случится. Птица сказала всего одно слово: «Эрик…», и я понял, что стал для нее чужим, стал Эриком, которого она никогда не знала.

— Да, — откликнулся я. Глаза у нее опасно потемнели. Я помнил, когда они делались такими, следовало быть начеку, чтобы не пропустить удар. Она улыбнулась смущенно и сказала, не глядя мне в глаза:

— Я не против, чтобы мы провели эту ночь вместе. Если ты, конечно, хочешь.

— Очень хочу. — Здесь был какой-то подвох, я просто до зуда в пальцах чувствовал это. Но рассмеялся и сказал ей, надеясь обернуть все в шутку. — Только утром меня казнят. Да, принцесса?

— Нет. Ну что ты! Конечно, нет! — она тоже рассмеялась, нервно и коротко. — Просто выполни одну мою маленькую просьбу.

— Какую? — спросил я насторожившись. Ее маленькие просьбы могли иметь большие последствия. Это я тоже помнил.

— Утром, когда я уйду, вычеркни мой телефон из своей записной книжки.

— Боюсь, что это бесполезно, — я притворно вздохнул. — Я уже выучил его наизусть.

— Тогда забудь, — сказала она серьезно.

— Птица, — спросил я ее. — Зачем тебе нужна эта ночь?

Она отвела глаза, пытаясь рассмотреть что-то на потолке, долго молчала, потом произнесла тихо:

— Может, чтобы меня не мучило чувство вины перед Хьюстоном, а тебя не мучили призраки прошлого. Я знаю, что нехорошо поступила тогда с тобой. Я не должна была так делать. Прошлого уже не исправишь, но можно постараться избежать новых ошибок. Поэтому, когда мы утром расстанемся, не ищи меня больше. Хорошо?

— Хорошо, — сказал я, изо всех сил стараясь не улыбнуться, и снова поцеловал ее, вложив в этот поцелуй все на что был способен.

— Ты по-прежнему бесподобно целуешься, — заметила она с улыбкой, когда отдышалась. Но глаза у нее стали очень грустными и подозрительно заблестели. А я продолжил, подумав про себя: больше ты меня не проведешь.

— Хорошо, что ты меня предупредила. Потому что мне не нужна одна ночь. Мне нужна вся жизнь. Вся жизнь с тобой, Птица. И меня не мучают призраки прошлого. Поэтому сейчас, как я и обещал, мы будем с тобой пить кофе и беседовать об искусстве. И учти, что если в искусстве я еще более-менее разбираюсь, то кофе варю плохой. Да и тот давно остыл. Поэтому лучше заварим чай, крепкий черный чай с душистым перцем, имбирем и лимоном. Он будет таким жгучим, терпким и нестерпимо горячим, что обожжет нам рот. Да, я знаю, не очень равноценная замена горячим поцелуям. Но ты сама на это напросилась. Так что выбирай, какую эпоху желаешь обсудить: Ренессанс или Возрождение.

Глава 8 Птица. Ночь вдвоем (продолжение)

— Фартук? Возьми вон там, под палитрой, — сказал он.

Она трогала вещи в его мастерской, брала их в руки, готовила чай. Насыпала ложечкой, его ложечкой, в маленький металлический чайник черные бархатные крупинки заварки, прислушиваясь к мягкому шороху с каким они покрывали дно чайничка. С удовольствием доставала чашки из большого навесного шкафа, где вперемешку стояли посуда, баночки с краской, пачки чая и кофе, салфетки. Она заметила на самой верхней полке два хрустальных бокала для вина на тонких хрупких ножках. Элика долго смотрела на них, замерев. Перед глазами внезапно возникла картина, как льется в них бордовое, с тяжелым шелковистым блеском вино, рубиновые искры играют на стенках, отражающих полумрак комнаты, неяркий огонек далекой лампы. Над бокалами склонились друг к другу два лица: приглушенный смех, шепот, прикосновения. Он заметил ее отстраненную неподвижность, подошел и тронул за плечо, обнял. Она чуть вздрогнула, торопливо и смущенно опустила глаза, пробормотав:

— Красивые бокалы…

— Да, — отозвался он. — Подарили на день рождения в прошлом году. Вот с тех пор так и стоят без дела… У меня редко кто бывает. — Добавил он после паузы. И ей показалось, что он как-то догадался об этих ее мыслях и видениях. Она отвернулась, чтобы он не видел ее покрасневшего лица. Двигаясь по комнате, помогая ему готовить, знакомясь с его квартирой, она вдыхала почти забытый, даже не забытый, а старательно изгнанный из памяти, запах, его запах, который смешивался с острым запахом краски и начинал звучать еще ярче. И это было как узнавание, как возвращение домой после долгой разлуки.

— Ты с кем-нибудь еще видишься, из наших? — спросила она, доставая из шкафчика сковородку.

— Да, — откликнулся он, зажег для нее газ, достал из-под стола корзинку и, встряхнув ее, задумчиво пробормотал: «картошки нет». — Тедди забегает иногда.

— Тедди? — изумленно воскликнула Элика. Поставив сковороду греться, она обернулась и недоверчиво посмотрела на Хьюстона. — Шутишь?

Он, поймав ее взгляд, весело засмеялся. Задвинул на прежнее место корзину, встал и открыв холодильник, заглянул туда, продолжая посмеиваться. Достал упаковку с яйцами, протянул ее Птице и присел на краешек стола.

— Когда он первый раз пришел, я тоже опешил. Дверь открыл и не могу понять — кто это. Не сразу узнал. Он поправился, раздался вширь. — Хьюстон развел ладони в стороны, пытаясь обозначить размер раздобревшего Тедди. — Очки снял. Вот смотрю на него и думаю, где-то ведь я его видел. Он говорит: «Привет, что даже не пригласишь войти?» И тут я его узнал. «Проходи», — говорю, а сам еще больше растерялся. Он прошел, все осмотрел, обстоятельно так, обстановку, картины. Я как раз работал тогда. К выставке готовился. Похвалил. Неплохо, говорит, у тебя получается. Спасибо, отвечаю. Потом думаю, надо ведь и у него что-то спросить, а то неудобно, все же гость. «Как твои дела?» — говорю. Он: «Нормально». И опять молчит, ходит по мастерской, смотрит. Я тут совсем в тоску впал. Спрашиваю: «Чай будешь?» Да, говорит, буду. В общем выпили мы молча по стакану чая. Я помню еще спросил у него, как он узнал, где я живу. Он ответил: Йойо подсказал. «Ох, — думаю, — ну спасибо тебе, приятель! Удружил.» Он потом еще немного посидел, вроде как из вежливости, и ушел. Я, честно говоря, так и не понял, зачем он приходил. Думал, не увижу больше. Нет, через неделю опять пришел. Так и стал ходить как по расписанию раз-два в месяц.

— Как он сейчас? — Элика закрыла крышкой сердито скворчавшую на раскаленной сковороде яичницу, сполоснула под краном нож, положила его на разделочную доску и повернулась к Хьюстону. Он протянул ей полотенце, чтобы она вытерла влажные руки, и улыбнулся. На щеках его снова заиграли длинные глубокие ямочки, и Элике захотелось провести по ним пальцем, чтобы почувствовать легкое покалывание проступившей щетины.

— Нормально, женился.

— Вот как? И кто же эта героическая женщина, я ее знаю?

Она подошла к нему и присела рядом. Он слегка подвинулся, давая ей место.

— Вряд ли. Это Лайла, моя знакомая по лицею для одаренных. У меня и встретились. Я, правда, думал, что перестанет ходить. Напрасно.

— Ну и как они живут?

— Бурно. Ну, ты же знаешь Тедди. Только Лайла та еще штучка. Ее голыми руками не возьмешь. Как повздорят, Тедди ко мне бежит, плакаться. Веришь-нет, по часу с лишним сидит — душу изливает пока за ним Лайла не придет. Только что сидел, стонал — все, уйду, сил больше нет, надоело. Как только Лайла в дверь, через минуту слезы, объятия, поцелуи и след простыл. В общем, оба довольны. Мне Лайла как-то рассказала по секрету, что он каждый раз грозится, что ко мне жить уйдет. Вот тут я по-настоящему забеспокоился. Предупредил ее, если она это допустит, больше я ей не друг.

ХьЮСТОН. Ночь.

Засыпая, она удобно устроилась у меня плече, проговорив в полусне: «Как мягко». А я, внезапно вспомнив, спросил:

— Птица, а что было в том сне у Сина?

Она сразу напряглась, открыла глаза, и, приподнявшись, спросила очень удивленно:

— Откуда ты про него знаешь, про этот сон?

— Не помню уже, — соврал я, запоздало сообразив, что не должен был знать о нем. Это была их тайна, которую я невольно подслушал. И так, неразгаданной тайной, она застряла маленьким якорем в глубине памяти, и вот неожиданно всплыла, застав меня врасплох возможностью узнать наконец ответ. И я не сдержался.

Она села, обхватила колени руками, снова став на мгновение той, прежней Птицей, потерявшимся, растерянным ребенком. Откинула назад длинные спутанные волосы, помолчала, словно припоминая, а потом сказала:

— Я не знаю точно, он рассказывал так сбивчиво, но мне показалось, что ему приснилось, как он умер. Я проснулась той ночью от того, что кто-то сжал мою руку холодными пальцами. Сначала испугалась, а потом узнала его. Он сказал: «Не бойся. Это я, Марк». Я удивилась как он попал в комнату, ведь, дверь была закрыта, а потом поняла, что-то случилось. Его трясло так, что он даже говорить не мог толком. Зуб на зуб не попадал. Он попросил: «Можно я посижу здесь, с тобой?» Я спросила: «Ты заболел?» Он ответил: «Ты только не смейся, мне приснился сон, нехороший сон. Очень нехороший сон». И я не смогла его прогнать. Он был такой бледный, а в глазах не страх, нет, а тоска. Ему было так плохо, что он едва мог сидеть.

Голос у Птицы изменился, стал тонким, прерывистым, я почувствовал, как ее пробирает озноб, и обняв, крепко прижал к себе.

— Прости. Прости, что спросил. Я не хотел тебя расстроить.

Она уткнулась мне лицом в плечо и затихла.

Глава 9 Из дневника Сина. Сон

Да, тот сон. Тот нехороший сон. Он навсегда врезался мне в память во всех своих гнусных и страшных подробностях. Я шел по полю, большому, серому от пепла полю. Откуда-то я знал, что раньше там росла пшеница, густая и высокая. Она перекатывалась золотыми волнами под порывами свежего ветра. А потом случился пожар, и все сгорело, остался только тяжелый, серый пепел. И я шел, оставляя в нем свои следы, которые темной цепочкой тянулись за мной, словно привязывая к этому сгоревшему, бесплодному полю. Небо было такого же пепельного цвета, только немного светлее по тону. Но от этого не делалось лучше, не делалось радостней. Казалось, что там наверху тоже все сгорело, и низкое небо покрыто еще горячим белым пеплом. Я чувствовал его давящий жар. И воздуха почти не было, только удушливый запах гари, который забивал горло и легкие черной саднящей копотью. Она разъедала их изнутри, так что дышать было больно.

Далеко впереди, спиной ко мне сидел человек в черном костюме. На голове у него было то, что поначалу я принял за шляпу. И я шел к нему, сам не зная зачем. Идти было трудно, ноги вязли в пепле, словно в глине, но эта фигура притягивала меня помимо моей воли, так что я продолжал обреченно двигаться, изнемогая от усталости и духоты. Когда я приблизился к нему, то увидел, что сидит он на черном обугленном снопе пшеницы. А на голове не шляпа, а бейсболка, черная кожаная бейсболка, сдвинутая козырьком немного вбок. Точно такую же бейсболку носил Шома. Он был в ней в тот день, когда их всех порешили. Мне показалось, что этот человек сейчас повернется ко мне, и испугался. Его лицо, хотя я не видел его, внушало безотчетный ужас. Я не хотел, чтобы он поворачивался, не хотел видеть его лица или того, что было вместо него. И я знал, что он знает о моем страхе, и ему это нравится. А еще я знал, если он повернется, я — умру. В руках, затянутых белыми перчатками, этот человек держал трость, черную трость с большим круглым набалдашником.

— Хочешь посмотреть в зеркало судьбы? — спросил он, продолжая сидеть ко мне спиной.

— Да, хочу, — сказал я и тут же пожалел об этом, стало так страшно, как не было никогда в жизни. И в то же время я чувствовал, что ни за что не откажусь от своего решения. Довольно опрометчивого решения. Человек встал, стукнул о землю тростью, и сейчас же открылся темный провал, вглубь которого вела крутая каменная лестница. Он стал спускаться по этой лестнице, поманив меня за собой. И я пошел, почти не сознавая, что делаю. Мы недолго спускались. И когда очутились в пустой серой комнате, он подвел меня к большому висевшему на стене тусклому зеркалу, дотронулся до него тростью, и там, в глубине этого зеркала, стал разгораться голубоватый, как будто дневной свет. Из него словно из тумана выступила Птица. Она посмотрела куда-то мимо меня и счастливо улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ, радуясь, что вижу ее, протянул к ней руку, но тут навстречу Птице, там в зеркале, вышел человек. Высокий, темноволосый парень. Это ему она так улыбалась, они обнялись, склонились друг к другу головами и стали целоваться.

Я не выдержал и со всей силы ударил по стеклу кулаком. Оно, вспыхнув, разлетелось вдребезги. Осколки серебряным дождем посыпались на меня и вдруг ожили, превратившись в огромных змей с острыми зеркальными зубами, которыми они впились мне в грудь и шею. Эти змеи сдавили меня своими ледяными кольцами, так что я не мог пошевелиться. Но хуже всего было то, что в раме остался висеть еще довольно большой осколок, своим острым краем целясь мне прямо в сердце. И в этом осколке Птица и незнакомец, продолжали стоять обнявшись, не замечая меня, не замечая моих мук. И тогда я закричал, как никогда еще не кричал в своей жизни. Парень внезапно обернулся на крик, так словно услышал его, почувствовал. Я увидел его лицо и поймал его взгляд удивленный и далекий, одновременно серьезный и добрый. Я помнил его лицо всего несколько секунд, пока он смотрел на меня. А когда он отвернулся, тут же забыл. Я не узнал бы его даже столкнувшись лицом к лицу. И только взгляд, даже не цвет глаз, а то, как он смотрел на меня, осталось в памяти. А потом осколок рухнул и своим острием вонзился мне в самое сердце. И когда он прошел через него, я проснулся от собственного крика и невыносимой боли. Вернее сказать, очнулся, все еще чувствуя ледяную хватку змей и острую боль в груди. А потом меня охватило такое сильное желание увидеть Птицу, что я понял, если не сделаю этого сейчас, то просто сойду с ума. От жуткого озноба, который невозможно было унять, он шел откуда-то изнутри, у меня так тряслись руки, что я едва смог открыть дверь в ее комнату куском толстой проволоки. Не хотел стучать, чтобы не напугать. Она спросила: что случилось, ты заболел?

— Я не знаю, Птица, — чтобы не дрожать как в лихорадке я обхватил себя руками, стиснул изо всех сил. — Так холодно, что мне кажется, я сейчас умру. Это все змеи, проклятые ледяные змеи, они еще здесь, еще держат меня. Помоги мне, пожалуйста, поговори со мной.

Я бормотал сам не знаю что. Пытался рассказать ей об этом сне, о том, что она тоже там была, только о том парне не мог ей сказать. Хотел забыть его и тут же судорожно пытался вспомнить его лицо, то, как он выглядит. Теперь то я знаю, как он выглядит. Не вспомнил, нет. Просто знаю. А тогда Птица подвинулась к стенке, и я лег рядом. Она накрыла меня своим одеялом, обняла пытаясь согреть, и я почувствовал, как постепенно дрожь стала стихать. Она провела рукой по моему лицу и сказала так, будто я был испуганным беззащитным малышом, ее малышом:

— Это всего лишь сон, Марк. Он ничего не стоит. Я рядом, не бойся, ничего не бойся.

Я задержал ее руку на своей щеке, и она так и уснула. А я не спал, не мог. Лежал, прислушиваясь к ее легкому дыханию, смотрел на ее лицо, такое спокойное, такое светлое и чувствовал, как постепенно возвращается жизнь.

Глава 10 Хьюстон. Утро

Я проснулся очень рано, только начало светать. Проснулся от холода и пустоты. От пустоты рядом, которая, как только я это осознал, переместилась сосущей пустотой внутрь. Птицы рядом не было. Она бесшумно ходила по комнате, собирая свои вещи. Замирала иногда на месте, оглядывалась потерянно, прижав к груди руки и поникнув плечами, словно пыталась на что-то решиться, но не знала как.

— Ты хотела уйти не попрощавшись, — тихо спросил я.

Она вздрогнула, повернулась и посмотрела на меня долгим пристальным взглядом. Потом покачала головой и ответила мягким теплым голосом:

— Нет, конечно. Как ты мог такое подумать.

Подошла, присела на краешек дивана и стала кончиками пальцев гладить меня по лицу, слегка склонив голову и все также пристально всматриваясь, как будто пытаясь запомнить. Осторожно провела мизинцем по подбородку, по линии старого шрама и приглушенно вздохнула. Хотел бы я знать, о чем она думала в этот момент или о ком, что вспоминала. Очень хотел, но спросить не решался. За окном с легким шорохом проехал автомобиль и свет фар далекий и рассеянный, бледно-желтый, скользнул по комнате на миг выхватив, словно в моментальной фотографии, нежный овал ее лица, полускрытый темной занавесью волос, напряженный излом бровей, прикушенную нижнюю губу и глаза, мерцающие сумрачной синевой. Рука у нее была сухой и горячей.

— Птица, — сказал я ей, — помнишь тот день в парке, на треке, когда я чуть не сиганул из машины?

— Да, — она улыбнулась немного грустно и очень искренне. — Ты тогда нас так напугал. А потом стал очень злым и несчастным.

— Да, верно, дурачок. А помнишь, потом ты что-то писала мне на ладони палочкой, какими-то странными буквами. Ты еще сказала, что это французский, но не ответила, что они значат.

Она кивнула. Затем наклонилась к самому уху, так что почти коснулась его губами и что-то очень тихо, на одном дыхании, прошептала. Так тихо, что я ничего не понял, как ни напрягал слух. Потом она выпрямилась и по моему лицу, скользнула ароматная волна ее волос. Я разочаровано заметил:

— Не хочешь, чтобы я знал.

Она ничего не ответила, взяла мою руку и стала, поглаживая, водить по ней пальцем. Потом бросила взгляд на часы и снова осторожно вздохнула.

— Мне пора. Не провожай, я сама доберусь. Так будет лучше.

Я сказал ей:

— Оставайся. Совсем оставайся, Птица. Это и твой дом. Тебе не нужно никуда уезжать.

Она выпустила мою руку и долго молчала о чем-то думая. Потом покачала головой и сказала:

— Мы все равно не сможем быть вместе, Хьюстон. Но я благодарна тебе за эту ночь и за эту встречу, и вообще за все. И знаешь, Эрик — очень красивое имя. Мне нравится.

— Почему, Птица? — тоска сдавила сердце. Такая же тяжелая, невыносимая тоска, которая еще долго мучила меня после их отъезда. — Что может нам помешать, если мы оба этого хотим. Или это не так? Или я опять чего-то не знаю?

— Да, не знаешь, — сказала она. Сцепила пальцы, прижала их к подбородку и внезапно улыбнулась очень светло и немного отстраненно. — Я не одна, Хьюстон. У меня есть Марк и я не могу его предать. Снова не могу. Прости меня, ладно.

— Марк? Но ведь, он, ты говорила…

— Он — да. Но у меня есть сын, наш с ним сын. Его тоже зовут Марк. Прости, что не сказала сразу, не смогла.

Глава 11 Из дневника Сина

Второй раз от счастья я плакал, когда родился мой сын. Я помню этот день, когда привез Птицу с ребенком домой.

— Как ты его назовешь? — спросил я, боясь взглянуть ей в лицо. Боялся того, что мог услышать. Услышать его имя. Все еще боялся. А еще не мог оторвать глаз от лица спокойно спящего у нее на руках младенца, выглядывавшего из вороха отороченных кружевом пеленок, невыразимо прекрасного, словно сияющего.

— Марк, — сказала она.

— Что? — переспросил я, думая, что она меня зовет. Но она повторила. — Марк. Мы назовем его Марк, а как же иначе. Посмотри, — и в ее голосе зазвучала нежность. — Как он похож на тебя, словно маленькая копия: и нос, и ротик, даже волосики такие же светлые. Разве это не чудо.

— Да, — сказал я. Уткнулся лицом в детское одеялко, вдохнул еще непривычный, но уже такой родной, сладкий молочный запах и не смог сдержать слез.

Я не знаю, сможете ли вы понять, каково это быть столько лет счастливым, строить планы на будущее, представляя себе, как состаришься рядом с любимой женщиной в окружении детей и внуков. И вдруг в одночасье узнать, что все твое счастье было дано тебе взаймы, на время. Да и получил ты его только потому, что должен был уйти. И никак иначе. Это был хмурый мартовский день. Не знаю имеет ли это какое-нибудь значение. В том смысле, что было бы мне легче узнать о том, что обречен в солнечный майский день или в один из погожих дней сентября, моего любимого месяца. Наверное, нет. Я все равно запомнил бы его, этот день, как один из самых черных в моей жизни.

Мы были с Птицей и Марком в большом торговом центре, кажется хотели что-то купить. Был выходной и вокруг было много людей. Мельтешили туда-сюда пестрой многоголосой толпой. И от этого у меня вдруг закружилась голова, так что все поплыло перед глазами, превратившись в мутный зыбкий кисель. Потом очень резко и отчетливо зазвучала музыка, которая играла здесь постоянно как фон. Она внезапно перекрыла гул голосов, в ней откуда-то появились посторонние басовые ноты, которые становились все ниже и громче, болезненно отзываясь в самой глубине мозга, так что мне захотелось зажать уши. Я еще помню, что поднял руки, чтобы сделать это, и тут отключился. Потерял сознание. Словно меня накрыло темное, душное одеяло. Когда пришел в себя, первое что увидел — было лицо Птицы. Совершенно белое с темными провалами глаз, застывшее и словно неживое. Она сидела рядом, а я лежал на чем-то жестком, и мы куда-то ехали. Потом, когда немного прояснилось в голове, понял, что мы в машине скорой помощи. Я помню спросил у Птицы: где Марк? И она сказала: Он здесь.

Потом в больнице, после обследования, врач долго молчал, листал мою карточку, затем что-то спрашивал, не поднимая глаз. И, наконец, попросил меня выйти, подождать немного за дверью, а Птицу остаться. Я вышел в тускло-белый, пустой больничный коридор к Марку, который ждал нас, сидя на одном из ярко-оранжевых стульчиков, стоящих вдоль стен.

— Тебе уже лучше, — спросил он. Вид у него был напуганный и я, погладив его по голове, сказал:

— Все в порядке, Марк. Сейчас дождемся маму и пойдем домой.

Через некоторое время врач снова пригласил меня зайти и начал очень длинно и путанно объяснять мне про мою болезнь, и что я не должен терять надежды. Но мне хватило одного взгляда на Птицу, чтобы все понять. Я просто спросил у доктора, прервав его бесполезный треп:

— Сколько?

Он замолчал, бросил растерянный взгляд на мою жену. Птица едва заметно кивнула головой, и тогда доктор очень серьезно произнес:

— Я вообще не понимаю, почему вы до сих пор еще живы.

Он не понимал, тот честный доктор с усталыми глазами. Зато я вдруг очень хорошо понял почему. И когда думал об этом вечером, закрывшись в ванной, чтобы не расстраивать Птицу и Марка, то рыдал как ребенок, потрясенный открывшейся мне истиной.

Глава 12 Хьюстон. Вокзал

Вокзалы никогда не спят, но и на них бывают часы, обычно ранним утром, когда замирает суета, редеет поток пассажиров, и, кажется, что всех охватывает сонное оцепенение. Мы приехали на вокзал именно в такой сонный, замерший час. Через несколько минут объявили посадку, и мы с Птицей вышли на перрон. Она молчала всю дорогу, сидела в машине нахохлившись, безучастно смотрела в окно, думая о чем-то своем. Я не мешал ей пустыми разговорами. Да и о чем здесь было говорить. Все было сказано. Перед самым приходом поезда, Птица, напряженно глядя в сторону, спросила:

— Ты не сердишься на меня?

— Нет, — сказал я. — За что мне сердиться. Ты совершенно права.

Она отвернулась, потерла рукой щеку. Волосы упали ей на лицо, закрыв его от меня. Я убрал их и поцеловал ее, осторожно коснувшись холодных, застывших губ. Она не ответила на поцелуй, словно не заметила его.

— Тебе нужно отдохнуть, хорошенько выспись в дороге. У тебя усталый вид.

— Да. — сказала она. — Я так и сделаю. Буду спать пока не приеду.

Поезд уже показался вдали, когда она вдруг спросила:

— Почему ты не женишься на Веронике? Мне кажется, она была бы не против.

— Потому что она моя сестра. — Я невольно рассмеялся. — Птица, ты совсем не изменилась и по-прежнему вгоняешь меня в ступор и краску своими откровенными вопросами.

— Извини, — пробормотала она немного смущенно, впрочем, без особого раскаяния в голосе. И добавила со странной интонацией. — Да, это уважительная причина.

— Это не причина, Птица, — сказал я ей под шум прибывающего поезда. — Это факт. А причина в том, что я люблю ее только как сестру. Ну, пойдем искать твой вагон.

Глава 13 Из дневника Сина

Какое хорошее слово год, двенадцать месяцев. Целых двенадцать месяцев — какое огромное богатство. И даже шесть из них это уже отлично, это значит, что у тебя есть время и ты можешь строить планы. Я услышал это хорошее слово сегодня в магазине, когда стоял в очереди на кассу, хотел купить Марку мороженое. Пожилая пара впереди меня нагрузив доверху тележку продуктами, негромко переговаривалась, обсуждая свои дела. Нам теперь до следующего года запасов хватит, подшучивал мужчина над своей спутницей, которая все беспокоилась о чем-то и теребила в руках список продуктов, потрепанный листок из школьной тетради в клетку. Я почему-то представил, как и через год они приедут в большой супермаркет, чтобы в очередной раз пополнить запасы, будут долго ходить между стеллажами, набивая тележку всем необходимым. У меня тоже был год, я хотел в это верить, вот только планов строить уже не мог.

Казалось осень никогда не закончится. Каждый день рождался, жил и угасал, вместе с темнеющим небом. Деревья долго стояли желтыми, и листья все никак не опадали. В ту последнюю осень мы часто гуляли с Птицей и Марком по парку, разговаривали и даже смеялись. Но временами, когда Марка не было рядом, он отбегал от нас, увлекшись игрой или затихнув над какой-нибудь букашкой в уже пожухлой траве, между нами повисала тишина, в которой немым вопросом билось беспокойство Птицы. Она ждала, когда я захочу поговорить о том, что волновало ее, что я никак не мог пока принять, и поэтому молчал.

Пытался делать вид, что все по-прежнему, что все в порядке и чувствовал, что с каждым днем слабею. Порою все вокруг уже казалось мне ненастоящим, какой-то декорацией к странному спектаклю без смысла и сюжета, а люди — манекенами. И только Птица с Марком были здесь живыми. Все чаще детали, именно детали окружающей обстановки становились вдруг такими яркими и отчетливыми, словно, у меня сместился фокус зрения, и я как в детстве стал яснее видеть не общую картину мира, а его подробности: какие-то мелкие, но ставшие вдруг страшно существенными детали, вроде паутины трещин на двери старого трамвая, куда набилась уличная пыль, делая их некогда сочный красный цвет тусклым и невыразительным.

Однажды, это было незадолго до прихода холодов, мы шли по тропинке среди старых лип в сквере недалеко от нашего дома, а по обочинам сидели маленькие пичужки, такого необычного небесно-голубого цвета, с красным отливом. Таким бывает на закате небо в конце морозного дня. Они перепархивали с места на место, иногда что-то склевывая в траве, словно двигались вслед за нами.

— Ты их видишь? — спросил я Птицу, махнув рукой в сторону стайки пичуг.

— Кого? — Она завертела головой пытаясь понять, о ком я.

— Этих птах? — сказал я и снова помахал в воздухе рукой.

— Каких птах? — она удивленно посмотрела на меня, и я понял, что нет, не видит. Это было плохо, а может и к лучшему. Когда мы подошли к дому вся стайка куда-то исчезла. А через неделю ночью внезапно похолодало и выпал снег. Он шел двое суток, то ненадолго затихая, то опять принимаясь валить большими рыхлыми хлопьями, сразу покрыл землю плотным толстым слоем и больше не таял.

Я не мог проклинать свою болезнь. Она подарила мне Птицу, отступила перед ней, вела себя тихо и покладисто, согласилась дать мне отсрочку, одиннадцать лет счастья, которого было так много, что хватило бы на целый век тихого, безмятежного существования. Если бы не она, моя проклятая и благословенная болезнь, меня все равно бы уже не было, или это был уже не я. Потому что жизнь без Птицы стала бы тем бесплодным, выжженым полем из моего странного сна. Но мне все равно страшно и больно думать о том, что предстоит.

Птица, она была со мной рядом до конца, вместе с Марком. И Йойо, он тоже был рядом до конца. Пришел незадолго до этого, и я был рад ему как никому другому. А когда я переступил черту и скинул это тело словно изношенную одежду, он пошел вместе со мной. И в то же время, я видел, еще мог это видеть, уже не очень четко, сквозь обступившую нас зыбкую дымку, как он положил одну руку на плечо поникшей в плаче Птице, оставшейся там, по ту сторону, а другой обнял моего сына.

— Удивлен? — спросил он.

Я покачал головой:

— Нет.

Но тут он поднял руки, и вдоль рук у него побежали яркие оранжевые сполохи, легкие и острые, словно перья. Они росли и становились все плотнее и четче, пока не стали похожи на большие крылья. Он взмахнул своими руками-крыльями, и меня обдало свежим, нездешним воздухом. Мне показалось, что я разом почувствовал все лучшие ароматы, какие только есть на свете: медовый запах цветущей липы в знойный полдень, прибитой дождем пыли, морского бриза, вкусной домашней еды, свежескошенной травы, ясного майского утра и спелых августовских яблок, нежных детских волос, чего-то еще неведомого, но совершено прекрасного.

— Но почему они рыжие, Йойо? — удивился я. И еще раз удивился от того, что еще мог удивляться.

— Я не знаю, — сказал Йойо и улыбнулся очень мягко и ласково. — Хьюстон так захотел.

И впервые это имя не причинило мне боли, а напротив, подарило покой и надежду.

— Нам пора, — сказал мне Йойо. И тогда я заплакал в последний, пятый раз, уже за чертой. И в этих последних слезах смешались невыразимое горе и невыразимая радость. А Йойо обнял меня своими золотисто-рыжими крыльями, и когда я почувствовал их мягкость и теплоту, все земное отошло от меня, и началось новое бытие, новая жизнь.

Глава 14 Лесная дорога

Мы шли с Йойо по старой лесной дороге, укатанной грунтовке, мягкой и упругой, которая ковровой дорожкой стлалась нам под ноги. Кое-где на ней попадались остатки щебенки, россыпи плоских мелких камней, которые так и хотелось поддеть носком кроссовки, отправив в недалекий полет. Иногда путь преграждали обширные лужи после прошедшего ночью дождя, вынуждая почтительно обходить их по заросшей густой травой обочине. Раскинувшись на своих роскошных ложах из черной жирной грязи, никем не потревоженные, они безмятежно отражали ярко-голубое небо с белой кипенью облаков и от этого казались бездонными. Я различил среди буйного лесного разнотравья лохматые метелки золотарника, фиолетовые шишки чертополоха, ажурные кустики пижмы, колоски дикого ячменя, ярко-желтые сполохи цветов чистотела. Было солнечно и очень тепло, даже жарко, хотя день, несомненно, был осенний. Дул свежий ровный ветер, охлаждая наши разгоряченные ходьбой лица. Мы шли так уже довольно долго, тенистые заросли сменялись залитыми солнечным светом прогалинами. Словно исполинские лесные стражи возвышались по сторонам тропы огромные как башни тополя и березы. Между стволов поблескивали на солнце, путаясь в бурьяне, легкие светлые нити осенней паутины, над которой хороводилась суетливая мошкара. В просветах между деревьями виднелись неспешно текущие воды широкой реки, вдоль берега которой шла дорога. Она петляла, то уводя идущих по ней путников вглубь леса, то вновь возвращалась к реке.

Мы шли, болтая без умолку, перебивая друг друга, то и дело смеялись, шутили и дурачились. Иногда Йойо что-то пел своим сильным, звонким голосом, и я подпевал ему не всегда попадая в ноты. Эхо разносило наши голоса далеко окрест, так что они звенели, перекликаясь среди древесной поросли, летели над речной гладью к другому берегу и отразившись от его утесов, возвращались к нам многоголосым хором. Я был счастлив от того, что мы снова вместе, и радость переполняла мое сердце, заставляя его быстрее и чаще стучать от ликования и восторга. Вскоре дорога, вбежав на пологий пригорок, вывела нас к самому берегу реки, поперек русла которой торчали старые, изъеденные водой и непогодой почерневшие столбы, покосившиеся опоры некогда бывшего здесь моста, разрушенного, судя по всему, очень давно. Стиснутая берегами река бурлила между столбами заметно ускоряя свой бег. До нас доносилось приглушенное журчание, высоко в небе слышался грай ворон, изредка очень громко вскрикивала басом лягушка. Я представил ее себе, большую, темно-коричневую, с круглыми пятнами болотно-зеленого цвета на широкой, влажной спинке, с выпуклыми прозрачно-золотыми глазами. А потом действительно увидел квакушку, она сидела неподвижно в тине у самой кромки воды и старательно делала вид, что ее здесь нет, надеясь стать невидимкой для стороннего наблюдателя. Я погладил лягушку по пестрой шкурке кончиком сухой былинки, но она не шелохнулась, даже не моргнула. Ее янтарные глаза смотрели безучастно и отражали в миниатюре кромку берега.

— Искупаемся? — предложил Йойо, быстро разделся и с веселым криком, своим победным «йохоо», вбежал в воду, подняв вокруг себя тучу брызг, засверкавших на солнце, словно бриллиантовая россыпь. Он нырнул и я, надолго потеряв его из вида, не на шутку встревожился. Он появился из воды, вынырнул, далеко от берега и призывно замахав руками, закричал во весь голос:

— Идем, Хьюстон! Сколько можно тебя ждать!

— Да ты с ума сошел, приятель! — заорал я в ответ, но все же разделся и вошел в воду. Мелко, мне по щиколотку, было всего пару шагов, потом дно круто уходило вниз, и вода делалась мутной и темной. По ее поверхности плыли желтые кораблики листьев, мелкие веточки, щепки. Под водой на отмели стлались словно от сильного ветра длинные, как буро-зеленые волосы, пряди травы. Я взмахнул руками и поплыл, раздвигая упругую, приятно холодившую тело воду. Течение подхватило меня и понесло. Плыть было легко, река держала меня на своих прохладных, ласковых ладонях. Иногда ноги задевали водоросли, и эти прикосновения щекотали кожу, словно озорные пальцы речных русалок.

Я догнал Йойо, и мы поплыли вместе, какое-то время соревнуясь. А потом меня пронзила одна мысль, и я сразу отстал. Я вдруг понял, что на самом деле я сплю, и Йойо, река, этот день и лес, даже эта лягушка, мне снятся. Я понял это по тому, что в действительности я не умею плавать, совсем не умею. Я забыл об этом, когда Йойо позвал меня. В тот момент мне казалось, что нет ничего естественней, чем пойти за ним. Вода не пугала, а напротив притягивала, манила. И осознание этого, внезапное и беспощадное, обожгло меня острой болью. Но она как-то быстро прошла, и я в несколько взмахов руками догнал пыхтевшего посреди реки Йойо. Но все же спросил у него:

— Я, ведь, сплю, Йойо, да?

— Конечно, — ответил, он, смеясь, — а ты как думал, Бемби! Да разве это важно?

И я сказал:

— Нет. Наверное, нет.

И, действительно, какая разница, если этот сон был так необыкновенно хорош. И если подумать, разве не становятся дни нашей жизни, реальные дни, даже самые лучшие из них, в наших воспоминаниях такими же снами.

— Но почему, Йойо? — спросил я его.

— Может, потому что, я соскучился, Бемби! — сказал он и окатил меня фонтаном брызг. На мгновение я целиком ушел под воду, а когда вынырнул он был уже далеко. Тут громко и настырно заквакали вдруг лягушки, уже не одна, а целый хор. Сначала на нашем берегу, а следом откликнулась компания с другого берега, так что воздух завибрировал от их слаженного ора.

— Ты слышишь это, Бемби? — закричал Йойо. Его рыжая голова словно странный, экзотический поплавок торчала над водой. — Твои подружки запели!

Я засмеялся, и хлебнув воды, чуть не пошел ко дну. Вода немного горчила и потом, сколько я не отплевывался, еще долго ощущал во рту привкус тины. Мы барахтались в реке, то отдавая себя на волю течению, которое уносило нас к столбам-опорам, то преодолевая его стремительный бег, гребли, пока совершенно не выбивались из сил. Наконец, накупавшись, вышли на берег, и слегка обсохнув на ветру и одевшись, растянулись на солнечном пригорке.

— Где мы? — спросил я Йойо.

— У старого моста на реке детства, малыш, — сказал он.

— Твоего детства?

— Нет, Бемби, твоего.

— Я не знаю это место, не помню, — возразил я ему.

— Ты уже был здесь раньше, один раз, — сказал он, наблюдая сонно прищуренными глазами за неспешно плывущими в высоком небе облаками. Его ржаво-рыжие волосы намокли и потемнели, влажными спутанными сосульками падали на лоб, а начавшие подсыхать кончики слегка золотились на солнце, также, как и веснушки, рассыпанные по худому круглому лицу. — Тебе было тогда четыре года, и ты чуть не утонул. А потом долго боялся воды.

Я приподнялся на локте и с интересом уставился на приятеля:

— Откуда ты это знаешь?

— Просто знаю и все, — безмятежно ответил он. — Ты, ведь, мне веришь.

— Да, Йойо, конечно.

Мы еще какое-то время лежали молча, думая каждый о своем и наслаждаясь покоем и тишиной, которую нарушали только легкое журчание воды, да редкое птичье пересвистывание, даже лягушки присмирели и больше не подавали голоса. Потом Йойо сел, прислушался, взглянул на меня внезапно заблестевшими глазами и сказал:

— Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Мы поднялись и пошли по берегу, пока дорогу нам не преградили заросли высокого кустарника с длинными острыми листьями, бледно-зеленого цвета с серебристой матовой изнанкой. Йойо раздвинул ветки, и я увидел на поляне, неподалеку от нас, людей, супружескую пару и ребенка. Темноволосый малыш в коричневом джемпере и джинсовых шортах, возился на отмели, ковыряясь палочкой в песке, что-то сосредоточенно копал, иногда помогая себе руками, а мужчина и женщина сидели рядом на поваленном стволе дерева. Они смотрели на ребенка и негромко говорили между собой. Я узнал их как-то сразу, в один момент, будто кто-то толкнул меня в грудь, и почувствовал, как внутри стало расти что-то большое и нестерпимо жгучее, тесня сердце и мешая дышать.

Мужчина и женщина сидели, касаясь друг друга плечами и переплетя пальцы рук. Неподалеку на скатерти, в крупную голубую клетку, раскинутой на траве, были разложены ярко-красные пластиковые тарелки и стаканчики для пикника, из-под белых бумажных салфеток выглядывали бутерброды. Ребенок закончив копать ямку, вскочил, подбежал к импровизированному столу, схватил стаканчик и крикнул:

— Мама, смотри какой у меня будет пруд! Только нужна вода.

Потом он стремглав кинулся к реке, мужчина выпрямился, а женщина встревоженно воскликнула:

— Осторожнее, малыш!

Но было уже поздно. У самого берега маленькая ножка в стоптанном сандалике запнулась о корень, и мальчишка кубарем скатился в воду. Я почувствовал мимолетную боль от падения и через мгновение меня охватил липкий влажный холод, от которого перехватило дыхание. Дна не было, руки и ноги сами собой беспорядочно задергались, на миг перед глазами вспыхнул свет и мелькнул берег, показавшийся бесконечно далеким. Потом я снова ушел под воду, свет померк, чувство безысходного одиночества от сознания собственной беспомощности охватило душу, и еще недоумение от того, как внезапно все переменилось, и сияющий день сменился на подводные сумерки. Я понимал, что попал в беду и что мне нужно крикнуть, позвать на помощь, как можно скорее, в те секунды, когда голова снова окажется над водой, возможно в последний раз. Но, самое смешное, что я никак не мог в тот момент сообразить, что кричать. Я чувствовал, как течение уносит меня, затягивая все дальше под воду. Я разомкнул рот, большой серебристый пузырь, скользнул перед глазами и устремился вверх, а мое тело вниз. Но тут чьи-то руки, резким толчком, выдернули меня из воды, я сделал судорожный вдох и закричал.

А потом сидел на коленях у матери, на глазах которой еще блестели слезы, жадно дышал и дрожал всем телом, несмотря на теплый плед и крепкие объятия. Сильно саднило горло и жгло в носу от воды, которую я исторг из себя, да еще этот речной вкус и сырой, глинистый запах, липкий как пережитый страх не давали мне успокоиться. А когда, я наконец согрелся и перестал дрожать, меня накрыло такое всеобъемлющее чувство полноты жизни, что казалось неяркие краски увядающей природы заискрились перед глазами. Отец стоял рядом и выжимал свою мокрую рубашку, а на сучьях старой ивы была развешена моя одежда. Он что-то говорил, обращаясь то ко мне, то к маме, его голос успокаивал, был таким глубоким и молодым, если вы понимаете, о чем я. Потом он присел и обхватил нас своими крепкими руками, и я почувствовал на щеке тепло его дыхания, отдающее табаком. Он засмеялся и сказал: «Все в порядке, малыш! Все хорошо! Мы же с тобой.» И я засмеялся ему в ответ, по детски тонким, даже визгливым смехом, счастливым смехом, и вслед за нами облегченно засмеялась мама.

— Хватит, Йойо, — попросил я. Он отпустил ветви, и они, словно занавес скрыли от меня сидящих на берегу. И я перестал их слышать. Кровь стремительно побежала по жилам, я почувствовал ее напряженный гул. Показалось, что сердце не выдержит напора и разорвется, так что кровь хлынет наружу. Но хлынула не кровь, а слезы, обжигающе-горячие и горько-соленые. Ноги подкосились, и я опустился на землю, в пыльную, нагретую солнцем траву.

— Вот, черт, Йойо, — сказал я, давясь слезами, шмыгая носом и тщетно пытаясь успокоиться. — Я, кажется, становлюсь плаксой.

Йойо сел рядом и пристально посмотрел на меня своими зелеными как ясный лесной полдень глазами. Я почувствовал на себе его взгляд теплым солнечным зайчиком. Когда я захлюпал, он не отвернулся, а я боялся взглянуть на него, сидел, уткнувшись головой в колени и спрятав в ладонях мокрое, жарко полыхавшее, лицо

— Это ничего, Бемби, — сказал он спокойно. — Это хорошие слезы, правильные.

И в самом деле, когда они закончились с последним судорожным вдохом, необыкновенная легкость охватила меня, как будто что-то темное, лежавшее на душе тяжелым грузом бесконечно много лет внезапно ушло, растворилось в соленой влаге слез и я несколько раз глубоко, как в детстве, вздохнул, почувствовав умиротворение и усталость, будто после тяжелой трудной работы, которая, наконец, закончилась.

— А теперь, просто поспи, Бемби, — сказал Йойо. Я опустил голову ему на колени, и он положил свою прохладную ладонь на мой горячий, влажный от испарины лоб. Я закрыл глаза, сон, полноводной рекой накрыл меня, унося в своем течение куда-то далеко. Я успел пробормотать, засыпая:

— Йойо, мне так жаль…

Я хотел сказать ему, как мне жаль, что нельзя остаться с ним в этом чудесном сне, жаль, что это всего лишь сон и я забуду его как проснусь, что мне много чего жаль. Но он сказал:

— Шшш…, спи, малыш. Отдыхай, набирайся сил…

И я уснул. Но, когда проснулся, утром в своей квартире, на своей постели, помнил этот сон очень отчетливо, во всех подробностях, так будто на самом деле прожил этот день с Йойо, будто он на самом деле был.

Глава 15 Хьюстон. Стива

На следующий день я пришел на работу очень рано, и только расположился за столом, как заглянул шеф.

— Уже на месте? Отлично, давай поднимайся, поедешь со мной.

— Куда? — удивился я. Ни встреч, ни выездов на сегодня запланировано не было. Думал спокойно заняться своими делами, и вот на тебе, пожалуйста!

— По дороге расскажу, — обнадежил он и внезапно добавил, усмехнувшись. — Тебе понравится.

Я выключил компьютер, прихватил с собой папку с бумагами, и вслед за начальством вышел из кабинета, теряясь в догадках, что за форс-мажор у нас случился. Шеф стремительно летел по коридору. Меня всегда поражало как он при его солидной комплекции удивительно легко и даже с некоторой грацией двигался. Как располневший от беспроблемной жизни и хорошей кормежки хищник. Я едва поспевал за ним.

— Надеюсь наш проект не рухнул, — спросил я на бегу, чтобы знать, к чему готовиться. К плохим новостям или можно еще немного перевести дух. Он внезапно обернулся, останавливаясь, и я чуть не врезался в него, едва успев затормозить.

— Насчет проекта можешь не волноваться. Здесь другое. Сразу тебе скажу, чтобы ты не терзался. — Он довольно усмехнулся. — Я вчера был у главного, рекомендовал тебя на должность моего третьего зама. Он хочет на тебя глянуть, поэтому сейчас заскочим к нему, познакомишься. Нас уже ждут. Но ты не волнуйся — это, в общем, формальность. Он мне доверяет, а я тебе доверяю, дело ты знаешь. Так что уверен, проблем не будет. Поработаешь, освоишься, войдешь в курс дела. Посмотрим, как себя покажешь. Сразу скажу пахать придется много…

— А у вас есть должность третьего зама? — встрял я в его рассуждения.

— Теперь будет, — отрезал он. — Ты лучше вникай в то, что я тебе говорю. Да, там у главного не робей, да красней поменьше, а то он решит, что ты еще слишком молод для такой ответственности, — шеф отечески потрепал меня по плечу. Я, конечно, тут же покраснел. Стива уже развернулся, чтобы мчаться дальше, когда я сказал:

— Я не могу, простите…

Он бросил через плечо нетерпеливо:

— Что ты не можешь? Пошли, старик ждать не любит.

— Я не могу, — снова сказал я уже погромче, не трогаясь с места. Не хотел вот так на ходу сразу все ему вываливать, но деваться было уже некуда. Не у главного же объясняться. Шеф снова остановился, пристально и недовольно посмотрел на меня, с откровенным недоумением.

— Спасибо, но я не могу принять ваше предложение, — сказал я, чувствуя меж тем легкое головокружение, как перед прыжком в холодную воду.

— Что такое, Эрик, — резко спросил он, нахмурившись. — Что за капризы вдруг? Испугался? Глупости! У тебя получится.

— Нет, — сказал я. — Не в этом дело. Просто, я ухожу. Уезжаю насовсем, в другой город.

Мимо нас по коридору шли люди, рабочий день начался, и с нами то и дело здоровались. Из дверей кабинета выскочил знакомый подрядчик и увидев меня воскликнул:

— Послушай, Эрик, это же черт знает…

Потом заметил шефа, выражение его лица, осекся и добавил, отступая:

— Эээ, занят? Ладно, я потом…

Шеф еще несколько секунд сверлил меня суровым взглядом. Надо сказать, когда он так смотрел, глаза у него становились совершенно стального цвета, так, что поневоле пробирала дрожь.

Так, — сказал он и повторил после паузы. — Так-так…

Я пожал плечами и слегка прикусил язык, чтобы не засмеяться, хотя ничего смешного в ситуации не было. Но уж больно непривычно было видеть на лице нашего сурового босса выражение растерянности, которое пробивалось сквозь взгляд закаленного бойца, хладнокровно крушащего все препятствия на пути к цели. Он оглянулся по сторонам, словно запоминая свидетелей возмутительного публичного бунта, потом бросил сквозь зубы:

— Эрик, это очень неуместная шутка.

— Это не шутка. Я хотел вам сказать…

— Пошли в кабинет, и надеюсь, ты одумаешься по дороге.

Я покорно двинулся следом, незаметно переведя дух. Все равно, ведь, собирался сегодня ему сказать, так что может оно и к лучшему. До кабинета добрались очень быстро, шеф и так летал, а не ходил, а здесь превзошел самого себя. Вбежал в кабинет и, с треском захлопнув за мной дверь, прогремел:

— Давай, говори, что случилось. Только поживей, две минуты, и выдвигаемся.

— Я уезжаю, насовсем.

— Это я уже слышал. Не глухой пока. Почему? Что еще за блажь!

Я посмотрел на него с тоской, ну что здесь было объяснять. И как, и зачем.

— По личным мотивам.

— По личным мотивам? — Шеф уставился на меня с таким видом словно ничего возмутительней в жизни не слышал. — С ума сошел? Какие еще личные мотивы? Их что нельзя здесь на месте решить? С чего вдруг? И куда ты собрался? У тебя что проблемы? Выкладывай, только побыстрее.

Я помотал отрицательно головой. В настоящий момент, именно он был моей самой большой проблемой. Я и так тянул до последнего, не решаясь сказать ему о своем отъезде, а тут еще это назначение. Как сам шеф только что заметил, очень неуместная шутка, в данном случае предложение. Оно серьезно все усложнило, но решение я бы не стал менять ни при каких обстоятельствах. Осталось только это донести до шефа. Я не боялся его гнева, я боялся его расстроить. Он был отличный человек, мне жаль было с ним расставаться, и уж тем более не хотелось уходить вот так с сознанием, что подвел, не оправдал надежд. Я многим был ему обязан.

Мы познакомились, когда я был на четвертом курсе, проходил практику в одном из его отделов. Он сам меня принял. Он со всеми новичками знакомился лично, это было железное правило компании. Без его одобрения даже дворника не взяли бы. Я помню, как первый раз пришел к нему в кабинет, огромный как футбольное поле, залитый светом из больших ничем не занавешенных окон. Стен почти не было видно. Вдоль одной шли шкафы с книгами, стоящими в ряд журналами, толстыми папками с документами. Стена за креслом была сплошь увешена рамками с сертификатами, дипломами, журнальными и газетными вырезками. На другой висели застекленные фотографии черно-белые и цветные разного формата на которых очень красиво были сняты различные архитектурные объекты. Я бросил на них взгляд и невольно залюбовался. Хозяина в кабинете не было. Меня провела сюда секретарь, предложив подождать. Он появился словно из ниоткуда, возник у меня за спиной и спросил негромко уверенным, вальяжным басом:

— Нравится?

Я обернулся. Передо мной стоял высокий крупный мужчина с пронзительным взглядом темно-серых глаз, с лицом, вылепленным резко и просто. Гладко зачесанные назад черные с обильной сединой волосы открывали широкий выпуклый лоб, дающий возможность предположить в его обладателе изрядные способности мыслителя. Большой с горбинкой нос, плотно сжатые губы, сильный, выдающийся вперед подбородок, производили очень цельное, гармоничное впечатление. Такие лица любили рисовать мастера старой школы, придавая им царственное выражение. На мужчине был светло-серый пиджак, под которым виднелась голубая рубашка. Брюки безупречными складками лежали на черных кожаных туфлях, которые, казалось, самодовольно поскрипывали от сознания собственного благородства и новизны. Надо ли говорить, что начищены они были до шелковистого ненавязчивого блеска. Респектабельный вид довершали ремень из натуральной кожи с гладкой металлической пряжкой и терпкий аромат дорогого парфюма. Галстука не было, зато из-под обшлага рубашки поблескивали золотом часы, да из нагрудного кармашка торчал такого же золотистого цвета колпачок ручки. Я вдруг почувствовал себя бомжом из подворотни в своих старых джинсах, видавшем виды пиджаке, рукава которого за несколько лет постоянной носки уже изрядно обтрепались и были коротки. Я все еще рос, к тому же похудел и вещи болтались на мне как с чужого плеча.

Мне захотелось снять пиджак. Потому что футболка под ним была новая, черная. Это Йойо как-то незаметно заразил меня любовью к черным футболкам. Да и ботинки я тоже накануне как следует почистил. Я бы может не обратил на это особого внимания, все-таки отчетливо понимая разницу между директором преуспевающей компании и собой, обычным, ничем не примечательным студентом, но он окинул меня с головы до ног цепким, рентгеновским взглядом, не пропустив, кажется ни одной детали, так, что я ощутил неловкость от своего откровенно потрепанного вида. Впрочем, на лице его после осмотра ничего не отразилось, кроме дипломатичного бесстрастия.

— Да, нравится — ответил я ему. — Очень.

— Наша работа, — в его голосе отчетливо прозвучала нотка гордости.

— Да, здорово, — я снова посмотрел на снимки. Они, действительно были потрясающие, видно было, что снимал настоящий мастер.

— Я слышал, ты художник, — он не торопил меня, встал рядом и тоже стал смотреть на фотографии. Сейчас мне кажется, что он смотрел тогда не на снимки, а на меня. Я ловил его изучающий, внимательный взгляд в отражении на стекле.

Я кивнул, а он внезапно сказал ровным, немного скучающим голосом.

— Я не беру к себе кого попало. У нас сложно работать. Не все могут, даже если ты среди лучших на курсе. Успех компании держится на ее престиже, а престиж — дело тонкое, ошибок не прощает. Знаешь, как бывает, одна паршивая овца — все стадо портит. А ты вырос в детдоме, закончил обычную школу. При этом смог поступить в архитектурный институт, что, знаешь, совсем не просто. Тебе кто-то помогал?

— Да, мой учитель в художественной студии, — я назвал Карандаша, но он равнодушно покачал головой, это имя ему ни о чем не говорило. Взгляд его серых глаз был холоден и, мне показалось, что сквозь его вежливое спокойствие пробивалось какое-то неприятие, недоверие ко мне. Впрочем, я не могу винить его за это, глядя на себя тогдашнего, я бы тоже не строил особых иллюзий. Было удивительно уже то, что он снизошел до собеседования. Я не думал в тот момент, что был единственным кандидатом на это место, и чувствовал, как от волнения в горле то и дело начинало першить. Очень хотелось пить, и на одном из окон я заметил небольшую бутылку с минеральной водой, такого манящего, прохладного голубого цвета. Я немного помечтал, как выйдя наконец из кабинета, зайду в ближайший магазин, куплю себе такую и сразу выпью. От этих мечтаний меня отвлек голос директора:

— Хотел прояснить для себя кое-что. Твои родители погибли, а другие родственники, что с ними случилось? Почему они тебя бросили? И ребенком тебя несколько раз пытались усыновить, но каждый раз спустя непродолжительное время отказывались. Почему?

Меня почему-то задели его слова, и я ответил:

— Вы так много знаете про меня. Тогда, наверное, знаете и почему.

И тут же подумал, что он сейчас скажет: «Вон отсюда!» и я вылечу из кабинета, завалив практику в первый же день. Он бросил на меня быстрый, острый взгляд, и произнес, смягчив улыбкой тон своих слов.

— Дерзишь, студент. Зря.

— Извините, — я уже немного остыл и пожалел о своем выпаде. Как ребенок в самом деле. Но с практикой мысленно попрощался, прикинув про себя, с какой характеристикой он от меня откажется. Потом все же не утерпел и сказал, как можно вежливей. — Родители погибли в автомобильной катастрофе, о других родственниках сведений нет. Я выжил в аварии, но потом больше полугода находился в неврологической клинике, попросту психушке, после чего был определен в детский дом. По состоянию здоровья усыновлению не подлежал, так как считался ненормальным. Приводов в полицию не имею. Наркотиками не балуюсь, алкоголем не злоупотребляю. Что еще вам рассказать?

— Остынь, парень, — сказал он неожиданно добродушно. — Не стоит обижаться. Давай-ка, посмотрю твои бумаги.

Я отдал ему документы, и он сел за свой монументально огромный стол, на котором в каком-то упорядоченном хаосе лежали стопки чертежей, справочники, блокноты, гудел негромко открытый ноутбук престижной марки. Как ни странно, этот человек не терялся на фоне своего кабинета, а напротив казался его органичной частью. Даже главной его частью. В нем самом было что-то такое же монументальное. Он не предложил мне сесть, и я остался дальше рассматривать коллекцию снимков. Было по-прежнему интересно, но уже довольно грустно от того, что так бездарно угробил возможность набраться опыта в действительно стоящей конторе.

Я много слышал про эту компанию, они на самом деле были лучшими, я делал курсовую по одному из их проектов — высотка, удачно вписанная в сложный рельеф. Впервые увидев я буквально влюбился в нее, такое она производила грандиозное и необычное впечатление, словно из другого измерения. Поэтому считал, что мне сказочно повезло, когда от них пришла заявка к моему куратору. Правильно говорят, язык мой — враг мой.

— Это твой шанс, Эрик, — напутствовал меня куратор. — Постарайся его не упустить.

Да уж, хорошо я умею пользоваться удачей. Просто гений.

— Между прочим, — донеслось спустя какое-то время из-за стола. — Я навожу предварительно справки про всех, кто приходит сюда работать.

— Да, — уныло откликнулся я, — хорошо. Понятно.

Он перестал шуршать бумагами, поднялся и снова подошел ко мне.

— Пойдем, покажу твое место.

Я удивился и, видимо, это отразилось на моем лице, потому что он сказал:

— Думал, что выгоню? Всегда успею, не переживай. Сначала посмотрим, что ты на деле можешь. Да нос особенно не задирай. Все равно пока на побегушках будешь.

Это было восемь лет назад. Эта компания стала местом моей постоянной практики, вплоть до последнего курса. Каждый раз Стива лично писал мне отзыв по результатам, подробно расписывая как мои ошибки, так и довольно скромные успехи. А в последний день завершающей практики, заметил, отдавая документы, что будет рад меня видеть в этих стенах уже дипломированным специалистом. Я поблагодарил его, а он сказал:

— Я серьезно, студент. Если у тебя нет других планов испортить себе жизнь, то приходи, работа найдется.

Он действительно дал мне работу и возможность стать тем, кем я стал. Он много что мне дал, поддержку и понимание, свою дружбу, несмотря на разницу в возрасте, нас связывали более теплые отношения чем просто подчиненного и босса. И вот поэтому я чувствовал себя предателем, неблагодарным учеником. Шеф продолжал сверлить меня строгим, испытующим взглядом. Я молчал, не зная, что еще сказать. Тогда он развернулся, сел за стол, кивнул мне на стоящее напротив кресло и набрав на телефоне номер произнес, продолжая пристально смотреть на меня:

— У нас непредвиденное затруднение… Возможно попозже… Хорошо, я сообщу.

— Извините, — снова сказал я, — Мне в самом деле жаль, но я не изменю свое решение.

Достал из папки, которую все еще держал в руке, заявление об уходе и положил ему на стол. Он с видимым отвращением покосился на бумагу, побарабанил пальцами по столешнице и сказал:

— Надеюсь, ты понимаешь, что для этого должны быть не просто веские, а очень веские причины.

— Да, конечно.

Он продолжил:

— Ты хоть понимаешь какие перспективы упускаешь? Хорошо подумал?

— Да.

— Очень хорошо?

Я кивнул.

— И ты не можешь сказать в чем дело?

— Нет. Мне бы не хотелось… Во всяком случае пока.

— А Вероника в курсе? — спросил он вдруг.

— Вероника здесь ни при чем. — Шеф почему-то упорно считает, что нас с Вероникой связывают весьма романтичные отношения, как я не пытался его разубедить. Он не поверил в мою историю о внезапно найденных родственниках. Впрочем, Птица тоже не поверила. Так не бывает, отрезал он, и только снисходительно посмеивался и пытался меня подловить, каждый раз спрашивая: тогда, почему ты краснеешь. Да потому что с годами так и не избавился от этой досадной особенности своего организма. Но он все равно продолжал ждать от нас приглашения на свадебное торжество.

— Эрик, послушай, — сказал шеф тоном бесконечного терпения, который появлялся у него в разговорах с особо упертыми и сложными заказчиками. — Мне кажется, ты поступаешь неразумно. Крайне неразумно. Вот скажи, хорошо, приедешь ты на новое место, что ты там будешь делать? Ни родных, ни знакомых. А что с работой? Куда ты там пойдешь, кем?

— На стройку, кем возьмут, — этот вопрос я уже продумал. — Опыт у меня есть, вы же знаете.

Я действительно достаточно поработал на стройках подсобником, готовил раствор, таскал кирпичи, научился кладке, монтажным работам, еще в институте, на каникулах. В том числе и с легкой руки Стивы, несколько раз устраивавшему мне протекцию. Да и деньги были нужны. Шеф сердито фыркнул:

— На стройку! С твоими знаниями, головой, способностями, талантом, в конце концов. Да ты с ума сошел! Ты для чего образование получал? Что на тебя вдруг нашло. Эрик, я тебе еще раз серьезно говорю — не дури! Ты нужен мне здесь. Не знаю, что там у тебя за дела, раз не хочешь говорить — твое право, но учти: передумаешь, обратно не возьму!

Я сказал:

— Хорошо. Это справедливо, то, что вы говорите, хоть и не логично. Я все равно не вернусь. Но я вам очень благодарен, за все…

Я немного перевел дух, думая, что мы договорились, как он вдруг громко хлопнул ладонью по столу и крикнул с досадой:

— Да ты просто упрямый мальчишка! Да, мальчишка и больше никто! Все, уходи! Иди отсюда!.. И не просто иди, а подумай. Как следует подумай! Какой шанс ты сейчас упускаешь!

Шанс? Я как раз и пытался не упустить свой шанс. Свой шанс на счастье. Но вот как это объяснить шефу, который был помешан на работе. Лицо у него покраснело, я видел, что он не на шутку рассердился и решил, что ему тоже нужно время, чтобы остыть, чтобы привыкнуть к мысли о моем уходе, чтобы понять, что я серьезно. Поэтому поднялся и вышел из кабинета, слыша, как он раздраженно ворчит мне вслед:

— Благодарен он! Мальчишка! Лучше бы головой думал!

Глава 16 Разговор

После этого Стива несколько дней не давал о себе знать, и как мне показалось всеми силами избегал меня. Во всяком случае, на звонки он не отвечал, и секретарь неизменно сообщала, что высокое начальство занято и принять не может. Я уже решил, если в ближайшую неделю не удастся решить вопрос цивилизованным путем, просто не выйду на работу. Пусть увольняет без выходного пособия, переживу. Хотя в душе все ныло от расстройства и скребли непрерывно острые кошачьи когти. И как же не хватало мне сейчас Йойо, его насмешливого и одновременно участливого взгляда, его дружеской поддержки. Я даже пытался вызвать в памяти его привычный образ, нескладную фигуру, гитару в длинных худых руках, его голос: «Что, Бемби, худо?» И мысленно отвечал: «Да, брат, не очень складно все выходит». И слышал в ответ: «Знаю, что трудно. А ты как думал, малыш! Что все так просто будет».

Я уже оставил попытки достучаться до шефа, как вдруг, в конце дня, почти через неделю после нашего последнего разговора, он внезапно сам заглянул в отдел и поманил меня пальцем. Я поднялся и вышел. Он сказал: «Поехали тут в одно местечко. Потолкуем». Ну наконец-то! Хотя, о чем еще здесь было говорить, я ведь ясно сказал, что не передумаю. Он махнул рукой: «Да понял я уже. И то, что сбежать надумал тоже знаю. Поэтому послушай, что я тебе буду говорить.» Маленькое кафе, в которое шеф нас привез находилось в полуподвальном помещении и было отделано под старину. Эдакий стильный погребок с красной кирпичной кладкой, деревянными панелями, основательными дубовыми столиками, «прокопчеными» темной морилкой балками, беленым, сводчатым потолком. На стенах висели медные фонари и вперемешку реклама табака и кофе в духе шестидесятых, отдельную группу занимали снимки каких-то респектабельных знаменитостей. В общем довольно интересное место для сугубо мужских посиделок. Думаю, что женщины здесь не часто появлялись, а если и удостаивались такой чести, то чувствовали себя на редкость неуютно. Зато шеф тут явно был своим и в числе завсегдатаев. Официант почтительно обратился к нему по имени-отчеству, наградив меня быстрым, профессионально внимательным, взглядом. И получив ответ, бесшумно исчез за стойкой, украшенной настоящими антикварными аппаратами для разлива пива. Посетителей было немного. Стива заказал нам коньяк и, пока его не принесли, молчал, блуждая взглядом по залу. Он был спокоен, но за этим спокойствием чувствовалось напряжение. Впрочем, я и сам был так напряжен, что молчание Стивы казалось мне намеренной пыткой.

— Вы подпишите заявление? — не утерпев, спросил я. Он снова отмахнулся. В это время перед нами опять возник официант, сноровисто и ловко расставил пузатые бокалы, на дне которых плескалась темно-янтарная жидкость, тарелочки с закусками, небольшой графин, заполненный на четверть коньяком. После чего неслышно исчез. Стива наклонил голову, взял в руки фужер и словно задумался. Потом сделал глоток и произнес, пристально глядя на меня поверх бокала:

— Скажу откровенно, я не хотел тебя брать тогда, на практику. Мы редко берем студентов, только с дальним прицелом, самых перспективных, чтобы оставить. Поэтому попасть к нам все равно, что счастливый билет вытянуть. У меня и выбор был еще из пяти выпускников с вашего факультета. У всех спецшколы, блестящие рекомендации, все умницы, отличники, прекрасные семьи, традиции, воспитание. У некоторых из них я родителей лично знал, звонили мне, просили к их ребенку присмотреться… И тут ты со своим детдомом и психушкой, своей детской травмой. Что там могло получиться хорошего? Ничего. Я даже подумал, что в деканате что-то напутали и твое резюме случайно попало в этот список. Знаешь, сидел их перебирал: то одно брал, то другое, а рука сама к твоему тянулась. Потом решил: что гадать, посмотрю вживую, а там видно будет. Вживую-то оно всегда вернее, чем по бумагам.

— Да, наверное, — я тоже взял в руки бокал и немного отпил. Коньяк был хороший, дорогой. Только от волнения я едва мог это оценить. — Я помню, как нахамил вам тогда.

Он засмеялся:

— Ты меня задел. Я не ждал от тебя такой удали.

Я тоже улыбнулся:

— Сам не понимаю, почему сорвался и почему вы меня сразу не выгнали.

— Да надо было, глядишь сейчас так не мучился… А не выгнал, потому что ты мне понравился, себя тогда вспомнил. Я, ведь, специально попросил оставить тебя одного в кабинете. Мне было интересно, что ты будешь делать. Да интересно… Вообще, думаю, что в тот момент, когда я тебя выбрал, мной во многом двигало любопытство. Хотелось посмотреть, что может представлять из себя такой человек как ты. Когда я вошел, ты стоял ко мне спиной и увлеченно рассматривал фотографии, коллекцию снимков. Так увлеченно, что не сразу меня заметил. Это был хороший знак. К тому же, знаешь, иногда мелочь, ерунда какая-нибудь, решает дело. Ты тогда так забавно, очень по-детски, покраснел от обиды и почему-то это меня окончательно убедило, с тобойвсе получится.

— Жалеете теперь, что взяли?

— Нет, не жалею. Я в тебе не ошибся. Ни разу не подвел за эти годы… А теперь ты бежать собрался. Даже не знаю, как тебя назвать-то после этого.

— Щенок, — подсказал я. — Неблагодарный щенок, наглый и самоуверенный.

Он фыркнул и довольно ощутимо приложил меня ладонью по затылку, рука у шефа была тяжелой, потом сказал нахмурясь:

— На правах старшего товарища. А так, все верно сказал. Как был дерзким, так и остался… Расстроил ты меня.

Он снова пригубил коньяк и продолжил уже другим тоном:

— Эрик, ты ведь любишь эту работу, ты создан для нее. У тебя дар, редкий дар, между прочим. Уж поверь, через мои руки много молодняка прошло. И что теперь: все насмарку, все зря?

— Я не могу. Мне жаль. Работать с вами было счастьем, удачей, подарком судьбы, но я не могу, поймите, пожалуйста. Мне действительно очень жаль, — сказал я ему, но он отмахнулся.

— Брось, ничего тебе не жаль. По глазам вижу. Шальные они у тебя стали, неспокойные. Может все-таки расскажешь, что случилось?

Я отрицательно покачал головой. Нечего было пока рассказывать. То, что я задумал, если облечь в слова выглядело несусветной глупостью. Может так оно и было на самом деле, вот только я не мог поступить иначе. Не мог и все.

— Ладно, — шеф плеснул в бокал еще коньяка из граненого хрустального графина и продолжил. — Захочешь — расскажешь. И ты погоди прощаться. Я ведь тебя не для того сюда притащил, чтобы напиться. Я деловой человек и у меня к тебе деловое предложение. Во-первых, я не отпущу тебя пока проект не закончим. Здесь не только меня, всех нас подведешь. Как? Сможешь ты пойти на это?

Я покраснел отчасти от стыда, отчасти с досады. Он был прав. Он всегда оказывался прав, уж не знаю каким образом. Наверное, поэтому все в компании уважали его и боялись больше чем главного, который был где-то там в своем поднебесном мире и редко снисходил до посещения нас, простых граждан его строительной империи. Да это и не нужно было, наш шеф крепко держал в своих руках дела компании. На его имени и авторитете, его умении, знаниях, опыте, его искусстве вести переговоры и чутье все держалось. И мы старались ему соответствовать. У нас была отличная команда. Мой уход, конечно не стал бы катастрофой, но ощутимо ударил по проекту. Шеф смотрел на меня выжидающе, а я молчал. Понимал в глубине души, что придется притормозить, но мысли об отсрочке были нестерпимы.

— Хорошо, — наконец, выдавил я из себя. — Задержусь, но только до конца проекта. А потом вы меня отпустите.

Он немного повеселел и произнес:

— Если ты сам захочешь. Потому, что есть еще и во-вторых.

Я посмотрел на него с подозрением, что он придумал? Неужели будет наставать, давить на совесть, мотивируя тем, что они меня как специалиста вырастили, на ноги поставили, вложились. Это было так не похоже на шефа, но я занервничал вдруг. А он сказал:

— Не хмурься. Во-вторых, я думаю, что нам пора расширяться. Сегодня был у главного, он меня поддержал. Будем открывать новый филиал. И если ты не передумаешь, то есть предложение взвалить на тебя эту хлопотную миссию. И при деле будешь, и по стройкам побегаешь, раз уж тебе так хочется. К тому же из обоймы не выпадаешь, а жизнь она знаешь разные сюрпризы преподносит. Так что скажешь? Надеюсь, это не идет в разрез с твоими планами? Или дать тебе время подумать?

— Да, — сказал я. — Пожалуй, надо.

— Ну, думай, у тебя три минуты. Время пошло.

И он взглянул на свои часы, постучав ногтем по стеклу. Я немного опешил и растерялся, но он усмехнулся:

— Расслабься. Я пошутил. Думай до завтра. Утром ответ дашь.

Но я сказал:

— Нет, не нужно, я уже обдумал и решил. Вроде уложился?

И тоже посмотрел на часы, подкрутив колесико заводного механизма. Я действительно решил. То, что предлагал шеф было неслыханным подарком, я не мог и мечтать о подобном и уж, конечно, ничем не заслужил. Хоть и прокатился по спине холодок от сознания грандиозности задачи, запороть которую после слов шефа я просто не имел права. И чувствуя себя нечаянно коронованным самозванцем, сказал:

— Я согласен… И спасибо вам, я постараюсь. Хотя, честно говоря, немного не по себе.

Он кивнул удовлетворенно и улыбнулся

— Не надо себя недооценивать, Эрик. Я знаю, у тебя получится. К тому же ты не один будешь. Возьмешь кого-нибудь из наших, потом решим. Там на месте людей подберешь. Да и потом, под моим началом все равно остаешься. Хотя скажу честно, мне будет не хватать тебя здесь. Не знаю, что в тебе есть такого особенного, но вот когда ты со мной, я спокоен, на любой встрече, на любых переговорах. А ты, небось, удивлялся, почему я тебя везде с собой таскаю. Как талисман. Не обиделся?

Я сказал: «Нет», а шеф добавил: «Но, конечно, не только поэтому, а чтобы опыта набирался, с заказчиками знакомился, с партнерами. Соображаешь ты быстро, это хорошо, и специалист отличный. Но в нашем деле еще и людей нужно знать, и чтобы тебя знали.»

— Да, я понимаю, — мне показалось, что тот глоток коньяка, что я сделал, ударил мне в голову. Стало легко, до эйфории. Когда этот груз, тяжелого, неприятного расставания упал с души, я в полной мере ощутил, как он давил на меня, вызывая чувство вины и недовольства собой. И я сказал шефу, почему-то вдруг пришло в голову:

— А помните, нашу с вами первую командировку?

— Помню, — ответил он серьезно. — И ведь, я был прав, тебе помогло.

Глава 17 Урок вождения

Да, это была еще та поездка! Обычно нас возил шофер, пожилой и неторопливый дядечка, бывший таксист. Но водитель у нас был один, и шеф частенько сам садился за руль. В тот день он ворвался к нам в отдел и подлетев к моему столу, торопливо замахал руками:

— Давай собирайся. Прихвати чертежи и презентацию по гостиничному комплексу. Надо обсудить кое-что с заказчиком. Мне, кажется, что мы не поняли друг друга.

Он был на взводе, и я не стал мешкать. Заказ был не очень большой, но перспективный. В случае удачного сотрудничества мог открыть дорогу к более крупному соглашению. Поэтому все вопросы с клиентом, а вернее клиентами, владельцами сети придорожных гостиниц, он предпочитал обговаривать лично. Быстро собравшись, я выбежал вслед за шефом. Он стремительно прыгнул за руль и кивнул мне на место рядом.

— Что-то там с разметкой намудрили, — сказал он, трогаясь с места. — Сейчас доскочим, глянем в чем дело.

— Куда? — заикнулся я, предчувствуя недоброе. Объектов было несколько, он назвал самый дальний, за городской чертой и мой желудок сжался в комок. Гнал шеф машину так, словно кто-то рожал у нас на заднем сиденье. И я понял, то как он двигается пешком, ничто по сравнению с тем, как шеф водит машину. Он оказался еще тем шумахером. И если по городу его еще кое-как сдерживали светофоры, то вырвавшись на скоростное шоссе, он облегченно выдохнул и от души прибавил газу. Поток машин был довольно плотным, но мы неслись, обгоняя одно авто за другим, лавируя между большегрузами. На повороте нас попытался подрезать внушительный зеленый внедорожник, сверкая солнечными бликами на мощной хромированной челюсти бампера и хищном оскале радиаторной решетки. Но шеф ловко вывернул, при этом сочно выругавшись на водителя, крепкого парня с красной широкой физиономией, который таращился на нас сквозь черные очки из открытого окна своего автомонстра. Тот засигналил нам вслед долгим пронзительным гудком, из салона его машины била оглушающе музыка.

От всей этой какафонии, непрерывного шелеста шин по асфальту, неумолчного рева автострады и свиста ветра в приоткрытое окно, а еще солнца, бившего в глаза, изводившего своим слепящим светом и жаром, я почувствовал себя как в западне и заерзал на месте, пытаясь стряхнуть начинавший окутывать сознание липкий, душный туман. Воздух, пропитанный выхлопными газами сотен машин, стал густым и вязким как вишневый кисель, и я понял, что легкие вот-вот завопят от ужаса, а следом взорвется мозг. Ремень удавом сжимал мне грудь и я, откинув его согнулся пополам, плотно зажмурив глаза и свесив голову к коленкам, чтобы там в прохладном полумраке поймать немного воздуха. А рука уже сама нашарила в кармане флакончик со спреем и сунув в рот пластмассовый распылитель, я несколько раз сильно нажал на поршень, почувствовал на языке знакомую ментоловую горечь, но до сжатого спазмом горла лекарство не дошло. Его оказалось слишком мало, флакончик был практически пуст. Я второпях не проверил его перед поездкой, и вот теперь бесполезно тряс, пытаясь добраться до остатков.

— Тебе что, плохо? — спросил шеф, перекрикивая, рев, проносящихся мимо машин. Я прохрипел:

— Нет, — и тут же поправился. — Да, плохо.

Хотел попросить его остановить машину хоть на минуту, но он уже сам сворачивал к обочине. Остановился, опустил до упора оконные стекла и свежий, холодный ветер наполнил салон, взъерошив на затылке волосы, прогулявшись сквозняком по влажной от пота шее. Казалось, он выдул из салона угар, мир начал приходить в равновесие, а я потихоньку дышать.

— Укачало? — голос шефа прозвучал над самым ухом. Он стал греметь чем-то в бардачке. Я прошептал:

— Нет, сейчас пройдет.

Стараясь успокоиться, принялся сосредоточенно считать про себя, фиксируя внимание, как советовал врач, на количестве вдохов и выдохов. День вновь посветлел, в голове прояснилось. Мне стало неудобно перед шефом, и я сказал ему:

— Извините.

Он спросил:

— За что? За что ты извиняешься?

— За беспокойство, за то, что задерживаю.

Он вздохнул:

— Ты не виноват.

И протянул мне небольшую бутылку с минералкой. Я немного отпил, потом еще и еще, пока не ополовинил ее. Вода была теплой, негазированной, но все равно, показалась мне очень вкусной. Он спросил, глядя как я пью:

— Часто с тобой это бывает?

— Нет, — сказал я, с некоторым сожалением закручивая крышку на бутылке с остатками воды. Горло во время приступа будто мгновенно пересохло и покрылось шершавой коркой. — Сейчас уже нет. Последствие детской травмы после аварии.

— Ты что-нибудь с этим делаешь? — спросил он, хмуря брови.

— Да, конечно, — ответил я и показал флакончик из-под лекарства. Он взял его в руки, посмотрел и сказал со свойственной ему прямотой:

— Убедиться, что не сидишь на наркоте.

Я спросил:

— Что, похоже?

И он ответил:

— Нет, я пошутил, — и добавил, причем, в его обычно резком голосе прозвучали непривычно мягкие, отеческие нотки: — А если серьезно, Эрик, тебе нужно научиться самому водить машину.

— Да вы что! — я даже рассмеялся от такого непредставимо нелепого предложения. Правда, смех прозвучал невесело. — Я доеду только до первого столба, а потом опять загремлю в психушку. Нет, спасибо. Я уже был там, больше не хочу.

— Так было плохо?

— Плохо? Да, очень. Возможно поэтому я мало что помню. Так остались в памяти какие-то отдельные фрагменты. Мне все казалось тогда, что я как в дурном сне и никак не могу проснуться.

Только иногда отчетливой картинкой встает в памяти, как стою ночью на холодном кафельном полу в ванной комнате и смотрю в окно на далекие городские огни. Ноги при этом сильно мерзли, но тапочки, которые мне там выдали были большими, страшно неудобными и громко шлепали при ходьбе, поэтому приходилось красться ночью босиком, чтобы не разбудить дежурную медсестру, которая спала на кушетке в коридоре, подложив под голову плотный валик, свернутого в рулон одеяла. В палатах вздыхали и ворочались во сне пациенты, иногда кто-нибудь из них начинал кричать или громко стонать и приходилось быстро возвращаться обратно, долго стоять за дверью, прислушиваясь, встала медсестра или нет. Почему я просто не брал обувь с собой, чтобы надеть ее потом на месте, не знаю. Особенно я любил самое глухое и тихое послеполуночное время, между часом и тремя, когда было как-то особенно спокойно и все крепко спали. Тогда можно было долго любоваться на огни, не вздрагивая от каждого шороха или стука дверей, не боясь, что вспыхнет внезапно над головой жесткий электрический свет и раздастся сердитый окрик. Нам нельзя было выходить ночью из палаты, за это наказывали.

— Наказывали? — переспросил шеф. — Как?

— Ну могли потом днем поставить часа на два в коридоре в одних трусах.

Стоять так, конечно, было неудобно и стыдно, все таращились на тебя как на животное в зоопарке. Или могли подойти, ущипнуть, а самые веселые из контингента еще и слюнями вымазать, пока никто не видел. Чтобы отвлечься, я тогда и начал рисовать в уме разные картины, воображал, как на белом листе бумаги движутся тонкие карандашные линии, как затем цвет, переливаясь оттенками, заполняет пространство между ними, превращая плоское контурное изображение в объемное, трехмерное. Рисовал с упоением любимых персонажей из комиксов или мультфильмов, разговаривал с ними мысленно и, наверное, со стороны это делало меня еще более ненормальным.

— Потом могли забрать на сутки одеяло и одежду. Это было хуже, потому что нельзя было укрыться, отгородиться от всей той обстановки, да и холодно.

— Какая жестокость, — пробормотал Стива, а я глубоко вздохнул, наслаждаясь покоем и свежестью утра, потом все-таки возразил ему:

— Жестокость? Нет, отчего же. Я ведь нарушал, систематически. Как будто не понимал, что от меня требуют, как ненормальный. Да я такой и был для них. Поэтому они и пытались так до меня достучаться, чтобы усвоил. Ведь, не били же.

Только я никак не мог отказаться от своих ночных вылазок. Эти мерцающие огни, они притягивали меня, как лунный свет сомнамбулу. Я готов был смотреть на них часами, такие теплые и далекие. Так светятся окна в квартирах многоэтажных домов. И за каждым мне почему-то виделась счастливая семейная жизнь. Представлял себе, как садятся за общий стол дети и родители, пьют чай, разговаривают, шутят и смеются. Потом ложатся спать, пожелав друг другу приятных снов или смотрят по телевизору интересные фильмы и передачи, читают книги, выбирая их на полках книжного шкафа в общей гостиной. И только я стоял невидимый для этого мира, не существующий в нем, среди чужих казенных стен. Этот обычный нормальный мир, лежащий за этими огнями, был так же далек от меня как настоящие звезды и так же недостижим.

— Да меня и не всегда ловили, иногда везло. Не знаю, правда, зачем я вам все это рассказываю…

Он похлопал меня по колену и сказал:

— Иногда одному человеку бывает полезно выговориться, а другому послушать. Я рос в благополучной семье. Отец был жестковат, слабаков не уважал. Но за справедливость стоял горой. Да и любил меня, поэтому обид я от него не видел. Мне трудно представить, что тебе довелось пережить. Однако, думаю, раз это тебя не сломало, то и с остальным ты в своей жизни справишься. Двинемся потихоньку. Держись, сильно гнать не буду, если снова поплохеет, скажи. Остановимся, переждем, ничего страшного.

— Да мы, наверное, и так опоздали.

— Подождут. Не так уж это и важно.

Когда почти два часа спустя мы въехали в город, шеф остановился у большого супермаркета и сказал, перед тем как уйти:

— Я сейчас. Можешь пока выйти, размяться.

Это был хороший совет, и я не преминул им воспользоваться, вышел и осмотрелся. Немного походил по стоянке, размял затекшие ноги, еще чувствуя в них противную слабость. Вскоре в дверях магазина показался Стива, держа в руках коричневый бумажный пакет. Я снова сел в машину, и через несколько минут шеф, громко хлопнув дверью, втиснулся за руль. Потом зашуршал, доставая что-то из пакета, и сказал, протягивая мне плоскую бутылку на черной, глянцевой этикетке которой, было написано витиеватыми золотыми буквами «Джек Дэниэлс»:

— На-ка, сделай глоток. Только один.

Я замотал головой, спиртное перед встречей, да еще такое крепкое, он часом с ума не сошел. Но шеф уже отвинтил золотистую крышку и по салону разлился тонкий, немного древесный аромат.

— Я не буду, — сказал я ему, — я в порядке. Не надо, от меня будет пахнуть, клиенты подумают, что связались с алкоголиком, потеряем и заказ, и репутацию.

— Клиенты подумают, что мы пытаемся их надуть, причем по-крупному. Ты на себя в зеркало посмотри. Ты даже не белый, ты бледно-зеленый. Думаешь такой вид говорит о престиже компании, внушает оптимизм. Да на тебя смотреть больно. Притом, что я старался не гнать.

— Я заметил, у вас почти получилось.

На самом деле мы еще несколько раз съезжали на обочину, где я снова приходил в себя и пытался еще что-то выжать из пустого ингалятора. Давно меня так не накрывало. Возможно причина была не только в гонке, но и в том, что с каждой остановкой, я нервничал все больше и больше, казня себя за задержки, и приходя в ужас от мысли, что из-за меня сорвется сделка. И как только отступало удушье, твердил в порывы искреннего сожаления «извините». Пока шеф не взорвался и не сказал, что еще одно «простите» и он выкинет меня из машины на всем ходу. Тут я засмеялся, а он посмотрел на меня удивленно и встревоженно.

— Я уже пытался так сделать, однажды, — объяснил я ему.

— Спасибо, что предупредил, — процедил он сквозь зубы и заблокировал двери. Я откинулся на спинку и закрыл глаза, подставив лицо, бьющему в открытое окно ветру.

Он все-таки заставил меня сделать хороший глоток и сунул в руку кусок горького шоколада, отломив его от большой плитки, которую извлек все из того же пакета. Алкоголь, проскочив внутрь сгустком обжигающей горло энергии, придал бодрости, заставив кровь быстрее бежать по жилам, по телу разлилось приятное тепло.

— Вот теперь, поехали, — удовлетворенно заметил шеф и мы снова тронулись в путь. К счастью, заказчик нас дождался, а опоздание шеф объяснил несколько туманно, сказав сурово и значительно, что дорога выдалась на редкость нелегкая, и мы делали, что могли. Представители другой стороны, на вид два простоватых дядечки лет сорока пяти, в почти одинаковых клетчатых рубашках, откровенно новых синих джинсах и крепких дорожных ботинках, согласно закивали головами, ответив, что пробки на дорогах стали совершенно невозможными. Я, стараясь на всякий случай, не дышать в их сторону, развернул чертежи, и мы начали выяснять почему наш проект не вписался на местности, затронув чужой участок. В конце концов после беготни с рулеткой и обмера уже намеченного фундамента будущего кемпинга, выяснилось, что подрядчик, на котором, кстати настоял сам заказчик, перепутал размеры. После того, как все разъяснилось, я облегченно выдохнул. Нашей вины не было, но нервы пришлось потрепать изрядно. Да уж день, выдался не из легких. Потом дядечки, которые к слову сказать были братьями, озадаченно чесали в затылке, смущенно опускали глаза, когда шеф расписывал им перспективы работы с такими специалистами, что в элементарных расчетах путаются. Пока они не начали почти умолять его посодействовать в подборе строительной конторы понадежней и потолковей. Когда, наконец, все дела закончили и стороны пришли к взаимному соглашению, а попросту они согласились на наши условия и признали свою ошибку, мы двинулись в обратный путь. Вечерело. Шеф заехал в какую-то забегаловку, и мы перекусили, взяв по стакану нестерпимо горячего кофе из автомата и паре неожиданно вкусных и свежих пирожков с картошкой. В машине шеф потряс флаконом с «Джеком» и предложил:

— Не хочешь глоток на дорожку?

Я отказался, на этот раз наотрез. Устал и боялся, что, алкоголь сильно ударит в голову. Да и не любил я это состояние измененного сознания, что давало спиртное. Он не стал настаивать. И сам пить не стал, что, впрочем, было понятно: нам еще ехать и ехать, и только одному провидению было известно, когда мы окажемся дома, если меня опять начнет накрывать по дороге. Он кинул фляжку обратно в пакет, а начатую плитку шоколада сунул мне в руки:

— Держи.

Я поблагодарил его, и мы тронулись в путь. Видимо, он тоже нервничал утром, потому и мчался так, словно за нами гнались, а сейчас двигались мы на удивление ровно и спокойно. Шеф молчал, задумчиво глядя перед собой, аккуратно и плавно огибал идущие впереди фуры. Я тоже немного расслабился и даже начал дремать, как вдруг Стива, круто вывернув руль, скатился с шоссе на узкую, грунтовую дорогу, которая вела куда-то в поля мимо золотившихся в лучах заходящего солнца колосьев пшеницы.

— Куда мы? — удивился я внезапной перемене маршрута. На что Стива, лаконично ответил:

— Увидишь.

Дорога привела нас к старому выгону для скота, поросшему короткой, жесткой травой. Поле было большим и удивительно ровным, почти правильной круглой формы. Грунтовка шла через выгон, деля его на две одинаковые части и убегала за ворота дальше в светлый березовый лесок. Шеф остановил машину, вышел из нее, несколько раз глубоко вздохнул, пристально посмотрел на меня сквозь лобовое стекло и произнес, кивнув головой на водительское место:

— Давай за руль, Эрик, меняемся местами.

— Что? — не поверил я своим ушам, сон как рукой сняло. — Шутите?

— Да уж какие тут шутки! Я нашу поездку еще не скоро забуду. Думал не доедешь, загнешься. Фух, — он шумно перевел дух. — Аж, самого затрясло. Так что, лучше не спорь, сейчас лечить тебя будем. Как говорится, клин клином вышибать. Да не бойся, попробуешь только.

Я не знал, что и сказать. Мне хотелось испытать, каково это — вести машину, откровенно говоря, давно хотелось. Но дальше этого дело не шло. В автошколу я идти стеснялся, боясь, что приступ начнется во время занятий и, меня с позором, выпрут. А уж пробовать на машине шефа, дорогой иномарке, солидного представительского класса и вовсе было чистым безумием.

— Не могу, — сказал я ему, плотнее устраиваясь на своем месте, — машину пожалейте. Если что, моей зарплаты не хватит, чтобы с вами и за сто лет рассчитаться.

— Не переживай, она застрахована, ничего ты ей не сделаешь. Тем более, что я рядом буду. Давай-ка живей пока совсем не стемнело.

Мы перепирались еще минут пять, пока, я, наконец не сдался, и пересев на его место, взялся за руль, чувствуя от волнения легкое головокружение и звон в ушах. Несколько раз глубоко вздохнул, бесполезно стараясь достать до самого дна своих легких, еще крепче вцепился в руль, снова со свистом втянул в себя воздух, из которого вдруг начал стремительно исчезать кислород. С тоской покосился на небо, где скоро должны были в немыслимой высоте зажечься первые звезды, яркие лучи которых прошили бы насквозь густевшую синеву неба, чтобы до самого рассвета безмятежно мерцать над спящей землей. Между тем, рулевое колесо, отделанное дорогой темно-коричневой кожей, с каждой минутой словно росло у меня в руках, грозя зажать мою тушку между собой и сиденьем как в капкане, коварной западне из которой меня можно будет извлечь только по кусочкам. Я даже представил на миг как затрещат сминаемые ребра и меня замутило.

— Все. Кончай пыхтеть, расслабься, — голос Стивы, спокойный уверенный баритон, подействовал на меня неожиданно благотворно. В нем сквозило что-то такое по-настоящему твердое, мужское и в то же время очень дружеское, располагающее. Наверное, так отец мог обращаться к своему сыну. Он словно говорил, ну давай же, стань, наконец, мужиком, войди в наш элитный клуб, чтобы папка мог гордиться тобой. А если сразу не сможешь, ничего страшного, мы попробуем еще раз и у тебя все получится.

— Ты сможешь, Эрик, — сказал внезапно Стива будто следуя за моими мыслями. Я искоса взглянул на него пытаясь уловить на его лице раздражение или досаду, вызванную моей нерешительностью и боязливостью, но он глядел скорее с любопытством и мне показалось, что в его глазах начал разгораться огонек азарта.

— Вы случайно на скачках ставки не делаете, — спросил я его, мне вдруг пришло в голову, что он может быть довольно рисковым игроком, с его-то темпераментом и перед глазами возникла яркая, во всех подробностях картинка, Стива, впрочем, никак не потеряв своей вальяжности, высоко вскинув руки, широко открыв рот, мощным криком, идущим из самой глубины всего его существа, приветствует победный финиш фаворита заезда, на которого он разумеется поставил.

— Что? — Стива на мгновение опешил, потом рассмеялся и заметил добродушно: Зубы мне заговариваешь? Потом обсудим, если интересуешься. А сейчас, гляди внимательно и слушай: вот это — ключ зажигания… И кстати, машина, та же лошадь, ее почувствовать надо, подружиться с ней, принять как друга, а не как ведро с болтами. Понимаешь? Вот сейчас заведешь и вникни, как мотор мурчит, послушай, что он тебе скажет…

Когда в набухшем синевой воздухе стали уже плохо различимы и частокол берез на дальнем краю выгона, и накатанная мной по короткой луговой траве белесая полоса вдоль кромки леса, я выдохнул, чувствуя безмерную усталость:

— Все, больше не могу.

Руки, которые я с некоторым трудом оторвал от баранки, тряслись от напряжения, спина взмокла и ночная прохлада, льющаяся в открытое окно, я настоял, чтобы оно было открыто, иначе просто задохнулся бы от временами хватавшей меня за горло паники, запустила холодные пальцы мне за воротник рубашки, растекаясь по спине студеными ручейками. Я поежился и посмотрел на своего безрассудного шефа, надеясь, что не сильно разочаровал. По его лицу, уже смазанному сумраком, трудно было что-либо понять, а, впрочем, я так вымотался, ведя машину по периметру лужайки в режиме точка-тире, большей частью рывками, то на черепашьем ходу, так, что иногда она просто глохла, то неосторожно давя на газ, и стараясь выровнять ход на плавный и равномерный, что почувствовал какое-то безразличие.

— Ну что, жить будешь, — сказал шеф усталым, но довольным голосом, — И машину водить тоже.

Мы еще некоторое время посидели в остывающем автомобиле молча, слушая умиротворенный шелест листьев и мелодичные короткие трели певчих птиц, соловьев или малиновок, разогревавшихся перед вечерним выступлением где-то в глубине леса, потом поменялись местами. Причем, я чуть не рухнул, выбираясь из машины, ноги внезапно подкосились, ослабев, но, к счастью, удержался. Обратно ехали разрывая ночь световыми мечами фар, усталость накатывала волнами, так что не было сил даже говорить, я сидел в изнеможении откинувшись на спинку, а в глубине души зрело чувство похожее на ликование: неужели я это сделал, невероятно. Как вообще такое могло случиться? И что еще более странно, вместе с этим чувством, я вдруг ощутил желание повторить урок.

— Что, доволен? Сам себе не веришь?

Стива оказывается наблюдал за мной в зеркало, я поймал его взгляд, кивнул и смутился, неужели так заметно? Я смотрел как стелется под колеса автомобиля серая дорожная лента, возникая из чернильной темноты ночи и растворяясь в ней позади нас, бьются о ветровое стекло мошки и тут же исчезают в потоке воздуха, вспыхивают неоном дорожные знаки-навигаторы. Вдруг ощутил какой мягкий и ровный ход у машины, лишь иногда она деликатно вздрагивала на неровности автобана. Крупные кисти рук Стивы казалось небрежно застыли на баранке рулевого колеса. Он поддернул рукава пиджака почти до локтей и на оголившемся запястье, поблескивали золотом часы. Ярко светились зеленым стрелки, отчетливо выделяясь на черном циферблате: время близилось к полуночи. Я задумался и невольно вздохнул.

— Твой отец гордился бы тобой, Эрик, — внезапно сказал Стива. Я вновь поймал его взгляд в зеркале перед лобовым стеклом. Впереди замаячили красные габаритные огни какого-то автомобиля и шеф мягко, едва уловимым движением, чуть повернул руль идя на обгон.

— Вы правда так считаете? — спросил я его, когда светло-серый хэтчбек остался позади и его фары перестали светить нам в спину.

— Конечно, — ответил он, как мне показалось искренне и совершенно серьезно. — Любой отец гордился бы таким сыном как ты. Уж поверь мне.

Я промолчал, чувствуя застрявший в горле ком. А потом сказал, как-то вдруг потянуло на откровенность, что все думаю, был ли отец виноват в той аварии или он все равно ничего не мог сделать, не успел, ее исход от него просто не зависел. Эти тяжелые, свинцовые мысли порой долго не давали мне уснуть, когда затихал дневной шум и суета, когда я оставался наедине с собой. Они караулили меня в ночной тишине, подкрадывались внезапно и овладевали сознанием, приводя с собой бесплодные, бесполезные терзания и едкую горечь сожаления о той жизни, что так и не состоялась. Я пытался узнать подробности той аварии в дорожной полиции, но там за давностью лет уже никто не помнил о катастрофе, оборвавшей жизнь молодой пары и оставившей их ребенка одного на свете. Стива ответил не сразу, глухим, задумчивым голосом: Каждый может совершить ошибку, порой даже непоправимую. Он замолчал на какое-то время, словно размышлял над своими словами, а может хотел, чтобы я поразмыслил над ними, потом продолжил: но я уверен, что он никогда не стал бы рисковать жизнью своей жены и сына.

— Да, наверное, — сказал я не очень убежденный его словами. — Спасибо.

— Ты очень воспитанный молодой человек, Эрик, но твоя вежливость иногда пугает меня.

— Почему? — удивился я.

Стива засмеялся и его смех странно прозвучал в нарушаемой лишь ровным гулом мотора почти исповедальной тишине.

— Да потому! Мне все кажется, что ты при этом думаешь: пошел ты к черту, старый хрыч.

И я тоже рассмеялся, большей частью для того, чтобы скрыть смущение…

Глава 18 Снова в путь

Я выехал рано утром, закинув в багажник машины только самые необходимые вещи. Еще в интернате привык обходиться малым. Часть того, что скопилось за эти годы в квартире раздал знакомым. Книги и посуду, что поприличнее, забрал Тедди. Когда он узнал, что я уезжаю насовсем, он, видимо, вспомнив старое, закатил настоящую истерику. Кричал, что я не имею права, что я его единственный друг, можно сказать родственник, и что он не предполагал во мне такого вероломства, что Лайла этого тоже никогда не поймет. Вспомнил даже, что Син его когда-то неблагодарно бросил, и я также хочу избавиться от него, что всю жизнь все только и хотят избавиться от него. В общем все в таком духе. Он долго раззорялся, глядя как я складываю вещи, и не сделал даже малейшей попытки мне помочь. Впрочем, на это я и не рассчитывал. Потом он внезапно успокоился и замолчал. Глаза у него на мгновение остекленели, как будто его поразила пришедшая в голову мысль. А спустя какое-то время, видимо все обдумав, он изрек:

— Ладно, не стоит переживать.

Я удивленно воззрился на него, гадая, что за благодать сошла на Тедди ни с того ни с сего. Но он, не глядя на меня, с опасным фанатичным блеском в глазах продолжил:

— Возможно, мы тоже переедем. Вместе с тобой.

— О, нет! Только не это! — мысленно простонал я. Он что, решил стать проклятием всей моей жизни. Вот чем я так прогневал судьбу.

— Тедди, остынь, — я попытался урезонить страдальца, но бесполезно. Эта идея настолько захватила его воображение, что он вскоре смылся. Видимо побежал делиться своей гениальной мыслью с Лайлой. Но сначала наябедничал всем остальным, что я совсем потерял голову и собираюсь пустить свою жизнь псу под хвост и кто-то должен меня остановить. Что-что, а организовать полноценную панику Тедди умеет. Последствия не заставили себя ждать. И вскоре в мастерской собралась дружная команда спасателей. Я слышал, как они совещались на кухне, пока я паковал свою коллекцию журналов по архитектуре и дизайну, ломая голову, куда ее пристроить.

— Он так и не брался за работу. Но это же просто невозможно. Неужели все настолько серьезно…

Это — Вероника. Она славная девочка и беспокоится за меня. Птица сказала, что Вероника была бы не против стать моей женой. Я знаю об этом, я же не слепой все-таки. И по-своему, как сестру, я конечно люблю ее, очень люблю. Но не больше. И ей придется смириться с этим.

— Тедди, ну хоть ты ему скажи! — А это уже Лайла свистящим шепотом наседает на мужа.

— Говорил уже, — послышался его ворчливый голос. — Бесполезно, ничего понимать не хочет, черт упрямый!

— Я все слышу, Тедди! — мне захотелось рассмеяться. Несмотря ни на что, я был рад их присутствию.

— Вот и послушай, — немедленно откликнулся он. — Полезно будет.

Но все же замолчал, а я подумал, неужели он на самом деле расстроился. Вероника показалась в дверном проеме, подошла и присела рядом со мной, заглянула тревожно в глаза. Я погладил ее по щеке, и она потерлась лицом о мою ладонь.

— А если у тебя ничего не выйдет?

— Выйдет, — сказал я. — Тедди прав, я упрямый. А если нет, значит, просто буду рядом. Мне это нужно, понимаешь. Я не смогу теперь по-другому.

— Это та девушка, с твоих картин? — спросила она и, когда я кивнул, внезапно воскликнула: — А что будет со мной, Эрик?

— С тобой все будет отлично, сестренка, — сказал я. — Ты встретишь хорошего парня, вы поженитесь и будете счастливы. И ты по-прежнему будешь моей сестрой, а я твоим братом. И мы будем часто звонить друг другу и встречаться время от времени. Вот увидишь, все так и будет.

Но она покачала головой и на глазах у нее заблестели слезы.

— Послушай, Вероника, — сказал я тогда, — ты очень красивая, милая, добрая девочка…

Но она нетерпеливо перебила меня:

— Эрик, все это неважно. Все, что ты хочешь сказать. Потому что я…

— Нет, — я закрыл ей ладонью рот и повторил настойчиво. — Нет, не говори. Не говори того, о чем будешь потом жалеть, что разрушит то единственное, что только и может быть между нами. А это немало, поверь, очень немало. А большего я не могу тебе дать. Я не хочу тебя обманывать и не хочу тебя потерять. Я слишком долго был один, чтобы разбрасываться близкими людьми. Тем более такими славными как ты. Потерять тебя, значит, для меня потерять свою семейную историю, потерять связь с тем, кто я, откуда пришел. Для меня это очень важно, и ты для меня тоже очень важна. Пожалуйста, пойми это и прими. Потому что по-другому не будет. И не грусти. Со временем ты поймешь, что я был прав…

Рассвет только начал брезжить на горизонте и в воздухе еще висела ночная прохлада, когда позади остались последние дома городской окраины. Я не стал оглядываться, завершился очередной этап моей жизни, и вновь меня ждала неизвестность, но вместе с ней и надежда. Я не знал, как Птица воспримет мое появление, смогу ли я поладить с ее сыном, их сыном, но почему-то верил, что все образуется. Мне бы хотелось проделать этот путь на поезде, на первом утреннем поезде. Но я не решился, ведь это была их дорога. И я бы все равно пытался представить, как они ехали, о чем говорили, что делали. Наверное, выходили из купе и долго стояли в тесном и узком коридоре, обнявшись, тихо покачиваясь и глядя на мелькающие за окном пейзажи. Это слишком тяжело, даже сейчас, даже зная обо всем. Я не хотел идти по этому пути один. Возможно, когда-нибудь мы проделаем его вместе с Птицей. И это будет правильно.

День выдался жаркий, но лето было уже на исходе и солнце то и дело поддергивалось туманной дымкой. Шоссе послушно стелилось под колеса автомобиля, которые без устали наматывали километр за километром. Иногда я останавливался, съезжал на обочину, чтобы отдохнуть, свериться с картой в дорожном атласе и перекусить бутербродами, которые еще вечером заботливо приготовила мне Лайла, при этом непрерывно вздыхая, под уже привычное ворчание Тедди, так и не простившего мне отъезд. Они пришли попрощаться и засиделись допоздна, надавали кучу советов, большей частью бесполезных, забрали остатки книг и наконец ушли.

Накануне отъезда я зачем-то решил навестить наш «дом с привидениями», после ухода Йойо ни разу там не был. Просто не мог заставить себя, сердце сжималось от мысли, что наша старая комната, которую мы делили с ним на двоих, занята кем-то другим, и в ее стенах больше никогда не зазвучит голос друга. А здесь как-то вдруг потянуло, захотелось еще раз, напоследок, пройтись по сумрачным, обшарпанным коридорам, вдохнуть немного затхлый, отдающий застарелой сыростью, воздух, прикоснуться к шершавой коре могучего древнего дуба. И я поехал. Интернат встретил меня заколоченными окнами и запертыми на замок дверями, он словно разом осел и съежился, на крыше зияли прорехи, а непролазные заросли бурьяна заполонили парк и даже центральная аллея, когда-то покрытая щербатым от времени асфальтом, едва виднелась под густо устилавшими ее розетками подорожника.

Железные ворота пронзительно и тонко заскрипели, когда я тронул их рукой. Они не были закрыты, покосившаяся створка медленно и неохотно поддалась давлению, но потом плотно увязла в гравии дорожки. И я едва протиснулся в эту негостеприимную щель, где-то в глубине заброшенного парка по-прежнему возвышался дуб, единственный еще оставшийся здесь друг, свидетель моего мимолетного, но такого абсолютного счастья. И я не мог уйти, не попрощавшись с ним.

День я провел в дороге, и только под вечер увидел вдали огни мегаполиса, где-то там, в доме, затерявшемся среди множества типовых высоток жила со своим сыном моя путеводная звезда. Перед тем как въехать в город загнал машину на автомойку, на крыше которой яркими неоновыми буквами светилась надпись «24 часа». Была уже ночь, и редкие автомобили проносились не притормаживая мимо. На стоянке толпились словно стадо древних мастодонтов огромные фуры. Дорожное кафе под острой треугольной крышей, похожей на индейский вигвам манило усталых путников обманчиво уютным светом круглых окон. Я не планировал здесь остановку, но мне вдруг захотелось сделать паузу. И пока машину в помывочном боксе заливали потоки воды пополам с мыльной пеной, пытался унять внезапно охватившее меня волнение. О чем я тогда думал. Может о том, что жизнь вновь меняется, делая крутой вираж, и то что я считал осталось в прошлом, безнадежно утраченным, вернулось таким странным, почти невероятным образом. И от этого было немного тревожно и в тоже время захватывало дух.

Я помню, что вышел на улицу и посмотрел наверх. Над головой дышало звездами огромное и безнадежно далекое небо, неуютно просторное и завораживающе прекрасное. «Ты лишь крошечная песчинка на ветру этой жизни, но это неважно, ведь, пока ты летишь вместе с ним, он несет тебя на своих крыльях к небу. И если не станешь соринкой в чьем-то глазу, которую смоет поток горьких слез, ты сможешь увидеть, как лани гуляют в небесном саду. И только это имеет значение…» — эта фраза из любимой старой песни почему-то вспомнилась мне тогда, и я повторил ее вслух, совсем тихо, только чтобы услышать чей-то дружеский голос.

Переночевал я в гостинице на окраине. Номер был скромный, тесный, но спокойный. Впрочем, запомнил я только странный постер на крашенной в светло-бирюзовый цвет стене, изображавший нечто, отдаленно похожее на закат в Гималаях в тревожных оранжево-лиловых тонах, да еще то, как немилосердно начала скрипеть кровать под моим весом, перенеся меня на мгновение в прошлое, на добрый десяток лет назад. И я подумал засыпая, сколько их было таких кроватей в моей жизни, неизменно скрипучих, с продавленной панцирной сеткой или деревянным неуступчивым днищем, поверх которых покоился также неизменно убитый давлением множества тел матрас. А потом уснул, крепко и без сновидений.

Глава 19 Птица и Марк

Мы встретились с Птицей в парке, она пришла с Марком. Я сам попросил ее об этом. Он был тонкий и голенастый, и в то же время такой ладный и как-то по-особенному грациозный, если это слово здесь уместно, словно стригунок-жеребенок. И очень похож на своего отца, на Сина, и это сходство в первый момент больно кольнуло меня в сердце. Я волновался и Птица видимо тоже, потому что руки у нее немного дрожали, когда она поправляла волосы. Я заметил это и попытался ее успокоить, сказав, что приехал по делам, что высокое начальство решило открыть в этом городе филиал и что, наверное, я здесь задержусь. И если она не против, хотел бы немного подружиться с Марком. Она отпустила его на детскую площадку, и, крепко обхватив себя руками, какое-то время смотрела как он бегает там. Потом спросила:

— Что ты почувствовал, когда я сказала тебе о ребенке?

Мне очень хотелось обнять ее, вдохнуть тонкий аромат волос, признаться, что все что я сейчас наговорил просто чушь и на самом деле только она была единственной причиной моего приезда. И что все мои чувства к ней остались неизменными и, что больше всего я хочу, чтобы она поверила мне и дала время и возможность стать частью ее жизни, их с Марком жизни. Но вместо этого сказал:

— Радость и боль.

Она зябко повела плечами, повернулась и посмотрела мне в глаза серьезным, изучающим взглядом, словно что-то решая для себя.

— Я увидела только боль.

— Может потому, что не ждала ничего другого.

Марк вскарабкался на высокую горку и кажется наблюдал за нами. Он словно держал нас на радаре, не приближаясь, но и не отбегая далеко, не отвлекаясь на забавы других детей и не вступая с ними в общение.

— Ты ничего не сказал мне тогда.

— Я сказал «хорошо».

— Да, но очень тихо. Я могла и не расслышать.

— Я не мог громче.

Я не лукавил, когда говорил Птице, что испытал радость, когда она рассказала мне об их сыне. Я действительно ощутил одновременно радостное облегчение: это было то, с чем я мог справиться. И боль, острую, сильную боль: Син не ушел до конца, и теперь уже никогда не уйдет, он всегда будет рядом с Птицей в чертах маленького Марка, в его крови, в его и ее сердце. Впрочем, для меня это ничего не меняло. Я бы все равно не отказался от своего решения, после того как узнал о Сине и увидел на ее руке браслет с маленьким серебряным брелоком в виде птички с тонким месяцем в лапках. Возможно, это ничего не значило, а возможно, у меня был шанс обрести наконец свой дом. Когда-то Син, в последнюю нашу встречу сказал мне: «Знаешь, Хьюстон, когда встречаешь что-то настоящее…». Он тогда не закончил фразу, и только потом я понял, что Син хотел сказать. Действительно понял и согласился с ним. Когда встречаешь что-то настоящее, на меньшее уже не согласен.

— Почему мы встретились опять, Хьюстон?

Птица не отрываясь смотрела на Марка, отвернувшись от меня, и я вдруг подумал, что она просто не хочет, чтобы я видел ее лицо, зачем-то прячет его от меня.

— Может для того, чтобы быть вместе, чтобы уже не расставаться. Знаешь, я как-то спросил у Йойо, можно ли безответно любить кого-то и жить с этим. Он ответил, конечно, почему бы и нет. Только мне кажется все это время я жил с половиной души.

— Мне знакомо это чувство…

В сумочке у нее вдруг зазвучала музыкальная трель телефонного звонка, настойчивая и громкая.

— Ты не ответишь? — спросил я у застывшей в неподвижности Птицы. Она достала телефон, некоторое время всматривалась в экран, на котором высветилась фотография какой-то женщины с длинными распущенными волосами и безмятежной улыбкой, потом сказала:

— Это Анна. Извини, я отойду…

Она прошла немного дальше по аллее и остановилась в тени большого дерева, так что я мог ее видеть, но уже не слышал. Я смотрел как она разговаривает по телефону снезнакомой мне Анной, бросая на меня короткие взгляды и ветер, налетая порывами, треплет подол ее светлого платья, иногда приоткрывая колени.

— Мама сказала, ты знал моего отца?

Я обернулся на голос, за спиной на дорожке стоял Марк. Он смотрел, угрюмо насупившись, длинная челка, цвета бледного золота, упала ему на глаза. Взгляд был настороженный и в то же время любопытный, даже по-детски пытливый.

— Да, знал, — я подошел к нему поближе, присел и посмотрел в глаза, странного, необычного цвета: темно-синие с чернотой, как у Птицы. — Только совсем немного и недолго. Мы какое-то время жили в одном интернате.

— Вы были друзьями? Вы с ним дружили, да? — он ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу. Из-под края длинных вельветовых шорт, на коже были видны едва зажившие царапины и несколько бледно-желтых синяков. Я осторожно тронул их пальцем и спросил:

— Неудачное приземление?

Он мотнул головой и нагнувшись поскреб пальцем ссадину, покрытую узкой запекшейся корочкой. Сказал неохотно:

— С велика упал. Уже все прошло давно, чешется только сильно.

Потом снова посмотрел на меня уже свободнее, с легким вызовом:

— Ты мне не ответил.

Я вздохнул:

— Нет, малыш, мы не были друзьями…

— Почему? Ты что, был плохим? Или он был плохим?

— Нет. Конечно, нет. Он был хорошим человеком, твой отец. Просто так получилось, что мы с ним не очень дружили… Но это не значит, что кто-то из нас был плохим. В жизни так иногда бывает. А еще я знаю, что он очень любил твою маму, уже тогда. По-настоящему любил.

— Папа мне говорил, что, если бы не она, его бы уже давно на свете не было. И я бы тогда тоже не родился, наверное.

— Да, Марк, это так. И знаешь, что…

— Что?

— Это так здорово, что ты есть.

— Правда?

— Конечно.

Глава 20 Из дневника Марка

Все изменилось, когда в жизни мамы появился он, мой отчим. Его звали Эрик, но иногда словно забывшись, она звала его старым интернатским прозвищем — Хьюстон. И это было забавно. Изменения начались с нее, когда он начал вдруг бывать у нас. Нет, даже еще раньше, когда она вернулась из командировки, в которую так не хотела ехать. Она вернулась усталая и какая-то другая: очень тихая и сосредоточенная, как человек пытающийся скрыть боль, но на лице лежал светлый отблеск. И от этого оно казалось помолодевшим и не таким опустошенным и безучастным как после смерти папы. Этот свет вспыхнул в ее глазах, когда он пришел к нам в первый раз. Она растерялась так сильно, что я понял две вещи: она не ждала его и он ей небезразличен. Это было не самое приятное открытие. И, наверное, я должен был его возненавидеть и всячески это демонстрировать. И я пытался. Но дело в том, что он мне понравился. Да, понравился, с самой первой встречи, хотя я долго не хотел себе в этом признаваться. Было в нем что-то такое располагающее, какой-то свет. И я думаю, что этот свет отогрел, наконец, мою мать.

Я наблюдал, как она с каждым днем становилась все моложе и живее, так что иногда напоминала непосредственную, озорную девчонку, особенно, когда он был рядом. Конечно, я бы мог им помешать. Наверное, мог. Хотя теперь я даже не уверен в этом на все сто. Но не стал. Одну причину вы уже знаете — он мне понравился. А вторая причина — то, что было между ними, было так красиво, даже на мой очень пристрастный взгляд, и заслуживало хотя бы уважения. Я видел, как сияло лицо мамы, ее глаза при взгляде на него. Я не помню, была ли она такой же с моим папой. Хочу верить, что все же была, иначе почему они были вместе, но каким-то шестым чувством понимаю, что там все было немного по-другому. И я стараюсь не углубляться в эти размышления: это их дело, их отношения, их тайна.

В конце концов, он стал для меня тем, на кого я хотел бы походить, тем, кого я мог назвать своим отцом. И это не значит, что я забыл или предал своего так рано ушедшего папу. Нет, я по-прежнему помню и люблю его. Он навсегда в моем сердце, в моей душе. Но и Эрик тоже не чужой для меня человек.

Глава 21 Встреча

Я опустился на низенькую скамеечку возле поросшего короткой и густой травой холмика, очень аккуратного и ухоженного. В изголовье стоял простой серый камень, на котором были выбиты имя и две даты. Рядом с камнем лежали свежие цветы, белые розы. На них блестели в солнечных лучах капельки росы, словно застывшие слезы. Маленький жучок неторопливо исследовал изгибы хрупких лепестков. Я положил гвоздики, которые принес с собой, рядом с розами и сказал:

— Ну, здравствуй, Син.

Ветер шумел высоко в верхушках кладбищенских берез, где-то вдалеке слышался шум автострады, с басовитым жужжанием пролетел над моей головой шмель.

— Знаешь, — сказал я Сину, — мне жаль, что все оно так вышло. В самом деле жаль. Но ты не волнуйся, я не брошу Птицу и Марка, я смогу о них позаботиться. Я тебе обещаю… Мы не очень ладили с тобой, но все это уже давно не имеет никакого значения. А важно только то, что сейчас. Я думаю, что нам зачем-то надо было пройти через все это. И что все это было не зря. Я знаю, ты бы хотел, чтобы Птица была счастлива, и я постараюсь, чтобы так оно и было.

Мне показалось, что позади зашелестела трава, и через несколько секунд чья-то фигура закрыла на мгновение солнце.

— Я знаю, — сказал Син, он появился внезапно, невесомо ступая, обошел невысокий холмик, и опустился на траву напротив меня. Улыбнулся легко и дружески, потом повторил: Я знаю, Хьюстон. Ты не из тех, кто подводит.

Потом он повернулся к Йойо и произнес, все с той же легкой улыбкой:

— Он вырос, твой Малыш, твой Бемби. И изменился.

— Да, — сказал Йойо. — Он просто стал тем, кем и должен был стать. Но это прежний Хьюстон, наш прежний, старый, добрый Хьюстон. В главном он не меняется, и это лучшее, что в нем есть.

— Согласен, — ответил ему Син. — Пусть так и будет.

Они болтали словно меня уже не было рядом с ними. Я хотел тоже что-то сказать, но в этот момент Син и Йойо, их фигуры стали таять у меня перед глазами, как будто уходя за невидимую завесу. Еще какое-то время я слышал обрывки их разговора, звучавшие все глуше и невнятнее. Так что вскоре остался только шум ветра в кронах берез, в котором вдруг явственно послышался голос Птицы, который звал меня, и я очнулся.

Глава 22 Птица. Признание

Мысленным взором можно проникнуть куда угодно, преодолеть любую преграду, заглянуть под любой покров, раздеть человека до костей, обшарить самые укромные уголки его души.

Иногда в минуты близости он смотрел на нее странным взглядом. Она не любила, когда он смотрел на нее этим взглядом. Она называла его про себя — взгляд художника: внимательный, изучающий и отстраненный. Испытывала чувство смущения и неловкости, хотелось закрыться. Однажды она даже попросила его:

— Не смотри на меня так, пожалуйста.

— Как? — спросил он таким же немного отрешенным, как и взгляд голосом.

— Словно я экспонат, — она улыбнулась неловко, не зная, как объяснить. Но он понял ее и сказал серьезно:

— Ты совершенство.

— Если бы, — откликнулась она с улыбкой. — Я обычная и просто боюсь, если ты будешь долго смотреть на меня так, то увидишь это и разочаруешься.

Она постаралась произнести это как бы в шутку, весело, но голос предательски дрогнул, и она беспомощно замолчала, не решаясь продолжить. Боясь услышать то, что ранит ее. Но он повторил:

— Ты совершенство. Совершенней чем античные статуи. Всегда была такой и всегда будешь. Тебе нечего бояться. Я просто пытаюсь понять эту тайну, тайну твоего существования.

Это случилось не сразу. Он не торопил ее, и она не спешила, боясь, что такое внезапное счастье растает призрачным миражом, стоит сделать хоть один неверный шаг. Но их первое совместное утро здесь она запомнила навсегда.

Лучи рассветного солнца едва озарили комнату мягким рассеянным светом, когда она проснулась после короткого забытья, и все еще ощущая приятную истому вышла на кухню. Он сидел на подоконнике и, глубоко задумавшись, созерцал что-то за окном. Она подошла к нему и положила руку на плечо. Хьюстон повернул голову и посмотрел на нее очень серьезно и внимательно.

— Знаешь, что я сейчас вспомнила, — сказала она ему, улыбнувшись.

— Что? — спросил он не сразу, после длинной паузы, во время которой все так же пристально и немного печально смотрел на нее.

— То, как я впервые тебя увидела. Ты вот также сидел на подоконнике и смотрел в окно. Был такой одинокий и потерянный.

Он слабо улыбнулся.

— Да, наверное.

— Я люблю тебя, Хьюстон.

Что-то дрогнуло в его лице, оно вдруг посветлело, и он сказал медленно:

— Я думал, что никогда не услышу от тебя этих слов.

— Ты был первым и единственным человеком, которому мне захотелось сказать эти слова. И я говорила их тебе много раз. Но только на французском.

Он возвращал ей себя. Сначала забирал ее себе, такую потерянную, несовершенную и слабую, сомневающуюся, преображал в своем сознании, в своем сердце, и затем через взгляд, который окутывал ее словно ласковый солнечный свет или прозрачный прохладный шелк воды, словно свежий теплый весенний ветер, через прикосновения, возвращал ей обратно обновленную, совершенную, полную жизни и сил. Возвращал ей обратно ее душу, возвращал ей самою себя. Иногда это чувство переполняло ее, и она думала счастливо и облегченно: как хорошо, разве возможно, чтобы было так хорошо. Однажды она даже спросила у него об этом. И он ответил: нет, конечно, нет. Это совершенно невозможно. И засмеялся лучшим своим смехом. И она тоже засмеялась вместе с ним. И это было не просто хорошо, это было чудесно и походило на волшебство.

Глава 23 Эпилог. Только небо всегда с тобой

Примерно через год, после моего приезда, мы с Птицей поженились. Церемония прошла тихо и для большей части населения земли совершенно незаметно. Были только самые близкие: Марк, Анна, Карандаш и Стива с Вероникой. Да еще Тедди с Лайлой. Куда же без них!

Тедди сдержал обещание, и почти сразу после нашей с Птицей свадьбы, они с Лайлой перебрались сюда, став нашими соседями. Однажды Тедди примчался ко мне совершенно на себя не похожий, встрепанный и немного ошалевший. Было видно, что его распирает от какого-то чрезвычайного известия, но он загадочно молчал, при этом бросая на меня многозначительные взгляды и беспокойно метался по мастерской, периодически начиная дергать себя за волосы.

— С тобой все в порядке, Тедди? — спросил я, надеясь, что он перестанет мельтешить перед глазами.

— Да, наверное, — бросил он, не прекращая движения. Потом все же остановился и произнес торжественным тоном: — Лайле придется оставить работу. Надолго.

— Что так? — спросил я между делом, стараясь не засмеяться, уж больно Тедди в этот момент забавно выглядел. Он немедленно заважничал, надул щеки и произнес весомо:

— Тебе первому говорю. Мы ждем ребенка.

— Ух, ты! — сказал я, едва удержавшись, чтобы не присвистнуть. — Просто здорово! Мои поздравления.

— Насчет тебя, Хьюстон, у нас тоже есть планы. Мы на тебя особенно рассчитываем. Понимаешь, о чем я?

Так что теперь я еще и крестный для их дочки Сони. Чудесная девочка, но Тедди совершенно сумасшедший отец. Души в ней не чает, балует напропалую, и малышка вьет из него веревки. Хорошо, хоть мама у нее достаточно строгая и разумная.

А из Марка вышел отличный брат для двух своих младших сестер, наших с Птицей дочерей, Анны и Эрики, непоседливых, озорных близняшек. Они так похожи, что даже мы с Птицей не всегда можем их различить. Особенно, когда им хочется подурачиться и разыграть нас. Единственный кого им никогда не удается провести, это их старший брат. Я не знаю как, но Марк их никогда не путает, и на все мои вопросы снисходительно поясняет:

— Они же совершенно разные. — И словно это само собой разумеется. — Нужно только внимательно смотреть. И слушать.

Сестренки часто спорят между собой, претендуя на его внимание, и, мне кажется, что нередко излишне донимают его, не дают покоя, теребя с разных сторон. И ни одна не хочет уступать, такие упрямые. Но Марк не жалуется, терпеливо выслушивает их болтовню, и часами с удовольствием возиться с ними в саду или на спортивной площадке, обучая игре в мяч.

А недавно я спросил у Марка, как он посмотрит, если у него скоро появится еще и младший брат. Он глубоко задумался, нахмурившись, потом закрыл лицо руками, сгорбил плечи и глухо простонал:

— Даже не знаю, как я справлюсь…

— Ох, Марк, — сказал я ему, расстроенный его реакцией, — Ты же не думаешь на самом деле, что мы будем меньше…

— Нет, конечно, отец. — Он расхохотался довольный, что провел меня. — Я рад. Будет с кем поговорить о серьезных вещах. Надеюсь только, что он не станет претендовать на мою коллекцию дисков.

— Не думаю. И кстати, я не поверил в твое горе. Ты переигрывал.

— Нет, ты поверил! Поверил! — возмущенно закричал он.

— Ну ладно, поверил. Но ты все равно переигрывал.

Вы только не подумайте, что Марк хочет стать актером. На самом деле он мечтает стать автомехаником, а еще писателем. И уже показывал мне свои первые рассказы о забавных приключениях двух сестренок-близняшек. У него хорошо получается, очень живо и смешно. И в наблюдательности ему не откажешь. Может местами немного наивно, но в его возрасте — это нормально. Иногда, я застаю его тихо сидящем в каком-нибудь уголке, чаще всего в саду на качелях, погруженным в свой мир, с широко распахнутыми глазами, устремленными в невидимую отсюда даль. И в эти минуты я вспоминаю себя. Хотя мы с ним все же разные. И что интересно, он совершенно не умеет рисовать, вот совсем. То, что он пытается иногда украдкой, в редкие минуты уединения, изобразить у себя в блокноте, больше похоже на милые каракули пятилетних малышей, такие же неумелые, наивные и трогательные в своем старании. Вот только Марк уже не малыш и понимая это стыдится кому-либо показывать свои рисунки. Я наткнулся на них случайно, когда однажды он забыл свой блокнот на качелях в саду. Я ничего не сказал ему, просто положил блокнот на место. При этом, не знаю почему, но Марк любит сидеть у меня в мастерской и наблюдать, как я работаю. Говорит, что это помогает ему расслабиться, но я подозреваю, что он просто прячется здесь от близняшек.

Наш дом не такой большой и просторный как мне представлялось в моих мечтах. Но в нем есть камин, а еще веранда с большими окнами, сквозь частый переплет которых проникает солнечный свет и теплыми золотыми квадратами ложится на светлые деревянные половицы. Близняшки любят прыгать босиком по этим квадратам. У них есть особая игра, целый ритуал: какая-то сложная схема прыжков и подскоков, немного похожая на странный неуклюжий танец. Я люблю наблюдать за ними в это время, за их сосредоточенными, серьезными мордашками.

Стива по-прежнему мой начальник и добрый дядюшка для наших детей, он нередко бывает здесь по делам, инспектирует работу филиала и неизменно останавливается у нас, заваливая ребятню подарками. Когда он приезжает, мы допоздна сидим с ним на веранде, любуемся закатом, а то и рассветом, беседуем о том, о сем, и между делом обсуждаем новые проекты. Стива как всегда энергичен и полон грандиозных планов. И ждет того же от меня. И я стараюсь по мере сил его не разочаровывать.

Вероника бывает у нас реже, у нее семья и двое малышей погодков. Мы наконец разобрались в давней семейной драме, из-за которой я надолго выпал из поля зрения родных и рос, не зная ни своих корней, ни близких. Но это уже совсем другая история и, возможно, когда-нибудь я расскажу ее, если будет время.

Жизнь наша большей частью течет размеренно и неторопливо. Иногда Птица подходит ко мне, когда я работаю и просит, осторожно дыша в затылок:

— Обними меня.

И когда я обнимаю ее, каждый раз замирая от счастья, говорит:

— Просто хочу чувствовать, что ты рядом, что ты со мной.

И я отвечаю ей:

— Я с тобой, Птица. Я всегда буду с тобой.

Она удовлетворенно вздыхает, как ребенок, наконец-то, вернувшийся домой после долгого и трудного путешествия, и смотрит мне в глаза своим особым взглядом, так что я тону в этой бездонной синеве. И почему-то вспоминаю слова Йойо, которые он сказал мне прежде, чем уйти. Он тогда задержался на пороге, обернулся и произнес с легкой мечтательной улыбкой, вот также глядя мне в глаза:

— А знаешь, Хьюстон, небо, даже то, которое ты можешь охватить всего лишь одним взглядом, гораздо необъятнее, чем море, и глубже, и удивительней.

Я тогда ответил ему:

— Да Йойо, наверное, тебе виднее. Только море, оно как-то ближе.

Он снова улыбнулся и сказал:

— Тоже верно, малыш! Зато небо всегда с тобой.

А потом ушел. Иногда я вижу его во сне. Мы разговариваем, беседуем о чем-то, даже спорим. Порой, просыпаясь, я забываю, о чем шла у нас речь, а порой — помню очень отчетливо. А еще в нашу последнюю встречу он отдал мне Йорика. Вынул его из-за пазухи, завернутого в старые газеты, и поставил на стол со словами:

— Береги его.

С такой интонацией, что я, признаться, так и не понял, кому он это сказал. Йорик еще долго оставался просто старым горшком с землей. Он наконец остепенился и перестал блуждать с места на место. Я поливал его периодически без особой надежды и держал просто в память о друге. Но однажды, это было незадолго до встречи с Птицей, из земли проклюнулся маленький зеленый бугорок. Я чуть с ума не сошел, когда заметил его. По несколько раз в день подходил посмотреть на сколько он подрос, как будто за несколько часов могло что-то измениться. И все гадал, что это за растение и как за ним ухаживать. Очень боялся по незнанию или неосторожности загубить. Он казался мне настоящим чудом, чем-то невероятным, несбыточным. Я не решался трогать его и сдерживал дыхание, когда наклонялся поближе, чтобы рассмотреть. А когда Йорик подрос, стало ясно, что это сосна, маленькая хорошенькая сосенка. Я забрал ее с собой, когда уехал. Теперь она растет у нас перед домом и на новый год мы с детьми наряжаем необыкновенно красивое, зеленое пушистое деревце, так что оно начинает сверкать и переливаться разноцветными огоньками.

Время от времени мы с Птицей бываем на кладбище, но чаще она берет с собою Марка. Иногда я прихожу к Сину один, сажусь на низенькую скамейку возле аккуратного зеленого холмика и, окруженный каким-то особенным покоем, начинаю рассказывать своему бывшему недругу о нашей жизни, о том, как растет его сын, какой он отличный парень и, хотя со временем и стал называть меня отцом, все равно любит и помнит его, также, как и Птица. Я знаю, где-то в глубине ее души есть уголок, где Син живет постоянно. И это правильно, пусть так и будет. И мне почему-то кажется, что в эти минуты Син слышит меня и что он рад за нас.

***

ХьЮСТОН. Окончание.

…Был ясный августовский день, который я провел на стройке нашего объекта далеко за городом, а, возвращаясь домой, заметил, мелькнувшую в боковом окне автомобиля пеструю лужайку, посреди большого зеленого поля разнотравья. Я остановился и вышел из машины, чтобы нарвать букет полевых цветов. Сегодня была десятая годовщина нашей с Птицей свадьбы и мне хотелось, чтобы этот день остался в ее памяти, стал особенным. Я мог купить ей роскошный букет роз или других таких же прекрасных и чужих цветов. Возможно позже я так и поступлю. Птица любит цветы, сад — ее стихия. Но как сказал однажды мой лучший друг: подарок должен соответствовать внутренней сути события. Я хочу, чтобы Птица знала, что я думал о ней, когда возвращался, что на этой пыльной, согретой пока еще ярким августовским солнцем дороге, она была со мной, пусть мысленно. И поэтому я не мог проехать мимо этого усыпанного цветами луга.

А потом сел на обочину и задумался, глядя на простирающееся передо мной поле. Я думал о нас, о том, как все в итоге получилось, и насколько все это было предопределено в нашей жизни. А еще я думал о Йойо, о том, что он сказал мне про путешествие, в которое мы с ним когда-нибудь уйдем. Я думал о том, как однажды он появится на пороге моего дома, мы обнимемся, и он спросит: Ты готов отправиться в путь, Бемби? И я скажу ему: Да, дружище, я готов… Но перед тем, как нам выйти в дорогу, все же спрошу у него: «А как же Птица? Неужели мы оставим ее». И, почему-то, мне кажется, что он рассмеется своим чистым, радостным смехом и ответит: «Конечно нет, Бемби! Как ты мог такое подумать!» И на это раз действительно будет все.

КОНЕЦ.

Оглавление

Глава 1 Пролог. Хьюстон

Глава 2 Птица

Глава 3 В кафе

Глава 4 Прогулка в прошлое

Глава 5 Из дневника Сина

Глава 6 Птица. У него

Глава 7 Хьюстон. Ночь вдвоем

Глава 8 Птица. Ночь вдвоем (продолжение)

Глава 9 Из дневника Сина. Сон

Глава 10 Хьюстон. Утро

Глава 11 Из дневника Сина

Глава 12 Хьюстон. Вокзал

Глава 13 Из дневника Сина

Глава 14 Лесная дорога

Глава 15 Хьюстон. Стива

Глава 16 Разговор

Глава 17 Урок вождения

Глава 18 Снова в путь

Глава 19 Птица и Марк

Глава 20 Из дневника Марка

Глава 21 Встреча

Глава 22 Птица. Признание

Глава 23 Эпилог. Только небо всегда с тобой