Горький шоколад [Анастасия Евгеньевна Чернова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Повесть.

Первый снег

1.

Тимур всегда ходит пешком. Даже на последний, девятый, этаж. «Это полезно, ты тоже сама поднимайся», – сказал он Маше. Она только рассмеялась: последний дом, перед широким полем – особенный, на площадках, между этажами, часто стоят какие-то люди, курят и поют песни, а на ступенях спят их товарищи.

– Ну и что, – отреагировал Тимур, – вообще, это непорядок. Я имею в виду песни на этаже. Хоть милицию вызывай! А старшая? Куда она смотрит?

– Тиму-у-ур… – протянула Маша, – неужели ты сам раньше не тусовался в чужих подъездах?

– Я? Да никогда! Я учился. В олимпиадах участвовал.

Здорово, конечно, с детства быть таким собранным. Маше вспомнилось, как Леша, ее родной брат, часто пропускал школу, а когда ему исполнилось семнадцать, иногда не возвращался ночью домой. Мама ждала его, выходила к подъезду, всматриваясь, провожала взглядом редкие автобусы. Маша тогда оставалась одна. Она сидела, не шевелясь, на кровати, и картины, одна страшнее другой, возникали перед глазами.

Тогда они жили в другом районе, снимали двухкомнатную квартиру. Под окнами проходила дорога, и глухой шум машин, проникающий через балкон, витал по комнатам непрекращающимся, пустым шуршанием…

Казалось, гул этот въелся в сами стены, в обои, в ковры на полу. Любое прикосновение оставляло отзвук монотонного хода транспорта. Приемник пел шершавые песни, шторы роняли шершавую тень. Звук и цвет, и воспоминания – все имело общий терпкий привкус. Маша, когда сидела за своим столом и готовила уроки, чувствовала дорогу, ее постоянное движение. Дорога просвечивала сквозь сон, мутный, как фары. Дорога, словно сердце города, – мерно билась, распространяя жизнь. Наконец, и сама Маша будто вошла, погрузилась внутрь этой сухой и мертвой приглушенности не звука – а отзвука, не вкуса – а всего лишь привкуса. С тех пор она перестала замечать, как тоскливо шумно вокруг, как пыль парит в вечернем воздухе.

Но в ту ночь, когда Леша не вернулся домой, ей вновь стали слышны малейшие звуки пугающего троллейбусного звона.

– Мама, – позвала Маша.

Но мамы не было рядом. Она ждала на улице Лешу и не верила, что он исчез где-то на московских дорогах…

– Ты чего, Маш, – спросил Тимур, – чего задумалась?

– Да…да так. Вспоминаю. Я никогда не участвовала в олимпиадах.

– Правда?… А я старался учиться на пятерки.

– Мм…

– Ты чего, Маш! – Тимур заулыбался, – школа в прошлом, а ты такая милая! – И он, нагнувшись, быстро поцеловал ее. Губы его были липкими от варенья.

В ночном звоне троллейбуса зловеще гудел лес; Маше вспомнился теплый день и как они с братом поехали вдвоем гулять, тайно, ничего не сказав маме. Это было, пожалуй, лучшее время, спокойное, радостное, с долгими светлыми вечерами; приближалась летняя сессия, и Леша всегда был дома, торопливо писал рефераты. А тут говорит: «час от Москвы, электричка, чипсы, пиво, лес, бревно, ручей…»

«Давай! – сразу согласилась Маша, ей было уже тринадцать, – накупим булочек и пирожков!»

– Мучное не ем, – сморщился Тимур, – а вот варенье мне понравилось…

– На рынке купила.

– А мои родители сами готовят на зиму, вишневое. С десяток банок!..

В лесу высокие, устремленные к облакам, густые березы! Высокие травы, запах смолы и незнакомых горьких ягод. Перелески чередовались с небольшими лужайками, все было наполнено светом и трелью птиц.

«Держи, – Леша протянул футляр с фотоаппаратом, – ты же хотела».

Они расстелили старое покрывало и сели в тени, под орешником.

Узкий ручей, огибая корни, серебрился неподалеку. Леша достал из рюкзака персиковый сок, сушки и сигареты.

«Ты же, кажется, хотел бросить?»

«Пока нет…» – он встряхнул со лба челку. Его глаза были темно-голубыми, а лицо бледным, даже серым, оттенка газетной бумаги. Но когда Леша улыбался – на щеках появлялись аккуратные, очень милые, ямочки. В тот день он почти не улыбался. Он лежал на животе, смотрел на ручей. Листья и мелкие палки, кусочки коры – неслись, подхваченные быстрым течением. Пил сок, курил.

Через неделю он пропал.

– А бабушка консервирует, – продолжал Тимур, – на даче выращивает клубнику. Крупная! А какая сладкая! И вот на зиму, значит…

С тех пор летние короткие ночи стали особенно тревожными, мир медленно погружался в стоячее, душное марево, из которого нет выхода. Только небо, ярко-голубое, льет безразлично свой жаркий свет…

– Терпеть не могу клубнику! – отвечает Маша, – и лето – тоже.

– Ну, даешь… – удивляется Тимур, – как хорошо ведь летом! Выезжаешь на дачу к бабушке. И вот сидишь где-нибудь, читаешь. А вокруг… цветы, бабочки… Красота!

– Ты ездишь на дачу?

– Конечно. Или на море. Как здорово купаться… рано утром… Скажи, а почему ты не любишь клубнику?

– Аллергия.

– Ой, вот не повезло… В детстве клубнику ел прямо с грядок. Здорово!

– Мне иногда снится лес… там, знаешь, – Маша замолчала, ей хотелось рассказать про ручей и про густые ели. То самое место. Орешник. Яркой волной зеленого, дикими полями и перелесками проливался сон, и как радостно ступать по мягкой, теплой земле, усыпанной иголками. Но было, кроме покоя и красоты, еще какое-то чувство. Сон начинался всегда одинаково – разувшись, Маша переходила ручей. Босоножки она несла в руке. И там, на другой стороне, продолжался тот же самый лес. Тот же самый, но иной. Березовые рощи сменяются солнечными лугами, по небу плывут белые облака. Радость? Нет, не совсем. И не грусть, и не равнодушие. Чем дальше – тем прекраснее дали, тем больше света, даже стройные стволы деревьев отливают золотым, и каждый лист – как тончайший изгиб единого, бесконечного, кружева. Так хорошо здесь, но нельзя сказать: счастье в этом или печаль. Ощущение из иного измерения. Маша не может подобрать точного слова, выразить это непонятное странное чувство. И молчит.

– Вот-вот, – подхватывает Тимур, – лес мне тоже снится! А еще небо! И ты летишь по небу, да?

– Не знаю… нет, не совсем.

– Я часто летаю во сне! – продолжает он.

Его голос самоуверенный, и вид очень довольный.

«Подумать только! Какие сны!.. И жизнь как четкий вектор на белом листе бумаги».

2.

Тимур и Маша познакомились в этом году, в самом начале весны. Он выступал на конференции, посвященной творчеству Льва Толстого. Строгий костюм, вьющиеся волосы, разделенные на пробор, и тонкое, даже утонченное, лицо с небольшими темными глазами, а в спокойном, тихом голосе чувствовался ум. Но Маша могла и забыть, если бы в тот же самый вечер они не встретились в автобусе. Теперь он был в очках и стоял, держась за верхний поручень. За окном плыли новостройки, тесные дворы, заставленные машинами, и редкие чахлые деревья у подъездов – обычная серость спального, многолюдного района. Снег еще только сходил, по асфальту ползли желтоватые ручьи, и сугробы на газонах казались черными, словно гниющими изнутри.

Через минут пять автобус застрял в пробке. «Жаль, – подумала Маша, – я не села на маршрутку. Мигом бы объехали…» Словно в подтверждение – в глубь двора, петляя,нырнула маршрутка. Маша скосила глаза, а тот, с конференции, хоть бы что, достал толстую книгу и теперь увлеченно читал. «Мда,.. времени зря не теряет…» Неожиданно он поднял голову и посмотрел прямо на нее. Улыбнулся. Маша ощутила внутри себя легкий холод и закрыла глаза.

Но он уже говорил:

– А мы ведь знакомы! Вот интересно! Куда ты едешь?

– Знакомы? – Маша схватилась за поручень, автобус судорожно качнулся.

– Тимур. Меня зовут Тимур!

– Мария… – ей понравилось товарищеское и простое обращение на «ты», – я – домой.

– Вон как. Ну и я тут живу. Вот так совпадение!

– В одну сторону от метро… – уточнила Маша.

– Да, хорошо бы пешком. Но далеко, а потом – такая погода…

– Зато читать можно…

– А? Ну да, а то! – он приглушенно рассмеялся, – самый раз для «Войны и мира». При желании всю классику осилить можно.

– Неужели?

– Конечно! Толстой, Тургенев и Бунин – вот вся наша классика. Я бы сказал, столпы всего. Остальное – ветви.

Тургенев с Буниным всегда казались ей несколько тягостными писателями, прекрасные и печальные девушки Тургенева, от смуглых лиц которых веяло нафталином, и герой Бунина, погруженный в краски и звуки мира, словно утопленник. Но она промолчала.

– Но, кстати, – продолжил Тимур, – читать в транспорте я бы не рекомендовал. Трудно сосредоточиться, толкотня.

– Разве что детективы.

– Детективы, – он поморщился, – я не читаю.

– А почему? Вот там сюжеты! «Господин с собачкой». В пальто, утром, идет по бульвару. Собачка на бельевой веревке.

– В детективе много выдумки. И мало созерцания.

– «Торговый ряд», – объявил водитель, – следующая остановка «Гастроном».

– А мне выходить через одну, на «Универсаме», – сказала Маша.

– Ой, мне тоже! Где ты живешь?

– В доме 45, такая высотка из красного кирпича. Самая крайняя. За ней пустырь.

– Так мы соседи… Я живу рядом, в доме 47… Ну и дела! Как здорово, что мы встретились. Вообще, на автобусах редко езжу. Поэтому, наверное, классику не всю еще осилил. Мировую, имею в виду. Обычно на машине, и очень быстро. Я объезжаю пробку дворами.

– Дворами?

– Да, но сегодня и завтра машина в ремонте… нужно немножко…

Впереди просигналило, и вдруг автобус поехал, набирая скорость. И вскоре они вышли.

Уже виднелся небольшой сквер, несколько тополей и лавки, а посередине фонтан, похожий на металлический таз, в центр которого вкрутили узкую трубу. Летом здесь была тень и прохлада, в клумбе пестрели цветы, а на лавках сидели люди. Сейчас же лишь влажно блестели столбы фонарей, да стая ворон, резко каркая, бродила вокруг фонтана. Сразу за сквером начинался ряд блочных новостроек. Район казался очень обустроенным: в каждом дворе были врыты качели, «гусеница» и пластмассовая горка.

– Я-то живу здесь недавно, – заметил Тимур, – переехали с Речного вокзала, а раньше, говорят, пятиэтажки…Их не осталось почти.

– Знаю, мы с Ниной, моей подругой, гуляли. На той стороне, ближе к кладбищу – есть. Я сейчас к ней зайду… мы еще, может, погуляем.

– Эх, кладбище, – вздохнул Тимур, – философские мысли! Прекрасная горькая жизнь…

На прощание он спросил у Маши адрес электронной почты: «У меня вопрос по конференции будет. Да и так, на всякий случай…»

Небо уже темнело, тяжелые тучи отливали синим, по бетонным стенами текли красные полосы. Дома такие высокие, закат не увидишь, лишь отблеск его, медленное таяние света.

– Ну почему же! – говорила Нина, – если чуть выше – подняться на последние этажи, будет видно. Красивая панорама. Закат над крышами. Да мы посмотрим, хочешь?!

Нина уже давно ждала, и вышла встречать на лестничную площадку. В халате с розовым пояском и в шлепанцах на босу ногу. Она стояла, чуть улыбаясь, ее белые крашеные волосы, точно пена, спадали на узкие плечи.

Прошел возраст, когда они играли в куклы или лепили из пластилина сказочных зверей. Но в комнате Нины ничего не изменилось, все так же, на подоконнике, росла тонкая финиковая пальма, а на письменном столе, в банке, стояли фломастеры.

«Это судьба! – расширив глаза, торжественно произнесла Нина, когда Маша рассказала о необычной встрече в автобусе, – вот увидишь!» Она включила радио и, привстав на цыпочки, стала танцевать. «Тум-тум-тум» – звенела мелодия, будто монеты сыпались.

– Не хочу, – ответила Маша и отвернулась. На душе было грустно. Таял снег, сумерки опустились в город…

3.

Шаги на лестнице стихли. Где-то рядом зудяще сверлили стену. Так поздно! Маша вернулась в комнату и, забравшись в кресло, полистала книгу, которую сегодня подарила Нина. Красивая мелованная бумага, на каждой странице рисунок: розы, девушки с золотыми косами, печальные прекрасные дали и домики в одно крылечко. Слева от картинки крупными, вьющимися буквами стихи напечатаны, по стихотворению на страницу. «Я любил, я так любил, а вы…» Смущало. Весь сборник был о любви, на самые разные лады поэты с тоскливой терпеливостью перебирали одну и ту же, одну и ту же струну. Она отзывалась то мягче, то строже, то вдруг с яростной мольбой и проклятием – от силы прикосновения зависело звучание. Но все же – и тут ничего не поделаешь – то была всего лишь одна-единственная струна. Как странно – стенать о несбыточном, признаваться в собственной слабости или слащаво воспевать невозможное счастье. Ей думалось, существовала во всем этом какая-то тонкая, едва уловимая, фальшь. Ну, любовь. Ну и что? Приятно, конечно, с Тимуром идти по шумной улице, приятно рассуждать про современную историю, спорить, смеяться. Еще лучше пить у него на даче, на террасе, чай с клубникой. Но в жизни есть много и другого. И, кроме того, счастье – не только в розах с облаками.

Маша встала на табуретку и убрала книгу на дальнюю, верхнюю, полку. Зашторила окно. Включила настольную лампу. Ее комната была обычная, даже стандартная. Впрочем, а что тут еще можно придумать. Кровать у стены, книжный шкаф, письменный стол с компьютером, кресло в углу. Круглый, узорчатый, коврик на полу.

Но сегодня, в день рождения, посередине комнаты – еще стул, пиала с ванильным зефиром и конфетами, на кровати – аккордеон. Как все-таки душевно они пели, и конца, казалось, не будет наигрышам. Только Тимур немного скучал. Он мало знал песен и вообще не пел. Он бродил вокруг шкафа и рассматривал книги.

Потом на кухне пили вино, заедая голландским сыром. Коля высунулся в окно: «Какое поле!». Он утверждал: «Если за окном – поле и цветы, жизнь становится еще прекраснее».

– Но там все вытоптано, – ответила Маша, – и кроме крапивы-полыни ничего не растет. А вон широкая тропинка. По ней гуляют с собаками.

– А за пустырем – другой район?

– Да, уже другой.

– С днем рождения! – провозгласила сокурсница с института Таня. – Желаю успехов и…любви.

День рождения. Сегодня Маше исполнилось девятнадцать. И теперь, когда она осталась одна, было пустынно, и монотонно капали минутами старинные часы на стене. Она помнила их столько, сколько себя. Менялись квартиры. Мысли. Умерла бело-рыжая кошка Мурка. А часы все шли, из года в год, по кругу.

Маша упала спиной на кровать и лежала, раскинув руки. Вслушивалась в ночные звуки за окном, где-то далеко пролаял пес. На душе стало мирно, она закрыла глаза. Девятнадцать лет…


Жаркое и яркое, словно спелый мандарин, московское лето… Тимур отдыхать не уехал, он работал в туристическом агентстве заместителем директора и одновременно писал заключение к своей диссертации «Роль союза «и» в творчестве Льва Толстого». «Часто именно в мелочах содержится ключ к миропониманию», – любил говорить он. И добавлял: «Толстой мне, правда, теперь как мозоль. Опротивел вконец». Работал Тимур без перерыва: к девяти утра спешил на фирму, поздно вечером возвращался и включал компьютер, чтобы выверять, еще раз переделывать некоторые главы. На подоконнике, и на полу, и на столе – горы книг. И все в закладках, исчерканные карандашом. Его трудолюбию можно было удивляться. Маша, напротив, в июне сдала последний экзамен за второй курс и теперь отдыхала. Проснувшись к двенадцати, неспешно завтракала. Жевала поджаренный бутерброд, читая журнал с последними новостями культуры и политики. Около четырех, устроившись в кресле, смотрела черно-белые детективные фильмы. Наконец, ближе к вечеру, отправлялась в ближайший парк на прогулку с Ниной и с Чарликом, пуделем Анны Петровны. Пудель деловито семенил впереди, они с Ниной шли под руку и разговаривали. Приятно веяло легкой прохладой, и тонкий месяц уже прорезался в бледнеющем сгустке неба. Что могло быть лучше таких вечеров!..

В субботу Маша каталась с Тимуром на роликах, – к выходным Москва стихала, почти все выезжали на дачи, и на улицах, залитых солнцем, было пустынно. Они ехали по центру, мимо старинных домов и зеленых скверов, мимо фигурных фонтанов и памятников с цветочными клумбами у подножия. Было до того жарко, что прикосновение ветра напоминало тканевый лоскут. Ролики у Маши старые, на бугристом асфальте сильно стучали, но это даже нравилось: асфальт хранил дрожь и биение колес, и раскрывался теперь, точно незнакомая тайная музыка так, что город ощущался почти физически, каждым своим, криво поставленным, крохотным камнем. Тимур летел бесшумно, словно тень. Он боялся упасть и обязательно надевал шлем и наколенники. Еще бы, ведь будущему ученому травма ни к чему.

Сама Маша за все лето упала только раз – слишком резко развернулась, не сбавляя хода. Не так страшно, хоть и стыдно, и кожу на ладонях ободрала, много крови.

Тимур рассказывал про своего бывшего друга – роллера Вавилова, «вот для кого город – своя стихия». Если Вавилову нужно было проехать в метро, он махом перепрыгивал турникет и на второй секунде уже проскакивал все ступени эскалатора. Всего за одну секунду.

– Как? – изумлялась Маша, – это реально?. Ведь всегда по эскалатору кто-то идет, спускается. Или стоит. Не объехать.

Оказалось, Вавилов мчится в пространстве перилл, между светильниками. Понятное дело, дежурные в истерике. Да поймать не успевают – Вавилов сразу в другой конец станции, в поезд – прыг! И был таков.

– Знатный роллер… – повторяет Тимур. – Нет для него непреодолимых ограждений, заборов. Говорит даже: «Могу на крышу забраться и перепрыгивать с дома на дом, с дома на дом,… и так всю Москву!». Но тут уж, правда, ему не верят. Хвалится.

– А почему – интересуется Маши, – как это, бывший друг?

– Да так… Понимаешь, время идет, мы меняемся. У каждого свои интересы. Нам теперь просто не о чем разговаривать. Хотя и не ругались.

– Никогда бы не смогла так…

– Еще бы. Колеса за неделю стираются в порошок.

В конце августа Тимур уехал отдыхать в Испанию, а Маша, неожиданно для себя, устроилась работать в музей русского зарубежья. Про музей узнала случайно: как-то раз решила пройтись пешком по району, незнакомому и сильно застроенному. Раньше она проезжала это место на автобусе, фасады старинных домов подступали к самой дороге так, что даже для узкого палисадника не оставалось места. Балконы также выходили на проезжую часть, и Маша на третьем этаже приметила старушку: всегда, в любую погоду, она сидела на мягком стуле и равнодушно смотрела вниз, на бесконечную вереницу машин.

Теперь Маша обошла этот дом и обнаружила, что за ним, во дворе, необыкновенно тихо. Словно и не было той шумной, в клубах дыма, дороги. Здесь росли густые каштаны, стояла скамейка и деревянные качели. В ветвях щебетали серые птицы. И ни души.

Пошла дальше. Вновь сады, двухэтажные потертые дома. На веревке, между столбами, сушится белье. Странно, почему-то здесь не играли дети, и было так пусто, словно никто уж давно и не жил в этих кварталах. Маше чудилось, будто ступает она по кладбищу, воздух был удушливо сладок, а в помертвевшем синем небе – ни облачка. Но вот на повороте, за углом, раздались первые звуки. Дребезг. Рабочие, несколько человек, терпеливо долбили асфальт. «Музыкальный магазин», – прочитала Маша вывеску на ближайшем здании. И открыла входную дверь. В полутемном, узком и длинном помещении на стенах висели самые разные инструменты: барабаны, гитары, скрипки, в дальнем углу стоял прилавок с нотами и рояль, облачно-белый, чудо какое-то. Продавца нигде не было. Маша прошлась, полюбовалась на гитары: некоторые из них, с черным грифом и лаковым корпусом, стоили очень дорого. Остановилась, наконец, перед роялем. Ее мечта – научиться хорошо играть, извлекать звуки из этих ровных клавиш! Наполнять ими мир! Разве есть что слаще и сложнее?… Она не удержалась и подняла крышку. Нажала наугад и тут же услышала, как прозвенела хрустально неизвестная нота, прозвенела – и медленно исчезла, растаяла в знойном, неподвижном воздухе.

Как в море ходят корабли, как над высокими скалами стынут сиреневые облака, как свет горячим золотом наряжает городские крыши. Все это услышала Маша. А еще…

– Вы что-нибудь желаете? – за спиной стояла продавщица. Невысокого роста, в черном платье. – Рояль концертный. Полтора миллиона.

– Нет, спасибо… пока вот что.

Маша протянула ноты, сборник пьес для аккордеона.

Только вышла – и словно оказалась в ином мире. Каждый предмет – кора дерева, кирпич, темный фонарный столб – источали жар солнечного дня. Она уже собиралась повернуть обратно, как вдруг заметила напротив «музыкального магазина» желтоватый дом с медной табличкой. Подошла ближе и прочитала: «Здесь родился Иван Волгин. Дом-музей». Увядшая белая роза воткнута в щель, между стеной и табличкой. Над дверью висел колокольчик, Маше захотелось почему-то зайти. Она не знала, кто такой Волгин, а дом казался таким старым и таким уютным! Дощатое крыльцо в несколько ступеней, кисейная занавеска, перетянутая лентой, в раскрытом окне.

В музее одна большая прохладная комната. У стены письменный стол с ящиками, старинное кресло, обитое зеленым бархатом, и шкаф с книгами. Маша не успела посмотреть портреты и фотографии со стены на входе, как к ней подошла пожилая женщина и сообщила: «Эти вещи – не подлинник. Однако, по свидетельству друзей, именно такое кресло было у Ивана Тимофеевича на квартире в Таллине, где его арестовали».

– А стол?

– Стол привезли из Твери. Как говорят очевидцы, за подобным он писал холодной зимой свою последнюю повесть.

– Повесть?

– Даже черновиков не осталось. Он не успел издать. Все уничтожено. В журнале «Полевые цветы» сохранился единственный отрывок, опубликованный в первом номере.

Женщина устало вздохнула и присела на стул.

– Почти все уничтожено. Ранние стихи, дневники, рассказы. Только дом вот. В нем Иван Тимофеевич родился.

За окном, за кисейным изгибом занавески, пробежал мягкий ветер, и клен у крыльца чуть дрогнул своими широкими, ярко-зелеными листьями. И вновь все стихло…

– А потом? – спросила Маша, – потом он переехал в Таллин?

– Да, с родителями. Ване три года исполнилось, когда революция случилась. Впрочем, в этом доме он только родился. Отец – сапожник, и они съехали вскоре. Отец сильно пил, пришлось продать комнату.

На стене, под стеклом, висела старая фотография, пожелтевшая с краев. Серьезное лицо, без тени улыбки, и очень живые темные глаза. Казалось, он о чем-то задумался, но одновременно вот-вот заговорит и засмеется.


– За год до расстрела. Последняя фотокарточка, двадцать пять лет… – пояснила Маше сотрудница.

– А это, – она показала на крошечную, размытую фотографию, – дочка Лида. Полтора года.

4.

Прозвенел будильник, Маша, привстав на локте, отключила и вновь легла, натянув одеяло до подбородка. Сон заглатывал обратно, словно омут. Что случилось? Ах, да, день рождения, вчера праздновали день рождения. Тимур подарил картонный конверт для фотографий, Нина – красочную книгу со скорбными стихами, Таня – коробку конфет, а Коля – друг детства – хрустальную вазу и пять белых роз. Уж его подарок всех поразил. Ваза сверкала, точно снег под солнцем, на вершине гор. «Сразу видно, этот Коля – мот, – сообщил тихонько Тимур, – уж куда лучше приберечь деньги, а не бросать их на всякие подарки. Ведь потом можно купить что-нибудь нужное». Пели песни, дурачились, пытались сыграть на кухне в футбол и чуть не разбили сахарницу. Мяч залетел прямо в торт. Конечно, стоит быть серьезнее и степеннее. Но кто же, кто знал, что так получится…

– Я догадывался, – признался Тимур, – поэтому и не участвовал.

Бедный Тимур. Тем временем он смотрел документальный фильм про овцеводство в Англии. Так странно и трогательно: но его совершенно не интересовали футбол, рыбалка и пиво. «Рыбалка – скучно. Футбол – слишком азартно. А пиво – вредно», – лаконично пояснил он. И Маша понимала: «Да, Тимур – лучший, читает классику, много думает и много работает; он приветлив, бережлив и любознателен. Какое счастье – встретить такого человека!»

К Новому году, в конце декабря, у них будет свадьба, Тимур, перед недельным отъездом в Испанию, подарил ей позолоченное колечко, при этом сказал: «вот так, позволь стать мне твоим мужем». Звучало несколько вычурно и театрально, но Маша растрогалась и не знала, что ответить. Сказать просто: «я согласна», или «я подумаю», или же… Но оказалось, ответ и не требовался.

– Не забывай! – шутила после Маша, – я ведь не сказала «да».

– Да я, – перебивал Тимур, – посмотрел в твои глаза – и понял все. Понял без слов.

Их дружеские отношения приобрели с тех пор какой-то новый, доверительный, оттенок. Теперь Тимур звонил очень часто, несколько раз в день, а вечером, если они не встречались, он отправлял по электронной почте небольшое письмо и рассказывал про свои дела.

Еще в августе он познакомил Машу со своими родителями. Словно из добротного советского фильма, родители выглядели в меру молодо и в меру почтенно, они были одинакового роста и, кажется, до сих пор любили друг друга.

– Тимур, принеси еще один стульчик, – хлопотала, не переставая улыбаться, мама – Ольга Викторовна, – у меня шарлотка, сейчас остану из духовки.

Стол накрыли в большой комнате, Маша села рядом с Тимуром на диван, застеленный клетчатым, мохнатым покрывалом.

Разговор шел на общие, отдаленные темы: про погоду, «какое жаркое лето!» и про городскую политику «совсем Москву застраивают!». Ольга Викторовна слащаво улыбалась, даже когда говорила. Каким-то удивительным образом слова образовывались из полумесяца улыбки, а взгляд оставался внимательным и печальным. И от этого несоответствия Маша ощущала смутную тревогу.

– Да, Маша-то, кстати, в таком доме работает, – сказал Тимур, – мам, у дома дощатое крыльцо. До сих пор! Представляешь? И это в самом центре Москвы!

– Неужели? – удивилась Ольга Викторовна. – Трудно представить, для Москвы это редкость.

– И, конечно, вот-вот – здание обещают снести.

– На этом месте хотят поставить гаражи, – пояснила Маша, – и бензоколонку. Рядом большая дорога, а дома уже такие старые. Жить в них опасно. Бензоколонка, говорят, была бы востребована.

– Ну и ну… вот она, политика. Волгин… Я не слышала о таком писателе.

– В России он мало известен. Только после девяностых первые публикации. Я ведь и сама не знала раньше.

– Нужно-нужно как-то оповещать, рассказывать!

– А как? – задумалась Маша. – Вот афиши мне дали. Волгин жил в Таллине, его расстреляли в сорок первом, когда Эстония вошла в состав Союза.

– Почему же? – удивилась мама Тимура, будто вообще о таких вещах никогда не слышала. – За что?

– Он был одним из организаторов молодежного литературного объединения. У них была большая православная община, встречались в храме на службе, читали Евангелие, проводили литературные вечера, ставили пьесы. А теперь музей, единственный в России… – и Маша замолчала. Она вспомнила, что дома, в ящике стола, лежит десяток афиш, обещала ведь развесить где-нибудь, раздать друзьям, и… забыла. Лишь в своем институте передала через старосту на доску объявлений в соседний корпус. Наверное, там прикрепили. Хотя бы там.

– Ну вот… – Тимур не любил долго разговаривать на грустные темы, – а еще – белый кролик. У Маши живет кролик. Зверь. Я посмотрел – он ест и спит. Ноль понимания, каких-то мыслей. Полный ноль.

– Да, – согласилась Ольга Викторовна, – рыбы тоже безмолвны.

– Они хранят тайну. – Вставил свое первое слово Борис Борисович, папа Тимура.

Он сосредоточенно, запивая чаем, жевал шарлотку. И больше за вечер ничего не сказал.

С тех пор как Маша познакомилась с его родителями – брак предстал неизбежной определенностью, неясные и смутные ожидания, похожие на призрак, обросли конкретной формой. Да, они будут жить с родителями Тимура, в отдельной комнате, окна которой выходят на солнечную сторону. Это очень хорошо. Можно будет отказаться от съемной квартиры. «Немного поэкономить», как сказал Тимур. А летом погостить у родни Маши, в Суздале. «Мне так же, – добавил он еще, – хочется познакомиться и с твоей мамой. Как только она вернется из экспедиции – мы устроим настоящий праздник».

Странно, но Машу это не радовало. Все чаще она погружалась в какую-то печальную задумчивость. Раньше она просыпалась минут за десять до будильника, быстро вставала и собиралась в институт, на первую лекцию. Сколько радости было в утреннем прохладном воздухе! Иногда, перед завтраком, она успевала потанцевать, кружась по комнате и вскидывая над головой руки. Маша чувствовала необъяснимое счастье, пусть это и глупо – прыгать под «La rokk». Теперь, напротив, она вставала не сразу, некоторое время лежала, вспоминая прошедший день. Иногда ей хотелось подумать о чем-то еще, и она представляла людей, давно ушедших из жизни, представляла лес и серебряный ручей, и длинные палки, которые неслись необратимо вниз по течению.

Сегодня, сентябрьским теплым днем, ей остро вспомнился первый снег. Она, еще сосем маленькая, выходит из подъезда, а кругом, куда ни взгляни – белым-белом… Вчера здесь было темно, мрачно. Черные провалы вместо цветных предметов: и стволы деревьев, и дальний забор, и дом напротив – все отливало слизкой серостью. Коричневые лужи, в которые она, присев на корточки, пускала газетный кораблик. Безветренное и бледное, словно кожа покойника, небо…

И вот, только за одну, единственную, ночь… Маша проводит пальцем по ветке куста, хрустально ледяного. А в воздухе морозном словно легкий перезвон стоит, и снег такой чистый, жалко по нему идти.

5.

На первую пару Маша все-таки опоздала. «До чего доводят мечтания. Первый снег, первый снег, – передразнила себя, – как снег на голову». Уже минут двадцать шла лекци по истории литературы 20 века, читал Лукомский, он недовольно посмотрел, оглянулся, как скрипнула дверь, но ничего не сказал. Таня подняла голову и чуть махнула рукой. Маша пробралась к последнему ряду и села рядом с ней.

– Чего, – спросила Таня, – проспала?

– Ну да…

– А вчера, – Таня зевнула, – было круто. Мяч понравился. Как он в торт – ширк.

Она еще раз зевнула и легла на парту. На первой лекции обычно все спали, и Маша тоже достала из рюкзака цветной шарф. Положила, свернув пополам, под щеку и закрыла глаза. Белыми точками метался снег.

Монотонно зарождался день. Новый. Такой же, как и прошлый.

Как всегда, после второй пары они побежали с Таней в ближайший Макдоналдс, пили горячий безвкусный чай. После третьей вышли постоять на крыльцо. «Дышать свежим воздухом», – как говорила Таня.

Как всегда, мимо проковылял Санчо – единственный парень на курсе. Раньше двенадцати утра он никогда не появлялся в институте. Санчо покосился на Машу и кисло улыбнулся.

– Привет! – кивнула Таня, – ты чего такой?

– А какой? – он остановился и достал из кармана сигарету. Помял немного в руках и сунул обратно.

– Да так,… такой.

– Ну, а чего бы мне не быть таким?! – и он пошел дальше, не дожидаясь ответа.

– Вот странный! – хихикнула Таня. – По всему видно, наркотиками обдолбался.

– Да ну… – Маша не верила, – просто характер.

Санчо имел очень странную, чуть пританцовывающую походку, словно одна нога у него была короче другой. А когда с кем-то разговаривал, переминался и тер свои крупные, потные ладони. При этом посматривал с плохо скрытым высокомерием, прищурив и без того маленькие голубые глазки. «Паровозы», – так называл он всех студентов.

– Просто так, – строго ответила Таня, – запомни, ничего не бывает.

В два часа, на перемене, позвонил Тимур. Он спросил шутливо: «Твои успехи?». И Маша ответила: «Отлично!». Как всегда …

Даже дождь, и тот не стал исключением из правил. Как только закончилась последняя лекция, и Маша вышла из института – на город обрушился сильный и холодный ливень. Конечно, у нее не было с собой зонта. Пришлось накинуть на голову шарф. И, придерживая концы рукой, перепрыгивая лужи, Маша побежала к автобусной остановке.

До музея можно было доехать и на трамвае, выходить через пять остановок. В ясные дни она любила прогуливаться пешком, район был тихим и старинным. Только ряд дряхлых, девятиэтажных домов, подступающих к самой дороге, мог испортить первое впечатление. В автобусе, полупустом, Маша села ближе к выходу и рассеяно наблюдала, как за пеленой дождя в белесом сгущении воздуха плывет череда окон и балконов, цветочных горшков и белых рам.

На крайнем балконе третьего этажа сидела старушка. Как обычно, только с зонтом.

6.

Это было время сумерек. В небе, меж туч, тлела бледно-розовая дуга, отбрасывая вниз какое-то нездоровое, воспаленное сияние. Золотисто вспыхнули лужи.

Дождь кончился. Когда Маша подходила к музею, со ступеней крыльца поднялся незнакомый человек и, чуть помедлив, сделал шаг навстречу.

– Здравствуйте, – проговорил он, – это вот я, Денис.

«Денис», – странное, незнакомое имя. Маша всмотрелась пристально. Парень, наверное, одних с ней лет, в темно-синей замшевой ветровке и потертых джинсах, высокий и худой. Кажется, она его где-то видела. Коричневые, чуть продолговатые глаза, смотрели спокойно и грустно, а на щеках проступил легкий румянец.

– Я вот звонил на днях…

– Да… – она пытается вспомнить, – да-да. А ведь ступени мокрые? – неожиданно спрашивает.

– Мокрые? Ну… – он улыбается, – ничего страшного. Я пришел раньше, думал, тут большое здание.

– А оно… всего один этаж!

Наклонившись, Маша достает из сумки ключ и открывает дверь.

– Директор с женой уехали на время в Эстонию. Там тоже дела. Они вместе все ведут. И музей, первый в России, открыли.

– Случайно узнал. Недавно…

Они проходят в комнату, пахнет влажной соломой и чем-то забытым. Так букет простых ромашек в банке, засохнув, веет терпко и сладковато в сыром ночном воздухе.

Денис рассматривает портреты и фотографии, а Маша достает из шкафа тетрадь и несколько писем.

– Здесь ксерокопии, а подлинник остался в Эстонии. Письма младшей сестре Пелагее. Много писем было жене, Эльвине. Но они утеряны. Кроме вот этой, короткой, записки.

– Спасибо, а «Дорога» – первая повесть?

– Да, первая. Эта мысль… очень старая, если подумать. Жизнь как дорога. Но свои впечатления,… своя интонация внесли новое звучание в эту тему.

– Так всегда бывает… Разве можно открыть что-то принципиально новое? Все уж давно сказано. В мире смерть и любовь. И ты ощущаешь дорогу. Ты странник. Я думаю, когда исчезнет ощущение дороги – исчезнет искусство.

– Еще могу показать черновые наброски… А мне кажется, дорога – это что-то определенное. Настоящая задача литературы – отказаться от всякого рода пути. Из пункта А. в пункт В.

– Игра словами! – перебил Денис, – ощущение дороги – совсем иное, чем траектория, расстояние между двумя точками. Не надо путать. Есть графика и есть метафизика.

Они разговорились. Оказывается, сейчас Денис собирает материал к дипломной работе, а в свободное время ездит в далекие, заброшенные деревни (вот где дорога!) и сочиняет песни. При слове «деревня» Маше представилось широкое поле и пестрые цветы, а где-то вдали – покосившаяся, бревенчатая изба и черный пес у калитки.

– Заметки о творчестве, кстати, – показала Маша небольшую книгу в твердой обложке, – вернее, о творчестве и революции. Как тебе?

Незаметно, они уже перешли на дружеское «ты», а через минут тридцать Денис собрался уходить. Поднял с пола матерчатую сумку, формой напоминающую планшет. Перекинул через плечо.

– Спасибо большое. Мне еще на работу, опаздываю.

«А где ты работаешь?» – хотела спросить Маша, но вовремя сообразила, что расспрашивать, должно быть, невежливо.

– Творчество и советская власть, – продолжил он, – сюжет, конечно, особый. И тут он замолчал.

Стало слышно, как за окном накрапывает дождь. Далеко, растворяясь звуками, гудели машины.

А здесь было тихо и уютно: Маша, дернув за шнур, включила настольную старинную лампу под округлым тканевым колпаком. Лампа отбрасывала, словно свеча, мерное красное сияние. Среди стопок книг, громоздкой, потертой мебели, фотографий и картин, в забытом всеми ветхом доме, погруженном в сумерки и дождь, они стояли в мягком разливе света, и только ветер глухо свистел в трубе.

– Почему? – почти шепотом спросила Маша.

Денис опустил глаза, его волосы, темно-золотистые, стояли чуть торчком: челка небрежно зачесана вбок.

– Так.

Она заметила: губы Дениса дрогнули, словно он хотел сказать что-то еще, важное, и тут он резко отвернулся.

– До свиданья, – и к двери пошел.

– Счастливо! Постой! – Маша вовремя вспомнила. – Кстати, а откуда ты узнал про музей? Через общий каталог?

– А… нет. Да у нас… как объяснить, есть доска объявлений. В институте. И там афиша. Я увидел.

– Как! Так мы в одном учимся?!

– «Институт мирового искусства», я на пятом курсе.

– А факультет?

– Исторический.

– Значит, другой корпус. У меня филологический, а здания-то рядом… вот дела.

– Так странно, – проговорил Денис, – учимся в одном институте, и никогда раньше не встречались.

«Действительно, – пронзила Машу мысль, – как можно было, как можно, не заметить его. Глаза зашиты, что ли? Буфет, общий сквер, общая дорога к метро, наконец…»

– Ну, рад. Спасибо тебе за рассказ про Волгина. Мы ведь увидимся еще.

– Да-да, – улыбнувшись, согласилась Маша, – до встречи! Смотри, приду к вам чай пить.

Дождь, усиливаясь, влажным вихрем охватил город так, что небо, казалось, соединилось с землей. Только фонари яркими пятнами проступали сквозь серый туман.

7.

На следующий день, в четверг, занятия начинались со второй пары, а Маша забыла. Проснулась как обычно, в семь утра, наспех позавтракала. Уже запивала куриную котлету холодным компотом – как вдруг неожиданно вспомнила: торопиться некуда, первая лекция на час позже.

Непривычно долгое утро. Потянувшись, она взглянула в окно. Тучи. Серые, безжизненные многоэтажки за пустырем напоминают прутья. Кончилось жаркое лето, будто ткань, богато расшитая, медленно сползало оно с города, с каждым днем все более и более обнажая его настоящее лицо. Деревья стояли еще в листьях, но в кроне появилась первая желтизна. Небо, временами все еще теплое, постепенно теряло свой насыщенный синий цвет. Все чаще набегали дождевые тяжелые тучи, и холодный ветер усиливался. Еще немного – и мир окажется брошенным и обескровленным, доступным любым ветрам. И так будет до первого снега.

Свободный утренний час хотелось продлить, и столько всего успеть, что Маша, растерявшись, не знала, с чего начать. Подаренный лишний час казался вечностью. Она съела еще одну котлету и заварила в бокале пакетик черного чая. Вчера, когда вернулась домой, она так устала, что, искупавшись, сразу легла спать. Даже почту, как обычно, не проверила. Поэтому сейчас, придвинув кресло к столу, Маша села и включила компьютер.

В кратких новостях Яндекса сообщалось, что недавно, всего несколько часов назад, в Китае перевернулся поезд, погибли дети. Националисты пытались провести несанкционированный митинг. Вчера в Москве прошел сильный дождь имеется информация о поваленных деревьях. Школьного учителя обвиняют в изнасиловании двадцати подростков. А знаменитый итальянский модельер разработал новый тип комбинезонов для карликовых собак. «Пуговицы вместо молний», – прочитала Маша. Очень трогательно.

Она щелкнула почтовый ящик. Высветилось два новых письма: от мамы и от Тимура. Мама передавала привет и спрашивала, какая погода сейчас в Москве. «А то в Африке – жара…» Маша тут же подробно ответила. Упомянула даже про поваленные деревья, хоть сама и не видела.

Небольшое письмо Тимура, отправленное вчера ночью, она прочитала медленнее, чем обычно, словно пробуя на вкус каждое слово. «Привет, Машенька! Ну, как ты там. Сегодня я заработался, даже позвонить вечерком не успел. Зато сделал отчет и еще переговорил с начальником по поводу зарплаты. А после зашел в центральную библиотеку сдать книги. Библиотекарша, между прочим, сказала, что я единственный читатель, который возвращает книги вовремя. Я удивился и не поверил. А теперь вспоминаю: ведь действительно, за несколько лет я ни разу ничего не задержал. Если не успевал прочитать, то обязательно звонил и продлевал. Странно, что другие не пользуются телефоном. Ведь всегда можно продлить.

Такие вот дела и размышления:))) Завтра я освобожусь пораньше. Давай часов в семь немного погуляем. Вредно столько сидеть за компьютером, а последнее время на работе я почти не отхожу от монитора, все отчеты да отчеты… Нужно больше двигаться. Это полезно.


Целую. Твой Тимур».

Раньше, читая Тимура, Маша воспринимала каждую строку так, словно то было ее собственным, внутренним словом; она могла не соглашаться с чем-то и даже спорить, но по своей скрытой сути, любое противоречие и спор оказывались ничем иным как другой стороной одной и той же общей монеты. Сегодня она прочитала сообщение по-новому. Посторонним, придирчивым взглядом. Так смотрят на других людей, хорошо знакомых, но все еще чужих; приятных, но несколько скучных; любимых, но все-таки…

«Все-таки», – Маша запнулась и потеряла нить своих мыслей.

Тогда она щелкнула «ответить» и набрала в окне первое привычное и душно-бесцветное, как целлофан, «привет!». Дальше предстояло рассказать и про свои дела, про мелкие события. «Как всегда. Вчера ходила в музей, заведующая еще не вернулась, и я сама встречала посетителей. И вот…» Тут Маша остановилась.

«Я вот звонил… на днях… – Помню, помню». И: «Как странно. Раньше мы не встречались».

Долгий и серьезный, будто даже печальный (отчего, почему?) взгляд. Волосы у него густые и светлые, а глаза, напротив, очень темные. Как и брови. Быть может, это сочетание и рождало необычное, обостренное, восприятие? Тонкий и нежный румянец и резко очерченные губы: легкий изгиб посередине, какой свойственен обычно людям решительного характера. Голос низкий и мягкий, но хладнокровный, без вкрадчивых нот. А в том, как склоняет он голову и на мгновение хмурится, ощущается неуверенность и сомнение. Ей казалось, Денис весь состоял из противоречий и полутонов. И трагичности. В самом сочетании несовместимого.

И учатся они в одном институте. Вот так встреча. А как же она себя вела? Маша припомнила. Совершенно открыто, как полная дура. Смотрела и улыбалась. Услужливо показывала фотографии, говорила безумолку. Легковесно спорила, быстро соглашаясь. В конце концов, пообещала зайти на большой перемене к нему в корпус, чаю попить. Да никогда! С чего бы это. «Стану я ходить в ваш буфет, щаз. Делать мне нечего», – сказала себе Маша, усмехнувшись. Тут вот Тимур, милый, трудолюбивый, работает и читает, и зовет погулять. Ведь это полезно. И ждет- не дождется ответа.

Она взглянула на монитор и, выделив, стерла фразу «И вот…» Чуть подумав, удалила и все остальное предложение про музей. Потом повела плечом и ответила, торопливо и кратко: «Нет, Тимур. Сегодня гулять не пойдем, не получится».

Отправила. Настроение стало хорошим. Хотелось петь, и отдыхать, и что-нибудь совершить такое, необыкновенное. Почему бы, например, не навести в комнате блестящий порядок. Рассадить цветы кругом, розы и нежные азалии. Аквариум с золотыми рыбками на стол. Купить торшер: витая ножка под атласнымколоколом плафона. Дивный красноватый свет по вечерам… А на диван – расшитые узором подушки. Да, именно так. Пирамида из подушек, от больших к маленьким, и на каждой – свой пейзаж-крестик нитками мулине.

А пока, пока, сейчас, для начала… Маша встала и, сжав ладони, окинула взглядом свою невзрачную и стандартную комнату. Часы. Стрелки показывали десятый час. Выходить через пять минут!

Вот дела… «И как могло так быстро время пролететь, – расстроилась Маша, – всего-то, два письма. И кратко…» Но ничего не оставалось, как только быстро собраться и, схватив рюкзак, бежать в институт.

Она раскрыла шкаф и задумалась. Чего бы одеть. С вечера были заготовлены брюки и к ним бежевая кофта с жилеткой в мелкую полоску. Но сейчас настроение изменилось и хотелось одеть что-то другое, только она не могла понять – что же именно. Наконец, выбрала сиреневое шерстяное платье по колено. Одно из любимых по фасону: чуть выше талии, под грудью, платье присборивалось, а дальше, вниз, падало свободными складками.

Потом Маша нашла свои лакированные туфли на плоской подошве, похожие на балетки, с лентой вместо ремешка. Она долго расчесывала перед зеркалом волосы и оставила их распущенными. Наконец, захватила шерстяной платок, сложенный треугольником, с крупными серыми цветами. На всякий случай. Если будет холодно – накинуть на плечи.

И вышла в пасмурное сырое утро.

8.

Ни днем ни ночью не было покоя во Вселенной. Огромным, огненным колесом вращалось солнце, а в городах бесцветно сияли по ночам стальные прожектора.

Электричество – великое и первое, должно быть, благо. С тех пор, как над крышами повисли провода, исчезла тьма, исчез пугающий гул пустоты бескрайнего неба. Прошлые века захлопнулись, словно двери от сильного сквозняка. И мы, люди современной эпохи, жители многолюдного теплого города, оказались в новом мире; мы живем с веселой улыбкой на сухих, крепко сжатых губах. Мы не тешим себя надеждой, тщетными иллюзиями будущего счастья. Мы не верим в прогресс, не верим в смысл истории и какие-то там будто неслучайные, связанные друг с другом, закономерности. Полноте. Даже смешно. Вы хотели как лучше? Ах, да, вы веками воздвигали великую стену, пустили на кирпичи все лучшее, свои благие намерения, трогательные и страстные, такие благородные призывы равенства и свободы?! Что ж. Стена рухнула. Не удержали ее ни танки, ни пули, ни пытки…

И каждый кирпич, каждый маленький и ровный кирпичик вашей доброй славной мысли оказался в могиле. В простом холме без креста. Забытом всеми.

И сколько таких могил в лесах и лугах, на окраинах больших городов, на берегах пустынных озер, под бесконечно палящей мельницей солнца.

Впиталась давно в землю кровь. Выросли полевые цветочки. Девушки, играя, плетут из них венки. Плачут и смеются, и только там, глубоко под землей – все по-прежнему. Глухо.

Довольно.

Вы хотели свободы? Мы свободны. А, значит, счастливы, не так ли? Мы все равны. Слушаем одни и те же новости и пьем по утрам один и тот же бодрящий напиток. Одинаковые машины развозят нас в офисы на работу. Президент с трибуны отчитывается перед нами за бюджетные и прочие расходы великой страны. Он не посмеет повысить свой ровный и спокойный, будто кафельная плитка, голос. Он знает, жизнь его зависит от угрюмо-довольного причмокивания молчаливого, безгласного большинства. И он будет стараться. Да, каждый будет свободен и счастлив. Прежде всего. У каждого будет собственная кровать и тумбочка с телевизором.

Все мы живем в разряженном воздухе катастрофы и благополучия; сумерки смерти окутали город, и похоронный звон доносится из каждого незамурованного сердца. Но в топкой бездне чужих глаз вы не увидите ничего, кроме молчания.

9.

После дождя асфальт просох. Выглянуло солнце, и стало ясно: лето ушло окончательно, безвозвратно; в прохладных лучах, сверкающих над крышами, зрел неуловимый, прозрачно-белый разлив, тот самый особый, стоячий, почти осязаемый свет, свойственный ясным дням сентября и октября.

Сквозь широкие, в полстены, окна Макдоналдса была видна шумная мостовая, по которой туда-сюда сновали деловые сосредоточенные люди, а вдалеке, за дорогой, высился ровный ряд подстриженных деревьев. Желтоватые шары крон под ясным синим небом.

Таня с подносом пробралась к крайнему столику перед окном. Маша еле успевала за ней. В этот обеденный час свободных мест почти нет, и нужно было торопиться, если заметил, что где-то человек вот-вот собирается встать и уйти.

Сегодня в Макдоналдс с ними за компанию отправился и Санчо. Он-то и следил, чтобы вовремя найти свободный стол. «Не суетись, – заметила Таня, – если что, мы всегда можем пойти на лавку. На улицу. Под деревьями даже лучше».

Гремела какая-то невнятная музыка, похожая на сухой перебор щепок, все рассыпалось и мельчилось, и не существовало: каждый звук мелодии пропадал, сменялся другим, новым, а другой, в свою очередь, так же бесцельно и бессмысленно проваливался, исчезая, в общем шорохе. Быть может, именно от этого Маша ощущала тревогу. Она плохо слушала, о чем разговаривали Таня и Санчо.

Таня вчера коротко постриглась под мальчика. Теперь ее глаза, подведенные тушью, казались еще больше, а тонкий, чуть вздернутый нос и мелкие веснушки на скулах придавали лицу выражение какой-то веселой и грубой детскости.

– Нет, ну а что… – продолжил Санчо, – что в этом такого. Хочу я сказать.

Вздрогнув, Маша поймала себя на том, что не знает, о чем только что шла речь. Перед ней стоял пластиковый стакан с дешевым чаем и чизбургер, какой брала она каждый день. Она еще не сделала и одного глотка, хотя сидели они уже минут десять.

– Ха-ха, – лаконично ответила Таня, – Ты, Санчо, жжешь. Вот Маша согласится.

– А?

– Так и так, – Таня не слушала, – ты не прав, по любому. Лукомский – сухарь, ясно всякому. Чего плетешь про пятую жену! С крыши свалился. Да кто с ним согласится. Какая женщина, хочу я сказать. Да с таким в кровать – только под общим наркозом.

– Хмы, – расплылся в широкой улыбке Санчо, – а факт есть факт. Лукомский собирается жениться в пятый раз. На студентке филфака второго курса.

Маша, вздохнув, подняла горячий стакан и поднесла к губам, но, не притронувшись, тут же поставила на место. Она поняла, что не может есть. И не сможет. Ее тошнило только от одного вида этого чизбургера, завернутого в бумагу. Этого бледно-обмяклого сырного месива в кунжутных семечках.

Кончики ее пальцев похолодели, на лбу выступил пот. Ей было жарко и холодно одновременно.

– Знала бы ты, – отпарировал Санчо, – психологию второкурсниц. Да за «отлично» на экзамене они… они готовы на все.

– А вот и нет!

– Все не веришь? Ее фамилия Тюрина. Вот посмотрим. Увидишь.

Таня и Санчо продолжали, колко подхихикивая, бесконечно обсуждать подробности интимной жизни преподавателя литературы Бориса Витальевича Лукомского. Хотя бы иногда посещать его скучные лекции, Санчо не видел смысла. «Слишком тихо говорит. А потом – первая пара…» Зато личная жизнь Лукомского, этого пожилого тучного человека, страдающего одышкой, вызывала острый интерес.

В проходах двигались люди. Одни вставали, другие садились, а музыка продолжала отслаивать в пустоту звук за звуком, и деревья ярко желтели за окном.

– Таня, Тань, – проговорила Маша, стараясь улыбнуться, – я пойду, пожалуй. Вы тут это…

– Что? Чизбургер доешь! – прозвенел, будто из другого измерения голос Тани.

– Времени еще пять минут… – добавил кто-то рядом, и Маша, сделав усилие, рассмотрела Санчо.

Санчо медленно ковырял пластмассовой вилкой куриный салат. Его нижняя губа была вымазана кетчупом.

Когда Маша потянулась к сумке, он неожиданно перестал жевать, уставившись на ее руку так, словно собирался прыгнуть и только замер на мгновение.

– Ты че?.. – пробормотал.

– До встречи, – ответила Маша и побежала к выходу.

Пять минут. Всего пять минут! Институт, правда, недалеко – дорогу перейти и еще обогнуть один дом, завернуть за него, и подняться на лифте на четвертый этаж, и успеть пройти длинный коридор, успеть, успеть… Господи.

Она бежала, обгоняя прохожих. Ветер дул в лицо. Она не стала ждать, стоять на светофоре, и бросилась вперед, на красный, какая-то машина, резко затормозив, громко просигналила.

Бетонное высокое здание института. На четвертом этаже Маша сбавила шаг; к ней вернулось удивительное спокойствие и уверенность. Теперь она не боялась опоздать, с интересом смотрела по сторонам: редко тут бывала, а, может быть, и никогда раньше. В середине коридора от окна падал ровный квадрат света. Казалось, пол покрыт тончайшим слоем золотого песка. Под окном стояла узкая скамейка, и несколько картин, написанных бледной пастелью, висело на стене рядом с доской объявлений. Маша задержалась и поискала взглядом свою афишу про музей. Афиши не было, толи сняли ее, толи давно уже заклеили театральными анонсами и рекламой пиццы, которую якобы «доставят горячей прямо в аудиторию».

Наконец, она приблизилась к буфету – самый конец коридора – и, повернув ручку, толкнула дверь.

До звонка оставалось минуты две. Полутемная душная комната, деревянные круглые столы и металлические стулья с рифлеными спинками, формой напоминающие арфу. Пахло кашей, и чем-то еще, горечью полыни. Маша увидела его сразу: Денис был один, за крайним столом, и уже допивал свой чай.

Тогда она подошла и села рядом, на свободный стул.

– Привет.

Он не удивился.

– Привет, – посмотрел и тут же опустил глаза. – Что так поздно? Уже звонок…

– Еще минута, да я быстро, только чай…

– Пойдем, я возьму. Какой?

– Не надо, – ответила Маша. – Я сама. – И тут же добавила: Любой.

Но Денис уже стоял перед прилавком.

Потом он вернулся и сел напротив, вокруг было тихо и темно, словно наступила ночь. Все студенты, наверное, уже ушли на пары. Денис посмотрел на часы.

– Как дела? – спросила Маша.

– А, да нормально.

Пили чай они молча, несколько мгновений. Обжигая губы, Маша залпом выпила до дна, и никогда еще этот слабый и безвкусный зеленый чай из студенческой столовой не казался ей таким вкусным. Никогда еще минута не длилась так долго и так звеняще-бесконечно, словно игла, пронзающая вечность.

Потом они встали и вместе вышли, и коротко попрощались на лестнице.

«Мне наверх», – сказал Денис, а Маша поспешила в соседний корпус. Лекцию по литературе вновь вел Лукомский. Он стоял перед кафедрой, читая свою новую аналитическую статью, и оглянулся, когда скрипнула дверь.

– Извините, – пробормотала Маша, а Таня с дальнего ряда махнула рукой.

– Пушкин – гениальный поэт русской культуры, – продолжил Лукомский, – его стихи про осень пронизаны тонким лиризмом, а также…

– Куда ты пропала! – тут же спросила Таня. Она полулежала на парте, подложив ладонь под щеку, и штриховала поля тетрадки: клетки – одну через одну, наискосок. Вид у нее был очень довольный.

– Да так, – ответила Маша, – просто так.

– Мм… – кивнула головой Таня, – понятно. Ты, кстати, хорошо сегодня выглядишь».

– Романтическое описание пейзажа… – прорвался голос Лукомского, – скажи-ка, дядя, ведь недаром!..

– Я вот что думаю. Слушаю и думаю. Доля правды в словах Санчо, возможно, и есть. Нет дыма без огня.

– Ты про что? – не поняла Маша.

– Да про Лукомского! – и Таня, перевернув тетрадную страницу, зевнула.

Это была последняя, четвертая, пара.

– А в следующий раз мы продолжим изучать поэзию гениев, поэзию Пушкина и… – торжественно завершал Борис Витальевич, его уже давно никто не слушал.

– Кого-кого поэзию? – заулыбалась Таня, – а мне послышалось, хи-хи, геев.

– Ну, Тааань…

Оглушительным взрывом звонка закончился урок.

После этой лекции Маша, попрощавшись со всеми, заглянула в библиотеку, спросила сборник стихов Николая Гумилева, давно хотелось почитать. Когда она спускалась с крыльца, Денис стоял во дворе, между корпусами, и курил.

До метро они шли вместе.

10.

Маше приснился пустырь. Тот самый, что за окном; сразу за гаражами – дикие травы и мелкие желтые цветы, и мусор, битое стекло и банки из-под пепси. Прекрасное русское поле под небом, перечеркнутым изгибом проводов. Она шла с друзьями и родственниками, рядом с Лешей, и было весело, очень шумно, и огни далеких многоэтажек сияли, словно звезды. Но неожиданно она осталась одна. Совсем одна. Отвлеклась, засмотрелась на цветы, на рыхлые всплески лепестков, на разрез темно-зеленых высоких трав. Не заметила, как все ушли вперед, в пустоту ночных фонарей. Стихли смех и голоса.

Тогда она побежала, раздвигая траву руками. Но пустырь не кончался. Вокруг, насколько хватало взгляда, было одно поле. Задыхаясь, она стала тонуть в его бескрайности и безмолвии. И тут закричала. Но никто не услышал. Голос растворился, точно древний прах во вскрытой гробнице, на глазах истаял; в единый миг богатство одеяний, строгое высокое чело и закрытые глаза, сжатые пальцы, перстни, расшитые ткани – все обратилось в ничто. Сухой пылью рассыпалось. В ничто обращалась и сама Маша, она бежала, выбиваясь из сил, и ставалась на одном и том же месте. Наконец, она упала. Черное, без единой звезды, небо, глухое, словно кирпичная стена.

Проснулась. С удивлением посмотрела вокруг. Седьмой час. Как странно, никогда раньше, вернувшись из института, не засыпала. Раскрытая книга лежала на подушке. Ах, да, хотела ведь почитать. Тимур принес сборник, лирические сказки. «Это новый жанр, – говорит, – нашей современности».

Маша встала и подошла к окну. Вот он, этот пугающий пустырь. Место для пикников и пьянок желающих где-нибудь уединиться беззаботных горожан. Место драк и неизвестных могил. Сорных цветов и густой крапивы.

На душе стало легко и радостно. Странный сон, словно грозовая туча, растворился бесследно в ясном и солнечном дне.

Внизу, на пустыре, в этот час никого не было, только ветер шевелил травы.

Что-то сегодня случилось… Вроде бы ничего особенного. Все как обычно. И тут Маша осознала, до острой боли внутри. Как могла она раньше, в каком ослеплении не понимать этого? Вернее, не желать понять.

Она заплакала, закрыв лицо ладонями. Она была счастлива.

11.

Говорят, любовь рождается лишь во взаимном влечении. Любовь возвышает, наполняет жизнь смыслом. Веселит, словно сладкое вино, делает печальный наш мир лучше и вдохновеннее. Все это неправда.

Любовь не только лишает жизнь всякого смысла, но и уничтожает, словно молния, до корня выжигает человека. Сама смерть существует только благодаря любви. И нет ничего более великого и неповторимого, чем таинственное и страшное их единство.

Теперь Маша понимала, видела ясно: конечно, задолго еще до встречи Денис жил в ней, ждал своего часа. Она совсем не думала и не мечтала о нем. И все же, с самого первого мгновения жизни разве не он всегда невидимо был рядом? Ощущался в размытых сумерках, в тихих дворах, за темными окнами нежилых квартир. Он присутствовал в тревожном струении весеннего воздуха, в грусти посреди школьного праздника, в одиночестве на многолюдной улице среди шумной и безликой толпы.

Маше захотелось что-нибудь сделать, яркое и громкое, ознаменовать конец прошлого и дивное рождение нового, новой жизни. Прыгнуть из окна, обнять первого встречного, собрать в рюкзак вещи – пару теплых кофт и кофе в термосе – и уйти ближе к ночи далеко за город, куда глаза глядят.

Вместо этого она заглянула на кухню и, открыв клетку, достала кролика. Прижала его к себе, теплого, облачно-вялого. Задрожав всем телом, кролик брыкнулся и вырвался из рук. Забился в угол под стол и сидел теперь, настороженно-враждебно двигая черным носом. «Ну и ну!» – засмеялась Маша, она смеялась так долго, что закружилась голова. Комната плыла акварельной декорацией, растекалась красками и бледнела, теряя очертания. Не глядя, Маша схватила со стола чашку и швырнула ее в стену. Брызг осколков. Острый звон пронзил воздух. И все стихло.

Она сидела на полу, подобрав ноги. В подоле юбки лежал мобильный телефон, и матовый экран то вспыхивал желтовато, то гас. Телефон бесшумно пульсировал, кто-то звонил. Тимур.

Пожалуй, можно теперь поговорить и с ним. Лучше сейчас, чем потом. Лучше сейчас.

– Але?

– Милая, привет.

Неожиданно она растерялась. Голос Тимура, такой спокойный и доброжелательный, «а ведь он ничего еще не знает, не догадывается», смутил ее.

– Как у тебя дела?

– Дела? Дела… да все хорошо.

– Правда? А я уж думал, случилось что. Ты так кратко ответила на мое письмо.

Внутри Маши все перевернулось, она и не представляла, насколько противен ей этот человек, его маленькие глаза, разбавленные легкой желтизной; не коричневые – а неприятно-глинистые, точно дождевой сгусток в песчаной лунке. Квадрат его очков. Его аккуратные, вьющиеся волосы, его уверенный и тихий смех. Не смех – смешок. И вся его жизнь, наполненная работой и книгами, путешествиями и мирным семейным укладом, когда мама готовит обед, а папа, провалившись в глубокое кресло, смотрит новости по первому каналу. В нем не было ничего плохого. И в нем не было ничего хорошего. И от этого сердце Маши наполнял ужас.

– А почему ты не хочешь сегодня погулять? Я могу подъехать к твоему дому…

Еще и гулять с ним?! Да ни за что! После того, что случилось – видеть его, идти рядом, и разговаривать, разговаривать…Что может быть невыносимее?

И Маша ответила, собравшись с силами и не дрогнув голосом:

– А давай… Пройдемся. Я немного устала, но это даже хорошо.

– Отлично. Погода, кстати, теплая…

И они попрощались. А минут через сорок уже шли по городу, вдоль бесконечного кирпичного забора.

Как обычно, Маша держала его под руку; вскоре совсем стемнело, и закрапал мелкий холодный дождь, тогда Тимур достал зонт и, щелкнув кнопку, раскрыл его.

– Твои ботинки, Маш, – как, не промокнут?

– Ой, да вряд ли.

– Не думал, что начнется дождь. Небо такое ясное… С чего бы…

– А так всегда, Тимур. Так всегда и бывает.

– Ну… не знаю.

Полутемными дворами они вышли к Головинским прудам и остановились на выгнутом деревянном мосту, похожем на сказочную дугу. Отсюда открывался красивый вид на город, многоэтажные дома на другой стороне казались чем-то далеким и нереальным. Ярко-желтые огни медленно плыли, дробными пятнами отражаясь в темной воде.

– Цивилизация… – вздохнул Тимур. Что ни говори, а каждый отдельный дом походил в вечерний час на застывший салют.

Здесь же, на этой стороне, был грязный сосновый лес, тяжелый запах мокрой хвои мешался с тонким привкусом бензина: шоссе так близко, что слышен мерный гул машин.

Маша подошла ближе и, прижавшись к решетке моста, склонилась.

Теплом и радостью веяло с того берега…

И все ей были дороги, без разделения. Этот старый мостик, и темная вода, и незнакомые люди, что живут десятилетиями в тесных квартирах; тихо живут и незаметно умирают, и вот уже другие ходят за их окнами. И только осень беззвучно опадает листьями, и зреет в холодном небе первый снег.

– Пойдем? – спросил Тимур.

– Как здесь красиво… – прошептала Маша.

– А? Да мы же часто здесь бываем. Пруды совсем зарастают, с каждым годом все больше и больше…

Он взял ее за руку, слегка сжал ладонь. Маша не поворачивалась. Сегодня она казалась Тимуру какой-то особенной, совсем маленькой, почти девочкой, под ее глазами появились непонятные серые тени, и черты лица утончились; привстав на цыпочки, она, не двигаясь, смотрела вниз, на мутную рябь воды, и волосы светлыми прядями выбивались из-под капюшона. Хрупкая фигурка на краю моста, среди бушующего дождя. Далекий мерцающий свет другого берега…


Возвращались они поздно. Минут пятнадцать ехали в полупустом тряском автобусе. Маше захотелось спать, и она прижалась виском к стеклу. «Опять завал бумаг на работе, – рассказывал Тимур, – сломался компьютер.

Начальник принес печатную машинку. Откуда только вырыл. Мол, в этом месяце чинить компьютеры финансов не хватает. Хочешь – за свой счет. Ну конечно, только этого мне не хватало…»

«Бедный, – думала Маша, – у него столько огорчений на работе». Она вспомнила, как сегодня в странном порыве швырнула на кухне чашку. Теперь ей было стыдно. Схватила не глядя, и надо же такому случиться – именно подарок Тимура, белую чашку с золотым ободком. Нет ее больше.

И ничего больше нет. Ничего. Впрочем…

– Маш, Маш, выходим, – тронул за руку Тимур, – ты чего, заснула? Выходим.

12.

«Я предчувствую: что-то страшное грядет в мир. Воздух заполняют неведомые шумы; гудят в лесу деревья, непонятно, неясно, таинственно, не так как всегда. День стал темным, а ночи, напротив, посветлели. Вернее сказать так: вечная серость опустилась, поглотив собой и краски восхода и ночное сияние звезд. Вчера в снегу нашел икону. Шел – и вдруг мысль: «Дай-ка копну сугроб». Ну и стал копать, руками разгребаю – нет ничего, почти отчаялся. Тут сверкнуло что-то – я ухватился, вытянул. Икона. Лик Спасителя в медной оправе. Ризы медные, складки четко спадают, а на месте глаз зияют дыры, черные ножевые вырезы.

Сугроб под окнами высокого дома – кто-то с балкона, значит, выбросил. Только кто? Мы же не в России. Кому придет в голову такое?

И тут я почувствовал, который раз, что не уйти и не укрыться мне от давящей скорби неизвестных могил, но не это главное. То, что ожидает нас – еще страшнее, и нет предела страданию. Такие вот мысли рождаются в мирном и счастливом, чистом городе. Из окон музыка лилась, популярная песня «Станцуй, Карин!». А я стоял с поруганной иконой в руках, и страх сжимал мое сердце.

Дома в колыбели спала дочка. Эльвина встретила меня на лестнице со свечой в руке. Я обнял ее за плечи и поцеловал, и кроткий треск свечи, тени, что плыли, изгибаясь, по периллам, успокоили меня, вселяя надежду, бесформенную, точно туман; наш старый дом молчал, из туч проглядывала бледная луна. Мне думалось: «ведь может статься и так, что будем мы жить. Просто жить …» Но в глубине души, я все же знал…»

На этом месте запись из дневника Волгина обрывалась.

13.

Прохладным и светлым вечером, в начале октября, Маша прогуливалась во дворе института. Уроки уже закончились, и вокруг почти никого не было. Она присела на лавку и достала книгу, но читать не хотелось. Тихо падали листья, медленно, один за другим мелькали, словно сплетаясь в непрерывном хороводе. Пора бы уже идти домой, но она знала, что не сможет. Хотелось подумать о чем-то другом, а мысли вновь и вновь возвращались к событиям большой перемены вчерашнего дня. Они шли с Денисом по коридору главного корпуса, о чем-то разговаривали. Потом остановились перед лестницей на первом этаже.

Точно, еще Денис положил руку на перила, повернулся к ней и грустно улыбнулся. Ей хотелось спросить, не случилось ли чего. Но на такие вопросы он обычно лишь коротко отвечал: «да все нормально».

Так, приостановившись, они посмотрели друг на друга. С крыльца пробивался яркий свет.

– Есть что-то очень важное, – сказал Денис, – ты знаешь…

В это время громко хлопнула входная дверь, и за спиной послышался тонкий и смутно-знакомый голос:

– Привет!

Санчо! Теребя ладони, он неторопливо подошел и встал рядом. Его лоб блестел от пота, как у человека, который только что пробежал длинную дистанцию.

– Как дела? – с подчеркнутой независимостью, выпятив нижнюю губу, он обращался только к Маше.

Она нахмурилась, но все же ответила:

– Привет.

– Ты совсем не рада меня видеть… – продолжил Санчо, криво усмехнувшись.

В это же самое мгновение Денис молча развернулся и стал подниматься по лестнице. Он уходил, даже не взглянув. Он уходил.

Маша побежала следом. Лестница, коридор, ряд железных дверей, но вскоре она сбавила шаг, а потом и совсем остановилась. Резко прозвенел звонок. Словно разбился на множество мельчайших звеньев, и каждое звено, похожее на тонкую осу, остро впивалось, вибрируя, ей в глаза. Маша поняла, что плачет. Ужас! Она протерла ладонью щеки. Нет. Так дело не пойдет. Последняя тряпка. Сентиментальная, среди людей-то, нашла место. Паршивый Санчо.

На следующих переменах Дениса нигде не было, и домой Маша возвращалась одна. По мостовой неслись сухие листья… Скребли асфальт, мешались с грязью обочин. Бесцельно метались. Небо опухло мутными тучами.

Бесприютный серый город, серые лица уставших людей. Она надеялась, что встретит Дениса завтра, но и на другой день ничего не изменилось. Не было его ни в коридорах нового корпуса, ни в буфете, ни во дворе.

Хорошо бы уйти, про все забыть, но вместо этого она минут пятнадцать стояла возле крыльца, потом прошла и села на лавку между березами. Мелькнула Таня, она выходила из института, с ней Санчо и какая-то незнакомая девушка, короткие рыжие косы торчали из-под вязаного берета. До чего же уродлив мир. Косы походили на металлические штыри, а Санчо подпрыгивал на каждом шаге, нелепо пригибая колени. Березы клонились от ветра, и длинные ветви, словно дряхлые руки, шелушились листвой.

Маша опустила глаза. Книга. Коричневые от времени страницы; а может, кто чай пролил; стихи, ровные такие столбики, раз-два-три-четыре; сточные трубы строк. А когда она подняла глаза – от главного корпуса шел Денис. Резко остановился. Закурил. Посмотрел в другую сторону.

Конечно, ее он увидел сразу, скамейка-то в трех метрах, и никого вокруг, ни души. Маша положила ногу на ногу и склонила голову: она читала книгу, всего лишь читала, да. Как холодно.

Денис постоял еще и, наконец, медленным шагом направился к ней. Темное короткое пальто, сумка через плечо. Поздоровавшись, он сел рядом.

Некоторое время они молчали. Маша закрыла книгу и убрала ее в рюкзак.

– Диплом не успеваю писать, – притушив о скамейку окурок, сказал Денис. – Зато Волгина, записи дневника, все читаю.

– Последнего года?

– Да. Ты знаешь, где про свои предчувствия он пишет. Тридцать девятый что ли год. Все еще хорошо, у него жена, ребенок. Он по выходным в церкви поет. По ночам работает над романом. Раз в неделю встречается с друзьями, они играют на разных инструментах, на фортепиано. Читают стихи. И все-таки… Думаю, это самое страшное. Не смерть, а постоянная тревога, предощущение своего конца. И это в то время, когда он молод, здоров, и все так счастливо складывается. Вот об этом я думал.

– Мне кажется, Волгин не очень-то предчувствовал. Или лишь иногда, крайне редко. В других местах он описывает свои планы, сколько всего хочет сделать!

Денис как будто бы не слушал.

– Моего прадеда в тридцать восьмом отправили в лагерь, но он сумел бежать. Выпрыгнул из поезда и вернулся к жене, моей прабабушке. Ей было двадцать лет. Они скрылись где-то в лесу и недели три жили под открытым небом, прячась от всех. А потом его все-таки нашли и расстреляли. Мой дед родился через восемь месяцев. И вот, лет до пятнадцати, я каждое лето проводил в деревне, гостил у своего деда. Сколько его помню, он всем был недоволен. Своей жизнью, что ли. И знаешь, с чем он никак не мог смириться?

– Ну?..

– Считал, до яростного убеждения, что у него должны быть братья. Три брата и сестра. Ни больше, ни меньше. Моя-то прабабушка больше замуж не выходила. Чего-то все ждала. Чуть ли не воскрешения. Вот выйдет она к колодцу за водой на рассвете, а навстречу «Денис идет, рубашка вся в крови; мертвый – а все-таки идет ко мне, и все тут». На этот случай она в сундуке рубашку чистую берегла.

– Тебя в честь прадедушки назвали?

– А? Да, в честь него. Так вот. И сыну с раннего детства рассказывала, вместо колыбельной пела, как «жили они с папочкой» в лесу, от голода кору ели. Да! В родную деревню за хлебом пробраться страшно было. Потом папочки не стало. Люли-люли, засыпай. Сын слушал-спал, вот и вырос. Из всего он только одно понял: должны быть братья. Три брата и сестра. Но их нет. И никогда не будет. Странно, правда? С чего решил. Представь, мне лет пять, мы сидим в лодке с удочками, дед дремлет, а я скучаю. Боюсь пошевелиться. Нет ничего тягостнее таких вечеров. Рыба не клюет. Перевелась. Вода в реке мертвая, да про это вся деревня говорит. Не стало рыб, лягушки по вечерам не квакают. А дед все равно с удочкой сидит – а вдруг. Мне в это время чудится, вот-вот со дна всплывет что-то страшное. И дед утром на мои расспросы ответил еще: «а что, вполне может вылезти. Вполне». А то дедушка опомнится, выпьет немного и разговор завяжет. Из которого одно ясно: все в мире не так, как должно быть. Вот и рыбы нет. Посмотри, Дениска, совсем не клюет. Через десять лет мы поругались. Я высказал ему все, что думаю на этот счет. Ведь я уже стал взрослым, мог позволить себе.

– Прямо ему сказал?

– Ну да. Зачем он так? Хочу ли я рыбу ловить, которой не существует? Нет рыбы – значит, она не нужна. Более того. Меня не покидает чувство, что и я не должен был родиться. Произошел какой-то временной сдвиг в том, что прадед смог на три недели скрыться. За это его расстреляли. В таком случае ты тоже не рад себе. Ты внесистемный, внеплановый, лишний какой-то. Самое интересно, что это постоянно подтверждается. Жизнью.

– Как ты неправ… – проговорила Маша. Она поняла, к чему клонил Денис. – Что за чушь! Как только в голову придти такое может! – и она тут же испугалась своих слов.

Денис покраснел.

– Тебе кажется теорией, надуманностью? Ты представь мир без себя. Совершенно без себя. Не сможешь, ведь, правда? А я могу. Без всяких шуток.

– Не пробовала.

– Специально – не получится. Фантазия вроде: вот я умер, а земля по-прежнему крутится. Не останавливается. Самовлюбленность какая-то.

– А ведь так и будет… когда-нибудь.

– «Когда-нибудь» – это да. Но не сейчас. Правда? Разница есть.

Он замолчал. Темные тучи вязко клубились над городом, и люди за оградой института быстро шли по широкому проспекту, подняв воротники. Макдоналдс вдалеке, ярко-желтая дверь. Никогда еще так долго и много Денис не говорил. Встречаясь на перемене в коридоре, они обычно молчали или вспоминали что-то незначительное, случайное; но случайное казалось не лишенным смысла, а молчание не тяготило, наполняя сердце тишиной.

Сейчас Маша ощущала легкую обиду. «И вот поэтому ты ушел, сбежал, бросил меня одну, оставил Санчо, верно?» – так хотелось спросить, но вместо этого она сказала:

– Может, пойдем? Холодно что-то.

Или высказать все же? Но она боялась, что слова прозвучат не вопросом, а упреком.

Денис склонил голову.

– Ты права, пора. Мне еще на работу.

– А где ты работаешь?

– В театре.

– Ой, как здорово!

– Не сказал бы.

– А что там ты делаешь?

– Да играю в некоторых спектаклях. Пойдем, Маш. Ты ведь замерзла.

Они встали и направились к выходу. Маша задумалась, вспоминая своих родственников. «В Советском Союзе были как плюсы, так и минусы, – рассуждала бабушка, – во-первых, цены. Дешевая колбаса. Вкусное сливочное мороженное. Сейчас таких уже нет. Натуральное мороженое! Но из минусов, – громадные очереди в магазинах». Еще говорили так: «Конечно, в войну голодали. Куда без этого. Но был энтузиазм. Была настоящая молодежь, была нравственность».

– Денис, а как ты думаешь, – спросила Маша, – теперь ведь стало лучше жить?

– Лучше, конечно. Только вот, кому жить-то? Некому, кажется.

– Тогда была нравственность…

– Во имя чего?

– Ну… человечества.

– Свобода, равенство, братство, – Денис рассмеялся, – что ж, звучит эффектно.

Мимо проехал пустой троллейбус. Тревожный гул проводов. Воробьи, вспорхнув, кружили над кустами. Троллейбус и городские прыткие птицы, и плитки асфальта, сквозь которые пробивалась бледная трава – все, переливаясь, дышало своей трогательной и незаметной жизнью; а впереди, между домами, уже зажглись первые фонари.

Они остановились перед аркой. Денис решил пойти на остановку. Театр на окраине Москвы, до него около часа на автобусе.

– До встречи, Маш.

– Пока, – она помахала рукой и, протиснув пальцы в карман куртки, зашагала в сторону музея.

Скоро выпадет снег, улицы заледенеют, и Маша уйдет тогда из музея, займется чем-то другим: долго работать на одном месте слишком утомительно. «Во всем должно быть разнообразие», – говорила мама. «Но иногда разнообразие можно найти и в неизменном. Так было, когда я целых десять лет жила с первым мужем. Все десять лет я любовалась им. Величайшее счастье жить с тем, кого любишь». Что случилось потом, мама не рассказывала, и сейчас Маша почувствовала, как же сильно соскучилась по ней. Странно, что этот Тимур понравился маме. Но одно дело, конечно, фотография, и совсем другое…

Маша вздрогнула. Она подошла к тому самому, девятиэтажному дому и по старой привычке посмотрела на балкон третьего этажа: старушка высилась, выставив локти, над цветочными горшками и словно дремала. Но вот она шевельнулась и, приподнявшись, качнула рукой. Потом замахала, мелко тряся кистью, будто сыпала курам пшено.

Испугавшись, Маша быстро свернула за угол. Во дворе, впервые за все это время, играли дети, мальчик и девочка лет пяти. Они сидели на краю песочницы и сосредоточенно копали маленькими лопатками одну яму. «Глубже копай, – сказал мальчик, – сделаем с тобой большую могилу на этом месте».

14.

Теперь, где бы она ни была и чем бы ни занималась, Маша думала только про Дениса. Ей представлялось: она падает куда-то, сквозь холод и вечную темноту, и еще немного, совсем чуть-чуть, и великая тайна жизни и смерти приоткроется ей. Ненужной тканью, словно пыльный чехол, сползет с предметов привычная личина, за каждым событием, за каждым словом и жестом приоткроется бездна, та самая, о которой поэты слагают стихи, а композиторы вслушиваются в нее томительно-лунными ночами. Ей казалось, будто вступает она в прекрасный сад, журчат ручьи, и легкие беседки раскинуты среди цветов, нежных, словно улыбка ребенка.

Вот что таил, бережно скрывал серебряный ручей, когда Маша, скинув босоножки, переходила на другой берег, а лес все продолжался, и вечнозеленые листья струились теплым светом. Тот же самый, и вместе с тем, чем-то неуловимым совершенно иной, обновленный лес. Тимур еще на это отвечал: «А я во сне летаю по небу», мол, как же это здорово.

Последнее время с Тимуром она почти не общалась: какие-то дела, к счастью, постоянно его отвлекали, до Нового года он хотел столько всего закончить, и серьезный разговор все откладывался и откладывался. Так, что теперь Маше казалось, ничего удивительного в том и не будет, когда она прямо скажет: «Я передумала. Давай, ты не будешь мне больше звонить. Никогда». Ну, а если Тимур спросит: «Почему?», она ответит: «Ты не в моем вкусе». И все. Когда-то, лет десять тому назад, именно так, трагически заломив руки, воскликнула пышно-рыжеволосая героиня из мыльного сериала,. Маша, вернувшись из школы, смотрела телевизор вместе с бабушкой, с тех пор все забылось: имена героев, судьбы, но одна единственная фраза «ты не в моем вкусе», оказывается, хранилась в памяти столько лет, и теперь пришлась бы кстати.

Впрочем, про Тимура Маша почти и не рассуждала. Словно бы так просто, одной фразой из фильма, можно все решить.

Маша поливала цветы, болтала по телефону с Ниной, утром бежала в институт, поздно вечером – печатала рефераты или смотрела по интернету какой-нибудь короткий документальный фильм, словом, все было – как обычно. И даже более чем просто обычно. Обыденно.

Была ли она счастлива? Едва ли.

Ей постоянно хотелось видеть Дениса, быть рядом, не отлучаясь ни на одно мгновение. Встречи оказывались слишком короткими, еще не попрощавшись, Маша испытывала тревогу. Она походила на человека, который жаждет и вот, наконец, среди пустыни находит колодец с водой; но испить не может. А только стоит и смотрит. И тем сильнее жажда.

Хотя Денис и разговаривал с ней при встрече, но никогда не звонил первым. И до метро они больше не ходили: после уроков он оставался в институте, а зачем – Маша не знала. Да и что вообще она про него знала?

Денис Терентьев, двадцать три года, с темными глазами и печальным прошлым, которое не дает покоя. Но одно дело – прошлое семьи, и совсем другое – личное прошлое. «Быть может, у него есть жена?» – задавала себе вопрос Маша. И тут же ответила: «Так пусть разведется!», разве страсть не оправдает любое преступление; только со стороны можно судить, вспоминая афоризмы, а когда человек стал частью тебя – тут уже «иная логика и иной закон». Хотя Маша, конечно, не представляла такой ситуации.

Первая лекция сегодня закончилась поздно, Лукомского охватил непонятный энтузиазм и он цитировал «Полтаву» Пушкина так долго, что конца, казалось, не будет. С задних парт уже посвистывали, кто-то намеренно громко чихнул и спросил: «не найдется ли платочек», а Лукомский все читал, читал и читал…

– Борис Витальевич, – подняла руку староста, – у нас скоро начнется другая лекция. А сейчас перерыв.

– Кончаю, кончаю, – ответил Лукомкий и продолжил, – вожди спокойные глядят, движенья ратные следят…

– Он точно со сдвигом, – определила Таня и тут же, повернувшись к Маше, спросила: «Слышь, а почему ты не ходишь теперь в Макдоналдс?»

В результате, от перемены осталось минуты три.

Как только Лукомский замолчал, Маша встала и выскочила из аудитории. Три минуты. Она не представляла, как протянет следующую пару, если не увидит сейчас Дениса; первую перемену они обычно проводили вместе, гуляли во дворе или сидели на лавке второго этажа возле библиотеки. Библиотека в этот час была еще закрыта, и мимо почти никто не ходил.

Маша прошла по коридору, потом спустилась вниз. Застегнула пальто и вышла на крыльцо. Дениса нигде не было. Она сбегала в соседний корпус. Но и там, мелькали перед глазами лишь незнакомые студенты. Каждый был занят и весел, а к автомату с кофе стояла большая очередь.

Пришлось вернуться.

– Между прочим, – сказала Таня, – Лукомский еще не кончил, когда ты вышла.

– Ну и что?

– Э, культура. Я же хотела поговорить с тобой.

– О чем?

– Про Макдоналдс и про Санчо.

«Ну, ничего, ничего, ведь впереди целый день, он мог проспать, а может быть, еще что. Перестань, Маша, поговори со своей подругой. Посмотри вокруг себя. Улыбнись. Сегодня солнечное утро. Все будет хорошо. Не строй трагедий, не строй».

– Ты ведь заметила, что Санчо… И вот что по этому поводу я хочу сказать…

– Тише! – обернулись с передней парты.

Преподаватель, молодой с длинными желтоватыми волосам, разделенными на ровный пробор (за это его все любили), подошел к кафедре и началась лекция по социологии.

«Все будет хорошо», – твердила Маша, а сама ощущала, как внутри что-то мучительно покалывает, будто только что она проглотила лезвие. Боль предчувствия.

И точно, Дениса в этот день не было в институте. Не было его и на другой день, и на третий. И сотовый телефон молчал. Гудок за гудком. Пустота.

15.

Неизвестность страшнее всего, ночью Маша не могла заснуть. Она слышала, как в трубах, между этажами, журчит вода. Было очень холодно. Около трех она встала, пила чай с сахаром, но согреться так и не удалось.

Странно, что отопление до сих пор не включили. Пора бы. Завернувшись в одеяло, она прилегла на край дивана, прижала к груди руки и закрыла глаза. Вечный лед. Снега блестели от бледного пятна солнца, дул ветер с океана, и льдины вздымались, голубоватые, точно вены. Сталкиваясь друг с другом, льдины трещали, и вода под ними была землисто-черная, Маша знала: ей нужно как-то выплыть. Сделав усилие, она схватилась за льдину и тут же отдернула руку. Костер. Красные блики, незнакомые лица, обугленные волосы и вместо глаз – пустые впадины, сгоревшие люди лежали в ряд, некоторые закрывали голову руками, ставшими тонкими и черными, точно зола, другие сгорели совершенно, и человек угадывался лишь в горстке пепла. «Не хочу!» – отодвинулась Маша, но пламя было внутри нее, горстями она вырывала и отбрасывала, и на миг все тогда озарялось алым. Обжигая пальцы, она пыталась сорвать с себя одежду. Она задыхалась.


…Утром Маша поняла, что заболела, померила температуру и осталась дома. Приятно было лежать и ничего не делать. Чуть позже она встала, съела ванильный творожный сырок и запила его горячей водой. Включила музыку, давно не слушала, но старые знакомые мелодии показались настолько пресными и тоскливыми, похожими на бесконечную жалобу, что хоть из окна прыгай.

Несколько раз звонил домашний телефон, но Маша не подходила. На всякий случай, отключила и мобильный. «Каждый человек имеет право раз в год выйти из водоворота событий», – тут же придумалась красивая фраза. И, совсем некстати, другая: «Интересно, я тоже умру когда-нибудь?» Впрочем, видимо, именно так. Не об этом ли скрипичные сонаты.

А по лестнице кто-то все ходил, и двери тяжело хлопали.

16.

Двор этот напоминал колодец: стены с четырех сторон, все окна темные и нежилые. Должно быть, и правда: скоро, каким-нибудь морозным зимним утром, приедут сюда строительные машины и тяжелой гирей снесут ненужные ветхие строения. Разломится под мерными ударами столетний кирпич, деревянное крыльцо обратится в щепки. Кто вспомнит, что когда-то за этими стенами спал в кроватке, за шторкой, ребенок, и голуби, слетевшись, глухо ворковали на чердаке.

Кто вспомнит, что в начале двадцать первого века в холодных сумерках осени, когда единственный фонарь на углу дома еще не загорелся, и небо бледнело цветом сухого листа, на крыльце, в шерстяном пальто и в серых сапогах на невысоком каблуке, прислонившись к дверному косяку, стояла девушка. Она смотрела перед собой на соседнее здание музыкального магазина, и тени деревьев казались огромными; качаясь от ветра, струились длинные ветви.

– Маша, – послышалось, – здравствуй!

Можно не оглядываться, разве не чувствовала она сейчас что-то удивительное в своем сердце, в полноте, что назревала, теплой волной передалась до кончиков пальцев. Весь мир сошелся в единственной точке. На темном крыльце заброшенного двора.

– Денис…

Он стоял под окнами, за палисадником, не улыбаясь, внимательно смотрел, и пальто его было расстегнуто, а руки в карманах.

– Привет!

Не сговариваясь, они пошли куда-то вглубь, за дома, так близко друг к другу, что чуть не наступали на ноги. Летели, плавно кружась, последние крупные листья.

– Что такая грустная? – спросил Денис.

– Я? Да нет… а ты сейчас… как, откуда?

– По делам, нужно было, просто шел, тут здание, не это – другое. Вернее, это самое, но мимо…

– Что? – не поняла Маша.

– Вот так, – вздохнул Денис, – мимо.

– Ну, ясно…

У Маши спала температура еще день назад, но в институт еще не ходила; понравилось проводить все время дома, и сегодня первый вечер, как она решила заглянуть в музей; недавно вернулась заведующая, и привезла из поездки несколько карандашей, по некоторым сведениям подобным стержнем мог пользоваться Волгин, хотя точно этого никто не знал.

– И при чем здесь карандаши… – закончила Маша, – обычные, цветные. Китайские.

Хотя они шли очень медленно, тихие дворы неумолимо кончались, за черной вязью деревьев уже просвечивали желтые окна девятиэтажного дома, и доносился приглушенный шорох машин. Вечный гул, неотделимый от города.

Денис свернул к детской площадке. «Садись», – сказал он Маше, усаживаясь на скамейку. Машаустроилась рядом. Они молчали.

Вдалеке, над сеткой забора, горели красным круглые светильники, и никого вокруг не было; только черное небо и яркие огни, и влажная скамейка, и песок под ногами.

Ей казалось, за эти несколько дней Денис как-то похудел, черты его лица обострились, румянец побледнел, а глаза, напротив, стали еще темней, сильная усталость отражалась в них. Взгляд его при этом оставался живым, и впервые Маша подумала, что в человеке мы замечаем, прежде всего, внутренне настроение, ту, почти неуловимую, подобную дыханию интонацию, и лишь затем – все остальное. Сколько существует правильных симметричных лиц, тронутых холодом небытия. Красивые и пустые улыбки, напоминающие оскал.

Как же ей хотелось, чтобы вечер не кончался, длился вечно, когда-то ведь было такое уже, нет разве? И тут она вспомнила, настолько четко и пронзительно, что слезы подступили к глазам, будто от световой яркой вспышки. Леша. Конечно. Запах его сигарет, ямочки на щеках. Его по-детски мягкая и тонкая ладонь. Денис совершенно другой, но взгляд, когда он, задумавшись, смотрит неподвижно вдаль, а потом вдруг опустит ресницы – тот же.

– Денис, – спросила Маша, – тебя не было в институте, что-то случилось?

– Да нет, ничего, просто дела, разные дела, я же работаю, – и тут он встал.

Фары машин скользили прочь, пронзая темноту. Мгновенными точками появлялись со стороны забора и так же быстро исчезали, будто растворялись в ночном туманном воздухе.

– Ты куда?

– Пора мне, на работу. Пойдешь до метро?

– Ну давай…

Маша подтянула ремешок на сапоге. Теперь они шли быстро, Денис, сдвинув рукав, глянул на часы:

– Время-то!

– На работу в театр?

– Скорей надо. Будет плохо.

– Денис, – Маша еле успевала, она бежала мелкими шажками, заглядывая сбоку, – кого ты там играешь?

– Кого? Да, знаешь, по-разному. Спектакли – уклон в сатиру. Я же пою. Сначала учился в консерватории, но потом ушел. Играю женщин, пожилых. Ну, вернее Бабу Ягу. А в другом спектакле играю любовницу короля.

– Что-что?

– Это так забавно. Тебе бы понравилось.

– Женские роли?..

– А ты думала что – Гамлета? – он рассмеялся, – ну вот.

Они входили в метро. Толпа тут же подхватила, удушливо сжимая, и понесла в общем, едином направлении; с эскалатора пахнуло жаром и поплыли сверкающие белые светильники, похожие на соляные столбы. В переходе, глубоко внизу, играли на скрипке, звуки высоко взлетали, зависая на мгновение, прокалывали собой пространство, и тут же мучительно долго тлели, вибрируя в общем шуме. Это была не игра, а какое-то издевательство. Непрекращающийся кровавый крик.

– Скрипка расстроенная, – сказал Денис.

Вырвавшись из толпы, они спускались по левой стороне эскалатора.

– Позвольте пройти, – то и дело просил Денис; как уж они торопились, бежали, схватившись за ленту перил, липкую от чужих пальцев.

Маше нужно было переходить на другую станцию, и они попрощались у лестницы, под декоративным лепным балконом. Люди на барельефе, статные, в военных шинелях целились из пушки в невидимых врагов. «Ура, революция» – гранитная подпись внизу.

– Мне бы хотелось… Можно посмотреть твой спектакль? – спросила Маша. – Как-нибудь…

– Не стоит, – резко ответил Денис, – до встречи, я же опаздываю.

На середине лестницы, приостановившись, Маша не выдержала и оглянулась.

Он стоял все на том же месте и смотрел в ее сторону, провожал взглядом. Стройный, светловолосый, он словно источал сияние среди сутолоки, грохота поездов, среди грязи, мрачных скульптур с автоматами наперевес; а скрипка пронзительно, в бешеном темпе, продолжала играть, и звуки, захлебываясь, походили на визг.

17.

Музыка метро, будто отравленная стрела, рассекла размеренность жизни, и дни с тех пор катились снежным комом с высокой горы, все быстрее и быстрее, мешая ночь и день, чудовищно обрастая не-делами, снами и разговорами.

Пиликающая скрипка походила на старуху, густо накрашенную, с яркими губами. Она танцевала, притопывая каблуком; пела и кашляла, и покрывалась морщинами, точно пень.

Вечная любовь… Под небом голубым – гнилые зубы домов с дырами пластиковых окон и дверей. Прекрасно, не правда ли? Особенно, если промозглая осень и дождь, а вы лежите где-нибудь в тепле, скажем, под могильной плитой, и ничего-то вам больше не нужно, ничего.

Душа – та, конечно, в облаках витает, радостно так, чив-чив, по небу. «Вот для кого любовь светла и подобна сахарным цветам на открытке» – сказал как-то Тимур.

Впрочем, разве не открытка и все остальное. Он с отличием окончил среднюю школу, поступил в МГУ. В свои двадцать семь лет столько всего повидал, побывал и в Италии, и во Франции, и в Китае: вывез оттуда множество приятных впечатлений и цветных фотографий. Написал диссертацию, устроился на высокооплачиваемую работу в столичном офисе. И наконец, встретил хорошую девушку. У нее были необыкновенно голубые глаза, коричнево-золотистые длинные волосы. И простой веселый характер, что немаловажно. Тимур заметил ее сразу, когда еще стоял за кафедрой и, поглядывая в зал, читал доклад про значение союза «и» в ранних рассказах Толстого. Потом этот автобус. Ему запомнилась тихая улыбка и крохотная темная родинка на шее, ближе к плечу.

Дома тем же вечером Тимура охватило беспокойство. Он оглянулся на свою жизнь, на себя, молодого, в меру красивого и способного, потом на образцовую жизнь других людей и понял, чего ему еще не хватает. Конечно, давно пора. С тех пор, как он порвал с первой девушкой – со Светкой – незаметно прошло целых пять лет. Девушку эту, бойкую, с черным конским хвостом и густой челкой, вспоминать даже не хотелось. Денег столько на нее потратил, водил по ресторанам, ткнув пальчиком, она требовала ирландское кофе, тогда как горячий шоколад, к примеру, в два раза дешевле. Потом истерики типа «пойдем в кино!», на премьеру какого-нибудь глупого вульгарного фильма: он-она – жених и невеста, и вдруг, перед свадьбой, невеста по уши влюбляется в другого, кто-то из них троих ближе к финалу, разумеется, кончает самоубийством. Тимур припомнил, как он сидел, скучая, в кинозале. Жених – тучный банкир, а возлюбленный невесты – этакий красавчик, белокурый бездельник с сигареткой в зубах. Вопиющая банальность и стереотипность мышления просто угнетали. «Всегда у нас так, – рассуждал Тимур, – отрицательные люди, любовники и бездельники, подаются привлекательно, а кто-нибудь приличный, тот же банкир (а что, работает, честный), смотрится на их фоне последним негодяем. Светлана, напротив, от фильма осталась в восторге. «Вау, – сказала, – а что, прикольно».

Размышлял Тимур полночи, а под утро написал Маше небольшое письмо. С тех пор он чувствовал себя особенно счастливым и спокойным. Жизнь обретала формы классической законченности, и это не могло не радовать. С каждым днем в Маше открывалось все больше достоинств, с ней было легко и просто. А как играла на аккордеоне! Что-то бесконечно грустное, похожее на раскат волны, пустые, полумесяцем, лодки привязаны к причалу под ночным безгласным небом; и горы овеяны туманом.

Тимур почти сразу понял, что многие интересы у них совпадают: ролики, литература, летний лес и грибы, классическая музыка, акварельные пейзажи. Они просто созданы друг для друга. Несомненно! Не смутило Тимура и то, что Маша не имела собственной московской квартиры, дачи или хотя бы машины. Это, конечно, если серьезно задуматься о создании семьи. Впрочем, брак по расчету всегда претил, а тут и родители согласились: «Главное – сам человек, а девушка очень хорошая. Мы будем вам помогать». В том, что он жертвует своим благополучием, отдает, а не получает, было что-то героическое, очень положительное или, как сформулировал Тимур, – «человеческое». Ему нравилось ощущать себя нерациональным, класть в основание семьи личное чувство, а не деньги.


…Все эти дни Тимур усиленно занимался диссертацией, ездил на кафедру за подписью начальника, а за одно переговорил с оппонентом, и сегодня, когда вся суета осталась позади, было приятно позвонить Маше, а то и пройтись с ней по вечерним улицам. Но, странное дело, телефон молчал. Пустые гудки. «Аппарат отключен или вне зоны доступа». Встревожившись, Тимур сел за компьютер и щелкнул в закладках почту. Новых писем не было. Получается, Маша не ответила, а ведь последнее сообщение он отправил дней пять тому назад. Неужели что-то случилось. Он позвонил еще раз, а потом, задумавшись, вошел в социальную сеть, на свою страницу, и стал бессмысленно и быстро листать фотографии. «Телефон мог просто разрядиться. Но ведь и на письмо нет ответа…»

К сожалению, Маша так и не зарегистрировалась ни на одном популярном сайте, сколько он ни упрашивал, перечисляя плюсы. «Не хочется, – отвечала. – Это глупо, но мне представляется рыболовная сеть. Я бьюсь в ней, запутавшись. Среди писем, фотографий, чужих дел напоказ. Все лучшее должно оставаться втайне».

«Но никто не требует вываливать все, что имеешь. Просто нужно уметь в меру пользоваться…»

«Да знаю! Понимаю».

«Так что же?»

«Не хочется».

Такой вот плодотворный разговор. Сам Тимур отлично обустроил свою страницу: загрузил интересные фильмы и музыку, создал отдельный альбом, где размещал фотографии Маши, приятно, черт возьми, перечитывать комментарии, лишний раз подтверждающие правильность выбора. Вот они стоят вместе на фоне набережной. Весна. Маша в легком голубом платье и белых туфельках, улыбаясь, держит гвоздики (Тимур решил раскошелиться), а он, Тимур, в стильных брюках и рубашке навыпуск, обняв ее за плечи, смотрит радостно. Как молоды они и счастливы! С этим-то уж не поспоришь.

И друзья согласны, комментируют наперебой: «вы лучшие», «ах!», «твоя девушка – прекрасна».

Друзей у Тимура много – человек семьсот, откуда только нет. Даже из института, в котором учится Маша, несколько ребят добавились. На конференции, должно быть, запомнили. Конечно, выступал там не раз, и перед разными факультетами. Говорит он неплохо, умеет заинтересовать даже самой невзрачной и скучной, на первый взгляд, темой. И слушают его всегда внимательно. Очень внимательно. Мда…

18.

Тимур закрыл страницу, побарабанил пальцами по крышке стола, затем пересел на диван и вновь набрал номер. Гудки, падающие в глухой, мертвенный колодец; колодец непознаваемо глубок, точно космос. И вдруг они прекратились. Послышалось, такое знакомое и родное: «Але».

– Маша!

– А, привет, – она говорила так обычно и так легко, будто ничего и не случилось, у Тимура отлегло от сердца.

– А я испугался, дозвониться не мог…

– Странно, хотя, ну да, телефон был выключен.

– Как твои успехи?!

Маша на площади возле метро, рынок уже закрыт, она пробирается пустыми рядами вдоль темных палаток и сваленных в кучу коробок, грязь кругом и запах недавнего торга, так и чудится, что откуда-нибудь, из-за угла, протянется тонкая смуглая рука, до локтя покрытая волосами: «дэвушка, купите ботинки!», «дэвушка купите сухую черешню!» Все это днем, при ярком ливне солнечных лучей, а сейчас… Сейчас здесь очень тихо, изредка лишь кошка скользнет из темноты в темноту, сверкнув глазами.

– Нормально, – Маша не знает, что сказать еще, зачем она включила телефон, зачем ответила, как хочется просто идти, не размышляя ни о чем. Но Тимур все спрашивает и спрашивает:

– Что нового? Чем занимаешься? Какие лекции? Что читаешь?

В воздухе собирается дождь, Денис где-то сейчас… На сцене, быть может, посмотреть бы. А как они шли по улицам, все недавно, так еще живо.

Мелодия в метро рассыпается, словно брызги чашки, ударившейся в стену: осколки прозвенели, но мгновенный, казалось бы, звук остро застыл занозой под сердцем, хотя, быть может, это что-то другое.

– Ничего не читаю!

– Отдыхаешь?

– Нет.

– Как в институте?

– Я болела, Тимур.

– Как?!

– Да все уже нормально. Пока, я на улице. Пока.

Маша отключила телефон, чем сильно озадачила Тимура: вот так сразу, без предупреждения, посыпались короткие гудки; некоторое время он сидел на диване, смотрел на трубку, пытаясь понять, что бы это значило.

– Тим, – позвала с кухни мама, – идем ужинать, я курочку поджарила.

«На улице,.. ну да, быть может». И тут его осенило: нужно становиться лучше и добрее, близким друзьям уделять больше внимания, конечно, столько занимался своей работой, несколько дней подряд не звонил – вот Маша и обиделась, что, кстати, вполне естественно. «Ведь я ни разу не прокатил ее на своей машине, хотя обещал. Вот в чем дело».

Он поискал ногами тапочки, потом встал и отправился в ванну.

Маша в это время укладывалась спать. Она была так счастлива, что не могла ничем заняться. Ходила из кухни в комнату и обратно; играла с кроликом – просунула между прутьями перышко, и кролик шарахнулся, точно от кипящей кастрюли; что-то напевала, но не знала о чем и зачем. А на улице, за окнами, начиналась буря. Деревья ломало, и слышно было, как тяжело ударяют в стекло первые дождевые капли.

19.

На следующий день в институте Маше встретился Денис, наверное, он был очень занят – только кивнул слегка и пошел, не останавливаясь, дальше. «Вчера я долго не могла заснуть, – весело рассказывала тем временем Таня, – не знала, чем бы заняться. Решила голову помыть. Вымыла голову». Они спускались по лестнице, разговаривали, и Маша подумала, что, конечно, тут дело в постороннем человеке, как жаль, нет возможности всегда оставаться одной; но при этом у нее перехватило дыхание. Прошел ведь – и почти не взглянул.

– Ага, теперь, значит, у тебя чистые волосы… – торопливо ответила Маша: хорошо хоть Таня ничего не замечает. Они в разных душевных измерениях, чтобы почувствовать друг друга.

– Ну, ты что-о, – протянула Таня.

О какой голове может идти речь, о каких волосах и прическах, и заколках, и прочей дребедени, если вчера Денис стоял у крыльца музея, смотрел и улыбался, а сегодня мимо пробежал, будто знать не знает.

– Я голову часто мою, разве она у меня когда-нибудь бывает грязной?.. – Конечно, – поправилась Маша, – я хотела сказать, особо чистая, да.

– Лукомский, – продолжила Таня, – предложил Санчо сходить к нему в гости и обсудить «Полтаву» Пушкина. – С чего бы! – недоумевает Санчо. Ни о какой Тюриной теперь и речи быть не может. Мы ошиблись насчет его ориентации.

– Тань, перестань! – в это время прозвенел звонок, – мне надоели все ваши разговоры. Ты же видишь.

– Что вижу?!

– Что надоело.

– Знаешь ли, – Таня прищурилась, – я вижу. Но кое-что другое.

«А что?» – хотела спросить Маша, но промолчала, и зря. Так и останется неизвестным: а что же замечают другие, что могут они вообще заметить и в какой полноте.

…На большой перемене, когда Маша пила кофе, в буфет, перед самым звонком, заскочил и Денис. Он обогнул колонну и сел с противоположной стороны за другой стол, бросив сумку в ноги. И хотя Маша старалась не смотреть, она знала: лицо его было задумчивым и мрачным, а взгляд – если бы они вдруг встретились глазами – очень холодным, почти недоброжелательным.

Из буфета она выходила первая и, когда уже переступила порог, словно невзначай, оглянулась. В щелке, в узкой линии просвета между косяком и дверью, мелькнул на мгновение полутемный зал, ряд столов, стулья, белая колонна посередине, Денис. Так и запомнилось: его опущенные плечи и губы, крепко сжатые. Стакан с чаем чуть в стороне. Больше она ничего не успела рассмотреть: глотая пространство, дверь неумолимо набежала черным. И все исчезло.

Лезвие, которое Маша впервые ощутила внутри себя несколько недель назад, вновь зашевелилось, но теперь оно не просто тупо покалывало, оно было везде и во всем, оно двигалось, разрезая стенки сосудов; Маша сглотнула – лезвие прошлось по горлу; тогда она зашагала быстрее, побежала, но нигде – ни в коридоре, ни на улице, среди шумных дорог – она не могла отвлечься. Длинные ряды домов смотрели на нее пустыми окнами. Незаметно прошел час, она прогуляла целую пару, но не помнила, где именно была. Бесцельно торопилась, сворачивала в тихие переулки, чтобы вновь затем оказаться в вихре толпы на бульваре; и ни о чем не думала, вообще ни о чем.

Вернувшись в институт к последней лекции, Маша ощутила себя совсем другим человеком: тоска и тревога, свернувшись крохотным зерном, скрылись в глубине и будто отделились, теперь жил и дышал совершенно другой человек, внешний, он проявлял себя через мимику и жесты, и Маше ничего не стоило рассмеяться, ведь смеялась не совсем она. Это была лишь видимость. Более того, – такой веселой Маша никогда еще не была, она принялась рассказывать Тане анекдоты, так живо, что Таня чуть не съехала со стула на пол. «Ха-ха-ха!» – Звенело все вокруг. Даже Санчо, и тот не смог удержаться, его прорвало утомительно затяжным смехом.

Захлебывались. Все они мучительно захлебывались. Высокие волны покрывали деревья, последние островки жизни. Буря, казалось, только созревала, но в последней точке души, в невидимом основании самой себя, Маша знала и знала точно, что давно уже утонула. Вернее, случилось нечто более страшное и необратимое, чем просто смерть.

На одной из перемен в узком петляющем коридоре она увидела Дениса. Он стоял у окна и разговаривал с девушкой; высокая и стройная, в кожаной куртке с треугольным воротником, – она внимательно, чуть сдвинув брови, слушала.

Маша в это время проходила мимо. Улыбнулась. Солнечные лучи проливались через окно, и все овевалось сиянием, таяло в золотистой дымке. Что бы ни случилось дальше, главного не вернуть. Тысячи осколков былой цельности серебристой пылью клубились в прозрачности ноябрьского воздуха.

20.

«Что-то в мире, очень сильно не так!» – записала Маша на оборотной стороне календаря. В ванной шумела вода не так звонко, но словно бы полушепотом; это значит – налилась до краев, кран закрывать пора. Маша медленно разорвала календарь на мелкие кусочки и снова написала, теперь на зеленой обложке тонкой тетради, с внутренней стороны: «Очень не так! И во мне тоже! И в мире. Если во мне – то и в мире». Потом прошла в ванную, развязала пояс на халате. Вгляделась в зеркало. Как ненавидела она это лицо и тело! Хотелось уничтожить. Убить, забыть.

Почти бегом вернулась обратно, к тетради: «Обман вот в чем. Ты рожден для любви – одной единственной. Но она не может исполниться. И ты живешь как бы в обход себя. Это уже не ты живешь, а кто-то другой. Ходит, разговаривает. И все старается не смотреть в ту сторону, не оборачиваться, не вспоминать, не думать… Этот кто-то живет за тебя, а ты давно умер».

Она потерла глаза и закусила губу. А вода все шумела и шумела, смутно, словно из глубокой пропасти, пробивались.

21.

Следующее утро осторожно, подобно глубокой ране, раскрылось бледным рассветом, и ничего не менялось: в квартирах включили отопление, было безветренно и туманно, и Маша спешила в институт, повязав теплый шарф, в зимних ботинках, в пальто.

Казалось, вместо нее идет сейчас какой-то другой человек, с легким сердцем и с ясными глазами; такой же простой и бедный в своих ощущениях, как ноябрьский день, когда вроде бы и светло, но без яркого солнца, еще не мороз, но уже не тепло; лужи заледенели, никакого убранства на деревьях, хотя скелеты остались: голые ветви, провода, пролетающие без всякой цели пустые мысли. Как так могло получиться? «Я разлюбила, – подумала Маша, – или же умерла. Может и так. Почему мне спокойно сейчас? И все одинаково не важно».

В раздевалке, улыбаясь, она здоровалась со знакомыми девочками и будто заново вспоминала имена, узнавала лица. Она сняла перчатки и посмотрела на свои пальцы: эта рука была чужой и никакого отношения к Маше не имела.

– Давай перед парой выпьем кофе! – закричала Таня, – ау! Надо скорее очередь занять.

– Хорошо… хорошо.

Быть может, все прошлое чудесным образом осталось позади. «Что было – то сплыло», – вспомнилась Маше оптимистичная поговорка. Действительно, ей не хотелось больше видеть Дениса.

На переменах она оставалась сидеть в аудитории: разговаривала с Таней и читала учебник по социологии. На парах размышляла про свои будни. Самое удивительное, что события, зарождаясь, развивались и без Дениса. То, чего раньше невозможно было даже представить: жизнь без Дениса стала реальностью. Только в реальности этой жили теперь другие люди, похожие на тень, снятую с прошлого, а события скользили, точно легкие шарики из пенопласта, по гладкой и ровной поверхности.

Она вспоминала… Вот утро. Черные силуэты деревьев под белым пуховым небом.

– Здравствуйте, Анна Петровна.

Анна Петровна – пожилая соседка, она выгуливает рано утром свою собачку, потом с клетчатой сумкой идет в магазин, покупает свежий хлеб и колбасу; ну а вечером читает газету с рекламными объявлениями, смотрит сериал и пьет чай. Изо дня в день, и собачка привычно дремлет в кресле у окна.

Где-то каркают вороны, Анна Петровна смотрит вдаль и кричит: «Сабина, Сабина».

Замедлив шаг, Маша оглядывается и видит, как из кустов выныривает серая небольшая собака, очень похожая на Чарлика, и все же, по крохотным и темным, похожим на мазутные точки глазам, совершенно другая. Приседая на передние лапы, новая собака настороженно нюхает землю.

– А где Чарлик? – спрашивает Маша.

– Это Сабина, – отвечает Анна Петровна, – А Чарлик умер. Сабина у меня теперь.

– Давно?

– Недели две назад.

Умер?.. Пес, который прыгал вокруг Маши на задних лапах, заливаясь восторженным лаем. Но одно тут же заменяет другое, и жизнь подобна хорошо отлаженному, промазанному маслом механизму. «Сабина, – позвала Анна Петровна, – пойдем, деточка, домой!»

Она вспоминала… Вот Нина, в белом плаще, раскрыв зонт, стоит на остановке, ждет автобус, и дождь серый, словно раствор цемента, прорывает тучи, мутными ручьями несется по мостовой. Все сырое и унылое, все исчезает, расползаясь грязными лужами, и только Нина – белая, легкая, радостная. Маша смотрит в ее голубые узкие глаза, что-то отвечает, рассказывает про институт. «Заходи в гости, – просит Нина, – давно не была».

Вот сегодня она и зайдет, почему бы нет.

Еще старушка с балкона. Впрочем, это совсем отдельная история… Вот бы рассказать обо всем этом Нине: «Ты знаешь, хожу каждый день мимо одного дома. И всегда на балконе старушка, просто сидит, смотрит вниз, да. И вот она машет мне рукой. Однажды. Потом еще раз, ну, я решила зайти… В подъезде пахло чем-то гнилым и было темно: единственное окно между этажами закрыто газетой. Я пожалела тут же, что вошла, а сама поднимаюсь все выше и выше, будто притягивает меня что-то. Это ужасно. Я не хочу идти. И все же иду. И знаю, что не могу по-другому поступить, поздно что-то менять. А перилы деревянные, липкие, я хватаюсь за них, сдерживаю внутри себя дрожь. Вообще, в тот момент я поняла, осознала себя настолько жалкой и слабой! В обычные мгновения ты не замечаешь всего этого. Забываешь про смерть, которая не только во внешнем мире, но и внутри тебя самой. Ведь смерти в жизни намного больше, чем любви. Уж с этим не поспоришь. Так вот. Выхожу, наконец, на площадку, дверь одной из квартир раскрыта, и в проеме, в сером душном пространстве, похожем на щель, стоит та самая старушка. Волосы гладко зачесаны, губы крепко сжаты, она смотрит куда-то сквозь меня и ничего не говорит, молчит. Я тоже молчу, и только мысль, нелепая, дикая, и в то же время осязаемая, против всякой логики втягивает меня в свой внутренний вихрь: «А что если старушка умерла, давно, но при этом продолжает жить? Что, если так?» Она поднимает руку и отступает в коридор. Я прохожу следом. Так и есть: сладковатый запах земли, смешанный с чем-то давним, пыльным напоминает кладбище.

В квартире очень чисто и почти нет никакой мебели: только старый шкаф у стены и кровать, застеленная зеленым балахоном. Дверь на балкон открыта, ползет ровный гул машин. Я вижу край стула, деревянную ножку и угол сиденья, обитого красным, стертым бархатом.

– Да! – говорит старушка, и голос ее в этой тишине, вернее, в сухом неумолкающем шорохе дороги, который мы воспринимаем как тишину, звучит совсем обычно и не страшно. – Хотела рассказать, наконец.

– Это вы сидите на балконе? – Зачем-то спросила я. А про себя подумала: «Ну да, конечно, кто еще. И какая скучная, лишенная всякой цели жизнь»!

– Смотрю, – ответила она, – люблю смотреть. Все куда-то спешат, идут. Каждый день. Бессмысленный путь. Автобусы битком. На тротуарах толпы людей. Пустота каждого из них. Куда они идут и зачем?

– Ну… кто-то на работу, кто-то к друзьям… мало ли.

– Не знаю. Мне кажется, они просто все идут. Просто так. Куда глаза глядят. А почему? – и тут она замолчала.

– Почему? – спросила я.

– Потому что истины не знают. Очень простой, но важной. Мне некому больше сказать. Так получилось. Два сына погибли. Война с немцами… Сгорели в танке… И много лет прошло. Но знать нужно,.. и другим скажи, что… – тут глаза у нее словно вспыхнули: в них появилось выражение то ли тоски, то ли счастья, – мы были на верном пути.

– Как?

Тут она отворяет створку шкафа, и я вижу ряд икон, бумажных, с золотыми нарисованными нимбами, и среди них – фотографию черно-белую. Присматриваюсь.

– Да, да, – старушка качает головой, – Сталин вознесся на небо. Ему нужно молиться. Тогда он вернется, будет второе пришествие и наступит коммунизм. А ветераны – они как проводники, между людьми и ангелами связь держат. Все ведь неспроста было. Эта война и победа. Мы победили, а это самое главное…»

22.

… Солнечные лучи сочились красными струями по стене аудитории, и мир, постепенно темневший, вдруг вспыхнул ярко-красным и золотым. Тонкие стволы деревьев, оставаясь темными, точно крыло ворона, высились на фоне серых домов, раскинув изогнутые ветви.

Маша смотрела в окно, поджидала, когда кончится пара. Самое томительное: сидеть за партой, когда на улицу необратимо и медленно опускаются сумерки. Там, где днем полнотой оттенков наливались четкие формы, теперь проступали лишь бледные легкие очертания, растворенные дымкой. Фонари еще не зажгли,.. мир не стал праздничным, но будто застыл на границе страшного сна среди призрачных предметов, среди пустоты и прохладной вязкой серости, среди всего не-бывшего и не-исполненного, не-жившего. Всего несколько мгновений тоски! Но какой тоски!

Тяжело сидеть. Особенно на скучном уроке. Впрочем, нельзя разве выйти и немного пройтись? Маша отодвинула тетрадку, встала и вышла из аудитории, плотно прикрыв за собой дверь. Спустилась в раздевалку, забрала пальто. Приятная тишина тлела в институте… До конца пары еще минут пятнадцать, и слышно только, как в соседней аудитории смеются, но это далеко, взрывы смеха растворяются, точно пена, и вновь ничего нет, кроме пустых коридоров и яркой слепящей лампочки над крыльцом.

Постояв на крыльце, Маша села на верхнюю ступеньку. На улице ощущался мороз, и по колючему движению ветра ей показалось, будто летит первый снег. Она протянула руку. Но нет, лишь холодные потоки воздуха пронизывали грустный и темный город.

«Нина, я приеду к тебе сегодня, можно?» – напечатала Маша, чуть помедлив, нажала «отправить» и, как только сообщение беззвучно улетело, почувствовала, насколько замерзла. Телефон лежал в ладони ледяным камнем.

Хорошо бы сейчас горячий чай или вино, или лето… Маша закрыла глаза и представила: как бывало, гуляют они с Ниной в парке, бегут друг за другом, и сгусток солнца теплыми каплями пробивается сквозь тучи и листву, наполняет мир золотым сиянием, соленым запахом хвои.

Любая мелочь важна, если касается Нины: какой сон ей приснился, что съела на завтрак, какое платье вчера одела. Удивительна и необъяснима дружба: общих интересов у них давно, вернее сказать, никогда и не было, что выяснилось сразу, как только они разучились играть, и куклы мертвым грузом легли на дно коробки. Оказалось, они читают разные книги, и даже музыку слушают разную, но это было не важно и вовсе не главное. Главное – человек, который дорог тебе сам по себе, то, как он улыбается и смотрит, щурясь от солнца, вдаль. Странно, Тимура она не могла бы вспомнить в движении, представить так просто, словно часть себя, хотя ведь и они пережили вместе много очень хороших, приятных минут. «С Тимуром неплохо, – подумала Маша, – с ним интересно разговаривать, он добрый, умный. С ним можно ощущать себя счастливой. Вот так-то».

«Приезжай, скорее!» – прозвенев, пришла смс.

«Почти еду!» – напечатала Маша, встала со ступеней и заглянула обратно в институт. Она так замерзла, что решила выпить горячего чая из автомата, потом вернуться в аудиторию, забрать вещи, и… «Все в прошлом, конечно, в прошлом, – благозвучно пульсировали мысли, – в мире есть только радость, добро, голубое небо, Новый год. Зачем быть врагом самому себе?». Ей даже представилось: мягкий январский снег за окном, елка с зажженными цветными фонариками и Тимур… Это будет их первая зима, впервые они сядут за накрытый, убранный еловыми ветвями стол, а часы медленно пробьют полночь. Будет радостно и тихо, и тонким сиянием проступит в небе серебристая звезда…

Но ничего этого не будет, никогда, никогда!..

Потому что в то же самое мгновение она увидела Дениса. Быстрым шагом, помахивая рукой, он шел по коридору. Вот замедлил шаг, улыбнулся. А она так и стояла с глупым стаканчиком в руке, прислонившись плечом к стене, словно боялась упасть, в расстегнутом пальто, с покрасневшими от холода щеками.

– Привет, – кивнул Денис, – как дела?

– Привет, – проговорила Маша, – нормально.

И это походило на пробуждение – в ту же минуту пространства сместились. И до того омерзительно вялыми и пошлыми показались ей все эти размышления и про первую звезду, и про Тимура, и про теплую комнату в еловых ветвях. Это счастье, высосанное из пальца. Мишура бытового благополучия. Хотела обмануть себя – не удалось.

– А я, – ответил Денис, – бегу в библиотеку. Завтра, оказывается, нужно сдать одну контрольную, совсем забыл.

– Да? Может, помочь чем?

– Да чего там! Главное – скорее… – и он посмотрел еще раз, пристально, заглядывая в глаза, – до встречи, пока!

– Счастливо!

Маша вернулась в аудиторию, оказывается, урок закончился, все уже давно ушли, и только ее вещи, рюкзак и книга, оставались лежать на парте, сиротливо и одиноко. Она схватила рюкзак, накинула лямку на плечо и побежала, перепрыгивая через ступени, вниз по лестнице, ей вдруг подумалось: ведь Денис пойдет обратно из библиотеки, и на выходе можно будет его встретить, как бы случайно еще раз увидеть. Но в коридоре никого не было. Только Таня… Недовольно растягивая слова, она окликнула:

– Нуу… ты гдеее…. Я тебя жду-жду…

– А?

– До метро пойдем?

Денис мог уже пройти, а мог остаться в читальном зале. Ладно, главное – все будет по-прежнему, без точки и окончательных решений. Ощущение полноты жизни теплой волной толкнулось внутри, и так стало хорошо на сердце, что, казалось, вместо холодного темного города она ступает по весеннему полю, усыпанному цветами.

– Конечно, давай! До метро.

– Между прочим, – сказала Таня, – я к тебе подходила раньше, а ты с кем-то разговаривала. С каким-то парнем. Меня не заметила. Я даже позвала, и все равно.

– Не заметила? – рассмеялась Маша, – это надо же.

…. А минут через тридцать она уже ехала в автобусе по огромному, застроенному высокими блочными домами району. Мелькали одинаковые скамеечки перед подъездами, в чужих окнах монотонно горел свет. Здесь почти не росли деревья, и теперь, в середине ноября, улицы казались особенно унылыми.

Нина уже стояла, встречала на остановке, они молча обнялись и пошли, взявшись за руки, через детскую площадку, заставленную машинами. Где-то вдалеке скулила собака, оставленная перед магазином на привязи, из раскрытого окна верхних этажей доносилась веселая музыка.

23.

Нина учится в Московском Банковском институте на бухгалтера и занимается историческими танцами, Маше сложно представить, как можно совместить: цифры, щелчок кассового чека и мелодию, взмах кружевного рукава. «На самом деле, – говорит Нина, – очень просто, есть работа и есть отдых, и приятно чередовать одно с другим».

В квартире Нины всегда порядок, каждое утро перед занятиями она успевает протереть ковер влажной тряпкой. Пылесосом не пользуется принципиально: «он пыль только разгоняет, а это очень вредно». Нина стройная, и волосы ее похожи на лен, такие они белые и длинные.

«Приятно», – пожалуй, самое точное слово, если бы мы захотели описать, как крепила она к воротнику круглую брошку, как говорит, мягко, чуть сглатывая окончания фраз, и как хлопает в ладоши, подпрыгивая на месте, если ей что-то очень нравится.

Маша прошла в комнату и тут же, как в детстве, села на ковер, поджав ноги и прислонившись к дивану. «Я сейчас чай заварю! – прокричала с кухни Нина, – слышишь, эй-эй?».

– Эй, давай скорее! – и разом стало очень весело. На полу под торшером стоял огромный, похожий на бочку магнитофон. Потянувшись, Маша щелкнула нижнюю кнопку. «Может, и я когда-нибудь спою свое регги над карибской волной, – легко зазвучала старая песня Olai-oli. «Как давно не включала ее, наверное, с весны…» – подумала Маша, жадно вслушиваясь в знакомые слова: «Может, и наши заблудшие души найдут дорогу домой!»

Когда-то этот припев нравился Маше: море, солнце и ветер, и любовь, и Бог, благословляющий весь мир. Но постепенно смысл песни растворился в новых впечатлениях и делах, стал казаться поверхностным в своем оптимизме.

– Пойдем на кухню! – заглянула Нина, – я тортик купила, а ты мне все расскажешь. Тебе есть что рассказать.

– Как?

– Ну так. Нажми на паузу.

И тут Маша поняла: песня зазвучала с середины, потому что диск стоял на паузе. И не только диск, все в комнате сдерживало в себе, словно икоту, мучительную паузу: стопка детективов на тумбочке, вышитые по канве лет пять назад золотистые персики в пластиковой рамке, фотография Нины-первоклассницы – испуганный взгляд и огромный белый бант над челкой; и всякие мелочи: цветной бисер в пузырьках, ракушки, корзина с заколками. На стене висел прошлогодний календарь, а на ручке окна новогодний красный шар.

– Сейчас найду твою чашку. А, может, тебе суп согреть?

– Не надо, не хочу, – последнее время есть почти не хотелось и обедать приходилось через силу, – супы вообще не люблю, ты знаешь.

– А зря! Как Тимур поживает?

Маша прошла в ванную и открыла кран, она не смотрела в зеркало, но чувствовала: ее глаза сияли, и невозможно было этого скрыть. Впрочем, а зачем скрывать?

– Тимур нормально.

– А кролик твой как?

– Тоже хорошо.

– А я вчера посмотрела очень забавную передачу про вампиров. Оказывается, все не так уж просто! Ты знаешь, есть такое понятие как эманация. От людей исходит некоторая энергия, которую мы воспринимаем. Но формула этой энергии содержится в крови…

– Так вампиры существуют?

– Кто знает, Маш! Сама не поняла. Существуют психи. Это факт. Маньяки там разные. И никакой мистики, вот в чем дело.

– А как же призраки?

– Вполне возможно, это сгустки энергии. Ха-ха-ха!

В детстве такие вопросы их очень интересовали: а кто живет, например, в доме напротив, а что происходит в школе летом, а почему полнолуние считается опасным, и что будет, если ровно в полночь придти на кладбище. Потом все как-то забылось и незаметно перешло в шутку.

– Ха-ха, – согласилась Маша, – что у тебя в институте?

– Сессия скоро, а мне снился учебник, будто в его страницах растут финиковые пальмы. Открываешь, и словно мелочь из кошелька – финиковые листья. Еще на днях узнала новое интересное слово. Паталипутра. Но что оно значит – не помню. А Тимур работает?

– Работает. Паталипутра – какое-то собрание, связано с Индией.

– Я помню, когда мы пили чай, тогда у тебя в гостях – он рассказывал про тонкости египетской экономики. Столько знает! Маша, ну а у тебя что? Что нового?

– Ты знаешь… новое у меня – все. Вообще все, без исключения. Другой мир. Во мне и вокруг. Угадай теперь, почему, а?

– Ну… я не знаю. Тимур вроде бы машину новую покупал…

– Глубже копай!

– Или ты где-то побывала, в другом городе, например.

– Нет, Нин, нет.

– Книгу прочитала, услышала музыку, познакомилась с кем-то…

– Именно! Только лучше и больше. Я… я полюбила.

– Что? И только?

– А разве этого мало?

– Ну… скажем, ты просто сейчас осознала это. Наконец-то. А я давно, точнее сразу, (тут Нина улыбнулась), сразу поняла, в чем дело. Отношения нужно называть своими именами. И только.

– Да неправда! Чего ты говоришь. Я сразу осознала. Это же с первого мгновения ясно. С первой встречи. Ты любишь или нет. Третьего не дано. Есть первый взгляд, который все решает.

– Вот-вот, да я не против. Просто, почему ты именно сейчас решила. Тимур замечательный человек.

– Постой, при чем тут Тимур?

– Помнишь, я говорила? Я очень рада, что…

– Да не Тимура же я полюбила, в самом деле!

– Как! А вы же вроде бы… Ну, свадьба… Ты же согласилась, Тимур же…

– Так я не знала. В том-то и дело. Хорошо, что мы еще не успели. Впрочем, что-то не то, я сразу почувствовала. Только не могла понять: почему. Ведь Тимур хороший, а мне этого словно мало. Теперь я знаю: подсознательно я всегда ждала другого, вот так. Я не знала еще Дениса, ни разу не видела. Но предугадывала. А потом мы встретились.

– Дениса?

– И он учится со мной в одном институте. Представляешь?

– Мм…

– И мне все равно: хороший он, плохой, добрый или злой, только теперь я поняла условность всяких там характеристик. Я люблю его. И все.

– А вот это – это зря… – Нина разом стала очень серьезной и, глубоко вздохнув, продолжила, – ведь все развеется, как дым. Тебе не кажется?

– Исключено.

– А Тимур останется. Тимур – это факт. Как можно его не любить? Он ведь не курит, не пьет…

– И что?

– Заботливый, Маша, это очень важно. Добрый, семейный… серьезный.

– Какая мне разница.

– Не видела я твоего Дениса. Но Тимур… Пожалуйста, подумай, не торопись. Не говори ему… Жалеть потом будешь.

– Завтра же скажу! Он хотел прокатить меня на своей машине. Вот я и расскажу. Вернее, ничего не буду рассказывать. Просто – прощай. Не хочу. Давай забудем весь этот ужас.

– Ужас?!

– А что же еще? Бесцветность.

И тут ей вспомнились разные мелочи, в них не было ничего особенного, но именно они создавали настроение, точнее сказать, вполне определенную мелодию, и мелодия эта была для Маши царапиной, досадной и неприятной. «Он ходит пешком по лестнице, он обязательно надевает защиту, наколенники и шлем, он не общается с теми, с кем не о чем больше разговаривать, он не рекомендует читать в транспорте… Он так и говорит: «не ре-ко-мен-дую». Рекомендация!..»

– Правильно, ну это же правильно… – возмутилась Нина. – Ты что! Зрение может испортиться. Глаза беречь надо. И защита – хорошо. А вдруг упадешь? По лестнице ходить вообще полезно. Что в этом плохого?!

– Да в том-то и дело, что все это хорошо и правильно. Не более того!

Он весь пропитан своими очевидными истинами! «Дважды два – четыре». Этакий менторский тон. «Пушкин – наше все».

– А сколько же? – удивилась Нина. – Если не четыре.

– Суть в том, как ты относишься к этому. Тебе мало? Он дорогу переходит только на зеленый свет. Всегда. И он никогда никуда не опаздывает.

– Ну, это уже слишком… Ты сама не знаешь, чего хочешь.

– Да ведь от всего этого свихнуться можно!

– Мне кажется, ты заболела. Ну, помрачение нашло, временно. А что тот Денис? Чем он лучше: везде опаздывает что ли?

– Да тут не вопрос: лучше-хуже. Денис – другой. Я не могу объяснить, что именно я люблю в нем. Мне кажется, мир обрел свою душу. Раньше были просто предметы. Ты и я, здания, дороги, деревья и планеты. А теперь в них есть душа, которая проступает в настроении, чаще грустном. И я чувствую себя причастной каждому солнечному лучу, каждой капле дождевой.

На лестничной площадке кто-то топтался, скрипнул мусоропровод, и гулко отозвалась труба, потом проскрипела дверь, и шаги стихли.

Нина задумалась.

– Ты знаешь, – сказала она, – для серьезных отношений нужно все же учитывать характер человека. Я рассуждаю так. Во-первых, чтобы работал. Во-вторых, не пил чтобы и не курил, занимался спортом. Трезвая жизнь, понимаешь. Это очень много значит!

– Я же не о том…

– А я об этом, постой. Приведу пример. У одной моей знакомой, вернее, знакомой моей мамы муж постоянно пил. Приходилось за бутылками ночью бегать. Он просыпался, кричал, требовал… В доме постоянный дым. Днем он сидит, ничего не делает, одну сигарету за другой курит. А у нее мечта – съездить в Иерусалим. Вот накопила она денег каким-то образом, постепенно. Паспорт заграничный оформила. А утром, в час отъезда, он разорвал и паспорт, и деньги. И за один день она поседела! Все потеряло смысл. Я когда встретила ее – не узнала. Вот к чему приводит любовь.

– Ну и ладно, – пожала плечами Маша, – что с того, у всех своя судьба. Ничего тут не поделаешь.

Так они разговаривали, пока не вернулись с работы родители Нины. Тогда перешли в комнату, немного поиграли в лото и расстались, довольные друг другом: прямой честный разговор всегда приятнее, чем лесть и взаимные утешения. Нина заявила, что не понимает Машу, и Маша обещала «немного подумать», хотя не могла согласиться ни с одним ее словом.

На улице шел дождь, но настолько мелкий, что не разбивался каплями: разбухая, дождь ощущался лишь влажной вязкостью густого воздуха. Все стало единым в своей цельности и неразличимым, серые дали и спящий город, трубы завода и кольца московских задымленных дорог, а Маша вновь вспомнила про кнопку в магнитофоне и про детскую фотографию в комнате Нины, но уже с другим настроением. Ведь в ракушках, что лежали на полках, шумело море.

24.

– Привет! – возле подъезда с портфелем в руке стоял Тимур, – а я только что звонить собирался, думаю, где ты. Так поздно.

– Привет, – от неожиданности Маша не знала, что сказать, – а чего ты…

– Так ведь покататься решили. На машине, – он подошел, хотел поцеловать, но Маша отступила и нахмурилась.

– Сегодня разве?

– Ну да, а когда же…

– Завтра…

Тимур лишь грустно взглянул и пожал плечами.

– Вот видишь,.. ты перепутала день. Бывает.

– А…

– Поехали? Пробок нет, красивые места посмотрим.

– Тимур, я от подруги сейчас. Домой зайду, переоденусь. Хорошо? – она взбежала по ступеням под козырек подъезда и оглянулась, – я быстро!

– Давай… – он повернул к машине, склонившись, отрыл переднюю дверь.

Безлиственная береза, словно тень, качалась под желтым кругом фонаря, моросил холодный дождь.


…Не снимая ботинок, Маша прошла к окну, отдернула шторку; далекий свет соседних домов походил на пятна подсолнечного масла. И было в этом что-то глухое и непроницаемое, как изображение на картоне, лишенное простора и воздуха. Она и сама находилась внутри такой картины, задыхалась в зарослях серого дождя и мутного цвета, небрежно наложенного кистью неизвестного художника. Художник обводил контуры, сейчас он бы нарисовал фары, ярко зажженные, и темную дорогу вникуда, по которой, разбрызгивая лужи, несется чужая машина. Акругом – все те же дома пресного оттенка подсолнечного масла и те же люди. Живые – в своих квартирах-скворечниках, мертвые – в гробах, перетянутых лентами, глубоко под фундаментом. Какая, в сущности, разница! Подобно дождевой воде, каждый человек необратимо стекает, просачивается в землю, в самые ее глубины. А машина все мчится, Тимур крутит руль.

Ехать не хочется, но все равно она едет, и ничего уже нельзя изменить, невидимые нити тянутся от колес, изгибаясь, чертят свою траекторию, и художник белым цветом замазывает неудачные, лишние штрихи: встречные машины, подтеки грязи и следов, воронки звезд в темно-серой пене облаков.

Город разворачивался длинным свитком, без углов, лишь прямыми бесконечными линиями. И дома в вихре машин, будто слезы вдоль дороги. В этом было что-то спокойное, плавно-баюкающее, теплое и дремотное.

– Тимур, – проговорила Маша, и почувствовала, что хочет спать. Сможет ли она сказать что-то сейчас, и как объяснить, да и нужно ли? Не лучше ли оставить как есть? Кто знает, вдруг Нина права?.. А потом – столько всего связано с Тимуром, быть может, это и есть как раз то, что нужно: дружеское расположение, а не зависимость, которая граничит с безумием, с тревогой и со страхом. Может быть…

– Смотри – красиво! – заметил Тимур, – мы проезжаем район, где Чистые пруды.

Да-да, прошлые века вдевают свою душу в старинную кладку кирпичей, но давно уже исчезла та душа, а дома продолжают стоять, словно пустые гробницы, отремонтированные, с новыми пластиковыми окнами.

– Как думаешь, – спросила Маша, – то, что было раньше, связано с теперешним?

– В любой ситуации есть свои плюсы и свои минусы. Многие хвалят царскую власть, но не учитывают факт крепостного права. Другие хвалят Советский Союз. Или ругают. Но ведь, подумать, сколько заводов тогда было построено. Экономическое развитие страны. А сейчас что? Бесконечный кризис и коррупция.

– Вон как…

– Однозначно ничего нельзя расценить. Ведь в мире нет абсолютного, высшего добра. А в таком случае нет и зла.

– А что есть, Тимур?

– Неоднозначность.

– Та самая разница между «да» и «нет»?

– Совокупность плюсов и минусов. В любой идее содержится собственная тень, и даже идея Бога, такая популярная и прекрасная, выдавливает из себя кровавый крик. Вспомнить инквизицию.

– Постой, ведь совокупность абстрактна. А значит, иллюзорна. Я бы сказала, не плюсы и минусы в конкретной ситуации, а какая-то основа, высшая заданная ценность, которая и решает все. Ради чего мы строили заводы? Зачем?

– Экономика страны,.. счастливое будущее… Как «зачем»? Ведь только дети спрашивают: а почему земля круглая, а почему селедка соленая? Почему да почему.

– И почему ты такой?..

– Какой?

– Ну… Сам не убиваешь, не воруешь… постоянен в своем выборе. Если все содержит, включает в себя и добро, и зло…

– А! Тут дело принципа. На самом деле, Библия – штука мудрая, и заповеди даны полезные, прежде всего, для самого человека. Здесь есть чувство собственного уважения. Ты не опускаешься до уровня алкоголика-неудачника. Не портишь свою жизнь случайными связями. А помогая нищему, ты совершаешь поступок, достойный личности с большой буквы. Заслуживаешь поощрения, прежде всего, морального…

– Ты когда-нибудь опаздываешь?

– Было раз, когда часы перевели. Ровно на час.

– Я так и думала.

Машина замедлила ход.

– Пойдем сфоткаемся, – предложил Тимур, – вон там, у памятника Дзержинскому? Тут светло, фонари…

– Ой, неохота. Поехали домой! Спать хочу.

– Да это быстро, на память. Ну давай.

«Последний раз, последняя фотография», – думала Маша, устало разглядывая серый, стиснутый высокими домами проспект. Пахнуло дождевой свежестью, воздух казался рыхлым, так низко, к самой земле, опустились облака. На скамейке под памятником сидела женщина с огромными ореховыми, неестественно округленными глазами на бледном лице, в норковой шапке и короткой легкой куртке, и молодой парень, совсем еще мальчик, прилег на лавку, положил голову ей на колени, смотрел в холодное темное небо. Они молчали, будто напряженно вслушивались в таинственный гул ночи.

– Простите, – подошел Тимур, – вы не могли бы…

– Не надо, зачем… – хотела остановить Маша, но не успела.

– Нас сфотографировать.

– Конечно-конечно, – неожиданно легко ответила женщина, – пожалуйста.

Она отодвинулась, боком освобождая колени, и быстро встала, а парень так и оставался лежать, словно ничего не слышал.

– Куда нажать…

«Нажать!.. Курок взведен! – Маша облизала губы. – Настала минута прощанья… И откуда такие глупые мысли?».

– Вот кнопочка, – любезно пояснил Тимур.

– Три-четыре…

«…Москва – огромный город! Пробки – даже в ночное время», – говорил Тимур, когда они ехали обратно. За окном ползли размытые дождевой изморосью рекламные щиты и витрины, подсвеченные неоном. Маша давно уже перестала следить за дорогой, районы раскрывались бесшумной матрешкой, и от смутной пестроты болели глаза: мелькая, все повторялось вновь и вновь, и только светофор раскалывал красным нить проводов.

– Помнишь, летом мы катались на роликах, проезжали этот памятник…

– Летом? Конечно… Тогда все походило на горстку пыли, даже деревья с пышными кронами, даже цветы. Ты еще рассказывал про Вавилова, а я удивлялась самой возможности существования человека, ничем на тебя не похожего, простого и бесстрашного, и было в этом какое-то предчувствие, предвкушение что ли, другого мира, который назревал, звучал все громче и настойчивее, хотя и существовал параллельно с нашим тусклым, будничным счастьем. Быть может, именно тогда я усомнилась в себе. Ведь настоящая встреча может произойти лишь в состоянии неустойчивости, когда небо, сжатое крышами, меняет свои очертания, а ты, с удивлением осматриваясь, не узнаешь знакомых, много раз исхоженных, старых мест. Музыка асфальта уже тогда выстукивала и бормотала, выплевывая мелкие камешки, его имя – Денис.

– Кругами объезжали этот памятник, на лавочке отдыхали.

– Помню. А как твой друг?

– Какой?

– Ну… роллер. Друг детства.

– А!.. Вавилов. Разбился.

– Что?!

– Погиб… Упал с лестницы театра, на которой обычно тренировался, да так неудачно. Прямо виском о каменный угол перил.

– Какой ужас!

– Да… но в целом, можно было предвидеть. Зачем все это? В больницу попадал не раз, и все равно. Не понял. И вот, пожалуйста. А я говорил ему…

– Мм…

– Предупреждал, что так может случиться. А возле памятника мне давно хотелось сфоткаться. Еще тогда, летом, – закончил Тимур, а сам подумал: «фотография получилась неплохо, немного подправлю яркость и сегодня же загружу на свою страницу. Давно не обновлял наш альбом».

25.

Той ночью она долго не могла заснуть, мир дробился: дома стали крохотными, и кубики этажей роились черно-желтыми стаями ос, а площади зловеще проступали темными родимыми пятнами. Куда бы она ни шагнула, куда ни посмотрела – везде были дома, и была жизнь, и сама она в своей комнате оказалась вплетенной в каменную сеть. И город простирался за окном: огромный и бесконечный. Сияющий и сонный, томительно бесснежный.

Под утро обнажились пустынные дали, холодный свет разливался, как молоко из переполненной до краев чаши неба и, когда Маша вышла на улицу, было так тихо, словно на дне высохшего древнего озера. На первой паре она старательно записывала лекцию, поглядывая на небо, на то, как снопы солнца взрывают рыхлость облаков, опускаются, падают к земле, и окна, вспыхивая, напоминают нимбы. В тот день все было сияющим, странным и молчащим. Почти ни о чем не думалось, так случается во сне: предельно яркий цвет и замедленность ощущений.

– Морозно… – говорила Таня…– ой-ей. Дубленку пора доставать.

Хотелось встретить Дениса, без него мир не звучал, лишь медленно таял в солнечном свечении, походил на сон. Маша бродила по коридорам, но его нигде не было. Перемены сцепляли день, будто кровеносные сосуды; минуты исчезали, и тогда все кругом затягивалось тонкой пленкой льда – до следующего короткого перерыва.

А потом она увидела.

Денис стоял на площадке между лестницами, но смотрел чуть в сторону. Маша заметила девушку, ту самую, смутно знакомую, в кожаной куртке с высоким воротником. Ее волосы были зачесаны назад, и лоб казался неестественно высоким, а рот сжатым и припухшим, точно скомканный лист бумаги. Похоже, ее звали Катя, Марина или Зоя. Или Галя, например.

И по тому, как чуть дрогнула его верхняя губа, как, изменившись, просветлел взгляд, как шагнул он ей навстречу, и она, подавшись телом вперед, протянула руку, как стояли они и говорили о чем-то, недолго и тихо, а потом ушли, легко ступая, – Маша все поняла. Это было однозначно и необратимо.

… Домой идти не хотелось. Она долго бродила по улицам, уже стемнело, замерзли ноги, и все меньше попадалось встречных прохожих. Пока ты чувствуешь мороз (щеки свело), можно просто идти, ни о чем не думать, вернее, напротив, думать, взахлеб размышлять, увязнув в единственном воспоминании. Лестница… Лестница… Как там дальше-то? Лестница, а потом…

Маша зашла куда-то выпить чаю. Это «куда-то» оказалось душным пропахшим ванилью Макдоналдсом, тем самым, что возле института. Получается, она бродила кругами, или туда-сюда по прямой, что, впрочем, не так важно, или, с другой стороны, очень, очень важно. Ведь именно там была лестница.

Чай горячий губы обжег. Да, конечно. Вот когда-то давно,.. а именно, вчера, приехал Тимур. «Тимур, бедный, как права Нина, и как ошибалась я. Глупо, глупо, теперь все будет по-другому. Ведь так? Как же иначе! Я забуду, будет другой день, именно так, а затем…»

Тут Маша почувствовала чужой пристальный взгляд. С соседнего столика, на нее смотрела женщина. Сделав усилие, Маша вернулась к себе, и тогда поняла, что давно уже плачет. Слезы бесшумно стекают по щекам. Торопливо вытерла концом шарфа и достала из сумки телефон. Лучше создать видимость какого-нибудь срочного дела. А телефон звонил, настукивая веселую мелодию. «Тимур, твой единственный настоящий друг. Милый Тимур».

– Але, – она не знала, что говорил он на той стороне, что хотел сказать, – послушай, послушай, – нужно произнести скорее, не опоздать, ведь мир сжимается до крохотного зерна, и ты держишь его сейчас на ладони, – пожалуйста, Тимур, ты слушаешь, да?! Так слушай. Никогда не звони. Не надо. Постарайся забыть. Все, это все. Навсегда, ты понял?! Причина – во мне. Потому что я не хочу. Не хочу. И по-другому не могу.

Она отключила телефон. Тимур больше не будет звонить, не будет писать и, тем более, приезжать. Никогда! Уж в этом, учитывая раненое самолюбие и принципы чести, можно быть уверенной. На душе неожиданно стало хорошо и очень спокойно.

Маша медленно допила чай, а когда вышла на улицу – то не узнала город.

Все белело и кружилось: снег летел, закрывал ближайшие дома так, что ничего не было видно, кроме единого, неспокойного, похожего на морскую пену, снежного стремления. Она спрыгнула с невысокого крыльца и, вздохнув полной грудью, улыбнулась.

Люди и маски. Повесть

Глава 1. Дом на краю города. Марк

Два события в большом городе происходят незаметно. Убийства и похороны. И то и другое слишком обыденно и одновременно слишком серьезно, чтобы громко звучать. Лишь некоторые, тщательно отобранные прессой случаи, выплывут, будто легкая пена, на экран телевидения. Вот уж тогда заговорит про них вся страна! На короткий срок, чтобы вскоре забыть. Навсегда.

Наша история, в основе которой подлинные факты, так и останется достоянием внутрисемейных пересудов да тревожного молчания белой сирени, что посадят друзья на свежей могиле.


Как обычно тем утром бабушка Людмила Петровна смотрела новости, из которых узнала, что некий ублюдок Рафат зарезал в ночном клубе русского Васю. Метким ударом ножа, кинутым как дротик, через столы. Страна негодовала. Людмила Петровна тоже.

Она сидела в глубоком кресле перед телевизором и медленно пила, закусывая сладкой баранкой, зеленый чай. После новостей объявили прогноз погоды. Обещали похолодание.

– Марк! – разволновалась бабушка, – ты слышишь! Надень куртку, зонт возьми! Сегодня будет холодно…

Марк, двадцатилетний внук-раздолбай, курил на балконе и ничего, конечно, не слышал. Бедная Людмила Петровна. Она вспомнила Рафата и всерьез встревожилась:

– В ночные клубы – ни ногой! Ты слышишь, Марк! Марк, куда ты сегодня пойдешь… скажи.

Да-да, наши дети – всегда остаются детьми, какие бы они ни были. Так считала Людмила Петровна и была, разумеется, права. Иногда она пыталась представить, сколько сил потратила, чтобы вырастить внука. Покупала му дорогие игрушки, одежду, водила на прогулку в ближайший парк. Почти не занималась собой. Только семья и работа. Ничего другого.

– Отстань, – буркнул Марк, – я не хожу в клубы, ты знаешь.

– Убили Васю.

– Кого?

– Васю, приезжий Рафат, в клубе…того. В телевизоре….

– Аа…

– Нечисть, изуверы, – возмущалась бабушка, – понаехали. Всех вышвырнуть. Давно пора.

У нее был даже разработан собственный гениальный проект: для эмигрантов, считала Людмила Петровна, правительство должно построить отдельный город, далеко, где-нибудь на северном полюсе, и туда, собственно, их всех и вывезти. А территорию, непременно, огородить колючей проволокой. Чтобы не разбежались.

– Ба, – крикнул Марк – я ушел, пока. Замок, кстати, заедает. Хорошо бы сменить.


… Будет холодно, сказала бабушка. Да на улице – теплынь! Снег недавно растаял. Еще не успела появиться первая зелень, еще не распустилась сирень у подъезда, а небо уже громогласно сияет над серыми крышами домов, нежно-синее, жаркое, близкое, словно утренний поцелуй любимой женщины.

Марк натянул капюшон и, протолкнув пальцы в узкие карманы джинсов, быстро зашагал в сторону автобусной остановки. В такие дни ему было отчего-то особенно грустно.

Казалось, будто земля, тощая полоска затоптанных газонов, – замерла в чутком ожидании чего-то большого и великого. Притихла в мучительном и сладком томлении. Но это «что-то» не могло произойти. Никак и не при каких условиях. Глубокий вздох без выдоха! Вот, что сдерживала земля. И только солнце по-прежнему ползло из облака, словно мед из опрокинутой банки. Прозрачный поток чистых лучей тоскливо отзывался в безликом и теплом пространстве улицы.

Воскресенье… в город непривычно безлюдно. Марк запрыгнул в пустой автобус, встал у окна. Никого. Неужели все спят.

Лишь в грязном сквере у памятника Ленину сидит на скамейке девочка лет пяти с пятнисто-серой кошкой на коленях. И девочка, и кошка до того серьезны, словно решают сложную математическую задачу. Или обдумывают фундаментальные вопросы мироустройства. Марку захотелось что-нибудь крикнуть, рассмешить, спросить просто так хоть о чем-нибудь эту малышку (что она делает одна в сквере?), но автобус уже тронулся.

Медленно поехал вдоль невысоких кирпичных домов с полуразрушенными фасадами, продуктовых магазинов и пивных ларьков, мимо кинотеатра «Комсомолец» и нескольких старых берез, образующих небольшую аллейку, которую Марк очень любил. Здесь он встречался со школьными друзьями, а после шел, куда глаза глядят – по всему городу, который казался в те времена огромным, как мир. Именно здесь впервые в солнечном кружении осенних листьев, увидел Катю. Она стояла в легком вельветовом пальто и кремовых туфлях на высоком каблуке возле кинотеатра и будто ждала кого. Заметив его, тогда еще нескладного подростка с гитарой и тяжелым рюкзаком, подошла и загадочно улыбнулась. От нее пахло заграничными духами, сладкими розами и морем, Марк закрыл глаза. Как давно это было!

На «Советском проспекте» автобус свернул и, подпрыгивая на ухабах, поехал через городской пустырь, заросший колючим кустарником. Вдалеке, за частными домами, виднелись купола нового храма. Позолоченные кресты, будто птицы, парили в пустой небесной синеве…

На конечной остановке Марк вышел. Достал из кармана мобильник. Два часа дня. Поздновато. И все-таки к Толе Маслову нужно обязательно зайти. Еще утром хотелось, а сейчас что-то совсем пропало настроение; но будут ребята, будут Костя с Машей, Петя и Кирилл, сладкий чай, кофе, гитара. Значит, надо. Обещал. И он побрел к желто-розовой пятиэтажке. Толя Маслов жил на последнем этаже в однокомнатной квартире вместе с родителями и девушкой Светой. Как все они там умещались, для Марка оставалось загадкой. Впрочем, не для него одного.

Дверь в квартиру Толи никогда не запиралась, а на стене, под звонком, висела табличка «вход строго по одному…». Чуть ниже кто-то приписал черным фломастером: «Lasciate ogni speranza voi chentrate».

Марк немного постоял на лестничной клетке у окна, любуясь открывающимся видом. Это был последний дом на краю города. Дальше простирались луга, сто лет назад разрытые под какое-то строительство, так и не завершенное. Невысокие холмы и рытвины, похожие на глубокие шрамы; горы размытого песка и камней подступали к самой реке, мутной Лихоборке. На другой берег можно было пройти лишь по узкой трубе. Ну, или плюхать два километра до городского моста, что, разумеется, никто и никогда не делал. Марк улыбнулся, вспомнив, как прошлой весной они все дружно вывались из квартиры Толи и отправились к реке.

– Ребятки, ребятки… – неожиданно возникла (и откуда только!) древняя старушка в черном платке, – ой-ей… ой-ей-ей.

– Что бабушка? – спросил Толя.

– Не ходите туда. Упасть – долго ли.

– Вы не волнуйтесь так! – вежливо ответила Маша, – мы ведь осторожно. Очень аккуратно.

Кто-то сунул ей монету, старушка вновь повторила «ой-ей-ей» и, когда Марк оглянулся, все смотрела им вслед, качая головой.

… А там, на том берегу, начинался самый настоящий хвойный лес. В ветряную погоду он весь гудел, словно парусный корабль в мировом океане. И всегда там было темно и холодно; даже летом, в жаркий день.

Глава 2. Запах плесени. Марк

В коридоре его встретила Света. Обрадовалась.

– Марк пришел? – пискнула, приподнимая свое бледное, чуть заостренное лицо, для поцелуя. Светка-Светочка. Волосы стянуты в подвижный пучок на макушке, бледно-голубые глаза как всегда улыбаются, без причины, просто так, мягко и гордо сияют, словно снежные вершины далеких гор в солнечный день; она постоянно что-то напевает вполголоса, и обычно говорит вопросительными предложениями, забавно закругляя вверх последнее слово.

– А у нас сегодня гости с утра? – продолжила Света, – и тебя давно ждали, и ты пришел? А вот Костя с Машей, говорили, ты собирался. А у нас сегодня особый день… постой, письмо…

– Какой день, Света…

– А вот узнаешь? – хитро улыбнулась Света и чуть ли не вприпрыжку побежала в комнату. – Подожди немного, подожди…?

Марк заглянул на кухню, поздоровался с родителями Толи. Они сидели на узком диванчике и, не открываясь, смотрели телевизор. Передавали последние новости. Марк немного постоял. Сначала показывали широкую площадь, заполненную угрюмыми людьми. Их лица были так напряжены, словно каждый сжимал в руке по невидимому топору. Затем в кадре мелькнула красивая девушка, на щеках блестели слезы.

– С-с-сволочь, – прошептала мама Толи, с трудом разводя бледные, обескровленные губы. Марк знал, она давно и тяжело болеет.

– Эх, друг… – оживился Толин папа, – ты давай-ка, в холодильник загляни. Там курица. Хочешь – согрей, поешь.

– Нет-нет, – испугался Марк, – спасибо, мне ничего не надо.

– Еще салатик из мандаринов, Светка сделала. Ну, это в комнате…

– Ага, – и он направился в комнату к Толе. Из-за двери, плотно закрытой, доносились приглушенные голоса, тихий перебор гитары, звонкий смех.

Позже этот день вспоминался как наваждение, как странный сон. Марк стоял перед дверью, скрывающей море. Там, на глубине, в совершенной тишине, плавали плоские слепые рыбы, а на поверхности бушевал ветер, кипели волны и большие птицы, раскинув крылья, неслись в лучах восходящего солнца. Казалось, с тех пор, как он открыл дверь, прошло не две минуты, но гораздо больше, целая вечность. Знакомые предметы рассеялись прозрачным светом, камни стали легкими и простыми, как лебединое перо, но, странно, за ними ничего не было, кроме бесконечно-белой, ровной, холодной равнины… Можно сказать и так: с того мгновения, как Марк открыл дверь и вошел в комнату – он перестал быть Марком.

Но у этого события есть своя небольшая предыстория, быть может, малозначительная, на первый взгляд, и неяркая. Это разговор с Костей и Машей. А, может быть, и что-то еще.

В тот раз гостей собралось особенно много. Сидели буквально везде. На кровати и письменном столе, на подоконнике, рядом с финиковой пальмой, и на полу, среди стопок книг. Сам Толя уютно устроился в кресле. На круглой тумбочке возвышался таз, наполненный мандариновым салатом, который Костя в шутку называл «Снова-курю-мама», а Света – «Якутское солнце». Тянулась бесконечно-длинная унылая песня, Марк кивнул и тихонько пробрался на свое любимое место, в дальний угол на большую коробку, в которой хранились учебники и словари.

– Кстати, Толь, ты хотел что-то важное сказать? – напомнила Света.

– Ну-у, Свет. «Берег» сначала споем! После…

– Тооля…

– Анатолий, что! Что, что, что! – послышалось со всех сторон.

– Э-э, ну это важно. Хотел. Но так случилось, вы слышали, погиб Вася. Я знал его немного. Не то чтобы знал, просто пересеклись пару раз. Общие друзья. И тэ дэ. И вот тебе раз.

Кого-то осенило мудрое решение:

– Надо их гнать.

– Точно, – утвердил Толя, – хвать ныть, чего-то ждать. Пора действовать. Так ведь? Так. А пока… Может быть, это не кстати. Но… мы решили пожениться.

– Браво, браво! – раздался дружный плеск голосов, – молодцы!

– Конечно, без всякой свадьбы и прочей муры. Просто распишемся, съездим к родителям Светы. В деревню. Потом, может быть, в Египет. Хотя не знаю. Мне ведь нужно готовиться. Хочу в аспирантуру поступать.

– Прекрасно, Толя! А почему же не кстати?

– Да почему… Не люблю формальности! Парень с подружкой. Это так романтично! А муж и жена – уже домострой. Пахнет плесенью. Средними веками.

– Средние века – тоже романтично, – неожиданно сказала незнакомая девушка в черном шерстяном платье, расшитом мелкими цветами. Марк обратил на нее внимание. Лет шестнадцать, наверное. На тонких пальцах несколько медных колечек, волна светлых густых волос, завиваясь, почти касается колен, когда она склоняет голову.

– Ниночка, не спорю. Но романтика бывает разная. Мрачная, готика. Ходить на кладбище в непромокаемом плаще и черной шляпе – тоже, ой как романтично. Правда? А есть романтика весны, первого чувства, любви… Я вот про что.

Тут опять запели. Какой-то парень в квадратных очках с тонированными стеклами вытянул из чехла гитару. Тихо и серьезно пропел, точнее сказать, прошептал на выдохе песню о глубокой сильной реке, которая пульсирует сквозь столетия мимо семейных драм и могильных плит, а еще про камень, брошенный в море.

– Если кто еще не в курсе, то это Миша, – сказал Маслов, – с Ниной из Москвы приехал. Такие вот крутые песни знает. А что в Москве нового?

– Да-к… – задумался Миша, – все как прежде.

– Криминала много?

– А то как же!

– Москва – это ужас, – подвел итоги Толя, – гибель. Все вроде так цивильно. Ну, люди ходят, кругом магазины, свет. А как внутрь, в душу заглянешь – так мрак. Никого порядка. Этой… нравственности. Все только деньги гребут. Покупают новые айфоны… сидят в саунах.

– Москва большая, мы живем в самом центре, – оживилась Нина и чуть покраснела, – наш папа хочет уехать в деревню. Вот выйдешь утром на крыльцо – травка, коровы, цветы. Тишина. Но это он так говорит… Мы напоминаем, в деревне нет редакции и театра, круглый год там будет скучно.

– Не, ну вы молодцы, – заценил Толя и вздохнул, – я бы в Москве, наверное, давно коньки отбросил. Не выношу двух вещей: моральной грязи и стерильности.

Говорил Толя мало, но каждое его слово звучало весомо. Спал он обычно с раннего утра до обеда; ночами дежурил в городской больнице, а временами ездил в Москву, играл в переходе станции Трубной на старой гитаре, сделанной из красного каштана, пил из термоса белый чай и встречался с друзьями. По утверждению Толи, то была жизнь «в полном смысле этого слова». А прибавьте еще нежную девушку Свету с длинными волосами и голубыми глазами, мандариновый салат «Якутское солнце» и чудный вид из окна: сюрреализм стройки, взрывающей серый берег реки. И, наверняка, вы догадаетесь: Толя – счастливейший человек. Простой и веселый, без всяких косных правил и мертвого груза общепринятых норм. Еще года три назад что-то вроде идеала для Марка. Как здорово, как славно уметь жить «в полном смысле этого слова»!

Особенно, когда Людмила Петровна вздыхает: «Я никогда не занималась собой. Свою жизнь пропустила. Все отдала другим, до последней ниточки. Сколько сил потратила, воспитывая тебя. Покупала игрушки, учебники… ох». Или, например, когда она приходит на собрание ветеранов, с торжественным и скорбным видом сидит в зале, а потом рассказывает, повторяет сотый раз одно и то же… «В советское время был энтузиазм. Все друг друга поддерживали, защищали родину, строили заводы. А теперь…»

Дед Марка, Андрей Васильевич, погиб в июле 1943 года под Москвой. С тех пор его фотография висела в гостиной рядом с портретом Сталина. Бабушка Людмила молилась на них перед сном. А ему, единственному внуку, постоянно твердила о великой победе, доставшейся страшной ценой. «Гитлер вероломно напал на Советский союз… – говорила бабушка, – но мы отстояли страну. Марк, нужно чтить память предков». Да, собственно, он и чтил, как мог. В начале июля обязательно съедал блин, густо намазанный медом. С покорной грустью думал о судьбе деда. Весной привязывал к олнии рюкзака георгиевскую ленточку…

– А тебя зовут Марк?

Он вздрогнул. Народ заметно зашевелился, выходя из комнаты на перекур. Перед ним стояла Нина, босиком; прищурившись, накручивала на палец прядь волос.

– Да… как догадалась?

– Слышала!

И она направилась к балкону.

– Постой, – окликнул Марк, – ты из Москвы, а здесь надолго?

– У бабушки гостим неделю. И летом, наверное, будем…

– Я с бабушкой живу.

– А мама?

– Уехала в Питер. Ну, мы видимся редко, в общем.

– Твоя мама, должно быть, очень красивая.

– Как? – Марк не поверил своим ушам, – еще бы… конечно, красивая! У нее уже пятый муж.

Тут же пожалел, что брякнул. Про свою семью он никому не рассказывал, даже Толе Маслову.

– Ничего себе… – выдохнул кто-то рядом, – как бывает.

– Ну-у, – словно извиняясь, протянула Нина, – Марк, знакомься. Мой брат Миша. Он физик и поэт, поэтому такой серьезный.

– Ты классно сегодня пел… – тут же нашелся Марк, и неприятная тема была исчерпана.

Откуда-то из глубины комнаты возникла древняя старушка, та самая, что обычно гуляет возле реки. Медленно, будто с трудом, просочилась сквозь письменный стол, ступила на подоконник и исчезла. Но перед этим она оглянулась. Ее лицо было скрыто черным капюшоном. Был виден только подбородок, похожий на тусклое моченое яблоко. Она ничего не говорила, но, как показалась Марку, что-то обещала, что-то хотела сказать.

Марк вскочил и мгновенно, в три прыжка, оказался у окна, на подоконнике, на том самом месте, где только что стоял призрак. Проверил раму, все плотно. Щелкнул задвижку, приоткрыл. Внизу никого не было.

Только вечернее небо клубится серыми тучами, невозможно печальное и прекрасное. Во дворе играют дети, резиновый мячик четко ударяется об асфальт и отскакивает. «Раз-два, – решительно считает девичий голосок – прыг!»

Плавно скользит легкий весенний ветер, пахнет талым снегом. Мягкий стук мяча, монотонное обрушение звука тяжелым эхом разносится над пустыми кварталами, в которых скоро, вот-вот, зажгутся первые лепестки фонарей. Марку показалось, звук не исчезает, не пропадает бесследно, но, обрастая пылью, становится маленькой вселенной, что несется сквозь столетия… над улицами, проспектами, над истлевшими в земле гробами. Над простой кухонькой Кати в пятиэтажном доме. Лампа грушевидной петлей тянется с потолка, отбрасывая на стену золотое сияние. Скрестив на груди руки, Катерина сонно стоит в проеме двери. В гольфах и длинной футболке, чуть скошенной на плече. Спрашивает:

– Что хочешь еще, милый? Кофе. Хочешь, вино… Кушай скорей, и пойдем гулять. Люблю гулять ночью.

Мяч все летит:

– Раз-два, прыг! – Зияющие бездны за каждым словом, черные провалы пустых глазниц: Раз. Два. П-п-п…

В тот момент Марку стало жутко, он почувствовал сильный жар, будто током, ударивший изнутри. И тут услышал, что кто-то зовет:

– Марк, Марк…

– А?

– Ну, послушай, дружище! Нам с Машей некогда, мы сейчас уходим. – спокойно говорил Костя, – давай, пройдемся до остановки, надо кой что сказать, без свидетелей.

– Ты зачем сюда залез? – смеялась Маша. – Чудной!

– Да, хорошо… идем. Дышу вот свежим воздухом…

Они быстро, словно в тумане, прощались. В руке Марка оказался клочок бумаги. Кто-то сунул, передал. Что это? А, да. Новенькие, брат-сестра. Их телефоны-адреса, да-да, хорошо. Понял, напишу, да-да, обязательно. Счастливо, Нина, до встречи! Сложил бумажку, сунул в карман. Толя, не грусти. В аспирантуру ты обязательно поступишь. Светка-Светочка, пока-пока…

Глава 3 Не бытовая история. Костя и Маша перед тем, как навсегда исчезнуть.

Как только они вышли из подъезда, Костя остановился и протянул Марку связку ключей.

– Держи!

– А что, больше не поедете?

– Никогда, нет! Марк, ты бы только знал… – прошептала Маша, –Костик все расскажет, или я. В общем, ты не поверишь. Но это так. Марк, это так ужасно! Это так…

Последние слова она почти прокричала, ее глаза возбужденно блестели. Короткие волосы, напротив, были тщательно прилизаны, лежали гладко и неподвижно, словно голову обтянули капроновым чулком.

– Что случилось?

– Ничего вроде не случилось, в том все и дело!

Все-таки он не мог понять, что Костя, его лучший друг, нашел в этой Маше. Тощая и высокая, бледная, точно прошлогодний снег, с большими неровными зубами, да еще нервная. В старых джинсах и водолазке, облепившей тучную, совсем не девичью, грудь. Она вся словно состояла из разных, случайно подобранных, фрагментов. Это сквозило во всем. В том, как одевалась, как говорила, как смеялась и грустила, какие фантазии развивала.

– Не знаю, с чего начать! История далеко-о-о не бытовая. – трещала Маша, – Прямо мистика, но мы ведь не верим в мистику и религию. Всякие сказки не принимаем… ох-ох, Кристиан, моя первая любовь, где ты сейчас…

– Какая любовь? – насторожился Костя.

– Муыкант такой… он умер, не ершись. Не забывай, что люди умирают. Сколько раз говорить. У-ми-ра-ют. Кристиан поторопился! Мы не встретились.

– Ну знаешь ли, я тебе тогда про Матильду расскажу…

– Ха-ха, – обрадовалась Маша, – только без свидетелей.

И пообещала:

– Если она топчет еще землю, то… я разобью все наши тарелки, чашки, блюда, миски, и…

В такую Машу, непредсказуемую и сердитую, Костя намертво влюбился с первого взгляда. Бесповоротно и навсегда.

– Она необычная, очень умная. Читает Пастернака, Достоевского, Донцову, Гоголя и Трубецкого, есть такой философ. Ты прикинь? – рассказывал Костя. – А еще она рисует в альбомах и в подъездах. Наскальная живопись сейчас возрождается. Маша говорит, мы должны вернуться туда, в первобытную эпоху. А Пушкина сбросить с корабля современности, как Стенька Разин кинул через борт княжну.

Скорее всего, Марк не стал бы серьезно воспринимать очередные «не бытовые истории» Маши, слушал бы их, скучая, как рассказ о чужих путешествиях, совершаемых во сне, если бы не странное видение в комнате. Что за откровенная, мерзкая муть? Не понятно…

Если бы они курили или что-то выпили, то ладно. Глюк как-никак объясним. Но ничего ведь, ни капли спиртного, кроме белого сладкого чая, бутерброда с московской колбасой и мандаринов. Толя Маслов категорически ратовал за трезвый образ жизни, все ларьки он обходил стороной, а как-то раз даже помог милиции задержать дилеров. Такую установку принимали и поддерживали все друзья. Последний раз Марк пил зимой, на творческой встрече ветеранов труда. В большом зале дворца Культуры помогал им устанавливать аппаратуру, а после старый военный с обветренным лицом и грустными простыми глазами, угостил его на лестнице запасного выхода хорошим коньяком. На подоконнике они расстелили газету. Военный разливал; молча, не чокаясь, пили. Каждый думал о чем-то своем. За окном, между домами, вилась метель, все было серым и слепым.

– Наверное, вы столько всего пережили… – зачем-то сказал Марк и тут же пожалел.

Словно очнувшись, военный посмотрел на него. И ничего не ответил. Достал еще одну бутылку. В зале громко смеялись, хлопала входная дверь.

А после Марк брел домой, было так славно… Он плыл в белом сиянии, словно крохотный счастливый котенок тыкался в опрокинутую молочную кринку; соединялся с метелью, мокрой, теплой и бесконечной. Правильно, лучше всегда пить. Ну-ка мечи стаканы на стол!

– …ее рюмки, сахарницу!

– И прочую посуду. Там о чем ваша не бытовая история?

– Начало было очень даже бытовое, – вздохнул Костя, и в тот же момент Марк понял: все очень серьезно.

– Говори.

– Как обычно мы с Машей сели в автобус и доехали до Пантелеевки.

– Погода была не очень, – дополнила Маша, – всю дорогу мы спали, т.к. пришлось встать в пять утра. А как только вошли в дом, Костя затопил печь, мы попили чай и брякнулись опять. Сил вообще никаких. Словом, все как обычно. Потом Костя читал свои книжки, а я сидела за столом и рисовала. Знаешь, было как-то по-особенному хорошо. На улицу, в лес, совсем не хотелось. Кругом мокрый снег, а в доме так тепло. Я вспомнила свою тесную квартиру, предков, которые вечно лезут не в свои дела. И мне казалось, что сейчас, здесь, наступил рай. Только Костя, огонек в печи. Сумерки. Марк, это, действительно, был рай. Но тут Костя и говорит: мол, уже темнеет, давай пройдемся, пока не совсем поздно. Хоть до конца деревни, до озера. И обратно. И спать, спать, под теплым одеялом…

– Мы целый день сидели, надо было подвигаться… – буркнул Костя, – Маш, давай ближе к сути.

– Здесь все – суть. Каждая деталь важна, раз мы хотим разобраться в том, что случилось после.

– А что случилось?

– Так вот. Мы нашли резиновые сапоги, обмотались шарфами. Дальше основное. Марк, слушай внимательно. Погасили свет. Эту жалкую лампочку, что свешивается с потолка. Я заперла основную дверь, а ключ убрала в карман. Мы пошли в сторону поля. Казалось, в деревне вообще никто не живет. Темные избы, некоторые окна заколочены, узкая, едва протоптанная тропинка… В одном дворе стояла какая-то бабка, за низким забором.

– Так-так, – оживился Марк, – она была в черном?

– Э… не помню, наверное. Она смотрела с любопытством и жалостью. Будто тогда, в ее время, никто никого не любил! А потом мы вышли в поле. Холодное такое, рыхлое. Наверное, если в него ступить и пойти – утонуть можно. Немного подурачились, слепили снежную бабу и отправились обратно. Было очень тихо. И тут я вижу…

– Старушку!..

– М-а-арк, далась она тебе. Не обратила внимание. Скорее, нет. Ушла.

– Ушла, ушла, – подтвердил Костя, – мы были одни… совсем.

– Уже стемнело. И тут я вижу, будто свет откуда. Точно. Вдалеке, за ветвями, горит окно. Все избы темные, а в одной свет. Спрашиваю Костю, сначала в шутку: «Уж не у нас ли?».

– Да. Я посмотрел, а на той стороне, в доме – свет. Самого окна не видно, но сияние, общее, размытое. Еще дерево. Ведь перед нашим, перед твоим, домом растет береза. Вот там и горит окно. Подумал, что просто выключить забыли.

– А когда подошли, уже ничего. Пустое темное окно. Нормально, да? Видимо, кто-то зашел, пошуравал, а теперь… Не хочется думать! Факт есть факт. Внутри кто-то есть. В общем, идти я на отрез отказалась. А Костя начал разводить. Мол, мы забыли выключить. Поэтому был свет. А теперь лампочка перегорела. Всего-то делов, а мы как чудики боимся. Так решил Костя. А я упираюсь. Как же забыли, если все помню так четко, словно на допросе в НКВД. Каждую деталь. Не пойду, лучше замерзну. Хорошо. Потоптались минут десять у крыльца. Тихо, спокойно. Звезды, точно булавки, прогрызли тучи. Все кругом такое колючее, ледяное… Сил нет. Ну тогда решились. Зашли. Сначала Костя. Осторожненько так, по стенке. Прислушиваясь.

– Я обошел комнаты. Везде включил свет. Никого. Маша шкафы открыла, под стол слазила, в диван заглянула. Тут мы, конечно, развеселились.

– Костя даже на чердаке побывал. Сени обошел. Фух, думаем. Пронесло. Пировать стали. Пили зеленый чай с вафельным тортиком. Много смеялись…врубили музыку. Спать легли поздно, часов в 11. И все было так забавно! Я уже прикидывала, что приеду и расскажу всем нашу историю, этот прикол. Быстро отключилась, но около часа ночи проснулась от страшного ощущения мертвой тишины, Кости рядом не было. Кажется, я позвала. В темноте зашевелись. «Что? – спрашивает Костя, он сидит за столом, – я просто спать не могу, а ты что?». Костя был какой-то странный…

– Нет-нет, я был обычный.

– Нет, странный! Я сказала тебе: «Костя, ложись, мне страшно одной… и слишком пусто». А ты такой: «не-ет, спать не хочу». А в воздухе что-то тревожное довлеет, наливается… давит. Еще луна поднялась. Каждый предмет, будто изнутри подсвечивается. Стулья, стол, кухонный сервант выступают, точно клыки, из серой туманности. Доски в углу, старый диван и… И тут я увидела. Он стоял возле дивана, почти сливаясь со стеной.

– Кто?

– Человек. Я боялась шевельнуться. А он отделился от стены и пошел. Протянул руку. И тут я закричала, будто резанная. Умею так. Костя вскочил, резко включил свет. В комнате не было. Никого.

– На том месте, где он стоял – висела старая куртка.

– Висела, да. Но человека я видела точно, это потом его не стало…исчез.

– Когда он подошел к столу, я успел взглянуть в лицо. Оно было очень бледное, практически белое, а глазницы пустые. Просто черные дыры, на половину прикрытые веками.

– А как он был одет?

– Обычно… точнее, нет, не совсем. Кажется, он был в военной форме. И он смотрел на меня своими пустыми глазами, в которых ничего не было. Машка напугалась, закричала. А я сразу понял: он не хотел нам зла. Но чего-то все-таки он хотел… а что? Не знаю.

– Никогда бы не поверил, – пробормотал Марк, – но знаю, так все и было.

– Ага, знаешь… – заключил Костя, – не думаю, что эта история касается только нас с Машей.

– Почему?

– Это твой дом. И все что там происходит – твое. Босс, ключи отдал, разбирайся…

– Вот поеду и выясню, – решил Марк, – как только потеплее будет, в начале лета.

А сам подумал: «Надо будет захватить нож, и где бы ружье откопать. Или хотя бы пистолет нормальный. А что, если свиснуть у Толи? Не даст, скорее всего».

Тем вечером Марк зачем-то достал из-под кровати железную коробку, в которой хранил пневматический пистолет, пересчитал патроны. Приятно ощущать в руке холодную тяжесть рукоятки, но все-таки это не Вальтер, что ни говори. Так, игрушка, плюющая детские пульки. С другой стороны, тот, кто поселился в деревенской избе, вряд ли боится зачетного выстрела. Уж не настолько Марк наивен. Очень хотелось с кем-то поговорить. Быть может, Маша и Костя испугались обыкновенной тени. А, может, они рехнулись. Такое тоже не стоит исключать. Скрипнула диванная пружина, послышались шаги. В комнату заглянула бабушка:

– Не ходи в ночные клубы, – сказала с тревогой, – это так опасно. Любые клубы, но особенно – ночные.

– Послушай, а как ты думаешь, призраки существуют?

– После смерти мы все становимся призраками, – утвердила бабушка. Таким вопросам она почти не удивлялась, догадывалась и раньше, что современная молодежь увлечена, скорее всего, чем-нибудь глупым и несуразным. – Поэтому, пока ты жив, нужно беречь себя и не связываться с плохими компаниями. Не ходить в клубы.

– Как интересно! – изумился Марк, – постой. А что мы делаем? В смысле, когда становимся призраками…

– Видишь ли… По сути, ничего. Просто летаем под небом. Невидимые, легкие… с крылышками.

– И все?

– Думаю, что все. Конечно, другой мир не существует. Ведь мы его не видим. Ну-ка, докажи теперь, что он есть. Поэтому и призраки не существуют. Да, они летают. Но разве это жизнь? Не знаю. С того света никто еще не возвращался. А если и возвращался, то не рассказывал.

– Ба, я ничего не понял…

–Будешь в моем возрасте, поймешь. Иди на кухню, я сварила вермишель.

«Я просто так кинул, – каялся Рафат в телевизоре, – в сторону, р-р-раз…»

До сессии оставалось два месяца; Марк погрузился в учебу. Про деревенский дом он почти не думал. Больше не ходил к Толе и забросил гитару. Только учеба, последний год музыкального училища, репетиции до позднего вечера, а в выходные дни монотонная работа на почте, в отделе доставки. Иногда он уставал так, что начинало казаться: в мире образовалась черная щель. В каждом предмете виднелась впадина, бездонный разрыв, который он наугад перешагивал. В глазах рябило, и все-таки это было хорошо. Еще немного и он поступит в институт, уедет из тихого и теплого города, в котором такая тоска. Даже весна, первые цветы и свежие почки, пахнут нафталином. Покинет навсегда эти пустые и серые улицы, продуваемые ветрами.

Как минимум, столетие здесь ничего не происходило… И не произойдет. Катя, где ты, в каких снах потерялась? Твой новый фрэнд, хлипкий владелец ресторана, просто жалок. С тонкой бородкой и дипломатом, похожим на черную дыру в космосе. Стерильный, чистенький такой мужичок в хлопковой майке и шортах. Серьезный, старый и спортивный, да. Пусть будет так. Но как забыть твои теплые руки и густые волосы… Город исчезал, оползая сухим песком. Уже давно, очень давно, ничего не существует.

Только коммунисты каждую весну упорно стекаются к памятнику Ленину. Развернув красный флаг, сообща грустят о чем-то своем, непонятном.

Глава 4 Вечная чаша синего неба. Нина

Свершилось! Совершилось. Отныне, с этого дня, двадцать первое марта – пусть будет красной датой в моем календаре. Я крепко целую первого, кто попадется навстречу. Котяру Муську, в пушистый лоб, в холодный мокрый носик – чмок! А вот и бабушка, ах бабушка, здравствуй! Держи, купили тебе морковку и карамель. Все, побежала в комнату, хочу танцевать. Нет, прыгать. Точнее, кружится. Что, еще картошку и хлеб? Ну, забыли. А, мелочи. Зато вот карамель со сливками. Сама выбирала.

Смешно смотреть на Мишу, он такой мрачный. А с чего бы это? Эх, Миша Мишенька, в жизни не только физика существует! И не только стихи. Не согласен? Ну что ж, тогда иди, читай свои книги. А я вот расскажу сейчас Муське, как да что было. Точнее ничего не расскажу. Никому. Никто не узнает, что когда закрываю глаза, победными трубами звучит финал: «А потом они жили долго и счастливо…» Ох, трубы. Потише там. Нам не нужно мещанства и благополучия, во-первых. Слишком уж сахарно звучит: «долго и счастливо». Пугает как-то. А во-вторых, самого главного, по сути, еще не произошло. Точнее, ничего не произошло. Рано говорить «гоп!» Мы не только не успели пожениться, но еще даже толком не объяснились в любви. Разумеется,взглядом мы поняли друг друга. На каком-то таком… ээ… невербальном уровне. Он как-то так, по-особому, посмотрел на меня и сказал, медленно и со смыслом, «До встречи, Нина…» Его волосы светлые и золотистые, словно спелая пшеница, а глаза, напротив, такие темные, вечерние, куда-то зовущие. И очень грустные. Грустные и живые. Терпеть не могу самодовольных, выставляющих все напоказ – ай какой я молодец! На них смотреть противно. А вот Марк, он…

Но обо всем по порядку! Итак, сегодня мы отправились в гости к Мишиному другу Толе. Мне еще не особо хотелось идти. Боялась, что будет скучно. Такие бывают компании. Много говорят, и все вроде бы ни о чем. Из пустого в порожнее. Ну, собственно, и здесь так оказалось. Толя из себя строит мэтра. Этакого умудренного жизнью старца, а его жена Света во всю потакает. Вот он скажет: «Светка, принеси салат!..» Приносит. «Светка! Кто-то стучит, не слышишь? Иди, открой дверь». Бежит. Честно, мне ее очень жаль. Симпатичная девушка, кстати. Случайно узнала, что она просто так с ним живет… как наложница. Но скоро они должны вроде бы повенчаться. Правда, Толя не очень хочет, он прямо так и заявляет: «Я родился свободным и хочу свободным умереть». Света, конечно, в шоке. Мы тоже. А что она сделает, деваться банально некуда. Толя привез ее из деревни, там полный развал. Родители пьют, к ним не вернешься. Тяжело быть дома. А здесь Светлану все-таки приняли, папа Толи – главный бухгалтер, очень мягкий и добрый человек. Никто не обижает, Толя недавно купил ей маленький ноутбук, хочет, чтобы она училась, поступила в университет. Т.е. совсем даже не определяет только на кухню, не использует как домработницу. По-своему даже любит. Главное, чтобы его беспрекословно слушали, а он уж и цветы подарит, и новые сапоги купит, и к родителям в деревню съездить разрешит.

Мне кажется, свои посиделки он организует по той же причине: хочет главенствовать, сидеть в кресле и важно изрекать вердикты-заключения. Конечно, и краснобай немного, и гитарист. Обрушить длинный поток слов, а после закрепить их, словно острым гвоздем, песней – вот его стиль. Поэтому мне было очень скучно, чуть не заснула. При этом, как Миша говорит, квартира Толи Маслова пользуется доброй славой. Сюда, мол, собираются мыслящие люди. Подумать только, не пьют, не грабят и никого не убивают. Такое вот достижение. Вместо этого читают стихи, поют песни, общаются… словом, интеллигенция. Хороша интеллигенция. Уже хотела встать и смотаться пораньше, Мишка пусть как хочет. Сидеть неподвижно два часа – это выше моих сил и терпения. Уже было собралась.

Как тут открылась дверь, и вошел он. Ничего не говорил, просто зашел, махнул рукой Толе, кому-то еще, и сел у стены, на пол. Даже если бы я не смотрела, закрыла глаза. Все равно бы знала, невозможно не почувствовать. Воздух словно сгустился, стал осязаемым. И все вдруг преобразилось. Так человек выходит из темной пещеры: до этого он видел лишь тени, слабый отблеск света, призрачное мерцание капель. И думал, бедный, что это и есть подлинный, настоящий мир. Но вот он вышел, и все иллюзии тут же развеялись, в глаза ударил яркий свет. Он почувствовал зеленую свежесть трав, глотнул из синей чаши неба жгучий простор, услышал трели птиц; и упал на землю, и заплакал от радости, и поцеловал эту землю. Точно также и мне, все прошлые события показались лишь слабым отпечатком, тонким узором, тихой прелюдией, размытым фоном – самого главного и чудесного, единственного, неповторимого таинства. Таинства встречи. Во мне словно забил новый родник, я прорастала в каждом предмете, в каждом слове; растворяясь, была во всем, безгранично, вечно.

Миша, кажется, сразу почувствовал неладное. Еще бы, мои глаза сияли, мои щеки горели. Это было невозможно скрыть. Я прислушалась к разговору и теперь ловила каждое слово. Смешно, но даже кончики моих волос потянулись вверх, стали завиваться. Я пыталась пригладить, но ничего не получалось. Единый вихрь охватил меня, пронизывал, в какой-то момент мне показалось, что сердце дробится на куски, но это было не больно и не страшно; каждая отколотая часть тут же обращалась в белую птицу, которая вылетала с громким клекотом. И все они мчались туда, к нему, несли от меня весточку. Ведь мы еще не познакомились. Спасибо вам, птицы.

Несколько раз мы посмотрели друг на друга. Точнее, не сводили взгляда. И тогда Маслов (надо отдать ему должное!) заметил: «Если кто не в курсе, то это Миша. А это Нина. Марк, они из Москвы приехали». Да-да, так и представил: «Марк, а это Нина». Дальше потекло какое-то очередное длинное рассуждение, не помню про что. Кажется, Толя говорил, что зимой любит кататься на коньках, а после за ненадобностью отбрасывает их в ящик, на нижнюю полку шкафа; но сейчас он планирует отделить коньки от ботинок и ходить в них весной. Таким способом он хотел подчеркнуть вопиющую нищету русского народа. Бедная Света чуть не подавилась салатом, когда услышала про коньки. И сказала: «Только, пожалуйста, не надо. Хочешь, вот сладкий апельсин». Разумеется, апельсин захотели и все остальные и, пока Толя чистил и с милой щедростью отламывал дольки – я встала, подошла к Марку и села рядом. Мы тут же стали разговаривать. Обо всем на свете. Он рассказал, что учится в музыкальном училище, играет на фортепьяно. Но, когда я восхитилась (ах, как здорово!), тут же заверил, что таланта особого у него нет, никогда и не было, и все это просто так, от нечего делать. Таким как он, самое место где-нибудь на стройке, в рабочем комбинезоне, покрытом известью и пылью, или на заводе, в глубоких шахтах, где не видно неба, и только рев машин заглушает случайные мысли и слезы; или в бесконечном поле… в знойный день на тракторе (ах, как романтично!) не успела воскликнуть я, как Марк тут же добавил, что все равно будет музыкантом, даже если ему отрежут пальцы.

– Какой ужас, – не удержалась я, – зачем…!

– А затем, что призвание.

– Разве может быть призвание без необходимого таланта?

– Еще как.

И тут подошел мой брат Миша, как всегда не вовремя. И ляпнул с таким вот умным видом:

– А смысл, не лучше ли заняться тем, что получается? То, что хорошо получается – это талант. Разницы между талантом и призванием не вижу. Синонимы. Стал бы я учить физику, если бы не побеждал на Олимпиадах. В прошлом году ездил, участвовал в международном турнире, занял второе место. Для универа это стало знатным событием, сам ректор поздравил. Да мне что? Стремлюсь к большему. Верю в свои силы, по-другому нельзя. Понимаешь? Сквозь тернии к звездам, говорили древние…

И так далее и так далее… Нет, Миша хороший парень, не спорю. Но иногда он просто невыносим. От возмущения я даже встала, и хотела выйти на балкон.

– Ведь во всем есть особый резон, – не унимался Миша, – существуют вещи, которые даны от природы. Птицы хорошо летают, но это не значит, что…

– Ты думаешь? – как-то отстраненно, глядя поверх головы, пробормотал Марк, – ну, тогда смотри, не зевай, птицы летают… – тут он подбежал к окну и… в одно мгновение запрыгнул на подоконник. Приоткрыл створку. Я не могла поверить своим глазам! А Миша так вообще застыл с непрожеванным словом во рту. Оно, это слово, было таким большим и умным, что еле умещалось за щекой, слегка покалывало и судорожно искало выход:

– Псих… – выдохнул бедный Миша и посмотрел на меня.

Я рассмеялась.

– Не шучу. Нин, он очень странный. Тебе не кажется? С ним явно что-то не так.

– А, по-моему, нормальный, вполне…– Мы переговаривались шепотом, поглядывая на окно. В любой момент я готова была расплакаться. Стало вдруг так страшно и одиноко! Как будто я падала в какую-то безликую пропасть. Серая вода обхватывала меня и влекла… ее поток, паутинно-мягкий, походил на волосы седой женщины, длинные пряди тянулись, вздрагивая на ветру.

– Пригласи Марка к нам в гости, – сказала брату, – обязательно.

– Ладно, – на удивление быстро согласился он. – Только гостей развлекай сама. Я тут ни при чем.

«Он тут ни при чем?» Смирился, значит… А мне сразу стало спокойно, как будто перестала слышать и видеть. Вода оседала серебристой пылью, я становилась частью. Этого большого и вечного движения… без дыхания и мыслей… без всякого стремления, без желаний. И тут я увидела.

Глава 5. Снег. Марк

Марк вошел в комнату, поставил чашку с чаем на столик перед кроватью. Бабушка не вставала четвертый день, все спала и только по вечерам с оживлением принималась говорить, вспоминать свое детство и молодость.

– Все лучшее, что только возможно, человек проживает до двадцати. – рассказывала она. – Дальше одно повторение. Опять встречаешь тех, кто давно умер. Они продолжают жить, только в другом облике. Ничего нового…

– Переселение душ что ли? – спросил Марк, присаживаясь в кресло.

– Да нет… Какая душа, где она, ты скажи. Гагарин в космос летал, так не видел. Нет никакого Бога. Просто черная бездна…

– А что же?

– Марк… – голос бабушки дрогнул. – Люди похожи друг на друга, как копии. Это сначала все кажется своеобразным, неповторимым. А вот потом…

– Сложная философия.

– Фу-у, да что здесь сложного! Естественный процесс. Но грустить не будем.

– Тебе принести печенье?

– Не надо. Хотя… давай, да.

По стене ползли тонкие тени; медленно, с приглушенным гулом, закипал на кухне чайник. Как всегда. Мирно и скучно. «Быть может, я уже перешел тот рубеж, – подумал Марк, – и гораздо раньше, скажем, после 17 лет появились копии…». Но это было не правда, всего лишь фантазия. Так же как и то, что Костя с Машей видели в старом деревенском доме. Давно перестал верить. Так и не съездил, а жаль. Он знал, что, если останется один ночевать в комнате возле печи, то поднимется с полей ветер, и темная шаль неба падет на крышу. И тогда Марк увидит, сквозь сумрак и бурю, бледное лицо и закрытые глаза. Он, неведомый и любимый, подойдет и станет рядом. И скажет: «Помоги… не медли. Ты знаешь, нет покоя… никому». Голосом, похожим, на пыль, он скажет. Тихо так, почти беззвучно, кружением талого снега. Серого, как открытки на дне сундука, как пепел.

Снег опускается на землю и на людей, крепко спящих, обхвативших траву руками, и проходит сквозь тело, не оставляя следов… Только дни становятся вдруг белыми и холодными, точно лоб покойника. А ночи, напротив, спокойно-призрачными, сотканными голубым сиянием планет. Но густой травой зарастает поле… навсегда. Тише, тише.

Каждая клавиша пианино, оседающая под пальцем, тут же обращается стрелой, что скользит над миром, соприкасаясь с мраком и пылью городов; с живым светом мертвого поля; с печалью первой весны, когда теплый ветер, наполненный ликующим стоном листвы, звонко танцует по крышам апрельским дождем.

Потом эта стрела уходит глубоко. В сердце. Успокаивается, свернувшись клубком. Марк, сколько раз ты играл, и сначала мелодия клубилась послушными нитями, такими длинными, что из них можно было бы плести метель, осень или море. Но заключительный, самый последний аккорд, не складывался, дыхание обрывалось и дробилось частыми вздохами, словно воздуха не хватало. Ты переставал чувствовать связь между звуком и прикосновением, между собой и миром; все становилось комканным и вопиющим в своей одинокой нищете. И только звук, слабый и раздавленный, остывая, трепетал в душной каморке, похожей на гроб…

Кроме Маслова об этом никто не знал. Даже не догадывался. Напротив, всем скорее нравилось. Преподаватель обращал внимание на резкий конец музыкальной фразы, но большого значения не придавал. На экзаменах комиссия оценку обычно не снижала. А вот Толя… Он улавливал все тонкости и замечал: «нет, что-то здесь не так… хорошо, не спорю, но…» Света, соглашаясь, опускала глаза и тихо спрашивала: «А что, может быть, мандаринов принести?»

Марк не переставал удивляться такой редкой способности друга – чувствовать музыку до глубины, как последнюю истину, как откровение.

– Откуда ты знаешь? Ты же… не учился. Совсем не учился.

– Все хорошо, Марк, прекрасно. Но не живое. Понимаешь? Техника.

– Да…

– Почему так, отчего? Скорее всего, чувства. Тебе не хватает бесстрастия. И никогда не хватало! Нужно отрешиться, не погружаться в эмоции. Эмоции – пустышка…

– То-о-оля, не все же могут быть такими равнодушными эгоистами, как ты, – говорила Света, – правда? И такими бесчувственными! Чурбанами…

– Что-о, как ты сказала?! – И они дружно смеялись.

И все-таки, как можно быть спокойным, жить просто и умеренно, если в мире есть Катя? Помните, «в комнате было десять тысяч дверей, но она выходила в окно» – да, про нее это сказано. Правда, насмерть Катя не разбивалась, она плавно парила по воздуху, а потом, конечно, падала. Вставала, потирая колени. И шла на работу.

А родители продолжали спать, ни о чем не подозревая. Дверь была закрыта на десять (без преувеличения!) замков. На коврике лежал, посапывая, толстомордый мопс. Рядом сидел послушный пуделек.

Когда родители, спустя месяц, догадались и поставили на окна решетки, Катя ушла из дома навсегда. Как обычно, она накрасилась, собрала целую сумку духов, сунула в рюкзак чашку, флейту и солнечные очки. Несколько ярких платьев. И все.

Хотя на дворе была поздняя осень, последние листья, смешанные с дождем, плыли над городом, она бежала в туфлях и легком пальто, мелкие кудряшки вздрагивали на ветру. Старый Бэн из клуба, как и обещал, нашел дешевый угол, а также одолжил коробку водки. В честь новоселья.

Больше всего Марка удивляло, что в свои двадцать восемь лет она работала курьером, нигде не училась, ничего особого не достигла и, главное, ничего не хотела. Выглядела она лет на пять старше, из-за полноты. Миловидная и мягкая, в ярко-розовой кофте с рюшами, в шапке с пушистым помпоном. Но за всем этим – мишурой и болезненным любованием – скрывалась женщина. Прямая и веселая, настоящая. Особенно, если сравнить с одноклассницами, бледными хрупкими девочками, сидящими на вечных диетах. До чего скучен их незрелый смех, их откровенные попытки понравиться – до тошноты скромны. Кто посмелее – красит волосы в цвет спелого огурца и курит «Яву».

Другие, самые унылые, до сих пор ходят с мамой за ручку, мечтают о клубничном мороженом и принце на белом коне, читают возвышенные стихи и краснеют при слове секс. Как-то раз Марк увидел таких одноклассниц. Они метались по двору, в шортиках и футболках, за мячом, громко смеялись и кричали. Он еще остановился тогда и задумался. Девушки походили на молодых славных козлят, сияло солнце и клубилась пыль. Они ничего не знали, даже не догадывались о тоске, что нежными пальцами может проникать в каждую клеточку живого тела. О другом измерении, в котором ничего нет, кроме вечной тишины и наслаждения, вдруг вспыхнувшего, ослепительно-ярко, на темном пути. Как тесно и сладко может быть в сердце! Как холодно и страшно! Совсем ничего не знали.

– Между прочим, у меня новоселье, – тут же сказала Катерина при первой встрече, – у меня есть свой угол, комната и кухня, а еще несколько бутылок. Но кой чего не хватает. Угадай?

– Ну-у, не знаю.

– В таком случае, пошли! Увидишь…

На кухне она долго суетилась, резала салат и разбила чашку. В какой-то момент обернулась, беспомощно хлопнула дверца шкафа. В наступившей тишине было слышно, как старые настенные часы отщелкивают секунды.

– Послушай, а ты это, ты хочешь?.. Шприцы в комнате, верхний ящик. Если что, так да… давай.

И вот тогда-то Марк и стал рассказывать про Толю Маслова. Дверь в его квартиру никогда не запирается. Толя живет с родителями и девушкой Светой, работает и сочиняет песни, борец и романтик. Человек-памятник, в каком-то смысле. Он много читает, готовится поступить в аспирантуру. При этом не забывает друзей, умеет повеселиться на выходных, в меру побуянить – что не мешает ему оставаться трезвым. Как многое теряет человек, если превращается в быдло и долбается наркотой.

– А что обретает?

Марк не сразу понял вопрос. А когда понял, было уже поздно. Привстав на носочки, Катя обняла его и медленно поцеловала в губы. Он ответил, осторожно проникая языком в мягкую влажную глубину, и это был первый в его жизни настоящий поцелуй.

Глава 6. Банка с капустой. Марк

Все исчезнет рано или поздно, как прошлогодний снег. Изменится, перестанет дышать. Осыпаются горы, сады превращаются в пустыню, а любовь – смешно даже сказать – трещит по швам, как старая детская футболка, натянутая на слишком крепкое здоровое тело. Мы выросли. И где там барашки на зеленых лугах, босая черноглазая девушка и кучерявый пастушок со свирелью… Долгий разговор под каштаном, пение птиц.

Просто листья шумят на ветру. И мы утепляем квартиры, сажаем цветы и грустим. Каждый выражает свою печаль по-своему. Толя, например, смеется, Нина мечтает. Марк демонстративно молчит.

В эти выходные Толя Маслов и Света забежали в гости и сразу стали звать в поездку на берег Волги. Несколько ночей под звездным небом, костер, гитара… Странно, но ничего не хотелось.

– Весна же, апрель! – кричит Толя, – Скоро майские праздники, пойдем гулять! Поехали с нами! Ты киснешь дома, словно прошлогодний помидор в бочке…

– Лады, согласен… Решено…

– Давно бы так!

– Сто лет не виделись, ты похудел, – заметила Света, – ой, а волосы такие длинные, теперь можно хвост делать?

Это правда. Давно не виделись, много важных событий, еще больше дел, целая кипа. Хотя расписаться они еще не успели: торжественную церемонию Толя решил отложить на осень, сказав:

– Теплые дни нужно пить, словно воду. Мы не можем тратить ни минуты на всякие рюшечки. В ноябре будет самое время. Небольшое развлечение, так сказать.

– Кому развлечение, кому нет, – на кухню вошла бабушка, – говорят, что Рафат тоже просто развлекался. Сейчас идет расследование. Что он делал в клубе? Вот вопрос.

– Их полно, – вздохнул Толя, – понаехали…

– Вот и я говорю, надо их выселить, у меня есть проект. А то глядишь, в квартиру полезут да ограбят. Пикнуть не успеешь.

– А замок на что? – удивилась Света, – не смогут.

– Замок… так разве у нас дверь? Так, фифти-фиф на щеколде, – ответила бабушка, – от любого дуновения падает.

– Это не порядок, не дело… – согласился Толя. – Я сам не запираю дверь, вопрос принципа. Но вам нужно. Наверняка, свои сбережения вы храните не в банке…

– Что-о?! Да кто же их хранит, в банке-то. Понадежней, чай, прячу. А потом крупа у меня не в банках, а в пакетах. Вы уж бабушку в прошлый век не списывайте. Не настолько я древняя. А банки с чем? С вареньем и капустой.

В подтверждение своих слов Людмила Петровна открыла очередную банку с квашенной капустой, и всем сразу как-то хорошо стало на душе. Еще она разогрела вермишель. А с капустой, кто не согласится, вермишель особенно вкусна. Да еще прибавьте соленые грибы, икру из баклажанов и ливерную колбасу. И вы поймете: тут начался пир на весь мир. Толя уплетал за обе щеки, бабушка Люда еле успевала подкладывать в пиалу грибов; Света не отставала, наматывая вермишель на вилку со скоростью сто километров в час.

Потом они долго пили чай с маковыми баранками и разговаривали про жизнь.

– Кстати, а можно я загляну в комнату? – неожиданно спросила Света и посмотрела на Марка, – никогда там не была…

– Иди, загляни, – мрачно согласилась бабушка, – там мало интересного.

– Она просто такая… слегка простая, – смутился Толя, – например, ей нравится ходить по коврам. А мы недавно убрали. Пыль собирают.

– Ничего-ничего, – заверила бабушка, – пусть смотрит. Ковры у меня лежат. Один на стене. Еще на диване.

– Мне нравятся узоры… – оправдалась Света, – они такие, такие… сказочные.

И убежала.

Мрак встал и вышел следом, а Толя тем временем как ни в чем не бывало подложил себе еще капусты и, нацепив колбасу на вилку, произнес речь: слово в похвалу старости.

Света стояла в комнате и разглядывала портрет так внимательно, что даже не оглянулась на скрип двери. Марк сел на диван. Волосы Светы были высоко забраны, легкий пушок вился у корней. Наконец она словно очнулась и посмотрела:

– Долго ждала, все не знала, как передать. Виделась с Катей.

Конечно, он догадывался об этом… так и думал.

– И чего ты молчишь, не спрашиваешь?

– А чего мне спрашивать? – пожал Марк плечами. – Виделась – ну и добро.

– Как можно быть таким суровым! – всплеснула руками Света, – ай-яй! Только тсс-сс… никто не должен знать.

С этими словами она достала из кармана небольшой конверт и протянула Марку:

– Не знаю почему, но Катя очень просила передать без свидетелей. Никому, даже Толе – ни гугу. Особенно Толя, сказала она, не должен знать. Здесь письмо. А на словах Катя просила… Эй, ты что делаешь?

Марк рвал письмо на мелкие клочки.

– Держи. Верни, если хочешь.

– Почему?

– Будем считать, что это риторический вопрос.

– Как ты уверен! Ты просто… ты … – бедная Света не знала, какие подобрать слова, – монстр! Да, согласна, у нее был тот, другой. А теперь уже никого. Слышишь? Ни-ко-го. И она болеет. Почему ты не спросишь про здоровье? Временами ей очень плохо, она совсем мало ест. Пыталась порезать вены. Мы с Толей навещали, ужаснулись. Она ведь ничего от тебя не хочет! Всего лишь просит… Даже письмо не посмотрел! Идиот!..

– последнюю фразу Света сказала уже в пустоте.

Марк вернулся на кухню. Сел, откинувшись на спинку стула, и закрыл глаза. Хорошо, что он такой предусмотрительный. Сменил номер телефона, сменил почту. Удалил страницу в соцсетях. Прошлое – есть прошлое. И никогда нельзя возвращаться назад, восстанавливать разрушенные города. Вновь разводить цемент, скреплять кирпичи и красить ворота, с тупым упрямством мечтателя обмакивать кисточку в дырявом ведре. Какая-то часть тебя, захлебываясь, кричит: «хочу, хочу, начнем все сызнова!» Другая часть молчит, до боли сжав непослушные губы.

Света вышла из комнаты, лучезарно улыбаясь. Ее глаза сияли, как два корабля среди черных вод южного моря. Как тающие льдинки…

Толя заметил размазанные слезы на щеках.

– Что случилось?

– Нет, нет… – махнула рукой Света, – все в порядке, это я так… Там портрет, вот. Ну, я хотела спросить, кто это… Как будто, где видела.

– А это, – растрогалась бабушка, – мой первый муж. Первый – он же и последний. Погиб в войну, дочка еще не родилась. Помню, как провожали. Вышли все из дома, тогда деревня была большой. И шли до края, до самого озера. Последний раз обнялись, я заплакала. Ну, вот и все, что помню…

– Война – это страшное зло, – сделал Толя вывод, – еще раз такое нельзя допускать. Ведь третья мировая будет самой страшной… – свою мысль он не успел закончить. Зазвонил телефон, и все вздрогнули, словно прогремел отдаленный взрыв.

– Наташа? – схватила трубку Людмила Петровна, – сейчас некогда говорить, гости. Что? Конец света? Когда, сейчас?.. Матушка, ой баек не надо. Мы, например, чай с бараками пьем. Меньше смотри свои передачи. В ночные клубы не ходи. Все пока-пока, позже поговорим.

Это звонила соседка Наташа, весьма странная молодая женщина, которая жила одна, работа в какой-то неизвестной фирме и воспитывала сына Вовочку. Время от времени они встречались с Людмилой Петровной и обсуждали возможность конца света, а также его последствия. Бабушка утверждала, что если разумно вести себя в этой ситуации, не поддаваться панике, запастись водой, то конец света для тебя лично не наступит. Наташа, напротив, полагала что конец – будет в прямом смысле концом для всех. Столкнутся планеты, от сильного взрыва земля рассыплется на мелкие осколки, будто фарфоровая чашка. Все взлетит в воздух, а после исчезнет в черной дыре, которая втягивает куски планет, как пылесос грязь. Наташа немного разбиралась в культуре, а потому добавляла, что образ такой дыры изобразил Малевич. Теорию дыры бабушка называла «полным безумием». Даже если все и взлетит на воздух, то к тому времени изобретут специальные корабли, которые отвезут людей на новую, чистую планету. «Ты не учитываешь развитие космонавтики, – говорила Людмила Петровна, – ее успехи с каждым днем растут, словно тесто». К сожалению, растут успехи и у разных жуликов. Прогресс в науке, увы, почти неотделим от интеллектуального развития темных личностей. В ночном клубе заседает Рафат, старший сын хозяина игорных автоматов, а сами игроки, терзаемые азартом, волком рыщут по городу. Ломают двери, крушат замки. Ловят своей грудью случайные ножи.

Когда через три дня Людмила Петровна сменила замок, сразу стало спокойнее. Казалось, будто в двери, между обивкой и деревом, притаился огромный лев. И грозно лязгает зубами, чуть тронь. Теперь войти не так-то просто. Даже если вооружиться молотком, пилой и отвертками.

«Странная эта Света, – думал тем временем Марк, – зачем ей это нужно. Косит под дурочку… может, так оно и есть, но вряд ли». Слишком хорошо он помнил поздний осенний вечер, когда они с Толей стояли на автобусной остановке и ждали из деревни машину. Еще был Костя. И тут они откровенно, по-мужски, поговорили. Никогда такого не было. Это девушкам свойственно: «Шу-шу-шу…» – каждый жест, каждый шаг с подружкой непременно обсудить. Чувства кипят, зашкаливают. И все-то у них овеяно шепотливой тайной, ползущей, словно незакрепленная нитка из вышивки. Немного потяни, «шу-шу» – вот салфетка и распалась, ничего не осталось. Домики, сад и пестрые цветы исчезли, смылись волной разговора.

О том, что тебе дорого по-настоящему, до глубины души, ты никогда не сможешь доверчиво кидать в толпу. Личная жизнь – слишком хрупкий цветок, так быстро и покорно вянет на ветру. Но, в редких случаях, поделиться, конечно, можно. Например, если поздним вечером встретились три друга. Каждый по-своему счастлив, а потому смотрит на другого с тревожным удивлением и нежным сожалением: «Что, ты тоже? Не очень верится… а как?» Больше всего Марк сочувствовал Толе. Он знал, что еще не так давно у Толи была пышноволосая девушка-нимфа, они ходили под руку и целовались на каждом светофоре. Теперь вот Света.

Худшие опасения подтвердились.

– Вот так, случайно… – вздохнул Толя, – это и вышло. Да она не плохая. Что? Нет, люблю, как же. Будет учиться. Потом детей родит… то да сё.

– Зачем ты туда ехал, дурень… – хмыкнул Костя, – ты что, не знал…

– Конечно, я ничем не связан! Ничего никому не должен! – взбодрился Толя, – ты это зря. Говорю же, Светка – особый случай. Когда утром к нам в дом притащилась чуть ли не вся деревня… А мы, э… И она так заплакала. А тут еще родители… До сих пор не выношу слез. В общем, там жить нельзя, это факт. Люди темные, грубые. А я у нее был первый, оказывается. Кто бы думал! Кто?! Ну и, знаешь… мне это нравится. Пусть будет так. Сделаем себе сказку. Всем на зло – вместе! И счастливы!

– Ты влип, просто влип… – сожалел Костя, – кто первый хоть, скажи честно?

– Если честно, то – она, конечно. Сама весь вечер клеилась, да и родители были «за». И вся деревня…

– Разыграли, значит – обобщил Мару, – спектакль.

– Не исключаю! – на редкость легко согласился Толя, – только сути это, пацаны, не меняет. Светку я не брошу. Это моя воля, мой выбор. И баста!

Дальше говорил Костя, но его никто особо не слушал. Здесь все ясно. Любовь с первого взгляда. Чтобы представить, как у них там и что происходит – достаточно посмотреть любой сериал. Но Костя был так упоен, что ничего не замечал, и слышать не хотел. Кто еще? Все посмотрели на Марка.

Но в это время, к счастью, подъехала машина, из которой выскочила Света. Цокая каблучками, подбежала и, не переставая смеяться, подпрыгнула и повисла на шее Толи. После бурной взаимной радости стали разгружать багажник, достали чемоданы, несколько сумок, тяжелые мешки с картофелем и банки с капустой.

– Зачем так много! Куда! Говорил же, просил…. – в шутку сокрушался Толя, и смотрел по сторонам, вздыхая.

Глава 7. Москва. Нина

…И тут я увидела, что к Марку подходит девушка, не то чтобы красивая, но эффектная. Марк стоит на подоконнике, смотрит вниз. Никто даже не удивляется, не кричит. В комнате Толи можно делать все, что угодно. В прямом смысле. Хоть на люстре висеть. Они о чем-то говорят, а потом уходят. Вот так! Я падаю еще глубже, стараюсь схватиться хоть за что-нибудь. Но никакой надежды, ни малейшей. И все-таки собираю все силы, иду следом, в коридор. Более того, прощаюсь, как ни в чем не бывало. Вроде как улыбаюсь и даже смеюсь.

У друзей Толи есть отвратительная привычка: они постоянно смеются. После каждого слова щелкает звуковой прицел: «хи-хи». О чем бы речь ни шла, хоть о смерти – натянут полукруг улыбки. Не лица – античные трагикомические маски. Кажется, будто песок, по которому ты ступаешь, глухо сыпется в расщелины камней.

Но я – как все. Смеюсь. Просто и легко. Тут подходит Света и, вскинув брови, удивилась:

– Как, все, убежал?! Не успела…

Мы смотрим в окно и машем руками: «Пока, хи-хи, пока…» Но Марк идет с той девушкой, низко опустив голову. И не догадывается посмотреть, оглянуться! Света стучит пальцами по стеклу. Не слышит.

– Вечно этот Костя с проблемами, – говорит она. – Одни проблемы! Как-то раз возила Костю в деревню к гадалке, ну, помогла ему. Он болел. Так хорошо, теперь здоров, чего еще? Так он еще раз к ней приехал. Будущее узнать. А гадалка – она не просто так, типа бабушка с приметами. Она – фирменная ведьма.

– Что, кто…?

– Вот с тех пор Костя от Марка не отстает, с собой зовет. А мне письмо отдать надо. Который раз убегает… уже месяц. Надоело!

Интересно, что за Костя? Присмотревшись, замечаю, что рядом с девушкой идет высокий парень в черной шапке и клетчатой куртке. Более того, они (!) держатся за руки. Марк – он как бы отдельно немного. Стоп. Сразу не поняла. Вот глупая! Будто затмение нашло!

– Конечно, Костя с Марком старые друзья, – говорит Света, – но как бы мне письмо отдать, да незаметно… Вопрос.

Тут в магнитофоне зазвучал медленный блюз, и я, разыскав Мишу, потянула его танцевать. Мы неплохо двигаемся, несколько базовых движений плюс импровизация. В заключение он меня обхватывает, я подгибаю ноги в коленях и откидываюсь так, что волосы почти касаются пола. Мы кружимся слишком быстро, в глазах начинает рябить. Весь мир разлетается на мелкие осколки, словно чашка. Яркие брызги. Квадратики на куртке. В каждом по Косте. Но Костя в куртке, а потому на ней в свою очередь – квадраты, и вновь Костя, и вновь куртка, и вновь… Бесконечно, постоянно… Нет! Неожиданно в глубине последнего квадрата куртки обозначился предел. И первородная темнота. Теплая и глухая.

– Тебе плохо? – услышала над головой, – Ни-и-на…

Что было потом, не очень помню. Мы сидели на диване со Светой. О чем-то разговаривали. Не успели толком познакомиться, как уже задушевные подруги, пьем сладкий чай, восхищаемся Пушкиным и делимся самым сокровенным, мыслями о любви (пока еще абстрактно). Мне нравятся ее спокойные голубые глаза и волосы, собранные в строгий пучок. То, что раньше казалось бледным и невыразительным – теперь овеяно тайной и словно светится изнутри. Жаль, что такая девушка досталась посредственному и, в общем-то, скучному Толе.

А вот и мой брат. Спрашивает, как я себя чувствую, предлагает пойти домой, а то ведь еще сумки надо будет собрать, вечером поезд в Москву. Дома ждет библиотечный «Гамлет» на тумбочке, рядом с печеньем и заколками. Синие и темно-розовые фиалки в глиняных горшках. Я буду читать, валяясь на кровати, и грызть печенье. Так незаметно засну. А там и новый день, новые встречи. Другая жизнь.

Наступят майские праздники. Снова поедем к бабушке. Представляю, кругом все расцветет. Просто море красных тюльпанов! Яркий свет, зеленая трава, по которой я обязательно пробегусь босиком. Пусть даже в центре города – все равно. Сниму туфли и помчусь. Еще мы можем пойти с Марком на берег Лихоборки. Сплету для него венок. И для себя. Их можно кинуть их в воду, как в песне, посмотреть, что будет дальше. Поплывет венок – или утонет. Грустная песня! Не надо. Лучше бегать наперегонки и веселиться. Поиграть в мячик. Это так здорово! Зеленая лужайка, одуванчики. Мяч, синий с белой полосой летит в небо, тоже синее, так высоко – прямо в облачный кудряш и, прикоснувшись, возвращается. Ты ждешь, запрокинув голову. Следишь. Потом прыгаешь, чтобы уж скорее, чтобы точно – и небо мчится навстречу, смещая горизонты миров. Мгновение – мяч в руках. Твои волосы развиваются и щеки горят. Скорее, скорей! Марк, лови!

….Но, довольно мечтать! Сейчас-то я в Москве. Все хорошо, не могу понять одного: почему он не позвонит, почему не напишет? Стараюсь не плакать. Чаще играю с сестренкой Полей, строим из кубиков домик.

Каждый вечер мы ходим гулять в ближайший скверик и кормим там голубей. Поля немного подросла. Уже знает алфавит и несколько серьезных стихотворений про войну. И все-таки я так удивилась, когда Поля вдруг выдала такое:

– Сияет солнце, волны блещут,

На всем улыбка, жизнь во всем,

Делевья ладостно тлепещут

Купаясь в небе голубом.

А ведь это правда, не смотря ни на что… Как-то раз я проснулась рано утром. Точнее, всю ночь не спала. Последнее время так часто бывает: закрываю глаза и погружаюсь в какую-то сонную ликующую бездну, в которой весна, пушистые почки деревьев и мягкий, прозрачный свет соединяются в единое целое, я парю в этом пространстве, сладко пахнет сирень, шумит теплый ветер. Но при этом знаю, отчетливо представляю, что лежу сейчас в кровати и не могу заснуть по-настоящему. Внизу, на первом ярусе, крепко спит Поля. За стеной родители. Миша, может быть, сидит с книгой, ему так нравится, или в Интернете опять завис; слушает в плеере музыку. А ветер все громче, и птицы поют. Полуявь-полусон… За окном уже светает, в комнате розоватый полумрак.

Наверное, что-то подобное чувствует человек, когда умирает. Так странно представить, неужели я могу умереть? Просто взять и… долго, может быть, тысячу лет, а то и больше, скучать под землей, в деревянной коробке. Раньше я очень боялась смерти, старалась не думать. Но теперь все изменилось. Ведь и на том свете мы с Марком сможем гулять по райским кущам и собирать цветы. Прямо-таки райским? Всегда поражает собственная наглость. Ну, или где-то еще, в других местах, как ни грустно это звучит.

Хотя… дерзкая идея, но не могу не думать, не сказать себе. Иногда мне представляется, что ада… не существует. В прямом смысле. Вы возмущены и обижены? Как неужели, все грешники останутся без наказания? Ну, а, по-моему, это было бы здорово. Вполне возможно, что так и есть.

Как-то раз, поджидая Мишу и Полю, я прохаживалась дворами. Только что прошел сильный дождь, дорога блестела голубыми прозрачными лужицами, а по деревьям и кустам, словно бусы, ползли живые капли. Тронь веточку – обрушится град. Не удержалась, подергала пару кустов и вся промокла. А еще ноги промочила – до колен. Одну лужу лень было обходить, решила перепрыгнуть. Так. Зажмурила глаза, разбежалась… Бац! В самый центр угодила. Стыдоба. На самом деле.

Тут послышался колокольный звон, размеренный и густой, словно дым над крышами. Печальный звук мягко опускался в наш мир и, дрогнув, растворялся.

Захотелось вдруг помолиться, я зашла в церковь. Поднялась по белому крыльцу и оказалась в таинственной темноте. На улице было так ярко и свежо, кричали воробьи, сияли лужи, нарядные дома водили хоровод, а пышные облака в синем небе весело толпились, словно барашки. Всего минуту назад. Теперь я стояла одна. Полная тишина, как под землей. В глубине, перед алтарем, мерцают лампады. Вокруг строгие лики икон, уходящие ввысь, под купол. И тут, на скамейке посередине храма, я вижу гроб. Незнакомая мертвая женщина с белым венчиком на лбу медленно плывет в спокойном сумраке, сжимая в руках бумажную икону. Несколько красных гвоздик. Вот и все…

Когда я вышла на улицу, ничего не изменилось. Все также, весело и звонко, бежали ручьи, кипели машины, и цвел жасмин. Не было сил думать о чем-то другом, грустить или мечтать. Только весна, чувство свободы. Рассвет среди ночи. Еще немного, совсем чуть-чуть, и будут майские праздники. А это значит, что…

Глава 8. Слово в похвалу старости. Людмила Петровна

Я утратил всякие надежды относительно будущего моей страны, если сегодняшняя молодежь возьмет в свои руки бразды правления, ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна. (Гесиод)

Наконец-то поставили новый замок. Людмила Петровна еще раз проверила, любуясь. Засов вылетал из корпуса почти автоматически, стоило только руку поднести. И громко лязгал, вонзаясь в пространство. Дополнительная щеколда выскакивала при желании. Это был не замок, а настоящий, очень крутой, воинственный агрегат. Крепкое войско, вооруженное пиками и стрелами. Пусть маленькое, но конкретное противостояние наступающему концу света.

О том, что мы живем в последние времена, свидетельствовало буквально все, от стакана на кухонном столе до затмения в небе и нелепой гибели Васи. С тех пор, как Сталин уединился, а случилось это еще в прошлом веке, на заре человечества, мир покатился вниз и стал тонуть, точно брошенный в море камень. Буйная трапеза прервалась. Крякнув, вождь, поставил поднос земли на слонов и вышел из мира живых быстрым шагом, и мясо не доел, и брагу не допил. Все бы хорошо, но слоны принялись танцевать буги-вуги и громко трубить, запрокинув голову. Атланты со скрипом повернули голову: что происходит? Качнулась земля. Города и села, моря и пустыни, квартиры и дачи посыпались вниз. Нужно крепче держаться, хоть за фонарный столб. Уцелеть в мировом Хаусе – одна из важнейших задач, поставленных перед человечеством.

Но существует некий заговор. Наташа все твердит про черный квадрат. Вздор! Квадрат – всего лишь геометрическая фигура, и к слонам не имеет никакого отношения. Математикой Людмила Петровна никогда не увлекалась. Она считала, что нужно смотреть в корень действительности, а не школьными вычислениями заниматься. Когда облака падут на землю, точно отклеившиеся куски ваты, солнце станет тусклым и серым, а с земли отшелушится тонкий покров асфальта, обнажая скрытые бездны и топких, похожих на кисель, огромных слонов – тогда затухнут все фонари и наступит конец света. Все это просто и реально, без арифметического вымысла.

В телевизоре об этой опасности совсем не говорили, делали вид, мол, все у нас хорошо: развиваемся потихоньку, прогресс старательно внедряем. Но по некоторым приметам Людмила Петровна вычисляла всю скрытую информацию. Например, Рафат, горячий выходец с Кавказа. В кармане у него несколько ножей, которыми он машет при каждом удобном случае. А также, без случая, если просто захочется. А хочется ему это регулярно, как в туалет.

Вася же был простым парнем из деревни. Играл на гармошке, любил девушку Анюту, колол дрова и водку пил. Открытый, добрый, молодой. Кудрявый и с румянцем на щеках. Теперь его нет, а Рафат скрылся, нырнул в самолет – и – прощай мама, на Куличиках меня ищите. Самое печальное, что в тот самый день в ночном клубе присутствовал и любимый внук Людмилы Петровны. Он сидел за соседним столиком в гриме. Не смотря на подвязанную бороду-лопату и парик, Людмила Петровна сразу узнала, ведь сердце не обманешь. Нож Рафата летел над Марком, а также над столом и графином с рябиновой настойкой, над официантами, испуганно застывшими в своих белых нелепых фартуках, над бездомным щенком, скулящим перед дверью, над геранями и грязью, витками дорог летел и блеском фонарей – над всей Россией, сверкая лезвием.

На другой день Людмила Петровна несколько раз пыталась навести Марка на разговор, но все безуспешно. Делиться внук не хотел, только отмахивался. Понять его можно, как ни крути, а в криминал он ввязался, да еще в какой! И все-таки любая тайна имеет свой предел. Тем вечером Людмила Петровна вновь увидела Марка в телевизоре, только уже по-другому: в образе красавчика-артиста. Под нос (кстати, тоже накладной) он приклеил щепотку рыжих усов, а кучерявый парик был сделан из овечьего тулупчика тети Тони. «Ай-яй-яй – вздохнула Людмила Петровна, – хороша была одежка, грела. Лучшей не было в селе. Так нет, обязательно нужно общипать… Тоня-то и не знает, может».

Новоявленный артист стоял на площади и митинговал. Потом кадры сменились, показали родную деревню Васи, широкую реку и домик в три окна. В одном из окон сидела Анюта и горько плакала, прижимая к лицу белый платок. В небе плыли облака. Больше ничего не происходило. Людмила Петровна подумала про Толю Маслова и догадалась, что он также был знаком с Васей. Не то чтобы дружил, но пересекался в городе пару раз, когда тот приехал на заработки.

Самое страшное в этой ситуации не то, что Рафат имеет несколько человекообразных копий, таких же отморозков как и он сам, владельцев клубов и торговых центров, а то, что нож продолжает лететь, цепляя все на своем пути.

Остановить запущенное лезвие почти невозможно, ведь слоны, покачиваясь в медленном танце, несут наполненное блюдо земли хозяину и печально трубят, а Сталин спит, знать ничего не хочет. Чем бы его развеселить? Изгибая тонкий стан, красавица звонко ударяет в бубен и легко прыгает, вытянув носок. В ее пышных волосах сияют звезды, белые руки скользят ветром снежным, лепестками весенних бурь, а улыбка – как месяц, плывущий из тумана. Мгновение. Подленько мурлыкая, коричневый месяц выгибается Рафатом, вынимает из кармана ножик и, ухмыляясь, кидает сквозь время и пространство. В неопределенную точку планеты. Почти наугад.

В подъезде раздался крик. Марк стоял, прислонившись лицом к стене, и тонкая струя крови стекала на пол.

Глава 9. Идиллия. Тетя Тоня

За целый день тетя Тоня не присела ни разу. Рыхлила грядки, сажала сельдерей и картошку, кормила козу и гоняла кур, глупых пеструшек, которые подрыли плетень и теперь по одной, осторожно, выбирались в огород. Петушок скучал на заборе, гордый и недоступный. Облизываясь, на крыльцо вышла брюхатая кошка и уселась на верхней ступени. Прищурилась.

– Нахалка! – сказала Тоня кошке и махнула веником, – опять нагуляла. Принца встретила, вот я тебя…

Мяукнув, кошка нырнула в кусты, а петушок, наконец, решил уделить внимание пеструшкам и, скосив глаз, громко захлопал крыльями.

Вечерело. От Тишинского озера поднимался густой туман, распространяя волны тяжелого тусклого света, точно разбавленного скисшим молоком. Серые звезды пенистой накипью тяготили небо, бледное от частых и сильных дождей, и тогда тетя Тоня полезла в сундук и достала старый овечий тулуп. «Ба, шерсти-то совсем не осталось, – заметила, – моль жрет, что ли? И зачем лежит, продать надо было. Коммерсанту вон, давно бы. Так жаль. Теперь уже не вещь – ошметка. А все-таки, жаль, как-то так… да».

Этому тулупу было, наверное, лет пятьдесят, а то и больше. Он помнил те времена, когда деревня представляла собой полноводную реку: сотня домов, сельсовет, танцплощадка на месте старого кладбища и церковь, переделанная в новый клуб. До поздней ночи не смолкали песни и гармонь, а в полях золотилась густая рожь. Это теперь молодежь лежит на диване, жует чипсы и смотрит телевизор, а тогда – какие беседы были, нарядные платья и ленты в косах, живой смех, шутки, кадриль. Работали, конечно, много. В три утра придешь с беседы, на лавке прикорнешь. А в четыре уже вставать нужно и напокос. Так в том и радость. Тогда все было немного другое. Люди жили с надеждой, умели верить и любить. Теперь такого нет, вместо человека – пустая дыра. Сегодня на уме одно, завтра – другое. Ничего нет постоянного.

«А вот раньше, какие были судьбы? – незаметна для себя тетя Тоня уже говорила вслух. – Удивительные! Например, в соседнем доме жила Людмилушка. Невеста Алеши Терентьева, как говорят, лучшего парня на деревне. Так поженились они, стали жить счастливо. Прошло всего два месяца, как война. Плакали, всей деревней провожали. И других ребят. Всех.

Провожали и плакали. Вот как было. Не знали, вернутся ли… Так письма они писали. Открыточки. И девушки ждали. Вот какие нравы были! Людмиле так раньше всех похоронка пришла. Как уж она плакала, убивалась! Года два, наверное. И после войны. И всегда. Забыть все не могла. А потом вдруг посвежела, платочек от глаз отняла, выжала да в сундук дальний забросила. Что случилось, милого нового встретила? Как бы не так! Помилуйте, да какой еще милой, когда сердце одному принадлежит! А он где-то там, в дыму растворился… даже могилки нет. Ни-че-го.

А вот что она сделала. Скажу – так не поверите. А так оно и было, своими глазами видела.

Пошла Людмилушка к бабке-ворожее да и говорит ей: «Что хочешь делай, а жить так не могу. Воскреси Лешеньку». Бабка была не промах, на метле умела летать и в козу паршивую обращаться, а все-таки призадумалась.

– Нет, не могу, – говорит, – если бы он был не совсем мертвым. Тогда – да не вопрос… А здесь три года прошло. Думай, что просишь.

Так Людмила не успокоилась. К другим пошла, по городам и селам. А там уж кого нашла, не знаю. Только вот чем кончилось. Взяли у нее фотокарточку и стали воскрешать. С того света возвращать. Сначала душу. Голос и осязание без тела. Стал он к ней по ночам приходить. Разговаривать. И целовать. Уж Людмила счастлива. А после и совсем воплотился. Раз поехала она в город – и встретила. Идет Алеша родной по улице, улыбается. Может, это и двойник был, не знаю. Только вот сразу она его признала. Похож. Ай, как похож на Лешу! И чубчик, и ямочки на щеках. Чудеса да и только! Стали они жить вместе. Что дальше? В город уехала, дочку родила. Слышала, сейчас Рита в Петербурге. А Людмила с внуком живет. Дочка грубовата была, училась плохо. Не здоровалась. А мальчик так хорош! Сейчас не знаю как. Раньше-то – загляденье! Синеглазый, тихий. Вот недавно тут приезжал с девушкой. Думаю, может и не он? Я у плетня стояла, все смотрела. Они мимо прошли к озеру, а потом обратно. Что не зашел? Я бы Людмиле Петровне повидло передала. Так разволновалась, что позвонила.

– Людмил, – говорю, – внук-то твой в деревне гостит? А чего не заходит!

– Нет, – кричит Людмила, – какая деревня, в клубе он сейчас, там с Рафатом такое происходит, такое! Новости смотри.

– Ну, ла-а-а-дно, – говорю, – может, обозналась. А мудо-визор, чего мне смотреть? Некогда. Тулуп зашивать надо, – так говорю, а сама думаю: «Не проходит общение с духами просто так. Свихнулась Люда маленечко. Ведь если Марк в деревне, своими глазами видела, – то как он может быть одновременно в клубе?» Никак. Правда?

А то, что это был точно он, я проверила. На другой день сходила к дому, снег возле крыльца примят. Приезжал, значит, родимый. Именно сюда. Приезжал, а тетю не проведал.

Вот такая сейчас молодежь. В детстве-то Марк: «Тетя Тоня, здравствуйте! Вам чем-нибудь помочь?» А теперь и знать ничего не хочет, одни девицы в голове. Да…

Жаль, Людмила в деревню не ездит. Грядки теперь не нужны, видно. Еще казус такой случился, как рассказать не знаю. Один раз приехала Людочка, значит, с воплощенным мужем сюда. Целый день картошку копали да в озере купались. А тут ночью призрак и явился. Здрасти-приехали! Вот нестыковка.

То бишь, как понять это, не знаешь. А муж грамотный был, профессор-филолософ, в переселение душ верил. Вот и считал, что в прошлой жизни, вполне возможно, он и погиб на войне. А теперь обратной к любимой жене вернулся. Такая вот любовь на века. Как знать, почему бы и нет. Таким образом, призрак – неуместен вдвойне. Как брошка на ярком платье, расшитом крупными бусинами. Разгадывать тайны не стали, тут же собрали вещи, ко мне перешли, а утром сразу на вокзал и в город уехали. Вот с тех пор бедная Люда и думает: что это было? Точнее, кто он, второй муж? Воскрешенный первый (и тогда призрак – это недоразумение), или просто копия (в этом случае незваный гость – всего лишь очередное подобие в своеобразной форме, и этих подобий может быть сколько угодно)? Вопрос так вопрос. Даже я ответить не могу. И никто не может. Одно ясно: мы ничего не знаем».

Глава 10. Ожидание. Нина

Стало совсем тихо, когда Нина, скучая, присела, наконец, в кресло. Целый день моросил теплый дождь, овевая мир легкой дымкой так, что все вокруг становилось немного размытым, очень чистым и ярким, без четких границ, без цели и смысла. Будто так всегда было, от сотворения земли: мягкие облака, переходящие в дождь. Пастельные дома и тишина, в которой растворяется любой звук.

Ждала она давно, с самого утра, как только приехала и ступила с поезда на деревянную платформу, и даже раньше, в самом купе, вслушиваясь в случайные сонные звуки и в ласковый гул встречных поездов.

Дома было пусто и холодно. Бабушка ушла на первомайский митинг, Миша что-то сочинял, устроившись с ноутбуком на балконе, необыкновенно довольный и равнодушный.

Марк все не шел. И не звонил. Казалось, что его не существует. В комнате между предметами, застывшими на своих местах точно тяжелые валуны, витала тоскливая напряженность. Любой шорох казался зерном, падающим в мягкую тревожность ожидания. Нина смотрела в окно (ничего не менялось, птицы парили в темном небе) и пила горький чай, слушала музыку, протирала пыль (все оставалось на своих местах, сцепленное нерушимо), поливала цветы (вода не впитывалась) и пробовала читать (слова застревали в глазах бревнами), а теперь устала. Просто устала.

Тишина сгущалась водой и мерно капала тик-так-тик-так на каменный пол. Капельные стрелы долбили в пространстве невидимые ходы, из которых сквозило соленым дыханием белого, мертвого океана… Молчаливо вздымались волны, баюкая крохотную лодку земли теплым ветром тик-так-тик-так, спи-спи-спи.

Склонившись, Нина уронила голову на спинку кресла. Опять закрапал дождь в мутно-розовых сумерках города. Вечерние тени сбивались в большой снежный ком, что плыл по улицам, наматывая на свои бока магазины и дома, случайных прохожих и трамваи, памятник Ленину и центральную площадь с транспарантами. Наконец, все исчезло, растворилось в густой спелой синеве, и первые окна осторожно прорезали тусклым светом облака, похожие на крылья птицы. Ничего не происходило. Нина спала, неудобно устроившись в кресле. Ее лицо было чуть откинуто и в темноте казалось мертвенно-бледным и заостренным. Юбка сбилась у колен, одна рука бессильно лежала на груди, другая – повисла, касаясь пола. Миша заглянул в комнату, посмотрел, хотел что-то сказать, но промолчал. Плеснул в кружку сладкий чай и вернулся обратно, в сказочный сумрак балкона.

Тик-так-тик-так пульсировала вечность капелью старинных часов, тик-так-так-так… становилось душно, словно на дне глубокой реки. Душно, душно, и больно. Что-то медленно давило, наливаясь, стягивало кисть руки все сильней, потом раздался взрыв и обнажились кости. «Ой!» – Нина проснулась.

В дверь стучали. Это был настоящий звук. Не призрачная капель. Смелый и однозначный, сдувающий мелочную шелуху минут. Парус, поднятый над бедной лодкой.

Потирая руку, она бросилась в прихожую. Припала к глазку. Затаив дыхание, крутанула замок. Растрепанная, сонная и радостная. Даже в зеркало не взглянула, не причесалась, да чего уж там.

На пороге стоял Марк. В светлой клетчатой рубашке с подвернутыми до локтей рукавами; рюкзак на плече мерцал связкой брелков.

– Привет!

– Привет, а Миша дома?

– Конечно… Ты проходи, скорее проходи! Он занят, сейчас позову, на кухне чай, – говорила Нина и тут же забывала свои слова, – еще вкусные котлеты. Будешь? Как у тебя дела? – Да ничего так, нормально. В деревню хочу съездить пока праздники, а то потом… Кто знает, что потом, – Марк слегка приподнял правую руку, и тогда Нина заметила, что на нее наложена толстая повязка, от кончиков пальцев до запястья.

– Что случилось?!

– Была история… Да, собственно, ничего особенного.

Они прошли на кухню и сели за стол, напротив друг друга.

– Так может быть, котлеты?

– А? Да не, зачем…

– Или суп. Точно, суп с плавленым сыром и гренками, он очень вкусный, очень.

– Ну, давай, – улыбнулся Марк и подумал: «Такая забавная…»

Где-то вдалеке сигналили машины, протяжные гудки мягко таяли в сером тумане дождя. Нина достала из холодильника кастрюлю. Включив конфорку, обернулась к Марку:

– Так что все-таки случилось?

Ее волосы, заплетенные в две длинные косы, неподвижно лежали на плечах, обрамляли тонкое и белое, точно снег, лицо. Она будто сошла с какой-нибудь древней картины, где лунные девушки, склонив голову, плавно несут кувшин с водой. Ветер раздувает легкие ткани, еще шаг – и видение исчезнет. Такие же спокойные и грустные глаза, темно-голубые. Ловят каждое слово. Бледные губы, чуть приоткрытые. Она чего-то боялась и чего-то ждала.

Марк почувствовал, как глубоко внутри разливается теплый поток, мягкой болью сжимая сердце. Белая чашка с золотистым ободком. Чайник. Странная смешная девушка из книг, давно забытых.

– Ничего. Поставили новый замок. Я торопился, на лекцию опаздывал. Захлопнул дверь раньше, чем руку убрал. Вот так.

– Какой ужас!.. Марк…

– Пальцы прищемил, сильно. Хряк. Крови было… вся стена до потолка. Правда, я мало что помню.

– А теперь?

– Почти не чувствую, да…

Как странно сидеть на кухне и хлебать вкусный супчик. Выдавливая из себя улыбку, бугристую, точно старый клей, быть добрым и общительным, когда всего несколько часов назад ты, наконец, принял важное, возможно, самое важное в твоей жизни решение.

– Хочешь, поедем в деревню, – зачем-то сказал Марк и тут же пожалел, – со мной. На один день…

– Хочу, – ответила Нина, – очень. Но как? Сейчас? Одни? Прямо сейчас? Наверное, нет… не могу…

– Почему? В деревне торфяное озеро…

– Потому что плавать не умею! А что сказал врач?

– Пустяки, – махнул рукой Марк, – правда же…

– Что?

– И.. и, кстати, скоро автобус. Ну, я пошел, пора. Спасибо тебе.

Молча натянул ветровку, застегнул рюкзак. Предметы-валуны мерно капали горячим воском минут, давили всей тяжестью и тоской песчаных гор, сухих от вечного солнца и соленого ветра.

Нина хотела проводить Марка до остановки, но почему-то передумала и только вышла в прихожую, спустилась по лестнице на первый этаж. На прощание обнялись.

– Когда ты вернешься?

– Не знаю… вряд ли уже.

– Что-о-о?

– Прости, не знаю. До встречи, – он не мог понять, кому нужна эта полуправда, но все-таки добавил, – созвонимся, может быть.

– Хорошо… – Нина задумчиво теребила подол юбки. Вокруг, овеянные серебристым нимбом, цвели каштаны, и на лавке возле подъезда сидели старушки, как обычно, только под зонтиками.

– Не скучай… – последнее, что сказал Марк, прежде чем уйти, возможно навсегда, в белую темноту, в струящееся благоухание майской ночи.

Глава 11. Не самый удачный вечер. Миша

Тем временем дома Миша метал громы и молнии. На кухне сидела бабушка Вера Федоровна и медленно пила чай с медом.

– Ниночка пришла, – обрадовалась она.

– Будто далеко ходила, – настроение было хуже некуда, – а ты когда успела, и что так поздно?

– Так на лавке мы сидели, дышали воздухом. Ты и не заметила. Под зонтом.

– Нет!.. Не видела…

– Многое ты не видела, – возмутился Миша, – а без меня тут суп ели! Даже не позвали, вон как!

– О, точно, забыли.

– Забыли! А пистолет, куда девать теперь прикажешь? Просто так вез, да?

– Какой пистолет, Миша?

– Какой! Этот Марк весь месяц со мной переписывался. Клянчил Вальтер, вот приспичило, идиот…Мол, кто-то передаст, я привезу, третьи руки десятые дела, и все до крайности не законно!

– Ты что, зачем ему Вальтер?

– Спросила бы, зачем. Убить кого-нибудь решил.

– Не может быть!

– А я знаю, – неожиданно заметила бабушка, как обычно она была очень спокойна и невозмутима, – тут вот в чем дело. Сегодня встретила как раз бабушку Марка, Людмилу Петровну. Так она рассказывала, что внук связался с плохими компаниями и ходит в ночные клубы. Там постоянно разные убийства, свои разборки. Думаю, вот ему и понадобился пистолет. Тоже решил кого-нибудь… А? Может, на всякий случай. Так, Миша, милый, зачем ты вез. Не всегда нужно откликаться, разные есть ситуации.

– Не так, нет… тут по-другому, – Нина вскочила и побежала в комнату, – не может быть!

– Клянчил он целый месяц, – буркнул Миша, – просто меня достал.

Нина вытряхнула из чемодана вещи (даже разобрать еще не успела!) и спешно переложила в дорожную сумку. Получилось тяжело. Тогда стала перебирать. Сунула шорты и босоножки, рубашку, кепку, зонт. А где зеркало, крем, расческа? Глупо! Мгновение подумав, она достала маленькую сумку-планшет, куда положила кошелек, ключи и телефон. И все. Бросилась к шкафу, натянула джинсы и свитер, на всякий случай схватила шарф. И уже через несколько минут бежала по лестнице. На втором этаже остановилась. Перевела дыхание и медленно поднялась обратно. Заглянула на кухню:

– Миша, закрой дверь. Я скоро буду.

– Куда ты, на ночь глядя? – чуть не упала бабушка.

– Потом все расскажу, целую-пока-пока! – крикнула Нина, – я позвоню, обязательно позвоню…

Как и следовало ожидать (о чем раньше не подумала…), Миша пошел следом.

– Что случилось? – спрашивал он, заглядывая сбоку.

– Отстань! – толкнула Нина, – видишь, я опаздываю…

– Скоро, это когда?

– Утром, завтра утром, обещаю.

– У-утром?! Нин, ты что… Я новый рассказ дописал, хотел почитать.

– После почитаешь!..

– А бабушка? Представь, что она подумает…

– Вот иди, утешай… Скажи, я к подруге ушла, к этой, как там ее, к Свете. Точно, к Свете, так и скажи.

Возле кинотеатра «Комсомолец» Миша остановился. Самое лучшее в такой ситуации – не мешать открыто, но мягко следить, не упускать из внимания, чтобы при необходимости быть рядом и сразу придти на помощь. Миша замедлил шаг. Что еще оставалось? Он видел, как Нина достала телефон и кому-то звонит. Потом она сидела на остановке «Ленинский проспект», потом пришел автобус и…

Тут полил сильный дождь, стало совсем холодно, дома ждал недописанный рассказ, где-то в воздухе терпко парило вдохновение, а еще надо утешить бабушку, почитать журнал «Наследник», посмотреть новости, раньше лечь спать. Хорошо бы купить ролики и покататься с друзьями где-нибудь в парке. Там будет озеро и белые лебеди. Может быть, он встретит девушку – а любую девушку он представлял немного в образе Нины, только не такой, как сегодня. В семье, конечно, он будет главным. Жена – должна сидеть дома, поливать цветы и слушаться мужа. Какой сильный дождь. Кадры, словно из плохого кино, из мыльной оперы. В детстве, при слове «мыльная» Мише представлялась толстая кучерявая женщина, которая стоит в тонкой ночной сорочке и выдувает из дудочки мыльный пузырь. При этом все поют. Вот и сейчас хочется петь, что-нибудь героическое, например «Варяг». Какая все-таки Нина глупая. Как и любая девушка, к сожалению. Таких – еще граф Лев Толстой изобразил. Ля-ля-ля, люблю тебя. А за спиной, как только приспичит – и слезы, и поцелуи, и прочая гадость. Миша почувствовал, что когда-нибудь напишет собственную «Войну и мир». Это будет такой огромный талмуд в десяти томах. На страницах – много любви, философии, живых портретов, много сумасшествия, сражений и призраков. Но добро, в итоге, обязательно победит.

Внутри что-то приятно и тревожно заныло, точно перед вручением Нобелевской премии, и тогда Миша пошел, осторожно перешагивая лужи, в сторону дома.

Двери автобуса закрылись, окна были мутные и слепые от дождя. «Хорошая деталь, кстати, для романа, – подумал Миша, – герои едут куда-нибудь далеко, например, на северный полюс, а в небе искрятся яркие звезды, похожие на брызги шампанского…»

Глава 12. Человек с фотографии. Марк

Огромные сосны нежно золотились в рассветной дымке дождевым блеском ветвей. Марк вышел на крыльцо и застыл, пораженный этим светом, мягкой прозрачностью нового дня, запахом полей и тихим дыханием влажной земли, еще овеянной теплыми снами.

И тут же забыл, какой долгой, мучительно-скорбной была эта ночь. Похожая на выцветшую фотографию из архива вечного аспиранта, что истаял над рукописью, превратился в сухую добрую мумию с пергаментными глазами и скромным сердцем. «Бим-бом» – торжественно бьется сердце в такт книжной строке. А что было на той фотографии? Двухэтажный дом, которого давно уже нет. Быть может, вы еще помните тот пустырь, поросший крапивой, а рядом желтое здание, что крошится от старости. Детские качели, покрытые ржавчиной, и клумба, раздавленная снарядом. А еще человек (на фотографии его не видно, но, обтекая осколки, он все-таки рядом, и после смерти продолжает по нелепой привычке спешить в магазин за глазированным сырком). Если переступить из мира в эту фотографию, то, поверьте, ничего не изменится. Аспирант, зевая, поправит очки. Скоро ему исполнится семьдесят два года, а диссер так и не написан. Вот печаль.

Теперь осторожно. Самое главное. Нужно присесть на качели и закрыть глаза, чтобы почувствовать вкус сладкого ветра на губах. Тогда ты увидишь яркое небо, бегущее внутрь тебя, точно в глухую воронку. Копья лучей. И проснешься от сильной боли. Три часа ночи. Бинт опять пропитался кровью. Если бы можно было сорвать повязку и скорее, каким-нибудь неведомым супер-клеем, скрепить разорванные пальцы…

В самые кончики, под ногти, наливается тяжесть. Постепенно нарастая, отдает в голове пустым звоном и, когда кажется, что уже предел, все, еще чуть-чуть и вскроются вены – боль отступает на мгновение. Опадает искрами чужих планет.

Марк встал и прошел на кухню, пошарил в темноте буфета. Налил воды из кадки и медленно пил, ничего не ощущая. Ни холода, ни металлического привкуса кружки… Таблетка не действовала. Оставалось еще одно средство, но теперь это был не выход. В соседней комнате, под несколькими куртками (печь он так и не смог затопить, дрова отсырели) спала девушка. Кажется, она собиралась всю ночь бодрствовать, по крайней мере, так обещала, и вот уже задремала, сжавшись от холода, точно котенок. Он принес одеяло, потом куртки. Еще пальто. Хотел прилечь рядом, но передумал. Что-то было в ней такое… замкнутое, недоступное, чужое. Другое. Может быть, она и была красива. Но ведь не придет в голову любить девушку с картины Джона Милле. Любая картина лишена страстного напряжения уходящих сил, как бы ярко ни была она написана. Кровь остается краской, и движение – музыкой одной единственной секунды, тогда как жизнь пронзают токи постоянных изменений, печали, страха и любви, и тысячи мелодий звучат, нарастая, сквозь столетия. Поэтому Марк поправил куртку и прилег в стороне, на лавке, под голову сунул рюкзак.

За суетой о призраке совсем забыл. Теперь же, в три часа ночи… хоть сотня призраков, хоть тысяча. Толку. Прикусив губу, он ощупью пробрался обратно, в комнату, достал мазь. Стал медленно разматывать бинт, который прикипел и никак не снимался. Резко дернул. И тогда показалось, что наступила смерть, а в глазах опять возникла эта фотография. Желтая вспышка дома, качели, дворик, поросший пыльной травой. Сейчас он сидит на лавке и одновременно – на качелях, возле того места, где когда-то взорвался снаряд. Битое стекло хрустело внутри указательного и среднего пальца. Постепенно забываясь, Марк успел выпить еще лекарства, двойную порцию и почувствовать, как внутри разливается свобода и покой, а вокруг шумят сосны.

На другой день при первых лучах солнца он послушно открыл глаза и встал. Нина еще спала, раскинувшись среди бури курток и покрывал. Ее косы распушились, ярко-розовая резинка валялась на полу. Бледный рассвет заливал комнату серебристым туманом.

Скрипнула дверь, Марк вышел на крыльцо.

Здесь, в чарующем благоухании весеннего утра, было еще ярче, еще свежее, еще чудеснее. Рука уже не болела, а когда он оглянулся – рядом стояла Нина. Не сговариваясь, они сошли вниз и побежали по росистой траве туда, где в молочном разливе солнца темнело бескрайнее озеро, и цветы осыпались каплями лепестков.

Теперь Нина казалась простой и очень знакомой, та отстраненность, что испугала его ночью, полностью исчезла, растворилась в искристом смехе, в голубых глазах.

– В детстве я часто здесь бывал, – рассказывал Марк, – бегал на озеро. Бабушка почему-то не любила деревню, а вот мама… Сейчас она живет в Питере. Мы иногда созваниваемся. Говорит, что я могу приехать, когда захочу. Но на самом деле… Бабушка любит смотреть телевизор. Представляешь, она знает почти все, что происходит в мире. И мечтает его изменить!

– А ты о чем в детстве мечтал?

– Не знаю. Наверное, об отце. Да и сейчас.

– А что с ним случилось?

– Трудно понять. Мне кажется, никто не знает.

– Скажи, – решилась спросить Нина о том, что волновало ее более всего. – Твои друзья… Как звать не помню. Но ты с ними ушел тогда, от Толи. Девушка и парень. Кто они?

– Кто… – удивился Марк, – Маша и Костик, что ли? Ну, кто. Мои друзья, с Костей еще в детсад ходили вместе. Давно о них не слышно, кстати. А вот Толя – это личность с большой буквы.

– Я заметила.

– Как он слушает музыку! А песни какие сочиняет. Я вот как-то раз… играл, было дело… – Тут Марк замолчал.

Музыка плыла, выцеживаясь из каждой клавиши, широким молочным потоком. Казалось, темные берега «Зари» незаметно переходили в твердую грань мира, похожего на скорлупку от грецкого ореха. Проникая за тонкую преграду видимости, Марк ощущал теплое и скорбное колыхание, сумеречное движение подземных вод, и будто кто смотрел на него огромными любящими глазами. Неужели больше никогда…

– Слушать я тоже умею, – ответила Нина, – запросто. А вот играть…

Они медленно возвращались к дому. В голове чуть звенело. На крыльце лежал невесть откуда залетевший сухой коричневый лист, а воздух был наполнен запахом весны и покоя. Вот тогда он и сказал, удивляясь ровной обыденности своего голоса:

– Играть я не смогу. Никогда. Врач считает, что нужна операция. Да еще срочно.

– Что?!

– Я не дурак. Тут же ушел. После перевязки никуда не пошел. Переживем, правда?

– Слушай, Марк…

– А сейчас будто даже лучше стало.

– Врач… что врач! Он может не понимать. Нужно в центр, в Москву! Зачем мы здесь? Лучший специалист… Он… Он по-другому скажет. Вот увидишь!

– Что? Ну, и я так думаю.

– Когда ты на приеме был, врач…

На плите медленно закипал чайник. Слишком яркий свет, какой бывает только весной, высвечивал булавочные стопки пыли. Словно прозрачная старческая ладонь, пыль, касаясь каждого предмета, неподвижно парила в сухом воздухе. Обнажились черные щели в дощатом полу и паутина под потолком. Пахло старым бельем и плесенью. Блеклая клеенка в мелкий василек на столе. Коричневый след от стакана. Но это было неважно. Глупый врач, забинтованная рука, испуганные глаза бабушки – все стало далеким и слишком мелким, чтобы вспоминать. Сейчас он чувствовал Нину. Только ее. Распущенные волосы и тонкие запястья. Хотелось приникнуть, погружаясь в топкость хлебного запаха, и замереть так. Пусть земля как хочет, и солнце пусть течет над лесом шерстяным клубком. Быть может, они ухватятся за одну из нитей и взовьются над миром, и тогда в самых дальних странах поэты одновременно ударят в струны и сложат чистые строки о радости жизни, и о том, что смерть – всего лишь детский призрак, в сравнении с безмерностью одного единственного…

Неожиданно Нина отстранилась. Со звоном упала вниз ложка. В стакане остывал чай. Минут через десять пора было идти на автобусную остановку. Оказывается, с тех пор как они зашли в дом, поставили чайник и сели на лавку, истек целый час. И все-таки время не остановилось. Все шло своим чередом. С каким-то жестким отчаянием пульсировали секунды.

– Надо ехать, – говорила Нина, – скажи, это правда? То, что врач сказал, это правда?

– Ну, как же, а то.

– И обязательно в Москву… поедем. Там что-нибудь придумаем.

– Только не сегодня, – вспомнил Марк, – не сразу. Нужно собраться. Потом еще у Толи день рождения, помнишь, он приглашал.

– Да что теперь Толя!

– А что! Поздравим, а вот потом… У него всегда весело. Классный старик.

– Тебе не страшно время тянуть…

– Да раньше и не получится, – заключил Марк, – между прочим, у меня куча дел. Нельзя так сразу. Пусть пальцы клемаются пока. А мы Толю обрадуем.

– Чем?

– Тем, что живы.

Возле плетня стояла пожилая женщина в черном платке. Рядом с ней, обернувшись хвостом, сидела толстая кошка. Марк с Ниной пробежали мимо, ничего не замечая. Казалось, кошка немного обиделась. Она вздохнула и побрела в дом, чтобы через два часа родить за печкой девять котят.

Глава 13. Случайный эпизод. Толя

Дома было привычно скучно, приглушенный звук телевизора сочился, минуя гремучую штору – стеклянные бусины-кругляши – на двери. Пахло лекарством и конфетами.

Марк приоткрыл на кухне форточку и решил приготовить ужин. Толя должен был зайти ближе к вечеру. Нужно было успеть не только покормить бабушку, собрать вещи, но и придумать какое-нибудь оправдание.

Однако Толя пришел намного раньше. Не разуваясь, он сразу подошел к окну и зачем-то постучал пальцем по стеклу. Потом сел и тяжелым взглядом уперся в угол стола.

– Так вышло, – первый сказал Марк, – ты уж извини, брат, но планы изменились.

– Нормально, – качнул головой Толя, – мы тебя три дня ждали. Фигово вышло, хоть бы позвонил.

– Да телефон разрядился, знаешь…

– Еще лучше. Чего только не подумала Светка! Ехал человек – и вдруг пропал. Без связи, без всего. Что мы должны решить? Ты не поверишь, но даже Катя откликнулась и на третий день позвонила в морг.

– Ха! Так вот сразу, да?

– А потом Миша сообщил, что ты заходил. И что в деревню поехал.

– Спросить у бабушки вам не светило…

– Она сказала Свете, что тебя нет дома… уже целый месяц. Да еще так спокойно сказала! А потом заплакала и попросила уйти.

– Целый месяц?!

– Послушай, мы как девочки сейчас, – Толя откинулся на спинку стула и почувствовав острое желание курить. Ноющий гул, будто выворачивало внутри невидимую кость. Уже пять лет прошло, как бросил. И вот, однако…

Заметив, что Марк улыбается, тут же добавил:

– Это не шутка. Наши переживания – не шутка! Например, Вася. Простой парень, обычный, хороший. Его не стало. Глупо вышло, почти по случайности. С Рафатом они даже знакомы не были. Но ты ошибаешься, если думаешь, что это случайно и что никто теперь не отомстит.

– А кто? – пригнувшись, Марк опустил руку на стол.

– Настоящие мужики не спрашивают, кто, – отрезал Толя.

– Ты забрал у Миши пистолет?

– Да.

За окном просигналила машина, и Толя вдруг стал собираться. Высокий, чуть полноватый, но стильный – в модных узких джинсах с легкой протертой полосой и кнопками на ремне – Марку не верилось, что он может серьезно зарулить в криминал, тем более, что планы в таких случаях не раскрывают. Значит, все шутка. Но шутят с такой мрачной уверенностью лишь в одном случае: когда скрывают что-то другое, не менее важное.

На кухню медленно вошла бабушка и тут же объявила:

– Скоро будет конец света. Так сказали в телевизоре. По прогнозам специалистов. Вот так.

– Людмила Петровна, – зачем-то поддержал Толя, – просто так обещать ничего не будут. Но Ваш дом на прочном фундаменте, правда?

– Может быть, я не знаю… – сникла бабушка и, будто ей очень холодно, застегнула верхние пуговицы махрового халата. – Наш дом в советское время строили. Думаю, что хороший фундамент. Добротный.

– Иногда мне очень хочется, вернуться в Советский Союз, – как-то раз поделился Толя, – в тот спокойный, прочный мир. Когда идешь по улице, и знаешь, где черное, а где белое. Там Ленин на каждом перекрестке указывает верный путь. Никто не смеется над ним. Люди трудятся. В Советском Союзе остались настоящие мужики. Герои труда. И настоящие, плодородные женщины…

Марк очень удивился рассуждению Толи Маслова. Как понять «плодородная женщина»? Ему сразу представилась Катя, ее мягкие ладони, и мелкие кудри, что вздрагивают на ветру. Тогда они еще жили вместе, гостей не приглашали. Но как-то раз Толя все-таки зашел. С неодобрением покосился на пустые бутылки и пепельницу, потом на саму Катю, и вдруг стал быстро говорить, точно захлебываясь, на разные мелкие темы. Рассказал про соседского пуделя, анекдот про китайцев, вспомнил цитаты из Гегеля. Катя заварила чай и, притихнув, сидела в кресле, широко раскрыв глаза, точно видела перед собой что-то жуткое. «Знай наших, – мысленно ликовал Марк, – вот про кого я рассказывал. Человек-памятник, а? Какова харизма!» Через два месяца они расстались.

Сегодня Толя повторил ту же мысль, но в новом варианте:

– Раньше все было настоящим. Не только фундамент. Но и женщины. Время их губит… но мы, как можем, храним. Не случайно говорят, что именно провинция – надежда всего мира. Не столица, нет. Про-вин-ци-я. Обрати внимание на москвичей.

– А что?

– А то. Смотреть на них тяжко. Сразу видна маска. Брат, ты понимаешь, о ком я?

Людей Толя воспринимал так же, как музыку. Они струились у него между пальцами и струнами, будто легкие видения. Плодородная Света, охватывала своим бесконечным теплым потоком, прозрачным и чистым, и если пристально взглянуть, он видел дно, поросшее сероватым мхом. Там, среди мутных камней, сладко посапывая, лежал ребенок; крохотный такой, не больше капли; готовый всплыть в мир живых по первому требованию.

Брат и сестра, что приехали из Москвы, напротив, были очень странными. Миша пел то, что никто не знает. Его сестра выдала набор готовых истин про средние века, деревню и театр. Настолько очевидные штампы, что даже спорить не хотелось. Все немного растерялись. Конечно. В столице, где процветают супружеские измены, обман и воровство, люди не могут мыслить свободно. Что-то подобное Толя ожидал. Но ведь не до такой степени! Эта Нина за разговорами и песнями подкралась к его лучшему другу и принялась соблазнять. Кто знает, о чем они говорили… Скорее всего, обсуждали, где и когда можно незаметно встретиться. То, что они решили какое-то время скрывать свои отношения, было совершенно очевидно. Ведь целых два месяца никто не замечал, как они встречаются. Одна улика: в тот же день Марк забрал у Костика ключи от деревенского дома. Только чурбан не догадается, зачем.

Вот яркий образ столичной девицы. Вместо настоящей, открытой и честной любви – жалкие потуги, мышиная возня. Конечно, здесь она хочет поиграть, развлечься, а в Москве потом найдет успешного любовника, который купит ей Мерседес и загородную виллу. Причина, из-за которой скрывает Марк, существенно глубже. Значит, он еще не теряет надежду вернуть Катю. От одной этой догадки Толя ощутил теплый прилив сил и острое, как нож, стремление быть счастливым вопреки всему. «Старина, ты повелся… – говорил себе Маслов, – потерпи. Что-нибудь придумаем, обязательно. Бедный старина!»

Конечно, Нина – блондинка, симпатичная, правильные черты лица, тонкие ладони, плоские бедра. Соблазнительная? Да вот едва ли! Напоминает скорее мраморную колонну из парадного зала, где до позднего вечера звучат скучные тосты.

– Какая маска, чего болтаешь?! – Марк резко встал, и первый шагнул в прихожую.

– Точнее, о ком, – поправил Толя, – приходите завтра на мой день рождения, ничего не имею против. Хотя братан мне отвратителен, сорри за правду. Сказал просто так. Чау!

…В подъезде, на лестничной площадке, стояла Наташа. В узкой черной юбке и белой кофте, с нарядным бантиком под воротником. Она пристально смотрела в окно и плакала. Без слез, одним мягким телом.

Попрощавшись с Толей, Марк завернул в продуктовый магазин. На обратном пути он позвонил Нине. В небе сгущалось напряжение, словно перед грозой. Но облака были легкие и кучерявые, плыли себе в спокойном лазурном потоке, расправив игрушечные паруса. Связь быстро прервалась. Посыпались ровные сухие гудки. Голос Нины еще продолжал звучать, пробивался сквозь километры и пыльные от древности мечты, когда на другой стороне улицы он неожиданно увидел Рафата.

Глава 14. Рассказ. Нина

Иногда я себя не узнаю. Ничего не хочется. Скучно. И все-таки я беру книгу и читаю. Каждое слово с легким треском рассыпается стеклянными бусинами. Асфальтовые строки глухо молчат. И, напротив, я разбираю по складам неровные следы самолета в небе и отпечатки теней на домах. В шахматном потоке вечерних окон я вижу послание. Только о чем оно – сказать не могу.

Миша, может быть, потом разберет… Ведь писатели, как известно, в своих произведениях должны изображать действительность.

Сегодня утром он прочитал мне такой рассказ. Какой-то жутковатый сюрр. Писал всю неделю на балконе, ходил, загадочно улыбаясь. И вот что получилось. Герои его рассказа – парень и девушка. Сначала они дружат, потом расстаются, потом опять сходятся (в общем, полная муть, сами не знают, чего хотят), тем временем – погибает их родственник. Его кто-то убил во дворе собственного дома. Зачем, почему, для чего – не понятно. Финальная сцена – это похороны. Перед лицом смерти парень и девушка понимают, что все частные разногласия – ерунда. Не стоят внимания. Любовь, мол, это главное и превыше всего. Разногласия у них, кстати, не шуточные. Девушка – этакая современная блудница. Еще в школе сошлась с мужиком-наркоманом, жила с ним несколько лет. Парень – почти святой. Парит где-то между небом и землей, лучезарно улыбаясь, и глаза у него «голубые, как озеро». Почему мне не понравился рассказ, сложно сказать. Ведь я согласна, что любовь – «самое главное в жизни». Если ты любишь по-настоящему, то неважно, какой человек, чем он жил раньше. И рассказы Миши мне обычно по душе. Но в этом что-то царапнуло, причем сильно. Что именно? Может быть, финал? Странный, неожиданный. Случайный, я бы сказала. Родственник – такой милый, скромный паренек. Зачем понадобилось его убивать? Только ради последней сцены? Какая глупость! Миша сам раньше твердил, что в рассказе каждая деталь должна играть. Если на стене висит ружье, то оно стреляет обязательно. Проблема в том, что ружья в Мишином рассказе нет. Просто не существует. Но между тем – оно стреляет. Нормально так, да?

Я честно сказала Мише все, что думаю, и попросила переделать финал. Сначала он отказался: «Ружье есть, просто оно выдвигается неожиданно. Так быстро, что ты не заметила», и присовокупил цитату из Хемингуэя про айсберг. А к вечеру Миша решил все-таки переписать рассказ. Заварил крепкий чай и вновь устроился на балконе.

Тем временем я вновь взялась за книгу, название хотя бы разобрать… Но тут позвонил Марк. Мы разговаривали минуты три (на фоне что-то гудело, и связь пропадала), после чего мне стало так страшно! Чувствую, нужно скорее ехать в Москву, но зачем-то все откладывается. Неужели так важно получить у местного врача справку? Сегодня и завтра, еще два дня… А на улице ликует май. Яркое небо, молочные лужи и трава, все улыбаются. Случайные прохожие, кошки, продавцы…

Все какое-то ненастоящее. Даже солнце. Декорация: аккуратный круг из цветной бумаги. Я открываю шкаф, медленно, словно во сне, натягиваю джинсы и легкую тунику. Забираю волосы в хвост и, бросив в сумку телефон, направляюсь… куда бы вы думали? В гости к Свете. Не удивительно. Света – единственный человек, с которым я могу поговорить про Марка…

– Эй, Мишка… Мишенька, закрой дверь!

Не слышит.

Выхожу на балкон, отдаю ключи (они у нас одни на двоих).

– Хочешь, сходим вместе… – не открываясь от экрана, предлагает Миша.

– Да ладно, я туда и обратно. Света приглашала.

Кстати, Миша ничего не спрашивал про деревню, зачем мы туда ездили с Марком. Вряд и он поверит, мы пили там чай и ходили к озеру. Один единственный поцелуй, ничего большего.

– Кстати, ты уже отдал пистолет?

– Какой пистолет?

Ага, теперь мы ничего не знаем. Принято. Чмокаю Мишу в щеку и бегу, бегу, бегу прочь…

Под ватными облаками, среди светлых домов. Даже крыльцо старого кинотеатра, дверь, похожая на огромную пасть, будто смеется, сверкая ступенями. Веселые девочки в сквере играют с белыми кошками. И девочки, и кошки, в бантах и ярких платьицах. Церковный купол, осыпаясь позолотой, горит над крышами.

После «Советского проспекта» автобус проскочил пустырь, желтый разлив одуванчиков, и погрузился в душные окраины города. Мне захотелось домой, но ехать обратно – тоже странно. К Свете надо обязательно зайти… Обещала.

На площадке, между вторым и третьим этажом, я остановилась, посмотрела в окно. Все-таки весна мне не очень нравится. Грустное время года. Еще недавно здесь открывался ветряный простор; между стволами сквозило белое небо. Теперь горизонт затянут зеленой плесенью, ничего не видно, кроме листвы, толстой и душной, как ряска старого, грязного пруда.

Дверь открыла Света. Она была в широких спортивных штанах и ярко-желтой футболке.

– Ой, привет! – не улыбнувшись, обняла меня и потянула в комнату, – заходи, скорее заходи. Ты очень вовремя. Как раз мы только приехали. Еще рюкзак не разобрали. Выезжали на природу… ай, какая погода.

– Только приехали?.. может, я потом…

– Чего, потом?! Как раз и Толя пошел в магазин за сосисками, родители в гостях, вот я по телефону и сказала, приходи, поболтаем.

– В магазин?

– Да, последнее время он такой заботливый. Чуть что – сам бежит в магазин. А ты что будешь, чай или кофе?..

Я присела на диван. Казалось, что в комнате ничего не изменилось с тех пор. Даже окно было чуть приоткрыто. Во дворе кто-то играл в мяч. Мерный стук плавился чеканным эхом. Коробка с книгами у стены, клетчатый плед на кресле.

Света принесла две чашки с блюдцами и придвинула журнальный столик.

– Бери печенье. Как у тебя дела?

– Вчера… – я набралась сил и сказала, не переводя дыхание, – вчера вернулась из деревни, ездила с Марком на один день, ты, наверное, знаешь, что случилось… с рукой, теперь нужна операция, но он не хочет, я хочу помочь, в Москве есть врачи, еще я буду молиться.

Последние слова для меня самой прозвучали неожиданно.

– Ну да, – спокойно произнесла Света, без всякого удивления, – в Москве есть мощи Матронушки, вот к ней сходите. Марк будет против, но вы все равно идите. Главное, поцеловать ее, и цветочки. Цветы обязательно купите! Лучше всего, белые розы или гвоздики.

– Почему против?

– Толя такой же. Мужчины, не верят в чудеса. Ну а мы, – Света взяла из розетки печенье, и, прикусив, положила обратно, – мы всегда верим. Чем и помогаем. Еще можно к знахарке сходить. Правда, она боль зубную хорошо снимает. Но вдруг и здесь получится. Не знаю.

Мне стало холодно. Я заметила на диване темно-синюю ветровку, такую же, как у Миши. Она валялась, небрежно повиснув на ручке, будто Толя куда-то торопился, схватил, и тут же передумал, бросил обратно.

Тусклый бугор, стекающий к полу. Свою ветровку Миша покупал возле метро, на рынке, а помогала выбирать Поленька. По всей стране ползут толпы одинаковых курток и ботинок, магнитофоны, шарфы, мечты и маски, и есть только один способ избежать похожести – это быть честным, пройти свою судьбу до конца, до последней точки, что живым лезвием вопьется в твое сердце.

Света тем временем рассказывала, монотонно и скучно:

– Недавно я опять встретила Катю, бывшую девушку Марка. Так часто она попадается! Считай, под окнами гуляет. Иногда сидит в нашем подъезде на ступенях, курит. Наверное, думает, что Марк ходит к нам каждый день. Хочет его встретить. Письма строчит. Но ты не думай, я не передаю и не читаю. Хотя – грех было не глянуть, я все-таки посмотрела, но не читала, одним глазком так глянула.

– И что?

– Да ничего… ничего так и не поняла. Почерк неясный…

Глава 15 Труба. Людмила Петровна

Людмила Петровна набрала ведро воды и поставила в комнату, возле балкона. Ковер на стене, расшитый красными цветами, напоминал сельский камин, в котором мирно тлели дрова. Возможно, возле похожего камина Лермонтов грустил в свое время о бессмысленности ушедшего дня и сладкой невозможности любви. Но одиночество бывает разное, что отражается в стихах. От романтичной тоски сумеречной девочки до мировой скорби, вызванной предчувствием последнего катаклизма.

Людмила Петровна посмотрела, не отодвигая штору, на вечернее небо. Сквозь призрачную ткань оно казалось белым, толстощеким младенцем, спеленатым выступами домов. Младенец крепко спал, на его груди мерно поднималась и опускалась перина из облаков. Иногда он плакал, и тогда на земле начинался дождь.

Неожиданно она представила конец света в буквальном смысле. «Конец све-та». Просто стало темно. Во всех домах отключили электричество, парафиновые свечи чадили недолго, скоро остался лишь сальный развод в лепестке подсвечника. Вот и все. Новые свечи, также как и спички, стоили баснословно дорого. Младенец, послушный до этого, вдруг разволновался, забил ножками, больно толкнулся в небесном чреве. Его погремушка – бубенчик на палочке, который раньше он то, причмокивая, засовывал в рот (и тогда наступала ночь), то вынимал (людям казалось, что восходит солнце), звякнув, полетела вниз. Сквозь все планеты, созвездия, галактики. Царапая лучами глянцевые, начищенные до блеска, холодные крылья звезд.

Рафат в это время сидел в ночном клубе и делал вид, что пьет из трубочки кислый томатный сок. На самом деле он внимательно наблюдал за происходящим. Прищурив глаза, смотрел, как Марк танцует с блондинкой, волосы которой такие длинные, что достигают смоленской области и незаметно обращаются в грязную речку, ту самую, на берегу которой застыли бревенчатые избы и в окне сидит Анюта. Сначала Людмиле Петровне показалось, что внук обнимает Свету, которая, изгибаясь в танце, по-старушечьи трясет своим накладным задом и ватными кудряшками парика. Присмотревшись, она поняла, что это не девушка, а барочная колонна с пышными завитками капителей. От сердца отлегло. Не так давно Света ходила по квартире, пыталась оценить стоимость ковров и мебели. Так и сказала:

– Можно я схожу, посмотрю комнату?

«Конец света» – это еще и «Конец Све-ты» – догадалась Людмила Петровна.

Света могла закончиться, точно зубная паста, выдавленная из тюбика до предела.

На каком-то этаже стали сверлить, мучительно и долго расшатывать бетонную твердь. «Надо заявить в полицию, – успела подумать Людмила Петровна, прежде чем увидеть за окном своего мужа Алексея. Тот ехал на белом коне и держал в крепких руках острую, как последний крик, саблю. Она была такая длинная, что задевала облака, и те с легким шорохом опадали свежими белоснежными лепестками. Казалось, вся земля погрузилась в метель и от страдания стала смуглой.

Людмила хочет пройти к нему, но не может. Как только протягивает руку, Алексей исчезает.

– Тьфу! Ад! – РугаетсяЛюдмила Петровна. Она пытается сказать «гад» этому мерозопакостному коню, но «г» никак не получается выразить звуком, только металлической трубой. Труба – ад. Труба – ад. И вот уже Рита идет босиком по этой трубе. Беспечно вышагивает, точно пятилетняя девочка-глупышка по лесной тропинке. Зачем-то здесь и Марк.

Кто-то проливает томатный сок, где-то глубоко, в темном омуте неба, гаснет звезда.

«Надо купить восковых свечей, и побольше. Сделать запас, обязательно», – подумала Людмила Петровна перед тем, как заснуть. До утра.

Глава 16. Брызги звезд как шампанское. Марк

Вся эта ситуация представлялась Марку игрой. Человек-памятник способен на решительные действия, он может изменить ход истории, но заниматься мелкими (о, слишком мелкими для него!) интригами, наблюдать за чужой судьбой – уж больно малый ход. Как ни старайся, Гулливер никогда не сможет, согнувшись вчетверо, войти в игрушечный домик лилипута и танцевать между стульями гопак.

Когда они перестали быть друзьями? Марк попытался вспомнить и не мог.

Совсем недавно, мартовским воскресным днем он пришел в гости к Толе Маслову. Было много народу, в том числе, Костя и Маша, красивые, точно из детской грезы. Света, порхающая с кухни в комнату и обратно, ее салаты и теплый сладкий чай, от которого сводит зубы. Родители Толи, кто-то еще. Московский парень, что рассуждал о призвании и творчестве перед тем, как Марк увидел старушку. Она поднялась на подоконник. Не раздумывая, он вскочил за ней и раскрыл окно.

Старушка медленно растворялась за деревьями, точно мыло, когда его бросят в тазик с горячей водой. Воздух стал горьким и казался осязаемым, хоть на куски руби. Еще немного – и он сделал бы шаг, но тут за рукав его дернула Маша.

Больше всего удивляла неожиданность. Все произошло само собой, почти случайно. Поманили – вот и пошел, почему бы нет…

Это была та история, о которой никто не должен был знать, и она странным образом перекликалась с видением в деревенском доме. Казалось, кто-то умер, точнее, давно погиб, и теперь страдает там, глубоко под землей. Но почему так получилось?

Впервые он увидел Нину перед поездкой в деревню. Вместо погасшей музыки, в пугающей тишине одиночества, появилась она, далекая и равнодушная. Марк знал и таких девушек, неприветливых, исчезающих. Он позвал ее с собой, она вроде бы согласилась, но… что это была за ночь! Никакая. На другой день, утром, они разговорились. Она даже проявила участие, вроде бы не притворно спрашивала о судьбе отца. Вспоминала врачей и Москву, обещала чем-нибудь помочь (интересно, чем?) А когда, наконец, он поцеловал Нину в прохладные, точно ручей, губы, и притянул к себе, неожиданно отстранилась и сказала: «Пора ехать». Вот так. Это был как удар.

Она не хотела ничего большего или притворялась (но зачем?). При этом позвала в Москву. Правы те, кто утверждает: женскую логику до конца не понять. Так иногда среди жаркого лета наступают холодные дни. Человек тебе улыбается, кажется добрым и немного влюбленным, а сам при этом поступает так высокомерно. Чем явственнее Марк представлял Нину, тем меньше она ему нравилась. Не случайно и проницательный Толя заметил: «сразу видна маска, смотреть на них тяжко». Знал бы он, до каких гигантских размеров раздувается эта маска, если подойти чуть ближе.

«Игра и ложь» – повторял Марк, и чем больше он уверял себя, тем теснее становилось в сердце. Эта сила, сжавшись внутри, просила выхода. Без всякого возбуждения и желаний. Каждый камень на мостовой повторял два слога «Ни-на». Листья шумели в такт.

Глава 17. Забытый сон. Нина.

Мне очень страшно. Только представить: до меня у него УЖЕ была женщина. Это так больно и мерзко, что не могу даже плакать. Тихо злюсь на него, на себя, на жизнь. Раньше я думала, что прошлое неважно. Что было – то сплыло, правда? Оказалось, это не так. Марк разбит той женщиной на множество осколков, и в каждом – отражается она. Она покоится, разлившись, под кожей и бежит по тонким сосудам, пульсирует в такт сердца и тихо веет в забытых снах. Что мы знаем о ней? Ничего. Разве то, что, сейчас она с кем-то другим и что живет где-то рядом. «Где-то», «что-то», «кто-то», я брожу среди неясности, царапая свое лицо до крови. Хочется выйти из своей кожи и отправиться бродить по свету печальным и безмолвным призраком, витая между звездами, пить по утрам рассвет, и ничего не знать, не помнить. Не существовать.

Когда я спускалась от Светы по лестнице, то встретила Толю Маслова. Он стоял с какой-то девушкой (ее волосы были похожи на пену), а в руках держал тортик, перевязанный золотой бумажной лентой. Сил не было даже поздороваться. Столько букв проговорить и не споткнуться! Перепрыгивая ступени, я мчалась вниз. Они посторонились и сделали вид, что не заметили. Потом зазвонил телефон. Марк. Включила трубку, и голос мне показался совсем чужим, незнакомым. Он что-то говорил о том, будто нам необходимо увидеться. Что же, пожалуйста. Глотая слезы, пригласила зайти к нам сегодня вечером. Обратный путь я не заметила.

Едва зашла домой, схватила Муську, прижала к себе, поцеловала в холодный мокрый носик и тут же разрыдалась. Уткнувшись в ее теплый мягкий бок, сползла на пол.

– Что случилось, Нин?

Рядом стоял Миша, изумленный и напуганный.

– Потом расскажу-у-у-у…

– Отдай киску…

– Нет!

– Дай… – он потянул к себе, и Муська провисла, точно безучастная ко всему тряпочка. – Киску промочила, хоть отжимай. Может, ведро принести?

– Зачем?

– Еще потоп устроишь…

А разве весь город и мир еще не погрузился на дно океана? Разве облака, проплывающие над головой – не есть далекие голубые острова, до которых нам не доплыть, не добраться?

– Мяу, – выдохнула кошка.

– Какой потоп! – рассердилась я, слезы сразу исчезли, точно пересохли, и Муська оказалась в руках брата. Подняв ее над головой, он торжественно пронес в комнату и даже пропел что-то вроде «тили-тили, трали-вали». То, что я не встретила должного сочувствия, меня озадачило.

Бабушка тем временем на кухне слушала Шопена и мыла посуду. Яркий свет пробивался сквозь задернутую штору, все было не только обычно, но даже веселее, чем обычно. А когда я увидела на столе клубничный пирог, то и совсем забыла, что нужно вздыхать и печалиться. Едва я отрезала сливочно-розовый кусочек и виртуозно погрузила его на блюдце, та неясная женщина обратилась в прозрачную накипь, что остается на стенке чайника после заварки, и вскоре бесшумно и послушно стекла вниз по водосточной трубе.

– Э, ты что творишь? – возмутился Миша, – между прочим, это на вечер! Ты забыла, что у нас гости?

– М-м-губг-гумг – только и смогла ответить я.

До вечера еще оставалось несколько часов, которые я провела очень плодотворно: рыдала, слушала Сплина, пила чай, перебирала книги, целовала Муську и молилась. Как правильно молиться – я не знала. Вкладывать в слова всю свою боль и отчаяние, всю страсть, от смиренной просьбы переходить к мольбе – или, напротив, не выказывать желания, искать отстранения и спокойных чувств? Что вернее? Я просила у всех святых, чтобы Марк поправился, его рука чудом (ведь все возможно! и горы передвигаются!) зажила, и он смог бы играть дальше. Жить. Пусть и без меня. Даже лучше, если без меня. Точно. Пусть я умру, а он и та мерзкая женщина останутся.

Временами я испытывала стыд и тогда умолкала. Моей молитвой становилось молчание и слезы. Не заметила, как пролетело три часа. Резкий звонок в дверь, точно выстрел, разодрал тишину.

Я не нарядилась и не накрасилась. Мои волосы были распущены, а под глазами красные круги. Теперь ничего не волновало. Даже напротив. То, что я не нравилась сама себе, каким-то загадочным образом утешало. Не менее, чем клубничный торт и «Революционный этюд» Шопена. Мне не хотелось никого отвоевывать. Ведь человек свободен, и если Марк выбрал ту женщину (а они не просто дружили), то это навсегда. Внутренний голос ласково шептал мне, что это неправда. На что я твердила: «На себя посмотри, мымра». Что и говорить! Мне нравилось ощущать себя некрасивой…

Хотелось, чтобы дворец мечты, воздвигнутый мной с таким восторженным скудоумием, рассыпался в один миг, чтобы падение его было не менее впечатляющим, чем это глупое и самоуверенное строительство. «Пусть Марк поправится, Господи, а я умру» – упрямо повторила еще раз и, вздохнув, выбралась из комнаты.

Ботинки. В прихожей стояли его ботиночки, а в большой комнате горел свет. Я проскользнула в ванную, вымыла холодной водой лицо, потянулась за махровым полотенцем. Во многих современных книжках женщины, перед тем как встретить своего любимого, принимают душ. Никогда не могла понять всей этой глупости. Ради чего так стремиться к запретному, сразу нырять в постель – когда есть и много других удовольствий. Например, сидеть рядышком на диване и слушать музыку. Спать и видеть одинаковые сны тоже, конечно, трогательно, не спорю. Но бегать на перегонки, закидывая мяч в кольцо, не менее интересно. А еще можно разговаривать и гулять под дождем…

Глава 18. Трудный мир. Миша.

Тяжело на свете жить парню, у которого есть папа, мама и две капризные сестры. Они суетятся, налаживают быт, пьют вино только по праздникам, читают правильные книги, слушают классическую музыку, Шопена или Бетховена. Они такие славные и добрые, что иногда хочется завыть от тоски. Но вместо этого он плывет по течению, тоже наводит порядок и, если попросят, может сварить сладкую манную кашу для Полечки. Он почти отличник, вежливо разговаривает со старшими, покупает леденцы сестренкам и даже пытается быть рыцарем. Первый спускается из автобуса. Легонько сжимая ладонь, помогает Нине спрыгнуть. Он никогда не читает чужие дневники и с презрением относится к женским слезам.

Его отец считает себя слишком крутым режиссером, чтобы разговаривать с детьми и женой, а тем более проводить с ними выходные. Он постоянно в разъездах, а когда случится быть вечером дома – тут же уходит в свою комнату и закрывает дверь. Даже ужинает один, при тусклом свете настольной лампы. Слушает по радиоприемнику последние новости, а на тумбочке у него стоит собственный небольшой черно-белый телевизор. В детстве это был единственный телевизор на всю семью, и Миша помнит, как они с Ниной ходили в комнату отца под названием «кабинет» смотреть мультики. Они забирались на кровать и, затаив дыхание, следили, как волк-неудачник пытается поймать «ну зайца».

Сверкнув пятками, «ну заяц» постоянно исчезает, под инфернальный хохот за кадром. Иногда экран подергивается серой рябью, фигуры и лица искажаются судорогой, а спустя некоторое время проясняются вновь. Отец сидит в кресле и пыхтит трубкой. Выглядит величественно, даже красиво… Весь быт, суета остались за дверью. Где-то далеко, на кухне, гремят тарелки, и звонит телефон, а здесь каждый предмет овеян дымкой, и воздух густой, точно шерсть.

– У меня самые лучшие в мире дети, – говорит папа, – не такие, как все. Талантливые, на меня похожи. Кого вы больше любите: меня или маму?

И надолго замолкает.

– У тебя есть телевизор, – рассуждала Нина, – а мама умеет книжки читать. Я не знаю… Книжки это тоже интересно. Но и мультики мне нравятся.

«Какая глупая, – думал Миша, – просто невероятно. Девчонка. Куриные мозги. Наш отец режиссер, знаменитость. А она так говорит, будто в мультиках дело».

– Все хорошо, – пояснял папа, когда они стали чуть старше, – но ваша мама – ограниченный человек. Ходит, например, в храм. Я тоже верю в Бога, но он у меня в душе. Ведь это важнее, правда? И чему она вас учит, интересно. Какие-то идеалы и все такое – это хорошо. Но жизнь их разобьет. Ваша слабая лодчонка разом опрокинется, как только встретит первый камень мира. Вот так.

– А я согласна с мамой, папочка, – щебетала Нина, – мне нравится «Айвенго», а в храме можно ставить свечки! Много-много свечек, все горят…

Кажется, Нина мало изменилась, такой же и осталась, глупой и мечтательной, только выросла. А вот Миша возмужал по-настоящему, и, в отличие от сестры, научился мыслить. От былого восхищения не осталось и следа. Отец стал казаться скучным и обмельчавшим. Словно в старый телевизор ворвались зигзаги помех. Только вот пройти они теперь никак не могли. Именно тогда, в пятнадцать лет, Миша написал свой первый рассказ о человеке, который утопил вредную жену. В реальности все было по-другому. Ссора между родителями заканчивалась одинаково: кто-то из них первый уходил из дома, а возвращался сосредоточенным, погруженным в свои думы. Хотелось придумать для разнообразия какой-нибудь иной сюжет. Тогда Миша представлял себя безнадежно больным, мать, конечно, не отходит от него, с печалью и состраданием смотрит в его глаза, поглаживает руку и рассказывает сказки, а вот отец снимает этот процесс на камеру для нового документального фильма. Но это, конечно, фантазия! Бред, который упорно лезет в башку в самые неподходящие моменты.

Когда именно Миша изменился, он не заметил. Просто проснулся в одно прекрасное утро и подумал: «А что если реально стать другим, положительным?» Для этого нужно полюбить ближнего, а ему как раз нравилась девочка из соседнего класса. У нее был высокий хвост на макушке, который развивался из стороны в сторону, когда она сбегала по лестнице, и красный рюкзак за спиной, что подпрыгивал в такт. Они никогда не разговаривали, только один раз столкнулись в столовой. Миша нес грязную тарелку, а девочка проскакала мимо с пакетиком чипсов. Махнув хвостом, исчезла. Он успел заметить лишь крошки на темном свитере и неприлично громкий хруст. Чуть позже в коридоре уже валялся пустой пакетик, и это было просто отвратительно.

Тяжело дается любовь хорошему парню. Именно поэтому Миша решил повременить, он отложил свои чувства в долгий ящик, а спустя несколько лет написал мистический рассказ «Иван да Марья». Главному герою снится катастрофа, которая потом повторяется в жизни. Только теперь он, вооруженный сокровенным знанием, мужественно бросается под грузовик и успевает спасти Марью. Как и положено, все заканчивается свадьбой.

– Это означает, вот что, – говорит Миша, – нужно уметь рисковать собой. Особенно, ради любви.

– Классный рассказ, – признается Марк и просит, – почитай что-нибудь еще!

Сейчас они на балконе, устроили литературные чтения на троих. На подоконнике стоит клубничный пирог и заварочный чайник. Дольки лимона на блюдце, пузатая сахарница. Нина с Марком уместились в кресло, а Миша сидит на чемодане в другом конце, бледный и счастливый от похвал. Уже вечереет, синее пространство за домами становится все более бесцветным, сжимаясь, медленно тает, и золотистые воздушные реки текут по белой стене.

– А давайте, – говорит Марк, – так и поселимся здесь. Будем творить, читать стихи, пить чай и любить друг друга?

Это звучит почти нереально, но сейчас никто не думает, в серой дымке заката исчезают последние слова и желания.

– В смысле? – напрягается Миша.

– Ну, в прямом.

– Читай следующий рассказ, – хочет предложить Нина, но не может. Уже заснула, склонив голову на плечо Марка.

Но Миша все-таки улавливает ее внутренний голос и послушно выуживает из папки очередную рукопись.

Теперь он обращается к деревенской прозе. Главная героиня – тетя Клава. Утром она пасет козу, а вечером сидит у окна, слушает радио и беспечно лузгает семечки. Такая вот история, скучноватая немного, если бы не финал. В конце, взметая тяжелые горсти пыли, мчится белый Мерседес. Это олигарх возвращается с курорта на свою виллу. Тем самым Миша ненавязчиво намекает: Совсем вы, богатые, зажрались, ни стыда ни совести. Простая история обретает глубокий социальный смысл.

– Ну и что-нибудь еще, – зевая, просит Нина, – тот рассказ, помнишь? Где герой погибает, а парень с девушкой женятся. Или что-то вроде того.

– У тебя все закачивается свадьбой? – смеется Марк.

– Почти, – соглашается Миша, – но этот рассказ переделать не удалось. Я хотел, но…

Как передать обывателю муки творчества? Это графоманам легко: черкнул и готово, можно нести в печать. Они хватают самые известные сюжеты, а потом еще имеют совесть радоваться, будто изобрели не очередной велосипед, на ручку которого можно повесить лишь авоську с батоном вчерашнего хлеба, а новый летающий трактор.

Каждый раз, как только Миша открывал в ноутбуке этот рассказ, находила необъяснимая тоска. Нужно было сочинить что-то иное. А что? Не понятно. Мысли становились вязкими, как сырое тесто, и слова застревали в этом месиве на полпути, так и не долетев до кончиков пальцев, которые лежали на клавиатуре и не знали, что же делать. Привычный процесс сбился. Раньше нужные фразы будто приходили откуда-то извне, их приносил теплый ветер вдохновения. Оставалось упаковать все в правильные (с точки зрения пунктуации) предложения. Теперь вокруг только липкий, лишенный всякого движения и смысла, простор. Безликая пугающая масса, что кажется пока далекой, но на самом деле, уже совсем близко, скребет и колышется. Подбираясь вплотную, накрывает тебя всей своей тяжестью и безумием.

Грустно на свете жить парню, муза которого молчит, и струны золотой арфы оборваны.

Глава 19. Отцы и дети. Филипп и Клавдия

Родители Толи Маслова сидели на кухне перед выключенным телевизором. Из комнаты доносился смех и возня, звон посуды. Для того, чтобы все гости уместились в одной комнате, папа вчера подсуетился и смастерил полки-сидушки вдоль стены, а громоздкую кровать разобрал и вытащил в подъезд.

Рано утром их разбудила недовольная соседка и пригрозила, что если так будет продолжаться и дальше, она вызовет милицию. Папа хотел все уладить, объяснить и, в крайнем случае, позвать для переговоров Свету, у нее всегда получалось найти общий язык с местными обитателями кирпичного дома, но тут на шум выполз сонный Толя и закричал что-то о правах человека и конституции. Соседка неожиданно ушла, хлопнув дверью. Затаилась в своей одинокой квартире, и это было самое опасное. Теперь милиция могла заявиться в любой момент, войти без всякого приглашения, и с легкой руки испортить праздник. Вот о чем думали родители.

Они прожили вместе сорок лет, вырастили чудесного сына и теперь мечтали о внуках. Правда, в этом случае надо будет что-то придумать с квартирой. Впрочем, время еще терпело, Толику всего-то исполняется двадцать три, а Светке – восемнадцать.

В глубине души мама, Клавдия Семеновна, немного боялась рождения внука. Когда последняя мечта будет исполнена – жизнь обретет законченность восковой маски. Парящие призраки желаний прильнут к другим, новым людям, с тем, чтобы вновь и вновь воплощаясь в потомках, повторяться до бесконечности. Разве она сама не напоминает Свету? Красавица Клава училась в последнем классе школы, когда в деревню к бабушке приехал погостить Филипп, студент-первокурсник сельскохозяйственного вуза. Они тут же полюбили друг друга и стали жить вместе. Статная девушка с косой, заколотой шпильками-неведимками вокруг головы, и веселый худощавый паренек. В общежитии им выделили отдельную комнату, а через несколько лет дали эту квартиру. Филипп Маслов не отставал от времени: пел под гитару Окуджаву и Высоцкого, шепотом критиковал партийный режим, начинал писать диссертацию, посвященную аграрному развитию страны. К сожалению, закончить не удалось. Вне всякого плана родился Толька. Да, вот именно сегодня. Двадцать три года тому назад появился на свет их мальчик. Постепенно Клава и Филипп утеряли свои имена, стали папой и мамой. Сначала вроде бы для забавы: «Мама, подвинься», – говорил Филипп, забираясь под пуховое одеяло, «Папа, сегодня я устала, не приставай», – бурчала Клава. В этом было что-то трогательное и запретное одновременно, как майская трава в январе. После рождения ребенка она по-новому любила мужа, более сдержанно, с ласковой усталостью.

Как и положено, на работу молодая мама вышла только через год. В конторе ничего не изменилось, все также у окна стоял письменный стол, заваленный бумагами, и каждые пять минут звонил телефон. Трубка немного барахлила, отчего голоса звучали одинаково, точно по ним прошла одна общая трещина. Шорохи в коридоре, стук печатной машинки, колючие звонки посетителей и чашечка ароматного кофе. С девяти утра до шести вечера. А дома вечерний папа с газетой устраивался на кухонном диване перед телевизором. Он вот-вот исчезнет, спрячется как джин в бутылку – под одеяло: «Мне вставать раньше всех, в пять утра!» «Милый трудоголик», в шутку сердилась Клавдия.

Почему они не нажили богатств – риторический вопрос. Не сложилось. Даже кроватку ребенку купили не сразу. Первые дни он лежал в футляре из-под гитары.

Время от времени ее мечта, ставшая явью (квартира в городе, трезвый муж и здоровый сын), давала помехи; однажды чуть было и вовсе не рассыпалась, причем неожиданно, против всякого здравого смысла. Обычным туманным утром поздней весны папа встал в пять утра тридцать минут, собрал чемодан и ушел к другой. С легкостью бросил не только ее, но и двухлетнего Толю, а у той, другой, тоже недавно родился сын, не известно от кого.

Как-то раз Клавдия увидела в окно автобуса, как они втроем гуляют в сквере, медленно идут по аллее к центральному кинотеатру. Та женщина была в белом пальто и розовом берете, с модной клетчатой сумкой на плече; Филипп в поношенной куртке, из швов которой торчала вата, согнувшись, толкал перед собой коляску. Больше она ничего не успела рассмотреть. На следующей остановке Клавдия с трудом удержала себя, чтобы не выскочить из душного, наполненного чужими телами, пространства и не побежать в обратном направлении. Она осталась сидеть, вжавшись в свое место, и это была маленькая победа.

Через два года Филипп вернулся, точно также, туманным утром ранней осени открыл дверь своим ключом. Как ни в чем не бывало, заварил в термосе крепкий чай, а вечером сел перед телевизором с газетой. С тех пор уже ничего не нарушало правильности бытия.

О своем приключении папа не рассказывал, по косвенным слухам Клавдия знала, что та женщина уехала в Петербург, оставив сына на попечении бабушки.

Тогда ситуация казалась абсурдом, болезненным недоразумением, и только недавно в статье по современной психологии она прочитала, что, оказывается, настоящий мужчина склонен к изменам, и в этом нет ничего страшного, такова природа. Главное, чтобы он возвращался, или исправно платил алименты. Одно из двух.

В то далекое время Клавдия еще ничего не знала об особенностях мужской психики, поэтому она сделала вид, что не замечает Филиппа. Он был ходячим столпом воздуха, и не более того. Вскоре воздух стал называться «папой», и от него, точно почки на ветвях по весне, регулярно выделялись подарки. Детский столик, дешевые бусы, заварочный чайник, расписанный гжелью. Сколько бы Клавдия ни делала усилий, ей не удавалось представить в этом дереве живого человека. Филипп имел свое постоянное изображение, узнаваемый голос, он занимал определенное место на диване перед телевизором. Но за всем внешним не ощущалось души. Так и плюшевые зайцы сидят на спинке кресла, в розовом сарафане и бантиках, зажав в лапках морковку из ваты.

Сначала она плакала, долгими ночами ей представлялось, как Филипп смотрит пристально и грустно, а потом говорит: «Прости меня…», и разом оживает, возвращаясь в свое тело, точно в забытый дом. Наконец, она смирилась и научилась пользоваться тем, что есть. Со временем дыра в мечте залаталась как-то само собой.

Главное, подрастал Толечка. Папа вновь собирался писать диссертацию и даже купил две пачки офсетной бумаги – неоправданная растрата во времена перестройки. Жили бедно, но весело. К ним ходили друзья и коллеги с работы, приезжали родственники из деревни, забредали полосатые бездомные коты. Они кормили всех, и друзей и котов, куриным бульоном, в котором плавали аппетитные мякиши хлеба. Толечка учился играть на гитаре, участвовал в каких-то молодежных союзах (мама особо не вникала), гонял с папой на велосипеде. Что ни говори! Он рос таким славным парнем, что в него влюблялась каждая вторая девочка. Их смелые признания Клавдия читала на асфальте под окном и в подъезде на стене.

Света им понравилась с первого взгляда. Она походила на тонкий золотистый колосок, такая свежая и веселая, с точеными ямочками на щеках и нежным румянцем. Одевалась она плохо, кажется, у нее ничего не было, кроме узких джинсов с протертыми коленями и нескольких футболок. Когда становилось холодно, она натягивала свитер и обматывалась огромным шарфом. Поэтому первым делом они накупили ей самой разной одежды. Также из деревни Света привезла кассетный магнитофон и наушники.

Родители боялись, что пока Толя на работе – она будет скучать. Ничего подобного. Сначала Света возилась на кухне, что-нибудь запекала и варила, спускалась на улицу с большой лоханью и кормила бездомных котов, а потом забивалась куда-нибудь в уголок, придвигала к себе магнитофон и припадала к наушникам. И все. Так она могла сидеть хоть несколько часов. Никто не знал, какую музыку слушает Света. Это была ее маленькая тайна. Иногда она просыпалась среди ночи, осторожно выбиралась, стараясь не задеть Толю, и на цыпочках выходила из комнаты.

Уже несколько лет Клавдия не могла найти свой сон, она проваливалась в дремотную пустоту, которая колебалась вязким туманом далеких звезд. Именно поэтому она знала, что через несколько минут любимая девушка сына вернется в комнату с магнитофоном. И вновь нырнет под одеяло, скрипнут старые пружины. С материнской чуткостью Клавдия улавливала, как Света лежит и смотрит в темноту. Так долго, пока в черном зиянии пространства не зашевелятся слои темных цветов, которые набухая все новыми бутонами, раскроются тяжелым бархатом лепестков, а в наушниках тем временем колышется незнакомая, печальная мелодия.

Глава 20. Письмо. Миша

– Здравствуйте! – заглянул на кухню Марк.

– Эх, друг! – оживился папа, – расскажи, как у тебя дела? У Тольки в комнате одни салаты. А ты хочешь, поешь. Сядь и поешь. В холодильнике курица.

Клавдия ощутила неприятную слабость, и смогла лишь кивнуть. Даже более того. Когда она раскрыла рот, то почувствовала себя рыбой, вытащенной на берег: голос исчез.

– Болеет наша мама, – полушепотом пояснил Филипп и вдруг обнял Марка, – что у тебя с рукой?

– Да ну, – Марк отмахнулся, – травма обыкновенная.

– Обыкновенная? А как же экзамены?

– Теперь без них, я вот Толю поздравлю, а завтра к хирургу, ну и все…

– Что курица, – неожиданно сказала мама, – у нас еще пряники есть.

– Верно-верно, ты, может, чай с пряниками хочешь?

– Спасибо, дядя Филипп…

Сегодня утром Марк поругался с бабушкой, и теперь ему больше всего хотелось немного посидеть на этом узком диване и помолчать. Там, где за дверью скрывался Толя – царил праздник. Там нельзя молчать. Нужно петь и смеяться.

– Нина тебя ищет – сказала Света, войдя на кухню.

– А кто это? – спросил папа и зачем-то включил телевизор.

– Да так… просто, – Марк тут же встал и вышел.

«Расследование продолжается, неизвестный маньяк зарезал двух человек на площади Мира, будьте бдительны. Убийства проходят по одной схеме…»

– Новая девушка Марка, – уточнила Света, – представляете, не прошло и несколько месяцев, как уже…

Она опустила руку в карман и достала письмо от Миши, которое она любила время от времени перечитывать.

«Дорогой друг! – начиналось письмо, – ты уж извини, что скажу прямо. Но это всегда лучше (избави нас от козней лукавого!). Ты не прав. Глубоко не прав в том, что живешь со Светой, а сам одновременно гуляешь на стороне. Да не с кем-нибудь, а с девушкой твоего лучшего друга. Чем это плохо, не мне объяснять. Хотя изволь, расскажу. С тех пор, как это случилось – все встало с ног на голову. Мироздание шатается. Понимаешь, преступая всего одну заповедь – ты вынимаешь камешек из многих судеб, настоящих и грядущих. Да. И никак не меньше! Заповедь «не блудодействуй» нам дана не случайно, не ради красного словца. Теперь смотри наглядно, что происходит. Благодаря тебе распался союз Кати и Марка, это раз. Светлана об этом прекрасно знает, и только страх перед отцом мешает ей вернуться домой. А все-таки, что выберет она со временем – еще вопрос. Пока она ищет разные формы. Пытается помирить Марка и Катю, ведь тогда все встанет на свои места. Ради этого она даже письма сочиняет. Любопытная тактика, однако без всякого результата… Теперь посмотрим, как одно зло влечет за собой второе, следующее. Так зверь постепенно выходит из бездны. Как говорят, свято место пусто не бывает. В этого пресловутого Марка влюбляется один близкий мне человек (не буду говорить кто). Скажу главное: они не подходят друг другу до такой степени, что все, буквально каждый жест, кричит об этом и только слепой не заметит несоответствие их душ. Марк – такой депрессивный, косит (если быть честным до конца) под сумасшедшего. А может, он и есть такой, кто разберет. У него ничего не получается, все валится из рук. А на лице застыла постоянная гримаса толи отвращения к жизни, толи мировой скорби. Он смеется над любым искренним проявлением чувств. Например, даже над тем, что герои моих произведений, как все нормальные люди, желают любить и быть любимыми. Увы, слова «верность» и «свадьба» вызывают у него лишь горькую усмешку. Ну а та девушка, про которую я пишу – полная противоположность. Она искренне верит всем этим идеалами. Вот почему их союз обречен. Страшно представить, что будет дальше. От греховного падения гораздо сложнее удержаться, чем нам кажется. Даже такой чистой девушке, как она. Многого для этого не нужно. Пусть лучше сейчас она огорчится и заплачет, узнав, что Марк любит другую женщину, чем после каждый день, каждый час жалеть о шаге, сделанном в ослеплении.

Ты, может быть, скажешь, что это не мое дело… Согласен, предвижу такие упреки. И все-таки повторю. Остановись! Не должно тебе иметь законную девушку Марка. Пусть все вернется на круги своя! Ты же сам правильно и хорошо рассуждал о любви. Подумай о бедной Светлане. Пишу тебе только потому, что верю в твое мужество и душевную красоту. Верю, что ты сможешь преодолеть этот соблазн. И прости меня за резкость. Не сердись…»

Миша отправил письмо по электронной почте, а рано утром получил короткий категоричный ответ: «Сердцу не прикажешь».

Так об этот булыжник, простой и жизненный, разбилось все его красноречие. Оранжевое солнце садилось за дома. Если в загробном мире продолжается жизнь, то и там, в тусклом рассвете вечного сумрака, смешное сердце будет тосковать и грустить. Только не о том, что доступно и рядом, а о чем-то далеком и невозможном, о призрачной женщине с молочно-белым лицом и бархатными, словно ночной камыш, глазами. Так уж человек устроен, ничего не поделаешь…

Возможно, было бы лучше и не писать. Не мечите бисер, как говорится. Однако, с другой стороны, если все промолчат – не будет ли это лицемерием? Делать вид, что никто ничего не знает, когда сама Света по совету местной гадалки обратилась к нему за помощью.

Теперь можно не общаться, стереть из телефона номер, забыть это глупое назидательное письмо. Но что-то тянет, вновь и вновь в эту квартиру. Быть может, потому что туда ушла Нина, и никто не знает, чем все закончится…

Глава 21. Тень на стене. Марк

В комнате раздался смех, и послышалась музыка, хрустальные звуки старинного вальса опадали белыми хлопьями, что сразу таяли в твоих ладонях, протянутых к небу. Вечная, прохладная зыбкость между нами. Даже лицо твое вижу нечетко, будто весь мир стал отражением (и не более того!), сосредоточенным в одной капле оттаявшего звука. Ты чего-то ждешь с улыбкой, опустив глаза, а вальс все бежит по нашим общим венам нескончаемым потоком.

Я беру тебя за руку, и мы идем в комнату, вкусить салат «Якутское солнце» и поздравить хорошего человека, друга, такого же общего, как этот вальс и синее небо за окном.

– Я подарю Толе книгу, – говорит Нина, – переводной роман, военную прозу…

– А почему?

– Ты что, не знаешь…

Конечно, знаю, милая, конечно. Есть ощущение заевшей пластинки, она все крутится, «квак-квак», а с места не сдвигается. Вот такая она, современная жизнь. Слова. Мой дед смотрит из глубины окопа, ходит, раздвигая плечом, потоки весеннего дождя, выступает росой на траве, но мы не видим. Его глаза блестят, как за секунду до взрыва, лицо в крови. Вот о чем твоя книга…

– Через несколько дней будет Девятое мая. Ведь в тему!

Она никогда этого не сделает, но я представляю, что в этот момент Нина откладывает книгу и целует меня в губы, совсем не чувственно, нет, просто касается, точно секундная стрелка часов выпуклости циферблата, и тут же легко, без всякого принуждения, скользит дальше, однако, этого достаточно; мы разворачиваемся и бежим на улицу, вниз по ступеням. Эта квартира с бесконечным пиром и звоном посуды, остается далеко-далеко, за тридевять земель. А мы переступаем из жизни в рассказ любезного, доброго Миши, садимся перед прудом с белыми лебедями, ну а потом…

Тают в небе облака, мы открываем дверь. Вальс еще звучит, и душное пространство, накатывая тяжелой волной, мягко ударяет в лицо, словно мы приподняли заслонку печи. Так много у Толи друзей! Полгорода, наверное, собралось. Разве что на люстре не висят. Хотя, как сказать… Между плафонами, лепестками стеклянного тюльпана, папа Толи приделал узкие дощечки, на которых уместились тарелки с кусочками шоколадного торта. Знаменитый салат в огромном пластмассовом тазу стоит на чей-то голове, и это выглядит вполне естественно: словно восточный кувшин. В дальнем углу, перед мисками, доверху наполненными костями, лежат серые собаки, приглашенные на праздник прямо с улицы. Света только лапы им протерла, чтобы не наследили, а самым чумазым выдала носки. Они толи спят, толи слушают – кто разберет!

И в этом общем блаженстве, чудесном единстве зверей и людей, песен, дымящейся еды и горячего чая, происходит незаметное движение, сужение толпы. Каждый старается стать хоть немного тоньше и выше. Нас никто не замечает, даже Толя.

Его лицо, необыкновенно одухотворенное, обращено к письменному столу, в центре которого, среди блюд и чашек, позванивая браслетами, танцует Катя. Взмахнет рукой – горизонты смещаются, чуть присядет, выкидывая ножку в белом сапоге – кажется, метель начинается, что и слепит тебя и зовет. Сверкнет каблук, мелькнет улыбка. Волосы пенятся и волшебный звон ее тонких бедер подобен самому изысканному инструменту; хочется целовать и любить, пропасть в мягкой бездне чужого тела. Но оно ускользает от тебя вечным танцем…

Я сморгнул и только крепче сжал ладошку Нины. Мы протолкнулись к моей любимой коробке, но оказалось, что на ней уже кто-то устроился. Присмотревшись, я понял, что это Рафат.

– Зачем мы здесь? – словно читая мои мысли, произнесла Нина, – ведь сегодня воскресенье, можно было бы…

– Эй! – тронул я Рафата за плечо, – подвинешься, может, а?

Но он ничего не отвечал, заворожено уставившись в потолок, по которому плыли очертания Кати, изгиб спины и пепельный трепет волос, похожий на раздувающиеся ноздри лошади. Его рубашка, слишком маленького размера, была влажной, сквозь тонкую ткань просвечивали ребра. Худой, почти невесомый. Губы плотно сжаты, как у бетонного изваяния. Так или иначе – он смог воздвигнуть себе памятник пусть и на таком жалком, картонном постаменте… Угрюмая неподвижность фигуры лишь подчеркивала лебединую плавность теней, полноту их быстротечной жизни.

– Если места нет, может, пойдем? – повторила Нина, – – я думала, здесь по-другому.

– Ты никого не узнаешь?

– Нет.

– А телевизор ты когда-нибудь смотришь?

– В детстве, а сейчас…

– Тогда понятно!

Я притянул ее к себе и, стараясь никого не задеть, осторожно встал у стены, между коробкой и незнакомыми ребятами, которые также пребывали в сонно-возбужденном состоянии, их сердца учащенно бились, а слова, вместо того, чтобы слаженно и четко выразить всеобщее чувство, сделать его действительным, пропадали за кромкой бытия. Каждый сжимал по граненому стакану, и никто не пил: так быстро кружилась Катя, разметав, точно искры, звон колокольчиков.

Неожиданно музыка кончилась, и все исчезло. Мы были в обычной комнате, рука тихо, но мучительно ныла, будто кто-то тонкими иглами ковырялся в моих пальцах. К этому ощущению я за несколько дней привык так, что не заметил, когда боль отступила. Теперь она вернулась и окатила незнакомой тоской.

– За моих вновь подошедших друзей! – провозгласил Толя. – Люблю вас! Что в Москве нового?

– Да все как прежде… – улыбнулся Миша, – хотите спою про камень, брошенный в море?

– Нет, – честно признался Толя, – нам не нужна твоя мораль.

– Что? – все удивились и разом посмотрели на Свету, которая в это время мешала и раскладывала по тарелкам салат.

– Вот–вот, – продолжал Толя. – Все там вроде бы цивильно. Магазины, свет. А как внутрь, в душу посмотришь – так мрак. Никакого порядка. Все только деньги гребут, а нравственность…

– Раз моих песен не хотят, то я пошел, – просто и с достоинством ответил Миша, – слова-то какие вы знаете. Нра-вствен-н-ость.

Кто-то заметил:

– Мы правды хотим, а не песен.

– Много хотите! Маска благочестия – еще не правда. Правда – всегда одна. А двойные стандарты, измена…это…

– Миша-Миша! – раздалось со всех сторон – Постой!

Но он уже бежал, не оглядываясь. Ни с кем не прощался, отворачивался, застегивал на ходу молнию на куртке. Гости напоминали густое варенье, из которого еще надобно ловко выбраться, не завязнуть в последний момент. Кислые лица зеленоватого оттенка, клочки собачьей шерсти на полу (хоть кофту вяжи!), бесстыдная танцовщица (когда она наклоняется, приседая, видны красные трусики, а лифчика под кофтой нет, титьки мотаются из стороны в сторону, тьфу), притон, словом!

У самого порога споткнулся о чью-то ногу, упал. Раздался приглушенный смех, похожий на бульканье. Он тут же вскочил и, наконец, вышел, хлопнув дверью.

Я чувствовал, как вздрогнула Нина, как подалась вперед, и мягко удержал.

– Не надо…

Это было и грустно, и нелепо, и очень смешно, как в пошлой комедии.

– Пусть перебесится, – сказал Толя, – терпеть не могу зазнаек. Видите ли, ему хочется, чтобы все ходили по струнке, под его дудочку. А этого не будет, никогда. Ха-ха-ха…

– Может, пойдем? – шепотом повторила Нина, но я оставался непреклонным.

Катя осторожно спрыгнула со стола и, захватив из пиалы несколько вафель, присела на ручку кресла. Ее щеки пылали, а мелкие кудри влажно клубились над тонкими штрихами бровей.

– Толик, ты такой злой сегодня! – протянула она, закинув голову, – м-м-м…

На этом неприятная тема и была исчерпана.

– В честь уникального праздника разливаю вино и коньяк! – провозгласил Толя, – такое вот исключение! А еще хочу сказать вот что. Может быть, это и некстати, но…

Из-под стола Света извлекла жестяную цистерну и пластиковые стаканчики, вложенные один в другой.

– Мы решили расписаться, и выбрали дату. День поздней осени, когда будет дождь, а на сердце грустно, вот тогда и…

– Воздушные шарики, тортики, – засмеялась Света, – белое платье, а пока вот, родители передали. Это лучшее, что может быть. Но крепкое, предупреждаю.

Она приоткрыла цистерну и, склонившись с половником, почерпнула из нее бледную жидкость.

– Конечно, это исключение, сначала я не хотел, вы знаете мою жизненную позицию, но правила для того и создают, чтобы, в общем…

– За нас!

Стаканчики мягко взлетели, будто лепестки одного цветка, сердцевина которого – Толя Маслов, потом разошлись, каждый к своему центру. Я сделал первый глоток, прохладные искры вспыхнули где-то внутри, и все вдруг стало хрустальным. Я играл на хрустальных клавишах хрустальными пальцами прелюдию Баха. Белая пыль клубилась над головой. Такими пальцами управлять нелегко, слишком они прозрачные и невесомые, холодные, непорочные. Вместо крови по венам струится воздух. Случайно задеваю бемоль, и верхний регистр взлетает черным вороном. Протяжно каркая, бьет крыльями, вьется под потолком, и, оставляя крупные чернильные пятна, расползается в свете лампы. Вместе с ним обрывается и прелюдия, моя рука забинтована, и нет тех удивительных хрустальных звуков. Нина, изображая испуг, дергает за рукав:

– Ты чего, Марк?

– А что?

– Бледный такой, не пей.

– А… наверное, с лекарством не очень. Ты же знаешь, обезболивающее…

– Вот, не надо. Обещай, ладно? Пусть без меня все будет хорошо.

– А ты куда?

– Пойду Мишку искать, как он там…

– Нет, не надо, постой… – сам не знаю, зачем это говорю. – Не уходи.

– Марк, во-первых, мне скучно. Во-вторых, я тоже обиделась, в третьих я…

– На что обиделась?!

– Не пью самогон. На что? Мише не дали спеть.

– А-а… – и тут у меня возникает предчувствие, что если она уйдет прямо сейчас, то ворон прилетит обратно, а вместе с ним выйдет из пустоты старушка. Ее лица не будет видно, только капюшон и острая стальная коса, что замрет над каждым. Катя будет вновь танцевать, комната закружится вокруг нее, словно детская юла, основа которой на моей ладони: нам невозможно будет не встретиться, она, конечно, обрадуется и, состроив милую гримаску, спросит «Как твои дела», а Толя произнесет новый тост. И все будет, как прежде, только еще хуже.

– Ты и подарок еще не вручила!

– А не хочу!

– Попробуй, какой напиток…

Она отворачивается, и трет рукой глаза.

– Вкусный, но крепкий.

– Перестань…

Тут я вижу, что коробка рядом с нами уже пустая, видимо, Рафат успел выйти, а как и когда никто не заметил. Впрочем, может быть, это был и не он, а кто-то похожий. Мы садимся, Нина забирает мой стаканчик и, зажмурившись, медленно пьет.

– Не выношу двух вещей: моральной грязи и внешнего благочестия, –рассказывает Толя, – человек может быть правильным, но в меру. Иначе его душа станет стерильной, безликой, а значит скучной. Что может быть страшнее скуки!

Когда-то мне нравились его размышления, никогда не умел так слаженно говорить. А теперь я слушаю невнимательно, и больше смотрю на Нину.

– Тоже скоро пойду, – говорю, – вместе давай, вот только сейчас…

– Да, – она открывает глаза, и на ресницах блестят слезы, – страшнее скуки нет ничего, он прав.

Она поправляет прядь волос, и, откинувшись назад, чему-то улыбается.

И тут я понял, что она меня любит. Не могу это как-то доказать, рационально объяснить. Просто от ее лица словно исходило невидимое сияние, которое касалось меня, наполняя теплом. Известно, что музыканты обладают особой интуицией, может быть, именно поэтому я без слов, сразу догадался (а знает ли она сама об этом?!). Все противоречия снимались сами собой, точнее становились неважными.

Не сговариваясь, мы встали и пошли на выход.

Темный ветер влажно дышал в лицо, а во дворе дома горел всего один фонарь. Наши руки сами собой притянулись друг к другу; мелкий, почти не заметный, дождь окутал приятной дымкой. Каждый шаг тонул, пропадал в мягких изгибах улицы, а над крышами, в темном ночном омуте, проступила бледная и тонкая лодочка полумесяца.

name=t41>

Глава 22. Пестрая и в полосочку. Марк

Может ли перелом стянуться, будто ничего и не было? Вряд ли. Когда вся кость превратилась в крошку, раздробилась в пыль, стала массой, плавающей под синеватой пленкой кожи, сплошным сгустком крови, тут уже ничего не поможет. Марк понимал: нет смысла ехать в Москву, искать помощи где-то на стороне. Слишком очевиден результат. Только деньги тратить. «Уж лучше потом на протез, – невесело подумалось, – и буду учиться на бухгалтера, к примеру».

Он не стал говорить об этом Нине, хотя вчера вечером, когда они прощались, обещал позвонить ближе к обеду. Тогда уже все будет сделано. Вот он и скажет: «Не стоит сил, дорогая, какие еще частные клиники, лучше приходи ко мне в гости, отметим новый поворот в моей жизни». На душе было спокойно, так бывает, когда решишься сделать важный шаг, и отступать больше некуда.

Бабушка сидела за столом и что-то писала в зеленой школьной тетрадке.

– Доброе утро, – сказала она.

– Доброе, бабушка, а что ты пишешь?

– Да в деревню тете Тоне. Знаешь, она сходит с ума. Вот и решила ей написать. Ты вчера не поверил, а я точно говорю: родились у нее котята, и поехал бы ты их проведать. Привез бы и нам парочку, серую в полоску и пеструю. Вместе-то веселей.

– Привезти котят? – удивился Марк.

Вчера бабушка говорила совсем другое. Утверждала, будто он взял себе на парик любимый тулуп тети Тони, а теперь родились котята, и нечем их порадовать, даже подстилки нет натуральной.

– Конечно, я схожу в магазин за молоком, а ты пока в деревню съезди, а то вечером конец света обещают, – сказала она это так буднично, словно прогноз погоды. – А еще тебе мама звонила.

– Что?

– Спрашивала, как дела…

– А-а-а…

Марк порезал хлеб, достал из холодильника пачку плавленого сыра.

– Говорит, не могла дозвониться тебе на сотовый, ты его не потерял случайно? (Обронил в одну из расщелин земли).

– Наверное, села зарядка, – ответил Марк и вздрогнул от неожиданности.

А ведь, действительно, где телефон? Видимо, и правда, потерялся, а без него, как известно, человек выпадает из прочной системы связей.

Глава 23. За облаками. Марк

Марк вышел на обочину вселенной, затерянной среди других миров. Во двор больницы. Сел на лавку. Кажется, начинался дождь. Из дрогнувшей середины лужи перед цветочной клумбой вырастает кольцо и расходится волнистым кругом.

Желтые бархотки, старые качели на газоне, заросшем крапивой… Знакомая картина. За внутренним двориком поликлиники никто не ухаживал, кроме одной девочки, дочки администратора, которая прибегала сюда и каждый вечер поливала из маленькой игрушечной лейки свои цветы.

Марку казалось, что он теряет свое тело, и потому не чувствует ни ветра, ни сырости. То, что произошло всего полчаса назад, до сих пор оглушало и завораживало. Мир вливался в душу, словно незнакомая музыка.

Бинты лежат где-то в стороне, брошены и смяты. Розовые цветы герани на подоконнике подобны рассвету. Да, в кабинете наступил рассвет, он и сейчас еще продолжается. В нем пропадает все: дождь, дома, радость и сомнение. Сам врач просматривает последний снимок его руки, сверяет данные, открывает в компьютере все новые папки. Выходит в коридор, и вновь возвращается. «Это невероятно, – говорит, – но так и есть».

Кость срастается. Там, где были лишь крошки, уже цельная материя. «Невероятно», – повторят он, и вновь спрашивает, что делал Марк.

Марк припоминает все нюансы, даже самогон, который выпил вчера на дне рождения. Называет его «настойкой одной бабушки», и обещает уточнить состав.

– Какой бы не был состав, – размышляет врач, – этого достичь невозможно… судя по…

Снимок лежит на столе. Герань становится огромной, заполняя собой все пространство. Марк трет глаза рукой, но нет, он не спит. Просто слезы, а может быть, дождь размывает границы предметов, стирает их, точно ластик, карандашный рисунок. Остались лишь цветные разводы да серые крупинки мягкой резины… Достаточно дунуть на них – и все, ты здоров.

Как во сне он выходит во двор и любуется лужей, бархотками, зарослями темного палисадника, в котором прячутся пятнистые кошки; свежесть горьких трав упоительна и нова. Тут главное даже не ты – а музыка, что звучит без слов в этом городе, свивает из пыльных дорог клубок созвучий и осторожно купает его в золотом сиянии утреннего солнца.

Марк зашел в телефонную будку, снял трубку, и только потом вспомнил, что не знает наизусть ни одного номера, кроме разве что Толиного, еще в детстве они перезванивались каждый вечер. Работает ли сейчас тот домашний телефон? Набрал. Но в ответ – лишь безликие ровные гудки, холодные незнакомого пространства.

И тут осенило, что сотовый он забыл вчера у Толи. Подключил на зарядку в коридоре и потом оставил, точно. Без телефона – как без компаса на карте судьбы, поэтому первым делом Марк побежал к автобусной остановке. Все было немного туманным от дождя и казалось новорожденным. Мягкие складки туч, ажурные кусты и автобус, похожий на войлочный мешок. То редкое мгновение, в котором ты забываешь себя и просишь: «остановись». Даже замок в двери давно, наверное, потерял форму и растекся молочным потоком по кисельным берегам обивки. Сердце в груди не билось – пело. И небо пело, и каждый камень под ботинками…

Двор встретил странной пустынностью. Обычно на площадке играли дети, теперь никого не было, лишь формочки и лопатки, разбросные среди недостроенных песочных башен. На лавках не сидели бабушки, а пустырь возле реки был действительно пустырем: рытвины и трубы закрылись зеленью, потонули в ядовитых желтых цветах и полыни, а лес вдалеке казался неприступной крепостью, стеной, воздвигнутой от земли до самого неба.

В подъезде такое же грозовое молчание, в грязном окне на лестничной площадке ничего не видно, кроме тусклого зеленого простора, даже река куда-то провались в своих хрупких и скользких берегах. Долька апельсина из глины – мягкий, источающий соки земли, склон. В этот момент Марк понял, как никогда ясно, что скоро уедет из этого города и тихо засмеялся от счастья; он снимет где-нибудь на окраине Москвы небольшую квартиру, поставит в комнате пианино и письменный стол. Вечером в гости будет заходить Нина, а на выходных они будут гулять по Александровскому саду, погружаясь в сиреневый туман заката. А как же бабушка? Точно. Ну, ее можно будет навещать, а можно поехать всем вместе, почему бы нет. Здесь ей тоже очень грустно, не случайно она каждый день ждет какой-нибудь космический кошмар. Людмила Петровна много сделала, чтобы он вырос… Покупала игрушки, кормила, проверяла школьные отметки, хвалила и, когда надо, ругала, да, этого не отнимешь. «В квартирке, – размечтался Марк, – мы поставим небольшой телевизор и кожаное кресло». Он уже видел себя студентом консерватории, и Нина проходила в этой грезе легко и свободно. В белом платье, спадающим до земли, и с распущенными волосами. Оглядываясь, куда-то звала, махала рукой…

Сейчас она, наверное, ждет звонка, волнуется. Уже третий час дня, от него никаких вестей. Но ничего, я исправлюсь.

Марк толкнул дверь и вошел.

– Света?

Но никто не вышел встречать, по квартире гулял легкий сквозняк, а пол был застелен газетой.

Марк постоял и направился в комнату. Пустота. Атомный взрыв что ли произошел, что все гости разом испарились? А сам хозяин?

Только газета, безмолвные черно-белые листы; пыль, пятна от сока и вина, запах пота и утренней прохлады, все сразу, замешанное в одном флаконе. Праздник, и ощущение беды, усталость от жизни, красота прощания.

На кухне тоже никого. Телевизор выключен, пульт валяется на полу. Марк поднял его и положил на стул.

В коридоре что-то скрипнуло, он повернулся. В дверях стоял Толин папа.

– Марк… ты здесь.

– А что случилось, где Толя?

– Все отъехали, скоро вернутся.

– Куда?

– Ты разве не знаешь?

Марк почувствовал, как внутренние силы стягиваются в одну точку так, как если бы он тонул, и хватался за края проруби, подтягивался и вновь падал под черным небом в черную воду. Белый снег во мраке. Ледяной круг, в котором сходятся нити всего мироздания.

– Нет…

– Мишу убили.

– Как?

– Вчера, здесь во дворе.

– Не может быть…

– С восьми утра, как его нашли, мы на ногах. Кто-то, видимо, ножом… Артерия на шее.

Но ведь могли убить не совсем, что-то можно сделать, навестить в больнице, бывают же такие случаи. Марк повторил: «Не может быть!»

Папа выглядел постаревшим лет на десять. По лицу пролегли морщины, плотная сеть на лбу и вокруг рта. Он походил на рыбу, пойманную в невод: казалось, морщины можно стряхнуть, приподнять как паутину и выйти из хитрого приспособления рыбака. Но нет… Так человек постепенно готовится стать землей. Страшно, когда это случается раньше времени.

– Все уехали, – еще раз сказал папа, – Нина недавно заходила.

А это кто?.. Среди тусклого зеленого простора в окне Марк увидел далекую фигурку в белом, скользящую вдоль берега. Он выскочил на лестницу, припал к стеклу. «Главное, не пытаться пройти по трубе на ту сторону! – пульсировала мысль. – Если она пойдет, это конец!» Никого. Только травы и колючие кусты. Она двигалась неровно, словно во сне. И, кажется, собирала букет. Да, точно, в руках что-то было. И это реальность в отличие от легкой, кружевной мечты, что обволакивала их все последние дни. Нина была центром земли – а вокруг, широкими волнами нарядного платья раскинулись леса и луга.

Перепрыгивая ступени, Марк выскочил на улицу и побежал к реке. Травы цеплялись за штанины, он словно выдергивался из какого-то болота, а в глазах все стояла картинка, почти осязаемая, как Нина идет по трубе, напевая песенку; лес на том берегу шумит в такт. Она не смотрит, куда идет, а потому в следующий момент беспечно ступает над водой. Не оглядываясь, спешит все дальше и дальше, за острые пики сосен, выступающие единой скалой.

– Нина!!! – зовет Марк.

Не слышит. Поздно. Слишком поздно. Тяжелые облака сплетаются с распущенными косами, стылая песенка замирает на губах.

В усталости Марк садится на берег. Мимо проносятся крупные цветные бабочки, и стрекозы звенят, зависнув над ромашками. Суетятся муравьи, протачивая твердый грунт. Прекрасная, цветущая пустыня раскинулась вокруг. Насколько хватает взгляда – везде и во всем кипит своя необъяснимая чудесная жизнь. Прикрыв глаза рукой, Марк ложится и смотрит в золотые разводы бездонного неба, наполненного солнцем. Где-то там, он видит ясно, зреет крохотная розовая планета. Тоскливо и быстро приближается к земле, сложно не чувствовать тяжесть колец из пыли и льда, которыми она спелената. Нарастает давление. Чем ближе планета, несущая в своих вихрях весь ужас последнего взрыва, тем ярче и смелее поют птицы свой восторженный, весенний гимн бытия, рождающейся в каждом дуновении ветерка. В каждом слове.

Кто-то разбросал на берегу монеты. Марк берет одну из них и кидает в воду. Сверкнув, монета исчезает. В тот же момент страшный гул накрывает мир, полыхнув серой вспышкой.

Горький шоколад. Повесть

Почти новогодняя история

1

В последнюю неделю перед новогодними каникулами Вероника неожиданно для всех улетела в Северную Африку. Бросила работу, все срочные дела. Трехлетнюю дочку Аню, недолго думая, отвезла к родителям, а заботу о комнатных розах поручила лучшей подруге Катерине, которая тоже ничего не понимала. Говорят, что директор клуба, где Вероника успешно пела и танцевала для веселых обывателей, когда узнал (а узнал он самый первый) тут же вычеркнул ее легкую фигуру и низкий, с ароматом под Арбенину, голос из своего сердца, а фамилию и все, что к ней там прилагается, из списков работников. Навсегда. Так подвести мог только самый лютый и самый изощренный враг. Тем более, только что совсем недавно, несколько дней назад, Вероника получила премию и обещала подписать контракт на пять месяцев вперед. На второй работе дела обстояли не лучше. Бухгалтерский отчет остался незавершенным, сотрудники ходили вокруг него тихо, на цыпочках, переговаривались торжественным шепотом, словно перед покойником.

Надо ли говорить, что дочка Аня заснула в слезах, бабушку и дедушку она видела редко и почему-то боялась. Кроме того, мама второпях сунула ей не ту игрушку, старого зайца, которого она давно разлюбила, а мягкого смешарика не положила в рюкзачок. Девочка лопотала, как могла про смешарика, что остался лежать возле подушки, рыдала в трамвае и тихо ныла в метро, но ничего не помогло. Вероника не вернулась, и только в палатке купила ей леденец петушком на палочке, а себе несколько пачек крепких сигарет. Лил холодный затяжной дождь, особенно мерзкий в декабре, они шлепали по лужам, и леденец, выскользнув из рук, сверкнул искрой лунного света на мостовой.

Поздно вечером, когда Катя вошла в просторную квартиру в центре Москвы, ее окатил терпкий запах роз и сильное, почти до слабости в коленях, ощущение беды. Казалось, в квартире кто-то находился. Может быть, он прятался в комнате под кроватью, либо забился в щель между стеной и плинтусом. Катя включила везде свет и, замирая, обошла кухню, коридор и комнату. Еще утром здесь суетилась Вероника, звучал детский смех, а сейчас из всех углов веяло странной заброшенностью. На подоконнике пышной грядой цвели розы, их стебли, поднимаясь, оплетали специальные веревки, протянутые между ручками окна. Вся эта бархатная куща трепетала зловещим пятном. Неведомым чудищем, что выпускает из зеленых чешуйчатых голов огненные языки. Катя протянула руку, одна из роз тут же больно ужалила палец. Да, кусты были живыми и враждебными. А ведь где-то еще должна быть кошка… Катя раньше видела ее в квартире Вероники. «Тынь», – встрепенулся карман.

Сжимая подушечку пальца, Катя извлекла сотовый и прочитала: «Привет, у меня свободный вечер. Поехали в «Шоколадницу». Школьная подруга Марина. Ах, как давно они не виделись, и сколько раз уже откладывалась встреча! Но сегодня, после тяжелого вчерашнего дня, хотелось побыть одной. В отличие от многих, Катя не умела быть веселой, когда хочется плакать. Поэтому она лаконично ответила «Прости, не могу…», и отправилась искать кошку.

Но сначала задернула шторы. Розы исчезли, будто ядовитые морские твари скрылись под волной, и на душе сразу полегчало, стало веселей. Возможно, цветы напоминали о первом бойфренде Мише, который каждый день дарил по огромному букету, а спустя два месяца исчез. Ее следующая и более продолжительная любовь длилась почти три года и аккуратно завершилась вчера, субботним вечером. Точнее, завершилась она, конечно, намного раньше, но именно вчера были, наконец, расставлены все точки над «и». Уже задолго до этого любые добрые чувства к Вадиму иссякли, как родник в засуху. Наверное, это самое страшное. Даже страшнее, чем безответная любовь, о существовании которой Катя знала только из книг. То, что описано в романах, во многом накрутка эмоций и преувеличение. Зачем скучать по человеку, который равнодушен к тебе? Пару раз вздохнуть да забыть… И совсем другая история, когда, как в застольной песне, все было хорошо, но постепенно в сердце не осталось ничего, кроме привычки. И жить скучно, и расставаться с неудавшейся мечтой страшно. Может быть, отношения оживили бы дети… Но Вадим не хотел. Это был его второй недостаток, и не главный, в глазах Кати. Главное в другом: Вадим никогда ничего не дарил и берег каждую копейку. Сначала для Кати это была лишь легкая досада, а затем стало раздражать. Приятные черты таяли, будто снег по весне, образуя лишь мокрое место. И Катя постоянно незаметно плакала, это стало так же необходимо и просто, как дышать.

Она слышала, что, чем сильнее влюбленность, тем горестнее будет разочарование, главное преодолеть эту пропасть. Легко сказать! Тем более, когда очки потерялись… Те самые, волшебные стекла розового, земного счастья.

«Очень жаль! Будем тогда на связи» – пришла ответная смс от школьной подруги Марины, и одновременно раздался резкий стук в дверь. От неожиданности Катя подпрыгнула. Даже представить невозможно, кто бы это мог быть! Подкравшись к двери, осторожно заглянула в глазок. Так… и есть. Какой-то сомнительный тип в джинсовой куртке и кепке, повернутой козырьком назад. Конечно, на улице тепло. Но не до такой же степени, верно? Вид у него был достаточно хмурый и потрепанный, словно он недавно проснулся или замыслил какое-нибудь преступление. Правда, вместо топора в руке он держал обыкновенный рюкзак, увешанный пестрыми значками. Слабое утешение. Ведь топор мог находиться и внутри рюкзака, а также под курткой, укрепленный в специальной петличке. Проходили мы это в школе. Стараясь не дышать, Катя притаилась. Пристальный взгляд незнакомца она ощущала сквозь дверь: невидимые потоки, пронизывая кожаную обивку, впивались колючим холодком в тело, будто репейник, что распадается на множество крупинок и застревает в волосах. Примерно с такого ощущения у Кати обычно начиналась очередная влюбленность, которая не обязательно затем разгоралась во что-то затяжное и бессмысленное, как с Вадимом. Чувство находило мгновенно и вскоре таяло, если человек исчезал. Влюбленность похожа на огонь, она не может долго гореть, если вовремя не подкинуть сухое полено… Оказывается, это древнее состояние, воспетое поэтами, родственно страху. Пустая квартира, утонувшая в душном запахе роз. Упорный человек за дверью. Тишина.

Катя привстала на цыпочки, вновь приблизилась к глазку. На лестничной площадке никого не было.

Сразу захотелось спать. Раскрыв чемодан, она достала тюбики с гелями и пенками и пошла в душ. Только под струей горячей, обжигающей воды, вспомнила, что кошка-то так нигде и не проявила себя. Возможно, она как-то выскочила в подъезд, а там шмыгнула во двор? А на улице сейчас холодно и дождь, б-р-р.

«Завтра обязательно найду, – уверила себя Катя, – куда она денется». Как обычно перед сном она заварила полчашки зеленого чая с долькой лимона и, уже в кровати, устроившись с ноутбуком на животе, нырнула в соцсети. Эта привычка ужасно раздражала Вадима. Однако заснуть, не узнав последние новости от друзей, она не могла. Хотелось хоть как-то проветрить свою жизнь, приоткрыть окно во что-то иное. Сегодня – тем более. Всего за пять минут она узнала о том, что в родном поселке под Серпуховом прошел сильный снегопад. Тетя Надя выложила фотографии заснеженных деревьев и кустов, которые под шапкой снега походили на сказочные избушки гномов. Сама она, кокетливо улыбаясь, в коротком полушубке и белых сапожках стояла перед пушистой елкой. Вроде как снегурочка. Всем бы столько сил и радости в шестьдесят пять лет…

Остальные виртуальные друзья оттачивали тем временем чувство иронии на материале московской погоды и декабрьских дождей, ну а Вадим, как и следовало ожидать, сменил статус и уже находился в «активном поиске». «Удачного пути, рыцарь!» – хотелось написать Кате, но она удержалась. Теперь кому-то другому суждено мучиться с ним пару лет. Пусть будет так. К горлу вновь подступил тяжелый ком.

И тут… раздался стук. Теперь она почти не волновалась. Прошлепала в прихожую, удостоверилась, что за дверью маячит все тот же самый тип, немного постояла и вернулась в комнату с чувством удовлетворения и выполненного долга. Кто бы это мог быть? Тайный поклонник Вероники? Платонический – или любовник? Неизвестно. Странная у них была дружба… При встрече с подругами сама она, Катя, только и щебетала о любви, о том, как они поссорились, а вечером помирились, о том, какие все мужчины козлы (хотя, конечно, жизнь без них невозможна!), и о прекрасном, воздушном и легком, словно тюлевая оборочка на костюме балерины, девятнадцатом веке. С Вероникой они познакомились года два назад, когда обоим исполнилось по двадцать пять, и за это время ни одной истории, трогательной, жуткой или обыденной, Вероника не поведала. Зато она была хорошим, просто замечательным, слушателем. Катюша, в свою очередь, имела чувство такта и никогда с лишними расспросами в душу не лезла.

А теперь за дверью кое-кто бродит. Ох, девочки-девочки… Подтянув ноги к животу, Катя обняла плюшевого мишутку и тут же заснула.

По стене прозрачной комнаты ползла широкая струя жидкого горячего шоколада; встав на колени, она лизнула вкусную, наполненную ароматом кофейных зерен, массу. «М-м-м, как вкусно!» Тут раздался громкий топот. В комнату на белом коне въехал Вадим. Привязав коня к люстре, он, растягивая звуки, произнес: «Нууу, иии жааа-рко». В этом просторном помещении, действительно, так было жарко, что шоколад растаял и течет, будто молоко, из переполненного вымени коровы, стоит только потянуть за сосок. Катя замечает, что она обнажена, вся одежда, даже кружевной лифчик и трусы, оказались под льющейся лавиной шоколада. Как же выйти теперь на улицу? Нужна хотя бы шуба. Не говоря уже про валенки.

– На фига тебе шуба, – отвечает конь голосом Вадима, – на улице тепло, ты что не видишь, там дождь?

Действительно, за окном хлещет ледяной ливень. Грива коня также мокрая. Какая она пышная! Катя расчесывает гриву и заплетает мелкие, негритянские косички, потом запрыгивает в седло и, дернув за узду, хочет вылететь в открытый космос. «Давай же, давай! Но! Но!» И вдруг замечает, что ее руки грязные, измазаны черным шоколадом. Фу какая гадость!

Усиливаясь, дождь монотонно барабанит по карнизу. Все громче и настойчивее. Тяжелые капли размером с яблоко, разбиваясь, падают одна за другой.

Катя проснулась. На экране мобильного высветилось время. Двенадцатый час ночи. В дверь стучали.

– Да что же это такое! – Она вскочила и, накинув на плечи халатик, бросилась в коридор, – нет, сколько можно! Я все понимаю, все! Но есть предел терпения. Есть, правда?!

Тут же, даже не посмотрев в глазок, распахнула дверь. И замерла, будто только что осознала: да, погорячилась. Не проснулась до конца, не совсем понимала, что делает. Но отступать теперь некуда…

Конечно, за порогом стоял он. Неведомый враг. «Надо было сначала милицию вызвать, мол, ко мне ломятся, – запоздало думала Катя, – а как тут объяснишь? Не ко мне, а к подруге. Подруга уехала, а я тут с кошкой… А кошка…»

– Э-э-э… – сказал незнакомец. – Добрый день.

Казалось, он был изумлен не меньше. Вместо Вероники перед ним стояла хорошенькая босая девчушка, ее пышные светлые волосы были собраны в высокий хвост, из которого выбилось несколько прядей. Щеки разрумянились, одной рукой она придерживала дверь, а другой торопливо застегивала верхние пуговицы серого в розовую вишенку халата.

– Что?! День?! – злость возвращалась, – Вы в курсе, что сейчас ночь? Добрая ночь. Вот как. Точнее, совсем даже не добрая! – Подбочинясь, она смерила его взглядом и, неожиданно прислонившись к косяку, спросила совсем другим, потеплевшим, голосом, – Что-то случилось?

Только сейчас Кате пришла мысль, что, возможно, случилось нечто страшное. Разве будет человек просто так, без всякого повода, три раза за один вечер стучать в одну и ту же дверь?

– Прости… те. Думал, что Вероника… А Веронику можно? Скажи, это Рома. Роман Петраков.

– Нет ее сейчас, уехала. Может, что передать?

– Как уехала… Давно?

– Сегодня утром. А ты не знал? – в глазах девушки появился интерес, – что, правда, ничего не знал?

– Нет… – Роман вздохнул и крепко сжал губы, так, что его скулы стали почти квадратными, эта привычка сохранилась со времен армии перед выполнением трудного задания, – Если бы знал… Приехал раньше.

– Даже так!.. Ну и ну.

– У меня важный разговор. Жаль, что так сложилось, – он все еще стоял на пороге, не решаясь повернуться и навсегда уйти обратно, в коричневую темноту пустых дворов, где только дождь, и ветер, и ничего больше нет. – Когда она вернется-то?

– Да кто бы знал! После праздников, может. Погоди, сейчас спрошу. Петраков, говоришь? – Махнув рукой, девушка скрылась за дверью.

Перед отъездом Вероника сменила симку и на всякий случай оставила ей бумажку с новым номером. Правда, просила по пустякам не беспокоить, только если что-то действительно экстренное случится. Мол, хочется ей забыть обо всем на свете, полной грудью вдохнуть неведомые дали. Никого не слышать и ни о чем не знать. Удивительно, но долго слушать гудки не пришлось. На той стороне ответил бодрый знакомый голос:

– Привет, Катюх! Что стряслось?

– Да-да, ты прикинь… – Катя забралась в кресло и последовательно изложила все, что ей довелось пережить за этот вечер, начиная с колючих роз, «активного поиска» Вадима, горячего душа, жуткого сна и заканчивая появлением одного странного типа по имени Рома Петраков, который вот уже несколько часов ломится в дверь.

Теперь она ожидала услышать какую-нибудь трогательную историю о несчастной любви и похождениях этого Петракова.

Ответ поразил своей лаконичной неожиданностью. Вероника попросила пригласить его в дом и напоить чаем. От удивления Катя растеряла все слова. Как это, почему? С какой стати?

Вероника, видимо, почувствовала, что перегнула палку, у любой скрытности есть своей предел. А если ты о чем-то просишь, изволь тогда и пояснить, приоткрыть свою тайну…

– Свой человек… Ну, считай, друг детства.

– Дру-у-уг? – недоверчиво протянула Катя, – это хорошо…

– Ну да. Детства… Откуда он взялся? Ума не приложу. И надо же, именно сейчас!

Перспектива пустить ночью в дом чужого человека Катю не радовала, однако, любопытство взяло верх. Она открыла дверь, и, высунувшись, проговорила:

– Вы с дороги? Хотите, кофе сделаю… с бутербродиком. Вероника не против.

– Спасибо… – Рома зашел и остановился в прихожей, – да мне неудобно, ночь ведь… Думал, Вероника поздно ложится. К двенадцати иногда только приходит… Раньше так было.

– Ну-у-у, развел! Поздно не поздно… Чего теперь! Все равно проснулась.

– Я, может, потом зайду. Когда Вероника приедет? Повидаться надо…

– Не знаю, когда, – хмуро ответила Катя, – ты лучше бы совсем тогда не заходил. Чем зайти, и ныть до бесконечности. После да потом…

– Ну-у, не сердись, – пробормотал Роман, и она вздрогнула, точно обожглась.

Именно после таких слов Вадим, обняв ее за плечи, крепко целовал в губы, и они вновь мирились, день ото дня, из года в год… «Ну, не сердись» – очередной узелок на бесконечной веревке будней, которая все туже затягивается вокруг твоей шеи. Душно. Вот уже совсем нечем дышать…

Она испуганно отступила назад.

– Ты права, плохо, что я здесь, – продолжил Рома, – но я слишком долго ехал…Несколько лет.

Кате эта ситуация даже начинала нравиться:

– Это откуда, если не секрет?

– Из тюрьмы.

Наклонившись, Рома невозмутимо расшнуровывал грязные ботинки. Потом он снял кепку, обнажив бритую голову. На правом виске, ближе к уху, Катя рассмотрела шрам.

– Неужели…

– Шутка. Но… в каждой шутке есть… доля шутки. А ты поверила?

Спустя пять минут они сидели на кухне и пили горький кофе с лимоном. В воздухе тлело напряженное молчание. Спросить о чем-то еще после недвусмысленных шуток про тюрьму, Катя не решалась. А гость сосредоточенно думал о чем-то своем….

– Может, Вероника что передала? – прервал он молчание первым.

– А? Да нет, вроде ничего…

– Как она отреагировала, что я пришел?

– Удивилась. Потом сказала, друг детства.

– Даже так? Здорово… Что же, хотя бы так. Уйду теперь не совсем пустой…

– Ты, наверное, ее… бывший? – осмелев, спросила Катя и уже замерла от предощущения новой, трепетной истории, которую, возможно, сейчас услышит.

– Я?! Нет, ну что ты… – засмеялся Рома, – конечно, нет!

– Тогда я совсем ничего не понимаю, – упавшим голосом заключила Катя.

– У хороших девушек не бывает бывших. А перед Вероникой я очень и очень виноват. Хотелось мне поговорить. Все злое – оставить уходящему году, а у нас – новый путь. Ну, значит, не судьба…

– Так она совсем и не сердится… На тебя.

– Знаю. А на душе все равно гадко. Не хватает одного винтика.

– А что ты сказал про хороших девушек? Повтори…

– Когда сказал?

– Ну, только что.

– Вероника хорошая девушка.

– Нет, не это. Не только это… Ты сказал кое-что еще… – голос Кати задрожал, – про бывших.

Рома поставил чашку на стол и серьезно, с удивлением, посмотрел. Он не был похож ни на одного из друзей и знакомых Кати. Впрочем, у нее их насчитывалось не так уж и много. В его взгляде не читалось ни капельки восхищения и преклонения перед ее изящным, будто вылепленным из тончайшего фарфора, телом, загадочной улыбкой и женственностью. Сейчас ее глаза, хранящие цвет жаркого июльского неба, вздрогнув, стали морем, что вышло из своих берегов.

– Хорош темнить. Что случилось-то, скажи. Обидел кто? – Спросил спокойно, без тени усмешки или любопытства.

– Нет-нет, ничего… – Катя замотала головой, – все в норме…

Как объяснить, да и нужно ли, что она-то всегда хотела, как лучше, шла на уступки. Мечтала о вечной любви до гроба, и ничего не вышло, все рассеялось пылью разрушенных городов. Скорее всего, он прав, у хороших девушек так не бывает, у них – все иначе…

Нет так нет… Рома не настаивал. Пожалуй, пора идти. Он посмотрел на часы и достал планшет.

– Скажи, ловит тут интернет? Нужно проверить почту…

– Ловит, конечно, – Катя отправилась искать пароли, а когда вернулась, гость стоял перед окном и задумчиво смотрел вдаль.

– Мда… ничего не изменилось, – сказал он медленно. – Даже окна те же самые. Кажется, я помню каждую трещину. Вот здесь в тот вечер стоял горшок с цветком. Сохранился отпечаток от его блюдца.

На улице глухо выл ветер, выкручивая ветви кустов и деревьев, и бледная луна, показавшись над крышами домов, тут же исчезла, словно испугалась. Зимний дождь совсем не такой, как летом-весной, или, скажем, поздней осенью. Он лишен всякого запаха и шума листвы; бредет себе вдоль бетонных коробок, не оставляя следов. Черные лужи! Зря вы раскинули свои рваные сети на мостовой. Цепляя прохожих за сапоги, оставляете отпечатки кривых зубов на брюках и подоле длинных одежд. Только никого это теперь не смущает. Мы идем без зонтов, утопая в брызгах серой воды, и мечтаем об одном. О первом снеге.

– В какой вечер? – только и спросила Катя. Теперь она уже не надеялась ни на какую историю. Ну и ладно. Больно надо. Встанет пораньше – сбегает утром, до работы, в киоск, купит еженедельные журналы «Жизненные происшествия» и «Тайны звезд», и будет их с упоением читать за чашечкой кофе, а также в метро.

– Когда последний раз тут был… Вечером. И шкаф в прихожей стоит. Ничего не изменилось, – повторил Рома, – Что-то не получается войти. Пароль спрашивает… Глянь?

И он протянул планшет. Катя машинально взяла и, склонившись, замерла. Синеватое окно новой вкладки с пустой строкой для пароля скрывало лишь часть экрана, никак не затрагивая заставной картинки – фотографии девушки. Ничего из ряда вон выходящего. Даже то, что девушка была довольно красива, ее длинные прямые волосы перекинуты через плечо, черная шапка с помпоном оттеняет большие карие глаза и улыбку, аккуратные ямочки на щеках. Она выглядит такой счастливой, что облик не портят ни серые тени под глазами, ни бледность лица. Сам взгляд сияет, живой и беспечный. Кажется, вот-вот она сорвет шапку, подкинет в небо, побежит вперед и звонко захохочет. Только на мгновение она остановилась, оглянувшись, и этот миг успел поймать фотограф.

Да, конечно, это тоже вполне укладывается в рамки привычного. Все, кроме одного. Девушка на фотографии, без сомнения, была знакома Кате.

– Это же…. Лиза, – она оторвалась от планшета, – мы в одной школе учились, помню.

– Круто… – только и сказал Рома, – как тесен мир. Ты училась с моей Лизой?

– В разных классах… Она младше на несколько лет. Но жили рядом, считай, на одной улице. Да… А Лиза совсем не изменилась. Потом-то мы уже не виделись почти…

– Дела-а-а… – он, задумавшись, подлил себе в чашку еще кипятка и бросил новый пакетик Майского чая.

Казалось, теперь торопиться некуда. Кате даже расхотелось спать. Пожалуй, завтра она позвонит начальнику и, сославшись на болезнь, останется дома. Даже журналы не будет покупать. Здесь и сейчас, этой ночью, разворачиваются события – покруче любого «жизненного происшествия».

– Какое совпадение! – прощебетала она, – потрясающая случайность, да?

– Случайностей не бывает… Катя, – он потрогал шрам. – Вы учились в одной школе, и сегодня я тебя встретил. Именно в ту неделею, когда многое решается. Ни раньше ни позже. В общем, ты можешь кое-что подсказать? Нужна твоя помощь.

– Конечно, могу! Правда, мы не очень много общались…

– Лиза, какая она?

– То есть… – Катя задумалась. – Ну, такая… такая… умная. Вот.

– Нет, я не про это. Что умная – сам знаю. Какая Лиза была в детстве, что ей нравится больше всего? Мы общаемся уже почти год, но я не всегда ее понимаю. Месяц назад я сделал предложение, и она до сих пор думает.

– До сих пор?!

– При этом уверяет, что я единственный, любит и так далее…

– С ума сойти, – выдохнула Катя. – Бывает же так.

– Есть еще ряд странностей. Но, может быть, я просто что-то не так делаю…

– Скорее всего. Нет девушки, которая бы не мечтала выйти замуж. Впрочем, эта Лиза, действительно, всегда была немного странной.

2

При словах «всегда была немного странной» Рома пожалел, что завел подобный разговор. Кто такая эта Катя, чтобы рассуждать о его любимой девушке? Мало ли кто там что считает!

С Лизой он познакомился, когда подрабатывал охранником в общежитии ВГИКА, было такое время. Он стоял на крыльце с сигаретой. В небе таяли облака, похожие на кофейную пенку, а вокруг разливался весенний свет, такой яркий, что соседний дом напоминал золотую гору. Прищурившись, он погружался в дивное безвременье… В котором толи спелая рожь шумит, толи мед проливается из огромного космического бочонка. Ощущение покоя, неотделимое от легкой, едва уловимой тоски. Неожиданно тоска свернулась, и, когда он открыл глаза – перед ним стояла Лиза.

Это было похоже на знакомство в метро: симпатичных девушек много, но все спешат мимо по своим делам, не обращая никакого внимания. Вероятность встречи бесконечно мала и, чтобы она состоялась, необходим глас Неба, не иначе.

Сейчас бы он не смог точно вспомнить, как она была одета, или кто первый заговорил. Скорее всего, Лиза просто шла мимо – как позже он узнал – приходила в гости к подруге. И, возможно, на ней было приталенное платье в мелкий синий цветок, сапоги на высоких каблуках и белый шарф до самого носа. Именно так она обычно одевалась, то некрасиво, как на базаре в морозный день, закутываясь в шарф, то опуская его на плечи. Волосы она забирала в высокий пучок и, обматывая тонкой лентой, прикалывала искусственный цветок. Примерно к такому образу стремились некоторые творческие девушки в начале 10-х годов 21 века.

Остановившись на крыльце, она порылась в сумке и достала мыльницу, поскольку усмотрела в небе какое-то облако редкой формы. «Щелк» – кадр готов. Видимо, фотография получилась настолько удачной, что девушка засмеялась. Замереть статуей, не разговориться о хорошей погоде и красивых облаках было бы просто не прилично. Тем более, что от золота, потоком стекающего с небес, внутри все растопилось, сердце стало мягким, как воск, из которого можно было вылепить любой сюжет.

Вскоре он устроился работать по специальности в экономический отдел одной престижной компании, и на свою первую зарплату купил Лизе изящный велосипед с плетеной корзинкой впереди. Утром она ездила в институт, а после обеда занималась в библиотеке или ходила по магазинам, не всегда что-то покупая. Как Рома понял позже, ей просто нравилось примерять разную одежду. Вечера они проводили в ботаническом саду, выезжая на велосипедах к далекому заросшему пруду.

– Как все бессмысленно, – сказала Лиза, – вот эта весна, например. Цветут кувшинки, поют соловьи. Но ведь десять тысяч раз так уже было… а сколько будет!

– Лиза, – удивился Рома, – много раз было, а для нас – впервые. Правда?

Потянувшись, она бросила в пруд камешек и ничего не ответила.

В другой раз они оказались в беседке, которую овивал густой плющ. Лил сильный дождь, небо разламывалось на части, точно швыряло вниз каменные глыбы. Некоторые капли проникали в беседку, это была приятная прохлада. Влажная скамейка, густой запах жасмина. Лиза отбросила в сторону шарф и одним движением, легким взмахом руки, распустила волосы. Дождь настиг их в пути, поэтому ее волосы и платье были мокрыми, опьяняюще пахли сосновым лесом, ранней весной, талым снегом. Он, прижав ее к себе, все глубже погружался в этот аромат, и вдруг Лиза резко отстранилась. Стала мрачнее туч, что бушевали в небе, разрывая друг друга в клочья. Такое выражение он заметил впервые. Закусив нижнюю губу, она смотрела в сторону, туда, где ничего, собственно, и не было, кроме темно-зеленой листвы, усеянной мелкими каплями. При этом в глазах ее, казалось, застыл ужас. А спустя всего несколько мгновений крепко обняла, прижимаясь всем телом. Единственное, что понял Рома (в этих вопросах он был очень чуткий) – то, что к чему-то серьезному она сейчас, увы, не готова. И не хочет.

Не была она готова к этому и через несколько месяцев и даже спустя полгода. Напротив, постепенно стала отдаляться. С каждым разом их встречи были все нежнее и одновременно отчужденнее. Это невозможно объяснить рационально. Грустная нежность наполняла взгляд и улыбку, она о чем-то думала, причем мысли эти были, без сомнения, светлыми и спокойными. С удивлением Рома узнал, что между притягательной открытостью любви, когда ты выражаешь свои чувства, называешь все своими именами, и неосознанным влечением, на которое перестают обращать внимание, существует множество оттенков. Теперь она бы уже не допустила той скромной радости, что царила во время грозы в беседке, затерянной среди парка. Они даже перестали ходить за руку; после прощания разбредались каждый в свою сторону, не оглядываясь; изредка писали друг другу письма, а на звонки Лиза чаще всего не отвечала. При этом она искренне радовалась редким встречам (или так только казалось?), об этом свидетельствовали почти неуловимые жесты и теплота, доверительность интонации, которую не сыграешь. Голос исчезал, оставляя свою самую сокровенную основу – шепот. Так все большое и видимое пропадает со временем, но некоторая частица, осевшая в душе, может быть вечной. Например, любовь к другому человеку.

Возможно, в такой форме проявился психологический кризис, связанный с тем, что Лиза окончила последний курс института? Путь во взрослую жизнь открыт. Да, ей уже не семнадцать лет, но ведь и двадцать два года – далеко не старость… Тем более, комиссия высоко оценила ее дипломный сценарий, защита прошла успешно, и один режиссер уже в конце лета предложил выгодный долгосрочный проект.

Рома открылся своим родителям, и они подсказали самый достойный выход из ситуации – сделать своевременное предложение. До сих пор в некоторых семьях существует устаревшее представление о необходимости брака. (Как будто, в галочке все дело!) Скорее всего, здесь именно такой случай. Родители спросили о материальном состоянии невесты, и остались очень недовольны: отец Лизы погиб в Афганистане, а мать работала учительницей в начальных классах, и у них ничего не было, кроме крошечной квартиры на окраине Москвы. Впрочем, решению сына никто не препятствовал. По-настоящему богат тот, кто не боится нищеты. «Хотя, в целом, бедность – близка к пороку, – между прочим заметил отец. Есть люди, которые просто не в силах заработать, вялые, аморфные, А если им перепадет случайно значительная сумма – растратят бездарно и без всякого смысла. А другие тем временем начнут с нуля и достигнут высот. Пока серость рассуждает о несправедливости мироздания, построят свою жизнь…»

Решать важные дела родственники любили в одном из ресторанов на берегу Волги, под негромкий и благозвучный перелив фортепианной мелодии. Хороший повод собраться всем вместе! Заранее планировали встречу, подгадывая время. Это был тот самый период, когда отец возвращался из очередной зарубежной командировки. Бабушка, которая постоянно пропадала на соревнованиях, занимаясь стрельбой из лука, наконец, приезжала домой с одной или двумя бронзовыми медалями (первые места она никогда не занимала) и хвасталась перед прабабушкой и внучками своими достижения. Младший брат-студент волей судьбы также оказывался в Самаре. Все нити сходились в один узелок, и семья, наконец, встречалась. Рома помнил, как именно здесь они отпраздновали его поступление в институт, здесь же, почти под ту же самую дерзкую и слащавую музыку неизвестного композитора, состоялись проводы в армию. Затем он тайно устроился работать охранником, хотел быть, по примеру отца, независимым в решениях, однако долго не протянул, и закончилось, как обычно: используя семейные связи, нашел хорошую работу. Сейчас его мама, усталая женщина с короткой модной стрижкой, похожей на рыцарский шлем, качала на руках младенца. В сорок пять она родила третьего малыша, и с тех пор не расставалась с ним, не доверяя даже опытной няне.

Прабабушка Ромы, которой было уже девяносто, тоже участвовала в разговоре. Она-то и спросила, будто невзначай:

– А как поживает певица, Кристина, кажется? Ой, Вероника… Да-да, подзабыла маленько.

Ответа она, видимо, не ждала, поскольку тут же заснула. Рома ответил, склоняясь к ее уху: «Не знаю… Видимо, все так же…» Ну а как именно, он точно и не мог предположить.

Прабабушка открыла глаза и, оглянувшись, вздохнула:

– В моей молодости в Волге купались. Мы прыгали, разбегаясь с покатого берега, сразу в воду. Теперь я ни за что не решусь нырнуть.

–Ну и зря, – ответила бабушка, та, которая с луком, – обязательно нырни, если хочется. На прошлых выходных мне торжественно вручили бронзовую медаль. А мне уж семьдесят лет, матушка. Вот так.

3

Тем временем Катя плавала в своих воспоминаниях. Именно «плавала», в самом печальном значении этого слова, поскольку ничего конкретного вспомнить не получалось, а какие-то обрывочные впечатления от случайных встреч нарядить в слова оказалось не так уж и просто. Не залитое в форму слова впечатление растеклось по древу, оставалось загадочным и недоступным.

– Ну, отлично! – завершил ее недолгий рассказ Рома, – итак, ты говоришь, они живут с мамой в маленькой квартире. Спасибо, я догадывался.

–А чтобы понравится девушке, – тянула время Катя, – нужно дарить цветы.

– Какие?

– Разные. Чем больше, тем лучше. Может быть… Ты прости за прямоту. Но, может быть, она любит кого другого?

– Есть подозрение… Это в точку, да, – тут же отреагировал Рома.

– Осталось выяснять, кого именно, и его ликвидировать.

– Что-о-о? – Рома чуть не подавился кусочком печенья, – ничего себе совет! А в тюрьму потом загреметь, это ничего, да?

– Так тебе же не впервой, – хитро улыбнулась Катя, – сам говорил.

– Ну, товарищ начальник, вас не проведешь. Все под учетом… Много воробьев словили в клетку!

– На память не жалуюсь, – скромно опустив глаза, она вздохнула, – но лучше бы иногда ее отшибало. Проснулся – и все счистого листа.

– Это почему же?

–Так… – уклончиво ответила Катя, и они дружно рассмеялись.

Удивительно, с этой девушкой он знаком всего полчаса, и одновременно чувствует себя свободно, как со старым другом. Она принадлежит к такому редкому типу людей, на которых посмотришь, и сразу понимаешь: доверять можно. В них отсутствует второе дно, тот самый глухой омут, в котором плодятся химеры. Улыбка – это всегда улыбка, а не шаткий мостик над страшной пропастью. А васильковые глаза не хранят и капли той самой бездны, по которой поэты сходят с ума, кончая жизнь самоубийством.

– Ну а ты-то здесь какими судьбами? – спросил напоследок Рома, – а то все обо мне да обо мне. Совсем загрузил своими проблемами…

– Вероника просила пожить. Поливать цветы, кормить кошку. Я только рада. Домой ехать не хочется, а, видимо, придется. Со своим парнем рассталась. Как жить дальше, ума не приложу, – задумчиво произнесла Катя, раскрывая все свои карты.

– Наступит Новый год, и вы помиритесь.

– Нет и нет! Не та ситуация. Не говори, о чем не знаешь…

– Значит, будешь тусить пока здесь. Гладить кошку по шерстке и целовать носик. Тоже неплохо, и кошке повезло.

– Повезло, ага… Если бы еще знать, где она, эта кошка.

– То есть?

– Запропастилась куда-то, найти не могу…

– А вот это уже плохо. Непорядок, – Рома встал, – как же мы тут сидим с тобой, чай пьем, а кошка Вероники где-то пропадает.

– Да звала ее, звала! – побежала Катя следом, – кис-кис-кис…

И они стали искать кошку. «Вот это мужчина, – размышляла тем временем Катя, – какую-то Мурку ищет, а про собственную дочку забыл. Еще бы шпица завел, и нянчился с ним». Теперь, наконец-то, разрозненные фрагменты мозаики сложились в одно целое. Он, видимо, виноват перед Вероникой, но при этом отрицает всякую связь с ней. Это может означать только одно: между ними, действительно, было что-то серьезное, но ради новой девушки, он пытается все забыть. Однако достичь состояния блаженной свободы оказалось не так-то просто, и, после ряда неудач с Лизой, он принимает решение встретиться с Вероникой, заплатить алименты и, тем самым, очистить свою совесть. Вероника пока не знает, что у Ромы новая девушка, именно поэтому она представляет его как «друга детства» и предлагает угостить чашечкой чая. Смутно бедняжка надеется, что он вернулся к ней навсегда, и дочка, наконец, обретет отца. Увы! Какая насмешка судьбы! Этим надеждам не дано исполниться… Черный пазл под названием «тюрьма» пока не имеет постоянного места, однако к созданной картине его можно прикрепить с любого бока. Существенное вкрапление в образ. Неприятный, в целом, человек. Двойственный, скользкий, порочный.

Теперь из себя что-то еще строит… Катя молча наблюдала, как Рома залез под кровать, собрал на себя всю пыль. Затем проверил верх шкафа, выглянул на балкон, отодвинул этажерку, всю заставленную безделушками. Кошки нигде не было. Одна из статуэток, фарфоровая балерина, качнувшись, вытянула носок и скользнула вниз. Рассыпалась с тихим звоном в безликую горстку стекла.

4

– Гром и молния, – кричал начальник отдела, – вы все сговорились! Наверное, чтобы шеф фирмы меня уволил, типун на язык! Одна не может, у другой рожает подруга, третья сломала ногу, четвертая…Нет и нет! Слышать ничего не хочу. Я бы сам сегодня был на телефоне и заменил всех вас, недотяп. А потом бы уволил, да! Если бы не одно НО.

Повисла пауза.

– Я только что сломал ногу, лежу на асфальте посреди дороги, и у меня сейчас рожает жена.

– Как же так, Павел Викторович?

– Бежал в роддом и упал.

– Ой, что же делать?

– Ничего, все в порядке. Такси уже вызвал. Поджидаю… Снег мягкий, очень уютно.

– Буду сегодня, обязательно, – ответила Катя, – выздоравливаете.

Она отключила трубку и, немного посмеявшись над нелепостью ситуации (представился начальник, возлежащий на асфальте, все такой же солидный и важный, как за столом в кабинете) помчалась собираться на работу. Даже при самом быстром темпе это должно было занять не менее двух часов. Ведь нельзя идти в офис с грязными волосами, правда? Плюс укладка. Покраска ногтей в цвет апрельской зари. И куча других мелочей, известных только настоящим женщинам.

Конечно, можно было бы собраться и быстрее, например, за полтора часа, но темп существенно замедляла недавняя душевная травма. Как ни крути, расставание – это всегда боль. Даже в том случае, когда отношения давно стали никакими и только угнетали своей нелепостью, как искусственная культяпка на теле здорового человека. Про неудавшуюся мечту кричал каждый предмет, который она доставала из сумки. Эту расческу она купила в универсаме, где искала подарок для Вадима на день всех влюбленных. Выбросить надо расческу, да. Именно ею она поправляла волосы, собираясь на свидание. А эти бусы… О-о, лучше бы их не видеть! С платьями дела обстоят еще сложнее. Почти всю одежду она оставила в квартире Вадима, ее еще предстоит забрать сегодня-завтра. А вместе с ними и всю отрицательную энергию воспоминаний. Пока же добивает своим видом вот эта мини-юбка и майка в арбузную полосочку. Нет, конечно же, на работу она так не собирается идти, смотреть на эту майку не может. Когда-то давно они с Вадимом сидели на террасе дачного домика и ели арбуз. Теперь ничего этого не будет. Никогда. Но и от строгих брюк с белой рубашкой тошнит…

На эти два часа можно спокойно оставить героиню. Пока она собирается, ничего нового не произойдет. Как вы уже, наверное, поняли, шторку отодвигать Катя не стала, чтобы не видеть лишний раз цветы, которые не дарил Вадим. Что и говорить! Расставаться тяжело, это все равно, что содрать бинт, присохший к глубокой ране, которая образовалась за долгие годы совместной жизни. Без шуток. Это так. Особенно, для впечатлительных, чутких и нежных женщин.

5

Тем временем Лиза слушала рассказ Ромки об удивительном знакомстве с некой ее одноклассницей, точнее, одношкольницей. Но, сколько бы он ни пытался описать внешность Кати, вспомнить не получалось. Не помогла даже та информация, что их дома находились, судя по всему, на одной улице.

– Понимаешь, наша улица очень длинная, – сказала, наконец, Лиза, потягиваясь (она еще лежала в постели, прижимая трубку к уху) – но ты прямо заинтриговал. А знаешь что? Пригласи ее куда-нибудь. Давайте все вместе погуляем, зайдем на выставку. Хоть завтра.

– Все вместе? – озадачился Рома, – вообще-то мы хотели вдвоем побродить…

–Ну, вдвоем мы всегда успеем. Я позову еще Максика.

Так и тянуло ответить «это с Максиком ты всегда успеешь», но сердиться не хотелось, бездарный очкарик с курса Лизы вызывал лишь жалость. Высокий и тщедушный, одежда на нем висела слишком свободно, как на шесте, обращаясь в бесформенную накидку привидения. Да еще огромные очки на пол лица и жидкая козлиная бородка серого оттенка. Он постоянно слушал в наушниках тяжелый рок, тайно писал садистские стихи и ждал конца света. С этим вырождением Лиза время от времени общалась, и это было по-настоящему отвратительно. Рома мог бы движением одного пальца его прикончить. Только повода пока не находилось. Максик вел себя очень скромно, в компаниях был услужлив и молчалив. Иногда скорбным, будто придавленным, голосом жаловался на несовершенство окружающего мира, мизерную стипендию, которой хватало лишь на корм коту, тесноту в вагонах метро и слишком теплую для зимы погоду. Об такого нытика руки не очень-то хочется пачкать. Ему шел уже тридцатый год, и он все еще жил со своей мамой, на полном ее содержании. Как утверждала Лиза, на курсе с ним никто не дружил. Только посмеивались над его костюмом и обсуждали, когда же он купит себе новые ботинки. Максик казался одиноким, никому ненужным, оэтому она и села с ним за один стол. Рома пытался объяснить, что жалость – плохой фундамент не только для любви, но и для дружбы. Но она не поняла. Либо не захотела понять.

Как бы то ни было, приходилось мириться с существованием Максика, что было не только грустно, но и смешно, и абсурдно. Рома был уверен, что рано или поздно этот хмырь обязательно совершит какую-либо гадость. Например, напишет маркером очередное мерзкое стихотворение на стене Лизиного подъезда, или заявится на праздник с сумкой, полной дохлых крыс. От такого можно ждать все, что угодно!

– Пожалуйста, давай не будем сейчас, – попросила Лиза, – ты хочешь, чтобы я жила в четырех стенах и ни с кем не общалась?

– Разве нам скучно вдвоем?

– Да, нет.

Отключив телефон, Лиза некоторое время лежала в кровати с книгой Маркеса. Сегодня никуда можно не торопиться, три выходных подряд, ближайшая работа лишь после праздников. Утренний свет разливается по комнате, окутывая каждый предмет серебристым мерцанием.

Вчера ночью она каталась на коньках в парке Горького, не смотря на теплую погоду, искусственный лед все еще держался. Из динамиков рвалась скучная музыка, певица стенала о потерянном рае, ее голос осыпался искрами чужих планет, что исчезают под утро. В тусклом небе остаются лишь грязные разводы, и солнце, разорвав пелену туч, медленно рождается в мир живых. Больно и тяжело. На месте разрыва всегда выступает кровь. Край неба окрашивается в розовый, и вот уже первый прохожий спешит на работу…

Лиза легко кружилась по льду, чувствовала, как тело становится все более невесомым и послушным, выходит в иное измерение; как глубоко внутри, под сердцем, скапливается жар и, прорываясь огнем, будто втягивает в стремительный водоворот, заставляя двигаться все быстрее и быстрее. Уф, жарко. Она затормозила, сдернула шапку и прижала ее к лицу. Прохлада дождевых капель… Оказывается, давно крапает тихий дождь и на месте катка уже образовалось светло-голубое озеро. Никого больше нет, только золотые слитки фонарей неподвижно застыли в темном воздухе. Лиза подпрыгнула и, вытянув носок, сделала еще несколько поворотов. Да, лед стал мягким, коньки проваливались и не скользили.

Пройдет лет пять. Может быть, десять или сорок, что не так уж и важно, поскольку все наше прошлое, каким бы протяженным оно не было – укладывается в одну единственную минуту, не больше. И жизнь, вновь обернувшись зерном, упадет в землю. Ветер исполнит свою победную песню, и расцветут незабудки в лесу.

Лиза встала, вскипятила воду и, дожидаясь пока заварится чай с корицей, протерла тряпкой коньки. Их лезвия немного затупились, но нет необходимости нести мастеру для заточки. Возможно, коньки возьмет кто-то из подруг, а может быть, они так и останутся лежать в кладовке, а со временем плавно и скорбно переместятся в мусорный контейнер. В детстве Лиза немного занималась фигурным катанием, с тех пор прошло много лет, гибкость и навыки давно утратились. Сейчас она на льду, как слон. Что не исключает, впрочем, удовольствия. Свежий вкус ветра на губах, точно поцелуй неба. Скольжение по обочине мироздания. Стеклянная корочка льда, испещренная голубыми нитями, что тянутся за коньками и совершенно ровная поверхность там, впереди, в белом сиянии солнца. Если бы можно было собрать все следы, отпечатки пальцев на стекле в автобусе, когда она, стирая перчаткой мутный слой влаги, выводила надпись «Рома + Лиза», все шаги и встречи – в один клубок. Не истраченный, не запутанный? Невозможно. Но и сейчас судьба еще не растрачена до конца, множество томительных и прекрасных минут, расплывшись, манят в таинственных снах своей близостью. Лизе были не знакомы поэтические метания Байрона и преждевременная старость души. Ей казалось, что радость проникает в каждую, даже самую отдаленную, область жизни. Что ни возьми. Если подумать, декабрьский дождь по-своему прекрасен. Он стучит в стекло, будто играет на музыкальном инструменте. У него холодные жесткие пальцы, еще немного, и они станут белой пряжей, снежными бабочками, парящими в силках мороза. Сейчас на кухне остывает чай с палочкой корицы. Лиза переодевается. Натягивая майку, с удивлением замечает, как постепенно, с каждым днем все более, грудь наливается силой. Еще недавно она была незаметной и легкой, как у подростка. Так, созревая, тело приближается к своему совершенству. Даже кожа стала белее, чем раньше, голос звонче.

Хочется, ни теряя ни минуты, взять все, что есть у тебя и, приподняв на ладонях, ступить в белые просторы. Принести в дар. Золотые ворота сомкнутся за спиной. Ну а связки нитей, брошенные за спиной, следы от встреч и коньков, случайных слов и незавершенных дел, сначала будут тускло мерцать на пути. Вскоре выпадет снег, стирая неровности. А потом растает. И все забудется. Исчезнет в дымке нового дня.

6

Ровно в десять часов тридцать одну минуту Катя была в полной готовности. Теперь ее было не узнать! Стильные джинсы, заправленные в сапоги. Легкий полушубок на круглых пуговицах с оранжевым воротником. Густые волосы отливали сиянием спелой пшеницы, что колышется на ветру в знойном воздухе августа. Вся эта груда кудрей в романтическом беспорядке спускалась до талии. На самом деле, конечно, беспорядок был тщательно спланирован, Катенька умело определила точное место каждой кудряшки, просчитала, как расположить, чтобы подчеркнуть профиль, чуть округлить высокий лоб, закрыть ухо, но не полностью, а так, чтобы просвечивала золотая сережка с крохотным изумрудом посередине. Оттенок розовой помады идеально подходил к браслету на запястье, а тонкие каблуки на сапогах – цвету и толщине ремешка, обхватившего бедра. Образ дополняла маленькая белая сумочка. Сколько всего в нее удалось вместить. Не только телефон и зеркальце с расческой, но еще и Альпен Гольд к чаю, кирпич популярного романа Харпер Ли, сменные туфли-балетки, горбушка ржаного хлеба, завернутая в пакет, для голубей, плеер, кожаная визитница, мягкий Вини-Пух с бочонком меда – на счастье. Сумка трещала по швам, но пока держалась. Некоторое время Катя думала, стоит ли одевать шапку. Вроде бы на улице тепло. Но кто знает, что будет вечером? Ладно. Секундочку… И компромисс был найден. Правда, для того, чтобы застегнуть молнию, сумочку пришлось прижать коленом к стене и, собравшись с силами, потянуть бегунок. Та-а-к… р-р-раз! И еще р-р-раз! Готово. Теперь можно идти.

Катюша последний раз взглянула в зеркало. И осталась довольна. Она выглядела естественно и мило. Никто бы даже не догадался, сколько сил и времени вложено, чтобы достичь этого непринужденного очарования.

Не смотря на легкую тоску по разрушенной семейной жизни (наверное, так начинается депрессия), настроение у Кати было хорошее. Правда, она не успела утром почитать сонник, чтобы узнать: к чему сняться твои бывшие на белом коне? Возможно, к новым встречам. Ведь именно после такого сна в гости пришел загадочный Рома. И все-таки этот момент надо уточнить.

Она вышла на крыльцо и, не успев ни о чем подумать, проехалась – у-а-а-а – ших-ших, от крыльца по серой ленте вчерашнего ручья. Потом ступила на асфальт. Сделала неровный шаг, один-второй… и аккуратно растянулась прямо под окнами собственного дома. Сумочка, подпрыгнув, отлетела в одну сторону, а перчатки в другую.

Всего за одно утро город преобразился и стал стеклянным. Солнце играло в окнах многоэтажек, мягко золотились стеклянные веточки стеклянных кустов, а дорога была такой гладкой, что если провести по ней рукой, смахнув налетевшую пыль, можно смотреться как в зеркало. Вот это да. Мороз больно ущипнул за щеку. Раскинув руки, первоклассники весело ехали на новогодние елки, а ловкие старушки – в пенсионный фонд, используя клюшку как дополнительный мотор. И только Катя оставалась лежать. Так вот сразу придти в себя не получалось. Было не столько больно, сколько обидно. Не самое удачное начало рабочего дня! Более того, резко захотелось спать. А в сумочке, что отъехала метров на десять, тем временем звонил телефон.

7

У каждого есть свои сокровенные воспоминания, наполненные внутренней музыкой. Так Лизе запомнилось, как в детстве она гостила у бабушки в Серпухове. Ночами читала старинные книги, которые лежали в шкафу. В них были описаны молчаливые люди, жившие в пустыне, где только львы изредка пробегут, взрывая лапами сухой песок. Старцы годами молились в глубоких пещерах. Красивые девушки, казненные в семнадцать лет, но так и не исполнившие желаний римского диктатора. Сила их веры притягивала и страшила одновременно. Приковывала своей далекой недостижимостью. По вечерам Лиза часами бродила по улицам города с соседкой Зоей.

Постепенно перемещаясь в иное, прежде неведомое, измерение, они забывали дорогу домой. Сапоги уже давно промокли и пирожки, купленные на последнюю карманную мелочь, закончились, а возвращаться все не хотелось. Иногда они выходили к вокзалу и смотрели, как мимо проносятся поезда; издав протяжный гудок, навсегда исчезают в непроницаемой вечерней темноте. На другой стороне от железной дороги в бревенчатых домах загорался свет, а из некоторых труб поднимался густой дым. Можно было предположить, что хозяева сидят перед самоваром и пьют крепкий, душистый чай, а их дети играют на коврике, болтая золотистым фантиком на ниточке перед носом серого Барсика. Мирный вечер перерастет в кроткую ночь, где лодочка месяца будет скользить над крышами, и далекие звезды тихо сиять.

Они спускались погреться в переход, и там их встречала музыка, задыхающийся бой гитары. «Есть только миг» – громко пел, чуть откинув голову, дивной красоты мальчик лет пятнадцати. Его светлые волосы, беспорядочные космы оттенка выцветшей травы, обрамляли узкое лицо с выразительными серыми глазами, которые странно блестели, когда он садился передохнуть на ступени, будто вспрыснутые лаком. Он ходил в черном свитере крупной вязки, которая только подчеркивала бледность и худобу, потертых джинсах и кроссовках – всегда, в любую погоду, и в жару, и в мороз. В раскинутом чехле гитары непременно сияло несколько монет; более крупные купюры он, торопливо смяв, засовывал в карманы, а затем покупал на них газировку, связку бананов и сигареты. Спустя некоторое время мальчик исчез. Возможно, его убили. Дело в том, что ближе к весне в сугробе, недалеко от перехода, сотрудники милиции обнаружили чье-то тело, об этом с упоением на большой перемене рассказывали одноклассники Зои. А, может быть, он просто уехал, сел на случайную электричку да умчался в Москву.

Подруги уже спешили по пустынным улицам домой, а голос неизвестного гитариста продолжал звенеть, точно птица, которая пытается, но никак не может взлететь.

Так все и смешалось в один вихрь… Древние века, пустыни, святые люди, тела которых даже после смерти оставались нетленными. Они и сейчас были живы. Живее многих. Ходили невидимо где-то совсем рядом. Дышали за спиной. А «прекрасный миг» настоящего распадался сухими песчинками, рассеивался без остатка на ветру… Так, словно кто-то слепил из влажного песка случайный комок и швырнул его об стену.

8

Отряхнувшись, Катя осторожно пошла в сторону метро. На правую ногу было больно наступать, а бок сумочки теперь портила огромная вмятина, похожая на лунку, которую выкапывает садовник, сажая персиковое дерево.

– Ну чего там… – звучал тем временем в телефонной трубке бодрый голос одноклассницы Марины, – пойдем сегодня вечером в кафешку, м?

– Какую… – глотая слезы, спросила Катя.

– В «Шоколадницу» на Чеховской.

– Не знаю… не знаю…Мне еще вещи надо от Вадима забрать. Кто бы помог…

– Ну-у-у, – расстроилась Марина, – решайся скорей. Не хочешь на Чеховскую, можно на Лубянке. Поболтаем, хоть.

Стеклянные улицы отражались в хрустальном блеске стеклянных домов, и небо было таким же: казалось, что по нему можно скользить. На лестнице, ведущей в подземный переход, Катюша вновь чуть не подвернула ногу, благо, успела схватиться за перилла, а парень, что оказался рядом, вовремя протянул руку. «Напялят каблуки, а после шандарахаются – недовольно просипела старушка в бежевом пальто и такой же бежевой шляпке, украшенном черным бантом, – такая вот молодежь пошла».

«Я же не знала, что сегодня так скользко», – собиралась ответить Катя, но, конечно, промолчала. Тем более, что старушка тут же исчезла, растворилась в толпе, а вот услужливый парень слишком уж крепко держал ее за руку, помогая спускаться.

– Не хочешь сегодня вечером сходить в кино? – спросил он напоследок, – меня, кстати, Александром зовут.

– Ну уж нет! – Катя резко выдернула ладонь, отодвигаясь, – Александр.

– Саша. Можно и просто – Сашок, – проговорил он, как-то натянуто улыбнувшись.

Ей никогда не нравились слабохарактерные парни. Мямлы, лишенные даже намека на брутальность. Рядом с такими чувствуешь себя неуютно, точно под небом во время дождя. Впрочем, у этого типа неуверенность смешана с наглостью, да еще какой.

Оказавшись внизу, Катя быстро, почти бегом, зацокала к эскалатору, хорошо, что билет приготовила заранее: удалось оперативно скрыться и вовремя заскочить в поезд. Как только двери поезда соединились, Катюша тут же легкомысленно забыла о неприятной встрече на лестнице. Она нисколько не сожалела о разрушенных планетах и взорванных городах. Более того, на повестке стояли другие, более срочные, дела: проявив чудеса прыткости, она успела занять свободное место прямо перед носом лысыватого мужчины. Вот тебе и плюс крохотной сумочки по сравнению с пузатым портфелем, что замедляет ход. Прислонилась к мягкой спинке, закрыла глаза. Улыбнулась. После ряда неудач день, несомненно, начинал задаваться.

В то скользкое утро Катя благополучно добралась до офиса и, поздоровавшись с коллегами, уже ставила сумочку на стол, как вновь зазвонил телефон. В помещении разговаривать на личные темы считалось опасным, слишком много лишних ушей, поэтому она схватила телефон и выскочила в коридор. Для подстраховки забежала в туалет и включила воду. Это звонил Вадим.

– Слушай, ты, – сказал он без всякого предисловия, – забирай свои шманатки. Сегодня же, а то выброшу. Меня достали твои тюбики и платья. Разбросала везде. Дура.

– Что-о-о?!

– А ничего. – И он отключился.

Дрожащими пальцами Катя ткнула «вызов» и тут же выпалила в пустоту, что образовалась после третьего гудка.

– Не везде! А в шкафу и ванной. На полочке. И не смей их трогать.

– Сегодня. Или я выброшу. Нафиг, все спущу в унитаз.

В трубке посыпались частые монеты.

От такой перспективы у Кати перехватило дыхание, она прижалась к стене. Хотелось обратиться в шпаклевку, что ровным слоем лежит на сером и холодном бетоне… И больше ничего не существует. Стена. Прозрачные границы между людьми. Каждый ходит, словно под колпаком, ничего не видит и не слышит. Только подумать, чем ему помешали флакончики духов и шампунь, синие французское платье, похожее на удлиненную рубашку, с белым бантиком под воротником?

Дернулась ручка, кто-то кашлянул за дверью.

Хватило сил не разрыдаться, хладнокровно приподнять задвижку и выйти в коридор, все такой же красивой и спокойной, разве что, чуть более бледной, чем обычно. М-да… встречу с одноклассницей вновь придется отложить… Сколько не собирайся, не готовься к расставанию, не мечтай об этом, все равно, происходит это неожиданно, будто с неба падает молоток. И вечно так: что-нибудь да забудешь. От грустных размышлений могла избавить только работа, предстояло позвонить всем, кто оставил заявки, а также сверить таблицу заказов. На некоторое время она переступила в пространство белых листов и голосов, обитающих в трубке без тела. Уже давно все разговоры с незнакомыми людьми ей представлялись в виде змеек, что сворачиваются на дне цилиндра и послушно поднимаются, раздувая жабры, стоит только сказать «алле». Примерно после сотого «але» Катя поняла, что не будет забирать вещи от Вадима. На душе стало легко и так свободно, будто после сильного весеннего дождя, что прошелся по улицам и разом смыл всю мерзость последнего, грязного снега.

В обеденный перерыв Катя успела сбегать в киоск и купить журнал «Жизненные происшествия». Дома обрели цвет спелого персика, а встречные люди улыбались.

9

Под ногами что-то всколыхнулось, а затем нырнуло в дряблую темень кустов. Жидкие сливки фонарей с трудом разбавляли черноту подворотни.

– От-ть… – Рома остановился.

За кустами образовались две яркие зеленые точки. Кошка.

Рома осторожно подкрался и уже в следующее мгновение держал, стараясь не прижимать к себе, огромного рыжего кота.

– Мяу! – возопил кот. Видимо, это был какой-то уличный бродяга, об этом свидетельствовали колючие усы, слишком твердые подушечки лап, и простуженный голос, в котором, впрочем, угадывались и ноты оперного баса.

– Брысь, – великодушно согласился Рома и отпустил кота, – мы ошиблись.

Но кот, видимо, так не считал. Он недоверчиво посмотрел на своего похитителя и, подняв хвост трубой, побежал рядом.

– Брысь, брысь…

«Какое брысь, ты чего, хозяин, – кажется, говорил весь вид рыжего басиста, – кто ошибся-то? Это я и есть. Тот самый кот».

– Ты – не «тот самый» ! – на языке жестов пояснил Рома.

– Ну, а почему ты так решил? – не сдавался котяра, – где доказательства?

Из-за крыш выглянула полная луна, и сразу стало светлее, будто кто-то перемешал ложечкой кофе с молоком. Действительно, а где доказательства?

– «Тот самый» кот – должен знать дорогу к своему дому! – вышел из ситуации Рома.

– Не спорю, ох не спорю, – и кот уверенно побежал вперед, изредка оглядываясь. «Вроде как ведет меня!» – изумился Рома и пошел следом.

Путь был долгим и мокрым, сквозь лужи, вода для которых сочилась из туч, и метель, что вязла под ногами; гораздо приятнее провести это время в теплой квартире Вероники.

Меж тем Катя, вернувшись с работы, поужинала, приняла душ и теперь, устроившись в кресле с томиком Харпер Ли, пыталась приступить к чтению. Заодно просмотрела журнал «Жизненные происшествия». Все истории оказались удивительно бледными и невыразительными. Счастливые любовники, квадраты и многогранники, чужое наследство, крушения самолетов и судьбы двойняшек, которые сорок лет искали друг друга в огромном городе.

На улице опять моросил дождик. Капли мягко ударялись в окно, создавая ритмическое колыхание аргентинской колыбельной. Перед тем как лечь спать, она выпила чашку зеленого чая с плиточкой молочного шоколада. Мм… как вкусно. Незаметно съела еще несколько ломтиков. Сладкая вязкость, растекаясь внутри, коснулась сердца, и сразу стало так тепло, что захотелось петь и танцевать без причины. Однако дождь все баюкал, тихо гудели над городом провода, и ровно в десять часов, как и положено по расписанию, Катюша заснула. В одиннадцать ночи пришла смс-ка от Марины с предложением встретиться завтра в «Му-му» и, наконец, поболтать от души, а ближе к двенадцати – раздался стук в дверь.

10

Первое время Лиза часто вспоминала этого мальчика. Несколько раз она даже специально спускалась в переход, но его не было. Только поезда глухо шумели. И как-то раз, в монотонном стуке колес, она явственно уловила голос, который без слов только ритмом – что кружил, срывая всевозможные преграды своей радостью и печалью неизвестных дорог – пропел: жизнь чудесна, и она ждет, ждет, ждет. Каждое «ждет» падало точной каплей. После были долгие осенние сырые вечера, снежные зимы и цветущие летние луга. Лиза ездила на море, любовалась видом, что открывается с высоких крымских гор. Усевшись на край обрыва, считала звезды, и волны пели свою вечную колыбельную.

Мир был так прекрасен, что хотелось плакать. Особенно, когда она видела, как лучи рассвета ложатся на мостовую и соседние дома, вспыхивая, окрашиваются в бледно-розовый, или как цветет под окном каштан, роняя белые лепестки. Лиза пыталась записать свои ощущения, но не всегда получалось. Впрочем, она никому и не показывала. Даже Роме. Самое страшное, что в этой красоте таилась червоточина. Томный яд разложения, струясь невидимыми потоками, присутствовал во всем. И в тихой улыбке спящего ребенка, и в полевых, еще не сорванных, цветах…

11

Катя уже не удивилась, когда темные сумерки сна вдруг свернулись и посыпались упругими мячиками стука. Можно было даже не смотреть в глазок, и сразу открывать дверь. За порогом стоял Рома, а рядом – огромный рыжий кот с глазами апельсинового цвета.

– Вот, тот самый! – без всякого приветствия тут же объявил Роман. – Между прочим, его зовут Апрель.

– Э-э… а ты… уверен? – Все это было слишком странно, если не сказать больше – абсурдно.

Вместо хоть какого-то вразумительного ответа и пояснения, кот шагнул в квартиру и побежал на кухню проверить миску.

– Покорми лучше бедолагу! У них же нет паспортов, верно? Значит, тот самый. И он нашел свой путь…

– Его вела сила любви, – неожиданно сказала Катя и сама удивилась своим словам.

– Возможно.

Только тут она осознала, что стоит в одной длинной футболке и босиком перед чужим, почти незнакомым, человеком, возможно, преступником, недавно вернувшимся из тюрьмы, смотрит ему в глаза, улыбается, как последняя дурочка. А он, сдерживая ответную улыбку, тоже никуда не торопится, и крупные снежинки таят на его ресницах.

– Спасибо, что котика спас, – добавила Катя и чуть не расплакалась.

– Да не за что…

Эта пастораль могла бы продолжаться очень долго, если бы на кухне не раздался сначала треск, а затем звон.

Кот по имени Апрель явно был возмущен, что к его приходу так скверно подготовились. Пустая миска. Ни воды тебе, ни питания. Вот и пришлось разбить тарелку, пока пробирался к кастрюле. Однако и вожделенная кастрюля оказалась пустой. Один запах.

– Тихо-тихо, – порхала по кухне Катя, – сейчас найду сухой корм… Где-то он был.

Странно как-то – накормить кота, но ничем не угостить его спасителя. Заодно Катюша отварила сардельки, разогрела макароны, достала пряники с черносливом, заварила чай «Молочный улун» и… ночной пир начался. Каждому было что вспомнить и отметить. Апрель праздновал свое возвращение, Катя – избавление от тягостного прошлого, фальшивых отношений, прогнивших насквозь (Теперь, только вперед! Только настоящее!), ну а Рома – долгожданную встречу с любимой девушкой. Наконец-то Лиза изменилась, это произошло неожиданно, но очень естественно.

– Если честно, я уже не ожидал, что будет по-иному, – помолчав, сказал он. – Наверное, и твои советы помогли. И то, что к Веронике съездил… попытался съездить.

– Правда?

– Да. Наконец, познакомился с мамой Лизы.

Их квартира на окраине Москвы оказалась маленькой, но очень уютной. Кругом книги, белое пианино, заставленное разными поделками из бисера. В комнате Лизы, за круглым столом, они смотрели старые фотоальбомы. Еще запомнились цветы, лиана, бегущая по стене. На кремовых шторах были вышиты птицы с розовыми, широко распахнутыми крыльями…

Все как во сне… Шутки, пирог. Тонкие пальцы Лизы, блеск ее распущенных волос, когда она склоняет голову. Тихонько, пока никто не слышит, мама поделилась, что давно, очень давно ждала. И так рада!

Он представлял маму Лизы сухой и грустной, в бесформенном длинном платье. Боялся встретиться с черствой богомольностью и равнодушной отрешенностью от всего свежего, настоящего. А в реальности оказалось все по-иному. Даже икон в доме было не слишком много. Они стояли на полках, и золотистые нимбы походили на тонкую луну, что плывет из темноты мироздания, освещая путь.

– Иконы…. – удивилась Катя, – они что, еще и в Бога верят?

– Да… Этого я и боялся, если честно, когда познакомился с Лизой. Фанатизма.

– Во дают… Это во времена научного прогресса! Когда уже доказано, что земля, например, круглая, а не на слонах. Хотя с другой стороны… Ну, что-то там есть, я думаю. Правда? Что-то есть… – она осторожно посмотрела на Рому. Он не смеялся над ней, как ее родные, когда она однажды заговорила о загробной жизни. Тема тут же была закрыта. «Девочка! Смерть – это конец, – мужественно констатировала бабушка, – тебя положат в гроб и тело сгниет. Поэтому живи и радуйся, пока молодая! Выше нос. Ха-ха-ха!»

–Что-то есть, – увереннее произнесла Катя, – такое. Душа, может?

– Несомненно, – согласился Рома.

На некоторое время они замолчали. Стало слышно, как медленно и необратимо настенные часы, выстукивают секунды, да сыто мурлыкает довольный Апрель.

– Нет, Лиза верит, но не до фанатизма… – он говорил медленно, словно мыслил вслух, – что очень важно. Как-то раз был постный день, и Лиза захотела шоколадку. Я думал, она откажется. Раз пост… Нет, оказывается, можно шоколадку. Но… без молока.

– Горький шоколад?

– Да. Мне было весело. Так ведь можно найти и торт без молока. И заменитель мяса. Жизнь налаживалась. Однако… такой шоколадки в магазине не оказалось. Мы пошли в следующий. Потом еще в один. Читали состав. Каждый производитель, будто насмехаясь, добавлял хоть что-нибудь да лишнее. Здесь – «молочный жир», там – «яичный белок». Как-то незаметно от шоколада мы перешли на спор о смысле жизни. Я утверждал, что она следует формальным законам, мертвым буквам. Кажется такой религиозной, а на самом деле ищет обходные пути. Конечно, я просто шутил, подзадоривал. Но она не поняла. И мы поругались. Первый раз.

– А потом?

– Помирились, и больше никогда не вспоминали… Но с тех пор я немного боялся. Религия – это сеть, которая опутывает человека. Зачем лишний груз и все эти правила, когда Бог так близко от тебя… стоит только заговорить…

–Да-да! И у меня такое чувство бывает. Расскажи, как ты попал в тюрьму?

– Интересно?

– Очень!

–Тогда разочарую… Я не сидел в тюрьме. Не сидел, хотя по моей вине погиб человек.

Катя чуть не выронила чашку и, вздрогнув, отодвинулась подальше. Ей сразу стало зябко и одиноко. Только что душевно говорили о смысле жизни, о смерти, и прочих – почти не существующих в реальности явлениях – и тут… такое откровение. Какая дикость.

– Кто погиб?

– Муж Вероники. Это было несколько лет назад. Я звал их на речку, на рыбалку. Вероника не могла поехать, а я настаивал. У них недавно родилась дочка. Однако… мужик ты или нет, чтобы всегда дома сидеть?! И тут Кирилл согласился. Мы обещали вернуться к ночи домой, после выходных, а когда ехали обратно, то… попали в страшную аварию. Да, встречная фура, с которой мы столкнулись, мчалась на дикой скорости. Да, без всяких правил. Но все-таки, мне кажется… я уверен, это можно было бы отскочить… Много раз прокручивал тот эпизод, когда уже было поздно. Поздно навсегда. С одной стороны, все произошло очень быстро. Словно земля огромной спичкой чиркнулась о звезды и вспыхнула. Но… Тот миг, когда нас выбросило с дороги, был бесконечно долгим. Потом стало темно. Кирилл погиб на месте. А я… отделался одним единственным шрамом. С тех пор я не сажусь за руль. И… ни разу не навестил Веронику.

Так черный пазл по имени «тюрьма» все-таки нашел себе место. Правда, очень своеобразное, однако не менее зловещее.

– Теперь я поняла… многое. Ужасно… Ты хотя бы первое время навещал. Помогал.

– Не находил в себе сил и мужества.

– Ужасно… – повторила Катя.

– Знаю. Поэтому хотелось навсегда забыть. Просто вычеркнуть из памяти. А вот видишь – не удалось. Трудности на пустом месте не возникают!

– Теперь у тебя все наладилось с Лизой, и вы будете счастливы, – голос Кати почему-то дрожал.

Рома же продолжил ее мысль вполне весело и непринужденно:

– И тебе не грустить! Улыбнитесь, капитан: мечты сбываются, – потом он встал, еще раз поблагодарил за ужин и понимание, погладил по спинке кота.

На этом вторая встреча и завершилась. Теперь уже, видимо, навсегда. Катя стояла у окна, провожая Рому взглядом. Но он так и не оглянулся, чтобы помахать рукой. Быстрым шагом вышел из подъезда, завернул за угол. Вот тебе и все. В квартире витало ощущение чужого недавнего присутствия, точнее, теперь уже отсутствия. И от того, что все случилось так неожиданно и быстро, так сказочно-легко, Катя почувствовала себя особенно одинокой. Она не смогла заснуть уже до утра, все лежала и смотрела в потолок, который давил своей тяжестью, словно крышка гроба, засыпанная землей.

12

Впереди ждали только приятные заботы. Лизочка сообщила, что готовит письмо и скоро, под Новый год вечером, не ранее восьми часов, пришлет его на электронную почту. Поэтому Рома мог не торопиться. Сидеть одному и ждать – слишком тоскливо, и он вышел побродить по городу, подышать свежим воздухом. Все открытки уже отправлены, дежурные звонки сделаны. Осталось только прочитать письмо и договориться о встрече. В новом году они будут вместе.

А пока можно просто идти без всякой цели вдоль шумных дорог и магазинов. Из друзей, пожалуй, никто бы не смог понять такого настроения: ты словно забываешь себя, растворяясь в большом городе. Заходишь пить кофе в случайный ресторан, смотришь, как сверкают на улицах елки и деревья, увитые гирляндами. Мечтаешь о любимой девушке. Все мысли простые и легкие, как облака в небе. Такое состояние появилось лишь после аварии. Возможно, это возрастные изменения. Раньше каждая минута была рассчитана под конкретное дело. Хотя бы под сериал, если уж выдалось свободное время. Теперь и все чаще появлялось желание просто смотреть на облака, что-то вспоминать, улыбаться встречным собакам. Некоторые из них, кстати, удивительно напоминают людей! Вы не замечали? Вот, например, толстый равнодушный мопс с отвислыми щеками, в меру брутальный и старый, он имеет свой стиль – этакой спокойной небрежности, что граничит с наглостью, и, хотя очень активен в компании – не любит суетиться. А вот безродная дворняга с быстрым, мутным взглядом. Напоминает поэта Макса. «Что-то я да значу, правда?» – говорит дробный стук хвоста. Эта вам не добродушный Шарик с вечным бубликом, что колышется над спиной, но звонкая спица, потерянная на ветру столетней бабушкой-ведьмой.

Забавным казался момент, что когда-то он мог серьезно относиться к этому недоразумению. Как он злился, когда Лиза вместе с Максиком шла до метро после занятий, или отвечала на его звонки, или вспоминала какой-нибудь избитый афоризм, услышанный от этого псевдо-гения. Одна из главных черт бездарности – не только повторять всем знакомые истины и суждения, но и навязывать их другим. Как-то раз они ходили все вместе на каток, а после пили кофе. Естественно, говорил только он. Рассуждал о значении Пушкина для наших дней. О том, что образ Татьяны – вечный, мистический, а хохотушка Ольга слишком проста, до очевидности и зубной боли, хотя и приятна во время танца. Видимо, вычитал в каком-то учебнике. Скукотища. Роман взглянул на Лизу и словно провалился в бочку с ледяной водой. Она слушала внимательно, не улыбаясь и почти не моргая. В ее глазах, широко раскрытых, затаилось что-то чужое, незнакомое, страшное. Страшное – в той отдаленности от всех быстротечных выражений ее лица, которые он хорошо знал, успел выучить наизусть. Может быть, взгляд оставался живым и теплым. Но – и это совершенно точно – не для него. Мимо, мимо. Куда-то вдаль. А Максик, казалось, ничего не замечал. Продолжал с упоением месить свою баланду.

Все эти прозрения – и гроша не стоят. Слишком мелочны, надуманы. Месяц назад они с Лизой поехали под Рязань погулять в сосновом лесу. Остановились в гостинице. Эти два дня, проведенные вместе, и стали лучшим свидетельством того, что они просто созданы друг для друга. Утром он стучался к ней в комнату, и они вместе спускались в столовую. А затем, захватив с собой термос и теплые шарфы, спешили в сосновый лес. Гудели на ветру деревья, золотая листва казалась особенно яркой, весело струилась, мешаясь с облаками. Неподалеку от гостиницы сохранились какие-то живописные развалины. Средневековые стены со стрельчатыми башенками и большими куполами, седыми от времени. Лиза много смеялась и пела о кораблях, что исчезают в синей дали. Ее голову в тот вечер украшал крохотный красный платочек, завязанный назад, отчего она напоминала крестьянку. Непослушные пряди, что выбивались из-под платка, сбегая на высокий лоб и щеки – хотелось целовать вечно.

13

– Вот тебе и Новый год, – подумала Катюша и неожиданно разрыдалась. Новый год! У всех радость. Ну, или почти у всех. Столы уже накрыты, наряды выглажены. Детки бродят вокруг шкафа, поджидая подарки. И только она, Катя Епифанова, совершенно одна. В большом городе и в целом мире. Сидит, точнее, теперь уже лежит, уткнувшись лицом в покрывало, на чужой, жесткой кровати. В чужой квартире. Капают секунды настенных часов и капают слезы. В прочной лодке под названием «Жизнь» образовалась трещина, и вот уже холодная вода заливает трюм. У нее нет друзей. Разве что Марина и Вероника… Но первая слишком занята и с ней не встретиться в несчастной, пресловутой «Шоколаднице», а вторая умотала неизвестно куда и никогда ничего не рассказывала о своем прошлом.. Конечно, со дня гибели мужа прошло несколько лет. Но поделиться с подругой можно было, правда? Так и получается, что мы живем в мире вечных недомолвок и жутких, никому ненужных, тайн. «Еще и этот приперся, будто звали его, – подсказал внутренний голос, – свои делишки устраивать…»

При слове «этот» Катенька немного стихла и приподняла голову. Уже смеркалось. Так и не наряженная елка стояла в углу. Несколько подарочных коробок с цветными шарами и золотыми шишками, покрытыми блестками, остались нераскрытыми. Где-то наверху громко пели «Рюмка водки на столе» и временами хлопали в ладоши. Все было серым и неясным, как в первое утро после потопа.

А ведь начинался день хорошо. Катя вела себя вполне деловито, словно ничего и не случилось. Встала пораньше, сходила в магазин. Купила на базаре елку, игрушки, тортик. Да, вопреки всему, она будет отмечать Новый год. Зажженные свечи озарят комнату. Их огоньки отразятся в стеклянных игрушках, что будут висеть на тяжелых ветвях. Запах хвои и теплого воска… Тишина…

Именно таким представлялся праздник. Великолепие матовых оттенков и нюансы тишины. И тут, словно через веревку, протянутую посреди комнаты мальчиком-хулиганом, она споткнулась об одно воспоминание. На кухонном столе еще стоял чайник, заваренный прошлой ночью для Ромы. Чай был холодным и противным на вкус. Сложно объяснить почему, но именно этот чайник и стал отправным пунктом для печали, что тяжелыми цепями сковала сердце.

В девять вечера она по-прежнему лежала на кровати и плакала. В девять часов тридцать минут немного утешилась и уже просто смотрела в потолок. Где-то там счастливая Лиза встречает самого красивого (чего уж лукавить!) и веселого парня в мире. Ходит по комнате, прислушиваясь к шагам на лестнице. В девять часов сорок минут Кате пришла мысль, не пора ли покончить с собой. Подумалось об этом легко, без всяких там взвешиваний «за» и «против», словно кто-то другой теперь дирижировал ходом ее решений и чувств. Пора – так пора…

А еще через несколько минут в дверь постучали. На пороге стоял Рома. Он ничего не сказал, молча прошел на кухню и встал перед окном.

– Что случилось? – спрашивала Катя, – что?!

Вместо ответа он достал из кармана сложенный пополам лист бумаги и протянул. Это было письмо.

– Читай.Она ушла… Навсегда.

– Как?!

– С Максом.

Катя торопливо развернула письмо и, затаив дыхание, пробежала глазами.

«Прости меня, милый Рома. Знаю, что виновата перед тобой, но по другому не смогла. Сколько раз я пыталась все объяснить – и не находила сил. Когда ты рядом, мне ведь ничего не надо. И я готова все отдать, лишь бы иметь возможность любить тебя. Те слова, которые я старательно готовила одна, наедине с собой – полностью исчезали, растворялись в твоей улыбке, в теплоте твоих рук. Нет тех слов и той высоты в моей душе, с которой я могла бы хоть как-то, хотя бы частично, выразить Богу свою благодарность за встречу с тобой, за возможность нашей любви. Довольно странно идти в монастырь, когда здесь, в мирской жизни, все рушится. И совсем другое дело – когда тебе есть от чего отказаться и что терять… Но не это главное.

Ты знаешь, раньше я думала, что свобода – это твой выбор пути. Хотя бы так. Ты выбираешь – и готов с радостью претерпеть любые трудности и скорби. Вот, оно, «несравненное право – самому выбирать свою смерть!» Но на самом деле, если по-честному, никакого выбора нет. Точнее, ты выбираешь – но не между двумя равноценными путями, а между волей Бога и своеволием. Есть путь, предназначенный свыше, и путь твоего хотения. Они могут не совпадать.

Что считать волей Бога? Удачно складывающиеся обстоятельства? Удобно и легко с этим согласиться. Но… это будет лукавство. Нет, не всегда. Некоторый внутренний голос убежденно говорит: «Остановись, пока не поздно. Это – не твое!» И его, этот голос, невозможно заглушить. Монастыри я любила с детства, но особенно живо мне вспоминается такой случай.

Как-то раз мы поехали с тобой в дивное место, под Рязань. Остановились в гостинце на краю соснового леса. А совсем рядом восстанавливался монастырь. Между гостиницей и монастырем был общий высокий забор. По утрам в столовой бодро звучало радио. А в монастыре тем временем – глухо и печально звонил колокол. На балкон, зевая, выходили отдыхающие, скрипели кровати, что-то рвалось с экранов телевизоров. Монахини шли на службу. Ты знаешь, в тот момент мне представилась вся наша жизнь. Как на ладошке. Полная предсказуемость: теплый яркий халат, пушистые шлепанцы. Румяна и пудра, что постоянно осыпается на щеках, А вот монахиням все это не нужно. Их лица прекрасны без обмана. В них нет той боли, что старательно замазываем мы на наших губах, искаженных страстью. В глазах – отсутствует земное томление и печаль по временной любви, страха ее потерять или тяжкое бремя утраты…

«Таких две жизни на одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог», – сильно сказано, правда? Тревоги – это да. Но только когда они настоящие, бытийные. Мне же все тревоги мира, взятые вместе, напоминают бурю в стакане. Под Рязанью я осознала это особенно четко. Я просто слышала колокол и одновременно простенькую мелодию в столовой. Все радости мира, мечты и страдания – были слишком малы и ничтожны по сравнению с той вечной реальностью, что совершалась совсем рядом, за стеной высокого забора, в нескольких шагах от крепкого пенсионера, спешащего после бодрой зарядки на завтрак…

Пробовала я читать, по совету мамы, Хемингуэя и Маркеса, вдохновиться красивой одеждой. Подумать о больших, мировых идеях, а еще лучше – о маленьких детях. Скажу честно. Все это пленяет, хочется до слез. Но постоянно жить только собственным счастьем – невозможно. Любой сундук с бархатом рано или поздно достанется моли. Слишком уж ты мал под огромным, звездным небом, что простирается над нами… Слишком велика та любовь, движущая вселенную…Другая. Непознанная, но желанная».

– О-фи-геть…– только и смогла произнести Катя.

– Вот так… – добавил Рома и, аккуратно сложив, убрал письмо в карман.

Кот Апрель, кажется, был смущен не меньше. Он отбежал от миски и развалился на полу, подняв кверху все четыре лапы.

Не сговариваясь, Рома и Катя прошли в комнату, сели на диван перед елкой и замолчали. За окном пролетали первые снежинки и опускались на карниз, сплетая недолгий, хрупкий узор. Потом замело сильнее.

– А с чего ты так решил? Она же пишет про монастырь.

– Откуда знаю! Когда я добрался до ее дома, ее уже не было, уехала в неизвестном направлении. Отправила письмо мне на почту. И…прощай. Хоть подыхай. Может, и в монастырь. Только вряд ли это! Моя Лиза была веселая, жизнерадостная. Да, она может ошибаться, творить глупости. Но никогда не откажется от жизни в угоду каким-то там косным правилам и ладану.

– А Максик причем?

– Телефон Макса молчит, это подозрительно. Вообще, честно говоря, и другие скрывают ситуацию, строят из себя наивных. Я сразу набрал всем общим знакомым. Кто-то говорит, что ничего не знал, другие – что догадывались. Словом, все обманывают и лгут. Все всё знали. Кроме меня.

– Как бы то ни было… Представляешь, сколько времени она тебя обманывала и разыгрывала! – И у Кати неожиданно потеплело на душе, – а подыхать не надо. Видишь, у меня елка. Еще нарядить не успела. Пошли в магазин за вином! А потом… куранты и новая жизнь. Мм…

Он ничего не ответил. Весь вид Ромы, его опущенные плечи и потухший взгляд, словно говорили: «Какая такая новая жизнь?..»

– Одно не понятно: зачем сочинять всю эту историю про монастырь? – продолжила Катя.

– Естественно, зачем! Помнит, что я хотел его уничтожить, а повода не находилось… Это была не шутка. Теперь они скрылись.

– И как же теперь?

– Мало ли чего я когда-то хотел, Катя… теперь неважно.

И тут он неожиданно стал прощаться: слетаю к родителям в Самару, к утру уже буду дома, заскочил лишь по пути, чтобы хоть с кем-то поделиться…

– Так, может, все-таки чай? – беспомощный вопрос так и повис в воздухе, будто нарисованная на холсте бабочка. Несмотря на трогательную улыбку и нежный взгляд, обращенный к нему, Рома лишь покачал головой и, махнув рукой, вышел за порог.

Сколько в жизни было этих самых самолетов…

Катя подошла к окну, отодвинула штору и чуть не закричала от неожиданности. Прямо на нее выползла сухая когтистая лапа и, ударив в лицо, тут же сжалась в моток спутанной серости. В этой копне Катя узнала некогда пышные, темно-бардовые цветы, которые она забыла полить. Вот так! Теперь сморщенные листья покорно опадали, а коричневые лепестки были готовы вот-вот рассыпаться от малейшего прикосновения. Высоко в небе летели белые самолеты. Их путь лежал в сторону Африки и других теплых стран. А комнатные розы становились пылью, колючей, словно заноза. Любая влюбленность – это и есть заноза, и если вовремя не избавиться от нее, пойдет необратимый процесс заражения всего тела. Но иногда она проникает слишком глубоко, и тогда почти ничто не может помочь. Только одно. Нужно оторвать ногу или руку и далеко отбросить от себя. Для этого в специальных магазинах продают пилы. Но ведь никто не согласится стать инвалидом, верно? Уж лучше жить так, потихоньку, неспешно, растворяясь в грустных тягучих снах. Самолеты, обращаясь в журавлей, парили над землей…

14

Проснулась Катя на диване от странного шороха в коридоре. Возможно, она спала несколько минут, не больше, а может быть, и целый час. Вместе с поникшими цветами, что обнажились за шторой, в комнате вновь запахло чем-то давним, бывшим, горестным, как прекрасный, яркий закат над сгоревшим домом. Таинственный шорох в прихожей не прекращался. Явно, это были голоса, причем знакомые.

– Ну, как мы тут поживаем? – громко и отчетливо спросила Вероника.

– Вероничка!!! – Катя резко вскочила и, взбив рукой распущенные волосы, выскочила в коридор, – привет!

Обнялись с налету и засмеялись. Вот так встреча!

– Как я поживаю… да как, ну так! – щебетала Катя, – мне приснились твои цветы. Я их полить забыла, прикинь! И они мне приснились. А кота кормлю. Но он такой… не сильно общительный, вот.

– Да-да, – кивнула Вероника, – я-то на секунду забежала, сейчас к родителям и к дочке. Будем Новый год встречать. Вместе. Но, думаю, все-таки зайду, подарок вручу. Ракушки с океана. Держи.

Она протянула тряпичный пакетик, перевязанный алой ленточкой.

С кухни выглянул Рома и загадочно улыбнулся.

– Ой! – не удержалась от возгласа изумления Катюша.

– Да-да… Подхожу к подъезду – бах! Роман стоит. Ну и ну! Что да как… Мы ведь сто лет не виделись. Он особо не торопился. Зашли – а ты спишь да почиваешь. Решили не будить, сбегали в магазин, на стол уже накрыли. Милости просим. Только я недолго с вами посижу. Чуть-чуть.

После путешествия подруга выглядела еще более привлекательной, чем раньше. И дело не только в легком загаре, что среди бледной, дождливой зимы, казался непростительно ярким. Вероника плавно расставляла чашки, что-то доставала из пакетов, и во всех простых движениях, даже в том, как она вытирала полотенцем руки, присутствовали неторопливая законченность и смысл.

– Не особо торопился? А как же… – собиралась спросить Катя про самолет, но не успела.

– Навестил я всех друзей, – перебил Рома. – Торопиться больше некуда.

– Ты-то ладно! – Вероника засмеялась, – кота зачем-то притащили.

– Он сам пришел! – В один голос ответили Катя с Ромой.

– Кстати, а если не секрет, где твой кот?

– Катюх, я тебе говорила. Просто, наверное, ты забыла. Помнишь, когда мы по набережной гуляли в последний раз? Болел Мурзик и умер. Ему пятнадцать лет было…

– Точно… – что-то смутно шевельнулось в памяти и тут же стихло. Видимо, это было в тот самый день, когда она увлеченно рассказывала про очередную недо-ссору с Вадимом. По Москве-реке медленно плыли прогулочные баржи, больше Катюша ничего не могла вспомнить.

– Ну, забыла так забыла. Очень трогательно, что вы нашли другого. Ромка уже все рассказал. Так…а где штопор?

На белой скатерти уже были расставлены цветастые чашки с блюдцами, оставалось зажечь свечи и разлить вино. Видимо, Рома решил ничего не рассказывать про Лизу. Действительно, зачем вспоминать прошлое? В том, что он неожиданно вернулся и сидит сейчас рядом с ней, Катя почувствовала некоторое обещание, залог того, что все будет хорошо. Незаметно она тронула его за руку и с радостью ощутила ответное рукопожатие. Часы мерно отсчитывали время.

– Ну, с праздником! – скомандовала Вероника, – я рада, что вы познакомились! За вас! За Новый год.

– Ура! – поддержал Рома, – за новое счастье! И новые радости! Пусть все плохое и грустное – останется в прошлом. За это время Катя стала мне настоящим другом. Произошло это незаметно, почти случайно,.. и вот, однако, теперь…нечто большее…

– Молчи, молчи! – прервала Вероника, – все после! После расскажешь. А сейчас – пьем.

«Нечто большее», – замирая, Катя с трудом верила в свое счастье. Это не сон? Нет, не сон. Глупое сердце громко колотится. Вот он, мечта всей жизни. Именно по нему она необъяснимо страдала и ждала, когда встречалась не с теми. Живой, настоящий. Любимый. Вино наполнило сердце теплом, даже жаром. Подлинная, вечная жизнь была во всем и с избытком; горели свечи и сияли на елке шары; мерцали, пролетая в свете фонарей, крупные снежинки. Хрустальная пиала, доверху наполненная сладостями, напоминала сплетение морозного узора. Задумавшись, Катя рассеяно взяла и отломила одну плиточку. Положила в рот. Шоколад был горький.


Оглавление

  •   1.
  •   2.
  •   3.
  •   4.
  •   5.
  •   6.
  •   7.
  •   8.
  •   9.
  •   10.
  •   11.
  •   12.
  •   13.
  •   14.
  •   15.
  •   16.
  •   17.
  •   18.
  •   19.
  •   20.
  •   21.
  •   22.
  •   23.
  •   24.
  •   25.
  •   Глава 2. Запах плесени. Марк
  •   Глава 4 Вечная чаша синего неба. Нина
  •   Глава 5. Снег. Марк
  •   Глава 6. Банка с капустой. Марк
  •   Глава 7. Москва. Нина
  •   Глава 9. Идиллия. Тетя Тоня
  •   Глава 10. Ожидание. Нина
  •   Глава 11. Не самый удачный вечер. Миша
  •   Глава 12. Человек с фотографии. Марк
  •   Глава 15 Труба. Людмила Петровна
  •   Глава 16. Брызги звезд как шампанское. Марк
  •   Глава 18. Трудный мир. Миша.
  •   Глава 19. Отцы и дети. Филипп и Клавдия
  •   Глава 20. Письмо. Миша
  •   Глава 21. Тень на стене. Марк
  •   Глава 22. Пестрая и в полосочку. Марк
  •   Глава 23. За облаками. Марк
  • Горький шоколад. Повесть
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14