Америго [Арт Мифо] (fb2) читать онлайн

Арт Мифо Америго

Посвящается тебе

Прошу, не показывай маме,

От папы подальше держи.

Родители будут в тревоге,

Решат, что я выдумал сам.

Все это – неправда, но я не соврал!

СМЕЛОСТЬ

I

Мадлен Левская (называли ее Леной или фрау Левской) опекала Уильяма со времени смерти его матери, то есть с самого его рождения. Она жила с мужем Рональдом на 3-й Западной улице Тьютонии, в четырехэтажном доме-апартаментарии, населенном по большей части такими же, как она, рабочими ткацкой благофактуры «Зайденкляйд».

Как и многие другие пассажиры, фрау Левская почти целый день проводила на службе. Ее едва-едва хватало на сон и домашние дела, но Уильяму запомнилось, что по утрам на столе посреди одной-единственной комнаты всегда стоял роскошный пирог – пышный и затейливо украшенный, как декоративные подушки в богатых домах членов командования. Начинка была особая для каждого дня недели, и Уильям давно уже не мог и помыслить о понедельнике без явственного аромата клубничного джема, четверг он не представлял без абрикосового, суббота пахла лимонами.

Слава о пирогах фрау Левской распространилась далеко за пределы не только апартамента № …, но и 3-й Западной улицы, да и, без преувеличения, всей палубы Тьютония. Фигуры чванных Господ – так называли членов командования – вырастали в дверном проеме в ранний утренний час, когда герр и фрау Левские еще не выходили на службу, и в конце концов Уильям привык и к этим фигурам… хотя его удивляло, что мама ничего не берет с этих Господ взамен, а только улыбается так, что видны все ее зубы, да подливает в чашки душистого кофе. Но мальчик не задумывался об этом надолго – запахи корицы и джема увлекали его куда сильнее. Что касается Рональда, то он сидел за столом вместе со всеми, покорно глядел на лица властителей, снизошедших к его очагу, изредка кивал и коротко объяснялся, когда они задавали очередной дружеский вопрос, ответ на который заранее был известен. Несмотря на пугающую прожорливость своих гостей, Лена Левская всякий раз ухитрялась выхватить из их мясистых пальцев с выхоленными голубыми ногтями последний кусочек, чтобы отдать его потом любимому приемышу.

Переждав такой утренний визит, Уильям обычно отправлялся в Школу. Это учреждение было устроено для того, чтобы привить детям основы Книги Заветов – руководства к жизни, созданного самими творцами – и ознакомить каждого из них с историей и назначением Корабля.

Знакомство с Заветами начиналось как можно раньше – дети посещали Школу с шести лет.

Когда маленький человек достигал этого возраста, в особый день года его одевали в короткий белый костюмчик с длинными белыми чулками, обували в белые башмачки, брали в охапку и – несли так в Школу. Маленький человек по наивности упирался обеими ногами в мостовую и выл так, что содрогались стекла в витринах ближайших лавок, но добиться мог только шлепков ниже спины или еще чего побольнее – никаких возражений родители не допускали.

Школа выглядела приветливо. Старый, как сам Корабль, замок из белого камня обрамлен был пестрым цветником из искусственных цветов: красных лилейников, зеленых гортензий и голубых флоксов. Дорожки цветника сходились на белой площадке перед дверями, и там стояла великолепная группа белых статуй; одна из них наклонялась к своим ногам, другая держала у груди сдвинутые ладони, третья простирала руки к небу. Большие арочные окна блестели трехцветной мозаикой, и над ними выступали причудливые карнизы, и солнце всегда поднималось над чешуйчатой голубой крышей, над сказочной грядой скал, обливая их серебром; но застланные слезами глаза совершенно не могли всего этого видеть.

В дверях белого здания родителей и их заплаканных чад со всеми любезностями встречали просветители – служители Школы, молодые улыбчивые люди. Чтобы унять детей и расположить их к занятию, они использовали всяческие хитрости. Они надевали маски волшебных существ с картинок в книгах о таинственном и несравненном острове Аме́риго, с которыми юные пассажиры проводили время едва не с рождения. Иногда они обходились ласковыми словами. Иногда предлагали разные сладости (что, впрочем, не одобрялось родителями, которые не желали вырастить из детей неблагоразумных бездельников, недостойных вести Корабль к Цели).

После того как маленького человека удавалось тем или иным способом успокоить, его провожали в аудиторию – светлое помещение с высоким сводом. Свод этот был расписан картинами, на которых резвились дивные создания: звери и птицы, каких нельзя было найти на палубах Корабля. Они грелись на груди у людей, очень похожих на пассажиров Корабля, но по-особенному сияющих, словно бы впитавших в себя солнечный свет. Они порхали над гладью воды и отдыхали на берегу, сложив усталые конечности кому как вздумается. Они карабкались по ветвям гигантских раскидистых деревьев и поедали необыкновенные ягоды… Вдоль стен аудитории стояли другие статуи, раскрашенные, из папье-маше, изображающие рослых и сильных мужчин в ярких голубых одеждах; каждый из них держал в вытянутых руках какой-либо предмет.

Эти живописные картины и яркие фигуры тут же привлекали внимание детей. Будущие ученики послушно опускались на длинные деревянные скамьи, расставленные в несколько рядов, и скоро переводили все внимание друг на друга; они ненадолго затихали и с опасением изучали соседей, как новые, движущиеся, иллюстрации.

Тех, кто по какой-то причине продолжал сопротивляться, просветители усаживали на скамью силком, обвязывали вокруг их рук и ног прочные ремни с мягкой подкладкой и оставляли в таком положении. Несогласный мог свободно вертеть головой, но самая незначительная перемена позы вынуждала его ерзать на месте в страхе свалиться со скамьи и набить шишку. Другие дети между тем забывали о собственных страхах и ехидно улыбались, глядя на эти забавные телодвижения; с дальних скамей доносился откровенный хохот, который вызывал свежую суматоху в аудитории.

Убедившись, что дети не пропустят свое первое занятие, родители мирно отправлялись трудиться на благо Корабля. В помещение заходил учитель – мужчина не старше тридцати шести лет в простой черной блузе и такого же цвета брюках – и поднимал руку, извещая о начале занятия. Кто-то из учеников глядел теперь на него – с ненавистью или с восхищением, а кто-то продолжал с интересом рассматривать величественный свод. Окинув взором аудиторию, учитель улыбался и несколько мгновений водил руками в воздухе, как будто собирая рассеянное внимание и притягивая ближе к себе. Затем он громко приветствовал учеников. Откашлявшись в сторонку, он вновь обращался к ним и с большим чувством говорил:

– Мы – пассажиры чудесного Корабля, и Создатели несут нас по небу к нашей Цели – земному острову Америго, где ждут нас и наших потомков высшие Блага и наслаждения, недоступные тем, кто живет в небесах! Каждый из нас сойдет на берег и познает вечную радость! Других островов нет в Океане, и мы должны помнить об этом, когда будут искушать нас ложными целями, обещать неисполнимое, сулить пустые утехи! Мы внемлем мудрости Господ наших на Корабле, устами Создателей говорят они с нами, как достойные их наместники! Мы трудимся и почитаем труд, ибо без плодов труда нашего нам не достигнуть Америго! Мы держимся нам подобных на Корабле, только сплоченными мы доберемся до Америго! Мы изучаем писания и творения рук Создателей, но не ублажаем праздное любопытство, сбивающее нас с пути к Цели! Избавимся от сомнения, и не придут к нам праздные мысли! Мы терпеливы, благоразумны и усердны! Создатели не оставили нас на гибель в Океане, и мы благодарны им! Создатели дают нам пищу и воду! Создатели посылают светила и стихии, и разразится дождь, когда иссохнет плодородная почва острова, и выйдет солнце, чтобы тянулись к нему растущие стебли! Мы празднуем двенадцать дней каждого года, восхваляя Америго и его жителей, которые примут вскоре Корабль наш и всех нас!

Дети с недоверием смотрели на него, удивляясь его выразительной мимике и странным взмахам рук. Однако торжественный раскатистый голос подчинял их нисколько не хуже ремней – так что многие замирали, ожидая новой пламенной тирады. И все же, пока учитель переводил дух, кое-откуда слышался неровный шепот, – но очередной его возглас безжалостно топил все перешептывания, заявляя исключительное право на присутствие под этим сводом.

– Я вижу на ваших юных лицах недоумение, и вам не нужно этого стыдиться! В первой главе Книги Заветов сказано: «Можно дать ребенку писания, как только он выучится ходить и связно говорить, но нельзя вселить в его сердце надуманный образ. Пассажир сам придет к осознанию, но его следует поддерживать, дабы он не низверг себя в синие пучины Океана». – Тут он вдруг хмурился, наклонялся к своим туфлям, сводя руки ладонями вверх, затем выпрямлялся, поднимая руки, точь-в-точь как скульптуры у входа; лицо его опять светлело, и он продолжал: – Посему, друзья мои, мы с вами отправляемся в Парк Америго, где вы сами, без моих наставлений увидите, какая чудесная жизнь ждет вас впереди!

Услыхав непонятное, но грозно звучащее слово «низверг», ученики съеживались от страха, некоторые начинали кривить губы и тереть кулаками глаза. Но тревога сменялась воодушевлением, когда учитель заводил речь о Парке. Родители уже говорили им об этом месте – много и увлеченно рассказывали о лучшем, самом приятном и радостном времени жизни человека на Корабле.

Парк Америго находился в центре Корабля и не принадлежал ни одной из палуб; творцы не указали в своих писаниях, кто должен им распоряжаться. И все же это место было прекраснейшим на Корабле – Парк, как это ясно из его названия, был символом острова Америго. Он располагался ниже палуб; внизу его окружал широкий ров с водой, символизирующий прибрежные воды, а сверху, на всех четырех палубах – внушительная каменная ограда.

Учитель, нагруженный большим мешком с некими тяжестями, и его ученики подходили к укромной маленькой площади, отыскивая ее в путанице проходов и переулков. В старинной стене, отделяющей центр от этой площади, возвышались ворота в форме арки. С каждого боку на арку опиралась белая мраморная статуя творца. Один сжимал в свободной руке горсть гладких белых камней, другой держал на вытянутой ладони раскрытую книгу, похожую на птицу, готовую взмахнуть мраморными крыльями и оторваться от статуи.

Под аркой становилось слышно, как миролюбиво плещет вода во рву. Учитель отпирал ключом ворота; стоило теперь сделать два-три десятка шагов вперед – и мостовая обрывалась.

Дети боязливо спускались по ступенькам крутой деревянной лестницы, а учитель не переставая подбадривал их; когда же первые пары башмаков касались твердой земли, воздух сотрясали радостные вопли. В Парке не было ничего того, что они привыкли видеть на палубе – ни мощеных дорог, ни безмолвных зданий, ни занятых взрослых. Вместо этого чуть поодаль от берега, усыпанного камнями и песком, их встречало множество хвойных и лиственных деревьев, сквозь кроны которых проникали теплые солнечные лучи; буйно разросшиеся кустарники тут и там скрывали землю, и вся эта картина, хоть и чужая, но все равно манящая к себе, дополнялась неслаженным пением птиц, настоящих птиц!

Дети бросались кто куда, забыв о присутствии учителя. Кто изучал муравьиные поселения, кто пробовал поднять с песка массивные камни под одобрительный рев новых друзей, другие швыряли в воду мелкие камешки, безумно радуясь каждому всплеску… Парк бурлил незнакомыми и живыми запахами, звуками, цветами, но самое удивительное заключалось в том, что детям вскоре начинало казаться, будто никакого Корабля нет и никогда не было, будто не существовало ни домов, ни улиц, ни переулков, не было фонарных столбов и стеклянных витрин, больших и маленьких окон, тесных комнат и огромных залов, потолков – высоких и низких. Каждый, кто сходил на землю в этой пространной впадине, видел свою наивную историю о том, кто здесь живет и как сюда попал, что еще плывет рядом с ним по небу и что делается далеко внизу, а главное – что там, за деревьями, за густой листвой и колючими ветками! Многие немедленно отправлялись выяснять настоящий ответ на этот вопрос. Большинство из них сразу же отступали с криками и смехом, но находились и те, кто, невзирая на ссадины, пробирался дальше. Если кому-то удавалось отыскать какую-нибудь неприметную лужайку, тот с еще большей уверенностью мчался назад, и когда достигал берега, то, отдуваясь, с раскрасневшимся лицом сообщал остальным потрясающие вести. Все они дружно сочиняли продолжения для своих историй, рисуя тонкими сухими палочками на песке, как на бумаге, все новых и новых обитателей таинственного леса.

Учитель, пользуясь тем, что его воспитанники очарованы Парком, без устали сновал между группами и восклицал:

– Возрадуемся же тому, что уготовили нам творцы Корабля! Восхвалим же мудрость их и дадим жизнь их прекрасным образам в наших сердцах, возродим тысячелетнюю любовь к Америго!

Но его уже никто не слушал, и учитель смиренно улыбался, прощая детям свойственную их возрасту беспечность ума. Он брался за свой мешок, приваленный к стволу какого-нибудь прибрежного дерева, и постепенно опустошал его. Расстилал на берегу просторный квадрат холщовой ткани, потом вынимал из мешка свежие фрукты и овощи и раскладывал их на холсте. Завидев это, дети приходили в восторг. Всей гурьбой они нападали на яблоки, груши и сливы, томаты, свеклу и перец, а учитель, искренне восхищаясь этой картиной, начинал опять кружиться над едоками и рассказывать им о бесконечном обилии и разнообразии плодов острова Америго.

Вдоволь набегавшись, он сам садился куда-нибудь на мягкую траву и принимался вертеть в руках круглый камешек, время от времени подбрасывая его в воздух. Через несколько минут им овладевала дремота – и он поддавался ей, удобно расположившись на втором куске холста. Он мог не опасаться того, что его подопечные заблудятся в дебрях леса. Не так далеко от берега начинались непролазные заросли, сквозь которые никто не сумел бы пробраться; там пропадало солнце, там лес становился темным, холодным и как будто враждебным, и у детей не было особенного желания уходить еще дальше. Большую часть времени они оставались на берегу и чувствовали себя там превосходно.

Ближе к концу дня учитель просыпался и открывал ворота Парка; за воротами ждали родители, освободившиеся от службы. Утомленные, но чрезвычайно счастливые ученики возвращались домой, и на этот раз обходилось без всякого шума: дети были благодарны родителям.

Теперь они самостоятельно вскакивали на следующее утро, с необычайной быстротой уничтожали завтрак – и чуть не бегом бросались в Школу. Родители едва поспевали за семенящими башмачками, боясь, что их чада по ошибке завернут в какое-нибудь солидное собственническое заведение и снесут всю тамошнюю утварь.

Опасения эти были напрасны – дети легко вспоминали дорогу. Юноши и девушки на входе снова приглашали их в аудиторию, и на сей раз их приветливые лица уже не казались обманом – как и сама Школа. Дети охотно следовали за ними, потом шумно, толпой захватывали скамьи, сражаясь за близкие к статуям Создателей места… Сегодня фигуры и картины интересовали их еще больше, чем на первом занятии. Это был благодарный интерес – и предвкушающий.

Появление учителя встречалось уже возбужденными выкриками. Тогда он опять поднимал руку, устремляя свой непреклонный взгляд в глаза каждого ребенка, – и все до единого переставали кривляться и вопить. Убедившись в своем превосходстве, учитель как бы с неодобрением качал головой, делая вид, что его удивляет поведение учеников. Он поворачивался к ним спиной и начинал нагибаться к ступням и воздевать руки к своду.

Дети наблюдали, как опускается и поднимается его спина, и это пугало их, они думали, что рассердили его своими воплями и теперь никто не даст им порезвиться в желанном Парке. Повторив эти странные движения несколько раз, учитель, не оборачиваясь, поправлял свою длинную блузу. Смирившиеся ученики сидели в полной тишине, понурив головы; они с грустью вспоминали одинокие дни в родительском доме.

Учитель, однако, долго не сообщал о своем решении. Когда он показывал наконец лицо, оно светилось – прямо как у людей на живописном своде, – и он привычно начинал сгребать руками воздух. Ученики недоуменно следили за его жестами…

А учитель глубоко вдыхал и переходил к уже знакомой тираде.

– Мы – пассажиры чудесного Корабля, и Создатели несут нас по небу к нашей Цели – земному острову Америго!..

В его лице уже не было никакого упрека, – но все равно дети слушали его с беспокойством; к тому же из речи им было ясно не слишком много – не больше, чем в первый день. Но на этот раз самые сообразительные отчетливо замечали, что учитель то и дело указывает рукой на статуи из папье-маше, и невольно переводили взгляд с человека в темной блузе на занятные фигуры в ярких одеждах. Остальные дети, увидев, что друзья отвечают на непонятные слова учителя, спешили повторить все за ними – никто не хотел остаться в стороне и, чего доброго, разгневать его по-настоящему. И вот ученики как один смотрели на Создателей, – а учитель с улыбкой завершал выступление.

– Идемте же в Парк, юные пассажиры Корабля! – восклицал он, жестом призывая их встать со скамей и пройти к дверям.

Дети срывались с места, вмиг избавившись от всякой робости, и теперь усмирить их уже не мог никакой учитель – и это было бы совершенно ни к чему! Скоро Парк Америго опять принимал юных гостей, окутывая их мягким светом и запахом листвы, даруя новые и новые откровения! Опять они штурмовали лесные дебри, возвращались на берег и возились на песке, а учитель твердил им свои надоедливые заклинания, внушающие любовь к Кораблю, острову и Создателям, и потчевал их вкусными фруктами, на которые дети набрасывались все с той же непритворной жадностью.

Итак, в первые двенадцать дней обучения в Школе от детей требовалось только выслушать замысловатую, но краткую проповедь, – после чего они могли отправиться в Парк и найти там все то, что было недоступно на палубе. Позднее же другие учителя начинали пускать туда учеников постарше, и следующего приключения приходилось ждать больше двух месяцев. В эти дни, когда оканчивалась речь о Заветах, родители забирали детей обратно. Два месяца в домашних стенах – и немудрено, что дети невероятно изводились там, все меньше думая о книгах с игрушками, все больше – о друзьях и Парке. Они не могли понять, зачем умный и справедливый учитель позволяет кому-то другому так надолго занимать их любимое место. Но когда наконец подходила очередь и новые двенадцать дней, радости их не было предела.

Благодарность к учителю росла с каждым занятием; многие ученики теперь слушали его даже в разгар веселья в Парке. Некоторые продолжали перечить ему только из здорового интереса, – но скоро они тоже переставали упрямиться, увидев, что друзья уже не одобряют их праздное упрямство.

Конечно, Уильям был среди этих детей. Он рос тихим и послушным ребенком; он быстро съедал любой завтрак, вполне довольствовался своими книгами, не противился поступлению в Школу и вообще не доставлял приемным родителям лишних огорчений. В Школе он не смеялся над несчастными, которым связали ноги и руки, не обсуждал мимику учителя, не проявлял нетерпения и молча слушал громогласные наставления. Другие дети тут же сообразили, что в Парке с ним много тайн не отыщешь, и не брали его ни в одну команду по исследованию.

Мальчик не умел всерьез обижаться и принимал такое отношение как должное. Он садился под одним из прибрежных деревьев и колупал пальцами его кору, пугая муравьев, потом подходил ближе к воде и раскапывал в песке разноцветные гладкие камни. Лезть в чащу в одиночку он сперва побаивался, но со временем осмелел и мало-помалу начал прорываться вглубь. Это было непросто, больно – ужасно больно! Но он понимал, что более интересного занятия ему здесь уже не найти, и не оставлял своих незадачливых попыток.

И вот спустя несколько месяцев незаживающих царапин, ссадин и синяков – в конце апреля следующего года, на пятый день четвертого выхода в Парк – Уильям сумел кое-чего добиться: он сам обнаружил небольшую полянку, уйдя далеко от берега – так далеко, что глухие заросли расступились, как если бы угрюмый лес наконец признал все его старания.

Там слышно было бойкое чириканье птиц и стрекот невидимых насекомых. Там высилась густая трава в половину его роста – никто еще не успел вытоптать ее вдоль и поперек, – и прошло какое-то время, прежде чем он заметил маленький пригорок. На его склонах росли миловидные синие цветы, источающие необыкновенный, ни на что не похожий аромат, и когда Уильям не без труда взобрался к ним, то захотел сорвать один цветок, чтобы отнести домой на палубу. Подумав немного, он нарвал целый букетик и, неловко сжимая стебли, побежал назад. Обратная дорога показалась совсем не такой тяжкой и изнуряющей – даже приятной. Он был так горд и возбужден, что не пытался запомнить все ее хитросплетения; все мысли были только о том, как будет счастлива вдохнуть этот запах его мама.

Но когда он, растрепанный и запыхавшийся, выскочил на берег Парка, ему на макушку неожиданно опустилась сильная, властная рука, заставив его превратиться в крошечного, вкопанного в песок истукана. На его беду, учитель именно в тот день бодрствовал после полудня и зорко следил за озоровавшими детьми. Уильям не боялся его, как большинство учеников и учениц, но тут в первый раз ощутил запоздалый страх перед грядущим наказанием.

– «Мы изучаем писания и творения рук Создателей, но не ублажаем праздное любопытство», – с унизительной ласковостью произнес тот, кому принадлежала рука. – Наступил важный день, мальчик, ибо эти слова перестанут быть для тебя пустым звуком. Друзья мои! Ученики! Наше занятие будет продолжено! – громко обратился он к суетящимся неподалеку детям, не выпуская темноволосой головы мальчишки.

Едва ли кто-то откликнулся бы на этот призыв так скоро, если бы задержан был не Уильям. Один из детей мельком увидал его длинные прядки и немедленно оповестил остальных. В мгновение ока они сплотились толпой перед учителем – всем не терпелось узнать, что же он будет делать с этим странным одиночкой. Уильям почувствовал на себе столько злорадных взглядов, что по его пухловатым, измазанным землей щекам впервые покатились слезы бессильной обиды.

Учитель, польщенный таким вниманием к своей персоне, несколько раз встряхнул свободную руку, готовясь к выступлению. Уильям дрожал и шмыгал носом, то и дело пытаясь вырваться; он так жаждал убежать обратно в лес и исчезнуть там – укрыться где-нибудь в тени, чтобы его никто никогда не нашел, – что не видел уже для себя никакой другой Цели! Но учитель держал его крепко.

– Известно ли вам, что в руках у вашего друга? – При слове «друг» в толпе пронесся ехидный смешок. – Эти Блага – творение Создателей нашего чудесного Корабля! – Учитель сделал паузу и с недовольством оглядел учеников. – Но это не высшие Блага, не Блага Америго! Разве мы можем принять их здесь? Разве мы заслуживаем их теперь, когда мы не доказали еще благость намерений наших, верность нашей Цели? Америго есть та Цель, и терпение, благоразумие и усердие приведут нас к высшим Благам! Что такое Цель, когда ее вытесняют праздные желания? Что такое Благо истинное, когда мы выбираем ложные блага? Что такое вечные утехи, когда предаемся мы утехам преходящим?

Лица детей все больше и больше вытягивались в разочаровании: они никак не ждали того, что столь заманчивое начало превратится опять в заумное нравоучение. Учитель, решив, что его никто не понял, расплылся в улыбке.

– Не стыдитесь, друзья мои, – снова заговорил он, прижимая к себе Уильяма; тот все извивался и морщил губы и нос, стараясь не плакать. – Не стыдитесь, что вам не ясны слова! Стыдитесь праздных мыслей! Я мог бы отпустить вашего друга к отцу и матери, я мог бы позволить ему сохранить цветы у себя. Но задумайтесь! Что будет, если человек захочет пользоваться Благом, не заслужив его? Оно станет собственностью пассажира, рассеивающей его мысли, порождающей в нем праздные сомнения, сбивающей его с верного пути! Каждый, кто проявит такое праздномыслие, вскоре скажет: «К чему мне трудиться? К чему мне служить на благо общества? К чему мне Америго?»

Тут и глаза расчувствовавшегося учителя наполнились слезами; он звучно сглотнул и, словно сжалившись над Уильямом, ослабил хватку, и даже погладил его по волосам… другой рукой стиснул его плечо, чтобы тот не подумал, что настало время удрать.

– «К чему мне Америго, если Блага и без того принадлежат мне в изобилии? Зачем мне труд, если мне можно спуститься в чудесный Парк и разграбить его?» – с горечью в голосе продолжал он. – Несчастен тот, кем овладевают такие мысли! Ужасные воды Океана поглотят его навеки!

До детей дошло наконец, что Уильяму удалось найти что-то особенное, совершенно необыкновенное, недоступное им, и теперь – наравне с презрением – их охватила жуткая зависть.

– Вы не ослышались, друзья! – неистовствовал учитель. – Корабль однажды видел его кошмарные пучины, и горе тому заложнику праздности, кому доведется узреть их своими глазами! Не примет его остров Америго! Не найдут его высшие Блага и наслаждения! Не познать ему вечную радость!

Дети перестали шушукаться, почуяв угрозу; их зависть тотчас угасла. На берегу Парка стало очень тихо. Только певчие птицы в лесу, прежде заглушенные толпой, не могли умолкнуть, – но людям не было до них никакого дела. И меньше всех это пение заботило учителя, который выдвинул пленника вперед, налегши на его плечи, – словно для похвалы за какой-нибудь образцовый поступок, – и вновь начал говорить, сдержанно и ясно:

– Слушай меня внимательно, маленький пассажир, ибо сегодня я – твой Господин, моими устами тебя наставляют Создатели. Верни цветы на место, где украл их! Верни сейчас же, и не вздумай ослушаться своего учителя, иначе не сойдешь на этот берег завтра!

И он резко выпустил Уильяма. Тот от неожиданности зашатался и, чтобы не очутиться на четвереньках, поспешил сделать несколько неуклюжих шагов по направлению к толпе. Ученики захихикали и опять зашептались; они остались довольны тем, что учительский гнев в конце концов настиг не их стриженые головы, а зарвавшегося лохмача. Уильям отвел глаза, чтобы не видеть восторженных лиц, и немного потыкал носком башмака песок, и оценил размер и глубину появившихся ямок: он ждал мгновения, когда все – и учитель тоже – отвернутся и можно будет спокойно, без слез, нырнуть в заросли. Увы, дети не торопились расходиться по своим делам – как же, тут еще было на что посмотреть! Тогда мальчик решил проверить цветы; удивительно, но их ломкие стебли не пострадали, только малость наклонились вбок. Вспухшие глаза продолжали избегать кого бы то ни было – чего бы это ни стоило.

Учитель глядел на него в упор, недоумевая, откуда взялось такое возмутительное пренебрежение к его призывам, а когда тот повернулся уже с послушным намерением двинуться назад к стене деревьев, вскинул правую руку.

– Спасайся, мальчик, спасайся! Отвергни зов праздного искушения!

Тут Уильям поднял глаза – и встретил суровый, не знающий пощады взгляд, осуждающий его, подавляющий его; он не успел включиться в игру, но уже проигрывал! И снова навернулись слезы, а взгляд еще привязывал его к себе, хотя застывшая в воздухе рука приказывала бежать опрометью в лес!

Взгляд велел ему обернуться к толпе.

И Уильям так и поступил.

Множество смеющихся, торжествующих глаз, устремленное на его всклокоченные волосы, на грязные и мокрые щеки, на потрепанный белый пиджачок и испещренные обрывками листвы чулки, смяло его окончательно. Он пискнул раз-другой, потом часто засопел и захлюпал носом, и скоро это уже напоминало настоящий рев. Учитель, хотя и не смеялся, не выражал ни тени сочувствия, а лишь вытягивал руку – словно высокая статуя у школьных дверей.

Уильям, конечно, мог бы и улизнуть сейчас домой, чтобы им больше не было так весело, но ворота Парка были закрыты. И дома его никто не ждал; мама, даже если бы возвратилась раньше, немедленно заставила бы объясняться, – а ведь она так рада тому, что он здесь, в Парке! И герр Левский, отвечавший уже на робкие возражения мальчика назидательными оплеухами, вдруг издал у него в голове такой оглушительный рык, что Уильям перестал слышать собственные всхлипывания. Пропал и хохот детей, и он бросился бежать изо всей мочи в лесную гущу.

Остановился он только тогда, когда сердце готово было выпрыгнуть из груди. Отдышавшись, он осторожно положил цветы на пенек и потер онемевшую ладонь. Огляделся: его окружали молодые лиственницы, вовсе не похожие на раскидистые пожилые дубы, через корни которых он переступал с опаской, пробираясь сегодня к полянке. Ну конечно! Он так спешил, что пропустил нужную тропинку, которая должна была оборваться совсем по-другому…

Где-то в отдалении громыхнуло: надвигалась апрельская гроза.

Книжный Америго повидал немало стихийных испытаний: случались на нем и дожди, и грозы, и ураганы, и наводнения, и даже землетрясения. Но жители острова умели с ними справляться. Люди прятались от дождя, града и бури в уютных и прочных домах. Дома строили там, куда не могла добраться река, вышедшая из берегов, и защищались от молний хитрыми изобретениями. Другие бедствия приходили редко и по большей части в далекие, пустынные, никем не обжитые места. Волшебные существа, в особенности те, кто умел летать, быстро бегать и высоко прыгать, зарываться в землю или превращаться во что-нибудь этакое, непогоды не боялись. Им любой дождь был нипочем: они не знали болезней, а некоторые вовсе даже не ощущали холода или не могли промокнуть.

Уильям поначалу тоже чувствовал себя в лесу довольно храбро. Но теперь, когда четыре крупные капли одна за другой ударили его в лоб и мгновение спустя смешались в одном потоке с еще не высохшими слезами, мальчик по-настоящему испугался.

– Дождь, уходи, во имя земли и неба! – пролепетал он, надеясь воспроизвести какое-то заклинание из сказки. Взамен он получил еще несколько холодных капель и едва не взвыл от раздражения. На берегу Парка дождя не бывало, но в неведомой глубине леса остановить его было нельзя!

Он весь остаток дня скитался по лесу, разыскивая полянку – но тщетно. «Какой же большой этот Парк! – со страхом думал он. – Как будто больше, чем целый Корабль!» Он несколько раз натыкался на тропинки, протоптанные чьими-то башмаками, и это означало только, что он идет не в ту сторону – скорее всего, назад. Чтобы совсем не расстроиться, он время от времени вдыхал запах синих цветов – понемногу, лишь бы не истратить его зазря.

Кроны деревьев худо-бедно укрывали его от дождя, но от холода спасения не предвиделось, и бедняга Уильям совершенно продрог. Он с трудом ковылял по размокшей траве, сам не зная куда, окончательно сбившись с дороги.

Набредя на редкий просвет, он уже хотел упасть наземь и заснуть навсегда среди черных коряг и гнилых пней, лощенных водой, – когда ему вдруг показалось, что сквозь злобный шелест кустов и завывания ветра в вышине упрямо пробивается еще один странный, неотчетливый звук.

– И-и-и… а-а-а… И-и-и-и-и-и… а…

Он сперва подумал, что это кричит какая-нибудь птица или древесный житель, и задрал голову. Тут же на его гримасу обрушился град ледяных капель, и он пожалел, что проявил праздное любопытство. Крик между тем продолжал буравить чащу с завидным упорством.

– И-и-и-и-и-и а-а-а-а-а-а…

Уильям потер глаза кулачком, подобрался к ближайшему кустарнику и повернулся вокруг своей оси, пытаясь уловить, откуда исходит звук. Но у него это не вышло, и тогда он, удрученный, все равно опустился на мерзлую землю и, лежа на боку, не выпуская из рук стеблей, начал забываться; даже крик поутих, против воли готовый сдаться вместе с ним.

Много ли нужно, чтобы пересилить человека? Всегда ли ничтожность и глупость значат неминуемый конец?

«Нет никакого Корабля, – сказал себе мальчик в последнюю минуту. – И мамы – нет! И меня, – он всхлипнул, – нет… Нет меня».

Эта мысль должна была убить его, но здесь, в Парке Америго, благодаря ей произошло нечто совсем противоположное.

Дождь заглушил таинственные звуки, но Уильям вдруг понял, что на самом деле знает, куда идти. И как это он не мог сообразить? Живо вскочил на ноги, едва не уколовши глаз острой веткой терновника. Провел ладонью по лбу и щекам, затем кинулся бежать. Он мчался и мчался вперед, пока опять не донесся из-за деревьев крик – куда более явственный, чем прежде.

– Уи-и-и я-я-я-я-я…

Что-то знакомое почудилось Уильяму в крике, и это подтолкнуло его. Он теперь без труда разбирал дорогу: крик звал его к себе, вел его по непроходимым зарослям, словно по обыкновенной тропинке вблизи берега. Он не задерживался ни на миг – и скоро уже ясно слышал человеческие вопли, вопли ребенка! Тонкий, чистый, как воздух после грозы, голосок изо всех сил стремился к нему!

– Уи-и-и-и-и лья-я-я-я-я-я-я-я-ям!

Да, это было его имя! И ничье другое! И потом, кто бы еще посмел забраться в такие дебри?! Никто другой! Никто!

Но разве этот крикун не опередил его?

– Уи-и-илья-я-ям!

– Я зде-есь! – завизжал мальчишка. – Кто ты? Я не вижу тебя!

Дождь в конце концов прекратил наступление, и немного прояснилось; лес стал гораздо реже и теплее, и Уильям почувствовал, что бывал в этом месте – вот чудной куст, похожий на карамельную шишку (мама иногда украшала ими пироги), а вот ямка с листьями, которые теперь плавали на поверхности воды. Он узнал ее – сегодня он уже угодил туда и едва не вывихнул при этом ногу, давно, когда только возвращался на берег!

И тогда он выскочил на – ту самую! – поляну.

На пригорке, том самом, где росли злополучные синие цветы, сидела девочка в светло-синем платье, мокрая от макушки до пят. Глядя на нее, Уильям замер. Она была очень милая – такая милая, насколько он мог себе представить. Ее влажные каштановые волосы спускались до середины шеи, хорошенькое, округлое, чуть курносое личико сияло – в откуда ни возьмись выплывших запоздалых солнечных лучах. Забытая всеми, нищая, невоспитанная, но живая принцесса! Она смотрела на него глазами непонятного цвета – и он сам таращился на нее во все глаза.

– Уильям! – лукаво повторила она, уже совсем негромко. – Уильям!

– Я не… я не знаю тебя, – запинаясь, произнес мальчик, который не смог придумать ничего поумней.

– Врун! – с явной обидой в голосе бросила девочка; поднялась с пригорка и трусцой побежала в чащу, сверкая босыми пятками. Изодранное, запачканное синее платье с короткими рукавами трепетало и брызгало на ее худеньком теле, словно волнующийся Океан.

Уильям вышел из оцепенения, но еще немного поколебался.

– Э… но… я… Куда же ты? – нерешительно позвал он ее; потом все-таки сорвался и побежал вслед. Но, как он ни старался, не мог отыскать беглянку ни за деревьями, ни на деревьях, ни в громадных папоротниках, ни в пушистом можжевельнике. В спрятанном за опрокинутыми стволами овраге, куда он едва не полетел кубарем, ее тоже не было. И Уильям, конечно, начал думать, что она ему примерещилась.

«Размечтался, – обругал он себя. – Хорошо только то, что теперь можно вернуть цветы на место».

И когда он обернулся с надеждой, что не забрел со своими бесплодными поисками чересчур далеко, голос запальчиво крикнул ему прямо в ухо:

– Это я – здесь! А ты?

Уильям перепугался не на шутку – еще бы, ведь он уже смирился с мыслью, что тут никого на самом деле нет! Он снова начал вертеть головой во все стороны – и снова никого не разглядел среди теней.

– Ты правда думаешь, что меня здесь нет? – спросил голос.

Уильям зажмурился; в тот же миг кто-то тронул его за плечо.

Открыл глаза – и вот она, кажется, прямо перед ним!

Ничего не сказав, она схватила его за руку и увлекла за собой. Уильям не поспевал за ней, все время заплетая ногами, и пытался при этом как следует ее рассмотреть; он подумал, что в ее облике что-то переменилось. Когда оба выбежали на поляну, которая еще кое-как освещалась вечерним заревом, он понял: платьице осталось таким же мокрым, хоть выжми, и грязным, но на нем теперь не было ни единой прорехи! Он разинул рот и издал какой-то замысловатый звук – то ли «а», то ли «о».

– Ну и чего тебе опять не так? – возмутилась она и отпустила его. – Хочешь, чтобы я ушла?

Уильям уставился на ее сморщенный курносый носик.

– Нет, – наконец вымолвил он. – Не хочу.

– Вот то-то же, – с победным видом сказала девочка и протянула свою маленькую бледную руку. – Я – Элли. Нет, ты и так знаешь мое имя, – спохватилась она и отдернула руку, обдав его теплыми брызгами.

Уильяма это отчего-то начинало забавлять, и он не стал возражать ей.

– Я вижу, ты мало бывал в Лесу, – продолжала Элли деловито.

– Он называется Парк Америго.

– Мне все равно, как они его называют, – отмахнулась она.

– Они? – изумился мальчик. – Но разве ты не…

– Не волнуйся, – успокоила его Элли. – Они обо мне и не слыхивали. В отличие от тебя. Ты-то знаешь. Уже знаешь.

Уильям принялся перебирать в уме всех увиденных им за восемь месяцев девчонок, но так и не припомнил ни одной, которая хотя бы отдаленно походила на Элли. Может, она все же была в толпе учеников, увязалась за ним, следила откуда-нибудь из зарослей, а когда он ушел с цветами, осталась ждать? Но зачем? И почему она так странно одета – ни чулок, ни жакета, ни школьной юбки, ни даже длинных рукавов? Почему ее единственная одежка не белого цвета? Почему так праздно распущены ее волосы? Точно сказать он не мог. Погруженный в раздумье, он опять обмяк и разинул рот, и это порядком рассердило Элли.

– Чего мы ждем? – взвизгнула она, вцепилась в его плечи и затрясла его что есть силы. – Вперед!

И они вновь отправились в глубины Леса. Теперь она не тащила его за собой, он сам плелся за ней, задевая башмаками торчащие из земли деревянистые побеги, уклоняясь от паутины и реющих перед лицом насекомых. Она то и дело оборачивалась узнать, не пропал ли он из виду, – будто это ей страшно было, что он ненастоящий и вот-вот испарится. Она ловко пролезала в тесные прощелины меж стволов и легко перемахивала через большие камни, а мальчик обходил их по кругу и часто останавливался, чтобы отряхнуться. Она бросала на него возмущенные взгляды, но сама не задерживалась, чтобы он совсем не раскис.

– А куда мы идем? – спросил Уильям и распластался на траве, потому что смотрел не себе под ноги, а на удаляющийся синий силуэт.

– А куда ты хочешь пойти? – откликнулась она.

– Я бы… – пробормотал Уильям и глянул на стебли цветов, которые все еще сжимал в правой руке. – Мне… Цветы! Надо…

– Хочешь про цветы? – Силуэт перестал скрываться и скоро превратился в обрадованное личико Элли. – Пойдем же!

Она даже помогла ему подняться и – опять забавно! – сама шустро отряхнула крупицы земли с его пиджака, лишь бы он не возился в одном месте понапрасну. Она живо обратила внимание на краденые Блага (мальчик их выронил от неожиданности).

– А где ты их взял? – спросила она как будто с небрежностью.

– М-м… – Уильям растерялся. – На нашей… на твоей, то есть я хочу сказать – на полянке.

Он поднял цветы и бесцеремонно сунул их ей под нос. Элли отпрянула бы в сторону, но ей тоже нравился этот запах.

– Эти цветы называются ирисы, – объяснила девочка. – Они совсем не обязательно синие – бывают еще и желтые, и белые, и фиолетовые…

Уильям навострил уши.

– Вообще-то на полянах растут не только ирисы, – продолжала она. – Сейчас покажу!

И снова пустилась в бег с бесконечными прыжками через лесные препятствия; Уильям задыхался, пытаясь не отстать.

Вначале она приводила его к местам поближе к берегу, которые были уже открыты менее упорными исследователями, и там они вдвоем утаптывали всю траву по новой. При этом Элли заботливо ограждала от его неопытного шага островки с разными цветами; он склонялся к ней, а она рассказывала всякие занятные вещи – что такое прицветники, и как путешествуют по воздуху семена, и какие листья, травы и корни едят здешние звери.

– Вот Лунный Цвет, – говорила она перед лиановым ковром, затянувшим одну сторону лужайки. – По ночам он не спит, потому что любит смотреть на луну. Сегодня луны не видно, но он ждет ее – что бы ни случилось! Утром он заснет, и в другом краю, далеко-далеко отсюда, очнется его сестра – Утренний Блеск, небесный цветок. Если осенью собрать ее семя… Как-нибудь мы с ней здорово позабавимся! А еще дальше, должно быть, живет другая полуночница, по имени – Лунная Слеза…

– Та, что может исполнить любое желание? – перебил ее начитанный Уильям.

– А чего тебе еще хочется?

Этот вопрос застал его врасплох.

– Все равно не выйдет, – подбодрила его Элли. – Этот цветок так умеет прятаться, что мне кажется, он просто выдумка. А тут – колокольчики и гвозди́ки, их, наоборот, так много, что даже искать не приходится. Колокольчики любят поспать, поэтому живут долго-долго!

– Что значит – колокольчики? – спросил мальчик. – И гвоздики? У моего отца в портфеле живут гвозди.

Услыхав его, Элли сделала кислое лицо.

– Не помню, откуда это взялось, – нетерпеливо проговорила она. – Колокольчики – это колокольчики, и все тут. А что это за гвозди? Они живые? Почему их так зовут? Они похожи на цветы?

– Не знаешь, – покачал головой Уильям. – А гвозди ведь важные штуки. На них держится моя полка с книгами…

Пришла очередь Элли раскрыть рот – и вскинуть тонкие брови, отчего ее непонятные глаза сделались будто напуганные. Но она не имела привычки замирать и заикаться от изумления и быстро опомнилась.

– Полка… – уязвленно проворчала она. – Кни-гами, пор-фе-ле… Что это за ненужная чепуха? Зануда!

Другую освоенную лужайку Уильям узнал – он набредал на нее в минувшем году. Кое-что там изменилось: какой-то озорник оставил на ветках куста клочок своей рубахи. Элли рассерженно скомкала лоскут белой ткани, размахнулась и запустила его прочь. В воздухе непослушный клочок распрямился и начал парить перед их глазами, раскачиваясь, словно подтрунивая. Уильям, завороженный, наблюдал за его полетом; Элли же явно не считала его таким прекрасным. Она подскочила к лоскутку, ловко ухватила его и отнесла куда-то в листву. Когда она вернулась, соскабливая ногтями землю с ладони, Уильям спросил:

– За что ты с ним так?

– Это принадлежало им, – гневно откликнулась девочка. – Я не хочу видеть их следы в Лесу. Они ужасные трусы и задаваки. Я ничего не могу поделать с тем, что они приходят сюда, но когда их тут нет, я не хочу о них вспоминать. Вот.

– Но ведь я – один из них, – поразился Уильям. – А меня ты позвала сама…

– Ты – вовсе не из них! Что ты говоришь такое, врун! – вскричала девочка и замоталаголовой. Ее волосы задорно трепыхнулись.

– А ты знаешь, кто я? – робко спросил Уильям, уже несколько сбитый с толку.

– Ты – хозяин этого Леса, – гордо ответила девочка.

– А ты тогда кто?

– Я – Элли!

Небо над Парком было в ту ночь грязноватым, но необычайно светлым из-за облаков – и ему почти не хотелось спать, да и Элли не давала ему задуматься о времени всерьез. Дома его отправляла в постель своим словом мама (а порой и отец был вынужден прикрикнуть и поработать загрубелой рукой, чтобы мальчик на опыте собственных ушей убедился в том, что книга или рисование может подождать до завтрашнего дня). Но в Лесу родителей не было, а Элли так удивительно от них отличалась, что Уильям подумал – может быть, она и вовсе не спит?

Девочка остановилась.

– Лиственницы, – коротко, но с обожанием сказала она.

Уильям слышал это впервые, но деревья были ему, конечно, знакомы. Здесь, правда, стояли уже пожилые лиственницы – внушительно высокие и неохватные, но по виду славные, и пахли они какими-то добрыми обещаниями. Мальчик и девочка приблизились к одной из них, одновременно запрокинув головы, а потом Элли, не говоря ни слова, поклонилась ей. Уильям щурил глаза, разглядывая среди перепутанных зеленых лап игрушечные темно-красные шишки.

– Я у них ночевала, – заметила Элли. – В День Самой Маленькой Совы с Оранжевыми Глазами и в День Белого Кролика. А теперь тут так сыро… Сегодня День и Ночь Воды. Мы еще вернемся! – громко добавила она.

«Все-таки спит», – сказал он про себя. А девочка побежала дальше, не оглядываясь, как будто забыв о своем спутнике. Уильям несколько отступил в другую сторону и задержался у того дерева, что спускало свой хвойный подол почти до земли. Но стоило ему дотянуться до крохотной шишки, и Элли тотчас ринулась назад.

– Вот еще! – строго сказала она за его спиной. – Она сама знает, когда их сбросить! Не обижай хорошее дерево!

«Какой же из меня обидчик?» – сконфуженно подумал Уильям и отвел руку.

– Тебе не больно ходить по Лесу вот так, босиком? – чуть погодя полюбопытствовал он. – Тут ведь кругом всякие колючки и камни. И вообще – меня бы, наверно, здорово отругали за грязные ноги.

– А мне это все нипочем, – пожала плечами девочка.

– Ты хочешь сказать, что тебе совсем не больно? – озадаченно спросил Уильям. – Даже если я тебя, скажем, ущипну? Вот так!

И он протянул руку к ее локтю, над которым развевался волнистый рукавчик синего платья, чтобы исполнить задуманное. Но Элли тут же его отпихнула.

– Глупый, – сказала она. – Если ты хочешь, чтоб мне было больно, так и будет. – И помогла встать рассевшемуся на лиственной подстилке Уильяму.

– Но почему я? Если я? – снова удивленно проговорил он, ища ее глаза в полумраке.

– Но это ведь – твой Лес!

– Мой? Я думал, это понарошку…

– Конечно, твой! – Она засмеялась и с вызовом тряхнула головой. – Пойдем дальше!

Она болтала и болтала о лесных обитателях, опять беспечная, а Уильям думал о том, куда же все-таки запропастились ее отец и мать и отчего они так себя повели. Он очень хотел это выяснить, но долго не удавалось; она не умолкала ни на минутку, словно только что выучилась говорить, но вот наконец решила передохнуть, и мальчик подал голос:

– А твои родители живут в Лесу, как и ты?

– Родители? Что за вздор? – с некоторой дерзостью отозвалась Элли. – Никогда не слышала такого. А кто это?

Пренебрежение и интерес сменялись в ней на удивление легко.

– Отец и… мама, – пожимая плечами, ответил Уильям.

Элли хмыкнула.

– Я ничего не поняла!

– Это люди, которые меня создали, как Корабль, – принялся объяснять Уильям. – Шесть лет назад… Скоро семь.

– Шесть лет? Что значит – шесть лет? Семь? – спросила девочка, почесав нос. – Я знаю лето. В этот край оно придет, как зацветет шиповник…

– Тебя не научили считать? – вытаращился на нее Уильям. – Много лет – это значит годы, а не лето. Год – это… Ты совсем не умеешь считать? Один, два…

– Для чего это? – опять простодушно спросила Элли.

– Ну, все сразу не вспомню, – признался Уильям. – Но это полезно. Можно считать время, можно сказать, чего больше, а чего меньше. Мне говорили, – замялся он, – потом надо будет считать и в Школе…

– В чем, в чем? А мне зачем?

На это у Уильяма ответа не нашлось.

– Скажи мне, когда вспомнишь, ладно? – миролюбиво попросила Элли и внезапно насторожилась. – Ой! Тс-с-с…

Невдалеке кто-то громко и злобно рыкнул. Из-за тесного скопления буков начал выползать странный запах.

– Кто это? Зверь? – отважно спросил Уильям. – Я такого видел в книге, его можно победить, если знаешь закли… Ай!

Он больно получил по шее беззвучным взмахом худенькой руки.

– Молчи! – прошептала Элли. – Сюда, скорее! Не то станем добычей!

Они перебрались в небольшую яму в нескольких десятках шагов и притаились там. Кисловато-горячий запах терзал ноздри мальчика, и ему страшно захотелось чихнуть. Элли это вовремя заметила и прикрыла ему рот ладонью. Он охотно потянул носом – девочка пахла куда приятней – и передумал.

Кто-то глухо и раздосадованно урчал; вместе с этим трещали старые опавшие ветки, все ближе и ближе… Девочка зажмурилась и с отвращением закусила губу. Она боялась заслонить собственное лицо – ерзать на сухой листве, устлавшей дно ямы, уже было крайне опасно. Уильям просто дышал безо всякого движения, но отчего-то думал при этом о самых несносных вещах – о странных улыбках матери по утрам и о жадных гостях, о вечно хмуром взгляде отца, о голоде и боли в животе, о жгучих потоках воды из облаков. И об учителе тоже! Маленькая и теплая ладонь Элли разом увеличилась, похолодела, охватила его голову, сдавила щеки, начала скользить по волосам твердыми пальцами, неубедительно пряча свои замыслы…

Он едва не завопил от огорчения, но сопротивляться, к счастью для них обоих, все же не стал. Бестия напоследок выругалась на своем наречии, а затем чрезвычайно быстро удалилась – и в этот раз даже не хрустнула ветка. Элли еще переждала минуту и выглянула.

– Мы свободны, – сказала она и отняла руку. Мальчик, однако, не шевелился. – Ну что ты?

«Мама… Что, если бы победили меня? А если меня можно победить, значит, я ничем не лучше злодея?» – подумал Уильям.

За это его крепко щелкнули по носу.

– Он ушел! А ты вовсе не такой трус, ясно?

Уильям нехотя вылез из ямы, стараясь не смотреть на свои чулки.

– Кто это был? – спросил он у Элли.

– Не знаю! Я его еще не видела. Я от него всегда бегаю. Но он приходит только ночью. Больше не придет. Наверно… Ты не думай о нем, ладно?

Она тихо защелкала языком и запыхтела, как горячий чайник. Это звучало так странно и непривычно для человека, что Уильям даже стал испуганно озираться – не подкрался ли к ним какой-нибудь другой злющий зверь? Глядя на него, Элли прикрыла рукой рот, стараясь не хихикать, но не выдержала и фыркнула себе в ладошку. На все эти звуки низенький куст отозвался беспокойным ропотом, и немного спустя перед ними появилась метла… то есть это было что-то похожее на косматую метлу, которую Уильям видел у парикмахерши фрау Барбойц, только без длинного деревянного черенка. Метла повертела какой-то неровной выпуклой пуговицей (это был нос), фыркнула почти как Элли, но не от смеха, а, по-видимому, от негодования, и засеменила в сторону поросшего высокой травой оврага, по пути тараторя что-то почти человеческим голосом.

– Кто это… что это? – округлив глаза, спросил Уильям.

– Дикобраз. Я сказала ему, что он вредный, – гордо объяснила девочка. – Потому что так и есть. Я не вру. Он только фырчит и жалуется!

Но Уильям пропустил все это мимо ушей.

– Пушистое, – сказал он и кинулся вслед за зверьком. Не успел он догнать его, как метла внезапно раскрылась и стала веером; безобидное на вид существо в один миг сделалось большущей колючкой, замерло и как-то напружинилось всеми иглами. Уильям норовил уж схватить его, но лесная девочка взбежала на покатую каменную глыбу и прыгнула сверху прямо ему на спину с такой силой, что он перевернулся вверх тормашками, и дикобраз махнул мимо них.

– Что ты все дерешься! – проворчал он, подбирая цветы, уцелевшие чудом.

– Глупый! Иголки!

– Он колется? Я подержать только. Что такого?

– Этого так не поймаешь, – уверенно заявила Элли. – Его надо выследить… а я умею выслеживать. Хотя он все равно не дается. Он просто бояка. Меня он вот тут проткнул, гляди, – показала она на свою ладонь.

Уж этого Уильям никак не ожидал услышать.

– Прямо насквозь? – спросил он и даже стиснул кулаки на всякий случай. Одно дело ободрать локоть или разбить колено, но ведь насквозь – это самая настоящая рана! Сколько должно быть крови! На память пришел Крюк – чудовищная Тень, колоссальный ящер, который нашел свою смерть меж отвесных стен ущелья, в висячей деревне, упав грудью на опорный столб разрушенной платформы. (И это, кстати говоря, – часть одной из самых интересных историй, подаренных человеку Создателями!)

– Не вытащишь потом! – сказала Элли, изображая это как-то нелепо, отчаянно дергая рукой. – Уж лучше его не цапать.

И этот новый опасный зверь, уже юркнувший куда-то на дно овражка, без конца поддакивал ей из своего укрытия смешным голосом, словно мамина подружка – маме.

К тому времени, как небо над деревьями похорошело и залилось первой предрассветной краской, дурные предчувствия успели изрядно сотрясти Уильяма. Они с Элли как раз присели отдохнуть на ствол поваленной пихты; девочка начинала клевать носом, но все еще стойко продолжала рассказ о том, как однажды видела в этой части Леса редкого барсука с черной полоской посередине лба.

– Мне надо возвращаться, – неуверенно сказал Уильям.

– Ты меня совсем не слушаешь, – обиженно протянула девочка, но потом, зевнув, сказала: – Хотя это правда, я с тобой уже заболталась.

– Если я не вернусь до того, как они придут сюда… – добавил Уильям и задумался. – Будет плохо. Я и так рассердил учителя. И мама! Что теперь скажет мама! И цветы…

На него разом налетело столько тревог, что он не мог понять, какой из них нужно уделить внимание. И увидел ирисы. Они лежали рядом, из букетика рассыпавшись в шесть или семь вислоухих голов. Цветы не спали; без слов они корили его, что он бесстыдно носил их с собой всю ночь, так и не сделав то, для чего был послан обратно в Лес. А Элли посапывала с другого боку, мало-помалу заваливаясь на его плечо.

– Цветы, – твердил мальчик, – я должен вернуть их. На место.

– Какое место? – сквозь сон пробормотала Элли. – Я знаю всякие места… и все-все тебе покажу. Там есть пролески и водосборы… еще ветреницы.

– Ирисы! – громко сказал Уильям. – Я должен вернуть ирисы!

Элли мгновенно проснулась – и все поняла.

– Не бросай их здесь, не бросай! – пронзительно закричала она. – Они погибнут, если ты оставишь их здесь!

– Но меня же и в самом деле съедят, если я…

– Неправда! – оборвала она его. – Ты врун, но ты совсем-совсем не трус! Возьми их с собой, так будет лучше.

– И тогда цветы не умрут? – обрадовался Уильям.

– Умрут, – вздохнула Элли и вдруг тихонько всхлипнула.

Не зная, чем развеселить ее, он спросил, как будто между прочим:

– Тебе, может, тоже нужно чего-нибудь съесть?

Он не столько беспокоился о ней, сколько о собственном пустом животе – ведь он голодал со вчерашнего дня.

– А, – махнула рукой девочка и снова зевнула. – В Лесу полно… всякой еды. И потом, есть я не так уж люблю. Вот сон – другое дело. Без него никак нельзя…

Уильяму интересно стало, что у нее за еда, и он теперь жалел, что не подумал спросить раньше. Элли предложила спрятать ирисы под рубашку, чтобы их никто не увидел, и взяла с него обещание, что он придет на следующий день.

– Потому что сегодня я буду спать, – пояснила она. – Ты меня очень утомил.

Она проводила его почти до самого берега, указывая по дороге ориентиры, которые должны были помочь ему не заплутать и выйти к их полянке. На месте, где Уильям накануне свернул не туда, в широком стволе дуба зияло преогромное дупло, – и ему стало немного стыдно из-за того, что он его не заметил.

– От дуба – налево, не направо, – серьезно говорила девочка. – Направо только со мной. Дальше я не пойду – до встречи!

Она понеслась обратно в чащу, колыхая своей синей одежонкой – и скоро скрылась из виду, а Уильям смотрел на старый дуб и вновь думал о том, не чудилась ли она ему все это время – как призрак из книги, вызванный лишь затем, чтобы заморочить голову усталому страннику.

Переведя глаза в сторону, он увидел, как солнце неумолимо взбирается по ветвям. «Я вернул Блага, я не виноват, у меня их нет», – залепетал он мысленно, готовясь при случае повторить это вслух – без запинок и немой робости. Только бы не попасться опять учительскому взгляду. Только бы не попасться.

Он побежал по направлению к берегу, но все же не очень быстро – от таких приключений начинали побаливать ноги. Солнечные лучи насмешливо поглядывали на него с левого боку; а он продолжал говорить себе – еще не так высоко, еще можно подстеречь остальных где-нибудь у арки и смешаться с ними, когда они пробьются в ворота, и переждать снаружи, за статуей, и найти самому дорогу через переулки, и донести цветы до рук Лены и все объяснить ей…

Увы, вскоре до него долетели ликующие вопли из толпы детей. Когда он вышел на берег, там уже осваивались самые проворные ученики. Те, кто до сих пор боялся лестницы, медленно, держась за перила, передвигались по ступенькам бочком. За ними терпеливо спускались двое взрослых: один из них учитель, его широкую бесформенную блузу можно было различить еще из-за деревьев, другая коротковолосая, красивая, как искусственный цветок, молодая женщина – в обыкновенном зеленом жакете, поношенной зеленой юбке и зеленовато-прозрачных колготках, с гранитолевой зеленой сумочкой в руке… и это была мама! Они с учителем обменивались какими-то фразами; судя по озабоченному выражению ее лица, она его о чем-то упрашивала. Оба замолкли, когда у нижней ступеньки появился маленький Уильям.

Он хотел что-то сказать, – и учителю, и матери, – но ему все время приходилось устремлять глаза вниз, и сводить перед собой плечи, и втягивать живот, чтобы не стеснять несчастные ирисы, и со стороны это выглядело как откровенное раскаяние, желание принять и выдержать наказание. Так думала фрау Левская (и это уберегало ее от невесть каких потрясений), так думал учитель, а дети, пользуясь замешательством взрослых, негромко болтали о своем. Неудачи Уильяма их уже не слишком волновали: они думали, что он, обиженный, начнет наконец возражать и тогда, может быть, совсем перестанет играть в тихоню и они примут его к себе, а может быть, его только еще строже накажут взрослые, и это будет еще более замечательно! Но вот он стоял, понурив голову, нелепо скрестив руки, как будто просил, чтобы его еще больше ругали и наставляли, и это было очень для них непонятно и вовсе уж не забавно. И они отворачивались.

Мальчик взглянул на лицо матери – мимолетно. В ее глазах не было упрека или огорчения, напротив – такими пустыми они никогда еще не смотрели на Уильяма. Он опять склонил голову и стал подниматься. На полпути наверх она взяла его за правую руку и кивнула учителю, который уже собирал детей, чтобы произнести короткую речь, и тот любезно кивнул ей в ответ.

По дороге они оба – мать и ее незадачливый приемный сын – молчали. Мимо них спешили к большой площади Господа, одетые в голубые костюмы, и бежали в разные стороны рабочие в полинялых зеленых куртках; рабочие-носильщики в грязных зеленых рубашках катили телеги с фруктами, овощами и грибами из оранжерей. Рабочие-газетчики в зеленых кепках размахивали свежими номерами ежедневной газеты «Корабельный Предвестник», а хозяева лавок в светлых и темных красных костюмах – собственники – с бодростью поднимали со своих витрин рольставни. Весна и солнечная палуба звали пассажиров трудиться! Уильям с тоской наблюдал за суетливым мельканием разноцветных ног. Ему сильно хотелось, чтобы его забрал ненадолго кто-то, кому не было до него никакого дела, но мама, привязанная к нему крепче всех на свете, этого ни за что бы не допустила и потому тянула его за собой.

Когда они свернули на 3-ю Западную, фрау Левская задержалась у кондитерской, но не затем, чтобы купить какую-нибудь шоколадную булку. Она вообще редко покупала готовые сласти – пирогов хватало. Кроме того, кондитерская открывалась несколько позже. А вот ушлый газетчик Марко Модрич появлялся перед витриной со своей демонстрацией в такое раннее время, когда многие еще грезили в своих постелях о будущих Благах острова Америго.

– Эй, герр Модрич! – окликнула его Мадлен. – Вчерашний номер остался у вас?

Приунывший было Марко (в то утро покупателей как сдувало) прямо подскочил, чуть не шибанувшись головой о низкий навес над витриной, и подлетел к ним с целой кипой газет в руках, чуть не разметав ее по брусчатой мостовой.

– Имеется! – гаркнул он так, что Уильяму пришлось спрятаться за спину матери. – Два кораблеона! С сегодняшним – четыре!

– Как хорошо, а то муж так и забывает… – пробормотала Мадлен, но тут встрепенулась. – Как вы сказали? Четыре кораблеона?

– Все так, прелестная фрау! Четыре ценных кораблеона! Новый перечет Отдела Благополучия! Поправка о распределении…

– Да, да, слышала уже, чтоб они все за борт побросались, – сердито сказала Мадлен, выдергивая из недр сумки маленький бумажник с видом на палубу, вышитым тремя цветами – красным, зеленым и голубым. Еще разок вслух попрекнув невидимого Рональда за то, что он не купил «Предвестник» вчерашним утром, она забрала два номера и повела Уильяма домой. Остановившись у четырехэтажного апартаментария № … в конце 3-й Западной улицы, она вновь поглядела на мальчика так равнодушно, как обычно смотрели взрослые, когда хотели показать особенное недовольство.

– Повезло же, что господин Ватари сегодня не пришел, – промолвила она. – Что ты там внизу все ищешь?

Рональд сидел за столом, на котором сох в одиночестве на большом прямоугольном подносе последний кусок пирога с яблочным джемом. Он недобро покосился на мальчика и пробормотал чего-то себе под нос.

Мадлен посмотрела на него с ласковым снисхождением.

– Ступай на службу, – посоветовала она ему. – Бурчишь, а сам расселся, как законописец.

Отец фыркнул, но шляпу натянул охотно. Мать проводила его игривым взглядом наябедничавшей на обидчика плутовки. Вообще-то ранняя прогулка на палубе ее несколько взбодрила; она кинула газеты на кровать и тоже собралась бежать на благофактуру, но вспомнила, что ей предстоит решить – как же быть с Уильямом?

Увидев помятые и обессиленные, но все еще живые ирисы, она чуть было сама не отправила сына обратно в Парк, но, поразмыслив, пришла к выводу, что фрау Бергер, которая продает искусственные цветы, вполне может найти им благое применение.

– Давай их сюда, Уильям.

Тот и не возражал, позволяя ей беспрепятственно завладеть цветами. Он ждал, когда же она почует запах (который порядком ослабел за ночь), но куда там! Она даже и не поднесла их к лицу, а лишь небрежно сгребла рукой и запихнула в сумку.

– Мама! Куда ты их прячешь? Там же тесно! И ты их даже не понюхала! Что ты с ними будешь делать? – завелся мальчик и принялся скакать вокруг матери, позабыв, очевидно, о том, что всю ночь был на ногах.

– Цветы я вечером отдам в умелые руки фрау Бергер, – холодно ответила та, – и для них найдется благополучное место на палубе. А вот тебе следовало бы задуматься о своем поступке.

Мальчик перестал прыгать и присел на пол, ошарашенный. Никогда он еще не слышал от нее таких неприятных, таких чужих слов, – и чего, интересно, наговорил ей учитель? А Элли – Элли все-таки хотела, чтобы ирисы оказались у него дома! Что же он сделал не так? Мама сурово глядела на него сверху вниз – и прикидывала что-то в уме.

– Вот что, юноша, – после недолгого раздумья заявила она, – завтра ты снова отправишься в Школу… Учитель обещал мне не спускать с тебя глаз.

От этого Уильям совсем приуныл и опять стал вести себя тихо. Он не таил ни капли зла на мать, нет, он любил ее! Ее слово еще имело над ним необыкновенную власть, превосходящую и власть учителя. Ради нее он готов был даже забыть об Элли – хотя и расстался с той всего час назад! Проглотив по наставлению матери три чайных ложки терпения и две – благоразумия, он забился в угол комнаты с книгой о приключениях хладорожденного волшебника Криониса. И там уже его захлестнуло горькое, как эти жидкости из склянок, чувство вины перед всеми – и перед мамой, и перед учителем, и перед другими детьми, и даже перед незнакомым ему господином Ватари. Горечь перешла на кончик носа и края глаз, и это очень было похоже на то, что случилось на берегу Парка – только сдержать слезы теперь было чуточку легче.

Фрау Левская, словно и не замечая терзаний сына, погремела в воздухе ключами и удалилась, унимая тревогу о его судьбе мыслями об уютном стуке ткацкого станка и воздушных тканях. Хлопнула дверь – и Уильям остался наедине с книгой. Он начал перелистывать страницы и смотреть на картинки, чтобы отвлечься от грусти. Голос Элли по-прежнему теплился где-то внутри него, сопротивляясь всем недобрым чувствам. Он вспомнил запах ее ладони – она пахла всякими цветами и еще грибами, каких он никогда не пробовал. Нос тут же прекратил болеть, и тогда Уильям поднялся и сгрыз маленький кусок суховатого пирога – и это помогло прогнать неприятный вкус с языка. Он вернулся в свой уголок к раскрытой книге и, оттолкнувшись от светло-зеленой стены, нырнул с головой в историю Криониса. Крионис, измученный, обливающийся талой водой, искал среди песков пустыни вход в древнюю подземную пещеру, – но вместо этого встретил какую-то странную девушку, которая состояла из еще более холодного льда, чем он сам, но почему-то не таяла, а еще у нее почему-то были темные волосы, которые опускались до шеи, и она улыбалась так, будто расхаживала по той самой хрустальной пещере, а не под палящими лучами коварного солнечного диска…

Он проснулся глубокой ночью в своей кроватке, вспотевший, жутко напуганный и весь в недоумении. Но его успокоило негромкое, отрывистое рычание – это храпел герр Левский, и не было никакого сомнения в том, что рядом с ним спит и мама. Мальчик же сновидениями насытился и не хотел к ним возвращаться – да и не мог. Он попробовал вспомнить, что же все-таки творилось в этих сновидениях, но это удавалось ему плохо, еще и храп постоянно встревал, поэтому он решил подумать о чем-нибудь другом. Конечно, впереди всех на это решение отозвалась лесная девочка, и Уильям с радостью освободил для нее место – до самого утра.

II

Мама подошла к нему около семи часов.

– Ах, ты уже не спишь! – без особенного удивления пробормотала она, поцеловала его лимонно-сахарными губами в лоб, нос и подбородок, о чем договаривались каждый раз перед сном, и вернулась к духовому шкафу. Рональд еще похрапывал, без помех растягиваясь на матраце.

Обстановка апартамента № … была небогата и не располагала ни к чему праздному. У левой от Уильяма стены рядком теснились платяной шкаф с резным орнаментом на дверях, зеленый диванчик и комод для хранения белья и других важных вещей (на комоде – бронзовые статуэтки Создателей, совсем не такие красочные, как в Школе). Двуспальная кровать у правой стены каждое утро облачалась в покрывало с вышитым изображением великолепного прибрежного сада. Кроватка Уильяма стояла у единственного окна, которое выходило на запад. Из окна было видно высокую сплошную ограду, разграничивающую палубы, и сверкающие крыши и башни на той стороне. Два деревянных стула простаивали себе возле родительской кровати, но шли в дело в том случае, если утренних гостей было двое или даже трое. В пустом углу между спальными местами висели две примыкающие друг к другу полки – с книгами для Уильяма и герра и фрау Левских. Под этими полками, на раздавленной, закатавшейся мелким зеленым пухом подушке, мальчик обычно усаживался для чтения. Напротив его кроватки, по правую руку от входной двери, стоял старый кухонный сервант, а рядом с ним – плитка, мойка и маленький холодильник. Скатерть на столе была украшена скучным зеленым узором.

Уильям приподнялся на кровати и глянул на стол. Там уже появилась голубая картонная коробочка в соблазнительную белую клетку – мама все-таки побывала в кондитерской накануне. Это было здорово – значило, что она и правда больше не сердится! Но потом он вспомнил о жадных пальцах захаживающих к ним Господ и сразу же сник.

Для него как раз придумали полезное развлечение. Пока доходил пирог, мать успела сводить Уильяма в подвал дома, где помещались сравнительно обширные, сырые комнаты для общих нужд – уборная, постирочная и купальная. В купальной она хорошо вымыла его под горячим душем и сама, масленая от пота и мыльной пены, ополоснулась вместе с ним, предусмотрительно подвязав волосы зеленым полотенцем. С этим полотенцем, обмотанным вокруг головы как попало, и особенно вставшая боком, она еще больше была похожа на гигантский цветок вроде колокольчика. Запах от нее шел не очень цветочный, и она считала его неблагоприличным, но на самом деле пахло бесконечно и необъяснимо приятно, так что верхом счастья было оказаться у нее под грудью или под мышкой.

– Ну что ты присосался? – бормотала она, будто ей это не нравилось. – Еще раз тебя натереть? Дай свою грязь уже смою. Сейчас Господин придет, отца будить надо… Вечером опять скупнемся.

– Вечером тут, наверно, твои рабочие будут.

– Подумаешь! Да пусть они в Океане идут мыться, если кто чего захочет сказать.

В этот раз Уильям решил, что если Элли – принцесса, то маму с ее высокой грудью и длинной шеей можно признать за королеву – когда она не слишком уставшая. Разумеется, книжные королевы обыкновенно купались не в подвале под струйками и двумя лампами, а в огромных, светлых бассейнах с пряностями и медом или даже горячих источниках под открытым небом. И хотя она была такая красивая и мягкая, она так часто посылала кого-нибудь на дно ужасного Океана; Уильям не слышал, чтобы кто-то всерьез осуждал ругательства из уст взрослых, но в книгах-то их было довольно мало, а титулованные особы не пользовались ими вовсе, поэтому мама была очень странная королева.

Устроившись высыхать в апартаменте, Уильям решил еще чуть-чуть подумать о Парке перед завтраком и был очень озадачен, когда вместо девочки по имени Элли к нему возвратился кислый запах страшного существа, которому они едва не попались той ночью в лапы. Тогда он отметил, что дурных мыслей это теперь не вызывает, только странный интерес – у Уильяма ведь была игрушечная фигурка островного тигра, который скалил свою пасть прямо так, как должен был скалить тот зверь. И вот Уильяму захотелось выяснить, действительно ли он издает такой запах, – тигр жил совсем рядом, под его кроватью.

Он скинул с себя цветистое одеяльце, стал на пол на четвереньки и потянулся за ящиком с игрушками.

– Уильям, ты же давно ходишь в Школу, – заметила мать, возясь с длинноносой туркой.

Мальчик высунул голову из-за нависшего одеяла и уставился на нее. Она почувствовала это и обернулась, вытирая забрызганные руки о зеленый передник.

– Мне кажется, тебе уже не нужны игрушки, – сказала она миролюбиво. – И твои глупые книжки уже ничему не научат…

И снова опустила руки в мойку; тонко зашипела водяная струя и задребезжала посуда, оставшаяся с готовки.

– Уильям! Тебе ведь скоро семь! – добавила она все же укоризненным тоном.

– И что с того? – внезапно возразил ей мальчик.

– Как что! – Мама так удивилась, что уронила вазочку для джема, и та брякнулась в мойку одновременно с ее возгласом, превратив его в устрашающий вскрик. Уильям вздрогнул. – Ты становишься взрослым, а значит, должен быть серьезным и слушать своего учителя, а соблазняться бестолковыми детскими россказнями взрослому вредно! Вот отец вчера не спал, про нимфов ваших рассказывал, которые с голой попой везде бегают и рисунки на ней рисуют… теперь храпит, бездельник, забыл, что к восьми будут гости!

– Подымаюсь сейчас… – послышалось бурчание с большой кровати.

– Но, мама, что ты говоришь! – пришел черед удивляться Уильяму. – Ты же сама их читала, разве нет?

– Только до пяти лет! – гордо отозвалась мать. – Или около того – уже не вспомнить… Потом я училась шитью! А вам обоим нужно объяснять, что вредно, а что полезно! Мальчишки.

«Опять с ней что-то не то, – сказал себе Уильям. – Может, я ей чем-нибудь надоел?»

– Я всегда думала, что буду шить одежду… Красивые платья из кружева и ситца! Сколько одежек сработала девочка! Правда, они даже на куклах не смотрелись, кроить я так и не выучилась… Что и говорить, завидую фрау Дайс!

Уильям под шумок опять нырнул в подкроватную прохладу, нащупал гладкую кромку и дернул на себя. Ящик грузно пополз на свет, бороздя шероховатые доски; гулкий, противный звук раздался по всей комнате. О мастерстве фрау Дайс матери пришлось забыть.

– Уильям! – возмущенно прикрикнула она, но голос ее тотчас же стал очень тонким и жалобным. – Рональд!..

Отец сел на кровати и, чтобы проснуться, похлопал себя по грубым, покрытым колкими черными точками щекам.

– Делай, что мать велела, – сказал он равнодушным басом. – Оставь этот ящик, а не то я тебе его на голову надену.

Около четверти девятого в дверь постучались.

– Создатели мои, творцы! – взволнованно зашептала мама. – Это, должно быть, пришел Господин! Но отчего так поздно?

Она устремилась ко входу. Рональд занял привычное место за столом. Стук повторился. Уильям, который благополучно стрескал уже свои картофельные оладьи, забрался на кровать и начал усиленно думать о всяких приятных вещах, потому что гостей он не любил.

– О, я уже иду! Открываю! – воскликнула Мадлен.

А за дверью стоял строгий голубой костюм. В нем, понятно, находился еще и человек, но человек был худой, как карандаш, и костюм висел на нем, как на вешалке; кроме того, физиономия была ужасно юная и непредставительная, с едва проскочившими жидкими усиками, так что Мадлен узнала именно костюм.

– Зайдите, – растерянно сказала она. – Господин…

Она ждала, что он вежливо объявит свою фамилию, но он вместо этого сделал два резких и широких шага внутрь, даже не пошаркав туфлями о половик, и очутился у стола. Хозяйка последовала за ним.

– Вы сядете вот здесь, – мягко объяснила она и выдвинула стул с противоположного конца, чтобы гость поместился спиной к окну и детской кровати; она знала, что Уильям будет за это благодарен.

– Ничего подобного, – возразил юноша. – Я очень тороплюсь и поэтому сяду ближе к двери.

И он бесцеремонно захватил место, которое хозяйка отвела для себя; та пожала плечами и отошла к плите. Небритое лицо Рональда на миг исказилось от негодования, но он с легкостью его выправил. Ему было не впервой, хотя манеры властителей обычно его так не сердили. Гость тем временем завладел крохотной серебряной ложечкой, предназначенной для поедания пирога, и звякнул ей о чашку, наполненную вкусным кофе.

– Ваш кофе похож на сквозняк, которых в этом прекрасном доме уже более чем достаточно, – неодобрительно заметил он. – Вас не предупредили, что я прибуду в восемь пятнадцать?

– У ваших друзей принято переступать мой порог ровно в восемь часов, – с неизменным почтением ответила ему Мадлен Левская. – Все было готово к восьми.

Господин покачал головой и ткнул ногтем в картонный верх клетчатой голубой коробочки, тот распахнулся, обнаруживая желто-бурую плитку фаджа. Он недоверчиво ковырнул ее, затем взялся за десертный нож, неумело покромсал плитку, выскреб уголок и отправил его в рот. Стоило ему прикусить, и его лицо сделалось не просто непредставительным, а прямо-таки злым и сплющенным, как у обиженного ребенка. Еще забавней стали смотреться его усики! Рональд сумел опять сдержаться – теперь от усмешки.

– У меня с этой стороны челюсти нетрудоспособен коренной зуб, – с достоинством, насколько того могло хватить в сплющенном лице, пояснил молодой человек.

– Сломался? – участливо спросила подоспевшая хозяйка. Она опустила поднос с пирогом посередине стола и села напротив гостя.

– Нетрудоспособен! – раздраженно повторил Господин. – Скорее предоставьте мне новый кофейный напиток, соответствующий требованиям к температуре.

Мадлен вздохнула и пошла опять к плите, чтобы подогреть турку. Когда гость вдоволь поковырялся в зубах острым держалом серебряной ложечки и глотнул обжигающего кофе, он вдруг улыбнулся и перестал выражаться злыми бумажными словами. И даже приступил к пирогу.

– Полюбился мне ваш лимонный джем! – весело сказал он минуту спустя, чувствуя, видимо, огорчение хозяйки «сквозняком». – Вы и вправду мастер, как мне говорили!

– Смею думать, тканье у меня выходит лучше, – скромно ответила Мадлен. – Если бы только я умела кроить…

– Не принижайтесь, милая фрау Левская, – еще польстил ей молодой властитель, соизволив наконец к ней обратиться, и тут же все испортил: – Весьма вероятно, с кройкой вы бы справлялись не хуже, чем с пирогами!

На сей раз он вовсе не думал ее оскорблять, да и Рональд поначалу принял комплимент как положено, но вот выражение лица хозяйки теперь больше любой вещи в апартаменте напоминало о том самом сквозняке. Она разом проглотила то, что оставалось от ее куска, поднялась и швырнула блюдце в мойку. Увидев это, ее муж насупился и решил-таки перейти в наступление.

– Нельзя ли узнать, когда вы окончили Школу? – осведомился он почти без страха в тоне.

– В минувшем году, – охотно признался юный Господин. – Но учитель верил в мои способности, а Глава моего Отдела поощряет меня как возможно – не сочтите за хвастовство…

– Знаете ли, мне не нравятся эти ваши усы, – перебил его угрюмый Рональд. На эти слова даже Мадлен обернулась с перекошенным от испуга лицом. Муж не обратил на нее внимания, хотя она возбужденно кивала на бронзовые фигурки на комоде, так что блюдце в ее руках расплескивало воду на зеленую стену. Молодой человек, впрочем, тоже на нее не смотрел, он улыбался Рональду.

– Знаете ли, мне не нравится ваша небритая физиономия, – снисходительно ответил он. – А кроме этого, от вас отвратно несет вчерашним размышлением. Но ведь вы понимаете, в чем разница между нами? Я – ваш Господин, законописец. Я же могу издать закон, чтобы вам сокращали месячное жалованье за неблагоприличный вид на службе. Общество наверняка осудит вас, а я слышал, что это не очень приятно. И, скажите, разве захотите вы в таком случае оспаривать решение Господина, достойного наместника Создателей на Корабле?

– Вы издадите закон? – насмешливо отозвался герр Левский. – Думаете, мы не понимаем распорядок ваших трудов? Я, между прочим, читаю прессу. Кому сдалась ваша бумага, когда их там каждый день – пропасть? Которая дойдет до Собрания, так это точно не… как сказать? дебутантская, а какого-нибудь увальня первого ранга, кто с этим главным на обеды ходит…

– Я не говорил, что это случится сегодня-завтра, – хитро сказал юноша. – Но стоит еще поискать такого, кто стремился бы к Цели усерднее моего, а где усердие, там и высокий ранг. Вероятно, я и сам однажды буду Главой палубы и приведу наш Корабль на остров – отчего нет?

Рональд опасно захрипел, но не стал ничего говорить вслух. Тут деликатно, три раза, стукнули в дверь.

– Рассыльный! – ахнула хозяйка. – И он чего-то припозднился. Рональд, я заберу!

– Весьма благодарен тебе, Мадлен, – пробурчал тот, наблюдая, как Господин за обе щеки уплетает кусок воздушного пирога.

– …Распишитесь за прием, – послышался голос рассыльного.

Скоро на столе появились, ликующе звеня, три небольшие, объемом в полчетверти литра, склянки. На каждой была наклейка с мелкими надписями, и с виду сосуды казались неотличимыми друг от друга. Несмотря на это, Мадлен без колебаний выбрала одну из склянок и вынула пробку.

– Тебе чего неймется? – удивился Рональд, забыв о несносном поедателе пирогов. Господин, услыхав этот вопрос, поднял голову, прекратил жевать и на мгновение даже сконфузился. Хозяйка накапывала в стаканчик не что иное, как благоразумие, которое в таких случаях было полезно для успокоения.

– Герр Левский, – торжественно сказал молодой человек, прожевав свой конфуз вместе с остатками бисквита, – ваша супруга очень рассудительна и по-настоящему привержена Заветам. Следуйте ее примеру, прошу вас! А мне пора уходить. Как вам уже известно, я сегодня страшно тороплюсь.

Мадлен едва кончила наполнять стаканчики для домашних, как он уже захлопнул за собой дверь.

Герр Левский запустил пальцы в голубую коробочку, а жена перенесла все порции на стол и хотела выговорить ему за безрассудное поведение, но взгляд ее застыл на серебряной десертной ложечке, которой Господин пытался выковырять неудачно выбранное лакомство из своих властительских зубов. И уж теперь ей подумалось, что гость, по меньшей мере накормленный, все же заслужил эти нападки, по меньшей мере в пределах апартамента. Одними губами она послала ему вдогонку маленькое, но крепкое ругательство и пришла в себя.

– Неплохо бы сводить его к парикмахеру, – заметил Рональд, указывая на мальчика, о котором все позабыли. – Что-то он слишком оброс.

– Мама! – вскричал Уильям со слезами в голосе. Только-только он обрадовался быстрому исчезновению строгого голубого костюма!

– В самом деле! – подхватила Мадлен, которая и сама была рада отвлечься. – Завтра как раз воскресенье, устроим обед, а потом сходим к фрау Барбойц!

«Да чего же это с ней такое?» – в отчаянии думал мальчик.

Но вдруг он просиял.

– А как же Парк, мама? – нашелся он, уверенный в том, что она не пойдет против Школы. (И Элли! Тогда завтра он опять будет с Элли!)

– Да, – задумчиво произнесла Мадлен, – не мешает еще поговорить с учителем. Почему бы не отпустить тебя на воскресный обед с мамой и папой? А если и он недоволен твоей праздной шевелюрой, в чем я не сомневаюсь, то я честно предупрежу его, что ты немного задержишься. И нечего тут возражать, мы еще не забыли, что ты выкинул с этим Парком! А теперь выпей порцию и одевайся. Все изгваздал, я вчера еле отстирала.

Уильяму оставалось только надеяться, что до завтра она закружится со своей службой и сливовым джемом для воскресного пирога и все равно отведет его в Школу, а он сумеет скрыться в Лесу на весь день и отдалить невыносимую стрижку хотя бы на неделю.

Учитель не оставил без внимания пятничную просьбу фрау Левской – он и впрямь согласился пожертвовать отдыхом на уютном холсте ради того, чтобы маленький пассажир понял свою вину и вовремя избавился от праздных искушений Парка.

– Я говорю с тобой как с другом и прошу тебя, помни, зачем милостивые Создатели дали тебе увидеть это чудесное место!..

Уильям уже не особенно верил ему. Элли, которая не высовывалась из Леса, никак не могла прознать об учителе, но сам учитель наверняка о ней знал и обманывал его, Уильяма, и других детей! А как можно было верить тому, кто говорил, как злодей, неправду?

«А вдруг Элли – это такое же Благо, как и цветы? Ведь тогда получается, что учитель правильно не говорит о ней, – с тревогой подумал он, сидя, как прежде, у воды – в окружении гладких камней, на прилипчивом песчаном покрове. – Завтра спрошу у нее, можно ли забрать ее с собой».

Без Элли этот день тянулся, как вязкие конфеты, которые Уильяму преподносили в дни Праздника Америго. Конфеты все же никогда не были скучными и почти никогда горькими и неаппетитными (во всяком случае, если после праздников не приходилось сдавать его на растерзание зубному доктору; тогда-то он никак не мог думать о конфетах без горечи). Ему очень хотелось рассказать кому-нибудь о принцессе – но он понимал, что рассказывать некому. Родители решат, что он ее выдумал, учитель снова накажет его, а уж остальные дети просто поднимут его на смех. Теперь его слушали только воды во рву, безмолвные камни и песок.

Учитель в это время сидел на своей подстилке, прислонившись к широкому стану одного из деревьев. Он давно погрузился бы в блаженный сон, но ему мешала жалкая и почти неподвижная фигурка невдалеке. Он вздыхал, качал головой и нашептывал что-то в воздух, обращаясь так, по-видимому, к самим Создателям.

Все привело к тому, что появлению матери Уильям обрадовался еще больше обычного.

Родители подходили всей массой прямо к воротам Парка, и по низкому гулу их голосов ученики догадывались об их приближении еще на берегу. Заслышав этот гул первым, Уильям бросился к лестнице и проворно взбежал на палубу. Учитель, который намеревался прочесть ему короткое заключительное наставление, вынужден был подняться за ним и открыть ворота. Наставлять все равно было некогда – пора было пройтись по вверенной ему окраине Парка и созвать детей.

Мадлен ждала сына, как было условлено, в смежном переулочке – так им не приходилось искать друг друга в стремительно растущей толпе на маленькой площади. Она встретила его такими словами:

– Сейчас зайдем к фрау Бергер, а дома возьмемся за суп и все прочее. Пошли!

С вами наверняка бывало, чтобы все вокруг оборачивалось против вас, вопреки всякой логике, дважды кряду. И Уильям, поначалу обрадовавшись, тут же пожалел о том, что этот день продолжится именно так, а не как-нибудь иначе.

Мать нередко заходила по вечерам и воскресеньям в цветочный салон «Розалинда» (названный по имени фрау Бергер). На палубах в большом количестве водились искусственные цветы; эти цветы, как символы Благ острова, украшали заведения, учреждения и некоторые дома и апартаменты. Фрау Бергер продавала такие цветы Господам и собственникам за достойную цену. Фрау Левская никогда не покупала у нее цветов, только любовалась на них, из почтения к хозяйке… А Уильям все никак не мог понять, зачем нужно брать его в этот салон. Мама постоянно жаловалась цветочнице и рассказывала ей что-то, а потом опять жаловалась, и жаловалась в ходе рассказов, и рассказывала в ходе жалоб. Обе они повторяли одни и те же слова: «труд», «законы», «пресса», «кораблеоны», «доктора», «положение», «благополучие», а еще забавное слово «ратуша», похожее на какую-нибудь мохнатую зверюшку из Леса. В эти разговоры Уильям не вмешивался, и женщины совсем не замечали его рядом с собой. Конечно, если не считать приветствия от фрау Бергер: «Ах, так это Уильям, малыш! Так здорово подрос – вам так не кажется, милая фрау Левская?» Розалинда Бергер любила вставлять в самые разные места отрывистое и колкое слово «так», и это понуждало его думать о ткацком станке, с которым мама проводила шесть дней в неделю.

Прогулке же он был, пожалуй, немного рад. Чтобы попасть в салон фрау Бергер, им следовало дойти от дома до противоположного конца 3-й Западной, затем пересечь обширную центральную площадь. На этой площади располагалось внушительное здание с высокой четырехугольной башней, имеющей замысловатыеочертания; вокруг него обитали яркие искусственные цветы на больших клумбах. Из клумб явно складывались какие-то символические узоры, но различить их могли только те, кто наблюдал с подходящей точки – из окон верхнего этажа или с обсервации на башне. Между их изгибами непрестанно маневрировали занятые люди в голубых костюмах, и там даже чаще, чем в других местах, слышалось слово «ратуша». За площадью, если Уильям и фрау Левская шли напрямик, сразу открывался Восток палубы, и если они выбирали нужную, 4-ю, улицу, то оказывались среди несравнимо спокойных рядов опрятных магазинчиков, салонов и ателье, где можно было заказать дорогие льняные брюки, приобрести новый портфель или несессер или сделать фотографию. На этой улице находилась и парикмахерская фрау Барбойц, и когда они приближались к горящей красным светом необычной вывеске (в фамилии Барбойц буквы «б» и «о» – кольца огромных ножниц, у той же буквы «б» вместо верхнего элемента – красный гребень в форме полудуги), Уильям начинал заметно подрагивать. Мадлен при виде этого кляла себя вечными муками в Океане за то, что не заставила его натянуть лишний слой одежды, даже если погода стояла безветренная и вообще – весенняя. Теперь бояться было нечего – вывеска не горела, парикмахерский салон был закрыт и не мог привлечь внимания матери. А вот электрическое сияние, излучаемое с купольного потолка салона «Розалинда», не гасло до глубокой ночи, и оттого с улицы казалось, что за витриной сохраняется солнечный день.

На сей раз они добирались до площади по длинной 1-й Северной улице, серой, неприветливо глазеющей на них с высоты плоских крыш. Возле этих апартаментариев никого еще нельзя было найти, разве что горстку реставраторов, озабоченных службой, или электротехников с динамическими фонарями. Не было тут и стариков – те выходили на мостовую после девяти, когда включались большие уличные фонари.

Центральная площадь и в сумерках жила деятельной спешкой; правда, здесь фонари включали раньше, так что они с матерью не столкнулись ни с кем из Господ. Впрочем, эти Господа суетились на площади так часто, что легко увиливали бы от столкновений и с завязанными глазами. 4-я Восточная улица, наоборот, пустовала. Только одна собственница разминулась с ними, стуча каблуками и отчего-то кутаясь при такой погоде в длинное пунцовое пальто. Уильям ее не заметил – они проходили в это время мимо закрытого салона фрау Барбойц, и он следил за тем, чтобы буквам-ножницам на вывеске не вздумалось загореться в неподходящий момент.

Немного спустя с правой стороны улицы вспыхнул другой, гораздо более яркий свет; салон «Розалинда» имел стеклянный фасад. Внутри было еще ярче, нестерпимо ярко; Уильям повертел головой. Из-за зеркальных перегородок, установленных по всему салону, мальчику мерещилось, что салонов сразу несколько и все они непостижимым образом складываются друг в друга – словно цветные фигурки, вырезанные на страницах тех книг, которые он рассматривал очень-очень давно, когда ему было три года или и того меньше. Книги приносили удовольствие, но от теперешнего зрелища его стало слегка подташнивать. Из-за зеркал появилась женщина в броском пурпуровом плаще и с золотыми завитками вокруг лица, и тогда он уже совсем пригнулся к полу и как-то болезненно мыкнул.

– Уильям! – вскрикнула мать и решительно, обеими руками, его разогнула. – Фрау Бергер, не найдется ли у вас воды?

– Разумеется, так! – странно улыбаясь, кивнула цветочница и отправилась в подсобное помещение. Уильям покашливал и сглатывал воздух, наполненный смесью парфюмерных запахов. Мадлен беспомощно оглядывалась по сторонам до тех пор, пока хозяйка не появилась опять и не поднесла им стаканчик с водой.

– Создатели, творцы! Благодарю вас, – обрадованно сказала Мадлен. – Как ваши продажи?

– Сейчас умеренно. К августу будет спрос и благополучие. А ваш сынок так вытянулся, прямо-таки эремурус!

Уильям поперхнулся.

– Ваши цветы не капризничают, – проворчала мать. – Вода ему, глядите, не нравится.

– Так что же тут удивительного! – заступилась женщина в завитках. – Как же ему не бояться воды? Всех нас, взрослых даже, Океан так страшит, так страшит! Что требовать от ребенка?

Фрау Левская опять согласилась с подругой, и они сменили тему. Мальчик смотрел на паркет, расписанный благовидными узорами – длинными, причудливо изогнутыми стеблями в спиральных отростках и лепестками разных оттенков красного, – и пытался забыть об обеих так же, как они забывали о нем, но выходило это с трудом. Взрослые вообще гораздо лучше умели забывать всякие разности, даже очень важные – отец, например, еще с января обещал купить ему сувенирную фигурку волшебника Криониса, но так и не купил, хотя Уильям все время помогал ему вспомнить, показывая книгу. И – как ужасно! – почему нельзя теперь забыть о том, что утром ему запретили читать и играть?! Прощай, сувенирная фигурка! Ужасные, какие ужасные мысли! Но они смогли отвлечь его от болтливых женщин. А вот откуда брался такой яркий свет на потолке? Отец говорил ему, что в дома проводится электричество, которое можно держать в особом разъеме или выключателе. Когда оно понадобится пассажиру, чтобы разогреть чайник с водой или для чего-то в этом духе, оно всегда бывает под рукой. Уильям спрашивал, что это такое и откуда берется. Отец смеялся и отвечал, что об этой стихии много написано в умных научных книгах, которыми мудрые Создатели одаривают тех, кого надо, а Уильям, если не хочет ждать занятий в Школе, может купить все книги себе сам. Уильям решил спросить на это кораблеонов – но только и получил, что шутливую оплеуху. Боль была, между прочим, вовсе не шуточная, и он даже стал хуже слышать отца, который, ухмыляясь, говорил что-то о праздном любопытстве.

Он задумался, и все вокруг начало меняться в лице. Свет уже не раздражал его – он витал в солнечной и чистой вышине Парка Америго; не было места монотонным женским голосам, они уступили сумбурным птичьим трелям, а зеркала теперь создавали своими отражениями густоту неизведанного Леса. Так прошло долгое время; но наконец мама умолкла и обернулась на секунду, справиться о его состоянии; пришлось подумать и о ней. Грустно! Он хотел принести ей радость, и как она отвергла ее! Бедные ирисы, живы ли они? А ведь это можно выяснить прямо сейчас!

– Фрау Бергер, а где настоящие цветы? – неожиданно громко и смело спросил мальчик, и разговор застыл.

– Простите уж его, фрау Бергер, – опомнившись, сказала мать нетвердым голосом. – Ведет себя прямо как несмышленый… а ведь уже почти семь лет!

– Что вы так, милая фрау Левская, – примирительно ответила ей цветочница. – Вы лучше радуйтесь! Семь лет – так не семнадцать. Когда справляете?

– Да как же! – отмахнулась Мадлен. – Сразу после праздников! Верно ведь, с восьмого числа соблюдать?

– Так, – кивнула фрау Бергер. – Но вы все равно спроситесь! Или так невозможно?

– А благофактура встанет! Это вашим цветам хоть бы что, а у нас…

– Ну так вечером стол накройте. Тем более что ваши пироги, я так слышала – мечта любого мальчишки! Так, Уильям?

Тот уже отошел в сторонку и, повернувшись спиной, делал вид, что изучает большущую вазу с гелиотропами и ничего не слышит.

– Без того огорчаюсь в конце дня, а тут еще и ребенок, – пожаловалась Мадлен.

– Так не огорчайтесь! – весело откликнулась цветочница. – Так вы не хотите приобрести искусственный цветок? Ваш мальчуган, между прочим, уже абутилоном увлекся. Прелестное, так сказать, растение!..

– Как же, это ведь праздность, это не принято… Вы забываете о моем положении.

– А мне говорили так, что рассмотрят закон, чтобы все должны были иметь хотя бы одно такое растение, – поделилась фрау Бергер. – Вы знаете, как они толкуют предписания: сегодня так, завтра эдак. Сегодня сбивает с пути, завтра наставляет и поощряет к труду.

– Ну, пока еще рассмотрят, мы с вами в облака пойдем, – ответила Мадлен.

– Вероятно, так, – пожала плечами фрау Бергер. – Но ко мне вы все-таки заходите!

– Зайдем, еще зайдем! – улыбнулась Мадлен и направилась к широким створкам стеклянной двери. Уильям, кинув еще озлобленный взгляд на цветочницу в завитках, последовал за матерью.

Фрау Левская не стала его ругать, и это было благоразумно: ей предстояла долгая готовка, а пироги из волнений получались недостаточно воздушными, уж ей это хорошо было известно. Уильям и без того очень опечалился, но, к счастью, тошнота не давала больше себя знать.

3-я Западная улица погрузилась бы уже во мрак, если бы не зажглись ряды одинаковых фонарей, похожих на леденцы из кондитерской. Пассажиров на мостовой видно не было, они занимались всякими делами за горящими окнами. Уильям подбегал к стенам апартаментариев и старался подпрыгнуть как можно выше, чтобы подсмотреть хотя бы в нижние окна. Ему было интересно – как проводят свободное время другие люди? Читают ли они газету и книги? готовят ли вкусные пироги? зовут ли к себе домой гостей? о чем говорят со своими детьми? Мать с недовольной миной сворачивала за ним, брала его за плечо и возвращала на дорогу, указанную с обеих сторон учтивыми фонарями. Свет проследовал с ними до самого конца улицы, а потом взлетел над темной оградой и унесся к рабочим постройкам соседней палубы, к большим полукруглым, как в Школе, окнам, и слился с удаленным рокотом механизмов.

В апартаментарии № … не горело ни одно окно.

Фрау Левская в изумлении приостановилась, и Уильям, почуяв свободу, быстро добрался до окон первого этажа. Некоторые из них были распахнуты, и он слышал разговоры, но разобрать, о чем говорили, было трудно. Несколько сбитая с толку, Мадлен двинулась к парадному, и только уже внутри хватилась сына и громко позвала его. Уильям опасливо шагнул в черный проем, и тотчас его нащупала внимательная рука матери.

В глазах у обоих стояли желтоватые пятна от фонарей; Мадлен опиралась на старые перила («В доме живет реставратор, а дом того гляди обрушится») и вела мальчика за собой. В каком-то месте он попал тупым башмаком в подступенок и наверняка разбил бы себе нос, но мать вовремя выставила руку, сама рискуя свалиться с лестницы. Все же они благополучно достигли нужной двери – крайней правой на четвертом этаже, с круглой деревянной табличкой – как на всех дверях в парадном. Номер на табличке можно было различить, привыкнув к темноте.

Последней надеждой был крохотный, почти незаметный и днем, выключатель в стене на площадке. Но без электричества от него не было никакой пользы, в чем они и убедились.

Зеленая дверь с табличкой оказалась незапертой и вела, как и дверь парадного, в кромешную тьму.

– Ну что за сюрприз! – всплеснула руками мама.

Свет крайних фонарей как-то ухитрялся проникать через окно с улицы; благодаря ему в фигуре, распростертой на большой кровати, угадывался отец. Тот рухнул на кровать, не избавившись даже от рабочей куртки, а шляпу зачем-то надвинул на лицо – будто от такого света нужно было защищаться. Недолго думая мать крадучись подобралась к изголовью и аккуратно спихнула шляпу. Тут же она попятилась, чуть не сшибив Уильяма: шляпа была измазана какой-то липкой смесью – как раз в том месте, где она ее ткнула.

Рональд, конечно, только притворялся спящим. Он привык в это время ужинать и теперь, несмотря на обстоятельства, ждал. Когда стало ясно, что жена и приемный сын вернулись, он перекатился на бок и потянул руку к спинке ближайшего стула.

– К соседям заходил, знают? – услыхал он жалобный голос.

– Знают, что света нет. Что случилось, никому не ведомо.

– Совсем не ведомо? – спросила жена.

– Провод, может, менять будут…

– А мы никого не видели.

– Зайдут еще, – неуверенно сказал Рональд.

– Вот оно, значит, как, – вздохнула жена. – А твоя шляпа? Надо же, такая старая, это даже впотьмах заметно, а я не обращала внимания. Верно сказал Господин – у тебя неблагополучный вид! Пора на новую откладывать. И надо бы сперва костюм посмотреть для парада, стыдно выходить в одном и том же седьмой год, – проворчала она, тщетно пытаясь разглядеть, чем именно запачкался кончик пальца.

– Пустяки, – сказал Рональд. – Что мне эта шляпа? На парад я в ней все равно не хожу. Да еще поглядеть надо, может, надфилем поскребу, как подсохнет…

– Совсем испортишь, – ответила жена. – На тебя целая смена смотрит, а ты как с чердака вылез.

Рональд уселся на стул и стал шарить по столу в поисках острого предмета. Напрасно – все приборы были убраны в ящичек серванта.

– Что там с проводами? Когда включат?

– Кого, провода? – рассеянно пробормотал Рональд.

– Да нет же, электричество! Что с проводами?

– Перебили где-нибудь. А может, какой-то паразит костюмный написал закон – чтобы вот эти по субботам без света сидели.

Мадлен сама изнеможенно опустилась на стул.

– Скажет тоже… А мы еще в купальную собирались. Под горячую воду… Так успокаивает. В больших апартаментах ванны ставят отдельные, слышал? Я б там и полежать без света не отказалась.

Рональд фыркнул и замолчал ненадолго.

– А ужинать есть? – спросил он затем вкрадчиво.

Мадлен покачала головой.

– Было, – отозвалась она. – Только я теперь ничего не сготовлю. Кто в бакалею пойдет? Я устала.

– И мне нездоровится, – поделился Рональд. – Терпение-то осталось?

Мадлен, хотя этого не было видно, напряглась.

– Нам питаться нужно. Какое терпение?

– Какое… спасительное, вот какое. – После этих слов Рональд пробрался к серванту и начал там шуметь, выдвигая ящики. Звякнула склянка.

– Разобьешь, и будем мы втроем два куска доедать, – невесело сказала мать (поднос с пирогом она со стола не убирала). Отец тем временем поднес находку к окну, которое по-прежнему изливало на детскую кровать мерклый, болезненный свет.

– Оно, – заключил он. – Где стаканы?

– Я сама, – выхватила у него склянку удивительно тихо подоспевшая мать. – Уильяму поменьше, ему дадим пирога. Ребенок растет все-таки.

Уильям подумал, что, несмотря на забывчивость и равнодушие, быть взрослым, наверно, не так уж плохо – если им ничего не стоит отказаться от такой вкусной вещи даже в отсутствие гостей. Пока отец и мать делили между собой содержимое склянки (там, где это было возможно – на подоконнике), он с удовольствием вгрызался в сухую бисквитную корку и смаковал подсахаренную лимонную массу. Когда родители вернулись за стол, мать покапала оставшимся терпением на другой ломтик.

– Теперь как раз помягче будет, – уже радостно заметила она.

– Угу, – ответил ей полный рот. Мадлен подвинулась к сыну; обняла одной рукой его за бок, другой выловила из густых волос полукруглое ухо, как половинку печенья, упавшую в кофе, и горячо прижалась к нему губами. Потом она взялась за стаканчик, то же самое сделал Рональд. Отец и мать быстро выпили свои порции терпения.

Уильям схватил повлажневший кусок пирога и отправил его в рот целиком, но поторопился и начал прямо по-взрослому, с досадой, кряхтеть над скатертью. Мадлен засмеялась и стала хлопать его по спине, все крепче и крепче, и так увлеченно, словно приняла порцию усердия. Наконец он был вынужден сплюнуть немного бисквита обратно на поднос, чтобы мама оставила в покое его спину, и потом она продолжила играть с ним – уж на это он, конечно, всегда был согласен. Игра называлась «Откушу кусочек ушка, ам! ам! потому что ты мой сладкий, ам! ам!». (Почему-то только об этом рассказывать по-настоящему неловко, но все-таки с самого начала решено, что не будет никаких врак.) Они оба ужасно любили такие развлечения: на время их становилось понятно все то, что нельзя или не хочется объяснить на словах, мама превращалась в его Лену, и заодно легко было простить друг другу любую обиду.

Рональду радость жены не передалась. Он пристально смотрел на мрачно-зеленую стену и молчал. Вырвался жутковатый вздох.

– Заработался ты, – посочувствовала Мадлен, повернув голову к нему. – Когда смена?

– Завтра – в шесть тридцать, – сквозь зубы ответил Рональд. – Но к обеду пустят, не волнуйся. Ох!

– Ложись, как раз хорошо успеешь выспаться, и боль уйдет.

– Ну уж нет! – возразил Рональд. – Я в уборную, – мучительно пояснил он и засобирался.

– Фонарик не забудь.

Утром включили электричество. Мадлен быстро удалилась, а Уильям, который проснулся от ее нежностей и следил за ней полуприкрытыми глазами, вздохнул и свесил ноги с кровати. Он догадывался, куда она ушла, и от негодования начал болтать ногами взад-вперед, ударился пяткой о тяжелый деревянный ящик под кроватью и огорчился еще больше. Отец не должен был вернуться до обеда, но вот мама могла прийти в любую минуту, и притрагиваться к игрушкам он не смел. «Я возьму их в другой раз», – так решил он и поразмыслил, стоит ли теперь самовольно удирать из дому. Потом он как-нибудь объяснится, но если мама пошла в Школу… Учитель мог и в самом деле запретить ему приходить в Парк, в его угрозах не было никакого обмана. Ничего иного, как ждать и надеяться, Уильяму не оставалось. Он начал разглядывать домашнюю обстановку, стараясь на что-нибудь отвлечься.

С короткой цепочки на потолке – в углу над книжными полками – свисали часы. Обыкновенные часы, то есть небольшой диск с цифрами за голубым стеклом. Часовая и минутная стрелки двигали крохотные голубые кораблики на своих наконечниках вокруг яркого зеленого острова в центре циферблата.

Часы были новые – прежние разбил отец в одно из февральских воскресений, запустив под потолок какой-то свой инструмент. Почему он так сделал, Уильям не понял – перед тем отец спокойно сидел за столом и, как всегда по воскресеньям, пил размышление, говорил дольше обычного об Америго и о каких-то новостях из газеты, вел довольно ленивый и в целом добродушный спор с матерью.

Часы иногда покачивались, если в апартамент кто-нибудь заходил уверенными шагами.

Часы показывали половину восьмого. Изнывая от ожидания, Уильям снова лег на кровать.

Тишина и неизвестность угнетали его; если бы сейчас явился гость, то своей мерзкой повадкой и важничаньем непременно возвратил бы мальчику все милые воспоминания. Но по воскресеньям властители не приходили, и теперь, как он ни старался, в голове крутились одни страхи.

Минуло около пятнадцати минут, и он, не вытерпев, вскочил. Поволок запасной стул в пустой угол, залез и глянул внутрь родительской полки.

Для взрослых пассажиров была создана отдельная серия книг. Волшебников и других чудесных существ в них, по правде сказать, не было. Были такие же люди, и они не исследовали лесов и пустынь и не бросали вызова злодеям. Вместо этого они решали разногласия между собой и доставляли друг другу всякие неприятности, после чего стремились к сплочению и благоразумию и в конце концов добирались и до высших Благ. Кроме того, действие иногда происходило не на самом острове, а все еще на Корабле, – так, наверное, равнодушному взрослому легче было представить себя на месте персонажа, – и тогда судьба принуждала героев пройти какое-либо испытание. Книг было довольно много, больше, чем на полке Уильяма, хотя родители почти никогда ими не занимались. Мальчик поводил пальцем над корешками, и ему одновременно захотелось кашлянуть и задержать дыхание. Вечером мама достанет все книги, повозится с ними – с каждой по очереди, – и там уже будет приятно пахнуть влажной бумагой.

Он еще поскреб ногтем один из переплетов, решив, что из этого может получиться любопытный звук, потом слез со стула. Он, конечно, пробовал читать эти книги – никто ему не запрещал. Но истории были сложны, скучны, чересчур длинны и к тому же совершенно ничем не запоминались.

Кораблик на минутной стрелке достиг вершины.

Уильям облокотился на подоконник и стал смотреть на вымощенные улицы и крыши, сияющие утренним румянцем. Отыскал глазами мамину благофактуру на 1-й Западной, потом открыл створку.

Нежный холодок окропил лицо. Уильям просунул голову и плечи наружу, уже без страха, и прислушался к улицам, свободным от людской суеты. Потянул воздух ноздрями и услышал мерный рокот соседней палубы Аглиция. Благофактуры вели нескончаемую работу, не затихали они и по воскресеньям, хотя, как ему казалось, шумели совсем не так назойливо, как обычно.

Что-то приглушенно застучало. Уильям решил, что это все благофактуры, и вылез еще дальше, оторвав одну ногу от кровати. Стукнуло вновь и вновь, и мальчику даже почудилось, что стучит где-то под другой ногой. Он мельком глянул на часы наверху и ужаснулся. Часы робко раскачивались на цепочке. Стучали в дверь, и стучали упрямо, с нетерпением топчась перед самым апартаментом.

Кто это мог быть? Господин? Рассыльный? У мамы ведь есть ключи!

«Меня здесь нет, я сплю», – ринулась мысль, и он захлопнул окно, затем живо спрыгнул на кровать.

Страхи завалились обратно под одеяло.

Стук смолк. Зазвучали голоса – мужской, неокрепший, и женский, виноватый. Жалобно лязгнул замок. Мадлен, продолжая рассыпаться в извинениях, отворила дверь. Мальчик накрылся с головой.

– …Конечно, зайдите.

Она поставила на пол тяжелую корзину, издала сдержанный стон, стараясь не смутить рассыльного, и повернулась к его бумаге. Потом уже на столе очутились звенящие склянки. Уильям осторожно выглянул.

Получив бумагу с подписью, рассыльный пожелал хозяйке благого воскресенья и ушел. Мадлен глубоко вдохнула.

– Уильям! Я знаю, ты не спишь! – строго сказала она, загибая уголок цветистого одеяла. – Поднимайся, будешь помогать мне.

«Как это – помогать?» – в панике подумал Уильям и вынырнул сам.

– Мама, я ведь иду в Шко…

Она снисходительно смотрела на него и ждала, чтобы он договорил… но договаривать не имело смысла. Что толку идти против воли королевы! Видя, что ее любимцу и вправду приходится нелегко, она наклонилась и шепнула ему на ухо голосом Лены:

– Ну что киснешь? Неужели тебе сорванцы какие-то стали дороже меня? Быть этого не может. Сам говорил, что там скучно… хотя по тебе и не угадаешь. Опять весь в царапинах, живого места ни на руках, ни на ногах нет. Пора нам от них отдохнуть.

Затем он был удостоен монаршего поцелуя в нос, и мама, загоревшаяся, с азартом подхватила корзинку и – бум-бр-р-р! – ссыпала все сливы в мойку.

– Помой и перебери ягоду, а я пока переоденусь. И ты тоже оденься, – велела она и распахнула двери шкафа. Уильям нехотя встал и напялил зеленые штанишки, которые на ночь вешали на спинку одного из стульев возле кровати. Тут он вспомнил про другой стул, который остался в углу, и перетащил его от угла к мойке – от этого половицы брюзжали. Вскарабкался на него, поджал ноги, сунулся в чашу и дернул за блестящий рычажок – показалась хилая струйка воды. Пока он трудился, мама как следует обтерлась, помочила из этой струйки лицо и шею, заколола короткие волосы над ушами и накинула на себя мятую зеленую сорочку без рукавов, чем-то напоминающую тунику деревенского эльфа.

Вдвоем они нареза́ли плоды очень быстро, но варка все равно затягивалась: электрическая плита нагревалась долго, а это приходилось проделывать несколько раз. Джем варился в небольших мисках, из которых внушительную часть незаметно съедала сама Мадлен, проверяя его готовность и вкус. «Сахару много!» – восклицала она, и Уильям, если не был в ту секунду поглощен своими делами, подскакивал на месте.

– Я пришел, – раздался басовитый голос.

Мать стояла дугой над грибным супом, глядя неотрывно в кастрюлю, как в ревущую бездну, и не шелохнулась; отец отбросил зеленую куртку и лениво пошел к ней.

– Стряпней занимаетесь? – сказал он, заглядывая ей через плечо. – Ну-ну. А размышление взяла? – задал он вопрос мимоходом. (Эту склянку продавали в лавке провизора.)

– Пускай тебе жалованье вначале повысят, потом будешь размышления свои водить, – огрызнулась вдруг она.

– У меня скоро получка! – вознегодовал отец. – Могла бы и взять, большое какое дело! Воскресенье, у всех радость, а я должен о костюмах парадных думать?

– Одна у тебя радость, бездельник, – сказала на это мать.

Она схватила склянку, которая возникла под рукой как по волшебству, и взялась за пробку. Пробка не поддалась. Пальцы, намазанные маслом для супа, упрямо соскальзывали. Она скрипнула зубами.

– Ты с утра забыла принять? Как же? – уже несколько смущенно спросил Рональд. Мадлен ему не ответила, и тогда он отнял у нее склянку.

– В этом ты силен, ничего не скажешь, – заметила она.

Рональд промолчал, откупорил сосудик и вернул ей ее благоразумие. Она глотнула прямо из горлышка и после этого стала накрывать на стол. Пирог уже давно стоял на подоконнике, не портя никому аппетит.

С обедом справились скоро, и Рональд блаженно прикрыл глаза.

– Говорят, на отмели живут безмозглые маленькие создания, пригодные в пищу, и мы сможем ловить их себе сколько угодно! – мечтательно пробормотал он. – Как же все-таки недостает размышления, а, Мадлен?

– Тебе вечно недостает, – проворчала жена. – Лучше бы о ребенке думал. Вот переймет он твои склонности, и будете вместе празднословить и стамесками швыряться. А питаться одними размышлениями.

– То была кельма, – ласково поправил ее муж. – И не ворчи так. Ты же приняла…

– Приняла, – кивнула Мадлен. – А то бы задала тебе, бездельник, жару.

– Не ворчи, – повторил Рональд. – Давайте лучше пирог пробовать.

Мадлен, укоризненно на него покосившись, – чтобы не высокомерничал, – сгребла тарелки и отложила их в мойку.

Пирог оказался неописуемо вкусным, как и всегда, – но Уильяму было не до него. Какое ему могло быть удовольствие, когда неизбежность, лживо улыбаясь, заглядывала ему в рот и спрашивала вместо мамы – нравится ли ему пирог, и сдавливала его внутренности, зажигая между делом вывеску с ножницами? Ножницы злорадно щелкали и не спеша, как сытый паук, спускались с вывески к его голове, чтобы отхватить ее последним щелчком.

Трудно сказать, отчего Уильям так не любил стричься – вероятно, хотел быть похожим на героя с красивой книжной иллюстрации? Но он и в зеркале-то видел себя редко, и не всего целиком (зеркало хранилось в сумочке у мамы, совсем небольшое – в нем она рассматривала что-то на своем лице)… Когда отец наказывал его, запрещая заниматься интересными делами или что-нибудь отбирая, наказание оставалось в силе недолгое, почти незначительное время. Уильям знал, что скоро получит все назад, и ждать было куда легче. Но волосы отрастали целую вечность! Он как-то пожаловался на это матери, та рассмеялась и сказала, что вечными могут быть только радость на острове или муки в синем Океане! Напрасно он пытался объяснить. «Ну и зачем тебе такая метелка? – шептала ему Лена. – А стриженому тебе мы купим голубую коробочку. Хочешь голубую коробочку? Ту самую». Уильям отвечал, что будет готов на такую жертву разве только ради волшебника Криониса. Мама не соглашалась купить фигурку якобы из-за ее дороговизны. Но ведь в сувенирном магазине «Фон Айнст» голубовато-белая фигурка из удивительного светящегося материала продавалась по цене всего-то четырех коробочек фаджа! Уильям едва не каждый день пересчитывал. Стрижек случилось уже куда больше четырех, но мальчик по-прежнему оставался ни с чем – мама умела находить себе оправдание, пусть оно порой выглядело точь-в-точь как угрозы отца.

– Чего ты все со своими капризами, а? – упрекнула его Мадлен, еще будучи не в лучшем расположении духа. Странное дело – хотя родители не знали, что такое вечность на Корабле, они не могли жить без вечного недовольства в апартаменте. Обычно сердился герр Левский – к этому все привыкли, но когда отец был доволен, что-нибудь непременно досаждало матери.

– И Господ тут нет, никто тебя не тяпнет за руку! Бери-бери! – нервно продолжала она. Уильям втиснул в себя кусочек, только бы она не смотрела на него так пристально. Что же все-таки произошло с ней после того разговора с учителем? Он не понимал. – И помнишь, куда мы должны сходить? Доешь – и надевай пиджачок, вон он лежит на кровати. У фрау Барбойц короткий день, не успеем, придется в наш салон идти. Сделают из тебя щетку, которой у отца на службе пыль из трещин метут. Так, Рональд?

Отец безразлично сопел, откинувшись на спинку стула.

– И ты собирайся, – приказала ему мать. – Так или не так?

– Конечно, – очнулся герр Левский. – Верно. Разумеется. Надо стричься.

Мальчик молчал и думал о Парке Америго.

Салон фрау Барбойц обслуживал по большей части собственников и Господ, потому был занят по-настоящему только на протяжении будних дней. В воскресенье, когда почтенные пассажиры отправлялись благопристойно отдыхать – к борту, в Кораблеатр или в богатый дом на званый обед, – салон принимал такие семьи, как Левские, которые в течение двух-трех месяцев откладывали на лучший, самый благополучный уход за волосами. Вообще-то рабочее население Корабля не слишком интересовали прически – то есть не так, как питание, размышление, одежда, украшения или сувениры. Но как бы там ни было, Мадлен больше всего прочего думала о приемном сыне и готова была отказывать себе в чем угодно, чтобы он не только был сыт и одет, но хоть когда-нибудь выглядел достойным высших Благ и вечной радости.

Высокий красный потолок салона был украшен замечательными люстрами – белые фигуры творцов подпирали его мощными руками; ноги у каждой фигуры оканчивались матово-голубым плафоном, а к тому был прикреплен голубой обруч с подвесками из прозрачно-голубого хрустального стекла. Свет люстр отражался в красном мраморном полу, как в зеркальной глади воды, отчего салон казался значительно более просторным. Вдоль красной стены слева стояли в ряд обыкновенные зеркала – изящные полированные трюмо красного дерева – и одноногие красные кресла.

Фрау Барбойц, круглая немолодая женщина в красном халате, сидела возле трех других дам – собственниц и Госпожи – на длинном красном диванчике у противоположной стены. Волосы у этих дам спускались на плечи золотыми спиралями, и от них разило дорогим лосьоном. Поодаль, на особом кресле, устроился неопределенного возраста Господин – с большущим металлическим колпаком вместо головы, видно было только бритый подбородок и равнодушно сжатые губы. В зеркальном полу подрагивали подошвы его дорогих туфель с блестящими голубыми пряжками.

При виде Уильяма и его родителей круглая парикмахерша мигом освободилась от общества завитых посетительниц и услужливо повернула одно из кресел.

– Вот и вы, мой угрюмый завсегдатай! – любезно поприветствовала она мальчика. Завитые женщины, словно по команде, уставились на него, оценивающе склонив головы. Мужчина в колпаке небрежно сложил руки, покачал, закинув ногу на ногу, остроносой туфлей.

– Осторожнее, тут ступенька, вы помните? – добавила внимательная фрау Барбойц, когда Рональд уже занес ногу. Жена машинально его придержала.

– А ваши служительницы где же? – спросила она, забирая у сына пиджак.

– Как видите, посещаемость у нас все утро невысокая! – объяснила со смешком фрау Барбойц. – Я их отправила по домам. Мы тоже, как закончу с вами, пойдем в Кораблеатр. Пристойный отдых никому еще не мешал, видят Создатели!

– Верно, – кивнула Мадлен и присела на край диванчика. Три женщины доброжелательно глянули на нее.

– Сегодня же дают новое представление. Премьера! Это почти что Праздник! Кстати, насчет будущих праздников. Белинда собралась замуж, вы только подумайте!

– Ей давно пора, – подала голос одна из женщин, и ее золотые спирали задрожали в согласии. – Я все удивлялась, как возможно такое – тридцать пять лет, и все на одной высокой мысли! Без мужа, без детей…

– Без детей теперь во всяком случае, – подхватила другая.

– Верно, верно, – воодушевленно повторила фрау Левская, и тут они впятером пустились в такое живое обсуждение этого обыденного, казалось (хотя и запоздалого), решения, что Уильям и Рональд постарались углубиться каждый в свои мысли.

Хозяйка салона, увы, отвлеклась не надолго.

– Уильям, что же вы стоите? Вот ваше кресло и чудное зеркало, полюбуйтесь пока на себя, неухоженного растрепу, и запомните, каким вы были раньше! А я приготовлю ножницы.

– Вот, я ему говорила, фрау Барбойц, растрепа! – умилилась мать.

Мальчик посмотрел на это красное кресло, затем на бубнящие завитки. Диванчик с женщинами находился чересчур к нему близко. Только в дальнем кресле, напротив которого молча сидел мужчина в колпаке, можно было бы кое-как отстраниться от взглядов присутствующих.

– Не хочу садиться здесь! – заявил он, набравшись храбрости. Женщины покачали головами, теперь неслаженно. Мать даже вскочила на ноги, но парикмахерша так громко и добродушно рассмеялась, что Мадлен не стала ничего говорить и опустилась на место.

– Желание моего посетителя для меня – тот же закон, что и желание Господина! – воскликнула хозяйка и нагнула голову к опешившему мальчику. – Где бы вам хотелось стричься, юный герр Левский?

– Вон, – робко махнул тот, почему-то в сторону колпака. Мужчина, словно почувствовав это, качнул туфлей и даже нервно сглотнул.

– Вы, вероятно, имеете в виду кресло напротив господина Финке? – догадалась фрау Барбойц. – Ну пойдемте! Что же, вы хорошенько запомнили свою внешность? Я вас не буду очень задерживать, вы же не Госпожа в годах. С вами не придется возиться, правда же, Уильям?

– Можете хоть до завтрашнего утра его ощипывать, главное, чтобы человек наружу вышел, – донесся голос со стороны кресла, только что отвергнутого Уильямом. Отец уже понемногу становился прежним; фрау Барбойц улыбнулась, однако, и ему.

– Вам, герр Левский – старший, тоже сделалось необходимым постричься?

– Ну уж нет, – ответил Рональд, проводя рукой по затылку. – Я своему дому не враг. Бесцельных трат у нас хватает.

Мадлен бросала гневные взгляды то вправо, то влево, не зная, кого из домашних следует пристыдить в первую очередь.

– Что ж, мне, вероятно, даже повезло, – пошутила парикмахерша, выдвигая ящички изящного трюмо. – Волосы у вас жесткие, трудные, и соорудить из них толковую укладку, кажется, непросто. Это у вас от рождения или в «Тримменплац» предлагают новые услуги, каких нет у меня? Поделитесь!

Рональд фыркнул и забросил ногу на ногу. «Наверно, на него теперь тоже наденут эту пробку», – отчего-то подумал Уильям.

– И не судите уж так о тратах, были бы они вашими или нет, – добавила она, с предвкушением клацнув ножницами (несчастный мальчик затрепетал от этого в кресле). – Неужели вам безразличен ваш внешний вид? Неужели вы не хотите выглядеть благополучно?

– Не имею еще таких благ, чтоб волосы завивать кренделями, – парировал Рональд. Женщины возмущенно переглянулись. – Что до моей внешности, то мне и одного указчика хватило. Пускай сперва издадут закон и выпишут бумагу, а после делают со мной и моими доходами, что им вздумается.

– Да ты сам подрываешь их этим… размышлением, – вмешалась Мадлен. Между мужем и женой завязалась наконец перебранка – с упоминанием не к месту и не ко времени и Создателей, и неба, и земли, и всех чудовищных глубин Океана. В тот же момент на плечи Уильяма опустилась огромная, резко отдающая не то стиральным средством, не то каким-то особым парфюмом, накидка. Он увидел в отражении яркий рисунок острова: покосившиеся деревья, смятые в складках кусты и внушительно вздымающаяся у берега волна. Фрау Барбойц немедля укротила мятежные воды ребром ладони и повернулась к спорщикам.

– Не обижайтесь, но, по моему мнению, употреблять размышление – значит проявлять праздномыслие, – сказала она с достоинством, обращаясь к Рональду. – Разве Цель недостаточно привлекает вас? Разве великолепие Америго не трогает ваше сердце всякий раз, когда его наполняет праздная злоба?

– Мое сердце уже съедено, фрау Барбойц, – по-простому объяснил тот. – Обстоятельства меня скоро доконают. А Цель… что с нее взять? Я только размышлять о ней могу, обсудить – с женой только, сын еще мал… И вы меня отговариваете от этого. Пока я здесь, я – рабочий и нуждаюсь в предписанном отдыхе, а если его нет, мне и радости для сердца не видно.

– Вы, герр Левский, и без того на редкость умный человек. Но вас и впрямь снедает праздность, хотя и не так опасно, как ей позволяют некоторые. Вам лишь следует образумить свой ум, и все у вас и вашей семьи будет замечательно!

– Да, Рональд у меня способный умом, – тут же подтвердила фрау Левская, – куда бы еще тот ум деть и куда от него деться.

Рональд просто схватился за свои трудные жесткие волосы и больше ничего не говорил. Женщины в золотых спиралях продолжали переглядываться, обмениваясь ухмылками. Фрау Барбойц между тем натянула на руки тугие красные перчатки (они коварно щелкнули на ее запястьях) и не спеша приступила к делу. Посыпался обрезок челки, потом крупные клочки волос начали скатываться с макушки, свисать со лба, оседать на носу. Уильям зажмурил глаза.

– И с боков ему уберите, покороче! – громко забеспокоилась мать. – С боков!

– Пожалуй, пожалуй, – кивнула сама себе парикмахерша и взялась за виски, с необычайной для ее сложения ловкостью суетясь с ножницами, гребнем и щеточкой вокруг мальчика.

Уильям открыл глаза. Он видел в зеркале, как постепенно оголяются его щеки, и понимал, что вот уже скоро лицо опять превратится в уродливый, одутловатый треугольник, и мерзко, совсем не по-маминому, вытянется над повязанной накидкой шея, и в самом лучшем случае он будет смахивать на злого дракона!.. Все расплывалось в слезах, и он заморгал так часто, как мог, и подцепил, наверное, ресницей волос, потому что в одном глазу вдруг стало жутко чесаться. Он снова зажмурился, высунул руку из-под накидки, неосторожно провел пальцем и наткнулся на лезвие ножниц.

– Юноша! – впервые по-настоящему возмутилась фрау Барбойц. – Как же вы так! Я вам пальчик отхвачу и заметить не успею!

– Мама, я хочу в Парк… Мама, отпусти меня в Парк!.. – отчаянно прошептал Уильям, продолжая теребить веко.

– Чего это вы, юноша, шепчете? – жеманно осведомилась фрау Барбойц. – Ну же, не щиплите ваш глазик! Что у вас там?

Уильям дал выкатиться нескольким слезным каплям.

– Ну а это что за нелепость? – удивилась парикмахерша, теперь тоже шепотом. – Налипнут вам волосы на щечки, будет неприятно. Прекратите сейчас же.

– Мама, пусти меня в Па-арк! – во весь голос заревел Уильям, яростно натирая кулачком то один, то другой глаз. – Мама, пожалуйста!

Мадлен выглядела сконфуженной; она вновь не знала, к кому обратиться виноватыми глазами – к женщинам ли, которые все посмеивались между собой, к мужу, беспокоить которого было совсем неуместно… А Уильям плакал и звал ее, и вот она опять с тяжестью внутри думала о том, как трудно воспитывать в людях, больших и маленьких, настоящее благоразумие и терпение.

Уильям вырвался из объятий красного кресла, едва не расцарапав затылок о ножницы, недоуменно замершие в воздухе, и вместе с накидкой ринулся к выходу. Фрау Левская ахнула три раза подряд, женщины на красном диванчике засмеялись звонче, почти уже хохотали, злодейки; и даже равнодушные губы под колпаком вынуждены были сложиться в улыбку. Рональд поднял голову. «Ступенька, юноша, ступенька!» – воскликнула за спиной хозяйка салона, но поздно. Уильям растянулся у порога и завопил еще громче: он серьезно ушиб колено. Тут женщины на диванчике недовольно сморщили лица, но у него не хватило сил долго вопить, и он просто тихонько захныкал, теперь на руках у обомлевшей приемной матери, не могущей проронить ни слова – от ужаса и стыда. Женщины, напротив, поспешно возобновили свою беседу.

– Я ведь не рассказывала вам, как обратилась к миссис Саттл из Аглиции? – сказала с негодованием Госпожа. – По вашему совету! И как она обошлась с моими чудесными локонами? Безобразие, ни ума, ни таланта – о чем только люди говорят?

– Подойдите к ее служителю Роннингему, – предложила ей одна из собственниц. – Вот чьи усилия и талант ценятся! И не глядите, что он сам безволосый, это у него от папочки, они все в роду плешивые!

III

Так оно и вышло, что первые три майских дня Уильям провел дома. Колено отвратительно вспухло и постоянно ныло, и он не только не мог ходить, но даже сгибать эту ногу – так ему было больно. Доктор в зеленом костюме, которого сумел раздобыть вечером злосчастного воскресенья Рональд Левский, бегло осмотрел колено и заявил, что ребенку необходимо оставаться пока в постели и в течение этих дней втирать кое-какие мази для смягчения боли. Отец был очень рассержен: за эти средства требовалось уплатить провизору почти две сотни кораблеонов (не считая цены бумаги, выписанной доктором). Мадлен об этом не думала. Она суетилась у детской кровати, сокрушаясь, боясь прикоснуться к сыну, ища, чем помочь ему. Наконец она выбрала книгу со взрослой полки; придвинув стул к изголовью, устроилась прямо на полу и положила руку на зеленое сиденье, а книгу поверх руки, чтобы читать Уильяму вслух. Получалось очень похоже на ее утомительные разговоры с подругами – голос у нее был ясный и богатый разными оттенками, но таланта не было. Когда-то раньше Уильям не замечал этого, но теперь, несмотря на боль, постарался скорее заснуть, и ему это, как ни странно, удалось.

Просыпался он два дня подряд поздно и уже в полном одиночестве. Через силу проглатывал содержимое стаканчиков, приготовленных возле изголовья, и начинал ждать. Он уже так не горевал из-за парикмахерской и стихающего нытья в колене – терпение разбавляло горечь, нагоняло приятную сонливость; чтобы опять не заснуть, он подолгу шевелил пальцами рук и ног – от этого все тело покрывалось легкими хвойными иголочками. Благоразумие его успокаивало.

И что-то было с этим спокойствием не так.

Конечно, боль оправдывала неподвижное лежание на кровати, но все равно ему было мучительно скучно. И он понимал, что скучал не он один. Где-то в лесной глуши надрывался знакомый девчачий голосок, и Уильям очень не хотел подводить его, но… Сейчас было еще хуже, чем тогда, на промокшей земле Парка Америго; сейчас он не мог даже слезть со своей кровати, и даже лишний раз сесть, чтобы глянуть в окно, у него не было сил – не давали терпение и благоразумие.

«Я расскажу ей все-все, и она, конечно, поймет и не обидится».

Но и такие мысли приносили с собой одну тревогу. Он ведь не сдержал обещания, и все по собственной глупости! Не мог же он всерьез думать, что поведение родителей изменится, когда он поступит так? Нет, не мог! А Элли он обманул; вдруг она уже не захочет с ним говорить, не покажется в Лесу, не спасет его от учителя? Снова пойдет холодный дождь, и никто не станет ему кричать, ни за что не позовет к себе в чудесные дебри!.. Тогда Уильям приходил к выводу, что остался один-одинешенек – навсегда. (Вероятно, и вы переживаете подобное одиночество, когда расстаетесь с чрезмерно захватывающей книгой – то есть когда мир за пределами ее оказывается вдруг надуманным, пресным, навязанным чьими-то глупыми, недалекими измышлениями…)

Вечером к нему все же возвращались оба родителя. Отец клал портфель на стол,вынимал из холодильника кастрюлю и молча ставил ее на плиту. Затем он садился за стол, разворачивал газету и на весь вечер скрывался за ней, внимательно изучая каждую страницу. Изредка он поглядывал на приемного сына, отчужденно, словно это стало для него неприятной обязанностью. А Уильям радовался тому, что отец рядом – значит, есть и Элли в своем Лесу! И мама приходила – она забыла на время про цветочницу и других подруг, и это было очень лестно для Уильяма. К тому же он получал наконец свою долю восхитительного пирога и сладкой, почти сказочной ласки. Мадлен, стоя на коленях, смотрела, как он уписывает ее бисквит – в понедельник клубничный, во вторник апельсиновый, в среду грушевый; потом долго целовала джемовые губы и пальцы, и еще, на всякий случай, – шею и плечи.

Наконец она чуяла, как у нее самой гудят колени, и поднималась, чтобы надеть домашнее: сорочку подлиннее или камисоль – то есть сорочку покороче, на тонких лямочках – с мешковатыми шортами из той же ткани. Потянувшись так, что руки до потолка доставали, она возвращалась к сыну, но уже не на пол, а на кровать – ложилась боком на самый ее край и чуть подгибала ноги, чтобы уместиться. Теперь она смотрела на Уильяма просто так, влюбленными глазами. Только в понедельник она вложила свою руку в его и переплелись пальцы, но при этом был слишком велик соблазн поиграть в игру – когда большие пальцы состязаются в том, кто кого первый прижмет к соседям; а поскольку в этой игре всегда есть простор для жульничества, она продолжалась ровно до того, как участники начали совсем нагло передергивать руки и Лена совсем не по-королевски плюхнулась вниз со своего ненадежного края.

В благодарность за все Уильям позволял ей прочесть еще несколько нудных глав взрослой книги и прислушивался к ее неуверенному чтению. Он теперь думал, что эти книги все же очень подходят для таких дней, когда что-нибудь принуждает лежать в постели и задаваться всякими тревожными мыслями, и быстро засыпал, благо бормотание матери тому способствовало.

Утром среды Уильям проснулся гораздо раньше – и спросонья подвинул ногу, и ему показалось, что она уже совсем не болит. Он тут же сообщил об этом матери, которая уже натягивала колготки, согнувшись пополам на диванчике. Он думал, что она решится отпустить его в Школу, но Мадлен считала, что нельзя относиться легкомысленно к лечебному режиму. У нее не было времени объяснять это Уильяму; она поцеловала ту коленку, в которой была уверена, и так и оставила его сидеть в четырех зеленых стенах. В этот день он все же не скучал и не тревожился – боль ведь и вправду почти прошла! Он точно смог забраться на подоконник и открыть окно. Смог заползти под кровать и основательно перебрать все свое имущество. Тогда же он обнаружил, что одна из досок прямо под изголовьем немного прогибается под рукой, но не придал этому значения. Его куда больше интересовали игрушки и, конечно, книги на полке – продолжилось путешествие бесстрашного юного Криониса, по которому мальчик успел сильно соскучиться.

На следующее утро, когда опухоль спала окончательно, Уильям сам разбудил родителей. Он делал это своеобразно: прыгал на месте и скакал вокруг стола, намереваясь показать им, что сегодня держать его дома уж точно не понадобится. Первым очнулся отец и проворчал что-то испуганным голосом; очевидно, топот по доскам вызвал дурной сон. Мать села на кровати, глянула сначала неодобрительно на Уильяма, затем повернулась к Рональду и поморщилась.

– Надо мою бритву попробовать, – сказала она, рывком выскочила из постели и стала искать в комоде зубные щетки и купальные полотенца.

В восемь тридцать проводили местного господина Шмельцера, улыбчивого толстяка, который не уставал хвалить Мадлен за ее пироги; он явно гордился тем, что такая хозяйка живет на его палубе. И Рональд, как обычно смурной и несобранный, наконец оделся и покинул апартамент. Уильям тоже готов уже был идти, но мать, взглянув на него, решила задержаться. Фрау Барбойц, как вы помните, не успела закончить свой труд – хотя она много сняла спереди и сзади, по бокам еще свисали довольно длинные и густые пряди темных волос, из-за чего Уильям стал очень похож на девчонку. Тут Мадлен вспомнила мимолетно о какой-то своей давней, несбыточной мечте… но потом, не сводя с него глаз, подумала, что жалеть ей ни о чем не приходится.

Недолго думая она села с ним рядом на его кровать, вынула из своей гранитолевой сумки гребень и зачесала все то, что осталось лишнего, назад, – так что уши выпятились наружу.

– Можно мне посмотреть в твое зеркало? – осторожно спросил Уильям, пока она убирала гребень.

– Ты не веришь своей Лене? – рассмеялась мама и вдруг швырнула сумку на пол и прижала его к себе. – Ты теперь – самый красивый мальчик на палубе, не сомневайся! Ты, по-моему, выглядишь даже лучше, чем эти крашеные фигуры – ты знаешь, какие, – шепотом прибавила она. – Прости меня, любимый мой… Должно быть, мне и впрямь стоило отвести тебя в этот Парк, а уж с волосами мы как-нибудь потом бы разобрались… И насчет твоих игр я глупость сказала. Ты мне веришь, я вижу, а я иногда такие вещи говорю, если злая и нервная… На тебя я никогда не злюсь, не подумай. Хочешь, я сама буду играть с тобой, как раньше? Только не убегай от меня на всю ночь неизвестно куда… И слушай учителя. Он добрый человек, хоть и странный.

Она закусила губу и проглотила слезы. Уильям этого видеть не мог, но он чувствовал – и ни в чем ее не винил. Так они просидели несколько минут; его Лена больше ничего не говорила.

– Мама, я же опоздаю, – наконец напомнил ей Уильям.

Учитель тепло встретил Уильяма. Хотя многие дети посмеивались над ним, толкуя между собой о чем-то неприятном для него, Уильям не обращал на них внимания. Аудитория была солнечной, просторной, яркой – и этот свет, и радость, и надежда проникали куда-то внутрь, и все превращалось в большое облегчение; он все время ерзал на скамье, потому что не мог дождаться, когда учитель завершит свою речь и позволит ученикам покинуть белые стены. Когда же они в конце концов сошли на берег Парка, – в последний раз на этот выход, – учитель поставил свой мешок с продовольствием у крупной глыбы и подозвал мальчика к себе.

– Твоя мать рассказала мне о твоем несчастье, – почти добродушно вымолвил он, по привычке взмахивая рукой. – Создатели услышали меня. Ты понес наказание и теперь, как мне думается, желаешь вступить на верный путь. Я не стану удерживать тебя – иди же и насладись тем, что даровано тебе и твоим друзьям Создателями, но помни о нашей общей Цели и не поддайся праздному искушению вновь!

Сочтя свою задачу выполненной, учитель направился к другому концу берега, на ходу разворачивая большой кусок холста для плодов. Уильям решил не ходить за ним и сразу двинулся в Лес.

Пока он пробирался сквозь колючий кустарник и пролезал в узкие щели между стволами, надежда гасла. Небо по-прежнему было безоблачным и ярким, берег давно пропал за спиной вместе со всеми, кто мог обидеть Уильяма, – но мальчик дрожал от страха. «Вернется ли Элли?» – думал он. А если вернется, то не отвергнет ли она его – из-за его обмана? А может быть, она все-таки и не была настоящей, может быть, тогда он только вообразил ее себе сам, от крайнего отчаяния, а теперь, когда ему хорошо и сытно, здесь искать нечего и надо пойти обратно на берег, подружиться с другими детьми?

Но вот он завидел тот самый широкий дуб, от которого нужно было идти налево… или все же направо? Подойдя к старому дереву, он так и остановился в недоумении. Налево… или направо? Только тут Уильям понял, в чем его злодейство – он ведь пренебрег тем, что говорила Элли. Он не сдержал обещания, но за это вполне можно было оправдаться, если бы он знал, как ее найти! «Если она и есть, то она не будет ждать меня здесь…» Уильям притронулся к дубу, словно надеясь на его подсказку, но тот безмолвствовал и лишь сбросил на него несколько острых сухих листьев. Наверно, если бы дерево могло говорить, оно бы так же осыпало его упреками. «Элли понимала того зверька, похожего на метлу… Интересно, понимает ли она деревья?»

И тут она выскочила из-за необъятного ствола, очевидно с намерением его напугать, но он вовсе не испугался; конечно, он не ждал ее, просто первым, что он увидел, были ее большие глаза, – и они были зеленые! Волшебный утренний свет пролился по ее личику и раскрыл их, и теперь ни о чем другом, ни о каких опасностях и внезапностях мальчик думать не мог, он думал: «Зеленые! Нет, изумрудные!» В одной книге рассказывалось об удивительном островном городе, который был словно бы весь сделан из изумрудов. И стены его, и башни, и мостовые, и фонтаны, и дворец, и даже самые обыкновенные домики были украшены великолепными изумрудами. Уильяму особенно запомнилась иллюстрация, где сияли башни города, усыпанные полупрозрачными зелеными камнями, и над домами стояло зеленое зарево. Так он узнал, какой цвет у изумруда, а коль скоро Элли заслуживала называться принцессой, то и глаза у нее должны были быть не просто зелеными…

– Тебя ни с кем не спутаешь, – заявила Элли, слегка огорченная тем, что ее замысел не удался. – Что это с твоей головой? – удивленно добавила она и озорно прошлась обеими руками по его вискам.

Уильям смутился и попробовал вернуть все на место, но она схватила его за запястье.

– Не видела ничего подобного! – воскликнула она в восторге. – Это здорово! Ты сам сделал так?

– Нет, – грустно ответил Уильям.

– Врун! – возразила Элли.

– Слушай, Элли, – начал он. – Учитель назвал ирисы Благами, которые даны Создателями, и сказал, что я не могу забрать их домой, потому что… они должны быть в Парке, то есть в Лесу. Скажи, ведь ты, наверно, тоже дана Создателями? Я не могу забрать тебя отсюда?

– Что это вообще за создатели? – скучающим голосом спросила Элли.

– Ты не знаешь, кто такие Создатели? Они же создали Корабль! Они – творцы!

– А я всегда думала, что это деревья, – ответила она, пожав плечами.

– Какие деревья?

– Все деревья, – она махнула рукой.

– Что это значит? – переспросил сбитый с толку Уильям.

– Ничего, – откликнулась Элли. – Это все – мои выдумки. И они тоже любят все выдумывать. И они думают, что если они умеют выдумывать, то никто-никто больше не умеет. А я умею. И ты умеешь. Ты же врун – забыл?

– Я не понимаю, – проворчал Уильям. – Учитель сказал, что цветы Парка – это Блага, которые Создатели…

– Но они же совсем ничего не знают об этих цветах! – воскликнула Элли. – И обо мне никто из них не знает, я говорила! Я же следила за ними только издалека. Они меня точно не видели. Откуда им знать, что я – бла… Я не благо! Я – Элли!

– Я тоже тебя не видел, – заметил Уильям. – Но ты сама позвала меня по имени.

– Если бы я тебя не звала, ты бы тоже меня не нашел, – хихикнула Элли.

Она остановилась у просвета между стволами, ведущего к их поляне, и странно поглядела на Уильяма.

– Ты можешь навещать нас здесь, – сказала она, – разве этого мало?

С этими словами девочка потупила свои изумрудные глаза.

– Знаешь что! – заявил хитрый Уильям. – Я ничего не расскажу учителю! И никому не расскажу!

Тут же она схватила его за плечи.

– Обещай мне, – твердо сказала она.

– Конечно, – с радостью ответил Уильям. – И про тебя тоже нельзя? Мне кажется, они о тебе все-таки знают, но не говорят.

– Глупый! Нет! И не рассказывай!

– А почему нет? Они будут завидовать?

– Они… – завелась было Элли, но потом неожиданно легко отступила. – Да, да, верно. Будут завидовать. Не говори.

– Ну и не буду, – весело помотал головой мальчик.

Они долго сидели, раскинув ноги, прямо на пригорке. Откуда-то набежали вверху маленькие пухлые облака, и Элли с упоением разглядывала их, не говоря ни слова. Уильям возбужденно посапывал и вертел головой – ему после трех дней неподвижности не терпелось встать и так же побегать вокруг.

– Почему мы не уходим дальше? – спросил он.

– Я никуда не хочу идти, – ответила Элли, чеша лопатки.

– Ты, наверно, все-таки обиделась?

– Нет, почему ты так решил? – удивилась девочка. – Мне просто хочется побыть немного здесь.

И она прикрыла глаза и заулыбалась солнцу.

– Я ведь не могу забрать тебя? – повторил Уильям.

– Зачем? – спросила Элли, не открывая глаз.

– Чтобы показать палубу, – задумчиво ответил мальчик. – Там немного скучно, это верно, но там есть фонари, и витрины, и крыши, и столько блестящих окон! И цветы там тоже есть – ненастоящие, но тебе понравятся, я уверен!

– Они нас сцапают, – сказала Элли. – И все узнают. Лучше нам остаться в твоем Лесу. Пойдем!

Уильям опомниться не успел, как она уже стояла на ногах.

– Я кое-кого нашла, пока тебя не было, – гордо сказала она на ходу. – Помнишь, я говорила про того барсука? С полоской на лбу?

Мальчик насупился и промолчал. Он и так был зол на себя, а тут еще выяснилось, что он не запомнил даже того, что было ему интересно! В ту же минуту он пообещал себе не упускать того, что говорит принцесса, и никогда не обижать ее своими глупыми выходками.

Элли все это уже ничуточки не волновало, и она начала свой рассказ по новой. Она вела Уильяма за собой все глубже и глубже в Лес, и трудно было понять, как далеко они зашли – им часто приходилось сворачивать и петлять, огибая те препятствия, через которые не могла перебраться даже ловкая лесная девочка.

К полудню они вышли на тенистую лужайку, захваченную неровным красно-розовым кустарником. До этого Элли почти бежала, но тут постепенно замедлила ход и перешла на шаг, а на середине лужайки начала красться на цыпочках, хотя в этом не было особенной нужды – босоногая, она и так ступала совсем неслышно, и ее нельзя было обнаружить уже в десяти-пятнадцати шагах.

Вблизи стало видно, что колючие ветви кустов увешаны маленькими желтыми цветками. Мальчик невольно протянул руку в их сторону, но Элли сразу по ней шлепнула.

– Мы не должны шуметь, – многозначительно шепнула она, всматриваясь куда-то под нижние ветви.

– Это почему? – спросил Уильям и встретил такой свирепый взгляд изумрудных глаз, что растерялся и прикусил язык (хотя Элли, даже когда была сердита, казалась очень милой). Мотнув головой, она стала осторожно прокрадываться мимо кустов; Уильям – за ней. Вдруг она тихонько хрюкнула, – Уильям не решился спросить, зачем, – и где-то впереди дрогнули ветки. Элли присела на корточки, Уильям тоже пригнулся на всякий случай. Из-за крупной кисти желтых цветков выглянул круглый серый зверек с крошечными огрызками ушей на макушке и недоверчивыми черными глазками на белой морде. И у него правда была лишняя черная полоса – гордо тянулась от носа до зашейка. Он с сомнением уставился на Элли (а она на него), потом встал на задние лапы и красноречиво повел носом. Взревел так, будто был в сто крат большего размера, и удивительно резво потопал к деревьям.

– За ним, скорее! – завопила Элли и ринулась за барсуком со всей мочи. Уильям стремглав понесся вдогонку. Барсук шевелил лапами столь проворно, что на виду только шелестел подлесок.

– Не знала, что он такой быстрый! Он быстрее всех! – ликовала девочка.

Она подскакивала ко всем лопухам, папоротникам и пенькам, заглядывала в тамошние укрытия и снова пускалась бежать. Подбегала к какому-нибудь дереву, пряталась за ним и выжидала, надеясь, что зверек поддастся на ее уловки. А тот бойко улепетывал от преследователей, описывая хитроумные петли и пропадая в высокой траве и в кустах. Но вот наконец он вывалился на почти голую землю, едва присыпанную листвой и сухими ветками.

– Стой! – сказала Элли и так резко замерла, что Уильям едва на нее не налетел. – Мы будем выслеживать его! – добавила она взволнованным шепотом.

Барсук уже, казалось, забыл об их присутствии. Он еще разок принюхался, но теперь не испугался и спокойно пошуршал по своим делам. Девочка не сводила с него глаз. Она мгновенно перебегала от одного дерева к другому, стараясь не наступать на ломкие ветки. В этих местах росла только ольха, но худенькая Элли скрывалась за узкими стволами без труда. Она отпихивала Уильяма, чтобы тот искал себе укрытие сам, затем выскакивала из-за деревьев и снова кралась по прохладной земле.

Скоро выслеживать стало гораздо труднее. Появились сыпучие бугры, проваливающиеся в овраги, и длинные извилистые ложбины, затерянные в колкой желтой поросли, и большие груды заостренных камней заполнили всю округу. Барсук невозмутимо прокладывал себе дорогу вперед; мальчик и девочка шли за ним след в след, хватаясь за верхушки камней и упругие ветви молодых деревьев. Когда они скатились с очередного бугра, барсук исчез внизу встречного оврага – в темной дыре, уходящей под землю. Элли опять остановилась.

– Вот и все, – весело сказала она.

Потом вдруг выкрикнула:

– Спасибо!

– За что? – удивился Уильям.

– Это не тебе, – рассмеялась Элли. – Ты еще получишь.

– А зачем мы его преследовали? – спросил Уильям.

– Просто так, – ответила девочка. – Идем!

Но даже такая неутомимая егоза, как Элли, не могла носиться по Лесу весь день напролет. И потому, едва только она выкарабкалась обратно на бугор, над которым склонялась полная крона лесной липы, она уселась прямо там, в сплошной тени листвы, и тут же вытянула ослабшие ножки. Уильям неуклюже, то и дело соскальзывая и возя белыми рукавами по рыхлой бурой земле, поднялся к ней. Теперь она опять молчала, но Уильям решил ни о чем ее не спрашивать, – и тогда она смешно завалилась на бок, как барсук в своем глубоком убежище, и так же сладко уснула, забыв о мальчике с незнакомой палубы; но он вовсе на нее не обиделся.

Охраняя покой девочки, Уильям просидел под сенью липы несколько часов. В конце концов он сам нечаянно прикорнул – и проснулся, когда принцесса уже деловито сновала в желто-красном полумраке кругом бугров. Разглядев Уильяма, она взобралась наверх, почему-то прижимая руки к груди, и устроилась возле него.

– Смотри, что у меня есть, – похвасталась она и протянула ему целую пригоршню сушеных черных ягод.

– Что это? – спросил он.

– Бузина. Здесь неподалеку есть норка, как у барсука. В ней никто не живет, и я складываю там ягоды. Это называется тайник!

Уильям взял одну ягоду и сунул в рот.

– Почему они такие жесткие?

– Они лежали зимой и весной, – пояснила Элли. – Тебе не нравится?

– Они странные, – промычал Уильям, высунув язык. – Э-э-э…

Вдруг он начал плеваться во все стороны и схватился за горло. Рот наполнился немыслимой горечью, а тошнить стало так сильно, что он нагнулся к земле и выдал зловещее «О-о-о!», высвобождая все то, что было съедено утром дома. Элли смотрела на это круглыми от удивления глазами, а потом разроняла свою пригоршню и заплакала.

– Я думала, это хорошая бузина! – оправдывалась она сквозь слезы.

Уильям еще раз сплюнул, ему полегчало, и он с отвращением глянул на землю.

– Элли, не плачь! – серьезно сказал он. – У тебя есть вода?

– Вода? Тут недалеко ручей…

– Ручей? – переспросил Уильям.

Впрочем, должен ли он был так удивляться? Разве на острове не было множества ручьев – широких, полноводных, живых?

– Да, он приходит каждую весну, – всхлипывая, еле слышно пролепетала девочка. – Идем.

Она отвела его к истоку, скрытому в кольце из больших камней, поблизости от барсучьей норы. Там Уильям вдоволь напился чистой воды. А Элли, отвернувшись от него, продолжала хныкать. Вся живость в ней впервые иссякла.

– Я найду хорошую ягоду… – шептала она.

– Мы найдем вместе, – утешил ее Уильям. – Не плачь, мне уже совсем не так плохо. Нет, даже лучше прежнего!

– Врун, – проворчала она.

– Нет, теперь правда, – весело сказал он и взял ее за руку. – И еще мне теперь будет что сказать маме, если я опять опоздаю. Скажу, что у меня заболел живот и я не мог выйти на берег. Как по-твоему, я хорошо придумал?

Элли, успокоившись, кивнула.

– Ты уйдешь прямо сейчас?

– Надо вернуться до заката, – ответил он. – А солнце уже совсем заходит.

И тогда принцесса приободрилась и утерла слезы.

– Вот и нет, – хитро сказала она.

– Как? – удивился Уильям.

Она засмеялась и ответила:

– Я и сама не знаю, честно-честно!

Прежде чем расстаться, они ненадолго сели возле своего дуба.

– А у меня скоро день рождения, – не без гордости сообщил ей Уильям, и не без сожаления – в глубине души.

– Здорово! – вновь оживилась Элли. – А что это за день рождения?

Уильям замялся.

– По-настоящему был только один такой день, а это… В общем, раз в год я становлюсь умнее, или взрослее, или что-то вроде того. Наверно, одно из двух – взрослее или умнее. Я не помню точно.

Элли как-то неловко опустила каштановую голову.

– Я бы очень хотел тебя позвать, все теперь кого-нибудь зовут к себе на день рождения. Сплочение, как мама говорит, и все такое прочее. Но ты же не хочешь, чтобы о тебе узнали…

Элли вскинула глаза.

– Да, и если бы хотела, то все равно не пришла, – гордо сказала она. – Мне не место среди них. Да и, по-моему, это совсем не весело.

– Откуда же ты знаешь? – рассмеялся Уильям. – Я тебе только что про него рассказал!

– Я так думаю, – ответила девочка. – И ты сказал – раз в год. Что это значит? Объясни!

– Раз – это когда что-нибудь случается. Я нашел тебя раньше – это был раз. Сегодня – еще раз. Вместе два раза… два дня. Все-таки тебе надо выучиться считать. А год – это тоже раз, только очень медленный. Год… – Уильям умолк на секунду, но все же нашелся: – Зима, весна, лето, осень… Вместе – год. Мой день рождения – семь годов… лет. В этом году.

– Поняла! – с жаром кивнула Элли. – Значит, год – это много дней! И ты хорошо помнишь этот… раз в год?

Мальчик задумался.

– Не очень, – наконец признался он. – Но если бы ты пришла, я бы запомнил.

– Я бы не пришла. Нет, – лукаво улыбнулась девочка, – не надейся!

– Жаль. Сегодня же последний день, – так удрученно отозвался Уильям, что и у самой Элли мигом испортилось настроение.

– А когда будет еще… раз? Когда ты придешь? – с новой тоской в голосе спросила она.

– В июле, через шестьдесят шесть дней, – уже радостно ответил Уильям. Радовался он тому, что не зря считал дни до выхода в Парк, помечая их карандашом на форзаце книги (чтобы эти пометки не затерялись среди других его рисунков). Элли такой ответ, напротив, огорчил еще больше.

– Шесть-де-сят шесть, – по слогам повторила она. – Это много? Надеюсь, не год?

– Когда чего-то ждешь, много, – кивнул мальчик. – Но не год, гораздо меньше. И я стараюсь не ждать. Ты тоже попробуй. Попробуй сделать что-то другое. Тут, в Лесу, столько всего можно найти!

– Обязательно, – пообещала ему Элли. Подумав, она спросила: – А ты что делаешь? Ну, как ты сказал, что-то другое?

У Уильяма, конечно, и тут был готов ответ.

– Я читаю книги, – сказал он. – Про Америго. Ты, наверно, думаешь, все это выдумки… Но выдумки в книгах куда интереснее, чем выдумки учителя.

Элли опять задумалась и невзначай подергала прядь волос на виске.

– Может быть, ты покажешь мне одну из них? – полюбопытствовала она, чуточку развеселившись.

– А ты умеешь читать? – поразился мальчик.

Конечно, Элли не умела читать. Но она дала ему слово, что научится. Вернее, он дал ей слово, что научит ее… в следующий раз.

Во время Праздника Америго, который, как вещал в своей речи учитель, продолжался двенадцать дней (начинаясь, согласно новому Своду законов, со второго понедельника мая), властители не только не прекращали наведываться в апартамент № … – они приходили и в воскресенье, и нередко вдвоем или даже втроем; видно, Господа полагали, что в эти дни хозяйка, не участвующая в параде, занимается стряпней дольше обычного. Действительно, Мадлен не отходила от плиты все утро, стараясь как следует угодить домашним. В три или четыре часа пополудни она швыряла зеленый передник на большую кровать и звала Уильяма и Рональда. Те под страхом лишения сладостей и размышления напяливали торжественные костюмы (целый год спрятанные за резными дверями шкафа), – и вся семья отправлялась на 3-ю Южную улицу, которая встречала к этому часу шествие почтенных ряженых.

В честь обитателей острова, готовых принять гостей в любую минуту, на Корабле проводился большой парад костюмов и масок. Герр и фрау Левские и их приемный сын присоединялись к длинному ряду зрителей, оттесненных процессией к витринам собственнической улицы. Родители, как все, начинали махать руками, непринужденно, громко восхвалять милость Создателей и вообще выражать восторг. Уильяма удивляло то, как они менялись в лучшую сторону. Мама, наряженная в кукольное зеленое платье с прозрачной пелериной на королевских плечах и слоистой юбкой, легко вьющейся над коленями, становилась еще красивее и будто бы даже еще нежнее на ощупь; недавно угрюмый отец не переставал улыбаться и иногда возбужденно подскакивал на месте – чтобы рассмотреть всю разноцветную процессию, не упустив ни одного яркого костюма. Многие ряженые держали над головой не менее яркие плакаты. Многие несли сувениры – разные покупные безделушки, символически напоминающие о Создателях. Зрители бросали им под ноги искусственные цветы, а из окон летели бумажные ленты и высыпались всякие дешевые сладости. Палубы не видели столько праздных красок ни в одно другое время, и это потрясало всех без исключения. У Уильяма все потрясения обыкновенно происходили в голове – от беспорядочного гула оконных стекол и несмолкаемых воплей взрослых, и спасения от них он искал у любимой матери: то в животе ее, то в спине, то в боку, описывая на ней круг за кругом.

Праздник запоминался пассажирам, помимо прочего, церемониями бракосочетания. Получив в одном из Отделов Ратуши вожделенную бумагу, молодожены, сопровождаемые родственниками и друзьями, выходили к борту и кланялись огромному небу, которое видели прямо перед собой; благодарность от них принимали сами Создатели. Они складывали друг на друга четыре ладони, приспускали их к палубе, – а потом, ликуя, поднимали в воздух маленький Корабль брака. Позади них все те, кто не решался подойти ближе к фальшборту, шумно превозносили мудрость и милосердие творцов. Когда завершали благодарности, толпа уходила смотреть на парадное шествие, а новоявленные супруги, если позволяло их общественное положение, отправлялись на званый обед к какому-нибудь властителю или собственнику.

Пока взрослые потешались, дети (кому не посчастливилось провести эти дни в Парке Америго) оставались в недоумении. Они еще не понимали, зачем нужны такие громкие празднества, хотя и завидовали радости родителей. Они подолгу глазели на полки магазинов, заставленные красочными сувенирами, и частенько получали такие подарки, которые несколько оправдывали весь шум и растрату сладкого. Они были не прочь примерить всякие забавные костюмы, но, увы, в параде разрешалось участвовать только взрослым, и только в Праздник Америго – предназначенный для праздностей, от которых родители ревностно отучали детей весь год.

В этом году Уильяму удалось схитрить. Случай с ядовитой бузиной помог ему избежать толкотни на параде: он сказал матери о странной ягоде, которую съел, и легкой боли в животе. Он не солгал: порой он и впрямь чувствовал себя нехорошо, особенно когда выходил в Школу до праздников. На этот раз к доктору решили не обращаться, но мальчику было позволено сидеть дома весь день; нарядный белый костюмчик для парада остался висеть в старом резном шкафу.

В день своего рождения Уильям получил от отца и матери сразу два подарка. Мадлен заказала для него в ателье при «Зайденкляйд» мягкую зеленую подушку. На этой подушке ничего не было вышито, но на красивом покрывале она напоминала пологий холм – или даже пригорок! Уильям одобрил такое сходство. А отец преподнес ему новый набор цветных карандашей! В этом не было ничего удивительного: через некоторое время такой набор должен был понадобиться для занятий в Школе. Но Уильям хитро улыбался, зная, что найдет этим карандашам применение куда интереснее.

И он нашел: до самой середины июля, пока на палубе не сделалось совсем душно и у фонарей на большой площади не начали снова расти короткие тени, он рисовал. Рисовал прекрасную Лену – в парадном наряде с короной на голове. Рисовал высокую башню Ратуши, кондитерскую со всеми сластями, старинные статуи, хладорожденного волшебника Криониса, ледяную женщину в песках, рыжеволосую фею Сору, древнего мудреца-гиганта и других персонажей книг, подземную пещеру из хрусталя, заснеженные горы… и, конечно, Парк и Элли. В наборе, правда, не было подходящего цвета для платья девочки, только чересчур светлый голубой и чересчур темный синий карандаши. Уильям накладывал один цвет на другой и все же добивался некой похожести. Он хотел еще изобразить ее лицо на весь лист, но никак не получались ее глаза – то, как они блестели на свету, просачивавшемся сквозь листву деревьев, как тускнели в огорчении, как посверкивали в недовольстве, на рисунках не умещалось. Мальчик сметал свои попытки канцелярской резинкой, иногда брался за все сначала, и странные безглазые портреты копились в деревянном ящике под кроватью. Когда это наскучивало, он рисовал цветы, деревья и животных Леса, с которыми ему довелось повстречаться за два дня и одну ночь пребывания в нем.

Он не забыл и о своем обещании. Ему до щекотки в ушах было интересно, что скажет о его книгах Элли, когда научится читать. О том, чтобы утянуть в Парк Америго сразу все книги, не могло быть и речи, – их ведь было много, и они хранились не в ящике, а на полке, на виду у родителей, – но Уильям решил, что если будет брать по одной или по две, то никто не заметит. Надо было только возвращать книгу на место к ее товаркам до воскресенья, когда мама по обыкновению протирала их от пыли.

Больших книжек с фигурками из цветного картона у него уже давно не было (родители раздарили их знакомым семьям), и тогда он выбрал такую, в которой было больше всего иллюстраций и самый крупный шрифт. Вечером перед долгожданным первым днем последнего в учебном году выхода в Парк он спрятал ее под новой подушкой, а наутро тайком сунул за пазуху (благо книжка была тонкая и в податливой мягкой обложке) и с успехом пронес ее в Лес – мимо строгого взгляда учителя и насмешливых глаз других детей.

Элли сидела на высоком суку старого дуба и бесстрашно раскачивала босыми ногами, пожевывая какой-то крохотный листик. Увидав зоркими глазами приближающегося мальчишку, она тут же соскочила на землю, перекатилась как ежик и уставилась вверх на крону дерева так, будто видела ее впервые.

– Я теперь понимаю, для чего считать, – мрачно сказала она, когда Уильям подошел вплотную. – Я все думала про шестьдесят шесть. Теперь я знаю, что это – шестьдесят шесть. Лучше бы мне не знать!

– Значит, ты все время ждала, – покачал головой Уильям. – А я думал, ты будешь чем-нибудь занята в Лесу.

Но Элли не обратила на эти слова внимания. Она быстро повернулась и дернула его за нос, отчего он попятился. Девочка засмеялась.

– Уильям! – радостно сказала она. – Ты такой Уильям! Как твой день рожденья? – Она уже запрыгала вокруг него, сгорая от любопытства.

– Хорошо, – кивнул мальчик. – Это был хороший раз в год.

– А ты стал взрослее? или умнее? взрослее? или умнее? – заладила она, игриво прищуривая то один, то другой зеленый глаз.

– Не знаю, – признался Уильям. – Наверно, стал умнее. Хотя повзрослеть мне тоже хочется.

Элли перестала скакать и ошарашенно поглядела на него.

– Взрослым? Ты хочешь стать взрослым? – прошептала она.

– Ну а что? – ответил ничего не подозревающий мальчик. – Вдруг это здорово! Можно брать по пять кусков пирога, покупать новые книги, читать газету и пить размышление. Еще, – задумался он, – можно пойти в Кораблеатр, хотя я даже не знаю, что это такое… А взрослые знают столько всего!

– И про меня знают, да? – уточнила Элли. – И про Лес?

Уильям немного смутился.

– Если ты станешь взрослым, – продолжала она, – ты станешь одним из них. И никогда меня не увидишь.

– Но…

– Не увидишь! Не догонишь – не увидишь! – внезапно взвизгнула она и обратилась в бегство.

– Элли, ты что! – завопил мальчик.

Но что делать! – он выронил свою книжку и побежал за ней. Похоже, Элли всерьез решила от него удрать: если раньше она и оборачивалась, и останавливалась, чтобы над ним посмеяться, и давала поймать себя за руку, то теперь, легкая, шустрая, стремительная как птица, не теряла ни секунды! А Уильям пытался смотреть под ноги, но и упустить ее вовсе не хотел и только прибавлял ходу. Большие поваленные стволы и крутые камни он мог преодолеть так или иначе, но первая же мелкая ловушка, подставившись ему упругим кривым корнем, бросила его на землю ничком; он ударился носом и разрыдался. Книжные принцессы отвергали поклонников, уступавших другим в силе и ловкости, находчивости и упорстве, и в конце концов выбирали тех, кто был хитер и умел, вынослив, непоколебим, достоин сразиться с любым зверем, любым злодеем – и даже с самой судьбой… Он вспоминал эти истории одну за другой, понимал, что заканчивались все они одинаково, и слезы лились, лились, лились, и он выл, оплакивая пропажу принцессы с изумрудными глазами, и под носом, по губам стекали кровавые струйки. А глаза вскоре появились прямо над ним. Сперва они удивленно и растерянно его разглядывали, потом бледная рука робко притронулась к затылку.

– Ну что ты, это ведь понарошку… про догонишь. Вставай!

Элли была очень странная принцесса.

Кровь ей была не так страшна, как рвотная масса, и удивляться тут было нечему: ей самой, видно, никакая рана не делала большого вреда. Во всяком случае, она очень быстро отыскала траву тысячелистника и запихала в обе ноздри Уильяма по горсточке белых цветков. Затем она заставила его съесть с десяток крошечных оранжевых ягод из ближайшего своего тайника.

– Облепиха, – пояснила она. – Не бойся, эту я уже ела сама. Ту бузину я просто не пробовала.

Когда кровь остановилась, Уильям успокоился и вспомнил про книгу, и тогда они вернулись к своему большому дубу. Элли с недоверием глянула на зверька, намалеванного на видавшей виды обложке, – у него была круглая рыжая голова со вздернутыми рыжими ушами, черные лапы и пушистый, слегка выгоревший рыжий хвост.

– Что здесь читать? – осведомилась она.

– Здесь написано: «Приключения лиса Людвига в большом лесу острова Америго и на дворе у людей», – объяснил мальчик.

– Значит, там тоже есть Лес и лисы? – Элли широко раскрыла глаза.

– Ага, ага! – радостно подхватил Уильям. – Я говорил, что эти выдумки интересные!

– Поглядим еще, – ворчливо отозвалась Элли.

Они расположились под дубом. Уильям открыл книгу, нерешительно посмотрел на девочку с пытливыми изумрудами и взялся за чтение. Книжка была и вправду не из скучных, но Уильям, как вскоре выяснилось, умел читать вслух не намного лучше матери. Он не привык делиться книжными историями и поэтому то и дело уплывал в собственные мысли, голос его становился медленнее и тише или совсем прерывался. Элли морщила курносый нос и вовсю сверкала глазами.

– Хватит! – крикнула она прямо ему в ухо. – Ты обещал, что я буду читать, а не засыпать. Это я и без тебя хорошо умею.

– Как же мне быть? – всполошился Уильям.

Элли подумала.

– Оставь ее здесь, в дупле, и пойдем пока искать ягоду!

– Какую ягоду?

– Бузину, конечно!

Оказалось, что в дупле старого дуба Элли устроила свой самый большой тайник – там на выстланном лопухами дне громоздились целые горки лесных орехов и сушеных грибов. Уильям понял, что это и есть ее пропитание, и спросил названия этих вкусностей, чтобы сравнить их с книжными. Элли вместо ответа разгрызла острыми зубами скорлупу нескольких орехов и предложила их ему.

– Когда придет осень, я снова буду собирать их про запас, – весело сказала она, – и ты, Уильям, поможешь мне!

На сей раз Уильям провел все двенадцать дней в Лесу, никто – и прежде всего он сам – не мешал ему видеться с Элли. Все это время он действительно пытался научить ее читать.

Поначалу он хотел вызубрить с ней буквы и буквосочетания, но она не могла или не хотела запомнить их все и вечно путалась в слогах и закорючках, превращающих одну букву в другую. В конце концов он плюнул и предложил ей запоминать написания слов целиком. И тут она уже, как бы это ни было удивительно, начала схватывать прямо-таки на лету и скоро могла читать предложения, и не по слогам, как другие дети, а, наоборот, быстро и без остановок, не замечая пробелов и знаков препинания. При этом она совершенно понимала написанное, но Уильям все-таки заставил ее выучить, что значат точки и запятые.

– Зачем? – недоумевала она.

– Ты ведь, когда разговариваешь со мной, не сливаешь все слова в одно, – назидательно отвечал ей Уильям.

– А с книгой я говорю не так, как с тобой!

Она пожимала плечами, но знаки препинания все же учила и отвечала их Уильяму, перед тем как они отправлялись на лесную слежку. Он задавал ей прочесть какое-нибудь предложение, отметив голосом запятую или восклицательный знак. Когда лисенок Людвиг в поисках еды набрел на фермерский двор и впервые встретил настоящего человека, тот крикнул очень страшным голосом; ну а Элли на его месте, как обычно, задорно взвизгнула.

– Да разве человек с такой бородой станет кричать таким тонким голосом? – захохотал мальчик.

– Твой, может, и не станет, – обиженно ответила девочка, – а мой так и закричал. Кстати, что это такое – борода?

Начитавшись, они прятали книгу обратно в дупло и уходили искать ягоды – бузину, чернику и землянику. Им даже случалось находить всякие новые ягодки – яркие, крупные, привлекательные. Элли пробовала их первой.

Во втором году детей перестали отпускать домой по утрам в те будние дни, когда в Парке занимались другие ученики. Взамен этого их отводили заниматься в новую аудиторию – где точь-в-точь счастьем и взаимной теплотой людей и животных был расписан высокий свод и стояли такие же статуи из папье-маше. Эта аудитория была наполнена, помимо скамей, столами для письма и чтения, на которых можно было держать рисовальные принадлежности. Рисовали, конечно, Создателей, берега вожделенного острова, его великолепные страны и их многочисленных жителей.

Спустя некоторое время ученики знакомились еще с одной комнатой – сравнительно небольшой, с обыкновенным, сравнительно низким потолком. Она называлась «Научные Издания»: в ее шкафах жили разные школьные книжки. Под присмотром учителя ученики получали у хранителя этой комнаты увесистые Книги Заветов. Детские издания несколько отличались от взрослых – в них были прекрасные цветные иллюстрации и легко читаемый текст.

Осенью, когда Парк Америго окрашивался в новые краски, Создатели разбавляли тепло щадящей прохладой и короткими грозовыми ливнями.

Элли не боялась дождя. Ей, напротив, ужасно нравилось выскакивать на пригорок как раз в ту минуту, когда надрывались темные облака, подсвеченные разрядами молний и рассеянными лучами; она заливисто укала от восторга, набирала воду в ладони и с удовольствием промокала до нитки. Смело разглядывала тяжелое небо – и улыбалась грому, как старинному приятелю. Уильям долго прятался под деревьями, но потом ему наскучило зябнуть в одиночестве, и он присоединился к принцессе. И, пока он слышал ее смех, ему самому ничего не было страшно! Скоро возвращалось солнце, пахучие, снова цветшие ирисы жизнерадостно поднимали свои вислоухие синие головы, и Элли звала его собирать созревшие орехи.

– Ты же не умеешь лазить по деревьям, верно? – с подозрением спросила она, когда они в первый раз отыскали большую лещину.

– Не очень, – ответил Уильям.

– Тогда лови, – велела Элли и в мгновение ока вскарабкалась на одну из самых высоких веток. Ее платье будто бы немного укоротилось, чтобы не цеплять за сучки на стволе. «Чудеса!» – подумал Уильям и получил орешком точно в лоб, а сверху послышался довольный хохоток.

– Складывай их в кучу! – крикнула Элли. – Мы отнесем их в дупло… или поищем пустую норку!

– А чего еще можно запасти? – спросил Уильям, задрав голову. Элли швырнула вниз новую горсть орехов и освободившейся рукой почесала нос.

– Семена сосновых шишек. За ними надо идти далеко… Мы пойдем?

Они договорились, что мальчик будет помогать ей собирать запасы каждый год.

IV

Пока Уильям исследовал Лес, на берегу, где играли остальные дети, происходили некоторые изменения. Рано или поздно ученики узнавали друг от друга общественное положение родителей и затевали новую игру. В день, когда решали делиться, берег Парка на время совершенно пустел (никому не хотелось обсуждать столь важные вещи в присутствии учителя, хотя бы и спящего), дети выбирали ближайшую полянку, сходились все там и принимались кричать и доказывать друг другу свои достоинства, претендуя на то или иное положение. Скоро от этих споров делалось совсем жарко, и земля Парка оседала под кучей малой дерущихся. Потом дети, понимая наконец бессмысленность таких обсуждений, отползали друг от друга подальше, потирая царапины и ушибы и задыхаясь в стоящей кругом пыли. Тогда вопрос разрешали мирно: дети Господ (или из тех семей, где к Господам принадлежал отец) отныне звались «Господами», дети собственников – «собственниками», а детям рабочих не оставалось ничего, как признать себя наследниками родительской службы.

Бывало и так, что из семьи рабочих происходил какой-нибудь особенно дерзкий мальчонок, не обращавший ни на кого внимания, а то и не боявшийся наподдать кому-нибудь как следует, еще до того, как начиналась большая драка, и он становился «Господином». Или девочка, выросшая в семье Господина, но в Парке Америго привыкшая не ссориться, а обмениваться с другими детьми ценными находками и много болтать о всякой всячине, хитростью набивалась в «собственники». Так или иначе, ученики разделялись на три неравные группы: «рабочие» – они составляли большую часть, «собственники» – их не набиралось и четверти, и «Господа» – а этих было и того меньше.

Когда учитель видел замаранные костюмчики и разгорающиеся ссадины и шишки, он созывал учеников и говорил так:

– Сила дана нам Создателями для сплоченного труда, сила дана ими нам для нашего терпения, сила дана творцами для любви к ним и к Америго! Растрачивая ее праздно, мы сбиваемся с пути к Цели, питая в себе одно праздномыслие! Спрашиваю вас, друзья мои – разве не хотите вы презреть это праздномыслие во имя Америго и высших Благ?

Дети пристыженно молчали.

– Благоразумный пассажир не обращает свою силу в зло, ибо он почитает труд – а каждый из вас есть труд и плод труда вашей семьи, ее надежда и надежда Корабля, надежда самих Создателей. Благоразумный пассажир не обращает свою силу в зло, ибо он желает высших Благ, которые принесут ему вечную радость. Благоразумный пассажир не обращает свою силу в зло, ибо он хранит в своем сердце образ Создателей, а Создатели не причиняют зла и боли, и их одежды чисты!

Иученики с грустью разглядывали свои истерзанные костюмы.

В большой игре в положения рождалось еще множество забавных игр. Одна такая игра называлась «Или не Господин?». Юные «Господа» смыкались ненадолго в тесное обсуждение, после чего кто-то из них выходил вперед и остальные хором задавали ему вопрос, больше похожий на приказание: «Можешь издать закон – или не Господин?» Тогда вышедший ученик гордо поднимал правую руку, подражая учителю, и во всеуслышание провозглашал какой-нибудь «закон»: все теперь должны были выворачивать пиджаки и жакеты наизнанку, или ловить букашек (иногда таких, которые могли хорошенько цапнуть в ответ на посягательство), или поочередно висеть на суку указанного дерева (если кто падал, того забрасывали комками земли, чтобы ему стало стыдно за свои одежды перед учителем и творцами). Случались довольно буйные задумки, вроде такой: одному «рабочему» или «собственнику», избранному «законом», было велено достать ключ из кармана блузы спящего учителя, наложить себе за пазуху мелких камней, затем выбраться наверх, открыть ворота Парка, добежать до ближайшей лавки и попасть камнем в рисунок на витрине (или, на худой конец, в одно из обычных окон), затем вернуться на берег – оставшись незамеченным. Чтобы «закон» исполнялся без праздных уклонений (все уже хорошо понимали значение слова «праздный»), беглеца сопровождал один из «Господ» (разумеется, отнюдь не тот, кто провозглашал «закон»). «Рабочие», не желающие отставать, заводили похожую игру, с вопросами вроде «Можешь съесть эту зеленую букашку – или не рабочий?» или «Можешь сделать вот такой кувырок – или не рабочий?». «Собственники» обычно были зрителями: пользуясь всеобщей увлеченностью играми, они присваивали большую часть учительских подачек, рассаживались вдоль берега и наблюдали, беспрерывно жуя, сплетничая и смеясь. Правда, «Господам» ничего не стоило придумать «закон», который обязывал «собственников» щедро делиться сочными плодами. Но те не унывали, даже когда пустел холщовый мешок – они отдавали его «рабочим» в обмен на лесные находки, а «рабочие» придумывали ему новые применения, которые часто приводили все к тем же позорным травмам.

Эти игры не только приносили много веселья, но и подтверждали принадлежность к той или иной группе. Впрочем, как-то раз игра едва не закончилась преждевременным отбытием одного из детей. Молчаливый мальчик Кевин Гройц, хотя и был сыном Господина, терялся на берегу как песчинка, и даже если он пытался с кем-то заговорить, никто не обращал на него внимания: голос у него был пискливый и почти неслышный в толпе. Он, конечно, стал «рабочим», и когда до него дошла очередь в игре, дерзкий и бесстыжий Клифф Грунт (который легко мог бы сделаться «Господином», будь он хоть капельку поумней) предложил остальным очень забавную, по его мнению, штуку. Они тут же разделили это мнение, и все набросились на тихоню Кевина со словами: «Можешь прыгнуть в ров – или не рабочий?» Кевин посмотрел в песок, помедлил, затем повернулся и вправду сиганул прямо в воду. Раздался громкий всплеск, и тихий пискливый Кевин вдруг истошно заорал. Ров был довольно глубок, а плавать никто из детей, конечно же, не умел. К счастью, Кевин вовремя уцепился за какой-то выступающий камень, но вопить не перестал, и тогда пробудился учитель, который тотчас же вытащил его на берег сильными руками.

– Не дайте Океану соблазнить себя! – гневно кричал потом учитель, выстроив перед собой напуганных детей. – Океан несет гибель! Творцы не спасут вас, если вы сами отдадите себя смертоносному Океану! Слушайте вашего учителя! Слушайте Господ! Слушайте Создателей!

Кевин, смотревшийся жалко в своем тяжелом мокром костюме, продолжал отчаянно орать, и его проводили домой (так как это приключилось в воскресенье). Дома он сам принял внушительную порцию благоразумия и терпения и вскоре смирно заснул как ни в чем не бывало.

Вид промокшего пиджака, как ни странно, натолкнул детей на новую идею. Ни у одной из групп прежде не имелось никаких знаков отличия – все были одеты в одинаково белые костюмы с шортиками и юбками, мальчики носили одинаково короткие волосы, девочки – короткие пышные хвостики… А теперь, когда учитель отходил ко сну, «Господа» обрызгивали свои пиджачки и жакеты водой изо рва (осторожно, они все-таки начали опасаться этой воды) и после этого, изукрашенные темными пятнами, разгуливали по берегу, стараясь не выступать из-за тени, чтобы ненароком не высохнуть. Но спустя какое-то время им надоело мочить одежду, и тогда появился такой порядок: «Господа» оставляли на себе целый костюм, «собственники» снимали белый пиджак или жакет, а «рабочие» спускали чулки и раздевались до пояса. Это касалось даже девочек, хотя у них под блузками все же оставались еще легкие белые камисоли, снимать которые они отказывались наотрез (никто и не спорил, все равно их уже было нетрудно отличить от «собственниц»).

С того же года ученики повторяли за учителем символические движения рук: перед тем, как он произносил речь, они поднимались со скамей и так же склонялись к своим башмакам и возводили руки, а учитель наблюдал за ними, одобрительно кивая. Окончив главную речь о Заветах, он начинал говорить об острове, о его обитателях, о Празднике Америго, о небесных светилах и стихиях, и даже об Океане.

– Океан, – говорил учитель, – был однажды бескрайней далью, мертвой и беспросветной, над ним тяготели мрачные тучи, выше которых не было ни солнца, ни звезд, ни луны, а только безликая пустота… Мудрые Создатели вознесли на небеса светила, чтобы мы могли видеть друг друга, видеть Блага земли Америго и злобу синего Океана. Они разорвали тяжелый пласт грозовых туч, чтобы свет проник на берега острова высших Благ…

– Учитель! – раздавался чей-то голос.

Теперь ученики получали право задавать вопросы.

– Я слушаю вас, герр Шефер!

– Если наверху ничего не было, откуда же пришли Создатели?

– Этого я не знаю, – с улыбкой отвечал учитель. – Я знаю, что наш чудесный Корабль скоро опустится на остров высших Благ – и тогда мы будем говорить с Создателями, тогда мы будем вознаграждены за наше терпение, тогда мы услышим от них ответы, которые не находим в писаниях! Для нас Создатели незримы, – продолжал он. – Они незримы, но они смотрят за нами и наставляют нас на верный путь, давая волю и мудрость нашим Господам… На Америго и только на Америго откроются наши глаза так, чтобы мы лицезрели творцов и говорили с ними! Лицезрение будет наградой нам за любовь, которую мы несем на Корабле, и труд, который мы прилагаем на Корабле… – Тут он мрачнел сильнее тучи и обводил взглядом аудиторию. – Но бойтесь, друзья мои, сделаться глупцами, которые отвергнут благодатный берег Америго… ибо им суждено оказаться на дне Океана, стать бескрайним злом и вечными муками!..

Мало-помалу дети начинали бояться Океана только от его слов и приучались радоваться тому, что под их ногами твердь – будь то земля Парка, мощеная улица палубы или домашний пол. Когда кто-то из учеников задал вопрос о смерти, учитель ответил так:

– Многие из вас уже слышали о предстоящем отбытии. По истечении отпущенного нам срока, то есть пятидесяти лет, каждого пассажира отправят за борт, где Создатели подхватят его своими могучими руками и перенесут на Америго.

– Значит, когда мы умрем, нас просто сбросят в Океан? – испуганно воскликнул ученик.

– Вы на редкость невнимательны, герр Хуммельс, – улыбнулся учитель. – Вы опуститесь на благоволящую длань одного из Создателей и проведете время до дня прибытия в блаженном полете. Конечно, если не задумаете низвергнуть себя в Океан! Ни один из нас не должен покидать Корабль раньше предписанного срока – ибо нет места такому несчастному в руках мудрых Создателей, канет он в кошмарные пучины Океана, и не встретит его остров Америго, не придет он к высшим Благам…

Когда разговор был окончен, просветители провожали детей в рисовальную аудиторию или же ученики отправлялись с учителем в Парк. Выходы в Парк Америго были сокращены на один день, и этот день полностью посвящался занятию чтением. Читали, правда, исключительно Книгу Заветов, и читали вслух, а учитель поправлял их, если они ошибались, и указывал на излишнюю торопливость или праздную медлительность.

К третьему году Элли выучилась не только читать, но и сносно считать – все из-за того, что в Школе начали заново учить счет и записывать его в тонкие белые тетрадки. Уильям, конечно же, таскал их с собой в Парк Америго! Элли сперва отнекивалась и слушала его неохотно, но потом ей понравилось знать наверняка, сколько видов у гвоздики и всяких других лесных чудес, и сколько у них бывает лепестков и отростков, и многое-многое другое, и она долго благодарила его и просила научить ее «всем-всем» числам. Дошло до того, что она наловчилась выполнять с ними разные действия, да еще в уме, чем вызвала немалое удивление Уильяма. «Вот бы я мог так! – думал он с восторгом и завистью. – Что сказал бы на это учитель?»

Элли давно перечитала все детские книги, какие имелись у ее друга, но это ее не огорчало: ведь ей самой всегда находилось что показать и рассказать Уильяму. Когда она однажды привела его на земляничную поляну, он сказал с набитым ягодой ртом:

– Мама еае иф нее жем. Фкушн! И пешо пихохи. Я поом попвобуу пхынефы.

– Из ягоды? – поразилась Элли. – А где она ее берет? Разве твоя мама бывает в Лесу?

– Нет, конечно, не в Лесу, – хохотнул Уильям. – У нас есть такие штуки, называются оранжереи. Из стекла…

– Что такое стекло? – тут же спросила девочка смущенно. – Я забыла.

– Что-то вроде волшебного льда, – ответил он. – Я как-нибудь покажу тебе такую штуковину. Вот. В этих оранжереях растут всякие там… еда. Овощи, фрукты. И клуб… и земляника тоже. Только мы не заходим туда, потому что всю землянику собирают за нас и складывают в тележки.

– Тележки?

– Это вроде такого тайника, который возят с собой.

– Здорово! – сказала Элли. – Но скучно. А какие еще у вас есть… штуковины? Расскажи!

Уильяму ничего не оставалось, как попробовать описать палубный быт своими словами. Начал он с обстановки родительского апартамента. Изумрудные глаза расширялись от удивления и восхищения, сужались в недоверии и недоумении, быстро-быстро хлопали от нетерпения; когда он на минуту умолк, чтобы перевести дух, глаза сомкнулись в раздумье. Многие из этих вещей уже были известны ей из книг, но Уильям, который очень боялся заставить ее скучать, далеко не всегда рассказывал о них подробно.

– И все же это – ерунда, – сказала она, поразмыслив. – Без всего этого можно обойтись. Правда, я бы посмотрела на ваши матрацы… А живут ли у вас звери и птицы?

– Нет, зверей нет, – покачал головой Уильям. – Звери только в книгах, но там их не очень много. Может, потом я смогу найти новых…

– Потом?

– Ага. Когда поступлю на какую-нибудь службу и смогу покупать новые книги.

– Покупать?

– Да, менять кораблеоны…

– А это что?

Уильям долго пытался объяснить, но Элли понять не хотела – или, наверное, не могла. Он подумал – раз в Парке Америго никто никогда не предлагал ей обменять что-нибудь на кораблеоны, то она и не должна этого понимать. Но Элли, прежде чем он окончательно сдался, вдруг захихикала.

– Мне все ясно, – заявила она. – Я бы отдала много кораблеонов за те картинки, как ты их называешь, они очень милые, – заметила она. – Как они делаются?

Уильям на это сказал, что он, если сумеет, принесет ей свои карандаши и покажет.

Занятия в Школе постепенно усложнялись.

В четвертом году рисование было прекращено. Учитель объявил, что будет теперь преподавать новые науки – символогию, риторику и высокую литературу. Преподавание начиналось в главной аудитории: после речи о Заветах учитель доставал книгу, взятую из «Научных Изданий», и зачитывал текст, держа ее на весу левой рукой. Правой рукой он в это время выделывал свои обычные жесты (хотя в них, пожалуй, уже не было большой нужды: дети увлекались скорее его словами, нежели движениями).

На занятии символогией говорили, разумеется, о символах – знаках, картинах, статуях, словесных выражениях и прочем. Каждый ученик должен был хорошо запомнить, как все эти вещи связаны с текстами Заветов. При этом многие символы требовали подробного разъяснения.

– Учитель! – кричал кто-то с задней скамьи. – Сплоченность выражается горстью камней? Но отчего Создатели считают нас за камни?

– Не смущайтесь, герр Шефер, и вы, остальные мои друзья, – отвечал учитель. – Если даже творцам будет угодно обратить нас в камни, мы познаем величайшее блаженство, один вид Америго превзойдет все наше смиренное существование здесь, на Корабле!

От таких обещаний все же дурно пахло, и учитель спешил добавить:

– Символика этих гладких камней, однако, заключается не в том, что мы должны сравнивать себя с камнями, а в том, что мы должны сгладить в себе праздные наклонности, как воды сглаживают острия камней на прибрежьях острова высших Благ, что ни один из нас не способен стать равным Создателям, ни один из нас не отступит с пути, намеченного творцами, – в этом есть сплоченность и любовь!

Вот что он говорил о других символах:

– Заветы призывают нас к послушанию, какое мы воспитываем в себе с детства – мы должны слушать Господ, которые мудро говорят устами творцов. Вот символ – Господин в голубых одеждах, что символизируют небо и Создателей;

Заветы призывают нас к труду, приближающему нас к острову высших Благ. Вот символ – рабочий в зеленых одеждах, что символизируют жизнь и природу острова Америго;

Заветы призывают нас делиться плодами своего труда, ибо за это воздастся нашим семьям. Вот символ – собственник в красных одеждах, что символизируют плоды земли, питающей жизнь и природу острова Америго…

В эти минуты каждый ученик, независимо от того, к какой группе он принадлежал, испытывал нечто похожее на гордость.

Наговорившись о символах, приступали к изучению риторики. Эта наука мало чем отличалась от обычного чтения; все нужные тексты содержались в Книге Заветов, а в качестве приглашенных слушателей выступали услужливые просветители. Ученики в порядке очереди выходили на всеобщее обозрение и прочитывали наставительные тексты, исполненные красоты выражения. В конце занятия читали все вместе нестройным хором. Задачей этой науки, по мнению учителя, было «донести мудрость писаний до наших сердец, возжечь в них тысячелетнюю любовь к Создателям и возбудить стремление к сплоченности».

Высокую литературу изучали в рисовальной аудитории, где на столах детей дожидались массивные книги для взрослых, из числа тех, что обычно покоились на домашних полках. Ученики читали вслух по очереди, по одной главе, а учитель время от времени прерывал их для обстоятельного толкования.

– Сила высокой литературы, – говорил он, – в искусном отражении человеческих пороков и пагубного влияния праздностей. Вменив Создателям в вину скоропостижное отбытие матери, герой разбивает статуэтку творца, и это указывает на зарождение в нем праздного сомнения… Однако же портрет на стене – Глава палубы в голубом – остается нетронутым, и это говорит о том, что герой еще не обречен на вечные муки, но способен заслужить прощение послушанием… Задернутые синие занавески в его апартаменте означают… что же они означают, фрейлейн Клюзе?

Высокая золотоволосая девочка с готовностью поднималась из-за стола.

– Океан! – уверенно отвечала она. – Они значат Океан, учитель!

– Не просто Океан, – кивал учитель, – а Океан праздной злобы, волнами обволакивающий сердце героя, заслоняющий, как эта занавесь, его чувство от света, источаемого небом и образами Создателей. Автор передал этот художественный текст со слов Создателей с тем, чтобы оберечь нас от безнадежного мрака и неблагоразумного отчуждения от подобных нам… Мы еще поговорим об этом, когда будем заниматься символогией.

Изучение наук длилось все дневное время.

Однажды, когда Уильям и Элли отдыхали под кроной доброй лиственницы, девочка вдруг сказала грустным голосом:

– Помнишь, как я мешала, когда ты пытался стащить у дерева шишку?

– Не очень, – отозвался Уильям.

– Эти шишки были бы тебе ни к чему, – продолжала она. – Они часто забирают то, что им вовсе ни к чему.

– Наверно, так, – сказал Уильям.

Элли обхватила руками колени и глянула на него исподлобья.

– Но сейчас, если захочешь, можешь забрать что-нибудь с собой.

– Зачем?

– Я не видела твою Лену, но… но… Если она твоя Лена, то она, должно быть, не такая уж и противная. Ты бы мог отнести ей ягоду… или орехи. Ты говорил, что орехов у вас нет.

– Мама совсем не противная, – подтвердил Уильям. – Наоборот. Она почти такая же милая, как ты, хотя и взрослая. Но подарки из Леса ей как-то не нравятся. Учитель ей в голову вбил, что… Не важно. Она все равно не возьмет их, да еще расскажет ему, и это сочтется за… праздное любопытство.

– За что сочтется?

– Не думай об этом, Элли, – сказал ей мальчик. – Нам с тобой это не нужно.

Но Элли все же о чем-то подумала, потом ее глаза опять стали веселыми, и она на четвереньках выбралась из-под пушистых хвойных лап.

– Ладно. Идем?

Уильям радостно кивнул и выкатился вслед за ней.

Итак, время шло, Уильям, как и многие подростки, начинал своенравничать, возражать против упреков матери и даже кое-когда отзываться на слова герра Левского. Рональд, правда, относился к этому снисходительно, в глубине души сочувствуя приемному сыну; а вот фрау Левская была склонна воспринимать все всерьез, как и сам Уильям! Как-то он устроил оглушительную сцену по поводу того, что один из Господ унес с собой целый пирог (тот хотел угостить жену и дочь и не в пример вежливее объяснил это хозяйке). Уильям заявил, что хочет знать, чем он так обязан этому человеку в голубом костюме, что его мнения никто не спрашивает, – хотя ему следовало бы понимать, что мама не станет обсуждать с ним такие вещи, как бы громко он на нее ни кричал. В другой раз он задержался после занятий в Школе и – вместо того чтобы честно рассказать, как он решил пойти на прогулку и забыл о времени – грубо возмутился тем, что его никуда не выпускают по ночам, тогда как отец по воскресеньям уходит задолго до зари. После этого он, подражая разгневанному отцу, схватил с комода бронзовую статуэтку и швырнул в оконное стекло – но самую малость промазал.

– Куда девался маленький, послушный Уильям? – украдкой вздыхала фрау Левская – с досадой и вместе с тем непонятной краской на щеках. – Вот бы Корабль летел так же быстро, как время…

Позднее было решено продать кому-то книги Уильяма и его игрушки – фигурки зверей с крутящимися хвостами и подвижными пастями, фигурки фей со съемными крылышками; спящего колосса, который мог обернуться великим древним драконом, Пожирателем Океана, и старого рыцаря в красном плаще и колпаке, порабощенного Океаном; водяной кольцеброс с разноцветными крючками и кольцами; конструктор из мелких деталей, из которых можно было построить маленький город или большой дворец с бассейном и садом для королевы Лены; настольные игры, играть в которые не гнушалась сама королева, и все остальное. С этим труднее всего было смириться. Хотя он за несколько лет порядочно вырос, эти прекрасные вещи, только будучи рядом с ним, оставались как бы его частью, и теперь выходило, что родители избавляются от этой части.

Он думал, что успеет припрятать в Лесу хотя бы книги и таким образом сберечь их, но все совершилось слишком быстро. Когда мама опустошала ящик, на глазах его выступали слезы негодования! Она оправдывалась, что не делает ничего такого, чего не сделал бы рано или поздно сам Уильям, а прямо сейчас, когда – хочешь не хочешь – надо покупать новую кровать, лишний кораблеон для них лишним точно не будет. Уильям говорил, что этот кораблеон, как пить дать, уйдет на размышление, которое не оставит после себя ничего хорошего, а мама идет на поводу у отца, хотя сама любит некоторые игрушки, отказываясь это признать; и вообще, что за мода разделять развлечения на взрослые и детские и ставить одно ниже другого, если все это служит одной и той же Цели!

Этот вечный, всем известный спор о том, кто кого знает лучше, оканчивался тем, что оба оказывались на зеленом диванчике в скрещенных позах. Она успокаивала его одними и теми же ладонями, губами, волосами и чудо-запахом тела. Он и рад бы был ими успокоиться, но теперь она увлекалась так, что с ним происходило прямо противоположное. Бедная Лена всегда, всегда видела его своим высшим Благом, даром добрых Создателей, понимающих и любящих ее, – и это Благо начинало принимать форму, близкую к истинной, залог будущей награды; а между настоящим и будущим оставалось все меньше разницы в глазах пока еще обыкновенного человека. Уильям видел, что она хочет поделиться с ним еще большей частью себя взамен отнятой, но думал, что в последнюю минуту она скрывает ее от него, и не понимал, зачем нужно так дразнить, и приходил в ярость; а на самом деле трудность состояла как раз в том, что ничего она скрыть не могла – и выручал их только горький вкус спасительного благоразумия и терпения.

В течение всего седьмого года ученики занимались письмом. Учитель раздавал большие чистые листы и ручки в футлярах. Всем было велено раскрыть Книгу Заветов на указанной странице и переписать эту страницу на лист. Пока дети корпели над листами, учитель шептал – как могло показаться, сам для себя – о незримости Создателей и терпении; после принимался натянуто бубнить о символах и наконец, совсем громко, повторял свою наставительную речь, и это означало, что время истекло. Когда дети убирали ручки в футляры, учитель подходил к каждому столу и, оценив переписанное, делал разные замечания. Не у всех получался благовидный почерк: у кого-то он оказывался слишком размашистым, а кому-то, наоборот, следовало выводить буквы четче. Кое-кто, неспособный угнаться за остальными, допускал длинные пробелы. У других недоставало в словах некоторых букв, либо элементы этих букв были испорчены из-за спешки. Во всех случаях учитель поднимал лист над головой и демонстративно потрясал им. Никто, конечно, не мог разглядеть ошибки, но всем было ясно, что ученик неправ.

– Друзья мои! Написанное говорит нам о написавшем! Нет красоты в написанном рукой – нет красоты в сердце, нет света в образе Создателей, живущем в каждом из нас! Каждый пропуск, каждая ошибка на вашем листе – это брешь, которая разлагает образ, лишает ваш труд благости!

На восьмом году письмо превратилось в некоего рода наказание. За невнимательность и небрежность, за вопросы, заданные без обращения, за ошибки при устном чтении и всякое подобное неблагоразумное поведение ученики направлялись на диктанты.

На занятии пересказом учитель шествовал мимо столов, напряженно вглядываясь в затылки, наблюдая за руками, сжимающими углы переплетов.

– А теперь вы, герр Рикбер! – резко обратился он однажды к ученику. – Перескажите нам пятьсот семьдесят девятую страницу!

Юный герр вытянулся над зашевелившейся массой, вдохновленный этим призывом.

– «Глава восьмая, дополнение, часть первая», – уверенно начал он. – «Сохраняйте благость ваших намерений! Благие намерения на Корабле ведут к высшим Благам на Америго! Различайте намерение уподобиться и намерение праздно обокрасть: пассажиру следует стремиться стать Господином и быть как Господин, но не нужно желать его места, имея положение рабочего или собственника, не нужно желать плодов его труда, дома или иных преходящих благ, ибо плоды его труда, дом и иные преходящие блага являют собой особую награду за особую службу, несомую Господином как наместником Создателей на Корабле, посредником для их уст. Уподобление же предполагает хранение в сердце образа творцов, лучшие люди – лучшие подражатели, но и лучшие почитатели! Лучших людей ждет лучшая судьба на острове…»

– Достаточно, мой друг, – прервал его учитель. – Я уже убежден: вы усвоили хотя бы одну страницу благой Книги, и, должен сказать, меня это чрезвычайно радует. Вы освобождаетесь от одного диктанта…

– Но, учитель, я ответил вам три части дополнения к пятой главе и до сих пор направлен на пять диктантов! – вскричал с задней скамьи тот ученик, который раньше подвергал сомнению символику круглых камней.

– В тебе же, мальчик, и в твоем сердце я не вижу еще такого света, каким обладает юный герр Рикбер, – невозмутимо ответил учитель. Герр Рикбер с ухмылкой опустился на свое место.

– Но разве я пересказывал хуже? – раздался тот же голос, возбужденный еще сильнее.

Учитель грозно шагнул вперед и наклонился к туфлям. Выпрямившись, он громогласно объявил:

– Не крики, не капризы, не праздные разговоры показывают приверженность Создателям! Любовь наша к ним измеряется не дерзостью, а послушанием! Слушай же своего Господина, своего учителя, герр Шефер, и не мешай ему вести занятие! Я прощаю тебе седьмой диктант, однако тебе все еще надлежит явиться на шесть!

На это бедный герр Шефер только рот открыл.

Те, кто был направлен на диктант, в дни выхода в Парк оставались в аудитории – под присмотром просветителя. В течение нескольких часов они беспрерывно писали под диктовку – пользоваться Книгой не позволяли. Если вы вдруг считаете такое наказание недостаточно мучительным, попробуйте переписать дополнение из Книги Заветов размером в три тысячи слов под диктовку просветителя, не умеющего диктовать, но способного замечать мельчайшие ошибки и помарки на листе и докладывать о них на следующий день учителю.

Кому-то (сюда относятся и такие, как Кевин Гройц), однако, было выгодно сторониться своенравного общества на берегу Парка, и они изо всех сил старались заработать побольше наказаний. Что еще удивительнее, среди них были и «Господа», из которых в будущем, кстати говоря, получались прекрасные законописцы.

Между мальчиками и девочками уже стремительно развивалось взаимное влечение, и в Парке Америго, скрытно от учителя, переходили к самым занимательным играм. Оглядываясь на свои «положения», дети изобретали много заданий и правил, но все это, конечно, сводилось к исследованию друг друга со всех сторон, бесконечной болтовне обо всем вкусном и неуверенным тисканьям в нежной траве, в окружении запретных цветов и равнодушных к праздностям деревьев. На большее дети не решались из-за благоразумия и терпения (и отчасти еще из собственного страха); впрочем, новые для них чувства, в том числе радость обладания человеком, сохранялись в их сердцах надолго.

Как-то раз две юные фрейлейн устроили прямо на берегу самую настоящую схватку, поводом для которой послужило неосторожное внимание к обеим герра Рикбера, имеющего положение «Господина». Девочек не смутило даже то, что учитель в ту минуту бодрствовал и пристально наблюдал за ними! Разумеется, драка была сорвана – учитель насилу пробрался через толпу зевак, не помнящих себя от восторга, и громовым своим голосом вынудил склочниц подняться с земли.

– Любовь к женщине или мужчине ниспослана творцами для того, чтобы здесь, на Корабле, вы могли показать им, как вы способны любить их, Создателей наших, творцов вожделенного Америго, и вступить на верный путь! Беспутство же, сомнения – обрушают всякую надежду на счастливое прибытие. Сомневаясь в наших избранниках, мы потворствуем праздномыслию, позволяем себе забыть непреложные Заветы!

Он обратил свой особенный взгляд на девочек, которые, уже отряхнув юбочки, отчаянно расправляли ладонями волосы, выбившиеся из хвостов; тогда они замерли, медленно опустили руки и сделали стыдливые глаза.

– Что ж, я спрашиваю вас – хотите ли вы усомниться в воле Создателей? Желаете ли вы вечных мук в страшном Океане?

– Не желаем, – коротко, дрожащими голосами ответили ученицы.

– Тогда вам следует сейчас же стать примером для ваших друзей, – сказал учитель. – Создатели предрекли жизнь с этим пассажиром одной из вас. Пусть же та из вас, что от взгляда на него обретает в своем сердце сильнейшую любовь к Создателям, сплотится с ним и не узнает сомнения впредь.

Восторг толпы тут же сменился всеобщим конфузом, и только сам виновник потасовки вдруг издал тихий смешок: решение учителя его позабавило. Девочки посмотрели друг на друга – сперва недоуменно, затем с немой свирепостью, словно кошки. А потом одна из них, закрыв лицо руками, побежала в Лес… и спряталась недалеко от берега. Ее соперница, довольно улыбнувшись, взяла «господина» Рикбера за руку, и они смешались с толпой.

– Наше занятие будет продолжено! – неожиданно воскликнул учитель. – Окружите меня кольцом, друзья, дабы ни один не пропустил мое поучение мимо своих ушей!

Они так и поступили, и учитель, не обративший никакого внимания на бегство девочки, завел свою речь:

– Мысли о любовных сношениях, которые давно распространяются среди вас, являют собой то же праздное искушение. Праздные сношения есть не что иное, как разложение образа Создателей в наших сердцах, неблагодарное похищение чувств, излияния которых достойны одни лишь Создатели! Америго, только Америго даст нам, друзья, изобилие всяких сношений, это – одно из высших Благ, какие нам необходимо заслужить терпением, благоразумием, усердием и воздержанием от праздных мыслей! И Америго, будучи наделен высшими Благами, не откажет нам в этих Благах! Но прежде мы обязаны спасти себя от праздных искушений!..

Отныне он повторял эти слова каждое утро, а при каждом случае сердечной праздности, проявленной учениками и ученицами, выносилось такое же публичное решение.

КОРАБЕЛЬНЫЙ ПРЕДВЕСТНИК № …

Основан по мудрости Создателей и с их собственного одобрения

21 августа (среда)

«ПРИГЛАШЕНИЕ В КОРАБЛЕАТР: как готовят актеров»

«О ПОЛЬЗЕ ТРУДА: производство не стоит на месте»

«УСТАМИ СОЗДАТЕЛЕЙ: новое издание Книги Заветов выходит из печати»

Газета на поверку оказалась довольно скучной, но все же как-то развлекала Уильяма и не давала ему совсем помешаться. В спокойном одиночестве, как прежде с книгами, он сидел в пустом углу апартамента, хоть там уже и не было так уютно.

Заголовки были похожи на вышеприведенные, а статьи чаще всего были блеклые и безынтересные. Тем не менее он узнавал из газеты кое-что относительно любопытное: какие, например, бывают болезни и чем их обыкновенно лечат; из каких материалов производят игрушки и сувениры; еще то, как устроены палубные Ратуши – они состоят из Отделов Законописания, Состава Пассажиров, Благ, а также Отдела Благополучия.

Нижнюю половину первой страницы занимала монохромная фотография, обычно снятая в одном из учреждений – например, в Школе. Занятия периодически посещал автор из редакции (а дети с нетерпением ждали его, чтобы попасть на фотографию), который отмечал в своем блокноте, как славно проводят время ученики, и как скоро с такой заботой и вниманием учителя они придут к совершенному благоразумию, и многие другие положительные вещи. Чтобы не смущать детей, он, войдя в аудиторию, ставил чемоданчик с фотоаппаратом на пол, затем кланялся до своих блестящих туфель и поднимал обе руки над головой в фасонистой шляпе. Он делал это неумело и неподобающе забавно, но это вызывало только еще большее одобрение учеников, и, чтобы угодить автору, они с еще большим рвением погружались в благие книги или еще усерднее прислушивались к поучениям из уст и жестов человека в черной блузе. Тогда автор и доставал увесистый аппарат, чтобы сделать снимок для редакции.

Как-то Уильяму попалась интересная статья, вернее, интересная фотография на первой странице: на фотографии было запечатлено рукопожатие двух важных пассажиров. Один был худощавый, с узкими, почти прямоугольными щелками на месте глаз; на нем были костюм и шляпа светлого цвета, скорее всего, голубые. Другой выглядел несколько старше и был упитан, с усами и бородкой, в темном костюме, без головного убора. Над ними высились остроконечные шпили башен – на фотографию вошли четыре, но Уильям уже видел в газете общую панораму Ратуши Аглиции и знал, что башен у нее куда больше. «Труд по минутам и часам» – так называлась статья. Писали что-то о магазине дорогих часов, владельцем которого, судя по всему, был мужчина с бородкой. Худощавый же человек был смутно знаком Уильяму. Имя и звание легко было выяснить из статьи – Лиланд Лонгстоун, Глава палубы Аглиция. Вряд ли он мог видеть его прежде, но разговоры о нем слышал не один раз. «Глава палубы! – сверкнуло в голове мальчишки. – Быть может, он знает что-нибудь о Создателях или Корабле? То, о чем не говорит учитель?»

Не найдя причины задержаться, мысль исчезла. Наскоро пробежав глазами скучную статью (о самом магазине почему-то было сказано мало, больше о каких-то новых законах), он перевернул несколько страниц и добрался до раздела для ожидающих отбытия. Отбытия ждали пассажиры, ушедшие со службы в возрасте сорока восьми лет, и вот им был посвящен целый раздел в каждом номере газеты. Уильям думал найти в нем рассказы из книг или какие-нибудь занятные науки – словом, то, на что у старых людей было время, – но туда почему-то помещали главным образом сведения о жизни Господ, как то: описания их роскошных званых приемов, фотографии их детей, заметные приобретения и даже семейные ссоры, отголоски которых разносились по палубам благодаря сплоченности. Встречались еще краткие обзоры представлений в Кораблеатре, из которых Уильям понял только, что служители в нем каждое воскресенье переодеваются напоказ, как в Праздник Америго, и изображают разные сюжеты – не то взятые из благих книг, не то сочиненные ими самими. Во всех обзорах было упомянуто, что гости Кораблеатра, помимо других угощений, получают столько размышления, сколько могут употребить за оплаченное время. «Отец его, верно, видит во сне», – усмехался про себя Уильям.

На обороте – на последней странице – находился воскресный раздел. Верхняя часть страницы была сплошь покрыта всякими головоломками, карикатурами и другими безобидными праздностями. Кроме головоломок, на эту страницу помещали разные тексты, небольшие и в основном юмористического характера. Иногда авторы делились своим мнением относительно общественных явлений. Однажды Уильям увидел там такое важное сообщение:

«Друзья мои! Пассажиры чудесного нашего Корабля!

Наши помыслы не всегда подвластны сознательному управлению!

Значит ли это, что мы должны уступить их тлетворности?

Быть терпеливым и благоразумным – не значит уступать, друзья! Терпение и благоразумие есть борьба! Боритесь, и милость Создателей Корабля станет к вам ближе.

Боритесь с праздными наклонностями, держитесь благих ценностей, и наградой вам будет Америго!»

Чуть ниже крупно следовало «УКАЗАНИЕ ДОКТОРА»:

«В определенный момент жизни пассажира – чаще всего этому подвержены мужчины в возрасте от тридцати до сорока лет – наступает короткий (я уверяю вас заранее, он достаточно короток, чтобы не стоить большого беспокойства) период внутреннего неблагополучия, период излишне сложных, нехарактерных при здоровом уме переживаний и ухудшения состояния той части тела, что в кругах докторов нашего Корабля называют сознанием. Человека одолевают праздные, не объяснимые даже ложной целью сомнения, он превращается в нечто больное, отрешенное от общества, нарушающее Заветы, порочащее Создателей, лишающее себя многовековой любви и стремящееся лишить себя и будущего на острове Америго!

Ко мне постоянно обращаются с вопросом: что делать, чтобы не было сомнений?

Мой ответ – окружите себя благоразумным обществом, людьми, читающими прессу, не забывайте о благости труда и мудрости Заветов! Пассажир должен всегда помнить о том, какие Блага ждут его на острове Америго, и хранить терпение!»

Что такое «период неблагополучия», о котором писал газетный автор со слов доктора, Уильям узнал ближе к концу девятого школьного года, когда увеличилась плата за апартамент, выросли прочие цены и семья Левских уже была вынуждена ограничить свои и без того скромные расходы. Отец надолго остался без размышления, сделался по-настоящему раздражительным и мог взорваться из-за самого ничтожного повода, а на то время, покуда его не трогали, он впадал в уныние. Мать старалась подбодрить его теплым словом и даже сама подбивала его на праздные, обычно приятные ему споры, но тщетно – без размышления ничто не интересовало отца. С другой стороны, прекратились и воскресные погромы, и мать все равно была очень рада. Когда начался Праздник Америго, она все же решила позволить себе покупку – сувенирный ящичек из эбенового дерева со стеклянной стенкой. За стеклом выступала в гордой позе латунная фигурка творца Праздника, Создателя с цветком на ладонях, а над ней спускались на тонких цепочках блестящие шарики, звенящие в движении. Мадлен повесила ящичек над кроватью и иногда робко к нему притрагивалась, чтобы вызвать мягкий перезвон.

Но в ближайшее же воскресенье Уильям проснулся от стеклянного треска над головой и отчаянного возгласа матери. Он увидел, как она закрыла лицо руками, увидел отца: его растопыренные пальцы застыли в тяжелом воздухе. Перевел взгляд на стену, откуда раздался треск, не ожидая увидеть под потолком часов, – но часы, как ни странно, все еще висели на своей цепочке, зато ящичек с Создателем судорожно раскачивался поперек стены, испуская дух из широкого зазубренного отверстия у ног латунной фигурки. На дне ящика перекатывались звонкие шарики; один за другим они находили пробоину в стекле и срывались вниз.

– Рональд, – причитала мать, не отнимая рук от лица. – Рональд, я думала, ты что-то понял!..

– Мне нужно мое размышление, – злобно, но как-то неуверенно пробурчал отец. – Не хочу ждать еще неделю, ты!..

– Ступай на службу, Рональд! – вдруг рявкнула мать, категорично указав на дверь. Она кинулась к шкафу, достала оттуда шляпу и нахлобучила ее на голову отцу. – Да простят тебя Создатели! – прошептала она и с неожиданной силой пихнула его к двери.

За дверью стоял запоздавший рассыльный, и Рональд явно намеревался обратиться и к нему, но жена незаметно ткнула его промеж лопаток, да так, что он громко охнул, все равно привлекши к себе внимание рассыльного, и все же ушел (в праздники реставраторы через день отрабатывали короткие смены). Мадлен с натянутой улыбкой пригласила рассыльного в комнату, поставила свою подпись и забрала склянки.

– Увы, мой муж сегодня не в духе, – виновато молвила она. – Если вы столкнетесь… я прошу за него прощения.

– Создатели его простят, – вежливо ответил рассыльный. – Меня это касаться не должно.

Мадлен покачала головой.

– У нас еще есть немного кофе, – предложила она с потерянным видом. – Не хотите ли присесть?

– Мне медлить не стоит, – убедительно сказал рассыльный. – Благого вам воскресенья и благого Праздника Америго!

Как только закрылась дверь, Уильям спустил ноги на пол и стянул с живота смятое одеяло.

– Ну и отец… Теперь и без терпения ушел. Ну поделом!

Мадлен взяла склянку, но только повертела ее в руках, шмыгнула носом и как-то передумала. Она собрала остатки сливового пирога и поднесла к новой кровати, с которой на нее смотрело заспанное темное солнце.

Тут надо сказать, что Уильяму все-таки удалось отстоять свои волосы, вернее, их бо́льшую часть; они с матерью теперь носили стрижки примерно одинаковой длины – три-четыре пальца ниже уха. (В газете такое полюбовное решение называлось словом «компромисс».) Она подсела к нему и стала готовить игру: разрывать куски пирога на мелкие кусочки; а затем вкладывала каждый кусочек прямо ему в рот, как того требовали правила.

– Мне бы так поспать, как ты спишь, – сказала она. – Все утро дом ходуном ходит, сначала эти, потом мы рычим, как… как…

– Как жвеви? – предположил Уильям с набитым ртом.

– Наверно, – согласилась Лена. – Они ведь умеют рычать?

– Шево они тойко не умеюф!

Она странно на него посмотрела.

– Ты же из книг это знаешь? Прости, что напомнила.

И глаза ее мгновенно намокли. Уильям, который собрался было цапнуть последний кусочек, вынул его из пальцев королевы и вложил ей самой в зубы.

– Знаешь что? – Она облизала сливовые пальцы, смахнула поднос на пол и легла ему на голые колени. – Лучше я буду сходить с ума с тобой. Расскажи про этих зверей. Мы же увидим их на острове? Да?

– Всех-всех, – кивнул Уильям.

И он задумался – с кого следует начать.

– На тебе так много пупырочек, – сказал он, изучая пух на ее вымытой коже. – У зверей они тоже бывают, когда шерсть торчком встает. Например… у дикобраза. Он с виду мягкий, как наши волосы, но если ему страшно, он топорщит все свои иглы и может даже сильно поранить. Зато он болтает очень мило – ничегошеньки не разобрать, но звучит прямо по-человечески. Можно придумать, о чем он сам с собой разговаривает.

– А мы будем понимать язык зверей?

– Это наверняка!

– Теперь и мне страшно, – скривилась Лена. – Дома от болтунов никак не отделаешься, да я и сама такая, а там что?..

Уильям пощекотал ее под коленками, а она поворочалась.

– Под нами кровать скрипит, когда ты елозишь, – сказал он. – Можешь представить, чтобы она скрипела по целым ночам, не переставая?

Лена молнией протянула руку и накрыла одеялом лицо.

– Так кричит коростель, – не дожидаясь ответа, продолжил Уильям. – Совершенно невозможная птица.

– Птица не зверь, – уверенно возразила Лена, открыв нижнюю половину лица. – Это в Школе говорили, я помню.

– Точно, не зверь, – подтвердил Уильям. – Но звук очень похожий.

– Ладно. А вот фрау Кох с третьего этажа, которая такая толстая. На кого она похожа?

Уильям опять задумался.

– Когда поднимается по лестнице – она как медведица.

– Мед… ведица?

Она снова спряталась ненадолго под пестрое одеяло, как за полог, и расхохоталась, и потрещал надоедливый коростель.

– Этих я тоже припомнила на свою голову, – призналась она потом, вся розовая от веселых слез. – Праздно смеяться! Будто я ее осуждаю.

– Честно говоря, медведи очень ловкие, когда надо, – прибавил Уильям. – Такой зверь и на скалу отвесную влезет.

– Скала – это гора такая, верно?

– Можно сказать, что это огромный камень. На нем, по-моему, ничего не растет – ни наверху, ни внизу, нигде. Это если не считать всяких лишайников. А на горе целый лес может вырасти.

– Зачем же нужны такие камни? Люди ведь не будут на них жить?

– Лена, – сказал он, не в силах скрыть удивление, – ты кое-кого мне напоминаешь.

– Кого? Надеюсь, не медведя?

– Да ты что, какого…

– Я хочу быть самым красивым зверем, – замечталась Лена. – Стройным, с длинными ногами, острыми ушками… и желательно даже с хвостом. И чтоб бегала быстро, и силы никогда не кончались! Так что дальше – говори, где мы будем жить?

– Люди поселятся в городах и деревнях, – отвечал Уильям. – Можно еще устроиться под землей, в лесу, налугу, в долине – в общем, рядом с волшебными существами… Кстати, оборотни умеют превращаться в красивых зверей, хотя обычно выглядят почти как мы!

– Эге. Об этих отец много болтает, – проворчала Лена. – Как начнет фантазировать… потом празднословить… потом навыдумывает себе всякого сомнения…

Ей стало вдруг тяжело говорить.

– Спины ему мало, нужна еще болезнь в голове.

Уильям нагнулся к ней поближе, словно укрывая ее от туч, которые снова над ней сгущались.

– Почему тебе не быть с ним ласковой? – спросил он. – Ты тоже сомневаешься, правда?

И тут ее так резко подбросило, что он едва успел отклонить голову; она наступила на поднос в тот момент, когда Уильям вскакивал с кровати за ней, и он подхватил ее за бока, не давая упасть; но она вывернулась и отпрыгнула на большую кровать – как от огня или от края высокой скалы, как если бы уже превращалась в дикую кошку или пугливую серну. Затем она, избегая еще хоть раз взглянуть на Уильяма, принялась молча собирать осколки, рассыпанные на большой кровати, и блестящие шарики, которые укатились в пустой угол.

К возвращению отца она более или менее ожила, и все вместе как ни в чем не бывало отправились на Юг палубы – смотреть на парад и ловить корзинами сладости, выбрасываемые из окон благополучными людьми. Пришли домой уже в сумерках, и Уильям понял, что от таких громких демонстраций всеобщей радости в самое жаркое время суток у него теперь ужасно заболевает голова.

Он лег в постель и отвернулся к окну. Родители поначалу старались не нарушать его покоя, но вскоре, не выдержав непривычного молчания, стали потихоньку переговариваться. Шепот их в конце концов превратился в отчетливые негодования и восклицания.

– Америго! Америго! – взвыл отец, уперев руки в виски. – Отчего я должен терпеть все пятьдесят лет? Почему бы мне не сойти прямо сейчас – за борт, а? К чему все эти лишения?

– Создатели слышат тебя, – предупредила мать, осторожно тронув его за плечо. – Никто не должен покидать Корабль, иначе его ждет страшный Океан! Какая же награда без терпения? И потом, ты ведь не думаешь оставить нас здесь и забыть Заветы творцов? Мы держимся нам подобных…

– …Только сплоченными мы доберемся до Америго, – закончил отец и вздохнул. – Еще бы. Нет, может, ты и права. Но сколько еще?.. семнадцать? восемнадцать?

– Не говори так, – жалобно отозвалась мать. – Лучше радуйся, что мы молодые!

– А что? – полюбопытствовал Рональд. – Ты боишься?

– Не уверена, – пробормотала Мадлен. – Я ведь давно жду, как все ждут. Но вечное блаженство, – она покрылась румянцем, – все праздные желания… это ли человеку нужно? Вдруг мы потеряем свои лица? Вдруг разочаруем друг друга…

– Создатели мудры, – изрек отец. – Наверняка они способны найти и нам должное место, кому, как не им, решать, что будет пригодно нам как Благо…

Они еще долго разговаривали. Уильям, которому совсем не хотелось их слушать, уже провалился в сон.

Утром ссора возобновилась. Уильям пожалел о том, что в праздники не приходится посещать Школу. Пока мать в очередной раз остывала, он добился от нее разрешения выйти поглазеть на парадную процессию – в это время ряженые проходили по Северным улицам. (На самом деле он, конечно, не стал над собой нарочно издеваться и несколько часов слонялся по Южной части палубы, спасаясь от назойливого солнца под навесами закрытых лавок.) Во второй половине дня он пришел обратно с надеждой, что родители как-нибудь примирились, но вместо этого застал самую непривычную картину: отец и мать сидели на его кровати, и отец робко и смешно, двумя пальцами через сорочку, щипал королевские груди матери, глядя мимо без всякого смысла в глазах.

– Ты принимал сегодня благоразумие? – с подозрением спросила мать, не оборачиваясь на вошедшего Уильяма.

– Я не смог, – проворчал Рональд. – Я и терпение еле-еле. Как ни попадет на язык, все вспоминаю про размышление…

Мадлен помолчала немного, собираясь с мыслями.

– Мы пойдем прогуляемся до цветочного, а ты сделай как обычно.

– Как обычно? – простонал отец.

– Ага, – подтвердила Мадлен и показала знакомый жест правой рукой. – Если очень хочешь, подожди меня, я за тобой поухаживаю. Уильям, ты же не против, да?

– Нашла кого спрашивать, – буркнул Рональд и наконец отпустил жену. – Идите.

К началу десятого года выходы в Парк Америго были сокращены до трех дней, а прекрасный берег, который долго, почти незаметно переменялся, стал совсем неузнаваем.

Исчезло невероятно живое и яркое чувство, с которым все дети когда-то забывали о палубе Корабля и бросались искать приключений на неизведанной земле Парка. Теперь ученики хорошо понимали, что настоящее, непреходящее счастье ждет их совсем в другом, несравнимо далеком месте и ради него предстоит всю оставшуюся жизнь посвятить Кораблю, и мысленно сами отстранялись все дальше и дальше от своего третьего дома. Никто уже не рисовал на песке и не пытался подойти ближе к самой чаще леса; все реже раздавался звонкий смех, все реже слышались веселые крики и задорная ругань; им наскучило даже играть в общественные положения. Они лениво прохаживались на свету, который, как казалось, стал гораздо тусклее, и смирно, прильнув друг к другу, отдыхали в тени, превратившейся в неподвижный мрак. Они еще чувствовали что-то, в этом нет сомнения! – но чувства были рассеяны так же, как в прошлом рассеивалось внимание пытливых детских глаз, и нельзя было собрать из этого скупого тумана ничего того, что могло бы захватить с новой силой…

Здесь, улучив момент, учитель начал свое самое неожиданное выступление.

– Друзья мои! – воскликнул он… и умолк, подогревая таким образом интерес учеников.

Юноши и девушки мало-помалу отклеились от древесных стволов и камней и собрались вокруг человека в черных одеждах.

– Обратите ваши взоры к воде, что окружает вас все эти годы, как вы окружаете меня!

Ученики с недоумением оглянулись на спокойный ров.

– Вы не слышали клокота этих вод и не видели здесь холодных дождей. Это место знает только радость, как и остров Америго, но мы не можем забыть о том, что мы все еще не на острове Америго. Мы должны нести нашу службу на Корабле, чтобы заслужить награду, а на Корабле идут дожди и кипит вода на мостовых! Корабль помнит горе и слезы!

Он вновь остановился, толпа теперь примолкла вместе с ним. Шум деревьев заполнил собой берег.

– Слезы… – горестно повторил он. – Слезы людей и слезы Создателей! Мы должны помнить страшное испытание, которое довелось пережить Кораблю! И я говорю не об Океане, виденном тысячи лет назад… я говорю, что Создатели были преданы одним из нас.

Толпа оживилась волнением; всюду звучали голоса: «Один из нас? Кто? Что же он сделал?»

– Он пожелал низвергнуть наш чудесный Корабль в ужасный Океан!.. – ответствовал учитель, слезы стояли и в его глазах. – В этом заключалось испытание, и умысел мог быть осуществлен! Испытание несло в себе гнев Создателей, но оно же несло и милость. Они позволили нам доказать нашу любовь к ним и к Америго. И мы выдержали испытание! Но нам пришлось уничтожить предателя, а он был одним из нас, он был пассажиром чудесного Корабля! Его звали – Уолтер Крамли! Уолтер Крамли – Враг нашего Корабля! Вечные муки терзают Уолтера Крамли на дне Океана!

Учитель опустил голову, сжал кулаки, собираясь с духом…

– Уолтер Крамли был одним настоящим Врагом Корабля, но он совратил сотни заблудших умов! Он надеялся обрушить Корабль в Океан – и посулил заблудшим умам пустые утехи, искусил их ложной целью, вселил в их бедные головы неуничтожимое праздномыслие, навеки обезобразил их сердца! И они разделили его умысел – но, как и предатель, отправились за борт, низринули себя на дно Океана, где их злобе и праздномыслию нашлось надлежащее место!

Учеников охватил великий страх. Каждый из них думал о смерти, – о том, что чувствует человек, падающий в Океан, – о неведомых вечных муках, о чудовищном праздномыслии, о доверчивости несчастных взрослых, обманутых праздными идеями Врага Корабля; и в сердцах юных людей вихрем пробуждалась ненависть к Уолтеру Крамли…

– В писаниях сказано: испытание грядет вновь, – прошептал вдруг учитель, потом заревел: – Вы не ослышались, испытание грядет вновь! Враг Корабля может быть среди нас! Посмотрите же друг на друга с открытым сердцем! Посмотрите друг на друга, когда на вас не смотрит ваш учитель или Господин! Посмотрите друг на друга, иначе наш чудесный Корабль обречен!

Ученики стали в ужасе переглядываться. Неужели кто-то из них был способен на такое злодейство? Неужели тот, кто знал об Океане то же, что знали они, мог обречь на страшнейшую из участей целый Корабль? Неужели тот, кто видел красоту Парка Америго, захотел лишить самого себя будущих высших Благ? Неужели в его сердце не нашлось любви к Создателям? А если и не нашлось любви, то неужели не нашлось благодарности?

Выждав минуту, учитель вскинул правую руку.

– Но радуйтесь, друзья мои! Бойтесь, но радуйтесь и готовьтесь принять испытание! Ибо в писаниях сказано и следующее: миновав это испытание, мы немедленно прибудем на остров высших Благ!

И выражения лиц преобразились. Оцепенения как не бывало: кто исступленно, как в самый первый выход, оглядывал небо над кронами деревьев и щурил глаза от заново вспыхнувшего в них солнечного света; кто вдыхал чудные ароматы Леса с такой жадностью, словно бы это было его последнее утро; многие насупливались и потрясали кулаками, готовые защищать себя и Корабль от нового предателя и его страшных умыслов.

Уильям лег на живот и заглянул под новую кровать.

В тот вечер родители отлучились: мама, недавно получившая жалованье, вышла за покупками, а Рональда неожиданно позвал к себе один из сотрудников, и отец тоже испарился – радостный, в шляпе набекрень и с пустой склянкой для размышления в руках. Уильям, который на днях снова расстался со своей принцессой, грустил в одиночестве; тогда у него и появилось нелепое, подпитанное грустью желание проверить старый ящик.

Ящик, конечно, был пуст; из него выкатился на ножечках-спицах испуганный паук. Уильям вздохнул и стал водить ладонью по голому дощатому настилу, думая о неблагоразумном и праздном; тут половица под изголовьем кровати надломилась и едва не защемила ему пальцы. Уильям сперва отпрянул от нее, но затем уже нарочно ткнул ее вглубь, еще раз и еще.

Сломанная доска открывала довольно широкую щель. Он пошарил рукой под полом и уперся в твердое дно. «Тайник! – догадался он. – Вот что это такое! Тайник, прямо как у Элли!» В самом деле, почему и он не мог устроить тайник у себя дома? Ему, без сомнения, следовало доложить об этой доске отцу, – но что-то говорило Уильяму, что тайник может зачем-нибудь пригодиться. Нет, что за вопрос, он ведь знал – зачем!

Еще с девятого года ученики Школы начинали посещать разных наставников – те рассказывали о новых, удивительных науках: философии, физике, астрономии, истории общества Корабля. Их аудитории помещались на этажах выше; ученики сперва заходили в «Научные Издания» за учебниками – книгами по наукам, – затем поднимались в эти аудитории по парадной лестнице. Во время новых занятий говорили на множественные темы, которые, в отличие от учительских речей, не повторяли друг друга в точности день за днем. Но и забывались они куда легче: одна тема быстро сменялась другой, наставник попросту не успевал выделить все важные и интересные места, так что толку от этих занятий было мало. Уильям хотел забрать некоторые учебники домой, но не вышло: без внимания взрослых эти книги могли пробудить губительное для человека праздное любопытство, поэтому их отбирали по окончании занятий. Ученикам разрешалось оставлять у себя только Книги Заветов.

Однако в первый же день, когда Уильям пришел в «Научные Издания» без сопровождения учителя, он обнаружил одну пугающе очевидную странность.

Шкафы с учебниками в «Научных Изданиях» располагались строгими рядами вдоль стен, но еще один шкаф стоял прямо посередине помещения, на глазах у хранителя, учеников и учителя. К этому шкафу была прикреплена большая табличка с названием… «Старые Издания». Нетрудно было догадаться, какие учебники хранят в этом шкафу, но отчего же его поставили там, где должна была стоять статуя одного из творцов или, на худой конец, какой-нибудь символ? Отчего понадобилось собирать книги, не пригодные ни для каких занятий? Никто из учеников туда не заглядывал, на первых порах боялся заглядывать и Уильям, несмотря на то что хранитель за своим столом на дальней стороне комнаты не мог видеть полок шкафа и того, что происходило перед ними: «Старые Издания» были обращены ко входу!

Через какое-то время Уильям рассказал об этой странности Элли.

– Попробуй их взять, – посоветовала ему девушка. – Ты ведь говорил, что учитель это не запрещает.

– Да, но… – Уильям замолк, пытаясь найти слова.

– Ты сам еще чуднее, чем этот шкаф, – засмеялась Элли. – Ты не боишься приходить в Лес, но не можешь сделать то, что тебе совсем не мешают делать.

Нахохотавшись, она пригрозила ему:

– Если не возьмешь, в следующий раз полезешь за орехами вместо меня!

«И правда, с чего бы мне страшиться?» – подумал Уильям.

И вот теперь он начал совершенно безнаказанно таскать из Школы книги «Старых Изданий» и складывать их дома под загнившей половицей – так, чтобы только дотянуться. Тайник наполнялся книгами по лингвистике, неклассической механике, геологии острова и прочим ненужным наукам; между тем в странном шкафу книг не убывало вовсе – по крайней мере, так казалось Уильяму. Он радовался находкам и – хотя времени для праздного чтения у него почти не было – чувствовал, что еще успеет открыть в них для себя большую пользу.

Ученики считали, что учителю безразличны их самоуправные «положения», но они ошибались. Тот не всегда засыпал на берегу Парка; порой он притворялся, что спит, но при этом зорко наблюдал за играми и делал свои выводы. Перед началом двенадцатого года – в конце лета – он беседовал с каждым из подопечных наедине. «Рабочим» он говорил, что Кораблю нужны рабочие такого и такого звания (эти сведения брались не откуда-нибудь, а из Отдела Состава Пассажиров), добавляя от себя несколько таких предостережений, чтобы ученик хорошо понял – иного положения для него нет и рассуждать об этом ему не следует. С «собственниками» и «Господами» вопрос разрешался легче. С родителями первых учитель говорил заблаговременно: обычно те передавали детям свое дело, и следовало как можно скорее уладить некоторые бумажные вопросы и завязать все добрые знакомства. Вторые служили только одному учреждению – Ратуше, и судьба их была ясна без лишних проволочек.

С начала последнего года учеников отправляли по утрам на занятия, соответственные выбранному для них званию, то есть виду службы. Прежде чем они покидали главную аудиторию, учитель просил их разделиться по положениям и выстроиться рядами вдоль белых стен. В этот год ученики меняли белые костюмы на одежду символического цвета – голубого, зеленого или красного. Теперь учитель выходил на середину аудитории, где просветители заранее раздвигали скамьи, и говорил о каждом положении, указывая рукой на голубые, зеленые и красные ряды поочередно:

– Друзья мои! Посмотрите на Господ, достойных наместников Создателей! Они поступают на службу нам и нашим творцам, чтобы прибыть на Америго и найти высшие Блага! И пусть – видят Создатели! – не все их стремления были благонамеренными, вы слушали их, – а значит, они стали мудры и услышат Создателей, откроют нам их предписания. Их обучат навыкам властителей.

Друзья мои! Посмотрите на рабочих, достойных милости и надежд Создателей! Они поступают на службу нам и нашим творцам, чтобы прибыть на Америго и найти высшие Блага! И пусть – видят Создатели! – они проявляли праздномыслие и поддавались праздным сомнениям, они слушали вас, – а значит, вступили на путь пассажира, заслуживающего Америго и его Благ. Их обучат навыкам рабочих.

Друзья мои! Посмотрите на собственников, достойных благополучия и данной Создателями земли! Они поступают на службу нам и нашим творцам, чтобы прибыть на Америго и найти высшие Блага! И пусть – видят Создатели! – они не всегда поддерживали благие намерения, они показали вам, как почитают труд и ценят плоды труда, – а значит, заслужили право быть плодородной землей Корабля и Америго. Их обучат навыкам собственников.

Произнеся все это, учитель улыбался и начинал склоняться к туфлям, сводя руки ладонями вверх, и распрямляться, плавно поднимая руки. Его движения повторяли все юноши и девушки, собравшиеся в аудитории.

Затем ученики уходили на занятия – изучать основы будущей службы. Рабочие и Господа поднимались на верхние этажи Школы к наставникам, а собственники проводили время в стенах давно знакомых заведений, перенимая необходимые навыки у родителей.

Учитель продолжал встречаться с учениками каждое утро и сопровождал их в Парк Америго, – в последнем году на посещение Парка отводилось всего четыре дня, по одному дню на выход.

Уильям узнал свое будущее звание несколько раньше остальных – в воскресенье перед двухдневным июльским выходом в Парк Америго. Он тогда снова получил возможность побыть одному: мама взяла привычку удаляться куда-то с самого утра без известной надобности, а отца вызвали на смену, и он тоже отсутствовал. Обрадовавшись такой возможности, Уильям нажал на потайную доску, извлек одну из книг и принялся за чтение.

Но вскоре вернулась мать, необыкновенно возбужденная и счастливая, и рассказала ему, что встретилась с давней подругой из Аглиции, миссис Спарклз, и что та владеет магазином готового платья и покупают у нее почтенные женщины, и что ей, в общем, пригодится помощь, и что вопрос с бумагами едва ли уже не решен, и говорила, когда надо будет нанять апартамент, и душила его в объятиях.

– Зачем нанимать? Я не могу остаться с вами?

Она смеялась, уткнувшись лицом ему в грудь.

– Можешь, – ответила наконец, – только ведь это неудобно. Ну подумай сам. До службы добраться, во-первых, – не труд, а морока никчемная…

– И ничего поближе нет?

– Ты привередничаешь? Поближе тебе учитель найдет. Будешь, как Ро… как отец, к тридцати годам еле ноги двигать. Разве этого Создатели хотят? Нет.

– Ты же веришь учителю больше, чем мне!

– Тупица, – сказала королева и в шутку ударила его пальцами по губам. – Учителю за нас жизнь не жить. В чем он прав, в том и прав. С остальным сами разберемся.

Прилегши ему на живот, она снимала волосы с его щек и скребла виски стрижеными зелеными ногтями.

– Потом еще девушку приведешь…

– Девушку?

– Ну конечно. Ты что, ни с кем не сдружился?

– Я не могу привести ее, – сказал Уильям после некоторого молчания.

– Вот именно. Как же вы придете к нам? Мы тут все не уместимся. Придется ее под кровать на ночь засовывать. А так у тебя какой-никакой угол тоже будет, своя семья.

– А ты теперь не моя семья?

Но его Лене больше нечего было сказать; она сама уже отупела от настигшей ее истомы и стала задремывать, подложив обе руки ему за спину.

– Спасибо тебе, – промолвил Уильям, щупая ее мокрую голову и шею. – Ты опять так вымоталась из-за меня. Если б я знал, что сделать для тебя…

– На берег, – бормотала она в полусне, – выйдем на берег! Вода уж очень холодная… Я не привыкла… И у тебя уже губки синие – как Океан…

Ученики, которых назначили рабочими, иногда были вынуждены менять свое звание в течение года. Если ученик, даже обладая талантом к труду, показывал плохие успехи на занятиях у наставников, его делали носильщиком. В главную аудиторию каждый день являлся Господин из Отдела Благ и уводил носильщиков на благофактуры, где они изучали типичное расположение рабочих помещений и упражнялись в ношении разных грузов – чтобы впоследствии стать такими же полезными членами общества Корабля.

Если молодую особу по той или иной причине не назначали на службу в срок, она становилась рабочим-помощником в заведении или просветителем. Работа помощников в заведениях была второстепенна, и этим они отличались от служителей, которые обычно трудились с хозяевами наравне. Отношения между хозяевами и служителями из-за этого были намного важнее, и служителя могли в дальнейшем определить в другое место; отказываться же от помощников в большинстве случаев никому не приходилось.

Учеников, способных к убедительному и милосердному общению, готовили в просветители. Просветители женского пола, помимо служения Школе, иногда помогали семьям с детьми на дому. Некоторые из них исполняли еще одну, на первый взгляд незначительную, обязанность.

Каждый второй воскресный вечер в одной из аудиторий Школы собирались кряхтящие, скрипучие и несвежие, но еще держащиеся на ногах люди. Они заходили в сумрачную, безоконную аудиторию и усаживались на скамьи с мягкой обивкой и даже спинкой для удобства (хотя ссутуленные тела этих людей, напоминающие разогнутые тупым углом скрепки для бумаги, почти ее не касались). Просветительница, приятная девушка двадцати трех – двадцати четырех лет, сидела на обыкновенном стуле и часто и дружелюбно кивала – кажется, всем, кто входил. Единственный, хотя и довольно яркий, источник электрического света – желтоватый шар настенной лампы на небольшой высоте над стулом – был направлен на нее, но освещал также и удивительно богатую коллекцию статуэток Создателей, которую могли по достоинству оценить все присутствующие. Фарфоровые, бронзовые, мраморные и даже золотые фигурки, точные копии больших статуй, смотрели на них с длинных стеклянных полочек, размещенных по правую и левую руку от приветливой девушки.

Когда ожидающие отбытия устраивались на скамьях, она не поднималась со стула, как наверняка поднялся бы учитель, и не делала манерных взмахов.

– Друзья мои, я рада быть здесь с вами! – говорила она.

Голос у нее был мягкий и вкрадчивый, не похожий на учительский, и престарелые пассажиры, глядя на нее, кротко улыбались.

– Я завидую вам, – продолжала она, отвечая на их улыбки. – Вас ждет блаженный, лишенный тревог и событий полет и прибытие на земной остров, где вы обретете заслуженную награду – высшие Блага. Скажите же мне – вы довольны тем, как прошли жизненный путь на чудесном Корабле? Полагаете ли вы свой путь вполне верным? Не появилось ли в ваших сердцах праздных сомнений?

Тут ожидающие начинали недовольно шептаться, некоторые мужчины напоказ выпрямляли свои согбенные спины, давая понять, что оскорблены. Женщины качали головами.

Просветительница ждала этого.

– Нет среди нас тех, кто до конца верен Заветам наших Создателей, – все так же мягко говорила она. – Ведь я права? Вы не станете возражать теперь, когда мы собрались здесь все вместе как сплоченные друзья, когда вам не грозит осуждение общества или учительские нагоняи?

Тогда старые люди опускали головы, отворачивались, другие глазели в потолок, будто нашкодившие дети. Все же никто не поднимал голоса против мнения просветительницы, хотя с дальнего ряда еще доносился сиплый шепот, перемежающийся натужными покашливаниями.

– Если бы вы чаще бывали у докторов, вы бы хорошо знали, что ваши сомнения напрасны… но не противоестественны: они вызваны неизбежным ослаблением тела, жаждущего отдать себя великой милости. Я прошу вас только привести в порядок ваши чувства и презреть всякое праздномыслие, прежде чем вы отправитесь в добрые руки творцов.

– Так, стало быть, нам все же нечего бояться злого Океана? – шамкал кто-то с задней скамьи.

– У вас не должно быть мыслей об Океане, друг мой, – улыбалась девушка. – Скажите мне лучше – какой вы видите руку Создателя? Как, по-вашему, она выглядит, можно ли ее осязать и есть ли у нее запах?

– Я думаю, она пахнет стряпней моей жены, – раздавалось радостное шамканье. – Мне теперь и не надо никаких других Благ, кроме тех кушаний, которые она готовит – было бы чем жевать…

– Америго сделает вас здоровым юнцом, способным принять его Блага, и ваша супруга будет вечно готовить вам ваши любимые кушанья, – отвечала просветительница.

– Рука творца выглядит как облако, – встревал нечесаный старик, скрючившийся у стены. – Я частенько видел в окно облака, похожие на кисти рук. Отчего и руке не оказаться похожей на облако?

– Вы будете весьма удивлены многообразием форм облаков, плывущих над Америго, – отвечала просветительница.

– Если мы решили думать об облаке, значит, рука должна походить на перину, – говорила тучная женщина из первого ряда. – Мое сомнение – в том, что рассказывал наставник: облака сделаны из воды. Они должны быть сделаны из нежных перин.

– Облака Америго нисходят на берег острова, и его жители нежатся на них, словно на перинах, столько, сколько захотят, – отвечала просветительница…

Они каждый раз вели такие беседы, напоминающие разговоры после приема размышления, и у ожидающих отбытия заметно улучшалось настроение, – а время приводило в аудиторию новых и новых участников, уводя с Корабля старых. Просветительниц также со временем меняли, по несколько иной причине: пожилые люди радовались и внимали этим беседам более всего тогда, когда просветительница выглядела достаточно молодо для того, чтобы быть похожей на их детей, которых они любили и которыми чаще всего гордились.

– Меня принимают на службу, – без особенного восторга поделился Уильям. – Буду помогать… в магазине.

Элли кивнула, чтобы показать, что она все поняла. Он уже объяснял ей, что такое магазин – давно, когда рассказывал о кораблеонах.

– Что это за магазин? Что там за штуковины? – деловито поинтересовалась она.

Уильям поморщился.

– Говори! – потребовала Элли. – Хочу знать! Почему молчишь?

– Женские платья, – нехотя пробормотал Уильям и зажмурился.

– Ты чего? – участливо спросила Элли. – Я тебя не укушу. Сейчас – нет. Ну, не значит, что не сделаю этого потом, – хитро добавила она.

Уильям открыл глаза, но даже не улыбнулся.

– Я думал, ты станешь надо мной смеяться, – признался он. – Они говорят, эта служба совсем смехотворная.

– У них это считается смешным? – озадачилась девушка. – Вот так да! Глупо!

Уильям просиял.

– Я забыл, – радостно сказал он. – Спасибо, Элли! И, – тут радость на лице слегка померкла, – я бы хотел принести тебе что-нибудь оттуда, там наверняка…

Элли вся превратилась в слух, и он смело продолжил свою мысль:

– Наверняка там есть нарядные штуковины. Может быть, ты и права, что взрослые – задаваки, но выглядят некоторые из них – женщины – здорово! В этих платьях. Я подумал, что ты… хотя ты и так хороша… Но я не уверен, что мне удастся что-то вынести.

Элли склонила голову набок и закрутила указательным пальцем повисшую прядь каштановых волос.

– А ты представь, – предложила она, – как ты меня учил, когда мы читали твои книжки.

– Хорошо, – согласился Уильям и напряг силы. – Нет… ни одного не помню. И, по правде говоря, я еще ни разу не был в том магазине.

– Вот печаль! – сказала Элли и прыснула.

Уильям заметил, что она теперь и в самом деле стала принцессой – сказочной красоты.

В тот теплый апрельский день – когда над Кораблем уже высоко стояло солнце, но еще не давали о себе знать грозы, когда должен был совершиться предпоследний для Уильяма и его ровесников выход в Парк Америго – творились странные дела. День начался с Заветов, как и любой другой… но учитель был, как казалось ему, необычайно открыт и мягок, словно он и впрямь желал ему лучшей жизни и вечного счастья, словно он никогда не обманывал его, словно они не сторонились друг друга во взаимных подозрениях двенадцать лет… Может, учитель вел себя так потому, что перед собой видел уже взрослых, воспитанных, благоразумных пассажиров – величайший плод его труда. Странно было вспоминать, что кого-то приходилось удерживать на скамье; странно было повторять то, чем проникнуто каждое сердце; странно было сознавать, что они не всегда называли его своим другом. Он теперь жалел, что ему предстоит с ними расстаться, и они, конечно, жалели о том же самом. Пожалел недолго и Уильям!

На этом странности не закончились.

Когда Уильям спускался по старой деревянной лестнице на берег, омываемый опасными водами, он с тревогой размышлял о том, что будет с ним, когда истечет этот год и запрут на замок тяжелые двери Школы. Он был готов стать кем или чем угодно, подчиняться кому угодно – только ради того, чтобы иметь право всегда приходить в Парк Америго, сохранить обеих своих милых подруг, не дать ни той, ни другой совсем исчезнуть. Но как трудно было это представить! Чем дальше, тем больше нарастал его страх собственного повиновения обстоятельствам, страх рано или поздно сделаться таким же несчастным, неудовлетворенным и злым, как его отец и, должно быть, многие другие люди. Это казалось совершенной глупостью и в то же время самым вероятным исходом; ведь теперь он видел Элли так мало, но, подумать только, почти с этим смирился! Было ли это следствием воспитания, влияния учителя, преданности любвеобильной матери, которая была с ним все же намного дольше, – или он просто-напросто привык к тому, что так или иначе приходится возвращаться на палубу?

В тот день, однако, ему снова дана была возможность ее увидеть.

Она ждала его, прислонившись спиной к старому дубу, у которого обычно начинались все их приключения; на ней было синее платье – до странного короткое, вздернувшееся едва ли не выше бедер. «Она хитрее моей Лены! Но где же мое благоразумие и терпение?» – спрашивал себя Уильям со страхом и странным волнением в животе, оглядывая ее худые бледные ноги – чистые, как с картинки. Спрятав левую руку за спину, она сосредоточенно тыкала пальцем правой руки куда-то вверх – наверное, считала птиц, устроившихся на соседних деревьях?

– Знал ли ты, Уильям, что на нашем дубе – двести сорок восемь тысяч восемьсот тридцать два листка? – спросила она, когда юноша приблизился к дереву.

– Нет, – потрясенно ответил он и тоже задрал голову, – но это невероятно! Это во столько раз больше, чем я думал! Как же ты… Как ты сумела их сосчитать?

– Очень просто, – ответила Элли. – Ты ведь научил меня, глупый!

– Да, но… Они все одинаковые, и их так ужасно много… Как ты не сбилась со счета?

– Они вовсе не одинаковые, – возразила на это девушка. – У каждого – свое лицо. И даже говорят они по-разному. Все только чепуху, если честно…

Уильям опустил глаза на нее.

– Ты удивительная, – сказал он.

– Нет, – опять возразила Элли, – я – Элли!

И они отправились в путь, освещаемый солнцем.

Почти целый день Элли молчала, и это была новая странность: в Лесу всегда находилось живое существо или растение, о котором она могла рассказать своему другу. Но теперь они никого не выслеживали, не высматривали новых лужаек, не обшаривали палую листву в поисках весенних грибов, даже не проверяли многочисленные тайники в дуплах и норках! Они только шли и шли, следуя странным хитросплетенным тропинкам, о которых прежде было известно одной лишь принцессе.

Когда Уильям уставал, он садился на траву, и Элли безропотно садилась рядом. Отдохнув и подкрепившись, они продолжали свой поход, не отвлекаясь на лесную живность; а ведь Лес в этот день был необыкновенно живым! Их сопровождали любопытные птицы с разноцветными перьями, со всех сторон тянулись однозвучные песни цикад, а по ветвям деревьев скакали ловкие – красные и бурые – белки.

Одна из этих белок сбежала по стволу тополя вниз, потом забралась на широкий пень, мимо которого проходили Уильям и Элли, и уставилась прямо на них – как показалось Уильяму, с удивлением.

Но Элли даже не обратила на нее внимания, и белка, обиженно махнув хвостом, скрылась в высокой траве.

Уильям пытался обогнать девушку, чтобы заглянуть ей в глаза и понять, что она замыслила в этот раз, но Элли только отворачивалась, делая вид, что должна наблюдать за коварной извилистой тропой.

Когда небо зарделось вечерним солнцем, принцесса наконец решила задержаться сама – в том месте, где заросли были пронизаны сумеречными лучами и стоял щекочущий запах ила.

– Я теперь вижу тебя нечасто, – сказала вдруг Элли с какой-то неуместной радостью и предвкушением.

– Знаю, – неохотно откликнулся Уильям. – Но я ничего не могу сделать. Ведь мне… ведь они… ведь Парк… то есть Лес…

– Молчи, – прервала его девушка. – Я тебе верю.

Она захихикала, вызвав этим изумление своего спутника.

– Не смотри на меня так, – сквозь смех предупредила она Уильяма и ринулась в густую зелень. Уильям устремился за ней, разгребая руками ветки и продираясь через цепкие кусты.

Элли сидела на отлогом песчаном берегу. Но это был вовсе даже не берег Парка! Она нашла крохотный пруд, в полсотни, должно быть, шагов шириной; в нем плавали странные, но восхитительно прелестные желтые цветы на тонких подносах из округлых светло-зеленых листьев. Над водой висели блестящие стрекозы с большущими, почти как у Элли, глазами.

– Почему мы не бывали здесь раньше? – пораженно спросил Уильям. Он замер вблизи от пруда.

– Нимфеи! – вместо ответа воскликнула Элли, не теряя странного предвкушения в тоне. – Это – нимфеи! И еще – гляди, как играет свет! Здорово, да? Смотри, что делается с ним в воде!

И правда, из-за далекой облачной мглы, из-за приземистых деревьев на противоположном берегу спускались к зыбкой поверхности пруда мягкие лучи – и продолжались на воде, словно на странице книги: огненной рекой, сверкающей искрами, глубоким ущельем в расколотой молнией глыбе, золотой жилой, янтарными бусами, рассыпанными неловкой рукой влюбленного, или… Уильям склонил голову набок и отчего-то увидел приоткрытую зловонную пасть ночного зверя, обнажившего два ряда подвижных хищных клыков. Тут же Элли швырнула камень точно в эту пасть, и запах ослаб до того, чтобы можно было привыкнуть. Затем она распрямила свои стройные ножки и опустила их в холодную воду. Скорчила забавную гримасу и показала ее Уильяму; тот присел рядом и стал смотреть на то, как бултыхаются в воде ее ступни.

Странная, колкая, но умиротворяющая дрожь стремительно разнеслась по всему его телу – хоть он и не касался воды. Элли перестала болтать ногами в пруду и уставилась на него. В ее глазах блистали лукавые изумруды.

– Я принадлежу тебе – как цветы, – просто сказала она.

Уильям обернулся к ее лицу.

– Коснись меня! – приказала она… и вот так-то, слишком легко и прекрасно, она одержала верх!

Странная вещь – знание: чем больше его, тем меньше; ни формы, ни веса, ни запаха, но и красота, и свежесть бывает в нем, и сила, какой ни одна другая сила не равна; и то, чему нет никакого удобоваримого названия в языке людей, может делать ум и сердце яснее, чем тысячи, тысячи слов в столетней книге.

Ночью прошел короткий дождь, который Уильям и Элли благополучно проспали, зарывшись в разогретую землю, а утром над водой поднялась радуга.

Во сне Уильям выкатился из неглубокого ложа, из-под сени широкого клена. Когда он проснулся, солнце уже вовсю пекло голову, а рядом благоухали сушеные плоды земляники. Элли рыскала невдалеке. Немного позже она угостила его и странными водяными орехами, похожими не то на диковинные цветы, не то на бабочек.

– Я запаслась ими прямо тут, – похвалилась она. – Давно, совсем забыла. Как тебе спалось? Ты все время тянул меня за платье, – со смехом добавила она. – А я просыпалась и думала, что ты просишь еще. Ну и врун!

Уильям смутился и промолчал. Тогда Элли выбежала на берег и подозвала его к себе. Уильям, который еще побаивался воды, сделал несколько шагов к пруду, но тотчас же отступил.

«Не отдавайте себя смертоносному Океану!»

Элли притворилась сердитой и разочарованной, а затем, когда поняла, что этим его не проймешь, набрала в пригоршню холодной зеленой воды и брызнула ему в лицо. Уильям запоздало прикрылся руками, но и этот страх миновал его, когда он заметил, какая у нее беспечная улыбка. Они взялись плескаться друг в друга водой из пруда, и вскоре оба вымокли с головы до ног. Платье Элли облегло ее тонким прозрачно-синим слоем, и тогда Уильям уронил ее в мелкую воду и принялся неловко сдирать его, одновременно корча странные гримасы. Девушка засмеялась и стала помогать ему.

– Если я не вернусь на палубу сейчас же, случится что-то неладное, – в конце концов сказал Уильям. Элли подняла голову.

– Они так ждут тебя?

– Они боятся, – ответил Уильям. – С этим ничего не поделаешь.

Элли фыркнула, но потом, увидев его печальные глаза, вздохнула.

– И ты боишься?

– Нет, – ответил Уильям. – Но я бы не хотел быть их страхом.

Элли задумалась. На нос ей село тонкое крылатое насекомое с длинным раздвоенным хвостом. Она свела глаза.

– Кто-то из нас живет несколько дней, – сказала она, тряхнув головой. – И я тебя никуда не отпущу.

– Я не понимаю… – начал Уильям, но она перебила его:

– Представь, что бояться тут нечего, и не напоминай мне больше о них!

Она выдохнула, встала и потянула его за собой к ближайшему дереву.

– Откуда ты знаешь?

– Ты это о чем? – не поняла Элли. – А… В твоих книгах было. Неужели не помнишь? И потом, я же следила за зверями… Т-такого я, конечно, еще не видела, – продолжала она, запнувшись. – Так здорово!

– А я никакого не видел, – с досадой сказал Уильям. – Родители этого не делают. Ну, может быть, одной рукой, и то в самом крайнем случае. Разве это считается? Моя Лена гораздо больше… Они говорят, что нельзя терять терпения. Они надеются, что будут любые сношения… на острове.

– Отчего же только там можно делать, чего хочется? – в который раз удивилась Элли.

– И я не понимаю их, – шептал Уильям. – Здесь не Америго, это правда, но тоже чудесно… Палуба – это совсем-совсем другое. Там спешат, ругаются, боятся. Но если бы только побыли с нами…

Элли, которая тем временем обнимала его голову и никак не могла решить, обойти ее всю губами или пересчитать все волосы, вдруг резко отодвинула ее.

– Ты видишь меня? – спросила она, схватив его за подбородок.

– Вижу… – недоуменно ответил юноша.

– А они не видят. И, наверно, не хотят увидеть. Они даже не смотрят в мою сторону. Но мне уже совсем не обидно, оставь их, – сказала она и хихикнула. – Ты – есть, и мы – здесь!

– Я – есть, и мы – здесь… – радостно повторил Уильям. – Я – есть… и ты – есть! Спасибо, Элли!

Тут он, переполнившись благодарностью, дернул за высокий край синего платья.

– Опять? – изумилась Элли.

– Опять! – кивнул Уильям и кинулся на нее.

Уильям провел в своем Лесу еще целых три дня. Он совершенно измучил принцессу (за все время в нем не было ни капли благоразумия!), и ранним утром четвертого дня она все же решилась его отпустить. Подведя его к старому дубу, она принялась громко всхлипывать и растирать ладонями щеки.

– Не плачь, – сказал Уильям. – Еще будет последний выход…

Он сразу пожалел, что произнес эти слова. Элли сердито ткнула его в живот и начала рыдать еще сильнее. Уильям взял ее за руки, но она вырвалась и побежала обратно в Лес.

«Сама виновата, – мелькнула вдруг злобная мысль. – Зачем было просить меня остаться, если и без того понятно, что… Ах, что-то теперь будет дома!»

Он не стал догонять ее, а повернулся и быстрым шагом направился к берегу.

Он хорошо рассчитал время: берег был еще пуст, а дети-первогодки как раз должны были выходить из Школы. Уильям умыл лицо, зачерпнув воды изо рва, поднялся по шаткой деревянной лестнице и спрятался за одним из выступов арки. Шумная ватага учеников пронеслась мимо него, за нею последовала черная фигура человека с мешком в руках, а ворота остались открытыми – учитель закрывал их, только убедившись, что никто из детей не свалился с лестницы в ров, и честно разделив содержимое мешка между ними.

Дождавшись, пока все окажутся на берегу, Уильям выскользнул через ворота на укромную маленькую площадь и бросился бежать на 3-ю Западную улицу.

Возле кондитерской уже не кружился со своими газетами герр Модрич – а это значило, что скоро девять. Уильям прибавил шагу. Он взлетел на четвертый этаж апартаментария, ожидая увидеть распахнутую настежь дверь и родителей на пороге, но дверь была прикрыта, а площадку сотрясали крики, которые доносились изнутри! «Неужели такая ссора с Господином?» – удивился про себя Уильям, но когда он приоткрыл дверь, все в нем похолодело.

– Где мое размышление?! – кричал отец, замахиваясь предлинной металлической рукояткой от какого-то своего инструмента.

– Сядь и прими уже благоразумия, безголовый! – кричала в ответ мать. – Ты что это выдумал, тварь неудачная! Да я сейчас к соседям пойду! Да я тебя публично унижу!

– Иди, – вдруг сказал отец, отшвырнул рукоятку, сел на стул и хлопнул ладонями по столу, саркастически ухмыляясь. – Иди сразу в Ратушу. А то, может, это я – ваше испытание? Может, это мне суждено быть на дне, может, это я тут жажду вечных мук.

От этого мать обмякла и сама опустилась на стул.

– Что ж ты говоришь такое, праздномыслящая развалина, – устало сказала она. – Что за напасть такая? Разве другие без этой дряни не могут спокойно жить?

– Не могут! – огрызнулся отец страшным басом. – Ты как, женщина, думаешь? Никто не может! А я как должен?! Благоразумие, терпение… Как мне терпеть эти боли? Как мне терпеть эту скуку? Как мне терпеть этих властительных болванов, которые приходят в мой апартамент и сжирают мой завтрак?

Мать молчала.

– Я не слышу их, – сказал отец. – Не понимаю, чего они хотят от нас добиться. Я не Господин. А жить как-нибудь хочется. И этот несчастный паразит… придет к тому же. Благо я этого не увижу.

– «Мы трудимся и почитаем труд…» – шептала мать.

– Не почитаете вы, женщины, никакой труд, – ухмыльнулся отец. – Поглоти вас синий Океан вместе со всеми подружками. Терпеть до самого отбытия – вот это труд, да только никому нет дела. Все у нас одни Заветы да предписания. Да, может, так оно и должно быть. Пусть оно идет своим ходом, если никто не возражает. Но и тебе возражать в таком случае нечего. Дай уже вздохнуть спокойно. Или я даже этого не заслужил?

– Подумай хоть иногда о моих нуждах! И обо мне! – всхлипнула Мадлен.

– А что ты?! Прилечу на остров и найду себе сотню таких, как ты! – опять взревел отец, надрывая горло. – Ты кто есть-то, чтоб о тебе думать? От тебя и толку нет, тебя даже за задницу нельзя взять! Ребенок – и тот не твой!

В пылу ссоры они не могли заметить своего приемного сына, возникшего в дверном проеме.

– Трусы плести, тряпье искать для благополучных, – добавил Рональд, – вот кто вы есть и кем будете. Вот ваш великий труд… потом уж и пососать друг друга можно. А я его кормить должен. Ха!

– Ты бы хотел, чтобы его забрал синий Океан? – дрожа губами, спросила она.

– Может, ему там самое место, – проворчал Рональд. – Может, нам всем там самое место. Может, и лететь никуда не нужно.

Это он говорил уже так легко, что Мадлен совсем обомлела.

Уильямвнимательно посмотрел на отца. Как же тот изменился, как безобразно теперь выглядел! Словно болезнь, усталость и постоянное недовольство въелись в его лицо морщинами, кожа потемнела, щеки впали еще глубже. Герр Левский походил на старика. Разве только это был странный обман зрения?

Не говоря ничего больше, отец сгреб со стола портфель, натянул свою зеленую шляпу и двинулся к порогу. Уильяму пришлось отскочить на площадку. Герр Левский уставился на него так, что Уильяму показалось – он его сейчас ударит, но тот только скрипнул зубами, одернул куртку и – скоро превратился в стук подошв своих ботинок, разносящийся по всему парадному.

Уильям ступил через порог апартамента и тут же увидел перед собой лицо приемной матери. В следующее мгновение он получил звонкую пощечину!

Она впервые дошла до рукоприкладства.

– Пропал на целую ночь!

Уильям попятился.

– Целую ночь? – пробормотал он и бросил взгляд на газету, лежащую на столешнице серванта.

23 апреля (воскресенье)

«Как же так? – в ошеломлении подумал он. – Воскресенье? Одна ночь?»

Новая пощечина вывела его из раздумья и разозлила, и тогда самая большая странность последних дней со странной же легкостью вылетела у него из головы.

– Отвечай, где ты был, – страшным голосом произнесла мать. – Ты тоже плевать решил на меня? Отвечай!

Но и Уильям уже выходил из себя.

– Что, если я скажу неправду? Что вы сделаете тогда, почтенная фрау Левская?

Мать от удивления сразу остыла.

– Что это… что за обращение, – молвила она, хватая воздух, – и зачем бы тебе захотелось говорить мне неправду?

– Затем, зачем и вам с отцом, – зло ответил Уильям.

Мадлен испуганно прикрыла обеими руками рот, будто бы это могло вернуть высказанную тайну.

– Я хорошо слышал отца, – резко продолжал Уильям. – Что значили его слова?

Она все еще молчала. Осознав наконец происшедшее, она шлепнулась на стул – благо тот нашелся возле нее – и горько заплакала.

– Ни в чем больше, – сказала она позднее, утерев слезы. – Слышишь? Ни в чем больше не лгала… Поверь мне еще раз! Ну ладно, может, что-то и было… но такое только, мелочь, тебе чтоб лучше…

– Какая моя фамилия?

– В старой бумаге…

– Отец говорил о Господах! Почему к нам приходят Господа?

– Господам нравятся мои пироги, – ответила она. – Только и всего. Никакой особенной причины. Может, еще нравлюсь я… но что я, одна такая? Рональд честно сказал – красивых много… заботливых… даже здесь. И ты знаешь – я бы не дала даже тронуть… даже в новой жизни… никогда, никогда, никогда! Чтоб они захлебнулись и не всплывали.

– А моя… другая? Где же она?

– В д-добрых руках… – тихо сказала Мадлен. – Я не знаю, какой она была, ничего не знаю. Но ты обязательно встретишь ее на острове, не сомневайся!..

Она опять рыдала, закрыв лицо руками, а Уильям стоял на коленях, отвернувшись от нее, на кровати. Потом она собралась и куда-то исчезла; он не препятствовал ей.

Прошло еще немного времени, и Уильям соскочил на пол; теперь он не мог найти себе места. Он не чувствовал себя дурно – едва ли он был способен что-то осмыслить, – но точно не мог терпеть безмолвный, безжизненный апартамент. Он хотел, чтобы звучно распахнулась дверь и качнулись часы из голубого стекла, или громко зашипел убегающий джем и его Лена с воплем ринулась от диванчика к плите, или по оконному стеклу застучали неумолимые капли дождя и от шума их пришлось скрываться в углу комнаты, или даже – чтобы кто-нибудь ударил его! Герр Левский… он мог ударить его! Тогда бы вынуждены были появиться добрые мысли и чувства, а не то, что явилось теперь – жестокая, снедающая злоба во всем теле…

«Я – Океан, – подумал Уильям. – Внутри меня – вся злоба Океана… Но если я – Океан, где же найти мое дно?»

Отчаявшись дать себе ответ, он лег и протянул руку к сбившейся доске под кроватью. Доска прогнулась, и под ней что-то звякнуло. Уильям, заинтересовавшись, сунул руку в тайник и… Склянка! В тайнике лежала опрокинутая склянка – закупоренная, непочатая склянка! Он тут же извлек ее и вытащил пробку, и его обдало знакомым запахом.

Вот оно что! Мама… фрау… Лена… нашла его тайник!

Но книги были на месте; очевидно, она прятала склянку второпях, паникуя и не заботясь ни о каких других находках.

«И я не позволю отцу найти ее, – подумав, решил Уильям. – Оставлю у себя».

Дурная и нелепая мысль забралась в голову: не стоит ли употребить размышление самому? не сумеет ли он распорядиться им лучше, чем отец? Едва ли когда-нибудь найдется более подходящий повод, и все же…

«Не сейчас. Я зол, а значит, попытаюсь еще хуже обидеть Лену – это ни к чему. В конце концов, оно никуда не исчезнет – если только отцу не вздумается прощупать доски на полу».

И с этим он опустил склянку назад в потайную щель.

Приближалось девятое июля – день последнего выхода в Парк Америго.

Герр и фрау Левские умело притворялись, что для них все идет своим чередом, но при этом почти не разговаривали с приемным сыном. Это угнетало его. Миссис Спарклз, его будущая хозяйка, встречала его так же холодно, как назло; хотя она не могла знать о раздорах в их семье, Уильяму все равно казалось, что она презирает и его самого, и его приемных родителей, несмотря на заверения Мадлен о давней дружбе с этой достойной собственницей. Он еще никак не мог взять в толк, как именно они встретились; а рассказать ни та, ни другая не спешили. Впрочем, фрау Левская вне дома превращалась в ту же самую говорливую женщину, как всегда готовую обсуждать все насущные дела Корабля, а герр Левский начал пропадать на службе еще дольше: Ратуше Тьютонии требовалась капитальная реставрация, привлекались даже рабочие с других палуб. Чтобы не протянуть ноги от изнеможения, перед каждым выходом приемный отец выпивал все больше усердия. Размышление, спрятанное под кроватью у окна апартамента, он так и не нашел.

«Кто я? Что я? У меня нет матери… и нет отца. Мое место – в Лесу, куда никто никогда не заходил. Я вижу Элли, которую никто никогда не видел, и люблю ее так, как не могу любить моих Создателей, а моя Лена – спасает себя от меня… Кто я? Что я?»

Так Уильям спрашивал себя каждый день и страшно от этого мучился.

Приближалось девятое июля – и осознание этого перенести было сложнее всего.

И он не выдержал!

В ночь на то самое воскресенье его беспокоила бессонница; заснув далеко за полночь, он пробудился около пяти часов утра и долго лежал, глядя в зеленый потолок, и в голову ему шли только самые жуткие и отчаянные мысли. Но на сей раз он не был зол; он давно устал от своей праздной злобы.

Приемного отца вызвали на ночную смену, и его не было на большой кровати. Приемная мать, разумеется, еще спала, и Уильям некоторое время смотрел и на нее.

«Кто я? Что я?»

«Что будет со мной, когда я расстанусь с Элли?»

«Будет ли жить мой Лес, когда я покину его?»

«Смогу ли я любить жизнь… на Корабле?»

«Кто я? Что я?»

«Если я – пассажир, где же мое место на Корабле?»

«Если я – Океан, где же найти мое дно?»

«Если я – Корабль, где же мне найти мою Цель?»

«Если я – Создатель, где же моя раскрашенная статуя?»

Он беззвучно закричал в полумрак… затем спустился на пол, открыл свой тайник и извлек оттуда склянку с размышлением. С трудом вынул пробку, глотнул – раз, другой. Жидкость пламенем врезалась в горло, он закашлялся и шумно вдохнул. Мадлен что-то жалобно выговорила во сне.

Но больше ничего не произошло. Уильям подождал несколько минут – и ничего не изменилось. Тогда он рывком открыл окно и вышвырнул склянку, и та разбилась о плоский камень у ограды.

Мама – Уильям называл ее, конечно, и мамой, и Леной – поднялась к семи часам, когда стало совсем светло… и занялась пирогом! Кое-что никогда не менялось в апартаменте № … Уильям оделся и сел за пустой стол.

– Мама, ты была когда-нибудь у борта? – спросил он.

Мадлен обернулась; в ее лице читалось недоумение.

– Когда выходила замуж за отца, – ответила она. – Зачем мне еще там быть?

– Там, наверное, хорошо видно, как летит наш Корабль… как проносятся облака, и все это невероятно интересно, – продолжал Уильям, удивляясь своей развязности.

– Ничего там интересного нет, – отрезала королева. – Там дует страшный ветер, от которого запросто можно подхватить всякие болезни. А лечение обходится дорого, ты это знаешь.

Уильям томно смотрел на нее, подпирая ладонями щеки.

– Лена, а ты помнишь Парк Америго? Тебе когда-нибудь хотелось вернуться туда?

– Зачем это? Там ведь тоже ровно ничего особенного. Ты будто не понимаешь, для чего он нужен! Так это, глазам приятно, тепло, пахнет свежо – и только… Играть хорошо, конечно… но, пока ты со мной, мне и здесь неплохо. А как на остров сойдем? Увидим твоих зверей, разные страны! Смешно сравнивать. В этом Парке взрослые бы только маялись от безделья, вот и все.

– Ты не заходила дальше?

– Дальше чего? – не поняла она.

– Дальше, чем другие дети?

– Куда же еще дальше? – нахмурилась она. – Я не покушалась на Блага, если ты говоришь о них. И вообще – интересно было только тогда, когда их украл мальчик с другой палубы…

– Мальчик с другой палубы?

– Да, Фривиллии… но что теперь об этом вспоминать!

«Что же за мальчик?» – в смятении подумал Уильям, однако из него уже вырывался новый вопрос:

– Ты ведь не хочешь, чтобы я говорил тебе неправду?

Мадлен совсем разволновалась.

– Зачем тебе говорить мне неправду?

– Есть причины, – вздохнул Уильям и внезапно начал рассказывать. Мадлен слушала его в оцепенении, глаза ее все больше округлялись, а потом она залилась слезами.

– …Так и получается, что я живу ради тебя – и ради этого Леса… Ты ведь понимаешь меня теперь? Потому меня не было три… целую ночь, и потому я раньше…

– Любимый мой, – шептала она, – откуда… это? неужели я виновата?.. послушал бы себя со стороны…

– Мне и так кажется, что я слушаю себя со стороны, – брякнул Уильям.

Только этого, конечно, было мало! Он говорил потом об отце, говорил, что на самом деле хочет помочь ему, но тот никогда не поймет и не примет такой помощи, а потому остается лишь презирать его за его инертность (Уильям нашел применение слову, услышанному от наставника в Школе). Презрения заслуживают и бесполезные споры о будущем, в пылу которых так часто забывают о настоящем. Зачем говорить тогда, когда нужно молчать, и почему так упорно молчат, если нужно что-нибудь сказать друг другу? Зачем искать сплочения с людьми, которые никогда не дадут ничего, кроме снисхождения; зачем почитать тех, кто воспитывает уныние и сам кормится им, как учитель; для чего беречь и лелеять это уныние, лишая себя половины радостей, доступных на Корабле? Он говорил, что не понимает любви к Создателям, которая стоит на взаимной ненависти, на несправедливости, на притворстве, на страхе любого наказания и жажде любой награды. Такая любовь мертва, как и нуждающиеся в ней Создатели, и, даже воспламенив насильно чье-нибудь сердце, она не протянет и дня; а если она умирает и гаснет, не успев возродиться, то выходит, что в жизни человека есть вещи и поважнее этой.

Содрогаясь от рыданий, Мадлен все же смогла отыскать в гранитолевой сумке носовой платок. Минуту спустя она опять взглянула на приемного сына; глаза у нее чем-то светились.

– Я никому об этом не расскажу, – сказала она. – Ни отцу, ни подругам, конечно, ни Господам, провались они под злые воды. Но ты должен обещать…

– Все что угодно, – беспечно ответил Уильям. – Терять мне, пожалуй, нечего.

– Не говори об этом сам, никому не говори, не привлекай внимания! – взмолилась тут Мадлен. – Постарайся прожить свой срок благоразумно! Создатели мудры, и у меня есть надежда, что их гнев тебя не коснется. Они должны знать, как я… они не разлучат нас!

Она говорила что-то еще и через слово опять тихонько всхлипывала, но Уильям уже не слышал. Что-то прорезало голову изнутри, как отцовская кельма, и в глазах страшно помутнело, время вдруг понеслось гораздо быстрее обычного, и вот уже он стоял в аудитории, выслушивая речь о Заветах, а вот учитель произносил какое-то длинное напутствие – уже на берегу Парка, но Уильям оставался к этому глух, сознавая только сокрушающую его боль. Кельма стучала в хрупкое стекло у висков, и тошнота нещадно стягивала горло, и грудь горела – медленным огнем.

Вот он вышел к старому дубу и опустился на землю. Свет на мгновение забился в глаза, потом снова померк…

Что бы вы думали? Его чудесный Лес заговорил наконец и с ним – своим особым образом; но лучше бы этого не случалось. Каждый лист, каждый папоротник, каждая кисть ягод подалась в его сторону, словно неисчислимые, невидимые волны направились к нему по воздуху отовсюду; и с волнами расходились маленькие вещицы, которые обыкновенно не бывают замечены ни чувством, ни мыслью. Даже теперь трудно было сказать, на что они больше всего похожи: не звуки, не запахи, не полосы дыма, не капли воды, не крохи бисквита, не хорошее и не дурное, не доброе и не злое, не смешное и не грустное, не праздное и не благоразумное. Вещицы эти бросались в него бессвязно, отскакивали и разлетались на совсем ничтожные части, и собирали свои части воедино, и поднимались ввысь крупными искрами, и проделывали весь путь с самого начала – раз за разом, никак не сдаваясь. Тогда он, следуя какому-то новому инстинкту, стиснул измученную голову. Кровь закипала в глазах, но чем сильнее жал он виски, тем с большей темной ясностью представала картина, подобная лихорадочному сну. Редкие вещицы начинали выстраиваться в порядок, сведенные в одно, другое и третье неведомо какой удачей.

Поглоти меня Океан. Поглоти меня Океан, я так упрям! Что я буду делать? Что я наделал?

Я не знаю. Я думал, мне станет легче.

Конечно, это не то, что я имел в виду. Это – сущая мелочь!.. Нет, что я сделал прежде? Зачем я искал то, что мне не принадлежало? Зачем я взял то, что мне не принадлежало? Зачем назвал своим, что с того?

Что с того?

Да, что с того? Что с этой красоты?

Ни Цели у нее, ни толку, я

Отдал ей время и себя напрасно.

Те знания, что здесь обрел,

Калечат беспощадно;

Те знания, что были отняты, –

Бесценная опора.

«Кто я?» – спросил и не нашел ответа,

И тот вопрос останется со мною

И прихвостни его, сгрызая мысли,

Отсрочивая муки Океана,

Заслуженные мной на вечный срок.

О горе мне и прочим любопытным!

Их поразит сознания безумство.

О горе нищим, сбившимся с дороги,

Для них нет лучшей жизни и покоя.

Как душит человеческое тело,

Как тяготят его простые нужды.

Его предел – бесплодная надежда

Однажды обратиться в нечто больше.

Когда я стал бы синим Океаном,

Во мне бы зло переливалось всуе,

И мои воды бушевали тщетно,

И небо наполняло их задаром.

Будь я Создателем, так я бы создавал

Болезни, бред, сомнения, беспутство,

А будь я Кораблем в движеньи к Цели, –

То все, что движет, не имело б смысла.

Что это значит? Я должен винить себя?

Я виноват – но мне не придется винить себя дольше, чем это необходимо, если я вернусь сейчас же.

Есть надежда? На что я должен надеяться? На что мне надеяться, если мне нет места среди них?

Время отыщет мне место среди них. Я должен это знать.

Время?

Именно время. Время для них – во главе всего. Целая ночь! Я слышал это: семь лет! семнадцать! восемнадцать! целая ночь! Я должен знать.

О, хорошо бы время избавило меня от моего паразита, от моего упрямства… Я должен следить за собой; я должен себя воспитать. Я воспитаю себя – и тогда…

Тогда что?

Тогда в ПОНЕДЕЛЬНИК займусь я моей КЛУБНИКОЙ: играючи выманю ее, испробую на язык, найду на ней каждое СЕМЯ – КАЖДОЕ-КАЖДОЕ!

Во ВТОРНИК возьму мои крупные, упругие, душистые АПЕЛЬСИНЫ, прижму пальцами ПУПКИ их, видные мне под пористой коркой, и скорее очищу, узнаю их грубость и сладость, напьюсь их волшебным СОКОМ.

В СРЕДУ спущусь я к моим небывалым ГРУШАМ, здоровым и толстым, и окуну голову меж выпуклых боков их, и разрою ногтями их МЯСО, и соберу лбом ВСЕ-ВСЕ щетинки, бугры и пятна.

В ЧЕТВЕРГ обниму я пушистый мой, круглый, полный, прыгучий АБРИКОС, помну его, подразню, хлестну его, чтоб наливался краше, встряхну в ладонях, РАСКРОЮ на миг и СЛЕПЛЮ накрепко, и вновь разыму и сдвину, РАЗВЕДУ створы, РАЗВЕРЗНУ одними пальцами, РАЗДЕЛЮ надвое, РАЗЛОМЛЮ пополам и – Создатели милостивые, творцы наши мудрые! – доберусь до ЯДРА его, сокровенного моего ЯДРЫШКА.

В ПЯТНИЦУ вгрызусь в мое теплое ЯБЛОКО, большое, белое, мытое, и буду стирать языком его кожу, укалываясь в ЯМКЕ его плодоножкой, укалываясь, укалываясь, УКАЛЫВАЯСЬ!

В СУББОТУ подставлюсь под мой ЛИМОН и сдавлю зубами ЛОМТИКИ его, изойдет терпкая ВЛАГА и будет течь, обжигая меня, по губам, прольется на шею, на грудь, на живот, на бедра.

В ВОСКРЕСЕНЬЕ поспеет наконец нежная СЛИВА – и живая МЯКОТЬ ее украсит и СЕМЕНА, и ПУПКИ, и ЯМКУ яблока, и МЯСО груш, и ЛОМТИКИ лимона, и ПУХ абрикоса, оставит след везде и всюду, везде и всюду, ВЕЗДЕ И ВСЮДУ!

– Сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно СДЕЛАЙ КАК ОБЫЧНО, – попросил Уильям. – Для этого ведь самое время.

– Я не могу сделать как обычно, – ответил расстроенно Уильям. – Я не могу сделать КАК ОБЫЧНО! Я слишком слаб для этого.

Я слишком… Быть не может! Вся кровь в голове. Моя королева! Найди в себе силу простить меня…

Вся кровь в голове, до последней капли… Разбить нос сейчас же, и наверняка она вытечет на землю! То-то будет умора!

Никто не должен покидать Корабль. Никто не должен…

Будто я не покинул его только что!..

Хо! Уж в этом можно сомневаться сколько угодно!

А в чем

сомневаться

нельзя?

в ком?

в НЕЙ?

Кельма вновь двинулась в голове, и солнечный свет вновь озарил старое дерево и молодой травяной покров. И теперь Уильям мог отчетливо видеть, что ему под ноги заползает тень – вначале небольшая, но вскоре оказавшаяся огромной. Она жестоко давила травы и вырывала из земли увядшие цветы; она разоряла кроны других деревьев и обрезала кору, превращая их в унылые черные столбы.

Позади кто-то громко и злобно рыкнул. Воздух наполнился странным зловонием.

Кисловато-горячий запах терзал ноздри. Кто-то глухо и раздосадованно урчал; вместе с этим трещали старые опавшие ветки, все ближе и ближе…

Тень уже накрывала Уильяма, и он бросился бежать.

Он бежал и бежал вперед, но земля сделалась вдруг очень вязкой. Башмаки утопали в ней, словно в густой массе испорченного джема, и каждый скачок отдавался острой болью, и в ушах стояло грозное рычание, и его настигала гигантская зловонная пасть с двумя рядами хищных клыков…

Тут из кустов выскользнула цепкая рука, ухватила его за локоть и с удивительной силой потянула за собой в заросли. Громадная тень пронеслась мимо, и мало-помалу рычание стихло. Уильям неуклюже встал, кое-как отряхнул зеленую рубашку и все, что свисало лишнего, засунул в благоприличное место. Затем он поднял глаза.

Элли смотрела на него молчаливо и отстраненно. В ее лице не было – и быть не могло – нелепой взрослой укоризны, но ее молчание выглядело настоящим, а что хуже всего – она будто уходила куда-то, оставаясь на одном месте; стояла рядом с ним, смотрела на него – и словно растворялась в пустоту. Уильяму даже захотелось громко ее окликнуть, вернуть к себе.

– Ты рассказал?

Теперь она стала печальной.

– От… откуда ты… как ты узнала? – проговорил Уильям не без некоторого усилия; трудно было говорить внятно и без запинок.

– Это был вопрос, – вздохнула Элли. – Ты мог ответить «нет». А я бы не поверила. Ты же врун.

– Я не… хотел, – угрюмо промолвил юноша. – Это все… это все раз… Разм… Ы! – Он резко и грубо икнул. Элли вздрогнула и поморщилась.

– Врун, – повторила она. – Это все ты.

– Нет, не…

– Почему ты не можешь признать, что это все ты?

– Элли, я не… – болезненно прошептал Уильям. – Я не…

Он икнул еще два раза подряд и, несмотря на боль, отчаянно замотал головой. Девушка хлопнула обеими ладонями ему по щекам, вынуждая прекратить.

– Подожди меня здесь, – сказала она и растворилась по-настоящему. Уильям уселся обратно в листву и обхватил руками голову, пытаясь унять возобновившийся стук. Очень скоро вернулась Элли и наклонилась к нему: у нее в пригоршне лежал тонкий и длинный сушеный гриб с узкой золотистой шляпкой. Он не был похож ни на пухлые приземистые грибы, выращиваемые на палубе, ни на те, которые Элли запасала на зиму; очевидно, она принесла его из нового тайника.

– Съешь его, – сказала она.

Уильям не стал спорить и сунул гриб в рот. Тот оказался нежестким и даже приятным на вкус, и он с удовольствием его сжевал. Когда он проглотил, кельма тут же перестала долбить голову изнутри. Элли внимательно смотрела на него.

– Так лучше? – без особого сочувствия в лице спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: – Идем. Я должна показать тебе кое-какую штуку.

– Какую? – удивился Уильям.

– Мы идем, – твердо сказала она, поднялась и пошла.

– Куда? – спросил растерянный Уильям.

Она вместо ответа махнула рукой вперед – куда шла. Выбирать не приходилось, и Уильям поплелся за ней.

Лес тянулся и тянулся, густея и редея, путая бесчисленные тропки, вздымаясь и уходя в низины, как было ему свойственно, – но, обездвиженный злою тенью, он молчал, как Элли; она терпеливо ждала, пока Уильям одолевал сплетения хватких кустарников, и брала его за руку, переводя через такие места, где нужно было чувствовать опасность в укрытой сухими листьями земле. Они шли долго; скоро исчезли всякие прогалины и бесподобные уголки Леса, он совсем превратился в нагромождение мертвых фигур, скрестивших окаменелые члены, и снова покинуло его трусливое солнце. Уильям задрожал, задергал плечами, в животе вдруг засвербело, как бы тоже от холода. Чувство было на редкость неприятное, и тьма его нагнетала, – стало жутко. Элли знала, куда идет, и не сбавляла шагу. Они не сворачивали в сторону, и Уильям решил, что вот-вот они окажутся у другого берега. Он уже давно привык думать, что Лес бесконечен; но в этот раз они с Элли зашли так далеко, что он начал говорить себе, что Лес все равно должен кончиться, потому как еще не мог всерьез представить себе того, что на самом деле не имеет конца. Он думал, что Элли захотелось как-нибудь наказать его; но если бы она решила наказать его, она могла бы просто оставить его, об этом он подумал тоже. Потом ему пришла мысль о том, что она теперь хочет забрать его к себе совсем, чтобы он не мог вернуться на палубу, и эта мысль отчего-то напугала его еще больше. Как будто против своей воли он стал умолять ее вывести его на берег, ловить ее за плечи, за волосы и обнаженную шею, но она ничего не говорила и не задерживалась. Он дернул ее за рукав платья, и клок синей ткани остался у него в руке. Ее платьице не было таким хрупким и грязным с их первой встречи! Он поник и более не домогался ее ответа. Когда он начал уже приходить в отчаяние от того, что другого берега Парка еще не видно, Лес пропал; но и берега никакого не было.

Огромный, как Океан, простор встретил их своими стройными светлыми волнами, подрагивающими от сильного ветра – злаки! И здесь их было много, неимоверно много! И над ними разбухали лилово-черные тучи, и пробивались откуда-то сбоку нескладные и вялые солнечные лучи, а ветер дул – развевая красивые каштановые волосы девушки Элли. У самого злакового поля она опустилась на землю, поджав ноги, и Уильям сел рядом, приободренный: ему стало куда легче дышать, и ветер был свежий и чистый, пахнущий цветами – хотя цветов поблизости видно не было.

Элли напряженно всматривалась вдаль, будто выискивала что-то на горизонте.

Уильям, конечно, немало изумился этой картине. Он свыкся с тем, что Лес – бесконечен и вместе с тем ограничивается берегами Парка; он приучил себя со временем к тому, что не все вокруг него имеет разумное объяснение, как в научных книгах; но это поле было для него совершенно ново. Как оно появилось здесь, в бесконечном Лесу, за непролазными стенами? И зачем оно понадобилось Элли?

– Смотри туда, – неожиданно велела ему девушка, показывая на контрастный горизонт, где сходились лиловый и желтый цвета. – Возрадуйся, восхвали, возлюби!

– Почему ты мне это говоришь? – поразился Уильям.

– Потому что ты меня слышишь!

Уильям долго смотрел на Океан треплющихся колосьев; потом у него заслезились глаза и стало казаться, что побеги злобно ощетиниваются, тучи наверху еще безнадежнее темнеют и разбухают, а жалкое светило уплывает все глубже к горизонту. Он закрыл ладонями лицо, но Элли оторвала их и сжала так крепко, что его глаза перестали мокнуть и округлились.

– Смотри, смотри, как очаровательно! Разве я не права?

– Элли… Что с тобой?

– Ты должен увидеть!

Уильям сглотнул и снова обратил взгляд к горизонту, – она держала его за запястья.

Вдруг она запела – чистым, как самый ветер, голосом. Уильям не мог разобрать в этом пении ни слова; казалось, она выдыхала из себя все лучшие птичьи голоса, услышанные им на берегу и в глубине Леса, – и в то же время это было пение человека, неизвестный человеческий язык, осмысленный и членораздельный: она, верно, хотела что-то сказать ему, но не могла или не умела преобразить эти мысли в понятные ему слова. В воздухе по-прежнему витал аромат цветов – но теперь к нему прибавились другие запахи, множество других запахов; когда их набралось слишком много, они поплыли над злаковым полем цветными аморфными пятнами, а затем слились с голосом Элли и превратились в едва уловимые отзвуки ее прекрасного пения.

Когда песня закончилась, лучи собрались и ударили посреди поля; на желтом просторе вспыхнул яркий, режущий глаза столб пламени, и это потрясло его еще сильнее. Он часто заморгал, пытаясь смыть безумное видение, но тщетно. Волны беспокойно поднялись; колосья начали свертываться, как бумага – и стебли стали уходить под землю, а тучи растаяли в прах и осыпались на пустеющую равнину. Скоро перед глазами не было уже ничего, кроме слабого, мутного свечения, наводнившего пустоту подобно туману, и юноша испугался, что они сейчас тоже провалятся в этот туман и погибнут. Пальцы впились в оголенные колени Элли. Она отпустила его руки, и они обвили ее, а сам Уильям ударился в слезы.

– В Лес, в Лес, в Лес! Зачем нам здесь… зачем?

– Ты видишь то же, что и я? – холодно спросила девушка. – Отвечай!

Она оттолкнула его, потом схватила за горло, и он начал захлебываться.

– Не вижу ничего… – без сил прохрипел он и в самом деле ослеп.

Потом был опрокинут навзничь и совсем перестал чувствовать.

– Мы в Лесу, – послышался ласковый голос Элли.

В ноздри проник мягкий запах листвы, и он решился открыть глаза. Над ним нависали ветви черной ольхи, а по воздуху струился ясный, теплый золотистый свет; слезы уже высохли.

– В Лесу! – повторила она и робко погладила его руку. – Ты сумеешь простить меня?

– Что?

– Прости меня! – Она сама была готова заплакать.

– Что это было за место? – воскликнул смятенный Уильям, не обращая никакого внимания на ее просьбу. – Расскажи мне! И не говори, что это какой-нибудь сон, как от тех семян! Невозможно! Я все видел! Все живо…

– Ты помнишь Утренний Блеск? – Она хлюпнула носом, но тут же улыбнулась и прошлась другой рукой по его влажным волосам. Уильям с неожиданной для себя самого грубостью сбросил ее руку. Она продолжала виновато улыбаться. Уильям сел и ощупал землю вокруг, чтобы убедиться, что ему ничто не угрожает.

– Отвечай теперь ты – куда привела? Что задумала? Говори прямо! – рычал он, точно как отец.

– Это то место, где нас нет, – кротко ответила Элли. – И мы не можем туда попасть.

И она так внезапно вновь погрустнела, что Уильям невольно обмяк.

– Почему? – спросил он, решив, что она расстроена именно этим.

– Мы не можем туда попасть, – ответила Элли, – потому что они больше всего-всего хотят, чтобы мы оказались там. А там ничего нет, Уильям! Мы пропадем там, и умрем, и тогда долго-долго не увидимся. Может, никогда. Я не знаю. Но я уверена, что если мы опять встретимся, нам будет уже совсем не интересно.

– Разве можно знать наперед? – изумленно вымолвил Уильям, когда к нему вернулся дар речи. – Учителю верить нельзя, но ведь мы сами ничего не…

– Ничего не изменится, – тяжело вздохнула девушка с большими изумрудными глазами. – Вот и будет нам – совсем не интересно. Это точно!.. Но ты же не пойдешь туда, нет?

– Я и не думал! – обиделся упрямый юноша. – Вообще – откуда этот кошмар мог взяться в нашем Лесу? Зачем он… и огонь! Если б не ты, я бы и не нашел его.

Элли совсем загрустила и уронила свою каштановую голову ему на плечо.

– Ах, Уильям… – проговорила она сквозь по-настоящему выступившие слезы. – Нет уже колокольчиков, а ты все такой же непонятливый…

Когда она подняла на него глаза, те были совершенно сухие – хотя она плакала. И блеклые. Она с мольбой глядела на него снизу вверх.

– Ты должен пообещать мне кое-что, – просила она, едва не прижимаясь к его подбородку.

– Обещать… тебе тоже? – отозвался Уильям, напрягая отравленную память.

– Там, внизу – земля, – сказала Элли. – Я ужасно устала от небес!

– Что ты говоришь? – поразился Уильям. – Земля? Но ты же… А небеса? Небеса ведь могут быть еще прекрасней, чем нам казалось! Если ты боишься взрослых, то я откажусь от них, и мы будем жить в Лесу.

– Небеса прекрасны, и я знаю это! – пролепетала девушка. – Но я устала! Здесь ничего не меняется! И Лес… как он мне надоел! Признай, ты не останешься со мной, такого никогда не случалось! И не случится, пока мы здесь.

– Что я должен сделать? Привести Корабль к Америго?

– Никакого Америго нет! – Изумрудные глаза пропали на миг – и снова принялись истязать его, и так близко, что он подумал даже, что они сейчас превратятся в его собственные. – А прямо под нами – земля! Ты, верно, не увидишь отсюда, но она там! И корабль нужно опустить.

– Но как же я?.. – растерялся юноша.

– Найди способ! – воскликнула Элли. – И нам опять будет интересно! Я покажу тебе все-все деревья и цветы на этой земле! И ирисы… Ты же так любишь ирисы, глупенький мой Уильям?

– Бессмысленно, – бормотал Уильям. – Почему нельзя остаться здесь? Почему ты уверена, что на земле, если она и вправду есть… лучше? Нам предстоит жизнь, Элли, и если бы я хотел провести ее с кем-то, то провел бы ее с тобой! Зачем ты просишь меня сделать то, на что я не способен?

Девушка оттолкнула его и вновь разрыдалась.

– Ты думаешь, я не в своем уме? Я в нем еще, Уильям! Я просто… устала, и все тут! А ты не слушаешь меня, совсем не слушаешь! Ты всегда был таким, и вот я опять… Нет, уходи!

Всхлипывая, она поднялась на ноги и побрела через мелкие пологи листвы прочь, подбирая то с одного, то с другого боку подол светло-синего платья. Уильям хотел теперь броситься за ней, догнать ее, утешить, но только стиснул зубы и наблюдал за тем, как тускнел, удаляясь от него, синий цвет – превращался в коричневый.

ВООБРАЖЕНИЕ

V

– Мама, а где Создатели? Наверху, внизу или сбоку от нас? – с благонамеренным любопытством спросил Саймон. – Учитель говорил, что Создатели смотрят за нами сверху. Но ведь твоих папу и маму сбросили вниз, разве не так? Как же они их подхватили? Нельзя ведь быть в двух местах одновременно!

Миссис Спарклз засмеялась и погладила сына по рыжей голове.

– Создатели, мой милый, – везде. Нам, пассажирам, не понять, как это возможно, но нет и нужды это понимать. Они всемогущи, всесильны! Подумай, ведь те, у кого хватило мочи перебороть этот ужасный Океан и поднять в воздух целый Корабль, у кого хватает терпения, чтобы веками направлять нас к Цели, у кого хватит милосердия для таких бездельников, как мой помощник Уильям, наверняка способны и на такой пустяк, как вездесущность.

Саймон быстро закивал и заулыбался. Он привык во всем слушаться матери, хотя порой у него и не укладывалось в голове все то, что она говорила. Как раз в то самое мгновение он изо всех сил пытался представить себе фигуры из папье-маше, встречавшие его каждый будний день в главной аудитории, в виде неба, облаков и солнечных лучей, которые и были всем тем, что окружало Корабль. И у него получались не то разноцветные растекшиеся пятна, свисающие с крыш и карнизов домов и норовящие лизнуть шляпу невнимательного прохожего, не то сплошная бурая каша, до горечи во рту похожая на его завтраки. Вязкая масса расползалась по палубам, плещась и бурля, и наводняла дома. Пассажиры барахтались в ней, как мухи, и, чтобы не утонуть, им приходилось съедать ее сразу же, как только она добиралась до горла. Они глотали ее не жуя, давились, глотали еще, раздувались и раздувались, словно мешки, забитые под завязку, а потом…

– Саймон! – строго одернула его миссис Спарклз. – Сынок, ты помнишь, что учитель говорил о праздных размышлениях?

Мальчик поспешно закрыл рот и помотал головой, показывая, что он тут совершенно ни при чем. Мама все-таки потрепала его по затылку – легонько, в назидание – и пошла переодеваться. Саймон остался за столом на кухне, не потому, что еще не покончил с кофе и тарталетками, а чтобы поглазеть в окно, на утопающую в юных лучах мостовую – где только что едва не пострадала от тягучего голубого пятна старая шляпа почтенного господина МакКоя.

Члены семьи Спарклз жили в апартаменте из пяти комнат с балконом и благоустроенной купальной. В комнатах были постланы дорогие мягкие ковры, на окнах и вместо дверей висели портьеры из тафты, а стены были покрыты сувенирами и картинами, изображающими остров, небеса и Создателей. Фелиция Спарклз, как и многие другие собственники, коллекционировала фигурки творцов. Она выставляла их в комнате, которую могли бы отвести второму ребенку, и там же устроила большой цветник. Миссис Спарклз ужасно гордилась своим цветником и много рассказывала о нем гостям, забредшим в эту комнату. Из другой комнаты, где стояла двуспальная кровать под красным балдахином, она сделала огромную примерочную – вопреки жалким протестам Альберта. Гости (а особенно часто – гостьи) заходили и туда, Фелиция с присущей хорошему собственнику заразительной увлеченностью демонстрировала им всякие экземпляры корсетов, корсажей и платьев и как бы ненароком упоминала, что точно такие же имеются в ее магазине «Спарклин Стайл». Саймон в это время прятался в своей комнате, отделенной от спальни просторной гостиной и двумя портьерами с вышитыми цветками нарцисса. Женщины восторгались так шумно, что портьеры ходили волнами, – или, может быть, это получалось от праздных размышлений?..

Миссис Спарклз скоро вынырнула из спальни-примерочной и занялась прической Саймона. Мальчику разрешали носить длинные волосы, миссис Спарклз совсем не считала их заслуживающими порицания. Напротив, она показывала сына гостям среди всего примечательного в доме, гордясь его на диво очаровательной внешностью, его разноцветными глазками, его хрупкими, как у куклы, белыми членами – и особо подчеркивая редкость таких волос! Она холила и нежила их при каждом удобном случае. Вот и теперь долго играла в темно-рыжих прядях шикарным гребнем, приговаривая ласковые слова; а когда наконец привела их в лучший вид, то подала Саймону его белую кепку и пиджак. Сама она облачилась в вишневое платье, украшенное на плечах воланом, – одежду для выхода в Кораблеатр.

Между Аглицией, Тьютонией и другими палубами беспрепятственно путешествовали рабочие-носильщики, смены, которые требовались для срочных работ, авторы из газеты и вообще все, кому этого зачем-нибудь хотелось. Чтобы добраться до Фривиллии, где находился Кораблеатр, нужно было сперва перейти на Северную часть Аглиции, затем, не доходя до маленькой площади, свернуть с 5-й Северной улицы в переулок, ведущий к сплошной ограде, а точнее, к тому месту, где в ограде были сделаны изящные воротца. Прямо за воротами лежала 3-я Южная улица Фривиллии – перпендикулярно улицам Севера Аглиции. Теперь до центральной площади можно было дойти неспешным шагом за несколько минут, никуда не сворачивая с 3-й Южной. Этим обстоятельством пользовался Кораблеатр: улица заурядных лавок и прочих собственнических заведений вся была покрыта цветными афишами, отчего казалось, что Кораблеатр начинается уже здесь. Афиши, везде афиши – ими не были облеплены разве что фонари-леденцы (по причине своей худобы, естественно), а вот над стеклами витрин, повыше – между окнами кабинетов, кое-где даже вместо окон красовались большие разноцветные плакаты, и люди постоянно оборачивались посмотреть на них: с интересом, с завистью или по привычке.

С афиш глядело нарисованное оранжевыми и красными красками круглое лицо – со странной улыбкой во всю ширь, встопорщенными кудрявыми волосами и именем, выведенным над макушкой большими, нелепо, беспорядочно искривленными красными буквами: «ЮДЖИН ХОВАРД». А под круглым лицом уже ровнее, почти без искривлений: «КОМЕДИАНТ, КОТОРОМУ НУЖНА ПУБЛИКА!» И под этими словами виднелась еще более крупная и заметная надпись (хотя она была сделана совсем ровным и острым, как в газете, шрифтом): «РАЗМЫШЛЕНИЕ В НЕИСЧЕРПАЕМЫХ ОБЪЕМАХ – КОРИАНДР, КЛУБНИКА, БЕРГАМОТ. АРОМАТ НЕДЕЛИ – МИНДАЛЬ!» И еще ниже были надписи, правда, неожиданно мелкие – что-то про «ответственность, ограничиваемую поправкой»… Саймон не успевал рассмотреть.

Они с матерью приближались к площади, и афиши множились все стремительнее; к плакатам с Юджинами добавились изображения других лиц, женских и мужских, задумчивых, страдальческих, возбужденных, нарочито злобных или счастливых, и у каждого был яркий фон, в котором угадывался берег самого острова, и под каждым была надпись такими же нелепыми буквами: «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ», и немного ниже: «ВЫСОКИЙ АБСУРД», и еще ниже, конечно, упоминалось об обильном снабжении зрителей размышлением.

Сам Кораблеатр стоял прямо посередине большой площади, к Ратуше вплотную. Уже его форма разительно отличалась от прочих построек и очень явно намекала на праздность: он был круглым, похожим на котелок, зданием без окон, совершенно безумно раскрашенным разными цветами – как если бы Создатели взяли какие-то зеленые запятые, голубые зигзаги, лиловые кляксы, бирюзовые капли, желтые завитки, оранжевые лепестки и красные спирали, перемешали их в малярном ведре и выплеснули эту смесь на стену заведения. Внизу котелка было несколько широких двустворчатых дверей, а над ними блистали освещенные электричеством огромные голубые буквы:

«КОРАБЛЕАТР – ВЫСОКОЕ ИСКУССТВО, ГОРДОСТЬ КОРАБЛЯ».

Странное слово «искусство» чаще всего употреблялось именно в Кораблеатре, и Саймон не очень понимал, что оно означает. Искусственным обычно называли то, что можно было увидеть по-настоящему только на острове Америго, а Саймон не мог взять в толк, почему ненастоящими считаются вещи, о которых говорят люди, которые можно тронуть руками или по меньшей мере увидеть на рисунке. Он сказал об этом маме, но она только улыбнулась в ответ и попросила его вести себя в зале Кораблеатра так, как полагается ученику, способному оправдать доверие учителя и его благосклонность.

Зрительный зал Кораблеатра напоминал колоссальную гостиную с россыпью блестящих люстр – на потолке, многими рядами столиков и стульев с приглядной отделкой – внизу, картинами – на круглой стене, внутри однотонно красной, и сувенирами – в полукруглых нишах этой стены. С любого места была целиком видна сцена, выделенная пилястрами; пока миссис Спарклз говорила со служителем зала, наряженным в полосатый зеленый фрак, и отсчитывала купюры, широкий оранжевый занавес медленно расходился, обнаруживая невысокий помост и… второй оранжевый занавес. В зале стоял непрерывный гул: занятые столики давно заполнились яствами и склянками, и гости Кораблеатра вели оживленные беседы.

Миссис Спарклз не слишком любила размышление – оно внушало ей праздную слабость, грозящую перейти в праздномыслие, – поэтому заказала чай с пряностями для себя и свежий апельсиновый сок для сына. Устроившись за столиком, она стала жадно высматривать в зале знакомые лица. Пока не началось представление, многие гости отходили от своих столов и обменивались приветствиями и положительными мнениями; так и за спиной Фелиции скоро очутился коротенький мужчина с гладкими скругленными волосами, похожими на парик для парада, и холеной квадратной бородой. Он вежливо наклонился к миссис Спарклз; она же, уловив знакомый парфюм, обернулась и даже покраснела от удовольствия.

– Мистер Шадли! И вы пожаловали? Но как же ваши посетители обходятся без искусной руки?

– Все мои посетители здесь, – усмехнулся мистер Шадли. – А мне в такие дни становится дурно, если я остаюсь в парикмахерской.

– Неужели вы чем-нибудь больны? – шутливо закатила глаза Фелиция.

Мистер Шадли добродушно хохотнул.

– Ни в коем случае! Всего лишь легкое расстройство сознания, оно нам всем известно. Почему бы не развеять сомнения в чудесном заведении на чудесной палубе? Пристойный отдых, как-никак! А это, думается, ваш маленький Саймон? Благого вам воскресенья, Саймон!

Но мальчик, разинув рот, глядел куда-то на круглую стену и ничего не слышал. Мать сердито кашлянула, но он не отозвался, и тогда она повернулась к парикмахеру с виноватым выражением лица.

– Он желает вам того же, мистер Шадли, не сомневайтесь, я…

– Только не ругайте его, – заулыбался коротенький мужчина. – Наверняка он здесь впервые? Проявление любопытства в Кораблеатре, знаете ли, допустимо. А где же господин Спарклз? Неужели трудится над законами?

– Все так, – кивнула миссис Спарклз.

– Он еще принадлежит к третьему рангу?

– Да, таково, очевидно, предписание творцов…

– Не переводите все на творцов, – снова улыбнулся мистер Шадли. – Подобная приверженность труду – качество, которое воспитываем мы сами. Кажется, чем выше ранг властителей, тем менее напряженна их служба, а Главы палуб так и вовсе – от Собрания до Собрания страдают от скуки. Как мы с вами в бесплодный день.

Миссис Спарклз опять кивнула. Мистер Шадли поправил свои волосы и добавил:

– Впрочем, как знать – если Создатели диктуют им свою волю напрямую, как достойнейшим из Господ, что ж… тогда, вероятно, ответственность делает их службу весьма нелегкой…

Высказав еще несколько соображений на этот счет, парикмахер поблагодарил Фелицию за приятную беседу и удалился. Миссис Спарклз стало скучно. До выхода комедианта оставалось еще пять или шесть минут, и она снова принялась искать кого-то взглядом.

– Погляди, сынок! Это не дочка мистера Брэдли? – Она потеребила сыновье плечо. – Погляди! Я ее узнала. Вон она, с мамой! Интересно, почему самого Бернарда нет? Смотри-ка, она нам машет! А как близко они к сцене! Саймон, сынок?

Саймон, который пил свой апельсиновый сок, неразборчиво булькнул что-то и отвернулся. Тем временем голоса начали затихать: у авансцены загорелась рампа,и ее свет проявил яркую надпись на втором оранжевом занавесе: «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ» – крупными желтыми буквами.

Когда зал окончательно успокоился, на авансцену выскочил человек с афиши, в ярко-оранжевом клетчатом фраке, с шафранными кружевами на висках и смешливо сощуренными глазами. На лице его была та самая, абсурдная и даже немного пугающая улыбка; непонятно было, отчего он так улыбается – от удовольствия или от зубной боли. Щеки у него от этой улыбки походили на пухлые розовые томаты. Брови казались ненастоящими – выгибались столь несуразными углами, будто он вывел их так себе сам, темной гуашью.

– Публика, публика, Господа и собственники! – заверещал он шепелявым голосом. – Позвольте вас учтиво поприветствовать! Не обидьтесь те, кого я не назвал по имени, сегодня я в необычайно ветреном настроении! С другой стороны, у каждого из вас в кармане такая куча кораблеонов, что обижаться вам вовсе ни к чему… а если ее там нет, тогда одним только Создателям известно, что вы тут делаете!

Фелиция Спарклз умиленно захихикала – как и другие гости Кораблеатра.

– Моя фамилия – Ховард! – продолжал громко шепелявить человек. – Юджин Ховард! Моя мамочка Юнис Ховард спорила с папочкой Юсифом Ховардом – она говорила, что имя Юстас Ховард подойдет ее мальчику скорее, на что папочка Юсиф Ховард отвечал: «Юстас Ховард? Что это за Юстас Ховард? Звучит как название для какой-нибудь дешевой сувенирной лавки!» – Тут он скорчил самодовольное лицо и еще более нелепо выгнул брови. – «Заходите, Господа и собственники, в «Побрякушки Юстаса Ховарда»! Юстас Ховард избавит ваши карманы от любой тяжести и захламит ваши комнаты до самых потолков!» Нет, папочка был прав – какой такой собственник выйдет из пассажира, рожденного ради высокого искусства комедии! Высокий комедиант Юджин Ховард – сегодня с вами! Да, да, Феррелл, мы тут все высоко в облаках. Но ведь не будешь ты спорить с тем, что Юджин Ховард, в отличие от почтенной публики, стоит на помосте высотой в целый метр?

Смеялся и хлопал уже весь зал.

– Между прочим, друг Феррелл, – сказал комедиант, вновь обращаясь к кому-то из первых рядов, – на днях со мной произошел вот какой случай. Я был по необходимости в Ратуше, – а все вы, друзья, хорошо знаете, как важны для нас всякие серьезные бумаги, – так вот, я зашел по одной надобности в Отдел Благополучия, в большой зал, едва ли не больше нашего, и обратился в окошко писца… Бедняга, он, должно быть, увидел меня впервые. Он отвлекся от своей писанины и спросил меня: «Вы из Отдела Благ или Отдела Законописания?» Вот нелепость! Понятия не имею, да простят меня Создатели!

Зрители хохотали до полного изнеможения, захлебывались своими напитками, даже, слышалось, клокотали; но клокот мало-помалу сошел на нет, все вокруг начали шумно вбирать воздух, выдавая при этом мелкие, прерывистые комментарии. Ховард радостно оскалился.

– Создатели… – проговорил он затем в задумчивости, негромко, но внятно, и в зале на время замолкли. – Удивляют меня эти Создатели с их Заветами, как бы я о них ни помышлял. «Мы внемлем мудрости Господ, ибо они говорят устами Создателей»? Хорошенькое дело! Это что же, друзья, это значит, кто-то из вас должен придумывать за меня комедии! Кто же, кто же это отдал бы свои кораблеончики за ваши комедии? Ох уж эти творцы, что и говорить! Или вот – «Создатели посылают нам стихии»… а как же град ваших звонких смешков? Как же, если я не объявлю представление в срок, то здесь начнется настоящее стихийное испытание! – И он притворился грустным.

За этим, разумеется, последовал новый взрыв хохота. Клетчатый Юджин еще пожеманился, но скоро его вздутые губы опять растянулись в абсурдную улыбку. Он поклонился и вскинул обе руки, представляя публике оживающий второй занавес. Из-под полотнища разлился зеленоватый свет, выдавая зрителям замечательные декорации – деревья и кусты из картона, проволоки и папье-маше.

Сцена оказалась значительно более просторной, чем виделось поначалу. Среди деревьев на ней поместился целый дом, состоящий всего из одного этажа, но выглядящий довольно богато – как дома высокопоставленных Господ. Юджин еще поводил хитрыми глазами по залу, не опуская рук, затем медленно, словно очарованный сам, отвел руки – незаметно, чтобы публика не теряла напряжения, и превратился во тьму в тот же миг, что и люстры на потолке.

Вслед за этим зажглись светильники софита, затемнившие зал окончательно, и Саймон поежился на своем стуле: он подумал, что завис в совершенной пустоте ночного неба. На сцене тем временем появилась жизнь: из больших окон богатого дома друг за другом выглянули три улыбающихся лица, мужское, женское и детское.

В доме, выстроенном, очевидно, где-то на берегу острова, обитала семья бывших пассажиров Корабля. Их окружала благодать – над сценой сиял голубой свод софитных небес, длинные ветви на задней стене мерно покачивались, будто бы их приводил в движение легкий ветерок, а за кулисами кто-то неумело насвистывал по-птичьему.

В первом акте показали несколько дней мирной жизни семьи; полдень сменялся закатом и утренней зарей (менялся и притухал, когда это было необходимо, свет софита). Мужчина глядел в окно и восторгался благостью местечка, избранного для них творцами, женщина усердно готовила кушанья, а мальчишка резвился около дома и собирал пестрые пластиковые цветы, выплывшие из невидимого трюма под сценой на «землю». Зрители наблюдали за этой идиллией с немым трепетом, тут и там слышались завороженные вздохи.

Во втором акте «птицы» приумолкли, а ветви деревьев замерли. Раздался резкий и глухой звук, точно грянул гром, и затряслось небо (замигал софит). К всеобщему изумлению, с потолка опустилась к сцене огромная рука, сделанная из голубой фанеры. Глава семейства, вышедший на короткую прогулку, поднял глаза кверху, и зал вместе с ним услышал громовую речь. За Создателя говорил хор самых разных голосов (не зная звучания настоящих голосов Создателей, Кораблеатр использовал как можно больше собственных), громкий настолько, что отец вжимал голову в плечи в благоговении перед ним. Создатель хвалил его смирное, благоразумное поведение, но порицал его за недостаточное внимание к благополучию, был разочарован и оскорблен безразличием его творения к великой награде. Пренебрежение Благами, говорил он, ведет к вечному унынию и праздной, совращающей скуке. Мужчина в ответ попросил наделить его такими Благами, и тогда рука обрадованно задрожала, а из той незаметной щели на потолке, откуда она появилась, на сцену обрушился сверкающий поток звонких монет! Зрители, не выдержав, страстно зарукоплескали, а мужчина, неимоверно счастливый, воздел руки к «небесам» и испустил крик благодарности. Дождь из монеток не прекращался. «Интересно, это настоящие кораблеоны?» – подумал Саймон, которого привлекло частое бряканье по доскам планшета.

Рука вскоре исчезла, но монеты так и продолжали сыпаться на планшет. Мужчина опустился на колени и стал сгребать монетки в кучи – и нежиться в них, словно дитя на мягком песке. Из зала теперь слышалось завистливое хрипение, но жителя острова оно не заботило; он уже совершенно не помнил себя от счастья. Но тут монетки подобрались к той части сцены, где стоял дом, и мужчина изменился в лице. Испуганный и в то же время неизвестно на кого обозленный, он принялся отбрасывать их назад – к тому месту, где встретил огромную руку. Немного позже там образовался целый холм из монет… тогда мужчина вдруг начал рыть в нем нору, как барсук, и в конце концов скрылся весь под грудой переливчатого металла.

Дети, присутствующие среди зрителей, тонко захихикали, а Саймон ужаснулся, представив, что этот мужчина сам превратился в россыпь звонких монеток. У миссис Спарклз бывали гости, которые могли говорить только о кораблеонах и ни о чем другом, – и кто-то из них, весьма вероятно, захотел бы остаться в этой куче до самого прибытия. Но как себя чувствует человек, превратившийся в монеты? Наверняка ему не нужно ходить к кому-то в гости – одиночество и так ему незнакомо! Но если он сделался кораблеонами, то выходит, его можно потратить?

Под визг юных зрителей начался третий акт. Софит обозначил минование еще нескольких дней, и тогда остальные домочадцы вышли на поиски. Взволнованная женщина и нетерпеливо припрыгивающий ребенок заходили за деревья, зачем-то ощупывали механические ветки и бесформенные зеленые заросли, изображенные на задней стене, потом возвращались на сцену и высматривали беглеца в зале. Самые невоспитанные из детей рассерженно указывали пальцами на сверкающий холм из монет, а родители на них шикали – без особого успеха. Женщина и ребенок спустя некоторое время все же заметили благополучный холм, приблизились к нему и в нерешительности стали его разглядывать. Монетки зашевелились, и наружу высунулась голова мужчины. Дети в зале опять засмеялись. Но женщине было не до смеха. Она сорвалась и заголосила так, что пошатнулись сувениры в стенных нишах. Она упрекала мужа в черствости и безрассудстве, перебрала какие-то его давние проступки, затем перешла к воспоминаниям о тяжкой жизни на Корабле и теперь, как могло показаться, ругалась сама с собой. Мужчина вздохнул и вернулся к своему высокому холму, чтобы зарыться в него обратно. Тогда женщина затопала ногами и громко пожелала ему кануть в пучины синего Океана, а потом что-то злобно прошептала – зрители расслышали только слово «Создатели»…

За кулисами снова ударил гром, и кораблеоны начали проваливаться под сцену. Мужчина едва успел отступить от незаметно раскрывшегося люка. Когда его Блага «канули» в трюм все до последней монетки, он рассвирепел и тоже воскликнул что-то во имя Создателей, и большой красивый дом… вспыхнул огнем! Саймону показалось, что огонь – настоящий, во всяком случае, когда рассеялась завеса дыма, от дома уже остались лишь черные обрубки, разбросанные среди картонных кустов. Скоро и они бесшумно пропали со сцены, а члены семьи начали плакать навзрыд. Громче всех выл маленький мальчик, и Саймон даже пожалел его (он понимал, что это делается понарошку, но испугался от мыслей о том, как юного актера могли заставить так правдоподобно плакать).

Тут мужчина и женщина, не переставая рыдать, кинулись друг другу в объятия, а ребенок прилип к ним сбоку. Нарисованные на стене заросли внезапно разошлись пополам, открыв темный проход, из которого донеслись знакомые звуки островной природы. Софит окрасил сцену цветом лучей заходящего солнца, и все семейство отправилось в сумрачную даль – очевидно, искать место для нового жилища.

Зал растроганно ахнул и разразился рукоплесканиями.

Софит погас, что символизировало окончание первого отделения представления. И откуда-то выбрался Юджин Ховард в своем клетчатом фраке.

– Красота-а! – завопил он на весь зал, едва ли не громче рукоплесканий. – Красота-а-а-а! Бла-а-аго! – «А» у него превращалась в забавный тонкий рык, отчего многие зрители, уставши наконец аплодировать, засмотрелись на него и стали смеяться. Комедиант, желая доказать свою преданность публике, начал сам хлопать в ладоши и даже пристукивать ногой в оранжевом ботинке, что вдохновило еще один порыв зрительского восторга. Следуя его примеру, они принялись топать под столиками, и у Саймона загудело в ушах.

– Мама, – нервно заговорил он, – когда мы пойдем на твой… обед? или домой?..

– Я не слышу тебя, сынок! – воскликнула счастливая Фелиция Спарклз, хлопая часто-часто и почти не отрывая друг от друга ладони.

– Когда мы пойдем… – снова попытался мальчик, уже с полным ртом.

– Я не слышу, скажи громче, милый!

Включились люстры; топот и гам продолжались – неумолимо.

– Домой!!! – закричал Саймон и поперхнулся.

– Что с тобой? – только разглядев его, спросила мать и опустила руку ему на плечо: он дергался от кашля и легко мог опрокинуть один из сосудов.

«Неплохой… идеей… было бы… научить кого-нибудь… понимать слова по выражению лица…» – такие мысли кувыркались в голове у Саймона; он перестал кашлять лишь к тому времени, когда немного утихомирилась и публика. Миссис Спарклз укоризненно тряхнула золотистыми кудрями и тут же опять заулыбалась – все беспокойства она оставила у входа в Кораблеатр.

– Вот такое, значит, случается, когда благополучие не может ужиться со сплоченностью, – произнес, отдышавшись, комедиант. – Держите ваши кораблеончики где-нибудь подальше, почтенные Господа и собственники! Хотя что это я, болван, говорю – вас ведь ждет антракт! Готовьтесь к высокому Абсурду, друзья, и делайте дополнительные заказы!

После этого он мигом убрался со сцены, а зал вновь зашумел звоном стекла, скрежетом приборов и возбужденными размышлением разговорами.

Саймон в очередной раз обратил внимание на стенные сувениры. И сколько же их было в этих нишах! Словно сами хозяева Америго милостиво согласились присутствовать в доме «высокого искусства комедии»! Словно сами Создатели позволили своим творениям недолго поглазеть друг на друга перед настоящей встречей на вожделенном острове. Волшебники, феи, гномы, сказочные звери и птицы гордо восседали в своих ложах, блистая начищенными лбами, носами и клювами. Глядя на них, мальчик щурился и зачем-то натирал собственный лоб.

За время антракта к их столику подошли еще несколько гостей, и, к счастью, ни один из них всерьез не заинтересовался Саймоном. Миссис Спарклз же увлеклась ими до того, что никакого заказа сделать не успела. Юджин Ховард выкатил на сцену необыкновенное устройство, похожее на кухонную плиту без духового шкафа. За ним волочились провода, подходящие к деревянному ящику с прорезями, закрепленному на «варочной поверхности». Комедиант щелкнул кнопкой, и внутри ящика что-то зашелестело бумажным шелестом. Но зрители смотрели мимо него: только что вновь раздвинулся второй занавес, и стена, исписанная зелеными стеблями, стена, в которой недавно скрылись актеры, впечатляющим образом поворачивалась со всеми декорациями вокруг своей оси! Впрочем, ее обратная сторона представляла собой совершенно белый, ничем не примечательный квадрат.

Но вот Юджин нажал другую кнопку, и сбоку ящика зажглась яркая лампа. Он направил ее на белую стену, и квадрат превратился в невиданное чудо – экран! С подобными чудесами имели дело только собственники-фотографы, и если фотограф был в зале и замечал ошеломленные лица, то с презрением фыркал. Однако удивлялись даже те, кто уже посещал Кораблеатр и видел высокий Абсурд – столь непривычно выглядело хитроумное устройство. Несомненно, оно могло быть создано лишь по непревзойденной мудрости самих творцов! Так же считал и Юджин Ховард. Приложив палец к третьей кнопке, он обернулся к публике, выгнул свои чудовищные брови, улыбнулся в оба розовых томата и бойко зашепелявил:

– Почтенные гости! Создатели кое-что смыслят в искусстве, и я готов поклясться чем угодно – они могли бы написать не одну славную комедию! Взять хотя бы Корабль – ну разве не уморительная задумка! Чего стоило им сотворить для каждого свой Корабль, где каждый трудился бы вволю, не боясь за благость своих намерений? Однако ж мы все здесь, собравшиеся в тесноте, – и мы поддаемся праздным искушениям, а они смотрят на нас день-деньской и покатываются со смеху! И не зря – ведь мы с вами, друзья мои, бываем смешны!

Пока Ховард говорил, улыбка постепенно сползала с его лица; потом она даже сменилась легкой грустью, хотя голос его звучал так же задорно. Саймону стало не по себе: уж очень он был похож в тот момент на учителя… Затихли и гости. В их глазах явно мешались недоумение и неудовлетворенность – неожиданное занудство комедианта их покоробило. Но тут же Ховард, прищурившись, радостно хмыкнул, отмечая собственное мастерство, и вновь улыбнулся. Сказанное было всего-навсего уловкой, по-своему настроившей публику на нужный лад.

– Юмор от наших Создателей – для наших зрителей! – как ни в чем не бывало воскликнул комедиант и нажал наконец третью кнопку.

Люстры снова погасли, и экран заработал: его накрыла необычайная тень, подернутая серебристой рябью. Посередине возникла надпись «ВЫСОКИЙ АБСУРД» – сделанная белым по черному, скачущими буквами, почти столь же огромными, как те, что светились над входом снаружи, и не менее искривленными, чем буквы на афишах. Надпись продержалась несколько мгновений, а за нею вышла черно-белая картина: Создатели, хохочущие в нелепых позах. Одинаковые белые лица искажали разнообразные усмешки, и этот смех уже передавался зрителям прямо с экрана. Юджин Ховард, махнув напоследок полой своего праздноцветного фрака, скрылся за кулисой.

Одну за другой экран показывал новые, цветные картины, похожие на многократно увеличенные газетные карикатуры. Они сопровождались крупной надписью в нижней части –

семья собственников за обеденным столом. По бокам сидят родители. Слева – отец в красном костюме без пиджака, в его руках – газета, на столе лежит его темно-красный котелок. С хитрым прищуром он смотрит поверх газеты на жену. На матери – опрятный пунцовый передник. Она и сама вся пунцовая – от смущения и растерянности. Между ними сидит ребенок и смотрит в зал с ужасом искреннего непонимания. Надпись гласит:

«КОГДА РОДИТЕЛИ ПОМЫШЛЯЮТ О ПРАЗДНЫХ СНОШЕНИЯХ»;

двое старших учеников стоят перед шкафом с табличкой «Старые Издания». Один из них машет потрепанной книгой, раскрытой примерно на середине, и с жаром о чем-то рассуждает, а другой корчится от смеха. Проходящий мимо наставник одобрительно кивает в сторону последнего. Надпись гласит:

«КОГДА В ГОЛОВЕ ЗАВОДЯТСЯ ЛОЖНЫЕ ЦЕЛИ»;

снова газета. Заголовки размыты, и прочесть их невозможно. Газету держит в руках Господин третьего ранга (на это указывает стрелка стенных часов, замершая у тройки – намек понятен благодаря школьным наукам символогии и высокой литературе). На лице Господина третьего ранга – гримаса большого страха. Надпись гласит:

«КОГДА ЗАКОН ОГРАНИЧИВАЕТ ПРИЕМ УСЕРДИЯ»;

установка внутри благофактуры. Возле нее, привалившись к темно-зеленой стене, сидит рабочий в грязной зеленой кепке. Он сжимает в здоровой смуглой руке склянку, по-видимому, с размышлением. Склянка наполовину осушена, рядом лежат еще две; обе они повернуты наклейкой к стене. Надпись гласит:

«КОГДА ПРОИЗВОДСТВО НЕ УКЛАДЫВАЕТСЯ В СРОК».

Зал неистовствовал. Многие гости успели снова взяться за размышление, и от неудержимого смеха они распыляли питье в багровеющие лица соседей, смешивая его с потом и слюной, и воздух наполнялся исключительным запахом. Саймон уткнулся в пустой стаканчик. Между тем экран начал выводить картины, выглядящие точь-в-точь как рисунки из детских книжек, разве что –

кот с необыкновенно огромными глазами-блюдцами держит в лапах человеческую шляпу;

крыса (или же какой-то другой грызун, кажется, сам художник не был до конца уверен, кто это) важно вздевает тонкие лапки, словно учитель, проповедующий о запуске Корабля;

белка, устроившаяся за пеньком, будто за столиком, с умным видом корпит над орешком, как старательный законописец над формой;

сорока сооружает в дупле внушительную коллекцию сувениров, по всей вероятности отобранных у прибывших людей. Некоторые из них ей удалось развесить на древесных стенах, совсем как в апартаменте;

тигр поправляет могучей лапой галстук на своей шее;

и другие. Саймон потерял им счет.

Через какое-то время ящик вновь деловито зашелестел. Для гостей теперь готовились самые удивительные вещи – движущиеся, живые картины! Лампа несколько раз моргнула, забавляя детей, и тогда экран показал –

скорохода Эмина, Сразителя пустынь. В книгах этот герой бегал так быстро, что мог пересечь великую островную пустыню за каких-нибудь несколько часов. Здесь же он стоит в каком-то месте на Корабле и видит перед собой самую обыкновенную лестницу, но не может понять, как ему попасть наверх. Он разбегается, мечась туда-сюда смутным хвостатым пятном, сломя голову несется к нижней ступеньке и врезается в нее, с досадой поднимается на ноги и снова берет большой разбег, и снова, бедняга, сталкивается со ступенькой лбом (он очень маленького роста), злится, размахивает руками и беззвучно ругает незнакомое приспособление. На лбу его вырастает шишка размером в полголовы, но маленький скороход не сдается;

огнерожденного волшебника Пириса. Он забредает в закусочную на какой-то улице, садится за столик и просит Создателей дать ему пищу (заклинание выводится отдельным кадром). Служительница в зеленом переднике подходит и спрашивает, не желает ли волшебник чего-нибудь отведать, а тот раздраженно скрипит зубами, пуская от себя красный дымок, и только продолжает нашептывать тщетные слова;

фею Сору, покровительницу плодовых деревьев, обладающую даром полета. Она порхает над оранжереей, соблазняемая яркими плодами, но каждый раз, когда пробует проникнуть под купол, она лишь бьется о прочное стекло. Кажется, это совсем ей не вредит, но она настолько растеряна, что даже не пытается вспомнить никакие заклинания…

Саймон не слишком удивился движущимся картинам. «Должно быть, этот ящик сделан из праздных размышлений, – решил он. – Но почему же тогда радуется мама?»

Миссис Спарклз и впрямь была в жутком восторге. Она хохотала так, что трещала ткань под ее воланом, а цветные камни, вделанные в стул, грозились все разом выпасть от непредвиденных потрясений. В особенности ее рассмешил суеверный принц Коплос, который зашел в магазин одежды для учеников и принял выставленные там белые костюмы за безголовых призраков.

Пока принц в страхе скакал по магазину, натыкаясь на все, на что было возможно наткнуться, Саймон отгонял дрему. Круглая стена зала была затянута мраком, но яркий квадрат на сцене все-таки освещал ближайшие к пилястрам ниши. Саймон перевел взгляд на них и прищурился… затем поднес к зеленому глазу пустой стаканчик и посмотрел через него. Папа говорил как-то, что на носу Корабля, точно между Фривиллией и Нихонией, установлена подзорная труба, и описывал в общих чертах ее устройство. Утром в день прибытия все желающие смогут увидеть в эту трубу берега острова высших Благ; правда, до самого этого дня, сетовал папа, никакого толку от нее не будет.

Но теперь Саймон твердо решил, что от стаканчика будет толк.

Сувениры в стене, казалось, тоже смотрели на экран. Саймон подумал, что это очень странно – едва ли они могли что-нибудь разглядеть с таких неудачных мест, даже если очень хотели.

– Какая чепуха! – вдруг промолвил один из них – солидный серебряный волшебник с густыми усищами. Саймон услышал его так отчетливо, как если бы тот стоял на их столике, и подскочил от неожиданности на стуле (миссис Спарклз недовольно покосилась на него).

– Не вижу ничего смешного, – поддакнул бронзовый лев, разлегшийся по соседству с волшебником.

– Верно, верно, верно! – завизжала нефритовая фея Сора, по всей видимости оскорбленная сильнее прочих. – Совершеннейший вздор!

– Если бы я мог, – задумчиво бормотал чей-то негромкий голос, – сочинять эти, как он их называет, комедии… я бы прежде всего спустился с небес на землю.

– Или поднялся выше небес, – хихикнула фея Сора. – Но ведь он так не может!

– Разумеется, не может, – кивнул серебряный усач. – У него нет вашего дара. Нам все же следует быть снисходительнее в ожиданиях, милая Сора.

– А я ему поблажек не дам! – заявила своенравная фея. – Можно подумать, ему нужен мой дар! Он сам пустил здесь глубокие корни!

– А я думал, речь пойдет о крыльях, – недоуменно прорычал лев.

– Во всяком случае, – заметил негромкий голос, – ожидания, как и представления, давно не имеют смысла.

– В ваших смысла нет, – миролюбиво отозвался волшебник, поглаживая усы. – Но – при всем почтении – не вы одни способны представлять…

И он уставился прямо на Саймона. Тот заморгал и даже пошевелил ушами для верности, а потом снова осторожно взглянул на серьезного волшебника красным глазом.

– Нет, мы беседуем не с вами, – строго сказал сувенир, читая его мысли. – Вы еще слишком юны для того, чтобы высказывать свое мнение. И не смейте задавать вопросы без обращения!

Саймон смутился – хотя он, в сущности, ничего не спрашивал – и отнял свою «подзорную трубу» от красного глаза.

Комедиант Юджин Ховард в последний раз появился на сцене.

Званый обед у миссис Пайтон, владелицы ювелирного магазина на Востоке Фривиллии, был назначен к трем часам пополудни. Она жила недалеко от Кораблеатра, на красивейшей 1-й Южной улице. Миссис Спарклз познакомилась с двумя местными Господами, которые, как оказалось, тоже были приглашены на прием, так что из заведения выходили уже целой компанией. Они хотели что-то рассказать ей о хозяйке и дать несколько важных советов, однако Фелиция давно водила с той одностороннюю дружбу и могла сама надоумливать кого угодно. Она разъясняла им это всю дорогу, и никому, кроме Саймона, соскучиться не пришлось.

Миссис Пайтон была замужем за Господином первого ранга и поэтому жила в большом, очень похожем на местную Ратушу доме – украшенном великолепными барельефами, увенчанном голубым куполом, сияющим крытой колоннадой перед входом. Приглашенные поднимались по ступеням широкой наружной лестницы, задерживались возле скульптур на парапете, восхищались фасадом, орнаментами исключительной сложности, сюжетами барельефов – хотя и привычными, но неизменно возбуждающими в людях все лучшие чувства, как это было предписано Создателями.

Дом состоял из трех этажей, устроенных так богато, что глаза разбегались по всей незнакомой роскоши: даже самые обыкновенные предметы обихода здесь внушали к себе почтение, а уж сколько было редких вещей! В одной комнате, например, стояли книжные шкафы, не похожие на шкафы вовсе, выполненные в виде каменных глыб с вырубленными нишами и древесных стволов, выступающих из стен полуколоннами. Там покоились массивные сказочные фолианты с тиснеными переплетами и совсем крошечные книжки, больше напоминающие праздничные сувениры. В полу струились горные ручейки, накрытые толстым стеклом, а стены были увешаны искусственными гирляндами. В другой комнате жили коллекционные куклы, для которых было построено несколько улиц с кукольными домами, заведениями и учреждениями, снабженными миниатюрными предметами мебели и всей жизненно важной утварью. Третья комната была заставлена раскрашенными гипсовыми фигурами островных животных всевозможных видов и размеров, и среди них, на подушках из махровой зеленой ткани, располагались блаженствующие фигуры самих хозяев.

Немалая часть верхнего этажа была отведена под пространную залу для приемов, где торжествовал свет из высокой балконной аркады и громко звучали голоса. Главной достопримечательностью здесь был огромный гранитный водопад, занимающий целую стену. Его облюбовали прелестные нимфы; они сидели на его гладких ступенях, подставляя распущенные волосы потокам воды, забывались в объятиях друг друга, играли в бассейне.

В зале уже толпились люди, и толпиться им тут очень нравилось – такой вывод сделал Саймон. Гости, одетые в красные и голубые костюмы и платья, явились в таком количестве, что за ними не было видно стола – длинного, прекрасного стола, уставленного вкусными блюдами, питьем, драгоценными статуэтками и искусственными цветами в хрустальных и деревянных вазах. Гости вращали глазами, непрестанно что-то оценивая вокруг себя, кивали, посмеивались и жестикулировали. Они с удовольствием рассматривали темно-рыжую голову Саймона – хотя в зале было много других детей. Мальчику захотелось спрятаться за чью-нибудь спину, но миссис Спарклз желала немедленно увидеть хозяйку и не могла оставить его на месте.

Пробираясь к столу, она следила одновременно и за гостями миссис Пайтон, и за сыном, который молча брел позади нее, не откликаясь на случайные возгласы приветствий.

– Здоровайся, а не то они решат, что у нас с тобой праздные намерения, – сурово прошептала мама, и Саймон стал нехотя приветствовать каждого, кто удостаивал его взглядом. «Здравствуйте, юный мистер! Как ваше благополучие?» – отвечали ему широкие улыбки.

Среди прочих улыбчивых людей выделялась одна почтенная Госпожа из Нихонии – Шитоки Арису. Коротконогая, носатая и в целом не особенно приятная, она тем не менее вела себя очень уверенно. Мама о ней говорила; трудно было найти пассажира, который бы больше знал толка в благих науках и лучше умел поддержать любую беседу. Неудивительно, замечала мама, что миссис Пайтон так ценит ее общество на приемах.

Вокруг самого стола мелькали зеленые чулки, складчатые зеленые юбки и зеленые перчатки неутомимых домашних служительниц. Госпожа Шитоки теперь тоже помогала хозяйке: сверяла имена со списком приглашенных и указывала гостям их места. Этим должен был быть занят хозяин, но Джеймс Пайтон никогда не присутствовал на приемах, формально устраиваемых от его имени. Он предпочитал компанию тех молодых Госпож, которым пристойно отдыхать в большом обществе было скучно, а миссис Пайтон, довольная своим чрезвычайным благополучием, предпочитала не обращать на это внимания. В те же редкие воскресенья, когда встретиться с подругами не удавалось никаким образом, Джеймс запирался в кабинете на втором этаже дома и до заката сплачивался там с бесчисленными бумагами из Ратуши. (Как видно, приверженность труду не чужда и самым высокопоставленным Господам!)

Саймону однажды объясняли, как обычно рассаживают гостей на таких обедах и как этот порядок связан с положением и заслугами главы семейства; однако им с матерью позволили сесть гораздо ближе к хозяйке, чем можно было ожидать. С распределением мест вскоре было покончено, служительницы до времени скрылись, и на ногах осталась только миссис Пайтон. Попросив тишины, она высказала несколько пожеланий собравшимся, упомянула о важности труда, необходимого для проведения удачного приема, и пользе такого благопристойного дела. И еще раз пожелала всем гостям благого воскресенья – хотя они и без того не могли уже разочароваться в этом дне. За этим приступили к поглощению яств, и молчание сошло на нет. Пока миссис Спарклз накладывала всякие соблазнительные кушанья сыну, тот жмурился от яркого света арок, захлестнувшего свободную залу.

– Мама! О каком труде говорила эта миссис Пайтон? – спросил он вполголоса.

– Находить общий язык с нам подобными – очень большой труд, – шепнула ему на ухо миссис Спарклз. – Миссис Пайтон и другие почтенные пассажиры достойно держатся в лучших кругах, и мы должны быть им благодарны – они подают хороший пример сплоченности.

Саймон пожал плечами и начал есть. За этот день он, конечно же, успел проголодаться.

Прежде чем принесли десерт и размышление, хозяйка приема задала общую тему для обсуждения. Осушив бокалы с размышлением, взрослые один за другим выкладывали свои мысли. Позже, когда все увлеклись, темы начали меняться, а речь приняла почти тот же забавный характер, что и в Кораблеатре.

– И чему только учат наших детей! – возмущалась миссис Пайтон, бросая жалостливые взгляды на Саймона и остальных юных гостей. – Всем должно быть ясно, кто из Создателей на самом деле поднял Корабль! Ведь символ Блага в руках двенадцатого Создателя находится заметно выше, нежели Корабль в руках первого!

– Что ж, по-вашему, это должно что-то значить, – сказал один из взрослых гостей по имени Мартин Блюмеллоу.

– Символы можно видоизменить, – глубокомысленно заявила миссис Пайтон, – а для детей издать новую Книгу Заветов. Вам, наверное, кажется, что детали несущественны, но дело же обстоит совсем наоборот! Если мы будем потворствовать невнимательному, поверхностному отношению к ним, однажды мы станем забывать…

– Создатели всесильны, и каждый из них легко мог удержать Корабль, – ответил мистер Блюмеллоу своим внушительным басом, – но право досталось первому. Так и учили раньше: первый Создатель – старший и мудрейший из всех.

– Прошу вас, – заговорила наконец госпожа Шитоки, тактично выждавшая нужный момент. – Этот спор ни к чему не приведет.

– Вы хотите присоединиться к нам? – радушно обратилась к ней хозяйка.

Радушие в этот раз было вызвано не столько знаниями и высоким положением гостьи, сколько ее близкой дружбой с миссис Соулман, женой владельца и редактора газеты «Корабельный Предвестник» (ведь мистер Соулман, в свою очередь, имел особые отношения с Отделом Благ).

– Создатели могущественны, но не всесильны, это заблуждение, – изрекла госпожа Шитоки. – Скорее было бы разумно предположить, что они отличаются от пассажиров только размерами и физическим здоровьем, позволяющим жить не пятьдесят, а тысячи лет. И с нашей махиной не справился бы один из них или даже двое! Им всем пришлось поднимать Корабль – четверо взялись за левый борт, четверо за правый, по двое ухватились за нос и корму.

– Создатели не всесильны! Да что вы! Откуда же такая уверенность? – вспыхнула миссис Пайтон.

– Все очень просто, почтенная миссис Пайтон, – с торжествующим видом ответила Шитоки. – Наука логика задает такой вопрос: могли ли творцы – будучи, как вы говорите, всесильны – создать такой Корабль, который не смогли бы поднять в небо? Как бы мы ни пытались обойти условия вопроса, ответов всего два, и в обоих случаях совершенно ясно, что Создатели не всесильны – это противоречит их естеству.

– Что ж, в этом есть определенный смысл, – милостиво согласилась миссис Пайтон. – Кто-то желает изменить тему?

– Вы не дослушали, – мягко упрекнула ее госпожа Шитоки. – Доподлинно известно, – такие сведения хранит Отдел Благ, – что перед тем, как Книга Заветов добралась до первого издания, она должна была быть переведена с языка творцов. Вы ведь не думаете, что они говорят на одном с нами языке?

– А разве не так? – с недоверием поглядела на нее хозяйка.

– Вы помните Заветы? – воскликнула Шитоки. – «Мы внемлем мудрости Господ наших, устами Создателей говорят они с нами». Так в чем же состоит способность слышать вездесущий голос, недоступный пониманию других? Главным назначением Господ, несомненно, является перевод с высшего языка на наш привычный!.. Итак, на Корабле держатся упорные слухи, и я обязана подчеркнуть их многовековую давность. По этим слухам, в Книге Заветов, написанной на высшем языке, было сказано, что Создатели не только не обладают всемогуществом – они и вовсе ничем не отличаются от людей, разве что бесконечно мудры и милосердны, этого не отнять… и, разумеется, владеют этим самым высшим языком. Или даже несколькими. Что же касается Господ, то их мудрость исходит только из их благоразумия, а голоса творцов тогда слышатся им не извне, а прямо из сердца.

– Миссис Пайтон права, это очень похоже на ложь, – раздался резкий и неприятно дребезжащий голос Жизель Бриан, молодой владелицы галантерейной лавки на Аглиции. – Создатели, не отличающиеся от людей, ни за что не сумели бы выжить в Океане. Они никак не могли сотворить прекраснейший Корабль и уж тем более остров высших Благ.

Шитоки усмехнулась.

– Да, говорят еще, что они нашли способ создавать Корабли, доступный человеку, и научились ходить по злым водам Океана, не проваливаясь на дно. И подумайте, пусть это неправда, но как было бы разумно и поучительно, если бы творцы оказались, в сущности, такими же людьми, как мы! Это подвигло бы нас еще живее хранить в сердце образ Создателей.

– Это праздное высокомерие, – отрезала молодая женщина.

– Я лично думаю… – неожиданно встрял Саймон, который все это время смирно уписывал пирожное. Миссис Спарклз беззвучно ахнула и уже решила как следует осадить сына за его непочтительность, но хозяйка и госпожа Шитоки сразу же им кивнули.

– Я думаю, – невозмутимо продолжил Саймон, прекратив жевать, – что Создатели вовсе не обязательно должны быть похожими на людей. Может быть, они похожи на солнце, или… или на облака, или на ветер. Учитель говорит, что ветер гонит облака, что это дыхание Создателя… но, может, ветер и есть сам Создатель? Зачем тогда спорить о том, сильнее или слабее он человека? Если он вовсе не похож на человека?

За столом стало очень тихо, гости начали разглядывать юного пассажира с удвоенным интересом.

– Миссис… Спарклз? – заулыбалась Шитоки. – Ваш сын не только восхитительно мил, но и весьма талантлив. Из него мог бы выйти замечательный наставник естественным наукам или философии. Но на вашем месте я бы и остерегалась такой изобретательности – как бы она не переросла однажды в праздные искания. Не обижайся, малыш, – обратилась она к насупившемуся Саймону. – Ты скоро сам поймешь, что в таком мышлении нам стоит знать меру.

Миссис Спарклз коротко согласилась с последней фразой – она привыкла считать обращение к сыну обращением прежде всего к своей персоне – и засияла, всем видом говоря: «Как же хорошо сказано, госпожа Шитоки!» Собственно, она и собиралась добавить это вслух, но миссис Пайтон ее опередила.

– Без сомнения, вы правы, госпожа Шитоки, – сказала она, – и вы, юный мистер Спарклз, тоже говорите очень интересно…

– Очень, очень смышленый мальчик – мой мальчик, – осторожно вставила Фелиция – но так, чтобы всем было слышно.

– …Однако верно и то, что рассуждать об образе Создателей хотя и полезно – для придания этому образу большей глубины, лучшего его понимания, – все-таки нам следует помнить о неприкосновенности источника наших знаний или, по меньшей мере, общих его установок. Что бы вы или ваши друзья о нем ни говорили, при всем почтении, госпожа Шитоки! – почти сердито закончила миссис Пайтон.

– И все же позвольте, – сказала Госпожа, – я не могу не отметить еще кое-какого обстоятельства, гораздо более важного, чем вопрос о всесилии. Вы позволите?

– Ради этого мы и собрались здесь, верно, – кивнула хозяйка. – Во имя Создателей, я не хотела вас прерывать.

Теперь она даже смутилась и, чувствуя потребность в новой порции размышления, протянула руку к графину.

– Итак, – таинственно продолжила госпожа Шитоки, – возможно, есть еще одно опущение.

– Какое же, какое? – наперебой стали спрашивать гости.

– Вы все знаете – Корабль и его общество имеют обширную историю, которая близится к завершению, – гордо начала Шитоки. – С другой стороны, об обществе Америго и его порядках мы можем судить лишь по художественным текстам, по некоторым частностям, которые дают увидеть Создатели, а из этого не составить ни малейшего понятия о том, как будет совершаться стратификация прибывших.

Для важности момента она употребила редкое слово из числа тех, которыми начинял газетные страницы мистер Соулман, поэтому многие в недоумении смолкли. Шитоки, дождавшись, пока останется только журчание водопада, перешла к удобопонятному изложению своей мысли.

– Существует вероятность, что наши заслуги – а я вижу среди вас людей, известных высокими заслугами – потеряют значение, как только ноги коснутся благодатного берега. Другой старинный слух гласит, что точные сведения об этом были исключены из текста главного писания при переводе.

– Разве само прибытие не награда за эти заслуги? – удивился один из мужчин, сопровождавших миссис Спарклз и Саймона.

– Я говорю не только о нем, но и о новой жизни, которая за ним последует, – уточнила Госпожа. – А выстроить жизнь, которая будет длиться многие и многие века без конца, не менее важно, чем заслужить ее. Вы не находите?

И в зале опять водворилась задумчивость.

– Не томите, пожалуйста, – взмолилась миссис Пайтон и благоприлично рыгнула себе в кулачок.

Госпожа многозначительно подняла толстый палец с голубым кольцом.

– Взять самый безобидный пример. Плоды растений острова – это высшее Благо! Нельзя даже сравнивать их с тем, чем мы питаемся здесь, – во всяком случае, так предлагается думать, – но все же и до этих плодов придется еще дотянуться, а кто вызовется на это скучное дело, если все будут заняты какими-нибудь другими плодами, более доступными?

– Мы будем ходить за ними по очереди, – предположила какая-то собственница, сидящая буквально на двух стульях.

– По очереди? – переспросила Шитоки, измеряя ее взглядом.

– А почему нет… Да и в конце концов, там всегда жили люди. Кто-нибудь собирал для них… почему ему и нам не служить?

– Странно надеяться, что кто-то из местных жителей будет чувствовать какую бы то ни было обязанность к пришельцам. Желания – несомненно, но обязанность! На первых порах он может и поухаживать за дорогими, долгожданными гостями, но чтобы служить им все время! Для этого он будет вынужден так или иначе пренебрегать теми, кто делит с ним землю Америго сотни и тысячи лет, то есть своим прошлым, настоящим и будущим.

– Сдается мне, что разговор идет не о фруктах, – настороженно лязгнула мисс Бриан.

– Вот именно. И ни о какой очереди говорить нет смысла, это просто смешно. Хорошо соблюдать очередь в игре; в быту это совсем не так удобно, а главное, несправедливо. Корабль наш прекрасен тем, что каждый здесь находится на своем месте, несет ту службу, которой достоин, и подчиняется тому, кто мудрее и сильнее его.

– Нетрудно же вам судить обо всех сразу, – усмехнулся кто-то с другого конца стола.

– Нас судят, разумеется, только Создатели, – парировала это госпожа Шитоки. – На Корабле ни одна вещь не может быть против их воли. Не будет ошибкой сказать, что Корабль и есть живое воплощение этой воли. Остров высших Благ, понятно, – это свободная воля, существование, которое определяет себя само, не прибегая к Заветам и вообще к посредничеству между творцами и их творениями. Иными словами – мы будем предоставлены сами себе, как дети без учителя… представляете?

И они представили, и некоторые решили еще помочить горло.

– Когда вечно юному королю надоест восседать на троне, – сказала Шитоки, – он уступит его своему вечно юному сыну. Если девочке с кривыми ногами и большим носом предписано стать властителем над целой палубой, полной мужчин – она добьется этого сверх всякого ожидания. Но сумеем ли мы договориться между собой так же, как дети острова и дети Корабля? Всегда можно ручаться за благоразумие каждого в этой зале, но люди, населяющие вон те великолепные здания…

Она повела рукой к аркам, из которых был виден Запад Нихонии.

– А я не считаю, что в этой стратификации, как вы ее называете, сохранится надобность. К чему нам ваша стратификация, когда в руках высшие Блага?

Шитоки не пришлось даже вытягивать шею, чтобы встретиться взглядом с возразившим. Мартин Блюмеллоу имел весьма солидные габариты, и его лысина возвышалась в ряду благонамеренно-любопытных голов над столом.

– Я возьму моих женщин, – он указал в сторону игривых фигур на воде, – и пойду кормиться вместе с ними – уж в этом, по-вашему, смысл есть? И зады мы вытрем друг другу сами, без усложнения жизни.

Госпожа снисходительно улыбнулась.

– Пусть даже так, но всякомулюдскому обществу нужна структура. Структура в нем нужна и вам лично, и вы, перестав себя сдерживать, поймете это рано или поздно.

– Я выбираю равное благополучие, – пробасил Блюмеллоу и запустил пальцы в вазу с желейными шариками. – А слухи, домыслы – ваши или чьи-то еще – это все почва для праздных сомнений. Думаете, Создатели могли позволить вашим предместникам дать Кораблю поддельную Книгу Заветов? Вздор. – И отправил в рот сразу полдюжины шариков.

– Я не настаиваю, – кивнула Шитоки. – Свободная воля диктует свободную логику – так что я не исключаю ничего заранее; повторю, есть только вероятности, а я ищу разные мнения, развлекаю себя и вас… в пределах благопристойности. И все-таки? – вопросительно поглядела она на гостей.

Но никто не хотел продолжать этот спор; Госпожа из Нихонии говорила довольно убедительно, и все присутствующие уже побаивались новых ее мыслей. Вместо этого гости со свежим азартом принялись за угощения, важные, но не столь многозначительные беседы и обмен вежливыми улыбками. Наблюдая за этим, госпожа Шитоки и сама стала чаще похихикивать, что было больше похоже на противный скрип старой швейной машинки, чем на смех, и снова говорить, что выходило у нее куда благозвучнее.

VI

Саймон любил Океан, хотя никогда его не видел.

Как и у всех детей, у Саймона были книги – книги об Америго. Над изножьем его кровати висел шкафчик со стеклянными дверцами, внизу которых были изображены беспокойные синие волны. Когда дверцы распахивались, Океан расступался перед внутренним рисунком – объемными кронами деревьев, возвышающихся над корешками книг. Листья забавно трепетали, как живые, когда Саймон по утрам поднимал голову с подушки. Океан же оставался недвижным и беззлобным, словно мирился с тем, что от него все только хотят избавиться. Саймон замечал и это.

Взрослые боялись Океана – и потому ненавидели его. Все книжные злодеи непременно оказывались посланниками со дна Океана – об этом говорилось прямо или намеками, которые Саймон не всегда улавливал точно, но догадывался об их присутствии. Это удивляло его. Еще больше мальчика удивляло то, что взрослые все как один знали, что происходит на этом дне, хотя сами никогда его не видели… притом каждый из них считал своим долгом говорить о нем повседневно. Но Саймон все же не боялся Океана. Он не знал, чего именно нужно бояться.

А еще Саймону не снились сны. Вернее сказать, они не приходили ночью; засыпал он быстро и почти сразу же возвращался в чувство по настойчивой просьбе матери или солнечного света, срывающегося с крыш Тьютонии и проникающего под вычурный ламбрекен над огромным окном. На это можно возразить, что нет таких людей, которым не снятся сны по ночам, что даже на палубах воздушных кораблей человек остается человеком, подчиненным собственной природе… и, вообще говоря, это будет верно. Тем не менее Саймону сны не снились.

Они приходили к нему наяву!

Он, конечно, никогда не ощущал сны так правдоподобно, как те, кто помещен в удобную сонную каморку, бесконечно далекую от всех остальных, от света, от голода и других помех. Но сны сопровождали его, пока он бодрствовал, и ночью он просто отдыхал от них – потому что даже от таких удовольствий нужно иногда отдыхать. А ощущал он их вот как: если, изнывая от несносного гула в Кораблеатре, он думал о том, как хорошо было бы, если бы пассажиры (в первую очередь мама) научились понимать недосказанное по виду собеседника, эти мысли потом никуда не уходили, а превращались в сон! Во сне существовал забавный язык жестов – заметных и неуловимых, хитроумных и заурядных (которые можно распознать и наяву, если присмотреться), и все в этом сне понимали этот язык, потому что не могло быть там такой глупости – чтобы определенно существующий язык не понимали всякие умные люди, вроде отца с матерью. Они понимали. Сидя утром за столом, Саймон решительно двигал левым уголком губ, что значило: «Мне надоело это овощное пюре! Унеси его, потому что есть его я все равно не буду, уж лучше горькое терпение!» (Движение правым уголком, напротив, значило бы, что пюре очень вкусно.) Мама догадывалась и забирала у него тарелку, но ее кудри при этом мило подрагивали, что значило: «Саймон, сынок, я все понимаю, но тебе не следует забывать о том, что говорят взрослые». А говорили во сне будто бы не так часто, как обычно, потому что ведь многие слова теряли и то пустяковое значение, какое придавалось им наяву; а кто знал язык жестов очень хорошо, мог и вовсе выражаться ими так, как нельзя было выразиться ни на одном языке слов. Саймон знал язык скверно, но прилежно учил его, вглядываясь в лица ровесников в Школе и взрослых прохожих на мостовой, и старался запомнить все до последних мелочей. Но потом сон заканчивался (редко они продолжались дольше двух-трех дней кряду), Саймон забывал все эти мелочи, и, если сон повторялся, их приходилось учить заново.

Как-то утром он совершенно позабыл странный сон о том, как мистер Блюмеллоу сделался громадным красным пузырем и целую неделю висел за разными окнами, пристально за ним наблюдая. Приятного в том сне было мало, к тому же он слишком затянулся… но Саймон все равно был ужасно огорчен. Он думал, что упустил нечто замечательное, что существо, увиденное им во сне, наверняка могло быть персонажем какой-нибудь страшной или грустной, но интересной книги. Всю следующую неделю Саймон искал: каждое утро, пока в комнату не заходила мама, он доставал свои книжки из навесного шкафа и просматривал все до одной иллюстрации. Но он так ничего и не вспомнил.

В конце концов он решил, что можно самому превращать сны в сказки – не обязательно же все сказки должны рассказывать об Америго, так он подумал! И стал вечерами записывать все то, что не забылось, на формах – линованных листах, похищенных у отца. Альберт Спарклз, будучи Господином третьего ранга, трудился в основном над черновиками новых законов, и бумаги у него в портфеле было очень много – законописцам ее выдавали с большим запасом. Саймон мог бы спросить ее и в Школе, у учителя, но не посмел – учитель начал бы допытываться, а Саймон мог и не устоять против его взгляда; ведь то, что собирался делать мальчик, было праздностью. Праздность наказывалась лишением Парка и долгими порицаниями со стороны родителей. Не то чтобы Саймон любил Парк Америго – мало что интересовало его там, – но материнского гнева боялся. Отца, впрочем, рассердить было очень сложно, если вообще вероятно, тем более что он был почти таким же рассеянным, как сын, – и выход отыскался сам собой. Каждый вечер, когда папа клал свой портфель на стеклянный столик в гостиной и удалялся в благоустроенную купальную, Саймон отпирал нехитрые замочки и вынимал один лист – или два, если заранее был уверен, что на одном все не поместится. Тут же относил листки в свою комнату, засовывал в ящик ночной тумбочки и спешил на кухню: миссис Спарклз звала ужинать.

Позже мальчик возвращался к себе, зажигал лампу на тумбочке и брался за добытую форму. Он еще не слишком много писал в Школе, так что это занятие не доставляло ему неприятностей. С другой стороны, писать пока было нечего – переносить сны на бумагу оказалось не так просто! Сперва он решил написать про то, как сувениры в Кораблеатре спустились на сцену и дали представление сами (на днях миссис Спарклз опять устроила сыну благопристойный отдых), но он не знал, за какой столик ему следовало сесть, чтобы лучше видеть происходящее на сцене. Может, нужно было забраться на стену, в одну из свободных ниш? Может, на самом деле описывать представление должен был один из актеров, но при чем здесь тогда был Саймон?

Мальчик отчаялся и чуть не порвал от обиды форму, но затем вспомнил, что авторы, которые писали книги от имени Создателей, сами нередко превращались в выдуманных персонажей. Он хотел вспомнить что-нибудь еще, но он уже давно не читал детских книг. С тех пор как он поступил в Школу, родители не одобряли увлечение таким чтением – и Саймон им верил. Но теперь ему ничего не оставалось, кроме как попробовать прочесть какую-нибудь книжку заново.

Итак, он отложил на время бумагу и принялся за книги. Как он выяснил, авторы охотно выдавали себя за любых персонажей и вовсе не стеснялись описывать их мысли и чувства, иногда даже жертвуя ради этого сюжетом (так было со взрослыми книгами, которые Саймон на всякий случай заимствовал в гостиной). Но ему еще много чего не было ясно. Мог ли он, к примеру, говорить за сувениры так, как за персонажей говорили авторы? Может, сувениры говорили на высшем языке, о котором рассказывала умная госпожа Шитоки? Но ведь Саймон их понимал. «Нет, наверняка их слышал кто-то из взрослых, – подумал он. – Кто-то из взрослых в моем сне». А раз так, то стоило ли говорить и за того внимательного взрослого? Он мог оскорбиться, если бы Саймон забыл про него; но как мог Саймон описать его, если он не заметил его в своем сне? А видели ли сны настоящие авторы книг? А если они видели сны, почему тогда все говорили, что книги даны людям Создателями? Может, сны видели сами Создатели? А как (и какие) они могли видеть сны, если они были всесильны и вездесущи? Зачем им было видеть сны, если они были всесильны и вездесущи?

Первое «представление», так или иначе, вышло довольно корявым. Автор сам испугался его перечитывать. И многие последующие были ничем не лучше. Саймон сердился, но не отступал. А потом сон забылся, и писать пришлось о чем-то другом. Тогда его осенило: он начал искать сны в тех книгах, которые прочел, и переписывать их, так и эдак меняя сюжет. Теперь сны оставались с ним надолго, и в конце концов Саймон выучился более или менее внятному изложению на бумаге, а скоро уже успевал записывать сны о жестах и пузырях.

Он остерегался родителей, точнее, их внимания к своему занятию: как и все, они терпеть не могли праздностей. Они незаметно выходили из-за портьеры – мама спрашивала что-нибудь про Школу, а папа постоянно терял какую-нибудь вещицу (обычно ручку или измерительную рамку), которая отчего-то должна была непременно найтись в комнате сына. Он был так увлечен поисками, что не всегда даже и заговаривал с Саймоном. Миссис Спарклз, к счастью, тоже не интересовалась ни написанным, ни тем, откуда взялись эти листы – она думала, что Саймон готовится к будущим занятиям в Школе, и в любом случае была довольна. Она только бросала беглый взгляд на строки – она хотела, чтобы ее сын писал самым благовидным почерком – и после этого удалялась. Порой, правда, она замечала какую-то одну неблаговидную букву и, чтобы хорошенько ее рассмотреть, наклонялась к листку очень близко. Саймону приходилось тщательно следить за своим почерком. Это вредило ему: он часто забывал окончание своего сна, не успевая вывести его на бумагу.

Океан в его снах не появлялся. Этому препятствовали все – и книги из шкафчика, и Школа, и ровесники Саймона, и заботливые взрослые. И Океана не было, хотя Саймон сохранял к нему большой интерес, испытывал такую жажду, утолить которую не мог никто – даже если бы Океан не считался лишь бескрайним синим злом и неизвестными муками на чудовищной глубине.

Так продолжалось до того времени, когда мальчик впервые решил отказаться от благоразумия и терпения.

Терпение и благоразумие по-своему сдерживали Саймона.

Терпение делало его согласным со всем тем, что обычно говорили родители. Он поэтому боялся задавать им вопросы, когда надеялся получить серьезный ответ. И хотя миссис Спарклз уверяла, что знает все, что может понадобиться ему в жизни, Саймон предпочитал их не испытывать. К тому же главным предметом обсуждения в их доме все равно оставался остров Америго. В семье не питали слабости к размышлению, но господин Спарклз и без него был готов часами изображать из себя наставника философии, а миссис Спарклз была готова с ним спорить (удивительно, на званых приемах она так себя не вела). К радости Саймона, они все же не затягивали; у обоих находились какие-нибудь дела, и они позволяли сыну спокойно доесть ужин.

Когда Саймон начал писать, он заметил, что задолго до того, как все готово, ему приходится одолевать чувство странной удовлетворенности – будто бы терпение заменяет многие-многие мысли. Он точно знал, что это было не его довольство, и быстро обо всем догадался. Но ведь мама говорила о терпении только хорошее! «Ты должен быть терпеливым, чтобы любить Создателей, Корабль и себе подобных, – говорила она. – Терпение означает твое будущее благополучие». А папа и вовсе пил его вместо ужина, когда приносил домой особенно много бумаг и не желал отвлекаться от своих дел. Саймон был уверен, что писать законы так же трудно, как и книги, поэтому всегда удивлялся тому, что папа сам отнимает у себя важные мысли.

Когда Саймону исполнилось двенадцать лет, ему начали давать увеличенные порции благоразумия (миссис Спарклз очень опасалась его рассуждений и его непосредственности). С тех пор мальчику тяжело было даже смотреть на бумагу; кроме того, исчезли яркие и разнообразные сны, какие приходили к нему прежде. Вместо них появлялось что-то однообразное или же обидно короткое – однажды, например, брусчатый камень на всей палубе превратился в совершенно одинаковые печенья, а в другой раз оранжереи, которые он увидел из высокого окна дома господина Лено, стали прозрачной россыпью мыльных пузырей и в мгновение ока улетели навстречу облакам (и в тот день больше ничего не снилось).

О благоразумии мама говорила: «Оно хорошо устраняет праздные помыслы и отвращает праздные сомнения, которым на нашем Корабле не место».

И Саймон ей верил.

Сны покидали Саймона только в одном месте – и это был Парк Америго. То ли они не могли перебраться через глубокий ров, то ли их отвергало собственное вдохновение Парка, но на берегу не снилось совсем-совсем ничего.

Саймон понимал, что сам Америго, пусть только небольшой частью, должен выглядеть так же, как Парк, и оттого не особенно ждал встречи с островом высших Благ. Не обращая внимания на других детей, которые с руками, ногами и головой уходили в свои нехитрые развлечения, Саймон садился там, где можно было сидеть, и целый день смотрел в одну точку. Заросли, сереющие дальше от берега, казались ему пустыми и навязчивыми декорациями, солнце пекло голову так, что ему становилось дурно, а ученики шумели похуже гостей Кораблеатра. Парк Америго был к нему равнодушен, и это равнодушие злило Саймона, он даже был готов пойти наперекор всем наставлениям и сбежать на палубу, где он взаправду мог видеть необыкновенные вещи. И он поначалу сбегал! Но такой случай представлялся, увы, довольно редко и очень ненадолго (во время игры «Или не Господин?», когда юным пройдохам удавалось открыть ворота Парка), так что мальчик скоро совсем перестал себя дразнить.

– Эй, Спарклз! – как-то окликнула его девочка по имени Берта Брэдли. – Тебе не нужны эти штучки?

Она показала ему ладонь, на которой лежали несколько желудей. У нее самой было продолговатое и выпуклое, как эти желуди, лицо, хорошенькое все же, но расстроенное; как видно, Саймон был последним, к кому она намеревалась подойти.

Желуди не были похожи на декорации, и Саймон оживился.

– Где ты их взяла? – спросил он.

– Далеко от берега, – самодовольно ответила Берта.

Она соврала, но Саймон об этом не догадывался.

– Ты была далеко от берега? – уточнил он. – А что там?

– Почему бы тебе самому не посмотреть? – удивилась Берта.

Саймон не отвечал, но потом решился.

– Я, может, и не прочь, – со вздохом сказал он. – Но когда я отхожу совсем чуть-чуть, мне уже не хочется идти дальше.

– Боишься? – поддразнила его «собственница».

– Нет, – отозвался Саймон. – Я тоже сперва думал, что мне страшно, но потом понял, что вовсе мне не страшно. Я не боюсь. Я просто не хочу. Мне кажется, что это лишнее.

– Ты глупый какой-то, – обеспокоенно сказала Берта.

– Наверное, – согласился Саймон.

И Берта опять изменилась в лице.

– Я назвала тебя глупым! – вскипела она. – Ты что, не сердишься?! И тебе не грустно?!

– Нет, – ответил Саймон. – Зачем сердиться? Так меня иногда называет даже мама.

– Нет, тебе надо рассердиться! – растерялась Берта. – Или огорчиться! Все ведь делают так! А ты… Может, ты сейчас… без чувств?

Саймон промолчал.

Берта некоторое время дулась, но никуда не уходила. Вдруг она смекнула что-то и с хитрой улыбкой вновь обратилась к нему:

– Я отдам их тебе завтра за фрукты из мешка.

– Я согласен, – сказал Саймон.

На следующий день Берта Брэдли забрала у Саймона его порцию съедобных плодов, но желуди отдавать не стала, объяснив, что на всякий случай спрятала их в том же месте, где нашла. Она обещала сбегать за ними, когда учитель заснет. Однако Саймон так ничего и не дождался. Берта весь день сидела на берегу в компании нескольких подруг и рассказывала им о том, что собирается делать на Америго. Она говорила, что ее ждут самые лучшие Блага и сношения, потому что Создатели видят – она не берет примера с «таких дураков, как этот Спарклз». Саймон сидел поодаль в своем привычном забытьи и ничего из этого не слышал. Когда солнце скрылось за деревьями, Берта не выдержала и подошла к нему с усмешкой, совсем ее не красящей.

– Ты не отдашь мне свои штуки? – спокойно спросил Саймон.

Берта, уже гордо подбоченившаяся, разочарованно вздохнула и опустила руки.

– Нет, – просто ответила она.

Саймон молчал, и Берта опять не знала, как себя повести. Она рассчитывала заманить его к себе в компанию и там поднять его на смех, но эти планы рухнули в одно мгновение.

– Не понимаю, – пробормотала она сквозь зубы.

– Чего? – спросил Саймон.

Тут Берта сорвалась.

– Вообще-то я сделала так, потому что в Книге Заветов написано, что мужчина – это властитель женщины, как Господин – властитель пассажиров, – зло сказала она. – И я хотела получить власть над тобой, пока я еще ребенок и мне это разрешается.

– Это разрешается?

– Ну, это ведь не запрещено! – Она пожала плечами.

– А потом будет запрещено?

– Потом властителем меня будет мой муж, – ответила сердитая Берта. – Потому что я хочу высших Благ и должна соблюдать Заветы. А пока я буду властительницей тебя! Теперь плачь, как маленький, потому что я тебя обманула и оставила без еды.

– Ты хочешь, чтобы я заплакал? – удивленно переспросил Саймон.

– Именно, – нетерпеливо сказала Берта. – Я хочу быть властителем мужчины.

– Зачем?

– Чтобы посмотреть, как ты плачешь! Что непонятного!

Мальчик задумался. Берта закусила губу и обиженно скрестила руки на груди.

– Ты будешь плакать?

– Нет, – ответил Саймон.

– Почему?

Саймон не стал на это ничего говорить.

– Чего ты молчишь? – воскликнула девчонка и грозно указала рукой – точь-в-точь как учитель. – Ты и правда дурак! Праздномыслящий дурак! Ты и не похож на мужчину… скорее на девочку!

Саймон залился краской.

– Тебе, наверно, даже благоразумие не поможет! – И «собственница» убежала.

Саймон проговорил про себя ее последнюю фразу и вдруг усмехнулся.

На другое утро он очень внимательно следил за тем, как мама накапывает терпение в его кофе и небрежно размешивает ложечкой, дрожа всеми золотыми кудрями на голове.

– Сегодня мы пойдем в Кораблеатр? – спросил он.

Его опять освободили от занятий. Учителю не нравилось оцепенение, которое охватывало мальчика на берегу Парка, и он охотно удовлетворял просьбы его матери.

– Сегодня идем в магазин, – ответила миссис Спарклз. – Посидишь там пару часов и, может быть, чем-нибудь поможешь маме.

– А как же твой Уильям?

– Уильям тут совершенно ни при чем, – фыркнула она. – Как будто его общество может быть кому-то полезным.

Саймон пожал плечами.

– Я думал, ты не трудишься по воскресеньям, – сказал он, выхлебав содержимое чашки.

– Сегодня – особенное воскресенье, – повеселев, ответила мама. – Скоро Праздник Америго, и многие дамы хотят заранее приобрести себе благоприличные наряды. А если я не буду им их продавать, продаст кто-нибудь другой, и тогда благополучие твоей мамы точно не изменится к лучшему. Идем.

Саймон нечасто бывал в магазине «Спарклин Стайл», но в этот день у миссис Спарклз появилась идея, которая не показалась ей предосудительной, которая не противоречила Заветам и в целом не могла никому особенно навредить. Она достала в спальне-примерочной новый белый костюмчик с жилеткой, в каком Саймон должен был выходить в праздники, и велела сыну надеть его. Кроме того, она нашла для костюма полосатый галстук – украшение, какое редко можно было увидеть у детей. Затем она отобрала у Саймона кепку (этому он удивился больше всего, ведь прежде мама строго следила, чтобы он не появлялся на палубе без головного убора), намочила и зачесала его прекрасные темно-рыжие волосы за уши, так что он теперь сам на себя не был похож. В довершение всего она побрызгала жилетку деликатным парфюмом, которым ни разу еще не пользовалась сама.

Когда они зашли в магазин (по дороге Саймону приснилось, что фонари на 2-й и 3-й Южной превратились в гигантские желуди на сучковатых палках), Фелиция кое-что нашептала сыну и усадила его за прилавок – возле того края, откуда была видна примерочная «Спарклин Стайл».

Саймон плюхнулся на мягкий красный стул и стал рассматривать кассовый аппарат на прилавке.

– А где Уильям? – невинно спросил он.

Миссис Спарклз прошла мимо прилавка и заглянула за какой-то угол.

– На палубе где-то расхаживает, бездельник, – холодно сказала она. – Хотя обычно лежит тут, на сундуке.

«На сундуке? – подумал Саймон. – Вот так да!»

В магазине уже было хорошо прибрано и надушено – помощник постарался. Миссис Спарклз принюхалась, оглядела наряженные манекены, удовлетворенно кивнула самой себе и решила открываться. За этим следовали события, объяснения которым Саймон найти не мог (впрочем, терпение подсказало ему, что маме стоит поступать так, как она считает нужным).

Начиналось с того, что в магазин заходила какая-нибудь женщина. Хозяйка встречала ее с распростертыми объятиями, а потом незаметно переворачивала табличку, висящую с наружной стороны двери. Посетительница в это время присматривалась к экземплярам, большинство которых были обработаны парфюмерией. Миссис Спарклз затевала с ней какой-нибудь неважный разговор, который всегда сводился к одной и той же теме.

– У меня сегодня гость, – гордым шепотом говорила хозяйка и указывала взглядом на Саймона. – Это – сын моей подруги, госпожи Скриблз. Слышали об ее успехах в законописании?

Посетительница восхищенно кивала, не желая обнаружить свою неосведомленность, а миссис Спарклз продолжала шептать ей на ухо:

– Знаете ли, мальчик хороший, но немного ворчливый, потому-то, если бы не наша дружба с почтенной Госпожой, я бы ни за что не согласилась присмотреть за ним в служебное время. Не огорчайтесь, если он вдруг выкажет недовольство вашим выбором – уверяю, вы здесь будете ни при чем… Привереда! Он такого может наговорить!

– Нет-нет! – так же вполголоса, но явно принимая вызов, отвечала ей та. – Я выберу такое платье, чтобы и он остался доволен!

Миссис Спарклз только того и надо было. Она ловко делала выбор вперед посетительницы и убеждала ее примерить наряд, а та затем сама показывалась Саймону, и он, конечно, отвечал:

– Вы выглядите замечательно! Вам так идет, миссис…

Он добавлял фамилию, которую до этого выясняла в разговоре мама, и быстро опускал глаза, чтобы этой даме не захотелось рассмотреть их поближе (казалось, что он прямо-таки смущен).

После таких слов от «ворчливого сына госпожи Скриблз» (фамилия «успешной Госпожи», впрочем, тоже менялась) женщина начинала сиять, как статуэтки у витрины, и тут же просила упаковать чудесное платье.

Спровадив ее, миссис Спарклз вновь переворачивала табличку на двери. Вскоре все повторялось – заходила дама, улыбкой приветствовала юного гостя, затем переодевалась в примерочной и с надеждой в глазах красовалась перед Саймоном.

«Я будто зеркало, – каждый раз думал Саймон. – Живое зеркало».

Один раз он не сдержался и фыркнул.

– Я выгляжу нелепо, – расстроилась покупательница.

– Что вы! – всплеснула руками хозяйка. – Он имел в виду вовсе не вас, милая миссис Престон!

И сердито сделала знак Саймону – чтобы тот прекратил улыбаться. Миссис Престон наконец сдалась, но хозяйка решила не останавливаться на достигнутом.

– Кораблеонами располагаете – возьмите два! – радушно и несколько льстиво предложила она.

– Но… – хотела возразить миссис Престон.

– Никаких «но»! – покачала головой Фелиция. – Все равно вы еще придете! Мужу понравится?

– Я на это надеюсь, – подумав, ответила дама.

– Вот-вот, – обрадовалась хозяйка. – Возьмите-ка еще один оттенок! Ради мужа. И ради творцов. Разве не чудесно будет?

– Ради творцов? – удивилась покупательница.

– Именно, – довольно кивнула Фелиция. – Нам просто необходимо выглядеть достойными милости наших Создателей и самых лучших Благ из их рук.

Саймон опять фыркнул (украдкой), еще отметив про себя, какой подходящий получился фырок, и слез со стула, потому как очень устал на нем сидеть. Миссис Престон сочла это за желание как следует оценить ее примерку и с удовольствием выбрала еще один наряд, который, по ее мнению (или же по мнению хозяйки), годился для выходов в Праздник Америго. Миссис Спарклз проводила покупательницу благими пожеланиями и, затворив за ней дверь магазина, подбоченилась с улыбкой победителя.

– Вот это важно уметь каждому мальчику, который намеревается стать собственником! – громко и радостно сказала она двери, пока Саймон продолжал легкомысленно изучать глазами кассовый аппарат. Она ждала, чтобы он как-то выразил согласие, но он ее, казалось, не слышал. Тогда она подошла к прилавку и щелкнула звонкое покрытие аппарата. Саймон беспрекословно поднял голову.

– Даже и не начинай думать о кораблеонах, пока не выучился доносить до пассажиров благие ценности, – строго сказала она. – Нужно, чтобы ты заранее привыкал к нашему магазину, не стеснялся сплочения с покупателями и наблюдал, как я их обслуживаю.

– Мама…

– Да, Саймон, сынок?

– Что, если…

– Что еще за «если»? Хороший собственник должен уметь ставить свои условия! – заявила миссис Спарклз, не чуя подвоха.

– Что, если меня назначат на другую… службу? – робко спросил Саймон.

Миссис Спарклз внезапно побагровела, сжала губы.

– Разве ты хочешь, чтобы сюда пришел управлять другой мальчик или даже девочка? – раздраженно ответила она. – Ты считаешь, они что-нибудь в этом смыслят? Ты хочешь, чтобы мамино дело было загублено?

Саймон вздохнул.

– Не хочу, мама, – сказал он себе под нос.

Вечером папа так и не расстался со своим портфелем. Он принес его прямо на кухню и едва не вывалил половину своих бумаг на обеденный стол, но миссис Спарклз посмотрела на него так, что он покорно сел на стул и поставил портфель между ногами.

– После праздников хотят провести Собрание палуб, – смущенно объяснил он. – Боятся, как бы оно не превратилось в праздные посиделки.

Он явно решил трудиться над черновиками до поздней ночи. Саймон понял, что стащить чистый лист сегодня не удастся, и смирился с этим. Писать ему все равно было еще не о чем. Он много раз заставлял себя думать об Океане, но это ни к чему не привело. Сны должны были приходить сами.

– Лиша, сделай-ка мне кофе, – попросил папа. – У нас осталось усердие?

Мама смерила его сосредоточенным взглядом и усмехнулась.

– Обычно я горжусь тем, как ты служишь творцам, – сказала она, – но иногда я начинаю думать, что ты самый обыкновенный болван.

Папа вновь натянул виноватую улыбку, но промолчал и все-таки дождался своего кофе. Он к тому времени достал из портфеля газету, развернул ее на странице раздела новостей законописания и углубился в чтение. Когда мама поднесла ему чашку, он не глядя схватил ее, быстро все выпил и, не отрываясь от газеты, попросил еще. Вторая порция исчезла так же скоро, как и первая; господин Спарклз, по всей видимости, нисколько не стремился распробовать этот кофе.

– Ты не видела моей шляпы? – спросил он между делом. – Второй день не могу отыскать…

– Уж будь так добр, следи за своей шляпой сам, – ответила мама. – Оставь свое чтение и поищи.

Но папа лишь неопределенно качнул головой. Немного погодя усердие начало действовать, и тогда господин Спарклз бодро сложил газету, глянул на свои часы, подхватил портфель и убежал в комнату-цветник (он давно перенес туда письменный стол – подальше от гостей жены). Он не выходил до самого утра.

Утром Альберт опоздал к завтраку. Он появился на кухне с почти белым от бескровности лицом и, похоже, все еще недовольный своими черновиками. Саймону стало сниться, что папа сделан из своих бумаг, исписанных морщинами и складками на одежде, но миссис Спарклз тут же поставила перед сыном чашку с изрядными порциями терпения и благоразумия, для порядка смешанными с кофе. После этого она занялась грязной посудой.

Папа уселся за стол и раскрыл газету. Саймон то поднимал глаза на него, то опускал их в свою чашку… а господин Спарклз тем временем рассеянно поглощал собственную порцию. Кофе исчез, ни каплей не затемнив бумагу, но строки начали двигаться – папа теперь раздумывал о чем-то, оторвав взгляд от газеты.

– Давай-ка еще благоразумия, – наконец пробормотал он.

– Подожди минутку, – ответила Фелиция, гремя тарелками.

Но Альберт ее, кажется, не услышал и продолжал нетерпеливо стучать пальцем по столу, удерживая газету одной рукой. Саймон смотрел на этот бумажный палец и чувствовал себя как-то неловко, словно должен был стыдиться своего поведения, но прямо перед ним стояло содержимое склянок, выдающее себя за кофе, и нужно было только выпить его…

Но вместо этого он осторожно придвинул чашку к газете. Папа немедленно что-то буркнул в знак благодарности и выпил все сам.

Освободившись, не подозревающая такой финт миссис Спарклз выполнила его просьбу. Господин Спарклз снова поблагодарил ее и принял и третью порцию. До этого Саймон успел незаметно вернуть свою чашку на место, и мама благополучно ее забрала.

В тот день мимо Саймона прошло множество бумажных людей – все они, понятно, были Господами в голубых костюмах. Он даже мог прочесть то, что на них было написано, но для этого приходилось следовать за ними по пятам и фамильярно разглядывать их со всех сторон. Он так и делал, потому как благоразумие его теперь не сдерживало. Пассажиры странно на него смотрели – очевидно, подозревая проявление праздного любопытства, – но ничего не говорили и просто ускоряли шаг.

В Парке Америго, он, как это ни удивительно, по-прежнему чувствовал себя пресно и решил весь день проспать в тени какой-нибудь декорации.

Вечером того же дня со стороны кормы налетел сильный ветер. Саймон попал в его холодные объятия, когда возвращался домой по 5-й Восточной улице. Ветер сорвал с него белую кепку и вынес ее за высокую ограду между палубами. Мальчику пришлось бежать к воротам. Когда он нашел их и выловил кепку под каким-то навесом, он уже порядочно взмок, а ветер стал еще холоднее! Миссис Спарклз пугала его страшными болезнями, которыми Создатели наказывали тех, кто не принимал благоразумие и вообще вел себя легкомысленно и праздно. Саймон вспомнил об этом, когда, следуя другому совету мамы, натянул кепку на мокрую макушку. Тогда он поспешил домой, в апартамент на 2-й Южной, и там выяснилось, что папа вернулся из Ратуши и уже сидит в цветнике, а мама пригласила парикмахершу миссис Саттл и увлеченно обсуждает с ней последние события на Корабле. Они обе перебегали из комнаты в комнату, не оставляя без внимания ни «примерочную», ни комнату Саймона… но когда Саймон снова оказался у себя, они перестали заходить туда и в конце концов обосновались в гостиной.

Мальчик зажег лампу и взял книгу… но сегодня читать было невозможно. Хотя строки на одеждах и лицах Господ проступали очень отчетливо, в обычных книгах тексты превратились в бессмыслицу, напечатанную совершенно неразборчивым шрифтом. От попыток ее прочесть у Саймона заболела голова, и он отложил книгу, затем сам лег на кровать, на мягкую перину, – и к нему пришло некоторое облегчение.

Когда совсем стемнело, он подошел к огромному окну, отодвинул портьеры и стал смотреть на звездное августовское небо.

Как-то зимним вечером в Парке Америго учитель показал ученикам путеводное созвездие в виде буквы «А» и пересказал историю создания его творцами. Саймон тогда, как ни старался, не мог различить эту букву в небе. Он долго разглядывал небо и сейчас… но звезды не желали складываться ни в какие буквы алфавита. Вместо них Саймон видел очертания птиц, зверей, насекомых, существ какого-то иного рода, – но не буквы. А еще немного спустя он увидел и буквы, и даже слова! Но все эти слова принадлежали какому-то незнакомому языку. Может, это и был высший язык? Саймон изучал все сплетения звезд и думал: ведь это уже третий сон за день! Что это может значить? Неужели…

Ночь не прошла для него так незаметно, как обычно. Он сознавал, что спит, и что-то холодное, осязаемое заставляло его сознавать и течение времени. Он несколько раз, недоумевая, просыпался, так что наутро ему показалось, что он проспал несколько дней.

Тем же утром у Саймона закапало из носа.

– Почему такая небрежность? – удивилась миссис Спарклз и вытянула из кармана его рубашки чистый платочек.

– Не знаю, – честно ответил Саймон и шмыгнул. Миссис Спарклз вдруг нахмурила брови и оглянулась в поисках мужа. Потом она решила, что тот еще не вышел из цветника, и направилась в эту комнату. Саймон наклонился к приготовленной для него чашке. Кофе не издавал никакого запаха, как и растворенные в нем терпение и благоразумие.

Недолго думая мальчик вылил его в кухонную мойку и вернулся за стол. Вовремя! Мама выглянула из-за портьеры.

– Сегодня побудешь дома, – объявила она, не заходя на кухню; глаза ее пугливо метались из угла в угол, нарочито избегая Саймона.

Саймон пожал плечами – он не горел желанием идти в Школу. Что в нем действительно горело, так это щеки.

Оставшись наедине с собой, Саймон целый час сидел за кухонным столом и развлекался тем, что чихал, тихонько шмыгал, считал пальчики на ногах и высматривал на мостовой какое-нибудь движение, надеясь, что придет сон и там наконец появится что-нибудь интересное.

За окном ничего не менялось… пожалуй, кроме одного: старый господин МакКой, который зачем-то обходил, вернее, обшаркивал, опираясь на свою трость, все улицы Юга Аглиции каждое утро, в этот раз так и не появился. Впрочем, его уже давно не замечали на 2-й Южной, так что это никак не могло быть началом нового сна. Саймон вздохнул и возвратился в свою комнату.

Окно комнаты Саймона выходило на крыши малоэтажных апартаментариев с той же стороны 2-й Южной. Внизу домов, облицованных неровным камнем, помещались всякие невзрачные заведения – вроде сувенирной лавки, что торговала безделушками, высмеянными комедиантом в Кораблеатре. Все эти апартаментарии с их солидными, полированными, парфюмерными коридорами и толстыми дверьми не слишком отличались друг от друга внутри и снаружи, но по улице дальше, на одной из плоских крыш, виднелась оранжерея, блестящая, как стеклянное пресс-папье с островной зеленью. «Если бы целый дом был сделан из стекла, – сказал себе Саймон, – это было бы по меньшей мере забавно». И вот уже, казалось, апартаментарий должен был стать совершенно прозрачным… но ничего подобного не произошло! Саймон не на шутку испугался. Значит, все-таки он не мог видеть сны без терпения и благоразумия? Но видел же он и звезды, и книги, и строки на лицах. Нет, дело было совсем не в этом! Но в чем же? Он решительно не понимал, в чем именно.

Саймон отошел от окна и отправился спать – он теперь чувствовал себя не только разочарованным, но и утомленным странной ночной тяжестью.

В этот раз он вовсе не был уверен, удалось ему заснуть или нет.

Очнулся он, во всяком случае, сидя. Ощупал широкое покрывало, не понимая, зачем ему это нужно; затем понял, что где-то рядом звучат голоса и он делает это для того, чтобы прислушаться; затем понял, что перепутал, и приложил ладони к вискам; затем понял, что перепутал все, и догадался воспользоваться ушами.

– Развитие? Ради вашей же выгоды? Вы лицемер, а не индивидуалист! И комедиант из вас, как я погляжу, отменный.

– Мистер Фатом! Как убедить вас в том, что направлять трудовые ресурсы на благоустройство моего города полезнее, нежели растрачивать их на бесплодные копания в легендах прошлого и питание несбыточных надежд? Я признаю ценность ваших исследований, но и вы, разве вы не разделяете мои убеждения как служитель науки, разве не человеколюбие стоит во главе ваших наук?

Первый говорил странными, пренебрежительными обрывками, и притом глухо, словно из какой-то трубы. Второй обстоятельно тянул слова.

«Как будто у нас в гостиной», – с удивлением подумал мальчик. Он встал с кровати, сделал несколько робких шагов и бесшумно двинул портьеру.

Точно, в гостиной собрались люди, много людей – может, два десятка, а может, еще больше! С диванов были сброшены подушки, их место заняли мужчины в коричневых костюмах. Кругом них расположились, оттеснив комоды и шкафы, мужчины в темно-синих – цвета ужасного Океана! – халатах и блузах.

В кресле у стеклянного столика сидел, бесцеремонно раскинув ноги, какой-то особо значительный человек – одетый в комбинезон такого же синего цвета. Он был лыс и довольно крепок на вид, кроме того, он вертел в руках какой-то незнакомый рабочий инструмент.

Напротив него стоял – сунув одну руку за отворот двубортного коричнево-кремового пиджака, другую в карман коричневых брюк – еще один заметный гость. Он был усат и безукоризненно причесан, а рядом к стене была приставлена его длинная тросточка.

Саймон не знал, что думать об этих людях и об их беседе.

Мама могла вызвать для него докторов на дом, – но почему же их так много, и почему они одеты в неподобающие их положению цвета? Что там говорить, такие цвета на Корабле не носил никто!

Саймон вспомнил воскресенье в магазине и решил, что перед ним – участники парада в благоприличных праздничных нарядах. Но ведь Праздник Америго в этом году начинался только с первого понедельника сентября! Да он и не оправдал бы присутствия здесь всех этих Господ… собственников… пассажиров? Саймон не знал даже, как их следовало называть.

Гости меж тем продолжали бросаться друг в друга всякими непонятными выражениями, вроде таких: «мнимый альтруизм», «ваши автократические претензии», или даже «культ несостоятельной идеи». Саймон, несмотря на страх, увлекся этим разговором и нечаянно вылез из-за портьеры.

– Спарклз!

Мальчик остолбенел.

– Спарклз, вы прибыли! – повторил усатый человек – тот, кто тянул слова. – Не беспокойтесь, мы предупреждены.

Саймон все еще стоял как вкопанный. Лысый закатил глаза, подвигал треугольной челюстью и принялся нетерпеливо перекидывать свой инструмент из одной руки в другую.

– Что за ступор? – наконец поинтересовался он. – Не выношу тех, кто не знает, чего ему надо. А вы, Спарклз?

Говорил он все так же странно, будто его мучили желудочные боли – низко, глухо и не разжевывая окончания слов.

– Ну же, Спарклз, – дружелюбно добавил усатый, – мы собрались здесь ради вас.

Мальчик теперь неловко переминался с ноги на ногу.

– Простите, но кто вы? – спросил он.

– Шуткуете, да? Я с шутниками дел не вожу, – неодобрительно буркнул лысый и замахнулся инструментом.

– Подождите, Фред, – нахмурившись, проговорил усатый. – Кажется, он и впрямь не имеет представления о том, кто мы такие. Вы из какой Сферы? – обратился он к Саймону.

– С-сферы?

– Верно. Вы ведь рассчитывали занять здесь какое-нибудь место. Так из какой вы Сферы?

– Я…

– Они похожи на стратификатора, – прямо заявил Фред. – Все на бумаге важные персоны, а как дойдет до живой коммуникации, то и знать не знают ни людей, ни своего дела.

– Это правда? – Мужчина в коричневом костюме, кажется, очень обрадовался. – Тогда вы прибыли очень кстати. Я давно не привлекал таких работников – у нас ваша Сфера устроена немного иначе, понимаете ли. Но, уверяю вас, эта встреча принесет ценный опыт нам обоим!

– Извините, но я, наверное, не понимаю, – гнусаво пробормотал Саймон.

– Что же вы скромничаете, – запротестовал усатый. – Вы не хотите произвести приятное впечатление?

– Я… я лучше пойду… – пролепетал Саймон и выбежал из гостиной.

Он кинулся под одеяло и задрожал уже скорее от страха, чем от озноба.

Откуда взялись эти люди?

«…Устройство моего города…»

В книгах говорилось, что города умеют строить только на острове Америго.

«Вы из какой сферы?» – а такого не было и в книгах!

«Мы собрались здесь ради вас…»

«…Вы прибыли очень кстати».

Может быть, они хотели пройти в какое-то заведение и приняли апартамент семьи Спарклз за кабинет или что-то в этом духе, но отчего? Их апартаментарий совсем не был похож ни на какое заведение, и внутри гости не могли ошибиться – на двери висела табличка с выгравированной фамилией!

«Это уж слишком, – подумал мальчик. – Не может быть, чтобы столько взрослых не сообразили такой простой вещи».

И все-таки они узнали его, значит, они пришли именно к нему. Но откуда?

Не с палубы, не с Корабля!

Не с Корабля! Таких людей не было на Корабле! Но откуда же, если не с Корабля?

С неба? Выходит, это Создатели? Глупости! Создатели выглядели совершенно иначе. Уж во всяком случае не так, как обычные люди, это было бы просто бессмысленно! Учитель рассказывал о какой-то незримости, хотя для Саймона эта незримость была так же непонятна, как вездесущность… к тому же всех этих гостей было очень хорошо видно.

В конце концов ему надоело строить догадки, он успокоился и все же приподнял одеяло. Солнце еще заливало стены теплым пунцовым светом, а голоса уже не доносились из гостиной: таинственные гости его не дождались.

Через час там опять заговорили, но голоса принадлежали теперь господину и миссис Спарклз. Они не привели с собой никаких докторов. Они пока ни в чем не уверились, тем более что Саймон в этот вечер почувствовал себя несколько лучше.

– Мама, что значит «индивидуалист»? – спросил он за утренним кофе.

Миссис Спарклз сперва улыбнулась – по привычке, но потом ее заметно передернуло, хотя она умела скрывать подобные чувства. Альберт Спарклз невозмутимо смотрел в окно, помешивая ложечкой в пустой чашке. Фелиция растерянно молчала, но скоро о чем-то догадалась.

– Ты давал ему читать газету? Это ведь оттуда? А ну-ка, повтори, сынок… – ласково обратилась она к Саймону, украдкой подталкивая мужа в спину.

– Индивидуалист, – простодушно повторил Саймон, и на сей раз услышал и папа. Он тоже забеспокоился, хотя совсем уж паниковать не думал.

– Я и сам никогда этого не встречал, вернее сказать, не помню… – Он озадаченно почесал в своей плешивеющеймакушке. – А вот что! Я вчерашний номер не брал. Может, там попалось?

– Ума палата! – не выдержала миссис Спарклз и понарошку замахнулась на проплешину. – Откуда бы он его взял, если у нас его нет?

– Друзья в Школе… сказали, – предположил господин Спарклз, слегка оробевший от такого поведения жены. Он тут же глотнул воздуху из чашки, – как обычно улыбнувшись с виноватым видом.

– Тебе смешно? – измученным голосом спросила миссис Спарклз. – Какие друзья? Твой сын был дома один! Он болен!

– Не торопись, – мягко ответил Альберт. – Может, оно не так серьезно. Со мной вот тоже бывало. Случалось, что… Да наверняка со всеми. И я иной раз такое мог наболтать… не нарочно. Может, это все пустяки, а? Может, порции надо увеличить чуть-чуть… благоразумие.

– Не понимаю, не понимаю, – забормотала взволнованная Фелиция, – это ведь бывает только у тех, кто не пьет благоразумие! А Саймон? Разве он может так? Саймон, милый, ты же не забыл выпить благоразумие?

Мальчик, разумеется, помотал головой – «нет, не забыл», хотя он и в этот раз ловко подсунул свой кофе рассеянному отцу.

– Ты же подала нам кофе, – пожал плечами Альберт. – А он, как видишь, уже все выпил. Что еще нужно?..

– Все-таки я должна пригласить доктора на выходной день.

– Согласно действующей редакции Свода законов для пассажиров любого возраста и положения разрешаются формальные вызовы служителей на дом, – уверенно ответил Альберт.

Фелиция неодобрительно покачала головой, и он, рассудив, что не может больше быть ей полезен, отвернулся к окну.

– К нам приходили гости, – задумчиво сказал Саймон. Он теперь тоже глядел в окно.

– Гости? У нас вчера не было гостей, – удивилась миссис Спарклз. – К папе заходил господин Гришэм, но он только передал кое-какие бумаги, и ты как раз…

– Они приходили днем, – продолжал мальчик. – Я думал, что я сплю, но я не спал, потому что я сидел и слушал, как они говорили.

Мама взяла его за подбородок.

– Сынок, у нас не было никаких гостей, – сказала она севшим от волнения голосом, и Саймон, глядя на нее, пришел в себя.

«Я что, уснул? – в ужасе подумал он. – С чего все началось? Я не помню…»

Саймону снова стало нехорошо, и, кое-как отбившись от расспросов, он отправился в свою комнату.

Апартамент вскоре опустел, но на палубу обрушился такой гулкий ливень, что заснуть Саймон не смог. Лежа на боку, он наблюдал за тем, как бесконечные потоки осаждают большое оконное стекло. «Что, если дождь не кончится и весь Корабль зальет водой? – думал он. – Создатели спасут нас? Или мы в конце концов пойдем на дно?» Капли разбивались о мостовую, приближая наступление злых вод Океана, а Саймон лежал в полузабытьи. Время от времени он чихал и, уронив после этого голову обратно на подушку, бесцельно таращился на дверцы книжного шкафчика. Он уже не мог повернуться – от этого начинало ныть все его больное тело.

Он не заметил, как окно погрузилось на глубину.

Из-за портьеры донеслась спокойная, протяжная речь – усатый. Второй говорил отрывисто и глухо; это был, очевидно, лысый.

В очередной раз подняв голову, Саймон навострил уши. Дождь, как ему показалось, все же прекратился, а голоса явно были чем-то удивлены и не замолкали теперь ни на секунду. Тогда мальчик собрался с мыслями и решил – несмотря ни на какую боль! – выяснить, кто эти люди и как – и откуда! – они попали на Корабль.

Шагнув в гостиную, он обнаружил, что с момента его вчерашнего побега не изменилось ровным счетом ничего! Сопроводители в синих и коричневых одеждах все так же скученно располагались на диванах, в креслах и просто на полу (как же могла миссис Спарклз целый день не замечать беспорядка, устроенного в гостиной?). Лысый в комбинезоне сидел в том же кресле у столика. Усатый мужчина все еще вальяжно прятал руки в недрах своего костюма, и его трость не сдвинулась с места ни на сантиметр.

– Куда это вы запропастились, Спарклз? – первым спросил он.

– Они шуткуют, – презрительно сказал лысый. – Предлагаю всем присутствующим разойтись. Пускай…

– Ну что вы, мистер Фатом, – перебил его мужчина в костюме. – Проявите же уважение к нашему гостю! Вы хотите, чтобы резиденты Океании-Б считали нас заносчивым, инертным, ни на что не годным руководством?

– Они имеют право думать о вас все, что только захотят, Раймонд, – фыркнул мистер Фатом. – Океания-Б вам не принадлежит.

– Это – вопрос времени и развития моего города, – улыбнулся мистер Раймонд и затем обратился к вошедшему: – Итак, мистер Спарклз, добро пожаловать в Океанию-А – величайшее из подводных поселений!

Саймон, который на все это время опять превратился в нерешительность, наконец подал голос.

– Мы под водой? – переспросил он, не веря своим ушам.

– Ну не над водой – это уж точно, – хохотнул Фред (однако Саймону показалось, что смех этот чем-то омрачен).

– Что с вами, Спарклз? – взволновался Раймонд. – Вы пострадали от чего-нибудь по дороге? Вы прибыли в Океанию-А из Океании-Б в междугороднем батискафе. Да у вас еще и вода стекает с носа! Неужто авария?..

Фред ничего к этому не добавил, но он порылся в карманах своего комбинезона, извлек оттуда синий носовой платок, скомкал и швырнул его Саймону. Мальчик поблагодарил.

– В любом случае – не стоит терять ни минуты, – вновь улыбнулся усатый. – Конечно, вы желаете посмотреть на Океанию-А – оценить, так скажем, будущую рабочую обстановку. Не станете возражать, если мы покинем «Уотерхоллс» прямо сейчас?

– «Уотерхоллс»?

– А вы не помните и вывески? Вы не могли ее не заметить при приближении!

Саймон растерялся и промолчал.

– Что ж, взглянем и на нее!

Раймонд поднял свою тросточку и указал ею на стеклянную дверь за сдвинутой портьерой.

«Как же так? – изумился про себя Саймон. – Там ведь нет никакой двери…»

И это было только начало!

Мистер Фатом и все, кроме Раймонда, скрылись за появившейся дверью. Мужчина в коричневом костюме задержался.

– Прежде всего следует представиться, – сказал он и протянул руку. – Я – Эдвин Раймонд, главный распорядитель города Океания-А и заведующий Сферами Образования. Теперь попрошу вас – не держите зла на второго распорядителя. Между нами есть разногласия, но вас они ни в коем случае не касаются… Так или иначе, экскурсию для вас проведем мы оба – но по отдельности.

Саймон пропустил почти все сказанное мимо ушей. Он с превеликим удивлением разглядывал то, что когда-то было его пижамой – необыкновенный бархатный костюм, какому позавидовали бы почтеннейшие участники праздничного парада! На нем теперь была синяя пелеринка с прямоугольным белым воротником, обшитым рюшами, тугой черный корсаж на шнуровке поверх белой рубашки и синие бриджи поверх привычных белых чулок, милейшие черные башмачки с открытым подъемом и синим бантом на лодыжке. Он вытягивал то одну, то другую руку, осматривая длинные сборчатые манжеты, потом снял с рыжей головы синюю бархатную шляпу, украшенную белой лентой, и принялся бестолково вертеть ее в руках. Видя такое замешательство, Эдвин Раймонд не стал дожидаться ответа на свой жест и вежливо кивнул.

– Надеюсь, на месте ваш энтузиазм не иссякнет, – добродушно прибавил он и направился к стеклянной двери.

Через эту дверь они должны были попасть в комнату Саймона, но разве могла теперь там быть комната Саймона?! Стекло, повсюду одно стекло – кое-где треснутое, немытое, оцарапанное… но все здание состояло из стекла! Здание ли? Апартаментарий? Нет! Их окружали изогнутые, полусводчатые стеклянные комнаты, и они располагались так необычно, что у Саймона помутнело в глазах и он едва не потерял равновесие. Он не понимал, где верх, а где низ, что на чем и что к чему; вполне возможно, они с Раймондом были притянуты к стене или подвешены к потолку… Но здесь не было ни привычного потолка, ни привычного пола.

Они попали внутрь огромного стеклянного шара!

От страха Саймону захотелось лечь на стеклянную плоскость под ногами и передвигаться только ползком. Но мистер Раймонд уверенно зашагал вдоль того, что в здании имело бы право называться кольцеобразным коридором или, скорее, галереей (но на самом деле было периферией верхнего сечения шара), затем свернул налево и вдруг начал медленно проваливаться в стекло по наклону. Саймон был вынужден догонять его; повернув за ним, он увидел огромную стеклянную лестницу, которой воспользовался главный распорядитель. Глянув отсюда вниз, он вскрикнул: внутри шара помещались десятки шаров, последовательно уменьшающихся в размере!

«Вот так сон!» – подумал потрясенный Саймон. Или же не сон?

Какой это сон мог превратить целый Корабль в стеклянный шар?

Лестница все же выглядела настоящей и довольно прочной. Отложив раздумья, Саймон взял себя в руки и скоро поравнялся с мистером Раймондом.

Они спускались по широким стеклянным ступенькам к самому центру гигантского шара, минуя кольцеобразные галереи (это была, в сущности, только одна, спиралевидная галерея) и комнаты – десятки комнат – на этажах-сечениях, похожие на бесформенные прозрачные шкатулки, полные сувениров и украшений. Многие комнаты были завешены разноцветными портьерами, на других же портьер не было, и стеклянные стены и двери показывали всякую интересную утварь. Вся внутренняя поверхность шара излучала мягкий свет круглых ламп, вставленных в стекло. А за этими лампами Саймон рассмотрел темно-синий цвет, охвативший собой все внешнее пространство, и если он не был небесами, – в чем Саймон не сомневался, – то он, очевидно, и вправду был водой!

– Это Океан? – вырвалось у него. – Мы – в Океане?

– Мы – в Океании-А, – подтвердил Раймонд.

Лестница закончилась, когда они достигли предпоследнего шара; на его единственном сечении заканчивалась также одна спираль удивительной галереи и начиналась другая, спускающаяся вниз. Последний шар находился между ними, прикрепленный на небольшой высоте к причальной раме, явно рассчитанной на два таких шара. Он был совсем невелик – около четырех метров в диаметре – и напичкан всякими механизмами так, что казалось – едва ли в него сможет влезть хотя бы один человек.

Раймонда, однако, вид этих механизмов ничуть не смутил. Он отворил стеклянную дверцу и жестом пригласил спутника внутрь. Разумеется, места было достаточно для обоих, да и, пожалуй, еще шести-семи сравнительно худотелых экскурсантов. И все же почти вся площадь шара была скрыта под трубами, баллонами и клапанами, металлическими коробками и проводами, шестернями, пружинами и маховиками, указателями, лампами, экранами и другими странными предметами. Среди них было втиснуто круглое окошко – иллюминатор, а под сечением Саймон увидел самую настоящую водную пучину и тут же попятился обратно к дверце, чуть-чуть не уронив с головы синюю шляпку. Эдвин Раймонд, не выдержав, улыбнулся.

– С вами определенно что-то не так после междугороднего переплытия, – заметил он. – Должно быть, вы не можете привыкнуть к воздуху Океании-А?

Саймон не ответил, он завороженно глядел вниз, в бездонную синюю глубь, кругом которой зыбились размытые контуры стеклянных стен и перегородок. Главный распорядитель пожал плечами и потянул на себя какой-то рычаг. Шар медленно отделился от рамы, под ним раздвинулись стеклянные створки, и он начал опускаться одновременно с уровнем воды в наклонной шахте. Под стеклянным полом раскатилось множество пузырьков, заслонившее обзор, и Саймон перевел взгляд на шумно заработавшие механизмы. Отойдя на шаг в сторону от Раймонда, он увидел над доской управления большую табличку с надписью «ПРИМИТЕ БЕЗОПАСНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ И ОЖИДАЙТЕ ОТБЫТИЯ». Тут он заметил, что распорядитель держится за поручень, выдавшийся из какого-то ящика. Саймон решил, что безопаснее всего будет следовать этому примеру, но поручень находился на недосягаемой для него высоте. Стоило только это понять, как позади раздался негромкий щелчок и вывалился другой поручень, едва не стукнувший его по затылку. Саймон схватился за него, и сию же секунду стекло под ногами начало дрожать, изгибаться и принимать разные неустойчивые формы; скорость спуска воды значительно увеличилась.

– Батискаф! покидает! «Уотерхоллс»! господин главный распорядитель, – сказал кто-то над головой таким голосом, что Саймон сразу вспомнил дребезжащие реплики мисс Бриан. «Господин? – подумал он. – Все-таки он – Господин? Или…»

У Саймона что-то щемило внутренности, но он держался твердо. В тряске ему удалось даже выловить из кармана бриджей платочек мистера Фатома и прижать его к ноздрям. Стеклянные стены в иллюминаторе исчезли, шар погрузился в воду и теперь, не переставая шуметь, завертелся вокруг своей оси с неопределенной скоростью. Если бы все было спокойно, Саймон попытался бы разглядеть в круглом окошке обещанные взрослыми вечные муки, но он не мог выпустить поручень, и некоторое время даже говорить было ужасно трудно, – так что он решил пока не расспрашивать мистера Раймонда обо всем необыкновенном происшествии.

Несколько секунд спустя вращение все же замедлилось и можно было смотреть в иллюминатор. В Океане было почти темно, но мимо глаз раз за разом проплывала вдалеке та самая вывеска – огромные вертикально соединенные буквы «У-О-Т-Е-Р-Х-О-Л-Л-С», горящие ярким синим светом… и словно по волшебству скользящие по меридиану прозрачного шара вверх и вниз! Наверняка и в это был вовлечен какой-нибудь механизм, но рассмотреть его из водной глубины не представлялось возможным.

– Замечательная работа, – не оборачиваясь, громко изрек Эдвин Раймонд. – Избавители потрудились на славу.

– Кто такие избавители? – выдавил Саймон.

Главный распорядитель в ответ трижды кашлянул, давая понять, что шутки здесь неуместны. Саймон, который, как ни странно, вспомнил этот жест из своего сна, допытываться не стал. В иллюминаторе между тем появился новый гигантский шар, – вернее, его нижняя часть, в которой открывался новый шлюз для маленьких самоходных сфер.

– Батискаф! прибывает! в Сферу Искусства А! – подтвердил неприятный голос над головой.

Сфера Искусства – вероятно, не единственная в своем роде – сияла таким несметным числом цветов и оттенков, которое было просто поразительно для непривычного глаза жителя Корабля – даже того, кто видел Кораблеатр. Цветные предметы за стеклянными стенами отличались от убранства комнат «Уотерхоллс»; как будто все они были сделаны из стекла, и среди них, кажется, не повторялась ни одна форма, несмотря на то что количество их не укладывалось в сознании.

– Было бы неправильно, – заявил мистер Раймонд, – начать ваше знакомство с моим городом не с этой Сферы. Ваши старые друзья мечтают о том, чтобы увидеть ее хотя бы однажды в жизни, но не всем, как вы понимаете, удается. Вам стоит поблагодарить меня, мистер Спарклз.

– Спасибо, – покорно сказал Саймон. Батискаф зашел в шахту, и он уже очарованно наблюдал за пузырьками в иллюминаторе.

Когда они поднялись к центру Сферы Искусства А, второй батискаф исчез в собственной шахте шлюза – без явного участия в этом людей.

– И здесь я не заметил вывески, – первым делом признался Саймон, выйдя из батискафа на сечение центрального шара.

– Искусство определяет себя само, – покровительственно ответил мистер Раймонд. – Вы не увидите здесь ни вывесок, ни надписей.

Саймон недоуменно промолчал: когда об «искусстве» говорили на Корабле, то имели в виду комедии Юджина Ховарда, представления с дымом и юмор от Создателей на экране Кораблеатра. У обитателей Океана, видно, было свое понимание искусства. Начиналось оно с причальной рамы, к которой присовокупилась сфера батискафа: рама была со всех сторон увешана небольшими стеклянными шарами, наполненными шестеренками, пружинами и прочими деталями, какие имелись в самом батискафе. Эти шарики были похожи на его сувенирные копии. Саймон показал пальцем вверх:

– Это игрушки? Или сувениры?

– Ни то ни другое, – снисходительно улыбнулся мистер Раймонд. – Это – первый экспонат.

– Что?

– Экспонат. Иначе говоря, выставленный в этой Сфере предмет искусства.

– Шары?

– Вы видите только шары, мистер Спарклз?

Саймон покраснел.

– Я понимаю, что это батискафы, – пробормотал он.

– Не просто батискафы! – воскликнул главный распорядитель. – Вы должны видеть в них кое-что еще!

Саймон снова поднял глаза кверху.

– Кажется, все вместе они походят на люстру, – задумчиво сказал он. – У нас на Корабле… – И осекся.

– Люстра?

Мистер Раймонд покачал головой. Он был настолько обескуражен, что не принял во внимание последние слова экскурсанта.

– Что ж, просмотрим другие экспонаты, – произнес он наконец и решительно стукнул тростью о сечение.

Стеклянный свод над здешней парадной лестницей по всей своей длине был разрисован неправильными, своеобразными фигурами, которые нельзя было связать ни с одной существующей вещью, и странными, неописуемыми узорами без всякой закономерности. Каждый шаг наверх был достоин навечного сохранения в памяти человека. Саймон не видел среди этих рисунков того, что он видел среди звезд, того, что уже принадлежало чьей-нибудь задумке… но им, похоже, не нужны были привычные значения и очертания, они сами зарождали какой-то особый смысл, не известный ни ему, ни их создателям, ни даже, может быть, бескрайнему Океану; может, смыслов было целое множество, столько же, сколько и красок; а может, их не было вовсе, хотя Саймону не нравилась такая догадка и он старался думать об этом поменьше.

Раймонд пропускал выходы с парадной лестницы, пока они с Саймоном не добрались до верхнего сечения самого большого шара.

– Мы посетим только первую субсферу, – пояснил он. – Для остальных у нас, увы, не хватит времени. Но вы непременно побываете там позднее…

Преодолев последнюю стеклянную ступень, они повернули направо и занялись исследованием сечений. Здесь уже появилось немалое число мужчин и женщин в желтых, бирюзовых, лиловых костюмах самых различных фасонов. «Есть ли у них какой-нибудь Праздник? – подумал тут Саймон. – Как же они выглядят в праздники?» Удивительно, но вся местная палитра нисколько не раздражала глаз, напротив, от нее становилось приятно и светло, несмотря на близость сумрачного Океана, и внутренность шара – а вернее сказать, субсферы – обретала благодаря ей весьма гостеприимный вид. Люди говорили не повышая голоса, и медленный стук каблуков по стеклу почти не действовал на слух.

Экспонаты со стороны Океана были вставлены в прозрачно-сияющую стену шара. Экспонаты со стороны второй субсферы красовались на полочках из тончайшего стекла.

– Стекло не ломается? – спросил Саймон.

– Внутри Сферы Искусства А – только стекло Избавителей, а лучшей гарантии нельзя себе и представить, – не без гордости в тоне поведал ему главный распорядитель. Саймон пожал плечами.

Неспешными шагами они оба передвигались вдоль кольца сечения. Мистер Раймонд перехватывал свою трость посередке, указывал ею на экспонаты и давал краткие объяснения для экскурсанта.

– Прямо над нами закреплены многочисленные фигуры океанских животных и растений, выполненные из свинцового и калиевого стекла выдувным способом, разработанным Избавителями. Нам известны далеко не все виды подводных организмов, поэтому большинство фигур, которые вы найдете здесь – произведение вымысла… чем, собственно, и является в той или иной мере любой предмет искусства. Обратите внимание на сторону океана: живописные миниатюры, отражающие знаменитые легенды Океании-А, а также резные гравюры, передающие взгляды мастеров на будущее города. Кто-то из них считает, что нашим новым источником энергии станет подводный вулкан. Как демонстрирует следующая работа, мы скоро будем поглощены огромной акулой! Кое-кто должен был изрядно наглотаться стеклянной пыли! Но все же это – искусство, и разве не для того Избавители нашли нам этот приют, чтобы мы могли свободно мыслить и производить вымысел?..

– А это кто? – полюбопытствовал Саймон, замерев перед одной из полочек с разноцветными фигурками людей.

– Избавители, – прямо ответил Раймонд. – И в то же время не они. Мы не знаем, как они выглядели на самом деле, и отдаем себе в этом отчет. Однако наши мастера наделили их множеством лиц, так что подобных экспонатов в этой Сфере предостаточно. Это одна из наиболее интересных тем.

– Избавители – это кто-то вроде Создателей? – уточнил наконец Саймон.

Мистер Раймонд неопределенно хмыкнул и вдруг улыбнулся.

– Странно, что вам пришло на ум именно такое слово, – сказал он. – В строгом смысле они ничего не создали. Создание – это по части уважаемого мистера Фатома, он умеет создавать видимость упорной работы.

– А что они сделали?

– Вы еще притворяетесь, мистер Спарклз? Они спасли нас!

– От чего спасли?

– От неизвестности, – жестким голосом ответил главный распорядитель, и экскурсия продолжилась.

От верхнего к нижнему сечению они добирались по узким винтовым лестницам, пронизывающим субсферу несколькими невидимыми вертикалями. Все «этажи» были буквально усыпаны стеклянными вымыслами и разного рода изображениями на фоне Океана. Мальчик спросил – почему вблизи Сферы не показывается никто из живых существ, и мистер Раймонд объяснил это так:

– Предполагается, что обитатели глубин покинули город из-за производимого здесь шума, нарушающего порядок их жизни. Для их исследования мы отправляем батискафы за пределы городов Океании. За исследование отвечает заведующий Сферой Лабораторий, то есть второй распорядитель.

– Что это значит – исследование?

– То же, что вы делаете с детьми, господин стратификатор, – хихикнул Раймонд. – К слову – нам пора в Сферу Образования А.

К сечениям ниже центра парадная лестница не подходила – все ее пространство было занято широкой наклонной шахтой, заполненной водой. Мистер Раймонд и Саймон поднялись обратно к причалу по спиралевидной галерее, которая была украшена так же, как свод лестницы (если сравнение бесподобных картин можно считать уместным). Но распорядитель не давал экскурсанту отвлечься – он теперь вел себя так, словно времени у них не было вовсе. Саймон не возражал. Ему обещали, что он вернется сюда еще, а обещания его нового знакомого казались не в пример основательными.

Спуск в Океан свершился без особых приключений. Саймон, уже приноровившийся к слабому свету и поведению батискафа, наблюдал в иллюминатор местные растения – разнообразные, высокие и низкорослые, устойчивые и разостлавшиеся на пологих камнях, пестрые и совсем бесцветные, как стекло. Океанская трава покрывала дно столь причудливым узором, что можно было принять ее за большой, неправильный, необыкновенный предмет искусства, созданный рукой человека. В отдалении возвышались неровные гребни мощных скал, из-за которых подводный мир казался похожим на островную долину с книжной иллюстрации. Но ни одну иллюстрацию нельзя было сравнить с этой картиной, и Саймон теперь понимал, что этот мир – гораздо интереснее и увлекательнее Корабля! Иногда он все же отводил взгляд, опять испытывая необъяснимую неловкость и вместе с этим тревогу, как будто во всем, что случилось здесь, была его вина и страшная кара таилась где-то рядом, вот-вот должна была настигнуть его и навеки превратить его в бескрайнее зло… Но, поднимая глаза, он видел только Океан – незнакомый, но совершенно беззлобный! Он заметил в иллюминаторе и второй батискаф – тот возвращался в Сферу Искусства А, и в нем уже находились резиденты в синих и коричневых костюмах, судя по всему, тоже решившие устроить себе экскурсию. Батискаф мистера Раймонда, подчинившись механическому приказу рычага, направился в другую сторону.

Новое переплытие занимало несколько больше времени, и распорядитель этим воспользовался.

– Вы, должно быть, взволнованы? – спросил он, сам исполненный нетерпения.

– Да, наверное, – согласился Саймон. – Я…

– То, что вы скоро увидите – плод моей личной инициативы, – перебил его Раймонд. – В прежние времена все происходило совсем по-другому. Я сам воспитывался в гораздо менее приятных условиях.

Он снова отвернулся, словно эти воспоминания вызывали у него те чувства, показывать которые он не мог, и крепко сжал поручень.

– Нас принуждали, – сказал он, – тесниться в одном секторе, пока персонал Сферы забирал себе целые сечения. Наверняка вы, господин стратификатор, имеете хоть приблизительное представление о том, каково это – оставаться бесправной, беспомощной частью одного бездарно устроенного механизма! Я не слышал в этой тесноте собственных мыслей! Я не мог свободно вздохнуть! Я даже не мог выйти без спроса – какое унижение! А эти образователи! Самовлюбленные, самодовольные мягкотелые! Нам говорили: «Все для развития». Что для них было развитием? Они умели только вариться в своей же испарине! Стремились затащить в это варево каждого неповинного индивида! Разве такое поведение достойно Избавления, господин стратификатор? Разве оно его достойно?

– Нет, – ответил Саймон; он чувствовал, что от него ждут именно такого ответа. Но Эдвин Раймонд, кажется, не расслышал и его тоже. Он продолжал:

– Города Океании не заслуживают быть единственным пристанищем человеческого рода, пока ими правит удушливая толпа. Человек никогда не станет полноценным хозяином водного мира, если не отделается от дурного влияния общих знаменателей… Имеет ли смысл Избавление, когда мы, избавленные, остаемся на одном месте, как эти растения, которые вы можете увидеть в иллюминатор? У них, безусловно, мощные, прекрасные стебли, и они во многом нас превосходят – прежде всего в жизненной силе, – но человек способен уйти дальше! Человек не может превратиться в статичный экспонат, он сам должен создавать эти экспонаты! И я столько ждал, прежде чем найти возможность привести все в порядок. – Он оглянулся на Саймона – на лице его появилась сдержанная улыбка. – Я не упустил ее.

– Батискаф! прибывает! в Сферу Образования А!

Это опять вмешался механический голос наверху. Тогда мистер Раймонд поправил свой полосатый галстук – представьте себе, у него был такой же галстук, как дома у Саймона! – и вдохнул полной грудью.

Внутри Сферы Образования А не было других шаров, и Саймон и мистер Раймонд, прибыв к причалу, очутились вовсе не в центре, а в самом ее низу. Однако и здесь был выбор между парадной лестницей и галереей; при этом галерея была строго цилиндрической, огорожена стеклянными перилами, а сечения имели обычную кольцевую форму, – и на первый взгляд шар пустовал сверху донизу. У Саймона вновь закружилась голова. Насколько же он был высок! Казалось, в эту Сферу могло вместиться целое небо со всеми облаками и светилами, и, судя по тому, какими умениями овладел этот подводный город, эти люди могли бы справиться и с такой задачей! А Океан был поистине велик, если он свободно вмещал такие дома!

– Мистер Раймонд, – произнес мальчик вслух. – Мистер Раймонд, эти шары придумали Избавители?

Главный распорядитель даже не стал отпускать колкости – до того он был поражен сам.

– Разумеется, – прошептал он. – Их могли построить только люди, которые нас спасли.

Его шепот отдавался эхом во всей Сфере, но он не был единственным звуком внутри нее. С некоторой высоты доносилось мерное пение клавиш какого-то незнакомого Саймону инструмента.

– Что это?

– Это – музыка, – ответил Раймонд. – Похоже, сочинение одного из детей.

– Детей?

– Конечно, это же Сфера Образования! Вы настолько впечатлены, что не сознаете, где находитесь? Идемте, вам нужно взглянуть на них с удобного места.

Взвиваясь к вершине Сферы, галерея миновала комнаты, которые, очевидно, и назывались секторами, и Саймон заглядывал в каждую из них. Здесь, как и в «Уотерхоллс», многие секторы занавесили портьерами, но кое-какие из них оставались открытыми. За каждой стеклянной дверью в дальней части сектора стояла книжная полка, занимающая всю… стену от сечения до наклонного… потолка, около этой полки стоял стол со всякими принадлежностями, а на полу был разостлан мягкий ковер, и на нем, в свете круглой лампы, сидел ребенок – один ребенок. Дети читали, рисовали, писали, играли в какие-то одиночные игры, мастерили различные штучки, некоторые просто сидели не шевелясь и разговаривали сами с собой, – правда, голоса заглушало стекло. Кто-то громко пел – но эти секторы были закрыты портьерами. Звуки игры на клавишном инструменте слышались из-за одной из приоткрытых дверей, однако и тут стекло было занавешено.

Чем выше поднимались «стратификатор» и распорядитель, тем взрослее становились дети. Под конец они уже выглядели значительно старше Саймона. Юноши и девушки оборачивались на посетителей, кое-кто улыбался, иные хмурились или вовсе не меняли выражения лица, но все они мгновение спустя возвращались к своим любимым занятиям. Саймон не встречал таких манер на Корабле.

– Почему они с вами не здороваются? – спросил он у распорядителя.

Мистер Раймонд хмыкнул.

– Вот, значит, как обстоят дела у вас дома, – сердито сказал он. – Нет, они не обязаны приветствовать меня в механическом порядке. Если кто-то из них желает выказать мне свою благодарность или поделиться мнением, то подходит ко мне сознательно. Условности, мораль, неоправданные страхи, вина перед кем бы то ни было – не должны ограничивать движение индивида.

Они вышли на верхний виток галереи. Мистер Раймонд, перехватив свою трость, облокотился двумя руками о стеклянные перила, окольцовывающие пустое пространство шара, и поставил ногу на основание стеклянной балюстрады. Саймон хотел сделать так же, но побоялся упасть и лишь осторожно тронул перила одной рукой.

– Теперь все видно просто замечательно, – с придыханием проговорил заведующий Сферой. – Вы уже оценили мою задумку, мистер Спарклз?

Саймон все еще не понимал.

– У нас ведь уже нет таких работников, как вы, Спарклз, – сказал мистер Раймонд. – Невелика потребность. Как видите – в моих Сферах нет и никогда не будет никакой толпы. Дети здесь сами решают, что, как и когда они будут делать – и какую пользу начнут приносить в конечном счете. Здесь нет никакого принуждения – я сумел этого достичь. Они могут сами обустраивать свои секторы, кроме того, им позволено скрываться от наших с вами глаз и даже самостоятельно отключать освещение.

Где-то внизу в подтверждение его слов погасла одна из круглых ламп. Музыка смолкла.

– Разве им не скучно сидеть в одиночестве? – спросил Саймон, высматривая мелкие силуэты детей по всей колоссальной внутренности шара.

– Никто не запрещает им выходить, – со смешком пояснил Эдвин Раймонд. – И встречаться друг с другом никому не возбраняется. Хотя большую часть времени они проводят в одиночестве, вы правы, и это лишь способствует их развитию.

– Но вы все равно держите их здесь!

– Ни в коем случае. Они могут отправиться туда, куда пожелают.

– И наверх тоже?

– Что вы имеете в виду?

– Мистер Раймонд… вы знаете, что есть наверху? – хитро спросил мальчик.

– Руководство? – попробовал угадать заведующий. – Забавно.

– Не угадали, – помотал головой «стратификатор». – Наверху – Корабль!

Раймонд теперь никак не мог пропустить это мимо ушей. Он повернулся, звонко брякнув тростью о стеклянную балясину, и озадаченно уставился на него.

– Корабль? – переспросил он. – Как вам могла прийти в голову столь сумасбродная идея?

Саймон пожал плечами.

– Это придумал не я, – сказал он. – Его сотворили Создатели.

– Создатели? Так вы имеете в виду не Избавителей?

– Я даже не знаю, кто такие эти Избавители, – признался Саймон.

Раймонд встревожился; его удовлетворенности и восхищения Сферой как не бывало.

– Что же с вами стряслось, Спарклз? – забормотал он. – Вы точно не ударились обо что-нибудь в батискафе?

Мальчик беззлобно рассмеялся.

– Вам необходимо развеяться, – заключил мистер Раймонд. – Мы отправляемся в Сферу Игры А!

– Сферу Игры? А что там? Игрушки? Или еще какие-нибудь экспонаты?

– Как, в Океании-Б до сих пор нет такой Сферы? – изумился Раймонд. – Невероятно! Нет, однажды я возьму ее под свой контроль, и все изменится, запомните мои слова, все изменится к лучшему!

Уже на ходу он пробормотал еще что-то себе под нос, тщательно взвешивая свои планы относительно «переустройства подводной агломерации». Пока они спускались по большой лестнице, Саймон немного от него отстал – во-первых, он продолжал с интересом рассматривать стеклянные комнатки, а во-вторых, он раздумывал над тем, как можно подойти к мистеру Раймонду с серьезным разговором о Корабле.

Его осенило, когда батискаф уже оказался в необозримой синей глубине.

– Как вы думаете, мистер Раймонд, – начал он, – Океан – бесконечен?

– Смотря зачем вам нужно это знать, – усмехнулся распорядитель. – Если вы беспокоитесь о том, что мы израсходуем весь его кислород или разрушим все животные местообитания, то ваши беспокойства напрасны, я уверяю вас.

Саймон опять задумался.

– Кстати, исследования этого участка почти завершены, – заметил Раймонд. – Рано или поздно Сферы придется перемещать.

– А это возможно?

– О да! Предусмотрительность Избавителей поражает, не правда ли? Вы молоды и, скорее всего, не помните последнего перемещения. Это было захватывающе! Я наблюдал за ним из личного батискафа. Большинство их привязаны к сети шлюзов, но мой аппарат, как и те, что переданы в пользование лабораториям, обладает особой функциональностью, в частности имеет ручное управление… Так вот, это выглядит великолепно! Сферы приводят в порядок, стекло сверкает чистотой, и внутренняя архитектура представляется взору наблюдателя во всем своем фигурном изяществе! А затем они трогаются с места, словно величайшие организмы, и плывут друг за другом неизмеримой цепью, чуть-чуть не касаясь дна. Человек напоминает о себе, и как напоминает! Ничего более грандиозного и… грациозного, чем эта вереница, здесь не увидеть…

Саймон не осмеливался прервать его, но мистер Раймонд внезапно сам замолчал и с недоумением взглянул на собеседника.

– Но сдается мне, ваш индивидуальный интерес захватывает нечто иное.

Саймон на всякий случай кивнул.

– Что ж, объясните, пока у нас еще есть время!

– Океан не бесконечен, – сказал Саймон, перебирая в уме слова учителя, – потому что над ним – небо, небесные светила и берега острова… А еще над ним летит Корабль, как я вам уже говорил!

И тут мистер Раймонд расхохотался так, что даже заглушил механизмы батискафа.

– Да уж, с Фредом вы наверняка споетесь!

– Фред – это мистер Фатом? – осторожно спросил мальчик.

– Точно! Только он верит в то, что на поверхности что-то есть! В том числе и… хи-хи… – У него прямо потекли слезы от смеха, и он вынул из кармана пиджака собственный платок, а когда вытер глаза, добавил: – В том числе и корабли… Ох!

– А вы не верите? – уточнил Саймон, хотя ответ был ясен и без уточнения.

Эдвин Раймонд перестал плакать, убрал платок и наконец успокоился. Теперь он был расположен говорить серьезно.

– Невозможно сомневаться в том, что у Избавителей были веские причины строить города Океании там, где те находятся и поныне. Пусть многие наши философы и фантасты утверждают обратное. С их трудами вы, между прочим, ознакомитесь в Сфере Искусства Б – после того как мы решим, чем вы можете быть полезны Океании-А… Но не обольщайтесь, и те и другие только задурят вам голову, – недовольно отметил он.

– Но что-то ведь должно быть наверху!

– Там ничего нет, – отрезал Раймонд. – Во всяком случае, ничего пригодного для жизни человека.

– Почему вы в этом так уверены? – не унимался мальчик.

– Потому что нас от этого избавили, – ответил главный распорядитель. – Вот и все, что я могу вам сказать. Научного объяснения вы не дождетесь. Заведующий Сферой Лабораторий послал наверх не одну экспедицию в управляемых батискафах, но никто не вернулся. Мистер Фатом настолько увлечен старинными легендами о верхней земле, что не считает предосудительным отправлять многих людей на неминуемую гибель.

– Вы думаете, они умерли?

– А что я должен думать? Весьма вероятно, человеку нечем дышать над водой, нельзя передвигаться или перенести верхнее давление, а может, все это сразу. Может, наверху обосновался некто более совершенный, чем мы, и исследователей там попросту не ждали. Так или иначе, если бы они были живы и что-то обнаружили, они бы возвратились в Океанию-А – так было условлено с каждой экспедицией.

Батискаф набрал небольшую высоту: они уже были внутри Сферы Игры А, которую Саймон за этим разговором не успел поймать в иллюминаторе.

– Что, если они просто не смогли вернуться, – не сдавался он, – и ждут, что вы поплывете за ними… Вы ведь можете переместить ваши Сферы наверх?

– Знаете что, Спарклз, – кисло сказал мистер Раймонд, – вы обращайтесь с такими рассуждениями к Фатому. Я договорюсь, чтобы он показал вам свои лаборатории. Вероятно, там вы и найдете себе место, если Фред не… А вот и он!

Сфера Игры А также казалась совершенно полой, но в ней было целых шесть огромных сечений, и они располагались не друг над другом, а образовывая внутри шара куб, несколько похожий на апартаментарий – без апартаментов, без коридоров и без лестницы. Сечения (или, как их можно здесь назвать, грани куба) были покрыты зеленым ковром, напоминающим берег Парка; правда, трава была коротка и ухолена, и в ней не виднелось ни одной песчинки. Чтобы не испортить эту роскошь, Саймон остановился, приставил ноги в башмачках друг к другу и прижал руки к груди, стараясь занимать как можно меньше места.

Мистер Раймонд тем временем сделал то, что очень удивило и слегка напугало «стратификатора» – он отыскал где-то у причала крохотную кнопочку, коснулся ее и заговорил как бы в никуда:

– Добрый вечер, господин направляющий!

И неизвестно откуда прогремело в ответ – на всю Сферу:

– Добрый вечер, господин главный распорядитель! Присоединяйтесь к игре!

Казалось, говорит сам стеклянный шар. Но Саймон все-таки решил, что это проделки очередного механизма, и обвел глазами Сферу Игры А. На каждом из шести сечений был нарисован большой белый прямоугольник, для чего-то разделенный белой линией пополам, и имелся оборудованный причал – по-видимому, батискафы могли заходить в этот куб с любой его грани. Лампы также были размещены прямо в траве и озаряли пространство куба очень приятным для глаз синим светом.

– Благодаря исследованиям мистера Фатома нам удается культивировать и модифицировать растительность этого участка внутри некоторых Сфер, – пояснил мистер Раймонд, не дожидаясь расспросов.

Нижнее сечение было заполнено людьми, в которых Саймона удивило все. Во-первых, они были очень странно и легко одеты: рубашки с укороченными по локоть рукавами, детские шортики, на ногах – необычная обувь, не похожая ни на башмаки, ни на туфли, гибкая и с обоих концов закругленная. Во-вторых, примерно два десятка человек, одетые в два разных цвета, носились вдоль и поперек белого прямоугольника на траве – в погоне за каким-то упругим шарообразным предметом; тот отскакивал от их ног, взлетал высоко в воздух, и тогда они нарочно били его головами! В-третьих, остальные резиденты даже не пытались их образумить или же помочь им с этой странной дележкой, они, наоборот, расселись на длинных скамьях, установленных по трем сторонам зеленой грани, и галдели, как ополоумевшие дети.

Саймон выпучил глаза.

– Они что, не могут решить, кому достанется этот прыгучий шарик?

– Это – мяч, игровой снаряд, – объяснил мистер Раймонд. – И они вовсе не намерены его присвоить. Видите эти две вертикальные рамы с сеткой – ближнюю к нам и дальнюю? Игроки стремятся загнать мяч в ворота команды соперника.

– Зачем?

– Чтобы получить за это одно очко.

– Зачем?

– Чтобы опередить команду соперника.

– Зачем?

– Знаете что, вы удивительно непробиваемы даже для резидента Океании-Б, – проворчал Раймонд. – Как бы не пришлось теперь ставить вас на ворота.

Он подошел к боковому сечению и открыл какую-то маленькую дверцу в травяном покрове.

– Переодевайтесь, – велел он и швырнул Саймону сверток с игровой экипировкой. Тот попытался возразить.

– Никаких возражений! – покачал головой распорядитель. – Вы как гость обязаны поучаствовать в матче. Правила достаточно просты, – продолжил он, сбрасывая коричнево-кремовый пиджак. – Игра начинается от центра…

Он быстренько изложил Саймону основные правила игры в мяч, помог ему развязать шнурки на корсаже и, прежде чем мальчик успел опомниться, выволок его на размеченную площадку. Проходящая там игра мгновенно остановилась, несколько человек из той и другой команды вышли поприветствовать Эдвина Раймонда. Мистер Фатом, который охранял дальнюю рамку от пущенных в нее мячей, остался стоять на месте – может, он еще сердился на главного распорядителя, а может, он просто был всецело сосредоточен на защите своих ворот.

Не прошло и минуты, как мистер Спарклз и мистер Раймонд оказались вовлечены в игру! Первое время Саймон, конечно, выпадал из общего ритма и не очень понимал, чего от него хотят, но потом наловчился и начал выделывать с мячом такие замысловатые штуки, что из станов обеих команд раздались одобрительные выкрики, а капитан его команды Фред Фатом, улучив момент, похлопал его по плечу вратарской перчаткой. Существенно уступая другим игрокам ростом, мальчик с легкостью уходил из-под их опеки, шустро сновал между ними, словно прилепив мяч к ноге, и помогал своей команде прошивать защиту соперника мастерскими стежками. Иной раз он пробовал ударить по воротам сам, и, представьте себе, однажды ему удалось заработать одно очко! Тут он – уф! – понял то, чего не сумел разъяснить ему главный распорядитель: он испытал от этого происшествия такой восторг, как если бы написал удачный рассказ, в котором сохранил не менее удачный сон! Если бы он мог… уф! он бы выставил это мгновение своей жизни на стеклянную полочку и назвал его предметом искусства! Интересно, имеют ли его рассказы право называться… уф! экспонатами и быть выставлены в Сферах Океании-А? Он обязательно спросит об этом Эдвина Раймонда, уф-уф-уф!

Он вполне был способен забить в чужие ворота еще несколько мячей, но вмешалось одно обстоятельство: Саймон совсем не привык к такой беготне и, как уже можно догадаться, очень быстро устал. Он теперь преследовал не мяч, а мистера Раймонда, который играл против него. Но тот был слишком погружен в действие и только отмахивался от всяких разговоров. Когда же Саймон в конце концов смог до него докричаться, тот уже сам зачем-то покинул площадку и направился к одной из скамей. Выслушав Саймона, он сделал знак в сторону противоположной скамьи, и оттуда на площадку выступил новый игрок, который недвусмысленным жестом показал мальчику, что тот может быть свободен.

Совершенно счастливый Саймон подбежал кскамье и без сил опустился на мягкую траву. «Почему я так счастлив? – недоумевал он про себя. – Я же болен!» Но тут он вспомнил, что с самого начала необыкновенной – как это слово? – экскурсии чувствовал себя просто прекрасно! И эта усталость от игры ничуть не омрачила ему настроение, а только напротив!..

– Вы не слишком выносливы, Спарклз, – беззастенчиво заявил Раймонд, вытирая платочком лоб. – Хотя, должен признать, вы показываете отличную технику. Вы точно играли в мяч впервые?

– Да, здесь в первый раз, – выдохнул Саймон. – Но мне понравилось! Было бы здорово, если бы на Корабле…

– Об этом поговорим завтра утром, – заверил его Раймонд. – Сейчас – в «Уотерхоллс». Я вижу, вам нужно отдохнуть и выспаться.

– А как вы узнаете, когда наступает утро, а когда вечер? – спросил Саймон. – Отсюда же не видно, где солнце.

– Солнце? Это существо из легенд, которые исследовал Фред? – небрежно, стремясь скрыть свое удивление, переспросил Раймонд. – Не думал, что в Океании-Б подобные вещи так популярны. Нет, мы же отключаем свет в назначенное время, в соответствии с ритмами организма. Они ведь давно изучены.

– Смена площадки через десять минут, – объявил громовой голос направляющего.

– Это означает, что Сферу будут поворачивать, – сказал мистер Раймонд. – Пора переодеваться.

Люди в короткой одежде, желающие продолжить игру, вскоре спрятались за многочисленными дверями одной из боковых граней; эти двери были почти незаметны в траве.

На пути обратно в «Уотерхоллс» Саймон опять почувствовал недомогание. Он подумал, что это все из-за напряженной игры, и мистеру Раймонду говорить не стал – чтобы тот не решил, будто Саймон совсем невыносливый.

– Мирная борьба за первенство выполняет куда более важную задачу, чем может показаться, – заметил мистер Раймонд. – Так мы подавляем свою прирожденную склонность к взаимному уничтожению. Точнее говоря, трансформируем ее в игру. Это может вас удивить, но человек – существо по определению злое; во всяком случае, он исполнен того, что мы называем злом, об этом убедительно заявляют разные исследования, да и к тому же это бывает видно невооруженным взглядом. Нас питает чувство превосходства, мистер Спарклз, и тут ничего не попишешь. В то же время человек как индивид способен изменять как свое окружение, так и самого себя, и в конце концов он сам за это ответственен. К счастью, мы находимся на том уровне, при котором ответственность признается. Я могу с гордостью сказать, что изобретение игры достойно Избавителей, хотя мы и не совсем уверены в его авторстве.

Саймон почти не слушал. Вглядываясь в глубины Океана, на дне которого так и не нашлось ни одной вечной муки, он размышлял о том, что завтра ему предстоит побывать в лабораториях лысого мистера Фатома; от этого ему сделалось немного лучше. Он очень хотел поговорить с Фредом… но что он должен был ему сказать? Стоило ли ободрить его или, наоборот, пристыдить за его безрассудство? Нет, нельзя было его стыдить. Когда стыдили самого Саймона, у него пропадало всякое желание продолжать начатое. И хотя его начинания были ничтожны в сравнении с великим замыслом Фреда Фатома, Саймон понимал, что после стольких неудач и малейший упрек от него способен заставить второго распорядителя во всем разочароваться. А ведь эти люди должны были увидеть небо! Насколько вольнее жилось бы им на поверхности! Как интересно было бы вести там исследования! И еще Саймону так не терпелось выяснить, что стало с пропавшими экспедициями, что он захотел подняться наверх вместе с самим мистером Фатомом – и как можно скорее.

Десять минут спустя мистер Раймонд проводил его в тот сектор «Уотерхоллс», где они впервые встретились, поблагодарил за приятную компанию и вышел. Но только что затворилась стеклянная дверь, как нехорошие ощущения вернулись к Саймону и обволокли его уже серьезным жаром. Ему пришлось сесть прямо на пышный ковер, разостланный в стеклянной комнате. Присев, он рассудил, что ничего страшного не случится, если он ненадолго приляжет, – а потом, немного позже, дойдет до кровати. Он снял свою хорошенькую синюю шляпу, растянулся на ковре и закрыл глаза.

Жар усиливался.

Комната вдруг наполнилась знакомым резким запахом. «Они тоже пользуются такими жидкостями?» – удивленно подумал мальчик и открыл глаза. Над ним нависали золотистые кудри матери. Здесь, правда, они казались очень темными, а очертаний ее лица почти не было видно. Но Саймон ее узнал и удивился еще больше.

Он хотел встать и спросить, как она сюда попала, но не смог.

Доктор поднял взгляд от бумаг.

– Выходил ли он в Парк Америго?

– Да, да… – рассеянно кивнула Фелиция. – Ах, да! Нет! То есть нет, выходил, – спохватилась она. – До болезни. Но я бы не решилась отпускать его в следующий раз, вы видите, что с ним происходит… Учитель, я полагаю, возражать не станет.

– Не станет, – тут же подтвердил доктор. – И еще на три выхода я вам напишу бумагу. Учитывая состояние его… гм… гм… сознания, придется повременить…

– Понимаю, понимаю, – не дав ему договорить, снова кивнула миссис Спарклз. – Понимаю. Никакого Парка. А занятия что?

– От посещения занятий я вас освобожу отдельно, вот только отыщу форму… – Он принялся ворошить листки в недрах своего портфельчика. – Неужели закончились? – сердито пробормотал он, и миссис Спарклз начала в беспокойстве ломать руки. – Так, действительно закончились, но завтра я принесу вам новую! Сегодняшний визит – шестьсот шестьдесят…

– Секунду, секундочку! – Миссис Спарклз отвела его в сторону, подальше от кровати. – Зачем же вам приходить еще и завтра? У вас совсем никаких бумаг нет? – шепотом спросила она.

– Вообще говоря, есть формы для Господ, – в полный голос пояснил доктор, не внимая ее скрытности. – Но вы…

– Мой муж – Господин, – быстро сказала Фелиция. – Третий ранг.

– Верно, – согласился доктор. – Но эта форма дороже, довожу до сведения.

– Я догадалась. Сколько?

Пока взрослые занимались бумагами, Саймон мало-помалу погрузился в забытье. В комнате стало очень тепло, и пропало все то отчаяние, которым напитала ее миссис Спарклз, и вдруг она и человек в зеленом костюме превратились в бледные тени и через несколько мгновений растаяли. Всколыхнулись вышитые нарциссовые портьеры, распахнулись плотно закрытые оконные створки и ворвался беспечный, беспорядочный свет – хотя небо с самого утра было очень прочно забрано облаками.

Такого света не хватало подводным городам Океании.

Вслед за взрослыми в окне исчезли верхушки безликих зданий палубы. Затих непрестанный говор ее жителей, и их шаги по мостовой растворились вместе с самой улицей. Над Кораблем раскинулось новое, одинокое, ясное небо – громадное и светлое отражение Океана, на дне которого люди в круглых стеклянных домах ждали ответа с берега таинственного земного острова. А когда к одному из городов спустилась сфера батискафа, которым управлял второй распорядитель Фред Фатом с необычно довольной ухмылкой на лице, они все, даже дети, выбравшиеся из своего заключения, начали радостно и взволнованно суетиться, готовясь к большому событию. Скоро уже круглые дома поплыли наверх, один за другим минуя упругие подводные стебли и мощные скалы; поднимались длинной изогнутой вереницей, похожей на гигантское ожерелье, вокруг которого блуждали миллионы кристальных пузырьков.

Саймон не сдержал улыбки.

– Ма-ма… я вижу что-то чудесное… – простонал он вслух. Он, правда, был уверен, что сказал это про себя, но над ним тут же появились возбужденные глаза матери – он увидел их так же отчетливо, – и тяжелые руки вдавили его в перину.

– Миленький мой, что ты видишь? Это Создатели?.. Нет, ты увидел Америго! Скажи мне! Ведь это так?

Саймон пожалел о том, что поступил так глупо. Но он все же был рад тому, что человек в зеленом, который явно намеревался уходить, не захотел осмотреть его еще раз, а продолжал копошиться в тамбуре апартамента. Миссис Спарклз этого, конечно, не оценила.

– Подождите, постойте, во имя Создателей и всех Благ! – запротестовал доктор, поняв, что собственница с угрожающим видом движется прямо на него. – Почитайте мой труд! У меня еще два срочных вызова! Дождитесь следующего визита!

После этих слов он недолго думая убрался восвояси. Миссис Спарклз разочарованно вернулась к сыновьей кровати.

– Мы сообразим что-то… – пообещала она. – Сегодня. Или завтра. Расскажи мне, что видишь, дорогой! – стала она упрашивать его снова. Саймон пробормотал что-то неразборчиво и прикрыл глаза.

Где-то глубоко – насколько хватало глубины – внутри Фелиции Спарклз возникла полубезумная надежда на то, что вместо болезни в ее сына каким-то образом вселился один из незримых Создателей или, по меньшей мере, его бесконечная мудрость – и это непременно принесет ей и другим пассажирам какое-нибудь большое благое откровение. Такое, что позволило бы ей попасть на первую страницу «Предвестника» и быть значительной фигурой на любом приеме. Такое, что привело бы ее дело к новому благополучию и ее семью к новой, исключительной судьбе на острове высших Благ. Такое, что в конце концов объяснило бы не только праздные задумчивости и забывчивости сына, но и злосчастного «индивидуалиста» и непонятных гостей, о которых раньше заикался Саймон и о которых теперь так некстати вспомнила она сама.

– Сынок! – еще раз попыталась она, чуть не плача.

Но Саймон сам уже был так расстроен, что просто-напросто уснул. Мать осталась сидеть у его изголовья. Когда вернулся Альберт, она безотлагательно передала ему слова доктора, и родители некоторое время совещались в гостиной.

На следующее утро – в первый день Праздника Америго – в дверях апартамента семьи Спарклз появился учитель, сменивший черную блузу на голубую. Он не считал, что пассажира, столь глубоко заблудшего в праздных видениях, нужно приводить в сознание, напоминая о Школе; важнее было напомнить ему о том, где он находится, и жизненном пути, предстоящем ему на Корабле. С собой учитель привел миниатюрную просветительницу, которая сама походила на ребенка; они предполагали, что за воспитание Саймона придется браться если не с самого начала, то уж наверняка с давно пройденного этапа. Миссис Спарклз, вся бледная и вспухшая (она же не спала всю ночь, глотая усердие), со всклочившимися кудрями, в измятом халате, пахнущем склянками и по́том, выскочила им навстречу.

– Где я могу его увидеть? – с места спросил учитель. Из-за его блузы глянуло внутрь взволнованно-пунцовое личико просветительницы.

– Я проведу вас, Господин… то есть учитель, простите… и вас, мисс… ваше имя? сейчас проведу! Только, прошу вас, тише, не тревожьте его своим голосом, – слезно попросила его Фелиция Спарклз. – Мой маленький Саймон… он так ужасно болен…

РАССУДОК

VII

На другой день хладорожденный волшебник Крионис вошел в пустыню. Пустыня была самой большой, самой одинокой и самой жестокой страной острова высших Благ; о горе тому, кто приходил сюда с праздными намерениями! К счастью, юный Крионис не сомневался в своей цели. Он должен был пересечь эту пустыню во что бы то ни стало и теперь поклонился ей.

– О великая, – сказал он. – Во имя твоего жаркого солнца, не мучь меня и позволь покинуть тебя как можно скорее.

Пустыня безмолвствовала, и тогда он отправился в дальнейший путь. Сначала Крионис был полон сил и шел легко и проворно. Одну за другой одолевал он высокие дюны. Он смеялся над коварными зыбунами и смахивал c лица москитов. Он сражался с громадными скорпионами и ядовитыми змеями, а те отступали перед его храбростью и зарывались в пески. Он не уводил взгляда от горизонта, не останавливался на ночлег.

Но все же пустыня сурово испытывала его, и несколько дней спустя он замедлил шаг. На солнце Крионис все время таял, с пол его белого плаща в песок стекали длинные струйки мутной воды, его голубые волосы потеряли привычную пышность и прилипли к щекам и шее, а его лицо сделалось таким безвольным и мягким, что он не мог лишний раз коснуться платком лба. Но стоило чертам его заметно исказиться, как подвижный ледяной слой сковывал все его тело и тут же возвращал ему прежний сияющий вид.

Вскоре он снова начинал расплавляться, но продолжал идти, согнувши спину и не разгибая коленей, и подвертывал ноги, и падал на четвереньки, утопая в песке. Крионис был очень хорош собой, и пустыня словно стремилась забрать его в свое лоно, чтобы он не превратился в пар и не предпочел ее сестру солнце с ее воздушно-голубыми объятиями. И обе стороны были бессильны – волшебник не мог достаться ни той, ни другой; изнывая от беспрестанной борьбы между похотливыми сестрами, юноша упорно шел вперед, выискивая среди барханов тенистые руины.

И вот наконец он увидел издалека большую глыбу, похожую на забытую хижину. Когда он подошел к ней вплотную, то укрылся от солнца под одним из ее выступов и перевел дух. «Не думал, что так страшно устану, – с досадой сказал себе волшебник. – Но теперь осталось совсем недолго». Затем он положил голову на самый удобный камень и задремал.

Проснулся он оттого, что солнце обогнуло выступы и заглянуло ему прямо в лицо, впиваясь всеми лучами в податливую кожу; но когда он протер глаза, солнце уже заслонил незнакомый образ. Перед ним стояла ледяная девушка с короткими человеческими волосами темного цвета. Одета она была в мешковатое прямоугольное платье с необыкновенно сложным рисунком, напоминающим разрезы редких минералов. Но платье было не так удивительно, как то, что на ее лице не было ни одной капли.

– Отец просит тебя зайти к нам, – сказала она и улыбнулась.

– Так, стало быть, я у цели, – ответил сам себе Крионис и как следует потянулся. – Странное дело, я думал, что найду эту пещеру в горах за пустыней.

Девушка помогла ему встать, и когда он ухватился за ее запястья, то ахнул: казалось, она была еще холоднее, чем он сам. Она засмеялась и сказала:

– Зови меня – Эрика из хрустальной пещеры. Или просто Эрика. Как будет угодно страннику!

Она повернулась, прошептала несколько слов, и в стене глыбы, позолоченной песком, медленно раскрылись небольшие ворота. Эрика шагнула во тьму, и Крионис последовал за ней с трепетом сердца.

Они долго спускались вместе по незримым ступеням. Их белые тела излучали здесь слабый свет, и благодаря этому юные волшебники могли худо-бедно видеть вокруг себя во мраке пещеры. Ступени уходили то в одну, то в другую сторону и завивались винтом, а спуск становился все круче.

Отовсюду раздавались жуткие звуки: кричали какие-то грызуны и глухо стонали древние стены. Кое-где из стен хлестали горячие фонтанчики, и юноша никак не мог привыкнуть к их задорным уколам. Эрика знала все эти шалости наизусть и не глядя увиливала от каждой струйки. Она объяснила, что стены стонут из-за того, что не умеют приветствовать гостей никак иначе, а местные мыши-крикуны кричат исключительно потому, что в этом состоит радость их жизни. Фонтанчики, по ее словам, были очень обижены на то, что им никак нельзя вырваться из каменной толщи, и завидовали всем проходящим мимо, но их выходки не следовало принимать всерьез. Крионис не был в большом восторге от таких объяснений и уже начинал скучать по верхнему пеклу, но Эрика, почуяв неладное, обдала его сногсшибательным морозным дыханием, и тогда он несколько взбодрился.

В конце концов они достигли последней ступени и продолжили идти в тесном коридоре, где гладкие стены, испещренные рисунками переливчатых минералов, отражали свет волшебных тел. Но вот закончился и этот коридор, и перед ними предстал огромных размеров зал – весь из хрусталя. Большие и малые, простые, сложные, бесформенные и удивительно прекрасные хрустальные наросты покрывали стены и свод, и даже пол здесь был выложен гладкой хрустальной плиткой, сделанной не чем иным, как волшебной силой. Зал освещали волшебные белые камни, нанизанные на прозрачные нити и подвешенные у свода стройными рядами – так много, что казалось, будто свет исходит снаружи. Подобно солнечным лучам под облаками, лучи белых камней упадали на одну сторону, и хрустальная поросль от этого сияла, как снег на горных вершинах.

Крионис замер на месте, во все глаза смотря то на блестящую стену, то на отражения в хрустальной глади, то на свод и столбы волшебного света. Он не хотел смутить ледяную Эрику лишними расспросами, и оставалось только догадываться, зачем подобное великолепие так глубоко сокрыто от внешнего мира.

Девушка прошла далеко вперед по пустому залу, а хладорожденный волшебник все еще стоял у входа неподвижно, как будто превратившись в хрусталь. Наконец она обернулась.

– Что ты колеблешься, странник?

Юноша посмотрел на нее, затем нерешительно поднял руку и раскрыл рот. Эрика добродушно рассмеялась.

– Пожалуйста, – сказала она. – Я не возражаю.

И тогда Крионис одними губами прошептал заклинание и взмахнул своим коротким белым плащом.

Одно за другим в хрустальной куще появились чудесные ледяные деревья с прозрачными кронами. Вдоль каждой стены становились они вереницей, распуская свои стеклянные ветви. Переплелись их мягкие тени и легли на зубастые тени пещерных кристаллов; и тут же, не страшась теней, взросли у подножий деревьев махровые цветы на хрупких стеблях. Только и листья, и ветви, и цветы уже были недвижны, и пещера по-прежнему выглядела безжизненной, несмотря на всю красоту; тогда волшебник повел другой полой, и в зале пошел мелкий снег – серебристые звездочки рождались вверху у свода, долго кружились, как настоящие, сверкая на волшебном свету, и растворялись над кронами и цветками, не оставляя следов, и исчезали над полом, едва не касаясь своих отражений, и снова возникали ниоткуда…

– Ах, этого я не ждала! – не сдержав восхищения, воскликнула Эрика. – Благодарю тебя! Как зовут тебя, странник? Не помню, чтобы ты назвал свое имя.

– Меня зовут Крионис, и я – хладорожденный волшебник, – рассеянно ответил юноша, и вдруг ноги его подкосились. – Нельзя ли мне устроиться здесь на ночлег?

Он хотел что-то добавить, но силы вновь покинули его, и он свалился на хрустальный пол и мгновенно заснул. Эрика заинтересованно хмыкнула и вернулась к нему. Недолго думая она подхватила его на руки и внесла в свою жилую каморку на другом конце зала. Там она уложила его на простую кровать, застланную простынкой из узорчатых тряпиц, а потом занялась хозяйством.

Прежде всего она взяла с каменной полочки красно-желтый самоцвет и опустила себе на ладонь. Сжав его в кулаке, шевельнула губами и уронила одну-единственную слезинку, раздвинув немного белые пальцы. Едва эта капля просочилась в кулак юной волшебницы, как уже сквозь пальчики пробились стрелы яркого света! Тогда она скорее закрыла его от лица спящего гостя и подвесила камень в углу большого квадратного углубления в стене у кровати. Сияние камня смягчилось, и он осветил нишу лучами настоящего вечернего солнца, обнаруживая волшебный рисунок горной долины.

Не давая этой картинке себя отвлечь, Эрика бесшумно вышла в большой зал, по-прежнему наполненный неуловимыми снежинками, и отыскала там несколько таких мест, где кристаллы образовывали меж собой холодные чаши. Она набрала из этих чаш в подол платья разной снеди, столько, чтобы хватило за глаза, и вернулась в каморку. Тут на кровати начались противные звуки: волшебник громко храпел, то и дело вздрагивая грудью и издавая больные стоны. Эрика выкатила свою добычу на ветхий маленький столик, затем подкралась к спящему, наклонилась, скрестив руки за спиной, и осторожно дохнула ему прямо в рот. Храп скоро перестал, и юноша заулыбался во сне, дыша глубоко и ровно.

Вооружившись туповатым ножом и потрепанной доской, Эрика не спеша кромсала дикую капусту и грибы, небольшие картофелины, перец, луковицы и морковь, покуда сердитый столик укоризненно скрипел.

Измельчив все нужное, она подняла со стола тяжелый кувшин с водой, наполнила ею котелок и поставила тот на треножник. Побросала в котел все вместе, приберегши до времени только лук, ядра миристики и кое-какие пахучие травки. Указала пальцем на обруч треножника, и под ним разгорелось странное белое пламя – волшебный огонь, который тут же взялся за котел. Этот огонь грел гораздо медленнее обычного, но Эрике было незачем торопиться, да она и не любила, чтобы еда готовилась быстро; ей куда больше нравилось садиться у очага, обняв себя за плечи, и смотреть пристально и долго, как легкие белые язычки плещутся о стенки котла и подбадривают его своим диковинным теплом, а он остается глух к этим плескам, – пока не устанешь терпеть его, и ледяные глаза совсем не застынут за ледяными веками, и веки не закроют их сами собой всего на минутку…

Волшебник проснулся спустя два часа. Котелок негромко бурчал, Эрика раскладывала на мятом подносе дольки апельсинов, яблок, груш и других свежих плодов. Она уже приправила суп травами, дробленой солью и тертой миристикой, так что дело шло к скорому ужину.

Крионису показался любопытным запах из котелка. Но он почти сразу забыл про него, из-за того что в растерянности разглядывал комнатку хозяйки. В этой комнате не было ничего хрустального, стены ее складывались из разноцветных пород, а утварь очень походила на ту, что можно было найти в людских поселениях, в самых их скромных домах.

– Ты удивлен? Хрусталь не приспособлен для житья. На нем невозможно ни спать, ни готовить пищу, и вообще пользы в нем, конечно, мало. Он годится разве только на то, чтобы хранить всякие припасы.

Крионис повернулся к волшебному окну и так и подпрыгнул на кровати.

– Мы уже пришли в горы? – спросил он, не веря своим глазам. – Сколько я спал?

– Это же просто рисунок, – откликнулась юная хозяйка. – Присмотрись. Я только перемешала между собой цветные узоры.

Крионис сел поближе к квадратной нише, облокотился на ее край и уставил взгляд прямо на картину. Он смотрел будто бы с высоты большого холма (жадеит), усеянного желтыми, фиолетовыми и розовыми цветами (циркон, аметист и падпараджа). Далеко за холмом стояли величавые горы (рутил). Вершины их были подернуты белизной (антарктицит и алмаз); пологие склоны, объятые молодыми лесами (перидот и сфалерит), спускались в долину. По самой низине вилась речка (фосфофиллит), и вдоль ее светлых берегов (сфен) были разбросаны черные валуны в пятнах (борт). В воздухе виднелись темные точки – верно, это птицы зависли над рекой; в сумеречном небосводе (лазурит) клубились легкие облака (эвклаз). Картина казалась незамысловатой, но чем дольше зритель всматривался в ее мнимую глубь, тем больше различал в ней тончайших деталей.

– Не отличить от взаправдашних гор, – заключил юноша. – Значит, ты была в тех местах?

– Нет. Я не выхожу надолго из пещеры, – призналась Эрика. – Эмин рассказывал мне про горы, леса, реки и все такое прочее. Я хотела показать ему свой рисунок, но ведь его так трудно удержать на месте, такая досада.

– А что это за Эмин?

– Эмин – это скороход, он иногда забегает ко мне в гости.

– Вот как, – сказал на это волшебник Крионис и потянулся. Девушка тем временем перенесла на кровать большой поднос.

– Угостись-ка, странник, – с нетерпением предложила она, опустившись на колени рядом с кроватью и вытянув руки поперек постели.

– О-о! – только и вымолвил юноша и с радостью приступил к еде.

– Эмин давно помогает мне, – рассказывала хозяйка, пока гость ел. – Он принес много посуды и других полезных вещей: например, вот этот ворчливый столик. Эмин говорил, что эти вещи больше не нужны людям. И он такой силач, хотя по его виду и не скажешь!

– Эрика, – с любопытством спросил Крионис, – я вижу, тебе нужно есть и пить, прямо как человеку?

– Без еды и питья я могу прожить, – ответила девушка, – но всякие лакомства мне нравятся. К тому же Эмин говорит, что этих плодов так много в лесах и долинах, что большую часть их никто не ест и все это пропадает зря. Мне их жалко.

– Понимаю, – кивнул юноша. – Я и сам могу ничего не есть, но это занятие доставляет мне величайшее удовольствие!

И правда, он жевал с таким аппетитом, что за ушами трещало.

 – Волшебники нуждаются в отдыхе, вот с чем не поспоришь, – сказал он, проглотив последнюю половинку ягоды. – Но про отдых я забыл на много дней… ведь я так стремился повидать твоего отца! Ах, меня определенно снова клонит в сон, и если ты позволишь, о великодушная Эрика, то я останусь на ночь в этой кровати, а утром ты представишь меня отцу.

– Как ты хорошо придумал, Крионис, – сказала ледяная девушка, притворно насупив брови. – Но где, по-твоему, придется лечь мне?

Если бы Крионис мог краснеть, он бы тут же весь залился краской, но вместо этого у него просто расплавилось лицо. Эрика хохотала так, что отвалилась от кровати и начала кататься по полу, еще больше смущая своего гостя: доселе ни волшебники, ни люди при нем себя так не вели.

– Ах, какая я глупая, – молвила она, все еще смеясь. – Ты же все время в дороге, а я потешаюсь над тобой вместо того, чтобы окружить тебя заботой.

– Эрика, – сказал волшебник, – тебе и в самом деле негде спать, а стеснять тебя и причинять тебе неудобства мне хочется меньше всего на свете.

– Не беспокойся, – отвечала девушка, – я сяду рядом с твоей постелью и буду смотреть на огонь.

Так они и сделали. Эрика забрала у него белые туфли и измятый белый плащ (он остался в белой рубахе и белых штанах в обтяжку); туфли она продула холодным духом и поставила на отдельную полку, а плащ отряхнула от песка и разложила в углу, подальше от очага. Она помочила ладони своей обжигающей слюной и в два счета разгладила его, да так хорошо, что он теперь выглядел как новый. Потом Крионис заснул безмятежным сном, а Эрика дремала, сидя возле кровати, положив голову у его ног. Волшебный камень источал лунный свет в нише, и тихая ночная долина спала вместе с ними. Белые камни погасли в большом зале, и только снежинки поблескивали среди хрусталя неусыпным блеском.

К утру в нарисованном небе в каморке занялась заря. Эрика спала чутко; она скоро вскочила на ноги и первым делом оглянулась на гостя. Она боялась того, что Крионис проснется раньше и увидит, в какой позе она провела всю ночь, но волшебник спал, приоткрыв синеватые губы и свесив с кровати тонкую ледяную руку, и голубые волосы разметались на соломенной подушке.

Спал он долго и пробудился на сей раз лишь к обеду. В этом, конечно, не было ничего удивительного. Воспользовавшись временем, Эрика сготовила новый суп, вкуснее прежнего, и когда волшебник окончательно взбодрился, то принялся за него с большой охотой.

– Ты, наверно, испробовал разных угощений там, наверху, – сказала Эрика несколько мрачно, – и думаешь теперь, что моя стряпня никуда не годится.

Юноша сделал круглые глаза и чуть-чуть не подавился.

– Что ты, о чем ты, о Эрика из хрустальной пещеры! Это угощение превосходно!

Девушка посмотрела на него недоверчиво, и тогда он добавил:

– Ты делаешь все очень просто и от чистого сердца, потому твоя еда столь привлекательна. Люди, у которых мне довелось побывать дома, изо всех сил старались угодить мне, отбирая лучшие яства и подавая их в самом неожиданном виде. При этом они нарочно затягивали готовку, надо думать, для того, чтобы кушанье показалось мне вкуснее. Хоть я не знаю голода, но когда меня так дразнят, во мне пробуждается ненасытная жадность. Мало того, все обставляли как большое празднество, будто в дом пожаловал принц или какая-нибудь столь же важная особа, а не волшебник, каких на острове полным-полно. Эти люди думали о моей похвале, а не обо мне.

– Что ж, – сказала Эрика, пожав плечами. – Доешь и расскажи, для чего ты пришел сюда.

Покончив с супом и отодвинув тарелку, Крионис с волнением ответил:

– Я должен повидать твоего отца. Я искал его несколько лет… сказать по правде, годы я не считаю. Все, что мне нужно, – ответ на один вопрос, хоть я довольно пытлив и могу увлечься.

– И о чем ты хочешь спросить его?

– Боюсь, что ты не поймешь меня, – сказал осторожно юноша. – Посему я бы переговорил вначале с хозяином, а после того передал весь наш разговор тебе.

– Крионис, – уныло промолвила девушка. – Я – единственная хозяйка этой пещеры, так и знай.

– Постой, ведь ты говорила…

– Я знаю. Я изредка слышу его. Добрый отец наставляет меня, когда это нужно, и я обязана ему всем тем, что у меня есть. Но я никогда не видела его.

– И он сказал тебе, что я подошел к пещере?

– Я очень чувствительна, и должна благодарить за это отца, – ответила Эрика, качаясь на полу стиснув колени. – Отец не дал бы мне почуять твои шаги, если бы не хотел пустить тебя в хрустальную пещеру.

– Выходит, что мой путь еще не кончен, – с трудом скрывая разочарование, пробормотал волшебник.

– Если ты и вправду желаешь увидеть его, – сказала холодно девушка, – то я не могу помочь.

Воцарилось молчание, и Крионис, попавший в неловкое положение, напрягся и покрылся весь морщинистой коркой, собираясь с мыслями.

– О Эрика! Отчего ты так бледна? – спросил он. – Я не хочу обидеть тебя, но ты слишком бледна даже для хладорожденной, а твое платье не выглажено и пахнет несвежо.

– Должно быть, все это и впрямь заметно, – сказала она и отвернулась.

– Ведь ты сказала, что не выходишь отсюда надолго, – поспешил добавить волшебник.

– Я выхожу, когда нужно встречать гостей, – сказала Эрика.

– И часто ли здесь бывают гости?

Эрика задумалась.

– В конце концов, я живу в пустыне, – ответила она. – Здесь бывает чаще всех Эмин, но он не самый удобный собеседник, да и не самый требовательный. А ты теперь уйдешь и, видно, не вернешься. Поэтому ты прав, мне незачем следить за собой. Я могла бы делать это ради отца, но ему не особенно важно, как я выгляжу, хоть он и дал мне это грубое платье, чтобы я могла прикрыться.

– Эрика, пойдем со мной, – предложил Крионис и протянул ей руку. – Вместе мы найдем твоего родителя, и, кроме того, ты выберешься из этой скучной пустыни. Тебе не нужно портить твою красоту одиночеством и затхлостью, не нужно вечно смотреть на хрустальный свод вместо неба. Крикуны не пропадут без тебя в своих норах, и старые стены больше никто не потревожит. Волшебный снег и светлая долина сохранят о нас память в пещере.

Ледяная девушка вдруг словно потеплела.

– Если ты просишь моей руки, – сказала она, опустив глаза, – тебе придется говорить вначале с моим отцом, а это невозможно.

– Он не выпустит тебя из пещеры?

– Снаружи я растаю под палящим солнцем.

– Но Эрика! – вскричал в негодовании юноша. – Ты выходила ко мне наружу и закрыла собой солнце! Ни один луч не обжег твою холодную кожу!

– Отец не дал мне умереть, чтоб я могла впустить тебя к себе.

– Ты не пыталась выйти без его веления? Взгляни на меня, Эрика! Меня жгло солнце, но оно бессильно, и я невредим, перед тобой. Мы из одной материи, волшебной. Неужто ты слабей меня, о Эрика? Неужто ты не пробовала выйти?

– Ты помнишь те упрямые струйки, что били из стен? – спросила девушка. – Это тела растаявших волшебниц. Отец заключил их в стены пещеры, и теперь они изливаются из черных щелей от зависти к живым. Отец говорил, что все они хотели бежать и так погибли; а эти воды льются бесконечно, так сколько там несчастных, ты представь! И как можно думать, что я захочу совершить ту же ошибку и предать своего родителя! Сколь ты красив, столь же и глуп, юный Крионис!

Волшебник беспомощно открыл рот и взмахнул рукой, словно надеясь, что заклинание заставит девушку передумать.

– Наивности в тебе еще больше, – сказала Эрика с грустной улыбкой и прибавила: – Но я должна благодарить и тебя.

– Эрика, – вымолвил наконец юноша, – неужто в этой никчемной яме, в такой глуби, где из всех удобств одна спертая каморка, где нет утех и не растут плодовые деревья, могло жить столько волшебниц? Разве не приходила тебе за все время такая мысль?..

– Отец создавал нас одну за другой, – бесстрастно отвечала Эрика, – и испытывал нас и наши чувства к нему с начала времен. Я осталась жива потому, что верна его заветам. Моя любовь к отцу сильнее, чем любовь сестер, но мое терпение еще не доказано! И я склоняю голову перед ним – ведь он позволяет мне выходить на свет и принимать гостей в своем доме, хоть я не заслужила и этого.

– Но ради чего испытание?

И градины слез посыпались вдруг из ледяных глаз.

– Я увижу отца, – молвила девушка в ответ. – Он выйдет ко мне, самый близкий… нельзя желать ничего лучше! Быть может, в его объятьях я тотчас растаю, но он не даст меня в обиду и превратит во что-то другое… и я все равно буду счастлива.

Волшебник опустил руки, не решаясь более дерзить ей. Эрика дохнула себе на ладони и потерла глаза, намертво их заморозив. Затем она поднялась с пола, смела пальцами ног подтаявшие градинки, взяла со стола пустой кувшин и вручила его Крионису.

– Возьми это в награду за твои труды, – сказала она. – Возьми и уходи скорее. Иди, ты должен достигнуть своей цели.

Крионис на минуту забыл об огорчении и сжал в руках глиняный сосуд; на том он теперь увидел двух длинных резных скорпионов с полосатыми панцирями, вцепившихся друг в друга узкими клешнями в брачном танце; хвосты их скруглялись на толстых ручках. Невольно он вспомнил гигантских тварей пустыни. Нетрудно было угадать искусного мастера, и подарок этот был несомненно дорог хозяйке.

– О Эрика!

Но тут она хлопнула в ладоши – и Крионис моментально очутился снаружи, у каменной глыбы в пустыне.

«А это интересно, – подумал он. – Наоборот, должно быть, не действует?»

Он поднял кувшин, выскользнувший из его рук в мягкий песок, и оказалось, что тот снова наполнен. Он тронул глыбу в том месте, где раньше открылись ворота в пещеру, постучал по ней на прощанье и отправился в сторону гор быстрым шагом.

Путь до гор все еще оставался неблизкий, и скука, покинувшая его на то время, пока он гостевал у волшебницы, снова дала себя знать. Кувшин с ледяной водой, который он нес плотно прижатым к груди, не давал ему таять, но напоминал ему о том, какой удивительной компании он лишился, и еще труднее было думать о судьбе бедной Эрики. Чтобы помочь ей, Крионис непременно должен был увидеть ее отца… того, кого он искал годы странствий.

Заметив, что кувшин не нагрелся на солнце, Крионис опорожнил его и нес с собой дальше налегке. Когда хотелось освежиться, он ставил кувшин на песок и находил его снова наполненным чистейшей холодной водой.

Два часа спустя солнце растворилось в розовых облаках, и жара начала спадать. Крионис нашел дугу песчаных скал, у которых лежали ровные каменные площадки, и остановился на время там. Он облил водой одну из нагретых площадок (вверх столбом пошел туман) и расположился на ней, откинув назад свой плащ. Выплеснул остаток себе на голову и придавил кувшин бедрами к груди.

Неудача приводила его в отчаяние. Пока цель казалась близка, он мог снести и печаль, и скуку, и любую невзгоду, а теперь серьезно размышлял о том, чтобы отступить и вернуться к пещерной деве. Но скоро он завидел вдалеке какое-то смутное пятно. Прищурился: пятно колебалось из стороны в сторону все с большим размахом и увеличивалось прямо-таки стремительно. Поставив кувшин кверху дном на площадку, Крионис вышел из-за скал.

Не прошло и минуты, как он разглядел живую фигурку. Фигурка во весь дух неслась навстречу ему, выписывая странную изломанную линию. Стоило только моргнуть – и вот уже вокруг него кружил маленький скороход в легкой одежде непонятного цвета. За ним летел короткий след – по-видимому, узкая накидка.

Крионис пытался рассмотреть его, что было затруднительно. Собственно говоря, он сообразил, что перед ним – вернее, кругом него – не кто иной, как Эмин, и все же его разбирало нетерпение. Скороход, однако, и не думал замедляться. Крионис так увлекся, что в конце концов у него закружилась голова, он упал на бок и начал сливаться с песком, но Эмин, в очередной раз промчавшись мимо, подбросил его в воздух, и волшебник с хлопком приземлился на мягкое место.

– Так не пойдет! – закричал он.

– Сейчас! – откликнулся Эмин издалека. Вскоре он подкатился ближе к волшебнику и начал бег на месте, перебирая ногами так быстро, что их и видно не было.

– Зачем ты бежишь по этой пустыне, Эмин? – спросил волшебник, не изменяющий своему любопытству.

– Затем, что я скороход, – ответил Эмин, задыхаясь и неистово работая ногами.

– Ты не удивлен тем, что я назвал твое имя?

– Я – скороход, и меня, верно, знают многие, – выговорил Эмин, подскакивая то на обеих ногах, то на каждой по очереди.

– Какая звезда привела тебя ко мне, Эмин?

– Я помогу тебе добраться до гор, – чуть слышно сказал скороход, стал на четвереньки и невольно зарылся по локоть в песок. – Скорее, садись ко мне на спину!

Крионис, поняв, что мешкать нельзя, вернулся за волшебным кувшином, а затем послушно забрался на спину скорохода. Тот сразу подпрыгнул вместе с ездоком, взметнув кругом них облако песка. «Этот Эмин и впрямь очень силен», – подумал юноша. Скороход отвел руки назад и вверх, как крылья, и молниеносно пустился в бег.

Крионис сначала взялся за край его легкой узорной накидки, но это оказалось не очень надежно, потом за поднятые плечи, но так было совсем неудобно, еще и кувшин мешал, поэтому он лег на спину скорохода и обхватил рукой его шею.

– Как ты не устаешь?.. – крикнул он куда-то в сторону, и ветер проглотил остальное.

– Я устаю, – ответил Эмин обычным тихим голосом, в то же время заглушая ветер. Казалось, чем большую он набирал скорость, тем проще ему было говорить. Ездок, напротив, чувствовал себя весьма неспокойно, временами его даже рвало снежной пылью, и он едва успевал отвернуть голову. Что и говорить, такой способ движения был Крионису в новинку, и он с большей охотой померился бы силами с десятком ядовитых скорпионов, нежели с песчаным ветром в таком полете! Тот все пытался сорвать его, но волшебник держался крепко; тогда ветер швырял ему в лицо хлесткие комья песка, и приходилось утыкаться носом в Эминову спину, и некоторое время скороход и его седок неслись совершенно беззвучно под розовым небом.

– Я бы хотел остановиться, – сказал наконец Эмин ясным голосом, догадываясь, что волшебник не может спросить его, но очень желает. – Замереть хоть на минуту и посмотреть вокруг несмутимым взглядом. Но этому не бывать. Я таков, каким был создан. Я способен обогнуть весь остров и вернуться до захода двенадцати солнц. Я мог бы пересечь дно Океана, когда б он не был бесконечным злом, и вознестись выше неба, когда б туда была проложена дорога. Меня зовут Сразителем пустынь, хотя пустыня – передо мной и позади меня, вот ее начало и вот же ей конец, и только ветер тщится задержать меня, продлить свидание, но это никому не суждено, даже прекрасной Эрике, хозяйке хрустальной пещеры.

Когда я навещаю Эрику, она садится мне на спину, как ты, и припадает ухом к моей шее, и кружит вместе со мной по хрустальному залу. И пусть я счастлив, что могу говорить с ней в это время, но на ходу не разглядеть красоту хрустальных игл и самой Эрики: не различить мне их в безликой круговерти. Я могу любоваться вдоволь лишь на то, что несу в руках, и в этом моя маленькая радость жизни. Эрика боится лечь на руки; она говорит, что ей это не дозволено.

Но если я стану, о, если я стану – я тут же совсем ослепну, лишившись тела. Такова будет кара, когда я дерзну пренебречь моим дарованием. Ты чуешь пустынный ветер, что так зло бросается на нас всю дорогу? Ты чуешь, как он изнемогает от праздных порывов? А ветры – не кто иные, как мои мертвые братья, скороходы. Они глупцы, предавшие отца, незрячие духи, развеянные по острову, без лица, без памяти, обреченные преследовать каждого, кто остается верен отцу. Они кидаются из стороны в сторону, сметая все без разбору, ворочают камни и тревожат пресные воды. Они докучают волшебникам, людям и другим живущим существам, вторгаясь в их селения и не находя себе там приюта. Они несут тоску и немощь, которым не место на острове высших Благ. По ночам они воют от одиночества. Самые одинокие из них – прибрежные; всяк боится приблизиться к водам ужасного Океана, а Океан и нем, и глух, ибо он чистая злоба, что не внемлет словам и слов не знает; ветрам остается гонять его острые волны, злобой на злобу.

Неразумные, по мудрости отца они иной раз приносят с собой добрые вести и добрые запахи. Так я узнал о беспокойном страннике, чья дорога долга и трудна. Отец призвал меня помочь страннику, и я исполню его наставление с большой радостью. Но я не могу быть с тобой до конца, ибо я держу собственный путь. Как хочется мне услышать твои истории! Увы, я не заслужил еще говорить с тобой наравне. Я не должен останавливаться. Что за судьба умирать на острове высших Благ! Я не должен умереть – минуя испытание, я докажу отцу свое усердие. Я встречу его, увижу его краем глаза, и это будет лучшая награда.

Он кончил свою речь и ускорился до предела, совсем оторвавшись от песчаных волн, и все нутро волшебника скрутило, будто бы от страха соскользнуть с мокрой спины. Тяжко было дышать, и Крионис нет-нет да и поднимал всклокоченную голову, набирая чуточку воздуха, и наловчился делать это так, чтобы как можно больше песчинок задерживалось в его волосах.

Так скороход и седок мчались до тех пор, пока гребни гор не встали на горизонте необъятной цепью; еще было очень светло, но ни тот, ни другой не видели их, и Эмин, который, защищаясь от песка, бежал с закрытыми глазами, находил эти горы по памяти.

О чем говорят очертания гор на небосклоне, когда тебя к ним на собственной спине везет Эмин? Они говорят, что горы совсем близко, рукой подать, и скороход вот-вот очутится прямо у подножия одной из них, и, прежде чем повернуть вспять и унестись восвояси, замрет на одно мгновение, хоть это и так опасно для его жизни, и выпрямит спину, давая тебе мягко свалиться на глинистую землю, а в следующий миг он оставит за собою маленький песчаный вихрь.

– Эмин! Разве твой отец не милосерден? Разве он не позволит тебе насладиться прекрасными Благами, если ты воззовешь к нему? – отчаянно воскликнул волшебник, когда скороход уже скрылся в розово-желтой мгле вместе с блуждающим ветром.

Тут наглотавшийся песка Крионис зашелся кашлем. Наполнив глиняный кувшин простым движением, он выпил воды, вызвал рвоту и таким образом облегчился.

Затем он обратился к ближней горе. «Как она крута и сурова, – думал странник, меря гору взглядом, – пусть я одолевал и не такие вершины, но когда же конец?»

Он нашелвход в узкое ущелье, где пески и глина сменились редкими клочками травы на каменистом дне и по стенам разросся разноцветный лишайник. Положить белый плащ было некуда, так что он бережно подобрал его и обернул вокруг пояса, прежде чем устроиться на привал. Прильнув к одной из стен в ее необжитом месте, юноша ненадолго погрузился в дрему.

Вечером, когда над ущельем зажглись звезды и потянул приятный холодок из остывшей пустыни, Крионис начал восхождение. При свете звезд и месяца он отыскал в склоне горы покато идущую ложбину, по которой когда-то раньше сбегал ручей. Подниматься в ней оказалось не так трудно, хоть туфли и скользили на мелкой осыпи; неторопливо и непрерывно волшебник шел в гору. На склоне не росли деревья, весь он казался открыт взгляду и уже не внушал особой тревоги.

На полпути наверх тропинка исчезла, и впереди встали черные, крутые ступени, изрезанные глубокими трещинами. Пусть это не доставляло ему большого удовольствия, но Крионис умел немного менять форму своего тела по собственной воле, сохраняя его упругость и гибкость; такое умение здорово помогало ему взбираться на зазубренные временем края и угловатые камни и находить опору там, где это было бы недоступно человеку. На отвесных стенах, где ухватить было не за что, он сооружал небольшие ледяные выступы при помощи волшебства. Это отнимало драгоценные силы, которых у Криониса было не так уж много (украшение подземной пещеры стоило ему дорого).

Труднее всего было удержать волшебный кувшин. Крионис привык путешествовать налегке и обыкновенно отказывался от подарков, потому и не носил с собой ни походной сумки, ни приспособлений для привязки груза к поясу или спине. Он продевал кисть руки под ручку кувшина и так лез вместе с ним наверх, глядя в оба, чтобы не ударить его ненароком о черные стены и не запустить в тесную трещину, из которой его нельзя было бы вызволить.

Глубокой ночью он достиг первой из двух вершин, окутанных снегом и льдом, и спустился на перевал между ними, на котором снег местами доходил едва не до пояса.

Забравшись на вторую вершину, он глянул вниз – на пелену тумана, нависшую над противоположным склоном. По ту сторону завесы увидел обширный лес, отделенный от подошвы хребта темной полосой, протянутой далеко влево и вправо; вероятно, то была узкая речушка, каких он переплыл уже немало.

Задумавшись, стоит ли спускаться прямо сейчас или же приступать к этому на рассвете, он не мог оторваться от необозримого вида и стоял в расслабленной позе. В какой-то несчастный миг глиняный кувшин, принесенный ему в дар хозяйкой хрустальной пещеры, выскользнул у него из рук. Быстро скатившись по ледяной стене, волшебный сосуд взлетел с уступа и разбился вдребезги где-то на туманном склоне. Крионис понурил голову и повернул назад к перевалу. Зарывшись в сугроб, он провел остаток ночи почти без сна. Тяжесть в сердце не давала сомкнуть глаз, и особенно горько было ему оттого, что такую случайную слабость нельзя предусмотреть и на самой вершине.

Утром, как назло, светило солнце, не жалеющее своих ласк ни для одного жителя острова высших Благ. Впрочем, до верха горы тепло его лучей не доставало, и Крионис чувствовал себя неплохо, если не считать того, что он окончательно упал духом.

После короткой ночевки, полной невеселых мыслей, ему совсем не хотелось продолжать свой поиск. Он не знал, куда теперь направляться, – ведь расспросить неудержимого скорохода не удалось, а Эрика ничего не сказала; все обернулось намного хуже, чем он предполагал. Надежда для него крылась только в одном. Впереди ждал большой лес; такие леса населяло бессчетное множество разумных существ, и в этих краях из уст в уста ходили легенды и слухи, давным-давно забытые в других странах. Кроме того, Крионис не находил причины остаться здесь, на вершинах; снег был ему приятен и близок, но праздно валяться в нем было просто скучно.

Скрепя сердце он выбрался из-под снежного одеяла и вышел на гребень. К уступу он осторожно сполз на животе, а потом выискал на кромке такое место, где удобней всего было соскочить на нижележащую ступень склона. Склон со стороны леса был заметно более пологим, и каждая новая ступень становилась ровнее и длиннее; спускаться можно было без больших усилий, не напрягая глаз от недостатка света.

Туман внизу рассеялся, и странника постигло неприятное откровение: полоса, которую он принял за реку при лунном свете, оказалась широкой трещиной, расколовшей землю острова в стародавние времена. Он старался не всматриваться больше вдаль и не думать о том, как будет вынужден обходить зияющую пропасть. Постройка ледяного моста через трещину была худшим выходом из положения – так восстановление продлится на несколько дней.

Когда ступени горы совсем сгладились, стало гораздо теплее и на каменистой земле появилась растительность в виде редких кустарников и небольших сосен.

Пройдя немного дальше, путешественник наткнулся на диковинное зрелище: на приподнятом участке склона росли несколько замечательных гранатовых деревьев, и у одного из них на цыпочках стояла крылатая девица. Она ловко орудовала большими ножницами в виде двух скрещенных цветков, обрезая сухие ветви граната. Юноша подкрался ближе к деревьям и спрятался в кустах сирени, чтобы как следует рассмотреть незнакомую фею.

На феечке было короткое платье с юбкою в складку, из странной упругой материи, выкрашенной в нежно-зеленый цвет, а поверх платья – бархатистый зеленый корсаж. Рыжие, как цветки гранатов, волосы были собраны в два хвостика за ушами, на макушке сидел ободок из древесной коры. Запястье левой руки и лодыжки обеих ног украшали браслеты из плодовых косточек и пестрой гальки, а шею – ожерелье из самоцветов в чашечках желудей. На ногах было много свежих царапин и комариных укусов. Феи напоминали обычных людей, и их плоть тоже не слишком отличалась от человеческой, пусть только на первый взгляд.

Поработав ножницами, девушка вложила их в петельку, пришитую к корсажу на спине, и они превратились в новое изысканное украшение. Чтобы убедиться, что ножницы не мешают, она повернула голову, вытянула спину и, отведя назад плечи, несколько раз бесшумно взмахнула красивыми мохнатыми крылышками, похожими на крылья мотылька. На это было так приятно смотреть, что Крионис начал подтаивать от нежданного блаженства. Вдруг девушка подняла стоящий у дерева кувшин – точь-в-точь сгинувший подарок волшебницы Эрики. Взлетевши в воздух с полным кувшином в руках, она с широкого размаху оплескивала кроны водой. А вот опять встала босыми ногами на землю, поставила опустевший кувшин перед собой, опять подняла его и принялась поливать вокруг корней.

Крионис в своем белом плаще, видно, все-таки выделялся среди розовых кистей и зеленых листьев. Обойдя подопечное дерево и посмотрев случайно в сторону кустарника, девушка встрепенулась, бросила кувшин и тут же снова взлетела. Он понял, что застал ее врасплох, и вышел из-за кустов, чтобы просить извинения. Но фея спряталась от него где-то в листве гранатов. Она была небольшого роста и, судя по всему, очень гибкая.

– Чего тебе? – спросила она смешным звонким голоском.

– Меня зовут Крионис, и я – хладорожденный волшебник, странствующий по острову, – назвался юноша и на всякий случай добавил: – Не бойся меня.

– «Не бойся»? – визгнуло дерево и залилось язвительным смехом. Фея вынырнула из-за цветков и листьев и кувыркнулась в воздухе. – Уж мне ли, покровительнице плодовых деревьев Соре, бояться всякого проходимца и соглядатая? Ты понимаешь, глупец, насколько это ниже достоинства феи? – кричала она, виясь вокруг него.

– Я не проходимец, – возразил Крионис, – хоть, может, я и вправду глуп.

– Все равно тебе здесь не место, – грозно сказала девушка, пытаясь изобразить басовитый голос. – Феи не любят тех, кто за ними подглядывает. Фи, какая праздность и гадость. Мне от тебя тошно!

– Я направляюсь в лес, – сказал Крионис, – чтобы раскрыть для себя одну тайну. Если б я мог обойти эти горы, я так бы и сделал. Взойдя на вершину, я уронил чудесный кувшин, подаренный мне доброй волшебницей из подземной пещеры, и он разбился где-то на этом склоне. Я заметил, что прекрасная фея поливает деревья водой из сосуда с таким же рисунком, и это привлекло мое внимание. В твоем кувшине не кончается вода, а это значит, что он обладает теми же волшебными свойствами.

– Ты лжешь, – возразила капризная фея. – Раз ты потерял такой ценный предмет, тебе нельзя доверять. Должно быть, ты его у кого-то стащил, а теперь тебе воздалось за содеянное.

Она с довольным видом смотрела на него сверху вниз, но тут до нее дошел смысл слов, услышанных ею ранее.

– Что ты о себе возомнил, любитель подсматривать! – воскликнула она оскорбленно и зависла прямо над ним вниз головой, едва не тыкаясь носом ему в лицо. – Выкладывай сейчас же! Что за тайна?

– Боюсь, что тебя она никак не касается, милая Сора, – пробормотал волшебник и отступил от нее на два шага. Девушка хотела щелкнуть его по лбу, но он увернулся.

– Вот как? Ну и подумаешь! Очень надо! Только не вздумай обращаться ко мне за помощью. Между прочим, кстати говоря, заметить к слову, я знаю одного лесного мудреца, что ведает старинные тайны. Он и сам древний, как эти высокие горы, поэтому такой мудрый. Только он не захочет видеть всякого бродягу и проходимца. Так что не питай надежд. Прощай навсегда!

Она показала ему язык и вернулась к своим гранатам. Юноша покачал головой и с улыбкой отправился вниз по склону. Не прошло и минуты, как Сора нагнала его и вновь явилась прямо перед ним – с волшебным кувшином в руках, в исполненной достоинства позе, задержавшись на две пяди от земли.

– Разве ты не хочешь забрать свой кувшин, Крионис? Я бы, конечно, не стала возвращать его задаром…

– Зачем? – удивился юноша. – Ты собрала черепки и склеила их, должно быть, своими руками, значит, теперь он принадлежит тебе. Тебе он и полезнее, чем мне. Деревья жаждут питья, а мне вода нужна только для охлаждения в зной.

Сора захлопала глазами и двинулась в сторону.

– Ты не так прост, – сказала она. – Наверно, ты хочешь, чтобы я устыдилась того, что присвоила его себе. Этого ты точно не дождешься!

И она продолжала медленно лететь рядом, на уровне его плеча.

– Тут почти не бывает дождей, – рассказывала она с сожалением. – В моем лесу часто льют ливни. Дожди идут даже в пустыне… только на горе все время засуха. Поэтому я приглядываю за ее растениями и ухаживаю за всеми, кто в этом нуждается, хотя в своем лесу я отвечаю только за часть плодовых деревьев.

Крионис все не сбавлял шагу.

– Обычно я беру воду в лесу и ношу ее сюда в кадке. Но сегодня на рассвете я нашла неподалеку отсюда целую кучу неблагоразумно разбросанных обломков. Не могла же я взять и пролететь мимо! Я сложила все обломки в кадку, срезала немного смолы с коры сосен, а Пирис, огнерожденный волшебник, живущий близ лесного озера, помог сделать из нее прекрасный клей. Посмотри, какая славная работа! Мы очень старались.

Крионис остановился и посмотрел ей в глаза.

– Сора, – уверенно сказал он, – все хорошо. Кувшин твой. Пусть будет твоим. Твой!

– Выходит, ты ждешь благодарности, – решила фея и, задумавшись, полетела дальше петляя. – Что бы тебе такое дать, чтобы ты не мнил о себе лишнего, – бормотала она себе под нос. – Нашла! Ты же ищешь тайну, верно? А я рассказала, что в моем лесу есть мудрец, который может дать тебе ответ. Это же справедливый обмен, ты согласен?

Крионис снова замер, не оборачиваясь.

– Значит, ты его не выдумала?

– Нахал! – завопила фея. – Разве что немного приврала, – добавила она чуть погодя. – Я с ним не знакома и не знаю даже, где он живет. Говорят, что он такого размера, какого никто и не видывал, но при этом его совсем не легко найти. Сплошные загадки. Тебе нравятся загадки, Крионис? Готова спорить, раз эта твоя тайна такая тайная – ты любишь разгадывать трудные загадки.

– Ты недалека от истины, – отвечал волшебник.

Подумав еще немного, рыжая Сора сказала:

– Неси этот кувшин, пока мы не доберемся до пропасти.

Крионис посмотрел на нее через плечо.

– Я помогу тебе попасть в лес, – пояснила она. – Только не забывайся и не воображай себе ничего такого разного. Мы, феи, гордый народ, и я оказываю тебе большую услугу.

Волшебник кивнул и взял глиняный кувшин у нее из рук, и разноцветная компания пустилась дальше в путь. Соскучившаяся феечка продолжала болтать.

– Люди называют мой лес недобрым местом, ведь в нем легко заплутаться, водятся дикие звери и, кроме того, каждый день противная непогода. Но разве на острове высших Благ может быть злое место? Все эти звери живут там по мудрости отца, к тому же они совсем смирны, если не тревожить их праздными выходками. Волшебным созданиям в моем лесу уж точно бояться нечего, и блуждают в нем только самые неблагоразумные из людей, которые не знают, чего хотят. А что же дожди? Дожди помогают нам, феям, давая больше времени на наслаждения! Да, может, они бывают чуть-чуть неприятны, – у некоторых по их милости намокает шерсть или лиф из старой коры дерева. Мне вода во всяком случае не страшна – мое платье сделано из древесного молочка!

И она описала круг прямо над головой юноши, потирая зеленую материю на своих ляжках для убедительности.

– Что это за молочко такое? – спросил Крионис, снова позабывший обо всем на свете. Сора ухмыльнулась.

– Не скажу и не покажу! – заявила она. – Для того я слишком занята. Но без такого платья, признаться, пришлось бы туго. Только вот корсаж все равно надо прятать от дождя, потому что его сшил человеческий портной, а этим невдомек потребности особы, проводящей все время на открытом воздухе. С другой стороны, это подарок, а у нас, фей, отвергать хорошенькие подарочки как-то не принято.

– Уж не Эмин ли тебе подарил его? – с улыбкой на белом лице предположил Крионис.

Фея открыла было рот, потом густо покраснела, а потом надулась и лягнула его в плечо босой ножкой.

– Ничего не Эмин! Как тебе такое в голову взбрело? И что тебе до того, кто подносит дары могущественной фее? Это история не для ушей праздного бродяги!

Крионис засмеялся. Он был в хорошем расположении духа с тех самых пор, как увидел волшебный кувшин в целости и невредимости. Соре такое поведение не нравилось, и она еще поддала ему другой ножкой по шее, но в этот раз отпрянула, ощутив острый холод, и, обиженная, полетела вперед.

Крионис продолжал идти под гору с веселым видом. Сора мелькала чуть ниже над откосом, по привычке делая круги и высматривая сиротливо торчащие кустарники. Ближе к самому низу гора порастала пышной травой, кругом появились раскидистые миндальные деревца. «Как она успевает везде и всюду?» – недоумевал про себя юноша. Рыжая фея порхала между деревьями, осведомляясь об их самочувствии, и время от времени раздавались щелчки изящных ножниц. Вскоре фее стало опять скучно, и она как бы невзначай зависла над необычным камнем, похожим на истукана. Крионис поравнялся с ней.

– Устала?

– Вовсе нет, – резко ответила Сора. – Чего это вдруг?

– Я имею в виду, что все время махать крыльями должно быть изнурительно. Спустись на землю и отдохни со мной на этой мягкой траве.

– Я не устала, – упрямо повторила она. – Нечего обо мне беспокоиться. Отцу лучше знать, когда я должна касаться земли.

– Значит, у тех гранатовых деревьев ты работала на земле с его позволения?

В Соре опять заиграла природная спесь.

– Могущественная фея острова высших Благ может делать все, что пожелает! Просто я люблю своего отца и готова следовать его наставлениям, он все-таки мудрее всех на свете. А ты, Крионис? Отчего ты странствуешь? Тебе не хватает Благ и утех? Неужели отец оставил тебя? Или, может быть, ты его не слышишь?

Юноша промолчал. Сора укоризненно помотала головой, но и сама внезапно примолкла. В конце концов она заговорила с несвойственной ей легкой грустью:

– Стоит мне коснуться земли с праздными намерениями – и больше мне не сдвинуться с места. Ты видел причудливые камни, что напоминают человеческие фигуры, разбросанные в лесу, на равнинах, по берегам лучистых рек? Это тела застывших фей. Это мертвые злодейки, которым недоступна радость жизни. Однажды они поддались искушению и тотчас же были наказаны. Так говорит мой отец. Кому-то везет превратиться в куст или дерево, но и участь самого высокого дерева для нас незавидна: хоть дальше твоего видят только горы, картина все равно наскучит тебе рано или поздно, и ты будешь гнить и трясти своими ветвями, не в силах оторвать от земли корни, покуда твое место не займет тот, кто будет на нем счастлив. О, я люблю растения больше всех, только отца люблю еще сильнее! – Она прижала руки к груди. – Я докажу ему свое благоразумие, и он явится передо мной, похвалит мой прекрасный лес и, может, даже разрешит мне провести с ним сколько-нибудь времени. О, как мне важно быть благоразумной! Хоть я дитя земли и ее кормилица, но каждому свое место, отец говорит мне – каждому свое место.

Сказав это, она снова повеселела, и юноша решил не донимать ее спорами.

– А как же ты спишь, Сора? – спросил он без всякой задней мысли.

– Я сплю, разумеется, в воздухе, – гордо ответила девушка. – Мои чудесные крылья спокойно держат меня над землей. Я могу расположиться и на ветке дерева, но это не так удобно. Я же не птица.

И тут Крионис подумал, что этой феечке выпала не такая уж трудная доля, в отличие от Эмина, который, как следовало полагать, спал на бегу.

– Отец будет мною доволен, в этом нет сомнений. Сколько в моем лесу прелестных цветов, грибов и деревьев! не то что в какой-нибудь пустыне… или даже плодородной долине! Сколько сладких и сочных плодов, просто не сосчитать! Но слаще всего, конечно, блаженные сношения, – щебетала она, танцуя в воздухе. – Сношений мы, жители волшебного леса, имеем столько, что мысли мешаются от блаженства, как бы с ума не сойти! Ручаюсь, ты захочешь остаться с нами навечно…

Слушая ее милую болтовню, юноша и думать забыл о своей печали. Еще недавно он был само уныние, а сейчас, вдохновленный порывистой спутницей, потихоньку мечтал и гадал, какую новую цель найдет себе, если теперешнее путешествие кончится полной неудачей. Нужна ли была вообще какая-нибудь цель? Столько любопытных созданий встретил он по дороге, и каждый был достоин того, чтобы хоть ненадолго отвлечься ради него от любой цели, какой бы важной и вожделенной та ни казалась. Спорить с ними иной раз бывало сложнее, нежели подниматься на самую высокую гору, взор их оказывался глубже самых глубоких озер и рек, а образы их затмевали красоту всего острова. Даже легкомысленная Сора вызывала в нем восхищение не меньшее, чем благородный Эмин, великодушная Эрика из хрустальной пещеры и все-все прочие.

Ему нравились и люди: пусть они были льстивы, подчас трусливы и скоры на суд, доброта их сердец делала эти недостатки вполне сносными. Конечно, Крионис никогда не думал о жизни среди людей, им и без него жилось очень благостно, а сам он преследовал большее, нежели тепло и гостеприимство. Но все-таки он рад был встречаться и с ними – время от времени, чтобы не успевали наскучить.

Пока Сора в красках описывала любимые ею прелести и утехи, приближался полдень. Легкий спуск скоро закончился. У подножия горы деревья росли почти сплошь, и там образовывалась маленькая роща, усыпанная сочными фруктами. В этой роще волшебник и фея утолили чувство, заменяющее им чувство голода.

Меж фруктовыми деревьями и стеною большого леса поперек пути проходила бездонная трещина, и она была значительно шире, чем казалось раньше с высоты.

– Почему никто не построил здесь мост? – спросил Крионис.

– А кому нужен мост? – усмехнулась рыжая фея. – В мой лес ведут многие дороги, а эта – самая трудная. Ей пользуются прежде всех достойные феи, обладающие даром полета, а уж потом всякие бродяги с непонятными секретами. Горная живность в лес не стремится, у них и дома еды довольно. Людей здесь нет, а волшебных существ, умеющих строить из камня, еще поди найди.

– Почему же непременно из камня? – сказал Крионис, слегка зевая. – Можно срубить ближайшее дерево… Но ведь у нас нет топора, да и длинный ствол волочить как-то не хочется.

– Страх потерял, да? – зарычала фея.

– Шутка, – развел руками юный волшебник, – эта пропасть слишком широка для одного деревца.

Прежде чем она спикировала прямо ему на голову, он проворно отскочил. Разъяренная Сора едва не шлепнулась наземь, и только большой опыт полетов спас ее от неминуемой участи. Крионис, несмотря на серьезность положения, хохотал от всего сердца, а фея, выругавшись так, как не подобает ругаться жителям острова высших Благ, вдруг тоже начала хихикать, прикрывая рот ладошкой. Не переставая смеяться, она снова подлетела к нему сзади, обхватила руками за грудь, а ногами за талию, и крылышки заработали во всю мочь. Когда, наконец, ей удалось его поднять, они плавно набрали высоту. Перед тем как спуститься на другой стороне, Сора сделала несколько кругов над пропастью, чтобы Крионис убедился, что ей это вполне по силам. Снизившись у самого края, она едва не выпустила волшебника из объятий, скорее всего, нарочно, а он нарочно вскрикнул, чтобы подыграть ей.

– Все-таки ты славный малый! – сказала она, как только юноша очутился на твердой земле. – Жаль, что такой холодный. А вообще-то, – задумалась она и чуть дрогнула, – у нас бывает так душно… если хочешь свидеться еще, я не прочь! Теперь отдавай кувшин.

Крионис еще раз взглянул на подарок Эрики, получивший вторую жизнь из рук крылатой спасительницы, и охотно вернул его фее.

– Удачи, – сказала та на прощание, – а я лечу по делам.

И она в мгновение ока исчезла в глуби леса. Просто удивительно, как ловко у нее выходило порхать в глухих зарослях, не застревая при этом между сучьями и не запутываясь в кустах и лианах. В самом деле, раз она могла за день слетать несколько раз туда и обратно и отделаться парой десятков царапин, то должна была знать свою страну вдоль и поперек.

В лесу, под пологом листвы, было нежарко, и Крионис был вполне доволен такой погодой. Еще больше радовало восхитительное многообразие местной природы. Его встречали неведомые деревья с прямыми и извилистыми, голыми и ветвистыми стволами, благоухания листьев и пряных трав, ручьи, обложенные замшелыми камнями, шипящие водопады, скрытые от глаз нависшими побегами. Под ногами расстилались всевозможные мхи. Цветы, точно разноцветный хрусталь, росли отовсюду, ожидая самого пристального внимания. Там, где цветов не было, селились чудо-грибы, похожие на цветы или даже превосходящие их в красоте и затейливости. С теми и другими могли потягаться летучие и наземные насекомые, которых в этом лесу было отнюдь не меньше. Они гудели на разные голоса, недоуменно приветствуя чужестранца.

На многих деревьях и кустах виднелись привлекательные плоды, которым Крионис не знал названия. Одни торчали на недосягаемой высоте или хитро прятались в колючих ветвях кустарника, другие висели прямо над головой и сидели на стволах перед глазами, словно напрашиваясь в руки. Крионис пробовал их понемногу. Он садился под сенью деревьев и изучал собранные ягоды и фрукты, стараясь как следует запомнить их внешний вид. В это время жуки уступали очередь певчим птицам: насвистывания и трели тогда наполняли округу. Все убеждало путника в том, что этот лес как нельзя лучше подходит для гулянья и отдыха.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы волшебник считал свое странствие в лесу блаженной прогулкой. Он озабоченно осматривал местность, уверенный, что с минуты на минуту около него окажется еще кто-нибудь из тех, кого можно расспросить о загадочном мудреце. Но ему, как нарочно, попадались только мелкие зверюшки, которые в страхе бросались врассыпную, только завидев незнакомую бело-голубую особу; должно быть, хладорожденные сюда раньше не заходили. Однажды он, как ему показалось, увидел неподалеку от себя юркого эльфа в легких прозрачных одеждах, – но тот исчез так же быстро, как и явился. В другой раз из города белых грибов выглянула забавная голова гнома; но и тот как сквозь землю провалился (наверно, где-нибудь рядом был вход и в его обиталище, но Крионис с почтением относился к частной жизни).

Он вспомнил, что феечка говорила о лесном озере и огнерожденном волшебнике Пирисе, живущем поблизости от воды. «Попытать счастья с ним? Его я, по крайней мере, могу позвать по имени, уж это должно привлечь его, пусть и ему придется не по нраву мой холодный вид».

Уже минул полдень, а юноша все бродил по лесу. Водопадов и мелких речек тут было великое множество, и чутье приводило странника к ним, но ни одного озера найти не удавалось. Крионис снимал свой плащ и влезал на орех или другое высокое дерево, чтобы обозреть окрестность, – но только зеленые гребни, затянутые белой дымкой, громоздились по всем сторонам над зелеными коврами, словно развалины людских построек. Возмущенное дерево тем временем норовило сбросить его вниз…

Крионис поворачивал назад, надеясь, что те, кто прятался от него, одумались теперь и вышли, – но никто не показывался на свет. А ведь по рассказам Соры выходило, что ничто не способно отвлечь местных жителей от их блаженных забав, и оттого было досадно вдвойне.

Он мог возвратиться к пропасти и заночевать там, карауля на рассвете трудолюбивую Сору. Да ничего другого и не оставалось, думал он. Прежде чем снова идти обратно, он присел отдохнуть на свежей тропинке… и почуял, что земля под ним как будто теплеет. Он быстро провел ладонью, чтобы не свести излучение на нет собственным холодом.

Тепло шло едва различимое, но и такого хватало опытному волшебнику. Юноша напряг все свои чувства и нашел примерное направление. Следуя ему, он часто припадал к земле, стараясь не касаться ее ухом.

Скоро земля согрелась так, что сперва пожух, а затем и вовсе исчез подлесок; очевидно, дождевая вода высыхала здесь слишком быстро, и феи-покровительницы то ли не успевали за всеми ухаживать, то ли избегали Пириса так же, как избегали чужаков, несущих с собой непонятную им стужу.

Крионис еще раз взобрался на верхушку развесистого дерева и рассмотрел впереди за стеной густой зелени светлый край водоема. Спустившись, он бросился бежать по голой, жаркой земле. Вот наконец деревья расступились и перед ним обнаружилось маленькое озеро с песчаным островком посередине.

На острове стоял фиолетовый домик – невысокая пирамида о шести гранях, сложенная как бы из нежных кистей глицинии. Окажись она в любом другом уголке леса, непременно заинтересовала бы Криониса больше всего остального. Но тот огляделся, ища источник тепла, и увидел его поодаль на пустом берегу.

Тут уж дитяти холода и льда впору было предаться доброй зависти. Огнерожденные обладали куда более выразительной наружностью.

Волшебник Пирис сидел неподвижно, обращенный лицом к острову. Правая рука его лежала на приподнятом колене, пальцы левой руки касались щеки и губ. Источающее жар тело юноши было прикрыто до половины бедра свободной черной туникой. Голени его и ступни окручивали изящные плетеные сандалии. Непрестанно тлеющая алая кожа походила на киноварь, а переливисто-красные волосы стремились вверх, как языки пламени, и жили своей жизнью, испуская мельчайшие искорки. Казалось, что это одинокая туча подсвечена закатным солнцем и вот-вот окунется в озеро.

Любопытнее всего, однако, было то, что юноша говорил сам с собой.

– Озеро, как и всякий водоем на острове, подобно злому Океану, но зла в нем, конечно, никакого нет. В нем живут пестрые рыбки и растут дивные растения, многие из которых пригодны в пищу или для ручных дел. На дне его рождены прекрасные водные нимфы, они селятся там целой общиной. Так почему боятся одной воды, не боясь другой? Какое зло живет в Океане? Почему отец не дает мне понять, что это за зло? Может, суть его в бесконечности Океана и бояться следует бесконечного?

Крионис теперь никуда не прятался, но пламенный волшебник будто бы совсем не видел его на берегу. «Не очень-то мило с его стороны нарочно не замечать меня, – подумал Крионис. – Но что мне жаловаться? Я здесь незваный пришелец и не могу ждать от него почестей и любезностей, как от простодушных людей».

– Ты не из здешних мест, – сказал негромко огненный юноша, даже не обратив взгляда в его сторону, и красные волосы опустились. – Сядь.

Озадаченный Крионис сделал шаг к нему, не говоря ни слова. Садиться возле огнерожденного он не стал, это привело бы к известным неприятностям. Он и без того пожалел, что с ним нет волшебного кувшина – у озера стояло почти пустынное пекло. Он соорудил себе небольшой ледяной лежак – на это, к счастью, сил хватало – и устроился на нем, как будто в гостях у человека.

Пирис, в отличие от людей, поначалу был немногословен. Как видно, он не привык выражать мысли вслух в присутствии посторонних. Он продолжал наблюдать то ли за озером, в котором отражались бледно-золотое небо и зеленые гряды, тронутые легкой рябью, то ли за фиолетовым домом на островке.

– Интересно, – наконец сказал он и зачем-то пошлепал ногами по серовато-красной земле. Лед постепенно оседал под Крионисом, и тот подумал, что надо бы разговорить этот застенчивый огонь, да поскорее.

– Какая тут особая погода, – начал холодный волшебник. Он закутался в плащ и достал из кармана голубой платок, чтобы утереть лоб. – Счастье, что озеро при такой жаре еще не иссохло.

Эти слова должны были задеть Пириса и вывести его из оцепенения, но огнерожденный только медленно покачал головой.

– Здесь почти каждый день бывает дождь. Берег остывает, озеро пополняется холодной водой. Оно достаточно глубоко, чтобы скрыть своих детей от любой напасти. Да и я не так уж горяч, если не подходить ко мне вплотную.

«Как же», – с досадой подумал Крионис, хлюпающий штанами на мокром месте; однако начало было положено.

– Что это за домик?

– Он построен из волшебных водорослей, – отвечал задумчивый юноша. – Эти водоросли быстро каменеют на суше, только успевай плести. Эльфы делают из них довольно милые украшения. Феи почему-то воротят нос.

– Давно ли ты сидишь здесь?

И взлетели искры.

– Несколько лет.

– Несколько лет?

– У меня нет цели, – пылко ответил юноша. – В волшебном лесу огонь никому не нужен: тут круглый год тепло и светло даже по ночам, а готовить пищу местным обитателям ни к чему. Я мог помогать людям в их быту, но люди сторонились меня, и я их ни в чем не виню. Те же, кто соглашался на такую компанию, презирали меня, услышав, что я не знаю своей цели; а откуда, скажите, возьмется цель, если я не могу о ней спросить?

– Фея Сора сказала мне, что ты помог ей сделать клей из древесной смолы, – напомнил Крионис, обрадованный поворотом событий.

– Это пустяковое дело, – махнул рукой огнерожденный. – Такой помощи просят редко, а в остальное время я бесполезен.

– Ты неотрывно смотришь на домик среди озера, – заметил Крионис, – будто он и есть твоя цель.

– В этом доме живет моя возлюбленная, водная нимфа Лора, – рассказал Пирис. – Вернее сказать, она обитает не в доме, а на дне озера, наверху ей не очень уютно. Но она выходит дважды в день, чтобы говорить со мной – ранним утром и поздним вечером, когда ее никто не увидит.

– И вы встречаетесь в доме?

– О нет. Я не могу плыть по этому озеру, даже касаться воды. Я рожден из пламенной материи, а вода – смертельный враг огня. И Лора, одетая влагой, овитая водорослями, смотрит на меня из окошка дома, не сходя на берег, – она стремится уберечь меня, и к тому же ей там спокойнее. Перед уходом она снимает с себя водоросли и складывает в сырую корзину, а местные феи забирают их после утреннего облета, когда высоко стоит солнце.

– А дождь? Как ты спасаешься от дождя?

– Во время дождей я спускаюсь в глубокую яму, где можно укрыться, хотя и там приходится несладко.

– Выходит, за всю свою жизнь ты и пальцем воды не касался?

– Только не по своей воле, – ответил Пирис, махая пылающими от возбуждения руками. – Вода вокруг нас, и трудно избегнуть ее, как избегают опасных мест или нежелательных встреч, но отец оставляет меня жить, когда в происшедшем нет моего умысла. Если я войду в это озеро, то распадусь на угли, которые осядут на дно и будут портить погоду ни в чем не повинным рыбам и нимфам. Какая радость бедной Лоре от того, что я окажусь рядом с ней в таком виде!

Крионис кивнул, потому что ожидал подобного ответа.

– Но мне страшна не только вода. С огнерожденными случаются вещи и похуже.

– Похуже?

– Ты видел, как горят леса во время сильного зноя? Это мои безумные братья, отрекшиеся от отца и утратившие способность мыслить. Мышление – великая вещь, и только оно хранит разум и тело огнерожденных созданий. Но стоит дать волю чувствам, и всему приходит конец. Даже любовь к отцу может свести с ума каждого из нас… Несчастные, забывшие себя совершенно, возвращаются в самый огонь. Они рвут и мечут от бессилия, истребляя все на своем пути, покуда не захлебнутся пеплом. Слышал бы ты, как рыдали феи, рассказавшие мне об ужасных бедствиях! От этих слез содрогается сердце. Та же судьба ждет меня, если любовь толкнет меня на сумасбродство. И дожди не избавят лес от мучения: они не всегда начинаются вовремя, да и, сказать откровенно, никакой дождь не помешает такому огню наделать бед, а если и подавит его, то уж точно не в тот же день.

Помолчав минуту, он добавил:

– Мне приходила мысль о том, что на пепелище может явиться на свет новый волшебник – в конце концов, наш отец мудр и милостив, он не позволит нам исчезнуть с лица земли из-за нашей глупости. Впрочем, к своему стыду, я должен признать, что я слишком привязан к Лоре и даже ради больших открытий не стану гоняться за безумцами, которым ничем не могу помочь. Эта мысль – пустяк в сравнении с Лорой.

Крионис решительно спрыгнул с лежака, который медленно, но верно превращался в теплую лужицу.

– Что, если я попрошу тебя помочь мне? Мое дело не пустяковое.

– И я буду тебе полезен? Как?

– Мне сказали, что где-то в лесу можно найти великого мудреца, который дает ответы тем, кто в них нуждается…

– Я видел его, – тут же сказал Пирис, ничуть не удивившись.

«Какая удача!» – вскричал про себя странник, и сердце его екнуло.

– Если ты ищешь его, я могу проводить тебя.

– Неужели! А что же твой домик на озере?

– Я не хочу уходить надолго от Лоры. Но раз я и впрямь могу побыть таким полезным, то, вероятно, это новый знак. Пошли.

Он перекатился на бок, уперся рукою в землю и вскочил на ноги с необыкновенной легкостью, свойственной волшебникам, которые полны жизненных сил. Он поднялся на цыпочки, расправил и развел руки – и наконец-то повернулся к пришельцу лицом. По его телу разлилось яркое пламя задора.

– Идем скорее, если хочешь попасть туда засветло, – позвал он и, сам не теряя времени, обогнул маленькое озеро и ланью заскочил в лес.

Крионис не без труда догнал его. Пирис шел быстрым, пружинистым шагом, запросто уклоняясь от покачивающихся низких веток с их большими высохшими листьями, которые могли вспыхнуть от одного его дыхания. Должно быть, он не чуял под собой ног от восторга, хотя и не спешил в этом признаться.

– Почему на земле рядом с озером не растут ни цветы, ни грибы, ни травы? – спросил Крионис. – Ведь ты говорил, что феи летают сюда каждое утро.

– Ты думаешь, что это моя вина, – заметил пламенный юноша, – но здесь давно нет мелких растений, потому как земля закрыта от лучей солнца густой листвой больших деревьев. Их кроны смыкаются наверху воедино и вбирают в себя дождевую воду. Мне очень повезло оказаться здесь – в других местах куда труднее прятаться, когда нагрянет ливень.

– Это весьма полезно знать, – кивнул Крионис. – Моей наблюдательности не хватило. Получается, что так оно устроено по мудрости отца?

И в ответ ему блеснули искры.

Скоро с вершины леса начал проникать свет, и земля постепенно снова покрылась зарослями. Пирис ловко разбирал дорогу, стараясь обжечь как можно меньше папоротников и цветов. В отличие от спутника, он имел большей частью обнаженные ноги и теперь, чтобы не сгубить подлесок, перемещался резвыми прыжками, едва касаясь земли. Мелкие травинки все равно превращались в труху у его ног, и над землей расходились тонкие струйки дыма. Ремешки на его икрах вздрагивали в преломленном свете.

По пятам за ним шел Крионис и брызгал на растущие язычки огня талую воду. Сам он держался на таком расстоянии от проводника, чтобы плавиться достаточно быстро, не слишком утомляя тело. Нет, этому красавцу не чета была великая пустыня – та обходилась со встречными незнакомцами куда своенравнее. Крионис мог даже отдаваться праздным мыслям; и как не отдаться, когда над головой не зудящие тучи песка, а роскошные пальмы и колы, и на каждом шагу белеют яркие жасмины, и рассыпаются розовые олеандры, и возятся неустрашимые воробьи, одетые в перья всех цветов, и ноздри дразнят чарующие, острые запахи вечного лета!..

Еще через некоторое время путники вышли на широкую тропу, протоптанную тысячей ног, лап и копыт. Пирису больше не приходилось метаться в разные стороны, так что он снова мог свободно говорить.

– У этой дороги множество развилин, – сказал он. – Положиться на мою память нельзя, но я могу дать тебе один совет: держи в уме свое заветное желание. Я не хочу сказать, что это непременное условие, но если мои догадки верны, вдвоем мы отыщем старика гораздо скорее.

– Как ты узнал о нем? И как нашел его в первый раз?

Огнерожденный волшебник сделал глубокий вдох, воспаливший его киноварную кожу.

– Я жил среди людей и слышал от них легенду о существе колоссальной величины и совершенной мудрости, обитающем в потаенном месте на острове. Нет ничего удивительного в том, что люди прознали об этом колоссе, да и всяких других волшебных вещах. Сами они не отваживаются покидать селения, где живут испокон веку, но лесные феи имеют среди них много любовников.

Крионис не мог удержаться от улыбки, а рассказчик загорелся чувством, и огонь облизнул кисти ягод, висящие над ними большим клубом.

– Так вот, люди в своем большинстве не менее болтливы, нежели феи, и передают друг другу все, что слышат. Нельзя сказать, чтобы я любил ублажить праздное любопытство, но толки находили меня сами, где бы я ни остановился. Легенда менялась, одни говорили одно, другие – другое, и я решил, что эти разговоры не стоят внимания. Потом я жил вдали от людских селений, потом скитался, как ты, и в конце концов очутился в этом лесу.

Жители леса невзлюбили меня. Может, невзлюбили – не самое справедливое слово, все-таки моя природа не оставляет большого выбора. Так или иначе, ни одно разумное существо тогда не хотело со мной знаться. Но и тут мне удалось подслушать достаточно, чтобы понять, что легенда – не вымысел.

Я нашел себе местечко в тенистом ущелье реки и жил там вполне смирно, не причиняя никому беспокойств. Изредка я выбирался наверх по берегу и прислушивался к гомону эльфов, гуляющих на больших полянах. Трудно было укрыться от их глаз – я не мог спрятаться в траве или в кустах. К счастью для меня, эти беззаботные создания не замечают никого, кроме друг друга, когда сходятся вместе.

Разумеется, меня видели бывающие там легкокрылые феи. Если какая-то из них намеревалась присоединиться к эльфам, то предупреждала их о моем присутствии, и тогда все перебегали на другое место. Но чаще феи просто пролетали мимо. Некоторые заглядывали в ущелье, по дну которого я слонялся большую часть времени, а иногда даже оставляли мне какую-нибудь еду. Прошло время, и многие феи начали мне доверять. Они ведь не только болтливы, но и весьма любопытны, а любопытство сильнее всякого предрассудка. Они делились со мной новыми слухами, а я расспрашивал их о секретах леса.

Я услышал много занимательного, но слишком уж различались эти рассказы, и все не о том, что мне больше всего хотелось выведать. Только одна история повторялась. Она тоже звучала из разных уст по-разному, но главное сходство очень скоро стало очевидно. Говорили о длинной и запутанной дороге, которая сбивала с толку своими разветвлениями всех, кто ей следовал, и неизменно приводила назад, к тому месту, где на нее вышли.

Я заинтересовался этой дорогой, потому как ее тайна внушала мне самые большие надежды, а сидеть без дела еще многие месяцы, уповая только на внимательность девочек, мне не улыбалось. Я попросил Зеро, самую опытную из фей, которых знал, помочь мне добраться до нее безопасным путем. Зеро милостиво согласилась и в тот же день вывела меня к озеру, а невдалеке от озера мы отыскали эту тропу.

Я был исполнен сомнения, ступая на коварную дорогу. Но я подумал вот что: коль скоро она проторена чьими-то ногами, то кто-то должен был достичь самого ее конца. И вот я шел по тропе несколько дней, думая только о том, как хорошо было бы найти для себя какую-нибудь цель. Собственно говоря, мне не о чем больше было думать. Дорога казалась бесконечно длинной, а тяжесть в ногах – неодолимой, и ожидание бременило как недуг… но я был вознагражден за свои усилия. Встреча с мудрецом показалась мне ужасно странной, но потом…

– Что тебе сказал мудрец? – не выдержав, спросил Крионис.

– Это не важно. Ведь я услышал самого отца.

– Отец велел тебе сидеть на берегу озера?

– Отец просил меня предаться размышлению, – молвил Пирис. – Он говорил, что огорчен моим положением, но я должен заслужить свой ответ. Потому я возвратился к озеру. С тех пор я гляжу в гладь воды: она приводит мне на ум разные мысли.

 – Что это за мысли?

– Мысли обо всем, – сказал Пирис, полыхнув волосами. – Я уже открыл тебе некоторые из них. Я ищу среди них свою цель так же, как ты ищешь свою в разных странах. По счастливой случайности я встретил у озера Лору. Теперь я могу быть к ней настолько близко, насколько дозволил мне отец.

– Наверное, вам непросто услышать друг друга, – сочувственно сказал Крионис.

– Неправда. Я навострил уши за годы жизни вблизи берега, а у Лоры отличный слух от природы, так что мы не испытываем особых трудностей.

– Почему тебе не войти в воду? Может быть, твоя цель – Лора? Разве она не появляется в твоих мыслях и не зовет тебя к себе, как настоящая цель? Так неужели отец не поможет тебе достигнуть ее?

– Если бы сношения стали целью, – отвечал Пирис, ощетинившись языками пламени, – весь лес,весь остров потерял бы всякий смысл. Что это за цель, которой можно добиваться каждый день?

– Но ведь ты сам не теряешь смысла и без цели, – заметил Крионис, вспомнив свои недавние мысли. – И я за это ручаюсь. Так разве невозможно жить без нее? Посмотри, как твои соседи радуются жизни. Если ты спросишь об их цели, наверняка они скажут о любви к отцу и друг к другу, и ничего кроме. Все может быть куда проще, чем ты думаешь.

– Знаешь что, странник… Как тебя зовут?

Крионис назвал свое имя.

– Нам лучше говорить поменьше, Крионис. Когда я начинаю что-нибудь рассказывать, то делаю это с жаром, а он теперь не идет никому на пользу.

Так в безмолвном путешествии они провели несколько часов. Дорога противилась им как могла: раздваивалась, троилась, сходилась воедино и сужалась, почти пропадая во мхах, крутила голову петлями, прорастала ложными тропками, которые то приводили в самую чащу, то замыкались кольцом. Она проваливалась в глубокие овраги и тонула в зыбких трясинах, губительных для порождения огня и способных надолго задержать порождение льда. Однажды, к немалому удивлению Пириса, тропу пересекла мелкая речка, и волшебники были вынуждены искать запруду. К счастью, не так далеко, на небольшой возвышенности, кто-то перекинул через реку висячий мост из прочных лиан; похоже, не каждому здесь нравилось переправляться вброд.

Издевки издевками, но тропа не уходила назад, как сулила ее дурная слава, а вела все дальше и дальше в глубины волшебного Леса. По сторонам ее вырастали новые и новые кустарники и деревья; столько растений на всем острове не сыщешь, думалось Крионису. Такое разнообразие прибавляло уверенности. «Быть может, те, кто не добрался до конца, поворачивали обратно сами и просто боятся это признать? Но что эти трясины и ямы волшебным созданиям, легким как воздух, прытким как горные козы, живущим под землей и над землей? Неужто и впрямь не хватило только силы желания?»

С течением времени волшебный лес мрачнел. Золотое небо стало тусклым, а потом совсем стемнело, будто вечер осенил остров покровом черной мглы раньше срока. Над дорогой склонились угрюмые сикоморы. Утих певучий свист, прекратились жужжания и стрекот, и дух, предвещающий недоброе, наполнил окрестности.

Крионис размышлял над словами Соры. «Люди называют лес недобрым местом. Но волшебный лес не может быть злым, пусть в нем бушуют пожары, находит кромешная тьма при свете дня и бесконечно вьются глухие дороги. Воистину он таит в себе немало загадок… Но почему люди вообще говорят о лесе? Может, они только повторяют слова других фей? А может, кто-то из них все же бывал здесь? Было бы так интересно увидеть его».

– Как странно, что мы никого не встречаем, – сказал он не без сожаления. – Пускай они хорошо умеют прятаться, но разве два волшебника способны распугать целый лес?

Пирис фыркнул, не то соглашаясь с ним, не то намекая на глупость сказанного. В конце концов, вызывать неприязнь местных могла и сама дорога. Все кругом теперь выглядело таким жутким, что нельзя было и представить себе, чтобы в этом путаном коридоре, поглощенном тенью, в ночи среди бела дня забавились веселые эльфы и сновали трудолюбивые феи, и звери степенно прогуливались рядом с ними, и вся мелюзга подыгрывала им как умела, а в воздухе разливались дивные ароматы.

Картина радости явилась ледяному волшебнику всего на мгновение и исчезла. В свете огненных переливов он увидел, что сикоморы превратились в кипарисы, надвинувшиеся на них, как скалы. Зеленые своды нависли так низко, что кончики хвои разалелись от близости огня и мерцали, словно звезды над слепой равниной. Он боялся брызнуть в них водой, чтобы не попасть на открытую кожу Пириса. Гирлянды их так и вились дрожащими узорами в снотворной тиши, и оба невольно любовались ими, теряя бдительность.

По бокам дороги из земли поднялись столбы уродливых камней выше человеческого роста и сгрудились между стволами. Красно-белый свет пролился по их морщинам, и десятки безжизненных лиц проступили на них и уставили в незнакомцев немые взгляды.

У нового поворота в хвойной куще, как круглые зеркала, неожиданно сверкнули два самых больших глаза.

Крионис первым рассмотрел среди пушистых ветвей белесую шерсть и открыл рот, чтобы привлечь внимание проводника, но в этот самый момент громадная бестия взвилась над дорогой и с глухим шумом опустилась в десяти шагах перед ними – так, что сотряслась земля.

Лесной тигр теперь мерил их свирепым взглядом, топорща усы. Он закрыл собой, казалось, всю ширину тропы, а обойти его было нельзя – с обеих сторон их тесно обступили каменные фигуры.

Огненный юноша замер как вкопанный, и волосы взметнулись над головой.

– Поверить невозможно, – прошептал он, распахнув рубиновые глаза. – Как тут оказался дикий зверь? Эти звери боятся меня как…

Но он не договорил. Охваченный нетерпением большой тигр раскрыл бездонную черную пасть и разразился громовым рыком.

Страшный жар ударил из пасти зверя. Пирис сделался желтого цвета, и воздух накалился так, что ледяной Крионис начал оседать и растекаться на глазах.

– У него ничего не выйдет, – хрипло сказал он огнерожденному, – помоги.

Тигр припал к земле и выгнул спину, готовясь к новому прыжку.

Пирис вытянул руки вверх ладонями, неслышно промолвил заклинание – на удивление краткое, словно прощание, – и из рук вырвалось бушующее пламя. Оно было больше, сильнее и страшнее лесного зверя; огонь перекинулся на беззащитную хвою, и в воздухе пронесся душераздирающий стон.

Крионис упал на левый бок. Тигра отбросило в заросли за поворотом, и снаружи виднелась только его фыркающая голова с пристыженно моргающими глазами; он начал медленно отступать, пытаясь сохранить остатки достоинства. Крионис, чье сознание уплывало с льдинками из расколовшейся левой руки, махнул уцелевшей правой рукой – но брызги не могли достигнуть огня. Тогда он вцепился в полу плаща и слабым голосом проговорил свое заклинание.

С верхушек деревьев, как с покатых крыш высоких домов, посыпался снег. Пирис одним скачком очутился за поворотом. Снег валил стеною несколько минут, перемешиваясь с хлопьями пепла, пока не угасла последняя искра ужасного пламени.

Крионис, лишенный обеих ног и одной руки, лежал без чувств. Огнерожденный, все еще полон сил, ринулся было к нему, но осознал, что в такой час приближаться будет совсем неблагоразумно.

Переменится ветер и выйдет из берегов река, луна закроет солнце и жидкий огонь превратится в прозрачные самоцветы, злой Океан уймет свои волны и, может быть, повернет вспять само время – но волшебное создание никогда не потеряет своих волшебных свойств, и тут уж ничего не попишешь. Каким бы жалким он теперь ни выглядел, Крионис был одним из чудес острова высших Благ, – а чудо, даже самое маленькое и незначительное, невозможно спрятать ни в мучимой жаждой земле, ни в зыбучих песках, ни в клейкой топи, ни в вечных снегах, ни в самой глубокой пропасти, ни в мерзлой пещере, ни в извилинах гор, ни в озере леса, ни в облаке на небе; сам Океан, увидев, что все удивительное чуждо злу, неохотно вынесет его на сушу, и рано или поздно оно снова станет заметно миру.

– Пирис… – проговорил лежащий юноша как бы во сне, когда очертания губ вернулись на обезображенное лицо. – Ты ведь прекрасно слышишь меня… или только то, что дает слышать сердце? Пирис. Ты еще в своем уме, не так ли? Случился пожар – из-за меня. Но твое тело не исчезло, и твой разум не тронут безумством. Так смертен ли ты, Пирис? Не обречен ли ты жить и возвращаться к жизни, как и все, что вокруг тебя?

– Мы договорились, – отвечали ему отблески на снегу и изморози. – Никаких лишних споров, и слов не нужно тратить понапрасну. Ты теперь не сможешь спасти меня, если беда повторится. Отдыхай, прошу тебя.

Пирис сидел на камне у занесенной снегом и пеплом дороги, подперев ладонью щеку, и смотрел на оживающий лед так, как обычно смотрят на огонь костра. Отросла левая рука, отросли одна за другой крепкие ноги, налилась впавшая грудь. Только лицо долго оставалось неузнаваемым, перекошенным непонятной гримасой; из закрытых глаз отчего-то продолжали течь еле видные струйки воды.

Наконец Крионис зашевелился. Снег уже почти стаял, и на тропе показались обожженные ветви, шишки и куски коры. Слабый ледяной юноша с трудом поднялся на локоть новой руки и оглядел мир смущенными глазами.

Каменные столбы ушли под землю. Кипарисы будто бы расступились, разняв перепутанные черно-зеленые лапы, и мрак испарился в открытое небо. Стало ясно, что деревья сохранили волю к жизни, несмотря на ожоги, и юноша вздохнул, мысленно прося их простить его дерзость. Покрутив головой, он обратил внимание на свой неподходящий для волшебника вид и натянул неуязвимые штаны и туфли на новые ноги.

– Долго ли я спал? – спросил он.

– Еще светло, – ответил Пирис, – и, кажется, идти осталось немного. У меня хорошее предчувствие на этот счет, хотя мне непонятно появление на дороге такого грозного зверя. Ты же не забыл, чего здесь ищешь?

Крионис свесил голову набок и глянул на него с болезненной улыбкой.

– Это мне пока не под силу. Скажи, а ведь я дал тебе новую пищу для размышления, верно?

– Верно, – кивнул Пирис. – Но лучше бы не задумываться об этом, пока я не вернусь домой.

– О чем же ты будешь думать? – вставая, спросил Крионис.

– О том, о чем думал всю дорогу – то есть ни о чем.

– Ты умеешь не думать ни о чем?

– Думать, – поправил Пирис. – Не думать совсем я, конечно, не могу, но мысли ни о чем успокаивают мое существо, когда это необходимо. Ничто – это ведь тоже такая особенная пища; я обнаружил это, когда подумал о нем в первый раз. Можно сказать, что мы теперь думаем о нем вслух.

Пока он это говорил, он почти не горел.

– Может, поболтаем ни о чем по дороге? – предложил Крионис. – Все-таки скучно бродить по лесу молчком.

– Мысли вслух рано или поздно все равно разгорячат мое тело, – покачал головой Пирис, и его волосы как бы в подтверждение этого слегка вздымались.

Крионис снял с одежды приставшие комья мокрой земли и спаленную хвою, и путники двинулись дальше.

Дорога присмирела и сделалась намного ровнее. Не было больше ни болот, ни впадин, ни петель, ни развилок, а разрезавшие ее ручейки можно было перешагнуть, не замочив ног. Водопады шумели где-то вдали, не вызывая тревоги. Деревья услужливо поднимали ветви повыше, отстраняясь от редких искр, кусты прятали куда поглубже свои сухие колючки, и даже проглянуло ласковое солнце, скромное и дружелюбное – не в пример навязчивой сестре большой пустыни.

По обочинам наконец-то высыпали любопытные: остроухие эльфы, облеченные в тонкие туники и воздушные платья светлых цветов, связавшие в хвосты или распустившие до плеч волнистые волосы из чистого золота, от ушей до пят унизанные обручами, серьгами, бантами, лентами, цепочками, бусами и другими очаровательными вещицами (большую часть этого, очевидно, выменяли для них у людей феи); смуглокожие лесные нимфы, играющие длинными косичками, точно сухой ванилью, выставив на вид расписанные хной животы и бедра; удивительные андрогины, двуполые создания, великолепно сложенные, ловкие и выносливые, одни чистотелые, как эльфы, другие покрытые кошачьей шелковой шерсткой; оборотни из самых смелых, перебегающие, переползающие, перепархивающие с места на место и прикидывающиеся даже кустом или камнем; и еще странноватые, не похожие на людей, маленькие существа с круглыми белыми телами и круглыми мордами, известные тем, что страшно любили поговорить. Все смотрели на волшебников с опаской, но больше были изумлены тем, что огонь и лед держатся друг друга. Они знали о снеге и льде только по рассказам летающих в горы фей, но внешность Криониса и холодный след, что тянулся за ним на сотни шагов, не оставляли сомнений. Одни спрашивали: «Послушайте, откуда он взялся?» «Должно быть, спустился к нам с высоких гор», – отвечали другие. «Значит, так выглядит живой снег? Он создан целиком из снега и льда?» «Да нет же, посмотри на его волосы – не хуже, чем у воображуль ушастых. Уж, во всяком случае, его одежка сделана из чего похитрей».

В лесу молва носилась быстрее молнии. Кто-то раздобыл для путников пригоршню мелких яблок, выкатил их на дорогу и успел улизнуть, прежде чем незнакомцы подошли близко. Крионис предложил испечь эти плоды. Пирис, волшебник на редкость талантливый в этом деле, сразу же подобрал их и опустил за пазуху. Потом неожиданно выяснилось, что хватать руками горячее – не лучшее в мире развлечение для хладорожденных, и тогда Крионис выломал пару упругих зеленых прутьев, а Пирис насадил на них готовые яблоки. Сам он отказался от еды, объяснив это тем, что не хочет слишком возбудиться от ее превосходного вкуса. Ледяной юноша позволил себе посмеяться над этим всласть, но все же сердечно поблагодарил огненного за самоотверженность.

Казалось, что все приключения уже позади и дорога более не намерена задерживать неколебимых искателей. Но вот светило дня, только-только нашедшее брешь в золотых облаках, вновь куда-то скрылось; теперь над лесом собирались серебряно-черные тучи, похожие на лавины грязного снега.

Пирис запрокинул голову и потянул носом. Ноздри его ярко покраснели.

– Я чую, грядет сильный ливень, – беспокойно сказал он.

И Крионис с ним согласился.

– Я не успею вернуться к озеру. Придется выкопать яму где-нибудь здесь.

Они нашли в стороне небольшой овраг с мягкой землей и вырыли руками неглубокую ямку, в которой мог с удобством поместиться огнерожденный. Торопясь, они работали вдвоем, друг против друга. Укрытие пропиталось влагой из-за того, что с Криониса хлестало ручьями, но Пирис не жаловался. Он свернулся калачиком на мокрой земле, и его кожа на время перестала тлеть и почернела, точно на ней смешались краски. Крионис забросал яму ветками, оставив по бокам щели, чтобы внутрь проникал воздух.

– Мне дурно, – сказал Пирис глухим голосом из-под веток. – Это укрытие хуже того, к которому я привык. Все мысли, что скопились без внимания, рассеиваются как дым. Может, это еще один знак от отца и я должен очистить свой разум. Странное время и странное место; может, он намеренно разлучил меня для этого с нею. Но я выдержу это испытание ради отца. Иди вперед по тропе, ледяной странник. Если у тебя есть цель, ты не потеряешь ее.

Кроны уже шелестели под ударами капель. Лесные жители, как бы следуя примеру огненного волшебника, скрылись в норах, дуплах, землянках, шалашах и прочих уютных местечках. Крионис простился с новым другом и поспешил обратно к брошенной всеми дороге, открытой и беззащитной перед напором дождя.

Волшебнику, состоящему изо льда, вода была нипочем, но когда она попадала на одежду и тело, Крионису начинало казаться, что он опять тает, а в этом было мало приятного. Он старался держаться деревьев с густой беспросветной кроной, но тяжелые потоки воды скатывались с дрожащих листьев и настигали его, когда он выходил из-под сени ветвей. Это подстегивало Криониса, хотя у него не было причин сломя голову нестись к цели.

«Может, этот гигант обедает или спит, – думал юноша, смахивая дождинки с лица и голубых волос. – Э, нет, едва ли он теперь спит. Все эти мыслители не ложатся отдыхать допоздна, я уверен. Их мысли не дают им заснуть, покуда не получат свое. Но он, вероятно, не обратит на меня внимания, пока я не решу какую-нибудь головоломку из волшебных блоков и платформ… Обойтись бы только без заклинаний! Так или иначе, я готов ждать столько, сколько потребуется, а то и пораскинуть умом. Давно я не развлекался такими играми, а это на самом деле очень забавно».

Еще он немного побеспокоился о Пирисе, но пришел к выводу, что огнерожденный волшебник должен быть достаточно вынослив, чтобы переждать привычный для него налет стихии и не поникнуть духом. «Кроме того, счастливцу ведь есть куда вернуться, – говорил себе Крионис. – У него есть возлюбленная, с которой он неразрывно связан, пусть ни один не желает узнать объятий другого. Он нашел себе место, и это придает ему сил; у него все будет хорошо… никаких затей, никаких разочарований».

К счастью, ливень вскоре ослаб. Редкие капли еще поколачивали зеленые развалины там, наверху, но не могли проникнуть во чрево леса. Странник замедлил ход и прислушался, ожидая пробуждения природы.

Однако волшебный лес как будто застыл. Беззвучно и странно сиял он мириадами холодных бусин, забытых дождем на больших папоротниках и древесных лишайниках. Не шелохнулась ни одна ветка, ни один цветок не сомкнул свои лепестки на сон грядущий, и никто не вышел из дому перекинуться парой слов с соседями, боясь нарушить данный кому-то обет молчания. Так все живое покоилось под невидимой пеленою, точно фигурки в старом стеклянном шаре, лежащем на чердаке в людском доме.

Перед закатом небо прояснилось. Последняя капля, не долетев до земли, превратилась в синий огонек, пляшущий в воздухе. Он был неярок, но остроглазый Крионис мог легко различить его издали. Огонек подождал путника, нетерпеливо попрыгивая с одного сучка на другой, а потом унесся вперед и, задержавшись как раз перед тем, как совсем пропасть из виду, юркнул влево, туда, где таинственной дороге пришел конец.

Что-то возвышалось там над деревьями, выделяясь на блеклом небосводе. Юноша поднял голову и увидел не огромную тень, не странное облако, а отвесную скалу, столп с гладкой как шар вершиной.

«Вот мой знак, – понял он. – Так сказал бы огненный Пирис».

Устав от своих туфель, он снял их и пошел босиком. Осиротелые травы замирали перед белыми пальцами с лазурными в снежинках ногтями, хрустели под узкими ступнями, как наст, но тут же воспрядали, оттаивали, как только юноша делал вперед два-три шага.

Лес редел, и вдалеке за колонною древних елей возникло синее марево. Очевидно, шустрый огонек вернулся к своим сородичам и все они сплотились туманной стеной, распростершейся насколько глаз хватало. Стремились ли они помешать страннику или, наоборот, призывали его?

Отринув сомнения, юноша ступил за край тумана, и зрение застлала синева. Загадочные огни увлекли его в свой круговорот, и у него самого сразу закружилась голова; но им скоро надоело вертеться, и они чинно, как бы скользя по волнам, сопровождали Криониса, пока он не вышел на лужайку – живую и красочную, как минеральная фантазия Эрики. Только он выбрался из туманной гущи, как они мгновенно разлетелись в разные стороны и схоронились в траве.

Колосс, по-видимому, лежал на спине, подняв одну согнутую ногу, и его колено было вершиной той башни, которая воздвиглась над лесом. Меж пальцев ног пробивались многие цветы и вереск; на туловище разросся волшебный мох, который непрестанно вспыхивал белым светом и притягивал бабочек; и руки, похоже, осели глубоко в землю. Старый мудрец выглядел совсем забытым.

Вдруг прозвучал голос! Такой тихий, словно это была говорящая королева-мышь, и Крионис едва ли услышал бы его, когда не помог бы сам лес, который усиливал все звуки вокруг гиганта. «О странник!» – так раздавались непонятно откуда нежные призывы, и юноша зорко смотрел по сторонам, полагая, что это игривые маленькие духи решили дать ему совет или подшутить над ним. Он пошел дальше, оборачиваясь через каждые два шага, и голоса становились будто бы громче, но и глуше, сливаясь в неясные вздохи.

Крионис приблизился к вытянутой мохнатой руке и увидел, что она опутана толстыми плющами и таким образом давным-давно стала частью леса. Он хотел перелезть через нее и сократить путь, но, подумав, отказался от этой идеи – чтобы, чего доброго, не обидеть гиганта. Он обошел руку, дивясь размеру одних только пальцевых костей, и увидел что-то, с расстояния походящее на голову. Земля около надплечья была нетвердая, и он наступал на разбросанные по ней плоские камни, чтобы не завязнуть.

«О странник!» – звучало теперь довольно громко. И существо медленно повернуло свою бесформенную голову, украшенную венком из мясистых листьев, над которым проглядывали не то рога, не то причудливые уши, и показало лицо, покрытое трещинами, как глина, лицо с чертами не человека и не зверя. Крионис никак не мог поверить, что это колосс все время звал его, но тот сверкал круглыми синими глазами и покачивал головой, настойчиво привлекая внимание юноши. Он говорил двумя голосами одновременно, женским и мужским, а Крионис отвечал ему своим обыкновенным хладным голосом.

– Чего ты ищещь, странник томный юный?

Зачем ты бродишь в этой злобной пуще?

Зачем тревожишь проклятую землю,

Где нет сокровищ, славы и утех?

– В горах, долах и дебрях потаенных

Ищу конец я. Поиск мой бесплодный.

Когда б я ни дерзал лишиться жизни,

Меня ждала боль жалкой неудачи.

Рубил себя я острыми клинками,

Но ни один не смог войти мне в тело.

Я бил себя тупым тяжелым камнем

И камень этот расколол на части.

Я не могу замерзнуть в снежном ложе,

Ведь я рожден холодною утробой.

Я не могу растаять в жарком солнце,

Мне тело возвратит волшебный лед.

Я утонуть хотел и раствориться,

Вода меня отвергла, как чужого.

На дно ущелий гор себя бросал я

И только поднимал себя обратно.

К стихии я взывал ненастной ночью,

Стихия уходила безответно.

В земле я погребал себя глубокой,

Меня не приняла к себе земля.

Я не умру от голода и жажды,

Мой дух питает ледяное чрево.

Меня не тронет лютый зверь из леса,

Клыки и когти не острей клинков.

Не страшен яд, не ведомы болезни,

В доступных муках избавленья нет.

Мне безразлично призрачное время,

Оно не в силах юность одолеть.

Но смерть – мое заветное желанье.

Скажи мне, что прервет мое дыханье?

Скажи, мудрец, как мне найти кончину,

Узнать, каким мир будет без меня?

– Зачем, лукавый, ты смущаешь разум,

Укрытый мхом и усыпленный небом?

Ведь я вовек не слышал речь о смерти,

Она забыта в мире высших Благ…

– О, ты неправ, мудрец. О смерти помнят.

Невинным детям, искушенным страхом,

Украдкою она приходит в мысли,

Ее слова на их устах таятся.

Она хотя не оставляет следа,

Под светом не дает собою тени,

Но бродит по земле унылым духом,

Как всем живым давно знакомый недруг.

– Но чем тебя, мой мальчик, смерть прельщает?

Ведь, умерев, исчезнешь ты бесследно.

Ты места не найдешь на этом свете,

Никто, ничто не даст тебе приюта.

Исчезнешь, как вода в песках пустыни,

Увидев солнце, тут же исчезает.

Исчезнешь, как малейшая песчинка,

Упавши в воды, тут же исчезает.

Исчезнешь, как зарница в поднебесье,

Как камень в бездне, пепел в песне ветра.

Исчезнешь, словно краткий сон забвенный,

Слеза, рукою снятая с ресницы.

– Я заключен неотвратимой силой

В безумный мир, построенный из блага.

Слепит глаза наивной красотою

Его слащавой роскоши убранство.

Его фасад напоминает грезу,

Поток неукротимого виденья.

Его основу зиждет возвращенье

Без воли к жизни, без конца в начало.

Как сущий вихорь носит круговертью

Светила над землей и Океаном,

Так дни забав, смеясь, несут друг друга,

Не различаясь ни в малейшей мере.

Я находил защиту в отрицаньи,

Не признавая давнюю измену,

Невольно заронил в мое сознанье

Гнет жизни искру злого интереса.

Мое стремленье властвовать судьбою

Причудой называют брат с сестрою,

Себя считая смертными; и все же

Их время вечно, судьбы неизменны.

Довольно слов! Искатель мнимой цели,

Пройдя чреду нелепых злоключений,

Из пут ума, сквозь терния сомнений

К тебе воззвал, на помощь уповая.

– Убить тебя, увы, и я не в силах,

Руки не вырвать из заросшей тверди.

Заклятий умерщвленья я не знаю,

Волшебный дар суть пробужденье жизни.

– Прости меня, мудрец великодушный;

Слепая прихоть глушит глас рассудка.

Не оправдать ничем мои надежды,

Но любопытство мучит неизбывно.

Скажи мне вот что: разве ты не умер?

Ты здесь один лежишь в застывшем теле,

И лес тебя давно хранит в покое,

И стаи крылых над тобою реют,

И день и ночь слились в одно теченье,

Окутаны безмолвной синей мглою.

Ты не исчез, не стал ничтожным нечто…

– Для странника другая есть дорога,

Сокрытая от разума и глаза

Завесою обманчивого чувства,

Ведь смерть, как жизнь, подчас меняет лица.

Но мало лечь со мной, во сне забыться!

Ты должен сам уйти с земного лона

И каждый след стереть своей рукою,

Изгнать себя из памяти всесущей.

Возможно ли пробраться в сердце мира?

Дано ль отнять бесплотное у плоти?

Кто путь нашел, тот не сорвет покрова

С отверстых врат и не откроет снова.

Когда ты не придешь искать ответа,

Случится то, что ясно мне как небо.

Когда легенда канет в неизвестность,

Меня забудешь, и тогда исчезну.

На острове затем я существую,

Чтоб мудростью своей с тобой делиться,

И мое дело все же мне по нраву:

Мне интересно говорить с тобою.

– Но отчего ты спрятан в чаще леса?

– Я слишком стар, и нет мне лучше места.

– Господин Констант! Господин Констант!

Это позвал осторожный голос снизу. Покончив с чтением, молодой, но не очень молодо выглядящий человек в вишневом костюме снял очки и поместил их на углу стола, потер тылами пальцев скользкую переносицу и заслонил ладонью усталые глаза. Когда зевнула дверь у нижней ступеньки, он вздохнул, дернул себя за бородку и медленно встал.

– Накаджима-сан?

Над лестницей показалась седеющая голова служителя.

– Господин Констант! – чуть-чуть убедительнее повторил добродушный мастер. – Господин Роберт здесь. Говорит, сегодня у вас воскресенье. Господин Констант, – заметил он уже обидчиво, – у Накаджимы воскресенья нет! Зачем господин Роберт беспокоит Накаджиму?

– Я потерял счет времени, друг мой, с моей стороны это непростительно, – ответил Констант, погасил настольную лампу и после этого раздвинул одну за другой плотные занавеси на окнах кабинета. – Благодарю вас! Принимайтесь за работу.

– С радостью, господин Констант, – кивнул мастер.

Но любопытство взяло верх, и Накаджима сделал несколько шагов в направлении стола, заложив руки за спину с самым скромным видом.

– Вы читали сегодня что-то новое, господин Констант?

– Ах, это, – небрежно ответил хозяин. – Видите ли, попалось среди прочего. Занятный сборник, хоть он мне и не по возрасту. Ведь иногда полезно отвлечься, Накаджима-сан, это относится и к вам.

– А как же ваши законы?

– Законы никуда не делись, – грустно улыбнувшись, сказал хозяин. – Что такое закон?

Служитель ответил после некоторого размышления:

– Пристрастие господина Константа заставляет думать, что закон – это большая наука. Надо иметь в виду и количество бумаг, на которых его излагают.

– Выходит, часовое дело – тоже наука? Часов ведь много, и вы возитесь с ними, как с членами семейства, к счастью и благополучию для нас обоих.

– Я бы не посмел связать свой труд с наукой, – смешался мастер. – В нем нет исключительной мудрости, и он существует в известных пределах. Никто не ищет откровений Создателей внутри часовых механизмов.

Хозяин погладил бородку.

– Да, пожалуй, лучшего сравнения для этих бумаг не найти, – сказал он с притворной досадой. – Наука есть наука. С вами так скучно спорить, друг мой, что мне и начинать не хочется.

– Глубоко виноват, господин Констант, – отозвался мастер, не дрогнув углами губ, но смеясь всем своим видом. – Так, значит, сегодня вы решили устроить себе отдых?

– Я могу управиться с бумагами и после обеда. К тому же они все равно не кончатся, так что и беспокоиться на их счет можно сказать что бессмысленно.

Мастер снова кивнул.

– Господин Констант! Вам лучше надеть пальто – с утра на улицах, кажется, было скверно, – добавил он в знак доброй воли.

– Разумно, – согласился хозяин.

– Мистер ДеВи́толо! Или мне все-таки называть вас Господином?

Тучный Роберт Файнс теснился в проеме, подпирая локтями дверные створки.

– Это уж вам решать, – ответил ДеВитоло, набрасывая на плечи темно-красное пальто. – На бумаге такого положения у меня нет, я собственник, и только.

– Зачем вы все скромничаете? – пораженно воскликнул господин Файнс. – Мне ли не знать, что вы за удивительный человек! О вас, между прочим, отзываются самые высокопоставленные лица.

– И что говорят? – спросил ДеВитоло, деликатно выталкивая пришельца наружу.

– Что вы – удивительный! – объявил Роберт. – Удивительный во всех отношениях! Хоть вас понимают по-разному, но отрицать ваши успехи бессмысленно и глупо. А я – не глупец, господин ДеВитоло! Скажите, не слишком ли в тягость такая… служба?

– Заветы, господин Файнс. То, что ведет нас и Корабль. Разве может быть тягостью их соблюдение? Я слышу Создателей так же ясно, как и Господа, значит, я обязан передавать их слова Кораблю. Это в порядке вещей.

– Вы правы, – еще больше обрадовался властитель.

У господина Файнса были щеки из солидной сдобы, крохотные глазки-ягодки и такой же крохотный надрез вместо губ.

ДеВитоло и Файнс договорились провести некоторое время на корме, под открытым небом у фальшборта. Невзирая на теперешний ветер, они не передумали, – правда, собственник был вынужден дать властителю обещание пойти с ним и на представление в Кораблеатр. К полудню они, миновав один из небольших переулков с 5-й Южной улицы, вошли под мраморную арку из сомкнувших белые руки творцов и ступили на кормовую оконечность. Налево и направо отсюда тянулись низкие стены апартаментариев и заведений на Южных частях Аглиции и Тьютонии, а за ними в грязном тумане утопали нелепые крыши и башни благофактур Западных и Восточных частей. Сдобное лицо господина Файнса раскраснелось от ветра; он уже высматривал среди облаков очертания могущественных рук Создателей.

– У нас так мало времени на отдых, – сказал он. – Мне нравится смена обстановки. Я не очень долго сижу в своем кабинете, но ведь, помимо служебных дел, нужно и в салон, и в магазин, и к кому-нибудь в гости. А сколько на все уходит кораблеонов! Куда деваться? Иные думают, что Господа живут широко и свободно, но разве все так однозначно! Всякий считает своим долгом заметить, что Создатели к нему немилосердны. Если бы этот всякий умел думать, право, всем нам жилось и трудилось бы куда спокойнее. На Корабле никто не имеет легкой жизни, и это совершенно справедливо. Впрочем, времени не хватает больше всего…

– А знаете ли вы, господин Файнс, что такое время? – хитро прищурив один глаз, осведомился ДеВитоло.

Роберт Файнс сразу же воспрянул, приосанился и важно запустил руку в карман своего голубого пальто.

– Очевидно, что время – это мера плодотворного труда и благопристойного отдыха. Без времени я бы не мог знать, что нужно куда-нибудь успеть. Например, на званый прием, где можно расположить к себе высокое общество, или на встречу вроде нашей, господин ДеВитоло, или в кабинет Главы Отдела. Если забыть о времени, никогда не станешь достойным пассажиром, почтенным властителем, ни за что не сумеешь справиться с ответственной службой!..

– Какое благоразумие, – ДеВитоло слегка улыбнулся. – Нельзя не спросить: торопитесь ли вы куда-то прямо сейчас?

– Как раз сегодня господин Лено из Тьютонии дает важный прием, и я обязан там присутствовать – в ином случае выйдет большое непочтение ко многим людям. Все эти недоразумения, понимаете ли, роняют наместника в общественном мнении и в глазах творцов.

Констант ДеВитоло едва удержался, чтобы не фыркнуть.

– Вот какое дело, – сказал он и взялся за цепочку карманных часов. – Теперь ведь только десять минут первого. Насколько мне известно, прием назначен к семи. Есть ли куда спешить сейчас, сию же минуту?

– Миссис Файнс обещала, что подаст сегодня к обеду восхитительный пирог с зеленью, – ответил господин Файнс, – а на десерт будет бисквитный пирог с начинкой. Я могу опоздать, и тогда все слопают мои дети.

– Что ж, допустим, вам не нужно питаться.

– Как это – не нужно?

– Пусть часы идут тем же ходом, но ваши дни не кончаются, что бы для того ни делалось. Представьте.

– Господин ДеВитоло, я ведь не Создатель и не волшебник. Как это я могу приписать себе такие чудесные свойства?

– А представьте, что вы – уже на острове. И ни в чем не нуждаетесь. Все высшие Блага – полностью в вашем распоряжении, так что вы можете пользоваться ими когда захотите.

Роберт Файнс зажмурился и надулся.

– Это приятные мысли, хотя и праздные, – пробормотал он. – Но мне же все равно будет необходимо чего-нибудь сделать.

– Хорошо. Положим, что однажды вы управитесь со всеми делами и вам совершенно нечем будет заняться.

– Ну уж нет, – возмутился господин Файнс. – Об этом я и мысли позволить не могу. Полагаете, на острове мы будем бездельничать?

– Но вы же сами говорите, что время – мера не только труда, но и отдыха.

– Труд и отдых неразделимы, господин ДеВитоло. И то, и другое делает нас людьми. Отдых – это сон и прием пищи, которые восстанавливают силы, сплочение с себе подобными, высокое искусство. Ничего из этого нельзя и вообразить без такого мудрого творения Создателей, как время. То же, о чем говорите вы, то есть ничегонеделание, – великая праздность. Время существует не для того, чтобы мерить им великие праздности. Таким праздностям место в Океане.

– А что значит время в Океане?

Господин Файнс нахмурил брови и снова обратил взор наверх, к голубизне небес, затем книзу, на палубу.

– Надо признать, его там нет. Если Океан – это вечное зло и муки, на что же там время?

Констант ДеВитоло вдруг принял рассеянный вид.

– Вечное зло и вечные муки… – повторил он, кивая и щипля бородку.

Когда они удовлетворились ходьбой вдоль борта и вернулись к начальной точке на корме, Роберт Файнс деланно извинился и отправился домой на обед, напомнив перед этим ДеВитоло о его обещании. Тот ответил, что пойдет в Кораблеатр немедля, потому как возвращаться в магазин все равно незачем.

– А если вы меня не дождетесь? – встревожился властитель.

– Это едва ли – в конце концов, мне интересно посмотреть представление, – пошутил ДеВитоло, и тогда господин Файнс как-то неловко, уже без самоуверенности, расплылся в улыбке и двинулся по направлению ко 2-й Южной. Он оглядывался на каждом шагу, как будто боясь, что Констант ДеВитоло не сдержит своего слова и спрыгнет за борт или задумает еще какую-нибудь праздность в этом духе.

Очутившись за столиком Кораблеатра, ДеВитоло отослал прочь служителя в зеленом фраке, велев ему подойти немного позже, затем взял со стола пустой бокал и стал вертеть его между пальцами, одновременно прислушиваясь к разговорам. Ближайшие соседи – двое мужчин, один в голубом, другой в красном жилете – недавно выпили заказанное ими размышление и как раз затевали беседу.

– Не находите ли вы странным то обстоятельство, что одежда, носимая Создателями и положенная для ношения Господам, имеет цвет, близкородственный цвету кошмарной пучины Океана? – спросил тот, кто сидел дальше от Константа и чье лицо было ему прекрасно видно.

– Если облик творцов именно таков, каким вы себе его представляете, то это возможно объяснить тем, что Создатели неразрывно связаны с Океаном. Океан возник по их благоразумному решению – как необходимая наглядная противоположность их милосердия и мудрости. Вы не могли бы знать усердия, если бы не случалось праздности, и не могли бы любить Создателей, если бы не знали истинной природы неблагодарности. Стало быть, два различных оттенка одного символического цвета составляют цельность всего противоречивого существования, и Америго – его срединный слой, предназначенный для жизни человека – противоречивого существа.

Первый озадаченно вытянул губы, побегал глазами по люстрам на потолке, потом умильно захлопал в ладоши.

– Вы – непревзойденный знаток философии, господин Майндвелл, – сказал он с таким восторгом, что ДеВитоло сделалось не по себе.

– Не спешите с выводами, – бесстрастно возразил Майндвелл. – Я ведь начинал с того, что истинный облик Создателей может и не сойтись с вашими представлениями. Ваши представления строятся из искусственных образов – портретов и скульптур. Между тем стоит задуматься: могут ли быть истинными искусственные образы в голубом? Их показывают детям, ими украшают дома и заведения, значит, они должны обладать прежде всего выразительностью. Выразительными они, безусловно, являются. Вопрос в том, дают ли они право судить о самих творцах. Фигуры в мраморе – белого цвета, в бронзе – серые или золотистые, и какие выводы из этого? Сверх того, даже в Книге Заветов нет никакого упоминания о цвете одежд Создателей. Впрочем, они могут желать, чтобы мы домысливали эти подробности сами.

– И вы хотите сказать, это не относится к праздному любопытству? – удивился собеседник господина Майндвелла.

– «Мы изучаем писания и творения рук Создателей»! – Голос властителя посуровел, он выпрямил спину и, похоже, вперил глаза в собеседника. – Вас, как и многих, заботит только воздержание от праздного любопытства, а остальное вы предпочли забыть по выходе из Школы, и я решительно этим недоволен.

– Ну что сразу недовольствовать! – засмеялся собственник, которому, судя по всему, очень трудно было испортить настроение. – Кораблеатр создан не для недовольств! Давайте-ка еще по одной. Что теперь – лимон?

– Лимон подойдет, – отстраненно проговорил Господин, и собственник с радостью потянулся к графину. Тем временем к столику ДеВитоло подкрался видный немолодой мужчина в превосходном красном костюме.

– Кажется, вы – тот самый продавец часов, который выслуживает властительские ранги? Господин ДеВитоло!

– Не нужно, – слепо отмахнулся Констант, привыкший к такому приветствию. – Я всего лишь помощник, хотя и преуспел в этой… – И тут он поднял голову. – Позвольте, ведь вы – мистер Соулман? В самом деле? Как же мы не встретились раньше?

– Я – человек постоянного труда, господин ДеВитоло, – развел руками мистер Соулман. – Но, поскольку мы писали о вас в прошлом месяце, я решил, что мы вполне можем пропустить формальное знакомство и сразу превратиться в хороших, сплоченных приятелей. Что скажете?

– Если вы готовы меня терпеть, – с усмешкой ответил ДеВитоло.

– Я не просто готов терпеть вас, – заявил, подсаживаясь, мистер Соулман, – я хочу написать о вас еще одну статью.

Констант вопросительно взглянул на него.

– Видите ли, мы запечатлели в газете учреждение, которое вы добровольно поддерживаете ценным трудом, но у нас нет фотографии вашего магазина. Я намерен устранить это недоразумение в одном из ближайших номеров.

– И вы собираетесь писать ради этого новую статью?

– Конечно, не только ради этого, – рассмеялся редактор. – Это лишь предлог. Но разве вы возражаете? Ведь я знаю, что о вас еще многое предстоит рассказать! Вы – пример абсолютной преданности Заветам, вы обладаете уникальным трудовым ресурсом, вы наверняка даже сами не догадываетесь, как пассажиры нуждаются в том, чтобы вы…

ДеВитоло остановил его, подняв руку.

– Вы говорите о том, что знаете, – задумчиво произнес он. – А что такое, по-вашему, знание?

Владелец «Предвестника» смутился и несколько секунд выглядел совершенно сбитым с толку, но затем, видимо, смекнул, что дело все равно идет к согласию, и решил попадать в тон.

– Знание – это факт, то есть истина, ставшая известной мне и другим людям и избавляющая всех нас от праздного сомнения…

ДеВитоло окинул быстрым взглядом зрительный зал и схватил что-то со стола.

– Что вы знаете об этой салфетке?

– Она красная, – не задумываясь, ответил редактор.

– Правда красная? – ДеВитоло поднес салфетку к своему лицу, держа за кончик, и та развернулась. – Что-то в этом зале все сливается.

– Действительно темно-красная, – подтвердил мистер Соулман. – Никаких сомнений.

ДеВитоло сделал хитрое лицо.

– Хотите еще кой-какую известную истину? – спросил он.

Мистер Соулман промолчал, но подался вперед с ожидающим видом.

– У этой салфетки нет цвета, – сказал ДеВитоло, – вы видите только свет люстр, отраженный от ее материи. Но и у света нет цвета. Цвет – это то, как вы понимаете разные его волны, пользуясь даром зрения. Как буквы на бумаге – сами по себе они ничего не значат.

– И это научный факт?

– Об этом написано в трудах, дарованных мудростью творцов. Скоро начнется представление на сцене, люстры погаснут, и света останется так мало, что не только эта салфетка, но и мы с вами окажемся все равно что бесцветными. И – страшное дело, мистер Соулман! – некоторые пассажиры с рождения путают известные цвета между собой или вовсе не могут различать их даже при свете, хотя должно быть очень трудно в этом признаться.

– Однако! Здесь кроется материал для перспективной статьи, – сказал редактор, потирая руки. – Кажется, пора отправить одного из наших авторов на свидание с глазным доктором, а лучше – сразу с несколькими. И корректоров за ним следом… Но, послушайте, не милость ли это Создателей – если человек способен обойтись без праздных цветов? Было бы довольно удобно…

– Они не видят и символических цветов, мистер Соулман. К слову, так бывает в большей части случаев.

Мистер Соулман поскреб в затылке.

– Не знаю, что и сказать о таких казусах, господин ДеВитоло. Это похоже на испытание, посланное Создателями. В конце концов, все происходит по их мудрости. Может, эти люди много менее подвержены сомнению и праздности! Может, они понимают символику как-нибудь иначе. Что говорит наука на этот счет?

ДеВитоло уронил салфетку на стол.

– Согласно науке мы находимся в равных условиях. По природе ведь ничто не имеет цвета.

– Господин ДеВитоло, эту тему важно рассмотреть и в практическом аспекте. Отражает вещь какие-то волны или испускает их – это не меняет ее сути. Мы видим ее такой по воле Создателей.

ДеВитоло ухмыльнулся.

– А что, если эта салфетка казалась бы вам… желтой?

– Что вы имеете в виду?

– Хорошо, пускай она стала желтого цвета.

– Это было бы неприемлемо. Для желтого и других праздных цветов у нас есть двенадцать дней праздников и разного рода искусство. Предметы обихода не должны вызывать своим видом сомнений и порождать праздностей в умах.

– Вы начинаете сомневаться, только увидев праздный цвет?

– Конечно, я бы начал… – Мистер Соулман осекся, но тут жепоправился: – Я хочу сказать, что почувствовал бы себя некомфортно. Мне бы захотелось подумать о чем-нибудь праздном, и я был бы вынужден отвести взгляд.

– Но вы и так живете с двумя истинами всякой видимой вещи, по нраву ли вам это или нет. Они обе даны творцами, хотя противоречат друг другу, и каждая из них может быть для вас опорой. Как же избегать сомнения?

Редактор на минуту погрузился в мысли.

– Это дилемма, господин ДеВитоло, – ответил он затем, качая головой. – Символика определяет сознание и быт, направляет нас по верному пути, – потому, думается, она главнее. Но нельзя игнорировать и научную истину, раз она вышла из уст Создателей.

– И можно ли ручаться, что наука физика ограничится этой истиной? – продолжал ДеВитоло, пожимая плечами. – Что, если появится новый труд, новое откровение, еще мудрее прежнего?

– Довольно, я вижу, к чему вы клоните, – натужно улыбаясь, промолвил мистер Соулман. – Скажу вам по существу вопроса: человек далеко не так умен, как творцы земли, неба и Корабля, и, как вы верно заметили, нас ждет еще немало откровений и их трактовок с разной долей субъективности. Однако это отнюдь не значит, что наши нынешние знания не важны и неприменимы. Общество Корабля полагается на эти принципы уже очень долгое время – и движет Корабль к Цели, с моей точки зрения, вполне благополучно.

Констант ДеВитоло приложил палец к бородке.

– С этим трудно спорить. Но если вы до сих пор уверены, что обо мне стоит писать, – приглашаю вас провести следующее воскресенье в моем кабинете. Это будет весьма кстати, раз уж мы теперь с вами – такие хорошие друзья! А если ваших наблюдений окажется недостаточно, вы сможете расспросить обо всем моего мастера, и тогда несомненная истина уж точно будет в ваших руках.

Тут мистер Соулман совершенно искренне усмехнулся.

– Начинаю думать – не зря мы раньше держались друг от друга подальше, – сказал он, но тон его не был враждебным. – А вообще следует признать, что вы меня хорошенько озадачили. Как-нибудь я подумаю и над вашим дискурсом.

– Подумаете? – ДеВитоло поднял брови.

– Даже, вероятно, соберу из всего этого какую-нибудь статейку. В воскресный раздел, разумеется, – тактично добавил он. – Или в раздел для ожидающих отбытия.

– Звучит вполне благоразумно, – одобрил ДеВитоло. – Я буду очень рад, если публикация получит благоприятный отклик.

– Будут рады и читатели, – довольно смеялся редактор. – Особенно те, – он покосился на соседний столик, – кто потребляет это странное размышление – чего только не придет им в голову?

– Приходит всякое, – кивнул ДеВитоло и тут же увидел, как сдобный Роберт Файнс неуклюже пробирается к его столику.

В антракте перед вторым отделением толстый Господин поплелся в уборную, но ДеВитоло пробыл в одиночестве совсем немного. На месте Файнса совершенно неожиданно оказалась Госпожа юного, стройного вида, в длинном атласном платье на одно плечо, на том же боку разрезанном до колена. Упершись взглядом в ее волосы – белокурые, взбитые, ложащиеся на грудь густыми струями, – ДеВитоло сразу подумал об эльфах и медленно, растроганно закивал головой.

– Как вы находите первое отделение? – спросила девушка, перебирая атлас около ключицы.

– Красноречиво, – ответил Констант. – Убедительно.

– Вас можно понять, – сказала молодая гостья. – Сюжет, который показывают на этой неделе, в общем производит важное впечатление, действует на ум не хуже того, что рассказывают друг другу дети, и притом так же легок для восприятия, пусть и небогат событиями, пусть то, что делается на сцене, как ни посмотри, выглядит нелепо.

Она положила правую ладонь на стол, а безымянным пальцем левой руки принялась гладить голубой камень в шейной подвеске. ДеВитоло отметил схожесть их привычек.

– Мне девятнадцать лет, – продолжала она, – и бо́льшая часть пути не пройдена, так что, может быть, – скорее всего, – мне еще предстоит разобраться в искусстве и в людях, но… Я слышала, что вы не очень осуждаете праздные мысли.

– Смотря какие мысли считать праздными, – сказал ДеВитоло, покручивая бородку.

– Вы правы, здесь говорить о праздности не совсем уместно. С другой стороны, даже человек относительно высокого положения рискует прослыть неблагоразумным, поэтому я надеюсь на вашу… благосклонность.

Констант снова кивнул, на этот раз польщенный.

– Я согласна, что взрослые, как и дети, нуждаются в волнующих, откровенных вещах, чтобы сохранить стремление к Цели, – сказала, решившись, Госпожа, – но то, что ставят сейчас… о, видят Создатели, оно так приторно и однобоко!

Уже несколько заинтересованный ее словами, Констант спросил:

– А какие вещи нравятся вам?

Девушка вздохнула, согнула пальцы и заскребла голубыми ногтями одной руки голубые ногти другой.

– Будучи ребенком, я прочла одну хорошую книгу… Одну ли? Несколько книг, по всей вероятности… Да и прочла ли до конца? Кажется, история очень длинная, и я помню, что местами она движется довольно вяло, но ведь такое путешествие – это не только приключения, но и обыденное течение дней…

– Путешествие?

– Путешествие героя, – ответила гостья. – Или антигероя, если выразиться, как нас учили в Школе. Несчастное и злое создание – вот как его можно описать.

– Что значит – несчастное?

– Он одержим ложной целью, безумной идеей, которую не только не способен осуществить, но которой даже совратить никого не может; и потому, куда бы ни пришел, он не находит покоя, прямо как праздномыслящий человек в нашем обществе. В книгах об островной жизни тоже осуждают праздность, ясно почему, но для его мыслей даже слова подходящего нет… И я не хочу оправдать его, но это безумие кажется мне более полезной наукой для публики, чем дурная игра в высшие Блага.

– Допустим, что игра и впрямь дурна, – молвил ДеВитоло, пряча в усах улыбку, – но чему, по-вашему, служит искусство, выдвинувшее на первый план несчастье и зло? Разве читателю, который вместе с героем все время ведом пагубной праздностью, не приходится сочувствовать и этой праздности?

– Совершенно наоборот. Антигерой не требует сочувствия, да и зачем принимать его сторону! Он ставит себя против настоящего героя – а это мир высших Благ как он есть, непонятный злому уму, но доступный нам. Знаете, что делает его героем? Само противостояние. Если кто-то по глупости лишает себя лучшего, что ему предложено судьбой, то это возбуждает – не просто радость, как если бы он поступал разумно и предсказуемо, а самую сильную зависть. Уж мы бы делали все как надо! А когда еще есть хоть малая вероятность того, что антигерой одумается, обнажит другую сторону своего сердца… Сколько направлений для фантазии! Здесь ничего подобного не увидеть, вот что обидно.

Она выбрала из сказочных волос левое ухо, определенно человеческое, и каждым пальцем трогала его мочку.

– Конечно, конфликт все равно ничего не стоит, если не украсить его деталями. Литература и в этом берет выше, уже само собой разумеется.

– Вы говорите о символах?

– В искусстве любой писк что-нибудь символизирует, но разбираться же скучно, и потом, для этого есть школьная наука, а она имеет свое время, целый… Океан времени, простите такое сравнение. По мне, развить благонамеренное любопытство куда важнее, и с самого раннего возраста. Дети очень наблюдательны и чувствительны к мелочам. Попробуйте переставить мебель в одной комнате, и вам скажут, что вы теперь живете в другом доме! Подведите их к большому зеркалу – и они придумают отражениям новые имена. Что говорить о чудесной книге… Им не так легко забыть какое-то случайное слово, как бы незначительное откровение. Они могут прочесть, каким цветом горит небо разных стран, как пропадают ничейные сокровища долины, как делают друг другу подарки без всяких праздников, перед чем смущаются и какой дразнятся руганью, какие специи добавляют в кушанья, из чего готовят клей и какой длины носят платье, и все это такое же близкое и настоящее, как обыкновенное зеркало, хотя тоже способно перевернуть весь мир.

ДеВитоло продолжал кивать с видом человека, нащупывающего подтверждение какой-то собственной мысли.

– Та история при ее навязчивой безрадостности полна интересных намеков. Ребенок, может, узнает не все сразу, но вся красота, все счастье светит ему тем ярче, отражаясь от уныния и зла, и остается внутри него, и я теперь в этом убеждена, теперь многое, что было недосказано, вернулось мне на память.

– А что же оно такое – счастье?

– Ваш приятель идет, – шепнула девушка. – Наверное, счастлив тот, кто… умеет сравнить две картины между собой?

После всех этих столкновений Констант ДеВитоло намеревался вернуться в свой магазин и заняться делами в тишине и спокойствии кабинета с задернутыми окнами. Дама по имени Дебора Раскин, которая ждала его возле витрины – вглядывалась в стекло, сложив полные руки за спиной, – с этими намерениями считаться не собиралась.

– Господин ДеВитоло! – заверещала она и устремилась ему навстречу. – Я и не подозревала, что вы совсем закрылись!

– А указанные часы службы?..

– Я видела их, – кокетливо потупившись, ответила дама. – Но я слышала, что по воскресеньям вы иногда остаетесь в заведении… Мы же с вами – одного положения, и я подумала, что неправильно вам, господин ДеВитоло, так праздно запираться от благоразумного общества!

Мисс Раскин служила автором в редакции «Предвестника» на Фривиллии. Авторы, несмотря на характер их службы и то, что они не владели там ничем, кроме своих статей и письменных принадлежностей, пользовались положением собственников, как и редактор газеты – мистер Соулман.

– Но вы не знаете, что я делаю теперь по воскресеньям после обеда, – предположил ДеВитоло.

– Разумеется, я все про вас знаю, – лукаво ответила Дебора. – О вас написали замечательную статью на вторую полосу, а какая вышла фотография! Но почему нам не объединить усилия? Ведь я сама занимаюсь законами, господин ДеВитоло! Кроме того, меня привлекает ваше общество. Мне бы хотелось постоянно с вами сплачиваться! Вы возбудили во мне такой интерес к труду и к жизни, просто не поверите…

– Поверить непросто, – устало согласился Констант, вынимая причудливый маленький ключ в форме часовой стрелки. – Что такое вообще интерес?

– Как помните, я совсем недавно сделала у вас дорогое приобретение, – гордо продолжала мисс Раскин. – Вы, конечно, не откажете мне в праве жаждать вашей компании? Давайте как-нибудь заглянем в кофейню на соседней улочке.

– Как-нибудь, – бросил ДеВитоло.

– Говорят, вам можно рассказывать все без утайки. А уж мне есть о чем рассказать, будьте уверены! Такого полезного собеседника вы ни в каком месте, ни на одном приеме не…

– Я много общался с вашими сотрудниками, – пробормотал ДеВитоло. – Вы лучше больше пишите.

Он отворил тяжелые двери. Мисс Раскин, выжидавшая этого, метнулась в проем и преградила дорогу внутрь.

– Ну это же не моя тема!.. А вокруг столько заметных персон, обо всех все равно не написать! Вот, например, дети нашего ведущего автора, мистера Финка. Такая радость! Мальчик и девочка. Приходили в праздники в нашу редакцию. Мы им показывали, не поверите, ту самую статью! Девочка уже хочет быть фотографом, а мальчик говорит, что обязательно получит ваш магазин. Он такой смышленый, без учителя видно – собственник, творцами наставленный, сама плодородная земля! У вас же нет детей? Вам тридцать девять или тридцать восемь? Вы имеете возможность заблаговременно сделать бумагу? Вам это несомненно удастся, вы же сплочены с самим Главой палубы! Разумеется, мистер Финк готов поощрить ваше мудрое решение, если это необходимо…

Констант ДеВитоло вежливо отступил от дверей, освобождая выход. Но мисс Раскин отступать и не думала.

– А какая история с моей племянницей! Вы знаете, как говорят – теперь дети растут впереди родителей, вот она и выросла! Она так выросла! – мисс Раскин, сделав шаг наружу, размахнула руки. – Во всю ширину. Подобрали к Празднику один нарядный поясок – не натянуть! Другие модели нам, конечно, не по вкусу и не по характеру. Миссис Спарклз наверняка поделилась с вами: мы с Джиной ее чуть не извели. Естественно, понадобилось оформлять заказ в ателье. Аксессуар вышел как раз по фигуре – ни прибавить ни отнять, одним словом, вместилась. И все бы ничего, господин ДеВитоло, но нас вскоре пригласили на праздничный прием. А Джина, я вам должна сказать, – девочка хотя и упрямая, но очень благоразумная и рассудительная. Она не вертелась, не смеялась вслух, отказывалась от разных блюд и десертов, чтобы не объесться. Какая умница! Кто бы подумать мог… А попробуйте-ка угадать, кто был за столом против нас! Известнейший провокатор – госпожа Шитоки из Нихонии! Вы, должно быть, о ней наслышаны. О, как она любит поговорить на всякие праздные темы! У нее это называется «обмен мнениями». Знаете, что она пыталась доказывать на том обеде? Будто бы все живые твари Америго произошли из вод страшного Океана! Я как представитель прессы стараюсь поддержать хорошую дискуссию, но это переходит все границы! И вот, значит, госпожа открывает рот… – Тут мисс Раскин была вынуждена сделать вдох. – А бедненькая моя Джина, да простят ее Создатели, возьми и чихни! Она-то, конечно, прикрылась как полагается, но пуговица с нашего новенького пояса… Представьте себе инцидент! Мы зайдем, господин ДеВитоло?

Продавец часов понял, что от мисс Раскин ему так просто не отделаться.

– Раз уж речь зашла о нарядах, – громко и внятно произнес он, не забыв улыбнуться, – то я не могу не вспомнить те драгоценные застежки, которые столь незаслуженно страдали при нашей первой встрече. Как они себя чувствуют в последнее время?

Мисс Раскин сама была небезупречного сложения, однако стыдилась этого так, словно не уступала в окружности колоннам Ратуши Фривиллии, и разными способами побуждала себя к похудению. Если над этим подтрунивали другие женщины, она искусно, пусть и не всегда убедительно, превращала свои недостатки в лучшие достоинства. Правда, с Константом ДеВитоло такой финт вряд ли удался бы любому из пассажиров, будь тот хоть трижды красноречив, изворотлив, убедителен и при всем при этом – женщина.

– Вот как? Да что за толк от такого сплочения! И оставьте себе фамильярности, Констант! – огрызнулась она, тут же выкатилась из магазина и с показным пренебрежением удалилась. «Что за человек этот ДеВитоло? – раздраженно думала она на ходу. – Не продай он мне те замечательные часики, я могла бы уверенно сказать, что самозванец не приносит обществу Корабля совершенно никакой пользы».

Мисс Раскин чрезвычайно гордилась своими часами. Они были очень небольшие и очень изящные, с тканевым ремешком, украшенным серебряными планиметрическими фигурами. Этот ремешок доставлял ей особенное удовольствие. Всякий раз, когда кто-то из ее собеседников хотя бы ненароком обращал внимание на ее предплечье, она принималась вертеть рукой вправо и влево, с этакой беззаботностью повторяя приготовленные слова: «Вот это, полюбуйтесь-ка, треугольник. А это – параллелограмм, его противолежащие стороны равны друг другу. И вы ни за что не догадаетесь, что это за чудо – вот тут, около циферблата! Ах, вы и впрямь не знаете? Равнобокая трапеция!» Циферблат этих часов представлял не меньшую ценность – мастер Накаджима выдержал его в особом растворе, из-за чего он переливал на свету всеми возможными красками. Но для мисс Раскин он был не настолько понятен, потому она продолжала кичиться кружочками и треугольничками и описывать закономерности их расположения на ремешке.

Иные из тех, кому пришлось не только очутиться в ее обществе, но и спросить ее, который час, относились к рассуждениям о фигурках весьма сдержанно – предпочитая им новости о труде Господ над важным законом или какие-нибудь слухи. Но чаще это все же вызывало молчаливое благоговение, а порой и открытое и неподдельное восхищение ее познаниями в науке, данной людям в незапамятные времена самими творцами.

МЫ – ЗДЕСЬ!

VIII

Когда Уильям поступил на службу к миссис Спарклз, он сразу получил от нее ключи – он должен был приходить в магазин на 3-й Южной часом раньше и подготовлять его к новому, плодотворному дню.

Сначала он поднимал рольставни с обеих сторон витрины – вручную, а они нередко застревали и капризно ждали от него такого ухищренного движения, чтоб нервы заскрипели.

Одолев ставни, он засучивал рукава, натягивал свежие рабочие перчатки и протирал стекло витрины и прилавок. Под витриной и двусторонними рисунками на ней (благовидными, хотя и безликими, мужчинами в голубом и женщинами в красном) размещалось несколько дюжин статуэток, каждая из которых, по мнению хозяйки, нуждалась в ежедневном уходе. Уильям начищал и эти фигурки, борясь с желанием хватить одну из них об пол магазина. Они и в самом деле охотно собирали пыль, правда, это бросалось в глаза лишь в одно недолгое время – когда солнце ударяло прямо в витрину; да и тогда заметнее были другие пылинки, стоявшие внутри колоннами на свету.

Теперь, когда от стекла веяло чистотой, пора было вынимать платья из двух вместительных сундуков, которые миссис Спарклз, отказавшаяся от подсобного отделения, маскировала ковром на манер тахты. Уильям должен был снять нарядный коврик, придумать, как с ним получше обойтись, потом стащить грузный старый матрац – и тогда отворить крышку, которая ни за что не хотела поддаться с первой попытки. Лишь когда он начинал тяжело дышать и чесать щеки, замок наконец уступал – все равно что внутри был какой-нибудь механизм, реагирующий на запах пота.

Образцы для покупателей он, сменив перчатки, аккуратно надевал на деревянные манекены, расставленные косыми рядами (безголовые, неказистые, с подвижными, обрубленными для удобства руками, они и сами время от времени требовали внимания). Остальное отправлялось на длинные вешалки, стоящие в дальнем отделении особняком. Кончив с платьями, он опять доставал ключи и отпирал широкий шкаф справа от прилавка. В этом шкафу хранились пояса-корсеты и корсажи, которые он с большой осторожностью приводил в порядок смоченной щеткой. С левой стороны, на полках в стене, их ждали мягкие торсы для белья в красных чехлах – не в пример пышнее и убедительнее сородичей.

Перед самым открытием магазина, без пяти-десяти минут девять, Уильям подходил к подвесному шкафчику с парфюмерными жидкостями. Зажав нос и зажмурив для верности глаза, он нащупывал там флакончик нужной формы, захлопывал створки и тщательно обрызгивал одежду деревянных тел. Миссис Спарклз велела обрабатывать парфюмерией по одному образцу с каждого ряда и заранее указывала помощнику, какой именно и какого вида парфюмом.

Днем работы у него почти не было, миссис Спарклз не доверяла ему ни возни с бумагами и кораблеонами, ни сплочения с покупателями. Тем не менее он был обязан оставаться при ней на случай какой-нибудь необходимости, которую не могла взять на себя немолодая женщина. Впрочем, чаще бывало так, что после закрытия хозяйка брала наверху одну из бумаг, озаглавленных печатью Отдела Благ, и уходила домой вместе с ней – а наутро, как по мановению волшебника, в магазине появлялись двое или трое дюжих зеленых носильщиков, которые по ее приказу двигали и шкафы, и сундуки, и утварь на втором этаже, где у Фелиции был просторный кабинет с диваном и холодильником и благоустроенная ванная с душем.

Вечером Уильям прибирал оба этажа во всех комнатах, подметал и мыл пол, вторично протирал прилавок, чистил все платья сухой щеткой и складывал их обратно в сундуки.

Ночевать он отправлялся в апартамент на 2-й Северной улице Аглиции, плату за который взимал тот же Отдел Благ. В том апартаментарии жили рабочие не одной и не двух благофактур, и он был куда менее опрятен внутри и снаружи, чем тот, в котором жила семья Левских, и куда более шаток. Молодые люди без стеснения разбрасывали по всему парадному початые склянки, использованные салфетки и окаменевшие платки, консервные банки и крохи от разломленных сладостей; его стены осыпались, словно напудренное печенье, а держаться за перила его лестницы и вовсе было опасно. Апартаменты – каждый из одной комнаты – были одинаково ужаты, чтобы их стены не казались совсем прозрачными. Обстановка их была соразмерно бедна – маленький стол, стул, полка, платяной шкаф, комод, кровать и сервант для кухонной утвари. Дощатый настил прогибался от каждого шага, тут и там открывая никому не нужные тайники с дурными запахами. Вентиляция была закупорена, воздух все время стоял спертый. Для того чтобы отворить старые, раздувшиеся створки окон, требовались неимоверные усилия, и вместо этого жильцы были вынуждены распахивать двери, отчего в парадном всегда было очень шумно и вдобавок чем-нибудь несло.

Уильям все же вполне был доволен своим апартаментом, но не стремился скорее обжить его. Он хранил в нем только книги, заработанные кораблеоны и сменное белье. И Криониса, конечно! Дело в том, что Уильям, попав на Аглицию, зашел в сувенирную лавку на 2-й Южной, и там ему приглянулась эта фигурка – из бисквитного фарфора. Сколько в ней было передано деталей! На белом плаще волшебника были старательно выделаны мельчайшие складки, и в растрепанных голубых волосах на белой голове виднелся очаровательно блестящий иней, и на щеках были талые ямочки, и длинные тонкие пальцы сжимали глиняный кувшин с неисчерпаемым запасом ледяной воды, который он получил от хозяйки хрустальной пещеры. Уильям, конечно же, захотел купить эту фигурку. Чтобы не привлекать внимания, он дождался Праздника Америго – того времени, когда сувениры покупали все, у кого имелись кораблеоны – и тогда уже отдал хозяину лавки половину своего месячного жалованья. Крионис поселился на полке с книгами – точь-в-точь такой, как у фрау Левской.

Вскоре после покупки апартамент превратился в самое неприятное место на Корабле. За стеной кто-то начал громко читать тексты по ночам. Уильям решил, что это зрители парада, не опомнившись от благопристойных празднеств, принесли домой свои хвалебные крики, – хотя он не понимал, какой в этом может быть смысл. «Наверно, принимают размышление? Что-то они уж слишком долго держатся», – раздумывал он, безуспешно пытаясь задремать хоть на полчаса. Чтения повторялись каждую ночь, и даже спустя неделю соседи никак не могли успокоиться. Читали поодиночке и хором, и это как-то нелепо напоминало школьные занятия риторикой; они перекладывали так и эдак слова из благой Книги, но притом добавляли много чего от себя – об острове, о его Благах и об укладе вечной жизни хозяев разных его стран.

Мало того, соседи тяжело топали при ходьбе и радостно притопывали тогда, когда замолкал очередной чтец, и дрянная мебель апартамента отзывалась на это глубоким деревянным кряхтением. Уильям, едва не треща от натуги, отодвигал ее от стен, но из этого получалось только, что к недовольству прибавлялось утомление, еще сколько-нибудь отдаляющее скудный сон.

Некоторое время спустя раздавались женские стоны, вначале болезненные, затем как будто удивленные, затем исполненные блаженства. И в конце концов в стену влетали уже издевательские прямые толчки, от которых дребезжало мутное оконное стекло и выбивались из своих рядов книги на полке. Слушателя за стеной между тем крутило и извивало в постели – как гусеницу, которую дети шпыняли палками в песке на берегу Парка Америго.

Уильям был не столько сердит, сколько озадачен… И он даже был как-то заинтересован, ведь никогда прежде он не встречал праздномыслия в такой мере, да еще и в одном месте. Но всякий интерес быстро улетучился, когда он заснул прямо в магазине со статуэткой миссис Спарклз в руках и нажил себе большой вычет из жалованья (и в придачу несколько порезов – когда собирал осколки). А когда на следующее утро Уильям сел на кровати, он увидел на полу россыпь других осколков, белых и коричневых, и целую бело-голубую голову. Несчастный Крионис был повержен – должно быть, он свалился с полки, не стерпев очередного толчка; во всяком случае, Уильям не мог найти иной причины. И не хотел искать. Он размахнулся и ударил по стене кулаком – раз, другой, и внушительно! Стена безмолвствовала – ни шагов, ни голосов. Изумившись, Уильям овладел собой. Вероятно, соседи уже ушли на службу? Но ведь это значило, что он опоздает, не успеет подготовить магазин, и тогда не избежать новых пререканий с миссис Спарклз. Согнувшись над останками хладорожденного волшебника, он потрогал их, потыкал бледной головой в осколки, словно бы они могли волшебным же образом склеиться…

К счастью, он потерял совсем немного времени. До прихода хозяйки он успел кое-как справиться с парфюмерией и поверхностной уборкой. Когда день подошел к концу, Уильям решил обратиться к миссис Спарклз.

– И тебя это так беспокоит? – удивилась она.

Еще бы, апартаменты собственников и Господ были прекрасно защищены от посторонних звуков (и от толчков, которые там никуда и не влетали).

– Я хочу, чтобы это прекратили, – подтвердил Уильям. – Это ведь немыслимая праздность…

– Я все еще не вижу здесь повода для опасений, – безразлично ответила хозяйка. – Кажется, твои соседи сплоченно соблюдали Праздник Америго в предписанные часы отдыха.

– Между прочим, Праздник уже окончен, а часы отдыха кто-то использует для сна, – буркнул помощник.

Фелиция Спарклз церемонно скрестила руки на груди и покачала головой.

– Я могла бы сказать об этом мужу, – заметила она, – ведь он Господин и потому способен услышать Создателей, так что он мог бы написать закон, отвечающий твоей просьбе. Но я не уверена, что один закон дойдет до Главы палубы или даже до высоких рангов. Пусть лучше твои жалобы подтвердит кто-то еще. Подойди к своим друзьям, знакомым, соберитесь… как у вас принято?

– У меня нет здесь ни друзей, ни знакомых, – сказал Уильям, понурив голову.

Хозяйка вдруг рассмеялась.

– Тогда твои слова ничего не значат, – сказала она. – Чего ждать, если за тебя некому ручаться!

Уильям не нашел ответа.

Апартамент ночного сплочения находился в соседнем парадном, и Уильям отправился туда с вечерней мглой. В окнах лестничной клетки он видел, как множатся огоньки разбросанных на палубе фонарей-леденцов. Он вспомнил, как оставался без электричества апартаментарий № … «Вот бы и в этом доме сейчас решили чинить проводку», – с сожалением думал он. Да, тогда голоса наверняка исчезли бы на всю ночь – а то ведь что толку читать в темноте?

Оказавшись на последнем этаже, Уильям недолго думая щелкнул выключателем в стене, и наверху, у самого потолка, проснулась тусклая зеленая лампочка. Под нею была привинчена замаранная табличка, гласящая: «МЫ БЛАГОДАРНЫ СОЗДАТЕЛЯМ ЗА СВЕТ ВО ТЬМЕ», а пониже стену проломили в нескольких местах; из одной такой дыры торчал огрызок электропровода.

Уильям приблизился к грязноватой зеленой двери с привычной круглой табличкой с номером. За дверью отчетливо слышался топот и возбужденные голоса. Вспомнив Криониса, он сцепил кисти рук и грохнул по ней довольно страшно.

За дверью еще два раза топнули, потом она тихим зевком открылась наружу. Внутри, вопреки его ожиданиям, стоял почти непроницаемый мрак. Из темноты появился молодой человек – по виду старше Уильяма на пару лет, с плоским, смугловатым лицом и едким выражением, волнистыми черными волосами; должно быть, он происходил не из Аглиции.

Уильям спросил сразу же:

– Как ваше имя?

Человек в проеме оглядел его недоверчивыми темными глазами, почесал в затылке.

– Хозяин апартамента – мистер Баркли, – ответил он, и на Уильяма зверски пахнуло. – Он сейчас на рабочей смене. Если вы хотите спросить его лично, обратитесь в дневное время. Желательно – с одиннадцати… нет, двенадцати часов, – поправился он, качнувшись вперед (кто-то пихнул его в спину), – до пяти… я имел в виду, шести вечера, – закончил он раздраженно.

– Сколько же он работает? – удивленно спросил Уильям, хотя это его не очень-то интересовало.

– Он трудится по добровольному назначению, ради дополнительных выплат, – деловито пояснил человек. – И ради будущих высших Благ, разумеется.

– Выходит, ночью этого Баркли здесь нет, – заключил Уильям. – А вы мне доставляете неудобства. Мой апартамент – за стеной. Вы… Как ваше имя?

– Я – Ватари Аки, – последовал равнодушный ответ. – Ватари-сан.

– Вы доставляете мне неудобства, Ватари-сан, – как можно убедительнее (и громче) повторил Уильям. – Не могли бы вы попросить ваших…

Он замолчал, подбирая в уме действенные слова. За спиной Ватари мрак превратился в сумрак, и там начали мелькать другие молодые люди, полураздетые юноши и девушки, поглощенные непонятными приготовлениями; всего человек семь или восемь, и каждый держал что-нибудь в руках. Уильям бессознательно насчитал три футляра для ручек, двое громоздких очков, три стопки листов, четыре стула, пять флаконов с маслом и шесть склянок. По воздуху плавала переносная лампа. Люди оглядывались на Уильяма, но при этом не обращали на него никакого внимания. Потому он так и вздрогнул, когда один из них замер прямо в свете лампы и возликовал:

– Смотрите-ка, кто припер! Малыш Левский! Где же твои Блага, малыш Левский? Чего же ты не играешь теперь один, малыш Левский? Захотел наконец стремиться к сплочению? Не видать тебе его, как берега под ногами!

Лицо говорящего в первый миг казалось вымотанным и совершенно невыразительным, но при этих восклицаниях на нем проявилось настоящее, несдержанное, детское злорадство. Уильям был напуган. Решимость, которой он набрался за день, едва не утекла вся в один момент; но рабочее лицо навело на него последний – вероятно, предупредительный – взгляд и пропало из виду. Смуглый Ватари противно ухмыльнулся: он начал догадываться.

– Забавитесь, что стены еле дышат, стучите в пол, читаете эти школьные тексты! – выпалил, уже не мешкая, Уильям.

– Мы не читаем таких текстов, – гордо ответил Ватари, и кто-то в апартаменте в знак солидарности брякнул склянкой. – Школьные тексты – для полоумных стариков. И праздных бездельников вроде тебя. Кланяйтесь себе всю жизнь старым текстам, а угождать творцам будем мы. И на Америго прибудем мы.

– Какой Америго? – взвыл Уильям. – Вы доставляете мне неудобства!

Ватари брезгливо вздернул верхнюю губу.

– Мы производим новую литературу. Высокую, низкую – это все равно. Мы, конечно, не писцы – или как их называют. Но не важно. Довольно с нас старых книг! На что эти бесконечные нравоучения? Нам нужно будущее! Надеяться и ждать – надоело. Мы заслужили знать. Мы любим Создателей – по-серьезному, и доказать не боимся, не то что эти… благоразумные! Почему это мы не должны слушать мудрые слова возлюбленных? Старики больше не получат с нас ни кораблеона.

– Я…

– Ты-ы-ы… А ты – кто ты? – спросил Ватари с издевкой. – Может, ты Господин? Может, ты достоин указывать нам, как жить, как сплачиваться на Корабле? Э, нет, по твоему виду не скажешь! Проваливай!

Уильям не сдавался.

– Пассажиры! – закричал он во тьму. – Пассажиры в апартаменте! Я должен поговорить с вами! Вы доставляете мне неудобства!

Ватари вздохнул. Позади него раздался краткий женский смешок.

– Слушай, друг, – негромко, с прежним равнодушием сказал он. – Не донимай людей. Мне от тебя уже дурно. Иди в свою каморку и проспись, а не то я тебе покажу хорошего тумака.

– Я? Я донимаю людей? – потрясенно шептал Уильям, но дверь уже затворилась перед его носом, а потом, когда он в сердцах шагнул к этой двери, она приоткрылась еще раз и двинула его по лбу, перед тем как захлопнуться окончательно (что, наверное, могло быть сделано не нарочно), и тогда он крикнул: – Пропадите вы в злом Океане!

Он мало знал ругательств и сейчас повторил одно из тех, какими обычно пользовалась Мадлен Левская, однако сила этих слов, что было удивительно, ощущалась – и Уильяму стало даже немного легче; совсем немного, недостаточно легко. Он ринулся вниз по чужому парадному, скрипя зубами от досады и яростных идей.

Он не стал возвращаться в свой апартамент, а пошел вместо этого куда-то дальше по улицам Северной части и несколько часов бродил бестолковыми зигзагами; в конце концов они вывели его к ограде между палубами. Перейдя на Фривиллию, он двинулся к ее Западу и еще позже обнаружил на одной из улиц вход на небольшую площадь в лунном свете.

Все время он смотрел себе под ноги, но тут поднял голову и увидел прямо перед собой – посреди площади – силуэт какой-то необыкновенной статуи, закрывающий полумесяц над крышами.

Статуя воздевала обе руки к небу, как могло показаться, в отчаянии и страхе; ноги были подогнуты, словно она готовилась пасть на колени; под ногами у нее вырастал огромный рваный цветок, и фигура странным образом напоминала его гинецей, а высокий круглый постамент – стебель… на постаменте была вырезана какая-то надпись. Подойдя вплотную, Уильям с трудом разобрал ее: «ВРАГ КОРАБЛЯ – ПРЕДАТЕЛЬ БЛАГОРАЗУМНОГО ОБЩЕСТВА! НИЧЕМ, О ДЕРЗКИЙ УОЛТЕР, НЕ ОПРАВДАТЬ ТВОЮ ВИНУ».

И еще раз взглянул наверх, на гибель Уолтера Крамли, на его последний миг над неистовыми водами Океана.

«Мальчик с другой палубы… – думал живой Уильям. – Это его отправили за борт, и он превратился в статую! А я – кто я? Что я?»

Как ни удивительно, ни на площади, ни в окнах, ни на близлежащих улицах не было свидетеля этой встречи; не сводя со статуи безумеющих глаз, Уильям отступил от постамента на несколько шагов.

– О Элли! – воскликнул он с такой искренностью, словно та и впрямь могла его слышать. – Вот тот, кто был нужен тебе! Он совратил… нет, он убедил сотни умов, и он мог бы сделать то, о чем ты просила меня! А я – один! Я не способен убедить даже мою хозяйку, и в самой очевидной вещи! «Америго нет!» – говоришь ты, и я верю тебе, ведь ты – есть! И я – есть! Я – есть! Но я беспомощен и жалок один, я ничего не могу изменить – один! Что с того, что мы – есть, а их – будто бы и нет? Как нам одним идти против целого Корабля? О Элли, если бы только ты могла выйти на палубу, а я – вновь найти тебя в моем Лесу!..

Той же ночью Уильям лежал в дрожащей кровати и думал, что неплохо было бы наконец завести дружбу с жильцами ближайших апартаментов и заручиться их поддержкой в этом неравном споре. Однако это значило притянуть к себе излишнее внимание – да и каких сил должно было стоить, если никому раньше не было дела! Другая идея его привлекала; будучи по утрам и вечерам один на рабочем месте, он находил «Спарклин Стайл» гораздо уютнее и свежее своего апартамента (и понять его было нетрудно!).

На другой день он спросил у хозяйки, можно ли ему оставаться в магазине на ночь и спать на сундуках. Миссис Спарклз, как ни странно, ответила согласием; правда, она была не очень-то и довольна.

– Бездельник! – добавила она к своему согласию.

Уильям не догадывался, что она имела в виду. Человек без сожителя, без друзей или по крайней мере добрых знакомых был неспособен к сплочению, склонен к праздному одиночеству и, вероятнее всего, не готов вести Корабль к Цели. А в головах таких людей рано или поздно начинали скапливаться праздные мысли, миссис Спарклз в этом была уверена, и ей захотелось пристыдить своего помощника. Тот же испытал такое облегчение, что и не заметил этого… и в благодарность пообещал ей, что будет относиться к своей службе со всей серьезностью.

Так минуло несколько лет.

Смирившийся с потерей обеих своих подруг, Уильям мог бы за это время превратиться во взрослого (и тогда наша история закончилась бы прямо здесь), но этому все же кое-что помешало.

Настрадавшись от бессонницы на жестком матраце, он перенес все свои книги в магазин и упрятал их на дно подножного сундука – там для них было достаточно места. Когда миссис Спарклз покидала заведение, он, прежде чем убирать товар, вынимал из сундука одну книгу. Управившись, он ложился и листал страницы книг, некогда принадлежавших «Старым Изданиям». Он почти ничего не понимал из этих научных текстов, но они здорово помогали ему заснуть.

В его снах Корабль опускался на неназванную землю, пестреющую цветами и буйной зеленью и шумящую тысячей голосов зверей и птиц. Уильям был исполнен решимости найти на земле Элли, но всякий раз, когда он сходил с Корабля, он падал с сундуков на пол и тут же просыпался. Боль от падения напоминала о его бессилии, и он приучил себя не пытаться сойти на землю во сне; он сидел на прохладном планшире, свесив ноги за борт, и с грустью – хотя в то же время и со спокойствием – следил за ее жизнью издалека.

«Я должен предать кого-то, – размышлял он, – мою милую Лену… мою милую Элли. Впрочем, я ведь могу предать и самого себя, если сейчас же не встану и не возьмусь за работу».

Он начал читать и днем, когда его служба состояла только в том, чтобы не мешать миссис Спарклз обхаживать покупателей. Прячась за прилавком, он поглощал ненужные науки одну за другой, и тут книги улучшали и наблюдательность, и память на новые знания, и даже меняли образ мыслей, и жизнь его не полнилась унынием так, как уже можно представить, и ему самому не казалось, будто он попал в какое бы то ни было безвыходное положение.

Кроме того, он все-таки нашел себе приятеля – еще в первые недели службы.

Миссис Спарклз, как уже было сказано, иногда звала на выручку рабочих-носильщиков – через Отдел Благ. Они помогали ей и с доставлением заказов. Уильяма это совершенно не беспокоило и, в сущности, не должно было бы касаться, но один из носильщиков как-то его поприветствовал – вероятно, обознавшись. Уильям буркнул что-то благожелательное в ответ и решил не задумываться об этом впредь. Но в следующий раз тот же носильщик протянул ему руку, – не ответить на такой жест было бы тем более неловко. Рабочий назвал свое имя – Кан Кейму, и вскоре завязался первый содержательный разговор. Кан рассказывал о своей службе, о благофактурах, о Господах, с которыми он имел дело при таких вызовах.

Носильщики отличались тем, что у них не было ни тяжелых пиджаков, ни курток, ни мешковатых брюк – взамен этого они напяливали узкие светло-зеленые кальсоны, прибавляющие им скорости и поворотливости, и сравнительно свободные рубашки, делающие их похожими на детей. Форма была довольно прочна и стойка к погоде, но очень страдала от разного рода грязи и пыли и после благофактур превращалась в неопределенного цвета ветошь, поэтому в конце дня выдавали новую. В том, что она должна быть непременно светлой и хорошо различимой, никто не сомневался – для нее написали отдельный закон. Нетерпеливые собственники любили высматривать в потоке пассажиров на палубе мельтешащие зеленые кальсоны. (На благофактурах свободным временем избалованы не были, и прибытие увесистых грузов оставалось там почти незамеченным.)

Внутри благофактур не было ничего примечательного – обыкновенные, хотя и очень большие, помещения, едва освещенные, плохо вентилируемые и доверху забитые всякими установками, конвейерами и прочими механизмами. Беготня между помещениями, утверждал Кан, чем-то напоминала движение Господ на центральных площадях, при этом каждый так же безукоризненно знал свою дорогу и не сталкивался ни с рабочими, ни с другими носильщиками. За день каждому доводилось обслужить несколько заведений, учреждений или благофактур. Труднее всего приходилось с учреждениями – когда, например, доставляли что-нибудь в Ратушу или в Школу. Носильщиков там как будто никто не ждал, из-за чего зачастую возникали недоразумения и терялось немало времени. Школа вообще представляла собой не что иное, как пятый Отдел Ратуши, но там найти ответственного было еще сложнее, чем в самой Ратуше: носильщики вынуждены были вламываться в каждую аудиторию на первом этаже (детей очень забавляла их форма), чтобы их в конце концов прогнали на второй этаж, а оттуда на третий и выше, пока один какой-нибудь благорасположенный наставник не соглашался подписать бумагу и приютить груз у себя.

Для звания носильщика никакого значения не имело происхождение – его могли отправлять куда угодно в обычном режиме службы. Сам Кан вырос на Нихонии, но теперь, по его словам, проводил на своей палубе лишь несколько ночных часов, и те растворялись в недолгих сонных грезах о несравненном острове Америго.

Завершая рассказ, носильщик просил не называть его Кан-сан.

– Это неблагозвучно и странно для моего положения, – говорил он. – Зовите меня просто Кейму.

Один раз он признался:

– Я рассчитывал сделаться каким-нибудь служителем.

– Почему же вы не объяснили это учителю? – спросил Уильям.

– Он не говорил со мной, – развел руками Кейму. – Зато Господин, который показывал мне благофактуры, сказал, что служителей сейчас хватает и без меня.

Увидев сочувствие в лице Уильяма, он рассмеялся.

– Мне нравится так трудиться, – сказал он. – Это здоровый и по-настоящему благоразумный путь. И еще беспрестанный труд отбивает охоту заводить в голове всякие праздности, чему я теперь очень рад, потому как мне не приходится тратить время на размышление.

Уильям был поражен такой самоотверженностью. Но еще сильнее он удивился, когда узнал возраст Кейму – двадцать два года, хотя тот выглядел на все тридцать. Уильям не вытерпел и заикнулся об этом немного позже.

– Странно, что вы удивляетесь, – ответил Кан Кейму. – Я же вам говорил, что мы – люди беспрерывного труда. Творцы это видят и отпускают нам меньше времени – мы ведь пьем усердие большими порциями не только для того, чтобы трудиться, но и для того, чтобы стареть.

– Стареть?

– Да, я думал, вам тоже известно, как оно действует.

– Но вас это не беспокоит? – спросил Уильям, когда до него дошел смысл этих слов.

– Зачем мне беспокоиться? Я же буду награжден высшими Благами, притом окажусь в добрых руках Создателей гораздо раньше вас и, может, даже раньше вашей хозяйки.

На этом очередной разговор кончился – так как Уильям попросту потерял дар речи.

Слова носильщика привели его к началу борьбы. Постепенно он отказался от усердия в склянках и оставил лишь то усердие, которое воспитывал дома с книгами и в Лесу вместе с неугомонной Элли; оно стало опорой в этой борьбе, равно как и запас праздной страсти к жизни, которой так много было в поту королевы Лены, запас, накопленный и расходуемый им самим и никем и ничем больше.

Терпение и благоразумие были ему по-прежнему необходимы. Без утренней порции терпения начинала тупо болеть голова и в глазах синело, и он едва мог стоять на ногах. Без благоразумия он так тосковал о подаренном ему младшей из подруг, что в упор ничего и никого не видел, не мог работать и только сердил миссис Спарклз, увы! И Уильям продолжал получать склянки и ставить подписи на бумагах рассыльного. Он несколько раз возвращался для этого в апартаментарий, но потом уговорил рассыльного приносить их прямо в магазин в любое удобное время – сошлись на некоторой умеренной суммекораблеонов.

Наслушавшись Кейму, Уильям направил свою наблюдательность на других людей, появляющихся в магазине. Многое из того, что он узнал из их разговоров с хозяйкой, пригодилось ему впоследствии.

Главное же открытие он сделал в свой двадцать третий день рождения.

В этом году Господам заблагорассудилось перенести Праздник Америго к началу сентября, так что «раз в год» не был испорчен громкими уличными шествиями. Впрочем, Уильям вспомнил о нем только поздним вечером.

По обыкновению он навещал в этот день приемных родителей, и мать, конечно же, не упускала случая угостить его своим бесподобным пирогом. Но теперь, когда весь четырехэтажный апартаментарий на 3-й Западной уже крепко спал, делать там было положительно нечего. Он хотел пойти в свой апартамент и накрыть себе стол с голубой коробочкой, но передумал – ведь без пирога стол все равно бы не получился – и решил ночевать как всегда, с книгой на сундуках.

Он притащил из кабинета банку консервированных патиссонов. Достав книгу под названием «Умозрительные модели вакуумов», он положил ее на матрац, зажег лампу, висящую над сундуками, и снова пошел на второй этаж, чтобы ополоснуть в уборной консервный ножик.

Он забыл перевернуть книгу, раскрытую на нужном месте, и она перелисталась до предпоследней страницы. Вернувшись, он поднял ее и увидел, что оглавление в ней, в отличие от других научных изданий, находится именно на предпоследней странице. От мокрых пальцев на нем осталось несколько внушительных пятен, внутри которых проступили какие-то не замеченные им ранее – судя по всему, рукописные! – слова на обратной стороне листа.

Уильям немедля перевернул страницу и обнаружил только одну строку – но какую!

«Создателей – нет! Корабля – нет! Америго – нет! Ты – есть!»

Можно было подумать, что это написала Элли – но книга, разумеется, не могла попасть к ней, да и почерк у нее выходил корявый; а надпись была очень ровная, с одинаковым наклоном букв и красиво выведенными элементами – благовидная, одним словом. Без сомнения, писал тот, кто выдержал множество диктантов – человек, живший на палубе… но какой пассажир мог высказать такую кошмарную праздность, да еще и в книге, не предназначенной для изучения в Школе?

Уильям опустился на сундук, и консервный нож выпал из его руки.

«Уолтер Крамли! – думал он. – Только Уолтер Крамли!»

Выходит, он чего-то не знал об этой статуе?

«…Пожелал низвергнуть наш чудесный Корабль в ужасный Океан!..»

Низвергнуть в Океан?! Но не могло ли это означать и то, что…

В голове заклубились полупрозрачные догадки; некоторое время он пытался их упорядочить. Осознав, что это не удается, он соскочил с сундука и одним рывком сдернул с него тяжелый матрац.

Среди прочих книжек на дне сундука лежало и старое издание «Истории общества Корабля», – и Уильям тотчас разметал все наряды и добрался до этой книги; всю ночь он изучал ее главы, упоминающие о Враге Корабля, и выяснил не только приблизительную дату испытания, пережитого Кораблем, но и то, что Уолтер Крамли, как и многие его приспешники – «заблудшие умы», – был женат!

«Я должен найти его жену, если она еще жива!» – сказал он себе под утро, выронил писание и заснул.

Новый день, к счастью, пришелся на воскресенье, и никто не помешал Уильяму как следует выспаться. Добродушный рассыльный оставил для него скляночки за углом «Спарклин Стайл» вместе с запиской. В записке он сообщал, что ему пришлось подписаться на бумаге от имени Уильяма и хотя это не стоило большого труда и, пожалуй, не заслуживает особой награды, но он все же надеется, что впредь Уильям будет соблюдать их неформальный уговор. Получатель даже спросонок был немало растроган и мысленно поблагодарил рассыльного за предусмотрительность.

Во второй половине дня, на свежую голову, Уильям рассудил, что миссис – или госпожа – Крамли, скорее всего, жива, но вполне может уже ожидать отбытия. Усложняло это его задачу или напротив, он судить не мог: ведь он даже не представлял себе, где и как ее искать. Она до сих пор жила на Фривиллии – скорее всего; но больше ничего не было известно. Говорил ли о ней кто-то из покупателей миссис Спарклз? Нет, Уильяму ничего подобного на память не приходило.

Он теперь был все время начеку, но в магазине разговоров про миссис Крамли не случалось; отчего-то Уильям чувствовал, что о ней не говорят нигде, да и о чем было говорить? Это испытание давно миновало. Учитель предсказывал явление нового Врага Корабля в будущем и связывал с ним прибытие на остров, но Уильям не верил учителю, – и это предсказание, по-видимому, не слишком волновало и других пассажиров: о грядущем испытании никто также не обмолвился ни словом, за порогом Школы просто не бывало повода о нем вспомнить.

В конце августа, когда Уильям сам уже начал забывать о своих намерениях, он совершенно случайно встретил сына хозяйки.

Вечером в пятницу двадцать пятого он вышел из магазина на очередную прогулку и, как обычно, направился в сторону большой площади. Проходя быстрым шагом через 2-ю Южную, он налетел на рыжеволосое создание в белой кепке, которое брело домой, опустив голову и сунув руки в карманы белых шорт. Уильям ожидал, что его пошлют глубоко на дно Океана – многие дети ругались не хуже взрослых, – но мальчик даже не поднял головы. Уильяму стало жаль его.

– Извини, – сказал он. – В следующий раз я буду осторожнее.

– В следующий раз? – словно разбуженный, удивился мальчик и взглянул на него. – А ты – Уильям!

Уильям ахнул.

– Откуда знаешь мое имя?

– Я видел тебя в магазине моей мамы, – невозмутимо отвечало смазливое дитя. – Я – Саймон Спарклз.

– Рад знакомству, – фыркнул на это Уильям и хотел идти дальше, но Саймон окликнул его:

– Стой!

«Это еще что», – с некоторым волнением подумал Уильям, но все же остановился. Саймон, поколебавшись, снял кепку и подошел к нему.

– Мама говорит, что ты – праздный бездельник и дурное влияние. Ты, – тут он замялся, решив, что эти слова будут особенно обидными для Уильяма, – праздномыслящий тип. Так она говорит.

«У него что, разные глаза?» – подумал Уильям, искоса посмотрев на мальчика.

– Может, она и права, – резко ответил он. – А что же ты? Почему со мной говоришь? Ты тоже проявляешь праздномыслие? Разве не ясно, что до Америго доберутся только благоразумные пассажиры?

Последние слова были сказаны скорее для того, чтобы не вызвать еще большего подозрения, но Саймон вдруг нахмурился.

– Америго… – неуверенно пробормотал он. – Я давно хотел спросить тебя, но… но…

Он умолк и уставился на другую сторону улицы. Сумерки мало-помалу укрывали палубу прохладной тенью.

– Что ж, вот я перед тобой, – нетерпеливо проговорил Уильям, который отнюдь не горел желанием болтать с кем-то об Америго.

Мальчик задрожал фарфоровыми губами, слегка передернул плечиками и сказал сквозь зубы:

– С-свежо.

– Ты ведь хотел спросить что-то про Америго, – напомнил ему Уильям и тут же сам начал подпрыгивать на месте.

– Мама и папа все время говорят мне об этом Америго, – пробурчал Саймон. – Как будто нам совсем больше незачем жить…

– Ты должен их понять, – откликнулся Уильям, все еще стараясь ничего не выдать собственным голосом. – Ты же видишь, как они ждут прибытия, когда все мы окажемся там, где высшие Блага, наслаждения и все такое прочее.

– Об этом я и хотел спросить, – сказал Саймон. – Никто не говорит точно, когда мы будем там. И что будет с нами. А вдруг, – он снова дернул плечами, – а вдруг нам там совсем не обрадуются?

Уильям лихорадочно соображал, о чем можно рассказать этому мальчишке и стоит ли вообще это делать.

– Мне кажется, ты что-то знаешь, – продолжал непосредственный Саймон. – Ты ведь испугался меня, – со смешком добавил он.

Конечно, этого делать не стоило, но…

Тут Саймон промолвил:

– Если на Америго будет то же, что и здесь, я не буду ждать того дня, когда мы спустимся вниз. Никакого толку…

Уильям оторвался от размышлений – ему пришла в голову идея, которая могла прийти в голову лишь самому настоящему бездельнику.

– Будет толк, – с неожиданной твердостью заявил он и указал на проход между апартаментариями на другой стороне. – Идем туда, где можно сесть.

В узеньком проходе, охраняемом мраморными статуями, кованые лианы оплетали невысокую перголу. Внутри перголы стояли друг против друга две уютные скамьи, днем и ночью на свету обтянутые причудливым узором теней от навеса. В сумерках они, впрочем, были почти невидимы, и это пришлось Уильяму по душе.

– Я не задержу тебя надолго, – серьезно начал он, когда оба уселись на скамью и невольно прижались друг к другу. – Ты прав – я знаю кое-что такое, о чем не подозревают даже Господа. Вернее, я еще не знаю, – поправился он, – но скоро узнаю, и ты поможешь мне.

– Я? – обрадовался сын хозяйки. – Я могу помочь?

– Точно, – кивнул Уильям. – Скажи, ведь твой отец – Господин?

– Господин третьего ранга, – ответил Саймон, гордый своей осведомленностью.

– Значит, мне нужно… – Уильям запнулся.

А что ему, собственно, было нужно?

– …Мне нужна его шляпа, – поспешно договорил он. – Голубая шляпа.

Саймон наверняка очень удивился, но этого нельзя было заметить в темноте. Так или иначе, он притих, а затем спросил:

– А тебе не нужны какие-нибудь его бумаги?

– Ты можешь взять и бумаги? – выпучил глаза Уильям. – Если честно… Н-нет, они мне не нужны.

«Все равно я ничего не пойму в этих бумагах и только наврежу делу, – решил он про себя. – Всегда можно сказать, что я их кому-нибудь оставил нарочно».

– И ты не хочешь, чтобы я спрашивал, зачем тебе эта шляпа?

– Я бы и не ответил, – подтвердил Уильям. – Сейчас. Но потом я все-все расскажу тебе – обязательно!

Саймон несколько минут молчал, раздумывая над этой ужасающей, но от того не менее интересной затеей.

– Но ведь он ее хватится, – сказал он в конце концов.

– Я постараюсь вернуть ее, как только все будет сделано, – заверил его Уильям. – Не скажу наверняка, но я буду ждать тебя в вашем магазине по вечерам.

Они договорились, что завтра утром мальчик оставит шляпу в этой перголе – под одной из скамей, а Уильям заберет ее как можно скорее, чтобы никто ее случайно не обнаружил.

– Я верю тебе, – сказал Саймон, – потому что я тоже бездельник, только этого никто не знает.

– Ты – бездельник?

– Да, я пишу повести, – признался мальчик. – Сказки, хотя не об Америго, а о существах… разных существах и о том, как они… в общем, праздные повести. Или нет, – помотал он головой, – наверное, все-таки рассказы.

– Ты? пишешь? – поразился Уильям. – Но разве для этого не нужно окончить Школу?

Саймон пожал плечами и глянул на него явно с надеждой.

– Ты ведь не расскажешь маме? Ты ведь ей не расскажешь?

– Это если ты сам не расскажешь ей о том, что мы тут задумали, – усмехнулся Уильям. – И я бы хотел когда-нибудь прочесть твои повести и рассказы.

Тут Саймон смутился, вскочил на ноги и натянул обратно белую кепку.

– Потом, – пробормотал он. – Мне надо идти домой.

Вечером субботы Уильям нашел шляпу в условленном месте. Ликуя, он помчался назад в магазин и, забыв о книгах, весь остаток вечера обдумывал будущее рискованное предприятие.

Утром в воскресенье он по-быстрому привел в порядок магазин – об этом его накануне просила хозяйка, – потом взял под мышку голубую шляпу и скорее, пока не оживились улицы, побежал в апартамент.

Распределив по карманам свои сбережения и укутав шляпу в старое зеленое полотенце, он отправился на родную палубу Тьютония. Оказавшись на Южной части, он зашел в первую попавшуюся галантерею. Там он купил себе солидный бумажник и небольшой, но очень емкий портфельчик, в котором прекрасно уместился похищенный котелок. Он побывал и на Западе, в дешевом парикмахерском салоне «Тримменплац», где его сперва порядочно продержали в очереди, а затем коротко постригли. Выйдя из салона, он переложил все купюры и монеты в бумажник – и тогда двинулся к Восточной части палубы.

Он знал подходящий магазин одежды на 4-й Восточной улице, той самой, где находились приснопамятные салоны фрау Барбойц и фрау Бергер. Одна давным-давно отправилась в облака (заведение перешло к ее дочери и теперь не пользовалось большим успехом), другой предстояло вскоре ждать отбытия… Проходя мимо парикмахерской, Уильям все же начал нелепо дрожать – по привычке. Приблизившись к магазину «Фоллер Блютен», он задрожал уже от страха – и сейчас же достал и нахлобучил на новую голову голубую шляпу. Надвинув котелок на глаза так, чтобы только видеть свои ботинки, он собрался с духом и зашел внутрь.

Магазин пустовал, но хозяйка была еще на месте, хотя и готовилась закрываться и идти в Кораблеатр. Увидев посетителя в разноцветном наряде, она несколько опешила. Уильям встал в двух-трех шагах перед прилавком.

– Как ваше благополучие? – услыхал он нерешительное приветствие фрау Блюте.

– Я – господин Рикбер, – отчетливо произнес Уильям и приподнял шляпу за тулью.

Фрау Блюте в еще большем замешательстве приложила ладонь к губам; затем опустила руку, выпрямила грудь и плечи, выскочила из-за прилавка, говоря уже бойко, радостно, с почтением:

– Господин Рикбер! Я читала о ваших успехах в прессе…

– В самом деле? – Уильям даже вскинул голову. Похоже, он хватил не в ту сторону.

– Ну конечно! – кивнула собственница. – Не каждый день ко мне жалует самый молодой соискатель второго ранга на всей палубе! Воочию видеть вас… Что за благовидность! как мало передают эти фотографии! Но, да простят меня Создатели, отчего вы в зеленом?

– Выходка моего брата Густава, – так извернулся Уильям. – Я зашел посмотреть кондитерскую, где он трудится, а он опрокинул на меня ящик с сиропами. Праздный растяпа! – добавил он, сделав гадкое лицо. «Надеюсь, об этом Рикбере не писали в другие разделы, – тревожно подумал он. – И почему я не выдумал оба имени?»

– Ваш брат – помощник? – изумилась фрау Блюте. – Какая интересная семья! – Она окинула его взглядом. – Так, стало быть, уцелела только шляпа? Бедный господин Рикбер, не продолжайте – вам пришлось заимствовать у родственника цвет, неподходящий для вашего положения и успехов! Позвольте мне скорее обслужить вас.

«И правда, зачем этой даме спрашивать у меня какие-то бумаги? – подумал Уильям. – Вряд ли она изо дня в день ждет встречи с Врагом Корабля… а кому еще придет в голову выдавать себя за властителя?»

Он запланировал вылазку в Ратушу на третье воскресенье сентября – первое после Праздника. За три недели он отрастил усики – как у того молодого человека, однажды досадившего герру Левскому своими манерами. У самого Уильяма теперь было очень худое лицо, и он сделался совсем похож на утреннего гостя из своих воспоминаний. Он даже не узнавал себя в зеркале – и отражение намекало ему, что все готово.

В назначенный день, примерно в восемь, он обратился в Господина, взял свой портфельчик, для верности положив в него пару толстых книг, и важным шагом отправился на центральную площадь Фривиллии.

Он напустил на себя всю серьезность, которую мог, и смотрел только вперед, как любимый герой в своем изнурительном странствии через пустыню, – отвлекаясь разве лишь на афиши Кораблеатра на 3-й Южной улице. Дорога, таким образом, не отняла много времени, но, подойдя к площади, он, как и прежде, затрепетал всем телом. Он понимал, что в таком виде будет в относительной безопасности и внутри Ратуши, и тем более на площади, но чего стоит это понимание, когда страх так или иначе воспитан в тебе с детства! Голубой костюм, выбранный не совсем по фигуре, скрывал дрожь, но Уильям приложил немалые усилия, чтобы подняться по наружным ступеням величавого здания до самых колонн портика и вслед за настоящими Господами проникнуть внутрь через широкий вход в виде арки, обрамленный вычурной лепниной.

Он огляделся. Здесь было просторно, мрачно и неуютно, здесь высились внушительные статуи, здесь толпилось множество людей. Большой зал втягивал в себя Господ из нескольких арок, открытых на его периферии, и выпускал обратно, словно перегоняя голубую кровь из одного сосуда в другой; над арками в стены были встроены прямоугольные каменные плиты с вырубленными надписями «ОТДЕЛ…» – такой-то и такой-то. Уильям воспрянул духом. Все просто! Как же все просто! Разве не видел он того же самого в Ратуше Аглиции? «ОТДЕЛ СОСТАВА ПАССАЖИРОВ» – вот он, в десятках шагов!

Однако арка привела его не в Отдел, а еще только в длинную сводчатую галерею – где Господ было намного меньше, но ему все же пришлось очень стараться, чтобы не наступить никому на ногу своими приметными ботинками (на дорогие туфли его сбережений не хватило). Властители иногда останавливались и приподнимали шляпы, приветствуя сотрудников на службе. Уильям тоже взялся за котелок и начал кланяться во все стороны. Он так осмотрел всю галерею, но не увидел ничего необычного, – разве что свод ее был расписан теми же картинами из школьных аудиторий, на которые здесь никто не поднимал глаз.

Галерея вскоре разветвилась тремя коридорами. Левый и правый – Уильям заглянул в оба – состояли из долгих рядов закрытых голубых дверей, находящихся строго на равных расстояниях друг от друга. Там, судя по всему, были кабинеты Господ более высоких рангов, занятых в этот день благопристойным отдыхом, и возможности туда попасть все равно не предвиделось. Уильям выбрал средний коридор. В конце его ждала лестница, которая вела на второй этаж – еще к одной арке.

Теперь он оказался в каких-то новых, огромных – нет, бесконечных! – «Изданиях». Тут было гораздо светлее, но двусторонние шкафы заслоняли большинство окон: они обросли все помещение Отдела, подпирая сравнительно низкий потолок и повторяя друг друга, словно зеркала в цветочном салоне. В каждом шкафу, отмеченном табличкой с буквой, имелись открытые квадратные отделения с той и другой стороны. Внутри каждого отделения – на наклонной полке с бортиками – лежала тетрадь в твердом голубом, красном, зеленом или белом переплете, на котором был выдавлен символический знак Корабля. За тетрадями и табличками мелькали голубые костюмы – у шкафов трудились Господа третьего ранга. Они вынимали тетради с обеих сторон, что-то в них проверяли, перекладывали с места на место, время от времени уносили с собой вниз в галерею. Другие властители возвращались оттуда со своими тетрадями и пристраивали их обратно на полки, переговариваясь между собой быстрыми фразами.

Уильям снял шляпу и стал прохаживаться вдоль и поперек однообразных дебрей; только по буквам на табличках он мог понять, где именно находится. Он еще сомневался, хотя Господа, как он и предполагал, в своих делах совершенно не обращали на него внимания. Сообразив все же, что своей бессмысленной ходьбой он лишь скорее привлечет это внимание, он приблизился наконец к шкафу с табличкой «К», приткнул к нему портфель так, чтобы тот не мешал под ногами, и наугад выбрал одну тетрадь с нижней полки.

Первый лист тетради, окрашенный в цвет переплета, содержал имя пассажира, написанное крупным почерком, маленький и нечеткий снимок лица (наверное, один из сделанных в Школе), год рождения, положение, звание, служебный адрес, несколько номеров и дат, оттиснутых нумератором, и голубую печать Отдела. Следующий лист сообщал домашний адрес, сведения о членах семьи, о переселении, а также вид жилья, – апартамент или дом из некоторого количества комнат, – краткое техническое описание и размер платы. С третьего по десятый лист можно было найти перечень бумаг, так или иначе связанных с этим именем. С одиннадцатого по двадцатый – заметки учителя и наставников, управляющих и докторов. И снова бумаги, и снова заметки – в случае если не хватило места.

Уильям отложил ненужную тетрадь и деловито принялся за новую. Он заметил, что Господа пользуются стремянками, расставленными по всему Отделу, чтобы добраться до верхних полок, и последовал их примеру.

Шкафов «К» он насчитал несколько десятков в ряд. Исходя из порядка алфавита, правильнее всего было начать с одного из дальних шкафов, но там поиски ничего не дали – вероятно, властители сами нарушили этот порядок, пока переносили тетради из Отдела в Отдел. Тогда Уильям решил обыскать все шкафы с этой табличкой.

Он перебирал тетради так долго, что ему самому стало казаться, что он – обыкновенный Господин и пребывает здесь на обыкновенной службе. Но в какой-то момент его оттеснили двое настоящих властителей, которым понадобился занятый им шкаф, и Уильям все вспомнил; но от этого он только пришел в ярость, ведь ни на одной полке – он уже проверял их по второму кругу, не пропуская даже белых переплетов – не нашлось ни намека на фамилию Крамли, хотя она должна была непременно быть в одной из этих тетрадей.

В отчаянии, пренебрегая уже тонкостями своего плана, он бросился из Отдела вон, вбежал в боковые коридоры и принялся стучать в закрытые двери кабинетов. Обработав кулаками каждую, безуспешно, он вернулся в галерею, поднял спавшую шляпу и с досады впился в нее зубами. Группа вышедших из Отдела Господ увлекла его своей массой в большой зал, а оттуда – наружу, в колоннаду и к грандиозным ступеням. Он скатился вниз и быстро, не оглядываясь, пошел в сторону Южных улиц. Голубой котелок Альберта Спарклза сполз набекрень; Уильям теперь готов был сам сорвать его с головы и растоптать на брусчатке.

«Я проиграл, – думал он. – Я – один! И я проиграл».

В течение следующих нескольких дней Уильям бездействовал. Все время после работы он пролеживал на сундуках, сунув кулаки за голову, и таращил глаза в потолок; он даже не прикасался к своей книге.

Он хотел отдать Саймону шляпу, – но мальчик с разноцветными глазами отчего-то так и не появился в магазине на 3-й Южной. Пойти прямиком в апартамент Спарклз Уильям не мог: внимания всей семьи в таком случае было бы не обобраться. Днем он слышал, как хозяйка толковала с женщинами о каком-то откровении; он не понимал, что это значило. О том, что это может быть связано с Саймоном, он и не подумал, списал все на обычные торговые уловки миссис Спарклз, которая не стеснялась пользоваться понятиями благой Книги ради собственного благополучия. Котелок господина Спарклза так и остался лежать на дне сундука, рядом с голубым костюмом; к счастью, миссис Спарклз не мешала своему помощнику и в сундук этот не лезла.

Новую надежду ему подарил, как это ни странно… Марко Модрич! Двадцать четвертого сентября – воскресным утром – Уильям прогулялся до Тьютонии, а именно до 3-й Западной улицы, и увидел там постаревшего герра с газетами – на том же месте возле кондитерской. Тот, разумеется, не узнал его, только подозвал к себе привычным жестом, и Уильям купил у него сегодняшний номер.

Когда он развернул газету, его осенило – ведь «Корабельный Предвестник» читают все! Миссис Крамли, тем более если она уже ждала отбытия, могла покупать ее в определенное время у ближайшего к дому газетчика – как делала, например, мама и как, скорее всего, делали многие другие пассажиры.

Уильям соображал быстро. Очевидно было, что теперь никак не успеть обойти целую палубу до того, как продавцы разбегутся, так что он решил, что это подождет, и зашел к приемной матери, как и намеревался. Он возвратился на Фривиллию уже в следующее воскресенье, и тогда насчитал на всех улицах двадцать четыре торговца газетами.

Он начал планомерно следить – за ними и за их покупателями. Были основания думать, что миссис Крамли, как наверняка и сам Уолтер, чем-то отличается от других пассажиров, и он надеялся на то, что сумеет узнать ее как раз по этому отличию. Он останавливался недалеко от поста газетчика, прятался за каким-нибудь углом и выжидательно глазел на людей, проходящих мимо по мостовой.

Он мог отлучаться на Фривиллию только по воскресеньям – в будний день он бы не успел вернуться в магазин, – и слежка затянулась. На Северной, Западной и Восточной частях «Предвестник» даже в воскресенье чаще всего расходился по рукам до девяти, но газетчики Юга палубы, где жили Господа и собственники, задерживались на посту гораздо, гораздо дольше. Уильям изнывал, но не сдавался. Срываясь, он снова отступал от обещания, данного матери. Завидев хоть сколько-нибудь необычное поведение, он шел за подозрительной дамой по пятам и, нагнав ее, спрашивал самым вежливым тоном: «Ваша фамилия не Крамли?» Старые женщины шарахались от него, как от самого Врага Корабля, и с непредвиденной скоростью убегали. «Должно быть, о нем все-таки не забыли», – решил Уильям и, убедившись, что делает глупости, заставил себя осторожничать, как прежде.

Одиннадцатого марта следующего года, в день, когда ему предстояло следить за двадцать третьим газетчиком на 4-й Южной улице Фривиллии, он вышел из магазина несколько раньше обычного – на самой заре.

Ко времени его прихода ни один покупатель еще не явился – как, впрочем, и сам торговец. Уильям застыл посреди улицы, недовольный собой: спешить было совершенно незачем. Он хотел повернуть назад и пройтись по мостовой… но тут откуда-то, ковыляя, выбралась пожилая женщина в зеленом платье с теплой зеленой накидкой на плечах. Она шла сгорбившись, опустив голову в плотном чепце, и простукивала брусчатый камень короткой тростью. Уильям заметил ее не сразу, – а заметив, метнулся за угол бакалейной лавки.

«Зачем?» – только и подумал он.

И действительно, зачем? Зачем караулить газетчика в такой ранний час, будто никому не известно, когда он появляется и когда пропадает? Почему бы как следует не выспаться, почему не прийти сюда ближе к обеду, как другие почтенные старики Юга… Но разве она не была одета в зеленое?

Он осторожно выглянул – не показалось ли? – и женщина на мгновение подняла глаза, но затем опять уставилась себе под ноги и налегла обеими руками на рукоятку трости.

Торговец газетами не заставил себя долго ждать – он выбежал с другой стороны лавки и спокойно принялся раскладывать вокруг себя перевязанные стопки «Предвестника». На женщину с тростью он внимания не обратил. «А этому вряд ли стоит удивляться – верно, она поджидает его так каждый день», – улыбнулся Уильям, наблюдающий за ними с безопасного места. Она подошла медленно к газетчику, отсчитала дрожащими руками – теперь словно торопясь! – четыре монеты. Получив номер, она двинулась по улице прочь, не отрывая глаз от мостовой. Повременив немного, Уильям вышел из-за своего угла и последовал за ней.

Памятуя прошлые неудачи, он держался на некотором расстоянии. Она не оборачивалась, и Уильям решил, что она его все-таки не заметила; сейчас она приведет его в свой апартамент, и тогда он узнает ее адрес и обдумает дальнейшие действия.

Не доходя до большой площади, женщина вдруг свернула в один из косых переулков, в направлении к Восточной части. Однако она не стала идти по какой-то из Восточных улиц, а продолжала пробираться дворами и переулками, словно пытаясь сбить с толку преследователя. Прекрасно ориентируясь в этом полумрачном лабиринте, она не глядя избегала редких прохожих, как если бы знала каждый их шаг наперед, и, невзирая на хромающую походку, передвигалась удивительно быстро. Этот день еще не успел начаться, как оба уже оказались на 4-й Северной.

Но вот она зашла в пятиэтажный апартаментарий в конце улицы, едва не на самом носу Корабля. Зайдя вслед, Уильям подождал минуту внизу, чтобы она поднялась на несколько маршей, а затем бесшумно – как его учила Элли! – поднялся по ступеням парадного сам. Заслышав через полтора марша бряцание ключей на площадке, он замер. Он думал определить положение двери по хлопку, но звуков больше не было. Когда ему надоело ждать, он взошел на площадку и тут же увидел, что одна из зеленых дверей приоткрыта.

Не показываясь в щель, он приник к этой двери и навострил слух. Дверь почти сразу же начала отворяться, он от неожиданности дернулся и отступил на два шага.

– Входите, входите скорее, юноша!

Голос был приятный, не сердитый и не испуганный; напротив, она была как будто воодушевлена его слежкой. Уильям оторопел.

– Входите! – нетерпеливо повторила женщина. – Вы ведь ко мне?

– Да… наверное… к вам, – промямлил Уильям, теряясь через каждое слово.

Она оставила дверь открытой настежь и удалилась в глубь апартамента. Уильям взял себя в руки, вошел – и запер дверь за собой.

В комнате (единственной, конечно) пахло нестираным бельем, склянками и жуткими настойками, которые старики принимали с тем, чтобы облегчить самочувствие в последние два года жизни на Корабле. Уильям, который еще не бывал дома у ожидающих, невольно схватился за нос.

– Вы – миссис Крамли? – гнусаво спросил он у хозяйки, но та не откликнулась. В противоположном углу комнаты она шуршала чем-то в ящиках комода. Уильям пригляделся. Она выковыривала оттуда какие-то маленькие коробочки, слипшиеся мешочки, баночки с зернистыми пряностями, долго пучила на них глаза.

– Вы храните все это в комоде? – задал он новый вопрос.

– Я хочу сделать для вас угощение, – ответила тут женщина.

Уильям еще раз обвел комнату взглядом и пришел к выводу, что мебели здесь еще меньше, чем в его собственном апартаменте, и кухонного серванта попросту нет; однако ж внешне комната казалась очень опрятной, куда чище и светлее любого другого апартамента для рабочих. Он хотел похвалить ее, но женщина тем временем вынула из очередного ящика… голубую коробочку фаджа! От секундного избытка чувств он не смог вымолвить ни слова.

– Садитесь, – пригласила она его с улыбкой.

Столик у нее стоял вплотную к стене, накрытый обыкновенной зеленой скатертью без рисунка. Уильям сел на стул сбоку. Хозяйка доковыляла до плиты в другом углу, сколько-то похлопотала и там, а затем с осторожностью перенесла на стол поднос с двумя кофейными чашками. Уильям не утерпел и сам открыл голубую коробочку, но женщина только обрадовалась еще сильнее. Она присела рядом с ним, зачем-то отодвинув свой стул подальше от края стола, но к чашке не притронулась.

– Меня зовут Аманда, – сказала она кротко, оправляя юбку на коленях, и замолчала.

– Аманда Крамли?

Она без слов кивнула. Затем опустила голову, как делала вне апартамента, и знакомство оборвалось. Уильям решил, что от этого молчания нужно поскорее избавиться. Он прочистил горло.

– Ваш муж, – начал он. – Я пришел поговорить о вашем муже.

Внезапно она затряслась так, будто на нее подняли руку. «Несчастная, – подумал Уильям. – Я должен был начать как-то деликатнее». Он наклонился и рассмотрел наконец ее лицо; как у всех стариков Корабля, оно походило на плохо сшитое рванье того же возраста, но – до сих пор выражало отчетливые чувства. Миссис Крамли была обескуражена.

– Я знаю, – прошептала она. – Иначе вы бы не стали меня искать.

Уильям удивился тому, как потерянно это звучало. «Неужели она вовсе не находит себя… Но почему?»

– Я хочу поговорить с вами о вашем муже, – снова начал он. – Он оставил для меня записку.

– Оставил для вас?

– Я уверен, что это так, – кивнул Уильям. – И сдается мне, вы должны знать о его намерениях больше, чем знает… благая Книга.

Он ждал от нее упреков в проявлении праздного любопытства, но миссис Крамли ничего не ответила; очевидно, и записка не особенно ее интересовала. Тогда он продолжил:

– Известно, что Уолтер пожелал низвергнуть Корабль в Океан, но…

Миссис Крамли взглянула на него.

– Он говорил, что хочет опустить Корабль на поверхность Океана, – пробормотала она. – Не мне говорил. Он, кажется, разговаривал сам с собой. Он мне не доверял.

– Он говорил, что хочет опустить Корабль? – переспросил Уильям.

– Да, – ответила миссис Крамли. – Это я помню точно!

– Я так и думал, – не выдержал Уильям.

– Нет, вы думали не так! – взорвалась вдруг она. – Ни в коем случае! Он не собирался обрушать его на дно, как говорили вокруг и как написано в этой унизительной книжонке! И эта ужасная скульптура… Ложь!

Ее глаза налились слезами.

– Он был смел, безрассуден, мой Уолтер… Он считал, что нам ни к чему искать Америго в облаках, где мы слепы. Думал, что мы обязаны вновь принять на себя гнев Океана, чтобы найти высшие Блага! Думал, что это и есть испытание, уготовленное нам Создателями, они ждут от нас действия!

– И все это вы слышали от него? – поразился Уильям.

– Не совсем, – призналась миссис Крамли. – Но я понимала, чего он хочет добиться, как это опасно и неблагоразумно! Ах, как я виновата!.. Ах, если бы он доверял мне!..

– Но ведь у него было множество сторонников! – воскликнул Уильям. – Почему же не удалось ничего сделать?

– У него не было сторонников, – уже спокойно и почти беззлобно ответила Аманда. – Это тоже ложь. Его убеждения были исключительны. Он действовал один.

– Один?

– Точно! И меня это не удивляло. Вы бы только послушали, о чем он говорил! Совершенно непостижимые праздности. Но он даже не употреблял размышление!.. Терпение и благоразумие – тоже нет… Кому и как такое может взбрести в голову?

Она посмотрела на Уильяма так, словно хотела услышать от него подробное объяснение, но затем смущенно отвернулась.

– На что же он тогда надеялся?

– Он искал кого-то, кто мог ему помочь, – проворчала она. – Он говорил: «Я уверен, тут есть человек, который знает, как опустить Корабль. Мне нужно его найти».

– Он был уверен?

– О да! Хотя я пыталась образумить его – разве может кто-то из нас знать то, что знают одни Создатели! Но какая мне награда… мой муж сброшен за борт, а меня осуждает все общество Корабля!

Она вновь склонила голову.

– В тот день меня вызвали в Ратушу.

– В Ратушу? А что… – Он колебался. – А что говорили вам в Ратуше?

– Ничего примечательного, – недовольно всхлипнув, ответила миссис Крамли. – А я даже и не была напугана, мне ведь нечего было бояться, просто разбита…

– Но что-то все-таки произошло? – Уильям уже не мог сдаться.

– Я говорю, ничего примечательного, – повторила старая женщина. – Я пришла в Ратушу, в кабинет, какой указывался в бумаге. Меня посадили за стол, и я просидела так около часа… да, около часа, немногим более того. Потом зашел какой-то Господин… дал мне склянку и карманные часы, велел подождать еще час, пока не принесут другие бумаги, и пить из склянки каждые несколько минут. Потом еще один принес бумаги…

– Какие бумаги?

– Видно, какие полагались! Меня освободили от службы и назначили мне постоянные выплаты… из-за Уолтера. И еще кое-что. Надо было подписаться. Я чувствовала себя лучше. Гораздо лучше.

– А после того? – спросил Уильям.

– После того я чувствовала себя лучше, – мечтательно откликнулась Аманда.

Но тут она опять заплакала.

– Почти двадцать четыре года я одинока, ничтожна…

Уильям заметил, что на каждой из четырех стен апартамента висит полка с книгами.

– Я тоже одинок, – собравшись с духом, возразил он, – но я не горюю. И вам вовсе не стоит…

– Юноша, – оскорбленная, покачала головой миссис Крамли, – отчего вы решили, что понимаете меня? Столько лет!.. Вы, верно, еще и не родились!

«По-своему она права, – сказал себе Уильям. – Если бы я бездействовал всю жизнь, я бы тоже истосковался». Вслух он спросил:

– Вы совсем не выходите из апартамента? Хотя бы ради сплочения?

– Со мной никто не желает сплачиваться, – ответила она таким тоном, будто это должно было быть ясно как день. – Но я, конечно, иногда выхожу за провизией и газетой, и еще в кое-какие места, что уж делать… Да не достанется вам, юноша, такое презрение людей!

Она помолчала, потом добавила:

– Возраст понудил бы меня ходить в Школу, но мне вручили и такую бумагу, по которой просветитель должен являться ко мне сам – один раз в месяц. Со мной все не так, как с остальными.

– Просветитель? Школа?

– Да, юноша, этого вы знать и не обязаны, но ожидающим отбытия, пожилым, тоже нужна помощь… Хвала творцам, они предусмотрели это! Хвала Господам – они сохраняют это право за нами десятки веков.

Она вновь умолкла, и Уильям впал в раздумье. Хотя он уже добился многого, – невероятно многого! – он все же ощущал некую незавершенность, неудовлетворенность этой встречей, и решил задать какой-нибудь другой вопрос… но какой? Ломая голову, он взялся за приготовленные для него кофе и фадж и даже успел ими сильно увлечься, но тут миссис Крамли придвинулась к нему – от нее самой на удивление приятно пахло – и сказала шепотом:

– Как-то оно выходит, что я не верю.

– Вы не верите? Чему?

– Я не верю, что его поглотили воды Океана; хоть это и праздное сомнение, но я не верю! Я принимала терпение – и мне теперь лучше, мне даже хорошо, но я не хочу терпеть…

– А где он? – Оставив питье, Уильям очень внимательно смотрел на нее.

– Я знаю, что он совершил страшный поступок, не просто праздный, – продолжала Аманда; ее руки, сложенные на коленях, подрагивали. – Но ведь нас учили, что Создатели добры… Не могло бы это означать, что прощения заслуживает даже мой муж?

– Где он? – повторил Уильям, хотя и не надеялся получить ответ. Несчастная миссис Крамли протянула вдруг к нему руку, дотронулась до плеча, отдернула руку, коснулась локтя – и отстранилась вновь. Она, по-видимому, очень не хотела показаться грубой, но за годы своего пребывания взаперти совершенно забыла, как следует выражать приязненные чувства другим людям.

– Мне кажется, что вы… это вы, юноша, найдете его! Такой же смелый, такой же безрассудный, как он, а может… и того смелее! И я знаю, чего вы боитесь, – многозначительно прибавила она. – Но я не расскажу никому, даже мисс Пулавской – это мой просветитель.

– Спасибо, – вырвалось у Уильяма.

– С условием, что вы образумите его, когда найдете… где бы он ни был. Океан ведь не настолько жесток и бесконечен, правда?

– Я считаю так же, миссис Крамли, – благодарно кивнул Уильям.

– И я встречу его на острове Америго, где мы будем счастливы вечно!..

IX

Уильям покинул Фривиллию до крайности взбудораженный, потрясенный. Впервые за долгое время он не чувствовал себя беспомощным, и на это были причины! Аманда Крамли, хотя и не была в полном смысле посвящена в планы мужа, сделала картину много более ясной. Уолтер Крамли, бунтарь со страниц забытой истории, жалеемый и презираемый учителем, ненавидимый взрослыми и детьми, сам действовал один, и не совращал никаких сотен заблудших умов – еще бы, где ему было столько найти в такой краткий срок?

Радоваться здесь как будто было нечему, – но Уильям теперь понимал, что все же способен продолжить дело этого человека-статуи.

Уолтер Крамли действовал один, и он хотел опустить Корабль! Но он был неосторожен, и Уильям больше не мог позволить себе быть неосторожным… хотя ему удивительным образом передалась от миссис Крамли уверенность в том, что мистер Крамли не погиб.

Думая о мистере Крамли, он вспоминал всех тех, кто шел наперекор наставлениям учителя, не слушал Господ, допускал праздномыслие и неблагоразумное поведение; а ведь он на самом деле знал таких людей! Среди них был герр Шефер, который часто возражал учителю в Школе! служители, поставившие шкаф «Старые Издания» в самом видном месте школьного хранилища! еще Саймон со своими рассказами! Многие имена появлялись в газетных заметках, которые возбуждали сплетни. А его приемные родители? Они были близки к тому, чтобы запутаться в праздности окончательно и совершить что-нибудь такое, что навсегда изменило бы Корабль; и хотя любовь Лены была не настолько слепа, а зависимость отца от жидких фантазий – не совсем разрушительна, но любой идеал, любая мечта, даже самая неблагоразумная, имела право на жизнь – благодаря одной и вопреки другому. И вот теперь миссис Крамли: она должна была захлопнуть перед Уильямом дверь… но вместо этого впустила его и помогла ему, как не помог бы никто другой. Очевидно, в ее сердце безрассудный супруг заменил собой образ творцов, что до встречи с ней казалось просто немыслимым.

Не каждый мог быть «заблудшим умом» и тем более знать что-то о самом Корабле, – но попробовать стоило. Так подумал Уильям, а в магазине «Спарклин Стайл» как будто этого и ждали. Все чаще пересуды называли знакомые и незнакомые имена людей, проявляющих праздность, а он записывал их на одном из шмуцтитулов книги. Он заглядывал и в газету, в надежде обнаружить там какую-нибудь необычную заметку, и это также дало кое-какие плоды… К началу мая он составил довольно внушительный список и приступил к действию.

Шестого числа – в воскресный день, конечно же – он вырвал лист с этим списком из «Умозрительных моделей», вынул из сундука голубой костюм и шляпу и вновь наведался в Отдел Состава Пассажиров – на этот раз Ратуши Аглиции, и на этот раз отыскал немало адресов в его тетрадях. Он планировал обойти все палубы, но рассудил, что на первое время будет достаточно и Аглиции.

Он управился со списком так быстро, что решил навестить кого-то из «праздномыслящих типов» прямо в это же воскресенье.

Невольно подслушивая разговоры матери с цветочницей Розалиндой Бергер, Уильям узнал, что та имеет сына по имени Патрик. Говоря о нем, фрау Бергер выглядела несчастной, несмотря на то что у нее был свой оптимистический «так» на каждый случай жизни. Патрик страдал праздномыслием, но мать считала, что это происходит с ним против его воли, и очень жалела его, и вместе с ней жалела его фрау Левская. Уильям вспомнил о нем из-за того, что однажды Патрик, уже будучи вполне взрослым человеком, попытался пробраться в Парк Америго вне школьных занятий. После того он был переселен на Аглицию по причине «невозможности вступления на верный путь в пределах палубы Тьютония» (точно так написали тогда в газете). Из этого ничего не было ясно, но тем интереснее обещала стать встреча, – к тому же Уильям питал к нему особое сочувствие из-за сущности его проступка.

Из тетради он узнал, что герр Бергер служит на одной из местных благофактур. Больше того, на листе нашелся и режим его службы; в воскресенье Патрик работал в короткую смену и должен был вернуться в апартаментарий на 5-й Западной улице как раз к этому времени.

Уильям зашел в апартаментарий в том же обличии Господина, и жильцы и жилицы, попавшиеся ему в парадном, косились на его ботинки с явным недоверием, а на него самого – с опаской. Но он, волнуясь, искал нужный номер и поэтому замечал только дверные таблички и адрес, кратко записанный им напротив имени на заветном книжном листке. Впрочем, апартамент Патрика он бы угадал и без всякого номера.

На двери было ни много ни мало двенадцать замков, один над другим, – это не могло не привлечь внимания. Уильям невольно вообразил себе, как хозяин возится с тяжелой связкой ключей, неуклюже нагибается к порогу и тянется к притолоке, а соседи пристально за этим следят и недоуменно качают головами. «Что же, ему, верно, и впрямь есть что скрывать. Но зачем он выставляет это напоказ? Нет, так я совсем запутаюсь».

С этой мыслью Уильям спрятал свой листок с именами, постучал в дверь инемедленно услышал какой-то металлический грохот. «Отвлек не вовремя», – подумал он. Но когда грохнуло что-то другое – что могло разбиться и разбилось наверняка, – он разволновался еще больше. Дверь ему не открыли. «Нарочно?» Он стукнул еще раз. Теперь прозвучал глухой удар, как будто на пол упал человек. Затем кто-то поскреб обшивку ногтями. Спустя полминуты дверь все же отворилась – она не была заперта! – и снизу высунулась темная курчавая голова. Она посмотрела на Уильяма беспокойными, широко распахнутыми матовыми глазами.

– Зайдите, – промолвила она. – Только не забудьте объяснить, зачем пришли. Сядете за стол у окна и объясните. Скорее! Ох, как же здесь пахнет!

Патрик занервничал, захлопнул дверь и, похоже, вернулся к своим делам. Уильям пожал плечами и принял его приглашение.

В этом апартаменте все было беспорядочно сдвинуто, разобрано, не убрано, не прибрано, то есть – не на своем месте. У комода лежал опрокинутый чайник. Ящики комода и серванта разрозненно торчали наружу. Одна из дверец шкафа была отворена, а кровать – не застлана. Старый диванчик был загроможден всяким символическим барахлом. Книги на полках располагались самым несуразным образом. Лампа над входом нелепо свесилась с крепления и грозила рухнуть прямо на голову вошедшему. Уильям содрогнулся, хотел шагнуть вперед, но ему мешал хозяин апартамента, который непринужденно ползал вдоль порога, сметая осколки неизвестной посудины. Собрав их в кучку, он погнал их в уголок за плиту и наконец освободил дорогу. Уильям поспешил к столу. Хозяин ткнул щеткой осколки, словно в назидание, затем поднялся на ноги и вылупил блеклые глаза на гостя.

– Герр Бергер… – начал тот, но Патрик помотал головой.

– Я – мистер Бергер, – сказал он с какой-то умилительной гордостью.

– Хорошо, мистер Бергер, – кивнул Уильям.

Услыхав это, хозяин выронил щетку и подошел к окну, которое выходило на залитый солнцем маленький двор.

– Хорошо? Да, там хорошо! – ответил он и взялся за оконную ручку. Створка, разумеется, не поддалась. Патрик состроил обиженную физиономию и повторил попытку.

– Зачем вы это делаете? – не выдержал гость. – Эти окна не открываются. Вы прекрасно знаете…

Патрик замер, обернулся и обратил взгляд к порогу, где только что стоял Уильям. Там остались еще кое-какие мелкие осколки.

– Я знаю, – подтвердил он. – Знаю, что я зол!

И кинулся в угол.

– Мистер Бергер, я хотел бы поговорить…

– Я зол, зол, зол! – тараторил Патрик. – Я не поставил чайник! Как же я зол!

Он опять бросил щетку и отошел к серванту.

– На кого вы так злитесь?

– На себя, а то на кого же еще, – быстро ответил Патрик. – Мне ведь нужна турка! Кофе, кофе, сахар… где сахар? Тебе покупали в Праздник Америго сахарную вату?

Уильям был настолько поражен, что даже обрадовался.

– Теперь не вспомнить, – сказал он, – но…

– Оставь! – рявкнул Патрик. – Уж эти истории… какое мне до них дело! Я не люблю кофе с сахаром!

– А я думал, вы хотите… сделать такое угощение, – пробормотал Уильям.

– Для тебя? – изумился хозяин. – Ты? Вы? – Он зачем-то наклонился к гостю. – Как у вас праздно расстегнут ворот!

Уильям смутился и тронул рукой одну из верхних пуговиц голубой рубашки, но увидел, что мистеру Бергеру уже не до того. Хозяин в панике метался по комнате, не зная, куда деться и что предпринять. Он поднял было упавший чайник, но затем вспомнил что-то другое, выпустил его, – чайник покатился к шкафу, – со стыдливым выражением лица бросился к постели, измял ее еще сильнее, а чайник уже брякнул об открытую дверцу, и тогда Патрик ринулся к нему, задел боком сервант, пожелал тому вечно гнить на дне Океана, но тут же его взгляд упал на настенные часы (показывающие кроме времени день недели), и он восхитился тем, что сегодня воскресенье и ему не надо выходить на службу после обеда. Наблюдая за всем этим, Уильям осознал, что своим появлением необратимо нарушил какой-то без того никудышный механизм, существовавший в этом апартаменте, и медлить – все-таки бессмысленно, и даже вредно для них обоих.

– Мистер Бергер, я пришел, чтобы поговорить с вами о Корабле!

Мистер Бергер с неохотой отвлекся от своих многочисленных затей и присел за стол напротив гостя.

– Корабль? – проворчал он. – Я веду его к Цели своим трудом. Что еще хочет услышать почтенный Господин?

Уильям напрягся, обдумывая будущую реплику, и случайно опустил глаза на зеленую скатерть. Патрик тем временем заметил что-то и приготовился вскочить из-за стола. Уильяму пришлось схватить его за руку. «Как же удержать его? – раздраженно думал он. – Может, я опять начал не с того места?»

– Насколько мне известно, вам удалось проникнуть в Парк Америго? – произнес он вслух.

Патрик встрепенулся. Глаза его вдруг осветились и стали совершенно ясными, как небо над Кораблем в этот полдень; он улыбнулся, вежливо освободил руку и принял спокойную позу.

– Извините меня, – негромко сказал он. – Не могли бы вы продолжать?

Это снова обрадовало Уильяма; он сам сразу приосанился и, стараясь не обращать внимания на окружающий их беспорядок, заговорил:

– Я прочел об этом в прессе, но не подумайте, что я осуждаю вас.

– Извините меня, – повторил хозяин. – Это прекращается только в Парке. Я…

Он умолк.

– Что вы?

– Что я? – воскликнул Патрик. – Я – праздномыслящий проказник! – Он стукнул кулаком по столу. – Нарушаю благие предписания! Мне предписано стремиться к Цели! И жить на острове! Острове Америго! Как в истории об островном…

– Давайте лучше говорить о Парке, – резонно предложил Уильям.

– Конечно, – с облегчением кивнул мистер Бергер. – Я забываюсь. Парк…

– Как вы смогли зайти в Парк?

– Я похитил ключи, чтобы зайти в Парк, – принялся обстоятельно объяснять Патрик. – В Школе… – он вздрогнул, – чтобы зайти в Парк. Я видел, где учитель берет ключи. Но меня нашли… – он судорожно вдохнул, – когда я был в Парке. – Он быстро-быстро заморгал, возрождая свет в глазах, словно в динамическом фонаре.

– Довольно, – прервал его Уильям. – Что вы решили делать после этого?

– Это должно быть связано с Парком? – испуганно спросил Патрик.

– Вовсе нет, но…

– Говорите о Парке, прошу вас!

– Но я хотел спросить и о…

– Говорите о Парке, – твердо сказал хозяин.

– Ну что ж, – согласился Уильям. – Почему вам так нравится Парк? Вы встретили там что-то особенное? Что побудило вас вернуться туда?

Ясный блеск в глазах превратился в слезы.

– Ах, Парк! Там так хорошо и тихо… – с трудом вымолвил он. – А здесь нельзя найти к нему дорогу! Я не забывался… там я не забывался.

– Кажется, я вас уже понимаю, – грустно сказал Уильям. – Вы, значит, не вели себя там так?

– Как? – завопил Патрик. – Говорите о Парке!

Уильям вновь прижал его руку.

– Мистер Бергер! Мы не можем все время говорить о Парке, – сказал он. – Я сочувствую вам и сожалею обо всех ваших неприятностях, но я пришел затем, чтобы узнать что-то о самом Корабле! Мистер Бергер, – теперь он был вынужден налечь на эту руку с еще большей силой, – вы знаете, как опустить Корабль на землю?

Матовые глаза закипели. Патрик непроизвольно взмахнул другой рукой и попал гостю в лицо. Уильям не был к этому готов и свалился со стула прямо на диванчик, и в спину ему вгрызлись статуэтки, рамки от картин, расколотые стеклянные шкатулочки, сломанные часы… В свой черед он издал громкий вопль; Патрик подскочил к нему, вцепился в его голубой пиджак и поставил на ноги, – но не выпустил, продолжая держать за лацканы.

– Говори о Парке или убирайся, – свирепо сказал он. – Ты не понимаешь.

– Что я должен понять? – выдавил Уильям, тщетно пытаясь высвободиться. Хозяин ударил его кулаком уже намеренно, и этого оказалось достаточно для того, чтобы он опять растерялся. Он поглядел на свой окровавленный кулак, пришел в недоумение и все-таки бросил гостя. Уильям сел на пол. Патрик отступил к мойке. Пока он стоял, глупо всматриваясь в пущенную струю грязноватой воды, Уильям схватил голубую шляпу, отполз к порогу, где до сих пор лежали осколки, и отчаянно заскреб над головой в поисках дверной ручки. Мистер Бергер обернулся, заинтересованный этой возней. Увидев человека в голубом, скорчившегося у двери, и его разбитое лицо, он усмехнулся и решительно направился к нему, чтобы докончить начатое. Уильям от страха изловчился и распахнул дверь; прежде чем мистер Бергер сумел до него добраться, он сбежал вниз по лестнице парадного, прикрывая нижнюю часть лица похолодевшей, как он весь, ладонью.

Все вокруг – стены, стекла, вывески и фонари – от боли стало выпуклым и бесцветным, неказистым, неважным, незнакомым. Небо исчезло, над крышами разом протянулся неживой пласт, о котором давным-давно говорил учитель, и Уильям потерял дорогу. Он шагал куда-то, потирая одной рукой глаза и то и дело спотыкаясь о камни мостовой.

Улицы были пусты, и его никто не увидел. Уильям не думал о том, куда могли вдруг подеваться все мужчины, женщины и дети; мгновение, в которое он получил второй удар, удерживало внутри себя все его мысли.

«Почему он хотел причинить мне зло? Разве не очевидно было, что я – Господин, и как ему только пришло в голову…»

И Уильям изо всех сил пытался найти этому оправдание. Мистер Бергер назвал себя праздномыслящим, и этого нельзя было отрицать; но если он непритворно забывал такие вещи, которые никак нельзя было забыть, то мог и забыть, что оно такое – праздномыслие, каким оно бывает и что можно с ним сделать? А сам Уильям так глупо и недальновидно надеялся на костюм и шляпу, что не сумел поддержать разговор, не прислушался к человеку, который, вероятно, страдал на своем пути еще больше, чем миссис Крамли…

«Я обидел его! – заключил он. – И ничего не попишешь…»

Но тут он взглянул на свою ладонь, перемазанную кровью, и что-то взыграло в нем, как злобные волны Океана – что-то поднялось с ненайденного дна и хлынуло потоком на дома и мостовую; в глазах его вновь наступил полдень, и тогда Корабль обрел краски и прежнюю форму. «Ну уж нет, – рассудил он. – Я не сделал ничего, что могло бы оправдать его! И ничему не оправдать тех, кто насмехается надо мной и гонит меня в угол! Разве затем я здесь, чтобы искать для них оправдания?»

В ту самую минуту, когда он отрекся от этой вины, перед ним возникли белые стены Школы.

«Очень кстати, – подумал Уильям. – Я могу зайти в «Научные Издания» сейчас же». Однако было бы опрометчиво соваться в подобном виде в учреждение, полное учителей, наставников и бдительных просветителей. Пораскинув умом, Уильям решил отложить этот визит до начала Праздника Америго – в эти дни в Школе должно было стать гораздо свободнее.

Теперь же разумнее всего было вернуться в «Спарклин Стайл» и, пока не поздно, стереть с голубой рубашки кровавые пятна. Уильям огляделся, чтобы понять, в каком месте на Корабле он находится; тут среди цветов Школы замелькали зеленые кальсоны. Уильям заметил их и невольно перевел внимание на цветник. Кто-то торопливо удалялся к дверям. Уильям узнал его по походке: это был Кан Кейму, никаких сомнений. Он шел без всякой ноши на руках, но это было неудивительно. «Бедняга, – покачал головой Уильям. – Наверняка он оставил свой груз где-нибудь на входе и теперь не может найти для него место. Да, ему нужно было развеяться. Как и мне. Мне нужно развеяться. Вечером куда-нибудь пройтись».

По прошествии очередной недели он совершенно успокоился и обещал себе впредь не допускать столь глупых ошибок и действовать напрямик лишь тогда, когда этого потребуют сами обстоятельства.

Следующим в списке был человек, интересовавший Уильяма ничуть не меньше, чем мистер-герр Бергер. В последние годы о нем частенько говорили в магазине (и наверняка не только в магазине). Вот что узнал Уильям из разговоров.

Звали этого человека Джон МакКой, и он раньше служил Главой Отдела Законописания, то есть стоял над Господами первого ранга и имел первый кабинет в Отделе. Его приверженности труду и Заветам завидовали многие его сотрудники и даже люди другого положения: на службе Джон разобрал много тысяч законописцовых черновиков для Свода законов. Он мог бы стать Главой палубы, но отчего-то крепко держался за свое звание (что уже можно было считать странностью). Звания он достиг к тридцати трем годам; тогда же будущий Глава палубы, Лиланд Лонгстоун, окончил Школу и поступил на службу именно в Отдел Законописания. Глава Отдела увидел в этом юнце большой талант и сразу сделал его своим другом, помог ему сплотиться со всеми высокопоставленными властителями и впоследствии одобрительно отзывался о его качествах на Собрании, и это привело к тому, что всего через восемь лет Лиланда избрали Главой палубы.

В это же время случилось неожиданное, ничем не оправданное событие: жена Джона МакКоя, с которой тот разделял любовь к Создателям много лет, скоропостижно умерла от редчайшей болезни и была отправлена за борт. В газету проникали слухи; в разное время сообщалось, что никакой болезни вовсе не было, а в действительности произошел несчастный случай, который супруг предпочел скрыть от благоразумного общества, используя для этого все свое влияние.

Так или иначе, после этого события Джон начал вести себя очень странно. Он потерял интерес к сплочению, из почтенного, обходительного Господина превратился в грубияна, которого можно было сравнить только с рабочими Северных частей. Если с ним заговаривали, он отвечал враждебным тоном; если ему возражали, он сыпал беспричинными оскорблениями и мог даже ударить или устроить какую-то пакость, не боясь осуждения общества. Когда он наконец вошел в число ожидающих отбытия, этому радовался и весь Отдел, и сам Глава палубы, который, несмотря ни на что, почитал своего наставника безмерно и желал тому заслуженного покоя.

Уильям тайком улыбался, слушая бесконечно повторяемые истории о том, как Джон МакКой ткнул кого-то своей тростью в кондитерской или наскочил на едущую телегу с фруктами. Складывалось впечатление, что смерти его ждут не меньше, чем ухода со службы, но – вот что было по-настоящему поразительно! – Джону недавно исполнился пятьдесят один год! Он продолжал жить, будто бы не желая высших Благ, будто бы противясь милости Создателей и отвергая нежность их добрых рук, хотя неукоснительно являлся в Школу для бесед с просветительницами. Никто не слышал, чтобы он когда-нибудь обращался к докторам, хотя доктора уже сами были готовы обратиться к нему и выяснить, почему его путь так праздно и неблагополучно затянулся. Однако Джон гнал от себя всех, кроме просветителей, и с августа прошлого года почти перестал выходить из дому.

«Что движет им, если не благоразумие и сплоченность, не Заветы?» – размышлял Уильям. Вероятно, преждевременное отбытие жены зародило в нем сомнение, которое и заставило его забыть о положении мудрого властителя? Быть может, господин МакКой задумал что-то с самого начала, а весь его труд был частью большого, многосложного плана? Все это было страшно интересно и без вопроса о Корабле, и Уильяму не терпелось навестить этого старика; ко всему прочему, тот мог рассказать ему что-нибудь весьма полезное о Лонгстоуне. Только для этого нужно было сперва убедить его, и вот где Уильям должен был проявить упорство, не отступая ни перед какими угрозами!

Ближе к вечеру тринадцатого мая он отправился на 1-ю Южную – улицу королевских дворцов; в ней как бы совмещались несколько городов или даже стран. Дворцы, словно на иллюстрациях, красовались разнообразными фасадами, искусственными садами, палисадниками и клумбами, павильонами, скульптурами на просторных террасах, сверкали причудливыми крышами; крыши были увенчаны необычными вещами вроде флюгеров (Уильям о них читал!), отбрасывающих на мостовую любопытные тени, и декоративных башенок, сходных с большими башнями палубных учреждений.

У господина МакКоя был замечательный дом с садом, и этот сад ненадолго привлек внимание Уильяма. Цветы и кустарники, окаймившие дом, как будто пылали жизнью, но вовсе не притягивали к себе Уильяма так, как цветы Парка Америго, не казались ему столь же близкими; сейчас это пришлось кстати. Он не отвлекся на цветы, когда проник через узкие воротца за кованую изгородь. Не стал смотреть ни на башенки, ни на окна – он понимал, что это его только ослабит, и трусцой подбежал к высокой арочной двери. Он занес руку, чтобы постучать, но затем, подумав, с силой толкнул дверь – и та внезапно отворилась.

За дверью было совершенно темно. Уильям не знал внутреннего устройства такого дома – все же это был не настоящий дворец, а дом властителя, – но не дал воли страху. Он вытянул руку и сделал несколько шагов, но так ни на что и не наткнулся. В комнате как будто было пусто. Под ногами гулко отзывался пол из мраморных плит. Уильям продвинулся вперед и нащупал ручку второй двери. И эта дверь была не заперта, но в том помещении, в которое она вела, оказалось чуть светлее. Приглядевшись, Уильям увидел источник света – крохотную настольную лампу у противоположной стены комнаты. Он решил подойти к ней и вскоре убедился, что находится не в простой комнате, а в целой огромной зале и лампа на столе вовсе не так мала. Но не успел он приблизиться к свету, как наступил на какие-то осколки, а потом на один, и на другой твердый бесформенный предмет. Он машинально нагнулся и подобрал то, что на ощупь казалось отбитым горлышком склянки. Уильям сжал его в кулаке и хотел сделать еще шаг, но тут его ухватили за шиворот и притянули вбок, так что он выронил горлышко и едва не упал на пол.

Хозяин дома застал его врасплох! Он закрыл собой свет лампы, и Уильям снова ничего не мог рассмотреть и не мог собраться с мыслями. «Как темно! – разомлев, думал он. – Будто в доме нет никаких окон…»

Тут его достигла вонь, исходящая от старика, и он вскрикнул от отвращения. Даже кошмарный зверь из Парка Америго не пах так скверно!

– Я не принимаю усердия, – начал говорить старик скрипучим голосом, похожим на громкий болезненный шепот. – Моему труду содействуют сами Создатели.

Уильям наконец приноровился к слабому освещению и разглядел, что по всей зале разбросаны исписанные, исчерканные листы бумаги; ближе к стенам они скопились такими стопами, что за ними не было видно никакой мебели, сувениров и прочей утвари.

– Создателям известно о моих успехах, – продолжал хозяин, чье лицо было по-прежнему скрыто во мраке. – Они дают мне силы. Силы, которых ты и тебе подобные никогда не получат.

Старик явно хотел выговориться, и Уильям не стал этому мешать. Он даже не сопротивлялся его хватке, помня теперь о своем намерении расположить его к себе, и старался дышать ртом.

– Я был таким же, как все, – сказал старик, – таким, как эти бездельники, наравне с ними трудился или, по меньшей мере, наравне с ними считал свое занятие трудом. Мы заходили в это громадное здание, в этот просторный зал, снимали шляпы, потому как шляпа, видите ли, причиняет неудобства на службе, и садились на мягкие стулья, потому как на службе, видите ли, нужно удобство! Перед нами стояли дорогие статуэтки, будто бы образа в сердце благоразумному пассажиру недостаточно! В зале было столько света, что мы теряли истинный свет, который воспитывали в нас с детства! И от этого все вели себя еще более праздно. Они вставали из-за своих столов, заводили какие-то бесцельные разговоры, обсуждения, выходили на палубу, устраивали себе отдых, и я потворствовал этим праздностям до тех пор, пока не выслужил кабинет и не пришел к осознанию… А потом творцы забрали у меня жену! Это был знак, они побуждают меня! Они говорят со мной, я узнаю от них подлинные законы! А эти властители пишут законы для таких же бездельников, как они сами, в их устах одна ложь, их слова не принадлежат Создателям!

– А что делаете вы? – спросил Уильям, бережно взяв его за блеснувшее запястье.

– В этом доме я выслужил гораздо больше! – воскликнул старик. – Я написал столько благонамеренных, целесообразных законов! Без капли фальшивого чувства! И я храню в себе истинно прекрасный образ Создателей… в награду они наделили меня своими силами, своим телом… как видишь, я жив! Я буду жить тысячи лет, как они, и испытывать высшее наслаждение на берегу обещанного мне Америго! Но мой Корабль в небе, а не на острове… Почему? Почему он все еще здесь?

Уильям не стал дальше медлить и прошептал вкрадчиво:

– А вы знаете, как опустить Корабль на землю?

Послышалось омерзительное хихиканье.

– Я знаю ответ, – ликующе отозвался старик. – Корабль здесь, потому что на нем остаешься ты, – он брызнул едкой слюной, – и тебе подобные. В ваших сердцах нет любви к Создателям! Вы не знаете, что такое труд ради Благ! И труд, и путь на Корабле, что в сущности одно и то же, должны быть наполнены страданием! Разве не стоит отдать несколько десятков лет Создателям для вечной радости… Но как же! Вы бродите без дела на палубах, устраиваете приемы, развлекаетесь в Кораблеатре – скройся он под волнами Океана! Вы не ждете прибытия… вы не верите. Вы шьете себе новые наряды, мажете ногти, укладываете волосы, уже сейчас штампуетесь, наживаете детей, лишь бы оправдать свое нетерпение… Какая, – он закашлялся и на время прервался, – глупость! Какая глупость!

– Но почему же вы молчите?

– Америго, – отвечал старик гордым скрипом. – Только я заслуживаю быть на Америго! А вы пренебрегаете Заветами, и ваше место – на дне синего Океана! Создатели милосердны, и я был милосерден к тебе, но ты явился ко мне сам, праздный бездельник! Я говорю устами творцов – со мной тебе не бывать!

Он с неожиданной ловкостью высвободил запястье и обеими руками сдавил шею гостя, налег на него и повалил на пол как куклу, словно в действительности обладал нечеловеческой силой. Уильям понял, что обстоятельства уже здесь, впиваются костлявыми пальцами в его горло, и попытался было вырваться, но – его мышцы беспомощно онемели, он почувствовал, как превращается в памятник, в глазах возник обманчиво яркий свет луны и каменные блики, в сознании – невыносимая печаль, стыд, отчаяние, злобные всплески воды, мольбы о пощаде, а еще безжалостные руки, пустой и равнодушный взгляд, горечь, укоризна, жалобы, зеркала, острые ножницы и кельма, смех, пахнущий лосьоном, шарики, осколки, слезы на сорочке, слезы над листвой… К счастью, господин МакКой, которому это все же, вероятно, не давалось настолько легко, на секунду ослабил давление, и молодость взяла верх: Уильям ударил его дважды в грудь, а затем добавил коленом в пах. Свет тут же начал гаснуть, а каменные пятна – растворяться в живой влаге.

Старик захрипел и отшатнулся, лампа наконец подсветила его полусгнившую морду. Глаза его сделались стеклянными, словно склянки, и мгновение спустя он распластался на холодном полу своего богатого дома.

Уильям, тяжело дыша, приподнялся на локтях и несколько минут провел полусидя, силясь прийти в себя; Джон МакКой, лежащий около него, сам стал неподвижной скульптурой и, по-видимому, уже не мог ничего ему рассказать.

Очнувшись, Уильям бежал. Он не хотел оставаться рядом со стариком, который был очевидно мертв, и не хотел думать, что тот умер; ведь тогда в нем опять пробудилось бы угнетающее, бессмысленное чувство вины, которое очевидно ему мешало, задерживало его, не давая ему делать то, на что он был по-прежнему способен. Борясь с ним на ходу, он не заметил миссис Спарклз, вышедшую на эту улицу по каким-то своим делам, и пронесся мимо нее, позволяя решимости внутри себя кричать: «Не важно!» Все было не важно – и боль, и страх, и темные дождливые ночи, и его собственная жизнь, и неудачи тоже были не важны: в конце концов, разве мог он найти себе более интересное занятие на этом Корабле?

О смерти господина МакКоя стало известно в то же воскресенье – из-за того, что это было второе воскресенье мая, когда он должен был прийти в Школу. На следующей неделе посетительницы магазина уже вовсю обсуждали это происшествие. Мнения их несколько разнились – одни, не сумевшие привыкнуть к сварливому старику, не скрывали радости, другие недоумевали, отчего Создатели определили господину МакКою именно такой срок, ни больше ни меньше, третьи говорили: хотя господин МакКой порядком набезобразил, за его службу его непременно наградят всеми Благами и блаженными утехами на острове.

Уильям же все это время изгонял старика из своих мыслей. Он, как вы помните, планировал вернуться в Школу, чтобы расспросить хранителя книжной комнаты о «Старых Изданиях», и теперь старался думать только об этом. Ему хотелось, чтобы Праздник пришел скорее, и он понимал, из-за чего Джон МакКой так уверенно называл Господ из своего Отдела бездельниками: по новому закону Праздник предписывалось соблюдать, как и раньше, в мае, но не с первого понедельника, а с третьей субботы, – а понять, как именно такие законы могут приблизить Корабль к Цели, Уильям уже не пытался.

Праздник Америго начался в субботу девятнадцатого мая, то есть – пришлось провести в ожидании еще почти целую неделю. Когда наступило это самое утро и Уильям проснулся в магазине, он избавился наконец от своих глуповатых усов и как следует зачесал отросшие волосы, опрыснув их самым безобидным парфюмом из тех, что удалось найти у хозяйки. Приведя себя в этот новый вид, он добрался до вычищенного голубого костюма и разложил его перед собой на спальном месте. Он рассчитывал, зайдя в «Научные Издания», представиться Господином из Отдела Благ и затем вновь положиться на обстоятельства. Он хотел снимать свою зеленую рубашку, но внезапно услыхал, как открываются двери магазина. Он удивился и выглянул из-за угла. Между нагими фигурами из дерева стояла нарядная миссис Спарклз, с несколько недовольным видом озирающаяся по сторонам. Лицо ее даже в полутьме было глянцевое, и он вышел к ней, словно к путеводному светилу.

– Уильям, – сухо сказала она, – тебя просит зайти господин ДеВитоло. Зайти немедля.

Господин ДеВитоло! Этот человек был в его списке, но Уильям не думал, что когда-нибудь решится о чем-то его спросить. Нарушитель Заветов из него был не самый известный, женщины жаловались разве только на его привычку вести бестолковые споры, но никто не осудил его за праздномыслие или за праздное любопытство, ни намека! Странность была лишь одна, хотя и очень заметная: к владельцу магазина часов на 4-й улице почему-то обращались как к властителю. Уильям не предполагал, что выяснять причину этого будет полезно, и записал его скорее для порядка. И вот все перевернулось с ног на голову! Зачем же он мог понадобиться этому ДеВитоло?

Пока он был занят этими невольными размышлениями, миссис Спарклз удалилась, оставив дверные створки открытыми, и в помещение влился ранний праздничный свет.

Снаружи уже веяло головной болью, несмотря на то что процессия ряженых была еще очень далеко от Юга палубы, – но все же Уильяму дышалось необыкновенно легко. Он чувствовал себя так, будто миссис Спарклз избавила его от какой-то надоедливой и необязательной работы, хотя надеялся прежде, что поиск внутри Школы значительно приблизит его к разгадке. Теперь он уверенно, неторопливо, даже расслабленно шагал по 4-й Южной улице – пустой улице, большинство витрин которой были заслонены рольставнями: хозяева заведений участвовали в параде и уже наверняка начали свое роскошное шествие на 1-й Северной.

Он отыскал часовой магазин в конце 4-й Южной – там, где она упиралась в ограду.

Магазин этот не имел вывески. Вместо нее невысоко над входом были в ряд закреплены двенадцать позолоченных дисков с крупными отметками – циферблаты. Они были украшены орнаментом из пружин, шестерен, спиралей и других деталей, а накладные часовые стрелки замерли у разных отметок, последовательно опережая друг друга на один час. Уильяму захотелось немного поглазеть на них, он стоял у витрины и вел взглядом слева направо и справа налево, оживляя стрелки в воображении. Прошло, быть может, около минуты, и двери магазина приоткрылись; изнутри показался довольно пожилой мужчина небольшого роста, одетый в благоприличный вишневый костюм с однобортным пиджаком. У этого мужчины была приметная черная бородка и густые черные усы, короткие черные волосы, широкий лоб… Увидев лицо, Уильям вспомнил фотографию на первой странице «Предвестника» и тогда понял – перед ним человек, позировавший рядом с Главой палубы на фоне Ратуши!

– Так вы Уильям? – с улыбкой спросил мужчина.

Уильям посмотрел на него, открыл рот, но ответил лишь кивком.

– Что ж, заходите!

– В моем магазине вы найдете необыкновенное разнообразие часов, – гордо вещал Констант ДеВитоло. – Хотите, чтобы время всегда было в ваших руках? К вашим услугам – наручные и карманные экземпляры. Ремешки из всяких материалов, корпуса из всяких металлов, циферблаты, отделанные цветными камнями. Для карманных часов я могу предложить цепочки из золота, серебра и сплавов, длинные и короткие, в два, в три, в четыре ряда звеньев…

Уильям, не решившийся прервать его в начале, теперь сам заинтересовался часами и уже разглядывал шкафчики не менее увлеченно, чем золотые циферблаты над входом.

– Желаете преобразить обстановку в вашем доме или апартаменте? Вам пригодятся настенные и напольные часы, оснащенные маятниками с любым символическим украшением. В том случае, если работа маятника раздражает ваш слух, мой мастер установит для вас особое глушительное устройство – без дополнительной платы!

Они миновали несколько секций, каждая из которых была заставлена и завешана часами так, что почти не было видно стен. Помещения занимали всего один этаж, и потолок при этом был на удивление низкий, сравнимый с потолками бедных апартаментов.

– Не проходите мимо экземпляров, вделанных в предметы мебели. Вот бельевой шифоньер – часы в левом и правом боку, а вот трельяж – зеркало-циферблат! С ним вы ни за что не забудете о том, когда вам следует отправляться на службу. Имеются даже стулья и столы с часами – не спрашивайте, к чему такие выдумки, но внакладе они меня не оставили, ха!

Поглощенный своей демонстрацией, он не оборачивался на ходу. Между тем Уильям заметил дверь в дальней стене секции – на ней висела табличка с надписью «Накаджима». Он подумывал начать расспросы с этой двери, чтобы как-то увести хозяина от излюбленной темы, но ДеВитоло опередил его.

– За этой дверью трудится мой служитель – часовой мастер. Не нужно тревожить его без повода… А теперь обратите ваше внимание на замечательные декоративные модели – они не покажут вам время, однако сделают ваше благополучие очевидно более совершенным…

Уильяму пришлось выждать еще; когда хозяин перестал говорить об этих моделях, он наконец спросил:

– Вы не участвуете в параде?

– Нет, – серьезно ответил ДеВитоло, – хотя я не прочь натянуть на себя маску какого-нибудь островного чудища и целый день напролет наскакивать на впечатлительных особ со звериными воплями. Но в моем товаре многие находят большую сувенирную ценность, поэтому я рад служить и в праздники.

Уильям не сдержал улыбки. Хозяин обернулся и протянул руку.

– Констант ДеВитоло – имя вам известно.

Уильям пожал его руку и сразу же воспользовался новой возможностью заговорить.

– Зачем вы меня звали?

ДеВитоло вдруг направился обратно в сторону входа. Уильям последовал за ним, стараясь не задеть ни одного экземпляра никакой частью тела. Когда оба приблизились к витрине, ДеВитоло оглядел мостовую сквозь стекло. Затем он как-то странно хмыкнул и подошел к прилавку.

– У вас есть то, что принадлежит мне. И я надеялся, что сумею убедить вас вернуть эту вещь.

– У меня? ваша вещь? но как? откуда?

– Вам виднее, – отвечал ДеВитоло прохладным тоном.

– И что же это за вещь? – спросил растерянный Уильям.

– Книга под названием «Умозрительные модели вакуумов». Это вспомогательный материал для занятий в Школе. Ее написал мой отец, наставник физике. Он приносил эту книгу домой вместе со многими другими. Для «Научных Изданий» выпустили несколько копий, а оригинал должен был остаться в нашей семье и сохранить память об отцовском труде. Но перед его уходом со службы книга была случайно утеряна в недрах Школы, а вы, надо полагать, нашли ее и каким-то образом присвоили.

– Откуда вы это взяли?

– На днях я был в вашем магазине и увидел ее лежащей возле… мебели. Вы прятались за прилавком и, кажется, меня не заметили.

– Но почему это должна быть именно ваша книга, а не копия?

– В ней есть особая надпись, – сказал ДеВитоло. – На последнем листе, вы наверняка обратили внимание. Жутчайшая надпись, – он скривился, – такая праздность, что я не хочу даже произносить ее вслух. Но надпись эта, к счастью, шутливая. Вернее даже сказать – поучительная. Я любил читать такие книги, и отец постоянно меня испытывал. Я должен был говорить ему о любых праздностях, попавшихся мне на глаза, чтобы мы вместе могли обсудить их пагубное влияние на пассажира.

Все это звучало слишком огорчительно и не слишком правдоподобно. Но было очевидно, что продавец часов и впрямь знает об этой книге, и Уильям раздумывал, что случится дальше. Разумно ли было отказываться или как-то избегать ответа? Он теперь не удивился бы, если бы на него бросились с кулаками; впрочем, он вполне мог сладить с этим пожилым ДеВитоло, так что пугаться пока было нечего.

– Что, если я буду отрицать ваши слова? – спросил он дерзко. – Если откажусь вам что-то возвращать?

ДеВитоло был невозмутим.

– Тогда мне придется требовать у вас что-нибудь взамен. Иначе, как вы понимаете, будет непочтение.

Уильям был готов и к таким переговорам.

– Сколько кораблеонов вы за нее хотите?

– Мне не нужны кораблеоны, – со снисходительной улыбкой ответил ДеВитоло. – Кораблеонов у меня предостаточно.

– Тогда я не понимаю… Что вам нужно?

– Услуга. Всего лишь услуга!

– Услуга? Моя услуга?

– Разумеется, – ДеВитоло погладил бородку и наморщил лоб. Помолчав немного, он добавил: – Сегодня я все-таки решил дать себе выходной, и вы пойдете со мной на экскурсию.

– Какую такую экскурсию? – побледнел Уильям. Это слово уже звучало устрашающе!

– Обыкновенную экскурсию. Я давно не был в Отделе Законописания, так что Глава палубы – почтенный господин Лонгстоун – уделит мне толику времени для экскурсии в Ратушу… и вы, надеюсь, составите нам компанию.

Уильям хотел возразить, но тут дверь магазина распахнулась и внутрь зашел человек с газетной фотографии.

X

– Мой новый помощник – Джон Уинстон, – сказал ДеВитоло, обращаясь к вошедшему, и задорно хлопнул так называемого Джона по плечу.

«Что он теперь понес?» – испугался Уильям, но виду не подал. Человек в голубом оценивающе оглядел его; тонкие, сжатые губы подозрительно задвигались из стороны в сторону, а длинное сухое лицо еще растянулось.

– Уинстон, значит? Вы ведь, помнится, прекрасно обходились без помощи сверх той, что имели? – сказал он, но в тоне его скорее было равнодушие. – Да и кому только вздумалось от него отказаться?

– Я расскажу вам на следующей неделе, – заверил его ДеВитоло. – История вышла занятная!

– Что ж, я надеюсь, вы позаботились обо всех надлежащих бумагах, – столь же равнодушно пробормотал Лиланд Лонгстоун и вдруг спохватился: – А вы предупредили вашу миссис Спарклз, что сегодня вечером я заберу у нее свой заказ?

ДеВитоло улыбнулся и кивнул. Уильям начал думать – когда же это он видел в магазине Главу палубы? какой тот мог сделать заказ? почему намеревается забрать его в день Праздника?

– Чудесно, – ответил господин Лонгстоун, и Уильяму показалось, что он по-настоящему обрадован. Но сейчас же Глава палубы вновь нахмурился и принялся мерить обоих неприятными узкими глазами.

– Констант? Вы хотите что-то обговорить перед выходом?

– Пожалуй, – кивнул хозяин. – Мой помощник очень заинтересован моей добровольной службой на благо Корабля, поэтому, как и я, хотел бы узнать подробнее текущий распорядок службы законописцов. Не сочтите это за праздное любопытство!

Лонгстоун усмехнулся.

– Искать праздное любопытство там, где его не может быть – само по себе праздность, Констант, – не без колкости заметил он. – Идемте, и вы тоже, мистер Уинстон, прошу вас.

Все трое без дальнейшего промедления вышли из магазина и отправились на центральную площадь.

Хоть Уильям и не бывал в Отделе Законописания, Ратуша Аглиции успела ему порядком надоесть и не возбуждала никаких особенных ожиданий. В большой зал по-прежнему стягивалось значительное количество людей в голубых костюмах, но Глава палубы еще на подходе к площади предупредил экскурсантов о том, что Господам третьего ранга совершенно незачем простаивать на улицах каждый праздничный день. Господа третьего ранга, объяснил Лонгстоун, несут исключительно важную и ценную службу, потому не обязаны отвлекаться на процессии и благопристойный отдых.

– Как вы видите, освоиться здесь нетрудно, – продолжал он в большом зале, обводя указательным пальцем арки четырех Отделов. – При желании пассажир любого положения сумеет достаточно быстро отыскать нужный ему зал или кабинет.

Еще несколько минут он ничего не говорил, потому как в зале было довольно шумно. Спустя это время они вошли в длинную галерею, вход в которую был под плитой с надписью «ОТДЕЛ ЗАКОНОПИСАНИЯ», и господин Лонгстоун заметно посветлел. Он снял голубую шляпу и, перебирая короткие серебристые волосы, начал пересказывать сюжеты картин на своде галереи. Он упоминал книги, к которым относились многие из этих картин, цитировал главное писание и разные благие науки. ДеВитоло ему поддакивал и вставлял свои вежливые комментарии. Уильяму это было безразлично, и он держался позади, помалкивая, опустив голову – боясь, как бы кто-то из шагающих мимо Господ не узнал его. «Какая же это услуга? – думал он в тревоге. – Разве то, что я нахожусь здесь, что-нибудь меняет? И это – вместо книги, что якобы дорога ему как память… Почему он так легко от нее отказался? И почему мне так легко дышится? Мне страшно, но так легко…»

– А вот и первый зал законописцов! – негромко, но взволнованно произнес Лонгстоун.

Не открыв никаких коридоров, галерея перешла в зал – почти столь же обширный, но не такой мрачный, как зал при входе в Ратушу, и далеко не такой шумный. Освещение в нем было куда лучше – ромбические окна располагались на левой и правой стене несколькими ярусами. Властители здесь не толпились; по всему пространству зала были строгими рядами расставлены одинаковые столы голубого цвета. Господа сидели, согнувшись, на голубых стульях с подлокотниками, водили ручками по широким линованным листам, другая рука у них или стерегла ящичек с канцелярскими приспособлениями, или растирала висок мерными круговыми движениями. На столах стояли изящные статуэтки – в точности по словам господина МакКоя. Разговоров, впрочем, пока не было слышно, никто даже не поднимал глаз от своего стола, и Глава палубы так и сиял теперь гордостью за своих подчиненных.

– Здесь трудятся властители третьего ранга, – небрежно жестикулируя, говорил он полушепотом. – Их служба состоит в заполнении чистых форм для законов, и эти люди делают все для того, чтобы черновых бумаг было как можно больше, а содержание их емче.

– Этих форм, как и прежде, кошмарно много, – заметил ДеВитоло. – Сколько же их накапливается за день? Вы в них не теряетесь?

– Законописцы прервутся к двенадцати часам, – пояснил Лиланд Лонгстоун. – В это время они начнут передавать черновые бумаги во второй зал.

– Когда я был здесь в последний раз, некоторые из них возвращались в первую галерею, – задумчиво сказал ДеВитоло.

– Испорченные формы передаются Отделу Благ на опись.

«Если б я оказался за одним из этих столов, – размышлял за их спинами Уильям, – я бы написал закон, чтобы можно было приходить в Парк, минуя Школу… а еще… впрочем, это не вернуло бы Элли! А законов так много, что можно с ума сойти! И этот Глава палубы наверняка ничего бы не одобрил».

– Черновики законов бывает необходимо предоставлять в распоряжение других Отделов – это срочно, и многие из тех, кого вы видите в большом зале, могут быть заняты именно такими черновиками, – прибавил господин Лонгстоун. – Так или иначе, к часу пополудни Господа третьего ранга вновь собираются в первом зале для несения ценной службы на благо Корабля.

– Чем же занимаются Господа второго ранга? Покажите нам! – потирая руки, вымолвил ДеВитоло.

– Пожалуйста! Следуйте за мной во второй зал, – живо отозвался на это Лонгстоун.

Вторая галерея, вход в которую нашелся в противоположной стене, поворачивала в сторону и была гораздо длиннее первой – настолько длинна, что в какой-то миг Уильяму подумалось, что она в несколько раз длиннее всей центральной площади, взятой по периметру, хоть думать так было несерьезно и глупо. Когда они добрались до второго зала, то, по его догадкам, уже наступило двенадцать, но это не смущало ни важного собственника, ни тем более Главу палубы Аглиция.

Второй зал имел приблизительно те же размеры, но столов в нем было заметно меньше, а слуги Создателей и вовсе исчезли. При этом некоторые столы отчего-то уже были завалены исписанными формами для законов.

– Эти Господа должны соблюдать Праздник Америго, – сообщил Лонгстоун, угадывая мысли экскурсантов. – Вы видели их в первой галерее. В буднее время в обязанности законописцов второго ранга входят визиты на палубу. Многие законы касаются собственнических заведений и в ряде случаев требуют совместного прочтения с управляющим владельцем или сплоченной группой владельцев, объединенных деловыми обстоятельствами.

Не сочтя нужным разъяснить суть этого прочтения и этих обстоятельств, он продолжил:

– Главное же назначение властителей второго ранга – это правка черновых бумаг и дополнение их условиями и деталями, утверждающими толкование текста. В выходные и праздничные дни основная масса ожидающих правки форм хранится в специальных шкафах…

Действительно, под окнами зала можно было разглядеть неприметные, притиснутые друг к другу голубые шкафы с закрытыми отделениями.

– …А в будние дни, пройдя через этот зал, бумаги отправляются в кабинеты властителей первого ранга, – закончил Лонгстоун.

– То есть залов уже не будет? – уточнил из вежливости ДеВитоло.

– В этом Отделе – нет, – ответил Глава палубы. – Они есть в других Отделах, но большинство их предназначены для обращений.

– А где же авторы? – осмелился задать вопрос Уильям. – Разве вас не посещают авторы из газеты?

– Они заняты фотографированием парадной процессии, и это к лучшему, – не без досады ответил Лонгстоун. – Видят Создатели, они ужасно надоедают своими расспросами и аппаратами.

На это ДеВитоло рассмеялся и напомнил ему о чрезвычайно придирчивом фотографе, который снимал их когда-то для статьи о часовом магазине. Завязалась дружеская беседа, непринужденность которой заставила Уильяманедоумевать – с чего бы между ними образовалась такая сплоченность? Он пожалел о том, что не вчитался в упомянутую статью, и решил во что бы то ни стало выяснить это у продавца часов – равно как и причину его непоследовательного поведения.

Случайно подняв голову, Уильям опять увидел над собой расписной свод – они шли уже в третьей галерее. Эта галерея была еще длиннее второй, невероятно! Они шли так долго, что у Уильяма заболели ноги. Он хотел предложить своим новым знакомым задержаться хотя бы на минутку, но ДеВитоло и Лонгстоун говорили непрестанно, не давая ему вклинить ни единого слова. Когда вдали обозначился наконец поворот, намекающий на коридоры, Уильяму пришла мысль – раз уж он столкнулся с самим Главой палубы, он мог бы как-нибудь очень хитро спросить о Корабле и его. Это была, с одной стороны, такая мысль, что очевидней просто не бывает; с другой стороны, она пахла той самой неосторожностью, из-за которой потерпел поражение Уолтер Крамли.

– Я бы предпочел не беспокоить Господ первого ранга, даже если бы те были на месте, – сказал Лонгстоун, когда мимо них поплыли в мерклом свете ламп голубые двери кабинетов. – Я могу лишь отметить, что они определяют общую целесообразность и благонамеренность будущих законов. Им требуется абсолютный покой… и, как бы этому ни удивлялись пассажиры другого положения, размышление в склянках.

– Размышление в склянках? – переспросил Уильям.

Господин покровительственно ему улыбнулся.

– Иные из нас считают размышление только средством удовлетворения потребности в преходящих благах, но я уверяю вас, мистер Уинстон, возможные его применения на самом деле многочисленны и неоценимы.

– Мы примем это к сведению, – сказал ДеВитоло.

– О чем я говорил?.. ах, вот оно! По проверке Господами первого ранга целесообразные и благонамеренные формы передаются в кабинет Главы Отдела Законописания на подпись. Глава Отдела уносит их в башенные комнаты, где эти формы затем дожидаются ежегодного Собрания палуб. Собрание оставляет за собой право на окончательное рассмотрение законописцовых бумаг и принятие новой редакции Свода законов.

– Не могли бы вы напомнить нам, кто присутствует на Собрании и как и в каком месте оно проводится? – попросил ДеВитоло.

– Состав Собрания и место его проведения меняются каждый год, – уклончиво отвечал Лонгстоун. – Характер же его почти всегда одинаков: Главы четырех палуб собираются в одном помещении в присутствии предварительно вызванных властителей высоких рангов, прислушиваются к голосам Создателей и обсуждают будущие законы в благополучной обстановке. Должен все же вам сказать, что достигнуть согласия бывает исключительно сложно, так что на Собрании случаются всякие трения и недоразумения, не подлежащие огласке, из-за чего мы не можем позволить прессе наблюдать за нами изнутри. Но все это, бесспорно, происходит по мудрости наших Создателей, поэтому сомнение в таком порядке – неблагоразумная праздность, о которой не следует задумываться всерьез.

Неожиданно для Уильяма из правой стены вновь брызнул яркий свет – коридор оборвался. Слева появилась широкая открытая лестница, уходящая высоко в башню; Лиланд указал на нее, и все трое начали подниматься наверх.

На каждой площадке, во внутренней стене башни, их встречала обособленная голубая дверь. За этими дверями, по словам Лонгстоуна, и помещались комнаты для хранения прошедших проверку трудов законописцов. У Уильяма не было никакого желания на них смотреть: он изнемогал. Лестница была достаточно отлогой и вполовину не такой длинной, как даже первая из трех галерей, но это нисколько не прибавляло ему сил. И какой из него вышел бы Господин, если одно пребывание здесь причиняло ему боль? Один день подобной ходьбы – и он бы не сумел даже донести свой лист до второго зала! Внизу раздались тяжелые шаги – кто-то поднимался за ними, – и он некстати вспомнил, как звучали шаги герра Левского в тот странный и злобный день; ему стало совсем невесело, но вместе с тем чувство легкости, родившееся этим утром, не покидало его. Благодаря ему он одолевал ступеньки, благодаря ему не терял надежды на обстоятельный разговор с ДеВитоло…

– Вы, Джон, наверняка слышали об обсервациях, – гулко разнесся голос Лонгстоуна. – Но едва ли вам знакомы те особенные чувства, какие открываются там каждому благоразумному человеку… Заключительной частью вашей экскурсии будет выход на обсервацию.

И к этому ДеВитоло поспешил что-то добавить; чем больше они говорили, тем выше становилась башня. Уильям решил, что сейчас покатится вниз по ступеням, но вот разговор прекратился, и сразу же на площадке лестницы возникла сияющая арка. Она привела их под открытое небо, в пролет между двумя башнями, огороженный каменным парапетом.

Солнце еще стояло высоко, – сколько бы ни прошло времени в представлении Уильяма. Ослепляющий свет не давал оценить вид за парапетом с этого места. Лонгстоун вытянул руку в сторону, и экскурсанты, прищурившись, разглядели у башни еще ряд ступеней поменьше. Ступени вели в длинную лоджию в наружной стене, разделенную колоннами и ограниченную балюстрадой с широкими, удобными перилами. Лоджия располагалась таким образом, что заметить ее, не зная о ней заранее, было трудно.

Пространство меж колонн позволяло без помех осмотреть не только площадь, но и Юг палубы с его хорошенькими малоэтажными домами и пышными особняками, как будто бы выстроенными из конструктора для гигантов, и части Востока и Запада, загроможденные апартаментариями и благофактурами, и небо в бесконечных облаках, откуда без всяких обсерваций за всеми ними должны были наблюдать Создатели. Лонгстоун был явно удовлетворен.

– Чудесный наш Корабль! – воскликнул он. – Как не восхититься трудом Создателей! Как не признать их всесилия! Как не быть благодарным!

ДеВитоло вдруг фыркнул – или послышалось? Что бы там ни было, Лонгстоун не придал этому значения и пустился описывать клумбы, обрамляющие властительское здание.

Фигурные цветочные ковры перед Ратушей, как видно было теперь и без объяснений, изображали поучительные сюжеты. Создатель, составленный из голубых флоксов, держал на руках младенца, завернутого в белую ткань (это были петунии); другой творец стоял рядом с худотелым красно-бальзаминовым юношей, положив руку ему на плечо, а третий вручал уже взрослому мужчине из бледно-голубых, розовых и фиолетовых ифейонов массивную книгу из черных тюльпанов.

– Кроме этих клумб вам должна быть видна соседняя башня, которая отведена в пользование Главе палубы, то есть – мне. К ней пристроена винтовая лестница, по которой вы сможете спуститься обратно к площади.

Башня, о какой он говорил, находилась совсем близко – не более чем в пятидесяти шагах от арки. Уильям ждал, что Господин расскажет о ней что-нибудь еще, но вмешался ДеВитоло и сменил тему.

– Эти цветы внизу прелестны, – сказал он, – но, по мне, слишком многоцветны и от этого могут порождать праздности в умах людей, проходящих мимо этой площади.

– Разумно, – кивнул Лиланд Лонгстоун. – Очень разумно. Я сам давно подумываю высказаться об этом на будущем Собрании, тем более что похожие мысли часто появляются у законописцов.

Глава палубы и важный собственник увлеклись очередной беседой. Уильям, уже готовый лечь прямо на каменный пол обсервации, невзначай взглянул еще на соседнюю башню, прикинул ее высоту, пересчитал ее редкие окна, и – на него нашло что-то непреодолимое. Он собрал последние силы и, применяя лесную науку, выкрался из обсервации, не издав ни малейшего шороха. Пригибаясь, еле волоча измученные ноги, он пробрался к башне и беспрепятственно проник под входную арку.

В башне было непривычно темно; судя по всему, на том этаже, где очутился Уильям, она освещалась только входной аркой. Этого, впрочем, хватило, чтобы с уверенностью сказать, что весь этаж занят совершенно пустой залой, зачем-то нужной в служебном быту господину Лонгстоуну.

Обмерив шагами залу и заглянув в каждый ее угол, Уильям отыскал в потемках узкую лестницу, устланную непонятной, соблазнительно мягкой материей. Тогда он, едва-едва сдерживая страстное желание разуться, вошел прямо в горный ручей, прямо в бессмысленный рыхлый ковер из живых цветов, из живых трав – и вброд поднялся на другой этаж башни.

Там, как ни странно, горел электрический свет!

Свет излучался из дверного проема, двери в котором почему-то не было. По обе стороны его начинались новые лестницы, а у боковых стен стояли какие-то скромные диванчики – и, кажется, ничего больше. Минуя еще одно загадочное помещение, Уильям двинулся к свету.

Небольшая комната – треугольник, основание которого лежало ровно против входа – также не имела окон и при этом сильнее всякого Отдела напоминала школьное хранилище: те же шкафы вдоль каждой из стен, наполненные вперемешку и книгами, и тетрадями, и письменный стол, покрытый бумагами и статуэтками, на противоположной стороне. На стене над столом висел единственный светильник в виде канделябра – с четырьмя лампочками, дающими уютный желто-розовый свет. Потолок был тут совсем низок, Уильям мог свободно дотянуться до любой полки шкафа и укрепился в решении задержаться именно в этой комнате.

«С чего же начать?» – думал он, окончательно забыв об осторожности.

Потеряв так немного времени, он подступил к ближайшему шкафу и стал снимать с полок тетради и книги поочередно. Он листал их, рассматривал обложки, перетрясал их, словно надеясь, что ответ забился где-то между страницами и вот-вот выскочит ему под ноги. Но это были самые обыкновенные книги и тетради! Он уже видел их в Школе, в особенности – тетради, обыкновенные белые тетради, истрепанные и исписанные обыкновенными учениками, что было ясно по почеркам. Школа была частью Ратуши, и эти тетради господину Лонгстоуну, скорее всего, отдавал учитель, так что в их присутствии здесь не было ничего удивительного. Разочарованный, Уильям поставил последнюю тетрадку на место и повернулся к следующему шкафу.

Однако – вновь посмотрев на письменный стол, он заметил, что поверх бумаг на нем лежит еще одна тетрадь в зеленом, с выдавленным знаком, переплете. Он кинулся к столу, открыл ее – и увидел собственное имя! Тут же принялся внимательно изучать все написанное на листах, пытаясь узнать, как и почему эта тетрадь оказалась на столе у Главы палубы.

Только он успел дойти до четвертого листа, как вдруг его голова стала очень тяжелой – кто-то подкрался сзади и хорошенько огрел его неизвестным твердым предметом. Направление мыслей мгновенно изменилось, как это бывает порой в полудреме, и он теперь думал: «Из чего же, интересно, сделан этот предмет – из бронзы, из фарфора, или, может быть, из эбенового дерева?»

XI

Уильям впервые открыл глаза в комнате с задернутыми окнами, и в темноте ему показалось, что он лежит на своем месте в магазине. Но он вскоре осознал, что под ним – не сундук, не старый матрац, а что-то несравнимо мягкое… может быть, даже перина, какой он не касался еще ни разу в жизни. Собственно, это и была – просторная и удобная перина. Уильям испугался и резким движением сел.

В голове появилась острая кельма, он охнул и притронулся рукой к затылку. Выяснилось, что голова украшена повязкой, пропитанной каким-то дурно пахнущим составом.

«Что за новости, – думал он уже сердито. – Если я и не умер, то уже должен быть сброшен за борт! Но они только продолжают издеваться…» Его мысли затмились опять запахом; похожим разило в апартаменте у миссис Крамли. Избавляться от него он решил испытанным способом – переводя внимание на окружающие предметы.

Разглядеть всю обстановку комнаты пока, разумеется, не удалось. Он едва-едва мог видеть на шаг от себя. На стене у кровати висел пиджак – по всей вероятности, его зеленый пиджак. У изголовья, возле тумбочки, стояли ботинки – по всей вероятности, его рабочие ботинки. На тумбочке тикали небольшие часы на подставке с группой статуэток.

Он мог бы долго напрягать зрение и теряться в догадках, но – всего через минуту за стеной, вдоль которой помещалась кровать, послышались такие же размеренные, как звучание часового механизма, шаги.

По левую руку от Уильяма легонько заскрежетало. Кто-то отпер дверь, вынырнул из просвета и проворно подошел к одному из окон. Уильям успел разобрать очертания этого человека и был ошарашен.

– Сегодня на улице совсем тихо, – сказал Констант ДеВитоло, медленно убирая занавесь.

– Кто вы? – глупо спросил Уильям.

– Я знаю об этом не больше вашего, – ответил ДеВитоло. – Но я чрезвычайно рад, что узнал о вас.

Комната залилась таким светом, что Уильям понял, что пропустил не меньше восемнадцати-двадцати часов. Ему стало видно все в этой комнате – вернее сказать, в кабинете. Пол был, как и следовало ожидать, паркетный. Посередине кабинета стоял самый непримечательный стол с лампой и двумя стульями по бокам, слева в простенке между окнами – отдельная тумбочка, у дальней стены – четыре застекленных шкафа и этажерка, уставленная различными сувенирами. В углу была еще одна дверь. На правой стене висело несколько картин, под которыми приютилось собственническое красное кресло. На подлокотнике этого кресла лежали часы с цепочкой.

– Почему я здесь? – спросил Уильям.

ДеВитоло взглянул на него и внезапно расхохотался.

– Вы всерьез думаете, что я могу дать ответ на такой вопрос?

Уильям промолчал. ДеВитоло направился к одному из шкафов, вынул оттуда плотную стопку листов и начал раскладывать их на письменном столе.

– Послушайте-ка, чем я тут занимаюсь взамен благопристойного отдыха, – сказал он и взял со стола очки. – «Устами Создателей: перенести первый день соблюдения Праздника Америго с третьей субботы мая на вторую субботу июня». «Устами Создателей: увеличить количество дней в одной неделе с семи до двенадцати и переименовать каждый день новой недели согласно дальнейшим предписаниям Создателей. Передать Отделу Благополучия». «Устами Создателей: исключить периодическое введение двадцать девятого числа февраля во все календари Корабля». «Устами Создателей: наладить обеспечение Отдела Состава Пассажиров отчетливыми фотографическими снимками, пригодными для распознавания лица, сделанными в течение двух месяцев по достижении пассажиром возраста двенадцати, двадцати четырех, тридцати шести и сорока восьми лет. Передать Отделу Состава Пассажиров». «Устами Создателей: запретить оскорбление властителей в любом выражении, подготовить гибкую систему наказания провинившихся и поощрения сознательных пассажиров, представивших сведения о случаях таких оскорблений». «Устами Создателей: полностью изменить цвет здания Ратуши на голубой по причине недопустимой праздноцветности нынешнего архитектурного облика. Передать Отделу Благ». «Устами Создателей: пересмотреть порядок обслуживания электротехниками и реставраторами апартаментариев 3-й Северной улицы Аглиции. Передать отделу Благ». «Устами Создателей: издать закон, запрещающий нарушать закон…» Ох, бедняга перетрудился. – Он откашлялся. – Вот еще. «Устами Создателей: прекратить распространение на Корабле размышления по причине неблагополучного и неблагоразумного расходования им умственных сил и необратимого ухудшения физического состояния и состояния сознания вследствие употребления указанного средства. Передать Отделу Состава Пассажиров и Отделу Благ».

Уильям терпеливо ждал.

– Кое-что из этого интересно и с хорошей правкой может быть вполне убедительно, – продолжал ДеВитоло, сняв очки, – но, по мне, мало что изменит в ближайшем будущем. А вы как считаете?

Уильям пожал плечами.

– Нельзя ли узнать, чем смочена эта ткань, которую вы намотали мне на голову? – спросил он хрипло. – Это же вы постарались?

ДеВитоло вздохнул и отложил бумаги.

– Простите меня, – сказал он с виноватой улыбкой. – Вы сейчас можете встать?

Уильям без лишних слов натянул ботинки и прошелся по кабинету. Посмотрел в окно, чтобы рассеять последние свои сомнения.

Боль была терпимая.

– Должно быть, вы чувствуете себя не так плохо, как выглядит со стороны, – угадал ДеВитоло. – Тогда нам лучше ненадолго отсюда выбраться. Мой кабинет не подходит для настоящих разговоров.

Он помог Уильяму надеть зеленый пиджак и спуститься по лестнице в помещения часового магазина.

– Простите меня, – повторил он снаружи. – Ведь это я ударил вас. Я был вынужден. Вы скоро получите все объяснения.

– Я не удивлен, – сказал Уильям. – И я на вас не в обиде. Я, по правде говоря, к этому привык. Так куда вы хотите пойти?

– Совсем недалеко, – ответил ДеВитоло.

Улица была неописуемо захламлена после первого дня празднования: рабочие, приходившие накануне смотреть на процессию, оставили у стен заведений множество оберток, разбитых склянок, сорванных наклеек, недоеденных сластей, обрывков своих парадных одежд. Ветер разогнал те по ширине мостовой, и теперь они валялись повсюду – вперемешку с лоскутьями костюмов ряженых, клочками цветной бумаги, отломанными стеблями искусственных цветов и осколками сувениров.

– Бедняги носильщики, – посочувствовал владелец магазина часов. – Куда, интересно, им приказывают девать этот мусор?

Уильям, вспомнивший одну из жалоб своего приятеля Кейму, согласился осторожным кивком. ДеВитоло все еще поддерживал его за плечо; так они неспешно добрались до 5-й Южной и нашли там два смежно расположенных заведения – кофейни «Грэйни Грегор» и «Воскресный день у мистера Ибрика». В «Грэйни» столики были свободно расставлены снаружи под столбами спущенных зонтов, а домик кофейни казался совсем игрушечным – в нем, наверное, трудно было уместиться и владельцу со служителями. Посетителей под зонтами не было. Вторая кофейня смахивала на обыкновенную закусочную и, очевидно, также пустовала.

ДеВитоло предложил остаться на воздухе, в «Грэйни Грегор», и Уильям не стал возражать. Они высмотрели себе столик, около которого еще не скопились раздражающие отбросы, и сели друг против друга. Тут же из двери игрушечной кофейни выскочил щуплый зеленый служитель и поторопился к ним на длинных негнущихся ногах.

ДеВитоло дал самый скромный заказ. Когда служитель возвратился с подносом, то сообщил грустным тоном:

– Я мог бы добавить в ваш кофе порцию усердия, но при этом ни терпения, ни благоразумия сегодня не принесли. Говорят, что их употреблять теперь не по закону, хотя я не слышал, чтобы Собрание провели в этом году раньше срока.

– И зачем, по-вашему, такой запрет? Ведь это бессмыслица!

– Ни я, ни Стюарт, ни мистер Грегор не можем пока сказать ничего определенного, но слухи разносятся быстро.

– А есть об этом что-нибудь в газете?

– Мистер Грегор как раз отлучился за сегодняшним номером «Предвестника». Когда он вернется, вы сможете поговорить с ним сами.

– Благодарю вас, – кивнул ДеВитоло. Служитель пожелал обоим благого Праздника Америго и удалился.

– Зачем вы поддержали разговор? – спросил Уильям. – Вы хотели привлечь его внимание? Или это все из-за сплочения?

– Отнюдь и отнюдь, – ответил ДеВитоло. – Но могу вас заверить, что лучший способ что-то выяснить – это диалог. Во всяком случае, если это можно узнать из диалога.

Он взялся за горячий кофе. Сделав несколько глотков, он прибавил:

– Попробуйте поговорить со мной.

Уильям нахмурился.

– Как я попал в ваш кабинет? – спросил он. – Вы что же, тащили меня на руках от самой площади?

– Нет, все обошлось вполне благополучно! – ответил ДеВитоло. – Я сказал Лиланду, что вас, вероятно, слишком утомила вся эта история, а он выразил надежду, что с вами не стряслось ничего серьезного. Мы распрощались, и он спустился на площадь впереди меня. А вы, с тех пор как я вас вывел из башни, шли на своих двоих, почти без моей помощи! При этом вы всю дорогу спрашивали меня, как опустить Корабль, и я, признаться, не был удивлен этим вопросом…

Уильям вытаращил глаза.

– Вы не удивлены? Выходит, вы знаете, как это сделать?

– Нет, – покачал головой ДеВитоло, – не имею ни малейшего понятия! – Однако он улыбался, и Уильям сразу усмотрел в этом лукавство.

– Вы сказали, что знаете не больше моего, – продолжал он. – Объяснитесь! Что связывает вас с Главой палубы? Почему он находит для вас столько времени в праздничный день? Почему вас называют Господином, хотя вы никакой не властитель? Почему вы отказались от своей книги, почему не отдали меня этому Лонгстоуну?

ДеВитоло глубоко вдохнул.

– Мой отец на самом деле был школьным наставником, весьма талантливым человеком. И привил мне к сердцу любовь к научным книгам, надеясь, что я пойду по его следам. Но он не мог предвидеть, что за вопросы начнут рождаться в голове наивного ребенка. Что такое Корабль, почему он летит и как будет снижаться в день прибытия? Относительно себя он всегда пребывает в покое, а наблюдать за ним со стороны, как кажется, невозможно. Где находится остров высших Благ, насколько мы далеки от него? Почему Америго на земле, а люди – в небе, а не наоборот? Если остров заселен живыми существами, то как и по какой причине они оказались там раньше нас? Что такое высшие Блага, что такое, наконец, злой Океан? Бесконечен ли Океан, и если это так, то можно ли допустить, что мы никогда не доберемся до Цели? Не перебивайте! – попросил он, заметив, что Уильям открывает рот. – Говорят, что благодаря мудрости творцов почти все ответы давно известны. Но ведь наука тоже дана нам Создателями. И она утверждает, что все сущее имеет свое объяснение, хотя не все можно понять прямо. Если не получается наблюдать или осязать некую вещь или явление, это означает только то, что надо найти новый подход к наблюдению. Например, изменить точку зрения. Или перевести внимание на то, что приближено к этой вещи, отмечать, как она влияет на свое окружение – все взаимосвязано, вот ведь какая штука!

Потому я и решил обратиться к людям. Сначала я не давал покоя собственному отцу, но, увы, он не сумел ответить на эти вопросы и только советовал мне внимательнее читать наши книги. Он говорил, что нужно опасаться праздного любопытства, хотя я уже тогда не мог понять, почему одно писание ставят выше другого, несмотря на их одинаковое происхождение. Я хотел показать эти книги другим взрослым, но в это время объявился Враг Корабля – жуткая история. Сколько людей погибло, и все почему-то одни заблудшие умы!

«Люди погибли? Много людей?» Неужели только миссис Крамли не забыла, что это лишь вранье поверх другого вранья?

– После такого я не смел никого ни о чем спрашивать откровенно. Я подумал, что лучше будет наблюдать за всеми вокруг меня, ожидая встречи с тем, кто выслушал бы праздные мысли, с кем можно было бы обсудить Корабль и то, что мы должны на нем делать. Я не стал ограничиваться пассивным наблюдением – и участвовал в играх наравне с остальными. Вы же помните игру в «общественные положения»? Что ж, это не столь важно. Я завязал дружбу с теми, кто назвались Господами, и перенес ее за порог Школы. В числе моих друзей оказался Лиланд Лонгстоун…

– Говорите так, будто вы с ним одного возраста, – сказал Уильям. – Но вам очевидно больше сорока!

– Вы все-таки перебили меня, – упрекнул его ДеВитоло. – Но я понимаю, чем вы удивлены. Ведь на самом деле мне тридцать шесть лет.

– Это шутка?

– Нет, – ответил ДеВитоло. – Вы, наверное, и не подозреваете, что терпение, благоразумие и усердие старят, но я догадался об этом очень скоро и решил извлечь для себя кое-какую выгоду.

– Выгоду?

– Так и есть. В обществе Корабля изможденное и высохшее лицо нередко внушает к себе особое почтение.

– Все совсем не так ужасно, – рассмеялся Уильям, вновь почувствовавший нелепое облегчение. – Но вы явно добились своего. Значит, это помогло вам выяснить больше?

– Отчасти. Прежде всего я обязан, конечно же, дружбе с Лонгстоуном. Вернее, тому, что может показаться ею со стороны. Я сплотился с ним еще ближе, когда он начал выслуживать себе более высокое место. Вопреки протестам отца, я изъявил желание управлять магазином матери, зная наперед, что такая служба даст мне гораздо больше возможностей для сплочения. Как только Лиланда выбрали Главой палубы, я предложил ему свою посильную помощь. То, что он говорил о службе Господ первого ранга, вы, я надеюсь, еще помните? Я был уверен, что такую просьбу можно счесть за проявление праздного любопытства, но он тогда пришел в восторг и тут же свалил на меня целую кучу этих бумаг… точнее, форм, и я в течение десяти лет создавал видимость, что разбираю эти формы – по вечерам, по воскресеньям и в праздничные дни. Это позволяло мне продолжать общение с Лонгстоуном…

– Но постойте, вы же хотели найти того, кто бы выслушал вас! Почему вы говорили только с Главой?

– Я не прекращал поисков, – ответил ДеВитоло, – но тут разговоры никуда меня не привели. Важно понимать, что, сделав свой выбор, я оградил себя от множества вероятных недоразумений, но потерял не меньше случаев подойти к пассажирам скромного положения. Господа и собственники – в огромном большинстве довольные люди, которых занимают только мысли о плодах труда, сплочении и о будущем, наполненном Благами. Конечно, я не могу ничего сказать о людях вроде вас с той же определенностью. Некоторые рабочие бывают в магазине и даже покупают себе часы, но, за редкими исключениями, не задерживаются и не ищут моей компании. Здесь при мне постоянно находится мой служитель – это интересный, проницательный человек, но он давно приспособился к жизни в неведении и с большей охотой запрется в своей мастерской на весь день.

Итак, я шел на разные хитрости. Например, я убедил Лонгстоуна, что мне необходима бумага, дающая право посещать учреждения от его имени, и провел там довольно много времени, изучая тетради, законы и научные тексты минувших лет. Я совершил ошибку, подумав, что найду что-то в этих величественных стенах. Те надписи, как в ваших «Умозрительных моделях», были сделаны или от отчаяния, или забавы ради, но одна из книг все-таки привела к нашей встрече.

– Но почему вы не сказали сразу? Зачем понадобилось представлять меня…

– Скажите, ведь вы рассчитывали когда-нибудь пойти в Ратушу и задать ваш странный вопрос самому Лонгстоуну? – спросил ДеВитоло. – Может, вы успели досадить многим людям и теперь всерьез задумываетесь о таком шаге, а может, вы только в начале пути, – но в конце концов вам не останется ничего другого. Тот, кто, как принято выражаться, «желал низвергнуть Корабль в Океан», искал ответа у Господ и кончил тем, что превратился во Врага Корабля. Это самое ценное из того, что я выяснил у Главы палубы. Я имел основания предполагать, что и вы рано или поздно отважитесь на подобную глупость, потому и решил в первую очередь показать вам это учреждение, чтобы убедить вас в том, что такие изыскания бессмысленны. Я не стал говорить об этом прямо, поскольку вы, глядя на мой круг знакомств, могли заподозрить, что я намеренно отвлекаю ваше внимание от Господ. Так или иначе, вы усыпили мою бдительность, и мне пришлось останавливать вас таким неласковым способом. Я был вправе ожидать от вас того же самого.

– Я уже говорил, что не сержусь, – кивнул Уильям. – Но почему вы решили, что я – именно тот, кто вам нужен? Только из-за старой книги? Разве она значит что-нибудь особенное?

– Она значит не так уж много, – согласился ДеВитоло. – В конце концов, это не бумага, в которой сказано, что вы обладаете праздным любопытством, какого хватит на целый Корабль. Но я до сих пор не встречал взрослого человека, готового взяться за дело, которое не сулит ему никакого блага. И сейчас мне не приходится выбирать.

– Зачем же выставлять эти книги на виду в Школе, если они никому не нужны?

– Потому что они символизируют движение к Цели. Одно знание освещает нам путь, другое остается позади, то есть в прошлом. Мудрость Создателей бесконечна! Вы не слишком внимательно слушали на занятиях символогией, не правда ли? Законы тоже сменяют друг друга, как бесчисленные повороты небесной дороги, и пассажирам нельзя забывать об этом движении. Подобные монументы существуют и в Ратуше. Кажется, за их содержание отвечает немалое количество Господ.

– В этом есть смысл, – проворчал Уильям, потирая голову. – Но мы-то с вами, надо думать, никуда не движемся, и в этом вся беда. Что же теперь? Что вы предлагаете делать?

– Нам удивительно повезло, я должен подчеркнуть это еще раз, – ответил ДеВитоло. – Хотя нельзя сказать, чтобы мы ничего для этого не сделали. Как бы там ни было, даже такая удача означает только то, что впереди у нас – единственный достойный ход.

– Достойный ход?

– Иначе мы рискуем потерять интерес ко всей затее. Но – не будем пока с этим торопиться. Поговорим, когда вы окончательно придете в себя. Есть еще кое-какие соображения. Прежде спрошу: вы искали, так же как и я; не случилось ли вам найти того, кто пусть и не знает ответа, но мог бы полюбить, как мы оба, эти тайные праздности?

Уильям на некоторое время закрыл лицо ладонями.

– Если так говорить, то… Я сам давно хотел проведать его, но это казалось мне слишком опасным.

– О ком же идет речь?

– Мы можем пойти к нему вместе, – продолжал Уильям. – Но сперва скажите мне – почему я должен вам верить?

ДеВитоло щелкнул пальцами.

– Позвольте спросить еще к слову, – сказал он как будто с нетерпением. – Что такое, по-вашему, вера?

– Я не знаю, – просто ответил Уильям.

– И в этом вся прелесть, – сказал ДеВитоло. – Ведь я ищу того же, что и вы.

– Чего?

– Чего-то неизвестного.

– Вы меня путаете, – сказал Уильям, – но теперь, пожалуй, и мне выбирать бессмысленно. Вы покажете мне ваши книги?

– Разумеется, – кивнул ДеВитоло. – Уж эта мечта моя сбудется несомненно, и только поэтому я перед вами в долгу.

Он подался вперед и пристально взглянул на Уильяма.

– Но не хотите ли вы рассказать что-нибудь сами?

«Ты рассказал?»

– Нет, – твердо ответил Уильям.

ДеВитоло покачал головой, усмехнулся себе в бородку, а затем встал и сунул три купюры под порожнюю чашку на подносе.

– Пора возвращаться. Хозяин уже где-нибудь празднует, размышляет, веселится, а для вас, как я вижу, никакой жизни нет без постели и чтения…

Спустя примерно десять минут они стояли у входа под позолоченными дисками. ДеВитоло искал свой ключик-стрелку, неторопливо прощупывая подкладку вишневого пиджака.

– Вы не сказали мне, что это за дрянь, – напомнил Уильям, прикасаясь к повязке. – Пахнет просто-таки гадко.

– Ах, это мазь из лавки провизора, мистера Гринсана, – отмахнулся ДеВитоло. – Должна смягчать боль от ушибов.

– Она не справляется, – мрачно отметил Уильям.

– Разумеется, нет, – подтвердил ДеВитоло. – После обеда вас посмотрит доктор. Я все же надеюсь, что вы еще будете жить, и даже очень долго. А пока прошу вас потерпеть.

– Значит, обедом вы меня попотчуете? – уточнил Уильям и поглядел в другой конец улицы. Увиденное – и вскоре услышанное – озадачило его и несколько смутило: к магазину стремительно приближался шумящий поток разноцветных пятен, количество которых пока нельзя было оценить. ДеВитоло тем временем отпер дверь и жестом пригласил его зайти.

– Сюда, похоже, идет процессия, – пробормотал Уильям, не двигаясь с места.

– Процессия? – недоверчиво хихикая, переспросил ДеВитоло. – Что за чепуха? Еще нет и полудня!

Однако он оставил дверь открытой и отошел от нее на мостовую, чтобы убедиться самому. Теперь и он замер: шеренги приблизились настолько, что людей стало возможно хорошо рассмотреть.

Улица заполнялась пассажирами всех положений, и это трудно было назвать процессией: ряженые, зрители и непричастные люди шествовали здесь в одной массе. Шеренги их к тому же распадались на глазах, – словом, то, что увидели Уильям и Констант, оказалось возбужденной, беспорядочной толпой. И все же в этой толпе было множество различимых лиц: и бодрый торговец газетами Марко Модрич, и дряхлая цветочница Розалинда Бергер с поседевшими завитками, и рабочий, который злорадствовал в апартаменте мистера Баркли, и другие взрослые, когда-то бывшие детьми… пожилой редактор мистер Соулман, Роберт Файнс, Дебора Раскин, высокий комедиант Юджин Ховард, Фелиция Спарклз с мужем Альбертом, носильщик Кан Кейму, сговорчивый рассыльный и, кажется, все остальные… может, Патрик Бергер нашел себе в этот день занятие поувлекательнее? может, Аманда Крамли решила не покидать своей чистой и светлой комнатушки с пряностями и книгами? может, среди них не было хотя бы Мадлен и Рональда Левских?

А впереди всех шагал Лиланд Лонгстоун, Глава палубы Аглиция – человек, не похожий сам на себя.

О, сколько же людей было здесь! И все их внимание было направлено на Уильяма!

Наконец строгий голубой костюм поднял свой длинный рукав, и толпа, протянувшаяся по всей 4-й Южной, прекратила движение. Люди обступили вход в часовой магазин полукругом, сомкнувшись в сплошную живую стену. Уильям и Констант ДеВитоло, как теперь казалось, были лишены всякой возможности убраться.

Они понимали – им нужно немедленно предпринять что-то, но толпа была настолько внушительна, что оба впали в оцепенение и не могли даже проронить и слова.

Лиланд опустил руку до уровня груди и показал им вдруг открытые ладони. Затем он начал нагибаться к брусчатке; связанные общим благим намерением и, без сомнения, общей любовью к прекрасным образам Создателей в сердцах, все его люди одновременно склонились к своим ногам, выпрямились, вытянули руки…

Когда все подняли руки над головой, стало видно, что каждый держит в руке – или в обеих руках – какой-либо предмет: столовый прибор или сосуд, цветочную вазу, сувенирный ящичек или шкатулку, увесистую книгу, переносную лампу, дверную ручку, старую доску из настила или рабочий инструмент. Глядя на них, ДеВитоло начал понемногу соображать.

Глава палубы блеснул своими суженными глазами.

– Мы прибываем, – сказал он, всматриваясь в два смятенных лица.

– Лиланд, – промолвил ДеВитоло.

– Вы думаете, Корабль – это заведения, учреждения, апартаментарии, – разразился господин Лонгстоун, не дожидаясь никаких оправданий. – Стекло, железо, камень у нас под ногами. Вы думаете, у нашего Корабля нет глаз и ушей, нет чувств… нет сердца. Вы думаете, что можете скрыть от него свои злые намерения.

О, эта злоба жестоко обманывает вас. Корабль – наш дом, наш первый приют, величайшая милость Создателей. Мы храним его вместе, как научили нас мудрые творцы, и никак иначе нельзя удержать его в небе. Мы не желаем другого Корабля, ибо вскоре нам домом станет Америго. Корабль – это надежда, и мы не позволим праздному сомнению лишить себя единственной опоры. Корабль – это мы сами! Мы не способны жить без Корабля, пока мы в небе, а Кораблю никогда не найти свою Цель без нас.

Он указал длинным пальцем.

– Но вы – вы, несчастный, презираете Корабль, должно быть, так же, как презираете Создателей. Вы, исчадье Океана, ищете для себя низкой судьбы, забыв о высшем счастье, которого заслуживают невинные люди. Вы отвергли любовь творцов, не знаете и любви к себе подобным. Но все же хотите изгнать Создателей из наших сердец – как будто стремитесь занять их место. Для чего же, для чего это нужно? Зачем вы по-прежнему здесь, если вы ненавидите нас?

Все делается по мудрости Создателей, и даже вы – не только несчастье, но и благо для общества. По воле их вы испытываете нас, испытываете наши чувства, чувства Корабля. Каким бы жалким и… гнусным ни было ваше существование, полное сомнения, блуждания, лжи, вы могли бы быть благодарны. Но где найти благодарность в сердце предателя! Как убедить Врага, решившего, что он способен низвергнуть чудесный Корабль в Океан!

Мы примем наше главное испытание. Мы исполним волю творцов, и благоразумные пассажиры чудесного Корабля, – тут он, наговорившись, глубоко вдохнул, как учитель перед произнесением речи, – пассажиры Корабля не будут обречены на вечные страдания из-за одного предателя и совращенного им ума! Ваше место – на дне Океана! Вы оба – отправляйтесь туда, откуда пришли! Создатели!

Он снова воздел руки к небу.

– Творцы, я говорю с вами! С вашей помощью обличил я угрозу! С вашей помощью с ней покончу! Во имя Америго и его обитателей, что встретят нас со всем радушием и благостью, возлюбленные…

– Идемте, – проговорил шепотом ДеВитоло. – Идемте в магазин, там есть подсобный выход!..

Под нарастающие возгласы толпы они вбежали в открытые двери магазина часов и помчались к той секции, где находилась дверь в мастерскую.

Они уже не могли видеть толчеи, образовавшейся в проеме входных дверей, но услышали, как рассыпаются стекла витрины. Люди стали наваливаться внутрь, наступая друг другу на ноги, отдавливая руки и ломая пальцы тем, кто упал на пол; на многие экземпляры часов, на прилавок, на стены, даже на потолок брызнула кровь из резаных ран, несколько человек остались торчать на зубах рамы, перегнутые надвое; но никто не поколебался. Пассажиры в спешке подбирали с пола предметы, которыми разбили стекло, и искали свое испытание свирепыми и жаждущими глазами.

– Дайте мне только найти этот ключ, – сказал ДеВитоло и кинулся к стене, увешанной декоративными моделями наручных часов.

Из прохода между тем раздались новые вопли. Уильям заметался по секции. По сторонам прохода темнели, как башни, старинные часовые шкафы с символической резьбой. Сообразив, он толкнул один, потом другой, третий, четвертый корпус, и те рухнули поперек проема, создав невысокую баррикаду. Уильям уронил на нее шифоньер, натискал сверху несколько стульев с часами, даже попытался сдвинуть громоздкий часовой трельяж с тумбами, налегши на него всем телом, но в эту минуту его подозвал ДеВитоло – тот уже снял с гвоздика нужный ключ и держал его двумя пальцами. Кто затруднился добраться до завала, не бездействовал: они принялись со страстью громить прилавок, люстры, шкафчики с экземплярами и мебель, используя свое орудие; иные крушили и голыми руками. В помещениях поднималась клубами штукатурная пыль и стоял невообразимый грохот. Магазин часов ДеВитоло превращался в совершенно неблагополучное зрелище.

Не готовый тут же со всем смириться, владелец в бессильном негодовании дернул себя за бородку… но огорчаться было не время: нападающие уже продавили своей массой всю баррикаду и без труда перебирались через нее по одному, по двое, по трое… Беглецы ворвались в мастерскую, и ДеВитоло закрыл дверь на защелку.

– Не надолго, – предупредил он, и в подтверждение этого на полотно обрушились тяжелые удары – один за другим. Уильям попятился, сам того не осознавая, к задней двери, скрытой под необычной здесь портьерой.

– До свидания, господин Констант.

Мастер Накаджима сидел в углу за верстаком; он заменял ремешок дамских часов, видимо обгрызенный малолетним ребенком. Человек в вишневом костюме ни с того ни с сего просиял.

– До свидания, друг мой… Хидео. – И он направился было к Уильяму, но все-таки сделал несколько шагов к верстаку и добавил радостно: – Не знаю, найду ли я то, что мне нужно, но я не забуду вас!

– Я в этом не сомневаюсь, господин Констант, – кивнул, не оборачиваясь, добродушный мастер.

ДеВитоло быстро отпер заднюю дверь ключом, они с Уильямом бросились наружу и очутились в незаметном переулке, который вел к 5-й Южной улице, теперь безнадежно пустующей.

В следующий миг дверь слетела с петель и глухо ударила о мостовую. Констант ДеВитоло и Уильям пустились бежать что было мочи. Несметная толпа, захватившая улицу в считаные секунды, устремилась за ними. Пассажиры впереди вновь начали опрокидывать друг друга на брусчатку, но прибывающих из магазина это не останавливало: они настигали поверженных и катились дальше прямо по их головам, и вот уже кровью обагрилась и мостовая, но толпе все равно не было конца, толпа разрослась до ужасающих размеров, словно к ней примыкали многочисленные опоздавшие, словно из окон уютных низеньких заведений 5-й Южной к ним внезапно выпрыгнули на подмогу. Никто, конечно, не выскакивал из окон, но картина и без того была совершенно умопомрачительная: надрывая глотки, люди неслись по улице, сворачивали ограждения и скамейки, выдавливали стекла витрин, размазывались по стенам, разбивали себе черепа о фонарные столбы, напарывались на чужие орудия, задыхались в пыли. Уильям все время оглядывался – то ли им и впрямь овладел странный интерес к этому действию, то ли он хотел измерить на глаз расстояние между толпой и беглецами, которое непрерывно сокращалось…

– О чем вы думаете? – кричал ему ДеВитоло. – Не оборачивайтесь!..

XII

Саймон сидел на полу, прислонившись к своей кровати. Он снова проплакал целый день, не ответив ничего на расспросы отца и матери; он только стонал и злобно прогонял их выдуманными им же ругательствами, тут же забывая все сказанное, словно неудавшийся сон.

Миссис Спарклз, которая теперь относилась к сыну совершенно иначе, не возражала против такого поведения. Она следила за тем, чтобы Саймон выпивал терпение и благоразумие, но в комнате не задерживалась. «Мне не в чем его винить, – думала она, уходя. – Верно, то, что открылось ему, передается только на высшем языке, а он не может поделиться с нами и страдает… Бедный мой мальчик…»

Ни молодая просветительница со своими приятными манерами и ухоженным детским лицом, ни тем более учитель, который должен был рано или поздно вернуться на службу в Школу, не смогли ничего вытянуть из прикованного к постели Саймона. Когда они оба исчезли, мальчик благополучно поправился, но его так и не выпустили из апартамента. Фелиция Спарклз приносила домой бумаги – одну за другой – и складывала их в тумбочке у кровати. Саймон не смотрел в эти бумаги, но понимал, что все они были важными предлогами для того, чтобы мама могла держать его дома, и что она добивалась их по собственному желанию.

Зачем это было ей нужно? Видно, она хотела сделать из него экспонат – и выставить в какой-нибудь зале богатого дома миссис Пайтон, чтобы каждое воскресенье его освещали солнечные лучи из балконной аркады, а гости – Господа и собственники – поминутно останавливались возле него и, потрясая головами, восклицали: «Этот мальчик – да-да, вот этот прелестный мальчик – большое и значительное откровение Создателей!»

Мистер Раймонд говорил, что человек не должен превращаться в экспонат, и Саймон был с ним согласен. Но куда он теперь мог деться! Сны перестали приходить к нему, когда им наскучила обстановка его комнаты, а благоразумие, которым его начали пичкать еще в большем объеме, отбило у него желание искать новые сны в книгах. Все время он сидел на полу или на кровати, как брошенная кукла, и снилось ему только одно – что его жизнь стала бесконечным потоком слез, который, увы, не мог превратиться в Океан, потому как слезы высыхали от света, просачивающегося в комнату из-за портьер на окне. Но он не видели слез, оттого что терпение не давало ему чувствовать грусть. Он не видел уже ничего в своей жизни – и как-то впервые задумался о том, что без снов в этой жизни может ничего и не быть! Имело ли значение то, что происходило за портьерами? Если это имело какое-нибудь значение, то относилось ли оно к Саймону, который не мог выйти за портьеры? Об этом нельзя ничего сказать наверняка – вот что он понял в конце концов.

Однако у него оставалось еще то, чего он и не должен был видеть, незримое, как Создатели, неизменное и непобежденное – надежда на новую встречу с городами Океании. Океания-А с ее гигантскими стеклянными домами, батискафами и подводными скалами была столь ясно ощутимой и своеобразной, что не имела никакого права исчезнуть так, как исчезали сны. Саймон не сомневался, что в городе его ждут люди – те удивительные люди, которые точно так же не могли никуда пропасть.

«Если в Океане нет никаких вечных мук, – думал Саймон, – то, наверное, со мной ничего не случится, если я спущусь в Океан сам. И, наверное, я буду там скорее, если не стану дожидаться, пока за мной придут».

Ночью, когда влияние терпения и благоразумия сходило на нет, появлялась решимость удрать из апартамента. Однако перед сном миссис Спарклз запирала дверь на второй замок, который открывался только ключом. Ключ она прятала в спальне; пробравшись туда в темноте, Саймон ничего не мог найти и, боясь разбудить родителей, скорей возвращался к себе.

Поутру ему первым делом приносили кофе, наполовину разбавленный благоразумием и терпением. Однажды он вылил его на ковер, и тогда миссис Спарклз ласково его пристыдила, а затем непонятно откуда принесла новые склянки. Саймон совсем отчаялся и в другой раз попробовал шмыгнуть мимо нее в гостиную, к уже не запертой двери. Миссис Спарклз не вытерпела и пригрозила, что если он будет делать вид, что не умеет смирно сидеть в своей комнате, то она опять приставит к нему просветительницу.

Тот день, который опять прошел для него в слезах – первый день нового Праздника, – ничем не отличался от всех предыдущих, но на следующее утро что-то изменилось. Мама не принесла ему кофе; больше часа она проговорила с папой на кухне. Они с волнением что-то обсуждали: мама уговаривала папу не принимать оставшееся терпение, а папа выражал робкие сомнения. Мама возмущалась и повторяла, что сделать так ей велел сам господин Лонгстоун, который именно затем заходил к ней накануне, а усомниться в словах Главы палубы – значит нарушить Заветы и вообще проявить жуткое праздномыслие. В конце концов папа сказал, что сам разузнает об этом в Ратуше, потому как ему все равно нужно идти на службу. В ответ мама назвала его болваном и крикнула вдогонку, что в его возрасте можно было бы если и не выслужить высокий ранг, то уж во всяком случае стать немного понятливее. Потом, в тамбуре, она напомнила ему купить газету. Когда разговор прервался, она ушла в спальню – наряжаться на парад. Перед выходом она заглянула в комнату Саймона и, как всегда, наказала ему оставаться в апартаменте и не открывать никому дверь.

Саймон ее послушался – по привычке. К тому же он не почувствовал никаких перемен в своем состоянии, и надежда в который раз тихо заснула под тенью уныния; он опустился вновь у кровати, покорно сложил на коленях белые руки и, как всегда, омертвел.

Он смотрел в одну точку – под письменный столик, которым почти никогда не пользовался. Через некоторое время у него, как всегда, потемнело в глазах. Саймон не знал, из-за чего так происходит, но это его давно не удивляло.

Но вот он наконец оторвал глаза от пола и поводил ими вокруг комнаты – от этого обычно становилось светлее, и он мог наметить другую точку. Но теперь светлее не стало. Саймон замигал глазами, но мнимый сумрак в комнате сохранился. Попытался заплакать – но слезы не шли. Тогда он взглянул на большое окно и от неожиданности сразу же вскочил на ноги.

За окном зыбился сплошной темно-синий цвет; стекло то и дело вздрагивало, меняя форму под действием воды. Мальчик раздвинул портьеры. Напрягшись, он разглядел вершины скал, вздымающиеся из бесцветной пузырчатой пелены под окном, и водоросли, обвивающие их бурыми и пестрыми кольцами. С одной стороны хребта виднелся огромный, сияющий стеклянный шар, разделенный на сечения и секторы. Где-то в отдалении, казалось, проплывал пузырек батискафа, начиненный механизмами, созданными рукой человека.

«Должно быть, сон, – подумал Саймон. – Не вернулся же я на самом деле в Океанию?»

– Так они вернулись или нет?

– Ну разумеется, он вернулся! Я лично довел его до сектора. Но он еще не освоился здесь, разве вы этого не замечаете? Дайте немного времени, и все образуется. Быть может даже, он будет вам полезен.

Саймон, не растерявшись, бросился к другой портьере и всунул голову.

– Как вам спалось, господин стратификатор?

Так прозвучал вежливый голос усатого мистера Раймонда, и Саймон с непередаваемой радостью на лице забежал в гостиную.

– Вы поглядите, какой туалет! – захохотал бесцеремонный Фред Фатом. – Надо думать, готовились к экскурсии. Экая фигура!

Сопроводителей в этот раз не было. Саймон остановился у одного из пустых диванов и с удовольствием обнаружил на себе тот самый синий костюм со шляпой, в котором разгуливал внутри чудесных подводных Сфер много-много дней назад.

– Мне кажется, накануне с вами случилось переутомление, – продолжал Эдвин Раймонд, небрежно покачивая тростью.

Подумав, Саймон кивнул.

– Это верно, после той игры я стал какой-то сам не свой, – важно ответил он. – Но теперь я чувствую себя куда лучше!

Петляя между Южными улицами, Уильям и Констант нашли укрытие в перголе – той самой тенистой перголе вблизи от апартаментария семьи Спарклз. Орава преследователей, совершенно ослепшая за время погони, пронеслась по 2-й Южной мимо; вопли долго не утихали, но в конце концов стало ясно, что люди отдалились на безопасное расстояние.

– Вы и теперь не будете ничего рассказывать? – спросил ДеВитоло, тяжело отдуваясь и щелкая ослабленными суставами.

– Я не сдержал обещания, – ответил Уильям, упавший на карачки.

– Обещания? Какого еще обещания?

– Я видел в башне тетрадь с моим именем, так что все решено, неизбежно. Уж если он лично говорил с хозяйкой… Но вот он промедлил, и я…

Констант ДеВитоло просто застыл, разведя руками.

– Я думал, вы и сами удосужились посмотреть, – сказал Уильям не без издевки, подняв горящую голову.

– Наблюдательность, бдительность, – проворчал ДеВитоло, – забудьте! Знаете что? Знаете что… Это все помутнение. Расстройство. Нервы. Но уже невелика важность.

Он сел на скамью передохнуть. Уильям вышел обратно на середину улицы. Он тоже был вымотан этим приключением – до той степени, что совсем некстати его начало обманывать зрение. Будто полдень являлся только перед его глазами, а позади стоял ночной мрак; при малейшем движении все для него затмевалось густой синевой, и какое усилие надо было сделать, чтобы различить ближайшие дома!

Он всего однажды видел, как Саймон заходит в апартаментарий, но теперь осознал, какое живое, волшебное впечатление оставила их единственная встреча. Впрочем, номера апартамента он не спрашивал, и следовало спешить, невзирая ни на какую усталость.

Он обернулся, чтобы кликнуть ДеВитоло, но тут раздался такой грохот, что заложило уши, а палуба сама по себе двинулась с места.

За окном кухни что-то загремело, и стены апартамента задрожали. Всколыхнулись дорогие портьеры из тафты, хрустальная ваза миссис Спарклз, в которую та хотела переселить один из искусственных цветков, соскользнула с полки и разлетелась вдребезги, а стеклянный столик посреди гостиной покрылся частыми причудливыми трещинками.

– Что это? – испугался Саймон. – Вы это слышали?

– Это начало, – сказал лысый Фред Фатом. – Или – смерть, что в равной степени вероятно.

– Смерть?

– Не хандрите раньше времени, Спарклз, – хохотнул Фред. – Сферам еще не приходилось перемещаться наверх, это правда! Но уж такая-то перегрузка нам помешать не должна.

– Вы плывете наверх? – изумился мальчик. – Но вы же не получили ответа от иск… педиций?!

– Мы решили: едва ли мы будем блуждать много дольше без их ответа, – улыбнулся Раймонд. – Для вас это теперь неожиданность? Не вы ли недавно считали нашей обязанностью спасти их?

– Не так страшна смерть человека, как гибель его начинаний, – стоял на своем мистер Фатом.

Саймон просиял и подумал, что все эти события нужно записать не откладывая.

– Вы видите то же, что вижу я? – спросил ДеВитоло, когда грохот смолк. – Надеюсь, я еще не совсем лишился разума.

– Это пройдет, – ответил Уильям, туша ладонью затылок. – По крайней мере, мне не впервой. Может, оно что-нибудь и значит, да только всегда случается в самый неподходящий момент. И сейчас нет ни сил, ни времени над этим думать.

– Вы правы. Рано или поздно нас настигнут, и как бы не пришлось сравнивать их силы с нашими, – тревожно пробормотал Констант. – Поторопимся. Вы не расскажете мне хотя бы о вашем знакомом?

– У него разноцветные глаза. Один зеленый, другой – красный, – сказал Уильям. – И есть в нем еще кое-что…

Несмотря на оживленный дружеский спор между распорядителями подводного города, которые выясняли, что же все-таки ждет людей на поверхности, настойчивый стук наконец добрался и до других комнат. Саймон, который рыскал по всему дому, надеясь найти хоть клочок чистой бумаги, неохотно вернулся в гостиную.

– Слышите, мистер Спарклз? – довольно сказал мужчина в коричнево-кремовом пиджаке. – Кажется, ваш черед принимать гостей.

– А куда вы теперь пойдете? – спросил Саймон. – В ваш… город? В Океанию-А?

– Все глупите, Спарклз? – со своим глухим смехом сказал лысый. – Мы ведь и так в городе.

– Хорошо, – кивнул Саймон.

– Не смейте беспокоиться за нас, – добавил усатый и указал мальчику на входную дверь за портьерой.

– Саймон! – кричал Уильям. – Саймон!

– Если он и вправду здесь, а не в Школе, то должен был услышать вас, – резонно заметил Констант ДеВитоло.

И действительно. Скоро раздались осторожные шаги, – словно каблуки башмачков клацали по звонкой плитке, – но потом за дверью опять все стихло.

– Саймон, прости меня, выйди ко мне, скажи что-нибудь мне, – повторял Уильям негромко.

– Кто там?

– Я! Уильям… и кое-кто еще. Ты откроешь мне?

– Это не дозволено, – сказал Саймон тонким и необычно слабым голосом.

– Мы расскажем тебе об Америго, как я и обещал! – воскликнул в ответ Уильям.

– Не горячитесь, – тронул его за плечо ДеВитоло. – Тот, кто создает истории сам, по-моему, не нуждается в таком подходе.

Уильям покачал головой.

– Юный мистер Спарклз! – спокойно сказал ДеВитоло. – Мне известно, что ты сочиняешь рассказы и повести.

– Какое вам до этого дело? – проворчал Саймон, подражая сдавленному голосу лысого Фреда. ДеВитоло задергал бородку, и только это выдавало его собственное нетерпение.

– Саймон, мне интересны твои сочинения! Они всегда остаются с тобой, ведь верно? Разве ты хранишь их не ради того, чтобы кто-нибудь другой ими заинтересовался – просто так? И если это твой труд, я не стану умалять его ценности! Что ты хочешь за них?

У скважины замка зазвучало неровное дыхание, будто нюханье.

Уильям озадаченно посмотрел на ДеВитоло, но тот сделал знак, призывающий немного подождать. Изнутри дважды щелкнул вертушок, тяжелая дверь апартамента отворилась – и выглянула сначала синяя шляпка, опоясанная красивой белой лентой, потом два разноцветных глаза под рыжей челкой, а потом весь Саймон Спарклз.

– Я ничего за них не хочу! – смело заявил он, но вид обмотанной головы Уильяма рассмешил его. Уильям отвернулся.

– Каков наряд! Волшебство, да и только, – восхитился ДеВитоло, взглянув на него. – А меня зовут Констант ДеВитоло, и я…

– Я знаю вас! – заливаясь, перебил его мальчик.

– Саймон, ты же не намерен останавливаться на достигнутом? – как-то странно серьезно спросил ДеВитоло. – Хочешь придумывать новые истории? Тогда будет лучше скорее закончить эту.

– Я все-таки должен быть дома, – сквозь смех сказал юный автор.

И ДеВитоло вдруг тоже фыркнул.

– Здесь, на Корабле… история не об Америго?

– Откуда вы знаете, что мои истории не про Америго?

– Я не знал, – честно ответил продавец часов. – Но я слышал об одном человеке, которому до смерти надоел этот Америго и все разговоры о нем.

– Одном человеке? – с сомнением переспросил Саймон, и вспыхнул огнем красный глаз, пронзительно глянул зеленый…

Несколько мгновений спустя палубу сотряс новый грохот – совсем близко. Все трое едва смогли удержаться на ногах, хватаясь за то, что попало под руку.

– Как вы думаете, что это грохочет? – спросил уже ничуть не напуганный Саймон.

– Мы поговорим об этом по дороге, – заверил его ДеВитоло.

У фальшборта подул сильный ветер, обрадованный приходом людей, над которыми можно было вдоволь покуражиться в праздничный майский полдень! Уильям шел впереди, за ним – человек с аккуратной бородкой, одетый в благоприличный вишневый костюм, и взволнованный рыжеволосый мальчик в волшебном синем костюме с корсажем и пелеринкой. Саймон шагал совсем неуверенно, так и норовя споткнуться на ровном месте, но ДеВитоло всякий раз успевал ловко поймать его за плечи.

Разъяренная толпа растеклась по всей палубе. Нигде нельзя было долго прятаться от прозревших глаз, и один голос облетел ее всю с быстротой молнии и собрал воедино. Теперь она надвигалась на корму со всех сторон; стремясь к своей единственной Цели, пассажиры появлялись из каждого прохода, из каждого переулка – и продолжали идти вдоль бортов. Они поднимали в воздух свои орудия и наперебой восхваляли мудрость предписаний, – но ветер был достаточно силен, чтобы заглушить их слова до полной неясности.

Главы палубы здесь не было видно – этим людям уже не был нужен Глава палубы. Но их детям еще нужен был учитель – и потому их дети смирно ждали прибытия в замке из белого камня и на лоне Парка.

Все, что теперь оставалось, – минута бесцельно проведенного времени.

– Это и есть то, что вы задумали? – спросил Уильям, угадав, что должно произойти вслед за этой минутой.

ДеВитоло энергично кивнул.

Уильям не без труда приблизился к самому фальшборту и попытался облокотиться на ледяной планшир; он сбросил пиджак в разгар погони и был в одной легкой рубашке. Саймон застучал зубами и, когда Уильям отпрянул от бруса, увидел, как прозрачная речка, разлившаяся по зеленому лугу, обрастает снежными иглами.

Мальчик старался не смотреть в небеса: размазанные по ним жидкие белые комья напоминали ему остатки ненавистного овощного пюре, зачем-то разбавленные водами доброго Океана. Он хотел спросить у старших, отчего так рассыпаются облака, – но тут же решил, что придумает сам, как только окажется на земле.

Ветер растрепал повязку, и Уильям сорвал ее с головы. Боли в затылке не ощущалось. И он размахнулся, чтобы швырнуть пропахший благами мистера Гринсана отрезок материи за борт. Не тут-то было! Ветер выхватил повязку из его пальцев и понес ее на восток, в сторону Тьютонии, а потом на север, прямо к незабвенному Парку Америго.

«Это принадлежало им…»

Уильям осторожно выглянул за борт, и ему показалось, что под светлыми ладонями Создателей темнеет поверхность настоящей земли.

Разве это будет предательство? Он не предаст ее! Она обязательно будет ждать его там, внизу, и они не умрут, и им снова будет интересно! И его Лена… его Лена? его Лена! Может, и она в самом деле – есть?

– А ведь сегодня день моего… рождения! – воскликнул он.

ДеВитоло широко улыбнулся.

– Позвольте тогда вас поздравить, юноша! – закричал он в ответ, наперекор оглушительному порыву ветра. – Может быть, вы – пустое место! Может быть, вы не пассажир, и никогда им не были! Что, если вы – Корабль?

Уильяму вдруг стало очень больно в груди – он вообразил себе, как неуютно должно быть всем тем, кто вынужден тесниться в ней, как в глухой, узкой, запертой веками комнатке с низким потолком и разбухшими окнами. А потом она, прямо изнутри, расцвела, словно Парк Америго, и пробились к берегу птичьи напевы, и заблистали на солнце мягкие верхушки добрых лиственниц, и радостно забурлил ров, а воды его устремились ввысь и захлестнули целую сотню надменных крыш и все оранжереи. И Уильям понял, что нужно действовать – покуда изменчивые солнечные лучи не превратили все это мокрое великолепие опять в мертвую засуху.

– А вы? – повернулся он к своему другу. – Вы – тоже пустота? Тоже Корабль?

– Если угодно! – воскликнул Констант ДеВитоло и захохотал, выпустив трепещущую руку Саймона; а ветер все рвался в их лица, развевая волосы и разгоняя праздные мысли по всем настоящим пространствам.

Когда вы закроете книгу,

Корабль останется в небе!

Когда вы закроете книгу,

Корабль падет в Океан!

Оглавление

СМЕЛОСТЬ

  I

  II

  III

  IV

ВООБРАЖЕНИЕ

  V

  VI

РАССУДОК

  VII

МЫ – ЗДЕСЬ!

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII