Детектив и политика 1990 №5(9) [Джон Леннон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Издание Московской штаб-квартиры Международной ассоциации «Детектив и Политика» (МАДПР)


Главный редактор Юлиан СЕМЕНОВ

Зам. главного редактора Евгения СТОЯНОВСКАЯ

Редакционный совет:

Виктор АВОТИНЬ, поэт (СССР) Чабуа АМИРЭДЖИБИ, писатель (СССР) Карл Арне БЛОМ, писатель (Швеция) Мигель БОНАССО, писатель (Аргентина) Дональд ВЕСТЛЕЙК, писатель (США) Владимир ВОЛКОВ, историк (СССР) Лаура ГРИМАЛЬДИ, писатель (Италия) Павел ГУСЕВ, журналист {СССР) Рышард КАПУСЦИНСКИИ, писатель (Польша) Вальдо ЛЕЙВА, поэт (Куба) Роже МАРТЕН, писатель (Франция) Ян МАРТЕНСОН, писатель, зам. генерального секретаря ООН (Швеция) Андреу МАРТИН, писатель (Испания) [Александр МЕНЬ], протоиерей (СССР) Йштван НЕМЕТ, публицист (Венгрия) Раймонд ПАУЛС, композитор (СССР) Иржи ПРОХАЗКА, писатель (Чехо-Словакия) Роджер САЙМОН, писатель (США) Роберт СТУРУА, режиссер (СССР) Олжас СУЛЕЙМЕНОВ, поэт (СССР) Микаэл ТАРИВЕРДИЕВ, композитор (СССР) Володя ТЕЙТЕЛЬБОЙМ, писатель (Чили) Масака ТОГАВА, писатель (Япония) Даниэль ЧАВАРРИЯ, писатель (Уругвай)


ДЕТЕКТИВ И ПОЛИТИКА Выпуск 5(9) 1990

Издается с 1989 года


ББК 94.3

Д 38


Редактор Морозов С.А.

Художники Бегак А.Д., Прохоров В.Г.

Художественный редактор Хисиминдинов А.И.

Технические редакторы Денисова А.С., Крюкова Л.А.

Технолог Володина С.Г.

Наборщики Благова Т.В., Орешенкова Р.Е.

Сдано в набор 1.08.90. Подписано в печать 15.10.90.

Формат издания 84x108/32. Бумага офсетная 70 г/м2.

Гарнитура универс. Офсетная печать.

Усл. печ. л. 17,64. Уч. — изд.л. 22,42.

Тираж 500 000 экз. (1-й завод 1 — 100 000 экз.)

Заказ № 3728. Изд. № 8775. Цена 5 р. 90 к.

Издательство «Новости»

107082, Москва, Б.Почтовая ул., 7

Московская штаб-квартира МАДПР

103786, Москва, Зубовский б-р, 4

Типография издательства «Новости»

107005, Москва, ул. Ф.Энгельса, 46

В случае обнаружения полиграфического брака просьба обращаться в типографию издательства «Новости»

Детектив и политика. — Вып. 5. — М.: Изд-во «Новости», 1990 — 336 с.

ISSN 0235–6686

Московская штаб-квартира Международной ассоциации «Детектив и Политика» Издательство «Новости», 1990, составление, перевод, оформление

СОСТАВ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Артем Боровик СПРЯТАННАЯ ВОЙНА

© Артем Боровик, 1990.


Разумеется, предлагаемая читателю документальная повесть «Спрятанная война» — вещь субъективная и не претендует на то, чтобы дать полную историю войны в Афганистане или каких-либо событий, связанных с ней. Скорее это рассказ о том, что сам автор видел и испытал в Афганистане. О том, что человек делает на войне, и что война делает с ним.

Автор


Твое имя и подвиги были забыты Прежде, чем высохли твои кости, А ложь, убившая тебя, погребена Под еще более тяжкой ложью.

Джордж Оруэлл «Памяти Каталонии»

Вместо предисловия
Каждый из сотен тысяч прошедших через эту войну стал частью Афганистана, частью его земли, которая так никогда и не смогла поглотить всей пролитой на ней крови. А Афганистан стал частью каждого воевавшего там.

Впрочем, «Афганистан» — это не страна и уже больше года как не война. «Афганистан» — это скорее молитва, обращенная не столько к Богу, сколько к самому себе. Шепчи молитву эту перед сном ровно столько раз, сколько людей погибло там. Выплевывай это слово, выбрасывай его быстрее автомата. И если повезет, быть может, где-то на пятнадцатой тысяче ты поймешь, услышишь его изначальный тайный смысл.

Идиоты называли Афганистан «школой мужества». Идиоты были мудрецами: сами они предпочитали в эту школу не ходить. Они полагали, что это «интернациональный долг», «битва с наймитами империализма на южных рубежах Отчизны», «решительный отпор агрессии со стороны региональной реакции» и все такое пятое-десятое… — словом, они убеждали себя и заодно страну в том, что Афганистан «обращает несознательных юнцов в стойких борцов за нашу коммунистическую веру».

Но Афганистан был никчемным университетом для юного атеиста. Именно там ты начинал верить в абстрактное существование Добра и Зла, хотя через пару месяцев и обнаруживал, что в итоге их противоборства Добро отнюдь не всегда выходит победителем. Чаще наоборот. Зло было везде и всем сразу: «духом», потом «мятежником», чуть позже «повстанцем», пока не превратилось в «вооруженную оппозицию». Иногда оно выступало в образе ротного, «прапора», «дедушки», которому осталось всего два месяца до дембеля. Но где пряталось Добро, знало лишь оно одно. И постепенно ты начинал ценить просто-напросто доброту — так оно верней. Добро — доброволец — интернационалист — Афганистан — смерть. За добро не жди добра — уже это точно.

В апреле 87-го и я познакомился со снайпером, у которого тыльная сторона грязного подворотничка была исписана словами из псалма — 90: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое. Бог мой и уповаю на Него…»

Война давала столько поводов, чтобы стать циником. Или убежденным мистиком. Каждый месяц — а на боевых — каждый, бывало, день — она заставляла тебя мучиться в поисках ответа на извечный вопрос: «Господи, почему его, а не меня?! И когда же — меня? Через минуту или через пятьдесят лет?»

Сегодня солдат возносил молитву тому, кого на следующий же день проклинал.

И наоборот.

Помню, лет пять тому назад — кажется, в Кандагаре — паренек, только что прибывший туда после учебки, во время обстрела шептал быстро-быстро: «Мамочка, возьми меня в себя обратно! Мамочка, возьми меня в себя обратно!..» А другой, оставшись без рук и глаз, отправил из госпиталя письмо отцу: «На черта ты, старый хрен, сделал это девятнадцать лет назад?!»

В одном из наших монастырей и познакомился с болезненного вида человеком, который в конце разговора переспросил: «Вы были в Афганистане? Когда? Хм. И мне довелось…» Что за историю поведал мне он! Как-то раз пошел он в камыши по нужде, а в это время начался обстрел. Парень поклялся, что, если ему будет спасена жизнь, он уйдет в монастырь. В тот самый момент ребят из его отделения, стоявших на блоке неподалеку, накрыло прямым попаданием из миномета.

Он рассказал и больше не проронил ни слова. Я по привычке продолжал атаковать его длинной очередью вопросов. Он стиснул зубы, повернулся резко, на армейский манер, и ушел.

Вот тогда-то я и понял, что в этой войне вообще ни черта не смыслю.

В 86-м под Баграмом я почти сутки провел с заместителем командира роты по политчасти Сашей Бородиным.

Дело было числа пятнадцатого июня.

Поразила печать смерти на его лице: бывает и такое. Когда видишь ее — мурашки по загривку. Гибельность в тот день витала в воздухе.

А через неделю с гаком, 24 июня, его невеста — по другую сторону границы, в Крыму, в поселке Щелкино — собралась на школьный выпускной бал. Белой материи в магазинах не нашли и, сшив себе платьице из черной, отправилась танцевать. Когда Тамара Петровна, мать замполита, узнала про черный цвет, задохнулась, беспомощно зашарила глазами, ноги ее обмякли. Она еще крикнула исступленно в телефонную трубку: «Почему же черный — сними черный! Ради Христа, сними черный!»

Но было поздно: кто-то (кто?) уж очень хотел, чтобы девочка в свои семнадцать стала невенчанной вдовой.

24 июня, в тот самый час, когда в щелкинской средней школе начались танцы, заместителя командира роты Бородина тяжело ранило, а в 10.30 следующего дня он скончался. «Черный тюльпан» доставил труп в Крым в холодном цинке.

Случайно случился случай? Стечение обстоятельств? Не знаю. Знаю другое: иногда то, в чем ты боялся молча признаться, чтобы не утратить остатки уважения к самому себе, оказывалось там, в Афганистане, всеобщей, но тщательно скрываемой манией.

Как-то раз в нужнике я стал невольным свидетелем страстной, неистовой молитвы дюжего сержанта-спецназовца. Я скорее мог поверить в самое невероятное чудо (например, что мы выиграем войну), но только не в то, что видел своими глазами. Парень был олицетворением несокрушимой мощи спецназа — надежды наших надежд, генштабовского идола-божества. Не помню, о чем конкретно он просил. Помню, что сортир был единственным безопасным местом в той части, куда не мог проникнуть вездесущий глаз замполита, который, скорее всего, тоже молился втихаря, но не там и не в то время. Да и просил замполит, должно быть, о другом. О чем? Я готов был проторчать в той части на пару недель дольше, еще одну ночь пролежать в засаде — лишь бы узнать ответ на заинтриговавший меня вопрос. Но в тех местах тогда ничего не происходило, и я уехал в Кундуз: здоровая жажда происшествий оказалась посильней нездорового любопытства.

Меня всегда интересовала не столько видимая сторона жизни, сколько ее затемненная, если угодно — мистическая сторона.

Говорят, если хочешь понять явление, войди в него через черный ход. Но где искать начало нитки, образующей клубок тайн под названием «война в Афганистане»?

Сказать, что это была ошибка, — значит ничего не сказать: как известно, найти ошибку значительно легче, чем истину.

«Франц Фердинанд жив! Первая мировая война была ошибкой».

«Брежнев был неправ! Война в Афганистане была ошибкой».

Эти фразы стоят друг друга.

Но люди, тщась объяснить себе что-то, часто довольствуются бессмысленной фразой, видимостью.

Даже если завтра общественности предоставят все секретные документы, связанные с решением войны в Афганистане, это вряд ли прольет свет на истину, но, возможно, еще больше запутает клубок.

Конечно, было бы любопытно ознакомиться с секретными телеграммами, которые слали из Кабула в Москву в 79-м году представители МИД, КГБ и Минобороны — Пузанов, Иванов и Горелов.

Было бы интересно узнать, что сообщил руководству начальник Главпура Епишев, посетивший Афганистан вскоре после Гератского восстания и встретившийся там как с Тараки, так и с Амином. Или какие впечатления вывез из Кабула Главком сухопутных войск Павловский? Или почему застрелился в конце декабря 79-го заместитель Щелокова генерал Попутин, незадолго до самоубийства ездивший в Афганистан? Какого рода переговоры велись между Бабраком Кармалем и советским руководством весной и летом 79-го? Что привело Чурбанова в Афганистан вскоре после начала девятилетней войны? Какие дары преподносили советским официальным лицам те афганцы, которые получили высокие государственные посты у себя в стране сразу же после ввода 40-й армии? Почему, наконец, было дано указание убить Амина?

Но все это легкие вопросы. Есть и посложней. Однако дело даже не в них.

Сегодня исследователи дают самые разные объяснения тому, что произошло 27 декабря 79-го года.

Одни полагают, что Брежнев и его коллеги, решив послать войска в Афганистан, хотели убить сразу двух зайцев: уничтожить вооруженную оппозицию и убрать Амина, чтобы привести к власти группировку во главе с Бабраком Карма-лем. Международный отдел ЦК КПСС, МИД и КГБ связывали с именем этого человека надежды на объединение НДПА, распавшейся на две фракции — Хальк и Парчам. Вывод же войск, как мыслилось, был бы осуществлен потом в обмен на прекращение зарубежной финансовой и военной помощи повстанцам.

Другие считают главной причиной войны то, что Брежнев, который целовался взасос и обнимался с Тараки во время краткой остановки последнего в Москве на пути из Гаваны в Кабул, не смог простить Амину, сместившему всего через несколько дней после этого Тараки с поста президента и, более того, отдавшему приказ о его убийстве, такой откровенной наглости. Амин, рассказывала его вдова, был отравлен нашим агентом-поваром, а потом убит при штурме его дворца советскими специальными подразделениями.

Бабрак Кармаль, прибывший в Кабул на нашей броне, объявил себя новым правителем Афганистана, а Амина — агентом ЦРУ. Дело дошло до того, что он затребовал у американского правительства секретные документы, подтверждавшие это. Советская пресса активно поддержала такую версию.

Многие данные свидетельствуют о том, что тогдашнее руководство КГБ действительно было обеспокоено деятельностью Амина. Его левацким креном во внутренней политике (террор против духовенства, интеллигенции и партийных кадров), а также его участившимися контактами с представителями США и Пакистана. Амин несколько раз просил Брежнева о встрече в любом месте и в любое время, однако ответом было лишь молчание Москвы. Есть основания полагать, что именно этим было вызвано его шараханье то в сторону Пакистана, то в сторону Америки. Нашу зоологическую шпиономанию подхлестнул тот факт, что в юные годы Амин обучался в нью-йоркском Колумбийском университете.

Встретившись недавно с Бабраком Кармалем, я спросил его:

— Вы действительно верили в то, что Амин — агент ЦРУ?

— Я могу судить, — ответил Кармаль, — лишь по результатам его деятельности. Если бы американцы потратили сто миллиардов на дестабилизацию обстановки в Афганистане, они не смогли бы нанести ДРА столько вреда, сколько нанес стране Амин.

— Если исходить из подобной логики, — возразил я, — Брежнев, доведший СССР до ручки, был агентом сразу всех западных разведок.

В ответ Кармаль вспомнил очередную цитату В.И.Ленина, а потом, хитро улыбнувшись, спросил:

— Скажите, а в СССР еще не запретили упоминать имя Ленина?

И сам себе ответил громким смехом.

Однако объяснять девятилетнюю трагедию тем, что Леонид Ильич обиделся на строптивого Амина, — значит не объяснять ничего.

Академик Арбатов, хорошо знавший Брежнева и часто общавшийся с ним вплоть до последних дней жизни бывшего лидера, говорил мне, что к концу семидесятых годов Брежнев был не только не в состоянии принимать самостоятельные политические решения, но даже не мог вести осмысленную беседу более двенадцати-тринадцати минут: его внимание и интеллектуальные способности увядали на глазах.

— Когда они принимали решение, — сказал Арбатов, — то не посоветовались ни со специалистами, ни со своими внешнеполитическими советниками. Лично я узнал о вводе войск по радио из сообщения «Голоса Америки». И тут же сказал об этом Добрынину. Мы с ним лежали тогда в больнице…

— Насколько мне известно, — сообщил мне другой приближенный к Брежневу человек, — Политбюро, собравшись 13 декабря, даже не голосовало по этому вопросу. Брежнев доложил о решении вводить войска, а Устинов тут же перешел к военной стороне дела.

Тем не менее версия о личной ответственности Брежнева получила широкое распространение. Одни утверждали, что таким образом Брежнев хотел оставить о себе память в истории России как о лидере, расширившим зону влияния Советского Союза на Востоке. Другие доказывали, что Брежневу импонировало стремление Петра пробиться к теплым морям. По их мнению, следующим на очереди был Пакистан или Иран.

Но один наш высокопоставленный мидовский функционер вполне логично доказывал мне, что во всем виноваты военные. Что именно они запугали Брежнева скорой высадкой американского десанта в «нашем южном подбрюшье».

— Иначе, — говорил он, — зачем было вводить в Афганистан части ПВО? Повстанцы-то ведь авиацией не располагали. Генштаб боялся американского вторжения как реакции Белого дома на потерю Ирана. Да и вообще к середине семидесятых наши вояки достигли паритета с Америкой, и им во главе с Устиновым не терпелось опробовать где-нибудь свою мощь. Под рукой оказался Афганистан.

Однако такую версию категорически отверг генерал армии В.И.Варенников — в ту пору начальник Главного оперативного управления (ГОУ), первый заместитель начальника Генерального штаба, а ныне заместитель министра обороны СССР и Главком сухопутных войск.

— Генштаб, — сказал он мне, — выступал против идеи ввода наших войск в Афганистан до тех пор, пока это не приняло форму решения. Генштаб предложил такой альтернативный вариант: советским частям встать гарнизонами и в боевые действия не ввязываться… Сейчас ясно, что линия, которую предлагал тогда Генеральный штаб, была в принципе верной. И нам надо было отстаивать ее до конца, хотя это и таило в себе тяжелые последствия для защитников такой линии… К сожалению, в свое время мы поддались напору со стороны Бабрака Кармаля и позволили вовлечь себя в затянувшуюся войну.

Подобная точка зрения генерала армии (после публикации в «Огоньке») вызвала бешенство Бабрака Кармаля.

— Со всей ответственностью, — говорил он, затягиваясь «Кентом», а я слышал свист в его легких, — заявляю, что до начала 1980 года я ни по закону, ни на практике не был ни руководителем Афганистана, ни тем человеком, который пригласил в мою страну советские войска… Надо сказать, что действия советских войск в Афганистане, особенно на начальном этапе, не могли не вызвать недовольства народа. Здесь можно упомянуть и о наступательной тактике ведения боевых действий, и о проверке новых видов оружия, и о провокационных бомбардировках, происходивших вопреки моей воле, воле афганцев и ряда советских офицеров. Это общеизвестно, что я неоднократно хотел подать в отставку… Если хотите знать мою точку зрения, то надо было думать в самом начале. Если ввод войск — ошибка, то она проистекает из непонимания Афганистана, плохого знания этой страны и характера афганцев.

Но кто же тогда пригласил советские войска в Афганистан — Кармаль, который этого не признает и который не был уполномочен приглашать? Или Амин, который был убит через несколько часов после ввода войск?

Многие военные и мидовцы говорили мне, что сценарий, по которому развивались события в Афганистане, был разработан в КГБ.

— Понимаешь, — заметил один из них, — время от времени спецслужбы должны доказывать политическому руководству страны оправданность и необходимость своего существования, а также тех безумных финансовых затрат, которые идут на обеспечение их деятельности. Поэтому периодически они создают заговоры, а потом сами же их успешно раскрывают и нейтрализуют.

Человек, близко знавший Ю.В.Андропова, сказал мне, что сперва бывший председатель КГБ не поддержал идею ввода войск, но потом все-таки победил рефлекс, выработанный у него еще четверть века назад в Венгрии, где он был послом и куда бросили войска в 56-м. Андропов, как и многие его сверстники в Кремле, временами смотрел на Афганистан как на вторую Испанию, с событиями в которой ассоциировались в его сознании молодость и «победоносное шествие социализма» в СССР. Почему бы не повторить?

Кремлевские старцы и впрямь слепо любили коммунизм и идею мировой революции, но с годами эта любовь приобрела извращенный характер.

Однако мне приходилось встречать троцкистов, которые утверждали, что Россия вторглась в Афганистан для того, чтобы подавить афганскую революцию. Подобные заявления находили сочувствие среди иных халькистов, недовольных тем, что Москва привела к власти парчамиста Кармаля. Почему, спрашивали они, вы делали все, чтобы защитить частную собственность и передать власть среднему сословию, а не революционному беднячеству?

А бывший государственный секретарь США Александр Хейг сказал мне, что Москва вторглась в Афганистан потому, что была обеспокоена укреплением пояса исламского фундаментализма на своих южных рубежах.

— Советский Союз, — заметил он, — и Афганистан разделяет лишь тонкая линия Амударьи. И потому любое мощное исламское движение на ваших южных рубежах неизбежно отразится на советских мусульманских республиках. Логика Брежнева объяснима.

Однако с Хейгом никогда бы не согласился Кармаль, который склонен рассматривать советскую военную помощь как проявление личной благосклонности к нему со стороны Брежнева.

И тем не менее у бывшего государственного секретаря найдется масса сторонников. Иные из них идут еще дальше, заявляя, что девятилетняя война была последним крестовым походом на Восток, превентивной битвой христиан с мусульманами перед массированным и окончательным наступлением последних.

Я знавал религиозных фанатиков, видевших в этой войне противоборство Христа и Аллаха. И вспоминал о них в Кабуле, когда тамошние дуканщики говорили мне: «Русский солдат всегда шел с севера на юг. Теперь он впервые уходит с юга на север. И он будет отступать все дальше и дальше. Аллах свидетель».

А Гульбеддин Хекматиар, один из лидеров афганской вооруженной оппозиции, заявил в мае 1987 года: «Если моджахеддины будут настойчиво продолжать борьбу, недалек тот день, когда оккупированные земли в советской Средней Азии будут освобождены».

— Отдаленная возможность того, что такое может случиться в какой-то момент в будущем, — убежденно говорил Александр Хейг, — и вынудило Красную Армию войти в Афганистан в 1979 году.

Однако если и допустить, что слова генерала несут в себе намек на истину, то 8 марта 1987 года, когда повстанческий отряд Ортабулаки обстрелял реактивными снарядами через границу таджикский городок Пяндж[1], полувоображаемая опасность разрастания мусульманского пояса неожиданно трансформировалась в кошмарную возможность.

…А тогда, весной 79-го, Кремль с опаской наблюдал за действиями Вашингтона в Афганистане. Москва была убеждена, что Вашингтон видел в нем не только первый и долгожданный пример краха революции под натиском вооруженной оппозиции, но и шанс расшатать советские мусульманские республики.

Тем временем советское посольство в Вашингтоне информировало Москву о том, что тогдашнему помощнику президента США по вопросам национальной безопасности Збигневу Бжезинскому удалось убедить колебавшийся государственный департамент в том, что укрепление альянса Москва — Кабул угрожает безопасности США, а также что, если удастся скорректировать должным образом развитие ситуации в Афганистане, это сможет принести США существенную политическую выгоду. Как отмечалось чуть позже в очередном сообщении госдепа, «смена власти в ДРА продемонстрирует всему миру, и в особенности „третьим странам“, что убежденность Советов в исторической неотвратимости социализма не всегда оправданна».

Начиная с апреля 1979 года работники американского внешнеполитического ведомства начали под давлением Бжезинского регулярные встречи с лидерами афганской вооруженной оппозиции.

Каждое новое сообщение из-за рубежа увеличивало нервозность в Кремле.

Более десяти лет тому назад в Пакистане к власти пришел правый военный режим, свергнувший прогрессивное правительство Бхутто.

Зия-уль-Хак видел в обострении афганского конфликта уникальную возможность добиться резкого увеличения американской военной и финансовой помощи Пакистану. Аналогичным образом размышляли и преемники Мао, заложившего незадолго до смерти неплохие основы для американо-китайского сотрудничества. Что же касается египетского президента Садата, прозванного после подписания Кемп-Дэвидского договора «предателем дела арабов», то он спешил реабилитировать себя в глазах мусульман всего мира, а поставки оружия мятежникам в Афганистан (преимущественно советского) открывали ему такую возможность.

Без помощи Египта, Китая, Пакистана и США афганской вооруженной оппозиции было бы нечем воевать. По крайней мере так или приблизительно так, как говорят, объяснял себе советский министр иностранных дел А.А.Громыко враждебные действия четырех стран.

Ни его, ни Устинова, ни Андропова, ни Брежнева уже нет в живых. И тайну, связанную с вводом наших войск в Афганистан, они не забыли прихватить с собой, но, правда, великодушно оставили нам возможность свалить всю вину на них и тем самым спасти тех, кто еще здравствует. Воспользуемся ли мы этой «услугой»? Или будем копать глубже?

Если будем, то в данный момент меня интересует другой вопрос: где та точка отсчета роковых событий, начиная с которой все у нас в Афганистане пошло кувырком?

Может быть, все началось тогда, когда мы назвали кабульский военный переворот 78-го года Апрельской революцией и сразу же превратились в рабов этой фразы? Или же все у нас пошло вразнос с 68-го года в Чехословакии, где мы доказали самим себе, что при помощи войск можно сохранить режим? Или когда мы сделали то же самое двенадцатью годами раньше в Венгрии?

Некоторые из нас, споривших об этом в Кабуле, полагали, что Афганистан начался точно в 56-м. Потому что, во-первых, тогда была Венгрия, а во-вторых, тогда мы приняли первую группу афганских офицеров и начали обучать их в наших военных училищах и академиях, а они через двадцать два года попробовали применить теорию на практике.

А если все для нас началось и кончилось в Афганистане еще за два года до установления русского протектората над Бухарой? Тогда, почти век назад, полковник Генштаба Глуховской, знаток Средней Азии, написал своему начальнику генералу Кауфману-Туркестанскому: «Никакие убеждения, советы, угрозы России не смогут пересоздать вековое устройство мусульманских государств…»

Или же все провалилось в тартарары, когда Россия презрела печальный опыт викторианской Англии в Афганистане? А он научил британцев тому, что лучше субсидировать мятежных племенных вождей, чем пытаться их утихомирить или уничтожить. Во всяком случае, стоило Брежневу лишь удвоить советскую экономическую помощь Афганистану, вместо того, чтобы посылать туда армию, и нам не пришлось бы сегодня раскаиваться в содеянном.

Еще сто лет назад один из английских военачальников в Афганистане, сэр Робертс, писал: «Нам не надо бояться Афганистана, и лучше всего предоставить ему самому решать свою судьбу. Может быть, это и не столь привлекательно для нас, но я чувствую, что прав, когда утверждаю: чем меньше они будут видеть нас, тем меньше будут ненавидеть. Даже если предположить, что Россия попытается вторгнуться в Афганистан или захватить через него Индию, у нас будет значительно больше шансов перетянуть афганцев на свою сторону, если мы воздержимся от какого бы то ни было вмешательства в их внутренние дела».

Чему мы, обуреваемые горделивой идеей мессианства, хотели научить афганцев, если сами не научились вести как следует собственное хозяйство? Скорей всего мы экспортировали не революцию, а застой.

Порой мы напоминали тех самых астронавтов из знаменитого фантастического романа Станислава Лема, которые, отчаявшись распознать сущность мыслящего океана на планете Солярис, решили воздействовать на него пучками сверхжесткого рентгеновского излучения.

Астронавты полагали, что изучают Солярис, но на самом деле он изучал их.

Великие путешественники говорили: «Если хочешь познать чужую страну, растворись в ней». Но нам и этого не удалось. Восемь миллиметров брони на протяжении всех девяти лет наглухо отделяли нас от Афганистана. Мы попытались понять страну, со страхом глядя на нее сквозь триплекс бронетранспортера.

Мы полагали, что воздействуем на страну при помощи телевидения, бомбардировочной авиации, школ, танков, книг, артиллерии, газет, новых видов оружия, экономической помощи и АК-47, но редко задумывались над тем, какое воздействие оказывал на нас Афганистан, пропуская через себя сотни тысяч советских солдат, офицеров, дипломатов, журналистов, ученых, партийных и военных советников.

Трудно определить, чему нам удалось научить Афганистан, однако много легче установить степень влияния Афганистана на советских людей, воевавших и работавших там. Старческим мановением брежневской руки они были брошены в страну, где подкуп, взяточничество, бесчестность, спекуляция, наркотики были не менее обычны, чем у нас очереди в магазинах. А эти инфекционные болезни поопасней тифа или гепатита. Особенно если они приобретают характер эпидемии.

Наш советнический и офицерский корпус моментально поделился на две фракции — Хальк и Парчам. И та война, которая шла внутри НДПА, переметнулась и на членов КПСС, работавших в Афганистане. К середине 80-х уже не собака виляла хвостом, но хвост — собакой.

Время шло, и мы постепенно стали походить на Балаганова и Паниковского, которые давно поняли, что золота в гирях нет, но все равно продолжали пилить их с еще большим остервенением.

Война тянулась девять долгих лет — почти одну седьмую часть всей советской истории.

В восьмидесятом году 40-я армия была такого же возраста, что и я: большинству солдат не перевалило еще и за двадцать. Но в последний раз, когда я был в Афганистане, с холодным ужасом вдруг заметил, что теперь армия младше меня на 10 лет.

Одно поколение входило в Афганистан. Совсем другое его покидало.

По официальной статистике, за годы войны мы потеряли в «нашем южном подбрюшье» около 15 тысяч людей, были ранены 36 тысяч. Без вести пропавших — более 300 человек.

Дрожащий росчерк пера дряхлеющего «полководца» стоил нам около 60 миллиардов рублей.

Но разве можно сравнивать эти потери с потерями нравственными?

В Афганистане мы бомбили не повстанческие отряды и караваны, а наши идеалы. Эта война стала для нас началом переоценки наших этических ценностей. Именно в Афганистане изначальная нравственность нации вошла в вопиющее противоречие с антинародными интересами государства. Дальше так продолжаться не могло. И не случайно, что идеи перестройки победили именно тогда, когда война достигла своего пика, — в 85-м.

Но неужели за прозрение нам следовало платить ценою 15 тысяч молодых жизней?!

Вспоминается разговор между офицерами, услышанный в январе 89-го на баграмском аэродроме:

— Польза от этой войны, — сказал один из них, — хотя бы в том, что здесь мы вкусили от древа познания. Социализм потерял тут свою девственную непорочность.

Как заметил один наш генерал — ученый, с которым я близко сошелся в Афганистане, — все победоносные войны, которые вела Россия, вели к усилению тоталитаризма в стране, все неудачные — к демократии…

Я часто встречал людей, искавших позитивную сторону этой войны. Одни говорили так: «Нет худа без добра. Если бы не ввели войска сюда, то наверняка бы — в Польшу. А это стало бы еще большей катастрофой».

Другие утверждали, что в Афганистане мы испытали и довели до совершенства многие виды оружия и боевой техники.

Но таких было мало, и спорить с ними не стоило, потому что они отличались непробиваемой твердолобостью и упрямством, подобно танку.

Однако не только сама война наносила ущерб нашей морали, но и многолетнее официальное вранье о ней в газетах и по телевидению. Я не виню журналистов. Если кто из нас и пытался писать правду, то военная цензура виртуозно превращала ее в ложь.

Человек, в той или иной мере связавший свою жизнь с Афганистаном, находясь там или регулярно приезжая туда, проходил приблизительно через четыре стадии понимания того, что там происходило.

Первая стадия (длилась обычно до трех месяцев, в зависимости от прозорливости или догматизма вновь прибывшего): «Война идет нормально, надо добавить еще двадцать-тридцать тысяч войск, и тогда вообще все будет чик-чик».

Вторая стадия (пять месяцев): «Уж коли мы ввязались в это гиблое дело, надо быстрее довоевывать. Тридцатитысячной добавкой тут не обойтись. Чтобы перекрыть границы, нужна еще по крайней мере одна армия».

Третья стадия (еще полгода): «Нет, братцы, что-то тут глубоко не так. Ну и вляпались же мы!»

Четвертая стадия: «Братва, надо делать отсюда ноги. И чем быстрее, тем лучше».

И армия последовала последнему совету. Ушла из Афганистана, как могучий штангист с помоста, не взяв веса.

I
К концу 1988 года большая часть 40-й армии уже покинула Афганистан, но почти пятидесятитысячное войско все еще оставалось там, ожидая команды на вывод.

Декабрь незаметно перешел в январь, и тот потащился медленно, с ленцой, словно длиннющий товарняк на подходе к конечной станции — с коротенькими просветами-днями между долгими, изматывающими терпение, мерзлыми гулкими ночами.

К исходу первой январской недели потянул северный ветер, ударил мороз, в горах выпало еще на четверть снегу. Но на кабульских улицах он так и не появился, и ветер от нечего делать гонял проржавевшие консервные банки из-под солдатских сухпайков, пыль да песок.

Эвакуация нашего Центрального военного госпиталя (ЦВГ) началась 19 декабря, и сегодня, 9 января, там, по слухам, оставалось всего три-четыре врача, которые должны были улететь завтрашним утренним рейсом в Ташкент.

Вечером я поехал в госпиталь, чтобы выпросить необходимых лекарств: предстояло жить в Афганистане еще месяц с гаком.

ЦВГ, обычно столь шумливо-суетливый, поразил своей зловещей пустотой и остервенением, с которым он хлопал всеми окнами и дверьми. У стелы, бессмысленно устремленной в мглистое небо, в котором, судя по гулу и мигавшим огонькам, было больше транспортных самолетов, чем звезд, какой-то солдат, заломив крутую цену, попытался продать мне десять банок сгущенки.

Надпись на стеле, как и пять лет назад, утверждала, что «Советско-афганская дружба вечна и нерушима».

Три офицера-афганца в советских бушлатах, озираясь по сторонам, несли на тощих спинах ржавые кондиционеры, с мясом выковырянные из окон покинутых модулей. Время от времени истошно взвывали пружины, вырываясь из прогнивших госпитальных матрацев. Со скрипом открылась и потом закрылась дверь с надписью «СЕСТРА-ХОЗЯЙКА»: в этом кабинете два года назад мне накладывали повязку на колено после неудачного прыжка из вертолета, потом зачем-то делали анализ крови и, не дождавшись его результатов, через пару минут объявили, что анализ чист «как слеза ребенка». Выйдя отсюда после перевязки, я, помнится, увидел парня на носилках, у которого оторвало обе ноги выше колен. Взгляд его выплаканных глаз прошибал насквозь даже самых бронированных вояк То был взгляд человека, который знал наперед всю свою и вашу жизнь. Это делало его еще больше похожим на веласкесовского карлика.

Память отчетливо воспроизводила увиденное и услышанное в ЦВГ за годы войны.

Казалось, сотни прошедших через этот госпиталь раненых и больных, выживших и умерших, молчаливой толпой бродили следом за мной по темным, опустевшим коридорам.

Вот здесь, у этой самой операционной, я видел в июле 86-го солдата, совсем еще мальчика, у которого снесло осколком снаряда всю нижнюю часть лица: за три часа после ранения — он не терял сознания — солдат выстрадал не меньше, чем человечество за всю свою историю.

Потом кто-то додумался перевернуть его на живот, ткнув тем, что осталось от лица, в подушку, чтобы он не захлебнулся кровью.

В госпиталь меня, только что впервые приехавшего в Афганистан, отправил тогда бывший ЧВС 40-й армии генерал Щербаков. Он сделал это в ответ на наивную просьбу дать мне борт, чтобы лететь на боевые в район Рухи. «Езжай сначала в ЦВГ, поброди там, — сказал он, — и посмотри, что война делает с человеком. Остуди свой пыл, и после этого поговорим».

ЦВГ пыл мой не остудил, но помог еще раз убедиться в том, что вид чужих, более тяжких страданий превращает твои собственные переживания, до того казавшиеся безысходно-тупиковыми, в сущий пустяк. Глядя на смертельно раненных, чувствуешь, как где-то на самом донышке подсознания шевелится радостно-подлое: «Ух, не со мной! На этот раз — не со мной!»

…Сейчас я продолжал этот «вечерний обход» в поисках хоть одной живой души, пока не наткнулся на ведущего терапевта, человека средних лет, деловито резавшего в одной из палат на окровавленном табурете кусок мяса.

— Баранина, — вовремя пояснил он. — Начальник психиатрического отделения и я готовимся к прощальному ужину. Милости просим.

Мясо, истекавшее кровью в госпитальной палате, подействовало на меня удручающе. Я отказался от приглашения, но не забыл попросить лекарств, которые потом, надеялся я, никогда мне не понадобятся. В массивном железном шкафу остались лишь таблетки седуксена, какие-то неведомые депрессанты и транквилизаторы. Я зачем-то набил ими карманы. Должно быть, из жадности.

Таблетки и впрямь так никогда мне и не пригодились. Их забрал у меня, обменяв на пару банок тушенки, десантник с меланхолически-потусторонним взглядом, служивший на 42-й заставе близ Саланга. Бросив пару «беленьких» в рот, парень пообещал «растянуть балдеж до самой до границы». Мало того, что он знал наизусть официальные медицинские названия каждой таблетки (реланиум, элениум, амитриптилин и т. д.), но именовал каждую из них на своем смачном жаргоне. Помню лишь, что седуксен он прозвал «перпетуум кайф».

— Как кончилась история с вице-консулом? — спросил я терапевта. (Еще в прошлом году его привезли в госпиталь после того, как кто-то тщательно и жестоко избил его на собственной же вилле. Травм было много. В том числе пробитый череп. Эхо этой истории разнеслось по всему Афганистану.)

— У вице-консула поехала крыша, — ответил терапевт. — Вдруг потребовал автомат. Его спросили: к чему тебе АК?

— И что же он?

— Говорит, АК необходим, чтобы китов бить… Или ни с того ни с сего попросил отправить его на Дальний Восток.

— Зачем?

— Говорит, так он будет ближе к американцам. Словом, поперло подсознание… — Отрезав очередной кусок мяса, ведущий терапевт вытер взмокший лоб рукавом.

— Вы отправили вице-консула в Союз?

— Волен-с неволен-с… Мы с ним повозились — пусть теперь другие.

В прошлый приезд сюда я познакомился с парнем, лежавшим в психиатрическом отделении ЦВГ и обеспокоенным тем, что у него исчезла тень. Точь-в-точь как в пьесе Шварца. Логически, с пафосом в голосе он доказывал, что человек без тени не может, не должен жить. Несколько раз он пытался покончить жизнь самоубийством. Этот случай всплыл в памяти уже в Москве, когда Леня Раевский, «афганец», студент МГУ, поведал мне замысел своего киносценария, главными героями которого должны стать ветераны Афганистана, вернувшиеся домой с войны. От всех прочих людей их отличает одно — отсутствие тени. Был тут погребен какой-то страшный смысл, до которого невозможно докопаться на трезвую голову. Вот тогда я и понял: то, что происходило в Афганистане вне стен психиатрического отделения ЦВГ, и было истинным сумасшествием. А «психушка» ЦВГ — лишь способ уйти, избавиться от безумия, именуемого войной.

Прежде всего давала сбой психика тех, кто воевал в составе десантно-штурмовых подразделений — наиболее самозабвенно и жестоко. Я знавал одного из таких людей, прозванных здесь «рэмбовиками». Парень служил второй срок в Афганистане. Бросив в стакан с желтой жидкостью сухого спирта, пять ложек растворимого кофе и вылакав его до дна, он сказал: «Водка — вода. Спирт — горючее. Понимаешь, с головой мужика на войне происходит то, что с головой бабы во время аборта: рвутся логические связи… Пить будешь?» Я заколебался, потому что у меня от одного вида этой смеси нутро свело в морской узел, а он, должно быть, посчитал меня придурком, с которым и разговаривать-то без толку, не то что пить.

Начальник психиатрического отделения ЦВГ полковник Фролов, пришедший на прощальный ужин, сразу же отказался отвечать на мои вопросы.

Я спросил:

— Боитесь?

Он сказал:

— Разве человека, который видит перед собой лужу и не идет в нее, следует называть трусом? Мне 50 лет. Я полковник. К чему же мне портить самому себе жизнь?

Логика его была пуленепробиваемой.

Я вышел во двор.

Солдат опять предложил мне сгущенку: на сей раз цена была ниже, но все равно не по карману командированному в Афганистан журналисту.

Прислонившись спиной к стеле, содрогаясь, точно на электрическом стуле, всем своим миниатюрным телом, плакала женщина, одетая в военную форму. Слезы все еще текли из ее глаз, оставляя на обветренных щеках тонкие белесые от соли бороздки, словно полосы на вспотевшем конском крупе после резкого удара хлыстом.

— Вы не с пересылки? — спросила она, перемогая судороги в горле.

— Нет, просто журналист, — ответил я и тут же пожалел, что я не с пересылки, потому что женщина разрыдалась пуще прежнего. Губы ее задрожали. Разлетные брови сошлись у переносья.

— Я могу вам как-то помочь?

— Да как вы можете мне помочь в этом дурдоме? — Она по-детски, кулачками потерла мокрые глаза. — Вызвали меня сюда из Мазарей сделать один блатной аборт… Обещали отправить обратно — там все мои вещи остались — и забыли. Сегодня утром ездила на аэродром, погрузили нас всех в транспортники, вот-вот должны были взлететь… — она опять всхлипнула, — …а потом согнали с борта и начали грузить армейские архивы. Все вещи мои уж небось разворовали…

— Прекрати истерику. — Резкий мужской голос раздался из-за моей спины. — И без тебя делов невпроворот.

Это был майор, выскочивший на улицу в одной тельняшке.

Он спросил:

— Вы кто?

Я сказал:

— Журналист.

— Прекрати реветь! — опять рявкнул он, подмигнув мне. — Видишь — журналист, так его и так… Ей-бо, прекрати!

— Да мне вот только сюдашеньки печать постави-и-и-ть, товарищ майор, — жалобно завыла она, — подпись и на пересылку отправи-и-ить…

Он сказал:

— Не обращайте на бабу внимания, товарищ журналист. Как все бабы — дурная. Просто нервный срыв. Нештатная ситуация. Люди очень устали. Приезжайте завтра.

Я спросил:

— Но завтра здесь уже никого не будет, верно?

— Тогда не приезжайте завтра. Всего вам! — Он деланно улыбнулся, показав желтые, как дедово домино, зубы.

Майор взял женщину за руку и повел в модуль. На прощание она бросила мне через плечо скудную, жалкую улыбку.

Я прихватил эту улыбку с собой в дорогу. На память.

II
С каждым днем войск в Афганистане становилось все меньше, 40-я армия отходила на север, словно море в отлив, и ты, заскакивая днем в безоружное совпосольство, чувствовал себя — вместе со всей дипломатической братией — зайцем в лесу, кишащем волками. Зайцем, который, прижав уши, судорожно сжимал в лапах здоровенный плакат: «Ребята, давайте жить дружно!» Теперь мы активно примирялись со всем лесом, а волков с недавних пор стали официально величать «вооруженной оппозицией».

Часто вспоминалась песенка, которую любил напевать знакомый парторг полка:

По дороге по долине ехал полк в одной машине,
Но вдруг вышел серый волк — тогда мы его убедили:
Ты не бойся, старый волк, не щелкай зубами.
Мы кадрированный полк и тебя боимся сами.
Армия уходила и в какой-то момент отобрала у журналистов давным-давно розданное им оружие — пистолеты Макарова.

Под опустевшейпортативной кобурой на груди репортерское сердце забилось чуть быстрей.

Ветеран советского пресс-корпуса в Кабуле Лещинский подбадривал всех тем, что «Макаров» был нужен лишь для того, чтобы в крайнем случае успеть пустить себе пулю в лоб: жизни бы он все равно не защитил.

— Ничего, — говаривал он, — при мне остались мои клыки!

И демонстрировал внушительный оскал, пожелтевший от здешней воды и сигарет.

По ночам пронзительно, словно нетопырь, кричал мулла: «Алла акбар! Алла акбар!» Раза три за ночь ему обязательно удавалось меня разбудить.

Но однажды я проснулся в холодном поту от кошмарного сна. Снилось поле, усеянное трупами. Даже очнувшись, я явственно чувствовал фиалковый запах мертвечины. Утром выяснилось, что просто-напросто сломался холодильник: он мелко, лихорадочно дрожал (тоже боялся, сволочь!) в гигантской луже крови, вытекшей из морозилки, которую мой предшественник месяца два назад плотно забил мясом. С тех пор на кухонном линолеуме остался, несмотря на все старания очистить, соскоблить его, бурый кровоподтек.

Кровоподтек всякий раз напоминал мне про тот сон, но чаще это делала сама война — кошмарный сон наяву. Как-то раз я раздобыл у приятеля «Толкователь ночных грез», чтобы разгадать суть видения, но оказалось, что до меня такая дрянь никому никогда не снилась.

— Глюки, брат, глюки! Но дальше будет хуже, — успокоил меня один наш кабульский старожил.

Иногда облака по небу проносились со скоростью истребителей, хотя ветра не было и в помине. А когда он налетал, обрушиваясь на Кабул всей своей мощью, они неподвижно зависали, словно разбухшие аморфные белые вертолеты — души подбитых за десять лет Ми-8 и Ми-24. Ветер все чаще освистывал нас. И ни разу с тех пор как сошла листва осенью 88-го, он не шумел как аплодисменты.

Я часто вспоминал врезавшийся клинком в память визгливый фальцет коренастого майора из баграмской дивизии: «Ни пяди земли здесь нашей нет! Видишь квадрат тени под БТРом? Вот лишь его мы и контролируем». Но под тенью могло быть штук пять мин. Слова майора были красивыми, но разлетелись бы в прах, вместе с броней, подорвись на одной из них БТР.

Опасность таилась за той горой, пряталась под этим вот камнем…

Я все чаще просыпался с головной болью, потому что даже во сне зубы мои были стиснуты, как потом жаловались свидетели, до скрипа.

С восходом солнца, споро пробивавшегося сквозь скорлупу мглы, город светлел, а я храбрел.

Но заодно замечал, что комната стала еще меньше. Стены надвигались на меня. Каждый новый день отвоевывал метр за метром безопасного пространства. «Ни пяди земли здесь нашей нет…» Сквозь солнце, закрытое стальной решеткой, жалюзи, газетами, одеялом и занавеской, пробивался отраженный от сверкающего глетчера утренний солнечный свет.

Я долго брился, пил желудевый напиток «Бодрость» и ехал в представительство какой-либо советской организации звонить по городскому телефону — договариваться об очередном интервью с очередным «крупным деятелем местного розлива» — и всякий раз читал на аппарате надпись, от которой неизменно веяло пронизывающим холодом: «Внимание! Враг подслушивает!»

Ни пяди земли… Баграмский майор был прав.

Еще с первого приезда в Афганистан я потехи ради начал коллекционировать надписи — официальные и не очень, на вертолетах и на БМП, на прикладах АКМ и изнанке шлемов.

На тыльной стороне двери кабульского морга прочел такую: «Веселись, юноша, в юности своей. Но помни — и это суета!» Ничего подобного я не нашел бы здесь в 80-м, 81-м или 82-м. Но с тех пор прошло девять лет. Менялись надписи, и я вместе с ними.

III
Числу к десятому января я почувствовал, что мое кабульское житье подзатянулось, и стал готовиться к поездке на Саланг.

На южных подступах к перевалу намечалась крупная армейская операция. О ней шушукались в городе. Официальных заявлений не было, но разговоры и в штабе, и в посольстве, и на журналистских виллах, и в дуканах крутились вокруг этой темы.

Призрак предстоящих боевых действий витал в колком прозрачном воздухе, постепенно обретая плоть в виде штабной нервозности, приготовлений к возможным контрмерам повстанцев — терактам и диверсиям в Кабуле.

На транспортнике Ан-12 ночным рейсом я добрался до Баграма и, выпросив там БТР, покатил на север. Мин можно было не бояться: мерзлую землю не так-то просто нашпиговать взрывчаткой.

Проскочив баграмский перекресток, где прошлой весной погиб известинский фотокорреспондент Саша Секретарев, мы подбавили скорости.

Дорога круто виляла на поворотах, извивалась меж скал, взлетала и падала.

Напротив меня в транспортере сидел прапорщик с мраморным лицом и серыми губами. Тело его ритмично подергивалось. Похоже, он слушал никем, кроме него, не слышимую музыку и про себя танцевал. Танец начинался в глазах, захватывал губы и волной шел вниз. Плечи вытанцовывали рок-н-ролл, правый указательный палец с маслянистым колечком — видать, парню частенько приходилось стрелять из АКМ — выщелкивал быстрый ритм. Во взгляде была отрешенность, словно на рок-концерте в «Олимпийском».

— Прапорщик! — сказал я.

Он не отозвался.

— Прапорщик, слышь меня? — крикнул я.

Он сконцентрировал на мне свой блуждающий взгляд, лишь когда я крепко потряс его за плечо.

— Те чё? — спросил он, не шевеля серыми губами.

— Нормально себя чувствуешь?

— Я себя вообще не чувствую, а ты меня нервируешь. На, послушай пару минут — и отзынь!

Он вытащил крохотные наушники из-под шлемофона и дал мне. Шнур от них вел в карман бушлата, где грелся дешевенький «уокмэн».

Я надел наушники и перенесся на «Концерт в Китае» Жан-Мишеля Жарра. Пару минут я плавал в волнах электронной музыки. Нажав на кнопку «Стоп», я вновь услышал рев БТРа — этот «тяжелый рок» войны.

— В Кабуле купил? — спросил я.

— Военный трофей, — загадочно улыбнулся он.

Парень служил в Афганистане по второму заходу. Он почему-то счел нужным мне об этом сообщить.

Я спросил:

— Тебе одного раза показалось мало?

Он ответил:

— Понимаешь, старче, обрыдло мне все в Союзе. Иной раз случались приступы почти плотской любви-тоски по этой Богом, но не мной забытой земле. Ночью мне регулярно снился Афганистан, утром я смеялся, днем скулил, а вечером надирался до чертиков. Помню, как-то на очередной вечеринке дамочка средних лет ко мне подсела и сказала: «Расскажите про войну». Я спросил: «Что вас, мамаша, интересует?» — «Ну, — ответила она, — например, приходилось ли вам убивать людей? Что вы при этом чувствовали?» Я психанул, сорвался, заорал на нее: «Вы понимаете, что вы меня спрашиваете?! Нет, вы понимаете, о чем вы только что меня спросили?! Нельзя об этом вот так, как вы, спрашивать! Понимаете, нельзя-я!» Утром я проснулся с уже готовым решением ехать сюда опять. Ночью той снились московские православные церкви, но с исламской символикой — месяцами на куполах… Гони обратно мои наушники!

Оставшуюся дорогу он ехал, плотно сжав зубы. Его лицо луной белело в мглистых внутренностях брони.

Темнота растворялась в сверкающем горном воздухе. День становился ночью. Кровоточащее солнце медленно сползало за горизонт, где-то там, у себя в берлоге, отлеживалось, зализывало полученные накануне раны. Но к утру опять выглядывало и, с опаской озираясь по сторонам, отчаянно шло к зениту. Словно на жертву. И так каждый день.

Солнцу тоже досталось на этой войне. В него стреляли от нечего делать солдаты. Его проклинали, когда оно светило противнику в спину, а тебе — в глаза и слепота не позволяла вести прицельный огонь. На его восход молились мусульмане и наши летчики — когда по ним стреляли из ПЗРК[2] самонаводящимися на тепловой источник зенитными ракетами: если везло, ракеты уходили на солнце.

…Я как-то подсчитал, что половину всего времени, проведенного в Афганистане, затратил на дорогу, добираясь из одной точки в другую. Дорога эта иногда тянулась по воздуху, часто проходила сквозь просверленные скалы, бежала по земле. Она бывала скучной и страшной, дневной и ночной, покрытой льдами и песками, асфальтом и кровью. Десятки людей составили мне компанию за время перелетов и переездов, которым я давно потерял счет. Многих помню. Иных позабыл.

Все здесь увиденное и услышанное, понятое и нет, испытанное и прочувствованное, задуманное, но так и не осуществленное, обещанное и невыполненное, мечтавшееся и несбывшееся, все это так или иначе связано Дорогой, которая Бог знает откуда и куда ведет. Сколько бесплатных истин открыли, подарили или невольно поведали мне люди, встретившиеся на Дороге.

Помню парня с едва приметной дырочкой от серьги на розоватой мочке правого уха. Саму серьгу он надевал по ночам, а по утрам снимал. Странную фамилию носил он — Пепел. Было ему не больше двадцати в то лето. За пару дней до дембеля и отлета в Союз я сказал ему, похлопав по плечу: «Ну, брат, теперь жить и жить — на полную катушку!» Пепел изумленно поглядел на меня из своей дали, хотя стоял в двух метрах, и ответил: «Черт побери, да я же весь седой внутри…»

В джелалабадской бригаде встретился мне сержант по кличке Мамочка. Мамочка не вышел ростом, и вся та сила, которая должна была пойти в рост, пошла в пронзительность взгляда. Словно мазохист, он радовался тому, что его бросила подруга в Харькове. На мой недоуменный вопрос он ответил коротко, но ясно: «Теперь будет легче воевать… На войне проще, когда человек несчастен. Меньше теряешь». Мамочка прощально улыбнулся и пожелал удачи. Но в глазах его я прочел фразу: «Чтоб ты, гад, сдох со своей безмятежной московской жизнью!»

В Кабуле мне рассказывали про парня, чуть было не попавшего в психиатрическое отделение из-за маниальной депрессии, в бездну которой вогнала его война. Мысль о самоубийстве медленно, но верно грызла его мозг, и, возможно, догрызла бы, если бы не «счастливый» случай — контузия, в результате которой парень просто-напросто забыл свое прошлое. Он был счастлив, потеряв память. Однополчане по очереди рассказывали ему историю его жизни, но он все время задавал один и тот же вопрос: «Ребята, а чего мы делаем в Афганистане?» Но никто не мог дать ему убедительного ответа.

А как забыть лейтенанта, встреченного в Ленинграде?! Мы сидели в ресторане гостиницы «Пулковская» и болтали о всякой всячине. Рассказывать он умел так, как мало кто в Союзе писателей. Раздражала лишь его привычка причмокивать языком каждые три минуты. Я предложил ему зубочистку, а он в ответ поведал историю, после которой ни он, ни я не притронулись к еде на столе. Дело было где-то в районе Кундуза. Он с ребятами стоял на блоке третьи сутки. Утром, на самой заре, начал бить снайпер и тремя прицельными выстрелами прикончил двоих: минометчика и радиста. Пули ложились сначала в метре, потом в сантиметре от его головы. Снайпер будто издевался, всаживая пулю за пулей в самую грань между жизнью и смертью. Но каждая четвертая-пятая с чавканьем впивалась в мертвые тела рядом.

— Этот звук… Этот звук, с каким пуля входит в труп… Не дай Бог моему врагу услышать такое… Не дай…

IV
Прапорщик с «уокмэном» соскочил где-то на подступах к чарикарской «зеленке»[3], а мы покатили дальше. Скорость пришлось сбросить: дорога была запружена полковыми тылами.

Окрепший к вечеру морозец схватил лужи, отражавшие покрасневшее небо, и трасса покрылась хрусткой коркой льда. На глаза попался беспомощно лежавший на обочине БТР с хвостом неведомого зверя на антенне. Под хвостом дрожал от ветра самодельный бумажный флажок, надпись на нем гласила: «Едем домой — не стреляйте!» По дороге между машинами сновали жители окрестных кишлаков — преимущественно мужчины, одетые в советские армейские бушлаты и вооруженные автоматами"

Фирменные "духи", — кивнул на одного из них механик-водитель, когда мы в очередной раз остановились. — Из ахмадшаховских банд. Но, поскольку боевых уже давно не было, и мы, и они придерживаемся дружественного нейтралитета.

К нашему БТРу подбежал бачонок[4] и, озорно блеснув улыбкой, крикнул мне:

— Эй, командор, давай быстрей у… в Москва!

Еще недавно русский мат в устах афганских мальчишек невольно коробил меня. Но потом привык и к этому. Один из наших советников однажды пошутил: "По крайней мере хоть ругаться по-нашему мы их научили. И то дело!"

Я спросил бачонка:

— Эй, бача, поедешь со мной в Москву? Давай залезай в машину!

— Нет, командор, Москва —…!

— Бача, а где хорошо? — вылез из люка черномазый водитель.

— Ахмад Шах — хорошо! А Москва твой —…!

— Грубиян ты, братец! — улыбнулся водитель.

Бачонок что-то по-своему крикнул и побежал, сверкая голыми щиколотками.

Чарикарская "зеленка" теперь осталась позади и лежала, раскинувшись от горизонта до горизонта черным безмятежным морем. Воздух над ней был серым и прогорклым от сотен печных дымов, тянувшихся ввысь, сплетавшихся там и превращавшихся в акварельные рисунки абстракциониста. Афганцы жгли все, что попадалось под руку, — резиновые покрышки, хворост, солярку из трубопровода и даже изношенные дырявые калоши с клеймом "Сделано в СССР".

Неподалеку шумела река, время от времени с отчаянным, свободным звоном взрывая толстую корку льда, пенясь вокруг горбатых валунов.

Сидевшие на обочине комендачи[5], в когда-то белых, а теперь ставших серыми овчинных полушубках, грели ладони над ведром горящей соляры. Рядом лежал на брюхе танк, зарывшись правой гусеницей в серый сугроб. Метрах в двадцати от него чернела обугленная башня, устремив в небо разорванную пушку. Присоединившись к сгрудившимся вокруг огня солдатам, я выпил горячего чаю из раскаленной фляги — в моей позвякивали льдинки — и пошел в направлении КП дивизии.

Силы ее были растянуты на многие десятки километров вдоль дороги. Ушла на север тыловая колонна, но в Кабуле еще оставались два мотострелковых и один артиллерийский полки. Два мотострелковых полка стояли близ городка Джабаль-Уссарадж. Предполагалось, что дивизия будет идти в арьергарде армии на дорожном отрезке от Кабула до Джабаля, как его иной раз именовали наши. Около пяти тысяч людей отправятся в Ташкент на воздушных транспортниках Ил-76.

Девять лет войны крепко потрепали дивизию. Наибольшие потери пришлось на 84-й год, когда проводилась изнуряюще длительная Панджшерская операция.

Во время боевых действий против повстанческих отрядов Ахмад Шала Масуда многие люди померзли в высокогорных снегах, другие подорвались на минах, оставленных в Панджшере еще со времен такой же кампании 82-го года.

Операция Панджшер-84 проходила нескладно, много было нестыковок, обернувшихся лишними жертвами. За один день в последних числах апреля дивизия потеряла сразу семьдесят человек в одном лишь батальоне. Он двигался по Панджшеру вдоль реки на юг. Вдоль левого берега шли две наши роты и одна афганская, по правому — одна наша и две афганские. Комбат находился справа. Жара стояла невыносимая. Противника не видать. Было принято решение не перенапрягать людей, идти не по тактическому гребню, а вдоль русла, не занимая высот. Но на КП полка передавалась ложная информация; поэтому командир полка в свою очередь докладывал наверх о занятии то одной, то другой господствующих высот.

Постепенно солдаты устали. Комбат дал команду на перекур. Люди плавно опустились на горячую землю, упершись спинами в РД. Дремотная тишина прерывалась лишь позвякиванием автоматов да чирканьем спичек. Запахло сигаретным дымком. В тот самый момент из трех точек батальон был атакован "духами". Ливень пуль обрушился на солдатские головы, распластывая и кромсая тела, вдавливая их в землю. Комбат рванулся в реку. Успел крикнуть: "Ррр-а-а-а — аа…" Его мало кто слышал. Комбат сделал еще несколько шатких шагов по пенившейся быстрой речке, в сторону левого берега, но нечеловеческой силы удар в лоб повалил его в воду. Течение развернуло тело комбата, и река понесла на юг красные пряди его крови…

Несчастья в тот роковой апрель сыпались пулеметной очередью — одно за другим, одно за другим. Несколькими днями раньше "грачи"[6], поднятые с авиабазы, пошли на Панджшер, но ущелье было закрыто, и штурмовиков отправили на запасные цели. В районе одной из них вели боевые действия части нашей воздушно-десантной дивизии. Не разглядев толком, что и кто там, внизу, они обрушили БШУ[7] на своих же солдат…

В тот же месяц вызванные на подмогу вертолетчики, приняв за повстанческий отряд роту нашей мотострелковой бригады, действовавшей неподалеку от того места, где я сейчас находился, нанесли удар нурсами[8] по ее позиции. Один из офицеров штаба ТуркВО, пытаясь спасти вертолетчиков, свалил всю вину на афганский 66-й мотопехотный полк 11-й дивизии, обвинив афганцев в расстреле советской роты. Но эта деза не прошла, так как в ходе расследования было установлено, что все ранения осколочные, а не пулевые…

Словом, всякое бывало на этой войне.


— Чаю хотите? Здорово намерзлись? — Начальник политотдела дивизии подполковник Иванов, не дожидаясь ответа, бросил мне в кружку столовую ложку душистого грузинского чая. — Чарикар — это вам не Форт-Беннинг в жарком штате Джорджия. Снимайте бушлат и расстаньтесь наконец со своим автоматом. На сегодняшний вечер война отменяется. Вы — с сахаром?

Я много слышал о Николае Васильевиче Иванове от своих друзей, но ранее встречаться с этим человеком мне не доводилось. По оценкам" людей, которые сталкивались с ним и на боевых, и в повседневной жизни дивизии, Иванова отличали редкостная порядочность, стопроцентная неподкупность, светлый ум, способность смотреть широко и различать полутона.

Но меня он поразил своей деликатностью. Слово это как-то не очень на первый взгляд вяжется с армейским бытом, но точнее определения не подобрать. Да и язык его, манера говорить, сам голос, спокойный и мягкий, резко выделялись на общем фоне. Известен он был еще и тем, что в свое время отказался от присвоения ему звания полковника. А это, согласитесь, ЧП. В хорошем смысле. Полковник, служивший в одной с Ивановым дивизии, но запятнавший офицерскую честь, говорил мне со злостью (после того как Николай Васильевич воспрепятствовал его стремительному восхождению на предгорья военного Олимпа), что по этому "правдоискателю тоскует дурдом".

— Вам не мешает ваша деликатность? — спросил я. — Ведь в армии это воспринимается скорее как недостаток, нежели плюс.

— А по-моему, — ответил он, — нам в армии как раз и не хватает вежливости, уважения. Грубость и хамство дисциплину не поднимут. Солдат скорее откликнется на доброту. А у нас некоторые привыкли черствость называть аскетизмом, бездушие — порядком. Я в данном случае имею в виду не только армию, но и общество. Одно от другого не оторвешь. Ведь если посмотреть в корень многих наших армейских ЧП, то легко заметить, что они проистекают не только из разгильдяйства, непрофессионализма, но зачастую именно из дефицита доброты. В том числе и самоубийства…

Иванов продолжал говорить, я — внимательно слушать, но краем своего мозга зацепился за последнее оброненное им слово — самоубийство.

…Парень получил письмо от любимой. В письме любимая сообщала, что нашла наконец того, кого искала всю свою жизнь. Солдат прочитал письмо. Положил его в нагрудный карман. Взял автомат. Засунул ствол в рот. Уперся им в нёбо. Нажал спусковой крючок. Выстрел — мозги и кровь на стене.

…Старший лейтенант заметил, что у его солдата волосы на голове длиннее допустимой нормы. Старший лейтенант оседлал солдата. Как коня. Стал его стричь. После этого он слез с него. Еще раз убедился в том, что длина волос соответствует Уставу. Погрозил солдату указательным пальцем. Пошел к себе в модуль. Солдат посмотрел на себя в зеркало. Взял автомат. Догнал старшего лейтенанта. Застрелил его. Пощупал его пульс. Убедился в том, что старший лейтенант мертв. Лишь после этого солдат покончил жизнь самоубийством.

…Во время физподготовки старший лейтенант сделал резкое замечание старослужащему и объявил наряд вне очереди. Старослужащий воспринял это как оскорбление его "дедовского" достоинства. После физподготовки старослужащий пошел в комнату офицерского модуля, где находился старший лейтенант с товарищами. Солдат остановился у порога. Разжал кулак. Выдернул чеку из гранаты. Швырнул ее в старшего лейтенанта. Промахнулся. Граната взорвалась над койкой. Офицеры успели выскочить из помещения. Осколки посекли стены. Поняв, что старший лейтенант жив, парень кинул в него вторую гранату. Когда она летела, старший лейтенант успел одним прыжком выбросить свое тело в коридор. Старослужащий не стал гоняться за ротным. Он вошел в его комнату. Взял с тумбочки ПМ[9]. И нажатием спускового крючка пустил себе пулю в висок.

— Пропавшие без вести? — переспросил Иванов. — Конечно, и такое было. Причем не раз. Вот гляньте-ка на эти списки…

Он протянул папочку с ворохом бумаг. Я начал читать одну за другой. Фамилии, имена, отчества, номера частей, даты рождения и компактные справки замелькали перед глазами. Минут через пять взор мой, точно клин, воткнутый в землю, встал на самой середине пятой страницы:

"…Рядовой Деревляный Тарас Юрьевич. В.Ч. П/П 518884. Наводчик-оператор. 11.09.68-го года рождения, город Ходоров, Львовской области. Призван 14 ноября 1986 года Яворовским РВК Львовской области. Украинец. Член ВЛКСМ. Отец: Деревляный Юрий Тарасович.

Пропал с оружием без вести 2 июля 1987 года…"

— Что с вами? — спросил Иванов.

— Я знаю этого человека.

— Деревляного? — Иванов ослабил ворот на шее.

— Деревляного. Более того — разговаривал с ним.

— В Афганистане?

— В Нью-Йорке.

— Погодите минуту. Я должен позвать офицера особого отдела…

Пока подполковник звал особиста, я успел прочитать лишь:

"…Рядовой Шаповаленко Юрий Анатольевич. Призван 3.08.83-го года. Измена…"


Особист, как я и предполагал, оказался человеком крайне немногословным. Без каких-либо запоминающихся черт лица — в этом, видно, и заключалась его главная особенность. Он разглядывал меня внимательно, и в его глазах ясно читалась помесь любопытства и настороженности. По-моему, он никак не мог определить своего отношения ко мне и потому предпочитал слушать, но не говорить.

— Вы, — спросил Иванов, — виделись с Деревляным до или после объявления амнистии?

— После.

— Я понимаю, что вы устали, — Николай Васильевич бросил полтора кусочка сахара в свою кружку, — но без рассказа об этой встрече я вряд ли смогу отпустить вас спать.

Особист достал из нагрудного кармана блокнот и шариковую ручку.

— Хорошо, — согласился я, — но за это вы мне подробно расскажете про вашу жизнь, дивизию и войну. Идет?

Иванов улыбнулся:

— Идет.

Офицер особого отдела что-то пометил в своих записях.

V
…Нью-Йорк плавился под перпендикулярными лучами полуденного солнца. Люди чувствовали себя не лучше, чем бройлеры в электродуховке. Казалось, стонали от изнеможения даже признаки некогда роскошной растительности, что много десятков лет назад, на заре прошлого столетия, оказалась погребенной под улицами и домами гигантского города. Сквозь асфальт прорастали невидимые дикие каштаны, тутовники и дубы. Горожане прилипли к кондиционерам, тщетно охлаждавшим раскаленный воздух, пропитанный асфальтовыми испарениями и приторными запахами отработанного бензина.

Поэтому Крэйг Капетас и я несказанно обрадовались, когда добрались наконец до небольшого (по американским меркам) зданьица, в котором расположилась правозащитная организация "Дом Свободы". В десять часов утра там должна была начаться пресс-конференция шести бывших советских солдат, когда-то воевавших в Афганистане, оказавшихся по разным причинам в плену, потом освобожденных и вывезенных в США.

Часы показывали без четверти десять, и мы, с тоской глянув на кондиционеры, торчавшие из окон "Дома Свободы", решили сделать еще пару кругов вокруг дома.

Сопровождавший меня Капетас работал старшим литсотрудником вашингтонского ежемесячника "Регардис", предложившего "Огоньку" осуществить двухнедельный обмен журналистами; "Огонек" дал согласие, и я, превратившись в специального корреспондента "Регардиса", должен был через несколько дней вылететь в Атланту, чтобы написать серию очерков для этого журнала. Капетасу предстояло стать корреспондентом "Огонька" и написать для нас несколько материалов под общим заголовком "Перестройка глазами американца". Если честно, то меня интересовала не столько Атланта, сколько возможность повстречаться с бывшими советскими военнопленными, оказавшимися в Америке. Еще из Москвы по телефону я попросил Капетаса устроить мне несколько таких встреч. С его-то легкой руки я и оказался в Нью-Йорке.

В моем нагрудном кармане лежало удостоверение внештатного корреспондента "Регардиса", помогавшее мне в тех случаях, когда не срабатывало краснокожее огоньковское удостоверение.

Ровно в десять мы переступили порог "Дома Свободы". Расписавшись в журнале учета посетителей, я начертал напротив своей фамилии — "Корреспондент "Регардиса", Вашингтон". Странное чувство испытывал я в ту минуту — нечто наподобие того, что, наверное, ощущает человек, сделавший пластическую операцию лица и впервые после нее глядящий в зеркало: вроде я, да не совсем…

В "Доме Свободы" уже суетились репортеры, устанавливая телевизионную аппаратуру и осветительные приборы. Вскоре послышались шаги, и в конференц-зал вошли шесть молодых людей — Мансур Алядинов, Игорь Ковальчук, Микола Мовчан, Владимир Ромчук, Хаджимурат Сулейманов и Тарас Деревляный. Пока они занимали места за длинным столом, ломившимся от обилия микрофонов, я успел взять со стенда несколько брошюрок, выпущенных издательством "ДС". В одной из них я прочитал, что четверо участников конференции совсем недавно прибыли на Американский континент, но Мовчан и Ковальчук живут здесь уже несколько лет.

…Наше отношение к солдатам и офицерам, попавшим в плен в Афганистане, эволюционировало по мере изменения взглядов на характер самой войны. В начале восьмидесятых это отношение можно было сформулировать как подозрительность. Доминировали стереотипы времен сталинщины. Уж не говорю про дезертиров и тех, кто воевал на стороне повстанцев против своих же, хотя ненависть к ним — чувство совершенно естественное. И я сам, находясь в Афганистане, испытывал его не раз и не два. Но что было делать с этим чувством, когда, с точки зрения политической, война была неофициально признана трагической ошибкой, а с точки зрения морали — злом? В новой системе нравственно-этических координат, более или менее четко прорисовывавшихся в нашем общественном сознании к середине восьмидесятых годов, такое чувство стало выглядеть одиозно. Это понимали все — и те, кто его испытывал, и те, кто подогревал, и те, кто его не принимал, видя в нем рецидив прошлой эпохи. И потому летом 1988 года Генеральный прокурор СССР Сухарев объявил амнистию всем военнопленным — вне зависимости от того, что они совершили.

И все же на вопрос о том, как относиться к человеку, решившему закончить войну не 15 февраля 1989 года, а, скажем, в 1982-м и подписать свой сепаратный мир, я до сих пор не могу найти однозначного ответа без всяких там "с одной стороны — так, а вот с другой…". Но, быть может, такого ответа вообще нет?

…Началась пресс-конференция. Первым выступил Ромчук. Он поблагодарил за предоставление убежища правительство США и лично президента, который помог освободить их из плена. Много хороших слов было сказано в адрес "Дома Свободы", русских и украинских эмигрантских организаций, позаботившихся о пленниках. Особая благодарность была выражена моджахеддинам. Потом слово взял худенький паренек со светлыми волосами. То был Мовчан.

— Приятно видеть, — сказал он, — что наконец СССР начал беспокоиться о своих людях, и поэтому мы, естественно, не имеем ничего против объявленной амнистии. Однако каковы ее гарантии? Пока их нет. — Он говорил с сильным украинским акцентом, время от времени употребляя английские слова. — Гласность не достигла того уровня, когда все вопросы без исключения можно было бы обсуждать в открытой прессе. Что будет с нами, если мы вернемся, а в СССР произойдет очередное изменение политики в отношении дезертиров? Ведь у нас не будет права на независимую защиту, мы не сможем обратиться в прессу, чтобы отстаивать себя и свои права.

Хотя в СССР в последнее время много пишут о нас, были статьи и о Рыжкове[10], мы не считаем это достаточным. Мы ничего не слышим о наших товарищах, вернувшихся в СССР из Лондона. Из Швейцарии возвратилось около десяти человек, а не двое участвовавших в московской пресс-конференции. Мовчан достал сигарету и закурил. — Мало гласности в отношении Афганистана. И хотя война была неофициально признана ошибкой, пресса все равно продолжает писать о геройствах и благородных делах советских солдат на войне. Он оглядел зал и затушил сигарету. — О'кей, я не хочу обижать тех ребят, которые жертвовали своей жизнью в Афганистане. Только я не могу понять, ради чего это было нужно.

Тарас Деревляный говорил неуверенно, тихо. Смотрел себе под ноги. Лишь раза два глянул в зал, но исподлобья.

— Я, — начал он, и легкое смятение коснулось его глаз, застыв в них, — полностью согласен с тем, что говорилось до меня… ("Это, братец, — мысленно сказал я ему, — у тебя осталось от наших комсомольских собраний — не вытравишь!")… В амнистию, может быть, и смог бы поверить, но я живу здесь, в Америке, уже три месяца. И мне тут очень нравится.

От этих слов потянуло откровенным подхалимажем, но каким-то уж очень детским. Я невольно поморщился. Так ведет себя беспризорный щенок, стремясь понравиться человеку, подобравшему его на улице в стылый мокрый день.

— …Меня Америка приняла, — продолжал он, вскинув голову и тряхнув волосами, — дала мне работу. Я буду учиться. Там, — он почему-то кивнул в дальний угол конференц-зала, — у меня такой возможности не было.

Я опять мысленно спросил его: "Это почему же?!"

— …Я не хочу возвращаться домой, — он неожиданно усилил голос. — Как отнесутся ко мне люди, если я вернусь? Чисто психологически… Скажут: удрал, а теперь возвратился. Скажут: он предатель! Мне не нужна амнистия! Я буду жить в Америке! Я отрекаюсь от советского гражданства!

Последние слова он почти выкрикивал.

Завершил пресс-конференцию Алядинов. После него слово взял один из наших дипломатов, разъяснил отдельные положения сухаревского заявления.

Все, словно по команде, встали, разминая ноги, пряча диктофоны в карманы.

Я побрел в гостиницу, где журнал "Регардис" забронировал мне номер и прямо с порога повалился на скрипучую койку.

Я не мог заснуть и долго лежал, уничтожая сигарету за сигаретой, прокручивая в голове события, встречи и разговоры последних дней. Потом, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель, в памяти начала прорисовываться давняя кабульская всамделишная история, известная как "Сказка про посла Табеева и солдата Круглова".

…Дело было еще в самом начале войны. Неожиданно до нашего посольства дошел слух о том, что бежавший из советской части рядовой Круглов находится в американской дипломатической миссии. Запросили наших военных. Те рапортовали: никто не пропадал. Тогда запросили американцев. Они подтвердили, но на просьбу о встрече с рядовым ответили: надо проконсультироваться с госдепом. Тем временем военные признали факт исчезновения Круглова из кабульской части, дав ему резко отрицательную характеристику: лентяй, лоботряс и все такое прочее.

Парень был родом из Свердловска. Находясь в американском представительстве, Круглов жил в комнате с не очень-то разговорчивым морским пехотинцем, до того служившим в Западной Германии. Два солдата помаленьку освоили язык мимики и жестов. Американец однажды спросил с завистью: "Ты ушел, чтобы открыть в Штатах бизнес? У тебя там уже удочки заброшены?" Круглов вылупил на морского пехотинца глаза и отрицательно покачал бритой головой. "Чего же ты тиканул?" — не понял пехотинец. "Меня, — ответил руками Круглов, — избивал ротный".

Как выяснилось, самым близким для Круглова человеком была его классная руководительница. Связались с ней. Она переправила в Кабул магнитофонную кассету с устным обращением к бывшему ученику. Американский временный поверенный разрешил передать пленку солдату и даже согласился на встречу советского посла с ним. Но при одном условии: не оказывать на парня морального давления.

Встреча началась. Посол спросил: "Сынок, что случилось?" Круглов объяснил, что ротный заставлял его ходить к дуканщикам — продавать армейское барахло и приносить деньги. Он отказывался, и тогда ротный избивал его по-черному.

Во время встречи посол спросил солдата: ''Пойдешь со мной?" Тот подумал и ответил: "Да". Посол взял солдата за руку, и они двинулись к двери. На выходе американский временный поверенный обратился к солдату: "Вы все окончательно взвесили?" Круглов остановился, кивнув. Пошел дальше, еще крепче сжав руку посла.

Через несколько часов солдата отправили в Москву…

Что стало с солдатом, не знаю. Но у посла все в порядке. По-разному относятся в Союзе к тем, кто вернулся домой из плена. Особенно к тем, у кого была промежуточная остановка где-нибудь на Западе. Как-то раз, выступая перед ветеранами-' афганцами", я сказал, что нельзя огульно охаивать всех военнопленных, необходимо разбираться в каждом отдельном случае.

Послышался свист. Он был мне понятен.

В другой раз пришлось выступать перед собранием московской творческой интеллигенции, где я повторил те же мысли. Раздались негодующие крики. Но с другого фланга.

Игорь Морозов, когда-то воевавший в Афганистане и написавший теперь уже знаменитую песню "Мы уходим, уходим, уходим…", рассказывал о том, как его рота получила приказ уничтожить дезертира — дело было в самом начале войны, — убившего при побеге двух советских солдат. "Тот парень, — сказал Морозов, — сейчас ошивается где-то в Штатах. Если он посмеет сюда вернуться, — Игорь посмотрел на свои руки, — я убью его, невзирая ни на какие амнистии". В мае 89-го, давая концерт в московском Театре эстрады, он повторил те же слова. Зал откликнулся на них овацией.

Все еще слыша те яростные аплодисменты, я провалился в сон.

Но проснулся под гаубичные глухие выстрелы.

VI
Утром, после первого за несколько дней горячего завтрака, я пошел в медпункт переговорить с Мишей Григорьевым — начальником передвижной санитарно-эпидемиологической лаборатории. Он обещал дать мне несколько таблеток для дезинфекции воды.

У входа в медпункт, на морозе, лежали два трупа. Они были обернуты в фольгу. Чтобы ее не срывал горный ветер, тела погибших перетянули вдобавок несколькими витками бинта.

Утреннее солнце играло лучами по фольге. Ее металлическое сияние не вязалось с ее мрачным предназначением. Трупы напоминали серебристые новогодние хлопушки для елки. В фольгу были завернуты тела сержанта Кипера и рядового Жабраева. Два часа назад они вместе с лейтенантом Горячевым. ехали на машине по дороге Баграм — Джабаль-Уссарадж. Им оставалось всего ничего до КП дивизии, но их МТЛБ[11] попал под перекрестный огонь двух повстанческих отрядов. Пуля прошила насквозь голову водителя Жабраева, машина пошла юзом по льду, перевернулась. Киперу спастись не удалось. Горячева отвезли в Пули-Хумри. Он лежал в тамошнем госпитале без сознания. Врачи надеялись, что выживет.

— Ничего, — сказал Григорьев, — выкарабкается. Организм здоровый.

Горячев не выкарабкался. Он скончался сутками позже, так и не придя в сознание. А еще через несколько дней в Союзе раздался тихий выстрел похоронки.

— Надеюсь, — Григорьев, прищурившись, кивнул на блеск фольги, — они последние в этой войне.

Но он опять ошибался.

С его братом, тоже военным врачом, я познакомился недавно в Баграме. Всякий раз, бывая в том боевом медсанбате, я вспоминал июль 86-го. Тогда я увидел там солдата, у которого вся кожа сгорела в подбитом вертолете. С такими ожогами человек не мог жить, но тот раненый жил. Каждые два часа ему кололи наркотик. Медсестре, не отходившей от него весь тот день, он говорил, что не жалеет о том, что приехал в Афганистан. Парень дотянул до вечера. Ночь провел уже в морге.

Жена, которую он оставил в Ленинграде, говорила потом, что "если бы Петенька не поехал в Афганистан, он нашел бы какой-нибудь другой способ самоубийства".

Но баграмский Григорьев не знал о том случае — его тогда еще здесь не было. Мы говорили с ним в передвижной операционной, оборудованной на базе бывшего рефрижератора.

— За год через наш медбат, — сказал он, — проходили тысячи раненых. Самые мраки были в 84-м и 85-м. Если за весь 88-й год мы произвели порядка пятидесяти ампутаций, то за 85-й — двести шестьдесят четыре. Цифры эти, ясное дело, не учитывают афганских раненых.

Григорьев достал из ящика стола какие-то тетради, полистал их, бросил обратно.

— Конечно, — развел он руками, — тяжко приходилось. Особенно если учесть, что у нас не было и нет ни одной заводской медицинской машины или операционной… Последнее время раненых перевозили в Кабул преимущественно на БТРах и КамАЗах — кого сидя, кого лежа: "Спасители"[12] побаивались сюда летать. Я знаю, что создана прекрасная операционная на базе КамАЗа. Их всего две в наших вооруженных силах — видел на картинках. Одну из них прислали в ТуркВО на учения, но только не на войну — боялись, что угробим. Абсурд? Притом чистой воды! Мы здесь предложили принципиально новую схему развертывания медпункта и медицинского батальона в боевых условиях, но ее начальство оставило без внимания. Почти пятьдесят лет мы готовили страну к глобальной, стратегической войне, а в Афганистане пришлось вести малую. К ней мы оказались не готовы.

До 87-го всех раненых мы эвакуировали в кабульский госпиталь вертолетами — я не мог нарадоваться. Но с появлением "Стингеров" массовое использование вертушек запретили. Приходилось до отказа набивать БТРы искалеченными людьми (по пятнадцать в машине) и отправлять по здешним, так сказать, дорогам в Кабул.

Все лекарства поступают к нам со складов в стекле. Как я потащу этот хлам в горы? Побью ж все! Даже повстанцы используют для транспортировки медикаментов в боевых условиях полиэтиленовые мешочки — удобно и компактно. А мы все еще остаемся на уровне достижений времен Великой Отечественной.

Григорьев распахнул дверь, и в операционную ворвался свежий воздух. Он пах горелой бумагой. Серый пепел медленно опускался на пол.

— Это мы письма сжигаем: люди-то, — пояснил Григорьев, — уже уехали в Союз, а почта все идет… Мы вот уходим, а как они, — он кивнул на шедшего по аллее афганского военного летчика, — без нас останутся — не знаю. Не научились они у нас! Это трагедия. Показываю на днях их врачу трехзубый крючок, а он понятия не имеет, что это за штуковина… Недавно привезли раненого с проникающим ранением в живот: два отверстия — входное и выходное. Афганский хирург берет обычные черные нитки, какими я штаны себе зашиваю, и начинает штопать отверстия. И все! В другой раз привезли к нам бойца — пуля застряла в брюшной полости. Живот надулся, как барабан. Я сделал операцию — оказалось, бедняге залепили дырку в кишке лейкопластырем.

Вошел фельдшер, взял с тумбочки целый ворох каких-то склянок и столь же внезапно вышел. Его белый халат растаял в темноте.

— Но я, — задумчиво произнес Григорьев, — чист перед афганцами. Чист перед самим собой. Я лечил людей, в меру сил старался их спасать. Вот через несколько недель меня тут не будет. А я не знаю, радоваться мне или плакать. Такое ощущение, будто в Союз еду доживать жизнь. Здесь я выложился до конца. Такого у нас никогда уже не будет. Может, такое и не нужно — не знаю… Но кем я буду, когда вернусь?

Он помолчал минуту. Зачем-то завел часы, хотя последний раз делал это минут тридцать назад.

— Я, — сказал он шепотом, — очень боюсь возвращения. Очень.

В глазах его печаль перемешалась со страхом.

В старости так боятся запаха сырой земли, в детстве — ночной пустоты, а в зрелости — неудач.

Джабальский Григорьев в будущее смотрел спокойно. Отвалив мне целую пригоршню таблеток — каждая размером с пятак, — он пожелал мне сохранить то, что есть, — жизнь.

— Больше ведь нам ничего и не надо, — постановил он, а я вспомнил Баглан, 1987 год, апрель, воскресенье, шесть часов утра.

…Бои шли с девятой на восьмую улицу. Группировка Гаюра сопротивлялась отчаянно. Уже две недели наша дивизия держала ее в непробиваемом кольце, но уничтожить не могла. "Духовский" гранатометчик с расстояния в триста метров прямой наводкой попал в нашего солдата на блоке.

Все, что осталось от человека, уместилось в гильзе от ДШК[13].

Ни одно слово из того длинного набора слов, изобретенных для определения смерти человека, в данном случае не годилось, потому что не о ком и не о чем было сказать: 'Он умер", "он погиб", "кончился", "отдал Богу душу". Не срабатывал и солдатский жаргон с его "гукнулся", "улетел", "сказал, чтоб довоевывали без него", "взял планку", "дембельнулся досрочно", "ушел в запас", "родился обратно", "вышел в проекцию", "выложился", "выпал в осадок", "спрыгнул"…

VII
Полковник Сергей Ан…енко отвоевал в Афганистане двадцать один месяц. Долгое время командовал джабальским полком, но осенью 88-го был назначен замкомдива.

Хотя силы дивизии были pacтянуты вдопь дороги от Кабула почти до перевала Саланг, Анн…ко по-прежнему находился преимущественно в зоне ответственности своего бывшего полка, потому что знал ее как свои пять.

Был Ан…енко высок ростом, широк в кости. Лет — не больше сорока. На его подбористой фигуре ладно сидела военная форма. Серые глаза зверовато глядели из-под мощных надбровий, припорошенных (когда он снимал кепи) россыпью пшеничных волос. Волевая линия крепкого породистого носа делила остроскулое лицо пополам. Сквозь смуглую кожу тщательно выбритых щек пробивался едва приметный румянец. Золотистая полоска аккуратных усов прикрывала сверху рот, очерченный несколькими сильными короткими штрихами. Глубокая ямка рассекала правильный металлически поблескивавший на солнце подбородок.

"Вот он — человек, на которого должна равняться армия!" — шепнул мне кто-то, обдав промерзшее насквозь ухо горячим дыханием. Яоглянулся, но позади ничего не было.

Ан…енко сплюнул окурок, зло проследил за его стремительным полетом.

— В последний год мы с "духами" крепко закорешились — сообщил он негромко, — прямо закадычными друзьями стали. Однако же полагаться на это нельзя. Восток — дело темное и хитрое. Говорят одно, думают второе, делают третье. Так-то. Словом, усиливаем маршрут как можем. На днях пришли два батальона — десантники и мотострелки. Сейчас занимаемся размещением людей на заставах. Тесновато, конечно, но жить и воевать можно. За Северный Са-ланг я не боюсь: там исмаилиты прочно оседлали маршрут. Тут, на южных подступах к перевалу, посложней. Именно здесь сейчас сосредоточены мощные силы Ахмад Шаха. Одна лишь группировка Басира насчитывает больше четырехсот штыков. Они полагают, мы скоро начнем здесь боевые действия. Но я по мере сил успокаиваю и Басира, и прочих командиров. Я сказал им: если вы обеспечите безопасность вывода наших войск через Саланг, мы усиливать маршрут не будем. Я предложил подписать договор, который обязал бы их охранять дорогу от нападений других повстанческих отрядов, пропускать колонны афганских регулярных войск, а нас — воздерживаться от боевых. Но они отказались, заявив, что устное слово мусульманина — закон. В общем, поглядим-посмотрим… Хотите курить?

— У вас какие? — спросил я.

— У нас "Ява", а у вас?

— У нас "Лихерос" — остатки кабульских запасов. — Я достал вскрытую пачку.

— iEstas cigarros! iO madre mia! Можно взять одну? — спросил подошедший к нам комбат Абрамов.

— Пожалуйста, — ответил я. — Откуда вдруг испанский на подступах к Салангу?

— Как — откуда? — усмехнулся Абрамов. — С Кубы, вестимо! Там тоже пришлось отслужить. А тут двадцатый месяц пошел. Куба — самое светлое пятнышко в жизни. Семьдесят третий — семьдесят пятый… Золотое времечко! Тоже там купались?

— Не довелось, — ответил я. — Просидел как-то целый день в аэропорту: по усам текло, а в рот не попало.

— Гавана-мама! — Абрамов вкусно, глубоко затянулся. — Ладно, братцы, мне пора — надо объехать заставы.

— Батальон Абрамова, — Ан…енко махнул рукой ему вслед, — растянут на тридцать семь километров по маршруту: семнадцать сторожевых застав, не считая выносимых постов. Где-то все время что-то происходит.

Я сказал:

— Пока что здесь, на дороге — а она стратегическая, — не видать регулярных афганских войск. Дивизия уйдет на север через несколько недель. Кто же будет контролировать трассу?

— В этом вся проблема. — Ан…енко стряхнул кончиком указательного пальца прилипшие к усам крошки табака. — "Духи" на пушечный выстрел не подпускают к дороге "зеленых"[14].

— Попытаются ли повстанцы занять наши заставы, когда мы уйдем?

— Почем я знаю. — Ан…енко защемил зубами спичку. — Вообще-то им нет нужды в этом. Они вполне комфортабельно чувствуют себя в своих же кишлаках. Ведь все здешние банды состоят из местного мужского населения. Главари — тоже выходцы из здешних районов.

— Вы имеете в виду Басира? — спросил я.

— Да, — ответил Ан…енко, — и Басира, и Малагауса, и других. Недавно была встреча с Малагаусом. Когда я увидел его, попытался по афганскому обычаю коснуться своей правой щекой его правой щеки — в знак особого расположения. Но он меня остановил. Отвел в сторону от своей охраны и говорит: "Командор, не надо этого делать. Ты ведь подрываешь мой авторитет в глазах бойцов. Мы с тобой живем как соседи — ты у себя на заставе, я — в родном кишлаке. Но никаких сделок у нас с тобой нет". Так и сказал. Гордые, бестии…

По дороге промчался БТР, злобно обрызгав нас с ног до головы грязью.

— Мерзавец! — зло шепнул Ан…енко, смахнув брызги с бушлата. — Раскатались, понимаешь…

— Что из себя представляет Басир? — спросил я и отошел на обочину: подпрыгивая на колдобинах, на нас мчал КамАЗ с пустым кузовом.

— Мудрый мужик этот Басир. — Ан…енко улыбнулся одним уголком рта. — Народ местный любит его, уважает. И, конечно, боится. На нем всегда американская военная куртка, черные солнечные очки. Про Союз знает все. Как-То меня спросил: "Командор, как дела в Армении?"

— Я могу с ним встретиться?

— Исключено. Он общается лишь с теми, кого уже проверил и кому доверяет, — с комбатом Абрамовым и мною. Я, когда иду на переговоры с ним, не имею права взять с собой даже нового переводчика. Незнакомое лицо сразу же его насторожит, он просто-напросто не явится.

— И все-таки спросите его — вдруг согласится? Скажите Басиру, что мне приходилось встречаться не только с полевыми командирами повстанцев, но и с Гейлани[15].

— Вы — с Гейлани?! — Ан…енко от удивления прищурил глаза и слегка присел. Сигаретка его потухла.

VIII
…Сквозь затянутое грязными облаками небо сочился на землю серый свет. Люди обходили принарядившиеся магазины, покупали друг другу подарки, возвращались домой с покупками, обернутыми в пеструю хрусткую бумагу. По вечерам в окнах зажигались елочные огни. В воздухе пахло скорым Рождеством.

Повсюду слышался детский смех и мягкий перезвон бокалов в ресторанах. Музыка предпраздничных дней, которые порой веселее, чем сам праздник, захватила Англию, в такт ей плескалось море в портах, двигались, чуть пританцовывая, прохожие.

В один из таких дней прибыл в Лондон повидать свою семью на Рождество Христово лидер Национального исламского фронта Афганистана Саид Ахмад Гейлани.

Фронт был создан в 1978 году. Его штаб-квартира расположилась в Пешаваре, а филиалы партии — в Кветте, Мирамшахе, Чамане и Парачинаре. В состав руководящих органов партии вошло несколько комитетов: военный, по вербовке новых членов, контрразведки, по делам беженцев, культуры, связи и финансовый.

Еще в 78-м НИФА провозгласил своими целями священную войну против "неверных" и иностранной агрессии, свержение существующего режима, установление республиканской системы на основе "ислама и национализма".

Фронт известен прочными связями с бывшим королем Афганистана Захир Шахом.

Особенно крепки позиции партии в афганских провинциях Кабул, Нангархар, Пактия и Пактика. До недавнего времени НИФА насчитывал 75 отрядов и групп на территории Афганистана. Общая численность — две тысячи семьсот хорошо вооруженных бойцов.

Сам Гейлани — он имеет высший духовный титул Пир" — родился в 1931 году в семье потомственных хазратов-накибов. В юности получил солидное образование, овладел четырьмя языками. Могущество его основано не только на религиозном авторитете или мощных вооруженных силах, но также и на внушительных финансовых средствах, которыми располагает семья.

Вооруженные отряды Гейлани на протяжении последних девяти лет здорово досаждали как правительственным войскам Афганистана, так и советской 40-й армии. Нетрудно было вообразить себе его отношение к СССР и НДПА, но особенно к афганским органам госбезопасности, от рук которых еще в конце семидесятых пали многие его личные друзья и соратники.

Размышляя над этим, я вошел в роскошный многоэтажный дом, расположившийся через дорогу от Гайд-парка. В холле легким поклоном меня приветствовал седоголовый портье. Швейцар, от которого пахло дорогим мужским одеколоном "Дракар", проводил меня до лифта. Двери неслышно раздвинулись и так же закрылись за спиной, когда я вошел внутрь. Нажав нужную кнопку, я взлетел наверх.

Ни портье, ни швейцар не оборонили ни единого слова, однако казалось, они давно знали меня. Не успев сделать из этого вывода, я увидел темный силуэт в обрамлении двери неподалеку от лифта. Силуэт испарился, и я проследовал в ярко освещенную квартиру.

— Добрый день, — раздался спокойный женский голос за моей спиной, — пожалуйте вот сюда за мной.

Это сказала Фатима — дочь Гейлани. Раньше я видел ее несколько раз по американскому телевидению. В жизни она была еще краше.

Над широко посаженными глазами — признак таланта — цвета ночной волны распластала тонкие, с легким изломом, крылья чайка бровей. Когда Фатима говорила, чайка едва заметно взмахивала крылышками. Черные густые волосы, туго схваченные на правильном затылке, россыпью падали на стройную спину. Через тонкую, с едва уловимой смуглой примесью кожу просвечивали на висках голубоватые прожилки. Изящная линия переносицы придавала точеным чертам лица классическую завершенность.

Разглядывая эту молодую женщину, чья родословная, как принято считать, восходила к пророку Магомету, я вспомнил одного нашего генерала, поведавшего мне по секрету, что Фатиме симпатизирует Наджибулла.

— Что вы так смотрите? — улыбнулась она. — Проходите же, прошу вас, отец ждет.

— Отец, это наш гость, — сказала Фатима и коротко представила меня.

Гейлани сидел в кресле спиной к входу, держа голову вполоборота. Сразу же ожег пристальный взгляд его карих блестящих глаз, разделенных коршунячим носом. Зачесанные назад седые волосы открывали высокий светлый лоб, тронутый неглубокими тонкими морщинами.

Лидер Национального исламского фронта привстал и дал мне пожать свою широкую теплую руку.

— Присаживайтесь, — сказал он по-английски мягким баритоном. — Я буду говорить на родном языке, а Фатима переведет.

— Спасибо. Как вам угодно. — Я сел на диван рядом с его креслом.

— Вы из "Огонька" — я знаю это. До вас два советских журналиста беседовали со мной в Пакистане, но то, что было опубликовано, сильно исказило суть беседы.

— Я постараюсь быть максимально точным.

— Посмотрим, — улыбнулся Гейлани. — Честно говоря, я все еще не могу до конца поверить в вашу гласность.

— Хотите чаю? Кофе? — Фатима рукой подозвала служанку. Та была одета в национальную афганскую одежду.

— Кофе, если можно, — сказал я.

— Мне — чай. — Гейлани повернулся к служанке.

Она скрылась в дверях.

Комната была просторной. Сквозь пепельные занавески внутрь проникал мягкий свет. На книжных полках я заметил много словарей.

— Мне говорили, что ваш сын тоже сейчас в Лондоне, — сказал я. — Его сегодня можно будет увидеть?

— К сожалению, нет, — ответила Фатима. — Я пыталась найти его, чтобы вы познакомились, но ничего не получилось.

— Дело в том, — пояснил Гейлани, — что в Афганистане сын получил серьезную травму. Он сейчас у врачей. Ему необходимо подлечиться, чтобы вернуться назад. Сожалею, что сейчас его нет с нами.

Я спросил:

— Господин Гейлани, вам самому приходилось бывать в Афганистане за время войны?

— Нет. — Он развел руками. — Мои люди там. И этого достаточно. Когда я однажды собрался посетить Афганистан, некоторые религиозные деятели, которым я весьма доверяю, посоветовали мне этого не делать. Если я направлюсь туда, сказали они, это станет сразу же широко известно и поставит район посещения под угрозу обстрелов и боевых действий. К чему бессмысленный риск? Мой сын и мои племянники сражаются в Афганистане. Этого вполне достаточно.

— В Лондон вы прибыли из Пакистана?

— Да, из Пешавара. — Гейлани плавно кивнул головой.

— Вы там живете с 78-го года?

— Да. Я был вынужден покинуть Афганистан в октябре того года, вскоре после коммунистического переворота. Однако мы не были довольны ходом дел и до прихода к власти Тараки. Я считаю, что режим Дауда тоже был навязан народу. Я пытался убедит его идти по нашему пути. К сожалению, произошел коммунистический переворот. Сразу же стало ясно, что новый режим враждебен афганскому народу, его традициям. Восстание против этого режима было неотвратимо. Передо мной открывались два пути: остаться и разделить участь родных Сабгатуллы Моджаддеди[16], либо покинуть страну, чтобы бороться против режима. Я избрал второй путь.

Служанка принесла на подносе чай, кофе и чашечки, беззвучно поставила его на журнальный стол. Фатима налила отцу чай. Я хотел было взять кофейник, но Фатима отстранила мою руку.

— Позвольте лучше мне, хорошо? — Она улыбнулась.

— Так что мы начали борьбу еще до вторжения советских войск, — закончил свою мысль Гейлани.

Аромат свежезаваренного зеленого чая, переплетаясь с запахом крепкого кофе, заполнил комнату.

— Если вы занимаетесь Афганистаном, — заметил Гейлани, — вам следует переключаться на чай.

— Но поскольку мы сейчас в Англии, то кофе допустим. Как вы относитесь к бывшему королю Афганистана?

— Мы были очень довольны его правлением. Особенно последним периодом, который вошел в историю под названием "десяти лет демократии". Именно тогда была создана демократическая конституция и прошли выборы в парламент. Страна развивалась в направлении полноценной демократии. При короле начался законодательный процесс, нацеленный на создание многопартийной системы в Афганистане. Но, как я уже говорил, произошел переворот Дауда. Вы знаете, я убежден в том, что это был первый шаг на пути, который в конечном итоге привел к перевороту Тараки и военному вторжению. Очень грустно, что Афганистан постигла такая участь. К демократии всем следовало относиться очень бережно.

— Кого конкретно вы вините в трагедии, которая девять лет подряд убивала Афганистан? — Я глазами попросил Фатиму подлить мне еще кофе.

Гейлани задумался, сделал большой глоток чаю. Сказал, чуть вскинув дуги бровей, с легкой дрожью в голосе:

— Мы не столь наивны и злопамятны, чтобы винить советский народ. Ведь вы и понятия не имели о готовящемся решении послать войска в мою страну. Но люди у власти совершили страшную ошибку, приведшую к великой трагедии… Поймите, когда мы позволили нашим офицерам ехать в Советский Союз и учиться у вас в военных академиях, это означало, что мы доверяли вашему правительству. Но Советский Союз предал наше доверие. И мы до сих пор страдаем от того предательства, пожиная его горькие плоды.

Гейлани поставил чашку на стол и, чуть сжав губы, долго смотрел в нее. Казалось, он пытался подавить в себе чувства, вызванные к жизни нашим разговором.

Советский солдат, — сказал он после паузы, оставил о себе скверную память в Афганистане. Ведь наибольшие потери были среди мирного населения. Вы, жалея войска, уклонялись от прямых столкновений на поле боя, но потом расправлялись с крестьянами в кишлаках… Сегодня мне не стыдно благодарить американцев за оказанную нам военную и денежную помощь. Мы были вынуждены принять ее, чтобы защищаться от современной армии. Но пусть все помнят: если кто-то попытается установить свой контроль над Афганистаном, мы будем сражаться с ним, как сражались с вами. Вы хотите курить? Пожалуйста. Не возражаю.

— Фатима, — спросил я, — а вы?

— Конечно, почему нет, — отозвалась она.

Я спросил:

— Матери советских солдат, попавших в плен, уже много лет ждут своих сыновей. Сколько им еще ждать?

— Проблема в том, что большинство пленных моджахед-динов уже расстреляны. — Гейлани опять помолчал. — Если вы скажете, как вернуть им жизнь, я, быть может, смогу ответить на ваш вопрос. Давайте подождем и поглядим, как пойдут дела в Афганистане. Могу вам гарантировать, что вашим солдатам будет сохранена жизнь. Никто сегодня не хочет вымещать на них злобу… Вы должны понять, что произошло страшное надругательство над моей страной. Выросло целое поколение людей, которые ничего, кроме войны, не знают и не видели. Они умеют только воевать. Вспомните знаменитые афганские ковры, которыми славилась моя страна. Еще десять лет назад люди вышивали на них пирамиды и верблюдов. Но сегодня — лишь танки, боевые самолеты и бомбардировщики. Вот что произошло с моей страной! Как много образованных людей — истинных носителей афганской культуры — погибло или покинуло пределы родины. Уехавших надо возвращать, но куда? В полуразрушенную страну? Необходимо отстроить Афганистан, и мы надеемся на помощь. В том числе и вашу. Придется заново приучать людей к миру, к смыслу демократии. А это труд на десятилетия.

Гейлани говорил самозабвенно, глядя поверх меня и Фатимы. Неожиданно он опять перешел на английский.

— Не могу понять, — спросил он сам себя вслух, — и возвращаюсь к этому вопросу опять и опять: как могла великая держава поверить посулам и заверениям нескольких людей? Как она могла пойти у них на поводу, предварительно не взвесив все "за" и "против"? Ведь политика строится не на обещаниях, а на реальной информации. Вон гляньте-ка на него…

Гейлани указал на мальчика лет пятнадцати, тихо вошедшего в комнату. Одет он был в просторную, почти до колен рубаху и широкие тонкой светлой материи штаны. Когда мальчик подошел ближе, я увидел детское изуродованное лицо.

— У него, — Фатима чуть потеснилась на диване, дав мальчику возможность сесть, — уничтожена вся семья.

— Но вы, — Гейлани встал, — вряд ли сможете ему объяснить, ради чего это было нужно…

Вчетвером — мальчик, Гейлани, Фатима и я — мы медленно направились к выходу.

— Вы… — Гейлани вскинул вверх глаза, словно следя за полетом удаляющейся бабочки. — Вы… пришли к нам в тяжелый для нас час. Это так. Но ведь каждый час на земле — горький или счастливый — велик по-своему. Прощайте.

Я вышел на улицу и медленно побрел вдоль Гайд-парк Тауэрс. Я чувствовал в теле усталость, как после бега на длинную дистанцию. Вечер плавно, словно черный зонтик, опускался на Лондон. Ничего особенного не случилось в тот предрождественский стылый день: как и вчера, в парках слышался детский смех и мягкий перезвон бокалов в ресторанах.

Просто я понял, что постарел еще на один год жизни.

IX
— Всего вам! — сказал я и крепко пожал руку Ан…енко.

— Да мы расстаемся ненадолго, — он спрятал в усах улыбку, — еще на Саланге повидаемся.

Механик-водитель утопил акселератор, и наш БТР с ревом попер в гору. Часов через пять, если не помешают заторы, мы планировали оказаться на Саланге.

Броня уверенно карабкалась по льду все выше и выше. Облака, еще два часа назад казавшиеся недосягаемыми, теперь безмятежно лежали слева и справа от нас. Январский свет солнца едва пробивался сквозь них. Снег теперь был везде — лежал на дороге, кружился в воздухе, засыпал скалы, пролезал за шиворот, старательно залеплял триплексы машин, бесконечной извилистой линией тянувшихся к перевалу. Миллионы снежных тонн молчаливо лежали на горных кручах, грозя лавинами и обвалами уходящей на север армии.

Солдаты ехали, облепив сверху своими телами боевые машины и бронетранспортеры, забитые изнутри разной всячиной. Они кутались в одеяла, защищались от ветра матрацами, по самый нос натягивали бежевые шерстяные шапочки. Из-за сорокапроцентной нехватки кислорода люди вовсю работали легкими, но надышаться не могли. Грузовые машины ревели вовсю двигателями, однако с каждой новой сотней метров подъема скорость безнадежно падала. Зажигалки и спички не хотели гореть, и приходилось изводить по полкоробка на одну сигарету. От четырехкилометровой высоты слегка кружилась голова, ноги были ватными.

Слева и справа от дорожного серпантина проплывали сторожевые заставы. Многие из них были обнесены рядами колючей проволоки вплетенными в них порожними консервными банками. Когда налетал ветер, банки недовольно позвякивали. А эхо разносило этот консервный перезвон далеко окрест.

Время от времени мы тормозили у очередной заставы, нам давали перекусить и выпить водки. Она горячила кровь, поднимала настроение и глушила чувство опасности, без которого ехать по тем местам было легче: казалось, ты сбрасывал с плеч целую тонну груза. На иных заставах предлагали посмотреть видеофильм с Брюсом Ли или Сильвестром Сталлоне в главной роли. Начало боевика ты видел на одной заставе, продолжение — на второй, а концовку — на следующей.

Порой мелькали тощие голые деревца, торчавшие из каменистой земли, точно костлявые руки мертвецов с растопыренными заледеневшими пальцами. Высоко в горах едва виднелись сквозь пургу выносные посты, затерявшиеся в снегах и одиночестве. Странные названия были у них: "Ласточкино гнездо", "Марс", "Луна", "Жемчуг" или "Мечта". Чем романтичнее название, тем удаленней и выше пост.

Солнце незаметно превратилось в Луну. Она белела круглой пробоиной на черном щите неба. Надо было искать место для ночлега.

— Видите вон там огоньки? — крикнул мне механик-водитель.

Глянув в триплекс, я кивнул.

— Это пятьдесят третья застава. Там можно заночевать. А я двину дальше — к туннелю. — Он надавил на педаль, и машина пошла бойчее.

Минут через пять мы распрощались, и я, спрыгнув с бронетранспортера, пошел по узкой тропинке в сторону едва мерцавших огней.

Застава утопала среди снегов в седловине между горами, невидимые пики их растворялись в темноте. Гул КамАЗов, тянувшихся на север, сник, и я почувствовал, как на землю плавно опускается тишина. В небе неподвижно висели осветительные бомбы, издали напоминавшие светлячков.

Застава была по-военному чумаза и грязна, и, когда я открыл скрипучую дверь, на меня пахнуло сладковатой сыростью. В углу темного коридора трещала рация. Близ нее на табурете сидел дневальный. Он грел черные от копоти ладони над консервной банкой горящей солярки. Тени и блики света гонялись друг за другом по стенам коридора.

— Вам кого? — спросил дневальный, подняв на меня воспаленные глаза.

— Кого-нибудь из офицеров, — ответил я.

— Комбат Ушаков вон там, за дверью, — дневальный пошевелил над огнем промерзшими пальцами.

В этот момент распахнулась дверь, и я увидел человека средних лет — рычагастого, тощего, с измученным лицом. От всей его громадной, чуть сутулой фигуры, от впалых щек, ранних морщин, от глаз с желтоватыми белками веяло многомесячной хронической усталостью.

— У-у-у-ушаков, — заикаясь, сказал он.

Я назвался и сказал, что ищу место для ночлега.

— Милости п-п-прошу. — Он слегка посторонился и дал мне пройти в комнату.

— Так вы тот самый знаменитый Ушаков? — спросил я, усаживаясь на скрипучую койку.

— Знаменитый-незнаменитый, н-но Ушаков, — ответил он и присел на противоположную койку. — А вы тот самый журналист, который опозорил десантников?

— В каком смысле? — не понял я.

— В п-прямом. — Он подбросил несколько лучинок в "буржуйку", шипевшую рядом. — Ведь это вы описали засадные действия, в которых участвовали джелалабадские десантники, обутые не в горные ботинки, как полагается, а в кроссовки.

Я сразу же вспомнил разгневанное письмо одного майора из Рухи, полученное мною год назад в Москве. Когда я вскрыл конверт, оттуда пахнуло гарью, порохом, войной.

— Ваше письмо было самым злым из всей почты, которую я получил после публикации повести про Афганистан. Тогда вы были еще майором. Поздравляю с очередной звездочкой. Честно говоря, я не очень понял вашу критику. Ведь кроссовки, пакистанские спальники, "духовские" фляги — все это было правдой.

— Я вам вот что скажу. — Ушаков ударил ладонью по табурету. — У нормального командира солдаты одеты по Уставу, а вы показали банду расхлебаев, нацепивших на себя все трофейное барахло Ведь это же стыд и с-срам!

— Конечно, стыд и срам, — ответил я.

— Но вы этим срамом в-в-вострргались! — Ушаков разволновался и никак не мог прикурить сигарету.

— Вам померещилось, — сказал я и подумал: "Ну и влип же я. Теперь придется всю ночь выслушивать нравоучения".

Ушаков взял со стола гребень, расчесал рыжие усы, а затем по-гусарски подкрутил их кончики. Эта процедура чуть успокоила его.

— В армии и так полно разного дерьма. — Он выпустил изо рта струйку дыма. — И н-нечего его пропагандировать… Ладно, не берите в голову. Это я так. Кто старое п-помянет…

Он глубоко затянулся, а когда выдохнул, я не увидел дыма.

— Есть хотите? П-проголодались небось с дороги. Сейчас сварганим что-нибудь. — Он встал, хрустнул суставами затекших ног и скрылся за дверью.

…Батальон Ушакова прибыл из Рухи на Саланг в сентябре 88-го. Он входил в состав полка, который потом стал известен как "рухинский". Полк был одним из самых боевых в Афганистане. На его долю выпало немало тяжелейших сражений и еще больше обстрелов. Передислокация на Саланг, где в последние месяцы было относительно спокойно, казалась мотострелкам лирическим отступлением после Рухи. Местечко это имело славу самой гиблой и опасной точки в стране. Даже полет туда и обратно воспринимался иными штабистами как геройство. Ушаков вместе с однополчанами провоевал там два года.

Прибыв на южные подступы к перевалу, батальон занял пять застав вдоль дороги Кабул — Саланг и выставил три выносных поста в горах. Сам Ушаков расположился на пятьдесят третьей, где стояла минометная батарея двадцатичетырехлетнего страшего лейтенанта Юры Климова.

Так что с сентября 88-го оба комбата жили вместе. Ушаковскому батальону была определена зона ответственности в двадцать километров — вплоть до 42-й заставы, которую занимали десантники-востротинцы[17].

— Я и сам люто есть х-хочу, — сказал выросший в дверном проеме Ушаков. В его правой руке шипела сковородка, брызгаясь во все стороны обжигающим свиным жиром. — Харчи под завязку войны у нас маленько оскудели. Потребляем остатки запасов: т-тушенка, консервированная картошка, репчатый лук, рис да сгущенка. Но главное, — солдат сыт и обут. Недавно "духи" подарили б-барана. Наш повар-узбек мастерски разделал его. Так что иногда мы и попировать горазды. Накладывайте себе побольше. Это ужин. Сегодня нам больше ничего не светит.

Ушаков прикрыл глаза, вдохнул сизый пар, поднимавшийся от сковороды, улыбнулся и отвалил мне в миску царскую порцию.

Я внимательно посмотрел на него. Чем-то он походил на страну, в которой родился: огромный, доверчивый, не помнящий обид, веселый и грустный одновременно. Хорошие у него были глаза: он как бы хмуро сиял ими. Порой невидимая волна пробегала по его лицу, и оно становилось печальным, но все-таки чаще светилось неясной улыбкой. Голос был глуховат, насквозь прокурен. Красно-коричневая кожа обтягивала скуластое лицо. И хотя шел ему лишь тридцать седьмой год, сквозь поредевшие светлые волосы просвечивали по бокам высокого, с сильными надбровьями лба бледные залысины. Всем своим обликом Ушаков напоминал усатых русских солдат на полотнах, посвященных баталиям 1812 года.

Когда я разговаривал с ним, мне казалось, что он родился, уже зная то, чему сам я выучился гораздо позже, по книгам. И хотя с самого начала он дал мне понять, что журналистов не очень-то любит, все равно я разглядел, вернее, почувствовал в нем сквозь эту неприязнь редкую на войне доброту человека к незнакомому человеку.

— Б-беден тот, — сказал Ушаков, бросив в кружку пару кусков сахара, — кто видит снег только белым, море — синим, а траву — зеленой. Весь смысл жизни в сочетании и смешении цветов. И журналист это тоже должен понимать. Иначе про эту в-войну писать нельзя. Иначе — фальшь и ложь… Сколько мне приходилось читать о сражениях, которых и в помине не было, а о реальных битвах — молчок. Сколько трусов мы провозгласили героями, а и впрямь храбро воевавших людей газеты игнорировали. "Чижик"[18] ходит весь в орденах, а солдат…

Ушаков махнул рукой, и через мгновение язык пламени в печке метнулся в сторону.

— Вот случай был. — Комбат поставил вытертую хлебом сковородку на пол. — На заставе. Пошел один боец в кусты по ну-нужде. В этот миг ударила безоткатка, и заставу накрыло. Все погибли. Но тот, в кустах, выжил. Случай был подан позже наверх так, будто парень один отстреливался в окружении и победил.

— И что же? — спросил я.

— Героем сделали. Другой эпизод. Ротный вез на БТРе проверяющего из Союза. Подъехали к пе-персиковой роще. Проверяющий сказал: "Эх, вот бы персиков набрать домой!" Ротный оказался смышленым: остановил машину, спрыгнул, но неудачно — на мину. Оторвало обе ноги. Проверяющий, чувствуя свою вину, сделал все, чтобы ротного представили к Герою… Ты не думай, я не з-завидую; боже меня упаси. Я п-просто хочу сказать, что Герой Советского Союза — это святое. Понял меня?

Я кивнул.

За окном рычал дизельный движок, качая на заставу электричество. Где-то в горах ухнула гаубица Д-30: оконное стекло всосало в комнату, потом опять отпустило. Над крышей пронеслась мина, завывая как певица в периферийной опере.

— Знаешь, как в Союзе определять: кто действительно воевал т-тут, а кто по штабам прятался? — вдруг спросил Ушаков.

Он снял с печи чайник, плеснул кипяток в кружки и сам же ответил на поставленный вопрос:

— Кто девкам заливает м-мозги про свои подвиги по самую ватерлинию, тот и свиста пули не слыхал. Настоящий ветеран будет помалкивать о войне. Эй, дневальный, поди сюда!

Через несколько секунд открылась дверь, и на пороге появился солдат в замызганном бушлате. К парню прочно приклеилась кличка "Челентано". Иначе никто на заставе его не звал.

— Солдат, — Ушаков протянул ему чайник, — принеси-ка нам еще воды.

Челентано исчез, не сказав ни единого слова: он был узбеком и по-русски говорил хуже афганца.

— В одной из моих рот, — Ушаков улыбнулся, — узбеки решили сколотить свою мафию и начали терроризировать русское меньшинство. Ну, я был вынужден продемонстрировать им ответный русский террор. Я этих дел не люблю.

За окном раздалась глухая очередь из АК.

— Какой-нибудь часовой, — прокомментировал Ушаков, — разрядил магазин в собственную тень. Ничего, бы-бывает. Воевать осталось четыре недели: н-нервы н-не выдерживают.

— А я думал, тревога.

— Н-нет, — опять ухмыльнулся комбат.

Он поглядел на часы. Почесал затылок и предложил:

— Уже ча-час ночи. Может, соснем чуток? Возражений нет?

Я отрицательно покачал головой.

— Добро. Значит, спать, — сказал он и кряхтя повалился на койку. — Я не раздеваюсь: за ночь двадцать р-раз успеют поднять. Замаешься натягивать форму. Тебе тоже не советую.

Я сбросил горные ботинки и вытянулся на своей койке. Она что-то промурлыкала подо мной.

— Ты н-не обращай внимания, — предупредил комбат, — если я во сне буду материться. М-можешь меня разбудить, когда начну крыть всех и вся десятиэтажным…

Я улыбнулся в ответ и выключил свет.

Громыхая сапогами, в комнату вошел дневальный и поставил на печь чайник. Мокрое его днище умиротворенно зашипело.

— Не забудь, — Ушаков отодрал от подушки голову и поглядел на солдата, — подбросить через час углей в огонь. Не то мы корреспондента за-заморозим. Давай, ступай к себе.

Ушаков опять уронил голову на подушку. Минут через пять я услышал спокойное дыхание комбата. Охристый огонь едва освещал его лицо, и было заметно, что он дремлет с полузакрытыми, заведенными вверх глазами. Из-под век поблескивала нездоровая желтизна белков. На разгладившемся лбу лежала мокрая от пота прядь волос.

X
Ушаков получил подполковника совсем недавно, хотя документы послали досрочно еще два года назад. Дело было в Рухе: один из его новеньких лейтенантов самовольно поехал менять БМП на блоке и подорвался на мине, потому что по неопытности решил обойтись без саперов. После этого Ушакову завернули представление и на орден, и на звание.

Звонки полевого телефона вернули меня из прошлого в настоящее. Прежде чем я успел разомкнуть отяжелевшие за день веки, Ушаков уже кричал в трубку своим глухим басом:

— Алло, "Перевал"! Алло, "Перевал"! Как слышишь?.. "Перевал", дай мне "Курьера"!.. Да!.. Н-на т-трассе никаких происшествий! Все идет нормально!

Через мгновение он устало бросил трубку на рычаг и прошептал:

— Вот так целую ночь…

— Но ведь все равно легче, чем в Рухе?

— В каком-то смысле, конечно, легче. Правда, тут не знаешь, чего ждать. Боюсь, в последние дни здесь, на Саланге, фирменная вешалка начнется. Наверняка "духи" будут бить нам в хвост… Вся охота спа-пать пропала… В Рухе они обстреливали нас почти каждый день. Начальники летать к нам боялись. А когда все-таки наведывались, ничем хорошим это не кончалось. Уезжали обратно з-злющими-пре-злющими. Во-первых, потому, что машин мы им не давали: каждая была задействована. Водки и бакшиш' тоже не давали. Ведь непосредственного контакта с дуканщиками у нас не было, кроме того, мы установили сухой закон. Вот из-за этого начальство уезжало недовольным, и полк был на плохом счету. А наш командир, человек п-порядочный, честный, на партсобраниях постоять за себя не умел. Или не х-хотел. Я ему всегда шептал на ухо: "Давай, к-командир, на амбразуру!" А он вечно сидит, отмалчивается. Так что приходилось мне лаяться с начальниками.

— Не боялись? — скорее подумал, чем спросил я.

— А чего мне их бояться? — угадал мой вопрос комбат. — Я считаю: нормальному, здоровому человеку вообще нечего бояться. Вот уволят меня из армии — пойду уголь добывать. И заработаю, кстати, больше. Мои руки везде пригодятся… П-предки наши, не имея ничего, вона какую одну шестую оседлали. Мне друзья говорят: "Не сносить тебе, Ушаков, г-головы!" А я отвечаю: "М-меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют".

— Но ведь послали?

— Да, послали, — тихо засмеялся Ушаков. — Ну, т-так дальше Афгана не пошлют… Настоящий армейский трудяга всегда в тени, а по-подонок, умеющий звонко щелкнуть каблуками, генерала в задницу поцеловать, а потом облизнуться, — этот бойко скачет вверх. Ста-тарая история…

Ушаков подошел к "буржуйке", бросил в ее огненную пасть несколько углей и щепок. Сырое дерево уютно зашипело, и в комнате стало светлей. Ушаков выпрямился на длинных тощих ногах и, морщиня блестевший лоб, направился в свой угол.

— Какая ни есть армия, — Ушаков сел, упершись острыми локтями в узкие колени, — а я, видно, по своей воле ее не брошу. Хотя, конечно, много всякой чепухи… Служил тут у нас командиром отдельного реактивного дивизиона армейского подчинения один неплохой человек — мужик он б-был крутой, п-принципиальный. И дорого она ему обходилась, принципиальность-то. А у его предшественника карьера шла как по маслу, тот все умел — и хорошенько баньку растопить, и девочек вовремя организовать, и бакшиш[19] ненавязчиво подсунуть какому-нибудь начальнику. Даже самому захудалому. Ну а тот, про кого я т-толкую, всего этого не умел. Не желал. Он, бывало, возмущался: "Товарищи начальники, на какие шиши я вам водку ставить б-буду?! Своих д-денег мне жалко — в Союзе осталась семья. А воровать не буду. Не заставляйте". Словом, начались у него проверки, неприятности, пятое-десятое: съели его. Пришел он ко мне с понижением — заместителем по вооружению… Мой зам по тылу тоже ссыльный. Раньше с-служил в одном из придворных полков, но честность, как говорят французы, фраера сгубила: п-получил пинок под зад и оказался у меня.

Я глянул на комбата: глаза его лихорадочно, словно в горячке, сверкали. Казалось, они-то и освещали комнатку. Левая бровь изогнулась крутой дугой и мелко дрожала. Ушаков облизнул пересохшие белесые губы.

— Чуть южнее, — сказал он, — служит комбат А. Ни одной зарплаты не получил: все переводит в Союз на счет 'Б". Но тут отоварился капитально. К-как? Да очень п-про-сто. Списывал имущество. как боевые потери, а сам продавал его Басиру. Печально все это. С-солдат видит такое и тут же пример берет. А начнешь со всем этим воевать, скажут: сумасшедший — в психушку его! Я там уже насиделся. Больше н-нет охоты.

…Первый раз подполковник Ушаков угодил в армейскую психиатрическую клинику в апреле 71-го (18 суток), когда учился в киевском ВОКУ, второй раз — в мае 83-го (10 суток), когда служил на Кубе. Третий раз — в ноябре — декабре 85-го года (47 суток) в Калининграде. В Киеве Ушаков повздорил с преподавательницей, в двух других случаях — с начальством.

— На Кубе, — усмехнулся себе в усы Ушаков, — им не понравилась моя фраза о том, что армия должна заниматься не показухой, а делом. Я всегда считал: если в части порядок, а солдат готов отдать жизнь за Родину, значит, командир с-свое дело знает. И нечего его отвлекать идиотскими проверками. Конечно, я тогда вспылил… Ясное дело, ок-казался в дурдоме. Начали врачи выяснять мое умственное развитие: не может же нормальный человек брякнуть такое начальству! Сказали, чтобы з-зполнил анкету. Умора, честное слово, что в ней было. Один вопрос дурней другого: например, чем отличается столичный город от периферийного? Чем отличается лошадь от трактора? Самолет — от птицы?.. Как нормальному ч-человеку ответить на них? Скажешь, лошадь ржет, а трактор урчит; птичка машет крылышками, а самолет нет, — назовут дуриком.

Оконце начало медленно светлеть, словно экран древнего телевизора после нажатия кнопки. Потом на стекле проступил легкий румянец: солнце лениво начинало свое многомиллиардное по счету восхождение на небосклон.

Левая щека комбата, обращенная к окну, тоже порозовела, а правая половина лица, отсеченная крупным приподнятым носом, была черной, как невидимая сторона Луны.

— Или, — продолжал Ушаков, — все эти вопросы типа: "Если бы у меня была нормальная половая жизнь, то…?'' Я сказал комиссии: ''Как мне отвечать на него, если я себя ущемленным в половом плане не чувствую и от бабы меня за уши не оторвешь?!"

— И что же врачи? — не удержался я.

— А что они? Рассмеялись и отпустили… Понимаешь, психушка — отличный способ для начальства избавиться от ЧП в части.

Комбат раскрыл уже распечатанную пачку сигарет. Все они были аккуратно уложены фильтрами вниз — попытка солдата перехитрить афганскую инфекцию: в рот берешь кончик, не тронутый грязными пальцами.

— Курнем? — предложил он, подняв на меня прижмуренные в усталой улыбке глаза. Куцые, выжженные солнцем ресницы вокруг них едва приметно подрагивали.

Дверь скрипнула, чуть приоткрылась. В образовавшейся черной щели я увидел аккуратно подстриженную голову с картечинами маленьких глаз.

— Товарищ подполковник, разрешите войти?

Ушаков бросил в сторону говорившего грузный взгляд, сказал:

— Заходи, С-славк.

Это был старший лейтенант Адлюков — небольшого росточка, совсем еще мальчик. Черные волосы, слегка курчавившиеся на висках, подчеркивали бледность его девичьего лица.

— Наливай себе чай, кури, отдыхай, — глухо пробурчал Ушаков.

Адлюков только что, в пять утра, спустился с секрета "Роза". "Роза" не вышла на связь в условленное время, и Славке пришлось ночью карабкаться в горы. Предварительно он дал три одиночных выстрела из АК, ожидая в ответ два одиночных, но их не последовало. Больше часа он с сапером шел вверх по глубокому снегу лишь для того, чтобы выяснить: на высокогорном посту сели аккумуляторы.

Он пристроился рядом со мной и начал снимать резиновые чулки от ОЗК[20]. Из них посыпались на дощатый пол слежавшиеся комья снега. Потом он налил в кружку горячего чаю, обнял ее ладонями и долго смотрел в остывавшую черную воду.

Адлюков потерял родителей еще в раннем детстве. Его приютила тетка, но Славка, когда подрос, вдруг почему-то закомплексовал и, не желая быть обузой-нахлебником, после восьмого класса подался в суворовское училище. Затем учился в Тбилисском артиллерийском и, наконец, оказался в Афганистане.

— Так что психушка, — Ушаков вернулся спустя десять минут к тому, на чем мы остановились, — это зачастую палочка-выручалочка для командира. К примеру, ударил солдат офицера. Его надо судить — это ведь ЧП. Но если в полку ЧП и есть осужденный, то командиру не перепрыгнуть на следующую должность. Следовательно, происшествие оформляют как сдвиг по фазе — и все. А рассуждают так: разве может нормальный солдат ударить офицера?! Нет, не может, значит, псих.

За время службы в армии Ушакову трижды предлагали поступать в Академию имени Фрунзе. Но он отбрыкивался как мог.

— Первый раз, дай Бог памяти, — он внимательно посмотрел на косой потолок, сложенный из пробитых труб, словно там была написана история его жизни, — агитировали поступать в 81-м. Я тогда был назначен начальником штаба батальона. Конечно, почетно походить на старости лет в штанах с лампасами: умрешь — на лафете тебя прокатят, отсалютуют… Но, понимаешь, у меня прикрытия сверху нет, а без него задолбит начальство и хватит инфаркт в пятьдесят лет. Так что в-выше батальона я п-прыгать не желаю. Чтобы идти дальше в гору, надо быть либо циником и не принимать ничего близко к сердцу, либо блатным. А я ни тот и ни другой.

Уже совсем рассвело. Комбат, глянув в окно, улыбнулся:

— Кончились белые ночи, начались черные дни. Кто всех главней, тот себя не жалей!

Он бросил на колени вафельное полотенце, обмакнул кисточку в кипяток и принялся взбивать пену на щеках, мурлыкая какую-то песенку. Наблюдая за ним, я подумал: "Вот они — два полюса нашей армии: Ан…енко и Ушаков. Первый — бравый, уверенный в собственной правоте, олицетворение мощи вооруженных сил. Второй — сутулый заика, болезненный, с серебряными зубами, сомневающийся в себе и во всем, прежде времени состарившийся комбат".

Ушаков шумно соскребал щетину и пену со впалых щек. Перехватив мой пристальный взгляд, сказал:

— Изучаешь? Изучай… — Хлопья пены слетали с его губ. — Я — из поморов. А поморы никогда крепостными не были.

В комнату вошел батальонный фельдшер, человек лет сорока с худым лицом, острым носом и водянистыми точками глаз.

— И ты присаживайся, Петро! — Ушаков указал безопаской на свою койку. Мельком обшарив его глазами, комбат спросил: — Ты че т-так приоделся, военизированный доктор? Ты че бутсы с шипами натянул? А автомат к чему?

— Шипы — чтобы не скользить, а автомат — чтобы было чем отстреливаться, — чуть обиделся фельдшер.

— Ну, т-ты, Петро, юморист: ты ж только и ходишь, что между каптеркой да столовой, — где тебе скользить?! И автомат брось, не с-смеши людей: коли начнется, мы тебя прикроем… А если серьезно, сок-колики мои, то берегите себя, лишний раз не высовывайтесь. Осталось совсем ничего, и обидно б-будет, если вдруг что случится в последний день…

Вот пересечем границу, оставлю я в расположении двух прапорщиков, что у меня на пьянке попались, а все остальные рванут в лучший термезский кабак: будем праздновать не победу, не поражение, а выход… Странная была война: входили, когда цвел застой, а выходим в эпоху бешенства правды-матки.

Ушаков начисто вытер полотенцем посвежевшее после бритья лицо. Прислушившись к громким шагам в коридоре за дверью, сказал:

— Полковник Якубовский приехал. Только он так громыхает. Братцы, в-встрепенулись!

Якубовский вошел в комнату, и сразу же в ней стало тесней. Был он велик ростом, розовощек. Казалось, вместе с ним на заставу влетела вьюга.

— Ух, холодно там! — улыбаясь, зашумел Якубовский. Повернувшись к Адлюкову, сказал: — Эй, воробушек, организуй-ка мне чаю.

Славка, вытянувшийся у моей койки, с дрожью в голосе отчеканил:

— Товарищ полковник, я не воробушек Я —человек!

Ушаков спрятал смеющиеся глаза.

Якубовский громко захохотал, потрепал Адлюкова по голове:

— Ладно, брат, не обижайся. Просто я продрог, пока ехал к вам с Саланга. А ты ершист!

Быстро-быстро застучав по доскам пола сапожками, Адлюков пошел на кухню.

Якубовский расспросил Ушакова об обстановке на трассе, потер бурое лицо руками и, не дождавшись чаю, ушел. Через пару минут глухо взревел двигатель его БТРа.

— Ураган, а не мужик! — Ушаков восторженно кивнул на дверь, за которой скрылся Якубовский. — Если пересечем границу, я бы, будь моя воля, дал солдатам по полкружке водки, взводным — по кружке, ротным — по две, а комбатам — по три. Эх, бабий ты смех!

Адлюков толкнул бедром дверь, вошел, держа в руках чайник и дрова.

— Дневальный! — крикнул комбат, сложив руки раструбом у рта. — Дневальный!

Не получив ответа, он накинул на плечи бушлат и выбежал в коридор.

— Ты не очень-то, — обратился ко мне Адлюков, — верь Ушакову про водку. Комбат — заядлый трезвенник. Прибыл на нашу заставу и личным приказом установил "сухой закон". Помню, еще сказал: "Будем теперь воевать без водки и без женщин…"

— Вот именно — без женщин! — подхватил последние слова Адлюкова вихрем ворвавшийся в комнату комбат. — Это относилось не только к женатым, но и к холостякам.

— А к холостякам-то почему? — не понял я.

— Потому, — огрызнулся Ушаков, — что здесь порядочных женщин нет. Семейным же запретил, исходя из элементарной логики: если тебя жена там ждет, почему же ты ее не ждешь?!

— Словом, — улыбнулся Адлюков, — отношения между батареей и батальоном, тогда, в сентябре, напряглись. Кто-то даже осмелился сказать товарищу подполковнику: "Вы не лезьте в чужой монастырь со своим уставом. Люди жили себе — дайте же им дожить нормально до 15 февраля".

— Я тогда ответил, — Ушаков стряхнул с бровей снежинки, — будут так жить — не доживут!

Когда батальон Ушакова стоял в Рухи, командир полка предложил однажды всем офицерам сброситься по десять чеков на подарки женщинам к 8 Марта. Комбат отказался наотрез. "Тебе чеков жалко?" — спросил командир полка. "Нет, — ответил Ушаков, — просто я не вижу тут ни одной женщины здесь..!" Он достал из кармана десятичековую бумажку и разорвал ее на мелкие кусочки. Командир полка развел руками: "Аполитично ты, комбат, рассуждаешь…"

Появившись в Рухи, Ушаков сказал полковым дамам: "До меня солдат и офицеров доили, а я не дам!"

Судя по всему, Ушаков не очень-то любил женское племя. И были на то у него свои причины.

Еще в Союзе, вернувшись однажды с полигона, застал не свои ноги в своей постели рядом с женой. Ушаков, не долго думая, вытащил пистолет из кобуры и заставил того шустрого малого — владельца ног — сесть нагишом за стол и писать объяснительную записку, которую заверил печатью начальник политотдела, вызванный на место преступления. Состоялся суд. Женщина-судья предложила Ушакову не торопиться с голословными обвинениями. "Это, — сказала она, — скорее всего навет". Вот тогда Ушаков положил на стол объяснительную записку с полковой печатью. Давая развод, судья заявила, что многое видела за время своей карьеры, но только не это.

С тех пор Ушаков не женился. Не было ни желания, ни везения. Правда, отпускуя недавним летом в Союзе, повстречал на юге женщину с редким именем Таисия. Тая. Глянув на нее, даже про войну забыл. Что-то шевельнулось в окаменевшем сердце комбата. Он собрал со дна души остатки сил и влюбился в ту женщину, плюнув на рассудок и Афганистан. Бросился в пропасть нового чувства, точно мальчишка на санках с горы.

— Та-и-си-я. Та-еч-ка. Тай-ка, — повторил нараспев комбат и задумчиво поглядел на потухшую сигарету.

— Видно, — предположил Славка, — вас, товарищ подполковник, кто-то крепко вспоминает.

— Если кто и вспоминает, — улыбнулся Ушаков, показывая прокопченное на сигаретном дыму серебро клыков, — так это черт в могиле.

…Сколько раз читали мне люди, воевавшие в Афганистане, письма из родного дома. Читали как молитву. Как часто я видел письма от детей, начинавшиеся словами: "Дорогой дядя папочка!" Многие из них не помнили своих отцов, знали лишь, что те на войне.

Майор из Джелалабада рассказал мне как-то историю о том, как ездил летом 87-го в отпуск. Жена с дочкой встретили его в аэропорту. Взяв такси, помчали в город. Жена всю дорогу плакала, целовала его в белесые виски мокрыми холодными губами. Когда подъезжали к дому, дочь спросила:

— Папочка, а ты будешь мне дарить две шоколадки перед школой?

— Две много, но одну — обязательно! — улыбнулся он.

— Папочка, я хочу две, — попросила дочка. — Дядя Валера каждое утро, когда уходил от нас, дарил мне две шоколадки.

Майор закрыл глаза. Счастливый хмель из него, словно клином, вышибло. Он попросил шофера остановить машину. По крыше тяжело били капли дождя. Майор протянул водителю четвертной и попросил довезти жену и дочь до дому. Взял сумку и пошел прочь. С тех пор он их не видел…

— Эх, жизня моя, — Ушаков звучно ударил ладонями по икрам, — комедия со смертельным исходом! Братцы, а знаете, как проверять верность жены, когда возвращаешься с полигона домой?

— Мне бы для начала отженихаться. — Славка заблестел картечинками глаз.

— Это от тебя никуда не улетит, — постановил Ушаков, — ежели ты сам не улетишь. Так вот, метода т-такая: подъезжаешь к дому, идешь к подъезду, грохочешь сапогами на полную мощь. Старухи на лавках замирают, притаившись от ужаса. Набираешь в легкие побольше воздуха и орешь им, что есть мочи: "Ну, что, б…!'' А они тебе в ответ: "Это мы-то б..?! А вот твоя, такая-растакая..!" Тут ты все и узнаешь.

Замкомбата Корниенко и заместитель командира полка Ляшенко, незаметно появившиеся в комнате во время монолога Ушакова, затряслись от беззвучного смеха. Адлюков прихлопнул в ладоши.

— Ай да комбат! — Корниенко смахнул слезу.

— Ты бы, — неожиданно посерьезнел Ушаков, — лучше меньше смеялся, да дело бы делал.

— Что это тебя, — говорил все еще улыбавшийся Корниенко, — из стороны в сторону шарахает: то шутишь, то злишься…

— Злюсь я потому, что отдал тебе своего прапорщика, а ты его распустил. Он, подлец, вконец разболтался.

— Да не разболтался он, — вкось улыбнулся Корниенко. — От парня жена ушла.

— Передай прапорщику, что ему повезло. Без баб лучше. Спокойней. Уж я-то знаю. Вот этим местом познал.

Комбат несколько раз с силой ударил себя по хребту.

— Нет, Ушаков, — тихо заговорил Ляшенко, — это ты, брат, тут в кулак сжался. А вернешься — разожмешься. Здесь, на войне, мы день и ночь вместе. Воюем вместе. Спим вместе. А там днем вместе, а вечером и ночью порознь. Там ты не сможешь, как тут. Не надейся.

— Д-да им вообще верить нельзя! — Ушаков со злобой ударил костяшками пальцев по столику. — Как только на полигон уходишь, они норовят с соседом переспать.

— Мы, Сережа, ставим наших жен в более жесткие рамки, чем самих себя. Мы себе наяву позволяем то, что даже в мыслях не разрешаем им.

Ушаков поймал Ляшенко за рукав, прошептал с вспыхнувшей ненавистью.

— Послушай сюда: за все те десять лет, что б-был женат на Людмиле, я ей ни разу не изменил. Хотя, когда она уезжала, соседки мигом сбегались. Но я их всех выпроваживал. Лишь после развода позволил кое-кому оставаться. А тут у меня "сухой закон". И по части спиртного. И по части женщин.

— Не убеждай меня, Сережа, — Ляшенко обнял комбата за плечи, — не может человек всю жизнь бежать степным волком.

Лицо Ушакова было облито бледностью.

— Не может, — мягко повторил Ляшенко. — Должен же быть кто-то в старости, кто поможет тебе. Пока ты в армии, тебя обслужит прапорщик. А потом? Ведь ты пойми, чудак-человек, с каждым годом будет все трудней.

XI
Часам к десяти утра ветер нагнал туч, небо помутнело, с новой силой поднялась метель.

Я вышел на дорогу и пошел в сторону пятидесятой заставы. Бронетранспортеры и боевые машины пехоты бесконечным пунктиром тянулись на север. Шли они медленно. Снежная поземка звонко била по броне. Солдаты от нечего делать курили сигарету за сигаретой, поднося их к синим губам мерзлыми, неподвижными пальцами. Пройдя метров пятьсот, я нагнал бодро шагавшего лейтенанта. Он опустил на лицо шерстяную шапочку с двумя самодельными дырками для глаз, поверх натянул брезентовый капюшон. Два конца обледеневшей веревки, схваченной под подбородком в узел, хлестали его по щекам. Шли мы долго, изредка перебрасываясь короткими фразами. Близилась пятидесятая застава. Там лавиной снесло с дороги БТР, и лейтенант хотел ускорить работу солдат, с раннего утра раскапывавших машину. В ней находились механик-водитель и секретарь комитета комсомола полка. Оба они отделались легкими ушибами, но с момента аварии прошло несколько часов, и ребята здорово намерзлись.

Ветер все крепчал, норовя столкнуть нас на обочину.

— Вот ведь метет, стерва! — ругнулся лейтенант в адрес вьюги. — И кто это вздумал выводить войска в феврале?! Сколько техники уже угробили…

Он сдвинул вязаную шапочку, показав широколобое лицо с глубоко всаженными черными глазами.

— Как Россия войну ведет, — лейтенант провел ладонью по заиндевевшим бровям и ресницам, — так зима лютая. Не пойму только, кому больше не везет "духам" или нам. Им-то ведь тоже несладко приходится… Все тропы в горах позавалило снегом, связь между отрядами нарушена… Ты с ушаковской заставы?

— Да.

— А где же сам комбат?

— Поехал к чайхане. Часовой доложил ему, что три десантника трясут там дукан. Он помчал разбираться, прихватив командира роты Зауличного. Десантникам понравилась гонконговская парфюмерия и магнитофонные кассеты.

— Десантура свое дело знает! — улыбнулся лейтенант.

Пройдя еще метров семьсот, мы увидели человек пять солдат и одного капитана, демонтировавших самодельный памятник на обочине дороги. Год тому назад здесь погиб механик-водитель бронетранспортера, и однополчане поставили в память о нем железную пирамиду с пятиконечной звездой на вершине.

— Уж месяца три, как поступил приказ от Громова, — объяснил лейтенант, — вывозить всю советскую символику, снимать с дорог памятники павшим… Чтобы, когда армия уйдет, "духи" не издевались, не глумились над памятью.

Двое солдат лопатками и монтировкой долбили промерзлую, захрясшую от зимы и времени землю, тщась выковырять из нее проржавевшее железо. Рядом нервно урчал КамАЗ. Кузов его был забит чахлыми плакатами с радостными призывами и лозунгами.

Капитан, то и дело переступавший с ноги на ногу от холода, вытащил из кузова почерневший тесаный шест с приколоченным к нему фанерным щитом и, надломив его ударом сапога, бросил в вянувший костер. Пламя принялось прожорливо облизывать сухую древесину, с треском корежить многослойный фанерный лист, гласивший, что "…зм — наше знамя!": кусок щита был отколот.

Я сел на корточки, вытянув руки к костру. Лейтенант уперся ногой в полыхавшее бревно: от толстой подошвы с шипением потянулись вверх струйки дыма.

— Ух, благодать какая, — промурлыкал он. — Я уж думал, пальцы на ногах отвалятся… В Союзе и то теплей.

— Давно вернулся? — Я прикурил от лучины.

— С неделю.

— Отпуск?

— Сопровождал "двухсотый груз"[21].

— Куда?

— Под Ташкент.

— Домой успел съездить?

— Да. Дали четырнадцать суток. Но долго проторчал в Баграме: самолеты не садились из-за погоды. Потом добрались-таки до Кабула — перед самым Новым годом. В тамошнем морге холодильники, как на мясокомбинате. Сидели несколько дней подряд в обшарпанной комнатушке инфекционного госпиталя — рядом с моргом, где и встретили Новый год. Труп положили в цинк, запаяли. Цинк — в деревянный гроб, а гроб и фуражку — в транспортировочный ящик. В цинке оставили окошко: труп не был изуродован.

Лейтенант несколько минут помолчал, следя глазами за хаотичным танцем огня. Пододвинул левый сапог ближе к костру: правый был окутан прогорклым сырым дымком.

— Говорят, — медленно продолжил он, тасуя в голове недавнее прошлое, — как встретишь Новый год, таким он и будет. Я встретил в кабульском морге. Не успел вернуться сюда из Ташкента, получил похоронку из Союза — брата в драке убили…

Лейтенант отчаянно глянул навстречу ветру и тут же зажмурился от попавших в глаза колких снежинок.

— Я, — сказал он с деланным равнодушием в голосе, — на войне выжил, а он там не смог. Так-то.

— Ездил далеко от Ташкента?

— Нет. Прилетел, передал военкому дипломат солдата, свидетельство о смерти, справку о денежной компенсации, закрытый военный билет. Военком поехал сообщать родителям, прихватив с собой "Скорую": У отца сердце шалило… Мать на похоронах выла. Отец рвал на себе остатки волос: "Как допустили?! Как допустили?!" На меня смотрел, словно я сына его убил. Родня обступила, что-то на своем быстробыстро говорила… Я спросил военкома: что им надо? Спрашивают, ответил он, зачем черный груз привез? Он меня побыстрее в аэропорт отвез: бывали случаи, когда сопровождавших забрасывали камнями… Обстановка накаленная. Только что показали "Маленькую Веру" — народ побил окна в кинотеатре. А тут еще этот гроб…

Несколько афганцев с автоматами подошли к костру, стали выменивать у солдат таблетки стрептоцида на сигареты.

— Фирменные "духи", — лейтенант с улыбкой глянул на них.

— А есть риск, что эти самые "духи" вдруг откроют огонь?

— Да нет, — мханул он рукой, — по всей дороге идет массовое братание в виде торговли. Воевать ни у кого нет охоты…

Памятник все не давался. Один из солдат предложил подорвать его, но капитан категорически отказался. Он приказал водителю развернуть машину и ковырнуть железную пирамиду бампером.

Памятник сопротивлялся, словно под землей в него вцепился мертвыми руками убитый механик-водитель. Невнятную, но горькую тоску нагонял вид этой битвы пяти живых с одним мертвым.

Бампер прошел в нескольких сантиметрах над звездой.

— Ну, что ты тянешь?! — орал в мегафон капитан. — Наезжай! Цепляй его осью!

КамАЗ медленно наехал на пирамиду, металл отчаянно заскрежетал. Когда машина отошла, я опять увидел памятник: он чуть покосился, но не упал. Погнутая звезда валялась рядом.

— Давай еще! Ну? — кричал в мегафон капитан, стараясь переорать рев двигателя.

"Давай еще! Ну?" — вторило ему эхо в горах.

Один из солдат разбежался и обеими ногами прыгнул на пирамиду.

Та выстояла, металлически охнув.

— Ну, это ни к чему, — сказал лейтенант. — Ногами не надо.

Капитан зло глянул в нашу сторону.

КамАЗ развернулся и зашел по-новой. Через минуту все было кончено: памятник лежал поверженный.

Мертвый солдат проиграл опять.

Лейтенант и я двинулись дальше. Оставалось еще тысячи две метров до того места, где утром сошла лавина и снесла бронетранспортер. Дорога была забита тылами баграмской дивизии. Машины стояли впритык друг к другу. Двигатели работали. Лед и асфальт под ногами мелко дрожали. Выхлопная гарь, мешаясь с пургой, клубилась над дорогой. Дышать было нечем. Лейтенант опустил на нос шерстяную вязанку. Я достал из бушлата грязный платок, сложил его вчетверо и прижал ко рту, используя как противогаз. Прячась от удушливых выхлопов, мы всякий раз перебегали на ту сторону дороги, откуда дул ветер. Солнце из последних сил пробивалось сквозь небесную мглу, вьюгу и гарь, словно сознание человека, получившего сильную контузию.

— Вчера пропал без вести солдат! — крикнул лейтенант, когда мы приблизились к сползшей с гор лавине.

— Где?

— По ту сторону Саланга. Близ озера!

— "…близ озера!" — подтвердило эхо.

— Говорят, ушел вместе с собакой! — крикнул лейтенант.

Я мысленно попытался воссоздать образ пропавшего без вести, представить его судьбу.

Незаметно для себя опять перенесся "В Нью-Йорк, в "Дом Свободы", на встречу с бывшими советскими военнопленными…

XII
— …Хорошо. О'кей! — сказал Микола Мовчан и сбросил джинсовую куртку с плеч, узких, как женская вешалка, повесил ее на спинку стула, закурил длинную черную сигарету. Капельки пота в его жидких светлых волосах блестками вспыхивали на свету.

— Ты хочешь знать историю моей жизни? Слушай же. Родился я в Лазорянке, возле Житомира. Маленькая такая деревушка, знаешь? Ничего, коли не слыхал — не в ней дело… Однако там прошло мое детство. В город первый раз поехал, когда мне стукнуло восемь лет. Школу не любил. Да и сейчас не люблю. Скука. Чаще всего вспоминаю деревню, дорогу, деревья, дом. Мой любимый каштан. Я на нем всегда прятался. Вот говорю с тобой и вижу дорогу из моей деревни в город. Вижу себя, идущего по ней в последний раз. На уроках я читал книги. В деревне нелегко было достать их, но моя тетка работала в школьной библиотеке. Помню, в книге "Спартак" не хватало половины страниц.

Я понятия не имел, чем буду заниматься в жизни. Родился в шестьдесят третьем году. Активным пионером, тем более комсомольцем я никогда не был. Друзья детства? Сейчас, пожалуй, и не вспомню: с тех пор как я покинул дом и ушел в армию, прошло шесть лет. Шесть очень долгих лет. Очень долгих. В Ашхабаде, в части, сказали, что нас бросят в Афганистан.

Я не испугался: верил прессе, красочно расписывавшей, как мы там НЕ воюем. Шел восемьдесят второй год. Но в ашхабадском военном госпитале случайно увидел раненых из Афганистана и понял, что там идет война. Что там даже стреляют. Родителям поначалу ничего не сказал, но потом все-таки написал. Помню, успокаивал их, что буду кушать арбузы и им присылать.

Отец мне сказал: "Сын, служи и слушайся". Отец — тракторист. Мать — доярка. Но я не послушался.

На столике, за которым мы сидели, не было пепельницы. Мовчан соорудил ее из пустой сигаретной пачки и стряхнул туда пепел. Тонкими указательными пальцами он потер скулы…

— …Фамилия солдата Стариков, — уточнил лейтенант, вернув меня из Нью-Йорка на Саланг.

Несколько минут мы шли молча.

— А где служил этот Мовчан? — спросил лейтенант…

…Мовчан закурил сигарету, положил руки на стол, сплетя пальцы. Сказал:

— В Афгане я служил в Газни. Осень и зима восемьдесят второго. Зима и весна восемьдесят третьего. В начале лета я перешел…

Я служил до ухода в мотострелковой части. В расположении была довольно спокойная жизнь. Но на операциях все обстояло иначе. О нашей армии ничего плохого сказать не могу. Но то, что происходило за пределами полка, было ужасно. Нигде мы не видели дружественных афганцев. Лишь одни враги. Даже афганская армия не была дружественной. Мы точно знали, что на всей территории провинции лишь одна деревня более или менее нормально относится к нашему присутствию. Когда пропагандисты выезжали агитировать, так сказать, за Советскую власть, то брали с собой роту и танки. Поговаривали, что в восемьдесят первом обстановка была лучше. Уж не знаю.

Я служил сержантом. Но не в боевых подразделениях. Обычно полк высылал на войну один батальон и разведроту. Но меня в них не было. Я прослужил около шести месяцев и ушел. Я перебежал рано утром. На рассвете. Мне просто повезло.

Мне все казалось, что я смотрю фильм про себя. Это ощущение усилилось, когда я оказался среди повстанцев. Странно, я не заметил злости в их глазах. Они видели, как я бежал, и помогли мне спрятаться, когда советский вертолет начал искать меня, обшаривать местность, кишлаки.

Желание уйти появилось в конце службы. Вначале было чувство отчаяния и неуверенности в правоте нашего дела. Все вокруг враги. Помню страшную злость к повстанцам: ведь погибало много наших.

Хотелось мстить.

Потом — сомнения в целях и методах интерпомощи. Для себя я ничего не мог решить. Знал лишь, как отвечать на политзанятиях: что мы воюем с американской агрессией и паками. Я себя спрашивал: почему же мы заминировали все подходы к расположению полка? Почему целимся в каждого афганца из пулемета? Почему убиваем тех, кому пришли на помощь?

Когда на мине подорвался крестьянин, никто не отвез его в санчасть. Все стояли и наслаждались видом его смерти. Офицер сказал: это враг — пусть помучается.

Это уже мраки. Темно. Я не послушался отца. Ушел на рассвете.

Это моя жизнь. Теперь — Америка. Другая жизнь. Фильм. Да, фильм…

Утром, когда решил уйти, долго смотрел на поле. Было тихо. Очень. Я стоял и смотрел. Мышцы ног напряглись помимо моей воли. Я замер. Посмотрел в рассвет и побежал. Когда я оглянулся, полк был далеко позади. Через поле. Афганцы, работавшие на нем, помогли мне спрятаться. Я видел, как поднялись вертолеты. Они видели, как я бежал, и все поняли.

Дня через два мы покинули кишлак и пошли в горы. Долго шли, пока не оказались в повстанческом отряде. Повстанцы смотрели на меня с любопытством, без злобы. В их руках были лишь древние буры — еще со времен британского нашествия. Другого оружия в восемьдесят третьем у них не было. Представляешь кремневые буры — против танков, вертолетов и самолетов. Это ведь правда. Оказалось, я попал в группу Саяфа. Они по-хорошему обращались со мной. Сначала я не понимал ни бум-бум. Позже появился человек, неплохо говорящей по-русски: он учился в Союзе, служил офицером, потом дезертировал из афганской армии…

— …Саяф до сих пор воюет в Афганистане, — сказал задумчиво лейтенант, — нашему батальону не раз приходилось скрещивать с ним шпаги. Отчаянный вояка, ничего не скажешь…

…Мовчан погладил ладонью поверхность стола, взял еще одну сигарету, щелкнул электронной зажигалкой.

— Саяф, — Мовчан затянулся, — спросил меня, почему я ушел. Я сказал, что мне не нравится эта война, что я не хочу убивать афганцев. Саяф ответил, что его люди тоже не хотят воевать, но должны отстаивать независимость страны. Иначе борьба миллионов афганцев, живших раньше на этой земле, будет сведена на нет. Нельзя обессмысливать жизнь предков.

Я жил в отряде год. Передвигался по стране вместе с повстанцами. Тогда-то я увидел и понял, что это такое — афганское сопротивление. Когда мы приходили в деревню, нас с радостью встречали все: и стар и млад. Дети тащили еду. Женщины — одежду. Мое отношение к войне сложилось и приняло форму убеждения именно в тот год. Я понял, что вся наша… то есть советская пропаганда насчет войны в Афганистане — ложь от начала и до конца.

Стал учить язык афганцев и постепенно неплохо освоил его. Я готов был сделать все, чтобы искупить свою вину перед ними, хотя не по своей воле пришел в их страну.

Я приехал в Штаты в восемьдесят четвертом году, оказавшись одним из первых советских солдат здесь. Техническую сторону того, как я сюда попал, у меня нет желания обсуждать. Это может помешать другим военнопленным перебраться в Америку.

Я оказался здесь из-за того, что меня изначально обманули, послав воевать в Афганистан. Я не хочу, чтобы когда-нибудь мир судил меня, как сейчас судит преступников второй мировой войны.

Знаю, что в СССР сейчас начинают плохо говорить о ребятах, воевавших в Афгане… Заговорили, когда стало безопасно говорить и критиковать войну… Раньше надо было.

Я пытался завязать переписку с родными, но потом они сообщили, что у них начались проблемы. Я перестал писать. Не хочу, чтобы они страдали из-за меня. Это не их вина. Они хотели, чтобы я служил и слушался. Но я не внял их совету. Это моя жизнь. И если она сломана, то не родители виноваты в этом.

Мовчан не смог сдержать дрожь в голосе. Он глубоко вдохнул прокуренный воздух…

…Лейтенант слушал меня, словно ребенок сказочника. Глаза его были по-детски расширены…

— …Когда я бежал из расположения, — опять заговорил Мовчан, — через поле, я бежал не в Америку. Я не собирался сюда. Даже не думал об этом. Я не бежал с Украины. Я бежал от войны. В США я приехал без особенной радости. Но у меня не было иного выхода. Я… Сейчас мне кажется, что дороги обратно у меня нет…


— …Ну, это он зря, — сказал лейтенант, дослушав мой рассказ.

— Мовчан никогда не вернется, — ответил я. — Не чувствовал бы за собой вины, возвратился бы. Впрочем, каждый человек должен жить там, где хочет. Иначе — рабство.

— Он вернется. Он помнит каштан и деревенскую дорогу. Она выведет его. Вот увидишь. Просто он еще раз должен встать во весь рост и побежать. Как тогда — через поле. Буксируйте!

Солдат соскочил с БТРа и снял трос. Водитель сдал чуток назад. Солдат бросил трос в обрыв, где колесами вверх беспомощно лежала уже раскопанная машина. Людям пришлось снять с нее пятиметровый слой снега.

Солдат внизу поймал конец троса и надел его на скобу сметенного лавиной бронетранспортера.

Лейтенант сказал, чтобы для страховки зацепили вторым тросом и привязали к МТЛБ.

Со страховочным тросом возились минут десять. Он был слишком коротким, и МТЛБ, обдавая всех синими выхлопами, подъехал к самому краю обрыва.

— Теперь достанет! — крикнул солдат внизу, помахав рукой:

Лейтенант отколупнул монтировкой камень от скалы, подложил его под левую гусеницу тягача, вогнав острием в лед.

Взревели движки двух бронетранспортеров и МТЛБ. Вторая броня подталкивала первую сзади глухими ударами.

Лейтенант что-то орал на всю округу, перемогая рев машин и собственное эхо, вряд ли понимая смысл своих слов.

Солдат внизу тоже кричал. Я это понял по его открывавшемуся и закрывавшемуся рту.

БТР, лежавший колесами вверх, дернулся и рывками пополз по почти отвесной стороне обрыва, оставляя за собой плотно утрамбованный след шириной метра в два.

Тягач вовсю крутил гусеницами. Они скользили, выбрасывая из-под себя осколки льда. Под одну из них солдат бросил свой бушлат и получил его обратно через секунду с противоположной стороны в виде рваных лохмотьев.

Он что-то крикнул и истерически засмеялся.

Смеха его я не слышал.

Сержант-узбек начал толкать руками второй бронетранспортер, но лейтенант точным ударом кулака отбросил его в сторону.

Парни, которых откопали, теперь грелись в БТРе неподалеку. Один из них высунул голову из люка, нервно крутил ею во все стороны.

Минут через пятнадцать упавший с обрыва бронетранспортер уже лежал на дороге. Столько же времени прошло, пока его не поставили на колеса.

Лейтенант, работая яростно легкими и выпуская из порозовевших ноздрей клубы пара, подошел ко мне и показал ладони:

— Вот! — сказал он.

Руки его были изодраны в кровь.

— Ты сейчас куда? — спросил я.

— Повезу тех двух в Пули-Хумри. Поедешь?

— Да. А оттуда — в Найбабад.

Мы сели в бронетранспортер, еще тридцать минут назад лежавший в пропасти. Двигатель не заводился, стартер визжал вхолостую. Подъехал тягач и пару раз ударил нас сзади.

— Пошла! — обрадованно крикнул водитель.

Лейтенант закрыл люк над головой, зажег синюю лампочку и полез за сухпайком.

Мир сжался до размеров БТРа.

— Нам ехать часа три. Наговоримся всласть, — сказал он, протягивая мне жестяную банку с консервированным компотом. — С Мовчаном все ясно. А как другие? Ты уговаривал их вернуться домой?

— Нет.

— Почему?

— Это их личное дело.

— Они поняли, как ты к ним относишься?

— Честно говоря, я сам этого до сих пор не понимаю.

— "Афганцы" их не любят.

— Знаю. Игорь Морозов, мой друг, воевавший здесь в начале восьмидесятых, рассказывал историю о том, как он участвовал в операции — лет восемь назад — по поимке дезертира, который при побеге из части убил двух наших солдат. По словам Морозова, тот парень живет сейчас в Штатах. Или Канаде. Морозов сказал, что, если парень посмеет вернуться, он разыщет его и прикончит своими же руками. Невзирая на амнистию Сухарева.

— И правильно сделает, — после паузы сказал лейтенант.

А мне в тот момент на память пришла старинная славянская заповедь:

В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата…
Пять лет назад я прочитал ее на кладбищенской часовне где-то под Смоленском. Я повторил заповедь вслух. Лейтенант не откликнулся: скорее всего, не расслышал — рев БТРа давил на барабанные перепонки.

— Так что же с другими? — опять спросил лейтенант.

С другими?

XIII
…Рокот бронетранспортера исчез, превратившись в урчание кондиционера. Я был одет не в военную форму — теперь на мне болтались выцветшая майка и вылинявшие от многократной стирки небесно-голубые джинсы.

Напротив за круглым столиком сидел Игорь Ковальчук. Бычье лицо его было спокойно. Незаметней, чем чередование теней, оно меняло выражение, напоминая то древнеримского диктатора, то крестьянина-баска. Он, как и Мовчан, беспрестанно сосал сигареты. Ворочал налитыми кровью глазами. Казалось, я слышал, как она тяжело и ритмично стучит в его висках.

— Я харьковчанин, — он выдавил улыбку на пухлых губах, но тут же стер ее тыльной стороной ладони. — Родился в шестидесятом.

— Мы одногодки, — сказал я.

— Замечательно, — сказал он. — Как и все молодые люди, я имел множество увлечений, но больше всего я любил поэзию, спортивную стрельбу, историю, музыку и, конечно, девушек. Так вот, с первыми тремя увлечениями у меня не было проблем в нашем свободолюбивом обществе. А вот за музыку и девушек мне часто доставалось — меня учили, внушали, говорили…

С девушками было сложнее всего — эта проблема доходила до скандалов и в школе, и дома. На каждом родительском собрании моим родителям говорили, что они должны удержать сына от развращения. Меня стыдили, говорили, как же мне не стыдно в такие молодые годы не ночевать дома, спать с девушками. Я взрывался и кричал: "Мне теперь 17 лет, и мне нельзя спать с девушкой, потому что я еще молодой, а когда я буду седой и старый, то все скажут: надо же, какой старый, а за бабами бегает". Весь класс смеялся, а учительница злилась, грозясь каждый день позвонить моей матери.

Итак, в 1978 году я окончил десять классов средней школы № 90 города Харькова. Получил паспорт, освоил профессию электромеханика по самолетам и пошел работать на авиационный завод. Дни летели за работой, вечера — за поэзией и стрельбой, я узнавал новых людей, переживал удачи, падения, любовь и рифмовал свои строчки. Я видел наш однообразный, инкубаторный люд, воспитанный директивами партии. Так прошли два года, и властная рука системы вклинилась в мою жизнь, разорвала однотонный цвет моего существования и направила меня в армию.

На призывном пункте нас было 160 спортивных, умеющих стрелять ребят. Я был 120-м по счету команды № 80 особого назначения.

Попрощавшись с родителями, сестрой и друзьями, весной 1980 года я покинул свой родной и любимый город, забрав с собой воспоминания, поэзию и умение стрелять.

Поезд уносил нас на юг. Мы проводили время за картами и водкой. Так прошло 12 дней утомительного путешествия, и мы оказались в Туркменистане, в одном из грязных провинциальных городишек. Там находилась часть, в расположение которой весной 1980-го я прибыл вместе со своими товарищами.

Начались тяжелые дни физической подготовки. На каждые десять новобранцев было два сержанта, которые учили нас всему: нападению, обороне, работе штыком и прикладом и, конечно же, стрельбе. Со стрельбой у меня было отлично, но вот с физической подготовкой было сложнее.

Через два с половиной месяца мы приняли присягу. Нас всех построили и объявили, что на нашу долю выпала большая честь, что партия доверяет нам выполнить наш интернациональный долг в Афганистане. Мы должны будем помочь афганскому народу удержать завоевания Апрельской революции и защитить его от кровожадной акции империализма, который вторгся на территорию дружественного нам Афганистана, ставя тем самым под угрозу наши южные рубежи.

В течение двух дней мы были расформированы. 160 человек разлетелись по земле Афгана.

Я и двенадцать моих друзей прибыли в расположение разведдесантного подразделения, позывной "Ромашка", которое находилось в 25 километрах к югу от города Мазари-Шариф…

— …Через полтора часа мы будем в Мазарях, — ухмыльнулся лейтенант. — Чаю хочешь?

— Давай.

Он бросил мне, холодную флягу.

Пакистанская?

— Ага, — ответил он.

Лейтенант сапогом расплющил пустую банку от компота, приоткрыл люк и выбросил ее на обочину спешно уносившейся назад дороги…

…Ковальчук зачем-то расстегнул и опять застегнул ворот рубашки. Пригладил волосы на голове, защемил указательным и большим пальцем прямую переносицу, закрыл глаза. Помолчал с минуту. Сказал:

— В расположение 7-й роты мы попали после обеда. Капитан Руденко посмотрел на нас и торжественно объявил: "Вот, братва, теперь вы есть мясо, натуральное мясо, предназначенное для шакалов. Запомните мои слова: вы должны стать волками или умереть — одно из двух. Не нюхав крови, не можешь жить, не можешь бегать, тебя загрызут!" Потом капитан позвал старшину и приказал выдать нам оружие. Слова ротного командира впились в мой мозг натуральными волчьими клыками. Ничего не понимая, я думал: почему он такой злой, что мы ему сделали, за что он на нас набросился?

Но уже через месяц я был хуже него.

Получив должность разведдесантника, заслужив доверие старших ребят похабными шуточками, я чувствовал, как меня засасывает огромный кровавый водоворот, в котором я теряю способность думать. Только работаю штыком и прикладом. Скоро я потерял своего друга Олега. Потом был Витя. Его голубые застывшие глаза остались шрамом на моем сердце. Его последние слова были: "Ты знаешь, Гарик, прожить мы могли бы по-другому".

Я терял контроль над собой, кричал сквозь слезы, поливая местность пулеметным огнем.

Так прошли шесть месяцев службы. Я стал, как все, — закрывал глаза павшим товарищам без дрожи в руках, курил наркотики. Кисло-сладкий запах крови уже не переворачивал мои внутренности тошнотой, при стрельбе в упор глаза не закрывались.

В январе 1981-го я понял слова ротного командира. Я превратился в заедаемого вшами матерого волка. Мне было присвоено звание ефрейтора, три месяца спустя — звание младшего сержанта и должность оператора-наводчика БРМ.

Я не знал, чего я хочу, Я был такой и не такой. За все время службы под мой пулемет не попал ни один американец. Просыпался и снова думал: почему бы властям не сказать нам всю правду? Мол, так и так, братва, нужно захватить Афган. Все ясно и понятно. Так нет, обманули нас, своих же солдат, крутят нами, как игрушками, а мы дохнем, как мухи.

По вечерам я выл с тоски, а утром смеялся.

Несколько эпизодов из жизни там стали для меня поворотными.

Дело было в полку в Мазари-Шариф. Шестая горнострелковая рота. Служили в ней три неразлучных дружка — один парень по фамилии Панченко, второй — киевлянин, третий — с Алтая. Фамилии этих двоих не помню. Как-то раз они здорово напились браги. Захотелось им "гаша" и барана. Пошли в соседний кишлак. На дороге повстречали старика. Ну, они бухие… Словом, хрясь его по голове — аж у автомата цевье отскочило. Правда, они этого не заметили. Деда в кусты затащили и пошли дальше. Добрались до кишлака, зашли в дом. Там женщина. Начали ее насиловать, та — орать. Выскочила сестра. Молодцам не оставалось ничего другого, как заколоть тех баб. Зашли в следующий дом. Там дети. Солдаты открыли по ним огонь из АК. Всех уложили, но одному удалось скрыться. Панченко потом на суде говорил, что по пьяни не заметил пацана, потому, дескать, и не удалось его прикончить. Потом зашли в дукан. Взяли целый мешок гашиша, прихватили барана. Возвратились в часть. Панченко обнаружил, что на автомате нет цевья, а на цевье ведь стоит номер автомата… Потопали обратно. Деда добили, чтобы не крякал. Нашли в кустах цевье. Опять вернулись.

Утром строят роту. Выходит спасшийся мальчуган. Следом за ним — ротный, замполит и особист. Парень обошел строй и указал пальцем на Славку. Панченко и Славка — словно братья-близнецы. Славка не выдержал, крикнул: "Вон Панченко, он убивал — пускай и расплачивается!" Панченко вышел из строя. Пацан завизжал: "Она! Она в меня стрелял!"

Суд был в Пули-Хумри. Длился шесть месяцев — показательный. Потом осужденных отвезли в Термез. Перед отъездом они сказали, что будут писать письмо Брежневу, просить о помиловании. Они раскаивались лишь в том, что не прикончили парня. Пока подследственные сидели в Пули-Хумри, им ребята с полка регулярно героин и опиум передавали. Шприц достали раньше. Долбились ежедневно. На пятый месяц они закололись до чертиков — ходить не могли: их водили. На суде Панченко сказал: "Когда на операциях я по вашему приказу двадцать человек в день на тот свет отправлял, вы говорили — молодец! Отличник боевой подготовки! На Доску почета!.. А когда я жрать захотел — хорошо, надолбился я тогда, пьяным был — и пошел за бараном, потому что продовольствия не было, убил таких же людей, что и всегда убивал, но на сей раз не по вашему приказу, вы меня судить вздумали?! Суд заявил, что Панченко извергает антисоветскую пропаганду… Ротный тогда пришел к нам и сказал: "Вот видите, братва, три дурака попались. Делайте, что хотите, но не попадайтесь!"…

— …Не верю, что ротный так сказал, — лейтенант сплюнул в люк. — Не верю, и баста!

— В рассказе Ковальчука я обнаружил достаточно логических несостыковок, — заметил я. — Однако меня интересует не столько мера правдивости этого человека, сколько его образ мышления. Конечно, и он, и Мовчан, и другие бывшие военнопленные старались оправдать свое дезертирство в моих, но, главное все-таки в своих глазах. На меня им было плевать. Они знали, что мы вряд ли еще когда-нибудь свидимся.

— Кто их разберет… — задумчиво произнес лейтенант и положил ноги на сиденье. — А сам Ковальчук считает, что он благородней Панченко?

— По-моему, нет.

Я взял флягу, гревшуюся у воздуходува, и сделал большой глоток крепкого чаю…

…Ковальчук налил в пластиковый стаканчик "Коку" и, лихо запрокинув голову, осушил его до дна. Словно стопку водки.

— Сколько раз, — сказал он, — мне самому приходилось делать то же самое. Просто-напросто Панченко попался, а другие — нет.

Ковальчук покрутил сигаретку в крепких, мозолистых пальцах с обгрызенными ногтями. Понюхал ее, закурил.

— Как-то, — вспомнил он, — у нас скопилось три битых БТРа. Начальство собралось отправить их обратно в Союз. По этому поводу заставили нас три дня корячиться, отвинчивать днище. Туда надо было барахло засунуть, чтобы в Союзе сдать: контрабанда. Ведь никто на границе не будет дрючиться со шпангоутами, смотреть, что везут. Проверяющий подмахивает бумагу, а не хочет — его покупают.

От нас два солдата ездили в Союз, сопровождали. Чтобы они держали рот на замке, офицеры разрешили им пару недель дома поболтаться… Половину барахла солдаты унесли тогда с собой: думаешь, офицер помнит, что везет? Сколько за годы войны наркотиков и оружия в Союз было переправлено — подумать страшно…

После гашиша — крутой кайф. Правда, следом — зверский аппетит. Вот тогда-то и прешь за бараном в кишлак. Можно хорошо отключиться, если накуришься и напьешься одновременно. Но вот чем гашиш плох: если в твоей голове застряла какая-то проблема, она начинает тебя убивать, сводить с ума. Я дурел, бесился от гашиша. Начинал опять и опять думать о войне, о том, кто же следующий в этой б… роте?!

На операцию лучше всего идти обкуренным: звереешь. После водки или сухого спирта, разбавленного в воде, ты все свое тело чувствуешь, а после наркотика — вроде как обезболиваешь себя, вообще перестаешь что-либо чувствовать. Только вот потом приходишь и падаешь. Словно где-то внутри завод кончился. И каждая мышца болит. А на боевых — куришь и бегаешь. Куришь и бегаешь, как чумной. Гашиш глушит эмоции, сглаживает нервные срывы. А их полно. Особенно вначале.

Видишь, как приятель в кишлаке ногой дверь вышибает. А оттуда — смуглая тощая рука с серпом. Р-р-раз по брюху: все кишки на земле. А приятель стоит, смотрит и поверить не может, что это не во сне. Ты видишь такое — тебе плевать, что и кто там в доме. Ты туда лимонку — одну, другую. Бум-м! Крыша взлетела. Когда ты накурился, не замечаешь, что устал. Носишься козлом по горам и кишлакам без остановки.

Ковальчук достал из кармана синий платок и вытер им вспотевший лоб. Капельки пота катились от висков вниз по щекам. Правый уголок рта чуть дрожал.

— Потерял я себя там, — сказал он упавшим голосом. — Потерял… Потом еще случай был… Хотя погоди, дай стих прочитаю.

Он откинулся на спинку стула, глянул вверх, словно было там начертано что-то, невидимое мне. И начал тихим низким голосом:

Дорога,
Колесом раздавлена душа…
Нервы,
Банку водки пропускаю.
Кошмар,
Куски судьбы.
Я девочку в белом вспоминаю.
Рамадан.
Она так молода,
Через дорогу, словно лебедь, проплывала.
Рывок, толчок, —
Кровавая слеза мне на сердце
По триплексу спадала
И только пульс
Налитых кровью глаз.
Свою сестру на место той я ставил.
И снова крик,
Скрипели тормоза.
Тянули жилы.
Ад мне напевали…
Несколько мгновений он сидел молча, медленно опускал глаза. Когда его взгляд пересекся с моим, Ковальчук усмехнулся. Выждал несколько секунд, сказал:

— Так вот, случай был. Стихи как раз об этом. Сопровождали мы группу артистов, которые неожиданно свалились на наши головы. Мы только что провели недельную операцию в переулках Айбака и приехали в расположение, чтобы выспаться. А тут на тебе! Звонит начальник штаба и говорит: "Слышь, ребята, тут артисты приехали выступать перед афганскими коммунистами, так надо их до Джаркундука подкинуть, да и вам интереснее с бабами проехаться". Хорошо, сделаем. Сели по машинам. Выехали на дорогу. БМП, соприкоснувшись стальными зубчатыми гусеницами с асфальтом, взревела, выбросила клубы черного дыма и набрала скорость.

В десантном отделении машины находились молодая певица, прапорщик и я. Прапорщик все приставал к девушке с дурацкими шутками, показывал ей свой пистолет, рассказывал ей про свои похождения. Я же поглядывал на нее редко, только в тот момент, когда отрывался от прицела. Она сидела за пультом лазерного оператора, и получалось так, что мы встречались глазами. И вот в один момент она мне говорит: "У тебя красивые глаза. Я бы хотела иметь такие, давай поменяемся". — "Слышишь, девушка, оставь меня, если я оторвусь от прицела, то ты и я окажемся на том свете, поняла?" — ответил я ей. Прапор все продолжал рассказывать ей о том, какой он великий вояка. Вдруг она сказала: "Пошел ты вон!" Водитель услышал это, обернулся и, скаля зубы, крикнул прапору: "Молодец баба! Как она тебе врезала!" Зазевавшийся водитель не сумел удержать машину. Она пошла юзом прямо на обочину дороги, где стояли ребятишки — девочка двенадцати лет и мальчик. Было ему лет семь, не больше. Мальчик выскочилиз-под гусеницы, а девочка не успела. Ее широко открытые черные глаза в предсмертном крике смотрели мне в прицел, оставляя черно-белую фотографию на моем сердце. Я заорал: "Коля, вправо!" Но было уже поздно. Левый бок машины слегка качнуло: девочку намотало на гусеницу. Я видел сквозь триплекс окровавленные куски мяса. Все еще слышал ее крик. Прапор рыпнулся к рации: "Ромашка"! "Ромашка!" В ответ заорал капитан: "Приедешь, я вам всем… дам!" У машины номера были замазаны грязью, ее не запомнили.

Когда мы подъехали к месту, певица, увидев кровь на броне, спросила: "Ой, что это?" Прапор стал объяснять. Певица стояла, кивала головой, приговаривала: "Да, понимаю… Что поделаешь… Война есть война…" Повернулась и пошла петь свои дурацкие песни.

А я сидел на башне машины с Колей, курил гашиш, проклиная себя, певицу и прапорщика.

Ковальчук скрестил руки на груди и выпустил мне в лицо струю дыма.

— За два года, — сказал он, — я выполнил все приказы, которые мне давались. Потом подумал: не могу я так жить больше!!! Не могу жить в этом обмане! Господи, думал я, ведь он меня будет преследовать всю оставшуюся жизнь. Я постараюсь, конечно, залить ложь водкой. Но найти себя не смогу. Даже написать о пережитом не смогу. Ведь тогда, в восьмидесятом году, замполит говорит, что по возвращении из Афгана мы не имеем права рассказывать про войну.

Я решил уйти, когда мне оставалось всего десять дней до отъезда, когда, собственно, все бумаги и документы уже были у меня на руках. Я написал последнее письмо домой, собрал всю свою амуницию, взял оружие и ушел.

В кишлаке неподалеку меня приютили партизаны. Мы сидели и пили чай. В какой-то момент я спиной понял, что кишлак окружают наши. Меня схватили, вернули на кундузскую гауптвахту. Началось четырехмесячное следствие.

31 июля 1982 года я попытался уйти опять. Пошел в сортир, отодрал доску от стены, пролез в дыру и рванул. На этот раз я победил. Четыре долгих года провел я в повстанческом отряде Теперь я здесь. Все.

Ковальчук сидел молча, устало опустив голову. Я ждал несколько секунд, перехватил тяжелый взгляд Ковальчука, посмотрел на него в упор: глаза — в глаза.

— А теперь, — попросил я, — попытайся объяснить мне свой уход как можно более компактно. В двух-трех предложениях.

Он глядел на меня не моргая, словно вдаль. В его черных глазах я видел два собственных отражения.

Скоро я почувствовал резь в глазах, но усилием воли продолжал удерживать веки. Мне удавалось это еще секунд пятнадцать.

— Я понял, — медленно сказал Ковальчук, — что не смогу смотреть в глаза матерям погибших в Афганистане солдат. Поэтому я ушел. И на этот раз — окончательно…

… — Интересный тип, — задумчиво произнес лейтенант. — Только вот никак не пойму, почему он не смог бы смотреть в глаза матерей. Не вижу логики.

— Я тоже.

XIV
Ранние сумерки омрачили небо над Пули-Хумри. Ветер долго гонялся за тучами, словно собака за голубями во дворе. Разогнав их и решив, что на сегодня хватит, он улегся и теперь лишь изредка, во сне, завывал где-то далеко в горах. Какие сны видел он?

Очень долго над головой не видно было ни одной звезды, но вот наконец, разливая вокруг себя мягкий зеленый свет, зажглась одна. Снега здесь не было: он остался на Саланге. Под ногами сыто чавкала грязь.

— Если хочешь жить в грязи, поезжай в Пули-Хумри, — сказал с недоброй угрюмостью лейтенант, спрыгнув с бронетранспортера и поводя по сторонам мутным взглядом.

Он плюнул в ладонь, стряхнул серые брызги с бушлата.

— Приехали? — зачем-то спросил я, хотя прекрасно знал ответ.

Механик-водитель взял тряпку и принялся счищать ею грязь с того места на броне, где был номер машины.

— Иди вон в том направлении, — лейтенант указал на контуры далекого модуля. — Там штаб полка. А мы двинем к медикам.

Из-за каменной ограды появилась миниатюрная женская фигурка. Она выскользнула из ворот, нагнувшись, взяла что-то в руки и пошла обратно.

— Фьюи-ить! — присвистнул лейтенант. — А я думал, всех баб уже отправили.

Улыбка застыла на его лице. Несколько мгновений он молча стоял, провожая женщину мечтательным взглядом. Вдруг заговорил стихами:

Красивое имя-отчество
Для подвига и для ночи.
Помощница и обуза —
Со всех уголков Союза.
Приехали, чтобы сражаться.
Приехали, чтоб развлекаться.
Связисты, врачи и старшины —
Перед вами ломались мужчины…
Лейтенант, выдержав паузу, спросил:

— Слыхал такие стишата?

Я кивнул.

Фигурка почти растворилась в темноте. Женщина шла по яркой лунной дорожке, лежавшей в мокрой грязи, словно полоска сильно измятой фольги.

— Ну, Бог даст — свидимся. Пока! — Придерживая рукой шапку, лейтенант побежал туда, где ночь прятала второй бронетранспортер.

Он скрылся, а я вдруг понял, что так и не спросил его имени.

Показав на КПП удостоверение, я зашагал по лунной дорожке и вскоре нагнал миниатюрную женщину, что вдохновила лейтенанта на чтение стихов.

— Простите, где штаб полка? — спросил я.

Женщина обернулась, показав лунно-бледное лицо.

— Вон там, — медленно ответила она, указав рукой на запад. — Но в штабе сейчас только дежурный.

— Она была красива той броской, вызывающей красотой, на которую нельзя не обратить внимания.

— Вы откуда? — поинтересовалась она.

— С Саланга.

— Я иду в столовую. Есть хотите?

— До смерти. Вы — официантка?

Она кивнула, чуть заметно улыбнувшись.

В столовой было пустынно и гулко, Холодно горели лампы дневного света. Женщина ушла на кухню, долго гремела посудой, хлопала дверьми. Появилась она опять минут через десять с алюминиевым чайником и тарелкой лапши в маленьких смуглых руках.

— Вот, — сказала она, присев на стул рядом. — Прямо с пылу.

— Вы давно здесь?

— Кажется, всю жизнь.

— Надоело?

— И да и нет.

— "Да" понятно. А почему "нет"? — В Союз страшновато возвращаться, — сказала она, подперев кулачком подбородок. — Я, собственно и уехала-то от проблем: семейных, денежных, сами знаете…

— Как же вас муж отпустил? — спросил я, подлив в кружку горячего чаю.

— Понимаете, так я устала от нашей с ним бедности, от долгов, что однажды не выдержала и сказала ему: "Ты бы, Коль, съездил на Север. Подзаработал, а?

— А он?

— А он наотрез отказался… — Какая-то детская растерянность вошла в ее серые глаза и застыла в них. — Тогда я сказала, прекрасно понимая, что он не позволит: "Если ты не хочешь, я сама поеду и привезу денег".

Женщина нервно постучала вишневыми ногтями по столу и добавила:

— Но он ничего не возразил. Просто повернулся на другой бок. Даже не поинтересовался — куда?

Она достала из правого кармана бушлата пачку папирос "Беломорканал", долго распечатывала ее. Закурила.

— Но подзаработать не удалось. — Женщина выпустила тонкую струйку дыма, он ударился о поверхность стола и медленно растекся по ней, обволакивая, словно туман, две кружки и опустевшую тарелку. — В прошлом году здесь взорвались армейские склады: все накопленное добро сгорело. Потому-то наш полк и называют "погорельцами"…

От ее лица исходил едва приметный запах сладковатой пудры и легких ландышевых духов. Поежившись от налетевшего сквозняка, женщина обняла себя за плечи.

— Всяко тут было, — задумчиво сказала она. — Последний месяц повадился ходить к нам в часть один афганский майор. На днях он мне вдруг заявил: "Ханум[22], я тебя женюсь!" "Аллах с тобой! — говорю ему. — Я замужем". А он: "Женюсь — все!" Потом поняла: он этого добивается, чтобы уехать со мной в Союз. Боится оставаться один на один с "духами"… И смех, и грех, ей-богу…

Ночь я провел в летном модуле неподалеку от столовой. Крысы нагло, с отчаянным весельем, пировали под дощатым полом, не давая спать. Бессмысленно проворочавшись часа полтора на скрипучей койке, я закурил.

За тонкой стенкой офицеры допоздна смотрели видеомагнитофон, и время от времени раздавался их громовой смех. Скоро все звуки стихли, и в комнату, перегороженную пополам парашютной материей, вернулся ее хозяин, старший лейтенант Вареник. Он сел на стул и долго матерился по поводу того, что "соляру отправляют в первую очередь, а летчиков — во вторую". Вареник зло ударил роскошным ботинком на шнуровке и "молнии" по электроплитке, но успел поймать слетевшую с нее кастрюлю. Потом достал из-под своей койки чемодан и принялся запихивать в него бесконечный свадебно-белый парашют.

— Это зачем? — поинтересовался я.

— Устрою тент на садовом участке, — огрызнулся он.

Часа в четыре начала бить безоткатка. В такт ей вздыхал целлофан на окне, позвякивали танковые колеса, которыми были обнесены стены летного модуля, — самодельная защита от реактивных снарядов.

Я опять лёг, но скоро почувствовал, как мне на лицо падают капли ржавой воды из кондиционера. Пришлось поменять положение и лечь головой в противоположную сторону.

Промаявшись всю ночь, я под утро потерялся — забылся в нервном, неглубоком сне.

Снилась бесконечная взлетно-посадочная полоса, уходившая за горизонт, взлетавшие и садившиеся истребители-бомбардировщики. От их рева даже во сне ломило в висках.

…Сколько часов я провел на наших авиабазах в Афганистане под яростным солнцем Баграма и Джелалабада, Шинданда и Кундуза, Кандагара и Герата? Сейчас уж не сосчитать. Острым саднящим клинком врезались в память 39 минут и 42 секунды боевого вылета на МиГ-23 в июне восемьдесят шестого. Тогда, три с лишним года назад, полет вызвал во мне пьянящее чувство странного восторга: представьте, что вы катаетесь со сверхзуковой скоростью на "американских горках", установленных в аду. Но прошло время, и вместе с ним — восторг. Образовалась серая, холодная пустота, постепенно наполнившаяся невнятной смесью тоски и вины. Мы летали четверкой на северо-восток, к границе с Пакистаном, прячась в рельефе гор от паковских радиолокационных станций. Подполковник Карлов и я шли в "спарке", под крыльями которой не было ни одной "пятисотки". И хотя наш МиГ не бомбил, сегодня от этого не легче. Вернувшись тогда на авиабазу в Баграм, я лёг на койку в комнате отдыха летного состава и долго слушал, как пиликает на своей миниатюрной скрипке афганский сверчок. Играл он виртуозно и самозабвенно. Его-то музыка как раз и родила первые сомнения, тоску. Несопоставимость МиГа и сверчка раскалывала сознание, словно попытка понять бесконечность или постичь фразу: "Я часть той силы, что вечно жаждет блага, но совершает зло".

Последний или, как говорили наши в Афганистане, крайний раз я был на баграмской авиабазе неделю назад, в самом начале января. Жил в модуле прямо у ВПП и не мог спать, потому что штурмовики давали форсаж над моей крышей и головой. Познакомился с Антоном — бравым военным летчиком, ходившим вразвалочку, руки — в карманы роскошной, вкусно пахнувшей кожаной куртки. Как-то раз сидели мы с ним в ЦБУ[23] — просторной темной комнате, едва освещенной многочисленными приборами. На стенах были изображены свои боевые самолеты и самолеты вероятного противника, висели карта-решение командира полка на отражение воздушного нападения, карта группировки ВВС и ПВО вероятного противника на ТВД[24], ТТХ[25] своих и чужих самолетов. В дальнем углу красовались опознавательные знаки истребителей-бомбардировщиков Афганистана, Пакистана, Ирана, Китая и Индии.

— У каждого из наших летчиков, — сказал Антон, хлопнув рукой по развернутой на столе карте, — сильно развито чувство профессионального самолюбия. Так что он стремится нанести точный удар, попасть именно туда, куда ему было приказано. Даже если это кишлак, в котором, помимо банды, возможно, есть и мирные. Раз взлетел, значит, надо точно нанести БШУ. Лично у меня такая позиция. Я запретил себе ощущать что-либо во время бомбардировок. Все свои личные чувства и сомнения следует оставлять на аэродроме. Или держать при себе. Если действовать иначе, неизбежно возникнет вопрос: а для чего же тогда мы здесь?

Я посмотрел на стену и прочитал: F-16 — экипаж — один человек; практический потолок — 18 тысяч метров; максимальная скорость 1400–2100; максимальная перегрузка 7–8 единиц. Вооружение: пушка "Вулкан", бомбы, НУРСы. Потом подумал: неужели этот человек испугался журналиста? Или история, рассказанная мне про него, — ложь?

Суть ее заключалась в следующем: несколько месяцев назад он в паре с ведомым пошел на север наносить БШУ по кишлаку, где засела банда. Через несколько секунд после сброса бомб ведомый крикнул в СПУ': "Кажись, промазали…" Оба штурмовика сделали противоракетный маневр, спрятались в облаках, развернулись, но пошли не на кишлак, а домой — в Баграм. Лишь на подлете ведомый дождался ответа: "Ну и слава богу, что промазали".

В июне 86-го, находясь здесь же, в Баграме, я, помнится, подсел к одному мальчиковатому летчику. Из кармана его бежевых летних брюк наивно торчала огоньковская книжечка повестей Экзюпери. Взгляд светлых, как небеса, глаз был мрачным. Потерянно кривились ранние горизонтальные морщинки на тонкой коже лба. Я открыл было рот, чтобы задать очередной вопрос, но не спросил, а выдохнул его: мне на плечо положил свою сильную руку политработник. "Оставь парня, — посоветовал он, — не бери у него интервью. Это наш пацифист. Любит, понимаешь, думать".

…Баграмская авиация работала денно и нощно. В среднем она сбрасывала за сутки около 200 тонн боеприпасов. Бывало и больше. Например, в период обеспечения операции "Магистраль"". Тогда ежедневный расход боеприпасов достигал 400 тонн.

Непросто жилось баграмским летчикам. Они рисковали не только в воздухе, но и на земле. Обстрелы РСами участились со второй половины августа 88-го. Особенно тяжко пришлось 13 ноября и 26 декабря.

По другую сторону аэродрома обосновались афганские летчики. Им тоже приходилось несладко. Особенно если учесть, что недели через две вся советская авиация должна была подняться и уйти в Союз, оставив их наедине с оппозицией.

— Национальное примирение — что это? Почему? — спрашивали они, разводя сухими коричневыми руками. — Почему примиряемся с врагом? С врагом дерутся!

Двадцатисемилетний майор Амин медленно встал из-за стола, и все затихли.

— Я, — сказал он и утопил тонкие пальцы в густой бороде, — начальник ОТП " полка. Шесть лет назад окончил летное училище в Союзе. За пять лет я налетал тысячу пятьсот часов. Ты мне можешь верить. Я солдат Халька. Объясни, почему мы врага раньше звали бандитом, потом басмачом, потом террористом, затем экстремистом, дальше — непримиримым, а сейчас — оппозицией. Но ведь с оппозицией не воюют!

В глазах его вспыхнули два вопросительных знака.

— А кадровый политика?! — Он встал со стула, быстро и нервно заходил по комнате. — Почему так много продажных людей командуют нами? Прислали вдруг в Баграм человека и дали ему МиГ. А он перелетел в Пакистан. Почему нам его дали? Я всегда знал, что он предатель. Он всегда промахивался, не попадал по кишлаку, хотя всем известно было: там банда сидит… Но нас убеждали, говорили, что он революционер. Почему так?

Он подошел к карте, висевшей на стене, и прислонился к ней тощей, узкой спиной.

— Вы уходите! — выкрикнул он. — Мы все равно будем воевать. Но если нам опять плохо, вы придете помогать афганский друг?

Амин помолчал, а потом подошел совсем близко ко мне, спросил:

— Придете?!

От этого вопроса холодок пробежал по спине.

Поздно вечером того же дня я вылетел из Пули-Хумри на паре вертушек в Найбабад, где расположился резервный КП 40-й армии.

XV
Погода была паршивой. Вертолет мотало и трясло, словно грузовик на проселочной дороге: зубы отчаянно выстукивали чечетку.

Рядом со мной летел прокурор из бывшего Кундузского гарнизона — человек с аккуратными черными усиками, быстрыми внимательными глазами и слегка скошенным на кончике носом. Из одного кармана он достал портативный фонарик, из другого — мятый нераспечатанный почтовый конверт. Наведя на него луч жидкого желтого света, чертыхнулся:

— Сучьи сыны! Прокурорам не доверяют… Опять! — в голосе его слышалась тихая, сдавленная злоба. — Полюбуйтесь-ка…

Прокурор протянул мне конверт с жирным штемпелем: "Поступило со следами вскрытия. Оператор УФПС"[26].

— А вот предыдущее — от жены. — Он сунул юркую руку под ремень подвесной парашютной системы, крестом обхватившей его грудь, и достал из кармана пожухлый конверт. Я разглядел на нем другой штемпель: "Поступило в грязном виде. Оператор №…"

— Как-то я не вытерпел, — опять заговорил прокурор, ища своими глазами мои, — вызвал фельда, отчитал его: "Что за хамство?! Я же прокурор, полковник, в конце концов!"

— А что фельд? — спросил я, возвращая конверт.

— Говорит, что не он читает, а спецслужба в Алма-Ате… Вы, кстати, вооружены?

— Только этими двумя, — ответил я и показал два кулака. — А вы?

— Есесьно! — лукаво улыбнулся прокурор и похлопал по кобуре. В ней лежал пистолет Стечкина.

— И вон еще, — он кивнул на сиденье. Там трясся новенький автомат с подствольным гранатометом. Чуть позже я разглядел на полковнике нагрудник, плотно набитый магазинами для АК и гранатами.

— Вы самый вооруженный человек в Афганистане, — заметил я. — Мне страшно сидеть с вами.

— Не смейтесь. Мало ли что!

— Лететь нам долго. Расскажите-ка какое-нибудь интересное дело, которым вам пришлось заниматься.

Боюсь, махнул он рукой, — я вас разочарую. Не дают нам заниматься крупными рыбами. Разрешают лишь мелочевкой. Все сделано для того, чтобы не подпустить прокурора к настоящим преступлениям, к мафии.

— Что вы называете мелочевкой?

— К примеру, несколько лет назад поступило распоряжение бросить все силы на выискивание, извините за выражение, "незаконных" бань в частях и подразделениях, жестоко карать тех, кто их построил. Понимаете, нас отвлекают этой мелочью. А ежели иной раз возьмешь крупную рыбину на крючок, так звонить начинают аж из Москвы, приказывают прекратить дело…

— Я в Кабуле познакомился с одним прокурором. По-моему, он целую неделю занимался тем, что допрашивал солдатика, решившего заработать себе на медаль.

— Самострел что ли?

— Да. Парень оттянул кожу на животе и выстрелил через бронежилет… А дезертирами или пропавшими без вести вы не занимаетесь?

— Как не занимаемся! — встрепенулся полковник. — Конечно, занимаемся.

Я отодвинул шторку и глянул в иллюминатор. Казалось, небо и земля поменялись местами. Все пространство внизу было усыпано тысячами маленьких звезд, слабо мерцавших в ночи. Над головой же клубилась кромешная тьма.

— Скорее всего это Рабатак, — предположил полковник.

— А не Айбак?

— Может быть. Когда прилетим, я дам вам кассету с допросом одного из дезертиров.

— Сухаревская амнистия на него не распространяется?

— Пока Указа Президиума Верховного Совета не было, нас она, если честно, мало волнует. — Полковник улыбнулся и подмигнул мне: — Политика политикой, а солдат в узде держать надо. Так-то.

— Что сейчас с Целуевским? — спросил я.

— Это тот, что вернулся прошлой осенью из США?

— Да.

— Его дело прекращено. Парень попал в психиатрическую лечебницу. Хотите чаю? У меня хороший, индийский…


— Хотите чаю? У меня хороший, индийский… — Рита Сергеевна Переслени, маленькая, чахлая, прежде времени состарившаяся женщина, разгладила видавшую виды скатерку на круглом столе и пошла неверной, шаткой походкой на кухню в дальний конец коммуналки.

В этой московской квартире стойко пахло бедой и одиночеством. Жалобно скрипели половицы под старческими ногами ее обитателей. Холодно, в такт громыхавшим на дороге грузовикам, позвякивали замызганные стекла в окнах.

Юрий Сергеевич Кузнецов, брат Риты Сергеевны, прикрыв за ней дверь, опять сел в кресло и закурил папироску. Сморщив кожу на переносье, сказал почти шепотом:

— Знаете, сохнет она по нем. Истосковалась вконец. Я гляжу на сестру: у меня, у старика, сердце закипает. Последнюю рубаху отдам, только бы увидеть ее улыбку. Хоть разок…

Глаза его слезились. Но вместо того, чтобы вытереть их, он снял массивные очки и протер краем выпущенной рубахи толстые линзы.

Учился он в школе номер восемьдесят три. — Юрий Сергеевич опять надел очки, ударил по ним пальцем, чтобы переносица лучше вошла в пах. — Знаете, тут неподалеку: восемнадцатый троллейбус, остановка "Школа"… Окончив восьмилетку, пошел в ПТУ. Потом работал на заводе "Салют". Одиннадцатого мая восемьдесят третьего Алешку забрали в армию. С тех пор ни она, ни я его не видели.

Я услышал шаги Риты Сергеевны. Остановившись, она поставила звякнувший крышкой чайник на пол, открыла дверь, опять нагнулась, взяла чайник, тихо вошла в комнату.

— Когда мы прощались на вокзале, — брат помог сестре расставить три чашки на столе, — бабушка Алешки навзрыд плакала.

— Двух других внуков провожала спокойно, — сказала Рита Сергеевна, доставая из рассохшегося буфета песочное печенье, — а Алексея моего — с ревом. Словно предчувствовала беду.

— Отбыл Алексей шесть месяцев в ашхабадской учебке, — по-стариковски вздохнул Юрий Сергеевич, — потом — Кабул. Потом — часть где-то в горах. Потом…

— Потом, — подхватила Рита Сергеевна, — двадцать шестого января восемьдесят четвертого года из Краснопресненского военкомата сообщили, что сын мой, Алексей Владимирович Переслени, пропал в Афганистане без вести.

Она закрыла лицо штопанным-перештопаным фартуком и сидела так несколько минут без звука и движения.

Юрий Сергеевич приставил указательный палец к губам: — Тссс…

За окном темнело. Августовский дождливый день шел на убыль. Он умирал, уступая место теплой, душной ночи, не обещавшей прохлады.

— Замаялась она, — сказал, помолчав, Юрий Сергеевич. — С утра до ночи работает в "Узбекистане", выпекает чебуреки. Там духота, крики, пьяные…

Женщина оторвала фартук от глаз, посмотрела на меня внимательно-жалко. Спросила чуть севшим голосом:

— Скажите, вы из КГБ?

— Нет, — улыбнулся я, — из "Огонька".

— Из журнала? — оживился брат.

— Из него самого. — Я попросил папироску.

Так когда вы уезжаете в Америку? — Юрий Сергеевич встал с кресла и сел к столу. Отломив кусочек печенья, он макнул его в чай.

— Завтра. Очень хочу повидать вашего сына, но, к сожалению, у меня нет его адреса.

— Какой он, Алешка, теперь? — задумчиво произнес Юрий Сергеевич и подул в чашку.

— Возмужал, крупнее стал, горделиво сказала Рита Сергеевна. — Вот его фотка. Он мне недавно прислал. Правда, малость подурнел с лица. Уж не мальчик. Любашка, дочка моя, едва признала брата.

Она подошла к комоду, достала из хрустнувшего ящика картонную коробку. Бережно обняв ее руками, поднесла к столу.

— Видите, — она протянула мне несколько писем и цветную фотографию, — это мой Алексей… На фоне собственной машины и гаража в Сан-Франциско.

— Разбогател Алешка! — мотнул головой Юрий Сергеевич.

Было ли в этом движении больше гордости или же осуждения, я не понял.

— Если желаете, — улыбнулась Рита Сергеевна, — прочтите письмо. Там, кстати, адрес и телефон указаны…

Я взял из ее слегка дрожавшей, покрытой ранними пигментными пятнышками руки белый разлинованный лист бумаги с тремя фабричными дырочками на полях.

Бумага прохудилась на сгибах. Была она исписана еще не устоявшимся, школьным почерком. Я начал читать:

"Здравствуйте дорогие мои Мама и Любашка!

Получил от вас письмо. Был очень, очень рад. Наконец-то за три года первый раз. Я очень рад, что все живы и здоровы. Любашку на фотографии я не узнал. Так изменилась. Стала красавицей. А ты, мама, похудела. А в общем, выглядишь, как 11 мая 1983 года. Рад слышать, что бабушки живы и здоровы. Я работаю все так же поваром. Уже многому научился. Очень люблю свою специальность. Такое ощущение, что был рожден стать поваром. Готовлю французскую, итальянскую, китайскую, американскую кухню. Не мало, правда? Я жалею, что я не с вами, а то бы не дал Любе идти работать в 16 лет. У меня есть немножко опыта за плечами, и я советовал бы ей пойти в институт. Она неглупая, а образование откроет ей широкий путь в жизнь.

Ну, а в общем, она уже не малая. Голова есть на плечах — и не глупая. Пусть делает так, как считает нужным. Да, деревушку нашу жаль. Долго-долго я вспоминал дни, проведенные там. Но чему быть, того не миновать. Хорошо, что у бабушки все нормально. Да, кстати, почему ты не написала, как бабушка Саша? Что с ней? Вот я не ожидал, что Мишка так быстро женится! Интересно, я знаю ее или нет? Пусть напишет. Да, как Игорь Ореховский — помогает вам? Что с ним? Ну, пока и все. Вроде больше нечего писать, да я и не любитель расписывать драматические романы.

Живу я в Сан-Франциско. Все хорошо. Есть огромная квартира, гараж, машина. О чем мечтаю, мама? Наверное, ты должна знать это не хуже меня. Америка, мама, это не моя родина. И этим все сказано.

Может быть, настанет время, и все мы встретимся.

Ну, пишите — не забывайте. И присылайте хоть по одной фотографии всех родных и близких. А также фото отца.

Ну, всех люблю и помню.

Алеша.

P.S. Жду Ирин адрес!

Посылаю фото".

В конце письма указаны его телефон и адрес. Я переписал их.

— Кто такая Ирина? — спросил я, отдавая конверт и письмо.

— Девочка его, невеста, — ответила Рита Сергеевна, сдерживая слезы. — Они встречались когда-то.

— Он просил ее адрес, — сказал я.

— Адреса у меня нет, — развела она руками. — Но телефон ее передайте Алеше.

Рита Сергеевна, надев очки, открыла истрепанную телефонную книжку на букву "И", протянула ее мне.

— Пока вы читали Лешкино письмишко, — просительно улыбнулся Юрий Сергеевич, — я настрочил ему ответ. Захватите?

По оконному карнизу ковылял сизый голубь с розоватыми ободками вокруг строгих глаз.

— Знаете, — неуверенно начал Юрий Сергеевич, — вы с Алексеем поаккуратней. Он парень нервный.

— А что такое? — спросил я.

— Детство у него трудное было, — пояснил Юрий Сергеевич. — Ритина семья жила бедно. Муж любил выпить. Крепко бил ее. Даже когда она беременная была. Алешка рос, видел все это: сначала плакал, потом замкнулся в себе. Когда Лешке десять стукнуло, отец его сгорел.

— Как?

— Оголенный провод. — Юрий Сергеевич поставил чашку на блюдце, — высокое напряжение. Бывает…

— Он часто пишет вам? — спросил я Риту Сергеевну.

— Не очень, — сразу же отозвалась она. — Но иногда звонит. Последний раз я бросила трубку.

Она положила руки на острые колени и беззвучно заплакала, ткнувшись подбородком в грудь. Было в этой позе такое отчаяние, такое бессилие перед судьбой, что я невольно обнял ее за вздрагивавшие узкие плечи.

— Тссс! — опять зашипел брат на другой стороне стола и поманил меня рукой.

Я сел ближе к нему.

— Понимаете, — шепотом объяснил он, — мы с Ритой думаем, что звонит нам из Америки человек, говорит голосом Алексея… Но это не Алексей.

— Кто же он, этот человек? — вторя Юрию Сергеевичу, шепотом спросил я.

Он пригнул голову к столу, почти касаясь его подбородком, сказал, обдав меня горячим дыханием:

— Видимо, из американской разведки…

— Но почему вы думаете, что это не ваш племянник? — рискнул поинтересоваться я.

— Понимаете, — ответил Юрий Сергеевич, — он говорил с каким-то едва заметным акцентом. Но Рита сразу же уловила его. Это во-первых…

— Во-вторых, — уже чуть громче, уверенней сказал он, — в одном из писем Алексей поздравил мать с… Пасхой! Но ведь наш Алексей никогда и в церкви-то не бывал! Тут американцы, конечно, допустили ляп, непрофессионально сработали… это невооруженным глазом видно.

Рита Сергеевна успокоилась. Она упрямо смотрела в окно. По ее лицу мелькали слабые блики света.

— И письма не его, — упавшим голосом сказала она. — Все написаны под диктовку. Я своего Алешку-то как-нибудь знаю. Не его письма.

— Честно говоря, — признался я, — не могу понять до конца вашу логику.

— Логика простая, — попытался объяснить брат. — После смерти отца Лешка остался единственным мужчиной в доме. Матери помогал во всем. Иной раз о друзьях забудет, но Риту — никогда… Вон он пишет, у него теперь машина, гараж, дом… Да если б это наш Алешка был, он себе бы отказал, но матери помог. Ведь знает, в какой нищете она живет!

— Как же ему вам из Сан-Франциско-то помочь? — опять не понял я.

— Денег бы выслал! — отрезал Юрий Сергеевич.

— В почтовом конверте?

— В почтовом конверте! — подтвердил он. Немножко подумал и опять поманил меня пальцем: — Есть верный способ проверить, Алешка это или же его двойник — агент. Алексей в детстве посадил дерево рядом с нашим деревенским домом. Спросите того человека при встрече, что это было за дерево? А потом сообщите нам — вот мы и проверим…

— Хорошо… Скажите, когда вы получили первое письмо от Алексея? — спросил я.

— Давно. — Рита Сергеевна продолжала смотреть в окно.

Юрий Сергеевич барабанил пальцами по столу.

— Можно глянуть? — спросил я.

— У нас его нет, — ответил Юрий Сергеевич, глядя перед собой.

— Где же оно? — не унимался я.

— В КГБ, — сказала Рита Сергеевна. — Я сама отнесла его в КГБ в тот же день, когда получила.

— Зачем? — спросил я, чувствуя, как вянет мой голос.

— Эх, молодой человек, — посмотрел мне в глаза Юрий Сергеевич. — Были бы вы моим сверстником, испытали б то, что пришлось мне, не задавали бы этих вопросов…

Рита Сергеевна подлила себе в чашку воды из остывшего чайника.

— Хотите, подогрею? — предложила она.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Мне уже пора… Скажите, это русская фамилия — Пе-ре-сле-ни?

— Почему вы спрашиваете? — В глазах брата появился легкий налет страха.

— Любопытства ради. Впрочем, если не хотите — не отвечайте…

— Нет, почему же? — Юрий Сергеевич встал из-за стола и, упершись в него пальцами, глядя на сестру, объяснил: — Я думаю, что корни итальянские. Но, во-первых, это все было давно. А, во-вторых, фамилию Переслени носил Ритин муж. А он, как вы знаете, уже лет пятнадцать назад отошел в лучший мир…

— Может быть, вы передадите Алексею что-нибудь на память из дома? — Рита Сергеевна опять обняла картонную коробку, прижав ее к груди.

— Пожалуйста, — согласился я. — А что именно?

— Можно расческу… — Она принялась торопливо перебирать бумаги, документы и вещи, лежавшие в коробке. — Нет, расческу я оставлю себе… Она еще пахнет Алешиными волосами… Вот, если хотите, его профсоюзный билет, а?

— Давайте. — Я взял зеленую книжечку из ее рук. — Алексею, если наша встреча состоится, будет приятно подержать его.

— Вот тут есть фотография, — показала Рита Сергеевна. — Алеше на ней всего лет пятнадцать.

XVI
— …Так что вы взяли с собой в Сан-Франциско профсоюзный билет, письмо от дяди и телефон любимой девушки? — спросил прокурор, демонстрируя профессиональную память и умение слушать.

— Да, — ответил я. — И еще текст Сухаревской амнистии. А любимой девушке вы позвонили?

— Конечно. Но ее не оказалось дома: Ирина отдыхала где-то на юге.

— Ну, не томите, — улыбнулся прокурор, — что же было в Сан-Франциско?

— Знаете, — сказал я, — это мне было надо вас расспрашивать, а не вам меня. Я же журналист. Вот уеду с пустым блокнотом, а виноваты будете вы.

— У журналистов, прокуроров, следователей и разведчиков, — заметил он, — есть одна общая черта.

— Это какая же?

— Все они душу готовы запродать ради интересной информации.

…Солнце взлетало над Сан-Франциско быстро-быстро, словно желтый воздушный шар. И уже часам к девяти утра город был до краев залит воскресным солнечным половодьем.

На западной его окраине шумел океан, тщательно вылизывая бежевые пляжи. Соленый ветер сквозняком носился по аккуратным улочкам, шумел в пальмовых листьях, гладил теплой ладонью лица людей.

Сан-Франциско показался праздником после долгих удушливых будней Нью-Йорка. Золотисто сияя в лучах спелого летнего солнца, он напоминал зрелую, налившуюся соками, готовую радостно треснуть от распирающих молодых сил желто-оранжевую дыню.

Схватив в аэропорту такси, я минут через тридцать оказался в центре города на 16-й авеню. Сбросив скорость до пятнадцати миль, водитель, плавно шурша шинами, заскользил по ней на ветхом "додже". Он нажал на тормоз напротив дома № 1221, и автомобиль легонечко качнуло, словно на волне. Я расплатился и вылез из него, чувствуя, как яростно стучат маленькие молоточки в висках. Взгляд мой магнитом притянуло окно на втором этаже компактного особнячка. В его обрамлении я увидел бледное лицо и два внимательных, настороженных глаза.

Молоточки заколотили еще отчаянней. Холодной ладонью я вытер с затылка теплый пот. Медленно поднялся по ступеням на второй этаж. Позвонил. Дверь открылась без скрипа. Я увидел то же лицо и те же голубые, ломающие встречный взгляд глаза.

— Здравствуйте, — сказал я на всякий случай по-английски, не будучи уверен, что передо мной Переслени. — Вы Алексей?

— Да, — ответил он и зачем-то провел ребром ладони по белесым, в проталинках, усам.

Я представился и протянул ему руку. Его пожатие было слабым, неуверенным.

Из соседней комнаты вышел Микола Мовчан.

— Хай, — сказал он и улыбнулся.

— Привет! — поздоровался я, но на сей раз по-русски. — Какими судьбами на западном побережье?

— Путешествую, — ответил он, пожав плечами.

Судя по этому беззаботному жесту, можно было подумать, что он здесь проводит каждое утро, а вечером возвращается на восток.

— Почему с Миколой ты говоришь по-русски, а со мной по-английски? — спросил Переслени. В голосе его сквозила смесь настороженности и обиды.

— Потому что с ним мы уже знакомы, — ответил я. — А тебя, Алексей, я знал лишь по фотографии. Боялся ошибиться.

— Проходи в ливингрум[27], — пригласил он, открывая массивную, кофейного цвета дверь.

Гостиная оказалась просторной светлой комнатой с камином, диваном и журнальным столиком. У широкого окна курил сигаретку чернявый крепыш лет двадцати пяти в потертых джинсах и нейлоновой куртке. Он поздоровался со мной, сунул в магнитофон кассету и прислонился спиной к белой стене. Через секунду запел Розенбаум:

Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Ты мой родительский дом.
Лиговка, Лиговка, Лиговка!
Мы еще с тобою попоем…
— Пущай поет, — сказал крепыш. — Разряжает атмосферу.

— Мое появление сильно накалило ее? — спросил я. Мовчан дружелюбно улыбнулся. Крепыш, который, как выяснилось, работал каменщиком-строителем здесь же, в Сан-Франциско, сдвинул и без того сросшиеся черные брови.

У камина стоял книжный шкаф, уставленный книгами на русском языке. Судя по названиям, почти все они были посвящены разным периодам российской истории. Автоматически взгляд сфокусировался на бежевой брошюрке, называвшейся: "Николай II — враг масонов № 1".

Я продолжал разглядывать обстановку.

Гостиную и кухню разделяла небольшая темная столовая. В самом центре овального обеденного стола красовалась соломенная ваза с ананасами и апельсинами. На краю лежала помятая банка кока-колы.

— Долго будешь в Сан-Франциско? — спросил Мовчан.

— Нет, — ответил я. — Думаю улететь одним из сегодняшних вечерних рейсов.

— Думаешь или улетишь? — не унимался он, вперившись в меня тяжелым взглядом.

— Улечу, сказал я.

Мовчан и чернявый крепыш заметно успокоились.

Дослушав песенку, Мовчан хлопнул в ладоши и резко встал с дивана.

— Ну, — сказал он, — нам пора. Дела, понимаешь…

— Понимаю, — согласился я.

— Ну, прощай! — Мовчан протянул руку.

Он еще раз улыбнулся и, обняв крепыша за плечи, вывел его из гостиной. Через минуту хлопнула входная дверь.

Переслени вернулся в комнату, поменял кассету в магнитофоне. Уменьшая громкость, спросил:

— Что же тебя все-таки интересует?

— Твоя жизнь, — ответил я.

— Как видишь, — он иронично-удовлетворенно обвел глазами свою квартиру, — живем — хлеб жуем. — И засмеялся, руменея в скулах.

— Да, — согласился я, — квартирка и впрямь недурная. А где же гараж с машиной?

— Сейчас, видишь ли, их нет… — уклончиво ответил Алексей. — А откуда тебе известно об этом?

— Рита Сергеевна показала фотографию: ты на фоне машины и гаража. В письме ты тоже, если помнишь, об этом писал.

— Как мама? — вдруг спросил он, глядя в окно, нервно кусая ноготь.

— Юрий Сергеевич сказал, что за последнее время она сильно сдала. Я был у них перед отлетом из Москвы.

— Бедная моя мама… — Переслени подошел вплотную к окну, положив на стекло ладони, прильнув к нему щекой. Постоял так с минуту, резко повернулся:

— Садись на диван, — сказал он. — У нас времени мало: скоро Ленка придет — не даст нормально поговорить.

— Жена твоя? — спросил, вспомнив про Ирину.

— Подруга… — махнул он рукой. — Жена… Какая разница. Так, живем вместе. Потом поглядим-посмотрим.

— Это все ты читаешь? — спросил я, кивнув на полки.

— Ленкина библиотека. — Он вскрыл банку содовой. Разлил воду по стаканчикам. — Но я тоже листаю. Интересно все это. В Союзе ничего подобного у меня не было. Само-, так сказать, образовываюсь… Ну, спрашивай валяй!

— Как приняла тебя Америка и как принял ее ты?

Переслени потер пальцами лоб, что-то припоминая.

— Прилетел я сюда ословелый… — начал он. — Сам понимаешь. Плен. Дорога. Нервы… Сперва привезли нас в Нью-Йорк. Странно, знаешь, было ходить незнакомому среди незнакомых… Интересно, таинственно. Я бродил, заглядывал в окна витрин, в лица… Сильно подействовал на меня этот сияющий холодными огнями реклам суровый город. Сознание как будто подернулось отупляющей пеленой.

Он ногтем мизинца сковырнул табачную крошку с переносицы, выпил еще воды, закурил.

— Ходил я по Нью-Йорку, — продолжал он, — и не знал, что делать: благодарить судьбу или проклинать… Благодарить — потому что меня вытащили из плена. Проклинать — потому что я оказался отрезанным от своего прошлого… Словом, привезли нас в Нью-Йорк и спросили: "Ребята, хотите в магазин — такой магазин, какого вы никогда в своей жизни не видели?" Мы сказали: "Валяйте ведите!" Привели. Заходим в огромный магазин-супермаркет. Все залито электрическим светом. Полки от продуктов трещат. Нас фотографируют, на магнитофон наши реплики записывают. Потом спрашивают: "Ребята, какое у вас впечатление от Америки?" Я ответил: "Ваши женщины умопомрачительно красивы, но русские еще лучше!" Они как-то кисло улыбнулись… Понимаешь, я столько лет — не дней, а лет! — женщин нормальных не видел, что обалдел именно от них, но не от обилия жратвы. Война и плен отбили нормальные юношеские чувства: просыпаясь утром в Афганистане, я думал не о женском теле, а о смерти, о том, сколько мне осталось жить — два часа, сутки, год?

Мягкой походкой он прошелся по комнате. Поставил другую кассету в магнитофон. Розенбаума сменила Пугачева. "Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты…" — поет Алла в доме № 1221 на 16-й авеню Сан-Франциско.

— Аме рика… — задумчиво произнес Переслени и хрустнул мослаками пальцев. — А что Америка?! Америка тебе дает опортьюнити[28]. Америка дает тебе пристанице. Америка учит тебя жить…

Он опять сел на диван и вдруг заплакал. Как ребенок — отчаянно, навзрыд, с всхлипываниями и слезами. Он не стеснялся их, не прятал. Разрешил им течь по щекам и падать на пол.

Когда тебя бросают одного, — он смотрел на носки своих кроссовок, перехватывая рукой капельки слез в воздухе, — ты как птица посреди океана. Ты ищешь берег. Так вот и я… Попробуй пристань… Слава Богу, что я пристал хоть к этому берегу, слава Богу… Ты видишь: я начинаю потихоньку обживаться. Вот это гнездо наспех с Ленкой свили… Получаю я достаточно.

Он несколько мгновений помолчал, отбросил волосы со лба, опять повторил:

— Все-таки достаточно… Но никогда ты не вырвешь из сердца то, что было в тебя вложено, — твою ро-ди-ну… Куда бы тебя ни забросило. В тебя это вло-же-но.

Переслени оттянул майку на плече, вытер ею красные глаза. Нитка клейкой слюны повисла на губе.

— Что для меня Америка?! — превозмогая судороги в груди и горле, спросил он сам себя тусклым неровным голосом. — Бул щит![29] Америка — бул щит, прости меня за это выражение… Хочешь, будем говорить по-английски? Я уже умею!

Он предложил это тоже как-то по-детски, словно приглашая меня поиграть с ним.

— Не хочу, — почему-то ответил тогда я.

— Факинг Америка! — голос его чуть сел. — Ай ноу ай доунт лайк зис щит! Но ай лайк американ пипл… Факинг щит![30] Б…! После посещения магазина нас спросили: "Ребята, куда вы хотите ехать?" Я сразу же выпалил: "В Калифорнию!" Меня спросили: "Почему — в Калифорнию?" "Да потому, что другого штата в вашей Америке просто не знаю!" — ответил я. Ну, словом, отправили меня в Сан-Франциско. Я приехал сюда. Здесь один мужчина меня встретил. В его доме я прожил несколько месяцев. Он же помог мне устроиться на работу. И вот стал я грузчиком. Грузил мебель, развозил ее, получал хорошие деньги. Мне все это очень нравилось. Но потом…

Зажмурившись, он зажал кончиками мизинцев виски, словно борясь с головной болью.

"Кто, не знаю, распускает слухи зря, — продолжала свой сольный концерт Пугачева, — что живу я без печали, без забот?..

Визгнула, резко затормозив, машина на дороге.

— … Но потом, — Переслени медленно опустил руки на колени, — я связался с наркоманами. Начал наркотики принимать. Мне стало лень работать грузчиком, бросил свою работу…

Я глянул на тыльную сторону его левого локтя, но не увидел ничего, кроме голубого ручейка вены.

— Как ты связался с ними?

— Не важно как… Все равно это дрянь, гадость, дерьмо, падаль, которую надо давить ногтем, как вошь!

— Что было дальше?

— Дальше я устроился работать портным, но одновременно стал учиться чинить компьютеры. И мне все это удавалось… Я хорошо освоил электронику. Я и сейчас смогу починить какой-нибудь компьютер, честное слово!.. Хочешь выпить? а то как-то пакостно на душе…

— Не откажусь.

— Тогда давай смотаемся в супермаркет. Это пять минут…

В магазине Переслени долго шарил глазами по полкам, пока взгляд его не воткнулся в пузатую литровую бутылку водки. Шевеля губами и бровями, он читал надпись на этикетке.

— Финская… —удовлетворенно постановил Переслени. — Все-таки рядом с Россией. Теперь — огурчики!

Строгим взором обвел он взвод стеклянных банок на нижней полке. Выбрал одну, лихо подбросил ее пару раз:

— Почти что с Рижского рынка!

Я расплатился с кассиршей, и минут через десять мы уже поднимались на второй этаж дома номер 1221.

Вытащив несколько сосисок из холодильника, Алексей бросил их на раскаленную, политую кукурузным маслом сковородку. Обжарив их с одного бока, он автоматическим, привычным движением подбросил сосиски в воздух. Сделав сальто в метре над сковородой, они плавно опустились и легли на нее необжаренной стороной аккуратным рядком — затылком в затылок.

— В известном смысле, — сказал Переслени, когда мы сели за журнальный столик, — характер — это судьба. Попробуй как-нибудь на досуге понять свой характер — тогда ты сможешь вычислить собственную судьбу. Попробуй…

— По-моему, проще обратиться к гадалке.

— Ну, — он вдруг вонзил серьезный взгляд в стену напротив, чуть выше моей головы, — давай выпьем за судьбу России. Чтобы ей везло в будущем столетии. Поехали…

Алексей опрокинул стаканчик в рот. Выпил, не глотая.

— Хороша! — неожиданно передел он на фальцет. Подумал. Скрестил сильные, чуть пухлые руки на груди. Заговорил обычным голосом: — Темная штука — судьба… Когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, я был влюблен в Юрия Владимировича Андропова. Хотелось мне пойти в школу КГБ, служить потом в его охране личным телохранителем. Я очень любил этого человека. Помнишь, как он с Мавзолея выступал в день брежневских похорон? Холодно было, снег шел. Все члены Политбюро стояли в шляпах и шапках, а он один — с открытой головой. Ветер ворошил его седые волосы. Говорил Андропов проникновенно, честно. Ведь очень долго никто у нас так с Мавзолея не выступал… Он был сильным человеком: заставил страну работать во время рабочего дня. Я очень гордился, что Андропов стал Генеральным секретарем…

Переслени откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы джинсов, мечтательно улыбнулся.

— Но судьба, — нахмурился он, — распорядилась иначе. Меня не спросила, бросила в Афганистан. Я был сержантом. В моем подразделении служили два казаха. Они ненавидели меня уже за одно то, что я москвич, били по-черному. До потери сознания и чувства боли. И приговаривали: "Служила тут до тебя одна русский — тоже с Москвы. Мы его перевоспитывай, как и тебя, потому что дурак, скотина! До тебя русский скотина ушла к душманам. Мы тебя перевоспитывай — ты тоже уйдешь!" Гнев их был страшен, а ярость — свирепа. Казалось, они хотели отомстить мне за все страдания своего народа. Я кричал: "За что, гады, бьете?" Они смеялись в ответ, но били сильней. Сапогами, кулаками… В пах, в живот, по голове… Ухх! Вспоминать больно!

Переслени зажмурился и коротко подрожал ноздрями. Вытер лицо ладонями, словно оно было мокрым.

— Они ненавидели меня еще до того, как встретили. Может, в этом и заключалось их жизненное предназначение. Ведь, если бы не они, я не ушел бы из части и мы с тобой здесь водку не пили… Мысль о том, чтобы уйти, подсознательно прорастала в моей голове во время и после побоев. Сами казахи вбивали ее в мои мозги, из которых они вытряхнули все, кроме этой спасительной мечты. Избитый, я ложился на пол, залезал под койку, чтобы не мозолить им глаза, и мечтал об уходе. Я мечтал сладострастно, с упоением. Моя мечта была моей местью казахам и судьбе. Я хотел жить только для того, чтобы когда-нибудь им отомстить. Другой цели у меня не было. В свои воспаленные мечты я вкладывал все свое воображение и вдохновение, все, что во мне было. И даже то, чего не было. Я улыбался, когда мечтал. Слезы счастья катались по моему лицу. Эх, горек мой мед!

Мы встали и молча поглядели друг другу в глаза. Я слышал свое и его дыхание. Рот Переслени кривился змейкой.

— Третий тост! — сказал он.

Мы выпили за пятнадцать тысяч людей, таких, как он и я, погибших в Афганистане.

— Словом, я ушел, — Переслени скользнул кончиком пальца по краю стола, — вернее, убежал после очередного побоя в виноградник, забыв автомат в части. Так что "духи" взяли меня безоружного, тепленького. Они, кстати, тоже круто лупили меня — за то, что сдался в плен без АК… Уже через несколько дней я молил бога и командование сороковой армии: "Миленькие, освободите меня из плена! Я воевал за вас и еще хоть пять лет воевать буду!" Но никто не освобождал. Мой Бог не слышал меня, и афганцы хотели заставить меня поклоняться их Богу — Аллаху. А это жестокий Бог…

Он щелкнул пальцем по выключателю — в столовой зажегся свет, и я опять увидел мутно-серые слезы на его лице. Переслени продолжал:

— Я убежал из части не для того, чтобы перейти на сторону повстанцев. Я, веришь — нет, хотел пешком добраться до Италии. Считал, что там есть у меня родня. Думал, разыщу. В детстве, когда спрашивал мать, почему наша фамилия не Петров, не Иванов и даже не Тютекин, она отвечала мне, что, видно, какой-нибудь прадедушка был итальянец. С тех пор образ итальянского прадедушки с каждым годом все больше обретал реальность в моей голове. Я хотел спрятаться в его замке где-нибудь в Неаполе от тех двух казахов… Но вместо Италии я попал в плен.

Переслени улыбнулся одними глазами, беззвучно зашевелил губами. Вернувшись из Неаполя в Сан-Франциско, а отсюда перенесясь в Афганистан, он сказал:

— Там, в Афгане, встречал других русских пленных. Некоторые были совсем детьми… Как же можно было надевать на них военную форму, кирзовые сапоги и посылать в Афганистан?! Как вообще можно детей-несмышленышей отправлять на войну?! Это же прес-туп-ле-ни-е! Пусть воюют тридцати-сорокалетние — тоже, конечно, идиотизм, однако понять можно. Но не обманутые дети. Ведь нас же обманули и превратили в детский мясной фарш… Я-то хоть выбрался из всего этого, а те, за которых мы пили, — они-то нет! Теперь я расплачиваюсь за вторично дарованную мне жизнь, расплачиваюсь одиночеством. Знаешь, что такое одиночество? Одиночество — это бесполое существо, которое иногда принимает облик человека в серой шляпе. Я привык к нему — он неплохой малый. Зла не делает: молчит себе, и все. А ведь в наше время не делать зла — это уже ой как много…

— Куда выведет тебя судьба дальше, ты пытался представить?

Переслени бросил на меня недоверчиво-настороженный взгляд:

— Я, — сказал он, — сжег корабль, на котором плыл. Старое кончилось, новое толком еще не началось. Я застрял где-то посередине. И мне сейчас до тяжести легко.

Алексей помолчал, пытаясь понять, верное ли сравнение подобрал.

— …До тяжести легко, — повоторил он. — Да, именно так: и тяжело, и легко одновременно… Бывает так…

Хлопнула в прихожей дверь, и в гостиной раздались быстрые женские шаги.

— Ленка пришла! — выпалил Переслени.

XVII
— …Она — русская? — спросил прокурор, хлестнув меня по лицу острым, быстрым взглядом.

— Вроде бы, — ответил я.

— Сколько лет?

— Понятия не имею. Но постарше Переслени.

Вертолет начал снижаться, слегка накренившись носом вниз: автомат прокурора заскользил по сиденью вдоль борта в сторону кабины экипажа. Полковник ловко поймал его за приклад.

В овале иллюминатора теперь рябили звезды, сливаясь с огнями кишлаков.


Показавшись в дверном проеме, Лена глянула на меня исподлобья. Ее березово-белое лицо с крохотной черной родинкой на щеке чуть выше губ было взволнованно. Густые брови сошлись в тревожную линию.

— Добрый день, — сказала она.

— Добрый, — ответил я.

— Лен, — сказал Алексей, — видишь, мы работаем. Интервью…

— Ах, бож-же ж мой! — метнула она быстрый взгляд на бутылку. — Я-то вижу, как вы работаете.

— Ты надолго домой, Лен? — спросил сникший Алексей.

— Еще не знаю, — ответила она и прошла на кухню.

Когда дверь за ней закрылась, Алексей шепнул:

— Пойдем в парк — там договорим.

Мы незаметно прошмыгнули на улицу, прихватив с собой закуску и остатки водки.

Сумерки тронули душистый парковый воздух легкой фиолетовой краской. Было часов шесть вечера. Стайки горожан в спортивных костюмах трусили по аллеям. Темно-рыжее солнце пряталось в пальмовых листьях. Приятно было слушать журчание искусственных водопадов и ручьев, змеившихся в стриженой траве.

— Сядем здесь? — Переслени кивнул на свободную лавку под высоченной лиственницей, иглой впившейся в небо. — И вид на город отсюда хороший… Ты, кстати, на Ленку не обижайся. Она, видишь ли, уверена, что ты из КГБ. Боится тебя.

— Даже если и предположить такое, как я могу ей угрожать?

— Не ей, а нам. Понимаешь, она уже пыталась сколотить семейное счастье с одним парнем, тоже прошедшим через афганский плен. Из-за разных обстоятельств не вышло: нервы, подозрения и все такое, о чем нет охоты сейчас говорить. Ленка боится, что из-за тебя может рухнуть наш с ней карточный домик, что я уеду в Россию…

— Я не обижаюсь на нее, — сказал я, пытаясь убедить в этом самого себя.

— Вот и вери гуд![31] — обрадовался Переслени. — На чем мы с тобой остановились?

— Ты рассказывал про наркотики.

— Ага, вспомнил…

— Но не афганский же чарс ты здесь потреблял? — попытался пошутить я, чтобы согнать с его лица набежавшую волну подавленности.

— Нет, тут ребята используют препаратики покрепче… Словом, я оказался опять в плену. На сей раз — у наркотиков. Приступы тоски и депрессии стали одолевать меня все чаще. Каждый вечер наведвывался человек в серой шляпе. Я чувствовал смрадное дыхание одиночества. Я по-настоящему боялся за себя. Словом, как-то раз в вербное воскресенье пошел я в здешнюю православную церковь. Познакомился с русскими, сошелся с ними поближе. Они и посоветовали ехать обратно в Нью-Йорк — учиться в семинарии при православном монастыре. Последний раз судьба протянула мне руку помощи. Я ухватился за нее из последних сил.

За спиной раздался шорох первых палых листьев. Вечер уверенно завладевал городом. Видно было, как на глазах густеют сумерки.

— Семинария мне помогла. Душа моя окрепла. Про наркотики забыл. Там я понял: чем дальше от людей, от мира — тем ближе к Богу. Однако я не хочу Бога без мира, а мира без Бога… Начал читать книги по российской истории, увлекся русской философско-религиозной мыслью. Глотал страницы, коченея от тех бездн, что вдруг открывались мне. Много размышлял над тем, что произошло с Россией в октябре 17-го. Вдруг понял: по нехватке веры большевики надругались над законами жизни. Парадокс заключается в том, что, разрушив самодержавие, они через тридцать лет опять воссоздали его. Если бы в пятидесятом году состоялась коронация Сталина, это было бы воспринято страной как нечто само собой разумеющееся. Я вот о чем иногда думаю: если бы России была дана возможность развиваться в этом веке на основе конституционной монархии, православной церкви и молодого, неудержимого капитализма, она была бы сейчас впереди Америки — уж поверь! Но такая перспектива пугала: тогда-то и выпустили большевиков из бутылки… Ну, что — приговорим пузырек к смертной казни?

Переслени улыбнулся и кивнул на остатки водки. Выплеснув ее в пластиковые стаканчики, он оглянулся по сторонам. Трусившие вдоль дорожек поджарые американцы с удивлением наблюдали за нами.

— Водка — тоже спорт! — переводя дух после большого глотка, прохрипел Переслени. — Они, идиоты, не понимают.

Словно желая еще больше шокировать пуританствующую Америку, Переслени встал с лавки, принял позу оперного певца и запел низким грудным голосом:

Широка-а-а страна моя родная!
Много в ней больших концлагерей.
Я другой такой страны не знаю,
Где людей содержат, как зверей-е-е-ей!
Зааплодировав самому себе и раскланявшись на три стороны, он сел.

— В Афганистане, — Алексей посерьезнел, — я видел, как люди боролись друг с другом за будущность страны. Десятки стран сегодня борются за будущность мира. Я же предпочел уйти в семинарию и бороться с бесами только за самого себя. Каждый должен следовать за Богом в меру своего разумения. Там я понял, как далеко христианство от Христа, а коммунизм — от коммунистической мечты… Россия сегодня стоит на пороге новой веры или философии — называй, как хочешь. Мир прошел уже через религию Бога-Отца. Он познал религию Бога-Сына. Настал черед религии Бога-Духа Святого. Верю, что она выйдет из России.

Мысль его металась из стороны в сторону, словно птица в комнате. Говорил он быстро, глотая слова, изредка облизывая сухие губы. Глаза Переслени горячечно блестели.

— Россия, — продолжал он, схватив меня за руку, — вечно шарахалась из стороны в сторону, едва поспевая за своей интеллигенцией. Возьмем для примера девять лет войны в Афганистане. Страна перескочила от убеждения, что "война — это святое, патритическое дело", к уверенности в том, что "война — это ад, мерзость и позор", не только без каких-либо сомнений, но и без всякой промежуточной стадии. А как будет думать она завтра утром? Ты знаешь? Я — нет. И все же, куда бы Россию ни повело, она все равно останется сильной, великой. Конечно же, не из-за армии. Из-за веры. Для русских вера — чудо, для американцев — рутина и тоска. Вот в этом вся разница… Я не столь примитивен, чтобы считать Америку символом и средоточием прогресса. Критерием развитости общества служит его умение распознавать зло, природу зла. С Добром все ясно. Оно неизменно, как заповеди Христа. Но зло — каждый век оно меняет личину, вновь и вновь загадывая нам головоломную загадку. Человечество много тысяч лет тому назад начало партию в шахматы с дьяволом. То он нас загоняет в угол, то мы его: шах, жертвуем королевой и принципами, офицером и армией, атакуем, бессмысленно рокируемся, ход конем, пат! Дьявол знает миллион этюдов и защит, а мы — только те, на которых споткнулись и расшибли себе лоб… Трагедия России в двадцатом веке проистекает из ее бескультурья — истинную интеллигенцию-то выбили! — и, как следствие, из ее неумения распознавать зло, маскирующееся под добро. Именно поэтому оказался возможным сталинизм, его модификации. И даже ввод войск в Афганистан. Вторжение окрестили интернациональным долгом, а мы и поверили…

Окровавленный краешек неба на западе отчаянно боролся с наступавшей ночью за жизненное пространство. Казалось, кто-то случайно разлил там, над горизонтом, красное вино. Тяжелые тучи бесшумно ворочались над нашими головами, грозясь проливным дождем. Было ощущение, что если он и пойдет, то непременно кровавый.

— И долго ты проучился в семинарии? — спросил я.

— Год. Вернулся потом сюда, — сказал Алексей и закурил.


— Здорово они его за один год накачали! — заметил прокурор и покрепче ухватился руками за сиденье, чтобы не свалиться на днище при посадке вертолета.


— Пошли домой. — Алексей глянул на небо. — Сейчас ливанет.


— Во — темень найбабадская! Так ее и разэтак! — чертыхнулся прокурор, когда все три колеса Ми-8 коснулись железных плит вертолетодромчика.

Мы встали и пошли: с Переслени — домой, на 16-ю авеню, а с прокурором — в расположение дивизии.


— Приехав в Сан-Франциско, — продолжал Пересле-ни, — я вскоре сошелся с Ленкой. Совершенно случайно. Мне как-то позвонили знакомые и спросили, не хочу ли я познакомиться с Сашей, с Александром Вороновым, тоже бывшим военнопленным. Я, конечно, обрадовался. Дали мне его адрес. Рванул к нему. Там-то и увидел Ленку. Ну, у нас с ней закрутилось-понеслось. Одним словом, роман. Ерундовый, конечно, но роман. Однажды она мне говорит: "Слушай, у меня с мужем плохо получается. Если хочешь, давай снимем с тобой квартиру". Вот мы и сняли. Нравится?

Я кивнул, продолжая думать о Воронове. Парень этот тоже жил в Сан-Франциско, но оказался в тюрьме. По официальной американской версии — за ограбление старухи. По неофициальной — из-за мании преследования. Говорят, опекуны Воронова здорово накачали его рассказами о КГБ. Агенты этой спецслужбы мерещились ему всюду. Однажды вечером он шел по улице. Сразу за ним — пожилая парочка. Решив, что ему на хвост прочно села советская разведка, принявшая лик старика и старухи, Воронов с кулаками набросился на парочку. Убегая, он, правда, прихватил с собой дамскую сумочку. Словом, история темная. Переслени говорить о ней не захотел.

Незаметно мы оказались у дома Переслени. Дверь открыла Лена. На сей раз она была чуть более приветлива, чем утром, хотя, если честно, ненависть ко мне по-прежнему плескалась в ее красивых глазах.

Почему-то я всегда приходил в восторг от тех женщин, которые ненавидели меня особенно люто. Сколько я ни рылся в своей душе, никогда не мог объяснить этот парадокс. Думаю, что и папаша Фрейд сломал бы зубы, попытайся он разгрызть сей орешек, который, видимо, Лена разнюхала своим женским чутьем. И потому демонстрировала мне свою ненависть открыто, с гордостью. Словно роскошный особняк.

— Ленк, — спросил Алексей, — отвезем журналиста в аэропорт?

В ответ она громыхнула посудой на кухне.

— В нашем распоряжении еще час, — подсчитал Переслени, глянув на часы. — Кофе выпьешь? Отлично… Во-первых, я не люблю опаздывать, во-вторых, гнать. Но то, что во-первых, не люблю еще больше, чем то, что во-вторых. Шутка!

Мы сели за журнальный столик. Из кухни вкусно пахло бразильским кофе. Переслени закурил, и тлевшая крошка табака упала ему на штаны. Соорудив пинцет из ногтей указательного и большого пальцев, он удалил пепел с аккуратностью хирурга, оперирующего на человеческом мозге.

За окном сверкнуло, словно кто-то сфотографировал нас при помощи вспышки. Через несколько мгновений где-то на западе Сан-Франциско ухнула гаубица.

— Как услышу гром, — Переслени прикрыл окно, — сразу же перед глазами Афганистан.

Пошел дождь, и несколько брызг упало мне за шиворот.

— Завтра на работу? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Встану, как обычно, в шесть утра. Дорога занимает сорок минут: хожу пешком. К семи должен быть на месте.

— Где?

— В ресторане "На все времена" — "Фор ол сизенс". Я ведь повар. Очень люблю готовить. Мои хозяева — неплохие люди…

Почему-то резануло словосочетание "мои хозяева". Быть может, потому, что никогда за двадцать семь лет своей жизни я не произносил этих слов. (Моим хозяином был не конкретный человек, а система.) И сделаю все, чтобы не произнести в будущем. Гигантский смысл скрыт в этом словосочетании. С определенной точки зрения — смысл многого из того, что происходило на земле на протяжении всей человеческой истории.

Переслени вернулся из кухни с кофейником в руках. Присев на диван, он стал разливать дымящийся кофе по чашкам. Я с нетерпением ждал, что он скажет дальше. Он молчал, а перед моими глазами вставали и кружились, словно в калейдоскопе Брюстера, тысячи лиц людей, умерших и еще живущих, жаждавших власти и мести, революций, переворотов, светлого будущего для миллионов людей, готовых погибнуть за онтологический аргумент, видевших абсурд жизни, но не веривших в него, принимавших его не как печальный и безысходный вывод, но как исходную точку и потому сосланных, повешенных, расстрелянных, замученных или же (если повезло) захвативших власть и оказавшихся в положении тех, кого надлежит свергать…

— …Мне нравится работать у них, — продолжал Переслени, потягивая кофе, — но я и сам хочу быть шефом. Я уже почти шеф. Поверь мне! Если бы я сейчас жил в СССР, уже давно был бы шефом. И это не пустые мечты. У меня есть знания и хватка. Я пробьюсь — увидишь! Приезжай через пять лет — я буду всесильным миллионером. Сейчас необходимо поднакопить денег — тогда можно будет самому открыть ресторанчик. А потом — целую сеть, а?!

— Я искренне желаю тебе успеха.

— Ведь как хорошо, как хорошо, что мама в детстве научила меня готовить! Какая она у меня умница!.. Так что я заработаю. Обязательно заработаю много денег. Уже сейчас у меня приличная зарплата. Вдобавок мы трясем время от времени еврейские лавки…

— Алексей, мне пора.

— Погоди, мы довезем тебя — Ленка гоняет быстрее звука.

Я достал из кармана письмо и положил его на стол.

— Это от дяди, — сказал я.

Он ловким движением вскрыл конверт, принялся читать. Глаза его забегали из стороны в сторону. Я сделал несколько больших глотков кофе, теперь уже остывшего и не обжигавшего рот. Алексей сложил письмо, скользнув ногтем по сгибу.

— Что-то, — медленно и хмуро сказал он, — дядя стал шибко политикой увлекаться. Газеты, понимаешь, цитирует… Скажи честно — ему надиктовали?

— Юрий Сергеевич писал то, что ты сейчас прочитал, при мне. И никто не заставлял его это делать.

Удостоверившись, что дверь на кухню плотно закрыта, я протянул Переслени бумажку, на которой шариковой ручкой был написан телефон Ирины.

— Ты в своем письме к матери просил сообщить адрес Ирины, но Маргарита Сергеевна адреса не помнит. Она дала мне вот этот телефон. Я звонил, но не застал Ирину дома — она где-то отдыхала.

— Тебе дали этот телефон в КГБ, — холодно постановил Переслени. — Я-то уж знаю. Ты сам-то капитан или уже майора получил?


— Вот это да! — хлопнул себя ладонью по щеке прокурор, когда мы подходили к КПП. — Запугали же, черти, парня! Значит, так и спросил — капитан ты или уже майор?!

— Так и спросил, — улыбнулся я.

— А ты сообщил ему, что его родная мать полагает, будто он пишет ей письма под диктовку ЦРУ? — спросил прокурор.

— Нет, — ответил я. — Сын и мать доведены шпиономанией почти до помешательства. К чему было подбрасывать дрова и в без того полыхавший костер?

— Зря, — сказал прокурор. — Следовало сообщить… Так что же ты все-таки ему ответил?

— Если один человек убежден в том, что второй человек — верблюд, второму бывает очень трудно доказать обратное, — ответил я.


Переслени поглядел на меня исподлобья.

— Впрочем, — сказал он, — мне все равно, кто ты — гебист или журналист. В любом случае приятно поговорить с человеком, приехавшим оттуда.

— Если не хочешь брать телефон, давай его обратно.

Он ничего не ответил, но бумажку с телефоном поглубже упрятал в карман. Лена забрала чашки со стола и понесла их на кухню. Когда дверь захлопнулась, Переслени сказал:

— Как-то я был у приятеля на парти[32]. Мы переписывали кассеты, пили чай… Девчонок не было. Я говорю: "Без женщин нельзя!" — "Давай, — отвечает он, — позвоним моей подружке, пригласим ее и попросим взять с собой какую-нибудь симпатичную девчонку. Идет?" Я обрадовался. Словом, скоро появляется его Ирина с приятельницей. Бог мой — что за Ирина! Мы знакомимся с ней, а я чувствую, что уже по уши ин лав[33]… Понимаешь, я впервые полюбил по-настоящему красивую женщину. Роскошная коса на спине, большие глаза, чистый лоб, алые губы… Я медленно, но верно сходил с ума. А потом мы гуляли с ней по свежему снегу вдоль Москвы-реки. Я волновался, жутко хотел курить. Стрельнул сигаретку у водителя грузовика. Но Ирина сказала, что, если я посмею закурить, она начнет раздеваться… А ведь мороз стоял, снег кругом. Словом, она победила. Мы бродили с ней до вечера, а меня не покидало тягостное предчувствие разлуки. С тех пор она так и осталась в памяти — недосягаемо прекрасной. Первой и последней. Самой дорогой на свете. Ты мне больше не напоминай о ней — не то опять, как баба, разревусь… Ладно?

Мне хотелось успокоить его, но я не знал, как.

— Знаешь, — сказал я и положил руку на его плечо, — по мне, уж лучше страдания неутоленной любви, вечная скорбь и тоска, чем неизбежное разочарование и цепь предопределенных банальностей. Да! Чуть не забыл…

Я еще раз порылся в нагрудном кармане куртки и выложил его старенький профсоюзный билет. Сказал:

— Это тебе на память. Маргарита Сергеевна просила передать.

Алексей раскрыл книжицу и, глянув на фотографию, рассмеялся:

— Какой же я здесь дурак! Ах, дурак! И ничего еще не знаю о том, что случится со мной всего через год… Бедный, глупый мальчик… Знаешь, вместо профсоюзного билета ты бы лучше привез мне веточку рябины… Я когда-то рябину посадил у нас в деревне под Москвой. Хотя, — он махнул рукой, — деревню снесли и рябину, должно быть, тоже не пощадили. Ну, пора ехать!

…По пути в аэропорт мы заехали в местную православную церковь. Она одиноко стояла посреди огромного шумного города. Омытая теплым вечерним, ещеморосившим дождем. Окутанная туманом и темнотой. Внутри было тепло и сладковато пахло топленым воском.

Переслени подошел ближе к алтарю, и я краем глаза увидел, как зашевелились его губы:

— И крестом святым… Пречистая… Пресвятая… раба Божия… упование мое…

О чем просил Переслени Бога в тот теплый августовский вечер под шум дождя и потрескивание свечей? Услышал ли Господь его молитву? А если да, то как рассудил?


Приблизительно через две недели в генеральное консульство СССР в Сан-Франциско позвонил человек, назвавшийся Алексеем. Он просил о встрече. Сказал, что находится в закрытой для советских людей зоне Сиэтла. Однако дело было в пятницу вечером, и консульские работники уже собрались расходиться по домам. Человеку, назвавшемуся Алексеем, предложили связаться с консульством в понедельник утром.

Но он больше не позвонил…


Ирина недавно вышла замуж. По-прежнему живет в Москве, и, как говорят, брак ее счастливый. Но иногда, раз или два в год, когда странная тоска опускается на сердце, она подходит к телефону и, убедившись, что поблизости никого нет, звонит Маргарите Сергеевне. Они обмениваются новостями, долго разговаривают, вспоминая былое, и прощаются до следующего Ирининого звонка. Повесив трубку, Маргарита Сергеевна достает из комода картонную коробку и беззвучно — чтобы не потревожить соседей — плача, перебирает вещи, оставшиеся от Алексея, — расческу, комсомольский билет, носовой платок… Ирина же спешно прячет в сумочку книжку, где записан телефон женщины, которой не суждено было стать ее свекровью, и идет хлопотать по хозяйству.

XVIII
На центральном направлении вывода войск, в районе Южного Саланга, шла подготовка к последним боевым действиям против Ахмад Шаха. Но здесь, в Найбабаде, что затерялся среди бескрайних пустынных песков, в семидесяти километрах от советской границы, война, казалось, уже закончилась. О ней напоминали лишь бесконечные колонны боевой и транспортной техники, уныло тянувшиеся с юга на север, к Хайратону.

Близ этого глинобитного городка, в расположении мотострелковой дивизии, начальник штаба 40-й армии генерал-майор Соколов разместил запасной армейский командный пункт. Дней за десять до пересечения границы последним советским подразделением сюда, как предполагалось, должен был переместиться командующий армией генерал-лейтенант Громов. На всякий случай оборудовали отдельный модуль для руководителя оперативной группы Министерства обороны, все еще находившегося в Кабуле. Солдаты его так и окрестили — "домик Варенникова".

В расположении дивизии гасли последние огни. Ночной мороз схватил редкие лужи — они подернулись прозрачной корочкой льда.

Прокурор распрощался со мной близ штаба дивизии и растворился в темноте, похрустывая башмаками по мерзлой воде.

За стеной и колючей проволокой, опустились на ночлег припозднившиеся вертолеты. Вскоре пустыня поглотила и их глуховатое урчание.

Командир дивизии полковник Рузляев сидел в своем кабинете за поздней кружкой чая.

Он был коренаст, широкоплеч и, казалось, сколочен на века. Прозрачно-голубые глаза на вышелушенном солнцем и ветрами лице зло посверкивали по сторонам. Движения точные, быстрые. Энергией, которой зарядили этого человека сорок один год назад мать и отец, можно было запускать ракеты и двигать поезда. Он лукаво улыбался, прячась за фиолетовым дымом сигаретки.

Закончив десять лет назад бронетанковую академию, Рузляев попал в Сибирский военный округ, став начальником штаба танкового полка. Потом командовал мотострелковым полком на БМП, а в 83-м опять был назначен начальником штаба, но уже дивизии.

Оказавшись в Афганистане в 87-м, Рузляев принял дивизию у полковника Шеховцова и с тех пор командовал ею. Когда-то — в Кундузе, а теперь вот в Найбабаде.

— С Шеховцовым мы познакомились в апреле 87-го, — вспомнил я, — когда он проводил операцию по уничтожению группировки Гаюра.

— В Багланах? — прищурился Рузляев.

— Да. И хотя Гаюр был окружен со всех сторон нашими и афганскими подразделениями — блоки стояли через каждые двадцать пять — тридцать метров, — ему удалось уйти. Он еще воюет?

— Воюет, тудыть его мать! — выругался Рузляев. — Тогда, весной 87-го, Шеховцов и впрямь взял его в кулак. Казалось, не уйдет. Но Гаюр всех перехитрил. Одни убеждены, что он, переодевшись в женскую одежду, просочился сквозь окружение, другие — что подкупил царандоевцев и те вывезли его на бронетранспортёрах, их-то никто не проверял. Словом, предательство… И по сей день Багланы — больное место у нас. Я уже вывел оттуда полк — теперь он в Союзе, а Гаюр с Шамсом опять активизировались.

Улыбку смыло с его лица. Рузляев заметно посуровел.

Последние дни потрепали комдиву нервы. У радонового озера, близ 8-й заставы, пропал рядовой Стариков, в пули-хумрийском полку из-за пожара сгорели партбилеты и часть документов. Много забот доставляли десантники, двигавшиеся по дороге на север.

— Ох уж мне эти рэмбовики! — Рузляев кивнул на черное окно, откуда доносился приглушенный рев боевой техники. — Гонора много, а дела мало! На днях встретил одного их прапора — вдупеля пьяный, а из карманов афошки[34] торчат. И не десятки — тысячи! Так что не соскучишься. А тут еще Карп и Игнатенко…

…11 января ровно в 10.20 утра оперативный дежурный доложил комдиву, что повстанцы захватили УАЗ с двумя нашими военнослужащими. Рузляев бросился проверять. Выяснил, что двух людей и одной машины не досчитался полк связи. Оказалось, прапорщик Павел Игнатенко и сержант Карп Андрес, взяв УАЗ, отправились в Ташкурган продать сгущенку, масло и несколько банок тушенки, украденных с продовольственного склада, но были обстреляны боевиками из банды Резока и взяты в плен.

Не долго думая, силами разведбата и разведроты Рузляев со всех сторон обложил повстанческий отряд, создал группировку артиллерии и несколько раз обстрелял партизанский КП. Черные вспышки разрывов месили землю, сотрясая все вокруг. Гарью наполнился воздух, и серый дым, словно туман, поплыл над песками пустыни.

Вскоре Резок прислал письмо Рузляеву, в котором просил прекратить залпы артиллерии и обещал вернуть Андреса и Игнатенко в обмен на 100 миллионов афгани и 50 пленных моджахеддинов. Чуть позже он передал комдиву через посланца список людей, которых требовал освободить.

За несколько дней Рузляев раздобыл 500 тысяч афгани и договорился с местными властями об освобождении из тюрем 21 моджахеддина.

Однажды утром он получил записку от Игнатенко:

"Находимся в кишлаке Кур. Ранены в ногу я и водитель. Первую медицинскую помощь нам оказали. Если можно, не стреляйте.

Игнатенко".

Рузляев написал ответ:

"Карп и Игнатенко!

Напишите ваше состояние, здоровье. Ежедневно к 16.00 через старейшин присылайте мне записки с ответами на поставленные вопросы.

Рузляев".

Ответную записку опять прислал прапорщик:

"Здоровье удовлетворительное. Держаться еще можно.

Сколько надо, столько и будем держаться. Отношения стабилизируются. Лекарства нам дали.

14.20. Игнатенко.

P.S. Больше писать не дают!"

Через день старейшины передали новое послание от Резока:

"Командир советской дивизии Рузляев!

Два ваших человека по имени Паша и Андрей — у меня. Их состояние очень плохое. Пока не освободите моджахеддинов, я их не отдам. Переписку запрещаю.

Когда моджахеддины будут готовы, я сам укажу место встречи и обмена.

Резок".

Положив в сундучок 500 тысяч афгани, усадив в БМП освобожденных партизан, Рузляев и начальник штаба армии Соколов двинулись 17-го утром в Ташкурган, где на мосту через реку Саманган должен был состояться обмен военнопленными. Весь район был оцеплен силами дивизии. В это же время подразделения МГБ под командованием полковника Хамида перекрыли кишлачные улицы вдоль реки.

Солнце стояло высоко над Ташкурганом. Воздух был прозрачным и холодным.

Было решено менять одного нашего на десять партизан.

Прибыв на место, Соколов и Рузляев внимательно осмотрели противоположный берег Самангана, ощетинившийся пулеметами и гранатометами. Резок стоял рядом с Карпом и Игнатенко. Женщина, одетая в европейскую одежду, снимала на видеокамеру сцену прощания командира отряда с военнопленными.

Дивизионные боевые машины заглушили движки. Их черные, тускло поблескивавшие на солнце пушки напряженно смотрели на ту сторону реки.

Боевики Резока подвели Карпа Андреса к мосту. К нему же, только с другого конца, двинулись десять партизан в сопровождении рузляевских бойцов. Обе группы медленно пошли навстречу друг другу. Мост слегка зашатался. Слышны были шаги да шум реки внизу.

Поравнявшись с теми, на кого его обменивали, Карп Андрес на секунду остановился, глянул им в глаза, потом на Рузляева и превозмогая боль в ноге, побежал утиной рысью к своим.

С Игнатенко было сложнее. Ни с того ни с сего Резок вдруг отказался его менять. Рузляев про себя чертыхнулся. Соколов продолжал внимательно вглядываться в противоположный берег. Резок кругами ходил вокруг прапорщика, размахивал руками, что-то говорил.

С момента перехода Андреса через мост стрелки часов отсчитали пятьдесят минут.

Неожиданно Резок обнял Игнатенко и легонько толкнул его в спину. Через двадцать минут обмен был завершен.

Рузляев переправил на тот берег сундучок с деньгами и четыре автомата в придачу. Еще раз оглянулся, посмотрел на Резока. Тот — на него. Стояли так с минуту. Потом развернулись и пошли в разные стороны от серой реки Саманган. Рузляев — на север. Резок — на юг.

Больше они не виделись.

— Андресом и Игнатенко, — сказал Рузляев, пробивая острым взглядом ригаретную дымовую завесу, — я занимался с 11 по 17 января. Резок оказался порядочным парнем — не склонял наших к измене, в Пакистан не отправлял.

Он прошелся по комнате, выключил телевизор. Подлив себе и мне крепкого рубинового чаю, сказал:

— Освободишь, бывало, солдата из "духовского" плена, а потом думаешь: а стоило ли? Однажды точно так же выменял я одного нашего, а он на меня — ушат грязи. "Ушел, — говорит, — от вашей Советской власти. Ничего хорошего она мне не дала…"

Он потрогал пальцами адамово яблоко, словно хотел убедиться, на месте ли оно. Несколько раз кашлянул, подошел к столу и тяжело опустился на стул.

А я вдруг вспомнил слова одного майора из Пули-Хумри.

…Был он круглолиц и толстощек. Казалось, его отцу лет тридцать пять назад не хватило сил, чтобы придать лицу сына отточенности, резкости. Прессу майор ненавидел люто, куда больше, чем "духов". Уставившись на меня черными, в любой момент готовыми открыть пулеметный огонь глазами, он процедил: "Странно, что вы из Казбека героя войны не сделали. Видно, не добрались еще…" Майор сплюнул и прожег в снегу черную дырку.

Казбек Худалов, выпускник Орджоникидзевского командного училища, перейдя на сторону повстанцев, сформировал отряд из десяти-двенадцати таджиков-дезертиров и начал активные боевые действия против афганских правительственных войск, подразделений 40-й армии, обстреливал выносные посты и заставы. Изменники иной раз переодевались в советскую военную форму. Хитрость эта порой вводила в заблуждение даже бывалых солдат. Осенью 88-го отряд Казбека действовал в районе баграмского перекрестка, обстреливая афганские посты, но зимой след его затерялся где-то в горах Панджшера.

…Рузляев выкуривал сигареты до самого фильтра — признак человека бережливого, хозяина. Вот и сейчас огонек почти касался его желтых от никотина пальцев. Сведя глаза и убедившись в том, что окурок не длиннее сантиметра, он его затушил правой рукой, а левой принялся распечатывать новенькую пачку.

— Война, — сказал Рузляев, — подошла к своему логическому концу. Сейчас принято ругать ее, поносить. Вместе с войной ругают и армию. А это опасно. Нельзя сваливать все грехи на военных. Если так будет продолжаться и впредь, возникни вновь какая-то опасная ситуация, армия воевать не пойдет… Это я могу обещать… Ну, пора спать. У меня в 4.20 утра первый доклад.

XIX
Ночь я провел в вагончике на "Липской улице" — так солдаты окрестили асфальтированную дорожку, близ которой жил начальник политического отдела дивизии полковник Липский.

Небо над вагончиком было затянуто маскировочной сеткой, и ночью она шумела, словно лес.

Утром потянул теплый южный ветер. Он нагнал тучи и свел на нет мои шансы вылететь в Кабул. После разведки погоды стало ясно, что во всем виноват циклон, зародившийся где-то над Персидским заливом и теперь медленно передвигавшийся в северо-восточном направлении. Казалось, он решил облететь все войны на планете: Ближний Восток, Афганистан… Куда дальше? От этого сухого южного ветра, насыщенного запахами войны, волосы начинали сечься, кожа на лице — шелушиться, нервы — сдавать, а мозг — вянуть.

Всю первую половину дня я провел в Хайратоне, куда ездил от нечего делать в компании самого неразговорчивого капитана из всех капитанов, которых приходилось встречать. За три часа дороги туда и обратно он не проронил ни слова. Лишь один раз круто обматерил гаишника, не желавшего ставить печать на путевке водителя. В Хайратон мы мотались за углем для полка связи, но приехали с пустыми руками, потому что склад был наглухо закрыт.

Воротившись в Найбабад, я пошел к начальнику штаба армии Соколову просить вертушку до Кабула.

— Если ветер не уляжется, — сказал он, скептически глянув на небо из окна своего кабинета, — вертушки не пойдут.

Наши кабульские журналисты Соколова знали мало. Известно было, что он сын бывшего министра обороны[35], освобожденного от своих обязанностей весной 87-го года после полета Руста. Знакомые офицеры говорили, что Соколов-младший — человек талантливый, дельный, простой в обращении, но вместе с тем требовательный.

Попал Соколов в Афганистан под конец войны, сменив генерала Грекова, и сразу же схватил весь классический боекомплект инфекционных болезней — гепатит и прочее. Из госпиталя вышел осунувшимся, ослабевшим; Громов вскоре после того отправил его в Найбабад.

Соколов высок ростом, худощав, говорил приятным баском, тихо, но уверенно. На худом лице часто вырисовывалась улыбка честного, откровенного и умного человека.

Одет он был в Пятнистую эксперименталку. Невиданной белизны подворотничок подчеркивал смуглость лица. Было ему чуть за сорок.

Еще в Кабуле я поинтересовался у ветерана нашего пресс-корпуса его мнением о генерале Соколове: ветеран знал всех и вся. "Умнейший человек, — ответил он, — интеллигент в третьем поколении!" Похоже, ветеран был прав. Если бы в 40-й армии был вдруг устроен конкурс на интеллигентность, Соколов наверняка бы занял первое место.

— Когда вы приехали в Афганистан, — спросил я его после паузы, — долго осваивались?

— По опыту, — улыбнулся он в ответ, — могу сказать, что весь первый год вникаешь в дела, на второй год уже чувствуешь себя уверенно, а на третий можно съездить разок-другой на охоту. Курите? Пожалуйста…

Он протянул мне пачку сигарет.

— Сороковая армия, — сказал я, — судя по всему, самая курящая на свете. Дымят все, начиная с командующего и кончая рядовым. Единственное, по-моему, исключение — генерал армии Варенников.

— Война, что поделаешь!

— Негативная ее сторона активно обсуждается. А как насчет позитивной? Что она дала армии?

— Армия наша вообще плохо приспособлена для ведения боевых действий за рубежом. "Плюсы" войны? Сложно сказать. Уж очень специфичны условия Афганистана. Опыт, накопленный здесь, трудно применить в "классической" войне. Думается, мы тут осознали, что необходимо лучше готовить и обучать мелкие подразделения — от батальона и ниже. Их командирам надо предоставлять больше самостоятельности: нельзя все решать сверху. Впрочем, Афганистан-то как раз и научил их такой самостоятельности. Офицеры приобрели здесь настоящий боевой опыт. Вторая истина: план любой операции, даже незначительной, следует разрабатывать до мельчайших деталей… Что еще? Отдельные виды боевой техники мы здесь усовершенствовали.

Разговор наш метался от темы к теме: сигареты, Генеральный штаб, боевая техника, Афганистан, дети, семья, судьба армии…

— Я, — Соколов вскинул глаза вверх, — с детства мечтал стать военным, хотел идти по стопам отца. Но он был против: армия в конце пятидесятых была не в почете, как раз тогда началось сокращение вооруженных сил… Но я попер всем назло. Прошел путь от лейтенанта до генерала. Сейчас сын мой тоже мечтает об армии, но она нынче опять не в почете. Газеты высмеивают воинскую славу, патриотизм, даже мужество человека… Тяжко все это читать. Наши военные переживают трудную пору. Много у нас проблем. Женатых людей среди младшего офицерского состава сегодня значительно больше, чем в годы моей молодости, — нужны квартиры, а их нет. Зачастую в армию приходят не те люди, которых нам хотелось бы иметь: много больных — физически и психически. Все чаще встречаются наркоманы, потенциальные и реальные уголовники. Откуда, я вас спрашиваю, в вооруженных силах появилось слово "пайка"? Ответ ясен: его принесли с собой именно уголовники. Я убежден в этом. Процессы, происходящие в обществе, неизбежно отражаются и на армии.

По телевизору передавали программу "Время". Диктор Игорь Кириллов зачитывал текст очередного заявления Советского правительства по поводу ситуации в Афганистане. Соколов слушал внимательно. Когда Кириллов дочитал и сделал многозначительную паузу, генерал убавил громкость.

— Знаете, — сказал Соколов, — у меня складывается впечатление, что история движется не столько по спирали, как принято считать, а дует по кругу. Все повторяется, только с удвоенной, даже утроенной силой. Хотите, дам вам почитать одну книжку?

— Конечно, — обрадовался я, потому что за последний месяц не прочитал, кажется, ни единой строчки.

— Почитайте. И вы поймете, о чем я толкую. Только она у меня дома. Пойдем? Тут близко — минут пять ходьбы…

Вагончик генерал-майора Соколова разместился неподалеку от ЗКП армии. Обставлен он был достаточно скромно — без какой бы то ни было роскоши: койка, телевизор, видеомагнитофон, письменный стол, книги, диван.Усевшись на него, генерал раскрыл атташе-кейс и вынул потрепанный томик — ксерокопию книги генерал-майора Е.Е.Мартынова, служившего в начале XX века в российском Генеральном штабе. Называлась она — "Из печального периода русско-японской войны". Книга открывалась эпиграфом: "О, Русь! Забудь былую славу! Орел двуглавый побежден, и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен". Вместо предисловия Мартынов сопроводил ее своей статьей, написанной в середине января 1904 года — то есть за несколько дней до начала войны. Статья оказалась пророческой: в ней генерал Мартынов предсказывал поражение России.

Соколов смахнул рукавом пыль с самиздатовской обложки, бережно раскрыл книгу и начал выборочно зачитывать абзацы, время от времени перемежая авторский текст собственными комментариями. И потому порой было трудно определить, какие слова принадлежат Мартынову, а какие — Соколову.

— В такой серьезный исторический момент, начинает свою статью Мартынов, — Соколов, глядя в книгу и водя указательным пальцем по строкам, на долю секунды оторвал взгляд от страницы, как бы проверяя, слушаю ли я, — пресса всего мира занята сравниванием сил обеих сторон. Однако один фактор, чрезвычайно важный по своему раннему влиянию на армию, — настроение общества — до сих пор еще остается незатронутым. Японский народ во всем своем составе от первого ученого до последнего рабочего проникнут патриотическим воодушевлением. Величие и благосостояние родины есть заветный идеал каждого японца, перед которым отходят на второй план его личные интересы…

Естественно, что при таком настроении общества, армия как представительница государственной идеи, как главное орудие для достижения национальных целей пользуется чрезвычайной популярностью. Уже в начальной школе при изучении истории мальчикам стараются внушить почтение к военным подвигам. С кафедр высших учебных заведений вместо космополитических утопий молодежь слышит проповеди здорового национального эгоизма. Призыв молодого японца в солдаты, как для него самого, так и для его семьи не огорчение, а радость. В состоянии службы он на себе испытывает то уважение, которым пользуется в стране военный мундир.

Соколов опять оторвался от книги и глянул на меня:

— А что же мы видим в России? — спросил он с легкой улыбкой на губах. — В это время в образованной России с кафедр, в литературе и в прессе систематически проводятся взгляды, что национализм есть понятие отжившее, что патриотизм не достоин современного "интеллигента", который должен в равной мере любить все человечество, что война есть остаток варварства, армия — главный тормоз прогресса и т. п.

Из университетской среды, из литературных кругов, из кабинетов редакций эти идеи, разрушительные для всего государственного строя (безразлично, самодержавного или республиканского), распространяются в широких кругах русского общества, причем каждый тупица, присоединившись к ним, тем самым приобретает как бы патент на звание "передового интеллигента".

Логическим выводом из такого мировоззрения является полное отрицание всяких воинских доблестей и презрение к военной службе как к глупому и вредному занятию.

Такое отношение в разумных классах общества к армии пока еще не успело испортить русского солдата, хотя и в народные массы начинает уже проникать яд "толстовства", но оно оказывает очень вредное влияние на офицерскую корпорацию… Хотите воды? У меня есть пара бутылок "Боржоми".

Соколов открыл одну из них, стряхнув налипшие опилки. Пузырясь, вода заполнила стаканы. Сделав несколько глотков, он вновь опустил глаза на книгу.

— Наблюдая это грустное явление, — генерал поднял вверх указательный палец, — невольно приходишь к выводу, что для своего радикального излечения Россия нуждается в новой тяжелой године, вроде двенадцатого года, дабы наши космополиты на собственных боках испытали практическую приложимость проповедуемых ими утопий.

Соколов, сдвинув колени, открыл книгу на последних страницах. Вновь наполнил доверху стаканы.

— Таким образом, — читал он уже послесловие, — в то время как все государства, не исключая самых демократических, в интересах национальной обороны стараются воспитать народ в военном духе, наша передовая интеллигенция озабочена обратным и нисколько не стесняется открыто заявлять об этом даже во время неудачной войны.

— В последние годы, — Соколов пропустил несколько предложений, пробормотав их скороговоркой, — наше правительство само стало во главе антивоенного движения. Громкие фразы правительственного сообщения не смогли, конечно, устранить войны из Вселенной, но они дали право всем многочисленным врагам, существующим в государстве и в общественном строе, прикрываясь авторитетом правительственной власти, приняться за расшатывание устоев армии…

Замечательно, что, взяв под свое покровительство (во время Гаагской конференции[36]) эти идеи, в корне подрывавшие военный дух народа и армии, наша цензура не разрешала даже возражать против них. Мало того, когда я захотел издать перевод брошюры германского профессора Штейнгеля, доказавшего невозможность разоружения, то мне было запрещено!

При таких-то условиях неожиданно нагрянула на нас Япония, и появился сразу спрос на мужественного солдата, на самоотверженного офицера, на те военные доблести, которые только что оплевывались, на военное искусство, существование которого отвергалось.

Соколов скользнул глазами вниз по странице. Что-то прошептав, перевернул ее.

— Ага — вот! — воскликнул он. — Не надоело?

— Что вы! Продолжайте, прошу вас.

— Темная народная масса, — читал дальше Соколов, — интересовалась непонятной войной лишь постольку, поскольку она влияла на ее семейные и хозяйственные интересы. Сами известия с далекого театра войны проникали в широкие народные круги лишь в виде неясных слухов.

Большинство образованного общества относилось к войне совершенно индифферентно; оно спокойно занималось своими обычными делами; в тяжелые дни Ляояна, Шахэ, Мукдена и Цусимы[37] театры, рестораны и разные увеселительные заведения были так же полны, как всегда.

Что касается так называемой передовой интеллигенции, она смотрела на войну как на время, удобное для достижения своей цели. Эта цель состояла в том, чтобы сломить существующий режим и взамен его создать свободное государство. Так как достигнуть этого при победоносной войне было, очевидно, труднее, чем во время войны неудачной, то наши радикалы не только желали поражений, но и старались их вызвать… Не устали?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда слушайте дальше. Тут у Мартынова весьма интересный абзац о положении в тогдашней литературе, о писателях… В то время как в течение всей войны японская литература в поэзии, прозе и песне старалась поднять дух своей армии, модные русские писатели также подарили нам два произведения, относительно которых критика нашла, что они появились как раз своевременно. Это был "Красный смех" Андреева, старающийся внушить нашему и без того малодушному обществу еще больший ужас к войне, и "Поединок" Куприна, представляющий злобный пасквиль на офицерское сословие. Кроме того, во время войны вся радикальная пресса была полна нападками на армию и офицеров. Дело дошло до того, что в газете "Наша жизнь" некий Г.Новиков высказал, что студенты, провожавшие уходившие на войну полки, этим поступком замарали свой мундир. В той же газете мы прочли, что в Самаре какой-то священник отказался причастить привезенного из Маньчжурии умиравшего от ран солдата по той причине, что на войне он убивал людей.

Соколов внимательно поглядывал на меня и после недолгой паузы сказал, захлопывая книгу:

— Какой ужас должен был пережить этот несчастный верующий солдат, отдавший свою жизнь родине и вместо благодарности в минуту смерти выслушавший от духовного пастыря лишь слово осуждения.

Соколов молчал, а я пытался понять, кому принадлежала последняя фраза — ему или Мартынову. Он накинул на плечи пятнистый бушлат и зябко поежился — то ли от холода, то ли от прочитанного.

— Словом, — опять повторил он, — история дует не по спирали, а по кругу. То, что восемьдесят лет назад писал Мартынов, точно ложится на нынешний день. Я имею в виду не только его мысли о роли общественного мнения, но и рекомендации по строительству Генерального штаба. Бери книгу эту и перестраивай Генштаб. Только вот не пойму, чего больше в этой ситуации — юмора или трагизма? Однако мне, к сожалению, пора на КП… Вам же советую сходить в "бабочку" и поинтересоваться насчет погоды: в районе Пули-Хумри только что должны были провести разведку. Если "вертушки" сегодня не пойдут, дам вам машину. Доберетесь на ней до Мазари-Шариф, а оттуда самолетом — до Кабула. Идет?

XX
Ночь утопила аэродром в густой, тяжелой мгле. Луна, прикрыв бледное лицо траурной вуалью облаков, надменно и холодно взирала на то, что происходило здесь, в Мазари-Шариф, на маленьком военном аэродроме.

Невидимые транспортники, потушив огни, садились и взлетали каждые тридцать минут.

Неожиданно метрах в трехстах над головой вспыхнула фара и начала с оглушительным ревом спускаться вниз, точно мотоцикл с горы.

Фара оказалась вертолетом Ми-8, прилетевшим в Мазари-Шариф, чтобы забрать двух раненых. Они лежали на носилках под открытым небом близ видавшего виды Ан-12 и молча глядели вверх. Лица их были бледнее Луны. Подполковник, собиравшийся лететь вместе со мной в Кабул, укрыл одного из них своим бушлатом.

— Достану себе еще один в Кабуле, — сказал он, обращаясь к ночи. — Безобразие: все штабные ходят в свитерах, а солдатам на заставах не хватает.

В его глазах цвета хаки отражался свет лобового прожектора Ми-8.

Раненых погрузили в вертолет, бросив туда несколько мешков с почтой.

— Несчастные хлопцы, — сказал подполковник с новым приступом горечи. — Завтра днем прилетят в Ташкент и поймут, что никомушеньки они не нужны. Ни невестам. Ни стране… Мы тут воюем, а нас помоями обливают. Мерзко.

Он достал из рюкзака брезентовую штормовку с капюшоном, бросил ее себе на плечи.

— Я, что ли, развязал эту войну? — спросил он вдруг меня. — Мне, что ли, она была нужна? Правительство сказало "надо", и мы пошли. Теперь же нам это ставят в вину. Я политработник: как все это объяснять солдатам? Эти раненые, между прочим, еще осенью прошлого года могли оказаться в Союзе — срок службы истек уже тогда. Но командование попросило всех, кому предстояло увольняться, остаться дополнительно еще на шесть месяцев, потому что иначе армия здесь оказалась бы сплошь состоящей из молодняка, не нюхавшего пороху. И они остались. Вот теперь вернутся домой, а их в награду за службу травить начнут: убийцы! Живодеры!.. Здесь сложилось боевое товарищество — может быть, единственное, что человек приобрел в Афганистане на этой войне. За десять лет окрепли традиции сороковой-роковой… А что с ней делают?! Расформировывают! Не будет больше сороковой армии…

Вокруг нас образовался круг людей. Они стояли и, молча глядя в землю, курили. Один из них предложил мне сигарету. Я протянул за ней руку и пальцами почувствовал холод космоса.

Подполковник продолжал свой монолог, распаляя сам себя:

— Нам говорят, что все в СССР делается для человека, во благо ему. Но я здесь понял, сколько стоит жизнь советского человека. Знаете, сколько?

Он показал мне ноготь своего мизинца.

— Вот сколько она стоит! Ради чего мы положили здесь пятнадцать тысяч хлопцев?! Между прочим, если бы военным дали вести войну так, как они считали нужным, мы давным-давно ликвидировали бы всю вашу так называемую вооруженную оппозицию.

— Для этого, — заметил я, — пришлось бы уничтожить весь Афганистан.

— Глупости! — выкрикнул он. — Надо было послушать военных и встать гарнизонами вдоль границы с Пакистаном и Ираном. Перекрыв все тропы и караванные пути, мы бы задушили душманов без боевых действий. Конечно, потребовалось бы расширить ограниченный контингент. Но кто-то из политиков заявил, что это будет смахивать на оккупацию. Бредни! Интеллигентские штучки!

Подполковник ковырнул носком ботинка камень на земле, отбросил его в сторону.

— Ладно, — махнул он рукой, — что теперь об этом говорить. Историю не изменишь… Пошли в самолет, экипаж уже в кабине.

Через десять минут вы взлетели. Долго набирали высоту над аэродромом. Развернулись и пошли на юг.


Приблизительно с десяти вечера и до четырех часов утра в Кабуле действовал комендантский час. Каждые 5–6 километров на дорогах попадались афганские военные патрули. Они проверяли документы, но иной раз останавливали машины лишь для того, чтобы стрельнуть сигаретку. Солдат, уставившись в лицо водителя двумя дулами глаз и неморгающим черным оком автомата, медленно подходил и спрашивал леденящим душу голосом: "Сигар нис?" (Сигарет нет?) Но воспринималось это почти как: "Приятель, жить хочешь?" Водитель протягивал сквозь ветровое окошко пачку сигарет, вздрагивавшую в руке в такт ударам сердца. "Бум-бум… Бум-бум…"

Слышал он и полагал, что это — в груди, хотя на самом деле то ухали гаубицы, бившие где-то километрах в пяти от Кабула.

Горы вокруг города днем напоминали черно-белый фотоснимок океанского шторма. Но по ночам они шевелились и казались гигантской живой волной, готовой накрыть Кабул сверху.

Из окна своего гостиничного номера я видел высоченную скалу, походившую на узловатый, корявый, указующий в небо гигантский перст. Тот чертов палец назидательно грозил всем смотревшим на него и цеплял ногтем за брюхо низкие серые облака, и потому его вершина была вечно в лохмотьях грязной ваты.

С каждым часом в Кабуле оставалось все меньше войск. Через неделю командование должно было снять режимную зону вокруг столичного аэропорта, отправить домой солдат с застав и блоков, оборонительным кольцом опоясывавших город. Готовился покинуть Кабул и смешанный авиаполк. Предполагалось оставить лишь экипажи трех военно-транспортных самолетов, в задачу которых входило перевезти 3 февраля командование 40-й армии из столицы в Найбабад, и человек десять для обеспечения взлета. Согласно плану руководитель Оперативной группы МО СССР в Афганистане генерал армии Варенников должен был оставаться в Кабуле вплоть до вечера 14 февраля. Ему предстояло покинуть Кабул самым последним из когда-то многотысячного гарнизона.

Что касается военных советников, то их незначительная после сокращения группа по-прежнему находилась в Афганистане. (За девять лет войны военно-советнический аппарат потерял 178 человек убитыми.) Партийные и комсомольские советники отбыли еще осенью 88-го года.

Сильно поредел и советский пресс-корпус.

Между теми, кто планировал уехать до 15 февраля 1989 года, и теми, кому надлежало оставаться здесь и после вывода войск, установились отношения, какие бЬшают в больнице между безнадежно больными и выздоравливающими. Нет, не зависть первых ко вторым, а просто некоторое отчуждение.

Жены оставили журналистов, работавших в Кабуле, еще в 1988 году. Пресс-корпус вел теперь неуютную холостяцкую жизнь. Один из нас, особенно изнывавший от одиночества, завел на своей вилле три или четыре кошки. Это вызвало шквальный огонь шуток со стороны репортера-ветерана, слывшего наиболее несентиментальным сухарем-матерщинником во всей советской колонии. Каким же было мое изумление, когда однажды утром, заночевав у него дома, я услышал его сиплый шепот: "Духик! Духик! Иди ко мне, моя деточка! Я тебе жрать приготовил… Ду-ухик, скотина, иди попей молочка, которое тебе приготовил папочка… Ду-ухик!" Через минуту из-за угла появился жирный черный кот и смачно-лениво облизнулся, увидев знаменитого тележурналиста на коленях, с блюдцем подогретого молока в руках.

На глазах таял и кабульский дипкорпус. От некоторых посольств остались лишь опустевшие здания. Иные же сократили свой состав до посла и советника. Последний зачастую одновременно исполнял роли дипломата, водителя, курьера, дворника, охранника, повара и собутыльника.

В дипломатическом представительстве Польши я вообще не обнаружил никого, кроме посла.

— Думаете ли вы покинуть Афганистан? — спросил я его.

— Кто его знает, где сейчас человек может себя чувствовать в большей безопасности — здесь или в Польше? — ответил он и мрачно улыбнулся.

— Вы давно в Афганистане?

— Порядочно, — сказал он и посмотрел в окно, заставленное мешками с песком.

— Как вы думаете, — спросил я, поняв, что беседа будет предельно короткой, — почему путь афганской революции оказался столь трагичным?

— Молодой человек, — по-стариковски прищурил он глаза, — умирают не только революции, но и куда более значительные вещи. Например, любовь…

На кабульских улицах все чаще мелькали советские военные бушлаты — люди покупали последние сувениры для родных в Союзе. В тех лавках, близ которых урчали наши бронетранспортеры, цены были как бы под прицелом и потому ниже, чем в "неконтролируемых" районах. Помню майора, который, хорошо отоварившись, запихивал покупки в "уазик". При этом он напевал:

Благодарю тебя, Кабул.
Ты одел нас и обул!
— Мир и здоровья покупателю! — приветствовал меня и переводчика-афганца на ломаном русском пожилой дуканщик, когда я однажды появился на пороге его лавки.

Я намеревался купить зажигалку, однако хозяин магазинчика загнул чрезмерную цену.

— Слишком дорого, — сказал я.

— Твой дело! — ответил дуканщик и потряс дымчатой бородой.

— Если я у тебя не куплю эту штуковину, — убеждал я его, — кому ты ее продашь?! Ведь через пару недель здесь уже не будет советских.

— Ахмад Шах будет! — хитро улыбнулся он. — У Ахмад Шах много доллара от Пакистана, от Америка… Он — покупать!

— Ахмад Шах не скоро здесь появится, уж поверь. А мы уходим.

— Уходим, уходим! — повторил он, внимательно посмотрев на меня умными полузакрытыми глазами. Помахал рукой и что-то сказал на своем языке.

Когда мы покинули лавку, я попросил сопровождавшего меня афганца перевести последние слова дуканщика. "Он сказал, — услышал я в ответ, — что русские солдаты уходят на север к себе домой. А потом они уйдут еще дальше на север, оставив свои мусульманские республики".

Эти слова мурашками пробежали по спине. Я оглянулся: дуканщик все еще приветливо улыбался и опять помахал мне рукой.

Неподалеку от той лавки я увидел многометровую очередь за хлебом. Она была не единственной в городе. Еще более длинные очереди автомобилей и грузовиков многовитковой спиралью закручивались вокруг бензоколонок. Кабул, подвешенный к границе с СССР, откуда шли все поставки муки и бензина, тонкой веревочкой единственной дороги через Саланг — а все движение афганских транспортных колонн по ней было блокировано отрядами Ахмад Шаха, — изнывал от топливного и хлебного голода. Генерал армии Варенников организовал переброску сюда из Ташкента по воздуху муки и всех необходимых товаров. Но этого, конечно, было мало. Город задыхался. Многие верили, что предстоящие боевые действия против Ахмад Шаха на Южном Саланге — а слух об этом уже разлетелся по улицам — собьют напряжение в городе, дадут ему отдышаться. И хотя Ахмад Шах пользовался популярностью народного героя, люди были раздражены тем, что его тактика оборачивается бедствием не столько для регулярных правительственных войск, сколько для простых горожан. Большинству было безразлично, какая власть в Кабуле: их политические симпатии и антипатии определял желудок.

Помню, на раздаче бесплатной муки, организованной советским командованием близ завода Джангишлак, познакомился с одним белобрысым солдатиком. От муки волосы его и брови стали седыми. Стряхнув ее с ресниц рукавом бушлата, он сказал: "Вот тебе и интернациональный долг — одной рукой стреляешь в них, другой — кладешь им пищу в рот".

XXI
В январе самым модным словом среди наших в Кабуле стало "оптимизировать". Его привез с собой из Москвы Ю.М.Воронцов[38]. Оно означало — сокращать состав советских представительств, доводить их до оптимального уровня. На вопрос "Как дела?" ты всякий раз получал ответ: "Еще не оптимизировали. А тебя?" Именно этими словами мой сосед по гостиничному номеру начинал каждый свой день, каждое свое письмо жене.

Посольство все больше напоминало крепость: двойная защитная стена с колючей проволокой, многотонные стальные врата, бомбоубежище и даже бронетранспортер под брезентовым чехлом.

Контакты дипломатов с внешним миром были резко ограничены. Один из младших сотрудников ОДС[39] в связи с этим пожаловался мне, что девяносто процентов информации о том, что происходит в стране, он получает по радио — от Би-би-си и разных "голосов". Я и раньше подозревал, что любой наш боевой командир знает обстановку в Афганистане несравнимо лучше, чем дипломат, но теперь окончательно убедился в этой истине.


В одном из кабинетов нашего посольства, внешне напоминавшего горком партии где-нибудь в Сочи, я увидел знаменитый фотопортрет Че Гевары. Точно такой же — это было известно из английского документального фильма — возил с собой повсюду Ахмад Шах Масуд. Разглядывая фотографию Че, устремившего ввысь мечтательный взгляд, я подумал: "Интересно, а где бы сам Эрнесто, будь он жив, предпочел увидеть свой портрет — в боевом штабе Масуда где-нибудь в горах Панджшера или же в рабочем кабинете советского дипломатического советника в Кабуле?"

Афиша, уже недели три подряд бессмысленно шелестевшая на стенде близ посольского кинотеатра, всякий раз сообщала глянувшему на нее, что "Сегодня в 19.30 — новый французский фильм "Невезучие". Фильм этот так ни разу и не показали, но его название отнюдь не улучшало настроения ни сотрудников посольства, ни торгпредства.

По желтоватому дну пустого бассейна ветер гонял хрусткие эвкалиптовые листья. Теннисный корт совсем бы позабыл, для чего он предназначен, если бы шеф представительства КГБ по пятницам (единственный выходной) не напоминал ему об этом. Фантастическим казался мне этот еженедельный сорокаминутный сет с великолепными кручеными слева и потрясающими смэшами справа. Особенно когда над седой головой генерала пролетали пятнистые вертолеты огневой поддержки десанта. Но мне казалось, что свою главную партию он все-таки играет не с тем молодым человеком в хорошо отутюженном спортивном костюме, с такой прытью подыгрывавшим ему на противоположном конце корта, а со своим коллегой из американского посольства здесь же, в Кабуле.

Наше консульство ежедневно — с утра и до позднего вечера — штурмовали так называемые "совгражданки", то есть советские женщины, когда-то вышедшие замуж за афганцев и переехавшие жить в Афганистан, но теперь, когда обстановка накалилась до предела, а русофобия после девяти лет войны стала опасной для жизни, решившие вернуться в Союз вместе со своими мужьями и семьями.

По разным причинам они оказались здесь.

Алла М. была родом из Макеевки, что под Донецком. Замуж вышла восемнадцати лет. Как-то весной, еще года за три до свадьбы, возвращалась она вечером окраинной улицей домой. Двое парней налетели, сшибли с ног и, связав леской руки за спиной, изнасиловали.

— Вякнешь, на том свете достанем… — пообещал один из них.

Уже ночью, в рваном нижнем белье добралась она до дому. Билась в истерике, металась от стенки к стенке. Давилась еще детским хрипло-отчаянным плачем. К утру успокоилась, рассказала матери.

Парней приговорили к десяти годам. Через несколько месяцев после суда их кореш приехал к ней домой и сказал, чтобы сняла обвинение, иначе через десять лет ей… — И он провел пальцем по горлу. Она поняла, что в Союзе ей не жить. Как только стала совершеннолетней, выскочила за афганца.

Нина А. вышла замуж по любви, уехала в Афганистан. Через несколько лет узнала о смерти отца. Собралась на похороны, но для ребенка билета на самолет не достала. Уехала одна. Чтобы вернуться, нужно было приглашение от мужа. Оно затерялось. Словом, в течение пяти лет она не могла попасть в Афганистан. Тем временем муж ее умер. Ребенок остался сиротой, и родня продала его какому-то джелалабадскому дуканщику в качестве холопа. Паренек рос, как Маугли. Когда ему стукнуло двенадцать, матери удалось вернуться. Начались поиски сына. Наконец он нашелся, но дуканщик потребовал за него выкуп. Денег у матери не было. Вмешалось консульство — заплатило… Когда мать и сына привезли в кабульский аэропорт, чтобы отправить домой, в Союз, парень, увидев махину Ил-62М, испугался, бросился со всех ног обратно. Чуть было не затерялся опять… Но все обошлось.

Светлана Д. приехала в Кабул по приглашению мужа вскоре после свадьбы. Однако очень удивилась, когда он предложил ей жить в гостинице. Первое время она не возражала, полагая, что любимый ищет подходящий дом для них двоих. Потом занервничала. Оказалось, что у любимого уже есть жена-афганка. И даже не одна, а небольшой гаремчик. Вскоре и ей пришлось в нем поселиться. С годами Светлана привыкла и к гарему, и к чадре.

Наталья Н. приехала в Афганистан вскоре после ввода советских войск. Поселилась где-то на самой окраине страны в глухом кишлачке, который и на карте-то толком не обозначен. В ту пору вышел указ, запретивший людям вешать в своих домах портреты аятоллы Хомейни. Однажды ночью к ним в хибарку — по чьей-то наводке — ворвались представители властей, сорвали со стены портрет бородача, а мужа сбросили в тюрьму как злостного нарушителя указа. Ее и слушать не захотели. Лишь когда его выпустили, молодоженам удалось доказать властям, что то был портрет не Хомейни, а Карла Маркса.

Словом, десятки таких вот женщин и их мужей сутками атаковали наше консульство в Кабуле, добиваясь въездных виз. А вместе с ними — обыкновенные афганцы и афганки, не связанные с СССР родственными узами, но по разным причинам боявшиеся оставаться здесь после ухода советских войск.

XXII
Командование и штаб 40-й армии, в течение войны находившиеся в бывшем дворце короля Захир Шаха, а потом Дауда, 10 января переместились в расположение нашей дивизии — тоже в Кабуле. Сюда же переехала и Оперативная группа Минобороны во главе с В.И.Варенниковым.

Кабинет командарма Громова теперь находился в одноэтажном модуле. Его рабочий день начинался в 5.30 утра и длился до 20.30. Лишь иногда днем командующий совершал короткую прогулку и опять возвращался на рабочее место.

Громов не отличается высоким ростом. Напротив, приземист, крепок.

Короткая мальчишеская челка, чуть прикрывавшая сверху сильный, выпуклый лоб, молодила его усталое лицо. Взгляд светлых глаз был твердым, даже упрямым. Что-то неразгаданно-наполеоновское таилось в нем. Впрочем, я знал людей, которые находили, что он похож на Высоцкого. Иные же утверждали, что манерами и внешностью он напоминает маршала Жукова.

Однако все соглашались: Громову не хватало полшага, чтобы превратиться в живую легенду. Армия любила его. Все знали о том, что несколько лет назад он потерял жену. Она погибла в авиакатастрофе, оставив Громову двух сыновей.

Еще находясь в Кабуле, он был назначен командующим войсками Киевского военного округа.

— Каковы заслуги Громова как командующего 40-й армией? — спросил я его однажды.

— Заслуги есть, — ответил он, — но не одного Громова, а всех офицеров. Я прибыл сюда летом 87-го. За полгода нам удалось уменьшить людские потери армии приблизительно в полтора раза, а потери техники — в два. Причем это связано не только с тем, что боевые действия пошли на убыль, но и с улучшением подготовки солдат.

— А потери отрядов вооруженной оппозиции?

— Я не располагаю точной статистикой. С 80-го года они каждый год теряли все больше и больше людей. Однако на протяжении последних четырех лет их потери были стабильными, не возрастали. Они ведь тоже научились воевать.

Через окно было видно медленно падавшее за горизонт солнце. Закату аккомпанировала дальняя артиллерия.

Громов задернул пестрые занавески, включил электрический свет. Достал золотистый блок сигарет. Распечатав его, закурил.

— Это "Астор". Хотите?

— Спасибо, товарищ командующий. Не откажусь.

До встречи с ним мне казалось, что если он и курит, то непременно что-нибудь очень крепкое и без фильтра. Сигареты "Астор", напротив, относились к разряду "женских" — слабые, с золотым колечком на тонком длинном фильтре.

— Какие дни были для вас самыми тяжелыми в Афганистане? — спросил я.

— Начало вывода войск, — ответил он, не раздумывая. — Отправили первые две колонны из Кабула. Думали, оппозиция начнет бить им по хвостам. Но все обошлось. Однако тяжелее всего оказалось выводить армейские части из Кандагара. Район очень турдный. Вдоль дороги сплошняком тянется "зеленка". Афганских войск маловато, да и уровень их подготовки оставлял тогда желать лучшего.

— Но сейчас-то легче?

— Пока рано говорить. Проблема номер один — Саланг. За последние двое суток лишь на одном семидесятикилометровом участке сошло тридцать девять лавин. В районе Южного Саланга Ахмад Шах сосредоточил сильную группировку — более четырех тысяч вооруженных людей. Такого скопления еще никогда там не было. С ее помощью он планирует перекрыть дорогу на Кабул после нашего ухода. А это будет равнозначно блокаде столицы. Хоть Масуд и обещает не трогать наши колонны, мы не можем верить ему на слово. Допускаю, что он скоро развяжет боевые действия… Понимаете, сложность состоит в том, что мы ограничены во времени. Мы обязаны покинуть страну к 8.30 утра 15 февраля. Если задержимся на несколько часов — мировой скандал. А на дороге лавины, лед. Техника идет медленно, все время остановки, пробки, аварии… Тут еще Ахмад Шах со своими четырьмя тысячами. Так что голове есть о чем болеть.

— Какое подразделение последним покинет Афганистан?

— Разведбат бывшей Кундузской дивизии. Но я пересеку мост через Амударью самым последним. Пешком.

— Вы уже знаете, что скажете в минуту окончания войны?

— Да: за моей спиной нет ни одного советского солдата. — И все?

— Не совсем. То, что я скажу затем, не сможет выдержать ни один репортерский магнитофон — взорвется!

— Что вас ждет дальше?

— Киев. Киевский военный округ. Там я никогда не был. Кабул знаю значительно лучше, чем украинскую столицу… Я ведь уже третий раз в Афганистане. Когда уезжаешь — среди наших бытует такая примета, — никогда нельзя говорить, что ты тут в последний раз. Вместо "последний" следует употреблять "крайний". Но я ею пренебрег. Улетая домой после первого захода, сказал: "Прощайте, братцы, обнимемся напоследок!" Но не прошло и нескольких лет, как я вернулся. Уезжая во второй раз, сказал себе: "Все, Громов, это твой последний приезд сюда — железобетонно!" Но судьба распорядилась иначе. И вот я здесь сижу с вами разговариваю, а про себя думаю: "Это мой крайний раз!"

— Боитесь, что опять пошлют?

Громов выпустил дым сквозь сжатые зубы, вдохнул его носом. Откинувшись на спинку кресла, сказал:

— Нет. Это — точка. Все!

Но я не понял, к чему относилось "Все!" — к войне или к нашей беседе. И задал последний вопрос:

— Вам часто приходится контактировать с генералом армии Варенниковым?

— Конечно. Если бы не он, наши здесь наломали бы в пять раз больше дров.


Варенников родился в 1923 году в Краснодаре. Закончив в 42-м курсы командиров взводов при Черкасском пехотном училище, он попал на фронт в октябре того же года. Командовал взводом. С августа 43-го стал начальником артиллерии полка, а с апреля 45-го — заместителем командира полка по артиллерии. Находясь на Сталинградском, Юго-Западном, 3-м Украинском и 1 — м Белорусском фронтах, он участвовал в Сталинградской битве, освобождении Донбасса, Правобережной Украины, Польши, в боях за Варшаву и взятии Берлина. Сопровождал Знамя Победы из Германии в Москву. Был трижды ранен. После войны командовал полком в одном из наших северных округов.

Шли годы — Варенников менял части, города и округа. После учебы в академии Генштаба в июле 1967 года принял корпус, а через два года — армию. Летом 1971 года сорокавосьмилетний генерал оказался в ГДР в качестве первого заместителя главкома Группы советских войск в Германии. С июля 1973 года — командующий войсками Прикарпатского военного округа. С августа 1979-го — в Генеральном штабе. Был начальником Главного управления, первым заместителем начальника Генштаба. Весной 1985-го он прибыл в Афганистан и возглавил здесь Оперативную группу Минобороны СССР, оставаясь в должности первого заместителя начальника Генштаба. С тех пор именно Варенникову подчинялись сменявшие друг друга командующие 40-й армией — когда-то Родионов, потом Дубынин, а на завершающем этапе войны — Громов. Упоминать фамилию Варенникова журналистам было запрещено вплоть до последнего дня войны.

…Одна из проблем, которую мы так и не смогли решить во время войны в Афганистане, заключалась, на мой взгляд, в том, что там не было единого центра управления представительствами наших суперминистерств — КГБ, МИД, МВД и Минобороны. Шефы этих представительств зачастую действовали сепаратно, слали в Москву разношерстную информацию, получали оттуда директивы, которые иной раз противоречили друг другу. По идее, именно наш посол должен был объединить под своим руководством все четыре представительства. Однако этого не произошло по той, видимо, причине, что послы СССР в Кабуле менялись слишком часто, не успевая толком войти в курс дела. После Табеева приехал Можаев, за ним — Егорычев, дальше — Воронцов. И все это — за два года. Из них лишь Юлий Воронцов был профессиональным дипломатом, имевшим значительный опыт работы на Востоке. Остальные же сделали карьеру в партийном аппарате и не имели востоковедческого образования. Именно поэтому многие полагали, что было бы правильным сконцентрировать всю власть в руках генерала армии Варенникова, который с 1985 года практически безвыездно находился в Кабуле.

— Понимаете, — сказал Варенников во время одной из наших бесед, — за период моего пребывания в Афганистане произошла многократная смена руководителей представительств различных наших ведомств в Кабуле. Но каждый вновь назначенный начинал свою деятельность приблизительно с одного и того же предложения: "Давайте вместе с афганцами хорошо подготовим и проведем масштабные боевые действия против банд, и люди наконец спокойно заживут!" Но все дело в том, что подавляющее большинство — это не банды, а местное мужское население, которое с оружием в руках отстаивает свои родоплеменные интересы.

Сейчас можно назвать много районов, жители которых хотя и не поддерживают центральное правительство, но при этом не пускают на свою территорию и отряды оппозиции. Они привыкли жить самостоятельно и никому не подчиняться. Естественно, они выступают против тех, кто идет на них с оружием и насаждает силой свою власть. Мы же, поддерживая руководство Афганистана, в первые годы войны полагали, что для распространения народной власти надо "сажать" в тот или иной уезд оргядро этой власти. Но добровольно жители такую власть к себе в кишлак не пускали. Поэтому использовались войска, оружие: там, где было сопротивление, применялась сила. Для охраны оргядра "народной" власти размещали в уезде воинскую часть, и отдельные товарищи спешили отрапортовать, что "еще один район освобожден от душманов". Абсурд? Конечно!

Разговор шел поздно вечером. Ночь проникла сквозь стекло в кабинет Варенникова, но он не включал света — давал отдохнуть глазам. Я видел лишь смутные очертания его лица, белые пятна висков да полоску тонких усов.

Время от времени трещал телефон, Варенников снимал трубку и внимательно выслушивал очередной доклад. Но иногда сам звонил, проверял, как идет доставка муки в город по воздушному мосту.

— Валентин Иванович, — начал я свой вопрос, — не кажется ли вам, что наши работники, в чьи обязанности входило информировать Москву о положении дел в Афганистане, зачастую слали в Москву лишь ту информацию, которая могла в столице понравиться? Чтобы не рассердить начальство и не вызвать на себя его гнев. Я имею в виду не только 1979 год, но и последующий период.

Усмехнувшись, он ответил:

— Не берусь оценивать уровень подготовки соответстующих работников того времени — это должны сделать компетентные лица, но что касается подачи приятной для Москвы информации, то это, несомненно, было, и не только, допустим, у дипломатов. К сожалению, такова общая болезнь времен застоя — докладывать в центр только то, что могло понравиться, но не то, что происходило на самом деле. "Приписками" тогда болела у нас не одна лишь экономика.

Прежняя практика наносила гигантский вред стране: руководство порой получало информацию, которая расходилась с реальным положением дел. В результате в Москве могли приниматься не лучшие решения. Много проблем возникало также из-за нашего догматизма, инертности, неповоротливости. По этой причине не были, например, приняты предложения о создании в рамках единого Афганистана некоторых автономий — опасались, что развалится Афганистан. Хотя автономии значительно бы ослабили напряженность в отношениях между центральной властью и рядом провинциальных лидеров.

Очевидно также, что, если бы мы пораньше согласились на открытый диалог с лидерами вооруженной оппозиции — как внутри Афганистана, так и за его пределами, — он мог бы дать более ощутимые результаты…

Опять по-кошачьи зарычал телефон. Варенников снял трубку. Кивнув своему невидимому собеседнику на другом конце провода, он сказал:

— Спасибо. Благодарю за информацию. — Положил трубку и опять повернулся ко мне: — Сообщают, что очередной Ил-76 сел в аэропорту — муку привез… В тупиковую ситуацию загоняет нас Ахмад Шах, не оставляет нам выбора. Боюсь, скоро придется скрестить с ним шпаги на Южном Саланге. Его отряды подошли к самой дороге. В принципе мы готовы передать Масуду все сторожевые заставы вдоль трассы. При том, конечно, условии, что он возьмет на себя обязательство не пропускать через нее никого, кроме транспортных и боевых колонн Наджибуллы, защищать дорогу от посягательств всех других оппозиционных группировок.

Для этого мы хотим, чтобы он подписал договор с представителями правительственных войск. Но он отказывается. Значит, если мы уйдем, он сядет на дорогу (а она — жизненная артерия страны), блокирует на ней все движение правительственного транспорта, и тогда Кабул окажется в еще более критическом положении, нежели сейчас. Допустить это мы не можем. Придется воевать. Всеми путями мы стремились избежать этого: кому охота воевать в последние недели войны?! У советского командования в Кабуле такого желания нет. Но мы связаны союзническими обязательствами, а Ахмад Шах, повторяю, не оставляет нам выбора.

Варенников говорил сущую правду: 40-я армия менее всех хотела воевать под занавес войны. Во-первых, была опасность увязнуть в боевых действиях и не успеть выйти из Афганистана к утру 15 февраля. Во-вторых, перспектива новых неизбежных жертв, как среди афганцев, так и среди советских солдат, оказывала мучительно-депрессивное воздействие на души и умы наших офицеров. Что же касается рядовых бойцов, находившихся в двадцатых числах января 89-го в районе южного Саланга, никто из них не жаждал стать ПОСЛЕДНИМ СОВЕТСКИМ СОЛДАТОМ, УБИТЫМ В АФГАНИСТАНЕ.

Люди помрачнели, притихли. Еще недавняя радость, которую внушал скорый конец девятилетней войны, сменилась тяжким чувством безысходности и тоски.

На иных заставах в канун последней битвы пели "Как служил солдат службу ратную, службу ратную — службу горькую…" На других — "Печален путь мой, горька судьба". А на одной мальчишеский тенорок неумело выводил, навевая ледяную печаль:

Не зови меня, отец, не трогай.
Не зови меня, о, не зови!
Мы идем нехоженой дорогой,
Мы летим в пожарах и крови.
Я не знаю, будет ли свиданье.
Знаю только, что не кончен бой.
Оба мы песчинки в мирозданьи.
Больше мы не встретимся с тобой…
Но Кабул давил на Москву, и командованию армии оставалось лишь подчиниться приказу.

XXIII
На третью неделю января зима начала потихоньку сдавать. С каждым часом солнце наливалось силой, днем слышался стеклянный звон горных ручьев, а снег покрывался корочкой.

По ночам же мороз вновь брал свое: все окрест цепенело, воздух становился колким, обжигал легкие.

Волчьи клыки Саланга по-прежнему скалились на небо. Но теперь это был предсмертный оскал раненого зверя. Даже спустя неделю после боевых действий горы не могли остыть от них. В воздухе стоял крепкий дух только что пролитой крови.

Там, где огонь был наиболее сильным, по обеим сторонам дороги лежали обугленные развалины кишлачных хижин. Почти все население Южного Саланга покинуло родные деревни. Люди ушли в горы или в сторону Чарикара. Лишь от нескольких глинобитных домиков тянулись в небо неуверенные, хилые струйки печного горького дыма.

Боевые действия начались в 7.30 утра вдоль дороги на ее двадцатидвухкилометровом отрезке от Джабаль-Уссараджа до южных подступов к перевалу Саланг. Огонь открыли из всех средств, имевшихся у дивизии на трассе. Захлебывались в кашле 82-миллиметровые автоматические минометы. Ухала артиллерия, стремясь вызвать завалы троп и воспрепятствовать выходу к дороге дополнительных повстанческих отрядов. Работала авиация, нанося бомбоштурмовые удары на северо-западе от Чарикара, по ущельям Панджшер, Гарбанд, Шутуль, Марги, Арзу и Катломи. В операции были задействованы Су-24, Су-17, Су-25 и МиГи. Тряслась, дыбом вставала земля. Крошились скалы.

Партизаны открыли спорадический ответный огонь из кишлаков, поливая чахлыми пулеметными очередями наши заставы, сторожевые посты и боевую технику на трассе. К десяти утра в Кабул пришли сообщения о первых раненых.

Вскоре после начала боевых действий мирные[40] стали выбрасывать из окон белые флаги. Но из пробоин в соседних стенах по прежнему били снайперы. И в таких случаях оператор-наводчик БМП не успевал разобрать, кто есть кто, сносил все подряд. Тогда женщины, старики и дети, подняв руки, начали спускаться вниз к дороге. Они несли раненых и трупы, складывая их длинными штабелями вдоль обочины. Смуглые лица убитых еще больше почернели на солнце. Наши солдаты впервые порадовались холодам.

Близ Чаугани мы развернули палаточный городок дляафганских раненых и тех, кто лишился крова, с обогревом и раздачей пищи. Но раненые женщины не подпускали наших солдат к себе, предпочитая смерть, отвергая медицинскую помощь "неверных".

Чистые горные ручьи в тот день окрасились в алый цвет. Снег припух, стал ноздреватым и серым от тысяч разрывов и густой пороховой гари.

На востоке в тот день медленно восходил зодиакальный знак Водолея.


Наиболее ожесточенные боевые действия развернулись в восьмистах метрах от 42-й заставы близ кишлака Калатак. Именно там, по данным разведки, засел отряд Карима — всего человек сто двадцать. У повстанцев были автоматы, горная пушка, безоткатное орудие и ДШК. Из дувала работал снайпер. В ответ наши дали залп артиллерии, положив вокруг его укрытия десять снарядов. Он умолк.

Начальник штаба второго парашютно-десантного батальона майор Юрасов с отрядом солдат окружили кишлак. В нем находилось много мирных. Юрасов знал об этом и потому предложил Кариму сдаться. Но тот начал уходить в горы со своими боевиками, прикрываясь жителями кишлака. Юрасов попытался отсечь мирных от партизан, вызвал резервную группу с КП батальона. В ту самую минуту из кишлака брызнула косая пулеметная струя, задела Юрасова, пробив ему бедро и пах, перерезав'бедренную артерию. Хватаясь руками за воздух, он несколько раз беспомощно взмахнул ими и медленно повалился в снег. Рядовому Шаповалову, бросившемуся Юрасову на подмогу, срезало пулеметной очередью ушанку. Но он продолжал ползти, вдавливаясь телом в снег. Побледнел только. Каримовского пулеметчика забросали гранатами.

Когда подошли, Юрасов лежал, широко раскинув руки, истекая кровью.

Через пятнадцать минут он скончался.

С каримовцами и теми, кто их окружал, больше не нянчились — расстреляли в упор.

Тело Юрасова привезли на КП батальона. Врач омыл его, одел в чистую форму, связал холодные, начавшие коченеть руки. Труп завернули в ОЗК и плед. Накрыв плащ-палаткой, положили на БМП.

У Юрасова в Костроме остались жена и две дочери. Осенью он хотел поступать в Военную академию имени Фрунзе.

Теперь это сделает кто-то другой вместо него.

На следующий день после гибели Юрасова в батальон на его имя пришло письмо из Костромы. Писала жена:

"Здравствуй, дорогой наш папочка!

У нас все по-старому. С нетерпением ждем вашего окончательного вывода.

У нас на улице тепло. Вместо крещенских морозов — оттепель.

В субботу ждем дедушку Ваню.

Буров пролежит в госпитале до конца января, а там видно будет.

Аня сидит рядом и рисует.

У Кати начались трудовые будни: эта ее математичка меня доконает.

В голову никакие мысли не идут.

Что-то опять телевизор стал мудрить. Чувствую, скоро начнется беготня в мастерскую.

Анька ужасно не любит умываться. Каждый день загоняю с боем. Редко когда сама собирается.

Порошок и мыло теперь будем по талонам получать раз в квартал.

Вот и все.

Насобирала тебе всего понемногу.

До свидания. Целую. Лена. 18.01.89 г.".

Но Юрасов это письмо прочитать не успел…

После того как закончилась стрельба 23 января, трупы и раненых начали отправлять на юг. Женский вой стоял над дорогой, заглушая рев техники.

— Да, мрачный это был денек, что-то рухнуло внутри меня, — рассказывал мне Валера Семахин, оператор-наводчик БМП № 504. — На всю жизнь запомню. Встал я тогда в

4.30 утра. Начал готовить машину к бою. Проверил состояние пушки, крутится ли она, поднимается ли. Днем раньше я всю ее разобрал, вычистил, чтобы не заклинило. В 5.30 моя машина была уже в полной боевой готовности. Командир батальона подполковник Ушаков приказал стрелять только в "духов", мирных не трогать. Но я "духов" не видел. Стрелял по тем домам, в которых предполагал, что они есть. Мне дали ориентир и сектор стрельбы. Я стрелял с 6.30 утра до

12.30 дня. Когда все кончилось, первая рота принялась эвакуировать убитых и раненых. Их отправляли на барбухайках[41].

— Мне дали сектор — несколько окон кишлака, — вспоминал приятель Семахина, находившийся в БМП несколькими сотнями метров ниже по дороге. — Мы старались стрелять выше людских голов, чтобы не задеть их. Одно дело, когда ты лупишь просто по стенам кишлака — это еще куда ни шло. А стрелять в людей… Ух, не готов я к такому, честное слово, не готов… Мирные спускаются и хотят целовать тебя за то, что ты их не прикончил. Странный народ. Должны ненавидеть, а они благодарят. Жизнь здесь ерунду стоит — два мешка гороха и один риса. Я не мог смотреть им в глаза. Да и вы бы не смогли. Что-то я в себе самом убил тогда. Конечно, всех потом представили к наградам. Но от этого не легче.

Январские боевые продолжались с 23-го по 25-е. С раннего утра до первых сумерек. И так все три дня.

Наши солдаты и офицеры проклинали войну, приказ, себя и Афганистан.

24 января радио и телевидение Афганистана передали заявление Верховного командования вооруженных сил страны. В нем, в частности, говорилось:

"Ахмад Шах на протяжении последних полутора лет уклонялся от переговоров с правительством. Вооруженные формирования под его командованием продолжали препятствовать безопасному проезду транспортных средств по трассе Хайратон — Кабул на участке перевала Саланг. Вооруженные Силы Республики Афганистан вынуждены были провести военную операцию. В результате уничтожено 377 экстремистов, три склада с вооружением, четыре транспортных средства. Оппозиции предлагается не препятствовать прохождению по трассе транспортных средств. В противном случае вся ответственность за последствия ляжет на нее".

Советское военное командование объяснило события на Южном Саланге следующим образом:

"…23-го числа текущего месяца афганские войска начали выставление постов и застав в районе Таджикистана. Но были обстреляны. Таким образом, банды Ахмад Шаха Масуда спровоцировали боевые действия'. Они продолжались на всем участке Южного Саланга не только против афганских подразделений и частей, но и против советских войск…"

Советское командование также сообщило, что части и подразделения 40-й армии потеряли с 23 января по 31 января в районе Южного Саланга четыре человека убитыми, одиннадцать — ранеными.

По слухам, Ахмад Шах Масуд охарактеризовал январские боевые действия на Саланге как одну из наиболее жестоких операций за все годы войны.

Через несколько дней после нее наш кабульский политработник спросил меня, что мне известно о январской боевой операции: кто-то ему сообщил, что я там был. Не дожидаясь ответа, он дружески посоветовал: "Если что и знаешь, то ты это уже забыл. Верно?"

XXIV
Застава подполковника Ушакова осунулась, постарела. Не слышал я солдатского смеха, звонких лейтенантских голосов. Люди делали свое дело молча, лишь изредка перекидываясь короткими фразами. Казалось, я попал в дом, где накануне кто-то умер, хотя во время последней операции никто на заставе не пострадал.

А тогда, вечером 23-го, комбат повалился на свою койку и, спрятав в подушке лицо, плакал.

— Сейчас-то он малость отошел, — по секрету сообщил мне заместитель командира минометной батареи Слава Адлюков, — но неделю назад к нему опасно подойти было. Впрочем, у всех на душе погано с тех пор. Не у него одного… Вскоре после операции наш комбат поцапался с заместителем командира дивизии Ан…енко. Так что тут у нас целая стая неприятностей. Проходи, раздевайся…

Ушаков сидел в своей комнатушке. Сутулился у окна. Упершись локтями в колени, сжимал широченными ладонями голову. Вид у него был побитый.

Комбат что-то насвистывал себе в усы.

За окном рябила метель. Знобкий ветер стучался в стекло.

— Яп-понский г-городовой! Закрывай, Славк, дверь — сквозняк… — чертыхнулся Ушаков, не поднимая головы.

Адлюков потянул меня за рукав, и мы пошли в его комнату — рядом, за дощатой стенкой. Поудобней устроившись в стоявшем на полу камазовском кресле, Славка сказал:

— Раз как-то комбат уехал к особистам. Но на дорогу сошла лавина, и он задержался. В тот самый момент к нам пожаловал полковник Ан…енко. Стал нам рассказывать, кого и как бить во время предстоящей операции.

Славка ослабил ворот, покрутил в пальцах сигаретку. Закурил.

— Во время боевых действий, — Адлюков пустил в потолок струю горького дыма, — Ан…енко собственноручно перестрелял несколько десятков мирных. Хотя в его обязанности входило командовать, а не бить из автомата людей.

…Впоследствии я неоднократно слышал от многих очевидцев рассказ о действиях полковника Ан…енко 23 января. О том, как, приехав к десантникам близ 42-й заставы, схватил АК и стал косить с бедра спускавшихся на дорогу людей. О том, как к нему подбежал особист капитан Морозов и заорал не своим голосом: "Товарищ полковник! Зачем???" "А Юрасов?! — огрызнулся Ан…енко, оттолкнув капитана. — Они Юрасова пощадили? Теперь что ж — я буду их щадить?!"

Я повертел в руке полую гранату. Бросил ее на койку.

— Как будто, — шепотом сказал Адлюков, — Юрасов ему был дороже и ближе, чем капитану Морозову. Как будто эта смерть значила для него больше, чем для всех нас. Тоже мне — ас-демагог… Здесь, на Саланге, Ан…енко так и прозвали: "наш Рэмбо". Эдакий Тарзан Иваныч… А номер на своем БТРе все-таки стер: чтоб "духи" не опознали. Комбата же нашего он возненавидел за то, что Ушаков дал приказ в мирных не стрелять. Только — по "духам". И действительно, в зоне ответственности ушаковского батальона кишлаки целы, мирные не пострадали. Ан…енко не хотел, чтобы комбат вышел чистеньким из бойни.

По всему Южному Салангу упорно ходили слухи о том, что Ан…енко приказал кому-то из своих подчиненных снимать то, как он расстреливал мирных, на видеокамеру. Для памяти. Но я тем слухам не верил. Не мог верить.

…В первых числах февраля Ушакова вызвали на ДКП[42]. Когда он приехал, Ан…енко был уже там.

— Почему вы, — громко спросил Ан…енко, обратившись к Ушакову, не как обычно — "товарищ подполковник", — а на "вы" (понимал, что после 23-го между ними ничего товарищеского быть не может), — почему вы не выполнили приказа? Почему в зоне ответственности вашего батальона мало разрушений? Вы мне доложили, что расстреляли по 3–5 боекомплектов, но по местности этого не видно. Я предполагаю, что вы стреляли в горы и в воздух, не били по установленным целям.

— У меня на заставе 23-го находился заместитель командира полка подполковник Ляшенко, — отвечал тогда Ушаков, стараясь сдержать дрожь в голосе, — и он может п-подтвердить, что мы д-действовали, как положено. Да, мародерства и лишних разрушений в зоне ответственности моего б-батальона не было. Мы стреляли столько, сколько было необходимо. А кишлаки с лица земли не сметали, потому что в этом мы н-не видели нужды. Мы били лишь туда, где сидели г-главари банд, и по складам. Ответного огня противник не открыл, потому что мы уничтожили главарей и накрыли все склады с боеприпасами. Так что сопротивления не было. А уничтожать лишь для т-того, чтобы уничтожать, ради удовольствия — вот этого я не допустил. Кроме того, старался, чтобы среди ми-мирных лишних жертв тоже не было. И вы пытаетесь обвинить моих солдат в том, что они стреляли в воздух? Что они не выполнили приказа?!

— Мне надоело разговаривать со слабоумными, — отрезал Ан…енко.

— А мне, — выпалил Ушаков, — надоело дуракам подчиняться.

Ан…енко вызвал командира полка подполковника Кузнецова и приказал ему составить акт в связи с тем, что батальон в ходе боевых действий не выполнил поставленную задачу.

Ушаков, вернувшись к себе на заставу, разыскал Ляшенко.

— Слушай, то-товарищ по-подполковник, — комбат от волнения заикался больше обычного, — вы поезжайте на ДКП и объясните им, как действовал 23-го мой б-батальон. А то получается, что мы саботировали приказ, и м-мне что, т-т-трибунал теперь?!

Отношения между заместителем командира дивизии и комбатом накалились до предела. Можно было ожидать всего.

Друзья говорили Ушакову: "Не лезь на рожон, комбат. Схлестнулись — и будет. У Ан…енко связи аж до Москвы. Там у него все схвачено. Чего ты прешь под танк, рванув рубаху на груди?! Если во время вывода в зоне ответственности твоего батальона раздастся хоть один выстрел по нашим колоннам, он ведь тебя и впрямь под трибунал отправит". Ушаков отворачивался, прятал под бровями глаза, упрямо отвечал: "Стрелять "духи" б-будут. Но не на моем участке, а там, где мы положили больше всего мирных, там, где стрелял Ан…енко. "Духи" этого нам не простят. Помяните мое слово. Без жертв не обойдемся".

Холодом веяло от этих слов. Конец войны был не за горами. Но никто не знал, каким он будет, этот конец. Люди старались о нем не думать.

Как-то раз поздним вечером собрались офицеры в комнате Ушакова. Пили крепкий грузинский чай, хрустели печеньем и сахаром, курили горький табак. Сизые медузы дыма медленно плавали в спертом воздухе. Потрескивали сырые поленья в печке. В углу шипела рация. Комбат лежал на койке, свернувшись калачиком.

— У Ан. енко, — сказал он, приподнявшись на локте, — руки по плечи в крови. И просто так это ему не сойдет. Я-я н-не позволю. Его к ордену представили, толкают в Академию Генштаба. Если такие будут нами командовать, лучше уж армию распустить. Что за пример они подают молодежи?! Вот Славка Адлюков' — парень хороший, дельный лейтенант. А армию решил оставить. Жалко ведь…

— Остынь, комбат, остынь, — прервал его подполковник Ляшенко.

— Не са-сабираюсь, — сказал Ушаков, сокрушая встречный подполковничий взгляд. — Когда во время последних боевых стало известно о расстрелах, я сообщил об этом начальнику оперативной группы Якубовскому, особистам, полковнику Востротину…

— Востротину вы доложили об Ан…енко? не понял я.

— Н-нет, — ответил Ушаков, — Востротину я сообщил о действиях его десантников — они ведь тоже порезвились во время операции.

— Востротин принял меры? — спросил я.

— Это меня не касается. Я сказал ему об этом как коммунист коммунисту. Пусть он сам разбирается. Мы с ним по службе не связаны… К-кроме того, я счел нужным сообщить наверх не только о том, что тут учинил Ан…енко, но и о том, что он склонен к стяжательству в сверхкрупных размерах. Даже п-по местным масштабам. Понятное дело, Ан…енко узнал об этом. Начал цепляться ко мне по разным мелочам. Но мне не привыкать.

Ушаков скупо улыбнулся. Закурил.

За окном по-прежнему мело. Ветер, срывая снег с гор, бросал его в нашу заставу. Пригоршни ледяной муки со звоном ударялись о камни.

— Перед тем как уйти с командира полка на должность замкомдива, — продолжал комбат, — Ан…енко организовал сбор средств с офицеров и прапорщиков части себе на подарок. Так сказать, любимому командиру от любящих подчиненных. Все это может подтвердить замполит второго батальона капитан Шавлай. Деньги были собраны и переданы в штаб полка. На них купили видеомагнитофон и подарили Ан…енко. Он этот "видик" перепродал, круто спекульнув. Словом, Ш-Шавлай слишком много знал о д-деятельности Ан…енко. И это ему чуть было не стоило жизни.

— Жизни?? — переспросил я.

— Именно — ж- изни… За пятнадцать минут до начала операции 23 января полковник Ан…енко приказал капитану Шавлаю проехать по трассе на одном чахлом БТРе — а у нас в целях безопасности принято ездить как минимум на двух машинах — и проверить о-обстановку. Шавлай спросил: "Как же я поеду на одном?!" — "Ты замполит, — ответил Ан…енко, — ты должен ехать и поговорить с людьми"… Когда Шавлай вернулся, чудом оставшись в живых, Ан…енко, как говорят, был очень н-недоволен.

— Да, — заметил один из офицеров, — выжив, Шавлай здорово досадил полковнику.

— У него, — сказал другой, — была привычка: увидит на дороге солдата, остановит его, прикажет: "А ну покажи, что в карманах!" Если там обнаруживалось больше пятидесяти чеков, Ан…енко забирал их себе, и получить деньги обратно было невозможно. В целях страховки он запасся неплохим оправданием: мол, у солдата не может быть больше пятидесяти чеков. А если есть, значит, наворовал… Не подкопаешься.

XXV
За дверью послышались шумные, уверенные шаги. Она с треском распахнулась.

На пороге стоял полковник Ан…енко. Резким движением руки он смахнул иней с усов.

Из-за его плеча показалось смуглое лицо начальника штаба дивизии полковника Д. Раздался громкий женский смех.

— Мальчики, — игриво сказала женщина, просунув голову в дверь, — вот и мы. Не ждали?

Она тоже была одета в военную форму. Из-под ее вязаной шерстяной шапочки выбивались пряди светлых волос.

В комнате непривычно запахло духами.

Все поднялись с коек. В воздухе застыло неловкое молчание. Комбат стоял, переминаясь с нога на ногу. Он был без ботинок. В одних шерстяных носках грубой вязки.

Ан…енко прошел к столу, снял трубку. Зажав ее плечом и щекой, смотрел на часы. Секунд десять ждал связи.

— Алло! "Перевал"? "Перевал", дай "Курьера"! — закричал он. Как там на 42-й? Хорошо, доложите через десять минут…

Расстегнув ворот бушлата, Ан…енко устало опустился на ушаковскую койку.

— Организуй чай, — обратился он к Ушакову, дырявя глазами дощатый пол, — и закуску. Да побыстрей.

Женщина и Д. сели рядом с ним.

— Тепло у вас! — улыбнулся Д. и потер руки.

— Комбатушка! — подмигнула Ушакову женщина. — Что же ты тянешь с чаем? Видишь, намерзлись мы. С дороги. Устали.

Ушаков надел ботинки и вышел из комнаты. Я услышал его сиплый голос из-за стенки: он что-то говорил командиру минометной батареи старшему лейтенанту Климову. Через несколько минут комбат вернулся.

— Сейчас будет вам чай, — сказал он, пряча глаза.

— Вот и умничка! — засмеялась женщина.

Кроме нее, Ан. енко, Д. и комбата, в комнате остались заместитель командира полка Ляшенко и я. Все остальные вышли в ту минуту, когда Ан…енко связывался с "Курьером".

Опять затрещал телефон. Ан…енко, сняв трубку, молча выслушал доклад.

Ушаков сел на мою койку. Достав из тумбочки 12-й номер журнала "Юность" за 88-й год, принялся читать. Я вытащил пачку сигарет. Закурил.

В комнату вошел старший лейтенант Климов с полотенцем, чайником и шестью металлическими кружками в руках. Он поставил их на приземистый столик между двумя койками, наполнил каждую до краев крепчайшим чаем. Вытерев капли с поверхности стола, Климов вышел. Потом опять вернулся — принес миску душистого жирного плова из тушенки и остатков риса.

Я старался не смотреть Климову в глаза: было неловко оттого, что старший лейтенант превратился в официанта. Да и сам Климов смотрел в пол.

— Комбатушка! — позвала женщина. — А, комбатуш-ка-а…

— Что вам? — спросил Ушаков, не отрывая глаз от журнала.

— Комбатушка, что ты там читаешь? — Она ловко вскинула ногу на ногу.

— Вам непременно надобно знать?

— Какой, однако, хмурый, неприветливый сегодня комбат, — сказала она с легкой обидой, разглядывая тлевший кончик сигареты.

— А и правда, — спросил дружелюбно Д., — чего ж там интересного в твоем журнале, что ты все глядишь в него да глядишь, аж не оторвешься. Тут, понимаешь, женщина красивая сидит, а ты — ноль внимания. Нехорошо-о!

— Я читаю, — сказал Ушаков, стараясь говорить как можно спокойнее, — отрывок из ниги Антона Антонова-Овсеенко "Берия".

— И что же, — спросила женщина, затушив окурок с окровавленным фильтром в пустой консервной банке, — пишет этот ваш Фсеенко?

— Про сталинскую мафию, — ответил Ушаков. — Могу зачитать.

— Читай — и то веселей будет, — сказал Д. и недоверчиво улыбнулся, поглядев на Ан…енко.

Упершись спиной в стену, а взглядом в комбата, Ан…енко закинул руки за голову. Он курил, перебрасывая сигаретку из одного уголка рта в другой.

— "…Всякий клан, — начал читать Ушаков, — п-предпо-лагает наличие родственных связей. Их не было ни в лагере Берии — Маленкова, ни в г-группе Жданова. Каждый клан действовал на здоровой основе бандитского братства, когда сообщников объединяют единая цель и общая опасность гибели от руки конкурента…". Ч-читать дальше или не хотите?

— Не надо, — властно махнул рукой Ан…енко. — Распустили прессу — пишут, что хотят. Всю нашу историю дерьмом облили. Ничего святого не осталось. Мерзость сплошная. — Он враждебно посмотрел в нашу с комбатом сторону.

— И правильно сделали, — сказал Ушаков, отрывая глаза от страницы и парируя мутный взгляд полковника, — что сняли засов со рта прессы. Иначе мафия будет процветать.

— А что, — вмешался Д., — сейчас, когда про мафию стали писать в каждой газетенке, ее разве поубавилось? Меньше ее сейчас, чем во времена безгласия?!

— Нет, — процедил комбат, — не меньше. И з-знаете почему?

— Почему? — переспросил Д.

— Потому что, — ответил Ушаков, — мафия проникла всюду. Она сидит даже в этой к-комнате.

Где-то за горой несколько раз кашлянула безоткатка. Д. нервным движением руки схватил со стола кубик сахара. Бросив его в рот, несколько раз звучно хрустнул.

— Это какая же мафия? — спросил он. — Поясни-ка!

— А т-такая! — огрызнулся комбат, вскакивая с койки.

И тут он сбивчиво, заикаясь, рассказал про афганские КамАЗы, которые ходили в Панджшер в сопровождении БТР № 209 и БМП без номера, место постоянной дислокации которых — КП подполковника А.

— В Панджшер, к Ахмад Шаху, — хрипло выкрикивал комбат, — ма-машины шли доверху загруженные, обратно же возвращались п-порожняком. А один КамАЗ А. пустил на б-бакшиш[43] старшему начальнику…

— Товарищ подполковник, — Д. оборвал Ушакова, бешено вращая глазами, — вы только что всем нам нанесли оскорбление! Ваши обвинения бездоказательны! А потому, товарищ подполковник, немедленно выдь отсюда! Немедленно! Ты меня понял?!

— П-п-понял… — Ушаков махнул рукой, схватил "Юность" и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

В комнате вновь установилась густая тишина. Подполковник Ляшенко курил сигарету за сигаретой. Д. зачем-то развязал шнурок на ботинке, а потом опять завязал. Ан…енко потянулся, хрустнув лопатками.

— Знаете, — сказала мне, нарушив молчание, женщина, — а наш комбатушка контуженный. И в психушке не раз сидел. Нервы у него сдали. Но мы ведь об этом никому не расскажем, правда ведь?

Она нежно улыбнулась, чуть опустив ресницы на глаза.

— Одно слово — псих! — мрачно, почти про себя сказал Ан…енко. — Подполковника А. обвиняет в грабежах, меня — в расстреле мирных… Псих. Ладно, хватит о нем — много ему чести… Я вот только что из Термеза вернулся. Ездил смотреть, что там за городок ждет дивизию. Заодно с братом повидался.

Д. стучал пальцами по табурету.

Ан…енко нагнулся и достал из сумки батон колбасы, виски, несколько бутылок пива и копченую рыбу.

— В термезских озерах, — он едва улыбнулся уголком рта, — чудесные лещи. Вот пересечем границу, приглашу вас на рыбалку.

— Благодарю, — сказал я.

— Понимаете, — Ан…енко принялся разрезать рыбину на несколько равных кусков, — такие психи, как этот комбат, пытаются теперь из меня сделать козла отпущения, эдакого советского лейтенанта Колли. А какой Колли преступник?! На войне либо ты убиваешь, либо — тебя. Другого не дано…

Ан…енко налил в кружки пиво. Сдул со своей пену. Д. посмотрел сквозь рыбью чешуйку на электрическую лампочку.

— Красота! — улыбнулся он.

— Вот Ушаков, — продолжал после недолгой паузы Ан…енко, — во время последней операции не бил по кишлакам. А это преступление. Потому что на его участке "духи" смогут в любой момент без риска для себя открыть огонь по нашим колоннам.

Он осушил кружку до дна. Стряхнул желтые капельки с усов.

Алые женские ногти впивались в жирное рыбье мясо.

— А что мне было делать, — спросил сам себя Ан…енко, — когда все они из кишлака начали спускаться вниз к нашей заставе? Откуда я знал, кто там прячется под чадрой?! Ведь то запросто могли быть переодевшиеся в женское платье "духи". Они подошли бы вплотную к заставе и всех наших перестреляли, выбили бы всех до единого. Солдатики и пискнуть бы не успели. Так что я вынужден был открыть огонь. Правда, сначала я все-таки дал очередь поверх голов. Но они продолжали спускаться. У меня не оставалось выбора… Между прочим, приказ был — стрелять. И я выполнял приказ. А комбат Ушаков — нет! Если "духи" укроются в зоне ответственности его батальона и начнут лупить по нашему арьергарду, виноват будет Ушаков, и никто больше! Он совершил преступление: тут не может быть никаких сомнений.

Я внимательно посмотрел в глаза Ан…енко. Он был надежно прикрыт непроницаемой броней благих намерений.

— Вот скажите, — Ан…енко встретил мой взгляд, чуть прищурив глаза, — что важнее для советского командира: уничтожить "духов",и вместе с ними немного мирных, но при этом спасти своих солдат, или же проявить пассивность и допустить уничтожение нашей, советской заставы? Думаю, любой офицер в здравом уме изберет первый вариант. А потом — разве они пощадили Юрасова? За него надо было отомстить. Ладно… Святых больше нет и, по всей видимости, уже не будет. Выпьем за все хорошее.

Бывает лак, на котором не остается царапин — хоть гвоздем скреби. Похоже, Ан…енко был покрыт таким лаком.

— Ой, мальчишки! — вдруг воскликнула женщина, и легкая печаль тронула ее улыбку. — А что же вы будете делать, когда кончится война? Что вы будете делать, когда вернетесь? Что вы, мои любимые, будете делать без войны? Без Афганистана? Бедные вы мои, бедные…

— Выпьем за Академию Генштаба! — предложил Д. и, обняв Ан…енко, поцеловал его в губы.

Женщина протянула руку и включила радиоприемник на столе. Раздался далекий голос Софии Ротару. Мечтательно прислушиваясь, Ан…енко сказал:

— У Софии началась вторая молодость. Она налилась соком зрелости.

— В самый бы раз а? — подмигнул мне Д. и сделал движение руками, повторяя изгиб женских бедер.

— А вот Гурченко, — чуть подумав, с печалью в голосе проговорил Ан…енко, — начала сдавать.

— Ой, мальчишки! — всплеснула руками женщина, явно недовольная тем новым направлением, в каком шел разговор. — Неужели в Термезе опять будет холодно?

— Не бойся, — успокоил ее Д., — нам с тобой будет тепло.

— И даже жарко, — уточнил Ан…енко.

— Давайте выпьем за любимых женщин! — почти выкрикнул Д. Глаза его сверкали. — Пьем стоя!

Он зажал стаканчик между левой щекой и ребром правой ладони, отставив локоть. Сделал резкое движение, и стаканчик, несколько раз повернувшись вокруг своей оси, оказался у самого рта. Д. резко запрокинул голову и осушил его, чуть притопнув ногой.

Постучавшись в дверь, вошел командир минометной батареи. Собрав со стола грязную посуду, он молча исчез. Проводив его тяжелым взглядом, Ан…енко сказал:

— Вот мое семейство. — И протянул мне цветную фотографию жены и детей.

То была на редкость красивая семья. Я хотел сказать об этом Ан…енко. Но вдруг вспомнил 23-е января и промолчал.

— Я недавно ГАЗ-24 купил, — зачем-то добавил Ан…енко.

Д. опять крепко обнял его и поцеловал взасос. Потом вдруг, отпрянув, спросил меня:

— Хотите, мы подарим вам видеомагнитофон?

— Благодарю, — ответил я, — надеюсь, что смогу сам когда-нибудь заработать на эту штуковину.

— Бедный, но гордый! — засмеялся Ан…енко.

А оружие вы везете домой? — не унимался Д.

— Я бы и рад, да ведь в Хайратоне таможня всех нас перетрясет, — ответил я.

— Бедный, гордый, да еще и наивный! — Д. от души рассмеялся.

— Полковник Д. шутить изволит, — сказал Ан…енко, сдвинув брови. — Вы совершенно правы: в Хайратоне таможня, и лучше не рисковать. Ну, а теперь есть смысл соснуть минуток триста, а?

XXVI
На следующий день я поднялся рано. Разбудил стеклянный перезвон выстиранного накануне, но промерзшего за ночь белья.

— Ух, холодрыга… — издалека донесся до слуха мой же голос.

В комнату вбежал Славка Адлюков.

— Ну что, — улыбнулся он, стреляя по сторонам блестевшими глазами, — ноги в руки — и в горы?

В семь утра предстояло восхождение на высокогорный сторожевой пост "Тюльпан". Как сказал Ушаков, вообще самое последнее восхождение на этой войне.

Когда я побрился, караван уже был готов. Забив рюкзаки дровами, углем, рисом, маслом, сахаром и табаком, боеприпасами для подствольных гранатометов, автоматов и миномета мы аккуратно сложили их у адлюковской комнаты.

— Держите между собой д-дистанцию не меньше десяти шагов, — напомнил перед выходом Ушаков. — Сапер потопает первым. Караван — в двадцати шагах за ним. Идти в след: помнить о минах. В случае, если вас обстреляют и потребуется помощь снизу, п-пускайте красную ракету. Все ясно?

Я надел два свитера, бушлат, ватные штаны, а поверх горных ботинок — чтобы не промочить ноги — чулки от ОЗК.

МТЛБэшка подбросила нас к исходной точке, и мы пошли.

Горы горбатились под тяжестью снега. Ноги утопали в нем по бедро. Ветер и солнце действовали похлеще слезоточивого газа: слезы выкатывались из слепнувших глаз, сосульками замерзали на ресницах.

Мы двигались по белому ущелью, словно муравьи по ложбинке человеческого позвоночника, шаг за шагом вскарабкиваясь на ослепительно сахарный хребет.

МТЛБ внизу, на дороге, теперь казавшейся юркой змейкой, превратился в песчинку, но сознание того, что к нему припаян "Василек"[44], действовало успокоительно.

Ветер насквозь продувал шерстяную шапку, и мокрые волосы постепенно превращались в ледяной панцирь. Отстегнув от ремня шлем, я надел его и услышал, как с металлическим звоном забарабанила по нему метель.

Вскоре мы миновали пустой кишлак с полуразрушенными обугленными стенами и пробоинами в крышах.

Перемогая вой вьюги, Адлюков крикнул сержанту Рахимову, чтобы тот поглядывал на кишлак, когда мы пройдем его.

Вдалеке, по ту сторону дороги, почти у самого горизонта, работала авиация. Горы вздыхали, но стоически выдерживали многотонные удары, а ветер изредка доносил до нас их глухие стоны: у-ух… ох-х… ух-х… о-ох…

Бесконечные хребты образовывали сложную, словно церковный орган, пневматическую систему со своими звуконагнетателями и воздухопроводами, а ветер с Панджшера, этот бестелесный дух девятилетней войны, носясь между горами, исполнял концерт, подолгу выдерживая в басу звуки печали и тоски, аккомпанировал маленькому отряду людей, упорно карабкавшихся куда-то вверх.

Чем круче и выше склон, тем меньше снега на нем. Под ногами осталась лишь многометровая ледяная корка.

Мы ползли на карачках, придавленные рюкзаками. Вязаный подшлемник то и дело падал на лицо, вьюга забивала смерзшиеся глаза и ствол АК. Сапер впереди бессмысленно стучался шомполом в лед. Уж было не видно МТЛБ внизу и все еще — поста наверху. Где-то в немыслимой вышине поднебесья, на фоне неба, белели пики гор, окруженные ореолом пурги.

Вдруг впереди, прямо над головой, угрожающе вырос многометровый валун. Казалось, раздайся один-единственный выстрел или согреши ты еще хоть раз в своей жизни, нарушь тем самым хрупкий баланс добра и зла в мире — и камень обрушится на тебя. Но чья-то спасительная воля из последних сил удерживала его на месте.

Над нашими головами кружила тощая птица с крючковатым клювом. И, похоже, предвкушала аппетитную трапезу, поглядывая на отряд. Солдат впереди меня, не целясь, сделал пару одиночных выстрелов. Вытерев рукавом лоб под шлемом, прохрипел: "Гад!" Видно, он представил, как, случись вдруг что, птица будет долбить его глазницу.

Ресницы мои вконец смерзлись. Казалось, понадобится монтировка, чтобы их разодрать. Шершавым брезентом варежки я соскреб наледь с глаз и увидел впереди выносной сторожевой пост "Тюльпан".

Солдаты, что служили здесь, на высоте четыре тысячи семьсот, уж больше года не видели ничего, кроме гор. Лишь изредка спускались они на заставу Ушакова, чтобы помыться, отвести душу от высокогорной тоски, взять письма и, прихватив боеприпасы, опять подняться на "Тюльпан". Старший лейтенант, командир этого поста, провел здесь почти два года. "Я вычеркнул их из жизни, — бесстрастно сказал он и, положив ноги на табурет, кивнул на окно, в котором солнце уже готовилось к очередному закату: — Итак, продолжение многосерийного фильма Афганской киностудии под названием "Горы". Пятьсот шестая серия: "Вечер"… Присаживайтесь — будем смотреть вместе".

Я вспомнил сержанта Сайгакова, который летом 1986 года самовольно ушел с поста лишь для того, чтобы в наказание его отправили туда, где шла настоящая война. Он еще сказал, что страх перед смертью вынести легче, чем черную скуку на сторожевом посту.

Впрочем, здесь, на Тюльпане", жизнь и война временами подбрасывали солдатам происшествия.

Однажды двое из них пошли на родник, что неподалеку от секрета — всего метрах в четырехстах, не больше. По давнему договору, бачата каждую неделю в условленное время таскали туда чарс, а солдаты выменивали его на патроны. В тот раз бачонок смеха ради попросил автомат — так, поиграть. Солдат, ничего не подозревая, отдал свой АК. Бачонок, продолжая улыбаться, передернул затвор, сместил рычажок на автоматическую стрельбу.

— Эй! — сказал солдат. — Не балуй, бача…

Но пацан, еще раз сверкнув улыбкой, нажал на спусковой крючок и короткой очередью свалил солдата на землю. Второму, правда, удалось спастись.

Множество историй поведали мне люди, служившие на "Тюльпане". Но все же больше заставляли говорить меня, обстреливая самыми неожиданными вопросами.

Мы провели там часа полтора — отдыхали, пили горячий чай, отогревали ноги и руки. Потом, вытряхнув содержимое рюкзаков, приготовились к спуску.

— Теперь задница, — сказал Адлюков, — послужит нам вместо санок.

Он сел на снег и, бросив автомат на колени, понесся, взвивая снежную пыль, вниз, словно в детстве. А следом — все остальные.

Они и впрямь были детьми. Но — войны.

XXVII
Через два дня батальон подняли на рассвете.

БМП выстроились друг за другом вдоль дороги. В воздухе таяли остатки тьмы.

Ушаков вышел на трассу и окинул тусклым взглядом батальон. Не хватало одиннадцати машин — почти роты. Шесть ушли с командиром полка раньше. Остальные он передал "зеленым".

На антенне второй БМП из роты Мокасия отчаянно бился на ветру красный флажок. Точно крыло подранка.

— Засунь флаг себе в з-зад, солдат! — зло крикнул Ушаков. — Это не парад. Лучше сними хлам с брони — если что, пушку не развернешь.

Солдат хотел ответить, но ротный сказал, чтобы он заткнул свой огнемет.

— Я считаю… — вступился было за солдата стоявший рядом замполит из другого батальона, но его резко оборвал Ушаков.

— Вы, — тихо, но четко сказал комбат, — считайте д-до ста. А я буду поступать так, к-как считаю нужным.

— Вместо флага, — поддержал Ушакова ротный, — мы привяжем к БМП голову замполита с бантиками в волосах. Журналисты в Термезе умрут со смеху…

Минометная батарея Климова застряла на выезде с заставы из-за сломавшегося БТРа. Второй час подряд в его двигателе копался Славка Адлюков, но все безуспешно.

Ушаков кругами ходил вокруг испорченной машины, цедя сквозь зубы:

— Щенки! Не слушаете матерого к-комбата. Г-говорил же вам, чтобы проверили машины накануне…

Но БТР так и не завелся. Его облили двумя ведрами солярки и подожгли ракетницей. Вспыхнув, одинокий факел взметнулся ввысь.

Батальон хрустнул всеми своими металлическими суставами и медленно попер в гору.

Отчаянно ревели двигатели, скрежетали гусеницы, выбрасывая назад грязные ошлепки пропахшего гарью снега.

Вскоре колонна скрылась за горой.

Двумя километрами ниже карабкался на Саланг, к перевалу, второй батальон парашютно-десантного полка.

В третьем его взводе шла 427-я БМП. Гроздь прижавшихся друг к другу солдат облепила башню. Сзади сидели Андрей Ланшенков, Сергей Протапенко и Игорь Ляхович. Все — в брониках.

Вечером, в начале восьмого, батальон остановился у 43-й заставы, рядом с кишлаком Калатак. Как раз там, где погиб майор Юрасов и где так жестоко отомстил за него полковник Ан…енко.

Черная ночь расползлась по небу, словно чернила по промокашке.

Комбат приказал выключить все габаритные огни на машинах.

— Еще сутки, — сказал Ляхович, — и будем на границе. Не верится…

Раньше Ляхович служил в саперной роте, и кличка у него была "Сапер". Потом его перевели в разведвзвод старшего лейтенанта Овчинникова.

Но кличка осталась.

На 40-ю заставу Сапер попал в декабре прошлого года. Обеспечивал выставление блоков — искал мины.

За весь последний год во взводе не было "021"-х[45].

— Если на перевале армию не заклинит, — ответил Саперу Ланшенков, — то будем.

— Дай-то бог, — отозвался Протапенко.

Мороз наглел с каждой минутой. Водитель завел двигатель, и солдат обдало горячей гарью.

Через пару секунд взревел весь батальон. Но с места не тронулся.

"Урал" зампотеха не заводился. Пришлось открыть капот и проверить стартер.

— Нужен ключ на "17". Торцовый, — сказал зампотех.

Майор Дубовский подошел к 427-й БМП, взял включ, но четырехгранника у водителя не было.

— Он есть на 563-й, — сказал ротный. — Пошли туда.

Рядом с "Уралом" остановился "газик". Из окошка высунулась голова комендача.

— Эй ты, — крикнул он водителю через мегафон, — сын нерусского народа, в чем дело?!.. Быстрей заводи и двигай без переключения передач!

Водитель не отреагировал. Продолжал рыться в двигателе. Должно быть, не понял. "Газик" уехал.

На стоявшем рядом БТРе время от времени с шипением срабатывал компрессор, добавляя воздух в шины.

Ротный и майор вернулись, дали водителю четырехгранник. Сами полезли в кабину греться.

На 427-й один за другим зажглись восемь огоньков. Солдаты курили, отогревая теплым дымом сигарет посиневшие губы и пальцы.

— Хорошо… — сказал Сапер Ланшенкову, глубоко затянувшись.

Хотел добавить что-то еще, но струя пулеметного огня секанула поперек дороги. Трассеры красным пунктиром прошипи тьму.

Стреляли с заставы, только что переданной "зеленым".

БМП впереди дала предупредительную очередь по небу. Остальные молчали. Комбат, видно, решил не ввязываться в перестрелку.

Ланшенков услышал, как Сапер прохрипел ему что-то на ухо и несколько раз судорожно всосал ртом воздух.

— Что? — переспросил Ланшенков. — Что???

Сапер сидел в прежнем положении, лишь голову запрокинул назад — глядел в небо.

— Сапер! Ты как?! — крикнул Ланшенков.

Тот молчал.

К 427-му подбежал ротный. Тряхнув Сапера за плечи, заорал водителю:

— Включайте фары! Куда его зацепило?

Сапера аккуратно спустили с брони, положили на дорогу в желтый круг электрического света. Красная змейка крови заскользила по льду к обочине.

— Шея…….сказал, вставая с колен, ротный. — Навылет.

Пуля вышла из затылка…

Прапорщик присел на корточки и потрогал левое запястье Сапера.

— Пульс пока прощупывается, — сказал он.

Два солдата отрезали рукав бушлата. Санинструктор вколол в начавшую остывать серую руку промедол. Перетянул ее резиновым жгутом. Подождав, пока набухнет вена, поставил капельницу.

— Потекло… — сказал Ланшенков.

Связавшись с комбатом, ротный закричал в ларинг шлемофона:

— У меня "трехсотый" или "ноль двадцать первый"… Как понял?

— Вези его на 46-ю! — ответил комбат.

Там был медпункт.

Сапера положили на БМП. Водитель включил зажигание. Машина дернулась, пошла в гору.

— Ставь вторую капельницу! — крикнул ротный.

Санинструктор поставил, но жидкость не пошла. Замерзла.

— Б..! — выругался ротный.

Потом взял чей-то бушлат, накрыл им Сапера.

Тот лежал на ребристом листе акульей морды БМП, смотрел наверх.

В небе болталась шлюпка месяца.

— Б..! — опять выругался ротный. Гримаса исказила его лицо.

Приехали на 46-ю. Положили Сапера на плащ-палатку и понесли в кунг — к врачу. Тот минут пять возился, слушал пульс, осматривал рану.

Наконец открыл дверь, вышел на улицу, сказал:

— Все… Пуля пробила шейные позвонки… Перелом основания черепа… Кровоизлияние в мозг… Все.

Сапера вынесли на свежий воздух и опять положили на броню.

Он был похож на гранату, из которой вытащили запал.

В небе висели осветительные бомбы, и лицо Сапера было хорошо видно.

Кожа его стала похожа на лист вощеной бумаги. Из носа и ушей все еще шла кровь. В глазах отражалось небо — то небо, каким оно было двадцать минут назад.

— Закройте ему глаза и накройте лицо, — сказал кто-то.

Сапера завернули в одеяло, подложив под него носилки.

Через пять минут одеяло припорошил снег.

Вокруг БМП с телом Сапера кольцом стояли солдаты. Курили.

В глазах одного застыл вопрос: "Сапер, почему — тебя?" В глазах другого: "Прощай".

В глазах третьего: "Лучше — тебя, чем меня".

В глазах четвертого: "Если не повезет, скоро встретимся".

В глазах пятого: "Б…"

В глазах ротного — слезы.

Никто из них не хотел стать ПОСЛЕДНИМ СОВЕТСКИМ СОЛДАТОМ, УБИТЫМ В АФГАНИСТАНЕ.

Сапер взял это на себя и тем самым спас несколько десятков тысяч людей, которые в тот момент все еще оставались на земле Афганистана.

А заодно поставил точку на этой войне.


Январь-февраль 1989 года

Олег Борушко ПРОДАЮТСЯ ЩЕНКИ Памфлет

1
Из окна персонального автомобиля Москва кажется глубокой провинцией. Мираж объясним, но, как всякий мираж, недолговечен: вскоре сам служебный автомобиль кажется тесноватым, неновым и в целом неподходящим. Георгий вздохнул, проводив глазами машину, пошевелил пальцами в башмаках и тронулся дальше по тротуару.

Особенно ловко бы катить 1-го сентября: на углу Остоженки скоро покажется институт, где товарищи знают тебя исключительно за пешехода, и еще если кожаный плащ совпадает с окрасом машины — черный, и если под лобовым стеклом — красивая пачка сигарет, а шофер празднично умыт и пахнет одеколоном.

— Хорошо! — подумал Георгий.

Денек выдался по-сентябрьски меланхоличный, с тонким дымчатым изъяном — как и положено Дню знаний.

Две приятных "Волги", ЗИЛ, следом еще "Волга" — притормозили у института, "Суслова, Шамиль, Прежнее", — привычно отметил Георгий и вдруг остановился. Эту он не знал. В изумлении сделал шажок назад, сбоку нашаривая в воздухе ручку дверцы, и очнулся. Воровато огляделся по сторонам, хмыкнул — одно из видений испарилось. Одернул плащ, снова для независимости хмыкнул. Спохватившись, скорей полным взглядом обнял второе видение целиком, как берут на руки, и предчувствие судьбы — оно! — явственно толкнулось в сердце.

— Платоныч! Здорово, ну ты че? Ну, ты мужик! — Сашулька, настоящий друг, щупал новый плащ. — А тывидел, мужик, видел? — зашептал он, едва не прихватывая губами мочку уха.

Георгий брезгливо отстранился.

— Побединскую, мужик, это какой-то атас, Побединскую видел?

— Таньку-то? — бросил Георгий наугад.

Журнальный вариант. Публикуется в авторской редакции (с) Олег Борушко, 1990

Если б он снял сейчас плащ и подарил Сашульке — вышло бы не так оглушительно.

Характер Георгия начал портиться после того, как однажды в парикмахерской, желая угодить мамаше, хмурый еврей-цирюльник пророчески поглядел Георгию в затылок и сказал: "Ах, какой красивый мальчик, что вы мне говорите, через два года мальчик будет такой цимес, что вы ваши обои глаза не оторвете", и Георгий, сладко поежившись, разом поверил.

На втором этаже попался друг-Оприченко, долговязый пристукнутый арабист, похожий на палестинского террориста.

— Середа, хелло, Побединскую видел? — друг-Оприченко змейкой сунул неспокойную руку. — Первый курс. Левел. Фазер — зав первой Европой, хата на Сивцевом, хелло, Побединскую видел? — друг-Оприченко уж совал руку Лебедеву, которого все звали Уткин из сходства с ректором.

В перерыве Георгий поднялся в верхнюю кофеварку — и она была там. С нею два молодых человека, видом с западного отделения, совместной спиной отсекали других, может, тоже желающих. Один, нервный, все время дергал ногой. Однако черных волос ее было так негритянски много, а контраст с бледным лицом — настолько разительный, что сам собою притягивался взор. "Вылитая Йоко Оно" — с нежностью подумал Георгий.

2
Три года назад, 30 августа 1983 года, прибыв из Черкасс на Киевский вокзал в глупом поезде, не имевшем никакого отношения к красоте надвигавшихся горизонтов, Георгий вышел на привокзальную площадь. Окинул размахнувшееся ввысь министерство на той стороне Москва-реки. Под этот шпиль на Смоленской площади был теперь в жизни его прицел.

Министерство сильно смахивало на градусник-Кремль, какие вошли в моду на излете пятидесятых. Дома стоял один такой на "Ригонде" — белым чудом из детства. Однажды семилетний Георгий решил измерить Кремлем температуру, засунул под мышку — как там, интересно, чувствует себя организм? Толку не вышло никакого.

В первый приезд в Москву — на вступительные — он вышел с поезда на ту же площадь и сразу ахнул, что этот самый Кремль и есть, так вот он какой! Теперь, на два месяца опытнее, только вдохнул поглубже московского раздражительного воздуху и разлетелся в общежитие — селиться. На нем сидел клетчатый, коричневый с бежевым, пиджак и гладкие бежевые брюки. Неоднотонные такие костюмы вышли из моды в Москве года четыре назад — ровно столько потребовалось им, чтобы доплестись до Черкасс — города некогда славного, а ныне тихо забытого в объятиях днепровских разливов, воды которого ласково почесывают плакучие ивы. Именно ими, ивами, очарованный, повелел, говорят, неуемный Богдан, проездом на Чигирин, заложить здесь "щиру станыцю".

Общежитие являло леденящий душу контраст с названием института: грязная пятиэтажка бурого кирпича буквой "П" в худшем из кварталов Черемушек, тупыми лапами подпирающая раздолбанную трамвайную колею. Улочка утыкана печальными людьми в одеждах вымирающих цветов. Позже Георгий узнал, что это квартал рабочих и лимитных общежитий и что обитателям их радоваться особенно нечему.

В первую минуту студента окатило обидным недоумением — он явным образом заслуживал другого. Перепроверив адрес, он еще раз придирчиво осмотрел цифру 26, косо вбитую в угол. Нет, никак невозможно было поверить, что здесь проживают студенты института. Однако же в направлении, которое так и сяк вертел в руках Георгий, неумолимо значилось: "…далее м."Университет", далее трам. № 26 до ост. "ул. Н.Черемушкинская, 26", далее ул. Н. Черемушинская, дом № 26". "Чертова цифра, — подумал Георгий, кусая щеку, — куда уж тут далее…"

Дома, в пропахших самогоном и кровяной колбасой Черкассах, институт смутно рисовался Георгию залой, даже не самой залой, а сверкающей внутри зеркально-ковровой игрой, где в переливах "Битлз" происходил дипломатический прием, причем сами слова "дипломатический прием" отчетливо произносились каким-то швейцаром, не то швейцарцем, гибко выходящим из синего "мерседеса" с флажком на правой щеке, и звучали странным образом по-французски, хотя Георгий не представлял, как именно это по-французски звучит. Поверху залы Западным Берлином сияло полное название института.

С тех пор как Георгий узнал полное название, он аккуратно подчеркивал в аббревиатуре букву "г" — государственный. Государственный — значит мой, нашенский, народный — Георгий так и зарубил себе на носу еще в школе, но, лихо сдав вступительные экзамены ("Реформы Сперанского были направлены против дворянскобюрократического аппарата", — повторил он, потный, в третий раз то одно, что железно про Сперанского врубилось в голову. Профессор перелистнул что-то под столом, Георгий не допускал и думать — что, сердце стучало, хоть знало, что мама прорвалась к замминистру. Профессор внимательнее вгляделся себе куда-то в колени, сверился с экзаменационным листом, потом кивнул под стол аспиранту, они вдвоем туда наклонились, видно, близорукие, и, снова внимательно выслушав. против кого направлены реформы, выставили отметку), сдав экзамены на "отлично", Георгий сообразил, что вектор изменился: мой — значит теперь государственный.

Помогла и медаль, в получении которой классная руководительница Зульфия Ибрагимовна Садыкова, по кличке "ЗИС", казанская сирота, была заинтересована не меньше Георгия. Отчим через маму дал намек, что поможет с квартирой, Зульфия привезла на дом экзаменационное сочинение.

Ковер был-таки на месте, перехваченный по изгибам парадной лестницы медным прутом с шишечками на концах. Было и зеркало. Огромное, стальным фасом к входу, оно бесстрастно отражало всякого, кто решил подняться по ковровым ступеням. Сами ступени имели коварную ширину: по их плоскости одного шага не хватало, а двух — было много. Приходилось делать шаг — и шажок, такая побежка.

Был даже потасканный "бьюик", приткнувшийся на углу.

Но обыденность самого воздуха при входе, скучные лица трех милиционеров, один явный алкоголик — вот что моментом сбило с Георгия торжественный накал.

И все ж, если главное здание института еще хоть как-то соответствовало, то общежитие было просто "курам наспех", как выражался Арсланбек.

На вахте, за фанерным барьером сидел сам педагог-воспитатель Бэбэ. Это был такой Борис Борисович, селекционер. Он коллекционировал волнистых попугайчиков, мрачно скрещивал их, добиваясь особенной волны, волны все не выходило, а опыты сильно влияли на расположение духа Бориса Борисовича. Росту в нем было — метр шестьдесят с кепкой, и радости тоже, понятно, не прибавляло. Оттого, в дополнение к педагогическим, он с удовольствием выполнял и некоторые особые функции.

— Мест нету, умм, — сказал он, не дав Георгию раскрыть рта и с интересом разглядывая чемодан.

Мамочка пожалела хороший чемодан.

— Обтрэплэться, Гошенька, це ж такэ дило, а ось о гарный, зараз тильки ручку пришьемо, а колы вже заграныцю пойидэшь, тоди й новэнький визьмэшь, оцей, о, бачишь?)

Увидев чемодан Георгия и его разномастный костюм, Бэбэ, видать, сразу понял, что за птица прилетела на его шесток.

— И не будет, тэмм, — Борис Борисович сопровождал фразу необязательным движением нижней челюсти, звук при этом продолжал идти, отчего последнее слово отчеркивалось затейливой виньеткой.

— К-как-как? — Георгий струхнул. — Так а…

— Большой заезд нынче, откуда таких понабралось, сьм?

— вслух размышлял Борис Борисович.

— Да, но я… так а как же… но где же мне жить, а-а?! — Георгий неожиданно осатанел.

Вся бессонная, бездарная ночь в поезде, где два начитанных соседа и соседка — директор библиотечного коллектора в городе Нежине, — напившись пива с коньяком, храпели до утра без всякого порядка, особенно'соседка. Все возбуждение Москвой и контрастная гнусность красномордого квартала, куда без ошибки занес его 26-й трамвай, — все это разом хлынуло из Георгия:

— Вы что, издеваетесь?! Я студент института!! Вы что?? Я сейчас!..

— А где хотите, — отвечал Бэбэ на какие-то свои вопросы, — можно у родственничков, вы, когда поступали, где жили? ах, в гостинице? ну, там и живите, а или советую, умм, снимите — Банный переулок, метро "Проспект Мира", вторая остановочка налево, хм, — он, не сдержавшись, улыбнулся, — не забудьте, Банный — два "н".

"Где они таких чемоданов берут?" — услышал уже в спину Георгий, вылетая из общежития.

Он был до такой степени ошарашен, что схватил подвернувшийся "Москвич" с фургоном и, умостив чемодан на коленях, поехал… к ректору.

То был вопиющий, из ряда вон выходящий пролом в субординации института.

"Я сейчас… я ему…" — прыгала в такт чемодану мысль.

Георгий не знал, что ректор института есть Чрезвычайный и Полномочный Посол, член Коллегии МИД, с ума сойти, если вдуматься в каждое слово. Каждого достаточно, чтобы у благоразумного советского человека твердых взглядов ум зашел за разум.

Георгий влетел с чемоданом в приемную и, запыхавшись, сказал гневно:

— Ректор у себя?

Три опешивших машинистки, замерев за станками, скрестили на нем взгляды, потом перемешали их между собой, снова скрестили и вместе сказали:

— А вас выз?..

— Вы?..

— У нас записы… — вновь озадаченно пересмотрелись. Наконец, старшая, в прическе "хала" — тоже в сеточке и тоже, кажется, с маком, — не выдержав, вдавила клавишу селектора:

— Амон Сергеевич, тут к вам…

— Фамилия! — прогремело откуда-то сверху занятым голосом.

Уже один взгляд Бэбэ по возвращении — уже одно то, как он снял очки, — сказало бы многое проницательному человеку. Но проницательный человек не пойдет прямо к ректору института, если не на грани сумасшествия или отъезда за границу.


26-го сентября у Чиеу не состоялся день рождения. Чиеу был сосед Георгия по комнате и вьетнамец, хотя лицом — вылитый монгол.

Чиеу, СРВ и Георгий Середа, СССР — уселись за стол вокруг бутылки монгольской водки "Архи" — и дверь без стука отворилась. По правилам проживания — врезать в двери замки запрещалось категорически. В комнату плавно и сказочно, как Христос по воде, вошли четверо и полукругом расставились возле стола. Все хором смотрели на бутылку.

Георгий притиснулся к стулу, Чиеу начал было гостеприимное движение, но сдержался.

Комиссия была совершенно на одно лицо — они словно разом испугались в детстве подрасти и как-то расправиться, да так и подсохли. Первый — ректор института Моргунов-Уткин, похожий на жену египетского фараона, только причесанную на пробор.

Да он посол-то липовый, мужик, ты что, не слышал? Он же с начальника курса так и пер до ректора, а уже по должности, сволочь, и ранг получил, понял? — Сашулька презирал выскочек.

— Врешь! — жестко отсекал Хериков, мужчина без всяких.

Он считал долгом защищать вверх по служебной лестнице.

Георгий пришел в себя и, не выдержав общего взгляда на бутылку, пояснил:

— Это во-водка…

В воздухе, над столом, над обрывками девушки с "Мальборо", которую украдкой стащил со стены секретарь парткома Никулин и шипя терзал обеими руками, молчание стало зловещим. И вдруг ректор открыл рот. Это было страшно. Он открыл рот и сказал:

— Что? — сказал он.

Все попятились.

Если только смертному дано представить, как ходит Чрезвычайный и Полномочный Посол, то это выйдет так, как ходил Моргунов-Уткин. Он ставил ноги немного впереди, а тело оставлял чуть сзади, голова мертво сидела на плечах, не отзываясь на движения туловища. Да, то шла власть, так она почему-то ходит в странах народного представительства. "О чем это у тебя мысли?" — сквозило в египетском изгибе фигуры ректора. Этот, конечно, есть самый русский вопрос, до него не привелось дожить поэту Блоку.


Строгий выговор "за распитие спиртных напитков и нарушение правил социалистического общежития" обсуждался в обеих кофеварках. Георгий в считанные часы приобрел репутацию рокового парня и бонвивана.

— Не знаю, как вы теперь, Георгий Платонович, на работку распределитесь, не знаю, — без тени юмора сказал Баранович, замдекана по этим вопросам. — Такое пятнышко трудно смыть-то, ой как трудно. Очень сложно. Нелегко, да. Но можно, — неожиданно добавил он и заглянул Георгию в глаза, — можно, конечно.

По толстым стеклам очков бегали блики, Георгий не мог разобрать толком.

— Присаживайтесь на стульчик.

Георгий внезапно понял — что ему сейчас предложат. Мгновенный холод прохватил донизу, он быстро сел, била беспомощная мысль: "Как же так, месяца не проучился, как же это, всего месяц почти…"

— Институтик у нас, как вы знаете, политический, правда?

Георгий кивнул.

— Вы комсомолец? А где значочек?

Георгий кивнул.

— Ну ладно. Разное, бывает, у студентов происходит, правда? Правильно. Ну вот и… — он чутко посмотрел на Георгия, — вы стишков не пишете?

Георгий очумело кивнул, потом мотнул, потом снова кивнул головой.

— Не пишете, жаль. Так вот, вузик у нас политический, да? Ага, — продолжал Баранович, — вы где живете?

— В общежитии, — пробубнил Георгий.

— Да нет, в каком городишке, в Херсоне, кажется?

— В Черкассах…

— Ну и как там? Студентов мы готовим к серьезной работке, и должны, так сказать, вам денег хватает, кстати?

Георгий двинул ноги подальше под стул.

— А то я смотрю — все пирожные покупаете, интересно, откуда средства? Ну, это мы выясним, да, а как же, выясним, так у меня к вам просьба, — наклонившись, он вдруг покрыл руку Георгия своей и молчал…

— Я думаю, вы меня поняли, — наконец, сказал он, откидываясь на спинку. — Я здесь до восемнадцати ноль кроме среды. Тогда, глядишь, и выговорчик снимем. Заходите.

3
Георгий, забывшись, потеряв осторожность, любовался в кофейне Татьяной.

— Окучивают, — завистливо родилось в ухе. Георгий кивнул, посмотрел еще напоследок, запоминая — заметные тени под глазами, какие встречаются у впечатлительных школьниц и словно взывают к силе и благородству мужчины, который близко.

— Побединская — это какой-то атас! — Сашулька дернул за рукав, — Танечка, понял?

— Понял, — сказал Георгий, взял два кофе, взял у Сашульки рубль. — Чего стал, неси, — кивнул на чашки.

Сашулька послушно принял блюдца с чашками, понес, пока глядел на одну — другая съезжала к критической точке. "Вот чмо!" — подумал Георгий, положил сдачу в карман, сел к столу.

— Ну-с? — сказал он, придвигая кофе.

— Да вот, — Сашулька поерзал, воровато поглядел на Татьяну и сунул Георгию листок.

"Побединская Татьяна Юрьевна", — прочел Георгий вверху слепого, верно, пятого экземпляра.

— Ого! — сказал он, — скоро. Отложил листок, помешал в чашке. Сашулька скромно опустил глаза, приняв похвалу.

— Кто? — спросил Георгий. — Оприченко?

— Не знаю, Платоныч, мне Лебедев дал. В смысле Уткин. Ну, с пятого курса.

— О?

— Я тебе сразу.

— Ага. Да мне что… — Георгий снова взял листок, быстро вчитался в графы самодельной анкетки: "Год и место рождения"… "Родители"… "Квартира"… "Партийность"… "Слабости"…, не переставая, однако же, небрежно говорить, мне-то ладно… угу… аккуратненько… да-да… на, держи. Мне не нужно.

Сашулька восторженно заглянул в лицо другу: каждый раз Георгий обманывал ожидание — сохраняя бесстрастие к самым пикантным фактам и событиям института, даже когда сохранить его казалось выше человеческих сил, как, например, сейчас.

4
Если можно одним словом назвать состояние Георгия после выговора и беседы с Барановичем, то он был смят. Все не мог поверить, что это произошло с ним. Когда столько хорошего надеялся совершить, когда мечтал так самоотверженно трудиться для Советского правительства и лично Генерального секретаря, который скоро узнает о нем и скажет: "Товарищи! Середа — прекрасный человек. Середу — не трогать, пусть работает!"

"Ловко! — с горечью думал Георгий. — Отыгрался Бэбэ за ректора! Первую же комиссию — ко мне. И день рождения же выследил — природовед, сука".

Зато главное понял без подсказки. Связи студентов идут слишком далеко, чтобы соглашаться на Барановича.

Курс моментом узнает. Будут, конечно, бояться, но малая жизнь — не для него.

5
Первые недели сентября рокового четвертого курса плелись тихонько сами по себе, тогда как время Георгия летело стремительным бесом. Он повсюду выискивал Татьяну, утром шарил глазами по кулям пальто на вешалке — пришла ли? Сидел на лекции по международному коммунистическому и рабочему движению, сидел, уткнувшись носом в ладонь, и невесело понимал, что с Татьяной дело — швах.

В институте за Георгием хвостом тащился один недостаток, но существенный — он не был хорошей фамилии.

— Да и черт ли в ней — в этой фамилии! — дерзко думал иногда Георгий.

А все ж хотелось.

— Ладно, — насупившись размышлял он, — у меня нет, зато у сына будет.


Лектор, женщина из когорты железных партиек, в очках а-ля-нарком Луначарский, перескакивала с Совещания коммунистических и рабочих партий 1969 года на Совещание коммунистических и рабочих же партий 60-го. Георгия раздражало, что не может ухватить разницы, он кусал губы и видел: Татьяну — брать лихим скоком или не дергаться. И то, скоком — дело нехитрое, но бабушка еще надвое сказала: общага, да темная родословная, да и язык… ("Простите, а вы какой язык изучаете?" — с ходу спросила как-то на первом году барышня с курсов машинисток МИДа во время легкомысленного танго. "Корейский", — со стесненным сердцем ответил Георгий. "Ах, коре-ейский, — барышня прекратила танец. Потом встрепенулась: "А, простите, южнокорейский или северно?" "Ммэ-э…" "Понятно, — сказала барышня, — я что-то устала"), так вот язык этот — не в дугу, плюс без прописки, да мама с украинским акцентом — несильный капитал для любовного удара. Отчим, хоть и болван, на мелководье безупречен: "Кто ее ужинает, тот ее и танцует". Прав.

В институте для родословной хватало одного предыдущего колена, но и такого колена не завелось, грустил Георгий. Имеется, правда, сомнительная щиколотка, седьмая вода на киселе — заместитель министра, и того видел два раза в жизни проездом. Запомнил только запах гуталина — почему гуталина? Оно, конечно, все знали, что есть замминистра — в институте знают такие вещи, но толку — как от козла молока. Совершенно зам не проявлялся в его московском быте: общежитие! Дамы просили телефонов, вот ведь вдруг и Татьяна спросит… Георгий сладко замер… Эх, пол царства за телефон, какая глупость: такой институт — и нет телефона!

А у него нету, мэн, — говорил друг-Оприченко самой красивой, опережая замысловатый ответ Георгия ("Временно отключен, проводят прямой служебный". — "A-а, понятно". Служебный — всем понятно), — он у нас в общежитии проживает, можно на вахту леттер, да, Гога? — и гнусно улыбался, живодер.

Георгий уже знал, что Татьяна любит трубочки с орехом за 28 и эклеры за 22, если крем шоколадный. Эклеры ела так: скусывала для начала верхушку пирожного, где помадка, потом выедала из оставшейся гондолы крем, а затем уже быстро добивала и гондолу. Девушки никогда не ели так в институте. Они там вообще старались не насыщаться, чтобы не снизить идеал в глазах мужчин. А если и клевали сладости то ерзали челюстями тихонько вбок-вбок, а не вверх-вниз, как бы следовало, так что жалость к ним в эти минуты перевешивала восхищенье небесностью. Георгий мечтал изловчиться как-нибудь подойти к хило жующей девушке и крикнуть в ухо:

Я не буду смотреть, слышь? Только съешь ты его как следует!

6
— Побединская — это какой-то атас! — сказал Сашулька в конце сентября после занятий. Вдвоем направлялись в картинную галерею на Крымской набережной, где варили кофе на песке.

— Ты откуда ее знаешь, Платоныч? — Сашулька забежал вперед.

— Хм.

— Ну, ты мужик! — восхитился Сашулька. — Познакомь.

— Кроссовки, — сказал Георгий.

— Платоныч, н-ну ты… я ж говорил — маман болеет.

Сашулька был собиратель. Он коллекционировал фотографии голых женщин, то же и карты, однажды занес было в коллекцию "Купальщиц" Сислея, но спохватился; собирал обертки от жевательной резинки и обклеивал туалет, где они жестоко коробились от русской сырости. Любил твердые пачки от сигарет, не брезговал и мягкими.

— Утром кроссовки — вечером Татьяна, вечером кроссовки — утром Татьяна, — сказал Георгий.

Денек стоял туманный, весь — в неясных бликах и конопушках. Конопушки облепили и лицо Георгия — крупные родовые пятнышки, какие нередки на малороссийских лицах.

В кофейне царил художественный полумрак.

— Хериков — скотина, — сказал Сашулька. Он любил внезапные начала. — Говорят, точно на Маринку прицелился. Думаешь, ему охота в эту долбаную Корею? Уже внаглую пялится, идиот.

Марина была блондинка с глазами распутными до какой- то даже святости. Папа Никулин вынырнул неожиданно из серой мышки деканата в секретари парткома и получил в руки печать с надписью по кругу "КПСС для характеристик".

На Марину сразу позарился друг-Оприченко, арабист-придурок, но она внезапно вышла замуж за Лебедева, похожего на ректора Уткина, и друг-Оприченко, обидевшись, рассказывал так уголком рта:

— Мэн, она с ним жила-то две недели, а потом говорит ему: ты, говорит, есть сексуально неполноценное существо с комплексом маркиза де Сада. А я, говорит, предпочитаю мужчину пусть и с тем же комплексом, даже желательно, говорит, с тем же, но с противоположными физическими особенностями. Вумэн!

— Что ж, Маринка — хороший кусок, — задумчиво сказал Георгий, — партком при всех обстоятельствах жизни не лишний.

7
Второй курс Георгий вспоминал с отдельным удовольствием. Там часто посещала высокая мысль, что вполне может он стать Генеральным секретарем. Поступление в институт, кажется, открывало дорогу именно сюда. Он не представлял хорошенько, как это сделается, но только чувствовал, что будет справедливым и добрым Генеральным секретарем. Косяк мыслей о будущем целиком стекался к этому бугорку, а вовсе не в рутину бумажных обязанностей атташе. Пленительное слово "атташе" стояло так близко к областям, где правительство, что с досадным удивлением Георгий узнал: атташе — самый младший, самый первый дипломатический ранг. Но все равно не осилил побороть обаятельной репутации слова. Репутация, говорил отчим, это — год ты работаешь на нее, потом пять лет — она на тебя. "А потом?" — интересовался Георгий.

Отчим, с замашками уездного аристократа, работал мелким служащим в райисполкоме. Он считался видным мужчиной, слыл сердцеедом и любил при чужих (да, забываясь, и при своих) принять вид ответственного работника.

Полненький, лысенький, чистенький, весь в каких-то складочках, ямочках и щечках, видным мужчиной он считался вот на каком основании. Частенько, в обед, похаживая перед машинистками и подперев большими пальцами подмышки, он громко вспоминал, как занимался в юности фехтованием. "От так! От так!" — показывал он, энергично тыкая локтем в воздух, машинистки легонько взвизгивали, и тут он, разошедшись, добавлял, что еще у него, кажется, есть разряд по ориентированию на местности.

Черкасский бомонд отдавал должное и его благородству — за то, что женился на женщине с ребенком, то есть с Георгием. Это событие случилось много лет назад, но благородство всем запало в душу.

Отчим собирал библиотеку ("В меня только англо-американьськие авторы", — говорил он важно), играл в преферанс по десяти копеек вист, а вечерами тихонько слушал Би-би-си, жмурясь время от времени. "Нужно весты общественную работу, — любил сказать он Георгию, ты на жлобов-то не смотры". "Сам и веды!" — огрызался про себя Георгий, однако работу вел, лавируя между классной шпаной с "Дуси" — дальне-украинской слободки — и учителями — энтузиастами отечественной педагогики.

"Жлобы", или, по-другому, "зверы" — приезжая из деревень, заполняли недоношенные новостройки на окраинах. Их различали в городе по акценту и хаживали бить всем классом. Вместо "туда" жлобы говорили "тудой", а вместо "стул" — "стуло". За это стоило дать в морду.

Особенно кропотливо высчитывал отношения с блатными. Умел на подвох в темном углу: "Ты, курить дай!" — с замершим сердцем ответить: "А Калыту не видали?" Шпана в ужасе пятилась от Георгия, Георгий — от них, в эти минуты ему и вправду хотелось хоть бы раз в жизни повидать Калыту. "Калыта" — это имя было на "Дусе" святым. Георгий иногда мечтал спасти как-нибудь Калыту откуда-нибудь, или оказать фантастическую услугу, или вообще… сделать что-нибудь такое, ну… чтобы Калыта сказал: "Пацаны, Серю не трогать. Серя — классный пацан".


На втором курсе Георгий ненароком спас Сашульке судьбу.

Корейский язык — не самый распространенный язык в мире, но именно его выпало изучить четверым: Георгию, Сашульке, цветку подфака Шнурко, а также Гене Херикову — мужчине на все сто и партийной прослойке.

Сашулька с натугой тянул корейскую поклажу, коверкал лигатуры и ненавидел тонированные глаголы. ("Ну, мяучут, ну, мяучут, с-суки", — жаловался он.) Особенно обижало Сашульку, что в это самое время за стенкой кто-то смакует французскую фонетику, греческие придыхания или, на худой конец, непальский синтаксис.

В тот раз перед зимней контрольной Сашулька, краснея, спустился в лабораторию средств печати, за недостатком места расположившуюся в бомбоубежище, и выпросил ксерокопию грядущего текста у добрейшей Софьи Абрамовны, поклонницы идей Чучхе и революционерки по духу. Что уж он ей наплел — так и не допытались.

Дома, в Капотне, обложившись на кухне словарями, Сашулька не спеша перевел отрывок и дал отредактировать дяде Семе — сухонькому соседу-журналисту с пушистыми, как два сибирских кота, пейсами. Мама иногда, по-соседски, давала дяде Семе колбасы.

Сам дядя Сема работал в капотненской многотиражке "Светлый путь", в отделе писем, для пейсов у него имелась отдельная расчесочка — в ванной на отдельном пластмассовом крючочке.

На контрольной Сашулька подсунул "бомбу". Но вместе с "бомбой" по ошибке, суетясь и вздрагивая, сдал и собственный ксерокс.

Алексей Петрович, преподаватель с причудами, приехав домой в Беляево, насчитал к своему ужасу вместо четырех ксерокопий пять, одну с жирным пятном от сковороды.

Сашулькин перевод захватывал дух литературными излишествами и странным декадентским слогом с внезапными ухарскими интонациями. Даже грамматической ошибки не осталось после дяди Семы… Хотя нет, одна была. Слово "разрядка" оказалось почему-то написанным через две "а" и стало таким: "разрадка", но этого не заметили.

Разыгралось комсомольское собрание.

Собрание! Добрый и радостный, древний как мир, миг единения. Собрание! Веление полнокровной, ядреной и смыслом насыщенной жизни. Собрание! Кто не вздрогнет из русских людей, заслышав святое слово! Кто не вспомнит тут же с восторгом вольный греческий сад Академии, римский форум и Византийский собор! Какой русский не представит живо гул новгородского веча и немецкий танцующий лепет безбородых петровских ассамблей!

Нет, нужно, нужно человеку изредка отмахнуться от неглавных забот и взметнуть руку, голос и щит в благородном совместном порыве, влиться, хоть на часок, в живое пьянящее русло полного хода истории! Собрание! Чу, слышите? В нем собор, и брань, и собрат, слитые воедино. В нем есть даже совесть и рана — слова, какими исчерпывается русская идея. В нем бряцанье мечей и стон колоколов, в нем рык разгневанных мужчин и тихий небесный посвист, и торжественный свадебный звук православной литургии.

О, кто не любил одушевленных минут народного схода, в ком ни разу не бился трепетный пульс общественной жизни — тот не знает истинного назначения человека!

Советский человек не умеет провести собрания жизнерадостно. Советский человек, напротив, умеет нагнать на собрание такого страху, что собравшиеся сидят ни живы ни мертвы, совершенно не в силах понять — о чем, вообще гонора, речь.

Группа пришла на собрание с суровыми, помнится, лицами и щекотным ощущением бесплатной потехи. Долго ждали администрацию.

Наконец, Хериков, мужчина до мозга костей и парторг, прошел к кафедре. Одетый в простой пиджак и нехитрые брюки, он прямо наводил на мысль, что суть не в одежке.

Я считаю, — лаконично сказал Хериков, — что в политическом вузе страны ворам места нету. Сегодня он выкрал контрольную корейского народа, завтра у него украдут важный политический документ, и мы не в силах отвечать за последствия.

Немигающие глаза в копеечную монетку излучали гневную веру в победу, невзирая на лица.

— Да, — сказал Хериков, — таким людям в комсомоле тоже не место. Они порочат честь молодежной коммунистической организации. Нас останется втроем у группе, — подпол он черту под Сашулькой, — хотя министерство рассчитывало на четырех, но мы своим упорным трудом, — он повернулся корпусом к секретарю парткома, — обещаем заполнить это отсутствие… этим отсутствием… — он немного сбился, своим упорным трудом! — неожиданно закончил он, круто вышел из-за кафедры и сел на место.

Группа угрюмо уставилась на Сашульку.

Еще утром Георгию было плевать, куда повернет тележка Сашулькиной судьбы. Он презирал самую его внешность — пенные скобочки в уголках губ, глаза — не пойми о чем, сами губы жидкой нитью по рябому лицу, "где этот выкидыш внешней политики?" — спрашивал, бывало, Арсланбек. Георгий поискал глазами убито сгорбившегося Сашульку. Министерство возьмет двоих, от силы — троих, но никак не четверых. Все глядят на Георгия, ему выступать, комсоргу, они знают, о чем он скажет, скоты… Георгий встал, шумно подав назад стул, и пошел верной походкой — как столбики вбивал — к кафедре.


…Два часа назад, в обед, в нижней кофеварке к Георгию подсел без спросу Шамиль.

— Ты — комсорг группы? — спросил он спокойно.

Георгий удивился.

— Ну, — он взял чашку с кофе, хватил, не рассчитав, гущи, стал глупо жевать ее.

— После четвертой пары собрание, — сказал Шамиль. Собрание? Ах, да. Ну?

— Надо бы выручить Сашу.

Шамиль смотрел ровно, немного насмешливо, он знал наперед итог разговора.

Дед Шамиля служил заместителем Председателя Совета Министров СССР по соцкультбыту — восемь заглавных букв, не считая кавалерств и лауреатств за развитие соцкультбыта.

"Вот как? — подумал Георгий. — Сентиментально", — и приспустил веки.

Толстые валики век вечно делали глаза полусонными, но ежели исхитриться заглянуть — мог свободно продрать озноб.

Положение было щекотливое. После траурных именин Чиеу оставили комсоргом с испытательным сроком на год. Неизвестно, как натужился Баранович родить эту виртуозную меру — видно, крепко надеялся…

Год подходил к концу, с ним в руку пришел прикуп с Сашулькой. Грех не разыграть по правилам железный подход, взять свои и испытательный срок погасить. И уже Баранович дал через Херикова демократический намек: как решит собрание — так и будет отчислен. И вот — Шамиль…

Весы колебались, у Георгия на лбу вырезалась двупалая вилочка. Шамиль улыбался. Георгий покосился под стол — там постукивал вишневый полуботинок "Саламандер".

— Я не могу, — внятно сказал Георгий и прикрыл чашку распущенной ладонью.

Шамиль замер с салфеткой.

— До свидания, — вежливо сказал он, подымаясь.


В начале собрания, поискав по лицам, Георгий наткнулся на Шнурко: в красноватом обруче лица таилась мысль. С непривычки мысль высовывалась. Георгий усмехнулся: Шамиль подыскал не лучшего агента.

— Я считаю, — сказал Георгий, — что меры, предлагаемые Хериковым, по форме своей верны, и Гена, как обычно, прав и как коммунист, и как товарищ — Александру лучше бы уйти сейчас и поработать с годик на производстве. Но Гена не знает всех обстоятельств Александра, а мы, как комсомольцы, должны разобрать здесь все обстоятельства. Я как комсорг долго говорил с Александром перед собранием и хочу пояснить вот что…

Сашулька поднял голову и во все глаза глядел на Георгия: никто с ним не говорил, тем более долго.

— Вы знаете, что Александр живет без отца, — начал Георгий, — живет с отчимом. И отчим… Саша, ты позволишь, я расскажу? — он холодно посмотрел на Сашульку, тот ошалело кивнул, аудитория замерла…

Георгий сделал движение языком, как удаляют из-под верхней губы остатки пищи.

— Отчим Александра — человек несостоявшийся. Он, как бы сказать… он почти завидует, что пасынок учится в политическом вузе страны и, видимо, извращенно трактует обязанности главы семьи, — Георгий печатал, как ротационная машина. — Он постоянно обзывает Сашу дармоедом, материально помочь Саше некому, родной отец, вы знаете, умер от инсульта (откуда Георгий взял инсульт?), мать по четырнадцать часов на работе и… словом, если бы Александр завалил контрольную, отчим сжил бы его, что называется, со свету.

Георгий остановился, обвел глазами группу. Студенты, не ждавшие такой психоаналитической атаки, потерянно переглядывались, секретарь парткома Никулин рукой прикрыл глаза, из рукава далеко выдался сахарный манжет с золотистой индийской запонкой "Кохинур". Хериков, работая желваками, переживал — как объясняться в деканате, и глядел сквозь окно в клочковатое небо над красной гостиницей "Октябрьская'' — странной гостиницей на другой стороне Москвы-реки, возле церкви Ивана-воина.

8
Деканат в институте — место святое. Как всякое святое место, наполнено скрытыми смыслами и склонно к чудесным превращениям. Оно может стать лобным, а может и Рубиконом — для заботливого искателя славы. Искателю славы нужно только чаще приходить с лицом, ответственным за внешнюю политику и с папкой под мышкой. Можно зайти и без папки, а так — поболтать с Владимиром Ивановичем Барановичем — заместителем декана по сложным вопросам, с Ниночкой — шестидесятилетней секретаршей себе на уме. Можно побеседовать и с Ломарой Юсуповной Шармазишвили юрисконсультом с выпуклыми, как свобода совести, глазами и с порами на лице такого размера, что туда свободно проваливался клоп. Ломара Юсуповна с 1981 года любила повторять: "Мало ли, что вы из Афганистана. Ваши льготы на нас не распространяются. Я тоже в Бирме работала". Можно было поговорить даже с товарищем Брезгиным Яковом Капитонычем, любящим отцом и бывшим третьим секретарем посольства СССР в Гваделупе, а ныне — начальником курса. Что такое "начальник курса"? Кто внятно ответит на этот вопрос?

Этим-то ареопагом и правил декан факультета Георгий Ануфриевич Фицын, человек без сомнений. О нем, впрочем, много неизвестно. Известно, что это его потертый "бьюик" стоит на углу, и что он купил его в Америке, в городе Санта-Крус, за пятьдесят долларов прямо на дороге во времена нефтяного кризиса. Провез же в родную страну на сухогрузе, в трюме у товарища капитана, присыпав сверху пшеницей твердых и сильных сортов, чем избежал драконовской пошлины. Вот каким человеком был декан Фицын, член партии с 1956 года. Он скоро снова уехал в Америку (там снова был кризис), и о нем тут же забыли.


— Здорово, комсорг, пиво пьешь? — на следующий день спросил Шамиль, с интересом разглядывая Георгия. Георгий усмехнулся — даже не ждал, что так скоро.

Красивый своеобразием тюркской степи, вторгшейся в славянский лик — уплощенный нос, камнеобразные скулы, но высок, прямо статен, небрежный той небрежностью, что дается ощущением силы за спиной, — Шамиль держался со всеми на простой ноге. Эта простая нога при таком непростом дедушке смотрелась сильным достоинством.

— Чего улыбаешься? Пошли под "Андрюшу", потреплемся? — сказал Шамиль, что равнялось приглашению в члены Пен-клуба…

— Понимаешь, у него дома, правда, фигово, у Сашика, жалко мне его стало. А тебе? — говорил Шамиль, обоими локтями опершись на заплеванную стойку "У Андрюши" — в забегаловке позади МИДа, подзанявшей имя у министра.

— Он поет тому, кому служит, — Георгий подцепил соли, припорошил край, где будут губы, погладил пальцем стеклянные ромбики на кружке. — То, вот, Шнурко служил. Теперь, наверное, тебе будет.

— А чего ж ты его тогда защищал? — Шамиль поставил кружку, отер губы.

— Ты знаешь Херикова? Ну, парторга группы, такая мышка квадратная… Сегодня он съест Сашульку, нас останется трое в языковой. Кто следующий? Не Шнурко же?

Шамиль внимательно смотрел на Георгия — в институте такие вещи вслух не произносились. Но Георгий знал, что Шамиль чист, потому что нет смысла быть грязным, никакого расчета ему.

— Так я не понял, чего ж ты отказался, когда я-то просил?

— А я тебя вижу второй раз в жизни, — у Георгия немного кружилась от пива голова. — У тебя свои дела, у меня свои.

Шамиль крякнул.

Георгий чувствовал, что светит крупный верняк, и шел ва-банк.

9
Прежде природы начались милиционеры. Они выходили на середину дороги, всматривались и, узнав, одинаково отдавали честь. Кажется, им нравился ритуал. Что грезилось людям в белых портупеях за блеском лобового стекла? Может быть, им мерещилось, что рука, прикасаясь к фуражке, трогает святая святых, край ризы, приподымает чуть-чуть, на один палец, покрывало, которым во все времена охраняют от смертного взора власти, престолы, господства?

Шамиль едва кивал в ответ, один раз сказал:

— Сука. Прямо под колеса лезет.

Татьяна осталась далеко позади, в Москве, а здесь — Маринка Никулина махала милиционерам сквозь заднее стекло, аффектируя простодушие. Моросило.

Сразу за "кирпичом" началась сосновая аллея, закатанная в темный благородный асфальт. Георгий хотел было спросить, почему "кирпич", но не стал, хотя и ему хотелось отчего-то быть простодушным.

Никак не выходило не принимать в расчет Шамилева деда.

Неполную естественность друга Шамиль считал естественной. К четвертому курсу дружба напоминала больше договор по поводу дружбы.

Еще два-три раза повстречались милиционеры, а один раз — целый пост: стакан, вознесенный железной рукой над дорогой во здравие безопасности. Гаишник в стакане быстро залопотал в телефон, когда завидел машину.

Пошли аккуратные фонари по обеим сторонам проезжей части. Наконец, подкатили к огромным зеленым воротам, венчавшим высокий, метра в четыре, железный забор. Шамиль вынул руку в окно, нажал кнопку на бетонном столбике с козырьком. Подождали.

— Бывшая дача Жукова, — сказал Шамиль.

Ворота торжественно разъехались. Никого. Ухоженная аллея плавной дугой привела прямо к дому.

Шамиль заранее знал, конечно, впечатление, какое может произвести этот "дом", тем сложнее оказалась гамма чувств, охвативших Георгия. Приходилось смотреть на дачу не в полные глаза, а этак чиркая взглядом, ловя общий абрис, — тогда сохранялась возможность что-то еще и говорить, и двигаться, а не стоять столбом.

По размерам то был скорее клуб — во вкусе теории обострения классовой борьбы: с челюстью колоннады, впившейся в сельский окружающий пейзаж, с огромными бдительными окнами по сторонам рта, со ступенями в полукруг, удобно и плавно вводящими гостя в полость белых зубастых колонн. Кругом растерянной стайкой стояли столетние сосны, юные фонари в портупеях бронзового литья услужливо подсвечивали их снизу, и в мороси сентябрьского вечера пейзаж был вполне фантастический.

Откуда-то из-за дома появился человек в телогрейке с узкими глазами, тихо переговорил с Шамилем, "через часик…" — долетело до Георгия.

Вошли в дом, Георгий старался на все не смотреть, Марина тоже присмирела — папа в парткоме, видать, еще не повод для безразличия.

— Ща поужинаем, — сказал Шамиль. — Потом видео. Потом баня. Потом опять поужинаем. Потом… — он поглядел на Марину.

Та сладко улыбнулась и потянулась немного, спрятав за спиной руки.

Отлично, — сказала она, — но я без купальника, так что…

— А мы без плавок, — отрезал Шамиль.

Видео "Хитачи" дед-зампред взял по блату за триста двадцать рублей в безвалютном салоне на Таганке, по улице Большие Каменщики — сообщил Шамиль. Салон — сколько долларов, столько плати рублей и будь здоров — был приписан к членам Политбюро с семьями, так что сильно разгоняться с покупками деду-нечлену не приходилось. Занятые люди, всякий раз не напросишься. На салоне висела невыразительная табличка "Специальная торговая экспедиция", и ниже прибито "Инвентаризация".

Марина пожала плечами, всколыхнулись волосы, русой фатой плоско падавшие до пояса. Георгий ощутил прилив возбуждения и цепко оглядел фигурку в предвкушении запретного кейфа, пока она входила первой в двери размером с церковные врата.

Марина до сих пор, несмотря на скоропостижный брак с Уткиным, ценилась завидной партией в институте. Миниатюрная как Суок, только замедленная, она, по мнению Георгия, содержала в кружочке лица и кафельно-голубых глазах способности высокого класса, смело подбадривая впечатление колготками ядовитых цветов, и умела сесть в кофеварке так, что разрез юбки перешибал дыхание даже таких стойких людей, как крестьянский экстремист из Монино Пабашкин. "У меня встал вопрос", — сказал Пабашкин на первом комсомольском собрании и сразу сел.

На самые простые вопросы Марина отвечала с оттяжкой и влажно прикрывала глаза, словно внушая: поняла, но нельзя же так, в самом деле, прямо… И собеседник, слегка озадачившись, поневоле принимался мучиться нетерпением.

Заместитель декана Баранович норовил при встрече погладить по плечу и, тушуясь, спросить: "Мариша, а как здоровье у п-папы?"

— Зда-аровие? — не торопясь, переспрашивала Марина и на миг закрывала глаза. — Хра-ашо. Что-нибудь пре-едать?

— Нет-нет, — вздрагивал Баранович, — я так… Ну, иди-иди, учись, — и долго глядел вслед взглядом счастливого учителя.

Неспешный голос она еще старательно пропускала через губы, рисунком в точности похожие на "львиный зев", толь-ко красный, и губами преувеличенно и однообразно шевелила как если бы беззвучно делала "чмок-чмок".

За вратами открылась зала: громадная мебель черного цвета под лаком с какими-то головами, хвостами, барельефами и выпуклостями представляла единый демонический ансамбль с казенным налетом — на ней написано было, что она — государственная. Тут же Георгий и разглядел: внизу каждой секции имелась бирочка с инвентарным номером.

Георгий подошел к книжному шкафу и, наконец, вздохнул открылась причина глядеть внимательно. Шкаф был заставлен странными книгами в одинаковых белых переплетах.

Можно? — Георгий открыл тяжелую дверцу, достал наугад книгу: Александр Солженицын "Красное колесо". Георгий удивленно раскрыл обложку: издательства не было. Перевернул — цены тоже. Достал другую:Василий Аксенов В поисках грустного бэби", третью: Сайрус Вэнс "Мао Цзэдун против советского социал-империализма". Тут заметил вверху обложки серенькие буквы: "экз. № 131". На других — та же надпись.

— Что, клевые книги? — спросил Шамиль.

— Откуда это, Шамиль?

— От верблюда.

— Нет, ну… что за издание?

Шамиль пожал плечами:

— Дед получает. Им переводят, чего выходит клевого в мире, кажется, в триста экземпляров. Выдают по номерам, гак что губы не раскатывай — читать только здесь.

— Сам-то прочел?

— А? Слушай, что это нас не кормят? Галька-а! — закричал он.

В эту минуту в дверь вкатилась тележка, крытая поверху снежной салфеткой, за ней кралась женщина средних лет в белом переднике.

— Что там сегодня? — спросил Шамиль.

— Курица, — ответила женщина заискивающе.

— Давай. Чуваки, к столу. Водку принесла?

— Шамик, так…

— Чего "Шамик"? Тащи, дед не узнает. Если что, скажешь — я взял на день рождения. Давай-давай, побыстрей, а то простынет.

Дед находился с родителями Шамиля в отпуске в Ливадии, отпуск брал всегда в сентябре, "когда уборка кончается" — объяснил Шамиль. Георгий кивнул, не сразу разобрав таинственную связь уборки и соцкультбыта. В присутствии деда ни один посторонний человек на дачу не допускался. "Безопасность", — подняв палец, пояснил Шамиль. Марина с Георгием согласно кивнули.

Летом Марина страдала от того, что без спросу лупился нос, а все лицо, вместо желанной смуглости, обретало вареный красный цвет. Красный кругляш в обрамлении выгоревших до истошной белизны волос — не лучшая гамма, даже и для неприхотливого славянского глаза.

Таким образом, сентябрь поневоле был для Марины месяцем в высшей степени неблагоприятным.

После ужина поднялись, прихватив водку, во второй этаж, в покои Шамиля. После водки Марина раскраснелась, сняла джемпер, расстегнула две пуговички на ковбойке, завиднелась белая искорка лифчика.

— Ландыш, у тебя, говорят, с Хериковым роман? — сказал Шамиль, полулежа на двуспальной кровати.

— Эта-а кто — Хериков?

— Гогин парторг, — Шамиль кивнул на Георгия, — с подфака.

— Ты что, у-упал, цыпа? Откуда он, твой Хериков? Эта-а что, кличка?

— Откуда, Гога?

— Из Донецка, — весело сказал Георгий и кашлянул, вспомнив внезапно, что тоже не из Нью-Йорка.

Марина посмотрела на них, как на больных.

— А что, Донецк — хороший город, — сказал Шамиль. — Там же эти… месторождения.

Танцуя, Марина извивалась в руках Георгия, то боком, то поворачиваясь спиной, он держал тогда сзади за плечи, а она, опустив руки, легонько трогала его бедра и чуть царапала указательными пальцами джинсы. Перехватывало горло, кружилась голова, ни в какую баню уже не хотелось…

В бане, пока Марина раздевалась, успели быстро переговорить:

— Крутим на двоих, — сказал Шамиль, — одному надоело.

— Ага.

— Делаем так. После бани еще врежем, понял, ты ложишься на мою кровать, ну, с этого краю, вроде спишь, я гашу свет, скажу — чувак, мол, уснул, не мохай, приляжем, я начну по этим вещам, ну, и ты тут… смотри сам.

— Ага, угу, ага, — кивал Георгий, глаза его разгорались.


Ходили жуткие слухи про Маринкин недавний брак с Лебедевым, похожим на ректора Уткина. Мать Лебедева служила в 4-м Главном управлении ("Вся страна разбита на какие-то управления, черт знает что!" — раздражался по молодости Георгий), и Уткин, таким образом, поступил в институт через главного врача институтской поликлиники Мешкову Людмилу Исхаковну — женщину с гигантским лакированным париком цвета каштан, сверху которого лепился веселенький чепчик уточкой. В руках Людмилы Исхаковны сосредоточивалась необъятная власть — медицинская экспертиза перед выездом, когда какой-нибудь паршивенький фарингит мог навсегда оставить человека в границах СССР.

Юноша, смотри сюда, у вас странная сыпь в горле, — размашисто говорила Людмила Исхаковна, — пусть папа позвонит мне сегодня на дом от семи до семи тридцати, телефон у сестры. Следующий! — зычно выкрикивала она, прихлопывая уточку на место.

Мезальянс был налицо. Какая хворь вынудила Марину замуж? Георгий, поглядывая на Маринкины колготки, с негодованием рисовал их в объятиях Уткина, поражаясь со всеми счастью ничем, ну ничем, кроме схожести с ректором, не знаменитого Уткина.

Лебедев, кстати, широко работал над собой, развивая врожденное качество: достал через маму идентичный кожаный пиджак, отработал египетскую походку и тоже крен в гyбax — чтобы слово ненароком вдруг не вышло впрямую, а хоть чуть — да боком. Институт стонал от неведения, от необъяснимости брака, профессора стали уступать Уткину очередь в преподавательском буфете, куда он сразу повадился.

Дело разъяснилось через полгода. Оказалось, Марина случайно влюбилась. "Вот уж воистину, — сказал Георгий другу-Оприченко, неудавшемуся жениху, и развел руками, — любовь зла — полюбишь и Уткина".

После свадьбы Уткин пристрастился, стукая пальцем по блюдцу с мелочью, выговаривать продавщице Эльвирке за недовложение кофе и принялся предлагать декану подбросить до дому. Кончил тем, что принес в деканат запасной бампер от "бьюика".

Через полгода институт вздохнул с облегчением: она его бросила. Вспомнили: когда Уткин взял причуду чопорно протягивать слова и последнюю гласную отдавать в нос, а тестя полюбил запросто звать за глаза папой ("Мальчикенн, что вы с-мной споритенн, папа ска-азал, что Ельцин не прав"), — тут Марина стала наблюдать за мужем с внезапным любопытством.

Слухи шли такие: во время зимнего путешествия в Цахкадзор Уткин долго искал жену по всему ущелью, и когда, отчитав администратора, обессилел и тупо сел на корточки возле номера, дверь соседнего номера распахнулась и вышла Марина, а следом двое армян — таких, что Уткин и пикнуть не посмел.

Марина, поглядев на него в раздумье, что-то сказала армянам (Уткину снизу показалось, что по-армянски), и они прошли к лифтам и дальше, кажется, в ресторан.

Через месяц Марина бросила его, не простив, что до сих пор так и не пикнул.

Лебедев был на выпуске из института и на выезде, развод с дочерью парткома в такой ситуации приравнивался к измене Родине. По состоянию здоровья он взял академ, но здоровья там, где хотелось Марине, не поправил и не попал в МИД. Никулин был строг в смысле здоровья. "Ты сначала коммунист, а потом уже импотент", — всегда учил он подчиненных.

Уткин служит теперь на таможне в Шереметьево и рассказывает по вечерам жене — существу кроткому и преданному — жуткие истории о чемоданах въезжающих граждан. Говорят, он особенно свиреп с блондинками и членами партии.

Кстати, карьера ректора тоже закончилась печально. Его в конце концов исключили из партии за взятки, служебное положение и кумовство, судили, но не досудили, восстановили в партии, и он работает теперь в Институте коммунистического движения заведующим секцией развивающихся стран.

Не выручил ректора и особенный телефон в кабинете, телефон, к диску которого пришпилен маленький бронзовый герб Союза ССР. Между своими телефон ласково зовется "кремлевской вертушкой". Вертушка не выручила потому, что в ней нету микрофона, куда говорить, есть только для уха куда слушать и выполнять.

Так проходит слава мирская.

Марина бросила Лебедева, и ее вдруг понесло.

Общественное мнение вновь содрогнулось. Марина словно специально постановила себе это мнение мордовать и держать под высоким током: понесло ее не на стороне, а прямо в институте. Прямо на глазах у Уткина, который крепко одергивал пиджак, когда она плавно проходила у него под носом.

Это прошло, когда Уткин вдруг обратил внимание на Женечку Суслову.

10
Через два дня Сашулька привез кроссовки — в голубой, с белыми зубчатыми полосками, коробке. Это означало: Сашулька торопит события.

Георгий не выказал никакого удовольствия. Скептически примерил, прошелся во второй этаж — поглядеть на изгиб.

С 10 сентября Георгий по совету умных людей съехал из общежития: курс — решающий, в декабре — распределение, мало ли что… Он жил теперь на Соколе, на Песчаной площади: снимал двухэтажную мастерскую за 75 рублей в месяц у художницы Гульбеки-ханум — дочери популярной женщины Востока, благодаря Советской власти снявшей паранджу — впервые на подмостках Средней Азии.

— Хорошо, — сказал, наконец, Георгий. — Деньги?

— Да ладно, че ты, мужик, — Сашулька желал продлить себе радость услуги.

Георгий пожал плечами, снял обувь, уложил в коробку, поставил на телевизор.

— Ну что? — сказал он, присаживаясь на тахту и насмешливо глядя на друга.

— Да вот… Сашулька повел руками, сел боком на стул. Потом поглядел в черный авангардный потолок с пупырышками-плафонами, какие встречаются в кинотеатрах средней руки. Повисла пауза.

— Платоныч, ну так когда, а? — не выдержал-таки Сашулька.

— Чего? — Георгий постучал по пепельнице, сделанной из живого копыта.

— Ну…

— А?

— Ну-у… с Татьяной… — в уголки губ набежали пеночки.

Георгий откинулся на тахте, заломил руки за голову, заложил нога на ногу, покачал в воздухе ступней.

— Завтра покупаешь 30… нет, 50 открыток, все одинаковые… ты адрес знаешь?

— Ч-чей адрес, Платоныч?

— Татьянин, чей, — Георгий скосил глаза, — ну?

— Не-е. Дом знаю, а квартиру не-е…

— Телефон?

Сашулька важно кивнул.

— Алло, это два-три один семь-четыре шестнадцать? — сказал Георгий преувеличенным басом, — угу, это с АТС. Квартира семьдесят четыре? A-а, извините, спасибо. Пиши, — сказал он Сашульке, — тридцатая квартира.

— Н-ну, ты мужик, — только и выдохнул тот.

— А ты думал! Нет такой девушки, которая не хочет стать женщиной, понял? — как говорит Арсланбек. — Георгий провел языком под губой. — Значит так, 100 открыток… то есть, 50 — запомнил? Рисуешь один дли-инный восклицательный знак, — Георгий показал в воздухе этот знак, — один на всех семидесяти, так? И никаких мне подписей. Все. Как сделаешь, приезжай за вторым этапом. И с бутылкой, я даром не работаю. Все, вали.

Сашулька подтянулся, глаза блестели вдохновенно и перспективно.

11
Часы на Спасской башне жестом уличного регулировщика показали восемь. Солнце, мутно встающее из Замоскворечья, окрасило вдруг нежным цветом стены древнего Кремля, и так хорошо, господи! Площадь в этот ранний час была действительно красноватой: лучи солнца, обтекая прежде кремлевские соборы, скатывались со стен уже точно красными, словно досыта напитавшись государственным цветом. В эти минуты Георгия охватывала нетерпеливая державная дрожь, смутное ощущение причастности.

С третьего курса у Георгия оказалась привычка начинать день с Красной площади. Он вдруг спохватился, что живет в Москве, а и не чувствует, где на самом деле живет: на главной площади даже толком не был, да и неловко казалось — турист он, что ли, из Хохломы? Но решил как-то утром сходить к восьми часам, а там — пешком по Волхонке да по Остоженке — и в институт как раз к половине девятого.

Георгий шел и думал о Татьяне, о том, что до распределения осталось два месяца, о том, что родителям Шамиля он, к сожалению, не полюбился.

Первый родитель, с кем познакомился два года назад Георгий, был отец.

Семья Шамиля перебралась тогда на новую квартиру — в только отстроенном кирпичном доме с множеством корпусов и безумной архитектурой, прямо возле метро "Новые Черемушки". Приезжие во все глаза глядели на огромные эркеры, аркады, вздыхали и шептались, что дом, верно, под иностранцев. Местные, уверенные, что под наших, еще с фундамента обозначили стройку "Царским Селом", прикидывая продуктовые выгоды от соседства.

Прежняя квартира, на Кутузовском, числилась служебной, то есть она отбиралась, когда увольнялся зампред — под нового, и дедушка дальновидно перевез семью от греха, прорубил в новом доме стену, и из двух немаленьких квартир сотворил одну, тоже немаленькую — так, что попасть в нее можно было как из подъезда номер три, так и из подъезда номер четыре — обстоятельство, совершенно поразившее воображение Георгия.

У подъезда Георгий приметил двоих в плащах, один читал газетку, опершись о стену, второй прежде внимательно оглядел Георгия, потом с чувством кивнул Шамилю.

Швейцар помещался в стеклянном кубе посреди тропических растений, разлегшихся во всю ширь подъездного покоя, отделанного каким-то невиданным стройматериалом.

— Это со мной, — сказал зачем-то Шамиль.

В квартире Георгия сначала удивили окна — светлые, на всю стену; затем газовая плита, которая загоралась без спичек: "внутри там это, — пояснил Шамиль, — пьезокристалл, вертишь вот так, а отсюда искра, попробуй". Георгий пощелкал, не скрывая любопытства — до того прогрессивной оказалась конструкция. Третье, что поразило Георгия, был человек, мертво сидящий в одной из проходных комнат за столом. Человек, сложив на столе руки, упрямо глядел в одну точку перед собой. Они несколько раз прошли мимо, человек — ни с места. Наконец, Георгий опасливо кивнул:

— Кто это? — спросил он шепотом.

— Папашка, — весело ответил Шамиль, — кома.

— Что-что?

— Надрался, вторые сутки сидит. Кома.

— А-а, — сказал Георгий.

Еще помнил из первого визита телефонный звонок.

— Алло, нету, не знаю, не будет, — бросил в трубку Шамиль, нажал на рычаг и пояснил:

— Писатель этот… затрахал уже.

— Какой писатель? — спросил Георгий, тряхнув чубом.

Звонит по пять раз, придурок, просит прийти книжку подарить, я ему говорю, ну давай, дари, а он: "А дедушка дома?", утомил, падло.

Мама Шамиля, полненькая, с хитрыми азиатскими глазками дочка зампреда, подозревала Георгия в смертных грехах и тупо верила, что Георгий сбивает сына с пути, поит водкой и подсовывает распутных женщин. Поэтому и учится дитя через пень колоду, и вечно не может сдать свой первый и единственный французский (второго языка Шамиля лишили еще на первом курсе, сделав исключение "по семейным обстоятельствам", как это значилось в приказе).

"Почему ты не дружишь, сынок, с хорошими московскими мальчиками? — передавал Шамиль мамины вопросы, — а все с улицы, аллах знает с кем. Кто он, этот твой Георгий?"

"Да, грустно думал Георгий, пересекая Остоженку у бассейна "Чайка", куда конкурс, кстати говоря, почище институтского, — и чего такого во мне подозрительного, шут знает".

Впереди завиднелось здание института, оцинкованная крыша, ослепительная под утренним солнцем. Георгий любил это здание, этот старинный четырехэтажный дом болотного цвета — вплотную у Крымского моста, на берегу Москва-реки.

Вход приметишь не сразу, он упрятан под землю: разбег моста отрезает первый этаж, и если взглянуть с той стороны Садового кольца, из скверика у кафе-стекляшки — дом окажется вовсе без входа и этажом меньше.

Справа и слева над подъездом, в овальных нишах, вечно зимуют две крупных статуи — Кирилл и Мефодий. Рука Константина-философа, то бишь Кирилла, подана вперед у бедра, и если с угла бросить взгляд вдоль фасада — увидишь одну только большую руку, осеняющую вход в здание.

У самого подножья фигуры золотыми буквами выбито: "В этом здании в апреле 1918 года перед работниками московской ЧК и народной милиции выступил В.И.Ленин".

Входной проем устроен в виде перепончатого аквариума, в каких на Птичьем рынке за Таганкой держат рыб. В правом отсеке встречает доска, на которой вместо приветствия, как и везде, выбиты правила. В левом — сразу три милиционера. Какие страсти кипят за толстыми стеклами аквариума, за спинами постовых, бдительно перекрывших вход в бывший Катковский лицей?


Георгий внезапно увидел Татьяну, как выскочила из машины и пошла за угол. Почему-то норовила появиться, когда не искал, и путала карты.

Вообще, в институт девушек брали без охоты. В правилах приема, что висели при входе, значилось: "…принимаются лица преимущественно мужского пола". Позади правил, за стеклом аквариума, теснились портреты женщин-дипломатов во главе с Коллонтай, внук которой Мишель как раз славился в институте по этой самой части. "Проходной балл на них, этот, очень высокий, — говорил Арсланбек, — минимум генерал-полковник. Поэтому такие страшные".

Но сейчас шла королева, похожая на Йоко Оно. "Королева!" — подумал Георгий. Накануне в толкучке у гардероба увидел Татьяну близко, и коричневое пятнышко возле зрачка на серо-зеленом — ведьмин следок. И, разглядев еще тонкие жилки, пересекавшие полукружья под глазами, ослабел, словно весь настороженный запас нежности сорвался с цепочки и ударился в ноги, сердце, голову.

Мир словно наново отмывался.

Недавно, например, в глаза бросились пузатые чашки в кофейне — с обкусанной золотой каймой и сытой надписью "Общепит". Георгия неприятно поразила у ее губ чашка, из которой общественно питались чужие какие-то люди, и этот факт был на чашке для чего-то публично закреплен. "Чтоб не уперли", — сообразил Георгий, любуясь на ее поразительно поджатый при глотке мизинец.

Спохватившись, Георгий заспешил, потом замедлил шаг, потом решился и бросился за Татьяной. Догнал на углу и, стиснув зубы, развернул за локоть к себе. Не спросившись, взял бледное лицо в ладони — а оно словно и создано было для его ладоней, послушно сужаясь книзу в матовый подбородок с крутой ямкой посередине…

Спохватившись, Георгий заспешил и свернул вслед Татьяне за угол. Тут застал опережающий взгляд группы товарищей на любимую. Товарищи как-то вдруг отодвинулись друг от друга, как-то вдруг подозрительно друг на друга посмотрели, а Оприченко так даже просто вышел вперед.

"Скоты!" — подумал Георгий.

12
Первую московскую любовь Георгия звали Наташа. В "Лабиринте" — небольшом ресторанчике под "Арбатом" — вышло сначала так, что Наташа оказалась с Рауфом — курчавым любителем школьниц и сыном турецкоподданного, то есть, по слухам, боевого турецкого коммуниста, испросившего себе в СССР политического убежища лет 15 назад. Это было до такой степени романтично, что легко принято в институте за факт, а Георгий очутился при толстенькой Оле, страстной, но скучной десятикласснице, к тому же опытнее Наташи на целый год.

По счастью, на второе свидание Рауф не явился. (Потом, поймав Георгия за лацкан, притянул и принялся шептать на ухо:

— Папу, слушай, опять вызывали в турецкое посольство, и мы, говорят, вернем вашу гостиницу’"Лолик" и два дома в Истанбуле, а папа не соглашался, у нас, говорит, и тут квартира нештяк в Черемушках, Хасановы не продаются, и сын в таком институте, что ваша гостиница мне не надо…

Георгий, наконец, вырвал у него лацкан.

— …слушай, ну как там моя, этот, как его, Наташа?

— Тоже нештяк, — ответил Георгий, оправляя пиджак и не поверив ни единому слову.

В прошлый раз папе Рауфа предлагали стадион.)

Рауф не явился, и, оказавшись наедине с двумя, Георгий привел дам в общежитие. Там он ловко сплавил Олю Коле Попину — члену КПСС и соседу Херикова по комнате. Те сразу стали целоваться, причем Попин громко и равномерно дышал и держал один глаз открытым — совсем рядом с Олиным ухом. Глаз внимательно рассматривал Георгия, Наташу и обстановку.

В тот же вечер Георгий влюбился без памяти.

Оказалось вот что: родители Наташи работают в Швеции, отец служит торгпредом (неплохо), а Наташа живет одна в самом конце Кутузовского, за Панорамой, где внешторговские кооперативы. Приглядывает за ней старшая сестра Эвридика ("хм", — сказал Георгий), которая живет с мужем — небедным полковником с 20-летней разницей ("полный эмбицил", — сказала Наташа) на Юго-Западе.

Обстоятельства, говоря прямо, складывались мистически благоприятные. В первый раз в Георгия влюбилась девушка, у которой родители за границей. В первый раз у девушки оказалась пустая квартира — без мамы, которая, до глаз обмотавшись дедушкиным шарфом, выходит к половине десятого с пуделем встречать дочь на автобусную остановку. Но Георгий — что правда, то правда — влюбился до того, как узнал обстоятельства: судьба.

Наташа вся захватила Георгия в один момент, с первого взгляда в "Лабиринте" — так, что он даже потерялся и забыл говорить, а Рауф не забыл. Он нес что-то про турецкую фабрику тонкого трикотажа.

Уголки рта у Натальи были приподняты — наготове опрокинуть верхнее грустное выражение, которое, казалось, еще чуть — и расплачется.

Георгий умилился бесповоротно.

Кстати, на него самого мама целое детство изумлялась — куда, наоборот, деваются слезы. Ребенок рыдает взахлеб, смотришь — глаза красные, как у кролика, а ни слезинки. "Як же воно так?" — озадачивалась мама.

Приходят в гости одна и вторая подружка — критические, и Оля с благословляющей улыбкой, Оля, у которой любви с Полиным, к ее изумлению, не получилось. И Григорян, тоненький сосед семнадцати лет, у которого очень много носа. Когда откроешь на звонок дверь, хмурый Григорян, руки в карманах, на месте "Здравствуйте" исподлобья произносит: "Н-ну?" И покачивает, как на пружине, из стороны в сторону головой, которой тоже очень много.

Подружки ходят по квартире опасливо, вкрадчиво — от присутствия в Наташином доме настоящего любимого.

Георгий по уши влез в их школьные дела, в сочинения, в студеную душу исторички, которая зовет подруг просто и доходчиво: "Мерзавки!"

Томительные ночи на кухне — как взрослые: она — в халате с бирманским иероглифом на спине, он — с нежностью глядит сквозь окно на стылые глаголи фонарей, заштрихованные весенним дождиком, боясь выплеснуть полное чувство и цедя его малыми каплями, словно скупец — в редких взглядах на любимое лицо.

Вечерами Георгий слушает Наталину "Аббу" сквозь настоящий "Филипс", иногда в супер-наушниках с регуляторами частот, жует настоящую жевательную резинку, ее не нужно экономить — пол-пластинки на Новый год, четверть на майские, остальное — на октябрьскую дискотеку. Еще он пробует "Тоблерон" — шоколад очень вкусный, с орехом — в виде продолговатой крыши, какие бывают в деревянных детских кубиках; крыша разделена еще на отдельные треугольнички, чтобы удобнее отламывать. И рядом — Наталя, его любимая, такая, господи, беззащитная в Москве, и их двоих укрывают настоящие стены — и студсовет не ворвется проверять, какого рода у вас отношения, и почему отношения зашли дальше положенных двадцати двух ноль-ноль.

Еще: Георгий влюбился до такой степени, что физическая близость казалась противоестественной — и не наступала. Словом — первая как первая. Ни думать, ни действовать. Смотреть.

Георгию не терпелось делиться таким своим счастьем, и он неумело адресовался к Шамилю:

— Шамик, вот у нее голос, да? Правда? Как клавесин.

— Ага, — отвечал Шамиль, в жизни не слышавший клавесина.

Шамиль заваливал сладостями. "Маленькая, дрянная конфетка", — говорила про "Бон-бон" Оля, а про шоколадные — "Мишку"? — говорила она, — "Мишку" не буду, там вафли. "Белку"? "Белку" сожру".

В апреле, поздним снегом на голову, вернулись до срока родители. Всякий знает, что такое возврат из-за границы до срока. Уже в девятнадцатом веке на такое смотрели с большим подозрением.

Наталя, подперев рукой щеку, ту самую, где ямочка была поменьше и чуть повыше (и волосы падали поверх руки), доверчиво рассказала грустную историю.

Отца подсидел друг и заместитель дядя Женя, Веркин папуля, он все шутил, говорит — долго сидишь в одной стране, а Верку отец в прошлом году устроил в МГИМО через зам-генерального "Разноэкспорта" (эти сухие наименования из уст Натали немного покоробили Георгия). Подсидел он его, оказалось, на выпивке, и совершенно, вроде бы, ни с того ни с сего. Просто выправил вдруг докладную послу (и три копии куда следует, шутник), что торгпред "всегда выпимши заместо работы" — как выразился в докладной дядя Женя, и — "хоть он мне был друг, но служба мне как коммунисту ценнее", тоже — любитель античности, Наталя поджала губы.

Надо сказать, в посольских колониях на это дело ("положить на гланду", как выражался Арсланбек) всегда глядели, кому следовало глядеть, сквозь пальцы — как на единственный способ снять чудовищное нервное напряжение от социалистических производственных отношений. Но зарываться, конечно, не поощрялось.

В одно прекрасное шведское утро отца прижали на работе в пылу похмелья — весьма нелегкого, как положено у русского человека, так, что отец вообще едва сообразил — чего пришли.

К вечеру супруги разобрались: накануне совершила ошибку мать. Русский человек силен задним умом — известное дело.

— Они в мае собирались в отпуск, — терпеливо объясняла Наталя, — мама моталась по магазинам, ну, чтобы подешевле, нанервничалась вот как, да еще два десятка коробок запаковать! Знаешь, одинаковый товар — в разные коробки на дно, для таможни, там же в таможне дебильная инструкция — "в количествах, не превышающих личные потребности", мрак. Может, я десять штанов ношу — у меня такая потребность?

Георгий слушал в легком обалдении.

— Ведь говорила я ей — зачем ты вообще с этими париками связалась — всего-то они идут рублей по шестидесяти, так нет же — "ассортимент, ассортимент!" — передразнила Наталя. — Конечно, через нашу таможню безопаснее, если, понимаешь, мелкие партии разного, чем, ну, например 50 штанов, представь? Вот и приходится — если десять к одному с кроны получается — уже везут, хоть парики, хоть крем от волос — а что? — Наталя всплеснула руками.

Дальше притихший Георгий услышал следующее.

Жена советника по делам безопасности товарища Чеснокова ("балбес с бакенбардами", — выразилась Наталя) спросила вдруг как-то вечером Наталину маму:

— Анечка, вы когда трогаете? Уже пакуетесь?

— После майских, я думаю, лап, — сказала мама.

— Паричок из моих возьмешь?

— О чем речь!мгновенно ответила Анечка.

Речь, однако же, была вот о чем, пояснила Наталя:

— Мама в прошлом году, знаешь, привезла уже два парика, ну, на таможне если больше двух за раз, то это, говорят, превышает потребности, я тебе говорила. Ну вот, а мама, когда разыскала дешевые прошлый год, представь! — эта жирная тоже в магазине оказалась, Чеснокова, и видела, случайно или нет — поди разбери, да она везде поспеет, туша, — Наталя перевела дух. — Ну вот, если б мама сказала теперь, что не может взять, это — понимаешь или нет? Это значит, уже опять есть два. То есть, снова, выходит, и в этом году везет.

— Ну? — Георгий соображал туго.

— Ну а зачем ей еще два? К двум прошлогодним?

— Зачем? — глупо подхватил Георгий.

Наталя странно посмотрела на него. Встряхнула каштановой стрижкой — туда-сюда — и снова посмотрела.

— А-а! — сказал Георгий и покусал щеку.

— Ну, вот и ответила: возьму, конечно, хотя и снова везла два, понимаешь, мама же знала, что эта жаба в жизни никакого парика не принесет, потому что если принесет, это уже, ха, будет уже значить, что сама она, понимаешь? Приторговывает.

Георгий опасливо смолчал, оторопело глядя, как слова ловко выскакивают из теплых Наталиных губ.

— Мама у меня, я тебе рассказывала, женщина импульсивная, а главное, ее возмутило, что эта мымра, советница, понимаешь, по делам безопасности, ну, она обычно по мелким сошкам, а тут уж совсем — жену торгпреда! — Наталя гордо выпрямилась. — Жену торгпреда прощупывать — как совести хватило, я удивляюсь!

Дальше Георгий понял вот что.

Через пару дней Анечка сгоряча спросила жену советника Чеснокова прямо при двух первых секретарях:

— Лап, я уже пакуюсь, где паричок?

— Какой паричок? — удивились секретари.

— Какой паричок? — удивилась жена советника.

— Ах ты, право же, век живи — век учись. Жена советника по делам безопасности — что может быть опаснее?

Через три дня дядя Женя вдруг и сочинил докладную послу, копия — советнику Чеснокову.

— И по какой ведь глупости, а? Представить жутко, — горестно вздохнула Наталя, успокаиваясь. — Меня там не было. Говорила я ей, еще в том году: молчи в тряпочку, доведет тебя твой характер до СССР. Нет: ты, говорит, мала рассуждать, восьмой класс, не твоего ума дело. Вот и мала…

Отец в Москве безвылазно (чего уж теперь!) глушил окаянную. У матери открылся тромбофлебит, заработанный по молодости еще в Бирме на скупке полудрагоценных камней.

Наталя на свиданиях — у них ведь не было еще свиданий — будто отстранялась от раза к разу, и Георгий что-то никак не мог пробиться. Да и странные это были свидания, и непривычно, и что говорить и делать в холодной весенней Москве — непонятно, когда так хорошо было в квартире на Кутузовском. Георгий отговаривал сам себя Наталиными семейными неурядицами. Наталя на свиданиях больше молчала и стала как-то внимательно разглядывать его — на скамейке, в кафе ли, словно видела в первый раз, словно не спали они рядом целый месяц в девичьей узкой кровати, горячие и невинные.

24 апреля он позвонил Натале, как всегда.

— А, здравствуй, — сказала она. — Гоша… Алло, ты слушаешь?

— Ага, да-да.

— Ты… больше пока не звони, ладно?

— Что? Алло, алло, Наталя?

— Да?

— Я не разобрал, алло!

— Ты разобрал. Не звони мне больше никогда, ладно?

— A-а… Наташа, что случилось? Я… Почему ты так? Молчание.

— Алло, Наташа! — Георгий почти кричал. — Что такое? Ты можешь объяснить? Почему?

— Почему? Моя мама считает, что ты… Словом, что ты из тех людей, которые гоняются за московской пропиской.

У Георгия отнялся язык. "Как же?.. — прыгнула мысль, — она же меня не видела ни разу… Как же так?.."

Наталя повесила трубку.

Через два года Наталя вышла замуж.

— У него папа в Японии, — сказала она Георгию, случайно встретив на новогоднем балу во Дворце съездов.

"Япония — это да!" — подумал Георгий. Потом в метро Оля, летя "на бенефис Элеоноры Белянчиковой", протарахтела с конфетой во рту:

— Да-да, у них ребенок. Быстро? Нар-мально! Его родители? Да-да, в Японии, шофером.

"Шофер — это не фонтан", — сказал Шамиль.

13
Второй этап Георгий провел без сучка, с присущей задоринкой.

После открыток Татьяна стала по временам вдруг оглядыватья в институте и тревожно всматриваться, одну секунду, в лица.

— Живем, Сашик! — стукал по Сашульке Георгий, прикорм — святое дело!

Сашулька в орет с утроенным интересом смотрел, как Татьяна садится в "Волгу" — ему мерещились замки.

За 22 копейки купили у Эльвирки пирожное, завернули в шелковистую бумагу, уложили в коробку "Адидас" — от Георгиевых кроссовок, коробку на мансарде забили копытом в посылочный ящик, а чтобы не болталось — проложили ватой из аптеки.

— Наживка должна быть сладкой, — сказал Георгий, похлопывая ящик по боку, — плюнь три раза, Сашик. Плюй, не боись, высохнет, ну, чучело, плюнуть как следует не умеет — тьфу!

Надо сказать, в системе не принято говорить прямо, как с Сашулькой взял привычку Георгий. В системе заведено говорить так, словно имеется в виду другое. И не водится уточнять то ли именно, что ты подумал, имеется в виду.

Например, друг-Оприченко в перерыве сообщал шепотом (он на всякий случай предпочитал шепот):

— Мэн, в последнем куэле вчера конвайр хай фай я заказал. Георгию тут приходилось враз связать: "Конвайр" — это джинсовый костюм, "Куэль" — каталог товаров, последний — значит что-кто недавно привез, заказал — стало быть кто-то едет опять, выходит, Оприченко хочет сказать, что у него все ездят. Информация в целом создавала другу-Оприченко немедленное преимущество, солидный гандикап, и требовалось рывком погасить отрыв. Иначе Георгий рисковал попасть в положение человека, которому ничего не осталось, кроме как порадоваться за товарища. Но радоваться тут, известно, нечему. И Георгий с ходу давал реакцию, сделав под губой удаляющее движение языком:

— Почему "Конвайр?" Там и "Райфл" в третьей части — тоже хай фай.

14
— Человек — це походка! — любил неожиданно сказать отчим после ужина, ослабив подтяжки. — И це прекрасно!

По улицам Москвы Середе вот уже четвертый год от всей души не нравилось — как ходят. "Чего там прекрасного? — думал он, хмуро оглядывая прохожих, — шастают, как по первобытной стоянке. Тут все-таки столица".

Макет стоянки из сутулых неандертальцев, хороводом мрачно ждущих эволюции вокруг опрятного бунгало, считался гордостью Черкасского краеведческого музея. Из всех экспонатов он один не вызывал подозрений в подлинности. Хотя бунгало странно смахивало на шалаш с картины местного художника "Ленин в Разливе" — второй по силе воздействия экспонат краеведческого музея.

По Москве, считал Георгий, так ходить не стоит. Сам держал голову с расчетом видеть еще кубок неба поверх суеты. Так ходят люди, которым мир ясен и оттого малоинтересен.

Бездны смысла мерещились Георгию в походке Татьяны. Представив хорошенько, как она движется, он иногда на улице впрок упражнялся, чтобы приноровиться. И шел рядом, чтобы он получался главней, а не она, а тут вот ее рука, так… А ноги? В ногу ходят или не в ногу? То есть, враз топают правой, или, наоборот, разными? Так, ну-ка… Дьявол, нет, наоборот…

Парочки шарахались, когда Георгий вдруг вытанцовывал на тротуаре, сбившись с ног и проклиная пионерское детство.

Потом, тяжело дыша, муторно озирался на прохожих, бредущих, как придется.

Татьяна все шире забирала себе место в его сокровенной жизни. "Бывают же в системе такие девушки! — зажмурившись, удивлялся он, — хоть папа и ездит всю жизнь!" Соображение перечеркивало начисто институтский опыт, оттого казалось счастливым и верным.

— Ну, бывают, — без энтузиазма отзывался Шамиль. — Че не бывать-то?

15
Татьяна родилась у матери вторым браком. Родилась не рано — в двадцать семь, когда мама уже хорошо знала, чего хочет, и разбиралась, сколько стоит жизнь, а папа — двумя годами младше — еще нет.

Когда Татьяне исполнилось три, мама решила, что хватит, и вырвала первую долгосрочку в Ирак.

Папа мучительно расставался с Таней, умоляюще глядел на тещу, мама закупала консервы и плавленые сырки. В машине папа потихоньку засунул обе руки дочери себе под пиджак, и так, обняв на коленях, замер на всю дорогу в аэропорт.

Таня замкнулась после отъезда родителей, быстро перестала спрашивать у бабушки — где мама. "Ребенок на себя не похож, вот горе, — причитала бабушка, — такая бледненькая!" Что папа в командировке — Таня почему-то легко поверила, но что мама — долго не давалось. Слово "командировка" с усилием встало в лексикон, и было единственным, где отчетливо проходил "р" — с передышкой, разгоном, рывком и плавным закатом. Даже Ир-рак не шел в сравнение.

Первое время, распотрошив конверт или яркую коробку от передачи, Таня все заглядывала дальше, словно ожидая еще какого-то остатка.

Садик мама категорически запретила: "Не хватало, чтобы ребенка воспитывали лимитчицы. Ну это надо! Брать в садик не для детей, а для прописки, а? Что ж это за система, тьфу, пропади ты пропадом!" — и косилась на телефон.

Зимой, в толстой шубе с блестящим пояском вперехват и шапке, откуда лезла косынка, глаза-маслины серьезно и отстраненно глядели с горки, как кучей играют чужие дети. "Ну поди, поди к ним, что ж ты такая бука", — переживала бабушка.

Так и росла.

Сосредоточенно играла сама с собой, легко принимала в игру любопытных, но сама не шла ни за что. "А твоя где мама?" — спрашивали во дворе. Зато когда приезжал папа — дочери уже четыре, и пять, и больше — что это были за дни! Он привозил баночки с клубничным вареньем, из которых выпрыгивала для визгу пружина, облитая красным шелком, пукалки на стулья и петарды, с разбойным свистом летевшие с балкона в ворохе искр на головы ядовитых соседок — борцов за советский образ жизни; привязывал в туалете колокольчик к цепочке для спуска воды, а под кружком для попы приделывал кнопку — так, что когда садишься, маленький плэер под унитазом разрывался свирепым "кукареку!", и бабушка, конечно, вывалилась однажды из туалета, сорвав защелку: тещу предупредить забыли. Привез как-то огромную фотособаку — на дверь в детскую комнату, а потом ночью, вырезав из журнала "Юный натуралист", подклеил внизу собаки трех похожих щенков, и утром, разбудив ребенка ни свет ни заря, сказал, что пора бы уж кое-кому идти за молоком, потому что кое-кто в доме хочет позавтракать.

Накатили вторая и третья долгосрочки — уже в Европу, мамина бобровая шуба и успехи по службе, а здесь — неприязнь к передачам, как броским цветам безвкусного плода. И здесь — бабушка, постоянная вечная бабушка, "потому что ребенок должен воспитываться в эсэсэр", разъясняла мама.

Бабушка лет с двенадцати вдруг истово навострила последние силы на дело — выучить Танечку ходить красиво ("после семнадцатого году ходить не учут, а только что ерзать"), а для этого — битый час нужно было таскаться по квартире со шваброй, зажатой между спиной и сгибами локтей. "Вот папа приедет, а ты — глядь! — вон какая королева!" За хождение можно было стребовать гоголь-моголь из желтков с какао-порошком и изюмом: "Ну и что такого — растолстею, зато походка будет, а, ба?"

Однажды: "Ба, алло, я сейчас а-ха-иду, ты, пожалуйста, без обмороков, на меня упала качеля", — сказала Таня из телефонной будки, изо всей силы зажав пальцем рваную ранку на подбородке.

Одежда приезжала в больших картонных коробках, умотанных клейкой лентой. "Вдруг больше не поедем, а, доча? А ты скоро невеста".

Таня понимала по маминым закупкам на обратный путь — чем питались там родители. Потому что, знала Таня, если там кушать хорошо и ни в чем не отказывать — тогда зачем туда ехать? Единственное — папу жалко до слез. У него развивалась язва желудка, отпуск проводил калачиком на диване.

— Живо-отик, кто живо-отик наел? — сварив геркулес, говорила Таня, — меньше кушать надо, тогда и а-ха-болеть не будешь…

Она после качели чуть заикалась, волнуясь, то было даже не заикание, а легкое придыхание перед первым слогом.

Но Таня не знала всего. И не узнала, может, если бы не прорвало однажды маму.

— Доча, — сказала мама, — который час? А? Как? А где же часики, ну, что я тот раз привезла? Сеичка маленькая?

— Мам, — Таня смущенно улыбнулась, приглашая и маму, — Сонька так просила… Ну мам!.. Ей так а-ха-понрави-лось…

— Сонька? — мама ядовито поджала губы. Губы у нее были вообще скучные. — Подружки, они зачем сюда ходят? Что они все высматривают?!

— Мам!..

— Не мам! — губы ее задрожали. — Соньке! А ты знаешь, что это стоит? Ты… Мерзавка! Ты знаешь, как достаются эти часики?! Ты знаешь, что твой папа… я про себя уже не говорю, на меня тебе чхать, но знаешь, как твой папочка ходит в сортир!? О, господи…

— Мама!!

— Молчи! Ты знаешь, что он ждет меня, и идет только после, чтобы воду, понимаешь, воду! — она уже не владела собой, — чтобы воду в сортире сдернуть за двоих сразу!! Потому что там счетчик! Это при его-то желудке! Чтобы купить доченьке лишние часики! Соньке она отдала! Ах ты дрянь!

Татьяна смотрела во все глаза, полные слез, и немо мотала головой.

После посылки Середа решил выждать.

— Старик, — сказал он Сашульке, — я знаю женщин. Она ждет следующего хода. Она ждет, и все подруги ждут, и все придурки этих подруг ждут. Но! — Георгий воздел палец. — Как говорит Арсланбек, семь раз поспешишь — один раз отрежешь, так? А один раз подождешь — семь раз что?

— Окучишь, — сказал Сашулька.

— Голова! Она подружкам лепит вид, что, мол, досадно, дескать, чего пристали, тоже — почтовый роман. Но через пару недель, чувак, досаду снимет как рукой. Прикинь: почта молчит, подруги пялятся ехидно, где-е же ты, где мне искать твои-и следы. И тут мы бомбанем, Сашик, эх! — Георгий саданул кулаком в ладонь.

Он расхаживал по мансарде в казахском халате, подаренном Арсланбеком, и видел себя карибским флибустьером.

— Бомбанем так, что счастлива до слез: наконец-то! Рюхаешь?

Сашулька рюхал взахлеб, мотал на ус витиеватое женское начало и мелко кивал.

Сашулька, не таясь, был расположен к единственному существу на свете — себе самому. Оставшуюся часть человечества он тихо ненавидел — она обходила, обгоняла и объезжала его на повороте. Он жил в Капотне — уж лучше бы он жил в общежитии. Отчим работал дежурным врачом — лучше б он был тунеядец. Мать упивалась торговлей, брала по-крупному, все знали — откуда у Сашульки тонкие сигареты и костюм с искрой. Вещи, добытые так, в институте не считались. ("Бэдность — не порок, а руководство к действию, слышишь, красивчик?" — учил Сашульку Арсланбек.) Не знали только одного: как он попал в институт? Это придавало Сашульке даже некоторое своеобразие.

— Поступил, да и все! — хмуро отбивался Сашулька, — сдал экзамены.

— Да ладно, — подковыривал Георгий, — что я, первый день в институте? Сколько дал-то? Десять? Колись давай.

— Десять, — усмехался Сашулька, но спохватывался.

— А сколько ж? Ну, тонной больше, тонной меньше… Или пятнадцать? — Георгий любил крупные цифры. — Так ты вроде не девица, чтобы пятнадцать? А кому, Сашуль? Да ладно, свои же люди.

Сашулька стыдливо мялся.

— А я знаю кому, — Георгий хитро кивал на буфетчицу. — Эльвирке? Эльвирка — золото.

(Эльвирку скоро взяли прямо на свежей даче в Пахре, записанной на тетю, которая, оказалось, почила в бозе еще до образования совнархозов. Но выручил проректор по административно-хозяйственной части Егор Кузмич Староватый, седой любитель кофе по-турецки.)

16
Третий этап готовили серьезно, с полной выкладкой. Провели рекогносцировку. Дом был из тех, что в провинции назовут "обкомовский", а в столице назовут и похлеще: строгого изжелта-розового кирпича с аккуратными желобками вдоль кладки, он культурно высился в глубинах Сивцева Вражка среди сомнительных построек середины предыдущего, бескультурного, века и представлял стерильный укор творившейся вокруг коммунальной вакханалии. Он глядел с высоты десятиэтажного роста на скучную суету у подножья и на двух молодых людей, о чем-то настороженно перешептывавшихся и поглядывавших на подъезд. Но надобно описать и подъезд. Он состоял из козырька, подбитого снизу темно тонированным брусом, под которым… Эх, вот бы пожить в таком подъезде!.. По обеим сторонам подъезда лежал газон, сейчас пожухший, но старательно вычесанный от листьев и прочей дряни, попадающей осенью на газоны.

Молодые люди обогнули дом и наткнулись на детскую площадку, устроенную по всем правилам дошкольного образования — с резными домиками, из которых несло мочой, с горкой, что оканчивалась за метр от земли, с длинными перекидными качелями, на которых враз отдавишь любые ноги, с лесенками, частоколом и бог знает чем еще. Все было внимательно осмотрено молодыми людьми, а также дети, резвившиеся посреди этого Диснейленда.

— Хорошо, хоть забора нет, да? — прошептал один на ухо другому.

Другой кивнул.

— А то бы атас, — прибавил первый.

Сновакивок.

— Этот, знаешь, домик, ну, на Рылеева? Там заборчик, да? Толщина — во? — он развел руки, — и охрана, вот куда сунуться, га-га.

Второй, поморщившись, закинул голову, внимательно оглядел окна верхних этажей, кумекая что-то, снова осмотрел детей.

— Мент идет, ну все… — сказал первый.

Второй походил под кожей желваками, хмуро проводил милиционера, наконец, разжал губы:

— Мальчика или девочку? — бросил он.

— Н-не знаю, к-как ты…

— Обоих, — отрезал второй.

17
В три часа дня в квартире номер тридцать повелительно брызнул звонок. Татьяна открыла — и отступила на шаг, пригладив копну волос.

— Они говорят, они к вам. Дети. Вызывали? — мужским голосом спросила консьержка, которую по простоте забыли взять в расчет.

— Ко мне? Дети?

— Вы — Таня? — вклинилось снизу рыжее существо, как видно, без идеалов, с дерзкими глазами, в платьице а-ля инфанта Изабелла, только грязнее, и решительно высвободило ладонь из железной руки мужской женщины.

— Я? Да, я Таня, — уже с веселым интересом ответила Татьяна.

— Эдик, скажи, — существо вытянуло из-за спины опрятного малыша в очках при огромном букете астр.

Мальчик деловито пересек порог, подошел вплотную к Татьяне, громко вздохнул раз, потом другой, плечом поправил очки и сказал Татьяне в колени:

— Это пр-р-росил пеледать… один… это-плосил-пер-ре-дать-один-глусный… — он оглянулся на сестру, та прошипела что-то и, наклонившись, немного стукнула его кулаком в поясницу.

— Один-гр-русный-модой-чиавек, — выпалил Эдик, перевел дух и повернулся уходить.

— Ц-цветы, — прошипело существо.

Мальчик послушно поворотился, другим плечом поправил очки, вздохнул очень тяжело и протянул Татьяне цветы.

— Все? — спросили сверху мужским голосом.

Татьяна, отставив букет, вертела его туда-сюда с придирчивым любопытством.

— Вперед, — сказали сверху.

Закрыв дверь, Татьяна бросилась к окну, не забыв по дороге хлопнуть по брюху фотособаку, к другому окну, увидела Сашульку, встала на цыпочки, прижав ненароком букет — узкие лепестки посыпались на ковер.

Сашулька принужденно шел наискосок по детской площадке, воровато оглядывался назад ("волнуется", — подумала Татьяна), и тогда Георгий, невидимый с верхотуры, матом скрежетал из-за угла и дрыгал рукой: отвернись, кретин!

Спустя минуту он же, отсчитав двадцать "Белочек" рыжей, сказал:

— Молодец. Смотри, чтоб попа не слиплась, — и похлопал для верности по месту.

Эдик с тоской проследил, куда ушли конфеты.

Когда разгляделся как следует Сашулька, Татьяна подумала: "Вот как?" С высоты, однако, он вроде оказался покрепче (Татьяна склонила голову налево, потом направо)… да, покрепче, чем когда мелькал в институте, да и ростом… (она еще приподнялась на цыпочках) — посерьезнее. "Да-а", — думала она, пустившись по квартире на поиски вазы.

18
Иногда мама, приехав, бывала в духе. Тогда, усевшись на кухне и отключив телефон, она ошарашивала подругу — даму, приятную во всех отношениях, но невыездную, — подробностями жизни.

— Инфантри дэй! — говорила мама и делала паузу.

— Да что ты! — заранее ужасалась подруга.

— Хм. Ин-фан-три-дэй, бож-же мой, — мама двигала подбородком и подымала чашечку с, чаем, сильно поджав мизинец, так, что делалось даже странно — как это он такой с обратной стороны перпендикулярный.

— День пехоты! — переводила мама. — Можешь себе представить, киса? Это день зарплаты, у нас в ООНе. Представь, наши получают в ООНе три тысячи долларов… Что ты так смотришь, киса? Погоди, слушай дальше — и сразу идут гуськом в наше посольство сдавать две с половиной. Как думаешь, за что? — Мама укладывала локти на стол и приближала лицо к подруге. — За бесплатное образование и здравоохранение, ах, чтоб вы были здоровы!

Подруга тут совершенно не могла произвести уже ни звука.

— Ну, хорошо, — горячилась мама, — пять лет контракт, умножить на две с половиной в месяц, это будет… м-мэ-э… сто тридцать пять тысяч, теперь умножь на покупательную способность, допустим, джинсы тут 20 — там двести, выйдет тебе, а? Миллион триста пятьдесят тысяч! Киса… Киса, что с тобой? Ну на, на. Представляешь? Да на эту сумму… Ну все, все, отдавай чашку… Я говорю — на эту сумму не то, что вылечиться — снова родиться можно, особенно в эсэсэр, — мама еще подальше отодвигалась от телефона. — А бухгалтерша? Нет, ты послушай, кис. Приедешь валюту сдавать, а эта змея с бородавкой так вот выглянет из окошечка… я уж ей говорю — ты бы хоть операцию, что ли, пластическую сделала, говорю, глядеть же страшно, а она мне — не нравится, говорит, проваливай, хамка! Вот так, придешь в родное посольство кровную валюту сдавать, а тебя матом…

— Ох!..

— Именно, киса, — мама вставала и убирала телефон в сушилку, — ей-то, змее, всего 150 платят в месяц, так она из окошка приловчилась — пачки у нас так выхватит, так выхватит, луком дыхнет — где-то же лук дешевый находит, стерва, или высылают? пальцы наслюнит, носом уткнется — шур-шур-шур, шур-шур-шур, и еще в ведомость сто раз заглянет — все ли сдаешь…

— Подозревает!

— Ну! Четыре года уже сидит, а все не поймет, как это люди сами приходят такие деньги сдавать… Нет, кис, знаешь, операция ей не поможет — у таких снова отрастают, ну, я думаю… Да. И что потом с этими нашими долларами делают, кис? Они их, — мама стреляла глазами в сушильный шкаф и переходила на шепот, — они их — в свой дырявый бюджет, вместо чтоб производительность труда или это… соцсоревнование, — мама обо всем имела свое понятие, — а ихняя производительность потому и не растет, кис! А взять кино, кис?.. Правда. По двадцать долларов соберут- за просмотр, говорят, "советского киноискусства в зале посольства". Ну, мы, понятно, доллары сдадим — и ни ногой, что я дура — лишний раз туда соваться…

Подруга платочком утирала глаза — ей было жалко маму, и в особенности эти двадцать долларов, и вообще работников заграницы, но отказаться, объяснила мама, и не сдавать двадцать — нельзя. Почему нельзя — никто не знает. Спросить можно ли отказаться? — тоже что-то нельзя. И даже спросить, почему спросить нельзя — нельзя. Но всем и без вопросов откуда-то понятно — почему. Если ты, например (добивала подругу мама), вышла из комсомольского возраста… ну посмотри на меня, кис, похожа я на комсомолку? то есть, я хотела сказать… — мама выхватывала зеркальце и цепко всматривалась, — м-да, ну неважно, так вот, если ты уже вышел, то все равно должен платить взносы долларами. Заявить, что ты уже вышел и не должен — нельзя. Неудобно. Подумают, что хочешь и на елку сесть и попу не уколоть, — подвела итог мама.

Нет, скажу — удивительное это дело в России — такой похмельный общественный договор, какой не снился французу Руссо.

Благоразумный человек, по расторопности, ищет стороной узнать, как бы это поточнее выведать — что именно запрещено выяснять, чтоб уж наверняка затвердить, о чем определенно не спрашивать. Но нет ответа. Только ветер гудит в проводах, да тучи ходят хмуро. Край суровый тишиной объят. Да, совершеннейшая русская загадка, морок и наваждение, и дознаться ничего решительно невозможно.


В десятом классе мама, приехав на месяц, энергично перевела дочь из обычной спецшколы в ШРМ — школу рабочей молодежи № 14, что на улице Горького, за испуганной гостиницей "Минск". Она прослышала, что из хороших семей теперь приводят в "шэрээм", поразилась, разведала — и точно.

Занятия в школе рабочей молодежи происходили три дня в неделю вместо обычных шести, и то — по три урока после обеда. Для учебы в ШРМ требовалось, чтобы до обеда молодежь либо трудилась на производстве, либо мучилась состоянием здоровья, о чем в дирекции хотели справку. Состояние здоровья учеников было неважное, дирекция купалась в диковатых заключениях ортопедов по плоскостопию, отоларингологов, стоматологов и логопедов. Поневоле держали и здоровую молодежь. Она жалась по углам и изо всей силы подражала основной болезненной публике. Недужная публика одевалась изысканно, выражалась цинично, развлекалась весело и богато, директрису посадили уже после того, как Таня получила аттестат ("Держи!" — сказала мама). Аттестат состоял с ног до головы из пятерок.

Самые дородные ученики из обычных спецшкол, девять лет оттрубившие на задворках страны знаний, перебравшись в ШРМ, зацветали вдруг неожиданным интеллектуальным цветом и принимались, как сумасшедшие, успевать. И даже не сразу как-то умели сообразить и свыкнуться, что уже отличники. На растроганных учителей, как из сломанного рога изобилия, дуплетом сыпались — снизу подарки родителей, сверху грамоты РОНО за "дело воспитания подрастающего поколения".

Тут-то, среди рабочей молодежи, Таня уже как следует поняла — как в жизни делаются дела.

19
Наступивший день и весь следующий Георгий живо наблюдал, как невольно Татьяна ищет глазами Сашика, откровенно морщась, когда заслоняют. Сашулька же, совсем обалдев от недавней смелости, позабыл, кажется, к чему все это было. Он только принимал дурацкие позы и в беседах нес совершеннейшую дичь — мысль борзо скакала в невероятных пространствах.

На третий день, решив так, что дозрела, Георгий приступил к основной, подводной части плана.

— Алло, здравствуйте, — деловито сказал он. — Это Георгий Середа.

— Кто-кто? — в голосе Татьяны послышалось: "наконец-то!"

— Мне необходимо с вами встретиться и поговорить об одном молодом человеке, — выдохнул Георгий. — Это очень серьезно.

Через полчаса сидел на скамейке перед фонтаном в начале Тверского. Фонтан доживал осенние дни, журчал отрывисто и грустно, по воде взволнованно кружили листы, иногда попадая под капли — и тогда, вздрогнув, ускоряли ход, торопясь выбраться из-под холодной бомбежки. Зачарованный, он загляделся на беспокойную, осеннюю их игру.

— Георгий, — сказал он, едва успев вскочить, и наклонил голову навстречу Татьяне. Она любопытно стрельнула глазами, села на скамью.

— Я вас а-ха-слушаю, — сказала она.

— Э… — Георгия вдруг охватило волнение. — Да, я хотел… — начал он. — Вы, конечно, п-понимаете, о ком речь? — Он зачем-то поскреб пальцем невидную заусеницу на брюках.

Татьяна пожала плечами.

— Да, о нем, — сказал Георгий, не в силах поднять глаз. — Он мой друг, и ему… ему сейчас так плохо, вы не представляете, — голос сбивался, было не совсем ясно, кому плохо, — словом, ну… вчера я вынул его из петли.

— Отку-уда? — Татьяна повернулась всем телом.

Я-хм… То есть… Не хочу вас пугать и э-э… бить на жалость, но… — Георгий напряг морщину на лбу. — У него, понимаете… Ну, немного внимания — это же не трудно? — он поднял, наконец, карие глаза. — В терапевтических, так сказать, целях? — Георгий внезапно почуял, что Татьяна не слышит слов, а попала в ритм его волнения, и теперь он — ведет ее.

— У него, понимаете, — Георгий осмелел, — было тяжелое детство, и… словом, возможны психические отклонения.

Татьяна кивала, как под гипнозом.

— Да что вы? — сказала она, опоздав.

— Да, — скорбно подтвердил Георгий, увлекаясь. — Понимаете, он такой нервный… ну, в смысле… Два-три слова — что вам стоит? Его мама в детстве била… м-мэ… кажется, полотенцем… — Георгий снова колупнул заусеницу на брюках. — И привычки такие, знаете, странные… Нет, так-то он хороший, общественную работу ведет… Он долго лечился, знаете ли… — Георгий посмотрел в небо, — и, знаете, почти вылечился… Очень тяжело… — он протер указательным пальцем глаз. — И, что удивительно, успеваемость — ни богу свечка, ни черту кочерга… Да и, если разобраться… — Георгий внезапно посмотрел ей прямо в лицо, — у вас сумка сползает.

— Что? Да как хоть его зовут?! — в сердцах сказала Татьяна, не сводя с него глаз и наощупь ловя на плече сумочку.

— Кого? — удивился Георгий.

Они немного поглядели друг на друга.

— Ах, да! — спохватился Георгий, — конечно, зовут! Его зовут! Да-да! — Георгий потерял нить, — а он не идет… Странно, — шепотом закончил он.

Татьяна, попав, наконец, на сумочку, встряхнула головой, словно отгоняя наваждение, отвернулась, завозилась, достала платок. Георгия осенило:

— Сашулька! — выдал он.

Татьяна повернула голову, мгновение смотрела на него, наморщив нос, потом дрогнула, уронила руку с платком и рассмеялась. Вволю, откровенно и легко, как бывает, когда рухнули планы и получилась свобода.

Институт совершенно расцвел на следующий день. Институт по-прежнему волчонком возился и колобродил вокруг Татьяны, но сегодня Татьяна была у него в кармане вместе с детской улыбкой и ямкой пониже губ.

Держа за руку на прощание, уговорился — на людях сухо кивать друг другу "раз-два, давай попробуем". Татьяна, было, от условия опешила, но Георгий сурово разъяснил: не в его правилах афишировать отношения, особенно если…. "если что?"… если такая девушка, как Татьяна. Тут мельтешила двусмысленность, но Таня — ребенок еще в институте — кажись, не заметила.

— Ага, так? Ладно! — сказала она.

С утра мгновенно прорезался привкус дегтя: что-то уж чересчур холодно кивнула. Зашел еще на круг — снова кивок, и дальше себе балаболит с кем-то, с каким-то ублюдком, кивок без тени тайного смысла, дьявол…

Свидание Георгий назначил через три дня.

— Есть срочная работа, — сказал он.

Георгий, и точно, был занят три дня. Взяв напрокат машинку "Москва" с визгливой кареткой, он впервые печатал на мансарде сомнительный этюд, где главный герой шлет любимой торт, потом тридцать телеграмм, потом девочку без мальчика с цветами. Этюд вышел немного натянутым, торопливым, как проза "Юности", да неважно. Важна была дата под ним — два года назад. Ее он отбил с особенным усердием, сильно вдавив палец в клавишу верхнего регистра.

20
На Спасской башне часы, молитвенно сложив руки, как в деисусном чине, показали десять минут третьего. Георгий редко захаживал сюда посреди дня, но сегодня, сдав машинку в прокат на улице 25 октября, решил прогуляться по брусчатке.

Кого только не встретишь на Красной площади в разгаре дня! Здесь и финн, до которого дошел слух, и друг степей калмык — вместе любуются сердцем Родины моей. Здесь люди Невского проспекта, с немного смущенной душой, ждут смены почетного караула, которую прозевали в четырнадцать часов — их ленинградскому сердцу мила строгая стать часовых, но еще больше хочется поглядеть, как придет эта стать в движение. Здесь дети очарованно и громко допытываются у пап, как называется автомат у часового — ружье или пулемет, и папа шепотом отвечает — винтовка. Здесь все возраста, все профессии, а также люди без определенных профессий и возрастов. Там и сям стройными кучками мелькают запоздавшие зеленые стройотрядовские куртки по 12 рублей со скидкой, и на рукаве каждой гордо светится название института: НГУ — Новосибирский государственный,

ОИИВТ — Одесский инженеров водного транспорта, ДВИИЯ — Дальневосточный иностранных языков, ВИИ-ЛиВХ — не каждый и расшифрует. А вот еще институт — МИМО — тут другой случай. Этого — где только не знают, в каких медвежьих углах Отечества! И кто только не возьмется с ходу набросать лицо таинственного ВУЗа, и не только что лицо, а и другие места — до самых укромных спустятся. Впрочем, тут все — интим. Такого наговорят, так расставят "все точки на дыбы", по выражению Арсланбека, что только плюнешь да покрутишь пальцем, где следует. Но самое ценное — что находится институт как раз под территорией Кремля в бункере, как доказывал моему приятелю в поезде дорвавшийся буровик-исследователь газо-нефтяных скважин Средней Оби, — так он отрекомендовался.

— Что ты жмешь плечами, паря, — напирал буровик, — у меня друг его кончил, сейчас атташе, а то был этот… советник, так он мне знаешь чего из Штатов привез? — буровик широко раскрыл глаза, замер, но занесся, видать, в такие дебри, что только хлопнул рукой об стол и махнул еще стакан.

Да, любит наш человек МИМО, чего уж греха таить, любит — и все тут.

В прошлом году интеллигентная женщина — экскурсовод-энтузиаст из Вологды — заподозрила другого товарища в нелояльности. Товарищ упрямился и не верил, что МИМО располагается далеко от Москвы, и даже не в Вологде, как логично было бы предположить, а вовсе за границей, в районе Шпицбергена, возле Америки, "то есть я хотела сказать… Ну, я не могу вам всего сказать, вы понимаете, — она прикрыла глаза, — мой сын имеет отношение… он связан с такой работой… вы понимаете". Товарищ понял.

Да, и Америку любит наш человек, нет такого русского, который не хочет в Америку — удивительная страна!

Георгий хозяйским взглядом напоследок окинул площадь и пошел к метро. В три часа договорились с Шамилем к Сашульке на портвейн, в семь — свидание с Татьяной на Ленгорах — Шамиль подбросит.

Погода стояла неразборчивая, октябрьская с придурью — как раз под плащ, Георгий неохотно нырнул в метро. Этюд в сумке у бедра согревал могутным ощущением силы.

Сашулька, по стопам Георгия, и, видно, совсем устыдившись Капотни, нанял недавно комнату на Щербаковке, в бывшем доме китайского посольства (Сашульке это последнее особенно пришлось по душе) у здоровой, как вепрь, старухи, которая держала четырех кошек и выводила их гулять сворой на сыромятном ремне. Сашульку в первый же вечер принудила выучить клички, проэкзаменовала, доставая по штуке из-за спины, потом указала подтереть за Корделией в коридоре.

Сашулька скоро завел себе блат в соседнем кафе "Белый медведь", где после установки итальянского оборудования мороженое стало зваться не "мороженое", а "десерт", и кривой на один глаз бармен Славик, явно сидевший, теперь то и дело поправлял клиентов:

— Какого мороженого? — говорил он. — Где ты мороженого увидал?

— Как? А вот же, — тыкал в витрину незадачливый приезжий.

— Это — мороженое? — Славик оглядывал за поддержкой очередь и чесал ладонь. — Это — десэрт!

— Ах, десэ… А-а… — приезжий чувствовал, что попался, на него таращились, спросить, а чего такое "десерт" — было решительно нельзя, и он понуро шел к киоску с синим русским названием "Мороженое", где уж впросак не попадешь.

Зато даже самый захудалый москвич, откуда-нибудь из-под Люберец, знает — что в столице почем, он тертый калач, его на десерте не проведешь — и он может теперь без очереди поесть мороженого в кафе.

Сашулька, как все люди этого сорта, любил сладенькое, коротко сошелся со Славиком, по руке которого, когда закатит рукав, читалось: "НЕ ЖДИ МЕНЯ МУСЯ", и пониже — сердце, пронзенное свернутым в трубочку червонцем.

Славик сперва не поверил, что Сашулька учится в институте.

— Что ты мне гонишь, волк подорванный, — сказал он.

Сашулька расслабленно показал студенческий, красный с золотом и указанием министерства. Славик почесал ладонь, потом подал эту ладонь Сашику через прилавок и сказал:

— Слушай, ты, Рауль Кастро! Приходи. Я твой без очереди, понял? — И подмигнул целым глазом так, что студента передернуло.

И Сашулька повадился.

Сегодня пришли втроем, спасаясь от кошек, разлили портвейн, ухнули. Сашик развалился на стульчике.

— Ну, как идет наше дело? — развязно спросил он Георгия.

— Идет-идет, жди, — торопливо ответил тот.

Шамиль не проявил интереса, больше любопытствуя насчет дам. Сашулька светски кивнул и размечтался о своем.

"Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…" — зашумел обтерханный проигрыватель "Аккорд" на стойке у Славика.

— Слушай, Платоныч, — вышел Сашулька из забытья, — а в Гренландии есть наше посольство, не знаешь?

Возвращаясь на "Жигуленке", пересекли Колхозную площадь и въехали с разлету на Сретенку. Раздался свирепый свист, Шамиль, увиливая от встречного троллейбуса, бросил руль вправо, ударил по тормозам и подтолкнул бампером мотоцикл, неодушевленно стоявший у бровки.

— Сука, — сказал он.

— Тут же одностороннее, блин! — ударил себя по лбу Георгий, любитель правил дорожного движения.

Еще на втором курсе разучил знаки про запас. Особенно осмысленной выгрядела группа из трех знаков — с одинокой, двойной и тройной полосой наискосок, — предупреждающих, что вы уже проехали после железнодорожного переезда соответственно 50, 150 и 300 метров, и вам давно ничего не грозит.

Навалившемуся гаишнику с усиками, злобно тыкавшему в "кирпич", Шамиль, скучая, отдал портмоне с документами и тронул машину на разворот. Он не любил батальных сцен с массовкой, уже успевшей окружить незадачливый мотоцикл.

Вечером гаишник привез документы прямо на дачу, неловко теребил усы, его долго не пускали, выясняя по селектору — кто да что, а человек в телогрейке с узкими глазами вдруг оказался сзади и чего-то молча ждал.

Наутро Шамиль показал в курилке следующий документ: Протокол

Водитель мотоцикла № 25–75 МОП, марка "Урал" с коляской кузов № 780914 Лукашик Г.Б. в результате припарковки транспортного средства в нарушение ПДД, п.8а,б по ул. Сретенка 8.10.87 двинулся и совершил наезд на автомобиль ВАЗ 2101, № 01–07 МКК, проезжая мимо. Водитель Лукашик Г.Б. вину признал.

Старший

лейтенант Дормидонтов

И ниже, другим почерком:

Комиссия Дзержинского отд. ГАИ г. Москвы в составе капитана Пинаева У.Э. постановила:

1. С тов. Лукашика Г.Б. - штраф 25 руб. (оплата через с/кассу).

2. С тов. Лукашика Г.Б. — оплата ущерба автомобилю ВАЗ 2101 № 01–07 МКК (погнутие прав. пер. крыло, покраску, рехтовка, грунтовка, повреждено резина) — 75 руб. (оплата налично).

Итого:

3. С тов. Лукашика Г.Б. — 110 руб. 00 коп.

Подпись, печать.

Георгий попросил Шамиля остановиться так, чтобы, ну… Ну, короче, не очень рядом.

— Сделаем, — с полуслова усмехнулся Шамиль.

"Не светы козырь, якщо не просят", согревала судьбоносная заповедь отчима.

— Здравствуй! — Георгий неловко взял Татьяну за руки. Она, освободившись, укоризненно постучала по часикам. "Ориент", — подумал Георгий.

— Извини, пожалуйста, — сказал он. — Но представь, как мы влипли. Едем с другом от Сашульки… Ну, этого больного… А животное в погонах, представь… Я думаю, на какой же козе к нему подъехать, а Ша… а друг мой…

Татьяна рассмеялась, Георгий с ходу попал на верный тон.

Постояли на смотровой, плечо к плечу. Ряд товарищей при виде Тани отвлекся от панорамы, а Георгий вчуже прикинул, какое ладное на ней черное пальто хорошего фасона клеш, да с капюшоном, да отделанное тоже хорошей кожей. "Судьба!" — подумал он.

Москва лежала у ног в россыпи огней, каждый огонь мерцал родственным светом. Город в одночасье сбросил чужой холодный облик, приветливо распахнулся и манил, подмигивая и обещая. Слабое дуновение в лицо словно бы скрепляло новый союз.

Замысел города странно сливался с Татьяной, соединялся тайной связью с ее задумчивым и вместе возбужденным лицом.

Еще он радовался, что выпил, эта дерзость, кажется, хорошего тона, запросто можно вести себя легкомысленно. Георгия распирало. До того чудесно складывалось: возле плеча — Татьяна, внизу рядом понятливый город, хотелось каким-нибудь действием закрепить ощущение. Но действия приходили на ум все банальные.

— К реке? — сипло предложил он.

Сходя на дорожку, серебристым серпантином ведущую вниз к набережной, Георгий подал локоть и поскорее прижал к себе легкое существо руки. Прикрыл глаза, не в силах поверить… Все сбывалось. И можно молчать, главное — свободно можно молчать, на первых курсах ни за что не представлял — каким манером любят девушек, близких к большой политике…

У реки оказалось теплее, чем наверху, к запаху Татьяны примешивался пряный осенний аромат вечера.

Остановились у полуметрового бортика, под ним длинными бликами шевелилась черная густая вода.

— Страшно! — сказала Татьяна, крест-накрест охватив себя за плечи, и кивнула на реку.

— Таня, а ты… — Георгий покусывал губы, — у тебя сейчас никого нет? Ну, в смысле… — он боком приткнулся к парапету.

Она свела пальцами концы воротника, уткнула туда подбородок.

— Нет… — сказала она неуверенно. — Сейчас нет.

— А?.. в смысле…

— Что?

— Ну…

— Был или нет? — она, усмехнувшись, склонила голову набок. — Был. Одноклассник. Мйшка. Хороший человек. В мед поступил. Дальше?

Георгий почувствовал, что Татьяна ждет известной реакции, ждет следующего вопроса, словно испытывает. Он вдруг понял — какого вопроса, и это подхлестнуло спросить вовсе другое:

— А Мишка твой, он мог бы? — Георгий кивнул на реку.

— Что? — она удивилась и тоже посмотрела вниз.

Вода обожгла его, но не сразу, сразу он ничего не почувствовал, только подумал: "очень оригинально", только желание поскорее наверх, и еще удивился, что не холодно, но в следующую секунду — словно ожог, со всех сторон сразу; плащ, надувшийся вначале подмышками пузырем, теперь внезапно с силой потянул вниз, он рванулся к берегу, заметил, что Татьяна вовсе не бегала и не визжала, как следовало, а стояла, замерев и глядела почти мимо. А уже потом бросилась вправо, влево. "Сумасшедший, — весело крикнула она, — псих!" "О'кей!" — крикнул Георгий, отчаянно гребя, и, как показалось, очень бодро, но холод, перехвативший дыхание, донес до Татьяны панический хрип… "Псих, давай руку, эй!"

Но Георгий гордо выкарабкался сам, оцарапав руки, глупо улыбался, сразу под ним налилась лужа. Татьяна, выхватив платок, вытирала для чего-то его лицо, будто это было сейчас самым важным — сухое лицо.

— Ты знаешь, сколько тут до такси, псих?! — приговаривала она, блестя глазами. — Едем ко мне, быстрее, на сумку, ладно, я сама понесу, скорей, — и она пошла вперед с сумкой на плече, которую в последний момент успел сбросить Георгий.

21
С Маринкой пора было завязывать, дернул черт… В глубине души Георгий жалел ее, но глубин своей души он, чем дальше, тем больше — не любил.

Георгий осуждал Маринкин надрывный вызов общественному мнению, полупристойную фигу в лицо лицемерному шепоту однокурсниц. "Все в дерьме, да шитокрыто", — с горькой досадой говорила про них Марина, забывая протягивать слова и чмокать губами. Жгучее безразличие Марины к сюжету ее личной жизни вызывало у Георгия религиозную оторопь.

Месяц назад, в бане, Георгий не расслышал в себе ожидаемого эффекта, увидев Марину раздетой. Баня как баня. За ее спиной перемигивались с Шамилем — но на пустом месте, словно отчитываясь по принятым обязательствам. Вид деловито мылившей, а затем вычесывавшей волосы Марины выходил до обидного обыкновенным.

Но после, когда Георгий, проделав так, как говорил Шамиль, с громыхающим сердцем дождался, дыша в подушку, пока коротенькая игра в метре от него закончилась, и началось то, что со стороны он видел первый раз в жизни его прижал паралич. Он лежал ничком в небывалой смеси ощущений, не в силах ни подглянуть, ни двинуться, ни вздохнуть — из страха расхохотаться. Вдруг почувствовал шевеление возле ребер, сильнее он вздрогнул, боясь поверить, вывернул краешек глаза из подушки: Шамиль правой рукой незаметно подталкивал его в бок. Отступать было некуда, было поздно. Тогда, бросив все мужество в руку, он тесно двинул ее по простыне и прикоснулся куда-то в область ближней к нему Маринкиной коленки. Шамиль, ухватив движение, разгорячился выше меры. Георгий, прыснув в подушку, стал смелее гладить коленку, и его настигла вдруг мысль, что Марина может не понимать сейчас, что это рука чужая. Испытав облегчение, отважно ущипнул Марину в бед ро. чтобы видел Шамиль: никто не струсил. Едва успокоившись, получил новый сильный толчок в бок; Шамиль, шумно вздохнув, стал смещаться влево и напоследок пихнул его еще ногой.

Совершив над собой головокружительное насилие, Георгий рывком приподнялся и бросил верхнюю часть туловища на горячую Марину. В этот момент в слабом свете ночника увидел открытые в потолок глаза Марины и эту улыбку…

Потом, совестно вспоминая минуту, он разобрал: словно бы Марина видела всю предыдущую чехарду с Шамилевыми руками, а еще раньше — с переглядками в бане, и понимала все от начала, а только жаль, что им не хватает простой мужской смелости сказать прямо, они зазорно жмутся, и если нужно от нее согласие — вот оно, но это смешно, ребята. Георгий успел убежать глазами, чтобы оставить себе простор для иронии, только руки по инерции суетились где-то, и вдруг наперекор смешливой дурости сделалось стыдно за Шамиля, который хитро лежал сбоку, за такое к ней отношение, а руки непослушно все движутся, стремясь выручить душу из спазма.

Наутро втроем уезжали с дачи. Марина казалась веселою, только изредка Георгий ловил на себе заинтересованный взгляд. Настроение накатило отвратительное. Не сумел, жиган. Смешно ему стало, детский сад, ей-богу.

Бесило непрошеное сочувствие, которым так и веяло от хорошего утреннего тонуса Шамиля.

В городе, перед тем, как расстаться, Марина грубовато сказала:

— Слушай, — она сказала это при Шамиле одному Георгию, снова позабыв тягучую манеру, — я завтра буду дома одна, если хочешь… — она пожала плечами и, захватив возле уха русые струи волос, перебросила за спину.

Георгию показалось, она хотела сказать другое, но пересилила.

— И купи выпить, цыпа, — щелкнула пальцем под горло, совсем уже грубо.,

И вот месяц спустя по всему выходило пора завязывать.

Встречались у нее дома на Бронной. Над кроватью неуместной шуткой висел портрет Лебедева — вылитый ректор — с приделанными к верху кривыми турьими рогами, на них она вешала халат, когда раздевалась. Видно, такое женское задел в ней Уткин, что оно и после брачной смерти продолжало досаждать Марине. Угораздило же дуру, боже! — такой привиделся подтекст в причудливом коллаже.

Лунки ногтей у Маринки были до того мелкими, что это казалось неправдоподобным на девичьих пальцах. Марина стеснялась рук, держала под столом на коленях, как пай-девочка, а при ходьбе — ровно вниз.

Действия рук, как ни странно, усиливали общее эрогенное впечатление. Контраст внешней невинности и предполагаемого порока ошеломлял.

— Слушай, че это с ней? — спустя несколько дней после бани спросил Шамиль.

— А че? — беспечно ответил Георгий, насторожившись.

— Ну, тогда. Странная…

— Да она, кажется, и всегда была…

— Вообще да. Ну, как у вас? Получилось?

Георгий прозрачно улыбнулся. Шамиль осклабился. Оказалось, Шамиль завел теперь пэтэушницу с первого этажа, из педучилища, которое Шамиль сокращенно звал "педулище". В первых этажах этих домов всегда живут слесари, дворники и электрики, обслуживающие верхний быт, и у них всегда бывают дочки, которым тоже хочется красивого счастья, тем более с детства перед глазами. Шамиль, таким образом, поместился в самую середину комфорта: когда открывалась дверь и Тамарка переступала порог прихожей — размером со всю ее квартиру — у нее подкашивались ноги и отказывал вестибулярный аппарат.

Нынешними отношениями с Мариной Георгий был взбешен. И в первый раз почувствовал, что Марина с ним необычна. Она была с ним, как умела, нежна. Он забеспокоился, да не обдумал и махнул по глупости рукой. Потом приехал для удовольствия, решив идти строго к цели, все намеки другие, кроме голой постели — подавить. Заартачится — на фиг: любовь прошла, ботинки жмут, завяли помидоры.

Но чем грубее он, тем ласковей — дьявол! — становилась Марина. Словцо бы наперед понимая источник бесцеремонности.

Георгий был в ужасе. Он пропустил, было, два свидания, но нарвался.

Марина сидела в буфете, и он усек одновременно: взгляд Херикова, что называется, — "парторг поплыл", и ее взгляд на себе — с приоткрывшимся больным вопросом… Ч-черт! Он позвонил. Не мог, ну не мог никак освободиться от жалости, от дикого ощущения, что в долгу у нее. Тоже — маленький принц! Но вскоре, на выручку посетило любопытное соображение. Если резко оборвать, — подумалось ему, — Марина слетит с катушек. Хериков, святая невинность, не подозревает, в какое счастье подвернулось ему влюбиться. Он дисциплинированно верит, что где такие папы, там целоваться — губы бантиком — и то едва рискуют. Порвать сейчас, — и она может ведь докатиться… Заметит Херикова, припомнит (вот два дурака!) разговор на даче, и — назло Георгию, наперекор всем, вздумает попробовать рабочего классу, который уже совершенно съел ее своими медными глазами. Тогда — пиши пропало: Хериков, не будь дурак, распределится с ее папой уже не в нашу Корею, а в Южную, или вообще со вторым английским — в такие страны, что… Ну, нет.

Георгий тянул. И снова, в самые слабые минуты, Марина представала в размягченном мозгу потерявшим зрение заблудившимся существом, которое тычется во все теплые кормушки по дороге, а они теплые несколько минут, и так быстро на холоде остывают… Но почему он, в конце концов, должен озаботиться ее судьбой? Ей нравится спать с ним — пожалуйста. Нет — чао, бамбино. И хватит об этом. И не дай бог — узнает Татьяна.

22
— Слушай, — Татьяна смело подошла на следующий после купания день, потянула за столик. Георгий нервно огляделся — не видит ли кто лишний: еще не время.

Накануне, заставив Георгия надеть красивый спортивный костюм, а сверху еще бабушкин махровый халат, Татьяна принялась опаивать чаем с медом и мятой. Георгий в папином костюме сидел на папином месте в кухне и чувствовал себя как любимый, нашкодивший и дружно прощенный кот.

Все, какие были в доме, нагревательные приборы работали на гардероб Георгия, даже фен — в туфле.

— Псих, ты, кстати, принес, что обещал? — спросила Таня, поправляя этот фен.

Он замер, как от холодного тычка, с чашкой в руках.

— Ну, ты же говорил, что а-ха-ришешь?

— Ах, это… — Георгий растерянно зашарил глазами по кухне, — д-да.

— В сумке? — догадалась Татьяна.

Он еще усомнился на секунду, еще стукнул в окошко ветер, природа давала еще мгновение остановиться… Но нет…

— Слушай, — сказала в кофеварке Татьяна, с любопытством оглядывая его лицо, — а… Ты как себя чувствуешь, кстати? Угу. Скажи, а ты… А-ха… А Саша читал когда-нибудь твой рассказ?

— Какой Саша? — Георгий опасливо осматривался.

— Ну… Саша?

— A-а. Не помню. Читал, кажется. А что?

Она совсем развеселилась, возбужденно потерла крест-накрест плечи.

— Читал, да? Так это ты, значит?.. Значит, вот откуда он взял?… Цветы и аха-остальное? Так вот ты какой! — быстро оглядевшись, она вдруг потянулась, чмокнула Георгия в щеку, подмигнула и, вскочив, стремительно вышла.

"Женюсь!" — отчаянно подумал Георгий.

23
Сложно шел октябрь, еще сложнее пошел ноябрь. Георгий встречался с Татьяной, спал с Маринкой, Маринка поставила ему на шее засос. "Так тебе и надо!" — сказала она и расплакалась. Георгий еле отоврался от Татьяны, сказав, что ущипнула мифическая пятилетняя племянница — внучка дедушки-замминистра.

Пахло жареным, принюхивался кругом друг-Оприченко, отец которого служил начальником отдела загранкадров министерства почему-то рыбного хозяйства, и это скользкое хозяйство наконец-то, кажется, полностью выразило себя во втором колене.

Лица у людей бывают разные. Красивые и рябоватые, простодушные в веснушках и без, бывают лица хитрые, смазливые и бледные в очках, бывают с вопросом во весь лоб, бывают с толстыми губами и глуповатые от рождения, бывают лица-полуфабрикаты, бывают даже — не поймешь, болванка или лицо? — на таких в шляпных ателье пробуют шляпы. У друга-Оприченко лица не было никакого. Причина простая — не было глаз. Они так скоро семенили со стороны на сторону, им до того не стоялось на месте, что хотелось прибить и, наконец, вглядеться.

Оприченко вынюхивал, опасаясь, что его обойдут вместе с папой из рыбного хозяйства.

Ум Георгия работал все лихорадочней, временами сбиваясь, как в детстве краб, вроде возьмет приманку — и вдруг скользнет в безопасную щель меж двух гигантских блоков волнолома.

Поцеловав Татьяну в первый раз (а потом сразу, скорей, еще раз) и обняв ладонями лицо, как снилось, капюшон пальто упал за спину, и увидев свои руки на ее лице, лицо в чаше своих рук — Георгий едва не потерял сознание. Она, заметив, подалась навстречу, всмотрелась, дробно поводя головой, как говорят "нет-нет!", и, растроганная, прижалась совсем. (И просила впоследствии повторить мимолетное помутнение, сердясь, что это все не то, и не так целует и смотрит, и, значит, ей показалось. "Нет, не показалось, я помню", — перебивала она себя. "Но так ведь бывает один раз, Таня, — неубедительно отвечал Георгий, — зато и помнится…" "Не надо "помнится"! — она сердито прижимала локон за ухо. — Я теперь хочу!"

Съездили к Татьяне на дачу проведать бабушку. Георгий, чертыхаясь, помог завернуть яблони в мешковину у корней от морозов. Подстриг кусты, остервенело отрывая, когда гибкая веточка смородины плашмя ложилась меж лопастей тупого секатора. Съели бабушкин пирог с клубничным вареньем, Георгий понравился бабушке. Походил туда-сюда, ступая твердо, пощупал тесовый подоконник, огладил некрашеную стену, обитую вагонкой.

— Последний раз мы на даче, — грустно сказала Татьяна.

— Да, зима, — откликнулся Георгий.

— Зима, — кивнула Татьяна, — и папа отказался.

— Что-что? — Георгий бросил отколупывать рейку в углу, где проверял, проложен ли рубероид.

— Папа отказался. Это же государственная дача, мы сюда редко ездим, у нас другая есть, в Перхушкове, маленькая, я там больше люблю. А папа теперь любит жесты.

— Ах, другая, — сказал Георгий, покосившись на бабушку.

— Это еще наша с дедом. Танюшка там и выросла, да и не дача, а дом. Приезжайте.

— Да… Ну… А зачем же мы яблони кутали?! — в сердцах зацепился Георгий, — и кусты эти!..

— Так, а люди ж другие приедут, им надо, — торопливо сказала бабушка.

— A-а… Ну да, да. Люди? Угу. На-на-най, на-на-най. Да, жалко, — сказал Георгий.

24
В детстве Георгий любил, оставшись один, забраться с ногами в ложбину на широкой зеленой тахте, расстелить на коленях книгу, но сначала притащить из кухни блюдце с протертой смородиной, пакет сухарей и, умостившись как следует, отдаться блаженству. Он хрустел сухарями, любимыми с маком, крошки щедро сыпались на страницы, и перед тем, как перевернуть, Г, оша складывал книгу лодочкой, крошки сбегали к корешку, он осторожно подымал ее и струйкой ссыпал прямо в рот, потянув еще напоследок воздуху с мелочевкой.

Иногда жалко было прерываться, тогда, подняв страницу, читал с другой стороны, неудобно загнув голову вправо и затаив дыхание. Потом опять осторожно хрустел, чтоб не сбить напряжения, а еще потом, вздохнув после захватившего отрывка, ссыпал уже крошки с двух листов сразу.

Отчим, в очередной раз обнаружив в книге крошки, говорил нехорошим шепотом:

— Ты знаешь, скатына, скольки стоит та книга? — говорил он, с ненавистью глядя на Георгия водянистыми глазами. — Она стоит бильше, чем ты весь! Шоб еще раз…

Георгий, не дослушав, уходил в свою комнату. Он уже знал, из этой самой книжки, что главное — достоинство. В первый раз страшно было оставить отчиму спину, но заставил себя, и у того на полуслове отнялся язык.

В пику отчиму Георгий предпочитал русскую классику. Брал из районной библиотеки, там на крошки не обращали внимания. Читал бы и украинскую, да раннее презрение к акценту, впитанное с молоком матери, незаметно перешло и на литературу — как на дело второго сорта. Школа выбивалась из сил, выявляя "демократические тенденции в поэзии Леси Украинки" и "созидательный пафос творчества Павло Тычины", с которым все было и так ясно, но учителя настаивали.

От украинского языка Георгия, наконец, в восьмом классе и освободили.

— Вин нэ можэ, тому що в нэго английский, — громко убеждала мама начальника РОНО, которому уже звонили, и тыкала пальцем в Георгия. Георгий морщился от произношения, ходить с мамой в официальное место была мука мученическая. Казалось, все ухмыляются в рукав над деревенским акцентом, а заодно над Георгием, особенно крупные лица, которых само положение обязывало изъясняться по-русски. Что называется, "ноблесс оближ". И Георгий старался вставиться в мамину речь, чтобы показать, что тоже не лыком шиты, а заодно поотстраниться от буйной мамы. Сам Георгий гордился хорошим русским слогом, лишь много позже, в Москве, уразумев, что не такой уже хороший.

— Вы что, с Украины? — спрашивали москвичи с какой-то обидной интонацией при знакомстве.

И Георгий употребил первый курс на беспощадную борьбу с родимыми пятнами украинизмов, по капле выдавливая из себя хохла. И чутко перенимал московское "что ты гва-аришь?", чересчур даже усердствуя на "а", где и не надо.

25
Отношения с Татьяной быстрыми темпами входили в области, на границе которых порядочные мужчины делают предложение. Впрочем, порядочность нынче все дальше смещается за границу.

— Гоша, они все уехали! — сказала Татьяна в кофейне на Крымской набережной.

— Да ну? — Георгий смачно жевал бутерброд с холодной телятиной.

— Ты рад? — глаза сияли необычно.

— Это здорово, — сказал Георгий, проглатывая кусок. — А кто уехал, Тань?

— Да родители же, псих, а-ха-понимаешь? На три дня! К бабушке на дачу, ну, где мы были!

— М-м! — сказал Георгий, — хорошая дача!

— Да ты не понял! — Татьяна нежно смотрела, как он ест.

— Правда? — Георгий перестал жевать. — А что, решили бороться?

— Ну да! Понимаешь? Подожди, что ты спросил?

— Говорю, будем бороться? — Георгий принялся за следующий бутерброд.

— Фу ты! — Татьяна покраснела. — А-ха… Я хочу, чтобы мы сегодня поехали ко мне и ты у меня остался! — сказала она сердито.

Георгий поперхнулся.

…Когда Таня выскользнула из душа, прямо улыбнулась ему и прошла в спальню, Георгий размышлял насчет того, заложит родителям консьержка или не заложит.

Но когда перебрался из кухни в душ, мысли в голове прекратились. Там застряла только "Моль в пламени" Дали, авторская копия из золота. Ее дружески подарил папе по совету жены Безумный Сальвадор, когда папа работал послом в Испании, объяснила Таня.

Намыливая живот, Георгий усмехнулся символике композиции.

В постели Георгий торопливо отдался игре ощущений, едва соблюдая переходы от бережных к более волнующим ласкам.

— Гоша… Гоша, мне больно! — Татьяна вдруг твердо уперлась руками в плечи. — Я прошу, Гоша… ну пожалуйста! — Она напряглась и инстинктивно отпрянула в сторону. — Гоша, почему?.. Почему ты так грубо?

— А? — Георгий едва разжал сцепленные зубы, задыхаясь, приподнялся и, нависнув, поглядел на нее первый раз.

Татьяна, закусив губу, смотрела со страхом, в глазах стояли слезы.

Георгий, неприятно поджав губы, вздохнул и сбился рядом на простыню.

— А как же ты думала? — спросил он трезво.

— Я… Я не знаю, Гоша… Откуда же я знаю? Ну. не обижайся, — в глазах стояли слезы. — Я сама не понимаю! Ну что ты? Ну? — онапротянула руку, — я ведь правда… Мне так хотелось с тобой. Я же не виновата? Ну, это же не самое главное, а?

Георгий хмуро молчал, она судорожно гладила его по плечам. "Заложит. Заложит как пить дать", — думал он.

Наутро, созерцая виноватые хлопоты на кухне и получив поджаренный хлебец из тостера "Панасоник", решил простить:

— Тань! Да ладно тебе, — сказал он, — не переживай. Ну, подумаешь, в самом деле — бывает. Неприятно, конечно. Ну, иди ко мне, — он с сожалением отложил тост на блюдечко.

Самого испугало в груди звериное упорство, с каким напролом вчера двинулся к цели. Так можно испугать Таню насовсем.

Теперь Георгий походил на придирчивого ваятеля, который ходит в раздумье вокруг любимого детища. Ему и нужно бы добавить деталь, да боязно неосторожным движением вдруг повредить или как-нибудь нарушить мир, который расчетливо и бессонно выстроил умом и трудом. И каким-то еще будет результат последнего движения — заранее не видно. Помешать выезду может все. Невозможно назвать такой предмет, который ни при каких обстоятельствах помешать не способен. Пабашкин, например, насыщался в метро, где-то в районе "Сходненской", сырыми сосисками из портфеля, когда вдруг над ухом разразилась бабушка — из тех, что носят коричневые нейлоновые пальто на металлических кнопках. Она сначала угрюмо молчала, наблюдая, как Пабашкин ловко, без помощи рук, пускает по боку целлофан, а потом внезапно громко высказалась, что "жрать научились, хамы, а как оно все достается — не воевали, а как место уступить — так их нету"… Пабашкин вскочил, роняя сосиски, а на следующий день ему засветили после обеда строгим выговором "за неуважительное отношение к ветеранам революции". С утра он до того по-крестьянски опешил в деканате — откуда узнали, что как-то не сообразил отрицать инцидент. Старуха же, судя по интеллигентному выражению лица, к революции едва ли имела даже косвенное отношение. Хотя, конечно, как знать.

Но страшнее всего боялись милиции. "Всо должно быть взаимно, — учил Арсланбек, — твоя милиция бережет тебя, а ты берегись ее, понял, красивчик?"

Никаким калачом нельзя было заманить студента института пожаловаться в милицию, когда только что напротив РОВД выхватили кошелек, сорвали шапку и еще дали в глаз.

— Глаз заживет, слушай, а милиция — это на всю жизнь, — завершал урок Арсланбек."

И правда, кому пристанет охота на распределении выбирать факты — ты ли украл кошелек, у тебя ли украли.

Техникой жизни без фактов молча овладел друг-Оприченко. Когда подошло распределение, о нем совершенно не знали — что сказать. Как-то даже неловко: хоть пьянка бы одна или стипендия Ленинская. Поразились — и отправили в Мавританию, где он, говорят, прославился искусством макраме.

26
Татьяну тянуло на мансарду так же, как в обратную сторону тянуло Георгия — к настоящим квартирам в домах с свежими мемориальными досками. Адское совпадение.

— Гоша, это экзотика! — говорила она, — какая прелесть! — запрыгивая и раскладываясь на широкой тахте, на которой — хоть вдоль, хоть поперек.

Найми Георгий обыкновенную комнату "от жильцов" — и ему грозило соболезнование. Комнатка нечаянно возбуждала бы сочувствие в коренном московском сердце Татьяны, закаленном столбовыми выкриками "Сниму!!!"

Но мансарда! Своеобычной кровельной географией, чудаковатым богемно-дачным духом плюс лестница — она с порога уничтожала оттенок вынужденности, да и все, кажется, прочие нюансы чувств, кроме щекотного желания бесноваться.

Георгий благодарил судьбу и Григоряна, Наталиного соседа, который единственный из Наталиных друзей сказал в те внезапные дни Георгию:

— Н-ну? — произнес он сначала вместо "здравствуй".

Потом выслушал, раскачивая головой, и постановил:

— Она подлец. И мать — подлец. Мать ей сказала: может, не будем брать мальчика с улицы? Подлый подлец. А ты забудь. А мне звони.

Григорян доводился Гюльбеки-ханум племянником, но, правда, далеким до невероятности.

Татьяна любила с толком взобраться во второй этаж, весь состоящий из гигантского мольберта, установившегося тут еще до XX съезда партии, и на обратном пути, усевшись на лестнице, сверху вниз поговорить.

— Гоша, это чудо! Здесь именно должны жить а-ха-коно-патые, как ты, — сказала Татьяна.

— Да? Это, значит, для рыжих? — Георгий воткнул в розетку электрический чайник. — А другие где же? Все эти… — Георгий показал руками, как если бы резко затянул на шее галстук.

— Плебеи? — подсказала Татьяна. — Ну да, ты ж патриций, — и, заложив руки за голову, разлеглась по лестнице. — Закипело? Ну-ну.

В последнее время легко раздражалась по пустякам. Он ошарашенно осмотрел ее всю и вдруг нечаянно залюбовался, врасплох застигнутый живописной грацией фигуры, распластанной по лестнице, окружностью рук — от плеч под голову, черными волосами на деревянных ступенях, линией тесно сдвинутых ног… Георгий сглотнул.

— Да нет, ты пойми, — гораздо тише и не о том сказал он. Я бы никогда не стал говорить тебе, если бы не видел, — он стронулся с места, — ну… что ты другая… Не как они. Понимаешь? — он стоял у основания лестницы. — Ведь страшно подумать, Тань, эти Шамили, Оприченки… Ты знаешь Оприченко? Ну, я рассказывал… И они будут управлять моей страной. ("Ой! — сказала Таня). — Да, — Георгий не слышал, — Шамиль мне рассказывал сон, как он сидит за пультом и жмет клавиши, нажмет одну — народ бежит влево, нажмет другую — вправо. Страна чудес. Ладно, чай будешь?

— Гоша… Это, конечно, пафос, — Татьяна снова села. — Ты что, не хотел бы иметь все, что имеют они? Ну? Ну, а к чему тогда?

— Но ты же! опомнился Георгий. — Ты же имеешь, и однако…

— Я-а? — Татьяна замерла. — Я имею? — она всем телом повернулась и, распрямив спину, окатила его сухим взглядом. — Я имею ноль! — высоким голосом сказала она. — Ты что-то напутал. Мои родители — да, они кое-что а-ха-имеют! А я… — она походила на птицу, грозно расширившую крылья.

— Какая разница? — вставил Георгий.

— Вот как? Во-от как? — Татьяна встала в рост, он, смешавшись, смотрел издалека снизу вверх. — Ловко! Да это они все своим горбом, и а-ха-здоровьем, между прочим, понял? И, между прочим, раздавливая совесть, о которой ты тут трепал, вот так, — она бахнула ладонь о ладонь и растерла. Георгий моргнул. — Ты что думаешь, они а-ха-хуже тебя видят, что творится? Да только… А я — я! — еще даже не знаю, где этот горб а-ха-находится… Ловко! — она упала обратно на ступеньки, будто в ногах кончился запал. — Запом-ни, — сказала она спокойнее, уронив руки на колени, — у меня ничего нет. Ни-че-го, Гоша.

— Ты на что намекаешь? — попробовал, оскорбившись, прийти в себя Георгий. — Что я, вроде, значит, из-за…

— Дурак! Ну что, что? Ну что ты меня мучаешь? — в голосе вдруг возникли слезы. — Ну что ты все заводишь — система, система! Неужели других тем со мной нету? Неужели ты ничего не понимаешь? Дурак! — выкрикнула она в последний раз и вдруг расплакалась, уронив лицо в ладони.

Георгий смотрел в совершенном недоумении. Потом разом ринулся как-то в сторону, просеменил обратно, плечи Татьяны горько вздрагивали. Он забежал сбоку, со стороны перил. "Тань, ты чего?" — испуганно пробубнил он, лестница мешала.

Она вскинула заплаканное, с огромными кругами под глазами лицо, глаза из зеленых сделались темными и глубокими, поглотив коричневое пятнышко у зрачка. Отрывисто прихватила сквозь перила ладонями его голову и проговорила сквозь слезы:

— Эх ты, ну что ты, все у тебя будет, ну что ты волнуешься? Глупый! Лишь бы… — она по-детски всхлипнула. — Все будет, понимаешь? У меня ж ведьмин глазок, — она улыбнулась сквозь слезы.

Георгий растроганно кивал, потом мотал головой, в том смысле, что глазка теперь нету, но — лишь бы говорила, лишь бы говорила, и совсем не умел понять — о чем она, и что такое у него будет.

27
Георгий любил Москву любовью провинциала — инфантильно и безнадежно. Ему хотелось владеть — а Москва позволяла лишь любоваться. Бывает, конечно, уступит по-женски телом заезжему нуворишу, а душой — не-ет, не ждите. И как заставить, на какие хитрости пуститься — бог весть, хитрым Москва не верит.

Но бывает — почует в человеке родственную кровь — шумную, да умную и отходчивую внутри — и распахнет вдруг стены самых-самых своих заветных домов, и на тебе — готов москвич, и как это получилось — ищи ответу!

Последние дни беспокойно гудело на душе: что — неясно, неприятно, провал, и Георгий после занятий шел в город — освежиться.

Георгий шел по Остоженке до кругляша метро, что на бывшем Чертолье, сворачивал налево на Гоголевский, мимо "Пончиков", шаркал взглядом по костлявому особняку Васьки Сталина, конституцией похожему на обзорную вышку при войсковом стрельбище и спасательную станцию города Геленджика одновременно; "дипломат" мешал — хотелось брести, всунув обе руки поглубже в карманы; пересекал Калининский, и на Суворовском, миновав Домжур, садился на скамейку против дома, в котором хотелось жить. Глубокие лоджии с колоннами под самой крышей, посаженные на мозаичный поясок, стянувший верх здания, с уютными креслами, шкафчиками, кое-где бельем на просушку — овевали теплом семьи, куда вторгался немного и дачный мотив, и ему, годы бездомному в Москве, сладко было вздыматься мыслью к этим вольготным балконам, обманываясь грядущей возможностью поселиться так же, с тем же медлительным и широким московским комфортом, с запахом деревянного кабинета. Кто упрекнет нашего героя в дерзости? Только не человек, проживший в столице лучшие весны без дому.

Его как-то меньше стали занимать благородные мечты о переустройстве. Образ Генерального секретаря со временем потускнел, зато, соответственно, приблизился атташе — все-таки перевесив унылую информацию, что — самый младший. Георгий вполне созрел к третьему курсу не только носить в посольстве бумажки, но и вообще делать черт знает что, лишь бы хоть разок назваться в обществе ("Простите, кем вы работаете?" — Атташе!) Жизнь неприметно, но настойчиво снижала ему задачу собственной жизни. К четвертому курсу все как-то внезапно трансформировалось в совсем уже простое, но емкое слово — поехать! А там — трава не расти. Поехать! Много значилось для него, и для целого института (да и не одного только института) — в этом нехитром русском глаголе.

Но, кстати, самые крупные дети и тут суетились не шибко. Для них поехать — это был не вопрос. Они держались умней, но ум этого рода витал уже за пределами разумения Георгия. После института детей первого ранга, двоих-троих, обыкновенно устраивали в скромное, но политическое место: для примера — горком комсомола. И, глядишь, через пять лет вдруг выныривает сын — уже Председателем международного туризма "Спутник" или заместителем Комитета молодежных организаций, пока однокурсники убиваются за "атташе". Так делают умные люди. Но Георгию такая роскошь выходила, во-первых, не по плечу. Она светила в единственном варианте — если по комсомольской дороге двинет Шамиль и, прикрыв, втянет к себе Георгия. Но к работе с общественностью Шамиль как-то склонности не питал. Во-вторых, положа руку на сердце, комсомольский исход приходился нетерпеливому Георгию и не по нраву. Притаившись, скрипеть там где-то, когда можно сразу — ездить, ездить, ездить!

На всех ехавших, или собиравшихся, или приехавших — лежал праздничный отпечаток. Он пробивался из складок и мелочей костюма, из запаха хорошего одеколона, из язычка зажигалки, из жеста, каким доставались тугие, гладкие сигареты. А главное, он жил в легкой, умеренной насмешке — ко всему, что не ехало, и кому не светило.

Сожаление читал Георгий в глазах выездных, когда у знакомых какой-нибудь шалый философ из новых — вдруг с жаром набрасывался на добро и зло, на совесть, свободу и права человека. Они переглядывались тогда и опускали глаза, жалея мечтателя, соглашаясь незримо между собой, что вольно ему говорить, когда терять нечего и ничем не рискует. Они, может быть, понимают не меньше во всех этих мировых основаниях, только говорить — какой же смысл? Изменить — не изменишь, и не такие пытались, а потерять — потеряешь, известное дело.

Философ удваивал жар, начиная фальшивить, пылко звал на поединок — но нет. В него не верили. И философ замолкал растерянно, в первый раз. может быть, встретив русских людей, которым это неинтересно. Он чуял; они что-то знают. Знают положительно и наверняка такое главное о жизни, что до сих пор не открыто ему. И вот когда зависть, жадная зависть к спокойному знанию, сидевшему в них, шевелилась в первый раз. Ради этого знания ему… Да, ради этого и ему хотелось теперь гоже устроить как-нибудь так, чтобы поехать. Или хоть не для знания поехать — бог с ним, но чтобы, вернувшись, встать с ними в другой раз на равную ногу, стереть насмешку, чтобы и ему, наконец, поверили.

Не раз наблюдал Георгий маленькие такие бурьки. Жалея неловкого, принимал все же сторону сильных — они не мельтешили. И не хотел рисковать. Кто рискует — тот не едет, закон суров, но это закон. А кто не едет — тот не пьет шампанского.

Хлебнув разок шипучего вина вседозволенности, хоть пока из чужого бокала — Георгий не мог уже остановиться. Он ясно разглядел, какие силы правят жизнь, и в множестве ярких сплетений, в буйных пересеченьях магистральных дорог — разглядел горную тропинку к калитке, за которой — погреба пьянящего напитка. И он вышел на тропу, решительный, как Чингачгук.

28
Георгию теперь не сиделось на лекциях, хотелось поскорее в коридор, в кофеварку — как там Татьяна? Проклинал Сашульку, который прихватывал перемены, нудя давно пережеванный текст под тяжким взглядом Алеши Петровича. Но надобно рассказать и о нем.

Алеша Петрович Басюк-Даниэльс был человеком настолько разносторонним, что описать до дна трудно. Одно можно сказать твердо: он не мыслил разумной жизни на земле без корейского народа. И другое — он обожал сосиски, и Эльвирка варила их для него древним корейским способом, в сохранении тайны которого поклялась страшной клятвой из того же репертуара.

По сей день, кажется, не исследован вопрос о влиянии восточных языков на мужские способности, а при первом взгляде на Алешу Петровича и мысли о таких способностях не возникало. Однако, "в тихом омуте дети водятся", как говорил Арсланбек,

Петрович был широкий в кости, но низкий, необыкновенно суетливый и насмерть перепуганный советской властью доцент. От испуга он состоял членом странных комиссий, и сильно выражался, особенно если дело касалось корейского народа.

Нынче он жил с третьей женой и четырьмя детьми, двое из которых были жены, один — предыдущей жены, а один — совершенно неизвестно откуда взялся. Проживал же со всей командой в однокомнатной квартире в Беляево, так как последовательно терял с каждым браком в жилплощади, и вовсе остался бы на улице, не подвернись вовремя Ким Ир Сен.

Однажды Петровича даже напечатали в корейской газете, где назвали "другом корейского народа", переделав, правда, фамилию в Басой-Данильман с загадочным портретом.

В качестве уникального знатока корейского языка и нравов Петрович работал в четырех вузах (ИСАА, МГИМО, Патриса Лумумбы, ВИМО), трех НИИ (МКРД, Востоковедения, ИМЭМО), двух издательствах ("Прогресс", АПН), одном обществе (ССОД) и на радио, везде получал зарплату и умело согласовывал ее с трудовым законодательством. Но это не все.

Наручные часы Петровича "Победа" стояли с 1964 года, двигалась одна только секундная стрелка, и он с точностью Лейбница вычислял звонок. Несмотря на такое виртуозное владение временем, Петрович регулярно опаздывал на уроки. Обыкновенно минут через десять после звонка он влетал в аудиторию, дожевывая сосиску, и говорил, цыкая зубом:

— В парткоме задержали! — и, ставя портфель на стол, — так. Вы какой курс? Первый? Хм, ц-ц. Странно. А я сейчас на каком же был? Ах, на третьем? Да-да, ц-ц, верно.

Потом снимал часы, клал перед собой и урок начинал так:

— Кто не прочел "Правду" — встать!

Все сидят.

— Прочли? Молодцы. Ц-ц. Так-так. Лайди-лайди-и, лайди-лайди-ай. Угу.

Все молчат.

— А "Известия"?! — вдруг выкрикивает Петрович, — "Известия", ц-ц, прочли? Так-так. А текст? Текст перевели?

— Какой текст, Алексей Петрович? — тихо спрашивает мужественный Хериков, борец за правду.

— Вы мне знаете что! Ваша как фамилия, ц-ц? Что я, не помню? Я задавал текст, э-э… ц-ц…. этот… вы! — вдруг кидается он на Сашульку.

Сашулька дрожит, как осиновый лист.

— Вы мне скажете, какой текст я задавал. А? Как фамилия? Что? Не-ет, в МИДе такие не нужны. Как вы собираетесь работать в Корее, а?

— Вы-ы задавали эти… — бормочет Сашулька.

— Алексей Петрович, — вмешивается видавший виды Хериков, — вы задавали, чтобы разучить трех букв (заглядывает в тетрадку) "ко", "мно" и "ндра", и это… составить из них восемь слов.

— Так, ц-ц. Да? Хм-м. Составили?

— Восемь не выйдет, Алексей Петрович, только два, — бормочет Хериков.

— Что вы говорите? — Петрович, наконец, лезет ногтем в зуб, выковыривает изрядный кусок сосиски, разглядывает и щелчком отправляет под стол. — Угу. Так-так. Вас как звать?

— Гена, — отвечает Хериков.

— Гена, идите к доске. Пишите "мнокондра".

Пика своей популярности Петрович достиг за год до поступления Георгия, во время визита товарища Ким Ир Сена. История известна со слов Коли Полина, члена КПСС и ассистента Петровича на переговорах.

— Мы взяли когда, переговоры закончились, мы на этой стороне они на той, как говорится, руки жмут, — Коля разговаривал тоненьким голосом в нос, жадно тянул согласные и имел грушеобразную фигуру — огромный зад при маленькой голове, — жмут, значит, руки, понимаешь-вот, я гляжу, Петрович берет очки, надевает, я гляжу, блестят, ну, думаю, золотые, вдруг гляжу, а на столе другие, его-то, алюминиевые, Петрович лыбится сам, понимаешь-вот, ну, так и ушли из Кремля, никто ничё не сказал…..воспитанные люди, а вечером, как говорится, он уже сам, без меня поехал, не знаю.

Да, все правда. Спросите в институте любого — кто тут у вас надел очки Генерального секретаря, и вам сразу покажут:

— Видите, вон летит, с портфелем? Он самый и есть, Петрович.

Но и это не все.

Ким Ир Сен, человек чуткий, спросил у Алеши Петровича, — мол, как живете, я про вас в газете читал. Петрович понял, что час пробил, и ответил эдак шутливо, что ни хорошо, ни плохо жить — ему негде. Как так? — удивился Ким Ир Сен, — лучший друг корейского народа, а жить негде? Нонсенс. Утром Петрович и получил ордер на квартиру в Беляево — у нас это не задержится.

1-го же сентября Петрович, разобравшись с грехом пополам — какой перед ним курс, задал написать по сорок строк каждой из трех первых букв корейского алфавита. Георгий писать не стал, а утром в метро поглядел и сразу запомнил.

Петрович, выяснив фамилию, кричал так, что Ниночка в деканате вздрогнула и, подняв руку, что-то такое прошептала, глядя на "Моральный кодекс строителя коммунизма" на стене, именно — на ту его часть, где излагалось коммунистическое отношение к труду.

Петрович орал, что его не интересует, запомнил Георгий буквы или нет, лучше бы он их не запомнил, но написал сколько надо, потому что корейский язык — это такой язык, который есть язык великого народа корейцев, и толку из него не будет. "Здесь встречаются идиоты", — подумал Георгий.

В перерыве Петровича вызвал к себе Баранович.

— Зачем же вы так кричите, Александр э… э-э…

— Петрович, — подсказал тот и спрятал руки за спину, — ммэ-э… Алексей.

— Да-да. Вы же коммунист.

Петрович побледнел.

— А вы записочку, докладную записочку, понимаете? Это ж первый курс. Зачем волноваться? Одна записочка — и волки сыты, и овцы э-э… У нас же не при старом режиме, а все-таки вузик, да. А то это противоречит, вы понимаете, общей линии и…

— Да я… я сейчас… — Петрович зашелся от готовности.

— Не надо. Теперь поздно. Можете идти.

Петрович на полуслове развернулся, постоял еще некоторое время ровно — и пошел. Ниночка проводила его мстительным взглядом.

29
Георгий глубже и глубже увязал в какой-то топкой бессмыслице. Выйдя с Бронной и остыв, жестоко думал: вот так. Маринка согласна. Она прощает ему фамилию и прописку в Черкассах. Но он же видел ее с Шамилем! А сколько слышал еще прежде? Жениться на такой — извините. На то в институте есть люди попроще.

Но ожиданье в ее глазах упрочивалось.

— Гога, — сказала однажды Марина нарочито возбужденным голосом. — Предста-авляешь, бабушка отдает мне свою квартиру. Это на Ка-алхозной, предста-авляешь? — и робко заглянула в лицо.

— Да? Поздравляю. С чего это? — насторожился Георгий.

— Ну… Не сейчас, а если… Ну, например, когда замуж…

— А-а… — перебил Георгий.

Повисла нелепая пауза. Но Марина, кажется, решилась сегодня на шажок.

— Гога, — сказала она тише, — ты… как ва-абще ко мне относишься? — она спрятала руки между колен

Георгий поморщился.

Но каким же способом обрубить, когда жалко ее — раз, и боязно — как бы не выгорело у ней с Хериковым?

А все это творилось еще только с одной стороны. С другой стороны — надвигалась Татьяна. Она вот тоже, как и Маринка, по временам стала глядеть с немым вопросом. Куда ни кинь — всюду клин.

И куда бы ни двигался — ощущал, как прицельный кружок с перекрестьем вопросов смешается вслед. И никак не вытряхнуться из прилипчивого ободка, и не осмыслить — кто же навел и кто водит по пятам назойливую мушку?

БАЛ
Дворец съездов сиял. Гремели хором репродукторы — поэта Ошанина гимн демократической молодежи — нам, молодым — весь шар земной".

Молодежный бал "Золото осени", дававшийся ежегодно под Октябрьские праздники, собирал цвет московской золотой молодежи.

На бал должен был быть секретарь комитета КПСС, иллюзионист Кио-сын, Понаровская и один гроссмейстер Полугаевский, не то Суэтин, а также лекция на тему "Идеалы советской молодежи в свете решений XXVII съезда КПСС".

С билетами было строго. Билеты распространялись только через ЦК, ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС и Госкомспорт. Эго означало: первое — билетов нет, второе — бал "Золото осени" выйдет на славу.

Дворец был щедро иллюминирован, и издалека, от Троицких ворот, постепенно открываясь, напоминал торт, искусно разрезанный по вертикали на стройные ломтики. Сходство усиливалось также тем, что яркий желтый свет изнутри заливал белый мрамор узких простенков, и они, точно, отливали позолотой. Кстати были и золотистые смальтовые мозаики с изображением освобожденного Труда, Мира и Социализма — меж долгими горизонтальными окнами в верхней части, похожей отдельно на плавательный бассейн.

У освещенного главного входа с огромным стеклянным порталом, что глядит в Арсенал, стояла милиция, и не одни нижние чины, но и полковник на подъезде, и десятки еще офицеров на площади и в углах, все — в нарядной, с иголочки, форме.

Черные машины, на которых съезжалась демократическая молодежь, в Кремль не допускались, и молодежь нехотя высаживалась у Кутафьей. Раздвинув слитную массу, зевак и прочих, она по мостику, пройдя первичный контроль, двигалась уже пешком и собиралась далее у Дворца в другую, счастливую кучу. Там она, узнавая своих, возбужденно болталась в ожидании открытия — 19.00. Джентльмены под плащами были одеты в вареные костюмы, дамы — по-разному. В дамах, как водится, был полный разнобой — от вечерних бархатов маминой выделки до бумажных ветровок "Санни бой", что означает — солнечный мальчик.

Почти всякий раз, как к Кутафьей башне подъезжала новая машина, в толпе зевак пробегал шепот, нервное оживление.

— Кто? Чей, говоришь? Да ну! Номер, номер видишь? — говорилось из толпы, а один, одетый лучше других, даже и здоровался с некоторыми подъезжавшими, невидимый, впрочем, из-за темноты.

Уже одна треть гостей приехала на этот бал и мялась в Кремле у портала Дворца, а у Георгия еще шли торопливые приготовления одеваний.

Много было толков и приготовлений для этого бала в институте, много страхов, что приглашение не будет получено и не устроится все так, как было нужно.

Георгий страшно волновался, что не будет вовремя получены из ателье с новой змейкой джинсы, купленные как-то по дешевке у вьетнамца Чиеу, отец которого долго скрывался в лесах, а теперь был член Политбюро.

Георгий собирался на бал вместе с Шамилем и Татьяной, сегодня решительный вечер. Маринка, ясно, будет тоже, увидит его с Татьяной, и все увидят, но — был вечер козырного хода.

Когда "ЗИЛ" — вкрадчивый, пружинистый подкатил к Татьяне, и Георгий вышел из него, Татьяна на секунду застыла, только на одно мгновение, но Георгий успел. Он успел увидеть впечатление, и сразу отдал должное институтской выучке, так скоро проявившейся у Татьяны. Она села в машину, словно нечему тут и удивляться, словно каждый день садилась в правительственные машины. Разве только чересчур весело поздоровалась с шофером и быстрее обычного в первые минуты поворачивала голову от Шамиля к Георгию и обратно.

Георгий сразу взял ее в машине за руку.

Спустившись по улице Фрунзе на Боровицкую площадь, "ЗИЛ" — вместо того, чтобы свернуть налево, к Троицким воротам — на полном ходу, мимо замершего со всех сторон дорожного движения, под жесты приветливого ГАИ (Шамиль плотнее прижал рукой квадратище пропуска к лобовому стеклу) — впился в арку Боровицких ворот и сразу оказался в Кремле. Только тут Георгий отпустил воздух из легкий и вновь ощутил руку Татьяны.

Обогнув Большой Кремлевский дворец и Соборную площадь, "ЗИЛ" прямиком выкатился, к порталу Дворца съездов — пред очи толпы. Толпа пошатнулась. Свет бил из Дворца прямо в глаза, разглядеть в темной массе лиц было нельзя, да и не хотелось.

Шамиль мигнул шоферу, и "ЗИЛ" медленно, разрезая толпу, подполз к самому входу. Шамиль мигнул еще раз, шофер вышел, обогнул капот и открыл дверцу Георгию. Георгий, сам не свой, вылез и, склонившись, подал руку Татьяне.

Народ безмолвствовал.

В следующую секунду (Татьяна еще не вышла как следует) в голове Георгия сделалась паника. Он не видел, как надо быть дальше.

Татьяна окончательно вышла, распрямилась, держась за руку, огляделась, оправляя пальто. Георгий совершил первый деревянный шаг куда-то вбок и хотел тут же умереть и не двигаться более. Но тут…

— Грга! — выхлестнулось из монолитно нависшей толпы. — Ну, ты мужик! — и наружу вытиснулся Сашулька, сияя всем, на какое был способен, счастьем.

"Откуда еще у этого-то билет? Ай-да мамашка!" — была первая мысль Георгия.

Кругом сразу загомонило, засуетилось, откуда-то кого-то набежало.

— Гога!

— Ну, Гога!

— Шамиль!

— Гога, приве-ет! — неслось отовсюду.

Он завертел головой, бестолково раздавая рукопожатия, вполовину не узнавая — кто это был, тормошили уже и Татьяну. Шамиль, осклабясь, обозревал пространство. Машина задом, но сохраняя значительность и грацию складно отъехала.

То был триумф.

Краем глаза Георгий увидел, наконец, кого искал Маринку. Она стояла в стороне, неясно с кем, отдельная от суматохи, Георгия поразил белый абрис лица с глазами, сузившимися до внезапной ненависти. Но кроме ненависти, играла такая еще прямо женская смесь, презрительно-жалкая нить губ так дрожала, что не требовалось, почуял Георгий, жеста — звука, взгляда, никакой дополнительной злости — для безумной вспышки…

Но расчет Георгия вышел верным: она не посмела. Она не посмела взорваться сразу, рвануться и сделать что-то на месте, где еще не простыл след правительственного "ЗИЛа". И не посмеет, не пикнет, — шестым чувством знал уже Георгий, — ни потом, ни позже. Она запомнит ход черной машины, властно раздвоившей толпу.

Притворившись, что не видел, он быстро, увлекая суматошную группу, двинулся к огромным стеклянным дверям, сияющим грядущим праздником.

30
В Черкассах навалило снегу, ноябрь вышел тяжелый, злой, как ОВИР, у мамы на дворе завалило сарай. "Щоб вин сказывся", — сказала мама по телефону.

Георгию эти сараи — поперек горла, вместе с текущими крышами, заборами, теплицами и прочей мелкопоместной прозой. Все эти прелести входили в такой контраст с институтом и московским мироустройством, что Георгий не то — говорить кому, а и думать — кривился. Однако, поди ж ты, на деканат эти простые и грубые хлопоты подействовали магически. Ниночка, когда Георгий попросил о досрочной сдаче сессии и прямо объяснил причину — просто онемела. Ломара Юсуповна, юрисконсульт со стажем — не знала, куда деть глаз. Даже Барановича разобрало.

— А матерьял есть? — строго спросил он.

— Есть там… Бруса немного… Ну, и шелевка, — застенчиво ответил Георгий.

— Ну-ну, — одобрил Баранович, подписывая заявление, — шелевка, говоришь?

Георгий приготовился сдать сессию на пятерки: ходили нервные слухи, какие всегда ходят перед распределением — что сильное сокращение, что отзывают посольства, что брать будут отличников или коммунистов.

Пятерки добыть легче, когда сдаешь досрочно. Измотанная комбинациями списков на летнюю стажировку " в среде носителей языка", профессура была близоруко падкой на просторный разговор "за жизнь" с неоперившимся студентом.

Отчим очень разволновался, в какую Корею пошлют Георгия, завел себе на работе карту мира и показывал сотрудницам, где та Корея, где наша… "а от тут, бачишь, как близко — Япония".

После бала слух по институту пошел шквалом, с Георгием стали настойчиво здороваться люди, которых он в упор не знал, все с комсомольскими значками. В комитете секретарь встречал стоя и улыбаясь заранее. Даже Хериков принялся выбирать выражения, церемонился, как на приеме, и сделался осторожней в обращении.

Марина исчезла.

"В конце концов — для нее так лучше, — думал Георгий. Пусть сочтет, что и я — подонок как все, ей же легче. А Хериков, может быть, не подонок — пускай".

Сашулька, совершенно сбитый с толку, остался, кажется, счастлив, что так это все произошло близко от него, такие важные события. Особенно веселился Георгий, когда Сашулька, бывало, усаживался пить кофе вдвоем с Татьяной. Казалось бы — сияй, счастье рядом! Куда там. Краснея от натуги, он чего-то пыжился, не мог вовремя понять — о чем она тут спрашивает, зло глядел по сторонам — все ли видят.

Самолюбие Сашульки публично купалось в ванне согретого тщеславия — (Побединская! с ним! разговаривает!).

Но Георгий тянул.

— Слышь, эта… А че ты тянешь-то? — равнодушно спросил Шамиль.

— Сказать тебе правду? — Георгий прищурился. — Ты что, хочешь, чтобы все поняли — как я устроил себе практику в загранке? Свадьбой? Выкусите! — Георгий разогрелся до того, что конопушки пропали куда-то под кожу. — Чтобы я дал этим животным повод… Я сделаю себе практику сам, понял? А уж когда вернусь… Будут деньги — будет и пища, как говорит Арсланбек.

Шамиль только хмыкнул.

К началу декабря Георгий получил четыре пятерки. Перед последним экзаменом — история Кореи — купил на Киевском вокзале билет домой. Постоял на высоком крыльце кассового зала, всунув руки в карманы плаща. Прищурился на Министерство, один на один, огромный герб на нем — досадно стиснутый с обеих сторон туловищами двух близнецов-гостиниц. Герб одиноко плыл в голубом колодце — над Бородинским мостом, набережными, привокзальной площадью, по небу неслись мелкие облака, и, казалось, герб трепещет вырваться из узкого ущелья гостиниц — Интурист-I и Интурист-II, взмыть на вольный простор, иллюзия была сильной, Георгий мальчишески впился в герб глазами, в самую сердцевину, где ручка молота пересекает жало серпа и дальше втыкается в Австралию, впился, желая — как это хоть раз случается с каждым — проверить гипнотические способности. Поднапрягся, усилился, но тут его ткнули сзади чемоданом пониже колен, и он резко, по-клоунски, присел, тут же вскочил обратно — огромный детина в черной искусственной шубе уже пер свой чемодан-вагон дальше пo лестнице, обкладывая всякую следующую ступеньку. Георгий спустился вслед с смутным ощущением досады.

Готовиться к экзамену Георгий не стал — Талалаев Леонид Борисович, душа-человек, книжный жук. Да и настроение не то. Лезли мысли, что надо будет сказать маме про невесту, отчим съедет с копыт, дурак, когда узнает, кто у нее отец… Блин, и ведь на свадьбу еще припрется, расфуфырится в свой желтый галстук ("Кримьплин!" — надев галстук, громко говорил отчим в зеркало и неприятно смеялся) да еще примется интеллектом нажимать: "Вы знаете, внутренний мыр подростка такой подверженный… особенно в Корее…", о, боже!..

— Ну что, Георгий Платонович, расскажите нам о первых годах династии Пак, — с удовольствием проговорил Леонид Борисович.

— Э-э…

— Да?

— Да-э…

— Ну-ну? Что? Ну хорошо, вот поближе. Что вы думаете об образовании Трудовой партии Кореи? — это тоже вышло у Леонида Борисовича со смаком.

— Леонид Борисович! — решительно сказал Георгий. — Я, честно говоря, к экзамену специально не готовился.

— То есть как? — Леонид Борисович приподнял рукой очки, кажется, обидевшись.

— Женюсь! — сказал вдруг Георгий, и сердце его екнуло.

— Да ну? Дело хорошее, — странно отреагировал Леонид Борисович, — поздравляю. Ну так а… как же насчет ТПК?

Георгий дерзко смотрел ему в глаза и молчал. Такой подлости он не ждал. "По роже бы тебе этим ТПК, — думал он. — Женится человек, неужели не ясно?"

— Хм, — смутился Леонид Борисович. — Ну так… То есть… Я, конечно, могу поставить вам четыре, вы, кажется… и в семестре работали. А? Ну, давайте зачетку, — он искательно заглянул в глаза.

Георгий был холоден, как скала.

— Видите ли… сказал Леонид Борисович, — я… А вы приходите со всеми в январе, а? Кое-что почитаете? Тогда уже и пятерочку… А?

Георгий каменно повел головой.

— Ну понимаете… мои принципы… — Леонид Борисович ежился, интеллигентный, под взглядом Георгия, но терпел, — я не могу ради вас… Ах, ну что вы так смотрите? Ведь вы не умрете же? А? Ну что вы молчите? Ну? — он схватился за краешек портфеля, подвинулся к выходу. — Ну-ну? Ну? — он осторожно продвигался к двери. — А? Ну, всего! — и Леонид Борисович проворно выскочил из аудитории.

Георгий вышел минуту спустя, чернее тучи. Стараясь удержать осанку Командора, тяжко пошел по коридору. Мысли путались"…билет пропал… мама ждет черт бы побрал… сарай…" Сарай показался сейчас таким милым, желанным.

— Ой-ой, Середа, здравствуйте, ой, а? — прямо на него катилась Галина Тарасовна, полненькая и быстренькая, как сама судьба.

Георгий мгновенно встряхнулся. Галина Тарасовна — второй преподаватель по стране, вот к кому надо было идти, кретин!

— Женюсь я, Галина Тарасовна, — сказал Георгий, сверля ее взгля'дом.

— Как? Ой-ой. На ком? Секрет? Правильно! А что ж грустный? А? А?

— Да вот, экзамен бы сдать…

— А вы что, досрочно? Да? А какой?

— Да страну, Галина Тарасовна.

— Страну? Так давайте! Ну давайте-давайте!

— Э-э… Трудовая партия Кореи была образо…

— Да зачетку, зачетку давайте! Женюсь, а? Ну?

— Дак я сейчас…

— Бросьте-бросьте, человек женится, ой-ой, какие сдачи?

Словно чужая рука сгребла все мысли и отшвырнула. Георгий деревянно подал зачетку. И некоторое время потом слышал еще по коридору: "Жених! Невеста! Ой-ой! Свадьба! А? А?"

Удар настиг в тот же вечер.

— Мужик, тебя в деканат, — звенел в трубке голос Сашульки, — ты что, правда Галю обманул?

— Что-о? — Георгий даже покачнулся у телефона.

— Я ж говорю, мужик, але, ты че, — тарахтел Сашулька, не умея скрыть злорадства.

"А, сволочь!" — Георгий швырнул трубку.

Комсомольское собрание было стремительным. Собрание — ристалище наших дней, где еще проявиться мужчине?

— Это уторой проступок товарища Середы за институт, чеканил Хериков, искры торжества прыгали по меди. — Сегодня он обманул преподавателя, завтра он обманет… э-э… — Хериков не мог подобрать фигуру, — начальство! — сообразил он, — и мы не имеем право отвечать на последствие, — он умело оглядел группу, начальство, Талалаева, Галину Тарасовну. — Пусть Середа расскажет комсомольцам и товарищам коммунистам — как он это сделал.

Все зашевелились, заоглядывались ехидно на Георгия: ну, как на этот раз выкрутится ловкий Середа?

Георгий встал.

— Я обманул двух преподавателей, — коротко сказал он, — я приношу публичное извинение. Я виноват. Наказывайте, — и сел.

Группа ахнула.

— Как это наказывайте? — не сразу сообразил Хериков и даже привскочил. — Ты расскажи товарищам комсомольцам и коммунистам, как ты это сделал!

Георгий пожал плечами, снова встал и снова спокойно сказал:

— Я объяснил все, что считаю существенным. Я совершил бесчестный поступок. Наказывайте.

— Нет, как это? Ты докладывай правду, — Хериков суетился, почуяв, что собрание кренится в какую-то мистическую сторону. — Нет, ну-ка ты долежи, доложи! — от досады он почти кричал.

Группа зашумела.

— И на ком это ты женишься, а? — в крике Херикова пробилось сладострастие, — а? На ком это? А? На ком?

Шум усилился, заерзали стулья, задвигались столы.

— Ставь на голосование! — прорвался Шнурко.

Я предлагаю строгий выговор с занесением! — кричал Хериков. — Я предлагаю ходатайствовать к ректорату на строгий выговор по институту!

О последних словах Георгий догадался по движению губ — они утонули в слитном говоре взбудораженных голосов.

— Разрешите, пожалуйста, мне, — вдруг скромно встал Леонид Борисович.

Гам мгновенно стих.

— Я предлагаю объявить Середе замечание, — он снял очки, обвел близорукими глазами аудиторию. — Я считаю — ошибся человек, с кем не бывает? Тем более Середа честно… — он поглядел в окно и вдруг задумался о чем-то своем, постукивая по столу очками.

Тишина повисла тем оглушительней, чем быстрее кивала головой Галина Тарасовна. Ей, как всякой женщине, нравились мужественные и гордые поступки.

Георгий выиграл. Георгий снова и снова выиграл.

— Иди сюда! — сразу после собрания отозвал Сашульку в уголок.

Там, схватив за грудки и гуляя желваками, проговорил:

— Если ты, придурок, ляпнешь про это Татьяне…

— Да че ты, че ты?.. — перепугался Сашулька.

Георгий отпустил, пришел в себя… Недоуменно посмотрел на Сашульку, потом хлопнул друга по плечу.

— Ниче-ниче. Не обижайся. Я пошутил. Нервы. Ты понял?

— Да че ты? Ну, понял. Ну ты че, Платоныч? Да я же понимаю… Да она все равно узнает…

Георгий выиграл, но горький осадок остался после раунда, шальная мысль — как легко может погибнуть такое крупное здание, здание, выстроенное им законно по всем правилам взрослой жизни, и куда как нешуточное.

Один Коля Попин, член КПСС, посочувствовал:

— Что это ты, как говорится, расстроенный такой? Нужно, чтобы ты, понимаешь-вот, сознательно понял — нельзя же обманывать, что же это, если все будут обманывать? А? Что же это, как говорится, будет?

— Окочурятся, — мрачно ответил Георгий.

— Ну…

— Цыган тоже коня от овса отучал…

— Какой цыган? Что ты это? — Коля забеспокоился. Он не любил нелегальщины.

— Сдох конь.

— Конь? Ну? Ты на что это, как говорится, намекаешь?

Да, нехорошо было на душе у Георгия.

Кислого привкусу победе прибавлял еще факт: хочешь — не хочешь — история получила огласку. Георгий невесело сличил в уме дебет с кредитом и вывел: у себя — выговор за распитие, правда, снятый,*и некрасива" история под занавес; у Херикова: чист — раз, член партии — два, производственник — три. Офсайт.

В грустные мысли вторгалось еще памятное торжество, выражение правомочного злорадства в глазах парторга на собрании. Словно наваждение, стоял мгновенный снимок выпуклого лица, вынести его и стерпеть оказалось трудней остального.

Георгий отложил отъезд.

31
— Саша, — сказал Георгий, — ты любишь женщин?

Они сидели вдвоем у Славика, Сашулька жадно разглядывал девочек.

— А че? — Сашулька с сожалением отвлекся.

— Вон ту хочешь? — Георгий кивнул на одну в колготках с забористым рисунком.

— Да ладно, Платоныч, — обиделся Сашулька, — все шуточки.

— Без шуточек, — Георгий, и вправду, был серьезен, даже мрачен. — Повезем на мансарду. Захочешь — один, нет — вдвоем.

— Когда, Платоныч? — Сашулька поверил в лицо Георгия, в углы губ накатила слюна.

— Я даром не работаю.

— Ну? Ну че? — Сашулька разгорелся, зашарил глазами по девушке.

Георгий пристально посмотрел на друга.

— Хотя… Ладно, забудь. Ты не сумеешь.

— Ну че, Платоныч, че? — Сашулька придвинулся ближе, влез локтем в блюдце.

— Ты на практику собираешься?

— Ч-чего?

— Ты знаешь, что пришла разнарядка из министерства?

— Ага, ну?

— В Пхеньян — двоих.

— A-а. Н-ну и кого? — Сашулька заранее завистливо втянул губы.

— Ты как думаешь?

— Ну… Ты и Хериков? — все-таки он обожал Георгия.

— Хм… В общем, так. Надо нам сделать ход севрюгой, а, старик? — Георгий делано оживился. — Надо спереть у Херикова зачетку.

— Ага?

— Что "ага"? Понимаешь? — Георгий глядел на Сашу, как на муху.

— Не-а.

— За потерю зачетки что у нас?

— В-вы-в-выговор.

— Выговор перед распределением, а? И мы с тобой вдвоем — ту-у-у, — Георгий показал рукой, — на самолете Боинг 747, а?

— Ага… А Ш-шнурко? — выговорил Сашулька, справившись с волнением после слова "Боинг".

— Шнурко? Ах, да. Здесь, — Георгий двинул себя пальцем по голове, — все просчитано. Мы ее подкинем Шнурко.

— Кого? — Сашулька страстно поглядел на девушку.

— Зачетку, придурок.

— A-а. Ага.

— Понял? Пусть заодно поцапаются дружки. Решай. Днем зачетка — вечером ландыш, — Георгий кивнул на колготки. — Пойду уложу.

Сашулька по-хозяйски развернулся к девушке, прикидывая, что… хорошо бы и ее того… в Пхеньян.

Георгий прошел к стойке.

— Славик, эту как звать? — без стеснения кивнул в угол.

— Ту? — Славик протирал тряпкой блестящую панель, — Светик.

— Объява?

— Стольник. Что, сладкого захотел, мерин подорванный? — Славик безмерно улыбнулся.

— А без хаты?

— Н-ну…

— Полтинник, — сказал Георгий, — и на ночь.

— Ишь, лошадь туберкулезная, — Славик задумался, положил тряпку, почесал ладонь. — Ладно. Только по дружбе. Когда нарисовать?

— Через пару дней, — Георгий стоял сух и деловит.

— Запиши телефон, волк. Позвонишь, когда надо.

32
Гена Хериков и Шнурко, как сдружились на подфаке — в качестве соратников по партии и на основе общего взгляда на дисциплину в стране — так и прибыли кассетой на стационар, прямо в корейскую группу. "Сапог сапога видит издалека", — говорил Арсланбек. Хотя Шнурко был москвич, а Хериков — донецкий, они до того шли друг к другу — первый как бы немноговогнутый, другой как бы немного выпуклый, — что их двоих окрестили в купели восточного отделения как одного. Окрестили, не заглядывая в святцы — Шнухер. В слове имелось что-то неуловимо-еврейское, но этим пренебрегли.

— Шнухер! — кричал Уткин бригаде студентов, умостившейся под забором стройки перекусить (Пабашкин — отдельно, спиной, с гигантским маминым гамбургером, который держал у рта обеими руками, так что делалось даже страшно — всунет ли? Он всовывал).

Друзей регулярно ставили в начальники на полезных работах — овощебазах, встречах глав дружественных государств с детсадовскими флажками в руках, а также на строительство Дипакадемии по улице Лобачевского. Чередовались они так: сегодня на субботнике Хериков — вообще главный, а Шнурко — бригадир, завтра на воскреснике ответственный — Шнурко, а Хериков — старший по людям. И деканат был спокоен, как танк. Там знали, что вы, друзья, как ни садитесь — Шнухер заставит вас подскочить и приняться за работу.

— Шухер! — кричал Уткин, — Шнухер идет!

Народ панически засовывал остатки пищи в рот, Пабашкин долго потом еще чего-то покашливал, как-то горлом рычал и, накачав в рот слюны, громко сглатывал.

Шнухер выворачивал из-за угла, рука об руку, икая от холодного пива и сразу издалека моментом прикидывал — налицо ли личный состав, давно ли сидят, и не наведывалось ли случаем начальство.

Крупным шиком было — прийти на стройку в джинсовом костюме рублей за четыреста. Потому что бригаду тогда волей-неволей до вечера свербила мысль: "Угу. Такая вот, значит, рабочая одежда? Угу. Это какая же, значит, в таком случае нерабочая?" Особенно подобная расточительность угнетала Херикова. И он выбирал товарищу работку послаще — где-нибудь на цементном складе или в гуще картофельного, а лучше — капустного бурта позапрошлогоднего урожая.

33
— Что там случилось, это правда, Гоша? — Татьяна нетерпеливо налетела на него первая. — Что за собрание?

Георгий остановился. Она позабыла убрать зонт, и так и спросила сквозь прозрачный колокол в цветах, обнявший ее по плечи.

Шел поздний несильный дождь.

Георгий не отвечал, она ждала, колокол с ее лицом чуть покачивался в сером московском дождевом веществе.

Покусывая губы, Георгий испытующе смотрел через пленку с нездешними цветами. Как упрямый бычок, он, понимая, что нехорошо — капризничал, и не хотел соображать — почему.

Она забеспокоилась — серые глаза меж капель тревожно обегали его лицо.

— Ну, что там натворил-то?

— Натворил. Да понимаешь, блин…

Георгий коротко пересказал суть, опустив мотив женитьбы.

— Ах, нехорошо, — Татьяна покусала губы, как кусал Георгий. — Ну, согласился бы на а-ха-четверку, подумаешь?

— Правда? Спасибо! Через месяц распределение.

— Ну и что? — подхватила Татьяна, — это же не язык?

— Я, в отличие от других, рассчитывать могу на себя одного.

Она остановилась, зашла спереди, все держа его под руку, заправила под капюшон дугой выдавшийся наружу локон:

— Но…

— Что?

— Разве… разве так уж а-ха-некому будет помочь?

— Что ты имеешь в виду? — Георгий почувствовал, как стукнуло сердце. — Если моего замминистра, то…

Татьяна, зажмурившись, мотнула головой, отгоняя несмышленость, потом проницательно посмотрела снова.

— …то он помогать не будет, — торопливо договорил Георгий, глядя в сторону. — Ну пойдем, почему ты стала? Ну, пошли! — и неуклюже сдвинулся первый, не смея поверить.

Но горячие струи в груди уже рвались кувыркаться, дурачиться, петь от восторга на разные голоса. Георгий откашлялся.

Татьяна нагнала, и, взяв под руку, пожала выше локтя, как с укором говорят: "Дурачок!"

Помолчали. Было невыразимо значительным молчание. Георгия распирало, он еле удерживался — сам не зная от какого поступка.

— Но все равно ты молодец, — сказала Татьяна, проникновенно переключая регистр. — Правильно, что не стал выкручиваться. Да-а. А-ха-такого поворота они не ждали, верно? Умница! Ловко ты их. Гош!

Смысл слов не сразу дошел до Георгия — пораженный, он вскинул голову… Она, оказывается, уверена что он заранее… Что он собрание это просчитал…

34
Георгий ходил раздираем чувствами противоречивыми.

О такой жене, как Татьяна, понятно, можно мечтать. Мир ее папы представлялся полным блеска, воспитанных и продуманных движений, миром избытка. Избыток диктовал и особенные, благородные отношения между членами семьи.

Георгий легко воображал себя полноправным посреди дорогой обстановки квартиры — по вечерам, а днем — на занимательной работе, где уже успех станет окончательно зависеть от одних чистых способностей и как он себя поставит. Поставить, прямо говоря, собирался так, как… ну… чтобы, в общем, другим неповадно было. Да, все будет в руках, как только он получит ее, эту волшебную работу.

Он принимался много раз размышлять о Татьяне как таковой, но — долго удержаться на качествах любимой не получалось. Удавалось более или менее подробно подумать разве о ямочке на подбородке. А дальше мечта рисовала уже сразу жизнь в доме на Сивцевом Вражке, и как-то так выходило, что Татьяне выпадало там место самое скромное, а почему-то в грядущих картинах Георгий всю дорогу видел самостоятельно себя — очаровывающим папу, маму, по новой — бабушку, и слышал свои солидные с ними разговоры в богатом интерьере, особенно с папой, которого от всей души заранее любил. Вдруг ловил себя: а где же Татьяна? И торопился представить: ага, вот она! Он, допустим, в столовой… там еще такой черный финский стол из гнутого дерева… так, "Моль в пламени"… он, облокотившись на этот стол, оборачивается — она сидит… или идет… Да, она подходит сзади, обнимает за шею, вот здесь, и папа не нарадуется… вместе с мамой не нарадуются на искреннюю любовь. Положение на работе упрочивается, скоты завидуют, перекошенное лицо Шнурко, окончательно вогнувшееся от зависти… Даже они еще раньше, сразу после свадьбы… нет, когда даже только опешат, что свадьба точно состоится… а Уткин… и Оприченко, животное… да, — Георгий хмуро улыбался грезам, — это их всех на ноль перемножит. Или случайная встреча в Шереметьево, где Хериков по работе услужливо провожает какого-нибудь за границу клерка, а Георгий, неторопливый, летит сам… верней, его тоже уже провожают… машины… да… ах, да, Татьяна! Она же провожает! Хм, ч-черт, — Георгию делалось стыдно. Ну куда, в самом деле, она каждый раз норовит запропаститься! Да вот, кстати — почему? Ну почему, почему?

Достигнув этой точки, Георгий обыкновенно сбивался, чертыхался, и, перетряхнувшись, как пес из воды, отвлекался на другое.

Но, разозлившись, однажды принялся честно думать дальше. Разве он из корысти? Ведь он любит ее? Он думает о ней? Думает. Ему хочется обнять ее, целовать? Хм. Не виноват же он, в самом деле, что у нее папа! А если б не?.. Ну, предположим… Нет, такой вариант он упрямо отказывался проиграть. Или лукавит? Ну! Представь — плохо одета, колготки заштопаны, живет в пятиэтажке, — нагнетал ужасы Георгий, — папа — инженер, стремные духи "Ландыш"… так… теперь… Он добросовестно придвигал двух Татьян друг к другу, они брыкались, он в сутолоке старался поскорей рассмотреть обеих — эту вымученную и ту живую, изловчившись, заглядывал живой в лицо, с облегчением убеждался, что вот же — пятнышко, коричневое пятнышко на зеленом у зрачка, ну точно — она! И в этот критический момент мысль снова совершала норовистый маневр и устремлялась туда, в жизнь после, в Америку…

Сомнения Георгия разрешила книга. Так оно и бывает у русского человека.

Надо объяснить: Библией института, альфой и омегой культурной жизни проходило непереведенное — и такое же полузапретное, как Писание, — священное пятикнижие: Гарольд Роббинс "Камень для Дэнни Фишера", Жаклин Сюзанн "Долина Кукол", Марио Пьюзо "Крестный отец", Питер Бенчли "Челюсти" и — Эрих Сигал "История любви". Георгию до четвертого курса роковым образом не удавалось окончательно приобщиться святых тайн, потому что последний роман ходил нарасхват. И вот наконец друг-Оприченко за четыре японских презерватива, перекупленных Георгием у Чиеу, предоставил книгу. Книга содержалась в ярком переплете издательства "Пингвин". Георгий, захлебываясь, сразу выучил наизусть начало — начало считалось каноническим. Вот оно, сентиментальное, в вольном переводе с английского:

"Что можно сказать о 25-летней девушке, которая умерла? Что она была молода и красива. Что она любила Моцарта и Баха. И "Битлз". И меня".

Там-то, в истории чужой любви, Георгий и вычитал рецепт для своей мятущейся души. Эта бедная девушка, которая потом умерла, полюбила сына миллионера — ну, так бывает. И любимый в раздумье однажды и задал ей коренной вопрос: "Послушай, ты ведь любишь меня самого? Или деньги моего папы? Как ты думаешь?" На что она с гениальной американской простотой ответила: "А я не знаю! Я же не машина. Я не могу разделить на кучки и уложить по полочкам: здесь — твое качество сына миллионера, сюда — твою доброту, а тут будет мужество и красота. Я сразу ведь знала, что ты из богатой семьи. Я люблю тебя!"

Примерно это ответила по-английски девушка. Боже мой! Перевернув ситуацию наоборот, и опрокинув на себя, как опрокидывают шайку в русской бане, Георгий взорлил от радости на седьмое небо. И с этой минуты совершенно бросил размышлять на трудную тему: какого черта! История любви! Более 1 миллиона экземпляров продано за 5 лет! Эх, пусть дни ухо-одят безвозвратно — все равно, я каждый день и час, что жить мне суждено, люб-лю тебя.

35
— О! — сказал Георгий, принимая из рук Сашульки зачетку парторга. — Ишь ты, красивая! — он внимательно осмотрел непривычную синюю обложку старого образца.

Георгий не понимал как следует, какого рода игру он затеял на этот раз. "А что остается? — думал, лежа в постели, закинув руки за голову и мрачно глядя в потолок. — Они меня вынудили. И я плачу той же монетой. Сказано — чем меряешь — тем и тебе отмерится. Так что имею право''. Кто были эти "они" — представлялось не очень ясно. "Ну эти… все… с подфака… Хериков… враги, в общем". Что за враги, почему они так ненавидят Георгия и портят жизнь — размышлять было гораздо скучнее, чем бороться. "Враги, да и все. Скоты, короче".

Подготовительный факультет, надо сказать, был задуман с размахом и правдой XXII съезда партии. Хотелось, чтобы к детям рабочих и крестьян гоже приблизить эру светлых годов: дать шанс пройти в дипломаты.

На подфак, если коммунист, брали без экзаменов. Лозунг: "Партийность — гарантия знаний!" — встал в повестку дня как никогда остро.

Благое намеренье вышло, конечно, боком. Сын рабочего и крестьянина, поступив на подфак, быстро соображал — что в институте к чему. И, сообразив, с ужасом видел: рассчитывать не на что, потому что не на кого. Потому что он здесь — отставной козы барабанщик.

— Детям что? — с обидой спрашивал, бывало, Шнурко, — дети и так поедут. А я? — он перебирал желваками. — Детям незачем дергаться. А мне?

Да, жизнь заставит. Решив так, Георгий снова засыпал. Проснувшись около часу, мучился сожалением — зачем так спал, день на исходе. Но что-то случилось с механизмом бодрости. Организм противился допустить в голову мысль — дневную, жестокую, облитую заботой или шумом совести. Но совесть шумела, невзирая на уговоры. "Мы — дети страшных лет России, — думал диковатые мысли Георгий, заложив руки за голову. — Дети — еще куда ни шло. Внуки — вот где мертвая жуть. Герой нашего времени не ложится на амбразуру. Герой нашего времени хочет в Америку.

Хериков, как по маслу, получил выговор "за утерю зачетной книжки в ответственный момент сессии". На него стало жалко смотреть — словно из надувной игрушки выпустили воздух.

— Ничего, Геныч, все бывает, — Георгий сочувственно похлопал по плечу. — Куда же она делась, черт?

— Не знаю, Гоша, — грустно ответил Хериков, — была у сумке.

Он весь размягчился, в нем словно поселилась элегия. "Что, сволочь? — думал Георгий, отойдя, — несладко железному комиссару? Теперь хоть на человека стал похож". Он даже гордился, что оживил мертвую душу. "А говорят — филиппинские хилеры, филиппинские хилеры. На хрен хилеров!"

— Сашик, Пхеньян приближается семимильными шагами, — прокомментировал выговор Георгий.

— Ну, ты мужик, — сказал Сашулька.

— Дела идут, контора пишет, — Георгий весело постучал пальцами по воздуху. — Сегодня на лекции — часть вторая. Будь готов к борьбе за дело корейского народа!

— Ага, — сказал Сашулька.

Как только прозвенел звонок на пятиминутку и все шумно заподнимались, спины задвигались, Георгий толкнул Сашульку и встал прикрывая. Сашулька, склонившись над спинками переднего ряда, быстро сунул зачетку в раскрытую сумку Шнурко — так, что добрая половина глядела наружу. Затем подхватил папочку и, по инструкции Георгия, со второй части лекции свалил.

Георгий торопливо прошел за Хериковым в курилку, вставился в группку, где курил Гена. Краем глаза наблюдал за Шнурко — тот, взяв под руку друга-Оприченко, что-то выведывал вполголоса.

Другу-Оприченко не стоялось мирно. Он без устали пожимался и весь переливался из одной половины туловища в другую, словно скучно и неуютно сиделось ему в собственном теле.

Прозвенел звонок. Хериков бросил бычок и двинулся первым.

— Ген, — суетливо позвал Георгий.

— Ау? — тот остановился.

— Э… спичку дай, в зуб чего-то попало, — Георгий цыкнул для убедительности зубом.

Хериков полез в карман, Шнурко, все поддерживая под локоток друга-Оприченко, прошел мимо.

— Чертовы зубы, — сказал Георгий, взяв спичку, — пошли?

Шнурко только успел вынуть зачетку из сумки, как Хериков, пробираясь по ряду, уже увидел ее, Георгий энергично шел на место.

— Что это, Шура? — ледяным тоном спросил Хериков, вынимая зачетку из рук Шнурко.

Георгий не сдержал улыбку. Но Шнурко вдруг быстро оглянулся, посмотрел на Георгия, положил руку Херикову на плечо, усадил и зашептал в ухо. Георгий занервничал. Хериков, по уху было видно, слушал неприветливо, зло отшептывал в ответ, но к середине лекции прилип к Шнурковым губам.

Паника охватила Георгия, он не мог сосредоточиться и ухватить — что к чему. Как это они снюхались?

Тем временем Сашулька, хмурый и нервозный, поднялся в верхнюю кофеварку и застал там Татьяну, одну среди пустых столиков, с учебником на колене.

— А! — обрадовалась Татьяна, — тоже прогуливаешь?

— Ну, — недоверчиво сказал Сашулька, присаживаясь. Он не любил, когда уличали в нарушении принятого хода вещей.

— А где Гоша? — спросила она, поправив локон.

— На лекции, а чего?

(Послышалось: что все "Гоша" да "Гоша"?)

— А ты что ж, друг — учится, а ты — прогуливаешь?

За четыре часа пропусков в институте полагался выговор, Татьяна нарочно подзуживала.

— Он не велел, Гоша твой, — вдруг зло ответил Сашулька.

— А у тебя что, своей воли нету? — она словно бы не удивилась, как это — "не велел".

Сашулька хмыкнул и отвернулся.

— А скажи, Саша, — лукаво прищурилась Татьяна, — это ведь ты мне тогда а-ха-цветы передал? — она захлопнула книгу.

— Чего? A-а. Н-ну я, — отозвался Сашулька.

— Неужели сам?

Сашулька молчал, глядя в сторону.

— Ну скажи, — она игриво тронула его рукой, — сам придумал?

Сашулька неожиданно встал, упер кулаки в стол, наклонился и сказал в упор:

— Не сам. Ну?!

Испуг, подкрашенный даже восхищением, мелькнул в глазах Татьяны.

— А-а, — сказала она, отодвигаясь.

— Друг твой посоветовал, поняла? Я сам не могу ничего, поняла? Я не умею, я…

— К-как посоветовал? — перебила Татьяна.

— А так! — Сашулька сорвал очки, — наживка должна быть сладкой, поняла?

— Какая наживка? Успокойся, пожалуйста. Какая наживка? Он разве?.. А-ха… А ты разве не сам?… То есть, ты разве не читал его рассказа?

— Какого рассказа? Да пошли вы!.. — Сашулька схватил папку и ринулся прочь.

Он не мог объяснить, отчего вспыхнул. Стоял у окна в курилке, зло жевал край сигареты и искал причину. Причины не находилось. И кому нагрубил-то? Но в отвратительном клубке ощущений таилось на донышке приятное, с подкладкой смутного торжества.

Звонок вывел из задумчивости. Сашулька вышел из курилки, бездумно побрел по этажу.

На Георгия звонок подействовал и вовсе нехорошо. Он лихорадочно искал ошибку, контрплан, но не видно было — контр-чего?

Оба кореша с звонком враз поднялись, бок о бок, так и пошли к выходу, Георгий — за ними. В ногу пройдя по коридору, свернули направо, и Георгий понял. Идут в деканат. Скажут… ах, черт!.. скажут, как есть. Скажут — подбросили. Баранович: ищите, кому это выгодно, криминалист, сука. Ну, и кому это выгодно? — Георгий вспотел. — На Сашульку и не подумают, куда там! Да и не было его, ах ты блин! не было ж его на втором часе, сам услал, — мысли неслись с подобающей скоростью, набегая одна на другую, — сам же и услал, идиот, а так бы на него… ах ты, господи… Ну и что? — Георгий внезапно остановился. — Ну, подумают на меня. А доказательства? Доказательства? А и не надо! — он снова сорвался с места. — Хватит того, что заподозрят, хрен знает — куда там чего записывается, и не скажут ни слова, а занесут — и гуляй, Вася…

— Гена! — крикнул Георгий.

Сашулька, бездумно свернув за угол, остолбенел: у деканата Георгий, обняв за плечи Херикова, возбужденно шептал в ухо и пулял глазами по сторонам. Сашулька отшатнулся, развернул себя — руками по стене, не в силах оторвать глаз, потом пошел, побежал, слетел по лестнице, вывалился на улицу. Он бежал прочь, прочь от института, все вдруг перевернулось в голове, он явственно ощутил, что тонет, вся подозрительность, вся неуверенность и нервозность внезапно дали действенный импульс ногам: прочь!

Он скатился в подземный переход у бывших Интендантских складов, проскочил под эстакадой, вломился в скверик у кафе-стекляшки. Сердце бешено колотилось, очки запотели, он не замечал — только тяжело дышал и вздрагивал, как раненое животное.

— Гена! — крикнул Георгий.

Оба замерли, разом обернулись.

— Ген, подожди на секунду! Иди сюда! — Георгий загреб себе рукой воздуху.

Такая отчаянная нота пробилась в голосе, что Хериков пошел. Властно охватив парторга за плечи, Георгий шепнул:

— Хочешь Маринку?

Хериков кивнул. Потом "Что-о?" — сказал он, отстраняясь.

— Завтра суббота, понял, — спешил Георгий. — Шамиль зовет тебя в гости…

— Что?? — снова сказал Хериков. — Кто??

— Пиши адрес, ладно, потом, будут девочки, — Георгий частил, едва сохраняя дыхание, — и Маринка будет, вези водку, ей много не надо…

— Что-о? — сказал Хериков в третий раз, и отступил на шаг.

— Не твое дело, — Георгий за локоть подтащил его обратно, — я помогу. Что ты уставился? Быстрее: да? нет? Хочу ж тебе помочь, мы ж друзья? больше шансов не будет — это я тебе говорю, ну! — Георгий встряхнул его за руку, — без меня тебе никогда…

Хериков высвободил руку, отодвинулся, в смятении глядя на товарища, в глазах с тяжким скрипом шла работа. Георгий, вся жизнь которого непременно зависела теперь от этой работы, наморщившись, — всем существом усиливался помочь. Наконец, Хериков заглянул Георгию куда-то за спину, заглянул еще раз с другой стороны, приблизился и сказал приглушенно:

— Ты че?

— Гена! — Георгий кусал губы, — ты ж не ребенок. Ну! Я помогу с Маринкой. Завтра вечером, а? — и машинально шмыгнул глазами в сторону Шнурко.

Хериков, повинуясь, бросил шустрый взгляд на друга. Тот обреченно стоял у окна, набычившись к улице. Парторг, кажется, окончательно связал — в чем дело…

— Геныч! — Георгий, спасаясь, делано ухмыльнулся, приник к самому уху, — только чтобы с первого патрона — в десятку, умеешь?

Хериков напружинил лоб, потом осклабился, но снова, подхватившись, оглянулся на товарища.

— Пиши адрес! — Георгий за рукав развернул его к себе, суетливо достал ручку, рванул из тетрадки лист, впихнул то и другое Херикову в руки, — так, быстрее, метро "Новые Черемушки", первый вагон, пиши, чего смотришь? выход налево, там такой дом с этими…

— А ты не врешь? — вдруг мужиковато осведомился парторг.

Комсорг смерил его взглядом.

— У тебя будет шанс проверить, — сказал он спокойнее, — так, 3-й подъезд… вернее 4-й… а, ч-черт, все равно, да пиши ты!

— К-как все равно? — Хериков совсем опустил ручку, подозрительности в глазах набралось вдвое против прежнего.

— Да так, блин, квартира такая! — отчаянно сказал Георгий, — из двух подъездов, только номера разные… короче, неважно, скажешь швейцару — к кому идешь, там проводят… Хоть из третьего, хоть из четвертого.

Хериков смущенно переступил с ноги на ногу. Этакое чудо, верно, и решило исход дела.

— А за водкой иди сейчас. Ты понял? — властно посмотрел на соратника Георгий. — Записал? Ну, давай, а то не достанешь. Ты понял? — с нажимом еще уточнил Георгий, и зашел сбоку, отсекая Херикова от Шнурко.

Хериков завороженно повернулся вслед.

Несколько секунд они стояли друг против друга.

— Завтра в шесть. Иди! — Георгий подтолкнул его в плечо. — Чао!

Словно еще сомневаясь, медленно, с странной улыбкой, с листом бумаги в руках Хериков пошел к выходу.

Георгий, прищурившись, зло глядел на знамя подфака Шнурко. Потом встрепенулся, подмигнул нагло, выкинул ему рукой от локтя, при помощи ребра другой ладони — хамский жест, и, ловко развернувшись, пошел своей дорогой.

36
— Ты что это здесь сидишь? — на лавочку к Сашику подсел Коля Попин, придвинулся.

— А? — Сашулька вздрогнул: Колю недавно избрали членом парткома.

В последний год Коля без видимых причин сделал в институте стремительную карьеру, завел в общежитии отдельную комнату и ввел туда — этакого не бывало! — персональный телефон. Былые друзья-подфаковцы только ежились. Говорили, Колю сильно любит партсекретарь факультета Медведкин.

— Ты что это такой, как говорится, почему грустный? — он ласково глядел на Сашу, — выпить не хочешь?

— А? Да, — сказал Саша, — хочу. Я хочу выпить, — и вздохнул взахлеб, в три приема, как дитя после долгого плача.

В кафе, после первой бутылки "Вазисубани", Сашулька навзрыд выложил Попину все. Про зачетку, предателя-Георгия, Херикова, Шнурко и себя, слабовольного, который поддался, "ну понимаешь, Коля", причем под конец язык повело немного на сторону, и он слегка запутался в последовательности событий.

— Я не виноват, ну понимаешь, Коля, это все он, он! А не я, а свалят на меня, Коля, — канючил Сашулька, — вы же член партийного этого… вы мне верите? нашего парткома, — под конец Сашулька доверчиво перешел "на вы".

На Колю почему-то рассказ большого впечатления не произвел.

— Угу, — сказал Коля, — а давай поедем, как говорится, в общежитие, а? У меня там, понимаешь-вот, есть сейчас комната, а? — он просительно заглянул Саше в глаза и вложил руку в изгиб локтя, где мягко. — И там мне расскажешь про это, ну… А еще у меня есть вот, — он показал бутылку в сумке. — Я выручу, ну, выручу, если там что ты говоришь узнают, да?

Саша горестно кивнул: все было странно и лестно.

В комнате Коля, сразу закрыв дверь на ключ, постелил Саше постель, налил стакан.

— Ложись, а то ты усталый, да и я, а ты расслабляйся, расслабляйся, — Коля стал тут как-то по-особенному протягивать слова, — а в постельке еще выпьем, как говорится, раздевайся.

Саша, судорожно выпив стакан, соображал плохо, послушно лег, аккуратно положил руки поверх одеяла, как в детстве в ангине. Коля присел на край, налил еще, в темноте вино красиво переливалось, подсвеченное сквозь окно светом великого города.

— Жарко, — Коля расстегнул рубашку, потом снял. — А ты какой худенький, — он влажно провел ладонью по Сашиным ключицам, потрепал пальцем под ухом. Тело его мясисто вылезало в проймах майки, пахло потом. Сашик глазел в потолок. Смутная мысль, отголосок давних шепотков в институте, об одной нехорошей истории, за год до поступления, чуть не пятнадцать человек…

— Да ты выпивай, Саша, понимаешь-вот, ну, подыми головку, вот так…

"А я замерз, — спустя немного, уже в тумане, слышал Саша, — укроюсь, давай, укроюсь…"

(Шамиль с полуслова понял Георгия.

— Фигово только, что эта… экзамен завтра. Пересдача, — сказал он. — Мамашка бесится из-за языка… да фиг с ней, значит, сдаем Маринку?

— Нет выхода, Шамик, — мрачно сказал Георгий).


Доехав до "Октябрьской", Сашулька потянулся наверх, к воздуху. В голове стоял жаркий неразборчивый вой, как после духоты, в колени била мелкая, слабительная дрожь.

"Завтрак в тумбочке, милый", — проснувшись, прочел Саша и разрыдался в подушку — беззвучно, сотрясаясь хлипкими плечами. Просвет захлопнулся. Тело ломило. Стойкое ощущение слизистой обиды, поруганности первого в жизни искреннего раскаянья — подбиралось к дыхательным путям, забивалось и перекрывало воздух. Толчком вспомнил, что в какой-то момент стало приятно, и это-то показалось с утра самым гадким. Не выдержав, соскочил с кровати и, прикрыв полотенцем лицо, рванулся по коридору в душ.

Дойдя до странной полусекретной гостиницы "Октябрьская", Сашулька завистливо поглазел через стальной забор на дымчатые окна, на трех прохожих, гуляющих в одну сторону, потом разом в другую. И вдруг дерзко подумал — отчего это работники компартий одинаково любят в стеклах дымчатый цвет? Начиная с очков и заканчивая гостиницами? От мысли неожиданно полегчало. Скорее свернул на Полянку, опасливо обрабатывая мысль дальше, но возле винного магазина взгляд упал на прямоугольник-сороконожку, смело наклеенный на стекло телефонной будки. Сашулька машинально подступил, оперся ладонью о ручку двери:

ПРОДАЮТСЯ ЩЕНКИ

Продаются щенки бультерьера. Уникальная порода. Отличная родословная. Безупречный экстерьер. Выведены из лучших охотничьих пород Европы: нюх, выносливость, хватка. В десять раз снижено чувство боли. Недорого. Звонить круглосуточно.

Ветерок трепал тонкие ножки, татуированные телефонным номером — 244-41 -30.

Сашулька муторно уставился на объявление. Снова навалилось… Ножки издавали тихий правдивый шелест… Хватил на себя дверь, набрал, срываясь, номер.

— Да, — сказала Татьяна, — да-да. Что? Ах, это ты. Что? Хм… Хм, понятно… Вот как? Гм… Интересно… Та-ак… По-пин? Милая фамилия… Ах, даже та-ак? Угу… Угу… Это все?

— Все, Таня, — твердо сказал Саша и вздохнул.

— Ну и что?

— A-а… то есть… й-я просто…

— То есть, к чему ты это? Мне — про Гогу? Гадости? А?

— Умр… а… то есть я…

— Еще говорил кому-нибудь? — быстро спросила Татьяна.

— Н-н… н-нет…

— Ну-ну?

— Ну, к-кроме Полина… — Саша не узнавал Татьяну.

— А еще? Ну, говори! Кому? — голос настойчиво зазвенел. — Я все равно а-ха-узна…

Сашулька отвел трубку от уха, поглядел в кружок, оттуда мяукали повелительные нотки, прислонился к стенке кабины. Трубка, раскачиваясь, сухо застукала о железо…


Георгий открыл дверь и, восхищенно отпрянув, зажмурил, потом по очереди открыл один, следом другой глаз. Татьяна стояла живым триумфом — в черном, с тающими снежинками пальто, — и они тут же на глазах, превращались в слезки, переливаясь и подрагивая в матовом ворсе шерсти. Белый шарф, пропущенный под капюшон, подчеркнуто обегал шею и снова кособоко ложился спереди на лиф неестественным белым крестом с загнутой на плечо лапой — он так держаться не мог.

Татьяна немного выждала.

Георгий театрально развел руки в стороны, потом схватился за сердце, тут она, наконец, вошла, взяла его руки и с силой опустила.

— Подонок! — сказала она. — Я все знаю! Про а-ха-за-четку, про твой рассказ, и остальное, — сказала она, озираясь. — Как ты мог? Я не хочу иметь ничего а-ха-общего с человеком, способным на низкие поступки.

— Да, — сказал Георгий, отступая.

— Как ты мог так расчетливо топить невинных людей… И Сашульку этого, господи, а-ха-несчастного, — она наконец, вспомнила, где зеркало,’ подошла, осмотрела там с ног до головы, принялась с сожаленьем разбирать шарф.

— Сашульку? — удивился Георгий.

— А что ты так удивляешься? Аккуратней нужно, — она расстегнула пуговицы, повела плечами, Георгий подскочил снять пальто. — Не трогай меня! — сказала она, поправляя прическу, пока Георгий вешал пальто, провела ладонью по рукавам блузы, расправляя морщинки. — Аккуратней. Сашулька твой — он же видел, как ты шептался с этим… Ну, парторг…

— Хериков?

— Кажется. Это что, кличка?

— Нет, правда. Кофе будешь?

— Кофе? Хм. Только потому, что ах-а-холодно. В последний раз. Мерзость…

— Угу, — .Георгий снял с полки джезву, дунул в нее изо всей силы.

— Так вот ты, оказывается, какой на самом деле, — Татьяна пила кофе, круто подогнув мизинчик.

Георгий с странной неприязнью глядел сейчас на этот мизинчик.

— Ты будешь учить меня морали? — спросил он грубовато.

— Это низко, низко и гнусно — то, что ты сделал… фух, горячо.

Держалось нелепое ощущение, что говорят о разном, но на одном языке. Или наоборот: на разных языках — об одном и том же.

— Жаль, — сказала Татьяна. — Очень жаль. Конфет нет?

— Да, подлость, — сказал Георгий, — но у меня не было другого выхода. Нету конфет.

— У подлости не бывает выходов… м-м… — Татьяна неуверенно взглянула на него, сомневаясь в афоризме. — М-да. И зачем ты а-ха-Сашульку-то этого убогого?

— Тьфу, да он-то при чем? Я же перехватил их… Ты знаешь, что я перехватил их у деканата? Они хотели… Я не-дорассчитал, понимаешь?

Георгий, немного волнуясь, рассказал, что они хотели. Татьяна слушала с возрастающим блеском в глазах, как тогда, у реки. Декорации менялись, словно в сказке, и шелестели очень приятно.

— И что ты? — сюжет захватил ее.

— Я предложил ему… — Георгий остановился.

"Чуть не влип, блин", — подумал он.

— Ну?

— В общем… Да какая разница, Тань? Я не могу тебе сказать.

— Ах, вот как! — Татьяна вскочила, обогнула столик, круто склонилась над ним.

— Я не могу, Таня, — опередил он. — Ну, это не мой секрет. Я обещал…

— Ты, значит, не веришь мне? — перебила она. — Мало того, что ты а-ха-безнравственный подлец, ты еще и не веришь мне?! Тогда…

— Ладно, устало сказал Георгий, — я предложил ему Маринку.

— Ка?.. Ка-аго?

— Ну, Маринку шамилевскую… Никулину.

Татьяна осела рядом, блеск в глазах сменился.

— Ах, эту, — слабо сказала она. — Шлюшку… А-ха… А как это предложил, Гоша? — она приблизила лицо, шепот чувственно дрогнул. Смесь гнева с кокетством, любопытства с нежданной эротикой, наслоившись, вдруг так поразила Георгия, что он отшатнулся и зорко оглядел разом всю. Словно рухнула плотина, застившая горизонт. Она мгновенно поняла оплошность, мгновенно поняла его взгляд, налившийся внезапным холодом, и рука бессознательно — спасительным броском — хлестнула Георгия по щеке.

— Подонок! — выкрикнула она первое, что пришло в голову, вскочила и бросилась к вешалке.

Георгий, не медля, пришел в себя, но с места не двинулся, а глядел, как она лихорадочно надевает пальто, потом не может сразу попасть шарфом под капюшон, потом торопливо сует шапку в сумочку — надевать шапку перед зеркалом было бы, конечно, некстати.

— Это же все было для тебя, дура, — отчетливо сказал Георгий.

— Что? — она замерла.

— Дура! — спокойно повторил он.

Она метнула в него взгляд, и (Георгий готов был поклясться) — сквозь все наносы, сквозь все завалы и театральный беспорядок — пробилось древнее как мир восхищение.

Дверь захлопнулась.

Георгий понял, что счастлив.


Сашулька, пошатываясь, вышел из будки, и вдруг с внезапной яростью, с решимостью, какой никогда не искал в себе — врезался в толпу у магазина, свирепо ввинтился за одно волшебное мгновение до прилавка, и, сквозь неистово сжатые зубы, бросил, сверля взглядом продавца:

— Четыре!

Выгреб и грохнул на прилавок деньги.

Открыв дверь, осторожненько пронес сумку с "Агдамом" по коридору, переступая через кошек и до озноба опасаясь звякнуть: старуха не выносила запаха алкоголя почти в такой же степени, как запаха собак.

37
"Счастлив, хм. Я счастлив, — думал Георгий. — Она — моя". Он одиноко сидел на тахте, барабанил пальцами по живому копыту и ощущал странную раздвоенность. Копыто отзывалось глухим, неверным звуком. Он продолжал постукивать, звук постепенно захватил его подобьем мелодии, он стал подгонять мелодию пальцами, пытаясь уловить теперь в дроби подсказку, последний и ясный ответ. Но вместе со звуком откуда-то взялось и входило ощущение, деспотически располагаясь внутри — беспокойное ощущение, что не вполне реальное что-то — что? — таилось в основании счастья. Весь проект, от цоколя до отливной доски он продумал и высчитал сам. Он держал себя в строгой узде. Он не доверял волнам, а доверял суше. И вот теперь — дом окончен, и даже выкрашен, против проекта, в победные цвета. Но что-то не очень радостным было сознанье последней победы.

38
Хериков приехал точно в срок. Долго вытирал ноги, беспокойно стреляя глазами внутрь квартиры.

— Геныч! — оживленно крикнул Георгий ему навстречу. — Проходи!

— Здравствуй, Шамиль, — сказал Хериков.

Он выглядел сдержанным, корректным и вдумчивым.

— Ага, давай, — ответил Шамиль.

Хериков вынул четыре бутылки водки и две красного. Это было серьезно. Маринка, уже навеселе, презрительно отвернулась и переменила ноги. Она сидела так глубоко и низко в диване, что ноги невольно стояли красивым рядом "смерть Пабашкину", как выражался Арсланбек. (Звонил ей Шамиль, уже завалив экзамен, сказал лениво: "Да ладно. Че у вас там случилось? Гога? Будет. Да ладно. Я приглашаю). Зато Тамарка, обалдев от того, что пришло столько дипломатов, церемонно подала Гене руку для поцелуя не той стороной. Гена вдумчиво поцеловал широкую ладонь.

— Ой, щекотно, — сказала Тамарка.

Георгий усадил Херикова на диван, разлил.

— Ну, за всеобщий экзамен! — произнес он.

Выпили до дна. Маринка с решительным и злым выраженьем, даже не закусила. Гена вдруг почувствовал жалость. Жалость к девушке, загубленной неправильным таким образом жизни и трагическими всеми обстоятельствами.

"Бедная, — думал Гена. — Это все у ей наносное. В окружении этих подонков (он хмуро поглядел на друзей) — она не знала с ними такой правильной жизни и хорошей любви. Вот пьет, — он с нежностью посмотрел на ее профиль. — Отчего пьет? От хорошей жизни не пьют…"

— Марина, — тихо сказал он, внезапно потянувшись к ней на диване.

— Чего-о? — она брезгливо и удивленно взглянула поверх плеча.

— Марина… Не надо пить…

— Что-что-что-о-о? — развернувшись всем телом, сказала она, и от неожиданности поставила бокал на стол.

— Не надо пить, Марина, — медные глаза его, в нарушение правил, добровольно лучились.

Марина дрогнула.

— Почему? — шепотом спросила она, придвинувшись.

(Георгий, заметив, что дело само пошло на лад, подмигнул Шамилю).

— Не нужно… — Хериков оглянулся на Георгия, — они… Они хотят тебя напоить…

— Врешь? — Марина склонилась еще ближе, русые волосы коснулись Гены. — А зачем? — шепот ее стал заговорщическим.

— Чтобы… — Гена остановился.

Он спохватился — что же выйдет, если скажет как есть; "Они хотят отдать тебя мне?" "А ты-то что ж, дурак, не хочешь, что ли?" — смутно представилась ответная мысль.

— Чтобы… сама пойми. Для чего поят девушек?

— Для чего? — голубые глаза были совсем близко, прыгали чертики, она далеко назад отставила руку с сигаретой.

— Ну как же? — шепот Гены стал свистящим, — чтобы обесчестить.

Марина, не выдержав, прыснула, рассмеялась и мягко погладила его по голове свободной рукой.

— Спасибо, милый.

— Вы чего это? — Шаловливо вмешался Георгий.

— Да вот, — Марина, смеясь, кивнула на Гену, — боится, что вы меня напоите и потом исподтишка трахнете, — не совладав с дыханием, она закашлялась.

— Правильно говорит, — одобрил Георгий. — А чего ты смеешься?

Хериков, так жестоко преданный, затравленно озирался.

— Милый, плюнь на них, — сказала Марина, откашлявшись и в сердцах загасив сигарету. — Я не буду пить. Ну? — она положила руку поверх его кисти. — Пойдем потанцуем с тобой.

— Айда, — кивнул Гена.

Он не разобрал как следует, что произошло, но уловил, что ничего страшного.

— Почему ты это… так? — спросил он, осторожно обняв Марину за талию.

Она долгим, диковинным взглядом всмотрелась в партнера, уже всерьез.

— Ты шутишь? — сказала она.

— Я не шучу, — грустно ответил Гена.

— Вот это да! — Марина отстранилась и поглядела издалека, откинув голову. — Поцелуй меня, — сказала она, приблизившись. — Я не верю. Не бойся их — вот сюда, — она тихонько показала пальцем, где кончаются губы и начинается щека.


В 20.30 зазвонил прямой телефон с дачи. Как выяснится через час — родители в панике разыскивали Шамиля, опасаясь, как бы не наложил на себя руки после экзаменационного краха.

Сука, — сказал Шамиль.

Перебрались от греха на мансарду. Тамарка, нагрузившись, капризничала, что из этой квартиры вообще никуда никогда больше не поедет. Шамиль похлопал ее по щекам: "Вернемся, когда поженимся, кошка". "Правда?" — спросила она и в такси уснула, пустив слюни.

39
К девяти часам Сашулька был готов. Свеча за 18 копеек трудно догорала в стакане, бросая по комнате крапчатые тени — решил напиться при свечах. Из закуски — початая банка майонеза и три штуки овсяного печенья.

Сам — сидел, навалившись локтями на стол, и, взявшись руками за дужки очков, монотонно подымал их — вверх-вниз, при этом раскачиваясь и приговаривая под нос: "в-вид-но-нев-видно, в-видно-нев-видно, не-ет, пора конча-ать, хватит, пу-усть видят, входят — а он висит, виси-и-ит, родимый…"

Два часа назад, еще не совсем набравшись, Сашулька твердо решил повеситься в пику Георгию. "Хитре-ец, — думал Саша, — спер зачетку у одного, подкинул другому, с-свалил на третьего, на меня, скат-тина, а сам — ч-чистень-кий. Попина п-подкупил, гад". Сашулька понимал, что карьера за границей, а значит, и жизнь — закончены. "Повеситься надо, му-мужчина я или нет в конце концов? П-пусть знают", — решил он тогда, с грохотом встал, прошел в ванную. Сорвал старухину веревку для белья, отвратительно волосистую. "Так тебе", — подумал по ходу, и, вернувшись к столу, стал пробовать петлю. Но тут явилась мысль. Мысль была — как же вешаться неотмщенному? Он повесится, а Георгий поедет в Пхеньян? С облегчением бросил на пол веревку и уронил подбородок в руки. "Так бы я конечно, — думал он, — но с-сначала — отомстить, а тогда уж — т-точно. Уйду из жизни. П-покончу счеты. Сожгу мосты".

За два часа, прошедшие с тех пор, он принял еще два стакана "Агдама", и желание повеситься теперь, когда прояснился повод погодить, утроилось. "Э-э-х-х, — протяжно мыслил он, — ат-тамщу — и в петлю! Ж-железно!"

Мерное раскачивание Сашульки прервал телефонный звонок. Неверной дугой он вышел в коридор и захватил трубку. Старуха, видно, ушла делать кошкам моцион.

— Ал-ле, — развязно сказал Сашулька.

Отец Шамиля звонит, — властно сказали там.

— А-а? — Сашулька немного протрезвел. — А я С-саша.

— Где Шамиль? — жестко спросили в трубке.

— A-а? Н-нет! — ответил Сашулька, став, наконец, на обе ноги.

— Где живет этот… Середа? — голос словно знал все ответы наперед и не допускал пауз.

— Ага, С-середа, щ-щас, — обрадовался вдруг Сашулька. — Так. П-песчаная площадь…

— Сокол?

— С-сокол, С-сокол, — закивал Сашулька, — и там с-слева… то есть с-справа, да-да-да…

Повесив трубку, Сашулька обмяк, плечи опустились, он уставился в стену над телефоном и, покачиваясь, старался связать несколько мыслей. Наконец, задним числом сообразив тон отца, понял, что над Георгием повисла неясная угроза. И это он — он! — повесил ее — над кем? — над Георгием! Месть! — внезапно понял он и похолодел. Месть свершилась. "Ну, в-все, — сказал вслух, порывисто прошел в комнату, налил полный стакан "Агдама", жахнул, длинно и кругообразно вытер ладонью губы, с внезапной жалостью поглядел на кусок печенья в банке и принялся вешаться. Для этого выбрал стул похуже, подтащил к середине, влез, и, с трудом удерживая равновесие, стал снимать люстру с крюка — он смутно помнил, что вешаются так.

Люстра долго не давалась, он обеими руками ухватился за тонкую ножку, и, перепачкавшись пылью, дергал ее туда-сюда. Сыпалась штукатурка, крюк ерзал в пазу, но люстру не пускал. Сашулька полез было пальцами под колпачок, но вспомнил про ток, отдернул руку, покачнулся, держась другой за ножку — и тут она вдруг снялась и повисла на проводах, подрагивая. Сашулька едва удержался на стуле. "Хор-рошо", — пробормотал он. Снял для чего-то очки, спрятал в карман штанов, поглядел на крюк. Хлипкий, он, скособочившись, чудом сидел в дырке, сильно обкусанной по краям, вдоль и поперек в трещинах. Сашулька поспешно отвел взгляд, стыдясь поверить в полную непригодность. "Страшный крюк", — сказал он вслух. Заторопившись, сделал две петельки на концах веревки, вдел одну в другую, зацепил длинный конец за крючок. Расширил петлю, повисшую прямо перед лицом, стал тыкаться туда головой, люстра сильно мешала, он отпихивал её плечом, балансируя руками. Попав, задумался на секунду — как вешаются: веревку пропускают под воротник? Нет, кажется нет… Он скосил глаз на петлю, снова отпихнул люстру, подсунул петлю под воротник, воротник пригладил, кашлянул погромче, вобрал воздуху, возвел глаза в потолок, в этот момент дверь распахнулась, влетела старуха, разнюхавшая в прихожей пары алкоголя, впереди — свора кошек.

— И-й-эх! — зверски крикнул Сашулька, притопнул, подпрыгнул и, проломив на обратном пути сиденье, рухнул в стул.

Старуха перекрестилась.

40
На мансарде — танцевали. Явилась еще Бэла по кличке Бэла-супер, из Парка культуры.

— Че, говна объелись? — спросила она сразу.

Маринка, странно притихшая, присмиревшая, не пила совсем, лишь покусывала некрасивый ноготь большого пальца и, притулившись к Херикову, наблюдала.

Георгия подмывал щекотный восторг. Вечер — получался.

В 21.30 раздался стук в дверь, на него мало обратили внимания, Георгий, договаривая фразу, задом пошел открыть. В мансарду, явление последнее, стремительно вошли родители Шамиля, впереди — нетрезвый отец в голубом, который и остановился посередине. "Кровь пьете?" — сказал папа, кивнув на красное, и обвел помещение налитыми глазами.

Все замерли — кто как был, ни единый звук не излетел из дамских уст: Бэла — с устремленным к Шамилю движением всего тела, Георгий — у двери в виде столба, Хериков — сидя боком на тахте и немного растопырив руки, словно намереваясь произнести Маринеторжественное слово, Марина — изумленно откинувшись на спинку тахты, с рукой на отлете, на которой так и застыл торчком большой палец.

— Собирайся, — папа мотнул головой Шамилю. — А ты, щенок, — он обернулся, красные глаза уперлись в Георгия, — чтобы больше я твою харю…

— Ш-то? — Георгий, сорвавшись с места, в один прыжок оказался возле зятя великого человека, — ш-то ты сказал? — Георгий угрожающе пригнулся, выпятив вперед лоб.

— Но-но! — инстинктивно втянув живот, сказал зять и, схватившись за руку Шамиля, сделал боком быстрый шаг к двери. Дочь великого — за ними. Миновав порог, зять обернулся: "Ну, сука, держись", — с ненавистью сказал он.

— Пшел вон, — процедил Георгий, слепая ярость изуродовала лицо.

Маринка с Геной уехали сразу вслед.

В 7 утра пришел участковый с золотыми зубами. Кто такие, где договор о поднайме, документы, почему посторонние, кто хозяин, почему водка, что за девицы, почему один, а девиц — две, что на втором этаже, где учитесь, что-о? тем более, подпишите протокол. Что будет? Все будет.

Действительность поплыла, буквы кренились, складываясь в дикие словосочетания: "Обыском установлены четыре бутылки водки (пустых) и две гражданки, одна отказалась, вторая сообщила работнику МВД, что Клеопатра". Участковый, оглядываясь на Бэлу, вышел.

Опустившись на тахту, Георгий силился сдержать работу сердца. Уронив руки на колени, весь сжался, глядя в точку, сбился внутрь себя, как передерживают боль. Тамарка с Бэлой на цыпочках перебирали по бутылкам — опохмелиться, и сдавленно хихикали. Без мыслей, не слыша, не видя, Георгий находился в паническом забытьи, в том состоянии, когда вздрагивают от телефонного звонка.

В восемь зазвонил Арсланбек: на выходе из общежития перехватила черная "Волга", мол, двое в штатском, кажется го-го-госбезопасность, зубы стучали, спрашивали из окна — знает ли Середу, да, знаю, не замечал ли чего странного, на-наркотиков, например.

В девять, уже в институте, Баранович сдержанно, как целуют любимую девушку, сказал, что вызывают в угрозыск, комната 26, как вы сказали? Ну что вы — конечно, немедленно. Как? а! так насчет валюты и девушек, ну, не знаю — какие там у вас бегают по ночам голые, хм, бывают же такие милиционеры глазастые, нам бы! носятся голые по крыше дома — где вы там живете, чердак или что.

Ниночка, услышав про девушек, всхлипнула. Ломара Юсуповна при слове "валюта" встала за столом и так и стояла, пока Георгий не вышел стремительно прочь.

Он не запомнил, как добрался до угрозыска. По дороге скрипел только зубами — от решимости отстаивать себя до конца. В голове тасовались обрывки грядущих уголовных вопросов, наскакивая один на другой, вдруг вытягиваясь в длинную цепочку ответов: "ну, выпили, да, ну и девушки, да, было, но ничего такого не было, они порядочные девушки, хм…"

Отстраненно удивился, как близко расположился РОВД от общежития — зеркально напротив, через трамвайную линию, словно отражались друг в друге — то же казематное строение из набрякшего бурого кирпича с наглухо задраенными подъездами.

Георгий занемело пронес весь ледоход мыслей по придушенным коридорам, пахнувшим туалетом и потом из-под фуражки вперемежку с яловым сапогом. Добрался до двери № 26 на втором этаже с внятной табличкой "Хурцилава". Сзади откуда-то жалобно проникало, и следом музыкально грянуло:

"Та-там-та, та-там-та…"

"Кого-то хоронят", — со стесненным сердцем подумал Георгий, подтолкнул дверь и, задержав дыхание, вдвинулся наполовину в образовавшийся промежуток.

— Середа? — спросили сразу.

Георгий поскорей кивнул. Человек указал глазами на стул, достал бланк, щелкнул ручкой о стол, произнес:

— Фамилия!

Георгий сел и честно смотрел в неправдоподобно рядом, в кучку посаженные глаза.

— Я не слышал, — сказал человек.

Георгий произвел звук, даже несколько звуков, ему показалось, он хотел проговорить: "Как? Так вы же сами только что…"

— Что вы так сопите, этсамое, у тебя что, астма?

— Нет, но…

— Фамилия? — бесстрастно прервал Хурцилава.

Без всякой зависимости от глаз и отдельно от тона — на губы Хурцилавы вдруг ни к чему набегал род улыбки, и тут же пропадал.

— Чья, моя? -…..с готовностью спросил Георгий.

— Нет, моя, этсамое.

Георгий внимательно посмотрел ему в губы:

— Хурцилава! — вдруг отчаянно сказал он, и зажмурился.

— Та-ак, — Хурцилава начал приподыматься. — Шутник? Тухто!! — внезапно гаркнул он.

Георгий, передернувшись всем телом, выдавил: "Кто, я?" За стенкой грохнуло, раздалась стремительная дугообразная перебежка, вломилась сзади в дверь и замерла на пороге.

— Забрать! — гаркнул Хурцилава, сверля Георгия одним циклопическим глазом на переносице.

Шаги грохотнули к спине, Георгий беззвучно позвал "Мама!" и судорожно напряг под сиденьем ноги, чтобы заранее удержаться за твердое, когда будут тащить. Шаги прогрохали мимо, человек в форме схватил со стола папку, сказал в бок Хурцилаве: "Есть, товарищ капитан!" и загремел обратно, воротя лицо от Георгия. Померещилось — Тухто улыбался. Георгий не мог поверить, стало еще страшней.

— Что там за тюбики? — Хурцилава, оказалось, уже мирно сидит и взял ручку. — В тюбиках что, этсамое?

Георгий сглотнул.

— В к-каких тюбиках? — у него немного кружилась голова.

— Я не слышал, — Хурцилава рисовал ручкой по столу волнистые знаки.

— Ах, в э… А-,ах, так там краски… н-наверное… То есть, там краски, товарищ капи… товарищ следователь… — Георгий покраснел.

Мучительней всего была власть чужой воли, он никак не мог прихватить себя обратно. Теперь, вдобавок, совершенно не умел понять, что может быть в тюбиках. Он уже не спрашивал себя — причем тут, вообще говоря, тюбики. Догадки, одна нелепей другой, нагнетали бессмысленный ужас.

— Но… ну, можно же проверить? — Георгий постарался заглянуть Хурцилаве в глаза. — Я не знаю ничего, что в них. Я… — и вдруг новая мысль яркой спасительной соломинкой проткнула в мозгу мутный пузырь. — Можно… Можно же спросить у Шамиля! У… — и Георгий выдал фамилию.

Хурцилава перестал рисовать, окинул его кучкой глаз с ног до головы, мелькнула странная эта улыбка.

— Э-э… — Георгий торопился закрепиться. — Й-а хотел… насчет тюбиков, а? Давайте проверим. А что там нашли, товарищ следователь? — Георгий осмелел.

Хурцилава созерцал его, кивая головой, он кивал головой, и Георгий разом всей кожей ощутил… Как-то сразу — будто сменился фокус — увидел: над ним издеваются.

Такой уничтожающей власти над собой он не испытывал никогда, ни разу в жизни. И не подозревал в самых дерзких институтских мечтах, что такая — существует.

— Да я… — сжавшись прошептал Георгий, — ей-богу, — с каждым словом он чувствовал, что уменьшается в размерах, — я чистосердечно… конечно, что ж… — дикий страх шел от отсутствия всякого представления — что ему грозит, в голове прыгали какие-то произвольные статьи Уголовного кодекса, Сибирь, ме-мера пресечения, — он вспомнил верный термин, и забила беспомощная дрожь — перед накатом слепой лязгающей силы, уйти от которой — нельзя и пытаться…

— Краски-краски, где твоя улыбка? — вдруг промурлыкал Хурцилава, смахнул рисунок, принялся набрасывать новый эскиз — на этот раз голым пальцем.

Картинка стола, рисующего на нем Хурцилавы — запрыгала в негатив и обратно. "Это не Хурцилава. Почему он Хурцилава? — несуразно подумал Георгий, — Хурцилавы бывают грузины", — он ощутил, как напотела под ним дерматиновая плоскость стула и подавленно следил за гробовым кантом ногтя. Он с беспощадной ясностью видел, что судьба его и самая жизнь зависят от этого грубого куска роговины. Темное делание броситься и поцеловать эту руку — лишь бы простил, лишь бы выпустил — взметнулось вдруг из непрошеных глубин организма. Он перевел полные влаги глаза на лицо человека, и тут смутно знакомым, ветерком давнего сна, повеяло в комнате. Но только в том сне он находился по другую сторону стола, а весь человек напротив зависел там наоборот от'его, Георгиева, пальца…

— Тухто!

Георгий вскинулся. Хурцилава рисовал. Знакомая перебежка, дверь распахнулась.

— Увести!..…..коротко сказал Хурцилава.

Георгий забито поднялся, сложил для чего-то руки сзади и пошел, приволакивая ноги.

А город шумел свою всегдашнюю жизнь, и ничто не покачнулось в городе, и никто не обернулся на Георгия: грохоча, шел под горку 26-й трамвай, на углу давали сосиски из диетической столовой, напротив — у магазина "Обувь" — швартовалась за женскими сапогами очередь из женщин в прекрасных сапогах.

Всем нутром Георгий угадал: жизнь сломалась. Впереди ее нет.

А город все так же безоглядно летел навстречу будущему, каждый занимал в полете свою ячейку или креслице, и только Георгий ощутил всей душой, что выжат отсюда, что объем времени и пространства, отведенный ему Городом по приезде — катастрофически сжимается. Георгий задыхался, а этот город верил в слезы искренние и простые, а таким слезам не верил, и в этом была своя, ускользнувшая от Георгия, правда.

41
Надолго запомнился Георгию разразившийся день. Вернее, день не запомнился совсем. Лишь с утра лавиной нараставшее ощущение беспомощности, прицельный камнепад, переломивший крепкий стерженек самоуважения. Острое сознанье ничтожества, пронзив, оставило позади мертвую трубообразную полосу — от головы до пят. И трезвый отчет: на этот раз — кончено. На сей раз — выхода не сыскать. Рвануться вон из удушающих обстоятельств — ни вверх, ни вниз, ни в сторону — некуда. Кругом Москва, с которой начинается Родина. Москва, для которой мы еще найдем лучшие слова, читатель.

— Не мохай, — сказал Шамиль вечером, едва переступив порог. — Где ты лазишь, бля, с утра ищу. Дед же его терпеть не может, папашку, те повезло, я договорился. На той неделе дед — у ректора. И поедешь в свою зашуганную Корею, я деду сказал, по-человечески, чтобы пятна не осталось — надо послать. Ему это — два пальца обмочить, бля, страна чудес…

— Спасибо, Шамик, — вяло ответил Георгий.


Поздно вечером, в бессмысленной, опустевшей мансарде он вглядывался в себя — и мало-помалу лицо разрасталось, совпадая то с ласковым Барановичем, то приплюсовывался Бэбэ, обрастало подробностями, проглянул дядя Женя — с глазами Уткина, и египтянин ректор; затесался нежданно справа отец Татьяны и сверху дед Шамиля с окладистой бородою Маркса, вновь Хурцилава и даже Эльвирка — все те, люди по другую сторону стола, — куда стремился все четыре года учебы, жаждал изо всей силы… И все это был теперь он — с той стороны, вот и оказался лицом к лицу, как странно…

Со смешанным чувством неприязни и удивления, придирчиво разглядывал он себя — блестящего будущего. Каким рисовался маме, отчиму, первокурснику Середе. Чтобы наступило: по небрежному мановению его пальца — шлеп! Еще движение — шлеп! И нету Георгия.

42
Никто не знает, о чем раздумывал Середа, уехав наутро в Черкассы. Но только близкие в Черкассах — не узнавали Гошу.

Его совсем не задело известие о том, как референт Шамилева деда ездил к ректору, после чего в ректорат вызывали ''скорую" (новости преданно доносил по телефону живучий Сашулька). И что его звезда, звезда Георгия Середы, вновь взвилась на небосклоне института. Взвилась куда как выше против прежнего. Потому что замять такое, такую историю, знал институт, в силах не каждый.

Но что-то сломалось внутри Георгия. Ему словно перебили хребет.

Безропотно помогал чинить сарай, ходил в магазин и по воду, а так — все приглядывался будто к городку, словно только вот сейчас открылись глаза на родную жизнь.

Лишь Сашулькино извещение о том, что распределен на практику в Пхеньян вместе с Шнурко, а Хериков, видать, отказался ("Куда отказался? — безразлично подумал Георгий. — Идиот. У него же выговор за зачетку".) — Только это известие, казалось, оживило и странно встревожило Георгия.

Сухо сообщил новость родителям, прислушиваясь к звуку собственных слов и все пытаясь вычислить тревогу.

Холодно выдержал взрыв эмоций, посоветовал отчиму принимать по утрам прохладный душ, отчим, с слезами на глазах, кивнул и высморкался в мамин клетчатый платок.

За месяц от отъезда Георгий явился в Москву оформлять документы.

Брезгливо окинул взглядом мансарду, закрыл дверь. "Ну, вот и Москва", — подумал он, вдохнул мишурный с пылью запах — и защемило сердце. Он опустился на тахту с чемоданом в руках, с совершенно "новэньким" чемоданом — как и было обещано три с половиной года назад. Нервничая, набрал номер Шамиля.

— Это я, — негромко сказал он.

— А!.. Ха, здорово! — узнал Шамиль, — ну, как сам? Как там? Але! Ну, ты в курсе? Але, ты рад? Ч-черт, да что с телефоном, Томка!

— Привет, — сказал Георгий.

— Куда ты пропадаешь, блин!? Ну, как вообще? Оформляешься? — Шамиль, кажется, испытывал неловкость.

— Нормально.

Георгий ждал, сам не зная чего.

— Ага, — сказал Шамиль, — а ты перемохал, видишь? Дед— молодец! Тамарка так переживала, ага. Ну, ты не пропадай. Давай звони к выходным — хата будет. Слышь? Ну, пока.

В институте никого не замечал, не здоровался — Словно они все провинились. "Коне-ечно", — осторожно шептал по углам друг-Оприченко, — с такими связями — и я бы… Хрен бы я с вами здоровался…"

Татьяна подошла в институте сама. Никого не стесняясь.

— Гоша, — сказала она проникновенно, — Гоша, ты меня а-ха-простил? Ну, за тогда, на мансарде? — она знакомо поправила волосы. Я знаю, это ты из-за меня а-ха-напился там и в милицию… Но ты сам виноват, — она подняла голову, — и это тебя а-ха-бог наказал с милицией, я сглазила… У меня же… ну, ты знаешь, — она натянуто улыбнулась.

Георгий тоже в ответ спокойно улыбнулся.

— Но с такими связями… — ободрившись, сказала Татьяна и оглянулась, — тут, знаешь ли, ни глаз, ни бог… А что же ты все плакался?

Георгий, прищурясь, смотрел на нее и кивал головой. "Неужели? — думал он. — Боже мой!"

— Танюш, — он даже взял ее руку в свои. — Пожалуйста, этот месяц не будем видеться. Мне нужно принять решение.

— Решение? Правда, Гоша?

Георгий от неожиданности прикрыл глаза. Татьяна пожала руку и, тоже прикрыв глаза, закивала в знак согласия. Георгий бережно высвободился.

— Я позвоню перед отъездом, — твердо сказал он.

Оформление, как назло, происходило без единого сбоя: из всех окошечек смотрели уважительно, декан Фицын просил заходить без стеснения, если что… с анкетами там… вот домашний телефон. Баранович цветистым эвфемизмом вдруг дал понять, что есть мнение… что можно бы' и в партию… если, конечно, Георгию сейчас удобно, и вообще… не возражает. Георгий безучастно кивал им всем. Увидев однажды в коридоре Шамиля, свернул в сторону.

Он позвонил в последний день.

— Таня, — сказал он. — Да, это я. Таня, выходи-за-меня-замуж.

— А? Алло! — Татьяна смутилась. — А а-ха-почему по телефону, Гоша? — тихо спросила она. — Ты когда улетаешь?

— Да? Или нет?

— Я…

— Да или нет?

До Георгия долетело ее взволнованное дыхание.

— Ты… Да… — неслышно сдалась она.

— Да… — Георгий словно попробовал слово на вкус. — А ты разве любишь меня?

— Что? — она очень удивилась. — Как ты сказал? Георгий помолчал, подождал, и повесил трубку.

43
В местечке Пхан Мун Чжом что на границе с Южной Кореей, есть приземистый прямоугольный дом — последнее общее достояние расколотой нации. Он расположен в демилитаризованной зоне, демаркационная линия делит дом пополам.

Почти все пространство внутри занимает стол, он не избежал участи дома: белая линия равнодушно рассекает плоскость на две части — стол переговоров. В углах — четыре вооруженных воина. Тихо.

Снаружи в обе стороны от дома бежит бетонный бордюр — с полметра высотою. Перед домом — каменистый майдан, куда высаживают туристов. Дальше — волнистые плантации женьшеня, крытые от солнца низкими тростниковыми навесами, и еще дальше — понурые крестьянские чи-би, колючая проволока и вышки погранзаставы.

А на той стороне, через буераки и низкорослый кустарник, метрах в трехстах — первые доты.

Жаркой весною 1987 года здесь случилось событие, коротко переданное агентством ЦТАК так:

"Восьмого марта в районе Пхан Мун Чжом иностранный турист случайно пересек демаркационную линию, что послужило южно-корейской стороне поводом для вооруженного инцидента. Марионеточный режим Ро Дэ У, при пособничестве американского империализма…"

А вот как передавал случившееся Шнурко, сердце подфака.

— Сволочь, — сказал Шнурко. — Приходит такой тихий, я еще в посольстве, это, сижу… у себя в кабинете, — уточнил он. — Нет, вообще-то он хорошо работал, но не как я — квелый немного такой весь чего-то, без души. А как в нашей работе без души? Да. Поехали, он мне говорит, на экскурсию, там ткачихи по ВЦСПС движутся на границу, ну, место историческое, недорого стоит. Как же это я, а? Зубы мне по дороге заговаривал, как ты говорит, Шура, относишься к проблеме отчуждения? Я,'говорит, уже у первого отпросился, только одного, мол, не пускают — вдвоем только. Чтобы было контроль и наблюдение — правильно.

Да, ткачихи, это, по полянке так разбрелись, и два офицера государственной безопасности Кореи за ними ходят, а один вот тут пограничник в форме стоит… — он показал, как стоит пограничник. — Беда. Да, он еще фотоаппарат имел "Зенит", с таким, знаешь, объективом толстым. И вот. Сними, говорит, на фоне буржуев хоть бы раз в жизни, и улыбнулся неплохо. Я аппарат взял, а он к барьеру медленно так близко подошел, повернулся и ждет, ну, невеселый. А еще у меня мысль, что близко слишком возле барьера, да, думаю, эх! Ладно — для фото можно. Ну, стоим так возле барьера друг напротив друга. У него — улыбка чудная. И он вдруг говорит — вот тут я не понял, — он говорит с усмешечкой типа: "Ну-с, садиться!" или "Сходиться!" — я не понял. Я говорю: "Чего?" А он как-то дернулся, вроде раздраженный, ну, он же ненормальный. Да. Ну, я и навел. Смотрю в это… в этот… ну, в окошко — его нету, мать честная! Я сразу все понял. Стою это — и опустить боюсь, весь обмерши, ну, думаю, все. Тут он говорит — ты, говорит, крышку-то сними, шутник, е-мое, тьфу-ты! Гад.

Ну, я крышку снял, конечно, опять навел — стоит, бледный… А красивый был, черт… Ведь правда? Чего уж теперь… М-да. Ну, щелкаю, он не щелкает, "чего-то не щелкает", — говорю. А он: ты там, это, говорит, перемотку покрути чего-то, я кручу вроде, шкура продажная, у меня и в мыслях… Тут слышу — крик. Беда. Я голову поднял — я даже не понял сразу — идет. Медленно так, руки кверху поднятые, кино, ну. И, главное, кричит, слышь, а чего кричит — не могу до сих пор понять, даже я понять не могу — русское или корейское, хотя у меня ж знаешь, четыре по языку, даже и пять было, ну, когда Петрович заболел. Потом, веришь, выстрел сзади — это по нему наши из пистолета Макарова, я даже не понял… Будто бы это мультик идет, и еще выстрел… наши корейцы или уже оттуда? Не помню. Помню — ткачихи западали, я тоже, как учили, упал — и откатываюсь, упал — и откатываюсь. Только вижу боком, что из безопасности один медленно падает, а второй на колене и с двух рук по Гоге… А первый ме-едленно так грохается — кино, ну. Ну, тут его быстро, и второго… то есть, это уже третьего — пограничника — тот только пистолет выхватил — будто в челюсть попали — голова так резко — вот так! — Шнурко показал как, — вот так назад — веришь? — там у них снайперы, что ли? А потом уже крупнокалиберный с нашей, это уж после, и с ихней тоже — война, знаешь? А Гога, еще я видел, как подошел к первому доту — руки вверх совсем вытянул — как по струнке весь на носочках вытянулся, я даже думал — попали, и — вниз куда-то, будто в воду, счастливый… Предатель. А ткачихи — живые, все из ВЦСПС, только грязные, а я так вообще… сволочь, еле отстирался…

44
Передав Шнурко фотоаппарат, Георгий снова посмотрел на чужую землю и поежился. Поле, бугрившееся за парапетом, глядело недобрыми глазницами дотов, змеилась, блестя на солнце, бетонная между ними тропа, а дальше — дорога вглубь, к сопкам, похожая на взлетную полосу.

Прикрыв рукой от солнца глаза и все равно отчаянно щурясь, Георгий с любопытством искал там живое существо.

— Граница! — громко сказал Шнурко, с удовольствием обозревая пространство.

Георгий опустил руку, в глазах стояли радужные круги, наклонился, сорвал одуванчик.

— А-а! — оживленно сказал Шнурко, — а на нейтральной полосе-е та-там, во Высоцкий, да? — он выхватил у Георгия цветок. — Тьфу, зараза! — стер об штаны молочко, попавшее на руку.

Георгий забрал одуванчик, двинулся к бортику для съемки. "Странно, — ни к чему думал он, — зачем такая порожняя трубочка для ствола? Глупость: внутри пусто — а растет. Глупость".

Сдавил пальцами податливое тело стебля, прокрутил туда-сюда, оно телесно потрескивало, скатываясь меж пальцев в тонкий витой хомутик.

Подошел к барьеру, ощутил коленями сквозь брюки шершавое вещество бетона. В воздухе томилось знойное, пьянящее марево.

Георгий принялся дуть, и следил, как, прежде чем сесть, подхваченные у земли невидным током, пушинки совершали напоследок проворный зигзаг, а тогда уже мирно опускались в траву.

45
Сашулька пожирал глазами бумагу на доске:

"ПРИКАЗЫВАЮ:

За невыход на экзаменационную сессию Середу Г.П. из института ОТЧИСЛИТЬ".

Изучив все до кавычек, прочитав еще в целом, что было на доске и с трепетом возвратившись, Сашулька подумал:

— Ну, мужик!

Спустившись на улицу, пересек реку по Крымскому мосту и свернул налево. Выйдя на Кадашевскую набережную, доплелся до толпы у винного магазина, полез в карман сосчитать деньги.

Тут заметил, что толпа стоит спиной к магазину и глядит в пространство через реку. Он проследил направление: на Спасской башне стрелки тяжело, с одышкой, приближались к двум. Толпа затаила дыхание. Сашулька невольно поддался общему благоговению — и вдруг вздох, словно из самых недр замоскворецкой земли, вынесся из толпы на реку, на вольный московский воздух, и, смешавшись с первым ударом курантов, вернулся, оплодотворенный, распался и обернулся в звучный гвалт и набатные удары в глухонемую дверь.


Вместо послесловия

Выдержки из рецензий, полученных Олегом Борушко на свою рукопись от издательств в 1988-90 гг.


"Странный мир предстает… в сочинении О.Борушко… Ожидалось, что автор гневно… выведет галерею коррумпированных субъектов, превративших институт международных отношений в семейное заведение. А что же мы видим?… Почему герои с каким-то сладострастием выворачивают свою изнанку (вплоть до безобразий на даче маршала Жукова)? Читателю предлагается лишь наслаждаться их свинством…

Меня отвращает сама манера автора: смаковать мерзости…

Не хочу говорить уже о том, что меня просто ужас берет от сознания того, каких дипломатов готовимся мы послать за рубежи нашей Родины.

Решительно против печатания подобного сочинения!"

Н.Кузьмин, член СП, по поручению издательства Советский писатель"


"…Впервые в нашей сатирической литературе объектом внимания становится дипломатический корпус страны… Автор исследует причины и обстоятельства, при которых вывелась новая порода русских людей безразличных к философии добра и зла…. Множество закулисных тонкостей мидовского подворья открываются в повести — смешных, глупых, грустных…

Все это дает право настоятельно рекомендовать памфлет к изданию".

П.Шеглов. член СП, по поручению издательства Советский писатель"


"…Вынужден Вас огорчить, т. к. напечатать ее мы не можем. Редколлегия отдала предпочтение другим материалам… Наш журнал рецензий не дает…"

Серго Григорян, член СП, по поручению журнала "Новый мир"


"…Это — разрешенное срывание масок, не бог весть какое с точки зрения… искусства… Какой-то парикмахерский язык с потугой на оригинальность — очень меня это огорчает в Олеге… Настоящий интерес возникает благодаря именно сюжету… Веришь в точность атмосферы институтской предельно извращенной жизни…"

Е.Сидоров, критик, секретарь правления СП СССР


"…B институт, по мнению автора, имеют шанс попасть дочери не ниже чем генерал-полковников… По авторской логике, если на горизонте замаячила роскошь разврата, то кто бы ты ни был — коммунист или комсомолец — устоять невозможно…

Замусоренный язык рукописи, нагромождение безнравственных поступков…скабрезностей — создает ощущение мелкого болотца, в котором автор беспомощно пытается выловить крупную рыбу. Нет ее там и быть не могло".

В.Еременко, член СП, канд. филол. наук, по поручению издательства "Современник"


"…Написан памфлет умело, со знанием дела. Сюжет увлекает читателя, а факты потрясают… С мастерством выписаны герои и "негерои" повести. Рукопись заслуживает обсуждения и внимания".

М.Озерова, член редколлегии журнала "Юность"


"'…Я бы определил жанр как "разгребание грязи"… Мешает и явная ориентированность на "клубничку", смакование… Есть и немало откровенно пошлых мест…

…вещь, на мой взгляд, непригодна для публикации".

A. Лaвpин, член редколлегии журнала "Юность"


"…Олег Борушко написал о "внуках страшных лет России" беспощадно и правдиво… В этом институте, как в капле воды, отразились все пороки нашего общества…

У повести-памфлета оригинальный стиль, она написана ярким сочным языком, образы поражают своей точностью. Повесть достойна быть напечатанной в "Юности".

По поручению журнала Н.Мандельман


"…Роман войдет, надо полагать, в разряд сенсаций новейшей словесности… Является достоверной летописью узников родного истэблишмента и не поддается однозначной оценке. Его драматизм и увлекательность лишены фальшивого благочестия и подлинны…

Автор отказывается от спекуляции на теме уже потому, что весело овладевает ею.

…этой блестящей пародией Олег Борушко с легкостью дает десять очков вперед угрюмым поклонникам рефлексии… писателям, натужно возводящим чертоги сомнительных космогоний и вялого богостроительства.

Памфлет обречен стать молодежным бестселлером новой волны".

В.Пеленягрэ, член СП,

док. фил. наук, ст. лит. эксперт издательства АСМ "Интерконтакт "


"…Эта проза движет наше литературное время в направлении самосознания".

В.Куприянов, поэт, по поручению издательства "Молодая гвардия"


"На студента-первокурсника Литературного института Олега Борушко, который занимался в моем семинаре прозы, я поглядывал не без любопытства. Родился он в Харькове в 1958 году, сразу же после английской спецшколы поступил в наиболее престижный по тем временам вуз страны: МГИМО. И вдруг — своею волей бросил этот институт, ушел в армию, сменил несколько рабочих профессий…

Начинающий прозаик был талантлив и трудолюбив. В 1985 году напечатал в журнале "Юность" повесть "Путь", затем, как и многие его литературные сверстники, подался в народничество и богоискательство, чему, добавлю, препятствий не чинилось, видит Бог.

Но я все ждал: когда же в творческих опытах Олега Борушко прорвется — ведь это неизбежно — то давнее — престижный МГИМО?..

И вот— рукопись повести "Продаются щенки".

Студенты семинара отнеслись к ней по-разному: одни не скрывали восхищения, другие брюзжали — мол, типичная перестроечная литература, куда ей до вечности, до "нетленки"!

Я же пребывал в уверенности, что повесть молодого писателя будет тотчас опубликована, станет бестселлером, боевиком, сенсацией — настолько остра ее тема, динамичен сюжет, узнаваемы и точны образы…

Между тем, время шло, а повесть "Продаются щенки" не появлялась в печати. Изрядно помусолив ее, отклонили в редакции "Юности", не спешили и в издательствах. В чем причина? Какой барьер встал на пути актуального произведения уже в то время, когда, казалось бы, сняты все цензурные препоны?

Ответ на эти вопросы — в самой повести, в ее бескомпромиссной разоблачительной сути, увы, не потерявшей остроты до сего дня".

Александр Рекемчук, писатель, член редколлегии журнала "Новый мир"

Джон Леннон ИЗБРАННОЕ НЕИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ИЗ "БИТЛЗ"

Джон Леннон написал не столь много, чтобы считать его крупным писателем, но его стиль так нестандартен и необычен, что игнорировать его литературное дарование было бы несправедливо. К сожалению, у нас даже те, кто знает наизусть все песни Джона Леннона, вряд ли знакомы с его литературной деятельностью. Хотя если бы не его книги, быть может, он так быстро и не обрел бы славу интеллектуала "Битлз".

Небольшие комические рассказы и истории, которые он сопровождал забавными рисунками, Леннон стал писать, когда ему было четырнадцать лет. "Писал лично для себя и для своих друзей," — говорил он в одном из интервью. Уже выступая с "Битлз" в клубе "Каверн", он, под псевдонимом Биткомбер, стал публиковаться в газете ливерпульского рока "Мерси-бит" как автор странных рассказов, обзоров и причудливых рекламных объявлений. А в 1964 году, когда имя "Битлз" уже гремело по всему миру, выпустил первую книгу "Пишу как хочу".

"С тех пор как наша группа вышла на большую сцену, я повсюду брал с собой пишущую машинку и где-нибудь после концерта стучал на ней, когда было вдохновение, — рассказывал Джон. — Потом один мой друг отнес написанное в "Кейп", и издатель сказал: "Великолепно, я бы хотел это опубликовать". Причем еще до того, как узнал, кем был автор".

"Пишу как хочу" имела колоссальный успех. Синтия, первая жена Леннона, вспоминала: "Шутки, картинки и бессмыслицы Джона примерно те же, что он писал в Куоррибенкской школе, стали теперь бестселлером". Литературное приложение к газете "Таймс" отмечало: "Книга заслуживает внимания каждого, кто опасается за обеднение английского языка". А далее рецензент сравнивал рассказы и рисунки Леннона с телевизионным мульт сериалом "Гун" и особенно с поздним Джойсом! Леннон был даже приглашен на ланч по поводу вручения литературных наград Фойлса, приуроченный к 400-летию со дня рождения Шекспира. Колоссальная честь со стороны писательской братии Лондона!

Через год, в 1965 году, Джон публикует вторую книгу рассказов, стихов и рисунков под названием "Испанец на работах". "Я был очень доволен первой книгой. К моему удивлению, она понравилась рецензентам, и на их отношение к ней не повлияло то, что я был "битлом", хотя, конечно, мои молодые поклонники раскупали ее, прежде всего, из-за этого. По правде говоря, критики восприняли ее даже более серьезно, чем я сам — для меня все начиналось как шутка…" — так объясняет Леннон, почему он взялся за продолжение работы.

Леннона на самом деле восприняли серьезно, и его книги были переведены во многих европейских странах от Италии до Скандинавии. В июле 1968 года в Национальном театре в Лондоне с успехом прошла и премьера пьесы "Пишу как хочу", которая была поставлена по двум книгам Леннона, переработанным им совместно с драматургом Эдриенном Кеннеди и актером Виктором Спинетти.

В 1975—80 годах, живя в Нью-Йорке, Леннон периодически садился за машинку и, по воспоминаниям друзей, оставил еще 200 страниц текста, хотя ему самому "этот юмор уже не казался столь острым". А в 1986 году в Лондоне был издан сборник его неопубликованных рассказов, песен и рисунков, названный "Надписи на небе устным словом".

Интересно, что Леннон никогда, даже в ранней молодости, не зная еще, как сложится его дальнейшая судьба, не исключал возможности своей литературной карьеры, а потом в интервью не раз говорил, что в старости, может быть, отважился бы и на роман…

Галерея персонажей и образов Леннона была в значительной степени населена героями и ощущениями из книг, которые он читал в детстве — "Винни-Пух", "Остров сокровищ" и особенно "Алиса в Стране Чудес". Зеркальный мир Льюиса Кэррола был поистине его любовью и вдохновением. "Я был влюблен в "Алису в Стране Чудес" и рисовал всех ее персонажей. Я писал стихи в стиле Джаббервоки (в русском переводе — Бармаглот. — Н.К.) и жил жизнью Алисы", — говорил Леннон. И хотя на Льюисе Кэрроле воспитывалось не одно поколение британских детей, влияние " чисто английского" юмора этого "чисто английского" писателя на Леннона оказалось особым.

Еще один, неожиданный, источник вдохновения прозы, как впрочем и песен Леннона — язык радио, телевидения и газетных заголовков. Многие знакомые Джона вспоминали, как он мог услышать в передаче или заметить в газете показавшуюся ему необычной фразу, а потом обыграть ее в песне или рассказе. Этим объясняется и игра с журналистскими штампами, появляющимися в его рассказах. "Я всегда видел мир в стиле газетных заголовков, — говорил он. — Это — большое искусство, и оно очень интересовало меня".

Главный прием Леннона — замена в словах отдельных букв, которая, как кажется поначалу, не несет никакой смысловой нагрузки. Читатель привыкает, постепенно узнает за исковерканностью нужное слово, но вдруг "ошибка", рождая некий гибрид, придает слову или фразе уже совершенно новое значение. "Если бы я писал свои рассказы с правильной орфографией, в сочинении не было бы никакого смысла", — как-то весьма справедливо заметил Джон.

Характерная черта его рассказов и стихов — своеобразный юмор, причем чисто английский, может, даже чисто ливерпульский. Леннон держится канонов "бессмыслицы", однако с точным чувством стихии родного языка. Поэтому, прежде всего, столь труден перевод его прозы. Нелегко поддается передаче на другой язык вся стилистическая "порода" рассказов Леннона: она состоит из нарушений, присущих именно данному языку в его бытовом обиходе, причем иногда характерных только для ливерпульцев. Только принимая в расчет множество обыгрываний различных реалий, сюжетов и даже газетных фраз и радиоштампов, можно понять истинную природу ленноновского юмора.

Дерзкие эксперименты над языком действительно роднят Леннона с английским писателем-авангардистом Джеймсом Джойсом — та же напыщенность, употребление длинных и непонятных слов именуемых в английском языке столь же длинным и непонятным словом "годдлдигук". Поэтому, как знаменитый джойсовский "Улисс", впервые опубликованный на русском языке в "Иностранной литературе", так и рассказы Леннона нуждаются в весьма пространных комментариях, дабы иноязычный читатель, хотя бы приблизительно, смог оценить их полный смысл и, главное, шарм. Причем необходимо Объяснять не только чисто английские, порой бытовые, реалии, а даже обычные, но обыгрываемые слова, построенные на подсознательных ассоциациях.

Вряд ли Леннон читал "Улисса" в ранней молодости. Но когда прочел и его спросили, как ему нравится Джойс, воскликнул: "Как будто предка своего обнаружил!" Многие находят сходство прозы и стихов Леннона и с "бессмыслицами" Эдварда Лира, гротескной поэзией Томаса Элиота, особенно с поэмой "Бесплодная земля". В русской литературе сходство с Ленноном по "игре в слова" и владению родным языком, безусловно, принадлежит Николаю Лескову с его бессмертным "Левшой"…

Предлагаемые вниманию читателя рассказы Леннона взяты из его книг "Пишу как хочу" и "Испанец на работах" и представляют один из первых опытов перевода его прозы на русский язык.

Никита Кравцов

Об авторе
Я бродился 9 октебря 1940 года, когда говнацисты под предвозничеством Мудольфа Гитэклера сбрасывали на нас помпы*. Во всяком случае, в меня они не попали. Я ходил в развличные школы в Лиддипуле. Но к удавлению моей тетушки, так и не получил дипломба. Так как я являюсь членом самых знаменательных "Битлз", мои (а также П" Дж. и Р.) пластинки могут показаться некоторым из вас более завнятными, чем эта книга. Но все же, насколько мне кажется, эта коррекция коротких рассказок — самый уделительный умор, который мне когда-либо прихотилось чтить.

Да поможет вам и благосовокупит вас господь!

ВЕЧЕРИНКА У РАНДОЛЬФА
Приближалось рождество, а Рандольф пребывал в одиночестве. Где же были все его добрые приятели? Берни, Дейв, Никки, Элис, Бэдди, Фриба, Вигги, Найджел, Альфред, Клайв, Стэн, Фрэнк, Том, Харри, Джордж, Харольд? Где все они были в этот день? Рандольф грузно глязел на единственную праздничейную открытку, пришедшую от отца, который жил в другом месте.

"Не могу помять, как можно находиться в одиночестве в тот единственный день в году, когда тебе так бы хорошо пообещаться с дружком или с двумя", — думал Рангольф. Тем не мнение, он все же собрался духом навредить елку и повесить омелу. Совершенно неожирно раздался веселящий стукач в дверь. Кто же, кто может поступать в мою дверь? Он открыл ее, и увидел стоящих за ней кого? Никого, кроме своих приятелей Берни, Дейва, Никки, Элис, Бэдди, Фрибу, Вигги, Найджела, Альфреда, Клайва, Стэна, Фрэнка, Харри, Джорджа и Харольба — не так ли?

Вошли старые друзья-дружищи и кореша. С большой печатью на лице Рандов поприветивал их. Они вошли с шмутками, с мехом и криками: "Счастливого Рождества, Рандуб!" и другими сердечностями. А потом все накинулись на него и давай бить мощными удавами по голове, крича: "Ты никогда не нравился нам все эти годы, что знали тебя! Ты никогда не был по-настоящему своим для нас, ты, мягкая голова!"

Как вы понимаете, они убили его, и он, по крайней мере, не умер в одиночестве, не так ли? Веселого Рождественского, Рандольф, старый друг-трупище!

ОСИП СОКРОВИЩ[46]
В небольшом приморском кабачке в Бристоу выпивало скандальное сборище скандалистов* и устроило свалку. (Перед отплытием на пояс огромных свекровищ на названный остров далеко за океаном.)

— Довольно, мои крепкие мерзавцы! — говорит Широкий Джон Сливер, входя в таверну и двигаясь на своей деревянной ноге к группе старых матрасов, которые попивали на многих морях.

— Где Попугач, который обычно сидит на твоем плече, Широкий Джон? — спрашивает Слепой Джю**, поднимая на него свой взгляд.

— Да ты не беспокойся, — отвечает Широкий Джон.. — Тем не менее, где твоя белая палка?

— Какого черта я могу знать, я ведь слепой.

Неожиданно подкрадывается Малыш Джек Хокинс — ненавязчиво и с головой, нежно зажатой в клещи.

— Йо-хо-хооооо! Джек-парнушка! — говорит Широкий Джон в своей типичной моряцко-морской манере.

Вскоре они направились к гавгавани вместе с капутаном Смердитом и сквайром Трелорги. В то же утро они отплыли, подгоняемые крепким бризом.

Широкий Джон начал почтительно смотреть на Джека, как на сына или кого-то там еще, потому что он всегда обнимал его и говорил: "Йо-хо-хоооо!", особенно, когда Попугач сидел на его плече. Однажды тем не менее Малыш Джек Хокинс случайно оказался в кочке с каблуками и тогда он подслушал, как Широкий Джон и несколько других матеросов плели забор против капитана.

— Семья! — раздался крик с хрюйс-марса. — Семья! И все в порядке!

И это действительно было так — впереди был небольшой Осип, выглядевший как кипаирисочный ковер на фоне гар-низонта, весь покрытый пальмовыми деревьями и какасами.

— Я не удивлюсь, если там не окажется бородатого старика, скачущего со скалы на скалу, — подумал Дизраэли Хэндз, который видел фильм, И так оно и было.

В первой ложке на берег оправились Широкий Джон Сливер, Малыш Джек и некоторые другие. Их было весьма много и поэтому их было потно созерцать. Во всяком случае, они высадились на Осип, и откуда-то выскочил старый тип, звавший себя Стэном Ганом** Все эти гады он жил на огромных свекровищах, потому что жесткий купидон Флинт всучил ему Черную Пятку, ну а вы сами знаете, что бывает с черной пяткой.

Итак, после небольшой осады и всякой прочести они отплыли обратно в Бристоу, где их всех арестовали за все их пробелки. А Джек Хокинс оказался тридцатидвухлетним карликом, а Широкому Джону Сливеру пришлось платить за новую дровяную ногу, потому что на Осипе она сгорела во время бегства от огня. А Стэн Ган оказался молодым человеком в расцвете военно-морских сил, а верный кот Том вернулся в Ньюкасл…

СОБАКА-СИЛАЧ
Однажды в далекой стране, далеко за морями, в многих милях отовсюду, высоко на холмах, как пролает ворона, жили были 39 человек в многих милях отовсюду, на маленьком острове, в далекой стране.

Когда приходило время уборки урожая, люди устраивали большой праздник с танцами и всем прочим. Обязанностью (а я должен добавить, и большим удовольствием) Перри (так как Перри был лордом-мэром*** города) было обеспечивать новое и захватущее (а так оно обычно и бывало), увлекательное и сногсшиобаятельное представление (иногда для этого использовался карлик). А в этом году Перри превзошел самого себя, раздобыв собаку-силача, выступающую на ринге! Но кто бы стал состязаться в силе с таким удавительным зверем? Я бы не полез первым.

ФРЭНК, НА КОТОРОМ НЕ БЫЛО МУХ
В то утро на Фрэнке не было мух, в конце концов почему бы и нет? Он был достаточный гражданин с женой и ребенком, разве не так? Это было типичное для Фрэнка утро, и с умерением, не поддающимся описанию, он впрыгнул по ступенькам в барную комнату. К своему величавому ужину, он обнаружил, что был на двенадцать дюймов выше-толще! Он не мог поверить в это, и кровь прилипла к голове, отчего он очень сильно покрыснел.

— Я не могу поверить в этот невероятный истинный факт о моем теле, которое не набирало жира с тех пор, как моя мать произвела меня на светильник. Да, хоть надо мной и висит тень смердельной беды, я не буду чувствовать себя в порядке. Что за жуткая дурнота выизвела у меня это жирцебьение?

Снова Фрэнк посмотрел на ужасную картону, которая застилала ему глаза тяжестью ужина. "На двенадцать дюймов тяжелее, бомже! Но я не толще, чем мой брат Джоффери, чей отец Алек происходит от Кеннета — через Лесли, который произвел на свет Артура, сына Эрика, мимо дома Рональда и Апреля — владельцев "Джеймса Нью-Касльского", который содержит "Мадлен", дом 2/1 рядом с "Серебряным Цветком" (дом 10/2), чуть пройдя Как-бишь-его по 4 шиллинга 3 пенни за фунт?"'

Он спутешествовал вниз, распитый и уничтоженный, с тяжелым грусом на плетях. Даже потрепанное лицо его жены не могло вызвать улыбку на голове бедного Фрэнка, на котором, как вы знаете, не было мух. Его жена, некогда корова красоты, смотрела на него странным, но дородным взглядом.

— Что еще с тобой, Фрэнк? — спросила она, посапывая свою сливу. — У тебя убитый, если не сказать ненормальный вид, — добавила она.

— Ничего, если не счесть, что я стал на двенадцать дюймов выше-толще, чем в те же часы вчера и то же время. И разве я не самый несчастный человек? Умучаю тебя не говоз-дить со мной, а то я могу нанизать тебе смертелесные увлечья. Пусть эта проблема пучает меня одного.

— Бомже, Фрэнк! Ты прямо бьешь меняна повальс этими жестошными словами, разве я виновата в твоем тяжелейном Бремене?

Фрэнк грустно посмотрел на жену, забыв на мгновение причуду своего несчастья. Двигаясь медленно, но немедленно, по направлению к ней, он схватился за голову и несколькими резкими удавами милосердно пригвоздил ее замертво к полу.

— Она не должна видеть меня таким, пробарометр он. — Таким жирным и в день ее тридцатидвухлетия.

В это утро Фрэнку пришлось есть завтрак самому, как, впрочем, и в последующие утра.

Две (или это было три?) недели спустя, Фрэнк проснулся и снова обнаружил, что на нем по-прежнему не было мух.

"На этом парне-Фрэнке нет мух", — подумал он. Но, к его удивлению, множество мух оказалось на его жене, которая все еще лежала на кухонном полу.

— Я не могу отведать хлеба и всего прочего, когда она лежит тут рядом, — подумал он вслух, записывая то, что говорил. — Я должен отнести ее в родной дом, где ее с радостью воспримут.

Он сложил ее в небольшой мешок (так как она была всего четыре фута три дюйма ростом) и направился к ее законному дому. Фрэнк постучал в дверь дома матери своей жены. Она открыла дверь.

— Я принес Мариан домой, миссис Сазерскилл (он никогда не мог называть ее мамой), — он открыл мешок и положил Мариан на ступеньках перед дверью.

— Мне не нужны все эти мухи в моем доме, — закрычала миссис Сазерскилл (которая была помешана на чистоте в своем доме), захлопывая дверь.

— Она могла бы по крайней мере предложить мне чашечку чая, — подумал Фрэнк, взваливая проблему обратно на свои плети.

АРАМИНТА ДИТЧ
Араминта Дитч смиялась всегда. Она смиялась то над одним, то на другим. Она всегда смиялась. Миногие люди смотрели на нее и говорили: "Почему эта Араминта Дитч постоянно смиется?" Они никак не могли понятиять, почему это она вообще постоянно смиялась: "Надеюсь, она смиется вовсе не надо мной, говорили некоторые лютики. — Я конечно надеюсь, что Араминта Дитч смеет не надо мной".

Однажды Араминта поднялась со своей двухбалльной постели, семенясь как обычно своим безумственным смехом, по которому люди могли судить о ее состоянии.

— Хи-хи-хи, — смиялась она все время, спускаясь к завтраку.

— Хи-хи-хи, — коготала она над утробными газетами.

— Хи-хи-хи, — продлежала Араминта в антобусе по дороге на заботу.

Это озадавило пассажей и кондоктора в равной степени. "Почему эта дура смиется все время?" — поинтересовался пожизненный пассаджордж, который постоядно ездил по этому фаршруту и поэтому имел браво знать.

— Бьюсь об заклад, никто не знает, почему я все время снуюсь, — сказала Араминта себе, лично сама себе. — Они бы ужасно хотели знать, почему я всегда так смиюсь сама с собой, лично сама с собой. Бьюсь об заклад, некоторые люди действительно хотели бы это знать. — Она была права. Конечно, многие бы хотели.

У Араминты Дитч был приятель, который никак не мог понять всю эту шутку. "Главное, она пока счастлива", — говорил он. Он был хороший человек. "Умоляю, скажи мне, Араминта, почему это ты всегда готова смеяться. Да, я на самом теле беспокоюсь иногда, когда твой смех вызывает такое горе и замечательств’о в моей семье и у взрослых". В ответ на подобные выступленумы Араминта смиялась еще больше, иногда чуть ли не до историки. "Хи-хи-хи!" — кричала она, будто ей овладел сам двавол.

— Эта Араминта Дитч должна прегадить весь свой смех, она определенно должна преградить его. Я сойду с ума, если она не прекрасит смеяться, — это был кромкий голос ее хорошей сосежки, миссис Крэмсби, которая жила в доме рядом и присматривала за кочками, пока Араминта была на работе. — Приходится смотреть за ними очень внимательно, когда она на работе, и здесь не над чем смеяться.

Вся улица началась беспокоиться по поводу Араминтиного смеха. Почему? Разве она не смехалась и не жила здесь традцать лет, постоянно смеясь — хи! хи! — и раздражая их? Они начали устраивать сообразия, чтобы придумать, что можно сделать — в конце концов они ведь должны были жить с ней, не так ли? Это были те люди, кому всегда приходилось постоянно слышать ее везумный смех. На одном из таких собратий они лешили призвать на помощь прижателя Араминты, которого звали Ричард (иногда Ричард Трезвый, но это уже другая истерия). "Ну, я не знаю, дорогие друзья", — сказал Ричард, который ненавидел их всех. Это было на втором собразии!

Явно, что надо было что-то сделать — и срочно! Слаба Араминты стала распространяться по всей стороне, люди разного общественного положения начали проявлять к ней некоторое вынимание.

— Что мочу я сделать, чтобы подавить это веселье, которое постепенис доводит меня до пьянства. Разве я часто не говорил ей, не умолял перестать, не угрызал, пытаясь обмануть жестью, спрахивая, прося Араминту перекрасить этот смех. Я уже дошел до прадела. У меня нет никаких следств, — сказал Ричард.

Люди с улицы зашептали в знак согласия, действительно, что он мог сделать. Он делал все, что маг. "Мы попросим приходского священника, — сказала миссис Крэмбси. — Скорее всего он-то сможет изгноить это из нее?" Люди согласились: "Конечно, священник уж сможет это сделать, если кто-либо может вообще". Священник улыбался легкой смешной улыбкой, пока добрые люти обнимали ему свою пробелу. Когда они закончили свою речь, он величаво поднялся из своего инваличного чресла и сказал громко и отчетливо: "Что вы конкретно имеете в виду?" Люди вздохнули и медленно начали сноса объяснять ему ужасную ситуацию со смехом Араминты.

— Вы имеете в виду, что она постоянно продолжает смеяться без всякой причины? — сказал он радостно.

— Да, именно это, священник, — сказал Ричард, — Утром, дном и мочью, всегда смеется как сумасшальная.

Священник поднял взгляд от своего вязания и открыл род:

Что-то необходимо сделать с этой девушкой, которая все время смеется. Это непорядок.

— Я совершенно не вишу, что здесь касается их смеюсь я или нет, — вздохла Араминта над своей многословной жертвой.

Проблема у людей вокруг состоит в том, что они забили, как, я повторяю, как смеяться, преподобный, вот, что я думаю в лютом случае.

Корсетно же, она говорила с крайне преподобным ЛАЙОНЕЛОМ ХЬЮЗОМ! Она пришла навесить его на тот случай — вдруг он хоть бы чуточку мог помочь ей. Она считала, раз он всегда пускается в потоки красноречия насчет помощи людям, то, может, попробовать дать ему возможность показать это на деле? "Что я могу сказать, моя дорогая, я имею в виду, что я могу сказать?" — Араминта посмотрела на священка с недоветрием.

— Что вы имеете в виду, когда говорите "что я могу сказать?" — Не спрашивайте меня, что вам сказать. Я пришла сюда попросить вас о помощи, и вы имеете наглонаглость спрашивать меня, что сказать — это все, что у вас есть?" — проревела она.

— Я прекрасно знаю, как вы себя чувствуете, Саманта. У меня есть двоюродивый брат в таком же положении: его глазго не видят без очков…

Араминта встала, надела свои собственные монугли и с серьезным видом выбежала из комнаты.

— Неудивительно, что по воскресеньям к нему собираются максимум трое, — восхлипнула она небольшой группке доброжевателей.

Год или больше прошло без измерений в странном смехе Араминты. "Хи-хи-хи!" — продолжала она доварить саму себя и всех вокруг до беззубия. КАЗАЛОСЬ, У ЭТОЙ ПРОБЛЕМЫ НЕТ КОНЦА. Так продолжалось восемьдесят лет, пока Араминта, смеясь не умерла. Но это особенно не помогло ее соседакам. Все они умерли раньше — это была одна из причин, почему Араминта умерла от смеха.

НЕОБЪЯТНОВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ С МИСС ЭНН ДАФФИЛД
Я нашел запись в своем блокноте, что было это в брачный и ветреный день в концерте марта 1892 года со дня Торжества Крестова в Мат-Блэддере, городе Северного Света. Шэмрок Уомлбс получил телеграмоту, когда мы сидели за завтрюком. Он ничего не сказал, но дело уже засело у него в голове, потому что он стоял с задымчатым лицом у огня, куря свою трубку и поглядывая иногда на послание. Совершенно неожидинбург, без предубеждения он повернулся ко мне с луковой икоркой в глазах.

— Элементарно, мой дорогой Уоппер! — усмахнулся он потом резко. — Догадайтесь, кто бежал из тюрьмы, Уоппер!

В уме я стал мгновенно вспопыхать всех преступников, которые бежали недавно из "Уорми Скэбз".

— Эрик Морли! — сказал я наугад.

Он покачал голубой.

— Оксо Уитни? — с сомнением сказал я.

Он кивнул с неопредельным видом.

— Райго Харгрейвз? — прошептал я очередное вымя[47].

— Нет, мой другой Уоппер. это ОКСО УИТНИ! — проревел он, будто я был в другой комнате, но на самом деле меня там не было.

— Как вам удалось узнать, Уомлбс? — прошептал я экс-криментально.

— Эллифицджеральдно, мой даровой Уоппер.

В тот же монумент высокий, довольно костлявый худощавый человек постучал в дверь.

— Судя по всему, это должен быть он, Уоппер.

Я изумился его проницательности.

— Но откуда же вы знаете, Уомлбс? — спросил я.

— Гаррибелафонтально, мой дармовой Уоппер, — он начал выбивать трубку о свою широкую кожаную штанину. Вошел знамаститый Оксо Уитни, совершенно не пострадавший от червей[48].

— Я беглый папоржник, мистер Уомлбс, — грохотал он, неистово мечась по комнате.

— Успокойтесь, мистер Уитни! — интерполировал я. — Или у вас будет нервный припадонок.

— Вы, должно быть, доктор Уоппер? — начал он. Мой друг внимательно смотрел на Уитни со странным ворошением на нетерпком лице: сжатые губы, дрожащие ноздри, нахмуренные тяжелые брови пучками — вырождение, которое я так хорошо знал.

— Горра сигги, Оксо, — сказал Уомлбс быстро. Я посмотрел на своего колледжу, надеясь найти ключ к объяснению этой неожиданной вспышки, но он не подал мне никакого знака, кроме легкого движения ноги, которым он свалил Оксо Уитни на пол. — Горра сигги, Оксо, — повторил он почтительно истерично.

— Что же вы делаете, мой дорогой Уомлбс, — взмолился я. — Умоляю вас, прекратите, пока вы не поранили этого беднягу!

— Закрой свое лицо, ты, вытик, — кричал Уомлбс как человек, находящийся в полном возбуждении, и обрушил на Уитни несколько мощных ударов. Это был не Шэмрок Уомлбс, которого я раньше знал. В замешательстве я задумался над этой нежножданной переменой в моем старом друге.

* * *
Тем временем на освещенной газетными фонарями улице в Челти[49] человек, закутанный в темный плащ, со страшным оружием в руках крался с целью отомстить уличным женщинам за то, что они преподнесли ему ужасные В.Д.[50] "Я убью их всех, женщину за женщиной", — цедил он сквозь зубы. Он был похож на черную тень или негра в немую темную ночь, в то время как он искал украдкой свою следующую жертву. Его воспоминания уносились назад к детству, и он вспоминал то одно, то другое, например, мат и отца, и как они били его за то, что он съел сеструп. "Я — сумасшедший, — сказал он, сдерживая свой лексикон. — Мне бы следовало сидеть дома в такую нож, как эта". Он свернул в темный пассаж и увидел свет. Мэри Эткинс прихорахоривалась перед зеркалом, проводя рукой через свои пустые светлые волосы. Ее узкое платье имело большой вырез, обнажающий три или четыре новых угря, тщательно вычищенных на ее груди. Последнее время дела шли плохо, что было резульплатой за хромоту. Она жадно проглотила грыжовник и открыла дверь. "Ничего удивительного в том, что тела идут плохо, — заметила она, поймав отражение своего горба в зеркале прихожей. — Мои слова подтверждаются". Осторожно напевая фальцетом, она выскользнула на улицу и поймала кэб, чтобы отправиться на свое счастливое место горботы. "Этот Сидниз — всего навсего сводник, живущий за мой счет и бездельничающий все дни напролет, — подумала она, — а я здесь должна тянуть свою лямку".

Она вышла как обычно у "Нэс-кафе" и заняла свою позицию. "Меня даже и не увидишь в этом тумане", — пробормотала она. Как раз в это время мимо проходил проклятый полицейский. "Проклятый полицейский", — заорала она, но, на счастье, он был глухим. "Проклятый глухой полицейский, — орала она. — Почему ты не выполняешь свою работу!"

Она не знала, что отвратительный Джек-Удушитель находился на расстоянии всего нескольких улиц от нее. "Я недюсь, этот проклятый Джек-Потравитель не находится на расстоянии всего нескольких улиц от меня, — сказала она. — У него ведь не в порядке с головой".

— Сколько, леди? — поразил ее голос из дверей в "Нэс". На его счастье было как раз время распродажи, и вскоре они достигли соглашения. "Джентельмен очень высокого класса", — подумала она, когда они быстро зашагали вместе по ныне знаменитой Каррингто-Аверидж.

* * *
— Я говорю вам, она была очень хорошей[51], мистер Уомлбс, сэр, — сказал Сидниз Аспинел.

— Я вполне верю вам, мистер Астерпол. В конце концов, вы знали ее лучше, чем я и мой верный друг, старина Уоппер. Но мы здесь не для того, чтобы обсуждать ее достоинства — со знаком минус или со знаком плюс. Мы здесь для того, мистер Асронавт, чтобы получить как можно больше информации о несчастной и несвоевредной смерти Мэри Эткинс, — Уомлбс посмотрел человеку в лицо, не прилагая никаких усилий.

— Мое имя Аспинел, начальник, — сказал несчастный человек.

— Я осведомлен о вашем имени, мистер Астрахань, — сказал Уомлбс с таким видом, будто он собирался его ударить.

— Ну, раз вы знаете, — сказал Аспинел, думая в этот момент о том, как хорошо было бы отправиться в "Сейфли Санди Трип"[52]. Уомлбс взял у Аспинеля показания так быстро, как только мог, и я увидел, чго они явно не были настроены на одну волну.

— Над чем я ломаю себе голову, Уомлбс, — сказал я, когда мы остались одни, — так это над тем, что случилось с Оксо Уитни? — Уомлбс посмотрел на меня внимательно и я мог видеть, как работает великий мозг, потому что его брови пучками нахмурились, сильная челюсть выдавилась вперед, ноздри расширились, морщины на лбу поморщились.

— В этом-то и вопрос, Уоппер, — сказал он, а я восхищался величием этого человека.

На следующее утро Уомлбс встал на рассвете[53] и даже не посмотрел утробные газеты. Как обычно я накрыл завтрак из йогурта, бутылки пива, имбирманского пряника, трех яиц, двух ломтиков Бэкона, чащи дробленого риса, свежего грейпфлота, шапеньюаров, нескольких жареных помитор-тов, картины фруктов и чашки чада.

— Завтрак готов, — закричал я…..Он на столе. — Но, к моему удивлению, он уже ушел.

— Вы ведь только подшучиваете надо мной, Шэмрок, — сказал я, вспоминая о его привычке прятаться в шкафу.

Это был очень беспокойный для меня день, так как я ждал новостей от моего дорогого друга. Я стал очень раздражительным и не мог ничем заняться. Это было не в привычках Шэмрока оставлять меня здесь совсем одного наедине с собой: без него я был совершенно свободен. Я позвонил наибольно близким друзьям, но они тоже не знали, где Уомлбс. Даже инспектор Бэзил не знал, а если кто-нибудь вообще и должен был знать, так это именно инспектор Бэзил, потому что он — Полиция.

Это было неделей позже, когда я увидел его снова, и я был поражен его внешним видом. Он был взъерошенным, небритым бродягой.

— Боже мой, Уомлбс! — закричал я. — Боже мой, где же вы пыли?

— Все в свое время, Уоппер, — ответил он. — Подождите, пока я переведу дыхание.

Я пошуровал кочергой в огонии и подогрел ему копченую сельдь. В то время как он делал мимикюр, он рассказал мне историю, которую я по сей день не могу вспомнить.

ЭКСПЕРТИЗА

Марек Енджеевский "МНЕ МОЖНО ВСЕ"

Из рапорта милиционера: "Я заметил несовершеннолетнего Здислава Ш" который шел, шатаясь, по тротуару и приставал к прохожим. Выяснилось, что он учится в средней школе № 9 в С. Я установил, что задержаннвый выпил 5 бутылок пива и находился под влиянием наркотиков. Я отвез его в пункт "Скорой помощи", откуда он был доставлен в больницу".


С тех пор милиция стала мною интересоваться. Друзья во дворе подбадривали, они только и понимали меня. Некоторые из них уже сидели в тюрьме или в колонии. Они рассказывали об этом, показывали наколки, говорили на своем жаргоне и на все плевали. Все они были старше меня и кое-что повидали в жизни. Мне было 13 лет и хотелось жить. Хотелось сильных ощущений. Меня тянули к ним их сила и независимость, среди них я был своим, чувствовал себя взрослым, да и они относились ко мне как к равному. Мы вместе ходили с девчонками на речку, в парк. Тогда я еще ничего не понимал в их прошлом, но доверял им, потому что только они понимали и принимали меня. Школу, само собой, я запустил. Учителя видели во мне хулигана и старались от меня избавиться. Пошли двойки. Мне говорили, что я плохо кончу, пугали милицией и колонией. Относились так, будто я и не человек вовсе. Дома — то же самое, постоянная ругань, угрозы сдать в колонию, вопли, что ничего путного из меня не выйдет, что я позор всей семьи. Ну, я и убегал на волю, из дома и из школы, туда, где меня ждали: в парк, на дискотеку. В школе дела шли все хуже, меня оставляли на второй год, но я не кончил. Мне казалось, что я сильный и крутой парень, что меня должны уважать, что я не какой-нибудь там молокосос, которому можно лапшу на уши вешать. Я думал, выкручусь, но это было нелегко. Раз пришили тебе ярлык хулигана, так ты как ни бейся, а все равно ничего не изменишь. В школе мне не хотелось быть хуже других. Но мои одноклассники, эта шобла подлиз и зубрил, чурались меня, я их шокировал. Было страшно хреново.

Первый раз я напился в седьмом классе. Мать орала на меня, крыла на чем свет стоит. Я выбежал из квартиры на улицу, сел на мопед соседа и поехал куда глаза глядят. Соседи заявили, что я украл мопед. Меня доставили в детскую комнату милиции. И в первый раз судили. Суд назначил мне опекуна-воспитателя — пожилую даму. Раза два она приходила ко мне. Спрашивала: "В школу ходишь? Покажи тетради, хочу посмотреть, что у тебя в них". Тетрадей у меня не было. Воспитательша сказала, чтобы я не связывался со всякими подонками, а чаще ходил бы в школу, тогда еще есть надежда, что я принесу пользу обществу. Я получил от нее добрый совет и больше никогда ее не видел.

В школе знать меня не хотели, потому что директор решил, что мое место в колонии, а не среди нормальных людей, что я позорю школу и что он сделает все для того, чтобы я попал туда, куда надо. Ждать долго не пришлось. Очередной воспитатель решил, что меня пора отправлять в исправилку, потому что я настолько опустился, что в обычной школе находиться не могу. Так я попал в Р. Правда, это была еще не колония, а так называемое воспитательнотрудовое учреждение, ВТУ.

В Р. я первый раз встретился с блатными. Это были независимые, крутые ребята, они не давали помыкать собой. Они уважали друг друга и умели заставить воспитателей уважать себя. Я теперь хотел стать таким, как они: иметь свои принципы, свой стиль, свою манеру говорить, чувствовать, что меня уважают.

Влияние группы
Из "Листка изучения рецидива" воспитательно-трудового учреждения в Р.: "Несовершеннолетний Здислав Ш. был направлен в ВТУ. Отмечается умственная отсталость, отклонения в поведении. Проявляет нежелание учиться, асоциален. Совершает противоправные действия. В течение нескольких лет входит в преступную группу по месту жительства, влияние этой группы сильнее влияния родителей".

Я убегал из Р. несколько раз, и чаще всего неудачно. Погуляю пару километров на воле, а милицейская "ниса"[54] подбирает меня и возвращает обратно. Надолго убежал только один раз. В моем отделении знали об этом, домой приходил участковый и разговаривал с матерью. Мать устроила меня в школу и добилась официального освобождения из исправилки. Но еще до начала учебного года я влип в новую историю. Моим корешкам нужны были деньги. Они сказали: "Твоя старуха ездит в Россию, привозит золото. Свистни у нее что-нибудь, а мы достанем тебе новый прикид".

Потом мы были в парке. Я принял много и словно взбесился, мне хотелось веселиться, радоваться жизни, наслаждаться свободой.


Заявление матери Здислава Ш" написанное в отделении милиции: "6 мая я заметила, что из моего тайничка в постельном белье пропали два золотые обручальных кольца весом 16 граммов каждое. На следующий день я заметила, что из серванта пропали бусы из индийских камней желтого цвета и наручные часы марки "Слава". Все эти кражи совершил мой сын Здислав".


Мамины вещи я продал. Часть денег пропил с дружками, на остальные купил себе брюки и ботинки. Потом меня задержали. В предварилке мне выложили все: и побеги, и старые прогулы, и связь с блатными, и попойки, и всякое там прочее. Матери я надоел, она даже перестала со мной разговаривать. Я знал, что меня осудят и уже никто не поможет мне. До суда я находился в спецприемнике для малолетних в К. Потом первое слушание. Мать с отцом не пришли вообще. Может быть, они не захотели выступать свидетелями против сына? Потом снова спецприемник в К.


Заключение из спецприемника в К.: "Несовершеннолетний принимает активное участие в деятельности группы гит-людей[55]. Свое поведение и поступки оценивает в соответствии с мотивацией преступной подкультуры. В стрессовых ситуациях находится в состоянии нервной депрессии. Способность самооценки занижена. Агрессивен по отношению к воспитанникам и воспитателям. Совершенно не способен дать критическую оценку своим поступкам. Порученную работу выполняет старательно при наличии контроля. Интересуется спортом, боксом, культуризмом. К литературе и искусству интереса не проявляет. Требует индивидуальной опеки, особенно в свободное время".


Режим в К. был более менее сносный, только один воспитатель бил по любому поводу. Мне здесь осточертело, хотелось на волю. Случай подвернулся во время физры. Со мной ломанулись еще трое. Мы схватили свою одежду со скамейки и сиганули через забор. Мы слышали, как учитель вопил нам вслед: "Стойте, не убегайте, мне же влетит за вас!" Но нам было наплевать. В Шетинке мы встретили одного парня, он дал кучу денег на жратву, чтобы мы не воровали в магазинах. Но на свободе мы балдели недолго. Однажды шли мимо озера в парке, и на нас налетели менты. Мы — врассыпную, они — за нами. Если б не один прохожий, им бы меня не догнать. Он подставил мне подножку, и я упал. Менты скрутили меня и поволокли в "нису". В отделении устроили допрос. Они хотели пришить нам взлом магазина, угрожали, махали дубинками, кулаками. Но мы не раскололись, да и с какой стати? Неласково встретили нас и в спец-приемнике. Директор Ф. одному врезал по роже, другому — по заду и — в изолятор. На том наша вольная жизнь и кончилась…


Запись о Здиславе Ш. из спецприемника в К.: "Спрыгнул с крыши, на левой ноге возникла большая гематома. Был вылечен. Склонен к членовредительству. На предплечье следы от порезов. После неудачного побега вскрыл себе вены. На вопрос, почему так агрессивно ведет себя, отвечал: "Потому что я вам не дамся". Физкультурой не занимался из-за якобы сломанной ноги. Нарисовал на ладони свастику и не хотел ее смывать. Неоднократно хвалился перед друзьями, что до того, как попал сюда, делал все, что душе угодно: играл в карты, пил вино, грубил учителям. Во время пребывания дома был обследован психиатром, который якобы сделал такое заключение: "Ты нормальный, а лечиться должна учительница, отправившая тебя туда". На уроке ИЗО резался бритвой, дезорганизовывал работу класса. Разбрасывал по школе газеты. На уроках нецензурно выражался, говорил: "Удеру отсюда, и х… вы меня поймаете". Грозился передать в милицию свои дневники. Имел тесные контакты с группой гит-людей. Претендовал на роль вожака. Родители воспитанника не представляют степени его падения. Его рассказ о том, что нервная болезнь началась после того, как его однажды вызвали отвечать на уроке и начали измываться, — полная выдумка. На уроке математики он нагло и громко заявил: "Я могу делать все, что захочу, и вы мне ничего не сделаете, мне можно все". Вечером попытался с дружком-гитом убежать, оправдывая это болезнью и избиением. Продолжает постигать тонкости теневой жизни. Делает новые наколки. Старался попасть в лидеры неформальной группы гитов. Хорошо выполнял свою работу, если знал, что получит увольнительную. Грозился убежать из учреждения. Предпринимал попытки побега под видом выхода в город за сигаретами".

А вот фрагмент из официальной биографии Здислава Ш., которую составили педагоги для суда по делам несовершеннолетних: "Родители Здислава Ш. бессильны повлиять на сына. Мальчик относится к ним пренебрежительно, не реагируя ни на увещевания, ни на угрозы. Отношение к родителям потребительское. За любую выполненную работу по дому — уборка, вынесение помойного ведра — требует плату, которую чаще всего получает. В исправительном учреждении отказывался выполнять поручения, не соблюдал правил ИТУ, был оставлен на второй год в седьмом классе. После пребывания в воспитательно-исправительных учреждениях поведение не изменилось. Продолжал поддерживать контакты с преступными элементами, употреблять алкоголь, тунеядствовал, бродяжничал. Наступила утрата человеческих эмоций. Не считался ради собственной выгоды с самыми близкими. Обижен на мать, с семьей отношений не поддерживает. Необоснованно самоуверен".

Блатари
Суд по делам несовершеннолетних вынес решение, что ввиду моего прогрессирующего падения единственным выходом является изоляция в исправительном учреждении. Меня отправили в Е. Это было недалеко от дома. Кроме того, там я встретил старых дружков. Я был не один, и мне стало легче. Быстренько набрал положительные очки у воспитателя, получил увольнительную и поехал домой. Я был просто счастлив. По случаю сей великой радости затащил дружка перед поездом выпить. Распили мы бутылку в парке на скамейке. Мне захотелось отлить, и я зашел в арку соседнего дома. На меня сразу налетел какой-то тип с молотком в руках и начал задираться. Ну, я его попугал легонько, ну, так, на словах, чтоб он отцепился и не лез, мол, к мирным людям. На том бы все и кончилось, не появись в этот момент милицейская машина. Я бросился бежать, но менты догнали меня. Я попал в отделение. Они и слышать ни о чем не хотели, не верили, что я в увольнилке, и снова отправили меня в Е.

В Е. было неплохо, грех жаловаться. Там по-настоящему было свободно и обхождение человеческое. Я абсолютно легально ходил на прогулки и купался в заливе. Просто мне верили, что я не дам деру. Считали, что капелька свободы полагается и мне. А без нее жить трудно. Я был благодарен за это и старался вести себя хорошо. Но в конце концов я все-таки влип, причем по глупости. Мне не хотелось ехать в поле на горох, то ли я плохо себя чувствовал, то ли еще там чего. Это поняли как попытку отлынивать от работы, меня заставили поехать. Я назло всем филонил. Возвратившись, воспитатель донес директору. Тунеядство в исправипке считается нарушением режима, и меня наказали. Забрали на время пропуск, и я не мог теперь выходить в город. Это меня страшно бесило. Но вот наконец наступил тот счастливый день, когда я вместе с кентами пошел в город. Мы надумали купить одеколон, принесли его в исправилку и ночью загудели на полную катушку. Я вдруг впал в дикий транс, почувствовал себя страшно одиноким, никому не нужным. Сам себе казался подонком. И я здорово нарезался. На следующий день мне грозил изолятор.

Я страшно боялся изолятора. Каждый раз, когда я попадал туда, думал, что или умом двинусь, или что-нибудь над собой сделаю. Я сказал, что не пойду. Директор здорово врезал мне за строптивость. Пытался запихнуть меня туда силой. Мне удалось его оттолкнуть и выскочить на площадку. Я здорово боялся, что изобьют, и решил защищаться. Взял камень и стал ждать. Они, наверное, тоже испугались, потому что изменили тактику. Один воспитатель пообещал, что, если я успокоюсь и сдамся, в изолятор меня не посадят. Я поверил и бросил камень. Они сразу навалились на меня и затащили в изолятор. Я сидел там два дня и был готов к самому худшему, был почти уверен, что они отправят меня куда-нибудь еще, и не ошибся.

Я попал в М. Это мрачная колония строгого режима. Первые впечатления были не шибко веселые, но потом оказалось, что жить можно. Времени скучать не было, работа была разнообразная, и организовано все как надо. Месяц в кузнице, полтора в слесарке. Я учился на токаря и научился делать все: паял, красил, вытачивал. Ребята в колонии были умелые, вручную делали отличные люстры, подсвечники, вырезали из дерева мундштуки, портсигары, пепельницы, шкатулки, многие классно рисовали, играли на гитаре, а были и такие, что писали стихи. Был даже один философ, страшно умный парень. Нам разрешали свободно передвигаться по зоне. Преобладали блатные, и это меня радовало, потому что теневая жизнь шла по нашим законам.

Воспитанники делились на блатных, фраеров и цвелей. Есть еще и фесты, панки и прочие. Блатные держат фестов за тех же фраеров. Фесты же причисляют себя к блатным. Их, насколько я знаю, подсылает начальство для противовеса нам, блатарям. Потому что фесты не возникают против паскудных законов жизни в исправилке, за что их ставят в пример и отмечают как достижение в перевоспитании. Им дают увольнительные, отпуска и делают всякие поблажки. Во время каникул они шляются по сейшенам. Мы, блатные, били фестов за такие дела. А они говорили, что все это — только маскарад, трезво продуманная игра, чтобы пустить пыль в глаза начальству и поиметь выгоду. Потому что исправилка — это не детский сад, это — джунгли. В систему врубается самый ушлый. И начальству удобно, потому что может похвалиться успехами перед своим начальством. Фесты друг за друга горой, они — одна команда, и с ними поэтому считаются точно так же, как с блатными. Блатные и фесты ботают по разной фене. Гит-люди считают, что фесты — это ублюдки, цвели, и называют их хреновыми ребятами.

В колонии в Е. я видел много гнусных фраеров, которые следили друг за другом и готовы были продать начальству один другого за любую подачку, даже за несколько часов увольнилки. Блатные травят фраеров и не допускают к себе. Начальство тоже их недолюбливает, использует для тайных доносов и для пакостей. Правда, и среди блатных есть фраера, которые блатуют только для отвода глаз. Они стучат, крадут сигареты у нас, а мы думаем на фраеров. И когда мы чувствуем, что дело нечисто, то устраиваем для таких приблатненных проверку. Заводим разговор о побеге или что-то вроде того; или что, мол, один из наших, блатных, был в увольнилке и украл там что-то; ну, или что в колонии где-то спрятаны деньги или барахло. Одного такого приблатненного мы засекли, когда он стучал воспитателю. По голосу узнали. А стучал он давно и имел с этого многое. И в увольнилку ходил чаще остальных, и свободно ходил по зоне, никто из воспитателей не трогал его, и зачеты всегда имел, и легкую работу. Сам себе был хозяин. Решили мы с этим стукачом расправиться как-нибудь по-тихому. Долго думали, как это сделать. Ну и достали его в коридоре, когда группы шли в мастерские. Погасили свет, загородили дорогу. Стукач и пикнуть не успел. Все били, даже фраера. Вреда большого не причинили — он поплакал, и только. Воспитатели узнали о драке, но никто не раскололся и никого не наказали.

Я не любил фраеров. Не из-за того, что они фискалят, а больше потому, что живут друг с другом. Да и ведут себя как скоты. Например, в туалете и жрут и срут, прямо руками роются в толчках, подбирают бычки. Некоторые фраера имеют шанс попасть в блатные, но только после того, как приобретут нашенский лоск. У цвелей таких шансов нет, потому что они трусы, боятся даже фраеров, они годятся только для того, чтобы шестерить гит-людям, ну, там ботинки почистить или отдежурить за них. Некоторые блатные считают, что с цвелем можно зниматься любовью, но у меня на этот счет свое мнение.

Если блатные считают, что фраер созрел, то его можно принять в свой клан после того, как он научится блатному жаргону и примет законы гит-людей. За две недели он должен всему этому научиться, и тогда его принимают в блатные.

Примерный текст инструкции гитов: "Не заводить кентов из ублюдков. Сигарету не выкуривать целиком. Не выяснять отношения один на один с ублюдком. Не говорить: "вали, не пихайся", а "свали, деру". Не говорить: "яйцо", "поручик" и "курва", сокращать слова. Не стучать. К некоторым можно прикалываться и говорить: "коршун", "ишак", "бык", "верблюд", "баран", "дятел". Не сидеть на столах. Там, где сидишь и ходишь, харчи не класть. Слабых не трогать. Ключи от решеток в руки не брать. Сиди и не вякай, когда кто-то срывается, не лезь и не мешай, когда двое заняты друг другом.

Узнать, кто к какому клану принадлежит, можно через гит-человека с самым большим стажем в колонии. А в особых случаях на волю передают записку с запросом или доверенное лицо, отбывающее в увольнилку или в отпуск, собирает сведения о подозрительном блатном, находящемся на крючке. А можно и по-другому: выйти на связь с колонией, где подозреваемый находился до этого. Такой метод называется "букетик сибирских тюльпанов". Иногда бывает и так, что нужные сведения получают от заключенных, находящихся в ИТУ, которые опекают колонию.

Блатного можно поносить такими словами: "ублюдок", "фраер", "чайник", "чего гудишь?", "ты, собака" (или "сука"), "лапонька ты моя сладкая", "цвель", "бульдог", "свинья", "курва", "дерьмо", "девка", "бляха".

По традиции блатные в колонии разрисовывают себя. В моде наколки в виде жучков, амурчиков, орлов, наколки на лбу типа "Спаси меня Бог", точки между глаз, подводы под глазами, сердечки. В большом почете те, у кого татуировка в виде воинских погон, вплоть до полковничьих. Иногда накалывают сокращения: SKIE (от "Смерть курвам и фраерам"), WLIZ (от "Свободу Людям и Ворам").

Блатные помогают друг другу и в исправилке, и на свободе. Они равны между собой. Они же в исправилке ведут теневую жизнь. Для одних это защита от трудностей воспитательного учреждения, для других — источник верной информации о воспитателях, клавишах и воспитанниках.

В исправилке в Е. теневая жизнь била ключом.

Бунт
Исправилку в Е. ликвидировали, а жаль, там было прилично. Меня перевели в Т. Хуже места не придумаешь. Вот где был сущий ад. Перво-наперво меня избили. Потом отправили в горячий цех, часто посылали на дежурство. Здесь я узнал, что такое инструкция, пересыльная камера, стоять навытяжку. Уши пухли от мата. Воспитатели изгалялись, кто во что горазд. Например, на уроке спрашивают: "Какого цвета доска?" "Черная", — отвечал воспитанник, не чуя подвоха, и получал по морде, а воспитатель приказывал говорить, что зеленая. Воспитанник говорил: "Зеленая". По морде. "Ты что меня обманываешь? Доска ведь черная!" Воспитатель говорил: "Марш в клозет и без доклада!" Воспитанник бежал и снова получал по носу. "Почему без доклада?" Воспитанник докладывал и… по морде. "Я же приказывал тебе без доклада!" Или: "Бегом на кухню и принеси мне то-то и то-то!" Воспитанник бежал и приносил. По морде! "Ты что принес? Разве я это просил?" Вот такие люди там работали. Больше всех зверствовал воспитатель Ш. Он наводил на всех смертельный ужас. В нем было килограммов сто. Привязывал воспитанника на цепь и приказывал лаять и кусать всех за ноги. Или давал повязку дружинника и велел представляться: 'Сержант добровольной дружины Кровавая Шея". Вся исправилка плясала от счастья, когда он помер от рака. Правда, наша жизнь мало в чем изменилась, к нам по-прежнему относились как к подонкам. Единственным выходом оставался бунт. План был простой: оглушить воспитателя, взять ключи, открыть все камеры и через главный вход дать деру. Каждый должен был что-нибудь стащить, чтобы уже сюда больше не возвращаться. Лучше даже попасть в тюрьму. Бунт провалился. Застукали нас. Кто-то заложил.


Из докладной: "В ходе следствия выяснилось, что организаторами запланированного на 16 марта коллективного выступления воспитанников, в первую очередь блатных, являются воспитанники группы 4 М., Г. и Ш. Цель бунта — захват колонии, нанесение телесных повреждений сотрудникам, обезоруживание часового, захват транспортных средств и попытка массового побега в г. Познань, откуда следовало разъехаться по стране. План был задуман М., который распределил обязанности между воспитанниками, призывал к бунту на словах и письменно.

Ш. был зачинщиком, призывал к бунту, обещая добиться свободных порядков, которые существовали в предыдущем месте его пребывания. Открыто и втихую критиковал режим нашей колонии, угрожал сотрудникам во время собрания клики гитов, совместно с М. разрабатывал план захвата колонии путем коллективного выступления.

Г- активист теневой жизни, член клана блатных, имел целью расправиться с воспитателями, призывал к бунту и побегу. Воспитанники полностью признали свою вину".


Всех накрыли. Я так боялся наказухи, что в нервотрепке вскрыл себе вены. Лучше уж сдохнуть, чем переносить издевательства, изолятор, избиение, допросы. Помереть мне не дали. Появилась сестра, остановила кровь и перевязала. Потом начались нечеловеческие пытки. Чтобы развязать нам язык, они приказывали солдатиком прыгать с нар, били по пяткам, чтобы следов не было. Мало кто мог это выдержать. Я снова решил покончить с собой, лишь бы не попасть на допросы. Разорвал на куски пижаму и повесился на решетке. Меня сняли и ремнями привязали к нарам. Я как-то освободился от ремней и двинул наступающего на меня охранника по голове крышкой от параши. Сразу набежали клавиши, начали материть меня, бить, пока я весь не опух. Потом они вставили мне между пальцами ног куски газеты и подожгли.

В Т. приехала моя мать. Поговорить наедине нам не дали. Поставили клавиша, чтобы подслушивал. Тогда я и Показал матери обожженные ноги. И в ее глазах я увидел жалость и боль.

— Что они с тобой сделали, что они с тобой сделали? — плакала она.

Она вся кипела от негодования. Клавиш подошел к нам и заявил, что это я сам себе сделал. Мать не выдержала и взорвалась: "А что вы тут сидите? Что вы нас подслушиваете? Мой сын что, уголовник, что ли? Убил кого-нибудь или изнасиловал?"

— А вы потише, а то прекращу свидание, — буркнул клавиш и схватил меня за шиворот.

— Я и так уже все поняла, — кричала мать. — Я этого так не оставлю!

На этом свидание закончилось. Мать долго добивалась моего освобождения, но в колонии и слышать об этом не хотели. Она пошла к адвокату, подала в суд, обвинила колонию в издевательствах. В конце концов ей удалось вытащить меня из этого ада.


Характеристика Здислава Ш. из колонии в Т.: "Воспитанник пребывание свое в колонии описывает необъективно. Гордится плохими поступками. В сложных эмоциональных ситуациях склонен к агрессивным действиям. Не контролирует свое поведение в моменты гнева и опасности. По любому поводу впадает в состояние эйфории или депрессии. Протест выражает в демонстративной и опасной форме нанесения себе увечий. Окружил себя самыми аморальными воспитанниками. Критиковал режим в колонии, принимал участие в подготовке коллективного бунта. После дисциплинарных взысканий подросток включился в теневую жизнь колонии. С увлечением занимался спортом, однако вследствие склочного характера часто инициировал конфликты и отрицательно влиял на атмосферу в спортивной команде. Работу выполнял добросовестно только под контролем. Искал личных связей с сотрудниками колонии для того, чтобы получить для себя поблажки. Делал это с большим умением и хитростью".


Из исправилки я вышел вместе с матерью через главный вход. Оглянулся и плюнул. В городе мы встретили воспитателя, который бил меня, клавиша, который подбросил мне бритву, а потом бил меня за нее. Я думал, что убью его.

Мы с матерью зашли в костел.

Приехали домой и пошли к врачу на освидетельствование. Потом мы эти документы послали в воеводский суд в Б.

Кроме заявления, я привел имена свидетелей, бывших воспитанников из Т" которые могли дать показания и подтвердить то, что творилось в колонии. Но справедливости я не добился. Из суда пришла бумага с сообщением, что это я сам поджег себе пальцы на ногах. Поверили не мне, а воспитателям. Со злости я порвал ответ, чтобы навсегда забыть об этом страшном мире. Но воспоминания возвращаются как бумеранг. И как ты этого ни жаждешь, а забыть все-таки невозможно. Старые раны и давняя боль терзают сильнее новых страданий.


Вот уже три года как я на свободе, мне уже исполнилось 20 лет. Я, верно, сильно изменился. Три года тому назад я поклялся, что никогда больше не попаду в тюрягу, что буду беречься и буду осторожным. Не поддамся на провокации ни гитам, ни милиции. Ну и не попался пока, не пришил себе параграф. А это было трудно. Чертовски трудно.

Вкус свободы
Проведешь несколько лет в исправилке и отвыкаешь от нормальной жизни. Вообще жить не хочется, человека в себе перестаешь видеть и уважать самого себя. Кореши пишут мне, что они сломались. И молодые из исправилки, и постарше из уголовников. Я получаю от них письма, бывает, и встречаемся. Я пытаюсь понять их, но все меньше мне это удается. Многие из них выходят на свободу с одной мыслью, что скоро опять сядут, потому что их место — там, и только там они чувствуют себя по-человечески. Плохо им на свободе, потому что эта система уже не для них. Их хватает только на то, чтобы склеить герлу и раскрутиться на полную катушку. А для этого нужны деньги, много денег. Ну, а откуда их взять? Остается только "преступить закон". И снова возвращаются туда, откуда только что ушли. За решетку. Я сам очень плохо живу, едва свожу концы с концами, а ведь вкалываю на совесть, потому что я должен так работать. Одно лишь подозрение — и я снова в тюряге. Таких, как я, не жалеют. И я не халтурю, не мухлюю, потому что не хочу рисковать. Просто мне надо быть осторожней, чем другим. Вся моя жизнь может поломаться от любого пустяка. Я уже заклеймен. Больше всего в жизни я не хочу опять попасть в тот кошмар. Меня трясет от ужаса, когда я думаю об этом.

На воле, правда, тоже не сладко, но я уже привык, приспособился как-то. В исправилке воспитатели оторвали меня от решеток, когда я хотел повеситься. И этим самым приговорили меня к самому страшному наказанию: гнусно прозябать с ярлыком обреченного, изгоя. Я помню об этом постоянно, ежеминутно, даже когда выпадают маленькие радости. Я боюсь самого себя, того, что во мне. Боюсь, что если кто-нибудь развлечения ради прицепится и назовет меня вором, бандитом, уголовником, то я сорвусь и сотворю с ним что-нибудь. Или уже раз и навсегда покончу с собой. Придумаю такую смерть, что меня никто не откачает. А иногда мне кажется, что я двинулся, что я не потяну. Тогда я кидаюсь в запой, и сдержать меня невозможно. Свежаяболь режет по старым, незатянувшимся ранам.

В колонии в Т. я потерял много здоровья. До сих пор не могу до конца оправиться. Можно добиться инвалидного пособия, но я не хочу побираться. Не хочу, чтобы мне платили ни за что. И так я влетел в копеечку и семье, и государству. Мне только 20 лет, и работы я не боюсь. Нелегко самому отвечать за свои поступки, но ведь я уже взрослый. Мне надо стать самостоятельным, отделиться от семьи, а у меня нет ни квартиры, ни денег, и зарплаты едва хватает на жизнь. Новых друзей у меня нет, а старые связи я не хочу поддерживать. К счастью моему, есть еще мама, для нее я по-прежнему любимый сын. Сколько я ей зла причинил! Она много страдала из-за меня. Бывает, что в порыве гнева обзовет меня вором или хулиганом, и это очень больно, но я знаю, что жив я только благодаря ей. Она хорошая мать. У меня есть друзья, которых родители специально сдали в исправилку, чтобы избавиться от них и от стыда за них. Мать одного приятеля, владелица 42 гектаров земли, не пожелала заплатить 400 злотых за пребывание своего ребенка в колонии. Многим моим друзьям некуда было идти после освобождения, потому что родители отреклись от них, выписали из квартиры. Таким парням очень одиноко. Они совершают новые преступления и снова попадают за решетку. Я знаю даже таких родителей, которые отнимали у детей пособие на пребывание в колонии. Один кент рассказывал, что, когда он вернулся домой, отец донес, что он скандалит и что его надо опять посадить. Парень объездил пол-Польши, потому что ему некуда было деться, совершил кражу и снова попал в тюрьму. Мне повезло, потому что у меня хорошая мать.

Меченый
Первые дни на свободе были страшными. Я долго искал работу. Без результата. Дамочки в отделах кадров глазели на мою татуировку, и я не мог им объяснить, что это по молодости и глупости. Некоторые отводили глаза, а другие пялились на меня, как на какой-то экспонат. Даже частники воротили нос. "Ты же меченый", — кривились они, давая понять, что людей третьего сорта они не берут.

"Нет, вы нам не подходите", — слышал я везде. И я сломался. В психиатрической консультации мне дали успокой-тельные таблетки и сказали, что надо беречь нервы. Теперь у меня часто болит голова, и я тогда ничего не вижу, не слышу и несу полный бред.

В колонии мне дали свидетельство, что я получил профессию токаря, я показывал бумаги этим бабам в кадрах, но они даже смотреть не захотели. И только дядька устроил меня по знакомству в одну контору. Денег платили мало, вспоминать даже не хочется, но я все равно был рад, что хоть чем-то могу помочь матери. Через несколько месяцев я уволился. Опекуны-воспитатели пытались меня куда-нибудь устроить, но мест для меня нигде не было. Летом я отправился на сезонные работы в картофельное хозяйство. Платили прилично — 9 тысяч злотых в месяц. На первую зарплату я купил себе штаны, свитер и еще осталось 2 куска. Потом я работал в лесном хозяйстве. Но я вынужден был уйти из-за запоя. Потом я попал в "Фамароль", в давильный цех, но, проработав три месяца, снова уволился. Работа якобы была сдельная, но мне давали самую невыгодную работу. Я мог вкалывать до упаду, а выходило не больше двух сотен в день. А другие счастливчики в день делали по два куска. Когда я сказал мастеру, что я тоже человек и хочу заработать, он только рявкнул и пригрозил: '

— Не возникай, парень, а то попадешь туда, откуда пришел.

Потом я пошел работать в больницу, но через 11 дней они расторгли договор. Кто-то увидел мою татуировку и донес начальству. Затем я попал в котельную, где никто не хотел работать. Условия тут были потяжелее, чем в шахте: я возил на тачке уголь. Вкалывал за шестерых, потому что людей не было. На мне было 6 печей. Мылся три раза в день, но это мало помогало: угольная пыль въедалась в кожу, и я вечно ходил черный. Я был в полном отчаянии. И тогда мне помогла одна милая женщина из лаборатории мебельной фабрики. Ее муж работал в дирекции. Он очень быстро устроил меня на работу. Им нужны были слесари и токари. Я уже давно здесь работаю, и мне очень нравится. Я знаю, что в С. места лучше не найду. На фабрике работа в одну смену, и после обеда я свободен. Я подал заявление на мебель — рабочим фабрики разрешается покупать свою продукцию. Неплохо зарабатываю. А если постараюсь, то и разряд мне повысят.

Всегда на стреме
В городе я часто встречаю блатных. Они цепляются ко мне, подбивают на какое-нибудь дело или там из дома свистнуть что-нибудь на водку. Трудно сказать им: "Отвяжитесь", но уже ни на какое дело меня не подобьешь. Один сердобольный участковый предупредил меня, чтобы я держался подальше от преступного мира, потому что другие менты не спускают с меня глаз. Этот участковый славный парень, он уже раз помог мне. Кто-то грохнул машину, я был неподалеку, приехала "ниса", и меня замели. Хотели пришить дело, но участковый поручился за меня. С тех пор я все время держу ушки на макушке.

Вообще я стал какой-то психованный. Взять хотя бы последний случай с девчонкой, которая продинамила меня. Может, и не стоит об этом вспоминать, но я был в жутком отчаянии, даже порезал живот бритвой. Приехала "скорая", остановили кровь, а милиция отправила меня в психушку. Иногда я просыпаюсь ночью от собственного крика и долго не могу уснуть от страха. Мой старший брат попал в аварию, и ему проломило голову, в натуре, он свихнулся. А во время приступов он становится бешеным. Один раз душил меня, потому что ему померещилось, что я — тигр. А однажды он на люстре увидел муравьев. Как-то велел намазать себя косметикой, а когда мы не прореагировали, то намазал губы материной помадой, вышел на улицу и стал приставать к мужикам, потому что ему казалось, что он женщина легкого поведения.

Что ждет меня в будущем — я не знаю. Брожу по городу и раздумываю об этом.

Мне ужасно хочется иметь собственный флэт, но в данный момент это невозможно. Денег на квартиру у меня нет, и неизвестно, когда будут. В месяц я зарабатываю 9 тысяч, 8 — проедаю, мне не хватает даже на шмотки. До бесконечности рассчитывать на мать, которая живет только на пенсию, я не могу. Что будет дальше?

После колонии мне долго пришлось приходить в себя, мне не хватало уверенности. Я знал, что надо быть и ловким, и бдительным, что мне надо постоянно контролировать себя, чтобы не влипнуть в какую-нибудь передрягу. Мне хотелось познакомиться с дельными людьми, которых я бы ценил за ум и силу характера, но мне они не встретились. И мне приходится кантоваться с такими, которым надо только надраться, снять первую попавшуюся девку и затеять драку.

Вот уже несколько месяцев у меня отличная девчонка. Но я избегаю встреч с ее братом, который не пьет, не курит и вообще сдвинут малость. Самые сердечные отношения у меня с матерью Госи. Мы втроем ездим на реку, она не стыдится меня и все разговоры обо мне пропускает мимо ушей. А я в благодарность за ее доброту стараюсь сделать что-нибудь хорошее, да хоть по дому помочь. Я знаю, что это ерунда, впрочем, мать Госи и не требует большего. Мне очень хочется иметь семью. Ведь должен же я найти свое место в этом мире. И не среди кентов-уголовников.

Из жизни наркоманов
Молодежное движение по борьбе с наркоманией Монар провело в 1985 году провокационную акцию. В разных районах Варшавы на уличных рекламных столбах появились плакаты: "В Польше нет наркомании". По замыслу организаторов эта акция должна была сыграть роль своеобразного Гайд-парка. Ставилась задача открыть импровизированную трибуну для обмена мнениями. И действительно, на этих плакатах многие прохожие выразили свою точку зрения. Надписи были разные — и серьезные, и совсем глупые. Этот факт был отражен на страницах еженедельника "Политика".

В первой группе надписей выражается серьезное возмущение содержанием плаката: "Н.Кучиньска протестует", "К сожалению, есть", "Ерунда", "М.Котаньский, иди в ж…", "В лагерь". Затем наркоманы рекламируют свой мир: "Каждому по косяку", "Только ЛСД сделает тебя счастливым", "Punks pot dead", "Хочу употреблять, буду завтра от 17.00". Потом идут сообщения о больших удачах и неудачах: "Люди! Сдала химию. Каська", "17.VI.85 не сдала экзамены в VI класс. ГБ". Дальше — антигосударственные надписи: "Долой…" — и дальше все подряд, даже с орфографическими ошибками: бог, честь и отчизна. Последняя группа надписей — попурри клозетных шедевров: кто, когда, с кем, чем, во что и что делал. Иногда встречаются слова, которые трудно классифицировать. Например, написанное большими буквами с восклицательным знаком: "Жопа!"; не ясно, к чему или к кому это относится.

Эту акцию Монар провел в конце ноября 1985 года по случаю премьеры фильма о наркоманах "Я против" Анджея Тшос-Раставецкого.

Много лет утверждалось, что наркомании в Польше нет, а если встречаются единичные случаи употребления наркотиков, то не следует этого принимать всерьез. Лживость подобных заверений лучше всех понимали те, кто сталкивался с этим явлением в жизни.

Проблема наркомании как серьезная угроза обществу возникла уже в конце 60-х годов и своей кульминации достигла в преддверии августовских событий 1980 года. Сегодня, пожалуй, никто точно не знает, сколько наркоманов в Польше. Мне попадались разные данные, одни называют цифру 30–40 тысяч, другие — до 600 тысяч. Эти сведения берутся главным образом из списков, составленных милицией и службой здравоохранения. Статистика эта не дает, однако, полного представления о всей сложности явления, которое ряд публицистов определяет как общественное бедствие. Ведь милиция располагает информацией только о тех наркоманах, которые совершили преступление, а служба здравоохранения знает только тех, кто лечится в поликлинике, центре реабилитации или больнице.

Об угрозе наркомании в 70-е годы предупреждали научно-исследовательские центры говорили социологи, учителя, психиатры. Однако такие сведения не подходили для оптимистического прогнозирования общественного развития. Наркомания как явление долгое время увязывалась с несправедливыми отношениями в капиталистическом обществе. Вписывалась в картину вырождения и разложения общества эксплуатации. Не было дано должной оценки протесту хиппи, его рассматривали как явление, несвойственное и чуждое Польше, а польских хиппи снисходительно называли "чудаками", не представляющими угрозы для общественного порядка. А ведь идеалы, которые они провозглашали, оказывали очень сильное воздействие на юношеские умы. Приверженность этим идеалам стала неотъемлемым атрибутом молодежного шика. Тон, естественно, задавали крупные промышленные центры. Не принималась всерьез публикуемая в прессе информация о том, что молодежь нюхает дурманящие средства, балуется опиумом и ворует у родителей снотворные таблетки, что есть случаи смертей и острых отравлений, что участилась кража лекарств и наркотических средств.

Несмотря на отсутствие исчерпывающей информации о наркомании, несколько лет назад о ней заговорили как о серьезной социальной проблеме.

Многие люди доброй воли, среди которых есть учителя, врачи, ксендзы, милиционеры, ученые, журналисты, представители политических и общественных организаций, уже давно стали задумываться над способами борьбы с наркоманией. Известно, что немедленная ликвидация социального порока невозможна, но совместные усилия различных общественных организаций могут эффективно противодействовать распространению этой опасной болезни. Многолетний опыт работы с наркоманами свидетельствует, что эта деятельность чрезвычайно трудна. Несмотря на заинтересованность, самоотдачу, самопожертвование и знания, далеко не многим удается добиться положительных результатов. Желающих работать в консультативных центрах для наркоманов по-прежнему не хватает. Остаются немногие, часто бывшие наркоманы, как это имеет место в центрах Монара. Такое решение проблемы рождает всевозможные споры, но трудно придумать что-либо другое. Невелики успехи даже у католической церкви, несмотря на ее значительный вклад в воспитательно-профилактическую деятельность.

В большинстве епархий работают специально обученные священнослужители, разбирающиеся в проблеме зависимости от наркотиков, способные оказать наркоману первую помощь. Однако церковь не располагает собственными средствами для лечения наркоманов. Два принадлежащих церкви центра по отвыканию от наркотиков в Большеве и Липе не оправдали надежд. Несмотря на эти неудачи, церковь не отказалась от работы с наркоманами. Духовные пастыри, которых волнует судьба ресоциализации наркоманов, обучаются в Католическом университете в Люблине под руководством ксендза Чеслава Щекеры. Ксендз профессор Це-кера является главным католическим теоретиком и исследователем явления наркомании, автором труда о токсикомании и сторонником включения проблемы наркомании в круг научных исследований церкви. По поручению епископата наркоманами занимается епископ Януш Зимняк, а католическая пресса популяризует деятельность ксендза Венанциуша Мацковяка, который в качестве духовного пастыря больных входит в семьи наркоманов и центры по ресоциализации Монара, является исповедником наркоманов, прибегает к психотерапии как к методу лечения, организует коллективные молитвы, собирает материалы для исследований. Ксендз Мацковяк основал заочный клуб помощи в Пасленке и ведет в нем работу. Туда обращаются с письмами наркоманы, нуждающиеся в помощи. Он помогал монаровцам в создании Дома тепла и Дома последней надежды для наркоманов-рецидивистов, которым негде укрыться по выходе из тюрьмы. Ксендз Мацковяк, как бывший тюремный капеллан, прекрасно знает проблемы криминогенных семей.

Не оправдала себя на практике деятельность психотерапевтических центров, организованных монастырями. Длительные молитвы как основная методика лечения не оправдали надежд. Кроме того, атмосфера монастыря не способствовала облегчению страданий наркоманов.

Другой организацией, борющейся с наркоманией, является общество профилактики наркомании. В задачи общества входит стимулирование деятельности государственных органов, направленной на борьбу с наркоманией, пропагандистская, издательская деятельность, наглядная агитация (листовки, плакаты), организация семинаров и т. д.

Общество ведет также активную просветительскую работу среди родителей. Прежде всего для того, чтобы те перестали относиться к ребенку, нуждающемуся в помощи, как к паршивой овце. Благодаря деятельности общества постепенно меняются представления врачей о наркомании. Только кое-где еще остается отношение к наркоманам как к мнимым больным, на которых жаль тратить лекарства и предоставлять им больничные койки.

Большое значение в лечении наркоманов имеют центры по детоксикации, расположенные в разных местах Польши. Там борются против регулярного приема наркотиков и ликвидируют последствия воздержания. Как правило, это небольшие отделения при психиатрических больницах. Отвыкание чаще всего проходит в течение 18 дней, а потом наркоман возвращается в привычную обстановку либо его удается поместить в центр по ресоциализации Монара или в какой-нибудь другой центр, находящийся в ведении Министерства здравоохранения и социального обеспечения.

Наркоманов пытаются также лечить в обычных или психиатрических больницах. Но там за ними нет должного наблюдения, и отуманенные пациенты, вместо того чтобы лечиться, еще больше погружаются в пучину своей зависимости от наркотиков. Часть из них психологически не выдерживает стадии отвыкания и выписывается по собственному желанию. Освободившееся место тотчас же занимает другой наркоман, который ждал своей очереди. Из-за нехватки мест отделы по детоксикации наркоманов не в состоянии принять всех желающих. В больницах же общего направления не очень жалуют наркоманов, поскольку не хватает специально обученного персонала. Лечение наркоманов, как утверждают врачи, часто осуществляется за счет других больных, условий и удобства их содержания; постоянное уплотнение больничных палат не находит поддержки ни у персонала, ни у пациентов. В настоящих, то есть соответственно профилированных и предназначенных исключительно для лечения наркоманов, отделениях по детоксикации больные находятся под постоянным надзором. Пациенты не могут самовольно покинуть больницу, а при приеме в отделение их подвергают тщательнейшему осмотру, чтобы исключить возможность пронести с собой психотропные средства и наркотики.

Врачам приходится нелегко. Организм пациентов так ослаблен, что порой достаточно слабой инфекции, чтобы легкое недомогание переросло в трагедию. У молодых людей повреждены внутренние органы — печень, сердце, легкие, — а часть из них заражена сифилисом. Поэтому работа в отделении исключительно трудна и ответственна.

Можно ли считать, что отвыкание, лечение в больнице или центре по ресоциализации спасет жизнь наркомана? Как показывает практика, большинство наркоманов, подвергшихся лечению, опять возвращаются к наркотикам. Но ведь их лечение требует огромных общественных затрат. Кроме того, по мнению врачей, это самые трудные пациенты. В замкнутом пространстве больничных палат они становятся неспокойными и агрессивными, а прошедшие детоксикацию и выпущенные из больницы с первыми признаками "голодания" должны быть немедленно помещены в центр по реабилитации. Нехватка мест в центрах приводит к тому, что они опять возвращаются к наркотикам, постепенно теряя надежду на исцеление. Воздержание, вызванное лечением в больнице, чаще всего прерывается уже через неделю. Продолжают существовать причины, которые привели их к наркотикам. По-прежнему существует давление со стороны друзей-наркоманов, чувство своей отверженности в обществе, страх перед санкциями, ложное представление о неизлечимости наркомании, а у несовершеннолетних — кайф от состояния одурманенности.

Принудительного лечения в Польше нет. Это должно быть добровольным, самостоятельно принятым решением. В случаях с несовершеннолетними за принудительное лечение выступают родители наркоманов, желающие силой "осчастливить" ребенка вопреки его воле, предварительно не создав соответствующих психологических мотивировок для его лечения. У некоторых появляется страх от самой мысли о пребывании в центре по ресоциализации, потому что пребывание там ассоциируется с тюрьмой. Только суд может направить несовершеннолетнего на принудительное лечение, но, как правило, таких пациентов сторонятся те, кто самостоятельно, с четкой мотивировкой пришел к решению лечиться. Поэтому центры избегают принимать на лечение тех, кого направляют суды, так как они, по утверждению воспитателей, могут деморализовать пришедших добровольно. Итак, как показывает жизнь, в наших условиях принудительное лечение трудно выполнимо.

Монар
Самые большие успехи в области лечения наркомании достигнуты в Монаре, программа которого много места отводит идее оказания помощи больным их ровесниками — бывшими пациентами. В Монар приходят те, кто хочет помочь своим сверстникам — наркоманам; для них созданы Дома тепла, где они могут чувствовать себя свободно, приглашать гостей, отмечать именины, дни рождения, устраивать встречи с интересными людьми, которые могли бы помочь им советом, поделиться своим жизненным опытом. Большое внимание в Монаре уделяется вопросам профилактики, формирования активной жизненной позиции, открытости в' общении с людьми, придерживающихся иных взглядов. Учителям, воспитателям и родителям из Монара рассылается новейшая информация по проблемам наркомании, их привлекают к сотрудничеству и совместной деятельности по реализации программ помощи и взаимопомощи. Монар сотрудничает с зарубежными наркологическими центрами: западногерманским Синаноном и шведским РНС. Центр может принять всего триста пациентов, что, конечно, является каплей в море.

Основная же цель деятельности Монара заключается в ресоциализации наркоманов; работа эта ведется в двенадцати расположенных вдали от города центрах. Жители населенных пунктов, где открыты эти центры, как правило, выражают недовольство соседством наркоманов. Центры испытывают большие финансовые и кадровые трудности. Ведь очень сложно привлечь квалифицированные кадры к работе в такой глуши, куда и добраться-то нелегко, а вокруг поля, леса и монотонная тишь. Формально центры подчиняются Министерству здравоохранения и социального обеспечения. Наркоманы, находящиеся в них на излечении, заняты на сельскохозяйственных работах или ремонтируют дома, принадлежащие центрам. Воспитателями там в основном являются так называемые неофиты — бывшие наркоманы, которым удалось справиться с болезнью.

Очень популярным стал Центр реабилитации молодежи, ставшей жертвой лекарствомании, расположенный в Глоскуве под Гарволином. В Глоскуве нет случайных пациентов, туда принимают только тех, кто согласен беспрекословно соблюдать правила лечения и безусловно воздерживаться от приема лекарств и алкоголя. Центр в Глоскуве занимает ведущее место среди других центров Монара.

В Монаре лечиться трудно, но желающих попасть туда много. Это те, кто годами употреблял зелье, но воздержание в течение нескольких месяцев сулит им надежду на полное избавление от порока.

Шансы вылечиться у всех разные, так как у одного наркомана мотивация для лечения более сильная, у другого — более слабая.

Глоскув стал как бы центром, где вырабатываются правила поведения в Монаре. Здесь проходят заседания парламента наркоманов, здесь принимаются самые важные решения. О Монаре заговорили не только в Польше, но и в Европе. Он вызывает не меньший интерес, чем западногерманский Синанон. Здесь лечатся наркоманы, у которых разное прошлое, часто бывают и уголовники. Однако никто ни у кого не выясняет биографию, интересуются только мотивацией лечения. Кто хочет лечиться, тот должен навсегда забыть о наркотиках. Но сначала он должен около двух лет прожить в атмосфере нетерпимости к наркотикам, среди друзей по несчастью, у которых может наступить коллапс, подверженных страху самоубийства, но которые знают одно: они должны выдержать абстиненцию. Вот такие здесь правила игры.


Мирка уже однажды покинула Монар после нескольких месяцев лечения. И сразу же на нее свалились трудности, которых она не смогла преодолеть. Стала падать в омут и то-чуть. Потом сама вернулась в центр, так как не могла справиться с собой.

— Думаю, что теперь я навсегда порвала с этим. Я встретила человека, которого полюбила, энергичного и заботливого. И теперь я обязана найти себя в нормальной жизни и думаю, что у меня это получится.

Агнешка находится в центре недавно.

— Было время, — вспоминает она, — когда я в день тратила примерно тысячу злотых, которые мне давала мама. Я не знала, что делать с такой большой суммой, и, презирая деньги, стала бездумно ими сорить. Мне было скучно, впервые приняла наркотик в четырнадцать лет у своих знакомых, которые дали мне попробовать. Сначала это не повлияло на мою учебу в школе, я хорошо сдала выпускные экзамены. И только потом… В институт, конечно, не поступила. Все труднее переносила одиночество. Плохое самочувствие усугубляло чтение захватывающей психоделической литературы. Большинство людей отвернулись от меня, впрочем, они казались мне примитивными и заслуживающими лишь презрения. Очень болезненно пережила исключение из общества альпинистов, только такие люди, здоровые и сильные, внушали мне уважение. Я снова села на "дозу" и вернулась в "державу цветов", к витающим в облаках подражателям хиппи. Их все отрицающую идеологию я принимала лишь частично, но и этого было вполне достаточно. Однако я чувствовала, что качусь вниз, теряю контакт с матерью, что мне нужно лечиться. И стала бороться за свою жизнь.

Юрек находится в Монаре более десяти месяцев и пользуется правами старожила.

— Я помню, как. это было в первый раз. Приятель затащил меня на хату и предложил попробовать вместе с ним. Я знал, что такое наркотики. Любопытство победило. Первое ощущение было приятным, все кружилось перед глазами, потом меня вырвало. С тех пор что-то во мне и стало давать трещину. Я думал, что это только временная слабость, но ошибся. Я отошел от своих старых приятелей, мне стало смешно, что они такие добропорядочные, невинные, действовало на нервы их рвение к учебе. Стал себя чувствовать своим среди опустившихся людей, бывших преступников. Мне импонировали их грубость и уверенность в себе. Неожиданно я сам стал преступником и вором. Остановился только тогда, когда получил условный срок. И наконец оказался в Глоскуве, где открыл для себя новый авторитет — Котаньского. Я попал под его влияние, поверил, что смогу стать таким же сильным, как он, что не все еще потеряно. Здесь я, пожалуй, впервые в жизни уверенно стал на ноги. Сначала Котаньский был для меня идеалом, потом просто прекрасным человеком с огромной пробивной силой и верой в наше выздоровление, фанатиком лечения, а мы все — фанатиками его методов.

Веся девять месяцев находится в центре, внутренне чувствует себя более уверенно, но еще не может жить одна. Адам, ее муж, всю свою жизнь связанный со средой наркоманов, пьяниц и воров, нашел здесь наконец цель своей жизни — в недалеком будущем хочет закончить чертежное училище.

— Когда я сидел в тюрьме за скупку краденого, то не думал о лечении. Но судьбе было угодно, чтобы именно там я встретил человека, который очень тянулся к жизни. Он отбывал большой срок — 15 лет — и, несмотря на преклонный возраст, был уверен, что дождется той минуты, когда выйдет на свободу. В течение четырех месяцев этот человек занимался мной, был для меня больше, чем отцом. Под его влиянием я стал другим и, когда узнал, что Котаньский согласен меня принять, испытал чувство огромного облегчения.

Монар — это община молодых наркоманов. Жизнь общины, как пациентов, так и старожилов, строится на принципах взаимопомощи. Обитатели центра создали собственную систему управления; вся власть в центре принадлежит общине, включающей руководителя, пациентов и воспитателей. Полноправным обитателем Монара становится тот, кто пробыл там три месяца. У вновь поступившего нет никаких прав, он начинает с нуля. Община разработала и приняла устав, определяющий права и обязанности обитателей. В центре действуют следующие основные принципы: неприменение по отношению друг к другу грубой силы, уважение права собственности, подчинение решениям общины и физический труд на благо центра.

Эксперимент, проводимый в Монаре, отходит от общепринятых правил. Воспитатели не работают по 8 часов ежедневно; они заняты два раза в неделю по 48 часов без отдыха. Только работа по такой системе имеет смысл, так как они не теряют эмоционального контакта с людьми, находящимися на излечении. Котаньский, руководитель Монара, работает со всеми пациентами, а воспитатели ведут группы, которые они сами себе выбрали.

— Благодаря этому наша деятельность более результативна, — говорит одна из воспитательниц. — Мы ориентируемся прежде всего на работу с индивидуальным пациентом. Мы должны полностью изменить его психологию, чего в большой группе просто невозможно добиться. Система "пациент — воспитатель" не может быть формальной. Она должна основываться на чувствах дружбы и взаимоуважения, на эмоциональном контакте. Если бы мы работали по-другому, все наши усилия были бы напрасными и не дали результатов. Поэтому мы должны проявлять чуткость, контролировать каждый свой шаг. Мы должны отдавать себе отчет в том, что отвечаем за здоровье человека, у которого все внутри перегорело, организм которого разрушен. Лечение не прекращается и дома у воспитателей.

В Монаре есть и супружеские пары с детьми. Это тоже вопреки правилам. Такая практика осуществляется как в интересах родителей, лечащихся от наркомании, так и их детей.

— Только семьи, живущие вместе, — говорит Марек Котаньский, — видят, как растет и развивается их ребенок, только такие семьи могут не упустить шанс и поймать бациллу нормальности. Это концепция, от которой я не откажусь никогда в жизни. Мы создали собственный маленький детский сад. За детьми присматривает одна из наших сотрудниц.

При знакомстве с системой деятельности Монара выявляются такие особенности, которых нет в работе других коллективов.

Бесспорным лидером здесь является магистр психологии Марек Котаньский, терапевт и учитель в одном лице. Он не только руководитель Монара, но и основатель центра. Руководство осуществляет вместе со старожилами — бывшими пациентами, прошедшими длительный курс лечения, с которыми у него полное взаимопонимание. Все обязаны соблюдать основные правила, действующие в Монаре: строгая дисциплина и безусловное подчинение интересов личности интересам коллектива. Кто не соблюдает этих правил, обрекает себя на суровое наказание вплоть до исключения. Дисциплинированный коллектив Монара — доказательство четко осуществляемой в повседневной практике стратегии психотерапевтического воздействия. Котаньский — духовный отец и харизматический лидер центра — учит своих подопечных принимать жизнь такой, какая она есть, уважать физический труд.

— Я веду к тому, чтобы в нужный момент группа моих пациентов умела действовать самостоятельно. Готовлю их к самоуправлению. Хочу также на практике убедиться в том, насколько мой метод привыкания к абстиненции способен принести свои плоды.

Во время многочасовых сеансов психотерапии он оздоровляет отношения между людьми, нивелирует взаимную агрессию, помогает обрести чувство безопасности. И вместе с тем побуждает человека к искренности в выражении своих мыслей, к экспрессии чувств. Он понимает, что члены общины постоянно нуждаются в сильной стимуляции и эмоциональных раздражителях, чтобы выдержать и не сорваться. Здесь проводятся дискуссии о смысле жизни, о дружбе и любви, о благородстве. Все должны отдавать себе отчет в том, что необходимо навсегда отказаться от пагубного порока, от привычки вести праздный образ жизни. Нужно закалять силу воли и упорство, ставя перед собой все более сложные задачи, преодолевая свой эгоизм и постепенно заполняя внутреннюю пустоту. Больные знают, что в случае, если они не справятся с пороком, их ждет один-единственный исход — неминуемая смерть. Поэтому-то они и соглашаются на применение крайних мер — новичкам бреют головы и заставляют мыть унитазы, выполнять самую тяжелую и грязную работу. Если они воспользуются предоставленным шансом, то из людей конченых снова станут нормальными; вот почему они делают все, чем раньше брезговали и никогда не занимались дома, ведь их всегда в этом выручала любящая мама.

В Монаре не может существовать подпольный мир людей, употребляющих наркотики и слоняющихся без дела. Здесь каждый обязан контролировать поведение товарищей, а затем рассказывать о нем всей общине. Удобный для этого случай — проводимые два раза в неделю сеансы психотерапии. Применяя эти методы, Котаньский лечит не только наркоманию, но прежде всего больную личность. Принцип полной изоляции от прежнего окружения дал результаты на практике. Подлежит критике не только среда, ибо не только ее влияние сыграло отрицательную роль, но и методы воспитания в семье, а также неэффективное лечение в других центрах реабилитации. И это оказывается действенным. Спустя некоторое время каждый новый пациент Монара начинает активно выступать против прежнего сибаритства и изнеженной атмосферы родного дома.

— Здесь нам настоящий дом, и мы должны заботиться о нем, беречь его и друг друга, как в большой семье.

Посторонним людям трудно поверить в то, что учреждение ресоциализации пользуется таким доверием, что перестало считаться учреждением.

Монар заменяет дом и семью. Здесь ко всем относятся по справедливости. Этот принцип соблюдается и в финансовых вопросах. Те, кто получает переводы из дома, часть денег вносят в кассу Монара на проведение совместных мероприятий, таких, как, например, прогулки на парусных лодках или походы в горы. Касса нужна также для устранения существующих диспропорций, например выделяются деньги на содержание детей, матери которых испытывают материальные трудности.

— Если мы видим, — рассказывает Котаньский, — что девушке не во что одеться, то мы покупаем ей джинсы, ну, конечно, не такие, как на толкучке или в валютке, а польские "вранглеры", которые нам по средствам. Принцип эгалитаризма мы используем в психотерапии, во время сеансов которой сопоставляется опыт подростков и старшей молодежи.

Если кто-то глубоко развращен, мы представляем его как образец морального разложения, чтобы предостеречь других. Таким путем я избегаю превращения центра в "университет знаний о наркомании".

Здесь никто не имеет права на незаслуженную похвалу или несправедливую обиду. Поощряется лишь тот, кто выполняет требования. Близкая к военной муштра встречает понимание. Поощряет и наказывает вся община. Но наказание не стало пугалом. Оно — благодеяние, а для некоторых избавление от чувства вины, удовлетворение.

— Наступает момент, когда пациентов уже не нужно наказывать, — говорит руководитель Монара, — ибо они начинают вести себя честно, и я всячески поддерживаю их в этом. Наказание дает результат только тогда, когда оно исходит от человека, пользующегося у молодежи авторитетом, от человека проверенного. В противном случае последствия могут быть пагубными.

И таким образом навязанное вначале поведение постепенно преобразуется в осознанное, отношения начинают напоминать подлинные отношения в семье. И вот у нас наконец сложилась община — по существу, созданная искусственно, — анклав, в котором человек, подверженный пороку, способен обрести себя. С прошлым ему тяжело расстаться, так как трудно начинать жизнь сначала, подниматься вновь после падения, освобождаться от пагубных связей с наркоманией. Обитатели Монара могут рассчитывать лишь на самих себя, на собственные силы и ни на что другое.

Котаньский и его пациенты глубоко верят в то, что человек никогда не должен отчаиваться, что не все еще потеряно. Поэтому в Монаре идет процесс формирования силы духа, внутреннего спокойствия личности для того, чтобы человек нашел свое место в обществе. "Только изменение всей структуры личности наркомана дает гарантию избавиться от порока", — неустанно повторяет Котаньский, и пациенты верят ему. Верят также в то, что он сумеет как бы заново открыть в них человека и сохранить в нем самое главное — достоинство. Пациенты говорят о себе: "Мы все должны вступить на путь непримиримой борьбы, борьбы не на жизнь, а на смерть, осознать в себе вторую составную часть нашей натуры — лучшую и настоящую. И мы должны научиться называть вещи своими именами, воспринимать их не только чувствами, но и разумом".

Котаньский — терапевт, пользующийся большим авторитетом. Мягкий и человечный, он в то же время может быть суровым и жестким в оценках. Заботясь о своих пациентах, он приучает их к дисциплине. Для достижения поставленной цели применяет бескомпромиссные, почти жестокие методы, бьющие по самолюбию. Однако он никого не унижает, старается разобраться в личности наркомана и на этом строит всю работу по ресоциализации. Такую практику можно сравнить с установлением протеза, создаются искусственные механизмы реагирования и восприятия ценностей. Эти протезы имеют лишь преходящее значение. Через какое-то время пациент, который хочет излечиться, перестает ими пользоваться, ибо сама атмосфера Монара дает наркоману возможность понять и почувствовать вкус жизни в обществе. С первого же дня пребывания в центре каждый должен энергично взяться за дело. Выполнять работу, пусть даже самую простую. Постепенно человек привыкает к новой обстановке, преодолевая одновременно наркотический "голод".

Сеансы психотерапии требуют от пациентов Монара большого эмоционального напряжения. Сначала они испытывают чувства страха и злости, а под конец чувство радости. Споры бывают резкими, никто никого не щадит. Вырывается наружу вся злость, выплескиваются все претензии, для чего в иных условиях потребовалось бы некоторое количество возбуждающих или успокоительных средств. Человек освобождается от чрезмерного напряжения. Пробуждающиеся эмоции оказывают влияние на поведение, на способ общения. Терапевт концентрирует усилия главным образом на объяснении поведения, его целесообразности. Психотерапия много берет из психоанализа. Врач уделяет внимание каждому пациенту в отдельности, применяет методы психодрамы, вводит упражнения на впечатлительность и в результате снимает напряжение. Таким образом, групповые сеансы психотерапии в Монаре распространяют свое воздействие одновременно на многих пациентов. Группа — это то кривое зеркало, в котором отчетливее отражаются индивидуальные черты каждого в отдельности, так как любой член общественной группы обнажает свои взгляды, богатство восприятия, анализирует ошибки, совершенные в прежней жизни. Такого самовыражения, играющего роль катарсиса, невозможно добиться сразу. Но спустя какое-то время уходит боязнь самообнажения. Община не одобряет тех, кто хочет быть лучше других и скрывается под маской ложной искренности. Группа беспощадно разоблачает эту хитрость, требует снять маску и открыть свои взгляды. Случается, что во время сеансов психотерапии в Глоскуве вырываются наружу агрессивные чувства — так люди, скованные поначалу, преодолевают свой страх. Это метод, когда провоцируется состояние агрессии как возможности разрядиться без применения физической силы.

Опыт, приобретенный в Глоскуве, необходим наркоманам в их дальнейшей жизни, когда они вновь возвращаются в общество. Они поняли, что наркотики — не выход из положения, что этого хватает ненадолго. Излечившийся наркоман, которому удалось спастись, обогатился знанием этой горькой истины. Он знает, как легко взять в руки шприц, и иллюзорный мир откроет на миг свои цветные двери в рай блаженного упоения, в мир кайфа. Отказаться от такого пути могут лишь самые сильные.

SOS

Плыви дальше по волнам
Ибо ты один, как перст.
К тебе относятся, как к собаке,
И в шприце притаилась смерть.
Двадцатый век кружится, как гриф,
Наклоняя голову для удара.
Вокруг нас поднимается дым,
Фраерский глаз мишуры.
Есть еще время вытянуть свой билет,
Если будешь танцевать рок-н-ролл.
Танцуй рок-н-ролл.
Идол поет, имитируя сценическое выступление с обязательным впаданием в транс, притопыванием, пришептыванием в невидимый микрофон. Идол взъерошил волосы, как панк, на руку надел браслет, а губы подкрасил помадой. Он мечтает стать звездой, слышать дикий рев толпы и ощущать ее дыхание. Подружка Идола, одетая в черные брюки и белую замшевую куртку, обнимает его за шею.

Ну и что там получается, моя панна?

— Шикарно, только поддай побольше жару.

— А как с инструментами?

— Вальди делает что может, но в общем-то завал, барабаны сели, колонки трещат, на такой груде лома только в депо играть.

— К репетиции будет? — беспокоится Идол.

— У Вальди золотые руки. Сказал, что будет порядок. Должен быть порядок. Я ему верю.

Мы идем с Идолом по Центральному пассажу. Время обеда. Толпа окружает прилавки универмага "Центрум", а перед ним небольшая группа торчков тоже ведет торговлю. И Идол в былые времена здесь покупал товар. Потом он прошел через Монар и потерял к наркотикам интерес. Вглядываясь в лица прохожих, Идол узнает старых приятелей. Похудевших, с пергаментными лицами и трясущимися руками. Они добывают здесь дозу, прячутся с ней где-нибудь в близлежащем кафе, чтобы потом в уборной пустить в жилу. А потом часами, сидя за чашкой чая, рассказывают об отдавших концы корешах. О цене на соломку, которую привозят издалека. И их гложет неуверенность, сознание, что завтра их может уже не быть.

Идолу хорошо знакомы эти чувства и эти люди, отгородившиеся от мира в своем узком кругу и мечтающие о героиновом изобилии. Им уже не поможет SOS. Хотя временами они и посещают старый довоенный дом, чтобы в спешке перекусить там чем-нибудь, встретиться с дружками, которые стараются как-то определиться в этой жизни, выйти на прямую дорогу.

Что делать с социально неблагополучными? Идола, как и его друзей, по мнению моих собеседников из варшавского отдела народного образования, следует отнести к разряду "социально неблагополучных", потому что их жизнь протекает вне традиционных общественных структур: родительского дома, школы, молодежных организаций, кружков по интересам и т. д. Чаще всего это молодежь, упорно пропускающая школьные занятия или бросающая школу. Иногда учебные заведения сами решают вопрос об исключении ученика из школы, если он не достиг 18 лет. Но это единичные и, как правило, обоснованные случаи. Одновременно принимается решение о направлении таких ребят на работу, которую они чаще всего бросают через несколько месяцев. Часть из них обучается в вечерних школах. Проявлениями "социального неблагополучия", угрожающего обществу, согласно критериям ведомства просвещения являются: частые прогулы, побеги из дому, бродяжничество, употребление наркотиков, порча имущества, кражи, драки, участие в негативных субкультурных группировках и самоубийства. Как видим, список весьма длинный.

Школы ведут борьбу с проблемой "социально неблагополучных" чаще всего путем стимулирования "учебнометодической" деятельности: лекции для родителей и школьников, встречи с семьями алкоголиков, выделяется определенная материальная помощь.

"Мы не хотим делать вид, что живем"
Доцент Ячевский дал несколько адресов состоящих на учете наркоманов и выхлопотал помещение по улице Новогродской для ведения психотерапевтической деятельности. В распоряжении группки молодых энтузиастов был чердак и небольшой этаж в доме, где устраивались теперь встречи, разные развлечения, дискуссии, — одним словом, появилось место для проведения нетрадиционной воспитательной работы. Место для занятий именно с "неблагополучными", обремененными своими проблемами, но в то же время умеющими сочинять стихи, играть на гитаре, рисовать и желающими жить иначе, чем их родители или опекуны. Яцек помнит, насколько они были впечатлительными, даже слишком, во всяком случае, очень отличались от других своими чудачествами. В среде ровесников или одноклассников их, как правило, не принимали. Были это люди одаренные и совершенно недисциплинированные.

Первый год работы Яцек и К° оценили положительно. Некоторых наркоманов удалось отучить от наркотиков, заменить ширяние чём-то другим:трудом, творческой работой. Часто проводились совместные экскурсии за город, музыкально-театральные мероприятия. Но не все проблемы приходящей сюда молодежи могли быть здесь решены. Сказывалось отставание в учебе, уход из школы, второгодничество. Обычная школа не принимала "неблагополучия" этой молодежи: их длинных волос, свободного образа жизни, собственного мнения по многим вопросам. Обращение к наркотикам, бродяжничество — это классическое следствие отказничества, это результат стрессовых ситуаций. Официально проблемы такой не существовало. Она не поднималась средствами массовой информации, соответствующими учреждениями. Ибо доминировал образ молодежи, которая "с энтузиазмом" строит "новую Польшу". Любое неприятие этого правила рассматривалось как патология, а в качестве мер воздействия применялись наказания.

"Как же помочь тем, кто не вписывался в рамки этой схемы? — задумывался Яцек. — Ведь не можем же мы предоставить их самим себе. Как им преодолеть трудности в учебе? Что сделать для того, чтобы их неприспособленность не превращалась в бунт, агрессивность, отрешенность?"

Они не переставали думать об этом даже тогда, когда сгорело помещение на улице Новогродской и пришлось всем вместе скитаться.

В это трудное время большую помощь им оказал факультет психологии Варшавского университета, потом нашлось помещение в старом пороховом складе, где и были продолжены школьные занятия.

— Ребята поверили нам, и мы хотели, чтобы с нашей помощью они получили аттестат зрелости. И это удалось сделать. Тут не только моя заслуга. Тогда у нас не было ни директора, ни руководителя. Просто я и двое моих друзей координировали работу скитающегося центра.

Когда ученики класса, с которыми мы занимались, сдали экзамены на аттестат зрелости и получили его, мы решили организовать еще два класса. Официально они были открыты для пациентов Отделения терапии и развития личности. Так было записано в положении, на практике же мы принимали учеников, которые просто заявляли о своем желании сотрудничать с нами.

Молодежь была трудная, нервная, не умеющая установить контакты, с многочисленными комплексами. Неврастеники жаловались на одиночество, искали понимания и способов преодолеть робость. Проблема социальной патологии в молодежной среде, которая с такой силой вспыхнула в 80-е годы, уже в то время, когда мы работали, была у всех на виду, в частности речь идет о наркомании и принадлежности к агрессивным неформальным группам. Меры, которые принимала школа, не стимулировали позитивного участия молодого человека в общественной жизни, совсем наоборот: они все больше и больше осложняли возможность адаптации.

Появилась также потребность выработать разносторонние формы для установления контактов с будущим подопечным. Прежде всего необходимо было основательно познакомиться с условиями его жизни, а также понять причины, обусловливающие то или иное его поведение, реакцию в различных условиях, часто вызывающих стресс. Ибо правильная оценка — основа педагогических успехов. Молодежь, которая попадала в центр, нередко формулировала свою точку зрения весьма агрессивно и решительно. Как правило, такие высказывания не воспринимались ни родителями, ни школой. В центре же они встретили понимание, к ним отнеслись серьезно. Их слова не коробили учителей, наоборот, позиция бунта вызывала интерес. На каждый вопрос был дан ответ, а если нет, то по крайней мере была сделана попытка объяснить проблему. И это коллективно — в присутствии всех. Общественное воздействие, терапевтические, биоэнергетические упражнения — применение таких воспитательных методов в центре было общепринятым правилом. Эти методы сдавали психологический экзамен техники "гештальта" — познавание себя через других.

Но самое главное, в центре формировалось сообщество определенного сопереживания, где можно было поделиться своими проблемами, помочь друг другу в трудной ситуации.

Школьные занятия проводились в помещениях центра, а после уроков учителя и учащиеся встречались в студенческих клубах, в кафе, устраивали вечеринки и на частных квартирах. Цель была одна — лучше узнать друг друга и подружиться.

Никого не испугали просто катастрофические условия в Кемпе Окшейской, где они получили помещение в сельской школе, пустовавшей в течение нескольких лет.

Развалюха это была ужасная, — вспоминает Яцек, — но никто не отчаивался по этому поводу.

Учащимся-наркоманам и тем, кто страдал от наркотического голода, помогали друзья: они организовали круглосуточные дежурства у них дома.

Потом центр на некоторое время переместился в клуб в Садыбе. "Наступит ли когда-нибудь конец этим скитаниям?" — думали они. Кроме того, не все шло так гладко, как бы этого хотелось Яцеку и его друзьям. Случались кризисные моменты, когда начинали портиться отношения между учащимися и персоналом. Учащиеся не справлялись со своими школьными обязанностями, проявляли все большую пассивность, не выполняли своих обещаний. И не потому, что уроки проходили скучно и формально. Учителя старались разнообразить занятия. Проще всего, конечно, было бы ограничиться лекциями, но это подходит только для обычной школы. В центре же учитель должен суметь установить контакт с учащимся, пробудить у него интерес к материалу, оригинально преподнести его, давать волю воображению учащегося, вызывать искренний интерес к решению той или иной проблемы. Фантазия учителей была неисчерпаема, но не у всех, однако, хватало терпения, когда, несмотря на все их усилия, проявления активности со стороны учащихся не было. Тогда кое у кого сдавали нервы, и они не в состоянии были сдержать свои эмоции, наказывали, а вернее, угрожали наказанием — прежде всего пугали, что выгонят из центра. Впрочем, такое наказание применялось весьма редко. Но иногда достаточно было самой угрозы, чтобы спровоцировать агрессивность воспитанников, их общее недовольство.

— Оно проявлялось, — вспоминает Яцек, — в эмоциональном шантаже. С помощью разных манипуляций делались попытки повлиять на учителя. Разжалобить его байками о трудностях. А когда это не удавалось, созывали собрание, проводили мероприятия, дискуссии. Такой метод можно считать позитивным, ибо с его помощью разрешались недоразумения и даже конфликты между учащимся и учителем, это был метод наиболее демократичный.

Но наиболее ретивые учителя забывали, что они имеют дело с "чокнутыми" — как повсеместно называли их учеников, — то есть с людьми, имеющими слабую психику и острее других переживающими личные и семейные неурядицы. Ведь большинство воспитанников происходят из неполных семей. До тех пор пока они не попали в центр, никто не занимался их проблемами. Они никому не были нужны, разве что правоохранительным органам. Конечно же, все это отражалось на посещаемости. Для Яцека отсутствие того или иного ученика на уроке было признаком того, что с ним что-то происходит; что не нужно его сразу наказывать, запугивать, а следует понять и помочь. Хотя бы узнать, что случилось.

Как правило, выяснить это было нетрудно. Чаще всего отсутствие на занятиях объяснялось ширянием, некоторые наркоманы были в бегах, другие же, пытаясь раздобыть наркотик, совершали проступки и даже преступления. Они имели дело с милицией, прокуратурой, судом, их направляли на детоксикацию или подвергали следственному аресту.

Яцек так просто от них не отказывался: чаще всего их поведение обсуждалось на школьном собрании. Иногда все вместе вносили залог, чтобы освободить кого-то из-под ареста. Иногда достаточно было поручительства. В других случаях нужно было поехать к ним домой, поговорить с ними, с их родителями, склонить к сотрудничеству. Убедить, что не все еще потеряно, что у них есть шанс вернуться, что их ждут, что они не одни будут бороться со своим несчастьем. И во многих случаях этот метод приносил положительные результаты.

Однако же, и это понятно, не всех удавалось спасти таким образом. Многие просто ширялись без всякой "идеологии" — из "любви к искусству".

— Я знал наркоманов, — говорит Яцек, — 70-х годов и тех, более позднего периода, когда мы встречались еще на Новогородской и рассуждали о смысле жизни, о ценностях, о выбранном пути. И это были конструктивные размышления. Из репертуара хиппи. Наркоманы 80-х годов другие. Часть из них просто ничем по-настоящему не интересуется, а от бессилия и потерянности они создают своеобразную идеологию. Они не самостоятельны. В некоторых случаях их приходится водить за ручку. Пожалуй, в меньшей степени, чем их старшие коллеги, они противостоят стрессам. Воспитанные под стеклянным колпаком, эгоцентричные, сосредоточенные практически исключительно на себе. Вместо того чтобы что-то давать от себя, они предпочитают брать. Крайний индивидуализм влечет за собой потерю контакта с действительностью.

То есть следует сказать, что помочь можно прежде всего тем, кто сам себе хочет помочь.

Учителя, которые применяли жесткие, диктаторские методы, наталкивались не только на сопротивление, их поражала прежде всего полная пассивность тех, кого еще можно было вытащить из трясины, а также тех, кто находился под негативным воздействием групп субкультуры. Персонал старался занять их время после уроков, отвлечь их внимание.

Группы субкультуры, состоящие из сверстников, притягивали подростков всегда, и влияние это по-прежнему велико. Яцек объясняет это тем, что когда-то хиппи, а нынешние неохиппи, панки, попперы и растаманы и даже группы блатных сумели создать нормы и ценности, которые увлекли часть молодежи. В этих группах удовлетворяется потребность в признании и нивелировании страха перед миром; в группе сверстников просто происходит снижение уровня страха и появляется возможность включиться в деятельность, преодолевается отчуждение и одиночество, а также появляется шанс обрести чувство безопасности и даже добитсья успеха.

В подростковом возрасте это особенно важно, в частности когда молодой человек не понимает или не принимает проблем взрослых.

Как правило, в этот период и может произойти первое знакомство с наркотиками. Для родителей это удар, полная неожиданность: как же могло случиться, что мой ребенок попал в зависимость от наркотиков? И они любой ценой стараются изолировать свое чадо от друзей, от ровесников. Уход к хиппи или панкам они также воспринимают как вступление на путь наркомании. И в этом заключается их ошибка. Они не понимают, что дети ищут понятную им систему ценностей, что они эмоционально переживают проблемы, связанные с этим процессом.

— Одноразовое употребление наркотика, — убеждает Яцек, — причиной которого было обыкновенное любопытство, еще не ведет к зависимости. Но ярлык наркомана уже приклеен. Разве наркоан тот, кто один раз закурил травку? Жонглирование унизительными прозвищами — это не самый лучший метод воспитания.

— Кто же, по-твоему, является наркоманом?

— Тот, кто не в состоянии жить без наркотиков, и отказ от них вызывает у него физические и психические страдания. Наркоманом не является даже тот, кто один раз попробовал "компот", реланиум или нанюхался клея. В любом случае нельзя к новичкам и к наркоманам со стажем относиться одинаково, нельзя всех мерить одним аршином. Радикализм со стороны родителей и школы может действительно способствовать попаданию в зависимость от наркотиков. Ритуал или привычка употреблять наркотики не возникли на пустом месте. Становится очень опасным, когда это заменяет все: родительскую любовь или первую любовь, потребность в одобрении. Длительное употребление наркотиков неизбежно ведет к деградации всех этих потребностей: наркоман не может по-настоящему дружить, поддерживать постоянные контакты, быть в коллективе. Я заметил такую закономерность, что серый, индифферентный, средний человек теряет анонимность, когда начинает принимать наркотики. Вот тогда школа, семья, общественные учреждения замечают его и пытаются вырвать из порочного круга, помочь ему. Но часто уже бывает поздно. Ибо не удается за короткое время устранить многих причин личностного, общественного и культурного характера. Наркоману на этой стадии нужен не воспитатель, не опекун, а врач.

В связи с этим Яцек и его друзья поставили перед собой главную цель: идти к тем, кто на перепутье. Они не умеют устанавливать контакта, им не хватает смелости, они боятся людей, уходят от реальной жизни. Этих молодых людей надо было убедить в том, что приятные ощущения, полученные с помощью шприца, — это не что иное, как иллюзия, ведущая к пассивности и в конечном счете к трагедии.

Наказания — это употребляемый чаще всего, а зачастую и единственный способ борьбы с наркоманией.

Яцек убежден (и доказательством тому его многолетний стаж работы в Центре социотерапии), что большинство молодых людей, употребляющих наркотики, не следует направлять в центры ресоциализации, консультативные пункты или больницы. Достаточно найти к ним индивидуальный подход. Это может сделать кто-то из семьи, друг дома, ксендз или терапевт. Запугивание 'милицией, психиатром или больницей чаще всего дает обратные результаты — усиливает чувство страха и как результат стремление снять его с помощью наркотиков.

Персонал центра заметил эту закономерность и старался учесть ее в своей работе. Не просто это было осуществить в обстановке борьбы за авторитет Центра социотерапии, когда не было даже постоянного места для работы. К сожалению, не удалась попытка освоить здание сельской школы после того как она была закрыта. Предполагалось, что это здание каким-то образом заменит воспитанникам дом, где они могли бы находиться длительное время, вдали от родительских конфликтов и ширяющихся дружков. Были даже планы создать кооператив ремесленников, чтобы у центра были собственные деньги на ремонт и оборудование зданий.

Им удалось убедить варшавское гороно в том, что работу центра можно рассматривать как "педагогический эксперимент". Выделили помещения. Начали работать два класса общеобразовательного лицея по программе вечерней школы. Условия работы были трудные, и не только из-за плохой материальной базы.

Они уже тогда создавали что-то вроде общины: дружную компанию приятелей. Они отказались от формализма в воспитательном процессе, ученик перестал быть объектом воспитания и обучения, он стал полноправным партнером учителя. Бюрократические порядки заменило доверие, а приказ и дрессировку — внутренняя мотивация, убеждение, что стоит просто чему-то научиться. Не запугивали двойкой и заниженной оценкой по поведению. Занятия проводились как в вузах: экзамены за четверть и контрольная работа в конце семестра. Конечно, каждый учащийся был обязан сдать определенный объем материала, но к программе обучения не подходили догматически.

Поскольку все было не так, как в обычной школе, гороно долго решало, имеют ли "экспериментальные методы" смысл вообще.

Результаты, однако, превзошли самые смелые ожидания. Класс в полном составе, насчитывающий двадцать человек, приступил к сдаче экзаменов на аттестат зрелости перед государственной комиссией, и только четыре ученика провалились. Это был огромный успех, тем более, что несколько человек из этих "неблагополучных" поступили в университет, в театральную и музыкальную школы. Оказалось, что увлеченность группы энтузиастов, их личная заинтересованность и самоотверженность не были напрасными.

Яцек рвался в бой. Он предложил создать нечто большее, чем школы: что-то вроде центра, где молодежь могла бы учиться и вместе с тем помогать друг другу в трудных ситуациях. Предполагалось ввести в штатное расписание психолога, воспитателя, врача. Это стало бы серьезным шагом вперед на пути проведения эксперимента. Конечно, думали прежде всего о молодежи, употребляющей наркотики. Но не только о ней — также и о*тех, кто был под угрозой наркомании. И эту идею удалось пробить. В 1979 году с первым звонком на урок центр был открыт. Был произведен набор: приняли тех, кто употреблял наркотики и по этой причине пропустил по крайней мере год учебы. Работой центра стали интересоваться студенты — главным образом будущие психологи. Ибо у них были здесь все возможности проявить себя: они могли на практике применять все то, чему их учили и чем они увлекались. В моде были индивидуальные занятия, появились первые группы, занимающиеся театром и музыкой. Поддерживалось любое творческое начинание. Заинтересованность воспитателей передалась воспитанникам. Каждый хотел внести что-то от себя, включиться в работу, шире раскрыть круг своих интересов. Конечно же, были и такие, что стояли в стороне и пассивно наблюдали за происходящим.

Со временем центр получил известность в городе: пошли разговоры о том, что стоит туда пойти, потому что там делается нужное дело, что там можно встретить родственные души и дать выход своей творческой энергии. Там нет помпезности, искусственности, бездушного командования из-за письменного стола.

Центр не ставил целью заменить семью или дом. Да это было бы и невозможно. Он стремился противопоставить себя той парадности, которая была вокруг. Там хотели воспитывать в атмосфере искренности и открытости, учить терпимости по отношению ко всему тому, что отличается от общепринятого, учить видеть в другом человеке неповторимую личность, индивидуальность. Получилось ли это?

Уже в 1979 году были выработаны некоторые методы работы. В начальный период очень много значила помощь доцента Ячевского. Он участвовал в семинарских занятиях, в работе самодеятельных кружков, ходил на экскурсии, посещал культурные мероприятия. Удачным методом работы с чрезмерно чувствительными "неблагополучными" было создание подобия культурного движения, поскольку они стремились хоть как-то участвовать в общественной жизни. Молодые люди охотно посещали встречи с людьми ненамного старше себя: со студентами или выпускниками различных институтов, чаще всего гуманитарных. Делились с ними своими мыслями, даже жизненным опытом. Студенты внушали им доверие, так как были похожи на них, воспитанников центра, такие же способные на бунт, увлекающиеся, впечатлительные. Встречи не прекратились даже тогда, когда школа закрылась на полтора года ввиду отсутствия помещения. Но неотапливаемые помещения и обшарпанные стены были для них привычным делом.

Принципы деятельности теперешнего SOS не возникли "ad hoc", они не были придуманы за письменным столом, их конкретизировали в ходе работы, они были подчинены воспитательным и медицинским целям. Воспитывать трудом ставил своей целью и созданный по инициативе учащихся трудовой кооператив. Это также давало возможность заработать немного карманных денег. Они занимались и издательской деятельностью. Выпускалось что-то вроде бюллетеня — "Почти все краски"; его читали и неуравновешенные малолетки, и люди с бурным прошлым.

Труднее всего было работать с попавшими в сильную наркотическую зависимость, которые входили в состав общины центра. Именно им было труднее всего принять главное: в школе не ширяются, не курят травку, а на занятия нужно ходить регулярно. Эти основные правила, к сожалению, не соблюдались. От наркотиков легко и быстро не отвыкают.

Началась бурная дискуссия: как сочетать воспитание с образованием.

Яцек пытался сглаживать конфликты, чтобы поддержать существовавшие до сих пор контакты. Однако дружеские отношения не слишком много значили для хронических наркоманов. Их не удалось склонить к длительной абстиненции. Тем временем упустили тех, кто не принимал наркотиков, но проявлял повышенную нервозность: они также нуждались в помощи.

А в это время в стране продолжались забастовки. После заключения августовских соглашений' наступило вроде бы время для такого рода инициатив. В прессе стали бить в колокола по поводу наркомании и трудной молодежи. Работники варшавского отдела народного образования и Министерства просвещения и воспитания должным образом оценили усилия Яцека и его коллег, которые внесли огромный вклад в эту работу. Тем более, что они с некоторым недоверием, но вместе с тем и с возрастающим интересом постоянно следили за экспериментом. Несмотря на этот скептицизм, с сентября 1981 года в ведомстве появилось новое учреждение — Учебный центр социотерапии (SOS). Директором этого учреждения стал Яцек Ячевский. Нашлись и деньги на зарплату учителям, и необходимое оборудование.[56]

Хуже обстояло дело с помещением, но вскоре им выделили прекрасный довоенный особняк в Кавенчине: с башней и довольно большим парком. Тревогу вызывали только окрестности: старые разрушенные дома, в которых жили люди из маргинальных слоев, в основном алкоголики. Итак, окружение было несимпатичным, но из-за этого слишком не расстраивались, ибо в центре вновь воцарилась сердечная, семейная атмосфера. С большим рвением приступили к ремонту. Учащиеся работали с огромным энтузиазмом и верой в то, что преодолеют все трудности, хотя дел было много. Прежде всего нужно было побелить стены, починить печи и открыть столовую. Стали издавать печатный орган "2 х 2. Против Иллюзий". Лучший помощник в трудных условиях — сплоченность и консолидация группы. Вернулась надежда, что идея школы, работающей на принципах партнерства, не утопия. Верили, что рано или поздно эта идея победит.

Однако радость длилась недолго. Центр вовсю развернул свою деятельность, когда вдруг выяснилось, что надо немедленно покинуть Кавенчин и переехать куда-нибудь в другое место, потому что особняк может просто-напросто развалиться.

— Уф-ф-ф… И опять переезд, — вспоминает Яцек. — Можно было окончательно потерять надежду. Мы думали, будет ли следующее помещение тоже временным. Как мы могли объяснить молодежи столь абсурдную ситуацию? Ко всему прочему все это происходило в первые месяцы после введения военного положения. Отдел народного образования и на этот раз не подвел нас, ибо уже в апреле 1982 года нам выделили еще одно временное помещение, где был сделан косметический ремонт, но в принципе оно не было приспособлено для ведения такого рода работы. Но что было делать? Нужно брать, что дают. В этом мрачном здании в районе Грохова ранее размещался цех Польского оптического предприятия. Сначала здесь было совершенно пусто. В одном крыле находилась маленькая часовня, где проходила служба. Рядом открыли огромный гастроном, но с продуктами было плохо.

Переехали мы сюда не в лучшем настроении. В помещениях, отведенных центру, мы оборудовали гимнастический зал, клуб, мастерские, кухню, склад, медицинский кабинет, фотолабораторию и художественную мастерскую. Открыли также швейную мастерскую, в других мастерских производили изделия из кости, бамбука и дерева. Стал работать также буфет с бутербродами и чаем. Несмотря на превратности судьбы, в нашей работе появились положительные моменты. Но не у всех выдержала психика. Некоторые учащиеся сорвались и стали снова принимать наркотики. Один мальчик порезал себе вены. Снизилась также посещаемость на уроках. Снова нужно было собирать учащихся в центр. Но другого выхода не было. Стойко выдержали мы также различные комиссии, контролирующие работу центра.

Приняли также непреложное правило: наширявшимся категорически запрещается находиться на территории школы. А если появлялись, то их вежливо просили уйти.

Учащиеся, само робой разумеется, имели полную гарантию свободы одеваться так, как они хотят. Никого не смущали их разноцветные свитеры, рюкзаки, вещевые мешки, серьги в ушах, бусы. Женщины даже приводили на уроки своих детей. Все понимали, что их просто не с кем оставить, и соглашались с таким положением вещей, хотя это и было не слишком удобно тем, кто вел занятия.

Чтобы пробудить интерес, втянуть учащихся в ритм работы, занятия в центре начинались с музыки и бутербродов. Занятия также проходили нетипично: во время урока, например, можно было выходить из класса, курить и играть в шахматы.

Эксперимент в центре продолжался. Появились и первые публикации об этом эксперименте.

Было создано несколько рок-групп. Большой популярностью пользовался показ экранизаций избранных произведений польской литературы. Показ фильмов увязывали с дидактическими занятиями. Работал экспериментальный театр SOS; один из воспитателей вместе с двумя учащимися организовал несколько паратеатральных представлений, в том числе "Цирк", "Завтрак" и "Выборы Мисс центра". Поставили спектакль по мотивам сказок Андерсена, а также представление по случаю сочельника. Устраивались также развлекательные мероприятия: "Путешествующий телевизор", "Аллилуя и пасхальное яичко". Проводились карнавалы с масками и в костюмах. Учащиеся и персонал часто собирались вместе: на именинах, соревнованиях по настольному теннису, на торжествах в честь годовщины создания Комиссии народного образования, на праздничных гуляньях, на музыкальном концерте по случаю дня поминовения. С концертами выступали также голландские гитаристы и различные музыкальные группы. Отмечали праздники (проводили вечера мелодекламации). Учащиеся центра декламировали свои стихи, показывали слайды, снятые во время горных походов.

Учащиеся и персонал имели возможность лучше познакомиться друг с другом в летних лагерях во время каникул: парусных, байдарочных, художественных, языковых, кун-фу, во время путешествия в Бещады и Росточе. Зимой Михаил Ольшаньский организвовал лыжную базу. Учащихся центра обеспечивали входными билетами на интересные музыкальные мероприятия в студенческих клубах. Решались и вопросы с питанием: бесплатно можно было получить чай, бутерброды и горячие блюда из близлежащего бара.

Совместные работы, такие, как оклейка обоями клуба, шитье и крашение занавесок, реставрация и ремонт мебели, покраска стен, звукоизоляция дверей, оборудование лекционных помещений, мытье окон и т. д., также сплачивали общину. Большим успехом пользовались тренировки кунфу, курс бального танца и сеансы медитации, которые проводились каждые три месяца.

Причиной низкой посещаемости в 1983/84 учебном году явилась, в частности, желтуха, которой заболело шестнадцать человек. У других учащихся были выявлены инфекционное заболевание верхних дыхательных путей, дисфункция желудка и двенадцатиперстной кишки. Им оказывалась фармакологическая, психиатрическая и психологическая помощь, а некоторых направляли в больницу.

В центре постоянно происходило движение, одни учащиеся уходили, другие приходили. Персонал чувствовал усталость. Неясной оставалась также структура руководства и методы принятия решений. Яцек был директором, но не изображал харизматического лидера. Он высказывался за демократическое принятие решений, которые затем осуществлялись бы сообща. Но кто же тогда должен был осуществлять контроль? Из-за частого вмешательства органов просвещения большую часть энергии он отдавал поддержанию автономии существования SOS как подлинной общины. Он верил, что сумеет защитить себя от давления, направленного на превращение центра в конформистское учреждение, лишить его автономии и навязать программы, составленные наверху.

Отсутствовала даже четко сформулированная концепция деятельности центра. А тем временем увеличивалось число работающего здесь персонала, число посещающих занятия, а также число пациентов и гостей.

Обстановка накалялась, тем более что статус "эксперимента" заканчивался, и SOS дрейфовал в сторону солидного учреждения.

— Чем больше вводилось штатных единиц и чем больше людей приходило в центр, тем больше было беспорядка, — вспоминает Индеец. — Ведь трудно держать под контролем сто учащихся. Новые, собственно, пришли на готовенькое. Они не чувствовали себя связанными с этим местом, как это было с нами. Стали ширяться и пудрить мозги, что все о'кей. Они не признавали также никакой дисциплины. Они слышали в городе, что здесь полная свобода и шик. Посещаемость на занятиях резко упала. Начались склоки между сотрудниками из-за того, как быть дальше. Воспитанники, которые участвовали в организации SOS и являлись ядром центра, покинули его. Новые ничем не интересовались. Одни приносили "товар", другие просто вели себя безобразно. Часть персонала считала, что нужно учиться, обязательно посещать занятия, другие же утверждали, что центр — это место отдыха для тех, кто не справляется с учебой в школе и с личными проблемами. А посещение занятий должно основываться на принципе добровольности, не носить обязательного характера. Итак, никто не знал, что происходит. Поднялся шум, когда из школы исключили более десяти человек из-за плохого посещения занятий. После этого факта обстановка стала напряженной.

Персонал был сам по себе, а учащиеся сами по себе. Учителя не справлялись с программой обучения. Все время проводились собрания, на которых пытались составлять списки на исключение. Исключенных принимали вновь. Началась такая неразбериха, что просто в голове не умещается.

Яцек вспоминает: "Мы не могли повлиять на решения персонала, и поэтому мне пришла в голову мысль создать в школе самоуправление. Вместе с несколькими воспитанниками мы разработали устав и провели выборы. Я стал председателем и получил право участвовать в заседаниях педагогического совета, присутствовать при разрешении спорных вопросов между учащимися и персоналом, участвовать в принятии решений об исключении из школы и о распределении подарков и получаемой материальной помощи. Один из членов самоуправления сам сел на иглу, и его исключили. Но неприятное ощущение осталось. Вдруг выяснилось, что с органами самоуправления никто не считается, и на общем собрании SOS мы решили распустить его. Это произошло после чрезвычайного в нашем центре конфликта, который можно рассматривать как бунт или забастовку. Поскольку педагоги требовали посещения занятий, а сами опаздывали или вовсе не приходили, мы в связи с этим решили заявить протест. Мы закрыли входную дверь и никого не впускали. После этого бунта состоялось собрание по вопросу об исключении из центра, на которое не пригласили никого из учащихся. Это переполнило чашу терпения. Через несколько месяцев была возобновлена попытка реанимации самоуправления, но из этого ничего не вышло. К власти пришли твердолобые".

— Как фракция твердолобых, — рассказывает Витольд Дзенчоловский, учитель истории и обществоведения, — мы начали острую дискуссию с фракцией всеобъемлющей любви и тотальной доброты, которая твердила, что дети такие, как они есть, иногда плохие, агрессивные и неисполнительные, но с этим надо смириться. Такую концепцию работы мы признали ошибочной из-за результатов, которые она может принести: тотальная неразбериха и неподчинение правилам. Мы требовали того, чтобы отчитывались за работу, а не только за идеи. Идей же о том, как это все должно функционировать, было много. В большинстве своем они были нереальными, фантастическими, неосуществимыми по причине скромных финансовых условий и плохого помещения. Яцек был очень увлечен работой центра, у него была своя "идея фикс", он был способен вселить веру, но как руководитель учреждения просто потерялся во всей это неразберихе.

Какой же на самом деле была обстановка в SOS?

Главная причина — незначительный процент учащихся, заканчивающих школу, и очень большой отсев. В 1983/84 учебном году из 95 человек ушли 35 и только 6 человек сдали экзамены на аттестат зрелости. Похвалиться было нечем. Особенно учителя пребывали в подавленном настроении. Уверенности в себе не теряли только воспитатели, которые упорно твердили, что ученики у них замечательные, способные, впечатлительные и нестандартные. Но это все же было полуправдой, так как в SOS принимали, в частности, и тех, кто не хотел отбывать воинскую повинность и прикидывался придурком; отношение к школе было у них, мягко говоря, потребительски-паразитическое. Не чужды им были ложь и притворство. Случались среди них и наркоманы, при этом самые закоренелые, некоторые весьма агрессивные и задиристые. На уроки они являлись, как правило, неподготовленными, а занятиям уделяли слишком мало внимания. Им все еще казалось, что персонал по первому зову выполнит любое их требование. Даже в частных квартирах, днем и ночью. Но они жестоко просчитались, когда их исключили из центра, чтобы никому не повадно было лгать и притворяться.

Учителя же потребовали от Яцека основательного пересмотра концепции центра. Чтобы с молодежью не только нянчиться, но и предъявлять к ней требования.

1984 год в этом смысле оказался для центра переломным. Ибо весь персонал решил тщательно проанализировать существующую до сих пор обстановку, и прежде всего присмотреться к стилю работы, докопаться до причин низкой ее эффективности. Проводя анализ, не шли ни на какие компромиссы. Кроме того, чтобы исключить субъективность оценок, привлекли к работе специалистов со стороны: несколько близких по духу работников и терапевтов. Им поручили тщательно проанализировать обстановку в SOS и предложить ввести необходимые изменения.

— Это был самый лучший выход из положения, — вспоминает Яцек. — Ведь не могли же мы из-за культа дисциплины и порядка выставить на улицу половину или больше учащихся. Это привело бы к закрытию центра. А этого не хотел никто. Поэтому нужно было менять методику.

Община или учреждение?
С тех пор как SOS стал учреждением, перестали говорить о центре "общинными" категориями: "остров", "частное дело группки энтузиастов" или же "маленькая общественная утопия". Все встало на свои места, персонал постепенно пришел к выводу о том, что центр должен функционировать в определенных организационных рамках. Одним словом, пора кончать с хаосом и импровизацией, что было допустимо в ходе эксперимента, а после его окончания перестало иметь смысл. Стало очевидным, что SOS уже потерял признак движения, опирающегося исключительно на энтузиазм и самопожертвование группки единомышленников. На работу в центр пришли профессионалы: прежде всего учителя с многолетним стажем, которые решительно потребовали создания соответствующих условий для работы. Для этого необходимо было ввести более суровую дисциплину в школе, осуществить задачи, необходимые для ведения процесса образования, более тесно сотрудничать с родителями учащихся, а также с вышестоящими органами. Достижение поставленных целей требовало от учащихся прежде всего присутствия на занятиях, а это с самого начала существования центра было серьезной проблемой.

Яцек оказался под давлением не только "фракции твердолобых", но и роно. Вмешательство роно в этой ситуации было обоснованным, но, как считает Яцек, оно носило слишком тотальный характер. Как он мог в такой ситуации сохранить хотя бы видимость единства коллектива центра? Как защитить существовавшее до сих пор чувство раскованности и свободы? Только ли в обход существующих правил? Яцек имел право принимать на работу только людей с дипломом об окончании вуза, а ведь бывают прекрасные специалисты без диплома. Как поступить в такой ситуации? Он хотел брать на работу учителей с испытательным сроком, но это было невозможно по существующим правилам, это не предусматривалось хартией учителя и т. д. Надо было еще выполнять учебную программу, которую не так-то просто приспособить к школе такого рода. И наконец, возникла дилемма: как будут складываться взаимоотношения между SOS и роно, имеет ли он право вмешиваться, контролировать, требовать, чтобы центр действовал так, а не иначе?

Яцек пришел к выводу, что, по существу, он не этого хотел. Он не так представлял себе на практике работу SOS. Прежде всего рто должно быть учреждение, в котором молодежь находилась бы под опекой, получила бы шанс найти внутреннее равновесие, установить прерванный контакт с действительностью, вернуть доверие к позитивным ценностям, к добру и человечности. И наконец, включиться в нормальную общественную жизнь. Нужно ли загубить эту цель во имя концепций, выдвигающих на первое место школу, учебу и дисциплину? Разве идея воспитательного процесса, опирающегося на партнерство, непосредственный контакт с другим человеком, — это только утопия? А идея создания острова, на котором самыми главными были бы дружба, культ искусства и природы, — только мечта?

Яцек решил уйти из SOS. Ему не удалось претворить в жизнь свою мечту, за что боролся столько лет. Он не видел для себя места в околоцентрической модели центра, превращенной в разросшееся учреждение системы просвещения.

В 1984 году начался период интенсивной работы над другой концепцией SOS, отличающейся от его. На место лидера в это время претендовал один из воспитателей, Михаил Ольшаньский. Именно ему Яцек предложил взять на себя функции директора центра.

SOS продолжает работу
Сохранился стиль непосредственных, свободных контактов, атмосфера терпимости и дружбы. Каждого, кто посетит центр, очарует, а иногда и удивит разноцветность одежды, так отличающейся от серой одежды улицы, шокирует обращение к директору — "Мишка", смутит невозможность отличить персонал от учащихся. Вместе с тем сформулированы четкие требования, а их невыполнение влечет за собой исключение из школы. Исключенного, однако, не выбрасывают на улицу. О нем продолжают заботиться, стараются направить на лечение, иногда помочь в освоении пропущенного материала и поступить в школу второй раз. Благодаря тому что существует центр, многие молодые люди закончат школу, а у многих из них, кто школы как таковой не окончит, есть шанс справиться с трудностями, найти хоть какой-нибудь смысл в жизни. Конечно, многие останутся в проигрыше, не найдут своего места в центре, несмотря на огромные усилия персонала; и часто из-за ошибок, допущенных в воспитании, из-за внутренних конфликтов, непоследовательности будет упущен шанс оказать помощь.

Яцек в настоящее время ведет подготовку психологов и педагогов, занимающихся профилактикой.

— Вместо того чтобы с огромным трудом распутывать то, что накопилось годами, лучше создать систему психологической помощи для родителей и неуравновешенной молодежи. Можно также помогать при снятии стрессовых ситуаций в школе, повышать восприимчивость и прививать учителю психологические навыки.

Под эгидой Польского психологического общества и в сотрудничестве с Министерством просвещения и воспитания Яцек Ячевский реализует большую образовательную программу, в основу которой положены методы психологической групповой тренировки. С сентября 1986 года несколько сотен психологов и педагогов начали работу по решению своих профессиональных проблем. Разработаны творческие, авторские концепции терапевтических клубов, социотерапевтических клубов и других форм психологической помощи.

Станет ли Яцек в будущем пытаться создать новый центр социотерапии, в котором снова возникнет община разных чудаков, ищущих дружбы, понимания и помощи?

— Пусть это останется тайной, — отвечает он.

Андрей Горохов ПАНКИ: ВЗГЛЯД ИЗ МОСКВЫ

© Андрей Горохов. 1990


Ленинградская легенда о происхождении панк-движения утверждает, что на территории СССР первые панки появились в Прибалтике в начале 80-х. Эстонские панки были 13-14-летними подростками, носившими самодельную одежду — "самострочный прикид", довольно вычурную и сварганенную с вызовом общественному вкусу. Некий эстонский панк носил куртку, сделанную из подошв зеленых резиновых тапочек. Это были очень смирные и веселые ребята, и панк-стиль был для них своеобразным маскарадом.

Первыми ленинградскими панками стали Свинья, Цой (будущий лидер рок-группы "Кино"), Рыба и Птеродактиль. Панк-стиль становится стилем эпатажа, вызова, неадекватной реакции и злобной пародии. Панк-стиль в Ленинграде был реакцией против сытых спекулянтов — мажоров, хай-лайфистов, золотой молодежи, носившей вещи западного производства, которые приобретались ими на валюту. Пытаясь найти свое "я", преодолевая ложные интересы и вкусы, стремления и привычки, ленинградские панки стремились путем неадекватного поведения избавиться от комплекса неполноценности и найти свое место в тотальном застое. Сочетая горькие жалобы на свое униженное существование с эпатирующим, но однообразным поведением, панки вели жалкую жизнь. За это бодрые металлисты их прозвали "слизняками". Панки обижались, но были всегда биты. Ведь сила на стороне металлиста, который менее обделен мамой-природой и папой — совслужащим. Но экзистенциальная правда всегда была на стороне панка, которому открыты глубочайшие прозрения в собственное существование и в свою судьбу, от чего металлист надежно застрахован не столько псевдогероическим мифом, сколько выездными родителями, привозящими из-за бугра куртку с клепками и модные диски. Впрочем, это справедливо лишь для столичных металлистов. Провинциальный металлист, затерроризированный спекулянтами и милиционерами, мало чем отличается от рядового советского панка.

Первые московские панки в отличие от ленинградских были мелкими спекулянтами и большими модниками, одевались фирменно, не афишировали себя и вели замкнутый образ жизни. Они брили виски и носили английские булавки, приколотые к рукаву или штанине. По количеству булавок определялся ранг, статус или чин в их внутренней иерархии. Чтобы выглядеть "как панк" достаточно было носить одну булавку, вся остальная одежда значения не имела. Панки вместе пили, устраивали сексуальные оргии типа "ромашки": голые девочки ложились по кругу ступнями вместе, а мальчики соревновались, кто сумеет совокупиться больше всех или даже завершить весь круг. Общественное мнение считало, что "панк" и "фашист" — синонимы.

Отвращение и презрение к существующему строю широко распространено среди модной и, особенно, валютно-фарцовой молодежи. С расширением панк-движения, включением в него пролетарски-мещанских отпрысков Москвы и ближнего Подмосковья выяснилось, что фирменных шмоток на всех не хватит, да и валютой не все обеспечены в равной мере. Нигилизм и анархизм требовали выражения.

Новая панк-мода, завезенная в Москву Гарриком Коломейчуком, представителем ленинградского объединения "АССА" (возможный перевод — "Ассоциация Сексуально Свободных Анархистов") требовала покупать одежду только в магазинах дешевой распродажи на колхозных рынках, брить голову пятнами, отпускать косички, заливать волосы лаком, одеваться не по размеру и не по сезону в старье диких расцветок и фасонов с сильным провинциальным шиком, веселиться и кривляться, танцевать, прыгая и размахивая над головой своей одеждой, плевать сквозь зубы и показывать слюнявый язык. Предписывалось носить значки с портретами Ленина, серпом и молотом.Плотина была прорвана! И хотя элитная публика московских рок-концертов сильно отличалась от учащихся ПТУ, носивших вязаные шапки, телогрейки с закатанными рукавами, пятнистые штаны "под десантника" и тяжелые сапоги, все вместе были едины в порыве обиды и ненависти.

Среда советского неэлитарного общежития, породившая панков, их же в себе и растворила. Панком стал каждый подросток, не развитый ни интеллектуально (иначе — буддизм, троцкизм, технократия и конформизм), ни физически (иначе — хэви-металл или культуризм), и не имеющий никаких творческих способностей (иначе — спекуляция и халтура, или авангард и "новая волна").

Панк в своем мире
Панк — представитель низшей ступени самораспада культуры, поэтому пропасть между панком и породившими и воспитавшими его условиями, по мнению панк-группы "ДК", преодолена:

Я — Вася Федотов — народный герой,
Известный в народе своей мудротой.
Нашли меня в урне, и в ней я живу,
И урну родную как мамку люблю.
Панк ни к чему не способен и ничего не хочет делать. Всех, кто за внешней суетой пытается скрыть внутреннюю пустоту, он считает идиотами и лжецами. Нормальным он считает того, кто не скрывает свою пустоту, дефективность и никчемность, то есть себя самого.

В мире много талантливых людей,
А мы по сравнению с ними — ничтожества,
Но у нас сейчас приоритет,
Потому что нас — множество!
(Свинья)

Панк уверен, что все окружающие страдают и мучаются, но, вынужденные блюсти условности, скрывают это и делают вид, что хорошо устроились. Это раздражает панка. Он считает необходимым выразить публично свою депрессию и боль, разрушив стену лжи, молчания и непонимания. Для панка невыносимо, когда он — никто. Панк оскорбляет и эпатирует окружающих, стремясь вступить с ними в любые человекообразные отношения, стать для людей хоть кем-то живым и одновременно оживить их.

Панк не выносит ни фальши, ни притворства. Стремясь к подлинному существованию, он вынужден искренне демонстрировать свою ублюдочную сущность.

Панк не ищет для себя никакой выгоды, часто вредит себе. Одного тихого, скромного и застенчивого мальчика, исключенного из техникума за неуспеваемость и прогулы, родители по большому блату устроили в контору. В первый день он пришел туда, выбрив половину головы, а другую половину покрасив зеленкой, нарядившись в розовые резиновые сапоги и вдев в ухо металлический крест, чего не мог сделать в учебном заведении. "Ты панк?" — спросили его. "Да какой я там панк…" — был задумчивый и скромный ответ. Выгнанный из конторы он ушел в армию.

Панк живет в мире жестоких обстоятельств, в мире насилия и постоянных угроз. Он угнетен и затерроризирован своим агрессивным окружением, ему некуда спрятаться. У него нет ничего "своего", "внутреннего", никакой надежды и никакого оправдания. Панк страшно одинок. Лишенный внутреннего мира, будучи лишь обломком чего-то разрушенного, он не может рассчитывать на поддержку и понимание, потому что понимать и поддерживать у него нечего. Панк ничего не имеет и ни во что не верит. Окружающий мир для него — гнилая и злобная помойка, состоящая из отбросов и обломков, сваленных как попало. Все явления окружающей действительности предстают перед панком в их внешней, случайной и абсурдной связи. Все разрозненные элементы бытия объединены не общим происхождением, не духовной или символической близостью, но общей участью распада и вырождения:

Валяется друг, как свинья,
В облеванном пиджаке.
Друг, потерпи, скоро я
Лягу невдалеке.
("ДК")

Это мироощущение можно найти и в неприязненных взаимоотношениях панков между собой; и в панк-поэзии, часто состоящей из бесконечной и бессмысленной цепочки несвязанных слов и фраз, даже не претендующих на то, чтобы быть образами; и в музыке панк-рока, где единство композиции достигается не целостностью структуры, но навязчивым повторением одного и того же примитивного пассажа.

С обывательской точки зрения панк — нигилист. Он якобы отрицает важность и ценность общественных институтов, учреждений и установок, общественного мнения и общечеловеческой морали. В действительности, все это для панка не существует, он не видит в жизни ничего, что представляет реальную ценность. Он совсем не хочет уничтожать, но он не может не испытывать боли от того, что все уже уничтожено.

Панк — противник действий, изменений. Сама жизнь панка замирает в одном состоянии с того момента, как он открыл для себя, что жизнь — помойка. Панк вовсе не желает привести общество в состояние анархии, он уже живет в окончательно разрушенном мире и упрямо не хочет ничего иного.

Для панка все равно, чем тыкать в лицо обывателю или чиновнику. Поэтому именно он и определяет (от противного), каким должно быть панк-поведение и какой должна быть панк-поэзия.

Несколько "запретных" (для школьника и для прессы) тем — секс, алкоголь, испражнения — исчерпывают всю иконографию панк-искусства, которое не творит образов и сюжетов, но ограничивается употреблением того, что "пойдет". Чуждое социальному протесту, согласное со всем панк-искусство не срывает ни с кого маску, но упрямо дудит в свою дуду.

Быть настоящим панк-поэтом довольно сложно, ведь требуется непосредственное, ясное, без занудных метафор заявление, плоского, определенного и неизменного факта:

Я — мразь, ты — мразь.
Будущего нет
(панк-поэт Вишня)

Утрирование и гиперболизации образов, поиск жестоких и грубых физиологических параллелей, яркость живописуемых картин разрушают лапидарный панк-стиль и заставляют его имитировать, но это уже "новая волна", делающая вид, что она — настоящий панк, как когда-то и сам панк делал вид, что он — тривиальное хулиганство.

Панк — паяц. Это — единственный доступный ему кайф, конечно, кроме чисто физиологических — алкоголя и секса. Провокация, ирония, издевательство над продуктами поп-культуры — от культа образцовой любви до культа гениального генсека, составляют огромную часть интеллектуального багажа панк-сознания.

Муха — источник заразы,
Сказал мне один чувак.
Муха — источник заразы?
Я знаю, что не так.
Источник заразы — это ты!
Муха моя, как пряник.
Жирная и блестит.
Муха моя, как пряник,
Имеет опрятный вид.
Не то, что ты — источник заразы!
("Звуки Му")

Панк и алкоголизм
Ежедневные пьянки — непременный атрибут неформального и нонконформистского образа жизни. Пьющие карьеристы и конформисты склонны лицемерно осуждать употребление алкоголя. Поэтому неофициальная культура, для которой нет запретных зон, усиленно эстетизирует и реабилитирует пьяный советский образ жизни. Алкоголь — решение всех проблем, алкоголь — средство унять боль и страх, средство быть собой.

Я купил себе вина,
Я напьюсь его сполна.
("ДК")

Пьяное настоящее есть единственная альтернатива ужасному прошлому, кошмарному, беспросветному будущему. Нечего вспомнить — одни разочарования, утраты и боль. Не на что надеяться.

Нет ничего впереди?
В прошедшем тоже тоска.
Видишь, одеколон
Сладким стал как мускат.
("ДК")

В творчестве Сергея Жарикова и его группы "ДК" алкоголь — знак поражения человека в его попытках прорвать сжимающее кольцо безжалостной и бессмысленной жизни.

Герой Петра Мамонова из "Звуков Му" объясняется в любви к бутылке водки, обвивая руками ее талию и нежное, хрупкое и тонкое горло. Но прошла ночь любви, и опустошенную бутылку придется сдать во имя новой любви — новой бутылки водки. В советской контр-культуре возник новый символ — единое переплетение любви и алкоголя вместо традиционного противопоставления любви и смерти.

Все, что я тебе спою все будет из резины.
Ох, как я тебя хочу возле магазина.
Я так люблю бумажные цветы.
Я так хочу, чтоб голая ходила ты.
Я так хочу, чтоб пьяная ходила ты.
Все, что я тебе сказал — все стало из картона.
Я тебя поцеловал — крокодил зеленый.
("Звуки Му")

Демонстрация своего отвратительно пьяного состояния, афиширование своего пристрастия к общественно-осуждаемому алкоголю позволяет панку быть свободным и независимым в узкой области запретного и ненормального. Здесь акцент не на свободе и независимости (панк в реальности очень несвободен и во многом зависим), а на том, чтобы действительно быть таким, каким кажешься, в отличие от конформистского призыва "быть, а не казаться".

Выполняя план общества по искоренению всякой гнили, панк отравляет, разрушает, уничтожает себя алкоголем, вполне соглашаясь с обществом как в оценке алкоголизма, так и в оценке себя самого. Он не строит иллюзий насчет своих достоинств двоечника, дебила, хама, паяца, грубияна и развратника.

Противники и защитники панка
Критикуя современную молодежь, старшие поколения — "отцы" и особенно ''деды" — ясно видят антиобщественную сущность панков и уже не сокрушаются об утраченном поколении, но возмущаются и протестуют. Иногда этот протест смешон — например, панка обвиняют в антипатриотизме (что справедливо, ведь панк не питает приязни к Советскому Отечеству) на основании того, что на его одежде — надписи из "иностранных букв", как выразился по ТВ один генерал. На самом же деле, "деды", склонные считать свое незнание иностранных языков патриотизмом, смертельно боятся услышать от молодежи ясное и бескомпромиссное объяснение своей позиции.

Деятели комсомола, вожди и карьеристы, желая угодить "новому мышлению", вынуждены поддерживать "поиск молодых". Мол, панки, как и прочие неформалы, по своей "внутренней" сущности нормальные и хорошие советские ребята, и, несмотря на их мерзкую наружность, отрекаться от них нельзя. Вспомните себя в 16, 20, 28 лет, разве вы не были такими же? То есть, разве вы не пили одеколон и не нюхали бензин, не участвовали в сексуальных оргиях с 14 лет, не дрались велосипедными цепями, не носили кожаные майки с молниями, шипами и булавками, не красили веки и губы в черный и синий цвета, не мазали голову автолом, не спекулировали, чем попало, не раздевались донага на рок-концертах, не матерились по пути в отделение милиции и не мочились в уличные урны по пути оттуда?

НЕТ!!! — восклицают "деды" — полковники и партработники, писатели и врачи, педагоги и космонавты. Мы были другими! Ну вспомните, вспомните, — увещевают их лохматые журналисты и бодрые комсомольские функционеры. Разве не гоняли вы голубей и не тыкали друг в друга напильниками, разве не пели блатных песен? А какие сейчас вы? Хорошие и советские. Так и эти ребята будут хорошими и советскими, когда подрастут. Надо только терпимее, с юмором, со скидкой на возраст и с прибавкой на прогресс относиться к двум серьгам в одном ухе, пятиконечной звезде на щеке, знакам на груди, кирзовым сапогам с надписью "fuck out!", к папиросе, прилипшей к нижней губе, с осоловелому взгляду всегда пьяных и наглых глаз, не обещающих и не ждущих ничего хорошего. Это возрастное, это пройдет, — настаивает апологет нового стиля.

Аргументы сторон основываются на внешнем эмоциональном впечатлении и сводятся к "это гадость и мерзость" и "но имеют право". Но ни обвинители неосталинисты, ни их оппоненты — защитники демократии не понимают, откуда панки взялись и зачем им нужно быть такими, какие они есть.

Панк-рок в СССР
Концерт в Быково
Солнечное апрельское воскресенье 1988 года. Сегодня праздник русской православной церкви Красная горка, и районное начальство подмосковного городка Быково, выполняя план атеистического воспитания, решило развлечь молодежь запретным в обычное время плодом — фестивалем панк-рока.

Грязно-коричневый одноэтажный сарай — клуб и кинотеатр — на просторах колхозных полей. Ближайшее жилище — в нескольких километрах. В замусоренном кинотеатре холодно, сыро и сильно накурено. В зале полумрак, хотя желто-зеленые лампы-шары вовсю источают трупный свет. На сцене, которая увешана плакатами с пролетариями и призывами поддерживать перестройку и не разносить СПИД, врубает звук какая-то группа. Аппаратура очень плохая, акустика зала безобразная, инструменты не настроены, ребята играть, похоже, не умеют. Скрежет и скрип неимоверные, звук пространства не наполняет и действует едкой кислотой на уши, ввинчивается в мозг ржавым шурупом. Слышны вскрики вокалиста: "Горбатого могила исправит… Горбатому — свой гроб горбатый… Могила горбатая над гробом". Припев из единственной фразы: "Морда дохлой лошади!" монотонно повторяется десяток раз после каждого куплета. Музыканты не слышат самих себя, поэтому время от времени спускаются в зал, чтобы узнать, что слышат зрители.

Невозможно понять — то ли это репетиция, то ли настройка аппаратуры, то ли уже концерт, с начала которого, если верить билетам, прошло полтора часа. В перерывах между куплетами гитарист требует усилить гитару, которая своим ревом и так заглушает бас, ударные и вокалиста, осипшего от надрывного крика про "морду дохлой лошади". Композиция тянется минут десять-пятнадцать.

Публика много курит, пьет пиво, обычно дефицитное, но сегодня продающееся по случаю православного праздника. Пустые бутылки катаются по полу. Зал в постоянном движении, кто-то приходит, кто-то уходит. Большинство зрителей находятся в депрессивном отупении. Двигаться и говорить у них нет ни сил, ни желания. Еще через полчаса пытки публика впадает в вязкое оцепенение. Стихает даже истерический смех девиц. Головы вжаты в ссутулившиеся плечи — холодно, как в холодильнике, сыро, как в болоте, накурено, как в уборной. Клубы дыма. Удушье. Дикая головная боль. Непрекращающийся скрежет и вибрация железного монстра. Счет времени потерян. Внезапно звук прекращается, но облегчения не наступает. Заявив, что они хорошо играли, а у пульта — дерьмо, и аппаратура — дерьмо, группа уходит. Правда, у пульта, управляющего аппаратурой, никто не сидит.

Выходит следующая группа — очень длинные волосы, у кого-то даже бороды. Это "Чудо-юдо". Они долго, с полчаса, делают вид, что меняют микрофоны, настраивают гитары, двигают барабаны, орут кому-то у пульта, чтобы подкрутили ручки. Зрители мертвы. Им все равно. Вдруг заиграли. Не зря настраивались. Слова песни почти различимы. Что-то вроде — "мне плевать на Указ"[57] и я делаю что хочу и пью что хочу, а вот сейчас пустые бутылки несу сдавать в магазин не стой у меня на пути мой путь в магазин ах бутылки ах бутылки ай-люли ай-люли". Это "народная песня" о посуде, остающейся после выпивок. Старая посуда опять обменивается на новую посуду с новым содержимым. Мотив символический — пародирует обновление природы и кругооборот жизни. Публика, подбадривая музыкантов, одобрительно кричит. Все-таки какой-никакой огрыз в сторону власти — антиалкогольная кампания всем осточертела. Музыка у этого "Чуда-юда" какая-то странная — дерганая, скачущая, с извивающимся ритмом, — производит впечатление чего-то игрушечного, заводного и испорченного. Впрочем, после первой же песни группа уходит, к большому удивлению аудитории. Теперь понятно — музыканты пробовали аппаратуру, концерт — впереди!

На сцене все время какое-то движение, толкотня. Вот на задник сцены повесили портрет Брежнева, вогнав кнопки прямо в лоб. Публика рада. Включили софит и направили его в зал, в глаза зрителям. Все возмущены, но прожектор горел до конца концерта.

Группа "Нечистая сила" прибыла из Новгорода без инструментов, но вот уже несут бас-гитару. Чтобы настроить инструмент, гитаристу предлагают сыграть "традишинэл блюз", но он не реагирует. Похоже, он сильно пьян. Публика возмущается: "Не травмируйте музыканта!" Решают играть без баса. Вместо него появляется скрипач, раздевается до розовых трусов и начинает извлекать из своего инструмента мерзкие звуки. Забился в судороге ударник — поехали! Вокалист ревет, как медведь, но слова не различимы. Стиль музыки — нечто среднее между хард-роком и горным обвалом. После двух песен вокалист предлагает группе покинуть сцену, так как музыка заглушает слова, берет в руки чужую электрогитару и поет длинную песню "а ля частушка", сдобренную большим количеством мата и иронии по поводу патриотического воспитания пионеров ветеранами войны и труда. Герой песни — ветеран, который в детстве был хулиганом и шпаной, а вот теперь сам воспитывает' шпану. Исполнитель уходит под одобрительные крики: "Приезжай еще! Ты хороший!"

В зал входит наряд милиции, сурово озирает происходящее. На сцену вылезает худенький паренек и орет в микрофон: "Мы хулиганим?" — Зал вопит: "Нет!" — "Мы пьем водку?" — "Нет!" — "Нам Горбачев разрешил слушать рок?" — "ДА!!!" — "И мы будем его слушать!" Милиция, видя такой поворот дела, уходит. Публика приободряется.

Следующая группа — никому не известная "Сексуальная оппозиция". Черные очки, черные куртки, бритые ежиком волосы. Все — взрослые дяди, и их маскарад раздражает молодежь. Задергались и заколотили. Вокалист, трясущийся как кукла-марионетка, засовывает микрофон между ног, демонстрируя, вероятно, свою сексуальную агрессивность. Песни про Афганистан, про несчастную любовь на фоне вечных пьянок, про ценность независимых суждений. Музыка манерна и вяла. Общее мнение: это не панк, а расслабуха и дрянь. Публика рада, когда группа уходит. Вокалист, хватаясь за рекламную соломинку, кричит: "Мы — сексуальная оппозиция!" Из зала ему заявляют: "У нас секса нет".

На сцену выносят женский манекен в форме милиционера. Жирный ерничающий тип читает в микрофон статью против рока из газеты "Правда". Публика добродушно смеется. Это начинает свое выступление "НИИ косметики" — сверхпопулярная группа неофициального панк-рока. Зал просыпается, депрессия сменяется маниакальной оживленностью. На сцене — некто в широком клетчатом пиджаке, узких и коротких брюках, волосы стоят дыбом, глаза и губы накрашены. На шее висит с дюжину каких-то предметов, весь пиджак покрыт значками. Это лидер группы панк Мефодий. Музыканты, прилично и со вкусом одетые, кто в советский флаг, кто в белогвардейский китель с аксельбантами, производят впечатление людей интеллигентных и культурных, собранных и спокойных, делающих свое дело профессионально, без кривлянья и заигрывания с публикой.

СПИД, СПИД, СПИД, СПИД в Москве.
Я, ты, он, она — СПИДом вся больна страна.
Резкий, упруго-резиновый ритм рваная гитарная партия, сильный и наглый голос, рвущий барабанные перепонки. Группа хорошо сыграна, гитары и клавишные не отстают от ударника. Композиции идут почти без перерыва, зал впадает в экстаз, всех трясет. На сцене мелькают слайды то с частями обнаженного женского тела, то с портретом Брежнева. Длинный узкий зрительный зал погружен в темноту, сцена залита неярким красным светом, в глаза зрителям бьет софит. Много песен со сценами насилия, ужаса, абсурда и секса. "Сексуальный дезертир" — о бедном солдате, которому службу приходится отбывать в форме сексуальной повинности. "Куртизанский кооператив" — о публичном доме на кооперативных началах, и о стоящих перед ним проблемах. Песня в защиту животных, навеянная воспоминаниями о сбитой автомобилем собачке и о ее раздавленных внутренностях, которые стали для героя песни символом гуманизма. Песня о красивом десантнике, которого ждет одинокая женщина в далеком городке. Исполняя эту песню-танго, Мефодий в женском платье подходит к огромному портрету Брежнева в маршальском облачении и прижимается к нему телом, гладит нежно его лицо и пронзительным голосом верещит: "Где ты, мой десантник?"

На сцене все время танцуют две полуголые девицы. Мефодий раздевает манекен милиционера, издевается над ним, потом отламывает ему ноги. Музыка не прекращается ни на минуту. Плотный ритм, кажется, застыл в пространстве, упершись в стены и в головы фанов. Многие танцуют. В публике время от времени раздается мощный вопль, покрывающий железный грохот инструментов.

Отыграв минут сорок, "НИИ косметики" уходит. Наконец, после пяти часов музыки объявляют перерыв. Публика с ощущением исполненного долга вываливается из зала покурить и подышать воздухом. После перерыва будут "Чудо-юдо", "Веселые картинки" и что-то еще. Но у нас уже нет сил, и мы вместе с большой командой фанов уезжаем в Москву.

Музыкальный стандарт панк-рока
В панк-роке музыка не имеет большого значения, целиком подчиняясь тексту. Основная масса панковых рок-групп в качестве музыкального фона использует набор общеупотребимых, общеизвестных и общедоступных штампов.

Мелодии нет, она заменена интонацией, особой манерой произносить слова. Как правило, вокалисты гласных не тянут, интервалов между словами и фразами не оставляют, отчего их партия превращается в скороговорку с повизгиванием под плотный и резкий ритм. Панк-рок — это быстрое, невыразительное, лишенное драматизма, проговаривание панк-стихов под однообразно-рваное чавкание гитары и резкий без вариаций и орнамента стук ударных. Энергичное лязгание и скрежет — результат воспроизведения однрго и того же изолированного звукового элемента, чаще всего комбинации одного-двух аккордов, точно попадающих в ритм ударных. Все вместе создает фактуру, неизменную, тоскливую и тупую, как рисунок обоев, как кладка грязной кирпичной стены или как стук в неисправном двигателе внутреннего сгорания.

Практически все панк-группы играют в этом монотонножестком, но все-таки "камерном" (по сравнению с космическими хеви-металл и электро-поп) стиле панк-стандарта. Это "Автоматический удовлетворитель", "Алиса", "Объект насмешек" из Ленинграда, "НИИ косметики" и "Тупые" из Москвы, "Бомж" из Новосибирска и многие другие.

Отсутствие внутренней музыкальной и ритмической структуры в панк-роке приводит к тому, что разные композиции отличаются только темпом: очень быстро, оживленно или полутрупно. В последнем случае характер музыки становится рыхлым, заторможенным, каким-то расслабленным и сонным. Чтобы преодолеть эту вялость, музыкантам, которые не могут обогатить звучание, дабы не выйти из стиля, приходится растягивать свои "баллады", доводя публику до исступления медленным высасыванием из нее энергии и воли к жизни.

Пренебрежение музыкальными формами приводит к крайней неразвитости и однообразию панк-музыки, лишает музыкантов творческого роста. Они замирают на том уровне, на котором начали свою работу в панк-группе. Это одна из причин появления множества безобразных в музыкальном отношении групп. Но если музыканты желают играть богатую и сочную музыку, они прорывают границу жесткого стиля грубой и суровой молотилки.

Покидая андерграунд и приобретая "хороший вкус", панк-рок попадает либо в рок-стандарт ("Ва-банкъ", "Зоопарк", "Центр"), либо в "новую волну" ("Кино", "Аукцион", "Це мент", "Удафф", "Телевизор"). В таких случаях речь идет уже не о радикальном выражении ненависти и боли, а об "интересе к социальным проблемам", как пишет комсомольская пресса, отпуская комплименты безобидному "колбасному"[58] року.

Сдвиг в "новую волну" генетически должен приводить к интеллектуальной концепции музыки и текста, на что бывшие панки оказываются неспособны. Группы становятся скучными жертвами конформизма, который выхолащивает их тексты, и уже мало чем отличаются от западных и советских образцов массовой культуры.

Стандарт панк-шоу
Панк, как антисоциальное и антикультурное явление, не способен законченно, ясно и убедительно выразить свое видение мира. Поэтому на вооружении у панков набор стандартных средств и приемов, которые помогают ему проявлять публично свою сущность, радуя своих и пугая чужих.

Чтобы музыканты могли считать себя панк-группой, им необходимо особо причесаться, все время щуриться, словно от яркого света, часто открывать рот, выворачивая губы наружу и высовывая язык как можно дальше. Вокалист должен плеваться, делать резкие жесты руками (лучше непристойные), изредка судорожно дергаться. Осклабившись и при-щурясь, изображать из себя подонка, дебила и циника со слюнявым ртом. Демонстрировать свою голую задницу не обязательно, но можно. В текстах песен необходимы заявления о том, что "все — дерьмо" и "все — гады", а также пожелания быстрого и насильственного исчезновения всего наличного бытия.

Константин Кинчев, лидер ленинградской "Алисы", — мастер делать омерзительную рожу в полном соответствии с панк-стандартом. На этом основании он считает свою лирическую и сентиментальную продукцию панк-роком, и пытается усилить неприглядное впечатление жестким и монотонным музыкальным сопровождением.

Возникла парадоксальная ситуация — стремясь освободиться от искусственности лживого мира, современный панк прибегает к искусственным приемам и штампам и прекращает быть панком, по крайней мере в старом смысле слова. Отчасти это объясняется деятельностью неофитов, которые участвуют в ритуале, потерявшем концептуальную ясность и служащем для утилизации эмоциональных отходов, отчасти — положением панк-музыкантов, вынужденных добиваться сочувствия и поддержки у публики, а не искать самореализации путем борьбы со всем внешним.

Чистый и дилетантский стандарт панк-шоу публику уже не возбуждает, на панк-концерты ходят только те, кто не попал на что-то более престижное. Панк-рок превратился в самодеятельную поп-культуру с весьма ограниченным кругом приверженцев.

Конец бессловесности
Для советского человека рок — это, прежде всего, англоязычный рок. Поклонники рок-музыки, не зная языка, не понимают, о чем поют их кумиры, если не считать наивно-битловского: "зэ скай из блю, ай лав ю". Советские знатоки и ценители рока 60—70-х воспитаны на бессловесном роке, лишенном смысла и содержания. Другого рока просто не было. Поэтому с появлением отечественной рок-музыки, у публики и у исполнителей не возникло потребности в активном тексте. Поэтому практически у всех ранних советских рок-групп слова — лишь партия для вокалиста.

Панк-рок дал первый пример творческой деятельности в рамках строго фиксированной эстетической системы. Эта тенденция получила свое дальнейшее развитие в творчестве лучших представителей советской "новой волны".

Альтернативный рок группы "ДК" стал революцией текста, энергичного образа и парадоксальной мысли против вялого, ватного и бессмысленного в общей массе советского рока до 80-х. Текст в панк-роке уже не нуждается в собственной осмысленности, служа лишь выражением осмысленной позиции. Текст антилиричен и античувствен, он не продукт ассоциативного драйва и потока сознания. Он — продукт художественного конструирования, ибо создается с учетом заранее выдвинутых идеологических требований.

Время бессознательного "текста вообще" кончилось с приходом панк-рока.

"ДК" — парадигма советского панка
Творцом тотально полистилистического рока следует признать группу "ДК", созданную в начале 80-х Сергеем Жариковым. Он и сейчас ее руководитель, идеолог, автор текстов, композитор и аранжировщик, играющий на ударных. В группе выступали первоклассные музыканты — Яншин (гитара) и Летов (духовые). Существование группы погружено в глубокий туман, она практически не давала публичных концертов, оставаясь в подполье и неизвестности для широкой аудитории. В нечеловеческих условиях существования, когда даже упоминание ее названия считалось криминалом, группа записала 30 альбомов по 45 минут каждый! Качество записей отвратительное, слова часто едва различимы, звук "плывет", но это не мешает оценить радикально новаторский и в то же время традиционный до реакционности подход "ДК" к своей музыкальной продукции.

"ДК" играла во всех известных рок- и поп-стилях: от рокабилли, рок-н-ролла и блюза до джаз-рока, хард-рока и регги, от колыбельной и блатной песни, от народной частушки до ресторанного мелодраматического шансона, от менуэта и полечки до танго, вальса и марша. Очень часто "ДК" брала "чужие" темы, мотивы, отдельные инструментальные партии, или целиком вся музыка аранжировалась на два-три инструмента и ударные, после чего под это подкладывался оригинальный текст.

Такое творческое заимствование оправдано моментальным опознанием выбранного стиля, который позволяет без хлопот и с ясностью канона сочинить, сыграть и воспринять обесцененную и ничего не значащую музыку. Стилистическая всеядность помогает року дискредитировать и разрушать все "окружающие" стили. Она же способствует растворению самого рока в "общечеловеческом" и "общезначимом" китче.

Деятельнсоть "ДК" вполне можно назвать антикультурной и антимузыкальной. Ведь она погружает любую музыкальную форму в состояние холодного и пластмассового китча и отрицает ее самостоятельное существование. Таким образом, "ДК" ясно показала, что рок, начатый Элвисом Пресли и "Битлз", выродился и умер, оставив после себя гниющий труп, последовательно и с энтузиазмом вскрытый и разъятый группой Жарикова.

После "ДК" искренний и наивный рок-н-ролл, любые его производные, по крайней мере, на советской почве неизбежно свидетельствуют о недоразвитости или реакционности. Жариков утверждал, что "советский рок должен выйти из подворотни". И советский рок не только вышел, но и затащил в подворотню все, что нашел вне ее, всему дав цену и все поставив на место.

То, что панк пытается совершить в сфере социально-психологической, "ДК" совершила в сфере музыкальной. Панкрок, как музыкальный стиль, есть капитуляция перед засасывающей помойкой, обнаруженной "ДК" на месте биг-бита.

Панк и индивидуализм
Панк-идеология реально противостоит идеологии сентиментального индивидуализма, который пропагандируют любимцы молодежи — ленинградские группы "Кино" и "Аквариум". Не отстает от них и "Алиса", по недоразумению считающая себя панк-группой:

Я не хочу пожара, но огонь зажжен.
Если ты веришь мне, — ты пойдешь со мной.
("Алиса")

Этот рок подозревает в человеке уникальную личность, большие тайны и глубины души, скрытые от поверхностных наблюдателей, но открытые для тех, кто хочет понять. Индивидуалист только и мечтает, чтобы его кто-нибудь понял, в этом для него — высший кайф:

Мне не нужна, поверьте, вся эта возня
Лишь было б десять человек, что поняли меня.
("Проходной Двор")

Этим покровам тайны, окружающим секретный заговор индивидуалистического или "эскапистского рока", противостоит полная ясность внутренней жизни героя альтернативного панк-рока:

Я — огрызок, царь среди помойки,
Кем-то я украдкою разжеван.
Потому я очень жизнестойкий,
Потому спокоен и доволен.
А ты ушла, шала-ла-ла-ла,
А ты ушла, шала-ла-ла ла…
("ДК")

Тема собственного пути, своего видения, своего мнения занимает важнейшее место в пропаганде достоинств индивидуалиста:

Я пою для тех, кто идет своим путем,
Я рад, если кто-то понял меня.
("Алиса")

Индивидуалист пытается быть серьезным и даже трагичным, он погружает реальность в тайну, мучает зрителя загадкой:

Темно-красный мой цвет.
Но он выбран, увы, не мной.
Кто-то, очень похожий на стены,
Давит меня собой.
("Алиса")

Панку тоже не сладко, однако, он выражается проще, его ситуация яснее, и позитив, если он есть, будет гордо выпячен вперед:

Я самый плохой,
Я хуже тебя,
Я самый ненужный,
Я дрянь.
ЗАТО Я УМЕЮ ЛЕТАТЬ!
Я — серый голубь.
("Звуки Му")

Если в панк-роке и есть что-то от индивидуализма, то настолько очевидно и без претензий, настолько мелко, что нет слов, способных назвать это состояние. А зачем? Панк — весь на поверхности.

Хулиган ли панк?
С точки зрения официального мнения, любое неуправляемое и нерегламентированное действие, нарушающее общественный порядок, есть хулиганство. Поскольку в действиях панка нет утилитарной цели и стремления к ее достижению, постольку для общества панк есть хулиган, то есть злостный нарушитель общественного порядка.

Панк может петь о хулиганах, может сам вести себя как хулиган, но хулиганом он никак не является.

Меня зовут шпана, Эспозито Фил.
Я никогда не скулил, всю жизнь не скулил.
Я из колонии раньше срока пришел,
И мне теперь хорошо, я теперь большой.
("ДК")

Хулиган энергично действует от избытка своей физической силы, желания прямой и тупой агрессии. Хулиган самодоволен, его вполне устраивает и радует тот мир, в котором он живет. Правда, этот мир немного жесток, но хулиган способен за себя постоять, и тогда равновесие личности и общества восстанавливается. Хулиган — романтик, он склонен поэтизировать свою грубую силу. Хулиган не развит, он туп и ограничен. Ему не больно.

Панк — пассивен и депрессирован, на открытую демонстрацию своей антиобщественной сущности решается крайне редко и не интересуется достигнутым результатом. Панк слаб.

О, Вы амбал, Эспозито Фил,
А у меня нет сил, совсем нет сил.
Меня железно преследует страх,
А Вы в штанах. Вы всю жизнь в штанах
("ДК")

Панк не агрессивен, правота его позиции ему настолько очевидна, что он не хочет ее кому-то доказывать, а тем более кого-то бить. Зачем что-то ломать, когда и так все разрушено. Панк обуреваем комплексом неполноценности, он неустроен в жизни и испытывает жестокий дискомфорт. Равновесие между личностью и миром недостижимо, ибо у панка нет личности, а мир — грязная помойка. Вместо равновесия возможно лишь слияние двух куч мусора (человека и мира) в единую свалку, что панк и старается осуществить в меру своих слабых сил. Никакой романтики здесь нет. Позиция панка — интеллектуальна, концептуальна и не утилитарна. Панку в самом деле больно.

Хулиган серьезен, он верит в свой путь, чем сильно похож на сентиментального индивидуалиста. Панк — ироничен, он со всем соглашается, он все знает и видит, все понимает, но ни во что не верит.

Я простой советский хулиган,
У меня есть ножик и наган.
Я как баба нежная хитра,
Я пыряю прямо до нутра!
хор: Пыряй, пыряй, а нам совсем не страшно,
А мы купим "мерседес" И уедем с бабой в лес.
("ДК")

Панк-рок это не хулиганские песни. Это попытка художественного выражения панко-сознания и панк-прозрения в сущность мира. Панк-рок всегда ироничен, в нем много пародии и провокации, в нем нет размягченной искренности и нежности. Большинство песен "ДК" или "Звуков Му" производят на слушателей кошмарное впечатление своей кажущейся распущенностью, грубостью и дурным вкусом. Мы испытываем шок, узнав самих себя. Значит, музыканты достигли своей цели, и обзывать их хулиганами за то, что они показали нам нас же, — несправедливо.

Если волк — санитар леса, то хулиган — санитар социума. Панк никого не лечит, он открывает глаза. Панк — больная совесть современного общества.

Можно ли считать панка врагом режима? Вряд ли. Для панка советская власть, как нечто цельное, не существует. Каждый милиционер в первую очередь — сам за себя. Издеваясь над советской песней, советской символикой, советскими пропагандистскими штампами и государственными деятелями, панк не видит в них никакой внутренней связи, взаимообусловленности и сомневается в их прочности и устойчивости. Они для него — набор разрозненных и непонятных феноменов. Издевательство над Брежневым не воспринимается панком как выражение или отвержение какой-то позиции. Для панка Брежнев, как и любой советский человек, — такой же персонаж террористической атмосферы, как и Волк из мультфильма "Ну, погоди!" или продавщица из винного магазина.

Петр Мамонов
Петру Мамонову уже за 30. Он обладает необычной пластикой тела и лица при совершенно неподвижных, тупых и невыразительных глазах, полных пустоты и дикости. Его манера движения похожа на резкие и неуклюжие судороги паралитика, человека-автомата. Его руки и ноги вращаются, как на шарнирах, выкручиваются в самых немыслимых положениях, дергаются и вибрируют со стробоскопической быстротой. Мамонов постоянно бодает воздух, поводит плечами, скашивает рот в гримасе отвращения, лижет и заглатывает микрофон. Все это он проделывает совершенно серьезно, спокойно и естественно, производя устрашающее впечатление. Мамонов своим танцем вводит публику в гипнотический транс, как факир, завораживающий кобру. Его движения и жесты, взятые взаймы из бездонного арсенала повадок советских алкоголиков, непросыхающих пролетариев, психов и невротиков, легко узнаваемы и любимы молодежной аудиторией.

Мамонов — лидер группы "Звуки Му", автор всех ее композиций. Его персональное шоу сопровождается квакающей и булькающей музыкой. Тексты Мамонова — абсурдные описания ужасных алкогольных сцен, диких отношений между персонажами, которые не столько образны или символичны, сколь жутки, депрессивны, и являются единственно существующей реальностью ночного кошмара, бреда и пьяного угара.

Как только завижу осанку твою,
Я понимаю, как тебя люблю.
Как только завижу крутые бока,
Знаю и вижу — ты будешь моя!
Бутылка водки!
("Звуки Му")

Коля рок-н-ролл
Звезда, идеолог и Папа панк-движения в СССР, поэт и музыкант, неформальный общественный деятель и шоу-мен. Коля высок, у него вытянутое лицо с большим носом, выпученными глазами и выбитыми передними зубами. Коля не молод, ему за 30. Одевается в стиле ретро, ярко, манерно, и не без вкуса (естественно, панк-вкуса). Он очень вежливый, скромный и тихий человек. Друг всех несчастных и покинутых. Гуманист и просветитель.

Коля создал теорию панк-движения, которая объясняет его сугубо гуманный характер и стремление выпятить свою смешную и незавидную участь, сущность и внешность и утвердить самоуничижением свое автономное и законное бытие перед лицом социально защищенных, славно устроившихся и конформистски настроенных сверстников.

Коля Рок-н-ролл известен своими длиннющими абсурдистскими стихами, которые он иногда исполняет под чье-угодно сопровождение на домашних концертах. На публике Коля старается вести себя так, чтобы всем было странно и противно. Однако его действия часто оставляют впечатление наигрыша и позы. Коля — энтузиаст, и всегда готов устраивать невинно-провокационные шоу. На концерте "Звуков Му" Коля демонстрировал, как можно использовать рублевую купюру вместо туалетной бумаги, а затем сжигал ее. После чего Колю носили перед сценой на руках, а он изображал околевшего покойника. Потом Коля Рок-н-ролл куда-то исчез на несколько лет, что неудивительно. Ведь он нигде не работает и нигде не живет, за что сильно нелюбим милицией.

Гор
Гор — виднейший деятель московского андерграунда. У него крупная фигура, резкие и правильные черты лица. Он отличается от Пети Мамонова и Коли Рок-н-ролла тем, что не корчит из себя дебила и выродка. Гор — интеллектуал, по образованию — физик. Когда он, торжественно заикаясь и запинаясь, читает свои стихи, то публика трепещет от ужаса и страха.

Выступая в качестве ведущего шоу-мена с группами "Вежливый отказ" и "Метро", с театром моды "Пост", Гор устраивает зрелище потрясающей силы, превращая музыку в звуковой бульон для своих пластических опытов. Стоя на одной ноге, облаченный в галифе и китель, Гор медленно натираетая мелом, превращаясь в статую. Или играет на скрипке куском дефицитной говядины. Или выкатывает на сцену, завернутый в рулон желтой бумаги, из которого вырывается, резкими движениями разрывая бумагу на части. Или ходит по сцене в одежде, скроенной из карт СССР.

Образ Гора — безумный сталинист, сторонник жесткости и порядка, дошедший до абсурда и психического разложения. Абсурдизм Гора тоталитарен и антигуманен, он карает умиленный пост-брежневизм "перестройки". Гор не столько панк, сколько авангардист и концептуалист, мастерски использующий панк-стиль. Панки любят Гора за зрелищность, но не понимают и не ценят его злобных, ироничных, отстраненных стихов. Гор — интеллектуальная оппозиция еще живущему сталинизму, пост-сталинизму и даже неопост-сталинизму, если такой, конечно, существует.

Куда девался панк?
Позиция панка — позиция социальной незащищенности, позиция заведомого и окончательного поражения, позиция открытого признания своей ущербности и неправоты. Это слишком удобная мишень для агрессии со стороны общества.

Панка, который стремился быть самим собой, изображая мерзкий персонаж, окружающие сочли за такового и соответствующе к нему отнеслись. Панки были раздавлены. Все они не раз побывали в отделениях милиции и дурдомах, чему способствовали их экзистенциальные опыты, а также безбрежный алкоголизм и токсикомания. Панки надеялись с их помощью стать официально признанными шизофрениками и избежать армии, но стали неформальными психами и невротиками, жертвами психбольниц и камер предварительного заключения.

Панки играли свою роль до конца и никак не соглашались, что они такие же как все.

Но панк-идея не пропала даром. Следующие поколения, нуждаясь в более совершенной защите от агрессии помойки, обнаруженной панками, использовали тот же способ маскарада и провокации. Только они выдавали себя уже не за первооткрывателей помойки, а за самих обывателей, совбуржуа и мещан, первейших врагов всякой дряни и гнили.

Так родился "нью-уэйв". По-русски — "новая волна"!

МАНИФЕСТ МОСКОВСКИХ "СИСТЕМНЫХ ЛЮДЕЙ" ИЛИ ПОДЛИННЫЕ МЫСЛИ сталкера, генерала и ВОРОБЬЯ

Многие причины побудили нас к созданию Манифеста.

Во-первых, среди московской интеллигенции растет интерес к системе. Во-вторых, в последнее время в системупришло очень много новых людей, которым не хватает внешних атрибутов хиппи. Им нужна идеология. Мы не навязываем системе свою идеологию. Мы излагаем свои взгляды. Хотя мы — люди разных возрастов, разных тусовок, в разное время пришли в систему, оказалось, что наши взгляды практически полностью совпадают.

"Хиппи" — это наш идеал человека. "Система" — имеется в виду московская система. Однако хиппи и система — это отнюдь не равнозначные понятия. Путь от системы до хиппи еще весьма далек. Как же пройти его? Кто поведет? Но хиппи не нуждаются в вождях и лидерах. Хотим напомнить системе о Махатме Ганди, которого хиппи Запада считали образцом поведения, о котором наша современная система, по-видимому, забыла. Ганди в одиночку начинал дело, и если оно отвечало общественным потребностям, то к нему присоединялись тысячи людей, увлеченных силой его личного примера. Ганди был лидером, но он не был всеведущим вождем, который вел свое погрязшее в невежестве племя по пути абсолютной истины к светлым непоколебимым идеалам. Именно так должны обстоять дела и в системе. Вожди не нужны никому, от вождизма до фашизма — один шаг. Настоящему хиппи не нужны и лидеры, потому что он сам — лидер. Но системе лидеры необходимы. Ей необходимы личности, своим примером увлекающие за собой других. Таких в системе не хватает. Зато в людях недостатка не ощущалось. И грустно наблюдать, как олдовый вождь-отец, приобретя благодаря олдовости влияние и авторитет, ничего не делает сам, но указует другим пути к высшим целям.

Все, что объединяет людей, есть добро, все, что их разъединяет — зло. Объединяющая людей сила — это любовь. Любовь есть Бог.

Чтобы услышать глас Божий в своем сознании, вам, возможно, придется отказываться от многих повседневных забот и мелочей, даже от собственного низшего "я". Но что значит низшее "я" по сравнению с вашим же "я" высшим? Может быть, вы опасаетесь, что этот отказ ущемит вашу свободу? Напрасно! Ибо только в творчестве человек свободен по-настоящему. Это свобода внутренняя, и никакая внешняя свобода, даже трасса, не в силах ее заменить. Однако человек, не вкусивший внешней свободы, вряд ли способен достичь внутренней. Поэтому трасса занимает важное место в жизни хиппи.

Творите! и вы будете нести добро людям. Это должно стать вашей духовной потребностью. Но ведь вершить добро можно не только творчеством. Накормите голодного на тусовке, распростра-

' Свободно выбранный маршрут путешествия. ните стихи системного поэта, распахните флэт настежь. Творите добро везде. Творите добро бескорыстно. Лишь тогда вы будете действительно свободны, а это и есть "любовь" — один из основных лозунгов хиппи.

Возможности для творчества открыты в любой сфере человеческой деятельности, будь то искусство, наука или политика. Но политика разъединяет людей, делит их на ненавидящие друг друга группировки. Поэтому хиппи отрицательно относятся к участию в политической деятельности. Наука более нейтральна, но она не дает ответа на извечные вопросы о добре и зле, о смысле человеческого существования. Поэтому хиппи относятся к Ней равнодушно. И только искусство по-настоящему объединяет людей, несет им добро, любовь, красоту. Поэтому оно для хиппи ближе всего.

Хиппи не отказываются от высших достижений мировой культуры. Тенденцию к такому отказу мы считаем устаревшей и бесперспективной. Но изобилию льющихся на них помоев "масс-культа" хиппи противопоставляют собственную культуру. Ее компоненты — рок-музыка, сюрреализм и абстракционизм. Рок-музыка — потому, что это могучее средство эмоционального и духовного объединения людей. Рок — это музыка протеста и бунта, разрушающая в человеческом сознании то, против чего восстают хиппи, и созидающая новое. Рок способствует "расширению сознания", которое есть не что иное, как перенесение своего повседневного "я" из области эмоций, чувств и интеллекта в область интуиции. Той же цели служат сюрреализм и абстракционизм. Когда человек рассматривает сюрреалистическое полотно, в его сознании разрушаются привычные логические связи, разыгрывается фантазия, возникают ряды раскованных ассоциаций. Его сознание раскрепощается, и в нем начинает говорить интуиция.

Мы хотим сказать несколько слов о гармоничности самого человека. Уродлив, дисгармоничен и немощен телом интеллектуал, как уродлив и бездуховен спортсмен. Ни тому, ни другому никогда не откроется путь к высшему. Хиппи должен быть гармоничным и развитым во всех отношениях — в физическом, эмоциональном, интеллектуальном и духовном. И досадно, что при слове "хиппи" у людей возникает образ твари тощей, грязной, покрытой прыщами, вызванными нарушением обмена веществ от употребления наркотиков. Но система все-таки не стоит на месте, за двадцать лет она прошла долгий путь, и мы надеемся, что скоро слово "хиппи" не будет ассоциироваться с этим образом.

Мы живем в сером урбанистическом мире. Противовес этой серости — красочность атрибутики хиппи. И жаль, что уходят в прошлое пестрейшие хипповые прикиды. Несмотря на то, что мы по-прежнему носим феньки[59], они становятся все однообразнее и безвкуснее. Росписи на стенах системных флэтов ужасающе похожи друг на друга. К сожалению, стремление к красоте и нестандартности часто подменяется желанием продемонстрировать свою крутость.

Некоторые положения традиционной идеологии хиппи сегодня устарели. Их опровергла сама жизнь.

Хиппи, как принято считать, всегда выражали свой протест и уход. Против этого нечего возразить. Однако "протест" и "уход" можно понимать по-разному. Протест против стандартов и уход от стандартов — это прекрасно! Но к хипповскому протесту приклеен ярлык "пассивный". Мы считаем, что пришло время сорвать его.

Пассивность — вот что губило западных хиппи и нашу систему. "Пассивный протест" звучит так же нелепо, как "пассивная социальная деятельность". Даже систему гражданского неповиновения, созданную великим Ганди, нельзя назвать пассивной, хотя она основана на ненасильственных мерах. Многих ли людей пассивно протестующие заставили изменить свои позиции? Способствовал ли пассивный протест духовному развитию человечества, объединял ли он людей? А может быть, наоборот — разъединял? Думайте сами. И помните Ганди, который никогда не был пассивным.

Точно так же и с "уходом". Уход — бегство от реальности? Но изменили ли мир те, которые ушли — в замкнутые коммуны, в наркотики, в себя? Разобщенность и разъединение — неизбежные последствия такого ухода.

В представлении обывателя хиппи неразрывно связан с наркотиками. Они действительно могут служить средством расширения сознания. И психоделическая революция имела под собой солидный теоретический базис. Но история всей системы планеты показала, что наркотики губят людей физически и духовно, связывают и порабощают, низводят до уровня животных и разъединяют. К тому же все, связанное с наркотиками, влечет за собой мощное противодействие государства. Поэтому мы считаем применение наркотиков неоправданным, категорически выступаем против их употребления, а саму концепцию психоделической революции считаем изжившей себя. Но мы не против психоделического аспекта в музыке и в искусстве!

От психоделической революции рукой подать до сексуальной. Но "революция" — слишком громкое слово для свободной любви в ее телесном аспекте. Мы не монахи, не аскеты, наш идеал — естественный человек. И все, что мы можем сказать поступай естественно! Но помни, что назначение свободной любви — делать добро другим людям. А если ты жаждешь сексуального удовлетворения лишь для себя, то это не свободная любовь, а похоть.

Все знают, что знак системы пацифик. Все знают, что хиппи — за мир. Но если под пацифизмом понимать полный отказ от насилия, то он не имеет ничего общего с нашим идеалом. Как очаровательно, когда на тусовке урла бьет хиппи, а толпа системных разбегается по идейным соображениям: они пацифисты, они против насилия.

Всем известно, как системные относятся к работе, но известны и причины, порождающие такое отношение. Уборщица за свой тяжелый и нужный людям труд получает 70 рублей, а многие бюрократы получают семь раз по семьдесят. Нам понятна позиция хиппи, которые не хотят, чтобы из них делали свиней, понятна позиция тех, кто не может найти работу по своим творческим способностям из-за несовершенства экономического механизма нашего общества. Мы понимаем, что такие хиппи иногда вынуждены попрошайничать, чтобы не умереть от истощения. Но мы считаем, что лучше работать. Работа отводит от хиппи обвинение в паразитизме.

Мы сказали почти все. Осталось совсем немного — взгляд назад. Крутые олдовые люди знай себе нудят: "Эх, не тот нынче хипп пошел! Вот, помню в наше время…". Так вот, один из нас пришел в систему в 1976 году. Он заявляет: света в системе стало больше, тьмы меньше. Меньше стало урлы, больше стало хиппи. А значит, система жива и развивается.

5 р. 90 к.

ISSN 0235 — 6686

Читайте в шестом выпуске:

Курт ВОННЕГУТ Порожденье тьмы ночной

Иржи П РОХАЗКА Возвращение к Лисьей норе (Последнее дело майора Земана)

Евгений ДОДОЛЕВ Нетипичный случай

Дмитрий ЛИХАНОВ Похороны Луны

Лев РАЗГОН Чужие

Михаил ЛЮБИМОВ Сольферино

Примечания

1

Подробно этот эпизод описан в документальной повести А. Боровика "Встретимся у "Трех журавлей". (Прим. ред.).

(обратно)

2

Переносной зенитно-ракетный комплекс.

(обратно)

3

Кодовое обозначение растительности.

(обратно)

4

На армейском жаргоне — ребенок.

(обратно)

5

На армейском жаргоне— представители военной комендатуры.

(обратно)

6

На армейском жаргоне — самолеты Су-17.

(обратно)

7

Бомбово-штурмовой удар.

(обратно)

8

Неуправляемый реактивный снаряд.

(обратно)

9

Пистолет Макарова.

(обратно)

10

Бывший советский военнопленный Н.Рыжков, вывезенный в США, по собственному желанию вернулся в СССР еще до объявления амнистии 88-го года. И хотя нашими консульскими работниками в Нью-Йорке ему была гарантирована свобода по возвращении, он, прибыв домой, вскоре оказался в тюрьме. Теперь он на свободе.

(обратно)

11

Малый тягач, легкий, бронированный.

(обратно)

12

Специально оборудованный военно-транспортный самолет для перевозки раненых.

(обратно)

13

Крупнокалиберный пулемет.

(обратно)

14

Обозначение афганских регулярных войск.

(обратно)

15

Один из семи лидеров афганской вооруженной оппозиции в Пешаваре.

(обратно)

16

Один из лидеров афганской вооруженной оппозиции. Принадлежит к ее умеренному крылу.

(обратно)

17

Полковник Валерий Востротин — командир полка. Герой Советского Союза.

(обратно)

18

На армейском жаргоне — штабист.

(обратно)

19

Подарки, подношения начальству (одно из значений).

(обратно)

20

Общевойсковой защитный комплект.

(обратно)

21

Кодовое обозначение для цинкового гроба с телом погибшего.

(обратно)

22

Женщина (дари).

(обратно)

23

Центр боевого управления.

(обратно)

24

Театр военных действий.

(обратно)

25

Тактико-технические характеристики.

(обратно)

26

Управление фельдъегерской почтовой связи.

(обратно)

27

Гостиная (англ.).

(обратно)

28

Возможность (англ.).

(обратно)

29

Дерьмо! (англ).

(обратно)

30

Чертова Америка! Я знаю, что не люблю это дерьмо! Я люблю американцев. Дерьмо! (англ.).

(обратно)

31

Очень хорошо (англ.).

(обратно)

32

Вечеринка (англ.).

(обратно)

33

Влюблен (англ.).

(обратно)

34

На армейском жаргоне — афганские деньги — афгани.

(обратно)

35

Соколов С.Л. (р. 1911 г.) — советский военачальник, Маршал Советского Союза (1978 г.); в Великую Отечественную войну — начальник штаба бронетанковых и механизированных войск Карельского фронта. С 1965 г. — командующий войсками Ленинградского ВО. С 1967 г. — 1-й заместитель министра обороны СССР. Министр обороны СССР с 1984 по 1987 год.

(обратно)

36

Имеются в виду конференции в Гааге (в 1899 и 1907 гг.), принявшие международные конвенции о законах и обычаях войны. Они содержат положения о мирном разрешении международных споров, нейтралитете, о защите мирных жителей, режиме военнопленных, участи раненых и больных и т. д.

(обратно)

37

Неудачные для России сражения во время войны с Японией 1904–1905 гг.

(обратно)

38

Ю.М.Воронцов — первый заместитель министра иностранных дел, чрезвычайный и полномочный посол СССР в Республике Афганистан (1988–1989 гг.).

(обратно)

39

Оперативный дипломатический состав.

(обратно)

40

Так наши солдаты и офицеры называли гражданское население Афганистана, мирных жителей.

(обратно)

41

Автобусы.

(обратно)

42

Дивизионный командный пункт.

(обратно)

43

Взятка (одно из значений).

(обратно)

44

Автоматический миномет.

(обратно)

45

Условное обозначение убитых.

(обратно)

46

Обыгрывается распространенная в Англии форма адреса: Гостиница такая то, номер такой-то, рядом с тем-то и тем-то". В конце добавлен ценник.

(обратно)

47

Видимо, обыгрываются имена персонажей рассказов "Человек с рассеченной губой" и "Обряд дома Месгрейвов" Айза Уитни и Реджинальд Месгрейв. Имя Эрик Морли тоже, скорее всего, выбрано не случайно. Кристофер Морли — редактор и автор предисловия самого полного издания рассказов о Шерлоке Холмсе.

(обратно)

48

"Уорми скэбз" переводится как "червивые струпья" (или "червивые штрейкбрехеры"). Сравни: "Уормвуд скрабз" — название лондонской тюрьмы.

(обратно)

49

Имеется в виду лондонский район Челси.

(обратно)

50

Валентинин День (14 февраля), когда молодые влюбленные посылают друг другу открытки с признанием в любви. По-английски их называют "Valentine’s Day" или сокращенно "V.D.". Одновременно аббревиатура "V.D." означает и "venereal desease" — "венерическая болезнь".

(обратно)

51

Могло бы быть переведено и как "Она была хорошей потаскухой".

(обратно)

52

"Спокойное воскресное путешествие" — типичное название туристических поездок, организуемых автобусными компаниями по выходным дням. Вспомните название телефильма и песни "Битлз" "Волшебное таинственное путешествие", также позаимствованное из рекламного объявления.

(обратно)

53

Эту фразу можно перевести и как "Уомлбс проснулся от скрипа двери".

(обратно)

54

От марки машины (или: ментовка).

(обратно)

55

Блатная элитарная группа.

(обратно)

56

В 1980 г. было подписано соглашение между правительством ПНР и профсоюзом "Солидарность".

(обратно)

57

Имеется в виду Указ о борьбе с пьянством.

(обратно)

58

То есть озабоченному отсутствием колбасы в провинциальных магазинах. (А. Г.).

(обратно)

59

Украшения (ред.)

(обратно)

Оглавление

  • СОСТАВ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
  •   Артем Боровик СПРЯТАННАЯ ВОЙНА
  •   Олег Борушко ПРОДАЮТСЯ ЩЕНКИ Памфлет
  •   Джон Леннон ИЗБРАННОЕ НЕИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ИЗ "БИТЛЗ"
  • ЭКСПЕРТИЗА
  •   Марек Енджеевский "МНЕ МОЖНО ВСЕ"
  •   Андрей Горохов ПАНКИ: ВЗГЛЯД ИЗ МОСКВЫ
  • *** Примечания ***