Вразумление красным и комфорт проживания [Валерий Николаевич Горелов] (fb2) читать онлайн

Валерий Горелов Вразумление красным и комфорт проживания

1619 – 400 лет – 2019

…Не все дошли до океана.

Кто не дошел, того прости.

Россия, помнишь ли Ивана,

Чей Крест стоит на полпути?

И. Тарасов «Первопроходец»

24 июня 1619 год. Интронизацию Филарета по чину прославления первого Московского Патриарха совершил прибывший в Москву Иерусалимский Патриарх Феофан III.

Царь Михаил Федорович и Патриарх Филарет утверждают первый Архиерейский дом в Сибири (Тобольск) во главе с Владыкой Киприяном, бывшим настоятелем Хутынского монастыря в Великом Новгороде. Царь Михаил Федорович вручил ему золотой Крест с надписью «Повелением Государя Царя Великого, Князя Всея Руси, Самодержца Михаила Федоровича и отца его, Великого Государя, Святейшего Патриарха Московского, Филарета Никитича, сделан этот Крест в царствующий град Сибири преосвященному Киприану 7129 год». Филарет жалует архиерейский жезл с выбитыми словами «Патриарх Филарет», а Иерусалимский Патриарх Феофан III для самой обширной в истории христианства епископии – Крест с Елеонской горы Филарета Милостивого в ковчеге с гербом Иерусалима «С благословением несения веры Христовой к Тихому океану». Крест Елеонский не был передан в собственность русской церкви, оставаясь частью Святой Земли.

 С 1620 по 1624 год первый Архиепископ Сибирский пробыл в Тобольске, оставив после себя добрую славу, но за четыре года служения, продвижения Креста Элионского на восток, к океану, возможности не поимел, как и его последователи – Архиепископы Сибирские Макарий, Нектарий и Герасим. И только Семион в 1650 году отрядил Ковчег с Крестом с отрядом Е. Хабарова в Амурскую экспедицию. Он верно учитывал, что Хабар – старинное русское родовое прозвище, означающее удачу и везение. Но уже в 1652 году более ста человек из отряда Е. Хабарова уводит Стенька Поляков вместе с Ковчегом. Хабаров настигает их и сжигает острог, основанный им в 1653 году. Но Крест Елеонский пропадает в земле гиляков.

Часть I Земля гиляков

1969 год, месяц июль. 14 лет, песни петь хочется, седьмой класс позади, на огороде картошка взошла. Утром бегаем – проверяем, переживаем. Бывает, взойдет, а ночью – туман, и ростки превращаются в скользкие ниточки. Тогда зимой плохо – голодно. Едим сухую картошку с сухим луком на сивучевом жире.

Жду вечер, песни будем петь. У нас своя тусовка. По переулкам, между катухами и бараками, бегаем по завалинкам на крохотный железнодорожный вокзал с узкой колеей и маленькими дрезинами. Хорошо было на вокзале: всю ночь горела лампочка, и было две крепких скамейки. Нам хватало. Ругали нас и гоняли, но куда там, возраст звал к романтике и нежным чувствам. Одного начинающего гитариста с семистрункой тоже хватало. Девчонки тоже приходили, правда, уходили рано. Без них и пелось уже не очень. Курили, кто что принесет, и в «чику» играли, если было на что.

Оттуда мне, малому, и довелось уехать во взрослую жизнь. И должно было: родился-то на улице Вокзальной, в бараке номер пятнадцать. Это такое строение со стенами-перегородками, заполненными землей. В этих перегородках всю зиму веселились крысы, и земля частично высыпалась. Иногда можно было увидеть улицу в дырочку в стене. Но не замерзали. Радиаторы были в виде толстенной трубы вдоль стены, температура такая, что при прикосновении получаешь моментальный ожог. Барак был длинный, с узкими коридорами, всегда полутемный. Детей много, кухня общая. Сортир очень страшный, на улице. Все тут на жительстве оказались по разным причинам. Я здесь жил до шести лет, здесь и умирать пытался. Бараки вокруг обрастали хижинами, одну из которых приобрели мои родители году в 1961-1962. Рядышком, в проулке. Три комнаты и огород.

Отец пил, кажется, всегда. Работал слесарем, монтировал турбины на ТЭЦ. Ходил всегда в кирзовых сапогах и спецовке замасленной. У проходной, метрах в двадцати, наверное, стоял киоск, синий такой. Он всегда работал, а полная женщина с очень красным ртом торговала там спирт на разлив, стаканами. Вот папа и угощался. Особенно начал без продыха, как я в школу пошел. Он был добрый, тем и жил, наверное. Его пьяного только наш участковый боялся. Уж больно тогда форма милицейская была блестящая, а у отца была какая-то ревность к погонам. Вот и доставалось тому.

Их было три «мушкетера» с Поволжья. Папа мой, 1923 года рождения, дядя Гоша и дядя Аркаша. Не знаю их дат рождения, знаю только даты смерти. Они дружили всю жизнь. Общались каждый день, чаще всего в соседнем бараке, в комнате у дяди Аркаши – он жил один. Из детей в их троице был один я, и потому мне приходилось порой присутствовать. Круглый стол, абажур над ним из газет, здоровенная кадка с засохшим фикусом, массивный шифоньер и три табуретки. Все проходило по одному сценарию: на стол выставляли бутылки-бескозырки, стаканы, да и все, наверное. Они мало разговаривали, пили и сильно курили. В округе пацаны постарше очень вежливо здоровались с дядей Аркашей, всегда с большим уважением. Школьная директриса на все праздники пыталась затащить его в школу, и он ходил, хромоногий и худой. Он не выкинул ордена. Он свой свитер с орденами надевал перед школой и, выходя, снимал. Эти награды я видел в шкафу, их было столько, что кофта рвалась от веса и потом просто валялась на нижней полке шкафа. По возможности я всегда с большим любопытством копался в этом свитере и трогал ордена руками. А как-то взял, да и спросил:

– Дядя Аркаша, а за что Вас наградили таким красивым орденом?

Отец говорит:

– Покажи-ка, сынка!

Я показал, отец сразу оживился, и, обращаясь к дяде Аркаше, заговорил:

– Так это было летом, на Кубани, в сорок третьем году. Мы тогда украли ящик тушенки с продсклада и пошли с учительницами знакомиться.

Я не понял, за что наградили, но с полчаса оживление между ними не проходило. Но в кофте с орденами я его так и не увидел. В год, когда я пошел в школу, его убили. Отец приехал с похорон и свое мужское горе опять же заливал водкой.

Аркадий, урожденный Адольф, поволжский немец, был зарезан в городском парке в мае 1962 года в Карпатах, которые он освобождал от фашистов.

Слава героям!

Отец был с фронта партийным и гордился этим. На лацкане его единственного пиджака прямо горел красным значок Ленина со Сталиным.

Моя бабушка, мамина мама, также с барака, правда, с другой улицы. Когда мой отец приходил к ней, всегда прятала за открытку «С Первым Мая!» маленький бумажный лик Христа. Впрочем, она никому не открывала, пока такое не проделывала. Не говорила о Христе, а на мои вопросы отвечала:

– Внучок, вырастешь – познаешь…

Земля гиляцкая не была ни языческой, ни христианской, она была безбожной по своему существу. Но к счастью, это только казалось. Детей рожали много, но и умирало их много, во младенчестве.

Я собрался умереть, не дожив до трех лет. Уже известны были симптомы детской смертности, они были страшные: судороги и удушье. А я – слабый от рождения, худой, пузатый и кривоногий. В ту февральскую ночь у меня начались судороги. Отец был пьян. Мать со мной на руках выскочила в коридор барака и начала истошно кричать. И помощь пришла. Это был очень странный жилец нашего барака. Не старый, но совсем седой, с прямой спиной, дядя Володя. Он ни с кем не общался, не пил, не курил и почти не выходил из своей комнаты. Мать уже понимала, что я не выживу, но он сказал: «У него теперь только один доктор», и завернув меня в одеяло, вышел на крыльцо барака. Метель, снегу по грудь, ночь.

Мне неведомо, как все было, эти два часа во тьме и снегу, но донесли меня живым до сезонного городка – скопища бараков, обитых черным толем с маленькими оконцами. Дверь открыли, на полу мешковина, под ним люк, его подняли. Внизу горели лампадки, и люди славили Христа. Там я был крещен, и крестным моим стал дядя Володя. Он умер, когда мне было пять лет. Вроде, он сильно простыл в ту ночь. Никогда не забуду людей, которые приехали с ним попрощаться, их было очень много. Они казались мне очень большими, потому что были в шляпах и длинных плащах. Эти люди были совсем из другого мира. Моя мама сказала мне подойти к гробу, и я подошел. У изголовья стояла очень красивая женщина. Я посмотрел на нее и сказал, что это мой крестный папа. Она заплакала огромными слезами, и я заплакал. Гроб был красный, и повезли его хоронить, лишь бы не в Кремлевской стене.

***

В тот год Гагарин полетел в космос, но ничего не поменялось. Пить меньше не стали. И даже в тот день пельменей, как на Новый год, не было. Зато сосед бражкой из чайника меня напоил. Отец гонял его потом по улице. Сосед был с соседнего барака, Коля – тезка моего папы. Семья у него была большая, шестеро детей. Он – плотник, маленький, кряжистый и лысый, в любую погоду носил топор за ремнем телогрейки. Нинка – дочь его, моя одноклассница, а сестра ее, Томка, уже во втором классе. С Нинкой мы учили таблицу умножения, сидим на корточках. Дядя Коля пришел с работы, борщ ест, весь красный и потный с холода. По очереди повторяем: «Трижды один – три, трижды два – шесть, трижды три – …?». Нинка губы надула, думает – и никак. «Папа, сколько будет трижды три?» – спрашивает она у дяди Коли. Тот собрал все морщины на лбу и забубнил себе под нос, потом прыг с табуретки и на нас с Нинкой: «Что, сопляки, отца учить вздумали?!» – и погнал нас по коридору.

А солнышко встало утром и согрело всех одинаково – и праведников, и грешников. Слава солнышку!

Домик был старый и ветхий, отец, когда не пил, всегда что-то ремонтировал. Мама землю ковыряла, картошка мелкая, капуста- черноножка. Хорошо рос только мак, зимой его огромные головы гремели на ветру, выглядывая из сугробов, как пришельцы. А малина под всеми заборами плелась мелкая, но удивительно сладкая и ароматная. В доме я понял, какой у меня любимый цвет. До конца июня снег, потом все грязно-серого цвета и туманы. Но чудо появлялось каждый год – это сорный иван-чай. В его розовом цвету была моя и поэзия, и музыка. А потом – желтые одуванчики.

Отец пил, но работал, тогда можно было так. Сестра родилась, спала в корыте оцинкованном. В те годы голодно что-то совсем было. Мне было девять лет, а сестре три. Помню, как мама плакала. Это был день аванса. Мы сидели с сестрой у окна и смотрели на марь, ждали маму. В такой день она всегда приносила что-нибудь вкусное. Еда всегда была вкусная. Долго нет матери, уже вечереет, сестра ревет, просит кушать. Я плохо тогда поступил. Достал из подпола последнюю банку тушенки, которая была без надписи и в солидоле, и мы ее съели. Мама пришла поздно, аванс не дали. Она открыла подпол, опустила туда ноги и стала плакать.

Вспоминайте материнские слезы.

Третий класс в школе. Сижу за одной партой с дружком Санькой. Сегодня сочинение, тема: «Кем хотите стать?». На доске примеры профессий: космонавт, летчик, пограничник, милиционер. Все какое-то не наше. У меня мама – кочегар, а у него мама – завсклад. Я любил к Сашке в гости ходить, он частенько мне за майку с вазы высыпал конфеты и в дверь выталкивал, чтобы мать его не увидела. Я раз у своей мамы спросил, почему у них всегда конфеты и печенья в вазе, много всего. Мама ответила: «Придет время, сынок, Бог даст тебе конфеты, а пока скушай морковку». Добрый Санька позже в «ремеслухе» убил мастера заточкой из напильника и сгинул в лагерях. Мать его умерла, а дом сгорел. Как-то так.

В километре от дома – клуб. Фильмы там крутили все для взрослых, но зато там была библиотека и при ней очень добрая женщина, чьего имени я не помню. Там я зашагал по всему миру. Майн Рид, Джек Лондон, Марк Твен, Р. Льюис Стивенсон, Конан Дойл, появились Куприн, Чехов, Сервантес, Стендаль и Золя. Т. Драйзер только чего стоил, даже то, чего не понимал, было интересно, как радио в полусне. Было много книг до четырнадцати лет.

***

А рыбалка – это любовь всей жизни. В продаже рыбы не было, куда ни посмотришь – везде море. Только это ЗП, всю береговую линию охраняли, запрещено было иметь даже захудалую лодку. Может, не всем? Ходили с друзьями на озеро, за десять километров, по захудалой дороге, в сапожищах, гальянов ловили, жарили на костре и закусывали зеленой брусникой. Всегда допоздна. В сумерках выбирались на дорогу и всматривались вдаль. Если видели столб пыли, значит, уедем. Ни один грузовик не пройдет мимо детей в лесу. В кабину самосвала порой нас, рядом с шофером, умещалось еще пятеро. Да еще и с бардачка угостят погрызенным куском хлеба.

И еще была забава – мы готовились к ней всю зиму. В проулке к чему-то и как-то было прилеплено жилье с одним маленьким оконцем. Там жил дед, очень старый, и звали его Чапай. Имени настоящего, наверное, и не знал никто. Легенда была, что он у Василия Ивановича служил в дивизии. То ли умер он, то ли повесился, нам, пацанам, было неведомо, но в его халабуде мы нашли ружье, одноствольное, сломанное. Долго мы его ладили, ржавчину чистили, отмачивали в керосине. Ставили гвоздь вместо бойка и стреляли. С чего только стрелять? Всю зиму готовили патроны шестнадцатого калибра, успевали снарядить две-три гильзы, серые от спичек, с пыжами из старых валенок и рублеными гвоздями. Самое сложное было – это капсюли, добывали их из разных источников, потом забивали ложкой. Помято получалось, но работало.

Потом, когда на мари сходил снег, из-под него появлялись поля прошлогодней клюквы, и к нам, почти под огороды, каждый год прилетали какие-то странные птицы похожие на куликов, только здоровые, как утки, но с длинными, загнутыми носами. Они, наверное, с неделю гуляли здоровыми стаями по клюквенным россыпям. Один из нас с ружьем ложился в воду между кочками, а остальные гнали на него этих птиц, а те и не взлетали выше метра. Если налетали на засаду, и все срабатывало, то первое и главное было – спрятать ружье. На выстрел прилетал участковый и его активисты. Потом пир у костра – суп из птицы и хлеб с черничным вареньем.

В ту весну погиб дядя Гоша. Упал с турбины на бетон и убился. Отец совсем высох и сморщился.

***

1966 год. Чемпионат Мира в Англии, сборная СССР заняла четвертое место. Это был последний чемпионат мира по футболу, который транслировался по ТВ в черно-белом изображении. Я дочитал «Дон Кихота» и споткнулся, как-то вдруг уяснив для себя, что в этой книжке только рисунки детские, а книга-то для очень взрослых. Детство, похоже, заканчивалось. В этом году вышли на экраны фильмы «Я родом из детства» и «Вертикаль» с В. Высоцким. С его песнями как-то всего у меня много стало. И так было все остро, еще сильнее обострилось. Я-то точно знаю, почему у этого пророка так судьба сложилась, никому просто не скажу.

19 мая. Четвертые классы все в белых рубашках, а девочки еще в белых бантах. Будут в пионеры принимать. Галстуки не забыли принести. В школе нашей начальной несколько человек носили нательные крестики, их все в школе знали. Считалось, что они из неблагополучных семей, к ним относились, как к больным. В пионерстве им было отказано, но я крестик не носил, потому и удостоился. Построили наши три четвертых класса в коридоре в две шеренги. Из ленинской комнаты притащили бюст Ленина – белого, с большим блестящим лбом и заранее повязанным галстуком. По сценарию, под бой барабанов, первый ряд поворачивался ко второму, и мы повязывали друг другу галстуки. Моим «повязателем» оказался очень противный Павлик из параллельного класса – грязнуля, все время в чернилах ходил и сморкался беспрерывно. Галочка мне бы лучше повязала, но девочек предупредительно выстроили отдельными парами. Вторым актом председатель совета отряда кричал речевки, а мы выкидывали руку и отвечали, что всегда готовы. Так я стал коллективным членом пионерской дружины имени Глеба Жеглова. И все красное такое кругом, «и Ленин такой молодой, и юный октябрь впереди».

В пионерлагерь брали только пионеров, и в июне в месткоме маме выдали путевку для меня. С этим известием я не спал пару ночей, все фантазировал. Собрала мне мама балетку с трусами и носками, посадила в автобус с огромной вывеской «Дети», и отправила сына своего худого и все еще кривоногого в самостоятельное плавание. Лагерь мне понравился сразу, особенно то, что легко можно было убежать к узенькой речушке, в пяти метрах от ограды. Крючки и поплавок из-под бутылки вермута я-то взял и червей нашел на помойке у столовки.

Первые два дня готовился, выжидал удобный момент. И подельник нашелся, и день был назначен, и удило срезано тайно после отбоя. Пойдем завтра, сразу после обеда. Мечтаем наловить рыбы, принести на кухню со словами «ухи на всех», и станем пионерами-героями. А утром к дружку мама заехала, ехала мимо, привезла банку варенья и одну рыбу, страшно соленую. Мы ее быстро съели и до обеда лакали воду с вареньем.

«Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы – пионеры, дети рабочих!» – пели и маршировали у входа в столовую. У самой двери в столовую пионервожатые в красных галстуках: наша красивая Маргарита Ивановна, лет двадцати от роду, и еще такие же. Парень-физрук, наверное, уже отслуживший, крепкий, белозубый и кучерявый, все жался к нашей Маргарите Ивановне и хохотал задорно, аж приседал. И тут началось… Маршировать было уже невмоготу, думал, написаю в сандалии. Если не сейчас, то заведут в столовую, и там точно это случится. Я сделал из строя три шага за разрешением, меня даже никто не услышал, а физрук увидел и со словами «В строй, салага!», отвесил мне здоровенный подзатыльник. Мои маленькие кривые ноги подломились, и я упал в клумбу, в землю лицом и, вероятно, описался вдруг. Какой был смех, звонкий, пионерский, примерно в шестьдесят ртов: сверстников и старших вождей…

Ох, не надо мне было читать Вальтера Скотта! Я, грязный и мокрый, кинулся бежать, куда не знаю. Что меня погнало за ближайший барак? К первой-то смене рабочие не успели сдать лагерь и мастерили забор. А у рабочих тоже время обеда. На кирпичах стояла полубочка на огне, и в ней был квач, и смола черная булькала. С квачом я и побежал назад. Физруку, видимо, было стыдно убегать, он начал ловко уворачиваться и прилип пару раз. Потом катался по земле, скулил и орал, может быть, тоже описался. Вечером всеобщая линейка, физрука не было, а Маргарита Ивановна была. Она и снимала с меня красный галстук под барабанный бой, и тихо так сказала на ухо: «Он мне тоже не нравится».

Ночевать в отряд меня уже не пустили, сказали: «Только для пионеров». Спал в каких-то судорогах, у сторожа-плотника – старика-татарина. Он мне сказал: «Сынок, пошли их всех нахуй», – я тогда уже знал, куда это.

Утро было раннее, еще солнце не поднялось, а мама уже была на проходной. Из месткома вечером прибежал посыльный, с приказом забрать ребенка-выродка из лагеря. Автобус, на котором мама приехала, куда-то заезжал, а потом возвращался, и надо было успеть на возврат. Она меня тащила за шиворот по грязной дороге, сильно била балеткой и очень-очень плакала.

***

Наступил новый 1967 год. Дома традиционная елка, отец ее притаскивал из леса, всегда кривую, но пахучую. Наряжали ее фарфоровыми космонавтами и картонными попугаями. А конфета моя висит на самой верхушке, хожу и думаю, что если съесть ее, то и Новый год тогда закончится. А висит-то одна обертка, сестра ее давно уже съела. Бутафория, значит. А в деревянном ящике под кроватью, в деревянной стружке, яблоки. Два мандарина и ириски «Золотой ключик» в пакетике из слюды с работы отца. Новый год – праздник с запахами мандаринов и пельменей, самый лучший праздник детства.

А страна уже готовилась к своему празднику. В школе повесили новый большой и очень красный плакат «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи!», и мы стали серьезнее к урокам относиться. В СССР введена шестидневная рабочая неделя. Шестидневная война. Израиль освобождает Восточный Иерусалим. А отец притащил собаку-овчарку, здоровенную, цепную, серую, по кличке Джек. Будку соорудил у калитки и приковал ее цепью от подъемника. Зачем такое надо было? Тот пытался укусить любого, в том числе и нас, больших и маленьких. Кобель сидел на будке с налитыми кровью глазами, зверь какой-то. Но уже весна, июнь кончается. Укусил Джек домоуправа за голову, зеленую шляпу всю обслюнявил, а очки упали на землю и сломались. Оказалось, что они уже в том месте были нитками скручены, потому все мирно закончилось. Джека без покаяния простили публично.

Огород, долго бабушку не видел, а тут пришел. А у нее друг появился, а может, был уже давно. Если она была Александра Александровна, то друга звали Иван Саныч. Он был с богатой, совсем седой шевелюрой, глубокими темными глазами, маленького роста и в красной рубашке в темную клетку. На бабушке было какое-то загадочное платье, точно из старого гардероба, но новое, с цветами. Сидели они друг против друга и курили папиросы «Север». Я как-то смутился и пробыл недолго. И я опять на пашне, пацаны в сапогах за гальянами, а я лопату с мокрой глиной поднять пытаюсь, опираясь в колено. У них еще, похоже, не начались трудовые будни на огородах.

***

Солнечный ветер надул во все подзаборы проулка, да и вообще везде, желтые одуванчики и бабочек-капустниц. 19 число, июль. Мне сегодня 12 лет исполняется. Отец и мама ушли рано на работу, обещая сегодня прийти пораньше. Пришла бабушка и тут же ушла в магазин. Мы остались с Иван Санычем для исполнения важной мужской работы. Старую дверь надо установить на два сломанных ящика, вроде как стол в нашем дворике. Радость тепла, сладость торчащих из щелей веточек смородины с набухшими почками, источали аромат лета. Мне дружок еще вчера подарок подарил, он приятно чувствовался в кармане штанов и бодрил. Иван Саныч все время спрашивал, сколько гостей будет. Дверь была маленькая, но я был уверен, что мы все уместимся за ней, покрытой слежавшейся квадратами клеенкой с запахом нищеты.

Наверное, грань очень тонкая между появлением и явлением, но она все же должна быть обязательно. Это было ни то, ни другое. У калитки стоял человек, а Джек молча и неистово лизал ему руку. Он был в спецовке, как у папы, только белой, в такого же цвета неопределенной шапке-берете и здоровенных кирзовых ботинках с клепками. Он, как-то нелепо высоко поднимая колени, сделал три шага к нашему гоп-столу, и произнес тихо, но внятно, тонкими бледными губами: «Здравствуй, генерал и дважды герой!».

Иван Саныч, только раз глянув в его сторону, тяжело пустился на ящик, ничего не ответив. Он склонил седую голову и сжался, незнакомец опустился на другой ящик, снял свой берет, голова была без волос и белая. Она казалась мне какой-то мягкой.

– Они нашли тебя, генерал, и завтра придут. Есть распоряжение к тебе применить указ от 19 апреля 1943 года, номер 0283. Но не успеют. Он послал меня и хочет, чтобы ты тихо и спокойно умер.

Иван Саныч поднял голову и сухим, но не испуганным голосом спросил:

–Ты же сгорел на моих глазах над Кубанью в апреле 1943 года, в «Р-39»?

Незнакомец без паузы ответил:

– Сгорел, но был приземлен на другом аэродроме.

Я только сейчас заметил, что зрачки у него как-то напряженно сужались и расширялись в такт произносимых слов.

– Ваня, ты же от этих благодарителей бегал больше десяти лет. В квартире твоей, на метро Академическая, всегда засада. Понял ты теперь, что кроме летчиков Люфтваффе, есть чудовища страшнее, и они в твоем доме…?

Иван Саныч кивнул головой.

– Это ты развернул тогда всех, – продолжил странный собеседник. – А знал ли ты, что такое операция «Вразумление»?

– Нет, – ответил Иван Саныч. – Понял, только когда сел за штурвал «ТУ- 4А».

– Какого цвета было вразумление? – опять спросил незнакомец.

Иван Саныч вздрогнул, резко побледнел и проговорил:

– Шесть тонн с «красным подбоем».

Я мало что понимал, и даже не заметил, что все время кручу подарок друга в руке. Это был орден Отечественной Войны. Правда, «серп и молот» у него отсутствовали. Они где-то потерялись в беспрерывных мальчишеских обменах, но зато была закрутка. Гость каким-то неопределенным жестом дал понять, чтобы я положил орден на стол. Я положил и сказал, что у меня день рождения сегодня, и это подарок друга, а он ответил, что такое не может быть подарком и потому это надо закопать в землю. Он добавил, что мне придется жить, когда власть будет крепиться культом мертвых, ложно полагая, что мертвые голосуют только «за». Тогда податели благ опять окажутся славящими власть нечестивую. От всего непонятого я был напуган.

Иван Саныч был как парализован. Было ощущение, что разум его медленно оставляет. Кто-то, кто был неизвестно кем, надел свой берет и встал. И я встал. Он вдруг оказался одного роста со мной, хотя заходил совсем другим, протянул руку и коснулся моей макушки. Я руку еле ощутил, но она точно вибрировала. Последнее, что я отчетливо услышал, было:

– Рожденный на земле грязных источников и принявший таинство в катакомбах, ты станешь чистым ручьем. Воздвигнешь – уверуешь. Уверуешь – узреешь…

Он пошел, высоко поднимая колени, по проулку, по одуванчикам и бабочкам-капустницам, быстро удаляясь, превратился в черточку в облаках и исчез в синеве летнего неба. Я нашел старую рукавицу, сунул туда орден и закопал в огороде. Пришли бабушка вместе с мамой, та с работы как-то отпросилась, потом пришел отец. Он сразу начал разбавлять спирт, колдовское ремесло. Иван Саныч ушел в дом и начал разговаривать сам с собой. Бабушка сказала, что это с ним часто бывает – фронтовые контузии, а я знал, что он умрет сегодня.

***

В наш проулок никогда не заезжали машины, а тут пролезли сразу две. Первая была бежевая «Победа», а следом черный «воронок» с красной полосой. К калитке все равно не протиснулись, пришлось приезжим в начищенных сапогах и штиблетах по нашей грязи и накиданным доскам топать еще метров десять. Утро было какое-то нетеплое. Где-то полчаса, как мама проводила отца на работу, и мы с ней сидели на перевернутых ведрах и перебирали оставшуюся семенную картошку, обламывая ростки. Джек их узнал сразу. Их было пятеро (группа), трое в штатском и двое в погонах и сапогах, в том числе и участковый Петюнчик, который отца моего ненавидел. И про которого мы, шпана, все знали. Подглядывали под окнами, когда тот прокрадывался к той красноротой жирной киоскерше. Собака сходила с ума, в ярости она плевалась пеной изо рта и неимоверными усилиями миллиметрами подтягивала будку ближе к калитке. Все произошло быстро. Штатский закричал визгливым голосом:

– Устранить препятствие к исполнению важного государственного задания немедленно!

Через секунду второй в погонах и сапогах выстрелил Джеку в голову. Тот сразу рухнул и затих. Одна мысль мне горло передавила, ведь если бы отец не ушел на работу, он тоже был бы препятствием. Они зашли в дворик, в котором вчера взрослые так по-доброму пели: «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем…». Бабушка уже тоже была во дворе, ей в лицо писклявый в штатском сунул фотографию. Она онемела. Дяди пошли в наш дом, мы остались во дворе. Погоны Петюнчика запечатали нам проход. Джек был теплый и совсем мирный. Я заплакал. Из-под Петюнчика протиснулась сестра, растрепанная и перепуганная, и тоже заплакала. Выбежал штатский, побежал в машину, назад тоже бегом. Потом на моем синем одеяле вынесли Иван Саныча, он был в майке и трусах, какой-то совсем крохотный, и с наколкой на плече «РККА». Его ловко затолкали в «воронок» и долго буксовали, выезжая задом. А собаки соседские почему-то не лаяли.

… Джека мы с пацанами хоронили в овраге, под бузиной. Я хотел его поцеловать, как крестного когда-то, но собачья морда была вся красная, и я не смог. Славка принес ножницы и карандаш, из старой консервной банки вырезали что-то вроде звезды, и на куске фанеры я написал «Погибшему на боевом посту» и приписал внизу «20 июля 1967 года». Пошел дождь, не летний, холодный и мелкий…

Слава героям!

***

1619 год – 400 лет – 2019 год

В 1804 году посольство России в Японии, предпринятое на самом высоком уровне, потерпело неудачу. Япония в категорической форме отказалась вступать в какие-либо отношения с Россией, в том числе, и в торговые. В определенной мере отказ Японии был продиктован боязнью распространения в стране «еретической» христианской религии. Понимая крайнюю заинтересованность России в открытии водного пути по реке Амур к берегу моря, японцы сами начали активное исследование и внедрение в эти территории. В 1808 году туда были отправлены путешественники – разведчики Мацуда Дэнюуроо и Мамиа Рензоо. Дэнюуроо направился вдоль западного берега Сахалина, а Мамиа Рензоо вдоль побережья в восточном направлении. Дэнюуроо удалось добраться до мыса Лах. Он видел на противоположном берегу пролива материк. Мамиа Рензоо перевалил сахалинский хребет, и они еще раз, вдвоем, прошли до мыса Лах. То, что Мамиа Рензоо прошел еще раз путем предшественника, имело свои причины. К этому его побудил рассказ Дэнюуроо об услышанном от гиляков и сделанные им зарисовки. Добравшегося до мыса Лах и его людей местные аборигены-гиляки, без сомнения, приняли за маньчжуров, которые им досаждали в землях Амурского лимана, периодически, крупными отрядами, нападая на их стойбища. В исторических миграциях гиляков с Сахалина на Амур эти причины тоже имели свое место. Зимой маньчжуров не было на Амуре, а летом на Сахалине.

***

Встретили японцев с большой опаской, но те не высказывали враждебных намерений, и гиляки – люди добрые, честные и с достоинством, прятали своих идолов от чужих глаз, но были болтливыми. Они рассказали о золотом боге «бородатых людей», которого их далекие предки привезли с Амура. Теперь духи повелевали хранить бога «бородатых людей», пока они за ним не явятся. А хранители сейчас не их племя, а то, что сейчас на севере, где вождем стал правнук большого вождя Паяна, привезшего золотого бога. Не все гиляки видели его, но кто-то видел. С их слов Мацуда и сделал рисунки, которые позже привели в обморочное состояние губернатора Сирапуси. На одном рисунке был ящик – ковчег с непонятным гербом в центре. На втором – христианский Крест во всей своей великолепной геометрии, с якорем на цати. Величины он был с ростом сравнимый.

То, что Мамиа Рензоо прошел еще раз до мыса Лах, ничего не прибавило, кроме того, что из пепелища был поднят бог «людей бородатых». На север идти было поздно, исследователи и разведчики вернулись в Сирапуси на доклад к губернатору, провели там всю зиму и следующим летом получили повеление пройти земли северных дикарей до материкового берега Амура. Задача – доставить в империю или, в крайнем случае, уничтожить, как будто и не было русских христиан на земле гиляков. Мамиа Рензоо пошел по западному побережью до мыса Лах, дальше до Погибей, самого узкого места пролива, Теньги, Чангай и встал на Ланграх, напротив входа Амура в пролив. Лед еще не отошел, а шиповник уже вовсю цвел.

***

Собралось нас на привокзальной площадке много, дежурная сегодня добрая, сидит, глядит на нас в окошко, черный телефон охраняет. Вечер не жаркий, но и не холодный. Пацаны кто в чем, девчонки в платьицах и со скакалками. Гитарист Колька настраивает инструмент, разучивает «Есть такой парень», нескладная такая песня, но со смыслом, и девчонкам нравится. Рядом с вокзалом – гараж из серых деревянных досок, в нем стоят коляски с моторами путевых обходчиков. Они их руками ставили на рельсы, и чух-чух – двигались по железке.

В этих гаражах все и началось. Еще только вечерело, когда раздался сильный металлический лязг со стороны гаража. Ломом вырвали пробой с гаражных ворот. Туда вламывались трое дядек, почему-то в майках и заправленных в сапоги штанах. Телефон-то, оказывается, не работал. Добрая дежурная бегала вдоль вокзальчика и кричала, истошно кричала. Мы тоже, всем своим детским коллективом показывали, что видим злоумышленников. Они наплевали. Крошечный вокзальчик и гараж разделяла куча угля с увестистыми кусками, и они пошли в ход. Трое вытаскивали технику и мостили ее на рельсы, а мы их бомбардировали. Попали удачно раз-два и разозлили, кинулись они на нас. Мы врассыпную. Меня поймали за рубаху, она сразу порвалась. Затащили в гараж, там горела тусклая лампочка, я огрызался и обзывал их соответственно. Меня привязали веревкой к железному верстаку. Дядьки были недобрые. Особенно тот, что с синей наколкой на лице:

– Сейчас выебем тебя, сопляк, – процедил он сквозь металлические с налетом зубы, источая отвратительный запах изо рта.

Веревка-то была случайная или гнилая, и даже от моих слабых усилий просто развалилась. Я метнулся в угол, знал, зачем. Там стояла старая черная шпала, а в нее, на уровне моих глаз, был воткнут здоровенный сапожный нож. У моего отца был такой, только маленький, из старого полотна по металлу, заточенный наискось, как бритва. Этот же был с полметра высотой, обмотанный черной изолентой. Нож-косяк. Двое кинулись за мной, и любитель мальчиков первый получил в живот, согнулся, дернулся и сам себя распорол. Мгновенно все стало липким. Второй, при попытке схватить меня за горло, был распорот от плеча до кисти, он завыл дико. Третий, очумевший, пытался проскочить к выходу и получил удар в спину. Дежурная все же где-то позвонила, и двух милиционеров я встретил в угольной куче, весь в крови, с оружием дикарей в руках. Вокруг было тихо-тихо. Лица моих друзей, свет одинокого фонаря на крылечке вокзальчика и черный «бобик» с красной полосой…

Потом было много чего: тюрьма, допросы, очные ставки, призывы признаться и покаяться. Выводы следователя: пришел с ножом, напал и покалечил граждан, УК РСФСР, ст. 108, ч. 2 «Тяжелые телесные повреждения», до 12 лет заключения. Чуть меньше, чем я уже прожил на земле. Был кабинет судьи, мама плачет, я плачу, и судья плачет. У судьи очень серьезная фамилия. Сама из Москвы, школа с золотой медалью, красный диплом юридического факультета МГУ им. Ломоносова, и вот, она народный судья у нас, в жопе. Наверное, дочка Арбата.

«Безвинно покалеченные» мной люди оказались совсем непростыми. Это обитатели нашего первого лагпункта – лагеря с давними традициями. У нас такие были места, от первого до пятого лагпункта и районы типа Лагури, и даже район с названием «Дамир». Они-то оказались активными общественниками и участниками лагерной редколлегии, хотя и сидевшие не первый раз за садизм и трупы. Мама плакала от горя, а судья от какого-то неженского бессилия. Она-то во всем разобралась, только была беспомощна что-либо изменить. Но ревела она по-бабьи, глядя на мою тщедушную фигуру. Очень уже давно системы лагерей стали основой и фундаментом успехов, а на этой-то земле они были справа от райкома партии. А может быть, райком был от них слева? У нас все это жило и цвело красным-красным, а на красном – серп и молот. Те дяди, оказывается, выполняли особое задание руководства. В случае признания судьей их вины могла пострадать репутация того самого руководства. Они ночью должны были вывезти в порт что-то и как-то приобретенное тем же начальством. А на их пути встал сопливый, кривоногий непионер и некомсомолец. Просто убогая тень их великой и прославленной в боях страны.

Не читайте в детстве умных книг, будет шанс вырасти здоровыми. Спасибо тебе, судья, которая вместе с приговором готовила прошение о помиловании несовершеннолетнего. Она сказала, что надо ехать в колонию, помиловать можно только оттуда, и она добьется этого. Есть к кому обратиться в Москве. Она исполнила все, что пообещала.

Низкий поклон вам, дети Арбата.

***

В сентябре я пошел не в школу, а поехал в Хакасию, впервые в жизни покинув землю гиляцкую.

Приказ НКВД СССР от 21.06.1943 года «Об организации детской трудовой колонии УНКВД в Хакасской автономной области». Там уже холодно в октябре, и вот я опять марширую у входа в столовку. Только теперь в телогрейке с нашивкой на груди и в кирзачах на четыре размера больше. Хорошая музыка – марш, хороший строевой шаг, а перед переодеванием была дезинфекция. Кучка голых замерзших пацанов, непонятного пола грузное и коротконогое существо, вроде как женщина, обрызгивает нас какой-то гадостью, стараясь попасть в глаза и на письку. Рядом кенгуру со здоровенной красной повязкой непрерывно орет, не вынимая изо рта папиросу, вроде, эта женщина – воспитатель. Обед с этапа просто царский, потом опять маршируем в свете прожекторов. Снег валит, сопли прилипают к рукам, и слезы, наверное.

В школу записали в седьмой класс почему-то, ходить не хотел, за это не кормили, стращали, иногда били покаявшиеся активисты. Под ноябрьские пришла бумага, я ее не увидел, но знаю, что она всю жизнь за мной ходила. Бумага была из приемной Подгорного и подписана секретарем верховного совета СССР Георгадзе. Утром пришло письмо, а вечером меня уже выкинули за пределы лагеря, кажется, с сожалением. Спешили. К большому красному празднику меня помиловали благодетели, и сроки надо было строго выдержать. Сунули в жесткий вагон без воды и хлеба, наверное, думали, где встретят, там и покормят. Те же думали: где провожали, там накормили. «Ленин, а хлеба не дали». Я был точно уверен, что нет моей вины в том, что у подлинника Леонардо, сидя на золотом унитазе, Георгадзе застрелился. Не во мне причина, но должна же она быть?

Добрался до устья Амура, возвращался блудный сын в землю гиляцкую. Туман и дождь, ветер и град, а в «Ил-14» окна квадратные. Посадили на первое сиденье, как кошку. Спецпассажир, телогрейка с биркой, из ворота тонюсенькая шея с маленькой лысой головкой и четырехдневный, голодный блеск в глазах, – человечек. Сижу уже долго-долго, часов-то нет. Один, никого не садят. Полетим или нет? Полетим: от барака с гордой надписью «Аэропорт» ведут человек 15. Скрипят по лестнице, смеются, в основном, все веселые. Увидев меня, делают вид, что не увидели. Самолет натужно ревет, вибрирует и, опираясь на снег и туман, взлетает.

Сзади хохочет офицер, целуется с молодой девушкой, начали доставать из сумок, шелестеть, разворачивать и открывать. Тогда можно было употреблять в полете и приносить открывашки для консервов. Я понимал все запахи, от подсохшего уже хлеба, курицы, консервов с котлетами из частиковой рыбы до плавленого сыра. Потом в проход упало яблоко и покатилось к кабине летчиков. Там оно и осталось весь полет, тихо стучась в узкую дверцу. Я старался прижаться к окну и начал отключаться. То полосы на стекле мне казались слезами мамы, то вдруг в тумане мерещился кто-то, шагающий по облакам, высоко задирая колени. Сзади тосты за честь и достоинство становились все громче и громче, но время шло. Я возвращался туда, где меня любили и ждали. Самолет сел в том же тумане и дожде на грунтовую полосу. Летчик открыл двери, поднял яблоко, подул на него и потянул мне со словами: «Твое, парняга?». Я сказал «нет», он положил его рядом на сиденье, улыбнулся и сказал: «Теперь твое», и принялся открывать входную дверь самолета. Я яблоко не взял. Мама поймала меня прям с лестницы, я весь горел, оказывается, воспаление легких и истощение. Мама плакала, я нет, как плакать, праздник же – седьмое ноября, красный день календаря.

***

Болел почти месяц, отец пил, в школу не брали. Официально отказывали по причине, что не догоню программу. Боялись меня, что догоню, еще и перегоню. Неофициально директор запросила обвинительное заключение и обсудила его на педсовете. В свою школу не брали, в другой и подавно не нужны кровавые уголовники. И мама пошла к ней, и она помогла через какой-то комитет по образованию. И пошли мы с мамой к директору школы на собеседование, это была суббота. Там нам рассказали об условиях, с которыми меня возьмут в восьмой класс. Из них главным было то, что я сам уйду после восьмого класса куда угодно. Мы обещали. Потом опять ее слушали, опять обещали. И так час.

В понедельник я пришел в свой класс. Ребятам родители запретили со мной дружить, но они их плохо слушались. К девчонкам я и не приближался. А что Галочка? Я ей только один раз, в седьмом классе, портфель до дома в Дамир донес. Да она уже и в комсомол вступила, как и многие. Учителя тоже не хотели со мной общаться. С большими для себя трудностями и сердцебиением они ставили мне за отличный ответ отличную оценку. Только физик сказал мне честно, что вся жизнь – это физика. Мне кажется, что не сам он это придумал, это что-то из четырнадцати книг «Метафизики» Аристотеля. А я думаю, что жизнь – это не физика и не математика, а первая и главная сегодняшняя философия, которая с рождения со мной. И она красная. Но я не возразил, он был свободомыслителем, и показывая вверх, любил говорить: «Там что-то есть такое». Комсомольцы немедленно пытались затеять дискуссию, но он был смел, но разумен. В дискуссии о Боге он не вступал.

На истории я просто хмыкнул, когда наша историческая барышня требовала признать Михаила Кутузова освободителем Испании от Наполеона I. Только хмыкнул, а директриса, поймав меня в коридоре, шесть раз повторила: «Ну мы же договорились…». Скоро Новый год, не хочу ни мандаринов, ни конфет на елке. Хочу вечер в школе и под медленную музыку пригласить Галочку на танец. И пришел этот вечер, и музыка про медведей, и Галочка пришла нарядная, только пришла со старшим братом, похожим на того физика, смелого, но разумного. Меня, конечно, к ней не подпустили, и я ушел с того вечера, по метели и сугробам, читать «Стоика». Может, это и была любовь, совсем без страсти и признаний, наверное, у подранков такая любовь?

Пришел 1970 год, 25 февраля в Уголовном кодексе появилась статья 209.1 о тунеядстве. Главное условие, предполагающее, что лица без определенного рода занятий склонны к преступной деятельности из-за большого количества свободного времени. Ударники взялись за людей. 5 апреля – кремация Гитлера. 22 апреля – 100 лет со дня рождения Ленина. 25 июня на могиле Сталина у Кремлевской стены установлен бюст. «Венера-7» совершила посадку на поверхность планеты. Значительную часть страны охватила эпидемия холеры. Мы не вошли в эту значительную часть, море у нас не Черное, а серое, всегда под стать погоде, а у серого, хоть и много оттенков, теплых совсем нет.

Пошел поступать в техникум, приняли. Записался в секцию бокса в Дом пионеров, в сомнениях, но приняли. Отец стал пить еще больше, с мамой ругается, слышал даже, что его и на парткоме разбирали. Для него мера чрезвычайная, но, думаю, его это вряд ли урезонит. За гальянами уже не ходим, на вокзал тоже. Пытаюсь больше времени бывать не дома, а гулять в городе с пацанами из техникума. Читать стал меньше. То, чему меня учили в техникуме, было совсем не мое: валы и шестеренки крутились и проплывали вокруг меня призраками, совсем за память и голову не цепляясь. Не мое это, зато дорожка к профессии, к работе, к авансу перед получкой. Я хорошо знал и помнил значение и содержание этих слов.

***

Утром мама попросила после школы зайти к бабушке, самочувствие ее не очень хорошее, надо проведать. А я знал, что это бабушка меня зовет, и знал, зачем. За день до этого мама у нее была и все папиросные заготовки изъяла и выкинула, а соседям запретила покупать и приносить. Бабушка тогда уже была сильно хворая и мне одному доверяла в такой сложной ситуации. Я носил ей «Север» или «Звезду» с мотоциклом.

Курила она очень много и давно, с зимы 1941 года, когда на моего дедушку, Виктора, пришла похоронка. Он принял мученическую смерть в ноябре 1941 года, в атакепод Смоленском. В атаке по минному полю ему раздробило обе ноги. Санитары вытащили его, а вечером, в госпитале, ноги ампутировали. Утром фашисты заняли ту станцию, и деда добили безногого. Нам, потомкам, даже холмика не осталось на поверхности земли.

Пришел к бабушке сразу с гостинцем, соседи, похоже, все же вошли в ее положение. Я положил на стол две пачки «Солнечного севера», бабушка улыбается, а глаза слезятся. Я подошел к шкафчику, сдвинул открытку «С Первым Мая!». Все было на месте. Бабушка смотрит на меня внимательно, садится на стул и вдруг говорит:

–Ты уже, внучок, большой вырос. Хочу тебе одну притчу рассказать…

Она знала такие слова. Я не знал, кто мои предки, откуда и как оказались на этой земле. Редко, когда она брала семиструнную гитару и пела романсы, я понимал, что мне многого не рассказали, чтобы сохранить жизнь и здоровье. Уж очень она в такие моменты не была похожа на маму дочки-кочегара. Как-то, по-старчески забывшись, обронила женские имя и фамилию и вспомнила о днях общения с этой персоной. Много лет спустя я понял, что она говорила тогда о гении в хрупком женском теле, путь земной закончившей в 1941 году в Елабуге. Бабушка начала рассказ негромкой, но очень грамотной речью:

– Ровное-ровное золотое поле, пшеницы в колосе тяжелом, чуть волнуется ветром жарким. В поле узкая дорога к дальней деревушке. По дороге идет старая, сгорбленная бабушка с узелком на локотке. Идет медленно, похоже, она давно уже в пути. Подходит шаркающим шагом к околице деревни. Тут мужик, клевер косит. «Скажи, сынок, – обращается к нему старушка,– эта дорога ведет к Храму?». «Нет, матушка, – бодро мужик отвечает. –Эта дорога не ведет к Храму. А вот та, – тычет он пальцем левее, – ведет к Храму». Пауза. Старушка подошла к нему на шаг ближе и спросила: «А зачем же тогда эта дорога нужна?».

Теперь пришла моя очередь задавать вопросы. Я спросил у бабушки:

–А есть ли эти золотые поля, этот хлеб и эта воля?

– Есть, внучек, – кивнула в ответ бабушка. – И это наша с тобой Родина.

Красиво все и волнующе, только моя Родина здесь, среди болот и стлаников, иван-чая и сугробов. Здесь зарыта моя пуповина. Клятву верности я, еще малым, принес этой земле. Если мне будет суждено найти дорогу к Храму, то она начнется отсюда.

***

А так все по кочкам и по кочкам. Техникум, Дом пионеров, в субботу танцы в горсаде. Если с кем-нибудь там повздорим, то на мне обязательно порвут одежду. Лучше бы синяки на лице носить, чем мамины слезы и упреки. Нет же, отрывали рукава и карманы. А вот и Галочка пришла на танцы, с подругами и без брата. Я в кустах хлебнул кислого «Ризлинга» и решил наконец-то высказаться, да и с поцелуями. Хорошо, одежду не порвала, только ногтями лицо расцарапала. Теперь-то точно первая любовь закончилась.

В Доме пионеров у меня получалось, оказывается, был способен к такого рода искусству, как-то и сам за год окреп. В теле жизнь забурлила и стала ароматнее. А осенью на картошку, далеко, в глубь земли гиляцкой, где посуше, помогали селу. В глубине острова, дальше от моря, в отсутствие туманов, где и была эта самая земля, картошка росла красная и вкусная. Комсомольский актив особо не присутствовал на таких мероприятиях, и мы за неделю переиграли во все свои юношеские игры. Техникум хороший был, какой-то некомсомольский. Никто не переживал о моей плохой репутации, значки комсомольские носить не заставляли, и собрания, если и были, то так, отписаться. Директор был старый, седой, с палочкой ходил. Похоже, хотел видеть в нас больше хороших рабочих, чем активных строителей коммунизма. Последний, кстати, должен был уже через десять лет состояться. Директор, похоже, когда-то тоже был с большой земли, а сюда был прикомандирован насильственно. На картошку мы приехали точно в количестве по распорядку райкома партии. Деньги не платили, а стипендий после колхоза многих лишали.

Возвращались уже по заморозкам, возмужавшие, голодные до кино и танцев в ДК. В этом году смотрели «Бег», «Колонна» и «Белое солнце пустыни», «Переступи порог». Мужали мальчики. С отцом общаемся редко, так как редко бывает трезвый, а когда трезвый все пытается шутить и балагурить. Видно, понимает свое состояние и пристрастие. Жалко его, добрый он и уже, похоже, беспомощный. Опять привел собаку, совсем мелкую и безродную, по кличке Тютька. Когда папа спит пьяный на топчане, Тютька от него ни на шаг не отходит. В дом не приходят, бояться нас начали с некоторых пор соседи. От греха подальше, называется. Детские друзья разбежались по «ремеслухам», других увезли родители. Пустеет наш проулок. Кое-кто из моих новых дружков жил в квартирах в пятиэтажках, в которых были унитаз и ванна, но, в основном, все были барачные.

***

В 16 лет полно соблазнов, и по традиции отцов, алкоголь. Начали пробовать на танцах для храбрости, в общаге техникума – для веселья, в столовке разливали под столом для общения. Это была моя первая прививка, сделанная правильно. Я научился договариваться с водкой и всегда, в будущем, когда были причины и возможности, мне ее хотелось. А когда были причины, но не было возможностей, не хотелось. Кому-то прививка не пошла, многие позже заболеют. Но пока было весело, понятно и просто.

Одни только «Джентльмены удачи» чего стоят и журнал «Фитиль». У ДК на здоровенном постаменте стоял вождь. Его левая рука большим пальцем привычно зацепилась за жилетку, а правая уверенно показывала всем, где заходит солнце. Непонятно только, надо нам туда идти или категорически нет. Летом вокруг вождя были клумбы, а зимой сугробы. Сейчас зима, новогодний вечер в ДК, буфет, конфеты и танцевальный полумрак. Много нарядных девочек и мы, кучкой, наглаженные и отважные. Музыка и песни, которые для меня остались лучшими навсегда. Завтра пацаны будут продолжать, а мне тащиться с сумкой на новогоднее мероприятие «Надежды ринга», но мне нравится. Это как журнал читать под названием «Юность», все на нас смотрели с надеждой – и комсомол, и общественность. Все хотели, чтобы мы стали хорошими членами коллектива, хоть какого-нибудь. Достойными членами большинства, которые всегда вправе судить и миловать, мучить и награждать.

Мюнхен. 1972 год. Борис Кузнецов (мой вес 57 килограмм) становится олимпийским чемпионом. Праздник в нашем весе, хотя я уже продвигался в 63,500. Рос парнишка.

***

Те два года прошли как-то определенно и особо бескровно, мама и папа жили совсем уже плохо, бабушка курила и болела. Я начал подрабатывать, но получалось не очень. Не то чтобы ленился, просто контроль под такой возраст был неустанный, подглядывали и подслушивали всегда и везде. Специальности учился лишь бы-лишь бы, но успевал и даже получал стипендию. На демонстрации в ноябре не захотел нести красный флаг, а на это как-то и внимания не обратили. Хороший был техникум, знаю точно, у других было строже.

В тот ноябрь, в местном клубе отлупил хулигана за приставания к барышне и получил эмоции на долгую память. Пошел ее провожать по стылой грязи, в полной темноте. Где-то, у ее дома припарковались в сломанной и зассаной будке-остановке. И я, сегодняшний герой, тогда первый раз и поцеловался. Лица-то ее, я толком и не разглядел, но ощущения, когда под резинку трусов руку засунул, остались эталоном. Там было мягко и очень горячо. Потом я бежал до дома по шпалам узкоколейки и нюхал замерзшую в смерть руку. Такого больше не было, было или холодно и скользко, или шершавая шагрень. Может, у юности рецепторы ощущения и запахов другие? Но они были самые лучше. Приближалось совершеннолетие.

***

1619 год – 400 лет – 2019 год

В тот год, 1826, когда Волконский, Трубецкой и Оболенский были загнаны в свинцово-серебряные шахты Благоунского рудника, Гурий Васильев бежал с Нерчинской каторги. Прошел по Шилке, вышел на Амур и добрался до устья. В 1827 году, в осень, достиг земли гиляков. Весной на гиляцкой лодке вышел в Охотское море и добрался доУдинского острога. На его показаниях, генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский основал свои виды на приобретение реки Амур. На проект и предоставление ему полномочий, ответа из Петербурга не последовало.

Беглый Гурий Васильев доложил также, что гиляки ему очень убедительно рассказывали, что русские давным-давно были в устьях Амура и на острове. У них есть доказательство – золотой бог русских, которого они прячут, так как за ним манчжуры охотятся. Но бога Васильев не узрел, а будучи старовером, да еще и разбойником, был очень неравнодушен к тому предмету. Где он – Гурий так и не дознался, но на зимовке в одном из поселений, ему показали холмик, и что вроде там лежит гиляк с коробом от того бога. Беглый знал, что гиляки не хоронят, а как язычники, сжигают покойников, и не поверил. Всю зиму он размышлял, а весной тайно раскопал могилу. В земле лежал истлевший гиляк, прикрытый странного вида, очень ровно прирезанной доской, высотой около двух аршинов и шириной в четыре дюйма. Гурий, житель леса, ни с чем не мог сравнить то, что увидел перед собой, но и ценного ничего не узрел. Бросил, где нашел, злобясь на гиляков и предстоящую дальнюю дорогу.

***

Петр, дед 1893 года рождения, стрелочник на железной дороге, был арестован 1 октября 1937 года и расстрелян по приговору «тройки» НКВД 19 декабря 1937 года. Захоронен в городе Ворошилов (ныне Уссурийск). Отец, Николай, 1922 года рождения, ушел на фронт в 1941 году, в октябре 1943 года пришла похоронка. Сам Петя родился под ноябрьские 1944 года, но был записан как сын Николая, с его фамилией. Петя всю свою семнадцатилетнюю жизнь прожил с теткой, сестрой матери. Мать сама давно убежала из этих мест, с гусаром, наверное. Тетка была одинокая и всегда злая, но Петю по-своему любила, хоть и не воспитывала. Воспитывала его общественность, Петя рос мальчиком активным, любознательным и правильным. Все у него было правильно: и оценки в школе, и поведение всегда и везде. Даже в футбол бегал играть в пионерском галстуке. В училище железнодорожников поступал с характеристикой дисциплинированного и активного комсомольца. Правда, в комсомол не очень звали, но деда реабилитировали постановлением Президиума Приморского краевого суда в июле 1957 года, и все наладилось. Это были первые шаги в бессмертие тогда еще юного тимуровца. Они себя обессмертят и прославят предательством своих престарелых красных наставников и ворвутся в следующий век новым сословием.

Пока все было тихо. Петя тянул руку на занятиях, тянул руку на собраниях, осуждал прогульщиков, и в строю был первым запевалой. В семнадцать лет его избрали секретарем комитета комсомола училища. Триумф и почет тем, кто следует октябрьской программе от 1961 года «Построение коммунизма за 20 лет». Петю привлекают в комиссию райисполкома по изучению лиц, посещающих церковь. А также – в сектор внедрения в жизнь советских людей новых праздников. Рождество заменить проводами зимы, Пасху – праздником «Музыкальная весна», Троицу – днем русской березки. Теперь он уже Петр Николаевич, земля его – это большое село, крупный железнодорожный узел. Все, что было здесь, так или иначе связано с железной дорогой, как и большой пионерский лагерь между двумя сопками в трех километрах от села. По поручению райкома комсомола Петя был направлен туда старшим пионервожатым в первый отряд, к самым старшим. Вот такое доверие на три недели в июне. Кто бы знал, что те три недели станут даже не ступенькой, а гигантским прыжком в карьере комсомольца Пети?

К линейкам, горнам и рапортам у него всегда были уважение и сноровка. Все было чистенько, аккуратно и всегда по распорядку дня. Директриса, старенькая и глуховатая, Петей была очень довольна и всем вожатым его ставила в пример. Отряд у него состоял из двадцати девочек и двадцати мальчиков и носил имя Глеба Жеглова. Гимн пионерии, к которому приложили свои таланты Н. Крупская и Д. Фурманов, был их отрядной песней. «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы – пионеры, дети рабочих!». Пионерский костер – это не просто огонь, это призыв, это клятва верности и участия во всех делах и начинаниях. Смена подходила к концу, и все готовились к этому действу. Все хотели на речке, а это было километрах в двух от лагеря. Директриса разрешила, а это волнительные прижимания и слезы расставания. За день готовились. У всех кеды, ведро картошки, соль, десять бутылок лимонада, топорик и лопатка. Один горнист, два барабанщика, сорок человек в четырех отделениях с пионервожатыми, и Петр Николаевич – в часах, с перочинным ножом и спичками. У них будет ранний ужин и поздний отбой – на зависть остальным отрядам. Они должны пройти с отрядной песней полтора километра в сопку и километр под сопку. Дорога песчаная и сухая. Завхоз ходил в разведку и все нарисовал, все рассказал, кроме главного. То поняли уже на месте.

***

В детстве Петя ни с кем не дружил, поэтому детство как-то быстро прошло. А не дружил, потому что дразнили некрасиво. Но прочитав «Как закалялась сталь», уверился, что вырастет и отомстит. Да и тетка «выблядком» в сердцах называла, но тетка – дело другое. Тетку он боялся, иногда она его поколачивала за нерасторопность в делах домашних. Наплевать ей было на его пионерский и комсомольский статус, ей бы тоже можно было припомнить. Тетка не пила, не курила, но иногда исчезала на день-два, а возвращалась, всегда сутулясь, со следами побоев на лице и почти всегда дохлую курицу в перьях приносила, говорила по работе, тайное что-то. А тайн Петя не любил, все тайное напоминало ему тайну собственного рождения. Часто втихую он подсчитывал свой возраст ко времени прихода коммунизма и огорчался, что будет уже такой старый. В коммунизме он всегда представлял себя по-разному, то на фоне багрового полотнища, почему-то с усами, то – танцующего в сапогах и красной рубахе танец гопак. Однажды ему привиделось, что Ленин вышел из Мавзолея и закрыл за собой дверь на здоровенный, похожий на Крест, ключ. Но это было во сне, а сон же не тетка, что его бояться.

В Новочеркасске перебили врагов народа. Бюро местного райкома партии готовилось заслушать секретаря по материалам третьей Программы партии.

***

Вечер был томный, а утро всех взволновало. Солнца не было, тучи висели низко-низко, были какими-то блестящими и клубились. Дождь вот-вот. Мероприятие, столь желанное, срывалось. Прошло полдня, надежда крепла, вроде, потеплело после обеда, директриса дала отмашку, все воспряли. Теперь ранний ужин – и в дорогу. Собрался отряд, все проверили два раза и двинулись с барабанами без запевки, в гору трудно с песней будет. У всех лица серьезные, старший отряд в лагере, остальные машут вдоль забора, провожают завистливо. Все в кедах и в ногу, привет Мальчишу-Кибальчишу. Прошагали километр-полтора, вышли на видовую площадку, на восток долина тянулась до горизонта и где-то там, Петя знал, сливалась с водной гладью океана. На фоне всего этого простора стоял Храм, серого болезненного цвета, с замком амбарным на двери. Большой, трехголовый. С Крестами. Барабан как-то сбился, и шаг замедлился. Петя зычно крикнул:

– Запевай! – и полилось про эру светлых годов и клич пионеров «Всегда будь готов!».

Осталось спуститься вниз, к реке, вон она вьется, вдоль сопки. Хорошо расположились, разложились. Девочки стали мыть картошку, а мальчики пошли за дровами. Тут проблема и появилась: мальчики на всех принесли три ветки и охапку листьев. Тема костра умирала. Вода в реке значительно поднялась, и там, где можно было набрать дров, стояла вода. Петр Николаевич зажег листья, потом мелкие прутики, все ждали от него решений. Он, как-то по-пожарному крикнув: «Первое отделение за мной!», ухватил топор и двинулся назад по дороге. Россыпью, как в атаку на врага, рванули красные галстуки.

Вот и желанная завалинка из старых, но сухих, добротных досок. Стали ломать. А тут бодрый пионер, сгибаясь в три погибели, притащил откуда-то старый и ржавый лом. Дело пошло. Доски отрывались, но не ломались и не трескались, использовать их в качестве дров было сомнительно. Дверь, обитая тонкой рейкой, подходила больше, и Петя, сунув лом за пробой, сломал ее. Дверь вывалилась, а внутри уже было веселей. Пионеры мигом разобрали иконостас и алтарь, возвращались с добычей. Все налаживалось. Только тучи на небе становились все круглее и блестели. Те, кто там с Петей не побывал, пошли сами, вторым нашествием. Натаскали приличную кучу для смеха, танцев, песен и картошки печеной. Костер удался – в три метра, трескучий, с зелено-красным пламенем.

Смеркалось. Огонь и танцующие отражались в блестящих шарах низких туч. А наблюдавшим с сопки местным бабам и пацанам меньше было видно костер, а больше его отражение, и мерещились им свиные рыла, рога и хвосты. Картошка не удалась, сгорела и воняла краской, да еще и соль потеряли. Возвращались не очень стройно как-то, и палочка барабанная сгорела. Добрались посуху, но почти сразу завыл ветер, и полило очень сильно. Но мы уже за чаем и всегда готовы. Петя позвонил своему политическому руководству, доложил по костру и остальным моментам. Секретарь ответил: «Обсудим. Все по планам».

***

Утром от ливня и следа не осталось. Вышло солнышко и опять всех согрело одинаково. Завтракали. Разъезжались детки по мамам и папам, дедушкам и бабушкам. Отдых удался, все было мило и по-домашнему просто.

В два часа бюро райкома партии. Секретарь, малорослый, лысый и очень энергичный, цитировал материалы съезда и пленума ЦК и ключевые абзацы из речи первого секретаря ЦК КПСС. Даже дедушку вспомнил, про его «опиум для народа». Все волнуются, все за народ беспокоятся. Вынесли постановление, бюро райкома дружно проголосовало. Секретарь обвел глазами восемь членов бюро и спросил, заведомо безнадежно:

– Может, кто, что имеет добавить к обсуждаемому вопросу?

И такой, как ни странно, нашелся.

– Ну, слушаем тебя, комсомол, – сказал секретарь и опустился в приподнятое под его фигуру кресло. Когда вожак молодежи закончил, что имел сказать, воцарилась пауза. Члены бюро мимически, без слов, исполняли свое отношение к услышанному. Все были люди ответственные, в том числе и прокурор, но надо было узнать направление мысли партии, в лице секретаря райкома, и от того мнения уже оттолкнуться. Секретарь, не вставая, разразился речью:

– Да, конечно, комсомол должен двигаться в русле политики партии, но молодежь она и есть молодежь, на практике иногда и опережает. Надо бы поощрить инициатора, наградить по вашей линии, комсомольской. Я думаю, бюро меня поддерживает?

Бюро дружно закивало.

– Приготовьте мне письмо на подпись, партия поддерживает вашу инициативу с награждением героя. Да еще все это у нас под носом, это там, где всегда жалуются на недостаток помещений под конюшни и картошку. Я сегодня там буду сам и найду им помещение.

Товарищи расходились, секретарь путался в мыслях, как бы и самому отметиться в продвижении партийных решений, обсуждаемых сегодня. Мысли были горячие, фронтовые. К восемнадцати часам все партийные активисты и другие активисты поселения, бродили вокруг оскверненного Храма, скрипя ботинками и напрягаясь мысленно к приезду секретаря райкома. Он приехал, опять же бодрый и энергичный. У «газика» мотор не глушили. Как мог, широко прошагал до искалеченной двери, заглянул внутрь, хмыкнул. Увидев белое на пороге, громко произнес:

– Соль насыпали. Наверное, колдуют, – и на всякий случай внутрь не пошел.

Короткая речь в окружении местных, поучительный монолог по теме последних постановлений ЦК и районного бюро, в конце концов, ознаменовался сочными тычками в небо.

– Завтра все это поснимать и помещение использовать рачительно, по-хозяйски. Завтра к концу дня доложить о выполнении, – он запрыгнул в «Газик» и попылил, разгоняя с дороги деревенскую живность.

Местный актив побрел совещаться и готовить грядущее чудо-действие по обезглавливанию башен Храма. Их объединяло то, что все они боялись секретаря: правильного, твердого и скорого на кадровые решения.

***

Завтра опять день был с утра ярко-солнечный, с голубым небом и белыми облаками. К небу и были обращены взоры собравшихся. Задача была совсем непростая: забраться наверх, накинуть на Крест удавку из троса и вырвать его трактором. Ваню соблазнили двумя отгулами, он иногда в деревне и лазил на столбы электрические, но и тут не забоялся, хотя ему мало что было понятно. Полез Ваня за двумя отгулами, но вот только Креста было три, а отгулов два, и Ваня никак не мог понять, где же тут справедливость. Обвязанный веревкой, на крышу забрался быстро. Левая башня, метров пять до купола, а на куполе Крест, на него надо было забросить веревку и потянуть, закрепить трос и дернуть с земли.

Притащили тяжелую лестницу, понадобился народ, затаскивали и приставляли к башне долго, а она на железной крыше, как конь скакала, и лезть на нее было не очень спокойно. Закинули веревку, затянули трос. Потеряли тракториста: он спал под трактором в тенечке. Крест ухнул и, рухнув на крышу, отскочил и ударился оземь. Теперь долгий перекур. Не дали Ване покурить, послали к правой башне. Долго прилаживались, все аж два раза перекурили. Стащили.

Дальше Ваня лезть отказался – эта башня была значительно выше, а отгулов всего лишь два. Он слез с крыши. Активисты и подвижники увещевали, запугивали, слушать Ваню не хотели. Заставили. Петлю все же накинули, но она разошлась, и Ваню вместе с лестницей на землю сдернули. Крест остался стоять. Ваня живой, но встать не может, потащили его в ближайшую избу. Перерыв. Два Креста уложили на тележку трактора.

Был еще Степан, трубы печные клал, шабашил, только пьяный был все время. Сегодня он здоровый, по пояс голый, но опять же пьяный. Он сразу же согласился за немедленное и натуральное вознаграждение. Знал, как свой труд продавать. Оступился Степан, даже не дойдя до башни, и с крыши – прямо головой в колотый кирпич. Умер сразу, а Ваня только к ночи. Невесть какие фигуры, но все равно ЧП.

Трактор увез два Креста, начальство поехало в район. Дети Степана ревели, а в недалеком доме собрались старики с арсеналом в одно ружье, женщины плакали, и каждый сам по себе молился, неколлективно как-то. А солнышко светило и согревало всех одинаково. Крест преумножал его свет в своих простых линиях, которые были вечной силой, необоримой.

Посланцы в район вернулись поздно, с намыленными шеями. Больше всего досталось партийным, оргвыводы обещали в ближайшее время. Завтра приедут военные, взорвут башню. Секретарь согласовал по всем сегодняшним событиям и всех уверил, что точно колдуют. Тротил – это то, что нужно.

Военные приехали только совсем далеко после обеда, на скрипящем и вонючем ЗИЛе, со своими лестницами. Погода хмурилась. Молоденький лейтенант дело свое разумел, с ящиками что-то мастерил, скручивал. Два солдата размотали провода, обмотав их вокруг башни, слезли, лестницы закинули в кузов. Лейтенант героически щелкнул пальцами, нажал кнопку и все свершилось. Полбашни вместе с Крестом сбросило на землю. Громыхнуло на всю долину, а может, и на морях услышали триумфаторов. Сельскому активу полегчало, разбредались уже потемну. Остался участковый, сидя верхом на мотоцикле, а в коляске еще кто-то виднелся, в военной фуражке. Участковый уехал, оставив спутника, но быстро вернулся с полной коляской поломанных ящиков и дубовыми дровишками. Он организовывал дежурство. Развели костер, чего-то достали съестного, где-то через час милиционер завел мотоцикл и уехал, в свете костра сидел одинокий сторож. На небе звезд не было, он курил и посвистывал от скуки.

***

С реки пришла свежесть, которую подтянули, похоже, два пацана, что ходили поставки на ночь расставлять. Подошли на огонек, видно, покурить клянчить. Показали сома, липкого, в тряпке, предложили на костре запечь, они знали массу способов. Сторож отказался, ему другого хотелось.

– А папирос дадите? – спросил тот, что совсем мелкий. – А сколько?

Сторож показал полпачки «Беломора», и один из мальцов ускакал куда-то в темноту. Скоренько вернулся, вытащил из-за пазухи бутылку и пять редисок. Пацаны растворились в темноте предаваться удовольствиям. Самогон был хороший, такой дремучий и хваткий. Не знал сторож, что он с маком. Когда к его костру начали подходить великаны и начали рассказывать анекдоты, он от души смеялся. Потом были лебеди, танцующие под «Прощание славянки», а потом был участковый, грубый и матерный. То, оказывается, утро пришло. Крест пропал, а сторож, кроме великанов, ничего не помнил, даже пустая бутылка пропала. Только шкурки от редиски валялись красные и дохлый сом. Дело было явно уголовно-политическое. Приехал начальник районной милиции, он же – член бюро райкома. Сторожа арестовали и увезли допытывать.

***

Начальник был в ярости, клялся партбилетом. Страшно было всем, общественники бросились по деревне искать религиозных фанатиков. Участковый даже по деревне двигался с расстегнутой кобурой и красным лицом после общения с начальником.

Первые дни удавалось скрывать эту кражу от партийного руководства, по горячему двигались нахрапом и всем активом. За два дня нашли тринадцать самогонных аппаратов и много комплектующих кастрюль и тазиков, шесть неучтенных свиней, восемнадцать подсвинков, и соседи донесли на сельского активиста, что тот хлебом телку подкармливал. С Крестом безрезультатно. Участковый потерял сон и окончательно разуверился в социалистической сознательности граждан. Нужно было что-то тотальное. Начальник милиции, будучи членом бюро райкома, решил-таки доложиться секретарю наедине. Тот выслушал и сделал два основополагающих вывода. Во-первых, смотря лукаво в глаза главе милиции, он задал оглушающий вопрос:

– Вы что, в этом увидели политический момент, религиозный угар? Налицо уголовный мотив: запустите, что на нем было что-то из золота, потому и уперли. И работайте, майор! Второе – примерно наказать сторожа, чтобы другим не было примером. А великанов, что он там видел – это колдуют, я вам уже доводил. И еще вам окажет помощь летучая группа комсомольского актива.

Двинулись по вновь утвержденному плану. Первым делом взялись за сторожа, который так обгадился на посту. Но вопрос решили, отобрали комнату в общежитии, оставили койко-место. Завели уголовное дело на предмет кражи ценного имущества. С истцом было непонятно, но это было преодолимо. Теперь можно было трудиться в понятном всем русле. Тащили судимых, запускали агентуру, стращали скупщиков краденого. Петра Николаевича отрядили в составе летучей группы общаться с пионерами и комсомольцами по факту злодейского поступка.

Пошел Петя дожимать то, что начал, но мысли уже были далеко. В армию осенью, как там? Если как Максим Перепелица, то весело, а как Иван Бровкин, то и сытно. Да и комсомол там был первым в строю, это Петю успокаивало. Крест так и не нашли, милиция остыла, разговоры приутихли.

(Этот текст начинать с новой строки)

Осень. 1962 год. Добрынин и Громыко врут Кеннеди, что на Кубе нет атомного оружия СССР. Оно было, только ядерных авиабомб было 162 единицы. Еще была подводная лодка «Б-59», а на ней были красные атомные торпеды, и на ней же парень по фамилии Архипов.

Петр Николаевич торжествовал, что мы победили. Кастро остался у власти и жить будет долго, а Кеннеди погибнет через год. Архипов посмертно получил премию «Ангелы нашего времени» за стойкость и мужество. А Петру Николаевичу торжественно, на бюро райкома комсомола, вручили знак ЦК ВЛКСМ «За активную работу в комсомоле». Красивый, гладкий и красный-красный. Приближалось совершеннолетие.

***

1619 – 400 лет – 2019

1846 год. Кронштадт – форпост русского флота на Балтике. Г.И. Невельской получает капитан-лейтенанта. В следующем, 1847 году, получает пакет из Русской Америки, с большим волнением изучает бумаги, которые были от самого поручика Гаврилова, в прошлом году прошедшего к Амурскому лиману. Гаврилов обращается к нему, как к потомственному русскому морскому офицеру. Человеку, которому интересы России важны и понятны, как интересующемуся вопросами дальних окраин Российской державы. Он пишет, что долго жить не надеется, ибо страдает от чахотки. Не излагая причин неудачи, считает, что хоть и получил награду от правительства, сам достиг малого. Гаврилов делится своими предположениями, и главное из них – уверенность, что устье Амура доступно для судоходства и с севера, и с юга. Просит не в угоду сегодняшней политике, а продолжить и доказать то, в чем он уверен во славу державе.

Он пишет, что из разрешенного ему общения с беглыми каторжниками и гиляками узнал, что нет сомнений – русские были на тех берегах еще 200 лет назад. Тому есть свидетельство в виде «золотого бога», которого гиляки прячут, как своего идола, а каторжники мечтают добраться до сего предмета. «Я отправил оказию в Петербург: странного вида доску, выменянную у беглого. Вроде как она была частью ящика, в который был погружен тот бог. Она мне показалась крайне любопытной. Написал от имени русско-американской компании. Как получил от них ответ, сразу вам и отписался. Ответ Петербургского университета за подписью профессора П.А. Плетнева, был таков: возраст доски был указан просто «древняя». И далее по тексту «акация» (дерево шиттим, произрастает исключительно в пустынных местностях Святой земли- авт.).

Далее Гаврилов пишет: «В Москве есть Храм вознесения Словущего, там монахи Гроба Господня. Может, можно получить какие-то объяснения?». Письмо заканчивалось словами: «Наверное, уже и прощаюсь. Верю в свое Отечество и Вашу миссию на благо его. Честь имею, поручик Гаврилов».

В 1847 году Невельской отказывается от должности старшего офицера на фрегате «Паллада», готовившегося в кругосветку. Он напрашивается на маленькое каботажное судно «Байкал», готовое к отплытию в Охотское море, и стал его капитаном. А русский патриот, землепроходец, офицер Гаврилов, в 29 лет упокоился на русском кладбище бывшей Русской земли.

Вечная память!

***

(ВСО) Военно-строительный отряд. Там я и приземлился, согласно своим сопроводительным бумажкам. «День рождения» стройбата – 13 февраля 1942 года. 90 % контингента – выходцы из Средней Азии и Кавказа, остальные – с неблагополучными биографиями и плохим здоровьем. Войска с самым большим процентом самоубийств, волчьими законами и наркотиками. По численности они были огромными и достигали полумиллиона человек. Задачи им ставила Родина самые грязные и надрывные, под красными флагами и лозунгами политработников. Если в лагерях были режимы воспитательный, исправительный и карательный, то здесь еще и унизительный. Контингент офицеров был ссыльный из всех родов войск: алкоголики, заболевшие, озлобленные и пытавшиеся бросить службу. Также были прапорщики, рыскающие с утра по части и объектам, что можно украсть и на чем вывезти после обеда. Свободы не лишали, но она была униженной. Везде: в одежде, в еде, в жилье, во сне и наяву. Устав перемешался с понятиями, национальными нравами и традициями, психозами и политической информацией.

Так вот и получилось, что история службы стала историей болезни. А о болезни что расскажешь? Это время забытья. Последние месяцы службы отдаю долг Родине в роли дежурного по КПП. Читаю. Через КПП бегают туда-сюда активисты, готовят личный состав к Ленинскому зачету. Особо часто мелькает худой прапорщик, с папочкой и значком комсомольским. Какой-то лидер вышестоящий, спросил у меня, что я читаю. Я показал, он удивился. Второй день опять бегал между штабом и проходной, косился на меня, читающего. Книги толстые в стройбате не очень-то были в чести. Прибежал посыльный из штаба, просит меня в кабинет ВЛКСМ. Зашел. Худой прапорщик сидел за столом с плюшевой красной скатертью. Лицо у него было вроде озадаченным, но как бы везде успевающим.

– Ты зачем такие книжки читаешь? – спросил он.

– Поступать буду, – я сказал.

– Куда? – прапорщик сделал лицо то ли озабоченное, то ли возбужденное. И опять вопрос:

– А у тебя есть маленькая фотография?

Я кивнул. Сходил, принес, пока не понимая, к чему все это. Он взял фотографию, намазал клеем и куда-то примостырил. Поставил печать и размашисто расписался. Я сидел с другого конца стола и мало что видел. Потом он еще что-то тыкал. Встав, торжественно и важно изрек: «Вот теперь, солдат, ты – комсомолец!».

Я что-то пытался ответить, но он прервал:

– Не будь дураком, и документы у тебя даже не примут, если не встанешь на комсомольский учет. Бери билет, поступишь, потом захочешь, потеряешь его.

Я думал, что отец на фронте стал коммунистом, а я в армии стал комсомольцем. Билет был жесткий и в кармане торчал колом. Оказалось, прав был тот прапорщик. Но больно, видно, книжки мои понравились прапорщику. Он за меня, к дембелю, как за старого и активного комсомольца, ходатайствовал о вручении знака «Ударник девятой пятилетки». Но это уже было слишком, подарил я ту награду узбеку-хлеборезу на дембельский мундир. Надо было видеть эти благодарные узбекские глаза. Хлеборезу очень даже положено, этот знак давал право претендовать на присвоение звания «Ветеран труда», а труд – почетная обязанность советского гражданина.

***

Сентябрь – теплый, красивый месяц. Проездные документы. Еду домой к своей маме, бабушка умерла. В дороге везде встречают доброжелательно, с открытыми, доброжелательными улыбками, не все успевают разглядеть бульдозеры на петлицах. С самолета Родина вся желтая, но не холодная, самые ягоды и грибы в лесу, самые жирные гальяны в озере.

Картошка в тот год уродилась, мама постарела, как-то сжалась, отец болел, почти не вставал. Если вставал, то кряхтел и ходил, шаркая ногами, курил безбожно. Домик совсем захирел, врос в землю по окна и загорбатился. Заборы повалились, вокруг все дряхлело. Новый сосед появился, играл на баяне. Вечеринку устроили в честь меня – бойца, мама все слезы вытирала, сосед пел ее любимую песню «Стою на полустаночке, в цветастом полушалочке…». Отец молчал, боли его не отпускали, когда пил, легче было, а сейчас уже и пить не мог, рвало. Люблю я их, если, конечно, понимаю, что значит любить. Люблю больше, чем страну и ее вождей.

Меню на столе то же, что и всегда. И вид на проулок тот же самый, грязи, правда, меньше, солнышко постояло. Новостей мама порассказывала: друзья повлюблялись, поженились, детей завели. Таких было трое, а севших было пятеро. Петюнчик, бывший участковый, замерз пьяный в сугробе. Какая- то девушка в магазине про меня у мамы выспрашивала. Завтра сниму сапоги да пойду сам новости узнавать. В сенцах мои перчатки боксерские заплесневели, вынесу, просушу. Пригодятся ли? Чай с черничным вареньем. Я дома.

***

В стране осень, где теплая, где холодная. Пилот Беленко украл МИГ-25. Скончался лидер Китая Мао Дзедун. Председателю КГБ Андропову и министру внутренних дел Щелокову присвоено воинское звание генералов армии. В Китае арестована «Банда четырех» во главе со вдовой Мао Дзедуна. В СССР учреждена медаль «За строительство Байкало-Амурской магистрали». «Королевские войска» прорубали ломами и кирками проходы к океану в горах Забайкалья и Приамурья.

Я два года не знал гражданской одежды. Вот, с утра наряжаюсь. Практически все маленькое, что в длину, что в ширину. Мама просит пройтись по улице в мундире, но мне совсем не хочется героем себя чувствовать. Думаю, вечером соберемся с теми, кого найду, да по традиции пообнимаемся и выпьем в стланике горсада. Прошедшей ночью-то потряхивало, позвонила ложка в кружке, нередко тут такой тарелочный набат. Мои привыкли, не услышали, а мне – как в новинку опять, земля родная дала себя услышать.

Утро прохладное, но солнечное. Георгины и гладиолусы все в цвете и мелких каплях влаги. Марь пожелтела, время морошки и кислой клюквы по сторонам от побитого и заломленного тротуара, что был тропой в школу детства моего. В моей библиотеке ожидаемо нужных книг не оказалось. Поменялась библиотекарь, и все там поменялось. На полках затрепанно-оранжевый Майн Рид, серый Марк Твен и особенно зеленым подсвечивался Сервантес, кем-то еще не прочитанный и не удививший. Все вступительные планирую сдать на «отлично» и поступить. Если на учет, конечно, встану. Бумажки отправлю и буду ждать приглашения. Напишу, что комсомолец и отслужил положенное в Советской Армии. Сам-то так думаю, а где-то в глубине начинаю понимать, что учусь чему-то плохому. Или опыт приобретаю, или инстинкты просто включаются?

Вскоре уже и захолодало, заснежило, завьюжило. Книжки достал, в комнате тепло, и лампочка горит. Самое время читать и запоминать историю СССР и правила языкознания. Приглашение в конверте с фиолетовым штампом почтальон принес в апреле, еще по снегу. Скоро опять оставлять свой дом, теперь и не знаю, на сколько. Что-то не пускало меня в слесари и кочегары, что-то грызло изнутри и заставляло сидеть за учебниками и наизусть учить главы и абзацы, аксиомы и теоремы. Оно же подавляло радости встреч с друзьями и потребности в свиданиях. У той силы имени не было. Вроде как это осознанная необходимость. Мама, видя все мои ночные бдения и упертость, как-то тихо, но как всегда запоминающееся, сказала:

– Расти, сынок, хорошим человеком, но только в начальство не ходи.

Вот такое напутствие материнское в дорогу…

***

Улетал по июньскому холоду, еще кое-где с грязным снегом по огородам. Земля быстро исчезала в облаках, а в горле ледяной комок той самой осознанной необходимости, которая звалась Свободой. На материке тепло, парни в рубашках, девочки в юбочках. В аэропорту шумно и обстоятельно, пахнет шашлыком, а на ящиках продают редиску и черемшу. Большой красный лозунг в споре с большой афишей «12 стульев» с Мироновым и Папановым. Полицейский патруль и расталкивающие людей автобусы. Тут и я, в плаще болонья, с портфелем книжек, не встреченный, но с путевкой в жизнь. Это паспорт гражданина СССР, билет комсомольца и еще 80 рублей.

***

1619 – 400 лет – 2019

17 июня «Байкал» под командованием Невельского достигает северного Сахалина в районе мыса Елизаветы и огибает остров с запада, у мыса Марии. Вдоль его берегов направляется в Амурский лиман. Маневрируя с помощью местных жителей, Невельскому удалось то, что не удалось поручику Гаврилову: обнаружить вход в Амурский лиман, найти устье Амура и обследовать его. Выйдя из устья и отправившись на юг, он доказал, что Сахалин – остров, и в Амур можно заходить как с севера, так и с юга. До возвращения в п. Аян, 1сентября 1849 года, Невельской обследовал и описал лиман и примыкающие районы северного Сахалина.

Помня о письме Гаврилова, он пытался искать доказательства присутствия русских в этих землях еще в 17 веке и следы «золотого русского бога». Из этого гиляцкого мифа пока было понятно только то, что за «богом русским» всегда охотились беглые, но страшнее были маньчжуры – то ли китайцы, то ли японцы, для гиляков они все были маньчжуры. Чем более жестоко они пытались найти этого бога, тем дальше гиляки его прятали. Где-то 200 лет продолжалась эта охота. Гиляки своих идолов прятали далеко от чужих глаз, но и «русского бога» по непонятным причинам почитали и оберегали.

Доказать аргументировано, что эти земли были открыты русскими еще в 17 веке, имело большое значение, в первую очередь для дипломатических отношений с Японией и Китаем. Невельской очень хотел добыть такие аргументы и верил, что они существуют. За гиляцким фольклором были реалии, но пока они были закрыты. 6 августа 1850 года Невельской основал Николаевский. Без каких-либо военных операций, мирным путем, огромнейшая территория Приамурья, Приморья и Сахалина фактически была закреплена за Россией. А.П. Чехов писал, что участники экспедиции совершили «изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека». Изучая территории и поднимая русский флаг во всех заливах, участник экспедиции Невельского Н. Башняк прошел пешком и на собаках все западное побережье Сахалина и вернулся в базовый лагерь, ободранный и чуть живой. В 1852 году он уже обследовал нижний Амур. Другой помощник Невельского, штурман Д. Орлов, открыл несколько водораздельных хребтов и основал на Сахалине три военных поста. Вплоть до середины 1850 годов, осуществляя свои исследования и описания земель устья Амура, Амурского лимана, Татарского пролива и острова Сахалин, Невельской не нашел доказательств существования «русского ковчега». Тема эта потихоньку затихла.

Миссия Невельского с декабря 1856 года была исчерпана, и он возвратился в Санкт-Петербург. Основной целью последних лет жизни Г.И. Невельского было написание книги об Амурской экспедиции. В 1875 году книга была закончена, о своих попытках найти следы «русского бога» в тех далеких землях адмирал по собственным соображениям не упомянул. Пройдут годы, и подтверждения тому найдутся на сахалинской каторге.

***

Напротив Пети сидел полных звезд генерал, суровый и политически нацеленный. Тот самый генерал, что в 1937 году арестовывал Белакуна. а с 1942 года был правой рукой Мехлиса и другом Розалии Землячки – тех людей, чьи имена воссияют на Кремлевской стене.

Он рассказал, что когда настоящие и бывшие вожди комсомола обсуждали свинью Б. Пастернака, шеф попросил его хрюкнуть для примера:

– Я хрюкнул, но, видимо, хвостом небодро вильнул и копытами неубедительно расшаркался, потому, верно, в таком мелком кресле и сижу сейчас.

Он положил руку на плечо Пете и по-отечески напутствовал: «Умей, сынок, переодеваться быстро – это главное в нашей почетной работе!». И пророчески продолжил: «Придет время, натянете вы на себя одежды золотые, и троны под вами будут царские да боярские, только служить будете тому же хозяину».

Генерал исчез, Петя проснулся, сон был очень реален, видимо, последствие вчерашней длительной дискуссии по «апельсиновой сделке», по соглашению № 593. Петя горячечно убеждал ротных комсоргов, что две баржи апельсинов и израильский текстиль очень удачная цена за никому не нужные, истлевшие развалины. У Советской Родины свои святыни: Мавзолей и Кремлевская стена, Моральный Кодекс строителя коммунизма и красный флаг. Петя еще долго приводил примеры и аргументы. Комсорги, в общем-то, и не возражали, но он что-то распалился.

Он не спал в общей казарме, у них с писарем в штабе было отдельное помещение, и столовались они отдельно. Петр Николаевич, когда пошел служить Родине, бумажку о награде комсомольской с собой взял, значок же запрятал у тетки в страхе потерять. В армии показал бумажку, кому надо, и на следующий день его уже определили в редколлегию «Комсомольского прожектора». Когда редактор на дембель ушел, то стал редактором. Работы было много. Петр Николаевич воспитывал нерадивых, ленивых, грязнуль, клеймил жизнь не по уставу, сам являя собой пример во всем. Руководство – и политическое, и военное – было довольно. Но сон, похоже, все же был вещий.

14 января 1964 года, в дверь постучался посыльный по штабу, и Петя помчался рысью в политотдел. Руководство выглядело взволнованно, но задачу поставили быстро, дав в помощь нерусского ефрейтора. Надо было бежать по казармам и во всех ленинских комнатах выдрать и вынести портреты волюнтариста и похабника. А кого – не сказали, сам должен был догадаться. Чутье не подвело, все выдрал и вынес. Только куда это девать?Рискнул – и опять не проиграл: в огонь, в кочегарку. Доложил. Замначальника политотдела пообещал по демобилизации рекомендовать Петра Николаевича в университет марксизма-ленинизма. Начальник спросил его: «Не жалко ли будет расставаться?» А почему чутье не подвело? Петя уже давно замполитам оказывал услуги и подчеркивал красным для удобства прочтения в политинформациях основные мысли пленумов и конференций.

Весна 1966 года.

Осенью демобилизация, солнышко припекает, Петя преет у кинотеатра: решил, что правильно с солдатами-первогодками провести мероприятие в увольнении. Начальник штаба сходил с ним в бухгалтерию, и Пете выдали денег на десять билетов на фильм «Залпы Авроры». За две минуты до начала прибежал один ротный комсорг, а остальным за то, что пошли в другое место на «Операцию Ы», выхлопотал по два наряда на кухне. «Недоработки с личным составом», – сказали в политотделе после его доклада. В кассе кинотеатра билеты назад не взяли, пришлось Пете свои деньги отдавать. Но такие неудачи бывали редко, в основном, все было гладко, наутюжено и несгибаемо. Политработа на фоне устава и воинской дисциплины давала хороший эффект в патриотическом воспитании солдат-комсомольцев. Петру Николаевичу иногда становилось скучно. Он вырос из «Комсомольского прожектора», но чувствовал, что ждать осталось недолго.

***

Пришла осень, пришла пора гражданки. Замполит, куда-то спешив, пожал Петру Николаевичу натруженную, солдатскую руку и вручил обещанный памятный подарок – личную Петину фотографию, снятую при развернутом красном знамени воинской части. Вообще-то, хотели благодарственное письмо родителям, но Петя отказался. Да еще было письмо-рекомендация в университет марксизма-ленинизма. Хорошее письмо, с перспективой.

Поехал Петя в родной железнодорожный район с красным воинским билетом, полный перспектив и трудового рвения. Тетка была все такая же злая, притом стала неряшливой. Значок был на месте. В райкоме комсомола встретили радушно и пригласили в инструкторы орготдела. Пошел, зарплата не очень, а бегать много надо, налаживать, где не налаживается. Через два месяца зав. орготдела ушел в другой район, вторым. Петр Николаевич занял его место, теперь у него было аж два инструктора в подчинении, и он стал правой, доверенной рукой второго секретаря райкома комсомола. Петр Николаевич стал ходить в галстуке и брюки гладить каждый вечер. В райкоме уживался плохо, не участвовал в частых коллективных пьянках по квартирам, и тем был подозрителен. Но первый секретарь был к нему благосклонен. Он тоже в тех пьянках не участвовал, и, как член бюро райкома партии, участвовал в каких-то других пьянках.

Прошла зима, первые проталины. Университет марксизма-ленинизма, факультет партийно-хозяйственного актива, приняли. Занятия с первого октября. Петр Николаевич чувствовал, что становится на рельсы. Райком проводил мероприятие за мероприятием, Петя был всегда на виду, подкованный и словоохотливый. Руководители среднего ранга охотно шли с ним на контакт, где-то чувствуя его недюжие способности пристраиваться, что влекло за собой карьерный рост. В начале марта Петр Николаевич попросил десять минут у первого и высказал ему мнение, что нужно от лица комсомола района опубликовать в местной прессе статью в поддержку тринадцати. Статья появилась, но только уже от районного партактива. Первый секретарь сказал Пете: «Петр Николаевич, вы далеко пойдете!».

***

Весна. Из окон пел Высоцкий, грачи прилетели, и у вокзала шашлычник, похожий на нерусского вида ефрейтора, раздувал мангал. 22 апреля – главный субботник страны, орготдел в бегах и заседаниях. Много несознательных и пьющих, Петя пытался их увещевать у киоска с пивом, но чутье подсказало ему, что надо уходить, иначе покалечат. Он сажал елки с пионерами, они горячились, пихались, и все с песней «Взвейтесь кострами…». Петя знал, как правильно написать отчет для бюро, и потому не волновался ни за явку, ни за активность. Красные лозунги развесили загодя, поэтому все выглядело празднично.

Тетка Петина всегда говорила, что шила в мешке не утаить. То, что в деревне было или утеряно, или украдено, так до сих пор и не найдено.

***

Дальше была дорога железная. Находился, нагулялся, сижу на вокзале, поезд после 12 часов. Следующим днем должен добраться в город, и к делам, с которыми, думал, будут связаны последующие годы. В плацкартном вагоне устроился вполне прилично, попутчики все разные, но словоохотливые под пиво «Таежное». Поезд гудел и пристукивал, наполняя ночь ощущением времени, бегущего только вперед. Прибыли на место в 14:30 по расписанию. Дальше все было понятно: трамвайчик и остановка с простым названием «Университет». Дверь, на ней объявление для абитуриентов: «Приемная комиссия в субботу работает до 14 часов». Завтра, в воскресенье, вообще не работают, куда же податься? Начиналось все как-то не очень, хотелось есть и определенности на эти два дня. По опыту – это на вокзал, на трамвае ехать недолго, задумал вернуться пешком, по центральному проспекту. Жарко. Спросил, где вокзал, показали пальцем вниз и вправо.

***

По своей ли я охоте решил срезать тогда по дворам? Тут все и началось. Позже выяснилось, что я зашел за здание тогда известного всем Торгового института, за которым стоит многоэтажное здание общежития этого же учебного заведения. И тут я забрел прямо в клеть спортивной площадки, дальше хода не было. Из окон общежития, как пчелы из улья, торчали девчонки-загоралки. Посреди этой спортловушки стояла огромная деревянная катушка, на которую был намотан толстенный кабель, а на катушке все ядовито желто-зеленое. На солнце блестели и отражались в свете бутылки вьетнамского ликера, что именовался «Полтора лимона». Много бутылок и народа много вокруг. Мальчишки примерно моего возраста к девчонкам пришли в гости. Надо было повернуться и уйти, но на меня уже обратили внимание, на паренька среднего роста, среднего телосложения, в болоньевой куртке и с дермантиновым портфелем.

Я спросил:

– Как дойти до вокзала?

Самый длинный из них, со здоровенными кулаками, налил полный стакан и протянул мне:

– Врежь, братик, с нами, и мы все покажем!

Ответ им не понравился, и началось. Видно, перед невестами им было стыдно нападать толпой на одного, все быстро успокоилось. Но, по традиции, подравшиеся сразу же подружились. Я соблазнился, в первую очередь, горой горячих пирожков, как оказалось, с китовым мясом, ну и в придачу, теплый, убивающий ликер. Сколько его было – неизвестно, как закончилось все – неизвестно.

Помню, что в общежитие так никого и не пустили. Помню, как девки кидали нам газеты, и мы утирались после жирных, но очень вкусных пирожков. Потом помню музыку, очень забористую, и много барышень с ляжками в чулках и на каблуках. Помню гардероб с курткой, портфель и полный уже провал.

Очнулся, открыл глаза и очумел: вокруг бабы голые совсем. Картинки из журналов, все стены обклеены. Красивые. Поднялся, сел, комната без окон, дверь. Если бы не сексуальное оформление, точно камера. Дверь не закрыта, вышел на улицу, сразу увидел наши барачные удобства побеленные. С окна на втором этаже машут, зазывают. Поднялся по узенькой лестнице и по темному коридору. Двое моих вчерашних друзей в маленькой комнатке сидели за столом, по пояс голые, и пили, похоже, чай из зеленых солдатских кружек. Длинный улыбается: «Что, брат, плохо тебе?». Тут кое-что и разъяснилось. Что я сейчас в гостях у центровой городской братвы, нахожусь в Миллионке. Большинство из них в ней и выросло, в центре города. Кто, если и переселился, обитали все равно здесь, в этом мире кирпичных бараков, где в 19 веке хунхузы курили опиум, а в 20-м прятались подпольщики-партизаны. Эти люди мне были понятны и приятны. Вчера, как оказалось, мы были в варьете, на Морском вокзале, месте их постоянных тусовок. Оттуда и ляжки. Как бездомного, меня определили на постой в своих шхерах. А картинки из журналов им привозили и в изобилии поставляли моряки загранплавания.

Пройдут годы, я в этих людях не разочаруюсь. Большинство из них не станет ни активистами, ни фарцовщиками. Они с достоинством жили, сидели и дружили. Таким был мой первый день во Владивостоке, самом в те годы просвещенном городе Дальнего Востока, и с единственным в регионе государственным университетом.

Вот только в понедельник я не поехал со шпаной за креветкой. Я пошел задолго до открытия в приемную комиссию. Но нас это не разъединило, я с ними подружился навсегда.

***

Народу у входа было много, в 9:00 двери открыли, и я зашел, ответственно понимая, зачем я здесь. С детства меня беспокоил один вопрос, и я надеялся за этими дверями найти на него ответ: «Если у нас мать – Родина, то кто Отец? Когда мать зовет, и от ее имени сотворяется, то что об этом думает Отец? Хочу понять, есть ли разница между Родиной и Отечеством? Хочу слушать научный коммунизм и научный атеизм, чтобы понять, что таких наук не существует. Хочу увериться, что расставленные по городам и весям моей Родины-матери идолы – это язва на ее живом теле».

Но для этого первое и главное – надо встать на комсомольский учет. Документы приняли, я сдал экзамены и заселился в общежитие. Но если кто думает, что благодарителями были государство и комсомол, то ошибаетесь – то воля Отца.

В начале 20 века, Рони-старший написал, что человек взял огонь у природы. Это неправда, он был дан, когда кроманьонец проявил себя человеком. Четвертое проявление огня – суть душа человеческая. Все, что есть сейчас – это борьба за него, попытка отнять, что даровано Отцом. А цвет огня – красный.

***

1619 – 400 лет – 2019

8 мая 1887 года, в четыре часа утра, П. Андреюшкин, В. Генералов, В. Осипанов, Я. Шевырев и А.Ульянов в присутствии прокурора по прозвищу Ванька-Каин, приложившись к Кресту, были повешены в Шлиссельбургской крепости. Все студенты не раскаялись и не просили снисхождения. Лукашевича и Новорусского пожизненно заключили в крепость. Ананьин, Пилсудский, Пашковский, Шмидов, Кангер, Горкун, Волохов и Сердюков получили каторгу.

Б. Пилсудский также был осужден на смертную казнь, но царь (Удав) заменил смертную казнь пятнадцатью годами каторжных работ на Сахалине. С первых месяцев жизни на Сахалине он начал активно заниматься гиляцким фольклором, прямо в русском переводе. Изучал их язык и обычаи, собирал этнографическую коллекцию, одновременно работая на раскорчевке леса и скотником. По его инициативе была создана школа для детей аборигенов.

В одной из своих записок, Бронислав Осипович анализирует часто встречающиеся в фольклоре гиляков темы «русского ковчега». По мнению Пилсудского, эта тема пришла с устьев Амура на Сахалин более двух веков назад. Желающих отыскать «ковчег с богом» было много. Это были прослышавшие про то беглые каторжники, но те вызывали недоверие аборигенов, так как постоянно пытались обложить их ясаком. С большим рвением к реликвии пробивались манчжуры (китайцы, японцы). Гиляки медленно впускали Пилсудского в свои родовые тайны, и он постепенно убеждался в реальности существования того «русского бога».

Не имея возможности самому проверить некоторые предположения и догадки, он пишет отставному лейтенанту флота Г. Зотову. В 1888 году Зотов в Петербурге добился права наследования Ахинского отвода тысячи десятин в сорока пяти верстах от гиляцкой деревни Лянгли. Зотов, человек энергичный и образованный, отвечает, что готов помочь Пилсудскому, но просит его четче формулировать задание по территории. Зотов в Петербурге отбился от Нобеля, рвавшегося в партнеры по разработке и добыче нефти.

Но не знал отставной лейтенант, что пройдут годы, и повзрослевшие комсомольцы запустят на гиляцкую землю зверей с жуткими хоботами и утробами. А потом будут активно отстаивать свою честь и достоинство в судах. А Григорий значит «бдительный».

***

У Пети новое назначение – в зарплате серьезно прибавил, член бюро горкома комсомола. Для роста такое назначение было необходимо – это живая работа на производстве с молодежью. Горком проводил грамотой с хорошими подписями. Учеба успешно продвигается, Ленин и Маркс улыбаются ему. От тетки хочется съехать, она уже какая-то заплесневелая и стала больше сквернословить. И готовит совсем плохо последнее время, хотя Петя стал ей больше денег выделять на хозяйство.

На новом месте он очень был заметен, всегда наглаженный, с папочкой и в начищенных штиблетах, среди не очень свежих коридоров и рабочих в спецовках. Он был на своем, приятном месте, в кресле на фоне красного флага и белого бюста. Работы было много, а если и немного, то Петя сам ее придумывал. Мало ли в молодежном коллективе аморального и чуждого. Такое наметанный глаз всегда узреет. Петя любил собрания и заседания, на них он был первым лицом и никому не давал забывать об этом.

1970 год. Сегодня пригласили на партком. Секретарь – молодой коммунист, сказал просто:

– Петр Николаевич, есть мнение поручить вам ответственный участок общественной работы. Наш большой производственный коллектив доверяет вам быть нашим представителем в Народном суде. Не сомневаюсь, что собрание коллектива согласится с нашим мнением.

Петя поблагодарил за доверие и стал дважды в неделю участвовать в роли народного заседателя в судебной тройке. Петю хвалили за правильность и твердость, что есть главное достоинство народного заседателя. Все это ему блестяще удавалось, но и не без проблем. Разбирали как-то дело по краже карманной, ясность была полной. «Вор должен сидеть в тюрьме», но вор оказался соседский по Петиному детству, и, обнаглев, попросил последнее слово. Поднявшись, спросил судью: «Гражданин судья, а как этот, что от вас справа, в судьях оказался? Его еще в детстве кроме как сексотом не звали». Судья-женщина, второй заседатель – женщина в пиджаке с депутатским значком – объявили перерыв. Обе женщины очень эмоционально уговаривали Петю не обращать внимания на слова отбросов общества: «Плюнь на него!» Но плюнул он в сторону Пети, когда его выводили после объявления приговора. Судья это приняла, как плевок в сторону суда, пересмотрела приговор и прибавила к сроку еще пять лет.

Написав в местком об улучшении жилищных условий, Петя надеялся и опять не ошибся. После длинной речи директор предприятия вручил ключ от квартиры. Жизнь обретала семейные черты – двадцать семь лет уже. Какая бы тетка ни была плохая, но все же готовила и стирала. Сейчас все наслаждения были в комплексном обеде в столовке, да в чае с печеньем вечером. Надо бы хозяйку. Эта тема для Пети была совсем путанная и непонятная. Известно ему лишь из протоколов комсомольских разборок о нравственности, да из судебных решений о семейных страхах. Но сталь закаляется в лишениях, а девушки потом. Да и где они, те девушки в красных косынках с горящими глазами? Он очень боялся влюбиться, было две попытки и обе неудачные. У тех обеих репутация была не очень. Но Петя думал, что время придет, не зная, что время только уходит. Зато, узнав, что его имя означает «камень», возбудился и укрепился.

***

Учеба все затягивала глубже и глубже. Почему-то умная профессура вся пьющая: Восток, Рим, Средние века, философия и логика. Зато Новая и особо Новейшая история вся, как на подбор, – с горящим взглядом праведников. Шедеврален читающий историю партии. Умен доцент первобытного общества и археологии. Умен и заразителен. Видимо, давно в конфликте с правилами кафедральными и не только. Ученый в полном понимании. Достойный и гордый за то, что делает. Потому и без будущего, что для него свежие газеты – не руководство в воззрениях на научные проблемы.

У великих рек образовывались государства, потом одни съедали ближних, а затем и дальних, становясь империями, и флаги их были со львами, драконами, орлами и звездами. Лозунги же всегда были одинаковые и все во благо порабощенных. Чем страшнее было рабство, тем благороднее пытались выглядеть рабовладельцы-джентльмены. Царедворцы раздавали и награждали своих приближенных землями вместе с людьми в вечное и безраздельное пользование. Ухитрялись одновременно кривляться перед образами и удовлетворять свои страсти в Римском пантеоне. Охраняли свое сословие всеми доступными средствами. Екатерина II шесть раз переписывала свое повеление по делу Дарьи Салтыковой, в девичестве Ивановой, пытавшей и убившей более двухсот своих крепостных. А предавших свое сословие казнили без долгого разбирательства намыленной петлей. В том они были большие придумщики. На каторге применялись дополнительные воздействия к злодеям-дворянам. Так, сначала триста палок, потом клеймение железом, а потом уже повешение.

Это был век просвещенный, когда на русском говорила только чернь, романы были только французские, и дуэли, как романы, – о доблести и чести. Империя была покрыта гниющей чешуей рабства и попами-христопродавцами. Троекуровы – это мягонько и примиренчески. Уж очень велик поэт, чтобы совсем страшное хулить. А когда придет огненный ангел, тем, кто выжил и находился в Стамбуле и Париже, захотелось по-русски глаголить и стреляться среди березок средней полосы. Черни уподобились, заговорили по-русски. Только чернь говорила по-русски, а читать не могла, и сейчас лаптями топтала души их благородия. Разве мог победить рабовладельческий Юг? А белые рабовладельческие полки разбить красных? Огненный Ангел был красным, а красным вразумляют. Мне было не жаль никого, кто триста лет ничего не делал для собственного народа, которому когда-то был призван служить, а вместо того топтал и презирал, а потом и боялся. Понятие Чистого четверга как служения растворилось в англиканских мифах.

***

1619 – 400 лет – 2019

«Уважаемый Григорий Иванович! Сегодня у меня сложилась полная картинка того, что есть предмет поиска. Гиляки звали «русским богом» Крест православный. По их описанию Крест четырехконечный (византийский), по типу Благовещенского собора Московского кремля, на цати якорь. Изначально он был в ковчеге из дерева, но тот был разобран. Длина Креста, думаю, в три локтя. В легендах цвет золота, но, вероятно, бывал в воде морской, потому может быть цвета чугунно-грязного. Возможно, на срезе желтый. Я думаю, скорее, это древнеримская литьевая латунь. Если будет Воля Господня, и все получится, я Вам пришлю сопроводительное письмо и укажу лицо, к кому обратиться. Слышал, у Вас интерес по созданию общества во Владивостоке. Забегаю вперед. Все это, конечно, в том случае, если будет понятно, где искать, но все говорит за то, что это в стороне Ваших интересов. Буду информировать.

Счастья в служении Отечеству!

Искренне Ваш, Б. Пилсудский».

***

Вчера был на дне рождения у первого. Пригласил сам лично по телефону. Позже стало понятно такое внимание. Ротация кадров. Первый планировался третьим в горком партии, наш второй – на первого, а я на второго в горком. Планировали за три года вперед: первому будет сорок, второму тридцать пять, а мне тридцать. Работаю эти три года секретарем на производстве, оканчиваю университет марксизма-ленинизма, а главное – осенью 1973 года, на конференции, получить мандат делегата XVII съезда ВЛКСМ, а потом уже подвижки, и Петя в обойме.

Он хотел вторым: это агитация и пропаганда – красная нить общественной жизни. И прошло три года в трудах праведных, и в октябре прошла конференция, и Петр Николаевич стал делегатом от региона на XVII съезд ВЛКСМ. Прошла зима ожиданий, зима борьбы за то, чтобы быть достойным столь большого доверия. Он работал и готовился к таинству.

Хороша была весна этого года, рясно все зацвело, в начале апреля было уже летнее тепло. На предприятии перевыполняли производственные планы. Хорошие премиальные, похвальные грамоты и переходящее красное знамя ВЦСПС. Петя чувствовал свое прямое к тому причастие. Нашли ему хорошее купе до Москвы и отправили с наилучшими пожеланиями.

23 апреля 1974 года делегаты съезда от 30-миллионного комсомола СССР в кулуарах Кремлевского Дворца съездов. Открывает съезд первый секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников, он предоставляет слово дорогому Леониду Ильичу. Делегаты, стоя, приветствуют Первый Всесоюзный ударный комсомольский отряд. После заседаний XVII съезда они прямиком отправляются покорять сибирскую тайгу. БАМовцы дали клятву самому дорогому Леониду Ильичу. Он вручил знамя командиру комсомольского отряда и даже пустил слезу от торжественности момента.

Петя честно растерялся от того, что так всего было много и в то же время так ему понятно. На груди его горел знак делегата съезда, перекликаясь с красными звездами Кремля, которые вознеслись над Крестами Архангельского собора – памятника старины глубокой. Кто вспомнит-то сегодня упокоенного здесь Михаила Федоровича? А Петя чувствовал, что становится другим. Он сегодня видел Ленина. Он ощущал себя частью новой общности людей – советского народа, авангарда человечества. Теперь Петр Николаевич – номенклатурный, теперь он второй секретарь горкома ВЛКСМ с высшим политическим образованием и правом проведения бюро. У него новая множительная техника для директив по первичкам и еще пропуск в столовую и буфет горкома партии. В суде больше не заседает, другие предполагаются общественные нагрузки по агитации и пропаганде – это статьи в прессу и участие в региональных мероприятиях.

В этом году варилась похлебка из Солженицына. Пену сняли, а бульон совсем жидкий оказался и бесцветный, а хотелось, чтобы он был наваристый и красный. Ну уж как получилось.

Дела местного штаба тоже не оставляли Петра Николаевича. Не очень-то по масштабу должности, но пришлось по личной просьбе секретаря горкома партии вернуться в пионерское прошлое. Обезглавленный и поруганный Храм в селе исчерпал себя за десять лет как картофелехранилище. Современные подходы требовали сравнять его со складками местности. Петр Николаевич подготовил идеологическое основание, мероприятие и лозунги субботника – это было частью его работы. Все остальное сделал объединенный комсомольский взвод учащихся, подкрепленный тяжелой техникой. Все получилось. Только опять вспомнили о пропаже Креста. Тема, хоть и не острая, но тогда недоработанная, сейчас чуть беспокоила. Сельчане выглядели насупленными, еще помнили двух своих покойников.

***

Дорогой Леонид Ильич 7 мая 1976 года, наконец, дослужился до маршальского звания. Осенью этого же года началось слушание в суде событий 8-9 ноября на большом противолодочном корабле (5 ПК «Сторожевой»). Углубляясь в революционную теорию, упрямо конспектируя классиков марксизма-ленинизма, Валерий Саблин стал идеалистом-революционером, за что и был расстрелян по приговору советского суда.

Я весь этот год оголтело занимался конспектированием тех же авторов плюс еще пяти-шести подобных. Таков учебный план. Учеба по расписанию, жизнь по графику, сессия в новом, 1977, году. Из дома вести не очень хорошие, отец еле ходит, болезнь его не лечится. Мама храбрится. От друзей вестей нет, видимо, хорошего ничего не случается. Мама пишет: «Соседка спрашивает, где же твой сыночек. Я отвечаю: в университете. Так соседи уверенно кивают, что многие сейчас в университетах, да еще и не по первому разу». А на мари цветет морошка, и жаворонки поют любимые песни детства. Третий год пошел, как зарекаюсь обязательно поехать на неделю домой. Желание увидеть и услышать дом аж в ноздрях щекочет, но нет пока возможности. Много услышано и прочитано. Одно желание, чтобы на все это собственное мнение как можно позже стало оформляться. Хожу на комсомольские собрания. Оголтелые приспособленцы и лицемеры на факультете были кратно отвратительнее, чем в ротной стае в стройбате.

Фарцовщики, они же комсомольские активисты-ударники, сеяли вокруг себя то, что потом прорастет торгашеством и блатом. Но я знал, зачем сюда пришел. Учил источники и составные части марксизма, «Антидюринг» и «К первоначальному христианству». Профессура была разная: которая интересная и умная – та на плохом счету, а те, кто защищался по таким темам как «Ленин и Южная Корея», были на хорошем счету. Староста воевал за посещаемость лекций, комсорг – за коллективно-комсомольское лицо курса, а деканат за то, чтобы не просмотреть какого-нибудь нечестивца Саблина. Все смотрели во все глаза, а глаза были красного цвета, который не может быть бледно-красным, он должен быть багрово-красным, как рассвет в «Неуловимых мстителях».

***

1619 – 400 лет – 2019

«Уважаемый Григорий Иванович, пишу Вам, полный оптимизма. Уже наглядно представляю расположение святилища аборигенов, где с большой вероятностью находится искомое сокровище. Местные жители так расположены ко мне, что готовы сопроводить туда. Вообще, люди очень добрые и во многих ремеслах сноровистые. Также в своих верованиях языческих упорны и скрытны. Но, с Божьей помощью, дверь приоткрывается. Не повезло со временем, во Владивостоке пребывал великий князь Александр Михайлович. Хотелось бы до него донести сию благую весть, ибо этот предмет имеет прямое касательство царской фамилии. Но будем надеяться на благополучный исход. Очень рассчитываю на Вас. Если Вы мне загодя сообщите примерные даты Вашего отбытия во Владивосток, я справлю Вам карту и отправлю аборигенов-проводников с собаками и упряжью.

Уверяю Вас в полной к Вам расположенности, Б. Пилсудский».

***

1975 год. Здоровье генсека стало серьезно сдавать. В стране застой. Петр Николаевич постепенно стал приобщаться к номенклатурной выпивке. Там, где он сейчас стал бывать, не принято было отказываться пропустить по-доброму. Как не выпить, когда танк Т-54 армии Северного Вьетнама с красным флагом на башне протаранил ворота Дворца независимости в Сайгоне и закончил войну? А в июле полет «Союз-Аполлон» и стыковка на орбите. А в декабре, опять же, ТУ-144. Стала нравиться Пете такая жизнь за горкомовским буфетом.

Привилегии в государстве «всеобщего равенства» – это сладко. Особо, когда подавляющее большинство граждан в нищете. Но именно в это время из общей массы выделяется «золотая молодежь». Скрывать разницу в уровне жизни стало намного сложнее. Элита развлекалась по-своему: рестораны, молодежные кафе, рок-н-ролл и твист, а также перепродажа джинсов – мечты всех советских студентов. Но для городского комитета и Петра Николаевича не эта молодежь была головной болью и рабочим материалом, а те, что проводили все свободное время во дворе, а зимой в убежище подъездов. Те, что субботу ждали с нетерпением, ведь по субботам были дискотеки в общежитиях, дворцах культуры и сельских клубах. Выпивали бутылку портвейна на пятерых человек, и, если не было ВИА, танцевали под магнитофон. Этот контингент, по глубокому Петиному убеждению, был опасен и происходил он из неблагополучных семей. Комсомольская пресса их нещадно критиковала. Их постоянно рассматривали на комсомольских активах, они становились главными объектами дружинников и патрулей.

Должностной профиль службы Петра Николаевича связан был с идеологией, и как в СССР ни огораживали молодежь от чуждой и вредной информации, все равно западные течения и субкультуры доходили до нее. Петя ужасался, что те все это с радостью воспринимали. Секретарю Пете все это представлялось покушением на все советское и сытое. Со временем на службу коммунистической идеологии комсомол привел мышцы, клетчатые штаны, значки с Лениным, тренажерные залы и ненависть к неформалам и тяжелой музыке. С лозунгом «Бьем не всех подряд, а только тех, кто нам не нравится». Хулиганов и уголовников тоже развернули на патриотические рельсы против «не наших». Если кому-то мерещится, что это само себя породило, то остыньте. Это все родилось и направлялось из кабинетов магов советской идеологии. Весь этот силовой фронт в девяностых перейдет в бандитские формирования и прольет кровь своих соотечественников. Но кровь-то красная, а красный – цвет коммунизма, который хоть и наступил в восьмидесятом году, но державные придурки держали за горло мертвой хваткой. Они жили в раю и были уверены, что выстроенная ими система будет жить вечно. Петя не мог думать по-другому, потому что он думал так же.

***

Учеба – учебой, не назовешь легкой. Помимо нее еще была жизнь в общежитии. Жизнь такая, что стремится к режимной, но не в смысле соблюдения нравственности проживающих, а скорее, коллективно- стадно-типовому проживанию. Подъем – отбой, ушел – пришел. В 23:00 проверяли, чтобы все легли, в 8:00 – чтобы все ушли. Опять же студсовет с разборками и докладными в деканат. Актив – пример для подражания.

С одним таких активистом студсовета, членом КПСС, который, как и я, был после демобилизации, довелось мне жить в одной комнате. Олег был роста малого, с ранними залысинами, похож на Ильича, чем явно гордился. Он был очень разговорчив и любил принципиально высказаться по всем острым и не острым вопросам. Выпытав как-то, где я служил, он стал относиться ко мне с опаской. Но природная живость характера и любовь красочно рассказать никуда не девались. Самой восхитительной темой были его отношения с Анечкой, первокурсницей с математического факультета. Олежек день через день рассказывал о ее чудном характере, прекрасном воспитании, готовности к вечной верности и материнству. Вот такие еще девочки бывают в русских селеньях, и он счастлив, что встретил такую прекрасную и женственную. Иногда приводил ее попить чаю, да и, похоже, без меня приводил чайком побаловаться. Девочка была роста немалого, с хорошо развитыми формами, с зелеными глазами, улыбчивая. Похоже, сильно в моего соседа по комнате влюбленная. Она его звала «мой», а он ее – «моя». Идиллия конца семидесятых годов в СССР.

Как-то стал обращать внимание, что Олег стал приносить и уносить пакеты с буржуазными надписями. В пакетах было что-то ровно упакованное, приглаженное и какое-то таинственное. Про них он не рассказывал, даже в порывах своих вечерних и полуночных словоблудий. Да мне было и неинтересно. Я вживался в образы и смыслы учений классиков и законодателей текущей жизни, в которой так вольно дышит человек. Вразумлялся, но конфликт назревал, такой очень местного значения, но лиха беда начало.

Весна – прекрасная пора. В коридоре общежития как-то днем встретился с Аней, Олежека музой. Она была по меркам и моде этого дня одета восхитительно, в сарафане из джинсы с железными пуговицами и железными бляхами. Прямо шло ей. Не смог удержаться от похвал. И она поведала в радостях от обретенного счастья, что копила деньги еще со школы, мама помогла, последняя стипендия, и еще чуть-чуть должна осталась, а Олежек приобрел и приодел. 220 рублей, вот аж как. Я-то понял давно, что друг ее фарцует, и случайно вчера слышал разговор, что наш активист приобрел его за 160 рублей, а ей продал, получается, за 220. Это была плата за любовь в мои засранные уши.

Тут и началось. От него – заявление в деканат о невозможности проживания совместно, о невозможности подготовки к занятиям и соблюдения режима. В заявлении членство в КПСС прошло красной нитью. Я не успокоился и чуть не лишился статуса студента. Но учась опять же чему-то плохому, согласился на версию несовместимости характера. Но почувствовал, что ко мне стали присматриваться. А высокая и грудастая Анечка в красивом сарафане и маленький, лысоватый Олежек, как и прежде, расхаживали под ручку и щебетали голубками. Только чаевничали уже в другой комнате общежития. Анечка знала правду, но любовь – это сила и стоит, конечно, дороже, каких-то сраных шестидесяти рублей. К слову, Олежек скоро пропал без адреса отбытия, и только через много лет его видели сторожем-охранником в «Эрмитаже», уже с бородкой-клинышком.

***

1619 – 400 лет – 2019

«Уважаемый господин Зотов!

Так как аборигены предрекают зиму лютую и снежную, а по нашему маршруту двигаться можно только по малому снегу, пишу с ответом. Карту составить возможности не представилось за отсутствием даже циркуля и транспортира. Отписываюсь по ориентирам. Обещают, что добраться на собаках при благоприятной погоде можно в два дня. Но вы можете даже в один день уложиться, если с ними встретитесь в обозначенный день, на месте, ими определенном. Это Медвежье озеро, когти четвертой лапы. Я сам разумею, что это самая южная часть обозначенного озера. Район Вашего присутствия они всегда обходят с юга, считая Ваши земли грязными. Они до того места пойдут строго на юг, до устья реки Нельма, а потом на запад, к Медвежьей лапе. Это займет у них день. Второй день вам придется путешествовать вместе, опять строго на юг, до озера Гиляко-Абунан. Пройдете озеро, потом по ключам, к восточному побережью, в залив Уркт, и пойдете по льду залива к месту, сразу заметному своей высокой сопкой по имени Сахарная голова. Аборигены, существуя на марях и болотах, хранят предание о потопе, когда всех их богов поглотило море, и теперь из поколения в поколение, святилища располагают только на таких недоступных воде местах. В этой сопке, в тайниках, они хранят свои святыни, и, волею судеб, и наша там сохранилась, надеюсь очень. Вас туда могут не пустить, не настаивайте. В этом они очень упрямы и несговорчивы. Заберите наше, и к себе тем же путем. Нарочный с письмом должен Вам передать амулет, смысл его и мне непонятен, но Вам его надо передать при встрече, на когтях медвежьих. Как ключи замерзнут, надо двинуться, день Вашей с ними встречи я сообщу.

Пока извиняюсь, но письмо во Владивосток сейчас придерживаю. Вы, понятно, вникаете, в мое сегодняшнее положение. Не сочтите то за недоверие. Все мои надежды на удачу в Вашем походе.

Искренне Ваш. Храни Вас Бог.

Б. Пилсудский».

***

С конца 1979 года жизнь Петра Николаевича стала обретать активно-таинственный характер. Это было связано с пропагандистским обеспечением ввода советских войск в Афганистан. Главный тезис – это оказание народу и правительству Афганистана помощи против внешней агрессии. Других целей нет.

ЦК ВЛКСМ концентрировалось на подготовке «мушаверов» –пропагандистов и советников, которые должны были увлечь молодежь Афганистана в строительство социализма. Все это даже на уровне городских комитетов обсуждалось в секретности, только в доверенном круге и под контролем кураторов КГБ. Петр Николаевич входил в этот круг.

29 декабря 1979 года советские войска с развернутыми красными знаменами пересекли границу. Спешно в Москве было оформлено избрание генеральным секретарем ЦК НДПА Бобрака Кармаля, опять же тайно накануне прибывшего в СССР.

29 декабря того же года отряд советских спецназовцев захватил президентский дворец. Амин и его сыновья были убиты. Петя чувствовал свою причастность к событиям и гордился, что он – современник героического прославления красного знамени. СССР узким кругом маразматиков был втянут в гражданскую войну и стал ее активным участником. Атеисты-советники ЦК ВЛКСМ создавали вооруженные формирования из афганской молодежи для прочесывания кишлаков и участия в боевых действиях. Эти формирования назывались «бригады общественного порядка», талантливые агитаторы- атеисты смогли туда привлечь даже афганских девушек.

До тех дней русские 600 лет дружили с Афганистаном. Еще первых русских купцов в 1465 году с почестями встречал правнук Великого Тамерлана. В 1490 Москва так же радушно встречала афганских послов.

После выхода советских войск из Афганистана, комсомольско-социалистические знамена продержались лишь три года. Наджибуллу и его правительство СССР просто бросило. Пятнадцать тысяч наших погибло, еще столько же было искалечено. Искалеченным заявят: «Мы вас туда не посылали». А их посылали – Брежнев умер в 1982 году, Андропов умер в 1984 году, Суслов умер в 1982 году, Устинов умер в 1984 году, Громыко умер в 1989 году. Эти-то знали, что Афганистан – кладбище империи, но если посчитать, сколько на всех вместе было Звезд Героев и Орденов Победы у этих старцев, что могло остановить то красное знамя?

А Петр Николаевич ждал повышения. Год еще был только 1979. Впереди Олимпийские игры, у пропагандистов и агитаторов много приятных встреч, все было хорошо и надежно.

***

В отделе редких изданий случайно попалась тонюсенькая, с крупным шрифтом, книжка воспоминаний вдовы великой личности об их совместной жизни в сибирской ссылке. Великий любил природу и охоту, охотился даже без ружья, по разливам реки на зайцев. Сильно меня впечатлило. Ну, полная лодка зайцев. Где-то тогда и начиналась революция и до сих пор, до сего дня, продолжается. К той стране подгребли на лодке, крадучись, и все забрали у трусливых правителей, которые до этого сжевали бездеятельного самодержца. Рабы восстали и победили, и, победив, водрузили красное знамя над 1/6 частью суши. И красными звездами на шлемах красноармейцев, ваятелей мировой революции, раскрасили картинку современного мира. За широкими реками и высокими горами свершилась красная империя.

С деньгами было плохо, приходилось подрабатывать. В баре охранял бармена от нападок пьяной публики. Разглядели, что кулаки крепкие и дерзости глупой полно. Пристроили. Платили хорошо. Если сравнить с маминым окладом, то в два раза больше. Так я приобщался к портово-городской жизни. На работе приключений хватало, бармен был, конечно, партийный, и потому, наверное, ему позволялось коктейли «бодяжить» по своему видению прибыли. Впрочем, моя зарплата оттуда же приходилась. Опять я учился чему-то плохому, но, может, просто взрослел?

Ночью был бармено-швейцарский, таксистско-официантский город – спал мало, моряки гуляли, все кипело, плясало и пело. Ночью не было никакой политической интриги, в темноте красного не видно, и потому все было по-зверски буржуазно. Карманно-воровские бригады с «притирами» наперевес ударно работали, дружинники прятались по подъездам и подворотням. Дежурные в райотделах зевали от скуки, а пожарники спали, как им и положено. Город жил обычно-привычной для него жизнью закрытой территории.

В столице нашей Родины тоже происходили знаковые события. Концерт Элтона Джона казался уникальным мероприятием. Билеты на него распространялись только по партийным спискам. То действо было равно прилету инопланетян. И наш вождь посетил концерт, в первую очередь, чтобы убедиться, что музыка и тексты не противоречат идеологии СССР. А знал бы наш красный вождь, что уже шестидесятисемилетний Элтон Джон в загородной резиденции Елизаветы II будет выходить замуж, пришел бы?

В тот год, после войны в СССР впервые была применена смертная казнь к женщине. Расстреляли Антонину Макарову (Тонька -пулеметчица). На экраны вышел фильм-притча Тарковского «Сталкер», фильм непонятный, но завораживающий. Ко Дню милиции показали сериал «Место встречи изменить нельзя». Не знаю, как сыграл Высоцкий, но то, что он спел… В его стихах я всегда слышал пророчества, они шли рядом со мной по жизни, одновременно грели и охлаждали. В истории Отечества пророков были единицы, и на их гробах нечисть всегда будет исполнять свои танцы. Не тронь он плотника Иосифа, не умер бы в мучениях. Я верю, что у него было, что спеть и чем оправдаться перед Всевышним. Надевая на себя петлю, он забудет приложиться к Кресту. Ему остается жить меньше года. И еще на высоте 8,5 тысяч километров столкнулись два советских самолета. Погибли все 178 человек. Два молоденьких диспетчера были назначены виновными и получили по пятнадцать лет. Новомучеников было сто восемьдесят. Это сто семьдесят восемь плюс два. А звезды на башне горели ярко-красным.

***

1619 – 400 лет – 2019

Вот уже они собираются ехать за Крестом. Посыльный прибыл тридцатого ноября, раненько поутру. Гиляк был маленького роста, лохматый, одетый в несвежую хламиду, и по имени Кайгусь. Не очень приветливо он передал Зотову предмет пароля – сухожилие медведя, продетое в ржавое кольцо, и смятую бумажку с числом три. Пришлось допытываться, сие означало третье декабря с рассвета. Кайгусь фыркнул, но взял презент от Зотова – бутылку водки. Тряхнул хламидой и исчез в утренней поземке.

Григорий Иванович после письма Пилсудского с описанием маршрута в какой-то мере представлял себе географию движения. Гиляцкое стойбище «Поморское» было известно с экспедиции Шмидта в 1861 году. Члены его экспедиции проходили до восточного побережья с поселением Гиляко-Абунан и заливом Уркт. Зотов явно поминал, что по руслу Охэ маршрут сократится на четверть, но гиляки называли эту территорию Выргэт – «гнилое место», и всячески его избегали. При благоприятном исходе похода, весть о его результатах по гиляцким стойбищам доберется до Пилсудского раньше, чем он сам сумеет сообщить через казенного курьера канцелярии военного поста «Александровский». Тот объезжал территории, по которым насильно расселяли бывших каторжников, а теперь поселенцев. До Зотова курьер начальника острова добирался раз в два месяца. С началом навигации, не ранее июня, Григорий Иванович собирался отплыть во Владивосток по делам товарищества «Зотов и компания». Времени получить сопроводительное письмо от Пилсудского было достаточно. Зотов, человек верующий, с волнением относился к возложенной на него миссии, считая для себя то действо проявлением к нему Божьей благодати. В тот же день, помышляя о хороших погодах на эти дни, начал готовиться к поездке.

***

Пете грустно, что предатели не дают спокойно жить. Протопопов и Белоусова остались в Швейцарии. Политической подоплеки у бегства не было никакой, но Петр Николаевич должен был о ней говорить в первичных организациях, разъяснять, опираясь на мнение своего ЦК и заголовки центральных газет. И Петя разъяснял, старался. Петра Николаевича готовили на первого, а первый – член КПСС и член бюро горкома партии. Другая мера ответственности и другое обеспечение. Но условие одно: будучи партийным, оставаться комсомольцем.

Теперь придется брак со своей Натальей регистрировать, не пристало жить без штампа в паспорте партийному. Она, правда, не очень-то, пьет не в меру и Петю обзывает так же, как его на улице обзывали в детстве, еще и шлюхается. Но у нее папа, с этим надо считаться. Папа ее к Пете и пристроил, как к перспективному, и сказал напутственно: «Люби, Петр, партию, она и поможет, и подскажет, а жена – это так, холодная котлета за пазухой. Но Наташку не обижай – прибью!». Она его, сучка пьяная, вчера сильно укусила и разоткровенничалась, что в районе уже дала всем, кроме дежурного электрика. Но Петя выбирал перспективу.

В тот год закончили большую агитационно-пропагандистскую работу по переписи населения. Наглядная агитация была важной частью массово-разъяснительной работы. Все случилось в полном объеме и вовремя, согласно директивам Совета министров СССР. В этот год не было в стране человека, не знавшего о «Малой земле». Школьники писали сочинения, студенты учили наизусть абзацы из книги, газеты, журналы и телевидение сообщали все новые и новые героические факты. Советские пропагандисты этот пример солдатского мужества и воинского профессионализма сделали в 70-ых годах общим посмешищем. В общественном сознании словосочетание «Малая земля» приобрело анекдотическое наполнение. Нынешниймаршал Брежнев был там начальником политотдела 18-й армии. Пропагандисты звонили так, что терялось уважение не только к генеральному секретарю, но и к самому понятию патриотизма. Такой у Петра Николаевича передовой фронт борьбы за идеалы красной власти. Скоро-скоро в КПСС, а рекомендации у него от папы Наташи, таким не отказывают. Так и получилось. Пожурили Петю дружески на бюро, спросили, что он думает о фильме Тарковского «Сталкер», Петя его не зрел, но сказал принципиально и согласно идеологической линии партии. И все случилось, красную книжицу он положил в карман. И, конечно, проставился по этому событию. А законная жена-змея приперлась под утро в говно пьяная, растрепанная и грязная. Долго орала, что электрику дала в этот раз, потом подкралась и опять его укусила. А Петя любил партию, он был ей верен.

***

Наступил Новый год, пришло горе – умер папа. Получил письмо от мамы и долго не мог осмыслить произошедшее. Отец вставал уже редко и двигался с трудом. Но однажды мама его дома не нашла. Нашлась записка: «Простите, устал. Ухожу умирать». Искали как могли, мне решили не сообщать, не нашли. И только через месяц стало известно, что его обнаружили на чердаке мертвым, без каких-либо документов. Следовательно, и похоронили как человека без места жительства, под номером, на задворках кладбища. Он стыдился своих страданий. Прости, отец, что не было нас рядом в твой последний час. Мужественный и добрый, он не хотел лежать под Крестом, хотел под звездой фанерной, а упокоился под порядковым номером своей большой страны… «Господи Вседержитель не вспоминай неправд Отцов наших». Смерть отца была ожидаема, в последний год болезнь его прожевала основательно, но кто мог представить, как все это реально будет выглядеть.

Делать ничего не хотелось, в этом году Политбюро СССР будет всему миру рассказывать олимпийскую сказку. Москва превратилась в потемкинскую деревню: ласковую, чистую и гостеприимную, с обходительными милиционерами в белой форме. Магазины наполнены дефицитом, лишнее население выглядывало на это из-за сто первого километра. Не всем же финский сервелат и баночное пиво. В отсутствии США, ФРГ, Англии и других стран, СССР добилась выдающегося, «вечного» медального результата. Мишка грустный улетел в свою берлогу, а активисты еще долго баловались «пепси-колой» и баночным пивом. В это лето ушел из жизни Владимир Высоцкий. В Горький, в ссылку, отправлен ученый-диссидент Андрей Сахаров. В декабре того же олимпийского года произошло шоковое убийство на «Ждановской». Началась чистка той самой обходительной, ласковой милиции. Четырех расстреляли, за тяжкие преступления осудили восемьдесят человек, сотни были уволены. Красный зверь начал пожирать сам себя. А любимец советской публики лев –киноактер Кинг II убил четырнадцатилетнего сына своей хозяйки. Не одомашнивайте зверя.

Кроме олимпийской символики на стенах и заборах, город моего сегодняшнего пребывания, похоже, никак не участвовал в главном празднике страны. Город продолжал фарцевать азиатской контрабандой. На барахолке девушки одевались привлекательно и ярко. На берегу зарабатывали 150-170 рублей, а рыбак на путине – 700-800. Разница успешно перераспределялась в городской черте. Еще ходили «из зимы в лето», недорого, без захода в порты. Две недели пили водку и влюблялись. Запретили эти выходы, когда один тип вплавь ушел к чужому берегу.

А на учебе «ленинский зачет» – важная форма коммунистического воспитания, проверка политической грамотности и опять же, повышение политической активности. Увильнуть невозможно, не допустят к сессии. Сессия сложная, самая недоступная для разумения: экзамен по атеизму и латыни, «Галльские войны Цезаря». От атеизма выворачивает, а от латыни несварение. Ничего не хочется делать, хотелось вернуться в детство к низкому, изменчивому небу и кислой клюкве. В овраг, где Джек похоронен и редким сладостям, купленным на «горбатые» родительские деньги. Устал, наверное, или еще взрослею.

***

1619 – 400 лет – 2019

За окнами начало сереть, просыпался зимний северный рассвет, с ночи как бы потеплело. Сейчас иней заволок стекло и блестел в свете «летучей мыши». Зотов был готов и с некоторым волнением ждал возницу. Ему думалось, что Пилсудский тоже не спит. День и вправду был необыкновенный для сознания христианина. Зотов, подумав, сунул в свой мешок дополнительную бутылку водки, всегда востребованную у гиляков. Сани подали ко времени, было холодно, но без поземки, хорошо под санную поездку. По подсчету Зотова до места встречи было не более семи-восьми километров. С хорошей лошадкой час, может, чуть более. Возница – татарин из бывших – щелкнул вожжами и в путь, по наметам из стланика. В сене, под тулупом, было уютно и успокаивающе. Григорий Иванович задремал. Проснулся, сани стояли, татарин справлял малую нужду. Обращается со словами: «Григорий, половину пути прошли. Видел с бугров дым от костра. Верно, вас ждут».

Двинулись далее. Верно, километра за два увидели дым, в безветрии он поднимался тонкой струйкой и как бы застывал в верхней своей точке.

Гиляки увидели, что подъезжают, засуетились с собаками. Было две упряжки и трое местных жителей. Собаки, видимо, успели отдохнуть, визжали и подпрыгивали, чуя скорый старт. Возница получил свою бутылку водки и остался ждать Зотова. Тот до темноты надеялся вернуться. Только бы погода не занялась метелью. Кайгусь, похоже, был главным. Зотов сел к нему в нарты, собаки побежали. Вторые нарты были чем-то нагружены, похоже, подношением богам своим. Григорий Иванович ехал, гиляки больше бежали, там, где снег был мелкий. Шли низинами, по замерзшим ключам, предположительно точно на восток.

Часа через два собаки стали явно уставать, и под нависшим обрывом встали на отдых. Гиляки начали резать юколу и давать куски каждой собаке отдельно, не распутывая их из упряжи. Собаки глотали, похоже, не жуя, тут же заедая снегом. Кайгусь подошел к нарте и стал пристально, без слов, смотреть на Григория Ивановича. Зотов немного общался с гиляками, но было понятно, что Кайгусь просит водки. Зотов достал бутылку, а гиляки достали каторжную кружку, кусок сухого мяса и стали здоровенными глотками пить по очереди. Григорий Иванович побоялся, что и ему предложат, но все обошлось. Допили и тронулись в дорогу. Примерно через два часа все в точности повторилось. Еще через час выехали на сплошную, ровную марь, покрытую неглубоким рыхлым снегом. Воздух был достаточно прозрачным, и на расстоянии пяти-шести километров угадывалось побережье залива. Не дойдя до льда с километр, встали. Нарту Зотова запарковали, а Кайгусь с напарником двинулись дальше на груженой нарте. Вправо по побережью угадывалась довольно высокая сопка, на фоне мари переходящая в ледяное поле.

Григорий Иванович настроился ждать. Костра не развести, кругом белое безмолвие, без даже самых мелких дровишек. Холодало, но все еще безветренно. Время около четырнадцати часов, день короток, Кайгусь вернулся только через три часа. Гиляки даже не разговаривали между собой. То, что они положили в нарту к Зотову, никак не определялось, оно было замотано очень плотно в оленьи шкуры и на руках гиляков выглядело достаточно тяжелым. Кайгусь что-то истерично крикнул, и нарта с отдохнувшими собаками, в которой сидел Зотов в обнимку с дарованным аборигенами сокровищем, пошла в обратный маршрут. Кайгусь с напарником остались и даже водки не попросили. Сумерки надвигались. А в ночи в тех местах пьяных смерть забирала всегда. Гиляк бежал рядом, совершенно околевший Зотов думал о том, развел ли большой костер ожидавший его татарин. Холод уже был аж в кишках, а на душе было покойно и торжественно.

Последний час пути собаки визжали и просили пощады. Зотов пробовал идти по снегу, но одежда и обувь не для того были. Но вдруг собаки потянули, гиляк что-то храбро прокричал. Собаки почувствовали дым, еду и отдых. В почти кромешной тьме вдалеке бликовал огонек – татарин жег костер.

Доехали, добрались, Зотов упал в сено на санях и вытянулся. Гиляк побежал за мешком, что в снегу был припрятан, и принялся кормить собак. Татарин, вроде как, стол накрывает. Гиляк натаскал лапник, уселся на него и, как вроде, запел. Наверное, от обиды, что его не взяли в святилище или просил у богов своих Кайгусю хорошей, легкой дороги. Зотов решил ничего не открывать и не развязывать, пока в тепле не будет. Сам разлил всем троим водки, выпили, и как-то быстро отогрелись у жаркого пламени. Собаки тоже жались к огню. Татарин, днем отоспавшийся, уложил Зотова в сани и прикрыл тулупом, и с полной уверенностью, что найдет в ночи дорогу, тронул. Боялся лошадь в ночь оставлять на снегу. Зотов остановил возницу, взял мешок с оставшейся водкой и провизией и отнес все еще поющему гиляку, положил в ноги. Все, в дорогу.

Лошадь тоже хотела освободиться от сбруи и встать на привычное место в своем сарае. Потому, хоть и в темноте, но шла ходко, видимо, помня утренний маршрут. Зотов уснул, и снилось ему, что он приложился к Кресту.

***

Петр Николаевич всегда завидовал стилю одежды своего первого. Умел себя показать шеф. И стать, и голос, а одежда! Особо Пете нравился синий, трикотиновый костюм. Он мысленно примерял его на себя: вроде, как и ничего, а в этом бы костюме – да еще и кабинете с креслом первого. Петр Николаевич реально надеялся на такой кадровый шаг руководства. Чувствовалось, что первого куда-то планируют: то ли в центральный аппарат, то ли в КГБ. Вся информация была даже для него закрыта. Известно было только, что первого включили в рабочую группу по подготовке изменения устава ВЛКСМ. И он улетает в Москву в командировку, а оттуда на прежнюю должность может и не вернуться. XIX съезд будет проходить в апреле следующего года. После него, верно, и ясность наступит.

Но все прояснилось раньше, сразу после отъезда первого в Москву. Там он был утвержден помощником секретаря от ЦК. Петр Николаевич автоматически стал исполняющим обязанности первого с правом члена бюро горкома партии. Пока вот так. Петя как-то нервничал: исполняющий обязанности – это не должность. Это кресло было номенклатурой обкома партии. Как бы не нашли там преемника в начальство Петру Николаевичу. Тесть молчал. Тот всегда Петю удивлял и тревожил вопросами типа: «Почему солдаты хорошо воюют?» Сам же и отвечал: «Потому что мы, Петя, хорошо работаем. Пропаганда и агитация – вот корень любых побед». Петя соглашался, немного смущаясь. Тесть свою дочку, что была старше Пети на пять лет, сумел сосватать, как партиец с большим стажем, представив ее твердой и принципиальной, прямо Надеждой Константиновной, не вспомнив, что она алкоголичка с семнадцати лет.

А работы-то хватает, опять в стране беда. Руководитель КГБ СССР Андропов направляет в Политбюро записку, в которой обличает создание среди интеллигенции движения «русинов». По мнению КГБ, это движение угрожает коммунистическим устоям больше, чем диссиденты. Под лозунгами защиты русских национальных традиций, по мнению Андропова, это движение, по сути, занимается активной антисоветской деятельностью. Петр Николаевич со всей активностью занимался разоблачением писателей и журналистов местного масштаба. Пытаясь вообще изъять слово «русский» из официального обихода, начались увольнения русских деятелей культуры. Власти СССР дают разрешение Лизе Алексеевой после семнадцатидневной голодовки ее отчима, Андрея Сахарова. Ропщут, значит плохо работаете, говорило Петино руководство.

А что роптали? Водка подорожала, попавшая в набор с хрусталем, бензином и золотом, которые тоже поднимались в цене. Что же касается закуски, то ее становилось все меньше и меньше. Недостаток и удорожание водки кратно усложнило задачу Петра Николаевича по убеждению масс, например, в том, что командование Тихоокеанского флота погибло не при исполнении служебного долга, а просто умерло. Катастрофа унесла 52 человека, из них 17 адмиралов и генералов. Это все Петина идеологическая текучка.

Каратэ. Органам безопасности стало известно, что в стране возникает сеть секций со своей строгой дисциплиной и иерархией. Они могли стать частью заговора с целью смены строя. Политическая версия, что подготовленные каратисты были замечены в беспорядках в Польше. В ноябре 1981 года вышел указ о запрете каратэ. Этот участок работы для Петра Николаевича был особенно труден из-за огромной популярности каратэ среди молодежи и даже комсомольцев. 13 декабря Андропов отдает приказ об аресте лидеров «Рабочего центра». К идеям Разладского и Исаева, получившим внушительные сроки, можно относиться по-разному, но сложно отказать этим людям в правоте прогнозов будущего советской системы, погубленной как раз партийно-государственной номенклатурой. Петя всеми силами в ту номенклатуру стремился и сейчас очень переживал, что всего лишь исполняющий обязанности. Тревожно.

Известие пришло совсем неожиданно. Небольшую аппаратную партийную конференцию по текущим проблемам идеологии проводил третий секретарь обкома партии. После обзорных бесед, на перерыве, он вдруг подошел в сопровождении второго секретаря горкома КПСС к Пете и спросил у того: «Это и есть ваш парень?» Второй утвердительно кивнул. Третий секретарь, как известно, сам из комсомола, протянул Пете руку, пожал крепко и бодро сказал: «Тебя рекомендовали. Мы согласны. Готовься к работе». Петя обомлел, осталось теперь только бумагу дождаться. Если и есть счастье, оно наступило сегодня. Двадцать лет в пути. От пионервожатого в деревне до секретаря горкома комсомола. Доверие партии.

***

Тот год, видимо, был очень урожайным, и начало учебного года мне пришлось встречать в колхозном поле. Наш курс, учитывая его политическую грамотность и комсомольскую активность, привезли собирать картошку. Девочки в красных косынках, мальчики в буденовках. Поселили в полуподземном коровнике, на сбитых из занозистых досок нарах. Девочки слева, мальчики справа – и занавесочки. Для местной молодежи приезд такого количества людей, да еще половина из которых была в юбках, становился каким-то языческим праздником. Пять-шесть мальчишек на колхозном грузовике «ГАЗ» в постоянном подпитии гоняли девчонок по рядам на полях. Резвились, предлагали комсомолкам то самогона выпить, то конопли покурить. Понятно, успеха не имели, но были настойчивы. Потому в один из вечеров они вломились в наше молодежное жилище прямо перед отбоем. Это было время, где мальчики перебирались к девочкам, и наоборот. Музыка и песни под гитару, лирические и томные.

В узкую дверь они вломились как-то все одновременно, стали орать и греметь, требуя к себе внимания. Доцент, у которого на входе была отдельная каморка, пытался было их урезонить угрозой пригласить милицию. Но, судя по звуку, сразу получил затрещину и примолк. Ребятишки расположились у входа на ящиках и принялись откупоривать модное в ту пору вино «Солнцедар». Весело так все и оживленно. А шторки даже не колыхались, за ними было тихо, комсомольская совесть и смелость как бы придремали. Местным пить одним совсем не хотелось, и они стали просто девок вытаскивать за ноги к столу. Те буквально орали. Выход был заблокирован, а отличники «ленинского зачета» как-то тихо смущались. Пришлось вылезать в проход и простыми литературными словами предложить им отвалить побыстрее. Их язык и словосочетания были из другого кино, очень мне знакомого и понятного. Вот на том языке я и стал разговаривать. Вдобавок лопатой совковой, что у печки стояла, я двоих со всего размаху угостил. Они как-то приостыли и предложили выйти. Я вышел, их пять, я один. За шторками тихо. С теми еще минута разговора на предмет «вы кто по жизни» и «на каком режиме вас учили так с людьми разговаривать». Все образумилось, и мои заверения, что мусорского шага не будет, их успокоили и сделали меня другом и братом. Отпускать они меня уже не хотели, пришлось идти с ними до хаты и пить до полуночи «Солнцедар» – мерзость еще ту. Для них остался один вопрос нерешенный, что я там делаю. Я сказал, что прикомандированный. Они вполне поняли. В последующие дни они вместе со своим грузовиком далеко от меня не отъезжали. По большому счету, хорошие парни, приезжали иногда ко мне в гости. Города они боялись, но при мне им было спокойно. Знать бы, какую злую шутку со мной сыграют эти простые уличные события.

Началось все, опять же, с требований проявить мировоззрение и жизненную позицию. Полгода назад из нашей группы пропала маленькая, застенчивая девочка Таня. Она перестала посещать занятия, и вроде как-то про нее и забыли. А тут появилась. Вечером пришла ко мне в комнату и зачем-то рассказала всю свою горькую историю, жестокую и кровавую. Любовь, принуждение к аборту, попытка суицида, болезнь. Очень хочет дальше учиться, а деканату, чтобы подать документы на отчисление, нужно, чтобы общественность ходатайствовала.

Комсомольское собрание курса. Понятно, она была обречена, эта маленькая, исхудавшая, потерявшая во все веру девочка.

***

1619 – 400 лет – 2019

Григорий Иванович проснулся совсем затемно, за окном мело, в доме холодно. Затопил, поставил чайник с замерзшей за ночь водой на печку. Дал побольше свету.

Вчерашний груз лежал тюком на двух приставленных стульях. Предстояло главное – убедиться, что это то, чем грезил каторжник Пилсудский, и больше двух веков было тотемной тайной в гиляцких стойбищах. Это первый символ христианской веры у берегов Тихого океана. Одежки из пересохших шкур были очень плотно стянуты кожаными ремешками на деревянных скрутках. Зотов взял нож, но забарабанили в дверь. Вести были добрые и своевременные. На следующий день, вне графика, по каким-то делам неотложным прибывает курьер казенный. Это был шанс отправить письмо Пилсудскому. Григорий Иванович представлял, как тех вестей ожидают на каторге.

Зотов трижды перекрестился и начал аккуратно срезать ремни. Они были как из железа. Работа шла медленно, обертка была многослойная. Наконец показалось тело. Оно было, как и писал Пилсудский, цвета вековой, грязной чугунной сковородки. Дело пошло быстрее, хотя местами шкуры приварились к металлу. Где-то через полтора часа он увидел Крест целиком. Такие Кресты Византийские этой природы Зотов видел в Московском Кремле, на Благовещенском соборе, возведенном в четырнадцатом веке.

Теперь самое важное – найти лицо Креста, и на цати должен быть знак. Надо было еще света. Слой окислов был очень глубокий и очень стойкий. Крошку за крошкой Зотов очищал цату. Рельеф, хоть и был объемным, но в итоге оказался плоским. Даже не добравшись до природного тела и цвета, было понятно, что знака нет. Он аккуратно перевернул довольно тяжелый Крест. С первых же прикосновений резцом к цати понял, что ее центр заполнен отливом. Работая резцом, Григорий Иванович неизменно узнавал очень знакомый ему символ – это был якорь. Это был Элеонский Крест со Святой земли, дарованный Земле русской и династии Романовых, и ныне царствующей. Зотов трижды поцеловал Крест, жарко и громко прочитал «Отче наш». Оставалось последнее – увидеть цвет материнского металла. Он взял рашпиль и у самого комеля начал пилить, через минуту посыпалась стружка, цвета природного золота. Зотов сел на табурет, усталость прямо на ноги накатилась, усталость от причастности к чему-то великому, его, простого отставного лейтенанта морского флота России. Григорий Иванович налил кипятка в каторжную кружку, глотнул, и немедля сел писать Б. Пилсудскому. Крест лежал в метре от него, и на спиле светился легким голубым цветом.

Первый Храм на гиляцкой земле заложат только через сто лет и нарекут его алтарь именем святого Сергия Радонежского. Будет тот Храм в память горя человеческого, жертв стихии.

***

Через два дня пришла бумага со всеми регистрационными отметками. Еще предстоит бюро горкома и конференция, но это уже формальности. Петра Николаевича жарко поздравляли, понимая, что это твердый шаг в перспективы дальнейшего роста по карьерной лестнице партийной номенклатуры. А дома хищница сначала пугала тем, что подкинет в нужное место самиздат «Ракового корпуса», который непонятно почему валялся у Пети и был нечитанный, но укусила еще больнее: украла партбилет, гордо объявив об этом сегодня поутру, когда Петя ловчил на кухне с типа завтраком.

Шантаж был грубым и примитивным, денег хотела на месячный отдых в Москве, от чего только она будет отдыхать, было непонятно. Тесть высказался определенно: «Не пускать!». В истерическом общении со своей дочкой ссылался на то, что не пускать – это лишь воля мужа, вот с ним и решай. Она выросла в Москве, в среде себе подобных, и иногда наезжала в столицу по старым адресам, оставляя после себя проблемы, долги и скандалы. Тестю потом названивали серьезные дяди, требуя объяснений. Было чего опасаться: в последний ее визит, на какой-то пьянке, Наташу срисовали в компании с Галиной Леонидовной. А тесть-то, старый аппаратчик, чуял, чем это может для него закончиться.

У Петра Николаевича теперь была персональная черная «Волга» с водителем. Не без трудностей, но он достал себе синий трикотиновый костюм и намеревался первый раз его надеть сегодня. И галстук красный. Жена сидела на стуле в распахнутом халате, без трусов, и пила пиво из бутылки. Петя чувствовал себя профессионалом, туманно пообещав ей заняться вопросом ее финансирования. Он выручил свой главный документ, твердо решив его больше в дом не привозить. Лакированные туфли блестели как помытая «Волга», и настроение было праздничным.

Так, 7 ноября – праздник праздников. Масса мероприятий, речей, а потом и тостов. Город раскрашен в цвета Петиного галстука. Праздничная демонстрация трудящихся города обещала быть успешной. Петр Николаевич на трибуне и тоже с краткой речью в недавнем своем амплуа пропагандиста будет обвинять империализм и мелкобуржуазный образ жизни, а также славить советских воинов-интернационалистов-комсомольцев. На улице все же бодрит. Пошли трудящиеся с портретами членов Политбюро, лозунгами и знаменами. Третий секретарь горкома партии, стоявший рядом с Петей, тронул его за руку и убедительно, по- партийному, сказал:

– Вот, Петр Николаевич, это наша с вами работа. Сила народа – в его единстве!

Все кругом кричали «ура», Петя тоже кричал и аж жмурился от удовольствия. Слава советскому народу! Ура! А у народа завтра выходной, вытрезвители закроют, дружинников не будет, как не радоваться жизни и достигнутым рубежам. Киножурнал «Новости дня» показывал такие стада оленей в тундре и такие кошеля с рыбой в океане. А птицефабрики, а горные хребты хлопка… Как не будешь гордиться? Одно было непонятно, в какие закрома это все складывают?

Люди гуляли, пели и хохотали. И этот хохот пугал и наводил панику на проклятых капиталистов-буржуев, угнетателей пролетариата и негров. К этому празднику в стране обязательно кого-нибудь запускали в космос или выплавляли новый миллион чугуна. Потому-то тот праздник и был самым народным и самым праздничным. Петя очень гордился своей работой, и теперь он первый. Вот он – народ, а он первый. Время первых.

***

Полгода у меня ушло на письма – письма согласования, письма подтверждения, письма обязательства и гарантии. На перезахоронение отца отвели неделю в сентябре. Я спланировал все сделать и успеть вернуться за четыре дня. Пятый курс имел свои специфические стороны и требовал присутствия и внимательности именно в начале первого семестра. Вся процедура перезахоронения по сути заняла один полный день. Он был горький и утомительный. На второй день установили памятник. Теперь мой отец, крещеный еще во младенчестве, в церквушке на волжском берегу, в земле гиляков. В ногах у него Крест покаяния. И моя пуповина, зарытая в той же земле. Ни с кем не встречался, времени и желания не было. Маму переселил из нашего, уже в землю вросшего домика, в квартиру со всеми удобствами. Она, вроде как не хотела, но и сильно не противилась. Обессиленная, сгорбленная, со скрученными работой руками, она или плакала, или молчала. В те дни мне казалось, что я уже не взрослею, а старею.

Вернулся на учебу и прямо под собрание комсомольское, где, отсаженная на отдельно стоящий стул Танечка, бледная и прозрачная, давала объяснения, как она прогуляла семестр и как оценивает свое поведение в свете комсомольской дисциплины. От деканата присутствовал куратор курса и лихо подбадривал выступающих называть вещи своими именами. Протокол вели аккуратно, со всеми эпитетами и запятыми. Ощущение было, что изобличают военного преступника, ловко маскировавшегося долгие годы под советского, а значит, хорошего человека. Все были правильными и твердыми. Особенно злобствовали недавно начавшие бриться мальчики. Я больше не хотел учиться плохому, и меня понесло по мальчикам. В мою сторону никто даже не смотрел, кроме куратора. Его глаза выпучивались в зависимости от длины моих предложений. Секретарь собрания Любочка, вся мелких кудряшках, исправно конспектировала мою речь, придавая ей статус официального документа. Я повествовал о том приключении в бараке, в колхозе, о смелости и доблести комсомольцев. Куратор меня перебил, явно из трусости, он настоятельно предложил проголосовать за перенос собрания на другую дату. Все дружно проголосовали. Позже я узнаю, что уже на следующий день снова было собрание, уже без меня, но с присутствием секретаря комитета ВЛКСМ университета и представителя парткома. Первое решение вынесли по Тане, ходатайствуя о ее исключении из комсомола и из числа студентов. Приняли решение, и она сразу стала безынтересна. Я был интересен – тот, кто оскорбил весь ленинский, орденоносный комсомол, обвинив его в немощности и трусости. Оскорбил собрание и персоналии. В общем, на том заседании бумагу по мне составили что надо, а один одногруппник даже вспомнил, что я ругал Ленина и его жену Крупскую в личной с ним беседе. Бумагу в папочку, а папочка в кабинет главного комсомольца учебного заведения. Но пока я всего этого не знал, учился, ходил к Леве на работу. Даже не обратил особого внимания на уклоняющихся при встрече однокурсников и их улюлюканье вслед. Как и нарочитую краткость и холодность в общении с преподавателями. Красная машина начала работать, по траекториям и срокам она была отрегулирована и опробована тысячу раз. Стыдно, но я не смог защитить даже одну маленькую девочку, в будущей своей жизни жестянщицу на консервной фабрике.

***

1619 – 400 лет – 2019

Утром в субботу, 11 мая 1891 года, наследник российского престола, цесаревич Николай Александрович прибыл во Владивосток. Над заливом стоял туман. На следующий день, под гром салюта, он сошел на берег у Адмиральской пристани. Приняв хлеб-соль, цесаревич направился к Триумфальной арке, воздвигнутой в ознаменование его приезда.

В десять часов утра, 17 мая, цесаревич со свитой присутствует при закладке памятника адмиралу Невельскому. После совершения молебна он собственноручно закрепил цементным раствором серебряную доску. В тот же день цесаревич посетил местный музей. Его Высочеству дал объяснения председатель общества Маргаритов. Нежданно Маргаритов обратился к цесаревичу с просьбой о пяти минутах личного разговора.

Маргаритов извинился за столь дерзкую просьбу и без предисловий высказался о мотивации. Разговор касался царской фамилии:

– Ваше превосходительство, два года назад на мое имя пришло письмо, которое имеет прямое отношение к царствующей династии. Но так как автор его – враг августейшей фамилии, принимать его или нет, может быть только Вашим высочайшим решением.

Наследник российского престола немедля задает вопрос:

– Сие писание во благо державе и Отечеству?

Маргаритов отвечает:

– Да, Ваше Высочество.

– Прочтите.

Фамилия писавшего, судя по выражению болезненно бледного лица наследника, была ему знакома. Смысл письма был для него явно волнительным. Дослушав, цесаревич встал и глядя прямо в глаза Маргаритову, спросил:

– Ваше мнение, это истинно так?

Председатель общества был человек небоязливый и решительный:

– За подлинность предмета и его историю я готов подтвердиться сей же час.

–Похвально и смело, – ответил цесаревич. – А можно взглянуть на сей предмет?

Маргаритов открыл дверь в смежную комнату, у стены стоял Крест в три локтя высотой, в черно-грязной накипи почти трехсотлетних странствий по Руси. Наследник встал во фрунт, трижды перекрестился, встал на колено, трижды Крест целовал. Поднявшись, еще трижды перекрестился, подал руку для пожатия Маргаритову и попросил пригласить сопровождение.

Обращаясь ко всем, с волнением в голосе сказал:

– Сию реликвию одеть в цвета флага державного и снарядить вместе с моей персоной в дорогу. Да, еще, – и, повернувшись к Маргаритову, сказал, – Вы проследите и посодействуйте от имени нашего, чтобы к автору письма того был применен объявленный мной манифест моего батюшки, Его Императорского Величества Александра III.

Цесаревич оставил запись в книге почетных гостей, даровал музею личную фотографию и тысячу рублей. Выполняя волю своего державного родителя, наследник престола, утром 19 мая, направился на закладку станции Владивосток. Царственный сын управлял тачкой, вываливая из нее землю. Кто-то посчитал это подрывом святости, боголепия Царя – божьего помазанника. Но в тот год он еще не был обречен, это случится позже. 21 мая был назначен отъезд цесаревича, началось его сухопутное путешествие на лошадях по Приморской области.

***

Партия осуществляла подбор и расстановку кадров в комсомоле снизу доверху. Выбор руководящих органов на комсомольских собраниях, конференциях и съездах представлял собой формальный акт, так как вопрос персоналий решался в партийных инстанциях. Тем самым отменялась внутрисоюзная демократия, продекларированная в ВЛКСМ. Петр Николаевич стоял в передних редутах борьбы за контроль над духовной жизнью молодежи. Но исторический опыт подтверждал, что запретный плод сладок. Социализм сам воспитал образованное молодое поколение, это и таило в себе опасность, молодежь сама стала анализировать положение в стране и в мире. А комсомольско-молодежная номенклатура города и прилегающих районов собиралась на осеннюю конференцию актива, с намерением традиционно и помпезно отметить назначение вожака новой городской организации. Без жен, мужей и галстуков.

***

В этот раз это географически был родной Пете район, да еще и подготовленный для этого корпус той самой пионерской дружины, в лагере родного железнодорожного узла. Районный актив вовсю старался для земляка. Народу набилось два автобуса «ПАЗика», с корзинами, кошелками и рюкзаками. Ехали заранее накрыть и создать уют для конференции. Петр Николаевич на служебной «Волге» выдвигался последним. Он с приглашением заехал к партруководству, но оно традиционно отказалось, предоставив комсомолу самостоятельно проводить такого рода мероприятия.

Водитель, гонец и порученец в одном лице, припарковал черную «Волгу» у пионерского отряда имени Глеба Жеглова. Местные встречали хоть и без хлеба с солью, но вполне радушно. На деревянном, уже подуставшем строении, был натянут здоровенный красный транспарант «Пионерия, бери пример с комсомола!». Все было готово, помещение натоплено, койки раздвинуты, столы расставлены и накрыты. Угощение и питье с номенклатурных лавок. А на тумбочке – здоровенный цветной «Рубин» с видеомагнитофоном. А еще просто магнитофон со звуковыми колонками размером с кинотеатр. Барышень было заметно больше, вечер обещал быть томным. На входе в лагерь дежурил милицейский «УАЗик». Никого больше не запускали, но и не выпускали. Все в ожидании. Петр Николаевич взял слово. Речь короткая, с общим смыслом, что и нам надо когда-то отдыхать. Уселись, налили, выпили под видик. Только для избранных и убежденных буржуазный фильм «Чужой», но через полчаса уже стало плохо восприниматься. И завели опять же буржуазную музыку. Для первого была обустроена комната пионервожатых. Петя очнулся уже в полной темноте, зажатый какими-то голыми телами, он на ощупь выбрался из комнаты в общее помещение. В углах, со сдвинутыми кроватями хрюкали, чавкали и подвывали. Петя облегчился с крыльца. Над сопкой стояло зарево. С трудом туда всматриваясь, Петя различал свиные рыла с рогами и того самого генерала с копытами. Он пошел искать трусы, надо всех поднимать и начинать акт второй праздничного мероприятия. До начала агонии оставался год.

***

Теперь все видится задним числом. Меня не вызвали в комитет комсомола, секретарь бумажки с того собрания со своими измышлениями и резолюциями отнес в КГБ, где давно был сам ангажирован. Там стали меня разрабатывать руками моих, как тогда казалось, друзей с восточного факультета. С ними в общаге с первых дней пили с одной кружки и доедали хлеб черствый, но они, как потенциальные носители языка, были в том ведомстве внештатными сотрудниками, а сейчас регулярно докладывали по моей персоне. Собирали на меня все, с первых дней учебы.

Прямо с лекции вызвали в деканат. Вид у декана был традиционно бодрый, не предлагая мне сесть, он протянул мне бумажку. «Ознакомьтесь», – и уткнулся глазами в стол. Это был приказ о моем отчислении за четыре пропущенных учебных днях в начале года. Мотивация была смехотворная. Декан знал, куда я ездил и по каким делам. Я пытался ему это напомнить, он вскочил, подбоченился и тоном громче среднего высказался: «Ничего не могу добавить или прокомментировать. Иди к ректору, это там решали». Я вышел в коридор. Все, меня вычистили, как элемент вредный и опасный. Пока шел до общежития, не видел дороги. Деканат уже упредил коменданта и актив, встретили с предложением сдать ключ от комнаты и вынести, что есть свое. Так я оказался на улице.

Подумав, решил все же идти к ректору. У него была репутация прогрессивного руководителя. Пошел, записался, через два дня прием. Ночевал в Миллионке, ночь напролет представлял, как буду разговаривать с ректором. Но что получилось, предугадать было никак невозможно. Сижу в приемной и думаю, что если мать узнает, то не переживет. Она же так гордилась своим сыном. На стульях сидели разные люди, но студент, хоть и бывший, похоже, я был один. Скоро девушка-секретарша пригласила меня войти. Двери в кабинет были очень высоки и толщиной необыкновенной, как парадный вход на Лубянку. Но открыл я ее удивительно легко. От двери до стола самодержца лежала очень чистая красная, прямо дорога-дорожка. Я двинулся в путь, ректор сидел за столом, одетый и причесанный, как член Политбюро на праздничном плакате. Я назвался, он взял какую-то папочку со стола, с минуту читал, а потом четким, партийным голосом спросил: «А вы пришли, что хотели?». Я ответил, что мотивы отчисления не понимаю до конца. Он сразу среагировал: «Идите, изучайте мотивы, они изложены в приказе, который у вас на руках». Это надо было понимать, как то, что мое время истекло. Я пошел к двери, взялся за огромную ручку со львами и вдруг услышал: «Вернись-ка, юноша». Я подошел. Он встал во весь свой огромный рост и протянул лист бумаги: «Вот тебе ровно минута ознакомиться с мотивами». Бумага была очень белая и плотная, с аббревиатурой КГБ, текст был длинный, но основные пункты были выделены редким тогда красным курсивом.

«Отчислить, без права обучения в ВУЗах СССР.

За попытку отвлечь молодежь от задач социалистического строительства.

Поклонение идолам буржуазной массовой культуры».

И еще чего-то.

Минута кончилась, он из рук забрал бумагу.

– Иди, устройся на работу, через год принесешь мне оттуда характеристику за подписями руководителя, секретаря местного комитета и партийной организации. И чтобы было выделено, что политику советского государства и КПСС понимаешь правильно. Это все, что могу для тебя сейчас сделать, – закончил он. И я пошел по красной дорожке не в будущее, не в прошлое, а куда-то вбок.

***

1619 – 400 лет- 2019

Преодолев сто верст пути за девять часов, цесаревич благополучно прибыл в Никольское в шесть часов вечера. На следующий день, во второй половине, цесаревич в сопровождении начальника округа Александра Суханова отправился дальше, через село Осиновку, Ляличи и Спасское на реку Малая Сунгача, где остановился в специально построенном шатре. 24 мая 1891 года, при посадке на пароход «Ингода», двигавшийся дальше по рекам до Хабаровска, цесаревич выразил А. Суханову милостивую благодарность, подарив свой фотопортрет и золотые часы с вензелем. Кроме того, после молебна он передал Суханову завернутый в цвета императорского флага Крест и повелел своей милостью воздвигнуть сей Крест на Храме в равном удалении от трех границ иноплеменных. То, в поучении присутствия на этой земле веры Христовой и Империи Российской на веки вечные и торжественно: «Сей Крест руками был принесен с земель московских, и мы, без права увезти с земель, для коих он был предназначен». Повелев Суханову получить подробные разъяснения у председателя общества Маргаритова, наследник престола двадцатитрехлетний юноша отправился в Хабаровск, а дальше, через Сибирь, в Петербург.

Боже, Царя храни!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Часть II Делай, что должен

1619 – 400 лет – 2019

«Когда время приблизится к бездне, любовь человека к человеку превратится в сухое растение. В пустынях тех времен будут расти только два растения – растение выгоды и растение самолюбия…».

Г. Распутин «Благочестивые размышления», Санкт-Петербург, 1912 год.

Время отъезда на Святую землю Григория Распутина было записано рукой царя. Запись в дневнике государя (12.02.1911 год): «Поехали к Анне, где долго беседовали с Григорием». В той беседе губернатор повелел Распутину донести благую вести Иерусалимскому патриарху о том, что Крест святой Елеонский, преподнесенный когда-то в дар Романовым и России, донесен до Тихого океана и его императорским повелением воздвигнут в земле русской, на краю трех границ Отечества.

14 сентября 1911 года в присутствии царской семьи и многочисленных иностранных гостей был убит председатель Совета министров П. Столыпин – инициатор создания военно-полевых судов по подавлению революции 1905-1907 годов, которое стало прологом дальнейших страшных событий. Многие предчувствовали эти события. Крыло Огненного Ангела уже было занесено над этой горестной землей. С вольного или невольного одобрения божьего помазанника, на ту землю пролилась кровь православных, которая из ручейков сольется в бурные реки, которые утопят Самодержца и все сословие вместе с потомками. И запели все «Кресту твоему поклоняемся…», «Крест твой в ограждении чудес послужит, Крест с нами, яко и Бог в нас».

Самым родным и святым местом для себя на земном шаре русские люди считают «Матерь церквей, Божье жилище, святой град Иерусалим». «Отнимите у нашего народа, от нашей русской жизни Православие, и у нее ничего своего, родного не останется», – так выразился Ф. Достоевский. Ибо православие – это то, что славящие правят.

Но грядут другие правители, и вместо того, чтобы дистанцироваться от социалистической идеи, пойдут в полное ей подчинение, признавая полную легитимность и правоту новых атеистических властей. Вместо Христа – Карл Маркс, вместо единства любви Святой Троицы – единство любви к Ленину, Троцкому и Сталину. Они же в каждом селении выставят своего идола и будут требовать ему присягать. На Кресте Христос умирал спиной к Иерусалиму, а его потухающий взгляд был обращен к далекому Северу.

***

А на Севере – это ко мне, третьекласснику, который на новогодних каникулах. Со вчерашнего дня к нам пришел сильнейший буран, мы с мамой сидели закупоренные в своем домишке. Света не было уже давно, провода оторвало от столбов. В окнах даже щелей не было, замело под крыши. Сидели со свечкой и говорили шепотом, под вой и свист бушующего белого зверя. Мама собиралась на работу, она работала в кочегарке сутки. Кочегарка была на газу, опаздывать было никак нельзя.

– Сынок, если хоть чуть успокоится, сможешь сходить за хлебушком? У нас курочки два дня не кормлены, да и мерзнут еще, – мама это говорила как-то тревожно и с плохими, похоже, предчувствиями. – Вот рубль, купи шесть булок по 16 копеек.

Она знала, что давали только по две в руки, но сегодня работала ее знакомая, и она закрывала глаза на переполненную черным хлебом авоську. Рубль у мамы, похоже, был последний, а курей у нас было пять и петух Петя. Мал я был ростом и слаб совсем, но решил собираться. Мама ушла, проталкиваясь выше груди в рыхлом, сыпучем снегу. Курочки голодные, а хлеба вообще дома не было. Папа, похоже, утром съел последний со своей похлебкой из капусты. В сенцах висела на гвозде замороженная рыба, можно отрезать, солить и кушать, но как без хлеба-то, а хлеб можно еще с черничным вареньем. Я взял валенки, они были здоровенные, а подошвы можно было пальцем проткнуть, так они сильно уже протерлись. Но мне подумалось, если накрутить отцовские портянки, то будет плотно и снега не набьется.

Стал я наряжаться за хлебушком. Сетку- авоську сунул за пазуху тоненького пальтеца, завязал шапку на подбородке на узлы и рванул. Ветром сбить не могло, потому что где-то было по грудь, а где-то и по шею. Сначала, лез по проулку, где меньше было наметено, отдыхал. Уже ближе к баракам проулок был забит выше заборов, а вперед было видно не больше двух метров. Повернул влево – и вдоль бараков прямо на встречный ветер, долго шел. Валенки стали очень тяжелыми, снег туда все же попадал и прессовался. Дошел до дороги и вниз, здесь меньше было снега, выметало, поднимало и разметывало боковыми порывами ветра. На этом отрезке меня сдувало и припихивало к сугробам.

Вот и магазин. Дверь открыл еле-еле, света нет, свечки горят. А хлеба полно и весь по 16 копеек, черный, то, что нужно. Хлеба дали, но отпускать не хотели, пришлось врать, что я со взрослыми пришел. Хлебушек наш местный – нелегкий, мокрый и тяжелый. У магазина, как бы в затишке, пытался вычистить валенки от снега, портянки скатались, были мокрые и липкие. Я их вытащил, сунул босые ноги в валенки, портянки не мог бросить – папина одежда. Сунул их сверху, к хлебу в сетку, и стал двигаться вверх. Хуже всего, что вверх идти – задыхался, а когда начинал задыхаться, падал. На правой рукавице, где была дырка, палец обледенел, а этот палец был главным в держании груза. Но я шел вверх, выпадая из валенок коленями в снег. Дошел до верха, повернул налево, теперь как бы вниз, и ветер точно в спину порывами. Он так охлаждал внутренности, что, казалось, кишки теряли свою эластичность.

Плохо различаю, где нахожусь. Разглядел – бараки начинаются. Теперь их надо пройти и идти опять вправо, под боковой ветер, и там снегу по грудь и шею. Я свернул вправо, в овраг, в летнее место наших игр. Из него можно вылезти прямо у дома. Думал, путь сократить и ветра будет меньше, не понимая, что в этой яме снега уже метры. Сразу провалился с головой, назад уже точно было не выбраться. Я стал грести вперед своей тоненькой ручкой, а на второй руке висел тонный якорь, выпустить который я немог. Я греб и греб, и как бы засыпал – становилось тепло и бело-бело. Только нестерпимо было жалко маму, курочек и петушка Петю.

И вдруг понимаю, что меня кто-то тащит за воротник пальто. Я на другой стороне оврага, дом совсем рядом и никого нет, и даже следов чьего-то присутствия нет. Затащился в двери, выступил из валенок, поставил ноги на трубу парового отопления и начал раздеваться. Почти разделся и заснул. Холод и напряжение разжевали тщедушное тело. Сон быстро прошел, рядом стояла авоська с хлебом и портянками, у авоськи сидела мышь и быстро-быстро двигала усатым носом. Теперь надо сушиться, одежонка-то одна. Валенки все же прохудились, на обеих подошвах были дырки. Покормил курочек и петушка, убрал у них снег, который намело в щели. Сейчас кипятка налью и хлеб с вареньем буду кушать, а перед собой поставлю книгу и буду читать Майн Рида «В дебрях Борнео». Одно сильно огорчало, две монетки сдачи потерял, карман был с дыркой. Не хотелось маму огорчать. А я нарежу хлеба, буду чайник кипятить и маму с папой ждать. И как-то счастья много стало, от того, что выполнил просьбу мамы, сходил за хлебом, и куры сыты. Света так и не было, а счастье было.

***

Сегодня света много, еды впрок и здоровья навалом, а счастья нет. Как и святость, счастье не наложишь в дальние карманы – авось сгодится. Но было предчувствие, что те люди, которые выпихивают меня из сегодняшней жизни, скоро сами будут никому не нужны. Причина моего изгнания из числа студентов не была какой-то большой тайной, и потому среда, еще вчера со мной говорящая, чего-то требующая и предлагающая, сегодня воспринимала меня как сбежавшего из лепрозория. Особенно те интеллектуалы, профессора и доценты, которые работали у власти в обслуге. А шпана говорила мне: «Плюнь на эти рожи комсомольские, живи, насколько тянешь. Даст Бог – все придет». Правила их жизни были чище и понятнее. Один опальный археолог, увидев меня в коридоре, нарочито громко выразил мне свое понимание и долго жал руку. Я, в свою очередь, выразил ему соболезнования по поводу смерти его учителя, замечательного человека Алексея Окладникова. Он прямо расчувствовался.

Год заканчивался знаково. 13 декабря в Польше, в попытке предотвратить крах коммунистического режима, было объявлено военное положение. 17 декабря террористы захватили школу в Удмуртской АССР. Это был первый случай захвата заложников в школах СССР.

***

Первая посленовогодняя неделя 1982 года получилась какая-то без особых новостей, но тревожная. Петиного тестя срочно вызывали в Москву, перед отъездом на нем лица не было. Человек, который мог рядиться в любые маски, проявил себя взволнованным и растерянным. Случайно Пете стало понятно, что его вызвал С. Цвигун. Тестя с ним связывали очень давние служебные отношения, когда тот был первым лицом в КГБ Таджикистана и Азербайджана. Тесть у него был главным из заместителей, а когда Цвигун ушел в Москву первым заместителем председателя КГБ СССР, то по его протекции тестя отправили на Дальний Восток, возглавлять комиссию партконтроля. Тесть был здесь персоной неприкасаемой, все знали про его отношения с Цвигуном, а отношения Цвигуна с Брежневым тоже не были тайной.

Жена-алкоголичка днями вернулась из столицы, но, к удивлению, не пила, а бродила по квартире, курящая, неряшливая и молчаливая. Что-то надвигалось. Тесть уехал и как в воду канул, ни звонков, ни телеграмм. 19 февраля 1982 года, согласно официальной версии, Семен Кузьмич Цвигун, покончил с собой, выстрелив себе в голову. Люди такого масштаба, как С. Цвигун, не стреляются по пути от калитки к дому, не оставив даже записки. В «Правде» некролог сухой и короткий и без подписи генсека Л. Брежнева, тот его хоронить даже не приехал. 25 января того же года ушел из жизни секретарь ЦК КПСС М. Суслов. Становилось ясно, что его место в секретариате займет Ю. Андропов. Освобождалась должность председателя КГБ СССР.

***

В этот день, 25 января, в понедельник, Петр Николаевич входил в дверь своей приемной. Сразу бросился в глаза испуганный вид секретарши Люси и двое сидящих на стульях вдоль стены средних лет мужчин, в одинаковых серых пиджаках в полосочку. Они встали, один достал удостоверение с тремя буквами аббревиатуры, знакомой каждому. Майор. Петя просит их пройти в кабинет. Отказ, беседа будет в их конторе. Петра Николаевича препровождают в белую «Волгу», а его черная сиротливо остается стоять у обочины. Петя испугался очень, прямо дрожь в коленях, и язык высох и затвердел. Думал – рядом ехать, а, оказывается, везут не в КГБ, от того еще страшнее стало. Как вроде сразу на расстрел. Все молчат.

Почти за город выехали, военная комендатура, Петю заводят в кабинет военного коменданта и оставляют одного. Пытается сосредоточиться. Пусто. Пришли те же двое, сказали, что всего-навсего хотят побеседовать доверительно, но под магнитофон. Говорили бесцеремонно и нагло. Спрашивали – допрашивали. Первый вопрос о жене и ее московских контактах, что о том знает, говорила ли она когда-нибудь о своих контактах с семьями первых лиц страны. И что именно. Петя мотал головой в разные стороны, кроме утвердительных. Продолжалось это с час. Потом завели в кабинет и Наташу, по-утреннему растрепанную и криво накрашенную. Пришел еще кто-то и тихо сел в уголке. Дальше было внушение. Что если от них будут какие-либо разговоры по понятным им темам, то их ждут камеры в Лефортово. Жену выгнали, Петя остался в обществе трех сотрудников с Лубянки. Похоже, люди из первого эшелона ведомства, и они видели, как Петя испугался до икоты, но стакан воды не предложили. Петр Николаевич подписал пожизненный договор о сотрудничестве, поставил везде, где были галочки, свою натренированную, красивую подпись.

Похоже старший похлопал Петю по спине тяжелой ручищей и сказал:

– Ну, теперь будешь расти, комсомолец, будем содействовать, а теперь иди, трудись, пешком, конечно. Разомни штиблеты лакированные.

Они расхохотались. Петя вышел из дверей военной комендатуры в ступоре от страха и высказанного неуважения в отношении его личности. Он-то был уверен, что чего-чего, а уж уважения он заслуживает. Похоже, тема с бронированным тестем умирала. Но комсомол и партия ведь продолжались, и Петя будет делать, что должен.

1619 – 400 лет – 2019

1897 год. На юге приханкайской равнины, на границе ее перехода в Сихотэ-алинский хребет, у основания вершины древнего вулкана, на вновь построенном Храме, на позолоченный купол возводили Крест. Петиному дедушке только исполнилось три года. Мама, худенькая, с бледным лицом, женщина, держала мальчонку на руках. Он большими карими глазами смотрел на Крест, светящийся чистым золотом, и, казалось, молился со всеми собравшимися. Вот главное предназначение реликвии было исполнено, во славу Господа и повеления царствующих. После молебна все пели. Небо было синее, облака белые. Долина восходила до горизонта. Под цвет черемух дышалось легко и свободно, и, казалось, вечно жить будем. Но все это только казалось. Придут свои красные и иноплеменные разных мастей, будут убивать русских моряков под островом Цусима, и русских солдат на острове Даманском под лозунги из красных цитатников.

Тропарь, глас 1

Спаси, Господи, народ Твой и благослови наследие Твое, победы над врагами даруя, и силой Креста Твоего сохраняя народ твой.

***

Самые продуктивные часы работы нашего бара выпадали на третью смену. Коктейль «Сенсация» оставался самым желанным лакомством среди заплутавших в ночном городе барышень и кавалеров. В зале курили, а вентиляции не было, зато музыка контрабандная, а на стойке телевизор с видиком и нескончаемая «Эммануэль». По всяким устным договоренностям участковые, дружинники и другие подобные не появлялись в этом заведении никогда. Крайние топтались внизу лестницы, далеко от входной двери. Жизнь кипела, как той и положено в городе портовом. Карманники крали, торгаши и фарцовщики барыжничали, шлюхи хохотали, накурившись местного зелья. А бармен в белом с синей бабочкой и гладкой прической, при всем при том – кандидат в члены КПСС. А коктейль с тонкой трубочкой, маленькой вишенкой и большим комом льда, цвета румяно-красного, и был тот кормилец, благодаритель и ограничитель контроля и присмотра. И таких, типа коктейльных, тем было в городе нескончаемое множество, как в третью смену, так и при свете солнечного дня. Там и обком, и управление торговлей, УВД и общественное питание. Все на волнах от тяжелых глубоководных тралов, плавбаз и моряков загранплавания. Сытно раскачивалась туша, которая называлась городом-портом.

На факультете восточных языков учился мальчик, прилежный, как потом выяснилось, сынок первого секретаря одного из сибирских обкомов КПСС. Так вот, он папе звонил по льготному тарифу каждый день и очень хвалил город. Единственное, на что жаловался, что вечером на улицу нельзя выйти, кругом «третья смена». Так вот, тот секретарь спросил у нашего секретаря в курилке, в перерыве заседаний ЦК партии, еще и в немалом присутствии: «Что у тебя за «третья смена», что на улицу вечером выйти нельзя?». Такое вот туше. Но дальше ничего не случилось, с чем воевать и против кого, было крайне непонятно. Он родился и вырос сам в этом течении жизни, да и других проблем хватало.

У нас беда – товарищ мой попал в ужасную аварию. Спас его от смерти один прекрасный человек, хирург-профессор, голову прооперировал. Тот человек – легенда, и имя его Илья Ефремович. Он бился за каждого, в любую ночь выезжая собирать мозги на дорогах и всовывать их обратно, пули доставать, открывать крышки мозгов и закрывать. Умница, интеллигент, поэт и скрипач. Обязанных ему жизнью было не счесть, но это не мешало ему оставаться добрым и всегда доступным. У нашего первого главной проблемой было собственное здоровье, а Илья Ефремович отказался им заниматься, прямо и без обиняков заявив, что тот больной обречен, и он не будет продлевать его страдания. И за откровенность пришла расправа. На его же кафедре в тумбочке стола ответственные работники обнаружили коробку с японскими ботинками за 25 рублей и бутылку коньяка, невесть откуда появившуюся. За то Илья Ефремович был осужден как взяточник и посажен на шесть лет, да еще и ошельмован в местной прессе, как заразная зверюшка.

Мы к нему ездили, возили продукты, приветы и добрые пожелания от людей. А вы видели когда-нибудь, как профессор-хирург топит углями печку в лагерном бараке? Как он пытается шутить и одновременно плачет, и все руки беречь старается, пряча их под телогрейку. Он был прекрасен, интеллектуал, публично отказавшийся лизнуть.

***

Должность тестя оставалась свободной, а в марте он и сам позвонил дочке любимой. Вроде, на Старой площади теперь, неизвестно только, в какой роли. Не отдали на разрыв старого партийца, но это, может быть, пока. После своего общения в военной комендатуре у Пети страх не проходил. Он себе казался уже незащищенным номенклатурными буфетами, черной «Волгой» и важными позами на собраниях. В мае XIX съезд ВЛКСМ, Петр Николаевич туда даже не целился, а утром сегодня пришла телеграмма с приглашением в секретариат без объяснения причины вызова. В «Домодедово» туман, встретил юноша, как оказалось, водитель опять же с черной «Волгой», с хорошими номерами. Как-то тревога уменьшилась, и появилась бодрость.

В приемной секретаря пятеро ожидающих. Но Петю уже через человека пригласили. В просторном кабинете с красной дорожкой и портретами вождей, за подставным столиком сидели двое. Секретарь поднялся, пожал руку, предложил присесть. Сам отошел за свой громадный стол, взял папку с гербом, открыл и заговорил:

– В отношении вас, Петр Николаевич, у нас есть коллегиальное решение предложить вам новое место работы. Только с оговоркой, что вы данное доверие должны рассматривать не как аппаратную ротацию кадров, а как партийное поручение. Сегодня вас рекомендуем вторым секретарем областной организации с перспективой возглавить комсомол вашего региона.

Он сделал паузу и добавил:

– Похоже, время грядет непростое, нужны доверенные комсомольские силы.

Петя припотел, его впускали в какую-то большую игру. Сидевший напротив седой мужчина, глядя на Петю, сказал убедительным тоном:

– А у нас с Вами есть договоренность и согласие к сотрудничеству.

Петя закивал, а под ложечкой засосало. Секретарь протянул руку с поздравлением, второй собеседник нейтрально промолчал. Секретарь пожелал быстро отметить командировку и сегодня же назад:

– Наши люди должны быть на местах. Мы, Петр Николаевич, передовой отряд и элита советского народа.

В приемной вручили папки с назначением, рекомендации и билет на самолет. Тот же водитель повез в «Домодедово», на Старую площадь заехать не довелось, но оно, может и не надо. В ночь прилетел назад, спал плохо, опять же, что-то злое и лохматое мерещилось. На машине еще час ехать до своего дома, а в шесть вставать и ехать представляться в обоих обкомах. А Наташа опять была пьяная, у подъезда было слышно, как она орет, на кого-то или что-то, одной ей ведомое. И это чудовище, верно, тоже придется с собой тащить на новое место жительства. Забудешь в ночь закрыться – и покусает. Проснулся в пять и без будильника, лежал и думал, надеть тот синий костюм или нет. На большее голова не варила. Не надел. Побоялся первому в обкоме партии попасться на глаза, того все боялись на всех уровнях. Он приходил всегда рано, и можно было запросто налететь на вопросы. Два часа дороги, центр, обком партии, дежурный. Петя представился, первый где-то с утреца в морском порту, заворг на месте. Того Пете было достаточно. Заворг искренне поздравил Петра Николаевича и как бы вскользь сказал, что у тестя все не так плохо. Ну все, тут определился, теперь родной обком комсомола, там все ясно и знакомо. Все уже были в курсе, предшественница уже давно была на чемоданах, на какую-то республику уходила, наверное, на северную – фамилия и личина у нее были уж очень северные. А с первым Петя нередко попивал, поэтому чувствовал себя уютно. Повезли жилье показывать. Новый дом, а служба и жена те же.

***

Круглый год моряки загранплавания кормили барахолки и сумки фарцовщиков джинсами, мохером, платками, часами пластмассовыми и т.п. Но самое благодатное время было, когда огромные плавбазы парковались у причала. Когда стихали речи и марши, и наступали холодные ноябрьские ночи, тогда все и начиналось. Часам к четырем утра к парковке плавбазы без света, на малых оборотах причалит здоровенный бортовой «ЗИЛ», пять-шесть человек, крадучись, начнут таскать с судна ящики. К шести они нагрузят их уже без малого штук триста, и тем, кто мерзнет за трубами, наблюдая за ними, останется только выкинуть из кабины водителя и уехать в никуда. Вот это добыча. Первый «ЗИЛ» всегда партийно-комсомольского актива плавбазы, для прикорма всего окружения. Последующие «ЗИЛы» для прикорма своего руководства. Десятки тысяч банок левой продукции из лучшего сырья ваялись за время работы в море. Банки с наклейками «морская капуста» или «печень минтая» внутри были наполнены крабовым мясом с промысла и красной икрой с перегрузов. Покупатели с деньгами рвали друг у друга тот товар. Где-то далеко от морских причалов, на праздничных столах объявлялись ароматные крабы и красная-красная икра. А еще была селедка отборная, в здоровенных банках – лучший презент с далеких окраин Союза.

А в Союзе началась антиалкогольная истерия. Вслед за Андроповым Горбачев решил, что главная причина общего упадка морально-нравственных ценностей строителей коммунизма и халатного отношения к труду – массовый алкоголизм. Красные конники набросились на виноградники. А в городе водка сначала на треть подорожала, а потом и вовсе исчезла с продажи. Ее раскупали спекулянты по прямым разнарядкам из горторга, а в вечерних сумерках реализовывали по ценам дикого рынка сухого закона. Таксисты, швейцары, официанты, все виды и подвиды буфетчиков тайно и героически помогали страждущим гражданам, морякам и рыбакам, вернувшимся из морей. В городе нашенском, где трезвость стала нормой жизни, астрономически росли теневые доходы и коррупция. К тому же, из продажи исчез сахар. Но, однако, даже у газетного киоска, если очень настойчиво моргать, то вполне возможно желанное приобрести. А в тех киосках висели обложками модные журналы, художественное творчество окончательно и без сожаления расставалось с социалистическим реализмом.

Экономические и социальные проблемы достигли такой глубины, что грозили принять необратимый характер. Был ли приход к власти Горбачева, как некая «реформаторская сила» по переустройству страны? Нет уж, это был результат чисто аппаратной борьбы внутри советского руководства. Ему благоволил Андропов, который уже на смертном одре выдвинул лозунг «Больше социализма». И в этом смысле ранний Горбачев был верным андроповцем. Речь не шла об изменении основ социалистической системы, она как бы по-прежнему оставалась правильной. Надо было лишь включить «дополнительные резервы» и преимущества социализма. Но я-то видел и реально ощущал, что все это скоро закончится, красные знамена будут спущены. Что я, зря учился, что ли?

***

А Петя все еще в 1982 году, при плановой экономике и в новом жительстве. Утром 11 ноября на страну вместе с известием о кончине Брежнева, обрушились потоки гнетущей траурной музыки. Официальный траур длился с 12 по 15 ноября. Атмосфера была чрезвычайно гнетущей и давящей. В день похорон, 15 ноября, были отменены занятия в школах. В 12:45 гроб был закрыт и опущен в могилу. Весь водный транспорт нашего моря дал трехминутный салют гудками. А над городом грянул оружейный залп.

И пришло явление Андропова. «Темно и скромно» происхождение нашего героя, человека без биографии, но он точно из секретарей ЛКСМ с замечательным трамплином в виде «венгерской трагедии» 1956 года и пятнадцатилетним председательством в КГБ СССР. Вот это капитал! При нем райотделы КГБ со штатом сотрудников курировали практически все предприятия и организации. И Петра Николаевича, как он понимал сейчас, активно надзирали. Но в связи с такими переменами во власти, Петя стал думать о них как о советчиках и помощниках. Ему казалось, что власть партии крепнет и усиливается в союзе со спецслужбами. Андропов начал чистку партийного аппарата. За пятнадцать месяцев его правления было сменено 37 первых секретарей обкомов. Петя тоже информировал органы, что для него не было особо обременительным. Новый правитель избавлялся от старой команды. Он удалял от власти всех брежневских людей. Внутренняя политика заключалась в следующих направлениях: борьба с коррупцией, прежде всего, на партийном уровне и наведение жесткого порядка внутри страны.

В городе происходили курьезные и совершенно бестолковые истории. Милиция устраивала облавы на людей в магазинах, кинотеатрах и других общественных учреждениях, требовали объяснений, почему не на работе. Тех, кто не мог объясниться, передавали на воспитание в коллектив. Петр Николаевич сам неоднократно участвовал в таких товарищеских судах и разборках. Смешнее всего были группы милиционеров вкупе с активистами-комсомольцами, которые высматривали в бинокли на льду замерзшего залива рыбаков, а их порой собирались сотни. А как их воспитывали и выпроваживали трудиться, надо было видеть! Но зато в городе появился новый водочный хит сезона 1983-1984 года. Цена бутылки водки с зеленой этикеткой без названия была на 10 % меньше, чем любой другой. Она поступила в продажу с 1 сентября 1983 года и тут же была наречена «андроповкой».

Петр Николаевич и на новой должности по своей холопской натуре старался соответствовать директивам партии руководства. Изобличал диссидентов и сектантов, потихоньку писал кураторам на сильно разжиревших коллег-чиновников. Пришлось вникать в мелиорацию и разведение риса и сои. Старался в новое русло выводить порученные ему территории из брежневского застоя. А когда пришел Черненко, тогда многие чиновники, смещенные Андроповым, были возвращены на должности, так как поддержали новую линию партию. Петя стал областным чиновником и дальше двигаться собирался. Все вокруг не менялось, только одна видимость. Социализм креп и мужал, а комсомол был в авангарде новой общности людей.

***

26 апреля 1986 года, суббота как суббота. Вечер был теплый, весна делала людей, может и не добрее, но привлекательнее точно. День принес ужасные новости – авария на Чернобыльской АЭС. Как бы ни пытались в СМИ «причесать» случившееся, но было понятно, что рвануло. Не знаю почему, нежданно пришло решение идти в университет. В понедельник с утра пригладился и отправился с хорошей долей волнения в учебную часть, без всяких докладов и заходов к руководству. Начальник учебной части – полная женщина в ярком трикотиновом платье с большой костюмной брошкой. Без видимого особого внимания к моей персоне выслушала мое желание восстановиться заочно. Попросила написать заявление по форме на имя ректора и прийти через неделю. Такой наглый ход, без характеристик и рекомендаций, казался мне сейчас реальным для достижения цели. И ведь сработало! Через неделю, там же, в учебной части, мне выдали учебный план и приказ о зачислении меня на пятый курс заочного отделения. Жизнь становилась интереснее, надо было досдать один экзамен и два зачета, и те не по нашим кафедрам. Справился без особых усилий и понял, что к заочникам относились без лишних придирок. Теперь надо идти в деканат за темой диплома и руководителем. Надо сделать паузу-передышку, настроиться на общение.

Вокруг хоть и медленно, но как-то все менялось. Напруга андроповская потихоньку исчезала из каждодневной жизни. Люди вновь ходят по улицам без озадаченных производственными планами лиц. И разговаривать стали громче у кинотеатров и газетных киосков. Вроде как знали, что в ноябре выйдет закон «Об индивидуальной трудовой деятельности», а в декабре А. Сахарова вернут из ссылки в Москву. Город чувствовал, что не за горами новые отношения, и начинал под них раскачиваться, готовясь реализовать свой коммерческий опыт. Репрессивный аппарат резко сбавил обороты. Эти рожи перестраиваются. Теперь они каждое утро просыпаются новыми личностями, более гуманными и совершенными. И до того досовершенствуются, что видя из окон Лубянки, как на шею Железного Феликса накидывают петлю, останутся с холодными сердцами, но только с потными руками. Это только гиляки хранили верность своим идолам и умирали, чтобы идолы жили дольше. Гиляки считали, что предавшие веру предков, Отечества не имеют.

В тот год моряки советских еще флотов начали в город завозить тему, которая станет достоянием и лицом города на долгие годы. То там, то здесь стали появляться первые праворукие автомобили. Несмотря на строгие коммунистические принципы, уже никто всерьез не сравнивал «Жигули» и «Тойоту».

А мне, наивному, уже взрослому, все еще хотелось учиться. Хотелось пройти этот путь до конца. И в очередной понедельник, к девяти утра, я заявился на факультет. В деканате не было ни одного знакомого лица, декан уже был пару лет проректором, а новый вообще какой-то доцент из другого вуза. Эта часть прошла обыденно, возвращения блудного сына не получилось. Записали, отправили на кафедру, дали список рекомендуемых тем для дипломной работы. Выбрал, тут же назначили руководителя. Бац! – хорошо знакомый доцент, еще действующий, но в настоящее время хворает. Тот самый доцент из той самой колхозной командировки. Ситуация с дипломом становилась понятной и предсказуемой. Жил он в шаговой доступности, и я пошел к нему домой с бутылкой советско-армянского коньяка. Он меня увидел и, вроде, тоже не удивился. Долго тряс руку и как-то торопливо просил кого-то за кого-то простить. Человек он был умный, хотя и пьющий. Я боюсь, что умных не было не пьющих.

***

Петя считал, что Наташа только пьет с Люсей, той, что местным Ювелирторгом командует. Так у них еще и любовь в активной фазе, ночью Петю разбудили. Он думал, что они порнуху смотрят, а они орали на весь номенклатурный дом. Папаша ее еще был при хорошей власти в партконтроле Союза. Пережил андроповский кадровый зуд. Особых указаний по методам приспособления к новым реалиям не было. И потому Петр Николаевич всегда ходил на службу с важным лицом, руководству непременно поддакивал, а с подчиненными был строг, но не груб, с оглядкой наперед. С первым как бы близко не сошелся, но тот был в дрожи перевода в Москву, и казалось, весь рабочий день сидел на телефоне, болтая со столичным бомондом. Все перемешалось, но явно шло к неозвученному лозунгу: «Комсомол, сабли – в ножны, в руки – калькулятор!».

13 января постановление СМ СССР «О порядке создания на территории СССР и деятельности совместных предприятий с участием советских организаций и фирм капиталистических и развивающихся стран». Это было началом образования частных предприятий. 28 января на пленуме ЦК принято решение о поддержке развития кооперативов. В феврале освободили из тюрем 140 диссидентов, восстановили Б. Пастернака в Союзе писателей. 15-18 апреля 1987 года готовился XX съезд ВЛКСМ. Первый секретарь улетал в Москву с расчетом там остаться. XX съезд принял новый Устав, который значительно расширил права первичных комсомольских организаций, в том числе, в экономической сфере. Совет министров предоставил комсомолу серьезные налоговые льготы, что вызвало бурный рост молодежных хозрасчетных организаций. Комсомол стал полем обкатки рыночного механизма в стране. В то же время комсомолу предоставили право выдвигать своих депутатов в Верховный совет СССР. От нашего региона им и стал первый комсомольский секретарь, а Петя стал исполняющим обязанности первого секретаря, явно не без поддержки своих влиятельных друзей.

Петя был готов плюнуть на все, за что боролся, страдал и агитировал все прошлые годы: «За что сейчас бороться и агитировать?». Ответ был прост и нагляден. И пришла работа – центры НТТМ (научно-технического творчества молодежи). Следовало создавать эти центры при райкомах комсомола. Это сейчас стало главным, к чему Петю и вели. Средства НТТМ могли вкладываться только в производство. Но негласно было распоряжение ориентировать их на различные формы коммерческой деятельности, особенно на перепродажу сырья, закупаемого по госцене. Центры пользовались большими льготами и не платили никаких налогов. Получив право обналичивать деньги, центры стали колыбелью российской «бизнес-элиты». Вот оно, ключевое слово. Деньги.

В начале мая Петр Николаевич, уже в ранге исполняющего обязанности первого секретаря, проводил совещания в присутствии всех первых секретарей районных и городских организаций и тех, что были на правах райкомов. Кроме документов по созданию НТТМ, их формах и задачах, было много сказано в простой устной форме. Через месяц Петр Николаевич ждал доклад по движению в этом направлении и открытии счетов для перечисления подъемных сумм, но из каких резервов – Петру Николаевичу самому пока было неясно. Но явно из государственных фондов. Государство через комсомол начало запускать деньги в коммерческий оборот и обкатывало скорость. Петя опять на острие первейших задач строительства, но уже капитализма. Себя он в этой картинке видел очень наглядно. Взалкал Петя, захотелось ему богатства. И представлялось ему, что те будут зарабатывать, а он присутствовать в распределительном звене с правом решающего голоса. Так начиналась комсомольская экономика. Пришло время переодеваться.

***

В 1986 году арестовали самого главного из красных, что были в «третьей смене» – первого зама начальника регионального УВД. Всего через год он вышел на волю, отсидев еще какое-то время в психушке. «Третья смена» выросла в брежневскую эпоху строительства развитого социализма. Красные принципы эксплуатации стали претворяться в жизнь сильными и наглыми. Они перераспределяли криминально нажитый капитал. Капиталы теневой экономики создавались коррумпированными госчиновниками и правоохранителями.

Уникальность «третьей смены» заключалась в том, что она могла возникнуть только в портовом городе. «А волна до небес раскачала МРС, но пока еще никто не утонул…», – любимый музыкальный репертуар вечерне-ночных посиделок в закуренных залах местных ресторанов. Очень любили морские гулять, а так как больше показывать было нечего, то показывали деньги. Пускались в пляс и лохматили над головами пачки советских рублей. На них сначала были швейцар и гардеробщик, потом официантки, натренированные как пограничные овчарки. Бывало, девочка не поступит в вуз, не возвращается домой, приходит в ресторан худенькая, замученная, в стоптанных туфельках, устраиваться на работу. Конечно, к директору, на особых условиях. Через год ее уже не узнать, зад и перед вырастают вширь и в объеме, голос становится, как у ротного старшины, а на пальцах-сосисках по четыре-пять колец из красного советского золота, что было признаком жизненного успеха.

Моряков они грабили по отработанной схеме, в процессе обслуживания и расчета. Если самого жирного не удавалось утащить в ближайшую гостиницу для жарких объятий, то сдавали его дружкам, что ждали в фойе на выходе. Там с ними общались примитивными, но надежными методами. А проскочивших ждали таксисты со своими приемами работы на колесах. И при всем этом все вечерние и ночные заведения общепита города каждый вечер были забиты до приставных табуреток. Бутылка водки, бутылка коньяка, кальмар под майонезом и шницель с макаронами. «… А-а крокодилы, бегемоты, а-а, обезьяны, кашалоты, а-а и зеленый попугай…», – и палуба не качается, и барышни вокруг ласковые, с приветливыми красногубыми улыбками, в синем табачном дыму. Это все отдыхают главные производительные силы города и его окраин на родном берегу.

***

А с дипломом, как я теперь понимал, возможно было все решить не столь торжественно, но быстро, при том что мой учебный план был выполнен. До июня с дипломом можно было закончить и все-таки защититься. Так планировал доцент, а тему предложил поменять. Она должна быть любимой и давно зацелованной профессурой. И он бы мог в ней редактироваться. Без большой радости я согласился на его условия. Если все так получится, на день рождения поеду к маме, покажу ей заветную книжку с большим гербом на обложке. Ну, теперь и за работу, привычную и когда-то любимую. Доцент просил в главном не ошибиться, в списке использованной литературы должно быть не менее 25 % классиков марксизма-ленинизма, факультет-то политический, а политика, по большому счету, текла в том же красном русле. Меня понуждали славить красное.

***

1 мая 1987 года вступил в силу закон об «Индивидуальной трудовой деятельности», 30 июня того же года – «Закон о государственном предприятии». «Закон о кооперации» впервые со времен НЭПа. Ст. 10 гласила: «Вмешательство в хозяйственную или иную деятельность кооперативов со стороны государственных органов не допускается». И это в обществе, где партия более полувека направляла и руководила всем: от посадки морковки до написания стихов. Надстройку в виде кооперативов водрузили на фундамент планового хозяйства, в котором все виды сырья не продавались, а распределялись по фондам. В разнарядках Госплана и Госснаба никаких кооперативов, разумеется, не значилось.

Райкомы ВЛКСМ на местах были нацелены Петром Николаевичем на помощь директорам в создании на заводах и организациях кооперативов из доверенных лиц. Выпускать продукцию из дешевых материалов с использованием государственных производственных мощностей электроэнергии и в дальнейшем продавать ее по свободным ценам, присваивая себе сверхприбыли. Запускался механизм номенклатурной приватизации. Понятно, что запустить такой бизнес без высоких покровителей было невозможно. Петя искал эти ходы и находил, хотя работа в частном секторе по найму оставалась для коммунистов эксплуатацией человека человеком, а, следовательно, недопустимой ересью. Но Петя как-то старался не думать о вчерашних догмах, он себя находил в новых правилах игры и чувствовал уверенность. Но номенклатура вокруг видела угрозу своей власти, и слова «непродуманные решения» в устах партработников были очень распространенными. Лидер страны и сам явно колебался, то заявляя, что «переменам нет альтернативы», то вспоминал про социалистический выбор, который сделал его дедушка. А граждане, в своем большинстве, всего боялись. И самое распространенное высказывание было «их всех скоро пересажают». Но Петя так не думал, он был элитой, а не простым гражданином. Любовница его жены изымала весь дефицитный товар из своего торга и реализовывала через свой же кооператив «Поцелуйчик», права на открытие которого получила за пять рублей и со смешным налогом в 3 % от выручки. Такие директорские кооперативы, паразитирующие на госпредприятих занимались еще и обналичиванием денег.

Город-порт стал одним из лидеров кооперативного движения в стране. Цветы, конфеты, торты, рыба, водка. Предпринимательский дух местных комсомольцев реализовывался активно и беспрепятственно. Петр Николаевич активно вкладывался в эту беспрепятственность, но то все мелочевка. Были огромные предприятия, с которых можно было выводить активы и реализовывать их в приграничных государствах. Вот это и было настоящее прибежище Петиных способностей. Деньги там были совсем другие, а беспрепятственность таких проектов должны были курировать обретенные кураторы и советчики. Те последнее время постоянно рядом. И если они говорили, что внешнеэкономическая деятельность сто вложенных рублей превратит в тысячу, то Петя давно посчитал, что это будет не тысяча, а десять тысяч. Эту разницу он ясно представлял, куда денет. Речь на сегодняшний день шла о продаже тысяч тонн меди, бронзы и алюминия. В ближайших портах азиатских государств Петя планировал те грузы оставлять вместе с проданными туда же пароходами.

Так начали складываться российские капиталы, потом будут залоговые аукционы, что будет вторым этапом, когда миллионеры станут миллиардерами, и оформится красное дворянство.

***

Весна в тот год ранняя, теплая, но традиционно сырая. Той весной мне пытаются сделать еще одну судимость – за распущенность и общее негодяйство. А история такова: время околообеденное, паркуюсь на своей любимой 06-й модели прямо на крутом спуске выезда на центральную улицу города. Приткнулся в рядок с двумя «УАЗиками» и «Волгой». Я в ожидании барышни из переговорного пункта. И все как-то быстро произошло.

Первым актом было то, что два водителя с флотских «УАЗиков», похоже только что призванные, попросили по сигарете. Матросики были, как из мультика: худенькие, бледнолицые, но при тяжелых ремнях с якорями и в «гадах». Дал сигареты, потом прикурить. Они так затягивались дымом, как будто это был нектар радости, и что-то щебетали друг другу точно весенние воробушки.

Второй акт был скоротечный, но определивший весь дальнейший ход пьесы. Сзади, как оказалось, был вход в главную флотскую прокуратуру, оттуда и выплыл красный Левиафан. Огромная сущность – и в высоту, и в ширину, и в объеме. Черная, измятая до изнеможения шинель с трехзвездными погонами, которые стояли домиком, даже близко не сходилась в обхвате. Фуражка тоже была какая-то замятая и покоилась не на голове, а на здоровенных свиных складках багрового – хоть прикуривай – затылка. Слева, в полном обхвате, под стать – толстенная красная папка для докладов, из которой торчали бумаги, газеты и еще чего-то. Чудовище было явно взвинчено. Оно кинулось по мостику, что через сточную канаву, к своему «УАЗику», а тут курящий водитель. А воробушек тот не бросил сразу сигарету, а встал смирно, спрятав ее в кулаке. Отец-командир схватил его кулак и, навалившись, прижал мальчишку к асфальту, вопя что-то про устав и дисциплину. И все это происходило в метре от дверей моей машины. Окно было приоткрыто, и я вдруг уловил, что чудовище пахнет праздником, то есть перегаром, обильно сдобренным одеколоном «Шипр», как те полковники в райвоенкоматах, которые всегда говорят, что они и есть Родина. Матрос закричал, похоже, сигарета сжигала ладонь. Я приоткрыл дверь и что-то сказал, пытаясь урезонить красного комкора. В ответ он так пнул по моей двери, что произошло чудо, и локоть в кости хоть и не лопнул, но болью пронзило до последней клетки мозга. А с болью пришла ярость. Когда я выскочил из машины, чудовище поняло, что сейчас будет бито. Он бросил матроса и с завидной прытью кинулся назад, в дверь, из которой так феерически возник. Я – следом, с доброй мыслью пнуть его под жирный зад. Но не успел дотянуться, на мостике он запнулся и всей массой врезался с большим ускорением в дверь. При этом та партийная папка развалилась сотней листов приказов, распоряжений, постановлений и указаний по сточной канаве.

Третий акт. Я бы, конечно, уехал, если бы смог. Выжал сцепление и бодро покатился вниз, но день, похоже, был точно не мой. В руле закрылась противоугонка, и я тупо встал посреди спуска. А покалеченная рука совсем была не помощница. Снизу меня подперла черная «Волга» с номером 0002. Я знал, что это за номер и кого везут в этом «членовозе». Это был ненавидимый всеми начальник горотдела милиции. Маленькая мерзость, но всегда в большой фуражке. «Волга» стояла в подъеме, смирно ожидая, когда с рулем справлюсь. И тут опять возникло чудовище, еще и с двумя мичманами со штык-ножами. Тот сразу загнулся раком перед милицейский полковником и, приложив руку к имитации головы, в окошко доложил о случившемся нападении на его особу при исполнении. Снизу уже собиралась очередь из машин, но видя в центре черную «Волгу» с мигалкой, граждане покорно ждали. Из «Волги» вышел сержант-водитель и попросил у меня права и документы на машину. Сказал, чтобы я проследовал в райотдел милиции. «Волга», буксанув на подъеме, поехала вверх, и я, наконец, завелся и поехал вниз. Не думалось тогда, что до занавеса еще очень далеко. И пьеса будет затянутой и с принуждением.

***

С утра бюро обкома партии Петр Николаевич докладывает по ходу реализации последних решений ЦК и партконференции. Весь партийный содом города и области с радостью делегировал комсомолу в лице секретаря обкома Петра Николаевича обкатывать то, что им самим в данный момент представлялось пришествием из другого мира. Каждый тайно думал, что в момент все обернется к привычному режиму государственной, советской, единой собственности. А пока комсомол пусть активничает. На бюро присутствовали зубры областной промышленности, а у тех «чуйка» была острее, и в лице Петра Николаевича они видели толкача в новое капиталистическое будущее. Два парохода с цветным металлом уже ушли, схема расчета и завоза денег у Пети была готова и казалась ему идеальной. Сумма была внушительная и складывалась из трех частей. Одна для собственников металла, вторая для кураторов проекта, а третья, за счет пересортицы и фактического перегруза, вопреки документам, была лично Петина. Он твердо решил свое всегда отделять от общего, ну и общего, за сделку, еще имел намерение получить.

И первые деньги пришли через неделю. Это были реальные зеленые деньги, ровными пачками они лежали в советском чемодане модели 60-х годов. Свои деньги Петя оставил на счетах за бугром. Здесь предполагалось жить на зарплату да плюс что выделят от щедрот те, на кого он как бы работает. Трасса была налажена, схема заработала. Покупатели просили еще, без ограничения объемов. Петя планировал еще около 20 таких посылок – неликвидов, излишек.

Деньги разложить удалось только в четыре сумки. С одной Петя расстался уже в течение часа, кураторы не дремали. Посмотрели с каменными лицами, пересчитали, выразили надежду на дальнейшее сотрудничество, а также высказали, что по своей сумме Петр Николаевич будет решать с собственниками. Так будет и впредь. Петя обреченно согласился. Расписки, конечно, не осталось, огромная сумма уплыла куда-то по коридорам. На заводе с утра, в режиме ожидания, в большом кабинете с красными стульями и портретом Ильича, напряженно шептались директор с главным бухгалтером. Из багажника Петиной «Волги» достали черные сумки и понесли страждущим. Три сумки, полные валюты, пять лет назад гарантировали расстрел. Петя измывался, попросив их открыть самим и пересчитать согласно договоренности. Главный бухгалтер, похоже, эти бумажки видел только в кино. Лицо его, в большущих очках, оживленно играло дряблыми мышцами, он было кинулся считать, но директор его остановил предложением потом все тщательно осмотреть. Не было и мысли, что член бюро обкома партии мог обмануть. Судя по их внешнему виду, все предстоящее казалось им ненастоящим и фальшивым. Сумма была известна, и Петя забрал свой один процент, заранее оговоренный, честно заработанный, кооперативный. Молодец, Петр Николаевич, это вам не соей и рисом заниматься. Он так уютно переоделся, теперь-то точно в свое.

***

Рука разбаливалась нешутейно и в плече, и в кисти. Крутить тонкое колесо баранки в «шестерке» было уже мучительно. Но ехать, куда обозначили, придется, иначе искать будут. Все данные у них на руках. Приехал в райотдел, благо недалеко. В дежурке сидел знакомый по спорту капитан, в соседней комнате кто-то истошно орал. Капитан кивнул в сторону, оказывается, за стеной орал мой оппонент: он примчался с группой поддержки и сейчас красочно объяснялся с дежурным дознавателем о произошедших событиях. Рука висела плетью, капитан жестом спросил, я кивнул в сторону орущего. Он все понял и сказал:

– Я знаю, что ты ответишь на мое предложение, но из этой ситуации придется выкручиваться. В той самой личности ничего человеческого нет. Сейчас пойдешь с сержантом в травмпункт, он тебя проведет без очереди, и чтобы телефонограмму в дежурку ко мне сразу.

И тут в коридор выскочил потерпевший гражданин, все в том же обличье с трясущимися щеками, видимо, от натуг красноречия. Капитан сказал сержанту: «Исполняйте». Я поднялся к двери, а тот увидел, что я ухожу, и заорал капитану, что тот заодно с преступником, и он сегодня же будет телеграфировать министру МВД. После медпроцедур приехали в кабинет, капитана уже не было, все в дежурке были возбуждены и озлоблены, видимо, пострадавший смог нагреть до белого каления и правоохранителей-ментов. Общаюсь с дознавателем. По версии заявителя, я напал на зам. завотдела политотдела во время его воспитательной речи, свалил наземь, отобрал документы с грифом секретности и пытался скрыться, но он меня настиг и арестовал. Мою версию дознаватель записал молча, на миг задумываясь лишь на знаках препинания. В конце кивнул на руку в локтевом лангете и сказал:

– А ведь можно было подумать, что он к вам применил прием боевого самбо. Требует возбуждения уголовного дела по факту нападения на лицо при исполнении служебных обязанностей, – и добавил, что завтра следователь примет решение по дальнейшему исполнению.

Появился капитан, отдал мне документы, сам сел за руль и отвез домой. Пока вез, дал понять, что придется еще не раз по этому поводу побывать уних, ведь такие рыцари в партийных кольчугах ни чести, ни меры не имеют. Партийное самолюбие – это очень старая история болезни. Я это давно сам знал, но все же влез. Не хотелось опять учиться плохому – учиться проходить мимо.

Ночь не спал. Утром начал жить по-новому, сел писать введение. Тема была совсем неинтересная, но явно проходная, по мнению моего научного руководителя. Меня всегда манила новейшая история, а тут XVII век, освоение Сибири и Дальнего Востока. Но та тема пришла не просто, кто-то где-то видел мое будущее и давал не то, что я хотел, а что было должно. Посидел дома, прошел в библиотеку, да там и просидел всю следующую неделю. Потом научная библиотека университета, потом областная, так и кочевал студент-заочник.

А вот сегодня еду в милицию, пришла повестка от следователя по фамилии Нехорошева. Оказалось, интересная, даже красивая девушка лет 22-23. Представилась как следователь, который будет принимать решение для постановления прокурора по возбуждению или отказу от возбуждения уголовного дела. Сказала, что потерпевший чуть ли не каждый день домогается с речами и коробками с удостоверениями, медалями и значками, почетными грамотами и вымпелами. Но я где-то понимал, что они такой радости предоставлять не собираются. Попросила написать встречное заявление по травме руки, официально подтвержденное, я отказался, она не стала настаивать. Хорошая оказалась барышня, понимающая.

***

К 1988 году практически рухнул идеологический контроль за бытовым поведением советских людей. Начинающаяся агония СССР совпала с высшей точкой его научно-технических достижений. Прежде всего, в авиационно-космической сфере. Последний триумф советского спорта осенью 1988 года – первое место на Олимпийских играх в Сеуле. Торжества, посвященные тысячелетию Крещения Руси, прошли с неожиданным размахом и поддержкой на высшем политическом уровне, что означало кардинальный поворот советской религиозной политики.

В это время многие советские учреждения начали оснащаться персональными компьютерами. Они станут неотъемлемым атрибутом офисной жизни. Именно в сторону современной зарубежной оргтехники и было направлено самое пристальное внимание Петра Николаевича, сегодня еще официально стоящего в авангарде борьбы за великие ценности завоевания Октября. Мировая конъюнктура компьютерного рынка для СССР была очень благоприятна. Общее падение цен на эту продукцию вызывало у Пети большую заинтересованность в закупках. Но чтобы завезти сюда этот желанный товар, нужна была валюта. А чтобы ее получить, нужно было что-то вывозить туда. Сильные послабления по внешней торговле были благодатным источником, к которому активно пристраивался Петр Николаевич. Тащили все, что можно было продать. Цены, как правило, на государственную продукцию были ниже рыночных, в той разнице оказывались посреднические услуги, там же была и Петина доля, только одному ему известно, как сформированная.

Темы, вместе с запуганными владельцами валютоемких товаров, предоставляли кураторы, и Петя решал, стоит эта тема того или нет. Темы работали, и все было в наличке. Петр Николаевич тайно копил в заграничном банке, готовясь через подставные фирмы реализовать свой компьютерный проект. Все виделось в бриллиантовом дыму. Деньги, как идея, которой нужно служить, захватывали Петю все туже и туже. К 44 годикам он, наконец, прозрел, как ненавидит эту страну и все, чему служит. В этой стране он уже не хотел жить ни в какой одежде, и только деньги могли сделать его счастливым и свободным, и конечно, в другой стране. Ее он уже выбрал, и даже город, и может быть, улицу. Надо было теперь как можно больше продать, и Петя спешил, видя, как вокруг много таких же мечтателей. Петя регулярно организовывал себе командировочки в сопредельные страны, что было полезно для бизнеса, да и коридор готовил.

Звонил тесть, голос, как из подземелья. Похоже, на Старой площади настроение похоронное после XIX конференции КПСС и последующих пленумов ЦК. А. Громыко ушел на пенсию, а председателем Комитета партийного контроля утвержден Б. Пуго, бывший комсомольский вожак, которого тесть боялся и ненавидел в равной степени. В стране начинали возникать оппозиционные силы, спонтанно и быстро. Началась резкая демократизация внутри страны, активизировались национальные противоречия и начался распад социалистического содружества. Надо было уметь контролировать оппозицию, а лучше – ее возглавить. Красные агенты внедрялись в оппозиционное движение и становились лидерами демократов и символами независимости. Красный политический сыск активно работал и нуждался в деньгах.

***

Я нашел, наверное, то, что должен был. Нашел полунамек у одного из авторов по истории проникновения Московии на земли Дальнего Востока. Я воспылал. Вопрос был явно затертый в советской историографии, до крайности политизированной, но грамотной. Конечно, на консультации всем поделился с уже стареющим и пьющим руководителем. Он все выслушал заинтересованно и с удивлением, назвал коллегой и похвалил, а потом спросил просто: «Ты хочешь получить документ об окончании?» Я кивнул. «Забудь, – сказал он очень убедительно. – А это приключение потом по желанию реализуешь в своей жизни, и сам понимаешь, сколько в этом вопросе работы». Он был прав. Раскапывать в истории то, что закопали, можно было только с разрешения соответствующих органов, а диплом получался. Голова на вынужденных каникулах соскучилась по такой работе.

Уже белые мухи полетели, рука зажила, дело возбудили. Готовили обвинительное заключение. Мой потерпевший привлек весь репрессивный аппарат, который сумел. Написал много писем в инстанции и газету, подведомственную флоту, статью «Преступник должен сидеть в тюрьме». Хорошая следователь с нехорошей фамилией сказала, что я разбудил вулкан. Я понял ее иронию: тому дяде никогда в жизни не говорили, кто он есть на самом деле, и тем более, не били. Вся жизнь его проходила в активе и в авангарде. Присутствующие при случившемся матросики-одуванчики дружно показали, как я напал на командира, и тот отчаянно боролся за секретные документы. Бог им судья, матросикам, их девушки ждут на гражданке, а там, по-другому, дисбат.

Следователь квалифицировала дело по ст. 131 УК РФСР «Оскорбление личности». Потерпевший категорически не соглашался с обвинением, он желал, чтобы на него напали при исполнении служебного долга. Два раза прокурор возвращал ей дело, вроде как находились какие-то новые обстоятельства. Обстоятельств не было. Дружил их прокурор с военным прокурором, пили вместе. А мне было плевать, я их ненавидел, эти красные рожи, но я верил в Бога и любил свою подраненную Родину, которой еще в детстве принес клятву верности. Следователь сказала, что в следующий раз ознакомит меня с делом, прокурор больше не сможет противиться началу судебного разбирательства. Пообещала позвонить по дате судебного заседания, а когда я уходил, она не сдержалась:

– Я допросила того мальчика-матросика без присутствия командиров. На руке его ожог, глубокий и гниющий до сих пор. Он мне ничего пояснить не смог, он плакал. Прости его…

И она улыбнулась улыбкой Мадонны, пытавшейся спасать младенца.

А я давно его простил, счастья ему и смелости. Опять огонь, опять ожоги. Это было уже однажды в моей жизни. Пьеса подходила к концу. Следователь вообще просила закрыть дело за отсутствием доказательств, а прокурор видел судебные перспективы и на статью 131 еле-еле согласился. Она позвонила где-то за неделю до нового, 1989 года. Суд назначили на 14 часов, через день. Такие статьи давно в судебных постановлениях не фигурировали, суд-то у нас советский, как и кто мог оскорбить личность, да еще какую. Следователь позвонила еще раз, с очень странным разговором. От себя внести на такой-то счет 100 рублей и уже с квитанцией прийти на заседание.

В суде узкий коридор, у стены люди в черных шинелях, и я в кожаной куртке, а судья – в средневековой мантии, над головой герб деревянный. Кабинет маленький, окно зарешечено, холодно. Судья всех выслушал и выгнал в коридор. Приговор был суровым, но видимо, справедливым, а у Левиафана, похоже, сахарный диабет: он все время лакал воду и икал, пытался стыдить судью, но уж больно неудачно у него получилось. Опять всех выгнали. На двери судьи была фамилия «Нехорошев», а в коридоре стояла Нехорошева опять со своей неследовательской улыбкой. Спросила: «Принес квитанцию?» Я отдал. Она: «К вечеру заберу постановление суда и вместе с проплатой отнесу в финотдел суда». А напоследок сказала: «Он мне тоже не нравится».

Так я стал дважды судимым, потом дома долго размышлял, как бы увидеться с тем следователем, отблагодарить. Пока размышлял, она с женихом улетела, далеко и навсегда. Занавес дали, пьеса кончилась, Левиафан был очень грустен. И остался, только не на помостках, но прислонясь к дверному косяку. Улыбка у нее была, как у Галочки из детства моего… Домой хочу, к маме…

***

Петя стал прилично выпивать, любил водочку хорошую, под грибочки с брюшками из красной рыбки. Компании сильно не искал, бывало, и один себе наливал в обед в кабинете. Водочка бодрила, расцветало красноречие и убедительность. И толстеть начал, в ширину раздвинулся, и в толщину округлился. В кого бы это? А в кого было, только для Пети тайна его рождения так и останется тайной. Не было папы героя-фронтовика Николая, и мама его не сбежала, как потаскуха. Мамой его и была та женщина, которую он знал, как свою тетку, с которой жил и которую всегда презирал. Николай был легендой, придуманной чекистом Шпильманом, который в октябре 1937 года на глазах шестнадцатилетней девочки застрелил ее отца, Петиного дедушку. Потом целый день пил, бил и насиловал эту девочку в своем кабинете. Шпильман был толстый, и от него всего воняло мерзко, мочой кошачьей. Раньше он был начальником местных пересыльных лагерей и занимался массовыми захоронениями казненных и умерших. За садистское рвение был награжден и убран в следствие НКВД. По своей прихоти принуждал эту девочку ездить к нему, потом родился мальчик. Но бить ее он меньше не стал, потом помер. А потом и она, забитая, замученная, с ненавистью ко всему миру и собственному ребенку. Шпильман (играющий человек) утащил ее за собой. Палач и жертва. Где красное, там и черное.

Что будет с комсомолом, Петру Николаевичу стало окончательно понятно в этом году. Коммунистический союз молодежи Литвы объявил о своей самостоятельности. А у Петра Николаевича его «комсомольская» экономика работала, и он сам оформлялся как представитель бизнес-класса. Интереса уже не было ни к идеологии марксизма- ленинизма, ни к демократическому социализму. Интерес был к деньгам в форме валюты. Петр работал над задачей создания своего кооперативного банка. Банк был нужен для решения собственных текущих вопросов, для получения прибыли путем прокрутки и отмывания денег. Банк, выполнив свою миссию, должен был исчезнуть вместе с Петром Николаевичем. Схема компьютерной аферы помалу оформлялась. На десять миллионов он собирался привезти компьютеров и реализовать. Потом набрать еще сто миллионов в счет предоплаты в свой банк – и пропасть. План был прост, в условиях почти отсутствующего банковского законодательства практически не наступала ответственность. Как политически активный субъект, своим кураторам Петя был неинтересен, были другие, а вдруг открывшиеся у того способности к наглому делячеству им были очень даже по нраву. Только Пете виделось, что его тут недооценивают, и он полагал плюнуть на них, издалека, но смачно.

Вот уже наступил новый, 1989 год. Костюм синий праздничный уже не натянешь, коротка кольчужка. Петя поздравил комсомол – и с глаз куда-нибудь, с бумажкой цифрами, с водкой и изжогой, а потом пару шлюх по праздничным расценкам. Все свои праздники Петя намерил в другой стране, в других каких-то компаниях, где будет водка, но не будет изжоги, где будут шлюхи, но не такие жадные и воровитые. А что еще надо, чтобы встретить старость?

В конце года под эгидой ЦК ВЛКСМ создается «Коммерческий инвестиционный банк научно-технического прогресса» – будущий банк «Менотэп», один из основателей которого и председателем правления был Михаил Ходорковский, бывший заместитель секретаря комитета ВЛКСМ Московского химико-технологического института. Следующую лицензию от Госбанка за номером 42 получил «Молодежный коммерческий банк» с контрольным пакетом акций у ЦК ВЛКСМ. «Комсомол явно поменял свои идеалы», – отметил лауреат премии Ленинского комсомола Борис Березовский.

***

1619 – 400 лет – 2019

После десяти лет каторги, по ходатайству «Общества по изучению Амурского края» в конце 1898 года приамурский генерал-губернатор разрешил перевод Б. Пилсудского во Владивосток для работы в музее общества, где он и трудился до конца ссылки. По договоренности с Маргаритовым, они решили не писать и не обсуждать историю Креста и его явления Цесаревичу Николаю, оставив то царской семье и их мнениям, доселе неизвестным. Пилсудский вернулся в Польшу в 1905 году, переехал в Швейцарию, а в конце 1917 года – в Париж, где, по свидетельству современников, весной 1918 года на берегу реки Сена в 51 год покончил с собой.

В 1935 году скончался брат Бронислава, Юзеф Пилсудский. Гитлер по этому поводу объявил в рейхе всенародный траур. Мало того, Гитлер приказал организовать в Бременском кафедральном соборе мессу у символического гроба Пилсудского. После отпевания у пустого гроба, фашистский караул отдал гробу военные почести. Это был последний раз, когда Гитлер присутствовал при богослужении. Когда в 1939 году немцы заняли Краков, где была могила Пилсудского, при ней первым делом был выставлен почетный караул.

По всей видимости, Бронислав в устной беседе все же поделился со своим братом Йозефом о своей причастности к вновь обретенной христианской святыне. Это стало понятно из нескольких предложений о миссии брата Пилсудского в стране дикарей, сказанных Г. Гиммлером на собрании германских мистиков в 1940 году. Сам Б. Пилсудский, скорее всего, Крест не видел, но мог его описать по письму Г. Зотова. В фашистской Германии был нескрываемый интерес к Кресту с Елеонской горы. Во второй половине 30-ых годов спецслужбы рейха планировали мероприятие по его изъятию с советской территории. Осенью 1936 года Япония вступает в военно-политический блок с Германией, и начинается активизация агрессивных действий на приграничных территориях СССР. Первым актом в операции была постановка и разъяснение задач по примерным координатам нахождения объекта. Задачи были поставлены по японским дипломатическим каналам резиденту Адлера. Для работы по поиску Креста были привлечены белоэмигранты, члены отряда Асана-15, которые к концу 1937 года прошли подготовку на территории Манчжурии. Их проникновение на советскую территорию планировалось на плечах войск, что должны были вторгнуться в СССР в районе озера Хасан летом 1938 года. Есть косвенные свидетельства, что отношение к разработке этой операции имел также лидер партии русских фашистов К. Радзаевский. После проникновения на советскую территорию отряд Асана-15 должен был заняться активным розыском и вывозом Креста на территорию Манчжурии, но война на о. Хасан для Японии протекала вовсе не по благоприятному сценарию. Тогда попытка группового проникновения была предпринята в районе Гродского погранотряда, которое закончилось убитыми и спешным отступлением. Еще больше обстановка осложнилась после бегства в Манчжурию начальника управления НКВД по Дальнему Востоку Ляшко. Границу закрыли буквально на замок, трясли все структуры, пограничников и НКВД.

С осени 1939 года началась большая война, а в1941 году она пришла в СССР. Тема поиска Креста затаилась в ожидании благоприятных условий, то есть вторжения Японии в СССР, чего не случилось.

Извещенный о прибытии к нему группы со спецзаданием, садист и предатель Шпильман ждал ее до самой своей смерти. Он не знал, зачем они прибудут, и уж точно не представлял, что сам находится так близко от объекта их интереса. Отнесли его в красном гробу на сельское кладбище, упокоился под красной фанерной звездой орденоносец. А Крест смотрел на восток и телом своим защищал свой народ от иноплеменных, и не было им ни побед, ни удач.

***

Январь 1989 года. Опубликовано постановление ЦК КПСС «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов». 15-18 мая советский лидер Горбачев посетил Китай (первый визит советского руководителя в Китай с 60-х годов), а в первых числах июня в Пекине на площади Тяньаньмэнь тысячи студентов расстреляли и подавили танками, а потом еще и убивали согласно судебным решениям. Красный зверь был бодр и силен. Но опять же, был человек на пути этого зверя – молодой человек, вставший на пути танковой колонны и сумевший сдержать ее на целых полчаса. Этот снимок тогда облетел весь мир.

В город с японских портовых помоек потекла река подержанных автомобилей. Наши порты стали одеваться в красочное убранство авточудес разных цветов и оттенков. У серых подъездов хрущевок заблестели соцветиями разные марки и модели самого передового в мире автопрома. В город потекли покупатели, а с ними и деньги. Много денег стало попадать таможенникам и авторегистраторам разных мастей и рангов. Шкура города набухла и пришла в движение. Паутина из авто и сопряженных с ними товаров, б/у бытовая техника и всего того, что там было ненужного, но еще технологически живого, налипало на глаза, и создавалось впечатление о приходе той жизни, которую видели только в кино. Я поменял свой хмурый «Жигуль» на черный рогатый «Краун». Диплом был написан и одобрен, печатали его поздними вечерними часами с красивой грудастой секретаршей «Народного контроля». Прямо в служебных помещениях на всем казенном. Особо прекрасно получалось в конце страниц выделять сноски на работы классиков марксизма-ленинизма. И после активного дипломописания ехали в ресторан, где старая уже морячка-повариха великолепно готовила трепанг. Скоблянка была всегда горячая, как этот город из камней и бескозырок, где к ночи всегда начинался прилив.

25 июля 1989 года, вторник. Утро хмурое, обещают дожди, сегодня у меня день защиты диплома по полному курсу университета, а я какой-то спокойный и вообще-то равнодушный. Надеюсь, что сегодня из всех защищающихся заочников я не буду самый старый. А заочники по этой специальности – это как правило, или уже ответственные работники, или стремящиеся к ответственности. Приехал пораньше, зашел в ту же дверь, в которую заходил когда-то с надеждой, что мне тут раскроют тайны бытия. Коридоры пустые, у студентов летние каникулы. Аудитория прежняя, на стенах те же призывы. Все еще жива подборка членов Политбюро в холле, правда, не обновленная. Я не был ни ответственным работником, ни стремящимся, и вообще в анкете записал, что «без определенного рода занятий», то есть тунеядец (сложное слово церковнославянского происхождения, аналогично устроено исконное существительное дармоед). Но газеты-то уже писали о работе над текстами закона «О занятости населения», то есть государство готовилось признать безработицу. А газеты-то здесь читали, это всегда было первым руководством – как думать и как говорить сегодня. Вообще, мне думается, что анкеты в экзаменационной комиссии и были главным посылом, нужен соискателю диплом или нет. Да я и еще на заочном оказался не по причине ухода в декретный отпуск.

У кафедры человек пять народу – четыре женщины и мужчина с галстуком председателя месткома. Все расположились на стульях вдоль стен с пачкой учебников и конспектов на коленях. Обстановка крайне возбужденная. Комиссия знакомилась с дипломами и анкетами. Заглянул в щель – пять человек, на манеже рулят все те же: два кафедральных профессора из «правильных», один доцент, не очень «правильный», это знакомые лица. И двое неизвестных мужчин с хмурыми лицами. Председатель, конечно, бессменная завкафедрой СССР, в красном в обтяжку платье, которое на ее субтильной фигуре выглядело полуразвернутым флагом. Прихромал мой руководитель, с тем же разговором: быть сдержанным и не поддаваться на провокации. Любил он эти сталинские призывы, видно, в силу профессии, а может, знал что-то. Первая дама пошла, минут через пятнадцать она вдруг выскочила, уже растрепанная и громким шепотом начала выспрашивать, как называется работа Ленина о Колчаке. Я подсказал, что работа называлась «Письма Ленина к адмиралу Колчаку». После моей подсказки она моментально исчезла за дверью, а моего доцента перекосило: «Я же просил не провоцировать!»

Меня вызвали третьим. Ни к диплому, ни к моей персоне я не почувствовал интереса. Два дежурных вопроса по тексту, одно дежурное замечание по списку литературы – и я в коридоре. Доцент сказал, что можно уходить, дело сделано, а оценка будет только завтра. И оценка будет не как мне, а как ему, руководителю. У них там свои кафедральные зачеты нужности науке. И мы с доцентом похромали. Он с радостью отказался пойти куда-нибудь отметить в пользу поездки к себе домой с шестью бутылками армянского коньяка, что я в багажник себе заранее нагрузил. И хорошо, я сегодня обещал человеку из «Народного контроля» устроить вечеринку, как-то мне там уютнее будет отмечать. Дождь усиливался, это был циклон «Джуди», и кто мог знать, что будет затоплено 120 тысяч гектаров земли, снесено 2678 мостов, утонет 75 тысяч голов рогатого скота и погибнет 15 человек. Стихия в тот день только разворачивалась.

***

Традиционно комсомол в лице его лидера в регионе принимал самое активное участие в посиделках с проверяющими высокого ранга из столицы. Обычно это флотский бассейн с термами и трест ресторанов и кафе со всем остальным. Петя умно извернулся и приехал позже, но быстро как-то напился и неожиданно оказался во внимании одного из замов Госплана – большой, толстой, с очень грубым голосом, женщины. Она попросила Петю быть рядом и оказывать ей знаки внимания. Далее не прошло и часа, как он оказался с ней, полуголый, в каком-то здоровенном корыте с теплой водой, воняющей прелыми листьями. Она шарилась у Пети в трусах и хохотала, как филин в горах. Госплан – это верный путь в ЦК. Хоть Петю с некоторых пор уже не волновала карьера, но свои холопские роли требовалось исполнять до конца. Оставшуюся ночь в гостинице она с садистским восторгом принуждала Петю с его изжогой угощаться своими жирными прелестями, а к утру захотела юного, и ей привезли какого-то длинного курсанта из караула.

Петя утих под громкое чавканье, а очнувшись, долго слушал, как его дама лаяла по телефону на своего мужа – союзного министра. Потом она гремела в ванной, вышла оттуда огромная и голая, пнула Петю волосатой ногой и со словами: «Давай, а то съем», – кинулась на него. Дама искала любви. Это тебе не девочки на комсомольских тусовках, секретари первичек, которые по очереди без трусов ночью ныряли в койку. Это высший уровень привилегий и радости. Радость повезли в сопровождении мигалок на завтрак. А Петр Николаевич, с изжогой и тошнотой, не влезает опухшими ногами в ботинки.

Водитель довез Петра Николаевича до дома, помог подняться, надо было приводить себя в порядок. Петя разделся, пытаясь сесть на унитаз, выблевал. Со здоровьем что-то не ладилось. Надо было похмелиться, лучше всего было ехать к начальнику порта – хитрому казнокраду и партнеру по кооперативным делам. Там с утра всегда накрыто, сауна и массаж в четыре руки. У Пети были свои питейные привязанности, меньше всего он любил пить на официальных приемах, с официальной посуды и речами. Петины наклонности были пролетарские: в кочегарке, на ящике, застеленном газетой, вокруг глаза подобострастные и уши, в которые можно было срать сколько угодно. Главное в таком деле – это аудитория, а сервис после третьей рюмки перестаешь замечать. Ему очень хотелось быть среди них авторитетным, иногда получалось, это было из детства, в котором он был доносчиком и чмом.

Петя не стал звонить в порт, еще раз поблевал, порезал яблоко ровно на четыре части, налил и выпил с малым перерывом четыре рюмки водки, закусив последовательно яблочными дольками, и упал на диван на отсып. Снилось нечто волосатое, с хвостом, прикрытое генеральским мундиром. Это нечто сидело, скрестив ноги с раздвоенными копытами, и томным женским голосом пело, аккомпанируя себе на гитаре. Вот только слов не разобрать, музыка расслабляла, плавно переходя в какой-то звон, пока не оформилась в телефонный звонок. Петя вынырнул из небытия, звонил один из его коммерческих проектов и радостно сообщил, что ловушки сняли, ведра на огне. Высылать машину? Петя ответил утвердительно.

Тот проект был жирный, кураторы были довольны. В черте города большая территория за бетонным забором – взвод матросов, один маленький катерок, один капитан третьего ранга и один мичман. Это охрана и обслуживание огромного резервного пирса, в который заходил рабочий железнодорожный тупик. Петя за три месяца поставил туда под разгрузку четыре громадных парохода с «чокопаем» и лапшой и отправил груз в Сибирь. Их катерок каждый день ходил трясти ловушки под креветку и крабов, потом часть их варили, часть мичман реализовывал. Матросы были рыбачками, а с Петиной помощью – и грузчиками. Капитан был похотливый и курносый, он после третьей рюмки мог говорить только о бабах. А мичман – вертлявый, цыганской наружности.

Два дня назад Петя рассчитался с капитаном за последний пароход. У того при виде денег откровенно тряслись руки, а на Петино напоминание, что надо всем заплатить за работу, капитан хлюпал носом и начинал топтаться, как конь. Пропить деньги он стремился быстро и со вкусом, мотаясь по городу в поисках какого-нибудь эксклюзивного питья. А матросам он денег не давал, присваивая значки «за классность» и обещая отпуска, которые всегда отменял по причине нарушения воинских уставов. Начальство у капитана было стратегическое, а значит, далекое, а если далекое, то и совсем не было. У него сейчас Петр Николаевич был начальником. В присланном «УАЗике» воняло по-военному. КПП, матрос с кинжалом, два ведра кипят на кирпичах, мичман в майке и капитан за столом, заставленном бутылками с гадливо-яркими этикетками. Петя знал, что так будет, и потому привез свои две «Столичные». Здоровенный алюминиевый таз с горой красных с икрой креветок «для зарядки батареек», как говорит капитан. И на старые дрожжи все сладко.

Потом Петя приходит в себя дважды: первый раз в «УАЗике», второй в каком-то гадюшнике, где капитан хрюкался со шлюхой, а его опять тянуло блевать. Что-то со здоровьем. Но Петя был хитер, он точно знал, где и когда он будет лечиться и оздоравливаться.

***

За диплом поставили пятерку. Голос доцента-руководителя был бодрый и звонкий, коньяк, похоже, еще не кончился. В год, когда я был выгнан из студентов высшей школы и общежития, жизнь поставила передо мной вопрос проживания. У моих друзей, а теперь и у меня, был друг-дружок морской, такой же активный и хулиганистый. Служил тут, на флоте и остался морячить. Как-то внедрился в жилищную контору и вымутил себе комнату с подселением, а тут решил вернуться в свой Томск насовсем, Родина позвала. Служебную комнату продать было невозможно, и туда заселился я, предварительно записавшись работником в ЖЭО.

Комната была в двухэтажном бараке послевоенной постройки, таких бараков стояло три в строчку, во дворе располагалась вторая строчка – сараев, самых настоящих, дощатых, покосившихся, покрытых толем, со здоровенными, висячими замками. Архитектура из детства. Все это великолепие стояло в очень обжитом районе города, в метрах от самой оживленной улицы города. Второй этаж, дверь, маленький коридорчик с такой же крохотной кухней, справа две раздельных комнаты: соседская маленькая и моя побольше. Вот с такого жилища я начал осваивать квадратные метры в городе восточного влияния Союза.

Сосед работал электриком в автобусном парке, похоже, был хорошим мастером. Дергали его и в выходные, и в проходные. Даже ночами бывало, нависали тучи красных «Икарусов» у сараев. Сосед матерился, но выходил и ковырялся в их электрических кишках. Жена его, улыбчивая, с фигурой подростка, работала тоже в автобусном парке, вроде, диспетчером. Но чудом каким-то была их девочка, имя ее было Маргарита. В год моего заселения ей было 11 лет, она была тоненькой, как Дюймовочка, с огромными синими глазами, с вьющимся рыжим золотом волосом, всегда в прическе, с заколкой. Чаще всего я с ней встречался в общем коридоре, в котором зимой было холодно, а летом у нее стоял там столик, за которым она всегда что-то учила и раскрашивала. Мама в смену работала, папа храпел в комнатке, а этот ангел сидел в коридоре, что-то сам себе пел и рисовал маленькими огрызками карандашей.

Наш первый визит в Японию – и по возвращению все набирали подарки. Мне набирать было по сути некому, и я этой девочке купил яркие раскраски, карандаши и фломастеры. Когда я выкладывал это на ее обшарпанный столик, глаза у нее были такие, что воскресили бы меня, даже если бы я умер. Долго она не трогала подарок, он лежал стопочкой на столике, сказала, что боится, что все быстро кончится. Я пребывал рядом с этим чудом и соприкасался с ним пять лет, пока жил по этому адресу. Если приходил, то всегда поздно, с очередной девкой с ресторанной тусовки, наряженной и раскрашенной. А она сидела на стульчике, а на столике всегда лежал пирожок или конфетка – угощение для меня. Мы с барышней в вожделении прятались за шкафом, в своей комнате, но если я понимал, что ребенку негде было спать, то я укладывал ее у себя на кресле, прикрыв своим свитером, благо был шкаф и делил комнату пополам. Позже, я просто отдавал ей ключи, так как неделями жил в других местах. Так она и росла. А когда съезжал на другие метры, ей уже было 16 лет. Я использовал все возможности, чтобы та комната осталась этой семье. Получилось. И я съехал на хорошую квартиру, с хорошим горшком и горячей водой, и как-то забыл того ангела в худеньком девичьем теле.

Но она сама нашла меня. У подъезда под зонтиком стояла Маргарита, такая же худенькая, но уже восемнадцатилетняя. Под зонтиком еще был паренек, под стать ей, в очках и с челкой. Она взяла меня за руку, и обратилась как всегда на «ты» и по имени, тем же самым голосом:

– Мы не знали, что тебя дождемся. А это Гена, мы с ним в школе вместе ходили. Он жил в соседнем подъезде с бабушкой, бабушка умерла, а мы вот с Геной решили пожениться, пришли тебя на свадьбу пригласить. Я очень-очень хочу, чтобы ты пришел.

Я пообещал и не пришел, и даже не помню почему. Видно, просто забыл и лишь через год узнал, что было дальше. Через неделю после своей крохотной свадьбы Маргарита погибнет. Пьяная компания во дворе попрет на Гену, она кинется защищать мужа, и красное лагерное животное, что рядилось во все повязки, воткнет ей заточку в сердце. Пройдет немного времени, и эту тварь задавят удавкой на пересылке в Тайшете. А у меня на всю оставшуюся жизнь сохранится уверенность, что ангелы живут на земле и всегда рядом с нами, грешниками.

***

ЦК КПСС проголосовал за отмену шестой статьи Конституции СССР «О руководящей роли КПСС», а 10 апреля в Москве начал работу XXI съезд ВЛКСМ. В это время, когда в народном хозяйстве, в целом, свободное предпринимательство и рыночные отношения только зарождались, в комсомоле и под его защитой они были свершившимся фактом. В Москве Петру было скучно. Весь этот политически – идеологический стриптиз упирался в то, что за спиной так называемой «демократической» оппозиции стояли мощные политические силы, которые, не считаясь с затратами, вели дело к разрушению Союза. Надо было обсуждать вопросы по судьбе комсомольской собственности. А тут пытались реорганизовать, реанимировать, извивающуюся в судорогах буденовку с красной звездой под песню «Не расстанусь с комсомолом». По всему было видно, что будет готовиться Чрезвычайный съезд, в котором Петр Николаевич видел себя полноправным участником. Петя надеялся, что правопреемниками собственности комсомола на местах и станут местные организации.

Тесть хворал, дряхлел вместе с партией. Жена Наташенька тоже была в Москве, и они, чисто по-семейному, навестили папу в его квартирке на Кутузовском. Этот коршун, если уже не мог парить в поисках очередной жертвы, то в свои 73 года еще был при очень хорошей памяти и ясно работающей голове. Все еще при должности на Старой площади, с окладом и привилегиями, а также обслуживался в четвертом управлении Минздрава СССР. А в окружении партийных вождей он по своему возрасту был еще мальчишка. Его мало что интересовало: ни люди в регионе, ни события, там происходящие, ни, тем более, их с Натальей семейная жизнь. Доча все порывалась убежать, она – в суете: завтра, 18 апреля, день рождения у Галины Леонидовны. Она все в той же тусовке проводила время, но на сегодняшний день это уже никого не интересовало. Тестя что-то беспокоило, что-то про него знали, в июле Пуго назначили председателем Контрольной комиссии (КРК) при ЦК КПСС. Пуго был на двадцать лет моложе тестя, и что мог знать про него этот в прошлом комсомольский работник? Но Петя додумывал, что тайна крылась еще в тех годах, когда папа Пуго, Карл Янович, красный «латышский стрелок», работал в Москве в НКВД. А разрешилось все по такому сценарию, в конце лета тестя вызвали в WRR. Вернувшись домой, он вызвал врача, а в ночь умер. Страшнее закончил свой земной путь 22 августа 1991 года член ГК ЧП Б. К. Пуго: он вроде как застрелился, предварительно убив жену.

Это руководители, которые принадлежали эпохе, ушедшей в прошлое. А Петя сейчас разводился, больше препятствий не было, кроме как вывороченного во все стороны характера супруги. Детей-то не было, и вроде все по-легкой, юрист получил решение суда о разводе, но Наташа, не говоря, чего хочет, внесла ходатайство в суды и жалобу в прокуратуру. Похоже, ее кто-то подучивал и подпихивал. В конце концов, Петя плюнул и остался женатым. Времени на подобное говно не оставалось, деньги надо было собирать в заграничный сундук. Будучи в Москве, Петя получил все бумаги на открытие банка, чувствовалась огромная нехватка людей, умеющих работать. Но Петя вширь расти не собирался, он хотел украсть побольше и свалить подальше, к молочным рекам с кисельными берегами и зелеными деньгами.

***

В учебной части под расписку выдали диплом о высшем образовании, без фанфар и речей. А еще нагрудный знак с большим гербом СССР. Значок был, конечно, не красный, и то хорошо. Но главное – это подпись того самого ректора, патриция и барина в одном лице. Они, верно, уже рождаются с такой харизмой, красивые и статные, чтобы служить нам, смешным и убогим. Теперь с этой подписью можно и домой. Диплом подарю маме, пусть показывает соседям, которые были уверены, что в тех университетах выдают только бумажку об освобождении. Это тоже бумажка, только из учреждения с редким тогда и труднопроизносимым названием «университет».

Старик-трудяга АН-24, слегка подворачивая вправо, заходил на остров. Север в сентябре прозрачный и желто-зеленый, а если нет дождей, то еще теплый и ягодно-грибной. Самолет ударился колесами о родную землю и запрыгал по бетонным стыкам. Время обеденное, ветерок прохладный, кругом мелкие ольховые кустики и запахи издалека-далека.

Тут тоже японский автопром. Усаживаюсь к встречающим, и поехали по волнам памяти. Мама в окошке на втором этаже – такое седое облако, похоже, меня еще не видит. Поднимаюсь, стучу в гулкую железную дверь. Мама плачет, причитает, что я вернулся. Но я-то не вернулся, а просто приехал погостить. По ней присмотр хороший, денег в достатке, что смог, то сделал. Пальцы на руках окончательно скрючились, двигается с трудом. Это моя мама, одна и навсегда. Говорили, говорили. Потом вдруг мама вспомнила, что гостей пригласила с такой радости, приготовить надо к столу угощение. А я двинулся по магазинам, подкупить сопутствующих товаров. А ноги по пыли и грязи далеко понесли, на родную окраину. Бараков не было, они хребтами динозавров лежали в руинах из досок с огромными ржавыми гвоздями, камней и кусков обивки из черного толя.

Проулок наш был еще живой, но, похоже, плохо обитаемый. Что осталось от моего дома, выглядело кучей земляных комков, проросших сорняками, и досок, торчащих из бугров прошлого. Дерево бузины – живое, ее красно-ядовитые ягоды проглядывали из-под темной резной листвы. И тут я увидел человека чуть поодаль, на той стороне проулка. На еще добротном ящике с железными углами сидела старушка. Я подошел.

Старушка была очень маленькая, в старом, совсем стертом шушуне и теплом сером платке. Она сидела, опустив голову и сложив руки на коленях. Ноги были чем-то обмотаны и в калошах. Она подняла голову, цвет сморщенного лица сливался с платком. И первым же словом она меня убила. Старушка назвала меня по имени, и оказалось, что знает, что я приехал маму проведать. Потом принялась рассказывать, как я, кривоногий, пошел в первый класс. Про всех моих друзей детства, которых я давно забыл, в чем был одет и как долго «р» не выговаривал. Я был парализован, внезапно она осеклась и попросила наклониться. Я исполнил, она поцеловала меня в голову и перекрестила трижды, что-то истово бормоча, опустила голову и замерла. Я еще минуту постоял ошарашенный и двинулся в обратный путь.

Застолье удавалось, мама была именинница, нарядилась и брошку надела, которую я ей подарил, еще учась в восьмом классе. Потихоньку она начала понимать, что я обратно уеду, а не останусь с ней. Она сидела и свыкалась как-то с этой мыслью, а меня весь вечер припекало спросить ее про бабушку в проулке, и я спросил.

Она удивилась, как же я не помню бабушку Архиерееву? Я был сражен. Это была еще та бабушка Архиереева, которая должна была умереть от старости, когда я еще не родился. Мама поведала мне, что жила она недалеко от нашего домика в землянке одна. В хорошую погоду выходила посидеть на ящике в проулок. Никто не знал ни ее имени, ни фамилии, ни возраста. Она всегда жила тут. Архиереевой ее звали вроде как потому, что она была из семьи святых архиереев русской церкви, когда-то сосланных в земли гиляцкие. Никто ничего не знал, не знали, что ест и что пьет, видели только, что молится. Местные красные ее не трогали, считая давно выжившей из ума. Так, в обличье местной сумасшедшей, похоже, присматривала за нами вечность. Мне завтра – к мертвым на кладбище.

***

После изучения двух тысяч личных дел, стало ясно, что на эту войну посылали не всех. Призванных из больших городов было всего пять процентов. Из двух тысяч не было ни одного ребенка из семей партаппаратчиков и военнослужащих. 70 процентов были детьми рабочих и крестьян, 20 процентов – детьми мелких служащих, около 30 процентов из них плохо говорили по-русски. Погибших на войне хоронили в маленьких деревушках и селах, гробы не попадали в мегаполисы.

Петру Николаевичу казалось, что все, кто выжил в Афганистане, пришли к нему. Местные власти всех рангов на него передвинули эту костыльно-медальную группировку. Те хотели, чтобы их слушали, трудоустраивали и лечили. Разговаривали грубо, на расписание и порядок часов приема не реагировали. Петя их ненавидел и, как мог, перепихивал всю работу по как бы реабилитации на своих секретарей и помощников. Те прижимали уши и что-то постоянно врали. По Петиному убеждению, этих ветеранов надо было как-то быстро утилизировать, а те хотели жить, за себя и «за того парня» какого-то. Все отвлекало и тормозило главные вопросы. Но Петя был напорист и хитер, и сбить его с прицела каким-то страждущим воинам не по силам.

Мало того, они еще и мертвые на власть покушались. А власть еще молодая, с молочными пока зубами, какая-то бесполая, немужская. Как она могла пропустить на заседание своего законодательного органа тех персоналий? Скандал здесь образовался, а Петю обязали реагировать.

Председатель Заксобрания умудрился дать слово постороннему в зале заседания. Посторонних было трое: старушка сухая, вида нездорового, длинный нескладный журналист и толстый лысый тип в прокурорской форме. Старушка выложила на стол, на публичное обозрение две орденские книжки своего погибшего сына-афганца. Две Красные Звезды – ордена, которые были привинчены на пиджак одного из самых деятельных депутатов Думы от правящей партии. И тот дурак их свинтил, испугался угрозы прокурора, что если не сейчас, то их изымут уже в рамках уголовного дела. Взяли на «боюсь». Тот прокурорский – уже следователь в районном отделе милиции, Петя руку приложил. А журналист тот длинный за свое расследование так и не наказан. Петя его пытался урезонить, тот прямо кидался как бультерьер. Депутата из партии исключили, но пока еще депутатит. Он опубликовал в газете покаянное письмо, обратился к товарищам по партии с просьбой понять его, простить и принять назад. Уж больно хочется. Не простили, по крайней мере, публично. Вот сколько от этих афганцев шума и проблем нормальным людям. Старуха теперь с орденами, но они-то ей на кой? А человеку нужны были для имиджа и труда на пользу общества.

Ушло почти три месяца на превращение разрешения и лицензии в начавший реально работать кооперативный банк. Теперь надо на как бы заемные деньги, а по сути свои, завезти на территории из-за бугра оргтехнику, реализовать так, чтобы здесь создать повышенный спрос и дефицит. Вторым этапом собрать деньги под новый заказ, а с тем и закруглиться. До полных объемов первичной поставки в Союз у Пети немного не хватало, нужны были еще сторонние сделки, а пока все была мелочевка. Но на азиатскую оргтехнику в плане уже были оптовые покупатели в Сибири и на Урале. Все уйдет с хорошим кушем, но на свой регион он отдаст какое-то количество на реализацию, тем самым поднимет спрос. На втором главном этапе понесут деньги сами, очень хотелось свой регион обнести. Вот такой Петр Николаевич был умный, благо университет марксизма-ленинизма окончил, чем, правда, уже не гордился.

И тема подвернулась: директор, что был на хорошем счету, решил один украсть, загрузил полный пароход электротехнической меди, и уже было совсем изготовился отправить ее за наличку, но не тут-то было. Местные блатные куда-то (предположительно – в лес) вывезли директора и убедили отказаться от своего присутствия в делюге. Он никуда не сообщил, ибо все, что было им погружено, было украдено с завода.

Блатные же сформировали команду из освободившихся и голодных сидельцев «по понятиям», пусть заработают братаны. И с такой командой судно отшвартовалось с завода вообще без бумаг. Сутки все шло хорошо, но на вторые братаны откупорили свои заначки и стали пить, и уже в чужих территориальных водах кинулись резать друг друга в разборках – кто и как сидел, кто был красным, а кто бегал к куму.

Капитан из страха за свою жизнь вызвал местные власти. Два трупа и оставшихся в живых пацанов вывезли на берег. Судно арестовали и проинформировали наши власти. Кураторы пришли к Пете, они уже убедили директора завода отказаться от всех претензий нагруз, да и судовладельцы бросили на произвол судьбы свое корыто.

То есть затрат не было, были одни прибыли, и Петр Николаевич через свои кооперативные структуры реализовал этот проект. Получилось много. И он, потеряв бдительность, взял больше, чем можно было. Торопился реализовать собственные планы и поимел риски, что кураторы начнут глубже вникать в его расчеты и сделки. Но вроде ничего не изменилось. Сумки с наличкой, которые никто не пересчитывал, давали шансы на доверие в работе. А может, Петю просто выращивали, как свинью в сарае?

***

А я все еще дома. Над городом тоже уже нависло новое время, на перекрестках улиц стояли железные киоски для ночной торговли с решетками и бойницами. В людном месте самоорганизовался продуктово-шмоточный рынок под крышей местных авторитетов-рецидивистов. Кафе-шашлычки, расцвеченные китайской иллюминацией, гремели, пели и плясали без перерывов и расписаний. На улице бабушки клюкву продают, корюшку сушеную да грибы-маслята.

Собирают меня порыбачить: кто сапоги, кто матрас с одеялом дают. Едем на большом трехосном «Урале» и не за гольянами, конечно. Ехать не столь далеко, сколько в бездорожье. Потому к «Уралу» с водителем берем еще двух рабочих, бывших трубовозчиков на буровые, людей знающих и оптимистов. На вопрос, сколько будем ехать, они спрашивают, сколько водки будем брать. А ехать можно было и пять часов, и пять суток. Рабочие, как сталкеры в гибельных ландшафтах, будем биться к побережью на выход к устью Амура. Утонуть, застрять – это для них было элементами прохождения маршрута. Они заготавливались всем необходимым для тех возможных событий. Но главной в заготовках была, конечно, водка. Поехали, отъехали десять километров от обитаемого района, остановились в стланике, и все начали пить стаканами. Меня это обеспокоило, но в дальнем пути-дороге это местная традиция. Да они как-то пили и не пьянели. Направление нашего движения раз за разом пересекали промытые водой овраги-пропасти, и перед каждой из них я ловил себя на мысли: вдруг они скажут, что тут проехать невозможно, и мы возвращаемся назад. Но Урал сползал вниз, а потом, выворачивая мосты, полз вверх.

И вот в очередной раз сползли и встали намертво. Машина нырнула в ключ метра на два и бампером просто уперлась в стену другого берега. Это оказалось ловушкой. Я, поднамокший в холодной ключевой воде, сушился на берегу, а водитель с рабочими по горло в воде бродили вокруг машины. Потом вылезли на берег с тремя бутылками водки и, радостно гогоча, стали ее пить.

Посидели, чуть согрелись, перекурили и пошли работать. Пот с них лил грязными ручьями, водка перерабатывалась в энергию и упорство. Они важили и ручными лебедками, а практически руками, затащили голову машины на обрыв, размотали лебедку «Урала» и растянули до первого здорового стланика, обмотали его по низу. Осинки были совсем жидкие, а корни большого стланика вгрызались так, что вырвать их из земли не могла никакая сила. И «Урал» полез! Рама его из толстенного швеллера скручивалась, как пластилиновая, но он вылез.

Я уже был готов им сам наливать. Вот это все и называется «на пупа». Вся жизнь у моих земляков такая – «на пупа», потому они пьют много и живут мало. Они даже не отметили победу над стихией, потому что не считали это победой. Собрали железки и двинули дальше. К счастью, это оказалось самой большой засадой. И на остальной путь затратили всего ничего – еще три часа.

В дальнейшем пути они мне все рассказывали, что дорога в этом году хорошая по причине отсутствия сильных дождей. Рельеф как-то выравнивался и переходил в марь, которая хлюпала и плескалась под колесами. Ветерок потянул холодом, чувствовалось, что где-то рядом побережье. Холодное море всегда себя выдает.

Выезжаем на песок с бесчисленными кустами шиповника. И вот серые, выветренные дощатые строения, присыпанные песком, – это поселок Рыбновск. Дальнейший наш путь, который должен лежать по песку вдоль моря, был понятен и без грозных препятствий, да и недолог уже.

Но можно было переночевать и здесь, хотя никаких коммунальных услуг это не сулило, но были печка, стул и скамейки. Я сказал «остаемся», и это всем понравилось. Обитателей поселка что-то было совсем мало, но кто пришел, притащили рыбу-кетину да мяса медвежьего, за которым неустанно следовали мухи.

Это было исконно гиляцкое стойбище, превращенное когда-то советской властью в рыбный колхоз. Главный гиляк даже не подошел к нам, был чем-то занят в их типа конторе. Пошел я повидаться.

Контора была точно таким же сараем, только крыльцо с перилами. Хозяин стойбища сидел на табурете и зубами сдирал изоляцию с электропроводов. Я поздоровался уважительно, пригласил к нам за стол. Он закивал и вроде как обрадованно улыбнулся. И тут мой взгляд упал на стену: в кривой рамке с загаженным и потресканным стеклом было что-то очень знакомое. Советские красные геральдические линии принять за что-то другое было невозможно. Хозяина стойбища и председателя колхоза в одном лице по-русски звали Юра. Он увидел мой интерес и потыкал пальцем. Это явно был разрешительный жест. Света еще было много, и я разглядел, что это была грамота, и не разобрать даты, но месяц – ноябрь 1958 года, за личной подписью Ворошилова, а ниже Георгадзе.

***

Афганцы местные как-то присмирели, когда в мае Горбачев, за что воевали, остров Даманский отдал китайцам просто так без боя. А может, они затаились? Население не ждет ничего хорошего от складывающейся ситуации и сметает с прилавков продукты. Отмечены первые скачки цен на хлеб, ажиотажный спрос на сахар и растительное масло, драки в магазинах. Появляется карточная система распределения продуктов. Министр Павлов рассмешил своими уверениями, что денежной реформы не будет, но она произошла с мотивацией заморозить нетрудовые доходы, средства теневого сектора экономики и победить спекулянтов и коррупционеров. Хорош гусь стриженый! Реформы-то этого гуся были так неожиданны, что со второго апреля в стране были установлены новые цены, которые были в три раза выше предыдущих. Потуги были смешные, а новые деньги еще смешнее.

Новости приходили каждый день. Двадцать четвертого апреля Горбачев призывает ЦК КПСС объявить о самороспуске партии. Двадцать пятого апреля Ельцин издает указ «Об имуществе КПСС», а чуть позже «Указ о запрете деятельности КПСС».

Надо было видеть эти партийные лица, собирающие личные чайники и пепельницы в кабинетах с последующим опечатыванием дверей. Сразу погрустнели на стенах портреты классиков и продолжателей. И совсем уже потухли глазки у членов и кандидатов в члены на давно уже не обновляемых стендах в коридорах.

А у Пети все как надо. Он лишь исполнял обязанности первого, напишет заявление и сам себя уволит. Офис его был давно готов с грудастой секретаршей, которая всегда трудилась при партийных органах и наверняка оказывала услуги на казенной мебели. Забегался Петя, расслабился, барышня та работала на его кураторов уже сразу после окончания курсов машинисток, трудилась всегда с ответственными лицами и была агентом с оперативным псевдонимом «Большие голубые глаза».

Но еще было действо, в котором Петр Николаевич очень хотел поучаствовать в сегодняшнем обличье. Это уже объявленный на 28 сентября 1991 года XXII чрезвычайный съезд ВЛКСМ. К 1991 году ВЛКСМ успел стать успешным коммерческим проектом. Страховой запас ВЛКСМ составлял 390 миллионов рублей и плюс имущества на 559 миллионов. Съезд был очень хороший, он разделил все деньги и имущество по регионам.

Петя в нетерпении, есть хорошая финальная работенка. Бизнес по продаже армейских активов носил совершенно дикий характер. Начальники тылов создавали подконтрольные организации, которым и был дан свет по продаже флотского имущества. Вот одну из таких организаций кураторы за ухо притащили к Петру Николаевичу.

Петина задача заключалась в том, чтобы деньги, которые упадут в карман за помощь в организации продажи, были в несколько раз больше самого контракта. Продавали не металл, а технологии, тут надо было не продешевить. Задача военных была не допустить демонтажа того, что стоит денег, секретных приборов и оборудования. Зарубежные партнеры Петра Николаевича были в восторге от такой линейки сотрудничества. Кураторы, как всегда, хмуро забирали деньги.

Безбожникам-комсомольцам дали уйти красиво, наивно рассчитывая на них, снабдили деньгами, не понимая, кто это на самом деле. Советская номенклатура спустила с поводка злобную красную собаку, которая вскоре начнет сбиваться в свое красное сословие, упиваясь деньгами и властью. И какие-то поколения теперь обречены жить при Троекурове и Дарье Салтыковой. Фасад сочиняется европейский, а на конюшне так и будут пороть крепостных.

***

Сварили ведро рыбы без картошки и лука, но с соленой черемшой. Рыба вкусная, жирная, да еще и с юшкой. Медведь что-то совсем плохо варился, только пенился. Под это дело и начали разливать. Я сходил в «Урал», принес печенье, пряники да конфет. Налетела пацанва, а может, и девочки были, разобраться сложно.

Я сидел рядом с Юрой, он пил большими глотками, но не все сразу. Задаю ему во второй раз один и тот же вопрос. Он встал со скамейки и, казалось, обиженно ушел, а я-то в надежде, что он пошел за грамотой. Он, к счастью, быстро вернулся, сунул мне в руки кусок фанеры с пришпиленной к ней фотографией и начал рассказывать.

Рассказ гиляка… Редактировать невозможно… Могу только пересказать, что понял. На фотографии группа людей, по одежде гиляки, правда, один в буденовке. Наверное, конец 20-х годов. Юра ткнул пальцем в фото и сказал убедительно очень: «Это Люся». А на грамоте тоже было написано: «Люсе Рыбновской» (явно по месту жительства, ибо с фамилиями у них совсем трудно). То ли она была Юриной бабушкой, то ли сестрой, то ли мамой – так и осталось неясным. Но что это ее наградили, было точно.

Юра продолжил пить большими глотками, одновременно рассказывая, что к ним летом прилетал гидросамолет из Николаевска и привозил бочки. В октябре Люся в них солила кету. Солила, выставляя каждую рыбину вниз головой, по одной ей известной рецептуре. Это она делала с 1948 года и в последний раз в 58-м. Потом зимой однажды закурила, закашляла и умерла. Самолет еще прилетел, но не было Люси, и не было такой рыбы. Даже местное начальство приезжало, угрожало, вверх стреляло, но все попытки повторить Люсин рецепт терпели крах.

Мне очень хотелось увезти эту бумагу, может быть, для ее же новой жизни. Но за водку ее выманивать мне претило. Коль судьба ей умереть здесь, пусть умрет.

Спал в «Урале» на матрасе и под одеялом. Утро было свежее и уже солнечное. Оказывается, я проснулся позже всех. За столом разливают, чайник кипит на печке и озонирует шиповником. Быстро, тороплю, Юра даже не помахал на прощание.

Уверен, что такой рыбалки не бывает ни в одной стране мира. Рыбы – валом, и главная причина, что ее валом, – то, что она никому не нужна, ибо не имела товарной ценности. А при такой плотности населения и таких дорогах ехать для получения удовольствия от рыбалки было как-то дико для местных. Щука, ленок, хариус, мальма и сиг невероятных размеров и количества, не знавшие ни крючков, ни блесен. Назад ехали большей частью в ночи, под фарами, я периодически засыпал, и мне вдруг чудилось, что эта рыба тоже какая-то не моя.

Моя была та, которую я увидел весенним днем в прозрачном ручье, поросшем ярко-зелеными лопухами с белыми дудками цветов. Мне было тогда, наверное, восемь. Я присел у ручейка вытряхнуть песок из сандалий, и тут из-за лопуха появилась сказка. Она была сантиметров десять в длину, черная, усыпанная красными блестками и в ярчайших оранжевых и белых обводах. Розовое цветение иван-чая на черной глине и эта рыбка в прозрачном ручье принимали мою безгрешную детскую душу в божественную любовь к живущему миру.

Я уезжал, мама плакала. В аэропорт проводить меня приехали даже рабочие-трубовозчики и шофер, чистенькие такие и трезвые. Вот смотрю на них и думаю. Будут очень совершенные самолеты, и не станет летчиков, только пилоты. Будут идеальные дороги, и не станет шоферов, только водители. А с ними пройдет время героев, наступит время счастливчиков.

***

Петр Николаевич сам себя откредитовал на закупку первой партии компьютеров. Сделка была вся белая и прозрачная. Петина фирма покупает, привозит, продает и рассчитывается с как бы иностранными кредиторами. 85 процентов товара, который уйдет по железной дороге, уже перекроет все Петины затраты с плюсом в 20 процентов. А с остальными 15 процентами товара он поиграет в своем регионе. Техники лучшей еще не видели на этих берегах. Сбор обещает быть быстрым и крупным. Пароход зафрахтован, товар грузится, железная дорога зарезервирована, можно и расслабиться.

Петя пьет сегодня в своем новом офисе, секретарша домой тоже не спешит. Один коньяк, второй коньяк, секретарша уже вовсю трется сиськами, а Петю блевать потянуло. Сиськи – точно здоровые, только несколько форму потеряли. Она старалась. От Пети хоть и приванивало кошатиной, и жир развалился буграми, но секс вроде получился. Клюнул Петя – Петушок – Красный гребешок. И еще коньяк. Петя утром продирает глаза, а она уже картошку жарит, умытая и подкрашенная, и большие голубые глаза все навыкате. Еще и пиво откуда-то холодное, а Петя смотрит на ее голубые глазки и вспоминает, кто же ему сосватал ее на должность. И вспомнил – директор магазина, что торговал электроникой, бывший народный контролер, а теперь Пете нужный человек, который будет с розницей работать.

Петя от завтрака отказался. Военный «УАЗик» уже был во дворе, внутри воняло креветкой, а свежая партия уже кипела, и бутылки стояли строем. Похотливый капитан все поглядывал на ее синие глаза и искусал себе все губы, да и матросы часто подбегали с разными докладами. Петя похмелялся всегда только водкой: с утра меньше тошнило, и похмелье было в радость. Капитан пел соловьем, извивался, как уж, и даже сбегал переоделся по-модному. Но в главном все было готово: пирс готов был принять груз, вагоны стояли в тупике.

***

Петю повезли домой форму набирать, а барышню – в супружеские объятия. Дома он принял еще бутылку водки с жареной картошкой и лег спать. Куда там, пришла законная супруга, долго нюхала воздух и картошку со сковородки. Она даже не могла нафантазировать, что это Петиных рук творчество. Что пришла – непонятно, но приперла сумку хорошей водки и апельсины. Сели еще пить. Петя уже смутно воспринимал реальность, но благоверная что-то настойчиво внушала про возраст и статус замужней женщины, и что ее все с Петей устраивает. Какой-то силуэт за ней Петя ощущал своей комсомольской чуйкой, слова о статусе были совсем не ее слова, слишком сложные. Петя так сидя и отрубился.

Очнулся уже затемно. За окном уже дождь, голова трещит, болит в правом подреберье и привычная уже тошнота. «Видик» крутил «Зимнюю вишню» – единственное, что смотрит милая, когда бухает. Смотрит, пьет и поплакивает. Сейчас валяется на полу в отключке между бутылкой и пепельницей. Петя с полчаса поливался в ванне теплой водой. На часах 22:00, спать никак, а пить больше нельзя. Поесть бы чего-нибудь горяченького, но ехать туда, где тебя не знают, Пете было страшно. Позвонил капитану, позвать съездить в ресторан, но тот неожиданно начал что-то булькать, бурчать и унизительно извиняться. Из разговора Петя понял лишь одно, что тот же все же прикатал секретаршу и где-то в бане ей мнет сиськи, хотя он категорически запретил ему эти потуги. Петя напился воды и снова упал спать. Ночью опять приходил генерал, предлагал купить компьютеры и красное знамя с гербом и кистями. Это было 25 декабря 1991 года, над Сенатским дворцом Московского кремля был спущен красный флаг СССР.

***

С начала этого года в городе заработал указ «О свободной торговле», гражданам разрешили торгово-закупочную и посредническую деятельность, в том числе и за наличный расчет, без специальных разрешений, в любых местах. Либерализация цен привела к гиперинфляции, цены выросли в десятки раз. Но это был единственный путь заполнить рынок товарами и закончить эпоху хронического дефицита.

Зная свою злобную страсть к учебе, и чтобы как-то разобраться в том, что кругом творится, поступил на экономический факультет коммерческого института – конечно же, на коммерческой основе и, конечно же, заочно. Доценты с кандидатами продолжали работать, идти им было некуда, и я пришел у них учиться хозяйствовать в новых условиях. Наверное, пошел учиться чему-то неправильному.

Торговали всем и везде, но кто-то же производил и хлеб, и кирпичи, и водку, и торты, и рыбные консервы. И это в условиях, когда цены сами и устанавливали. Конечно, все задвигалось и заиграло. Вот и мы своей компанией тоже задвигались. Чудное это дело – бизнес. Что-то строили, что-то ломали, кого-то приводили, кого-то выгоняли. Двигались в такт времени, учились, создавали юридические лица, ставили людей, находили темы, стало появляться, во что одеться, что поесть. Стали появляться деньги. А деньги, в свою очередь, стали ломать людей и крошить судьбы.

Год назад, заезжая на стоянку, вдруг вижу, как старый не то чтобы приятель, скорее знакомый, цепь на стоянке поднимает-опускает. Военный майор, тогда уже пенсионер. Бывший майор технической службы, образованный и дисциплинированный. Пригласил его директором во вновь созданную фирму по ремонту судовых рефрижераторных машин. Стал работать хорошо и зарабатывать стал хорошо. Потом выяснилось, что как только стал зарабатывать, сразу и бросил жену с двумя дочками, купил квартиру и влюбился.

И вот на собрании сижу в его кабинете как учредитель и владелец. Счет на конец года пуст, хотя такого быть не могло. Бухгалтер показывает бумаги, по которым мой протеже снял все деньги под личный подотчет и не вернул. На мой вопрос, где деньги, дяденька начинает плакать прямо не по-офицерски и просить прощения, говорит: «Затмение нашло».

Затмением оказалась та самая барышня, которая за наши деньги поехала отдыхать в Европу да еще вдогонку, на эти же деньги, в Москве прихватила в попутчики молодого и красивого. Благо, у отставного вояки было что забирать, забрали квартиру. А мне его вдруг стало жалко. Позвонил его жене. Я знал ее давно. Может, примет его назад, все же две дочки у них. Она задает мне вопрос: «Ты называл его Иудой при всех, и он согласился?» Видно, она была в курсе произошедшего, я ответил утвердительно. Она и отрезала: «Ни мне, ни девочкам Иуда в доме не нужен». Спивается где-то по подвалам майор… Вот такие денежки гадкие, если люди гнилые.

Кому-то деньги давали свободу, а кого-то толкали в тюрьму. Кого-то делали добрыми, а кого-то скрягами, ничего нового не происходило. Деньги, как страх, оголяли и сморщивали. В городе все валюты двигались активно, продавались, покупались и менялись, а потом заряжались и отоваривались в пограничных сопредельных территориях. Автомобили приходили тысячами, шмотки – десятками тонн. И все транзитом текло дальше, на необъятные просторы.

В 1992 году город перестал быть закрытым, и сюда хлынули иностранцы, особенно китайцы. В этом же году город отметился взрывом арсенала Тихоокеанского флота. В воздух взлетели 240 вагонов мин, гранат, артиллерийских снарядов. Такой фейерверк открытому городу и новому времени. Все окраины в один день стали красно-латунными.

***

У секретарши глаза были густо накрашены, в меру увлажнены и печальны, как два воробья на сильном морозе. Петя – Красный гребешок не шел на контакт – ни на душевный, ни на телесный. Она очень хотела возбудить интерес к себе через порывы ревности и страстные объяснения. Это всегда срабатывало. Мотивы своих «зажимух» в бане были сочинены и придуманы. Но Петя был не из тех фамилий, которые можно купить на такое фуфло. Хотелось от нее избавиться в тот же день, но чутье подсказывало повременить, а то с другого документа фигуру подставят, у которой интерес к платежным документам будет не так заметен.

Время наступает пиковое. Судно через двое суток встанет под разгрузку, а вагоны под загрузку. Трепетно-то со своими деньгами работать, нервно очень. Но у Петушка шпоры были выкованы в стальные крюки верхолаза. В обратный путь судно будет грузиться сибирской алюминиевой «чушкой». Тема кураторов. И с утра Петя мучил голову, подыскивая варианты, как затормозить проплаты в Сибирь и посреднические тоже не тащить сюда в сумках, а оставить у себя на счете. Жадность набирала обороты, надо было спешить. Вот-вот будет введен единый плавающий курс рубля и обязательная продажа валюты экспортерами по фиксированным курсам. Тогда все Петины схемы и надстройки дохли.

Через два дня судно встало точно по времени к причалу. В ночь началась разгрузка – погрузка. Как только закончат грузить вагоны, местные оптовики вывезут остатки. Утром Петр Николаевич подписывает акт и получает платежные документы от московского банка. Местные же будут рассчитываться в его банке. Такая схема. Пока все получается. Петя крупно нервничал, пытаясь продумать все до самых-самых мелочей, и все получалось.

***

На следующий день железная дорога приняла груз, и Петр Николаевич получил на руки оплаченные согласно договору счета. Теперь он хороший миллионер. В течение дня местные оптовики вывезли остаток. Оставалось ждать. По прогнозам Петра Николаевича три-четыре месяца, и все, на крыло. Пароход в ночь начали грузить алюминием. У Пети отлегло: первый этап закрыт, теперь надо ждать желающих на поставку – тех, которые с деньгами и смогут сделать стопроцентную предоплату. В рознице, с их заоблачной наценкой, проторговали только один день, смели все, похоже, оттуда будет первый договор на поставку. И оптовики местные торговали поштучно, каждый день поднимаясь в цене. Петю это очень радовало.

Алюминий уплыл, Петя рассчитался с кураторами, по обычной схеме, с обычным набором слов. Отправил, и сегодня капитан приехал с бумажками по трудозатратам. Секретарша за перегородкой смутилась, как поросенок в мешке, которого в телеге везут на рынок по деревенской дороге. Так вот что ему Петя рассказал: «Если товарищ у товарища уводит девушку, ему бьют морду, а если партнер – у партнера, того наказывают деньгами. Ничего не получится, капитан. Забирай невесту, и идите правду искать». Капитан, видимо, пытался начать что-то долго и жалобно рассказывать, но Петя его под локоток вытолкнул из кабинета. В коридоре еще достаточно народу было, пришедшего с разговорами. Петя играл свою игру, ему надо было знать, кто теперь придет за эти деньги разговаривать. А в коридоре уже ждали ходоки, прознавшие, откуда в город попала чудо-техника. Пришли с предложениями и заверениями, но ответ был один: «Стопроцентная предоплата».

***

Этот бизнес чудный, прямо космический. Если до того было затмение, то сейчас налоги квартальные не заплатили по причине того, о чем астрологи целый месяц звонили. О комете, которая в Землю врежется. А что платить, если комета врежется?! Вот так и бизнесменили. А те, что криминалили, носились на машинах стаями по городу, письками мерились. А те, кто депутатили – словоблудили везде, куда только сумели засунуть свое рыло. А рыла были все те же – лощеные, чисто выбритые и густо напомаженные. Вчерашняя номенклатура переображалась, выдавая забавный водевиль. В один день сочиняли себе не только новую биографию, но и разучивали улыбки и ужимки демократов, главных борцов за права народа. Очередь борцов за эти права росла по часам, готовность жертвовать собой во благо всех простых людей была напористой и навязчивой. А умные скупали, меняли, отбирали ваучеры, готовя главный акт.

Не без усилий взята в аренду хорошая территория в хорошем районе для торговли автомобилями. Создана фирма, назначен директор, и вот рядом оформляется на жительство вновь созданный РУБОП. Оттуда один майор, не очень там крупный начальник, все ходил с директрисой щебетал. Влюбилась она в него или нет, но решила, что теперь сама будет рулить бизнесом. Она сказала, не хитря, что сейчас с ней будут люди в камуфляжной форме и с автоматами, потому мне лучше съехать из этого офиса. Я, конечно, не согласился. А тот майор не так давно был главным в районном медвытрезвителе и жизнь знал не понаслышке. Вот если бы он боролся с наркотиками, я бы стал наркобароном, а раз он был в РУБОПе, я стал организованным негодяем с соответствующим к себе отношением закона. А законом и был тот самый майор.

Вот в свою контору и приводила своего героя моя директриса, которая еще полгода назад со слезами на глазах просила устроить ее в это место, хвалясь своими профессиональными навыками. Ранее она работала в советской торговле – в той торговле, которая могла продать все и любой свежести. Майор пил каждый день и курил «химку», был наглый и отмороженный. У меня начались обыски, приводы, вызовы и возбуждения уголовных дел. И все бы у них получилось, но им мешала собственная наглость и тупость невероятная. Обожрали они директрису и обокрали, и бросили на поле битвы, и побежала она писать уже на своего любимого. Но известно, что с тех спроса не бывает. Но вот только прослышал, что где-то у них получается, формы камуфляжные и «крыши» комсомольские кого-то пугают. Закон – сила. Опера раньше были другие – те, что ловили убийц и насильников, сидели ночами в засадах и бегали в облавах. Жаль, что их не стало. Не стало тех, кого можно было уважать и с кем можно было говорить на одинаковом гражданском, русском языке. Сколько в тот год было красных мигалок на дороге, орущих, матерящихся мегафонов, резервных полос движения. Вылуплялись мухи новой власти, прилипчивые и прожорливые. Начали оформляться главные вопросы к человеку: «Ты чей будешь? С кем работаешь?» Знаешь ответ – спишь спокойно.

В этом году Россия вышла на второе место в мире по убийствам банкиров, заводчиков, рестораторов, торговцев. Убивали, в основном, конкуренты или деловые партнеры. Жадность и стремление захватить все при нежелании делиться и уступать. Убийца ничего не имел против жертвы, это был просто бизнес. Появилась профессия – убивать. В СССР все профессии были почетны и нужны. И где-то, видно, и такому обучали: стрелять в спину и контрольным добивать в голову, да гранаты бросать в окна. Это, видно, еще из игры «Зарница», пионеры в красных галстуках и песня «Пришла эра светлых годов, а клич пионера – «Всегда будь готов!»».

***

До старта к новой жизни оставалось немного. Это время надо было использовать под зачистку. Главное узкое место всех Петиных экспортно-импортных операций были погрузка – разгрузка, и еще страшнее, если кто-то вел дублирующий учет. Надо было убирать участников тех событий, и главное, капитана, благо, повод был. Сейчас Петя ждал, кто придет о денежках поговорить, только бы не кураторы. Тогда вся схема не имела бы смысла, но Петя хотя бы понял, что уже намыленный.

Пришел капитан первого ранга, долго не хотел показывать документы, потом все же представился. Похоже, это был настоящий капитан, волей судеб или здоровья оказавшийся замом зама по тылу. У Пети был договор с флотом на три года по временному использованию причальной стенки, и договор был полностью проплачен. А когда Петя попросил еще и доверенность на право ведения переговоров, капитан совсем смутился: с бумагами, видимо, не очень дружил. Петя ждал вопросов, но их не было, а какие вопросы: договор проплачен. Наконец капитан родил что-то вроде: «А погрузка – разгрузка, привлечение кранового хозяйства?»

Петя тоже ответил вопросом: «А что, на флоте, появилась должность грузчика?» Тот смутился еще больше. Тут Петя побоялся, что он вообще уйдет сейчас. Сам он к людям жалости не знал, но у того на кителе были наградные колодки, уже затертые и не парадные. А бывший обкомовский оптимист знал цену хотя бы трем из них. Это были ордена за войну. Прислали же тебя, солдат, в говне спекулянтском ковыряться. Петя ему сам все рассказал: и про договор, который придется приостановить из-за невозможности сотрудничать с причальным командиром, и про «черные», неучтенные деньги, которые он в те руки передавать больше не станет. Вскользь рассказал о причине возникших осложнений и попросил по этому вопросу провести флотское расследование. Вот эти вопросы капитану были понятны, и он пообещал быстро все выяснить через дознание. В конце Петя достал козырь: спросил, знает ли тот, сколько на руки получал тот капитан. И ничего определенного не услышав от собеседника, Петя написал на листочке среднюю цифру и показал ему. Боевой офицер явно был в шоке, хотя всеми силами пытался сохранить самообладание. Ясно было одно: если сейчас этот капитан, мелкий воришка, окажется где-нибудь в Анадыре заведующим складом, для него это окажется меньшим из зол. Расстались на том, что Петя получает бумажку по банному происшествию, а они получают деньги. Бумажки нужны были, чтобы прикрыться перед кураторами, и хоть он и не собирался больше на этом пирсе работать, команду надо было сменить, притоптать свою пахоту.

Вокруг суета все смешнее и смешнее, его бывшие коллеги по номенклатуре и комсомольским конференциям сейчас баллотировались, где только возможно. Добивались любых уровней власти: от депутатской до губернаторской. Они-то прекрасно знали, что ничего не поменяется, так же останутся баре и холопы, и цвет будет тот же – красный. Но в речах изливались демократами и освободителями. Новое время и старые лицемеры, одежды поменяли, а цвет кожи и дыхания остались прежними. Смелые пошли на улицу криминалить, а трусы кинулись во власть, депутатить.

***

На улице пришло время тех, кто «по понятиям». «По понятиям» организовались по старому комсомольскому и еще кое-какому правилу – «Кто не с нами, тот против нас», «кто не в нашем коллективе, тот и есть враг». Возрожденная в советских лагерях традиция пришла на улицу сразу и везде. Она имела большие аппетиты и ненасытную нужду в деньгах. Смотрящие, ответственные и положенцы появились с реальными ценами и задачами, но ничего в природе отношений не изменив. Одни стремились жить за счет других, как и было всегда. Тех, кто сильно мешал, сами приговаривали и сами исполняли.

В какой-то момент и меня не смогли пережевать. Как-то вдруг пригласили очень настойчиво на день рождения главной фигуры, очень противоречивой на тот день. Давнишний спекулянт по той жизни и красный нарядчик по лагерной, но очень больших организаторских способностей, интриган и демагог, с собачьим чутьем к деньгам.

Как приехал, меня еще рядом посадили, раздвинув близких и братанов. Веселье было в разгаре, а я был нужен, чтобы мне вложили в уши приготовленные слова. И я их услышал, понять их было несложно даже, несмотря на то что оратор был бросок и красноречив. Вроде как ставят им в вину какие-то не соответствующие кодексу поступки, излишнюю поспешность и недальновидность. Вот тут я и прозвучал. Оказывается, приняли по мне решение, а потом разобрались и отменили, так как я оказался хорошим. Разве это не пример продуманности поступков и дальновидности? Прямо речь молодого лидера социал-демократии о компромиссах и гуманизме. Как только он закончил, интерес к моей персоне пропал, и без аплодисментов и объятий я уехал.

Пройдет много лет, главные участники по разным причинам уйдут в лучший мир, когда я узнаю, что же это все было. Узнаю и вздрогну. Сидим в парилке с одним из моих старых приятелей, уже хорошо пот пробил, и тут неожиданно он мне задает вопрос, была ли у меня в таком-то году, по такому-то адресу подружка. Вспоминаю без труда, что была. Он дальше спрашивает, жила ли она во втором подъезде, на втором этаже. Опять же – да. И машину ты ставил на бордюр под окном? Опять – да. Осведомленность хорошая, хотя те отношения были очень даже скрытные. Потом он называет мне месяц, число и время, когда меня должны были казнить на выходе из этого подъезда. Напротив, стояла машина с двумя палачами. А не состоялось все по причине, что заказчику-царедворцу пришел звонок из очень далекого президиума с предупреждением, что если со мной что-нибудь случится, то царедворцы сразу же получат. И тому мгновенно пришлось отменять задуманное. Сотовой связи не было, а время шло, и тогда моего старого приятеля, что сидел со мной в бане, подняли дома и отправили добираться до того адреса, ибо он знал тех, кто в засаде, хотя о самой засаде нет. И он помчался и успел. А теперь к тому, кто нас убивал, вопрос. Он описал те личности талантливо и красочно.

Ноябрь. Очень раннее утро. Побитые «Жигули», в них три человека, жужжащая печка гонит кипяток в прокуренный, вонючий салон. Один человек мордой в руль спит, двое сзади забивают папиросу, между ними стоит кастрюля с остатками пережаренных беляшей, которыми их в дорогу снабдили деревенские барышни. Жирные от них руки молодцы постоянно обтирают о чехлы сидений. Два кулацких обреза. Приехали в город на заработки. Очень громко и матерно возмущались, что работу на сегодня отменили. Но такой работы хватало, и они явно уже на завтра были задействованы. Вот такие молодогвардейцы нас убивали, но и сами долго не жили.

***

Зам зама появился на третий день, к обеду. Он зашел в приемную из коридора в тот момент, когда Петр Николаевич выходил из своего кабинета в приемную. Петя увидел его глаза, которые уперлись в секретаршу, торчащую у стола, и взгляд его, какой-то пораженческий, был направлен явно не на сиськи.

Военный протиснулся в кабинет и выдохнул: «Ваши опасения по поводу плохого поведения командира нашего подразделения нашли свое подтверждение». Вот так поэтически умели выразиться военные. Он положил на стол большой казенно-коричневый незапечатанный конверт без названия. Глаза его так и оставались в пораженческом состоянии. Петя открыл сейф, достал пакет с деньгами и положил на стол рядом. Военный выразил надежду на дальнейшее сотрудничество и быстро покинул обиталище презренных коммерсантов.

В конверт Петя заглянул, было на что посмотреть. Дознаватель, видно, был грамотный, поэтому, в первую очередь, отправился в баню. Петя представил, как банщица сидит за столом, а дознаватель долго и аккуратно раскладывает перед ней папки с надписью «Прокуратура» и карандаши с ручками.

К концу раскладывания банщица была готова к искренности и правдивости и поведала, что приехал постоянный клиент, пьяный, с пьяной женщиной и двумя матросами и еще одним, что сидел в машине. В отдельной комнате офицер сношал женщину, но недолго, уснул. Потом ее прямо в парилке сношал длинный матрос, потом другой матрос, вот тут на диване, потом они вдвоем ее сношали, долго, по-разному, на бильярдном столе. Потом еще водитель в «УАЗике» сношал и увез. Петя хоть и не пил три дня, но блевать его потянуло. Дознаватель грамотно довел до участников, что они будут судимы трибуналом за изнасилование, и те, опережая друг друга, написали все красочно и в подробностях. Все происходящее было по согласию и с инициативы гражданки. Водитель даже на две страницы написал жалобу, что она и в дороге заставляла его останавливаться и развратно приставала. И даже когда он пытался ее довезти до квартиры, и в подъезде принуждала.

Теперь Пете было понятно, почему у военного был такой пораженческий взгляд, потому что он был поражен. Петя позвал главную героиню того романа в кабинет и вручил ей три письма на предмет срочной отправки. Ее взгляд был прикован к тому конверту из казенной бумаги. Петя был уверен, что она его заметила еще в приемной, в руках у военного.

Когда хлопнула входная дверь, он вышел в приемную и откатал три копии письма. Одну копию со всеми признаниями и отчаянными оправданиями сложил в тот же конверт и нарочито плохо его заклеил и отнес на стол секретарше, предварительно подписав «Г. Жеглову от полковника Исаева». Через час позвонил в офис с просьбой передать человеку, который соответственно представится. Секретарша точно уже все прочитала, ибо ее ответы в трубку густо сдабривались соплями. Не надо было утром жарить картошку и говорить о взаимных сильных чувствах и отношениях. Теперь агента «Большие голубые глаза» можно будет использовать только в виде «медовой ловушки», подкладывая под гостей из Азии. На следующий день она ушла на больничный. Петя не надеялся с ней больше встретиться. Еще конвертик Петя хотел отправить мужу, бывшему своему коллеге, политработнику, не счел нужным. Муж у нее было толще Пети в три раза и с сахарным диабетом. Двоих главных фигурантов он сожрал, аппетита что-то больше не было, невкусное было блюдо.

***

Зимой 1993 года в частях Тихоокеанского флота на острове Русский от голода умерли четыре матроса-новобранца. Более 250 моряков учебной базы флота попали в госпиталь с дистрофией. Голодомор и беспредел неуставных отношений превратили службу на острове Русский в ад.

Самым страшным испытанием для молодых матросов был голод. Продукты разворовывали офицеры и мичманы. А с военнослужащих, которые попадали на Русский в дисбат, известный на весь СССР, охранники глаз не спускали, так как народ там вешался изо дня в день. Жила и процветала эта военная феодальная дикость на острове, долгое время имевшем статус закрытой территории со свалками ядерных отходов и огромным кладбищем полузатопленных кораблей.

На фоне этого скандала в градоначальники прорывается отставной офицер ТОФ, известный своими «экстрасенсорными способностями», что делало его чрезвычайно популярным среди людей преклонного возраста. Потом мэрию приступом возьмет Костя Рубильник и на два года останется там исполняющим обязанности. Толк с него был, только света в городе не было в достатке. Это, конечно, влияло и на быт, и на бизнес. День укорачивался, холодильники плыли, хотя вроде и не на осадном положении.

А у меня первая сессия, все интересно. Как оказалось, экономику можно изучать, не прилипнув всем телом к Марксу и Ленину. Откровением оказалось, что существует много современных ученых, разбирающихся в проблемах мировой экономики. Тут доценты с кандидатами перестраивались и явно с удовольствием. Все кругом было советское, но не с таким уже стойким запахом и не таким уже ярко-красным. Люди стали догадываться, что их жизнь ими же самими и должна строиться без подсказок, а в своих нравственных и духовных предпочтениях придется определяться самостоятельно. Коллектив перестал быть главным надсмотрщиком и воспитателем.

Город за последние три-четыре года не то чтобы изменился, он стал другой. Набережная с чурковыми забегаловками, центральная площадь забита депутатскими машинами и полчища китайцев. Город стал неопрятно-немытый. Пробки начинались от подъезда и не кончались никогда, кругом «миллиметровщики», дрифтеры, отжимы и наезды. На жилье цены заоблачные, тут правят барыги, ко всему прочему еще и быдляцкая манера общения. Город, еще с советских времен испорченный деньгами и своим собственным городским капитализмом. Страшно, если он станет вторым Макао в Азии, то есть полной помойкой для вороватой элиты, где под нее все заточено. Зато здесь она на дорогах начертала себе резервных полос, чтобы чернь не мешала двигаться.

У меня «Лэнд Крузер» леворукий, стою в пробке, а рядом, слева, полоса резервная. Окно открыто, машины движутся тише пешеходов. Тут по резервной со мной равняется машина той же марки, только с правым рулем, уже, похоже, сильно уставшая. Сначала я увидел свисшую с окна руку, на каждом пальце по кольцу наколото, а потом и лицо, изрядно высушенное в режимных условиях. Парняга, видно, только что из командировки и сразу же на джипе. Начинает со мной разговаривать, видно, хочется, чтобы его заметили: «Ну, как машина, братан? Че по чем?» Я ответил просто, что с красными не общаюсь. Это была бомба, его лицо исказилось, будто таракана проглотил парень. Потребовал немедленно обосновать свои слова. Я обосновал: «Двигаешься ты, братан, по ментовской дорожке. Здесь только красным свет зеленый». Мой ряд поехал, и я тоже, а тот остался на месте, но проехать мне удалось не более тридцати метров. В боковое зеркало было видно, как парняга вылез из-за руля, бегал вокруг машины и размахивал руками, потом сел за руль, включил правый поворот и начал пробиваться в мой ряд. Вот так этот город воспитывал сам себя.

***

Нажива с комсомольского имущества оказалась химерой. Что-то можно было поиметь, если здесь проживать и пользоваться им, но здесь жить Петя не собирался. Да и кубышка набивалась в темпе, что было трудно прогнозировать. Опять явились сибиряки, да еще и Урал притащили. Местные извивались, как могли, в расчете занизить цены в договорах, но Петя стоял насмерть за личное. Деньги приходили в банк, конвертировались и уходили по нужным адресам. Сыр в мышеловке благоухал.

Сегодня Петр Николаевич, согласно своим габаритам, заказал себе синий костюм. Не мог он победить в себе привязанность к тому самому внешнему облику синего костюма и лакированных штиблет. Дата заключения последнего договора на поставку по стопроцентной предоплате наступала через неделю, а на следующий день у Пети уже был билет на самолет. Кураторы были довольны, Петя уже давно их «лечил» темой получения очень большого товарного кредита. Можно было заработать большой куш с продуктов питания и детских шмоток.

На причале все как надо, команду поменяли, капитана – женского угодника держат под стражей, видимо, осудят за измену Родине. Новая секретарша, высокая, с хорошей фигурой, но совсем без сисек, зато давала всегда с настроением. Петя подобрал ее в гостинице у барной стойки и сразу же трудоустроил. Пете нужен был человек, с ним близкий. По этим мотивам он дал ей нотариальную доверенность на свой новый автомобиль, тот ему все равно больше не пригодится. Будут его искать, пусть через нее тычутся. Менты будут допрашивать, а «крышевые» – блатные будут пытать.

Игра Петю увлекала, радовала тупая и жадная аудитория, которая хавала все, что ей пихали. А вчера пригласил прокурор, что зам. главного. Честно, Петр Николаевич глупо занервничал. Прокурор был учтив и вежлив, просил оказать помощь с оргтехникой. Петя щедро пообещал. За окном – панорама города, в котором Петя не нажил привязанностей, город, который его сытно кормил и который он ненавидел.

Водитель мыл машину. Секретарша теперь непременно присутствует при этом. Она задирала и без того мини-юбку и размахивала ляжками, упакованными в высокие красные шпильки. Петя приодел ее по своему вкусу, так она на две головы была уже его выше. Секретарша увидела его в окне, он погрозил пальцем. Та, как лошадь, понеслась в офис, предлагать кофе. Петя согласился испить по-легкому, но увлекся, больно зад был подвижный. Она боялась чем-то его огорчить и очень старалась без признаний и обещаний в вечной любви. Снижение темпов сегодня и кажущаяся предсказуемость завтра выманивала в гости скуку, а та томно приглашала к бутербродам с красной икрой и груздям со сметаной, естественно, с хорошей водочкой. Но пить было не с кем. Петя, когда пил, любил митинговать, согласно специальности и образованию, но сейчас это было опасно. Всех, кто с ним рядом работал эти годы, он намеревался оставить без зарплат и перспектив, которые всегда сладкообещал. Он их всех тоже ненавидел.

Сентябрь. Менты в Москве жестко подавляют гражданские акции в поддержку Верховного совета. Потом придут войска и бронетехника. В этом году умирает Леонид Гайдай, а Нельсон Мандела получает Нобелевскую премию мира. Пост № 1 перенесен от Мавзолея Ленина к могиле Неизвестного солдата. В России отменили прописку, теперь паспорта без герба, но с орлом о двух головах, однако все такие же красные. А Петя делал то, что должен. Земля родная его не грела, она жгла ему пятки и гнала.

***

А вот земля в этом году родила, и узнал я об этом не из газет. Вот сидит передо мной тот Паша деревенский, которого я когда-то лопатой огрел. Теперь это Пал Иваныч, за которым сейчас все то огромное хозяйство. За прошедшие почти 15 лет он погрузнел чуть и обзавелся четырьмя детишками. Но все так же открыто и честно говорил и так же улыбался. Искренне болел за своих сельчан и за землю свою, что весной удачно отсеял, а теперь не знал, как в зиму убрать. В городе, на развалинах предприятий, а то и просто во дворах, он набирал до двухсот человек, в основном, баб и подростков, и вез их на свои поля. В этом году, сказал Паша, осталось всего-то ничего: со ста гектаров собрать из-под техники картофель. Я бывал у него в гостях за эти годы не раз, и всегда Паша повторял одно и то же: «Любите землю, и она вас накормит. Приезжайте, поработайте и получите плату продукцией, лучшей и чистой». Сеял, говорил: «Начнем, помолясь». И ему не нужен был союз рабочих и крестьян, нужно было божье благословение, чтобы людей кормить. Я его в свое время подтолкнул учиться в техникуме, и он пошел учиться профессии и жизни на земле родной. А меня в деревню всегда заманивал для масти, будто я удачу привожу. В последний раз звонил, все про мух рассказывал, я и не понял сразу. А это примета: муха летит осенью – на речке чебак ловится. Лукавый Паша знал мои слабости. Не родит та земля ни дынь, ни ананасов. Ее чрево родит картошку, капусту и свеклу – то, без чего нам, русским, точно не прожить. Спорю, что девять человек из десяти в городе не видели цветка картошки, а она ведь тоже цветет и очень красиво, самыми сытыми цветами моего голодного детства. Ибо если кто-то не любит жареной картошки с чугунной сковородки, то это точно не наш человек.

На следующий день поехали в деревню. Выехали уже поздно. Со мной профессор, заядлый рыбак-скиталец, и еще мой товарищ Витя. Что-то долго добирались, со звездами уже приехали, к темноте. Одинокий фонарь, рядом еще те, студенческие, длинные сколоченные столы и скамейки. Люди после ужина, по большей части, ушли отдыхать на нары в овощехранилище. Тепло. Учетчики сдали учеты, Пал Иваныч доволен. Только местные остались сидеть, они двужильные. Завтра утром в пять подъем, а их спать не разгонишь.

Федька с той еще, молодежной шайки, все еще водитель на газоне, помогает разобрать мне салон джипа. Я сплю в нем. Завтра встану рано и постараюсь на обед на всех наловить шикарных осенних чебаков. И вдруг Федя обнаруживает незнамо как попавший в багажник гофрированный шланг от старой стиральной машинки. Чувствую, он ему нужен в хозяйстве. И как угадал, через несколько минут Федя уже его азартно изгибал, что-то мастеря. Потом шептался с моим приятелем Виктором, они хихикали.

А дальше картина: темно, одинокий столб, на нем фонарь. Вплотную к столбу стоит Федя и копается в штанах, а мой Витюша рядом с четырьмя женщинами, сидевшими от нас в двух метрах, явно старается обратить их внимание на эту одинокую фигуру в полумраке, и ему это удается. А фигура достает из штанов что-то очень большое и толстое, писает, трясет истово, пару раз ударяет по столбу, прячет и гордо возвращается к нам. С нашего стола на то никто не смотрел, а за тем столом с четырьмя местными женщинами-красавицами вроде как разорвалась шаровая молния и наступило обморожение, ибо даже смеха слышно не было. Федя давно ухаживал за одной из них, но она любила только непьющих, а Федя иногда принимал.

Но как бы там ни было, но где-то через час он уже выманивал у Виктора его надувной спальный матрас производства того, еще былинного времени. Ему на кожушке было неудобно – твердо и колется. Виктор сдался, и Федя, сунув рулон под мышку, растворился в ближайшей растительности. Федя очень хотел Жанну и кинулся резко надувать матрас, но он дул и дул, пока не задохнулся и не клюнул носом. Вот женщина и заблажила: «Федя помер!» Подбежала растрепанная и очень несчастная. Видно, все же любила Федьку-баламута. Мы – в кусты. Навстречу Федька идет, матрас тащит. И грустно так, но убедительно: «Нет, я лучше на кожушке».

Чебака было много, и обед удался на славу. У Пал Иваныча все получилось, и не потому что я везучий, а потому что он хороший. Я любил этих людей, они не исполняли и ничем не мазались. Они не шли в депутаты и не писали лозунги. А главное их представление о жизни было в том, что лень – мать всех лишений и пороков, а честью и совестью эпохи была не КПСС, а личное достоинство. Они делали, что должно.

***

Москва, 4 октября, 9:20, танки с Калининского моста начали обстрел здания Верховного совета. В тот же час в огромном Восточно-Азиатском аэропорту парковался борт, в котором прибыл в свободный мир Петр Николаевич с просчитанным распорядком действий. Свои пятьдесят лет Петя намеревался встретить уже подлеченный, в своем большом доме, в окружении лакеев. В Азии он намеревался пробыть не более трех дней. Его деньги уже большей частью ушли в США. Завтра в паспорт поставят американскую визу, и дорога для жизни счастливой в самой лучшей стране будет открыта. Внутри Петя ощущал глухое предъюбилейное ликование.

Танки стреляли, и под тот грохот по взлетной полосе Шереметьево разгонялся самолет «Аэрофлота» рейсом на Нью-Йорк. Ил-62 плавно оторвался от земли и затерялся в низких осенних облаках. У окна в кресле сидел мужчина лет пятидесяти, седой, с лицом сероватого цвета, изрешеченным глубокими морщинами. Самолет быстро набрал летный потолок, и гул турбин стал ровным и нетревожным. Мужчину звали Олег, и было ему неполных 47 лет. Из них 22 он отбыл в советских лагерях, преимущественно, на карательных режимах. Из 22 уже 12 лет – в статусе вора в законе. В 17 лет получил год за хулиганство, а уже в 18 – пять за «карман». За тот «карман» даже бывалым рецидивистам пять не давали, наболтали за оскорбление суда. Черная лагерная масть, конечно, его приняла, так и потекла жизнь бывшего интернатовского мальчишки. Его шпана улетела еще неделю назад, а Олегу долго тянули с паспортом, вымогали и выжимали.

А ехать уже назрело, чахотка заходила в невозвратную фазу. Лагерная обслуга знала, что делала, а делала она вот что: высыпала в карцер ведро хлорки, а потом ведро воды и закрывала дверь. Получался хлорный газ, который потом истекал кровью из легких. Воровская сходка отправляла его на чужбину навестить легенду советских лагерей Татарина, но ясно дала понять, чтобы нелеченый не возвращался. А вообще, там, в русских районах, пособралось много свиней и подсвинков разных мастей, а где они, там и волки. Татарин в день открытия Олимпийских игр в Москве приделал валютную кассу крупнейшего в стране пароходства.

Сколько там было валюты, полученной в проплатах и откатах, никто не знал. Черный нал любит молчаливых. Вот Татарин и был таким, он все прибрал без выстрелов и трупов, тихо и основательно. Взяли его быстро, на похоронах Владимира Высоцкого, прямо у ворот Ваганьковского. Без всяких доказательств обвинили и дали за так, просто, 15 лет. Генпрокуратура слюнями обливалась, но даже запаха, в какую сторону искать, не нашла. За три года его прогнали по пяти «командировкам», пока не причалили к их берегам, в Мордовии.

А «крытая» уже неделю бурлила от голода и клопов. Сейчас разбор полетов и визит спецпрокурора. Хозяин, по манерам еще боец армии Ежова, согнал всех «черных» в маленький, зассаный собаками дворик и опять с той же песней разминает перед речью московского. Сегодня он в запаре перегнул с призывами брать пример в быту и поведении с главной красной рожи лагеря. И тогда пришел вопрос: «Какой же, гражданин начальник, нам с него пример брать, коли он пасынка своего восьмилетнего изнасиловал и убил, а сейчас около Вас трется?» Вопрос был оценен в шесть месяцев барака усиленного режима.

И вот явился прокурор, прямо-таки фигура, и не начал стыдить, как все, а сразу заявил, что все будут «опущены», и не без удовольствия углубился в подробности того мероприятия. И пришел вопрос от Татарина: «Гражданин начальник, вы с таким жаром и горящими глазами рассказываете про пидорасов, сами-то не того?» И этот гнедой конь, ухоженный, сытый и зализанный, выхватил дубину и охранника и истошно заорал: «Его сюда, его первого». Татарина подтащили, прокурор заорал: «Заковать!» Но заковать не успели. Татарин сделал шаг вперед, махнул левой рукой, и заточенный электрод прошел сквозь щегольскую шею. Даже до санчасти дотащить не успели, красный дух воспарил.

На следующий день в лагере было тихо, но пайку увеличили. Крутой, видимо, был начальник, перспективный, точно его наградят посмертно. Он-то делал жизнь с Дзержинского.

***

Перед зимней сессией пришлось основательно почитать. Среди однокурсников оказалось много разбирающихся в бухгалтерии и элементарной экономике. Хотелось выглядеть на уровне. Прослушал курс лекций, сдал три экзамена, и вот уже на третьем курсе. Учусь бизнесу, а бизнес учит меня. Китайцы приглашают на переговоры в приграничный город, этот город в те годы был крупнейшим снабженцем нашей стороны. Везли все, так как у нас ничего не было своего. Колонна челночниц туда, и колонны КАМАЗов с огромными тюками и сумками назад. Магазины были не очень обустроены и до потолков завалены блестящим, хрустящим, с местным резким запахом товаром. Можно было удачно торговаться, и у многих наших это получалось. Челночницы, на 99,9 % женщины, умудрялись совместить таскание целый день баулов, отстойный сервис проживания с ночными пирушками в местных клубах-ресторанах при внимании главных мужчин – водителей КАМАЗов.

Приехали на переговоры, китайцы вежливы и упредительны. Кругом изобилие еды, бесконечный ассортимент китайской кухни. Реки спиртного и совсем средние цены делали визит в Поднебесную сытым и приятным. Город топили углем, и не у всех наших красавиц в ночном клубе всегда были чистые шеи, но глаза всегда томно накрашены. Наши женщины пытались эту грязную тяжелую работу празднично подкрасить.

У китайцев намерения были серьезные: они нацеливались на биоресурсы, но на такие, о которых я даже и не подозревал, что это ресурсы, – медузы. В какой-то период лета она заходила в мелкие заливы недалеко от города. Китайцы ее практиковали консервировать и успешно реализовывать на азиатских рынках. Они тут же выставили на стол пробники в красиво оформленных банках, открыли, запаха не было, но даже водку закусить этим никто из нас не решился. Но они и не настаивали, сами съели, показно причмокивая. Подписали протокол намерений, а летом начали реализовывать совместные планы. К подходу к берегам медузы китайцы привезли четыре весельных лодки и много специальной пластиковой тары. Я согласовал, вроде, все вопросы на нашей стороне. Этот продукт не был в перечне ценных биоресурсов и, по сути, был ничейный.

Но, оказалось, как всегда: палка, валяющаяся на дороге, никому не нужна, пока ее не подняли. Четыре лодки, в каждой из них сидели два китайца, и сачками за день подняли пять тонн, за второй – еще три. Продукт прямо в таре грузили и вывозили на промывку, соление и складирование в охладителе. На третий день, в сильную жару, взяли до обеда еще пять тонн, погрузили, но тут приехал «бобик» с майором и двумя сержантами. Исполняя волю народа и закон, они арестовали машину и груз. Начальник сказал, что лично ждет руководство предприятия с предложениями по сотрудничеству, а продукт пока побудет у районного отдела милиции.

Так и случилось. Только водитель КАМАЗа куда-то дозвонился до общих ментовских крыш, и машину пришлось отпустить, а ящики с пятью тоннами медузы аккуратно выставили под крыльцо местной милиции. До вечера она озонировала морской свежестью и выжимала из себя лишнее. Вечером на разговор к милицейскому начальству никто не пришел, и утром тоже, а медуза к обеду начала тухнуть, выделяя аммиак и другие газы, соизмеримые с отравляющими веществами Первой мировой войны. Началась паника, а к вечеру она приросла неуправляемыми рвотными позывами. В ночь пригнали экскаватор, к утру углубились уже на метр в грунт, но вонь не проходила, еще и электрический кабель порвали. А на следующий день пришел шторм, и желаемый всеми трофей отвалил от берега. Бизнес не состоялся, но от красных фуражек еще долго воняло, до хороших морозов точно. Трудились мы, как вся страна, учились.

***

У Пети все получилось: и визы с орлом, и все проводки денежные. Еще денек, и в дальнюю дорогу. Но появилось смутное, беспокоящее чувство, что он что-то там забыл. Но внутреннее ликование и надетый синий костюм звонили так, что все кругом глохло и вяло.

Хозяин мелькал совсем лицом бледный, налетело прокурорских и всякого воронья полный двор. Ворота скрипели раз в час точно, запуская очередную «Волгу», но Татарина не били, его голову еще пуще стали беречь. Теперь была уверенность его «поколоть» по валюте, появился рычаг. Убийство при исполнении – это точно расстрел. А сдаст украденное, может быть, и того, ну обычные сказки ментов. И Татарин купился на это фуфло, сознался в содеянном и обещал показать, где заховал тот ящик. Вывезли его уже через неделю, махнул Татарин через окно автозака, и больше Олег его не видел.

А теперь – час до встречи. Но слухи-то по лагерям гуляли, как он оперов несколько дней водил по портовым терминалам, пока не нашел-таки возможность сорваться в каком-то грузовом терминале вместе с пристегнутым к нему опером. Опера нашли глушенного, а Татарин нырнул в никуда, а вынырнул через пять лет в Нью-Йорке на жительстве, с молодой женой и двумя сыновьями. Нашли. Прокурора надо было куда-то списывать, и Татарина заочно осудили на расстрел. А американцы, конечно, не выдали к расстрелу, да еще и заочно. Желающих «опускать» воров больше не появлялось, а прокурора, наверное, наградили посмертно, ибо годы те были самыми дзержинскими. СССР правил КГБ, а воры на себе кололи монастыри и распятия.

Самолет, снижаясь, гудел. За окном – туман, ничем не отличимый от московского. Олег еще не адаптировался к свободе, и все вокруг для него: и города, и люди – были, как в кино. Сейчас наше кино просто сменилось на кино американское. Из багажа у Олега были только карманы. Миновав формальности, вышел к обговоренному выходу. В метрах на парковке синий «Линкольн», с ним рядом Татарин.

Ехали долго, дорога широкая, но забитая транспортом. Татарин вел уверенно и после самых важных, но не длинных новостей Олега, завелся на одну свою тему, какие у него сыновья и как он их воспитывает на песнях Высоцкого и лучших наших фильмах. Но чем больше он в той теме раскрывался, тем печальнее оказалась она по сути. Пацанов-погодков нарядили в красивые костюмчики к приезду гостя, на просьбу папы поздороваться по-русски, они прямо опечалились. Видно было, что ни Высоцкий, ни какая-то мифическая бабушка в России ничего не значат. Это были дети другого мира, и как бы Татарину ни хотелось видеть в них себя, дело-то пустое.

Удивительно, после второй бутылки коньяка у Татарина слеза выкатилась. Никто в такое не поверит, но он испытывал такой ужас, что его в этой земле и закопают. Видимо, эта мысль давно в нем жила, она страшила его своей реальностью и кажущейся неотвратимостью. Татарин хотел домой, вся его хитрость, ум и дерзость свернулись в ноющий клубок тоски по Родине. Наутро за Олегом приехала шпана. Они не прощались, Татарин просто махнул рукой. Пройдет немного лет, Россия отменит смертную казнь, его арестует ФБР и выдаст на милость родной стороны. Уже в России, в следственном изоляторе, Татарина забьют ногами местные активисты из осужденных. И упокоится он в родной земле, под столбиком с дощечкой под плохо читаемым номером.

***

Китайцы не очень расстроились или виду не подали. Затраченные свои суммы они сумели окупить, перепродав те восемь тонн. А у нас и не было затрат и вложений, так что пути для дальнейшего сотрудничества не закрывались. А город питался серым куриным мясом из США, оно тогда сильно помогало прибавить к рыбному меню еще и птицы. Курица «Союзконтракт» надолго стала нужным и доступным продуктом. У людей быстро начал снижаться интерес к обещаниям политиков и зовущим в никуда переменам. Люди думали, как накормить и одеть детишек, как прожить день пришедший. Они не желали права, они хотели тепла и хлеба в обмен на свой труд. Этим правом рвались обладать сытые, с одинаковыми гладкими лицами бывшие ответственные работники всех рангов и званий. У них очень даже получалось кушать себе подобных и вырывать места на трибунах и у микрофонов. Большие кабинеты советской номенклатуры никуда не делись и вновь заполнялись. Менялся флаг в углу и портрет на стене, больше ничего не менялось, рожи оставались те же, комсомольские. А разбитые гипсовые кабинетные бюсты валялись во дворах этих контор. Клятвопреступники приносили новые клятвы, христопродавцы и гонители завешивали образами гламурные комнаты отдыха в своих пристанищах. Разгонялся новый этап красной эволюции.

Я опять в Китае, в том же городе, в одном из магазинов, зажатый со всех сторон китайцами и мешками. Вдруг крики, и прямо волна понеслась к выходу, и я на той волне на солнышко выскочил. Рев и крики. По узкой улице сквозь толпу шлепает колесами автомобиль из моего детства «ЗИЛ-157» в родном темно-зеленом цвете. Все борта открыты, на подставке пулемет и двое военных с большими красными звездами. На коленях у кабины два совершенно голых человеческих тела со скрученными проволокой руками. Понятно, они объявлены врагами партии и коррупционерами, и к вечеру их убьют из пулемета. А пока возят на потеху всему китайскому колхозу. А вечером утка по-пекински прямо сгладила все негативные впечатления. Китайская водка хоть и вонючая, но торкает – что надо. А утром массаж в четыре руки и водно-паровые процедуры. Как бы не утонуть в этих сытых благовониях.

А у нас за городом опять рвануло, опять склады флота, опять матросы виноваты. В прокуренных видеосалонах смотрели эротику и ужасы. Кто-то завозил китайский спирт, а кто-то героин. Осенью со стороны Японского моря пришел тайфун «Мелисса», погибли одиннадцать человек, размыто 678 километров дорог, ветер достигал 30 метров в секунду. Мэр города отменил плату в общественном электротранспорте города, а для студентов и пенсионеров и проезд в автобусах стал бесплатный. Потом мэрию штурмовал ОМОН. В этом же году лишили регистрации РПЦз, и по распоряжению губернатора бравые усатые казаки изгнали верующих из Свято-Евсеевского Храма. Епископ РПЦз Анастасий заявил, что духовенство в СССР представляло собой широкую агентурную сеть КГБ: «И я думаю, что она не развалилась и до сегодня». Каждый делал то, что должен.

***

В «Фитцджеральда – Кеннеди» Петра Николаевича с табличкой на груди «Питр» встречал русскоязычный лойер. Он был типичной адвокатской внешности: щуплый, прилизанный, в очках в золотой оправе. По-русски говорил хорошо и сметливо. Едут в Бруклин, в дорогой отель. На два дня технический перерыв, потом просмотр намеченных объектов недвижимости. Дальше – покупка медстраховки и госпитализация. Петя планировал, что пока дом приведут в жилое состояние, он уже подправит здоровье. Отель был дорогой и красивый, номер крикливо-шикарный. Петя до вечера запросил одиночества, а вечером куда-нибудь отметить приезд на американскую землю, коли есть два дня отгулов.

Олег сидел на дощатом пляже Брайтона под цветным зонтиком. Пацаны пили пиво, он же – зеленый чай с маленькой шоколадкой, которая называлась «Сказки Пушкина». Вечереет, солнце скатывается к линии горизонта Атлантического океана. Хороший свежий воздух, легко дышится. Его пацаны навели уже все мосты, завтра вечером его будут встречать люди их образа мысли, местные уже долгожители. Сегодня отдых в номере маленького пансионата, здесь же, недалече. Завтра осмотрится, пообщается, и надо больничкой заниматься.

А Петя только проснулся свежий, переполненный разными хорошими предчувствиями. Лойер ждал в машине, Петя отразился в синем костюме в зеркальном пролете лифта и в зеркалах холла. Пете хотелось в русский ресторан, лойер предложил «Распутин», Петя согласился. Ресторан внешне неказистый, внутри был очень интересен и своеобразен. С эстрадой, обустроенной большой императорской короной Российской империи. Народ, большей частью, был возрастной и солидный. Женщины, сильно декольтированные и розовощекие, мужчины в пиджаках и без галстуков. Все пили и активно ели под еврейско-цыганские мелодии. Меню Петю сразило: ему, любителю водки, предлагали столько холодных и цимусных закусок под нее, просто небо в алмазах. Петя выбрал шведский «Абсолют» и все-все остальное: икру зернистую, икру паюсную, кулебяки и расстегаи, грузди в сметане и осетрину холодную и т.д. до бесконечности. Петя наливал себе сам, лойер же лизал одну рюмку. А Петя пил, и душа пела. К ночи пытался в пляс пойти, не очень получилось. Еврей лойер заманил его в машину и увез в отель. Очнулся к обеду. Умываясь, был гоним одной мыслью, что в том меню есть стерляжья уха и селедочка «залом», оленьи языки и свежая семга. Встретили радушно, спели «Ландыши», налили холодненькой, и тут Петя вдруг понял, что забыл с собой забрать: это аудиторию, прибитую, затравленную и запуганную, но благодарную. Как и вчера, Петя вел себя громко, начальственно, все время сквернословил в адрес оставшихся в России. Хорошо в свободном мире: что думаешь, то и говоришь, какой ты есть, таким и видишься.

Олег весь следующий день провел в своей комнате, а к вечеру – на свежем воздухе под зонтиком с небольшими перекусами. Уже под осенние сумерки пришли две машины и повезли на встречу в ресторан «Распутин», у местных в том месте был свой интерес. Встретили у входа, по традиции обозвались и пообнимались.

Стол большой, в центре зала, много света, вора посадили во главе. Помалу выпили, как и положено, долго принюхивались друг к другу, делились новостями, как и положено, вспоминали общих лагерных знакомых. Таких общих знакомых сидельцев набралось неожиданно много. Лагерная идеология и образ мышления здесь нашли хорошую почву. Общаться мешал сосед справа, пьяный боров в синем костюме, с бритым затылком. Он все время лаял лозунги, смысл которых был в том, что Россия – это блядь, а все русские – это выблядки и пидорасы. Олег видел, что все уже давно напряглись, его ребята пытались подняться из-за стола, но он напомнил, что они тут в гостях, и это не их вопрос. Знать бы тому вору в законе, что это тот самый мальчик из их двора, который трижды в день бегал к участковому доложить оперативную обстановку. Не знал, конечно, да и что бы это изменило. Старший из местных вызвал управляющего, тот поведал, что барин уже второй день пьет. Хороший клиент, уже четыре раза оплатил один и тот же счет, пьет, жрет, сходит поблюет, опять пьет и опять жрет. Во, похоже, опять пошел блевать. Двое местных встали и двинулись вслед.

***

Рассвет над Гудзоном был ясным и чуть прохладным. Детективы приехали по раннему вызову уборщика улицы. Труп большей кучей лежал на углу внутреннего двора. Как-то уж очень ровненько прилег на спину, голова ровненько, ровненько руки раскинуты.

Харьковский когда-то уроженец по имени Илья на этих улицах детективил уже за двадцать лет. Труп с ночи – дело привычное. Карманы в ноль пустые, но их мог уже обшарить кто угодно, и первым тот же уборщик улицы. Никаких видимых повреждений, затылок цел, крови нигде не видно, запах только мерзкий. Фото- и видеосъемка. Приехал эксперт медик, обрядился в перчатки и сразу обратил внимание на присохший тонкий след изо рта к шее. Он сунул между губ, что были под цвет пиджака, железку и, чуть разомкнув челюсти, увидел густую красную массу, плотно забившую весь объем полости рта. «Ну что, детективы», – обратился он к присутствующим. – «Сам, похоже, помер ваш клиент, задохнулся собственными испражнениями».

Эксперт, уезжая, сказал Илье вполголоса: «Но могли и помочь ему, положение тела при таких обстоятельствах очень сомнительное». Он должен был инстинктивно переворачиваться, чтобы с себя сбросить рвотную массу, а у него даже потек изо рта не сбоку, а посередине подбородка. Могли голову удерживать. Но это так, все в теории. Делайте вскрытие, и картинка прояснится».

Труп засунули в мешок и увезли, детектив поехал завтракать. Штрудель и кофе – лучший завтрак еврея – бруклинского копа. А из всего увиденного точно было ясно две вещи: первая, что это наверняка русский, и, судя по лакированным штиблетам, фасону и цвету костюмчика, недавно прибывший, и вторая, что пил он где-то рядом, а рядом «Распутин». Если прибыл недавно, то установить личность по фотографии будет просто. Агенты в «Распутине» были хоть и противные, но достаточно запуганные. Очень ему хотелось, чтобы труп не был криминальный. За день три бумажки в папку, и забыл. Иммиграционная служба заработает через час, а вскрытие, похоже, уже идет, ну а в «Распутин» можно сразу после завтрака двинуться.

Там все подтвердили: пил один, ни с кем не контактировал, заблевал весь туалет, иногда выходил на улицу освежиться, вчера ушел уже затемно, больше не видели. Вскрытие показало, что следов насильственных действий не обнаружено. Смерть наступила в районе 23 часов от остановки сердца, которая, в свою очередь, случилась вследствие удушения отрыжкой непереваренной пищи, сильно замешенной в алкоголе. Печени у него не было, была какая-то здоровенная грязная тряпка.

К обеду зашел помощник и бодро доложил, что труп опознали: он всего два дня в Нью-Йорке, а фамилия у него, кто бы мог подумать, Праздничный. Все, остались бумажки. Последняя из них – ответ консульству: или труп хранится для вывозки, за что будут платить заинтересованные лица, или он утилизируется за счет федерального бюджета США.

Никому тот труп не понадобился, и его отвезли в маленький крематорий, когда-то построенный под ликвидацию кладбища в Бруклине. Там рулил Сэм, настоящий черный губастый Сэм. Он был очень зол: опять попалась старуха с силиконовыми сиськами, и все горелки были забиты стеклом. Это долгая и нудная работа, не оплачиваемая дополнительно, а Сэм очень не любил работать задарма. Мешок с трупом он закатил на оттайку. К обеду пришел младший Сэм, точно такой же наружности, только младше на голову. Они затащили мешок на стол, расстегнули, а туда еще был затолкан некогда модный костюмчик, видимо, в морге выкинуть некуда было. От всего воняло трупом и какими-то кошками. Старший, больше по привычке, пошарил по карманам и в нагрудном кармане что-то нащупал – непонятная штучка, красная, на флаг похожа, сзади с закруткой и длинным номером. На красном – лысый мужик с бородкой. Сэм бросил это на стол и пошел разжигать печку-кормилицу. За каждого упокоенного и запечатанного в банку он получал 61 доллар и 30 центов. Мешок закинули в печь, и пока то горело в гуле газовых форсунок, младший прописал в журнале все данные и нацарапал на цинковой банке номер, получилось 1961. А огонь в печи был яркий, с синими, желтыми и оранжевыми всполохами. Что осталось – соскоблили и ссыпали в банку. Старший чуть подумал, бросил туда найденный знак отличия, а младший запаял крышку. Получилась погремушка. Старший сунул банку в складской шкаф, и Сэмы пошли пить пиво.

***

Вор Олег умрет в первых числах марта после операции в туберкулезном госпитале в Бруклине. В последний час приедет батюшка из Храма Знамения Божьей матери и исповедует. Гроб с покойником вывезут и захоронят на маленьком сельском кладбище, рядом с рано ушедшей матерью. На похороны народу наехало много, кто-то пил, а кто-то и плакал.

А весной в Москве, в большом кабинете сидели четыре человека: двое тех самых кураторов, тот самый русскоязычный лойер в золотой оправе и вдова, Наталья Афанасьевна Праздничная. Лойер последовательно и подробно излагал схему, по которой вдова могла претендовать на все активы покойного на территории США. Все было понятно и прозрачно, через полгода она будет иметь полное право распорядиться счетами усопшего супруга. Но ей для этого придется приехать в Нью-Йорк, в судебное заседание, а положительное решение этого вопроса лойер гарантировал. Смерть супруга носила естественный характер, и потому сложностей в оформлении наследия не предвиделось.

Кураторы были довольны, сумма, которую они собирались изъять, была предположительно огромной, а избранная ими схема с наследницей-вдовой оказалась верной. Лойер же, бывший наш с когда-то обосранной биографией, будет перед ними расшаркиваться до последнего. А вдова тоже висит на ниточке бриллиантового дыма своей подруги Галины, и в любой момент ее можно отправить в длительную командировку. Ну а на самом деле, ее прошлое озвучивать никто не собирался.

В этом году Галине Леонидовне исполнялось 64 года, и в дурдоме у нее случился новый роман с 29-летним механиком. А вдовушка с Галей до помещения той в психиатрическую больницу общалась с ней много и непрерывно, таская по комиссионкам последние рудименты сладкой советской жизни подруги.

Дорогой Леонид Ильи в 1944 году приехал домой на побывку с фронтовой женой, это потрясло маленькую Галю. Когда она позже, наплевав на политическую карьеру папы, отказалась вступать в комсомол, а он ее стыдил и ругал, она прямо ответила: «Посмотри на себя». У нее были дети: родная дочь Виктория и удочеренные близнецы Саша и Наташа. Родная дочь отправила ее на принудительное лечение в дурдом умирать, а заботились о ней до смерти приемные дети Саша и Наташа, которые позднее будут принимать участие и в судьбе ее внучки, мама которой, Виктория, повторит судьбу своей матери Галины и также окажется в психушке. Гале будут помогать и немногие подружки, среди них и Наталья Афанасьевна. Галина Леонидовна умрет 14 июня 1998 года в деревне Добрыниха, в психиатрической больнице номер два.

А с Петиным наследством все получилось, и деньги начали двигаться на счета, предоставленные кураторами. Остался маленький штришок: по решению суда безутешная вдова должна была вывезти прах усопшего и упокоить в месте своего постоянного проживания. Вдову повезли к Сэмам, они оба были на месте, старший поставил на стол цинковую банку с надписью 1961 и потребовал 61 доллар и 30 центов. Он лукавил, ведь деньги он уже получил из бюджета, но вдова согласилась. И тут Сэма проняло, он взял банку и начал ей громко погремушничать в такт песне «Красное всегда с нами». Вдове поплохело, она что-то начала быстро говорить спутнику, а тот на ухо Сэму: «Вдова готова дать еще 100 долларов, а вы дадите бумажку, а это себе оставьте». Сэм согласился за 250, хоть младший и кривлялся с намеками на большее. Кто-то думал, что можно продать только мертвую душу, а если ее и вовсе не было? Тогда получите две горсти обугленной органики. Каждый делает, что должен.

Часть III Колокол в лабиринте

Прошло 20 лет, миновал XX век, и подплыло новое тысячелетие. В ноябре 2013 года тихо, в своей постели, глубоко выдохнув, умерла моя мама. При жизни как-то нечасто думал о ней, сейчас, так или иначе, она приходит ко мне каждый день, старается сберечь и охранить. Материнская любовь не умирает, она живет даже в самой твоей непутевой жизни.

А страна дышала с хорошим пульсом.

С первого января начал действовать новый вид уголовного наказания – принудительные работы. В Петербурге прошел митинг против передачи Исаакиевского собора РПЦ. Президент подписал закон о декриминализации домашнего насилия. Открыли участок железной дороги Журавка – Миллерово (в обход Украины) для всех поездов и наконец выбрали федерального министра для посадки.

Все с Божьей помощью у меня. За то время закончил факультет, защитился по экономике, да и на бизнес не жалуюсь. Это в заслугу и товарищам, что рядом, большинство достойных и хороших людей. Но и беды не обошли стороной. А мы живем, хлеб жуем, но вот только хлебушек для людей стал очень разный, и от этого не спрячешься.

Не люблю я охоту, но уговорили поехать, взяли тем, что там есть речка, где можно половить хариуса. Полетели на четырех джипах, большой компанией, далеко, в самое предгорье. Осень – красавица, горы еще в полной листве, но уже раскрашены и музыкальны, как чудо в детских сказках. Выехали ночью, а сейчас подъезжаем уже, по восходящему солнышку. Приехали в какое-то поселение, побросали машины. Охотники спешат в загон. Мне тоже сунули ружье, потащили в номер. На номере, пока заправлял штаны после подъема, в стороне вдруг два раза стрельнули и тут же начали орать, что все, добыли, снимаемся. Вот как это может нравиться? Два раза стрельнули, два часа тащили. Нормально?

Речка оказалась ручейком, воды совсем мало, и рыба, похоже, ушла вниз за водой, если вообще были и вода, и рыба. Деревня, похоже, когда-то была леспромхозом, электричество было, и маленькая пилорама что-то подвизгивала. Местные хмурые и напряженные, но как мне тут же рассказали, у них осень – самое хлебное время. Конопля собрана и на продажу, и для себя, а когда у них заводилась копейка, они всегда ходили хмурые, видимо, воображали. Власти никакой не было, жили скандальной и злой общиной. А ребятня бегала, но особенно пацаны были все одинаковые: рыжие, кряжистые и ноги бутылками, на главного лесопильщика все похожи.

Притащили дичь – свинью с длинным рылом, лохматую, но толстую. Бывалые с неприкрытым садизмом кинулись вырезать карбонаты. Разместились в сарае типа летней кухни, затопили печь, на которой стояла здоровенная чугунная сковорода, похоже, времен даже не последнего Романова. Городские начали готовить себе пиршество, а я в соседнем окошке подсмотрел трехлитровую банку с маринованными белыми грибочками и пребывал в полной уверенности, что ее куплю. Но все оказалось непредсказуемо сложным.

Городские знали, как правильно ездить на охоту. Ящики с водкой стояли ровненькой тумбочкой, а все остальное просто в кучу свалили. Сковорода быстро раскалилась, и мясо зашипело. Теперь можно было и под холодненькое, которого тоже было полно. Мой парень, что за рулем, не пил, он вообще не пил, молодой, толковый, но только в любви несчастливый.

***

А в старом селе за узловой железнодорожной станцией жизнь протекала своим порядком. Старый дом у речки, еще в прошлом веке строил его прадед, гонимый переселенец. А его сын уже здесь нарожал двоих сыновей, отсюда и проводил их на войну. Сюда и похоронки принесли. А потом еще десять лет молились, все ждали, надеялись, но сыновья не вернулись. В 55 году взяли из детского дома девочку Лену, она росла яркой – рыжей, с добрым сердцем и послушной, молилась усердно и училась в школе с прилежанием. Только фамилия ее деду очень не нравилась – Ворошилова. Но все, кто попадал в тот детский дом без фамилии, были Ворошиловы, город их такой приютил.

В пятнадцать лет у Лены появился ухажер, не сельский, а со станции, интернатовский, семнадцатилетний Олег, водил ее в кино и на танцы, в сельский клуб. Тут, в клубе, и получил год тюрьмы, отбивал ее от местных хулиганов, характер у него был очень решительный. Отсидел, пришел и, опять за что-то сев, пропал навсегда. Лена дома молилась усердно, а в школе активничала и была своя в пионерской дружине, а потом и в комсомоле не на последних ролях. И как-то сдружилась с секретарем комсомольским, она же была в той же дружине Глеба Жеглова, а как только исполнилось ей семнадцать, сбегала к нему всего раз без трусов и осталась беременной. Бабушка плакала, а дед сказал: «Бог даст – выкормим. Если сына родишь, назовешь Константином, раз уж мать – Елена».

Родился мальчик ровно на 7 ноября 1967 года, дед чертыхался и неистово крестился, но внука принял и отчество свое подарил, а дед был Петром наречен. До четырнадцати лет Костя работал со всеми на земле, скот пас, рыбачил, а в четырнадцать его определили в училище железнодорожное, с проживанием в общежитии. Там он был на хорошем счету, общественником, в 1984 году он окончил и пошел в депо трудиться мотористом.

В том же году по весне дед надорвался и слег. Месяц всего полежал и, помолившись с вечера, к утру помер. А после сорокового дня и бабушка преставилась. Осталась Лена одна, пошла в пионерлагерь поварить, ей там понравилось, да и мужчина завелся, плотник, тоже тут работающий, на все руки мастер и одинокий. Он даже Кресты поставил деревянные на могилки деда с бабкой. Но недолго это продлилось, прознал сынок Костя и избил его жестоко очень.

В 20 лет Константин Петрович первый раз, в качестве члена месткома принял участие в распределении комнат в общежитии и профсоюзных путевок. Секретарь парткома здоровался с ним за руку. А как еще, если человек с такой датой рождения и такой фамилией? И он работать стал меньше, больше табелировал тех, кто работал, а также организовывал соревнования в цехах. Был на виду, а директор при встрече постоянно его называл товарищ Ворошилов. Но вдруг все это стало понемногу исчезать из трудовой жизни. Исчезали призывы к съезду, уголок политвоспитания, а потом и повестки комсомольских собраний. Партийные активисты были хмурыми и недоверчивыми. Костю никуда не пригласили, он остался с ключом гаечным в руке и в спецовке.

С гегемонией пролетариата как бы поплохело, дело разворачивалось в 90-е годы. В 1991 году он вступил в ВКПб и все последующие годы шел по жизни под руку с официальной идеологией марксизма-ленинизма в его революционных формах. Заякорившись в пролетарской среде, Константин Петрович воспринимал служение идеалам большевизма как свою борьбу за диктатуру пролетариата, которую можно установить только путем социалистической революции, поскольку буржуазия никому никогда мирным путем власть не отдаст. Он был везде и при всех проблемах района и поселения, и, соответственно, везде при нем был классовый подход. Это и сдача в аренду посевных земель, и какие книги должны быть на полках в сельской библиотеке, как бороться с бродячими собаками и что за школьная программа по истории. Он со всей решимостью боролся с любыми проявлениями, которые противоречили интересам рабочего класса.

***

А вроде бы было счастья за край, ему 23, ей 19, любовь, как и должно, жаркая, сериальная свадьба. Мне невеста понравилась, красивая, но, честно, сразу показалось, что сильно блондинистая. Парень появился, по сути, рядом со мной из ниоткуда, но был добрый, с характером исполнительным и любого труда не чурался. Это мой водитель, а водить приходилось много. Копейка требовала к себе большого внимания и доходила скупо. В тот день он был потерянным, несобранным и плохо видел дорогу. Я не спрашивал, пока уже под счет вечерних фар он сам не заговорил. Бросила она его сегодня, в ночь уехала жить к маме. Дальше ему было явно трудно рассказывать, но, видимо, был очень нужен совет.

Рассказывает. После знакомства и до свадьбы они в постели баловались по шесть раз в день, после свадьбы стали только по четыре, и он думает, что с того времени она стала его подозревать. Позавчера он со мной почти 12 часов был за рулем, а она его ждала в пеньюаре и с ужином. Он помылся, поел и предательски уснул на диване, а ночью, проснувшись, увидел записку. Молодая супруга считала, что она ему не нужна и он завел другую женщину, она желает ему счастья в объятиях другой. К маме уехала ночью на такси. Любовь прошла. Я посоветовал бросить работу. Она вернулась на следующий день, потребовала извинений, он извинился.

Кабанятина дозрела, и пир перешел в свою основную фазу. Тут и местные стали подгребать с угощениями, рядом устроился тот самый сосед, что с грибами на подоконнике, но грибов не принес. Принес две банки: одну, полную мутной жидкости, а другую, поменьше, пустую. В пустую отлил половину и отставил в сторону. Видя, что я наблюдаю, лукаво подмигнул и сказал, что договорился сегодня с дамой. Он был с бодрым лицом, в бледно-голубой растянутой майке и с очень загорелыми кистями рук. И тут я явно поспешил начать про покупку у него грибов, он скривился, как Бармалей, и задребезжал, что мы зря считаем их нищими. Я еще раз пытался, но его последнее слово было: «Отдыхай». И тут явление: в дверь зашел подросток лет 13 в резиновых сапогах на босу ногу и тоже в застиранной майке и уселся прямо справа от меня. Сынок его оказался.

Папа сынку подвинул стакан самогона. Для меня это было уже слишком, пить за одним столом с ребенком явно не мое. Выгнали его, но он пока выходил, все сказал про меня, что я злой и они с папой всегда употребляют. А папа два раза замахнул и, вроде, подобрел. Я начал его стыдить, как же он пойдет с самогоном к даме. Он сидел насупленный, а у меня был козырь, и я его достал. Я вытянул из-под стола бутылку «Финляндии», она была вся граненая и сверкала в просеянном сквозь щели в стенах свете. Удар получился сильнее, чем я думал. Отец-герой резко вскочил и исчез за дверью, я ликовал. Оказалось, напрасно, он принес другую банку грибов, литровую всего, но по виду тоже хороший продукт. Теперь я его начал душить предложением, что раз грибов в два раза меньше от запрашиваемого объема, то и «Финляндии» я налью только половину. Он грустно согласился, мне стало его жалко, я отдал бутылку и вышел на воздух. Пошел грибы прятать в машину, но вот тут меня и поджидали самые сильные впечатления от всей этой охоты.

Когда-то на их территориях изготавливали шпалу, пилили и креазотили, но то ли не забрали вовремя, то ли как-то еще, но баню они смастрячили именно из готовой откреазоченной шпалы, которая озонировала на десять метров вокруг. Примерно с такого метража мне открылась картина; с банного окна совсем не худая женщина, свесив свои округлости, бранилась со стоящим внизу мужиком в телогрейке на голое тело, в трусах и кирзовых сапогах. Он ее обвинял в том, что она пошла блядовать с городскими, а она его ну в очень плохих наклонностях. А на бане на длинном древке висит красный флаг, старенький, но все еще бодрый.

Но самый космос был дальше, метров за тридцать. Отдельный дощатый сарайчик, побитый снегом и дождями. В нем при все еще достаточно ярком солнце мне вдруг сквозь щели привиделись какие-то тени. Внутри явно что-то происходило. Что я увидел, открыв дверь, желаю никому больше не видеть. Посреди этой сараюшки лежал здоровенный камень, лохматый и разноцветный, явно метеорит из другой галактики, а вокруг него были совершенно земные дети. Двое ползали вокруг, видимо, еще и ходить не умели, а двое побольше, упершись в камень, стояли и ковыряли его. Они ели это чудовище, лизали его, похоже, оно было сладкое. Это когда-то, в каком-то складе бывшие ящики с конфетами затопило наводнением, и их, слипшиеся, притащили на жертвенную забаву для детей. А себе на самогон. Я не остался в ночь, побоялся на этом хуторе оказаться Хомой Брутом, там хоть церквушка с Крестом была, а тут только баня креазотовая с красным флагом.

***

В этом году Константину Петровичубудет уже сорок лет, два сына у него по девятнадцать лет. Родила ему двойню ученица из аккумуляторного центра, родила и умерла. Всю свою жизнь ребятишки прожили у бабушки, закончили только пять классов, плохо соображали, по той же причине и в армию не взяли. В селе их звали Гога и Магога. Отец, как приезжал, так и бил их смертным боем. Лет с пятнадцати они уже пили, как мужики, и бабушку побивали потихоньку, вымогая пенсию, а тащили все, что можно было пропить. В этом году с тачкой барражировали по селу и окрестным полям, добывая металл, на то и жили. А лето это было жаркое и безводное, рыбы в реке не было. Но вот пошли тайфуны, река вздулась, и рыба в надежде еще успеть отнереститься поперла.

Вчера Гога с Магогой воткнули вентиль и с утра сняли четырех икряных самок сазана килограммов по десять каждая. Одну съели, трех удалось продать, а вечером еще попалось 18 икрянок. Свалили их в яму у дома, под брезент, чтобы завтра торгануть, как надо. Масть поперла. Вечером сели выпить хорошей дешевой водки местного производства, пришли в себя через три дня, папа их обоих охаживал дровиной. Стояла смрадная вонь, тучи мух кружили вокруг ямы с рыбой. С полчаса папа их гонял по огороду, а бабушка молча созерцала, сидя на табурете у крыльца. Папаша бросил дровину и взял острую лопату. Братьям стало жутко. Он спустился вниз по участку, с силой воткнул лопату в землю и жестко распорядился всю тухлятину немедленно зарыть. Гогу с Магогой трясло похмелье. Папа уехал в своих старых желтых «Жигулях», а они помчались искать похмелиться и нашли-таки в долг, под обещание завтра навоз растаскать по участку старой скандальной вдовы. Вонь стояла невыносимая, но копать начали уже в ночь. Пока рыли яму, наткнулись на старую тяжеленную железку, вполне пригодную для продажи. Рыбу зарыли, а вонь осталась. То, что откопали, лежало в нескошенном бурьяне и виделось чуть бледно-голубым силуэтом.

Константин Петрович приезжал в отчий дом примериться на свой день рождения и одновременно день столетия Октября. Он задумал поставить там мачту высотой не менее десяти метров и водрузить на нее красный флаг, а даже мечтал в ночи подсветить его снизу. Его большевистский дух требовал активности в делах в преддверии такой исторической даты. Вчера в очереди у кассы в маркете он всех пугал своим значком с Лениным и Сталиным и понуждал спеть хором «Интернационал». Плохо получилось, собаки-охранники, буржуйские прислужники вытолкали его взашей. А потом на рынке, где люди ругали плохую китайскую картошку, Константин битый час рассказывал, что в стране, где у руля коммунисты, не может быть плохой картошки, это все клевета лавочников, временно захвативших власть в России. Завтра у Константина Петровича также день ответственный: записался на прием к районному прокурору, будет требовать от него санкций в отношении тех, кто, нарушая патриархальный уклад жизни, ставит себе ящики для вывоза мусора, а главное, сверлят землю, добывают воду и пользуются общим достоянием народа в частном порядке. Он напомнит прокурору, что для борьбы со всеми безобразиями большевикам полномочия не нужны, они завоевывают это право своими руками.

***

А город жил своей привычной буржуазной жизнью, барыжничал, тунеядствовал и казнокрадничал. А по спрессованным круглые сутки пробкам можно было подумать, что это к станкам в разные смены прорываются рабочие на заводы и фабрики. В психологии местного обитателя мало что изменилось со времен закрытого города. Он как был рыночным, такой и сейчас есть. Продай сегодня что-нибудь подороже, а завтра перепродай еще дороже то, что вчера продал. С моря крали, с леса крали, вывозили. Но и завозили сотнями тонн – мясо из Китая, срок годности которого минул еще восемьдесят лет назад. Потом переделали его в детские сосиски, и со шлюхами в Таиланд. А шлюхи были везде: в гостиницах, банях и на улицах. Реальные барыги теперь дружили с реальными генералами. А шлюхам-генералам было все равно, с каких денег жиреть, тут всегда так было. Съешь чужое, иначе придут и съедят твое.

Грибочки я отвез к себе в ресторан, на кухне их привели в состояние закуски и принесли за стол вместе с вареной картошечкой и бутербродами с красной рыбой. Суббота. С близкими людьми пью водку. Подходит человек приятной, чуть кавказской наружности, здоровается со всеми сидящими, присаживается со мной рядом. Он совсем не удивляется, что его никто не узнал, предлагает выпить, сегодня тринадцатая годовщина смерти его отца. Господи помилуй! Это же сын Осетина, одного из лучших людей, что я встречал в жизни, со страшной и драматической судьбой. Мало кому, наверное, доводилось знать в жизни человека, про которого все говорили бы только хорошее. Вот он был таким, всем всегда помогал и выручал, ни на что не скупился и не трусил правду говорить. Когда он сам попросил помощи, не думаю, что кто-то ему отказал. Он попросил денег, просто так попросил в долг. Собрал деньги, а вскоре в своем доме выстрелил из ТТ себе в сердце. На похоронах его сын все и объяснил: отец не оставил посмертной записки, но мертвый сжимал в руке список тех, кому был должен. В то утро, когда сын вернулся, отвезя все, что сумел собрать отец, в Беслан.

Осетин застрелился. Он был уверен, что взрослые, не сумевшие защитить своих детей, права на жизнь не имеют. И когда на кладбище сказали, что те деньги пошли на похороны детей, убитых зверями, ни одного в списке не нашлось, кто захотел бы те деньги назад. На поминках кто водку пил, а кто плакал, а кто чем больше пил, тем больше плакал. Вот в тот вечер я и напился в ресторане, водки выпил много, а грибы так и остались недоеденными.

По городу зверствовали судебные приставы, а больше того – коллекторы, вся мусорская нечисть нашла себе пристанище. Наглые, с прокурорскими бумажками, они врывались туда, куда желали, в речах рамок не имели и шарились по карманам, скалясь и упиваясь беспомощностью одиноких матерей и стариков. Это была новая волна ментовского блядства. Красная масть всегда при деле. Не было бы этих оккупантов, не пошли бы мальчики в «партизаны». И не было бы в городе «групп смерти», подливающих масла в огонь детских депрессий. А в сентябре – страсти по Матильде и похороны первого мэра города. А последнего избранного мэра города объявили «Человеком года» при том, что номинант находился в СИЗО «Матросской тишины».

Начало сентября. Восточный экономический форум, нанимают возить гостей на хороших машинах, платят прилично, но надо еще и прислуживать: улыбаться и кланяться, таскать чемоданы. Зато платят. А за что платят девушкам-волонтерам? Все, что шевелится и рассуждает, все за деньги.

***

Скандальная вдова с раннего утра уже где-то с час орала у калитки, но братья уже были далеко. Они брели по полю, толкая впереди себя тачку-кормилицу. В полях оставалась техника, ее плохо охраняли, была надежда отловить там что-нибудь пожирнее. В ночь прошел дождь, под ногами хлюпало и колени были мокрые. Братья не были злые, но воевали всегда в четыре руки, а боялись только папу. В магазине в долг не давали, а участковый давно на них махнул рукой.

За поворотом на краю поля замелькали синие бока комбайна. Залаяли собаки, это плохой знак. На время полевых работ ловили бездомных собак, чуть подкармливали и привязывали к неработающей технике. Но тут собаками не обошлось, из кабины вылез дядька в ватнике да еще и с ружьем. Братья громко выругались по-матерному, но тачку развернули на другой галс.

Спугнули кучу фазанов, сзади грохнул выстрел. Одна шестерня да ржавый трактор, да еще вчера найденная железяка – малый объем для сдачи в пункт металлоприемки, который еще и находился в пяти километрах. Братьям надо было напрягать мозги, что они старались делать пореже. Хотелось водки, да и жрать тоже. Пару километров проскрипели в обход болота, и тут картина. Внизу у речки стояли два джипа, между ними натянут брезент, а под брезентом – бутылки, жратва и мыши бегают. Запотевшие стекла в машине выдавали наличие там людей. Судя по бутылкам, народ был только мужского пола. Братья любили рыбаков, особенно городских, им можно было навесить на уши любую лапшу и про местные повадки рыб, и про наживу на нее, те во все верили и часто наливали. Движки в джипах постукивали, печки работали, братья уселись на пригорок, дожидаясь пробуждения. Утро-то уже вовсю напирало, в том числе и на мочевые пузыри.

У Константина проблемы: флага красного того размера, что он задумал, найти было невозможно, он обшарил все места оного присутствия, но увы. Оставалась последняя надежда – на красную скатерть со стола сельского клуба. Заведующая – тощая, совсем несексуальная брюнетка, хоть и была членом правящей партии, но свой клуб превратила в феодальное общежитие. Главное его предназначение – это семейное устройство одиноких сельских дам. Вечера «Кому за 40», лекции по сексуальному воспитанию, прокат соответствующей литературы и просмотр видеофильмов. Заведующая нещадно курила и давно ненавидела Константина Петровича за то, что он регулярно пытался организовывать маевки у клубного крыльца, при этом надев кожанку с красным бантом и кожаную же фуражку фасона «Лев Троцкий». Но Константин знал ее проблему в зиму, на том и собирался решить свой красный вопрос. Клуб топился печкой, которая к этому сезону развалилась окончательно, и прожитие в зиму было очень сомнительным. Костя хотел сосватать ей в работники своих двух болванов в обмен на скатерть, сделать не сделают, но время потянут, а навредят, так и поделом этой сучке. А с них какой спрос? Заведующая не повелась, она сначала противно захохотала, а потом в матерных выражениях пожелала ему всех большевистских благ. Придется копить деньги и ехать в большой город, но там можно найти и оригинал с серпом и молотом. Трудности только закаляли Константина Петровича, хотелось ему осчастливить всех честных тружеников, только их стало попадаться все меньше и меньше. Количество станков уменьшалось, а количество прилавков росло. Читать можно было одну газету «Большевистский серп и молот», песен не стало, кино в обмороке, а кино – важнейшее из искусств. Но Костя знал, как закаляется сталь, и был правильным и твердым.

***

Пытавшихся говорить и рассуждать замещали наглецы, поведение которых было подвластно только одному поводырю – деньгам. Личные отношения исчезали, оставались только отношения по бизнесу. Все в гости тянет один «авторитет», больно хочет своим домом загородным похвастаться. Дом был огромным и безвкусным, но в то время, если у кого-то дом выше твоего хоть на пол этажа, то значит у тебя – собачья будка. Внутри двора маленькая беленая часовенка, скамейки у стен, завешанных образами и лагерными поделками. Тут проходили собрания «блаткомитета», тут же непрерывно раскуривали вкусную траву. Зачем-то пытаюсь кого-то образумить, но ответ прост: те, что на стенах и сами были кончеными наркоманами. Вот такие «авторитеты» учили жить по понятиям наших городских мирян. Вскоре родной братик пристроит «авторитета» в одиночную камеру местного изолятора.

А мне приснится сон в длинную осеннюю ночь – то ли апокалипсический, то ли пророческий. Будто ясным днем подхожу к подъезду старой кирпичной хрущевки, где когда-то в двушке жил с мамой тот самый авторитет. На скамейках – бабушки, по дорожкам детки бегают, по цветочкам – бабочки. Поднимаюсь на второй этаж, дверь справа. Открываю, и мир земной заканчивается. Озноб, холод, и все серое, а перед глазами нескончаемое пространство и холм до небес. Справа в шеренгу по двое идут люди, совершенно голые, с мертвыми лицами, идут в никуда, в то бесконечное. Сверху голос, как гул: «Раздевайся».

На огромный холм, что был из одежд, я бросаю свое, раздевшись. Вот и «авторитет» с синим лицом прошаркал мимо ногами, а за ним человек – актер и писатель очень узнаваемый, и опять лица, лица и лица. Чувствую, что замерзаю, гул с небес: «Одевайся, но коль обрядишься в чужое, пойдешь с ними». Я ощупью оделся и оказался на лестничной площадке. Пробуждение было тяжеленным. Я сел на кровать, в голове пульсировало и стучало. У кровати лежали снятые вчера носки. Они были одного цвета, но только один из них был в красную полоску, таких я никогда не носил.

Вечером сего дня узнал, что «авторитета» задавили в камере-одиночке удавкой. Братец Каин прожил недолго, его властные дружки и казнили, а позже его гроб выкопают и выбросят на центральной аллее городского кладбища. А в большом доме «авторитета», которым он так гордился, организуют районный публичный дом. На то, что еще осталось, будут жировать давно к нему засланные.

Город жил, деньги куда-то приходили, а кого-то обходили, кого-то убивали, а кого-то лечили, кого-то оболгали, а кого-то возвеличили, только лучше они никого не сделали. Они даже в самых малых количествах могли изворачиваться в самые причудливые фигуры. Сегодня одна женщина в офис пришла как бы за советом. Помню ее еще молодой девчонкой, появившейся на рынке. Мать-одиночка с утра до ночи мерзла в контейнере. Иногда на нее жаловались за обвесы и обсчеты, но она истошно кричала: «Докажите», считая, что не крадет у слепых стариков и бабушек, а просто жить умеет. Сыночка поднимает, «Сникерсы» ему покупает, на тех деньгах и вырос сынок. Воистину, мы – то, что едим. Он ел с недовешенного и с обсчитанного, вырос, конечно, большой и сильный. Какой только совет можно дать женщине – зареванной, на грани истерики, но маме? Сынка поймали с трупом в багажнике и с пятью килограммами героина. Мальчику-то всего двадцать лет, так вот ему и объявили двадцать лет заключения. А мама была уверена: если кому-то правильно дать на лапу, то все и наладится, ибо ему все подкинули и обговорили мальчика. Этот людоед был для нее мальчиком в шортиках и сандаликах. Я посоветовал молиться, она выбрала свое: пошла искать, кому дать.

***

А рыбаки хорошо, и охотники хорошо в последней перед болотами деревне здорово на охоте зарабатывали. Охотники, особо заклеванные женами и тещами, посреди зимы не раз раскладывали посреди комнаты свое охотничье хозяйство, протирали его или просто гладили, гремели дробью и скрипели портупеями. Домашние горделиво восхищались в предвкушении жареных весенних уток. А сам охотник летал в облаках наслаждения природой, двух-трехдневного отдыха от семейной рутины, распития спиртных напитков без надзора и окриков! Ближе к весне уже и дни считал.

И таких компаний с открытия охоты по деревне проезжало великое множество, и с каждым сезоном их количество неизменно вырастало. Новые джипы, новое оружие и амуниция, красивые причесанные собаки, а утку добывать было холодно, топко и физически затратно, особенно утром, после ночной пьянки до усрачки. А домой надо было явиться героями. И являлись, уже который год, у кого сколько денег хватало на жирных деревенских селезней. В деревне их выводили и растили в здоровенных брошенных когда-то колхозных сараях, а потом потихоньку выбивали их согласно спросу. С пьяных и непохмеленных охотников при определенных талантах можно было выбить до пяти тысяч за штуку. Если один брал парочку, то остальные точно повторяли тот ход. Так охотников приучили еще и деньги копить зимой, а что они домашние, кто там разберет. А дома-то и зацелуют, и нальют, и прямо есть, о чем рассказать. Такой был бизнес в той деревне. Правда, сезонный, но доходный. Сейчас мутят с фазанарием, тема жирная, ищут инвесторов.

Джип справа начал поскрипывать и похрюкивать, вода с брезента начала капать на закуску внизу. Так было минуты две. Дверь открылась, ошиблись братья, оттуда выползла барышня, тут же уселась на корточки, потом вылез лысый толстый мужик в адидасовских штанах и тоже опорожнился. Народ оживал. Гога с Магогой прямо в ожидании манны, а может, и водочки. Если люди добрые, то можно и на день тут застрять. Лысый включил в машине магнитофон, в машине запел Розенбаум про обтрепанное пальто. Из второго джипа вылезла похожая пара и тоже пописала. Зажгли газовую печку, поставили чайник. Пора было заявляться.

Они отползли на десять метров, поднялись и покатили тачку, громко разговаривая, поравнялись с машинами. Люди смотрели на них без удивления, но и без неприязни. Братья поздоровались, толстый лысый неожиданно тонким голосом ответил: «Привет, бандерлоги». Стало понятно, что люди добрые. Гога с Магогой с ходу начали заливать про ночной клев сома на той неделе и как их готовят в костре, обмазывая глиной. Контакт был установлен. Так как сомов не было, а значит, и жарить было нечего, предложили выпить чаю. Братья, чуть поскромничав, согласились, пообещав, что если те останутся еще на ночь, то они им непременно накопают черных червей. Ну как под это чаю не нальешь? Братья промахнулись насчет барышень, так как судили об их присутствии по градусам разбросанных бутылок. Они тоже пили водку и с утра продолжили на радость Гоге и Магоге. Хороший день выдался сегодня.

А Константин Петрович приехал к отчему дому. К крыше багажника «Жигулей» было прикручено проволокой три трубы. Он собирался их покрасить, скрутить и использовать как флагшток флага своей единственной и любимой Родины. Только подъехал, а к нему наискосок бабка-хабалка бежит, орет про его детей – лодырей и обманщиков. Костя стал в позу матроса, штурмующего Зимний дворец, и заорал в ответ, что она сама будет осуждена народным судом как самогонщица и расхитительница социалистического имущества. Бабка испугалась – она когда-то давно украла на деревенской дойке молочный бидон. Только откуда он мог про то знать? Да он и не знал, он просто декларировал правила социалистического общежития.

***

Хорошим весенним утром я ехал по прогретому солнышком городу, тащился за автобусом, так как перестроиться не было возможности. Автобус встал на остановке, я – тоже.

На кромке бордюра стояла девушка, знакомая, руки она держала сложенными перед собой, а из-под темных очков текли черные косметические слезы. Она была воплощением горя и обреченности. Я ее позвал. Она узнала и, без промедления открыв дверь, села рядом.

Где-то с неделю назад она, совершенно счастливая, улыбчивая и живая, появилась в нашей конторе. Представилась студенткой пятого курса медицинского университета и попросила, чтобы мы, персонал, прослушали ее небольшую десятиминутную лекцию по профилактике простудных заболеваний, а мы ей за это в зачетке поставим свою подпись с печатью (какая-то, видно, форма обучения). Директор не устоял и собрал всех, кто был. Она надела белый халатик и стала еще милее. А в процессе ее убедительной речи я вдруг понял, чья это дочь, и фамилия с отчеством в зачетке не дали усомниться.

Ее папа был депутатом Заксобрания и вообще медийной фигурой. Он с завидной регулярностью с экрана телевизора учил и подсказывал нам, как жить правильно, как формировать отношения в семье и составлять свой бюджет, чтобы на все хватало. Он был из пароходского начальства, бывший партийный секретарь, а сейчас телевизионный гуру.

В машине у девочки началась истерика, я зарулил (благо, карман был придорожный). Минут пять ждал, а потом предложил ей или поделиться проблемой и успокоиться, или я поеду. Она дрожала и в дрожи начала рассказывать свою историю. Воистину, то, что преподносит жизнь, ни один романист не придумает. Она, оказывается, замужем. Прошлой осенью познакомилась через папу с курсантом-старшекурсником из военного училища. Они полюбили друг друга и быстро поженились. Папе ее жених тоже понравился, все было прекрасно, но лишь до сегодняшнего утра. Молодой муж был иногородний, а у ее родителей большая квартира, и они пока жили у них. Утром она, поцеловав любимого, как обычно, убежала на учебу, но так случилось, что пришлось через час вернуться – забыла зачетку. Тут хочется сделать паузу. Я был готов услышать все, что угодно, только не то, что услышал. Она тихо зашла с уверенностью, что в квартире никого нет, и вдруг из спальни проявились какие-то стуки. Приоткрыла дверь и увидела любимого, стоящего на коленях. Он был в чулочках, поясе с пажиками и в красных шпильках, а папа активничал сзади.

Она тихо вышла из квартиры и, не помня как, оказалась на той самой остановке. Какова же мораль у этих красных дьяволов, чтобы привести в дом своего пидораса в качестве мужа своей единственной дочери и будущего отца своих внуков? И еще напрашивается один вопрос, а если бы они ее увидели, она ушла бы живая?

Я ее довез до института, и она, семеня тоненькими ножками, побрела, не зная куда. Я о том вспомнил, потому что вчера мы приехали в одну из многих в городе шашлычек, грызлись с кавказцами. Это тоже было утром. Я ее увидел растрепанную и грязную в компании неопрятного дядьки, они курили что-то очень гадко-вонючее. Стол был пуст, если не считать наполовину пустую бутылку местной мерзкой водки и бумажной тарелки с обгрызенными ломтями хлеба. В этот раз она меня не узнала. За прошедшие полгода от нее, будущего врача-терапевта, ничего не осталось, это был только выхлоп от той смеющейся, полной жизни девочки. А папа ее продолжал выступать на теледебатах и набирать очки на новых выборах во власть. А мне хотелось помочь ему сдохнуть. Урок один – когда встретишь грязного и бездомного, знай, что он вовсе не обязательно стал таким из-за собственной лени и бесхарактерности. Проявите милосердие, и будут к вам милосердны.

***

Водка кончилась. Гога с Магогой засобирались как бы за червями, но в ожидании: может, дадут денег с предложением еще водочки в сельмаге прихватить к червям. Но бабы спать легли, а мужики, случайно с утра выловив карася, прямо прилипли к своим закидушкам. Братья расшаркались и побрели уже подпитые.

Солнышко пригревало, и все было чудно. Грести в сторону дома вообще нужды не было. Докатились до села. Еще в горку, и там дом – приют для всех страждущих. В нем жила женщина возраста неопределенного. Муж ее или кто давным-давно сидел. Она звалась заумным длинным именем Стриптизерша. Вроде, городской когда-то была. Принимала в гости всех, но с бутылкой. Уже от калитки братья увидели здоровенный замок на двери. Во дворе украсть было нечего, и они двинулись дальше. Но одна голова хороша, а двухголовым еще лучше. Они вдруг вспомнили, что в деревне похороны. В самом центре умер одинокий дедушка, о котором в деревне никто ничего не знал, но в городе у него точно были родственники, а это значит, что будут поминки. Но чтобы попасть на поминки, надо хотя бы за два часа быть на кладбище и делать вид участия в копке и общей суете. Иногда прямо там наливают. План созрел, и они двинулись в обход сопки на погост, утолять страсти.

А их папа в то время тщательно выбривал подбородок. Лезвие «Балтика» плохо работало, но он был фанатом именно этой марки. Освежившись одеколоном «Гвардия» и расчесав шевелюру, он был готов к любым испытаниям и возможным приключениям. Костя, хоть и был сторонником шестидневной рабочей недели, как во времена первых пятилеток, однако в субботу не чурался маленьких шалостей. Сегодня со своей женщиной, которую он ласково звал Метелица, они собираются в гости. Она хоть и старше его, но близка по понятиям. Она твердо была уверена, что раньше все было лучше, и очень вкусно готовила вареники с капустой. Они были знакомы не так давно, и Костя иногда даже доверительно спал с ней в одной постели. Она была старым аптечным работником и несмотря на внушительные объемы ловко двигалась между полками с бутылками и коробками. Собрались к ее подруге. Со слов Метелицы, та жила на широкую ногу, торговала китайскими тряпками и тканями, что Косте было прямо очень интересно.

Константин Петрович сидел в своих желтых «Жигулях», а Метелица отоваривалась в супермаркете, притащила два черных мешка. Застолье протекало негромко, но сытно, дамы умели аппетитно преподнести. Подруга размерами и возрастом была очень схожа с Метелицей, а ее поклонник, районный цветочный аферист, весь вечер уверял Костю, что много знает о коррупционных схемах администрации и депутатов и готов выйти на баррикады. А еще, проглотив полстакана, он попросил «маузер» и упал на диван, утащив за собой тарелку с холодным. А Костя никогда не пил, он только тосты говорил, порой так разворачивал, что не оставалось ни одного умного слова, чтобы закруглиться. Подруга пообещала помочь с кумачом и даже посодействовать организовать серп и молот на нем. Косте было приятно: люди явно были настроены встретить великий праздник великой революции с большой гражданской радостью.

На обратном пути их остановила дорожная полиция, долго принюхивалась, так как от пьяной вдрызг Метелицы воняло на всю округу. Пока проверяли документы, Костя молчал. Как только вернули, начал воспитывать милицейский наряд за неопрятный внешний вид, за неверность традициям советской милиции, за негативный имидж их организации среди народных масс. Он их одергивал, не давая возражать. Наряд был неместный, местные его давно уже не останавливали, там он снискал себе авторитет гражданина. Метелица захрапела в машине, Костя закатывал ее в квартиру вручную, кряхтел, но пер «золото аптечное».

***

В каждом доме, где есть большой холодильник, в самых дальних углах морозилки найдутся смерзшиеся в черных мешках не то локти, не то колени не то дикого, не то домашнего зверя. Уже не вспомнить, как они туда попали, но день приходит, когда их надо куда-то девать, освобождая место для новых подобных закладок.

Свои кости я решил отправить собакам, что ночами охраняли ту самую базу, которую менты не смогли отобрать. Там сейчас рулил мой приятель, и было там много чего: и ремонт авто, и продажа запчастей, и сбор металлолома, и даже парикмахерская. А с утра сегодня пришла весточка, что азиаты, что там трудились, предлагают из продукта приготовить замечательную шурпу, а уж кости потом отдать собакам.

Меня приглашали на обед. Такие обеды для меня всегда были сомнительными, но в этот раз я поехал. И выбор оказался верным – в тот день я узнал много очень неожиданного в трактовке отечественной истории. Приятель мой, человек добрый, инородцев хвалил за трудолюбие и дисциплину, уважал их обряды и разрешал в закутке плов готовить. В условиях города выходцы из Средней Азии, ехавшие за лучшей жизнью, устраивались, кто как умел. Так, когда-то общая родина, куда их силой загнали, в которой они вместе со всеми голодали и за которую воевали, вдруг стала совсем чужой, враждебной землей. А на своей родине переодевшиеся враз коммунистические лидеры стали феодалами, а они лишь батраками-декханами.

В мою маленькую городскую квартирку раз в неделю приходила уборщица еще молодого возраста, приятной внешности. Она с утра до вечера таскала какие-то ящики на рынке, мыла полы и там, и там – всегда при деле. Недели две я был в отъезде. Вернулся – в квартире не убрано, хотя деньги я оставлял. В первый раз такое. Звоню, ответила дочка-подросток и минут через десять уже прибежала убираться, а на мой вопрос, почему грязно, поведала, как они тут устроились и проживают. Впечатляющий рассказ.

Снимали они маленькую комнатушку. Папа, оказывается, не работал – боялся скинхедов. Этого папу я мельком раз видел, внешность у него мультяшного злодея: маленького роста, без шеи, но, похоже, с претензиями падишаха. Папа не работал, но, со слов девочки, целый день занимался тем, что вырезал из старой простыни квадратики. Я смотрел на эту девочку и с учетом того, что когда-то изучал и формальную, и математическую логику, пытался понять, для чего квадратики. Она же и разъяснила: когда вечером мама приходила с работы, то сразу отдавала заработанные денежки папе. Бумажки он разглаживал утюгом, а железные заворачивал в эти квадратики, завязывал ниточкой и прятал в шкафчик под ключ. А если она приносила денежек мало, папа бил ее кулаком прямо между бровей. Потом она сильно болела, и глаза у нее были сначала синие, а потом желтые. Вот и сейчас вот так.

Логика не работала: зачем, если так нужны деньги, надо из работающего делать неработающего. Только, наверное, потребность бить и повелевать сильнее жажды денежных колбасок в шкафчике. Или это все вместе: унижать и обогащаться? Девочка лет одиннадцати, наверное. Спрашиваю: почему ты не в школе? Ответ тоже буйно порадовал. Отец сказал, что ей не надо учиться, когда ей будет тринадцать, ее увезут и выдадут замуж. То ли девочка напридумывала, то ли я с дороги был сильно впечатлительный, но вот такой пересказ.

***

Братья катились весело, играючи до кладбища, убили двух гадюк, поймали фазана-подранка, разбили ему голову и бросили в тачку. В деревне даже полстакана за фазана не нальют. Они его бабке на суп отнесут и пожрут вкусно.

Подгребли к кладбищу. Свежей могилы не видно, людей тоже. В траве по пояс стоят два креста, старых, почерневших и державшихся лишь тем, что подпирали друг друга. То были прадед и прабабка. Братья, притоптав вокруг себя траву, легли покурить. Теперь надо прислушиваться да присматриваться: кто-то да появится. Ждать пришлось недолго. Где-то недалеко раздались удары металла о металл. Копщики, похоже, чистили лопаты, а значит – закончили. Гога с Магогой, припрятав в траву тачку, стали протискиваться сквозь ограды и могильные холмики в прозвучавшую сторону.

Копщик был один и очень странный: молодой и здоровый, с побритой головой, явно чужой в их деревне. Он сидел на краю могилы, свесив туда ноги, и пил воду минеральную, одновременно матерясь в телефон. Из матов было понятно, что вторым копщиком был местный, который, сломав лопату, сразу получил по боку и убежал. У парня были здоровенные кулаки и боксерский взгляд исподлобья. Увидев пролезающих сквозь бурьян братьев, он без выражения сказал: «Ну что, придурки, надо еще одну лопату! Найдете?» Придурки дружно закивали и развернулись вспять.

С этой стороны сопки кривая улица была рядом. А если их пришедшие с гробом застанут с лопатами у могилы, то все будет приятно. Лопаты в сезон копки картошки надо было высматривать в огородах: их оставляли до завтра, просто воткнув в землю. А сейчас день солнечный, а не вечер, что осложняло задачу. Просить было бесполезно, уж очень хорошо их тут знали. Украсть было негде. А водка рыбацкая интенсивно растворялась, уже на воду потянуло, а это плохие позывы. Две лопаты были дома – это далеко, но напрямки по лесу можно. Братья ломанулись вприпрыжку в гору через лес, а вниз скатились с горки прямо к дому.

Их ждало нечто страшное: у калитки стоял желтый «Жигуль». Оставалось одно, украсть у самих себя. Лопаты были там же, где они их вчера бросили, закопав рыбу. Заползли снизу и утащили. Теперь – назад. Затащились на сопку, сквозь листву по ту сторону углядели процессию в две машины и с десяток пеших. Успевают. Гроб поднесли, а Гога с Магогой уже стояли с лопатами у холмика свежей земли. Незаменимые помощники, закопали быстро, похлопали по холмику лопатами и двинулись со всеми к хижине почившего дедушки. У дома в советских кедах с красными носами и подранными коленками стояла Стриптизерша. Все вошли в дом, а ее оттеснили за калитку. Водки было в достатке. Хмурый лысый молодец оказался очередным мужем какой-то внучки дедушки и был точно боксер. Он, по-доброму замахнув, стал приглашать всех во двор, подвигаться по очкам: голова – животик. В конце концов кому-то приложился по носу. Гога с Магогой уже догонялись на ящике во дворе, туда и Стриптизерша просочилась. День клонился к закату. По горбатой грунтовой дороге, скрипя пылью, двигались три фигуры: Гога с Магогой, двадцатилетние долбоебы, и сорокапятилетняя Стриптизерша, некогда бывшая городской путаной. Они спотыкались и перекрикивали друг друга, исполняя песню про Поле чудес в Стране дураков. За пазухой у Стриптизерши была бутылка.

А Константин Петрович сегодня красил трубы для флагштока и периодически впадал в размышления. Вначале имел краску трех цветов, но никак не мог сделать выбор. Но, измышляя политически, все же остановился на красном. Потом ему лезла в голову всякая непотребность, что если он с большевиками, то таких должно быть большинство, чего явно не наблюдалось. А если большинство – это не они, то то большинство точно не право в этой жизни. Разве может быть большинство неправым? Сложна и противоречива его политическая платформа. А если денег все время не хватает, это плохо или хорошо в условиях обострения классовой борьбы? Алкоголики – пособники буржуазии или они близки пролетариату? Вопросы были без ответов. Те книги классиков из школьной библиотеки, что пытались сжечь на помойке и которые Косте удалось отбить, читать было сложно. И ответов явных пока не находилось. Но он интуитивно был за нищету. Чем хуже будет, тем больше сторонников, и потому он нынешней власти желал только промахов и всего наилучшего. Был в глубокой пролетарской оппозиции и вообще мечтал о «маузере» в деревянной коробке на потертой портупее. «Маузер» – лучший товарищ, и его слово будет решающим.

***

Ну а шурпа действительно получилась, и, судя по костям, собаки тоже не обидятся. И чай хороший заварили. Так вот за чаем они меня и покормили своими соображениями о сегодняшней жизни.

По их исторической версии молодому Тамерлану было видение Божьей матери, которая призвала его объединить народы и повести их к русским землям с целью освободить ее от татар и всех степняков, терзающих тот христианский народ. Самому входить на ту землю она ему запретила. Хромой Тимур исполнил все, что ему было предназначено, и упокоился в Самарканде, но, умирая, завещал дружить и братствовать с русским народом. Но потом была голубая империя, следом красная, и они, исполняя наказ, воевали за них. Сейчас империи кончились, на свете новая Россия, и они пришли к нам, сами нуждаясь в помощи, пришли, спасаясь от голода, как к ним в войну шли за хлебом. Получилось по-восточному поэтично и поучительно.

Крадемся в сплошной городской пробке, которая по мере движения все плотнее спрессовывается. Мой дом на параллельной улице, но туда еще надо как-то добраться. Решаю выйти из машины и пройти между домами, благо, машина леворукая и можно выйти на тротуар, а не в ползущий поток. Вниз между здоровенными домами-крейсерами, тропинка вдоль деревянного заборчика, это хоккейная коробка зимой и футбольная летом.

В коробке крики и пылища: с десяток пацанов лет восьми-девяти гоняют футбол. И тут мой путь упирается в мальчика, сидящего у входа в коробку на каком-то кривом ящике. В его маленьких руках был зажат резиновый мячик, похоже, еще времен СССР. По щекам большими, сияющими на солнце каплями текли слезы. Не было в мире сил, которые могли бы заставить меня пройти мимо этого детского горя. Он сказал, что зовут его Паша, а пацаны его выгнали из коробки и не хотят брать играть в футбол. Я спросил, казалось, первое, что пришло в голову: «Наверное, ты что-то плохое им сделал?» И Паша мне ответил как-то совсем просто и доходчиво: «Нет, они просто сказали, что я осёл, и у меня даже папы нет». У меня как-то разом помутилось в голове, и я начал делать одну глупость за другой. Я взял его за руку и завел в коробку. Мяч волею судеб прилетел в мою сторону. Я наступил на него ногой, пацаны вызывающе смотрели в мою сторону. И тут я брякнул, не понимая страшной силы подобных слов. Взрослеть-то мне было уже некуда, но в тот день я, видимо, повернулся из зрелости к старости. Обращаясь к той футбольной команде, я внятно и с железом в голосе произнес, что я знаю Пашиного папу и, если они будут его обижать, мы с папой придем вместе и уши им поотрываем. Тут я увидел, какими глазами малыш смотрит на меня. Я был первым в его детской жизни человеком, который знал его папу. И когда я уже пошел, то услышал, как он выбежал из коробки со своим резиновым мячиком и смотрит мне вслед. Мне стало просто дурно. Я, конечно, ушел, но если бы он за мной побежал, как бы сложилась моя жизнь – не знаю.

Матери, не рожайте сыновей просто для себя! Для себя рожайте девочек. В нашей стране есть все, чтобы она жила и процветала, но такого не будет, пока в ней не появится заданное Господом число героев и руки этих героев расчистят конюшни мздоимства и казнокрадства, мундиролюбия и лизоблюдства. Не лишайте сыновей отцов, они не вырастут героями. Герои гибнут, но остаются в веках, как Гектор и Ахиллес, и потом их именами называют времена и эпохи. В нашей истории герои всегда гибли первыми. И как правило, в живых оставалось очень мало. Но они грядут и в нынешних войнах за Отечество встанут и победят. Вечная Слава героям, бывшим и будущим.

***

Гога с Магогой, рано утром дружно залюбив еще пьяную в говно Стриптизершу, потащились за тачкой. Надо было поспешать – папа с утра припахал их мешать бетон и заливать фундамент трубы. Да сегодня еще у бабушки пенсия, надо быть обязательно дома с утра. Пока шли до кладбища, убили еще двух гадюк.

На железной оградке сидели два здоровенных черных ворона с блестящими глазами и огромными загнутыми клювами. Тачка была полна кровавых приливших перьев и каких-то харчков и плевков. Эти падлы сожрали фазана. Братья кинулись на них с матами, но те утробно каркнули и упрыгали по веткам. Подъехать к бабке с фазаном не получалось, теперь хоть лопаты надо найти.

У калитки, что в доме вчерашних поминок, с голым торсом, съежившись в калачик, лежал боксер-любитель. Стучать долго не пришлось, лопаты нашлись, а юная особа в ответ на красноречивые жесты, явно сочувствуя, неожиданно вынесла полбутылки. Братья раскланялись на такую щедрость и, откатившись метров на десять, тут же глотнули содержимое. Двинулись по улице.

Только зашли в свою калитку и причалили на скамейку покурить, подъехал «Жигуль» и появился папа. Увидев деток на скамейке в позе ожидания да еще и с лопатами в руках, одобрительно хмыкнул. Через час метровый красный болван торчал из земли, затисканный галькой с цементом. За семейным обедом из двух блюд: картошки с тушенкой и хлеба, что привез папа, разговаривали мало. Папа был погружен в свои размышления, братья старались сильно не выдыхать. Только бабушка один раз разродилась длинным предложением, суть которого была в том, что отряд, который Константин собирается создать для охраны порядка на улице, надо назвать не «Дзержинец», как он хотел, а имени Глеба Жеглова – современно и по содержанию верно.

По калитке заколотили, похоже, палкой – пенсию принесли. Баба Лена долго целилась ручкой и наконец расписалась. Зажав в кулаке свое добро, пошла в дом. Самое надежное место спрятать деньги – это отдать сыну. Он привозил ей продукты и лекарства. Она так и сделала прямо на глазах внучат, обманув их в самых лучших ожиданиях. Ближайшее будущее было туманным. Папа уехал заниматься организацией отдела правопорядка. Братья швыркали на улице чай и курили одну на двоих. По пальцам пересчитали имеющиеся в наличии железки. Получалось так: если украсть давно ими примеченный моток алюминиевой проволоки, то можно отправляться в скупку металла на станцию. Этот моток еще зимой привезли те, что пользовались домами как дачами. В деревне только дураки электричество не воровали. Мастерили проволочные крюки и накидывали прямо на уличные провода. Искрило, порой воняло, но работало. Того гражданина выгнали из дома, и он приехал зиму перекантоваться в деревне. Мудрый, еще и смастерил «козла» для обогрева. Это все в ночь и загорелось, жертв не было, но жилище сгорело. Гражданина больше не видели – видно, пустили жить по старому адресу, а моток проволоки остался в полусгоревшем доме за забором. Братья видели его случайно один раз, но были уверены, что он там. Достать его надо было сегодня, а завтра надо было в дорогу. Плохо было одно: участковый персонально предупредил, чтобы их не было на пепелище, а лейтенант был злой и мстительный. Он братьев знал с детства, с детства же и ненавидел. По этому пепелищу готовилось в городе какое-то судебное решение, потому у участкового оно было под особым надзором.

Из-за сопки поднималось солнце, длинными полосами скользя по реке и полям. По гравийной дороге, толкая тачку, катились братья. Один, как на марше, был опоясан в скатку мотком грязной закопченной проволоки. Они шли на запад, как отступающие оккупанты. Утренний чай без водки вызывал тошноту и уныние, а чистое поле – страх от того, что прятаться будет некуда, если появятся желтые «Жигули».

***

Рядом с нашим офисом был еще ряд контор, но все двери объединяло одно, с общего согласия выделенное место для курения. Там, на маленькой скамейке, всегда было людно. Периодически собирались барышни с кофе под сигарету и утренними новостями. Любимой темой для разговора у них было – как бросить курить. Особливо одна была активна в своих страдальческих потугах. В то утро, застав меня у дверей, начала уже не в первый раз рассказывать о таблетках и заговорах, которые на нее совсем не действуют, а ей так стыдно перед своей дочкой-первоклассницей, что аж плачет по ночам. Огромное желание бросить курить, но нет никаких реальных возможностей. Но я знал, что возможности есть и они рядом. Пригласил ее зайти к себе в офис, включил верхний свет. В красном углу висела икона Спасителя. Я предложил ей встать на колени, осениться крестом, поклониться до земли и попросить Господа о помощи, его именем поклясться, что она больше не будет курить. Барышня мгновенно побледнела и впала в пот, руки затряслись, страх был так велик, что она вмиг потеряла дар слова. Но потом прокашляла, что она такое не сможет, и выскочила из дверей. Значит, ей не нужно было спасение. Кто не умеет каяться, тот не спасется. Она и дальше продолжала курить, но теперь уже тщательно от меня пряталась.

Вот так. А и сам только так вылечился от той заразы, в которую меня когда-то затащили, – казино. Новое модное место городской тусовки и сцена драматического театра. Это когда кооператор к утру проигрывал свою «рефку» с цыплятами, тут же у входа припаркованную, а главный в похоронной конторе – катафалк, с погруженным в него с вечера трупом одинокой бабушки. Опрятные, с бабочками дилеры и бесплатный алкоголь творили нечто. Разоряли семьи и ломали судьбы прилипших к рулетке и картам. Я играл в рулетку помногу и остервенело. С тех пор прошло двадцать лет. И вот я ставлю на двадцать, а шарик падает в единицу. Я ставлю восемь, а падает двадцать три. Всегда ставлю черное, а падает красное. Но это во сне, и просыпаюсь мокрым от страха, что обманул Христа.

Тогда, давно, в один день в стране закрыли все казино, и мы повадились летать в соседнюю. Там-то я и доигрался до инопланетян, явились ко мне недобрые. Прибывали мы туда компанией, играли и, конечно, находили места для активного отдыха. Большей частью проигрывали, но бывало, и богатыми неожиданно становились. Если были выигрыши, назад ничего от них не везли, все оставляли в местных чертогах, уж больно много было здоровья и глупой удали.

Таким любимым местом стал клуб как бы для иностранцев, в немалых количествах бывавших в этом портовом городе. В клубе было хорошее варьете с танцовщицами из Украины, России и Беларуси. Девчонки свои заработки искали в стране современных технологий, а мы – развлечений. Девчонки нас всегда приветливо встречали, кроме одной, которая уж очень мне понравилась. Все моипопытки с ней сблизиться разными способами обламывались.

В тот последний раз игра сложилась удачно: денег было вдоволь, хотелось хорошего куража. Владельцем этого клуба был человек, который зарабатывал всем, в том числе и цветным металлом с наших городских запасов, и часто у нас появлялся. Вот с ним я и составил разговор на тему, что если он сегодня не сосватает мне эту танцовщицу, то у нас в городе больше рожу свою не покажет и килограмма меди не вывезет. Тот достаточно испугался моего не совсем трезвого наезда и заюзил на заднице. Он старался доходчиво (но получалось панически) убедить меня, что всех можно, кроме именно этой. Но меня уже закусило. Тот стал угрожать, что для меня это плохо кончится, а он не хочет быть к этому причастен. Я его послал, посадил девочку в такси и повез в лучший в городе отель. Она вроде была не против, хотя и радости явно не высказывала. Владелец клуба до конца пытался меня остановить, даже за такси цеплялся, но увы. Позже стало понятно, что объяснить мне что-то толком он не мог без вреда для себя. А только то, что просто нельзя, для меня было мало. В чужой стране из-за своего безголового упрямства я приоткрыл еще тот ящик, и наказание последовало незамедлительно.

***

Узбеки начали грузить машину с вечера, металлический хаос нужно было уложить так, чтобы веса было много, а объема мало. И это плохо получалось. Арматура и трубы щетинились во все стороны. Шофер, пришедший в девять часов в надежде быстро уехать, материл узбекских стивидоров как только мог. Выехать надо было ни минутой позже десяти часов, тогда в тринадцать он уже будет в порту, у большой кучи металлолома. В воскресенье в это время можно было миновать многие дорожные запоры. Порт принимал в воскресенье до четырнадцати часов, и к этому времени уже должно выскочить назад из города. Опыт! А по возвращению у него важнейшее мероприятие: у его любимой день рождения, его ждет стол, поцелуи и обнимашки. Ух! Приемочный контейнер был почти пуст, узбеки пыхтели, в третий раз меняя местами ржавое железо. Вдруг вроде из ниоткуда возле контейнера возникли две хмурые фигуры с тачкой. Узбеки-приемщики заорали на них, чтобы завтра приходили, сегодня отгрузка, но братья по известной причине завтра прийти не могли и потому смиренно ждали своей участи. И вдруг даже начали помогать, упрессовывать и обвязывать, что и решило исход дела. Толстый узбек кинул на весы сначала проволоку, а потом туда же вывалил из тачки остальное. Все так же ушло в кузов. Распорядитель достал железную коробку из-под чая, вытащил оттуда три бумажки и сунул братьям. Похоже, их ожидания оправдались, и они бодро зашагали в расцветающий красками сентябрьский день.

Удалось выехать даже на десять минут раньше, что сулило поездку без проблем. Федеральная трасса была хороша: широкая и сухая. Шофер надел модные очки и, включив сборник песен о любви, стал исполнять свои профессиональные обязанности. Ему было чуть за тридцать, но он любил старые лирические песни. Под их замечательные переливы он и проехал два с половиной часа с положенной скоростью. И тут все хорошее закончилось, в город без объяснения причин не пустили, завернули на объездную. Все планы были повержены вмиг. По инструкции при невозможности добраться к разгрузке он должен был жить в машине и охранять груз до появления реалий заехать в порт и выгрузиться. Через километр на объездной стояли два таких же борта, стремящихся к большой куче, и он к ним припарковался. Тем причина была известна: в центре города десятки тысяч человек, сегодня День тигра, уж точно до шестнадцати часов туда не сунешься. Да и что толку, если порт принимает в воскресенье до четырнадцати.

Шофер вернулся в кабину и погрузился в глубочайшую скорбь, мысли бродили по лабиринтам, не находя выхода. Но мысль промыслила и, покопавшись в закромах, припомнила, что по объездной можно добраться до одной базы, где купят все за наличку. А потом за те же деньги можно купить железный хлам у себя и на неделе вывезти опять же в порт, в ту кучу. Но воскресенье – день выходной. Это пугало, но рискнуть стоило, и он поехал. Ворота базы были открыты, он въехал на территорию. Всего через минуту вышли опять же нерусские, вывезли на рогах кара весы и начали сортировать и взвешивать. Работали споро и энергично, что удивило. Минут за сорок все закончили. В маленькой конторке узбек грамотно составил акт с указанием веса и цены, дал расписаться, открыл мини-сейф, отсчитал деньги, опять заставил расписаться. Денег хватит еще на такой вес лома и на солярку с лихвой. Он рискнул и, оказалось, выиграл.

Константин Петрович так и эдак растягивал кумачовый стяг. Он был сшит вдвойне и выглядел очень добротно. Подруга аптекарши не обманула, но напомнила, что спасибо на хлеб не намажешь, и предложила культурно поужинать там же, в той же компании, но спиртное с него. Костя согласился из расчета, что серп и молот прошьют золотыми нитями. Ну, прямо мороз по коже!

***

В номере все то же: и ни да, и ни нет. Сидели мы с ней в креслах друг против друга по пояс голые, потом она начала плакать мелкими, как брызги, слезами и рассказывать, что уже два года с мужчинами не была. Но кто тогда в такое мог поверить? Так прошло около часа. Шампанское и разговор без смысла… Я пытался ей понравиться. Сначала вроде послышался скрип, потом настойчивый стук в дверь. Я никого не ждал, но дверь открыл буднично, просто повернув ручку. Дверь распахнулась.

Напротив меня стоял инопланетянин роста высокого, с огромной черной головой, с телом, закованным в черную броню. На фоне полной темноты коридора это выглядело существом из кошмарного сна. Видение длилось секунду, раздался змеиный свист, и я в обмороке рухнул навзничь. Потом я куда-то полз или меня тащили, сильный шум, и красное, красное, красное… Потом провал. Потом где-то далеко тусклый свет, кто-то с кем-то говорит, затем опять провал.

Начинаю вроде приходить в себя. Тусклый свет, зарешеченная лампочка… Вроде как понимаю, что я в камере. Левая рука обездвижена, в ней игла капельницы. Лежу на спине, голова высоко задрана, в висках ломота. Дверь открывается. Заходят несколько азиатов и две девушки, одна – в белом халате, одна – нашего облика. Одна из них склоняется ко мне и спрашивает, слышу ли я ее. Я слышу. Она представляется помощником российского консула, остальных называет офицерами спецслужб. Говорит, что я здесь, в камере внутренней тюрьмы уже двое суток. Меня задержали по подозрению в подготовке террористического акта против руководства страны. Могу ли я прямо сейчас назвать своих сообщников и тем самым облегчить свою участь? Но я все же плохо ее понимал, лица вдруг стали расплываться. Та, что в халате, кинулась что-то подкалывать из большого шприца, и я опять провалился в небытие.

Еще через сутки ситуация понемногу стала разруливаться, меня чуть покормили. Опять приходила из консульства та девушка, но уже без сопровождения и предложений назвать кого-либо из сообщников. Она успокаивала меня, говоря, что уже скоро все разрешится, но страну эту мне придется сразу покинуть. Я был совсем не против.

Чтобы как-то разобраться в происходящем, надо начать очень издалека. Из тех самых девяностых годов, что наступили в большом районном городе, в котором родилась и взрослела красивая девочка Томочка. Ее папа вдруг в начале этих годов авторитетно разбогател. Мама бросила работу, а Томочка –сельхозинститут. Не по Хуану сомбреро. Все закружилось: мальчики, клубы, а потом и наркотики. Папа, правда, ушел к модели, бывшей Томиной подружке, но мама быстро утешилась. А в нулевой год папу нашли в машине с простреленной головой. И Тома поняла, что надо отсюда валить, и уехала в сопредельную страну искать счастья. Год путанила, без удовольствия, но продуктивно, а тут попалась на перепродаже большой партии наркотиков. Появился шанс сгнить в яме азиатской тюрьмы, но предложили отсрочку приговора взамен на согласие работать на спецслужбы.

И она стала агентом с оперативным псевдонимом, который на русском языке значит «Мышь». Ее подкладывали под своих азиатов и под соседних, а на все национальные праздники возили от одного генерала к другому вместе с поварами и официантами. Но ее главной задачей было следить за прибывающими русскоязычными и докладывать. Для осуществления этих задач ей дали возможность набрать танцовщиц и обосноваться в клубе, куда так или иначе стекалась русская тусовка. К тридцати годам Мышь вообще разочаровалась в любви и вдруг стала особенной, увлекшись женщинами. Они и наркотики делали ее жизнь нежной и отчетливой. Сначала были азиатки, а уже два года у нее – танцовщица, красавица, бывшая спортсменка, настоящая любовь, серьезные отношения. Мышь ее уже два раза возила по юго-восточным странам с целью сочетаться браком, но пока не получалось.

Хозяин того клуба, конечно, знал, что за особу ему подсадили и очень ее страшился, а ему было поручено следить за ней и докладывать. Он и без того всегда подстукивал. Но эта аферистка со своими склонностями его пугала. И когда она, вернувшись в клуб, не нашла там свою любимую, она за минуту вытряхнула из него всю информацию и начала действовать. Она была в слепо-шизофренической ярости, что ее девушку увез мужик. Позвонила своим хозяевам, сообщив им о готовящемся террористическом акте, зная, чем их можно быстро поднять.

Через час отель был окружен плотным кольцом спецназа, уличное освещение было отключено, и движение на ближайших улицах было приостановлено. В коридорах отеля свет был тоже выключен, а потом командир взвода в полной антитеррористической экипировке постучал в номер, потом брызнул мне в лицо из баллона с новым экспериментальным нервнопаралитическим газом. Мышь затащили в номер для опознания тела. Она была в модных тогда красных ботфортах. Ими она, страшно истеря, и принялась бить лежачего. Специальные агенты ее с трудом оттаскивали, но она вырывалась и принималась заново пинать бездыханное тело. Позже, на очной ставке она снова была в тех же сапогах и пыталась повторить свое упражнение. При этом Мышь орала про утраченную любовь и разбитую семейную жизнь. Видно было, что эта истерика у нее не на один день.

А день пришел, азиаты разобрались в посылке и причинах всего происходящего, и меня выпустили. На следующий день у меня самолет, а меня тут и выручать уже понаехали. Все собрались, пошли пообедать в кафе с адаптированной для русских едой. В прихожей-коридорчике на стуле сидел парняга, мне незнакомый, но я почему-то на него внимание обратил. Всегда сажусь лицом к входу. Заказали еще и водки, но выпить не успели. Наш опоздавший товарищ зашел в кафе, поздоровался, даже приобнялся с тем сидящим пацаном. Они вышли на воздух и начали о чем-то говорить, поглядывая через окна в нашу сторону. Минут через пятнадцать тот ушел, а наш товарищ позвал меня выйти и вот что поведал.

Человек, которого он только что встретил, – бывший его хороший товарищ с далекого Урала, а ныне он стал киллером и свободно промышляет по миру. Так вот, сидел он уже заряженный по мою душу. Вчера его наняла моя визави и уже аванс проплатила. А прокомментировала она мою личность так, что Чикатило рядом не стоял, и любой прохожий просто обязан был меня убить. Опять смерть рядом со мной прошла, шаркая ногами. А девушку ту красивую тоже сразу выслали. Она где-то добыла мой телефон и звонила уже живым голосом, говорила со мной, как с избавителем от рабства, благодарила и была не против встретиться, если вдруг буду в Минске. Но мне это неинтересно, на Галочку она была совсем не похожа. Мне же дали понять, что мое посещение этой страны больше нежелательно. Так вот и закончились мои пристрастия к рулетке. А Господу я поклялся больше не прислуживать этому зверю.

А подобные инопланетные головы скоро и при дневном свете объявятся на Болотной площади и станут повседневной частью сегодняшней жизни среди мятущихся в суете городов в поисках счастья индивидуумов.

***

Прекрасный день 1 сентября – День знаний, а если он еще и солнечный и теплый, то вдвойне хорошо. Вовочка-второклассник стоял у подъезда своего дома – типичной для города двенадцатиэтажки, и пытался отковырять из домофона горящую красную лампочку. Уроки закончились, за спиной –рюкзак с учебниками и дневником, в руке – мешок со сменкой, Школа была совсем рядом, а домой он не спешил. Два часа дня, рядом на площадке нарядные взрослые встречают из ЗАГСа новобрачных, из машины – музыка, на сиденьях – приговоренные к вскрытию бутылки шампанского.

По асфальту к подъезду идет мужчина лет 35- 40 бодрым шагом, похоже, с хорошим настроением. Товарищ и коллега ушел в рейс, оставил ключи от квартиры для поливки мандарина, дорог ему был тот мандарин, вроде и одна память осталась от сбежавшей с кем-то жены. Пройдут минуты, и все эти персоналии, совсем, казалось бы, далекие друг от друга, сольются в одну точку напряжения и крови.

Мужчина подошел к двери подъезда, сходу открыл дверь. Вовочка был недоволен, он почти уж было отковырял тот глазок. Мужчина сказал: «Ну, заходи, отличник». Вовочка зашел, совсем нехотя. «Пятерок, небось, наполучал? – продолжил мужчина. – Ну, продолжай, маму радуй». У Вовочки пятерок еще ни разу не было, и он о чем-то своем думал по пути к лифту. Жил он на третьем этаже, но был ленив и ездил всегда на лифте.

Мужчина вызвал лифт. Вовка смотрел на красную лампочку лифта, очень она его искушала. А сейчас он мучительно вспоминал слово, которое говорили ему мама и бабушка. Оно было длинное и непривычное, но связанное с теми, с кем нельзя ездить в лифте и брать у них конфеты. Двери лифта открылись, мужчина зашел и сказал, обращаясь к Вовчику: «Заходи, герой, поехали». Вовка смотрел на него снизу вверх лукавым взглядом. Входные двери захлопали, новобрачные и гости протискивались в подъезд. И тут Вовка вспомнил то слово и, тыча пальцем в лифт, истошно заорал: «Педофил, педофил!» И, сгорбившись под ранцем, размахивая мешком со сменкой, кинулся бежать к лестнице.

Подвыпившие радостные парубки в подъезде среагировали мгновенно. Свидетель жениха, он же курсант и мастер по боксу, заскочил в лифт и ударом слева сломал нос, а ударом снизу выбил зубы педофилу. Его выволокли из лифта на площадку у подъезда, и тогда уже били все, даже бабушки и дедушки, случайные прохожие и мамы с папами, что вели своих чад из школы. Чада были нарядные, с бантами и чупа-чупсами. Потом приехала милиция, пока грузила, тоже била. Солнышко светило, день был теплый, праздничный.

Вовка за всем этим с демонической ухмылкой наблюдал из окна третьего этажа, ему все нравилось. А свадьба еще долго в этот день пела и плясала, рождалась новая семья.

В отделе в кабинете, где стоял гипсовый бюст Дзержинского с подкрашенными тенями глазами и в ярко-красной плюшевой узбекской тюбетейке на голове, негодяя привязали веревками к стулу и тоже били. Садизм здесь был в чести, били со знанием дела, пытались оскопить. Устали, достали коньячок, день сегодня уж очень примечательный, начальнику под юбилей дали полковника. И сегодня все полковники бухали в ресторане, а младшие чины на работе. Шефу позвонили, пусть там блеснет чешуей перед генералом, как успешно работают его люди. Взяли педофила прямо по-горячему. А главное, хотели, чтобы он распорядился, куда его дальше, вид-то у него не очень-то живучий. В отделе оставлять было нельзя, и начальник заехал уже в новых погонах, хотел скоренько показаться подчиненным. Зашел в кабинет с водителем, глянул на привязанного и попросил водителя пнуть того разок. Водитель пнул изо всей силы. Мент-начальник, даже если он пьян, все равно соображает. Он сообразил позвонить начальнику СИЗО, известному биндюжнику, который тоже был приглашен, и договорился определить недочеловека на ночь в камеру-отстойник, где готовился этап. Так и сделали, а потом продолжили банкет, кто где. А выбранный в педофилы всю ночь хрипел и булькал, а к утру умер, оставив после себя красные липкие разводы. Полковники останутся полковниками, мастера спорта мастерами, Вовочка все же получит свою пятерку в дневнике, большую и красную, и только мандарин будет медленно погибать под рассветами и закатами. Ибо у кого-то в Москве в Политбюро – свои, а у кого-то сосед по гаражу – прокурор.

***

Спал плохо, ночь прошла в непонятных тревогах, уже под утро приснился наш старый дом в каких-то серых, дождливых тонах. Кто-то большой ладонью сильно и больно сжимал кулачок двенадцатилетнего мальчишки. Проснулся с ноющей левой рукой. Во сне так ее, видно, сжимал, что на ладони оттиснулась неведомая, звездоподобная фигура. Проснулся поздно, уже по звонку моего товарища, что заведовал базой. Он был два дня на охоте. Большой любитель этого мной так и не познанного ремесла. Звонил с предложением заехать на базу, угоститься свежим мясом, а мяско лесное я любил, особенно – в хорошем супчике. Я пообещал заехать до обеда попутно.

Через два часа, когда я уже сидел у сторожей на стоянке и слушал свежие анекдоты про неверных жен и политиков, он снова позвонил. Его работяги в куче железа нашли ржавый Крест, но какой-то странный, с полумесяцем. Сам не зная зачем, я попросил измерить его рулеткой. Через 10 минут он сообщил, что размер – метр двадцать шесть сантиметров. Я сказал, что заеду за мясом и гляну. Анекдоты меня больше занимали, но цифра 126 как-то не тухла в голове. Потом она стала раскаляться, сначала красным, потом желтым и голубым и взорвалась. 126 сантиметров, деленная на длину локтя 0,42, это и есть три локтя. Неужто Господь простил мою неправедную жизнь и ведет меня к исполнению моего предназначения? Я вылетел на улицу и одним скачком запрыгнул в машину. Водитель не сразу понял, куда надо. Он был испуган, видя, как я взволнован. Встреча состоялась. Со своих глаз не могу рассказать, только со сторонних.

В ворота заезжает большая намытая черная машина. С пассажирского сиденья выходит уже очень взрослый мужчина с седой головой, в длинном английском плаще и шелковом шарфе. Он заходит в ангар, полный запахов автогена и металла. Его встречают несколько парней в спецовках, перемазанных металлической окалиной. Взгляд вошедшего направлен в одну сторону, где, приваленный к стенке, стоял черный Крест. Это было в точности то, что описал Зотов 130 лет назад. Мужчина подходит, падает на колени, начинает целовать Крест и истово молиться. Присутствующие ошеломлены, для них этот Крест еще минуту назад был куском металла под разделку. Мужчина встает, берет Крест в объятия, пытаясь его нести. Ему помогают, мужчина плачет. Крест укладывают в багажник.

Сейчас я знал, куда мне надо ехать. Крест надо упокоить в ковчеге и скрыть от глаз. Ехали к моему, как мне тогда казалось, другу, который уже скоро предаст и струсит. Тот был на месте, в мастерской. Часа два ушло на изготовление коробки из кедровых досок, и на кедровую же стружку уложили Крест Елеонский. Здесь он и будет до своего воздвижения.

Теперь я знал, как мне надо жить и что делать. Я одного хотел: жить рядом с ним, покаяться и умереть подле него. Надо готовиться к походу в Святую Землю за благословением. Надо думать, как строиться. Моя жизнь обретала ясные очертания, а главное – смысл. Буду жить в доме у пруда, в саду будут яблони, а вдоль заборов весной расцвет иван-чай, под сенью Креста и по милости Божьей. Прямо в зиму и начну, помолившись, строиться. И еще правда была, что с того дня в моей жизни стало появляться очень много хороших людей, а плохие стали пропадать. Возможно, наши собственные помыслы и намерения определяют, кто с нами рядом.

***

В течение недели нашел старый домик в деревне с участком недалеко от реки, а еще через неделю загнал туда технику и начал копать пруд. Это надо было сделать в первую очередь: вырыть и залить водой, оставив отстаиваться до весны. Вдоль склона отсыпали камнем площади будущего лицевого берега пруда и территорию под основание будущей часовни. Первыми числами ноября всю эту работу закончили. Пруд получился большой и под край заполненный речной водой. Не удержался-таки, запустил рыбу, что попадалась в браконьерские сети местного люда. Они с большим желанием продавали ее мне, красивую и рвавшуюся жить. Пришлось еще и аэрацию на дне пруда смонтировать. На глазах вода замерзла и только в центре булькала, и уже очень холодными утрами парила.

Так было в деревне, а город занырнул в празднование столетия ВОСР. Мероприятия носили локальный характер с глубоким проникновением на местные экраны и радиоэфиры. Активизировались бывшие и нынешние комиссары, замполиты и политруки, которые тогда рассказывали, что надо быть патриотом и послужить, чтобы жить хорошо, а теперь рассказывают, как мы раньше хорошо жили. С этими рассказами они и вышли под красными флагами, со знаками отличия и гордо-трезвыми лицами. Не хотели расставаться с комсомолом, хотели быть вечно молодыми. Ведь Ленин всегда молодой, а юный Октябрь впереди.

«Красный марш» с портретами Ленина и Сталина, с красными конниками в буденовках растянулся на сотни метров. На площади сегодня в 17:00 митинг. Среди этих людей где-то с большим флагом обязательно есть гражданин из желтых «Жигулей», которые где-то далеко и как-то припаркованы. А на Колыме столетию революции посвятили театральный вечер с прочтением стихов со сцены, а в антракте состоялся мастер-класс по снаряжению патронами пулеметной ленты и раздаче кипятка с сахаром. И вновь продолжается бой. Но нигде никто не покаялся даже через сто лет после отказа от духовных основ человеческой жизни. Не покаялись, что жили по правилу «спасибо на хлеб не намажешь».

Крест божьей милостью – в ковчеге. Пруд основательно замерз. Началось время проектирования и сбора материалов. Этим сейчас и занималась нанятая мной команда. Пришел Новый год. Встречал я его в том же селе, при маленькой елочке, в старом домике, небольшой компанией самых близких людей. Из окна панорама из белого-белого снега с живой полыньей, лес. А по ночи сказочно-звездное небо. Здесь совсем другой климат, это уже предгорье.

Я уехал оттуда третьего числа. А четвертого туда пришла гостья с малышом. На ничем не тронутом, выпавшем с ночи снегу поутру сторож обнаружил звериные следы и дороги по всему участку. Это были два тигра. Улеглись они неподалеку от пруда, в зарослях, и их было отчетливо видно сверху. Из всего торопливо рассказанного мне по телефону я уразумел, что это мама с малышом. Мамин след кровит, она периодически подползает к полынье и лакает воду. На воду, похоже, и пришла. Если брюхо прострелено, то внутри все горит, и на белом снегу явно отпечатываются алые пятна. Уезжая вчера, я видел, сколько рядом детей катались на санках и просто фанерках. Мне стало страшно, кинулся набирать телефоны всех имеющих отношение к таким ситуациям. А все – в новогодних гулянках. Добрался до самых главных дежурных по экстренным службам и ситуациям. А сам, не умывшись и не причесавшись, помчался в ту сторону, благо, водитель непьющий.

Специальный отряд по охране амурских тигров создан по инициативе Президента России. Единственным учредителем этой некоммерческой организации стало Русское географическое общество, попечительский совет которого возглавлял тот же Президент. Деньги Фонд получает из внебюджетных средств, в том числе и грантовых. На праздновании Международного дня тигра Президент сказал: «Важно, что находящийся на грани исчезновения амурский тигр взят под охрану государства, и благодаря усилиям зоологов, егерей, волонтеров, многих неравнодушных защитников дикой природы, сегодня его численность возрастает». Российский лидер выразил признательность всем, кто причастен к этому серьезному и по-настоящему благородному делу, и пожелал им успехов.

Видимо, с утра я все же поднял какого-то серьезного толкача. У моей калитки уже стояли две машины, и небольшая группа людей с огромными биноклями рассматривала мою территорию. Как оказалось, это местные егеря. Они пили чудовищно холодное бутылочное пиво и чуть меня просветили, дав сначала глянуть в окуляры. Картинка была что надо: метрах в тридцати от пруда в кустах явно проглядывались лежащие на снегу две фигуры раскраса, как на обложке хорошего журнала. А чуть дальше по руслу речки кто-то уже пробил утреннюю лыжню, и явно, люди еще будут. Но егеря точно утверждали, что если лыжник будет с собачкой, то нападения не избежать. Тигрица крупная, взрослая, явно раненная в живот, а значит, если человек не вмешается, то он обречен. Возможно, за помощью к людям пришла. Второй тигр молодой, до трех лет она детей водит, возможно, ему два, а может, и больше. Ситуация явно опасная для окружающих, но они решение не принимают, ждут руководства. Из всех потом прибывших это были самые разумные и толковые парни.

Подкатил «Сурф» с главой местной власти – человеком, сильно нуждающимся в опохмелке. Он долго смотрел в бинокль, но, как мне показалось, совсем в другую точку, потом хмыкал и жаловался, что только у него, несчастного, так плохо может год начаться. А потом оживился, как бы найдя выход. Придумал, что это моя земля, частная, а значит, я и должен нести за все случившееся ответственность. Хороший малый, продуманный. Но когда подъехал «УАЗ» с начальником местной полиции и четырьмя парубками с автоматами (какой-то местный ОМОН), глава, вроде, и повеселел. Подполковник достал из внутреннего кармана согретую бутылку водки и завернутое в тряпку сало, и на подножке «УАЗа» они разлили. Главный полицейский был уверен, что его бойцы пойдут и кого надо и куда надо шуганут. Но бойцы, поглядев в бинокль, не очень-то рвались в бой, им тоже хотелось у подножки постоять, но их не приглашали. Было холодно, но шабаш явно собирался. Местный глава постоянно повторял, что пусть куда угодно шуганут, но только с его территории. Егеря сказали, что днем никуда не пойдут, а если пойдут, то бед наделают. Можно их усыпить и вывезти, а можно и оказать помощь раненому зверю. В ответ местный глава их нехорошо обозвал и сказал: «Да вы хоть сексом с ними займитесь, только не на моей территории». Шабаш начинал приплясывать. Егеря дозвонились в реабилитационный центр тигров, он был отсюда в восьмидесяти километрах, и там были готовы принять зверей.

И вот подъехало руководство, которое должно было принять решение. Из очень хорошего джипа вылезли две одинаковых фигуры, на них были бушлаты, похоже, от московского кутюрье и фуражки с генеральскими гарделями. Тот, у которого был черный мешок в руке, предложил пройти в дом и все неспешно обсудить. Но я ответил, что идет стройка, дом нетоплен и в нем еще холоднее, чем на улице. Второй из руководства все-таки глянул в бинокль и где-то увидел на мамке ошейник. Местный глава скис окончательно.

Амурский тигр – самый тигр в мире, единственный тигр, освоивший жизнь в снегах. Это национальной достояние России. Федералы с кокардами откинули заднюю крышку багажника – получился стол, из черного мешка вытащили коньяк, настоящие граненые стаканы и пачку разноцветного мармелада «лимонные дольки». Налили себе по полстакана и, закинув в воротники затылки, стриженые под полубокс, выпили. Местному главе не налили, ему и так хватит. Тот со мной говорил об ответственности землевладельца, громко орал и, тыча пальцем вниз, задал вопрос, знаю ли я, кто у этих «крыша». Слово «крыша» было словом знакомым, и я ответил тут же, спросив, уж не главу ли государства он «крышей» называет. Он как-то на глазах сразу протрезвел и заблажил, что это я так сказал, а не он. При этом дяденька хватал всех подряд в поисках подтверждения, что это не он. Страшно было от самого себя. Потому и не налили ему, налили полицейскому и тут же заинструктировали по пунктам:

Перекрыть въезд в село.

Закрыть все выходы на лыжни и детские горки.

Немедленно начать оповещение населения.

Тот не знал, начальники они ему или нет, но козырнул и, закинув главу в машину вместе с бойцами, отвалил. Егеря получили инструкцию не фантазировать, то есть без лишних инициатив, но быть начеку. Важные персоны уехали, оставив после себе в морозном воздухе запах коньяка и еще, похоже, советского одеколона.

Шабаш пока не состоялся, а дом-то был натопленный и теплый. Я повел туда егерей, а то они уже подплясывали и сопливили. Тогда уже нормально налили и водки, и горячего борща. И ребята рассказали, что с первыми снегами, когда появляется много следов, тигры начинают отслеживать друг друга и прогонять сородичей со своих охотничьих территорий. Нехватка в зиму мяса грозит смертью. Похоже, эта пара пошла искать лучшей жизни и налетела на сучью пулю. И если кабан или медведь может всю жизнь носить в себе пули и жиганы, то кошка с одной лишь раной в животе обязательно погибнет. Но если человек ее прооперирует, то шансов на выживание будет много. Они были явно сочувствующими, но получили приказ не фантазировать. А я им рассказал, что в городе в честь прославления и защиты амурского тигра в сентябре по улицам прошла колонна в 18 тысяч человек. Люди по старым комсомольским привычкам в демонстрациях высказывались в любви, верности и преданности.

Егеря уезжали совсем пьяные и безрадостные. Короток день январский, и ближе к сумеркам приехало два «УАЗа» с автоматами и, кажется, с гранатами, но без подполковника. С полчаса до полной темноты они правили руки на капоте, видимо, смелости набирались, а потом позажигали самодельные факелы и двинулись через мой участок в атаку. Стараясь производить больше шума, они орали, как дикие инки перед жертвоприношением. Шабаш обретал классический вид. Чем ближе, тем шаги становились меньше, а факельно-огненные дуги шире. Воздух был прозрачным и гулким, в небесах уже блестели созвездия. А человек двадцать первого века шел в атаку. И тут что-то произошло, никем не жданное. Тигрица рыкнула по-настоящему – стало жутко, в селе завыли собаки. Атакующие повернули назад и стали тушить факелы в снегу, вверх ускорялись, потом звенели чем-то наверху и как-то тихо, по-будничному уехали.

А гости в ту ночь ушли. Под утро потянула поземка, и в ту поземку они ушли с подотчетной людям территории умирать. А умирая, им чудилось, как люди нескончаемым потоком, в оранжево-черных костюмчиках и с шариками под стать чествуют достояние России. Те парни-егеря найдут их через неделю. Тигрица будет лежать мертвая, вытянувшись во весь свой громадный рост. А рядом, свернувшись клубком, ребенок, умирающий от истощения. Ребенок окажется девочкой, и егеря нарекут ее почему-то Солнышком и выходят. Она и ее мать, еще ничего плохого людям не сделавшие, заранее были приговорены к проклятью и смерти.

Если кто слышал про дружбу тигра Амура и козла Тимура, то не верьте. Тигр Амур – это тигрица Солнышко, а козлом она брезговала и презирала, только людей больше ненавидела. А Амуром ее называли в интересах бизнеса. А она – тигр из дикой природы и больше ничего. А когда вы ей козла запускали, то были уверены, что она зверь.

***

«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф. 5:7)

Много лет назад со мной произошел случай, который меня если не воспитал, то заставил задуматься и освежиться в чувствах.

Вторая половина летнего дня, хорошая машина, асфальт, я за рулем. Дорога была дальняя, но оставался всего час езды. Дорожный указатель по ходу моего движения: влево – сорок километров до районного села, а прямо – сто километров до города. Мне осталось всего сто километров. У обочины вполовину на асфальте валяется картонная коробка, уже чьими-то колесами придавленная. А по ходу, метров через двадцать, я увидел картинку, которую силюсь забыть, но не могу. Я притормозил. По обочине, по мелкой гальке, прижав ушки, шла маленькая, совсем без рода-племени собачка цвета бело-рыжего с отвислыми, материнскими сиськами, а за ней в ровную линию с равными интервалами брели четыре ребенка с только прозревшими глазками. Я поехал. На пять километров меня хватило, потом я остановился в полной уверенности, что сейчас развернусь, расправлю ту коробку и заберу их с собой. Если их всех сразу по темноте не переедет фура, то лисы и еноты порвут обязательно, а с утра вороны поглотают остатки трупиков. Но я не повернул, потому что мне нечего было им предложить, кроме первой встречной городской помойки, но и там такие не выживают – те же вороны заклюют или крысы сожрут. Неужто милосердны те, кто убивает еще не прозревших и не вставших на ноги? Ибо вставшим уже все равно надо идти умирать, уже страшно и мучительно. Неужто милостивыми назовем уже не видящих и обездвиженных? Сами убить страшимся, считая себя милосердными. Но милости из страха не бывает, она только от любви. Но надо ли спасать от любви, предлагая помойку или цепь?

В Евангелистском описании Страшного суда (См: Мф. 25:31-46) содержится очень важная истина: оправдание или осуждение совершается по принципу нашего отношения к людям, а именно: были ли мы милостивы к другим.

***

В пятницу, 17 ноября, в городе начался снег. По прогнозам синоптиков, осадки закончатся к середине ночи. К вечеру снег усилился, движение в городе парализовано. В тот вечер и ночь много что происходило в городе. Расскажу, где сам был в это полное драматизма время. А время было такое, на преодоление 20 километров ушло более восьми часов. Не было серьезных аварий, была просто клетка – ловушка, в которую загнали полторы тысячи машин, соответственно, три – четыре тысячи людей и бросили их замерзать. Люди выжили и не померзли, так как оказались лучше, чем их считали.

Как издавна известно, каждый новый градоначальник, придя в мэрию, озабочен состоянием дорог, особенно гостевых. Перекладывание асфальта – это почетная обязанность, только градоначальники менялись слишком быстро, и асфальт не успевал приходить в негодность, но украшать входные двери города было крайне необходимо. И стали этот асфальт огораживать: сначала центральный бордюр в метр высотой, очень похожий на противотанковые надолбы, а потом и по краям металлической лентой с красными фонарями-отражателями. К ноябрю того года уже и сочинили ту самую двадцатикилометровую двухстороннюю кишку.

Шел снег, и резина-то у всех хорошая, только ехать некуда. На подъеме развернуло американский «Френч» с длиннющим прицепом от забора до забора, и ловушка захлопнулась. Снег идет ровно, безветрие. Не то, чтобы мороз, но студено. В авто у всех печки подсвистывают, а значит, и моторы в работе. Через час в зоне моей видимости стали появляться машины, у которых кончился бензин, а там люд был и малый, и старый. А граждане стали делиться, у кого что было: кто остатки бензина сливал, кто одеяло подносил, кто детей в машины теплые забирал. Дети хотели есть и пить, но по ту и эту сторону – темные бугры леса, где-то с редкими огоньками. Небо темное, как бы навалившееся. В свете фар снег летит. Через два часа первые мужики перестали стесняться и подскакивали раз за разом к ограждениям, а потом и женщины стали присаживаться между машинами, ибо ограждения были преодолимы только для самых сильных и тренированных. Спрятаться было негде, люди ждали помощи. Когда где-то далеко засветила красная мигалка, все оживились, но вскоре она пропала, растворившись в ночи. Спасал Христос в эту ночь, он пришел к каждому. Люди помогали друг другу – и в дорогих машинах, и в хламе. На шестом часу ожидания где-то растащили грузовик с продуктами и, преодолев ограждения, жгли костры, разносили на ветках горячие сосиски, а потом в машинах, где еще работали печки, под них засовывали голые мокрые ноги и отогревали. Никто не истерил и не ругался. Это были совсем другие люди за рулями, не те, с которыми я ежедневно контачил на дорогах города. Воды не было, с крыш машин соскребали чистый снег, топили его, капали туда из общей банки сгущенку и поили детей, самых маленьких, и те в теплых машинах засыпали. Это был большой общий дом, но я-то знал, что все это пройдет. Все вернутся по квартирам, а потом выйдут на улицу совсем не такими, как сейчас.

Позже власти и генералы в красивых кокардах гордо рассказывали по телевизору о своих подвигах по спасению бедствующих. Они будут награждать друг друга и утверждать, что они готовы к любым ЧС и даже войне. А я узрел любовь и понял, что пока мы все не пострадаем, мы и не обрусеем, ибо самые жестокие мы – когда сытые и когда праздники.

***

1619 – 400 лет – 2019

Крест в селе, лежит на мягкой чистой стружке в пахнущем свежим деревом ковчеге. Ковчег стоит в сухом теплом месте. Я его даже не открываю, как-то боязно без благословения что-либо делать. За благословением собираюсь в апреле, в последнюю неделю перед Страстной. Поеду на Святую землю. Если все получится, надеюсь, Бог даст время на возведение Креста и построиться рядом на старость. А пока планирую, черчу, пишу, готовлюсь к большой работе. Определяюсь с главным и второстепенным, но из-за отсутствия опыта все мне видится главным. Но люди вокруг теперь объявляются хорошие, мастеровые и с желанием участвовать. В них я ищу помощи и советов. А как покажет время, примкнувшие и трусливые сами найдут причины убежать. И ничего сами в жизни не сотворившие будут меня хулить и обсуждать с атеистами и убогими. Сейчас село замерло, как всегда бывает в зиму. Тихо, холодно и ветрено.

***

В конце лета любовь и ревность одержала чистую победу. Мой водитель, толковый, деятельный парень, уволился. Его женушка не смогла терпеть хорошую зарплату за работу, которая, бывало, прихватывала вечерние, а иногда и ночные часы. Сейчас он клерком в какой-то конторе на пятидневке, но вольному воля.

Теперь новый водитель у меня – типчик, как недавно выяснилось, тот еще, ходок и налево, и направо, и по ночным клубам. Стали меня друзья-приятели подозревать, что хожу по ночным клубам. Стала машина там номерами и черными боками перед девочками светиться, но я не сильно озадачивался до недавних событий. А события вот какие случились. Одна знакомая барышня на девичнике в разговоре за столом вдруг услышала мою фамилию, ну и конечно, уже ни слова не пропустила. Разговаривали двое, одна из которых стопроцентная блондинка – женушка моего водилы. Так вот она жарко жаловалась на мой скверный характер и подлые поступки. Версия такова: вчера ночью ее муж вез меня из соседнего города. Я был в плохом настроении, психанул и выкинул водителя из машины за сто километров, и он, бедняжка, до утра шел пешком. Пришел грустный и очень уставший, она его помыла, покормила и спать уложила, страдальца. Собеседница ей сочувственно кивала, ужасаясь выпавшим скитаниям.

Эта знакомая барышня в тот же вечер позвонила и, долго изображая, что она много чего про меня знает, в конце передала этот разговор и эпитеты, которыми меня в нем награждали. А ведь водителя я в тот вечер отпустил вместе с машиной, когда еще 19 не было, то была суббота. Вот и написали сценарий с моим участием. Пьеса раскручивалась согласно сотворенному сюжету.

Утром в понедельник он приехал за мной. Из окна было видно, как мой сценарист бодро ходит вокруг джипа и по холодку что-то весело насвистывает. Такой свежий бодрящий настрой. Поздоровались, поехали, спрашиваю: «А где сейчас твоя жена»? Очень удачно она дома оказалась, и я говорю: «Заедем повидаться». Я как-то обещал ей помочь трудоустроиться, и водитель, предвкушая разговор на эту тему, сильно приободрился. Она вышла из подъезда, кутаясь в короткую шубку, блондинистая и с утра уже сильно накрашенная. В машину я ее не пригласил, а рядом с ней стоящего супруга попросил рассказать, как он в субботний вечер был брошен на дороге. В ответ – молчание вперемешку с хмыканьем. Когда до блондинки дошла вся эта щекотка, она грустно, но убедительно поведала, что все лето любимый ездил ко мне в деревню окучивать картошку каждые выходные. И что я даже в благодарность за это вручил ему мешок картошки. Я как-то уже подзабыл слово «окучивать», огородов точно не имел и картошку не дарил. Уехал я тогда сам.

Я бы сам и ездил, но как-то в лето потерял по непонятным причинам за рулем сознание, сотворив страшную аварию, но, хвала Богу, без жертв. Теперь вот так передвигаюсь, чужими руками. Вот две недели как новый водитель – под стать машине, здоровый хохол крымский, четверо детей, бритый налысо, но человек, по всей видимости, хороший. Говорит мало, модную музыку не включает, ездит профессионально, по правилам.

А как ест! Ему мама (так он жену называет) дает с собой кастрюльку, а там вареная свекла, картошка, лук и кусок сала с хлебом. Если сидишь сзади, и он ест, видно, как все это глотается, аж бугры по затылку и позвоночнику перекатываются. Если в офисе пьем чай, всегда, не таясь, берет несколько конфет, но никогда не видел, чтобы он их ел – по карманам тырит, детям относит. Тут у него у младшей был день рождения, и я купил копеечную куклу. Если можно описать благодарность, так вот она была в его черных глазах, настоящая. Неужто так устроено, что только нуждающиеся бывают благодарными и добрыми? Вопрос, верно, глупый, но всегда актуальный.

***

Москва. РИА-Новости. «Помидорная война» с Турцией обошлась России в полтора миллиарда долларов.

Томатина – испанская битва томатами впервые приходит в Россию. На петербургском стадионе «Кировец» люди – в алой жиже. В помидорной битве участвовала ровно тысяча человек. В этом городе во время блокады погибло полтора миллиона человек. Только 3 % смертей приходится на артобстрелы и бомбежки, остальные 97 % умерли от голода. Нет, похоже, в красном плавали в память о 1579 людях, привлеченных во время и сразу после блокады за людоедство. В чилийском городе Киньон прошла красочная война томатов. Каждый год на центральных улицах собираются тысячи людей, вооруженных спелыми овощами. Помидорные акции – неадекватный способ заявить о себе. Помидорный террор в России – это часть информационной войны. Все мишени террористов – публичные люди, за которыми постоянно следят журналисты. Все помидорометатели своими акциями врываются в эфир и круто попадают на ТВ. Томатные бои прошли в испанском городе Буньоль, во время праздника 20 тысяч человек закидывали друг друга помидорами в течение часа. За это время было израсходовано 145 тонн помидоров. Кровавая жижа шевелилась, плюхалась, визжала и подпрыгивала. Были помидорные праздники, но были и помидорные войны, и помидорный терроризм. Все это было красное и очень смахивало на тот самый шабаш.

«Сеньор Помидор уже начал опасаться революции, в которую никто не мог поверить. Каждый следил за каждым, так они и не заметили флаг, который вывесил Чиполлино на замке».

У детей при недоедании уже через несколько дней наступают необратимые изменения в организме. Организм сначала использует резервы углеводов, а потом жировые. Дети впадают в летаргию и все больше худеют. Иммунная система перестает работать, поносы ускоряют истощение. Из-за паразитов полости рта и инфекций верхних дыхательных путей голодающие испытывают страшные боли, затем начинается распад мышц. Дети больше не могут держаться на ногах, их руки бессильно висят вдоль туловища, лица напоминают старческие. Затем наступает смерть. Смерть ребенка от голода – это убийство. И причины этого каннибалистического мирового порядка существуют: это насилие денег, железный закон аккумуляциикапитала.

«Не так далек тот день, когда страница перевернется для нас, тогда мы, народ, закончим большую войну больших господ. Новый мир выбросит всех торговцев и их слуг, с их танцем войны и смерти. Этот день придет, но когда он придет – зависит от меня и от тебя; тот, кто не идет еще с нами, пусть поторопится».

Бертольд Брехт

Может, это и не материальная нищета, когда свой первый, живой и пахнущий солнцем помидор увидел в шестнадцать лет от роду. А что это? Может, просто так было в двадцатом веке, а в двадцать первом уже все по-другому? Он сказал: «Я – есть Путь».

***

Мои планы на строительство, так или иначе, озвучились городской черте моего общения. Мнения были разные, но сводились, в общем, к одному – на хрена так далеко?

Нет, надо было с ними, в исторически загаженных окраинах города, уже до крайности перезастроенных грузными, безвкусными коробками, с их владельцами из бывшего административного ресурса, депутатами, ментами и успешными городскими барыгами. Дома за трехметровыми глухими заборами из штабнастила были натыканы по оврагам и пригоркам, и если рядом не было ручейка с кладбища, то обязательно огромные стояки высоковольтного напряжения с гудящими проводами. Дома стояли окно в окно и позволяли углубленно вникать в жизнь соседей и воровать из общих подателей электричество. Собаки бегали по периметрам, огражденным глухими стенами, и гавкали на всякий шорох. А не видя, на что гавкают, падали в обмороки и со временем зарабатывали сердечные болезни. А собаки были дорогие и, как правило, ростом со среднего медведя.

А реалии просты: стоя на улице у такого забора, легко было проковырять дырочку и по потребности перебросить гранату, куда надо. «Он тебя видит, а ты его нет». Игра такая. И земля не родит на камнях и в туманах. А в предгорье – другой климат, другой мир, в соседях сельчане, заборы условные, а значит, и дышится по-другому. В том мире, затхлом и вонючем, полной грудью не дышат. Там дышат сплетнями и склоками, клюют и обсирают ближних из страха, что придет дальний и обсерит. Моя мотивация была такая, только не всем высказанная, кому и высказанная, то не всеми понятая.

Посетил тут хоккейный матч на арене имени того, кто катался в «Красной машине», а сейчас гражданин США русского происхождения. Ну не думал, что буду так впечатлен. Подъехал и восхитился невиданной для наших территорий парковкой, обширной и ухоженно разлинованной. На ней – с полсотни дорогих, намытых в большинстве своем черных машин. А вокруг них – публика, как бы спортивные фанаты. Здесь весь стареющий городской бомонд – те, кто прежде терся при ресторанах и в барах, потом в казино, сегодня изображали из себя английских лордов со спутницами у хоккейных подмостков. Блеск машинных крыльев и переливающиеся платья от кутюр на обвисших бедрах стареющих городских куртизанок, а также сигареты в наращенных, гнойного цвета ногтях были верным свидетельством того, что они уже пристроились или вот-вот пристроятся к персоналиям, равным по значимости покойному премьеру Черчиллю, он же граф Мальборо. Город комично копировал то, что с коммерческим хоккеем, тренерами и судьями притащили из Москвы. Бомонд, похваставшись и посплетничав, расходился по выкупленным ложам. Впечатление было, что я в императорском театре, ибо барышни были в вечерних платьях с декольте и в украшениях, а баре в пиджаках из разноцветных шкур питонов и перстнях на шести-семи пальцах. Они на верхних смотровых местах, а внизу – так себе контингент, молодые длинноногие девушки, которые все время задирали юбки и светили ляжки верхним ярусам, где их тайные покровители, стыдясь, сидели в обществе своих насиликоненных, натянутых и пьющих жен – ревнивых старушек. А вокруг мальчики и юноши, с огромными ведрами зажаренных куриных ног, с замасленными лицами и бодрым настроением.

На сцене группа поддержки закидывает за голову ноги и размахивает красными шарами. Потом туда выходит первое лицо региональной власти с приветственной речью. Не столько от речи, сколько от его передвижений по сцене с раскачиванием бедер сквозило неприкрытой педерастией. Не хуже были уборщик льда и катающийся по площадке, себя показывающий судья в полосатой поддевке и штанах в обтяжку. Все, что было задумано, из столицы заплыло к нам.

Сам матч был не менее примечательным, все спортсмены были дорого снаряженные, а что это хоккей – можно было угадать лишь по клюшкам и конькам. На такие матчи билетов никогда не было, и меня пристроили на техническое место между скамейкой запасных и скамейкой оштрафованных. По площадке катались под ужасный грохот барабанов, и было впечатление, что меньше всего игра эта была нужна самим играющим. Они показно мазали по воротам, а когда в одну сторону назначили буллит, а сторона была та, в которой я сидел, то ни запасные, ни оштрафованные даже не повернули туда головы. Все было наносное и театральное.

После первой двадцатиминутки я уехал, но мне хотелось объяснений, и я их получил от рядом с хоккеем трущегося специалиста. Оказывается, кто должен был по контракту забросить определенное количество шайб и забросил, больше забрасывать не должен, ему надо набирать количество голевых передач. А кто исполнил голевые передачи, не должен их больше давать, а должен забрасывать. Иначе все отрицательно скажется на сумме выплат и гонораров. Может, это и не педерастия, но где-то рядом. И где же ты, «Красная машина»?

***

Никто не спрашивает, но если спросят, кто такая Леля, то я расскажу. Конечно же, не всю историю, и может, даже не совсем точно, но попытаюсь. Если спросят, красивая ли она, то просто ответить «да», это вообще не ответить. Она родилась, жила и училась в самом центре города, в наилучших условиях, в достатке и во внимании. У нее были не только хорошие современные родители, но и бабушки с дедушками, ее обожавшие. Школа, институт, автомобиль. Высокий рост, длинные ноги, шикарный светлый волос ниже талии и лицо богини Артемиды с глазами цвета сапфиров из Танзании. Хорошо воспитанная, чистоплотная, очень стильная, остроумная, но настырная и в меру хитрая, а главное, всегда готовая на жертву. Про такую скажут: стопроцентные стартовые возможности. Наверное, все бы так и было, если бы не тот красный свет светофора.

Вокруг нее всегда был рой претендентов – и в школе, и в институте, и на улице, в любом публичном месте. Романы, конечно, случались, но не серьезные, пока не появился тот самый, лучший из благородных. Бабушки с дедушками подарили на счастье квартирку, опять же в центре, и она туда его привела. Любовь была неземная, и потому первое, что она сделала в этой квартире, – оформила в спальне потолок в виде звездного неба. ЗАГС с красной дорожкой, и свадьба с фанфарами. Любимый был по натуре и призванию автоспекулянтом, известной фигурой среди таких же профессионалов. И Леля с большой радостью втянулась в эту увлекательную и прибыльную деятельность. Дальние порты, машина, «покупашка», деньги – все это с музыкой, которая выла в авто, громыхала и била, что им обоим безумно нравилось. А секс – мед, законный, супружеский, везде и всегда, особенно сладкий в машинах, пахнущих Японией и жвачкой, и с музыкой, конечно. А ночью клубы, потом утро для всех, а у них любовь под мерцающими звездами в спальне. Не жизнь, а халва с изюмом. А в словах же баловались одним и тем же: она ему рассказывала, что может сделать ради него, а он ей, чем он может поступиться ради нее. Набиралось очень и очень много и жертвенно. Однажды в пылу она даже жизнью пожертвовать обещала, но он не поверил. Она в запале голая вскочила с постели и побежала в соседнюю комнату. Он возлежал, но минут через пять из двери потянуло уличным холодом. Лучший из благородных подскочил и рванул туда. Лели не было, окно, что было на девятом этаже, было распахнуто в обоих створках. В кишках похолодело. Но тут Леля с хохотом и обнимашками выскочила из-за дивана, она угорала. Он сказал ей: «Дура», – и тоже угорел.

Вчера с вечера пили вискарь, очень много, даже секс пропустили, вырубились в супружеских объятиях, а к утру она проснулась с зубной болью. Кто бы мог подумать, что у красивых такое случается. Любимый на кухне гремел стекляшками, похоже, похмелялся, он любил ездить пьяным слегка. Она вышла на кухню с перекошенным лицом, а тот уже был и не слегка. Леля жалобно завыла и прижалась к мужу. Тот кинулся звонить докторам. Дозвонился, собрались, поехали. Стояло солнце. Было теплое майское позднее утро. Сегодня у них синий «Тойота Цельсиор» с белым кожаным салоном – кто видел, тот поймет. Пока «покупашка» везет из Сибири деньги, они шуршат на нем по городу. Милый соскучился, сунул ей левую руку в трусы, а правой рулит, хотя еще держит в ней открытую банку «Асахи», целуются.

Молодая одинокая мама на скромной серенькой, видавшей виды «Тойоте» тормозит на светофоре. Сзади дочка привстала, держится за сиденье. Сегодня у нее день рождения, ей пять лет, уж очень сильно она этого ждала. Только с пяти лет записывают на танцы, которыми она просто бредила. Она очень худенькая, но рассудительная, попросила себе подарок сегодня: отвезти ее и записать. И сейчас все время подпрыгивает, выглядывает, торопится в интересную и добрую жизнь, ну теперь уже скоро. Встали на светофоре.

Страшный удар, молодая мама врубается грудью в руль, а девочка – головой в лобовое стекло. А Леля с любимым сексуально утонули в белых подушках. Лучший из благородных тут же предлагает Леля поменяться местами по известной причине. Та, готовая к жертвам, мгновенно соглашается, а светофор все горит красным. Благородный муж демонстративно вылез из дверей пассажира. Те, кто помешали ему, вылетели аж за зебру перехода, жопы у них не было. Он кинулся осматривать «Цельсиор», при этом орал на весь перекресток, что ездят тут на хламе, уважаемым людям не дают двигаться. Морда у «Цельсиора» выглядела жалко. Собиралась толпа. Из серой «Тойоты» никто не выходил. Леля стояла у машины на каблуках, с длинными ногами в мини и, конечно, с зубной болью. Но, переведя дух, тоже начала орать про деревенских лохов, которые ездить не умеют, и об отсутствии пространства для людей достойных. Похоже было, что просто так все не обойдется.

Подъехали менты. Первое, что они начали делать, – это доставать пассажиров из «Тойоты». Пришлось попотеть. Подъехала скорая, женщину-водителя погрузили скрюченной, а ребенка – с головой, залитой кровью. Пьяный муж на автомате продолжил орать и на ментов, капитан ответил просто: «На тебя, нечисть, я бы и сейчас надел наручники, но похоже, вы уже местами успели поменяться». И добавил в сторону коллеги: «Грузи эту длинную на экспертизу». Мужу-барыге стало страшно, а Леля с гордым видом была готова подписать свой приговор. Капитан писал протокол, ребро ладони у него было красное. Он держал ребенка под головку при погрузке в скорую. Благородному еще страшнее стало, но мысль все равно крутилась только про «покупашку» и во сколько все встанет, а что там с жертвами, ему было неинтересно.

Машины растащили, проезд освободился. Капитан был уверен, что сидящее перед ним чмо и было за рулем, и наверняка, кто-то видел, что они менялись местами, но где он, этот свидетель? Капитан знал, что сегодня позвонят свои же, сначала уточнят детали происшествия, потом попросят протокол переписать, что вроде бы уже моргающий желтый был, а потом и вообще – на зеленый. Мусора кормились в этом вонючем болоте и были еще более мерзкими, чем эта барыжная рожа, что сидела рядом с ним в патрульной машине и рассуждала. В диспансере Лелю уже ждал дедушка, заслуженный человек, да и бабушкам было куда позвонить. Признали Лелю трезвой, и повез ее дед зубы лечить. Только врачи не стали лукавить и выдали правдивые заключения. Они были для Лели угрожающими: и мама, и дочка были покалечены. Был суд, и Лелю красивую загрузили до соплей выплачивать лечение и восстановление, но она отказалась: «Они там исполняют, а я должна платить». Любимый был сбоку, он как бы и не рвался во всем этот участвовать.

Все эти проблемы как-то притупили жаркие чувства. Муж уже старался не брать Лелю к дальним портам, похоже, он где-то начинал запутываться в деньгах, поставщиках, «покупашках» и «крышевых». В гараже Лелиного папы, который он использовал для своих операций, в папу стрельнули из пистолета – с Божьей помощью поправился. Верно, перепутали. Заболела мама, недолго проболела, умерла. Чуть позже любимый когда-то муж найдет где-то на дальнем кордоне свою странную смерть. Еще были судебные приставы, но Леля была непреклонно тверда. Искала способы, врала, оттягивала и исполняла, а потом как-то вдруг влюбилась в своего стройного и гибкого тренера по фитнесу. Тот тоже был безродный, но молодой и ласковый. Он предложил продать квартиру и с деньгами уехать в столицу от всех проблем, уехать за новой жизнью и настоящей любовью. У Лели там тоже была бабушка, к ней она и приехала, заселилась с новым мужем. Муж ей быстро помог распорядиться деньгами за квартиру, ей, беременной, не до того было. Родила девочку. Муж недолго медлил, заявил, что с голытьбой жить не собирается и свалил. Это произошло, как только Леле открылось, что исполнительный лист ее уже нашел. Леля – в трансе, бабушка тоже. Вернулся – простила. Ушел – вернулся, простила. Вернулся – забеременела, ушел. Родила девочку, вернулся, ушел, что-то в этот раз надолго. Неинтересно с голытьбой в бабушкиной квартире молодому, стройному и гибкому, ему-то что тот красный фонарь?

…Осень, темнеет. Девочка сидит на стуле у подоконника, подпирая личико маленькими кулачками, маму выглядывает. Она не будет ходить на танцы – ножки плохо работают. Сейчас она занимается лепкой, ей хочется вырасти и, став знаменитым скульптором, сотворить огромную фигуру, чтобы видно было со всех сторон света, и назвать ее «Покаяние».

***

Рано еще по времени, но мысленно оформляюсь в Иерусалим. «И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». (Исх. 3: 5).

В рамках реставрационных работ в храме Гроба Господня 27 октября 2016 года состоялось открытие Ложа, на котором тело Иисуса Христа находилось три дня после распятия. Плита из белого мрамора на Ложе была установлена в 1555 году францисканцами, дабы паломники «по неразумному рвению» не откалывали себе частицы Ложа, тем самым разрушая его. Под плитой обнаружилась куча камней и пыли, а когда сняли этот слой, то обнаружили полку из известняка, на котором и лежало тело Иисуса Христа. Если считать со времен царицы Елены, то сюда было паломничество тринадцать веков, и если бы не была положена плита, от этого места ничего бы не осталось. Реставрация Кувуклии Гроба Господня потребовала временного снятия погребального Ложа Христа мраморных плит. Если бы этого не было сделано в наши дни, и сам камень погребального ложа, и окружающие его скалы, которые элементарно являются фундаментом сооруженной на нем Кувуклии, не были бы укреплены самыми современными средствами, то процесс разрушения скального основания Кувуклии принял бы необратимый характер. Основная проблема состояла в том, что Кувуклия, будучи слишком тяжелой, оседала под собственным весом, разрушая скалу Гроба Господнего, которая состоит из мягкого и хрупкого известняка и является для Кувуклии фундаментом. Негативно работали и землетрясения, весьма частые в этом регионе. Важно отметить, что, сняв мраморные плиты, ученые удостоверились в том, что под ними находится подлинное погребальное Ложе Иисуса Христа, высеченное внутри скальной погребальной пещеры и представляющее собой одно целое со скалой. Расстояние от поверхности верхней плиты, которую видят паломники, до этого каменного Ложа составляет примерно 35 сантиметров. Тут же в храме – место, на котором стоял Крест Христов, камень миропомазания, часть колонны, к которой был привязан Иисус Христос во время бичевания, самая большая в мире частица животворящего Креста Господнего, множество мощей святых и могилы Иерусалимских царей. Мне нужно было туда в предпасхальные дни за благословением на воздвижение Креста Святого Филарета Милостивого. Крест, принесенный однажды со Святой земли в Московию, с наставлением Романовым править милостиво, по-христиански, на землях русских. Крест – символ победы жертвенной любви над злом и насилием.

***

Между береговой буровой площадкой «Ястреб», принадлежащей компании «Эксон Нефтегаз Лимитед» и горловиной залива Чайво на Сахалине, обнаружена мертвая белуха. Пятиметровое животное, выброшенное на берег северо-восточного побережья. Гиляки три безлунных ночи жгли мхи вокруг мертвого животного, бегали кругом и поочередно жутко выли, по-собачьи запрокидывая голову. А через день оплакивали огромное количество корюшки, которая задохлась, не сумев пройти на нерест, – не дала проложенная через речушку труба нефтепровода. В июне 1999 года в западной части залива Пильтун обнаружено огромное количество мертвой тихоокеанской сельди. Всего 12 километров в длину и от одного до шести метров в ширину слой мертвой рыбы, в толщину он достигал полметра. Вес погибшей рыбы был порядка тысячи тонн. Вывод был таков: сельдь пошла на нерест и попала в облако химикатов. В заливе Пильтун стоят две нефтедобывающих платформы – «Моликпак» и «Пильтун – Астохская –Б».

Июнь. 2018 год.

Опять залив Пильтун, северо-восток Сахалина – место, где крупнейшие мировые компании добывают десятки миллионов тон нефти ежегодно. Что это в сравнении с несколькими сотнями тонн погибшей сельди? В этом июне ее было 100 тонн. Тихоокеанская сельдь – самая крупная и жирная из всех своих родственников. По сравнению с ней, атлантическая напоминает малька. Трудно найти другую рыбу, которая могла бы похвастаться таким огромным количеством полезных свойств, как селедка. Благодаря высокому содержанию жирных кислот Омега – 3, она очень полезна для сердца и сосудов человека. Она – доктор.

Своеобразие и сложный характер традиционного мировоззрения гиляков, наиболее запечатлевшийся в мифологических текстах, определяется особой ролью водной стихии в их образе жизни и мышлении. От судьбы водной стихии, как они считали, зависит, будет ли жизнь во Вселенной. Антропологическая чуткость Б. Пилсудского, как собирателя, позволила ему дважды запечатлеть в различных фактах культуры прямую связь водной стихии с цифровым кодом. Переход 2 -> 4 и обратно символизирует связь гиляков с водным миром, а убавление вдвое числа конечностей сопряжено с гибелью Вселенной. Эта связь составляет суть композиции амулета, который представляет собой два деревянных предмета, связанных веревочкой. Это изображения солнца и луны. Водная стихия гибла, а значит, гибла Вселенная, а с ней и народ гиляцкий, и любой другой, ибо, осваивая сферы промысловых занятий, человек осваивает и Вселенную. Рыбалка, как основной промысел, был раздавлен огромными чудовищами с хоботами. А гиляков числится-то всего четыре тысячи человек. Социологи предсказывают скорый закат этой культуры в России. Аборигены Сахалина блокировали дороги на объекты «Сахалин Энерджи», в пикете принимали участие около 75 человек, среди них женщины и дети. Протест направлен против разработки шельфа Сахалина – мест исконного проживания аборигенов, нефтяными компаниями. Красной рыбе приходил конец. Земля гиляцкая становилась грязной.

***

А я – всеми помыслами в другой земле, с декабря уже начал зиму подпихивать и подталкивать. В этом году она была нехолодная, и со второй половины февраля объявились оттепели. Техника неспешно начала ковырять землю на участке, строители укомплектовались материалами и инструментами и тоже рвались в бой. За два месяца до отъезда удалось сделать приличную работу, стройка разворачивалась хорошими темпами.

В ночь перед отлетом совсем не спал, все предстоящие дороги пытался прошагать теоретически, все разговоры проговорить предварительно. А самолет отбыл и прибыл ровно по расписанию. Аэропорт имени Бен-Гуриона встретил высочайшим уровнем безопасности, который на первый взгляд никак себя не проявлял. После прохождения всех формальностей вместо отметок в паспорте получили по маленькой бумажке, которая свидетельствовала, что мы прибыли в государство Израиль. На выходе нас встретил сопровождающий. В дальнейшем общении выяснилось, что это очень толковый, знающий и любящий свою землю человек. Аэропорт расположен вдоль шоссе № 1 «Тель-Авив – Иерусалим», отсюда и началось мое путешествие по Святой земле. У сопровождающего хороший минивэн, и маршрут до Иерусалима в 65 километров он обещает проделать за 40 минут.

Я никогда не видел пустыни, представлял ее ровной, с чередующимися по движению ветров барханами. Все оказалось другим. Иудейская пустыня – это невероятно красивые горы: красные, желтые, серые, коричневые, – практически марсианский пейзаж. Иерусалим расположен на севере невысоких иудейских гор, прямо на водоразделе Средиземного моря. По водоразделу проходит граница двух природно-географических зон. Одна из них – средиземноморская, влажная и лесистая, а другая – пустынная, каменистая, где до сих пор пасут скот бедуины. Соответственно, западные окрестности Иерусалима существенно отличаются от восточных.

Колокольня «Русская свеча» – уникальное архитектурное сооружение, которое видят издалека все въезжающие в святой город. Она находится на Елеонской горе и представляет собой самое высокое церковное здание Иерусалима – 64 метра. Самый большой из размещенных на ней колоколов имеет вес 308 пудов, он был отлит в России. Обширный участок земли на вершине Елеонской горы был приобретен архимандритом Антонином (Капустиным). В 1924 году русско-елеонская община стала монастырем, в северо-восточном углу монастыря – трапезная с храмом святого Филарета Милостивого. Трапезная была заложена как соборный Храм во имя Страшного суда Господня, не достроенный из-за Первой мировой войны. На участке в результате раскопок были обнаружены погребальные пещеры и мозаичные полы церквей византийского времени, датируемые VII – VIII веками. В одной из этих церквей по преданию и был упокоен прах Филарета Милостивого.

Поскольку монастырь находится на самой вершине Елеонской горы, здесь неба видно больше, чем земли, а Иерусалим находится где-то внизу, под тобой. Кажется, что здесь ты ближе к небу, чем к земле. На этой горе с первого же шага душа начинает возноситься вслед за Христом. Глядя отсюда на старый город, я осознаю, что приобщаюсь к вечности. Это непередаваемое и очень сильное ощущение.

На нижнем склоне Елеонской горы, в Гефсимании располагается православная церковь святой Марии Магдалины, построенная в 1885 году по распоряжению Императора Александра III в память о его матери, императрице Марии Александровне. Она соприкасается с местом «моления о чаше» вблизи от храма Успения Богородицы, напротив золотых ворот, на противоположной стороне кедровой долины. Через эти врата, как известно, Иисус Христос въехал в Иерусалим. В настоящее время ворота заложены камнем, но арки, обозначающие вход, хорошо видны на стене. От храма Ирода, где Христос вразумлял торговцев, осталась условная стена, что теперь есть Стена Плача. Сионская горница – здесь Иисус в последний раз в своей жизни разделяет с апостолами трапезу. Там он установил таинство Евхаристии – вкушение его плоти и крови под видом хлеба и вина. Там Спаситель дал апостолам новую заповедь всеобъемлющей любви. На мраморной колонне справа от входа выточен барельеф пеликана. Растерзав себе грудь, он кормит птенцов своей кровью. Этот символ уже много веков свидетельствует о Христе, который питает своей животворящей кровью всех, кто ищет вечной жизни.

Тайная вечеря длится до сих пор, и принять в ней участие может каждый из нас. В Гефсиманском саду Иисус пал на землю и молился: «Отче мой, если возможно, да минует меня чаша сия. Пусть да будет не так, как я хочу, но так, как Ты». И еще молился и говорил: «Отче мой, если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля твоя». И еще молился, и пот его, как капли крови, падал на землю. А потом сказал апостолам: «Вот, приблизился час, и сын человеческий предается в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предавший меня». Когда его привезут Каяфе и тот спросит: «Заклинаю тебя Богом живым, скажи нам, ты ли – Христос, сын Божий?» В ответ на заклятье Иисус исповедует себя сыном Божьим, а первосвященник рвет на себе тогу от подбородка до пояса в знак того, что слышит богохульство. Синедрион выносит приговор – «повинен смерти».

Башня Антония. С Иисуса сняли одежду и били, затем одели в красный шутовской наряд и возложили на голову венок, сплетенный из терния, а после плевали на него и били тростью по голове и лицу. Пилат утвердил смертный приговор, обрекая Иисуса на распятие, при этом не найдя в нем никакой вины. «И взяли Иисуса и повели, и неся Крест свой, он вышел на то место, называемое Голгофа».

«Путь скорби» – это улица в Старом городе Иерусалима, на ней находится девять из четырнадцати остановок крестного пути Христа.

И я пришел на Голгофу, она вокруг меня в цветах, звуках и запахах. Вокруг меня люди со свечами в руках совершенно разных, не угадываемых национальностей и языков, но все с тревожными глазами и в напряженных позах. Батюшка-грек читает Евангелие. Он сед и бородат, одежонка черная, потертая. Большое количество горящих лампад, дыхание людей сливается с благовониями и туманит голову. Батюшка крестится, мы тоже и кланяемся, но как-то неясно, по очереди, очень плотно стоим. Во мне скорбь и торжество. Вспоминаю бабушкину картонку с наклеенным на нее мучным клеем ликом Спасителя, маму и папу, всех любимых и близких, не доживших до дней этих. Думаю о том, что прошел, пока дошел сюда. Сейчас я был совершенно уверен, что это всегда было со мной, несмотря на расстояние в полмира. Мерцают лампады, я их вижу, как свечки в том подвале, в «сезонке». И гроб крестного своего вижу. Сейчас выздоравливаю для не свершенных пока дел во славу Господа своего Иисуса Христа. Прости Господи, как умею.

По узенькой лестнице спускаюсь к плите миропомазания. Она побитая веками, протертая лбами и локтями, ее лобзали цари и нищие, униженные и возвеличенные, врачеватели и убийцы, молились, кто как мог, и просили каждый о своем. Одни – чтобы не было болезней и войны, а иные – о своем, о тайном. Помоги, Господь, немощным укрепиться в вере, а мне помоги не протянуть руку к самому большому куску хлеба среди голодных. Иду в дом его Воскресения в череде людей, любящих его, и не поклоняюсь ложу каменному, а поклоняюсь смертью смерть поправшему Христу. И слышу песни ангелов и шум садов небесных. Это озноб при Солнце и жар при Луне. На все воля твоя, Господи! Пока я в силе и живой, будь ко мне благословен, вразуми в поступках и укрепи в служении.

Седой бородатый грек в черном одеянии, что читал Евангелие, отдыхал, сидя с открытой книгой на каменной ступеньке у гроба Царя Иерусалимского. Я подошел, сложил ладони, он посмотрел на меня из-под седых длинных бровей. Я начал быстро говорить, не разумея, понимает ли он меня. Пока я говорил, он трижды осенил меня крестным знамением, а потом тихо на каком-то, но мне понятном языке, сказал: «Известны Христу твои намерения, и зовет исполнить их, не убоясь и не колеблясь. И поклонись Земле святой».

Я поклонился до земли, а когда выпрямился, увидел двигающуюся на каменной стене тень, и грек в монашеском одеянии растворился в колеблющемся пламени лампад и свечей. На выходе из врат Храма Гроба Господнего мой взгляд очень принудительно уперся в предмет на площади. Это была сфера блестящего металла, сияющая в реалиях сегодняшнего дня. В ее бронированное чрево закидывали гранаты, взрывчатку и пояса шахидов, которые здесь периодически изымали. Кто с молитвой приходил, а кто с бомбой.

***

А у меня в деревне волка поймали. Бывало, что в реке, которая по своей природе была как бы полугорной (она не так далеко стекала с предгорий), резко поднимался уровень воды. Возникала угроза затопления долины, и оттуда все живое устремлялось на возвышенности. И, похоже, эта тропа исторически пролегала по моему участку. Собака с ночи психовала и все время лаяла в сторону прибрежных зарослей. Утром в лодке поплыли в ту сторону. В зарослях, наполовину в воде, в дебрях ивняка застряло животное. Это был совсем молодой и от мокроты ужасно тощий волчонок. Стая, похоже, уплыла, не дождавшись попавшего в этот природный капкан юношу. Глаза его горели дикой злобой, и даже обессиленный многочасовой борьбой с течением, он за три попытки его снять и затащить в лодку всем участникам искусал в кровь руки. Все же выпутали, привезли и привязали на веревку. Я, было, пытался получить по звонку консультацию в компетентном органе, но лишь встревожился. На мой вопрос, можно ли приручить волчонка, услышал следующее: «Можно приручить, только есть риск, что однажды не проснетесь, пригревшись на солнышке. Прирученный перегрызет горло. Да и, прежде чем приручать, придется сделать много прививок и пройти курс специального надзора за животным». Спросили, как сейчас себя ведет. Я ответил, что не ест, не пьет, воет день и ночь на привязи. Но те, уже подбодрили, как надо: «Ждите, скоро стаю вам накличет, мало тогда не покажется». Но все само собой разрешилось: вроде как он веревку перегрыз и убежал. Я ведь знал, что не надо приручать зверя, но искусился.

Стройка шла бодро, люди работали за деньги с желанием и продуктивно. Я, помолившись, вскрыл ковчег. Собираюсь начать приводить Крест в его первоначальное состояние. Обработка и очистка химическими реактивами мне была страшна и вообще не по сердцу. Турбинки и наждаки отпали сразу, осталась только работа руками, надо было шабрить и наждачить бумагой. Это было тяжело и долго, но это единственный возможный вариант выполнения задачи. Люди нашлись, только я себе места не находил. По договору они Крест забирали с собой, а я боялся всего, что могло помешать или отсрочить Крестовоздвижение. Каждый день звоню с требованием фотографий и отчетов, а работа продвигается совсем медленно, с малыми совсем результатами. Накипь веков не хочет крошиться и уступать. Одежды скитаний насмерть пристегнулись к телу животворящего Креста. Но люди рядом были хорошие, обязательные, мастеровитые и понимающие. К тому времени трусливые и от веры далекие разбежались и гавкали со стороны, предрекая неудачи и стихии.

А город кипел страстями, по-весеннему короткими юбками, новыми моделями авто и яркими на всех углах афишами с модными столичными исполнителями рэпа. В деревне все тоже в возбуждении от рано и рьяно зацветшей черемухи. Пришло тепло, Гога и Магога делом занялись: клады ищут. На развалинах пионерского лагеря они добыли из земли огромную беленую грудь с галстуком в пиджаке и жилете. Грудь они бросили, а выковырянную из грязи трехметровую конусную фанерную трубу на четырех деревянных ногах притащили во двор и установили у калитки. Похоже, труба изображала космический корабль. Она была полая, а на уровне роста ребенка – дыра в виде круглого иллюминатора, на конусе нарисованы большие красные серп и молот и надпись «СССР». Нежданно приехавший Константин Петрович долго смотрел на монумент, явно для него неожиданный. Но совсем сюрпризом было то, что на прикроватной тумбочке своей мамы, той, что бабушка, он увидел Новый завет. Бабушка не стала объясняться и спрятала ее в шкафчик. Было понятно, в отчем доме что-то назревает. Но кто бы куда ни шел, он, Константин, все равно останется на месте.

***

По старому запилу Г. Зотова расширились и набрали в пробирку металл для определения состава. Крест придется сваривать со стальным крепежным флянцем, это было, по мнению инженеров, единственным вариантом крепления на высоте из-за значительного веса и большой парусности при местных нагрузках. Как им возразишь? Повез на самый орденоносный государственный завод. В лаборатории долго воображали, но потом все же искусились, опять же деньгами. После продолжительной паузы в пару недель лаборатория выдала результаты. Так вот эти результаты умыли! Они вообще ничего не объяснили не только по возможностям сварочного соединения, но и самой природы металла Креста. В химической науке это осталось тайной. Они, конечно, все разложили по составляющим, и были там и медь, и цинк, и еще много чего, но только в таких пропорциях они не должны существовать. Не было в толстых книгах с таблицами металлов определений и номеров чего-либо подходящего, тем более ГОСТов. Посоветовали с этими заключениями сходить к реальным исполнителям. Те же орденоносные сварщики вместе с мастерами-ударниками долго внюхивались в результаты химических анализов, потом так же долго хвалились своими достижениями по сварке подводных и надводных кораблей, но в конце вынесли приговор: то, что я принес, со сталью не соединимо сварными швами. Поклялись своим профессионализмом и опытом. Извинились – вид у меня, похоже, был очень удрученный.

Куда теперь? В Москву, конечно. Там все технологии и лучшие умы, там уже даже небоскребы осилили, эти откровенные ремейки Вавилонской башни. Болезни, что породил древний Вавилон, искушения и соблазны пришли к нам домой. И не будет того Кира-освободителя, вырываться из плена нам придется самим. Отправили образец в Москву, снабдив сопроводительными бумагами, с какими только можно важными оголовками. Опять долго ждал. Ответ пришел.

Вот сидим и вникаем: «Ваша лаборатория выдала ошибку в составе и природе цинка в изделии. Это, безусловно, литьевая латунь, но она с металлическим цинком была впервые произведена и получена в Англии, впервые – в 1781 году. Ваше изделие несоизмеримо старше, ибо вместо цинка использован галмей, то есть цинковая руда, которая использовалась для получения литьевой латуни в Риме (датировать изделие – не наша компетенция). Во времена Августа в Риме латунь называлась «аурехалк», из нее чеканились сестерции и дупондии. Аурехалк получил название от цвета сплава, похожего на цвет золота. По Вашему запросу о возможностях соединения сварочным швом современной нержавеющей стали (любой марки) с Вашим сплавом ответить некомпетентны». Такая вот бумага. Она подтвердила главное – древнюю природу Креста и его уникальное рождение. Да еще, они рекомендовали сделать спектральный анализ. Но мне представлялось, что это мало чем поможет в решении задач его установки и крепления на семнадцатиметровой высоте.

Куда идти? Опять пошли к людям и попали, как в последнее время происходит, к людям хорошим. А пока случилось первое чудо, произведенное руками человека. Чудо из мозолистых рук без брезентовых рукавиц из первых пятилеток и китайских современных перчаток. Мне оно явилось в ярком свете солнца в голубом небе майского дня. Человек открыл багажник автомобиля, и оттуда полилась божья благодать. Крест ослепительно отражал солнце и наши лица. Я был поражен. Я трогал его руками, пытался приложиться прямо в багажнике и вместо молитвы повторял одно и то же: «Все не зря, все не зря». Денег люди не взяли, спасибо им. Не заметил, что плачу.

А Гога с Магогой в мусорных отвалах бывшего Дома пионеров нашли голову, с отбитым носом, но в кепке. Она почему-то покоилась в ржавом дырявом ведре. Братья подтащили ее к груди в пиджаке. Состыковали – получилось не очень. Еще была рука с трубой-горном, она точно не стыковалась, но они ее все равно приложили. Получалась фигура.

***

Люди хорошие ютились в небольшой мастерской со стенами, завешанными железками и кабелями. Мы с товарищем протиснулись в узкую дверцу, неся Крест с накинутым на него одеяльцем. Товарищ уже бывал здесь с предварительным разговором. Положили Крест на небольшой столик, распеленали, собралось четверо совсем молодых мастеров. Долго слушали, надо было рассказать все. Потом смотрели, щупали, подкидывали стальной флянец, тыкали пальцем в его отверстие. Потом читали результаты хим.анализов, прослушали приговор орденоносных сварщиков. Они понимали, что надо сварить то, что не сваривается. Мало того, надо еще соблюсти полную соосность. Они не были орденоносцами, они были молодыми, не трусами и с полным пониманием, за что берутся. Где-то через час общения, старший из них попросил оставить Крест и пять дней не звонить и не приезжать.

Мы ушли. Мне опять стало страшно. Самое время сделать спектральный анализ. Заказали в лучшей лаборатории, опять с государственным участием – хранителем технологий и их секретов. Там поставили три задачи и вот как их выполнили. Первая – марка, тип и вид сплава. Не определили. Вторая – дать общую характеристику сплава, а также его свойства и возможности определения. Не определили. Третье – наличие компонентов, входящих в состав сплава и определение их свойств с помощью количественного и качественного анализа. Вот тут и дала жару аккредитованная лаборатория. Писать не стали, видимо, страхуясь выпускать от себя в мир такую бумагу. Пришлось слушать. Из научных терминов, которыми, видимо, специально грузили, понять мало что можно. Но вердикт был конфетка. Что это вообще не сплав и даже не металл.

Кандидат наук в халате и очках с выпуклыми стеклами явно смущался от собственных заключений. На его вопрос, а что это вообще такое, я не ответил. Он опять: «Вы его хоть трогали? Не бывает металлов теплых». Говоря это, он явно надеялся, что то, что говорит, нигде не прозвучит рядом с его фамилией и должностью. Он взял с меня слово, и я подтвердил, что нигде его фамилия не будет упомянута в связи с этими анализами. Кандидат начал пыхтеть, потом достал платок и начал сморкаться. Сходил глянул за дверь и наконец вывалил: «Там полно органики, и она светится в определенном спектре – в том, в котором светится живая клетка». После этого он начал выпихивать меня из кабинетА, громко бубня: «Все, идите, идите и больше сюда не приходите! И забудьте прямо!» Он вытолкал меня, а потом в щель стал подглядывать, ушел ли я.

Я совсем и не понял вмиг, о чем говорил тот самый кандидат. Осознание пришло уже в машине. Водитель-хохол разгонял мешающих выехать, демонстрируя им свои огромные кулаки. Я сидел ни жив ни мертв, не понимая, где я сейчас и что, в конечном счете, со мной происходит. Как сваренная когда-то в диком Риме латунь может быть живой? И что мы вообще знаем о живом? А как жизнь, потом смерть? А как смерть, а потом жизнь? Ответов не было. А в академических учебниках их и не найдешь. Есть одна книга, в которой есть ответы, но их, похоже, не всем дано отыскать, как и мне, грешнику. Химия не показала, показал Свет. То и узрели дикари и язычники гиляки, дал Христос им зрение за вечные страдания. Мне опять стало страшно, а из страха хотелось о себе думать плохо. Но жить очень хотелось.

***

В тот солнечный день мая Гога и Магога нашли еще две ноги, правда, разные, одну правую от раздробленного в крошку пионера-знаменоносца, а вторую, тоже правую, от барабанщика, тоже сильно побитого. Приложили – ничего так, но одной руки не хватает. Рука нашлась. От метательницы, женская, но с зажатым крепко в руке ядром. Фигура расположилась на робко пробивающейся из грязи травке и была для братьев предметом их творческой активности. За этот день тачка была полная, но легка. Что весят два дырявых ведра, ржавые скобы и гнутые дверные шарниры? Вроде, с вечера не бражничали, но после полуночи одновременно подскочили во двор, закурили. Оказывается, им обоим один и тот же сон приснился. Что их порождение шло по деревне, трубило и угрожающе подкидывало ядро, как державный символ. А потом оно зашло к ним во двор, пнуло ногой знаменосца космический корабль и стало орать про красный террор. Братья курили и жались друг к другу. Им очень хотелось крепко напиться.

***

Прошло пять дней, мы снова в мастерской. Крест стоит на приваренном к нему флянце на столике, обливая все отраженным оконным светом. Они это сделали, а денег не взяли, и не с видом жертвующих на благое дело, а с радостью причастности. Они счастливы благодарностью, которую, как говорят, на хлеб не намажешь, и она не булькает. Я выдохнул, и опять собрался всплакнуть, но товарищ меня быстренько увел в машину. Мы поехали, в зеркало заднего вида было видно, как четверо ребят машут нам вслед. Спасибо вам, добрые люди без орденов, званий и должностей. Крест в ковчег подстелили, как живому, как святому, который явил себя, чтобы сделать нас милостивыми.

Прошло три дня. Позвонил мне тот кандидат, просил о встрече на скамеечке в парке. Я приехал на дорогой черной машине. Он сидел на скамейке в своих очках-окулярах, в старомодных штанах, в плохо зашнурованных ботинках. Халата, конечно, не было, пиджачок, опять же малого размера, на и без того щуплой фигуре. Все это венчал берет в стиле латиноамериканских революционеров с пимпочкой. Он сбивчиво начал говорить, мол, он хоть и со степенью, но простой инженер, детдомовский, до сих пор живет в общежитии. Я спросил: «Что, денег хотите?» Он совсем не соответствующим внешности стальным голосом попросил не оскорблять, а потом заплакал большими женскими слезами. А потом сказал, что пришел извиниться за свое поведение. Он вытащил из кармана пробирку со стружкой, протянул мне и попросил забрать обратно. Он семьдесят один раз повторял анализ, ни одной ошибки не обнаружилось, все было, как было. И теперь он жить с этим не может: «Скажите, что это?» Я ответил, как есть. Кандидат молча размазывал мокроту кулаками по лицу, просил простить его, потом ухватил меня за руку и попросил взять его с собой. Я ответил, что сам не знаю, куда иду, а ему посоветовал причаститься. Уехал с тяжелым чувством. Видимо, все еще учусь чему-то плохому. Похоже, кандидат всю жизнь ждал чуда, оно явилось, а он не был готов. Победит его потом сила известная. Заявит он о великом открытии – сохранении жизни и великой души. Будет ошельмован, лишен работы и звания. Сопьется. И на этой самой скамеечке тихо, без свидетелей, примет яд собственного приготовления. А посмертно еще будет упомянут, как пример религиозного помешательства.

На самых высоких этажах башни Вавилонской кладут кирпичи самые великие, а те, кто внизу, им и совсем не видятся, а если и видятся, то серенькими блохами, грязными и неряшливыми. И эти блохи где-то и как-то пристраиваются, настырно пытаясь объединить власть и нравственность. Ходят на выборы и лепят свои кирпичи. А те, что наверху, разгоняют облака хохотом и свистом. И все знают, что строят, но надеются, что вторая попытка будет удачной.

***

С возрастом, у многих моих сверстников в те годы обновления возникала потребность строить. Ибо кем-то сформулированное, что мужчина должен дом построить, стойко прижилось в головах. Кто, конечно, и воздушные замки строил, но кто-то и реальные. А были те, что могли соорудить одновременно и такой, и такой – в одном лице. Дом был, а жить в нем было фантасмагорией. Много лет я приятельствовал с одним человеком. Он внешне худой, но физически очень даже крепкий, взрывного решительного характера и с практическим выдающимся умом. Он общался со всеми, но в то же время умел оставаться один. Похоже, тоже был когда-то приезжим, но толком о нем никто ничего незнал. Он пропадал из города месяцами, но лишь одно было известно точно: это был игрок, и игрок масштабный. Деньги у него были всегда, и деньги большие. И вот он тоже втянулся в строительный марафон – с возрастом бродяжничать по свету и жить в гостиницах, видимо, приелось. Надо было бросать якорь. То, что он построил, я видел издалека и всего один раз, проездом. На сопке, на очень приличном расстоянии от других жилищ, над кронами высокого кедрача виднелась башня. и возвышался шпиль размером, как у нас был когда-то над санаторием союзного значения. Что я не увидел, можно было представить. Строился он, наверное, лет пять, периодически откуда-то из-за границы наскакивая на строителей. Все, что организовывается, он мог организовать, и потому даже в его отсутствие все строилось. И вот, под самый финиш стройки, всем сюрприз: он женится. Прямо-таки нежданное событие, невеста только окончила институт, из простой городской семьи, как было видно по родителям на свадьбе. А свадьба была что надо. Через год она рожает сына, но это вести такие были. Его я со свадьбы больше не видел.

А вот сейчас он сидит напротив меня, растерянный, да еще и в подпитии, что вообще явление применительно к нему исключительное. Ему было плохо. Жена забрала сына и ушла к маме в хрущевку. Его голова, очень даже умная, затруднялась выдать какое-либо внятное, аргументированное объяснение случившемуся. Сначала он рассказывал, сколько подарков он для жены делает, сколько денег дает и ничего для них не жалеет (в чем, впрочем, я ни минуты не сомневался). Потом вытащил из кармана брюк мятый лист бумаги с запиской, похоже, уже сто раз прочитанной. Подвинулся ко мне. На записке полудетским девичьим почерком было написано: «Нам страшно, ты нас не жалеешь, а значит и не любишь. Я ухожу к маме». Подписи не было. Он смотрел на меня слегка притуманенным взглядом: вроде как я сейчас, немедленно все объясню. Хотя у меня версия появилась сразу, она и оказалась, как выяснилось, верной. Его же основная версия была в том, что она могла узнать, что он что-то там на стороне, за то и раскаивается. Выпив еще сто пятьдесят самого дорогого в обозримом пространстве коньяка, он поведал, как должно было быть им хорошо, даже когда его нет. Вокруг дома лес, а дом был площадью и обхватом, как жилище феодала в средневековом поселке, еще и в пять этажей. У нее была обслуга в три человека, которая с утра до вечера работала, а потом уезжала. Дальше он рассказывал, как его встретили в родном доме по приезду в воскресенье: «Конечно, обнимашки, туда-сюда, потом она сказала, что имеет просьбу. Ну конечно, любая просьба будет выполнена. Я так думал, пока она не попросила». Приятель сморщился, сглатывая лимон, который откусил прямо от плода, закурил и продолжил: «Она попросила им в спальню железную дверь поставить. Я ее осмеял, а на следующий день она вызвала такси и уехала с сыном. Как тебе? Она сошла с ума?»

Моя версия была верной, сейчас сумасшедший сидел напротив. Он заточил женщину с младенцем в ночном одиночестве, в каменном саркофаге, желая им большого счастья. Это было похоже на шизофрению. Так я с ним и поговорил. Через месяц он позвонил с новостью, что купил нормальную квартиру, где рядом люди и детская больница, и даже кинотеатр. А дом он в Москве договорился продать не то под детский дом, не то под офис какой-то. Конечно, вложенного не вернуть, но ему не привыкать терять. Главное, что жена и сын рядом, и главное, что он понял, что у всех разное понятие комфорта проживания. А для меня главное, что человек не стал бычиться, а сохранил разум и семью.

***

Оформляется и мой комфорт проживания. День за днем картинка оживает, но с древности людям было известно, что освоение участка под строительство жилища неизменно связано с присутствием там воды. И вот в этом месте пришло уныние: с водой в селе было совсем плохо, и, по слухам, так было плохо всегда. Колодцы были мелкие и заполнялись только сточной, не очень хорошей водой. В засушливые лета они пересыхали, и вода была завозная, тоже не лучшего качества. С начала освоения участка дачный бурильщик очень неубедительно рассказывал о своих волшебных способностях в профессии. А сейчас, когда дошло до дела, они просто бурчали что-то невнятное. Первая же бригада прибыла полная своей какой-то специальной уверенности. Но на семи метрах, упершись в вулканическое тело, быстро утухла вместе со своей, похожей на игрушку, разноцветной бурильной машинкой. Вторые, пока настраивались, как могли, обсирали предыдущих конкурентов, но сами углубились ровно на сантиметр дальше и быстро постарались свалить. Это было фиаско.

Но я родился и вырос там, где умели бурить и знали это ремесло, а потому не верил, что задача нерешаемая. А местные сидели рядками в зоне видимости, их явно веселили наши потуги добыть воду. По их легендам, ее здесь не было никогда. А я зашел с той стороны, которую понимал. Сам поехал на рабочую площадь, где бурили геологи, и договорился с ними. Повезло: они уже снимались с объекта, готовились к передвижению и на этом этапе могли заехать ко мне. И они приехали на огромном трейлере и привезли машину – тяжеленную, на гусеничном ходу. Машина, похоже, была японской, но очень старой, видно, еще из далеких советских контрактов, достаточно уже потертая и грязная, но очень внушительная. Местных разных возрастов набежало множество. Прямо событие в селе. Рабочие, не в пример предыдущим франтам в штиблетах и рубашках с пальмами, были в штанах, заправленных в сапоги, в застиранных спецовках и тех самых брезентовых рукавицах. На мой рассказ о предыдущих специалистах они просто отмахнулись. Настраивались и примерялись довольно долго, а потом началось.

Грохот стоял такой, что было впечатление, что вулкан просыпается. Они не сверлили, они долбили базальт, а потом выдували из скважины содержимое. Осколки камней разлетались со свистом. Рабочих ничего не пугало. Они знали, что делают и как это делается, и верили, что результат будет. Примерно через четыре часа этих ужасных грохота и воя, бригадир подошел ко мне и сказал, выдохнув слова с запахом отцовского «Беломора»: «Пятьдесят два метра, хозяин. Готовь бабки». Я не понял, поскольку ничего вроде не изменилось в общей картине. На пятидесяти двух метрах они зашли в подземный резервуар! Я был готов с бабками. Еще через час они закончили, что должны были. Что-то еще толкали, крутили, а когда вытащили, из земли забил двухметровый фонтан. Он переливался в свете дня чистейшей, казалось, голубой водой, основой любой жизни на Земле.

Господь руками людей явил чудо – живую воду из темницы. Рабочие были довольны, что сделали работу и тут же получили зарплату без привычных задержек и пересчетов. Опять же неспешно погрузили свою чудо-машину на трейлер, и тягач потащил ее к новым свершениям. Среди местных ликования не было слышно. Они старались подойти ближе, чтобы точно увидеть то, чего, считали, быть не может. Были они не то в досаде, не то в злости, что общее подземное добро будет теперь служить странным городским пришельцам.

***

На состоявшемся в начале сентября седьмом заседании российско-китайской рабочей группы по сотрудничеству в области ветеринарного надзора, фитосанитарного контроля и безопасности пищевой продукции китайская сторона подтвердила возможность использования сертификата, разработанного Россельхознадзором, по экспорту в Китай лягушек. Теперь вроде как и на законном основании китайцы будут заниматься этим промыслом.

Видимо, по законам пролетарской солидарности и классового сознания, они каким-то образом свелись с Константином Петровичем. Он всегда с большим чувством относился к товарищам, у которых красный флаг со звездами да еще и коммунисты у власти. Эмиссары из Поднебесной хотели не очень определяться перед лицом местных властей, а желали наладить тут промысел и частичную переработку наших лягушек. Константину Петровичу претило слово «бизнес», а «промысел» – это понятно, да и лягушек он не рассматривал как ценный стратегический секретный продукт, а значит, и об измене Родине речи идти не могло. Он согласился сотрудничать и предоставить свое деревенское подворье под производственную базу. У нас не знают, в чем ценность лягушачьего жира, а там его используют в приготовлении омолаживающего крема. Из одной лягушки можно выпарить 0,2 грамма жира, а килограмм в Китае стоит две тысячи долларов. Именно жир в первую очередь и интересовал китайских товарищей, а потом уже сушеный товар. Мама Константина Петровича очень подозрительно смотрела на желтолицых квакающих гостей и никак не могла взять в толк, зачем они здесь. Китайцы осмотрели угодья, скорректировались по частям света применительно к участку, остались довольны. И со следующего приезда обещали привезти ловушки и необходимое оборудование. На скамейке во дворе оставили презент – большую бутылку водки со змеей внутри. Константин Петрович своих гостей увез на желтых «Жигулях», и, как только исчез в повороте, в момент явились братья и с огромной охотой водку выпили, а змею сожрали. Пролетариат соседних стран начал соединяться в свободном и созидательном труде, а Константин Петрович все мечтал о «маузере» в настоящей деревянной кобуре-прикладе, как у матроса Железняка.

Но китайцы больше не появятся, подобным занятием они давно в этих краях промышляли, а до Константина Петровича добрались с целью расширения бизнеса. Все они свершали беззаконно и контрабандно, и вскоре их задержали на пункте пропуска Пограничный. При досмотре у них обнаружили восемь контейнеров с жиром лягушек общей массой 6,2 килограмма. Для получения такого количества жира необходимо было истребить до двух тысяч лягушек, но обо всем этом Константин Петрович не знал. А если бы и узнал, то счел бы это событие классовым угнетением китайского пролетариата. А лягушки выдавали хоры вокруг деревни, и в болоте можно комфортно проживать. И петь можно, и плясать, если не знаешь, что тебя уже окружили с ядом и сетями. Не знал Константин Петрович, что коробку из-под «маузера» в интернете где-то в районе Гуляй- Поля уже нашла его госпожа из аптеки. Теперь ждет посылку, вот такие приятные новости грядут. А пока он в борьбе с ментами, те пытаются отобрать у него права на вождение. Буржуйские холуи хотят доказать, что он чем-то там болен. А Константин Петрович был здоров и физически, и духовно. Его бронепоезд стоит на запасном пути.

***

Мой приятель, всегда обязательный, сегодня опоздал. Встреча была не очень приятная, и его присутствие было желательно, но все прошло благополучно и в нашу сторону. Опоздал он ненадолго, но ему по характеру было явно неловко.

Поехали обедать, и он рассказал там свою историю. Раньше, как-то мы сидели и делились анекдотичными историями из жизни. Он мне тогда поведал о своих отношениях без обязательств с одной интересной дамой. Я сам ее однажды мельком видел. Красивая, с густой блондинистой шевелюрой, белокожая, с большой грудью. Судя по одежде и женским аксессуарам, с хорошим вкусом. Она увела капитана дальнего плавания и сейчас удачно эксплуатировала его способность зарабатывать деньги. В общем, из тех, которых все хотят, а потянуть не в состоянии. Товарищ мой – с фигурой гладиатора и мастер красноречия, захаживал к ней, когда муж в морских брызгах стоял смотрящим в морские дали. А анекдот как-то случился во время тайного с ней свидания. В тот вечер она ждала его прямо с нетерпением, несколько раз меняла цвета нижних нарядов, но остановилась на черном, очень импортном белье. А к черному цвету нижнего белья еще постелила черную шелковую простыню на супружеское ложе для адюльтера. Приятель мой глотнул пивка и развалился на этом ложе, а дама под мерцающий телевизор вращалась вокруг себя, демонстрируя свои прелести в черных кружевах. По правде, с ее белой головой, все смотрелось очень эффектно. Но потом она, следуя своему взрывному темпераменту, бросилась в объятия. Приятель испугался такого напора, извернулся, и она, с большой начальной скоростью проскользила по шелку и со всей дури припарковалась головой в шифоньер. Не богатый бы волос – убилась бы. В общем, в этот вечер адюльтера не случилось, случилась большая шишка и слезы на полчаса.

Так вот, сегодня эта замечательная барышня ему с утра позвонила, заливалась слезами, просила отвезти в больницу. Вот он и завяз в пробках, потому и опоздал. Но только анекдот не кончился. В больницу надо было не ей, а ее собачке – мелкой, рыжей, лохматой сучке, которая еще и злобная была, как голодная крыса. Везти ее нужно было уже во второй раз по одной и той же причине. В первый раз возил муж, а сейчас он, дурак, повелся. Блондинка с капитаном проживали в здоровенном «крейсере» с бесконечным количеством подъездов. Летом по утрам она в обязательных шортах и с взбитой прической выгуливала на поводке ту злобную крысу. И вот тогда она в первый раз убежала и кинулась вдоль «крейсера». Гнаться было бесполезно. Пока красавица раздумывала, то ли ей плакать, то ли бежать за мужем, та рыжая сука вынырнула с другой стороны, потом опять исчезла, затем появилась вновь. Ей удалось ее поймать и поволочь в дом. Собака сразу заболела, лежит с грустными глазами, не пьет, не кушает. Подскакивает, икает и опять ложится. Это драма в семье. Капитан, получив команды в самых изысканных выражениях, кинулся заводить к тому времени уже смешную «Волгу». В больнице ветеринар за обещанную приличную мзду просветил больную рентгеном, предварительно ее усыпив, так как та беспрестанно пыталась отгрызть ему пальцы. Потом распял ее веревками за четыре конечности, и, раззявив ей железками пасть, начал ковыряться у нее внутри, придвинув предварительно тазик. Что-то зацепил, посмотрев из-под очков на звезду-блондинку, задал простой вопрос: «А вы чем собачку-то кормите?» Она ответить не успела: из пасти ее девочки доктор вытянул что-то ужасное. Это был презерватив и, похоже, не пустой. Таких доктор достал семнадцать штук. Это было явно не все, что мог произвести за ночь крейсер, но тоже немало. Так вот, закончил приятель, сегодня утром она опять убежала с поводка, и причины, судя по ее налитым кровью глазам и постоянной икоте, были те же самые. Не знал он количество сожранного, довез и уехал, но, верно, немало. Вот такой комфорт проживания.

***

Город в то лето гулял по пляжам, бражничал в ночных клубах, вытягивался днем в километровые линии замедленного движения. Они, как кровяные токи, окутывали город. А под утро глушил дрифтом на пустом путепроводе. Ночью завораживал переливающимися на Орлиной сопке огнями главной своей антенны. Днем же удивлял скалами, что проросли высотками. Красивый, современный, много обещающий визжащим студентам и переселенцам, он же и много забирающий. С города отдачи нет, он ненасытен и всегда жаден. Город рожает, и город хоронит, жует и проглатывает. Таким он пришел в новый век. Там кто-то – в автобусе на Шамору, а кто-то – на яхте на Попов. Красивые – на красивых яхтах, очень красивые – на очень красивых яхтах. Тут всегда были богатые, но за последние двадцать лет таких стало намного больше. Что притащили из тех барыжных времен, а что нажили уже при новом современном российском миропорядке. И даже когда сильно обжирались, власть все равно ругали, потому что у нее намного больше было. Многое в городе поменялось, лишь одно осталось прежним – обогащайся, как можешь, и выхваливайся публично. Подпольных миллионеров не было, все были надпольные. Это была среда обитания. КПРФ опротестовывает результаты выборов. Красный кандидат заявляет, что начинает бессрочную голодовку и призывает сторонников присоединиться к нему на центральной площади с красными флагами. Смешные они, эти красные, ну уж здесь они точно не найдут своего счастья.

В 1884 году в совсем еще молодом городе появился Музей изучения Амурского края. В стенах музея спрятана настоящая сокровищница знаний в абсолютно разных областях жизни, в том числе археологические артефакты и этнографические коллекции, раскрывающие тайны жизни коренных народностей Дальнего Востока. В музее с марта 1899 года по 1901 год работал замечательный ученый-этнограф Б. Пилсудский, когда-то осужденный российским императором на смертную казнь. Результаты его уникальных исследований хранятся в фондах музея и доступны для изучения. Именем Бронислава Пилсудского названа гора на острове Сахалин. На старых японских картах она называлась «Драконья», а по-гиляцки «Сахарная голова». Гиляки не ведали драконов и с сахаром поздно познакомились, но самым лакомым местом было для них место нахождения их богов. Все это «дела давно минувших дней, предания старины глубокой…». Хотите купить родословную книгу «древа» на 50 страниц? И стоит недорого, 850 рублей? А комсомольский билет с шестью орденами за 120 рублей? А знак ЦК ВЛКСМ «За активную работу в комсомоле», эмаль, клеймо Московского монетного двора за 800 рублей хотите купить? Ничего не хотите? Ну, тогда знайте, что я хочу купить значок города Елабуга, где ее считали какой-то учительницей и относились к ней с подозрением из-за многочисленных предупреждений со стороны местных властей. Потом и похороны публичные запретили. Могила ее неизвестна. Есть три версии и две строки: «Я обращаюсь с требованием веры и с просьбой о любви». А что касается проживания, не проковыряли бы враги дырку в МКС, нам бы и в космосе было комфортно.

***

1619 – 400 лет – 2019

Последние дни первого осеннего месяца. В голубом небе – редкие облака и три белых цапли в неспешном полете. Сопки уже избирательно пожелтели, а где-то и в красных разливах. В пруду в последнем тепле играет объевшийся за лето карп.

Народу немного: кто-то из друзей-товарищей, кто-то из тех людей хороших, что помогли мне пройти этой дорогой. Немного местных, кто из любопытства, а кто и с желанием побыть рядом с единоверцами. Большой кран в одно движение поднимает Крест вместе с наладчиком на пятнадцатиметровую высоту часовни. Тот быстро и умело закручивает четыре больших болта, и два крепежных флянца соединяются. Наладчик уплывает вместе со стрелой крана.

Давным-давно по Божьему замыслу сотворенное руками человеческими это чудо вспыхивает золотым светом в прозрачном воздухе сентября. Чуть в отдалении стоит маленькая девочка в синем платьице до земли, в белом платочке и со свечкой в крохотных ручках. Рядом Елена, дочь Петра, не давшего спалить в огне Преисподней животворящий Крест, схоронив его в земле. Она же и мать Константина, который сейчас хорошо виден на ближайшей сопке в лысой лужайке. Он стоит на фоне красного полотнища, развернутого братьями, в кожанке и с «маузером» на боку.

Прошу за всех – за живых и мертвых, за милостивых и блаженных. За славящих и хулящих. Не оставь никого своей любовью, а мы будем изо всех сил стараться любить друг друга и учиться прощать. Если сумеем открыть свое сердце для любви Христовой, потому что любовь Христова и есть эта сила крестная. А Крест есть символ трагической судьбы любви в мире, «лежащем во зле». Нельзя убить Христову любовь, она вечна. Крест так же вечен, как Христово Воскрешение. Победа жизни вечной оказалась возможной только, поскольку была принесена Голгофская жертва, то есть открылась Христова любовь, обращенная ко всем и ко всему. Любовь и есть истинный комфорт нашего проживания на земле, в любом месте, в любом климате и в любом возрасте. И власть моя надо мной, и другой не будет во веки веков. Аминь!

***

Сегодня у меня день рождения. Время еще утреннее, я в движении. Сижу у винта. Он, кажется, вращается медленно. Верно, потому что самолет уже начал снижаться согласно расписанию по прилету. Под ровный шелест двигателей новенького канадского ближнемагистрального самолета подлетаю к родным сердцу местам. Я лечу домой.

На стекло иллюминатора липнут белые, но чистые облака. Вот начинает пробиваться солнечный свет, облака разрываются, и в глубине появляются желтые нескончаемые профили, ровными линиями протоптанные временем, среди стланика и жидких лиственниц. И еще кругом точки и запятые блестящих под солнцем болот и марей. Береговая полоса уже позади, скоро посадка. По сети громко сообщили, что температура воздуха в аэропорту двенадцать градусов, ветер слабый, давление нормальное. Самолет мягко касается полосы приземления и, ловко маневрируя, подъезжает в зону видимости аэропорта. Выгружаемся и, сойдя с бетонки, идем по песку, кое-где поросшему молодым смолистым ольховником. Не очень-то и жарко, а на дворе 19 июля. Встречать народ приехал. К счастью, меня многие еще помнят, да и связь телефонную стараюсь не терять.

Минут через 15 с бугра уже виден расположившийся в низине на запад от залива город моего детства и юности. Он совсем другой, нежели был тогда. Лучше, конечно, благоустроенней. Все это выросло на замену частью выжженной, частью саморазрушившейся когда-то моей среды обитания. Конечно, лучше, только население стало в два раза меньше, чем было тогда. И тому, наверное, есть объяснения, логичные и обоснованные. А у меня свой план. Прошу высадить у того бугра, с которого и начиналось мое пространство, теперь почти необитаемое. Хочу остаться один и пройти дорожки, на которых формировалось мое самосознание.

Иду по мокрой песчаной тверди между мелкими лужами из прошедшего в ночь дождя. Кругом разруха, многое в голове воспроизводится географически, по приблизительным координатам. Архитектурно если что-то и осталось, то приобрело причудливые и неузнаваемые формы. Эта разруха была не результатом боев и обстрелов. Она двигалась медленно, по-старушечьи, изгоняя последних. А без людей среда обитания врастает в землю, прорастая сорняками. Бараки, частные домики – здесь жили, любили и страдали сотни, разными дорогами сюда попавшие. Они строили коммунизм – светлое будущее своей страны. Рождались дети, учились, болели, хулиганили, но когда пришло время им стать взрослыми, они оставили кров родителей, бросили его умирать. Верно, тому тоже есть объяснения. А природа, когда-то здесь срубленная и спиленная, возвращалась, на месте оврагов уже проросли деревья. Наш овраг зарос стлаником и лиственницами. Везде ольховник, и на руинах огромное количество кустов малины, той самой сладкой ягоды в мире детства. Но где-то, похоже, люди жили. Собаки то тут, то там лаяли на меня, редкого одинокого прохожего. А по завалившимся столбам вглубь уходили провода первого признака цивилизации – электричества.

Стою у места, где когда-то была моя первая начальная школа, в которую с большим букетом георгинов меня привела моя мама. Вроде, вход был с этой стороны. Мне, тогда малому, школа казалась очень большой и просторной, хотя это тоже был барак, только окна шире. А сейчас смотрю, и пространство мне представляется совсем маленьким, но где был порог в школу, я нашел. Его я переступил, не зная ни одной буквы алфавита. С этого порога все и начиналось: и университеты, и аспирантуры, и академические кафедры. С нее все начиналось, с первой учительницы Надежды Дмитриевны, что обучала меня грамоте.

Как бараки стояли, понятно. На том бы месте воздвигнуть Храм «Во славу выживших во тьме». Но только главного не пребудет в Храме – не будет паствы и покаянных. А если часовню построить, то без досмотра и ухода это значит обречь ее на вандальное посрамление. Всему свое время. Время обниматься и время уклоняться от объятий. Время убивать и время врачевать. Время жить и время умирать.

***

Последний год во сне, а то и наяву, мне представлялось, что я войду в проулок, как во Врата. Ровно пятьдесят лет назад, где-то в этот же час, я был погружен в события, толкования которым не знал, но то, что узрел, осталось во мне навсегда и, похоже, двигало меня и оберегало в жизни.

По проулку дорожки не было, был ручеек и кое-где набросанные в грязь доски. Местами заборы еще не упали, и под ними цвели желтые одуванчики, и летали те самые капустницы. День разворачивался теплый и яркий. Где-то далеко ниже лениво гавкала собака. Дома еще кое-какие стояли, но неизвестно, жилые или брошенные. Огородов живых не видно, нет копаных грядок. Все те же кусты малины да одичавшие выбеленные ветки смородины с молоденькими еще листочками. Смотрю вниз по проулку, и мерещится, что тут где-то на ящике все еще сидит бабушка Архиереева. Но это только мерещилось. Не было ее. В небе начал заливаться жаворонок, они часто залетали с марей к нашим домикам и могли до заката трезвонить. На торчащем из бревна куске провода сидит желтогрудая трясогузка и сама себя раскачивает. Вдруг откуда-то снизу выскакивает растрепанная рябая курица, а за ней маленькая собачонка непонятного раскраса. Увидев меня, она, не проявив никакой агрессии, развернулась и нырнула назад, куда-то в развалины бывших людских жилищ. В проулке если жизнь и была, то тихая и малозаметная, и проявлялась скорее только косвенными признаками. Такое вот теперь здесь проживание. На месте моего дома в этом году сорняки еще не успели прорасти в полную силу, видны были комья земли, ржавое железо, и хищно торчавшие доски. Бузина, что мы с мамой посадили в день поселения в этот дом, превратилась в мертвые расчлененные трубы стволов. Но по ней легко было ориентироваться по территории. Я поднял сухую доску, расположил ее на двух выступах в земле и присел.

Прибежала та самая собака и стала меня как-то не по-собачьи разглядывать. А дальше что произошло, вроде и не со мной. Собака, похоже, раньше почувствовала это. Она отвернулась от меня, дружелюбно повизгивала и намахивала хвостом в сторону. Из голубого неба и яркого солнца, под стрекот жаворонка выплыла совершенно осязаемая фигура. Она была в платочке и в платье, которое светило и переливалось цветами небесной радуги. Назвала меня просто по имени. Это была Маргарита, и она не губами, а как-то изнутри спросила: «Нужно ли тебе теперь чудо сотворенное, чтобы уверовать?» Я ответил, стараясь быть разборчивым: «Мне не надо верить или нет. Я знаю, что Он всегда рядом». Ее фигура поднялась на уровень моего роста, и я еще услышал: «Тебе знак от Него, и ты знаешь, где он, коли ратуешь за Отечество». Фигура заискрилась и растворилась в ярком свете июльского дня. Я сидел ошарашенный и пытался соображать. Собачка вдруг поменяла свой непонятный цвет шерсти на совершенно белый.

Я был цел и здоров. Жаворонок все пел, цвели одуванчики, и бабочки летали. А я сидел почему-то с мыслями о красных, которые отвергли духовное начало в жизни человека и провозгласили самого человека богом. И они, отрекшиеся от Христа, прикрываясь лозунгами социальной справедливости и социальной правды, открыли путь сильным и хитрым приспособленцам притеснять и унижать слабых. Усиливающееся отступление от Христа вело к открытию «человека греха» – сына погибели Антихриста. Война за поддержание в себе и в своем Отечестве духовной жизни с теми, кто пытается заставить нас забыть о небе, и есть та самая война Отечественная. В этом и была вся мудрость скучных книг, что мне удалось осилить.

Истинно: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Тут как-то само по себе пришло понимание о знаке ниспосланном. Я встал и пошел туда, где когда-то был огород. Там пятьдесят лет назад я сам схоронил орден Героя войны за Отечество. Но большой надежды на такую археологию не было. Рукавица, черная, истлевшая, лежала чуть присыпанная землей. Я потянул ее двумя пальцами, она поддалась. Поднял над землей, и вдруг рукавица рассыпалась в мелкую пыль, а я держу в руке орден Отечественной войны, горящий рубинами и золотом. А в центральном круге вместо серпа и молота сияла Хризма. Я его целую, крещусь и молюсь, как могу. Поднимаюсь с колен, иду назад, к баракам, белая собака бежит за мной до конца проулка. Я ухожу оттуда, где еще, наверное, живет моя детская безгрешная душа. Выхожу из Врат со страхом, что знак, зажатый в руке, вдруг исчезнет. Этот знак Божий в помощь всем живущим на земле людям!

Да, мне Родина – мать.

Да, мне Господь – отец.

Да, они вместе – мое Отечество.

Да, я их сын и солдат.

Да, Любви и Миру вашему дому.

Оглавление

Часть I Земля гиляков

Часть II Делай, что должен

Часть III Колокол в лабиринте