Оставление Москвы [Анатолий Алексеевич Гусев] (fb2) читать онлайн

Анатолий Гусев Оставление Москвы

Граф Ростопчин

Беспокойство в Москве усиливалось по мере приближения французских войск. Первоначально все были уверенны в победе русского оружия, и что Наполеон Бонапарт будет повержен. Ходили слухи, будто бы крестьяне, дабы ускорить падения супостата, колдовали, прокалывая иглами фигурку императора французов. Но Наполеон, не взирая ни на что, ни на какие приметы и предзнаменования, упорно двигался вглубь России.

У российского общества вызывало удивление: почему ни первая, ни вторая русская армия никак этому не препятствуют? Наконец, в конце июля, армии соединились, и генерал Барклай-де-Толли стал главнокомандующим над двумя русскими армиями.

Генерал-губернатор Москвы, граф Фёдор Васильевич Ростопчин до августа никакого беспокойства не высказывал, а даже наоборот: грозился за нелепые слухи виновных исполосовать кнутом. Всяческие слухи он опровергал листовками собственного сочинения, которые москвичи прозвали «афишками» за то, что их расклеивали на заборах, деревьях и других подходящих местах. В них простым, почти народным языком граф описывал развитие военных действий. Сын Ростопчина служил адъютантом при генерале Барклай-де-Толли, так что сведения генерал-губернатор получал, что называется, из первых рук.

Сражения за Смоленск, бои под Красным и Валутиной Горой не прошли незамеченными и внушали надежду на успех. Но после оставления войсками Смоленска, и появлению беженцев оттуда, все стали готовиться к худшему. Первыми Москву начали покидать дворяне, богатые купцы и прочие зажиточные люди.

Весть о назначении графа Кутузова сначала верховным главнокомандующим всеми армиями и ополчением, а затем князем Российской империи была принята с воодушевлением, но бегства из Первопрестольной это известие не остановило. За подводу с лошадью в Москве просили пятьдесят рублей.

Ростопчин писал Кутузову, пытаясь выяснить у светлейшего князя дальнейшие намерения русской армии, но в ответ получал витиевато-уклончивые письма, не вносящие какую-либо ясность.

Генерал-губернатор усиливал меры предосторожности и, как это часто бывает, первые подозрения пали на иностранцев, проживающих в Москве, в первую очередь французов и немцев. То, что большинство московских французов сами бежали от ужасов революции и что в бою под Валутиной Горой отличился подполковник Изюмского гусарского полка граф Доло́н, француз, пятнадцать лет верой и правдой служивший России, во внимание не принималось.

Генеральное сражение произошло при деревне Бородино 26 августа, по европейскому календарю – 7 сентября. И по европейским понятиям русская армия сражение проиграла, оставив поле боя за противником.

Паника в Москве нарастала. Подвода с лошадью уже доходила в цене до одной тысячи рублей.

Ростопчин решил начать эвакуацию. Из Москвы стали вывозить городское и царское имущество, архив, различные учреждения. Как потом выяснилось, эвакуация началась слишком поздно, всё вывезти не удалось. Лошадей и повозок не хватало.

Воспитанниц Александровского и Екатерининского института отправили из Москвы на крестьянских телегах. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, мать императора Александра I, искренне сокрушалась по этому поводу: «Как могли решиться возить сих девиц на телегах, я только со стыдом представляю себе, какое действие произвело сие позорище. Отправить на телегах дочерей дворян? Я плакала горючими слезами. Боже мой! Какое зрелище для столицы империи: цвет дворянства вывозится на телегах!»

Ещё 20 августа Ростопчин распорядился арестовывать подозрительных иностранцев. Не понятно, по каким признакам он определял, что они шпионы или, как минимум, агенты Наполеона, но вскоре таких набралось сорок человек, в основном французов, но были среди них немцы и один немецкий еврей. Правда, было подозрение, что они все масоны или могли ими быть. Это было недалеко от истины.

Французы были последними из европейцев, осевших в Москве и им требовалось сплочение перед лицом других групп переселенцев, и особенно перед мощными гильдиями русских купцов. А масонство было той скрепой, что сплачивало людей, волей судьбы оторванных от родины.

Было две волны иммигрантов из Франции.

Первую призвала ещё императрица Екатерина II, она пыталась заселить ими степи вокруг крепости Саратов, но земли там оказались не плодородны, и затея не удалась, а французские переселенцы переселились кто в Москву, кто в Санкт-Петербург. Они в большинстве своём занялись коммерцией и многие преуспели в этом. В Европе разнёсся слух, что в России можно разбогатеть буквально за два-три года. Слух несколько преувеличивал действительность – везло не всем.

Вторая волна произошла после французской революции. И иммигрировало в основном дворянство и духовенство, в отличие от первой волны, которую составляли крестьяне и ремесленники. Переселенцы второй волны, считали себя не переселенцами, а беженцами, надеялись, что они в гостях ненадолго. Встретили их в России тепло, радушно, в моду вошло всё французское. Но время шло, а возвращаться беженцам было не куда. Субсидии, какие им выделяло российское правительство, иссякли, и надо было чем-то зарабатывать на жизнь. В русскую армию идти хотели не все, справедливо полагая, что рано или поздно им придётся скрестить оружие с соотечественниками, другие напротив охотно продавали свои шпаги, считая, что русско-французские военные компании, это продолжение гражданской войны, которую на родине они проиграли. Эти, последние, вливались в ряды русского дворянства, как равноправные его члены и считали Россию своим Отечеством. А куда идти работать остальным дворянам и священникам? Только в учителя. Они учили русских дворян фехтованию, латыни, французскому языку и просто жизни. Вот это как раз и не нравилось генерал-губернатору Москвы.

Французы обосновались вокруг улицы Кузнецкий мост, где были их торговые лавки и на улице Лубянка, вокруг своего католического храма Святого Людовика, срубленного русскими плотниками.

На Лубянке стоял дом, принадлежащий когда-то освободителю Москвы Дмитрию Пожарскому, а теперь в нём жил генерал-губернатор, граф Фёдор Васильевич Ростопчин, по иронии судьбы, окружённый французами. Этим соседством он был совершенно не доволен.

И вот утром первого сентября при огромном стечении сочувствующей публики, сорок иностранцев, а так же четыре женщины с детьми, добровольно отправившимися в изгнание со своими мужьями, посадили на баржу и отправили в Нижний Новгород. Для европейцев это произошло тринадцатого сентября. Большинство из них вернётся в Москву в декабре, остальные, чьи семьи были вынуждены уйти с французами, вернуться только в конце 1814 года.

Август выдался для московского генерал-губернатора хлопотным, и первое сентября не стало исключением.

Ростопчин вернулся домой на Лубянку под вечер, в восемь часов, и ему ещё надо было идти к Трём Горам, где его ждали ополченцы. Он их лично обещал вести в бой на французов, как главнокомандующий Москвы.

Дома Ростопчина ждал адъютант Кутузова граф де Монтрезор – из рода обрусевших поляков французского происхождения. Он привёз от главнокомандующего пакет с уведомлением об оставлении Москвы. К ним спустился сын генерал-губернатора Сергей Ростопчин, адъютант Барклая-де-Толли. Барклай разрешил ему отдохнуть дома после настойчивой просьбы отца, сам Сергей был против, он не считал контузию руки, полученную при Бородине, серьёзной причиной оставить армию, даже ненадолго, но отец настоял.

Ростопчин распечатал пакет, прочитал уведомление и промолвил растеряно:

– Да, но князь Кутузов, меня лично позавчера уверил, что…

– И, тем не менее, Фёдор Васильевич, – сказал де Монтрезор.

– И что же мне сказать ополченцам, что ждут меня на Трёх Горах?

– Думаю – ничего. Не ходите и всё. Неужели у вас, как у генерал-губернатора мало дел? Москву оставляем, надо успеть вывезти всё наиболее ценное до прихода неприятеля. Какие уж тут ополченцы?

– Вы правы… – согласился Ростопчин. – И одним ополчением мы французов не разобьём, а время потеряем. Дел из-за оставления Москвы навалиться много. Ночь будет бессонная.

– Не только у вас, Фёдор Васильевич.

– Тебя, Сергей, это не касается, – сказал Ростопчин сыну, – ты будешь спать. Сном выздоравливают.

– Ты, Сергей Фёдорович, нужен русской армии и нужен здоровым, – назидательно сказал адъютант Кутузова. – Главнокомандующий хочет отступать через Москву, что бы армия Наполеона втянулась в город. Войдёт он сюда победителем, а вот кем выйдет? Войдут, займутся грабежом, опустошат винные погреба, а если им ещё и провианта не давать… Будем мы их ещё бить, граф. Думаю, что ничего ещё не кончилось, а только начинается, светлейший князь знает, что делает, и мы разобьём Бонапарта и без ополченцев. Замете – ополченцев не задействовали при Бородине. И это правильно, Фёдор Васильевич. Что бы превратить ополченца в хорошего солдата, его надо учить. А это время. Вы и так, граф, делаете всё возможное для нашей победы. Всё что в вашей силе, – де Монтрезор подумал и добавил, – а вот высылать сорок иностранцев, наверное, было лишние, по моему мнению.

– Вам, наверное, жаль ваших соотечественников.

– Мои предки покинули Францию триста лет назад. Сначала осели в Польше, а потом в России. И вот уже несколько поколений моих предков верой и правдой служат России, – сурово и с некоторой обидой в голосе возразил адъютант Кутузова.

– Не обижайтесь, граф. Вы действительно русский. Кто же в России не знает о Монтрезорах? А французы… Что французы? Копейки не стоит! Смотреть не на что, говорить не о чем. Врет чепуху – ни стыда, ни совести нет. Языком пыль пускает, а руками все забирает. Прости Господи! уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет? Ее же бранят все не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы, все его наперехват, а он еще ломается, говорит: либо принц, либо богач, за верность и веру пострадал; а он, собака, холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп-расстрига от страха убежал из своей земли. Поманерится недели две, да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной и грамоте-то плохо знает. Ну! не смешно ли нашему дворянину покажется, есть ли бы, русский язык в такой моде был в иных землях, как французский? Чтоб псарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму. А вот, с позволения сказать, это-то у нас лет уж тридцать как завелось и, по несчастью, не выводится. Господи, помилуй! только и видишь, что молодежь одетую, обутую по-французски; и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком мосту, а царство небесное в Париже. По-русски говорить стесняются. Кто не говорит на французском языке, тот варвар и в обществе на него смотрят с призрением и высокомерием. Россия известна лет с полтораста. А какие великие люди в ней были и есть! Воины: Шуйский, Голицын, Меншиков, Шереметев, Румянцев, Орлов и Суворов; спасители отечества: Пожарский и Минин; Москвы: Еропкин; главы духовенства: Филарет, Гермоген, Прокопович и Платон; великая женщина делами и умом – Дашкова; министры: Панин, Шаховский, Марков; писатели: Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Карамзин, Нелединский, Дмитриев и Богданович. Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского.

– Но высланные тобой, батюшка, как говорят, – сказал Сергей Ростопчин, – публика безобидная, всё больше купчики, актёры да учителя.

– А учителя – самые вредные люди, сын. Зачем они выбрали ремесло учителя? Не за тем ли, что бы обучать глупости и собственному опыту? Русские страдают от собственных побед.

На лицах адъютантов выразилось удивление.

– Да, это так, ничего удивительного, – стал пояснять Фёдор Васильевич. – Победили шведов. Шведские офицеры стали учителями молодых дворян. Победил немцем – такая же картина. Французов мы ещё не победили, но они уже учат дворянских детей. А чему учат? Любить родину. Свою родину: Швецию, Неметчину, Францию, в общем, Европу. А Россию эти учителя искренне ненавидели и их понять можно, но эту ненависть они прививали и прививают дворянским детям.

– Оригинальное суждение, Фёдор Васильевич, – сказал де Монтрезор, – но предателей не наблюдается даже среди французов, осевших в России.

– Да, действительно – таких нет. Пойманных с поличным нет, – уточнил Ростопчин. – Но есть один пасквилянт, сын купеческий, некто Верещагин. Перевёл речи Бонапарта из европейских газет, а газеты, говорит, нашёл у почтамта. А в почтовом ведомстве ещё те масоны сидят! Его судили здесь, в июле, в Москве. Сенат дал своё определение по этому делу. Пасквили Верещагина, по мнению Сената, не несут ни малейшего вреда, и написаны единственно из ветрености мыслей сына купеческого. Но сии пасквили наполнены дерзкими выражениями против России, от имени врага России и это делает Верещагина изменником Отечества и, по мнению Сената, должен подвергнуться наказанию, и отправлен на каторжную работу в Нерчинск.

– Что же он такого написал, отец? – поинтересовался Сергей.

– Да, – поддержал его де Монтрезор.

– А вот послушайте одно из них.

Ростопчин порылся в бумагах на столе, нашёл нужную, и стал читать:

– Письмо королю Прусскому: «Ваше Величество! Краткость времени не позволила мне известить Вас о последовавшем занятии Ваших областей. Я для соблюдения порядка определил в них моего принца. Будьте уверены, Ваше Величество, в моих к Вам искренних чувствованиях дружбы. Очень радуюсь, что Вы как курфюрст Бранденбургский, заглаживаете недостойный Ваш союз с потомками Чингисхана желанием присоединиться к огромной массе Рейнской Монархии. Мой Статс-Секретарь пространно объявит Вам мою волю и желание, которое, надеюсь, Вы с великим рвением исполните. Дела моих ополчений зовут теперь меня в мой воинский стан. Пребываю Вам благосклонный Наполеон».

– И что же здесь предосудительного? – спросил де Монтрезор.

– Да, – поддержал его Сергей.

– Да как же вы не видите, молодые люди? Союз с нами называется «недостойным». Мы для них потомки Чингисхана, орда.

– В чём-то они правы, – ухмыльнулся Сергей. – При Бородине конница Уварова и казаки Платова пошли в рейд в тылы французов. У Платова были в составе его полков башкиры, калмыки и крымские татары. Как же визжали от страха храбрые французы, завидев их.

– Их понять можно, – сказал де Монтрезор. – Увидеть летящие на тебя тысячи стрел, тут испугаешься. Пули-то не видно.

– Мальчики, это не смешно, – прервал зубоскальство молодых людей, Ростопчин. – Они нас за людей не считают. Мы для них варвары, дикари. А они вели себя благородно? Мужиков не грабили?

– Грабили. Это война, отец. Но при чём здесь Верещагин?

– Этими пасквилями он подрывает боевой дух армии. А студент Урусов, замете – не пьяный! в трактире стал доказывать, что приход Наполеона в Москву послужит к общему благополучию. Вот так вот, молодые люди. Начитался Урусов этих листков и стал бред нести, а Сенат утверждает, что вреда нет.

– Может быть и так, – согласился де Монтрезор, – но мне пора, господа. До встречи. Сергей, надеюсь, что ещё увидимся.

– И, надеюсь, очень скоро, – сказал Сергей.

Де Монтрезор удалился, Сергей ушёл спать, а Ростопчин продолжал руководить эвакуацией. Он послал адъютанта к архиерею с приказом немедленно покинуть Москву и вывезти три чудотворные иконы Богородицы, приказал везти из госпиталей раненых в Коломну – тяжёлых на телегах, остальные пешком.

– Пусть медленно, но уходят. Сейчас же, не мешкая.

После полуночи, укладывая в шкатулку нужные бумаги в кабинете, Ростопчин услышал за дверьми вопли и рыдания. Он вышел и увидел трёх грузин, которые сообщили что обе грузинские царевны и экзарх Грузии забыты в Москве. Пришлось приказать отыскать им лошадей и отправить в путь этих потомков грузинских царей – экзарха и царевен в каретах, а их дворян пешком.

И за всеми этими хлопотами, Ростопчин думал, что оставлять французам тёплые квартиры, зная точно, что Наполеон планирует зимовать в Москве, как-то не правильно. Их надобно лишить не только провианта и фуража, но и постоя в благоприятных условиях. Ростопчин пытался донести эту мысль до императора Александра и главнокомандующего Кутузова, но чёткого приказа от них не получил. И это понятно: оба не хотят в просвещённой Европе прослыть варварами, дикарями. В Европе столицы сдавались безропотно и без какого-либо сопротивления. А компенсацию москвичи с кого потребуют? С того, кто приказал жечь. Вот если бы французы сами Москву подожгли. А чего бы им её жечь? Если пьяные напьются, а вина в городе много, то и сожгут. А напьются они обязательно, французы любят вино. Да и как же иначе? У реки быть и не напиться? А вот закуски им оставлять не обязательно, Монтрезор прав. Продовольствие, фураж и боеприпасы уничтожить. Арсенал не вывозился из Москвы до последнего, в надежде на сражение под городом. Доложили, что баржи с порохом и свинцом сели на мель у Николо-Перервенского монастыря, пришлось всё сжечь, а что не горит – покидать в воду (крестьяне из Печатников и других окрестных деревень потом года два продавали свинец).

Ростопчин вызвал к себе обер-полицмейстера и попросил его найти пять-шесть добровольцев из полицейских офицеров, которые согласились бы остаться в городе. Вскоре такие были найдены.

– Вам надлежит, господа, подобрать несколько надёжных нижних чинов каждому, переодеться в народное платье и следить за обстановкой в городе. Донесения мне передавать посредством казачьих аванпостов. Они будут за Сокольницким лесом. Ни во что не вмешиваться, только наблюдать. Пусть хоть всё сгорит, вас это не касается. Винные погреба же не сгорят. Чему там гореть? Французы будут грабить город, напьются и могут поджечь дома. Повторяю: вас это не касается. Пусть горят. Вы меня поняли, господа?

– Так точно, Ваше Высокопревосходительство, – хором ответили полицейские офицеры.

– И не сочтите за труд: выпустите из долговой тюрьмы все двадцать человек узников. Скажите им, что у них есть долг перед Отечеством, других долгов у них нет.

– Слушаемся, Ваше Высокопроисходительство.

– Тогда – с Богом! Выполняйте приказ, господа.

Полицейские офицеры разошлись. Ростопчин смотрел им вслед и думал: «Дойдёт ли до них, что надо сжечь Москву?»

– Извините, Ваше превосходительство, – сказал обер-полицмейстер, – смотритель Бутырского тюремного замка Иванов докладывает, что у него содержится шестьсот двадцать семь человек арестантов и колодников. Что ему с ними делать?

– Отправить в Рязань

– Сколько выделить сопровождающих?

– Свободных людей у нас нет, – тяжело вздохнул Ростопчин. – Кутузов просил выделить ему сопровождающих для армии, для направления войск кратчайшим путём на рязанскую и владимирскую дорогу. Поручите десятому полку Московского ополчения выделить партию для сопровождения их в Рязань.

– Ополченцы люди не опытные, а арестанты – звери, они могут разбежаться и остаться в городе.

– Может быть, – улыбнулся градоначальник, – но это будет не наша забота, а Наполеона Бонапарта.

Ростопчин подумал грешным делом, что теперь точно Москва сгорит, и пусть французы зимуют на пепелище.

Незаметно наступило холодное хмурое утро понедельника 2 сентября. К десяти часам всё было готово к отъезду генерал-губернатора из Москвы.

Двухэтажный дом Ростопчина распланирован буквой «П», во внутреннем дворе шум и гам. Во дворе волнуется толпа простого люда, вооружённая. Ростопчин вышел на балкон. Толпа стихла, все обнажили головы перед верховным главнокомандующим Москвы. Какой-то купчик в красной рубашке, в армяке, подпоясанный красным кушаком с ружьём на плече прокричал:

– Ваше Высокопревосходительство, вы же главнокомандующий Москвы. Ждали мы вас на Трёх Горах, не дождались. Сами пришли. Неужели мы так и пустим француза в город без драки? Веди нас в бой, Фёдор Васильевич!

– Что же я могу поделать, голубчик? Главнокомандующий светлейший князь Кутузов приказал оставить Москву без боя. Я не могу его ослушаться. Я солдат и обязан выполнять приказы вышестоящих командиров. Хотите, я вам бочку вина выкачу, что бы не так горько было отступать?

– Мы на бой с французом собрались, – ответил с упрёком купчик в красной рубашке, – на святое дело. А вы, сударь, вино! Постыдились бы. Вам надо нас возглавить. Срамотно это Москву без боя оставлять, Фёдор Васильевич.

Толпа загудела одобрительно, Ростопчин понял, что так просто ему не уехать, а время уходить и в Москву вот-вот войдут французские войска. И тут ему пришла спасительная мысль, не очень хорошая, подленькая, но какая есть.

– Простите, коль обидел, – сказал Ростопчин. – Я горжусь вами, мои дорогие земляки. Вы все патриоты нашего Отечества. Среди вас нет не одного предателя. Хотя, нет, есть один.

– Это кто такой? Чего натворил?

– Прокламации писал. Хотел встретить французов хлебом-солью.

– Кто такой? А ну давай его сюда, – ревела толпа.

Ростопчин дал приказание, драгуны из конвоя градоначальника привели купеческого сына Михаила Верещагина и французского учителя фехтования Мутона.

– Да это же Мишка Верещагин! Николая Верещагина сынок. Да какой он предатель?

Верещагин, ничего не понимая, удивлённо переводил взгляд с балкона, где стоял Ростопчин на удивлённую толпу. Зачем его сюда привели? Его приговорили на каторгу в Сибирь в город Нерчинск.

Мутон был испуган донельзя.

– Вот он предатель! – кричал Ростопчин. – Бейте его! Ты хотел, Михаил Николаевич, что бы Наполеон в Москву вошёл? Так радуйся, он вошёл. Его Сенат приговорил к смерти!

Толпа в изумлении молчала.

Ростопчин крикнул двум драгунским унтер-офицерам:

– Рубите его.

Унтер-офицеры обнажили сабли, соображая кого рубить: Наполеона или Верещагина?

– Рубите! – Ростопчин указал на Верещагина.

Кирасиры больше не раздумывали, Верещагин упал окровавленный.

Толпа ахнула.

– Так бы не нать, – с упрёком сказал купчик в красной рубахе.

– Он предатель, – возразил Ростопчин и обратился к Мутону – А вы, сударь, ступайте к своему императору и передайте ему, что среди московских жителей нет предателей. А если появятся, то вот какая участь их ждёт.

Мутона освободили, и он бросился бежать прочь, толпа расступилась перед ним.

Ростопчин вышел на крыльцо, одевая белые перчатки, ему подвели коня. Он сел на него и приказал драгунам, глядя на труп Верещагина.

– Этого отволоките в храм Софии – Премудрости Божьей. Пусть там его похоронят и молятся за его грешную душу. А сами догоняйте нас.

Унтер-офицер набросил верёвку на ноги мертвеца, сел на коня и поволок труп Верещагина вниз по улице к церкви Святой Софии. Толпа как очарованная повалила за ним. Голова Верещагина билась о булыжник мостовой. «Как Иоанн Сочавский », – подумал купчик в красной рубахе, глядя на это. Труп Верещагина бросили за ограду церкви.

– Неужели так и отдадим Москву без боя? – спросил купчик в красной рубахе. – Позор нам и бесчестие. Неужели храбрецов среди нас нет? Кто со мной? Кто умереть не боится?

Ростопчин выехал со двора в сопровождении сына и ещё нескольких человек из ближайшего окружения, жену свою и дочерей он ещё в августе вывез из Москвы. О Верещагине он старался не думать. В конце концов, это был бы позор, если бы французам удалось пленить генерал-губернатора Москвы, а к этому всё шло.

Москва поражала своей пустотой – нигде не души. Он послал ординарца узнать, где находиться неприятель. Остановились ожидать его у Воронцова Поля. В окне дома напротив сидел в кресле толстый старик в синем халате.

– Почему вы не уехали? – спросил Ростопчин.

– Да зачем же, сударь? – подслеповато щурясь, ответил старик. – В мои годы не стоит уходить в другое место. Я остаюсь и не тревожусь о том, что меня ожидает. Пусть будет, что будет.

Ростопчин пожал плечами: возможно старик был в чём-то прав.

Подскакал ординарец:

– Наполеон Бонапарт стоит у Дорогомиловской заставы.

Двинулись дальше. На Яузской улице столпотворение: солдаты, беженцы, телеги, кареты. Раненные офицеры остановили его и попросили помощи. Пришлось опустошить все карманы.

– Простите, братцы, это мало, но что имеем.

Офицеры со слезами благодарили. Он сам расстроился, видя искалеченных людей.

За Яузой свернули направо и поехали по Николоямской улице. У дома купца Верещагина Ростопчин перекрестился украдкой: «Прости, Господи, меня многогрешного».

У Рогожской заставы пришла весть, что авангард Мюрата вошёл в город. Ростопчин развернул лошадь и поклонился городу, где он уже перестал быть градоначальником, где он родился и схоронил двух своих детей. Слёзы навернулись на глаза, он зло смахнул их и развернул коня: «Не всё ещё потеряно».

За Рогожской заставой на Владимирской дороге нагнали генерала Барклая-де-Толли. Сергей Ростопчин с криком бросился вперёд – мальчишка, восемнадцать лет, что с него взять? Михаил Богданович повернул коня, улыбнулся:

– Как ваша рука, юноша.

– Да уже почти не болит.

Подъехал Ростопчин.

– Батюшка, – сказал радостный Сергей, – я возвращаюсь на службу.

– Что же здесь поделаешь? Возвращайся.

После приветствий Ростопчин сказал с горечью в голосе:

– Вот и оставили Первопрестольную.

Барклай-де-Толли пожал плечами и сказал равнодушно:

– Москва всего лишь точка на карте и ничего более. Вы, наверное, думаете, что я немец, поэтому так и говорю? Я слышал, что вы французов и немцев не любите.

– Смотря каких. Вы свой немец, Михаил Богданович, из Лифляндии, из Риги, православный подданный Российской империи.

– Да, вы правы, Фёдор Васильевич, и Россия для меня не пустой звук. Сохранив армию, мы спасём не только Россию, но и Европу от Бонапарта. Главнокомандующий со мной согласен.

– Да уж знаю. Только что мне до вашей Европы? Мне Москву жаль.

– Ничего, потерпите немного, скоро вернётесь.

– Как скоро?

– В октябре-ноябре, я и государю это доложил.

– Вашими устами да мёд пить, Михаил Богданович.

– Так и будет. Или вы в победу не верите, Фёдор Васильевич?

– Да Господь с вами, Михаил Богданович. Как не верить? В таком государстве живём: государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый. Нам да не победить? Одолеем супостата.

Вскоре догнали обоз, снаряжённый Ростопчиным, в сопровождении полицейскими. В телегах пожарные трубы и прочий противопожарный инвентарь.

– Зачем вы их вывезли из Москвы? – спросил Барклай-де-Толли.

– Помилуйте, генерал, – сказал Ростопчин, – это же имущество Москвы и я как градоначальник за него отвечаю. Я оставил в своём доме имущества на полмиллиона, что бы ни кто меня не упрекнул, что я действую в личных интересах. Там только вина на пятьдесят тысяч. А имущество города вывезти – это моя святая обязанность.

Войска Барклая свернули на юг, на Рязанскую дорогу, для соединения с основными силами русской армии, сбор был назначен в деревне Панки. Ростопчину предстояло ехать дальше во Владимир. Он обнял сына и прокричал уходившим войскам:

– Воинство русское! Не впадайте в уныние, сие грех. Ещё ничего не кончено, всё только начинается. Предстоят ещё вам битвы великие. Не щадите зверя лютого Бонапарта, слава вам и венец, а ему срам и конец. Ура, русские! Вы одни молодцы! Победа пред вами, Бог с вами, Россия за вами.

Маршал Жоаким Мюрат

За рекой Сетунь, на её пологом берегу высился храм Спаса Нерукотворного Образа. Впрочем, как он называется маршал Франции, Неаполитанский король, командующий авангардом французской армии Жоаким Мюрат, не знал. Он видел сияющую варварской красотой русскую церковь на фоне чёрных облаков, за ней деревья, побитые жёлтыми листьями, дрожащие на холодном ветру и Наполеона мерящего быстрыми шагами пространство вокруг церкви. У Наполеона после Смоленска появилась такая нервная походка.

Мюрат спешился, зашёл за ограду.

– Сир, – доложил он, – сражения у стен Москвы не будет. Я лично видел неоконченные укрепления на Воробьёвых горах и на ещё одной горе, ближе к нам.

– Где армия Кутузова.

– Она не пошла ни на север, ни на юг, как мы предполагали, она двинулась на восток через Москву.

– Очень хорошо, Мюрат, очень хорошо. Значить они получили такой сильный удар под Можайском, что не смогли от него оправиться. Скоро долгожданный отдых и мир на моих условиях с царём Александром. Мир ждёт меня у ворот Москвы, Жоаким.

Мюрат молчал. Он знал, что для Наполеона Москва является какой-то мистической целью. Мюрат смотрел на возбуждённо-радостного императора и думал, что за триумфом просматривается бездна поражения, что царь Александр не заключит мир, даже если этого очень захочет, потому что война идет не с царём русских, а с русским народом, а русский народ сдаваться не хочет. Наполеон уже написал одно письмо там под Смоленском, после сражения у Валутиной Горы и ответа не получил. Армия русских не бежит, а организованно отступает, русские на своей земле и через месяц у Кутузова будет столько же войск, сколько было у него перед сражением у Можайска.

– Ты уверен, дорогой мой Мюрат, что в Москве нас не ждут никакие сюрпризы?

– Не уверен, сир. Кутузов – старый хитрый лис, всё может быть.

– Будь осторожным, Жоаким.

Мюрат, не задерживаясь, помчался вперёд к своему авангарду. Наполеон, наскоро перекусив, в сопровождении эскадрона конных егерей и эскадрона польских улан в коляске покатил к Москве.

В полдень со стороны русских прекратилась стрельба и заиграла труба, призывая к вниманию, и оттуда появились два всадника. Французы тоже прекратили стрелять. Навстречу всадникам выехал полковник конно-егерского полка де Вильнёв. Русские подскакали ближе. Один из них был молодой человек в красном гусарском мундире, лет двадцати. Он приложил руку к виску:

– Штабс-ротмистр лейб-гвардии гусарского полка Фёдор Акинфов с запиской от генерала Милорадовича к неаполитанскому королю.

– Полковник де Вильнёв. Прошу штабс-ротмистр следовать за мной.

Он проводил Акинфова до командира второго кавалерийского корпуса генерала Франсуа Себастьяни.

– Давайте ваше письмо, штабс-ротмистр, я передам Его Величеству.

– Извините, генерал, но генерал Милорадович поручил мне не только вручить лично ему письмо, но и передать кое-что на словах.

Акинфов держался спокойно и уверенно, французский язык его был безупречен.

– Ну, хорошо, – пришлось согласиться Себастьяни, – полковник, проводите штабс-ротмистра к Его Величеству.

На встречу к Мюрату поехали не спеша, шагом. Милорадович наказал Акинфову задержаться у французов как можно дольше, ибо, чем дольше он там будет находиться, тем дальше уйдёт русская армия.

Мюрат великолепно одетый, в неизменной чёрной шляпе с белыми перьями, высокий черноволосый выехал вперед своей свиты.

– Господин капитан, что вы мне хотите сказать.

Акинфов молча протянул письмо, где говорилось: «Оставленные в Москве раненые поручаются гуманности французских войск».

– Напрасно поручать больных и раненых великодушию французских войск. Французы в пленных неприятелях не видят уже врагов, – сказал Мюрат, прочитав записку.

– На словах, генерал Милорадович велел передать следующее: Если французы хотят занять Москву целою, то должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти из неё с артиллерию и обозом. Иначе генерал Милорадович перед Москвой и в Москве будет драться до последнего человека и, вместо Москвы, оставит развалины.

– Мon cher ami, я не вправе принимать такие решения. Это прерогатива императора. Проводите капитана к Наполеону, полковник.

Акинфов поклонился неаполитанскому королю, и они с трубачом поехали за полковником де Вильнёв.

Мюрат смотрел им вслед и ему вспоминались атаки французской кавалерии под Смоленском и Можайском, где он чудом избежал пленения и как непоколебимо стояли русские. У него осталось меньше половины кавалеристов от того числа, что перешли Неман два с половиной месяца назад. Ещё две-три таких атаки и командовать ему будет не кем.

– Верните их.

Русские вернулись.

– Капитан, – сказал Мюрат, – я так подумал: не стоит беспокоить императора по пустякам. Я принимаю условия генерала Милорадовича и буду ехать так медленно, как только смогу. Но мой авангард уже сегодня должен быть в Москве.

– Как вам будет угодно, Ваше Величество, – скрывая торжествующую улыбку, поклонился Акинфов.

– Скажите, капитан, вы откуда родом?

– Из Владимирской губернии, Ваше Величество, но я ещё не капитан.

– Ещё будете, мы на войне. Но всё равно, я хотел бы, что бы вы передали своим московским жителям, что бы они сохраняли спокойствие…

Акинфов видел – неаполитанского короля что-то беспокоит, речь сбивчивая. Мюрату же виделись горящие русские сёла. Их жители сами поджигали свои дома и, собрав пожитки, уходили в леса, гоня перед собой скотину. Самих жителей он не видел, а горящие сёла – это страшно. Мюрат очень надеялся на счастливую звезду Наполеона и что война благополучно завершиться в Москве.

– Мирным жителям, – продолжал Мюрат, – французская армия не причинит никакого вреда, нас не надо бояться. Не будет взята ни малейшая контрибуция. Ни малейшая! Французские власти будут всячески заботиться о москвичах и их безопасности. Сам Бонапарт будет следить за этим. Лично!

– Я вам верю, Ваше Величество, – серьёзно сказал Акинфов

Мюрат посмотрел на него внимательно и произнёс:

– Холодно тут у вас. Как вы тут живёте в таком климате? А в моей родной Гаскони сейчас, наверное, жарко.

В голосе неаполитанского короля послышалась тоска.

– Надеюсь, московские жители не покинули свой город? – спросил Мюрат. – И где главнокомандующий Москвы граф Ростопчин.

– Откуда мне знать, Ваше Величество, я в действующей армии и в Москве давно не был. Граф Ростопчин на своём месте, где ему ещё быть?

– Почему ваш царь Александр не хочет мириться?

– Наверное, потому что война ещё не кончилась. Впрочем, я не знаю, Наполеон это может спросить сам.

– Да, конечно, но, по моему мнению – пора мириться.

– Это не нам с вами решать, Ваше Величество.

– Увы, капитан. Не отобедаете со мной? – неожиданно предложил Мюрат.

– К сожалению, нет, Ваше Величество. Командование ждёт моего возвращения.

– Не смею задерживать, капитан. Ещё раз говорю: французская армия будет заботиться о сохранении Москвы. И передайте самому храброму генералу русской армии моё почтение.

– От самого храброго маршала Франции.

– Merci, capitaine, – улыбнулся Мюрат.

Гаспар Гурго, ординарец Наполеона, поскакал к императору доложить о переговорах Мюрата с русскими. Наполеон утвердил условия перемирия.

В сопровождении всё того же полковника де Вильнёв, Акинфов и трубач отправились назад к арьергарду русской армии.

Проезжая мимо французского авангарда, Акинфов обратил внимание на два полка гусар. На них тёмно-синие доломаны и синие ментики, на киверах султаны чёрные, кивера у одного полка чёрные, у другого голубые.

– Это польские гусары, два полка – десятый и тринадцатый. У тринадцатого голубые кивера. Хотите, подъедим ближе? – сказал де Вильёв, заметив заинтересованность русского гусара польскими.

– Если это возможно, полковник.

– Конечно.

Проехали галопом вдоль фронтов этих полков, провожаемыми недобрыми злыми взглядами. «В двух полках вряд ли тысяча сабель наберётся» – про себя отметил Акинфов.

– Смотрят они на вас враждебно.

– Не удивительно, мы же с ними воюем, полковник.

– Мы с вами тоже, но я на вас так не смотрю.

– У русских застарелая вражда с поляками.

На нейтральной территории они простились, и каждый поскакал в свою сторону.

Встречал Акинфова аванпост лейб-гвардии казачьего полка – десять казаков. Среди них командир полка – полковник Иван Ефремович Ефремов. Он сидел на гнедом жеребце в чёрной бурке, курил трубку.

– Ну, что?

– Мюрат обещал двигаться медленно, Иван Ефремович.

– Добро.

Штабс-ротмистр поскакал к генералу Милорадовичу докладывать об успехе предприятия. Вскоре арьергард русской армии выстроился в походные колонны и направился к Дорогомиловской заставе.

Коляска с Наполеоном въехала на Поклонную гору. Под горой в боевом порядке стоял десятый гусарский полк. На вершине императора встречали Мюрат и ещё несколько генералов.

– Этот холм – Воробьёвы горы?

– Нет, сир, – сказал Мюрат, – это Поклонная гора, а Воробьёвы горы вон там сзади нас справа.

– Ну, всё равно, – сказал Наполеон.

Перед ним внизу лежал огромный город: разноцветные купола церквей, в основном золотые, на фоне чёрных туч, крыши дворцов, утопающих в начинающих желтеть листве садов и вдали на горизонте угадывались башни Кремля.

– Вот, наконец, этот знаменитый город. Древняя столица русских царей.

Наполеон достал подзорную трубу и стал разглядывать Москву через неё.

– Ровно двести лет назад на этом холме стояли войска гетмана Ходкевича, – сказал генерал Сокольницкий. – В Кремле голодал польский гарнизон. А вон там за рекой напротив Кремля произошла битва с русскими. Тогда полякам не повезло, битву проиграли.

– Зато сейчас повезло, – сказал Наполеон, не отрываясь от подзорной трубы. – Поляки отомщены, генерал. Польша будет свободной.

– Казаки! Казаки! – встревоженно закричали конные егеря, конвой императора.

Сзади, со стороны Воробьёвых гор из леса неожиданно выехали отряды всадников. Генералы и маршалы заволновались. Наполеон навёл на конницу подзорную трубу.

– Нет, – сказал он, – это наши драгуны. Мюрат, пошлите офицера в Москву, скажите, что я буду ждать бояр с ключами от города вон у тех ворот. Как называются ворота, д’Идевиль?

– Ворота Дорогомиловской заставы Камер-Коллежского вала, сир, – ответил его секретарь-переводчик.

– Да, вот у них. Коня мне, едем к Москве. Выстрелите из пушки, пусть знают, что я пришёл.

Солдаты Великой армии шагали радостные: ещё немного и они в Москве, а это конец похода. Наконец-то можно спокойно отдохнуть, наконец-то после всех лишений солдаты достигнут мира и изобилия, никаких битв больше не будет, ни этих пушек, ни ядер, ни русских штыков и от злых русских крестьян не получишь вилы в бок за какую-то паршивую курицу. Москва – это мир, скорый мир. Солдаты верили, что впереди их ждут тёплые дома и сытая жизнь. Для русских Москва священна. Ну не сожгут же русские свою древнюю столицу как последнюю деревню? Хотя до и после Смоленска русские сжигали всё.

Ворота Дорогомиловской заставы прикрыты, по бокам их расположены высокие деревянные башенки с чёрными двуглавыми орлами наверху.

Солдаты Великой армии, прокричав: «Да здравствует, император!» ожидали у ворот неизвестно чего.

Наполеон в спокойном расположении духа ходил слева от ворот вдоль Дорогомиловского вала в ожидание покорности от городских властей и выноса ключей от древней русской столицы. Городские власти со сдачей ключей явно не торопились. Наполеон приказал расстелить карту Москвы прямо на дёрне и с интересом стал изучать её. Особенно его поразили грандиозные строения Воспитательного дома, созданного для приёма и призрения подкидышей и бесприютных детей. Наполеон здесь же распорядился создать такой же и для той же цели в Париже.

Время шло, ничего не происходило. Мюрат посылал в Москву офицеров один за другим. Безрезультатно. Они, возвращаясь, утверждали только одно: «Москва пуста».

– Русские, наверное, не знают, как сдавать города,– успокаивал себя император. – Для них всё это вновь.

– Москва пуста, – доложили ему.

– Москва пуста? Что за невероятное известие! Надо туда проникнуть. Идите и приведите ко мне бояр. Немедленно.

Свита императора стояла молча: где взять бояр в пустом городе?

Наполеон стал шагать вдоль вала более нервно.

– Генерал Дюронель, – сказал Наполеон после долгого раздумья. – Вы назначаетесь военным комендантом Москвы. Поезжайте в город и составьте депутацию, которая принесет мне ключи. А вы, Деннье, – обратился он к офицеру Генерального штаба, – поезжайте выяснить ситуацию, сообщите сведения о ресурсах и представьте мне отчет.

Дюронель и Деннье в сопровождении гусар отправились в Москву. Перед разрушенным мостом через реку встретили два десятка человек, робко ожидавшие французские войска.

– Кто такие? – грозно спросил Дюронель.

Оказалось, что это московские французы и немцы.

– Мы хотим прибегнуть к защите под знамёнами Великой армии, – сказал один из них.

– И от кого вас защищать? – удивился Дюронель. – Здесь никого нет. Где люди?

– Генерал-губернатор Ростопчин сделал всё возможное и невозможное, что бы превратить Москву в пустыню. Все ушли на восток в Рязань и далее.

– Давайте из них сделаем делегацию русских бояр, – предложил Деннье.

– Какие же это бояре? – возразил Дюронель. – Среди них не одного русского. Вас как зовут? – спросил он говорившего с ним француза.

– Жак Ламур, месье.

– Ламур? Странная фамилия. Хорошо. Так вы утверждаете, что в Москве никого из властей нет?

– Нет, месье.

– И ключей от города тоже нет?

– И никогда не было. Это не Европа, это Азия, месье. Здесь живут дикие варвары, месье. Они или убегают из своих городов или защищают их до конца с яростью зверей.

– Откуда вы это знаете?

– Я управляющий типографией, мы печатаем газеты. Я знаю, что происходит на войнах с Турцией и с горцами Кавказа.

– Ладно, – сказал Дюронель, – следуйте за мной.

Дюронель и Деннье двинулись в обратный путь, за ними робко шла делегация московских иностранцев.

– Сир, – сказал Дюронель, спешившись около императора, – это Азия, здесь не принято как в Европе сдавать города и выносить ключи победителю. Здесь просто нет ключей. Здесь города берут штурмом или покидают их.

– Москва пуста?

– Да, сир.

– Какое варварство. Кого вы привели?

– Французы. Московские.

– Хорошо, я хочу поговорить с ними.

Ламур робко подошёл к императору и застыл в полупоклоне:

– Сир, я ваш горячий поклонник. Для меня честь говорить с великим человеком.

Наполеон брезгливо поморщился.

– Москва пуста? – сквозь зубы спросил он.

– Да, сир, – восторженно сказал Ламур. – Жителями Москвы овладел панический страх при вести о торжественном приближении Вашего Величества.

– А генерал-губернатор Ростопчин?

– Говорят, что он уехал ещё 31-го августа…

Хмурое выражение лица императора сменилось искренним удивлением:

– Как? Прежде сражения? Что за вздор вы говорите? Чепуха, не может быть.

Наполеон повернулся спиной и сделал жест рукой, что бы Ламура увели и полушёпотом произнёс:

– Дурак.

Московских французов прогнали. Д’Идевиль вышел вперёд:

– Извините, сир. У русских всё не как в Европе, у них свой календарь. Сейчас у них второе сентября, а у нас уже четырнадцатое. Это значит, что Ростопчин покинул Москву позавчера, двенадцатого сентября.

– Варвары, – пожал плечами Наполеон ипозвал: – Мюрат.

– Я, Ваше Величество, – откликнулся неаполитанский король.

– Веди свой авангард в Москву, Жоаким. Я пойду следом.

– Я думаю, что вам лучше остаться здесь, сир. Скоро стемнеет. А я прослежу за русской армией.

Наполеон в раздумье зашагал вперёд-назад, вынул из кармана носовой платок, помял его в руках и положил в другой карман.

– Хорошо, Жоаким. Преследуй её до конца, хоть до самой Рязани и сообщишь мне, где она остановилась. Я буду ждать.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

Первыми через Дорогомиловские ворота прошли польские гусары десятого полка, за ними конная артиллерия, за ними Мюрат, Себастьяни и Гурго, ординарец Наполеона, замыкал шествие конно-егерский полк и 2-я пехотная дивизия.

Город пугающе пустой. Чистые улицы, каменная мостовая, холодный ветер гонит опавшие листья и звонко цокают копыта лошадей. Покинутые мёртвые дома обывателей и дворцы московской знати окружали авангард Мюрата.

– Какой богатый город, – сказал Мюрат.

– По-восточному роскошный, – дополнил маршала Гурго.

– Париж – бедная деревушка, по сравнению с Москвой, – продолжил Мюрат. – И это мы на окраине. Какие же у них дворцы в центре?

Было жутко – пустые дома окружали солдат Великой армии как покойники. Подъехали к реке. На той стороне аванпост русских казаков поил лошадей, Мюрат приказал сделать тоже самое. Казаки напоили лошадей, поправили упряжь и не спеша поехали по улице. Мюрат перешёл вброд реку у разрушенного моста и последовал за ними.

Часть Великой армии вошла в город, дошла до реки. Сапёры стали наводить мосты. Наполеон наблюдал некоторое время за наведением мостов, получая от Мюрата сообщения о положении в городе. Император приказал войскам маршала Мортье идти вслед за авангардом Мюрата и занять Кремль во избежание ограбления. В пять часов вечера Бонапарт выехал из города. Он нашёл приют в деревне недалеко от Камер-Коллежского вала в первой попавшейся избе. Там он писал приказы, назначения, предписания, утверждал репертуар парижских театров. Великий человек работал до полуночи, потом лёг спать. Ночью его покусали клопы.

Из переулка навстречу французам выехал эскадрон гусар лейб-гвардии во главе со штабс-ротмистром Акинфовым. Мюрат приказал пропустить офицера к себе. Акинфов подъехал, отдавая честь и улыбаясь при этом. Неаполитанский король улыбнулся в ответ:

– Рад вас снова видеть, капитан. Что случилось?

– Генерал Милорадович просит вас продлить перемирие до семи часов завтрашнего утра.

– Не возражаю, капитан. Вы передали мою просьбу, что бы московские жители сохраняли спокойствие?

– Сделал всё, что было в моих силах, – уклончиво ответил штабс-ротмистр.

– И как понимать этот пустой город?

– Русские в массе своей люди непокорные. Извините, Ваше Величество, но мне надо ехать.

– Разумеется, не смею вас задерживать, – холодно сказал Мюрат. – Да, капитан, как называется эта улица?

– Арбат, Ваше Величество.

Гусары обогнули казачий аванпост и их красные ментики замелькали далеко впереди. Казаки развернули коней и не спеша поехали дальше.

На углу Арбата и какого-то большого переулка у своей аптеки сидел пожилой еврей.

– Почему вы не уехали, месье? – спросил его Мюрат.

Аптекарь не понял, неаполитанский король повторил свой вопрос по-немецки.

– Я мирный человек, господин, – ответил еврей, – я не сделал ни кому ничего плохого и надеюсь, что и со мной ничего плохого не случиться.

– Всё правильно, месье, так и будет.

У стены дома стоял одетый как слуга человек. Мимо него проследовал полк гусар в синих ментиках и чёрных киверах, за ним ехали трое, судя по всему, высших офицера, а за ними офицер на серой лошади. Человек помахал рукой, офицер ответил. Человек смело вышел навстречу, улыбаясь. Полковник конно-егерского полка улыбнулся в ответ. Человек подошёл к нему вплотную, достал из-за пазухи пистолет и выстрелил. На лице офицера появилось удивление, он прижал руку к груди и свалился с лошади. Маршал и два генерала оглянулись на выстрел.

– Ты что наделал, мерзавец? – вскричал Мюрат, разворачивая коня.

– Убил вашего императора, – спокойно на скверном французском языке ответил человек.

– Это не император, а полковник де Вильнёв.

На лице человека изобразилась досада.

– Мне говорили, что у Бонапарта серая лошадь.

– Да, – согласился Мюрат, – как и у бедняги де Вильнёв. Тебя сейчас расстреляют.

– Зато вас на одного меньше, – человек безмятежно улыбнулся.

– Расстрелять, – приказал Мюрат.

Солдаты 2-й пехотной дивизии прикладами подтолкнули человека к стене, он не сопротивлялся, дали залп. Человек упал. Полковника де Вильнёв положили рядом.

– Потом похороним, – пояснил Мюрат.

Аванпост казаков через Арбатскую площадь проехал на Воздвиженку и скрылся за домом. Авангард Мюрата последовал за ним. Впереди 10-й гусарский полк увидел красную кирпичную стену Кремля и крепостную башню. Гусары, а за ними весь авангард радостно оживились: они увидели сердце Москвы. От башни перекинут каменный мост, упиравшийся в другую низкую белую башню.

Вход в неё завален брёвнами, досками, бочками. Гусары не обратили на это внимание и вслед за казаками свернули налево. Со стороны башни грянул не стройный ружейный залп.

Несколько гусар слетело с сёдел.

– Пся крев!

Залп повторился, лошадь забилась в предсмертных судорогах, гусары отхлынули в стороны. Подскакал Мюрат.

– Пушки! – приказал он. – Заряжай! Одну бомбой, две картечью.

Артиллеристы быстро, не обращая внимание на стрельбу из-за баррикады в воротах башни, выставили пушки на прямую наводку. Бомба разорвалась ровно в середине баррикады, разметав её, две другие пушки выплюнули картечь. Всё заволокло дымом. Когда дым рассеялся, французы увидели убитых в воротах башни, оставшиеся в живых защитники Кремля, попрыгали с моста в ров и бежали.

Мюрат въехал в ворота башни. Человек в красной рубахе под армяком попытался подняться на локтях, грудь его разворочена картечью. Мюрат, чуть нагнувшись с лошади, отдал ему честь. Человек попытался что-то сказать, но не смог, обессилил и упал на спину, глаза его остекленели.

– Зачем? – удивлённо произнёс Мюрат, подъехавшему Себастьяни. Ответа не было. Часы на кремлёвской башне пробили половину пятого.

Казачий аванпост сворачивал направо. На площади красивейший многоглавый собор. Мюрат не смог скрыть своего восхищения пред этой дикой восточной красотой. Аванпост свернул налево за этим собором.

Неизвестная улица уходила вниз к притоку реки Москвы. Мюрат видел, как через мост проехала последняя телега и стала медленно подниматься в гору. Полк казаков и эскадрон гусар в красных ментиках двинулись за ней.

Мюрат махнул рукой, и авангард французской армии стал медленно спускаться к реке.

На горе стоял гвалт. Вверх ползли кареты, коляски, телеги, все нагруженные скарбом, сверху на барахле сидели гувернантки, служанки и прочие в обнимку с самоваром или другим имуществом, рядом ехали всадники, шли крестьяне, дворяне, женщины, мужчины, своры борзых собак. Телеги скрипели на разные голоса, прыгали на ухабах и упорно двигались вверх.

Барин с дворовым человеком, матеря друг друга последними словами, упёршись плечами в задний борт гружёной доверху телеги, толкали её на подъёме, помогали лошадям.

Чека лопнула, колесо соскочило с оси, телега остановилась.

– Эй, Филька, куда глядел? Почему недосмотрел?

– Да как тут досмотришь, барин?

– Запасная есть?

– А как же?

– Я телегу приподниму, а ты колесо насадишь и чеку вставишь.

– Телега тяжёлая больно. Отойди-ка, барин, ты уже старый, я сам.

– Я старый? Да мне всего шестьдесят. Я на двадцать лет тебя старше. Я суворовский солдат. Да мы с батюшкой Александром Васильевичем Альпы преодолевали! А тут какая-то Вшивая горка! Ты договоришься у меня, Филька. Доберёмся до первой же конюшни – запорю.

– Это ещё добраться надо.

– Доберёмся.

– Вон он супостат-то.

На той стороне реки спускались всадники в синих мундирах.

– Хрен с ними, ставь колесо, Филька.

Барин рванул вверх телегу, лицо его от натуги покраснело, Филька ловко накинул на ось колесо и забил в отверстие деревянную занозу.

– Это что, чека? – тяжело дыша, спросил барин.

– Так чеку-то, Василий Корнилович, надо в кузне ставить. Как я конец у чеки загну? Доедем до Пронска-то, там уж по годному сделаем.

Телега заскрипела дальше. Догнали другую повозку, на которой среди домашней утвари и книг сидел десятилетний мальчик и три девицы от двенадцати до шестнадцати лет, их мать шла рядом, а отец их тянул за уздцы уставшую лошадь.

– О, Анри Ружен, – сказал Василий Корнилович на французском языке, – вы же француз, почему вы от них убегаете? Ваши же идут.

– Они такие же мои, как и ваши. Мы от таких как они, бежали с отцом шестнадцать лет назад.

– Что так поздно уезжаете? Что с вашей книжной лавкой?

– Лавку закрыл, книги закопал. За телегой ездил далеко. Еле нашёл под Тверью.

– И за сколько?

– Сто рублей.

– Сударь, – вмешался Филимон, – вы бы сказали барышням слезть. Лошадь ваша из сил выбивается. Падёт, как дальше поедите?

– Я вам тоже советую, месье Ружен, – сказал Василий Корнилович, – лошади-то сейчас до́роги.

Барышни с неохотой слезли, лошадь повеселела.

Авангард Мюрата догнал хвост обоза, казаки и гусары ехали справа от обоза, французы слева.

– Интересно, как улица называется? – сказал Мюрат генералу Себастьяни.

– Какая разница, – пожал плечами Себастьяни.

– Яузкая, – сказал, идущий рядом с французами, Ружен. – Река называется Яуза, и улица названа по ней.

– А холм этот как называется? – любопытствовал Мюрат.

– Вшивая горка.

– Странное название, неприятное. Почему так назвали?

– Почему Вшивую горку так назвали? – спросил Ружен на русском языке у Филимона.

– Что ж тут не понятного, сударь, – ответил Филимон. – Бани видели где? По Яузе. А здесь жители сидят без воды не мытые, вшами покрытые. Поэтому и Вшивая.

Ружен перевёл.

Мюрат оглянулся. Да, действительно, высоко забрались, рек не видно, ни Яузу, ни Москву.

– Это шутейно, – пояснил Филимон, – а то и вправду басурман подумает.

Мюрат выслушал перевод:

– Шутки несколько диковаты. А вы месье – француз, а уходите с русскими от французской армии.

– У меня три дочери, месье, и я бы не хотел, что бы они близко познакомились с солдатами Великой армии.

– Зря вы так, месье. Мы же европейцы, мы несём цивилизацию в эти дикие места.

Ружен горько усмехнулся:

– Я не француз, месье, я бретонец. Мы с отцом бежали из Вандеи в девяносто шестом году.

– Тогда всё ясно. В девяносто шестом году я получил звание бригадного генерала, но не за Вандею, – сообщил Мюрат.

– А мы чуть не получили верёвку с камнем на шее именно в Вандее. Я видел как цивилизованно, сотнями и тысячами кидали крестьян в Луару, утверждая, что утопление гуманней гильотины.

– Вы – шуан?

– Да, мой отец командовал отрядом шуанов.

– Кюре?

– Да, мой отец был священником. Он умер два года назад.

– И чем вы здесь занимались? Здесь же нет католических приходов.

– У меня книжная лавка на Кузнецком мосту.

– Забавно – разбойник торгует книгами в дикой России.

– Я не разбойник, я – роялист. Мы защищали законную власть.

– И всё же мы вам ближе, чем русские.

– Нет, месье. Тот, кто оставил родину, теряет её. Теперь моя родина – Россия. Я разделю с русскими и горечь поражения и радость победы. Я пожертвовал на русскую армию пятьсот рублей, помог, чем мог. И если наступит нужный момент, готов заплатить своею жизнью за Россию.

– Что ж, похвально, месье шуан.

Подъехал Акинфов:

– Ваше Величество, вы обещали ехать за нами, а не вместе с нами.

– Извините, так получилось, мой друг. Мы уже на вершине холма. Эта улица идёт вниз к какой-нибудь заставе?

– Да, это Таганская улица, она ведёт к Покровской заставе.

– Вот там мы придержим коней, и пождём, пока вы не отъедите на лье, месье Акинфов. Кто командует этим арьергардом?

Штабс-ротмистр показал на плотно сбитого человека с чёрными пышными усами, сидящем на гнедом коне в чёрной бурке и трубкой в руке.

– Это полковник лейб-гвардии казачьего полка Иван Ефремов.

– А ваш где полк, капитан?

– Мой полк далеко впереди, Ваше Величество.

– Спросите у полковника – знает ли он меня?

– Знает, – вернувшись от Ефремова, сказал Акинфов, – он видел вас в деле, в огне. Вас всегда можно узнать по плюмажу из белых перьев на шляпе.

Мюрат довольно улыбнулся, ему было приятно.

– Скажите, капитан, в этой короткой шубке, наверное, очень хороша на бивуаках? Передайте ему.

Ефремов выслушал штабс-ротмистра и молча снял бурку. Мюрат с удовольствием одел её, пошарил по карманам, ища, чем бы ответить любезностью на любезность, но ничего не нашёл.

– Гаспар, – обратился он к ординарцу Наполеона, – одолжите мне ваши часы.

– Зачем? – удивился Гурго.

– Я вам куплю новые, гораздо дороже.

Гурго с неохотой отцепил карманные часы и отдал Мюрат, тот через Акинфова передал их казачьему полковнику. Ефремов открыл крышку часов, посмотрел и кивком головы поблагодарил маршала.

– Ночи сейчас холодные, – сказал Ефремов штабс-ротмистру, – бурка ему пригодиться больше, чем мне часы. Бедные французы: ночевать на улице в такую пору. Им не позавидуешь.

– Почему вы думаете, Иван Ефремович, что они не будут ночевать в домах?

– Посмотри, Федя, что там за дым впереди справа?

– Милорадович приказал поджечь севшие на мель в Замоскворечье баржи с зерном и сеном.

– А Ростопчин запрещал курить на улицах во избежание пожара. Сгорит Москва, помяни моё слово. Не будут французы в тепле ночевать. Да и как можно врагу отдать древнюю нашу столицу целой и невредимой? Пепелище на месте города отдать можно, а так нельзя, грешно.

В конце Таганской улице у заставы справа расположен Покровский монастырь. Пушек в бойницах его стен Мюрат не заметил, но на всякий случай, прикрываясь обозом с беженцами и русским арьергардом, приказал разведать: что там? Разведка доложила:

– Ничего. Только русские раненные солдаты и монахи за ними ухаживают.

– Там место есть?

– Есть.

– Тогда надо и наших там разместить.

Арьергард русской армии скрылся за поворотом, авангард Мюрата вышел следом через ворота Покровской заставы.

Поздним вечером два капитана-кавалериста из 3-его корпуса Великой армии Кампо и Паскаль въехали в Москву через ворота Дорогомиловской заставы в поисках изысканного ужина и прочих ночных удовольствий. Они долго блуждали по тёмному пустому городу: ни жителей, ни света, ни шума. Только у реки слышались крики. Это сапёры наводили мосты. Они вспоминали Вену: как хорошо они кутили в захваченном городе! Наконец они наткнулись на пьяного пехотного майора в сопровождении не менее пьяных солдат.

– Подскажите, господин майор, – обратился к нему Кампо, – не заметили ли вы где-нибудь здесь поблизости что-нибудь вроде гостиницы, ресторана, трактира, да хотя бы и кабака. Мы не будем уж очень разборчивыми.

Майор пьяно расхохотался:

– Какие кабаки, какие рестораны? Тут, даже ещё более пустынно, чем в Египте? Вы были в Египте, господа? Но не всё потерянно. Езжайте прямо, потом налево, затем направо. Или наоборот. Не важно. По шуму найдёте.

– И что там? – спросил Паскаль.

– Там, капитан, прекрасные французские и испанские вина, – махал руками пьяный майор. – Вина есть, а хозяев нет, что, в общем-то, облегчает…

Что облегчает, он недосказал, его разобрала бешеная икота. Капитаны поехали в темноту московских улиц.

У входа в подвал горели факелы, пьяные солдаты ходили туда-сюда. Капитаны наткнулись на пьяного полковника.

– Весело тут у вас, господин полковник.

– Да-а.

– Можно присоединиться?

– Пожалуйста, господа.

– А дамы имеются?

– Да вон одну имеют.

Со второго этажа здания раздавались отчаянные женские крики.

– Дворянка или крестьянка? – поинтересовался Паскаль.

– Я вам скажу, капитан, – ответил полковник, – что в голом виде дворянка от крестьянки мало чем отличается. Но, к сожалению, одна на всех.

– Что делать, полковник, – сказал Кампо, – мы на войне.

– Тогда слезайте с коней, и прошу за мной.

Авангард французов расположился на ночлег на берегу Симоновского ручья за селом Карачарово. Мюрат завернулся в казачью бурку и заснул у костра. Завтра он оставит авангард на генерала Себастьяни и уедет в Москву, он на Яузкой улице приметил себе дом в итальянском стиле.

Русский обоз после краткого отдыха в деревни Вязовка поедет дальше, русский арьергард останется до утра.

Полковник Ефремов и штабс-капитан Акинфов выехали в поле за деревню перед ручьём. На другом берегу мерцали костры французов – не все поместились в селе. На западе небо отсвечивало розовым светом.

– Видишь, Фёдор?

– И что это, Иван Ефремович?

– Я думаю, что это Лефортово, а то и Покровка или и то и другое вместе. А вон там левее, думаю, что Замоскворечье полыхнуло от тех барж. И это только начало. Что ж пошли спать, Федя. Завтра к себе в полк, к Шевичу поедешь или со мной останешься партизанить?

– Я бы остался, но Иван Егорович приказали прибыть в полк.

– Приказы надо исполнять штабс-капитан, здесь ничего не поделаешь.

Лейб-казачий полк Ефремова вёл французов до Бронниц, пока генерал Себастьяни не понял, что перед ним, кроме казаков более никого нет. Русская армия исчезла самым таинственным образом.

03.05.2021 г.