Вторая смена в лагере «Звёздочка» [Ольга Пустошинская] (fb2) читать онлайн

Ольга Пустошинская Вторая смена в лагере "Звёздочка"

1

Девочки только познакомились и ещё не могли отличить друг от друга сестёр-близнецов, выглядевших, как два яблока с одной ветки, не знали, что Наташка терпеть не может манную кашу с комками, а Юля влюблена в Андрея Миронова. Но точно знали, что страшные истории, особенно рассказанные ночью, любят все!

После сигнала отбой, прозвучавшего по лагерному громкоговорителю, они расселись на двух сдвинутых койках и, таинственно понижая голос, рассказывали жуткие байки. Любка сидела, прижавшись к Наташе, вцеплялась ей в руку в особенно напряжённые моменты.

– У меня уже синяки! – шипела Натка, но руку не отнимала.

Бледный лунный свет проникал через тонкие бязевые занавески, подсвечивал девичьи лица мертвенным светом.

– В одном городе жила маленькая девочка со своей мамой… – шёпотом, расширив глаза, начала Светка. – Однажды мама ушла на работу, а девочке велела ни за что на свете не подходить к телефону. И как только она ушла, тут же стал звонить чёрный-пречёрный телефон…

Любка живо представила чёрный глянцевый телефон с белым поворачивающимся диском и растерянную девочку в красных бантиках.

– Она помнила, что нельзя отвечать на звонки и ушла в комнату. Включила телевизор, а оттуда диктор говорит: «Девочка-девочка, телефон звонит, возьми трубку!» Ей стало интересно…

– Ой! Сейчас возьмёт! – не выдержали сёстры. Они часто говорили в один голос, никто не удивлялся – близняшки же, почти один человек.

– Она подошла к телефону и сняла трубку, – зловещим голосом продолжает Светка. – А оттуда голос: «Девочка-девочка, к тебе идёт чёрная рука!» И тут по радио: «Чёрная рука уже в твоём подъезде! Не открывай!» А она взяла и открыла! Чёрная рука влетела в квартиру и задушила девочку.

Страх сладко трепетал где-то в животе, Любка скинула сандалии, глухо стукнувшие о деревянный пол, и поджала под себя босые ноги.

– Люба! – взвизгнули сразу несколько девочек. – Чего пугаешь?

– А я знаю одну страшную историю про мальчика, который здесь, в лагере, отдыхал, – сказала Маринка, заплетая волосы в косички, чтобы наутро они были пышными и волнистыми.

– Расскажи!

Марина уселась поудобнее, покачалась на панцирной сетке и начала:

– Когда-то в стародавние времена, может, лет двадцать или тридцать назад, в лагерь приехал один мальчик, его звали Саша. И он очень не любил тихий час…

– А кто же его любит? – фыркнула Наташка. – Самые маленькие спят, а остальные просто лежат два часа, от безделья маются.

– Этот Саша даже к вожатым подходил и просил: «Я никогда днём не сплю. Дайте мне какое-нибудь задание… Стенгазету могу нарисовать или территорию подметать». А вожатые сказали: «Одному разреши – и сто других захотят, а нас за это ругают». И не разрешили. А однажды стали после тихого часа строиться на полдник, хвать – Саши нет, пропал. Сначала подумали, что он сбежал в лес или на речку. Пока искали в лесу, кто-то из пионеров тоже заблудился, искали уже не только Сашу… Милицию из посёлка вызвали. Милиционеры сразу на пляж пошли, говорят: «Ваши пионеры любят сразу тонуть», хотя никто не тонул вроде. Случайно нашли закопанную в песок пионерскую форму: белую рубашку, шорты, сандалии и галстук.

– Он что, утонул? – ахнула Любка.

– А неизвестно, в реке трупа не нашли.

– Трупа! – завыли девочки. – Маринка, ты как скажешь!

– А что? Как есть, так и сказала… – Марина в темноте пожала плечом. – Его так и не нашли. Подумали, что домой сбежал – нет, дома не появлялся. Милиционер с его фотографией все лагеря и посёлки в округе обошёл – никто не видел. Только одна девчонка маленькая сказала, что видела ночью мальчика в трусах и майке. Но следов никаких не нашли, а мама девчонки сказала: не слушайте её, она часто фантазирует и сочиняет.

Девочки заёрзали на койках:

– Марин, и что же, Сашу так и не нашли?

– Нет. Но с тех пор в лагерь приходит его призрак, – ответила Маринка. – Заходит ночью в палаты, даже закрытые, и садится к кому-нибудь на постель. А сам весь мокрый и холодный.

– Ты нас просто пугаешь, а сама всё выдумала.

– Не выдумала. Знаешь Машку Глазунову из третьего отряда? Вот она и рассказала. А ей кто-то ещё…

– Я теперь всю ночь спать не буду, – с содроганием сказала одна из сестёр-близняшек, – давайте дверь на замок закроем.

– Нельзя, вожатая Людка разорётся.

– Пусть лучше Людка разорётся, чем мокрый мальчик придёт. – И она, пробежав босиком до двери, задвинула хлипкий шпингалет.

Светка вцепилась холодными пальцами в спинку кровати:

– Мне в туалет хочется, а теперь боюсь идти.

– И я хочу, пойдём вместе. – Оля нащупала пальцами ног свои сандалии и поднялась с постели.

Спасибо лагерному начальству – возле корпуса и туалета горели фонари. Взявшись за руки, девочки прокрались мимо комнаты вожатых и быстрым шагом пошли к деревянному сооружению за корпусом.

– Туалет типа сортир, с буквами «мэ» и «жо», – хихикнула Оля.

– Что?

– Ты «Бриллиантовую руку» не смотрела?

– Тебе бы всё смеяться, пойдём быстрее… Мне кажется, что где-то рядом призрак бродит.

Быстро сделав все дела, они рысцой добежали до корпуса, прогрохотали подошвами по деревянному полу веранды, забыв разуться, и с силой захлопнули дверь.

– Вы с ума сошли, вожатых разбудите!

Девочки повозились и затихли, через пять минут было слышно только мерное дыхание спящих.

Растущие под окнами деревья отбрасывал на пол и стены палаты длинные, причудливые, шевелящиеся тени. Скрипнула панцирная сетка, кто-то лёгкий, почти невесомый, присел на краешек Любкиной постели. Та мгновенно открыла глаза.

«Мальчик!» – молнией пронеслось в голове.

Бешено заколотилось сердце, Любка зажмурилась и крепко прижала ладони к глазам.

Текли минуты, ничего не происходило. Она раздвинула пальцы, приоткрывая щёлочку для глаз, и осторожно посмотрела себе в ноги. На кровати в белой ночной сорочке сидела Света, спокойно сложив руки на коленях.

– Фух, Светка, напугала до смерти… Ты чего сидишь?.. Свет! Светка!.. Ну и молчи дальше, я спать буду.

Люба взбила подушку, улеглась и натянула одеяло до самых глаз, но уснуть не могла: сидящая в ногах подруга прогоняла всякий сон. Какая-то слабая, нечёткая мысль о лунатиках, о которых она только слышала, но никогда вживую не видела, появилась у Любки в голове. Она встала с постели, за руку отвела Свету на своё место, уложила и укрыла одеялом. Та послушно легла, не открывая глаз.

Ну и ночка выдалась!

2

Что-то холодное и мокрое прикоснулось к Любкиной щеке. Она вздрогнула и открыла глаза, приподнимаясь в постели. Рядом никого не было.

Люба зябко поёжилась и сжалась в комок под тонким одеялом. Несмотря на начало июля, утра в лесу были прохладные, и когда громкоголосая вожатая Вера выгоняла пионеров на зарядку в одних трусах и майках, они дрожали от холода, выбивая зубами громкую дробь.

Девочки спали, посапывая и натянув одеяла до подбородков. На спинках железных коек – одежда и пионерские галстуки. С вечера все девочки, да и мальчики тоже, хорошенько мочили галстуки и аккуратно обматывали вокруг никелированной гладкой трубки. За ночь они высыхали и становились как отутюженные.

Гур-гур-гур… Громко ворковали голуби на крыше корпуса. Слышно было, как они возились там, цокали коготками по шиферу, вспархивали и снова возвращались на место.

Потолок и стены палаты побеленные, с тёмными пятнами раздавленных комаров. Перед сном девочки обязательно обходили комнату, задирая головы, высматривали кровососов и с азартом впечатывали их в стены свёрнутыми полотенцами.

– Вот он, у окна! Ольга, бей!

– Улетел, зараза!

– А-а-а! Убила! – издала победный клич Оля, подобно Диане-охотнице.

Но комаров всё равно налетало в палату много. Когда вечерами включали лампочку под белым стеклянным абажуром, можно было увидеть поистине жуткую картину: привлечённые светом комары, жуки и серые ночные бабочки полчищами бились в стекло, выискивали малейшие щели, чтобы протиснуться в комнату и насосаться пионерской кровушки. Не помогали ни Светкин одеколон «Гвоздика», ни Наташин крем «ДЭТА». Ночами комары противно зудели, не давая спать, и Любке снилось, что кто-то тоненько и противно вопил над ухом: « И-и-и-и-и!»

Вся мебель в палате – десять коек, пять тумбочек, в которых вожатые ежедневно проводили ревизию. На тумбочке у окна, что возле Светкиной койки, красовалась кукла-доктор, одетая в белый халатик и шапочку с красным крестом, полученная за самую чистую комнату.

В первую смену кукол было две: эта самая докторша и кукла-негритянка, которую давали за самую грязную палату, чтобы пионерам было стыдно. До чего же негритяночка была хорошенькой! Тёмно-шоколадную головку с курчавыми чёрными волосами венчал цветистый тюрбан, на кукольном лице сияли миндалевидные глаза и коралловый ротик, яркое национальное платье закрывало одно плечо. Наряд довершали нарисованные браслеты на руках и ногах и ожерелье на шее. Для такой красавицы девочки не пожалели бисера и смастерили настоящие крошечные браслетики, нанизав цветные бусинки на нитку.

Кукла вызывала у девчонок благоговейный восторг, всякой хотелось посадить негритянку на тумбочку в своей палате, а потом с ней осторожно поиграть. Закончилось тем, что в комнатах стали нарочно устраивать кавардак, чтобы заполучить куклу. Лагерная медсестра и её помощницы только в ужасе ахали. Пришлось «наказание» за самую грязную палату отменить.

***

В это лето Любку отправили в лагерь на две смены, и она прекрасно понимала причину. Полгода назад у мамы завёлся дядя Миша, гладко выбритый, пахнущий за версту одеколоном «Спартакус». Это она потом узнала, что «Спартакус», когда он переселился к ним в квартиру и поставил на трюмо продолговатый флакончик в зелёной коробочке. Перед этим мама, правда, спросила:

– Люба, ты хочешь, чтобы дядя Миша жил с нами?

– Я не знаю…

– Он хороший, вы обязательно подружитесь.

И тогда Люба сказала, что не против. А что ещё оставалось? Даже если бы она упёрлась, мама всё равно поступила бы так, как давно решила. И вот дядя Миша переехал к ним с чемоданчиком барахлишка. В глубине души Любка надеялась, что её жизнь всё же изменится к лучшему, может, на Чёрное море вместе поедут…

Она вспомнила громадное, как-то по-особому пахнущее море, высоченные пальмы с волосатыми стволами и бананы с широченными листьями. Здорово было бы! А получилось, что на море мама поехала с дядей Мишей, а Любку отправили в лагерь на две смены. Обидно…

– Па-а-адъём! Па-а-адъём!

Вожатые Вера и Люда настежь открывали двери. В палаты ворвались звуки горна из репродуктора:

– Тара-ра-ра! Тара-ра-рара-ра!

Кто-то из мальчишек громко ему подпевал:

– Вставай, вставай, штанишки надевай!..

– Девочки, на зарядку! Встаём-встаём, нечего было шептаться до часу ночи.

Вера в белой футболке и трико говорила строгим голосом, а в глазах плясали смешинки. Она весёлая и добрая, пионеры её любили. А вот злую Людмилу терпеть не могли.

– Мы не шептались, – оправдывалась Марина, сонно протирая глаза.

– Как же! И про чёрную руку тоже не рассказывали? Быстренько на зарядку!..

Люба натянула кеды и выбежала с другими девочками на зарядку, которую все терпеть не могли и старались улизнуть при каждом удобном случае.

– Григоров, Манюкин, вернитесь! Никаких таулетов, знаю я вас. Опять в кустах сидеть будете!

Пионеры махали руками и ногами под музыку, Люда прохаживалась туда-сюда и покрикивала:

– Раз-два, раз-два, шире ноги! Савушкин, куда? Пять минут потерпишь, не маленький. Или уже обмочил трусишки?

Все сдавленно засмеялись, хотя и сочувствовали опозоренному Савушкину.

– Койки заправляем!

Заправлять койки полагалось строго по правилам: простыня расправлена, одеяло уложено таким образом, чтобы его дырка находилась строго по центру, подушка взбита и поставлена в изголовье треугольником, отдалённо напоминающим парус. Потом, в течении дня, на койках сидеть не разрешалось, да и в самих палатах находиться тоже было нежелательно.

– А что вам тут делать? – говорила Людмила и запирала комнаты на большие висячие замки. – Беседки есть, веранда есть – там играйте.

– Не повезло с вожаткой, – сказала в умывальнике Люба, намазывая щётку зубной пастой «Ягодка», – в первой смене хорошие были.

– А ты и в первой смене отдыхала? – Марина уже умылась холодной водой, брызгающей из множества краников и сливающейся в большой желоб, и вытиралась маленьким вафельным полотенцем. – Наша «Звёздочка» – не очень хороший лагерь, – покривилась она, – ни спортплощадки хорошей, ничего… одни качели и футбольные ворота, даже поиграть негде. В прошлом году я была в «Лесных сказках», вот там здорово, даже бассейн есть…

Торопливо натянув пионерскую форму, галдя и толкая друг друга, они строились перед корпусом на завтрак, выдерживали подсчёт по головам и маршировали в столовую, во всё горло, от души, выкрикивая речёвку:

Раз-два!

Мы не ели!

Три-четыре!

Есть хотим!

Открывайте шире двери,

А то повара съедим.

Поварятами закусим,

Поварёшками запьём,

А добавки не дадите —

Всю столовую снесём!

Раззадоренные речёвкой, столовую брали почти штурмом, едва не срывая с петель лёгкую раму с натянутой сеткой от комаров и мух, тут уж никакие крики вожатых не помогали. Дежурные в длинных белых фартуках и колпаках бегали по залу, расставляя на столы тарелки с кашей.

– О, сегодня рисовая! – обрадовалась Наташа. – Ненавижу манную, она всегда с комками, меня от неё тошнит.

Кроме каши на столиках стояли тарелки с кусочками хлеба, сливочное масло в блюдце, кусочки сыра и какао в гранёных стаканах. Проголодавшиеся за ночь пионеры уносили к окошку пустые тарелки, кое-кто просил добавки – давали, не отказывали.

После завтрака, по давней пионерской традиции, полагалось строем идти на линейку. Линейки были как обычные, ежедневные, так и торжественные, приравненные к какой-нибудь подходящей дате, готовиться к которой начинали чуть не с начала смены. Часами маршировали по асфальтированным дорожкам, разучивали песни, выкрикивали девизы и речёвки.

Суть обычной, не парадной, линейки сводилась к тому, что всю дружину выстраивали по отрядам на асфальтированном пятачке с высоким подиумом, на котором возвышался высокий металлический флагшток с красным флагом. Командиры отрядов рапортовали, барабанщики выбивали ритм деревянными палочками, торжественно выносилось знамя дружины, а после окончания линейки так же торжественно уносилось обратно. Два отличившихся хорошими делами пионера поднимали флаг, перебирая руками тугой торс, режущий руки, после чего линейка считалась закрытой, и ребят распускали. Не подумайте, что они были свободны как ветер в поле. Сразу после линейки им предстояло очень важное и ответственное мероприятие – уборка территории.

3

Перед большим деревянным щитом, с нарисованным на нём горнистом в синих шортиках, вожатая Вера давала разнарядку на работу.

– Дежурные по палатам моют комнаты, трое – веранду, остальные идут подметать территорию… Вот отсюда и до обеда… Шучу, не вопите… до соседнего корпуса.

– А веники где взять? – послышалось со всех сторон.

– Во-о-он там, за футбольным полем… нарвёте травы – и будут вам веники.

Выдирая с корнем терпко пахнущую полынь, Любка вспомнила свой ночной страх и спросила:

– Свет, а ты что, лунатишь?

– А почему ты спрашиваешь? – насторожилась та.

– Ты ночью сидела на моей кровати. Знаешь, как я испугалась сначала! Подумала, что это пропавший мальчик пришёл.

– Я иногда хожу ночами… – призналась Светка. – Мама меня никогда не будит, просто отводит обратно в постель, рядом полежит немного и уходит. Она говорит, что нельзя будить, потому что можно нанести вред психике.

– Предупреждать надо, ты чуть моей психике вред не нанесла… Ну, достаточно для веника, – потрясла Люба пышным пучком полыни.

Согнувшись в три погибели, они гоняли по асфальту конфетные фантики, мусор и хвойные иголки, чихая от пыли и пыльцы, возмущённо кричали на мальчишек, которые, по своему мальчишескому обыкновению, норовили поддеть кедами бумажки и раскидать их как можно дальше.

– Дураки! Мы вожатым пожалуемся.

– Манюкин! Сейчас пионерскую комнату мыть пойдёшь! – спохватилась Вера.

– Хватит, мы свою часть подмели, – Любка сунула облезший веник в урну. – У тебя есть песенник? Давай возьмём и в беседке полистаем.

В кладовке, на длинных трёхъярусных стеллажах, были сложены их чемоданы с приклеенными к крышкам бумажками с именем и фамилией. Держать вещи в палатах не разрешали. Какая вопиющая несправедливость! Ну кому эти чемоданы помешали под койками? Ходи вот теперь, выпрашивай ключ у вожатых, если человеку носки нужны. Или трусы.

С ворчанием Любка разыскала свой чемодан, открыла замок малюсеньким ключиком и достала коричневую клеёнчатую тетрадь с приклеенными на обложке розочками из открыток. Смахнула с песенника прилипшие крошки от печенья, разыскала на дне пакет с коржиками.

– Пойдём в беседку возле горниста, там никто не ходит.

Зажав под мышками тетрадки, они пошли по центральной аллее, по обеим сторонам которой на высоких постаментах стояли гипсовые фигуры пионеров. Лагерь был старым, построенным ещё до войны, скульптуры пострадали от времени. У барабанщика был отколот кончик носа, у салютующей пионерки не хватало пальцев, у мальчика с факелом отсутствовало гипсовое пламя; целыми были только знаменосец и маленький горнист.

Окрашенная разноцветными красками беседка стояла под высокой яблоней, осыпавшей треугольную крышу листьями и зелёными мелкими паданцами.

– Тут можно спокойно посидеть. – Света сбросила со скамейки опавшие листья и присела, расправив юбку. – Давай я твой посмотрю, а ты – мой.

Любка открыла Светину тетрадь с зайчиками и ромашками. На титульном листе цветными карандашами было выведено: «Писал не писатель, писал не поэт, писала девчонка 11 лет!»

Любка улыбнулась: точно такой стих украшал и её песенник.

Анкета с вопросами про любимый цвет, фильм, песню, актёра… Загнутая углом страница с предупреждением: «Нельзя!!!» Рассчитано на то, что читающий всё же заглянет, и тогда получит на развороте возмущенный упрёк: «Ну какая ты свинья, ведь написано: нельзя!»

Страницы пестрели «мудрыми» изречениями типа: «Запомни эту фразу – не люби двух сразу», «Любовь – это счастье, а счастье – стекло. Стеклянному счастью разбиться легко», «Любви все возрасты покорны, великий Пушкин так сказал, и этой истине прекрасной ещё никто не изменял».

Грызя коржики, они с интересом листали песенники, подмечая новое, что обязательно надо перенять для себя. В Светкиной тетради были загадки, а отгадки прятались в фигурно вырезанном закрывающемся сердечке – ого, оригинально! Множество автографов от подруг на специально выделенном листе, гадалки-чихалки, гадалки-икалки и прочая милая дребедень.

А вот пожелания… Светке желали хорошо учиться, много счастья и слушаться родителей. Кто-то пожелал крепкого здоровья.

Нашлось место и стихам про любовь – о чём же ещё можно писать в одиннадцать лет? – и, конечно же, песням. Щедро снабжённые картинками и рисунками, расписанные карандашами и цветными чернилами странички с «Бумажным корабликом», «Ладой», «Синим инеем», «Топ-топ»; «Островом невезения» и «Помоги мне» из «Бриллиантовой руки».

Любка задумалась: что бы такого пожелать Свете? И аккуратным бисерным почерком вывела: «Желаю тебе хорошо отдохнуть и вернуться из лагеря живой и здоровой».

– Живой и здоровой… Такого пожелания у меня ещё не было, – засмеялась Светка. – Можно у тебя Трубадурочку переписать?

И она, пристроив на коленях песенник, начала старательно выводить слова песни, украшая буковки завитушками…

***

Родительского дня все ждали с нетерпением. Все, кроме Любки. Проснувшись, по обыкновению, раньше всех, она воображала, как приедут на автобусах или даже на личных автомобилях соскучившиеся мамы и папы, заберут своих чад на пикники, будут отдыхать и купаться, разведут костерок, чай душистый сделают… А потом эти счастливчики, проводив родителей, прибегут в лагерь с полными пакетами кексов, пряников, коржиков, конфет и рыночных фруктов, будут с удовольствием есть и делиться друг с другом.

А к ней никто не приедет. Мама с дядей Мишей в Новом Афоне в море плещутся, едят люля-кебаб, закусывают персиками и мороженым, пьют «Буратино» по десять копеек из зелёных бутылок… После отпуска привезут Любке какую-нибудь кофточку, мешочек лещины, ракушки и гальку с пляжа, думая, что Любка от радости запрыгает до потолка. Грустно…

Родители стали съезжаться, когда в лагере вовсю шла уборка территории. Дежурные то и дело подбегали к корпусам и звали ребят к центральным воротам. Зардевшийся мальчишка (или девчонка) отбрасывал веник из полыни и что есть духу мчался по аллее к выходу.

Дежурные набегались в тот день до седьмого пота и боли в ногах, Любка всякий раз с надеждой поглядывала на девочку в пионерской форме, но она выкрикивала не её фамилию. Ведь знала, что никто не приедет, а всё равно надеялась… А вдруг?

Нет, правда… А вдруг что-то такое случилось, и они вернулись в город? Например, заболел ветрянкой или поносом дядя Миша (Любке его почему-то было совсем не жалко), или маму на работу срочно вызвали… И вот она здесь, в лагере, обнимает и целует Любу, а потом они идут к речке на пикник…

Обедали в полупустой столовой. Непривычно тихие вожатые о чём-то негромко разговаривали за своим отдельным столом, Любка без аппетита ела рассольник и плов, не притрагиваясь к хлебу.

– Хочешь компот? Бери, здесь много, – предложила Оля, кивая на столы, уставленные полными стаканами. – Я уже три выпила.

Люба покачала головой.

– Не переживай, и к тебе приедут.

– Не приедут, они на море.

– На море? – округлила глаза Оля. – А тебя с собой не взяли? Или ты им неродная?

– Почему – «неродная»? Маме – родная, – обиделась Люба. – К ведь тебе тоже не приехали.

– А ко мне некому приезжать.

– Как это? – вскинула глаза Любка.

– Я детдомовская.

Детдомовская? А как же те забавные истории про младшую сестрёнку, про собаку Найду, про родителей в заграничной командировке?

– Я всё сочинила, – призналась Оля. – И про родителей, и про сестрёнку, и про командировки. Собака только настоящая, у сторожа живёт… Не хотелось говорить про детский дом, никто не знает, кроме вожатых… ну и тебя ещё.

– Я никому не скажу, – пообещала Любка, – хоть руки выкручивай.

– Наших в «Лесные сказки» отправили, а мне места не хватило. Когда все сообща, то легче отбиваться…

Люба смотрела на подругу другими глазами, будто впервые увидела. Рослая, как Диана-охотница, с белокурой длинной косой и серыми глазами, улыбчивая девочка не была похожа на несчастную сиротку. Очень хотелось спросить про родителей, но было как-то неловко. Потом спросит, при удобном случае.

Злыдни-вожатые потребовали неукоснительного соблюдения лагерного распорядка для оставшихся пионеров и погнали их, стонущих и жалующихся на судьбу, на тихий час. Нехотя девочки поплелись в туалет типа сортир под буквой жо, затем в палату, в которой остались вдвоём.

Оля взяла с тумбочки у Наташи книгу «Человек-невидимка», библиотечная же, общая, а Наташке пока не нужна.

– Оль, а твоя мама… она жива? – осторожно спросила Любка.

– Думаю, что жива.

– Как это – думаешь? Ты ничего не знаешь о ней?

– Не знаю. Я – отказница, от меня отказались в роддоме.

Любка помолчала, переваривая информацию.

– А вдруг мама тебя захочет разыскать и взять домой? Бывает же…

– Через одиннадцать лет? – усмехнулась Оля. – Такое только в книжках случается, в сказках каких-нибудь… где подкидыш обязательно оказывается маленьким принцем или принцессой, и находят его родители-короли. Глупости это. – Она отвернулась и стала листать книгу. – Вырасту, у меня будет своя семья, будут и дети – мальчик и девочка. И собака. А мать мне не нужна. Я не пропаду, не надо меня жалеть.

Стало тихо, только шелестели переворачиваемые страницы, и слышались редкие всхлипывания со стороны Олиной койки.

4

Любка, кажется задремала, убаюканная воркованием голубей на крыше корпуса.

Откуда он взялся, этот мальчик? Она не слышала, как стукнула дверь, как скрипнули половицы, прошли по полу лёгкие ноги в сандалиях. Открыла глаза и увидела симпатичного загорелого мальчугана в пионерской форме, с красным галстуком, с настоящей пилоткой со звёздочкой, чуть косо сидящей на тёмных волосах.

– Что? Ко мне приехали? – Радость накрыла горячей волной, вспорхнула в груди разноцветными бабочками.

– Нет.

– А что ты тогда здесь делаешь? – разочарованно спросила Любка.

– Так просто… скучно одному, поговорить с кем-нибудь хочется, – присел он на соседнюю койку. Голос у мальчика был очень приятным и глаза красивые, тёмные и выразительные.

– Ты, кажется, не из нашего отряда, – сказала она, усаживаясь в постели и радуясь, что не сняла футболку.

– Я из третьего.

– А-а-а…

Любка с интересом и без смущения разглядывала мальчика.

– А это что? – указала она на серебристую пряжку, скреплявшую концы его пионерского галстука.

– Это фибула. Посмотри, если хочешь, – мальчик стянул застёжку и показал Любе.

Маленькая латунная фибула с тремя язычками костра, серпом и молотом, и девизом – «Всегда готов!»

– Я таких никогда не видела…

– Сейчас их почти никто не носит, – объяснил мальчик. – Посмотри, пять поленьев символизируют пять континентов, где вспыхнет революция. Три язычка пламени – символ Третьего интернационала, костёр – это мировая революция, серп и молот означают преданность пионеров делу рабочих и крестьян.

– Интересно…

– Когда меня принимали в пионеры, у нас все носили такие зажимы, а потом кто-то пустил слух, что они вредительские.

– Почему? – изумилась Любка.

– Да дураки. Говорили, что серп и молот повернуты вверх ногами и как будто брошены в огонь. Поленья тоже похожи на фашистский знак… Видишь?

– Не очень похоже.

– Если вот так повернуть, – он чуть повернул пряжку, – то можно увидеть в пламени букву «З».

Мальчик сказал это, понизив голос, и внимательно глядя Любке в глаза.

– И что? – тоже шёпотом спросила она.

– Как – «что»? Это же Зиновьев, враг народа! А если перевернуть, то просматривается буква «Т» – Троцкий. Если прищуриться и долго смотреть, то можно увидеть его профиль.

Любка щурилась и таращила глаза, но ничей профиль не увидела, о чём честно сказала.

– И правильно, нет там никакого Троцкого, – засмеялся мальчик, – это всё вредители придумали – потом выяснили. А я всегда знал, что ничего плохого в галстуке и фибуле нет, не снимал их и не сниму.

– Молодец, – искренне сказала Любка и, спохватившись, что так и не познакомилась с мальчиком, спросила:

– Тебя как зовут?

– Алик.

– А я Люба.

Какой хороший мальчик этот Алик! В Любкином песеннике, в самом его начале, были зарифмованные строчки: «На М – моя фамилия, на Л – меня зовут, на З – моя подруга, на … – мой лучший друг».

Место для лучшего друга пока оставалось вакантным. Не складывались у неё отношения с мальчиками, некого записать в лучшие друзья. Неужели дурака Муравьёва, подкладывающего ей в парту всякую дрянь? В последний раз это был спичечный коробок с живыми тараканами. Фу, гадость! Или Синицына, пишущего свою фамилию с двумя ошибками? И Любка в своём воображении уже занесла букву «А» на пустующее место.

Оля спала, «Человек-невидимка» мерно поднимался и опускался на её животе. Расскажешь ей потом, что весь тихий час болтала с мальчиком – так ещё и не поверит.

– А ко мне сегодня не приехали, – вдруг вспомнила Люба, и горечь снова разлилась в груди, она её ощущала физически. – Мама и отчим на море отдыхают.

– На море? Я очень люблю море, мы в Севастополе сначала жили, пока сюда не переехали, – ответил Алик, протягивая концы галстука через фибулу. – К тебе приедут сегодня, не переживай так.

– Как? Откуда ты знаешь?

Он задумался:

– Просто знаю, и всё, сама увидишь…

Захрипел громкоговоритель, потом из него полились звонкие звуки горна на побудку: «Тара-ра-ра! Тара-ра-рара-ра!»

Алик поднялся с койки:

– Побегу в свой отряд. Ещё увидимся, Люба.

Он тихо выскользнул за порог, даже половица не скрипнула, и дверь не стукнула. Шевельнулась на своей постели Оля, приподнялась, открыла сонные глаза:

– Что, подъём уже?

Любка открыла рот, чтобы ответить, как вдруг в палату, со стуком распахнув дверь, влетела девочка-дежурная:

– Мартынова! К тебе приехали!

Расправленной пружинкой Люба вскочила с койки, одной рукой потянулась за юбкой, второй схватила расчёску, несколькими взмахами прошлась по волосам. Впрыгнула в сандалии и пулей вылетела из палаты.

Не чуя ног бежала она мимо корпусов, возле третьего отряда увидела одинокого Алика на скамейке, тот улыбнулся и махнул рукой. Вот и аллея с белыми скульптурами, центральные ворота, возле которых стояли дежурные.

Любка металась взглядом по автобусам, по чужим лицам, а родного маминого лица не видела.

– Любушка! Не узнала? – услышала она знакомый голос.

– Бабуля!

Бабушка с мотоциклетным шлемом в руках. И дед рядом! Объятия, поцелуи и даже слёзы…

– Как же ты выросла, загорела, красавица наша…

– Это мама просила меня навестить? – улыбалась во весь рот Любка.

– Да что мама… мы и сами хотели… – поправила бабушка крашеные волосы, примятые шлемом. – Разве мы не понимаем? Сели на мотоцикл и поехали. Что, возле речки посидим?

Они с Любкой уселись в коляску, дед – за руль, мотоцикл затарахтел, выпустив вонючее облако газа, и сорвался с места.

– У меня здесь любимое местечко есть, – громко сказал он, – там людей не бывает!

Мотор заглушал слова, но Любка догадалась и кивнула шарообразной головой в шлеме. Мотоцикл петлял по накатанной автомобилями дороге, протарахтел мимо «Лесных сказок» и «Ласточки», углубился в лес и выехал на пустой песчаный берег, заросший камышом.

– Вот здесь и отдохнём, – сказал дед и заглушил мотор.

Он деловито достал удочки, нацепил на крючки хлеб в качестве наживки и поставил их на рогатины.

– Готовьте котелок, сейчас уха будет!

– Да ты не поймал ещё ничего, – всплеснула руками бабушка.

– Клавочка, давно пора запомнить: мне на рыбу с детства везёт. Хоть пустой крючок закину – хоть какую ни на есть рыбёшку вытащу. А всё потому, что мальчонкой я русалке любимого сома вернул, когда он попался в жерлицы.

– Это как в сказке «По щучьему веленью», – засмеялась Любка. – Но русалок не бывает.

– Сейчас, может, и не бывает, – согласился дед, – а раньше – были. Клюёт, вот видишь!

Серебром сверкнула в воздухе рыбка, и он снял с крючка окуня, а потом ещё и ещё…

***

Какая вкусная получилась уха! А свежий воздух и купание только добавили всем аппетита. Бабушка расспрашивала дружит ли внучка с кем-нибудь, хорошо ли кормят, не холодно ли в палатах.

– Кормят хорошо, не холодно… – ответила Любка, и поразмыслив, добавила:

– Я с одним мальчиком сегодня познакомилась…

– С мальчиком? Как его зовут?

– Алик.

– Алик – это Александр? – Бабушка очистила яйцо и разрезала пополам ножом. – Возьми яичко…

– Н-не знаю…

– Не обязательно Александр, – заметил дед. – У нас на работе был татарин Аликбер, а коротко Аликом звали.

– У него галстук не завязан узелком, а скреплён специальным зажимом, – с набитым ртом сказала Люба, закусив половину бабушкиного курника.

– Таким серебристым, с костром в центре? Были такие раньше, но давно… Помнится, в тридцать седьмом, когда народ везде врагов искал, был скандал с этими замочками. Клав, ты помнишь? Ты ведь моложе.

– Помню… да, были такие пряжки на галстуках, я в то время вожатой у пионеров была. – Бабушка отложила ложку и прищурила глаза, вспоминая те события. – И ни с того ни с сего стали ребятки в галстуках фашистские свастики выискивать, в зажимах буквы какие-то виделись, профили врагов народа. Все понимали, что это глупости, но пионеры массово отказывались носить галстуки. НКВД подключилось, провели расследование. Нашли тех, кто распространил эти дурацкие слухи.

– Алик тоже об этом рассказывал… А зачем они распространяли?

– Да кто знает… А потом война началась, и пряжки для галстуков делать перестали: металл нужен для снарядов. Удивительно, откуда мальчик это знает? Ведь он твоего возраста?

–Немного старше, он сказал, что из третьего отряда, – вспомнила Любка.

– Молодец, так хорошо знает историю, – похвалила бабушка, – из библиотек не вылезает, наверно.

Они засиделись на берегу до самой темноты. Когда Любка ушла искупнуться напоследок, бабушка проговорила, на всякий случай понижая голос:

– Вон как обрадовалась… Лизавета будто с ума сошла со своим Мишкой, что хорошего в нём – ума не приложу… Хахаля на море повезла, а девчонку в лагерь на два месяца.

Дед молчал, раскуривая вонючую папиросу.

– Был бы ещё человек как человек… а это что? Одно недоразумение, – снова начала бабушка, – ни денег от него, ни помощи, ни отцовской заботы – ничего.

– Ну ладно, чего из пустого в порожнее переливать. Взрослая, сама разберётся…

5

В корпус Любка вернулась почти к отбою.

В тот вечер в лагере показывали «Армия «Трясогузки» снова в бою». Перед фильмом вожатые принесли целый поднос румяных сухарей из столовки, казавшихся пионерам вкуснее кексов и коржиков, предупредили о тёплой одежде, максимально закрывающей тело, чтобы защититься от комаров. Кино показывали на открытой эстраде, и комары слетались, казалось, со всей области. Как будто им кто-то донёс, что сегодня в девять вечера будет чем поживиться.

Палата была закрыта на большой висячий замок. Любка приплясывала перед запертой дверью, прижимая к груди одной рукой пакет с курниками и любимым овсяным печеньем, а другой шлёпала по ногам, лицу, шее – стали одолевать комары. Совсем некстати ей вспомнился мокрый мальчик, и от страха стали чуть дрожать коленки.

– Ты чего тут стоишь?

Любка обернулась и с облегчением увидела на ступенях веранды Алика. Он был всё в той же пионерской форме с галстуком, на голове чуть набекрень, по моде, сидела пилотка.

– Палата закрыта, все кино смотрят, – ответила она, чувствуя облегчение, вдвоём всё-таки не так страшно.

– А ты почему не идёшь?

– Не хочу, я этот фильм уже видела. Да и комары сожрут.

– А меня комары почему-то не кусают, – улыбнулся Алик. – Давай я попробую открыть замок, у меня где-то ключик был, вдруг подойдёт…

Он двумя пружинистыми скачками очутился возле двери, ловкий и по-беличьи проворный. Любка с интересом следила, как Алик нашарил в кармане рубашки ключик, вставил в замочную скважину и дважды повернул. Дужка замка отвалилась.

– Ну вот, заходи.

Любка вошла в тёмную палату, щёлкнула выключателем.

– Знаешь, Алик, ты лучше закрой меня с той стороны, а то Людка увидит, станет допытываться откуда ключ, да как вошла… А девочки не скажут.

Он подумал секунду и кивнул:

– Хорошо, закрою. А что, ваша Людка злая?

– Как мегера. Ну, пока! Закрывай!

Она услышала, как снаружи заскрежетал замок и зашуршал поворачивающийся ключ, потом всё стихло. Любка хихикнула, предвкушая, как вскочит в темноте с кровати, как завизжат девчонки, а потом будут тормошить и расспрашивать: «Ну Люб, ну скажи-и-и… как ты вошла?» А она сделает загадочное лицо и скажет, что просочилась сквозь стену… Или нет. Лучше скажет, что с мокрым мальчиком вдвоём прошла через закрытую дверь.

Любка запихнула пакет с курниками в тумбочку, неторопливо переоделась в пижаму и легла в постель, погасив свет. Зубы не почистила, ну да ладно…

Всё так и произошло, как представлялось: девчонки, галдя, ввалились в палату, Любка, нацепив на голову простыню, размахивая руками, завыла, потому что уважающие себя приведения всегда воют и гремят цепями. Эффект превзошёл все мыслимые ожидания. Девочки завизжали так, что у Любки заложило уши, и бросились к выходу, расталкивая друг друга, столпились в дверях… Хорошо, что её не выдали, наплели про летучую мышь, пробравшуюся в комнату.

– Люб, ну как ты вошла? В окно? – приставали девчонки.

– Пропавший мальчик Саша помог, – загадочно улыбалась Любка.

– Да у вожатых ключ взяла, наверно.

– Нет, я же правду говорю, вот Фома неверующие… Фомы.

– Не хочешь – не говори…

Девчонки намотали галстуки на трубки, переоделись в пижамы и сорочки и легли в постели. Над лагерем повисла сонная тишина.

***

Был обычный день, совсем не примечательный. Подъём, зарядка, завтрак, линейка и далее по распорядку. После обеда пионеры нехотя, едва волоча ноги, разошлись по палатам на тихий час. Спать совершенно не хотелось.

Они потихоньку рассказывали анекдоты и смешные истории, негромко, потому что Людка с утра была в дурном настроении. И о причине её плохого настроения догадывались и девочки и мальчики.

Вожатый из второго отряда, красивый, как Аполлон, если у Аполлона бывают такие стоящие нимбом рыжеватые волосы, долго разговаривал с Ирочкой, вожатой из седьмого. Разговаривал, представьте себе, и имел наглость улыбаться, постукивая сорванной веточкой тополя по брюкам. Улыбался так, как улыбался раньше только Людке.

Оскорблённая до глубины души вожатая метала грозные взгляды и покрикивала на своих подопечных, но настоящего взрыва пока не было, но он обязательно должен быть, как по всем приметам видно надвигающуюся грозу. Вот слышны отдалённые раскаты грома, чёрные тучи заволокли небо… Миг – и громадная молния на полнеба, и ветер, и дождь, и град размером с орех!

Девочки тихонько перешёптывались и смеялись в кулачок, как вдруг в палату ворвалась разъярённая Людка.

– Хихикаете?! Всему отряду спать не даёте?! Не хочется спать – столбом стоять будете, марш на веранду!

Испуганные девочки не двинулись с мест, переглянулись со страхом. Как – на веранду? Они ведь раздеты: на тихий час никто не надевал пижамы и сорочки, спали в одних трусиках.

Они не посмели ослушаться и потянулись за одеждой, но Людка не позволила одеться, вытащила девочек из постелей и вытолкала раздетых и босых на веранду. Относительно повезло только Оле, которая по давней привычке всегда спала в майке на тонких бретельках.

– Так и будете стоять до конца тихого часа, – зло сказала вожатая, уселась на скамейку и взялась читать какую-то газету.

Они стояли, прикрывая руками едва наметившиеся грудки, растерянные и униженные. Послышалось шмыганье носом, потом всхлипы и тихий плач.

– Раньше надо было плакать, – отрезала Людка, – недорого стоят все ваши слёзы.

Из мальчишеской первой палаты высунулся взлохмаченный Димка Савушкин, повертел головой, удивлённо разглядывая шеренгу девчонок.

– А можно в туалет?

Людка кивнула. Савушкин протопал мимо, ухмыляясь и гремя пряжками расстёгнутых сандалий. Вернувшись в палату, он как пить дать рассказал мальчишкам, чем ещё объяснить, что они, хихикая, один за другим потянулись в туалет, без стеснения разглядывая рыдающих девчонок. И вожатая всех отпускала!

Любка кожей почувствовала чей-то взгляд, подняла голову и встретилась глазами с Аликом. Он стоял напротив их веранды, серьёзно и без улыбки смотрел то на девочек, то на Людмилу, потом резко повернулся и скрылся за углом корпуса.

Спасительные звуки горна зазвучали из репродуктора – спасибо, миленький, не забыл! – и девочки вернулись в палату, не смея поднять глаз от пола. В комнате уж они дали волю чувствам, повалившись на койки и рыдая всласть.

– Девочки, на полдник! – приоткрыла дверь Вера и удивлённо расширила глаза. – Что случилось?

Никто не ответил, только рыдания ещё громче. Всё же вожатой удалось ласково разговорить девочек, ей со слезами поведали о позоре, о Людке, о мальчишках, нарочно шатающимся в туалет.

– Ну-ну, не обращайте на них внимания, мальчишки, они всегда такие… Меня к начальнику лагеря вызывали, я бы не допустила… А на полдник сегодня вкусные булочки и какао, собирайтесь, а? Нет? Ладно, мы вам в палату полдник принесём.

***

На следующий день отмечали праздник Нептуна, к которому готовились целую неделю. Речным царём был солидный начальник лагеря, девушки-вожатые нарядились русалками, чьи костюмы состояли из купальников, опутанных речной травой, и цветочных венков. Пионеры изображали чёртиков, золотых рыбок, лягушек, черепах, с визгом и криками обливали друг друга водой из небольших вёдер.

Любка всё высматривала среди ребят, измазанных зелёнкой и грязью, Алика и наконец увидела его в той же пионерской форме и пилотке.

Нептун со своими дочками-русалками восседал на плоту, грозно шевеля бровями и стуча трезубцем.

– А где моя младшая дочь, красавица Жемчужинка? – рокочущим голосом спросил царь и грозным взглядом обвёл собравшихся.

– Здесь я, батюшка. – Людка в купальнике, обвешанная травой, появилась из зарослей камыша.

По сценарию она должна была пройти три метра до плота и грациозно забраться на него. Вожатый Виталик, ещё более прекрасный в рыбацкой сети и плавках, подал Людмиле руку и помог подняться на мокрые от набегающих волн доски. Глаза его становились всё шире и шире, челюсть отвисла…

Вожатая, как Венера, рождающаяся из пены, была абсолютно голой, если не считать венка из цветов на голове. Пионеры пялились на её большие груди, резко выделяющиеся на загорелом теле, и белые ягодицы. Что тут началось! Охи, ахи, стоны, визг и смех заполнили берег…

Любка обернулась и увидела Алика со странно спокойным, без эмоций, лицом. Он кивнул ей, отвернулся и пошёл прочь пружинистым шагом, не оставляя на песке следов.

Людка вскрикнула и спрыгнула с плота, пряча в воде наготу, но было слишком поздно. Весь лагерь, включая поваров и сторожей, видел её позор, потом только и разговоров было в палатах и столовке, что об эффектном Людкином выступлении.

– Бог её покарал! – злорадно говорили во второй девичьей палате. – Побыла на нашем месте, пусть теперь знает!

– Мы хотя бы в трусах были…

– А куда её купальник делся? – в один голос спросили близнецы.

– Водой смыло.

– Лифчик расстегнуться мог, а плавки-то как?

– Может, он в воде растворился? А что, я слышала о таких, – убеждённо сказала Наташка, – заходит тётенька в воду, плавает себе, плавает… Выходит, а купальника-то нет!

– Нет, Людка в нём и раньше купалась, – возразила Оля.

Так и не придумали ничего правдоподобного. На следующий день Людка собрала вещи и, ни с кем не прощаясь, вернулась в город на машине, привозившей в лагерь продукты.

6

На одеяле были разложены карамельки «Барбарис», квадратики ирисок и шоколадные батончики, которые Любка не очень жаловала. Девочки сосали конфеты, а в фантики заворачивали круглые камешки, найденные в песке на пляже.

– Свет, хватит?

Светка взвесила бутафорские конфеты в ладони:

– Хватит. Вечером разложим под кроватью, а ровно в полночь надо трижды сказать: гномик-гномик, приходи!

– А потом что?

– Гномик придёт, увидит конфеты и захочет их съесть, а когда обнаружит там камешки, то рассердится ибудет громко материться.

Хлопнула дверь, и в палату ворвалась Наташа:

– Людка уехала!

– Куда уехала? – спросила Марина с перекошенным от леденца лицом.

– В город, на продуктовой машине. Насовсем. Она и вещи все забрала.

– Ура! А я-то думаю: почему её за завтраком не было? Хоть бы не вернулась!

– А что, может вернуться? – испугались сёстры.

– Ну не знаю… У нас в отряде одна вожатая осталась на сорок человек, где ещё взять? – пожала плечом Оля.

– А что вы тут делаете? – заинтересовалась Наташка.

– Конфеты для гномика-матерщинника.

– А-а-а, в прошлом году мы тоже с девчонками вызывали, только не получилось…

Любка нашарила в тумбочке свой песенник, посмотрелась в маленькое зеркальце и с безразличным видом бросила:

– Пойду погуляю…

Гулять отправилась в сторону третьего отряда: вдруг случайно Алика увидит? Она попила холодной воды из фонтанчика и, оглянувшись по сторонам, сорвала с клумбы ромашку, принялась обрывать лепесток за лепестком, шепча: «Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт… Любит, не любит, плюнет… поцелует! Ух ты…»

Третий отряд в беседке полным составом пел под баян песню про картошку-тошку. И Алик там тоже был. Одетый, как всегда, в пионерскую форму, с чуть косо сидящей пилоткой на голове, он не сидел со всеми на скамейке, а стоял, опершись локтями о крашеные перила.

Вожатые из третьего отряда с соседней скамейке приглядывали за своими пионерами, что-то записывая в тетрадь. Любка, сделав независимое лицо, опустилась на лавку неподалёку и принялась листать песенник, будто ничего интереснее в жизни не было.

– Слушай, что за мальчик с нашими там стоит? – услышала она.

– В пилотке? Не знаю… Из другого отряда к кому-то приходит, я его часто вижу.

– Да пусть ходит, никому не мешает. Хороший мальчик – это видно.

Любка насторожилась. А ведь Алик сказал, что из третьего отряда, как такое может быть?

– Привет.

Она испуганно ойкнула и подняла глаза.

– Напугал? – Алик плюхнулся на скамейку рядом с Любкой.

– Нет…

В душе снова вспорхнули разноцветные бабочки – приятно всё-таки, когда мальчик сам подходит и сам заговаривает.

– Ты был вчера на дне Нептуна? – Она просто так спросила, видела же прекрасно, что был. – Людка-то, Людка!

– Ага. Надо было её проучить.

– А кто её проучил? – живо заинтересовалась Люба. – Ей купальник заменили, да?

Ну точно, как же они с девчонками сразу не догадались!

– Не знаю. Мне очень захотелось, чтобы она на всю жизнь запомнила, что издеваться над тем, кто не может ответить, – гадко. И вообще, конечно, нельзя, но над слабыми особенно.

– Сегодня кино будет. «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещён», – вспомнила Любка. – Ты пойдёшь?

– Пойду. Я подожду тебя возле корпуса.

Подождёт возле корпуса… это же свидание! Мальчик назначил ей свидание!

– Хочешь мой песенник посмотреть?

– Давай… только ты сама листай, я не могу.

– Почему? – удивилась Любка.

– Руки грязные.

Дойдя до загнутого уголка с надписью: «Нельзя!!!», она чуть помедлила, покосилась на его загорелое лицо и спросила:

– Развернуть?

– Зачем, не надо. Я понимаю, что у человека могут быть секреты.

Они просидели до самого обеда, пока из громкоговорителя не послышались звуки горна, призывающие в столовую.

– Обед… – Любка нехотя поднялась со скамейки. – Ну почему в столовку обязательно строем ходить?

– Как – зачем? Дисциплина должна быть, а сейчас – особенно. Вдруг завтра война? – рассудительно сказал Алик.

– Какая война, с американцами?

– С Германией. Хоть у нас пакт о ненападении, но я не верю этому Гитлеру.

– Шутишь! – засмеялась Любка. – Пока, вечером увидимся!

***

Они решили не ждать ночи и вызвать гномика-матерщинника в тихий час. Ему что важно? Чтобы было тихо. А темнота и не нужна совсем. Шторы на всякий случай закроют. Раскидали по полу «конфеты», трижды хором сказали нужные слова и затаились на койках.

– Чтобы ни звука, – шёпотом предупредила Света.

Любка лежала, вперив взгляд в пол, даже глаза устали и заслезились. Усыпляюще трещали за окном кузнечики, она прикрыла глаза и задремала…

Разбудил её топот ножек. Лёгкие, частые, торопливые шажки могли принадлежать кому-то маленькому, например, ребёнку.

– Всё зовут и зовут, а чего зовут?.. – послышался ворчливый голосок. – Шалопаи малолетние, драть их некому!

С Любки вмиг слетели остатки дремоты, она протёрла глаза и увидела маленького, не выше пятидесяти сантиметров, бородатого человечка в зелёной курточке, штанишках и берете на курчавой голове.

– Взять бы хворостину, да и отшлёпать по заднице… Чего тут накидали? – он поднял бутафорский леденец, лизнул и бросил на пол. – Негодяи, хулиганы, оболтусы! – пришёл в ярость гномик и затопал ножками. Маленькое личико покраснело, щёчки задёргались.

«Не может быть… мне это снится», – подумала Люба. Обвела взглядом комнату: девочки спали. Сони-засони!

Гномик перестал сыпать ругательствами, принюхался и, как собака, пошёл по запаху к Маринкиной тумбочке, где со вчерашнего дня лежали привезённые родителями гостинцы: пирожные-колечки, коржики, конфеты и маленькие шоколадки. Из-за пазухи он достал мешочек с завязками, деловито сгрёб в него половину запасов, бормоча что-то себе под нос, направился к двери и пропал, как сквозь дощатый пол провалился.

Вот это да! А девчонки всё проспали, ничего не видели, будет что рассказать им после тихого часа! Люба уютно прижалась щекой к подушке и незаметно для себя уснула.

– Люба, Люба! Вставай, уже подъём. – Оля слегка трясла подругу за плечо.

– Подъём? – Она приподнялась на постели, лениво потянулась и зевнула. И вдруг вспомнила: – Я же гномика видела, пока вы спали! Он такой маленький, в куртке, штанах и беретке. Ругался-ругался, потом из Маринкиной тумбочки вытащил коржики и конфеты, свой мешочек полностью набил.

Девочки переглянулись, а потом расхохотались.

– Люб, мы не спали, а вот ты заснула сразу. Мы ждали-ждали, но гномик так и не пришёл… Ночью надо вызывать.

– Да? – недоверчиво протянула Любка. – Мне всё приснилось, что ли?

– Ага! Пойдём на полдник строиться, Вера у нас одна осталась, мы с девчонками решили её не подводить.

7

Тепло одевшись и набив карманы сухарями, пионеры потянулись на эстраду, где киномеханик готовил к показу «Добро пожаловать…»

– Люб, ты чего не идёшь? – окликнули девочки Любку, возившуюся со шнурками.

– Я сейчас… вы идите. – На самом деле она тянула время, завязывала и развязывала шнурки на кедах третий раз.

Алик появился, когда территория возле корпуса опустела, и смолкли ребячьи голоса. Всё в той же пионерской форме, сандалиях и пилотке. Любке подумалось: «Может, чистой одежды нет?»

– Ну что, пойдём? – улыбнулся он, показав белые зубы.

– У тебя есть куртка?

– Куртка? – Алик растерялся, этот простой вопрос, казалось, поставил его в тупик. – Я не помню… Кажется, куртка была, но… сейчас её нет.

– Ладно, потом найдёшь, надевай мою, – предложила Люба и скинула с себя штормовку, – да не бойся, я же в свитере, меня не закусают.

Она набросила Алику на плечи куртку и с удивлением увидела, как та, соскользнув, упала к ногам, обутым в сандалии.

– В рукава надень.

Медленно-медленно штормовка стекла с плеч Алика, непостижимым образом крепкие загорелые руки освободились от рукавов, и куртка снова упала на деревянный пол.

Круглыми глазами Люба смотрела, как тело Алика стало зыбким и прозрачным, как он пытался поднять куртку, а руки хватали только воздух… И тогда она завизжала, закрывая от ужаса лицо руками.

– Мальчик! Мокрый мальчик!

Не разбирая дороги, Любка бросилась бежать. Куда? Да куда угодно, лишь бы к людям, лишь бы не оставаться наедине с жутким призраком. Ноги сами привели её на эстраду, где на вкопанных в землю деревянных скамейках, толкаясь и смеясь, рассаживались пионеры.

– И мне дай! – услышала она Олькин голос.

Так и есть, вот она. Взяла у кого-то крем от комаров и старательно размазывала его по лицу. Любка опустилась рядом и, дрожа от пережитого страха, щекотно зашептала в самое ухо:

– Я сейчас видела мокрого мальчика…

Оля округлила глаза.

– Правда? Пойдём в беседку, расскажешь!

– А кино?

– Да я его уже два раза видела.

Они пригнувшись побежали к кустам, миновали игровую площадку c качелями и каруселью для малышей и заскочили в беседку, коих в лагере было несметное количество.

– Люб, что, он страшный? – отдышавшись, спросила Оля.

– Нет, не страшный, наоборот… Но я всё равно испугалась. Слушай…

Тонко ныли под ухом комары, но девочки не обращали на них внимания. Любка шёпотом рассказывала всё, что знала про Алика, начиная с того родительского дня, время от времени оглядываясь по сторонам: а вдруг мальчик будет её искать?

– Я не понимаю. Ты говоришь, что он был обычным, а потом вдруг стал прозрачным.

– Да, раньше был как все. Загорелый такой, ловкий, форма пионерская с галстуком. Ничего необычного. Хотя… вот сегодня он как-то странно сказал: «А если завтра война с Германией? У нас пакт о ненападении, но я не верю этому Гитлеру». Гитлер-то умер давно…

– Знаешь, он, наверно, не понимает, что тридцать лет прошло. – Оля достала из кармана сухарь и вкусно захрустела им. – Тьфу, крем в рот попал… Если бы понимал, то удивился бы, что всё время в лагере, что не взрослеет. Может, для него и не было этих лет, а прошло всего мгновенье.

– Я боюсь теперь, вдруг он снова придёт? – призналась Любка.

– А раньше не боялась?

– Нет, я же не знала… Завтра бабушка с дедом приедут. Я домой с ними попрошусь.

Оля сразу погрустнела:

– Жаль… Ещё неделя до конца смены. Оставайся, а?

Люба замотала головой: нет.

***

К ней приехали с самого утра, сразу после завтрака, когда все пионеры под бдительным оком вожатых трудились над наведением чистоты.

– Мартынова! Иди к воротам! – крикнул подбежавший голоногий дежурный.

Любка сунула веник из полыни в урну и помчалась по аллее, мимо гипсовых скульптур, к центральным воротам, где рядом с мотоциклом поджидали её бабушка с дедом. Она бросилась к ним, как к последнему спасению, вцепилась в бабушкину кофточку, как за надувной круг в открытом море.

– Заберите меня!

– Любушка, что случилось? – всполошилась бабушка.

– Ничего… просто я соскучилась, мне здесь страшно, домой хочу.

– Хорошо-хорошо, – не стал спорить дед, – мы сейчас поедем на реку, отдохнём там… Если не передумаешь до вечера, то заберём тебя.

На берегу Любка совсем успокоилась, помогла развести костёр и смеялась над дедом, который на спор с бабушкой забросил удочку с пустым крючком. И надо же – вытянул карася!

Алик появился на берегу неожиданно. Загорелый, ловкий, в пионерской форме и чуть косо сидящей пилотке, трепетали на ветру концы красного галстука. Он был совсем как настоящий мальчик, только что следов на песке не оставлял.

Любка взвизгнула и спряталась за широкую дедову спину.

– Это призрак пропавшего мальчика! – зашептала она в ухо.

– Глупости не говори, – оборвал дед.

И тут увидел, как заколебались и стали прозрачными руки Алика, пытающиеся поднять горсть песка. Раз за разом ладони захватывали воздух, а не тёплый песок с редкими камешками.

– Почему у меня не получается? – со слезами в голосе проговорил Алик. – Что со мной?

Ахнула бабушка и застыла с ложкой в руках. У деда отвисла челюсть.

– Ты умер, сынок, – сказал он после долгого молчания. – К сожалению, ты умер. Ты можешь вспомнить, если захочешь…

Алик сел на песок, уронил голову на согнутые колени.

– Я помню, только верить не хочу. Не люблю спать днём… Сколько раз я просил вожатых дать мне нарисовать стенгазету или агитационный плакат на время тихого часа – я хорошо рисую. А они не соглашались, говорили: одному позволь, так весь отряд не уложишь. Я убегал в окно. Ходил по лесу или на речку, купался один… И совсем не боялся, я ведь плаваю очень хорошо, даже с завязанными ногами выплыву. Вожатая Зина меня почему-то ругала, говорила, что тонут не те, кто не умеет плавать, а те, кто слишком уверен в себе. Однажды я выбрался в окно и пошёл на берег. Разделся, закопал одежду в песок, чтобы кто-нибудь чужой не нашёл и не унёс… А потом… ноги запутались в траве… Но я выплыл! Я же смог порвать эти водоросли, я выплыл. Нашёл свою одежду, вернулся в лагерь… Это было вчера… Нет, три дня назад…

– Тридцать лет назад, – с грустью поправил дед.

– Я чувствую, что меня куда-то зовут, – он посмотрел на небо, где плыли лёгкие белые облака, – здесь я чужой… А я только хотел быть как все.

Любка вышла из-за дедовой спины, страха больше не было. Алик посмотрел на неё, стянул с галстука маленькую фибулу и положил на песок:

– Это тебе на память. И не обращай внимания на дурацкие вымыслы, нет в нём ни свастики, ни Зиновьева, ни Троцкого – всё это выдумки. Носи, мне будет приятно. Прощай. И спасибо вам всем.

Он пошёл вдоль берега, крепкий, загорелый, совсем как живой, оглянулся, махнул рукой… и пропал. Только светящийся шарик взмыл высоко в небо, пока не превратился в точку.

Любка бросилась к тому месту, где на песке лежала застёжка, но она пропала.

– Погоди, – сказал дед, – может здесь поискать надо? – Он вытащил из коляски мотоцикла маленькую лопатку и стал копать, Люба помогала руками, отгребая в сторону песок.

– Я так и думал, вот она… Почти как новенькая, даже ржавчины нет. Держи.

Маленькая светлая фибула с тремя язычками пламени, означающих Третий интернационал, поленья, символизирующие пять континентов, серп и молот, девиз… Любка зажала застёжку в руке. Теперь ни за что с ней не расстанется!

***

Уезжать раньше срока она передумала, в лагере ещё столько всего интересного будет: «Зарница», прощальный костёр, последний день в лагере, когда можно измазать мальчишек пастой в отместку за все их шалости…

Любкин галстук теперь скрепляла маленькая серебристая фибула, неизменно привлекающая внимание всех пионеров, и она с лёгкой грустью объясняла, что застёжку ей подарил друг, очень хороший мальчик Алик, которого больше нет. Нет, обменивать она её ни что не станет… Это память.

Она вертела зажим, пытаясь рассмотреть несуществующие буквы и профили и ничего не видела. Алик прав: всё это злостные выдумки, ничего плохого в застёжке нет…