После ливня [Асанбек Стамов] (fb2) читать онлайн

После ливня

НОВЫЙ РОДСТВЕННИК Повесть

Мне часто снятся родные места. Не знаю, оттого ли, что сон этот стал привычным, но я, опуская голову на подушку, испытываю такое ощущение, словно уезжаю в чудный далекий край.

Иногда я спрашиваю себя — отчего это? Почему эти сны так милы и дороги мне?.. И ответ мне давно известен. Любимая всем сердцем родная земля, где я впервые увидел свет и узнал вкус материнского молока, земля, принявшая в себя прах моей матери, земля-защитница, начало вселенной, открытой для меня твоим золотым ключом, о тебе я думаю бесконечно, вот отчего ты снишься мне почти каждую ночь. Мне снится детство и наш маленький дом под камышовой крышей. Я вижу мать — она печет лепешки на очаге. Тогда, в детстве, я обычно сидел в это время на большом чурбаке у очага и болтал ногами. А мать, еще не попробовав сама, отламывала мне большой кусок от первой румяной горячей лепешки. Во сне она почему-то не делает этого… Давно, очень давно не отведывал я хлеба из материнских рук…

Нынче снова приснилась мне моя родина. Мать. Дом под камышовой крышей. И ракита, что росла у порога. Я пробудился со стесненным сердцем и уже не смог уснуть. Лежал до рассвета и вспоминал, вспоминал…

Завозились на ветвях под окном, зачирикали воробьи, и в дом проник белый утренний свет. Я словно только этого и ждал, вскочил с постели, бодрый, оживленный, полный сил, как лихой скакун, готовый к состязанию. Разбудил двенадцатилетнего сына, мы быстро собрались и вышли из дому. Взяли на автовокзале такси и поехали в мое родное село. На машине пути часа два, не так уж и далеко, но не был я там вот уже много лет. Я попросил водителя свернуть к дому нашего родственника Токо. Крытый шифером крепкий белый дом прячется в зелени густого сада. Токо — человек хозяйственный, черной работы не боится, все делает сам. Сейчас он сидел в тени под деревьями возле дома. При виде нашей машины не спеша приподнялся, вгляделся, узнал меня: «Смотри, пожалуйста, наш большой человек пожаловал!» С этими словами он пошел нам навстречу неуклюжей, но твердой поступью. Лицо у Токо пышет здоровьем, тело словно молотками сбито. К своим сверстникам в аиле он никогда не обращался просто по имени, а непременно с добавлением прозвища: «Кыдыралы-курощуп», «Бырджыбай-сапожник», «Шадыкан-курносый…» Не мудро придуманные прозвания эти прилипали, однако, крепко; впрочем, и самому Токо пришлось мириться с прозвищем «хитрец», которое совсем ему не подходило по характеру. Он скорее простодушен, нежели хитер, безусловно, щедр и несколько хвастлив. «Ну и хитер ты, брат», — скажет ему кто-нибудь, а Токо в ответ хохочет: «В народе умного называют хитрым, а плохого — тихоней…»

Нашего приезда Токо, ясное дело, не ожидал и поднял на ноги весь дом. Велел немедленно резать барана, ставить самовар, а сам с выражением откровенного самодовольства повел нас осматривать хозяйство и сад, где ветки яблонь гнулись чуть не до земли под тяжестью плодов.

— За всем этим тоже глаз да руки, — приговаривал он солидно и озабоченно. — Ты, Джума, конечно, не обижайся, я давно хотел с тобой потолковать, да все вроде случая не было. Джене уже давно умерла, ты с тех пор в аил и не заглядывал. А у нас все изменилось, жизнь стала другая, хорошая стала жизнь. Теперь не найдешь хозяина, который бы дом не поставил заново, двор не обновил, не перестроил… Только ваш дом в запустении. Стена одна покосилась, крыша того гляди завалится. Куда это годится? Я слыхал, городские нынче, ежели имеют участок в селе, строятся тоже. Как это?.. Дача, говорят. Берегут каждый кустик. Кстати, помнишь вашего соседа, мельника Чора? — Токо повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. — Погляди, какой домина строится сейчас на его участке…

— Кто же там строит? Ведь у Чора ни сына, ни дочери не осталось, — сказал я с горечью, потому что слова Токо болью отозвались у меня в сердце.

— Кто, спрашиваешь? Да вроде бы я слыхал, что какой-то новый родственник объявился. Завладел участком и на месте старого дома ставит новый. Кажется, дельный парень. Я давеча ходил к Мураке травы накосить, видел, что стены он уж вывел почти до конца. Говорят, парень этот косоротому Тыналы внук. Погоди, да ведь ты должен был знать дочку Тыналы, Зураке! Ну так это ее сын…

Я вздрогнул, услыхав знакомое имя. Заколотилось сердце, в памяти вдруг ожили события давно минувших дней. Все еще не веря ушам своим, я спросил:

— А чего ради этот внук Тыналы строится здесь? Откуда он явился?

— Кто его знает, кому до этого дело? Видно, нет ни своего угла, ни близкой родни, если решил восстановить чужой дом.

— Его мать Зураке тоже здесь? — не удержался я от вопроса, который занимал меня больше всего.

— Она работает на сахарном заводе в Ак-Су, так мы слышали. Болеть стала теперь, на пенсию собирается. Говорят, переедет к сыну, как он дом закончит.

Жена Токо позвала нас пить чай. Мы уселись на разостланной в саду под деревьями узорной кошме и молча принялись за чаепитие. У меня было неспокойно на душе, не хотелось мне ни пить, ни есть. Чтобы не обижать хозяев, я выпил пиалку-другую и встал. Сказал, что через час-полтора вернусь, позвал с собой сына, и мы с ним двинулись к нашему дому. Еще издали увидел я новые кирпичные стены на том самом месте, где стоял некогда старый деревянный домишко мельника. Мы поравнялись с его участком, и тут из-за угла нового дома показался голый по пояс, стройный, крепкий джигит, который нес полное ведро глины. Глянув на него, я невольно остановился. Как две капли воды похож был этот новый родственник на дорогого моему сердцу Бейше. Джигит негромко поздоровался, поставил на землю ведро и вопросительно посмотрел на меня. Глаза наши встретились, и мне вдруг неудержимо захотелось обнять его. Я был взволнован почти до слез. Парень, как видно, заметил мое волнение, его явно смущал мой пристальный взгляд.

— Вы присядьте, агай, — пригласил он, поведя рукой в сторону скамейки, что стояла в тени.

Я сел.

— Как тебя зовут, дорогой?

— Белек.

— Белек? — повторил я. Ласковый взгляд и приветливый голос придали мне смелости задать еще один вопрос: — А как имя твоего отца?

Парень нахмурился. Ответ его прозвучал немного резко:

— Имя моего отца Темиралы!

Он поднял ведро и пошел к каменщикам.

Я услышал не то, что ожидал, но это было неважно… Неважно, потому что передо мной только что стоял возрожденный Бейше. Молодой, каким он был тогда… Но я теперь намного старше, намного…

Дорогие мои современники, простите, что я начал рассказ не с того конца. Простите, что отнял у вас время длинным вступлением. Не повстречайся я нынче с Белеком, кто знает, поведал ли бы я вообще о том, чему был свидетелем столько лет назад. Да и не один я был свидетелем, многие другие люди, в том числе и наш Токо. А ведь он разговаривал сегодня со мною так, словно ничего не знает, ничего не помнит. Странные мы, люди, существа: стараемся поскорее забыть то, что огорчило нас, причинило нам боль. Но не зря говорят: все минется, одна правда останется. И еще: правда сама себя очистит…

1

Мне было тогда тринадцать лет. Отпраздновали первый День Победы, и народ повеселел. Не помню, в каком месяце, знаю только, что хлеба уже набирали колос, когда пришло известие о возвращении из армии Бейше, единственного сына нашего соседа Чора. Скорее всего Бейше сообщил о дне своего приезда не в письме, а через кого-нибудь устно, потому что иначе я первый узнал бы об этом. Все его письма я читал его родителям, я же всегда писал ответы. К этому событию старики готовились как к празднику: разводили в очаге большой огонь, клали в казан что-нибудь особенно вкусное и звали наконец меня. Почему-то получалось так, что письма мы писали по ночам, хотя мне с утра все было ясно: Улкан-апа выносила во двор большую керосиновую лампу, тщательно освобождала от нагара фитили, осторожно чистила золой металлический корпус и потом протирала его мягкой тряпкой. В обычное время они этой лампой не пользовались, зажигали подслеповатый каганец. Когда я входил, старый Чор ставил горящую лампу на низенький круглый столик и говорил своим спокойным, густым голосом с особо доверительным выражением:

— Ну-ка, байбиче^[1], доставай!

Я, конечно, понимал, что должна достать Улкан-апа. С большого сундука, украшенного узорными полосами красной и зеленой жести, она снимала одно за другим сложенные на нем одеяла, отвязывала из позвякивающей связки ключей и металлических украшений на одной из двух своих коротких седых косиц ключ от сундука и, осторожно подняв крышку, извлекала на свет божий два листочка белой бумаги. Прежде чем начать письмо, мы с Чором, так сказать, согласовывали его устно. Выработанный текст я произносил вслух, Чор делал поправки и наконец разрешал:

— Теперь пиши!

Улкан-апа усаживалась неподалеку, молча кивала головой в такт движениям пера по бумаге и шевелила губами. Я перечитывал написанное вслух, Чор велел вычеркивать строчки, которые ему не нравились, добавлял что-то, а потом уже я переписывал окончательный текст набело на втором листке. Мне здорово надоедала вся эта длинная волынка, но Чору, я, разумеется, не сообщал о своих настроениях. Как только письмо было заклеено и на конверте написали адрес, Чор хватал его и прятал.

— А ты, старуха, чего раскисла? Хватит реветь! — сердито обращался он к Улкан-апе, которую в добром настроении ласково называл «байбиче».

Глубоко ушедшая в свои думы Улкан-апа вздрагивала и, с трудом распрямляя затекшую спину, подымалась с места.

— Отец Бейше, я не плачу. Лопни мои глаза, не плачу я, даже и не собираюсь, — отвечала она.

Улкан-апа и в самом деле не была в этом похожа на других наших старух и стариков, которые начинали хлюпать носом, едва только придет письмо с фронта от сына или внука. Вообще надо сказать, что Чора и Улкан односельчане считали людьми особыми, чуть ли не святыми, — оба они привыкли и радость и горе переживать в себе, никому не показывали своих чувств, с фаталистической покорностью судьбе принимали все испытания.

Гнев Чора улетучивался быстро, этому, конечно, помогало приятное сознание исполненного священного долга. С улыбкой, в которой было немало печали, он гладил меня по голове.

— Байбиче, готово там у тебя? Подавай-ка поживей, теперь уж небесные разбойники^[2] высоко поднялись, нашему грамотею спать пора.

Но я вопреки утверждению Чора никогда не уходил спать сразу после ужина. Поев, мы долго еще сидели, словно ожидая своего счастья в ночь предопределения; перечитывали письма Бейше, разговаривали о том, каким он был в детстве. Когда я читал те места в письмах, где Бейше рассказывал о своем участии в сражениях против фашистов, с лица Чора исчезала печальная улыбка, он весь напрягался, на скулах перекатывались желваки, брови сходились на переносице: то были словно отсветы далеких дней, когда он сам дрался на дубинках с врагами-конокрадами, оседлав коня. С силой опускался на колено свинцово-тяжелый кулак.

— Здорово! Вот это да, ах ты!.. — приговаривал старик.

До того как Бейше ушел в армию, я встречался с ним один только раз. Он по вызову военкомата приезжал с юга, где работал учителем, а потом получил на неделю отпуск — попрощаться с родителями. Дома он, однако, пробыл всего одни сутки, а наутро сел в поезд, который шел из Ак-Су, и уехал на фронт. И я тогда, хоть был уже наслышан о Бейше от его родителей, сблизиться с ним, конечно, никак не мог. У него и без меня хватало забот, он старался все время быть возле отца с матерью, успокоить их, облегчить им горечь расставания. На меня он попросту не обратил внимания. Быть может, оттого и показался мне Бейше суровым, сдержанным, как его отец.

Наша дружеская близость началась с переписки и сыграла свою роль в том, что я рано расстался с детскими представлениями о действительности, рано научился думать о таких сложных вещах, как жизнь и смерть, любовь и разлука.

Хорошо помню я тот день, когда написал Бейше первое письмо. Можно сказать, весь аил собрался тогда на праздник Первого мая на холме Бырджыбая. Клуба у нас еще не было, и в праздничные дни, а также и в дни, когда провожали парней на фронт, люди шли на этот холм. Мало того, ходили туда суеверные сельчане совершать моления о дожде во время засухи. Имя Бырджыбая холм получил не случайно. В начале тридцатых годов, когда организовывали колхоз, во время сходки началась настоящая свалка. Кулаки убили учителя Бырджыбая, комсомольца, смелого джигита, отрезали у него голову, насадили ее на заостренный шест и воткнули этот шест на вершине холма. Народ почитал память погибшего героя, пожалуй, больше, чем почитают святые мазары^[3]. На холме бывали люди не только по торжественным дням, а и в любое другое время. Поближе к вечеру подымались сюда, опираясь на палки, старики, что присматривали за своими буренками; подымались, освободившись от дневных забот, и те, что помоложе, — послушать новости о войне. Усаживались, поджав ноги, на землю, начинали долгие разговоры. Мы, ребятишки, часто слышали слова стариков: «Разобьют германа, жизнь наладится…», но нам не верилось, что сразу после победы над фашистами наша нелегкая, далеко не сытная жизнь сразу станет иной, совсем хорошей…

В тот майский день, о котором я хочу рассказать, небо было ясное-ясное, солнце заливало землю горячими лучами, запахи трав и цветов кружили головы людям, у которых они и без того кружились от постоянного недоедания; все собрались у холма, сидели на зеленом ковре широкого луга и в напряженном молчании слушали доклад директора школы Мырзалы о войне. Было в то время в обычае давать лучшим ученикам к праздникам понемногу денег, вроде премии, что ли. Так и на этот раз Мырзалы-агай, окончив доклад, прочитал фамилии некоторых из нас, похвалил нас при всем честном народе, а потом вручил каждому денежный подарок. Получив его, я смутился и обрадовался до того, что ничего перед собой не видел, и юркнул было в толпу, но тут старик Чор неожиданно и крепко схватил меня за руку и, ни слова не говоря, повел за собой. Привел на берег арыка, что бежал немного в стороне, и мы с ним сели в тени молодой ивы. Сняв с головы белый как снег калпак, Чор не спеша вытер длинным концом поясного платка набежавший из-под тюбетейки^[4] на лоб и виски пот и сказал:

— На-ка прочти! — Он протянул мне недавно распечатанное письмо.

Письмо было написано ясным, разборчивым почерком. Я прочел его быстро, и Чору это очень понравилось.

— Молодец! — похвалил он. — Ты растешь дельным парнишкой, дай бог тебе долгой жизни. Таким и должен быть человек. — Старик подумал и добавил: — Ты приходи к нам сегодня вечером. Смотри не забудь, не заигрывайся, ладно?

Чор поднялся, отряхнул полы чапана, точно насытившийся мясом беркут крылья, и ушел.

Когда я в сумерках подошел к плетню, окружающему двор Чора, то сразу подумал, что старик, должно быть, с нетерпением дожидался меня. Так и не сняв праздничной одежды, он ходил туда-сюда по чисто выметенному и политому водой двору. В черном от сажи казане над очагом варилось мясо, от его запаха, смешанного с запахом кизячного дыма, у меня набежала голодная слюна, ведь с самого утра я ничего не ел. Улкан-апа прошла в дом с ведром только что надоенного молока.

— Добро пожаловать! Ты, я вижу, человек слова! — сказал Чор. — Заходи в дом. Проголодался. — И, видя, что я замялся, крикнул жене: — Байбиче, готово у тебя?

Меня смущало вежливое, даже, можно сказать, почтительное обращение со мной этого уважаемого в аиле аксакала. Чор обычно был скуп на слова, держался так, что не всякий бы к нему обратился запросто. Если кто ему не по нраву, он мог и отшить как следует либо вообще не удостоить ответом. В аиле с некоторой даже опаской относились к суровому мельнику. Зато уж если Чор кого уважал, для того был готов на все, принимал у себя как дорогого гостя, приберегая для него все самое вкусное. Особого внимания в доме мельника удостаивались наши учителя. Он любил грамотных людей, образованных, и я не помню случая, чтобы он обошел приглашением кого-либо из приехавших на каникулы студентов. На меня его уважительное отношение оказало сильное влияние, я стал вести себя взрослее, меньше бегал и играл с ребятами.

…В годы войны у нас в аиле установился некий особый стиль писем на фронт. В соответствии с ним я и составил первое свое письмо к Бейше. Начал:

«С пожеланиями здоровья своему дорогому, уважаемому сыну, который в рядах многих тысяч советских бойцов беззаветно сражается с жестоким врагом… посягнувшим на мирную счастливую жизнь СССР, нашему единственному сыну Бейше посылают из далекого уголка Киргизии, благоуханного Ак-Су, этот маленький листок с горячим приветом по быстрой, как ветер, советской почте отец его Чор и мать Улкан, не покладая рук трудящиеся для победы. Здоров ли ты, родной наш, крепко ли бьешь проклятых фашистов? Что касается нас, то мы живы-здоровы…»

Солдатам на фронт писали только о том, что все живы-здоровы, сыты, обуты, одеты. О смертях, о похоронах, о недоедании, о том, что из-за недостаточного питания и других лишений люди в аиле болеют кто воспалением легких, кто лихорадкой, ни слова не говорилось. Я коротко рассказал о том, какие новости в аиле, еще раз пожелал Бейше здоровья и сил, в конце поставил имена Чора и Улкан. Чору такое письмо, по-видимому, понравилось. Он попросил меня перечитать его полностью вслух, сложил треугольником, спрятал за пазуху и погладил меня по голове. Пока мы ели, он то и дело меня благодарил. А Бейше, отвечая, задал вопрос: «Кто писал письмо?» и, очевидно, определив по почерку, что написано оно детской рукой, добавлял: «Ошибок нет». Я был этому рад и в следующем письме в самом конце написал Бейше о себе. После этого он называл меня «мой младший брат Джума», и я, в свою очередь, привык его считать своим старшим братом, по-настоящему привык.

* * *

Когда стало известно, что поезд, на котором приедет Бейше, остановится в Ак-Су, Чор не спал всю ночь, а на рассвете оседлал серого колхозного иноходца седлом с серебряными украшениями и в сопровождении еще нескольких человек уехал на станцию. Почти с этого же часа потянулся народ к дому Чора. Улкан-апа, которой надо бы готовиться к тою, от волнения ничего не могла делать и только повторяла всем и каждому:

— Как же я рада, тысячу раз тебе спасибо, милостивый боже! Дорогие мои, милые, как же я рада!

— Да хватит тебе, довольно! Ты лучше скажи, готовиться нам к тою или ходить следом за тобой и слушать твои речи? — урезонила ее наконец какая-то старуха.

— Да, да, берите все, берите! Для моего единственного мне ничего не жаль, как может быть иначе! Берите, берите, там масло есть, надо боорсоки готовить. Мука там и масло. Берите, — отвечала Улкан, отдавая связку своих хозяйственных ключей и продолжая бестолково топтаться посреди двора все с теми же восклицаниями.

Вместе с тем я не заметил на лице Улкан-апы выражения особой, исключительной радости. Она словно не верила своему счастью, сомневалась в его реальности. Но я понимал и другое: приди сегодня, сейчас дурная весть о Бейше, сердце матери не выдержало бы, разорвалось.

Кровной связи между нашей семьей и семьей Чора не было, но дружба велась с давних пор, и такая, что крепче иных родственных отношений. Общими были и радость и горе…

Много лет прошло с тех пор, как дед мой Молдокан поднял целину у истоков Ак-Су в верхнем Багышане, выкорчевал пни да корни, очистил землю от камней и занялся крестьянским трудом. Чор тогда батрачил у русских кулаков в низовьях Ак-Су, но ни одежды себе справить, не мог, ни сносного пропитания заработать. Откочевал в Багышан и поселился по соседству с дедом. Веками не тронутая целинная земля сторицей отплатила Чору за труды, за два года он приобрел достаток, обзавелся и скотом, и мелкой живностью, да еще и поставил на второй год, к осени, к уборке урожая, водяную мельницу по образцу тех, какие видел у русских. Поставил он ее в том месте, где речка Ак-Су разделялась на два рукава. На эту первую в округе мельницу потянулись, как мухи на мед, и те, у кого было всего-то две горсти зерна, и те, кто мерил его мешками. Сам Чор от хлебопашества отстал, и к его имени прочно приросло прозвание «мельник». Лет через десять к Чору все привыкли, он пользовался уважением, с ним считались; к тому времени в Аксуйской долине началась коллективизация. Возле речки Мураке появился новый поселок, который мало-помалу рос. Перебрались в эти места и сородичи Чора — полагали, что он тоже построится с ними по соседству, ведь в самом Багышане у него родных не было. Выделили ему участок, но Чор не собирался бросать ремесло мельника, к которому привык не меньше, чем иной старик к насваю^[5]. Он выбрал место поближе к верховью Мураке и начал строиться там. Сородичи обижались: «Чего ты, чудак человек, от своих отбиваешься, почему нас сторонишься?» Но упрямый Чор их не послушался, а строил себе да строил новую мельницу. К осени работа была не окончена. Чор зимовал в юрте, а весной поставил дом в сотне саженей от мельницы и насадил сад. «Раз уж вы здесь обосновались, начали пахать и сеять, — рассуждал он, — не станете же вы немолотое зерно жевать. Вот вам мельница, привозите зерно молоть». К тому времени сам Чор перевалил на пятый десяток, не хотелось ему оставаться без потомства, вот он и женился на Улкан. Несколько лет подряд умирали у них новорожденные дети; кому только не молились Чор и Улкан, куда только не ходили на поклонение святым могилам. Когда Улкан была беременна Бейше и пришел ей срок родить, Чор послал человека к моим деду и бабке. Моя бабушка Батма поспешила к роженице, осталась при ней и никого больше не впускала. Едва младенец появился на свет, она завернула его в белое одеяло, подхватила и увезла с собой в Верхний Багышан — вроде бы украла. Дома моя суеверная бабка поила ребенка молоком из соски, давала ему курдючный жир только что зарезанного барана, а через три дня Чор явился к деду с подарком и угощением — «выкупом» за «украденного» сына. Бейше выжил на радость отцу и матери. Давняя дружба между дедом и Чором укрепилась еще больше. Через год мельник построил дом чуть ниже своего по течению реки и уговорил моего деда перебраться туда. Вскоре начали поблизости от них селиться и другие, возникла на прежнем пустыре целая улица вдоль западного берега реки Мураке. Улицу называли по-разному: кто «улицей Чора», кто «Новой». Последнее название дали потому, что обосновывались здесь чаще всего молодые семьи, отделившиеся от стариков. Появлялись один за другим новые дома, разрастались деревья, ветвями своими укрывая крыши. По вечерам не спеша брели по улице сытые животастые коровы, тянулись к небу дымки из очагов, сложенных во дворах; колхозники, шумно переговариваясь, возвращались с поля домой и вдыхали привычные запахи деревенской улицы. Мирную жизнь в один день поломала, перевернула война. Холодом смерти дохнула она на всех. Уходили на фронт не только молодые джигиты, уходили и те, кто давно уже носил бороду. Во многих семьях оплакивали погибших, жить стало голодно и трудно. Новые дома, которые к началу войны остались недостроенными, разрушались от зимних дождей. Народ не склонил голову перед лицом тяжких испытаний, и, когда засияло солнце победы, великой радостью для всех было возвращение фронтовиков, особенно если это единственный сын, как у Чора.

К полудню мы проглядели все глаза, пока наконец кто-то сказал: «Едут». Сказал негромко, но все услыхали, и все головы, как трава от ветра, повернулись к нижнему концу улицы, где построен был мост через Мураке. Из нижнего аила в верхний на арбе или верхом иначе как через мост не попадешь. Но на мосту или возле него пока никого не было видно. Послышались возгласы:

— Где, где?..

— Вон, во-он они едут! — прозвенел с дерева мальчишеский голос.

Все теперь смотрели вверх, на мальчишку, который быстро спускался вниз по ветвям. Я тем временем выбрался из толпы и припустился по дороге к той тропинке, что вела от дома Чора прямо по берегу реки, потом пересекала нашу Новую улицу в самом ее начале и сворачивала по краю поля к невысоким холмам. Весной ребята из нашего аила собирали на этих холмах тюльпаны, летом пасли там коров и до посинения барахтались в нашей шумной холодной речке. Огненно-красные маки горели в ярко-зеленой траве, там и сям открывались взгляду целые поляны других цветов — ослепительно желтых или густо-лиловых; жаворонок висел высоко в небе, подставляя крылышки потоку солнечных лучей, и пел свою переливчатую песню; бабочки пестрыми облачками толклись над благоухающим разнотравьем неглубоких ложбин; запахи кружили голову. Особенно привлекало, хоть и пугало нас старое кладбище на холме Май-Дебе. На припеке возле полуразрушенных глинобитных оград грелись толстые, в руку, ужи, нежно-зеленый влажный мох кудрявился на сырых растрескавшихся камнях надгробий. Так и казалось, что вот сейчас высунется из могилы высохшая мертвая рука. Страшно было, но тянуло кладбище нас к себе как магнитом.

В эти беззаботные часы мы забывали о пустых животах и даже о войне, которая держала всех в постоянной тревоге. Оставалось одно чувство, одно желание: быть здесь, в этом чистом, как вода горного источника, мире, и чтобы мир этот не менялся, а ты слился с ним, растворился в нем, как растворяется утренняя дымка под лучами солнца. И, видно, таково было очищающее воздействие природы, что домой мы возвращались притихшие, без ссор и драк, полные участия друг к другу, задумчивые и немного грустные. Кроме нас, ребят, мало кто ходил по тропе над рекой — вода здесь была глубока, обрывистый берег густо зарос колючим караганником. Вот почему Бейше не ждали с верхней стороны.

Все, кто поехал на станцию вместе с Чором, скакали тесной группой, громкими криками подгоняя коней; впереди всех несся на сером иноходце Бейше. Остальные всадники намеренно не обгоняли его, сдерживая поводьями разгоряченных скакунов. Серый иноходец шел, не сбивая ногу, а Бейше держал прибитое к белой-белой палке ярко-алое полотнище. Почти у самой земли болтались задние ноги привязанной к путлищу туши черного козленка.

— Доро-о-огу-у! Доро-о-огу-у! Уходите в дом! — гремел издали сильный голос Чора, и толпа на улице раскололась, освобождая путь. Чор несколько раз хлестнул плетью своего коня, поравнялся с Бейше, который сам не сдержал бы ярого бега иноходца, ухватил за повод покрытого пеной скакуна и остановил его точно как раз у ворот.

— Бросай! Вон туда! — Чор махнул рукой по направлению к открытой двери дома.

Бейше с трудом отвязал черного козленка от путлища, приподнялся в седле и обеими руками кинул тушку через порог. Улкан-апа, с нетерпением ожидавшая этого мгновения, бросилась к сыну.

— Жеребенок мой! — только и вскрикнула она и припала к гриве иноходца.

— Старуха, погоди! — Возглас Чора пригвоздил ее к месту.

— Где вода? Воду неси! — требовал Чор, трясясь от гнева.

Кто-то поспешно сунул в руки Улкан резную деревянную чашку, в которой почти вровень с краями налита была вода. Дрожащей рукой обвела она эту чашку вокруг головы склонившегося к ней сына. Чор выхватил у нее чашку и с размаху разбил ее о белый камень, торчавший во дворе из земли. После этого он взял из рук сына знамя и передал его жене. Один из молодых парней подержал старику стремя, он спешился и взял за повод иноходца Бейше.

— Ну, боец, слезай теперь с коня да поздоровайся с народом! — уже ласково сказал он.

Мать обняла наконец сына, их окружили люди, и у всех на глазах стояли слезы. Улкан-апа целовала и целовала Бейше.

— Родной мой, слава богу, тысячу раз спасибо великому создателю! Теперь мне и умереть не жалко, — причитала она со слезами.

— Да что ты плачешь? Радоваться надо — живой вернулся! Пусти-ка и нас поздороваться, — урезонивали ее старухи и наперебой торопились в свой черед поцеловать Бейше. Старики, не теряя чувства собственного достоинства, пожимали фронтовику руку. Я стоял в сторонке. Бейше приветливо со всеми разговаривал, но иногда с улыбкой оглядывался, словно искал кого-то. Потом спросил у отца:

— А что же Джумы не видно?

Я немедленно подбежал и бросился к нему на шею.

— Здравствуйте, байке!^[6]

Бейше поднял меня и поцеловал в висок, а я неожиданно для самого себя заплакал…

Война не считалась с возрастом, наградила горем всех — и старых и малых; люди старались казаться спокойными и уверенными, но в глубине души каждого терзали тревожные предчувствия, сомнения, боль. Я не стыдился того, что долго сдерживаемые слезы прорвались наружу, как прорывается весной, взламывая зимний лед, ожившая, неукротимая полая вода. Я плакал громко…

Все, кто пришел встречать Бейше, уселись в саду под деревьями на расстеленных пестрых кошмах. Целыми горами громоздились на белых скатертях румяные пшеничные боорсоки, в огромном черном казане варилось мясо, старики и старухи с наслаждением прихлебывали хорошо заваренный ароматный чай — его наливали из кипящего медного самовара. Смех приветливых молодух, которые то и дело поигрывали тонкими бровями, звучал особенно звонко — счастье осенило крылом дом мельника. Всем понравилось, как приехал в аил сын Чора: с красным знаменем в руке, с черным козленком, притороченным к седлу. Знамя — символ победы, черный козленок с отрезанной головой — символ поверженного врага. Жители Мураке с того дня ввели в обычай встречать возвращающихся с фронта солдат так же, как встретил сына Чор.

Гости разошлись из дома Чора за полночь, а мы с Бейше остались спать прямо в саду. Рано утром, с первыми лучами солнца, мы поднялись и, повесив на шею по белоснежному полотенцу, вышли во двор. На небе ни облачка, оно такое чистое и синее, что на душе становится весело, хоть и не успел выспаться за короткую летнюю ночь. По узкой тропинке мимо дома отправились мы к реке. На усыпанных душистыми цветами стеблях желтого донника озабоченно гудели мохнатые дикие пчелы, их крылья еще были влажны от ночной росы, а черные хоботки знай себе работали в поисках сладкого нектара. Расправляли под лучами солнца свои тонкие лепестки дикие мальвы. Ласточки носились как угорелые. Быстрокрылая белогрудая птица мчится стрелой прямо на тебя и, кажется, ударит сейчас тебя в грудь… но нет, совсем рядом, в двух шагах, она резко взмывает вверх, так же резко поворачивает и с прежней скоростью уносится прочь. Издалека доносятся окрики пастухов, сбивающих коров в стадо. Колхозники идут на работу, их мирные голоса настраивают и меня на спокойный, веселый лад. Я останавливаюсь, глубоко вдыхаю свежие запахи утра, потом быстро догоняю Бейше, который, чуть прихрамывая, идет шагов на десять впереди.

— Байке, — заговариваю я с ним просто так, чтобы только услышать его ответ, — в этом году будет хороший урожай.

— А ты откуда знаешь? — Бейше останавливается.

— А вы поглядите, почти все мальвы цветут красным цветом, белых очень мало. Я раньше никогда не видал таких красных. Старики говорят, если мальвы ярко-красные, год будет урожайный, хлеба соберут много… Война кончилась, байке, теперь мы заживем, верно?

— Пускай сбудется твое желание, — задумчиво сказал Бейше. Он сорвал красный цветок и засунул стебелек в нагрудный карман гимнастерки. — Я тоже слыхал про эту старинную примету. Ишь какие яркие, глазастые! Ясное дело, в плохой год они так не цветут… Да, жизнь наладится, много хлеба на току, много и на скатерти. Белого хлеба на белой скатерти… Нет на свете народа счастливее нас… Ну ладно, догоняй-ка меня! — Он широкими прыжками спустился к реке. Здесь, у дощатого моста, что был построен как раз напротив мельницы Чора, берег густо зарос душистой мятой. В глубоком темном омуте вода никогда не стояла спокойно: по ней ходили пенистые водовороты, волны то бились о прибрежные камни, то с шумом отступали. Бейше быстро разделся и бросился в реку.

Он то нырял с головой, то вдруг высоко выпрыгивал из воды, то плыл, борясь с волнами, против течения, широко взмахивая руками. Я стеснялся раздеваться при Бейше и стоял на берегу у воды, обдаваемый холодными крупными брызгами. На крепком, мускулистом теле Бейше не было видно следов ранений. Только на левой ноге ниже лодыжки заметил я несколько небольших синеватых шрамов. Я стоял и думал о том, что лицо у Бейше очень веселое, открытое, совсем не как у его отца. И вообще он веселый, любит пошутить. Красивый, стройный, защитная гимнастерка ладно сидит на нем… Вот он подплыл поближе к берегу и, ухватившись рукой за склонившийся над водой кустик мяты, сказал:

— Раздевайся, Джума! Ты что, боишься?

Его черные мокрые волосы блестели на солнце, он весело щурил черные глаза, глядя на меня с улыбкой. Мне вдруг тоже стало весело и не страшно. Я скинул с себя все и прыгнул в воду.

Мы долго плавали, гонялись друг за другом, и, когда вылезли на берег, ни у меня, ни у Бейше зуб не попадал на зуб. Потом мы сидели и грелись на утреннем солнышке. Ласточки проносились над рекой, едва не задевая крыльями воду.

— Джума, ты знаешь вон ту девушку? Чья она дочка? — спросил вдруг Бейше.

Я поднял голову. Неподалеку от нас, возле брода, стояла Зураке. Она держала ведро, полное воды, и пристальным, неотрывным взглядом смотрела на Бейше. Заметив, что я повернул к ней голову, она поставила полное ведро на землю, наклонилась и зачерпнула воду вторым ведром. Толстая коса упала при этом ей на грудь. Резким движением она перебросила косу за спину, повернулась, подхватила свои ведра и пошла прочь. Движения девушки были легкими, как ветерок. Бейше смотрел ей вслед, пока она совсем не скрылась из глаз.

— Эта? — переспросил я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно безразличней. — Это дочь Джамшика Зураке.

— А кто он, Джамшик? Я его вроде бы не знаю. Не было такого в нашем селе, — сказал Бейше.

— Не сам Джамшик, его семья. Их у нас называют новыми родственниками. Они к нам в аил переехали только год назад. Дербишалы родней приходятся.

— А-а, теперь вспомнил. Да, он старший брат Дербишалы. А где их дом?

Я приподнялся и показал:

— Вон тот густой сад около дома Дербишалы. Он уже два года чабаном в колхозе работает и сейчас на джайлоо Бултеке. А семья Джамшика живет в его доме.

— Как, ты сказал, ее зовут?

— Зураке! Она меня очень любит. — Я встал на ноги и пошел.

Бейше тоже встал, но не сразу последовал за мной. Он стоял и глядел на узкую дорожку, что вилась по зеленому полю пшеницы.

Старшего брата Дербишалы по-настоящему звали Тыналы; он смолоду работал у русских кулаков в Ак-Су, гонял пароконную телегу, по-русски, стало быть, ямщик, а киргизы выговаривали «джамшик». Приходилось ему бывать и в Пишпеке. Когда киргизы начали переходить к оседлости, родичи звали его к себе, но он отказался и дом свой построил в русском селе. Родичей навещал, и старики при встречах все спрашивали его: «Ты, отступник, когда к своим-то прибиваться думаешь?» — «А чего мне спешить? Мне среди русских легче добывать пропитание. Да и дети привыкли. Где хорошо, там и благо, сами знаете», — отвечал он, не смущаясь. Мало-помалу его собственное имя забылось, стали его звать Джамшиком-отступником. У русских для таких людей есть точное прозвание — отрезанный ломоть. Прошлым летом Джамшик, которому уж было под семьдесят, умер. Когда через сорок дней справили поминки, родственники перевезли-таки его семью к нам, в дом Дербишалы. Вот почему их и стали называть новыми родственниками.

Зураке была младшая из дочерей Джамшика. Ей исполнилось семнадцать лет, и наши джигиты заглядывались на нее. Нрав у Зураке был простой, открытый, и я не раз слышал, как женщины судачили о ней: «Обычаев не знает, вести себя как следует не умеет, бедняжка».

Если кому из парней приходила в голову блажь свистнуть вечером у ворот Дербишалы, Зураке, прямо надо сказать, не оставляла это без внимания. Она вылетала из дверей, как язык пламени вырывается иной раз из неплотно прикрытой печки, но на заигрывание и грубоватые шутки отвечала только тем, что молча показывала язык. И тут же снова убегала в дом. Могла она, спрятавшись в саду, запустить в кого-нибудь из парней яблоком; могла даже натравить дворовую собаку на иного чересчур настойчивого ухажера, да еще хохотала при этом… Парни, однако, не отставали от бойкой Зураке и посылали ей многочисленные любовные письма. Она никогда и никому на такие письма не отвечала. Много чего болтали у нас о Зураке, но единственно достоверным в этой болтовне было то, что она просватана за вернувшегося с год назад из армии Токо, нашего родственника. Родители сговорились окончательно; Зураке вроде бы тоже дала свое согласие. Во всяком случае, Токо, невысокий, рыжеусый Токо, почти каждый день торчал в доме у Дербишалы, играл в карты с непохожими на горцев, белолицыми, кучерявыми сыновьями Джамшика или бренчал на мандолине. При нем Зураке была совсем не такой бойкой, как обычно: на свист парней у калитки не обращала внимания и казалась подавленной, угнетенной, чем-то напоминая птицу в клетке. Из дому она выходила.

На селе немало судачили о будущей свадьбе: сговор-де уже состоялся, и теперь обе семьи готовятся к торжеству. Не будь этих разговоров, никто бы, наверное, и не догадался, что Зураке и Токо — невеста и жених. Я, по крайней мере, как ни старался подглядеть за ними исподтишка, не мог заметить никаких признаков взаимной влюбленности. Они не отворачивались друг от друга при встрече, не краснели, не опускали глаз; не уединялись по вечерам или в лунные ночи в густых, тенистых уголках сада и не обнимались там… Нет, я такого не видал ни разу. Токо недавно исполнилось двадцать пять; он был парень разбитной, разговорчивый, но при Зураке держал себя замкнуто, на нее почти не смотрел и не разговаривал с ней. Взгляд у него был холодный, и вообще он старался казаться равнодушным. Однако, судя по тому, сколько времени проводил он в доме Зураке, Токо в глубине души любил красивую, своенравную девушку.

Только что кончилась война, и многие джигиты из нашего села уснули вечным сном на чужой земле — на земле, которую никогда не видели и не увидят глаза их отцов и матерей. Не все погибли, конечно. Кое-кто возвращался с полной грудью орденов, но разве всем невестам хватило бы этих немногочисленных женихов? Девушки украдкой поглядывали из окон на проходивших по улице осанистых, сдержанных фронтовиков; некоторые, позабыв осторожность, выходили к дверям, смотрели джигитам вслед. Понимали девушки, что не всем придется покрыть голову белым платком, какие носят замужние женщины. Иные, примирившись со своей судьбой, выходили за немолодых людей, которые порой годились им в отцы. Такое уж было время, так обездолила, обделила их война. Понятно, что Токо, хоть он и не был парнем заносчивым, все же чувствовал, что живая, как огонь, Зураке неизбежно станет его женой, некуда ей деться… А если так, то почему не поиграть в равнодушие? Солидные, уважаемые люди обо всем за него договорились, все решено, так зачем ему вести себя как легкомысленному юнцу, ронять свое достоинство, сгорать, как говорится, от страсти? Девушка покорна обычаю, она дала согласие, какая же Токо надобность изображать из себя влюбленного? Он, конечно, не какой-нибудь старозаветный невежа. И не просто так торчит в доме у Зураке, он, когда надо, и в хозяйстве поможет. Это, кстати сказать, очень было не по душе его матери, а еще больше Зураке. Она сердилась, раздражалась — чего, спрашивается, он тут хозяйничает? — и в результате все больше отдалялась от Токо. Он же считал, что девушка, как ей и положено, стесняется, проявляет стыдливость, и продолжал свое. Я сам видел, как он вырыл старый поломанный столб, который стоял возле калитки и к которому обычно привязывали корову. Потом Токо тщательно разровнял площадку под старой ветлой, что росла неподалеку от очага во дворе, и врыл здесь новый столб, собственными руками отесанный. Видел я, как отвозил он на мельницу Чора мешки с зерном, хотя делать все это Токо старался в сумерки, чтобы не особенно попадаться людям на глаза.

2

Мы с Зураке подружились почти перед самым возвращением Бейше из армии, а раньше даже и не разговаривали никогда. На то была своя причина. Двор Дербишалы был окружен густыми зарослями колючей облепихи, а возле дома насажен сад; к середине лета, когда начинали поспевать белый налив и апорт, желтели абрикосы и темнели вишни, сад испускал такие запахи, что мы, мальчишки, целыми днями вертелись поблизости, делая вид, будто явились сюда только затем, чтобы ловить неуклюжих глупых воробьят. На самом деле мы выжидали случая, когда во дворе и в доме никого не останется, и тогда пробирались в сад хорошо нам известными неприметными лазейками под кустами облепихи. Набивали пазухи яблоками, урюком и удирали. Бывало, что сам Дербишалы заметит нас; он при этом хлопал в ладоши и нарочито грозным голосом кричал:

— Вот я вас, негодники! Держи их! Попробуйте у меня еще раз… Капканы поставлю под яблонями!

Наши черные от грязи пятки сверкали тем временем по невысокой еще кукурузе, а Дербишалы глядел нам вслед и смеялся. Отбежав подальше, мы останавливались, с хрустом разгрызали зеленые холодные яблоки и швыряли огрызками в сторону Дербишалы. Но стоило ему прикрикнуть еще раз все тем же сердито-насмешливым голосом, как мы снова снимались с места и разлетались в разные стороны, словно стая воробьев от пустельги.

Дербишалы был мягкий и добрый человек, не способный никому причинить ни малейшего зла. В его роду все крестьянствовали, и сам Дербишалы не чурался никакой работы. Чего только в жизни не переделали его худые мозолистые руки! Над ним иной раз подшучивали за его безропотность, но он на это не обращал внимания; пошлет его бригадир пахать — пашет, пошлет поливать посевы — поливает; он и косил и копнил, а зимой, не боясь мороза, работал на конюшне, в короткие зимние дни вывозил в поле смерзшийся как камень навоз. Сыт ли, голоден, он никогда не жаловался на свою участь и ни при каких обстоятельствах не вешал нос.

В аиле говорили о нем: «Где пахал и полив делал Дербишалы, там на хлеба хоть шапку брось — наземь не упадет. Не пустой человек, нечего сказать, бог не обидел. Коням покровитель Камбар-ата, овцам — Чолпон-ата, верблюдам — Ойсул-ата, а среди нас живет сам Баба-Дыйкан, покровитель земледелия, вот он какой, наш Дербишалы».

А нам, ребятишкам, настоящим чудом казался его сад. Кстати, у нас многие старики уже не в шутку, а всерьез поговаривали, что Баба-Дыйкан помогает хозяйствуДербишалы. Как-то раз во время поста одна старуха, жена Коке, поднялась на рассвете, чтобы, как положено по шариату, вкусить пищи до начала дня. Присыпанные с вечера угли в очаге погасли, а надо чаю согреть… Вот она и пойди за огнем к соседям, к Дербишалы то есть; идет и слышит чей-то голос в саду, а ведь сам Дербишалы уже неделю как на поливе. Кто же это? Она было подумала, что ребята забрались в сад за яблоками, глядь, а там старик с белой бородой до пояса, в белой рубахе, белых штанах и с кетменем в руке трудится в саду, канавки для полива проводит. Старуха тотчас сообразила, что это Баба-Дыйкан, сотворила молитву, а он прямо подходит к ней и протягивает два красных яблока: «Одно, — говорит, — сейчас съешь, а второе оставь на вечернюю дозволенную трапезу». Сказал так и скрылся в кукурузе, которая как раз к тому времени цвела… И что бы вы думали, двух месяцев не прошло, вернулся с фронта средний сын Коке, по ранению его демобилизовали.

Голодной весной сорок третьего года ушли из колхоза на войну все мужчины призывного возраста. Башкарма^[7] Кумаш велел Дербишалы принять отару вконец отощавших овец — некому больше стало их пасти. Дербишалы мало знал чабанскую науку, но перечить башкарме не посмел; принял отару и погнал еле живых овец в горы. Раз в неделю, перепоручив отару своему глухому младшему брату Иязу, он приезжал в село верхом на ленивом рыжем мерине. Но и дома Дербишалы не отдыхал, ночевал возле арыка — поливал посевы. Зимой он во время этих наездов по-прежнему вывозил на поля навоз из конюшни, а потом, забрав с собой малость толокна для собственного пропитания да несколько кусков синевато-серой каменной соли для овец, снова отправлялся в горы.

Дербишалы считал предосудительным торговать плодами своего сада, как это делали другие хозяева. Когда яблоки поспевали, он ведрами раздавал их. Нас, вечно голодных мальчишек, он зазывал к себе, разрешал есть до отвала, да еще насыпал полные подолы наших грязных рубашек, доверху наполнял пропотевшие, засаленные малахаи.

— Не воруйте вы яблоки. Захочется полакомиться, приходите прямо ко мне. Воровство приносит человеку несчастье, краденая пища нечистая, — внушал он, по обыкновению посмеиваясь.

Мы торжественно обещали Дербишалы больше не воровать, но яблоки — какая же это кража? Нам это было непонятно, и мы по-прежнему пробирались по вечерам в сад к нашему добряку, а заслышав его голос, прятались в зарослях облепихи.

С тех пор как Дербишалы перебрался с отарой в горы, мы стали на его сад смотреть как на свою собственность. Понятно, что приезд Зураке ничуть не обрадовал нас. А она к тому же совсем не была похожа на других девушек из нашего аила, застенчивых, робких и смирных. Не успела приехать, начала возиться в саду, сгребла в кучу годами гнившие на земле палые листья, а когда они подсохли, сожгла всю эту кучу. Очистила поливные канавки, окопала яблони, опрыскала зараженные вредителями ветки раствором щелока. Дыры в заборе, к которым вели наши тайные тропки под облепихой, Зураке заделала, под яблонями протянула длинную проволоку, вдоль которой бегал на цепи серый кудлатый пес Шарик. Мало того, она сама, можно сказать, не вылезала из сада, подбирала падалицу, резала и сушила на солнце. Все это мы наблюдали издали и крепко невзлюбили Зураке. На тех из нас, у кого не хватало терпения только на расстоянии вдыхать запах спеющего белого налива, Зураке натравливала своего пса. Злились мы на нее ужасно. В отместку распевали, проходя мимо забора, дразнилки, в серого пса швыряли камнями. Зураке от этого только больше распалялась. Она выскакивала за калитку, гналась за нами и тому, кого ей удавалось поймать, надирала уши. Более быстроногим, чем она, грозила вслед кулаком и кричала: «Погоди, еще попадешься!»

Нам пришлось прекратить дневные набеги на сад Дербишалы. Особенно мы стали бояться Зураке после одного случая. Атаманом нашим, по общему молчаливому признанию, был Кенешбек — самый ловкий, самый сильный из нас. Однажды в сумерки мы пробрались в сад, и Зураке успела схватить Кенешбека за руку. Она словно предчувствовала, что мы придем нынче вечером, и притаилась под яблоней, подкарауливая нас. Мы прыснули во все стороны, как кузнечики из травы, а Кенешбек попался. Мы спрятались неподалеку в кустах, выжидая, что будет.

— Отпусти! Отпусти, говорю, паршивая девка! — слышали мы упрямый и злой голос Кенешбека. Вскоре он присоединился к нам. Опустив голову, он вытирал слезы рукавом рубахи. Это потрясло нас. Как?! Кенешбек, который даже не пикнул, когда наступил со всего маху на здоровенный гвоздь, наш бесстрашный предводитель плачет!

— Она тебя била?

— Проклятая девка, чтоб ей… — буркнул Кенешбек. И убежал.

С тех пор мы уже не решались нападать на сад Дербишалы, а Зураке возненавидели.

* * *

Выше дома Дербишалы тянулась по направлению к нам узкая тропинка, а между их улицей и нашей лежало на том берегу Мураке пахотное поле. Это был черноземный клин, на котором колхоз сажал то свеклу, то кукурузу, то пшеницу, а то и подсолнухи. Время от времени поле оставляли под паром и засевали клевером. В тот год, когда вернулся Бейше, клин распахали под пшеницу, и теперь ветер перекатывал волны тяжелых, но еще зеленых колосьев. Когда солнце склонялось к закату, волны эти отливали багрово-красным цветом; солнце опускалось за горизонт, все кругом быстро темнело, и пшеничное поле, утратив краски, начинало казаться грозным, тяжело дышащим живым существом.

На ту сторону — играть или по делу — мне всегда приходилось бежать мимо дома Дербишалы, мимо благоухающего яблоками сада, к тропинке, что вела через пшеничное поле. Я, конечно, не упускал случая обстрелять серого пса целой очередью камней; если камень попадал в цель, пес визжал и сердито лаял, а я припускался прочь во всю прыть. Однажды вечером — уже темнело — я по дороге домой остановился под старой толстой акацией на берегу арыка и, примерно определив, где находится пес, запустил в ту сторону камнем.

— Ты что же это делаешь? — раздался совсем рядом голос Зураке.

Я вздрогнул, хотел было бежать, но замешкался. Глаза наши встретились, и на лице у Зураке я не увидел ни злости, ни раздражения. Надо сказать, что до сих пор я не имел возможности толком разглядеть это лицо. Оно было очень белое, а глаза и брови черные. Выражение какое-то детское. Одна из двух длинных кос переброшена на грудь, туго обтянутую стареньким жилетом из черного бархата. Я понял, что девушка ничего плохого мне не сделает, и осмелел. Она говорила негромко и удрученно:

— Ты уже большой мальчик, а бьешь камнями ни в чем не повинную собаку. Неужели не стыдно? Ты что думаешь, никто не заметит? А я считала тебя неплохим парнем. Если хочешь яблок, зачем воровать? Приходи и ешь, сколько хочешь, а собаку не бей, пожалуйста. Она ведь тоже живая тварь.

Кровь бросилась мне в лицо от стыда. Чуткая девушка, видно, поняла мое состояние. Она было замолчала, но то ли ей жаль стало меня, то ли просто хотелось с кем-нибудь словом перемолвиться от душевной тоски, только она спросила:

— Больше так не сделаешь, Джума?

Голос звучал мягко, ласково, и я вдруг почувствовал себя не нашкодившим мальчишкой, а чуть ли не взрослым парнем, настоящим мужчиной.

— Откуда вы знаете, как меня зовут, сестрица? — спросил я.

— Как же мне не знать, я всех вас знаю. Вы думаете, мне яблок жалко… Да приходите, когда поспеют, ешьте, берите с собой. Мне жалко, что вы зелень рвете, ветки на деревьях обламываете…

Я слушал ее и внутренне ругал себя, давал себе самому слово никогда больше не лазить в сад.

Не прошло недели после этой нашей встречи с Зураке, как случилась у нас большая буря. Налетела черная грозовая туча, засверкали молнии, ветер гнул и ломал ветки деревьев. Дождь хлынул сплошным потоком. Порядком промокнув, я успел-таки добежать до дома Токо, пока буря еще не разыгралась вовсю. Арыки вышли из берегов, гром гремел так, словно земля раскалывалась. Вывернуло с корнем несколько старых деревьев, а в довершение всего ударил крупный частый град. Погибло множество только что начавших летать птенцов, сброшенных с ветвей на землю; взрослые птицы, не в силах уберечь их, попрятались, спасая собственную жизнь.

Буря как началась неожиданно быстро, так же быстро и кончилась. Унесло ветром рваные клочья облаков, засияло солнце. Токо сидел в коридорчике, потягивал самокрутку и спокойно наблюдал за происходящим. «Не спеши, Джума, подожди, пока земля чуть обсохнет», — сказал он мне, но я не послушал и побежал домой. Мать обычно очень беспокоилась, когда я, заигравшись, опаздывал, а я, признаться, доставлял ей немало тревог и забот, — ведь очень часто она меня, единственного ребенка, по целым дням не видела и не знала, где я бегаю. Если я после такой бури сразу не приду домой, мать места себе не найдет. Возле нашего двора над арыком подымается довольно высокая насыпь. Мама взберется на нее и будет звать меня, пока не охрипнет. Потом искать пойдет…

Пробегая мимо дома Дербишалы, увидел я побитых градом воробьев, беспомощно барахтавшихся в арыке. Мне стало жалко их, я принялся вытаскивать одного за другим и сажать на землю. Под акациями, где арык не имел отводных канавок, вода все еще шла через край, широко разливаясь и размывая дувал. Совсем взрослый воробей с поломанным крылом старался увернуться от меня. Вода подхватила его и понесла к забору. Я побежал за ним и сам не заметил, как очутился во дворе. Сад был мокрый, поникший, а на земле прямо передо мной валялись сбитые с дерева спелые крупные абрикосы. Забыв о своем обещании, подобрал я эти абрикосы, примерно с десяток, сложил в шапку и через ту же самую промоину, через которую проник в сад, хотел выбраться наружу, но тут послышался оклик Зураке:

— Кто там? Стой!

Сам не знаю, отчего я побежал. Поскользнулся к упал плашмя прямо в арык. Зураке подхватила меня под мышки, подняла. Я разревелся — обидно мне было, что шлепался. Зураке обняла меня, начала успокаивать, а я от этого плакал еще сильней. Так, обнявши, она меня и увела в дом, Велела снять промокшую одежду, закутала меня в черный тулуп Дербишалы и начала стирать мои рубашку и штаны. Согревшись под тулупом, я уснул. Проснулся в сумерки. Зураке гладила успевшую к тому времени просохнуть мою одежду большим черным утюгом. После этого мы с Зураке и стали друзьями, я приходил к ним в дом, когда хотел. И даже серый пес не лаял на меня, а подбегал приласкаться.

Впрочем, был еще случай, когда я опростоволосился перед Зураке. У нас в аиле жил один парень, звали его Шералы, а лет ему давно перевалило за двадцать. Он работал секретарем сельсовета. Одно ухо у него вечно было заткнуто ватой; говорили, что из-за ушной болезни его и в армию не взяли. Впрочем, ходили о нем и другие слухи, что ничего у него не болит, он здоровее лошади. Когда его вызвали повесткой на военную комиссию, он будто бы сам себе проткнул колючкой ухо, вот комиссия и признала его негодным для военной службы. Еще рассказывали, будто он перед тем, как идти на комиссию, валялся совсем голый в крапиве, весь распух от ожогов, Покраснел, а в комиссии сидел его родственник, он ему написал белый билет. Кто знает, что тут было правдой, что выдумкой, однако на вид Шералы крепкий, здоровый черномазый парень. Между прочим, не любил он ходить пешком, все больше ездил верхом на лошади. Носился как бешеный по улицам, с коня пена хлопьями, из ноздрей пар, а все дворовые собаки мчатся с лаем вслед.

С некоторых пор начал этот Шералы проявлять ко мне большое внимание. По вечерам, когда собирался народ на холме Бырджыбая, мы, мальчишки, тоже бежали туда; играли в мяч, боролись, а то и дрались и очень любили вертеться среди взрослых джигитов, слушать, что они говорят, иногда вмешивались в их разговор. Изредка они нас спрашивали о чем-нибудь, и это нам, конечно, было лестно. Но чаще всего мы слышали:

— Эй вы, чумазые, пошли отсюда! Тоже еще, от горшка два вершка, а лезут ко взрослым!

Когда холостые парни заводили речь о девушках и молодухах, любопытство наше разгоралось еще сильней, и мы под любым предлогом старались торчать поблизости, чтобы все слышать. И как бы они там ни понижали голос, как бы ни секретничали, без нашей помощи им в любовных делах было не обойтись, потому что мы и только мы могли передавать любовные письма, не вызывая ничьих подозрений.

Однажды Шералы во время самого оживленного разговора с другими парнями подозвал меня к себе и начал хвалить при всех.

— Это мой друг, — говорил он, хлопая меня по плечу. — Он мне давно приглянулся. Люблю его! Ну чего стесняешься? Ты ведь мужчина, а мужчина… он должен быть верткий, как ртуть, никому в руки не даваться? С каким-нибудь размазней я и дружить не стану. Приходи к нам, дам тебе на коне покататься. Можешь на моем гнедом иноходце ездить, когда хочешь. Ты настоящий джигит…

Для меня такая похвала при друзьях-товарищах была все равно что первый выигрыш на байге. С этих пор я старался как можно ближе сойтись с Шералы и про себя гордился такой дружбой. Как-то раз он зазвал меня к себе домой.

— Друг, я хочу тебе поручить одно трудное дело, — сказал он и посмотрел на меня испытующе. — Дело тайное, о нем никому говорить нельзя. Никому, понимаешь? Кроме нас двоих, никто об этом знать не должен…

Мне стало обидно — неужели он мне не верит?

— Если я пообещаю, пускай хоть голову отрежут, ничего не скажу! Можешь не бояться! — выпалил я.

Шералы, казалось, только того и ждал. Приобняв меня за плечи, он заглянул мне в лицо.

— Ты молодец, я тебе верю. Ну, значит, дело такое. Вот это письмо, — он достал из-за пазухи свернутый треугольником листок, — это письмо ты передай Зураке и узнай, какой будет ответ. Ладно?

Я ожидал чего угодно, только не этого. Хотел было отказаться, но вспомнил собственное обещание. Деваться было некуда, я с самым пренебрежительным видом — дескать, вон оно что, а я-то думал! — взял треугольник и спрятал под рубаху. До самого вечера я себя чувствовал так, словно под рубахой у меня лежал горячий уголь, выбросить который я не мог. Только теперь понял я, зачем нужна была Шералы дружба со мной, но глупое самолюбие не позволяло мне вернуть письмо и нарушить тем самым свое обещание. Я знал, что Шералы частенько передавал любовные письма красивым девушкам и молодухам, известно мне было и то, что ни одна из них ему не ответила. Его в аиле не уважали, над ним смеялись и чуть ли не в глаза называли бабником за то, что он завел шашни с женой хромого Уйчумана, которая была намного старше его. Весь день я крутился возле дома Дербишалы, не зная, что делать с ненавистным письмом. Хотел развернуть и прочесть, да противно было. Мы все знали, что у Шералы нет своих слов, которые могли бы согреть девичье сердце. Он всем писал одно и то же, все его письма были похожи одно на другое… В конце концов я зашел во двор к Дербишалы. К счастью, Зураке была одна дома и, должно быть, скучала, потому что мне очень обрадовалась.

— Где ты пропадаешь? Не видела тебя с утра. Хочешь, в камешки сыграем? — предложила она.

— Да я все равно проиграю, эджеке^[8].

— Ну иди сюда. Видишь, вон на той ветке яблоко совсем поспело? Давай его съедим!

Глядя не на Зураке, а на то яблоко, которое она хотела сорвать, я пробурчал:

— Эджеке, вот это вам велели передать.

И протянул ей письмо.

— Кто? — спросила она, лукаво улыбаясь.

— Шералы! — ответил я.

Улыбки как не бывало. Зло и насмешливо Зураке проговорила:

— Нашел от кого письма передавать! Вы только поглядите на него! Я что, просила тебя искать мне женихов? Бессовестный!

Она отвернулась от меня, резкими, быстрыми движениями разорвала письмо в клочки и бросила их в арык. Потом вдруг притихла и как-то обессиленно присела на землю возле арыка и опустила руку в воду.

Весь потный от стыда, я убрался со двора и, уходя, слышал, как Зураке запела печальную песню голосом нежным, негромким и полным тоски. Примерно с неделю не смел я показываться Зураке на глаза, но однажды вечером все-таки набрался храбрости пройти мимо их дома. Зураке меня заметила и окликнула:

— Эй, почтальон, иди сюда!

Я снова стал бегать к ней каждый день и проводил почти все время в доме Дербишалы. Друзьям моим это, конечно, не нравилось, они меня дразнили, ругали и иногда даже в игру не принимали, когда я к ним приходил. А мне на это было наплевать, я все больше привязывался к Зураке. О поступке Шералы мы с ней не вспоминали. Но однажды, когда мы сидели на бревне под яблоней, резали для сушки падалицу и весело болтали, из-за забора послышалось:

— Желаю успеха в работе, девушка! У вас много яблок.

Это явился Шералы. Зураке за словом в карман не полезла.

— А мы никому и не жаловались на то, что у нас мало яблок.

— Почему же не угощаете, девушка, или вам обычай неизвестен?

— Захотим вспомнить обычаи, к вам обращаться не станем. А если вам так хочется яблок, Джума нарвет для вас.

— Яблоки яблоками, но получить их хотелось бы из ваших рук…

Шералы перескочил через забор и, осклабившись, подошел к нам. Ирония Зураке отскакивала от него как от стенки. Он выбрал из корзины румяное яблоко и с хрустом откусил половину.

— Ты, девушка, наше письмо получила? — перешел он на «ты».

— А как же, ваши сладкие слова запали мне в сердце. Перечитываю их в день по три раза.

— Тогда почему не отвечаешь? — Шералы по-прежнему не замечал насмешки.

— Ответ получишь, когда у верблюда хвост до земли отрастет. Подожди, если хочешь, — и Зураке, упершись рукою в бок, с вызовом вскинула голову.

— Ты свои шуточки брось, — Шералы нахмурился, обиженно распустил губы.

Слова его как будто еще подзадорили Зураке.

— Ой, да ты, кажется, раздумал свататься! Бедная я, бедная, куда мне податься?

— Девушка! — Шералы гневался не на шутку. — Я жду ответа, а ты трещишь как сорока! Дашь ты мне прямой ответ?

— Ты его можешь получить у жены Уйчумана, только у нее и ни у кого больше! Туда и отправляйся, не теряй напрасно время!

Шералы не ожидал от Зураке ничего подобного. Он побагровел от обиды и злости, у него перехватило дух.

— Я т-тебя… — заикаясь, начал он. — Я тебя скручу по рукам, по ногам… Будь я проклят, если не увезу тебя силой! Только помни: на три дня станешь моей женой, а потом отвезу тебя обратно к матери. Поглядим тогда, как ты будешь нос драть!

Зураке, которая только что вышучивала Шералы, вся вспыхнула и, сдвинув брови, смело подступила к нему.

— Берегись, если не сдержишь свою клятву! Повяжи тогда голову платком, как баба! Тоже мне герой нашелся! Да лучше умереть, чем за такого замуж! Тьфу! — Она изо всех сил топнула ногой. — Пошел отсюда!

Шералы попятился а хотел еще что-то сказать, но Зураке уже отвязывала серого пса и явно собиралась натравить его на незадачливого жениха. Шералы повернулся и, вобрав голову в плечи, побежал прочь.

* * *

Вечером того дня, когда Зураке встретилась нам у реки, мы с Бейше возвращались домой по тропинке через пшеничное поле.

С утра Чор твердил сыну:

— Ты бы, сынок, оставался нынче дома. Ведь обязательно придут люди повидать тебя, неловко отвечать, что дома нет.

— Ну, отец, меня за это винить никто не станет, я не молодуха, которую только-только приняли в семью, — отшучивался Бейше. — Ты пойми, мне в первую очередь надо навестить те дома, куда не вернулись ушедшие. Сколько джигитов погибло, и каких! — вспомнишь об этом, вся кровь закипает…

И после утреннего чая, захватив меня с собой, Бейше вышел на улицу. Как и говорил отцу, он прежде всего посетил семьи погибших, побывал у сверстников своего отца и с каждым аксакалом побеседовал за достарханом; под вечер зашел в колхозную контору, а потом и в школу-семилетку — она находилась рядом с конторой. Я видел, что на душе у моего друга невесело, к тому же он устал и теперь, медленно вышагивая впереди меня, хромал сильнее обычного.

Этот мирный летний вечер на удивление ясно сохранился в моей памяти. Давно погасли, потемнели алые закатные облака, но звезды еще не зажглись в небе. Над мельницей Чора горел тонкий серебряный серп молодой луны, словно вышла вечером на озеро искупаться юная красавица, скинула с себя всю одежду, но тут ее испугал чей-то голос, и стоит она, стыдливо согнувшись, у воды. Дома в селе утратили ясность очертаний; тянет запахом дыма от очагов, но огня нигде не видать: густо разрослись сады во дворах, да и кукуруза в огородах поднялась высоко. Все тихо, все безмятежно, и, кажется, никаких забот, никакого горя и не было здесь никогда. Залает где-нибудь собака, и лай этот звучит лениво, сонно. Дневные дела кончены, и только коровы трудятся — пережевывают жвачку. Даже ветер утих, и дремлет вся округа. Сгущается ночная темнота. Давно уснули птицы в гнездах, только лягушки в каждой луже, в каждом озерце тянут свои бесконечные песни десятками и сотнями голосов да стрекочут кузнечики. Сердце раскрывается навстречу этой чудесной ночи, и так хочется жить… Дышится легко, свободно. Забыты все огорчения и печали, ты никому ни на волос не желаешь зла. Власть природы подчиняет тебя, ты и природа почти слились в одно, соприкоснулись так же тесно, как свинец с чугунной ложкой, в которой его плавят: не разберешь, где кончается одно и начинается другое, где она, граница между тобой и окружающим тебя миром…

Мы с Бейше шли молча. Когда проходили мимо дома Дербишалы, Бейше все оглядывался на темные окошки и даже споткнулся из-за этого. Он искал Зураке, но ее нигде не было видно — ни возле дома, ни в саду. Перед тем как мы вступили на полевую тропинку, Бейше оглянулся еще раз. Я думал о своем и не сразу заметил, что Бейше с кем-то повстречался на тропинке.

— Пропустите, пожалуйста, агай, — услыхал я робкий девичий голос. То была Зураке с двумя полными ведрами. Раньше я что-то не видал, чтобы она ходила по воду в нашу сторону. Далековато это. Все, кто жил поблизости от Дербишалы, спускались за водой к Таш-Арыку, до него шагов двести, не больше. Так же поступала всегда и Зураке. Вначале я не сообразил, почему она после приезда Бейше отправлялась с ведрами к нам на Мураке. Потом-то я, конечно, додумался. Но Бейше не знал, куда она ходила прежде, и, попятное дело, не придавал этому значения.

Нежный голосок Зураке подзадорил Бейше.

— А если не пропущу, что тогда, красавица?

Зураке молча попыталась обойти Бейше слева, но он загородил ей дорогу. Тогда она поставила ведра на землю.

— Дала бы попить, сестрица, — попросил Бейше негромко и хрипловато.

Зураке улыбнулась своей обычной, чуть насмешливой улыбкой.

— Если вас обуяла жажда, вон перед вами целая река.

— Если вам жалко воды, я, конечно, напьюсь хоть из канала…

Уловив в его словах обиду, Зураке наклонилась, подняла ведро и протянула его Бейше. Он подхватил ведро и вдруг выплеснул из него всю воду на дорогу. Пустое ведро поставил на землю и сказал:

— Туда попали две огромные лягушки, вы их, должно быть, в темноте не заметили. Идемте, я наберу для вас воды еще раз. — И он вылил на пшеницу воду из другого ведра. Зураке не возражала. Повернувшись ко мне, проговорила виновато:

— Джума, твой старший брат озорник, а?

Мы втроем пошли по тропинке. Зураке шла, опустив голову; склоненные к дороге тяжелые колосья пшеницы с шумным шорохом цеплялись за пустые ведра.

— Как тебя зовут, красавица? — спросил Бейше, не отрывая глаз от Зураке.

Странно: утром он уже спрашивал меня, как ее имя, и несколько раз повторил его вслух… Неужели забыл?

— Спроси об этом своего братишку, — отвечала Зураке.

— Так и сделаем, если вам самой ответить трудно, — усмехнулся Бейше.

Больше они не разговаривали до тех пор, пока мы не подошли к каналу. Мы, мальчишки, много раз слыхали, как взрослые парни словами заигрывают с девушками. Мало того, те, кто посмелее, догоняли девушек и целовали, не обращая внимания на визг и притворный ужас. Девушки спешили ладонями стереть с лица запретные поцелуи, замахивались на дерзких кулаками и старались убежать подальше. Парни весьма гордились своими победами и не напрасно полагали, что они сильно повышают их вес в глазах женской половины села. Бывало и так, что какая-нибудь девушка побойчее подымала джигита на смех, и он потом не смел даже мимо ее дома пройти. Все это я видел и знал, но мне не понравилось, что Бейше ухаживает за Зураке. Его в аиле все уважали; в год, когда началась война, он уже работал директором школы где-то на юге. В армии был командиром, а теперь его, как говорят, должны назначить на ответственный пост в районе. Когда он вернулся в аил, его встречали аксакалы во главе с башкармой Кумашем. Что Зураке по сравнению с Бейше? Простая деревенская девушка, она дружит с таким мальчишкой, как я… а Бейше с ней заигрывает, воду вылил из ведер, шутит. Нет, меня это очень задело, да к тому же я ревновал «своего» Бейше. Зураке еще до возвращения спросила меня однажды: «У твоего брата есть невеста?», и я зачем-то соврал, что есть, что она очень красивая и живет во Фрунзе. По моим тогдашним представлениям, во Фрунзе должны были жить только красивые девушки. Больше Зураке об этом со мной не заговаривала.

Когда мы подошли к воде, Бейше взял из рук Зураке ведро.

Он, кажется, лишь теперь заметил, что я иду за ними, и сказал:

— Джума, тебе, дружок, домой пора…

Я не послушался, а только отошел немного в сторону и присел на землю возле зарослей высокого молочая. Вода шумела, и мне отсюда не было слышно, о чем разговаривают Бейше и Зураке. Но, как видно, девушке нравились его слова, потому что она то и дело смеялась. А Бейше, должно быть, старался ей понравиться еще больше и говорил без умолку. С досады я швырял в темные речные водовороты камень за камнем, подбирая их под кустом тамариска. Конца нет их болтовне! Широкие плечи Бейше заслонили от меня Зураке. Он вроде бы пытался взять ее за руку, а она сопротивлялась, отступала перед ним. Со стороны Ак-Су тянуло прохладным ветром, влажный холод шел и от воды; я совсем продрог в своей тонкой рубашке, а они все разговаривали. Мне было скучно и обидно.

— Бейше-байке, мне страшно, — сказал я наконец.

— А страшно, так беги домой, — только и ответил он.

Я, однако, не двинулся с места. На Зураке я был очень сердит. На меня она совсем не смотрит, только слушает Бейше. Темнота сгущалась, и скоро мне почти не стало видно, что у них там происходит. Со стороны брода возле мельницы Чора послышался цокот копыт о камни, кто-то переезжал через речку. Зураке и Бейше не обратили на это внимания. Голоса их совсем смолкли, но с места ни он, ни она не двигались. Любопытство заставило меня подобраться к ним поближе. Зураке медленно перебирала косу на груди, а Бейше любовался девушкой. Ни понять, ни одобрить такого поведения взрослых я не мог: «Что в этом хорошего — стоять да таращиться молча друг на друга? Тоже мне серьезные люди…» Еще совсем недавно я был захвачен красотой тихого летнего вечера, а теперь мне было только холодно и хотелось спать. Звезды в небе казались осколками льда, я смотрел на них и представлял себе, как одна звезда падает мне на грудь, а я весь дрожу от ее прикосновения. Колосья пшеницы шумели от ветра. Волей-неволей прислушался я к звукам ночи. По-прежнему стрекотали кузнечики и квакали лягушки. Далеко в предгорье вспыхнул огонь. Я вдруг почувствовал себя таким одиноким, таким никому не нужным, таким жалким… Не выдержал…

— Байке, я боюсь…

Они оба вздрогнули, встрепенулись. Мои слова разрушили чары.

— Мне пора? — нерешительно промолвила Зураке.

— А, Джума, ты так и не ушел? — повернулся ко мне Бейше. Он наполнил водой оба ведра и поставил их на дорогу.

Зураке подняла ведра и, не сказав больше ни слова, пошла домой.

— Ну что ж, идем и мы, — сказал Бейше и положил руку мне на плечо.

Мы были на мосту, когда до нас донеслась песня Зураке. Я не почувствовал, что Бейше мной недоволен, он держался как обычно. Я успокоился, и мне казалось, что я одинаково люблю Зураке и Бейше. Почти до самого дома Бейше молчал, а потом вдруг произнес:

— Хорошая девушка.

Я понял, что ему надо с кем-то поделиться радостью, переполнявшей сердце. Вернее, я не понял, я просто почувствовал это. Но, вместо того чтобы поддержать в нем эту радость, я — невольно, конечно, — вылил на Бейше ушат холодной воды.

— Байке, а у Зураке есть муж! — выпалил я.

Бейше остановился как вкопанный.

— Что? Когда она успела выйти замуж?

Я сразу сообразил, что неверно выразился, и постарался успокоить Бейше:

— Еще не вышла. Осенью, говорят, выходит. За нашего Токо, знаешь? — Потом подумал и добавил: — Но Зураке его не любит. Ни одного письма они друг другу не написали, я-то уж знаю.

Я не понял, понравилось Бейше мое сообщение или нет, потому что он на него никак не ответил.

В доме у Чора застали мы башкарму Кумаша, который сидел на почетном месте. Скорее всего это он и переезжал речку вброд. Бейше вымыл руки и сел рядом с башкармой. Улкан-апа, словно только нас и ждали, сразу внесла дымящееся мясо. Чор, ссутулившись так, что стал похож на огромного грифа, ловко орудовал ножом — вырезал устуканы^[9]. Кумаш вытащил из-за пазухи бутылку с водкой, пристукнув, поставил ее на край скатерти.

— Зять, не серчай. Мы с Бейше выпьем. Ты меня знаешь, я этим делом не злоупотребляю. Еще в прошлом году получил в районе в подарок, целый год берег, подумай-ка. Пропустим по стопочке, а потом потолкуем о делах. Есть у меня разговор к тебе и к сыну твоему. Сестрица, стаканы у тебя найдутся? — обратился он к Улкан-апе.

— Зря ты суетишься, дядя, — нахмурился Чор. — И чего у меня разрешения спрашиваешь? Разрешу я или нет, вы все равно выпьете. Бог простит.

— Ну тогда подняли! За твое благополучное возвращение, Бейше. Желаю тебе счастья, племянник! — И Кумаш, чокнувшись с Бейше, быстро опрокинул стакан себе в глотку.

Бейше пить не стал — должно быть, не хотел огорчать отца. Чор оценил поступок сына, протянул ему здоровенную кость с мясом и жиром.

— На-ка ешь, да выпей, выпей, ничего…

— Ой, племянник, это не дело, — подхватил Кумаш. — Пей и будь здоров! — Он выпил еще раз и заговорил громко, развязно:

— Я получил телеграмму из обкома, Бейше! Вот здесь она, — Кумаш шлепнул рукой по нагрудному карману. — Завтра тебя вызывают в обком. Почтальон только что передал. А еще до этого Сотников звонил из района, говорил, что тебя в район возьмут на работу. Пускай, мол, как соберется в обком, сначала ко мне заедет, вместе в город двинемся. Так что, племянник, седлай серого иноходца да отправляйся спозаранку.

Кумаш налил себе еще водки, а потом всерьез занялся устуканом. Бейше так и не выпил. Кумаш доел мясо, вытер руки.

— Ежели тебя в район заберут, племянник, что колхоз делать станет? — спросил он.

— Ничего с твоим колхозом не случится, он не телок, и волк его не заест, — вмешался Чор, сердито глядя на башкарму.

— Зять, ты погоди, ты не мешай, — остановил его Кумаш и снова обратился к Бейше: — Племянник, у нас в колхозе ты один имеешь высшее образование. Мы должны на тебя опираться и тебя поддерживать. Я больше десяти лет в председателях хожу. Во-первых, неграмотный, во-вторых, возраст мой уже за шестьдесят. Только и умею, что кое-как расписаться. Все в памяти держу, но нынче и на память трудно полагаться — забывать стал. Чтобы людей учить, колхозом чтобы управлять, нужны знания. Тебе надо быть у нас председателем, Бейше. Я Сотникову так и сказал, он говорит «посмотрим».

— Оставь себе это председательство, Кумаш, — снова не удержался Чор.

Бейше молчал. Замолчал и Кумаш, сидел, поглаживая рыжие усы.

Потом он снова заговорил:

— В колхозе у нас сто пятьдесят дворов, и в каждом дворе свои заботы. Взять хотя бы твоего отца Чора. До чего же он упрямый человек! Что сам знает, никому не передает. Вот, например, в колхозе, где председателем мой друг Мекелей^[10], электричество провели. Они перед самой войной построили станцию. Мекелей предлагает: «Найди десяток сосновых бревен для столбов, дадим вам на мельницу энергию». А отец твой ни в какую, уперся — нет, и все!

— Опять ты за старое? — вспылил Чор. — Опять за свое, бессовестный! После моей смерти делайте с мельницей что хотите, а до тех пор не дам портить! Какая это мельница без воды? Слушать не хочу!

Мельница Чора — гордость нашего села. Предложение Кумаша сломать и построить электрическую мне тоже казалось нелепым и ненужным.

— Да какая польза, какой кому прок от твоей мельницы? — не отставал Кумаш. — Одно мученье людям. Работает она самое большое месяца четыре, ну пять месяцев в году. Осенью, когда Ак-Су мелеет, и мельница твоя останавливается. Зимой и вовсе замерзает. Люди, стало быть, должны тащиться на Кара-Су. Или к тому же Мекелею на его электромельницу. А как быть тем, у кого рабочей лошади нет? А сколько зерна приходится отдавать в уплату за помол? Электромельница, она, брат, ни засухи, ни мороза не боится. Одно удовольствие.

— Знаем мы твое удовольствие. Не раз видали, как эта самая станса^[11] замерзает.

— Не больше чем на день-два! Разобьют шестами лед, и снова горит электричество. Да не в том дело. Ты, племянник, может, и не знаешь, что из-за твоего отца улицу выстроили на самой хорошей пахотной земле. Начали селиться с ним рядом, глядишь, тут целый поселок получился. Да где-то совсем в стороне, полдня тратишь на то, чтобы людей на работу собрать. Село надо сбивать в одну кучу, вот задача! Ну, какие у нас амбары, ты сам видел. Излишки зерна хранить негде. А сколько овец весной котятся прямо в поле! Загонов, кошар не хватает. Урон такой терпим, не приведи бог! Одним словом, есть о чем подумать. У меня, прямо тебе скажу, нет сил, нет умения навести полный порядок. Раньше помнил весь скот поголовно, теперь забываю. И если не будет у колхоза образованного руководителя вроде тебя, плохо нам придется. Мне вполне хватит овцефермы. Бери поводья в свои руки. Начальство тоже должно понять. Если ученых людей забирать из колхоза, некому дело поправить.

Бейте слушал серьезно, сведя к самой переносице густые, как у Чора, брови. Он не сказал Кумашу ни да, ни нет, но видно было, что он его словам верит, что они для него убедительны, вески и молчит он в общем для того, чтобы не расстраивать отца.

Заговорил Бейше, когда Улкан-апа подала чай.

— Здоровье у меня неважное, — он слегка провел рукой по вытянутой раненой ноге, — засел осколок, болит нога, ноет. От операции я отказался, из-за нее пришлось бы почти полгода проваляться в госпитале. Но лечиться-то надо…

Наш председатель Кумаш — мужик крепкий, загорелый, краснощекий, морщин на лице раз-два и обчелся. Шестидесяти ему никак не дашь, выглядит он лет на сорок пять. На язык остер, высмеять мастер. Даже если ругает кого, все больше насмешками донимает, а уж слышно его с одного конца улицы до другого. Он и в самом деле неграмотный, но хозяйство знает, изучил за время своего председательства до тонкостей, в районе с ним считаются. Рассказывали, что однажды его похвалил с трибуны сам секретарь обкома. Все счеты и расчеты каким-то образом удерживаются у Кумаша в голове. Знает он и поголовье — можно сказать, не только каждую корову, но и каждую овцу. Однажды во время переучета овец он пристыдил опытного, много лет работающего чабаном Алмамбета. Долго глядел Кумаш на спокойно лежащих овец и наконец промолвил: «Алмаке, а где второй ягненок от белой ярки? Она ведь двойню родила. Если зарезал да съел, так прямо и говори». Алмамбет поднял отару и начал пересчитывать овец по одной, а Кумаш знай себе твердит, что барашка не хватает. Поехали искать, и надо же — нашли! Отстал, заблудился на пастбище… Себя Кумаш в работе не жалел, зато и другим не спускал… И все же относились к нему люди хорошо, считали справедливым и беззлобным. Твердый характером и никого не боявшийся Чор хоть и спорил иной раз с Кумашем, но тоже отдавал ему должное. Председатель называл Чора зятем, потому что приходился родственником Улкан-апе и был немного старше ее…

…Бейше уехал спозаранку, а возвратился в аил только к вечеру. В обкоме комсомола его утвердили первым секретарем нашего райкома комсомола. Он должен был отдохнуть дома до начала уборки зерновых, а потом отправляться на ссыпной пункт в Ак-Су и возглавить там всю работу. Так, по крайней мере, говорили у нас.

* * *

С того вечера, как Зураке встретилась с Бейше, она перестала ходить по воду на Мураке. Мало того, она вообще старалась не показываться ему на глаза: завидев издали, резко поворачивалась и убегала прочь, скрывалась у себя во дворе. Она стала задумчивой, невеселой и все напевала знакомую мне грустную песню. Однажды я подошел к ней, когда она сидела в саду и пела; Зураке вначале не заметила меня, голова ее склонилась на грудь, а из глаз капали частые слезы. Я остановился перед нею, она вдруг сердито вздернула подбородок, смахнула слезы рукой. «Зачем пришел, уходи!» Я обиделся, повернулся к калитке, она догнала меня, обняла: «Ты сердишься? Ну прости меня! Это я так…» И снова заплакала. Дыхание у нее было горячее, сердце билось частыми, сильными ударами. Мне стало очень жаль Зураке, быть может, эта жалость помогла мне почувствовать и всю силу обжигающей ее душу тоски, и ту борьбу, что происходила в ней сейчас. Мне кажется, я понимал тогда и причину ее состояния, хотя Зураке никогда не спрашивала меня о Бейше. Как-то раз я сам произнес при ней его имя, но девушка, нахмурив брови, сделала вид, будто не слыхала, и тут же заговорила о другом: «Гляди, Джума, теленок-то совсем запутался в веревке…» Вот этого я своим полудетским разумом понять был не в силах — почему она не хочет ни говорить, ни слышать о Бейше. Во всяком случае, я больше не упоминал при ней о нем, чтобы зря не расстраивать. Тайну Зураке знала ее старшая сестра Акмарал; однажды я слышал, как она сердито сказала: «Ты и не думай больше с ним встречаться. Он просто смеется над тобой…»

А надо заметить, что если о ком и говорили в поселке, так это о Бейше, он прямо-таки у всех был на языке. Понятное дело, что и в доме у Зураке велись о нем разговоры; придут к ее матери приятельницы посидеть — и пошло-поехало. Бейше то, Бейше се… Зураке сразу мрачнела, крепко сжимала губы и всячески старалась делать вид, что ее это не занимает. Однажды невестка Коке, заглянувшая к самой Зураке, принялась вовсю расхваливать Бейше. Зураке резко оборвала ее:

— Тебе бы бросить мужа да выйти замуж за такого прекрасного джигита! Воля твоя, никто не держит. Или возьми его в любовники. Какой мужчина устоит, если женщина сама предложит…

Невестка Коке весьма удивилась таким словам, но попыталась обратить все в шутку и деланно засмеялась. Зураке, однако, и не думала шутить:

— Мы пока еще не видали, чтобы он сделал что-нибудь хорошее. В похвалах тоже нужна мера! Я, например, никак не пойму, что вы в нем нашли такого особенного, только хвалите до небес!

И, резко повернувшись, она ушла в дом.

Невестке Коке тоже ничего другого не оставалось, как уйти, что она и сделала, примолвив: «Ненормальная!»

С беспокойством поглядывала на дочь и мать Зураке.

— Зукеш, ты не больна? — ласково спросила она как-то раз.

— Ничего у меня не болит! — ответила Зураке и прикусила нижнюю губу, стараясь удержать слезы.

Не удержала — расплакалась.

— Да что с тобой, родная? — Мать обняла ее, а Зураке спрятала голову у нее на груди и рыдала все сильней.

— И голова горячая! Пойдем, я уложу тебя, побуду с тобой, пойдем…

Она постелила в саду под яблоней одеяло, заставила Зураке прилечь и долго сидела рядом, поглаживая дочери лоб.

Я убежал домой, а вечером, когда снова проходил мимо их двора, Зураке окликнула меня. Она сидела под яблоней, накинув на плечи материнский теплый чапан. Лицо побледнело, осунулось. Девушка притянула меня к себе и шепнула мне в самое ухо:

— Сбегай к Токо, мой хороший! Пускай придет вечером к нашему саду…

К месту их свидания я пробрался заранее и хорошенько спрятался в кустах. Первой пришла Зураке в новом бархатном жилете и села под кривым старым деревом. Сидела и неотрывно смотрела на закат. Немного погодя явился и Токо. В руках он вертел свою неизменную кепку, давно утратившую первоначальный цвет. Одет он был в заплатанную гимнастерку с расстегнутым воротом. Даже не поздоровавшись, он спросил: «Зачем звала-то?» Зураке не отвечала. Токо нерешительно подошел ближе и остановился, опустив голову. Зураке перевела на него взгляд.

— Что ты мне скажешь, Токо?

Токо недоумевал:

— А что мне говорить?

— Ну, например, о чем ты думаешь сейчас?

— Ни о чем не думаю.

— А обо мне? — И в голосе у Зураке ясно слышалась ирония.

— Чего мне о тебе думать-то?

Зураке вздохнула. Оба помолчали. Потом я услыхал сердитый возглас Зураке:

— Хоть бы поцеловал!

Токо — это мне было видно — отшатнулся.

— Зачем?

И тогда Зураке проговорила со слезами:

— Когда наша свадьба?

— Свадьба? — переспросил Токо. — Да ведь после уборки хлебов решили, к осени…

— Нет, я не могу ждать до тех пор!

— Но как же… Ну хорошо, надо с матерью посоветоваться.

— Разве на мне женится твоя мать? Я хочу, чтобы свадьба была в то воскресенье.

— Но мать не согласится. Надо спросить у нее…

Зураке вскочила и, ни слова больше не говоря, ушла. Токо оставался на месте, а я ждал, пока он уйдет. Он постоял, постоял, а потом тоже двинулся прочь, опустив плечи и ступая почти неслышно.

3

Вернувшись из района, Бейше сразу же с головой ушел в работу. Он поднимался на заре, вместе с Кумашем объезжал поля. Домой возвращался в сумерках. Тогда я брал серого иноходца, на котором ездил Бейше, и отправлялся с ним на пастбище. В тот вечер, о котором я хочу рассказать, Бейше вернулся не один, а с Кумашем. Я в это время стоял у нашей калитки и видел, как они подъехали, как спешились. Побежал к Чору. Бейше и Кумаш уже сидели в доме и отдыхали.

— Байке, я поведу коня пасти? — спросил я.

— Погоди, дружище. Мы еще с товарищем председателем должны поехать в одно место. Садись-ка лучше, поужинаешь с нами.

— Я сыт, — ответил я и хотел было убраться восвояси, но меня удержал Чор:

— Это еще что такое? Сказано тебе — садись!

Я сел чуть поодаль от старших. Когда мясо было съедено, Бейше обратился к башкарме:

— Самое большее через две недели поспеют хлеба. Урожай замечательный, я гляжу и не нарадуюсь.

— Твоя правда, племянник. Урожай нынче хорош. Центнеров по двадцать возьмем с гектара.

— По двадцать? Это бы не диво, я думаю, возьмем не меньше, чем по тридцать.

— Бог даст…

— Непременно даст, дядюшка, меньше, чем по тридцати, никак не будет. Нижнее поле гектаров восемьдесят, а там пшеница к земле колос клонит. Полив был хорош, поливщика благодаритьнадо…

— Эту землю поливал Дербишалы. Мы его специально с гор вызвали на полив.

И Кумаш, довольный своей предусмотрительностью, захохотал.

— На том поле, что возле мазара Кулуке, хлеб тоже неплохой. А сколько гектаров пшеницы-то у нас?

— Одной только озимой сто пятьдесят гектаров наберется.

— Сто пятьдесят, говорите? А поле по ту сторону Мураке считали?

— Ну с ним и все двести.

Кумаш был явно недоволен дотошными расспросами Бейше и, замолчав, начал со смаком прихлебывать шурпу^[12]. Но Бейше не отставал:

— А сколько тонн мы обязаны сдать государству?

— Вроде бы двести тонн, если не запамятовал.

— Я сегодня в районе обещал, что сдадим не меньше трехсот тонн, это раз. Что уборку пшеницы закончим к пятнадцатому августа, это два. И третье — что к началу сентября по плану рассчитаемся. Выполним мы такое обещание? — Бейше пристальным взглядом уперся в председателя, а тот, видно, не мог понять, всерьез это говорится или шутя. Покачал головой.

— Обещания давать легко, племянничек. Их только выполнять трудно. Для этого нужно много сил. Еще ни разу за время моей работы колхоз не убирал хлеб к пятнадцатому августа. Если завершали уборку к концу сентября, считали себя героями. А ведь только что начался сенокос в горах, об этом тоже надо помнить. Рабочих рук не хватит, да и лошадей у нас мало.

— Раз такое дело, надо завтра с утра пораньше собрать весь народ. Необходимо срочно разъяснить людям, в каком мы положении. И с завтрашнего же дня женщины и подростки должны заровнять все отводы арыков на полях, иначе во время уборки комбайн, молотилки, вообще все машины будут натыкаться на эти канавы, начнутся поломки.

— Погоди, племянник, о каких это комбайнах ты толкуешь?

— Район выделяет один комбайн трем колхозам. Как закончит жатву Чон-Арыкский колхоз, мы получаем комбайн в свое распоряжение, убираем поле за Мураке и передаем комбайн соседям. А восемьдесят гектаров скосим жатками, да и серпами поработать придется. Часть обработаем на молотилках, часть на току цепами. Серпами будем жать там, где машинам не пройти. И если к пятнадцатому августа дело не сделаем, хлеба начнут осыпаться, а то и от ветра полягут, пойди их тогда убери, особенно жаткой или комбайном. Нипочем не уберешь! Пропадет урожай, пропадет труд народный.

— Ну что ж, ты верно говоришь, племянник. Мне возразить нечего, да только сил у нас не хватит организовать это. Провалиться мне на месте, но на поле за Мураке комбайн не пройдет. Мы начали клевер косить, так? В горах на зимовье Кара-Су идет сенокос, мы туда еле набрали людей. А не успеем скосить и убрать сено вовремя, зимой скот нечем кормить. Вот и крутись как знаешь. В прошлом году сколько хлеба под снегом осталось… Бабы да ребятишки, много ли они могут-то.

— Все дело в том, как организовать работу, как распределить силы. Завтра же человек тридцать направим в горы. За ночь нужно подготовить штук пятнадцать кос, отбить хорошенько.

— Ты про каких это тридцать человек говоришь? — Кумаш испуганно округлил глаза.

— Дядя, ты выслушай, не спеши отвечать. Я за три дня все прикинул. На каникулы приехало пятеро студентов — раз. Дальше я насчитал человек десять парней-старшеклассников. Остальных придется поискать в селе, соберем всех мало-мальски крепких мужчин. Пускай отправляются в горы работоспособные старики, они вполне могут копнить, верно? Пошлем нарочного в урочище Бултеке к животноводам, оттуда вызовем человек двух. Да, кстати, в горы направь и охотника Мамаке. Я слыхал, волки рыщут на джайлоо. Пускай Мамаке на них поохотится с ружьем либо с капканами, чего ради скармливать хищникам наш скот? Велико ли расстояние между зимовьем Кара-Су и пастбищем? Одному из животноводов нужно поручить снабжение косарей молоком, айраном, кумысом.

— А чем кормить их всех? В амбаре ни горсти зерна нет.

— Колхоз «Искра» дает нам десять центнеров пшеницы в долг. Пошлите подводы за зерном. Отец, успеешь смолоть завтра ночью?

— Мельницу я нынче наладил, жернова направил. Ладно, давайте. Только уж не взыщите за помол, особо мелкий не будет.

Бейше снова обратился к Кумашу:

— Если сенокос в горах закончим за две недели, тогда и людей и оборудование перебросим оттуда на уборку хлебов. Работать придется днем и ночью. Ты вели завтра Кадыркулу-уста вместе со студентами сколотить еще пять ящиков для повозок, чтобы не сеять нам при перевозке зерно на дорогу. Надо следить за тем, как перевозят хлеб, потерь не допускать. На прицепах тоже ящики установить, иначе потери неизбежны хотя бы по дороге на ток. Да, с этого нужно начать. И не забудь, что амбары наши надо расширить, мост через Мураке отремонтировать, а не то по нему комбайн не пройдет.

— Ты, племянник, своими глазами видел, какое у колхоза положение. Мост ремонтировать лес нужен, а где его взять, где взять хоть бы одно бревно? Я уж клянчил в районе, отказали наотрез: не будет вам леса в этом году, так прямо и сказали. А если нет материала, то меня, племянник, не обтешешь вместо бревна, верно?

Кумаш сморщился и удрученно крякнул.

— Я вчера выписал в районе пару хороших сосновых бревен по десять метров длиной, — отвечал на это Бейше. — Они и уйдут на ремонт моста. Да и у нас древесина найдется. На средней улице чуть не в каждом дворе торчат здоровые тополя. Заплатить хозяевам зерном, они с дорогой душой отдадут эти деревья. Можем сейчас не расплачиваться, возьмем, так сказать, в долг. Пока будут лепить кирпичи для амбаров да выводить стены, тополевая древесина успеет высохнуть — жара-то какая стоит! Таким образом мы решим очень сложный вопрос, дядюшка… Да, вспомнил! Возле дома деда Осмона я нынче приметил большой карагач. «Продадите?» — спрашиваю. «Продам, — отвечает, — за зерно». Если сейчас же за дело взяться, сколько ободьев для колес можно изготовить! Карагачевая древесина и гнется хорошо, и самая крепкая, крепче нет…

Бейше и Кумаш поели и уехали. Они уже миновали брод, а голоса их все были слышны. Потом еще долго из аила то и дело доносился лай собак, видно, председатель с Бейше ездили от двора к двору.

* * *

Бейше был очень занят, свободного времени у него совсем не оставалось, и все же он искал встречи с Зураке. Девушка по-прежнему избегала его, и оттого в сердце джигита пламень любви разгорался все сильней. Вечером, когда Бейше возвращался домой, отец с матерью начинали хлопотать вокруг него, но он отвечал на их заботы рассеянной улыбкой, почти ничего не говорил и словно бы места себе не находил. Посидев немного, поднимался и звал меня:

— Джума, давай-ка пройдемся на ту сторону.

Он до блеска начищал черные хромовые сапоги, туго подпоясывал гимнастерку, душился одеколоном и тщательно причесывал черные волосы. Затем мы отправлялись в путь.

Когда мы подходили к дому Дербишалы, Бейше замедлял шаг и все смотрел на сад. Казалось, его насильно гонят мимо этого двора — такой неуверенной, принужденной становилась его походка. Ему неловко было подглядывать, но и уйти сразу он был не в состоянии. Однако, как ни медленно мы шли, дом Дербишалы все же скоро оказывался позади, и тут Бейше говорил: «Постой, Джума».

Мы поворачивали обратно.

Очаг во дворе пылал, но Зураке по-прежнему не было видно. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Бейше на этот раз останавливался и несколько минут стоял и смотрел на густую зелень деревьев в саду. Он ведь и днем, наверное, не один раз проезжал мимо дома Дербишалы. Я диву давался, чего это Зураке прячется, как зверь в норе. Мне было обидно, я злился на нее и, когда проходил теперь мимо их двора один, снова, как раньше, швырял камнями в собаку на цепи.

* * *

В этот день женщины и подростки работали на нижнем поле километрах в пяти от села. Приводили в порядок арыки. Пшеничный колос подсох, зерно начинало твердеть. С самого утра солнце заливало поле потоком жарких летних лучей, вдали, у железной дороги, и еще дальше, у подножия гор, застыло знойное марево, роса на хлебах высохла очень быстро. Жара становилась час от часу томительней, стрекотанье кузнечиков пронзительней и громче. Даже вечно беспокойные воробьи, не в силах махать крыльями, смирно сидели в тени ивняка у воды. Из села увязалась за нами собака; теперь она, до отказа высунув мокрый красный язык, бегала с места на место в поисках тени и прохлады. Густой запах спеющей пшеницы щекотал ноздри, от пыли, поднимавшейся при каждом ударе кетменя, было трудно дышать. Женщины и девушки стянули узлы платков на затылках и работали не покладая рук. Присядет какая-нибудь на минутку или остановится, опершись на кетмень, чтобы передохнуть, и тотчас раздается внушительный окрик Айгюмюш, красивой молодухи с тонкими черными бровями и яркими, тоже тонкими губами. Голос у нее высокий, звонкий.

— Эй, бессовестная, не стыдно тебе перед людьми? А ну вставай!

По большей части этого оказывается достаточно, редко кто решается возразить:

— Да чего ты душу выматываешь? Дай отдохнуть, поясницу всю разломило.

— Пропади она пропадом, твоя поясница! Потерпи как-нибудь до вечера. Муж-то у тебя гляди какой здоровенный, выправит ночью твою поясницу. Ты бы лучше подумала о бедной Апель, у нее мужа нет…

Женщины разражаются дружным смехом, девушки стыдливо опускают головы.

— Что ты, окаянная баба, язык распускаешь? — упрекает Айгюмюш одна из женщин постарше. — Девчонок бы постеснялась.

— Ай, что там девчонки, постыдилась бы болтать такое при ребятишках, — подхватывает еще одна.

Айгюмюш не смущается.

— А ну кыш отсюда подальше! — поворачивается она к нам. — Кто вам позволил подслушивать наши бабьи разговоры, а?

Мы для виду отходим немного от женщин, а сами тем временем подталкиваем один другого в бок и настораживаем уши, чтобы все слышать.

— Скажи, пожалуйста, какие застенчивые — головы опустили и молчат! Это притворный стыд, — продолжает Айгюмюш. — Глазки не видят, зато ушки слышат. Если вам не нравится или стыдно, заткнули бы уши!

— Перестаньте, дженеке! — просит на этот раз кто-то из девушек.

Но Айгюмюш еще больше расходится.

— Чего мне переставать-то? Девушки замуж выходят, куда им еще деваться! Мы ведь тоже не бабами родились. Так лучше девушкам заранее узнать, что значит муж, спросить у нас, замужних. От этого только польза. Мы ведь тоже были молоденькими девушками, свежими и душистыми, как яблочки. А потом попали в объятия мужей. К мужьям привыкли, начали на других мужиков заглядываться… Наша Апель лучше всех про то знает. Эй, бедовая, слышишь, что я говорю? Расскажи им про твоего краснорожего табунщика из Джарды-Су. Сколько лет тому…

— Придержи язык, чтоб тебе провалиться! — не на шутку рассердилась Апель и даже замахнулась на Айгюмюш кетменем.

— Ладно, можешь не рассказывать, и без того люда знают, какая ты честная. А я твоего давеча на базаре видела. Поседел, похудел, но все-таки крепкий, ладный. Верная, стало быть, пословица, что с расписной чашки узор сойдет, а чашкой она так и останется. У него, у бедняги, я слыхала, жена померла…

— Когда? От кого ты слышала? — переполошилась Апель, и все расхохотались.

Смех сразу поднял настроение. Кажется, само поле повеселело. Работа шла горячо, и никто вроде бы не чувствовал сейчас ни жары, ни усталости.

— Первый раз в жизни вижу такой урожай. И зерно какое крупное! Кто поливал это поле? Проплешины ни одной нет, хоть самой маленькой! И канавы хорошо проведены, лишнего нигде не захвачено. Мы тут дня за три управимся, — заговорила Бибия, полнолицая старообразная женщина.

— Это наш дядя чабан поливал, — похвалилась невестка Коке. — Пшеница вволю напилась, зерно полное.

— А кто это у вас из родни в чабанах? — Бибия спросила это явно для того лишь, чтобы заставить молодуху произнести запретное для нее имя^[13].

— Это поливал мой отец Дербишалы, — вмешалась в их разговор Зураке, по обычаю называя отцом того, кто после смерти главы семьи принял на себя заботы о ней.

— Праведный он человек. Работал на совесть, землю напоил всласть, а лишних канав нету, арыки тоже в порядке. Не сравнить с Четки-Алышем. Там все арыки водой были разворочены, а земля сухая.

И снова зазвенел голос Айгюмюш:

— Эй вы, болтушки! Хватит вам, поработайте-ка лучше руками, а не языком. Сосул, оглянись назад! Вернись к началу полосы, сгреби землю да сбрось в арык. Не то комбайн здесь поломается. Стой, куда ты? Назад, говорю, иди назад! Не осрамиться бы еще раз перед нашим комсомольским вожаком. Да и ему достанется за наши грехи…

За два дня перед этим Бейше не принял у бригады работу на поле в Четки-Алыше, женщинам пришлось потом еще день трудиться, чтобы все исправить как надо. Потому-то и старалась так нынче Айгюмюш, потому-то и следила так зорко, чтобы не было упущений.

— Вы же не для меня работаете, а для народа, для государства, — говорил Бейше. — Уберем урожай без потерь, и ваши дети будут сыты. Все сыты будем, а кто сыт, тому жить веселее.

И надо сказать, что слова его не пропали даром. Женщины работали дружно: взмах кетменя — удар — комья земли летят в арык. Еще несколько взмахов — земля выровнена. Потом ее притаптывали ногами.

Впереди всех шла миловидная белолицая молодуха Аккыз. Темные глаза под широким чистым лбом горели весельем. Муж Аккыз, Бозджигит, вернулся с фронта без ноги, зато живой остался, и молодая женщина радовалась этому, была со всеми приветлива и добра. Вот она распрямилась и задорно подмигнула подругам, явно собралась ответить Айгюмюш острым словцом.

— Ты, Айгюмюш, вместо того чтобы нами командовать, сама бы получше работала. Мы от колхозной работы не отлыниваем и без твоих окриков трудимся хорошо. А ты, видать, в комсомола нашего влюбилась! С тех пор как этот единственный сын моего дяди мельника пришел из армии, у тебя каждое второе слово «комсомол» да «комсомол». Так не годится, дорогая, у нас с тобой как-никак мужья есть. Ты лучше сделай, чтобы комсомол на наших девушек чаще поглядывал. Или на худой конец на нашу бедняжку Сосул. Она с давних пор не нюхала мужского запаху.

И снова женщины расхохотались, а девушки опустили головы. Но с Айгюмюш не так легко сладить. Она еще звончей:

— Ай, чтоб тебя бог убил, какая ты изворотливая! Собственную грязную шубу другим на плечи накинуть хочешь. Ты первая глаз не сводишь с комсомола! Мы тебя хорошо знаем, милая, знаем, что ты с ним еще девчонкой целовалась, влюблена была без памяти, плакала по нем так, что все глаза опухли. Был бы он мне самой нужен, к бы не стала крутить да вертеть! Сказала бы ему — приходи, мол, в сад, да и все.

— Ну знаешь, комсомол-джигит не из тех, кто побежит за тобой по первому слову! Ты его мизинца не стоишь!

— Видали вы ее? Я не стою мизинца, а ты? Ты-то стоишь чего-нибудь?

— Я-то? Еще бы! Он меня очень уважает…

Над их перебранкой все потешались, и никто не заговаривал об отдыхе, несмотря на то, что солнце уже было близко к зениту. Разговор о Бейше продолжался и после того, как умолкли Айгюмюш и Аккыз.

— Бейше был парень такой озорной, что не дай бог, — первая начала Бибия. — За девками гонялся, прямо проходу нам не давал. То по спине шлепнет, то поймает да расцелует, ни одну, можно сказать, не пропустит просто так. Лягут молодухи после обеда в поле вздремнуть, укроются с головой чапанами, а он проберется к ним тихонько, ляжет в середке и требует: «Обмахивайте меня своими платками, баюкайте меня…» Что прикажешь делать — баюкаем… А то поймает ужа и пугает: за пазуху положу! Мы, бывало, просим, просим, чтобы не трогал он нас… Шестнадцать годочков ему тогда было. А потом он в городе выучился и уехал от нас на работу в другое место. Теперь в нем ничего не осталось от прежнего, совсем другой стал. Вроде своего отца мельника, серьезный, степенный такой. Может, военная служба его изменила? Нынче и в глаза-то ему поглядеть неловко.

— Святой он, что ли, ваш комсомол-джигит? Пускай в конторе показывает, какой он большой начальник, а с нами, женщинами, нечего корчить из себя невесть кого! Баба, она и есть баба, с ней попроще надо. Я, например, его не боюсь и не стесняюсь, подумаешь! Пришел бы хоть сюда, — хорохорилась неугомонная Айгюмюш.

— Ну, придет он сюда, что ты сделаешь? — подзадоривали ее другие. — Поглядим тогда на твою храбрость! Будешь молчать, словно воды в рот набрала…

— Ничего подобного! Скрутим его все вместе да бросим в воду.

— Верно! Растормошим его, поубавим ему спеси!

До самого обеда не умолкали шутки и смех. В обед сидели на берегу реки под старыми ивами, мыли руки и ноги в прохладной воде, потом снова работали до вечера. Бейше в полдень так и не приехал. И только вечером, когда все снова собрались у речки и умывались перед тем, как идти домой, на поле показался Бейше верхом на своем иноходце. Женщины всполошились.

— Комсомол-джигит едет! Бейше приехал!

Те, кто стоял в воде и мыл ноги, живо опустили подоткнутые подолы.

— Здравствуйте! — Бейше наклонил голову, приветствуя бригаду. — Спасибо, дорогие джене, спасибо, сестрицы! Вы нынче поработали на совесть. Я уже все осмотрел, все хорошо. Не найдется ли у вас чего попить? — обратился он к Айгюмюш, которая уже готова была вступить в разговор. Но ей не удалось проявить свою смелость, потому что женщины ответили хором:

— Для тебя, братец, как не найти!

И через минуту ему протянули несколько чашек с максымом^[14].

Бейше, улыбаясь, обвел всех взглядом.

— Чей же мне выпить?

— Ай, комсомол-джигит, у твоих джене руки дрожат от нетерпения! Не важничай, слезай с коня! И если не выпьешь все чашки, так и знай — худо тебе будет! Рассердимся.

Бейше спрыгнул на землю.

— У кого найдется большая чашка?

Кто-то дал ему большую деревянную чашку. Бейше по очереди брал у женщин максым и отливал понемногу. Когда большая чашка наполнилась, он выпил максым одним духом. Обтирая губы, улыбнулся.

— Спасибо, джене! Теперь вы не рассердитесь?

— На здоровье! — отозвалось сразу несколько голосов.

Глаза Айгюмюш сверкали озорством.

— Этим ты не отделаешься, комсомол-джигит! Твоим джене хочется вместе с тобой искупаться, — и она подмигнула Аккыз.

Обе молодухи подскочили к Бейше, ухватили его за руки и потянули к запруде, которую мы устроили еще во время обеда. Женщины постарше возмущенно повернулись и скорым шагом пошли к дороге. Бейше попятился, пытаясь освободиться. Молодухи не отпускали. Больше никто вмешиваться в их возню не посмел, все только стояли и глазели. Бейше сделал вид, что поддается, а когда молодухи дотянули его до самого берет, он неожиданно ухватил Айгюмюш под одну руку, Аккыз — под другую и бросил обеих в воду.

Айгюмюш нахлебалась воды. Отплевываясь и хохоча, она кричала:

— Держите его, хватайте его!

Насквозь мокрые, они с Аккыз бросились за Бейше. Теперь уже и другие молодухи осмелели. Тесным кольцом они окружили Бейше. Айгюмюш крепко обхватила его за пояс.

— В воду его! Тащите в воду! — визжала она, и не миновать бы Бейше купанья, если бы в эту минуту кто-то не крикнул:

— Башкарма! Башкарма едет!

Бейше тотчас получил свободу, вымокшие Айгюмюш и Аккыз, а с ними и еще несколько молодух кинулись удирать по полю. На берег речки выехал председатель Кумаш в белом калпаке.

— А ну-ка садись со мной, — улыбнулся мне Бейше, который успел уже подняться в седло.

Я перехватил взгляд, которым обменялись Зураке и Бейше. В глазах у девушки выражение ревности сменилось неожиданной жалостью, желанием то ли защитить, то ли от чего-то предостеречь.

Кумаш и Бейше ехали стремя в стремя. Женщины двинулись в село по заросшей травой дороге мимо могилы Кулуке. Кумаш долго молчал, потом, глядя куда-то между ушей своей лошади, сказал:

— Племянник, ты с бабами не играй. Не то они с тобой считаться перестанут.

Бейше ни слова ему не ответил. Но вроде бы и не обиделся на него. Лошади шли ровно, только изредка вскидывая головами, когда с обочины неожиданно взлетала перепелка. У Бейше, наверно, хорошо и радостно было на сердце: он, высоко подняв голову, все глядел на закат, словно не мог насытить взгляд красотой вечера.

…Закат пылал огнем. Широкая равнина тянулась до самого горизонта, а там, на краю ее, огромное солнце, алое, точно щеки стыдливой молодухи, дарило нашей земле последние лучи перед тем, как уйти на покой. Лучи эти были неяркие и нежаркие; длинные тени легли по ущельям и ложбинам, влажным ветром потянуло от Ак-Су. Из-за острых скал на вершине горы Сожулук поднялся узкий молодой месяц, в его трепетном серебряном свете громоздкие очертания горы обрели воздушную легкость. С этим призрачным светом смешивались еще не совсем погасшие темно-красные отсветы солнечных закатных лучей на вершинах гор и на застывших над горами облаках. По темной дороге гуськом шли женщины; несмотря на усталость, они пели. Начала песню одна из них высоким, чуть дрожащим голосом; остальные подхватили нежную, протяжную мелодию; и казалось, все вокруг запело — и горы, и горные ручьи, и поле. Слившись с природой, песня покоряла сердце, касаясь самых сокровенных его струн и заставляя их звучать в лад себе. Бейше был весь захвачен музыкой наступающей ночи, и только когда лошади неспешным шагом вошли в село, он очнулся, поднял голову и подобрал поводья. В селе пахло дымом, кое-где во дворах пылали очаги; их топили соломой, и вихри золотых искр уносились вверх к темному небу. Человеческие голоса далеко и четко разносились в вечернем воздухе. Бейше распрощался с Кумашем и велел мне:

— Обними меня покрепче за пояс!

Мы скакали по берегу Мураке до самого дома мельника. Когда Бейше расседлал вспотевшего иноходца, я спросил:

— Бейше, я погоню его пасти?

— Я сам это сделаю, друг! А ты отнеси от меня письмо к Зураке-эдже, — ответил Бейше, не глядя на меня.

Я положил письмо в нагрудный карман безрукавки. Возле дома Зураке я огляделся хорошенько по сторонам, присел и при лунном свете прочел письмо. Мы тогда и понятия, конечно, не имели, что нехорошо читать чужие письма или подслушивать чужие разговоры. Нам просто хотелось знать, о чем говорят между собой или о чем пишут друг другу взрослые. В глубине души мы понимали, что поступаем неправильно, но любопытство побеждало совесть. Как бы там ни было, но только благодаря моему любопытству и вы узнаете, о чем писал Бейше. Простите же мне мой дурной поступок.

«Дорогая Зукеш!

Прежде всего я прошу прощения за то, что нарушаю твой покой. Если ты сочтешь мое поведение легкомысленным, можешь не отвечать на письмо, воля твоя. Тогда я лишь издали стану любоваться тобой, думать о тебе и тосковать. Я ни в чем не буду обвинять тебя, Зукеш, и никогда больше не потревожу. Насильно мил не будешь, верно? Прошу тебя лишь об одном: если я тебе по сердцу, приходи сегодня вечером под чинару за вашим садом. Не придешь, я не обижусь, я только пожелаю тебе большого счастья с человеком, которого ты выбрала. Бейше».

Когда я отдал письмо Зураке, она вся вспыхнула, быстро прочитала его и убежала в дом, но тут же вернулась с письмом в руке и поцеловала меня в лоб.

— Иди, мой хороший…

Я пошел к калитке, она догнала меня.

— Ты, наверное, голодный, зайди поешь.

Я отказался.

Я понял, что Зураке придет на свидание. Значит, мне надо скорей бежать к Кенешбеку. Сегодня, когда мы работали в поле, он сговаривался с ребятами совершить ночью нападение на сад Дербишалы. А если так, то ребята могут увидеть Зураке и Бейше, а потом разболтать об их встрече всему селу. Нужно непременно отговорить Кенешбека, приложить все усилия, чтобы он не полез воровать яблоки.

На пороге их дома стояла с ведром в руке мать Кенешбека, злая-презлая.

— Этот висельник никуда не пойдет! — отрезала она, едва я подошел. — Обойдется без гулянья!

Прислонившись лицом к стене дома, Кенешбек хлюпал носом. Он провинился: подпустил теленка к корове, и теленок высосал все молоко. Я понял, что нынче Кенешбеку из дома не улизнуть никак, и пошел прочь. Другие ребята без Кенешбека в сад не полезут.

Дома я покрутился немного для виду, наврал маме, что погоню коня Бейше пастись, а сам прямиком к чинаре у двора Дербишалы. Я решил охранять влюбленных, хотя охранять-то, по сути дела, было не от кого: кроме ребят, которые собирались воровать яблоки, никто бы сюда не пришел на ночь глядя. Тем не менее я был исполнен самых благих намерений и совершенно не думал о том, как буду выглядеть я сам, если Бейше или Зураке заметят меня. Подкравшись тихо и незаметно как кошка, я увидел их обоих под чинарой, и сердце у меня забилось от волнения. Я припал к земле. Бейше прислонился спиной к дереву, Зураке, обхватив руками колени, сидела рядом с Бейше. Ночной ветер налетал порывами, и слова их разговора доносились до меня то тише, то громче, но в общем я все слышал. Признаться, я был разочарован, потому что Бейше не клялся в любви, не говорил, что мечтает о Зураке… Он рассказывал о войне, о том, как тяжело ему там приходилось порой, а девушка внимательно слушала, повернув к нему лицо. В другое время, начни Бейше мне рассказывать все это, я бы не проронил ни слова, забыл бы обо всем на свете… но теперь я даже не вникал в смысл его слов, мне было скучно, хотелось спать. Я тихонько отполз от них подальше и собирался уходить, когда Бейше придвинулся совсем близко к Зураке и заговорил:

— Четыре года, Зураш, четыре долгих года снились мне белоглавые горы, зеленые долины и девушка в красном платке. Ты знаешь, мне почему-то редко снились отец с матерью. А девушка в красном платке очень часто. И если, я видел ее во сне накануне боя, я говорил себе: «И на этот раз пуля минует меня». Я в это верил. Девушка в красном платке — это ты, Зураш! Ты спасла меня от смерти. Ты все время была со мной там, на фронте, мысль о тебе поддерживала меня. Вот почему я остался жив и сижу здесь, рядом с тобой!

Мне казалось, что Зураке плачет. Она положила голову на колени к Бейше. Они долго молчали. К горлу у меня подступали слезы то ли от жалости к Бейше, то ли какого-то другого, непонятного мне самому чувства. Я встал и пошел домой.

С того дня Зураке и Бейше встречались каждый вечер под чинарой. Наши прогулки с Бейше прекратились. Но я не огорчался, мне было некогда, — все мои старания сосредоточены были на том, чтобы помешать нашим ребятам забраться в сад к Дербишалы.

* * *

В это лето я своими глазами видел, что значит для людей труд в охоту, от души, без устали, труд радостный, возвышающий человека. Я своими глазами видел, что делала с людьми мысль о достигнутой после тяжких страданий победе над врагом: счастье мирной жизни переполняло их сердца, они готовы были гору своротить, не было для них невыполнимых задач. Такое уж настало время — силы у народа прибывали, как полая вода весной.

Женская бригада кончила работу на неделю раньше срока. «У косарей дела вроде бы тоже неплохо идут, — удовлетворенно, но и с неким удивлением сообщил съездивший в горы на покос Кумаш. — Закончат, бог даст, меньше чем за неделю…» Но Бейше все же собрал десятка два женщин и отправился с ними сам на помощь косарям. Увязался за Бейше и я. Меня в первый же день усадили верхом на впряженную в волокушу лошадь и велели отвозить сено с крутых склонов вниз, на ровную поляну, где старики скирдовали его. Снизу вверх я поднимался, крепко уцепившись за гриву лошади, потому что седло сильно сползало назад. При спуске же я мучился оттого, что седло, наоборот, передвигалось лошади чуть ли не на шею. Старики дружно жалели меня: измотался парень, осунулся весь от тяжелой работы. «Ты бы наискосок спускался-то», — советовали они мне. Пробовал и наискосок, но тогда копешка заваливалась набок, а то и совсем сваливалась с волокуши. Впрочем, к вечеру того же дня я усвоил искусство управления волокушей. Спускался наискосок, как и советовали опытные люди, а если копешка начинала клониться в сторону, я в ту же сторону слегка поворачивал лошадь. Копешка выравнивалась, и я благополучно достигал нужного места на высокой скорости. «Молодец, ловкий парень!» — хвалили меня старики. Ободренный, я поднимался вверх за следующей копной. Копнили сено женщины; трудились они с шутками, прибаутками, звонким смехом. Их то и дело подзадоривали парни, которые обкашивали вручную участки, куда косилкам не пройти. Работа у всех спорилась, но на кого посмотришь с невольной завистью, так это на стариков, — до того уверенно, умело, без единого неловкого и лишнего движения делали они свое дело. Особенно мастерски выводили они верхушку скирды, так, чтобы ни дождевая вода там не застаивалась, ни снег не задерживался. Прилаживали, приглаживали, уплотняли все на совесть, от души. Старик Эсенгельди, завершив скирду, отошел в сторону, чтобы полюбоваться делом рук своих. Улыбка искреннего и полного удовольствия осветила его темно-коричневое от загара, морщинистое лицо. Старик даже выругался от восторга и толкнул в бок своего сверстника Отембая:

— Красота! Такую скирду починать жалко!

С приездом Бейше работа пошла еще слаженнее и быстрее. После обеда косари не стали отдыхать и трудились до самого вечера. Во время ужина Бейше сказал:

— Друзья мои, ежели так дело пойдет, мы дней через десять сенокос в Кара-Су закончим. До начала жатвы останется несколько дней. Пока что вам в предгорье делать нечего. А урожай нынче отличный. Но я не об этом хотел с вами потолковать. За годы войны ослаб наш колхоз. Мужчин, конечно, намного меньше стало, без них хозяйство держать куда трудней. Поголовье рогатого скота сократилось, овец не прибавилось, наоборот, приплод не увеличивается. А условия у нас хорошие. Покосы богатые, а ведь рост поголовья прежде всего зависит от кормов. Аксакалы наши, конечно, помнят, что перед войной луга в предгорьях Кара-Су обкашивали вручную и только с тех покосов брали пять-шесть скирд, не меньше. Нынче заброшены эти угодья, ссылаемся на то, что машина не пройдет. Не пренебрегали бы этим добром, сколько рогатого скота, сколько овец могли бы прокормить зимой, а? Ночи сейчас лунные, помахать бы косой — всего дней на пять дела-то, не больше. Я обращаюсь к молодежи, к комсомольцам. Старики ночью пускай отдыхают, они и без того много помогают нам. А мы разделимся на две группы да скосим при луне траву на склонах. Если кто против моего предложения, пускай скажет прямо.

Бейше умолк и выжидательно посмотрел на всех.

Шералы, который сидел и, ни на кого не глядя, жадно поглощал лапшу из жестяной миски, прервал свое занятие и вытер рукавом пот со лба с видом предельной усталости.

— И без того вкалываем с утра до ночи, сдохнуть нам, что ли? Только и знаете, что мучить людей… Мы тоже живые существа…

Бейше, не дослушав, прервал его:

— У тебя, Шералы, положение особое. Ты нынче в гору с трудом поднимался, не шел, а полз еле-еле. Ты ночью отдыхай. Как говорится, дворового пса на охоту брать незачем. Мы тебя не принуждаем.

— Я тебе не собака, нечего обзывать! Выскажешься откровенно, и ты же виноват… — насупился Шералы.

На этот раз Бейше ему отвечать не стал. Заметив, что старик Эсенгельди подался вперед, он спросил:

— Эсеке, вы что-то хотите сказать?

Старик как раз успел прикончить свою лапшу, в которую предварительно покрошил две лепешки, испеченные Айымкан-апой.

— Бейше, сынок! — торжественным тоном, словно выступая на большом собрании, начал он. — Ты верно говоришь! Не позаботимся о кормах — не убережем зимой скотину, не увеличим поголовье. Нашему горлопану Кумашу я прямо в глаза говорю: много суетится, а дела не делает. Это он виноват, что мы не взяли сена с урочища Кешикбая. Там, мол, машина не пройдет, так все и бросил. Колхоз, конечно, ослабел. Чтобы поправить положение, надо работать, не жалея сил. Нынешний год к весне рабочие лошади из-за бескормицы так отощали, что еле дожили до молодой травы. А как мы во время пахоты мучились — тягла не хватило! Но кони-то, сердечные, иной раз могут копытом из-под снега корм добыть. А овцам каково ягниться, ежели им весной жевать нечего? Вспомните, сколько овцематок скинуло ягнят. Сытая овца ни в коем случае не скинет, сами знаете. А кобылы? Из косяка половина выкинет, не меньше. Где ж тут увеличиться поголовью? Насчет урочища Кешикбая я скажу, что там машиной косить можно. Смотря только кого на машину посадить. Токо да еще кто-нибудь вроде него за два дня управятся. Я там сколько раз косил, могу хоть завтра показать, как ловчей… Я-то боюсь за Кара-Су. Четыре года не косили. Сколько там теперь бурьяна да чертополоха… Начнешь косой махать, а она, глядишь, и завязнет. Очень осторожно косить надо, не то потеряем все косы. Потом еще круто там, и в лунную ночь тень падает от гор. Трава коню по колено, не выше. Бейше, сынок, я думаю, сей год надо это место не трогать, пускай осенью табуны там пасутся. Весной пустим пал, бурьян весь выгорит, знаешь, какая травища потом подымется! А без этого только намучаетесь. Да и перестоялись там травы, поздно косить.

Эсенгельди сел, довольный своей речью и особенно тем, что его внимательно слушали. Но не успел он удобно устроиться на месте, как заговорил его сверстник, великий знаток крестьянской работы Отембай. Заговорил вроде бы шутливо, но не без яду:

— Ну растолковал, ну утешил! Да что ты понимаешь-то, бог тебя убил! Насчет покосов если кого и спрашивать, так это меня. Слов нет, скирдовать ты мастер, в этом за тобой никто не угонится, но где косить, когда и как, ты тут, можно сказать, не шибко разбираешься. А я на Кара-Су косил исстари… И ныне там косой косить вполне можно, точно вам говорю. Ничего страшного. Надо только умело взяться. Вправо косу далеко не заносить, взмахи, значит, покороче делать да порезче, оно и пойдет себе, и пойдет. А кто чересчур широко замахивается, тот и на клевере косу поломает. Бейше, сынок, принимайтесь смело, а старикам спать нечего, все туда соберемся. Мы вам, по крайности, косы отбивать станем, и то дело.

Начали собираться: кто спешил отбить косу, кто загонял клинышек в рукоятку. Бейше расспрашивал Айымкан-апу, на сколько времени хватит продовольствия и чего недостает. Вскоре он послал нарочного еще за одним мешком муки. Конюху Маадан-беку поручил следить за тем, чтобы кумыс, айран, мясо не расходовали абы как, без расчету. В тот же вечер косари, не дожидаясь, пока взойдет луна, потянулись в Кара-Су. Уставшие за долгий и трудный день женщины отправились тем временем к ручью помыться. Айымкан-апа, которая завела опару на хлеб в двух больших кадушках и уйти никуда не могла, кричала им вслед:

— Ай и глупые же вы все! Разве можно женщинам одним ходить ночью на ручей? Ну куда понеслись, а? Утащит вас водяной…

Айгюмюш, конечно, не оставила ее слова без ответа.

— Апа, а водяной-то старик или молодой парень? Ежели молодой, мы от него откупимся, отдадим ему Апель, она без мужика совсем зачахла!

— Ах ты бесстыжая, камень тебе в глотку, чего про меня болтаешь? — негодовала Апель.

У воды никто из женщин и не вспомнил о словах Айымкан. Всем было весело, все шутили, то и дело заливаясь смехом. Над Сокулуком засияла мягким серебряным светом луна.

Зимовье Кара-Су — веселая, полная солнца лощина, замкнутая со всех сторон; по форме она напоминает деревянное корыто, выдолбленное неумелой рукой взявшегося не за свое дело великана. «Корыто», впрочем, не очень-то велико — на такое расстояние устраивают обычно скачки для жеребят-годовичков. Во времена моего отца сюда откочевывал на зиму один род из нашего Муракелика. Потом, когда народ перешел к оседлости, земли эти, богатые ковыльными травами, удобные для зимнего выпаса, достались нашему колхозу. Сюда перегоняли на зиму суягных овец, стельных коров, жеребят и ангорских коз. Помещения для скота были выстроены по склонам, потому что здесь не случалось оползней, а злые зимние бураны не проникали в лощину. В верхней части лощины били теплые ключи; воды их, стекая вниз, образовали небольшое темное озерко. Оно не замерзало даже в самые лютые морозы. Густой камыш стеной стоял вокруг озера; в камыше гнездились и выводили птенцов дикие гуси и утки. В нижней части лощины шла по краю неширокой промоины дорога, по которой вполне могла проехать арба…

Месяц высоко поднялся в небо. Косари, должно быть, уже дошли до места; слышались их голоса, звон отбиваемых кос. По-прежнему доносился веселый женский смех с той стороны, где ручей впадал в озеро. Звезды густо усыпали небо, и казалось, что до них рукой подать. Ночь была на удивление теплая. Ребята, которые так же, как и я, возили сено на волокушах, давно уже повалились спать на нем, на душистом горном сене. Намаялись за день, устали. А мне не спалось в эту сказочную, волшебную лунную ночь. Я сидел у очага, на котором пекла лепешки Айымкан-апа, и подкладывал в огонь кизяки. В старину наши суеверные предки считали, что раз в год бывает ночь предопределения судьбы. В такую ночь надо поднять в юрте тундюк^[15] и бодрствовать до утра, тогда сбудется любое желание, слепой может прозреть, безногий калека снова станет здоровым человеком… Я отчего-то решил, что нынче и есть та ночь, в которую наши предки старались не сомкнуть глаз, нечто загадочное, таинственное чудилось мне в светло-серебристом воздухе. Нет, думалось мне, если я усну, не будет у меня счастья… и я все сидел у весело пляшущего огня.

Айымкан-апа то ли решила дать мне поручение, потому что я не сплю и торчу около нее, то ли и в самом деле суеверно беспокоилась об ушедших на ручей женщинах, но только вскоре она мне сказала:

— Ты, миленький, все равно не спишь, так сходил бы туда, к этим шалым бабам. Не дай бог, беда… Разве можно женщине окунаться в чистые родниковые воды? А они, вишь, расходились как! Блаженствуют там словно русалки! Слышишь? — И она, нахмурив брови, повернула голову туда, откуда доносились радостные крики и смех. — Иди, родной, скажи, чтобы скорее вылезали из воды. Тетя, мол, заругает вас…

Я выскочил сгоряча на самый берег, но тотчас шарахнулся прочь. Женщины плескались на мелком месте в чем мать родила. Они окунались с головой, снова выпрямлялись, брызгали водой друг на друга.

Я, конечно, не мог немедленно передать строгий наказ Айымкан-апы, но и вернуться ни с чем тоже не хотел. Решил подождать, пока купальщицы оденутся, отошел в сторонку и присел на влажной от росы траве. Луна ярко освещала долину. Голоса косарей, звуки отбиваемых кос разбудили и напугали косулю; жалобным, встревоженным криком звала она своего теленка. В болоте покрякивали утки-атайки, откуда-то издалека то и дело слышалась заунывная дробь коростеля, на кваканье лягушек в болоте отзывался журавль-красавка.

Упала звезда. Черкнув светлой полосой по темному небу, она погасла у меня над головой… И вдруг следом за первой пролетела еще одна, еще… Начался настоящий звездопад, я глядел и не мог наглядеться. Безмятежная лунная ночь. Летняя ночь, дыхание чуда… Ночь-целительница, которая делает слепого зрячим и возвращает здоровье калеке.

Я так замечтался, что и не заметил, как совсем рядом со мной очутилась русалка. Одна из купальщиц вышла из воды одеваться и, заметив меня, с криком «Ой, мама!» снова бросилась в воду.

— Что случилось? Что с тобой? — окружили ее остальные.

— Там кто-то сидит! — Заикаясь от страха, она показала рукой туда, где только что видела меня.

Я тем временем успел спрятаться в камышах. Из воды вышла Айгюмюш. Выпрямившись во весь рост и нисколько не стыдясь своей прекрасной наготы, она подошла к тому месту, где лежала одежда.

— Кто здесь? Кто там нас пугает? Ну-ка выходи! — крикнула она и, вглядевшись в заросли, продолжала: — Да никого тут нет. У страха глаза велики, вечно ты выдумываешь чего не было! Ну глядите, никого! Все мужчины на покосе, кому сюда прийти? Одевайтесь-ка лучше поживей.

— Я не вру, дженеке, честное слово! — заговорила первая молодуха. — Я своими глазами видела. Белая борода, чалма белая на голове, совсем старый старик. В руке четки держит, глядит в ту сторону, куда глядят, когда молятся. Я до смерти испугалась. Это он, хозяин ручья… Говорила нам Айымкан-апа, чтобы не ходили сюда…

Айгюмюш, которая успела одеться и расчесывала волосы, ответила на это:

— Ай бессовестный старик, позабывший про свою бороду! Как не стыдно глазеть на голых баб, пошел прочь!

Одни засмеялись, другие принялись уговаривать:

— Что ты, дженеке! Перестань!

Не обращая на эти слова никакого внимания, Айгюмюш повысила голос:

— Мужчины работают, а мы что, лучше них, что ли? Пошли-ка перетащим вон те копешки вниз. Берите вилы да веревки!

Через несколько минут женщины с песней двинулись вверх по склону.

Я рассказал о происшествии Айымкан-апе. Она была очень довольна.

— Ты молодец! Теперь самые отчаянные бабы и те притихнут. Смотри не говори им, что это был ты!

* * *

Работали, не зная сна и отдыха, и закончили сенокос в Кара-Су на шестой день к обеду. Айымкан-апа с утра готовила боорсоки, ей помогали две девушки. Сварили мясо привезенного с горных пастбищ барана. Мужчины завершили последнюю скирду, вымылись в том же ручье и уселись степенно, по старшинству, пить кумыс и чай с румяными боорсоками. Пили не спеша, с разговорами, обсуждали, кто как работал, вышучивали один другого. Молодежь затеяла игры: перетягивались на аркане, потом принялись бороться.

Шералы подпоясался белым платком и вышел на середину круга.

— Ну, кто со мной поборется, выходи!

Сгоряча вызвались два джигита, но Шералы замотал головой.

— Не-ет, просто так бороться не желаю, давайте устроим все по правилам. Что ставите на кон?

Зашумели старики:

— С тобой, верзила ты этакий, даже за большую ставку никто бороться не захочет. Вон ты какой бугай, с тобой разве справишься?

Шералы не отступал:

— Байгу^[16] не я придумал. Вон комсомольцы сидят, — показал он на студентов. — Пускай они все будут против меня одного. Ну как, согласны?

Ребята раззадорились:

— Согласны, давайте обсудим условия.

Шералы заговорил медленно и веско, не отводя взгляда от Бейше:

— Если никто меня не положит, комсомольцам мяса не давать. Их долю отдать мне. А если я буду побежден, не притронусь к угощению, уйду отсюда голодный.

Старики начали над ним смеяться:

— Обжора, хочешь один все мясо слопать! Знаешь, что тебя никто не поборет.

Но ребята тоже не сдавались:

— Мы еще поглядим, кто кого. Идет!

И тут встал Бейше.

— Я на условия Шералы согласен, но предлагаю дополнить их. Если ты, Шералы, победишь всех, тебе достанется их доля еды, ладно. А комсомольцы не уйдут отсюда до тех пор, пока не починят дорогу в Кара-Су. Должны настелить гать и укрепить дорогу камнями, не то зимой сюда ни одна арба не пройдет, да и сани тоже. Но если так случится, что тебя, Шералы, кто-нибудь положит на лопатки, тогда чинить дорогубудешь ты один! И пока не починишь, домой не уйдешь. Работу буду принимать я сам. Согласен?

Шералы сказал как отрезал:

— Согласен! Не откажусь!

Теперь уже всех охватила горячка предстоящей борьбы. Кетменями отметили площадку. Шералы встал в центре.

— Ну, богатыри, долго ли вас дожидаться?

Первым вызвался Токтор, который всегда участвовал в борьбе, где бы она ни затеялась. Невысокий, но плотный и крепкий, он некоторое время успешно противостоял напору Шералы, но вдруг споткнулся, упал на одно колено, и Шералы тотчас скрутил его и положил на лопатки. Второго парня он поборол, не дав ему опомниться. Третьим был сын Отембая, студент. Сняв рубаху, он подпоясался белым платком. Отец его не то что не подбадривал, но попросту пугал:

— Не связывайся, сынок, не ровен час он тебе руку сломает!

Мы знали, что сын Отембая участвовал в городе в настоящей борьбе и получал награды, но все равно боялись за него. Боролись они долго. Смелый и ловкий студент дважды заставил противника опуститься на колено. Глаза у Шералы налились кровью, скрипя зубами, он все хватал студента за руки и нажимал плечом. Студент едва не перебросил его через себя, но Шералы навалился на парня всем своим телом и, как тот ни старался, удержать на весу такую махину не смог — упал. Больше никто не вышел бороться с Шералы.

— Что, комсомол, духу не хватает? — издевался он над помрачневшими студентами.

Откровенное самодовольство Шералы, его грубые шуточки, видно, крепко задели Бейше. Он встал и резким движением обеих рук одернул гимнастерку.

— Давай-ка теперь я попробую.

Все до одного, кто слышал это, подумали, что Бейше шутит. Но лицо у него побледнело, и, когда он подпоясывался, весь вид его выражал внутреннее напряжение и злость.

— Ну давай, давай, чего стоишь-то! — обратился он к Шералы.

Тут поднялись старики. Они уговаривали Бейше не ронять свое достоинство перед всеми, не ввязываться в детскую игру, так они теперь называли борьбу.

— Шералы чуть не втрое здоровее тебя, глянь, какой он толстый — раздавит! Не нужны сейчас эти шутки, давайте лучше сядем спокойно да поедим. Сила и отца не признает, как говорится. Ты худой, щуплый, где тебе с ним равняться. Только унизишь себя, зачем это?

Но Бейше не дал себя уговорить.

— Мы, люди худые да щуплые, вон какого врага победили, аксакалы. И революцию делали не толстые, а худые, и никто с ними не справился. Прошли те времена, когда толстые брали верх.

Шералы, услыхав такие слова, покраснел, надулся и, кажется, готов был живьем проглотить Бейше.

— А ведь это верная поговорка, комсомол-байке, что сила отца не признает! Не обидишься?

Бейше вместо ответа ухватил его за толстые как столб у коновязи запястья. Молодухи и девушки переполошились так, словно Бейше предстояло бороться с каким-нибудь хищным зверем. Зураке уткнулась лицом в плечо Айгюмюш, потом спохватилась и, прикусив палец, повернула голову и стала смотреть на борьбу. Но стоило ей взглянуть на Бейше, как она не выдержала и отвела глаза. Губы ее беззвучно шевелились. Шералы попытался обхватить Бейше, но тот очень ловко и спокойно увернулся. Шералы все же сумел притянуть его к себе за пояс. Зураке закрыла руками лицо и вскрикнула, но никто в пылу азарта не обратил на нее внимания. Противники зорко следили друг за другом, подкарауливая выгодный момент. Вот Шералы снова притянул к себе Бейше, но тот, просунув голову противнику под мышку, вывернул ему руку за спину, неуловимо быстрым движением перекинул его через себя и прижал лопатками к земле. Тяжелый Шералы шмякнулся так крепко, что лежал теперь, не в силах шевельнуться.

Парни сразу зашумели, заговорили, хотели качать Бейше, но он жестом остановил их, подошел к бессмысленно глядящему в небо Шералы и приподнял его под мышки.

— Вставай. Или шибко разбился?

Женщины поздравляли и хвалили Бейше. Шералы с трудом встал на ноги.

— Он учился борьбе, ясное дело. Его не положишь на лопатки, — сказал он.

— Не научились бы мы бороться, не одолели бы врага, — ответил на это Бейше, оправляя гимнастерку. Потом он долго мыл в ручье руки с мылом, словно испачкался обо что-нибудь поганое.

Зураке не сводила с Бейше улыбающихся, счастливых глаз, да и остальные смотрели на него с восхищением; вскоре все окружили достархан, а Шералы один ушел к конюшне. Никто его не окликнул. После ужина косари быстро собрались в дорогу и отправились в село, оставив Шералы на зимовье.

4

На следующий день после возвращения с сенокоса мы узнали, что сосед Чора старик Кыдыгалы выдает замуж свою единственную дочь, семнадцатилетнюю Седеп. Сыновей у старика было трое, а дочка только одна. Жених — единственный сын Куттубая Чаргын, недавно вернувшийся с фронта. Нашенский, стало быть, муракеликский. Он отлично играл на русской мандолине киргизские напевы, любил пошутить и повеселиться, никогда не выходил из себя. Красивое лицо с большими глазами ничуть не портили редкие рябины, оставшиеся после перенесенной когда-то оспы.

В селе многие удивлялись, отчего это свадьба назначена в неподходящее время:

— Чего они спешат, старики-то? Разве можно устраивать свадьбу, пока не убрали урожай? Подождали бы чуть…

Запах свежих горячих боорсоков окутывал дом Кыдыгалы, а во дворе с самого утра толпился народ. Была причина для столь скорой свадьбы, и причина серьезная. Оба свата-старика дружили с детских лет, и дружба эта не омрачалась ничем и никогда. Вскоре после возвращения сына из армии старый Куттубай заболел. Он боялся, что уже не встанет, и послал за Кыдыгалы. «Плохи мои дела, Кыдыке. Не знаю, чем кончится моя болезнь, а самое заветное мое желание пока не исполнилось. Сын, слава богу, вернулся живой-здоровый, дочка твоя уже взрослая, хотелось бы мне отпраздновать их свадьбу поскорей. Может, и придется тогда отведать чаю из рук молодухи…» Кыдыгалы, нимало не задумываясь, дал согласие.

Итак, рано утром родственники и друзья Куттубая, как велит обычай, явились в дом невесты. Во дворе кипели самовары, а мы, ребятишки, до вечера крутились поблизости, распираемые любопытством. Я вообще впервые в жизни видел такую большую, богатую свадьбу. В нашем колхозе то была первая свадьба после войны. К вечеру во двор Кыдыгалы потянулась молодежь, которая рада была возможности собраться вместе и вдоволь повеселиться. Ни на кого не смея глаз поднять, шли застенчивые девушки; с веселыми, оживленными лицами шагали джигиты; смело выступали молодухи, и у каждой на лице написано было сознание своей привлекательности. Молодежь, за годы войны отвыкшая от праздничного платья, нынче принарядилась.

Скоро все собрались в юрте, нарочно для этой цели поставленной среди сада. Бейше, который сразу после возвращения с гор уехал в район, не вернулся, хоть его и очень ждали.

Мы, ребята, знали, что нас-то в юрту не пустят, нам только и оставалось подглядывать в щели между покрывающими юрту кошмами. Еще днем кто-то сказал, что вечером в юрте молодежи начнутся свадебные игры. Что это за игры, нам было непонятно, но мы ждали чего-нибудь особенного, смешного, интересного и то и дело заглядывали в юрту. Жених и невеста сидели рядышком на почетном возвышении. Половину юрты по правую руку от жениха занимали парни, другую половину по левую руку от невесты — девушки и молодухи. Чаргын низко надвинул белый войлочный калпак и не поднимал головы; у невесты от смущения щеки так и горели. Обычай велит, чтобы невеста, пока она в доме у отца, не покрывала голову платком. Седеп в новом платье красного шелка, в отороченной куньим мехом шапочке с пучком совиных перьев на маковке была чудо как хороша. Чувствуя, что все на нее глядят, она все больше смущалась и не знала, куда деть руки. Лицо с опущенными длинными ресницами сияло счастьем. Некоторые из подруг смотрели на нее не без зависти. Еще бы, не всякой теперь удается найти такого жениха. Война проклятая унесла, сгубила суженых. Это горе легло на плечи всего народа. Но народ могуч, народ осилит все, осилит и эту беду, придет время.

У сидевшей слева от Седеп Зураке лицо разгорелось так, словно это она выходила замуж. На нее то и дело поглядывали парни, потому что она в своем красном платье и черном бархатном жилете казалась нынче красивее всех подруг. Я заметил, как смотрел на нее Токо, будто впервые увидел. Куда девался его обычный вид, вялый и безразличный; он решительно вздернул подбородок, а в глазах, когда он переводил их на лицо Зураке, легко было прочесть примерно такое: «Видали, какая у меня красавица невеста, а?» Но Зураке явно избегала его взгляда, отворачивалась и все что-то шептала на ухо соседке. Больше ничего ни мне, ни другим мальчишкам подсмотреть не удалось: нас прогнала от юрты старшая сноха Кыдыгалы:

— Вам здесь чего надо, озорники? Гости сейчас будут есть, а вы лучше приходите в сад, когда луна взойдет. Тогда начнутся игры!

* * *

Я побежал к дому Чора. Застал одну Улкан-апу, которая при свете каганца стегала одеяло. После приезда Бейше она еще хлопотливее и старательнее, чем прежде, занималась домашним хозяйством. Распорола старые одеяла, вынула из них шерсть, вымыла ее и начала шить новые. Покоившаяся на самом дне большого сундука тонкая белая материя «на саван» была оттуда извлечена и разрезана на простыни. Той же материей были подбиты снизу и новые одеяла.

— Женится Бейше хоть завтра — у меня все готово. Добро пожаловать, невестушка! — приговаривала Улкан-апа, не выпуская иголки из рук.

— Когда Бейше-байке приедет из района? — спросил я.

Улкан-апа сначала вынула изо рта иголку, воткнула ее в одеяло, а потом ответила:

— Об этом ты, милый, спрашивай у его отца. Наш мельник про это знает. Он только что напился чаю и ушел к себе на мельницу. Неприлично мне, старухе, спрашивать у сына, который на государственной службе находится: «Ты когда придешь?»

…Чор возился у арыка, по которому вода шла на мельницу. Увидав меня, обрадовался:

— Вовремя явился, молодец! Видишь, как вода арык разворотила, а тут работать надо, прямо беда. Эвон какой кусок земли утащила — с очаг Джолоя^[17]. Верно сказано: вода — враг без языка. Мне надо забить вот эти колья в ряд, а ты как раз и подержишь, пока я буду забивать. Укреплю потом дерном и камнями, к утру все и закончу.

Ухватившись за указанный Чором кол, я спросил:

— Бейше-байке сегодня приедет? Почему его до сих пор нет дома?

— Знаешь, молдоке^[18], Бейше нам с тобой не подчиняется. Он государственный человек. Едет куда велят и делает что прикажут. Такой у государства порядок. Как твой байке женится, так и совсем в район переберется. Тогда мы с тобой к нему в контору и зайти не посмеем. Государство его учило, теперь может им распоряжаться по своему усмотрению. Бейше — государственный человек, так-то, молдоке. Говорил, что нынче к вечеру вернется, а там кто его знает. Может, и не вернется, откуда нам ведомо? Государственный человек…

Чору, который тем временем ловко орудовал арчовой колотушкой, доставляло видимое удовольствие повторять слова, утверждающие высокое достоинство его сына.

Помогая Чору, я довольно долго проторчал у него на мельнице. Луна поднялась высоко. От дома Кыдыгалы доносились то пение джигитов, то веселый женский смех. Мельник заметил мое нетерпение.

— Молдоке, спасибо тебе за помощь. Ты много сделал, дай тебе бог долгой жизни. Иди, остальное я сам доделаю. Я ведь вижу, что у тебя вся душа там, где песни поют, беги скорей. Ты-то себе выбрал девушку, какой песню споешь, а? — И он засмеялся раскатисто.

* * *

Свадебные игры были в разгаре, когда я вернулся к дому Кыдыгалы. В конце сада под тополями привязаны были качели, но возле них ни души. Молодежь шумела где-то в самой глубине сада.

Кыдыгалы много лет жил на одном месте. Крытый камышом дом его построен был по русскому образцу, с длинным коридором, а перед домом торчали скрипучие деревянные ворота, которые, впрочем, почти всегда были заперты изнутри на длинный засов. Вместо забора двор был обсажен молодыми тополями. Между ними обычно и проходили те, кому надо было попасть в дом. Так поступил и я и скоро добрался до той части сада, откуда доносилось пение, прерываемое взрывами смеха. Раскрасневшиеся от вина джигиты стояли по одну сторону, девушки и молодухи — по другую от коврика, на котором сидели рядышком жених и невеста. Игру вела все та же неугомонная Айгюмюш. Когда я подошел, она, взмахивая зажатым в руке белым шелковым платком, звонко говорила:

— Ай, красавицы, джигиты поют только для вас! Не гордитесь своей красотой, и если джигит захочет кого-нибудь из вас поцеловать разок — пускай целует, вас не убудет. Не обижайте джигитов, веселитесь вместе с ними. А вам, парни, наказ: пойте хорошо, пойте красиво, старайтесь понравиться девушкам. Связать кое-как одно слово с другим кому ума недостанет! Вы свяжите так, чтобы девичье сердце таяло!

Вперед выступил Тельбаши — племянник Кыдыгалы. Он приехал из Толека; еще днем я слыхал, как про него говорили, что поет он замечательно. Стройный парень был туго подпоясан красивым наборным ремнем; упершись рукою в бок, он запел:

Он спел несколько куплетов, а потом подошел к Айгюмюш, которая слушала его пение с явным удовольствием, и поклонился. Молодуха тотчас приняла вид испуганный, растерянный.

— Не шути, братец, подойди лучше к девушкам, выбери из мониста бусину, какая больше приглянется. У меня муж есть. Вон он стоит, смотрит грозно. Зачем тебе я, найди себе ровню и поцелуй…

— Вы мою песню слушали, джене. Мы тоже как-никак знаем правила игры. Хотите обидеть гостя, ваша воля. Гналась, говорят, борзая за прытким зайцем, а на зубы он ей так и не попал. Обидно мне будет, джене, очень обидно. Согни молодую ветку — сломается, оскорби джигита — умрет…

Гости поддержали Тельбаши:

— Айгюмюш, ты другим говоришь, а сама игру нарушаешь. Не обижай парня, пускай целует…

Айгюмюш подступила к мужу с самым смиренным видом, но в голосе звучали нетерпение и уверенность в том, что он ее непременно послушает:

— Шепе, по-моему, довольно, если здесь останется один из нас. Ты старше всех, молодежь при тебе стесняется. Шел бы домой, дети там одни, как бы не испугались чего. Ты обо мне не беспокойся, я только позволю ему один раз меня поцеловать. Неудобно, он приезжий, а, Шепе? Иди, ладно?

Но Шепе совсем не хотелось уходить.

— А ты за детей не бойся, мама-то дома…

— Мама плохо слышит. А тебе завтра вставать надо рано, а, Шепе?

Шепе таки послушался и ушел, а Тельбаши поцеловал Айгюмюш в щеку. Игра пошла еще веселей. Луна заливала сад ярким светом, мягко тянул прохладный ветерок. Вперед выступил Токо. То ли от выпитого вина, то ли от неловкости перед слушателями, но запел он вначале негромко и только потом, осмелев, повысил голос. Я смотрел, как он все ближе подходит к девушкам, и волновался: что будет? Голос у Токо был неплохой. Шапку свою он держал в руке. Волосы причесаны, приглажены, и, должно быть, оттого лицо его показалось мне каким-то чужим. Токо спел первый куплет про красивые девичьи косы, спел складно и, почувствовав, что его одобряют, широко улыбнулся. Но, видно, для храбрости выпил нынче больше, чем следует, потому что дальше завел совсем не ту песню, какую можно петь при всем честном народе, из тех, что молодые парни исполняют только в своей компании. Правда, Токо заменил в ней кое-какие слова, однако девушки опускали глаза — не дай бог, подойдет целоваться! Зураке вообще спряталась в толпе, но не тут-то было: Токо ее отыскал и, ухватив за рукав, потянул за собой. Мне казалось странным и непонятным, почему он тогда в саду, на свидании, отказался поцеловать Зураке, хотя она сама его об этом просила, а теперь, на людях, пристает к ней. Зураке вырвалась и снова спряталась среди девушек, но тут ее остановила Айгюмюш:

— Чего ты бежишь? Обычай не знаешь? Пускай поцелует, не дури-ка!

Несмотря на уговоры Айгюмюш, несмотря на всеобщее неодобрение, Зураке не соглашалась.

— Ну и не надо! — Токо повернулся и отошел к джигитам.

— С кем же она целуется, если с женихом целоваться не хочет! — выкрикнул Шералы, который только нынче к вечеру вернулся с гор.

— Это мое дело! Тебя не касается! — смело и резко ответила ему Зураке, а когда Шералы повернулся к ней, намереваясь еще что-то сказать, его тут же остановила Айгюмюш:

— Замолчи, Шералы, не то заставлю тебя и тут кетменем поработать. Не порти людям праздник, веди себя как следует. А Токо, если он на девушку обиделся, может уходить. Это лучше, чем неприличные песни где не надо петь! Кто правила не знает, тому на игры ходить нечего!

Прерванная игра возобновилась. Айгюмюш, легкая, словно бабочка, ни минуты не стояла на месте. То шепталась о чем-то с джигитами, то крутилась среди девушек. Один за другим выходили петь парни, с надеждой смотрели на них молодухи. Безмятежно сияла летняя ночь, вздрагивали от порывов легкого ветра чуткие листья тополей, а с поля доносился запах отцветающего клевера. Где-то неподалеку послышался топот копыт, фыркнула лошадь. Никто не обратил на это внимания — все были увлечены игрой. И только когда всадник подъехал совсем близко, встрепенулась Айгюмюш:

— Кто это там? Ай, да это наш комсомол! Откуда он взялся, с неба, что ли, упал? Поглядите-ка на него!

— Привет, — поздоровался Бейше. — У вас, я вижу, веселье от души.

Кто-то из ребят хотел было подержать ему стремя, но Айгюмюш не позволила.

— Хватит и того, что мы его ждем с самого утра, — заявила она. — Пускай прощения просит, тогда только примем у него коня.

— Если я виноват, прошу у вас прощения, джене! Но, быть может, вы сначала объясните мне, в чем мой грех?

Бейше хотел соскочить на землю, но Айгюмюш ухватила коня за повод.

— Разве это не грех заставить людей столько времени вас дожидаться? Кое-кто, можно сказать, чахнет от тоски… Чтобы искупить вину, ты должен спеть нам, не сходя с коня, а потом выбрать красавицу себе по сердцу и поцеловать ее в алые губки, вот так-то, комсомол! Хотим послушать твой голос, не гордись, не отказывайся!

Бейше не стал упираться. Он положил на луку седла левую руку, слегка откинулся назад и запел. Он знал много песен и пел хорошо. На этот раз в голосе у него было что-то особенно проникновенное, глубокое чувство звучало в каждой ноте, в каждом слове… Его слушали молча, и даже сама ночь, казалось, внимала мелодии. Он кончил, спрыгнул наконец на землю, подошел к девушкам и поцеловал в голову Зураке, которая все время глядела на него как зачарованная, но едва он к ней приблизился, опустила лицо. Поцелуй этот словно разбудил всех, молодежь оживилась, зашумела; Айгюмюш благодарила Бейше:

— Дорогой ты мой комсомол! Счастья тебе и удачи больше всех на свете! Ты настоящий джигит — и работать и веселиться умеешь. Своей песней ты всех наших красавиц заворожил… Дай бог, чтобы девушкам доставались мужья, похожие на тебя. Многие мужчины не умеют согреть женское сердце, не знают, какое оно нежное, как оно страдает от грубости, как откликается на добро и ласку. Мы, женщины, благодарны мужчинам за каждое теплое слово. Нелегко зажечь женское сердце, не всякому, кто себя называет мужчиной, это доступно, — Айгюмюш, повернув голову, посмотрела на джигитов.

Но Бейше, кажется, не слушал ее. Он бросил мне поводья иноходца.

— К траве его не подпускай, только расседлай и привяжи к столбу… Я из района ехал очень быстро, пускай обсохнет, передохнет, а рано утром я его сам попасу.

Я взобрался в седло. Когда проезжал мимо качелей, услыхал злой голос Шералы:

— Сразу видно, начальство! Ишь, чужую невесту целует… А она-то хороша, тебе не позволила, а ему пожалуйста. Что ты на это скажешь, Токо-байке?

Токо стоял с ним рядом и ничего не ответил.

Я расседлал коня и вернулся в сад; там уже играли в прятки. Время перевалило за полночь. Вся долина Ак-Су, все ее уголки освещены были луной. Где-то коротко прокукарекал петух, ему отозвался еще один. Лениво, как во сне, залаяла собака. Ветер стих, и ни одна травинка не шевелилась, все замерло. Две тени двигались к реке мимо нашей кукурузы и скоро скрылись в кустах на берегу. Я сразу узнал Бейше и Зураке.

Токо и Шералы торчали все на том же месте.

— Бейше и Зураке исчезли. Ты не заметил, куда они спрятались? — спросил у меня Шералы.

Он весь так и кипел от злости; Токо, наоборот, был какой-то весь раскисший — хоть кипяток ему на макушку лей, не двинется с места.

— Я видел, что они пошли к Эски-Алышу, а что?

— Ну, говорил я тебе? — не обращая больше на меня внимания, напустился на Токо Шералы. — Там такие заросли, не то что человека, коня не найдешь! Нашли где спрятаться! Пошли за ними живей!

— Зачем идти-то? Сами придут, — вяло отнекивался Токо.

— Да ты мужчина или нет? — негодовал Шералы. — Они будут черт знает что делать, а ты молча смотреть? Пошли, пошли, там увидим…

Они скрылись за домом, откуда вела дорожка к Эски-Алышу. Довольный, что направил их по неверному следу, я побежал к реке, туда, где разрослись кудрявые кусты, а под ними душистая мята.

* * *

Бежал я очень быстро, сам себе не отдавая отчета, зачем и куда так спешу. То ли возбуждение усталости гнало меня, то ли смутное, не вполне осознанное желание разыскать Бейше и предупредить его о том, что Шералы настраивает против него Токо… У реки я остановился и вдруг с необычайной ясностью, свойственной скорее взрослому человеку, нежели мальчишке моих лет, понял, что предупреждать Бейше ни о чем не надо — он сам знает все и поступает так, как считает нужным, единственно необходимым. Он не может иначе.

Сердце у меня вдруг забилось сильно-сильно. Я присел на песок. Было тихо, только от дома Кыдыгалы доносился смутный гул голосов. Сильно пахло полынью и мятой. Я сидел и думал о Бейше и Зураке, о том, почему им так хорошо вдвоем. Было бы мне хорошо, если бы сейчас со мною рядом оказалась Салия — смуглая девочка с двумя толстыми черными косами, с которой мы сидим на одной парте? В школе я стесняюсь разговаривать с ней, мне неловко смотреть на нее… теперь, здесь, на берегу реки, я узнал, почему это так. И мне хотелось, чтобы Салия была рядом. Я взял бы ее за руку, говорил бы с ней обо всем… Или нет, я написал бы ей письмо. О чем? Я начал сочинять начало…

Проснулся я оттого, что чьи-то сильные руки подняли меня с земли.

— Смотри, Зукеш, это наш Джума, — услыхал я голос Бейше. — Что он здесь делает, дурачок?

Я не открывал глаз, в голове еще плыла дрема.

Зураке рассмеялась негромко и ласково.

— Это вестник моего счастья, — сказала она и поцеловала меня в висок.

Бейше сделал несколько шагов со мной на руках, потом остановился.

— Зукеш, — заговорил он, слегка задыхаясь, — идем прямо сейчас к нам. Я сам скажу матери: вот привел тебе невестку. Идем, обрадуем стариков, а, Зукеш?

Зураке ответила ему не сразу и как-то виновато:

— Потерпи немного, милый! Ведь нашему счастью никто помешать не может, верно? Я твоя, я только тебе предназначена, любимый. Но ты же знаешь, траур по отцу кончается через месяц. Тогда я и приду к тебе в дом, раньше нельзя, обычай не велит. Ладно? Один только месяц, это недолго, милый…

Бейше бережно опустил меня на землю, поставил на ноги, обняв за плечи.

— Сможешь сам идти, Джума?

Я кивнул и двинулся вперед между ними, плохо соображая, куда ступаю. Окончательно я проснулся только к обеду, проснулся у себя в доме, на своей постели. Мама вошла в комнату и, заметив, что я уже не сплю, укоризненно покачала головой.

— Ты погляди на себя, сынок, весь в грязи с ног до головы. Где ты носишься с утра до ночи? Ни поесть, ни попить… Вставай, я нагрела в котле воды, вымою тебя.

— Я сам вымоюсь, — ответил я, протирая заспанные глаза. — А вы идите на свадьбу.

До сих пор мать всегда меня мыла. Но на этот раз мне вдруг стало стыдно раздеваться при ней догола. Мама, должно быть, поняла это, потому что ничего не возразила, а только молча погладила меня по голове и вышла.

5

Пришла благодатная пора осени. Все село на уборке хлеба либо на току. Мы, школьники, вместе с учителями подбирали в поле колоски. Женская бригада жала серпами, мужчины заняты были на молотьбе. Четыре быка, впряженные в молотилку, перетаскивали ее от скирды к скирде под громкое «цоб, цоб!». Прицепленный к трактору комбайн работал на пшеничном поле за Мураке. Ребята постарше нас, кому исполнилось четырнадцать либо пятнадцать, работали возчиками — перевозили зерно от комбайна на ток. Мы бешено завидовали им и просились в помощники, но они, не глядя на нас, подхлестывали вожжами лошадей и делали вид, что ничего не слышат. Ах, как нам хотелось скорее вырасти, чтобы получить право гонять пароконную телегу, натягивать вожжи, покрикивать на лошадей…

Ток в этом году один. Так решил Бейше. Он велел устроить ток как можно ближе к большаку. Нам этот новый ток казался огромным. На одном конце площадки шла молотьба цепами, на другом старики веяли. С утра до вечера все, кто способен был держать в руках деревянную лопату, подбрасывали вверх зерно, а потом оно широким золотым веером ложилось на землю. Женщины сортировали семена. Не зная отдыха ни днем ни ночью, работала Айымкан-апа, которая никогда не жаловалась на усталость. Она пекла лепешки, ведрами готовила максим. Надо сказать, что и все трудились от души, с радостью. На ночь уходили домой только женщины, у которых были маленькие дети, остальные оставались спать на току. Бейше, которого назначили уполномоченным по двум колхозам нашего района, постоянно был среди людей — в поле, на току. Он иногда тоже оставался ночевать со всеми. Зураке я не мог узнать — такая она стала веселая, оживленная, разговорчивая. После той ночи, когда Бейше поднял меня, сонного, с земли, я отчего-то стал стесняться Зураке и сторонился ее. Слышал, как женщины судачили, что она прогнала Токо со двора. Он будто бы пришел договариваться о скорой свадьбе, а она его выпроводила. Я понял, что произошло это на другой день после свадебных игр в доме Кыдыгалы… Женщины не одобряли поведения Зураке: гляньте, какие девки без женихов сидят, а она, подумать только, кем пренебрегла! Чем плох Токо? Нет, тут дело неспроста, что-то у нее, говорят, есть с Бейше-комсомолом. Видели их в саду, как они целовались… Языки работали вовсю, но однажды во время обеденного перерыва болтливых баб оборвала Айгюмюш:

— Сороки вы, сороки! Болячка вам на язык за ваши сплетни! Чего пачкаете нашего комсомола? У него невеста во Фрунзе. И на Зураке не наговаривайте попусту. Ну, может, обнял парень девушку раз-другой, дело молодое. Что тут особенного! Так и знайте — услышу еще раз, языки пообрежу.

— Ай, боже мой, мы и не заметили, что наша надсмотрщица здесь! Ну напугала, больше не будем! — смеялись бабы, но, как бы то ни было, сплетничать о Зураке и Бейше с этих пор перестали.

* * *

По селу собирали со всех дворов порожние мешки. Бейше провел на току короткое собрание. Опершись одной рукой о стол учетчика, он откинул другой рукой волосы со лба и заговорил:

— Друзья, завтра наш колхоз начинает сдачу зерна государству. Вы сами знаете, что дело это ответственное. Всего несколько месяцев как кончилась война. Хозяйство нашей страны жестоко пострадало. Угроза голода в таких условиях — реальная угроза. Каждое зерно нынче на вес золота. Не сумеем накормить вдов и сирот, не сумеем и хозяйство наладить. Стране нужен хлеб. Это первая из больших задач, которые ставит себе партия. Хлеб, который отгрузите вы, нужен многим людям. Урожай у нас хороший. Завтра рано утром мы отправим красный обоз. За ночь нам нужно его подготовить. Тронемся в путь на заре. Дружно возьмемся за работу, товарищи!

Работали в самом деле дружно. Насыпали зерно в мешки, взвешивали мешки на весах, потом грузили на телеги. В кузов единственного колхозного грузовика зерно ссыпали прямо так, сверху закрыли его мешковиной. Поздно вечером съели зарезанного в честь первого обоза барана и снова взялись за работу. Уставшие за день ребята легли спать на соломе, сваленной у арыка рядом с током.

Наутро обоз тронулся в путь с первыми лучами солнца, брызнувшими из-за гор. Бейше сел в кабину грузовика, на котором укрепили красный флаг. Машина медленно выехала на большак. За нею потянулись подводы. В прохладном воздухе стоял запах пыли и зерна. Над Мураке, пуская в небо струйку дыма, затарахтел трактор, тянущий комбайн. Загудела молотилка. Старики веяльщики радовались ветерку, прилетевшему от Ак-Су, и приговаривали, взмахивая лопатами: «Помогай, Баба-Дыйкан, поддувай, Баба-Дыйкан!» «Хоп-майда, хоп-майда!» — вторили им молотильщики. На току все так и кипело, а солнце заливало долину яркими лучами. Над очагом Айымкан-апы поднимался синеватый дым, пахло свежими пшеничными лепешками. Щедрая осень, добрая осень гнала прочь память о недавнем полуголодном житье.

* * *

Но после полудня Бейше вернулся со станции хмурый и озабоченный. Все поняли — что-то нехорошее случилось. Бейше сразу зашел в крытый соломой балаган, и они с Кумашем долго о чем-то разговаривали наедине. Я и еще один наш парнишка, Аккоджо, прижались к стенке балагана, слушали, что они там говорят.

— Пяти центнеров не хватило, — с горечью сказал Бейше. — Но ведь я сам стоял у весов. Ошибки не было. Кто мог это сделать, подлая душа, кому в голову пришло?

— Я тебе не раз говорил, племянник, что есть у нас воры. Давно воруют и не попадаются, стало быть, наловчились. Ты пока никому ничего не говори, надо потихоньку во всем разобраться.

Аккоджо толкнул меня в плечо. Я обернулся, он поманил меня за собой и привел к заросшей бурьяном глубокой промоине у арыка. Я наклонился и увидел, что из-под соломы торчит угол мешка. Потом разглядел и другие мешки — их там было четыре.

— Видал? — спросил Аккоджо.

— Да.

— Ночью я вставал за нуждой и видел, как сюда мешки таскали. Вспомнил сейчас, когда мы с тобой подслушивали. Пошли, скажем комсомолу-байке.

Бейше выслушал нас и спросил:

— Кроме вас, никто не видел мешки? Вы туда больше не ходите и постарайтесь, чтобы другие ребята не ходили тоже. Никто не должен знать, Воры ночью придут за добычей и попадутся. А вы, ребята, нынче до вечера издали за тем местом следите. Только издали, понятно?

Вечером, когда все поужинали, Кумаш и Бейше собрались уезжать.

— В районе спешное дело. Завтра к вечеру назад будем.

Они ускакали, но мы с Аккоджо видели, как они вернулись потихоньку, почти ползком через заросли курая. Вернулись и спрятались неподалеку от того места, где лежало украденное зерно. Мы, конечно, и думать забыли о том, что нам наказывал Бейше. Никуда не ушли, залегли тоже поблизости. Ночь настала темная, небо затянуло облаками, даже звезд не видно. Было, однако, тепло и пахло надвигающимся дождем. Где-то далеко внизу, там, где начиналась казахская степь, глухо погромыхивал гром.

Уже за полночь послышался негромкий звук осторожно подъезжающей телеги. Колеса, наверное, очень хорошо смазали, потому что скрипа совсем не было, только постукивала ось о ступицу. Лошади шли без удил. Скоро телега остановилась. Кто-то спрыгнул, с нее, остановился, пригнувшись, и долго смотрел перед собой в темноту. Подал знак кому-то еще. Телегу начали медленно разворачивать в обратную сторону. Потом воры снова стояли, прислушивались. Вроде бы убедились: никого нет. Подняли один мешок, погрузили, подняли второй…

— Стой, собаки! Стрелять буду, стой, говорят! — Кумаш и Бейше одновременно кинулись к ним.

Те выпустили мешок — и к телеге.

— Куда? Теперь не убежите, стойте на месте!

Тот, кто первым вскочил на телегу, хлестнул вожжами лошадей: «Но-о!» Второй уцепился за край телеги, но Бейше успел схватить его за пояс. Вор ударил его сапогом по ноге, и Бейше вдруг отпустил руки и сел на землю. В это время чуть ли не вполнеба полыхнула молния, загремел гром. При вспышке ослепительного света мы узнали во втором воре Шералы.

— Шералы, мерзавец! Это ты? Ну, подлец, не уйдешь ты от меня! — во всю силу своей глотки заорал Кумаш.

Но сытые кони уже уносили телегу в ночную темень.

— Племянник! — Кумаш чуть не плакал, наклонившись над Бейше. — Что с тобой?

— Нога! — еле выговорил Бейше, застонал и повалился навзничь. Удар Шералы, как видно, пришелся по раненой ноге.

Кумаш послал нас за людьми на ток. Бейше перенесли на руках в балаган. Народу в балаган набилось множество, но несколько джигитов верхами без седла бросились в погоню за Шералы.

Нога у Бейше посинела, распухла, лицо стало серым. От боли он не находил себе места, но не стонал, крепко прижав зубами нижнюю губу. В ту же ночь его увезли на машине в Ак-Су, в больницу.

* * *

На другой день к вечеру задул холодный ветер, возвещая начало глубокой осени. Опустели поля, и только оставшиеся еще кое-где в садах румяные яблоки напоминали о недавних красных деньках. Скот спускался с гор, овцы паслись на стерне. По окраинам полей торчали шалаши, и возле них несли привычную службу лохматые, хвост крючком, свирепые пастушьи псы. Овцы подымали копытами густую пыль. Откуда-то налетело множество галок; они усаживались на спины овцам либо клевали опавшие на землю зерна, лениво перескакивая с межи на межу. Небо то затягивалось серыми облаками, то прояснялось ненадолго, и тогда солнце пригревало почти по-летнему. Хлеба убрали в срок, намеченный Бейше, но работы и забот колхозникам по-прежнему хватало. Начали копать свеклу. Народу в поле было много и, конечно, прежде всего женщин, которым, кажется, и дня в году не выпадает отдохнуть. Быстро двигались смугло-черные от загара руки, убирая свеклу, и обладательницы этих проворных рук то и дело заводили песню. Песни по большей части были грустные, потому что в сердцах у поющих еще жили горести военных лет. Молодухи не забывали о шутках, могли весело посмеяться, но бывало и так, что слово из песни уколет какую-нибудь в самое сердце. Слезы навернутся на глаза, выронит женщина нож, которым только что обрезала свеклу, и стоит с потухшим взглядом, обессиленно опустив руки.

Зураке работала вместе со всеми. Она только не пела и почти не поднимала глаз. Лицо сумрачное, губы крепко стиснуты. Мне не раз казалось, что вот-вот она не выдержит и зарыдает. С того дня как Бейше увезли в больницу, Зураке ни с кем, наверное, и двух слов не сказала. Походка у нее стала какая-то вялая, принужденная, словно каждый шаг давался с трудом.

Из больницы в Ак-Су Бейше перевели в госпиталь во Фрунзе. Кумаш и еще несколько человек ездили его навещать. Чор бывал у сына через день. Замкнутый старик никому, однако, не рассказывал особых подробностей. Спросят — ответит, что сыну лучше, скоро выпишется, вот и все. Да немногие, зная суровый характер мельника, решались и спрашивать.

Улкан-апа была спокойна — видимо, поведение мужа подбадривало ее, внушало уверенность в том, что все обойдется. Она все так же хлопотала по хозяйству, готовила дом к приходу будущей невестки, шила, не замечая времени, не обращая внимания на то, сколько еще дней унесла вечность.

Но в селе все чаще поговаривали о том, что у Бейше дела плохи. Я сам слыхал слова Кумаша, сказанные в присутствии многих односельчан, собравшихся побеседовать:

— Операцию ему предлагают, ногу надо отрезать, а он ни в какую. Опухоль большая, до самого колена, доктора считают, резать надо обязательно…

Зураке однажды остановила меня возле своего двора.

— Джума, миленький, что с твоим байке? Ты бы спросил хорошенько у его отца, тебе он, может, скажет правду. Люди плохое говорят… Боюсь я, сны плохие вижу…

Губы у нее дрожали.

День проходил за днем, а добрых вестей о Бейше все не было, Когда я думал о нем, у меня щемило сердце. С ребятами играть я перестал. Не хотелось.

* * *

Однажды в полдень, повесив через плечо сумку с книжками, шел я в школу. Погода стояла ясная и тихая. Воды в Мураке было теперь очень мало.

Вдруг я увидел нашу соседку. Она выбежала из проулка прямо к нашему дому. Платок сбился на затылок, руки расставлены в стороны, лицо какое-то безумное… Возле моста набирала в это время воду золовка Улкан-апы, бездетная Тойбала. Соседка наша остановилась возле нее и закричала в голос:

— Горе! Горе великое! Умер сын нашего мельника, умер, умер! Горе великое! Что же это, люди добрые? Если уж умирать, то почему сыну единственному! Везут его хоронить, везут, бедного…

Тойбала выпустила ведро из рук, оно, задребезжав, покатилось по камням к воде. Я сбросил сумку с плеча и, волоча ее за лямку, с плачем повернул домой. Пока я добежал, у дома Чора успела собраться целая толпа. Старик вышел из сарая с кетменем в руке и направился к людям. Брови у него низко опустились на глаза.

— Что случилось, говорите скорей!

— Крепись, Чор, мужайся, брат наш… Мы потеряли Бейше. Против смерти лекарства нет… — Это произнес Кыдыгалы.

Последние слова его потонули в горестных причитаниях. Голосили все, слезы катились по лицам, а Чор только молча упал на колени. Его подняли, пытались вести в дом, но он упирался, отталкивая людей, видимо, не понимая сам, что делает.

Из дома на крики выбежала Улкан-апа. Тойбала бросилась ей навстречу.

— Джене, бедная моя, мы потеряли нашего единственного…

Женщины схватили Улкан-апу за обе руки: быть может, думали, что она станет рвать волосы на себе или царапать лицо… В доме кто-то из женщин уже завел поминальный плач. Но Улкан-апа резким рывком высвободила руки и с лицом сердитым, обиженным, негодующим принялась отпихивать от себя всех. Потом повернулась к Тойбале:

— Нашла чем шутить, чтоб тебе провалиться! Дура ты, дура, хоть бы людей постыдилась! Как может мой сын умереть, он с войны живой вернулся!

Она подбежала к Чору, который все еще не пришел в себя, дернула его за рукав:

— Что ты смотришь, прогони их! Издеваться пришли! Я тебе говорю, гони их вон! Мой сын живой вернулся оттуда, где кровь лилась рекой. Он не умрет. Так не бывает. Теперь мирное время, не смейте болтать чепуху! Не смейте плакать, вы, бессовестные!

В это время въехала во двор телега, на которой привезли тело Бейше. Сопровождавшие телегу джигиты плакали. Улкан-апа медленно подошла, открыла лицо сына… замерла, потом отшатнулась и закричала так, как кричит смертельно раненное животное. Ее увели. Возле двери дома она вдруг остановилась, вскинула голову.

— Лжете! Лжете вы все! Бейше, сыночек, иди в дом, иди, родной, поешь, попей…

Голос ее звучал все тише, невнятнее, глаза остановились и без всякого выражения глядели куда-то вдаль.

Тойбала отирала слезы концом головного платка.

— Разума лишилась от горя, бедная!

Улкан-апа теперь уже не слышала плача и причитаний; никого не узнавая, бродила она по двору и то бранилась негромко, то звала Бейше. Ее не трогали.

Человек скоро привыкает к горю. Так и я — только что плакал, охваченный отчаянием и тоской, а через некоторое время уже равнодушно слушал, как плачут другие. Я носил с канала воду, принимал коней у тех, кто подъезжал верхом ко двору Чора, и мог даже улыбнуться чьим-нибудь словам. Время от времени сознание того, что Бейше нет, что он умер, вновь охватывало меня, и я принимался ругать себя: хожу, будто ничего не случилось…

Хоронить Бейше должны были на третий день после полудня. Накануне вечером я и сам не заметил, как подошел к дому Зураке.

— Братец! — услыхал я слабый, какой-то незнакомый голос и остановился, вздрогнув от неожиданности.

Зураке была повязана черным платком. Бледная, с глубоко запавшими глазами, она не плакала. Сжав руки, долго молчала, потом спросила:

— Завтра хоронить будут?

И, не дождавшись ответа, снова:

— Ты его лицо видел?

Я постоял с нею рядом. Потом она, будто очнувшись, слегка подтолкнула меня:

— Иди, мой хороший!

* * *

На похороны собралось все наше село, приехали работники из райцентра. Друзья Бейше произносили над могилой слова прощания. До Зураке никому не было дела, никто о ней и не вспомнил. Не думали о том, что Бейше любил ее, не заботились о ее будущем. Покорная обычаю, она не смела даже зайти в тот дом, где лежало тело, не смела попрощаться с умершим.

Вечером после похорон мать послала меня встретить с пастбища корову. Я шел мимо кладбища, обернулся взглянуть на свежую могилу того, в чью смерть все еще отказывалось верить мое сердце. Взглянул и вздрогнул от страха. На могиле кто-то был. Я и сам не знаю, чего испугался, и хотел убежать, но тут до меня донесся негромкий плач. Медленно двинулся я к могиле и скоро разглядел фигуру женщины в длинном черном платье. То была Зураке. Она сидела и плакала навзрыд, пальцы правой руки машинально перебирали землю на могиле. Я подошел совсем близко. Зураке узнала меня не глядя. Притянула к себе.

— Братец милый, что мне делать? Куда я теперь? Бейше, любимый мой, как же ты оставил меня, почему я не умерла вместе с тобой?

Мы долго плакали вдвоем. Плакали, прижавшись друг к другу, до тех пор, пока не услыхали сердитый женский голос. Сестра Зураке Акмарал пришла сюда за ней.

— Бесстыжая! С каким лицом ты явилась на чужую могилу? Подумала бы, что люди-то скажут. Что он, муж тебе? Стыдись! Ты всю нашу семью опозоришь, если будешь так себя вести. Кто он тебе, чтобы ты тут по нем плакала-разливалась? Ты ведь как-никак девушка. Иди сию минуту домой!

Зураке покорно встала. Только теперь Акмарал заметила меня.

— А ты кто такой? Пошел прочь!

Она толкнула меня в плечо, схватила Зураке за руку и потащила за собой к дороге.

Я украдкой пошел за ними и скоро понял, куда ведет Зураке ее сестра. Возле дома одного из их родственников стояла мать Зураке и в нетерпении глядела в сторону кладбища. Повозка, запряженная парой коней, была наготове. Зураке ввели в дом, но скоро она снова вышла на улицу, одетая совсем по-другому — в цветастое платье и новое пальто. Она и Акмарал сели в повозку, и через несколько минут на дороге не видно было ни повозки, ни коней, ни провожающих. Улица опустела, все стихло.

Буренка наша паслась там, где я ее бросил, когда свернул на кладбище. Я погнал корову домой. Сердце ныло, мне казалось, что жить теперь будет совсем неинтересно, безрадостно, и от этого хотелось плакать. Но я не заплакал. Небо было безоблачно, и на нем, как в тот вечер, когда впервые встретились Бейше и Зураке, светился изогнутый серп молодого месяца. И мне почему-то сделалось легче, в сердце ожила надежда…

* * *

Вскоре после отъезда Зураке уехала к себе на родину и ее мать. Акмарал, как мы слышали, просватала Зураке за одного немолодого уже человекав село Толек. Потом я не имел известий о Зураке.

Через неделю после похорон Бейше судили Шералы и его сообщников, а еще через год погибла Улкан-апа, утонула в Мураке во время паводка. В селе считали, что смерть была для нее избавлением, потому что разум к ней так и не вернулся. Чор пережил жену лет на семь. Старики похоронены рядом с могилой сына. Кстати, последние годы жизни Чора заслуживают особого повествования…

* * *

Мы с сыном обошли «нашу» часть села и решили, что тоже построим новый дом. Сын все удивлялся, какой у нас двор большой.

— Пап, это все наше, да? — спросил он.

— Когда-то было наше.

Ниже мельницы Чора выстроен мост, по которому вполне может проехать телега. Мы перешли речку по этому мосту и свернули к мельнице, вернее, к тому месту, где она когда-то стояла. Теперь от нее сохранились — и то лишь кое-где — торчащие из земли колья. Уцелела старая ива, посаженная когда-то над водяным желобом. В ее тени прятались от жары козы и телята. Некому присмотреть за деревом, кора потрескалась, а где и совсем отпала, оголив ствол, торчали сухие ветки. Когда знаменитую мельницу Чора наконец сломали, колхоз поставил новую, электрическую, и не здесь, а в самом центре. К ней все давным-давно привыкли, а о старой мельнице Чора и не помнит никто.

Кумаш-башкарма да и многие другие старики лежат в земле. Мне как-то горько и тяжко вспоминать их, а на молодых хочется смотреть да радоваться. Время идет, вчерашние ребятишки обзавелись семьями и своим хозяйством. Стало быть, мы не успеем оглянуться, как будем стариками. Что ж, это меня не так уж и огорчает.

В селе появилась еще одна новая улица, широкая и длинная; по обеим сторонам ее выстроились белые большие дома, приятно на них полюбоваться… Я постоял, подумал и решил сходить на кладбище к Бейше… Кумашу… к моей матери… Но не успел я пройти нескольких шагов, как меня окликнули. Обернулся — новый родственник догоняет меня. Я подождал. Лицо у Белека было смущенное. Он отер пот со лба и заговорил:

— Простите, байке, вас не Джумой зовут?

— Джумой! — ответил я, удивленный и обрадованный.

Белек крепко сжал мою руку.

— Извините меня, я не узнал вас и вел себя глупо…

— Как же вы могли узнать меня, мы видимся первый раз в жизни, — улыбнулся я.

— Нет, байке. Я вас знаю. Мама часто рассказывала о вас. Я даже собирался поехать к вам, чтобы познакомиться самому. И вот такая удача…

Мы с ним вместе пошли к памятнику Бейше, который высек из камня и поставил на могиле сына Чор. Я обнажил голову и встал на колени. Новый родственник опустился на землю рядом со мной.

— Я каждый день прихожу сюда, — сказал он негромко.

Потом показал на заросшую зеленой травой могилу Улкан-апы и Чора.

— Дострою дом, обязательно поставлю памятник…

Его желание было мне близко, понятно и дорого. Мы поднялись и вместе двинулись к селу.

СКАЗАНИЕ О ЧУ Повесть

Токмак на первый взгляд городок скучный и ничем не примечательный. Расположенный совсем неподалеку от Фрунзе, он по сравнению со столичным городом, год от года хорошеющим, все равно что старая мазанка рядом с новым домом. Те, кто направляется из Фрунзе на восток, обычно проезжают Токмак, не обратив на него никакого внимания, и катят прямиком до Рыбачьего. Здесь остановка. В Рыбачьем всегда ветер, летом он несет с собою мелкий песок, а зимой от этого ветра руки и лица стынут и коченеют. Пассажиры начинают быстро ходить взад-вперед, чтобы хоть немного размяться; кое-кто заглянет в столовую перекусить и выпить сто граммов. Остальные, дожидаясь ушедшего на заправку автобуса, поглубже прячут носы в воротники пальто. Находятся, впрочем, и такие, кто успевает сбегать к пристани, но, взглянув на белые гребни яростных зимних волн, бьющих в берег, любознательные спешат обратно. И почти всем кажется, что автобус заправляется чуть ли не целый месяц… Когда он возвращается на станцию, наиболее нетерпеливые пассажиры срывают зло на водителе.

Не минуют Рыбачье и те, кто едет в противоположную сторону, — из Иссык-Кульской долины либо из Нарына во Фрунзе. И тут некоторые тоже бегут в столовую, а некоторые — их большинство — опасаются отстать и торчат на автостанции, довольно потирая руки: каких-нибудь два часа осталось до Фрунзе. Погрузившись снова в автобус, пассажиры, чтобы скоротать время, начинают дремать и даже не замечают, что проехали Токмак. Иной водитель спросит: «В Токмаке ни у кого дел нет? Может, остановимся?» И получает дружный отпор: «Да на что он сдался, твой Токмак, чего мы там не видали? Возьми его себе, свой Токмак! Только довези нас сначала до Фрунзе, а потом можешь отправляться сюда!..» Непонятно, однако, чем это не угодил Токмак, что о нем говорят столь неуважительно, бранят, как, бывает, бранят за глаза людей, ни в чем не виноватых. И ведь скорее всего ни один из ретивых критиков никогда в жизни в Токмаке не побывал. А побывал бы, узнал город получше, пожил в нем хоть год, походил по его тихим улочкам, погулял по берегу Чу, поднялся на склоны Кара-Тоо, которыми город защищен с севера, да еще отведал на базаре сахарных дынь, не стал бы браниться попусту, больше того, полюбил бы Токмак на всю жизнь и при случае не проехал мимо.

Токмак скромен, как иная добросердечная байбиче, и так же приветлив. Особенно хорош он весною. Едва сойдет снег, на деревьях набухают почки, земля дышит, сизый пар поднимается над ней. Солнце греет, но не палит и не томит расслабляющим зноем, а только радует и бодрит. Горы прекрасны, небо над ними чистое и синее. Над мирным городом проносятся в любовной игре пары белых голубей, и весело смотреть, как иная птица вдруг взмывает в небо, почти исчезая в синей вышине. Горлинки перепархивают с ветки на ветку; они ничуть не боятся людей и выхватывают сухие листья прямо у тебя из-под ног. В густом сплетении тополевых ветвей самозабвенно чирикают воробьи; на окраинах с каждого заросшего камышом озерка доносится кряканье уток; мычат коровы, лают собаки, Токмак пахнет дымом, и кажется, что это и не город, а просто большое село. Особенно сильным становится это сходство, когда зацветают сады. В душистой белизне вишневых цветов, в бело-розовой кипени, окутавшей ветви яблонь и урючин, гудят пчелы. Неровный полет пестрых бабочек какой-то необъяснимой легкостью наполняет душу. Идешь — и сердце радуется, и хочется обнять каждого встречного. Кстати сказать, народ в Токмаке щедрый и гостеприимный. Не имеет значения, кто ты и откуда. Поздороваешься из вежливости, проходя мимо дома, а хозяин тут же спешит к калитке: «Заходите к нам, гостем будете!» И если по неопытности свернешь с дороги и подойдешь поближе, пиши пропало: обязательно уговорят остаться, усадят, подадут самое лучшее, какое есть в доме, угощение, созовут соседей, и пошли тары-бары… Не заметишь, как пройдет воскресный день.

Вопреки чьим бы то ни было пренебрежительным отзывам Токмак растет и обновляется точно так же, как и другие города. С востока над ним поднялись многоэтажные дома, в которых обитают все те же щедрые, сердечные люди. По утрам они спешат на работу, а по вечерам возвращаются, немного усталые.

Токмак — один из старейших наших городов, но это не значит, что он по-настоящему старый. Он молод, как, впрочем, и почти все киргизские города. Лет пятьдесят назад он был свидетелем событий сложных и грозных, о нем много писали, а нынче он забыт писателями, как постаревшая красавица — поклонниками. Если о нем и вспоминают, то, как я уже сказал, лишь для того, чтобы побранить. Но как бы то ни было, токмакцам не чужды ни заботы житейские, ни радости. Жизнь есть жизнь, и люди здесь рождаются и умирают, влюбляются и разочаровываются, преодолевают те же трудности, что и жители других, менее забытых городов.

Лет пятнадцать назад была здесь история, о которой я хотел бы рассказать вам, мои современники. Начать мне придется с того, что происходило в небольшой школе на берегу реки Чу, возле самого леса, который поднимается от реки на склоны Кара-Тоо.

…По длинному светлому коридору бесшумной походкой двигался завуч. Вот он задержался у двери класса, из-за которой почему-то не доносилось ни звука. В чем дело, неужели учитель отпустил учеников по домам? Завуч осторожно приоткрыл дверь. И почти тотчас снова закрыл ее, потому что увидел в классе притихших ребят, сосредоточенно склонившихся к тетрадям. Преподаватель литературы Дыйканбек Абдиев даже не заметил, что завуч заглядывал в дверь. В классе по-прежнему тишина. На доске план сочинения о летних каникулах. Большинство ребят пишет — кто старательно, не спеша, кто небрежно, быстро; кое-кто чуть ли не лежит щекой на парте, а кое-кто, подняв голову, уставился в одну точку и грызет конец ручки — заело, не выходит… Заглянуть к соседу в тетрадь?.. Одним словом, шестой класс трудится над сочинением. Абдиев, высокий, худощавый, ходит по классу, наблюдает, но, как видно, мысли его блуждают где-то далеко. Он часто подходит к широкому окну и смотрит, смотрит на густой лес, уже тронутый красками осени. Пока эти прикосновения еще очень редки: там виден на фоне темной зелени красный лист, здесь желтый… Налетит порыв ветра, оторвется такой листок от ветки и, медленно покачиваясь, падает вниз. На урючинах листва еще не начинала желтеть, совсем зеленый и лес, что тянется вдоль дороги мимо школы. Жизнь в лесу не замерла, как это бывает поздней осенью. То ли солнце пригрело по-летнему, то ли зимние заботы не дают покоя, но только рыжеватые расторопные муравьи так и снуют вверх-вниз по стволам деревьев; лягушки высовывают треугольные морды над водой многочисленных бочажин; колючий еж с беловатым молосистым брюшком топочет деловито среди кустов, а с дерева, глядишь, взлетит какая-нибудь птица, вспугнутая хрустом сухого сучка.

Абдиев, конечно, не может заметить из окна всю эту лесную суету; впрочем, поглощенный своими размышлениями, он, кажется, и не видит, как красив нынче лес. Три дня назад пришло письмо от старшей сестры, три дня он не решается распечатать конверт и прочесть это письмо. Конверт лежит в кармане, Абдиев то и дело вынимает его. Подержит в руке и положит обратно. В последнее время так было с каждым сестриным письмом: несколько дней оно болталось у Дыйканбека в кармане, потом он, так и не распечатав, прятал конверт в ящик стола. Сколько таких писем лежало теперь в ящике, он и сам не знал. Но отвечал сестре аккуратно и отвечал так, чтобы она не догадалась, что писем он не читает: писал коротко о себе, о работе, о здоровье… И каждый раз, написав ответ, уходил один на прогулку в лес — успокоиться, собраться с мыслями. Влажный и терпкий запах леса, белые стволы берез, красноватая блестящая кора на тонких ветках тальника — все это умиротворяло его, и в школу он возвращался в бодром, оживленном настроении.

Сегодня утром он сразу вспомнил, что уроки у него начинаются позже, чем обычно, и потому не стал подыматься с зарей. Спать не хотелось, но не хотелось и вылезать из теплой постели. Первым ощущением после пробуждения была какая-то непонятная тоска, но он не искал ее причин, а просто лежал в постели и ни о чем не думал. Когда Абдиев наконец встал, умылся и, выпив чашку айрана, вышел на улицу, солнце успело подняться высоко и грело почти по-летнему. Он пошел по узкой дорожке мимо леса. Роса уже высохла. Все вокруг светилось той особенной свежей чистотой, какой отмечены бывают погожие осенние дни, и, должно быть, поэтому тоска, томившая Абдиева, улетучилась, в школу он пришел в прекрасном настроении. Осторожно открыл дверь учительской, вошел, негромко поздоровался и сел на видавший виды черный кожаный диван. В комнате находились, кроме него, еще четверо: седой учитель истории, который при ходьбе сильно прихрамывал, и три женщины. Одна из них, учительница ботаники Айна, сидевшая за большим круглым столом ближе к двери, при виде Абдиева покраснела как вишня и, чтобы никто этого не заметил, поспешно уткнулась в книгу. Но две другие учительницы, уже немолодые, с интересом слушали какой-то рассказ историка и не обратили на Айну внимания. Историк в волнении то и дело высоко взмахивал руками; Абдиев уловил, что речь идет о поведении одного из «отпетых» ребят, но вслушиваться не стал, ибо занят был другим: искоса поглядывал на Айну. Она так и не подняла головы от книги, но чувствовала его взгляд и волновалась все больше. Наконец, не выдержав, встала, подошла к другим учителям и несколько минут делала вид, что слушает. Потом вышла из учительской. И Абдиев вдруг почувствовал такое облегчение, словно кто-то снял с него тяжелый груз.

Уже давно он испытывал волнение при встречах с Айной. Он старался во время этих встреч казаться веселым и беззаботным, чтобы ни сама Айна, ни посторонние люди не догадывались о его состоянии. Когда кто-нибудь из учителей одного с ним возраста начинал подшучивать над его влюбленностью, Абдиев вспыхивал от негодования и готов был на ссору. Поэтому подшучивать и вообще разговаривать с ним об этом скоро перестали, но уж за глаза судачили вовсю; Айна и Абдиев были у всех на языке, сплетня обгоняла сплетню, а Дыйканбек ни одной из них не знал.

Он сидел в учительской и думал, под каким предлогом можно было бы пойти вслед за Айной; предлог не находился, просто выйти ему отчего-то казалось неприличным, так что он еще долго проторчал здесь, пока решился взять под мышку журнал и уйти. Как раз в эту минуту прозвенел звонок на урок, и ребята, толкаясь и громко топая, побежали с улицы по классам. Абдиев стоял и ждал, пока уляжется суета. В коридоре у большого окна он вдруг заметил Айну, а рядом с ней мальчугана лет трех. Он обрадовался и одновременно ощутил острый укол ревности, неопределенной и беспредметной. Абдиев усилием воли отбросил это ощущение и подошел к Айне. Было бы нелепо ревновать к отцу мальчика, учителю Балтабаю, который в свои тридцать пять лет оставался на удивление тихим и робким человеком. Он преподавал математику. Три года назад умерла от родов его жена, и с тех пор Балтабай совсем сник — тень осталась от человека. Директор школы старался не замечать, что сынишка Балтабая во время занятий находится с отцом в школе. Айна давно уже взяла под свою опеку незадачливого, рассеянного Балтабая и его сына: она стирала ребенку одежду, в свободные часы занималась с ним, играла. Иной раз журила Балтабая: «Чего ты так опустился? Вместе с покойником живой в могилу не ложится. Ты педагог, надо владеть собой, да и следить за собой не мешает… Перед людьми неловко». Но Балтабай от таких разговоров только расстраивался и еще ниже опускал понурые плечи. В школе все понимали, что Айна возится с Балтабаем из сочувствия, из жалости, и относились к этому одобрительно. Понимал это и Абдиев. Нет, он не ревновал Айну, но иной раз злился на недотепу Балтабая, когда замечал его преданно-жалкие глаза, обращенные к Айне.

Здесь, в коридоре, Айна чувствовала себя свободней. Улыбнулась понимающей улыбкой, как будто между ними все давно уже было ясно, и сказала:

— Вы, пожалуйста, не смущайте меня при людях своими взглядами.

Голос Айны, ласковый, негромкий и нежный, был Абдиеву необычайно мил.

— А что? — усмехнулся он. — Рассердитесь?

Айна посмотрела на него чуть исподлобья, хорошея от выступившего на щеках румянца. Она, должно быть, сама чувствовала, что красива сейчас. Заговорила решительно:

— Мама уехала во Фрунзе к брату. На неделю, говорит. Не сидится ей дома, бедняжке. Должно быть, верно это, что в старости люди очень любят по гостям ездить.

Договорив, Айна вдруг покраснела до ушей, повернулась и быстро-быстро пошла к двери класса. Абдиев тоже направился в свой класс не спеша.

Вот и смотрел он неотрывно в окно, весь во власти разнородных размышлений и противоречивых чувств. Точно былинный герой на перепутье: по какой дороге пойти, непонятно. Он думал об Айне, думал о сестре, ничего определенного не надумал и, терзаемый сомнениями, принялся ходить по проходу между партами, за которыми ребята старательно писали сочинение. Айна ведь не зря сказала об отъезде матери. Нынче вечером она будет ждать Дыйканбека. До самого звонка он так и не смог ответить на вопрос: пойти или нет? На этот раз он ждал, когда прозвенит звонок, с нетерпением куда большим, чем у ребят. Собрал тетради, попросил одного из учеников отнести журнал, а сам выскочил из школы с такой поспешностью, точно боялся, что его кто-нибудь остановит. Сегодня у него больше не было уроков. Перебросив через руку легкий плащ, он отправился прямо на Кара-Тоо.

Был самый полдень, и солнце припекало. На небе ни облачка, над землей ни ветерка, и округа млела, словно летом. Абдиев уже миновал школу и дошел до опушки леса, когда позади него послышалось: «Агай! Агай!»^[19]

Обернувшись, Дыйканбек увидел свою ученицу Чолпон, которая бежала за ним сломя голову. Он остановился, недовольный.

— Агай, вы забыли на столе письмо, — еле переводя дыхание, сказала девочка.

Глаза у нее горели возбуждением, и вся она напоминала жеребенка-дичка, готового шарахнуться в сторону и понестись прочь неведомо по какой причине. Дыйканбек ни слова не сказал своей ученице, глядевшей на него преданным, но не без лукавства и любопытства взглядом. Резким жестом он взял у нее конверт с письмом сестры и, чувствуя, как всколыхнулись в глубине души все его сомнения, зашагал дальше, не замечая дороги. Остановился он только на берегу Чу и долго смотрел в прозрачную воду, на пестрые, покрытые зеленым налетом водорослей камни на дне у берега. На противоположном берегу поднимались округленные временем увалы Кара-Тоо, голые, засыпанные темным щебнем. Дыйканбеку отчего-то нравились эти лишенные красоты, лысые горы; он гулял по их отрогам в любое время года, в то время, как все прочие терпеть не могли Кара-Тоо и считали, что он похож на спящего дракона. Коллеги не одобряли пристрастия Дыйканбека. Когда его искали и не могли найти, кто-нибудь непременно произносил дежурную шутку: «Ищите его в пропасти на Кара-Тоо». Ему было скучно и неспокойно, если он почему-то пропускал свою любимую прогулку.

Дыйканбек впервые увидел Кара-Тоо ранней весной, когда в Чуйской долине цвел урюк. Тогда он только что поступил на работу в школу-интернат. И с тех пор знал, что весна в этих краях начинается на Кара-Тоо. Она скромна и незаметна, как застенчивая невестка в доме родителей мужа. На южных склонах Кара-Тоо, по которым тянутся сверху вниз широкие полосы темного щебня, снег вообще почти не держится даже зимой: чуть выглянет солнце, он и растает без следа. Земля совсем не промерзает, в укрытых от ветра ложбинах в самые холода можно увидеть коротенькую щеточку зеленой травы. Теневая северная сторона Кара-Тоо зимой покрыта толстым слоем снега, по ее широким и отлогим склонам хорошо кататься на лыжах. Каждое воскресенье Дыйканбек вместе с ребятами постарше уходил туда. До самых сумерек они носились на лыжах как угорелые и возвращались в интернат веселые, оживленные, с шумными разговорами — воспоминаниями о прошедшем дне. Никто не чувствовал усталости. Не чувствовал ее и Дыйканбек, но дома он едва успевал опустить голову на подушку, как тотчас засыпал крепко, без сновидений. Утром его будили дотянувшиеся до постели солнечные лучи; он поднимался бодрый, с легким сердцем, и шел в школу в отличном настроении.

Дыйканбек знал на Кара-Тоо каждую заячью нору и иногда ощущал себя кем-то вроде хозяина гор. В полном одиночестве поднимался он по склону, переваливал через гребень и шел потом к предгорьям, за которыми начинались широкие джайлоо Кемина. Он любовался горными куропатками, перепархивавшими с камня на камень; случалось ему спугнуть рыжую лису. Погруженный в свои размышления, он в то же время всем своим существом впитывал красоту и величие близкой его сердцу природы, и порой ему чудилось, что и сам он сотворен вместе с горами, прожил среди них тысячу лет. И каждый год его особенно завораживала здешняя весна. Ему казалось, что никто до него не видел, не замечал постепенного пробуждения и расцвета жизни на Кара-Тоо. Белыми звездами высыпали подснежники по отлогим склонам предгорья, и такие же ярко-белые либо огненно-красные бабочки летали над ними, то и дело присаживаясь на цветы; когда солнце начинало припекать, выползали из своих сырых и темных пор змеи погреться на камнях, блестящие прыткие ящерицы появлялись и исчезали с непостижимой быстротой; крики куропаток звучали то совсем близко, то откуда-то издалека, еле слышно; кудрявилась мелкой листвой жимолость по лощинам, а таволга мало-помалу покрывалась розоватой пеной многочисленных соцветий. Оживали притихшие за зиму родники, замшелые камни одевались в яркую зелень молодых лишайников, и все вокруг благоухало так, что хотелось вобрать в себя как можно больше этого пьянящего весеннего воздуха, хотелось бежать куда-то, крича от радостного возбуждения. Зеленые иглы травы, показавшись из земли, начинали быстро тянуться вверх, и, когда трава подрастала настолько, что клонилась в сторону от налетавших порывов ветра, на Кара-Тоо приходили чабаны с отарами.

Солнце все набирало силу, жаворонки так и рассыпались в вышине. А внизу, на земле, овцы жадно хватали сочную траву, от которой наливалось молоком вымя, и звали негромким блеянием ягнят пососать, вдоволь напиться материнского молока. Но ягнятам, едва начавшим ходить, уже хотелось самим щипать траву своими мелкими острыми зубешками. Слабые ноги еще плохо повиновались ягнятам; иному случалось больно ткнуться носом в землю, и тогда он, жалобно мекая, ковылял к матери, которая все звала его, и принимался сосать, жадно причмокивая. Смотреть на глупых малышей одно удовольствие, но чабану, ясное дело, все это не внове. Вон он дремлет, чабан, на зеленом пригорке, напившись овечьей простокваши до того, что шевельнуться лень. Сторожевой пес, обеспокоенный тем, что отара успела уйти довольно далеко, пытается разбудить хозяина: взлаивает раз, другой, третий, упираясь передними лапами в землю. Только тогда чабан продирает глаза, подымает голову и медленно бредет к отаре, запевая стародавнюю пастушью песню. Одну эту песню и только ее поет чабан и утром, и в полдень, и вечером, будто нет других песен на свете. И кажется, что только здесь, на Кара-Тоо, и могли родиться эти слова и мелодия, и придумал их человек, который тут появился на свет и прожил жизнь. Дыйканбеку ни разу не пришлось встретиться и поговорить с краснолицым здоровяком чабаном, но песню его он знал наизусть, помнил каждое слово, иногда, случалось, и сам напевал ее…

Все дальше уходит чабан со своей песней, все глуше слышны и звуки, которые обычно сопровождают движение отары, — фыркание и блеяние овец, сочное похрустывание поедаемой животными травы, топотание разыгравшихся ягнят. Солнце распаляется сильней, все кругом замирает, только на винограднике у поселка Сайлык звенит песня девушек, одетых в ярко-красные длинные платья. Скоро на поля выйдут трактора, потянутся к небу дымки из выхлопных труб; свежие отвалы вспаханной земли залоснятся под солнцем, обещая наградить крестьян богатым урожаем за труды. Весна в разгаре. По ночам шумят над Чуйской долиной тяжелые ливни, гром грохочет так, что, кажется, небо и земля раскалываются, а наутро снова сияет ясное небо, и о ночном дожде напоминают только лужи у ворот да переполненные арыки… Но глянь — вчера еще голые, безлистные тополя нынче после грозы зазеленели. Река Чу шумит по-весеннему грозно у предгорий Кара-Тоо. В это время смолкает пение жаворонков, наступает месяц цветов, соловьев и кукушек. В лесу земля подсохла. Птичьи голоса звенят в зелени ветвей, но их веселый гомон не заглушает протяжного, с перерывами крика кукушки. Крик этот словно сигнал к разливу полой воды. Длинные, пониклые ветви ив глубоко опускаются в переполненные заводи; на ивах уже вьют гнезда бойкие синицы. Под лучами горячего солнца травы на склонах Кара-Тоо начинают желтеть, темнеют и становятся ломкими лишайники на камнях. В эту пору на северных предгорьях Ала-Тоо, в густых еловых лесах Кегета и Шамши еще полно снега, ручьи еще скованы льдом, повыше в горах нередки настоящие морозы. А в благословенной Чуйской долине бушует весна. Впрочем, ни одна из чуйских весен не похожа на другую, и Дыйканбеку это почему-то особенно мило.

Нынче он вернулся с Кара-Тоо, как обычно, в сумерки. Надышался сухим и прохладным горным воздухом, запахом увядающей полыни; на сердце стало спокойно и радостно. Он больше не думал о письме сестры, весь день бередившем душу.

Однокомнатный домик Дыйканбека стоял поблизости от школы. Хозяин старался поддерживать у себя чистоту и порядок; он терпеть не мог разбросанных как попало вещей. Впрочем, разбрасывать особенно и нечего было, кроме десятка привезенных с собою любимых книг. С детских лет вынужденный заботиться о себе сам, Дыйканбек привык к аккуратности, опрятности в одежде. Он и нравственно старался никогда не раскисать, но в последний год по вечерам с трудом переносил одиночество. Нервы были напряжены до того, что ему казалось, будто все тело покалывают тысячи крохотных иголочек; он раздражался, злился сам на себя и почему-то не мог никуда пойти по собственной воле. Если в это время раздавался стук в дверь, он испытывал радость и облегчение. Чаще всего это была одна из учительниц, обремененных семьей и малыми детишками. «Ты, оказывается, дома, — начинала она смущенно, — ты понимаешь… малыш у меня простудился. Всю ночь плакал, не давал покоя. Может, побудешь за меня в интернате до конца дежурства? А то мне до дому очень далеко…» Бывали и другие причины: домой неожиданно гости нагрянули, муж звонит по телефону, просит скорей прийти… Едва Дыйканбек соглашался, просительница спешила уйти. В такие вечера он возвращался домой только после того, как уснут все ребята, даже самые озорные. Дети к тому же любили его, не хотели, чтобы он уходил, потому что он и сказки им рассказывал, и поиграть с ними не отказывался. Сегодня была суббота, и Дыйканбек особенно томился одиночеством. Есть не хотелось. Он надел хорошо отглаженную рубашку, новые брюки и, ожидая привычного стука в дверь, то и дело вскакивал со стула и начинал ходить по комнате. Потом спохватывался и садился на место. Его будоражил, манил к себе доносившийся сюда, в дом, шум ребячьих голосов. Однако никто не приходил за Абдиевым, а самому идти в школу да еще в то время, когда ребята укладываются спать, казалось неуместным. Он переоделся в спортивный костюм и прилег на диван с томиком Лермонтова в руках. Шум в интернате мало-помалу стихал и наконец прекратился совсем. «Десять», — подумал Дыйканбек. Именно в этот час воспитатели уводят ребят в спальни. Дыйканбеку не читалось, он поднялся и подошел к окошку. Уже наступила ночь, безлунная, но звездная. Он смотрел на звезды и маялся тяжелым беспокойством, как человек, который никак не может вспомнить, куда положил необходимую и дорогую вещь. Откуда-то с улицы донеслась девичья песня, и Дыйканбек вдруг спохватился и снова начал поспешно переодеваться. Айна! Она ведь ждет его, как он мог об этом забыть?

Он вышел и словно окунулся в благоухающую спелыми яблоками темноту осенней ночи. Звезд было столько, что, казалось, им тесно там, в вышине. Дыйканбек пошел к востоку по направлению к виноградному совхозу. Он хорошо знал дорогу вдоль арыка, проведенного краем леса. Дальше дорога эта поворачивала и шла уже через лес; быстро и широко шагая, Дыйканбек вступил во влажную темноту под деревьями. Скоро он был снова на равнине неподалеку от поселка. Залаяли собаки. И вдруг Дыйканбек остановился внезапно, словно кто-то его толкнул в грудь. Долго стоял на одном месте, потом повернулся и бегом кинулся назад, к дому…

Нерешительность Абдиева в отношениях с Айной имела свои причины. И самая главная из них была такая, что при одной мысли о ней у Дыйканбека жарко становилось на сердце и слезы навертывались на глаза. Собственно говоря, именно по этой причине изменил он ровное течение своей жизни, именно поэтому переехал в Токмак. Время шло, дни складывались в годы, но он не мог забыть Аруке, любовь к ней становилась все глубже, сильнее, непреодолимее. Он и сам дивился силе простого человеческого чувства, власти его над собой. Никто, ни одна посторонняя душа не знала об этом. Два с лишним года назад любовь неожиданно вторглась в его жизнь и неожиданно оборвалась.

…После окончания института Абдиев работал во Фрунзе в художественном фонде. Как художник он быстро шел вперед, добился успехов, превзошедших все его ожидания. О его работах говорили — о чем еще мечтать начинающему живописцу? О трех вещах, принятых на выставку молодых художников, отзывы были самые хвалебные. Среди тех, кто хвалил, находился и маститый художник — пожилой, с рыжими усами. Он высказался недвусмысленно: «У художника большое будущее». Этот отзыв попал в газеты. В результате все три картины были приобретены музеем, на Дыйканбека посыпались заказы, и он с головой ушел в работу. Приняли его в кандидаты Союза художников, дали маленькую мастерскую. Не сверни Абдиев с этого пути, наверное, стал бы хорошим художником. Он много работал, искал. Изучал историю живописи и особенно любил Левитана. Пейзаж привлекал его все больше. Он делал много этюдов, упорно осваивал непростую технику мастерства. Радовался тому, что воздух и свет даются ему хорошо. Искусство русских художников-реалистов он считал своей первой опорой, но чувствовал сам, что пока что чаще всего идет от внешнего, ищет в пейзаже ту красоту, которая прежде всего бросается в глаза.

…В общем, жизнь его, как это иногда бывает, шла словно сама собой, и ничто не мешало успехам художника. В тот год он и познакомился с Аруке. В мае. День был ясный, Дыйканбек один сидел у себя в мастерской. Город тонул в зелени, воздух — не надышишься, и отсвет весны лежал на лицах людей, весело шагавших по улицам. Особенно оживленно выглядел бульвар Дзержинского, по которому в обе стороны — вверх, к вокзалу, и вниз, по направлению к центру города, — двигалось множество народу. Звонкие голоса нарядных девушек будоражили сердце. Дыйканбек собирался на этюды, но что-то никак не мог сегодня собраться. Не хотелось никуда идти, не хотелось работать, он торчал в мастерской, мрачный и озабоченный. Обычно он в это время отправлялся с этюдником в Ала-Арчинское ущелье, со смешанным чувством восторга и страха смотрел, как ворочает огромные камни бешеная весенняя вода холодной Ала-Арчи. Да и работалось под шум реки как-то на диво легко и хорошо. Но вот нелепо нынче получалось: вместо того чтобы встать и выйти на улицу, Дыйканбек продолжал сидеть на диване в некоем непонятном оцепенении. В дверь постучали. Дыйканбек вяло подумал, что это кто-нибудь из друзей, и не двинулся с места, даже не ответил. Дверь отворилась, и на пороге показался незнакомый старик в сопровождении тоже незнакомой художнику девушки. «Ошиблись, должно быть», — решил про себя Дыйканбек, из вежливости вставая со своего места на диване. Старик стоял в дверях, держа в руке пестрый курджун.

— Скажи, дитя мое, ты сын Абди? — спросил он тоном самым доверительным и располагающим.

Дыйканбеку такое обращение не слишком понравилось — в самом деле, с чего это незнакомый старик говорит с ним как с малым ребенком? Глядя на малорослого, с жиденькой белой бороденкой незнакомца, Абдиев про себя подивился несоответствию громкого, уверенного голоса старика с его невзрачной внешностью. Впрочем, кисти рук у него — это Дыйканбек сразу приметил глазом художника — были тоже не по росту велики, с длинными сильными пальцами. Дыйканбек, ничем не выдавал своего недовольства непрошеным вторжением, ответил вежливо:

— Да, аксакал, я Абдиев. Присаживайтесь, — он показал рукою на диван, отчего-то не решившись прибавить, что не знает или не помнит старика.

Старик поставил курджун на пол у порога, а сам прошел к дивану и сел. Снял войлочную белую шапку, под которой надета была темная бархатная тюбетейка, и вытер большим платком пот со лба. Судя по тому, как он расположился, старик пришел туда, куда и собирался, — к Дыйканбеку. Абдиев спохватился между тем, что оставил без внимания спутницу старика, и поспешил исправить свою оплошность. «Прошу вас, проходите», — повторил он несколько раз. Красота девушки поразила его с первого взгляда. Тоненькая, в модных белых туфельках и синем платье с крупными яркими цветами, она вся была на диво гармонична и легка. Черные волосы острижены в соответствии с требованиями мирового киностандарта, но в отличие от многих других этой девушке прическа шла. Черные блестящие пряди, свободно падавшие на плечи, оттеняли смуглую бледность лица, на котором большие глаза тоже сияли темным блеском. Ресницы были длинные, пушистые. Под пристальным взглядом Дыйканбека девушка слегка покраснела.

— А это твоя сестренка. Аруке, дочка, иди садись сюда, — старик шлепнул ладонью по дивану справа от себя.

Дыйканбек догадался наконец отвести глаза в сторону. Девушка села, опустила голову. При всей подчеркнутой скромности ее повадки Абдиеву почему-то подумалось, что она избалованна и своенравна. И совсем непохожа на отца. Тут старик заговорил снова оглушительно громко, словно Дыйканбек находился где-нибудь на той стороне улицы:

— Что ты нас не знаешь, сынок, тому, есть особая причина. Давай, значит, я расскажу про себя, а потом ты про себя. Меня Шоруком зовут. Я тебе не чужой. Мы с твоим отцом побратимы. Видишь ли, моя старуха и твой отец, они из одного рода. Родичи, стало быть. Мы с твоим покойным отцом подымали целину в Арпа-Тектире, на верховьях Чу. В первый год картошку посадили, да какая картошка уродилась, прямо с чайник. Ну не с чайник, так с большую чашку. Повезли ее осенью на базар в Токмак, и, понимаешь, русские нас спрашивали, разве, мол, бывает такая огромная картошка. Не верят. Я обозлился, вынул нож, разрезал одну картошину пополам. Нате, смотрите! А она сочная, прямо персик, не картошка. За полчаса всю продали русским. Денег у нас полны карманы, пошли в столовую, манты взяли, да и пива выпили сколько душа просила. Не помню, как нашли свою арбу, как сели, как домой ехали. Приехали уж ночью, а наши домашние не спят, ждут нас с базара с покупками. А у нас не только что покупок, денег ни гроша нет, пустые карманы. Отец твой с тех пор хмельного в рот не брал, даже бозо не пил. Тебя еще на свете не было. Только-только коммуна организовалась. Твой отец для коммуны самый подходящий человек. Не о себе прежде всего думал, а о людях, о народе. Взять хотя бы то же бозо. Мы проса сеяли порядком, а бозо-то ведь больше из проса делают. Абди зимой наготовил бозо на всю коммуну, всех угощал прямо за так. Кто хочешь, приходи, пей. Говорят ему: «Чего даром свое добро раздаешь?» А он: «Собаки бы ели да пили то, чего для людей пожалеешь». Вот такой он был, твой отец. Как война началась, сразу взяли его в рабочий батальон. Эх, не довелось ему в родной земле после смерти лежать, зарыли его на чужбине.

Шорук отер ладонью набежавшую слезу и повернулся к девушке:

— Давай-ка сюда курджун, Аруке, Жарко нынче. Не испортились бы наши гостинцы.

Дыйканбек поставил на электроплитку чайник. Аруке навела порядок на столе, разложила угощенье. Дыйканбек искал в тумбочке свободные стаканы, а сам то и дело поглядывал на девушку. Она делала вид, что не замечает этого, но каждое ее движение, каждый шаг рассчитаны были на то, чтобы привлечь его внимание. И ни одно его движение не ускользнуло от ее зоркого взгляда, хотя, казалось бы, она ни разу и не посмотрела в его сторону, занятая своим делом.

Старик, который тем временем рассматривал развешанные по стенам этюды, снова заговорил и разрушил тайное очарование молчаливой игры, которую увлеченно вели Дыйканбек и Аруке.

— Хорошо-о! Из тебя выйдет толк, сынок. Видел бы твой отец твою работу, вот бы порадовался!

Шорук переходил от картины к картине, узнавал знакомые места. Цепкая память крестьянина хранила облик родной природы во всех мелочах.

— Отец думал, ты землю пахать будешь, как он пахал, — продолжал Шорук. — Потому и назвал тебя Дыйканбеком^[20]. Душой ты на отца похож. Он, мы считали, чудной был в чем-то. Непонятный для обыкновенных людей. Бывало, сядет на берегу около ручья и смотрит на воду, смотрит… Спросишь: «Ты чего, Абди?» Он только буркнет: «Отстань, тебя не касается». Один раз мы с ним поехали косить. Цветов тот год было видимо-невидимо, зеленой травы не видать! Вот мы, значит, добрались до места. Как солнце перевалило на закат, снял я рубаху, взял косу, а отец твой хвать меня за руку: «Не дам косить!» «Ты что, — говорю, — с ума сошел?» Не слушает ничего. «Как у тебя рука поднимется на эту красоту? Пускай отцветет, давай через неделю приедем». Да, мол, через неделю перестоится трава, затвердеет, какой же это корм скотине!.. Вот какая была история… Да, отец твой видел красоту земли, ты в него уродился. Он бы тебя понял.

Дыйканбек принес чайник с кипятком, поставил на стол. Аруке приготовила заварку. Сверстник и друг отца был теперь Дыйканбеку мил и приятен: и обращение его, и весь облик семидесятилетнего, но еще очень крепкого, почти без седины в густых волосах, труженика-земледельца. Больше всего выдавала возраст Шорука его белая бороденка. Дыйканбеку особенно нравились глаза старика, добрые и смешливые, и его руки, натруженные, сильные и по-своему красивые в медлительных, полных достоинства движениях.

Они втроем сели за стол пить чай как члены одной семьи. Мастерская Дыйканбека находилась в самом верхнем этаже дома художников; окно, занимавшее почти всю стену узкой комнаты, обращено было на юг. Солнце заливало светом всю мастерскую; в зелени деревьев, росших возле дома, оживленно и деловито чирикали воробьи, а с улицы ясно доносились голоса прохожих. Из окна мастерской хорошо была видна серебряно-белая вершина далекой горы. На столе дразнили аппетит деревенские гостинцы: аккуратно нарезанные куски мяса, румяные сдобные боорсоки. Аруке пряменько сидела на табуретке и красиво наливала чай из чайника. Шорук наслаждался чаепитием, то и дело отирая пот со лба. Дыйканбек весь погрузился в редко испытанное им в жизни состояние безмятежного покоя. Он рано осиротел, воспитывался в семье старшей замужней сестры, которая жила на Иссык-Куле. У себя на родине он не бывал, может быть, потому, что близкой родни там не осталось. И вот теперь смотрел на Шорука, так близко знавшего его отца, можно сказать, выросшего вместе с ним, смотрел на красивое лицо Аруке и ощущал, как теплее и теплее становится на душе. Улыбнувшись, подумал, что таким счастливым чувствует себя, наверное, щенок, по нечаянности забежавший далеко от дома и после долгих мучений вернувшийся назад, к хозяевам. В сердце у Дыйканбека появилась надежда на то, что он сумеет сохранить нынешнее мироощущение навсегда с помощью Аруке.

— Знаешь, как я про тебя узнал? — спросил Шорук. — Не знаешь? Вот то-то… Газету мне читали, там про тебя написано. Я слушаю-слушаю… стой, это же знакомое имя. Уж не нашего ли Абди сынок, думаю. Расспросил — все сходится. А тут приехала из Фрунзе твоя сестренка Аруке. Я ей толкую: надо, мол, с ним встретиться. Она не спорит, но стесняется. Я говорю, чего стесняться, он тебе все равно что старший брат. Однако если бы я сам не собрался в конце концов, так ничего бы и не вышло. Да пока еще узнали, где ты живешь… От своих земляков не отрекайся и не отрывайся, ежели ты настоящий человек, верно я говорю? — Старик почему-то посмотрел вопросительно на дочь. — Да-а… Эх, не дожил бедняга Абди, не узнал, как сын прославил его имя. От всей души желаю тебе больших успехов, Дыйканбек.

Весь день они втроем гуляли по городу, побывали в музее и по просьбе старика Шорука сфотографировались возле фонтана на центральной площади. Прохожие глядели на них с любопытством и одобрением, когда они стояли перед фотографом, — в середине Шорук, а по сторонам Аруке и Дыйканбек. Кто-то произнес одобрительно: «Ишь, молодожены отца-то как уважают, приятно посмотреть. Молодуха настоящая красавица…» Дыйканбеку стало смешно, а девушка покраснела. Шорук был доволен без меры; слова прохожего он принял как доброе предзнаменование: может, и вправду поженятся когда-нибудь его дочь и сын старого друга. Только к вечеру засобирался он в свой Токмак. Шорук жил не в городе, а в небольшом селе, до которого надо было добираться пешком километров пять. Перспектива эта не слишком радовала старика, порядком набившего ноги за целый день ходьбы по городу. Дыйканбек усадил Шорука в такси, дал водителю денег и наказал довезти пассажира до самого дома.

Аруке и Дыйканбек начали встречаться. Девушка училась в университете. Поклонников среди студентов у нее было хоть отбавляй, но Аруке ни с кем не обращалась как с признанным ухажером. Правда, никого и не гнала от себя резким словом или неприветливым поведением, не лишала влюбленных надежды, иной раз ходила с кем-нибудь из них в кино или на танцы. В общем, поклонение нравилось ей, и потому толпа вздыхателей следовала за ней повсюду, особенно оживляясь во время студенческих вечеров. Природа поистине щедра была к этой девушке, наградив не только красивой наружностью, но и прекрасным, от природы поставленным голосом. Когда она выступала с песнями, студенты хлопали ей как сумасшедшие и долго не отпускали со сцены. Аруке упивалась своим успехом, откровенно наслаждалась им и смеялась, когда доброжелательные подружки говорили иной раз: «Ты все красуешься, голубушка, смотри, как бы кто не сглазил!» Вот в эту пору расцвета, успеха, веры в свое счастье и встретилась Аруке с Дыйканбеком. Он увлекся ею до самозабвения. Чуть освободится, бежит к общежитию университета. Он думал об Аруке днем и ночью, любовь переполняла его до такой степени, что ему иногда казалось: сердце не выдержит — разорвется. Девушка между тем ни разу не дала ему понять, что разделяет его чувство. Ни разу — ни словом, ни взглядом…

Дыйканбек любил ее пение, он не пропускал ни одного вечера, на котором выступала Аруке. Обычно после концерта начинались танцы. Они танцевали друг с другом, и когда Дыйканбек, положив руку девушке на талию, кружился с нею в вальсе, она казалась ему легкой, почти невесомой, гармонически слитой с музыкальным ритмом. Мало-помалу многочисленные поклонники Аруке поняли, что она вроде бы сделала выбор, и уже не решались надоедать ей. Вначале им было интересно, кто он такой, этот сдержанный, привлекательный парень. Узнали — молодой, но уже известный художник Абдиев. Поклонники отступились, и Дыйканбек, казалось бы, мог чувствовать себя увереннее. Ничего подобного, несмотря на свою внешнюю взрослость и солидность, он робел перед девушкой как мальчишка. Мысль о том, что он может ее поцеловать, приводила его в трепет; в присутствии Аруке он сам себе казался полным дураком да еще и неуклюжим к тому же. Ей ничуть не нравились робость инерешительность Дыйканбека, но она, конечно, не показывала этого. Она очень хотела, чтобы он обнял ее наконец, чтобы они целовали друг друга крепко и долго; когда она думала об этом, у нее кружилась голова, Аруке сердилась на себя за подобные ощущения, но ничего не могла с собой поделать.

Однажды он провожал ее в общежитие вечером, часов в одиннадцать. По случаю дня своего рождения он впервые пригласил девушку в ресторан. Они сидели за красиво накрытым столом, посредине которого стояли в вазе темно-красные гвоздики. Аруке не стала пить шампанское, глядя на нее, не трогал свой бокал и Дыйканбек. Но им обоим было очень весело. Аруке приколола себе на грудь одну гвоздику. После ужина Дыйканбек заказал коктейль и все смотрел на Аруке, как она медленно тянет напиток через соломинку, изредка вскидывая на него озорные, нежные глаза. Потом они сидели и разговаривали, и каждый видел любовь в обращенном на него взгляде, любовь горячую и еще не высказанную словами. И он и она понимали, что объяснение неизбежно, и, наверное, поэтому разговор их делался все менее оживленным. В общежитие поехали на такси и всю дорогу молчали. Аруке быстро вышла из машины, стоя у двери общежития, подождала, пока Дыйканбек расплатился, потом, когда он подошел к ней, открыла дверь и, улыбаясь немного загадочно, сказала: «До свидания, спокойной ночи…» Повернулась и ушла, а Дыйканбек, ошеломленный, долго еще стоял у дверей.

Теплая лунная ночь стояла над притихшим городом. Такая полная сияла в небе луна, что звезд не было видно при ее свете. Дыйканбек медленно побрел прочь, но далеко не ушел — всего только до молодой березовой рощицы, насаженной возле университета. Он знал, что не может нынче пойти домой и лечь спать. Он переходил от одной тоненькой березки к другой, слушал редкие и потому особенно отчетливые звуки ночи — далекий лай собаки, шум автобусного мотора — и смотрел на общежитие, окна которого гасли одно за другим. Чем спокойнее становился город, тем сильнее волновался Дыйканбек, волновался чуть ли не до слез. Если бы он сейчас мог обнять Аруке, то, наверное, разрыдался бы как ребенок. Он пылал в огне своей любви, чтобы не сгореть, надо было высказать, излить чувство. Не помня себя, зашагал он к общежитию и постучался. Было уже за полночь. Сторожиха Марфуша не спеша, вялой походкой подошла к двери. Сердито ткнула указательным пальцем правой руки в согнутое запястье левой: «На часы погляди, ты что, пьяный?» Суровая на вид женщина работала в общежитии много лет. На парней, которые приходили к девушкам, Марфуша умела громко прикрикнуть, но сердце у нее было добрейшее. Ребята отлично знали это и старались навещать своих возлюбленных именно в Марфушино дежурство. Однако не дай бог прийти в маломальском подпитии, таких сторожиха гнала беспощадно: «Катись отсюда и больше на глаза не показывайся!»

Дыйканбек начал упрашивать Марфушу со всей доступной ему жалобной убедительностью: «Откройте, прошу вас, у меня очень важное дело!» — «И слушать не хочу! Приходи завтра!» — отрезала та и повернулась к нему спиной. Дыйканбек продолжал умолять, сам не понимая своих слов. Сторожиха, прихватив на всякий случай швабру, отперла дверь. «Ну-ка, парень, дыхни!» Даже не удивляясь своей покорности, Дыйканбек «дыхнул». Убедившись, что спиртным от него не пахнет, Марфуша покачала головой: «Чего тебе надо?»

Дыйканбек многословно и горячо объяснил ей, что у него срочное дело к Аруке, что завтра будет уже поздно, что он должен обязательно, непременно сказать об этом сейчас. Соврал — назвался старшим братом девушки. Впрочем, в общежитие, как правило, являлись близкие родственники, чаще всего именно братья, и Марфуша отлично знала цену подобным заявлениям о родстве. Не поверила она и Дыйканбеку, но написанные у него на лице отчаяние и беспомощность вызвали в ней сочувствие. Она махнула рукой по направлению к углу у двери — жди, мол, здесь! — и все той же вялой, медленной походкой поплелась на второй этаж. Скоро она вернулась и, не глядя больше на Дыйканбека, сердито принялась мыть пол шваброй, время от времени тяжело переводя дух. Дыйканбек ждал. Частые удары сердца отдавались в ушах, каждая секунда казалась бесконечно долгой. Но вот наверху послышались легкие шаги, на лестнице показалась Аруке. Дыйканбек вышел из темного угла. Лицо у девушки было такое милое, приветливое, она, кажется, и не удивилась, увидав Дыйканбека. Левой рукой она придерживала воротник темно-красного в цветочках халата. Дыйканбек, как только Аруке приблизилась к нему, обнял ее с неожиданной для себя решительностью, прильнул к ней, а она, словно только и ждала этого, тоже обняла его за шею, ласково провела рукой по голове. Не в силах удержать сотрясавшую все тело дрожь волнения, Дыйканбек целовал лицо, губы, глаза девушки и плакал, не стыдясь этих слез счастья. Аруке не противилась его поцелуям, только все повторяла слабым голоском: «Сумасшедший, что ты, что ты…» Он снова нашел ее губы своими и почувствовал, что Аруке отвечает на его поцелуй.

Она опомнилась первой. Слегка отстранилась, ладонью стерла слезы с лица Дыйканбека, потом поцеловала ему глаза. Марфуша, добрая душа, онемевшая от изумления свидетельница столь великого события, в свою очередь, прослезилась. Полным материнского сочувствия сердцем поняла она, насколько чиста их любовь. Вспомнив, что они здесь не одни, Аруке и Дыйканбек смутились, но Марфуша, обретя в конце концов дар речи, сказала: «Идите-ка в красный уголок». Дыйканбек, однако, попросил, чтобы она отпустила Аруке с ним на улицу. Сторожиха кивнула, согласилась, и Аруке побежала переодеться. «Потеплей оденься-то», — наказала Марфуша.

Они ушли в ботанический сад возле университета. Луна спускалась к горизонту, была середина весенней ночи. До самого рассвета бродили они по саду, полному свежего благоухания цветов и соловьиного пения. Все еще удивляясь собственной смелости, Дыйканбек без конца целовал Аруке, говорил ей о будущем счастье, а она молчала, только произнесла еще раз: «Сумасшедший!» Когда они на заре подошли к общежитию, девушка вдруг остановилась.

— Говорят, что любить можно много раз в жизни, правда? — От волнения она слегка задыхалась, голос прерывался. — А возможно ли другое — сохранить чистой и неувядаемой одну большую любовь? Если так не бывает, ни у кого и никогда, мне… прямо жить не хочется, понимаешь? Говорят, что самое горячее чувство Со временем превращается в привычку. Но тогда это не настоящая, а фальшивая любовь. Люди считают, что неостывающее чувство существует только в мечтах, в жизни оно недостижимо. Ты согласен с этим, Дыйканбек? Может быть, и нам с тобой надо только мечтать о счастье? Скажи мне, ты веришь, что мы с тобой могли бы доказать другое? Доказать, что есть в мире вечная, неумирающая любовь? Ты согласен дать клятву?

Дыйканбек привлек ее к себе и крепко поцеловал. На этом они и расстались.

В дом к старому Шоруку Дыйканбек приехал в самый разгар лета. Солнце клонилось к закату, коровы возвращались с пастбища. Село вытянулось по обеим сторонам асфальтированной дороги, которая вела к перевалу, но дома были поставлены в беспорядке, как глянулось хозяевам, и Дыйканбеку на первый взгляд это не понравилось. Потом он увидел большой ярко-зеленый заболоченный луг, а на лугу множество гусей и уток, и на сердце у него вдруг отчего-то стало легко и спокойно. Здесь все, конечно, знали друг друга; чужая собака и то не осталась бы незамеченной. Хозяева встречали коров из стада, стоя у ворот, и на Дыйканбека, когда он вместе с Аруке шел к дому Шорука, устремлялись любопытные и удивленные взгляды. Самого Шорука дома не оказалось, он ушел на бахчу неподалеку от села. Аруке поздоровалась с матерью и сразу отправилась за отцом в сопровождении Дыйканбека. Шорук вот уже много лет выращивал колхозные дыни, и к его имени люди всегда прибавляли «бахчевник». Дыни у него на бахче удавались на удивление сладкие и душистые, слава о них шла по всей Чуйской долине. Но труда в свое дело он вкладывал немало: с самой весны, чуть подсохнет земля, перепашут ее, засеют, и до глубокой осени, пока не уберут бахчу, проводил Шорук все время в немудреном самодельном шалаше, лишь изредка наведываясь домой. Работы на бахче было хоть отбавляй, старик не имел ни минуты отдыха, да и не привык он отдыхать. Больше всего на свете Шорук не терпел лодырей. Зимой, когда постоянной работы не было, он целыми днями возился с чем-нибудь по хозяйству, чаще всего колол во дворе дрова, мучился, когда попадался какой-нибудь особенно свилеватый, не поддающийся топору урюковый комель. Бывало, кто-нибудь из джигитов покрепче, проходя мимо, замечал, как тяжело старику управляться с топором, и предлагал свою помощь, «Что это вам неймется, кому нужны такие корявые дрова? Ну-ка дайте топор!» Шорук отдавал топор безропотно и не без ехидства во взоре наблюдал, как добровольный помощник потеет над непокорным чурбаном. Потом отбирал у незадачливого силача топор и посмеивался: «Не зря говорят, что урючину расколоть под силу либо ловкачу, либо дураку».

Был Шорук очень щедр и гостеприимен. Жена его, Марка-апа, с давних пор знала, что без приглашенного хоть прямо с улицы гостя старик ничего вкусного не съест, и готовила с таким расчетом, чтобы хватило не только на своих, но и еще на двух-трех человек.

Сразу за селом начиналась тропинка через темно-розовое от цветов душистое клеверное поле. Колхозные пастбища расстилались до самого горизонта; широкая полоса лилово-синего цвета сменялась розовой, а дальше словно разлились по зеленой траве золотые озера. Солнце еще не село, но лучи его с каждой минутой становились краснее; ветер стих совсем, и медвяный запах клевера был такой густой, что от него слегка кружилась голова. Кое-где возвышались над травой усаженные большими, чуть ли не с блюдце, темно-красными цветами толстые, крепкие стебли мальв; стебли эти не гнулись, когда на них присаживались веселые овсянки, допевая нехитрую вечернюю песенку. Перекликались перепелки, то и дело проносились, шумя крыльями, стайки воробьев. Одинокий всадник двигался поодаль. Через седло была перекинута коса; конь шел лениво, всадник отпустил поводья и, как видно, задремал.

Пока Аруке и Дыйканбек добрались до лощины, по дну которой бежал ручей, спустились сумерки. Красота вечера была на диво тихой, и разговаривать не хотелось. Дыйканбек жалел про себя, что не захватил этюдник. Аруке остановилась на краю лощины и закинула руку Дыйканбеку на плечо.

— Осталось немного, — сказала она. — Вон с того холма, видишь, зеленый такой… Оттуда уже виден отцовский шалаш.

Дыйканбек молча обнял ее, крепко поцеловал в горячие губы. На мгновение оба забыли все на свете, потом отстранились друг от друга и, не отпуская рук, подняли головы к потемневшему небу, на котором уже сияла луна. С вершин Ала-Тоо тянул прохладный ветер, над селом стелился кизячный дым. Дыйканбек подумал вдруг, что очень любит эту вот землю с ее особенной и близкой его сердцу красотой, и почувствовал на глазах слезы.

Они еще долго стояли молча у лощины. Свет луны заливал округу, у ручья в сырой траве заквакали лягушки. Дыйканбек разулся, закатал повыше брюки и, взяв девушку на руки, перенес ее через ручей. Длинные пряди черных волос Аруке свесились через плечо Дыйканбека, она обняла его обеими руками за шею и закрыла глаза. Он же с трудом пробирался со своей ношей сквозь густую высоченную траву. Босым ногам было колко. Дыйканбек выбрался на противоположный край лощины и опустился на траву вместе с Аруке. Она все не открывала глаз, улыбаясь слабой, мечтательной улыбкой.

— Аруке, вставай, — сказал Дыйканбек, снова целуя ее. — Вставай же, кто-то едет сюда верхом.

Топот конских копыт приближался. Дыйканбек теперь только увидал, что они уселись совсем рядом с бахчой. Аруке вскочила и взглянула на всадника.

— Это отец… Оте-е-ец! — закричала она.

Всадник направил лошадь к ним. Кобыла шла лениво, то и дело перехватывая губами сочные листья клевера. Шорук обрадовался донельзя.

— Наконец-то! Ждем-ждем вас, все глаза проглядели. Где вы пропали? Измучили стариков. Ну айдате домой…

— А что мы там делать будем? — засмеялась Аруке.

— Ты уж скажешь, дитятко! Барашка зарежем по случаю приезда дорогих гостей. Айдате, айдате…

— Ой, папа, завтра зарежете барашка, пускай поживет пока. Покажите-ка лучше ваш шалаш.

— А что в нем хорошего, в шалаше! Замерзнете там. Завтра днем посмотрите. Шалаш никуда не денется. Дыни еще не поспели, только завязались еще. И не завтра, а нынче я хочу барашка резать. Завтрашнему дню своя доля будет.

— Да время-то позднее, — неуверенно запротестовал Дыйканбек, но старик сделал вид, что сердится и обижается.

— Мясо гостям подают, когда созвездие Уркер^[21] начинает опускаться. Гости должны соблюдать порядок и ждать, сколько положено. Казан кипит, а тем временем и разговор кипит. А как же? Надо, чтобы гости были сыты не только мясом, но и беседой. Ладно, хватит торговаться, надо в путь поскорей. Идите к шалашу. Я сейчас арбу запрягу, не пешком же вам возвращаться, совсем устанете. Мягкого клеверу подложу вам, ехать-то как хорошо будет!

При свете луны и мерцании звезд двинулись они назад в село на одноконной арбе, полной душистого клевера. Дыйканбек дремал, слушая звуки лунной ночи. Аруке положила его голову себе на колени и ласково гладила ему волосы.

Легли очень поздно, но проснулся Дыйканбек на рассвете. Живя в городе, он отвык от ночного лая собак, кудахтанья кур, петушиных криков, мычания коровы на заре. Сон был чуток, но встал Дыйканбек бодрым и даже вроде бы выспался. Вышел за дверь и окунулся в море света, раннего и оттого, должно быть, особенно яркого, с тем розоватым оттенком, который увидишь только на утренней заре.

Привязанная во дворе кобыла, за ночь вволю наевшаяся клевера с арбы, тихонько заржала. Ее неугомонный хозяин, который ночью так и не прилег на подушку, уже ставил самовар. Дыйканбек вдруг почувствовал, что ему очень хочется чаю.

Шорук, увидев одетого гостя, огорчился:

— Сынок, да ты совсем мало поспал. Рано еще. Я бы тебя разбудил, как самовар вскипит.

Огород Шорука был в низине, а дом стоял на бугре возле этой низины. По верхней тропинке мимо огорода Дыйканбек дошел до того места, где тропинка обрывалась. Примерно в полукилометре отсюда тянулась линия железной дороги. По ней сейчас с глухим шумом двигался товарный поезд в сторону Быстровки. Дыйканбек постоял, глядя на состав, пока хвост его не скрылся за поворотом, и пошел назад, к дому. С гор тянул ветерок, было прохладно. Почти весь участок у Шорука засажен яблонями. Белый налив уже поспевал, и тяжелые ветки низко свешивались через забор. Все свободное место на участке засеяно клевером. Дыйканбек про себя подивился, почему это клевер до сих пор не скошен. Может, оставлен на семена? Роса на темно-зеленых тройчатых листьях сверкала в солнечных лучах. Налетел резкий порыв ветра, заволновались верхушки деревьев. Спелые яблоки с дробным стуком посыпались на землю. Дыйканбек подобрал несколько штук, вытер одно о рукав рубахи и с хрустом раскусил. Шорук успел запрячь арбу, стоял и ждал Дыйканбека. Марка-апа подоила корову. Выпили горячего чая, и, прежде чем сесть на арбу, Дыйканбек; пошел в дом за этюдником. Тихонько приотворил дверь комнаты, в которой спала Аруке, на цыпочках подошел к постели, поцеловал девушку в щеку и прикрыл одеялом ее обнажившуюся грудь. Аруке спала с улыбкой на губах; она не почувствовала или сделала вид, что не чувствует поцелуя. Дыйканбек поспешил уйти и через минуту сидел уже на арбе. Шорук слегка хлестнул вожжами гнедую кобылу.

Несколько дней ездил Дыйканбек на арбе старика Шорука. Тот показал художнику все уголки, начиная от стародавних зимовок-кыштоо до широких чуйских полей. Побывали они в виноградном совхозе, в предгорьях Кара-Тоо, у Токмака. Словоохотливый Шорук рассказывал известные ему предания о разных исторических событиях, о скачках, на которых отличились прославленные народной молвой аргамаки. Дыйканбек удивлялся, насколько глубоко проник опыт многих крестьянских поколений в душу Шорука. О своей земле старик знал все досконально: какая запашка, что сеяли, какие овощи выращивали, какие были сады.

Когда они вдвоем осматривали Шорукову бахчу, старик чуть ли не шепотом, словно сообщал большую тайну, говорил:

— Тут земли гектаров сто будет. Она, понимаешь, ни под пашню, ни под сад-огород не годится, только дыни на ней и растут. Пробовали сеять пшеницу, так, понимаешь, стебли слабые, хилые какие-то, колос тощий, зерно никудышное. Ячмень еле от земли подымается, комбайном не уберешь. Немало агрономов голову ломало над этим делом, потом видят — даже семена тут не оправдаешь, бросили землю, пустовала она. Активисты наши ругали ее — бесполезная, мол, мало того, вредная эта земля, потому как из-за нее, когда во время засухи пшеница сгорела, председателя с работы прогнали. Но я тебе скажу, зря ругались, чепуха все это, неправда. Не знали они ее секрета, не поняли, понимаешь, землицу. Я говорю, дайте этот участок мне, я с него получу для колхоза доход, а не получу, можете мне нос отрезать. Земля, говорю председателю, не виновата. Тут и агроном стоял, смотрит на меня как на дурака, сердито смотрит. Ну, председатель хороший был человек, разрешил, не отказал. И, понимаешь, ежели бы не я, не мой опыт, ничего бы у них с этим участком не вышло. Я тут уж пятнадцать лет хозяйничаю. Колхозу хватило бы дохода с одного этого участка, вот как! А над теми, кто секрета земли не знает, Баба-Дыйкан смеется. На этом участке земля песчаная, воды требует много. Не напоишь ее досыта, ничего и не получишь. А откуда летом, в жару-то, взять столько воды? Я тебе скажу, по сравнению с другими участками солнце здесь сильней, прямей светит. И то возьми в расчет, что открыто все, ровно как на току. Откуда ни подуй ветер, препятствия ему нет на этом пятачке. От гор далеко и от Токмака далеко. Крестьянин это должен понимать. Ежели солнца много, отовсюду продувает и воды мало, что надо сеять? Отцы наши и деды не дураки были, исстари сажали тут дыни. И дыни здешние славились среди киргизов. Только для дынь и сотворил бог эту землю, все условия тут для них. Дыне много воды не надо. Вот погоди, скоро начнут ангелейки поспевать. Запах! М-мм, какой запах! Все пчелы с гор слетаются сюда, а везешь, к примеру, одну дыньку в село, так она пахнет на весь район. Я во Фрунзе на базаре слыхал, как расхваливают мирзачульские дыни. Большие они, конечно, тут ничего не скажешь. А на вкус тыква. И аромата никакого. А я все их секреты знаю, ловкачей этих мирзачульских. Чтобы тяжелее, увесистее были дыни, они воды не жалеют, опять же удобряют землю почем зря. Ну и кладут потом денежки в карман. А я никогда в жизни землю на бахче удобрениями не посыпал.

Внимательно слушавший старика Дыйканбек удивился:

— Как же без удобрения? Земля истощится, не будет давать урожай. Это вроде вразрез с нынешней агротехникой.

Но Шорук не отступал:

— Ты послушай, Дыйканбек, сынок… Я тебе на это вот что отвечу. С одной стороны, все правильно, и конь устает, если ездить на нем не слезая. Землю грабить нельзя, мы знаем. Только бахчевые земли по-другому удобряют. Видел ты там, пониже, клевер? Гектаров сорок его, и клеверу этому года четыре. Осенью мы его распашем, а новый посеем там, где теперь дыни. Дыни будем сажать на распаханном после клевера поле. Корни у клевера еще не застарелые, пахать легко. Если правильно вести дело, клевер землю не испортит, и вспашка почву не разрушит. Когда наши акчульские дыни попадают на базар в Токмак, то к тем, большим, никто и подойти не хочет.

Они взгромоздились на арбу и поехали к Арпа-Тектиру. Солнце пекло во всю силу. Примолкнувший на время Шорук собрал вожжи, легко, как молоденький, спрыгнул с арбы и жестом пригласил сойти на землю своего спутника. Дыйканбек следом за Шоруком поднялся на невысокий холм. У травы на холме стебли стали жесткими, листья свернулись и пожухли от жары. Кузнечики прыгали из-под ног во все стороны. Скользнула в нору большая черно-пестрая змея, и Дыйканбек вздрогнул. Шорук остановился возле змеиной норы и заговорил как ни в чем не бывало:

— Ежели ты землю уважаешь и любишь, должен знать ее тайны. Только тогда она тебе воздаст сторицей за труды. Твой отец именно так относился к земле. В Сары-Узен-Чу земля благословенная, так говорили старики. Весной воткни в нее сухой прут — он зацветет! Но тому, кто роется в ней, ничего не понимая, она не даст ничего. Вон видишь, русло старого арыка? Ниже этого русла хорошо удаются дыни, а попробуй-ка посеять их выше, не получишь урожая. Зато можешь там сажать свеклу, картошку, сеять пшеницу, кукурузу… Еще повыше хорошее место для яблонь, особенно для апорта. Там, можно сказать, и родился этот сорт, там яблоки такие — не оторвешься. Сочные, душистые… Я знаю, апорт во многих других местах выращивают, но яблок с таким, как здесь, вкусом и запахом нигде нет. А яблоки не такие уж большие, кто не знает, и внимания не обратит. Так что долина вроде одна, а участки-то разные, у каждого клочка земли свои секреты, свои качества. В этом все дело…

Домой они вернулись на четвертый день к вечеру.

Дыйканбек прожил у Шорука до тех пор, как поспели дыни. Он бывал у свекловодов, ездил на сенокос, сделал немало этюдов. В селе к нему привыкли. Он написал портреты Шорука и Аруке, чем окончательно покорил жителей села. На его работу приходили посмотреть даже старики и старухи, причем случалось, что какая-нибудь любящая бабушка начинала просить, чтобы он сделал портрет милого сердцу внука. Дыйканбек не помнил такого прилива энергии, работал, не замечая времени, и Аруке порой упрекала его:

— Ты бы отдохнул хоть немного, милый. Смотреть на тебя и то устанешь. Ты живешь как в пустыне, никого не замечаешь вокруг себя.

Дыйканбек убирал краски, подходил к Аруке и нежно целовал ее в глаза. Она угощала его чем-нибудь вкусным, ею самой приготовленным, а потом они вместе шли гулять. Портреты Аруке и Шорука Дыйканбек писал с любовью, но в глубине души считал их незаконченными, думал во Фрунзе еще поработать над ними. Аруке ее портрет не нравился. Она говорила со своим привычным капризным кокетством:

— Я тебе кажусь самой обыкновенной девушкой, правда?.. Ошибаетесь, дорогой господин художник! Вы, кажется, не замечаете, что ваша невеста прекрасна, недаром же за ней увивалось такое количество поклонников!.. Нет уж, ты, пожалуйста, напиши меня очень красивой, без единого недостатка, чтобы кто глянул, так и ахнул от восторга.

— Красивое лицо само по себе ничего не стоит, — поддразнивал ее Дыйканбек. — Показать душу человека, прекрасное сердце — вот задача для настоящего художника. Я не случайно дал твоему портрету название «Дочь колхозника». Погоди, приедем в город, напишу другой под названием «Студентка». Изображу тебя белой лебедью с длинной тонкой шеей…

Но вот и дыни поспели. Однажды в жаркий полдень Шорук, сидя в тени у шалаша возле ящичка с шорным инструментом, чинил порванную подпругу. Поднял от работы голову, прислушался.

— Дикие пчелы с гор летят. Значит, ангелейки поспевают, дети мои. Ну-ка сходите, гляньте.

Аруке давно ждала этих слов. Сорвалась с места, бегом побежала по бахче. Дыйканбек увидел, что вокруг столба-коновязи и в самом деле вьются пчелы. Аруке скоро вернулась с желтой, чуть побольше кулака, душистой дынькой. Шорук вымыл руки и присел на невысокую деревянную скамеечку. Молитвенно пошептал губами, как это обычно делают, собираясь резать барашка, достал из ножен на поясе нож и разрезал дыню. Откусил от тоненького ломтя и зажмурил глаза от удовольствия.

— Ах хороша-а! Дней через пять столько их поспеет, только успевай убирать… Ну пробуйте.

Пока они ели на диво сладкую дыню, Шорук начал запрягать арбу.

— Вы нынче вечером из дому не уходите, — наказал он Аруке. — Кому-нибудь надо двор караулить, а то мы с матерью в Быстровку уезжаем. У свата Кармыша старуха померла, завтра похороны.

— Так и ехали бы завтра, — посоветовала Аруке.

— Нельзя! Позор нам, если не проведем над телом покойницы ночь. Это неуважение к свату. А на бахчу я другого сторожа пришлю.

Шорук сел на арбу и уехал. К вечеру вернулись домой и Аруке с Дыйканбеком. Стояло полнолуние. Аруке в этот день была какая-то невеселая, задумчивая. По дороге домой молчала. Дыйканбек лежал уже в постели, когда она подошла к нему и поцеловала в губы.

— Спокойной ночи, — сказала, улыбнувшись таинственно, и ушла к себе.

Лунный свет заливал комнату. Дыйканбек не мог уснуть, как ни старался. За окном шумели от ветра верхушки тополей; слышно было, как стукаются оземь сбитые с ветвей яблоки. Фыркала и вздыхала привязанная во дворе сытая корова. Донесся откуда-то от соседей плач младенца и почти тотчас стих.

Дыйканбеку было жарко, неудобно, он отбросил одеяло и лег ничком. Вдруг он услыхал в комнате Аруке легкие шаги, потом звук открываемой форточки — девушке тоже было душно. У Дыйканбека гулко заколотилось сердце, он не в силах был поднять пылающую голову, лежал, как придавленный тяжким грузом. Дверь отворилась, дрожащий голосок Аруке спросил:

— Ты не спишь?

Не дождавшись ответа, она подошла к нему. Дыйканбек теперь и не почувствовал, как очутился на ногах. Ни о чем не спрашивая, не говоря ни слова, он обнял Аруке, а она прижалась к нему так крепко, словно боялась, что без этого не сможет переступить черту, отделяющую их от той близости, к которой ведет мужчину и женщину взаимная любовь…

Наступила полночь, прокричал петух. Лунный свет добрался до кровати. Аруке отвела рукой с лица пряди растрепавшихся волос, тяжело вздохнула и закрыла глаза. Дыйканбек прикоснулся губами к ее губам. Оба молчали. Он чувствовал во всем теле неодолимую истому, а в душе вину перед Аруке. Хотел сказать ей что-нибудь нежное, успокаивающее и не мог. Усилием воли заставил себя приподняться, привлек к себе девушку, но она отстранилась. Удивленный, он смотрел на нее виновато и жалобно, а она вдруг расплакалась бурно, взахлеб. Аруке сама ждала и жаждала того часа, который перенесет ее из мира девичества в мир иной, сложный, полный трудностей и загадок, порой неразрешимых и мучительных. И теперь она плакала, изливая в слезах и сожаление об утраченной беззаботности девичьих лет, и любовь свою, и страх перед будущим. Успокоилась она не скоро. Потом они с Дыйканбеком вышли на улицу, умылись ледяной водой из арыка и, вернувшись в дом, уже не спали до рассвета. Грустное настроение Аруке исчезло. Солнце уже взошло, когда она вдруг уснула крепко и спала долго. Дыйканбек сам выгнал корову в стадо.

Поспевали дыни, и чем больше их было на бахче, тем быстрее росло уважение к Шоруку. Возле его шалаша весь день крутился народ, и только и слышно было — Шоке да Шоке. Но его ни похвалами, ни лестью, ни показным почтением не проймешь. Невозмутимый и сдержанный, как всегда, он ходил по бахче, выбирал большую спелую дыню, осторожно срывал ее и нес к шалашу: «Угощайтесь!»

Любители дынь начинали с еще большим усердием хвалить бахчевника, а он и в ус не дул, будто и не о нем речь.

Не похвалам он радовался и не ими гордился — гордился трудом своим. Когда от дыни оставались одни корочки, приносил еще:

— Ешьте досыта, а чтобы домой унести, это уж извините. Дыни колхозные. Идите в правление, пусть вам выпишут, тогда и возьмете из амбара. Я и самому председателю скажу то же самое, мне все едино.

Односельчане давно изучили нрав старика и не обижаются на него. Поглаживая набитые животы, расходятся не спеша по домам или по делам — кому куда.

Небо сияло неомраченной синевой. Сорванные спелые дыни — маленькие ангелейки и огромные, словно в сетку одетые зимние дыни — золотисто-зеленоватыми грудами лежали на земле. Убирать урожай Шорук не доверял никому. Все сам и днем и ночью. Словно птицелов на перепелку, он долго посматривал на очередную доспевающую красавицу и, когда с точностью убеждался, что пора, доставал нож и одним ловким ударом перерубал плетешок, а дыню тотчас относил на берег арыка. Помощники только перетаскивали срезанные им дыни к шалашу. И горе тому, кто, нарушив заведенный стариком порядок, попытался бы хозяйничать на бахче сам. Шорук первым делом разругает его на чем свет стоит, а потом прогонит с бахчи. Уж больше этот человек к шалашу подойти не посмеет. Во время перевозки дынь в амбар Шорук удваивал бдительность. Опять-таки сам взвешивал дыни на весах, установленных рядом с шалашом, и делал в старом растрепанном блокноте одному ему понятные заметки. Шорук неграмотен, но в заметках своих никогда и ни за что не ошибается. Колхозные кладовщики прекрасно знали, что спорить с ним бессмысленно. Потачки он им не давал и любил повторять поговорку: «Кто на весах жульничает, тот в черепаху превратится».

Во время уборки урожая Дыйканбек, можно сказать, дневал и ночевал на бахче. Аруке была тут же, готовила отцу и Дыйканбеку горячую еду. Иногда оставалась ночевать в шалаше. Дыйканбек делал этюд за этюдом, помогал перетаскивать дыни. Весело ему, радостно было все это чудесное время. На всех его натюрмортах сияли дыни. Он теперь хорошо знал их сорта и разновидности. Он изображал их при дневном свете, в сумерках и лунной ночью. И Шорук ничуть этому не удивлялся, наоборот, хвалил его и даже согласился, чтобы художник изобразил его самого возле груды дынь. Однажды рано утром, когда солнечные лучи только-только брызнули из-за горизонта, Дыйканбек начал писать Аруке на том же фоне. Всю эту ночь шел дождь, перестал только к рассвету. Таяли на западе темные обрывки ночных туч, солнце поднималось все выше; от земли, смоченной дождем, валил пар, запах свежей влаги наполнял всю округу. Шорук до отказа нагрузил дынями устланную свежим клевером арбу и собирался ехать в поселок. В это время, шурша колесами по траве, подъехала серая «Волга», за рулем которой сидел незнакомый Дыйканбеку джигит. Машина остановилась возле шалаша. То ли от ночного дождя, то ли оттого, что хозяин перед поездкой вымыл ее, «Волга» сверкала как зеркало. Джигит широко распахнул дверцу, вышел и не спеша двинулся к шалашу, еще издали начав говорить:

— Ассалам алейкум, старик! Мы к вам в гости, а вас-то и нет, убежали от нас… Что же это такое? Ну, как у вас дела? Мы прибыли ночью, на бахчу к вам в темноте ехать не решились. А тут еще дождь как из ведра. Где это видано, чтобы в августе месяце этакий ливень! Мне показалось, что и гром гремел.

Джигит пригладил растопыренными пальцами волосы, все той же солидной походкой приблизился к Шоруку и поздоровался с ним за руку, потом окинул одобрительным взглядом стоявшую рядом с Дыйканбеком Аруке, спросил не без игривости: «Ну как поживает наша большая дочка?» Дыйканбека, который держал в руке кисть, незнакомец попросту не заметил. Сплюнул сквозь зубы, достал длинную папиросу, картинно закурил, похлопал свободной правой рукой Шорука по плечу и бесцеремонно уселся на скамейку возле шалаша. На вид хозяину «Волги» было лет около тридцати, но он уже здорово раздобрел. Дыйканбеку этот холеный незнакомец сразу не понравился: грубый, самодовольный голос, наглые взгляды, бросаемые на Аруке… Кстати, где она? Тоже глазеет на этого хлыща, как он на нее? Дыйканбек ощутил вспышку ревности. Но Аруке, оказывается, ушла в шалаш. Успокоившись, Дыйканбек решил не обращать на гостя внимания и продолжать работу. Но скоро обнаружил, что тычет кистью куда и как попало. Рука, державшая кисть, дрожала; мысли путались. Ему трудно было стоять на одном месте, он злился на себя за то, что не в силах выдержать роль равнодушного. Настоящий мужчина должен сохранять хладнокровие и выдержку при любых обстоятельствах… Аруке, однако, покраснела, когда увидела этого типа. Значит, была с ним знакома раньше. Точно, была. Ревность полыхала в Дыйканбеке жарким пламенем. Он бросил этюд и зашагал к ближнему холму. Решил посидеть немного на вершине. В пылу ревности он забыл, конечно, о том, что бурьян на холме вымок. Раскисшие от воды репьи и всякая труха липли к одежде, но Дыйканбек не замечал этого. Он чуть ли не бежал вверх по склону и перевел дыхание, только добравшись до вершины. Отсюда окрестность была как на ладони. Солнце пригревало, однако со стороны Кегета дул леденистый ветерок. За ночь на вершинах Ала-Тоо выпал снег. Дыйканбек сел на высохший под лучами солнца камень и попытался взять себя в руки. Чего он так разозлился, собственно говоря? Даже стыдно теперь. Кто ему зло причинил? И в чем виновата Аруке? Теперь, когда он опомнился и справился с собой, он понял, что вел себя грубо и глупо. Если Аруке заметила его поступок… это ужасно! Нет, теперь сам бог не помешает им любить друг друга, у бога не хватит на это могущества. После той ночи они связаны навсегда, судьбы их неразделимы.

Когда он вернулся к шалашу, серая «Волга» катила далеко по дороге к поселку. Дыйканбек снова представил себе ее хозяина и вздрогнул от отвращения. Противный, грязный, нахальный парень! Ломается, говорит басом, к белобородому почтенному человеку обращается нагло — «старик»! А Шорук-то каков! Разговаривает с ним уважительно, будто бы этот щенок ему ровесник… Короче говоря, к шалашу Дыйканбек подходил чуть ли не в том же состоянии, в каком недавно убежал отсюда. Остановился у мольберта, делая вид, что рассматривает начатый этюд. К нему подошла Аруке.

— Где ты был? Отец сам искал тебя, но не нашел нигде и только недавно уехал в село. Хотел тебя познакомить с нашим родственником, Кадыром. Он родом отсюда. Такой, как говорят, без мыла в душу влезет, бойкий, прямо беда. Совсем молодой, а люди с ним очень считаются. Теперь он, говорят, председатель потребсоюза. — Она махнула рукой в ту сторону, куда уехала машина. — Ловкач, «Волгу» купил себе недавно.

— А он женат? — усмехнулся Дыйканбек.

— Да ну его! — Аруке вдруг засмеялась. — Какое нам до него дело? Женат, не женат… — Помолчала и добавила: — Не женат, все не подберет себе достойную пару.

До обеда они не разговаривали. В полдень Аруке позвала Дыйканбека поесть. Когда они уселись в шалаше, глаза их встретились, и любовь толкнула их друг к другу в объятия.

Назавтра они уехали во Фрунзе — всего три дня оставалось до начала сентября.

В Чуйскую долину пришла благодатная осень. И в это удивительное время года Дыйканбек и Аруке распрощались со своей любовью. С тех пор каждую осень в сердце Дыйканбека с новой силой оживали тоска и горечь утраты, в которой он винил одного себя. То же самое происходило и с Аруке: она считала, что сама погубила свое счастье. Они не встречались после того, как все рухнуло, не объяснялись, но думали о происшедшем одинаково. И не обвиняли друг друга. Если поразмыслить хорошенько, придется признать, что они и вправду не провинились ни в чем друг перед другом, ибо жизнь в своем сложном течении неподвластна одному человеку. Они просто не справились со своим чувством, как не может справиться мальчишка-подросток с необученным конем. Кто не испытал истинной опасности, не знает цену мужеству; кто не пережил настоящего чувства, внутренний мир того в чем-то ограничен. Такие люди, как правило, больше мельтешат, чем дело делают; порой они не прочь порассуждать о высоких материях, но на сколько-нибудь серьезные свершения их не хватает. Любовь женщины очень много значит в жизни мужчины, а он, в свою очередь, должен уметь сохранить ее. Что можно сказать, например, об Аруке? Что она за человек? Природа щедро наградила эту девушку, но та же природа подарила ей в удел неумеренное желание нравиться. Любви одного человека было мало для Аруке. Ей очень нравилось кокетничать с молодыми людьми. Правда и то, что ничего недостойного она при этом не позволяла. Однако женщины, подобные Аруке, слишком поздно понимают цену истинной любви. Аруке считала, что, если женщина красива, она должна вызывать поклонение мужчин, иначе она вообще не женщина. С Дыйканбеком она повстречалась в пору, когда ее собственные помыслы, чувства, ощущения были устремлены навстречу любви. Она увлеклась им самозабвенно, она связывала с ним свое будущее, но понимать его по-настоящему не могла. Она, например, не обращала особого внимания на этюды, которые он писал летом. Чем торчать часами перед мольбертом, лучше обниматься с ней или бегать за ней вдогонку по зеленой лужайке возле огорода — так считала Аруке. А Дыйканбек тоже не понимал ее, поглощенный собственным чувством, которое вызвало в нем к тому же небывалый творческий взлет, желание работать. И работал он необычайно легко, каждый мазок словно сам находил свое место на полотне. Ранняя осень в Чуйской долине покорила его душу, ему казалось иногда, что он попал в какую-то сказочную страну…

Осень, осень, золотая осень. Убран урожай, стада и отары спускаются с гор на равнину. Они двигаются не спеша. На сжатом хлебном поле хрустит стерня под копытами блеющих овец; с предгорий доносится ржание коней. Облака не задерживаются пока что подолгу на синем небе, солнце припекает. Воздух чистый и сухой. От ночной росы не темнеют, не жухнут травы. Ночью еще можно спать во дворе — не замерзнешь. Особенно безмятежны лунные тихие ночи, когда мать-земля щедро раскрывает свои объятия, дарит теплом и запахом хлеба. Сбившись тесной грудой, дремлют возле пахнущих кизячным дымом чабанских юрт белые овцы с мягкой шерстью. Высоко в небе стоит луна, похожая на только что вырезанную из светлого дерева большую чабанскую чашу. В такие прозрачно-светлые осенние ночи чабан не сторожит отару, спит себе в юрте, и сон его спокоен. Тлеют в очаге арчовые угли, тянется к верхнему отверстию юрты пахучий дымок. Овцы, подогнув колени, дремлют неподвижно до утра; не встает до утра и чабан со своей постели.

Сколько запахов — ни с чем не сравнимых! — источает в это время года Чуйская долина! К запаху дыма примешивается запах сдобных лепешек, аромат спелых яблок, пахнет зерном, землей… Подует с гор ветер и приносит крепкий дух конских табунов. На деревьях начинает желтеть листва, и от этой золотой красы дух захватывает. Дыйканбек особенно любил осеннюю Ала-Арчу. Березы в ущелье одеваются в желтые шелка, мелкие листочки летят по ветру, точно стаи ярких бабочек, но смотреть на них отчего-то грустно. Воды в речке становится все меньше, она уже не ворочает, как было летом, здоровенные камни, и шум ее не так грозен и не слышен издалека. Вдоль берегов повсюду разбросаны неохватные белые валуны.

Красота осени мучила Дыйканбека наяву и во сне. Именно мучила до сердцебиения, до неукротимого волнения, страстного желания остаться одному и работать, работать. Он был отягощен замыслами, как яблоня плодами. Ветви плодоносного дерева гнутся к земле, не в силах нести урожай. Но вот налетает ветер и осыпает яблоки на землю. Дерево выпрямляется, тянется снова к солнцу, к теплу его лучей, набирает сил, чтобы будущей весной зацвести вновь.

Дыйканбеку неодолимо хотелось поехать в Ала-Арчу, запечатлеть кистью красоту осени, глубоко захватившую его. Однажды они с Аруке шли по бульвару Дзержинского. Оба задумались и молчали. Деревья на бульваре были расцвечены самыми яркими красками осени; красные, малиновые, желтые листья шуршали под ногами, кружились в воздухе, подхваченные ветром. Дыйканбек был мрачно сосредоточен, потом сказал Аруке, что хочет на неделю уехать в Ала-Арчу писать осень. Аруке помолчала и вдруг попросила жалобно: «Не уезжай». Сказала, что не знает, как проживет без него целую неделю. Дыйканбек заупрямился, настаивал на своем, в глубине души полагая, что Аруке просто капризничает. Сердился: как она не понимает, что такое работа для человека, увлеченного своим делом. Это было их первое несогласие. Назавтра Дыйканбек, собрав необходимое, уехал в горы.

Аруке сильно обиделась на Дыйканбека за то, что он не послушал ее. В сердце зашевелились ревнивые подозрения, и чем больше она думала и переживала, тем больше верила тому, что этюды только предлог. Иначе он не выдержал бы без нее и двух дней. Хочет от нее избавиться, а прямо сказать неловко. Конечно, у него есть кто-то еще… И Аруке громоздила одно нелепое сомнение на другое. Но главное было не в этом: она просила Дыйканбека не уезжать, имея на то серьезные причины. Лучше было бы, если бы он внял этой просьбе и остался в городе, хоть Аруке и не стала ничего объяснять.

Как только они вернулись в город, в общежитие к Аруке зачастил Кадыр. Не то чтобы он правился ей, нет. Просто она ощущала из-за этого некое душевное неудобство, какую-то пока еще очень неопределенную раздвоенность… Когда Дыйканбек уехал да еще вопреки ее настойчивой просьбе не покидать ее, Аруке, так сказать, включила Кадыра в круг своих размышлений о личных делах. В конце концов, она сама выбрала Дыйканбека из многих своих поклонников, чего же он нос задирает, почему относится к ней свысока? Уехал, а Кадыр ей проходу не дает, глазеет, преследует по пятам. Аруке в глубине души побаивалась ловкого парня, но Кадыр скоро понял, что ее добиться непросто, и начал действовать по-другому. Он оставил Аруке в покое и решил прежде всего приобрести расположение ее подруг по общежитию. Делал девушкам маленькие подарки, умел пошутить, поболтать и скоро добился, чего хотел. Девчонки только и говорили, что о рыцарстве и щедрости Кадыра, о его высоких достоинствах. С их легкой руки стала больше интересоваться Кадыром и Аруке. При этом она понимала, что Кадыр изощряется не перед кем-нибудь еще, а именно перед ней, что ж, лестно. В отсутствие Дыйканбека она раза два сходила с Кадыром в кино: пускай Дыйканбек узнает, пускай ревнует, в другой раз не станет уезжать. Потом они пошли в кино целой компанией: Кадыр, Аруке, ее подружки. Парень был стреляный воробей, держаться умел и с Аруке вел себя исключительно вежливо и любезно. Купил девушкам цветы, шоколад, а после кино пригласил зайти в кафе, где он заранее договорился о столике и где поэтому обслуживали их и угощали не хуже, чем в ресторане.

В воскресенье Кадыр явился в общежитие с утра. Девушки еще только встали. «Сегодня день отдыха, — весело и дружески начал Кадыр. — Приглашаю всех на прогулку. Моя машина у дверей». Девчонки подняли радостный визг. Аруке была сдержанна, но от прогулки не отказалась. Сели в новенькую блестящую «Волгу» и поехали по направлению к Карабалтам. Кадыр за рулем, Аруке рядом с ним, подружки на заднем сиденье. Стекла в окнах были опущены, по машине гулял ветер и трепал девичьи прически. Все веселились и не заметили, как приехали в Карабалты. У Аруке было легко на сердце, она всю дорогу пела. Кадыр остановил машину возле ресторана: «Поедим, пока народу мало». Никто с ним не спорил. Вскоре стол был уставлен бутылками и разнообразной едой. «Кто все это выпьет и съест?» — удивлялись девушки. «Все это для вас, в вашу честь, — улыбался Кадыр. — Не волнуйтесь. Не выпьем, останется. Для вас, мои очаровательные сестренки, я готов заказать даже птичье молоко». Обращался он ко всем сразу, но при этомсмотрел на Аруке: «Для тебя, только для тебя…» Она чувствовала себя польщенной, довольной и даже выпила немного шампанского, чтобы выразить Кадыру свое одобрение. Когда собрались уходить, Кадыр бросил на стол перед официантами нераспечатанную пачку червонцев, чем немало удивил и их, и своих разгоряченных шампанским спутниц. На обратном пути девушки пели все вместе, и Аруке снова испытывала ощущение легкости и счастья. Характер Кадыра начинал ей положительно нравиться: настоящий мужчина! В городе машина остановилась возле выкрашенных зеленой краской железных ворот. Ворота отворились, и девушки увидели добротно выстроенный дом, двор, полный цветов, широкий и чистый. В углу у забора подвешен был над очагом большой котел, в котором варилось мясо. Возле очага хлопотала моложавая красивая женщина. «Это моя мама», — познакомил девушек Кадыр. Лицо у женщины было холеное и светилось самодовольством. Она кокетливо подняла брови, заулыбалась:

— Вот ты какая, Аруке! Знаешь, дорогая, мы хоть никогда и не виделись, но ведь родней приходимся друг другу. Ты совсем взрослая и такая красавица, дай бог тебе счастья! Мы тут немножко приготовились к приему дорогих гостей. Заходите в дом, не стесняйтесь, вы для нас все равно что дочери.

Стол ломился от угощения. Смущенных девушек усадили. Мать Кадыра так и пела:

— Чувствуйте себя как дома, милые. У нас чужих нет. Чего стесняться? У меня дело срочное, я скоро должна уйти, а за вами поухаживает наша Калыча-джене.

Она показала на женщину с худым длинным лицом, которая возилась около самовара. Больше мать Кадыра не показывалась.

Кадыр поставил машину во дворе и пил теперь, не ограничивая себя. Ставили пластинки, танцевали, танцевала с Кадыром и Аруке. Голова у нее немного кружилась, но настроение было прекрасное. Музыка, шампанское, возбуждение, в котором она находилась с утра… Аруке вдруг почувствовала на мгновение, что не владеет собой, что ноги отказываются служить ей. Она остановилась и засмеялась, прикрыв глаза. Длиннолицая женщина подошла к ним и сказала:

— Молдо-бала^[22], девушке надо отдохнуть.

И она увела Аруке в соседнюю красиво убранную комнату, в которой было полутемно.

Наутро Аруке проснулась с головной болью и не могла понять, где она. Лежит на двухспальной кровати под белым одеялом. Судя по тому, что место рядом с ней еще теплое, в постели вместе с ней спал кто-то еще и только недавно встал. Случилось что-то ужасное, непоправимое… Аруке вскочила. Ее трясло. Кое-как одевшись, она, все еще дрожа от омерзения, вышла во двор. Увидела Кадыра, который стоял и спокойно разговаривал с давешней длиннолицей. Аруке лишь теперь поняла весь смысл происшедшего. Крикнула:

— Обманщики! Бессовестные!

Кадыр немедленно исчез, а длиннолицая подбежала к ней и принялась уговаривать:

— Не надо так, хорошая моя. Не говори так. Все мы когда-нибудь замуж выходим, такая у девушек судьба. Судьба придет и руки свяжет. Молдо-бала тебе ровня. Опомнись, голубушка!

— Бесчестные! Бессовестные! — повторяла вне себя Аруке.

— Не надо, свет мой! Дело сделано, что пользы горевать. Надо терпеть.

— Дело сделано, говоришь? Как это так? — У Аруке перехватило дыхание. — У меня есть жених. Любимый. Я ненавижу вашего Кадыра. Он бесстыжий обманщик. Я тебе говорю, у меня есть любимый человек, муж мой…

Длиннолицая заговорила снова, но на этот раз в голосе ее не мольба была, а насмешка, издевка:

— Больше ты этого не говори, невестушка! Молдо-бала доволен, понимаешь? Так что про того, кого раньше любила, забудь! У всех девушек судьба одна, все мы замуж выходим. Иди-ка лучше в дом. Люди уже знают.

И на прощанье прибавила:

— Таких, как наш молдо-бала, поискать…

Аруке опустилась на порог и долго плакала, содрогаясь от горя, — потеряла, сгубила она свою любовь, свое счастье. В тот же день они с Кадыром подали заявление в загс.

Дыйканбек вернулся в город через два дня после этого. Он очень соскучился по Аруке и сразу пошел в общежитие. Аруке он там, ясное дело, не нашел, но встретил ее подругу Айшу, которая долго не могла собраться с духом и рассказать ему о том, что произошло в его отсутствие. Дыйканбек смотрел на ее смятенное лицо и сердцем знал: случилось недоброе. Наконец Айша заговорила. Он выслушал до конца и спросил только:

— Это правда, что она по своей воле?

Айша боялась Дыйканбека. Кроме того, ей хотелось снять с себя вину: ведь это она больше всех расхваливала подруге Кадыра, это она по просьбе длиннолицей высыпала в шампанское Аруке порошок снотворного. Кадыр посвятил Айшу в свои планы, и теперь она не могла не лгать Дыйканбеку.

— Они обо всем сговорились, — сказала она. — Давно уже. Когда вас не было, встречались. У них в доме при нас ее платком покрывали^[23], она не возражала. Ни слова против не сказала, ну а нам-то что говорить.

Дыйканбек не знал, верить Айше или нет. Надо повидаться с Аруке… Он взял у Айши адрес и тотчас отправился туда.

Аруке вышла из зеленых ворот и, увидев Дыйканбека, вначале вроде бы немного смутилась, но тут же справилась с собой и стояла, глядя прямо на него, красивая, спокойная. Голос у нее не дрожал, хотя говорила она как-то очень четко и сухо. Не плакала. Дыйканбек не представлял себе, что она станет разговаривать с ним так безразлично, равнодушно.

— Я вышла замуж, — это было первое, что она сказала. — Вышла за Кадыра по своей воле, знай это. И не думай, пожалуйста, что он меня умыкнул. Кадыр не из таких. Я своей судьбой довольна. И ты меня оставь в покое.

Прибавила тихо-тихо, едва шевельнув губами:

— Прощай…

Повернулась и ушла. Закрыла за собой калитку в зеленых железных воротах.

Дыйканбек не хотел ронять себя. Удалился твердой походкой, высоко держа голову и стараясь сохранять беззаботное выражение лица.

Ему было очень тяжело. Сердце ныло не переставая; во сне и наяву не покидало его ни на секунду ощущение потери. Ему казалось, что жизнь утратила всякий вкус и смысл; дни проходили словно в тумане, похожие один на другой, он не замечал окружающего, красота природы больше не волновала и не влекла его. Тоска была физически ощутима, от нее иной раз захватывало дух, тогда казалось, что сердца больше нет в груди, там пустота, мертвая, неподвижная. Потом снова возвращалась грубая, неутолимая боль, так раздувают полупогасший уголь в горне кузнечные мехи. Собственные картины, этюды не интересовали Абдиева, он с трудом мог заставить себя взглянуть на них, а уж работать — нет, о работе он и помыслить был не в состоянии. И это было самое страшное. Минут пятнадцать, не больше, мог он выстоять перед мольбертом, не зная, что делать с красками и злясь неведомо на кого. Хотелось отвлечься, забыться, и Дыйканбек стал бывать в компаниях товарищей-художников, старался больше пить, но очень скоро понял, что это не для него. Не поможет. Для него существует одно лекарство — работа, а работать он не мог. Он все еще был в состоянии полной прострации, когда услыхал однажды, что назавтра назначено заседание экспертной комиссии. Комиссия эта принимала картины, выполненные художниками по заказам министерства культуры. У Дыйканбека тоже был договор с министерством. В течение года он должен был написать картину на производственный сюжет — труд на цементном заводе. Заказ он не выполнил, мало того, и не готов был к работе над ним. Побывал несколько раз на заводе, сделал кое-какие этюды, на том все и остановилось. После встречи с Аруке он вообще выбросил из головы этот госзаказ. Будь на его месте человек более предусмотрительный и расторопный, давно бы он разделался с подобной работой. Чего особенно стараться, примут — и ладно, а где потом будет пылиться картина, никому дела нет. Мало ли их, таких полотен, хранится в музейных фондах. Художникам оттого ни жарко, ни холодно, а министерству важно, чтобы в отчете было сказано: принято столько-то картин на производственные темы.

Дыйканбеку, однако, был категорически чужд элементарный цинизм, потребный для того, чтобы создавать полотна, не нужные ни ему как художнику, ни зрителям. Он знал, как легко проникались таким цинизмом некоторые из его собратьев по профессии. В самом деле, спихнешь заказ, и тебя никто не критикует, наоборот, хвалят да еще и деньги платят, а с деньгами можно не только жить припеваючи, но и работать над чем нравится. Дыйканбеку такое претило, он давно дал себе слово никогда ни за что не приниматься без души. У него нет на это права, иначе какой же он художник? Ремесленник, мазилка, чьим трудам грош цена. Любовь и признание могут завоевать лишь те картины, которым отданы все душевные силы их создателя. Все без остатка… И Дыйканбек ничуть не заботился о том, что он скажет комиссии.

Назавтра художники с самого утра явились в свои мастерские. Чисто выбриты, причесаны, кое-кто даже при галстуке и в новом костюме. Члены экспертной комиссии в отличие от художников народ солидный, молчаливый, вдумчивый. Они тогда лишь оживлялись и начинали улыбаться, когда чья-нибудь работа им сразу и безусловно нравилась. Согласно кивая друг другу, члены комиссии в этих случаях могли и пошутить благожелательно на прощание и в следующую мастерскую входили в добром настроении. Если произведение не оправдывало возлагаемых на него надежд, комиссия устраивала закрытое обсуждение, на котором автор не присутствовал. Говорили коротко, четко, иной раз приходилось из-за несходства мнений и оценок решать вопрос голосованием.

Дыйканбек ждал прихода комиссии без всякого волнения. Он не считал себя виноватым в том, что не выполнил заказ. Члены комиссии вошли и уселись на приготовленные стулья, продолжая обмениваться мнениями о только что принятой работе. То была картина немолодой уже художницы из задуманной ею серии «Сердце матери». Над воплощением своего замысла художница трудилась много лет, никому не показывая сделанного, полная то вдохновляющих надежд, то тяжелых сомнений, не веря в собственные силы. Не одну ночь провела она без сна, мысленно перебирая недостатки картины, думая над тем, как исправить их. Наконец она решилась представить свое произведение на суд комиссии. Картина произвела на всех сильное впечатление, художницу поздравляли, а она, когда все ушли, села и беззвучно заплакала. Почти десять лет прошло с тех пор, как она положила на холст первый мазок будущей картины, десять лет находилась художница в творческом напряжении и устала от него, очень устала. Пока она проливала слезы у себя в мастерской, члены комиссии, сидя в мастерской Дыйканбека, говорили о будущем ее картины. Известный скульптор высказал вслух то, о чем думали все остальные:

— Если из работ нынешнего года какая и достойна премии, это именно эта. Такое полотно не забудешь. Прекрасная вещь!

— Наше искусство называют безмолвным… Определение можно признать справедливым лишь в том смысле, что нам надо поменьше болтать и как можно больше работать, — заговорил пожилой рыжеусый художник. — Что касается искусства живописи, то оно, конечно, обладает своим языком, сходным, на мой взгляд, с языком симфонической музыки. И если там, в музыке, один неверный звук может погубить произведение, то и у нас неверно положенная краска сводит иной раз на нет звучание и смысл картины. Я в любом создании художника прежде всего ценю ясность мысли, идеи. Картина без настроения — это не картина… Вы, молодежь, в последнее время что-то начали затенять, прятать лица людей, вам это кажется новаторством. Не знаю, право… Я не вижу художественного смысла в таком изображении, по-моему, это недостаток зрелости, мастерства. Какая нужда скрывать идею?.. Вот наша художница великолепно написала лицо матери, именно матери, — подчеркнул он, — это очень существенно. Она поняла и показала его так, как никто у нас еще не делал, а искусство есть открытие нового, в этом его главная суть. Ну вот… — он вдруг умолк, потом рассмеялся, отчего на лице у него ожили, заиграли все мускулы, все морщинки, и оно сделалось очень добрым. — Призывал художников к немногословию, а сам разболтался. Старею, значит… Ну, мирза, ты чего напыжился? — с улыбкой обратился он к Дыйканбеку. — Показывай свою работу.

Все знали, что рыжеусый питает к Абдиеву слабость. Члены комиссии поэтому смотрели на Дыйканбека доброжелательно и с интересом, а он молчал.

— Зачем ты заставляешь себя упрашивать, молодой человек? Есть у тебя что-нибудь? Почему не показываешь? — Рыжеусый художник, заложив руки за спину, принялся вышагивать по мастерской, время от времени вскидывая голову и что-то пристально разглядывая на потолке. Вопросы его прозвучали скорее добродушно, чем сердито, но, впрочем, у него иной раз было не угадать, собирается он задать головомойку или просто шутит. Зато уж если он по-настоящему приходил в гнев — держись, только вряд ли выдержишь.

— Я не успел сделать работу, — спокойно сказал Дыйканбек.

Члены комиссии отреагировали мгновенно:

— Как это не успел? Почему?

— Зачем брался, если тебе не под силу?

Безмятежное спокойствие вдруг покинуло Дыйканбека, он почувствовал себя мальчишкой, которого окружили ребята из чужого аила, настроенные немедленно задать ему хорошую трепку. И он повел себя так, как и повел бы в подобной ситуации попавший в переплет мальчишка: нахмурил брови и сказал с вызовом:

— Верно вы сказали, мне это не под силу. Способности у людей разные…

Эти слова задели всех и, конечно, вызвали желание всыпать зазнавшемуся сосунку по первое число. Однако уважение к рыжеусому сдерживало страсти.

— Поглядите на него, он еще хорохорится, — негромко сказал кто-то, и так же негромко ему ответил другой:

— Плоды неумеренного захваливания…

Рыжеусый сделал вид, что не слышал, и снова обратился к Дыйканбеку:

— Если ты не успел кончить работу, мы можем и продлить договор. Покажи этюды… Какие-то фрагменты…

Дыйканбек подумал было, не показать ли и в самом деле этюды, но эту мысль тотчас подавило тупое и злое упорство, неведомое ему раньше. Весь в поту от стыда, словно вор, пойманный на месте преступления, он тем не менее ответил твердо:

— У меня нет этюдов. Я был на заводе раза два. Но тема не вдохновила меня, и я не стремился работать над ней. Делайте со мной что хотите, воля ваша.

Тогда представитель министерства сказал:

— Мы вынуждены расторгнуть наше соглашение с Абдиевым и востребовать назад выплаченный ему аванс. Вряд ли мы в дальнейшем захотим иметь дело с художником, до такой степени лишенным чувства ответственности. Это просто я не знаю что… — он с трудом сдерживал возмущение. — Взрослый человек…

Его предложение расторгнуть договор было принято всеми. Члены комиссии покинули мастерскую с лицами, на которых написано было одно и то же: «Мало тебе!» Рыжеусый художник у самой двери обернулся, посмотрел на Дыйканбека, но не сказал ни слова. На лице его было то самое выражение, с которым он только что ходил по мастерской, заложив руки за спину.

После этого события еще месяц прошел вяло и неопределенно. Дыйканбек делил время между квартирой и мастерской. Двигался он тяжело и неуверенно, походкой человека, который, оступившись, упал, повредил ногу и после выздоровления боится наступать на нее твердо. Он нередко даже ночевал в мастерской, но работа не шла совсем, не захватывала его, как прежде. Однажды утром он, скорчившись, лежал одетый на диване в мастерской. Дверь резко отворилась, и вошла Аруке. Дыйканбек, увидев ее, даже не удивился. Аруке подошла, наклонилась, положила ему на лоб холодную ладонь.

— Я пришла попрощаться с тобой, Дыйканбек, — заговорила она. — Мы переезжаем на Иссык-Куль. Учиться я бросила. То есть я буду учиться заочно…

Она внимательно вгляделась в равнодушное лицо Дыйканбека, стараясь, видимо, понять, слушает он или нет, и продолжала:

— Когда я думаю о том, что мы с тобой расстались, у меня делается темно на душе. Глупа я была, вот и попала в западню. Только теперь узнала тебе цену. Ты стал моей далекой звездой, моей мечтой, Дыйканбек. И я прошу тебя — береги себя, свой талант. Я должна идти теперь своей дорогой, тяжелой дорогой с чужим для меня человеком. Для тебя я… словно книга с пожелтевшими страницами, прочитанная и наполовину забытая. Когда-нибудь ты совсем забудешь, что читал ее. Только не думай, что я пришла жаловаться тебе и просить тебя о жалости. Нет. Я пришла попросить у тебя прощения. Я не уберегла нашу любовь, прости меня, если можешь. Любое несчастье, любое горе человек может вынести. Мы люди, мы должны уметь нести свою судьбу. Ну вот, я сказала что хотела, а теперь прощай…

Аруке обняла Дыйканбека, который так и не пошевелился, поцеловала его, чуть прикоснувшись губами к его губам, и ушла быстрыми шагами, не оборачиваясь. Дыйканбек еще долго лежал неподвижно. Солнечный свет заливал всю комнату, когда он наконец поднялся и подошел к окну. Открыл его и ощутил запах весны. Два дня назад выпал снег, но во дворе весело порхали трясогузки. Дыйканбек почувствовал, что приход Аруке словно растопил лед у него в душе. Стало легче дышать. Он повернулся и посмотрел на дверь. Подумал отчего-то: «Надо уехать из города». И сразу понял — он так и сделает и скорее всего больше в город не вернется. Откуда-то из далека, неведомого, непонятного, долетела до него искра надежды. На что? Он не знал, но вдруг заспешил, засобирался, не желая оставаться в городе ни одного лишнего дня. Дыйканбек решил переменить профессию.

…С тех пор как Дыйканбек переехал в Токмак и стал работать учителем, у него разладились отношения со старшей сестрой, и это его очень огорчало. Между ними не было никакой ссоры. Дыйканбек никогда бы не сказал вырастившей и воспитавшей его сестре резкое слово, не решился бы даже косо взглянуть на нее. Слишком многим был он ей обязан и никогда не забывал об этом, но и виноватым в чем-то перед нею себя не считал. Часто случается, что люди близкие, когда отношения у них уже испорчены, бывают огорчены и сильно огорчены этим, как говорится, пальцы кусают: «Ах, зачем я так!» Но до тех пор, пока это не осознано, никто себя винить не хочет. Возможно, у сестры Дыйканбека Соно и были свои причины сердиться на младшего брата, тем более что она принадлежала к тому роду женщин, которые склонны обижаться на судьбу. Соно чувствовала себя несчастливой не по причинам материального характера. Она страдала оттого, что не сложилась у нее личная жизнь. Цветущей шестнадцатилетней девушкой вышла она замуж за своего Джаныбека, парня что надо — и красивого, и умелого, и удачливого. Соно прожила с мужем семь счастливых лет. Джаныбек кончил курсы лесничих и был назначен начальником лесничества возле Чолпон-Ата. Перед самой войной он поставил новый дом на взгорке у озера — великого киргизского озера Иссык-Куль. Как началась война, Джаныбек ушел в солдаты, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Похоронной в семью не прислали, и Соно ждала его, не теряла надежды. Не могла она оставить и престарелого вдовца-свекра, который относился к ней как к родной дочери. В год, когда кончилась война, Соно пережила еще одно тяжкое горе — у нее умерла единственная дочь. Надежда на возвращение мужа долго не покидала осиротевшую женщину, однако приходит конец всякой надежде. Соно перестала верить, что Джаныбек вернется. А Дыйканбек не понимал, что тому, кто утратил последнюю надежду, не до веселья.

Соно, узнав о том, что брат оставил художество и пошел работать учителем, написала ему обрадованное письмо. Он никак не ожидал ничего подобного. Ему думалось, сестра огорчится: столько лет учился в Москве, чего, спрашивается, ради? Диплом учителя можно было получить и в Пржевальске. Дыйканбек знал — Соно гордится тем, что брат учился в столице, и всем соседям прожужжала уши о его будущей карьере. А теперь? Каково ей будет глядеть людям в глаза? Однако сестра писала:

«Мне с самого начала не нравилась твоя малярная специальность. Молчала, потому что расстраивать тебя не хотелось. Ты очень хорошо придумал, дорогой мой. Потерпи немного, я добьюсь через районо, чтобы тебя перевели к нам. Здесь тебе и дом и стол, а мне тоже хорошо: буду жить спокойно, растить твоих ребятишек».

Дыйканбек ушел в школу добровольно, никто не принуждал его бросить любимое дело. Казалось бы, письмо сестры должно было прийтись ему по душе, а он, наоборот, разволновался, забеспокоился; скверно ему стало, словно кто-то по непониманию и равнодушию отозвался при нем дурно о чем-то высоком и священном для него. Утраченные мечты все же оставались мечтами. Сколько планов, сколько горячих стремлений было у него, когда он учился в художественном училище во Фрунзе, с каким жаром он работал, как хотелось ему много знать и уметь! Мало-помалу добился он некоторых успехов, его уважали и товарищи и педагоги, но и тогда он никому не поверял затаенных своих желаний, которые не покидали его. Учась потом в Москве, Абдиев все больше верил в себя. Он очень много читал, часто бывал в музеях. Его восхищение величием и простотой гениальных художников мира росло день ото дня. От волнения он иной раз не мог заснуть ночью; вставал, ходил по комнате, а сердце билось так, словно Дыйканбеку предстояло сотворить великое полотно. Он уже тогда понимал, что подлинно великое должно быть просто и доступно людям, но только теперь понял, сколько воли, труда, таланта, знаний, человечности нужно для воплощения этой простоты. Чтобы найти ее, нужна вся жизнь. Он знал, какое множество талантов сгинуло в погоне за легкой славой. И ему казалось, что сам он лишь походил где-то около своей мечты, обманывая сам себя. Так, пигмей среди великанов. Ему не хватило ни воли, ни терпения, чтобы не дать погаснуть священной искре, зароненной в его душу. Жизнь штука сложная. Для слабых у нее много соблазнов, и тот, кто не в силах отрешиться от них, не должен заниматься искусством. Абдиеву хотелось передать свои выстраданные мысли ученикам, помочь им верно выбрать жизненный путь. Это единственное средство избавиться от мучительных сомнений, преодолеть их, думалось ему…

Работать в школе было интересно. Вначале он преподавал рисование и черчение. Потом, когда ушла в декрет учительница русского языка, директор передал ее уроки Абдиеву. Дыйканбек не хотел браться за незнакомое дело, но, подумав, согласился. Он начал читать, и не только программы и учебники, это само собой; он жадно читал произведения писателей и открыл для себя то, на что раньше не обращал внимания: некое внутреннее сходство, некое единство между классическими произведениями литературы и полотнами истинных художников. Это неожиданное для него ощущение вначале просто заинтересовало его, а потом мало-помалу превратилось в убеждение об органический связи, существующей между различными видами искусства. Их природа едина, думал он, и уже не боялся, наоборот, хотел преподавать русский язык и литературу. Решил заочно поступить на филологический факультет университета.

Сдержанный, серьезный, увлеченный преподаванием, он нравился учителям и вызывал их уважение. А для директора школы Дыйканбек оказался попросту находкой. Абдиев занимался эстетическим воспитанием ребят, и директор скоро понял это. К началу летних каникул Дыйканбек стал в школе своим человеком. Учителя постарше, начиная с самого директора, охотно приглашали его в гости. Он не чувствовал себя чужаком среди педагогов, не думал о прежней своей профессии и по-настоящему проникся интересами нового коллектива и новой работы. По-прежнему горько было думать об Аруке, но о сестре Дыйканбек почти не вспоминал. Не ответил на два ее письма. Впрочем, у него и времени на это не хватало. Подготовка к урокам, сами уроки, на которых он старался понять каждого ученика, верно оценить его характер и соответственно с ним обращаться… Если и оставалось немного свободного времени, Абдиев хватал какую-нибудь особенно интересную книжку и шел в горы. Ни разу не взял он с собой этюдник. Постепенно он привык к этому и не ощущал беспокойства оттого, что этюдника с ним нет.

Время летело незаметно. Кончился учебный год. На посвященном его итогам педсовете Дыйканбек стал свидетелем любопытного случая, но вначале не мог понять споров, которые вокруг него разгорелись. В интернате среди прочих ребят жили дети-сироты, которым некуда было ехать на летние каникулы. Для них школа устраивала за городом, на участке гектаров в десять, засаженном яблонями, летний лагерь, в котором сироты отдыхали до сентября. Дыйканбеку это место казалось очень красивым: весной он вместе с другими учителями и со школьниками был там. Убирали территорию, обрезали сухие ветки, обмазывали известкой стволы, подкармливали и опрыскивали деревья, на которых только-только распустились цветы. Участок, точно островок, со всех сторон обегали его то ли малые речки, то ли большие ручьи, а на северо-запад от него разбросаны были небольшие озерки. Все здесь было как-то особенно мило и радостно, пробуждало жажду жизни. Но ни один из учителей не хотел оставаться с детьми на лето в этом лагере, отказывались под любым предлогом. Директор сердился, горячился, наконец попросту обязал двух молодых учителей отправиться с ребятами в лагерь. Они тотчас заспорили с ним: «Каждый год на нас отыгрываетесь! У нас тоже есть планы, мы тоже хотим отдохнуть со своей семьей». — «Да, каждый год одно и то же! — запальчиво отвечал директор. — Вам надо отдыхать, а за сиротами присмотреть некому. Сегодня же отдам приказ. И посмотрим, как это вы откажетесь работать! Составьте график на все три месяца, кто кого сменяет», — обратился он к завучу, а потом начал подводить итоги педсовета. Учителя больше не спорили, но недовольно перешептывались, и тогда поднялся со своего места Дыйканбек.

— Болот Идрисович, простите, что перебиваю вас. Я считаю, что в этом случае работать по принуждению… словом, ничего путного из такой работы не получится. Не нужно никого заставлять. Я буду с ребятами все лето. Так и запишите.

Учителя вдруг заговорили все разом. Кто-то повысил голос:

— Одному работать невозможно. Надо взять еще кого-то из воспитателей.

— Ну и что же, что одному? — возразил Дыйканбек. — Не вижу ничего сложного. Помогут старшеклассники. Ничего, не беспокойтесь, справимся.

Директор вполне оценил добрую волю Дыйканбека, но справедливо считал, что один он берется за дело по неопытности.

— Нет, одному действительно тяжело будет. Дети — это дети. Дни летом длинные, вы с ребятами измучаетесь. Спасибо, Дыйканбек, во мы, конечно, дадим вам в помощь кого-то из воспитателей.

Директор так и сделал — выделил Дыйканбеку помощника. Помощником, вернее, помощницей, оказалась Айна. То ли директор нарочно назначил именно ее, то ли она, давно уже украдкой поглядывавшая на Абдиева, сама захотела этого, неясно; так или иначе, Айна с Дыйканбеком работали в лагере вместе.

В тот год весна в Чуйской долине была теплая и дождливая. Ярко зеленела трава под лучами ясного солнца, а в траве повсюду — и на крутых склонах, и в ложбинах — огнем горели тюльпаны. Не успели отцвести они, как вспыхнули красным пожаром горные маки. На пестро-благоуханный ковер травы и цветов падала по ночам крупная, как горох, роса. Едва покажется из-за гор солнце, повеет утренний ветер, роса посыплется наземь, точно бусы с оборванной нитки. Но и на земле настигают ее солнечные лучи и подымают вверх легким и редким туманом. Вместе с этим туманом взлетают над травой бабочки — яркокрылые, похожие на лепестки цветов. За речкой в зеленом ивняке протяжно кричит кукушка. Потянет с гор прохладный ветерок, и темное маленькое облако — как говорится, с потник величиной — вдруг разразится дождем. Сияет солнце, а тяжелые светлые капли с шумом ударяют о широкие листья коровяка и конского щавеля. Внезапно начавшийся дождь так же внезапно и кончается, а над зелеными предгорьями Кара-Тоо вспыхивает радуга. Яркие полосы ее крутой арки приводят в восторг ребятишек — и совсем маленьких, и постарше. С веселыми криками бегут они в ту сторону подержаться за «ведьмину коновязь», как называют радугу киргизы. Но радугу не догонишь: сколько ни беги за ней, она все дальше, пока не исчезнет совсем. Так начинается сказка. Так интереснее жить.

Немного погодя все вокруг вновь изменяет свой вид. Сначала на самой высокой вершине Кара-Тоо, Берик-Таше, появляется белое облако. Оно одно-единственное, больше нет на всем синем-синем небе. Солнце так и заливает лучами задремавший, разнеженный теплом мир. Но старожилы знают, что к чему, и говорят: «На Берик-Таше облако. Будет дождь». И принимают все меры, чтобы уберечься от ливня. Кто раньше не жил в Чуйской долине, даже и внимания не обратит на это чепуховое облачко. Однако стоит солнцу склониться к закату, откуда ни возьмись наползают темные тучи, замирает ветер, лес дышит влагой и тишиной — умолкли птицы, попряталось все живое. Голуби жмутся к домам, укрываются под выступами крыш. Первые редкие капли гулко ударяют по железным листам кровли, а через минуту небо точно раскалывается — так резко и оглушительно гремит гром. В окнах дребезжат стекла, и, кажется, сама земля содрогается от удара. Ливень идет стеной. По ущельям и ложбинам Кара-Тоо несутся бурные потоки. Чу потемнела от грязи. Молния сверкает за молнией, почти непрерывно следуют один за другим громовые раскаты небывалой силы, а дождь все льет как из ведра.

В такую погоду сидишь дома и радуешься, что не попал под ливень. Искренне сочувствуешь тем, кому не довелось вовремя укрыться от грозы. Вспомнится, как однажды ты сам, еще мальчишкой, пас корову и насквозь промок под таким вот дождем. Замерз до того, что дома поскорее завернулся в отцовский тулуп и лег. Мать подошла, приподняла воротник тулупа, заглянула тебе в лицо, а ты притворился, будто спишь. Когда вспоминаешь об этом, отчего-то хочется плакать. И, уж конечно, думаешь со стесненным сердцем о том, как часто не слушался матери, огорчал ее; ругаешь себя и чувствуешь виноватым не перед одной только матерью, а перед целым светом… Струйки воды на оконном стекле напоминают о материнских слезах, на душе тревожно и неспокойно. Бедная мама, потоки дождевой холодной воды со всех сторон омывают серый покосившийся камень на твоей могиле; вода проникает и в могилу, но ты не чувствуешь ее, как не чувствуешь, впрочем, и солнечного тепла, ты, когда-то такая молодая, красивая, с мягкими, точно шелк, длинными косами. Для тебя больше нет ничего на свете; ни грозы, ни заботы земные не разбудят тебя. Умерло сердце, которое полно было любви ко мне… Спи, милая моя, ласковая мама. Ты не совсем ушла из этого мира. Засыхает плодовое дерево, но прорастают молодые деревца из упавших на землю семян… Всячески должны мы чтить женщин, благодаря которым не прекращается род наш. И пускай сгорит дом у того, кто заставляет женщину страдать и проливать слезы, пускай не ведает счастья и покоя тот, кто не сумеет простить женщине ее ошибку…

Так размышлял Дыйканбек, сидя у окна, и глаза у него были влажными. Думал он, конечно, и об Аруке и желал ей счастья.

Темные тучи уходили, таяли, небо посветлело, ливень перешел в мелкий частый дождик, который может моросить несколько дней не переставая. Земледельцам такой дождь что масло: только он по-настоящему напоит жаждущую землю. После него все растет и наливается живыми соками прямо на глазах.

Последняя гроза с ливнем отгремела в самом конце мая. В Чуйской долине наступило лето. Дыйканбек с ребятами переехал в лагерь. Солнце пекло во всю свою силу. До накаленных его лучами камней дотронуться было нельзя — обожжешься. Над Токмаком висело знойное марево. Все живое искало тени. Даже неугомонные воробьи прятались от жары в густых кустах караганы по берегам реки; бродяга пес, рыскавший с утра пораньше в поисках еды, к полудню забивался куда-нибудь в лопухи. В лагере, однако, было прохладно, свежо. Высоко возносили вершины огромные, в два обхвата, горные тополя. Серебристая листва на самых верхних ветвях ловила малейшие дуновения и шелестела без умолку, словно переговаривалась с кем-то неведомым и невидимым; рядом с тополями стоят темнолистые дубы, сквозь густые кроны которых не проходит ни один солнечный луч. Посидишь в их тени в одной рубашке, и дрожь пробирает в самую жаркую погоду. Безмолвно течет вода в арыке под деревьями. Она чиста и прозрачна, но кажется темной оттого, что не проникает к ней солнце. Арычная вода уходит в те самые озерки, которых так много неподалеку от лагеря. Среди камыша и желто-зеленых мягких водорослей из лета в лето гнездятся дикие гуси и утки. Бывало, что забредет сюда, соблазнившись зеленым привольем, домашний неповоротливый гусь, но таких гостей дикари не любили, боялись, должно быть, за своих птенцов, и очень скоро чужак с гоготом улепетывал, шумно хлопая крыльями. Дыйканбек иногда одалживал у сторожа его длинную тяжелую лодку и вместе со старшими ребятами плавал в ней по озерам. Особенно восхищала его красота предзакатных тихих часов. Золотисто-багряным светом светилась вода, и казалось, что она горит. Алели снежные вершины гор, ласковый летний вечер опускался на истомленные зноем поля. Мелькнет среди водорослей голова плывущей ондатры, и вот она уже видна где-то на середине озера. Потом еще одна покажется, еще… Зверьки играют, борются, обхватывая друг друга лапами. Дикая утка плывет с целым выводком темных вертких утят, а чуть поодаль вдруг скользнет, оставляя прямой как стрела след, водяная змея. Утка бесстрашно гонится за ней, оберегая своих птенцов. У самой границы камышей выбралась на зеленый ковер водорослей остромордая лягушка и самозабвенно квакает, раздувая горло. Из-за гор между тем поднимается светлый круг луны. С предгорий долетает студеный ветерок и легким шорохом проносится по камышам. Начинается лунная ночь, как всегда полная тайны и красоты. В озере играет рыба — сверкнет серебром в лунном свете, выпрыгнув из воды, крупный чебак и с шумом плюхнется обратно. Неизъяснимая и необъяснимая радость овладевает душой. Улыбаешься, сам того не замечая, и уже не думаешь ни о чем неприятном или беспокойном, жизнь кажется бесконечной, прекрасной, влекущей к себе. Хочется жить. Хочется влюбиться в девушку, прекрасную как луна.

В это лето Дыйканбек занимался воспитанием по собственному методу. Он уводил ребят в долгие походы, переплывал с ними вместе Чу, учил плавать тех, кто не умел; они вместе ловили разную живность — ужей, ежей, лягушек — и потом держали их в лагере в живом уголке; забирались на самые высокие тополя, и Дыйканбек хвалил тех, кто был смелее и ловчее; лунными ночами они спали не под крышей, а на свежескошенном сене. Ребята полюбили Дыйканбека, привязались к нему. По ночам, лежа на сене, долго не засыпали и по очереди рассказывали сказки одна страшнее другой.

Долгое время Дыйканбек не обращал никакого внимания на Айну. Поздоровается утром, пожелает спокойной ночи вечером — вот и все разговоры. Айна старалась делать вид, что и ей этот не слишком любезный джигит безразличен, но частенько вздыхала и смотрела ему вслед. В его поведении Айне многое не нравилось, но вместе с тем она чувствовала, что человек он необычный, своеобразный, и мало-помалу начала думать о нем постоянно. Старалась гнать от себя эти мысли, но ничего поделать с собой не могла. Впервые в жизни почувствовала она, что с любовью по своей собственной воле не справишься. Айна успела побывать замужем, но истинной любви не знала. Она росла замкнутой, невеселой девочкой. В старших классах не влюблялась, как ее подружки, не отвечала на любовные записки. Мало того, еще и пробирала одноклассниц, когда видела, как они кокетничают с мальчишками: «Вы же ученицы! Девушки! Неприлично без конца скалить зубы». И сама держалась в полном соответствии со своими высказываниями — обдавала парней ледяным холодом. Окончив первый курс университета, Айна приехала домой на каникулы, и ее умыкнул краснолицый табунщик Алмамбет с их же улицы. Когда Айна училась в десятом классе, Алмамбет то и дело передавал ей письма через подруг, но она не отвечала; табунщик гарцевал на своем иноходце мимо ее дома, глаз не сводил с окон и, чтобы обратить на себя внимание, принимался громко звать кого-то. Мало того, выиграв однажды кокберы^[24], привез выигрыш к дому Айны и бросил у порога — по стародавнему обычаю так делал лишь тот, кто хотел свататься. Выслушав благодарность от матери Айны, Алмамбет, весьма гордый и довольный, поскакал к магазину, выпил, не слезая с коня, пол-литра водки прямо из горлышка, опьянел и, мотаясь в седле справа налево, понесся дальше, к табуну в ущелье Кара-Тоо. Потом он до самой зари гонял коня по увалам и сам себе дал клятву, что женится на Айне во что бы то ни стало.

Однажды вечером Айна пошла по воду; тут-то ее и схватил Алмамбет с двумя дружками и потащил к своему дому. Айна бранила парней, пыталась урезонить, но видела и понимала, что они в запале, что ей с ними не сладить, и потому по дороге к дому Алмамбета в общем не сопротивлялась. Ей было даже смешно на них смотреть, — в самом деле, ну что же это за дикость, что за нелепое похищение, нельзя же к этому относиться всерьез! «Отпустите меня, — повторила она несколько раз, — самим потом будет стыдно!» Однако в доме, когда она поняла, что сейчас на нее накинут по обычаю платок как на вошедшую в семью невестку, Айна взбунтовалась и никого к себе не подпускала, несмотря ни на какие уговоры. Как ни подступались к ней почтенные байбиче, она не соглашалась. Чести жениховской семьи грозил серьезный ущерб. Решили сообщить обо всем матери Айны. Женщина старая и суеверная, та поспешила, опираясь на палку, к месту происшествия, охваченная страхом при мысли о том, каким позором в глазах односельчан будет покрыт их дом, если дочь вернется после похищения обратно. Еще во дворе у Алмамбета на старуху обрушились уговоры и причитания собравшихся по случаю скандала родственников и соседей жениха: да как же это, да что же, обычаи предков, честь и так далее и тому подобное, тут у каждого слова наготове. Пусть мать благословит замужество дочери, только так и можно поступить.

Мать Айны, никому не отвечая, стукнула своей палкой по утоптанной, твердой земле двора и вошла в дом. Айна, растрепанная, отчаянно разгневанная, при виде матери обрадовалась. Ей пришлось вести неравную борьбу со многими врагами сразу, она изнемогала — и вдруг помощь, поддержка, надежда. Айна бросилась к матери: «Мама!» Мать, бледная от волнения, заговорила, стараясь быть строгой и убедительной:

— Ты переступила порог дома уважаемых людей, зачем же ты безобразничаешь? Раз так случилось, значит, суждено тебе здесь жить. Куда камень упал, там ему и место. Каждая девушка в конце концов выходит замуж, не сквозь землю же ей провалиться! Не ломай себе жизнь, слышишь? Незачем назад оглядываться.

Мать Айны в аиле слыла женщиной разумной и с характером, ее уважали. Родственники жениха, слушая, как она увещевает дочь, шепотом превозносили старуху до небес. «Лев среди женщин!» — высокопарно определил некто из них. Айна вдруг почувствовала, что не может поступить только по своей воле, не может спорить с матерью и, главное, невыносимо будет для нее, если она пойдет наперекор, неизбежное унижение матери в глазах людей… Пусть уж ей, Айне, будет тяжело и горько. И она стала женой безразличного ей, чужого Алмамбета. Она выполняла супружеские обязанности, но на сердце было холодно. Не слишком веселой была она в девушках, а теперь совсем погасла. Табунщик не сумел расположить к себе жену, сделал обоих несчастными — ее и себя. Они не ссорились, даже не спорили. Айна прекрасно понимала, что чувство не возникнет, и года через два заговорила с мужем, когда они вечером легли в постель:

— Алмамбет, мы с тобой оба живем, не зная счастья. Ты ведь понимаешь это, а я тебе с самого начала говорила. Ты сам виноват. Я даже ребенка тебе не могу родить, потому что… Ну, короче, не жена я тебе, ведь я сама тебя до сих пор ни разу не ласкала, ни разу не был ты для меня желанным. Не загорелся наш огонь. Зачем же нам мучить друг друга?

Алмамбет понял ее, и они расстались мирно.

Родственники не могли взять в толк, почему они разошлись — ведь не ссорились, слова худого друг другу не сказали. Да и никто в селе не мог этого уразуметь. Только мать Айны, Канышбек-эне, все понимала, хоть дочка ей ни слова не говорила. Старая женщина видела, что ошиблась, и очень горевала, жалела дочь. Они не объяснялись, но когда Айна вернулась к матери, та сказала, ласково погладив дочь по голове:

— Ошиблась я, доченька. Прости меня. Больше не стану вмешиваться. Постарайся найти свое счастье. Твоя воля, поступай, как тебе по сердцу.

Айна обняла мать и расплакалась. Простила ее от души. И теперь вот встретила того, кого искала и ждала, — Дыйканбека. Собственно говоря, Айна в мечтах своих видела совсем другого человека, не такого, как Дыйканбек, поэтому она долго не верила сама себе, боролась со своим чувством, но чувство не сдавалось, подчиняя женщину с каждым днем все сильней. А Дыйканбек не замечал ни Айны, ни ее отношения к себе. Айна сердилась, обижалась, иногда ей так хотелось отчитать заносчивого парня, нет, забыть его совсем, не думать о нем… Но Дыйканбек приходил, Айна приветливо встречала его, усаживала за стол, подавала еду и даже не думала о том, куда улетучилась вся ее злость.

На этот раз Дыйканбек, как обычно, молча съел все, что перед ним поставили, поблагодарил и пообещал ребя там в следующую пятницу отправиться в поход в ущелье Шамши. Ребята встретили это объявление шумным восторгом и весело побежали в свои палаты — пора было спать. Айна молча, с мрачным лицом слушала, стоя в сторонке, и вдруг обрушилась на Дыйканбека:

— Почему вы со мной не советуетесь? Почему делаете все, что хотите? Я ведь тоже воспитатель. И тоже отвечаю за детей. Вы совершенно не соблюдаете педагогическую этику, отстранили меня от работы… — она не договорила, голос задрожал от слез, и Айна убежала к себе в палату.

Дыйканбек на некоторое время онемел и застыл на месте. Почему-то он чувствовал себя очень виноватым, хоть и не мог бы сказать, в чем провинился.

Бурное негодование, слезы… Конечно же, не педагогические тонкости сами по себе вызвали этот взрыв. Просто вырвалось наружу то, что Айна долго носила в глубине оскорбленной женской души. Слезы неутоленной тоски, ожидания, любви — должны же они были пролиться когда-то, без этого Айна не нашла бы себе покоя. Но откуда Дыйканбеку знать это? Любовь не всегда идет прямой дорогой, и не каждому сердцу в ответ бьется то самое, о котором оно мечтает. Если бы каждая любовь вызывала взаимность, мир, наверное, был бы спален дыханием влюбленных. Но у природы свои весы.

Придя в себя, Дыйканбек побежал за Айной. Она сидела у себя и заливалась слезами. Встречаются в мире женщины, которых слезы красят, Айна была из них. И Дыйканбек как будто впервые увидел ее, совсем иную,чем повседневная, обычная Айна. Где-то в глубине сознания мелькнуло: как же он ее до сих пор не замечал, эту привлекательную женщину? Дыйканбек подошел к Айне, слегка коснулся рукой ее волос.

— Не плачь, пожалуйста! Я виноват и больше так делать не буду. Ничего не буду делать, не посоветовавшись с тобой. Поверь, Айна, и прости меня. Ну… ведь я признаю, что виноват, и больше никогда так не поступлю.

Дыйканбек говорил все это мягко, с неожиданной для самого себя задушевной нежностью. В глубине души возникло давно не испытанное волнение — Дыйканбек особенно ясно ощутил это, когда пальцы коснулись шелковисто-мягких волос Айны. А она между тем плакала все сильнее и не могла успокоиться. Плакала, взбудораженная тем, что впервые в жизни по-настоящему почувствовала себя женщиной, влюбленной и страдающей; сама себе удивляясь, она горько всхлипывала и радостно сознавала при этом, что мир велик и прекрасен, что в нем существует нечто святое и чистое — любовь. Любовь, которая стала доступна теперь и ей. Она поверила в свою судьбу, пламя счастья вспыхнуло перед нею, озарив все вокруг новым и ярким светом. Ей хотелось, чтобы Дыйканбек долго-долго сидел вот так с нею рядом, совсем близко… С этого дня Айну не покидала радость обретения той высшей ценности, без которой жизнь неполна; между нею и Дыйканбеком возникли близость и понимание, так, во всяком случае, ей казалось. Дыйканбек, в свою очередь, привык к Айне, старался вести себя так, чтобы она не сердилась и не обижалась на него, но никаких особых чувств, кроме доброжелательного уважения, не испытывал к ней.

Впрочем, Айна пока ничего другого и не требовала от судьбы. Куда девались замкнутость и сумрачный вид молодой женщины, она стала оживленной, веселой и очень похорошела.

В один из самых своих спокойных и безмятежных дней наш герой получил сразу три письма от сестры. Удивленный и даже встревоженный таким обилием, Дыйканбек прочел письма и был совершенно ошарашен. Два письма оказались давними — пролежали на почте, пока там выясняли новый адрес Дыйканбека. Третье письмо сестра написала совсем недавно. Собственно говоря, в первых двух письмах ничего нового и необычного не содержалось. Соно опять рассказывала о своих хлопотах в районо насчет перевода брата после каникул в тот район, где жила сама; она без конца болеет, с хозяйством справляться все труднее, вот приедет брат, женится… Дыйканбек досадливо поморщился — все одно и то же, как ей не надоест! Особенно его раздражали матримониальные наскоки Соно. Впрочем, откуда сестре знать, что после разлуки с Аруке он и думать не хочет о женитьбе? «Вечно она больна, вечно недовольна жизнью…» — пробормотал он, принимаясь за последнее письмо. Быстро пробежал глазами первые строки, и ему сразу стало не по себе. Настолько не по себе, что, погляди сейчас на него кто-нибудь из старых знакомых, не узнал бы всегда сдержанного, скромного джигита. Красный от возмущения, Дыйканбек смял в тугой комок исписанный крупными буквами листок бумаги и забегал по комнате так быстро, словно ступал по горячим угольям.

Казалось бы, что могла написать брату сестра такого необыкновенного, чем могла возмутить его до последней степени?.. Оказалось, могла.

Соно крайне огорчилась, узнав, что брат не приедет к ней на летние каникулы. У нее же никого больше нет на свете, на кого она могла бы опереться. Голова уже седая, скоро пятьдесят, и зачем ей все это огромное хозяйство — и дом, и сад, и скотина, и птица… На что все это одинокому человеку, спрашивается? С собой на тот свет ничего не унесешь. Все добро она бережет для Дыйканбека, он должен понимать это. У нее душа горит от его жестокосердия. Ей ведь так немного нужно — пришел он домой, поел, что она приготовила, поговорил с ней о том о сем. Родственное участие, уважение, больше ничего… А он не приехал, каково ей терпеть одиночество целое лето? Что делать, как дни проводить? Вне себя от огорчения и обиды, Соно решила пригрозить брату. Она все еще не могла заставить себя смотреть на него как на взрослого человека и не считала нужным сдерживаться:

«Имей в виду, если ты не переведешься к нам, получишь крупные неприятности. Я буду жаловаться на тебя за твою бесчеловечность, обращусь к руководству района. И в газету напишу, опозорю тебя перед всеми».

Она полагала, что угрозами своими добьется цели, и не могла уразуметь простую вещь: любить и уважать нельзя заставить. Добилась она лишь одного — глубоко обидела брата. Он не стал отвечать на ее письма и, как и обещал ребятам, пошел с ними в поход в ущелье Шамши.

Палатки установили на берегу реки среди елей, неподалеку от дома лесника. С грохотом и ревом неслась по ущелью горная река. Подойди чуть ближе к берегу, и тебя обдаст целым ливнем крупных брызг. Там, где бегущая вода налетает на разбросанные по ее пути огромные, с юрту, валуны, вскипает, ежесекундно меняя очертания, зеленовато-белая пена. Холодна, как лед холодна горная вода — зубы ломит, если попробуешь напиться, а руку в нее опустишь — сразу закоченеет. Оба склона ущелья, северный и южный, поросли еловым лесом. По берегу реки кое-где видны ярко-зеленые заболоченные участки; возле них у чемирчек-травы особенно крупные, в след верблюда, листья, подорожник выгоняет высоченные стрелки, чуть ли не в рост проса. В зарослях болиголова, слегка пригнувшись, вполне может спрятаться взрослый человек, а конский щавель скроет и коня со всадником.

Дыйканбек, Айна и лесник сидели втроем и обсуждали маршрут похода, когда ребята вдруг заволновались: «Агай, агай, смотрите!» Дыйканбек поглядел в ту сторону, куда они показывали, и увидал, как совсем неподалеку, метров за триста-четыреста, не больше, спустилась к реке по лесистому склону золотисто-рыжая косуля. Сторожко оглядываясь по сторонам, она подошла к воде. Ребята повскакали с мест, но Дыйканбек остановил их. Животное посмотрело вправо, влево, потом склонилось к воде, напилось и не спеша удалилось по той же дороге, по какой пришло.

— Здесь много косуль? — спросил Дыйканбек у лесника.

— Много, — равнодушно отвечал тот. — Охота на них запрещена. Да я никого с ружьем и не подпускаю сюда. Косули отвыкли от выстрелов, перестали бояться людей. Вон видите лощину. Да вон она, вся кустами заросла. Там косуль очень много. Сейчас у них телята еще совсем маленькие, поэтому косули в нашу сторону мало ходят.

…На другой день Дыйканбек еще до зари вышел вместе с лесником на охоту. В небе не погасли звезды, по ущелью тянул ледяной ветер. Шум реки казался особенно громким, трудно было разговаривать. Как и договорились накануне вечером, лесник показал Дыйканбеку направление, махнув рукой в ту сторону, где виднелась остроконечная вершина.

— Иди так, чтобы эта горка все время видна была прямо перед тобой! — наклонившись к Дыйканбеку, кричал он. — Как раз к той самой лощине и выйдешь! Вход в нее очень узкий. Как солнце взойдет, ты встань у самого входа, а я пойду в твою сторону с другого конца лощины и погоню к тебе косуль. Пугну их! Только ты, сынок, стреляй по выбору. Маток с детьми не трогай! Ну они, матки-то, и выйдут последними. Ты первую косулю пропусти, а во вторую можешь стрелять. Там как раз около входа в лощину камни лежат грудой. Ты за этими камнями укроешься, и все перед тобой как на ладони. Иди вот по этому гребню, он тебя приведет прямо к месту. Пока ты не дойдешь, я косуль гнать не стану. Дорога у них одна, потому что склоны у лощины крутые и голые. Да ты и сам увидишь. Как дойдешь туда, сбрось вниз камень покрупней, мне это будет знак.

До остроконечной горки, на которую показал лесник, казалось, рукой подать; Дыйканбек думал, что за полчаса доберется. Однако к тому времени, как он вскарабкался на гребень, по которому надо было двигаться к лощине, пот лил с него градом. Вспомнилось ему и то, что не раз он слыхал от людей бывалых: трудно в гору подниматься, а спускаться еще трудней. На самой высокой точке гребня он был уже после восхода солнца, а до цели, по его теперешним предположениям, оставалось шагать не меньше часу. Дыйканбек остановился передохнуть и с наслаждением подставил грудь холодному ветру, что тянул со снежных вершин. Вдруг он увидел, как на покрытый красноватым лишайником большущий камень совсем неподалеку от него взлетел петух горной куропатки и запел. Должно быть, сообщал всем, что утро наступило и пора вставать. И сразу, откуда ни возьмись, поднялась над камнями целая куропаточья стая. Большинство из них тотчас полетело, понеслось наперегонки к долине. Среди камней остались только красноклювые бородатые куропатки, которые, к большому удивлению Дыйканбека, совсем не испугались человека, словно и не заметили его, либо понимали, что он не причинит им никакого вреда. Птицы топтались в редкой пожелтевшей траве, отыскивая спелые семена овсяницы и ковыля. Хлопотливая мамаша-куропатка привела кормить целый выводок. Дыйканбек принялся было считать птенцов, но юркие малыши были так похожи один на другого и так быстро перебегали с места на место, что сосчитать их не было никакой возможности. Дыйканбеку, во всяком случае, показалось, что их не меньше трех десятков. Охотники считают бородатых куропаток самыми дружными и самыми любопытными из всех пернатых. Если одна птица из стаи попадет в силок, остальные спешат ей на помощь и попадаются, конечно, тоже. По-киргизски эти куропатки называются «чиль», и в народе родственников, живущих в мире и любви друг к другу, называют «чиль-боор» — то есть «отзывчивыми, как куропатки».

Куропатки попадают в сети не от жадности, а потому что им любопытно потрогать собственным клювом неизвестную, невиданную вещь. Дыйканбека они ничуть не боялись, вертелись вокруг камня, на который он присел. Впрочем, красноклювый петушок отгонял особо любопытных самочек, на своем языке предупреждал их об опасности. Когда Дыйканбек встал, только многодетная мамаша увела свой выводок вниз, остальные птицы отбежали совсем недалеко и остановились, поглядывая на человека и перекликаясь. К этому времени все вокруг звенело от птичьих голосов. Особенно выделялся резкий крик сороки — бдительного и беспокойного сторожа всех птиц и зверей. Заслышав ее предупреждение об опасности, все живое спешит спрятаться и затаиться. Охотники так и считают — где сорока завелась, там добычи не ищи.

Прошагав еще с полчаса, Дыйканбек почувствовал, что задыхается. Сердце бешено колотилось. Он почти свалился навзничь на мягкий ковыль. Над ним раскинулась прозрачная синь чистого неба. Никогда еще не приходилось Дыйканбеку дышать таким чистым воздухом, полным запахов трав и цветов. Немного погодя, когда он отдохнул, сердце успокоилось, начало биться ровнее. Знакомым теплым духом парного молока вдруг потянуло со стороны округлой поляны, защищенной от ветра крутыми склонами. Только теперь Дыйканбек заметил небольшое, в несколько голов, стадо животастых медлительных коров; возле них топтались нескладные, голенастые телята. Однако юрты нигде поблизости не видать было. Поистине блаженное существование вели здесь эти коровы. Волк не решится летом напасть на хоть и малое, но все-таки стадо. Хозяину достаточно наведаться к животным раз в неделю, не чаще.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Дыйканбек достиг условленного места. Впереди видна была поросшая густым, непроходимым для человека лесом лощина. В высокой траве цвели в невероятном изобилии цветы, никогда до сих пор Дыйканбеком не виданные. Земля, по которой почти не ступала нога человека, сохраняла первозданно дикий и прекрасный облик. Дыйканбек снова прилег на траву, чувствуя, как от душистого воздуха кружится голова, как сильной и счастливой жаждой жизни полнится грудь. Казалось, только от него самого зависит, чтобы эта минута счастья превратилась в вечность.

Совсем неподалеку — во всяком случае, так казалось — сверкали в солнечных лучах горные снега; Дыйканбек никогда еще не видал такой чистой, ослепительной, несравненной белизны. Для него сейчас эти горы были центром мира. Увидеть их красоту — значит понять красоту всего мира, всей жизни, понять, что вечна эта красота. Ты умрешь, а она останется, и это великолепно.

Дыйканбек лежал и слушал, как целым хором негромких голосов поет свою летнюю песню природа. В ровное гудение пчел и шмелей, которое ему легко было распознать, то и дело вплетались иные, непонятные звуки, их было много, очень много… Но вот откуда-то издалека донесся крик кукушки, и Дыйканбек поднял голову, удивляясь, откуда взялась кукушка в разгар лета? Он уже снова опустил было голову на траву, когда все из той же дали прозвучал ружейный выстрел. Тогда только вспомнил он, зачем пришел сюда. Он поискал подходящий камень, чтобы бросить его вниз, как договорились они с лесником, но камня не нашел. Метрах в десяти от себя он заметил ту самую груду камней, о которой сказал лесник, и встал, чтобы подойти к ней, но в это время по густым зарослям кустов и деревьев пронесся громкий треск, и Дыйканбек бросился снова на землю. Треск прекратился где-то метрах в пятидесяти от него. Утро было уже в полном разгаре, и ветер совсем стих. Дыйканбек увидел полускрытые зеленью очертания тела косули; над зарослями торчали разветвленные рога. Прижавшись к земле, Дыйканбек осторожно раздвинул стебли травы и замер. Самец косули вроде бы убедился, что поблизости никого нет, и сделал еще несколько шагов вперед. Черный влажный нос его с широко раскрытыми ноздрями шевелился, принюхиваясь. Не уловив незнакомых запахов, животное фыркнуло и скачками поднялось на склон, ведя за собою нескольких самок, которых Дыйканбек вначале не заметил. Косули находились теперь выше человека, и ветер, поднимись он сейчас, не донес бы до них его запах. Животные словно чувствовали себя свободными от страха хозяевами этих мест, так уверенно они держались, так спокойно глядели по сторонам, чуть подрагивая хвостиками. Самец был темнее светло-рыжих самок. Телят не видно было в высокой траве. Но вот самец фыркнул еще раз и снова двинулся вперед. Должно быть, он на своем языке распорядился, чтобы остальные не следовали за ним, — самки не тронулись с места, только одна повернулась мордой в ту сторону, где прятался Дыйканбек. В траве перед самкой, наверное, лежал теленок. Дыйканбеку хорошо видны были глаза косули — темные-темные, блестящие и то ли грустные, то ли испуганные. Прекрасные, полные жизни глаза. Косуля, прогнув тонкую красивую шею, наклонилась к детенышу и шевельнула темными губами, будто что-то шепнула ему. Малыш поднялся и быстро-быстро замахал коротким хвостиком.

Дыйканбек, взволнованный до глубины души тем, что увидел, не мог унять дрожь, как ни старался. Какие глаза, думалось ему, какие дивные, прекрасные глаза, таких нет ни у одной самой красивой женщины! Да и все животное чудесно красиво — лучшее порождение природы, среди которой оно живет. Художник был завороженно вот послышался призыв рогатого вожака, и косули мгновенно умчались прочь. Как хорошо, что они не учуяли человека, который прятался так близко от них! Будь на месте Дыйканбека кто-нибудь иной, одной из косуль не миновать бы смертоносного свинца… Он встал и вскарабкался туда, где только что паслись животные. Стебли травы были растоптаны твердыми копытцами, в воздухе еще держался запах косуль. Дыйканбек наклонился, поднял несколько обломанных стебельков с желтыми цветами и вдруг снова опустился на землю. И снова почувствовал себя в центре мира. Земля и небо сливались воедино, а он был пришельцем с другой планеты, обостренно воспринимавшим красоту природы с ее запахами и звуками. Самый счастливый человек во вселенной…

Когда лесник, обливаясь потом, добрался до него, Дыйканбек все еще лежал навзничь на траве, раскинув руки.

— Эй, сынок, ты жив-здоров?

Еще не услышав ответа, лесник по озаренному светом радости лицу Дыйканбека понял, что все в порядке, и продолжал:

— Ну а я уж мало-мало испугался, не случилось ли чего по дороге, места-то незнакомые. Ну ладно, все хорошо. Ты скажи, чего не стрелял-то? Косули прошли совсем рядом, как бы хорошо нынче отведать мяса да шурпы. У косуль теперь мясо сладкое, прямо как спелый урюк! А так чего ради ты мучился с самой зари?

— Ружье забыл зарядить вовремя, — соврал Дыйканбек. — Начал заряжать и спугнул косуль. Ладно, аксакал, не огорчайтесь. Не судьба, значит, нам отведать этой пищи.

Трудно сказать, насколько поверил лесник Дыйканбеку. Вскоре оба они молча начали спускаться по заросшему высокой, человеку по грудь, травой горному склону. Где-то далеко послышался крик косули.

— Солнце за полдень перевалило, — заговорил лесник. — Косули ушли теперь в самые густые заросли, их оттуда не выманишь. Пошли-ка домой.

Оттуда, где стояли Дыйканбек с лесником, хорошо было видно раскинувшееся внизу урочище Кек-Джайык. На дальнем конце зеленого джайлоо, кое-где поросшего ельником, паслось несколько табунов. Среди сосен на пологом склоне виднелись юрты — в них, как догадался Дыйканбек, жили табунщики.

— Аксакал, вы идите домой, — предложил Дыйканбек, — а я побуду здесь до вечера. Если задержусь, не ищите меня.

Лесник снял со спины курджун с припасами, привязал его на спину Дыйканбеку.

— Если уж ты захотел погостить у табунщиков, надо бы ехать с кордона верхом на лошади. Там от нас к ним есть прямая дорога. Ну ладно, иди отсюда, только в лес не сворачивай. В лесу медведи водятся, ну они-то сейчас не тронут человека, а вот кабанов берегись. Нету зверя злее, чем дикий кабан, а их тут много.

Дыйканбек шел так, как велел ему лесник. Измучился, пока поднялся вверх, а потом спустился. Колени дрожали от слабости. Он присел на пригорок возле красноватой скалы и достал провизию. Солнце стояло в зените, однако кривые, густо переплетенные ветки распластавшейся на скале арчи давали хорошую тень. Дыйканбеку очень хотелось пить, а когда он глотнул из бурдючка холодного айрана, захотелось и спать. Он понял, как сильно устал за эти полдня. Вдруг справа от него кто-то сбросил или уронил камень. Дыйканбек не обратил на это особого внимания — усталость брала свое, и он лег, блаженно вытянув затекшие от долгой ходьбы ноги. Еще один камешек упал совсем рядом. Дыйканбек поднял голову, решив, что это лесник вернулся и хочет над ним подшутить, но поблизости вроде бы никого не было. Впрочем, лесник, наверное, прячется, хочет напугать Дыйканбека, говорил же он, что здесь есть медведи. Дыйканбек снова улегся, но тут шагах в десяти от него опять упал на землю камень, подпрыгнул от удара и покатился вниз. Быстро повернув голову в ту сторону, откуда прилетел камень, Дыйканбек глазам своим не поверил: совсем близко от него сидел на задних лапах темно-бурый медведь, сидел и глядел на человека, видимо, не зная, что предпринять. Чтобы не свалиться, зверь ухватился одной передней лапой за куст смородины. Дыйканбек решил, что это медведица и что у нее где-нибудь неподалеку берлога, а в берлоге медвежата… Ему казалось, что медведица хочет сказать своим взглядом: «Не трогай меня, тогда и я тебя не трону, ведь я тебя первая заметила. Камни бросала только, чтобы предупредить тебя. Иди, батыр, подобру-поздорову, расстанемся с тобой по-хорошему. Я не злая…» Дыйканбек, порядком перепуганный, справился кое-как со своим волнением и повернул ружье дулом вниз, стараясь, чтобы медведица это заметила. Она продолжала сидеть неподвижно и смотрела по-прежнему пристально. Дыйканбек повернулся и пошел прочь. Оглянулся на медведицу и, как мог дружелюбно, помахал ей рукой. Она же словно поняла его мирные намерения и выпустила из лапы камень — не бросила, а просто уронила его на землю. Но не уходила — глядела человеку вслед. И только когда он почти скрылся из глаз, животное опустилось на все четыре лапы и в мгновение ока бесшумно исчезло в невысоком частом еловом подлеске.

Вернулся Дыйканбек от табунщиков уже за полночь. Айна еще не спала и не гасила лампу. Не вернись Дыйканбек, просидела бы так до зари. Едва за дверями послышался его голос, она встала и вышла ему навстречу. Он невероятно устал, еле передвигал ноги, но был весел и доволен.

— Вы до сих пор не спите? — спросил он Айну.

— Беспокоилась, уж очень вы задержались… Есть будете?

— Я задержался не случайно, но об этом завтра. Сейчас я еле жив от усталости, шел пешком от табунщиков. Есть не буду, сыт. Может, я бы и пораньше пришел, да вот с медведем повстречался, надо же было потолковать с беднягой, а то он все один да один в лесу. Скучно, словом перекинуться не с кем. Ну что головой качаешь, не веришь? Честное слово, повстречался с медведем, утром все подробно расскажу… У нас тут никаких ЧП не было?

Дыйканбек попрощался с Айной и ушел к себе спать.

Айна долго еще не могла уснуть в эту короткую летнюю ночь. Лежала и думала о счастье. Здесь, в горах, они с Дыйканбеком сблизились еще больше. Он теперь совсем другой, заботится о ней. Айна видит, что эти заботы доставляют ему удовольствие. Приносит ей цветы, ягоды, помогает чистить картошку. Особенно приятно, когда он спрашивает ласково: «Ну, не устала?»

Не дождавшись ответа на свои письма и догадываясь, что обидела брата, приехала к Дыйканбеку сестра. Приехала без предупреждения, но он, увидев Соно, не удивился. Встретились они несколько смущенно и сдержанно, как это бывает с близкими людьми, если они давно не виделись. Оба сдержались и не стали высказывать друг другу свои обиды. Соно измучилась дорогой от жары, с наслаждением умылась холодной водой и прилегла отдохнуть под тополем. Вопреки обыкновению на лице у нее не было сейчас выражения тоски и обиды на весь белый свет. Дыйканбек с Айной хлопотали наперегонки, готовили угощение. Он принес бутылку густого красного вина и опустил ее в арык — пускай остынет получше. Она, оживленная и веселая как ребенок, крутилась вокруг сестры Дыйканбека, точно бабочка вокруг горящей лампы. Что касается Соно, то она делала вид, будто не обращает на молодую женщину особого внимания, а сама искоса поглядывала на нее зорко и настороженно.

Они сели есть; как и принято у киргизов, Айна первым делом разлила чай. Немного погодя она отлучилась за чем-то на кухню, и тут Соно дала себе волю:

— Спрашивается, чего это ты молчишь, будто и сказать нечего? Кто она такая? Жена тебе? Тогда чего не знакомишь нас? Или стыдно, что женился, не посоветовавшись с единственной сестрой?

Кровь ударила Дыйканбеку в голову. Стараясь удержать себя от резкого слова, он крепко стиснул рукой колено, прикусил губу. Вот почему Соно так недоброжелательно косилась на Айну, еле сдерживая раздражение и злость… Не чувствуя за собой никакой вины, постарался ответить сестре как можно спокойнее:

— Это наша воспитательница, эджеке! Работает в интернате так же, как и я. Жениться, не посоветовавшись с вами, я не стану… К чему ваши подозрения?

— Она замужем?

— Развелись они с мужем. Разошлись.

— Правду говоришь? — В голосе у Соно еще звучало недоверие, но видно было, что она успокоилась и смягчилась. Подошедшую с блюдом вареной курятины Айну встретила приветливо.

— Да посиди ты спокойно, поешь, милая. На столе всего полно. Хватит. Садись, садись. Давайте выпьем за такое угощение. — И Соно подняла стаканчик с вином.

После еды Соно сказала, что приехала только на один день, и то еле отпросилась — у нее в магазине работы выше головы. Дыйканбек уговаривал ее хотя бы переночевать, но она не согласилась, и в тот же вечер брат проводил сестру в Токмак на автостанцию. Соно не объясняла, зачем приезжала, и не просила Дыйканбека перевестись к ним в аил. Не высказав друг другу своих обид, они расстались вроде бы примиренные. В лагерь Дыйканбек вернулся, когда солнце уже садилось. Он устал за день, но на сердце было до того тяжело и беспокойно, что отдыхать он не мог. В голову лезли мрачные мысли… Он выпил вина, прошелся по берегу реки, но так и не развеялся, не сбросил с себя дурное настроение. До слез было жаль сестру… Она похудела, вид у нее больной. Только сейчас понял Дыйканбек, что значит жить среди людей и быть в то же время совсем одиноким. Он ругал себя за то, что не дождался, когда придет автобус, не усадил в него сестру сам… Может, она еще там? Он сел на велосипед, помчался назад, на автостанцию. Добрался уже в сумерках, хоть и крутил педали изо всей мочи. Толпа ожидающих к этому времени сильно поредела, буфетчик уже запер свое заведение. Сестры, конечно, и след простыл, и Дыйканбек, ведя за собой велосипед, снова двинулся в лагерь. В небе тоненьким серебряным серпом повис молодой месяц, ветер тянул с гор и приносил запах цветущего клевера. Дыйканбек постоял немного, посмотрел на горы, вспомнил те места, где бродили они вдвоем с Аруке.

…Дня два Дыйканбек старался не оставаться с Айной наедине и почти не говорил с нею. Снова мучила его тоска по утраченной любви, он вдруг понял, что не успокоится до тех пор, пока не побывает там, где провел с Аруке самые счастливые дни своей жизни. Сразу после полудня он сел на свой велосипед и выехал в путь. Ему очень хотелось поскорее увидеть шалаш Шорука, именно шалаш… Поэтому он, добравшись до места, прямо отправился на бахчу, а не в дом к старикам. Он торопился как только мог. Наступали сумерки, в небе слабо вспыхнула первая звезда, а он все пробирался по знакомым тропинкам, миновал ручей, через который перенес тогда Аруке, поднялся на пригорок и остановился перевести дыхание. В селе готовили ужин, пахло дымом; изредка доносился лай собак. В степи вскрикивали перепела. Где-то далеко тарахтел трактор, потом вдруг смолк, и тишина летнего вечера вступила в свои права. Сумрак сгущался, и Дыйканбек встал, чтобы идти к шалашу. Но шалаша не было на прежнем месте. Дыйканбек быстро прошел вперед еще немного… Может, он ошибся, не туда попал? Нет, вон и знакомый столб коновязи, вон и мостик через арык. Поле по ту сторону арыка уже скошено, а здесь что? Дыйканбек походил по бахче и убедился, что в этом году ее не засевали. И даже не перепахивали. Почему? Земля была сухая, на ней густо разросся высокий бурьян. Скорее всего что-то стряслось со старым бахчевником. Дыйканбек вернулся к столбу, возле которого поставил свой велосипед, и только теперь заметил наконец то место, где стоял шалаш. На плотно утоптанной площадке лежали груды сухой дынной ботвы, валялись засохшие дынные корки. «Шорук болен, не иначе», — еще раз подумал Дыйканбек и решил, что пора возвращаться в село. Дорога, по которой перестали ездить, заросла травой; несколько раз он чуть не падал, натыкаясь на оставленные весенними ливнями промоины.

В селе на Дыйканбека никто не обратил внимания, все уже сидели по домам да по дворам, где жарко пылали очаги. В окнах дома Шорука виднелся свет, и если бы не это, можно бы подумать, что хозяева уехали, так пусто и тихо было во дворе. Дворовый пес тявкнул на Дыйканбека, но тут же снова уронил сонную голову на лапы. Дыйканбек вошел в комнату. Свет горел слабо. Шорук лежал, опершись локтем на подушку, и только чуть повернул голову в сторону вошедшего. На приветствие отвечал еле слышно, с места не поднялся.

Подняла голову старуха, которая сидела и трепала шерсть.

— Кто это? — спросила она, но тут же узнала Дыйканбека, проворно поднялась, обняла его и прослезилась.

— Старик, да ты глянь, кто к нам пришел! Это же Дыйканбек! Не узнаешь, что ли? Ну подымись-ка, посмотри!

Она взяла Шорука под локоть, помогла приподняться. Дыйканбек наклонился, подал старику руку, тот некрепко пожал ее и произнес голосом слабым и хриплым:

— Приехал все-таки, а?

У старика сильно отросли его редкие усы и борода; резче обозначились морщины на худом лице. Дыйканбек горестно удивлялся тому, каким вялым и безжизненным стало тело Шорука, еще недавно полного сил и энергии.

Марка-апа отложила шерсть и принялась хлопотать по хозяйству, негромко и не совсем вразумительно жалуясь на невзгоды житейские, в особенности на болезнь Шорука, который, к ее великому огорчению, лечиться не хотел: «Доктор ходит, ходит, а не лучше старику ничуть, только хуже да хуже. В больницу, говорит, надо, а наш не соглашается…»

Шорук лежал молча, словно все слова были давным-давно переговорены. Молчал и Дыйканбек. Так прошло некоторое время. Старик, должно быть, перебирал что-то в своей памяти, думал, думал… Глядя на него, начал и Дыйканбек вспоминать свое; потом с огорчением заметил, что дом, в котором они были так счастливы с Аруке, утратил вид прежнего благополучия, пришел в упадок. Вдруг Шорук, который вроде бы и забыл о присутствии Дыйканбека, заговорил:

— Сынок, ты тогда нарисовал с меня портрет. Цел он? Привез бы его сюда, а? Привези, как будет время посвободней. Я к тебе по-прежнему всей душой, только, видишь, заболел. Измучила меня болезнь. Пора поправляться. Как выздоровею, опять начну выращивать дыни. Ты постарайся приехать в гости к тому времени, как они поспеют. Будешь рисовать, поживешь со мной, пока уберем урожай. Я, знаешь, нашел семена поздних сахарных дынь. Большие, прямо как тыквы, но сладкие, слаще нет. Лежат до зимы, ничего им не делается. Да, Дыйканбек, сынок, мы с тобой из одного теста, любим свое дело больше всего на свете…

— Отец, я ведь художество бросил. Работаю теперь учителем в Токмаке. И за кисти никогда больше не возьмусь.

Шорук всполошился:

— Ты что? Что ты болтаешь, чудак? Разве так можно? Твое призвание, сын мой, бессмертное и святое. Не всякому человеку оно доступно, потому и относятся к нему с таким уважением. Нет, сынок, я тебя прошу не бросать художество. Святой Хызр наградил тебя талантом. Ты должен это понимать и ценить. Ни в коем случае не бросай свое дело. А я-то как буду рад, если ты еще раз приедешь ко мне, когда поспеют дыни! Больше мне ничего не надо.

Они снова замолчали. Дыйканбек сидел, смотрел на Шорука и ясно видел, что старику уже не поправиться, что не придется ему никого угощать дынями. Марка-апа подала еду, но Дыйканбеку кусок не лез в горло. Чтобы не обижать стариков, он ел через силу. Об Аруке никто не сказал ни слова. Шорук все понимал своим отзывчивым сердцем. Он жалел единственную дочь, но Дыйканбека тревожить не хотел. Когда они прощались, Дыйканбек заметил, как по морщинистой щеке старика скатилась слеза.

Как и думал Дыйканбек, Шорук скончался в ту же осень. Он узнал об этой смерти через неделю после похорон, а еще через неделю съездил на могилу.

Однажды после обеда, когда Дыйканбек сидел под карагачом и читал, почтальон принес ему письмо. Конечно, от сестры — больше ни от кого он писем не получал. Вопреки обыкновению сестра писала коротко: «Заболела я. Лежу в постели, приезжай скорей». Дыйканбек переполошился, оставил ребят на Айну и спешно, в тот же день, выехал на такси в Иссык-Куль. Он так волновался, что не давал водителю передохнуть. Дорогой ругал себя за то, что был недостаточно внимателен к сестре, когда она приезжала к нему. Немолодая ведь она, голова почти сплошь белая…

Добрался он уже после обеда. Никак не ожидавшая столь скорого его появления Соно, увидев брата, остолбенела, а потом, отбросив в сторону загремевший подойник, с которым шла к корове, кинулась к Дыйканбеку… Непохоже было, что она серьезно больна.

— Как же так можно, сестрица? Я чуть с ума не сошел от беспокойства, что ты заболела. Спешил, не помня себя, а ты вроде бы совсем здорова…

Соно и рада была, что брат все-таки приехал, и неловко ей стало за свой обман. Впрочем, она тут же принялась оправдываться:

— Ну вот, ты мне не веришь, а я ведь и в самом деле больна, давно уж больна. Голова все время болит… Да если бы и не болела, разве не надо ко мне хоть раз в год приехать навестить сестру? А у меня не только голова, сердце тоже больное. Перед тем как тебе то письмо написать, я всю ночь не спала. Рвота была. Доктор приходил, велел идти в больницу, а я не захотела. Плохо одинокому человеку, ой, как плохо! Заболеешь, некому тебя покормить, некому воды подать. Спасибо соседской девушке, ухаживала за мной, все для меня делала, золотое сердце. Она иной раз и ночует у меня… Ладно, что много болтать, ты, наверное, устал с дороги. На вот полотенце, иди к озеру, искупайся, а я пока поесть приготовлю.

Лишь мелкая рябь трепетала на прозрачно-синей воде Иссык-Куля. Ветер и вода уложили аккуратными маленькими волнами светлый песок на берегу. Дыйканбек разулся, и песок приятно защекотал босые ноги. При одной только мысли о том, что он скоро войдет в ласковую, теплую воду, на сердце сделалось легко и безмятежно. Пока он добрался до любимого с детства, заросшего кудрявым кустарником мыса, наступили светлые сумерки. Мыс ничуть не изменился с той поры, как Дыйканбек был мальчишкой. Те, кто летом приезжал отдыхать на озеро, не любили это место, — земля покрыта не песком, а мелкими камешками, на них долго не усидишь, да и зачем, если рядом прекрасный песчаный пляж, просторный и солнечный? Дыйканбека, однако, привлекала первозданная красота зеленого мыса. Он быстро разделся и поплыл от берега к белым большим камням, до которых было всего метров двести. За долгие годы волны сгладили и разровняли поверхность камней, вода вокруг них была особенно синяя и чистая. Наплаваешься в этой удивительной воле, потом выберешься на камни, и ты один между водой и небом, до которого, кажется, отсюда рукой подать. Вокруг тебя раскинулось одно из самых больших озер на земном шаре, могучая масса воды. Взбунтуйся она, прорви хоть в одном месте кольцо окружающих озеро гор, и сгинут, скроются под водой цветущие долины. Но к чему размышлять о воображаемых катастрофах? Ты лежишь на теплом камне, вода чуть приплескивает тебе на ноги. Солнце садится, и поверхность озера загорается отсветом красноватых предзакатных лучей. Вдали плывут по воде белые лебеди; прекрасные птицы ласково играют друг с другом, сплетая тонкие длинные шеи. Над камнем, на котором ты лежишь, кружат чайки. Спокойно, мирно… а бывает и по-другому: высокие волны голубой воды несутся одна за другой к берегу и тянут тебя за собой с неукротимой силой. Дух захватывает от страха, но ты знаешь в глубине души — озеро не причинит вреда тому, кто вырос на его волнах, как мать не причинит вреда своему сыну…

Солнце село. Дыйканбек поплыл к белому камню у берега, но долго еще не мог расстаться с теплой водой Иссык-Куля, долго нырял в глубину раз за разом.

Домой он пришел, когда уж было совсем темно. Там прямо дым стоял коромыслом — Соно назвала гостей, зарезали барана, готовили пир на славу. Сестра усадила брата на почетное место, не знала, чем потчевать. Дыйканбек никогда еще не видел ее такой веселой и оживленной; он смотрел на нее, и удивлялся, и в то же время жалел ее отчего-то. Досады на то, что Соно вызвала его сюда обманом, теперь уже как не бывало.

— Дыйканбек приехал, — то и дело повторяла Соно. — Приехал повидаться брат мой любимый. Кушайте, гости дорогие, кушайте хорошенько в честь его приезда. Только для него я и живу на свете. Все, что есть у меня, для него, для моего единственного брата.

Дыйканбек сразу, как вошел, заметил у очага девушку лет восемнадцати, с ярким румянцем на щеках. Девушка, в свою очередь, заметила его и не знала, куда деваться от смущения, все у нее теперь валилось из рук.

— Что это с тобой, Закеш? — ласково упрекнула девушку Соно. — Ну чего ты, милая?

Соно, конечно, видела, что Дыйканбек обратил внимание на иссык-кульскую красавицу, и бросила на брата выразительный взгляд.

Лицо девушки понравилось Дыйканбеку своей безыскусной прелестью — точно чистый и душистый цветок, распустившийся под небом гор. Милая девушка, немного нескладная, может быть, оттого, что ноги у нее слишком коротенькие, да и вся она крепко-коренастенькая, склонная к ранней полноте. Стоит только замуж выйти… Дыйканбек провел в городе большую часть жизни, и это наложило существенный отпечаток на его представления о женской красоте. Он вдруг спохватился, досадливо оборвал свои размышления о Закеш и подумал, что для него никто и никогда не сравнится с Аруке… Но Закеш хороша, здесь она, должно быть, лучше всех девушек, и, наверное, многие парни сохнут по ней. Дыйканбек не знал, что девушка видела его фотографию, слышала рассказы о нем от Соно и влюбилась в него заочно. Она была послушной дочерью, радовалась, что ей прочат такого жениха, но ей, конечно, хотелось увидеть его самого. И вот он приехал, а она не смеет на него взглянуть, краснеет и не может справиться со своим смущением.

Наконец гости разошлись. Дыйканбек собирался лечь спать, но его позвала к себе сестра. Снова накрыла на стол, поставила бутылку шампанского.

— Давай посидим немного, потолкуем, — предложила она. — Ну чего отворачиваешься? Никак до тебя не доберешься, Не жалей, что подарил мне один день. Иди сюда, садись. Налей, чокнемся с тобой, не чужие ведь.

Они выпили, посидели молча. Дыйканбек поднял глаза на сестру.

— Ну что ж, вы хотели поговорить, эджеке…

Он, конечно, знал о чем. И не ошибся.

— Я уже старая, — заговорила Соно. — Здоровье стало плохое. Тебя вырастила, ты, слава богу, самостоятельный человек. Если уважаешь меня как сестру, женись. Ты уже не мальчик. Несолидно это — до сих пор в холостяках. Женись, чтобы люди не осуждали тебя. Я с твоими ребятишками стану возиться, дома буду сидеть. Достаток есть, беспокоиться не о чем. Ты видел нынче, какую звездочку я тебе нашла? Чем она не хороша? Слово только за тобой. Лучшая девушка у нас. Кончила десять классов в этом году, а дальше учиться не пошла, я отговорила. Умница, воспитанная, скромная. Ни о чем тебя больше не прошу, только об этом. Послушай меня!

Дыйканбеку все это казалось неудачной шуткой. Было смешно, но из уважения к сестре он хранил невозмутимый вид.

— Я в первый раз в жизни вижу эту девушку, эджеке. Хорошая, умная, все это прекрасно. Но ведь мы с ней совсем не знаем друг друга, как же можно начинать семейную жизнь подобным образом? Вы подумали об этом? Девушке простительно, она еще совсем молоденькая, не понимает…

— Мы с твоим зятем тоже один раз виделись перед свадьбой. И жили потом — лучше не надо, слова худого не сказали друг другу. Не судьба только ему была с войны вернуться. Сколько я ждала, ты знаешь. До седых волос все ждала его. Могла бы выйти замуж, да не хотела. Прошу тебя, родной, послушай меня, женись! Вот увидишь, жить будете прекрасно. Да и родители ее считают, что просватали дочь, нельзя же их обижать… И меня тоже… И девушку… Соглашайся, милый, не пожалеешь.

Всю ночь они проговорили, всю короткую летнюю ночь просидели друг против друга. Спать ложиться было уже незачем. Соно накормила кур и пошла доить корову. Дыйканбек ушел на озеро, перекинув через плечо полотенце. Озеро шумело, волновалось, обдавало берег холодными брызгами. Дыйканбек долго стоял, не решаясь лезть в воду. Озеро казалось ему разгневанным, недовольным. Белые барашки на гребнях волн закипали сильнее у самого берега. Чайки бродили по песку. К воде тянулись прямые, точно стрелы, бледные лучи солнца.

Дыйканбек увидел, как беспомощно метнулась над сердитой водой красновато-коричневая бабочка. Ему вдруг так захотелось скорее вернуться в Чу, что защемило сердце. Он наспех окунулся у берега, быстро оделся и побежал домой. Напился чаю и уехал в Токмак. Брат с сестрой расстались, и на этот раз не поняв друг друга.

Сестра посылала теперь письмо за письмом; у Дыйканбека сердце екало каждый раз, как он брал в руки конверт, надписанный знакомым почерком. Сестра с нудной и неотступной назойливостью повторяла одно и то же: он жестокий, бессердечный человек, она терпеть не может, она просто ненавидит эту его Айну, которая ей с первого взгляда не понравилась. Пусть не вздумает на ней жениться, а если уже совершил эту глупость, пусть немедленно разведется, иначе она и знать его не хочет… Дыйканбек не мог написать Соно, что ни он, ни Айна ни в чем перед ней не повинны; он читал письма вполглаза, а чаще всего вообще не читал их, но, когда встречал Айну, чувствовал себя перед ней очень виноватым.

Но вернемся к тому дню, когда Дыйканбек так и не пошел к Айне. На следующее утро он отправился в школу как ни в чем не бывало. Иногда он сам удивлялся тому, что Айна занимает теперь так много места в его сердце. Удивлялся, но не пытался разобраться в причинах, а просто был ласков с Айной, заботился о ней как о сестре, и ему от этого было хорошо, приятно. Жизнь стала содержательной и интересной. После возвращения из лагеря он не изменил своего обращения; очень часто они с Айной после уроков вместе уходили из школы на глазах у других учителей. Он провожал Айну через лес. По дороге они весело разговаривали, смеялись, а когда выходили на открытое место, Дыйканбек поворачивал назад, и Айна шла дальше одна. Он еще ни разу не был у нее дома, сам не заходил, а приглашать его одного Айна стеснялась. В конце концов она решила позвать товарищей по работе к себе на день рождения, тогда придет и Дыйканбек. Он принял приглашение и долго думал, что подарить Айне. Решил написать ее портрет, но попросил, чтобы она об этом никому не говорила. Позировала она ему в лесу, сидя на пне. За несколько коротких сеансов он закончил портрет, кажется, удачный, во всяком случае, Айне он понравился. Внутренне довольный тем, что работает он все еще легко, быстро, Дыйканбек отдал молодой женщине свой подарок и еще раз попросил никому не показывать. За кисти он после этого не взялся, но о написанном портрете думал часто.

Айна, конечно, ждала, что отношения их будут развиваться, внимания и приветливости ей было недостаточно. Она не без удовольствия выслушивала шуточки молодых учителей, мало того, старалась сама задеть и подзадорить Дыйканбека, и это не всем нравилось. Кое-кто из учителей не одобрял слишком смелого поведения Айны. Дыйканбек над собой подшучивать не позволял никому, а когда услыхал раз-другой не слишком сдержанные отзывы об Айне, вступился за ее честь. В гневе он сильно бледнел, черты обычно спокойного лица делались резкими, глаза пылали негодованием. Этот непривычный для всех, кто виделся с Дыйканбеком почти каждый день на работе, облик произвел сильное впечатление, и подшучивание прекратилось. Однако в поведении самого Дыйканбека, когда он оставался наедине с Айной, появилось нечто новое, трудно уловимое и определяемое, но, во всяком случае, такое, отчего в сердце у молодой женщины ожили надежды.

Когда Дыйканбек подошел к школе, у ворот он снова увидел Айну с Балтабаем. Он не придавал особенного значения тому, что Балтабай льнет к Айне, но, конечно, и удовольствия от этого не испытывал. Наверное, он и сам не сказал бы точно, почему это ему не нравится, но, пожалуй, то была не ревность. Скорее уязвленное самолюбие: слишком уж нелепым казался ему недотепа Балтабай с его ухаживанием. Во всяком случае, сейчас Дыйканбек быстро изменил направление и сделал вид, что спешит в спортзал.

— Дыйканбек, иди сюда, — тотчас окликнула его Айна.

Он подошел, всем своим видом стараясь показать, что его отрывают от срочного дела.

— Ты чего это мимо бежишь и нездороваешься? Или не узнал нас? — Айна засмеялась, и лицо у нее порозовело.

— Как же мне вас не узнать, помилуй бог, — отвечал Дыйканбек. — Не хотел мешать беседе.

— Ну какая там помеха? Тоже скажешь! У нас с Балтабай-агаем секретов нет.

Айна протянула руку и поправила Дыйканбеку воротник на рубашке. Брови у нее слегка приподнялись, в глазах стоял вопрос: «Ты почему не пришел вечером?»

Дыйканбек искоса глянул на Балтабая. И сколь беглым ни был этот взгляд, Балтабай его заметил и смутился, забеспокоился. Опустил глаза и как-то бестолково задвигал руками, словно не знал, куда их девать. Дыйканбеку стало жаль его. Подумалось, что такими вот нескладными, неловкими бывают только люди добросердечные и чистые душой, у которых все мысли и чувства, как говорится, на лбу написаны. Такой человек не соврет, не сделает ничего дурного и никого не обидит.

В последнее время Балтабай стал следить за своей наружностью. Вот и сейчас на нем новый костюм, рубашка белоснежная, галстук завязан если и не искусно, то старательно и аккуратно. Даже шляпу новую купил он себе. Дыйканбек не видал его прежде таким нарядным. Но, как видно, новенькая с иголочки одежда тяготила ее владельца, и ощущение это усилилось, когда появился Дыйканбек. Балтабаю хотелось уйти, но он не мог найти предлога. В конце концов он не выдержал и сказал с виноватым видом:

— Мне пора.

Но не уходил, топтался на месте, словно ждал, что Дыйканбек даст ему разрешение. Чудак, шел бы себе, кто его держит? Дыйканбек, однако, молчал, и Балтабай наконец повернулся, позвал сынишку, который играл неподалеку на песке:

— Бакыт, идем, сынок.

Дыйканбек только теперь заметил мальчугана, который, конечно, должен был, как всегда, вертеться поблизости от отца. Бакыт встал и подбежал к ним. Ухватился за руку Айны и запрыгал на месте, как прыгает иной раз от избытка жизненных сил жеребенок-стригунок.

— Ты, папа, иди, а я останусь с мамой, — сказал он.

Трудно было понять по виду Айны, впервые ли так назвал ее малыш или и она и мальчик уже привыкли к этому: ведь родной своей матери Бакыт не знал и вряд ли мог в свои три года додуматься, что мама должна жить вместе с ним и с отцом. Впрочем, Айне это, кажется, не понравилось. Дыйканбек скорее был растроган, чем удивлен или смущен, но Балтабай, тот растерялся и даже испугался.

— Идем, Бакытчик, — он взял мальчика за руку и попытался увести, но не тут-то было: Бакыт заупрямился, уперся и не отпускал руку Айны.

— Не пойду. Хочу остаться с мамой.

Айна заговорила, и голос ее чуть-чуть дрожал:

— Вы идите, Балтабай-агай, оставьте его со мной. У меня сегодня все уроки после обеда.

И она прижала малыша к себе.

Балтабай молча повернулся и ушел в класс. Дыйканбек не знал, о чем говорить, и молча стоял возле Айны. Выручил его звонок. Он тоже отправился на урок. Айну с Бакытом окружили ребята.

У Дыйканбека был урок рисования в седьмом классе. Он повел ребят на высокий берег Чу и начал объяснять, что значит рисование с натуры. Тенистые предгорья раскинулись перед ними. Сегодня Дыйканбек впервые нес с собой этюдник. Когда он установил мольберт и взял в руку кисть, сердце забилось от волнения и радости, словно он вновь обрел нечто давно утраченное и очень дорогое. Он начал писать затененную лощину на левом склоне Кара-Тоо, рассказывая ребятам о приемах живописи, и краски ложились так точно, так хорошо, что он скоро совсем забыл об учениках, замолчал и работал увлеченно, не замечая времени. Он спешил закончить этюд, пока тени не сдвинулись, пока лощина не изменила свой вид. Вдохновение пришло неожиданно, оно подгоняло, подстегивало художника, и ему казалось, что он сам растворяется в своих красках… Когда он наконец поднял голову и огляделся, то увидел замерших от удивления и восторга ребят, которые следили за его работой.

— Агай, вы настоящий художник! — сказал кто-то из них, а остальные зашумели, соглашаясь с этим.

Дыйканбек же впервые за много времени испытывал глубокое и полное удовлетворение. «Нашел, нашел!» — повторял он про себя.

Посмотрев на часы, он сообразил, что ребятам надо бежать на последний урок, и отпустил их, а сам поднялся повыше и долго-долго глядел на снежные вершины Ала-Тоо, вспоминая раскинувшиеся почти у самых снегов зеленые джайлоо, усыпанные невероятным и прекрасным множеством цветов. Сколько раз видел он эту красоту и не мог насытить восхищенного взора… Почему он не взял с собой этюдник, когда собирался на Кек-Джайык? Ему вдруг показалось, что он может здесь, сейчас, воспроизвести картину, которая завладела его воображением. Он установил мольберт. Ведь вся красота Кек-Джайыка в памяти как на ладони. Горы кольцом окружили пестро-зеленое море травы и цветов, и над этой ослепительно-яркой, светлой зеленью сразу начинается кольцо зелени темной-темной — горные леса. Пастухи не ставят юрты на этом джайлоо, не пасут на нем скот, и трава храпит яркость, не желтеет до осенних морозов. Словно бы уговорились люди оберегать красоту природы. За все лето на джайлоо раза два или три устраивают праздничный отдых — с кумысом, с конными играми, с борьбой. От кумыса разгораются багровым румянцем и без того не бледные лица табунщиков. Шумно и весело на джайлоо. На лесистых склонах, там, где деревья пореже, пасутся кони, сочно похрустывая травой: чабаны покрикивают на овец, перегоняя их с места на место, а овцы отвечают резким блеянием. По утрам и по вечерам доносятся из предгорий, оттуда, где заросли молодого ельника непроходимы ни для пешего, ни для конного, крики косуль.

Особенно красиво на Кек-Джайыке в предвечерние часы… Дыйканбек и сам не заметил, как взял кисть в руку. Ему хотелось написать не просто пейзаж, нет, он всей душой желал, чтобы на картине была жизнь в ее многообразном движении. Вьется из тундюка белой юрты, поставленной под деревьями, тонкий синеватый дымок и подымается все выше сквозь густую темную зелень. В стороне от юрты, в ложбине, натянута длинная коновязь; гнедой жеребец ходит кругами, загоняя в ложбину свой косяк, и стелются по воздуху его длинный темный хвост и густая грива. Тут и табунщик на своем верном укрючном коне и с укрюком в руке; зычному крику его откликается горное эхо. Молодухи с ведрами идут к коновязи — доить кобылиц. Солнце освещает красноватым светом вершины гор, воздух тих и прозрачен. По дну ложбины, в которой устроена коновязь, бежит неширокая, но бурная речка, вся в белой пене, и к речке этой стекают говорливыми светлыми струйками многочисленные ручьи из-под огромных красных валунов, разбросанных среди старых елей на крутом склоне. Кобылицы у коновязи тянутся к своим жеребятам; отделилась от косяка и поскакала куда-то в сторону легкомысленная, еще не жеребившаяся молодая кобылка, но косячный жеребец, зло прижав уши, живо пригнал ее назад…

Красивый вечер, тихий, безмятежный. Дыйканбек тогда любовался им, сидя возле белой юрты, расположившейся под тремя толстыми елями. Он решил именно эту юрту сделать композиционным центром картины. Работал долго, почти до сумерек. Собираясь домой, он с радостью думал о сделанном, хотя, конечно, это было лишь начало, многое еще нужно обдумывать и решать. Дыйканбеку казалось, что труднее всего передать в живописи воздух того вечера — прозрачный и неподвижный…

Дыйканбек и на этот раз провожал Айну. Вместе дошли они до того места, откуда дорога вела прямо к дому Айны, остановились, помолчали. День простоял нежаркий, прохладно было и вечером. В воздухе пахло дорожной пылью, и к этому запаху примешивался едва уловимый аромат увядания, которым обозначает себя даже ранняя осень. В Чуйскую долину осень приходит не спеша, и цветы здесь отцветают не скоро.

— Что же мы тут остановились? — прервала молчание Айна. — Мне пора домой.

Она повернула голову и посмотрела в ту сторону, куда нужно было идти, но расставаться с Дыйканбеком ей не хотелось.

Они медленно пошли по дороге через лес, но скоро снова остановились. Дыйканбека переполняла радость, ему хотелось поделиться ею с Айной, рассказать о том, что он нашел свою тему, свою картину, но думалось ему — вдруг она не поймет? Не захочет слушать… И он промолчал. Айна же не имела представления о том, что он переживает, не замечала его радости, мучаясь собственными сомнениями и тревогами.

— Почему ты тогда не пришел ко мне? — спросила она, стараясь говорить сердито и строго, но получилось жалобно и робко.

Дыйканбек слегка обнял ее и улыбнулся.

— Испугался… Как идти, когда темно, хоть глаз коли… Лучше днем встретиться.

Айна не растерялась:

— Если ты такой несмелый, приходи, когда светит луна. Ночи-то сейчас лунные.

И покраснела до ушей. Дыйканбек понял, что мать Айны еще не вернулась. Разговор снова оборвался. Впереди забелели стволы берез. Березы опадают рано, под ногами у Дыйканбека и Айны зашуршали сухие листья. Айна протянула руку, дотронулась до прохладного белого ствола, потом вдруг повернулась к Дыйканбеку и посмотрела на него глазами, полными ожидания. Он обнял и поцеловал ее и почувствовал, что она дрожит от волнения. Отстранившись, он провел рукой по ее жаркой щеке и снова привлек женщину к себе.

— Приходи сегодня. Я буду ждать, — быстро проговорила Айна, выскользнула из его объятий и убежала.

Звездная ночь. Все замерло во сне. Дыйканбек шел лесом по той же самой дороге, по которой столько раз провожал Айну. Глаза привыкли к темноте, которая теперь уже не казалась такой непроглядной, как вначале, когда он только вступил в лес. Шел Дыйканбек не спеша, даже останавливался несколько раз и смотрел на тонкие стволы берез у дороги, такие белые, что казалось, светятся в темноте. Смотрел и на темную чащу, жутковато-таинственную, глубокую и неподвижную, самой этой неподвижностью своей способную внушить страх даже смелому сердцу. Дыйканбек не чувствовал страха, слишком хорошо знал он этот лес, который и ночью оставался для него живым и полным жизни. Где-то неподалеку треснула ветка, потом встрепенулась птица в кустах, вскрикнула негромко — должно быть, попала в когти сове. Отозвались этому крику боли другие птахи, пробудившись в своих гнездах, но через минуту все стихло, только уже откуда-то издали ухнула сова. Дыйканбек выбрался из леса, и на открытом месте ветер донес до него удаляющийся лай собак: скорее всего они целой стаей гнались за лисой, которая пыталась пробраться в курятник, но, потерпев неудачу, удирала теперь в горы.

Он присел на землю и стал смотреть на спящий при луне аил. Пока Дыйканбек пробирался через лес, луна поднялась высоко и освещала всю округу. Он встал и пошел к дому Айны; дойдя до него, почувствовал, что очень волнуется, и остановился перевести дыхание. Было тихо, Дыйканбек слышал только удары собственного сердца. Успокоившись, он оглядел дом и с облегчением и радостью увидел, что высокая кукуруза подступает чуть не к самым дверям. Словно вор, нырнул он в эту кукурузу. Старый дворовый пес лениво и неохотно тявкнул и тотчас умолк. Дыйканбек опустился прямо на землю среди кукурузных стеблей, которые громко шуршали от малейшего прикосновения, и долго сидел так, дожидаясь, когда снова станут ровными дыхание и стук сердца. Света в окнах не было. Привязанный под старой урючиной пес даже головы не поднимал, дремал сладко. А луна сияла вовсю, даже в кукурузе было светло как днем. Дыйканбеку это не нравилось, он сидел и не решался подняться. Тяжело переступала с ноги на ногу привязанная во дворе корова. Где-то в дальнем дворе прокричал петух, и Дыйканбек решил, что уже полночь. Налетел порыв ветра с гор, зашелестел в кукурузе, тронул листву на тополях, сбросил с глухим стуком несколько яблок с яблони в саду. Дыйканбек, набравшись храбрости, вылез из своего укрытия, отошел к арыку и оттуда посмотрел на окна дома. В них по-прежнему было темно. Айна, конечно, давно уже спит, не дождавшись его прихода… Медленно, осторожно подобрался он к окошку, протянул руку, и вздрогнул, когда пальцы коснулись холодного стекла. Дыйканбек отдернул руку. Черт знает что, весь взмок, трусит как последний жулик… Он наконец решился и еле слышно побарабанил пальцами по стеклу. Подождал, прислушался. За окном тихо. «Спит», — снова подумал он. Ему и в голову не приходило подойти и толкнуть дверь — вдруг не заперта. Да если бы и пришло, вряд ли он отважился бы.

Он еще раз, погромче, стукнул в стекло. Никакого ответа. Вроде бы только кашлянул кто-то там, в доме. Дыйканбек вдруг с невероятной и противной отчетливостью ощутил противоестественность своего поведения, его нелепость и даже нечистоплотность. Почему он прячется, крадется как вор? Зачем оскверняет то, что по природе своей чисто и прекрасно? «Уходи!» — слово это прозвучало в нем так ясно, словно его громко произнес кто-то другой. Дыйканбек, уже не скрываясь, быстро вышел на улицу и зашагал домой.

После этой ночи порвалась нить, связывавшая Айну и Дыйканбека. Они избегали друг друга. Оба страдали: Дыйканбек от стыда, когда вспоминал свой ночной поход, Айна от обиды. Она все видела ночью — и как пришел Дыйканбек, и как сидел в кукурузе, как подошел крадучись к дому, а потом сбежал… И это было для нее невыносимо унизительно. Она любила человека, с тоской ждала его, а он вот так ушел… Айна ничком упала на постель, плакала долго, бурно и всю ночь не сомкнула глаз. Тяжело ей было наутро идти в школу.

Дыйканбек уснул далеко за полночь и проснулся поздно. Право, нет человека счастливее того, кто крепко и безмятежно проспал ночь. Дыйканбек брился и от полноты жизни напевал без слов песню о любви. Он пел и пел, повторяя одни и те же созвучия, и все его чувства и помыслы устремлены были к Айне. Он понимал, что провинился перед ней, и в то же время верил — она простит его, скоро простит. Существует лишь одна возможность уладить их отношения. Они должны пожениться. Дыйканбек ничуть не сомневался, что Айна согласится выйти за него замуж, что она всем сердцем стремится к этому, и радовался сам от души той счастливой легкости, с какой он принял это решение. Ведь до сих пор мысль о женитьбе была для него мучительна, а сегодня все стало просто, естественно и хорошо. Как в той песне, которую он напевает, как в милой сердцу песне…

В дверь постучали. Дыйканбек отворил и увидел на пороге почтальона с черной сумкой. «Опять письмо, наверное», — подумал он. Оказалось, не письмо — телеграмма. Он бросил ее, не распечатав, на стол и продолжал бриться и напевать. Сестра снова зовет его к себе. Теперь, когда решение принято, он обязательно поедет к ней без всякой телеграммы, погостит дней десять, не меньше, все ей расскажет и успокоит, уговорит ее. Два года не был в отпуске, неужели директор теперь ему откажет?

Не спешил он распечатывать телеграмму и потому, что после первого его приезда к сестре, когда она вызвала его телеграммой о своей болезни, был еще один похожий случай. Снова Соно телеграфировала: «Приезжай, лежу больная», снова поспешил он на автостанцию, но встретил там соседа и свойственника сестры по мужу. Тот как раз выходил из буфета и, увидев Дыйканбека, спросил, куда он так торопится. Дыйканбек объяснил, и сосед со смехом заверил его, что сестра его здоровым-здоровехонька, просто соскучилась и хочет повидаться с братом. Можно не спешить, такси всегда найдется. Сначала надо пообедать им вдвоем в ресторане да выпить по сто граммов. Не так уж часто доводится встречаться.

— Ну что, не веришь? — веселый свойственник потрепал Дыйканбека по плечу. — Говорю тебе, жива-здорова твоя сестрица. Зачем мне врать тебе, подумай! Как я тебе потом в глаза буду смотреть?

Дыйканбек не пошел с ним обедать, но и к сестре не поехал, а потом узнал и от других людей, что Соно в самом деле здорова. Пожалуй, тогда впервые в жизни шевельнулось в нем недоброе чувство к сестре.

Он уже собрался идти в школу, но от двери вернулся к столу и прочел телеграмму. «Выезжай немедленно, сестра при смерти». И чужая подпись… Дыйканбек несколько раз перечитал ужаснувшие его слова. Бегом бросился в школу, к директору, отпросился на десять дней и уехал, не повидавшись с Айной. Сестра умерла в ту ночь, в которую он так крепко и безмятежно спал. Он приехал уже на похороны. Потом он пробыл в опустевшем доме сестры еще три дня.

Дыйканбек тяжело переживал эту смерть и особенно мучился сознанием того, насколько мало думал о сестре. Не верил по-настоящему, что она и в самом деле тяжело больна, а ведь это было правдой. Если бы он чаще навещал Соно, был с нею ласков, может, и пожила бы она подольше. Странные мы, люди, существа. Только после смерти близкого человека начинаем понимать, что он значил для нас. Да, мы очень странные…

На четвертый день Дыйканбек собрался уезжать. Попросил соседа позвать колхозного парторга, а сам вышел в сад. В саду пахло спелыми яблоками, яблоки — огромные, темно-красные — лежали на земле, от их тяжести гнулись низко-низко ветви яблонь. Дыйканбек подобрал одно, вытер платком и начал есть, присев на здоровенный чурбан, с каких-то давних времен поставленный в саду. Солнце пригревало, совсем рядом синел и сверкал мелкими бликами Иссык-Куль. Было очень тихо, и Дыйканбек впервые за последние горькие дни почувствовал себя успокоенно. Скоро пришел парторг, поздоровался. Помолчали, потом Дыйканбек сказал:

— Было время, жили в этом доме счастливые люди. Вот похоронили мы сестру, дом опустел. Некому присмотреть за садом. Я уеду сегодня. У меня своя дорога, свои планы. Хочу посоветоваться с вами, вернее, попросить вас — не оставляйте дом пустым. Ведь это от вас зависит. Я хочу, чтобы дом и усадьба перешли в колхоз. Устройте здесь детский сад. Мне помнится, вы собирались ставить дом для детского сада. Так возьмите готовый со всем имуществом. Только об этом и прошу вас.

Ни слова не говоря, парторг подошел к Дыйканбеку и обнял его. Потом он взял у него ключи и проводил Дыйканбека до шоссе.

По дороге домой Дыйканбек все время думал об Айне. Теперь это единственный близкий человек у него. Сколько ошибок он успел совершить за свою жизнь! Больше их не должно быть… Не должно… Он не упустит своего счастья.

В Токмак автобус прибыл, когда уже смеркалось. Дыйканбек на такси доехал до дому, поставил чемодан, умылся, надел белую рубашку и прямо пошел к Айне. Он ничего не опасался, ни от кого не таился. Постучал в дверь и вошел, не дожидаясь ответа. Мать Айны сидела на полу, на одеяле, постланном поверх кошмы, и пила в одиночестве чай. Дыйканбек остановился в нерешительности. Крупная, смуглолицая старуха молча глядела на него в упор, а он, забыв снять плащ, присел на краешек одеяла.

— Здравствуйте, эне! — сказал он.

— Здравствуй, милый! Ты кто будешь-то? Что-то я тебя не припомню. Вроде бы не из наших.

— Эне, я работаю вместе с Айной. Зовут меня Дыйканбеком. У меня к вашей дочери срочное дело. Простите, что пришел незваный.

Старуха медленно, почти величественным жестом опустила пиалу с чаем на скатерть и не ответила ни слова. Дыйканбек не знал, как быть дальше. Мать Айны даже чаю ему не предложила, они так и сидели молча друг против друга. «Должно быть, я ей не понравился. Зря пришел», — подумал Дыйканбек, но решил еще раз начать разговор.

— Эне, я в школе еще не был. Только что приехал из Иссык-Куля… — он вспомнил о смерти сестры и ощутил толчок боли в сердце. — Скажите, Айна не приходила с работы?

Старуха, кажется, и не слышала, что ей говорят. Словно бы очнувшись от забытья, она поднялась и начала хлопотливо ставить на скатерть какую-то еду.

— Угощайся, сынок.

Она снова принялась за свой чай, но теперь уже глядела на Дыйканбека внимательно и сосредоточенно. Заговорила негромко, вроде сама с собой:

— Дай бог Айне счастья. Нехорошо, когда дочь остается надолго в родительском доме, нехорошо. Ни к чему это.

Дыйканбек не помнил, как дошел до леса. Прижавшись лицом к стволу березы, он плакал, не стыдясь и не удерживая слез. Плакал долго и о том, что потерял Айну, и о сестре, и об Аруке. Там, на людях, когда хоронили сестру, он плакать не мог…

Потом он быстро, словно от скорости что-то зависело, шел по узкой твердой тропинке к дому Балтабая. Он и сам не знал, зачем идет туда, не думал о том, что скажет, если встретит их вдвоем — Балтабая и Айну. Запыхавшийся, усталый, он замедлил шаги почти у самого дома. Войти не решился и остановился у широкого, чисто вымытого окна без занавески. Через окно хорошо была видна комната. На большом круглом столе накрыт был ужин. Балтабай сидел спиной к окну. Маленький Бакыт устроился у Айны на коленях. Она, одной рукой придерживая мальчика, другой взяла чайник и налила в пиалу чай; осторожно поставила чайник на стол и протянула пиалу Балтабаю. Он бережно принял эту пиалу и что-то сказал Айне, а она в ответ улыбнулась. Чистой и счастливой улыбкой. И, глядя на них, завидуя им, Дыйканбек вдруг понял, что все хорошо для Айны. Она и в самом деле нашла свое счастье так же, как и Балтабай.

Тихой и звездной ночью он возвращался домой. На северо-западе от Токмака, там, где начиналась казахская степь, полыхнула зарница. Дыйканбек остановился, ему показалось, что этот мгновенный всполох словно подхватил и унес с собой его боль и тоску. Он глубоко вздохнул и почти физически ощутил тепло в груди, ощутил ту освобожденность, которая помогает видеть мир молодым и новым. С тем же чувством радостной освобожденности он подумал, что напишет свои картины, иначе не может быть; вспомнился ему вдруг запах масляных красок, такой знакомый, возбуждающе приятный, когда хорошо идет работа.

Завтра же надо уезжать из Токмака, пришла пора догнать свое искусство — сложное и мучительное дело всей жизни. Он подумал об Аруке и, решительно шагая к дому, мысленно обращался к ней со словами любви и прощания.

Любимая, я верю, что ты еще будешь счастлива, я верю в это, хочу верить. К тебе стремились многие, потому что красота влечет к себе, но только я никогда тебя не забуду, только я навсегда сохраню тебя в памяти сердца. Прошу тебя, остерегайся ложных чувств и ложных заверений. Будь терпеливой, любимая, будь строгой… Никто не будет любить тебя так, как я. Мне больно думать, что чья-то рука может коснуться тебя с нечистым чувством. Береги себя, береги свое достоинство, не склоняйся ни перед кем. И помни, нет хуже человека, чем тот, кто унижает женщину, унижает ее любовь. Не позволяй им приближаться к тебе, чтобы не страдать потом. Помни об этом, любимая, и будь терпеливой и строгой…

Миновали два трудных года в жизни Дыйканбека, ушли в прошлое, оставив глубокий след в настоящем. Но его влекло будущее — звало к себе, волновало и наполняло душу надеждами.

ПОСЛЕ ЛИВНЯ Повесть

С шумом хлынул проливной дождь. Седоволосый мужчина с девочкой лет шести на руках, переходя улицу, споткнулся раз, другой, потом бросился наперерез идущей машине и едва успел проскочить перед ней. Шофер резко затормозил, высунулся из окна кабины, заругался на неосторожного пешехода, но тот будто и не слыхал. В ту же минуту в небе вспыхнуло ослепительное ветвистое дерево огромной молнии, оглушительно ударил гром. Девочка съежилась на руках у отца, спрятала голову у него на груди. Дождь припустил еще сильнее, арыки были через край полны мутно-желтой водой. Мужчина с девочкой, напропалую шлепая по глубоким лужам, вбежал, тяжело дыша, во двор многоэтажного дома, поднялся по лестнице на второй этаж и поспешно отпер дверь квартиры. Он вымок до нитки, но, не обращая внимания на то, что вода с его одежды стекает на пол, развернул и бросил в сторону плащ, которым была укутана девочка. Она не промокла. Обрадованный этим, отец принялся растирать ее озябшие руки и ноги, потом уложил девочку на диван и укрыл теплым верблюжьим одеялом. Только после этого он отошел к порогу и снял с себя мокрую одежду. Пошел в другую комнату и скоро вернулся в теплой сухой пижаме. Получше укутал девочку одеялом, поцеловал в лоб.

— Ты лежи и не шевелись. Я сейчас принесу тебе поесть горяченького, ладно, малышка?

И ушел на кухню.

Немного погодя он принес чашку горячего чая и очищенное крутое яйцо. Присел на корточки перед задремавшей девочкой и начал ласково уговаривать:

— Да ты уснула, Айсулу! Проснись, маленькая! Ну подыми головку, выпей чаю.

Он приподнял, усадил девочку и принялся кормить ее яйцом и поить горячим чаем — осторожно, понемножку, чтобы она не обожглась. Когда она поела, он снова уложил ее на подушку, поцеловал одну, потом другую босую ножонку.

— Теперь спи, девочка! Пока ты не выспишься хорошенько, я никуда от тебя не уйду. Не бойся.

Она уснула сразу, разомлев от горячего. А седоволосый не стал есть. Он сел в кресло рядом с диваном, на котором спала девочка, и как-то весь опустился, замер с видом горестным и опустошенным. Потом сказал негромко: «Да, все ушло… Все кончилось…» — и снова погрузился в себя, машинально раскачиваясь из стороны в сторону.

Причина для горестных размышлений у него была, и причина такая, которую ни один человек предотвратить или устранить не в силах. Нынче исполнилось четыре месяца с тех пор, как он похоронил жену. Они с дочерью ездили на кладбище. Он бывал там часто, оставлял на могиле цветы… Сегодня ни он, ни девочка, сидя возле могилы, от которой подымался запах влажной земли, не плакали. Девочка встала со скамейки, обняла отца и, положив голову ему на плечо, долго стояла так, широко раскрыв сухие немигающие глаза. День клонился к вечеру, когда они уходили с кладбища. На западе сгущались темные грозовые тучи и вскоре затянули все небо. Ветер утих, и на землю упали первые редкие и крупные капли дождя. Прежде чем уйти от могилы, мужчина взял с нее горсть земли и отбросил в сторону, исполняя стародавний обряд. Деды и отцы верили, что тем самым облегчают потустороннее существование умерших. Девочка повторила движение отца. Смерть матери для нее не сразу стала реальностью. Мама всегда была с ней, всегда они жили вместе… Лишь постепенно осознала девочка тяжелую правду, воплощением которой стал для нее могильный холм. Она плакала и страдала и, наверное, без всякого страха, наоборот, с радостью согласилась бы живой лечь в гроб рядом с матерью, чтобы только снова быть с нею вместе.

Отойдя немного, отец и дочь обернулись и посмотрели на оставшееся позади кладбище. Отец, понурившись, вел дочку за руку. Дождь участился, перешел в ливень. Мужчина взял девочку на руки, завернул ее в свой плащ и побежал.

Судьбы человеческие сходны, по крайней мере, в одном — чередовании высоких взлетов, когда звезда твоей жизни подымается высоко и ярко освещает твой путь, и периодов, когда звезда эта опускается низко, тускнеет, отдаляется от тебя, и ты бредешь неуверенно, полный сомнений в правильности и нужности выбранной тобою дороги. Именно такое время переживал теперь седоволосый. Бремя несчастья придавило его своей тяжестью так сильно, что порой ему казалось, будто он упал в глубокую яму, во тьме которой не хочется ему даже пальцем шевельнуть, чтобы выбраться. Ясные, светлые звезды видны далеко вверху; иногда они напоминают ему о былом счастье, о тех днях, когда и его звезда стояла высоко над головой. Да, он был счастлив, очень счастлив; у него была известность, он любил, жажда жизни переполняла все его существо, и он тогда ни секунды не задумывался над тем, что может потерять, утратить свое счастье. И только теперь понял, что не умел ценить его. Прежде всего не ценил свою преданную, любящую, отзывчивую жену — сознание этого жгло его днем и ночью, не давая ни минуты покоя. Он знал, что от его болезни нет лекарства, знал, что утраченного не вернуть, остается лишь покориться судьбе. И он покорялся, стараясь сохранять хотя бы спокойствие. Будущее представлялось ему длинным рядом черных точек, последняя из которых вряд ли окажется самой большой и заметной.

Он все сидел в кресле и вспоминал. А за окном бушевал ливень…

Дыйканбек много часов работал без отдыха. Поздно вечером запер он мастерскую и ушел домой, но ему было невмоготу одному в пустой квартире, хотелось к людям. Безуспешно стараясь собраться с мыслями, он стоял и улыбался, полный радостного волнения. Сегодня нет в мире человека счастливее его. Он закончил полотно, замысел которого с давних пор не давал ему покоя. Сколько труда он вложил в эту картину! Он, только он один знал сильные и слабые стороны своей работы и не сомневался ни секунды — картина удалась ему, он воплотил в линиях и красках то, о чем мечтал.

«День бахчевника» — так назвал он свою картину. Ранняя осень в Чуйской долине. Ночью шел дождь и кончился только на рассвете. В западной части неба еще держатся обрывки темных туч, словно обведенные красно-золотым контуром солнечного света. Влажно блестит на солнце вымокший за ночь соломенный шалаш бахчевника, а над всей бахчой курится легкий туман. На передке пароконной арбы, полной золотых спелых дынь, заботливо уложенных на подстилку из свежего зеленого клевера, восседает с вожжами в руках загорелый, крепкий старик. Лицо у него счастливое и одновременно озабоченное. Он слегка склонился с арбы к молодой красивой девушке — что-то наказывает ей перед отъездом. Скорее всего наставляет, как надо караулить бахчу без него. А девушка… Кажется, что ее босые легкие ножки с трудом стоят на месте. Бахчу сторожить ей не впервой. Чуть заметная досада написана на озорном и своевольном лице: да уезжай ты спокойно, знаю все сама… Девушка вступила в пору расцвета своей красоты; немного рассеянный взгляд ее больших глаз говорит о том, что она в эти минуты сосредоточена не на отцовских наставлениях, а на чем-то совсем ином: то ли на собственных мыслях, то ли на том, о чем поет свою песню джигит, который стоит поодаль на холме. Запряженные в арбу лошади, пасшиеся всю ночь на сочном клевере, готовы тронуться в путь и, кажется, в нетерпении перебирают ногами. Ослепительно сверкает снег на вершинах Ала-Тоо, и все предвещает ясный, жаркий день.

Композиция полотна четкая, ясная, обобщенная. Крупным планом написаны груженная дынями арба, старик-бахчевник и его дочка. Груда спелых сетчатых дынь сладким духом своим привлекла к себе целое облако темно-красных бабочек, только недавно поднявшихся с росистой травы.

Дыйканбеку думалось, что картина его должна согреть сердце зрителя. Сколько времени вынашивал он свой замысел, а когда принялся за работу — душу вкладывал в каждый тщательно продуманный мазок. И сколько раз ему во время работы чудилось, будто смотрит на его старания чей-то придирчивый, недовольный глаз и не одобряет сделанного. Случалось, творческая энергия покидала его, все написанное представлялось попросту мазней неудачника, на которую уходят все силы, духовные и физические. Но проходило время, и возвращалась прежняя одержимость, разгорался огонь в сердце, и снова работалось легко и вдохновенно.

Он не ожидал, что радость завершения работы будет такой полной и неудержимой. Он стоял посреди комнаты и прислушивался к каждому звуку, доносившемуся извне: вдруг кто-нибудь придет к нему, разделит его радость, ему это так необходимо!

Однако никто не приходил, и даже телефон молчал. Тогда Дыйканбек, не думая о том, что время уже позднее, ночное, сам позвонил своему лучшему другу Аргыну Чалкалмакову. В трубке прозвучал усталый голос жены Аргына. Узнав Дыйканбека, Атыргуль тут же сменила тон на приветливый и даже игривый:

— Ах, это вы, Дыйканбек! А я уже спать улеглась. Мы, простые смертные, не чета вам, создателям прекрасного. Вы не отличаете день от ночи, творите, творите… Вот и ваш дорогой друг уже третий день никого к себе не впускает, работает. Я терплю, стараюсь не мешать ему, только бы вышло что-нибудь путное.

— Да я просто так, — буркнул в отпет Дыйканбек: его коробило от фальшивого пафоса Атыргуль.

А она продолжала, даже не заметив его слов.

— Не велел никого к себе пускать а просил не звать его к телефону. Ты ведь его знаешь, в такое время только сунься к нему, отругает ни за что, ни про что. Так что не могу позвать к телефону твоего друга. И не приходи к нам, прошу тебя. Ведь уже двенадцатый час, дорогой мой. Знаешь, мне кажется, что он трудится над какой-то большой картиной. Пожелаем ему успеха, чтобы только не сглазить. Так что ты уж не обижайся, хорошо?

Атыргуль рассмеялась, но трубку не положила и начала расспрашивать Дыйканбека, по-видимому, полагая, что позвонил он не случайно:

— А вообще с какой стати ты вздумал звонить так поздно? Или скучаешь один без Калемкан? Пишет она? И куда она запропастилась? Ты, кажется, говорил, что она в Москве или под Москвой где-то?

Она умолкла, ожидая ответа.

Дыйканбек не удержался и невпопад поделился своей радостью:

— Атыргуль, вы можете поздравить меня. Нынче ночью мне положено сидеть и пить коньяк. Кончил новую картину. Потому и позвонил вам.

Сказав это, он тут же выругал себя: ну зачем, зачем он открылся ей?

Атыргуль ответила не сразу. В трубке несколько секунд слышно было только ее дыхание. Потом она заговорила:

— Ну и ну, вот так хитрец! Работаешь, стало быть, не покладая рук? Мало тебе славы и денег? Пожалел бы себя… — Она деланно рассмеялась. — Ладно, не сердись. Ты молодец! Поздравляю от всего сердца. Я давно чувствовала, что ты трудишься над чем-то серьезным, стал такой неразговорчивый, задумчивый. Настоящий мужчина — целеустремленный, волевой, упорный. Поделился бы этими качествами со своим другом. Он весь исхудал, согнулся, а ощутимых результатов пока не видно… Ну хорошо, мы тебя еще поздравим по-настоящему, а теперь ложись спать с легким сердцем. Да, прости, чуть не забыла! Ты ведь знаешь мою лучшую подругу, я не хочу по телефону называть имя. Сам сообразишь. Так вот, она все время спрашивает о тебе. Наверное, не без причины… Ну ладно, хватит болтать, спокойной тебе ночи, Дыйканбек.

Дыйканбек услыхал глубокий вздох, а потом снова все тот же кокетливый, деланный смешок.

Длилась прохладная осенняя ночь, а Дыйканбек все не мог успокоиться и лечь. Он знал, что не уснет, и вышел на бульвар, ярко освещенный, но уже опустевший Дыйканбек постоял немного. Было тихо, так тихо, что легкий шорох срывавшихся с ветвей сухих осенних листьев слышался очень ясно. Дыйканбек пошел на восток, в ту сторону, где целые улицы застроены частными домиками. Он шел не спеша и так погрузился в свои мысли, что даже вздрогнул, увидав перед собой знакомые зеленые ворота. Он не стал поворачивать назад, а заглянул во двор через ограду, аккуратно сложенную из обожженного кирпича. Увидел, что в окне сарая горит свет, и легонько толкнул калитку. Дворовый пес, дремавший у ворот, приподнялся было, но узнал Дыйканбека и снова лег на землю.

Аргын, увидев друга, которого никак не ждал к себе среди ночи, вначале даже испугался. Потом по его лицу прошла тень неудовольствия, но он тут же справился с собой и заговорил, улыбаясь чуть насмешливо:

— Ну что ты за беспокойная душа! Хоть бы предупредил, что явишься! Ладно, аллах с тобой, садись, если пришел…

И он подвинул Дыйканбеку скрипучую деревянную табуретку, смахнув с нее пыль.

Дыйканбек только теперь почувствовал неуместность своего прихода и начал с извинения:

— Ты прости меня, дружище. Я уверен, что ты поймешь меня и извинишь. Мне хотелось поделиться с тобой моей радостью. Кончил я своего бахчевника. Собственно, готов он уже несколько дней, но только нынче я поверил в это… Ну не сердись, пожалуйста. Я такой счастливый, даже хвастаться мне не стыдно не только перед тобой, а хоть перед целым светом. Поздравь меня и порадуйся вместе со мной, Аргын.

Аргын привстал и слегка пожал Дыйканбеку руку.

— Прекрасно… — сказал он, но в голосе звучала то ли обида, то ли горечь. — Прекрасно, что еще можно сказать в таком случае! Очень хорошо, что закончил работу. Продолжай в том же духе. В наше время создать что-нибудь гениальное очень трудно. Все критерии перевернуты, вернее, вывернуты наизнанку, и каждый мнит себя гением, исполином. Просто не понимаю… — Аргын хотел было продолжать, но оборвал себя.

Друзья помолчали.

Аргын о чем-то думал, скрестив руки и потирая ладонями плечи. Сощурил глаза и глядел куда-то в потолок, закинув голову. Густые и длинные черные волосы лежали на спине.

Кисти рук у Аргына почти несоразмерно крупные, пальцы длинные и красивые, он любит держать их на виду, зная, что смотреть на них людям приятно. Он вообще склонен покрасоваться, следит за своей наружностью, бреется очень тщательно и похож скорее на оперного артиста, чем на художника. На лице всегда написана легкая усталость. Даже во время работы он следит за тем, чтобы не пачкать руки красками; бывает, что, отложив кисти, моет руки, а потом снова работает. Некоторая женственность его сразу бросалась в глаза и многим казалась искусственной. Была у него еще одна особенная черта, находившаяся в прямом противоречии с его подчеркнутым внешним артистизмом: выступая на собрании или на обсуждении, он весь подавался вперед, расправлял плечи и грудь, делал руками широкие, плавные, почти величественные жесты, словно хотел походить на древнеримских ораторов. Его манера держать себя, быть может, сыграла свою роль в том, что Аргына считали человеком глубоким, одержимым серьезными замыслами. Он явно дорожил таким мнением о себе и к тому же старался выглядеть положительной личностью, человеком, которого уважают в семье и ценят в коллективе. Дыйканбек долгое время считал его именно таким. Держался Аргын с подчеркнутым достоинством, далеко не со всяким вступал в разговоры, а кое-кого мог даже и не заметить, не ответить на приветствие. С людьми, которых удостаивал общения, говорил веско, как бы подбирая наиболее подходящие, полные глубокого смысла слова — неоценимый дар своей души.

Дыйканбек как-то не очень замечал эти черты в поведении друга, да и вроде бы некогда было разбираться в них. Собственно говоря, так поступают многие — не стараются разобраться в поведении ближнего, пока оно их самих не заденет.

Равнодушный, отчужденный тон Аргына остудил душевный жар Дыйканбека. Чувствуя себя пристыженным, как человек, вернувшийся из мира грез к реальной действительности, он обвел взглядом сарай Аргына. То, что он увидел, неприятно удивило его. Дыйканбек часто бывал в доме у приятеля, но в сарай заходить не приходилось раньше никогда. На дверях его всегда висел большой замок.

Пол в сарае был не настлан. Со стропил свешивались гирлянды жирной копоти, пахло гнилой сыростью; к этому запаху примешивалась сильная вонь разведенной керосином краски. У Дыйканбека, попавшего сюда со свежего воздуха, заболела голова. На вбитых в стены железных костылях висели драные и грязные фуфайки, пиджаки, штаны; по углам кучи старых мешков, стоптанной обуви, еще какая-то рвань, бутылки, ведра без дна, помятый чайник без ручки. Все это напомнило Дыйканбеку лавку старьевщика, в которую он однажды мальчишкой зашел у себя в Токмаке. Но в сарае было и еще нечто, куда больше поразившее его, чем старый хлам и мусор. По стенам расставлены были скульптурные портреты совершенно незнакомых ему людей, выполненные в граните, в мраморе… Подальше, на другом конце сарая, куда свет доходил слабо, громоздились необработанные глыбы серого и красного гранита. Разглядел он и разные инструменты для резки, обточки, полировки камня. Некоторые скульптуры имели вид какой-то неопределенный — то ли не удались, то ли были еще не закончены.

Аргын встал, поднял с земли старые перчатки, потом вдруг отбросил их в сторону, подошел к Дыйканбеку и присел на чурбак рядом с ним. Сейчас Аргын не выглядел ни подтянутым, ни щеголеватым, как обычно. Лицо серое от усталости, одет в какую-то грязную, мешковатую робу. Медленно снял очки и вытер глаза несвежим носовым платком. Дыйканбек начал расспрашивать его, не скрывая удивления:

— Слушай, старик, откуда все это? Мы не знали, что ты владеешь таким искусством… Желаю тебе успеха, конечно, но, в общем, странно…

Аргын слушал насупившись.

— Видишь ли… — он замялся. — Ну, словом, знаешь поговорку — лучше делай вид, что работаешь, чем совсем ничего не делать… Работа не пропадет, может, кому и пригодится.

— Да я и спрашиваю про это. Мы тебя всегда за живописца держали, с каких пор ты скульптором заделался? И что за разговор — не пропадет, кому-то пригодится! Если ты всерьез занялся скульптурой, почему не даешь работы на выставку? До сих пор никто о них не знает, как же так? Даже я впервые вижу.

В голосе его звучала ирония, и Аргын это почувствовал. Усмехнулся:

— Видишь ли, в искусстве и мы не совсем дети. Хоть и не столичное, как у тебя, но все же высшее образование имеется. Институт кончали, друг мой… Знаем, что наши присяжные живописцы занимались скульптурой и даже премии получали. Бывало и другое — живописец на какое-то время становился графиком. Запретов на жанры для художника нет. Я тоже профессионал как-никак.

Отповедь была резкой, но Дыйканбек понял, что сам ударил по больному месту, и заговорил примирительно:

— Не пыли зря, Аргын, ты же знаешь, что я не хотел обидеть тебя. Готов взять свои слова назад, если хочешь. Я тоже живописец, как ты, как многие… В поисках самого себя обращался и к графике, и к монументальному жанру. Знаю, что так поступали художники во все времена. Я не оспариваю твое право заниматься скульптурой, я просто считаю, что работа, скрытая от людей, от зрителей, не живет. Ее достоинства и недостатки становятся очевидны лишь тогда, когда ее видят и судят люди. Художник не должен бояться критики. Зачем же ты прячешь свои работы? Скульпторов у нас очень мало, даже насущные большие заказы не выполняются. Почему бы тебе не взять заказ через худфонд? Почему ты работаешь по ночам, как… — он запнулся, опасаясь снова обидеть Аргына, но потом все же закончил: — Ну да, как вор? И откуда ты взял столько гранита?

— Ай, друг, ну неужели я не понимаю того, о чем ты толкуешь? Все верно, все справедливо! — Аргын смягчился и говорил немного виновато. — Ты мой самый близкий друг, от тебя незачем таиться. За последние несколько лет я ничего хорошего не написал, ты сам со мной разговаривал об этом не раз. Ни в одной выставке я не участвовал! И по правде сказать, крепко увяз во всем этом, — он коротким, резким жестом показал на гранитные и мраморные изваяния. — Это, конечно, не подлинное искусство. Надгробные памятники. Наши предки не ставили на могилах никаких изваяний, ты их нигде в Киргизии не встретишь. То есть раньше их нигде не было. Теперь многое изменилось, люди живут по-другому, по другим обычаям, и близких своих хоронят по-другому, стараются увековечить их память. От заказчиков нет отбоя. И все хотят одного — поскорей. Делаешь по фотографии, получается более или менее похоже. Заказчикам только этого и надо, платят хорошо, тысячи можно зарабатывать. И никто тебе не тычет пальцем: «Образа нет. Много недостатков, необходимо их исправить…» Ни тебе худсовета, ни комиссий. Гоню один памятник задругим, и все дела. Зачем же я стану морочить себе голову и обращаться в худфонд? И то понять надо, что дом, семья требуют денег. Подрастают дети. Вот и все мои тайны, друг.

Оба теперь почувствовали облегчение: Аргын оттого, что высказался наконец, Дыйканбек оттого, что друг откровенен с ним.

— Памятники нужны не мертвым, а живым, — сказал Дыйканбек. — То есть я хочу сказать, что художник может и должен сохранить облик современников для потомков… И не только для потомков, современникам тоже необходимо видеть себя в зеркале искусства. Памятник воплощает в себе частицу истории и должен быть фактом искусства. А вместе с памятником входит в историю и скульптор, таков закон искусства, Аргын.

— Согласен, — кивнул тот.

— Среди профессионалов-художников есть таланты, а есть и ремесленники. Талант творит, он требователен к себе, он не отдаст на суд народа произведение, не воплотившее замысел создателя. Художественная совесть для него превыше всего, он всей душой в работе. Завтра он может счесть неудачным то, что сегодня кажется ему совершенным. Это великое страдание, через которое необходимо пройти. Работая над новым произведением, талант не повторяет ошибок прошлого. Он трудится не для славы, а по велению сердца. Ремесленник же знает технику работы, он специалист, это так, но не больше. Ничего нового в искусстве он создать не может. То, что он делает, никого по-настоящему не взволнует, не обрадует. Не согреет душу такое произведение, как не согреет землю отраженный от солнца свет луны. Значит…

— Значит? — подхватил Аргын. — Значит, предположим, что мы с тобой оба относимся к подгруппе талантливых, и одна из наших великих задач — пропагандировать таланты, знакомить народ с их творчеством. А то ведь очень часто таланты валяются в пыли под ногами у ремесленников, и никто их не замечает. Талант нуждается в поддержке. Ты, дружище, помог мне додумать мысль, которая давно меня беспокоит, ищет выхода. В наше время народ должен чаще приходить на помощь искусству. У нас создано немало монументальных сооружений, дворцов, клубов и так далее. Кто их авторы? В большинстве случаев именно ремесленники, о которых ты только что говорил. Заказчики не любят иметь дело с истинными талантами, потому что те задерживают заказы, стремясь творить подлинное искусство. Нарушается график работ. Плановые объекты не вводятся своевременно в строй, а начальники их получают выговора и прочее. Так я говорю, друг мой? Иной раз наблюдаем мы и такое, например, явление, что талант в погоне за длинным рублем расписывает на предельной скорости какой-нибудь клуб. Зная об этом, почему молчат секретари Союза художников вроде тебя? Почему не борются, не призывают к порядку, а? Мало того, вы там каждый год принимаете в союз по десять человек. Что так спешите, или план боитесь не выполнить? Ведь именно таким путем увеличивается количество ремесленников.

— Ты здорово перехватил, Аргын, но доля правды есть в твоих словах.

Аргын встал.

— Мы с тобой не искусствоведы, Дыйканбек. Решать, кто талантлив, а кто просто ремесленник, — это пускай у них голова болит. А мы с тобой давай лучше пропустим по сто граммов.

Аргын снял с гвоздя в углу сарая какие-то старые штаны, вынул из стены один кирпич, запустил руку в скрытое этим кирпичом углубление и достал непочатую бутылку коньяка, завернутые в бумагу стаканы. Подошел к двери, открыл ее, выглянул во двор. Убедился, что в доме темно, Атыргуль спит, однако все же запер дверь изнутри на крючок.

Дыйканбек вернулся домой глубокой ночью. На прощанье друзья крепко обнялись. Едва Дыйканбек ушел, Аргын погасил свет и повалился на старую, пролежанную раскладушку. Заснуть он, однако, не мог, ворочался и думал о Дыйканбеке. Не хотел думать, а думал. Какого черта он явился сюда ночью хвастаться тем, что закончил свою необыкновенную картину? «Посмотрим еще, что за картина», — произнес Аргын вслух.

О работах Дыйканбека немало говорили в последнее время. Вспомнив об этом, Аргын испытал новый приступ досады. «Только и ждет, чтобы его все хвалили. Уверен, что ничего особенного в этой его картине нет. Подумаешь, гений! Плевать я хотел на его достижения!» — с этой утешительной мыслью Аргын и уснул. Сон не принес ему покоя — он вздрагивал, скрипел зубами, словно и во сне злился на кого-то.

А Дыйканбек, в свою очередь, думал об Аргыне. Жалел его, понимая теперь, отчего он в последние годы стал такой подавленный, скованный. Размышлял, можно ли тут помочь и чем. Он считал Аргына одаренным художником и решил, что тот погнался за легким заработком под влиянием жены. Надо вывести его из порочного круга, но как это сделать? При всей жалости к другу Дыйканбек не мог отделаться от одного неприятного ощущения. Уже перед самым его уходом Аргын принялся ругать жену: эта-де женщина съела, уничтожила его талант, не перечесть, что он вытерпел от нее, он никуда не может без нее ни пойти, ни поехать, даже когда он отправляется в поле на натуру, она увязывается за ним и донимает своими советами…

— А сама, пользуясь тем, что я торчу целыми сутками в этом вонючем сарае, шляется где и сколько хочет… «Я к подруге…» — передразнил (и очень похоже!) Аргын свою супругу. — Знаем мы этих подруг!

Наверное, Аргын говорил правду, но Дыйканбеку претило, что он может так поносить мать собственных детей. Уважающий себя мужчина не станет ругать жену, это недостойно.

Несмотря на выпитый коньяк, Дыйканбек так и не уснул в эту ночь. Зачем он звонил, зачем разговаривал с Атыргуль, зачем пошел к ним? Пытался уговорить себя: в конце концов, у каждого в жизни бывают трудные, сложные, самому человеку непонятные и неприятные времена. В истинной дружбе нет места сомнению и дурным мыслям… Потом он начал думать о своей жене, уехавшей три… да, вот уже три месяца назад. Какой она глубокий, чуткий, великодушный человек, как она предана ему, понимает его работу, ценит ее… С ним бывает нелегко, он может и вспылить, и нагрубить, и заупрямиться как ребенок, а она не сердится, не обижается, только успокаивает его ласково, как мать. Дыйканбек вспоминал свои провинности перед женой, и ему было сейчас стыдно и совестно перед ней, хотелось попросить прощения. Придя к неутешительной мысли, что люди не ценят своих ближних, когда они рядом, Дыйканбек поднялся с постели и сел писать письмо жене.

«Дорогая ты моя, счастье нашего дома…» — начал он и дальше принялся с горячностью изливать чувства, которые обуревали его нынешней ночью. Он благодарил жену за ее терпение и чуткость, за поддержку, в которой она никогда ему не отказывала, за то, что она понимает и принимает возникающую у него иногда потребность побыть одному. И просил прощения за свои грехи.

Заклеил конверт, поспешно оделся, вышел, опустил письмо и пошел к себе в мастерскую. Слишком тяжело и тоскливо одному в доме, в мастерской он сможет отдохнуть душой. Там он не страдает от одиночества, там его мир, его замыслы, все это с ним и в радости и в печали. Он давно привык к запаху красок и засыпает в мастерской крепко и спокойно.

Войдя на этот раз в мастерскую, он остановился перед «Бахчевником», окинул картину испытующим взглядом и, не найдя в ней никаких огрехов, занавесил. Что-то снова беспокоило его, тревожило. Он обвел долгим рассеянным взглядом развешанные и расставленные как попало этюды, потом вдруг на лице его вспыхнуло оживление, и он спустился в запасник. Нашел портрет в позолоченной раме, внес его в мастерскую и повесил так, чтобы электрический свет не падал на полотно слишком прямо. Сел и долго-долго смотрел на портрет. Потом вздохнул глубоко, встал и подошел к окну. Наступал рассвет, звезды побледнели и начали гаснуть. Дыйканбек растворил окно, постоял, вдыхая всей грудью свежий воздух раннего утра, и снова вернулся к портрету, снова глядел на него уже при солнечном свете, который хлынул в мастерскую и сразу превратил электрическую лампочку в нечто тусклое и незаметное.

Чей портрет приковал к себе Дыйканбека? Художник закончил его год назад, но не выставлял и не показывал даже никому из друзей. На портрете изображена была стройная и красивая женщина лет тридцати с небольшим.

Портрет имел свою историю, и началась она давно, когда Дыйканбек был очень молод, о сложностях, какие встречаются порою в жизни, имел самое смутное представление, а сама жизнь казалась ему безграничной, бесконечной, полной радости, прекрасной и сейчас и в будущем… одним словом, был он студентом и собирался защищать диплом. Преподаватели ценили его энергию и старание, предсказывали ему немалые успехи. Сам Дыйканбек в занятиях не ограничивался программой, много читал и много работал. Во время каникул ездил он в те места, где бывали на этюдах известные художники: в Татарию, дремучие леса которой так любил Шишкин, на Волгу, где интересно было находить параллели между природой и пейзажами прославленных русских живописцев, где душа радостно постигала тайны великой и простой красоты.

Очень нравилось ему наблюдать смену времен года в Подмосковье. Однажды в воскресенье он встал пораньше и сел на электричку, которая шла по направлению к Бородину. Погода была хорошая. Дыйканбек все смотрел в окно и неожиданно для самого себя сошел с поезда где-то на полдороге, на маленькой станции. И не просто сошел, а прямо-таки заспешил к выходу, будто кто его за полу дернул… Поезд ушел, а Дыйканбек присел на скамейку под огромной старой березой, что росла поблизости от железной дороги. Солнце пригревало. Был уже конец апреля, но на деревьях еще только набухали почки, а в лесу лежал снег. В поле на пригорках чернела земля, но все рытвины и канавы полны были воды со снегом, не просохли, хоть и освободились от снега, низинные участки. Под лучами солнца земля кое-где дымилась весенним паром. Тонкий и легкий, он был виден только над самой поверхностью почвы. Дыйканбеку со скамейки хорошо была видна тропинка через лес, по которой люди выходили к станции и уходили от нее. Подходил поезд, люди уезжали, и маленькая станция на время пустела. Потом народ собирался снова. Дыйканбек, ни на кого не обращая внимания, все сидел, смотрел перед собой, и ощущение, что он не случайно сошел здесь с поезда, не покидало его.

Прямо перед ним как будто ожила картина Саврасова «Грачи прилетели» — те же краски ранней весны, те же растрепанные гнезда на голых ветвях, которые надо было хлопотливым птицам привести в порядок после зимних бурь. До самого полудня Дыйканбек сидел и глядел на возню грачей, а потом поднялся и пошел по тропинке в лес. Он гулял долго и не заметил, как свечерело. До станции добрался не сразу, потому что сбился с пути в незнакомом месте, а когда добрался, солнце уже село. На станции пусто, возле билетной кассы ни души, только весьма необщительный на вид рыжебородый сгорбленный старик не спеша сметает метлой мусор с дощатого перрона. Дыйканбек присел на ту же скамейку, где сидел с утра. Ноги гудели от усталости, клонило в сон, было холодно, потому что поехал он в одном плаще. Хотелось одного — войти в теплый вагон электрички, сесть куда-нибудь в угол и прикорнуть до Москвы. Да и живот крепко подвело. Но вот уже два поезда пролетели мимо станции без остановки. Когда промелькнул и третий, Дыйканбек забеспокоился и встал. На перроне увидел он какую-то девушку. Может быть, она знает расписание? Дыйканбек подошел к ней и спросил:

— Когда будет поезд, не знаете?

Девушка ответила, даже не обернувшись к нему:

— Да вы разве не видите? Поезда идут один за другим.

— Почему же они не останавливаются?

— Да, по-моему, больше ни один уже не остановится. Я вот опоздала на последний, который делает здесь остановку. Думала, успею, а все-таки опоздала.

Дыйканбеку стало не по себе.

— Что же нам делать? — спросил он беспокойно.

— До большой станции отсюда пешком восемь километров. Пока дойдешь, вообще электрички ходить перестанут.

Девушка говорила так спокойно и беззаботно, что Дыйканбеку почему-то казалось; она знает, как выйти из положения.

— Так что же нам делать? — снова спросил он. — Или здесь гостиница какая-нибудь есть?

— Какая там гостиница! Мне вот придется возвращаться туда, откуда пришла. — И девушка, по-прежнему не глядя на Дыйканбека, подняла черную сумку, которая стояла возле нее, и собралась идти, но тут, словно что-то сообразив, повернулась наконец к Дыйканбеку.

— А вы сами-то откуда пришли? Вам тоже надо возвращаться, поезда точно не будет…

— Мне здесь ночевать негде, я чужой в этих местах, приехал из Москвы. Гулял по лесу и задержался.

— Смешно… Кто же в это время гуляет в лесу? Даже снег еще не растаял. В грибной сезон другое дело, — рассмеялась девушка.

— Не верите? Честное слово, до сих пор гулял по лесу. Вы, пожалуйста, не бойтесь меня, я студент, художник, — как мог убедительнее, даже с дрожью в голосе говорил Дыйканбек.

Девушка только плечами пожала.

— Вот еще!.. Чего мне вас бояться! Я вообще никого не боюсь. Вы бы лучше сами не трусили. Ну-ка держите! — И девушка передала свою черную сумку Дыйканбеку. — Идемте к нам. Я-то завтра работаю во вторую смену, а вы на лекции, конечно, опоздаете, попадет вам.

— Лекций у нас завтра нет, но на занятия все равно идти надо. Но я думаю, к девяти успею.

Девушка шла впереди по узкой тропинке. Дыйканбек за ней. Разговаривать было неудобно, но они все же познакомились.

— Меня зовут Ниной, фамилия моя Бичурнна. Я работаю на ремонтном комбинате. Три года назад кончила десятый класс. А вас как зовут? Дыйканбек? — Она легко выговорила его имя, засмеялась от удовольствия, что справилась с непривычным словом, и спросила: — Вы из Казахстана?

— Нет. Я киргиз. Казахстан и Киргизия — соседи. В обычаях и в языке много общего.

— Я знаю. Мы проходили в школе. У вас там очень высокие горы. Памир, это у вас?

— Памир не у нас, в Таджикистане. У нас Тянь-Шань. Вот я скоро кончу учиться, тогда могу пригласить вас к себе в гости, если захотите. Посмотрите, какая у нас земля, съездите на джайлоо в горы, попробуете кумыс. Вы знаете, что такое кумыс? Кто пьет его, никогда не заболеет. Особенно он целебен для легких.

— Да, это хорошо, — откликнулась Нина и вздохнула. — Моей маме надо было бы его пить, может, она выздоровела бы. Она умерла от туберкулеза. Мама была врачом и работала в тубдиспансере. А папа был на войне. Мама все старалась получше накормить нас с сестрой, а сама почти ничего не ела, во всем себе отказывала. В сорок пятом умерла, ей всего тридцать пять лет было. Папа вернулся с фронта, а мы одни, мамы уже нет. Я старшая, сестренка в этом году кончает десятый класс. Папа так и не женился во второй раз. Он нас очень любил и хотел, чтобы мы выросли здоровыми. Дачу, на которую мы идем сейчас, он для нас выстроил. Только она холодная… Мы с сестрой еще каждый год в Крым ездили и выросли в самом деле очень здоровыми. — Нина помолчала. — Я мечтаю стать оперной артисткой, но в первый год после школы не прошла в консерваторию.

Дыйканбеку хотелось ее утешить, он сказал, переходя на «ты»:

— Пройдешь, обязательно пройдешь, Нина!

Нина снова рассмеялась.

— А ты что за цыган-угадчик? Ты меня даже не видел толком, разговариваешь первый раз в жизни. Туда попасть очень трудно, конкурс большой. Но я в этом году снова попробую. Я занималась в школьном кружке, мой голос все хвалили. Вот сестра окончит десятилетку и хочет работать, чтобы я могла учиться. Она у меня очень отзывчивая и умная. А в прошлом году я вообще поступать не могла, условий не было. Обеим нам учиться невозможно, на одну отцовскую пенсию не проживешь. Я и пошла на работу.

— Твой отец на пенсии?

— Он умер. Уже третий год пошел, как умер. На фронте заработал ревматизм, сердце не справлялось. Он был профессором Политехнического института, — голос у девушки дрогнул.

Дыйканбек больше ни о чем не спрашивал, молчала и Нина. Они шли и шли по тропинке, которая к ночи не замерзла. Теплый ветер шумел среди голых весенних ветвей.

— Ну вот и лес кончается, до нашей дачи теперь недалеко, — сказала Нина. — Не устал? А то отдохни, давай мне сумку, я понесу.

— Она нетяжелая. И вообще, что за разговор? — возразил Дыйканбек, которому, однако, сумка эта порядком оттянула руку. Он все удивлялся по дороге про себя: чего это девушка наложила туда, кирпичей, что ли? И как она сама такую тяжесть тащила?

— Нет, она очень тяжелая. Я из-за этого и на электричку опоздала. Перестаралась, нагрузила чересчур. Там картошка, банка варенья да еще банка соленых грибов. Ты, наверное, здорово проголодался, студент… Сейчас придем, нажарю картошки. Сказать по правде, я немножко побаивалась со станции одна возвращаться. Дачи сейчас пустые, никого кругом, только старик сторож живет в поселке. Но он от нас далеко живет. Ну все, можно сказать, пришли.

Общительный характер девушки сразу понравился Дыйканбеку. Они теперь шли по дороге через поле, вдали темнел ряд небольших домиков. Ветер усилился, но небо было звездное, ясное. «Звезды всюду похожи», — почему-то подумалось Дыйканбеку и показалось, что с Ниной они давно уже знакомы.

Спать они долго не ложились. Нина чистила картошку, Дыйканбек принес из сарая сухие дрова и разводил огонь в плите. Дача зимой не отапливалась, было очень холодно, но, разогревшись дорогой, они не чувствовали этого. Скоро разгорелась печка, в доме потеплело, стало уютно. Нина поставила картошку жариться на плиту, вдвоем они сходили за водой к колодцу. Время от времени помешивая картошку на сковороде, Нина напевала, потом увлеклась, запела в полный голос. Сначала русские народные песни, романсы, а там и оперные арии. Голос у нее был сильный, но необработанный, профессионально не поставленный. Она старалась подражать манере известных певиц. Дыйканбек слушал, не сводя с нее глаз. Он редко бывал в опере, а исполнение оперных арий по радио казалось ему каким-то неживым, искусственным. И теперь на него производил сильное впечатление теплый, живой и красивый девичий голос. Нину нельзя было назвать красивой — этакая крепенькая, коренастенькая девчоночка. Дыйканбек не мог знать, что в будущем она очень похорошеет, приобретет женское изящество. Отбросив с груди на спину густую темно-русую косу, она пела так, словно от Дыйканбека зависела ее будущая судьба; темные глаза с длинными ресницами смотрели на него открыто и ясно, лицо так и сияло. Но вот она оборвала пение, схватила чапельником с плиты дымящуюся сковороду и поставила ее на середину стола.

— Голодному не до песен! В первую очередь позаботиться о еде, а уж потом придет время любить да песенки петь — так мой отец говорил. Давай, Дыйканбек, бери картошку. Завтра нам вставать ни свет ни заря.

Они ели молча. Потом Нина вдруг улыбнулась Дыйканбеку, и в этой улыбке было удивление.

— Я очень давно не пела перед посторонним человеком. Если придется еще встретиться, спою лучше. По правде говоря, я тебя стеснялась.

Ни один из них не думал, конечно, о том, что пройдет немало лет — больше десяти, и они, встретившись, будут растроганно, почти со слезами на глазах вспоминать об этом первом разговоре ночью на даче, когда сидели они вдвоем возле теплой печи. После той ночи они иногда видались, пока Дыйканбек учился в институте. Встречи с Ниной были Дыйканбеку приятны, слегка возбуждали его, но никакого особого чувства он к ней не испытывал. Он, как и большинство студентов, был влюбчив, увлекался, но ненадолго и не всерьез. В Нину он, пожалуй, даже и влюблен не был. Как она к нему относилась, сказать трудно; во время их нечастых встреч держалась просто, приветливо, но и только.

Летом Дыйканбек должен был уехать в Киргизию работать над дипломной картиной. Решил позвонить Нине, попрощаться перед отъездом. Звонил он вечером из опустевшего на лето, поскучневшего общежития. Нина заговорила с ним радостно, даже восторженно:

— Это ты, Дыйканбек? Вот здорово, что ты позвонил. Я с ума схожу от счастья, прямо передать тебе не могу, в каком я состоянии. Я счастливее всех сегодня. Что? Студентка? Нет, еще не студентка, но ты послушай только. До консерватории мне теперь остался один шаг, понимаешь? Сегодня мой голос понравился комиссии, но, чтобы учиться, у меня не хватает подготовки. И меня приняли на подготовительные курсы, прикрепили меня к педагогу по вокалу. Если я за год освою то, что у них требуется, я на будущий год могу и поступить. Ну что скажешь, дорогой? Приходи к нам сейчас, мы обо всем поговорим. Скорей приходи, ладно?

Они поехали к Нине на дачу. В поезде Нина шутила, смеялась, то и дело ерошила рукой Дыйканбеку волосы, и, взглянув на них со стороны, можно было принять их за счастливых, полных любви друг к другу молодоженов.

На дачу пришли уже в сумерках. Дыйканбек отдал Нине сумку, в которой лежала бутылка красного вина, колбаса, еще какая-то еда, и, не заходя в дом, пошел погулять. Ему очень нравились старые березы, что росли возле дачи, нравилось прикасаться к их гладким, но теплым, как девичья рука, стволам… Стайка воробьев шумно снялась с дерева и разлетелась по гнездам — близилась ночь. Жаркий летний день сменился теплым росистым вечером. Редкие звезды слабо загорались в небе. Вечерний сумрак еще не скрадывал очертаний леса, который начинался сразу за скошенным лугом; по другую сторону этого луга цепочкой выстроились дома. На пруду, к которому луг примыкал одной из коротких своих сторон, квакали лягушки, но не яростно и взахлеб, как весной, а важно и умиротворенно. Пруд был глубокий, холодный, заросший по берегам густой осокой. По выходным дням народу вокруг него собиралось множество. К вечеру, когда купальщики уходили, их сменяли молчаливые рыбаки со своими удочками. Нынче день был обыкновенный, будничный, и возле пруда ни души. В домах, где по таким дням оставались в большинстве своем только бабушки да дедушки с внучатами, горел свет, слышались голоса. Дыйканбек все стоял среди берез, поглядывая на темнеющее небо, когда к нему неслышными шагами подошла Нина, положила руку на плечо и тихонько сказала в самое ухо:

— Какой хороший вечер, а, Дыйканбек? Пошли поужинаем, а потом погуляем. Ну? Дыйканбек!

Он снял с плеча руку девушки, прижал к своей щеке.

— Да знаешь, в дом идти не хочется. Когда я был еще мальчишкой, любил в такие вечера лежать где-нибудь на сене и смотреть в небо. Давай лучше заберемся с тобой вон на ту копну, видишь, около леса? Посидим, помечтаем, можем и еду с собой захватить, если хочешь.

— Там комаров уйма. Живьем съедят. И найдут завтра утром люди два скелета.

— Я не допущу, Нина Викторовна, чтобы на ваше белое личико посягнул хоть один комар! Клянусь! И вообще комары летают низко, а копна высокая. Ветерок всех комаров прогонит.

Нина улыбнулась.

— Слушай, все киргизы такие упрямые? Ну ладно. Пошли, помоги мне перенести провизию. И одеяло надо захватить, а то колко сидеть на сене. Учти, если сторож нас с тобой увидит там, держись! Старик злой. Так что сидеть надо тихо, песни петь не придется.

— Ладно, в случае чего уговорим старика, нальем ему стакан вина, он и успокоится.

Дыйканбек угадал — комары не слишком донимали их. Запах свежевысушенной травы, казалось, заполнял весь мир. Дыйканбек чувствовал себя так, словно перенесся к себе на родину, в Сары-Узен-Чу. Поднял стаканчик с вином, сказал негромко:

— За консерваторию, Нина, за твое будущее! За то, чтобы ты стала знаменитой артисткой! Ну давай чокнемся.

Дыйканбеку неизгладимо врезался в память тот вечер, наверное, потому, что и ему и Нине в эти часы, когда они сидели рядом на сене, наполовину зарывшись в его душистую глубину, будущее представлялось таким ясным, определенным, безмятежным…

— Я прочла воспоминания одной актрисы, — говорила Нина. — Она считала, что слава артиста все равно что дым. Умер артист, и с ним умерла его слава. Разлетелась как дым. Не хочу заниматься глубоким изучением этой проблемы. Может быть, артистка и права. Хочу только сказать, что у писателей, композиторов, художников все по-другому. Их жизнь сохраняется и продолжается в том, что они создают. И я от души желаю тебе, Дыйканбек, чтобы ты стал большим художником, чтобы твои картины выдержали испытание временем. Я в тебя верю. Верю, что через пять лет, не позже, откроется в Москве персональная выставка Дыйканбека Абдиева. Давай выпьем теперь за твое будущее.

Они чокнулись снова. Дыйканбек выпил вино и покачал головой.

— За добрые пожелания спасибо, только надо сделать поправку — не через пять, а через пятнадцать лет назначить мою выставку. Только к тому времени и может выйти из меня настоящий художник, если вообще выйдет. А у тебя, Нина, дело другое! К артистам слава приходит гораздо раньше. Жизнь у них бурная, напряженная. И знаешь, по-моему, актриса, о воспоминаниях которой ты говоришь, ошибается. То есть я не то хочу сказать… В наше время все это изменилось. Есть радио, кино, телевидение, благодаря им можно сберечь на века то, что создано артистами. Так что не бойся улетучиться как дым. Лет через восемь на спектакли с твоим участием билет не достанешь. А какие аплодисменты в зале, сколько поклонников, собирателей автографов и тому подобного… Даже во сне будешь видеть молодых красавцев с букетами. Меня ты к тому времени выбросишь из головы, узнавать не захочешь…

Нина стукнула его по спине.

— Хватит тебе, фантазер несчастный! Не зря я тебя в первый раз тогда, на станции, цыганом назвала. Ты, наверно, и правда цыганам сродни, все гадаешь о будущем!

— Погоди, не перебивай, дай расскажу дальше… Ну потом настанет день, когда тебе дадут звание народной артистки. Указ напечатают в газете, а несчастный Абдиев прочтет его и на радостях выпьет коньячку. Позвонит после спектакля тебе домой: «Нина Викторовна, поздравляю с высоким званием!» — «Спасибо, а кто это говорит?» — «Вы меня, как видно, забыли, Нина Викторовна, я тот самый цыган, который вам гадал когда-то. Вот сижу один и пью за ваш успех». Ну а ты и вправду уже забыла и отвечаешь сердито: «Что за шутки, у меня знакомых цыган нет!» И повесишь трубку.

Горящими от смеха и радостного возбуждения глазами Нина смотрела Дыйканбеку в лицо.

— Давай это будет наш пароль, а? «Цыган, который вам гадал когда-то…» Нет, правда! Ты тогда позвонишь мне и повторишь эти слова, ладно? Ну, согласен? Не забудь, позвони обязательно!

Улыбаясь ее непосредственности, ее почти детской вере в его слова, Дыйканбек обещал:

— Позвоню, честное слово! А ты хорошенько запомни, что я тебе сказал, договорились?

И он ласково погладил ее по голове. Нина прижалась к нему плечом, посидела молча, потом вдруг поежилась.

— А холодно уже! Я замерзла, Дыйканбек, пошли домой!

Уже почти совсем стемнело, было и в самом деле прохладно. Они спустились на землю, отряхнулись. Нина потянула Дыйканбека за рукав.

— Ты бы хоть поцеловал меня! У меня сегодня, можно сказать, день рождения.

Он привлек ее к себе и коснулся губами ее губ, потом поцеловал в глаза. Нина отстранилась.

— Ну зачем, Дыйканбек? Девушек в глаза не целуют, это нехорошая примета, разве не знаешь?

— Не знаю. По-нашему это к добру, — засмеялся Дыйканбек. — Считается, что это братский поцелуй.

— Ладно, тогда мы будем считать по-вашему. А по-нашему такой поцелуй приносит девушке несчастье в замужестве… А ну его, болтаем всякую чепуху, как суеверные старухи!

Нина взяла Дыйканбека под руку, и они пошли к дому. Спать не ложились еще долго — сидели, разговаривали…

Через год Нина поступила в консерваторию. Дыйканбек, окончив институт, уехал в Киргизию, и связь между ними как-то сразу оборвалась.

Назавтра после обеда в мастерскую к Дыйканбеку неожиданно пришли Аргын и Атыргуль. Дыйканбек к этому времени только-только вернулся из Союза художников. Приход Чалкалмаковых был ему неприятен. Вообще у него сегодня было совсем иное настроение, чем вчера. Ни с кем не хотелось разговаривать, и, придя в мастерскую, он с неприятным сожалением вспоминал, что, встретив по дороге приятеля, поздоровался с ним сухо, почти невежливо… Когда вошла Атыргуль, Дыйканбек встал. Женщина поставила на пол хозяйственную сумку и вся просияла приветливостью.

— Твой друг с самого утра не дает мне покоя. Уверяет, что ты создал новый шедевр. Ну вот мы и явились поздравить тебя. Аргын хотел первым увидеть твою картину, раньше всех. Приказал мне купить самый лучший коньяк, а сам отправился на базар за цыплятами. Ты же знаешь, базар — это его специальность, тут он непревзойден. Собрались наконец к тебе, а тебя нет ни дома, ни в конторе.

Она громко рассмеялась, и, как всегда, Дыйканбеку ее смех показался неискренним, деланным. Атыргуль быстрыми шажками коротких и толстых ног забегала по мастерской; ее пышный бюст подпрыгивал при каждом шаге. Но вот она остановилась возле портрета, на который Дыйканбек так долго смотрел ночью и забыл убрать.

— Дыйканбек, кто это? Ты об этой картине говорил ночью по телефону? Какая шея — прямо лебедь белая! И вообще хороша, очень хороша! Какое декольте, подумать только! Женщина на вид неглупая и гордая. Попадись к ней в сети, не вырвешься. Но где же я ее видела?

Атыргуль взялась рукой за лоб, вспоминая. Досадуя на свою оплошность (ну как можно было оставить здесь портрет, хоть бы занавесил тогда!), Дыйканбек подошел к ней и попытался отвлечь.

— Акиш, не смотри на неоконченную работу. Я только что начал этот портрет переделывать, в нем много всяких огрехов. Закончил я вчера совсем другую вещь. Вон видишь, стоит у стены?

И Дыйканбек, взяв женщину за локоть, хотел увести ее поближе к «Бахчевнику». Атыргуль, однако, уходить от портрета не хотела.

— Никак не могу вспомнить, где я видела эту красавицу. Но видела, это уж точно. Ну и глаза у нее — в самую душу тебе смотрят. Я впервые вижу такой портрет. Ты никогда не говорил о нем, а видно, что писал с любовью. Я имею в виду — любил ту, которую изображал. Ну скажи, пожалуйста, кто она?

Дыйканбек молча унес портрет в дальний угол мастерской и хотел закрыть его куском ткани; Атыргуль отговаривала посмеиваясь:

— Дыйканбе-ек, зачем ты прячешь такую красоту в угол? Она освещала всю мастерскую. Золото останется золотом, куда его ни прячь. Ты бы лучше дал портрет на выставку, вот увидишь, все будут хвалить.

Аргын, войдя в мастерскую, не сказал ни слова. Он и теперь молчал и как-то странно притопывал ногами да поеживался, словно на улице замерз. Сидел на диване и озабоченно морщился, видом своим отчего-то напоминая пса на привязи. Его, видимо, совсем не занимала новая работа Дыйканбека. Атыргуль, которая стояла теперь уже перед «Бахчевником», обратила внимание на странное поведение мужа и позвала его:

— Да иди же сюда, Аргын, чего ты там сидишь как сирота?

Ее голос вроде бы испугал Аргына; вздрогнув, он повернул голову туда, где спиной к нему стояли перед картиной Атыргуль и Дыйканбек. Очнувшись от своего раздумья, встал и подошел к ним. На Атыргуль картина не произвела никакого впечатления, однако она вглядывалась в нее с видом знатока, наклоняла голову в одну, в другую сторону, отступала, будто бы отыскивая точку, с которой лучше всего смотреть на полотно.

Аргын снова ушел в себя. Он смотрел на картину пристально, а на лице написано было только то, что его привели сюда чуть ли не насильно и что он этим очень недоволен. О достоинствах картины он не думал да и не хотел их искать. Дыйканбеку тошно было смотреть на супругов, неприятно слушать лесть Атыргуль, и он принялся убирать на столе.

Атыргуль тем временем настраивала себя на разговор о картине (которая нисколько ей не нравилась), искала подходящие слова и достойную интонацию. Наконец она глубоко вздохнула, как человек, с трудом освобождающийся от захватывающего впечатления, залепетала, изображая волнение:

— Ты создал большую вещь… Чудо, просто чудо, Дыйканбек… Ну хорошо, давайте выпьем, — начала доставать и ставить на стол содержимое сумки.

Дыйканбеку не хотелось слушать неискренние похвалы. Он поднял рюмку и сказал:

— Очень вас прошу, не будем сейчас говорить о картине. Просто выпьем за чистосердечную дружбу, за человечность… И, пожалуйста, Аргын, не смотри с таким неодобрением на стол. Выпей!

Это была тоже одна из причуд или привычек Аргына: как бы ему ни хотелось есть или выпить, он делал вид, будто с трудом заставляет себя съесть кусок или пригубить вино. Ему нравилось, чтобы его упрашивали, уговаривали… Сейчас он явно старался разыграть перед женой роль трезвенника, которому даже запах коньяка претит. Дыйканбек понял это и то ли от злости на Аргына, то ли в пику Атыргуль пил и ел с подчеркнутым увлечением. Все трое замолчали, жевали мрачно и сосредоточенно, словно на поминках. Аргын мусолил куриную косточку, на которой и есть-то уже было нечего. Атыргуль сама наполнила рюмки и, стараясь, чтобы Дыйканбек не заметил, бросила на мужа угрожающий взгляд.

— Ты, дорогой, оставил бы голую кость да взял кусочек мяса, — сказала она ласково, но не без яду. — А то ты похож на тех деревенских мальчишек, которые, бывало, стеснялись есть досыта и оставались полуголодными. Такие обычаи давно в прошлом. На тебя смотреть неловко. Дыйканбек, ты своего друга знаешь лучше, чем я. Такой радостный день, а он сидит, словно воды в рот набрал. Он же за тебя готов душу отдать, дома говорит только о тебе и твоих успехах. Хвалит тебя повсюду. И сегодня сам затащил меня сюда. Пришел и молчит. Ну что за человек, я просто не знаю…

— Хватит, Акиш, не ругай меня, — открыл наконец рот Аргын. — Характер, он от бога, куда его денешь?

— Знаем мы твой характер! — не унималась Атыргуль. — Отлично знаем, что ты где надо и поговорить умеешь, и поругаться. Не притворяйся, пожалуйста! Я скоро поседею из-за твоих фокусов, что тебе ни говори, ты и слушать не хочешь, все по-своему! Но надо и меру знать! Ты у друга в доме, так чего насупился, что тебе невесело? Ладно, извини, Дыйканбек, не стоит больше об этом. Желаю счастья и здоровья тебе и Калемкан. Она, бедная, наверно, стосковалась по дому. Пишет?

— Неделю назад звонила, — отвечал Дыйканбек. — Вчера я написал ей письмо. У нее вроде все хорошо.

— Отлично, я рада за нее. Она такая хрупкая, худенькая. Я недавно видела ее во сне. Мне очень ее не хватает, скучно, но вы, мужчины, не понимаете, как женщины сочувствуют одна другой, потому что сами вы таких отношений не знаете. Давайте выпьем за Калемкан.

Все трое встали, чокнулись. Стало повеселее, даже Аргын оживился, подошел взглянуть на «Бахчевника». Атыргуль вдруг выскочила из-за стола, подбежала к портрету, который Дыйканбек унес в угол. Радость ее была столь бурной, что Дыйканбек тоже поднялся, спросил, в чем дело. Атыргуль, смеясь, погрозила ему пальцем, словно разоблачила его секрет.

— Ну, Дыйканбек, какой же ты! Я только сию минуту вспомнила. Это Нина Соколова, слава нашего оперного театра, знаменитая Нина Соколова! А я-то сижу и думаю, где я ее видела. Да она всем нашим джигитам головы вскружила. Ты давно с ней знаком? Вот не знала, что ты покорил ее! Какой молодец!

Дыйканбек покраснел.

— Ну и язычок у вас, Акиш! Наше дело такое, сегодня пишем актрису, завтра работницу, тут нечему удивляться и не над чем шутить. Над портретом я работаю третий год, и пока он мне не нравится. Потому и не даю на выставку. Надо работать еще.

Он достал платок и вытер вспотевший лоб. Получилось, что он оправдывался. Атыргуль почувствовала это и продолжала:

— Дыйканбек, я тебя ни в чем не обвиняю. Если бы все мужчины были такие, как ты… Все у тебя ладится, слава о тебе добрая. Если бы ты захотел, любимая женщина плясала бы под твою дудку. Знаешь поговорку — ешь, пока живот свеж… Веселись, развлекайся. Я своему муженьку твержу об этом, а он в ответ начинает уверять меня в своей преданности и честности. Ну? Что это за разговоры и можно ли им верить? Другое дело мы, бедные женщины. Мы все сердце отдаем своим мужьям. Меня, например, можно смело называть честной. Ты когда-нибудь обо мне слышал что-нибудь худое? И не услышишь, клянусь жизнью моих детей.

Аргын вышел на балкон и закурил. Тогда Дыйканбек прикрыл балконную дверь — чтобы дым не тянуло в комнату! — и подошел к Атыргуль. Подошел близко и заговорил тихо, почти шепотом:

— Акиш, женщина, которая верна своему мужу, редко говорит о своей честности. Потому что ей не в чем оправдываться, она об этом и не беспокоится ни во сне, ни наяву. Если муж и жена живут счастливо, им незачем клясться друг другу в преданности, честности и тому подобных вещах. Это и так ясно, без слов. Чтобы счастливо жить вместе, надо научиться не подавлять человека, с которым живешь. Широта, душевная щедрость… Кто не наделен этими свойствами, от того нет проку ни семье, ни обществу. Впрочем, я нынче что-то много говорю да еще и в назидательном тоне. Старею, значит.

Дыйканбек хотел выйти на балкон за Аргыном, однако Атыргуль удержала его.

— Он от коньяка делается сам не свой, воспаряет духом в небеса. Пускай еще побродит там по облакам, проветрится.

Она говорила, сердито сверкая глазами, румянец пятнами выступил на щеках. Потерла лицо ладонями.

— Мне ни капли нельзя пить, сразу краснею, горю вся. Ты, Дыйканбек, говоришь загадками, с тобой трудно. Пристыдил меня ни с того ни с сего.

Дыйканбек вовсе не имел такого намерения, говорил с ней без всякой задней мысли, но Атыргуль покраснела неспроста: она думала, Дыйканбек знает о ее встречах с другом студенческих лет, чернобровым джигитом, когда-то в нее сильно влюбленным.

Случилось это несколько лет назад, когда Атыргуль ездила собирать материалы для своей диссертации в Иссык-Кульскую долину и на неделю застряла в пыльном и скучном Рыбачьем. Тема диссертации связана была с методикой преподавания литературы в школе. Атыргуль каждый день посещала уроки одной из учительниц с чуть ли не тридцатилетним стажем преподавания. Принципы работы опытного педагога так заинтересовали ее, что она послала в свой научно-исследовательский институт телеграмму директору с просьбой о продлении командировки, а вечером с переговорного пункта позвонила домой. Аргын вздыхал, огорчался, но не слишком возражал. Сказал на прощанье: «Ты там не простудись, Акиш. Одевайся потеплее».

Уже накануне отъезда, вечером, когда она, усталая, вернулась в гостиницу, ее ждал Майбаш, тот самый, который так был увлечен ею в студенческие годы. Она знала об этом, но замуж за него не пошла — он ей совсем не нравился, даже имя его казалось несимпатичным. Майбаш ничем, совершенно ничем не выделялся среди студентов. Стихов не писал, учился средне, в общественных делах особого участия не принимал. Атыргуль мечтала о другом суженом, ей хотелось, чтобы ее избранник добился известности, прочного положения, а Майбаш таким отнюдь не казался. Так, размазня, думалось ей, и она, конечно, не могла предугадать, что он станет крупным советским работником в Иссык-Куле. Потом она горько сожалела о собственной недальновидности, откровенно жаловалась одной своей подруге на то, что упустила прекрасного мужа.

Когда Майбаш, теперь уже в новом своем качестве, пришел к ней в гостиницу, Атыргуль смотрела на него другими глазами. Перед ней стоял представительный, очень подтянутый, интересный мужчина, уверенный в себе, спокойный и покоряющий. Она, во всяком случае, была покорена, поехала с ним в его машине и осталась ночевать в доме за высоким забором, где, кроме них двоих да какой-то бессловесной женщины, подававшей ужин, никого не было. После ужина женщина показала Атыргуль ее комнату и исчезла. Вскоре появился Майбаш, пылающий страстью. Атыргуль изображала испуг, но одной только фразы Майбаша о том, что об их встрече ни одна живая душа не узнает, оказалось достаточно, чтобы она забыла и об испуге, и о супружеской верности.

На следующий день она уехала во Фрунзе. Чем ближе к дому, тем сильнее она каялась сама перед собой в своем поступке, клялась, что больше никогда так не сделает. Домой она явилась мрачная, накричала на детей, Аргыну не дала слова вымолвить, ушла сразу в спальню. Аргын никого не пускал к ней — «мама заболела», а сам, когда все в доме уснули, прокрался в спальню как вор. Атыргуль сказала, что ей очень плохо, уснула и спала почти двое суток. На третий день она встала веселая, как ни в чем не бывало. Думала, что и в самом деле никто ничего не узнает, но у молвы ноги длинные, а язык еще длинней — узнали скоро очень многие.

Дыйканбек, впрочем, был как раз из тех, кто не знал и, конечно, не догадывался, что заронил в душу Атыргуль мстительное чувство, которое она спрятала поглубже, «до лучших времен», до той поры, когда представится случай отплатить с лихвой.

— Как бы мой друг не замерз в заоблачных высотах, — сказал он, вставая. — Надо его позвать.

Но Атыргуль и на этот раз остановила его:

— Погоди! Я хочу поговорить с тобой о нем. Он очень много пьет. Работ хороших у него нет, а ведь скоро сорок… Согнулся, не горит, а тлеет. Сказать ничего ему нельзя, у него ответ один: «Оставь меня, не скандаль!» Честно говоря, устала я с ним жить. Ты совсем другой человек, у тебя большой авторитет, известность, и я тебя прошу, Дыйканбек… Прошу тебя, помоги Аргыну. Вы товарищи, земляки, из одной речки воду пили, как говорится.

Голос у Атыргуль сорвался, она поднесла к глазам поспешно выхваченный из сумки белоснежный платок.

— Мне в голову не приходило, Акиш, что у Аргына лежит на душе какая-то тяжесть. Со мной он не делится, а по его виду ни о чем не догадаешься. Ночью после разговора с тобой по телефону я ведь заходил к вам и случайно увидел все Аргыново хозяйство. Огорчился, конечно, глазам своим с трудом поверил. И жаль его стало. Ведь он хороший художник и убивает свой талант. Тратит силы на пустяки, на дешевку. Это гибельно для творческого человека. И откуда он берет гранит?.. Ну хорошо, Акиш, скажи откровенно, какой помощи ты хочешь и ждешь от меня?

— Но ведь я и не думаю, что Аргын бездарный, нет, он, конечно, талантливый. И здоровье у него хорошее. Он может работать, может создать что-то большое. Ему только не хватает стимула, толчка, и он сам это понимает. В последнее время просто пал духом, ото всего отошел, даже с приятелями не общается. А скажешь что-нибудь, обругает тебя и повалится на диван, уткнется носом в подушку. Ты для него самый близкий друг, он тебе верит. Я так думаю, Дыйканбек, что он должен включиться в общественную работу, должен все время быть среди людей. Это просто необходимо. Хотя бы для сравнения. Пока тулпар скачет один, его достоинства незаметны… Я слышала, у вас там кто-то ушел из президиума союза. Хорошо бы ты помог Аргыну войти в состав президиума. На людях он окрепнет, он ведь, бедняга, вполне принципиальный. Я знаю, что ты был ночью у него в сарае. Утром я зашла — он спит, перегаром несет так, что близко не подходи. Нажала на него, он мне рассказал. Стыдно, говорит, перед Дыйканбеком, вот и напился. Помоги другу, Дыйканбек, он тебе одному верит, любит тебя, дома каждое второе слово у него о тебе…

Аргын отворил балконную дверь ивошел в комнату. Атыргуль мгновенно оборвала свою жалобу, лицо сделалось оживленным, игривым, рассыпался ее обычный искусственный смешок.

— Мы тут без тебя наговорились всласть, Аргын. Ну а теперь давайте выпьем за успехи Дыйканбека. Аргын, скажи тост!

Дыйканбек опустил голову и не видел, как настойчиво подмигивала Атыргуль своему понурому супругу: «Ну давай, не ударь в грязь лицом! Ну!» И Аргын не ударил.

Тост его был такой, что Дыйканбек растрогался, расцеловал друга. На прощание они крепко обнялись и еще раз поцеловались. Атыргуль, вполне довольная, смотрела на них умильно.

Едва Чалкалмаковы ушли, Дыйканбек лег на покрытую ковром узенькую тахту и проспал до утра крепким сном. Проснулся он бодрым и чувствовал себя прекрасно. Зашел домой, переоделся и пошел в союз. Референт союза — так величали совсем молоденькую женщину, круглое лицо которой усеяно было темно-желтыми пятнышками грядущего в довольно скором времени материнства, — принесла ему список сегодняшних дел. В двенадцать заседание секретариата, потом обсуждение госзаказов в Министерстве культуры, потом надо открыть в музее персональную выставку художника, которому исполнилось шестьдесят лет. Словом, работы невпроворот, только успевай поворачиваться. Дыйканбек сидел и обдумывал, что скажет на открытии выставки, когда зазвонил телефон.

— Ну как отдохнули? — послышался в трубке голос Атыргуль, отчетливо выговаривающий каждое слово. — Я решила позвонить, узнать, как вы себя чувствуете. — Атыргуль вздохнула.

Дыйканбек понял, что она собирается завести долгий разговор, и поспешил перехватить инициативу:

— Что вздыхаешь, Акиш? Не заболела? Я с утра на работе, чувствую себя отлично. А как там друг? Сегодня мое дежурство. Работы много.

Он не мог прямо сказать ей, что разговаривать с ней ему некогда. И не хочется. Атыргуль вздохнула еще тяжелее.

— Вздыхаю не случайно. Есть о чем поговорить. Хотя бы, например, о том, что пили вы вчера одинаково, ты сегодня на работе, бодр и здоров, а он лежит пластом, жалуется. Не тронь, говорит, меня, я умираю. Ну что это такое? Не муж, а…

— Не ругай его, Атыргуль. У вас с ним чудесные дети, тебе другие женщины завидуют. Впрочем, жены — народ особый, вечно недовольны нами, что для них ни делай. А мы-то готовы душу отдать за одно ласковое слово любимой.

— Ну не все вы такие. Впрочем, у нас, женщин, вкусы разные. Одной хочется, чтобы с ней обращались робко, другой больше по душе решительность и натиск. Сказать по правде, ни твой друг, ни ты не в моем вкусе. Вам не хватает мужественности, грубоватости. Вот у меня есть один знакомый парень, тот совсем другой. Без особых тонкостей, зато настоящий мужчина. Говорит басом, брови густые, голова крупная, широкоплечий. И пошутить не прочь. Мне он нравится. В нем чувствуется дух джигита, который умеет скакать верхом. Такому только попадись…

Дыйканбек рассмеялся.

— Знаешь, Акиш, ты не обижайся, но твои похвалы этому настоящему мужчине наводят на мысль, что ты уже попалась.

— Ну что ты, Дыйканбек! — засмеялась Атыргуль. — Где уж нам! Так, только поболтать. Кстати, знаешь, когда мы вернулись от тебя, нас ждала гостья, та самая моя подруга, которая интересуется тобой. Мы долго сидели. Я ей сказала, что твоей жены дома нет, а она попросила, чтобы я позвонила тебе и позвала тебя к нам. Я позвонила, но ты не взял трубку. А мог бы поразвлечься…

— На это я тебе, Акиш, отвечу твоими же словами: где уж нам! Неподходящее занятие. Не по сердцу. Между прочим, я как-то сразу узнаю хорошую женщину. По глазам. Люблю не только красивые, но чистые глаза. А твоя подруга мне не нравится. Глаза у нее масленые и все чего-то ищут. Ну ладно, аллах с ней. Давай, наверное, попрощаемся, Акиш, у меня сегодня и в самом деле работы невероятно много.

— Да, да, я чувствую, что мешаю тебе. Прости. Я только хочу напомнить о нашем вечернем разговоре. Ты не забыл? У вас ведь сегодня секретариат, я слышала.

Сдерживая раздражение, Дыйканбек ответил спокойно:

— Я ничего не забыл, Акиш. Вопрос поставим. Не знаю, что скажут другие, но я внесу предложение. Я понимаю, что Аргыну нужна помощь.

В этот день Дыйканбек не раз принимался думать об Атыргуль. Эта внешне вполне привлекательная женщина была ему неясна, непонятна в чем-то главном. Уж очень она переменчива, противоречива… А человечна? Он не мог бы ответить на такой вопрос. Во всяком случае, с ним она, кажется, была откровенна. Жаль ее. Хочется помочь ей. Вернее, не только ей, а всей этой семье, жизнь которой как-то чересчур усложнилась и запуталась.

* * *

…Атыргуль была не такой уж плохой, если разобраться. В ее натуре присутствовали и человечность и отзывчивость. Однако хорошее в ней мало-помалу подчинилось дурному, отступило перед ним. В этом был повинен в известной мере Аргын, в известной мере она сама. Единственная дочь у своих родителей, она с детских лет ни в чем не знала отказа. Следуя укоренившемуся суеверию, ее в детские годы, до школы, одевали как мальчика, чтобы обмануть злых духов. Она играла с мальчишками в мальчишеские игры, ругалась как мальчишки, умела и подраться. Потом, когда ей исполнилось двенадцать, уже нельзя было проводить время в обществе мальчиков, а девочки приняли ее в свой круг не сразу, потому что она могла при случае выругаться или грубо, как неотесанный парень, схватить сверстницу за начавшую формироваться грудь. Сама Атыргуль созрела рано; по ночам она видела сладострастные сны, ей хотелось обниматься… Она стыдилась своих желаний, но ничего не могла с собой поделать. Мечтала о замужестве, сознавая, конечно, что до этого еще далеко; это сознание приводило ее иногда в дикую ярость, она бежала куда-нибудь за дом, где никто не мог ее видеть или слышать, отводила душу в громких ругательствах и после этого на какое-то время успокаивалась.

Время шло, и Атыргуль уехала во Фрунзе, поступила в институт. Отец приезжал к ней каждые два-три месяца, пока она училась, привозил гостинцы. Училась Атыргуль хорошо, была старостой своей группы и очень любила заниматься организацией всевозможных вечеров, экскурсий и прочего. Она читала много, полюбила поэзию и даже писала стихи, пробовала относить их в редакции. Читая книги, обдумывала их очень серьезно, а те места, где говорилось о взаимоотношениях между мужчинами и женщинами, перечитывала с горящей головой и влажными от волнения глазами. Воображение разыгрывалось, как в те годы, когда она была подростком, и Атыргуль рисовала и переживала любовные сцены, участницей которых была сама. Но замуж за Аргына она вышла невинной девушкой и не упускала случая напомнить мужу об этом достойном похвалы обстоятельстве. Правда, в глубине души она не только гордилась им, но и сожалела о нем. Испытывать такое сожаление заставляли ее, с одной стороны, воспоминания о некоторых событиях ранней юности, а с другой — чувство отвращения, с которым она неизменно думала о первой брачной ночи с Аргыном.

В институте Атыргуль в отличие от многих своих однокурсниц по-настоящему стремилась к знаниям. Она была честолюбива и самолюбива, ей нравилось, что она начитанна и при случае может этим качеством блеснуть в разговоре об искусстве. Выйти замуж за самого обыкновенного человека? Нет, это не в ее духе, она хотела бы стать женой известного писателя, художника, композитора или, на худой конец, крупного ответственного работника. К такому уделу она и готовила себя заранее: старалась хорошо одеваться, всерьез училась умению пользоваться косметикой, поддерживать оживленный разговор в мужском обществе, держаться на людях. Круг ее знакомых состоял из начинающих поэтов, институтских активистов, молодых журналистов. В сельскохозяйственном институте учились ребята-односельчане; они пытались за ней ухаживать, но Атыргуль и близко никого из них не подпускала — вот еще, морочить себе голову из-за каких-то там будущих агрономишек и ветеринаров!

Одним из самых постоянных поклонников Атыргуль был тогда некий молодой поэт. Его стихи уже многим нравились, но Атыргуль не предвидела, что из скромного сотрудника одной из редакций выйдет известный поэт. Он был молчалив, одевался до крайности просто и небрежно, да и собою был неказист. Однажды она зашла к нему домой. Выкрашенная голубой краской железная кровать, ничем не покрытый стол — вот и вся обстановка… Мысль о подобном замужестве показалась ей нелепой. А поэт вошел в славу буквально через пять лет, и Атыргуль готова была побить себя с досады.

Атыргуль нравился другой — секретарь комсомольского бюро своего факультета в университете Джамбул, общительный, разбитной парень. Девчонки обмирали при одном его имени, со вкусом обсуждали его наружность и прочили ему большое будущее. Атыргуль ходила с ним в кино, танцевала на всех студенческих вечерах, целовалась под тополями у общежития. Но однажды, когда они стояли в обнимку под старым тополем, к ним подошел широкоплечий высокий парень — отвергнутый Атыргуль студент ветеринарного факультета — и потянул Джамбула за рукав. Джамбул сделал вид, что не замечает нахала, но тот силой повернул его к себе, дал здоровую оплеуху и преспокойно удалился. Джамбул не посмел его догнать. Атыргуль после этого перестала с ним встречаться и чувствовала себя так, словно это  е е  ударили, о н а  не смогла защититься…

С Аргыном Атыргуль познакомила рано вышедшая замуж ее подруга Ботогез. Муж этой Ботогез работал в редакции, с Аргыном они были старые приятели. Подруга заранее расхваливала Аргына, его талант, ум, такт, и Атыргуль не могла дождаться, когда же знакомство состоится, даже спать стала хуже в предвкушении встречи, Однажды на занятиях она вдруг толкнула в бок сидевшую рядом Ботогез и спросила шепотом:

— Ну когда же ты меня познакомишь с твоим гением?

Они поженились через полгода после первого знакомства. И не потому, что влюбились друг в друга, да и вряд ли могли бы: слишком тщательно приглядывались они друг к другу. Впрочем, Аргыну с первой встречи понравилась Атыргуль, а ей он. Ему она не показывала дурных сторон своего характера, держалась скромно, даже стыдливо, взвешивала каждое словечко и не позволяла себе самых ничтожных вольностей вроде того, чтобы, например, громко засмеяться на улице. Аргыну не слишком была по душе такая чинность, но постепенно он привык и считал Атыргуль воспитанной девушкой.

Они, наверное, еще долго присматривались бы друг к другу, но тут произошел, казалось бы, незначительный случай, который не только превратил неопределенные размышления Аргына по поводу женитьбы в твердое намерение, но и заставил его действовать активно.

Однажды вечером они встретились у Ботогез, муж которой то ли уехал в командировку, то ли еще куда-то. Втроем сидели они в опрятной маленькой комнатке, пили красное вино, болтали. Главным украшением и гордостью этого дома были большой красивый радиоприемник на четырех ножках, который стоял в углу, и новенький полированный стол посреди комнаты. И то и другое было подарено молодоженам друзьями на свадьбу. Ботогез и Карынбай относились к столу и приемнику очень бережно; когда в дом приходили гости, первый накрывался белоснежной скатертью, а второй настраивался на какую-нибудь приятную музыку. Так было и на этот раз. Слегка разгоряченные вином хозяйка и оба гостя сидели за столом, а из радиоприемника неслись звуки «Болеро» Равеля. Мало-помалу все трое умолкли, слушая музыку. Когда оркестр завершил мелодию, Аргын, громко выразив свое восхищение, заговорил было о музыке Равеля, но его перебила какой-то незначащей фразой Ботогез. Не успел Аргын снова открыть рот, как возбужденная, с горящими глазами Атыргуль разразилась целой тирадой:

— Можно по-разному понимать эту чудесную музыку, у каждого свое восприятие, но мне, когда я слушаю «Болеро», представляется, как по безграничной жаркой пустыне медленно движется длинный караван. Бесконечно устали от долгого пути горбатые, тяжело нагруженные верблюды, устали и путники. Все мечтают об отдыхе в тени, о глотке свежей воды. И вот вдали показались зеленые пальмы оазиса. Сразу повеселели караванщики, бодрей зашагали верблюды… Но, увы, перед ними всего лишь мираж, только призрак радости. Впереди снова бесконечный песок, и путь еще далек и труден.

Атыргуль неожиданно оборвала свою речь и посмотрела испытующе сначала на подругу, потом на Аргына — какое впечатление произвели на них ее слова? Надо отдать ей должное — сама она сейчас была поистине красива.

Ботогез и Аргын молча согласились с ее интерпретацией. Атыргуль со всей ясностью вдруг поняла, что окончательно покорила своего будущего мужа. После этого вечера Аргын зачастил к ней в общежитие, а она, вполне уверенная теперь в своей победе над ним, начала играть с ним — заставляла подолгу себя дожидаться, а однажды совсем не пришла на свидание. Правда, тут она немного испугалась, не оттолкнула ли Аргына совсем, но страх ее был напрасен, — это он все больше боялся потерять, упустить ее. После окончания института Аргын уже три года жил холостяцкой жизнью, и она ему порядком надоела. Хотелось своего очага, семейных радостей и тому подобного. Ему казалось, что в Атыргуль он встретил свой идеал.

Атыргуль в это время училась на пятом курсе. Большинство подруг уже устроило свою судьбу, она завидовала им и боялась за себя — вдруг останется старой девой? Это было бы невыносимо. Несколько раз ходила советоваться с Ботогез, а та твердила одно:

— Что вы все подкарауливаете да подлавливаете друг друга, хватит! Кончай морочить ему голову. Аргыну нужна жена, а тебе муж, вот и все!

Возможно, слова подруги возымели свое действие, во всяком случае, когда Аргын пришел в очередной раз, Атыргуль не заставила ждать себя, выбежала к нему резво и, только увидев его озабоченное, осунувшееся лицо, замедлила шаги и притворно закашлялась — вспомнила, что наврала ему по телефону, будто болела и потому не пришла на свидание.

Они не говорили о любви, не изливали друг другу душу. До самой женитьбы ни разу не поцеловались… Разговоры Аргына были столь серьезно-тяжеловесны, что Атыргуль уставала от них физически и, сама не замечая как, тоже впадала в резонерствующий, философский тон. Утешало ее одно — что она свяжет судьбу с человеком, которого, несомненно, ждут успех и слава, с личностью, которая останется в истории.

Аргын и Атыргуль поженились поздней осенью. Теперь уже оба не помнили, как договорились о свадьбе. Во всяком случае, это было вскоре после того, как Аргын однажды в порыве чувства прижал ее руку к своей груди. В ближайшую после этого пятницу они подали заявление в загс. Аргын уехал в аил подготовить свадьбу. Из друзей и знакомых никто не ходил вместе с ними в загс. Вечером Атыргуль сидела одна-одинешенька у себя в общежитии и сама не могла понять, рада она предстоящему замужеству или нет. Почти всю ночь она не спала. Ей хотелось, чтобы Аргын был сегодня с ней рядом, хотелось обнять, приласкать его, а вместе с тем мысль о будущем семейном очаге, который, в общем, был ей нужен, даже необходим, вызывала тревогу. Атыргуль села на постели и заплакала; успокоившись, прилегла на подушку и уснула. Наутро она никому из подруг не сказала о том, что выходит замуж. Даже Ботогез. Забросила занятия и принялась готовиться к свадьбе. Купила несколько новых простынь, купила себе белые туфли, белое платье, новое белье. Все ее существо мало-помалу подчинилось одной мысли, одному настроению. В универмаге она невольно направлялась первым делом в посудо-хозяйственный отдел.

Встретив на улице беременную женщину, Атыргуль улыбалась и ощущала прилив тепла, а сердце начинало биться учащенно. В эти дни она была безмятежно счастлива, и никакие беспокойные мысли о будущем не приходили к ней. Твердо верила Атыргуль в грядущую славу Аргына, в то, что наконец нашла желанную судьбу.

В приятных хлопотах незаметно шло время. Вернулся из аила Аргын и в тот же день увез ее с собой на такси. Атыргуль в душе была недовольна тем, что он ни слова не сказал ей, кого пригласил на свадьбу и какая она вообще будет, но не показывала своего недовольства, не желая огорчать жениха.

Родной аил Аргына находился недалеко от Фрунзе. К вечеру они были на месте. Атыргуль накинули на голову платок и усадили ее за занавеской, как велит стародавний обычай. Ей это, конечно, было неприятно, но она подчинилась безропотно, чем очень угодила свекрови.

Когда зажгли свет, к Атыргуль пришел Аргын, а вместе с ним четверо здоровенных парней. Обмениваясь грубыми шуточками, уселись они вокруг достархана; один из них, черномазый и мосластый, уселся рядом с Атыргуль. То и дело утирая пальцами нос, он разговаривал с ней развязно, называл «джене»^[25] и несколько раз клал потную холодную руку ей на колено. Атыргуль вздрагивала и вся сжималась от этих прикосновений. Аргын наливал гостям водку. Он и сам был хмелен и чуть не до слез смеялся сальностям, которыми так и сыпали его приятели. Атыргуль смотрела на него с отвращением, от которого сжималось сердце. Временами ей казалось, что она задыхается, как птица в силках. Аргын, который раньше только и говорил о высоких материях, здесь как будто утратил все свои тонкие чувства, свою образованность и превратился в грубого деревенского парня.

Мясо гостям подали уже за полночь. Они съели его, но уходить вроде бы и не собирались. Снова и снова наполняли стаканы водкой, произносили длинные бессмысленные тосты. Атыргуль кипела и, не выдержав, бросила на Аргына выразительный взгляд, такой злой и возмущенный, что тот даже протрезвел.

— Ну хватит! — вдруг выпалил он, обращаясь к разошедшимся вовсю односельчанам. — Выпили, поели, пора и честь знать!

Гости дружно расхохотались.

— По домам, по домам! Молодоженов ждет мягкая постель, а мы их задерживаем… Ну дай вам бог счастья, аминь!

Последним встал с места черномазый Болотбек, больно надавив рукой на левое бедро Атыргуль. Протянул Аргыну руку:

— Спасибо тебе! Заставь свою Атыргуль потрудиться до утра.

Он заржал, за ним и все остальные.

Атыргуль сгорала от стыда и гнева. Воспитанный, талантливый Аргын старался подыгрывать этим полуживотным… Невыносимо, отвратительно! Однако она спрятала от мужа свою злость, а сам он, к тому же сильно опьяневший, ничего не замечал и не понимал. Не догадывался, что уже в эту первую ночь их супружеской жизни раскрылся перед ней с самой плохой стороны и разочаровал ее. Он неуклюже сгреб молодую жену в объятия и твердил ей пьяно-размягченно: «Милая, милая моя! Дорогая!»

Но и эти слова, которыми Аргын пытался выразить самые теплые и нежные чувства, казались Атыргуль животно-грубыми, и почему-то представлялось, что он раньше говорил их многим женщинам. Аргын скоро уснул, бормоча свое «милая», а она чувствовала себя так, словно ее силой взял кто-то совсем чужой. Отбросила толстое одеяло и заплакала горько и беззвучно. Долго плакала она… В доме пахло сыростью и чем-то кислым, во дворе громко мяукала кошка и криком своим, похожим на детский плач, наводила невыносимую тоску.

Никогда не забудет Атыргуль три дня, проведенные тогда в аиле. Именно в эти дни разлетелись в прах ее представления, ее мечты о семейной жизни. Аргына она видела лишь тогда, когда надо было ложиться в постель; остальное время он проводил со своими шумными, полупьяными дружками, которые весьма развязно держались при ней и с ней, то и дело извлекали откуда-нибудь из-за пазухи очередную бутылку, не расходились до поздней ночи… Атыргуль глядела на них с ужасом: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты… Стало быть, и ее муж такой, если он окружен подобными людьми? Но ведь друзья Аргына учились в университете, они вроде бы интеллигентны… должны быть интеллигентны. Атыргуль не слыхала ни от одного из них умного, достойного слова. На всю жизнь возненавидела она друзей мужа, злобилась на них в душе и призывала на их головы всяческие беды, но открыто своего отношения не показывала, обдумывала, как бы вырвать Аргына из этой среды. В аиле ей полюбилась только мать Аргына Береке-байбиче. Глаза у сухонькой подвижной старухи блестели по-молодому. К Атыргуль она относилась хорошо, не пыталась помыкать ею, как это делают иные свекрови, наоборот, всячески старалась сама угодить молодухе, то и дело пробиралась к ней за занавеску и заставляла есть чуть ли не силой. Потом сидела подле нее и рассказывала разные побывальщины, чтобы развлечь Атыргуль, развеять ее дурное настроение. Тогда и началась дружба двух женщин — молодой и старой.

Жизнь в городе тоже пошла совсем не так, как думалось Атыргуль. Ютились они в крошечной — буквально повернуться негде — квартирке. Самолюбивая Атыргуль не приглашала к себе никого из подруг, кроме Ботогез. Даже свадьбу отпраздновать сочла неуместным, неприличным в таком жилье, а в другом месте не захотела. Сразу взяла, как говорится, поводья в руки и принялась воспитывать мужа, как считала нужным. Главным образом старалась, чтобы он не встречался с прежними приятелями, ибо полагала, что они только мешают развернуться его таланту.

Однажды явился к ним односельчанин Аргына — черномазый Болотбек. Беременная Атыргуль дремала на диване, Аргын, скорчившись на маленькой табуретке, чистил картошку. В неприбранной, нетопленой комнате было холодно и неуютно. Болотбек поставил возле печки, которую только-только успели разжечь, бутылку с водкой, поглядел на неподвижно застывшую на своем диване Атыргуль, сощурился зло, однако заговорил шутливо, бодренько, хоть и не без яду:

— Ну и баба, ну и ну! Слыхали мы, слыхали, что она тебя научила картошку жарить, тесто месить и прочее по хозяйству делать. Давай быстрей поворачивайся, готовь картошку, поедим, а потом поцелуемся с нашей белой молодухой. — Он показал концом сапога на бутылку возле печки.

— Все шалопайничаешь? Не надоело? — Аргын тряхнул руку Болотбека, потом подхватил совок и подбросил угля в гудящую печку. Поставил на плиту сковородку, кинул на сковородку комок бараньего сала и, высоко подняв плечи, принялся гонять сало ножом, чтобы скорей разошлось. Бросил на жену быстрый взгляд:

— В доме уже тепло, ты бы встала, Акиш.

Предложить Атыргуль, чтобы она поджарила картошку, не решился. Атыргуль, нахмурив брови, начала приподниматься, и тут на нее накинулся Болотбек:

— Чего разлеглась-то? С неба, что ли, свалилась, джене? Вставай поживей да пошевеливайся! Как-никак женщиной называешься, женой! Можно подумать, что гы родишь нашему Аргыну сына с золотой головой. Нечего командовать, занимайся хозяйством сама! Любого мужика можно вывести из терпения, имей в виду. Ты…

Неизвестно, чего и сколько наговорил бы еще Болотбек, но тут у него от злости дух перехватило, и он неожиданно умолк. Атыргуль, бледная от обиды и гнева, не сказала в ответ ни слова, но, когда она взяла нож у Аргына и начала перемешивать картошку на сковороде, руки у нее тряслись, движения были яростно-нервные.

— Ну вот, теперь подходяще. Похожа на жену. Ты не ставь себя выше всех, готовь еду сама. Аргына нужно беречь, он талантливый человек.

Тут уж Атыргуль не выдержала — взорвалась:

— Убирайся вой со своими поучениями, дурак! И больше не смей переступать порог нашего дома, слышишь? Убирайся, говорю тебе, вон отсюда!

Болотбек не пошевельнулся. В комнате наступила тягостная тишина. Первым заговорил гость.

— Ну, слыхал, что твоя супруга сказала? — повернулся он к растерявшемуся Аргыну. — Прикажешь уходить? Или уйдешь вместе со мной? Если дорожишь родством и дружбой, оставь эту не в меру решительную женщину. Ну, пошли со мной. Онолтай куда лучше твоей жены, сколько раз я тебе это говорил! Пошли! Она тебя встретит с распростертыми объятиями.

— Кто такая Онолтай?

Вопрос вырвался у Атыргуль невольно.

— Ты ее не знаешь! Ее знаем только мы с Аргыном. Онолтай — любовница Аргына. Не красавица, зато умница. Один у нее недостаток — не рожает. Три раза была замужем, и все равно она лучше тебя. К ней в дом войдешь — духами пахнет. Аргын у нее спал только на крахмальных простынях. А ты посмотри, что у тебя тут творится. Полгода еще не прошло, как замуж вышла, э-эх… Так что не гордись, ты ничем не выше Онолтай. Идем, Аргын! Онолтай не заставит картошку чистить — она тебе ноги будет мыть и воду пить. Как плакала, бедняжка, когда узнала, что ты женился! Пустила к себе этого дурака Текебая, ну, я этого ишака сам выгоню. Всю морду ему разобью. Пошли…

В ответ на эту зажигательную речь Атыргуль подошла к Аргыну, взяла его руку, сказала спокойно, уверенно:

— Хватит болтать, иди прочь. Аргын мой муж, а свою прекрасную Онолтай возьми себе. И спи на ее белых простынях. И если ты еще раз явишься сюда и будешь Аргына на всякие подлости уговаривать, я к тебе на работу пойду. Заявление напишу на тебя! Я тебе советую — держись от меня подальше, не попадайся мне на глаза! Не то всю рожу твою вот этими самыми ногтями разукрашу, понял? — И она протянула к нему руку с растопыренными пальцами.

Болотбек даже попятился — он не ожидал такого отпора.

— Ну, что глаза вытаращил? Убирайся, говорю тебе! — И Атыргуль шагнула к Болотбеку.

— Уходи, Бокин, а? — вмешался наконец в разговор молчавший до сих пор Аргын. — Ну что ты с женщиной воюешь? Некрасиво это… Иди, ладно?

Когда Болот наконец ушел, Атыргуль повалилась ничком на диван и зарыдала. Долго пришлось Аргыну уговаривать и успокаивать ее.

— Это же старая история, Акинтай, ну что ты, честное слово! Давным-давно все было, с каким холостяком такого не бывает!.. Прости, Акинтай! Я и думать позабыл об этой потаскушке, и ничего подобного никогда больше со мной не случится. Вот увидишь, буду послушный как ребенок. Да я готов следы твоих ног целовать, Акиш…

Аргын уговаривал, Атыргуль плакала… С этого дня на жизнь супругов словно бы легла темная тень. Атыргуль твердо и определенно поняла, что взяла над мужем верх. Аргын уже не смел ей перечить ни в чем, но она, избрав удобную для нее роль униженной и оскорбленной, разыгрывала ее как по нотам.

Вернемся, однако, к тому дню и часу, когда Атыргуль все еще плакала на диване, а муж ее успокаивал. Наконец они помирились. Трудно сказать, окончательно ли успокоились оба, но тут как раз кто-то забарабанил в дверь.

— Не открывай! — вскрикнула Атыргуль, поспешно поправляя сбившийся платок и вытирая слезы, но за дверью гремел чей-то бас:

— Эй, есть там кто живой?

Едва Аргын отворил, в комнату ввалился неуклюжий здоровяк.

— Что у вас в городе за народ! Сами дома, а не откликаетесь! Атыргуль, да ты ли это? Иди ко мне, поцелуемся, сколько времени не видались, года три, не меньше. А это, стало быть, зятек… Ну давай знакомиться. Желаю вам счастья.

Шумный гость пожал руки растерявшимся супругам, сбросил с себя пальто и подтащил по полу от порога к середине комнаты тяжелый чемодан.

— Привез вам гостинцев, милые мои. Тут копченая баранина и свежее мясо, тетушка твоя ярку чуть ли не целиком затолкала в чемодан. Открывай скорее, Атыш, как бы не испортилось. А ты, зятек, хватай курджун и доставай, что в нем лежит. Да поосторожней, не разбей бутылки с коньяком, тетка штук пять не то шесть сунула… А вы, я вижу, скоро потомством обзаведетесь, дай бог, дай бог! На здоровье, на счастье вам…

То был Арпачи, дядя Атыргуль по матери. Приехал он из Нарына. Атыргуль рада была родственнику, рада гостинцам, а глядя на нее, оживился и Аргын. Дядюшке было лет пятьдесят с хвостиком, человек он был общительный и веселый. Быстро накрыли стол, разлили по рюмкам коньяк — и пошел пир горой. Арпачи, щедрый человек, выпил раз, другой, потом вдруг вытащил четвертную бумажку, бросил на скатерть.

— Атыш, тут у вас в городе есть в магазинах какая-то минбада^[26], пошли кого-нибудь из соседских ребятишек, пускай купят, будем коньяк запивать.

Аргын и Атыргуль сидели за столом сияющие, о ссоре не вспоминали и радовались от души. Арпачи в конце концов заговорил о деле, которое привело его в город:

— Мы слыхали, что наш зять художник, учился в Ленинграде. Вот я и решил приехать посоветоваться. Дело непростое… Атыш, ты помнишь своего дядю из Чоктала? Умер недавно, бедняга… Жаль его, почтенный, достойный был человек. Полгода прошло, как похоронили его, а памятника на могиле у такого уважаемого человека до сих пор нет. Надо поставить памятник, хороший памятник! Он не безродный какой-нибудь, слава богу, родни много, достаток есть. Собрали две тысячи… Да, вот его фотография…

Он вытащил из-за пазухи снимок, на котором был изображен человек уже крепко за шестьдесят, с реденькой седой бородкой.

— Вот по этому портрету надо сделать памятник из камня, мы хотим, чтобы он был готов к годовщине, к поминальному ашу то есть. Так требует честь всего нашего рода.

Арпачи выпил еще коньяку и продолжал:

— Возьми это на себя, зятек. Может, сам и сделаешь? А может, кто из твоих друзей. Только чтобы памятник был похож на портрет. Войди в наше положение, уважь, мы твоего доброго дела не забудем. У нас руки не пустые…

У Атыргуль глаза так и заиграли, заблестели.

— Дядюшка, о чем речь? Аргын, конечно, сам все сделает. Разве мы можем дяде отказать? Своими руками сделает из камня.

— Но ведь я, собственно говоря, не скульптор… — начал было Аргын, но Атыргуль не дала ему договорить:

— Для дядюшки станешь на один раз скульптором, ничего с тобой не случится.

Аргын больше не спорил. И не только желание не ссориться с женой руководило им. Арпачи сию минуту сообразил и достал белый мешочек, а из него пачку денег. Положил деньги на стол перед Аргыном.

— Успеха тебе, дорогой, спасибо, что послушал меня, спасибо на добром слове! Здесь тысяча рублей, не хватит, скажете…

…С того дня Аргын занялся прибыльной работой, получая заказы через знакомых. Мало-помалу освоил он каменное дело, старался, чтобы угодить заказчикам и не отпугнуть следующих, добиться максимального сходства с фотографией. Ничего другого и не требовалось. Заказчики благодарили и отсчитывали денежки. Не прошло и пяти лет, как выстроил Аргын прекрасный дом, обнесенный кирпичной стеной. В доме все полы были устланы коврами, все стены ими увешаны. Атыргуль, нарядно и дорого одетая, глядя на старания мужа, тоже не теряла времени даром; главной ее заботой было, кого и когда пригласить — конечно, людей достойных и, главное, полезных! — кого и чем одарить, как накрыть на стол, чтобы в нос бросилось. Со своими друзьями-односельчанами Аргын порвал всякие отношения: они ему не ровня, так, обыватели…

Надо сказать, что Атыргуль не могла удовлетвориться только материальным достатком. И конечно, не ради одного самолюбия собирала она, не жалея усилий, кружок людей интеллигентных, добившихся известности. Ей не давала покоя мысль о том, что в своей среде, у художников, Аргын никакого веса не имел. Это Атыргуль поняла быстро; понимала она и то, что за деньги славу не купишь. С Аргыном поддерживали отношения по-приятельски или из вежливости, совсем не потому, что тянулись к свету его таланта, дорожили его мнением и знакомством с ним. Он тоже это чувствовал и мучился ужасно; честолюбивее своей жены в несколько раз, он страстно желал прославиться, остаться в истории, но почему-то не осознавал, сколько труда должен положить для этого даже очень талантливый художник. Впрочем, скорее всего честолюбие и мешало ему осознать необходимость постоянного труда, постоянного упорного роста. Аргын был далеко не бездарен. Дыйканбек, например, видел, что он от природы хорошо одарен, но видел и другое: Аргын мало работает, мало развивает свои способности. Он сознательно не хвалил первые попытки друга; после ночной неожиданной встречи ему стало ясно, что Аргын ушел из искусства в ремесло.

Дыйканбек и Нина не встречались тринадцать лет, а встретились, как и в первый раз, случайно. Чего только в жизни человеческой не бывает… Порою то, что мы сами считаем совершенно случайным, имеет глубокие причины и корни; порою бывает и так, что событие внешне вроде бы и незначительное переворачивает всю нашу жизнь, и мы тогда только начинаем понимать скрытую взаимосвязь явлений. Часто, очень часто не угадываем мы своего счастья, столкнувшись с ним вплотную, еще чаще не предвидим грядущих бед… Но оставим рассуждения и перейдем к тому, что происходило с нашими героями.

Дыйканбек не был особенным любителем оперной музыки; не то чтобы он не понимал ее, нет: ему просто казалось несправедливым, неправомерным всеобщее увлечение оперой — искусством, с его точки зрения, консервативным, искусством, которое еще живо сегодня, но не имеет будущего. Он редко ходил в оперу, а после того как однажды высказал в обществе знакомых музыкантов свои суждения открыто и получил жестокий отпор, и вовсе перестал…

…Об этой певице давно уже говорили с восхищением ценители, о ней писали в газетах, по радио и телевидению часто передавали ее концерты. Дыйканбек слышал ее имя много раз, но внимания своего на нем не останавливал. Ну говорят и говорят, ему неинтересно. Даже дома, когда жена усаживалась перед телевизором слушать и смотреть концерт какой-нибудь знаменитости, он старался уйти к себе в кабинет. Однажды, когда он лежал на диване, погрузившись в чтение, жена подошла и тихонько вынула книгу у него из рук.

— Слушай, великий художник, ты не оправдываешь своего звания. Отсталый человек! Художник должен быть интеллектуалом, передовой личностью, а ты?

Она говорила с улыбкой, но Дыйканбек почти обиделся.

— Ай, передовая женщина, чем ты можешь подтвердить свои обвинения?

— Ладно, не пыли, выслушай спокойно. Ты, например, совсем не ходишь в театр, а уж об оперном театре, оперных артистах с тобой и не говори! Односторонность губит талант, имей в виду.

— Привет вашим лекциям, давно их выучили наизусть! Знаем, к чему клоните… — Он сел на диване. — И никакой я не односторонний, я люблю литературу, знаю историю искусства не хуже тебя, немного знаком и с историей музыки. И люблю музыку. Что касается оперы, это для меня вопрос принципиальный, сама знаешь. Так что, хозяйка, ты напрасно меня бранишь. Я тут лежал и слышал, как вопит телевизор. Хочешь, чтобы я похвалил твою Соколову?

— Соколова стоит похвалы. Прекрасный голос и к тому же красива, изящна, грациозна. Я много раз слушала «Аиду», но в роли Амнерис мне больше всех запомнилась Соколова. Она не только певица, но и актриса, а это встречается нечасто. У нее большое будущее. Вот сейчас ее показали в партии Кармен, прекрасно. И пела великолепно, и на сцене держится дивно. Каждое движение отработано.

Дыйканбек засмеялся.

— Ты в нее просто влюблена. Хорошо, что она не мужчина.

Калемкан не уступала.

— Влюблена, и очень давно. В Соколову влюбиться нетрудно, и можно только поздравить мужчину, на любовь которого она ответит.

Однажды Дыйканбек проходил мимо театра, и в глаза ему бросилась афиша. Опера «Кармен»… В роли Кармен Нина Соколова. С внезапно вспыхнувшим интересом к артистке, о которой говорили так много, он свернул к театру, взял в кассе два билета и рад был, что достались хотя бы места в последнем ряду амфитеатра — билетов оставалось мало, почти все распроданы. Вернулся в мастерскую и позвонил жене на работу, предупредил, что вечером идут в театр. Но Калемкан дежурила до девяти в интернате, к тому же она уже слушала Соколову дважды в этой роли. Посоветовала Дыйканбеку обязательно пойти, пусть без нее, это неважно. Он сказал, чтобы она отпросилась на работе. Нет, это невозможно, он знает, что отпрашиваться она теперь не может.

Дыйканбек пошел один. Спектакль был ему знаком. Слушал оперу лет пять назад, когда партию Кармен исполняла приезжавшая из Москвы на гастроли знаменитая певица. Спектакль тогда кончился десятиминутной овацией всего зала, певицу засыпали цветами. Дыйканбек понимал, что голос у знаменитости прекрасный, но ее Кармен ему не нравилась. Не нравилась — и все. Костюмы выбрала совсем неудачные. Уже немолодая артистка, а надела на себя ярко-красное платье, ей совсем не идет этот цвет… Декольте черт знает какое… Одним словом, он был не в восторге, хотя никому и не сказал ни слова о своих впечатлениях. Даже хлопал вместе со всеми…

Усаживаясь теперь на свое не слишком удобное место, он вспоминал свои прежние ощущения и жалел, что поддался порыву, купил билеты… Но вот запела Кармен — Соколова, и Дыйканбек вздрогнул так сильно, что потом даже поглядел на соседей справа и слева — не заметили? Кажется, нет, все поглощены спектаклем. Поглощен был и он, слушал, застыв на месте и не чувствуя времени.

Он узнал певицу, узнал Нину Бичурину, с которой познакомился студентом много лет назад. Сначала он сам себе не поверил — чепуха, так не бывает… Но нет, то была она, Нина, мечтавшая о консерватории, о сцене… Она изменилась, очень изменилась, но ни годы, превратившие нескладную девочку в красивую женщину, ни артистическое мастерство, приобретенное ею, не скрыли от Дыйканбека правду. Он был уверен, что не ошибся. Нина держалась на сцене естественно, уверенно и легко. Играть роль было для нее то же, что, скажем, для птицы летать, — Дыйканбек ощущал это, и, по-видимому, возникшее у него частное, конкретное, относящееся как будто бы только к Нине ощущение помогло ему наконец принять условность оперного спектакля как особого жанра. Опера перестала раздражать его, он стал часто бывать в театре. Старался не пропускать спектакли, в которых участвовала Соколова. Он не был влюблен в Нину. Как он считал, для него уже давно миновал тот возраст, когда влюбляются скоропалительно и безрассудно. И, кроме того, сама природа его влечения к Нине была иной… Она занимала его, вызывала интерес к себе. Предположим, на твоих глазах посадили в саду молоденькую яблоньку, а спустя несколько лет ты видишь на ней спелые румяные плоды — ведь это интересно, это пробуждает определенную гамму ощущений, настраивает на особый лад. Пускай ненадолго, но все же настраивает, и ты с удовольствием сорвешь с дерева сладкое яблоко. Или встретишь вдруг прекрасного скакуна, которого знал слабым маленьким жеребенком… Невольно захочется подойти, погладить, потрепать коня.

Быть может, аналогии грубоваты, но нечто вроде такого интереса было поначалу и у Дыйканбека к Нине, которую он знал беспечной, веселой девчонкой. Теперь она была известной и любимой артисткой, красивой, талантливой. Ее осыпали цветами, она была на вершине успеха. Такой встретил ее, увидел ее Дыйканбек через много лет.

Его влекла Нинина слава. Он, как ни странно, испытывал чувство личной причастности к этой славе только потому, что когда-то давно был свидетелем того, как Нина мечтала поступить в консерваторию и стать певицей. Иногда после спектакля он стоял на улице и ждал, когда артистка выйдет. Прячась от нее, он смотрел — искал в сегодняшней красивой женщине черты юной девушки, которую знал когда-то. И радовался, если находил. Особенно нравились ему ее темные глаза и русые волосы, густые-густые, тяжелые, пышные. Нина казалось ему такой близкой, а ведь их пути давно разошлись, и для Нины он теперь попросту не существовал. Во всяком случае, Дыйканбек так думал. Чего ради ей помнить старого случайного знакомого?

Однажды он подумал — не подойти ли к ней и, напомнив о старом знакомстве, попросить разрешения написать ее портрет? Нет, это как-то чересчур навязчиво и даже грубо. Нелепым был бы даже самый разговор; здравствуйте, я такой-то, помните ли вы меня, как поживаете, я хочу написать ваш портрет… Он пошел в мастерскую, взял карандаш и по памяти набросал эскиз. Подумал, посмотрел на свой рисунок, перештриховал воротник ее плаща так, чтобы он был поднят… Нина шла, слегка опустив голову и спрятав руки в карманы. Вышло похоже. Дыйканбек сделал второй рисунок на другом листке. Лицо в профиль, спокойное, задумчивое… Дыйканбек улыбнулся и встал — он был доволен своим наброском.

Мало-помалу это вошло у него в привычку: после каждого спектакля, каждой встречи на улице он рисовал все новые и новые Нинины портреты. Так прошло около двух лет, а он все не мог подойти к ней и напомнить о себе. Все это время он много работал над госзаказами, немало дел было и в Союзе художников, а ведь он не просто хотел возобновить знакомство — собирался писать портрет, на это нужно и время, и силы, и та внутренняя определенность замысла, которая рождает вдохновение… И снова случай свел Дыйканбека с Ниной почти что вопреки его желанию.

Однажды в субботу, когда они с женой сидели за чаем, Калемкан вдруг встала и подала ему свежую газету. Дыйканбек взял и на первой странице прочитал указ о присвоении Нине Соколовой звания народной артистки. Он сам удивился себе — от волнения задрожали руки. Чтобы справиться с собой, он несколько раз перечитал указ, медленно сложил газету. После завтрака он ушел, захватив газету с собой. До самого вечера не находил себе места, раза два был у театра… Зайти, спросить Соколову и поздравить ее?.. Нет, неловко. Вечером шла «Кармен», Дыйканбек взял в кассе билеты, позвонил жене. Она сегодня дежурила, как и в тот вечер, когда Дыйканбек впервые пошел в театр. Спросила смеясь:

— В который раз ты идешь на этот спектакль?

— Я сегодня очень устал, — словно бы оправдываясь, сказал Дыйканбек. — Послушаю первый акт и уйду.

— Да уж потерпи до конца, — сказала жена. — Я, например, больше всего люблю финал «Кармен». А у Соколовой сегодня день особенный, получила народную…

— Я знаю, — коротко отвечал Дыйканбек и попрощался.

Спектакль шел на подъеме. Нину вызывали много раз. На сцену поднимались поздравители с букетами, пожимали артистке руку, а кое-кто даже и целовался с ней. Дыйканбек не подошел к рампе и на этот раз. У себя в мастерской он открыл бутылку коньяка, налил себе рюмку, выпил, потом наполнил рюмку снова. Впервые в жизни он пил один — ему всегда казалось, что это дело скверное, порождаемое нехорошими причинами. Сегодня он об этом не думал, просто выпил коньяк, почувствовал приятную раскованность, нашел в справочнике Нинин домашний телефон и набрал номер.

— Алло-о! — откликнулся мягкий, грудной голос.

Долю секунды он колебался — не повесить ли трубку, потом сказал решительно:

— Здравствуйте, Нина Викторовна.

Она ответила спокойно:

— Здравствуйте. Кто это говорит?

— Нина Викторовна, вы извините мою назойливость, я просто хотел поздравить вас. Только что вернулся со спектакля с вашим участием. Я не посмел зайти к вам в гримерную. Желаю вам самого большого успеха, Нина.

Несмотря на то, что разговаривал с нею человек незнакомый, Нина не спешила положить трубку.

— За поздравление спасибо, но все-таки скажите, кто вы. Можно это узнать?

Дыйканбек засмеялся.

— Нина… — Он чувствовал себя теперь легко и просто. — Это я, может быть, ты меня вспомнишь. Я тот самый цыган, который когда-то предсказал тебе будущее. Узнала?

В трубке послышался глубокий и, какпоказалось Дыйканбеку, взволнованный вздох.

— Узнала, — негромко произнесла Нина.

И разговор оборвался. «Она, наверное, не помнит моего имени», — подумал Дыйканбек. В трубке отдавался шум чьих-то голосов там, в комнате у Нины. Донесся чей-то бас: «Нина, мы ждем». «Кажется, муж», — решил Дыйканбек. Нина заговорила снова, хрипловато и чуть устало:

— Спасибо тебе, Дыйканбек.

Снова пауза и сердито:

— Ты почему до сих пор не объявился? Я была на твоей выставке. Специально пошла, провела там полдня. Думала, ты пригласишь меня, а ты и не подумал. Тогда я пошла сама, цыган!

«Не забыла!» — обрадовался Дыйканбек и крикнул в трубку:

— Нина, спасибо тебе! Я не думал, что ты помнишь обо мне. Спасибо!

Она говорила теперь так, словно прижималась к мембране губами:

— Как же мне забыть тебя, Дыйканбек? Я всегда тебя помнила… Ну хорошо, так когда же мы встретимся? Нам есть о чем поговорить, верно?

— Конечно, Нина! Конечно, встретимся! Скажи, где работает твой муж?

Она поняла, что он стесняется спросить прямо, замужем ли она, и ответила просто:

— Я не замужем, Дыйканбек. Мы разошлись… Слушай, приезжай прямо сейчас ко мне! Тут собрались друзья поздравить меня, приезжай и ты, хорошо?

Дыйканбек подумал, сказал решительно:

— Нет, давай встретимся в другой раз. Я там у вас буду только мешаться, понимаешь? Ты согласна? Мы с тобой должны вдвоем отпраздновать твою награду.

Они встречались потом часто и много рассказывали друг другу. Обоим стали необходимы эти встречи. Никто не мешал им. Нина приходила в мастерскую, когда Дыйканбек работал над ее портретом; он бывал у нее за кулисами, в гримерной. Портрет был давно закончен, но Дыйканбек не давал его на выставку да и вообще никому не показывал. Нина считала, что портрет закончен, а Дыйканбек сомневался в этом, потому что портрет дался ему на удивление легко. Эта легкость и порождала сомнения — неужели может не быть недостатков в работе, которая так быстро и просто была завершена? Ему не хотелось никому показывать портрет и по этой причине, и еще потому, что он просто боялся чужих глаз. Сидя один и разглядывая свою работу придирчивым взглядом, он чувствовал, что, найди он сейчас ошибку, недостаток, не посмеет прикоснуться к портрету, положить хоть один мазок.

Атыргуль не постеснялась позвонить и спросить еще раз о портрете, поддразнивая Дыйканбека. Он вскипел, но сдержался и ответил спокойно:

— Акиш, поверь, что я считаю эту работу неоконченной. Она меня не удовлетворяет и потому заклинаю тебя — не возвращайся больше к этой теме и не шути. Мы с Ниной друзья, и ничего больше.

Но Атыргуль не так-то просто было обескуражить.

— Так я тебе и поверила! Будто бы ты не знаешь, чем кончается дружба между мужчиной и женщиной. Смотри еще кому-нибудь не ляпни такое, засмеют!

— А пошла ты к черту! — взорвался все-таки Дыйканбек.

Дыйканбек вернулся домой под вечер. Только теперь почувствовал он, что сильно проголодался. В ресторан сходить, что ли? Нет, неохота торчать за столиком одному и вообще не хочется туда идти. Он обследовал холодильник в кухне и, как ребенок, обрадовался, обнаружив большой кусок сыра и баночку икры. Аккуратно повесил пиджак на спинку стула, поставил на газ чайник и намазал толстым слоем икру на ломоть черствого хлеба. Запах икры дразнил аппетит. Дыйканбек откусил порядочный кусок, и в это время зазвонил телефон. Дыйканбек вздрогнул, однако к телефону не подошел. Держа в руке начатый бутерброд, он поморщился — вспомнил сегодняшнее заседание президиума. Скверно получилось. Зря он это сделал, все были недовольны… Дыйканбек встал, с досадой махнул рукой — ну что поделаешь, теперь уж не вернешь!.. Чайник чуть не залил газ, Дыйканбек поспешил выключить горелку и принялся искать заварку… Нет, он совершил ошибку. Надо было посчитаться с мнением большинства… Он нашел наконец жестянку с надписью «чай», но никак не мог сообразить, зачем она ему. Телефон зазвонил снова, и Дыйканбек, чертыхнувшись, снял крышку с заварного чайника — надо же, успел забыть, что собирается пить чай! Трубку он поднимать по-прежнему не хотел, но телефон звонил настойчиво, упорно, въедливо, и Дыйканбек сдался.

— Ты дома, дорогой? — Атыргуль пела на самых своих ласковых нотах. — А я звоню, звоню, никто не подходит. Твой друг с ума сходит. Где ты пропадал?

— Я только что пришел, — соврал Дыйканбек.

— А почему ты такой мрачный? — испугалась Атыргуль. — Ничего не вышло?

— Вышло. Все в порядке, пожми руку Аргыну и поцелуй его в щечку. — Дыйканбек мечтал об одном — скорее кончить разговор — и уже положил было трубку, но Атыргуль была начеку.

— Поцеловать его я всегда успею! Я прежде всего хочу видеть тебя и прошу прийти к нам как можно скорее. Твой друг уже готовит жаркое из барашка, которое мы будем запивать армянским коньяком. Обмыть надо…

— У меня нет времени, Атыргуль. Не могу прийти.

— Ай, Дыйканбек, хоть на сегодня брось свои холостяцкие замашки! Смотри, расскажу все Калемкан. Твой друг специально для тебя зарезал барашка. А если ты не можешь обойтись без женщины, то моя подружка тут как тут.

— Перестань! Не надоело тебе вздор городить!

— Я не горожу вздор, а говорю чистую правду, такая уж я уродилась. Ладно, не бойся, моей подруги нет около меня, она во дворе готовит потроха — пальчики оближешь! Приходи!

Дыйканбек понял, что сопротивление бесполезно.

— Хорошо, Атыргуль, тогда я часа через полтора буду у вас. Хочу пройтись пешком, а то голова что-то побаливает.

— Если голова болит, тем более поскорей надо прийти. Подружка тебя полечит. — Атыргуль хихикнула.

Не зная, то ли сердиться, то ли смеяться, Дыйканбек надел чистую рубашку и вышел.

По дороге Дыйканбек вновь и вновь возвращался мыслями к сегодняшнему заседанию. Вопрос о новом члене президиума он поставил в самом конце повестки. Ему не хотелось затягивать обсуждение, и он, как говорится, сразу взял быка за рога:

— Прошу предлагать кандидатуры.

Но никто ничего не предлагал; все сидели и выжидательно поглядывали на него. Тогда он, не вставая, заговорил тем доверительным и убедительным голосом, который обычно появлялся у него при обсуждении сложных или спорных вопросов:

— Мы тут посоветовались с товарищами и пришли к единому мнению, — начал он, не назвав, впрочем, товарищей, с которыми советовался. — Среди нас есть один очень способный, одаренный художник, о котором все мы почему-то забываем. А ведь он в свое время давал на выставки интересные работы. Потом как-то отошел в сторону, сделался пассивным. Я имею в виду Аргына Чалкалмакова. Мы решили, что стоит ввести его в президиум. Как вы к этому относитесь, товарищи? Поддерживаете?

В комнате на некоторое время воцарилось полное, ничем не нарушаемое молчание. Кандидатура явно оказалась неожиданной, требовала размышлений. Первым после паузы произнес свое суждение уже немолодой художник, поглаживая при этом густые с проседью волосы и нерешительно покашливая:

— Нельзя сказать, что мы не знали Аргына, это так… Но знаем не слишком хорошо, вот в чем дело. Надо бы подумать…

— О чем тут особенно думать? Он коммунист; в партии много лет… Ну хорошо, еще у кого есть какие соображения? — Дыйканбек слегка повысил голос.

Тогда поднялся со своего места известный пейзажист — высокий, громоздкий, он почему-то всегда вставал, когда приходилось на президиуме что-то говорить. Его любили за открытый характер и уважали за справедливое отношение к товарищам. Уважал его, считался с его мнением и Дыйканбек.

— Товарищи, — загудел басом пейзажист, — если вы вопрос решили, я особо спорить не стану, но свое мнение высказать должен. Не считаю я Чалкалмакова настоящим художником, так, сбоку припеку он. Какие у него работы, кто их помнит, ну? Этот ваш Сарткалмаков… простите, оговорился, вечно путаю фамилии… да, так он из тех, по-моему, про кого говорят: «визгу много, шерсти мало», а я таких не люблю. И не думайте, что собираюсь от него скрывать, скажу то же самое ему прямо в глаза.

Пейзажист грузно опустился на стул. Все захохотали. Дыйканбек нахмурился, встал.

— Ну как ты можешь, Барпы? Люблю, не люблю, это же неделовой разговор!.. По-моему, ты не прав. И нас ты не убедил. Вопрос серьезный, нужно его по-серьезному и обсуждать. И обсуждать активно, а то все молчат. Выходит, кроме Барпы, все согласны? Или как?

Никто по-прежнему не говорил ни слова, молчание затягивалось и становилось неприятно многозначительным. На выручку Дыйканбеку пришел один из членов президиума, человек немолодой, спокойный и покладистый:

— По-моему, кандидатура уместная, товарищи. Дыйканбек Абдиевич верно говорит, необходимо людей воспитывать, необходимо беречь и растить кадры. Аргын, по моим наблюдениям, парень честный, принципиальный.

К нему тут же повернулся всем своим громадным корпусом Барпы.

— Сапаке, я не смею с вами спорить, одно только скажу. Глупый всегда себя считает благородным. Именно глупость и мешает ему правильно оценивать свои поступки. Но раз вы за, я согласен. Пускай войдет в президиум, я поднимаю руку и голосую за.

Снова все засмеялись, а пожилой художник, подождав, пока стихнет смех, продолжал:

— Ты, Барпы, еще молодой. Все взыгрываешь, как необузданный жеребенок, а пора научиться самому себя обуздывать, пора, брат! Вот сбил ты меня… Ну ладно, я, короче говоря, не против. Надо ввести Аргына в президиум.

Возражений больше не было. Секретариат закончился, участники заседания начали не спеша расходиться. Дыйканбек чувствовал, что все недовольны, не одобряют его, и сам испытывал недовольство собой. Взглянул на Барпы, который задержался дольше остальных, и особенно ясно ощутил, что поступил неправильно, не так. Барпы подошел к нему.

— Дыйканбек Абдиевич, вы на меня не обижайтесь за мой несдержанный язык. Ничего не могу иной раз с собой поделать. Черт его знает, как оно получается! Только вы напрасно тянете за собой Аргына, он человек неважный, а вы его поддерживаете как пророка. Второй раз ошибаетесь с ним.

— Вторую ошибку я знаю, а первая когда была?

Барпы не смутился.

— Поверьте, я далек от мысли обидеть вас. Но напомнить могу. В прошлом году, когда он пытался работать под абстракциониста, вы безудержно хвалили его явно неудачные опусы. Я не понял, почему вы так делали, сами вы художник-реалист, у вас другая природа таланта… Ну, может, я, повторяю, и не понял чего-то.

Он крепко пожал Дыйканбеку руку и ушел.

Правду обычно говорят порядочные люди. Но Дыйканбек впервые так остро ощутил, как трудно иногда выслушать и принять эту правду.

Вниз по улице он шел медленно. Шел и перебирал в памяти разные случаи и эпизоды из их дружбы с Аргыном. Думал и о себе, о своей жизни в последние десять лет. Он много работал, именно в эти годы окончательно сформировался как художник и не считал, что ошибочно выбрал жизненный путь. Коллеги уважали его как руководителя союза.

…С Аргыном они познакомились на выставке молодых художников, а до этого только знали друг друга в лицо. Работы Дыйканбека имели на выставке успех, и на вечере, посвященном ее итогам, наш герой, обливаясь потом от смущения, сидел в президиуме. Выступил секретарь союза, за ним представитель Министерства культуры, а потом слово предоставили Дыйканбеку. Он должен был высказаться от имени молодых. Вышел на трибуну, произнес: «Товарищи!» — и замолчал, потому что забыл все подготовленные для выступления слова.

В зале сразу все поняли и зашумели, подбадривая оратора:

— Говори, Дыйканбек! Тут все свои, не стесняйся!

Оправившись от смущения, Дыйканбек увидел Аргына, который сидел в первом ряду, вспомнил два его полотна, представленные на выставке, и заговорил о них, об их глубине, серьезности, внутренней сложности при внешней простоте композиции.

— Когда смотришь на то, что ценою долгих творческих мук открыто художником и воплощено им, открытие это кажется естественным и почти своим. Думается, что и ты мог бы сделать такое открытие. Я восхищаюсь работами Аргына, но без зависти. Я рад за него. Он прекрасно образованный, подготовленный художник, живопись очень сильная…

Начало речи вдохновило его самого, и он, уже не чувствуя скованности, говорил много и хорошо. Выступление его было подробно изложено в газетном отчете о собрании. В этот день Аргын, встретившись с Дыйканбеком, расцеловал его. Они долго гуляли вдвоем, разговаривали, зашли посидеть в ресторане. Очень скоро Аргын был принят в Союз художников.

Так начиналась их дружба…

А ведь обе картины, которые дал тогда на выставку Аргын, были хороши, и Дыйканбек не зря хвалил их. На одной из них — она изображала чуйский осенний пейзаж с теплой желтизной недавно сжатого поля, пронзительной синевой высокого неба, по которому разбежались мелкие облака, с отарой овец, рассыпавшейся по предгорью, — воздух родных для Дыйканбека мест был почти физически ощутим. Вторая картина, «Молодой зоотехник», полна была движения — на ней мчался верхом на сильном коне крепкий джигит, разгоревшееся лицо которого освещено было взглядом веселых, ярких, умных глав. И глаза эти как бы вбирали в себя красоту покрытых лесом гор, высокотравных пестрых лугов, на которых паслись вольные табуны длиннохвостых и длинногривых коней; в затишках там и сям стояли юрты табунщиков…

Да, начинал Аргын хорошо, а после женитьбы все как отрезало. Он перестал искать. Открыл неиссякаемый источник доходов, рубил из камня памятники по заказам. И знал, что выбрал не ту дорогу, прекрасно понимал это. Каждый раз, принимаясь за новый заказ, давал зарок: это последний. Но потом, когда получал от заказчика гонорар, когда пересчитывал деньги, сердце билось сильнее от радости и хотелось скорее получить следующий заказ. Он торопливо вытягивал из толстой пачки несколько бумажек и припрятывал в тайнике. Почти никогда эта акция не увенчивалась успехом. Твердо помнившая сумму гонорара Атыргуль требовала деньги сполна, и Аргын сдавался:

— Да я пошутил. На бери! От тебя ничего не спрячешь. Нюх как у легавой…

Атыргуль в ответ называла мужа мошенником.

— Мужика лишние деньги только портят. На что они ему? Ясное дело, на любовниц. А я деньги на ветер не брошу и на любовников не истрачу. Истрачу их на тебя же, на детей. Не забывай, что у нас есть дети, мы обязаны позаботиться об их будущем. Ты прекрасно знаешь, что без десятки в кармане я тебя из дома не выпущу, мало того, у тебя обычно не меньше тридцати рублей при себе есть. А холостяцкие привычки давно пора забыть. Если я только узнаю, что ты шляешься к какой-нибудь потаскухе вроде Онолтай…

— Что же ты тогда сделаешь? — вроде бы шутя, но не без затаенного интереса спрашивал Аргын.

— Тогда и узнаешь что! Посмей только, сам же горя не оберешься! Повешусь и оставлю записку, что из-за тебя. Вот и отвечай… Ну чего смеешься? Я серьезно говорю, понял? Ладно, иди-ка лучше в мастерскую да берись за дело. Завтра должны приехать заказчики из Таш-Мойнока, а заказ на тысячу рублей, сам знаешь.

И Аргын, проклиная проницательность жены и свою бесхарактерность, прятал подальше свою злосчастную тридцатку, доставал бутылку с коньяком, пропускал сто граммов и работал над очередной халтурой, давая себе слово, что, когда они наконец купят машину, бросит всю эту чепуху и займется настоящим творчеством.

Но машина была куплена, а он так и не бросил халтуру — привык. Денег в заначке прибавлялось, и хотелось, чтобы их становилось больше, больше… Однажды, когда Атыргуль гостила у родственников, Аргын изготовил лишний памятник и тысячу рублей денег взял себе. Завернул их так, чтобы уберечь от сырости, и зарыл в собачьей конуре, придавив для надежности кирпичом. Когда Атыргуль вернулась, он долго волновался, долго боялся, что она как-нибудь ненароком проведает о деньгах, но время шло, Атыргуль молчала, и он наконец поверил — нет, не узнала, не догадалась, не доведалась ни о чем. По вечерам он с особой страстью полировал в сарае гранит, а когда окончательно уставал — это обычно бывало уже глубокой ночью, когда все спали, — шел к собачьей будке, доставал деньги, нес их в сарай и, усевшись на покрытой грязным одеялом раскладушке, пересчитывал, испытывая подлинное наслаждение от прикосновения к засаленным, прошедшим через многие руки бумажкам. Так он отдыхал. И вот однажды, когда он в очередной раз вышел из сарая, пинком поднял пса, мирно дремавшего над сокровищем, достал деньги и предался своему тайному наслаждению, в дверь сарая забарабанили кулаки Атыргуль.

— Открой сейчас же! — кричала она.

Смертельно, до бешеного, невероятного сердцебиения перепуганный Аргын для чего-то нырнул под свое драное одеяло и прикинулся крепко спящим. Стуки и крик продолжались, и он встал, пытаясь принять вид человека, которого только что разбудили и неожиданно подняли с постели. Деньги он спрятал на груди под старым заношенным свитером, в котором обычно работал и, который не снимал, ложась спать в сарае. Только после этого отпер он дверь, страдая от мучительного стыда. Руки у него тряслись.

— Ты что? — грозно спросила Атыргуль.

— Ничего… Задремал на раскладушке, устал что-то.

Она не сказала больше ни слова. Сбросила с раскладушки на пол старый волосяной матрац и принялась шарить, искать… Ничего не нашла и заметно растерялась. Аргын, который за это время успел овладеть собой, усмехнулся:

— Что с тобой? Что ты ищешь?

— «Что ты ищешь?» — передразнила она. — Не прикидывайся дурачком! Я видела в окно, как ты считал деньги. Где они?

— Да что ты, Акиш! Какие деньги, пропади они пропадом! Ничего я не считал, тебе показалось.

Атыргуль, сощурившись и прикусив нижнюю губу, некоторое время смотрела на него, словно пыталась разгадать загадку. И вдруг подскочила к мужу, рванула к себе старый свитер. Бумажные червонцы посыпались из-под него дождем. Атыргуль нагнулась и подняла горсть бумажек.

— Бессовестный!

Он молчал, пошатываясь точно пьяный. Смотрел, как трепыхаются жирные бока Атыргуль, проворно подбирающей деньги с пола. Слегка задыхаясь, она наконец выпрямилась, села на заменявший Аргыну табуретку чурбан и принялась пересчитывать десятки.

— От семьи деньги прячет, а? Да что же это такое, это же воровство! А еще твердит всем без конца о честности! Убирайся прочь вместе со своими проклятыми деньгами! Ну, живей!

Аргын сказал, едва не плача:

— Клянусь тебе жизнью детей, Акиш, больше этого никогда не повторится!

Она почему-то поверила ему сразу, он видел это. Заговорила уже спокойнее:

— Я сразу поняла, что дело нечисто, когда ты пнул ни в чем не повинную собаку. От меня, дружок, не скроешься, сколько раз тебе было сказано! И не старайся. Будешь еще деньги прятать, выгоню. Поглядим тогда, что скажут твои товарищи. Ладно. С завтрашнего дня принимайся за живопись, пора! Отправляйся на этюды, ищи, пиши картины, зарабатывай теперь себе имя, а не деньги. Дыйканбек ничем не лучше тебя, а уже имел две персональные выставки, в газете о нем написали. А ты? Сидишь тут, скрючился весь. Завтра же уезжай…

И Аргын уехал. Вернулся в город только осенью, а к зиме сообщил, что представит на рассмотрение экспертной комиссии три полотна.

Дыйканбек исполнял в это время обязанности председателя этой комиссии. Накануне заседания Аргын пришел к Дыйканбеку насупленный, злой.

— Пошли пройдемся, — попросил мрачно.

Они вышли на окраину, городские дома и улицы остались позади. В этот день выпал первый снег. Бодрящий морозец, яркая белизна мягкого, точно хлопок, снега веселили Дыйканбека. В русле Аламединки шумела, не сдаваясь зимнему холоду, бурная вода. Они долго шли по дороге, которая вела к горам. Дыйканбек понимал, что Аргыну надо о чем-то с ним поговорить, но не представлял, о чем именно. Ну что же, нужно подождать, пока человек соберется с духом. Дыйканбек шагал молча. Аргын сначала говорил о пустяках, потом в голосе его послышались гневно-раздраженные интонации. Против кого? Он рассказал, что кто-то из членов комиссии захотел заранее познакомиться с его картинами. Дыйканбек пожал плечами:

— Ну и что? Пускай.

— Да не в этом дело, Дыйканбек. Они хотят мои вещи забраковать, я уверен, что они сговорились. А это ставит под угрозу всю мою работу, мое будущее. Помоги мне. По-дружески, Дыйканбек… Твое слово решающее. Мои картины… я их кровью писал, поверь. Не веришь, идем сейчас в мастерскую, посмотри.

Дыйканбек не мог отказать ему и повернул к автобусной остановке, но Аргын остановил проходившее свободное такси, и они поехали в мастерскую.

Новые работы Аргына Дыйканбеку не понравились, особенно одна — «На базаре». Темные, мутные краски, расплывчатая, неясная композиция… Заметно было, что Аргын спешил, работал небрежно, невыразительно. Фигуры людей обозначены словно бы вчерне, эскизно, аляповато. На переднем плане старик, который сидит и смотрит на базарную толпу. Старик был тоже как-то неясен… Казалось, будто он то ли подавлен, то ли недоволен чем-то… Словом, впечатления определенно задуманной и в соответствии с замыслом написанной картина не производила. Дыйканбек так и сказал Аргыну и добавил:

— Не хочется тебя огорчать, друг, но работа мне определенно не нравится.

Аргын ощетинился:

— Но это же новаторство! Я ищу, понимаешь, ищу! А ты просто ничего не понимаешь.

— А против исканий никто и не выступает. Но произведение должно впечатлять, доходить до тех, для кого оно написано… А здесь… Ладно, оставим в стороне зрителей, но я, профессионал, и то не понял твой замысел.

— В истории искусства, как ты сам хорошо знаешь, немало примеров, когда новаторские, талантливые, даже гениальные вещи не воспринимались современниками. Ты все-таки и об этом подумай, Дыйканбек, вообще подумай. — Аргын с трудом сдерживал раздражение.

— Возможно и так, но в твоей картине гениальностью даже не пахнет. — Дыйканбек встал и хотел уйти, но заметил, что Аргын вдруг подался весь к нему. — Ты хочешь еще что-то сказать мне?

— Дыйканбек… — Аргын опустил голову, а когда поднял ее, в глазах было жалкое, умоляющее выражение. — Прошу тебя как друга, не позорь меня завтра при всех. Твои слова, твое суждение очень важно. С тобой считаются. Поддержи меня…

Потом, дома, Дыйканбеку неприятно было вспоминать об этом разговоре, но на следующий день на заседании он Аргына поддержал и, конечно, повлиял на ход обсуждения. О слабой картине было сказано, что она отмечена новым подходом к теме, в спор с Дыйканбеком никто не вступал, а сам он после этого заседания заболел на несколько дней. Впервые поступил он вопреки собственной совести.

К Аргыну он пришел уже около девяти. Стол был накрыт, и, по-видимому, давно, потому что Атыргуль явно нервничала. Она была мастерица расставить угощение так, чтобы, как говорится, в нос бросилось… За стол до прихода Дыйканбека никто не садился. Ярко сияла хрустальная люстра, и в ее свете особенно белой казалась накрахмаленная скатерть, особенно красивыми ковры на стенах, особенно уютной и мирной просторная столовая. Не успел Дыйканбек появиться на пороге, Атыргуль вскочила и, сияя улыбкой, поспешила ему навстречу.

— Дорогой мой, позволь тебя обнять и поцеловать! Или нельзя? Тогда просто пожмем друг другу руки.

Дыйканбек почувствовал, что краснеет. Он пожал протянутую руку Атыргуль, потом поцеловался с ней, едва коснувшись ее губ своими, и сказал неловко:

— Спасибо, Акиш…

Атыргуль захохотала.

— Надо же! Спасибо говорит. И краснеет, как скромный, чистосердечный мальчик!

— Перестань, Акиш.

Атыргуль повернулась к подруге — кокетливо одетой женщине с большими подведенными глазами.

— Иди сюда, моя радость. — Она потянула подругу за рукав. — Познакомьтесь. Это наш знаменитый Дыйканбек.

Дыйканбек совершил еще одну неловкость.

— Да ведь мы уже знакомы, Акиш! — сказал он.

— Ну какое это знакомство! Видели друг друга издали, так можно сказать. А сегодня знакомьтесь по-настоящему, сердечно. Желаю вам обоим такой дружбы, которая не ищет особого повода для встреч.

Подруга Атыргуль с деланным смущением опустила ресницы.

— Ах, перестань ты, мне просто стыдно…

— Еще одна стыдливая, поглядите-ка на нее! — не унималась Атыргуль. — Ладно уж тебе, тут все свои, не прикидывайся. А вот и наш благоверный…

Аргын, просунув голову в дверь, оказал мрачно:

— Привет!

Дыйканбек сам подошел к нему и протянул руку.

— Ну, ну, ну, что это вы? — зазвенел восторженными переливами голос Атыргуль. — Друзьям, настоящим, искренним друзьям положено при встрече обняться!

И так как ни Дыйканбек, ни Аргын не бросились друг другу в объятия, она продолжала:

— Обнимитесь немедленно! Не то за стол не пущу.

Мужчины обнялись для виду, и скоро все четверо сидели за столом. Первый тост подняла Атыргуль.

— Выпьем за дружбу Дыйканбека и Аргына. Пусть она никогда и ничем не будет омрачена. Пусть, глядя на нее, кусают себе локти наши враги! Всегда будьте опорой друг другу…

Зазвенели сверкающие рюмки. Атыргуль выпила первой.

— Ну что ж, чокнемся, — Аргын слегка прикоснулся краем своей рюмки к рюмке Дыйканбека.

Атыргуль тем временем уговаривала выпить свою подругу, и та, пожеманничав, в конце концов проглотила коньяк.

По знаку Атыргуль Аргын налил всем по второй.

Атыргуль завораживающим взором глядела на Дыйканбека. Улыбнулась, подняла рюмку.

— А этот тост я предлагаю за Дыйканбека персонально. Выпьем за него, за его талант, за его успехи. Спасибо тебе, Дыйканбек, ты помог другу!

Дыйканбек поспешил остановить ее:

— Акиш, не будем говорить об этом, прошу тебя, не надо.

Аргын насупился.

— К чему так много слов, Атыргуль? Не превращай муху в слона. Ну помог мне Дыйканбек, что в этом особенного?

Атыргуль так и вспыхнула.

— Ничего себе муха! Сколько ночей ты не спал, пока дождался этой мухи, как ты выражаешься. Сам-то ты никому еще ни на копейку добра не сделал, а туда же, фыркаешь. Ты, если по-настоящему говорить, должен Дыйканбеку в ножки поклониться.

Дыйканбек испугался, как бы не началась ссора между супругами.

— Акиш, по-моему, совсем ни к чему сегодня считать чьи-то добрые дела. Посидим спокойно за столом, поговорим, порадуемся…

— Согласна! Ты прав, совершенно прав. Я просто сержусь на твоего друга за его непомерное самолюбие. Уж кому-кому, а мне его характер отлично известен. Изучила за столько лет как свои пять пальцев. Он для своей славы отца родного не пожалел бы, а тут, видишь, задело его, что Дыйканбек ему помог. Постыдился бы в такой день!

— Что же мне, из-за этого умереть, что ли? — через силу усмехнулся Аргын.

— Зачем умирать, живи на здоровье! Надо только совесть знать. Быть таким же великодушным, как Дыйканбек, тогда и самому легче станет.

Дыйканбек выпил наконец свой коньяк. Хотел было любезно предложить своей соседке чем-нибудь закусить, но никак не мог припомнить имя этой женщины. Впрочем, Атыргуль своих подруг обычно называла не их собственными именами, а ею самой придуманными прозвищами: Чиймекаш — Брови в ниточку, Акбилек — Беленькие ручки и тому подобное. Пошел по этому пути и он и, обратившись к соседке, назвал ее Акбилек-джене.

Атыргуль не понравилось, что к выбранному им прозвищу Дыйканбек добавил «джене» — так обращаются к жене старшего родственника, но она тут же нашла нужный поворот:

— Верно, верно… Ты можешь называть ее своей джене, потому что ее муж был родом из ваших мест.

— Был? — спросил Дыйканбек. — А где же он теперь?

— Я не случайно употребила такое слово, — не дала подруге ответить Атыргуль. — Они разошлись по взаимному согласию, и теперь твоя джене свободна как ветер. Полюбит кого захочет. А вообще-то ее супруг, не тем будь помянут, здорово шлялся, позорил жену своим поведением. Вот она и ушла от него. И с тех пор, можешь мне поверить, Дыйканбек, не знала ни одного мужчины.

Подруга попыталась вставить свое слово:

— Зачем ты рассказываешь Дыйканбеку о моей жизни?..

— Ничего, ничего! — успокоила Атыргуль. — Дыйканбек у нас такой, что ему все можно рассказать, даже поплакать перед ним не стыдно. Он все поймет. Но ты лучше постарайся завоевать его сердце.

— Что ты говоришь! Я не умею покорять сердца…

— Постарайся научиться для такого случая.

Дыйканбек чувствовал, что ему уже невмочь. Почему-то вдруг вспомнилась Нина, захотелось увидеться с ней, услышать мягкий, спокойный голос, заглянуть в темные глаза, такие милые… Милые? Может быть, он все-таки влюблен? В последнее время он много думал о Нине, так много, что приходилось останавливать себя, внутренне одергивать, но отвлекался он от этих мыслей, пожалуй, только в мастерской, когда был поглощен работой. Сейчас, подумав о Нине, он испытал неловкость и стыд оттого, что сидит рядом с женщиной, глаза у которой словно маслом смазаны. Она была в общем-то красива, черты лица тонкие, руки и в самом деле белые, изящные. Но Дыйканбеку она не нравилась, так не нравилась, что ему захотелось найти какой-нибудь предлог и удрать отсюда. Не найдя, впрочем, ничего особо убедительного, он просто сказал:

— Поздно уже, друзья. Мне, наверное, пора…

— Куда тебе торопиться? — пожала плечами Атыргуль. — Ляжешь спать попозже, успеется…

Дыйканбек заметил, что она подмигнула подруге, и, уже не в силах сдерживаться, сказал почти грубо:

— Да подавай ты скорей свое угощение. Я ведь говорил тебе, что мне нездоровится. Не до шуток. Хочется отдохнуть, а в таких случаях человека тянет в свой дом и в свою постель…

Около полуночи он добрался до своей мастерской и сел на диване. Сел и вздохнул с облегчением. Его охватило чувство радостной освобожденности… Оттого, что ушел наконец от Чалкалмаковых? Вначале он думал именно так, но скоро понял: нет, это связано с Ниной, с тем, что он понял свое отношение к ней. Все в том же состоянии радостной легкости он подошел к телефону и набрал Нинин номер. Довольно долго никто не откликался, и, сообразив, что уже ночь, Дыйканбек хотел положить трубку, но в это время гудки прекратились и сонный милый голос произнес:

— Алло-о! Кто это?

Дыйканбек вздохнул очень глубоко и ответил:

— Нина, прости. Это я. Я, кажется, разбудил тебя. Прости…

— Ох, у меня глаза слипаются. Который час?

Кажется, она не слишком рассердилась. Дыйканбек осмелел.

— Только что пробило двенадцать. Я решился позвонить, потому что у тебя завтра выходной, я знаю это. Ты не сердись, пожалуйста!

Нина спросила спокойно:

— У тебя что, дело ко мне какое-нибудь срочное?

Он смутился.

— Да нет… Дела никакого. Просто так…

— А-а, понятно. Соскучился, да? Очень любишь меня и тоскуешь? — Она засмеялась.

У него от волнения колотилось сердце.

— Нина, я сейчас приду к тебе. Нужно поговорить.

Нина ответила все так же спокойно, чуть сонно:

— Дыйканбек, ложился бы ты спать. Поговорить приходи завтра. Ну подумай, прилично ли среди ночи врываться в дом к незамужней женщине? Спокойной тебе ночи…

Дыйканбек, боясь, что она повесит трубку, заговорил быстро, горячо:

— Пропади она к чертям, спокойная ночь! Не нужна она мне сегодня! Я хочу прийти к тебе, ну согласись! Я выхожу…

Не повышая голоса, она ответила:

— Не горячись, пожалуйста, ты не мальчишка. Как не стыдно, я просто рассержусь на тебя. Ложись и спи.

В трубке послышались частые гудки.

Дыйканбек некоторое время стоял и бессмысленно слушал эти гудки. Потом осторожно положил трубку, отошел от телефона и начал возвращаться к реальности… К Нине он все равно должен пойти, иначе он не может. У двери задержался, подумал. Нет, надо идти. Хотя бы посмотреть на ее окна и успокоиться.

Возле дома, где она жила, он остановился и прислонился к стене возле подъезда. Перевел дыхание, поднялся по лестнице, но не сразу решился надавить кнопку звонка. После того как он это сделал, Нина долго не подходила к двери. Ужасно долго… Но вот она спросила:

— Кто там?

— Я… — ответил он, обливаясь потом от внезапного оглушающего стыда.

Дверь открылась.

— Нина, ты прости, я все-таки пришел.

Она глядела на него спокойно, без гнева, без раздражения.

— Ну раз пришел, входи. Снимай пальто. Он переступил порог.

— Нина, я тебя не послушался, ты извини. Отругай меня, если хочешь, но извини!

Стоял у порога и ждал, что она скажет. Нина подошла и положила обе руки ему на плечи. Посмотрела в глаза.

— Ну что ж, в некоторых случаях можно и не слушаться женщин…

Они были очень счастливы в эту ночь. Нина ни в чем не упрекала Дыйканбека, не оправдывалась перед ним, не пыталась выяснять отношения, не требовала объяснений… Словно все уже было сказано ими друг другу давно, и на сердце у обоих легко. Длинная осенняя ночь прошла быстро. На рассвете Дыйканбек спал. Когда он открыл глаза, Нина сидела с ним рядом, одетая и аккуратно причесанная, свежая, как утро ясное. Ему показалось, что она уже давно сидит вот так и смотрит, как он спит. Зажмурился, потом снова открыл глаза и поискал на столике возле кровати расческу. Нина, поняв это движение, наклонилась к нему и рукой пригладила ему волосы. Он взял Нину за руну, притянул к себе, нежно поцеловал ее глаза, губы… Она не противилась, но вскоре подняла голову, вздохнула и сказала спокойно:

— Вставай, Дыйканбек. Я приготовила завтрак. Ты, наверное, очень голоден.

— Есть мне совсем не хочется, — ответил Дыйканбек, откидываясь на подушку.

Нина усмехнулась.

— Не ври, джигит, не обманывай. Ты очень голоден.

Она подняла руки и поправила шпильки в прическе. Дыйканбек снова хотел обнять Нину, но она отстранилась.

— Перестань, дружок! — сказала негромко, но твердо. — Я не считаю, что мы в чем-то виноваты, но больше мы с тобой вот так встречаться не будем. Сам бог, наверное, простил бы одну такую ночь с любимым человеком… Что ж, покаемся, и больше ты ко мне не приходи. Если в самом деле любишь и уважаешь меня, не приходи. Только об этом я тебя прошу. Понял?

— Почему? — спросил Дыйканбек, не пытаясь скрыть горестное изумление.

— Как тебе ответить? Любовь, как вино, удовлетворяет желание, но не жажду… Нет, это ничего не объясняет. Словом, нам с тобой такие встречи в конечном итоге не принесут ничего, кроме горя. Пойми это, друг мой.

— Не понимаю. Значит, это не любовь, а только страсть? Так?

— Может быть, и так, Дыйканбек. А может быть, счастье только до тех пор остается счастьем, пока его ищут и добиваются. Не знаю. Ты понял, что по-настоящему любишь меня, Дыйканбек? Подумай. Ну и потом, — Нина снова усмехнулась, — я ведь женщина и, значит, должна больше думать о себе, чем мужчины о себе думают. Должна быть эгоисткой, так я считаю. А тебе я желаю счастья… По-моему, все в жизни забывается. Незабываемого нет. Забудется и наша сегодняшняя встреча.

Дыйканбек смотрел на нее и качал головой.

— Понимаю, — сказал он, но сказал как-то бессознательно, машинально. И, пожалуй, даже не оценил до конца Нининых слов о том, что они больше не встретятся.

Они поцеловались на прощание, не думая, конечно, о том, что каждый будет вспоминать потом об этом поцелуе и желать, чтобы он повторился.

Через три дня Дыйканбек улетел самолетом в Москву, к жене и трехлетней дочери, которые были в это время в подмосковном санатории.

Калемкан и Дыйканбек, поженившись, очень хотели ребенка, но две первые беременности молодой женщины кончились выкидышем. Когда она забеременела в третий раз, Дыйканбек настоял, чтобы она ушла с работы, и всячески оберегал ее покой. Для домашних дел пригласили пожилую женщину, одинокую. Калемкан часто бывала у врача. Дыйканбек старался как можно больше времени проводить дома и никуда не ходил по вечерам. На седьмом месяце Калемкан положили в роддом на сохранение, как выражаются врачи. Кстати, все врачи, с которыми Дыйканбек разговаривал, успокаивали его и уверяли, что на этот раз все будет хорошо, но он до конца им не верил. Каждый день носил жене передачи, писал записки, до самой темноты топтался под окнами ее палаты. Наконец наступил срок. Роды начались тяжело, жизнь обоих — и матери и ребенка — висела на волоске. У Калемкан было больное сердце, длительного напряжения оно бы не вынесло. Врачи решились на операцию, но спасли этим жизнь только матери — ребенок умер.

Калемкан и Дыйканбек тяжело переживали свое горе — тем более тяжело, что врачи единодушно вынесли молодой женщине неотвратимый приговор: рожать ей больше нельзя. Никогда. У нее нет ни малейшей надежды стать матерью. Бурное отчаяние Калемкан со временем утихло, она уже не рыдала целыми часами, как это было в первые дни после ужасной операции, но тоска, то жгучая, невыносимая, то глухая, притупленная, прочно поселилась в ее сердце. Мучился и Дыйканбек, стараясь ни словом, ни взглядом не показать жене, что мучается. Так они и жили каждый со своей болью, хорошо зная, что переживает другой, но зная и еще одно: говорить об этом между собой им нельзя. Шли месяцы, годы, Калемкан чувствовала себя здоровой, бодрой, в душе у нее начала оживать надежда, а вдруг врачи ошиблись и то, что они назвали невозможным, все-таки возможно? Она, ни слова не сказав мужу, пошла в поликлинику. Ей снова объяснили, что не сможет она родить. И посоветовали взять на воспитание чужого ребенка. Она даже испугалась такого совета. По-прежнему ни слова не говоря Дыйканбеку, решила сходить еще в женскую консультацию: быть может, там врачи, которые каждый день и час сталкиваются с проблемой материнства, изучили ее вдоль и поперек в повседневной практике, подадут ей хоть какую-то, пусть отдаленную надежду? Женщина-врач отнеслась к ее беде сочувственно: «Ну что ж, давайте все проверим снова, сделаем все анализы, покажем вас профессору…» Калемкан зачастила в консультацию. Однажды, сидя в ожидании приема, она обратила внимание на полную белотелую женщину средних лет, которая пришла не одна, а с молоденькой девушкой, почти совсем девочкой, лет шестнадцати, не больше. Старшая была одета дорого и со вкусом. Сразу видно, что любит и умеет жить с комфортом и, наверное, хорошо знает, как этого достичь. Лицо замкнутое и высокомерное, людей вокруг словно не замечает, но, кажется, чем-то очень сильно озабочена и огорчена. Придя в следующий раз к врачу, Калемкан увидела приметных незнакомок уже выходившими из кабинета. Был уже конец приема, и, кроме них, в приемной никого не было. Калемкан зашла в кабинет. Врач сидела за столом и что-то писала. Подняла голову, устало улыбнулась в ответ на приветствие Калемкан.

— Здравствуйте! Сижу вот и думаю, как странно иной раз бывает в жизни: чего одному не хватает, от того другой не знает, как избавиться.

— Не понимаю вас… — приподняла брови Калемкан.

Врач пожала плечами.

— Да все понятно, милая. Ты исстрадалась оттого, что не можешь иметь детей, а тут вот собираются ребенка убить в зародыше… Где же справедливость, спрашивается?

Калемкан молча смотрела на врача. Та продолжала:

— Видела, кто вышел сейчас от меня? Они сюда приехали из другого города. Муж матери какой-то ответственный работник. А доченька любимая, избалованная взяла да и забеременела. Учится девчонка в девятом классе. Вот они и приехали сюда, чтобы в своем городе не позориться. Там-то и родителям стыд-срам, и учителя в школе по головке не погладят. Замуж девчонку не выдашь, возраст не вышел. Мало того, мужик, который ее сбил с пути, артист какой-то из Дома культуры, сбежал со страху неведомо куда. Ну как тебе эта история? Вот приехали они и умоляют сделать девочке аборт, готовы нас прямо озолотить за это! — Врач усмехнулась, — Короче говоря, мы должны прикрыть родительскую честь. Но, во-первых, делать аборт такой молоденькой девушке опасно даже при малом сроке, а здесь беременность четыре месяца. Говорим матери, что дочка должна родить, а она и слушать не желает. Не понимает, что губит будущее дочери, лишает ее возможности быть матерью. Это же трагедия! Вот люди, ей-богу!

Калемкан слушала, а слезы текли у нее по лицу. Врач спохватилась, начала ее успокаивать, но Калемкан так и ушла в слезах. Долго ходила одна по улицам, а когда вернулась домой, снова плакала, пока ее вдруг не осенила, мысль, от которой она даже вздрогнула. Надо только уговорить мать девушки. Если мать согласится, Калемкан увезет девушку с собой куда-нибудь далеко, там родится ребенок, и этого ребенка она возьмет на воспитание. И все будут думать, что ребенок ее, Калемкан. Все знают, что у нее больное сердце. Она забеременела и должна находиться под наблюдением врачей. Вернется во Фрунзе через шесть, даже через семь месяцев… Для той девушки все это тоже к лучшему, она сохранит способность к материнству.

Вечером она, волнуясь, повторяя одни и те же слова, с трудом сдерживая слезы, рассказала все Дыйканбеку. Он выслушал ее, долго думал, потом сказал:

— Попробуй завтра поговорить с матерью девушки.

И начал дозваниваться в Москву своему приятелю-художнику, у которого была хорошая дача по соседству с кардиологическим санаторием. Самое подходящее место: рядом санаторий, врачи. Если дача сейчас свободна, Калемкан может пожить там с девушкой, а к санаторию они прикрепятся по курсовке. Хотя бы на время, если не удастся на долгий срок. Дыйканбек дозвонился сразу же. И приятель, на счастье, оказался дома. И договорились они немедленно, потому что художник тут же посоветовался с женой. У них на даче оказался даже телефон. Сами они на три месяца уезжали в Крым. На даче хотели остаться племянник художника с женой, но им все можно объяснить, люди хорошие, поймут.

Эта первая удача окрылила Калемкан. Она почти не спала ночью, все дожидалась утра. А утром ей стало страшно — вдруг те не согласятся? То есть мать не согласится?

Чуть ли не за час до времени, назначенного врачом матери с дочерью, Калемкан была в консультации. Ждала с замиранием сердца. Никогда в жизни она так не волновалась.

Разговор начался и закончился за полчаса, но Калемкан казалось, что она чуть ли не вторую жизнь прожила за это время. Бывают минуты, часы, дни, когда человеку все удается. Таким, как видно, был этот день для Калемкан — о самом важном, самом главном договорилась она с человеком, которого не знала раньше, заставила незнакомую женщину поверить себе, понять себя и согласиться. На следующий день Калемкан, девушка и Дыйканбек улетели самолетом в Алма-Ату, а потом Дыйканбек проводил их в Москву.

Через пять месяцев родилась черноглазая, беленькая Айсулу — так назвали Дыйканбек и Калемкан свою приемную дочку. Ее родная мама как-то очень безразлично отнеслась ко всему, что с ней произошло, быть может, из-за своего слишком юного возраста. Живя на даче до рождения ребенка и потом еще примерно с месяц после родов, она была спокойна, в меру разговорчива, даже весела. Часто Калемкан разговаривала с матерью по междугородному телефону. В середине октября Дыйканбек увез ее в Москву, помог сделатькакие-то покупки и проводил на аэродром. Девушка вела себя непринужденно и почти откровенно, не стесняясь Дыйканбека, переглядывалась с какими-то ребятами в аэропорту. Подошла к зеркалу, посмотрелась в него, поправила прическу. Она не нравилась Дыйканбеку, но он отмахнулся от своих неприятных ощущений и подумал, что должен от души пожелать ей счастья. Девушка поднялась по трапу и скрылась в самолете, не оглянувшись на своего провожатого.

Муж с женой и дочкой уехали к себе во Фрунзе только в декабре.

Дыйканбек вначале, пока Айсулу была младенцем-несмышленышем, был к ней почти равнодушен, но потом девочка начала улыбаться, научилась сидеть, стоять, тянула к нему ручки, узнавая, и он растаял. Носил на руках, целовал в теплый лобик и замурзанные щеки, с наслаждением вдыхал неповторимый, ни с чем не сравнимый ребячий запах. Дочка мало-помалу стала незаменимым средством от всех неприятностей — творческих и житейских. Приходил ли он из мастерской, недовольный неуспехами дня, или из союза, раздраженный какой-нибудь стычкой, дочке стоило, перебирая крепкими ножками в кроватке, обрадоваться ему, пролепетать свое «папа», и жизнь получала смысл и содержание. Необходимую полноту обрела и семейная жизнь Абдиевых.

В самолете Дыйканбек думал только о дочери. В последние дни он часто видел девочку во сне. Однажды приснилось ему, что она сидит голенькая на каком-то островке земли, кругом островка вода, а девочка плачет. Он плывет к ней в лодке, изо всех сил колотит веслами по воде, но совсем не продвигается. Вдруг с неба падает на ребенка орел-беркут, подхватывает девочку и уносит. Дыйканбек смотрит, а он и сам голый в чем мать родила. С криком бросается он следом за дочерью, которую орел несет в горы. Бежит, и тоже ни с места… Дыйканбек пробудился задыхаясь, с пересохшим горлом и больше не заснул, до утра перебирая в голове нелепые и тревожные предположения. Он не находил потом покоя до того дня, когда сел наконец в московский самолет, не нашел покоя и в самолете, думая только об одном — скорее бы долететь. Все казалось немило, даже есть не хотелось, и он отказался от принесенного стюардессой завтрака. Время словно остановилось, а вместе с ним и самолет.

Мало-помалу зашевелилось в нем смутное осознание того, что причина его беспокойного и тяжелого настроения совсем не та, которую он сам навязывал себе все последние дни. Не тревога о семье, а то, что произошло между ним и Ниной, мучило и угнетало его. Но о Нине он думать не хотел, гнал от себя всякое воспоминание о ней, повторял себе, что все теперь кончено навсегда… Чем больше он старался, тем сильнее становилась душевная боль и яснее ее причины. Он никогда бы не мог раньше предположить, что радость может обернуться такой нестерпимой горечью, таким чудовищным похмельем.

Дыйканбек поднялся с кресла, закурил. Стало чуть легче, и он начал курить почти без передышки, зажигая сигарету за сигаретой. Но вот самолет приземлился, и обрадованный Дыйканбек, получив чемодан, чуть не бегом побежал на стоянку такси. О своем спешном приезде он не предупредил жену, и его, конечно, не ждали. Первой его увидела дочь. Закричала звонко, во весь голос:

— Папа!

И бросилась к нему со всех ног. Он подхватил ее, и она, болтая ножками, повисла у него на шее.

— Папа, папочка!

Дочка целовала его, а он чуть не плакал от полноты чувств.

Девочка не давала ему поздороваться с женой, у которой слезы выступили на глазах. Дыйканбек осторожно поставил девочку на землю, протянул руку Калемкан. Жена, видимо, сразу заметила, что вид у него нездоровый и усталый. Ласково поцеловала его в Щеку, спросила:

— Дома все в порядке? Ты здоров?

— Я очень устал. И соскучился по вас. А так ничего, все в порядке. На меня внимания не обращай, лучше расскажи, как вы тут. Аркаша вас еще не гонит с дачи?

— Нет, но в последнее время сильно похолодало. Мы даже печку топили один раз. Айсулу отравилась чем-то, только несколько дней назад все прошло. Я тебе решила не сообщать. Прямо не знаю, что она съела. Врачи с ней немало повозились, видишь, как она осунулась?

— Ну вот, значит, не зря мне плохой сон приснился. Я ужасно беспокоился. Сулушка, иди ко мне…

Он привлек к себе девочку, уже успевшую приняться за огромное красное фрунзенское яблоко, и крепко расцеловал в щеки и в нос.

— Папа, а когда мы во Фрунзе поедем? Здесь скучно, — сказала Айсулу.

— Так ведь я специально за вами и приехал, дочка. С дачи можем уехать хоть сегодня. Побудем немного в Москве, ты ведь ее, наверное, как следует в первый раз и не рассмотрела. Я покажу тебе метро, пойдем в Мавзолей Ленина, на Красную площадь, хочешь?

Скоро все трое сидели за столом. Калемкан приготовила чай.

— Ну рассказывай! — попросила она. — Какие у нас там новости? Что слышно у Чалкалмаковых?

— У Чалкалмаковых все по-прежнему, что ни день, то пир горой, гостей полон дом. С простыми смертными они совсем не знаются, Атыргуль, как видно, хочет, чтобы у нее в доме был салон для знаменитостей. Воспользовавшись твоим отсутствием, они и меня, грешного, несколько раз приглашали к себе, но, конечно, не без корысти. Я чуть ли не силой протолкнул Аргына в президиум союза. Теперь у него и у Атыргуль сбылось заветное желание, а что дальше будет, поглядим.

Калемкан озабоченно сдвинула брови.

— Не понимаю я тебя. Зачем ты связываешь себя с ними? Добром это не кончится, я уверена. Аргын человек неважный, Дыйканбек, твоему росту, малейшему твоему успеху он завидует. Бездарные люди опасны, особенно когда они стараются повредить талантливым. Аргын не в состоянии понять и оценить тебя, твое доброе к нему отношение. И вспомни, ведь ему никто из художников не нравится, он никого не одобряет. Любит только себя, остальных не выносит, в том числе и тебя. И стоит ему подняться повыше, он на тебя станет поплевывать.

— Опять ты за старое! Ты просто не понимаешь Аргына, Калемкан! Он хороший человек, и я прошу тебя не говорить о нем так.

Калемкан пожала плечами.

— Как хочешь. Я уверена, что вспомнишь ты мои слова и будешь себе пальцы кусать. Только поздно будет. Мы, женщины, народ проницательный. Что, не веришь?

Дыйканбек засмеялся:

— Верно, что женщины проницательны… только не все до единой, а то жить было бы страшно!

Ночью он перенес дочку к себе. Она на минуту проснулась, поцеловала его теплыми губенками и уснула снова. Дыйканбек укрыл ее получше и некоторое время лежал без сна, улыбаясь в темноте. Наутро он встал освеженный, бодрый, словно и не было перед этим долгих, неприятных, тревожных размышлений.

Дни, непохожие один на другой, складывались в месяцы, год торопил год, Аргын не чувствовал бега времени. Жизнь стала занимательной и ценной сама по себе, потому что за три года он достиг того, о чем и мечтать не смел. Бывает, лежит на горном склоне камень, омываемый всеми ливнями и овеваемый всеми ветрами, жаркими и холодными, лежит прочно, будто врос в землю навеки; но вот скатится откуда-то сверху камень еще больший, ударит по нему с налету, перевернет и выбьет его с привычного места. Покатится камень, увлекая, в свою очередь, за собой более мелкие камни, покатится так, что и не остановить. Нечто подобное произошло с Аргыном, когда его избрали в члены президиума. Это событие преобразило его, разбудило дремавшую энергию, повлекло Аргына за собой, как тот камень, сбитый с места.

Дыйканбек поначалу очень был доволен тем, как рьяно исполняет Аргын свои новые обязанности. С утра до вечера он не вылезал из союза, знакомился с планами работы, побывал за короткое время почти во всех мастерских. Расспрашивал с величайшей вежливостью художников о том, над какими темами они работают. Потом отправился в министерство и пообщался с его руководителями. Одним словом, инициативе и деловитости его не было предела. Он даже занимался тем, чем обычно мало кто интересовался, — пытался выяснить, как проводятся в жизнь постановления и решения президиума союза. И надо сказать, что его работоспособность и вежливое обращение снискали ему популярность среди художников.

— Надо же, какой дельный человек, как это мы раньше не замечали! — таков был общий глас.

Когда похвалы по адресу Аргына звучали в присутствии Дыйканбека, Абдиев принимал гордый вид: мы плохих не держим, поняли теперь? Стараясь сделать приятное Дыйканбеку, выдвинувшему столь ценный кадр, Аргыну поручали одно ответственное дело за другим.

Серьезные изменения произошли и в личной, семейной жизни Аргына. Зайдя к нему однажды, Дыйканбек удивился тому, как все в доме переменилось хотя бы с внешней стороны. Двор поражал чистотой. Привязанного раньше прямо у ворот серого кобеля было не видно, лай его доносился откуда-то из-за сарая. Кстати, сарай, на дверях которого в былые времена всегда висел замок, теперь был открыт, а дверь его выкрашена светло-голубой краской. Дыйканбек сам не зашел бы, конечно, в этот сарай, но Аргын, взяв его под руку, повел именно туда.

— Я свое хозяйство мало-мало отремонтировал, — сказал он при этом.

В самом деле, сарай был чисто выбелен, никакого затхлого духа, никакого беспорядка в нем не осталось. Пахло свежим тесом — в сарае недавно настелили пол. В углу стоял вполне приличный, хоть и не новый диван… И никакого гранита, никаких заготовок. Дыйканбек перевел на Аргына вопросительный взгляд, и Чалкалмаков понял этот немой вопрос.

— Я со всем этим разделался, больше к той своей специальности не вернусь. Хватит, и так сколько лет потерял. А сколько сил… Как подумаю, душа горит, друг. Пропади она пропадом, каторга ради денег! Много ли человеку надо? Честный кусок хлеба всегда можно заработать. Прежде всего надо творчески выражать себя, создавать свои произведения, работать в лучшем смысле этого слова, Дыйканбек.

Дыйканбек радовался решительному тону Аргына. Они вошли в дом. Дверь из прихожей в столовую гостеприимно распахнута, стол накрыт, возле него хлопочет чем-то похожая на официантку из ресторана Атыргуль. Завидев мужа и Дыйканбека, она поспешила им навстречу и, приветливо, но без обычной громогласной игривости поздоровавшись, взяла у них плащи и своими собственными руками повесила эти плащи на вешалку. Что за чудеса! Что за поступки, совершенно не свойственные прежней Атыргуль! Во всяком случае, Дыйканбек раньше ни разу не видел, чтобы она помогла раздеться мужу… Но главное чудо ожидало его за столом, и этим чудом было не угощение, которое Атыргуль всегда готовила отменно, а обращение супругов друг с другом — ласковое, простое, доверительное, словно они всегда жили душа в душу.

— Чай чересчур горячий, это вредно для здоровья, подожди, — говорила Атыргуль, мягко забирая у Аргына пиалу с чаем, подкладывая туда две ложки варенья и размешивая их.

Аргын, в свою очередь, заботливо обращался к ней!

— Акиш, в доме прохладно, ты бы накинула на себя что-нибудь потеплее. Долго ли простудиться! Принести тебе кофточку из спальни?

— Спасибо, — сияла глазами Атыргуль. — Сиди спокойно и ешь, я могу и сама сходить. Да в доме не так уж холодно.

Дыйканбек тоже считал, что в доме не холодно, наоборот, тепло, уютно. Просто Аргыну хочется сделать жене приятное… Прекрасно, даже трогательно, ничуть не похоже на ту игру в кошки-мышки, которой предавались Аргын и Атыргуль еще так недавно. Ну что ж, надо порадоваться за них и пожелать им счастья. Дыйканбек все еще предавался своим размягченным чувствам, когда в столовую заглянул старший сын Чалкалмаковых и позвал отца к телефону, Аргын как-то по-стариковски тяжело поднялся со стула и вышел. Атыргуль, должно быть, хотелось подчеркнуть перед Дыйканбеком происшедшие в их семье перемены, и она заговорила негромко, то и дело обращая к гостю многозначительный взор:

— Как видишь, Аргын стал в полном смысле главой семьи. Так и должно быть, я считаю. Муж в семье хозяин, он все решает, обо всем сам думает и может поступать как ему надо. Я ни в чем не препятствую твоему другу, он свободен в своих поступках целиком и полностью.

Дыйканбек не был любителем шуток в серьезном разговоре, но здесь его так и подмывало, и он не сдержался:

— Жена, предоставляющая мужу полную свободу действий, тем самым тоже ее получает. Значит, и ты теперь свободна. Что же, да здравствует свобода! Свободны наши высокие горы, по сю сторону их гуляет вольный Аргын, а по ту — вольная Атыргуль. Вы нашли мудрое решение.

Он не придавал своим словам особого значения и не почувствовал, конечно, что больно задел самолюбие Атыргуль не в первый раз. Она вспыхнула, потом побледнела, губы у нее задрожали, но, как это часто с нею бывало, находчивая Атыргуль терялась, если ее что-то по-настоящему злило или обижало. Пока она искала подходящий ответ, в дверях показался Аргын, и Атыргуль была вынуждена скрыть свою злость, не то несдобровать бы Дыйканбеку, попавшему не в бровь, а в глаз.

У Атыргуль все еще тянулся роман с Майбашем, попеременно проходя различные стадии: их отношения то вроде бы затухали, шли на нет, то возобновлялись. Поглощенная связанными со всем этим переживаниями, которые сделались теперь центром ее существования, Атыргуль уже не ревновала Аргына, как прежде. Порой она готова была проклинать Майбаша за невнимание и холодность, бурно рыдала по пустякам, порой не находила себе места от радости, когда Майбаш был нежен с ней, и жить без этого было бы совсем неинтересно…

…Аргын сразу заметил, что его жена и гость насупились, и вопросительно глянул на Атыргуль. Она тотчас встрепенулась.

— Ты знаешь, дорогой, мы тут с Дыйканбеком вспомнили художника, который погиб во время аварии… Нынче, кажется, сорок дней, мне кто-то говорил. С тех пор как это случилось, я все время беспокоюсь за тебя, когда ты едешь куда-нибудь в машине. Ты, пожалуйста, будь поосторожней, береженого бог бережет.

Дыйканбек, подивившись про себя тому, как она ловко нашла выход из положения, повернулся к Аргыну, который уже успел сесть на свое место, и положил руку ему на плечо.

— А ведь Атыргуль верно говорит. Надо бы пойти к родным Буларкиева, побыть с ними хоть немного. Его старший брат звонил мне вчера.

И они пошли на поминки. По дороге Дыйканбек сначала корил себя за забывчивость — не напомни Атыргуль, он бы сам скорее всего не вспомнил. Потом начал перебирать в голове наиболее яркие детали показного семейного благополучия Чалкалмаковых. О собственной шутке, обидевшей Атыргуль, он, конечно, и не думал. И предположить не мог, какого яростного врага приобрел в ее лице, знать не знал, что она будет мстить ему.

Аргын словно бы заново родился. Даже ходил он теперь какой-то особенно легкой, молодой походкой, ничуть не похожей на прежнюю. Ежедневно и ежечасно снедала его жажда показать всем, как он красноречив, умен, образован. Ему хотелось выступать, это желание жгло его, словно огнем, искало выхода. В союзе тем временем начали готовиться к очередному пленуму. Впервые услышав об этой подготовке, Аргын так и вспыхнул: вот он, подходящий момент, вот когда и где должен он выступить по вопросам самым сложным и животрепещущим, раскрыть себя так, чтобы все поняли, чего он стоит, с кем они имеют дело. Он не находил себе места, кровь гудела в голове, он старался успокоиться, но это ему плохо удавалось. Все-таки он справился с собой, сел и набросал тезисы выступления. Потом он переделывал их несколько раз. Перепечатав последний вариант, взял текст, сел в машину и уехал в горы. Вернулся домой к вечеру, положил на стол перед Атыргуль свои тезисы и сказал:

— Вот о каких проблемах я собираюсь говорить на завтрашнем пленуме. Прочти, пожалуйста.

Разделся и ушел в ванную.

Атыргуль с белоснежным полотенцем в руках ждала, пока он умоется. Заговорила с ним тихо и вкрадчиво:

— Проблемы очень актуальные, спора нет. Отдельные места, мне кажется, надо смягчить. И говори, пожалуйста, спокойно, сдержанно. Многовато у тебя конкретных примеров, это ни к чему. Обидятся люди, наживешь себе врагов.

Она говорила еще, советовала, Аргын слушал, слушал, передернул плечами:

— Посмотрим…

Вид у него был боевой.

Аргын выступал почти в самом конце пленума. Основной удар он сделал на теме труда в произведениях художников и завершил свое выступление так:

— Мы, художники, недостаточно работаем над образами тех, кто создает материально-техническую базу коммунизма, над образами героев труда. И, по-моему, недостаточно, даже, можно сказать, плохо занимается этой проблемой союз. Уровень исполнения госзаказов не соответствует требованиям сегодняшнего дня. Художники выбирают темы только по своему вкусу. А руководители союза относятся к этому безответственно. В результате рабочая тема у нас — нетронутая целина. У меня, товарищи, есть одно предложение, — Аргын сделал паузу и обвел взглядом зал. — Я предлагаю, чтобы каждый из нас взял обязательство ежегодно работать над одним-двумя госзаказами. Только тогда будет у нас совесть чиста и перед народом, и перед правительством.

Вняв совету жены, Аргын никого не критиковал конкретно, говорил вообще. И хотя вопрос, им поднятый, обсуждался и до этого не раз, не два, представитель министерства поддержал Аргына так горячо, словно он был первооткрывателем рабочей темы. Аргын, слушая его, сиял самодовольством. После пленума он пришел в кабинет к Дыйканбеку, по-видимому рассчитывая услышать похвалу в свой адрес. Но Дыйканбек молча сидел за столом и смотрел на Аргына изучающе и неодобрительно. Чалкалмаков подошел к дивану, уселся, закинул ногу на ногу, усмехнулся. «Не одобряешь? Ну что ж! Я сказал только правду», — написано было у него на лице. Дыйканбек повернулся к нему и сказал:

— Ты говорил верно…

Помолчал немного и продолжал:

— Только ведь об этом и до тебя говорили многие и много. И будут снова и снова возвращаться к этому. К сожалению, ты забыл об одной важной стороне проблемы. Забыл потому, я думаю, что долгое время был в стороне от людей, от общения с коллегами. А наши с тобой коллеги — люди сложные, каждый со своей индивидуальностью. И подходить к ним надо индивидуально. Только так и можно работать и никак иначе. Среди художников есть такие, кому нравится выполнять госзаказы, они берутся за дело от души, к темам относятся творчески. Им гораздо сложнее самим определить и выбрать сюжет. А есть и такие, у кого с заказной работой ничего не получается, они только свои, ими самими выбранные темы могут воплощать. Что же, их сбрасывать со счетов, что ли? Таких, скажем, как Чуйков или Айтиев? Насколько я знаю, их шедевры созданы не по госзаказам. И потому, мой друг, попытка навязать всем художникам одно и то же — самое обыкновенное невежество. Впрочем, если бы тебе была дана такая власть, такое право, ты не преуспел бы, Аргын. Художники — народ немногословный и загадочный, с ними надо обращаться осторожно и даже нежно, Аргын.

Аргын слушал его, с трудом сдерживая негодование. Спорить сейчас с Дыйканбеком ему не хотелось, но обида и злость душили его тем сильнее, чем неожиданнее была отповедь — ушат ледяной воды на разгоряченную успехом голову. Он ушел домой, так ничего и не сказав Дыйканбеку, в полном убеждении, что тот ему завидует. «Мы еще посмотрим, — твердил Аргын и по дороге домой, и дома, — мы еще поглядим…» В глубине души он с этого самого дня относился к Дыйканбеку как к врагу, но открыто порвать с ним не осмеливался.

Аргын начал давать работы на ежегодные выставки. Писал он только и исключительно на производственные темы, словно задался целью доказать, что станет воплощать намеченную им же самим в выступлении на пленуме программу действий. С другой стороны, он считал, что это и есть самый короткий путь к успеху. Как он и предполагал, с первой же выставки все три его картины были взяты в фонд музея. Когда приблизилось время следующей выставки, он решил провести основательную подготовку к ней не только у себя в мастерской. Пригласил в гости одного журналиста, человека ловкого и не слишком разборчивого, завел за хорошо накрытым столом разговор о своих полотнах, предназначенных к отправке на выставку, начал их комментировать, но сообразительный гость перехватил у хозяина инициативу и принялся превозносить его живопись на все лады. Не прошло и недели, как в газете появилась хвалебная статья о картинах Аргына. Он ходил довольный, откровенно радовался похвалам, но секрет их происхождения, конечно, никому не выдавал. Товарищи с ним о его работах не разговаривали, и это Аргына беспокоило. Ему необходимо было одобрение хотя бы нескольких собратьев по профессии, а никто из них с одобрениями не торопился. Дыйканбек, несмотря на все подходы Аргына, молчал. Тогда Чалкалмаков возложил все надежды на представителя министерства и обхаживал как мог этого не слишком хорошо разбирающегося в искусстве человека. Помогло: перед самым закрытием выставки Аргын зашел еще раз в министерство, «случайно» встретился в коридоре с представителем, тот под руку увел его к себе в кабинет.

— Завтрашний совет я буду проводить сам, — сказал представитель Аргыну. — Мне твои работы нравятся, так я и сказал сотрудникам музея. Купят твои картины.

Аргын ушел от него окрыленный. Дома вечером выпил целый стакан коньяку и завалился спать. Совершенно спокойный за судьбу своих полотен, он никак не думал, что из-за них на совете разгорится горячая полемика. Представитель министерства, как и обещал, поддержал Аргына, но Дыйканбек с его суждением не согласился и сказал как отрезал:

— Пусть Аргын скажет спасибо нам за то, что мы пропустили его картины на выставку. Они того не стоили, слишком он с ними спешил, работал кое-как. Все это очень далеко от того, чтобы считаться образцом для подражания, да и вообще это не искусство. И как бы ни неприятно это было Аргыну, я все-таки должен сказать, что поиски легкой славы не принесут ему добра.

— Но эти вещи, безусловно, надо принять. Ведь это производственная тема! К тому же о них хорошо отзывалась печать. Дыйканбек, на мой взгляд, перехлестывает, работы не такие слабые. Надо принять их, товарищи, — стоял на своем представитель министерства.

Члены худсовета разошлись во мнениях, заспорили. Дыйканбек невероятно злился, сам не понимая, почему он так кипит. Стараясь сдерживаться, заговорил подчеркнуто ровным голосом:

— Аргын мой товарищ. Он находится здесь, — Дыйканбек указал на Аргына, крепко стиснувшего губы, чтобы скрыть дрожь. — Если мы сегодня примем его незавершенные и несовершенные работы, мы тем самым отбросим художника далеко назад, уведем с правильного пути. Тематика у него актуальная, это так, но в ее воплощении нет профессионализма. Все это ниже уровня сегодняшних требований. Ни глубины, ни обобщения. Аргын, словно фотограф, перенес на полотно то, что увидел, ни в одной из работ не выражена творческая индивидуальность. Кому станет тепло или холодно от картин без колорита, без настроения? Мне хотелось бы, чтобы Аргын правильно воспринял мои слова, больше работал, приобретая мастерство.

Тогда представитель министерства прямо спросил Дыйканбека:

— Вы считаете эти работы полностью непригодными?

Дыйканбек ответил ему так:

— Я предъявляю к Аргыну самые высокие требования. Он профессионал. Не будь этого, работы можно было бы, как говорится, оценить на тройку. Но ведь посредственным работам участь, как правило, одна — пылиться в запасниках музея. Я свое мнение высказал, теперь пусть выскажутся другие.

Представитель министерства обратился к членам худсовета:

— Как вы считаете, товарищи? Вы всегда создаете шедевры, ничего не пишете на среднем уровне, а? Мне кажется, бывает и такое…

— Шедевры вообще редки, чаще приходится удовлетворяться средним уровнем, — сказал кто-то при общем смешливом оживлении.

Представителю министерства другого ответа и не требовалось.

— В таком случае нужно принять работы товарища Чалкалмакова. Когда-нибудь он еще создаст нечто в соответствии с высокими требованиями Дыйканбека. Если мы сегодня от работ Аргына откажемся, у нас вообще не будет принято ни одного полотна на тему о труде. Что же мы скажем в отчете, который придется писать в один прекрасный день? Вы сами знаете, что шедевров ждут годами и десятилетиями. Картины Аргына соответствуют требованию о воплощении темы труда в живописи. Достоинства хорошего человека особенно оценишь, пожив среди плохих людей, шедевр еще ярче сияет на фоне обычных, средних работ. Короче говоря, товарищи, и к тому же говоря всерьез, вполне всерьез, — подчеркнул представитель министерства, — давайте время от времени принимать и средние полотна, иначе как бы нам не остаться с пустыми руками.

Больше ему не возражал никто. Даже Дыйканбек голосовал за. Несмотря на это, Аргын вернулся домой туча тучей. Выступление Дыйканбека он считал враждебным, предательским, решил, что оно продиктовано желанием уронить его, Аргына, авторитет в глазах коллег. Очень хотелось отплатить Дыйканбеку, однако не зря говорят — если ты силой не равен своему врагу, затаись до поры до времени, как змея в норе. Хочешь ужалить, сделай это незаметно, исподтишка, во тьме ночной… Внешне Аргын сохранил с Дыйканбеком вполне приличные отношения, обращался за советом как к старшему, искал у него поддержки. Он понимал, что надо очень много работать, чтобы добиться признания, но работа не увлекала его, не доставляла радости, как это бывало в молодые годы. Аргыну было нелегко, но отказаться от достижения цели он ни в коем случае не хотел. Ломал голову, думал, как проще и легче достичь желаемого, но не придумал ничего иного, чем оставаться верным производственной тематике, бить в одну точку… Мало-помалу начали его признавать некоторые художники, появлялись — чем дальше, тем чаще — похвалы в газетах, он быстро привык к этим похвалам и чувствовал себя по-настоящему талантливым.

Но как бы и что бы ни думал он сам о себе, большие мастера его картины попросту не принимали всерьез, Считали, что он ищет легкую дорогу к славе, что вся его кипучая деятельность в союзе вызвана соображениями и стремлениями откровенно карьеристскими… Дыйканбек тоже видел и понимал это, вначале очень огорчался, потом успокоился и перестал обращать внимание на старания Чалкалмакова.

Дыйканбек в эти годы работал много. Написал несколько пейзажей, которые нравились ему самому, сделал немало портретов, а этюдам и наброскам числа не было. Звезда его таланта поднялась высоко и светила ему ярко. Он не всегда понимал свое состояние, свой уровень, бывали дни, недели, даже месяцы, когда он трудился, наслаждаясь своими возможностями, верил в свой талант безусловно, и ему представлялось, что взглядом своим о и вбирает весь мир, будто бы поднялся на вершину самой высокой горы, но бывало и так, что он, охваченный сомнениями, терял путеводную нить, чувство перспективы, становился суеверным, точно деревенская старуха… Видно, он был неровен, противоречив по природе своей, ведь и в обыденной жизни он, человек мягкий и деликатный по натуре, столкнувшись со скверным поступком неприятного человека, мог вспыхнуть неудержимым гневом, вспылить. Потом, опомнившись, начинал бранить себя за резкость и старался быть особенно ласков с объектом своего негодования, который, как правило, не стоил и не понимал доброго отношения. Критический взгляд на самого себя помогал Дыйканбеку философски относиться к похвалам в свой адрес: он не придавал им особого значения и различал, где похвала идет от понимания, точности восприятия, а где она пуста и бессодержательно-формальна. Он считал, что таланту нужна взыскательная и строгая критика. Радовался, когда слышал трезвые, профессиональные отзывы товарищей-художников. Верил, что лишь талант может оценить другой талант.

Именно в эти годы пришла к нему широкая известность. Состоялась персональная выставка в Москве; об этой выставке появились хорошие отзывы. Вышла даже книга о творчестве Дыйканбека, а в московском издательстве выпущен был альбом репродукций его картин.

Портрет Нины Дыйканбек не давал ни на одну выставку. Кроме Аргына и Атыргуль, никто его не видел. После того как Чалкалмаковы случайно увидели портрет у него в мастерской, Дыйканбек вообще запрятал его так, чтобы больше ничей равнодушный или завистливый взгляд не коснулся того, что было ему так дорого. Он считал портрет незаконченным, но это была одна из самых сильных его работ. Атыргуль, например, сообразила это сразу. Не будь той ночной встречи с Ниной, Дыйканбек, может быть, и выставил бы когда-нибудь портрет, но теперь — нет… Первое время, вспоминая о ночном свидании, Дыйканбек не знал, радоваться ему или огорчаться. Он помнил, что дал Нине слово больше не искать с нею встреч, понимал, что она права, но день проходил за днем, и Дыйканбек все сильнее и отчетливее чувствовал: забыть он не сможет.

Однажды они встретились случайно; Дыйканбек растерялся, голова не то чтобы закружилась, а как-то затуманилась. Он не мог найти слов. Наверное, надо было просто поздороваться и пройти мимо, он же вместо этого задал нелепый вопрос:

— Как дела?

Нина невесело усмехнулась.

— А как тебе надо?

Голос у нее дрогнул от обиды. Постояв и посмотрев друг на друга еще несколько секунд, они негромко попрощались и разошлись в разные стороны, словно рассорившиеся дети, с той существенной разницей, что дети сегодня разойдутся, а завтра снова играют вместе как ни в чем не бывало, они же, два взрослых, много переживших человека, не могли, сколько ни старались, придумать, как им вести себя дальше, и мучились оба.

Нет, Дыйканбек не мог забыть Нину. Она все время была с ним рядом, все попытки перестать о ней думать кончались неудачей. Вначале к воспоминаниям о ночи безоглядного, бурного счастья у него примешивалось удовлетворенное мужское самолюбие, упоение неожиданной и легко доставшейся победой. Потом это ушло, вернее, вытеснено было осознанием того, насколько глубоким и захватывающим оказалось чувство любви — да, он, уже седеющий человек, не мог в глубине души назвать его иначе — к Нине. О мужском самолюбовании и самолюбии теперь стыдно и неприятно было думать…

Как все просто было тогда, когда их отношения оставались чисто дружескими: ничто их обоих не смущало при встречах, им некого было стесняться, нечего опасаться, они спокойно смотрели в глаза друг другу. Полная свобода, никакой скованности… Теперь все совсем иначе. Вот они встретились, и как им было неловко, несвободно, трудно. Казалось, все, кто проходит мимо, понимали, что произошло, и смотрели на них по-особенному.

Пришла весна. Дыйканбек с каждым днем сильнее чувствовал свою отрешенность от обычного ритма жизни. Нина оставалась для него желанной по-прежнему, сильнее прежнего. Он мечтал о ней каждый час. Решил попробовать отключиться и начал каждый день ездить в горы. Там весна еще только начиналась. Дыйканбеку всегда нравилось видеть своими глазами неодолимую силу движения жизни, а она яснее всего видна ранней весной, когда из нагретой солнцем влажной черное земли пробивается крепкая, сочная молодая зелень, когда распускаются первые цветы и порывы ветра приносят горьковатый запах молодых листьев. Дыйканбек целыми днями бродил по горам, не расставаясь с этюдником. Ему казалось, что, останься он в городе, сердце надрывалось бы от тоски.

Однажды он, добравшись на машине до входа в ущелье Аламедин, свернул на восток и поехал по асфальтированному шоссе. Не доезжая Иссык-Ата, остановился у зеленой поляны, что лежала чуть в стороне от прямой как стрела дороги. Погода была ясная, теплая, снежные сугробы в предгорьях влажно блестели на солнце, вниз по склонам бежали от них ручьи талой воды. А на горизонте вздымались великие горы в избела-белом уборе, который они не снимают и в разгаре жаркого лета. Дыйканбек поднял голову и смотрел на горы, пока не устали от их белого блеска глаза. Тогда он перевел взгляд на усыпанную желтовато-белыми звездами первоцветов зелень поляны. Прошел по траве, шагов пятьдесят и начал устанавливать мольберт: хотел пока солнце еще высоко, перенести на полотно свежую прелесть ранней весны. Работать он, однако, так и не начал. Долго стоял, глядя перед собой и ни о чем не думая; запах нагретой весенней земли и молодой зелени кружил голову. Дыйканбек сбросил пальто прямо на траву, лег на него и смотрел то на горы, до которых, казалось, рукой подать, то в небо, где звенел невидимый жаворонок, то, чуть повернув голову набок, на только что распустившиеся цветы. По телу разливалось мягкое тепло, хотя совсем неподалеку, в ложбинках и у больших камней, прятались в тени остатки зимнего снега. Дыйканбек заметил, что бабочки-крапивницы, красновато-коричневые крылышки которых казались особенно яркими в прозрачном воздухе, часто присаживаются на снеговые островки, словно принимают их по ошибке за куртинки цветов. Он встал, набрал в руку рыхлого снега и сжал его в быстро тающий комок. Руке стало холодно, и это ощущение разогнало сонливость.

Он принялся за работу и стоял перед мольбертом до тех пор, пока на горные лощины не пали длинные синеватые тени. Похолодало. Дыйканбек собрал свое хозяйство и пошел к машине.

В горах и летом дневное тепло сменяется ледяным вечерним холодом. Ветер со снеговых вершин приносит этот холод, приносит он и тяжелые тучи, которые быстро заволакивают чистый небосвод.

Дыйканбек осторожно вел машину сквозь густую тьму весенней ночи. До города было еще далеко. Дыйканбек, положив обе руки на баранку, сосредоточенно смотрел перед собой, и вдруг воспоминание о Нине вспыхнуло в нем так живо и сильно, что он задрожал. Остановил машину и опустил голову на руки. Он не может жить без этой женщины, он должен быть с ней, он должен увидеть ее сегодня. Непременно. Иначе он умрет…

Увидев Дыйканбека, Нина не удивилась. Подошла к нему и сказала ласково:

— Я знала, что ты все-таки придешь.

Не снимая пальто, он притянул Нину к себе и целовал ее губы, глаза, шею, мягкие душистые волосы. Она не противилась, только тихо говорила, чуть задыхаясь:

— Довольно мучиться, Дыйканбек… Нельзя отказываться от счастья, подаренного судьбой… Я знаю, мы не можем друг без друга. Пусть говорят что хотят, мне все равно.

Он провел у нее ночь и весь следующий день. Поздним вечером она проводила его. Накинув черно-пестрый шелковый халат, она стояла у дверей и смотрела на него опечаленным взглядом. Положила руку ему на плечо, сказала тихо:

— Будь осторожен в дороге.

В такие ночи Дыйканбек не возвращался домой, шел прямо в мастерскую и укладывался на своем вечном диване. Сон не шел к нему, он лежал и широко раскрытыми глазами смотрел в потолок, думая о Нине. Больше на о ком и ни о чем он думать в это время не мог. Она была очень сдержанна, ни о чем его не спрашивала и не просила, но он порою замечал немой вопрос в ее глазах. Даже не вопрос — огорчение, тяжелое раздумье или тоску, он не мог разобрать хорошенько. Ждет ли она от него ответа, хочет ли, чтобы он нашел выход из мучительного, сложного для них обоих положения? Или ищет этот выход сама и оттого так осунулась, похудела? Красивая и умная женщина, она, конечно, не жила бы одиноко, не будь причина этого одиночества заключена в ней самой. Поклонников у нее много, но она к ним откровенно равнодушна. Почему она полюбила Дыйканбека, почему с ним связала свои надежды на счастье?

Сам он не мог придумать никакого выхода, да его, вероятно, и не было: он не мог уйти к Нине от жены, здоровье которой становилось все хуже, от приемной дочери, которую любил как родную… Нет, выхода не было, сколько он ни думал о том, как быть. Не было выхода, но не было и сил справиться с чувством, захватывающим его все сильнее день ото дня. Никого и ничего не остерегаясь, он приходил к Нине в любое время вовсе не потому, что хотел показать другим свое торжество. Он просто не мог погасить пылавший в нем пожар, — не может сухой хворост не гореть в огне… Однажды он решился посоветоваться с Аргыном.

Было это так. В середине мая они вдвоем поехали к Дыйканбеку на дачу у речки Аламединки — так, подышать воздухом, побродить немного, поболтать на свободе. Сидели на берегу, бросали в воду камешки, время от времени доставали бутылку коньяка, опущенную для охлаждения в реку. Разговор вязался вяло, оба то и дело погружались каждый в свои мысли. Вдруг Дыйканбек сказал:

— Аргын, я, друг, попал в тяжелую историю.

Аргын помолчал и, кажется, не придал особого значения услышанному. Но Дыйканбек уже не мог остановиться.

— Короче говоря, — продолжал он, — влюбился я в одну женщину. Не дает она мне покою, эта моя любовь, ни днем, ни ночью. Даже здесь я думаю о ней. Что же ты молчишь, друг? Ты был когда-нибудь влюблен?

Аргын, кажется, только теперь понял, что к чему, и спросил в свою очередь:

— Ты влюбился? В кого? Я ее знаю?

Дыйканбек вздохнул.

— Я говорю о Нине Соколовой. Знаешь такую артистку? Я не могу ни на минуту забыть ее, вот такие дела…

— А что Нина говорит? Она знает?

Дыйканбек на минуту засомневался — говорить ли, потом все-таки сказал:

— Лучше бы не знала. Мы с ней близки. Уже давно. Я вначале не думал, что меня так захватит все это, а теперь… Теперь просто не знаю, как быть.

Они замолчали. Аргын обдумывал услышанное и завидовал Дыйканбеку: «Кому бог дает, так уж дает все…» Нельзя сказать, чтобы у Аргына не было любовных историй, были, конечно, но какие! Так, пустые связи с пустыми бабенками вроде пресловутой Онолтай. При Атыргуль он поругивал неверных мужей, без нее с удовольствием слушал рассказы о чужих любовных связях, не гнушался расспросами о подробностях, а в конце концов произносил: «Все бабы на одну колодку…»

Теперь, выслушав признание Дыйканбека, он высказался примерно в том же стиле:

— Она такая же, как и все женщины. Нынче распрощается с тобой, а завтра найдет другого.

И он потянул за бечевку, к которой привязана была бутылка с коньяком.

Дыйканбек весь побелел. Промолчать не смог.

— Я тебе рассказал о своей тайне, думал, что ты меня поймешь… О Нине скверно говорить не смей, она чистая женщина, советую тебе это понять! Слышишь?

Он грохнул о камень стакан с коньяком, который держал в руке, носком ботинка отшвырнул недопитую бутылку.

— Хватит! Пошли!

И, не оглядываясь, зашагал к дому. Аргын глядел на него в изумлении, но сказать ничего не решился. Поднялся и поплелся за Дыйканбеком.

В то лето, где-то в середине июня, Дыйканбек с Аргыном впервые схватились в открытую. То есть это Аргын впервые выступил открыто против Дыйканбека. Готовился он, собственно, к такой акции самозащиты (как он сам определял) давно. Теперь ему нужен был подходящий момент, которого долго ждать не пришлось. Аргын понимал, что серьезно повредить художнической славе и доброму имени Дыйканбека ему не удастся, но все-таки… Хоть что-то, как говорится.

С тех пор как он стал членом президиума, Аргын не жалел усилий во имя собственных успехов, только ради этого и работал. Дыйканбек вначале не верил, когда ему говорили об этом, потом начал убеждаться сам, а тут произошел и случай, который окончательно открыл ему глаза. С легкой руки представителя министерства, поддержавшего Аргына во время обсуждения, Чалкалмаков под лозунгом «Темы труда, темы огромного социального звучания» выдавал картину за картиной, словно лепешки пек. И потребовал наконец, чтобы его персональная выставка была размещена в большом зале музея.

— Вы должны удовлетворить мою просьбу. Мы, — он произнес это слово с ударением, — не хуже иных прочих. Дайте большой зал музея. Я рассчитал, мои картины как раз заполнят весь зал.

Дыйканбек слушал его молча, глядел на него и думал: «Твоя халтура, которую ты готовишь поточным методом, любой зал заполнит и заполонит…» Ответил, стараясь сдерживаться:

— Ты отлично знаешь, что большой зал расписан буквально по часам на много дней вперед. Я не вижу никакой возможности организовать там твою выставку ни до конца этого, ни даже в будущем году. Мы ума не приложим, как нам втиснуть в перенапряженное расписание художников куда известнее тебя. Многие из них, и старше тебя, и заслуженнее, охотно соглашаются на зал у нас в союзе. Давай твою выставку откроем здесь.

Дыйканбек полагал, что это предложение должно вполне устроить Аргына, но тот поднялся со стула весь бледный.

— В нашем зале все мои картины не поместятся. Я тоже хочу отчитаться перед народом. Ты мне подножку не подставляй.

— Но ведь нет никакой необходимости давать на выставку все, что вышло из-под кисти. Если присутствующие согласны, мы назначим особую комиссию для отбора картин. Зрелых вещей у тебя очень мало, надо работать кропотливее и не прикрываться актуальностью темы, Аргын. Вот тебе мой товарищеский совет: думай больше о качестве, чем о количестве.

Аргын сел, но тут же вскочил снова.

— Один ты работаешь кропотливо, а мы все так, машем кистями, словно осел хвостом. Видали мы твои пейзажи, ты только их и малюешь, а на них и смотреть никто не хочет!

Дыйканбек еле держался, чтобы не сорваться.

— Ты ведь знаешь, что я пишу не одни пейзажи. У меня немало портретов, в том числе и портретов людей труда. Но сейчас речь не обо мне.

— Знаем мы, чьи ты пишешь портреты! Портреты женщин и в особенности артисток… Поднять большую тему тебе не по силам. И только ты один думаешь, что твои пейзажи соответствуют требованиям сегодняшнего дня. Твои темы давно обветшали. И если ты в состоянии понять меня, я тебе тоже кое-что скажу: ты уходишь, ты отгораживаешься от требований государства, прячешься в бытовизм…

Дыйканбек вышел из-за стола, остановился перед Аргыном.

— Давно ли ты стал таким сугубо идейным? Я готов повторить то, что уже сказал: это ты, прикрываясь социальной тематикой, превратился в законченного халтурщика! Понимаешь ли ты, что воссоздать на полотне образ родной земли, по-настоящему раскрыть его — это и значит работать над большой социальной темой? Как работать — это уже другой вопрос, который должен определяться прежде всего мерой таланта… А на твою выставку я лично разрешения не дам, пусть решает комиссия. Я считаю, что ее вообще открывать не стоит, мне никто не давал права пропагандировать халтуру!

— Не все на свете делается по твоему приказу. Не перевелись еще справедливые люди, гражданин бабник. И государственные органы не бездействуют!

Хлопнув дверью, Аргын вышел.

После стычки в союзе Аргын пожелтел, похудел, казалось, гложет его какой-то неведомый недуг. Жене он ничего не сказал о ссоре с Дыйканбеком скорее всего потому, что сам еще не знал, как вести себя в сложившихся обстоятельствах. Дыйканбек преследовал его воображение как некий демон; мысль о том, что этот человек, биография которого в основных чертах ничем не отличалась от его собственной, человек самый заурядный, как считал Аргын, добился серьезного успеха и широкой известности, которая день ото дня рдела, наполняла его сердце горькой и нестерпимой завистью. Аргын ненавиделпрежнего друга и почти постоянно думал теперь о том, как навлечь на него неприятности, ударить побольнее. Люди в таких случаях обычно стараются прежде всего найти оправдание собственным скверным поступкам, тогда уже все становится легким и простым, можно и допустимо не только очернить врага, но и уничтожить его. Аргыну нетрудно было доказать себе, что Дыйканбек заслуживает расплаты, гораздо труднее оказалось придумать доступный способ этой расплаты. Начинать открытую борьбу он боялся — понимал, что на это нужно сил побольше, чем у него. Стало быть, нужно искать другой путь. О том, что у всякой честной борьбы есть свои правила и законы, Аргын не задумывался. Для достижения цели все средства хороши — эту несложную догму подлецов Чалкалмаков усвоил и принял с давних пор.

…Был случай — вышло у них однажды недоразумение с соседом. Этот сосед, сильный и решительный парень, работал на заводе. Он получил участок и построил себе дом рядом с усадьбой Чалкалмаковых, а весной надумал посадить возле дома сад. Горячо взялся за дело, сумел получить на время бульдозер, очистил землю от камней, выровнял так, что любо-дорого поглядеть, и высадил молодые яблоньки, урюк, персиковые деревца. Первое время Аргын, работая в своем сарае, и внимания не обращал на кипучую деятельность трудолюбивого соседа. Однажды утром он проснулся очень рано, вышел во двор, бросил взгляд на соседний участок и прямо-таки его не узнал. Влажно темнела хорошо перекопанная земля, ровными рядами выстроились тоненькие саженцы с голыми еще веточками. Нельзя сказать, чтобы Аргын порадовался за соседа или чему-то особенно удивился. Он просто стоял и смотрел, когда к нему подошла Атыргуль. В отличие от мужа она пылала негодованием.

— Глазеешь? Любуешься соседушкиной ловкостью? Может, ты не прочь отдать ему и наш огород? Он, как видно, тебя и за мужчину не считает, а то не посмел бы…

Аргын в недоумении повернулся к ней.

— Чего он не посмел бы? Что с тобой? Ну старается человек, хочет соединить приятное с полезным… За что же ты его ругаешь?

— Глупец! — отрезала Атыргуль. — Ты видишь, где он высадил деревья? Вон те, их не меньше десятка? Прямо на краю нашего арыка. Подымутся деревья, разрастутся и будут тенью закрывать весь наш огород, а в тени ничего не вырастет. Понятно теперь? Он нас за людей не считает, наглец такой! Пойди и скажи ему, чтобы пересадил свои деревья подальше от нашего арыка! — И Атыргуль вихрем унеслась в дом.

Аргыну показалось, что жена говорит разумно. Распалившись, пошел он к соседу объясняться, но никакого объяснения не вышло, потому что сосед и слушать его не захотел, мало того, толкнул в грудь и прогнал со своего участка. Аргын рассвирепел, готов был застрелить грубияна, растерзать на части. Несколько дней даже спать не мог от злости. Потом немного успокоился и сделал попытку еще раз поговорить с соседом, но снова потерпел неудачу. Тогда Аргын словно и думать забыл о соседе, но, когда Атыргуль приступилась к нему, сказал загадочно: «Пускай его, мы еще посмотрим». И Атыргуль удовлетворилась, поняв, что ее супруг лелеет некий план отмщения.

Сосед заботливо ухаживал за молодыми деревьями, окапывал их, поливая, обмазывал. Поздней осенью сад его побурел, пожелтел, вскоре весь осыпался, и через несколько дней выпал первый снег. Зима в тот год была тяжелая и долгая. Уже весной, в середине марта, прошел сильный снегопад. Природа оправдала старинное присловье «снег на снег — и снега нет»: слежавшийся зимний наст начал быстро таять вместе со свежевыпавшим снегом, на земле появились широкие черные проталины, но к вечеру ударил мороз, а небо заволокли черные тучи, из которых снова посыпались снежные хлопья. Аргын давно уже дожидался такой погоды.

Он не спал всю ночь. Кипятил на газу воду, наливал кипяток в два чайника и носил эти чайники на участок к соседу. Там он вылил, не пропустив ни одного, по полчайника кипятку на каждое деревце возле корней. Закончив свою хлопотливую работу, долго сидел без света и смотрел в окно на соседский сад. К рассвету редкий снежок превратился в настоящую вьюгу. Все вокруг побелело. Аргыну того и надо было. Дня через два вновь наступила оттепель, снег растаял окончательно, и началась весна. Но на соседском участке ни одно дерево не зазеленело той весной. Хозяин сада расспрашивал специалистов-садоводов: одни говорили ему, что зима была чересчур сурова для молодых саженцев, другие считали, что почва могла быть заражена вредителями, которые и погубили деревца, но никто не осматривал сад. Хозяин летом выкопал засохшие деревца и как-то охладел к садоводству. Атыргуль похвалила мужа:

— Ты у меня на все руки мастер. Молодец!

Пока Аргын измышлял, чем донять Дыйканбека, тот, ничего не подозревая, переживал свою вторую молодость. Он был поглощен любовью, радовался жизни и много времени проводил с Ниной у себя на даче.

Огонь, сжигавший Аргына, получил новую пищу: кандидатуру его врага выдвинули на выборы в члены-корреспонденты Академии художеств. На страницах республиканских газет одна за другой появлялись статьи и заметки о нем. Аргын полагал, что, если Дыйканбек ко всему прочему получит в этом году еще и премию, тогда его мечтам о расплате грош цена. Тогда пытаться уязвить Абдиева все равно что хлестать камчой горную речку. Надо действовать скорей. Надо начинать с семьи — поссорить Абдиева с женой, это вполне доступно и причинит ему сильную боль, сомнений нет… Чалкалмаков принялся строить планы. Если он сумеет осуществить задуманное, Калемкан уйдет от мужа… или станет жаловаться на него. Все правильно, иногда приходится нападать на врага с тыла, если тыл не укреплен…

Атыргуль давно заметила, что муж места себе не находит от беспокойства, но вначале приписывала это мукам творчества. В последние годы, когда Аргын добился немалых успехов (Атыргуль, конечно, понимала это так же, как и он), она стала гораздо мягче и снисходительнее, старалась ему не мешать и прощала некоторую грубость в обращении. Беспокойство, однако, не прекращалось, Аргын начал худеть и желтеть, и тогда Атыргуль встревожилась, но все еще ни о чем мужа не расспрашивала — пусть сам расскажет. По ночам он отворачивался от нее и нарочито тяжело вздыхал — ждал, что первой заговорит она, и вызывал ее на это. И она в конце концов поняла, чего он хочет. Ночью сама придвинулась к нему, положила ему на грудь полную белую руку.

— Что у тебя на душе? Чего ты все вздыхаешь? Какие-такие у тебя секреты завелись от жены? Не хочешь говорить, я спрашивать не стану. Только ты не вздыхай больше.

Аргыну того только и надо было. Не одну житейскую проблему обсудили они с женой, лежа в теплой и мягкой постели, когда все располагает к откровенности и доверию. Надо отдать им обоим должное: привыкнув за долгие годы ко лжи и лицемерию, которые заменяли им такт и деликатность, они в этой интимной обстановке не сбрасывали масок, выбирая на каждый случай особую, наиболее подходящую к обстоятельствам.

Так и нынче Аргын начал с более или менее искусно разыгранной горечью говорить о том, что Дыйканбек зазнался, разложился, что он оказывает дурное влияние на молодежь…

Атыргуль слушала внимательно, подперев голову рукой. Когда Аргын дошел до моральной нечистоплотности Дыйканбека, она нетерпеливо шевельнулась и перебила его:

— Что ты туману напускаешь? Говори конкретно!

Аргын умолк — делал вид, что колеблется.

— Ну? Зачем тогда начинать было, не понимаю!

— Хорошо, если ты настаиваешь… Он ведет себя аморально, у меня душа болит за его жену, за их семью. Калемкан ни о чем не подозревает, бедная, а он ни одной ночи дома не ночует, проводит время с распутными бабенками.

— А ты их знаешь?

— По крайней мере некоторых знаю. — Аргын сделал многозначительную паузу. — Взять хоть ту же Соколову, актрису… К этой шлюхе кто только не ходил. Теперь она подцепила Дыйканбека. Он вроде бы даже хочет на ней жениться.

— Ты правду говоришь или все это сплетни?

Аргын обиделся:

— Ну знаешь! Тебе что, с фонарем около них надо постоять, тогда поверишь? Они и сейчас у него в горах на даче. Он без конца твердит мне: «Надо жить, надо наслаждаться жизнью… Мужчина только тот, кто это понимает…» И это руководитель! Да руководитель должен быть кристально чистым!

— Так вот оно что! То-то я заметила, когда разглядывала портрет этой красотки… Ну ладно, все ясно!

— Значит, ты еще тогда заподозрила? Ну я ему по-товарищески советовал бросить это дело, а он на меня чуть не с кулаками. Теперь вот всячески старается меня унизить. Чего же от молодых художников требовать? Они, глядя на руководителя, бог знает чем занимаются. Устраивают у себя в мастерских оргии с натурщицами, пьянствуют до утра, танцуют непристойные танцы…

— Ты прав. Вчера я возле «Ала-Тоо» видела пьяного художника… Что же делать, Аргын?

Аргын заговорил решительно, энергично:

— Что делать? Тебе надо пойти к его жене и все рассказать ей. Пускай приструнит мужа. Не послушает ее, пусть разведется с ним. Заставит его платить алименты. Ничего, проживет, мы поможем бедняжке. А Дыйканбек должен жениться на своей любовнице, чтобы все было по закону. Так и скажи. Его поведение подает дурной пример молодежи. Не поверит Калемкан на слово, посоветуй ей вечером съездить на дачу. Своими глазами увидит.

— Хорошо, — подумав, согласилась Атыргуль. — Завтра же повидаюсь с Калемкан.

Муж с женой договорились, но уснули после этого не сразу, долго еще обменивались содержательной информацией о добрых знакомых.

Атыргуль навестила Калемкан на следующий день под вечер. Вначале обе женщины посидели, поговорили о том о сем, потом хозяйка спохватилась, что плохо привечает гостью.

— Что же это я? Сижу, болтаю… Подожди немного, дорогая, сейчас я подам чай. Давненько мы не видались, я уж соскучилась.

— А Дыйканбек где? Работает? — Атыргуль пошла на кухню следом за Калемкан.

— Да скорее всего. Ты ведь знаешь, как он увлекается.

Калемкан нахмурилась. Атыргуль сделала вид, что не заметила этого, и продолжала беспечно:

— Только ночевать домой является?

Калемкан ответила не сразу. Достала из холодильника и положила на кухонный стол завернутый в бумагу сыр. Потом сказала нехотя:

— Бывает, что и ночевать не является. А почему ты спрашиваешь? Да, бывает и так, что поделаешь. Такая уж профессия…

— Да, — подхватила Атыргуль, — нам с тобой суждены были особые мужья.

Калемкан чувствовала, что приятельница пришла неспроста, на сердце сделалось неспокойно. Она даже присела к столу, ощутив внезапную слабость, но решила про себя, что немедленно пресечет всякую попытку Атыргуль болтать лишнее о Дыйканбеке. Атыргуль же была всецело занята размышлениями о том, как преподнести свое сообщение, чтобы оно выглядело вполне достоверным. Пожалуй, начинать разговор еще рано.

— Знаешь, Калемкан, я сегодня что-то очень устала. Нет ли у тебя коньяку, я бы выпила рюмку.

— Коньяк найдется. Выпей. А я, как ты знаешь, не могу.

— Я и не собираюсь тебя заставлять.

От выпитого коньяка круглое, полнощекое лицо Атыргуль разрумянилось, она заговорила с той фамильярной развязностью, которая заменяла ей сердечность:

— Ай, Калемкан, я все-таки понимаю, почему мужики так любят выпивку. Пропустишь рюмку, и словно нет у тебя никаких забот, никаких неприятностей. Хорошо! Мир прекрасен, жизнь интересна, всякие домашние неурядицы кажутся полной чепухой, верно? Так бы и улетела в самое небо, а, Калемкан?

Калемкан пожала плечами.

— Да какие у тебя особенные горести? Все вроде хорошо, Атыргуль, только жить да радоваться. Небо высоко, хоть и взлетишь, все равно ни одной звезды не схватишь. Довольствуйся земной жизнью…

— Неприятности у всех есть, без этого не бывает. Да ты и сама это понимаешь. Вот, например, у тебя есть талантливый, знаменитый муж. Ты его понимаешь, ты ему веришь, а много воли все равно ему давать не надо. Держать, как говорится, на длинном поводе. По-моему, что мужчина, что пес, все равно. Одного пса накормишь, он из дома никуда, сидит, двор сторожит, а другого сколько ни корми, он только и делает, что шляется. Так и мужики.

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

— Да ничего, просто так, к слову пришлось. Ты послушай, я тебе расскажу одну историю про Аргына. — Атыргуль наклонилась поближе к подруге, глаза у нее потемнели, широко раскрылись. — Как-то раз привел он вечером в дом какую-то женщину, так, замухрышистую. Да, привел, значит, и говорит, что это, мол, младшая сестра его матери, тетка ему, стало быть. Ну, я с ней потолковала, расспросила, вроде бы все верно, теткой она ему приходится. Приняла ее как полагается, потом стали спать ложиться, я ей постелила в отдельной комнате. Зову Аргына спать, он идет как ни в чем не бывало. Ну а я-то легла и не сплю, подглядываю. Вот он подождал-подождал, решил, наверно, что я уснула, встал. Я тихонько кашлянула. Он никакого внимания, идет на кухню, пьет воду из крана. Я еще раз кашлянула. Он вроде бы опомнился, идет назад. Я руку протянула, дотронулась до него, а он дрожит как в лихорадке. «Что с тобой?» — «Горло пересохло, пить захотелось». — «Еще раз пойдешь воду пить?» Молчит, как не слыхал. Ну, думаю, погоди, проучу я тебя. Встала сама, налила полный стакан водки. «На, — говорю, — тебе ледяной воды, выпей, чтобы больше не вставать». Взял стакан, а рука дрожит. Понюхал: «Это ведь не вода». Я посмеиваюсь: «Вода, вода. Пей». Он со страху глотнул и повалился на подушку. Спит, а я не сплю, ворочаюсь с боку на бок и проворочалась до света.

— А потом что было? — спросила Калемкан, которую заинтересовал рассказ Атыргуль.

— А ничего особенного! Пьем утром чай, вижу, они друг на друга не глядят. Пошла я эту тетушку провожать до ворот и сказала ей: «Ты, милая, больше к нам не ходи. Тебе у нас плохо спится».

И Атыргуль весело расхохоталась, очень довольная собой.

— К чему ты мне это рассказала? — спросила Калемкан, передавая подруге чашку с чаем.

— К тому, радость моя, что мужчинам на волос верить нельзя. Их надо крепко держать в узде, как, например, я своего. Если бы не так, он бегал бы, распустив слюни, за каждой обтрепанной юбкой. А еще хвастается своей чистотой, своей честностью.

У Калемкан снова тревожно стукнуло сердце.

— Ладно, Атыргуль, довольно. Было бы куда лучше предоставить каждого его собственной совести.

Но Атыргуль не собиралась кончить разговор, который был нужен ей.

— Совесть совестью, а мой муж такой, как я говорю. А ты думаешь, что знаешь своего?

— Не знаю и знать не хочу.

— Напрасно! Ты послушай, дорогая, что я тебе скажу. Твой муж талантлив, он в расцвете своей славы. Мы с тобой женщины, мы хорошо знаем себя. Знаем, что устоять перед мужчиной, который пользуется известностью и властью, мы не в силах. Такова особенность женской натуры. Любая женщина преклоняется перед властью…

— Акиш, не стоит мерить одной меркой всех женщин. Наверное, ты в какой-то мере права, но не все женщины таковы.

— Ой, господи, да послушай же меня! Ладно, ты не такая, но сначала узнай, к чему речь и почему я ее веду.

— Я прекрасно знаю, что ты не просто так говоришь, и прошу тебя замолчать. У меня больное сердце…

— Знаю! Но ведь я просто хочу тебя по-дружески предостеречь. Не пугайся, пожалуйста, я просто говорю о том, что Дыйканбеком могут интересоваться многие женщины. За этим надо следить, понимаешь?

— Нет, не понимаю, потому что ничего подобного я не замечала…

— А я про что? Именно про то, что ты ничего не замечаешь и не знаешь. Когда узнаешь, тебе достаточно пальцем погрозить, и Дыйканбек станет шелковый.

— Ты же ничего не можешь доказать и только понапрасну огорчаешь меня, — Калемкан с трудом сдерживала волнение.

— Подумай, стану ли я тебе врать? Кроме того, скажу тебе, что, будь Дыйканбек один из многих, я не стала бы о нем беспокоиться. Но он… — Атыргуль сделала паузу, — он должен думать о своем авторитете, о том, чтобы не уронить себя в глазах людей. Ведь многие перестали уважать его. Если о его поведении узнают в высоких сферах, ему несдобровать. Удержи его. Или разойдись с ним по-хорошему. Ты не пропадешь. Мне очень жаль тебя, милая. — И Атыргуль пролила вполне натуральные слезы.

— Так. — Калемкан крепко сжала губы, помолчала. — Если уж начала, говори все, ничего не скрывай. Кто у него есть?

Атыргуль вздохнула.

— Да как тебе сказать. Я слышала, что это одна распутная бабенка… Хоть бы уж связался с приличной женщиной. Но ежели мужику ударит в голову, он ничего не замечает.

Атыргуль говорила медленно, безразлично.

— Как ее зовут?.. Иначе… все это грязная сплетня!

— Если бы так, если бы так, дорогая! — Атыргуль сокрушенно покачала головой. — Но нет, не сплетня. Самая настоящая правда. Имя ты и сама можешь узнать. Они сейчас у вас на даче. Не веришь, съезди туда, увидишь…

Разговор был кончен, обе женщины молчали. Калемкан думала лишь о том, чтобы не показать гостье, как ей больно. Собравшись с силами, начала убирать со стола посуду, тем самым давая Атыргуль понять, что пора бы ей и восвояси.

Калемкан бросила убирать стол, едва захлопнулась дверь за Атыргуль. Повалилась ничком на диван и зарыдала. На мгновение вспыхнула мысль: «Не может этого быть. Все это ложь, сплетни». Калемкан подняла голову, подумала, вспомнила, как часто в последнее время Дыйканбек не ночевал дома, и поверила Атыргуль… Скоро она перестала плакать, поднялась с дивана. Что толку валяться здесь? Надо поехать на дачу. Она умылась, подкрасила перед зеркалом губы и брови, поправила прическу, надела нарядное платье и вызвала по телефону такси.

Погода была ясная, до захода солнца оставалось часа два.

Калемкан остановила такси, не доезжая до самой дачи. Вышла из машины, прошла на берег реки, откуда их дача была как на ладони. Никого не видно, дверь как будто заперта. Калемкан спустилась к мостику и пошла по нему, не замечая от волнения, как прогибаются и постукивают под ногами хлипкие доски настила. Перейдя через реку, Калемкан остановилась у забора дачи и только теперь заметила, что за домом стоит их машина. Виден был только радиатор, но она узнала машину безошибочно. Сердце заколотилось невыносимо. «Они, наверное, в доме», — Калемкан показалось, что эти слова она произнесла вслух, хотя на самом деле это было не так. С трудом поднялась на крыльцо, постаралась успокоиться и отперла дверь своим ключом. В доме было тихо, прибрано, уютно. Едва Калемкан переступила порог, ее обдало запахом духов. На вешалке в передней висел шелковый женский плащ, серовато-коричневый, сшитый модно. Калемкан долго смотрела на него, потом вошла в комнату и присела на краешек кровати, огляделась кругом медленным взглядом постороннего человека. Она уже не волновалась. Все стало понятно и ясно.

Дверь запереть у нее не хватило сил. Она обошла вокруг дома в надежде увидеть там Дыйканбека и женщину, которая пленила его. Но ни за домом, ни на зеленом склоне, который полого подымался над участком, никого не оказалось. Солнце садилось, быстро темнели горные лощины. Воздух был неподвижен. Косые желто-багровые лучи солнца освещали зеленый склон и снеговую вершину горы, на которую подняла теперь глаза Калемкан. Тени надвигались быстро, возле дачи стало сумеречно. «Все пропало», — повторяла про себя Калемкан. Потом она обернулась и увидела Дыйканбека, а рядом с ним женщину в брюках, с темно-каштановыми волосами до плеч. Она сразу узнала эту женщину и, не медля ни секунды, быстро пошла, почти побежала прочь, словно боялась, что ее станут догонять. Не помнила, как очутилась в такси. Сказала водителю, чтобы он ехал быстрее.

Да, она сразу узнала Нину Соколову. И теперь не знала, к какому выводу прийти, что предпринять, как вести себя. Посоветоваться было не с кем.

Она больше не испытывала ревности, как-то забыла о ней. Сидела тихо, ни о чем не думала и в конце концов задремала.

Нина и Дыйканбек долго еще стояли рядом и молчали, не глядя друг на друга. Скоро улеглась пыль, поднятая уехавшей машиной, с каждой минутой делалось темнее и прохладнее, подул ветер, пробежался по высокой траве, закачавшейся волнами…

Нина заговорила первой:

— Что же теперь будет?

Дыйканбек махнул рукой.

— Хорошо, что она увидела… Пошли спустимся в лощину.

В лощине было тихо, безветренно. Ночь, теплая и безмятежная, вступала в свои права. Нина, однако, зябко поводила плечами, идя по тропинке рядом с Дыйканбеком.

— Что же нам теперь делать? — снова заговорила она. — Ты не прав, это очень плохо, что она увидела. Надо было остерегаться…

Она оступилась, и Дыйканбек крепче прижал к себе ее локоть.

— Нет, это вышло хорошо, — повторил он. — Чего ты боишься?

Нина не поняла его, не поняла, о чем он думает.

— Почему ты так говоришь, Дыйканбек? У меня скверные предчувствия. Очень все нехорошо, не надо было нам так…

В это время из-за гор поднялась луна. Холодный голубоватый свет ее преобразил все вокруг. Все стало казаться таинственным, сказочным: и длинные тени деревьев, и сами деревья, застывшие в ночной дреме, и лужайки, и особенно горы. Даже река шумела о чем-то загадочном, никому не доступном и не понятном. Скамейка перед домом стала влажной от росы. Дыйканбек принес из дому газету, постелил на скамейку, чтобы Нина могла сесть. Ему самому было зябко, он сходил еще раз в дом за пиджаком и сел с Ниной рядом. Она прислонилась головой к его плечу и долго смотрела на речку, в вечно неспокойной воде которой играли серебряные блики лунного света. Дыйканбек ласково провел ладонью по Нининой щеке.

— Как бы то ни было, но все равно это хорошо, что Калемкан видела нас. Я не просто так говорю, Нина. Сколько можно жить крадучись, прятаться ото всех? Теперь все решится само собой. Мы с женой разведемся и поженимся с тобой. Пришло время найти выход из мучительного и неестественного положения. Я давно уже думал об этом. Потерпи немного, милая…

Нина теснее прижалась к нему, опустила голову и заплакала.

— Только не надо ссориться с Калемкан, ладно? — попросила она, впервые называя жену Дыйканбека по имени.

— Конечно, не буду.

Нина все плакала, не поднимая головы. Потом, когда они ехали в машине, она все просила:

— Не ссорься. Даже если она станет кричать на тебя, не возражай ей. Объясни, когда она совсем успокоится. Не надо хватать раскаленное железо голой рукой — подожди, пока остынет. Женщины отходчивы. Ты понял? Не спорь с ней.

Дыйканбек смело переступил порог своего дома. Он был готов к тому, что жена встретит его бурно, и твердо решил объясняться лишь после того, как утихнет буря, пройдет первый взрыв негодования и обиды. Если Калемкан не захочет его слушать, не уймется, он просто попрощается и уйдет. Мучила его только мысль о дочери. Что с ней будет? Она выросла на руках у матери, с матерью скорее всего и останется, тем более что он и не знает толком, как обращаться с детьми…

Калемкан была дома одна. Девочка, должно быть, играла во дворе. Жена подошла к Дыйканбеку, взяла у него плащ. Лицо у нее спокойное, даже беззаботное. Дыйканбек присел к столу, положил локти на скатерть, опустил голову. Калемкан принесла и расставила еду, спросила:

— Руки помоешь?

Он встал, пошел в ванную, начал намыливать руки. Недоумение его было велико. «Может, это какая-нибудь другая женщина приезжала?» — мелькнуло в голове. Чепуха, конечно. Тринадцать лет прожили вместе, ему бы не узнать Калемкан! В чем же дело?.. Не найдя ответа на этот вопрос, он вернулся в столовую и сел за еду. К собственному удивлению, ел он жадно, с аппетитом. Калемкан подала чай, крепкий, душистый. Дыйканбек все-таки не выдержал:

— Что ты делаешь вид, будто ничего не произошло? Почему не ругаешь меня?

Калемкан ответила сразу:

— Дыйканбек, у меня нет никаких оснований и прав ругать тебя. Поверь, что я говорю искренне. Это я должна просить у тебя прощения, я поступила как дрянная бабенка, поддалась на чужие уговоры, вот и все.

— Калемкан, и ты еще просишь прощения! Это мы должны…

Она не дала ему договорить.

— Я понимаю, что ты собираешься мне сказать, Дыйканбек. Но разреши сначала мне закончить. Ты должен был рассказать мне раньше, я все поняла бы. Я не собираюсь ни в чем препятствовать вам. К тому же мне не хочется в чем бы то ни было обвинять талантливую, красивую женщину. Вы достойны друг друга и будьте счастливы. Я прошу тебя только об одном, но эту просьбу ты не забывай никогда.

— Скажи, какую.

Калемкан смахнула слезы, заговорила очень тихо — боялась расплакаться:

— Сейчас скажу… Не забывай Айсулу. Обо мне думать нечего, я все стерплю. Но не оставляй дочь, прим я участие в ее судьбе. Вот и все. Айсулу пока ничего не говори, я потом ей сама все объясню. Она умница и во всем разберется. И, пожалуйста, ночуй сегодня дома. Побудь с девочкой, приласкай ее, она очень по тебе скучает. Я сама напишу заявление о разводе, завтра отнесешь его в суд.

Калемкан ушла к себе и затворила дверь. Дыйканбек долго еще сидел в столовой, удивленный и несколько подавленный тем, как просто разрешилось все, чем он так мучился много дней.

На следующий день утром он пришел к Нине. Видно было, что ночь она провела бессонную. Молча подняла на Дыйканбека вопрошающий взгляд, и Дыйканбек рассказал ей о разговоре с женой, показал заявление.

— Ты знаешь, — продолжал он медленно, как бы вновь обдумывая и осознавая каждое слово, — она проявила подлинное благородство. Никаких упреков. Пожелала нам счастья. Она всегда ценила и любила твой талант… Ну вот и все. Я иду сейчас на службу, покручусь там немного, а потом сразу в суд. Во второй половине дня у меня собрание, я приду только вечером. Ладно?

Нина проводила его до дверей и тут, когда он уже было вышел, за руку потянула его обратно.

— Ты с заявлением подожди один день. Мы должны с тобой посоветоваться, кое-что обговорить. В суд пойдем вместе, — Нина приподнялась на цыпочки и поцеловала Дыйканбека в уголок рта. — И не таскай эти заявления с собой, оставь сегодня здесь, не то забудешь еще среди разных твоих бумажек.

Оставшись одна, Нина долго сидела в кресле, подобрав ноги и обхватив руками колени. Потом она встала и принялась ходить по комнате. Время от времени останавливалась и стояла на месте, зажмурив глаза и приложив к щекам ладони, как человек, которому нужно и никак не удается разрешить сложную задачу, не удается поймать необходимую, единственно правильную мысль, от которой зависит решение задачи и которая все время ускользает, как рыба в воде от неловких попыток схватить ее голой рукой. В конце концов Нина пришла к какому-то решению. Быстро выбрала в шкафу пестрое платье, натянула его на себя и вышла на улицу. Она шла быстро, стараясь, однако, выбирать тихие, непроезжие улицы. Возле дома, где жил Дыйканбек, ненадолго остановилась, прежде чем подняться к его квартире…

Дверь открыла Калемкан и застыла на пороге, словно больше ничего в эту минуту не могла — только смотреть, не отводя глаз, на красивую женщину на лестничной площадке.

— Можно? — спросила, наклонив голову, Нина.

Калемкан опомнилась.

— Проходите… заходите… — Она отступила от двери.

Нина вошла и заговорила:

— Прости меня, Калемкан, я перед тобой очень виновата. Прости, бога ради…

В широко раскрытых глазах Калемкан она увидела поразившее ее выражение жалости к себе.

— Что вы! Перестаньте, пожалуйста… — быстро, негромко и взволнованно говорила жена Дыйканбека. — Это я виновата, что повела себя бог знает как, наслушавшись сплетен. Простите, Нина Викторовна, и не думайте обо мне плохо.

— Нет, Калемкан, не надо так. Вы убиваете меня своим великодушием. Простите меня, если можете, ведь я не такая уж скверная женщина. Виновата в одном: знала Дыйканбека, когда он был совсем молодой, полюбила его, а забыть не смогла.

Калемкан крепко стиснула худые пальцы — Нина невольно заметила, какие маленькие и слабые руки у этой женщины.

— Ведь я уже сказала Дыйканбеку. Я дала согласие. Не хочу мешать вам. Я ведь тоже люблю Дыйканбека, но не могу же я заставить его любить меня. И никого нельзя заставить. Людям хорошо жить друг с другом только тогда, когда любят оба. Дыйканбек уважал меня. Но не любил. Я давно поняла его. Он не оставлял меня из сострадания. Я преклонялась перед его талантом, но поняла, что не даю ему счастья… Вчера я увидела с ним рядом вас, это решило все. Не знаю, к какому решению пришла бы я, будь на вашем месте пустая, никчемная женщина. Но два талантливых человека, когда они по-настоящему любят друг друга, должны быть счастливы… по крайней мере, это вероятнее всего. Я верю, что ваша жизнь, то есть, я хочу сказать, ваша вместе с Дыйканбеком, будет прекрасной и содержательной.

В это время из комнаты вышла только что проснувшаяся Айсулу. Она до позднего вечера болтала с отцом, уснула поздно, и утром мать не отвела ее в детсад. Нина знала от Дыйканбека историю девочки и смотрела на нее теперь с некоторым любопытством. Калемкан при виде дочери замолчала. Айсулу по-детски простодушно разглядывала незнакомку и наконец сказала:

— Какая красивая тетя! Мама, позови ее в комнату. — Она потянула Калемкан за руку.

Калемкан только после ее слов сообразила, что они с Ниной все еще стоят у порога.

— Так вы и вправду заходите в комнату, Нина Викторовна, — пригласила она.

— Нет, Калемкан. Я сейчас ухожу, спасибо.

— Какое у вас красивое платье, — Айсулу улыбнулась. — Ну пойдемте, ладно?

— Нет, детка, спасибо, я спешу.

Нина наклонилась к девочке и поцеловала ее в макушку. Айсулу не отставала:

— А я вас по телевизору видела. Вы артистка, да?

Калемкан взяла дочь за руку.

— Айсулу, мы разговариваем, а ты не мешай, иди, девочка, иди.

Айсулу ушла, и двум женщинам вдруг стало неловко. Прошел порыв, говорить было больше не о чем и ни к чему. Нина попрощалась и поблагодарила Калемкан:

— Спасибо и простите меня, прошу еще раз.

— Не просите прощения, не за что. Лучше отведайте чего-нибудь в доме, как велит наш обычай.

— Принесите кусочек хлеба.

Калемкан принесла лепешку. Нина отщипнула кусочек, проглотила.

— Ну вот, теперь все как положено… Не говорите Дыйканбеку, что я приходила, можно вас попросить об этом?

Айсулу высунула голову из дверей:

— Тетя, до свидания!

…Нина ушла, и Калемкан почувствовала облегчение. Не оттого, что ушла Соколова, нет, ей просто и в самом деле стало спокойнее, отпустило напряжение, в котором она находилась уже много часов. Она посидела на диване и, чувствуя, что так и клонит лечь и ничего не делать, принудила себя встать и взяться за дело. Надо уехать с девочкой из города, это самое правильное. Лето, в городе духота, а там и Айсулу отдохнет, и она сама скорее оправится от пережитого. Калемкан плотно закрыла окна, накормила дочь, быстро собрала необходимое и, оставив записку Дыйканбеку, уехала к своим родственникам под Карабалты.

Вечером Дыйканбек с Ниной поехали в горы. Дыйканбек, правда, не собирался нынче туда, но Нина настаивала, и он, чтобы не огорчать ее, согласился. Плохо ему было весь этот день, скверно и тяжело на сердце. Прочитав записку жены, он подумал с горечью: «Совсем уехала».

Они подымались в машине по направлению к Алтын-Булаку. Добрались до того места, откуда на машине уже не проедешь, оставили ее и, взяв с собой еду и одеяла, дальше пошли пешком. Идти надо было недалеко, метров двести. Собственно говоря, название этой маленькой зеленой ложбинке, у начала которой пробивался чистый родник, дали они сами: Алтын-Булак — Золотой Родник. Попасть к роднику можно было только с одной стороны: ложбина не имела второго выхода, упиралась в гору. Пробиваясь из-под земли возле пышно разросшегося, высокого куста боярышника, родник давал начало ручью, который весело бежал по ложбине. С осени родник замирал, оживая потом только в мае. Дыйканбек с Ниной и наткнулись на него случайно летом, в июне, два года назад. Дыйканбек обратил тогда внимание на то, что зелень в этом месте особенно густая и темная, трава высокая, сочная.

— Здесь наверняка прячется родник, — сказал он Нине. — Смотри, как разросся конский щавель и какие темные и широкие у него листья. Значит, воды пьет вволю.

Он спустился к ложбине, Нина за ним. Ни родника, ни ручейка не было видно, только земля под ногами пропиталась влагой так, что пружинила под ногой. Дыйканбек раскопал родник, выдернув из земли с корнями несколько растений. Ледяная вода — они попробовали ее, как только муть улеглась, — выбивалась на поверхность толчками. Нина с Дыйканбеком расчистили воде дорогу, а все остальное родник сделал для себя сам…

Нынче они устроили свой вечерний привал под кустом боярышника. Расстелили одеяла, Нина разложила еду. Скоро поднялась на небо луна, ее золотой диск отражался в крошечном озерке, которым собиралась родниковая вода, прежде чем перелиться в ручеек. В ложбине было тепло, как в птичьем гнезде. И светло было вокруг почти как днем. Тишина стояла мирная, безмятежная, только изредка нарушаемая вскриком перепела. Нина прилегла, подложив руки под голову, и глядела, глядела на луну, на небо, на котором не видно было звезд.

— Давай побудем здесь до зари, — предложила она. — Ты не спешишь?

— Ты со мной, куда же мне спешить? Знаешь, Нина, умри я здесь, сейчас, был бы счастлив…

— Зачем ты так говоришь? — Она взяла его руку и положила себе на грудь.

Дыйканбек наклонился поцеловать ее. Губы у Нины были холодные.

— Ты замерзла?

Нина только молча покачала головой. Он посмотрел ей в глаза и увидел, что они полны слез.

— Почему ты плачешь?

— Дыйканбек, женщины плачут не только от горя или печали, иногда и от радости. Я счастлива. Больше мне ничего не надо, был бы ты со мной.

Как она целовала, как крепко, до боли, обнимала его в эту ночь…

…О том, что она уехала из города, Дыйканбек узнал только через два дня на третий. Весь день после ночи у Алтын-Булака он провел на работе, несколько раз звонил Нине домой, но никто не брал трубку. Вечером заехал к ней — дома ее не было. Он ушел к себе. На другой день повторилась та же история, а на следующее утро девушка-секретарь принесла вместе с другими бумагами голубоватый конверт, надписанный Нининой рукой. Дыйканбек кое-как разорвал конверт и начал читать письмо:

«Дорогой мой, любимый мой, я должна попрощаться с тобой и покинуть этот прекрасный город. Хочу, чтобы ты понял мою правоту. Мы с тобой любили и были счастливы вместе. Я никогда не забуду тебя. Женщины умеют любить, поверь мне, и нам больно, невыносимо больно причинить горе или обиду любимому человеку. Я не разлюбила тебя. Меня покорила человечность Калемкан. Я преклоняюсь перед духовной силой и самоотверженностью женщины, которая так понимает и уважает тебя. Я не хочу оставить без отца твою дочь, я не могу украсть у нее детство, не могу стать причиной несчастья ее матери. Я никогда не чувствовала бы себя спокойной и счастливой, зная, какой ценой досталось мне это счастье. Без тебя я заходила к вам домой, познакомилась с твоей женой и дочкой. После этого я окончательно решила уехать. Калемкан понимает и ценит твой талант, цени же и ты ее, цепи и не обижай. Есть такая расхожая истина: «Не на той женись, какую сам любишь, а на той, какая любит тебя». Расхожая-то она расхожая, но в ней есть разумное зерно. Мы должны беречь тех, кто любит нас. Береги и ты свою жену. Она не повинна в моем отъезде, я поступаю так, как велят мне мои совесть и честь. Поведи себя Калемкан иначе, может, и я поступила бы по-другому, но перед нею, перед ее благородным характером я склоняю голову. Прощай, любимый. Нина. Да, прости, чуть не забыла: я порвала заявления. Думаю, ты разрешил бы мне это».

Настала осень. Художники, которые с весны обычно разъезжались кто куда на этюды, потянулись теперь в город, к семьям, к мастерским — подводить итоги трудовому лету. В этом труд их сродни крестьянскому, потому что и крестьянин, наломав горб за весну и лето, только осенью может узнать, хорош ли урожай, оправданы ли его усилия, не пропали ли они даром. Для художников осень — пора, когда они выносят на общий суд то, что начато было весною и летом, а потом завершено в мастерских.

Дыйканбек летом перевез семью на Иссык-Куль и сам поработал там на этюдах. Он знал, что только в неустанной, сколько хватит сил, работе сможет снова обрести душевное равновесие, веру в себя. Вернувшись, начал приводить в порядок запущенные дела в Союзе художников. На осеннюю выставку он дал наконец Нинин портрет. О портрете говорили, он нравился, художника хвалили. Дыйканбек продолжал работать много, но все свободное время проводил теперь дома, с женой и дочерью. В дружеские компании его не тянуло. Калемкан ни словом, ни взглядом не напоминала ему о Нине, обо всем, что было пережито еще так недавно. Дыйканбек словно постарел, походка утратила легкость, а в волосах появилась седина.

Аргын недолюбливал людей, с которыми пришлось ему общаться в юности и ранней молодости, в том числе и своих односельчан, особенно тех, кто, как и он, переселился в город, но никакими серьезными успехами похвастаться не мог. Он избегал встреч с ними и на улице проходил мимо, будто не заметил.

На этот раз он не только заметил своего односельчанина и даже родича Акбая, но остановился и подождал, пока тот подойдет поближе. Сам его окликнул:

— Акбай, здорово! Как дела?

Надо сказать, что Акбай женился на работнице одной из фрунзенских фабрик, труженице, которая пользовалась всеобщим уважением и была избрана депутатом Верховного Совета. С тех пор как это произошло, Аргын вспомнил о родстве и даже приглашал как-то Акбая с женой в гости. Знал он, что муж ревнует жену, что ревность его отнюдь не становится слабее, когда в очередном номере газеты появляется на почетном месте фотография знаменитой ткачихи. Знал, вернее, слышал и о том, что Дыйканбек (вдвойне ненавистный после того, как по совершенно непонятным причинам не удалась задуманная Чалкалмаковыми месть) пишет портрет этой женщины. Стало быть, он так или иначе встречается с ней, и это можно использовать.

— Как дела, батыр? — повторил Аргын, стараясь говорить как можно снисходительней.

— Спасибо, так себе. — Акбай был явно не в настроении.

— Что так? Или плохо мужчинам, когда возвышаются женщины, а?

Акбаю камешек попал по больному месту, однако он ответил:

— Это дело государственное, не нам судить.

— Государство государством, а жене не следует лишней воли давать. Знаешь поговорку — кобылица бежит, да приза не получает…^[27]

Акбай нахмурился.

— К чему вы это, байке?

— А ты не сердись, дорогой, лучше выслушай, что я скажу. Как-никак мы родня. До нас дошли слухи, что твоя жена позволяет себе чего не след. Ты бы ее укоротил немного.

— Я ничего худого о ней не знаю, байке.

— Да ты слепой, что ли? Она со своим любовником вместе прогуливается, а твои глаза где?

— С кем? — Акбай побагровел.

— Ну что ж, надо тебе сказать, милый. Погоди… как бишь его… тьфу, имя позабыл! Дыйканбек! Художник у нас есть такой. Вот у него что-то есть с твоей женой. Она без конца торчит у него в мастерской. Художники, они народ такой, какую-нибудь замухрышку к себе не позовут, им подавай бабу покрасивее.

У Акбая скулы ходили ходуном.

— Я так и думал! Он, подлец, и к нам домой заходил. Я им покажу!

— Ты жену не тронь, она не так уж виновата. Он вскружил ей голову этим портретом, дескать, прославлю тебя…

Эти слова Аргын говорил уже вдогонку ревнивому глупцу, который понесся как бешеный мстить оскорбителю.

Вечером он без стука вошел к Дыйканбеку в мастерскую. Художник в это время сидел перед незаконченным портретом красивой большеглазой ткачихи и, сравнивая его со сделанными в разное время этюдами, думал, как продолжать работу. Услыхав шум распахнутой двери, обернулся и поглядел на ворвавшегося к нему без разрешения разгневанного супруга не слишком приветливо. Тот, не обращая на Дыйканбека ни малейшего внимания, подскочил к портрету, сбросил его на пол и занес над ним ногу, но тут художник схватил его за шиворот и оттащил.

— Ты что, сбесился?

Тот разразился грязной бранью, размахнулся и ударил Дыйканбека. Чувствуя, что теряет над собою всяческую власть, Дыйканбек скрутил пылкого мстителя, швырнул на пол и сел на него верхом. Акбай, видно, не ожидал такого отпора и не думал, что художник окажется сильнее его.

— Пусти! — выкручивался он, лежа под Дыйканбеком. — Убью тебя!

— Убивай! — Дыйканбек треснул его по шее и встал.

Акбай подняться не мог и, кажется, потерял сознание. Дыйканбек схватил со стола стакан с водой, плеснул незадачливому драчуну в лицо. Тот очнулся, вытер лицо рукавом рубахи.

— Все равно убью тебя.

Дыйканбек подхватил его под мышки, помог принять вертикальное положение и подтолкнул к двери.

— Иди! Да в следующий раз знай, к кому вяжешься.

Акбай так и ушел, повторяя свою угрозу: «Убью! Вот посмотришь, убью!»

Он повторял ее не просто так. Распаленный ревностью, к которой присоединилась обида после трепки, дома он снял со стены охотничье ружье. Твердо решил застрелить Дыйканбека. О том, что последует за таким его поступком, он не думал, да и не мог думать. Жил он на той же улице, что и Аргын, и по дороге свернул во двор к Чалкалмаковым — «поговорить». О чем поговорить, как поговорить, этого он не знал. Сам он собирался после того, как убьет Дыйканбека, пойти в милицию и все рассказать. Аргын и Атыргуль были во дворе. Аргын только глянул на Акбая и переполошился:

— Что случилось?

— Байке, я пришел вам сказать, что застрелю того подлеца. Вот… — Он показал ружье и повернулся к выходу.

Аргын ухватил его за полу, Атыргуль закричала. Аргын испугался: он совсем не ожидал, что дело примет подобный оборот. Выстрелит этот дурак, чего доброго, в Дыйканбека, а ему, Аргыну, придется вместе с ним под суд идти. Нет уж… Он крепко запер ворота и принялся уговаривать и успокаивать парня. Атыргуль носилась как угорелая, притащила намоченную в холодной воде тряпку, завязала Акбаю голову.

— Ах, какой хулиган, погляди-ка, что он наделал, как избил бедного Акбая! Ишь зазнался, топчет людей ногами! Ничего, закон на твоей стороне. Пиши заявление, братец. А я доктора позову… — тараторила она, а ей подпевал Аргын:

— Пиши, пиши. Какой прок тебе от того, что ты его убьешь? Надо его посадить, а не самому в тюрьму лезть. Я сам займусь этим делом. Закон есть. Наберись терпения, братец, я отплачу за тебя.

Акбай подробно написал о том, как его избил Дыйканбек, и отдал заявление Аргыну. Домой Акбая не отпустили, Атыргуль добилась, чтобы немедленно приехали врачи, и желанная справка о следах побоев была получена. «Попался!» — ликовал про себя Аргын.

Через несколько дней на президиуме союза разбирали персональное дело Дыйканбека. Выслушав сообщение о необычайном происшествии, члены президиумасобирались начать обсуждение, когда в зале заседаний появилась невольная героиня скандала в сопровождении побитого супруга. Все разговоры тотчас смолкли и все взоры обратились к супружеской чете. Женщина шла смело и решительно и, остановившись, прямо обратилась к Аргыну:

— Бессовестный! А ну-ка доказывай все здесь, при людях! Как ты смеешь называть меня любовницей Дыйканбек-агая, какое у тебя на это право, какие доказательства? Да еще натравливаешь этого ненормального! Если вы тут воюете друг с другом, так воюйте без меня. К чему меня-то приплетать да грязью обливать? Ну? Что молчишь? Вот муж пришел со мной, спросите у него. Разве пристойно мужчинам сплетнями заниматься? Вы должны быть образцом для людей, примером! А вы? Иди-ка сюда. — Она потянула мужа за руку. — Расскажи, что он тебе плел?

— Я шел по улице, он меня встретил, говорит, твоя жена любовница Дыйканбека, — монотонно забормотал Акбай, — я поверил, как не поверить уважаемому человеку? Я тогда пошел к Дыйканбеку…

В зале заседаний поднялся шум возмущения. Акбай продолжал:

— Потом они с женой, когда я у них был, велели мне заявление написать. Я и написал. Вот чего натворил, простите меня! — Он повернулся лицом ко всем. — Дыйканбек-агай не виноват, это я виноват перед ним. Где мое заявление? Дайте! — Схватив со стола подвинутую к нему председателем заседания бумажку, Акбай разорвал ее в клочки и побежал к двери.

За ним пошла жена. У самого выхода она остановилась и сказала:

— Как вы можете терпеть у себя такую вонь?

Едва она вышла, посыпались предложения одно другого резче:

— Вывести из состава президиума… Позорит коллектив, исключить его из союза… Одного исключения недостаточно, надо разобраться во всем на правлении, обсудить все подробно…

Скоро в зале остались только Дыйканбек и Аргын.

— Ну, батыр, с какой целью ты все это учинил? — спросил Дыйканбек. — Ведь я ничего, кроме добра, тебе не делал.

Аргын побледнел.

— Глаза бы мои тебя не видели! Ненавижу тебя! Я еще с тобой поквитаюсь. Ненавижу!

— Это твоя единственная идея? Может, ты просто пошел на поводу у собственной благоверной? Зачем ты посылал ее к моей жене? Какая у вас с ней все-таки цель?

— Ты мою благоверную оставь в покое! Она как-никак мать и рожала детей…

— Родить детей — это еще не все, надо их вырастить порядочными людьми.

Дыйканбек понял, что зря затеял этот разговор: ничего из него не выйдет, только злость становится неудержимой. Он замолчал. Аргын, уходя, обернулся и сказал еще раз со всей силой выразительности, на какую был способен:

— Ненавижу!

Айсулу и сын Чалкалмаковых Бакберген ходили в один детский сад. Ребятишки были дружны, пока не рассорились их родители. Калемкан, конечно, ничего не рассказывала девочке, однако сообразительная Айсулу обратила внимание на то, что мать и отец больше не бывают у Чалкалмаковых, а те у них дома. Аргын и Атыргуль вообще не стеснялись при Бакбергене и вовсю ругали родителей Айсулу. Все это скоро принесло определенные результаты: дети спорили, ссорились, обижали друг друга и перестали играть вместе. Однажды за завтраком Бакберген вылил ложку чая в кашу Айсулу. Девочка в ответ намазала ему кашей нос. Вмешалась воспитательница и прекратила шалости, но, когда ребята вставали из-за стола, Бакберген тихонько сказал Айсулу:

— А у твоего папы две жены!

Айсулу в долгу не осталась. Как и все дети, она слушала и слышала не только то, что говорилось именно ей. Обрывки подслушанных взрослых разговоров оседали в детской памяти. Она выпалила:

— А твой папа бездарный, вот!

Она, конечно, не понимала, что это значит, но догадывалась, что слово обидное.

Дома Бакберген нажаловался отцу с матерью. Оба взбеленились: ах сволочи, что они там у себя дома о нас говорят, ах такие-рассякие! Особенно кипятилась Атыргуль. Аргын притянул к себе парнишку и, глядя ему в лицо, сказал:

— Ты скажи своей Айсулу, чтобы она нос не задирала. У нее отец и мать вообще неродные, взяли ее откуда-то на воспитание. Понял?

Атыргуль подхватила:

— Да, да, сынок, так и скажи ей, пускай поплачет!

Бакберген насупился.

— Но ведь это неправда! Как же я скажу?

— Нет, правда, можешь говорить. Будет знать, как оскорблять, дрянная девчонка! Скажи, скажи ей!

На следующий день Бакберген долго не мог улучить момент, чтобы сказать Айсулу то, чему его научили. Наконец уже после обеда, когда дети, отдохнув, играли в садике, он подбежал к девочке, которая играла одна в большой мяч, и изо всей силы пнул мяч ногой.

— Дурак! — крикнула Айсулу.

— А у тебя мама и папа неродные! Они тебя взяли на воспитание. — И Бакберген высунул язык.

— Дурак! — еще раз крикнула Айсулу и убежала за мячом.

Словам Бакбергена она не придала никакого значения, и он это заметил. Догнал девочку, пнул ее ногой по ноге, снова выкрикнул, что папа и мама у нее неродные, и убежал. Айсулу заплакала от боли, заплакала горько и громко, но слезы тотчас высохли, когда ей сказали, чтобы она шла собираться домой: папа с мамой приехали за ней на машине.

В машине Калемкан поцеловала дочку и спросила:

— Ты почему плакала, девочка? С кем-нибудь поссорилась или подралась? Ну рассказывай!

Айсулу снова стало обидно.

— Бакберген меня ногой по ноге ударил, мама. А еще он врет, говорит, что у меня мама и папа неродные.

Калемкан хотела ответить дочери, но не смогла. Острая боль в сердце перехватила дыхание, Калемкан прижала руку к левому боку и замерла с полуоткрытым ртом. Дыйканбек остановил машину, наклонился к жене.

— К врачу скорей, — еле выговорила она.

Айсулу заплакала. Дыйканбек не помнил, как доехал до больницы…

Узнав, что Калемкан лежит в больнице и что жизнь ее под угрозой, Атыргуль поспешила оформить командировку в Рыбачье. Ей было очень страшно. Она ругала себя и хотела всей душой, чтобы Калемкан поправилась. Немного легче стало ей после того, как она встретилась с Майбашем и провела с ним ночь. Наутро Атыргуль в прекрасном настроении пошла на почту заказать переговоры с домом. Ночью Майбаш предложил ей выйти за него замуж, но Атыргуль не дала ему определенного ответа, потому что не могла же она пожертвовать всем, чего с таким трудом добивалась, оставить устроенный дом, семью… По дороге на почту она вновь и вновь на все лады обдумывала сложившееся положение, но так ничего и не надумала. Услышав в трубке голос Аргына, первым долгом спросила о Калемкан. «Умерла», — спокойно сказал он, и Атыргуль, вскрикнув, уронила телефонную трубку.

Она ехала в такси домой, во Фрунзе, с каждой минутой все яснее осознавая, что ее необдуманный, глупый, жестокий поступок послужил причиной происшедшего, причиной большой человеческой трагедии. Она никогда не снимет, не смоет с себя эту вину, до конца дней будет мучиться ею. Думала она и об Аргыне и ненавидела его в такой же степени, в какой обвиняла себя. Перебирала год за годом всю свою жизнь с ним и не находила в нем ни одного хорошего качества, не могла вспомнить ни одного чистого и бескорыстного поступка или порыва. Как же она раньше не понимала этого? Во всем, во всем без исключения был он мелок. Да, прежде всего мелок. А ведь она обманывалась его дешевой, липовой славой, убивала годы жизни по-пустому. Тошно ей сейчас было, тяжко, но плакать она не могла. Ни единой слезы не выступило на сухих глазах, и это невыносимо тяготило ее…

Аргына она дома не застала. Смылся куда-то, зная, что она приедет. Встретила ее свекровь, женщина разумная и спокойная. Она приехала из села погостить, проведать внуков. Береке-апа хорошо понимала все, что происходило в семье сына, но ни во что не вмешивалась, потому что понимала и другое — помочь им никто не в силах, даже она, мать Аргына. Невестку она как-то больше жалела и уважала, чем сына. Атыргуль, едва завидев свекровь на пороге, кинулась к ней, обняла и заплакала:

— Апа-а, апа! Что мне делать? Помогите, дайте совет!

Плакала она бурно и долго, и ей казалось, что Калемкан унесла с собой потерянные годы ее, Атыргуль, жизни. Наплакавшись вволю, она пошла в ванную помыться с дороги, привести себя в порядок. Под ноги у порога попала дорожная сумка, с которой она ездила в командировку; Атыргуль со злостью отпихнула ее в сторону. Из сумки выпала металлическая мужская расческа — случайно попавшая в сумку расческа Майбаша. Когда Атыргуль вернулась в комнату, Береке-апа стояла в задумчивости и держала в руке эту расческу.

— Дочка, милая! — негромко сказала она. — Спрячь-ка ты эту вещь подальше да осмотри хорошенько свою сумку, как бы еще чего там не было. Твой-то, если докопается, скандал подымет.

— Апа, мне все равно, — спокойно, бесстрастно ответила Атыргуль. — Пускай докапывается. Это даже лучше. Он копается в моих вещах, я роюсь у него в карманах. Он меня подкарауливает, я его подстерегаю. Он меня обманывает, я его. Если он оправдается передо мной, то и я перед ним оправдаюсь. Перед людьми мы оба стараемся выглядеть чистенькими. Он петушится, я ему помогаю. Но все это ложь. Оба мы в грязи с ног до головы и отмыться не можем. До каких пор нам друг друга обманывать? Жизнь не удалась. Развожусь я с вашим сыном, не хочу больше пачкаться, хочу начать новую жизнь. Не огорчайтесь, апа! Жизнь коротка, и никто не знает, что ждет его впереди, но я хочу начать все сначала.

До Береке-апы, должно быть, дошел не весь смысл ее речи, потому что она начала жаловаться тем же тихим, покорным голосом:

— Не понять, никому не понять, как вы живете. Оба здоровы, достаток есть, дом полная чаша, чего еще нужно? О чем горюете, о чем вздыхаете? Чего вы жизни-то не рады? Зачем сами разрушаете собственное счастье? Не пойму, чего ты плачешь. Только мне, старухе, голову морочишь.

— Апа, мне с вами спорить и пререкаться не пристало. Вы женщина разумная и добрая, понятно, что сына своего, какой бы он ни был, вам жаль. Но вы меня поймите, невыносимо мне с ним жить! — И, закрыв лицо руками, Атыргуль снова заплакала.

Всплакнула и свекровь.

— Не обвиняю я тебя, дочка. Ты знаешь, я тебя люблю как родную. Если сын мой нехорош, не я в том повинна, а я его худому не учила… Хочешь разойтись, обдумай все хорошенько. Мне что, я, можно сказать, на краю могилы, мне-то уж в самом деле все равно, а глядя на вас, болит душа! Обычаи у вас не такие, как были в наше время. Ты женщина, а женщины должны быть рассудительны. Может быть, ты и права…

Атыргуль вышла за Майбаша.

Дыйканбека разбудил телефонный звонок. «Кто это среди ночи?» — подумалось ему. Телефон звонил без передышки — значит, междугородный. Дыйканбеку хотелось поскорее добраться до аппарата, чтобы не проснулась дочка, но света он зажигать тоже не хотел и потому не сразу нашарил трубку. Звонил из Москвы Аркадий, поздравлял его с тем, что избрание в члены-корреспонденты Академии художеств утверждено. Дыйканбек поблагодарил его: «Спасибо, Аркаша!», стараясь говорить как можно тише. Потом он подошел к окну, отворил форточку. Дождь кончился, на улице было свежо, в комнату ворвался холодный ветер, но прикосновение его было Дыйканбеку приятно. Он стоял у окна и слушал, как ветер шумит во влажной листве, сбивая на асфальт тяжелые капли дождевой воды. «С неба один дождь, а с дерева два», — вспомнил он поговорку и распахнул обе створки окна. Горьковатый запах тополей наполнил комнату. На небе сквозь поредевшие тучи проглядывали звезды.

Нельзя сказать, чтобы новость, сообщенная Аркадием, особенно обрадовала Дыйканбека, но все-таки вывела его из того состояния притупленности всех чувств, в каком он находился уже давно. Он еще долго стоял у окна, слушая ночь. Завтра погода прояснится… Они с Калемкан познакомились весной. Та весна была тоже дождливая, и познакомились они как раз после сильного ливня, вот такого, какой прошел вчера. Только тогда дождь шел чуть ли не три дня подряд, а когда он перестал, на зеленых горных лужайках распустились маки, красные как кровь.

Вот тогда он и встретил девушку, которая шла с группой ребят в красных галстуках в горы. Дыйканбек со своим этюдником нагнал их по дороге. Калемкан в тот год кончила университет и учительствовала в аиле. Скоро они поженились. Калемкан от всего сердца полюбила Дыйканбека и с глубоким восхищением относилась к его искусству. За годы жизни с ней чьих он только не писал портретов, а вот ее портрет… об этом он, к сожалению, и не подумал ни разу, пока она была жива… Картина усыпанных цветами мака горных лугов с такой яркостью возникла перед его мысленным взглядом, что сердце забилось сильней. Завтра он поедет туда, обязательно поедет, с самого утра. Он попробует написать весенние цветущие горы… и девушку, которая идет с ребятами на прогулку.

Жизнь еще не кончена, каким бы трудным ни был оставшийся путь. Утром он уедет в горы вместе с дочкой, а теперь надо прилечь, отдохнуть перед дорогой. Он лег на диван рядом с девочкой, поцеловал ее в щеку. «Мы еще поживем. Ты должна вырасти счастливой, девочка», — сказал тихонько.

Ливень кончился, плыла за окном теплая весенняя ночь.

Примечания

1

Байбиче — уважительное обращение к пожилой женщине.

(обратно)

2

Небесные разбойники — киргизское народное название созвездия Плеяд.

(обратно)

3

Мазар — здесь: глинобитное сооружение над могилой.

(обратно)

4

В Киргизии мужчины носят под белым войлочным головным убором — калпаком — еще и небольшую темную тюбетейку.

(обратно)

5

Насвай — табак специального приготовления; его закладывают под язык или за нижнюю губу.

(обратно)

6

Байке — обращение к старшему по возрасту, но молодому мужчине.

(обратно)

7

Башкарма — председатель колхоза.

(обратно)

8

Эджеке — вежливое обращение к старшей по возрасту девушке или женщине.

(обратно)

9

Устукан — большая кость с мясом и жиром. В начале трапезы устуканами оделяют всех. Чем почетнее гость, тем лучший кусок ему предлагают.

(обратно)

10

Искаженное «Николай».

(обратно)

11

Искаженное «станция».

(обратно)

12

Шурпа — мясной бульон.

(обратно)

13

По обычаю замужняя женщина не должна произносить некоторые слова и имена родственников-мужчин, заменяя эти слова и имена другими, часто описательными оборотами.

(обратно)

14

Максым — домашний нехмельной напиток, приготовленный из дробленого ячменя.

(обратно)

15

Тундюк — кусок кошмы над верхним отверстием юрты. Тундюк можно передвигать, увеличивая отверстие, уменьшая либо совсем закрывая его.

(обратно)

16

Байга — скачки или спортивные состязания, на которых за победу устанавливается приз.

(обратно)

17

Джолой — герой эпических сказаний.

(обратно)

18

Молдоке — обращение к образованному человеку.

(обратно)

19

Обращение к старшему.

(обратно)

20

Дыйкан — крестьянин, земледелец.

(обратно)

21

Плеяды.

(обратно)

22

Обращение к образованному молодому человеку.

(обратно)

23

По обычаю это делается, когда невеста прибывает в дом жениха.

(обратно)

24

Кокберы — иначе козлодрание, конная игра, во время которой участники отбирают друг у друга тушу козла или теленка.

(обратно)

25

Джене — обращение к жене старшего родственника.

(обратно)

26

Минбада — искаженное «минвода», минеральная вода.

(обратно)

27

Кобылиц не допускают участвовать в скачках на приз (байге).

(обратно)

Оглавление

НОВЫЙ РОДСТВЕННИК Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

СКАЗАНИЕ О ЧУ Повесть

ПОСЛЕ ЛИВНЯ Повесть

*** Примечания ***