Сказки перед Рождеством [Надёжа Леонов] (fb2) читать онлайн

Надёжа Леонов Сказки перед Рождеством

СКАЗКА О СИЛЕ.

Сова со свистом спустилась с сучка.

– Сегодня сеют для скота, – сказала она.

– Совершенно точно, – согласилась соседка снизу.

Сусликовая нора под сосной стала её совсем недавно. Сыч сам смотрел, как суслик со страхом спрятался в сизом смородиновом саду, скрываясь от Силы. Сыч сказал сплетню Сове. Слушали и синицы, а потом спотыкались друг о друга в свисте:

– Сожительница твоя Сила – самое странное существо!

– Страшное!

– Если свидеться с ней, то стоит сбежать!

– Смолкните, – смахнула перьями Сова и скрылась в сумраке.

⠀Сейчас Сова смотрела на Силу, пока она сметала сушёные листья в свою нору.

– Суслик страшился всего на свете, а ты сама страх селишь. Стараются сойти с тропинки, если слышат, что ты спешишь по ней. Но при этом ты не съела его. Наверное, ты странная, а не страшная.

– Спасибо! – только и сказала Сила и слизнула с себя соринки. Распушился её рыжий мех, глаза светились хитрым пламенем.

Сбежала Сила со склона, а у подножия леса селение. Спустилась к нему и соломенную крышу следить стала.

Люди покинули собственность, сеять для скота.

Сарай с соломой стоял сбоку от избы. Сила прокралась к нему мимо старой собаки.

Внутри на насестах сидели жирные курицы. Спугнула их Сила, своим носом длинным, хвостом рыжим. Сбежали суетливые, всем своим куриным семейством.

Старая собака Солдат сухо залаяла. Совсем близко оказалась с Силой, а Сила обхитрила и скрылась. Слышит Солдат как страшатся и кудахчут птицы, стучит горелая солома в старый нос.

Смотрит Солдат на сарай: сгорает.

Сбежались люди, тушить начали. Хвалят Солдата:

– А ты всё: "Стрелять, стрелять, старый стал". Спаситель Солдат, – сказала супруга своему сварливому.

Солдат сорвался с места, скрылся в сухостое. Сила спокойно стояла.

– Не стоит. Я сгодилась тебе, сам скажи где.

– Счастливая лиса какая-то, – согласился Солдат, – кур не сцапала, меня спасла.

– Я Сила леса. Если бы огонь сегодня не остановился, сгорело бы село всё и лес схватился бы вокруг. Не сбежали бы существа, не сохранились бы деревья.

Солдат смотрел на лапы черные как сажа, на хвост и мех рыжие, на глаза хитрые. Соврала ли?

Поезд.

Стук колёс поезда отбивал приятный ритм.

Мимо меня проносились пейзажи. Нагие ветки. Деревья в пёстром наряде. Голые ветки. Пламя пожаров листвы. Бесконечная картина, раздробленная на кадры, точно в диафильме.

Я задумался: сколько судеб сейчас объединил один транспорт. А сколько людей каталось по нашему маршруту до нас? И сколько будет? Я повернул голову на боковушку нашего уютного плацкартного вагона и посмотрел на верхнюю полку. На ней мирно храпел тощий мужчина лет сорока, его потрескавшиеся пятки выглядывали из одеяла. Завёрнутый в кокон, он выглядел как тонкий рулон обоев.

Я улыбнулся. Представил, как вчера на эту полку забиралась точно на Эверест грузная женщина. Она ругалась громко как грозовая туча на весь состав. А уже завтра там очутится непоседливый подросток. Свесив ноги вниз, он отбросит тень на лицо сварливой старушки. Она обязательно должна разгадывать кроссворды, напечатанные на серой прозрачной бумаге. Её губы подожмутся в терпеливом ожидании, ведь парень сверху благородно обменялся с ней местами.

Девушка рядом расстелила постель. Она легла и пристраивалась на подушке. А затем накрылась с головой. Я буквально ощутил эту прохладу белой наволочки, как по-снежному хрустит простынь.

Мужчина напротив неё тоскливым взглядом смотрел в уходящие мгновения оконных видов. Он подпёр острый подбородок руками. Костяшки на них ярко очерченные выглядели словно чётки. Иссушенная кожа и морщины у глаз и на лбу выдавали в нём старика. Немощного старика. Вместо губ – тонкая линия. Впавшие щёки.

На столе остывал чай. Из запотевшего стакана, который охватывал никелированный подстаканник, валил пар как из трубы в деревенском домике.

От чего-то острое чувство жалости пронзило меня: я знал, скорее всего, это последняя поездка старика.

⠀И тут его серые глаза повернулись. Точно помутневший от кипятка стакан, его взгляд покрывался плёнкой тумана. Тлеющим огнём горели в них остатки жизни. И тут я понял: он смотрел на меня!

– Держи, – сказал он. Я очнулся. Старик протягивал мне на своей тающей ладони деньги.

Моё лицо горело. От стыда. Щёки и нос жгло так, будто мне выплеснули горячий чай в лицо.

– Держи, – голос хриплый, но настойчивый. И тонкая полоска рта нарочно выговаривает словно отчетливо.

Я услышал то, что не должен был слышать. Я же глухонемой. Ну то есть, не совсем. На самом деле я нормальный, но для остальных в поезде притворяюсь. Это работа такая.

Деньги я взять не смог, хотя старик и положил их поверх моих журналов. Я схватил выпуски в охапку вместе с газетами и выбежал в следующий вагон через двери тамбура. Вышел на ближайшей остановке. И хоть я не смотрел на уходящий состав, мне точно казалось: пара слабых серых глаз с укором смотрят на меня. Позже в жизни бывало так, когда совесть снова впадала в спячку, пара этих глаз пристально следила за мной. Тогда я поступал единственно верно. И строгий взгляд исчезал.

Спустя пару лет я ехал тем же поездом, но уже не в качестве глухонемого мошенника. А в качестве пассажира. Я заплатил за билет честно заработанными деньгами.

Мои бывшие коллеги по цеху всё также прочёсывали вагон. И вот передо мной оказались газеты, сканворды и еженедельные гороскопы.

Я положил пару бумажных купюр и подыграл Петьке. Интересно, он помнит меня? Пальцем указал на нужный номер. Петя, не глядя на меня, достал выпуск и протянул его. И вот тогда он поднял на меня голову. Мы обменялись взглядами. Безмолвно, как и принято в нашем братстве. Пронесённая между нами вспышка разбудила Петю, точно луч от фонаря на станции среди ночи. Он также тихо ушёл, как и появился.⠀

А я отвернулся в окно и понял такую деталь: дед говорил со мной. Зачем? Если понимал, что я глухой? А если и понял обман, то зачем платил? Я не знал ответа на вопрос: ведь я и сам только что поучаствовал в этом театре. Одно я знаю точно: что-то щёлкнуло во мне тогда. Будто кто-то переключил пути судьбы, и моя вагонетка едет по новым рельсам.

Стук колёс поезда отбивал приятный ритм.

Мимо меня проносились пейзажи. Нагие ветки. Деревья в пёстрых нарядах, которые скоро сбросят. Снова голые ветки. Пламя пожаров листвы. Бесконечная картина, которая составляла единую киноленту.

Тёплый дом.

Когда возвращаешься домой, запаха своей квартиры не ощущаешь. Если я хожу в гости, то знаю точно: у одних пахнет цитрусом и цветами, у других фаршированными перцами, а у третьих сладкие нотки ванили щекочут нос.

Сегодня я вернулся к себе домой. А мягкий приятный аромат ударил мне в голову.

«Дом», – такое короткое и лёгкое слово, а сколько крепости и любви в себе прячет.

– Серёжа, родной, – матушка кинулась на меня и горячо целовала в обе щеки. Младшая сестра со всех ног неслась ко мне и обняла где-то сбоку. Длиннорукая и с острыми коленками, в свои четырнадцать она вытянулась и стала похожа на тоненькую жердочку.

– Как добрался? Ставь сумку. Голодный? Садись, покормим тебя. Отец скоро с работы придёт, – поток бесконечных слов обрушивается на меня словно зерна в молотилке.

– Всё хорошо, – только успеваю сказать я, меня хватает Настя и тянет за руку.

Она проводит меня на кухню мимо моей комнаты. Точнее моей бывшей комнаты. Теперь плакаты рок-звёзд сняли со стен и заменили на девчачьи обои с рисунком. Мой стол передвинули, а офисный стул убрали.

Когда я учился в другом городе, то жил в общежитии при университете. На каникулах я говорил друзьям, что еду домой. И я приезжал домой.

А теперь я снимаю квартиру и вроде как называю её своим домом. Но в глубине души настоящим домом я считаю именно этот родной уголок: где я рос. Где знаю начало отопительного сезона и где мне известно точно сколько шагов от гостиной до ванной комнаты. Где в кромешной темноте я нащупаю выключатель.

Меня провели на кухню. Рот наполнился слюной: домашние котлеты, нежное пюре, от которого веял манящий пар. А в центре жаром манила пышная шарлотка. Ароматные яблоки смешались с корицей и звали меня накинуться и поглотить всё.

Отчего-то правда я сел за стол неуверенно. Всё время обеда я держался на краю стула, точно хотел вскочить с места. Упорхнуть.

Отец встретил меня по-мужски скупо: похлопал по плечу и коротко кивнул. Но я видел: морщинки вокруг его глаз углубились и проявились отчетливым отпечатком.

Постелила мне мама на диване для гостей. Я вернулся домой к себе или приехал в гости к родителям? Где теперь мой дом, может у меня и дома теперь нет?

Вечером после ужина я выскочил в магазин. Щемилась грустью у меня в груди болезненная рана – я по-прежнему ощущал себя чужестранцем среди родных стен. А может так и есть? Точно в подтверждение моих нерадостных мыслей сумерки разродились проливным дождём. Я бежал по мокрому асфальту, а он сверкал и мерцал отражениями светофоров на перекрестке.

К моему приходу мама с Настей развесили на батарее мои домашние штаны и кофту, чтобы я, промокший до нитки по дороге домой, переоделся в тёплое.

Со стыдом я надел заранее подготовленные вещи. Мама открыла окно, когда дождь прекратился. Ветер подул сырым и свежим воздухом. Все запахи исчезли, остался только этот: землистый и холодный.

Мама налила чай: в мою кружку.

– Спасибо, – поблагодарил я. Её глаза сияли любовью. А я нагрелся теперь и изнутри.

Аве, Цезарь.

Пурпурная драпировка тоги переливалась, когда солнечные лучи играли с ней. Бахромчатые кисточки касались пола и прятали за собой свинцовые грузы, которые оттягивали ткань.

Жером наблюдал за благородной одеждой и думал, как не достоин человек, который натянул ее на себя.

Обрюзгший, с сальными волосами и влажным от жары лицом. Капли пота падали вниз и уродовали тогу. Более темные пятна расплывались и превращались в огромные озера. Даже велариум не спасал от палящего солнца.

«Как корове фартук», – пронеслось в голове Жана Жерома. Он обратил внимание, как растеклось тело Авла Виттелия на кресле: слои кожных складок накладывались друг на друга, но не так привлекательно, как на тоге. Похоже, когда двуликий Янус замешивал глину для Виттелия, он забыл слепить ему шею. Круглую голову влепили сразу на плечи.

Императорское ложе держало Авла, и, казалось должно вот-вот упасть. Жером улыбнулся, когда представил, что арена рухнет из-за ожиревшего правителя. Чтобы избежать неприятный вид Авла, Жером отвел взгляд и направил его в центр амфитеатра.

Зной душил. Смуглое тело раба жадно хватало последние вдохи.

– Сейчас его оттащат крюками, – сказал сосед сбоку. Жером повернулся в сторону. Оливковая кожа, нос с горбинкой – все выдавало в нем римлянина. Римлянин говорил вслух, но не обращался напрямую к Жером.

– Что они делают? – Спросил сосед сам себя.

Жером вернул внимание к ядру Колизея.

Победитель вытянул мускулистую руку в приветствии. Салютовал он самому императору. И хоть со своего места Жан Жером и не видел, но точно представил, как наглый взгляд гладиатора попал на маленькие поросячьи глаза Авла. Жером оглядел песок на арене: кровь расплескалась по ней как вода из ведра. Дорожка алого ручейка вела к проигравшему ретиарию.⠀

Изможденный боец пал. Но жизнь упорно не покидала его. От того труднее прошли последние минуты воина: глаза его как тлеющая лучина, то затухали, то вновь разгорались огнем. Наконец пламя погасло. Навсегда.

– Он умер, – произнес Жан Жером. Римлянин рядом откликнулся:

– Не ему решать это, а нам, – и выставил вперед палец.

Его пример подхватили остальные. Римлянин кинул подозрение в сторону Жерома, который сложил руки перед собой. Не в силах наблюдать за бессмысленным, Жан Жером поднялся с места и намеревался уйти. Как вдруг из-под его одежд вылетела кисть. Жерому показалось, что стук о мрамор затмил крики толпы. Во взгляде незнакомца читался вопрос, который, впрочем, скоро сорвался с уст римлянина:

– Художник?

– Путешественник, – поправил Жан Жером и не совсем соврал. Он схватил инструмент прежде, чем римлянин успел сказать что-то еще, и быстро исчез.

Жером ушел за амфитеатр, и снова достал кисточку. Он огляделся, потому что слышал шаги охраны. Точно волшебник Мерлин с магической палочкой, Жером замахнулся кистью. Заранее утопил щетину в баночку с подготовленными чернилами. Он спрятал ее в мешке с золотом и повесил на поясе.

Жан Жером снова осмотрелся по сторонам: лишние свидетели ни к чему. Не очень, если какой-то любопытный зевака увяжется за ним в созданный проём и… окажется в Париже.

Пока Жером рисовал дверь в полный рост, он думал. Но не об увиденном бое и даже не о душной жаре, хотя следовало: лоб тек ручьем. Жан вспоминал о двуликом Янусе. Демиург был божеством дверей. Так может это он подкинул необычную кисть – ключ от всех проходов?

⠀

Жан Жером прошел в нарисованную дверь и очутился у себя в мастерской. Кисточку далеко не прятал: она скоро понадобится. В голове художника родилась идея: написать картину с увиденной сценой, чтобы потом иметь возможность вернуться туда и, кто знает, может спасти бедняг.⠀

Жером всегда любил путешествовать, с детства интерес заставлял мечтать, что хранится там, в другом мире, за пределами родной Франции. Купив на ярмарке совсем неприметную художественную кисть, Жером обнаружил, что созданные с ее помощью картины обладают необычной силой – позволяют переместиться мастеру в изображенное им.

Затем Жан стал рисовать двери – с их помощью он мог очутиться и во дворце китайского императора, и в русской избе. В начале путешествия он всегда рисовал разные двери. А вот возвращаясь обратно – только свою дверь. Дверь, ведущую в Мастерскую.

В 1859 году Жан-Леон Жером написал одну из своих самых лучших работ «Славься Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя»

3 "Д": о достойном, девушке и драконе.

Доспехи светились так, что Симон зажмурился. Перед ним находился рыцарь, самый настоящий. Симон обратил внимание на искусно изготовленный меч. На рукояти – львиная голова, символ дома, которому принадлежит рыцарь Наркисс.

– О, сир Наркисс, позволь мне быть твоим оруженосцем! – просил Симон.

Но Наркисс даже не взглянул на него.

– Нет оруженосцев, которые могут носить мой меч, снимать мои доспехи и касаться их. – Рыцарь повернулся на Симона. – Тем более ты – оборванец. Зачем ты пришел?

Симон расстроился, но не отступил.

– Возьми с собой в походы и на бравые дела. Я буду верным помощником!⠀

Наркисс поднял забрало, а потом и вовсе снял головной убор. Симон увидел брезгливую улыбку. Рыцарь же перевел взгляд на свое отражение в шлеме: теперь радость растеклась по его губам.

– Не появилось пока дел, достойных меня, – он вскинул пшеничными кудрями.

– Принцессу держит в заточении дракон! Что может быть достойнее, чем спасти ее? – голос Симона уже надрывался, на этот раз от злости.

– А красива ли та принцесса? Вдруг нет? А богат ли ее отец, чтобы одарить меня монетами? В конце концов, тогда опасно рисковать.

Симон решил сам вызволить принцессу. Меча у него не было, кроме тренировочного. Поэтому ему пришлось украсть у Наркисса меч с львиной рукоятью. Все равно, он ему нескоро понадобится, – решил Симон. Так и поступил. Затем пошел прямо в Логово Остроклыка – так звали дракона. Он пришел, обнажил меч и…увидел, как дракон пьет чай с принцессой. Увидел, да так обомлел, что застыл на месте.

Дракон равнодушно посмотрел на Симона и спросил принцессу:

– Прогнать?

⠀

Принцесса глянула на Симона: порванные одежды, взлохмаченные волосы, но при этом хороший меч. Дева заинтересовалась и задержала Остроклыка.

– Ваш меч, похоже, делал талантливый мастер!

– А вы много мечей повидали?

Принцесса кинула взгляд на груду мечей и доспехов у подножия башни.

– Каждый из них бросил оружие, когда увидели нас с Клыком. Испугались, видимо. Так что много времени было изучить, где хорошая сталь, а где плохая.

– Где меч, а где зубочистка, – пошутил Остроклык.

– Присядь, поиграй с нами в игру! – попросила принцесса.

Симон недоверчиво опустил меч. Остроклык с трудом взял блюдце и вытянул шею: ручки коротенькие, поэтому тяжело даже чаю попить.

«Похоже, он неповоротливый», – успокоился Симон и сел за стол.

– В какую?

– Называется «Крокодил». Нужно угадывать фразу, которую мы будет объяснять жестами. И чем абсурднее, тем смешнее, – похлопала принцесса.

– Но ведь крокодилов не существует! – зажмурился Симон.

Дракон закивал, поддерживая Симона.

– Да, великая глупость верить в крокодилов. Может еще и ежи существуют?

Симон улыбнулся – ему определенно нравился остроумный дракон.

Клык первым показывал предложение: он вытянул язык и лизнул блюдце.

– Чай? Вкус? – предположила принцесса.

Дракон кивнул на втором слове. Затем вытянул длинную шею, так что синие чешуйки перелились всеми оттенками неба. Остроклык изобразил гримасу и понюхал подмышку.

– Вкус подмышки? – засмеялась принцесса.

Дракон стукнул себя в грудь.

– Как драконья подмышка? – Симон понял правила игры, а взгляд Остроклыка радостно вспыхнул. – На вкус как драконья подмышка!

Так и играли Симон с принцессой и Остроклыком, пили чай и разговаривали. День, второй, третий. А затем принцесса поняла: не нужен ей никакой трусливый рыцарь. Ей нравится храбрый и веселый Симон.

– Ну его ждать этого рыцаря, – сказала принцесса и улетела с оруженосцем верхом на драконе. А самовлюбленный рыцарь так и остался один, в блестящих доспехах и с новым мечом, лучше прежнего. Но нужен ли он, когда некого защищать, да и не от кого?

Другие.

Лис щелкала пальцами. Радиостанции перескакивали в такт. Повисла ужасная жара. Казалось, я не могу вдохнуть ни единого глотка воздуха.⠀

– Может, выбрать что-то одно? – Инга поправила очки в волосах, точно они не помещались на голову. Ее голова похожа на тыкву, огромная и круглая. Думаю, она лопалась от духоты и шума в машине.

Лис хрустнула костяшкой. Из динамиков вылетела песня неизвестной певички: "…and they also know how to love".⠀

– Сделай погромче, – попросила Инга.

«Какая глупая песня», – подумал я. И тут же забеспокоился. «Интересно, она нравится Лис?»

Тима за рулем потянулся к регулятору громкости, а Лис недовольно хлопнула в ладоши. Музыка прекратилась. «Похоже, не нравится».

– Ничего, что я тут? – спросила она.

Тим виновато глянул на нее:

– Прости, я совсем забыл…

– Что мои способности бесполезны?⠀

– Нет, что ты! Я на автомате, Алис.

Лис отвернулась в открытое окно. А я смог рассмотреть, как светлый волос выбился из ее неаккуратного пучка. Конечно, ей больше подошел бы рыжий цвет, ведь она – Лис. Хотя, конечно, ее зовут Алиса. А Лис, это имя, которым я звал ее про себя. Прозвище, которое в мечтах слетало у меня с губ, когда она просыпается раньше и проводит рукой по моей щеке.

Тим посмотрел на меня в боковое зеркало. Я отвел взгляд, сделал вид, что не заметил. Снова посмотрел на Лис. Затем на Ингу, – что она вытаращила на меня глазенки? Увела. Странная она. Хотя, все мы тут, если можно так выразиться, с причудами.

Я вытянул шею, чтобы глянуть, за кем наблюдают девочки. Рядом с нами вишневая машина, а внутри скучающая девушка повисла на руле.

Лис решила разбудить девушку по соседству и ударила пальцы друг о друга. В следующую секунду тяжелый металл издался из магнитолы вишневой тачки. Хозяйка авто, явно не ожидала, и подскочила прямо на сидении.

Алиса не сдержала смех и звонко захохотала. Мелодия для моих ушей!

– Нельзя пугать людей! – накричал Тим и поднял стекла. Я стукнул его сиденье сзади.

– Эй, полегче! Открой окна, а то задохнемся.

– Или включи кондер, – попросила Инга, но осеклась.

Тим не выдержал и развернулся к ней

– А ты не помнишь, как эта веселая дама, экспериментируя с магнитолой, сломала мне все?

Инга опустила глаза вниз словно ребенок.

– Ну ты и зануда, братец, – Лис щелкнула его по уху, точно стереоустановку пару минут назад. Думаю, если бы в Тиме было радио, то воспринимало оно всего две частоты: информацию о спорт-пабе, и тачках.

– Предлагаю так: каждый раз, когда кто-то накосячит, отдавать бумажник Инге, – сказал я.

Сначала повисла пауза. Такая же тяжелая и душная, как знойная жара в последние дни, нависшая над городом. А затем – все засмеялись.

– Ну да, тогда останемся без денег, – Тим вернулся на место.

– Я переведу все на карточку, а кошелек сдам пустым, – быстро придумала Лис. Ну точно, хитра как лиса.

– Вообще, кредитки и банковские карты – лучшее изобретение человечества, – сказала Инга. – Иначе, ходить мне с поддельными купюрами в карманах!

– Да тебе ходить и не пришлось, поймали бы, да посадили, – Тим снова рассмеялся.

– Нет, а серьезно, чтоб ты делала, если не появились кредитки? – Алиса вертелась в кресле.

Инга задумалась.

– Сдавала бы макулатуру, наверное.

Алиса снова засмеялась. Она откинулась в пассажирском кресле так сильно, что придавила Ингу. Бедняга пискнула и прибрала ноги к себе.

– Ох, ребята, и почему мы самые неудачные неудачники из всех супергероев?

– Не знаю, но хорошо, что на нас не нападают инопланетяне, и наша главная проблема – эта километровая пробка! – Тим барабанил пальцами по рулю.

– Это точно, – согласился я. – Иначе не знаю, как бы мы справились.

– Да, сеструха переключала бы плохие новости, я бы готовил вам есть. Инга превращала деньги в бумажки, а ты бы записывал на них наши приключения.

– Но не смог бы, потому что у меня в ручках всегда заканчиваются чернила, – поправил я.

– В этом и прикол, приключений-то нет, – Тим глянул в зеркало заднего вида и немного тронулся с места.

– Как и инопланетян, – поправила Инга.

Лис взяла Тима за руку:

– Пусть мы не бэтмены, и не мстители, и о нас не пишут в газетах, но вместе мы можем здорово повеселиться!

Машины потихоньку приходили в движение, а спустя уже пару минут мы покинули город. На нашем излюбленном месте мы охладились и искупались в реке. А затем пожарили отличные стейки, и даже не разводили огонь, – ведь Тим самый крутой из нас, – его руки могут подрумянить тушку без мангала. Правда, исключительно свиную. Так мы, кстати, выяснили, что однажды нам подложили свинью. В прямом смысле слова, когда заплатили за говядину, а Тим ничего не зажарил.

Я смотрел на Лис влюбленными глазами весь вечер. И думал, как хорошо, что она не умеет переключать радиостанции в моей голове.

Найденыш.

Я не планировала стать матерью в пятнадцать.

В то пасмурное осеннее утро, в такое, когда холод нагло пролезает сквозь все слои одежды, а мурашки выпрыгивают вдоль позвоночника, я шла в школу. Ветер резал лицо. Он прогонял меня, толкал в спину из родных стен двора. Я думала о логарифмах, о простых числах-палиндромах, когда проходила мимо мусорных баков.

Плач. Надрывистый крик. С каждой секундой он затихал. И вскоре исчез совсем.

Я развернулась в сторону, откуда шёл звук.

«Ребёнок?», – пронеслось в голове. И снова плач прорезал воздух. Слабый и тоненький, больше похожий на писк. Мышиный писк. Иди я минутой позже, вряд ли бы услышала его.⠀

Брезгливость я отбросила. Мои руки активно пробирались через мусорные баки, разбирали выпавшие объедки. Гнилой банан ничтожной сладкой вонью бил по ноздрям вместе с чем-то вроде разлагающейся рыбой. Ладонь укололась обо что-то. Хребет. Ну точно, так и есть: рыба.

Наконец, стоя на коленях, я проползла в щель между контейнерами и добралась до заветного свёртка. Младенец. Кто-то подкинул его. Нет, подкинуть можно под дверь. Сороки подкидывают своих птенцов в чужие гнёзда. А здесь женщина выбросила своего ребёнка словно мусор. На помойку.

Я сняла с себя куртку и обмотала малыша. Успев про себя окрестить его Ванюшкой, я быстро достала мобильник. Сирену я слышала, когда машина ехала ещё минуты две. Приехала скорая с включенными мигалками. Блеск ламп напомнил мне новогоднюю гирлянду и одновременно пробудил тревогу. Красный. Синий. Красный. Синий. Не включаю с тех пор гирлянду на праздники, а если и включаю, то не эти цвета.

В приёмнике пришлось объяснять: я простая школьница. Сначала думали, что я неблагополучная мамаша. Ведь по факту скорую вызвала малолетняя девчонка, у которой порваны колготки. Безжизненный клубок из спутавшихся волос – результат того, что моя голова зацепилась о выступающий край контейнера. Вместо духов от меня несло тухлой рыбой.

Когда меня поняли, наконец, пустили к Ванечке. Правда оказалось, что это и не Ваня вовсе, а Машенька. Только сейчас я смогла рассмотреть эти пухлые щёчки и маленькие ручонки. Добрые чистые глаза горели жизнью.

***

Новый учебный год. В моем классе новая ученица. Ах да, а я теперь учительница. Все-таки, справилась с логарифмами в детстве. Над ухом слышу звонкий голос:

– Найденова Мария Алексеевна!

Эту фамилию я знаю и не спутаю ни с какой другой. Оторвавшись от тетради, в страницы которой упирался нос, я встрепенулась. Посмотрела на выросшую Машеньку и отметила: все те же добрые глаза. А вот щёчки уменьшились и теперь формируют красивое девичье лицо.

У Маши всё хорошо: её усыновили добрые люди. Иногда оценки хромают, но на то ведь есть я, так ведь?

Я вспоминаю грязные контейнеры, как плакала в тот день в душе по маленькой Маше. Я с жестокостью царапала кожу, чтобы отмыться от мерзкого запаха. Мне казалось, что он въелся в меня навсегда.

Но вот в чём дело: я-то отмылась от грязи. А тот, кто бросил ребёнка за мусорные баки, вот он – он отмылся?

Пугало.

Тыквенная голова смотрелась нелепо, а старый папин плащ не выглядел зловеще, как планировалось.⠀

– Твоё пугало не удалось, – подытожила Анна, упираясь руками в бока.

Вася, младшее Ани на три года, но несмотря на это не брал слова сестры в серьез. Ведь уже в этом году он пойдет в школу, а значит, он взрослый.

– Ничего ты не понимаешь, – махнул он рукой. Неужели Аня не соображает, как долго он старался, чтобы насадить на палку все эти вещи: старые консервные банки, шелестящие пакеты и, наконец, уродливую тыкву.

– Да на это пугало наоборот все вороны с округи слетятся, чтобы поживиться, – объяснила Аня и поправила длинную косу рукой. Она посмотрела на свои пальцы – грязь забилась под ногти.

Уже с четверть часа она с братом стояли на заднем дворе. Аню позвал брат – посмотреть какое чучело он сотворил. Но палка упала, и Ане пришлось помогать Васе.

– Дети, идите в дом, – голос отца задержался в саду, но дошел детских ушей. Что странно, обычно к ужину их звала мама.

Вася схватил Аню за руку и потащил сестру.

Когда они подошли, то увидели бегающие глаза отца. Мать взяла Васю на руки и поцеловала.

– Не ходите больше на поля, – попросила она. Нет, приказала.

– Почему? – Вася округлил по-детски большие глаза.

– Да, почему? – Аня нахмурила нос. – Вася вон такое пугало сделал…

На этих словах отец ее оборвал.

– Никаких пугал и полей! Я все сказал.

– Марш в дом, – мать спустила Васю и шлепнула его, чтобы поторопить. Она подтолкнула его, поэтому Васька с разбегу шмякнулся в дверь. Аня помогла брату и открыла ему, впустив в дом. Сама замедлила и услышала обрывки фраз:

– Их нашли?

– Ищут. Но их…слышат каждый день. Точнее каждую ночь.

Аня не стала искушать судьбу и ушла в дом. Она и так оставалась у порога больше, чем нужно.

Спустилась ночь. Она обволокла село густой дымкой, сквозь которую едва пробивался звездный свет. Аня открыла окно и смотрела на небо. Причудливые формы созвездий уносили ее прочь ото сна и забот.

– Смотри, смотри! – Вася был уже тут как тут. Он заставил взглянуть сестру на мерцающие огни вдалеке. Точно кто-то взял звезды и носил их по полю, чтобы видеть дорогу. – Интересно, что там?

Аня вспомнила те странные слова, что подслушала сегодня днем.

– Не знаю, но лучше нам никуда не соваться, – сказала она, предвидя действия брата.

– Давай посмотрим, – Вася уже залез на подоконник и упал во двор. Аня вскочила за ним и увидела, как брат поднимается с земли.⠀

– Ты что делаешь? – зашипела она и огляделась: не идут ли родители?

– Я пойду один, трусиха, – поддразнил Вася.

Аня разозлилась. Трусихой она себя не считала, да и за Васькой приглядеть надо. Решено! Прям в ночном платье она перебралась из дома наружу. Босые ноги приняли на себя сырость земли.⠀

– Побежали, – Вася ускакал вперед. Аня придержала его за руку, и затем они пошли вместе. Чем ближе к полю – тем ярче светились непонятные огни над ним. Аня была выше Васи, поэтому убирала тонкие ветки, на которые натыкалась во тьме. Затем сердце ее оборвалось, а интерес испарился: звонкий детский смех раздался рядом.⠀

– Что это? – Вася улыбался.

А вот Ане стало не до веселья. Она потянула брата назад, но он вырвался. Она побежала за ним.

– Стой! Стой, кому говорю!⠀

Они выбежали на поле, но огоньки давно погасли. Лишь свет фонаря приближался к ним. Смех меж тем становился громче. Анна вглядывалась во мрак, но никаких детей там не было.

– Мне страшно, – признался Вася.

Аня решила не дожидаться, пока невидимые демоны их растерзают и развернулась вместе с братом. Ее схватили за руку – сильная и жесткая хватка задержала я. Голые ступни теперь горели огнем – так жарко стало Ане.⠀

– Что вы тут делаете? – послышался голос отца над ухом. Аня выдохнула и закрыла глаза. Мама приблизилась и мягкий свет в ее руке осветил испуганные лица детей.

– Я запретил вам сюда приходить, – строго сказал отец, но в его голосе не было злости. Мать в это время поставила фонарь на землю и обняла их.

– Мы услышали детский смех и пришли сюда, – призналась Аня.⠀

Родители переглянулись.

– Да, мы тоже, но никого не увидели, – сказала мать.

– Возвращайтесь домой, – отец развернулся назад.

– Нет, пожалуйста, идем с нами! – заплакал Васька.

Той ночью семья вернулась с полей вчетвером. Утром отец разрешил снова пошел на разведку. С собой он взял охотничью дробь.

Пока он пробирался до пашни, то думал о случившемся. Детский смех звонкими колокольчиками леденил душу. Но в какой-то момент, когда появились Анька и Вася – все затихло.

Нет. Тишина наступила гораздо раньше. Послышался какой-то шум, который другой принял бы за подбежавших собственных детей. Но он исходил со стороны поля. А потом оборвался и унес с собой и ребячий смех.

⠀

Мужчина шел тяжелой поступью. Разве должен он так идти на собственных землях? Затем отец оглядел поле хмурым внимательных взглядом. Сначала он ничего не заметил. А затем он выронил из рук дробь от испуга – так подвело его тело. Да и ноги пошатнулись так, что пришлось сделать шаг назад.

Чистое светлое и бескрайнее поле – еще ночью стало причиной тревог. Свободные угодья, они простирались до самих небес. Но никакого источника звука мужчина не нашел. Никаких следов несчастных детей: ношенных старых ботинок или тряпичных кукол. Но хуже того то, что в поле вообще ничего не было. Даже недавно сделанное чучело с несуразной тыквенной головой – испарилось.

Упавшая лицом.

Кристина тонкой рукой открыла дверь квартиры, которую уже давно никто не запирал на ключ. Едва её башмачки, на размер меньше положенного, оказались на пороге, в нос Кристины ударил едкий запах. Запах, который прочно сопровождал её жизнь и, казалось, въелся в неё навсегда. Затем послышался звон стекла.

Кристина разделась и прошла на кухню, где родители, как они говорили, отдыхали. В последнее время отдыхать они стали все чаще, хотя девочке так и невдомек было: отчего отдыхали папа с мамой? Оба уже несколько месяцев как не работали, отец иногда перебивался заработками. Смешно. Ведь именно про таких люди говорят «рукастый». Он умел обращаться с деревом, ставил двери и чинил сантехнику. Но редко этим занимался.

– Тебе нельзя пить, зуб же болит, – притворщицки-заботливо отвел рюмку от лица мамы отец.

Опухшее от попоек лицо матери вздрогнуло. Сложно было предугадать её реакцию: то ли сейчас она огреет отца, то ли примет вину и заплачет.

Кристина и сама оказалась натянутой как струна: дальше все зависит от поведения мамы, а не от неё самой.

«Ах, как жалко! Я бы всё сделала правильно, правильно отреагировала. А теперь мама разозлит папу, они будут снова ругаться. Пожалуйста, промолчи, мама!», – взмолилась про себя Кристина. За зуб матери она тоже беспокоилась: несмотря на то, что лицо мамы уже давно выглядело как после неудачного похода на пасеку, правая щека подозрительно раздулась. Похоже, стоило обратиться к врачу сразу, как только зуб заболел. Но ведь Кристина тоже скрывает боль, лишь бы не идти к стоматологу. Как и многие дети, она привыкла жить с болью. Правда, Кристина преуспела в этом больше остальных, ведь, скрывать она научилась не только зубную тягость.

Вместо ожидаемой реакции мама прыснула. Её тело, некогда стройное и красивое, теперь походило на многослойное одеяние, которое сбросить никак не удавалось. Складки затряслись, и она проговорила:

– А это энестезия. – Мама поспешила чокнуться с рюмкой отца и раздался характерный звон. Затем она опустошила стакан. Отец же немигающим взглядом продолжал на неё смотреть.

– Анестезия, дура! – Он плюнул куда-то на стол рядом с ней.

Кристина, затаившаяся как заклинатель змей, знала, когда её следовало выходить из тени.

– Мам, пап, я пришла, – она подскочила к столу. – Можно покушать?

Обычно это на некоторое время возвращало родителей к жизни: они считали, что их святая обязанность накормить ребенка.

– Мать, наложи, – отец пытался сделать голос командным, а вместо этого горло проглотило часть слов и получилось какое-то клокочущее предложение.

Мама не стала вставать, а повернулась к газовой плитке, на которой стояла тарелка с остывшей водой. В ней давно размокла сосиска и едва мытая картофелина.

Кристина пододвинула табурет и села на его холодную сиденье. А когда-то каждый табурет обтягивал чистый вязаный чехол! Теперь чехлы либо порвались, либо превратились в половые тряпки. Мама Кристины, Глафира, – швея. Она умела шить красивые вещи, но в свободное время предпочитала поджать ногу под себя и молча вязать. Однако звук спиц, бьющихся друг о друга, Кристина уже давно забыла. А вот звенящую тишину после произнесенного тоста ощущала почти ежедневно. И все никак не могла привыкнуть.

Кристина наспех поела и ушла к себе, оставив родителей отдыхать дальше. Она легла, отвернулась к стеночке и тихо заплакала. Настолько, что и сама не поняла, что плачет: пока ухо не провалилось в мокрую подушку.

Каждый день она просила, сама не знает у кого, чтобы это прекратилось. Иногда, совсем на немного, её слышали. Это были самые счастливые дни для Кристины, и самые тяжелые для родителей. Когда алкоголь кончался, а кошельки пустовали, отец шел выворачивать все карманы. Ругался на мать, иногда даже тряс ее за плечи, но правда никогда не бил. От этого Кристине на сердце тоже приходилось легче: есть ведь семьи хуже, в которых родители дерутся. Или в которых вообще нет папы. Мамы живут с другими отцами или вовсе одни.

Дни без алкоголя начинались всегда одинаково, иногда Кристина просыпалась от нецензурной, но трезвой брани. А порой содрогалась сквозь сон, когда пустое стекло разбивалось в поисках заветной капли. А вот завершались такие дни по-разному. Могли по-счастливому перетечь в несколько дней без запоя. Тогда отец даже брался за работу. После этого было, что есть. Но и выпивка в доме тоже сразу появлялась. А иногда сердобольная соседка, которой надо подкрутить кран за просто так, наливала самогон. Кристина всем своим детским сердцем ненавидела эту соседку и проклинала её всякий раз, когда отец возвращался в невменяемом состоянии с бордово-синюшным носом.

Да, но все же, эти дни наполняли Кристину заветной надеждой: когда-нибудь такие дни перетекут в недели, а там в месяцы и года… И тогда семья снова как раньше сядет на кухне на чистые чехлы и будут пить только чай. С конфетами, конечно! Или с козулями. Кристина постоянно звала их «козюлями», но знала, как правильно. Просто после её нарочной ошибки, папа мягко клал руку на голову и слегла поглаживал волосы. Он тепло улыбался, и говорил ей, что это она козюля. Теперь же он зовёт свою жену Граней, потому что имя уж похоже на граненный стакан. И это его забавляет. А козули-козюли раскатывала совсем не Граня, а мама Глаша. Пряный и слегка горьковатый аромат имбирного теста наполнял весь дом. И уж точно забрал бы на себя хмельные нотки родительского веселья. Козули мама вырезала в виде разных фигурок животных, но больше всего Кристине, конечно же, нравились именно козочки. Затем их покрывали глазурью или мёдом. Да, от мёда с горячим молоком бы Кристина тоже не отказалась. Только сейчас она поняла, насколько голодна. Похоже, сосиска с картофелиной провалились куда-то в глубины её живота.

Кристина воображала, как дни с козулями и чаем станут постоянными. И даже испугалась, а вдруг тогда выпечка надоест? И придётся готовить что-то новое. А родители не смогут придумать, что именно, и снова вернуться к выпивке. И тут Кристина вскочила с кровати, на которой простыня не менялась так давно, что цвет ей позабылся, а свежий хруст от выстиранного и заправленного белья мог только сниться. Конечно, чтобы мечтать о таких чистых днях, нужно держать перед глазами те ясные моменты, которые уже были!

Кристина стрелой метнулась ко входу, где висело её пальтишко, которое, честно говоря, едва спасало в декабрьские морозы. На радость девочки, дверь в кухню держалась закрытой на сей вечер, а сквозь мозаичное разноцветно стекло слабо виднелись два родителя, которые наверняка нашли чем себя занять. А значит, сегодня Кристине нечего бояться, и её походы по коридору останутся незамеченными. В кармане верхней одежды Кристина обнаружила заветную картонку: календарь на целый год. Она побежала обратно в комнату, сжимая календарь в руке. Он потрепался, что неудивительно: год заканчивался. Кристина снова легла на кровать, только перевернула мокрую подушку, точно таким образом находилась подальше от слез и того, что их вызывает. Её прозрачные голубые глаза изучали лист с месяцами. Внимательный человек бы заметил, что не все дни в календаре зачеркнуты. Среди замалеванных темными чернилами чисел виднелись проблески и светлых дней. Однажды в школе соседка Кристины по парте, Аришка, оказалась слишком наблюдательной.

– Ой, у тебя пару дней не зачеркнуто. А они уже прошли, – Арина схватилась за красивую блестящую ручку с разноцветными чернилами, о которой Кристине приходилось только мечтать, и занесла их над календарем.

Кристина, которой пусть ручка и очень нравилось, не могла позволить такой роскоши для Аришки: она выдернула лист из-под соседки, а в следующую минуту толкнула подругу. О чем тут же пожалела. Стул Арины расшатался, и она едва не упала. Но ее подстраховала ближайшая парта, которая подхватила девочку вместе со стулом, ограничив масштабы падения до ушибленного локтя.

«Вдруг я становлюсь такой же агрессивной, как родители?» – переживала Кристина и прикусила палец на руке.

– Ты ненормальная! Чего толкаешь? – всхлипнула Арина.

К сожалению, Кристина не могла рассказать Арине причину своего поведения. Не могла, потому что незачёркнутые дни в календаре имели особое значение. Которое, конечно, никому нельзя знать. Эти заветные «чистые» дни, дни – когда родители не притрагивались к бутылке. Ну разве что, чтобы убедиться, что они пусты.

Кристина уже второй год ведет такой календарь. А могла бы начать и раньше, но пошла в школу и научилась читать и писать только в прошлом году.

Она разглядывала помятую картонку и с удовольствием обнаружила, что в декабре и октябре «непьющих» дней оказалось на порядок больше, чем обычно. Правда, девочка тут же нахмурилась: в ноябре не нашлось ни одного рюмочного выходного.

Кристина провела рукой по выдавленным от собственной злости крестикам, которые закрывали черные дни. Она пыталась вспомнить хоть один из темных или чистых дней, но почему-то они смешались все в её голове в единый миг. Миг ожидания. Да, тревожная забота разливалась в животе Кристины каждый день. Ведь могло сложиться по-всякому: порой стоило едва проснуться и встать, как приходилось сразу зачеркивать день, потому что родители уже восседали на кухне. А порой, чистые дни оказывались обманом: смотришь на уроках и весь вечер на светлый квадратик, а под вечер папка с рыбой и пивом заваливается. Приходилось по-честному зачеркивать.

30, 31 декабря – предстоящие дни. И тут Кристина обеспокоилась: год кончается, а нового календаря у неё нет. Скоро Новый год, ничего не найти и не купить. Да и на что ей купить? Предыдущий календарь ей подарила учительница, а этот пришлось выпросить у Димки: у него все равно их два было.

Кристина осторожно протиснулась в коридор: голоса родителей смолкли. Спят? Девочка наспех замотала вокруг шеи рождественский шарф, который некогда мама связала ей на новогодних каникулах. Наверное, последний подарок из всех подарков. Затем Кристина надела пальто и сжала пальцы ног, чтобы втиснуться в обувь, которая нещадно давила.

Она выбежала во двор, где местную ёлку украсили красной и золотой мишурой, а кто-то умудрился даже забраться до верхушки и короновать её советской звездой. Вокруг дети водили хороводы. Кристина бы очень хотела присоединиться: но некогда. У неё есть дело. Девочка метнулась из двора прежде, чем её кто-то успел окликнуть. Так поздно Кристина обычно не выходила, ведь где-то с ноября, а иногда уже и с середины октября, мрачно раскидывались темные вечера. Гулять по такому сумраку было и холодно, и страшно. Но, оказывается, в предновогодние денечки все происходило иначе. И стоило раньше сидеть дома, когда вокруг такая красота? Выйдя на улицы, ведущие к магазинам, Кристина задрала голову, чтобы разглядеть горящие гирлянды. Каждый шаг освещали яркие рождественские огни фонарей, которые сводились где-то вдалеке в одну мерцающую точку. Свет отражался от недавно выпадшего снега, и Кристина не сдержалась: бросилась в него своими старыми ботинками. Они мигом промокли, неприятная влага зашла через сломанную молнию и отошедшую подошву. Но пару шагов Кристина не обращала на это внимание. Соблазнительный хруст снега словно заглушал родительские крики и звон посуды, оставляя их где-то вдалеке. Теперь все, что происходило дома казалось таким ненастоящим, и только здесь: среди веселых криков и песен, праздничных огней и обнимающихся детей с родителями все обстояло взаправду.

Кристина устала ходить в давящих башмаках и присела на холодную скамью. Как бы ей хотелось, чтобы осколки разбитой семьи можно было бы склеить! Но мама осколки обычно молча подметала и выкидывала вмусорный контейнер, а точнее его имитацию – пакет, закрепленный на треснутом пластмассовом ведре.

Вблизи от Кристины виднелась площадь, в центре которой возвышалась пушистая елка. От неё куполом расходились сине-серебряные растяжки и разноцветные флажки треугольной формы, которые на ветру жили собственной жизнью. Под ёлкой располагался каток – для тех, кто постарше и повыше, чем Кристина. Хотя, впрочем, Арину и Диму всегда пускали на каток – они говорили, что им уже есть 10 лет, а по росту они проходили. А вот Кристина отставала от сверстников и всегда замыкала линейку на физкультуре. От этого факта ей становилось грустно, поэтому уроки по спорту она ненавидела: всегда проигрывала, потому что была ниже и слабее остальных, а кроссовки, как и зимние ботинки предательски давили и подводили в прыжке. А вот рядом с катком стоял аттракцион, на который Кристину запросто могли бы пустить. Вращающаяся платформа карусели с лошадками приводила детей в восторг, а музыкальное сопровождение изменялось в такт с сиянием огоньков, установленных вдоль игровых фигурок.

– Кристина, давай руку, пошли, – позвал теплый женский голос. И внутри Кристины всё оборвалось.

– Мама, но я не хочу, – захныкала малышка, не желая покидать облюбленную лошадку.

– Пошли, бабушка приехала и привезла рождественские подарки.

– Тогда ладно, – девочку, которая по иронии обладала таким же именем, удалось убедить.

Она покинула карусель и растворилась среди мерцаний во тьме вместе с матерью.

Лошадка освободилась, и Кристина могла бы сесть на неё. А почему бы и нет? Кристина подбежала к заветной карусели, но её остановили.

– Билет! – потребовал человек, который пропускал на платформу.

– У меня нет, – призналась Кристина. Она решила, что в такой волшебный день, когда все вокруг наполнено чудесной негой, её обязательно пустят покататься. Кружочек, а может и два.

– Тогда иди отсюда. Следующий, – больше человек на неё не смотрел. А стоящая за ней мать с ребенком осторожно, но настойчиво обошла Кристину. Она протянула билет, и уже её мальчика пропустили. Конечно, он сел на ту самую лошадку: самую красивую, с синей лентой вместо упряжки.

На щеках Кристины вспыхнул жар. Вдруг ей стало невыносимо стыдно здесь находится. Среди праздника, на котором её точно не место. И она растолкала толпу, и бросилась прочь. Подальше от вкусного аромата выпечки, которую хлебные лавочки выставили прямо на холод, все равно все с успехом раскупали. Кристину несли ноги в сторону от ярких огней и соборной площади, тень рождественской елки грозно нависла над ней, точно говоря: «Ты здесь лишняя».

Слезы хлынули из глаз сами собой, обжигая на морозе лицо. Из-за этого непонятно было куда бежать, да и важно ли? Опомнилась Кристина, когда оказалась в совсем незнакомом районе, подальше от гуляющих среди гирлянд людей. Лишь одинокий тусклый фонарь горел поблизости, а под ним сидел человек.

Кристина подошла к нему. Мужчина натянул шапку почти до глаз так, что мохнатые брови едва выглядывали из-под неё. Сидел он на ступеньке у ворот храма.

– Уже закрыто, приходи завтра. – Сказал он. И тут же добавил, – еды нет.

– Да мне не нужна еда, – почесала глаза Кристина, хотя голод пустовал внутри. Неожиданно она вспомнила зачем вообще выскочила из дома. Девочка оглядела церковь, искусственные осветители дарили белоснежному камню ослепительную чистоту, а вот притвор в слабом фокусе фонаря выглядел откровенно убого.

– А что ж тебе надо? – человек прищурил тёмные глаза, и потер небритое лицо пальцами, которые торчали сквозь порванные пальцы перчаток. Под ногтями наверняка можно было бы разглядеть грязь, если подойти поближе: но Кристина не решилась.

– Календарь. На следующий год.

– Календарь? – протяжно переспросил человек, точно не мог поверить в услышанное. Он похлопал себя по внутренним карманам и достал коробок.

Кристина пригляделась, похоже, сигареты. Сейчас он закурит, а она уйдет. Человек протянул пачку девочке.

– Я не курю! – отстранилась Кристина еще дальше.

– Да бери уже, это ж календарь, – мужчина засмеялся да так сильно, что разошелся в кашле. Затем сплюнул ошметки рядом с собой.

Пробираясь сквозь собственную брезгливость, Кристина выставила один носок вперед, затем перенесла вес и попыталась как пушинка подскочить поближе. Но не настолько, чтобы притронуться к незнакомцу. Она выставила руку вперед, явно показывая: больше сокращать расстояние Кристина не намерена. Мужик по выработанной лености тоже двигался с неохотой. Наконец через пару мгновений Кристина вытянула пальцы вперед так сильно, насколько могла и схватила заветный календарь. Он оказался толстым. И явно отличался от предыдущих календарей в один лист. Кристина быстро пролистала веер из страниц, от них подуло легким ветерком. В её руке лежала целая книжка. Она закрыла перекидной подарок, и прочла надпись: «Церковный календарь».

– Ты что священник?

Мужчина снова засмеялся, но на этот раз по-доброму.

– Священник…

Кристина моргнула глазами и благодарно посмотрела на него. Она была готова поклясться: от человека несло до боли знакомым запахом алкоголя. Но священники не могут пить, тем более те, которые раздают подарки. Прижав к груди заветную вещицу, Кристина горячо захлопала глазами, чтобы сдержать слезы, которые так и хотели хлынуть наружу.

– Спасибо! Спасибо!

***

За пару дней новый год сменил старый, поэтому пришлось разбираться с обретенным подарком. Кристина обнаружила, что зачеркивать крупные листы оказалось не так удобно, как в прошлом. Вдобавок, страницы прозрачные и тонкие как промокашка не пропускали острие ручки. Чернила царапали и следующие страницы, и хотя пока дни действительно были «черные», Кристина переживала: а вдруг наступят «светлые» отступные, а листы уже окажутся грязными? Зато на обратной стороне каждого числа писали какую-то добрую историю или молитву. Молитва, как оказалось, это то, что делала Кристина каждое утро по пробуждению или вечером в полудреме. Молитва – это разговор с Богом. Это обращение к Нему с надеждой, что просьба обязательно сбудется.

Так прошли первые дни января. Сначала Кристина даже думала вырывать листы и выкидывать их. Но тогда бы выпадали и соседние страницы, да и лишаться обратной стороны, которая теперь казалась интереснее, не особо хотелось.

Изучая календарь, Кристина узнала, что скоро Рождество.

«В Рождество происходят чудеса – так написано. А значит, можно прийти в Дом Божий и попросить, чтобы родители перестали пить. И тогда обязательно сбудется!», – Кристина не могла нарадоваться тому, что придумала. Она подпрыгнула на кровати, а постельное белье выбилось и упало на пол. Давно его никто не перестилал. Кристина исправила положение: пыхтя как паровоз, залезла под матрац и обернула грязной простыней. Не очень чисто, зато поприятнее.

Она выскочила в коридор. «Нужно пойти в церковь, чтобы попросить о родителях у Него», – решила Кристина.

Но тут за стеной раздался грохот. Вместе с разбившимися бутылками, у Кристины опустилось сердце. Она вбежала на ругань родителей. На кухню, преодолев мозаичное стекло. Не стоило так делать: если дверь закрыта, то лучше оставлять её закрытой. Перед девочкой раскинулась страшная картина: и мама, и папа вскочили на дыбы и спорили на повышенных тонах. Каждый обвинял друг друга в том, что оба остались без увеселительных напитков.

Кристина не могла смотреть на это. Она не знала, что ей и делать и бросилась между ними. Внутри нее все завертелось: голоса родителей, прочитанные в календаре страницы. Запах свежей бумаги в календаре, вонь от алкоголя. Слишком яркий смрад. Кристина покосилась в пластмассовое ведро: похоже, кто-то очистился от выпивки прямо на кухне.

– Упала бутылка, упала, – орал отец.

– Выпивка упала!

– Горючее кончилось, неси заряд, дура.

Мама закрыла лицо руками.

– Упавшая бутылка, падшая женщина, – сыпались обвинения от отца.

– Да, падшая, падшая, – мама прекратила отбиваться, а лишь горько плакала.

«Падшая женщина, падшие ангелы», – о последних Кристина прочитала на одной из оборотных страниц календаря. Там же она узнала, что мать может благословить свое дитя, и что ее пожелания обладают особой силой. Мать, мама.

«Мама Глаша, любименькая, она же святая! Пожалуйста, услышь ты, услышь меня. И никуда мне не надо будет ходить, просто сделай».

Кристина схватилась за подол маминого платья и уперлась в ноги.

– Пожалуйста, прекрати, хватит! Хватит пить, пожалуйста, брось!

Кристина кричала нечеловеческим голосом: раньше она даже плакала в тихую, а теперь точно все водопады слез забурлили в ее горле и истошным воплем вырвались наружу.

– А ну закрой рот, не верещи! – крикнул отец и схватил ее под силки. А затем вынес из кухни и хлопнул дверью перед носом. Той самой, с матово-мозаичным стеклом. Во второй раз Кристина нарушать правило не стала: закрытая дверь значит, что она закрыта.

– Что ты делаешь, оставь ребенка, – настоящий голос мамы пробивался через пьяный дурман.

«Нет, так не получится», – решила Кристина и побежала в коридор. – «Я ухожу!». Дело осталось за ботинками, но скрипнула половица. И совсем не под Кристиной. Отец открыл кухню и кинул длинную тень в коридор.

– Ты куда это собралась? А ну марш обратно, – в руке его розочка из бутылки, видимо, которая упала и разбилась. Но Кристина почему-то почувствовала опасность, исходящую от отца, точно сейчас он набросится на нее и заколет. Папочка не должен ведь? Но он только что больно надавил ей, зацепив под силки и выкидывая из комнаты, хотя раньше никогда так не делал.

Кристина наспех натянула ботинок и даже не стала его застегивать. А затем выбежала на улицу. Вот только она нажала на вызов кнопки лифта, как услышала, что входная дверь снова открылась. Проклятущие петли давно нужно бы смазать, но сейчас они спасли Кристину. Она повернулась и увидела разгневанного отца. Ему пришлось выйти за ней.

«Думаю, это он мне не простит», – решила Кристина и не стала медлить. Она сорвалась по лестнице, не дожидаясь прибытия кабины.

Она выбежала из подъезда, буквально ощущая пьяное дыхание отца за спиной. Похоже, ему лифт оказался кстати. Он едва не поймал её за шиворот, но не успел. Кристина неслась по двору, и слышала, как её зовет отец.

Она забежала в подворотню, где совсем не горели фонари, но поняла, что не удалось оторваться от родителя. Кирпичная стена с облупленной краской перекрыла ей дорогу. Тупик. Кристина повернула голову и увидела перед собой темную сущность: с клыками и горящими глазами. Слюни стекали вниз по взлохмаченной груди четырехлапого монстра.

Собака! Беспризорная!

Она надвигалась на Кристину, а та не нашла ничего лучше, как достать календарь и выискать молитву. Может, тут есть что-то от злых собак?

Но вот только пес не стал дожидаться и набросился на Кристину. Она успела отвернуться и закрыть лицо руками. Собака прыгнула на спину и едва не сломала позвоночник как тростинку. Чтобы сбросить чудовище, Кристине пришлось развернуться: ногами она попыталась пнуть собаку в живот. Но вместо этого теплое дыхание чудовище обожгло лицо и что-то острое впилось в него. Кристина вскрикнула и выронила календарь из рук. Он перекинулся несколько раз через себя и разорвался по корешку пока катился. Кристина резко повернула голову, от чего клыки застряли где-то в ухе. Красная пена из крови и слюней перемешалась и заполонила глаза Кристины. В следующее мгновение она приготовилась увидеть того, о Ком писали в церковном календаре. Но хватка собаки ослабла, и Кристина смогла вздохнуть. Темное чудовище кто-то оттащил, послышалось рычание и человеческая речь. С губ отца слетело слово, означающее самку собаки, но возможно, имелось в виду кое-что бранное. Кровь залилась в ухо, и Кристина услышала только слабый скулеж, как сквозь набранную ванну у себя в квартире она слышала родительские разборки. Кристина специально набирала много воды, погружалась в нее с головой и тогда крики умолкали. Сейчас почти тоже самое.

Календарные страницы разлетелись на четыре стороны. Бессовестно исчезли. Кристина смотрела одним глазом, как исчезают будущие дни в сумраке вечера. Эти числа могли быть как темными, зачеркнутыми, так и открыть чистый луч спокойного утра. Мысли уносили Кристину дальше. Гораздо дальше тех мест, куда улетали слабые листы серой бумаги.

Только спустя четверть часа, когда подъехала карета скорой помощи с мигалками и обжигающими слух сиренами, Кристина поняла: что-то не так.

***

В больнице Кристина слизнула слезы. Солоно. Она плакала, снова тихо, как дома. И еще больше спала.

В Сочельник произошло ужасное событие, которое отрезало путь до церкви и теперь Кристина здесь. В страшном месте, где ходят люди в белых халатах и делают больно.

Кристину обжигала злость в груди. Её обижали и ничего не говорили. Чуть позже пришли родители: как оказалось, собака покусала не только её, но и отца. Папу тоже осмотрел врач, только в больнице для взрослых.

Ему тоже сделали уколы, как и Кристине. Несмотря на скандальный побег и предшествующую ругань, радость разлилась при виде отца. Кристина поднялась с койки и попыталась дотянуться ногой до пола, но неудачно. Она сползла с края, но удержалась. Не упала. Сил спрыгнуть не осталось. Поэтому пришлось смирно сидеть.

Она поймала взгляд отца. Такие же некогда голубые как у нее глаза давно потухли.

«С ним все хорошо», – решила Кристина. Она размышляла так, потому что не видела на нём никаких бинтов или пластырей. Тем более, похоже, он спас её от собаки. Может, заколол её той самой стеклянной розочкой?

Кристина вспомнила почему-то уроки учительницы, посвященные художественному чтению и родной речи. Она говорила, что внешность обманчива. Вдруг отец, который на вид выглядит крепким и целым, на самом деле хуже себя чувствует, чем Кристина? Скорее всего, так и есть. Ему давно стало плоше, чем Кристине. Задолго до встречи с собакой. Кристина хмыкнула. Похоже, если бы папа не вырос до взрослого, то именно он стоял бы в конце шеренги на физкультуре.

Но куда чаще забилось сердце Кристины, когда она увидела родной лик мамы.

Мама Глаша схватилась рот, когда увидела Кристину, а морщины вокруг её глаз зашевелились. Такой живой маму Кристина давно не видела. Обычно это застывшая восковая маска, которая словно смазывалась маслом и блестела в свете слабой кухонной лампы. Сегодня же – чистое и трезвое лицо.

«Видимо, мой вид её напугал», – решила Кристина. И испуганно бросила взгляд на алюминиевую ложку, которая валялась рядом с нетронутой кашей. В ложке при особом желании можно рассмотреть себя, правда довольно смутно: словно смотришь через кухонную мозаичную дверь на родителей. Что ж, вид у Кристины и правда был неважнецкий: покоцанное ухо и рваные раны на щеке. Отвернутая кожа торчала безжизненными кусками: то, что не удалось иссечь хирургам. Мама зашла в палату также тихо, как Кристина заходила на кухню, когда отдыхали родители. Мама Глаша приземлилась на постель дочери и пригладила ее волосы.

– Ах, девочка моя, девочка. Прости. Как же теперь быть?

Кристина ничего не понимала и уставилась на отца, который как приведение проник в палату.

– Ну не пугай её, мать. Еще ничего не понятно.

Растерянный взгляд мамы побегал Кристиной, затем перескочил на отца, но в итоге замер на несчастной ложке. Может, мама тоже хотела рассмотреть отражение, но Кристине надо было кое-что знать. Она спросила:

– Мама, что случилось?

Мама утерла слезы. Она, не поворачиваясь, рассказала, что врач опасается, будто при укусе собаки повредился нерв. И теперь половина лица может отставать в мимике или вообще замертво повиснуть. Мама попыталась приободрить дочь. Она развернулась к ней, и внутри Кристины все затрепетало.

«Мамочка, посиди так со мной ещё. Побольше. Пожалуйста!», – она сама схватила маму за руку. Та мягко отстранилась, но полностью пальцы не высвободила. Мягкие, как тесто. Тёплые. Родные.

Мама растаяла. Она добавила, что обещают лишь легкую асимметрию. Но с её слов, для девочки такое тоже никуда не годится. Кристина не понимала в чем кручина, и зачем так лить слезы – когда все втроем вместе, рядом и живы?

«Никаких собак. Никаких календарей. Может, сходим на карусель? Я хочу покататься на лошадке с синей лентой».

Кристина глянула на маму, которая словно ждала реакции. Девочка вздохнула и поняла: никуда они не пойдут. Останутся здесь. Навсегда.

Она поддалась настроению матери. Если мама Глаша говорит, что плохо, значит, дело плохо. Кристина тоже поплакала. А потом подумала, что с таким лицом вряд ли понравится Ромке из 2 «Б». Да и вообще слабо верится, что она сможет улыбнуться ему. Чистой ровной улыбкой. Впрочем, Кристина и с прежним лицом боялась подходить к мальчику. Запах родительской алкогольной квартиры, въелся в ее кожу. И не стирался даже, когда Кристина окуналась с головой в ванну. Не отбить ни в жизнь. Один только Он, о ком написано в церковном календаре, знает: может поэтому на Кристину напала собака. Ведь говорят, у них чуткий нюх, а пьяниц псы не переносят. И теперь, когда девочка пропахла смрадом, она тоже пьяница.

Слёзы выдавливались одна за другой. Сначала с усилием, а затем усилие потребовалось, чтобы их остановить. В какой-то момент Кристина разрыдалась так, что пришлось выбирать: реветь дальше или дышать. Тогда мама легонько похлопала ее по спине.

– Ну, ну, дочка. Зато теперь у нас папа не пьет, – сообщила она и бросила на него взгляд.

Кристина остановилась. Судорога воздуха влетела в её грудь. Девочка посмотрела на маму и задала вопрос:

– А ты?

Металлический голос прозвучал неожиданно громко для той, кто без сил лежал на кровати и только что плакал. Мама выдержала пронзительный взгляд дочери и моргнула.

– И я.

Отец вмешался.

– Да, Кристинка, наделали мне уколы от вшивой дворняжки. Сказали, что по инструкции запрещено принимать алкоголь. – Папа почесал лоб, а спиной уперся о дверной косяк. Он не унимался и оживился, – иначе кони двину, представляешь? Вот тебе и завязал, – посмеялся папа. Но кроме него слова смешными никому не показались.

– Уймись, – попросила мама.

– Так не, Глаша, еще и сказали, что раскодироваться можно через полгода после последнего укола! Ну нелюди, честное слово.

– Врачи… – выдохнула мама, но неизвестно, что скрывалось за этим словом. То ли она поправляла его, то ли соглашалась.

Отец махнул рукой.

– Много они понимают.

Мама собрала губы с трубочку, словно перебрала с рюмкой. Кристину от этого бросила в дрожь.

– Врач сказал, что по-хорошему понаблюдать надо за раной пару дней, но сейчас выходные и дома будет лучше, – обрадовала мама.

Папа кивнул и вышел из палаты.

– Жду внизу, – похоже, он больше всех мечтал покинуть это место.

***

Врач попросил подождать полчаса. В это время мама отвела Кристинку в буфет и купила ей заварные пирожные. Сто лет Кристина не ела такой вкуснятины!

Проходя по коридору из буфета в палату, девочке в ноздри ударил приятный, но при этом удивительно резкий аромат. Голова закружилась, и Кристина услышала знакомый текст молитвы, которую она читала совсем не так, как произносил ее человек в черном одеянии.

– Церковь?

– Молельная комнатка, – поправила мама. Она опустилась на корточки и её глаза оказались напротив Кристининых.

– Кристинка, теперь все будет по-другому. Я тебе обещаю.

Кристина посмотрела в сторону комнаты, откуда исходила молитва и благодать наполнила душу девочки.

«Неужели, подействовало? Я ведь даже до церкви так и не дошла», – думала Кристина.

– Выходит, чудо получилось. Ведь, – начала Кристина.

– …завтра Рождество… – закончила мама.

Кристина испугалась, что ее замысел рассекретили: и история с календарем стала всем известной, и задумка с походом в собор очевидной. Но мама продолжила свое:

– Под честное слово врач выпустил тебя на Рождество, Кристинка. Попросил праздник устроить и сказал, что так быстрее выздоровеешь.

Кристина не могла поверить услышанному, а вместо ответа прильнула к маме и обняла её. Крепко-крепко. Так, как давно не обнимала.

– Я брошу пить, дочка. Брошу.

И Кристина поверила: то ли по-наивному обыкновению, то ли потому что надеялась на чудо.

Когда они вернулись домой, в глубокую ночь на Рождество, мама перестелила простынь. Впервые за долгое время Кристина спала на прохладном и чистом белье.

Сквозь нападающую дрему, Кристина слышала, как выбрасываются и бьются бутылки, моется посуда, которая давно затухла в раковине.

А по утру словно бы и выветрился алкогольный прокисший запах: на смену ему пришел пряничный аромат козуль.

От этого рот Кристины наполнился слюной, но она не спешила ни открывать глаза. Боялась. Вдруг, ей только снится.

Она принюхивалась к медово-имбирным ноткам печенья. Как тогда на площади у елки, Кристине стало вдруг невмоготу, а страх объял ее детское естество. И как понять, где правда, а что всего лишь сон?

Но жженный сахар, исходивший от козуль, все больше распространялся по квартире и въедался в самые потаенные её уголки.

И вместе с тем, этот приятный запах раскачивал люльку сна Кристины: в один момент она все больше погружалась в нежную бездну дремы, а порой боролась с усталостью, чтобы все-таки наконец наступило утро Рождества.

 Информация об обложке книги

 В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/

по лицензии CC0

Оглавление

СКАЗКА О СИЛЕ.

Поезд.

Тёплый дом.

Аве, Цезарь.

3 "Д": о достойном, девушке и драконе.

Другие.

Найденыш.

Пугало.

Упавшая лицом.