Вне цикла [Женя Кобальт] (fb2) читать постранично

Женя Кобальт Вне цикла

В последнее время я часто зацикливаюсь. Цикличность настигает в буднях, господствует в голове и формирует мысли. Она скребётся в сознании, потому – я предаюсь одним и тем же размышлениям, и она же просачивается в подсознание, рождая новые привычки. Куда бы ни прыгнул мой взгляд – всюду эта цикличность, всюду рутина.

Я завожу моторчик нервных окончаний и открываю глаза – запускается механизм человеческого тела. Рассеивается тьма, расплывающаяся пятнами и разноцветной рябью, и сменяется очертаниями залитой фонарным светом комнаты. Веки тяжелеют, конечности наливаются свинцом, ржавые суставы ноют. Чувствую себя роботом, внезапно отключившимся от зарядного устройства в третьем часу ночи. На моём плече лежат её волосы, и я слышу аромат ванильного шампуня. Она беспрекословно приняла команду «спать», укутавшись в хрустящее пышное одеяло. А мне приятно на неё смотреть. Я разглядываю растёкшееся по её щекам оранжевое свечение с улицы, наблюдаю за дремлющими густыми ресницами и изредка подрагивающим запястьем. Мне скучно на неё смотреть. Её жизнь так же циклична и рутинна, как и моя. Она засыпает, просыпается, потребляет, думает, дремлет, обижается, возбуждается и устаёт по расписанию. Разве что сердце патологически бойкое. Но в ней, как и во мне, циркулирует кровь, распространяется кислород, делятся клетки, преобразуется энергия – сплошные циклы. И циклы, к счастью или сожалению, непрерывные до самой смерти. Разве что сейчас один из её циклов прерван – она беременна.

Мой взгляд перебрался на потолок, мельтешащий из-за темноты и несовершенства человеческого зрения. На меня снизошла томительная безысходность. На кровати лежат два устройства, я и она – две кожаные оболочки из кусков плоти и трубок-сосудов. Цикличность, заложенная в нас природой, ощущается не только в будничном копошении, но и во всём нашем функционировании. Мне захотелось разорвать цепочку, пускай тонкое и малозначительное её звено, и неожиданно для себя взбодриться чашкой кофе.

На кухне тихо, лишь с улицы доносится приглушённое шуршание августовской листвы. Там, на дороге, прыгают громадные, устрашающие тени деревьев – одно из моих любимых зрелищ в эту пору. Включённая лампа осветила ближайшие предметы. Из банки запахло крепким кофе. Я не хотел томиться в ожидании кипятка и нарушать молчание бурлением в чайнике, потому две с половиной ложки растворимого опустились в заполненную ледяной водой чашку. Я пью кофе без сахара и убеждаю себя в том, что этот ритуал приносит мне удовольствие, но лицо предательски морщится от концентрированного напитка. Во рту и на душе скверно, однако так будто и должно быть.

Я засмотрелся на ночной пейзаж за окном. Дышать стало трудно и противно – не то от недостатка кислорода, не то от желания ощутить бьющий в лицо ветер, не то от мыслей о цикличности. Я вернулся в комнату и посмотрел на неё, спящую – всё ещё неподвижна и несчастна, но ей повезло об этом не думать. Мне захотелось её аккуратно поцеловать, пожалеть, но что-то заставило меня отвернуться – быть может, я побоялся её разбудить, нарушить её рутину, – и я отложил это действие на поджидающее у порога утро. Ещё одно звено цикла откалывается и, накинув лёгкую ветровку, я выхожу из квартиры.

Миную зелёные стены подъезда, и меня, наконец, встречает улица – в отсутствии людей как никогда живая, объятая томительным предвкушением суеты. В большом доме напротив моей родной девятиэтажки дремлют почти все окна. Тени ветвей разбушевались, и расчёсывающий деревья ветер по звучанию напомнил шум прибоя. Эстакада шуршит. Я поглядел по сторонам, выдохнул с облегчением и двинулся по исхоженным тротуарам.

На горизонте показался единственный человек, и по походке я мгновенно узнал в нём соседа. Он, бывший военный, еженощно выходит на улицу в поисках своей собаки, умершей лет десять тому назад, как поговаривают подъездные бабки. Но он всё кличет её, свистит в ожидании ответного лая. Очередной цикл.

Я теперь не мог игнорировать цикличность и нависший над городом дух рутины. До боли знакомые переулки, заученные маршруты, пристанища детства. Они укоренились в сознании до такой степени, что даже у меня, чуткого к деталям человека, не вызывают никакого трепета. Скука. Она осела на крыши безликих домов, протянулась проводами от одной крыши к другой, затмила фонарное свечение и усыпила пожухлую траву. Ветер стих, и ветви приобрели вид театральных декораций. Мегаполис набух пылью и замолчал окончательно.

И я застыл, созерцая этот дивный союз природы и её детища. Всё кругом неподвижно и тихо, из-за чего видимое словно бы превращается в кинокартину, плоскую и едва ощутимую. Я редко заставал город в таком состоянии. Мне захотелось сделать традицией подобные вылазки, но эту мысль я немедля отогнал – такую находку не хочется отдавать под покровительство цикличности. Я бы ею пресытился точно так же, как пресытился этими улицами. И чтобы сохранить пойманное умиротворение, я резко