Дурной глаз [Владимир Сулимов] (fb2) читать онлайн

Владимир Сулимов Дурной глаз

Пусть будет «орёл».

Валера любил повторять: здóрово, когда всё необходимое умещается в одном рюкзаке. Пасуя перед его энтузиазмом, Марина убеждала себя, что согласна с этим… но сейчас она желала, чтобы к их скудным пожиткам добавился хотя бы зонтик вместо протёртого целлофанового дождевика. Свой Валера и вовсе выкинул пару дней назад. Ливень обрушился на путников, когда они вышли с просёлочной дороги на асфальт. Невзирая на буйство стихии, Валера бодро шлёпал впереди, высоченный, как дядя Стёпа, и громко комментировал каждый шаг. Из-за грохота падающей воды Марина различала лишь отдельные слова. Земля вдоль дороги превратилась в жирную бурлящую жижу. Вокруг расстилались рассечённые шрамом асфальтовой ленты заброшенные поля высокой душистой травы. Никакого укрытия посреди этого зелёного шелестящего моря. У горизонта косматился лесок, определить расстояние до которого из-за дождя не представлялось возможным. Они промокнут до нитки, когда доберутся до леска. Если не повезёт и их не подберёт попутка.

Прежде им везло.

Иногда приходилось пропустить десятки машин прежде, чем кто-то останавливался. Иногда Валере стоило поднять руку с отставленным большим пальцем или табличку с названием пункта назначения, и первый же автомобиль тормозил возле них.

Теперь на дороге они были одни.

В минуты, подобные этим, Марине начинало казаться, что отправиться автостопом в путешествие по стране – не самая лучшая из Валеркиных идей.

Валера явно так не считал. Он нёс её рюкзак как более тяжёлый, чем его собственный (иногда отпуская неразборчивые шуточки в адрес женщин, которые не могут обойтись без излишеств), и свёрнутые спальные мешки. Он, кажется, совершенно не устал: спина прямая, шаг пружинит, рот не закрывается. Бесконечный оптимизм – вот качество, которое Марину в нём восхищало… кроме случаев, когда вызывало раздражение, как сейчас. Оптимизм помогал Валере увлечь своими идеями любого: мол, давай предпримем то-то и то-то, и всё получится как нельзя лучше! Даже когда их едва не ограбили где-то под Липецком, он не потерял присутствия духа. Позитивный настрой Валеры помог им в тот раз выйти из воды сухими (Марина усмехнулась про себя уместному сейчас каламбуру). Лерка сумел уболтать гопников, чему те, похоже, и сами удивились. Он уверял потом Марину, что ему помогло увлечение нейролингвистическим программированием, но она считала иначе: их выручили его вера и оптимизм на грани одержимости.

Так что Валере ничего не стоило подбить Марину отправиться в путешествие автостопом. Вспомнив об этом, она неожиданно ощутила поднимающуюся изнутри волну тепла. Ей захотелось подойти к Валере и повиснуть у него на шее… или чтобы он сам остановился и обнял её.

Стоял конец июля. Время – неизвестно, место – посреди нигде.

Валера обернулся и что-то прокричал ей. Его лицо покрывала недельная щетина, достаточно густая, чтобы начать назвать её короткой бородой. Забранные в хвост волосы намокли и походили на кусок толстой верёвки. Он по-детски улыбался, и она не могла не ответить на его улыбку.

Скажите мне, что это не любовь, и я спрошу вас: а что тогда любовь?

– Не слышу! – крикнула Марина, отбрасывая со лба отяжелевшую от воды чёлку. Валера остановился и подождал её.

– Хорошо, что не холодно! – повторил он. На стёклах его очков дрожали капли воды.

– Это кому как, – усомнилась Марина. Суровая правда жизни заключается в том, что рано или поздно ты замерзаешь даже под самым тёплым дождём. У целлофанового пончо Марины был оторван капюшон, а Валеру от воды защищала одежда из джинсовой ткани да рюкзак. Однако он безмятежно рассмеялся, запрокинув голову, а потом её желание исполнилось – он её обнял.

– Замёрзла? Ты мокрый цыплёнок, – произнёс он, целуя девушку в щёку. – Я не могу тебя сейчас согреть, у нас даже бренди не осталось, но чуть попозже, когда мы найдём убежище, я исправлю положение. Есть один очень хороший способ убить твою возможную простуду.

– И я его знаю, – проворковала она. – Скорей бы воспользоваться твоим способом. Скорей бы убить простуду.

– Простуды не случиться, – пылко заявил Валера. – Какой тут воздух! Разве запах не восхитителен? Я его обожаю: когда дождь прибивает пыль на дороге, а травы пахнут ещё острее. Сразу вспоминаю бабушкин чай с чабрецом. В детстве мы с сестрёнкой… О, а вот едет кто-то!

Марина обернулась и увидела за водяной пеленой приближающиеся фары, словно глаза Чеширского кота. За ними из дождя материализовалась сама машина – «Газель». Валера замахал рукой с поднятым большим пальцем, но «Газель» проехала мимо, даже не сбросив скорость.

– Ну и ладно! – воскликнул Валера и исполнил посреди дороги короткий дурашливый танец. «Зеркалка» в непромокаемом чехле раскачивалась на ремне, перекинутом через шею Валеры, точно ребёнок на качелях. Марина засмеялась.

– Не пропадём! – подмигнул Валера, доставая из заднего кармана сложенную карту. Он купил её в Москве и категорически отказывался с ней расставаться, хотя в смартфоне Марины было установлено GPS-приложение. «Ты бы ещё компас взял», – порой шутила она.

Валера развернул карту. Она настолько истёрлась, что в некоторых местах можно было видеть сквозь неё.

– Мы идём… – тут он взглянул на часы, – почти сорок минут. Значит, находимся здесь. – Он ткнул в нарисованную дорогу отросшим ногтем. – Через шесть километров должен быть мотель, а ещё дальше посёлок с умилительным названием Береговушка.

– Я бы предпочла умилиться мотелем.

– О, эти захолустные мотели с полным набором услуг! Ол инклюзив! Капучино со вкусом канализации! – разбойничьим голосом произнёс Валера. – Ржавая ванна, на стенках которой осталась отшелушившаяся кожа прежнего постояльца.

– Я бы завалилась спать в кровать так, как есть, даже без всякой ржавой ванны.

– О да! – не унимался Валера. – В постель, где ещё час назад пузатый дальнобойщик драл придорожную путану с подгнившим носом…

– Лер! – закричала она весело. – Я не пойму, чего ты добиваешься такими рассказами, но ты ничего не добьёшься!

– Я, между прочим, повторяю твои слова, когда мы только выбирались из Каширы. «А если в лесу клещи? А если нападут маньяки? А если у нас в дороге случиться дизентерия и я буду погибать от поноса под разлапистой елью?»

– Не говорила я такого!

– Говорила-говорила! – хохотнул он, и Марина ткнула его в бок кулаком:

– Ненавижу тебя! Индюк!

Он захохотал совсем по-злодейски.

Мимо, по встречному направлению, проехала колонна фур, первая посигналила им. Они сошли в траву, чтобы их не забрызгало (как будто они и так не вымокли), и когда колонна миновала, вернулись на дорогу.

– До чего безлюдная местность! – констатировал Валера. Ливень чуть приутих, и теперь Марине удавалось слышать, что говорит её спутник. – Или безмашинная. В наше время автомобиль перестал быть средством передвижения и даже роскошью, если речь идёт не о «Майбахе» или «Бентли», конечно. Автомобиль – это что? Показатель статуса? Часть жизни? Это второе лицо человека. Или первое. Это человеческое продолжение. Фантасты и учёные твердят о киборгах как о перспективе, а вместе с тем, киборги уже существуют. Это автомобилисты в своих авто! Они повсюду. Но не здесь и не сейчас. Это настолько непривычно, что даже жутковато.

Над полями сверкнула молния, похожая на трещину в небе. Тут же шарахнул гром, точно с небоскрёба сбросили чугунную ванну, в которой мылся Кинг-Конг. Марина вскрикнула, а Валера с досадой произнёс:

– Какая молния! Вот бы заснять, эх-х!..

Марина скорее угадала, чем расслышала его слова. Они были оглушены и потому не сразу различили приближающийся сзади звук работающего мотора, пока тот не стал слишком громким.

Не просто шум – рёв.

Марина обернулась первой. Сквозь завесу падающих капель к ним – на них – мчалась тёмно-синяя торпеда. Фары, напоминающие глаза доисторического хищника, вглядывались в дождь. «Дворники» эпилептически вылизывали лобовое стекло. В свете фар автомобиля Марина оцепенела, как вышедшее на дорогу дикое животное. «Какая же у него скорость?» – промелькнуло в голове Марины. Передний бампер приподнимался над асфальтом, словно машина пробовала взлететь.

Или наброситься.

Тут Валера схватил Марину за руку, отчего девушка вздрогнула, но очнулась, и увёл на обочину. Свободной рукой он «голосовал», но автомобиль (хэтчбек «Ситроен», разобрала теперь Марина) пронёсся мимо, обдав их волной тёплого воздуха. Марина была готова поклясться, что дождевые капли, касаясь поверхности «Ситроена», превращаются в пар. Валера выкрикнул что-то с явной досадой, которую Марина не могла разделить. Как бы она ни намокла, ей казалось, что будет лучше, если лихач продолжит путь без них.

Точно уловив её мысли и решив действовать наперекор, автомобиль сбросил скорость и съехал с дороги метрах в сорока впереди. Потом дал задний ход и покатил к ним. Шины шелестели, как тяжёлые змеюки, выползшие на охоту.

Валера взглянул на Марину с ликованием, отчего ей захотелось стукнуть его уже не в шутку, и поспешил к автомобилю. Марина засеменила следом – а что же ей, собственно, оставалось?

«Ситроен» выжидал, урча двигателем. Валера распахнул переднюю дверь со сторон пассажира и сунул в салон голову и плечи.

– Ух и резво вы водите, уважаемый! – донеслось до Марины. Ответ уважаемого ей расслышать не удалось. – Мы направляемся в Пермь и ищем попутку, которая довезёт нас хоть до какого-то промежуточного пункта. Если вы нас возьмёте, мы будем безмерно вам благодарны. Народ мы мирный, я и вот та замечательная девушка, промокшая до нитки.

Спустя несколько секунд последовал ответ:

– Могу подкинуть до выезда на М-5.

– Федеральная трасса!

– Федеральная трасса. – Обладатель голоса явно водил тесное знакомство с крепкими сигаретами. Пачка утром, пачка на ночь. В этом Марина не могла ошибаться. Ей был знаком голос заядлого курильщика. Отец Марины выкуривал пару пачек в день, пока не схлопотал астму, после чего ему пришлось уменьшить суточную норму вдвое.

– Это же сорок километров! – воскликнул Валера.

– Все пятьдесят, – поправил водитель. Пусть и прокуренный, голос был не лишён приятности. Баритон а-ля Высоцкий, таким бы песни петь под гитару у костра.

– Отлично! Какая удача! – Валера вынырнул из машины, чтобы взглянуть на девушку. Его лицо сияло.

– Да, – подтвердил водитель. – Но если вы и дальше будете обмениваться впечатлениями, я могу передумать.

– Мы ваши с головы до ног! – заверил Валера. Марина любила его, всё так, но иногда ей хотелось вцепиться в его щёки ногтями, такую блистательную чепуху он нёс порой.

– Вещи кидайте в багажник, да живенько, – велел водитель. – Тепло из салона уходит.

– Момент! – Валера захлопнул дверь и, подмигнув Марине, зашлёпал вокруг машины.

В багажнике «Ситроена» не было ничего, кроме подстеленного брезента. Они живенько – как просил незнакомец – затолкали в багажник рюкзаки со спальными мешками и юркнули в авто, Валера на переднее сиденье, она позади него. Только оказавшись внутри, Марина поняла, как сильно промёрзла.

В машине было и впрямь натоплено, но дрожь отпустила её не сразу.

***

Подобравшего их водителя звали Глеб. Он протянул Валере лапищу, огромную, как ковш экскаватора, и на краткий миг рукопожатия кисть юноши исчезла в ней целиком, вместе с запястьем. Этой же лапищей он отмахнулся, когда Валера предложил деньги за поездку. Марине Глеб лишь кивнул вполоборота. Большую часть их дальнейшей поездки она могла видеть только его глаза в зеркале над лобовым стеклом: два глубоко посаженных кристалла цвета вечернего льда. Насколько Марина могла судить, Глеб не отличался высоким ростом, но был коренаст. Квадратная голова вырастала из широких плеч, и шея морщинилась бульдожьими складками. Он носил камуфляжный костюм, который пропах таким крепким запахом гари, что его не мог скрыть даже ароматизатор – четырёхлистный клевер с запахом персика, прицепленный к зеркалу.

– Ну и как вас занесло в такую глушь? – пророкотал Глеб, когда машина тронулась с места.

– Тоже на попутке, – охотно ответил Валера. Он достал из кармана платок и принялся протирать очки.

– Туристы? – кивнул Глеб то ли одобрительно, то ли скептически.

– Не совсем, – откликнулся Валера. – Мы путешествуем автостопом.

– О как! – снова кивнул Глеб. – Оригинальное у вас занятие.

Он посмотрел на Валеру – повернул голову в его сторону – а Марина не отрывала глаз от спидометра. Машина успела разогнаться до семидесяти километров в час – и это на мокрой дороге и в условиях плохой видимости. Марине даже показалось, что «Ситроен» слегка подпрыгивает.

Она сделала то, чего никогда не делала, сидя на заднем сиденье автомобиля: она пристегнулась.

– Я собираюсь написать эссе, – сказал Валера, надевая очки. – Мы с Мариной учимся на факультете журналистики МГУ, переходим на пятый курс. Я давно носился с этой идеей, по-моему, это жутко интересно, – (Глеб поддакнул), – и вот, наконец, созрел.

– Пресса, получается, – уточнил Глеб.

– Мы не волшебники, мы только учимся, – откликнулся Валера весело.

– Сложно, поди, по России путешествовать? Много не наездишь, сажают неохотно?

– Да не то что бы. Нормально. Основная сложность, вы понимаете, была в финансах, поэтому с прошлой осени я подрабатывал в фитнес-клубе инструктором. Так я заработал на запланированный маршрут, и пока мы не выбились из бюджета. Но самое главное, Марина меня поддержала. Без неё мне пришлось бы сложнее.

– Да? – оживился Глеб. Его взгляд, отражённый в зеркале заднего вида, встретился с Марининым, отчего она поспешила спрятать глаза. – Это отменно, когда тебя подруга поддерживает. У тебя как будто крылья вырастают, а?

– Ещё какие крылья, – улыбнулся Валера. – Можно горы свернуть. Ну, не крыльями, конечно… – Он пошевелил пальцами возле своего рта, словно пытался ими нащупать слова. – В общем, вы меня поняли.

Глеб расхохотался взахлёб, точно услышал самую смешную в жизни шутку, но тут же закашлялся. На миг Марине показалось, что он вот-вот отпустит руль. К счастью, Глеб справился с кашлем и выровнял «Ситроен», который вынесло на середину дороги.

– Безумно дорого по России путешествовать так-то, – согласился он.

– Деньги у нас на карточке, – торопливо вставила Марина. Она сама не знала, зачем – ей не хотелось участвовать в беседе. – Мы снимаем в населённых пунктах сумму маленькими частями, исходя из необходимости. К сожалению, банкоматы не всегда попадаются.

Эту же мысль она пыталась донести до гопников, которые пытались их ограбить на прошлой неделе.

– Конечно, в сельской местности банкоматы редкость, – заметил Глеб. – Глубинка, что вы хотели!.. Ну и какой же маршрут у вас?

Хотя его огромные ручищи крепко сжимали руль, который казался в них бубликом, Марина отнюдь не ощущала себя в безопасности. Напротив, в груди зрело чувство тревоги. Такой же «звоночек» она услышала перед встречей с грабителями, за несколько минут до того, как те вышли из лесополосы возле деревушки, название которой Марина забыла (а Валера точно отметил в своём дневнике).

Она откинулась на сиденье, пытаясь убедить себя, что оснований для беспокойства нет… и тут заметила, что Валера не пристёгнут.

– Мы выехали из Подмосковья, проехали через Тульскую область, затем Липецкую, Воронежскую, Саратовскую, и вот мы здесь. Мы планируем добраться до Перми, после чего вернуться в Москву через области севернее – Кировскую, Нижегородскую и так далее, – пояснил Валера охотно. Ему нравилось, когда встретившиеся им в дороге люди проявляли интерес к деталям путешествия.

– А ты, – Марина догадалась, что Глеб обращается к ней, – не пожалела о своём решении? Ну, ввязаться в такую авантюру?

– Нет, – сразу отреагировала Марина (хотя это было не совсем правдой). – Это же масса впечатлений.

– Всегда казалось, что такие предприятия не для женщин, – произнёс Глеб с кудахтающим смешком.

– Я и раньше в походы ходила, я привычная.

– Моя жена, когда мы ездили отдыхать, в Крым или Кисловодск, набирала постоянно два чемодана разного говна: тряпки, украшения, сапоги какие-то. Кремов одних полчемодана набила, а я волоки. Я ей говорю: лучше убери их, от греха подальше, нахер. Я ей говорю: кого ты собралась охмурять в Крыму-то, рожа? Зачем тебе, мол, сапоги? Она смеётся: «Котик, котик». У вас-то два рюкзака всего! Вон какие молодцы.

Пока он говорил, стрелка спидометра приблизилась к девяностокилометровой отметке. На сухом асфальте такая скорость не ощущалась бы, но сейчас машину всё чаще вело. Глеб выравнивал движение короткими, злыми рывками руля.

– Валер, – Марина решила, что молчать дальше незачем. – Накинь ремень, а?

Глеб смерил её через зеркало тяжёлым взглядом.

– Заботливая, – буркнул он. – Да тревожиться ни к чему. Я обучался экстремальному вождению.

– У, круто! – кивнул Валера, но всё же пристегнулся. – С нами парень учится, Олег Невзоров, тот тоже экстремал. В уличных гонках участвовал, два раза брал первое место. Чудеса творил на дороге. Его потом, правда, прав лишили.

– Водителю надо доверять, уважаемая, – произнёс Глеб вроде шутливо, но глаза его оставались серьёзными. Даже суровыми, как у камикадзе.

– Хорошо, что дорога пустая, – сказал Валера, желая разрядить обстановку.

– Хорошо. – Глеб опять кашлянул – мучительно, с надрывом. Марина невольно представила клубок перепутанных скрепок, ржавых гвоздей и рыболовных крючков, застрявший в его глотке.

– А вы из Оренбургской области? У вас номера оттуда. Как вас сюда занесло? – спросил Валера.

Глеб ответил не сразу. Сперва он пошарил левой рукой под сиденьем, и Марина услышала, как что-то брякнуло.

– Я еду к тётке в Сердобск. У неё желчнокаменная болезнь обострилась, и дело к операции идёт. Тётка голоси-ит!.. Кроме меня кто ж насчёт больнички похлопочет? Я у неё родственник самый близкий. Во-от… А самолётом летать не люблю. Не страшно, но как-то не по себе. Ты не управляешь ситуацией, вот чего хочу сказать. И если эта дура крылатая, махина такая, навернётся, шансов уцелеть не будет, это не авто тебе. А сейчас-то особенно! В каком состоянии наша авиация? Ну? Ну вот! В полной же жопе! Слышал, как эти «Суперджеты» падают? Сам понимаешь. Они говорят: статистика и все дела, а эта ваша статистика… Когда ты будешь падать в самолёте с высоты десять тысяч километров, весь обледенелый, как эскимо вонючее, знание статистики тебя ни хера не спасёт. Без шансов!

– Можно включить радио? – предложила Марина без особой надежды. Тема, в которую скатилась беседа, ей не нравилась. Она призналась себе, что ей вообще всё не нравиться с тех пор, как Валера остановил «Ситроен».

Глеб покачал головой:

– Мы в низине, здесь не ловит. Я пробовал. А ещё эта гроза вызывает помехи. В таких местах, мне рассказывали, то есть, в лугах во время дождя повышенная концентрация атмосферного электричества. Это влияет на эфир.

– Мы видели неописуемую молнию, – поделился впечатлением Валера. – Фиолетовая и похожая на перевёрнутую минору. Минора – это…

– Я знаю, что такое минора, – сказал Глеб. – Такая минора да по башке. Вам чертовски повезло, что я вас подобрал.

«И не поспоришь», – подумала Марина с сомнением. Не надо быть победителем «Битвы экстрасенсов», чтобы понять: спорщиков Глеб не жаловал.

Она обнаружила, что её пальцы вцепились в обивку сиденья до онемения, и с трудом разжала их.

«Да что с тобой такое?» – попыталась она одёрнуть себя.

– Угу, повезло, – повторил Глеб задумчиво. – Я ведь никогда раньше попутчиков не брал. Такое у меня правило. Может, сегодня особенный день?

– Каждый день – особенный! – откликнулся Валера, сверкая своей «все-люди-лучшие-друзья» улыбкой. – Берите попутчиков смело, с ними не скучно. Мир поворачивается светлой стороной к тем, кто ему открыт.

– Моя жена постоянно твердила: «Каждый день – особенный», – ответил Глеб задумчиво. – Ну да, сегодня понедельник, а завтра вторник. Знаешь, ничего-то в них особенного, только ложка, которой ты хлебаешь говно, меняется. А говно-то – оно остаётся.

– Всё не так плохо, – сказал Валера, нимало не смутившись. – Важно не то, какие проблемы возникают, а то, как мы к ним относимся. Я даже писал как-то статью на эту тему, и её опубликовали в «Эгоисте».

Водитель тяжело покосился на него. Марина почти слышала, как скрежещут, поворачиваясь, его глаза, будто несмазанные шарниры.

– У меня рак гортани, – произнёс Глеб. – Как бы ты отнёсся к этому, будь ты на моём месте? Написал бы очередную статью?

– О, – выдохнул Валера. – Поверьте, мне очень жаль. Я вам искренне сочувствую.

– Мой стакан наполовину пуст, а твой – наполовину полон, – с горькой усмешкой сказал Глеб. Далеко впереди вспыхнули фары встречной машины, и расстояние стремительно сокращалось: стрелка спидометра плясала уже у отметки сто километров в час. Приближающийся автомобиль тоже шёл с приличной скоростью.

– Это ужасно. Но надежда есть, – быстро говорил Валера, а Марине хотелось закричать: «Дорога! Ты же отвлекаешь его от дороги!». – Если онкологическое заболевание диагностировано на ранней стадии, то вероятность…

– Остаток жизни гнить в больнице под капельницей? В вонючей палате, полной таких же любимчиков судьбы? Терять волосы, гадить под себя, а под конец орать от боли, потому что наркотики больше не действуют, а эвтаназия запрещена? Нет, спасибо! Эта судьба, сука, постоянно показывала мне жопу, но и я ей могу показать – вот это! – и Глеб потряс над приборной панелью громадной, как дыня, фигой.

Встречная машина, чёрный «Рэнглер», была уже так близко, что Марина могла прочесть мелкие надписи на её номерном знаке. Салон «Ситроена» затопило светом фар, столь ярким, что казалось, у находящихся внутри видны кости и сосуды, будто на рентгеновском снимке. Марина перестала сдерживаться:

– Смотрите, джип!

«А ведь Глеб, возможно, был бы рад столкновению», – пронзила её мозг быстрая, паническая догадка.

Глеб искривил губы в полуулыбке-полуоскале. Джип, воя клаксоном, как голодный Сатана, промчался мимо, взметнув по бокам от себя каскады воды. «Ситроен» ворвался в эту водяную стену и на мгновение обзор полностью пропал, будто по автомобилю шлёпнула грязная, жирная лапа.

– Ахтымудилачёртовсукинсын! – проревел Глеб. Его брови столкнулись у переносицы, вертикальная морщина рассекла лоб, на котором разрубленным червём билась короткая вена. Лицо водителя мигом налилось кровью, и Марина подумала о красной птичке из Angry Birds. Забавное сравнение – вот только девушке было не до смеха.

– Мразь! – выплюнул Глеб и снова закашлялся, мотая медвежьей головой. Скорость он так и не сбавил. Марина прикинула, что такими темпами они доберутся до трассы минут через двадцать.

Если Глеб не отправит всех в кювет.

Валера оставил попытки завязать беседу, что в возникшей ситуации было не самым худшим решением. Водителя, судя по всему, это устраивало. Он прокашлялся и сосредоточился на дороге. Пурпур постепенно сходил с его лица и, наконец, остался лишь на скулах тонкой разорванной сеточкой.

Минут через пять, когда дорогу обступил смешанный лесок, Глеб переехал лису, выбежавшую из кустарника, и даже не притормозил.

***

– О Господи! – воскликнул Валера. Марина вжалась в сиденье, впилась пальцами в щёки, превратив своё лицо в трагическую маску. Звук удара отдавался в её ушах и ещё где-то внутри, как кувыркающийся камень, навсегда оставляя в сердце тяжёлый оттиск. – Зачем вы это?!

– Нельзя тормозить на такой скорости, когда дорога мокрая! – взорвался Глеб. – Если ты не хочешь улететь на берёзу, нельзя тормозить на такой скорости!

– Но…

Голова Глеба развернулась к нему на плечах, как башня танка, и Марина услышала, как щёлкнули шейные позвонки.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – проревел Глеб, брызжа слюной. – Я за рулём! Я главный! Ясно тебе, Гарри Поттер?!

Пурпурный цвет вновь вернулся на его лицо, Валера же, напротив, побледнел – словно они были сообщающимися сосудами, между которыми циркулировала общая кровь.

За окнами среди деревьев мелькнул мотель – бледно-розовый фасад, кафе, несколько машин на парковке. Старик в дождевике катил вдоль заборчика пустую тачку, за ним бежала дворняга – хвост кольцом. Такая привычная жизнь. Марина с тоской проводила мотель взглядом.

– Остановите, мы сойдём здесь, – произнёс Валера как можно спокойнее. Глеб вытаращился на него так сильно, словно намеревался дотянуться глазами.

– Вы едете. Я довезу вас до трассы, как и договаривались. Будь я проклят! Я довезу вас до самой Перми!

– Разве вам не надо ехать к тётке?

– А? – сощурился Глеб. – К тётке?

Марина не заплакала – заскулила.

Лесок расступился перед указателем «БЕРЕГОВУШКА». Они ворвались в посёлок, не сбрасывая скорость. По встречной Глеб обошёл плетущийся трактор и чудом разминулся со встречной «Ладой Калиной», водитель которой ударил по тормозам и возмущённо просигналил. Валера вцепился в ручку двери, и Глеб истолковал этот порыв как попытку к бегству.

– Если ты попытаешься выпрыгнуть на ходу, тебя разотрёт об асфальт, как на чёртовой тёрке, – будничным голосом сказал он. – Станешь хуже той лисы.

«Ситроен» проехал перекрёсток на красный сигнал светофора, собрав целую овацию автомобильных гудков. Машины разлетались от безумца в разные стороны, как игрушечные.

– Пожалуйста, – еле слышно произнёс Валера. – Зачем вы это творите? Подумайте о жене.

– Со вчерашнего дня она больше не моя жена, – ответил Глеб ровным голосом, точно говорил о погоде. – Сука мертва, и боже, я счастлив впервые за долгие годы. Как камень с души! Если захочешь однажды развестись, Гарри, уясни: шлицевая отвёртка – твой лучший помощник. Всё остальное доделает керосин.

Марина уже не могла сдерживаться. Словно шар с водой лопнул где-то внизу живота, и по бёдрам разлилось постыдное тепло. Мочи было немного (Марина успела присесть за кустики до того, как их подобрала попутка из ада), зато унижения – до фига. Острый запах её слабости начал подниматься по салону, забивая запах гари, исходящий от камуфляжки Глеба.

Но тот, кажется, не заметил ничего.

– Она сосала этому щенку из пресс-службы, – увлечённо говорил Глеб будто сам с собой, скользя мысленным взором по волнам своих ядовитых воспоминаний. – Этому, в пиджачке, причёсочка-пробор, туфельки, блядь. Насасывала, а вечером разговаривала своим поганым ртом со мной, когда накладывала ужин. Иногда даже целовала в щёку! Если бы у нас был ребёнок, она бы и его целовала, зашквареным-то ртом! И хорошо, что у неё случился выкидыш! Насасывала! Все знали, кроме меня. Как же они смеялись за спиной! Он, кстати, на тебя похож, Гарри, блядь, Поттер, только холёный весь. Веришь мне?

Валера торопливо кивнул. Его умение усмирить словом гневливого собеседника осталось где-то далеко позади на дороге, у сбитой лисы. Да и как распорядиться этим умением, когда тебе велят заткнуться?

– Потом мне диагноз поставили. «Дорогой, надо лечиться, дорогой!» И по плечам гладит. И лезет своей похабной пастью! – Глеб ударил ладонью по рулю, и клаксон коротко пискнул. – Шлюха чёртова! Ничего бы не узнал, так и ходил бы с рогами, спасибо, Рубен глаза открыл. Представляю, как он хохотал надо мной, мелкий армянский говнюк!

«Звучит как «армянский коньяк», – подумала Марина некстати, и ей тоже захотелось хохотать, но не от веселья – от ужаса. Сойти с ума в попутке из ада, нет ничего проще.

Посёлок остался позади. Оставались позади деревья, мокрые, костлявые коровы, завалившиеся набок пустые лачуги, бетонные, с дырами, стены, изрисованные граффити («кресты мира» соседствовали со свастиками). Столбы линии электропередач, поднимающиеся вдоль дороги пунктирами. Указатели, плавящиеся под дождём. Руины остановок, напоминающие гниющие, забитые мусором рты убитых великанов, над которыми кружили чёрные птицы. Ливень ослабевал и совсем прекратился, когда они, заложив лихой вираж, вырулили на федеральную трассу «Урал».

– А теперь внимание! – голосом Серёги Шнурова провозгласил Глеб. – Ту-ту! Е-эдем!

Марина чувствовала, как её вдавливает в спинку сиденья, точно космонавта на старте. На спидометре стрелка упёрлась в отметку 150. «Ситроен» явно намеревался преодолеть звуковой барьер. Такая езда не могла окончиться ничем, кроме катастрофы, но теперь Марина не сомневалась: катастрофа в действительности и была той тёткой, к которой Глеб так спешил.

Что-то легонько коснулось её колена, отчего она едва не вскрикнула. Опустив взор, Марина увидела мобильник, который Валера протягивал ей тайком от Глеба, протиснув правую руку между сиденьем и дверцей автомобиля. Свой смартфон она оставила в рюкзаке и, что занятно, даже ни разу не вспомнила о нём с тех пор. Она схватила старенькую «Нокию» Валеры, на миг дотронувшись до его пальцев. Слегка их сжала, и Валера ответил тем же. Её пальцы были холодны, но его холоднее. Потом Валера убрал руку.

Что ж, у неё есть мобильник. Как он может помочь в сложившейся ситуации?

«Соображай, подруга», – молча прикрикнула она на себя. – «Ты же была отличницей в школе, и в универе – одна из лучших на потоке. Так что мозги у тебя есть. Вот и шевели ими, подруга».

Но мысли рассыпáлись, как детский конструктор.

«Что нам известно? Модель машины, цвет, регион, откуда она прибыла; имя водителя, трасса и направление движения. Если эту информацию с кратким описанием проблемы разослать СМСками по близким, кто-нибудь из них свяжется с полицией. А дальше пусть копы думают, как остановить психопата».

Воспрянув духом, Марина принялась набивать сообщение.

– Здесь наверняка повсюду камеры, – как бы между прочим заметил Валера. Глеб фыркнул:

– Пусть пришлют мне оповещение. Я как-нибудь это… кх-хе! – переживу.

– А что насчёт бензина?

– А что насчёт бензина? – переспросил, кривляясь, Глеб.

– Вам же надо будет остановиться, чтобы заправиться. Датчик почти на нуле.

– Вот ты умный какой, смотри! Сразу ясно, отличник! Остановимся, когда я решу и как я решу.

«Ситроен» обогнал «Камри» – небрежно и резко. Автомобиль Глеба, разогнавшийся уже до 160 километров в час, заёрзал по асфальту; Глеб выровнял его каким-то чудом. Во время манёвра Марину бросило на дверь, и она выронила мобильник.

Воздух в её груди замёрз. Она закусила до крови нижнюю губу, но Глеб продолжал смотреть на дорогу и, к счастью, ничего не заметил. «Нокиа» улетела под кресло, на котором сидел Валера. Носком кроссовка Марина нашарила телефон и осторожно пододвинула его к себе. Ей понадобилось некоторое время, чтобы перевести дыхание. Потом она начала медленно наклоняться за ним, не отрывая взгляда от Глеба.

– Чёртовы уроды, – проворчал Глеб. То ли он имел в виду пассажиров, то ли весь белый свет.

Она коснулась кончиками пальцев гладкого и почему-то кажущегося податливым бочка мобильника. Двигаться дальше ей мешал ремень безопасности, который Марина не решалась отстегнуть без риска привлечь внимание водителя. Она вытягивала руку до предела, пока ремень, врезавшись в тело, не остановил дальнейшее движение. Мышцы свело, и суставы прострелила дикая боль, словно жидкая пуля прошла по всем изгибам её руки и шеи, достигнув затылка.

Но она сумела схватить мобильник.

Не веря счастью, опасаясь уронить, Марина осторожно распрямилась.

Вопреки её опасениям, СМСка не стёрлась. Немного уняв дрожь, Марина приготовилась продолжить набор сообщения. В этот момент «Нокиа» принялась напевать из её ладони голосом фронтмена группы «Ляпис Трубецкой». Весёленькая мелодия заплясала по салону, и на переливающемся перламутром дисплее высветилось имя звонящего (точнее, звонящей): «АЛЁНА».

«Кто такая Алёна?» – успела подумать Марина, а потом сиплый, бычий вой Глеба выбил все мысли из её головы.

– А-а-о-о-у-о! – обрушил он на пассажиров оглушительную цепь хрипатых гласных. Его ледяные глаза комично расширились. Глеб напоминал пещерного человека, которого угораздило попасть за баранку чудо-колесницы будущего. – О-у-о-а-у!

Дальнейшее произошло стремительно. Глеб запустил левую руку под сиденье, и Марина опять услышала бряцанье. Потом левая рука водителя взметнулась к рулю. В ней Глеб сжимал шлицевую отвёртку. Ту самую. Левая рука перебросила отвёртку в правую (и на мгновение Глеб перестал удерживать руль). Правая же рука описала изломанную дугу – Марина ощутила тугой толчок воздуха, – и Глеб вогнал отвёртку в горло Валере. Валера подался назад с такой силой, что кресло содрогнулось. Очки слетели с его носа и, кувыркаясь, брякнулись под ноги. Кровь – совсем немного – тонкой струйкой побежала по шее Валеры. Он пытался то ли сказать что-то, то ли сглотнуть, и ручка отвёртки заходила вверх-вниз, словно рычаг. Осознав тщетность попыток, Валера всхлипнул по-детски беспомощно и всплеснул руками: мол, какая оказия приключилась, господа!

– У-у! – сотрясал воздух Глеб. – Обманывать меня?! Обманывать меня?! Вот что ты наделала!

Валера вытащил отвёртку из горла, и тогда кровь хлынула пульсирующим потоком. В галлюциногенном свете приборной панели она казалась чёрной, как у жука. Увидев кровь на руках Валеры, Марина начала кричать, заглушая даже вопли водителя. Под подбородком Валеры вспенились крупные пузыри, словно он тоже кричал вместе со всеми, но беззвучно.

Так они и орали, втроём, а «Ситроен» из ада несся, не разбирая пути.

Потом Марина отключилась.

Не самая плохая идея.

***

Когда она очнулась, огонёк на забрызганной кровью приборной панели, сигнализирующий о малом количестве бензина, исступлённо мигал. «Ситроен» всё так же гнал по шоссе, дожирая остатки топлива. Глеб повис на руле, и из его глаз бежали слёзы. Срывающимся голосом он произносил монолог, начало которого Марина пропустила:

– …просто невыносимо. Это в сказке, как мать рассказывала, лягушка взбила лапками масло из молока и выкарабкалась, но в жизни ты барахтаешься сколько можешь, пока силы не уйдут, потому что на самом деле ты не в молоке, а по горло в жидком дерьмище, из него в принципе нельзя сбить масло. Как я раньше считал? Судьба вертит слабаком, а сильный человек сам ей хозяин. Алёхин, Димка-то! Под Грозным собственными силами выбрался из подбитого БТРа, а у самого всё парализовано ниже жопы. Мог бы остаться там и сгореть, а он полз на своих руках обожжённых, полголовы в волдырях, а с двух направлений чехи бьют. Колесниченко пулю прямо в сердце схватил, а Алёхин дополз до укрепления, где уже я его подобрал – тогда он и вырубился. Ведь мог бы остаться в БТРе и сгореть: судьба, мол! А он против судьбы попёр. Как та лягушка. Дали ему медаль «За отвагу». Димка, Димка, я, когда у меня в жизни трудности случались, всегда тебя вспоминал, как ты под обстрелом, искалеченный весь, полз. Неужто на гражданке трудности круче? Так я думал, ну и помогало мне. А потом как сглазили меня. Сонька, стерва… за что? Я же, как в жёны её взял, ни на одну бабу не глянул по серьёзному. А эта… Ну как тут исправишь, когда у тебя жена мелюзге сосёт и не только? С работы выперли. Потом врач мне диагноз суёт, не волнуйтесь, мол, сейчас медицина чудеса творит, химиотерапия, то да сё. У самого весь кочан в перхоти. А мне не нужна химиотерапия, чтоб под капельницами загибаться медленно. Я как раньше хочу! Чтобы в Грозный, опять Алёхина на себе тащить! И никак, никак, никак нельзя! Тут вы ещё! Почему это всё – мне, а вы, такие особенные, дальше будете ходить, и радоваться, и цветы нюхать?! Как будто бы и не было меня. Где же справедливость? Справедливо мне выбирать между гниением на больничной койке, пока жена под уродом смазливым кряхтит, и автокатастрофой? Справедливо? – тут он зыркнул на Марину из-за плеча.

– Выпустите меня, – пролепетала она, тоже плача. – Пожалуйста. Я вам ничего не сделала. Я хочу жить.

– Я тоже, – всхлипнул Глеб, вжимая педаль в пол. Стрелка спидометра замерла на отметке 160. Похоже, «Ситроен» достиг скоростного предела. – Тоже хочу жить. Давай проверим.

Картинным жестом, величаво, он отстегнул ремень.

– Ну, отстёгивайся. Испытаем судьбу вместе. «Орёл» или «решка», м?

– Не надо, – простонала Марина. Её била крупная дрожь, нижняя челюсть колотилась о верхнюю, отчего девушка прикусила язык.

– Пусть будет «орёл», – сказал Глеб со странным, мечтательным умиротворением в голосе. На дорогу он больше не смотрел – только на попутчицу. – Если «орёл», значит, повезло. Монетку в подлокотнике возьми, а? Я всегда выбирал «орла», когда…

Рука Валеры, покрытая узором засыхающей крови, как причудливой татуировкой, взметнулась над приборной панелью и легла на руль. Даже сквозь слёзы Марина увидела, как в ужасе округлились глаза Глеба. Валера задёргался в кресле, точно изувеченный богомол. Пытался управлять машиной.

Глеб заорал, и спустя миг Марина присоединилась к нему. За лобовым стеклом сумасшедше выплясывал простирающийся перед автомобилем пейзаж. Затем «Ситроен» вынесло с трассы, и тогда время стало вязким и тягучим, как смола.

Автомобиль летел по воздуху в окружении вращающихся обломков хлипкого ограждения, как вагончик, отцепившийся от состава на «американских горках». Тяжёлая туша Глеба, отделившись от кресла, впечаталась в потолок, оставляя на нём вмятину, а тело Валеры всё так же колошматило руками, точно дирижировало, и неясно было, то ли в него возвращается жизнь, то ли покидает в агонии. Марина почувствовала, как её саму стягивает и душит ремень, грозя переломать кости. По лобовому стеклу побежали трещины, а за ним тяжело кувыркалась серая надвигающаяся земля.

«Ситроен» врезался в поросшее кустарником дно овражка метрах в десяти от трассы и кубарем покатился по склону. Передние двери одновременно распахнулись, словно машина в изумлении развела руками, и правую с треском сорвало, унесло за пределы видимости. Салон наполнился визгом разрываемого металла и пластика. Грохот разрастался, пожирая весь мир и голову Марины, разнося её изнутри. Гигантскими грибами-дождевиками распускались подушки безопасности. Включившееся на мгновение радио успело пропеть: «…Боже, какой мужчина…», прежде чем заткнуться с дребезжащим хлопком, означающим полное разрушение приборной панели. Утратившее прозрачность лобовое стекло сложилось пополам и вылетело наружу. Дверные стёкла взрывались одно за другим, вихрь осколков закружил внутри машины, и среди этого бурана, словно чёрно-зелёный биллиардный шар, метало Глеба.

Это было последнее, что Марина успела заметить, теряя – во второй раз – сознание.

***

Первым чувством, говорящим о том, что она жива и пришла в себя, была боль, такая страшная, будто Марину сбил поезд. Она закричала, и тогда боль усилилась многократно, заскакала по костям и жилам, как чёрт на батуте. Но и молчать Марина не могла. Какое-то время она надрывалась, пока вопль не иссяк, выродившись в жалкое поскуливание.

Умолкнув, Марина поняла, что ничего не видит, и ужас, который сковал её, оказался сильнее боли.

Она инстинктивно подняла руки к лицу, туда, где, как ей казалось, были глаза. Пальцы коснулись чего-то мокрого, сочащегося.

«О Боже мой!» – зазвенел голос в её голове. – «Ослепла! Я ослепла! Ослепла!»

Потом она осознала, что ощупывает рассечённую кожу над бровями. Там пульсировала плоть, и кровь, сбегая по лицу, застывала на нём, превращая в клоунскую маску.

Марина разлепила склеенные кровью веки и взглянула на мир сквозь красную дымку. В глазах плясали вспышки, точно новенькие монетки на солнце

(«орёл» или «решка»)

но Марине стало ясно, что зрения она не лишилась. Ради такого счастья она была согласна терпеть любую боль.

Голова на скрипящей шее двигалась с трудом, как дверь на ржавых петлях, однако девушка смогла оглядеться.

Она полулежала на боку, удерживаемая ремнём безопасности. Дверь с её стороны, смятую, ощетинившуюся осколками, вывернуло под неестественным углом. Скосив глаза, Марина увидела, что её плащ разорван, правые плечо и бок изрезаны, а в ранах поблескивает стеклянное крошево. Левая сторона машины перестала существовать, расплющенная в бугристый блин, словно её жевал динозавр. Переднее сиденье пассажира отсутствовало. Валеры нигде не было.

Как и тела Глеба.

В ноздри проникала удушающая смесь бензина, масла и стеклоомывателя. Обоняние стало последним чувством, вернувшимся к ней, и тогда Марина осознала: несмотря ни на что, она продолжит жить.

«Пусть будет «орёл», – подумала она, не вникая в смысл слов.

Чуть свыкнувшись с болью, она предприняла попытку освободиться от ремня, уверенная, что замок заклинило намертво, как это часто случается в подобных ситуациях, если верить репортажам с мест ДТП. К её удивлению, ремень отстегнулся легко, и она вывалилась из выпотрошенной машины в грязь. Неудачное падение вызвало новую вспышку боли в руке, от плеча до кончиков пальцев, словно Марина сунула её в гребной винт. Перекатившись на спину, Марина дала волю крику.

Устав голосить, она попробовала сесть. Для этого она упёрлась ногами в растерзанное колесо «Ситроена» и тут же пожалела об этом: вся боль из тела устремилась в правую ногу и сконцентрировалась в голени. На этот раз Марина смогла лишь хрипло стонать, глядя в обезумевшее, ходуном ходящее небо.

Долгое время она так и лежала, цепенея при мысли о том, какие ещё сюрпризы преподнесёт её разбитое тело, когда она начнёт двигаться. Сама мысль о необходимости движения вызывала у неё приступы паники. Дважды она пыталась звать на помощь – никто не откликнулся. Поразительно, что с трассы до сих пор не заметили сломанное ограждение и не остановились помочь или хотя бы полюбопытствовать. Словно авария занесла и машину, и её пассажиров в параллельную реальность, в которой Марине предстояло вечно лежать в грязи под промозглыми звёздами.

«Возможно, – пришло ей в голову, – в параллельной реальности мы очутились, когда ещё только сели в машину… а то и раньше».

Размышляя так, она собралась с силами и перекатилась на живот, после чего её сознание снова – на несколько секунд – покинуло её.

Очнувшись, она поползла к дороге вдоль оставленного развалившимся «Ситроеном» следа: обрывки обшивки; осколки стекла и пластика; торчащий из взрытой земли расколотый бампер; вывороченные, мохнатыми корнями кверху кусты. Обочина с пробитым ограждением находилась в тридцати метрах – и миллионах световых лет – от Марины. Вскоре ей пришлось, борясь с тошнотой, карабкаться по пологому склону из низины, в которой нашёл свою смерть автомобиль, теперь похожий на панцирь жука-исполина. Черепаший подъём осложняло и то, что действовать Марина могла только левыми – не травмированными – рукой и ногой, поэтому её постоянно заносило вправо. На корректировку курса уходили дополнительные силы и время.

Она преодолела почти половину подъёма, когда опять пошёл дождь. Воздух вокруг сразу потемнел и сделался плотным, упругим. Толкал её назад. До Марины стали доноситься звуки автомобилей, изредка проезжающих мимо без остановки, как будто дыра в ограждении– дело вполне обыденное. Она полагала, что её запасы слёз кончились, и изумилась, убедившись в обратном.

Итак, умываясь слезами, кровью и дождевой водой, Марина упрямо продолжала волочить своё словно сшитое из кусков тело к зияющему над ней пролому.

Когда она проползала мимо груды обломков, которую венчала сорванная дверь и приличных размеров фрагмент обшивки, эта куча хлама зашевелилась, заворочалась, задышала, и Глеб поднялся из неё во весь рост, как Годзилла из руин Токио. Марина уставилась на него во все глаза.

Левая часть лица Глеба провалилась вовнутрь, отчего его некогда круглая, сплюснутая сверху голова утратила прежнюю форму. Рот превратился в рваную дыру, из которой выглядывали жёлтые обломки костей и, пульсируя, стекала кровь, чёрная, как отработанное машинное масло. Взором правого – уцелевшего – глаза Глеб пригвоздил Марину к земле.

– Уваф, – произнёс этот воскресший циклоп. Перекошенная челюсть открывалась и закрывалась, точно ставня в доме с привидениями. – Уваф-уваф.

Он сделал шаг из обломков. Его руки, кажущиеся бескостными, свисали вдоль тела. Марина взвизгнула и устремилась прочь, словно змея с перебитой спиной, помогая себе уже и сломанными конечностями.

Глеб, разбрызгивая кровь, будто жертва неопытного вампира, потопал за ней на негнущихся ногах.

Догнав Марину, он с громким кваканьем рухнул на неё, впечатав в пахнущую бензином грязь. Зловонный выдох обжёг её затылок. Марина забарахталась под тяжёлой тушей, как под насильником, готовая сопротивляться до последнего, и не сразу поняла, что Глеб не шевелится. Вывернув шею, она оглянулась и встретилась взглядом с пустой, наполненной комковатым желе глазницей на его свинцовом лице. Из ноздрей расквашенного носа Глеба торчали толстые волоски, похожие на лапки насекомых. Скрюченные пальцы Глеба какое-то время ещё выводили в грязи замысловатые иероглифы агонии, но, наконец, замерли и они.

Марина рванулась из-под мертвеца. Ощутила, как что-то лопнуло в её пояснице, словно там родилась ослепительная сверхновая боли, но зато смогла освободиться от жуткого груза. Труп Глеба нехотя перевалился на бок, обратившись лицом к остову «Ситроена», как будто тот, тоскуя, позвал своего хозяина. Марина хотела передохнуть немного прежде, чем продолжить движение, когда совсем близко зазвонил мобильник Валеры. Она узнала его по рингтону: «Ляпис Трубецкой», припев песни «Я верю».

Марина сместилась правее и нашла телефон в пучке травы. Он совсем не пострадал в катастрофе, даже не запачкался. Это показалось Марине в равной степени удивительным и несправедливым.

Звонила Алёна. Марина нажала на кнопку приёма и приложила мобильник к пылающему уху. Почувствовала, какой он холодный.

– Алло, Валер! Валера, привет! Ты меня хорошо слышишь? – застрекотало в динамике.

Марине не понравилось, как звучало это «привет»: Приве-е-ет!

– Валера умер, – сипло ответила она.

– Что… – запнулась Алёна. – Кто говорит?

– Кровавая Мэри, – сказала Марина. – Валера умер, и прекрати звонить ему, сука.

Разрыдавшись, она уронила руку с трубкой и разжала пальцы. Телефон, продолжая балаболить Алёниным птичьим голосом, покатился по склону. Остановился рядом с автомобильным ароматизатором в форме четырёхлистного клевера.

***

Через четверть часа у места аварии затормозил большегрузный «Вольво». Дальнобойщик, как две капли воды похожий на актёра Гостюхина, обнаружил Марину, привалившуюся спиной к разлапистому дереву, которое росло у самой дороги и потому заслоняло проезжающим пробоину в ограждении. Напарник Гостюхина в это время суетливо вызывал полицию и скорую помощь. Никого не замечая, Марина исступлённо набивала СМС-сообщение на телефоне Валеры.

Начиналось оно так:

ВАЛЕРА ЛЮБИЛ ПОВТОРЯТЬ: ЗДÓРОВО, КОГДА ВСЁ НЕОБХОДИМОЕ УМЕЩАЕТСЯ В ОДНОМ РЮКЗАКЕ. ПАСУЯ ПЕРЕД ЕГО ЭНТУЗИАЗМОМ, МАРИНА УБЕЖДАЛА СЕБЯ, ЧТО СОГЛАСНА С ЭТИМ… НО СЕЙЧАС ОНА ЖЕЛАЛА, ЧТОБЫ К ИХ СКУДНЫМ ПОЖИТКАМ ДОБАВИЛСЯ ХОТЯ БЫ ЗОНТИК ВМЕСТО ПРОТЁРТОГО ЦЕЛЛОФАНОВОГО ДОЖДЕВИКА. СВОЙ ВАЛЕРА И ВОВСЕ ВЫКИНУЛ ПАРУ ДНЕЙ НАЗАД. ЛИВЕНЬ ОБРУШИЛСЯ НА ПУТНИКОВ, КОГДА ОНИ ВЫШЛИ С ПРОСЁЛОЧНОЙ ДОРОГИ НА АСФАЛЬТ. НЕВЗИРАЯ НА БУЙСТВО СТИХИИ, ВАЛЕРА БОДРО ШЛЁПАЛ ВПЕРЕДИ, ВЫСОЧЕННЫЙ, КАК ДЯДЯ СТЁПА…

Поглощённая своим делом, Марина не сразу заметила хлопотавших вокруг неё дальнобоев.

– Это надо отправить родственникам, – терпеливо пояснила она склонившемуся над ней Гостюхину. – Пусть знают, что выпал «орёл». Мы загадали его вместе, но потом что-то пошло не так, и вот я здесь, а Глеб ужинает в аду. В аду сегодня макароны, – прибавила она доверительно, понизив голос, точно делилась с дальнобойщиком сокровенным.

Гостюхин в растерянности подался назад. Марина изучила его взглядом и задала странный вопрос:

– Вы ничего не знаете об изменах вашей жены? Учтите, если вы её убили, я не сяду с вами в машину. Кто такая Алёна?

И закончила грустно, глядя уже мимо дальнобойщика, на трассу:

– А вообще, нам в Москву надо. Возвращаемся мы.

И от этой грусти, переполняющей голос девушки, сердце Гостюхина сжалось.

Он опустился рядом на землю и бережно, как хрупкую драгоценность, обнял Марину.

Так и держал её, пока не приехала «скорая».

Стрингер.

За время поездки Олег Разула, который с мешком на голове сидел на заднем кресле пассажирского фургона «Фиат Дукато», насчитал двадцать пять остановок – очевидно, на светофорах и пересечениях дорог. Когда автомобиль сделал двадцать шестую, чутьё шепнуло: приехали. Сердце Олега забилось сильнее.

На улице грохотнули металлические ворота. Фургон проехал ещё немного – шелест шин по асфальту сменился хрустом гравия – и, наконец, закончил путь. Водитель заглушил мотор.

– Вот мы и на месте, – подтвердил догадку Олега его спутник. Олег не ответил, дожидаясь, когда тот снимет с него мешок. В его работе успех во многом зависел от того, насколько ты терпелив… и насколько кажешься покладистым.

Он услышал шаги снаружи. Где-то совсем далеко с надрывом перелаивались собаки. Шаги приблизились и стихли у фургона. Спутник Олега то ли хмыкнул, то ли вздохнул и стянул с него мешок. Дышать сразу стало легче.

В салоне было темно. Гладко выбритое лицо сопровождающего, белое и будто напудренное, маячило у левого плеча Олега, как луна, всплывшая в полночь со дна колодца.

– Вы большой молодец, – похвалил луноликий. – Иные владеют собой не столь хорошо.

Его звали Борис – точнее, Брат Борис, вот всё, что Олег о нём знал. Члены Церкви Круга Неразмыкаемого в общении между собой исключали такие свойственные непосвящённым вещи, как фамилии. Или, например, рукопожатия.

– Я не из пугливых. – Наверное, его вид говорил об обратном – Олег весь взмок под проклятым мешком. Чтобы его слова звучали убедительней, он адресовал Брату Борису самую бодрую улыбку из своей коллекции улыбок.

Боковая дверь отъехала в сторону. Олег поморгал, чтобы привыкнуть к чахоточному свету затянувшегося бабьего лета. Лучи заходящего солнца били прямиком в салон. У Олега возникло непривычное, почти мистическое ощущение, словно всё вокруг, и он сам, застыло на стоп-кадре плёнки, которая в следующий миг рванёт вперёд с бешеной скоростью и последствиями, о которых лучше не знать.

Он спрыгнул на гравий и огляделся.

Забор из белого кирпича опоясывал двор, просторный и полностью лишённый каких-либо примечательностей, призванных создавать чувство уюта. Вдоль забора было припарковано несколько малолитражек. В центре двора высился двухэтажный особняк, который выглядел так, будто к его постройке приложили руку подрядчики, всю жизнь возводившие крепости и фортификационные сооружения. К не знающим краски стенам дома жались чахлые, бледные кусты шиповника. Немногочисленные окна были маленькими и непрозрачными, как в общественной бане. Олег прикинул, насколько непросто будет отыскать потом здание, у которого отсутствуют приметы. Или отсутствие примет уже само по себе примета?

Церковь Круга Неразмыкаемого.

Олег посторонился, чтобы дать выйти Брату Борису.

– Вот-вот начнётся, – произнёс человек, встречающий их возле машины. Его голос звучал укоризненно, но лицо было лишено всякого выражения. Это придавало ему сходство с гигантской личинкой насекомого, притворившейся человеком.

Водитель хлопнул дверью и, не оборачиваясь, направился к дому. Олег взглянул на часы. Поездка заняла всего сорок минут – а он думал, что раза в два больше.

– Московский траффик, – кротко откликнулся Брат Борис и представил встречающего. – Брат Евстигней. Это… – Он указал на Олега, но тот опередил:

– Олег, Жаждущий Истины.

Он выдал очередную улыбку, на которую Брат Евстигней никак не отреагировал.

– Истина открывается всем, кто ищет, – произнёс сектант сколь весомо, столь и туманно. – И всем, кто достоин. Так говорит Глашатай Давид.

На этот раз в его тоне Олегу послышалась угроза, но, поскольку для неё не было никаких оснований, он списал всё на расшалившиеся нервы.

Брат Евстигней взмахом руки пригласил следовать за ним и, не дожидаясь, зашагал к дверям особняка, скорее напоминающим ворота небольшого частного бомбоубежища. Олег принял приглашение. Замыкал процессию Брат Борис.

На ступенях Брат Евстигней распахнул – не без усилий – дверную створку и пропустил Олега вперёд.

– Все сомнения останутся за этим порогом. – Брат Евстигней не говорил, а изрекал. – Сегодня ты в этом убедишься.

«И почему это звучит как: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»? – подумал Олег. Тревога мохнатой сороконожкой шмыгнула по его позвоночнику и свилась на плечах.

Учитывая ситуацию, определённое волнение оправдано, сказал он себе и шагнул в плохо освещённую, тесную прихожую. Сектанты последовали за ним. Хлопнула дверь, и Олег услышал поворот ключа в замке.

***

За одиннадцать лет своей работы в журналистике Олег Разула с тоталитарными сектами имел дело дважды. В обоих случаях его статьи послужили основанием для возбуждения уголовных дел. Это было предметом особой гордости Олега. Когда Димка Тэлин спросил его, чем вызвано такое пристрастие, тот недолго раздумывал над ответом. Олег не имел личных счётов к сектантам – никакой матери, ставшей фанатичкой и лишённой родительских прав, никакой девушки, бросившей его ради служения очередному мессии. Дело заключалось в острой, до болезненности, нетерпимости ко всему, что, по мнению Олега, толкало цивилизацию назад. В этом проявлялся его идеализм. Алексей Пиманов однажды назвал Олега Доном Кихотом от журналистики, с той лишь разницей, что герой Сервантеса совершал подвиги во имя Дульсинеи, а для стрингера дамой сердца была сама профессия. Он был женат на журналистике. Примерно так Разула и ответил своему другу детства, ныне капитану МВД Дмитрию Тэлину, который иногда «сливал» ему кое-какую информацию (чаще всего это происходило за распитием виски). В некотором смысле у приятелей образовался симбиоз – оба выполняли разные части одного дела, борясь, каждый по-своему, с негативными явлениями общественной жизни.

Так вышло и на этот раз. Когда содержимое бутылки уменьшилось наполовину, Димка сиплым полушёпотом поведал Олегу о Церкви Круга Неразмыкаемого.

– У нас были обращения, – сказал Тэлин, теребя съехавший галстук. Они зависали в одном из баров с громкой музыкой, где по пятницам делали скидки на алкоголь. – Мы среагировали, но результатов никаких. Так ни к чему и не подкопались. Только там делишки определённо тёмные.

– Ухватил, – сказал Олег, чьи глаза заблестели не только от выпитого. – Покровители в верхах?

– А бывает по-другому? – ответил вопросом на вопрос Димка. – Отбор там, по слухам, крутой, хотя непонятно, по какому принципу гребут. На статус точно не смотрят.

Разбегающимися буквами Олег написал на салфетке: «Церковь Круга Неразмыкаемого» и хмыкнул. Названия сект всегда его забавляли. Это было получше, чем «секта бога Кузи», но в целом не отличалось оригинальностью – бесталанная попытка аферистов выразить представление о некоем таинстве, лексический уродец, рассчитанный на публику впечатлительную и невзыскательную.

– Мозги там промывают конкретно. Трудно будет подлезть, но если возьмёшься, помни: ты мой должник.

– Я как раз в поисках новой темы для расследования, – сказал Олег. – И кажется, этот поиск уже завершён.

– Тогда за удачу. – Димка плеснул в стакан виски и приятели выпили. – Ох, прибавишь ты нам работы.

– А по какому поводу у вас были обращения? – уточнил Олег, со смаком прожевав апельсиновую дольку. Тэлин насупился.

– Граждане пропадали, – ответил он нехотя. – Ты понапрасну не рискуй. Слышь? Знаю я тебя.

– Спасибо за предупреждение, – улыбнулся Дон Кихот от журналистики. – Лучше посоветуй, с чего начать.

Вот так, спустя две недели изысканий, он и очутился на заднем сиденье «Фиата Дукато», где Брат Борис надел ему на голову чёрный, пахнущий мышами колпак.

***

Пройдя по безлюдному коридору, где выстроившиеся в ряд закрытые двери провожали пришельцев угрюмыми взорами, они спустились по узкой лестнице, едва не задевая макушками лампочки, которые свисали на проводах с низкого сводчатого потолка. Ещё на ступенях до Олега донесся невнятный ропот, в который мощно врывался глас проповедника.

Вместительное помещение под домом, в котором проводилась служба, скорее напоминало театр или элитный клуб, над внутренним убранством которого поработал дизайнер, питающий слабость к тёмным оттенкам красного. Со стен ниспадали тяжёлые бархатные занавеси цвета венозной крови. За аскетичным, без лишних деталей амвоном утопала в тени вишнёвая портьера, натянутая по углам и оттого похожая на сморщенные губы ухмыляющегося великана. Из-за портьеры размеренно раздавался приглушённый гул гонга. Стоял крепкий запах благовоний, от которого у Олега сразу участился пульс.

Зал был полон людей. Они походили на стаю слепых пещерных рыб, что обитают в чёрных, не знающих света водах. Это пустое, зачарованное выражение на лицах Олегу случалось и прежде видеть в других сектах. Паства толпилась у возвышения, устремив остановившиеся взоры на амвон и невысокую фигуру на нём.

– Глашатай Давид, – благоговейно шепнул Олегу Брат Борис, после чего всё внимание переключил на происходящее.

Глашатай Давид выглядел совсем юным. Его миловидную, почти кукольную внешность несколько портил жирный блеск щёк, словно перед выступлением молодой человек усердно натирал их блинами. На нём было длинное складчатое облачение наподобие рясы серого цвета, лишённое какой-либо религиозной символики – как и окружающий интерьер. Глашатай вещал:

– Пути мирские есть пути греха. Люди ходят ими и полагают это правильным. Но когда болезнь вдруг отбирает здоровье, когда смерть уносит близкого, когда наступает нужда и лучший друг отворачивается – каким вопросом задаются они первым делом? – За что?! Вот этот вопрос! И ответ на него: грех! ГРЕХ! О, этот ответ мало кто способен принять! Ведь люди считают, что злословить о соседе – это пустяк, а не грех. Они считают, что гневаться на брата своего – пустяк, а не грех! Все так делают. Да! Одиноки в миру, но не одиноки во ГРЕХЕ! Люди отказываются признавать, что из маленьких грехов состоит огромная пирамида ГРЕХА, попирающая МИР!

У него был лёгкий акцент – даже не акцент, а, скорее, выговор, выдающий в нём иностранца. Во время выступления Глашатай Давид порой делал резкие движения руками, будто разучивал новый танец или участвовал в рэп-батле.

– Три года назад и я был таким. Я вёл жизнь праздную. Клубы, беспорядочные связи, мотовство… НАРКОТИКИ! Заполнял этим пустоту внутри себя, но я был слеп. Я не знал, что заполняю пустоту СКВЕРНОЙ! Я погибал. Я уже погиб. И тогда меня нашла Истина. Предвечный Творец узрел меня из Пространств и, посчитав достойным, ниспослал свою Благодать. Великое чудо, ЧУДО, что я смог принять Её. Так я был спасён! С тех пор я имею счастье нести дар Благодати вам. – Лучезарно улыбаясь, он простёр руки к пастве.

Перед поездкой сюда Брат Борис забрал у Олега смартфон, пообещав вернуть после службы, но портативная камера размером с точилку для карандашей по-прежнему лежала в кармане куртки стрингера. Олег украдкой осмотрелся. Адепты были полностью поглощены речью. Он спрятал камеру в ладони, скрестил руки на груди и начал запись.

Глашатай Давид двинулся вдоль занавеса походкой стендап-комика – самого набожного стендап-комика в мире.

– У Предвечного Творца много имён. Вы хотите услышать первое из них?

– Хотим! – по-солдатски рявкнули три дюжины ртов.

– Имя это – Истина! – Глашатай Давид воздел руки к потолку, и Олег обратил внимание на его неестественно длинные пальцы. Их тени суетливо перебирали складки занавески. – А что наиболее противно Истине?

– Ложь! – откликнулась паства.

– И что самый страшный ГРЕХ пред ликом ИСТИНЫ?!

– Ло-ожь!

– Вы ненавидите ГРЕХ?!

– Да-а-у!

Пастырь вернулся за аналой. На его лбу выступили капельки пота.

Олег и сам вспотел. В зале было влажно и душно. Он привык к благовониям и сейчас начал ощущать другой, пробивающийся сквозь них запах, который нравился ему ещё меньше. Благовония, призванные скрыть этот запах, лишь его подчёркивали.

Запах вызвал в памяти Олега репортаж, который он делал на заре своей карьеры. Один торчок забрался в ванну и перерезал себе вены. Наркоман жил один и никто его не хватился, пока вонь не просочилась на лестницу. Квартиру вскрыли, труп увезли, но жижу из ванны так и не слили. Дверь опечатали, а дальше – июль, жара… Когда квартиру вскрыли повторно, миазмами успел пропитаться весь дом. Ванна оказалась полна чёрной вязкой плесени – извращённой жизни, эволюционировавшей из смерти. Несколько лет эта картина преследовала Олега по ночам. Как и зловоние. Иногда ему снилось, что в ванне лежит он сам.

И вот воспоминание вернулось. Желудок Олега сжался в мучительном спазме.

– Грешники повсюду, – продолжал тем временем Глашатай. – Даже в этих стенах. Но те из них, кто оказался здесь, имеют надежду спастись. И я хочу сказать этим Жаждущим Истины: Предвечный Творец любит вас! Я ЛЮБЛЮ вас! Очистите сердца покаянием, дабы приняли они Благодать. Ибо нет места Истине в сердце ЛЖЕЦА! Станьте нашими Братьями и Сёстрами! Станьте частью Круга! Скованными одной цепью. Связанными одной целью.

К последним словам Олег оказался не готов. Сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, он даже огляделся, не поддержит ли его кто из собравшихся, однако не увидел на лицах и намёка на веселье.

– Сегодня особенный день, – заговорил Глашатай умиротворяюще. – Сегодня, друзья, Предвечный Творец одарит Благодатью тех Жаждущих, кто достоин. День Чудес, – и внезапно он закричал так, что на шее вздулись вены. – Вы желаете ЧУДЕС?! ЕГО чудес?!

Они желали. Ещё как.

– И вы их получите, – снова успокоился выступающий. Он как будто сделался чуточку выше. Исчезла пухлость щёк, а с ней и юношеская миловидность, проступили скулы. Олег нахмурился. Похоже, решил он, первое впечатление насчёт внешности Глашатая обмануло его.

– Служители ложных богов сулят вечное блаженство в посмертии взамен на страдания в жизни земной. Не напоминает ли это вам торговых представителей, предлагающих сомнительную сделку с отсрочкой исполнения? – Презрительная усмешка. – Предвечный Творец дарует своим чадам бесконечную жизнь во благе ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС! Вы узрите сами. – Глашатай сделал театральную паузу. Присутствующие, казалось, забыли дышать. Глашатай, сдвинув брови, всматривался в толпу. С ударом гонга он выкинул руку перед собой в жесте выбора.

– Жаждущая Инна!

На амвон взошла крупная женщина лет тридцати с парой чёрных девчачьих косичек. У неё были некрасивые очки в пластмассовой оправе. Взяв женщину за плечи,

Глашатай развернул её к толпе. Тут Олег в первый, но не в последний раз за вечер усомнился в ясности своего рассудка. Как он успел заметить, женщина была высока… и всё-таки ниже Глашатая на полголовы.

«Он растёт», – произнёс холодный голос в голове Олега. Голос незнакомца.

– Жаждущая Инна, – обратился пастырь интимным тоном. – Поведай нам о своём Изъяне.

Инна уставилась в пол.

– У меня наследственная близорукость, – пискнула она. – Минус семь. Она прогрессирует.

Глашатай Давид сочувственно кивал на каждое слово, а Олег не мог не думать о его тонких паучьих пальцах, смакующих мясистые плечи женщины, мацающие их, как тесто.

– Готова ли ты принять Благодать?

– Да… – сорвалось с её пухлых губ. – Да, о да.

– Тогда ты знаешь условие. Покаешься ли ты перед Кругом в своём самом страшном Грехе? – спросил Глашатай ещё тише, но так, что услышали все.

Инна медлила.

– Ибо нет места Истине в сердце, где живёт Ложь, – увещевал Глашатай мягко, но настойчиво. – Нет места Благодати в голове, где поселился Грех.

Инна зажмурила глаза и сделала шаг вперёд. Она решилась.

– Когда я была девочкой, я подсматривала за родителями, как они делали секс. – По толпе пронёсся вздох. – Я вожделела… Я вожделела своего отца. Поэтому я слепну. – Она всхлипнула. – За это мне наказание.

– Зрение вернётся к тебе, Инна, Жаждущая Истины, – сказал Глашатай кротко. Он притянул её к себе и поцеловал в щёку. Из-под век женщины потекли слёзы.

Затем Глашатай Давид порывисто отошёл в сторону. Повернулся спиной к толпе. Его голова упала на грудь. Он казался Олегу скверным ярморочным фокусником, однако зал замер в предвкушении.

Ударил гонг. Плечи Глашатая мучительно вздрогнули. Он поднял руки к груди и было похоже, что он пытается её расцарапать. Несмотря на эхо гонга в ушах, Олегу послышался другой звук – слякотный, рвущийся, как будто что-то лопнуло. Ванна, в которой умер наркоман, вновь предстала перед его мысленным взором. Плечи пастыря вздрогнули сильнее. Потом он повернулся, простирая к собравшимся правую руку. С его пальцев свисало нечто, напоминающее два длинных и плоских медицинских жгута. Они слабо шевелились. Зал ахнул – не от отвращения, а в экстазе.

Олег подвинулся, выбирая лучшее место обзора для камеры.

Не опуская руку, Глашатай направился к Инне. Та взирала на происходящее с выражением, которое Олег не мог угадать.

Когда Глашатай подошёл к женщине вплотную, «жгуты» принялись извиваться энергичнее. Просто колошматили воздух. В их движениях алчность сочеталась с целеустремлённостью. Взяв свободной рукой Инну за затылок, Глашатай поднёс «жгуты» к её лицу. Инна вновь зажмурилась.

– Один для головы, – объявил Глашатай в перерывах между ударами гонга. – Второй для сердца.

Черви – не чем иным эти полоски плоти не являлись – легко коснулись кожи женщины, будто пробуя на вкус. Распробовав, один паразит скользнул по губе Инны в ноздрю («Для головы», – повторил Олег про себя и поёжился), другой шустро вполз в приоткрытый рот. Глашатай отпрянул.

Женщина издала испуганный вздох, больше напоминающий короткий крик. Её затрясло, будто через тело пропустили слабый ток. На подбородок выкатился пузырик слюны. Краснота залила лицо. Глашатай пристально наблюдал за происходящим. Зал безмолвствовал.

Так продолжалось около минуты, после чего дрожь унялась, дыхание выровнялось. Инна несмело открыла глаза и часто заморгала. Её руки вспорхнули вверх. Пальцы обшаривали лицо. Она выглядела ошеломлённой.

А затем женщина сняла очки, и с её губ сорвались два слова:

– Я вижу.

«Ну, разумеется, – подумал Олег. – А мой автонавигатор говорит голосом Гарика Харламова». Несомненно, женщина была подсадной уткой. Хотя, надо отдать должное, она великолепно справлялась с ролью прозревшей. Его такими фокусами не проведёшь, а вот остальных…

– Я вижу! – воскликнула она, и толпа взорвалась восторженными воплями. Жаждущая Инна (или уже Сестра Инна?) сорвала и принялась комкать в кулаке уродливые очки. О её недавнем приступе напоминал лишь румянец на щеках.

Под одобрительный шёпот она вернулась в зал, а Глашатай вызвал из толпы следующего «добровольца». Им оказалась миниатюрная костлявая девица, которая призналась в том, что брала «откаты» за совершение сделок на предприятии, на котором работала в отделе закупок. Трюк с червями повторился, поле чего новообращённая объявила о том, что мучавший её последние шесть лет артрит (ещё одна болезнь, наличие которой не определишь на вид), исчез. Олег представил, как Глашатай «исцеляет» кого-то от импотенции и демонстрирует пастве удачный результат.

Шутка не позабавила его, как он ожидал, а лишь усилила тревогу. Глашатай продолжал расти. Олегу всё труднее становилось списать это на ошибки восприятия. Он ясно видел, как растянулась некогда свободная одежда Глашатая. Давид превращался в Голиафа.

«Если он не остановится, то порвёт её, как Халк», – подумал он и тут же себя одёрнул. Люди не вырастают до размеров игроков НБА за полчаса. И за час не вырастают. Это всё…

«Ошибки восприятия», – отрезал внутренний голос.

Девицу с артритом сменил Жаждущий Яким – бородач с пропитой физиономией, – у которого отсутствовали пальцы на левой руке. Продемонстрировав всем свой Изъян, он сознался в лжесвидетельстве на судебном процессе по делу об изнасиловании несовершеннолетней. Если это признание было бы правдиво, отметил про себя Олег, то бородач заслуживал своё увечье. Ему сделалось любопытно, как выкрутится Глашатай, когда затея с исцелением инвалида провалится.

Глашатай, однако, не собирался отступать. Под удары гонга он проделал знакомые манипуляции, и – «Один для головы, другой для сердца» – запустил червей в бороду и усы Якима. Глядя на их возню в спутанных, как проволочная спираль для посуды, волосах Жаждущего, Олег понял, что никогда больше не станет есть суп с лапшой.

Через рот и нос паразиты внедрились в Якима, после чего последовал приступ дрожи, который длился дольше, чем у всходивших на амвон до него. Сектанты пришли в оживление и стали закрывать Олегу обзор. Ему пришлось подниматься на цыпочки, как зрителю на концерте поп-группы, которому впереди стоящие мешают видеть, что творится на сцене.

Когда взволнованное море сектантских голов на миг расступилось, Олег успел разглядеть, что из кисти руки Якима выпирает крупная опухоль каплевидной формы. Олег едва не выронил камеру. По правде, он совсем о ней забыл.

Наконец, Яким прекратил трястись. Он поник, будто дрожь отняла у него последние силы. В зале воцарилось молчание. Было слышно, как надрывно гудит вытяжка. Вдруг – это совпало с ударом гонга – Яким вскинул вверх левую руку, опять вызвав у Олега ассоциации с концертом: так рокер показывает залу «козу». Теперь этот жест при желании мог делать и Яким. У него появились пальцы.

Они казались негнущимися, инородными, их кожа была тонкой и розовой, словно на заживающей ране… и всё же, это были пальцы. Олег видел их так же ясно, как свои. Он перестал понимать, что происходит. Время сделалось вязким.

– Неиссякаема милость Предвечного Творца! – экзальтированно взвыл Глашатай. – Можете не верить словам, но верите ли вы своим глазам? Остались ли тут сомневающиеся?!

Олегу подумалось, что последняя реплика адресовалась ему.

«Галлюциноген, – нашлась с объяснением рациональная часть его сознания. – Они распыляют в подвале наркотик, какую-то психоделическую дрянь, из-за которой собравшимся легко внушить любую идею. Эту идею они затем визуализируют. Если ты посмотришь запись, то убедишься, что пальцы у Якима были с самого начала. Или вовсе не отросли. Всё это изощрённое ловкачество. Вдобавок, оно попахивает уголовщиной. Во всех смыслах попахивает».

Эта догадка вернула Олегу почву под ногами. Время опять потекло своим чередом. Он настроился на просмотр следующей серии шоу: «Я врачую червями и Словом Господним!»

Четвёртого Жаждущего, которого пригласил Глашатай, звали Илья. Он покаялся в том, что навёл домушников на квартиру зажиточного знакомого. У Ильи был холецистит, и Олег даже ощутил лёгкое разочарование – представление не обещало быть столь наглядным, как предыдущее.

Но он ошибся.

Когда черви проникли в рот и нос Ильи, тот зажмурился и шумно сглотнул. Долгое время ничего не происходило. А потом парень открыл глаза, и они были полны крови, как у плачущего вампира. Он оглядел прихожан, и те отшатнулись – проявление неприязни, которое Олег ошибочно принял за испуг.

Илья начал кашлять. Кашель становился всё сильнее и сильнее. Адамово яблоко Ильи побагровело и набухло, как горловой мешок пеликана. По его телу пробежала судорога. Он протянул руку к Глашатаю, безмолвно взывая о помощи, но Глашатай проворно отшатнулся. На лице Глашатая читалось отвращение. Илья рухнул на колени, хватая себя за горло. Он мял его, как холодный пластилин.

– А, а, в, – произнёс он, открывая рот так широко, словно хотел выплюнуть нижнюю челюсть. Илью колотила крупная дрожь. – А, а. Ах!

Мысли в голове Олега устремились одна за другой со скоростью поезда «Сапсан», но ни одна из них не подсказывала решение ситуации. В полной прострации он продолжал снимать.

Илья попробовал подняться, но вместо этого его бросило вперёд, и парень упал бы, не выстави он руку. Затем он так сильно и резко запрокинул голову назад, что стал слышен хруст шейных позвонков.

– Он солгал! – хрипло взревел Глашатай. Его глаза потемнели от гнева, мокрые от пота волосы облепили виски. – Скрыл свой самый потаённый грех! Позор лжецу!

– Позор лжецу! – поддержал зал.

– Я каюсь! – Илья полз к Глашатаю, а тот непреклонно и бойко пятился. Визгливые признания начали сыпаться изо рта Ильи друг за другом: – Я травил ядом собак! Я вожделел мужчину! Я «стучал» на коллег! Я курил анашу! Я курил анашу в праздник!

– Поздно, – безжалостно отрезал Глашатай.

– Мама! Мама! Оу-ау!

Илья остановился, измождённый, и принялся издавать захлёбывающиеся мучительные звуки, словно собрался блевать. Он мотал неподъёмной головой из стороны в сторону. Шейный хруст повторялся снова и снова. С губы Илья свесилась и принялась раскачиваться длинная лента вязкой слюны.

– Я разрушил семью, – удалось произнести ему, и это были его последние слова. За ними изо рта Ильи хлынула густая жёлтая жижа, от которой поднимался пар. До Олега донёсся её жаркий и едкий запах. Пальцы Ильи конвульсивно вцарапывались в замаранный пол. Тёмные пятна пота расплывались у него под мышками и на спине. Жижа всё текла и текла изо рта несчастного. А потом полилась из ноздрей. И из ушей.

Казалось, этому не будет конца.

«Остановите это!». Олег подумал, что именно эти слова стоит произнести, что они правильные, что за ними последует развязка. Он так подумал… и промолчал.

Развязка наступила и без его слов.

Илья в очередной раз поднял распухшее, точно Луна в немых фильмах, лицо и невидяще уставился перед собой. Его кожа покрылась испариной, словно скверна просачивалась через поры. В следующее мгновение глаза Ильи лопнули, выстрелив всё той же жёлтой гнилью. Он рухнул. Его голова столкнулась с полом – звук удара был как у брикета замороженного масла, выпавшего из морозильника. Дрожь покидала тело.

Покинула.

Не Жаждущий, не Илья, а труп.

Состав из мыслей в голове Олега остановился – где-то на запасном пути, в заброшенном тоннеле, полном паутины, летучих мышей и запрещающих знаков.

– Предвечный Творец, Зодчий Плоти, Ваятель Грёз, Пастух наш, как всегда, уберёг Круг от лжеца, – объявил Глашатай Давид торжественно. В его голосе зазвучали басовитые нотки. – Хвала Предвечному Творцу!.. Уберите это.

Из-за портьеры за спиной Глашатая выскочили двое насупленных, напоминающих секьюрити, парней в спецодежде и перчатках. Они проворно затолкали измочаленные останки в прорезиненный мешок и уволокли за занавес. Затем один из парней вернулся, чтобы накрыть тряпкой лужу скверны. Глашатай в это время брезгливо топтался с краю. Он не казался Олегу ни шокированным, ни сочувствующим.

«Ты по-прежнему считаешь это постановкой?», – спросил себя Олег. Он решил, что поразмыслит над этим, когда всё закончится. Способность думать возвращалась к нему, но мысли по-прежнему путались. Неизвестно, что за газ распылили в воздухе, но его действие усиливалось. Олег видел, как меняется лицо Глашатая. Кости его черепа плавились под кожей, принимая форму, далёкую от человеческих черт. Глаза почернели и выкатились. В них появились маслянистый блеск и бесстрастное выражение паука-птицееда.

– Сонмы Предвечных блуждают в бесконечных Пространствах! – возобновил проповедь Глашатай. Его баритон превратился в жужжащий бас. Но самая пугающая перемена произошла с его зубами. Они исчезли, и теперь из-под губ виднелись края грязно-серого мясистого клюва. Эта метаморфоза сделала речь Глашатая невнятной, а её туманный смысл вызвал у Олега лёгкую панику. – Древнее самого Времени! Они начали свой Путь до рождения Вселенной. Они продолжат Путь после её конца! Что движет ими?!

– Голод! – рявкнул зал. Олег вздрогнул.

– Чего же они алчут?

– Нести Истину!

– Благословенны те, кто впустит Истину в свои умы и сердца, ибо очистятся они от Греха и Плоть их будет процветать вовек. Плоть же нечестивых будет растерзана и употреблена! Да, вот, что их ждёт. Таков завет Предвечного Творца! Горе им! Ма-ах-лах!

– Ма-лах!

– У лжеца множество личин. – Глашатай подался вперёд, держась за края аналоя. Он полностью владел аудиторией. Даже Олег стал ощущать на себе это влияние. – Но ему не скрыться от пронзающего взора того, кто осенён Благодатью, ибо то – взор самой Истины.

Глашатай наклонился ещё ниже. Его одеяние распахнулось, оголив грудь. Увидев её, Олег понял, что сойдёт с ума, если не закричит.

Кожа на груди Глашатая была полностью покрыта влажными пурпурными волдырями с пятирублёвую монету каждый. Они не оставляли на груди живого места, поглотив даже соски. Вздутия надрывно пульсировали. Из каждого, как из тухлой виноградины, выглядывала головка червя; различив это, Олег впервые пожалел, что у него безупречное зрение.

Он не закричал.

– Я чую запах, – сказал Глашатай тихо и проникновенно. – И это запах Греха. Он душил меня на протяжении всей мессы. Среди нас нечестивец, друзья. Я слышу, как шуршат его лживые мысли. Как бегают его плутовские глаза.

Ладони Олега взмокли. Тело начало стремительно наливаться свинцовой тяжестью.

– Вы тоже чуете? – молвил Глашатай с бесконечной печалью.

Теперь головы поворачивались в сторону Олега одна за другой, и внезапно он поверил во всё: и в Предвечных, ведущих свой нескончаемый поход через Пространства, и в их пронзающий взгляд, и в вечный голод.

Олег отступил на шаг. Он казался себе персонажем собственного дурного сна. На него смотрел уже весь зал. Десятки бледных окаменевших лиц.

Он развернулся и побежал.

Члены Круга Неразмыкаемого ринулись следом, как футбольные болельщики, преследующие одинокого члена соперничающего спортивного клуба, который забрёл на чужую территорию.

– Сердце и помыслы грешника нечисты, – посылал Глашатай вдогонку свои напутствия. – Ма-ах! Но Плоть грешника питает осенённых Благодатью. Предвечный Творец заповедовал: вкусите Плоть нечестивца, лишь сердце и мозг вырвите и бросьте долой!

Олег взлетел по ступеням, надеясь, что узкий лестничный проход ненадолго задержит толпу. Так оно и вышло. Хлопнув за собой подвальной дверью, он помчался по коридору, подгоняемый гневными возгласами и топотом множества ног. Его голова была полна слов, невнятных и нецензурных, из тех, которые он никогда не использовал в репортажах. Среди них неожиданно промелькнула целая фраза: «Бомба, а не сюжет!». Он засмеялся бы, если бы на смех хватило воздуха – и веселья.

Его отделяло метров пять до прихожей, когда из неё навстречу Олегу вышел водитель, который доставил их с Братом Борисом в этот храм безумия. Настоящий здоровяк, задевающий плечами стены. Он двигался с медленной грациозностью. В его руке был шокер – против мини-камеры Олега. Олег резко затормозил, сумел сохранить равновесие и юркнул в первую попавшуюся дверь сбоку. Водитель перешёл на бег. Его обувь грохотала, как ботинки чудовища Франкенштейна. Олег навалился на дверь и успел защёлкнуть задвижку. В следующую секунду дверь с треском содрогнулась. Он отпрянул и осмотрелся.

Олег очутился в самой большой ванной комнате из всех, виденных им когда-либо, и здесь было самое маленькое оконце, которое можно представить. В него не пролез бы и школьник.

И, тем не менее, Олег попытался.

Он вскочил на унитаз, распахнул окно и выдавил сетку. Просунул наружу руку и голову, ободрав ухо о раму, но дальше этого предела не протиснулся – плечо упёрлось в край проёма. Над той его частью, что оказалась на свободе, распахнулось тёмно-синее небо с далёкими оспинами звёзд. Олег слышал лай собак, а ветер с запахом шиповника облизывал его горящие щёки озябшим языком. Другая часть предательски удерживала его в плену.

Олег расплакался.

Ванная наполнилась грохотом, и он почувствовал, как в ноги вонзается множество твёрдых пальцев. Возможно, среди них были новые пальцы Брата Якима.

– Помогите! – закричал в наступающую ночь Олег, срываясь на жалкий визг. Он безуспешно старался удержаться за раму одной рукой, продолжая сжимать камеру в кулаке другой. Его грубо и резко втащили назад, завертели, и он смачно приложился затылком о сливной бачок. Преследователи, обступившие Олега, смотрели на него сверху вниз. Он успел ощутить себя школьником, которого собираются избить старшеклассники, а потом, оттеснив других, над ним навис здоровяк водитель.

– Не надо, – панически взмолился Олег, увидев возле своей шеи шокер. Его дыхание рвануло вскачь. – Прошу. Прош…

Боль, которая последовала за разрядом, забросила все его мысли в наполненные молниями небеса.

***

Дальнейшее он осознавал смутно, как после нескольких стаканов виски. Его приволокли обратно в молельню. Сектанты, которые не участвовали в погоне, успели вытащить из-за занавеса громоздкую конструкцию в форме буквы П, грубо сколоченную из толстых деревянных брусьев. Её установили в центре помещения. В считанные минуты Олега примотали к ней за запястья и лодыжки при помощи кожаных ремней. Распяленный между перекладин, он напоминал вратаря, защищающего ворота. Закончив дело, сектанты отступили к дальней стене зала.

– Подношение! – воззвал Глашатай Давид, странно и бескостно изгибаясь всем телом. Слова клокотали в его глотке, как зелье в ведьмином котле. Тень от занавеса, которая накрывала Глашатая, не позволяла его разглядеть, что было даже к лучшему. Олег не желал видеть, каким станет его облик, когда метаморфозы закончатся.

Один за другим сектанты стали выходить вперёд. Они доставали из карманов или сумочек крупные куски щебня и выкладывали их на пол в нескольких шагах от дыбы. Олег отстранённо считал. Когда последний сектант выложил камень и вернулся к стене, на полу выросла куча из тридцати семи камней. Сектанты молча выжидали. Запах благовоний выветрился, и больше ничто не маскировало тошнотворные миазмы. Скосив глаза на свою левую руку, Олег выяснил, что ладонь раскрыта и пуста. Он потерял камеру. Это незначительное событие бесповоротно поставило его перед фактом, что хороший финал для него невозможен.

Удивительно, но это принесло Олегу облегчение.

Глашатай гаркнул что-то неразборчивое. В его возгласе смешались лай бешеного пса и карканье грифа: «Игэш-гэш-гэш!».

Толпа расступилась, пропуская новообращённых. Сестра Инна, Брат Яким и Сестра, чьё имя Олег не запомнил. Пусть будет Сестра Артрит. Они зачерпнули из кучи по пригоршне щебня и выстроились перед дыбой в линию.

– Воздайте ему! – нетерпеливо приказал Глашатай.

Первой камень бросила Сестра Инна. Кусок щебня размером со скомканную сигаретную пачку просвистел у виска Олега, чиркнув по кончику уха. Олег оказался настолько ошеломлён сюрреалистичностью происходящего, что даже не вздрогнул. Второй камень, пущенный Братом Якимом, врезался точно в правую бровь. В голове Олега расцвёл ядовитый цветок. Оцепенение, в котором он пребывал, исчезло. Бровь стремительно набухала, превращалась в древесный гриб, полный кипятка. Что-то горячее закапало на щёку. Олег заорал.

Меткий бросок – или его крик? – распалил новообращённых, и щебень полетел градом – в плечо, в губу, в нос, в грудь, в живот, в пах… больше всего целились в пах. Особенно болезненными удавались броски Брату Якиму. Олег извивался и визжал. Удерживающие его ремни со скрипом вгрызались в кожу. Какая-то часть его агонизирующего, меркнущего сознания пыталась вести обратный отсчёт брошенным камням: тридцать один, тридцать, двадцать девять… На двадцати шести острый обломок, угодивший Олегу прямиком в лоб, обнулил счётчик, и в мозгу остались только случайно вспыхивающие цифры, как разрозненные фрагменты программного кода.

Вечность спустя всё закончилось.

Олег обмяк на перекладине. Он больше не чувствовал своё лицо, осознавая лишь, что оно стало какой-то неправильной формы. Содранный лоскут кожи закрывал глаз. В горле стоял медный привкус. Олег ощупал языком опухшие дёсны и понял, что лишился нескольких зубов. Их осколки царапали внутреннюю поверхность щёк. Желудок болел так, будто Олег выпил бензин и проглотил горящую спичку. Выстилающие пол каменные плиты возле дыбы были забрызганы кровью, точно Олег рассыпал из карманов мелочь алого цвета.

У него ушли все силы на то, чтобы поднять голову. Живот скрутило, подступила желчь, но Олег слишком ослаб для рвоты. Единственным здоровым глазом он наблюдал, как сектанты берут друг друга за руки и становятся в круг, заключая в него Олега и трёх его мучителей. Словно ребятишки вокруг новогодней ёлки. Словно колядующие, которые водят хоровод вокруг чучела Масленицы перед его сожжением. Олег бы заплакал, но сил не хватало даже на эмоции.

– Вкусите Плоти, дабы могли вы занять место в Круге рядом с Братьями и Сестрами! – проревел из своего угла Глашатай Давид… или то, чем он стал. В его голосе больше не было ничего человеческого.

В руках новообращённых свернули лезвия ножей. Отринув робость, распалённая истязанием, троица, оскалившись, подступила к Олегу.

Сектанты пели. Это было низкое резонирующее жужжание, складывающееся в мантры на неизвестном Земле языке Предвечных, всесильных и непостижимых. Брат Борис. Брат Евстигней. Брат Водитель. Прочие Братья и Сёстры. За миг до того, как ножи вонзились в его туловище, Олег увидел и понял, почему Круг называется Неразмыкаемым.

Руки сектантов срослись друг с другом. Их ладони, их переплетённые пальцы превратились в набрякшие узлы из мяса, кожи и костей, спаявшие всех в одно целое.

Вот оно, подлинное слияние тел и душ. Умов и сердец.

Олег обнаружил, что всё-таки способен изумляться… и восхищаться. Последнее явилось для него полной неожиданностью.

Когда новообращённые добрались до Олега и принялись за дело, он не закричал. Он так же продолжал глядеть поверх их голов и – восхищаться.

Он надеялся, что члены Церкви Круга Неразмыкаемого заметят и оценят его восторг.

И тогда он будет спокоен, что Плоть его дане пропадёт зря.

Мир клоунов.

Когда настенные часы показали без десяти восемь, Оскар Борисович Комарик не выдержал. Он сорвался с места и, заламывая длинные, словно у гиббона, руки, заметался по гримуборной, или, как её называли в цирке, «гардеробной».

– Невыносимо! – возопил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Просто унизительно! Вы не понимаете? С этим надо кончать!

Его туфли звонко и отнюдь не драматично шлёпали по засаленному, в проплешинах, ламинату, некогда оранжевому, а ныне выцветшему до горчичного, как пятна на коже стариков, цвета. Плафон под потолком моргал, и лампочки, которые обрамляли замызганное зеркало, вздымавшееся над столом подобно потемневшему надгробью, отзывались на это электрическим похрустом.

– Как? Как это случилось? – продолжал причитать Комарик. – Ведь были же люди как люди! Всего каких-то лет восемь – и стало такое, пожалуйста! Как такое возможно? В голове не вмещается.

– Оскар Борисович, ну перестаньте, – подала с затенённого края продавленного дивана голос Рая Невзорова. – Вполне терпимо. По крайней мере, мы занимаемся, по сути, тем, чем и раньше. Другие-то вон… – Она неопределённо взмахнула пухлой рукой.

Комарик гневливо и надменно зыркнул, и Рая осеклась, потупилась, ещё глубже затолкала сложенные ладони промеж колен; забившаяся в угол копна сена, на которую кто-то забавы ради нацепил очки.

Укрепившись в своём превосходстве, Комарик возобновил незамысловатый маршрут. Вперёд и назад. Вперёд и назад. Повторять, пока не надоест.

– Надо бороться! – взывал он. – Надо сопротивляться… было! А все как Рая: да ладно, да обойдётся, да здравый смысл победит… А как не победил, то: да стерпится как-нибудь! «Да что я могу один»? Вот что! – выпалил он, показывая стене жилистый кулак. В такой позе Комарик напоминал ожившую вешалку с болтающимся на ней тряпьём. Костик Путилин невольно усмехнулся сходству.

Комарик заметил.

– Ну хоть кому-то весело, – ядовито откликнулся он. – Тебе бы к этим, в зрительный зал. В первый ряд, зубы скалить!

– Сегодня аншлаг, – вставил Сеня Лизогуб. Комарик отмахнулся сжатым кулаком, и Сеня залопотал: – Да я ведь так, так.

– Что с людьми стало! – Комарик тряс головой на гусиной шее. – С этим надо кончать!

– Надо, – эхом поддержал Сеня.

– Голос рассудка должен победить! – Комарик опустил ладонь на плечо Сени. Взгляд его устремлялся в потолок и сквозь, туда, где небо, где птицы, где космические корабли бороздят. – Надо бороться!

– Да, бороться, – повторил Сеня, но не слишком громко.

– Я убеждён…

Дверь приоткрылась и в гримуборную просунул красный, из гуммоза, нос клоун Стёпка.

– Без пяти! – бодрым голосом горниста возвестил он. – Пора!

Нос скрылся за дверью.

– Без пяти! – ахнул Комарик. – Как? Уже!

– Уже, – то ли подтвердил, то ли ужаснулся Сеня.

– Ох, – плаксиво простонала Рая, всплывая с облегчённо выдохнувшего дивана.

– Пиджак! – Комарик заметался по комнатке ещё быстрее. – Где, где пиджак?!

– Вот, вот! – Верный Сеня стянул с вешалки пиджак и поспешил к Комарику.

– Где?!

– Вот же, Оскар Борисович.

– Опаздываем! Господи… Ну, команда, с богом!

Запихивая себя на бегу в пиджак, Комарик вперёд всех выскочил из гримуборной и, натыкаясь на огрызающихся униформистов, засеменил к арене по затенённому проходу между клеток. У форганга замер, приосанился, нахмурился, расслабился, вживаясь в роль. Остальные тянулись следом. Сеня, Костик, Рая. Девушка поджимала губы, стараясь унять их дрожь. Костик обернулся, заметил, похлопал её по плечу. Рая вздрогнула.

– У тебя в этой сцене почти нет слов, – ободрил Костик, как мог.

– Да всё равно. – Она потянулась было к своему лицу, но одёрнула руки, едва коснулась пальцами щёк.

– Ты будешь блистать. – Костик предпринял вторую попытку ободрить, и на этот раз, кажется, успешно. Рая слабо улыбнулась, словно в прорехе пасмурного неба блеснуло лучиком солнце.

– Свет. Сейчас приглушат, – озвучил Комарик, выглядывая из-за занавеса. Стёпка, который стоял тут же, шутливо погрозил ему пальцем: мол, не вывались на манеж раньше времени. Сквозь форганг в проход прорывалась бравурная музыка. «Выход гладиаторов», конечно же.

– Приглушили, – сказал Комарик.

– С богом! – благословил Стёпка, точь-в-точь как Комарик давеча в гримуборной, и посторонился, пропуская артистов на манеж.

– Будет космос, – шепнул напоследок Костик Рае и успел заметить румянец на её щеках.

Они вышли на арену и бесшумно разбежались по местам.

Музыка смолкла. Зал дышал. Словно ветер проносился по кронам леса, замершего в ожидании восхода луны, и шелеста совиных крыльев, и шуршания зверьков в траве. Но запах, цирковой, ни с чем не спутаешь: попкорн, и жареные в масле орешки, и свежие клейкие опилки, и – совсем чуть-чуть – слоновий навоз. И ещё что-то горячее, душное, как нагретая пластмасса – неименуемое. Словно дышал сам цирк. Может, и вправду дышал.

И напряжение, плотное, выжидающее, почти сексуальное. Затем щелчок – вспыхнули прожектора, ударили в манеж, припечатали к опилкам всех, на нём собравшихся, а свет помягче ласково залил ряды кресел, концентрическими кольцами поднимающиеся к куполу, и тех, кто эти ряды заполнял.

Зрительный зал, точно цветник, пестрел от рассевшихся в нём клоунов.

Клоуны-мужчины, клоуны-женщины. Клоуны-дети и клоуны-старики. Даже клоуны-младенцы, завёрнутые в цветастые пелёнки и похожие на ярких отъевшихся гусениц.

На арене стояли четыре письменных стола – три сдвинуты, четвёртый поодаль. Этот четвёртый был отделён от прочих жирной полосой рассыпанного по опилкам талька. Линия обозначала воображаемую стену, разделяющую такие же воображаемые кабинеты. За обособленным столом сидел перед монитором Комарик и водил мышкой по коврику. В соседнем «кабинете» Костик, Сеня и Рая, сутулясь, выстукивали что-то на клавиатурах.

Из конца в конец зала пронёсся лёгкий смешок, словно зрители перекидывали по кругу наполненный веселящим газом шар.

Почувствовав, что те готовы дарить своё внимание, Комарик выпустил мышь, снял трубку с телефона и ткнул в кнопку быстрого набора. Телефон на столе Раи откликнулся суетливым блекотанием. Рая вздрогнула – снова лёгкий смех – и ответила на звонок.

– Пусть зайдёт Путилин, – недовольным тоном протянул Комарик.

Зал взорвался хохотом и одобрительным топотом громадных клоунских ботинок. С первых рядов на арену бросили горсть попкорна в знак поддержки – шутка, как и в предыдущие вечера, зашла. Огромная, похожая на торт клоунесса, сидящая у прохода, держалась за пузо и тонко заливалась: «У-и, у-и!», чем только раззадоривала соседей.

Дав зрителям отсмеяться, Рая, боязливо вжав голову в сдобные плечи, ответила:

– Хорошо, Оскар Борисович.

Комарик повесил трубку и величественно откинулся на спинку кресла. По залу прокатились отголоски недавнего веселья. Толстуха у прохода вытерла перчаткой слезящиеся глаза и размазала грим.

– Костя, Оскар Борисович велел зайти, – сказала Рая.

Зал прыснул. Не так мощно, как от реплики Комарика, но это и правильно: веселье – оно как качели. Взлетит и спадёт, чтобы взвиться снова.

Костик с явной неохотой поднялся, обогнул стол и под фырканье публики подошёл к воображаемой двери в кабинет босса. Постучал в неё, открыл и заглянул.

– Вызывали, Оскар Борисович?

– Вызывал.

Комарик легко соединял в голосе капризность и сухую державность. Талант, самородок, почти гений – не играет, а живёт на арене. Неудивительно, учитывая его опыт: до Референдума Веселья Комарик руководил крупной компанией.

Зал и теперь воздал должное его игре. Под купол цирка взмыл стаей птиц дружный хохот, волнами вспенились аплодисменты. Но шум веселья скоро стих, ибо зрители знали – время настоящих оваций пока не настало.

Костя вошёл в невидимую, существующую лишь в воображении присутствующих дверь: плечи опущены, голова поникла, взгляд тянет к полу.

– Есть информация по платежам «Элкомпромснаба»? – вопросил Комарик, не тая недовольство. Шпрехшталмейстеры Рудик и Ёршик, белый клоун и рыжий клоун, отступившие к барьеру, одобрительно кивнули. Занавес колыхнулся, раздвинулся на миг, и из бреши в ткани показались зелёные кудри и красный нос Стёпки: как водится, директор цирка наблюдал за представлением.

– Пономаренко прислал табличку, – пролепетал Костик. Сегодня он старался как никогда. – Но там нет актуальных данных по сентябрю, октябрю и ноябрю. Пономаренко говорит, что не может их пока подобрать, там были перерасчёты, и он запросил сведения по осени у «Элкомпромснаба»…

С каждым его торопливым словом лик Комарика, казалось, всё туже закручивался в узел, будто невидимая рука ухватила его за остренький нос и заводит, точно механический будильник.

– Ну сколько времени прошло?! – вырвался раздражённый вопрос из узла плоти, в которое превратилось лицо Комарика.

– Десять дней…

– Скоро месяц уже! – Комарик впервые посмотрел на вошедшего белыми от злости глазами. Ребра ладоней ударили по столу – точно опустились миниатюрные гильотины. – С нас требует отчёт Овчаров!

Зал покатился со смеху. Размалёванная толстуха опять разразилась своими «У-и, У-и!», заглушив первые ряды, что лишь подстегнуло хохочущих. Рудик беспомощно всплеснул руками в сторону клоунессы: мол, что с ней поделаешь? – но уголки его губ, обведённых чёрным, подрагивали в улыбке. Менее сдержанный Ёршик передразнил клоунессу: «У-и, у-и, у-и!» и загрохотал своей трещоткой.

Зал стих, и черёд говорить настал Комарику.

– Овчаров, – застучал он пальцем по столу, – Овчароф-ф каждое утро берёт список сотрудников и смотрит: кого уволить, кого уволить, кого же уволить? Он меня вызовет и спросит, подскажи, Оскар Борисович, кто не справляется? А я скажу: Путилин не справляется. Ты же не тянешь. Костя, я не в том уже возрасте, чтобы тебя тянуть!

– Оскар Борисович, но если Пономаренко…

– Пономаренко не в моём отделе! Значит, иди к Пономаренко, садись рядом и вместе разбирайтесь! – Комарик ещё не кричал, но был готов перейти на крик – бог свидетель, как готов. Ждал лишь момента, подходящего для удара.

Зал же вновь возликовал. Ладони, перчатки и варежки колотились друг о друга, как борцы рестлинга. Стёпка высунул из-за занавеса голову целиком. Предовольный.

– Теперь, – переключился на новую тему Комарик, и зрители враз стихли, ловя каждое его слово и жест. – Я звонил тебе двадцать пять минут назад. Ты не отвечал.

– Я был в туалете. – Костик блистательно изобразил удивление таким поворотом в беседе. Зрители весело загудели.

– А десять минут назад? Все ещё в туалете?

– Спустился к автомату за кофе.

Зрители прыснули, и Рудик взмахнул им рукой. Мол, погодите, то ли ещё будет! Наберите воздуха!

– Два раза я тебе звоню, и оба раза тебя нет. Рая, бедная, не знает, как тебе выгородить, говорит мне, что ты вышел…

От отчаяния Костик даже ошибся в имени Комарика:

– Оскал Борисович, но я правда выходил!

Зрители, однако, сдержали себя. Толстуха, чтобы не взорваться, прикрыла пасть обеими руками. Из-под пальцев прорывалась икота.

Долгожданный, лелеемый момент наступил: Комарик заорал:

– А раньше как было?! Я тебе звоню, а ты не берёшь трубку! Я к тебе подхожу: «Ко-остик, Ко-остик», а ты плейер слушаешь!

Взрыв! А-ха-ха! О-хо-хо! Уи-и, у-и, у-и!

– Оскар Борисович, я…

– ВЫНЬ ХУЙ ИЗ УШЕЙ! – взвизгнул Комарик, вытаращив глаза. Костика пригнуло к земле, будто он очутился на планете с повышенной гравитацией. За «стеной» Рая и Сеня вжались в кресла, сползли под столы.

Зал неистовствовал. То был нет, не хохот – слоновий рёв. Рвались хлопушки, конфетти летели на опилки, гудели дудки, рожки и вувузелы. Толстая клоунесса скатилась со своего места в проход, парик слетел с её головы, обнажив «ёжик» натуральных волос. От хохота клоуны раскашлялись. Кто-то уронил грудничка, и неясно было, вопит кроха или ликует вместе со всеми. «Минута смеха полезнее стакана кефира», – провозгласил Рудик, но его слова потонули во всеобщем веселье.

– Ещё раз я увижу, что ты слушаешь музыку!.. – Комарику удалось перекричать зрителей только наполовину. Вторая часть его заключительной фразы потонула под лавиной аплодисментов. На опилки посыпались искусственные цветы, ароматный попкорн. Комарик неуклюже заёрзал в попытке встать с кресла – настало время кланяться зрителям. По соседству начали подниматься из-за столов Рая и Сеня.

Костик не суетился. Он распрямил плечи и, сощурившись, осмотрел ряды. Нырнул рукой за лацкан пиджака, запутался в нём, что-то поискал, нашёл, попытался достать.

Раздвинув занавес пузом, на манеж выплыл Стёпка. Взмахнул зрителям фиолетовым цилиндром. Из динамиков грянул старый добрый «Московский цирк».

– Почтеннейшая публика!.. – успел произнести он, пока Костик путался в одежде, и осёкся, когда увидел – вместе со всем залом – пистолет в руке победившего пиджак артиста. Рот Стёпки превратился в обведённое белилами, ширящееся «О». Казалось, лицо клоуна проваливается в него, как в воронку на песке.

Хотя многие посетители цирка видели сценку «В офисе» не единожды, они решили, что та продолжается с новым финалом, и начавший было стихать смех вспыхнул с новой силой. Пистолет в вытянутой руке Костика – древний ПМ, где он только раздобыл его? – метался, будто стрелка компаса в магнитной аномалии: от Комарика к Стёпке, к зрителям и снова к Комарику. Последний начал бледнеть, выцветать, словно его намазали гримом, как Рудика, словно вот-вот положат в гроб; но Костик, определившись, произнёс: «Не ссы, Борисыч», нацелил пистолет на Стёпку и нажал на спусковой крючок.

Бабахнуло. Жёлтый клоунский костюм, обтягивавший грушеподобную тушу Стёпки, лопнул чуть выше солнечного сплетения. Из дыры, в которую выстрелом вбило помпон, брызнуло разноцветное драже: оранжевое, синее, зелёное. За конфетными брызгами оказалась почти не видна струйка крови, змейкой побежавшая по Стёпкиной груди. Клоун выронил цилиндр. Испуганное выражение на его лице сменилось гримасой гипертрофированной боли. Смех и аплодисменты заткнулись, но музыка продолжала греметь, гулко и вибрирующе, точно под куполом сталкивались друг с другом ванны, подвешенные на тросах. Костик выстрелил снова.

На этот раз пуля пробила Стёпкину перчатку, здоровенную, как у хоккейного вратаря. Из сквозной дыры на опилки посыпалось слипшееся от крови конфетти.

– Уй-юй-юй! – завопил Стёпка, вращая глазами. Старый клоун даже умирал комично. Фанфары «Московского цирка» сменились на хохот Аллы Пугачёвой. «Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех». Рудик обхватил Ёршика, Ёршик повис на Рудике; сцепившиеся, он напоминали детей, которые заблудились в безлунной чаще. Их колени ходили ходуном – с преувеличенным размахом, чтобы выглядело забавно.

– Мамочка! – фальцетом голосил Ёршик. – Ма-му-ля!

– Смехополицию сюда! – горланил Рудик.

– Психи! – закричал Костик и прицелился в зал. В рядах вспыхнула потешная давка. Клоуны бросились врассыпную, сталкивались, шмякались в проходах, роняя дудки и жареные сосиски. – Уроды!

Он надавил на спусковой крючок – осечка. Нажал второй раз и третий. Осечка и осечка. Разбегающиеся клоуны, не слыша выстрелов, почувствовали: что-то пошло не так. Их паническое отступление замедлилось, замерло, а затем развернулось вспять, формируясь в противоположность испугу – сплочённость. Со стороны рядов потянуло недовольным бурчанием. Кто-то свистнул в два пальца, кто-то презрительно заукал, другие подхватили. На арену полетел припасенный на случай неудачного выступления гнилой томат. Он лопнул у ног Костика, забрызгав брючины коричневым соком. Из-под столов за суматохой наблюдали партнёры по номеру.

Что ж, выступление и правда вышло неудачным – но не скучным, это точно.

Что-то тяжело рухнуло позади Костика. Это Стёпка упал навзничь, треснувшись затылком об пол. И словно по сигналу, чуть не сбив перепуганных инспекторов, на манеж влетел жёлтенький, как цыплёнок, горбатый автомобильчик с мигалкой. «И-у, и-у» – словно запись смеха толстой клоунессы, запущенная наоборот. Лихо обогнув поверженного Стёпку, автомобильчик тормознул перед композицией из столов и кресел. Распахнулась дверь, и наружу горошинами посыпались клоуны: раз, два, три… целых шестеро. Невероятно, как букашка на колёсах вместила столько. В лапах паяцы сжимали ярко-красные дубинки, розовые, с бумажными цветами, наручники, резиновые кувалды, которые, когда ими ударяли, издавали уморительный писк. Обступив не пытающегося сопротивляться Костика, смехополицейские под одобрительный вой зрительских вувузел и рожков бодро обрушили на злоумышленника припасенный арсенал. Злоумышленник упал. Его добивали гигантскими клоунскими башмаками.

Тем временем к Стёпке пробирались осмелевшие Рудик и Ёршик, а с ними – выпорхнувшая из-за кулис медичка в колпаке арлекина и с огромным шприцем наперевес.

Наконец Костика, чьё лицо превратилось в раздавленную клубничину, отлепили от манежа и поволокли на отказывающих ногах к машинке. Один смехополицейский распахнул заднюю дверцу, а его товарищи, раскачав за руки и за ноги, швырнули задержанного внутрь. Набились в автомобильчик, взгромоздились на тело Костика слипшейся кондитерско-пёстрой массой, пахнущей пудрой и потом.

– Пр-редставление отменяется! – голосом Петрушки прокукарекал оставшийся снаружи страж закона. – Возврат билетов осуществляется в кассе! Цирк приносит почтеннейшей публике искр-реннейшие извинения!

Юркнул за баранку, запустил сирену. Машина, сделав круг вдоль барьера и снова чуть не сбив Рудика с Ёршиком, шмыгнула за кулисы. Пара клоунов в докторских халатах с длинными, болтающимися рукавами волокла носилки. Клоуны комично спотыкались, переругиваясь птичьими голосами. Передний пытался лягнуть ногой заднего. У заднего из кармана торчала здоровенная бутыль медицинского спирта. Зрители вновь повеселели.

Рае было не до смеха. Её взгляд шарил то по хлопочущим над Стёпкой, то по месту, где только что лежал Костик, а теперь осталось сырое пятно. Она беззвучно ревела. Сеня прижухался, обняв поджатые колени, и мечтал об одном: оказаться сейчас где-нибудь далеко, на необитаемом острове в Тихом океане.

Медсестра распрямилась, поправила на носу очки из конфет-тянучек и, игриво отставив крепкую попку, объявила:

– Стёпка всё! Стоп-машина! Выпилили дирехтура нашенского!

Комарик выполз из-под стола и на четвереньках заспешил к форгангу. Ладонью попал в цилиндр Стёпки, который колесо смехомобиля превратило в растрёпанную кляксу, взвизгнул и отдёрнул руку. Те зрители, что ещё не разошлись, видели, что штаны Комарика подозрительно потемнели на заду. Это спровоцировало у покидающих представление очередной припадок веселья.

Минута смеха заменяет стакан кефира.

***

– Теперь вносят гроб, – прокомментировал Комарик. Он так страстно приник глазницей к замочной скважине, что, казалось, намеревался лицом пробурить дверь гримуборной.

– Поговаривают, директором станет Рудик, – угодливо поведал Сеня.

Комарик отлепил физиономию от замка и посмотрел на коллег. Спустя день они до сих пор не отошли от стрельбы на арене. Присмиревшие, артисты словно пытались слиться с продавленным диванчиком, на котором сидели.

– Стёпка был говно, но иногда вёл себя по-людски, – сказал Комарик. На его скуле розовел отпечаток замочной скважины. – А Рудик – этот вовсе понос. Его бы воля, он бы всех нас отправил на принудительное осчастливливание.

Рая содрогнулась, запустила пальцы в щёки и принялась месить их, как серое тесто.

– Мы им доход приносим, – попробовал утешить её Сеня.

– После вчерашнего я сильно сомневаюсь, – простонала Рая.

– Костька, конечно, мудак, – подвёл черту Комарик, возвращаясь к подглядыванию. Из-за двери доносились писклявые голоса соболезнующих. Комарик комментировал:

– Рудик стоит у покойника во главе и толкает речь. Вижу Пумпошку, Ёршик тут, Клюква… Остальных не знаю. Не разобрать.

– А что Пумпошка? – несмело оживился Сеня, питавший безответную симпатию к конопатой клоунессе.

– Слезьми брызжет. Ну этими их, клоунскими. Стёпка, я слышал, потрахивал её, – добавил Комарик как бы невзначай. Сеня вздохнул. – Но теперь-то уж всё, отшумели тополя… Погодьте!

Невнятные голоса за дверью умолкли.

– Кажется, сейчас будет обращение. Райка, включай!

Рая оторвалась от диванчика и включила переносной телевизор, что стоял на тумбочке. Крошечное блюдце экрана наполнилось жемчужной рябью, через которую проступили черты сидящего в студии Верховного Клоунокомандующего. По случаю трагических событий Верховный выступал сегодня в образе белого клоуна. Из-под стола выглядывал пресс-секретарь Щекастик – тряпичная кукла, которую Верховный надел на руку.

– Дорогие мои друзья, – проникновенно, едва ощутимо причмокивая, заговорил пьеро. По другую сторону двери ему вторил двойник с экрана побольше. – Весёлые граждане счастливой нашей Отчизны. Повод, по которому я обращаюсь к вам сегодня, увы, отнюдь не радостный…

– Что же случилось такое, о наизабавнейший? – заверезжал, задёргался Щекастик, чья мордочка напоминала стоптанный ботинок с щёточкой усиков. Из-за двери, как сквозняком, потянуло смешками.

– Большая беда, дружочек, – пуще закручинился Верховный. – Ушёл из жизни верный соратник и друг, директор Главного Цирка, любимый всеми клоун Стёпка.

– Вот эт-то пиздец! – всплеснул лапками Щекастик. Злые языки нашёптывали, что куклу озвучивает некий актёр, а не сам Верховный. Теснящиеся у телевизора не замечали ни дрожи губ Клоунокомандующего, ни шевеления кадыка. Поди разбери, было ли мастерство Верховного столь непревзойдённым или сплетни – правдивыми. – Как это случилось, как? Надеюсь, Стёпка лопнул от смеха?

– Вынужден огорчить, малыш, – сочувственно ответил правитель. – Нашего Степана шлёпнули.

– Какой пидор посмел?!

– Его собственный работник, из зануд. А попросту подонок и подлец с чёрным, неблагодарным сердцем.

– Вот мудак! – Щекастик, сам того не зная, повторил недавние слова Комарика. – Надеюсь, с него спросят за беспредел!

– В строгом соответствии с действующими нормами права, – заверил Верховный, печально улыбаясь. – Уверен, этот акт экстремизма и терроризма будет надлежащим образом квалифицирован и оценен судом. – Но позволь мне сказать несколько прощальных слов об ушедшем соратнике и, к чему лукавить, друге.

– О каком?

– О Стёпке.

– А куда он ушёл?

– В лучший мир, дурачок.

– Так он ушёл или умер? Я совсем запутался, о остроумнейший.

– Помолчи, я объясню потом… Клоун Стёпка активно нёс идеи Клоунского Уклада в массы. Как и многие наши соратники, он стоял у истоков Шутливой Реформации, был организатором Референдума Веселья. Оптимист, балагур и душа компании, своим примером Стёпка сподвигал даже самых отпетых зануд добровольно принимать Клоунский Уклад. Сейчас его близкие, коллеги и поклонники прощаются с этим великим человеком. У Главного Цирка выстроилась многокилометровая очередь шутников, желающих проводить Стёпку в последний путь. Клоуны несут цветы, шары и попкорн. И душой, всем своим сердцем, я там, с собравшимися… Да! Пусть сегодня мы скорбим. Но завтра, я обещаю, мы вновь станем смеяться и танцевать. Мы будем хохотать пуще прежнего. Именно этого хотел бы от нас Стёпка, Клоун с большой буквы. В память о нём – и ради самих нас! Пусть земля тебе будет сахарной ватой, друг.

– Зуб дай-ё-ом! – заверещал Щекастик, барабаня ручками по столу. – КУЕ¹!

Теперь экран демонстрировал прямую трансляцию действа снаружи цирка. Очередь желающих проститься со Стёпкой и впрямь была внушительной, хотя насчёт километров Верховный преувеличил. Камера крупным планом прошлась по лицам собравшихся. Многие, как Пумпошка, пускали фонтанчики слёз из специальных шлангов, закреплённых под накладными бровями.

Печальная музыка поплыла над толпой – оркестр за кадром заиграл «Куда уехал цирк». Поверх очереди оператор пустил кадры с великими клоунами прошлого; их полупрозрачные лики безмолвными медузами всплывали из экранной глуби. Фрателлини, Коко, Грок, Карандаш, Енгибаров, Никулин, Олег Попов, Куклачёв, Полунин, Клёпа… Титаны ушедших эпох провожали в последний путь умерщвлённого потомка, чья физиономия – такая крупная, что не втиснулась целиком в экран телевизора – завершила ретроспективу. В этот самый момент шестеро клоунов, приплясывая, вынесла из парадного входа размалёванный гроб. Телек-недомерок гримуборной искажал цвета, накладывая на происходящее синий, режущий глаз градиент. Гроб был открыт, и из-за его края торчал в рассопливившееся небо гуммозный Стёпкин нос. Клоуны, стоявшие ближе всех ко входу, принялись швырять в сторону гроба горсти попкорна.

Комарик одним нешироким шагом преодолел «гардеробную» и выдернул шнур из розетки:

– На сегодня достаточно.

В замке со скрежетом провернулся ключ. Дверь открылась и в комнатку просунулся Рудик, дохнув селёдкой и чем-то похожим на тройной одеколон.

– Я думаю, – сказал он, не пытаясь скрыть брезгливость, – я думаю, лучше вам сегодня в общагу не идти.

Комарик бросил горький взгляд на диванчик, с чьими расплющенными подушками очень плотно была знакома его спина.

– Мало ли, – присовокупил Рудик двусмысленно. Духан одеколона с рыбой вытеснил из комнатушки весь её и без того затхлый воздух. – Лучше занудам не попадаться нашим на улице – защекочут до смерти. Вот ведро. – Носком башмака он втолкнул в гардеробную дребезжащее ведро для отправления естественных нужд. – Завтра выпущу, а там по ситуации.

И запер дверь.

***

– Репертуар придётся менять, – объявил Комарик. – «Офис» давать нельзя, сами понимаете, спасибо Косте, в очередной раз земной ему поклон, мудиле. «Автобус» тоже, нас слишком мало для «Автобуса», три человека за условность не выдашь – халтурно. Что в сухом остатке? Пять реприз, и те приелись.

– Можно «Выборы» играть, – попыталась Рая, на что Комарик раздражённо отмахнулся:

– Неактуально! Все уж забыли, что такое выборы.

Губы у Раи затряслись, она вся съёжилась, как улитка, которой в глазки ткнули былинкой.

– Объявляю мозговой штурм. Ну? Где ваши идеи?

– Автомобильную тему можно развить, – предложил Сеня. Второй день он боролся с простудой и страшно гнусавил. В уголке рта высыпала гроздь пурпурных болячек. От Сени несло дешёвым дезодорантом, которым тот надеялся скрыть кислый запах застарелого пота. Рудик не отпускал их в общежитие вторую неделю. В «гардеробной» воняло, будто в загоне для ослов.

– Автомобильная тема! – воскликнул Комарик. – Придумал! Автомобильная тема.

Он забегал по комнатёнке, налетая то на стол, то на тумбочку, то на вешалку, и чуть не опрокинул однажды оцинкованное ведро для нечистот. Синяки множились, охал Комарик, подошвы шлёпали.

– Эврика, – остановился он наконец и обратил к остальным сияющие очи. – Сценка. Я полицейский. Гаишник. Ну, такой, какими они до Реформации были, понимаете. А кто-то из вас – водитель. Водитель едет на машине и нарушает. Я, – Комарик выгнул цыплячью грудь и взмахнул невидимым жезлом, – торможу авто. «Здравствуйте, я старший сержант Комарик, прошу предъявить документы».

– А водитель такой: «А что я нарушил?», – попыталась внести лепту Рая, но стушевалась под свирепым взором «гаишника».

– А водитель, значит, такой спрашивает: «А что я нарушил?». Или такой: «А я права дома забыл». «Тогда прошу выйти из автомобиля для выяснения обстоятельств». После я составляю протокол, хочу лишить прав, а водитель пробует дать мне взятку. Это, Сеня, если водитель ты. А если Рая, то она начинает такая, мол, денег нет у бедной девушки, могу расплатиться иначе…

– Ну как-то, Оскар Борисович, это… – зарделась Рая, на что Комарик ответил ласково:

– Всё же понарошку, Рай, мы же не станем там прямо делать шпили-вили.

– А было б феерично, – заухал Сеня. – Здорово вы придумали, Оскар Борисович!

– Учитесь, пока жив. – Комарик пуще расправил плечи, аж в спине щёлкнуло, что, впрочем, не поколебало величественности позы. – Вам молиться надо на меня.

– Про Костика не слышно? – вздохнула Рая, погрустневшая после «пока жив».

– Клюква болтал, обвяжут фейерверками и запустят с ракетой на День Сатиры и Юмора, – сообщил Сеня. Из-за заточения в гримуборной число его информаторов сильно сократилось. – Да Клюкве верить… Я думаю, влепят пожизненное с круглосуточным просмотром комедийных шоу. Лучше уж с фейерверками в небеса. А может, накачают веселящим газом.

– А как он хотел? – сказал Комарик надменно. Он собирался присовокупить что-то ещё, но второй щелчок – теперь в замке – заставил его примолкнуть.

– Сидите? – промяукал с порога Рудик. – И не знаете. Смехополиция сюда едет. К ва-ам.

– Опять допрос, Рудик? – кротко молвил сдувшийся Комарик. Я ж всё, что знаю, рассказал. А я и знать-то ничего не знаю.

– Решение Верховного Клоунокомандующего. – В голосе Рудика звучало садистское удовольствие, которое он не считал нужным скрывать. – Процент зануд во всех цирках сократить на треть. Сокращённый подлежит принудительному осчастливливанию.

– О-ой, – затрепетала Рая. Комарик окатил её неприязненным взглядом. – Мама.

– Прощайтесь со счастливчиком, котятки. Мур-мур-мур. – И Ростик захлопнул дверь.

– Охереть не встать, – протянул вмиг побелевший Сеня. – Клоунирование!

– Мама, – повторила Рая ему в тон. – Меня точно заберут, – и начала всхлипывать.

Все посмотрели на неё с сочувствием, за которым таилось плохо скрываемое: «тебя точно заберут». Кроткая, вечно встревоженная Рая подходила идеально: с её-то дородностью.

– Вдруг ещё не поздно? – взмолилась она сквозь слёзы неизвестно кому. – В смысле, стать клоуншей добровольно? Без клоунирования?

– Ты ж опять на детекторе лояльности срежешься, – поспешил возразить Комарик. – Не переживай, Рай. Там, вроде, несильно меняют. Зато всегда будешь радостная. Хоть какой-то плюс.

– А может, не меня?..

– Меня точно нет, – заявил Комарик, опять расправляя грудь и взирая орлом. – Я звезда цирка. На мне держатся все репризы. Вы, ребята, тоже ничего, вполне себе хороши, но убери меня – всё посыплется.

На этот раз даже преданный Сеня посмотрел на Комарика с укоризной. Комарик сделал вид, что не заметил.

– Мама, они идут! – провыла Рая.

Открылась дверь и в гримуборную начали набиваться смехополицейские. Обсыпанного блёстками двухметрового Дулю горемычная троица знала. Его помощников, если верить разноцветным нагрудным значкам, звали Гаврюша, Сися и Гав-Гав.

– Ладно, Рай, – делано погрустнел Комарик. – Работать с тобой было одно удовольствие. Ты хорошей была партнёршей, правда…

Рая запустила ногти одной руки в диванную подушку, другой цапнула Сеню за колено. Сеня стал неловко отползать. На его физиономии виноватое выражение мешалось с облегчением.

– …и я убеждён, не так это и страшно…

– Его, – коротко рыкнул Дуля и кивнул на Комарика. У того на полуслове отвалилась челюсть.

Мимо Дули, хихикая и ухая, протиснулись Сися и Гаврюша.

– Стойте! – взвизгнул Комарик, вращая округлившимися, как ёлочные шары, глазищами. – Здесь ошибка! Я звезда цирка!

– Ошибки нет, – пробасил Дуля, тряся изжёванным клочком, на котором фиолетовым фломастером было накалякано «ПОСТОНЫВЛЕНИЕ». – «Комарик Оскар Борисович, зануда, принудительное осчастливливание».

– Я звезда этого грёбаного цирка!!! – срывая голос, заорала жертва системы.

– Ка-апец твоей карьере, – вульгарно хохотнул Гав-Гав из-под локтя Дули, поигрывая наручниками в виде пары сцепленных цепочкой ромашек.

– Возьмите её! – Комарик забился в цепких лапах клоунов. – Я звезда цирка-а! Почему я?!

– Ну… – озадачился Дуля. – Почему… Фамилия твоя смешная. Да и имя.

Сися с Гаврюшей не без труда отодрали от гримёрного столика брыкающегося и плюющегося Комарика, Гав-Гав защёлкнул на его запястьях наручники – и размалёванный квартет уволок жертву из комнатушки, по пути опрокинув-таки ведро с нечистотами.

Сеня вспорхнул с дивана, метнулся к выходу и налёг на дверь, заглушая, но не отсекая полностью гогот смехополицейских и повторяющееся, как на закольцованной записи: «Я звезда цирка! Я звезда цирка! Я звезда цирка!».

Лишь когда последние отголоски воплей Комарика погасли под бархатно-тёмными сводами циркового купола, Сеня осмелился осторожно проговорить:

– Зато стало ясно, кто из нас будет водитель, а кто гаишник.

Потом плавно, будто в поклоне на бис, наклонился, поставил ведро и смачно в него блеванул.

Рая, которая прятала лицо в ладонях, как в детстве, когда умывалась, набрав воды в горсть, расплакалась – а может, рассмеялась.

Или всё сразу.

Комарик вернулся в цирк спустя месяц.

Его появление в гримуборной предвестил жестяной грохот из прохода на арену и лихой крик: «Полундр-ра!». Рая, гладившая юбку на столе, озадаченно отложила утюжок, Сеня – ветхую, с крошащимися страницами скабрезную книжку. Крик повторился ближе, дверь, распахнувшись, шарахнула о стену, и в комнату ввалился их старый товарищ.

Умельцы из Института Счастья потрудились над Комариком на славу. Он преобразился от макушки до кончиков бегемотоподобных ботинок. Взъерошенная грива некогда жиденьких и блеклых, а ныне зелёных волос была больше самой головы; не краска – естественный пигмент, изменённый генетиками Института. Смешная шапчонка с пластмассовым цветком торчала из шевелюры, как пробка пузатого графина. Физиономию отбелили до цвета свежевыстиранной простыни и вытатуировали флуоресцентной краской на округлившиеся от ботокса щёки алые ромбы. Кожу вокруг глаз, напротив, сделали угольно-фиолетовой. Алым стал и нос Комарика, стараниями пластических хирургов слепленный в огромную ноздреватую картофелину. Их же скальпель превратил рот Комарика в вечную улыбку, раздираемую здоровенными, напоминающими клавиши аккордеона зубными имплантами.

Комарик был как пугающая и грандиозная картина, от которой нельзя отвести взгляд – и обитатели «гардеробной» впитывали зрелище, открывая новые и новые подробности.

Это жабо, на котором голова Комарика возлежала, точно дыня на блюде. Этот мешковатый костюм с помпонами. Эти клоунские перчатки, пришитые к коже. Эти неугомонно-подвижные руки – в одной прутик с собачкой, скрученной из воздушных шариков, другая приветственно машет. Эта мешковатая фигура, словно слепленная из разноцветного мороженного. Комарик стал клоуном.

Он полуприсел в дурашливом книксене. Стало заметно, что его бёдра и зад тоже изменились: прибавили в объёме из-за закачанного в них жира. Алая, словно кровоточащая, пасть распахнулась шире, обнажая набухшие мясистые дёсны.

– А вот и я! – провизжала фальцетом звезда цирка, разбрызгивая слюни. Сене рассказывали однажды (а тот передал Рае – вот уж точно информация, без которой она предпочла бы обойтись), что в Институтах Счастья вместо трудоёмкой операции на связках клоунируемых мужчин стали просто кастрировать. – Ух-ха-ха! А вот-т и й-а-а!

– Боженьки! – заскулила Рая. – Они и в голову занудам лезут?

– В прямом и переносном смыслах, – угрюмо подтвердил Сеня. Рая вспомнила высказывание, которое любил повторять Костик, когда поблизости не было никого другого: «Смех без конца – это ад». Она отвернулась, жуя прядь собственных волос, а клоун Комарик изловчился, подпрыгнув, сесть в тесноте комнатушки на идеальный шпагат. При этом, правда, опрокинул многострадальное ведро для нечистот – благо, с утра пустое, как и голова ряженого дурака.

Шкатулка.

Магазинчик назывался: «Лампа Аладдина». Буквы, из которых складывалась надпись, были стилизованы под арабские: изогнуто-плавные, подобно морским волнам. Под названием шла приписка: «Антиквариат. Продажа, покупка, оценка». Поднимаясь по ступенькам к двери, Юлий уже представлял, как выглядит магазин изнутри. Он даже знал, что над дверью висит колокольчик. Юлий отрыл дверь (колокольчик звякнул) и пропустил вперёд Алису. Жена вошла в «Лампу» деловито, как в собственный кабинет. Юлий последовал за ней и убедился, что не ошибся в своих представлениях.

Свет внутри был приглушён (таинственный полумрак, как думали, наверное, владельцы магазина в расчёте произвести впечатление на посетителя). Витрины полнились всяким антикварным добром, не вызвавшим у Юлия любопытства. На стенах – картины и иконы. Охранник сидел не справа, как вообразил себе Юлий, а слева от двери, а колокольчик над входом оказался не обычным, а китайским, с иероглифами и красной кисточкой. За прилавком скучал продавец, молодой человек с таким розовым лицом, что казалось, у него на плечах и не голова вовсе, а огромная клубничина, ещё и с очками. Клубничный продавец продемонстрировал супругам дежурную улыбку. Они оказались единственными посетителями «Лампы Аладдина», и это Юлий тоже предвидел.

Предвидел он и ещё кое-что: без покупки они не уйдут. И покупка обойдётся недёшево. Воскресный шоппинг-марафон длиной в три часа пока не принёс Алисе удовлетворения, и Юлий ощущал, как растёт её недовольство. Оно окружало молодую женщину, словно магнитное поле, попасть в которое означало рисковать своим здоровьем.

Клубничный продавец сразу почуял интерес Алисы и начал энергично нахваливать товар. Юлий понурился в сторонке. Антиквариат (или то, что выдавалось здесь за антиквариат) по-прежнему не разжёг в нём любопытства. Зато ценники… О, это песня!

Пятнадцать тысяч. За блёклую литографию? Неудачная шутка.

Семь с половиной тысяч. С первым апреля, ха-ха. Этот канделябр стоит от силы семьсот рублей.

Десять с лишним тысяч. «Капитал» Карла Маркса, ветхий: возьмёшь в руки – рассыплется. За такое вообще можно побить.

Восемнадцать тысяч. Статуэтка гжель. Нет, смотрится хорошо, но не за такую цену. Пусть её покупают миллионеры – любители яиц Фаберже…

Жена листала каталог, который ей подсунул клубничный продавец. Листала медленно. Если бы Юлий курил, он бы вышел на улицу. Но он не курил. Пришлось отвернуться к окну и смотреть в грязный январский сумрак, тёплый и бесснежный.

Продавец болтал без умолку. В сознание Юлия впечатывались обрывки фраз: «Да, мы принимаем вещи от посетителей… Разумеется, мы работаем с квалифицированными экспертами из Москвы… Конечно, у нас представлен лишь ограниченный круг предметов антиквариата, но вы можете выбрать из каталога и оформить заказ… Естественно, наиболее ценные предметы привозят на заказ из Москвы с частичной предоплатой… Вы правы, возможны скидки… Возможна покупка в кредит… Недовольным никто не ушёл… Для настоящих ценителей…».

Юлий посмотрел на снулого немолодого охранника, встретился с ним взглядом. У охранника были глаза рыбы, которая вдруг осознала, что её собираются выпотрошить и сварить. Юлию сделалось жутко. Сделалось очень страшно.

– Вот эту, – раздался наконец голос жены. – Вот эту штучку покажите.

Юлий оглянулся. Клубничный продавец (Валерий, его имя было написано на бейджике; впрочем, для Юлия эта информация никакого значения не имела, и он её отбросил) прошествовал к шкафам, покачивая бёдрами, модель на подиуме, и достал из-за стекла предмет, который заинтересовал Алису.

Предмет, который, – Юлий это знал, снова знал, – скоро станет покупкой.

Шкатулка.

– Состояние хорошее. Посеребрённая латунь, перламутровые вставки, – вдохновенно щебетал продавец. Его речь ассоциировалась у Юлия с бегущей строкой. – Гравировка. Первая половина 19-го века. Шкатулка с замком, вот, видите, но, к сожалению, ключ от замка утрачен. Поэтому нашим магазином сделана соответствующая скидка.

– Юля, со скидкой, – окликнула жена. – Слышишь? Ключ можно самим подобрать.

– Без ключа? – переспросил Юлий возмущённо. – Она заперта?!

– Ты что, не разберёшься? – промурлыкала Алиса. – Ты что, не мужик?

Тут его взгляд упал на ценник:

– Одиннадцать тысяч?!

Алиса игнорировала его возмущение.

– Правда, прелесть? – воскликнула она. Глаза Алисы сверкали, как влажные драгоценные камни… этот блеск появлялся всегда, когда она приходила в восторг от очередной покупки. – Я поставлю её на столик у зеркала, представь, как мило будет смотреться. А когда подберём ключ, можно будет хранит в ней бижутерию.

– Одиннадцать тысяч, Алиса! – возопил Юлий.

– Юлька, что ты жмотишься? Юлька, что ты вымахиваешься? – Алиса поджала губы. – Представь, что это подарок твой мне на день рожденья.

– У тебя день рождения летом, – мрачно напомнил Юлий, но Алиса продолжала наступать:

– Ну и что? Ты хочешь сказать, тебе жалко подарить мне подарок за десятку на день рождения?

– Какая необходимость? Одиннадцать тысяч, ты подумай только! Зачем тебе шкатулка за такие деньги!

– Подберёшь ключ, и я буду в ней хранить свои безделушки, – изображая лёгкое возмущение, повторила Алиса. – Я же сказала.

Она уже держала шкатулку в руках, давая понять, что не расстанется с ней, даже если ради этого придётся остаться в антикварном магазине. За весёлой, наигранной капризностью жены скрывался хищный натиск, яростный напор – состояния, которые Юлий научился хорошо узнавать ещё до супружества. Тогда (до супружества) эти качества его не смущали. Он был одержим Алисой. Эта одержимость никуда не делась и теперь. Разрушала его, не окрыляла, как раньше. Необратимый процесс. Необратимый…

Вот он, Юлий, и вот она, Алиса, – стоят в болезненно-приглушённом свете, заполняющем помещение, друг друга напротив. Он: погрузневший, выцветший, хмурый человек в неновом пальто; человек, который выглядит заметно старше своей жены, хотя они почти ровесники. Она: изящная, элегантная, эффектная женщина; её переполняет энергия, делает похожей на ухоженную студенточку – сама весна, сама жизнь.

Юлий иногда задумывался: может, разрушение началось раньше? Когда он впервые увидел её и понял, что пропал? Или в течение тех двух лет, когда он ухаживал за ней, брал измором, словно крепость? Или когда Алиса впервые поцеловала его, одновременно с поцелуем забирая себе его силу и волю, потому что забирать – лучшее из того, что она умела. Составляло смысл её существования.

Разрушение, разрушение, разрушение…

– Плачу по карточке, – сдался он. Клубничный продавец расцвёл:

– Мигом упакую!

Алиса передала вещицу продавцу. В этот момент Юлий обратил внимание на надписи, покрывающие крышку шкатулки.

– Что тут написано? – спросил он. Он не мог побороть раздражение, но, как оказалось, у него ещё сохранилось достаточно любопытства.

– Это латиница, – охотно ответил Клубничный продавец. – Но сам язык неизвестен. Абракадабра. Не исключено, что шифр.

– Угу, – съязвил Юлий. – Шпионская шкатулка. Вы всем покупателям рассказываете подобные заманухи? Так лучше старьё расходится, верно?

Продавец заулыбался ещё шире. Оценив состояние его зубов как неважное, Юлий решил мстить до конца.

– У вас кариес на нижней пятёрке, – сказал он счувством сладостной гадливости от собственного хамства. – Я даже отсюда вижу, что пломбу ставить поздно. Нужна коронка. Могу поставить. Скидку сделаю.

– Ты что, дурак?! – воскликнула Алиса.

На улице Юлий сказал жене:

– Это ведь как четверть моей месячной зарплаты.

– Какие зарплаты маленькие у некоторых, – фыркнула Алиса.

– Давно у тебя страсть к антиквариату появилась?

Она промолчала.

В машине она неожиданно опомнилась:

– Спасибо, Юлик!

Когда они подъехали к дому, Юлий сказал:

– Дома хлеба нет, а мы покупаем всякую ерунду.

– Мне сейчас что, за хлебом идти?! Что ты мне-то говоришь, что хлеба нет?

– Так, – вздохнул он. – Ничего…

Он довёл её до квартиры, а потом купил хлеб и отогнал машину в гараж. Дома застал Алису за важным делом: она сидела на кровати в спальне и пыталась открыть шкатулку маникюрными ножничками. Судя по её напряжённому лицу, поджатым губам, она занималась этим всё время, пока он отсутствовал. Пальто Алисы валялось, скомканное, на кровати.

– Внутри что-то есть, – сказала она Юлию. – Продавец мне говорил, что она пустая. Он дурак. Как это можно было не заметить? Я ещё в машине почувствовала, что в шкатулке что-то шуршит. Вроде бы бумага. А вдруг там царские деньги?

– Царские деньги? – переспросил Юлий отстранённо.

– Или открытки антикварные. Представляешь, сколько они могут стоить?

– Оставь шкатулку в покое, пока не сломала.

– Что ты тормозишь?! – вспыхнула Алиса, но шкатулку отставила. – Лучше придумай, как её открыть.

– Я подумаю, что можно сделать, – пообещал Юлий.

Когда он, приняв душ и облачившись во всё домашнее, вернулся в спальню, он увидел шкатулку на прикроватной тумбочке Алисы. Юлий нахмурился. Шкатулка выглядела, пожалуй, неплохо, жена была права, но его не оставляло ощущение, что с вещицей не всё в порядке. Шкатулка не нравилась ему не только из-за стоимости, но почему ещё, он не мог себе объяснить. Пытаясь разобраться, Юлий взял её в руки. На мгновение ему показалось, что она всё же пуста, Алиса ошиблась… а потом шкатулка словно наполнилась шуршащей тяжестью, совсем чуть-чуть. Продавец в магазине, а тем более эксперты-антиквары не могли этого не заметить. Однако не заметили. Странно.

«Но шкатулка была пуста».

Ты просто переутомился, – возразил внутренний голос.

Юлий прислушался к шуршанию и вдруг отчётливо представил себе огромного жука-усача, ползущего по засохшим лепесткам роз. Жук задевал ребристыми антеннами стенки шкатулки, нерешительно перебирал тяжёлыми лапами, понимая: далеко не уползти. Лепестки хрустели под его твёрдым туловом и пахли горько. Жук был весь серый и его глаза были похожи на круглые, тоже серые, камни. Полтора столетия он, ослепший, шаркал по лепесткам внутри шкатулки. Вообразив это, Юлий едва не отбросил в омерзении покупку.

Подавил желание. Вернул шкатулку на место и спустя какое-то время даже сумел забыть про неё.

***

Он проснулся глубокой ночью от тиканья часов. Выкарабкался из сна. Алиса лежала рядом, спиной к нему: мягкие линии, холмы и впадины тёплого одеяла. Протянуть руку, бережно провести по изгибам тела любимой… Он поборол желание: Алиса будет недовольна, если он её разбудит. Юлий уставился на зеленоватый прямоугольник света, который отражал на потолок рекламный щит за окном. Щит горел круглосуточно и ночами бил светом в спальню, как кинопроектор. Сперва Юлия раздражали эти бесплатные киносеансы. Потом он привык и даже, кажется, привязался к свету. Сейчас вот лежал и смотрел, единственный зритель в пустом кинозале.

А часы тикали.

Внезапно он понял, почему этот звук разбудил его.

Единственные часы в комнате – электронный будильник на его тумбочке да мобильные телефоны, показывающие время. Естественно, тикать они не могли. Наручные часы Юлий не носил, а свои Алиса утопила полгода назад на Гоа, когда плавала в бассейне после трёх «мохито».

Тогда откуда это «тик-так»?

Внезапно воздух в комнате показался Юлию холоднее. У него перехватило дыхание: он вспомнил про шкатулку.

Тихонько, не желая тревожить Алису, он вылез из кровати. Тиканье сделалось слабее, и когда Юлий, обогнув кровать, подошёл к тумбочке жены, совсем прекратилось. Некоторое время Юлий стоял и слушал очень внимательно, пока не стал различать у себя в ушах гул крови, бегущей по сосудам. Но тиканье не возобновилось. Он не отрывал взгляда от шкатулки, которая в темноте напоминала чёрный камень, забытый кем-то на белой тумбочке жены, совсем близко от её лица. Представил, что шкатулка – это первая в мире бомба с часовым механизмом, прямиком из 19-го века попавшая к ним в квартиру, изобретение гениального террориста.

Конечно, это чушь.

Конечно. Только тиканье ему не приснилось.

Он присел и заглянул в лицо жены. Почему-то вспомнил, как они поцеловались впервые, давно, во времена лучшие, чем теперь. Вспомнил, какой она была тогда ласковой и мягкой.

Господи.

Юлий вернулся в постель, на этот раз шумно, с кроватным скрипом, отчего Алиса заворочалась во сне. Он собрался ждать, когда начнётся тиканье, но заснул, не дождавшись.

***

В понедельник Юлий работал в первую смену, домой возвращался чуть позже часа дня. В полпятого ехал забирать Алису с работы. Таким образом, Юлий располагал тремя часами свободного времени, которые он мог посвятить разгадке тайны шкатулки.

Он сделал несколько снимков шкатулки на телефон. Крышку сфотографировал дважды, второй раз крупным планом, так, чтобы в кадр попала надпись целиком. Надпись его особенно интересовала. Тот, кто её сделал, использовал латиницу. Много воды утекло с тех пор, как Юлий закончил медицинский факультет, где, конечно, преподавали латынь, но теперь он в совершенстве помнил лишь медицинские термины, а остальное благополучно забыл (исключая некоторые латинские пословицы вроде: «Quod licet Jovi non licet bovi»). И всё же сохранившихся знаний хватало, чтобы понять: буквы на шкатулке латинские, а вот слова – нет. Предстояло выяснить, на каком языке сделана надпись. К счастью, Юлий знал, к кому обратиться за помощью.

Он нашёл номер мобильного телефона Толика Морозовского, школьного приятеля, человека с широким кругом увлечений и, соответственно, знакомств. Кажется, Толик знал полстраны. Не исключено, что и половину земного шара. В число его увлечений входили нумизматика, спелеология и прыжки с парашютом. Испытывая некоторую неловкость от того, что в последний раз звонил Толику чуть ли не два года назад (и тоже по делу, всегда по делу), Юлий набрал номер.

Всего два гудка (чертовски долгие два гудка, подогревающие боязнь того, что Толик сменил номер), и в трубку ворвался энергичный голос старого знакомого:

– Да, Юлианыч, приветствую! Как твои дела-делища?! А я как раз приехал с Байкала. Третий раз посещаю – и всё такая же красота, такой же восторг! Губят его, губят, проклятые! Ага! А через две недели уезжаю на Памир, с альпинистами! Вот так и живём! А как же! В жизнь столько возможностей, старик, столько кайфа! Я тебя как-нибудь вытащу из этого городишки. В Австралию, на рифы махнём, сам посмотришь, какая там красота! Ага! Что нового?

– Мне похвастаться нечем, – ответил Юлий, непроизвольно расплываясь в улыбке. – Живу и живу себе. Всё так же лазаю в ротовые полости пациентов.

– В следующем году планируем пересечь Россию из конца в конец на байках. Ага. Слух, давай с нами! Поедем я, Гриша Козлов, Костик Бойко и Бендукидзе.

Юлий понятия не имел, кто такие Гриша Козлов, Костик Бойко и даже Бендукидзе. Мотоцикл он водить не умел. Толику всё удавалось запросто, и поэтому он считал, что все остальные такие же умелые: на мотоцикле ездить научатся, с Козловым, Бойко и Бендукидзе познакомятся. Потому подобные предложения он делал без церемоний.

– Выкладывай, что у тебя случилось! – круто поменял тему разговора Толик, избавив Юлия от необходимости придумывать, как перейти к проблеме, ради которой он позвонил.

– Всё такой же проницательный, – усмехнулся Юлий. – Действительно, есть одно дело…

– Ну так я человек прямой. Давай, что там?

Юлий рассказал.

– На твоём месте я бы сильно не расстраивался из-за затрат. Антиквариат – эта такая вещь, которая со временем стоимости не утрачивает, а наоборот. Кстати, одиннадцать кусков – божеская цена за изделие девятнадцатого века. А если внутри шкатулки действительно что-то лежит, у!.. Сбрасывай фотки на «мыло», я попробую разузнать про эту загадочную надпись. Узнаю – отзвонюсь, хоть бы и с Памира. Ага! Адрес знаешь? Нет? Я тебе эсэмэсну.

– Спасибо тебе большое. Буду очень признателен.

– Ну и лады, значит, договорились. А я тебе пришлю фотки с Байкала. Кстати, мы там познакомились с такими девчатами, вот жаль, тебя с нами не было!

– Я ж женат.

– А голос грустный, – веселился Толик. – Я вот три раза был женат. Подумаешь!

– Я люблю её.

– О! – опешил Толик. – А я своих не люблю, по-твоему?!

***

– У тебя такое лицо, будто тебя взял в заложники маньяк-убийца, – произнёс Юлий. – И этот маньяк – я.

Он вёз Алису с работы. Дороги в городке были узкими, не рассчитанными на количество машин, выросшее за последние годы, поэтому весь путь домой обычно занимал минут тридцать. Случалось, в час пик центр города превращался в одну сплошную автомобильную пробку. Юлий как-то пошутил, что в городе пора прокладывать метро, на что Алиса ответила, что на метро он будет ездить сам, а машину пусть оставит ей.

– Всё в порядке?

– Да, – сказала Алиса, не глядя на мужа, уставившись куда-то прямо перед собой. Накрапывал мелкий дождь и капли на лобовом стекле, казалось, завораживали её. Этот пустой взгляд никогда не нравился Юлию. Он говорил о том, что Алиса отправилась путешествовать в какой-то внутренний мир, куда ему хода нет. Последнее время Юлий замечал его постоянно.

– Ты открыл шкатулку?

Юлий не ответил, и она повторила вопрос.

– Я думал разобрать замок, – произнёс Юлий. – Но он не на шурупчиках. Я попробовал открыть замок маленькой отвёрткой, но ничего не получилось. Такая тонкая работа.

Он говорил медленно, тщательно подбирая слова. На самом деле ему совсем не хотелось ни говорить про шкатулку, ни даже думать о ней. После беседы с Толиком кое-что произошло… связанное со шкатулкой… кое-что, заставившее Юлия гадать всю дорогу: не сошёл ли он, Юлий, с ума.

Поначалу он долго не решался притронуться к шкатулке. Просто стоял и смотрел на неё, стоял и смотрел; отвёрточка в одной руке, перочинный ножик в другой. Юлий не мог отделаться от ощущения, что стоит ему притронуться к шкатулке, как произойдёт… Что? Он не знал. Произойдёт – и всё. С этим ощущением он всё-таки взял шкатулку в руки, он же не мог стоять над ней вечно, он протянул руки, протянул и…

– Ты ничего не умеешь, – отчеканила Алиса.

Юлий стряхнул воспоминание. Мимо проехал «Лэндкрузер» и обдал машину водой из лужи. Вода соскальзывала по стеклу лениво, тягуче, как холодная слизь.

«Холодная слизь», – про себя повторил Юлий.

– Я не хотел отдавать шкатулку слесарю. Вдруг он бы испортил.

– Ты ничего-о не мо-ожешь, – Алиса явно провоцировала его.

– У меня, знаешь, нет знакомых взломщиков! – вспылил Юлий. – Которые могут вскрыть замок в два счёта! Может, у тебя есть такие знакомые, я не знаю. Попроси их. Попроси. Или вот что! Твой этот паршивый Димка, пусть он тебе открывает эту чёртову штуковину.

– Димка очень хороший мальчик.

– Да! – разошёлся Юлий. – О, да! Димка ж подарил тебе браслетик за три тысячи рублей на день рождения. Я сказал тебе вернуть эту фигню? Сказал! Почему не вернула?

– Не собираюсь.

– Мне самому это сделать? Хорошо, я завтра пойду к тебе на работу и верну, как бы только стыдно не было!

– Мне – за тебя? – съехидничала Алиса.

– За саму себя.

– Поздно спохватился, – сказала Алиса. – На дорогу смотри.

– Морду бы набить твоему Димке, онанисту унылому!

Алису аж подбросило. Она закричала на него. Юлий и представить не мог такую реакцию. Он обернулся к жене и увидел, что она даже не покраснела – посерела. Лицо – как обтянутый кожей череп, взбешённое.

– Ты дурак!! – орала она. Запах её духов растекался по салону, словно Алиса пыталась им удушить водителя. – Я не думала, что ты такой идиот!! Ты придурок!!

Влепить ей пощёчину. Вот, что надо было сделать, и какая-то его часть очень хотела так поступить. Вмазать со всей силы, чтобы остался след на щеке, красный, не как этот жуткий, мертвенно-серый цвет. Чтобы она ударилась головой о дверцу машины и потеряла сознание. Чтобы заткнулась.

– Следи за языком, – произнёс Юлий. И опять вспомнил про шкатулку.

То, что в ней лежало, изменилось. Он понял это сразу, едва приподняв шкатулку с тумбочки. Он не мог её выпустить, он уже действовал машинально, по инерции, он словно наблюдал за собой со стороны, его руки сгибались, поднимая шкатулку к груди, хотя сердце наполнялось ужасом. То, что находилось внутри шкатулки, больше не было сухим и шуршащим. Она была заполнена чем-то жидким, тяжёлым и хлюпающим, как кисель, слишком густой, чтобы просочиться из-под крышки. Юлий уставился на шкатулку, как человек, проснувшийся поутру, не может оторвать взгляда от пятна у себя на коже, там, где ещё вчера его в помине не было. Борясь с паникой, человек гадает, идти ли к онкологу или всё обойдётся. Юлий же вообще не мог думать. Кажется, он даже перестал дышать. «Завис», как компьютер. Стоял неподвижно и пялился на шкатулку, впал в ступор, и долго-долго ничего не происходило. Потом…

«Он шевельнулся», – вспомнил Юлий. «Этот «кисель» внутри шкатулки. Заворочался, как живой. Я…».

Он отбросил шкатулку. Она с треском упала на тумбочку. Юлий подумал, что сломался замок. Сейчас крышка шкатулки откинется и комок слизи, огромная свалявшаяся сопля, покатится, чавкая, по тумбочке – прямиком к нему. Подпрыгнет и шлёпнется на лицо.

Вопьётся в лицо.

– Я уронил шкатулку и поцарапал тумбочку, – произнёс Юлий. – Шкатулка цела. Но я поцарапал тумбочку.

– Что?! – воскликнула Алиса. На её лице не было ничего, кроме отвращения.

– Поцарапалчёртовутумбочку, – выдохнул Юлий.

– Ты путём ничего не можешь сделать, – отрезала она.

Сколько раз за вечер она это произнесла? Три? А за всё время их совместной жизни? Юлий собрался огрызнуться, как вдруг услышал тиканье. Опять тиканье.

И ещё щелчки.

И скрежет.

Набор ритмичных звуков, сопровождающих работу большого и сложного механизма.

Эти звуки были достаточно громкими. Юлий слишком увлекся мыслями о шкатулке и, одновременно, ссорой с женой, иначе он бы заметил их сразу, как только она села в машину. Потому что это Алиса тикала. И щёлкала. И скрежетала.

Юлий смотрел на неё и смотрел. Глаз оторвать не мог. Ушам не мог поверить.

– Гляди, куда ты едешь! – заорала Алиса. Движение её челюсти напоминало работу механизма.

Их занесло на встречную, где они едва не столкнулись с «Мицубиси Паджеро», чёрным, словно безлунная ночь на кладбище. «Мицубиси» даже не посигналил. Он пронёсся мимо, как тысячетонный метеорит, прилетевший с самого дальнего края Вселенной.

«Я не схожу с ума», – с тоской подумал Юлий. – «Это всё происходит на самом деле. Алиса тикает, как напольные часы с маятником».

– Идиот, – пробормотала Алиса, отворачиваясь к боковому окну. Когда она разговаривала, раздавались щелчки, только совсем тихие, на грани восприятия. «Наверное, височно-нижнечелюстный сустав хорошо смазан», – предположил Юлий про себя. Он пытался справиться с дрожью.

До самого дома они не проронили больше ни слова.

Дома он откупорил бутылку «Хеннеси», которую ему больше года назад преподнёс пациент в благодарность за пару коронок на резцы. Кажется, в последний раз Юлий крепко напивался ещё в студенчестве. И совершенно точно, что до сегодняшнего дня он никогда не пил в одиночку. Но ведь раньше и Алиса не жужжала и не щёлкала. Раньше от неё не пахло (пусть и едва заметно) горячим пластиком и краской.

Как считал Юлий, он имел полное право напиться, и этим правом воспользовался сполна.

Скандал, упрёки, издёвку – всё, что случилось после, – он помнил смутно.

***

В четыре утра его разбудил звонок мобильника.

Юлий ночевал на диване в зале, куда его в наказание сослала Алиса. Он был даже рад этому: вряд ли он, пусть и пьяный, смог бы заснуть рядом с женой, тикающей, как советский холодильник. Юлий ещё не проснулся толком, а рука сама, среагировав на звук, рванулась к трубке, нашла её и поднесла к уху хозяина. Юлий не хотел, чтобы сигнал донёсся до спальни и всполошил Алису. Она стала бы выяснять, кто названивает в такую рань, и

(жужжать)

ворчать, провоцируя новый скандал. Несмотря на похмелье, Юлий угадал, кто разбудил его звонком, а предстоящий разговор следовало сохранить от жены в тайне.

Лишь один человек мог поднять с постели в такую рань.

– Эт я! – прогремел Толик Морозовский. Юлий не в первый раз восхитился силе, которая звучала в голосе приятеля. Энергия была такой мощной, что, казалось, могла заряжать батарейку мобильника прямо во время беседы. – Кое-что раскопал, брат. Да-а-а!

– Привет, – забормотал Юлий, усаживаясь на диване. Кольнуло – в шею и в бок. Гудела голова. От одеяла пахло жёлтым потом. – Рассказывай, что узнал.

– Значится, так, – рыкнул Толик по-глебжегловски. – Не знаю, с какими экспертами-оценщиками работает антикварный магазин, где тебе продали шкатулку, но эти ребята – профаны. Я б их уволил.

– Шкатулка действительно стоит больше, чем я за неё заплатил?

– Вот слушай. Сама по себе шкатулка не представляет особой художественной ценности. Она, конечно, симпатично смотрится, почти стильно, и сохранилась удивительно хорошо… латунь темнеет, ты же знаешь… но сама работа простая. Разве что над замочком создатель шкатулки потрудился на славу, раз никто не смог его открыть. В остальном – ничего, повторяю, примечательного. Ага! Платишь за возраст вещицы, а не за мастерство. Если бы не одно «но».

– Надпись?

– Да. Слушай. Мой знакомый рассказал, что подобных шкатулок было сделано несколько. Доподлинно установить, кто их изготавливал, не удалось. Есть на примете несколько фамилий европейских мастеров позапрошлого века, но ты их всё равно не знаешь, да и я, признаюсь, тоже. И неважно! Все эти шкатулки без надписей. Твоя – исключение. А такие исключения влияют на цену. Прилично так влияют. Кулёмы, продавшие тебе шкатулку, продешевили. Ты должен радоваться.

– Я богат или сказочно богат? – скривился Юлий. Толик хохотнул. – Ну и что там написано, ты выяснил?

– Брось перебивать. У меня телефон может разрядиться.

– Молчу.

– Ты оказался прав: надпись на шкатулке – никакая не латынь. Это вообще ни один из известных языков, использующих в письме буквы латинского алфавита. Но мне стало ясно, что эти слова – не тарабарщина. В том, как они расположены, есть система. Понимаешь? Сначала я решил, что это какой-то шифр.

– Продавец тоже самое говорил, – откликнулся Юлий.

– Я ни разу не лингвист, но знаю одного спеца. Знаком заочно. Это профессор Бенсман. Живёт и работает в Израиле. Мужик – гений в своей области.

– Звучит торжественно.

– Да не перебивай! Бенсман говорит, это санскрит.

– И?..

– Для санскрита используется разновидность письма, которая называется деванагари. Тот, кто заказал выполнить надпись на шкатулке, не был с деванагари знаком. Скорее всего, и с санскритом тоже. Предположительно, услышал слова на санскрите и записал на слух – латиницей. Человеку, не говорящему на санскрите, надо иметь очень хороший слух, чтобы разобрать незнакомые слова, их правильное звучание. Кто бы ни сделал надпись, он очень точно записал латиницей услышанное. Как говорит профессор, максимально приближенно к оригиналу.

– Скажи, что у тебя есть перевод? – не сдержался Юлий.

– У меня есть перевод! – провозгласил Толик и умолк. Юлий с недобрым предчувствием поднёс трубку к носу. Мобильник показывал картинку заставки.

Разъединило. У Толика всё-таки разрядился телефон. Юлий матерно выругался под нос.

Было слишком рано, чтобы собираться на работу. Не хотелось ни спать, ни вылезать из постели. Мучила жажда, но идти за водой на кухню Юлий тоже не хотел. Он укутался с головой в одеяло, потому что в зале было холодно, гораздо холоднее, чем в спальне, и, свернувшись, как эмбрион, вознамерился ждать утра… или звонка Толика. И сам не заметил, как провалился в сон.

Он несколько раз просыпался и снова засыпал, ворочался, пока стало совсем невмоготу. За полчаса до сигнала будильника он вылез из кровати и поплёлся по маршруту «туалет-ванная-кухня», в конечной точке которого собирался выпить воды и приготовить завтрак, Алисе и себе.

Из-под двери в кухню пробивался свет. У Юлия оставалась надежда, что он оставил лампы включенными с вечера, но надежда улетучилась, когда он услышал тиканье. Он обречённо вздохнул и открыл дверь. Действительно, свет зажгла Алиса.

Она сидела за столом, спиной к окну, лицом к телевизору. Перед ней стояла чашка с чаем и тарелка с творогом. Алиса отрешённо ковырялась в твороге вилкой, и Юлий подумал, что она сидит вот так очень давно. Чай в её чашке казался остывшим. Юлий потрогал чайник: тёплый, но не горячий.

– Аппетита что-то нет, – произнесла Алиса, глядя перед собой в одну точку. – Ты вчера напился. Ругался на меня.

– Что я говорил?

– Ты так кричал… – сказала Алиса и умолкла. Её вилка с противным скрипом размазывала творог по краю тарелки, совершая одинаковые круговые движения.

– Я не помню ничего. – Юлий по-прежнему стоял на одном месте, возле двери, не решаясь ни сесть, ни хотя бы налить себе чаю. – Я что-то сорвался… Трудный день на работе. Мне жаль, что так вышло. Прости… хорошая.

«Хорошая». Он нередко называл так Алису, и всегда это слово давалось ему легко, даже после того, как в их отношениях возникла трещина, превратившаяся с годами во всё расширяющийся разлом, который не заполнить ни подарками, ни курортами; он находился на одном краю, Алиса оставалась на другом; он кричал в отчаянии, а она равнодушно всё удалялась и удалялась от него. Но теперь Юлий произнёс это слово через силу. Точно пропасть расширилась настолько, что Алиса пропала из виду и слова больше не имели смысла.

– Не-ет, – протянула она. Алиса растягивала слова игриво, но сейчас ей совершенно не шла эта игривость, потому что сочеталась она со страшной и странной отрешённостью. – Ты говорил, что я плохая.

– Прости, – повторил Юлий. Он коснулся её запястья. Оно было твёрдым, холодным. Алиса вздрогнула и Юлий, угадав её желание, убрал руку.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – ответила она. Словно желая его убедить, захватила вилкой творог и поднесла ко рту. Несколько крошек творога прилипли к уголкам её губ. Челюсти Алисы с автоматической размеренностью ходили вверх-вниз, вверх-вниз. Юлий смотрел, как жена жуёт пищу, и не мог оторваться. Он оцепенел от ужаса. Он понял, что произошло, хотя и не понял, почему.

Перед ним сидела кукла. Красивая, почти неотличимая от живого человека кукла. Механическое чудо.

Её кожа была из мягчайшей, эластичной пластмассы нежного телесного цвета, глаза – из блестящего, пронзительно-зелёного стекла. Её волосы были приклеены к черепу. Движения были чёткие, собранные, как у японских человекоподобных роботов, которых Юлий видел по телевизору. Ни одного лишнего, расхлябанного жеста. Под пластмассовой оболочкой работали механизмы, двигались поршни; насос, а не сердце, проталкивал по сосудам янтарное масло; меха вместо лёгких гнали воздух, симулируя дыхание; гудели пружины в её суставах и шестерёнки вращались в её голове. В горле или, возможно, за жемчужными зубами спрятался органчик, выдающий слова: «Хочу, купи, дурак…» и прочие другие из ограниченного набора.

Хрупкая, изящная, пленительная снаружи. Твёрдая, холодная, полная воронёных сложных деталей внутри.

«Господи», – ужаснулся Юлий. «И я этого раньше не замечал?! Как этого не замечают остальные?»

И следом внезапно возникла другая мысль, с сумасшедшинкой: «Интересно, если нажать на её живот, она скажет: «Мам-ма»?»

Он хихикнул без всякого веселья.

– Что смешного? – спросила Кукла Алиса.

– У тебя творог на губах, вытри.

Алиса отложила вилку и взяла салфетку. Юлий следил за движениями куклы, как завороженный. Алиса поднесла салфетку к губам и замерла. Рука остановилась в воздухе.

– Алиса, – позвал Юлий. – Эй, Лис.

Он коснулся её плеча. Алиса не реагировала. Юлий наклонился и заглянул ей в лицо. Ни кровинки.

И никакого тиканья.

Юлий отшатнулся, схватившись за голову. Ему казалось, будто он слышит крики внутри своего черепа, целый хор. Где-то в квартире звонил-разрывался его мобильник. Стискивая голову, Юлий побрёл в зал.

Номер, высветившийся на экране, был ему незнаком, но когда он нажал кнопку вызова, в динамике раздался голос Толика.

– Звоню с мобилы Танюхи! – доложил он. – Просто не сразу нашёл, а то бы перезвонил раньше.

– Ты как раз собирался рассказать про надпись, – произнёс Юлий и удивился, каким спокойным оказался голос. Он вернулся на кухню. Алиса по-прежнему сидела в одной позе, уставившись в никуда. «Кукла, у которой кончился завод», – подумал он.

– Здорово ты увлёкся этой шкатулкой, – усмехнулся Толик. – Бенсман сделал точный перевод и скинул мне файл на «мыло», а я переслал файл тебе. Ну а вкратце суть такая…

«Опять отключился!», – перехватило дыхание у Юлия, но Толик, выждав театральную паузу, продолжил:

– Это типа заклинания или заговора. Его смысл в том, что владелец, дословно, «сосуда», – в нашем случае, очевидно, речь о шкатулке, – приобретает дар видеть истинную суть окружающих вещей. Использование этого дара, или знания, может изменить его жизнь.

– Как изменить?!

– Извини, старик, на шкатулке не написано, не уместилось, – ответил Толик. Он явно был доволен собой. – Так у тебя открылся третий глаз, а?

– Подожди… Я не понимаю… Ведь Алиса хозяйка шкатулки, я подарил её на день рождения…

– Вроде он летом, – хмыкнул Толик, но Юлий не обратил на реплику внимания.

– Или она не прочитала надпись на латыни? – продолжал он. – Всё это неправильно! Дар должен быть у неё, а не у меня!

Юлий вспотел, хотя в доме было холодно. Майка прилипла к телу. Трубка, которую он прижимал к уху плечом, наоборот, нагрелась, казалась раскалённой.

«И самое главное, зачем мне этот чёртов дар? То, что я женился на красивой кукле без сердца, я понял. Может, я понимал это ещё раньше, какой-то частью сознания, самой смелой, в отличие от другой, боящейся правды. Дальше-то что? Как мне быть с этой куклой?»

Где правильный ответ?

Не уместился на шкатулке, сказал бы Толик.

– Эй! – кричала трубка. – Юлианыч! Эта штука что, работает?! Это не гон?!

– Я думал вслух, – пробормотал Юлий. – Извини, Толик, мне нужно кое-что сделать. Спасибо тебе огромное за помощь…

– Юлиан, ты сказал!..

– Я тебе обязательно перезвоню, спасибо, – закончил Юлий и прервал сигнал.

Ящик с инструментами хранился в прихожей, в раздвижном шкафу. Юлий достал молоток и устремился в спальню.

Шкатулка казалось единственной реальной вещью в комнате: тёмная, увесистая, а интерьер, в котором она находилась – зыбким, эфемерным, расплывчатым, как продолжением сна. Когда Юлий приблизился к шкатулке, на него накатило чувство дежа-вю. Он пошатнулся. Ему показалось, что сейчас он, как и вчера, поднимет шкатулку с тумбочки, только теперь внутри будет не жидкость. Он догадался, что найдёт внутри, но не мог подобрать слова, чтобы выразить, зафиксировать в сознании догадку; слова словно испарялись из головы. Оставленный на кухне мобильник опять зазвонил.

Нельзя мешкать. Юлий замахнулся молотком. В этот момент со щёлчком, сам по себе, открылся замок.

Слово было подобно скользкой рыбине, которую он ловил, как в ручье руками, в своей голове. Наконец поймал. Слово оказалось зябкое и покрытое медной чешуёй: ключ.

«Ключ», – повторил Юлий. – «В шкатулке ключ от неё же самой!»

Он опустил руку с молотком и откинул крышку… и внутри, на красной материи, действительно лежал ключ. Юлий мог бы испытать лёгкое разочарование от того, как просто он угадал ответ, если бы не размер и форма ключа. Ключ определённо не мог подходить к шкатулке: был слишком большим.

Ощущение дежа-вю всё не проходило. Под его влиянием Юлий испытал новое озарение. Он взял ключ и вернулся на кухню к своей застывшей в одной позе механической жене.

Он коснулся её плеч. Отметил, какие они костяные и жёсткие, как спинка стула, на котором сидела Алиса. Он потянул вниз её халатик, чувствуя, что раздевает манекен. Юлий взял жену за локти, прижал руки к телу; они сдвинулись с трудом, словно заклинившие двери троллейбуса. Наконец халатик соскользнул с плеч Алисы, обвис до пояса, открывая безупречно гладкий пластиковый торс, слегка блестящий, глянцевые груди с торчащими сосками, возбуждающие не сильнее, чем выпуклости у куклы Барби. Как и предвидел Юлий, между лопатками обнаружилось отверстие, формой напоминающее жирный перевёрнутый восклицательный знак. Оставалось лишь вставить в него найденный ключ и завести жену.

Завести жену. Завести жену. Завести себе жену. Завести жену до упора.

Юлий расхохотался смехом лающим, лихорадочным, страшным. От такого смеха люди должны терять рассудок – те, кто его слышит, или те, кто смеется сам. Осёкся, прижал ко рту кулак и тут же с омерзением отдёрнул руку, потому что в кулаке был ключ. Мобильник наконец заткнулся. Чувство дежа-вю схлынуло. Юлий в растерянности переводил взор с ключа на спину жены и обратно. Он перестал понимать, что делать дальше.

Ключ.

Отверстие для ключа, дыра в спине Алисы, дыра в форме перевёрнутого восклицательного знака.

Ключ.

Отверстие для ключа.

Ключ в кулаке.

Ладонь вспотела.

Отверстие.

Ключ-отверстие-ключ-отверстие-ключ-отверстие-ключ.

Два слова слились в одно, бесконечное.

***

Юлий стоит и не может решить, завести или нет Куклу Алису, а на электронных часах микроволновки минуты всё преследуют друг друга.

И пока Юлий колеблется, пейзаж за окном постепенно заполняется скупым серым светом января… тёплого, бесснежного января, так странно начавшегося.

Любимый.

Голоса.

– Всё, поплыл.

– Давно с ним так?

– Постоянно. Не в отключке, так в отрубе.

Женские голоса. Женские голоса над ним.

– Даже когда приходит в себя, ничего не соображает. – Смешок.

Это неправда. Что-то он всё-таки соображает. Например, что комната залита солнцем, и ему душно, ему трудно дышать… и смешок, он уязвлён этим смешком.

Он жив, он слышит, и он понимает.

Он собирается заявить об этом, но какое-то чутьё удерживает его.

Женщины говорят тише. Он улавливает лишь слово или обрывок слова: дар. «Удар?», – предполагает он и пытается вспомнить. Каждый раз, приходя в сознание, он пытается вспоминать: как здесь очутился? что было во время «до»? почему его так ломает?

На экране памяти он видит картину: «Ауди А-6», мчится по шоссе, летит на низкой высоте, и Кристина схватилась за ручку, потому что ей и страшно, и страшно здорово; он смотрит, как она улыбается, и улыбается в ответ, и вот они уже смеются, а её волосы, господи, её волосы развеваются, потому что стёкла опущены, салон гудит, набитый летним воздухом с запахом лип и берёз; он в восторге от этого зрелища, от волос Кристины, от ощущения их под ладонью; он проводит по ним рукой, словно по волнующейся поверхности озера, и Кристина говорит ему: «Любимый», отчего у него, как всегда, мурашки бегут по коже, он их помнит отчётливее всего, и это воспоминание пронзает его сердце.

Он опять протягивает руку и гладит Кристину по голове, по шее. Его движения не скованы ничем, потому что ремень безопасности отстёгнут.

Дальше всё тонет в сером ватном облаке забвения. Ему кажется, что вкус и запах этого облака оседает тяжёлой пылью на языке.

– Он вчера кричал, – говорит Голос Номер Один. Голос Номер Один низкий, чуть в нос. И равнодушный. В нём слышен профессиональный цинизм. – Не утих, пока не дали морфий.

– Морфий? – Голос Номер Два звучит моложе, чувственнее… сексуальнее. – А что ему ещё колют?

– Стандартное, – сухо отвечает Голос Номер Один.

Он пробует открыть глаза. Сквозь слипшиеся ресницы различает две белые фигуры на фоне окна, словно плавящиеся в полуденном свете. Два миража. Он не чувствует боли, во всяком случае такой, от которой помогает морфий и «стандартное», но он невероятно слаб. Просто надувной матрас без воздуха. Ничего общего с энергичным, счастливо улыбающимся мужчиной, гонящего по трассе автомобиль со скоростью 150 километров в час.

Артём. Имя вспомнилось неожиданно легко – так ноги попадают в оставленные у кровати тапочки, когда утром вскакиваешь с постели. Автоматически. Он узнал и принял это имя. Белозубый симпатяга тридцати с лишним лет за рулём автомобиля и безвольная кукла, укутанная в одеяла – всё это Артём.

Он отчётливо думает: «Я влип».

Голос Номер Два:

– И дальше что?

Голос Номер Один:

– Понаблюдаем. Есть, в конце концов, способы, сама же знаешь…

– Это риск, – возражает собеседница. – Он с характером, шустрый, поэтому с ним не будет просто. Помнишь её слова? Он начнёт…

«Вы о чём, чтоб вас?!» – хочет воскликнуть Артём, и хотя ему не удаётся издать ни звука, Голос Номер Два обрывается на полуслове.

– Проснулся, – шепчет Голос Номер Один. – Он нас слушает.

Но это было не совсем верно. Он опять уплывал. Растворялся в сером ватном облаке.

Погас.

***

У него накопилась уйма вопросов, и он не знал, с какого начать. Хорошо бы сразу выплюнуть их все, сбитые в шершавый ком. Артём открыл рот, и – ничего.

Врач (Голос Номер Один) помогла ему:

– Вы помните, как вас зовут?

Артём назвался. Говорить было тяжело, губы словно накачали новокаином.

– Всё верно, – кивнула женщина. Теперь Артём мог разглядеть её лучше. На вид лет сорок, крепкая, осанистая, халат застёгнут на все пуговицы и облегает тело туго – даже чересчур. Лицо могло бы показаться приятным, если бы не отсутствие мимики и лишённые малейшего намёка на теплоту глаза. «Вот так, – подумал Артём, – выглядели работницы Гестапо». Голоса Номер Два в палате не было.

– Я, как вы, полагаю, догадались, ваш врач. Рязанцева Татьяна Петровна, – представилась женщина. – Вы помните, что с вами произошло?

«Серое облако», – хотел сказать Артём. Серое облако, все остальные воспоминания – там.

– Думаю, авария, – ответил он. – Конечно, авария.

– Очень хорошо, – произнесла Татьяна Петровна, хотя ничего хорошего Артём в этом не усматривал. – Вы счастливчик, на самом деле.

– Вот как?..

– Легко отделались. О машине такого не скажешь.

Он попытался перебить врача, но Татьяна Петровна игнорировала попытку и продолжала:

– Теперь это просто груда железа. Жалко, машина дорогая, хорошая… была. Пока вы лежали без сознания, к вам приходила следователь по поводу ДТП, и она ещё придёт, только позже. Сейчас вам необходим покой.

– Кристина?! – Главный вопрос, с которого и стоило начинать разговор, сорвался у него с языка. От крика в голове словно взорвалась граната, грозовое облако пролилось кислотным дождём; медикаменты, которыми он был накачан, не смогли заглушить боль.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, – ровным голосом произнесла Татьяна Петровна. – Вы в полной безопасности. Вы под нашим наблюдением. Всё страшное позади.

– Послушайте, – Артём попытался говорить спокойно. – Со мной в машине была девушка. Мы ехали во Внуково. У нас билеты. Она…

«Моя невеста», – чуть не сказал он. Он собирался сделать ей предложение на Мальдивах. Во внутренний карман куртки он спрятал кольцо, не рискнув оставлять его в сумке или чемодане. Подальше положишь, поближе возьмёшь, считал Артём, но это правило плохо распространялось на вещи, сдаваемые в багаж авиаперевозчикам, особенно российским.

Где теперь это кольцо?

– Что с ней? – выдохнул он. Татьяна Петровна глядела на него с выражением, которое он не сумел определить, и тогда он заметался на кровати, смахнув с тумбочки миску бульона, – игла капельницы выскочила из запястья его правой руки, извиваясь, как щупальце, – и он опять закричал, но так и не сумел оторваться от простыни и подушки. Он и не ожидал, что настолько ослаб.

– Боже, нет, нет, НЕТ!

– Тихо! – Татьяна Петровна прижала Артёма к кровати, упёршись руками в его плечи, склонилась над ним. От её волос пахло шампунем. Артём не мог ей сопротивляться и сдался. Почувствовал, что уплывает, и усилием воли удержал себя на поверхности облака.

– Успокойтесь! – настаивала врач. Бедром она задела подставку, на которой крепилась капельница, и опрокинула её, но даже не оглянулась на грохот. «Всё вокруг рушится», – произнёс в голове Артёма какой-то чужой голос. – Вы уверены, что с вами в машине был кто-то ещё?

– В каком смысле: кто-то?! Со мной ехала девушка, вы разве не слышали? Её зовут Кристина, – прохрипел он. – Кристина Стрелецкая. Мы с ней…

Татьяна Петровна покачала головой. Запах шампуня стал резче.

– В машине, – в том, что от неё осталось, – нашли только вас. Всюду была кровь, и экспертиза показала, что она ваша.

– Быть не может!

– Придёт следователь и подтвердит.

– Хуйня! – выпалил он в её лицо, заслоняющее мир.

– По-вашему, я лгу? – кротко спросила врач, отпуская его и выпрямляясь.

Он закатил глаза. Его начало подташнивать.

– Мои вещи сохранились?

– В основном, – сказала врач, поднимая с пола капельницу.

– Где они?! – Его голос предательски дрогнул. – А мой телефон? Я должен позвонить.

– Давайте я перевяжу вам запястье, у вас кровь идёт.

– Вы меня слышали?! – воскликнул он. Правая рука Артёма оказалась по локоть в тёплом и противном бульоне, а на левой – он только теперь заметил, – были загипсованы два пальца. Из глаз непроизвольно потекли слёзы, Артём не мог их сдержать, и это было ужасно. – Верните мне мой телефон!

Женщина продолжала стоять у кровати и смотреть в его сторону, но куда-то мимо него, в пространство за его затылком. Это длилось всего секунду-другую, но Артём решил, что так она и простоит, пока он не потеряет сознание или не уснёт… в его положении это было почти одно и то же. Наконец Татьяна Петровна развернулась и вышла, унося плошку, в которой был бульон, пока он её не опрокинул. Артём затравленно огляделся.

Он один лежал в двухместной палате. Вторая койка, у окна, пустовала, заправленная. На окне была решётка. Он приподнял тяжёлую голову и увидел у дальней стены шкаф, раковину с зеркалом… тумбочки, стулья… Санузла не было. Всё старое и всюду характерный больничный запах: медикаментов, пота, чего-то скисшего. За всю свою жизнь Артём попадал в больницу лишь дважды, но эту затхлую смесь он помнил и ненавидел. Как человека действительно везучего и не жалующегося на здоровье, он пугал Артёма, будто поветрие, способное заразить… породнить с теми скособоченными созданиями в пижамах, которые шаркали по больничным коридорам, подобно зомби.

Татьяна Петровна вернулась с его барсеткой. Он схватил сумочку и увидел: один её бок обгорел, а замок сломан. Здоровые пальцы попали в дыру с обугленными колючими краями. Он вытряхнул содержимое барсетки на одеяло вместе с пеплом и чёрной трухой. Татьяна Петровна демонстративно поморщилась.

Документы, бумажник, ключи от дома, упаковка «Пенталгина» (огонь превратил её в заскорузлую лепёшку), неоплаченная квитанция за превышение скорости (а эта уцелела!), авторучка… Мобильник! Артём испытал чувство сродни эйфории… но мобильник лежал в ладони как чужой, и эйфория махом улетучилась. Артём перевернул трубку. Задняя сторона мобильника сильно оплавилась и потеряла форму. Экранчик не светился. Мобильник сдох и реанимации не подлежал – с равным успехом Артём мог воспользоваться для звонка колодой карт.

Он с недоумением взглянул на врача.

– Машина горела, когда вас нашли, – пояснила Татьяна Петровна. – К счастью для вас, пламя оказалось небольшим. Однако ваша сумка пострадала. Ну и содержимое, вот.

– Что там могло гореть, в салоне? – проворчал он.

Соображал он туго, поэтому каждая новая мысль казалась гениальной идеей, впору кричать: «Эврика!». Такой мыслью была:

– «Симка»! – Артём попытался вскрыть мобильник и достать сим-карту. Он совсем забыл про два гипсовых кокона, торчащих из кисти левой руки на месте указательного и среднего пальцев. Проще простого достать «симку», когда у тебя есть две руки, и проблемно – когда одна отказывается помогать.

– Пальцы сломаны, – констатировала врач. – Ещё у вас трещины двух рёбер с левой стороны, девятого и десятого, множественные ушибы… Отёк коленного сустава на правой ноге. Скальп на голове рассечён, пришлось наложить шов, с повязкой будьте поаккуратней. Пока вы были без сознания, вам сделали МРТ. Диагностика показала – у вас ушиб головного мозга лёгкой степени. Это серьёзно, но поправимо. Необходимо соблюдать постельный режим и рекомендации, пройти курс лечения, и тогда…

– Давно я здесь?

– Четвёртый день, – бесстрастно ответила Татьяна Петровна.

– Четвёртый день? – переспросил Артём так тихо, что сам себя еле услышал. Он дотронулся до своего лица и нащупал на подбородке щетину. Одновременно ощутил зуд на шее, словно прикосновение к коже пробудило его. – Хуев я везунчик, ничего не скажешь.

– Прекратите ругаться, – произнесла Татьяна Петровна. Он уставился на неё. Лицо женщины казалось высеченным из камня. – Иначе вам вымоют язык с мылом. Хозяйственным.

– Им до сих пор пользуются? – огрызнулся Артём. – Вы кому-нибудь сообщали насчёт меня? Родным, в смысле.

– Одел полиции установил вашего отца, – сказала врач. – Я лично с ним связалась. Владимир Константинович, Новый Уренгой, офтальмолог. Всё правильно? Надо же, я когда-то собиралась стать офтальмологом.

Артём цыкнул языком с досады. Копы всё выяснили верно, но вряд ли они знали про больное сердце отца.

Женщина заметила его тревогу.

– Я сказала, что ваше здоровье вне опасности, и, похоже, мне удалось убедить Владимира Константиновича. Он приедет в скором времени.

Артём попытался добраться до сим-карты иным способом.

– Зачем вы грызёте телефон? – поинтересовалась Рязанцева, наблюдая за его стараниями.

– Вы меня не понимаете вообще, – пропыхтел Артём. Нос заложило. – Девушка, Кристина Стрелецкая. Мы с ней вместе ехали в Москву. Из Студёновска. Она родом оттуда, улица… вот чёрт! Мне сколько раз повторять?!

– Я вам тоже устала повторять. В машине нашли только вас. Лариса Авербух, помощник городского главы, ехала по встречной и стала свидетелем аварии. Говорит, вы гнали, как будто вам натёрли перцем чили одно место, уж извините. Она же и вызвала «скорую помощь», и вытащила вас из машины. Никаких…

– Значит, она ушла! Она могла потерять память и не отдавать себе отчёта… – Он понял, что его заносит, и осекся.

– Это всё звучит, знаете ли, как…

– Как бред, а?! – выкрикнул он.

– И вещей женских в машине не оказалось.

Мобильник, с которым во время перепалки боролся Артём, внезапно раскололся. На одеяло выпал почерневший прямоугольничек «симки».

– Хорошо, – сдался Артём. Ругань и возня с трубкой отняла у негопоследние силы. – Дайте мне ваш мобильник. Пожалуйста. Я заплачỳ.

Он мог позвонить родителям Кристины. Они наверняка с ума сошли, не дождавшись от дочери СМС: «Привет, долетели нормально! Отель – супер ». Отношения у Артёма с родными Кристины были натянутыми, – мягко говоря, – а сейчас те и вовсе на него всех собак спустят. Но какой у него выбор?

– Всего один звонок!

– Обязательно, – сказала Татьяна Петровна. – Когда вы чуть-чуть отдохнёте. А пока будьте любезны соблюдать порядок.

– Иди ты, – прошипел Артём сквозь зубы. Он принялся барахтаться в кровати, пытаясь встать. Резкие движения заставили его пожалеть об этом: в голове словно опрокинулся зеркальный шкаф с посудой. Вслед за шкафом опрокинулся и Артём – обратно на чахлую больничную подушку.

– Плохо…

– Естественно. Вы очень ослабли. Вас кормили внутривенно. Вам следует меня слушаться, если хотите снова встать на ноги и, возможно, даже водить машину.

– В башке шумит. Я… словно слышу… не знаю, что я слышу!..

– Это от лекарств. Некоторые могут вызывать слуховые и даже зрительные галлюцинации. Возможно, небольшая передозировка, но ничего опасного…

– Я сейчас отключусь.

– Всё хорошо. Засыпайте. Спите.

Артём затих, успокоился, отключился… как мобильник, сломанный мобильник…

***

Кажется, было далеко за полдень. Свет солнца стал насыщенно-оранжевым, густым. Артём проснулся в поту, чувствуя себя ещё более разбитым, чем утром. Он задыхался в жаре, которая пропитала палату. Никто не удосужился даже открыть ему окно.

Он был один.

Самое время действовать.

Артём откинул одело и сел – слишком поспешно, голова и бок моментально отозвались на его движение вспышкой одуряющей боли. Когда пелена перед глазами спала, Артём увидел свою правую ногу. Колено представляло собой одну сплошную фиолетово-жёлтую опухоль. Артёму она напомнила крупный древесный гриб – чужеродное образование. Он осторожно опустил ноги на пол. Ему казалось, что кожа на футбольном мяче, в который превратилось его колено, растягивается до прозрачности, надави – и лопнет. Он закусил губу.

На спинке стула возле койки висели пижамные штаны, и Артём кое-как напялил их на себя. Штаны оказались велики, ему пришлось их придерживать. Больничные тапочки, наоборот, были малы. Криво посмеиваясь такому несоответствию, он заковылял к двери, имея две цели.

Во-первых, найти телефон и сделать несколько звонков.

Во-вторых, посетить туалет. Те несколько дней, что он провалялся без сознания, за ним убирали медсёстры, и мысль об этом вызывала у Артёма чувство неловкости. Он считал так: если ты умеешь что-то делать, делай это сам.

У двери он неожиданно замешкался. Возникло ощущение, будто он собрался нарушить некий запрет – не просто запрет Рязанцевой нарушать покой, но Запрет с большой буквы, за которым лежит область святотатства. Прислушался, но услышал только гулкое эхо, в которое слились далёкие голоса или вздохи… позвякивания… скрежет передвигаемых предметов. Он взялся за ручку, полный дурных предчувствий: а вдруг его заперли?

Ручка повернулась. Дверь открылась, он вышел – вывалился – в коридор.

Здесь ему стало дурно. Коридор уходил далеко вперёд и далеко назад, всё удлинялся и удлинялся в обе стороны. Голова Артёма закружилась. Он начал крениться набок. Выкинул покалеченную руку и упёрся в стену. Ему показалось, что из носа вот-вот хлынет кровь с мозгами вперемешку. Он весь был наполнен болью, как стеклом, – его голова, его бок, рука и колено. Он начал дышать тяжело и шумно, как собака, и с его языка побежала слюна. Желудок сжался.

Артём стоял, цепляясь за стену, пока угроза обморока не отступила. Тогда он огляделся повторно.

Коридор слева от палаты заканчивался стеклянными дверьми с надписью «Травматология» и выходом на лестничную площадку. Справа – карман холла, потом опять ряды палат и стена с окном. У окна застыла фигура женщины в больничном халате. Женщина пристально смотрела на Артёма; он скорее почувствовал, чем увидел её взор. Постанывая, Артём побрёл к холлу, где наверняка размещался пост дежурной сестры.

Так и есть, часть холла действительно занимал пост – крохотная стеклянная кабинка. Сестры на месте не оказалось, зато на посту, на столе стоял грязно-жёлтый, со стёршимися кнопками, с замусоленной трубкой телефон. Артём завернул в холл и дёрнул за ручку дверь кабинки – заперто! Он выматерился.

– Не знаете, где найти сестру?! – окликнул он женщину, замершую у окна. Пациентка вздрогнула и, когда Артём шагнул в её сторону, бесшумно скрылась в ближайшей палате. Движения женщины показались Артёму неловкими и скованными. Вероятно, причиной тому являлась травма, предположил он.

Артём двинулся дальше по коридору, разглядывая висящие на стенах санбюллетени. На ближайшем, с угрожающим заголовком: ГЕРОИН, вышагивала по ватману на ногах-ходулях тощая, словно нарисованная грязью, горбатая фигура с гибкими, как макаронины, руками. Одна рука заканчивалась ложкой, а другая – зажжённой зажигалкой. Вместо головы у чудища был наполненный зельем шприц, на игле которого корчился пронзённый мальчишка, патлатый и неопрятный. Юный торчок закатывал глаза, беззвучно голосил, и над его ртом поднималось облако серой пыли. Его дружок в оцепенении смотрел на приближающуюся фигуру ГЕРОИНА, запрокинув голову – монстр был выше его раза в три.

В подобном стиле – будто зарисовки дурного сна – были выполнены и остальные плакаты. ИНФАРКТ МИОКАРДА пугал пациентов видом разбухшего и распотрошённого багрового сердца. РАК – с огромной фиолетово-белой фотографией карциномы. И так далее.

Скользя взором по санбюллетеням, Артём продолжал поиски. Вот дверь с табличкой «Ординаторская». Закрыто. Дверь в «Перевязочную» – открыта, но внутри ни души. Наугад Артем заглянул за дверь с номером «8».

В палате было три койки, и на каждой сидела женщина. Одна явно бальзаковского возраста, две другие – совсем молоденькие. Женщины настороженно уставились на Артёма, словно пытаясь взглядами вытолкнуть его обратно в коридор.

– Сорри, – попытался успокоить их Артём, но вместо этого настороженность в глазах женщин превратилась в тревогу. Самая младшая девушка сжалась, как будто к ним ворвался насильник с уже приспущенными пижамными штанами. На самом деле Артём всего лишь желал узнать, не видел ли кто-нибудь медсестру с поста. Его вопрос так и остался незаданным.

Все женщины в палате были беременными.

Округлые животы заметно, зрело проступали под халатами. Груди набухли от молока. В их фигурах было что-то тюленье. «Седьмой месяц? – предположил Артём. – Восьмой?». В этом он не разбирался. Их с Кристиной ребёнок был всего лишь перспективой, так же, как и брак.

– Сорри, – повторил он и затворил за собой дверь.

– Ничего себе, травматология, – проворчал он. Опять подступила тошнота. – Какое-то родильное отделение. – Он вспомнил женщину у окна и понял, почему её движения показались ему неуклюжими. – Родильное отделение…

Он развернулся как раз вовремя, чтобы увидеть сестру, вкатывающую в коридор через дверь «Травматология» кресло на колёсах. В кресле сидел человек с забинтованной головой. Заметив Артёма, сестра покатила кресло быстрее. И быстрее! Она почти бежала. От этой гонки голова пациента бестолково болталась, словно пришитая к плечам.

– Эй! – крикнул Артём сипло – в горле пересохло. Крик вызвал очередной всплеск боли в рёбрах, но сейчас Артём проигнорировал его. – Дайте мне позвонить с вашего поста! Мне…

– Зачем вы вышли?! – воскликнула сестра. У неё было красивое, кукольное личико. Высокая грудь вздымалась и опадала, вздымалась и опадала при каждом шаге. Ослепительно-блондинистые волосы выбились из-под шапочки. Сестра была чертовски хороша. – Зачем вы вышли?! Вам нельзя выходить!

– Я в порядке, – возразил Артём, и тут пол ушёл у него из-под ног. Он рухнул – сперва на колени (что за боль! королева боли!), потом завалился на правый бок, как мешок с огурцами. Он успел выставить руку и смягчил удар от падения. Сексапильная медсестра, которая могла бы исполнять роль в порнофильме про больницу, отпустила кресло. Он наблюдал за ней снизу и сбоку, в опрокинутой перспективе, отчего головокружение усилилось десятикратно. Словно он, как в студенческие годы, напился «ерша». Когда девушка добежала до него, Артём надул в штаны. Ради этого стоило покидать палату… не правда ли?.. Ха. Ха. Ему захотелось плакать.

Сестра склонилась над ним. За её спиной кресло прокатилось немного по инерции и замерло. Артём взглянул на сидящего в нём человека. Один глаз мужчины был наполнен кровью, зрачок утопал в багрянце. Рот пациента распахнулся, язык протиснулся наружу, острый, сухой, неестественно длинный, как копьё. Казалось, человек указывал им на Артёма.

– Э-э-э! – затянул мужчина в кресле. – Э-э-э! Э-э-э! Э-э-э!

«Прекрати», – успел подумать Артём из центра водоворота, в котором вертелись, ускоряясь, стены коридора, медсестра с порнографическим бюстом, больной в кресле, прежде чем лишился чувств.

***

Татьяна Петровна предупреждала, что медикаменты, которыми его пичкали, способны вызвать галлюцинации. Этой ночью её слова подтвердились – Артём увидел то ли глюк, то ли кошмарный сон, порождённый наркотиками. Ночное видение запомнилось урывками – зато сами «урывки» врезались в память отчётливо.

Первый фрагмент видения: Артём выходит из палаты и пробирается по коридору. Всё очень реалистично и детально. Шероховатость стены под ладонью. Лёгкий сквознячок. Очаги боли, приглушенные лекарствами. Голова не кружится; даже во сне Артём этому рад. Пост медсестры снова безлюден, горит настольная лампа, и телефон стоит на прежнем месте. Над столом прикреплён список телефонных номеров по больнице. Артём просовывает руку в окошко, но до аппарата не дотягивается, окошко маленькое, а руке не хватает изгибов. Поиски предмета, которым можно поддеть и подтянуть к окошку телефон приводят Артёма в холл. Он попадает в прямоугольник жёлтого света, падающего из окна, и отбрасывает на стену гротескную тень. Луна за окном полная. Оказавшись на виду, Артём испытывает лёгкую панику, и здесь…

Здесь первый фрагмент обрывается и начинается второй.

Артём по-прежнему в коридоре, но холл остался позади. Теперь до Артёма долетают возбужденные голоса и лязг медицинских инструментов, опускаемых на эмалированный поднос. Артём идёт на шум, не отдавая отчёта, зачем – но ведь это сон, правда же? Приближаясь к концу коридора, Артём различает отдельные фразы. Неожиданно раздаётся громкий женский возглас, исполненный торжества: «Я его вижу! Вот он, малыш!». Голос Татьяны Петровны. Он успевает озадачиться, зачем принимать роды в травматологическом отделении, как тут…

Фрагмент кончается.

Третий фрагмент – Артём заглядывает в дальнюю палату и наблюдает картину: на столе лежит женщина, её ноги согнуты и раздвинуты; процесс родов заслоняет от него широкая спина Рязанцевой. Другие женщины в белых халатах ассистируют Татьяне Петровне, и никто не замечает случайного свидетеля. Комната залита слепящим светом. Возле одной стены стоит ванна, наполненная водой – да уж, во сне увидишь и не такое. Женщина на столе начинает стонать… потом кричать. В какой-то момент Артёму становится ясно, что кричат двое: мать и ребёнок. Татьяна Петровна поднимает новорожденного. Теперь она стоит вполоборота к двери. Артём видит, что врач держит в руках, и его сердце, налившись тяжестью, останавливается.

Оно… красное. Вот первое, что понимает Артём, когда способность думать постепенно возвращается к нему. Он собирает мысли, словно рассыпавшиеся кусочки паззла. Вот только не знает, как их сложить в картину.

Оно… копошится.

Оно похоже…

Господи, да на что оно похоже?!

Да, оно красное, как варёная свекла. У него много отростков, одни вытягиваются, другие сокращаются, и всё это пульсирует в ломаном ритме. Отростки трутся друг о друга и о перчатки Татьяны Петровны с чавкающим поскрипыванием. От этого звука топорщатся волоски на коже Артёма. Оно дряблое, как мошонка великана. Артём вспоминает какой-то документальный фильм про пауков, линьку мохнатого птицееда. Тварь, барахтающаяся в руках Татьяны Петровны, напоминает то, что на экране выползало из паучьего панциря: мягкое, розово-кровяное, глянцевое. Сходство не в форме, а в едином чувстве наивысшего омерзения, вызванного зрелищем. Если у этой мерзости и есть глаза, Артём их не замечает, зато видит безгубый сморщенный рот, пересекающий плоть между трепещущими конечностями.

Артём начинает пятиться. Его разум уже не в состоянии воспринимать новые и новые анатомические подробности безобразной штуки. В этот момент раздаётся ликующий возглас блондинистой медсестры с кукольным личиком (да, она тоже здесь):

– Двойня!

«Открывайте шампанское, закуривайте сигары», – думает Артём, но шутка только усиливает кошмар. Теперь все в палате – акушерки, роженица – глядят на него. Глядит ворочающаяся в пальцах врача тварь – кажется, у неё всё-таки есть глаза. Татьяна Петровна и не пытается спрятать новорожденное страшилище от постороннего. В её взоре – ярость, обращённая на Артёма. И тут…

Конец фрагмента.

Артём просыпается и видит потолок своей палаты. За окном – позднее утро.

***

– Зачем меня заперли?

Артём лежал, укутанный одеялом до подбородка. Несмотря на слабость, теперь он чувствовал себя лучше, и голова не кружилась; правда, ныло плечо и сильно ломило бок. Как там пел Цой: «Если к дверям не подходят ключи, вышиби двери плечом». Ну вот Артём и попытался, забыв про трещины в рёбрах. Боль была такая, что он даже немного повыл.

– А что ещё оставалось делать?! – раздражённо откликнулась Татьяна Петровна. Она уселась на стул и закинула ногу за ногу; при этом её колготки, соприкоснувшись, зашуршали. Звук напомнил Артёму о ночном кошмаре, и его передёрнуло. – Вы ходил во сне. С вами такое случалось раньше?

– Вряд ли, – ответил Артём, подумав.

– Вы могли причинить вред себе и окружающим. У нас тут много женщин.

– Беременных женщин, – уточнил он, уставившись в потолок. – Я рад, что демографическая программа президента столь эффективна.

Он ощущал её пристальный взгляд, как будто мозолистый палец упирался ему в горло.

– Беременные женщины тоже получают травмы, как ни печально. Вас это удивляет?

– Меня удивляет то, что меня заперли в палате, как в тюрьме. У вас…

«…даже на окнах решётки», хотел добавить Артём, но сдержался. Кто знает, чем могла обернуться для него откровенность с врачом, который – у Артёма не осталось сомнений – водил его за нос?

– Короче, я требую, чтобы меня прекратили запирать. Даже на ночь.

– Господи, конечно! – воскликнула врач с энтузиазмом, который показался ему наигранным. – Если это поможет вам не считать больницу тюрьмой.

– Ещё как поможет.

– Славно. А вы что-нибудь помните? – спросила Татьяна Петровна. – Как вы… ходили во сне?

– Ничего, – соврал Артём. – Всё как в тумане… Когда меня перестанут колоть?

– Со вчерашнего дня мы вам колем только общеукрепляющее.

– А я не чувствую себя крепким, – возразил он. В этот раз Артём сказал правду, кроме странной апатии и отупения он не ощущал ничего. Были ли они вызваны инъекциями «общеукрепляющего»? Возможно. – Почему до сих пор не пришёл следователь?

– Мы созванивались и договорились на после обеда.

– Чёрт вас побери. Моя девушка исчезла, а никому и дела нет! Вы… Вы даже мне позвонить не даёте!

– К слову, у меня для вас хорошая новость. Завтра приезжает ваш отец.

– У него больное сердце, – простонал Артём. – А у вас нет мозгов… Чего? Ждёте, что я вскачу и стану аплодировать?

Он перевёл дух.

– Ладно, сорри, – буркнул Артём. – А что за город, кстати? Я дадже и не в курсе, где я застрял…

– Ильинск.

– А мужики в больницу не попадают? Я за всё время видел только одного бедолагу в каталке… Признайся, это он тут всех женщин обрюхатил, а они ему… ха-ха… голову проломили… чикатиле?.. ха-ха!..

Он хрипло и без всякого наслаждения рассмеялся. Щетина – или уже борода? – заскрежетала по одеялу. Этот шершавый, протискивающийся звук снова напомнил о ночном кошмаре, и смех Артёма быстро сошёл на нет.

Татьяна Петровна смотрела на него с неприязнью.

– Вы правы, отчасти. Мужчин у нас в городе действительно мало.

Рязанцева встала, подошла к окну, словно заинтересовавшись игрой света в листве.

– Пару лет назад случилась… беда?.. катастрофа?.. Трагедия. В черте города проводились археологические раскопки. Под землёй нашли следы древних поселений, гигантские статуи… их ещё, вроде, называют «каменными бабами»…

Артём едва не отпустил злую шутку насчёт «каменной бабы», но удержался.

– Археологи откопали вход в пещеру. Я не знаю всех подробностей, да никто их толком теперь не знает, но раскопки вызвали как-то обрушение. Пещера оказалась огромной и полной газа. Газ… воспламенился. Рядом с карьером, где велись раскопки, находилось здание МЧС. Оно ушло под землю в мгновение ока. Многие мужчины… добровольцы… пытались справиться с огнём. Организовались, вывезли в безопасные районы города женщин и детей… но они не были профессионалами! – Рязанцева покосилась на больного и продолжала: – Те из них, кто не отравился газом, сгорел заживо. Помощь из центра пришла поздно… Вот так.

– О, – произнёс Артём. – И много погибло?

– Много, – ответила Татьяна Петровна уклончиво, продолжая смотреть в окно.

Артём хотел уточнить, в каком году произошла катастрофа, но передумал. Рязанцевой в очередной раз врала. В России катастрофы следуют одна за другой. Взрыв газа вчера. Прорыв плотины сегодня. Обрушение шахты завтра. Катастрофы висят на шее страны пылающим ожерельем беды. Случись здесь нечто подобное, журналисты слетелись бы в Ильинск, как вампиры на страдающего гемофилией. Тему подхватили бы блогеры и мусолили до нового ЧП. Нет, Артём не помнил ни одного репортажа про взрывы в Ильинске.

Кроме того, если в городе осталось мало мужчин, откуда здесь такое количество беременных женщин?

– Давайте градусник. – Татьяна Петровна, наконец, оторвалась от окна. Артём протянул ей градусник, на который врач едва взглянула, и широко зевнул, притворяясь засыпающим. Врач молча вышла. Медсестра, блондинка с кукольным личиком, принесла ему лекарства и стакан воды. Артём сделал вид, что проглотил таблетки, но когда медсестра удалилась, выплюнул их в раковину. Возвращаясь к койке, машинально посмотрел в окно.

Внизу пожилой мужчина в съехавшем картузе, из-под которого выбивались пепельного цвета кудри, шаркал метлой по асфальту. Движения механические, как у робота. Пока Артём наблюдал за ним, уборщик так и не сдвинулся с места, только глубже закапывался в облако пыли. Наконец мужчина поднял голову, и их взгляды встретились. Взор у мужчины был затравленным.

Артём отпрянул, вернулся в койку и затаился. Никогда ещё он не ощущал себя таким одиноким, таким… оторванным.

Он решил бежать после вечернего обхода.

Пока его не лишили и этой возможности.

***

Беседа со следователем не успокоила Артёма. Следователь оказалась женщиной. Она могла быть вежливой и внимательной, когда Артём рассказывал о поездке с Кристиной, но её, как и Рязанцеву, выдавали глаза, – такие же настороженные. Потом следователь (имя её Артём даже не пытался запомнить) о чём-то долго шепталась в коридоре с Татьяной Петровной; скрючившийся под дверью палаты Артём ничего не расслышал и только ругался сквозь зубы.

Убедившись, что женщины удалились, Артём принялся действовать.

Его одежда хранилась в шкафчике. Джинсы порвались, а на футболке красовалось бурое пятно крови, которое так до конца и не отстиралось в скверной больничной прачечной. Зато лёгкая спортивная куртка не пострадала. Артём стянул пижамную рубаху и, кряхтя, надел куртку. Тесные больничные тапочки заменил на свои кроссовки, новые и удобные. Подошёл к зеркалу – оценить результат – и увидел малосимпатичного, одичалого парня с немытыми патлами и смоляной бородкой. Переломанные пальцы, похожие на куски школьного мела, торчали из рукава. Артём смочил ладонь под краном и провёл по волосам, худо-бедно пригладил. Вернулся к кровати, полез в тумбочку за вещами.

Его сердце сжалось, а потом начало колотиться с удвоенным темпом. Артём увидел в ящике то, чего раньше там не было: сложенный пополам клочок бумаги. Кто-то подложил его под паспорт, пока Артём пребывал в отключке. С дурным предчувствием он развернул записку и прочёл:

НЕ МЕДЛЕНО БЕГИ ИЗ ГОРОДА

А ТО БУДЕТ ПОЗДНО

ТЫ В БОЛЬШОЙ ОПАСТНОСТИ

Большие и неуклюжие буквы делали надпись похожей на расшатанный ураганом забор.

– Дерьмовое кино, – проворчал Артём, пряча записку вместе с паспортом и прочими документами во внутренний карман куртки. – Становится жарко.

Он пересчитал деньги – рубли, евро, банковские карточки оказались на месте – и определил кошелёк во второй карман. Ключи от дома – туда же. Квитанцию на штраф, обгорелую сигаретную пачку и прочий подобный мусор оставил в тумбочке:

– На память тебе, Татьян-Петровна… с-сука!

Выйдя в коридор, он как мог уверенно зашагал в сторону уборной. По коридору прогуливались две женщины в бесформенных, скрывающих фигуру халатах. Артём ожидал увидеть на посту знакомую блондинистую медсестру, но вместо неё там сидела коротко стриженая брюнетка. Она отвлеклась от детектива в бумажной обложке и окликнула его. Глаза у брюнетки были самого изумрудного цвета из всех, что ему доводилось видеть. Невольно восхищаясь ими, Артём замер в вопросительно-галантной позе.

– Слушаю вас, сеньорита?

– Куда это мы собрались, сеньор?

– Мы собрались в сортир! – с достоинством оповестил Артём. – С вашего позволения или без него.

– Вам не рекомендуется…

– Оставлять палату, знаю-знаю. Но как быть, милая сеньорита, коль позвала природа? Не в кровать же мне ссать? Если только вы согласитесь убрать за мной. Я охотно предоставлю вам возможность пошарить в моих сокровенных местах, хоть и предпочёл бы для этого иные причины.

– Идите осторожно, – поскучнела брюнетка. Состязаться в сарказме с Артёмом она не желала. – И не надо хамить.

– Да, ещё такая просьба. Моя пижамная рубаха вся пропотела, стала такая вонючая, что просто фу. Распорядитесь насчёт постирать.

Медсестра уставилась на Артёма взглядом социального работника при исполнении, увидевшего очередного обожаемого посетителя. Походкой контуженного аристократа Артём продолжил путь, приветствуя встречных пациенток полупоклоном.

Он заперся в туалете и, хотя ему не очень хотелось, отлил. Выждав несколько минут, покинул место уединения (когда он приблизился, сестра уткнулась в книжку), но вошёл не в свою палату, а в соседнюю, рассчитывая стрельнуть у пациентов мобильник.

Он очутился в одноместной палате, стерильно-белой, ослепительной. Пациент неподвижно лежал на койке. Дыхание Артёма сделалось чаще, когда он узнал спящего.

Человек с кровавым глазом. Ковбой в инвалидном кресле, воющий «Э-э-э!».

Он лежал абсолютно неподвижно, и только по трепету ноздрей можно было догадаться, что человек не мёртв. Торчащая из-под одеяла худая рука, усеянная бляшками, походила на куриную лапу. От спящего тянулись провода к приборам малопонятного Артёму назначения, которые попискивали у изголовья кровати. Артёма охватило острое чувство жалости к беспомощному.

А ещё ему стало жутко и захотелось вернуться в свою палату.

Он так и поступил. Но сперва достал из прикроватной тумбочки мобильник бедняги. Оставил на месте украденного телефона купюру в сто евро.

***

Ему досталась совсем древняя модель «соньки», из тех времён, когда по земле бродили мастодонты, а дисплеи мобильников делали монохромными. Аккумулятор телефона был наполовину разряжен. Учитывая, что старые телефоны разряжаются быстро, действовать надо было ещё быстрее.

Артём не знал, насколько пострадала его память после аварии; он успел встревожиться, что забыл номер, но палец сам по себе нажал нужные кнопки в правильном порядке. Очередная маленькая победа.

Он звонил Кристине.

Длинные гудки. Артём начал считать. После восьмого гудка он начал заклинать шёпотом:

– Давай же, солнышко, ответь, возьми трубку, это я… Ответь, солнышко…

Он насчитал ещё восемь гудков, после чего звонок сбросился. Тогда Артём набрал новый номер. Тыча в кнопки, отметил, что дрожит от нетерпения. Прижал мобильник к уху и долго – бесконечно – слушал тишину, пока сигнал протискивался сквозь эфир.

Ответили сразу же после первого гудка:

– Да?

Голос звучал удивительно чётко, словно Андрей Цалиев, партнёр Артёма по бизнесу и давний приятель, находился на соседней койке.

– Андрюх! – зачастил Артём громким шёпотом. – Это я, Андрюх, слышишь меня?! Чёрт, я влип, тут такое дерьмо творится, мне помощь нужна – край, Андрюха, ты нормально слышишь?!

– Тёма, ты, блин?! – проорало в трубке. – Где вы?! Ты знаешь, что вас ищут?! Вас похитили?!

– В каком-то смысле, – сказал Артём. Приятель заковыристо выматерился. – Это хорошо, что ищут, только я не знаю, как объяснить. Тут… совсем непонятное творится!

– Братан, родичи Кристинки блюют говном и хотят твоей смерти!..

– А отец?

– Я говорил с ним. Ясно, что волнуется, но виду не показывает. Он у тебя мужик сильный.

– Так отец не знает… Ну конечно, она и тут соврала! Скотина!

– Давай начинай объяснять!

– Дрюш, не перебивай. Мне мобильник попался совсем допотопный, может сдохнуть в любой момент. Мне тут нужны наши ребята, и не только, скажи Серому, пусть подключит своих ментов. Мы… Дрюш?!

На какой-то момент Артёму показалось, что телефон отключился, разрядившись.

– Я здесь, – успокоил Андрей.

– По дороге в Москву мы попали в аварию. Говорят, машина – в хлам. Сам я не помню. Я очнулся в больнице, а Кристина пропала! Слушай!..

И Артём рассказал свою историю коротко и убедительно, как только мог.

– Ильинск? – уточнил приятель, когда Артём закончил.

– Да. Какое-то захолустье, я фиг знаю, где. Короче, найдёшь! Это где-то по трассе от нас до Москвы… может, придётся свернуть.

– А какая больница, городская, областная?

– Хуй её знает. Точно не стоматологическая… об Ильинской области не слышал, поэтому, думаю, городская. В любом случае, вряд ли тут много больниц. По-хорошему, мне отсюда надо валить. Здесь какая-то хрень творится, я не пойму, какая, но я и Кристину найти должен!

– Братух, ты не наделай глупостей. Не горячись. Тебе сейчас главное – выбраться из больницы и где-нибудь заныкаться. И там дождаться нас.

Артём сглотнул. Слова Андрея звучали абсолютно разумно, но…

– Она в опасности, – произнёс он.

– Тём, – сказал Андрей. Наступила пауза – короткая, но Артём опять успел испугаться, что их разъединило. – Всё именно так, как ты рассказал?

– То есть? Что ты имеешь в виду? Я не преувеличиваю.

Андрей вздохнул.

– Знаю. Ты не из тех истеричных мудаков, которые на пустом месте напридумают чёрт знает чего. Просто… Ты должен понимать, как твоя история звучит со стороны.

– Я понимаю, – ответил Артём и добавил неожиданно дрогнувшим голосом: – Спасибо, что ты мне веришь.

– Не нравится мне, что там у тебя творится. Прямо бабий заговор.

– А мне нравится ещё меньше, – Артём хихикнул. Смешок получился нервным и немного безумным… так? Ещё пара подобных смешков, и друг может начать сомневаться в его словах. – Не могу долго говорить, Дрюх, не дай бог, аккумулятор сдохнет.

– Ладно, я понял. Давай держись там. Когда доберёмся до города, наберу. Сам звони, только если совсем припрёт.

– Быстрее только.

– Уже едем… Тём? Не наделай глупостей, – повторил Андрей.

– Понимаю, Дрюш.

– Тогда считай, что мы уже на месте, – сказал собеседник на прощание.

– Скорее бы, – произнёс Артём.

Гудки в трубке. Он остался в одиночестве – снова.

***

Артём выглянул из палаты и убедился, что коридор пуст. Было начало пятого, самое спокойное время в любой больнице, когда врачи расходятся после смены, а их подопечные затихают в палатах или флегматично курят во внутреннем дворе. Дистанцию от палаты до выхода на лестничную площадку Артём преодолел без всякого шума –отдельное спасибо кроссовкам.

На лестничной площадке гудел лифт, а из соседнего, – хирургического, – отделения доносились голоса. Где-то рядом, оборвав бормотание телевизора, хлопнула дверь. Не дожидаясь развязки, Артём неуклюже, бочком – боль в боку играла на треснувших рёбрах, как на клавишах рояля – поскакал вниз по лестнице. Он ощущал себя пацаном, которого некстати вернувшиеся из гостей и топчущиеся в прихожей родители вот-вот застанут за раскуриванием сигареты. Это чувство вины, желание спрятаться, он не мог объяснить, да и не пытался – всего лишь следовал инстинкту, а тот твердил: не светись.

Артём решил, что покидать здание через центральный вход в открытую небезопасно. Он подумал про запасные выходы; когда Артём лежал в больнице, ещё в детстве, те никогда не запирались днём на ключ, и больные свободно пользовались ими, чтобы бегать через дорогу в пивной ларёк. Конечно, городская больница Ильинска строгими порядками и решётками на окнах скорее напоминала тюрьму, но Артём надеялся, что родной пофигизм хоть в чём-то сохранился и тут.

Его надежды оправдались. Дверь чёрного хода оказалась прямо под лестницей; подойдя к ней, Артём увидел, что она приоткрыта и слегка покачивается на петлях от ветерка. Он испытал какое-то лихорадочное ликование, когда, оттолкнув дверь, буквально вырвался за порог. «Ушёл!», – подумал он. Светило жаркое солнце, птицы щебетали, дворик остро пах подстриженной летней травой. А перед ступенями стоял и таращился на Артёма мужчина в засаленном картузе, которого Артём заметил утром из окна палаты.

– Блин, – досадливо вырвалось у Артёма. Мужчина – дворник или завхоз – попятился. Артём скакнул со ступеней – в колене словно взорвалась сверхновая, когда он приземлился – и поймал за плечо уже развернувшегося, чтобы броситься наутёк, мужчину здоровой рукой. Другая рука, травмированная, болталась из стороны в сторону, как подвешенная на крюк палка докторской колбасы.

– Стой, друг! – велел Артём голосом совсем не дружеским, рывком разворачивая мужчину к себе. – Стой, сказал!

Мужчина обмяк. Он был на голову ниже Артёма. Розовые, как у пьянчужки, глаза дворника слезились. Он моргал ими часто-часто.

– Ты здесь работаешь? – спросил Артём первое, что пришло на ум. Дурацкий вопрос. Конечно, мужчина тут работает, а не цветы нюхает, и в руке у него метла, а не сачок для бабочек, но Артём хотел, чтобы тот заговорил. Сказал хоть слово. Лишь бы не заорал.

– З-з, – силился произнести человек в картузе. От него пахло пóтом вперемешку с ещё каким-то непонятным запахом, вроде как присыпкой для младенцев. – З-з-з.

– Ты кто? Зовут тебя как?

– П-п. Прохор, – выплюнул пленник сквозь влажные синеватые губы.

– Есть прогресс, Прохор. Я – Артём. Может, ты даже в курсе. – Прохор энергично закивал. Артём огляделся. Во дворике кроме них не было ни души, но кто знает, сколько пар любопытных глаз наблюдает сейчас из окон за этой сценкой. – Вот так мы и познакомились. Теперь нам надо обсудить одно дельце, Прохор. Желательно, в спокойной и доброжелательной обстановке, ты не возражаешь? – Прохор затряс головой с тем же энтузиазмом. Картуз подпрыгивал на немытых вихрах. – У тебя есть какая-нибудь сторожка, подсобка?..

Новый знакомый замычал, и Артём нетерпеливо встряхнул его. Картуз свалился с макушки завхоза (или дворника). Артём поднял картуз и с брезгливой жалостью напялил на голову Прохору. Тот даже не стал отряхивать его от пыли.

– Давай начинай соображать, – с расстановкой пояснил Артём. – Если не начнёшь, двину в челюсть… Ну, соберись, хоть знаками показывай, если нормально говорить не научился!

Взгляд Прохора стал более осмысленным, и Артём подбодрил:

– Во-во, отлично. Перетрём немного, и я уйду, и ты меня больше не увидишь. И всё хорошо у тебя будет.

Кнут и пряник. Прохор опять закивал.

– Да? А? – закивал вместе с ним Артём. Узкая улыбка жестокого веселья взошла на его лице, как опрокинутый месяц. Прохор тоже попытался улыбнуться – перед Артёмом словно открылась расщелина, полная тёмных зубов. – Отведёшь меня? – Скорее, приказ, а не вопрос.

– Д-да, – ответил завхоз.

– В твоей каморке больше нет никого?

– Нет, – сказал Прохор. Артём развернул его и хлопнул ладонью между лопаток:

– Молоток!

Прохор сутуло засеменил, втянув голову в плечи. Он оказался весьма проворным, Артём еле успевал за ним, стараясь держаться на расстоянии вытянутой руки. Когда они подходили к подсобке, миновав проход между корпусами и беседку, окружённую газонами, Артёму снова напомнила о себе головная боль; всплыла, как пузатый маслянистый батискаф со дна морского. Он пожалел, что не стырил с поста каких-нибудь обезболивающих таблеток.

Единственные за весь путь слова Прохор произнёс уже на пороге хозяйственного помещения, возясь с замком.

– Нас точно заметили, – сказал он без малейшего заикания. – Ты должен был бежать, когда была возможность. А теперь нам хана.

– Ты преувеличиваешь, – ответил Артём, но не так спокойно, как бы ему хотелось.

– Они нас заметили, – повторил Прохор, распахнув дверь и скрываясь в проёме. Артём вошёл следом.

***

Голая лампочка, вызревшая на потолке диковинной поганкой, освещала подсобку. Отбрасывая корявую тень тролля, Прохор направился к холодильнику. За пивом, решил Артём и – ошибся. Завхоз достал бутылку молока и, не отрываясь, выпил половину.

– Когда я только закончил п-ПТУ, я устроился на фабрику, – произнёс Прохор. – Нам давали за вредность молоко. Я ненавидел его тогда, и сейчас ненавижу. Но я к молоку привык, оно меня успокаивает не хуже, чем «чекушка». С-странно, да?

Он вернул бутылку обратно на полку; брякнули, столкнувшись, пластик и металл. Несколько капель молока задержались в складках щетинистого подбородка Прохора, и когда он машинально смахнул их, Артём увидел, что его рука дрожит.

Артём присел на краешек единственного стула, имеющегося в комнате, и достал из кармана бумажник, в котором хранилась найденная Артёмом записка. «НЕ МЕДЛЕНО БЕГИ ИЗ ГОРОДА…» Он показал её Прохору:

– Это твоя?

– К-когда ты упал в коридоре, меня п-позвали, чтобы я тебя оттащил. – Прохор сел напротив, на продавленную, в пыли и царапинах, словно прямиком со свалки, софу. – Самим им было тяжело тебя поднять. Тяжёлая работа не б-бабская.

– Ага, – кивнул Артём, растирая своё несчастное колено. – О’кей. Предупреждён – значит, вооружён, так говорят, но мне хотелось бы знать точнее, о какой опасности ты меня предупреждал.

Прохор задышал часто, как пёс, трусящий по солнцепёку. Его ладони то сжимали бёдра, то норовили взлететь к посеревшим щекам, чтобы тут же безвольно упасть обратно.

– Под городом полно пещер, – произнёс он с расстановкой. – Иные п-просто огромные.

– Ага, – повторил Артём, сбитый с толку – не такие слова, которые он ожидал услышать. – Врачиха говорила про утечку газа и пожар, обрушение и всякое такое… Многие погибли… Но я…

– Старая драная сволочь! – вспыхнул Прохор. – «Многие погибли»! Они убили всех, кто сопротивлялся! Тому… т-тому…

– Как?! – опешил Артём. Дышать вдруг стало трудно, словно из каморки выкачали весь воздух. – Такое вообще невозможно! – Но разве он не подозревал это прежде, какой-то крошечной частью сознания, в то время как рассудок ожесточённо отвергал безумную догадку?

– Тех, кто п-пытался им помешать! Остальным сделали эту операцию, слышь-меня? на мозге… «лер…»… «лекр…»…

Тут завхоз «завис», и Артём подсказал:

– Лоботомию?

Прохор наконец определился, что делать с руками, и спрятал лицо в ладонях. Со стороны такой жест мог выглядеть мелодраматичным, только ситуация напоминала не сцену из мыльной оперы – нет, тут снимали ужастик. Артём ощущал себя так, точно его поместили в центр смерча, где спокойно и безветренно, когда вокруг рушатся стены и летят по кругу вырванные из земли деревья и завязываются в узлы опоры ЛЭП.

– Они, б-бабы, их контролируют, – сказал Прохор из-под пальцев. – Всю т-тяжёлую работу спихнули на них. Кого не п-прооперировали, за теми с-следят.

– Оперируют не всех?

– Людей со специальными знаниями б-без нужды не трогают. Например, электриков. Б-бабы ни хрена не шарят в п-проводке. Или механиков. П-правда, с-следят за ними с-строго. Держат в, в, в…

Прохор задрожал. Запыхтел, засопел. Артём подумал: «Если я теперь до него дотронусь, он взлетит, как ракета. Пробьёт головой потолок и уйдёт в космос».

– Это же бред, – попытался возражать Артём. Он пытался найти слабые места в истории Прохора, чтобы зацепиться за них – и не поверить. – Как такое могло произойти?

– П-постепенно, – ответил Прохор, не отнимая ладоней от лица. – Сначала постепенно. Они набирали силу… Наращивали влияние… Местные чинуши навалили полные штаны, их даже п-подкупать почти не п-пришлось… Тех, кого не запугали и не подмаслили, – от тех избавились… Одно время пошла такая череда таинственных исчезновений… П-потом… п-понеслось. Внезапно. Я сам толком не п-понял. Проснулся – а город уже под ними. Проснулся – а всё уже началось. Н-нет, – добавил он, подумав. – Не началось. Закончилось… Боженька, это не кончается никогда, никогда!

«Бред», – снова хотел сказать Артём и вдруг вспомнил человека с рубиновым, как замочная скважина в Ад, глазом, которого медсестра катила по коридору в коляске, мягко вылизывающей шинами больничный пол. Вспомнил червеобразное чудище ГЕРОИН, ковыляющее по больничной стене, выискивающее очередную жертву.

– Я видел одно массовое захоронение, – бесцветным голосом произнёс Прохор. – Трупы мужчин… мальчишек!..

Он запнулся, но когда Артём решил его подстегнуть, выпалил, как покаяние:

– Мы их засыпáли!

С улицы раздался звук проезжающей машины. Прохор, как черепаха, втянул в плечи голову. Звук нарастал… нарастал… достиг пика и начал удаляться. Стих.

– А почему тебя не прооперировали? – спросил Артём почти против воли. Ему не хотелось развивать пугающий разговор, но останавливаться было поздно.

Прохор перестал трястись, но рук не опустил. Артём повторил вопрос.

– Это долго рассказывать, – сказал завхоз. – Я п-покладистый.

– Ладно, а я?

– Думаю, они решали. П-прикидывали, что ты умеешь… и насколько ты п-покладистый… Кем ты работаешь?

– Я работаю на себя, – сказал Артём. Прежде на подобный вопрос он отвечал с хвастовством, но сейчас фраза вызвала не вызвала у него ничего, кроме чувства неловкости.

– Новый русский? – Прохор отнял ладони от лица и посмотрел на Артёма не без любопытства.

– Предприниматель, – поправил Артём, считавший, что выражение «новый русский» навсегда осталось в лихих девяностых, вместе с малиновыми пиджаками и мобильными телефонами размером с аккумулятор «Гранд Чероки».

– А по образованию? – допытывался дворник.

– Высшее, – сказал Артём, опустив «вечернее». – Социология.

– Тогда ты совершенно бесполезен, – покачал головой Прохор.

– От кого я слышу? – огрызнулся Артём. – Никак миллиардер Прохоров, а не дворник Прохор на драной софе?

– Если они тебя поймают, то расковыряют мозги, – доверительным шёпотом поведал завхоз, и Артёму резко расхотелось язвить. – Ф-факт!

– По-моему, ты крезанулся, – сказал Артём мрачно. –Так просто не бывает. – Он ткнул пальцем в рядок пустых бутылок из-под «путинки», выстроившихся возле холодильника. – Это называется «белая горячка».

– Ты просто ещё его не видел, – пробубнил Прохор в тон ему.

– Кого?

– П-п. П-п. Первоотца.

– Кого?!

– А я видел однажды… Ты веришь в с-сверхъес-стественное? – выговорил Прохор, с трудом осилив непривычно длинное слово.

– Нет, – холодно ответил Артём. Однажды он наблюдал в небе летающее блюдце. Четыре года назад на день рождения Андрюхи кто-то из гостей раздобыл очень забористой травы. Артём не уточнял, что именно они курили всей компашкой (да ему в том состоянии было уже всё равно), но точно не обычную коноплю. После конопли ты скорее станешь вести беседу с собственными руками, а не видеть, как пурпурный НЛО выплясывает над крышей бани. Самым сверхъестественным в тот день было то, что он доехал домой через весь город без происшествий. По крайней мере, утром машина оказалась целёхонька, никаких тебе трупов на капоте. И НЛО не возвращался.

– Тогда п-продолжать незачем – сказал Прохор. Он выглядел даже не старым, – ветхим, – и измождённым. – Какой смысл? П-просто убирайся из города, п-пока не хватились, слышь-меня?

– Пока не выясню, где Кристина, я остаюсь.

– Уйди хотя бы от м-меня! – взмолился Прохор. – Если я скажу, где твоя д-дев… хотя и бес-смыс-ссл….. обещай…

– Обещаю, выкладывай! – потерял терпение Артём. Он вскочил со стула и подступил к собеседнику, сжав кулак. Прохор съёжился. Его слезящиеся кроличьи глазки бестолково вращались.

– Она у них…

– Как я не догадался! Яснее давай!

– З-з… – боролся с заиканием Прохор. – З-з, здесь.

– В больнице?

– П-под больницей, – возразил Прохор. Артём непонимающе нахмурился. – Я же говорил, п-под городом п-пещеры. Рабы прорыли много ходов. Один из них прямо из больницы, слышь-меня? Но он заперт. М-м, п-п, м…

– Хорошо, спокойно, спокойно, эй! – Артём похлопал завхоза по плечу. Покой был нужен им обоим. Бешеные удары сердца отдавались в его висках и горле, отчего становилось трудно глотать. Головная боль усилилась, заставляя забыть о рези в боку и ноющем колене. – Покажи, где этот ход, и свободен.

– Нет! – отрезал Прохор. Артём уставился на него, изумлённый такой категоричностью, и убедился: ничто не заставит завхоза передумать. – Ты меня хоть п-прибей, это лучше, чем иметь дело с ними. Нет, ни за что!

– Ладно, как попасть туда, храбрец?

– Есть к-ключ…

– Давай сюда.

– Не у меня! Ключ есть у старухи!

– Да что за старуха такая?! Объясни внятно.

– Татьяна П-петровна! – выкрикнул Прохор с ненавистью. – Крыса Рязанцева!

Артём поцокал языком.

– Не такая уж и старуха. Лет сорок. Хотя насчёт крысы я с тобой согласен…

– Лет с-сорок! – ощерился Прохор. – Ей за шестьдесят! «Лет сорок»… Вот!.. – Он метнулся к тумбочке и, расшвыряв вокруг рассыпающиеся от древности номера «Спорт-экспресса», извлёк на свет фотоальбом в блекло-красной обложке. Кинул его на стол и принялся лихорадочно листать, слюнявя пальцы. Артём следил за мельтешением страниц с чувством дежа-вю.

– Вот! Вот! – крикнул Прохор ликующе, тыча пальцем в нужную страницу, и Артём склонился над альбомом.

Чёрно-белая фотография, потрёпанная, тронутая желтизной. Выхваченный вспышкой «Зенита» фрагмент прошлого: другие люди другой страны – страны Советов – выстроились в три ряда на ступенях больницы перед центральным входом, мужчины и женщины – поровну. Многие в белых халатах. Беззащитно и простодушно улыбаются будущим поколениям: как вы там, потомки? Коммунизм построили?

Татьяна Петровна стояла во втором ряду справа, ближе ккраю, одетая в пальто по последней моде тысяча девятьсот восемьдесят лохматого года, и причёска у неё была под стать. Но в остальном она изменилась мало.

– Год восемьдесят восьмой или восемьдесят девятый! – заявил Прохор с мрачным торжеством. – Коллектив нашей больницы. Меня здесь нет. А вот Рязанцева.

– Нашёл, – проговорил Артём. Собственный голос доносился до него будто из другой вселенной. Если на фото не «сверхъестественное», о котором пытался втолковать ему Прохор, то внимание, вопрос: как это тогда называется? – Это, это, это, это просто сходство.

Было на фотографии и ещё кое-что, насторожившее Артёма; но тут Прохор захлопнул альбом, подняв пыль, Артём звонко чихнул и – забыл.

– Как так?.. – развёл он руками.

– Как объяснить? – Прохор вернул альбом на место, закидал старыми газетами, словно постыдный секрет. – Зачем? Если ты не п-поверишь?

– Это эксперимент?

– Она п-просто так много трахается, что омолодилась! – Прохор покрутил пальцем в воздухе, будто изображая движение стрелок на часах, только в обратном направлении, потом откинул голову назад и гадко расхохотался.

– Я видел машину Рязанцевой на стоянке, – сказал он, отсмеявшись. – З-значит, Рязанцева т-тут, и ты можешь её застать. Иди и задавай вопросы ей, слышь-меня? Я всё, что мог, тебе сказал, а остальное…

Завхоз сделал неопределённый жест плечами и не договорил.

– Ещё одно, последнее, – сказал Артём. – Моя невеста… Она не пострадала?

– Я видел твою в п-первый день. Когда вас п-привезли. Она цела, – поспешно добавил Прохор, увидев, как напрягся Артём. – Тебе лучше оставить всё, как есть и не ввязываться. Вернёшься в больницу – п-пропал, слышь-меня? П-поверь, лучше…

– Спасибо за совет и за помощь, Прохор, – поблагодарил Артём искренне.

– Они роют тоннели на поверхность, – предостерёг завхоз из полумрака подсобки, как прорицатель, предсказывающий несчастье. – Роют везде. Тебе вывернут мозги и ты станешь, как они. А после такого долго не п-протянешь… Ты видел рисунки их деток? Цветными мелками?

«Нет, но я видел санбюллетени», – подумал Артём. – «Мне хватило». Он повернул ручку и толкнул дверь. Свежий воздух был прекрасен.

– Не сдавай меня! – донеслось из-за спины. – Не сдавай, с-с-с-слы!..

– Слышу, – бросил Артём и, хлопнув дверью, заспешил обратно к больничному корпусу, позабыв про хромоту. Шёл, не оглядываясь.

***

Он застал Рязанцеву в ординаторской. Низко склонившись над столом, врач заполняла историю болезни и не заметила незваного гостя, бесшумно проскользнувшего в кабинет.

– Засиживаетесь на работе? – спросил Артём из-за спины. Татьяна Петровна подпрыгнула и резко, неуклюже обернулась. Ножки стула, на котором она сидела, заскрежетали по полу – словно взвизгнула ведьма. – Надеюсь, скоро освободитесь, потому что я безумно хочу провести этот вечер с вами.

Его слова были игривы, но вот голос звучал недобро.

Татьяна Петровна рванулась к сумочке, лежащей на соседнем стуле, но Артём, опередив врачиху, проворно сунул ридикюль под мышку покалеченной руки. Тогда Рязанцева кинулась к нему. Он выбросил вперёд здоровую руку, накрыл её лицо ладонью и изо всех сил оттолкнул женщину. Татьяна Петровна охнула, когда ударилась поясницей об угол стола. Попыталась удержаться за спинку стула – тот опять заскрипел ножками, – но не смогла и шлёпнулась на задницу. Морщась от боли, которая впивалась в тело, словно корни ядовитого дерева, Артём принялся исследовать содержимое сумочки. Рязанцева медленно поднялась. Её кошачьи глаза лучились ненавистью, но возобновить атаку она не решилась.

– Я пришёл потолковать о моём больничном, – продолжал Артём тем же угрожающим тоном. Он был готов ударить Рязанцеву. Даже ногой – он подозревал, что это доставит ему особое удовольствие. – Его пора закрыть. Я, видите ли, выписываюсь. В действительности… Вау!

Он вытащил из сумочки травматический пистолет «Оса». Покрутил в руке и заглянул в стволы: два патрона.

– Очень кстати! – сказал Артём. – А где ещё пара патронов? Вы не в пациентов стреляли? Что, нет? Ладно, я шучу.

Он наставил травмат на Рязанцеву. Та отшатнулась, скорее брезгливо, а не в испуге. Её верхняя губа приподнялась, обнажая зубы, как у собаки, и на секунду… на ту долю секунды, которой достаточно, чтобы событие едва зафиксировалось в мозгу… Артёму показалось, что женщина старше, чем выглядит. Значительно старше.

«Старуха», – вспомнил он, и словно холодным пальцем провели по его позвоночнику, сверху вниз. Он перевернул сумочку над кушеткой и вытряхнул содержимое: салфетки, косметичку, пёстрый кошелёк, мобильник в чехольчике с бисером, прочий хлам. Паспорт… Артём подавил желание заглянуть в него, чтобы узнать дату рождения Татьяны Петровны. Незачем верить байкам-страшилкам чокнутого завхоза Прохора.

– Главного не вижу, – сказал Артём, копаясь в вещах врачихи. – Мне нужны ключи.

– Ключи вон, на вас глядят, – прошипела Рязанцева. Голос её звучал низко и глухо, казался мужским.

– Эти от машины, а я же не угонщик, – сказал Артём. «Пока не угонщик».

– В таком случае…

– Вы понимаете, какие ключи я ищу, – многозначительно произнёс Артём. От ярости Рязанцева побледнела так резко, словно собиралась упасть в обморок, и он кивнул: – Да. Ещё как понимаете.

– Кто вам рассказал?

– Ключи, – повторил он зло и опять наставил пистолет на женщину. Целился в голову. – У меня язык устал талдычить это слово. Моя девушка у вас. Я заберу её, а вы меня к ней проводите. После этого мы расстанемся, друзьями или нет – зависит от вас.

– Проводить? – Рязанцева нервно хохотнула. – Вас к ней? А ведь мысль!

Она всплеснула руками.

– Охотно! Отлично! Оптимально, чёрт возьми!

Артём, готовый к тому, что противница начнёт отпираться, ощутил укол тревоги. Холодный призрачный палец перебежал с его спины и упёрся в сердце. Рязанцева не проявляла страха, и это заставило Артёма усомниться, что он контролирует ситуацию.

– Нет, вы не представляете, во что ввязываетесь, – проговорила Рязанцева почти сочувственно. – Глупыш. Маленький глупыш!

– Не пугайте меня вашей сектой мужененавистниц. Что тут у вас? Обряды совершаете? Добываете из мозгов эликсир молодости? Вот только мои друзья в курсе, где я есть, а уж они напрягут и копов, и даже ФСБ. Если только не захотят справиться своими силами, а это, уверяю, вам понравится ещё меньше.

– О-у! – врач закатила глаза в деланном испуге.

– Они уже в пути. И когда приедут сюда, нагнут раком весь ваш вонючий городок.

На вешалке в углу кабинета висел больничный халат. Артём снял и накинул его на согнутую руку, чтобы прикрыть пистолет; как раз вовремя – в дверь заглянула медсестра. Артём отступил за спину Рязанцевой. Медсестра с подозрением, прищурившись, смотрела то на него, то на содержимое ридикюля, рассыпанное по кушетке.

– Всё в порядке, Галочка, – успокоила Татьяна Петровна. – Пациент хочет, чтобы ему устроили экскурсию. Особенную экскурсию, понимаешь? – Она оглянулась на Артёма. – Проще простого.

У Артёма началось головокружение. Лицо медсестры Галочки слилось в одно пятно и поплыло по комнате облачком телесного цвета. Он взмолился, чтобы никто не заметил его состояния, и его молитва, похоже, была услышана.

– Возвращайся на пост, – продолжала Рязанцева. – До шести принеси мне журнал рождений, оставь в кабинете, если я не вернусь. Не забудь сдать деньги на подарок Анне Сергеевне. И да, пусть девчата операционную готовят.

«Операционную», – мысленно повторил Артём и вздрогнул. Галочка, кивнув, скрылась за дверью.

– Верни её, эй! – опомнился Артём.

Татьяна Петровна достала из ящика стола связку ключей – тяжёлых, чёрных и сально блестящих.

– Вы её тоже собираетесь взять в заложницы? – усмехнулась врачиха. – В пистолете как раз два патрона.

– Нет, – поразмыслив, ответил сипло Артём. – Нет, мне достаточно и тебя.

Он приставил травмат к спине Рязанцевой и подтолкнул.

– Начнём эту… особенную экскурсию.

– Только не давите так сильно этой штукой. Вы вообще обращаться с оружием умеете? – Артём промолчал, и она деланно рассмеялась: – Ну конечно, как же я не догадалась?!

– Из «Осы» можно убить человека.

– Это мне известно, – ответила она почти игриво.

– Значит, обойдёмся без глупостей, – сказал Артём, и они вышли из кабинета.

В коридоре уже собрались зеваки. Четыре пациентки держались на почтительном расстоянии, готовые юркнуть в палаты, если этот страшный, небритый мужчина начнёт себя вести неадекватно, как и положено страшному, небритому мужчине. Маленькие мышки, пугливые, осторожные, но любопытные.

– Это что такое?! – прикрикнула на них с напускной строгостью Рязанцева. – Будущие мамочки, ну-ка, по местам! Ужин ещё не начался!

Женщины попрятались, как будто их и не было. Рязанцева, обернувшись к Артёму, развела руками: тяжело, мол, следить за порядком. Они направились к лестнице, и из-за каждой двери Артём чувствовал взгляды – настороженные, удивлённые… Предвкушающие?

У лифта им встретилась ещё одна пациентка. Подросток лет тринадцати-четырнадцати в полосатом халатике. Она ойкнула, попятилась и скрылась за дверью в хирургическое отделение. Татьяна Петровна невозмутимо стала спускаться по лестнице, но Артём замешкался. Девочка, которая испугалась его, была беременна. Им овладело желание догнать её, схватить, расспросить: что же, наконец, происходит в этой больнице, во всём проклятом городе? Почему госпиталь превращён в роддом?

– Вы идёте или нет? – окликнула врач.

Артём пошёл.

Первый этаж, поворот направо, очередной коридор, пустой, неосвещённый; носилки вдоль стен. Прошли его весь. К концу пути бок Артёма разболелся так, словно с рёбер сняли кожу, облили спиртом и подожгли. На укол обезболивающего рассчитывать не приходилось… Поворот, поворот, предбанник… дверь! Металлическая неокрашенная плита с петлями, напоминающими танковые снаряды, и выглядящая так, словно её установили недавно. Комнатушку одиноко освещала лампочка Ильича, моргающая с цикадным треском. Пока Татьяна Петровна возилась с замком, Артём сделал ещё один звонок Андрею.

– Они прячут Кристину под больницей, – сообщил Артём. – Здесь какие-то подвалы или… тоннели. Я как раз собираюсь спуститься туда и выяснить.

– Держись, братуха. – Связь была отвратительной, и голос Андрея то пропадал, то прорывался. Вдобавок к этому Артём увидел, что аккумулятор мобильника разрядился до одной полоски. Он пожалел, что не догадался прихватить телефон Рязанцевой из ординаторской. Сколько он медлил, сколько промахов наделал и сколько наделает ещё?.. «Например, сейчас», – включился внутренний голос. – «На что ты рассчитываешь, отправляясь чёрт знает, куда?». «Вижу цель – не вижу препятствий», – угрюмо парировал Артём, и внутренний голос откликнулся кислым смешком.

– Мы уже едем, – раздавалось в трубке. – летим на всех парах. Ты как сам?

– Всё под контролем, – ответил Артём бодро и покосился на Рязанцеву. Та паскудно ухмыльнулась.

– Кристинке передавай привет от меня, когда увидишь.

– Обязательно!

– Будем минут через сорок – пятьдесят.

– Продержусь.

– Тогда отбой, – попрощался Андрюха и отключился.

– Отбой, – запоздало ответил Артём гудкам в трубке. Он опять взглянул на спутницу – её лицо перекосило от сдерживаемого смеха.

– Чего так развеселилась? – спросил он, не скрывая неприязнь.

– Просто увидела покалеченного человека, который прячет под халатом травмат и думает, что поэтому у него всё под контролем.

Артём отшвырнул халат и затолкал «Осу» в карман куртки, надеясь, что успеет выхватить оружие, если ситуация накалится.

Рязанцева потянула за ручку, и дверь раскрылась с удивительной лёгкостью. Волна тёплой сырости выплеснулась на них, и Артём различил в ней нотки слабого, но непередаваемо отвратительного запаха. Артём подумал о прорвавшейся канализации, однако это было неверное сравнение: в действительности, запах не походил ни на один из ему известных.

Он кивнул головой в сторону двери, и Рязанцева пошла первой, и он вошёл за ней в слабо освещённый коридор подвала с уползающими влево, вдоль стен, трубами в растрёпанной обмотке прошивных матов, а справа…

Справа – пролом, и Артём подумал: «Они роют тоннели». Антрацитовая дыра в стене с неровными краями, притягивающая взор, всасывающая в себя. Голова Артёма опять закружилась, и он почувствовал, что может, вопреки законам гравитации, провалиться в эту дыру, как Алиса в нору кролика. Раздался щелчок, – это Татьяна Петровна повернула выключатель, – и пролом озарился болезненно-рыжим, закатным, убегающим вглубь светом. Свет давали лампы на распорках, установленные вдоль земляной стены явившегося взору тоннеля; они напоминали гигантских одноглазых богомолов на длинных ногах или… «ГЕРОИН», – вспомнил Артём и впервые захотел повернуть назад, воспользоваться советом Прохора, если ещё не поздно. Светильники располагались на значительном расстоянии друг от друга, так, что между ними на полу оставались изогнутые островки полутьмы. Артём попытался представить себе оборудование, использованное при прокладке тоннеля, но воображение подсунуло ему иную картину: белесая тварь, огромный слепой червь, растягиваясь и сокращаясь, пропуская через себя тонны почвы, волочит своё непомерное, с прожилками, тулово, окутанное облаком вонючего пара.

Он повторил про себя слова Прохора о тоннелях и прооперированных мужчинах, которые их роют, и ощутил подступивший к горлу ком со вкусом горячей меди.

– Клаустрофобией не страдаете? – задорно окликнула Рязанцева и прежде, чем Артём нашёлся с ответом, нырнула в пролом.

Пригнув голову – верхний край пролома находился на уровне бровей, – Артём последовал за врачом. В тоннеле стенки расширялись, и Артём уже мог идти в полный рост.

Они двигались вниз, по наклону, от светильника к светильнику – мужчина и женщина, его таинственный и зловещий поводырь.

***

Было тепло. Вязкий сквозняк нёс затхлые, болезненные запахи из бездны, долгие времена скрытой от человека и вот – потревоженной им; законсервированные толщами породы, они теперь безостановочно рвались на поверхность и всё не могли иссякнуть. Обволакивали пришельцев. Артём различал запахи сырой почвы, корней вековых деревьев, плесени. В эту смесь фальшивой нотой добавлялось слабое, но отчётливое зловоние, которое Артём почуял у входа в тоннель. Он не представлял, что может его вызывать, оно было совершенно незнакомым, но неожиданно вызвало ассоциацию… воспоминание. Лет десять назад Артём снимал в Москве «двушку». Квартира досталась ему в плачевном состоянии. В первый же день забилась труба на кухне. Вооружившись перчатками, тросом и двумя бутылками чистящей жидкости, Артём приступил к борьбе с засором (попутно решив потребовать от хозяина уменьшения цены за первый месяц аренды). Среди мерзости, которую он выгреб из трубы, попался даже чей-то передний зуб, однако особенно Артёму запомнился комок свалявшихся волос, пропитанных грязным, гнилостным студнем. Как завороженный, Артём рассматривал на ладони гнусную находку, пока ему не показалось, что комок зашевелился. С криком Артём стряхнул его в таз; желе шмякнулось на дно и расплющилось, но уж больше не двигалось (хотя бы и в воображении молодого человека)… Так вот, воняла та штука неописуемо. «Как паховый пот мертвеца, если бы мёртвые могли потеть», – подумал тогда Артём. Если смрад, который сейчас доносился до него, и можно было сравнить с чем-либо, то как раз с запахом волосатого желе из забившейся трубы, усиленным многократно.

Пол был земляной, неровный; Татьяна Петровна шла медленно и неловко. Артём и сам однажды зацепил ногой провод, тянущийся по полу от светильника к светильнику, оступился и вытянул руку в сторону, чтобы не упасть. Ладонь упёрлась в стену, пальцы погрузились в сочащуюся водой почву, во что-то волокнистое и податливое. Он потряс рукой, чтобы смахнуть грязь. С пальцев посыпались влажные комки, но похоже, грязь отпала не вся. Он перевернул кисть и посмотрел на неё. На запястье сидело и шевелило антеннами белое, полупрозрачное насекомое со студенистым телом и огромными незрячими глазами. Челюсти создания открывались и закрывались, словно оно пыталось донести до Артёма некую весть на языке тараканов и жуков. Оно было странно теплым, и оно пульсировало. Не раздумывая, Артём ударил по нему покалеченной рукой, чтобы стряхнуть. Сломанные пальцы отозвались вспышкой острой боли.

Рязанцева обернулась, ничего не поняла и продолжила путь, спотыкаясь через шаг.

Так они и шли, от одного островка света к другому.

Постепенно тоннель становился шире. Корни и ветхая паутина уже не касались головы Артёма призрачными лапами. Наполненного тьмой пространства становилось больше, отчего свет ламп казался совсем эфемерным. Наконец Артём уже не мог видеть потолок, полностью скрывшийся во мраке. В этот мрак безбоязненно ныряла спутница Артёма, её белый халат плыл в черноте, как привидение.

Мысль, которая ему не понравилась: «Она знает это место, я – нет»; и мысль, которая ему не понравилась ещё больше:

«Если она скинет халат и собьёт лампу… у неё появится шанс убежать от меня».

– Долго ещё? – прикрикнул он. Молчание и тишина делали спуск невыносимыми. Кроме шороха шагов и «кап-кап» воды где-то впереди, он не слышал ничего.

– А и всё-таки, – отозвалась женщина. – Кто вам рассказал про нас? Про ключ? Вообще, как много вы знаете?

– Знаю, что пальну тебе в башку, если не умолкнешь, – огрызнулся Артём. Воздух делался всё более влажным, свет вокруг ламп казался воспалённым и режущим глаз, как в «парилке» сауны, когда из черпака плещут на камни. Дышать стало труднее, и Артём подумал, что путь назад может оказаться для него по-настоящему серьёзным испытанием. В висках бýхало, и лёгкая тошнота уже не отпускала его желудок.

Да ещё этот запах… Теперь он преобладал над всеми другими.

– Мы всё равно выясним. У нас глаза повсюду. Весь город полон наших глаз. Кто-нибудь наверняка видел, с кем вы болтали.

– И что тогда?

Рязанцева вздохнула.

– Вы должны осознавать: ваша эта затея ни к чему не приведёт. Вы бы даже из больницы не сбежали. Вас бы перехватили за воротами.

– Сомневаюсь, – буркнул он, жалея, что не засёк время, когда начал спуск в эту пещеру Бэтмена. Ребята должны быть уже на подходе. Лишь бы ему хватило сил на дорогу обратно.

И с врачихой что-то нужно делать.

«Потом решим. Главное – Кристина».

– С девушкой всё в порядке, – сообщила Рязанцева, словно прочитав его мысли. Она как раз входила в темень между одним пятном света и другим; бестелесный голос, какой бывает, наверное, у погруженных в транс провидиц. – Цела и здорова. Вы, небось, понапридумывали бог знает, что.

Она снова появилась в свете. Эта лампа оказалась последней в ряду. Не мешкая, Рязанцева прошла мимо неё.

– Остановись! – крикнул Артём.

– Не бойтесь. Тут хватает естественного освещения. Просто глазам нужно привыкнуть. Идите сюда.

– Естественное освещение?..

– Биолюминесценция. – Татьяна Петровна повернулась к нему, сложив руки за спиной. Несмотря на то, что она удалилась от лампы, Артём её видел… смутно, но видел. Он двинулся к ней и скорее почувствовал, чем услышал, что звук шагов изменился. Он опустил взгляд. Вместо утоптанного земляного пола под ногами оказался камень.

Оглядевшись, Артём заметил новые источники света. Ближайший валун облепила колония грибов с короткими ножками и грузными бесформенными шляпками, больше похожими на мозоли или вскрывшиеся гнойники. Свет, идущий от них, был фиолетовым. Предметы, находящиеся в этом свете, не отбрасывали тени.

– От них такая вонь? – предположил Артём, брезгливо указав на грибы.

Татьяна Петровна не ответила. Приблизившись к ней, Артём обратил внимание, как жадно и глубоко она дышит, как раздуваются её ноздри, румянятся щёки и блестят глаза. Она словно пожирала носом этот термоядерный запах. Внезапно до Артёма дошло: Татьяна Петровна была возбуждена.

«Нет, не просто возбуждена. Она же течёт. Твою мать!»

И как подсказывала Артёму интуиция, не его присутствие являлось причиной этого возбуждения.

– Ромашка растрепал, да? – произнесла Рязанцева. Кончиком языка быстро облизнула губы, но едва ли заметила этот неосознанный поступок.

– Что?!

– Или Прохор? – Она подумала и кивнула. – Скорее всего, он. Бедный педик. Он не похвалился своей коллекцией фарфоровых поросят?

– Давай не будем про каких-то поросят. – Артём вынул из кармана травмат и многозначительно покрутил им перед лицом врача. Некоторое время женщина, не реагируя, продолжала смотреть куда-то мимо него. Наконец медленно – плавно, как в вальсе, – повернулась и продолжила путь.

– Я просто пытаюсь понять, – говорила она, – о чём вам рассказывать, а что можно пропустить. Вы же хотели задавать вопросы и получать ответы? Ну вот. Давайте сотрудничать. Мне так будет легче отвечать. Потому что пока я слышу от вас одно «что происходит?», да «что происходит?», а это глупый вопрос.

– Начинайте с самого начала, – сказал Артём. Хромота вернулась – нога в разбитом колене отказывалась сгибаться. К счастью, спуск прекратился, и теперь они шли по ровному дну пещеры, лишь иногда перешагивая через наросты известняка или куски камня, имеющие странные, правильные очертания. Потолок и стены пещеры терялись в темноте, которую не могло рассеять мертвенное свечение грибных колоний. Последние стали попадаться чаще. Некоторые грибы были крупными, шляпки – размером с приличную дыню. Рельефные узоры на шляпках напоминали сморщенные в крике лица людей: распахнутые рты, свесившиеся языки, запавшие глазницы. Артём вспомнил мужчину с перевязанной головой, вспомнил, как тот вопил, когда сестра везла его в кресле-каталке: «Э-э, э-э!». Вновь ему захотелось повернуться и уйти. Просто сбежать, оставив всё как есть. Пока Татьяна Петровна не привела его… куда бы то ни было. Ибо – у него появилось твёрдое ощущение – вела она его к беде.

Осознание трусливости – детскости – такого поступка, даже не мысли о Кристине, удержало его от бегства.

– Если мне не изменяет память, официальная наука считает, что вид Homo sapiens, или Человек разумный, возник на Земле от 50 до 200 тысяч лет назад, – начала врач. Гораздо раньше, в действительности, но речь сейчас не о том… Долгое время учёные полагали, что предками нашего вида являлись неандертальцы, однако в конце двадцатого века от этой гипотезы пришлось отказаться. Происхождение современного человека по-прежнему остаётся тайной. Палеоантропологам не удаётся отыскать промежуточное звено между примитивными гоминидами и человеком. И это неудивительно! Промежуточное звено – вся история, любое упоминание о нём, – было уничтожено.

– Кем?

– Вами же, – откликнулась Рязанцева. – Мужчинами. Смотрите под ноги, тут трещина.

Перешагивая через трещину, широкую, в ладонь, и на удивление прямую, Артём спросил раздражённо:

– Ты затащила меня в вонючую нору, чтобы рассказать о происхождении человека? Какое бы открытие тут ни совершили, я вас всех поздравляю – но мне это всё зачем?

– Мужчины… – повторила Татьяна Петровна «ну-что-ещё-от-них-ожидать?» тоном. – Никогда не слушают. Совсем как дети. Только злые и испорченные. И тупые.

– И какой рецепт спасения? Лоботомия?

– Когда впервые обнаружил это место… – продолжила было Рязанцева, но Артём перебил:

– Что это за шум?

Откуда-то – Артём не мог определить ни расстояние, ни направление; вроде очень далеко, но слышно отчётливо – доносился ритмичный мерный стук. Стук ненадолго прервался грохотом камней и визгом машины, после чего возобновился.

– Мы не одни, – произнёс Артём.

– Здесь полно разных звуков. Очень причудливая акустика, учитывая геометрию пещеры. Она крайне необычна. Куда бы вы ни шли, неизбежно выйдете к центру. Так что не бойтесь заблудиться.

– А теперь вода, – сказал он. Капéль, услышанная им ранее, делалась всё громче, сливаясь в журчание. Затем раздался плеск – справа, чуть сзади. Артём посмотрел за плечо и увидел на самой границе освещённого фиолетовым пространства подземную реку. Её быстрые чёрные воды сливались с мраком пещеры. Река казалась холодной и глубокой, берега бугрились минеральными отложениями, такими непривычными на вид, что нельзя было определить, камень ли это, или корни загадочных растений, или выброшенные на поверхность засохшие водоросли; Артёма окружали предметы, которым он не находил названия, они просто не попадались ему в солнечном надземном мире. Перед ним раскрывалось чрево Земли, где всё гнило и издыхало, и в то же время – жило невообразимой пародией на жизнь, испорченной и чумной. Артём задрал голову, но тут же, не увидев потолка, опустил взор, – ему почудилось, что он проваливается в распахнувшуюся над ним пропасть, тонет и захлёбывается в ней.

Его внимание привлекла скала странной формы – будто толстенное дерево. Сходство усиливалось благодаря колонии грибов, облепивших «ствол» у подножья. Ножки грибов сплелись, как глубоководные черви; пятно света, которое отбрасывали шляпки, колыхалось, словно грибы шевелились. «Дерево» обильно обросло каким-то белым, вроде известняковым, налётом, и всё равно от Артёма не скрылись ровные, хотя и несимметрично расположенные друг относительно друга грани «ствола», кое-где покрытого узорами. Узоры были так обезображены временем, солью и водой, что их нельзя было разглядеть. Тем не менее, у Артёма сложилось впечатление, что они являют собой нечто запредельно мерзкое.

– Ведь это колонна! – догадался он.

– Они поддерживают свод, – пояснила Татьяна Петровна голосом экскурсовода.

– Да что это за пещера, мать её?!

– Очень древняя.

Поравнявшись с рукотворной «скалой», Артём увидел в отдалении вторую такую же. Следующая колонна покосилась, но, похоже, вросла в потолок, что и удерживало её от падения. Артём наклонился, и да – под ногами пол был вымощен огромными толстыми плитами, которые лишь огрубели неизвестно за сколько сотен – или сотен тысяч? – лет. Пяти- семи- и восьмиугольные, плиты состыковываясь друг с другом в, на первый взгляд, произвольной последовательности и производили таким способом укладки впечатление, которое Артём назвал нечеловеческим. Вскоре они миновали комплекс колоссальных перекошенных монолитов, образовывавших композицию, сам смысл которой казался оскорбительным для человеческого глаза. Артём вспомнил, как Кристина, которая интересовалась современной живописью, показывала ему книгу с гравюрами различных художников. Картины изображали то, что в реальности не могло существовать: предметы в искажённом пространстве, фигуры с невозможными соединениями элементов, немыслимо закрученные лестницы и башни, кажущиеся одинаковыми и симметрично расположенными, пока не замечаешь, что у них разное количество этажей. Картины показались Артёму отвратными. Это же чувство возникло у него и теперь.

Ещё одна колонна, и ещё одна. Затем они, пройдя под перекрученной аркой, которую мог создать только архитектор, подсевший на ЛСД, взошли на каменный мост, широкий и короткий, почти квадратный. От воды поднимался крепкий минеральный запах; даже вонь подземелья не могла его приглушить. На мосту Артёма повело. Увлечённый путешествием, он не обращал внимания на собственное ухудшающееся состояние, пока организм ему не напомнил. Артёма мутило, бок от тяжёлого дыхания раскалывался. Если бы Артёма начало тошнить, не исключено, что он выблевал бы собственные повреждённые рёбра, прямо в маслянистые, тяжёлые волны. Вот бы Рязанцева потешилась!

Нет уж. Он сглотнул и стиснул зубы, а женщина уже сошла с моста, и он поторопился за ней.

На берегу оглянулся. Упругая коническая тень проплыла под мостом. Всплыла и спряталась, блеснув глазами: три или четыре золотистых огонька.

«Кажется, у меня начались галлюцинации».

– Молодые, – пояснила Рязанцева. – Им требуются десятки лет, чтобы окончательно сформироваться и выйти на сушу. Скоро это произойдёт. Самый зрелый из молодых поднимется и станет новым Первоотцом.

Если река достаточно глубока, подумал Артём, можно оглушить женщину и столкнуть в воду. Раненый или нет, а сил у него хватит. И пусть о врачихе позаботятся те создания с золотистыми глазами… Молодые.

«Ты же это не серьёзно?»

«Нет, нет», – ответил Артём сам себе. – «Так, просто, вариант… игра ума».

Они вышли к сложенным из огромных блоков ступеням. Не просто ступеням – ступенищам. Каждая доставала Артему до колена. Ступени лепились к наклоненной стене чёрного, безобразного, как гнилой зуб, зиккурата, уносящегося к сводчатому потолку пещеры. Не задерживаясь, Рязанцева устремилась вверх. Ступеней было не меньше двух десятков, и подъём отнял у Артёма последние силы. Он карабкался, отставив больную ногу, словно покалеченный паук. Женщина, напротив, взбиралась ловко и, достигнув вершины, стала ждать, упёршись руками в бока. Артём ощущал её превосходство над ним так же ясно, как и её возбуждение. Неожиданно Артём понял две вещи.

Первая – он напуган. Если представить его эмоциональное состояние в виде шкалы, то стрелка на ней перешагнула через отметку «ТРЕВОГА» в красную зону «СТРАХ»… и не собиралась останавливаться. Его страх не был рациональным, как у взрослых людей, которые боятся потерять работу или сбережения, серьёзно заболеть. Чувство Артёма оказалось первобытным, парализующим, безрассудным и совершенно забытым для него; тот страх, который испытывает ребёнок, проснувшийся посреди ночи во мраке, полном подкрадывающихся чудищ. Иррациональность страха была вторым открытием Артёма.

– Стоп, – прохрипел он, вскарабкиваясь – вползая – на верхнюю ступень, упираясь в неё покалеченной рукой; сломанные пальцы оттопырены «козой», как у фаната на концерте рок-группы. Артём едва удерживал травмат, уже не пытаясь целиться. Удобный момент для Рязанцевой, чтобы пнуть его ногой и сбросить вниз. Может, он долетит до подземной реки, скатится в воду, к созданиям, которые барахтаются в ней. Даже сейчас до него доносились плеск и бульканье, сопровождающие их движение. Они копошились в чёрной реке, подобно голодным аллигаторам. На висках Артёма выступила испарина.

– Стоп, – повторил он. – Дальше не пойду. Пока ты всё-таки. Не скажешь. Что это значит. Что. Происходит.

– А мы пришли, – ответила Рязанцева всё тем же голосом экскурсовода. Они находились на краю огромной круглой площадки; в представлении Артёма так могла выглядеть эстрада древнегреческого театра. Вонь, с которой Артём почти смирился за время путешествия, здесь усиливалась нестерпимо; казалось, он попал в самое её сосредоточение. В центре площадки зияла ямища; освещение было скудным, поэтому Артём мог различить только ближайшие к себе неровные края. Бугристые серые очертания, которые Артём сперва принял за массивные валуны, расставленные в отдалении по периметру «эстрады», оказались громадными статуями. Нечто подобное он видел в исторических передачах, на которые изредка натыкался, прощёлкивая телевизионные каналы. Палеолитические венеры – так назывались фигурки, о которых вспомнил Артём: гипертрофированные, разбухшие тела, бёдра, груди как пара сдувшихся дирижаблей, слоновьи животы и – скукоженные головы, обрубки рук и ног. Статуи, расположенные на площадке, имели лишь сходство с фигурками венер, не являясь таковыми. У этих изваяний отсутствовали груди и головы… в привычном понимании. У одной из псевдовенер Артём рассмотрел на месте головы изломанный, колючий отросток – словно поваленное окаменелое дерево со спутанными ветвями, венчающее скособоченное, лишённое всякого подобия симметрии, тело. Светящиеся грибы обильно покрывали ступни и пах этой статуи. Остальные фигуры скрывала темнота. Оно и к лучшему.

– Где Кристина? – произнёс Артём, тяжело дыша.

– Одни вопросы. Просто «Что? Где? Когда?». – Рязанцева встала у края ямы. С её незримого дна раздавался плеск, похожий на вздохи. Как и говорила Рязанцева, акустика пещеры была слишком обманчива: он слышал многоголосый шёпот, идущий отовсюду, с непонятных расстояний, даже со дна пролома. Одни голоса были женскими. Другие… он не мог определить. Вроде как звериные. Потом ему показалось, что кто-то вскрикнул, очень далеко.

И ещё был ритмичный гул, его источник находился рядом. В висках Артёма колотило; его пульс… и этот гул… он напоминал…

«Как будто сердце бьётся», – понял Артём, холодея. – «Гигантское сердце в открытой груди, там, на дне ямы».

Он и представить не мог, что его воображение, обычно незатейливое, способно рисовать подобные образы, и ком подкатил к его горлу.

«Я всё-таки сблюю», – решил он.

– Но продолжить объяснения необходимо. Оказывается, это совсем не так просто для меня. – Рязанцева хохотнула. Двинулась по краю провала, как призрак насмешливого экскурсовода, то растворяясь во мраке, то выплывая из него. – Итак, историю человечества переписали вы, мужчины. Но она будет переписана заново. Только теперь историю напишем мы. Мы! И она будет правдива!

Рязанцева остановилась возле одной из статуй, сама похожая на скульптуру, ожившую в биолюминисцентном сиянии.

– Здесь всё кончилось. И отсюда всё начнётся!

– Что так торжественно? – Слова Рязанцевой вызывали у Артёма брезгливость. Он решил, что брезгливость лучше, чем страх. А страшно было, чего скрывать, до усрачки.

– Здесь совершилось открытие, после которого официальные научные знания в области антропогенеза летят ко всем чертям!

– Вы нашли источник вечной молодости?

Рязанцева развернулась и пошла обратно. Артём всё ждал, что она оступится на каблуках и сыграет в пропасть.

Не сыграла.

– В каком-то смысле, да.

– Это он так воняет?

Рязанцева пропустила колкость мимо ушей.

– Омоложение – мы называем это преображением, – скорее, побочный эффект.

– Чего именно?

– Любви, – ответила Рязанцева. – Любви, которую вы, мужчины… не в состоянии дать. Когда есть любовь, есть и всё остальное. Молодость, счастье и – особое сексуальное наслаждение, нескончаемое в своём разнообразии. У вас так никогда не получится. А с чего бы?! Вы же были рождены, чтобы служить. Вы втемяшили себе в голову, будто годны на нечто большее – не обольщайтесь. Придётся разочароваться. Уже скоро… А запах… не забывайте, женщины и вы, мужчины, смотрят на мир разными глазами, обоняют его разными носами и думают по-разному. Чувствуют по-разному. Мы разные. И то, что для нас чудесно, восхитительно, утончённо – вас оттолкнуло. Какие же вы дураки!

– Феминистские бредни мне не интересны. Я…

– Да в жопу феминизм, – сказала женщина утомлённо.

Она уставилась в темноту мимо Артёма, поверх него. Грудь её упруго вздымалась, до предела растягивая ткань халата. Это делало Рязанцеву похожей на героиню рассказа из какой-нибудь похабной газетёнки. Артём проследил за направлением её взгляда, но не увидел ничего, кроме каменной поверхности, бледнеющей во мраке – очередная статуя или просто выступ породы.

– Это место обнаружили в середине прошлого века, – продолжала Рязанцева. – Совершенно случайно. Три женщины и один мужчина. Эти женщины стали первыми Сёстрами. Они хранили Тайну. Тогда время ещё не настало. Они делились Тайной с другими женщинами – постепенно. Приходилось быть очень осторожными. Пока нас не стало много. Тогда Он позвал нас. И мы начали действовать.

– Вы всё выдумали про катастрофу, про это возгорание газа, – сказал Артём. О судьбе мужчины, который вместе с тремя женщинами (Сёстрами) попал сюда (стал свидетелем Тайны) Артём предпочёл не спрашивать. Это означало спровоцировать развязку в отношении самого себя. Ускорить её. В том, что развязка обещала быть очень, очень скверной, Артём уже не сомневался.

– Никакой катастрофы не было. Хотя, как посмотреть. – Рязанцева подалась вперёд, изогнулась, точно фигура на носу корабля, по зелёным волнам идущего на грозу в районе Бермудского треугольника. – И смотря для кого.

По её голосу Артём понял, что она улыбается.

– Но всё обернулось великолепно. Вы снова служите нам. И заметь, большинство делает это добровольно! Те, кто не согласился… приняли Его Дар.

– Лоботомию, – вырвалось у Артёма.

– На самом деле, эта операция на головном мозге имеет мало общего с лоботомией. Это Дар. Милость Первоотца, если точнее. После Дара вы становитесь послу-у-шными-и-и.

«Роют тоннели на поверхность», – подумал Артём. Мысль-воспоминание, мысль-эхо.

– Он жалеет, что Первоотцы не использовали Дар раньше… давным-давно. До Войны Низвержения. Ведь тогда её удалось бы избежать. Он вовсе не жесток и не мстителен. Поверьте, о, у Него столько поводов для мести. Но Он не держит на вас зла, несмотря на ваше коварство.

Рязанцева повернулась к Артёму. В её глазах пылала злоба. Даже в темноте он не мог ошибиться.

– Ведь вы истребили Их всех. Исподтишка, вероломно. Кроме последнего. Сюрприз!

– О чём ты говоришь?! – сорвался Артём.

– О, да разуй же ты глаза! Ведь Он давно рядом с нами!

Рязанцева откинула голову и залилась смехом, счастливым и безумным одновременно.

Артём развернулся слишком резко, не удержался и, выронив пистолет, упал на одно колено – травмированное. Если бы не резкая боль, он бы отключился, когда увидел то… что увидел.

И потерять сознание, наверное, было бы не худшим вариантом.

То, что Артём принял за валун, росло. Нет, не росло – двигалось к нему из темноты, заполняя скудное освещённое пространство своей болезненной бледностью. Взор Артёма панически шарил по лоснящейся поверхности существа, превосходящего безобразием и тошнотворностью стоящие на площадке статуи; шарил – и не мог задержаться ни на одной детали, чтобы зафиксировать её в уме. Сознание словно отторгало… выблёвывало открывающееся зрелище.

Оно всё двигалось и двигалось, тащилось вперёд, и Артём, как загипнотизированный, сильнее запрокидывал голову. Казалось, оно…

(!Он, Он, Сёстры называют Его Он!)

Первоотец.

…Он вбирал в себя черты всего самого отвратительного, что только можно представить. Тело Его растягивалось и сжималось. Неуклюжая зловонная гора плоти, бесформенный кожистый холм с какими-то обрубками взамен ног, Артём не мог понять, сколько их… то три, то пять, а то и шесть. Подобие ласты тяжело свисало сбоку, почти касаясь пола площадки. На конце ласты топорщились грубые наросты, может, толстенные ногти, может, копытца. Движениями Оно напоминало ленивца. Что-то беспрестанно и скользко двигалось в верхней части распираемого страшным давлением тулова. Оттуда в сторону Артёма по воздуху поплыли отростки разной длины и толщины. Одни были перевиты синюшными венами. Другие были гладкими и склизкими, кольчатыми. У некоторых на конце морщинились складки, словно сжатые тонкие губы. Иные щупальца были полупрозрачными, наполненными перламутровой шевелящейся кашицей. Когда Артём понял, что являют собой эти части тела, ему захотелось визжать. Время замерло, поэтому при желании он мог бы визжать бесконечно.

Может, он и визжал.

Но когда Рязанцева продолжила говорить, он её услышал.

Её голос запустил время снова.

– Правда в том, что человек разумный – в действительности трёхполый вид. Единственный трёхполый вид живых существ на планете. Или был таким, сотни тысяч лет назад. Первоотцы, женщины и вы, мужчины. Вас породили мы. Женщины и Первоотцы! – Рязанцева указала на чудовище. Если бы мог, Артём затолкал слова назад ей в глотку. – Нам были нужны рабочие. Такова была ваша функция в нашем обществе! Рабочие муравьи вида Homo sapiens.

Чудище раскачивалось, его наполненные кровью гениталии беспрестанно шевелились, как щупальца кракена, их хищные цепкие тени накрывали Артёма с головой. Что-то постоянно показывалось и пряталось среди отростков, издавая чавканье, точно великан в сапожищах пробирался по болоту. Эта часть тела была конической и блестящей, вот всё, что мог разобрать Артём. Остальное скрывала темнота… или защитная пелена сознания Артёма, удерживающая стрелку на шкале его рассудка перед отметкой «БЕЗУМИЕ».

– Это была цивилизация, во многих отношениях более развитая, чем нынешняя. Они были отцами. Творцы, гении, основа общества. Мы были матерями – опекаемыми, привилегированными, превозносимыми. А вы, мужчины, занимали подобающую вам низшую ступень и делали чёрную работу. Для этого мы вас и рожали.

– Бред! – В горле Артёма пересохло, и его возглас вышел похожим на собачий лай.

Рязанцева пожала плечами.

– Женщины могли рожать от Первоотцов детей всех трёх полов, в зависимости от того, каким из органов осуществлялась копуляция. Если женщине предстояло родить ребёнка-первоотца, молодого, срок беременности длился пять месяцев. После рождения молодые проводили десятилетия в воде, пока не заканчивалась личиночная стадия развития. Мы видели их, когда шли сюда. На мосту, помните? Женщины могли рожать и от мужчин, но дети получались только мужского или женского пола. Впрочем, такое происходило лишь в одном случае: при изнасиловании женщины мужчиной. Во времена Первоотцов женщина не шла в постель к мужчине по доброй воле. Женщин к ним не влекло. Совсем.

С этими словами она подошла к чудищу и прижалась к его бугристой туше; она зарылась лицом в серую смердящую плоть, и плоть пошла складками; она гладила увитые венами отростки, которые чувственно сомкнулись вокруг неё. Артём наклонил голову, и его вырвало – в мозгу словно взорвался кровавый пузырь.

– Их, – продолжала Рязанцева, указывая на страшилище, которое раскачивалось над Артёмом, подобно ощипанному великанскому пингвину, – было слишком мало. Процентов десять от всего вида. Такое малое количество типично для тех, кто занимает вершину социальной пирамиды. Кроме того, они заботились об антропогенной нагрузке на окружающую среду. Слово «экология» было для них не пустым звуком. Не как теперь для вас, – прибавила врач особенно многозначительно.

Тварь плаксиво вздохнула. Оцепенев, Артём таращился на эту слякотную тушу, ощущая, как закипает его мозг, неспособный вместить безобразность Первоотца, как яд увиденного отравляет сознание. Какой-то вырост, крючковатый и угольно-чёрный, размером с набитый рюкзак перемещался по поверхности туши – то ли часть тела, то ли… то ли что, что это вообще может быть такое?! Там, где проползало это, шкура твари словно раздвигалась, обнажая розовую мякоть и нечто, похожее на внутренности. «Как застёжка-молния!» – воскликнул в голове Артёма чужой голос, по-пионерски звонкий. Очень быстро мякоть снова зарастала складками плоти. Возможно, это был рот твари. Возможно, нет.

– А мужчин становилось всё больше, – рассказывала Рязанцева. – Пока вы были послушны и подчинялись адату, всё было хорошо. Под надзором Праотцов вы строили города, машины, корабли. Кстати, место, где мы сейчас находимся – один изпервых городов той эпохи. Первоначально, на раннем этапе развития цивилизации поселения создавались под землёй или внутри гор. Мегаполисы на поверхности появились позднее. Я видела барельефы на стенах этой пещеры, но они отражают лишь толику величия того мира. Его просто нельзя вообразить! Утеряно, утеряно всё – благодаря мужчинам! Всё вам мало, сколько ни дай!

Она брезгливо оскалилась.

– Однажды мужчины, недовольные своим положением в обществе, подняли масштабное восстание. Сплотились, как крысы, и развязали кровопролитный бунт, который назвали Войной Низвержения. Хитрость, подлость, фактор неожиданности и огромная численность – вот те преимущества, которые позволили вам одержать победу. Первоотцы, желая прекратить бойню, капитулировали. Вы приняли победу и ответили геноцидом. Полным истреблением Первоотцов. Поздравляю!

Тварь снова плаксиво вздохнула.

– Последний Первоотец успел укрыться здесь. Он сам взорвал вход в город и оказался погребённым под толщей породы. Здесь Первоотец впал в анабиоз, технология которого была в те времена известна, надеясь, что его собратья уцелели, и, взяв реванш, освободят его. Как вы уже догадались, этого не произошло. За несколько поколений мужчины вытравили из памяти всякое упоминание о Первоотцах. Мужчины рассчитывали, что, заняв место Первоотцов, смогут пользоваться всеми радостями их развитой цивилизации, но жестоко обманулись. После войны бывшие рабы, как паразиты, дожрали останки не ими основанного мира, и кончилось это деградацией человечества. Только тысячелетия спустя из руин поднялась новая цивилизация. Цивилизация двуполого вида, в котором мужчины доминировали, а женщины довольствовались положением прислуги.

Рязанцева перевела дух и закончила величественно:

– И так продолжалось, пока в прошлом веке отряд спелеологов случайно не наткнулся на этот древний город и не пробудил ото сна уцелевшего Первоотца. С этого момента мы начали отсчёт новой эры.

Раздался крик. Артём поднял глаза – на другом краю площадки показались человеческие фигуры. Две женщины толкали перед собой упирающегося мужчину. Одна женщина, плотного телосложения, с необъятной и твёрдой, словно гранитной, грудью, была одета в камуфляжную форму Росгвардии. Её напарница ничем не отличалась от обычной студентки-старшекурсницы провинциального ВУЗа: длинные волосы, забранные в хвост, маечка-топик, джинсы и кеды. Мужчина исступлённо мотал кудлатой головой и хныкал. Женщина в камуфляже заломила ему руку, и если он начинал слишком упираться, усиливала давление. Вторая вцепилась мужчине в плечо. Когда троица приблизилась, Артём узнал в пленнике Прохора.

– В-в-в! – ожесточённо мычал завхоз. Лицо его исказилось, но чем усердней он пытался справиться с заиканием, тем хуже у него получалось. – В-В-В-В!

– Ну я же не сомневалась! – воскликнула Рязанцева, отстраняясь от Первоотца. Там, где она касалась тела ублюдка, на его коже проступили синюшные пятна. – Прохор Иванович. Проша. Прошенька. Трепло ты, вошь подрейтузная.

– Его взяли уже за рынком, – доложила женщина-росгвардеец. Обращалась она к чудищу. Артём до сих пор не мог понять, есть ли у монстра глаза, но казалось, тот глядит на Прохора гневно и обвиняюще. – Хорошо, нас предупредила Галочка. Вот про этого вот, – она кивнула в сторону Артёма.

– Проша хотел убежать? – промурлыкала Рязанцева. Она просто светилась. Могла бы освещать пещеру вместо фосфоресцентных грибов. – Давайте его сюда. Будет суд.

Она отошла в сторону, и Прохора подтолкнули к чудовищу. Мужчина упал на колени рядом с Артёмом. Артём инстинктивно пополз от него задом наперёд, будто от прокажённого. Будто от соучастника преступления.

– В-в-вы-ы! – выкрикивал Прохор, по-прежнему тряся головой в бесконечном отрицании вины. – Б-б-бы! В-в-вы!

По телу чудовища побежала рябь. Отростки яростно рубили воздух. Артём почувствовал, как несколько капель скверны, сорвавшись с них, попали ему на лоб, и его вырвало во второй раз. Оставляя след из полупереваренной перловки и желчи – прощай, обед, ты всё равно был невкусным! – он продолжал отползать, пока его нога не зачерпнула пустоту. Он достиг края «эстрады».

Чудище колыхалось, как дряблый воздушный шар.

Потом оно ринулось к давящемуся словами Прохору. Эта неожиданная прыть подняла Артёма на новую волну ужаса. Чудовище налетело на несчастного, как локомотив, взмахнуло культёй, опустило её и с хлюпающим треском перерубило человека надвое. Опять взмахнуло лапой – в этом жесте чувствовалась гадливость, – и верхняя половина Прохора улетела прочь с площадки. Визжа и суча руками, торс пронёсся мимо Артёма, напоследок обдав его кровью. Бухнулся в подземную реку, и вопль захлебнулся, но тотчас донёсся снова, когда вода забурлила и чада Первоотца – молодые – устремились к добыче.

Нижнюю половину Прохора – ноги и бёдра – чудовище небрежно спихнуло в яму. Шуршание и шлепок внизу. Затем оборвался и вопль верхней половины.

Кровавая роса, обжигая, покрывала голову и плечи Артёма. Он распахнул рот и завыл, растягивая лицо пальцами и превращаясь в человека с полотна Эдварда Мунка «Крик».

Накричавшись до потери голоса, он обернулся. Внизу двигались бледные фигуры, гибко, по-кошачьи взбирались по ступеням. Женщины. Артём перевернулся на задницу и пополз обратно, отталкиваясь ногами. Угодил ладонью в собственную рвоту, опрокинулся, отшиб плечо, завертелся на полу, пытаясь подняться, как неуклюжий жук.

Очутился на коленях – снова.

Чудовище возвышалось над ним – допотопный, в морщинах, урод, нагромождение валунов обнажённой, похотливо сотрясающейся плоти, червиво копошащихся фаллосов. Горло Артёма сжалось, он глотнул сырой воздух пещеры и вонь раскорячившегося монстра, наблюдавшего – пусть и без глаз! – за ним. Первобытный страх побуждал Артёма отвернуться от заходящейся в безобразных колыханиях туши, и этот же страх не давал отвести от Первоотца взор. С невероятным усилием Артём, наконец, посмотрел на Рязанцеву, раскрыл рот и понёс околесицу:

– Вам всё, всех вам. Вот всё. Едут. Конец, сюда едут. – Господи, до чего бессмысленное кваканье! Артём собрался с мыслями и повторил попытку:

– Мои ребята, скоро будут здесь. Приедут. Они перекопают тут всё. Ты не представляешь, на что они способны. Когда меня найдут, вам всем пиздец. Я знаю братков. Я знаю ФСБ. Вас накроют. Они уже должны быть здесь…

– Но их нет! – повела плечами Татьяна Петровна. – Странно, как по-вашему? Может, друзья адресом ошиблись?

– Не ошиблись! Не ошиблись! – заверещал Артём, тряся головой. – Ильинская горбольница! До Ильинска им ехать час, ну, с небольшим! Я им звонил!

Он закашлялся.

– И что с того? – сморщила нос Рязанцева. – Ну, приедут ваши отморозки в Ильинск. Напугают там до смерти пациентов. Вам всё равно это не поможет. Нет, не поможет…

Артём замер. Если до этого момента ему было постоянно жарко, после слов женщины он ощутил лютый холод. Он вспомнил фотографию в альбоме Прохора. Понял, что насторожило его. Надпись над входом в больницу. Она не помещалась в кадр целиком, был виден только низ букв, которые складывались в название совсем другого города.

– Дошло, дошло! – зааплодировала Рязанцева, как маленькая девочка. – Это не Ильинск. Я пошутила, а вы поверили! Ильинск в шестидесяти километрах на восток отсюда. А мы в Алых Ключах.

Путаясь в куртке, Артём вытащил из кармана мобильник. Аккумулятор ещё не разрядился, но сигнал отсутствовал, на дисплее не горела ни одна чёрточка.

– Связь тут плохая, – продолжала издеваться Рязанцева. – Вам бы оператора сменить.

Пистолет. Артём словно услышал лязг этого металлического, угловатого слова. Травмат лежал на каменной плите в паре метров от него. Рязанцева проследила за направлением его взгляда, и тогда он рванулся к оружию, опередив женщину. «Оса» заплясала в его руках.

– Ему он не повредит, – холодно произнесла Рязанцева, начиная медленно пятиться.

– А тебе?.. – ломающимся голосом выкрикнул Артём. Он задыхался.

По пегой шкуре твари побежали мелкие волны. Отростки раскачивались, как ветви дерева, встречающего осеннюю бурю.

– Сделаешь хуже, – предостерегла Рязанцева.

– Расслабься, – пролаял Артём, неуклюже поднимаясь с пола. – Стой там!

Проигнорировав приказ, Рязанцева сделала шаг в сторону. Стало видно, как кто-то прячется в тени Первоотца, прижимается к боку чудовища.

Артём опустил руки, внезапно лишившиеся последних сил.

– Крис!.. – узнал он.

На ней было то же лёгкое платьице, что и в день аварии, бежевое с мелкими цветочками. Как девочка, ищущая спасение от ливня под кроной столетнего дуба, она прислонилась к горе астматически пыхтящего серого мяса. Раздался шум, словно стая тяжёлых птиц, колошматя крыльями, сорвалась в октябрьское небо, – это трущиеся друг о друга отростки потянулись к девушке, заключая в гротескные объятья. Касались плеч, гладили, проникая в вырез, грудь, обвивали талию, зарывались в волосы; припадали к лицу, к губам, и она размыкала губы навстречу, нежно целуя.

– Уйди от него!!! – завизжал Артём. Кристина даже не взглянула в его сторону. Она сияла.

– Любимый, – произнесла она тем самым голосом, от которого у Артёма мурашки бежали по спине – когда-то от наслаждения, а теперь – от ужаса.

– Она ждёт ребёнка, – сообщила Рязанцева. Тогда Артём поднял руки и выстрелил.

Он попал Рязанцевой в живот, и врач, согнувшись резко, как мим, который изображает складной нож, побрела на ходульных ногах по краю ямы. Артём повторно нажал на спусковой крючок, целясь в голову. Пуля устремилась во тьму, чиркнув Рязанцеву по кончику носа. Оглушительные звуки выстрелов, усиленные эхом пещеры, нокаутировали Артёма. Рязанцева, враскоряку, держась за живот, словно человек, услышавший уморительный анекдот, продолжала брести прочь.

– Сука! – проревел Артём.

Патроны кончились. Он выронил ставший бесполезным пистолет, и тогда женщины, уже успевшие взобраться на вершину зиккурата, устремилась к нему. Он не сопротивлялся.

***

Голоса. Они приходят из ниоткуда, вплывают ему в уши как

(щупальца)

как рыбы, склизкие глубоководные миноги

(из темноты)

из режуще-красного тумана, сквозь который он различает два силуэта перед зарешёченным окном палаты; он не понимает значения большей части произносимых слов и не узнает голоса

(женщин)

голоса женщин.

Его голова тяжела – не оторвать от подушки. Один глаз почти не видит. Правый. Но ему всё равно. Он не помнит даже собственное имя, но и к этому он относится равнодушно.

– …гематома пройдёт… – обрывок фразы. Голос Номер Один. – Какой же всё-таки… Ну и я хороша, ничего не…

– …нас предупреждала с самого начала. – Голос Номер Два. – Слишком упёртый, всё делает по-своему…

Кто-то из женщин вздыхает.

Внезапно в его наполненной осколками и ватой голове возникает одно-единственное слово, мощное, как удар колокола, и повелевающее, как приказ.

ДАР.

А Голос Номер Один отвечает тем временем:

– Мужчины!

Обе смеются.

И тогда лежащего на кровати человека без имени накрывает волна ужаса, и он истошно орёт, вывалив сухой, острый, как у птицы, язык:

– Э! Э! Э!

Он продолжает кричать и колотиться в койке, пока женщины не вкалывают ему успокоительное.

Страховой случай.

К возвращению Лики Сергей Бекешев успел себя порядком накрутить. Слова, которыми собирался её встретить, наизусть выучил. Лика задержалась на целых полтора часа, и всё это время её «айфон» сначала был занят, а потом и вовсе отключен. Бекешев даже начал немного тревожиться. Эта тревога лишь подстегнула ярость Бекешева, когда «Пежо 308» его подруги наконец подкатил к воротам. Напялив худи – на излёте лета вечера за городом делались всё прохладнее, напоминая людям о неизбежном приходе осени – Бекешев выскочил из дома и заспешил к воротам, сжимая в руке телевизионный пульт (он смотрел трансляцию боксёрских поединков, пока дожидался Лику). Крепкие выражения, готовые к употреблению, подступили к горлу, отчего у Бекешева, казалось, даже вырос зоб.

Он распахнул ворота, пригляделся… но вместо заученной фразы произнёс только слово на букву «Б» – и отнюдь не «Боже».

А следом: «Ох!»

Потом повторил первое слово.

Передний бампер «Пежо» был разбит и перекошен, как улыбка выпивохи. Решётка радиатора – вся исцарапана, правая фара – в мелких выщербинах. Номерной знак отсутствовал. Нос автомобиля был угваздан какими-то разводами, и Бекешев взмолился про себя, чтобы это оказалась грязь, а не что-то другое… например, засохшая кровь.

Перекрестившись и для усиления эффекта поплевав через плечо, он отошёл в сторону, пропуская «Пежо». Хэтчбек въехал во двор робко, как провинившийся пёс, понимающий, что его сейчас отлупят, и остановился. Двигатель заглох, фары погасли. В наступившей тишине стало слышно, как в лесу встревоженно покрикивает ночная птица.

Лика не торопилась выходить, и Бекешев распахнул дверь сам. Девушка встретила его взглядом испуганного агнца.

– Ну, – глухо произнёс Бекешев. – Рассказывай.

Лика поджала губки и всхлипнула. Бекешев вмиг потерял самообладание.

– Вылазь! – взорвался он. Приятели нередко говорили, что у него голос как у Джигурды, поэтому, когда Бекешев ругался, получалось очень страшно. – Что ты раскорячилась, как Мойдодыр?!

– Медвежонок, – захныкала Лика, выбираясь из машины. Даже в такой ситуации Бекешев оценил длину её гладких загорелых ног. – Я не нарочно. Я только чуть-чуть отвлеклась…

– Сбила кого-то?! – жутким шёпотом спросил он. – Я прибью тебя сейчас!

Он топнул ногой, и пульт от телевизора, который Бекешев сунул в карман куртки, выпал и раскололся о дорожную плитку.

Лика оступилась на своих сабо и едва не шлёпнулась. Бекешев даже не шелохнулся, чтобы её поддержать. В данный момент пульт ему было жаль куда больше.

Девушка ухватилась за открытую дверь автомобиля и устояла.

– Я выехала из Во-Воронежа вовремя, как ты и велел, – лепетала она, часто-часто моргая. «Хлопай ресницами и взлетай», – вспомнилась Бекешеву строчка навязчивой песенки. Внешность, безусловно, была главным достоинством Лики: зелёные глазища, бархатистая кожа, прямые светлые волосы до крепкой задницы и ноги от ушей. Стереотипная блондинка, но ничего не поделаешь, питал Бекешев слабость к такому типажу. За эту слабость ему порой приходилось расплачиваться – вот как сейчас. – Ехала из Воронежа. Мы с Алечкой посидели в «Итальянском дворике», а потом она потащила меня в «Галерею Чижова»…

– Да чёрт с ней, с твоей Алечкой! – взорвался Бекешев. У него даже уши покраснели и стали светиться в сумраке. Лика сжалась.

– Медвежоночек! – взмолилась она, заламывая руки. – Я ведь так совсем не могу рассказывать.

– Говори-говори, – угрюмо ободрил Бекешев. – Давай без Алечки, расщеколда ты такая. Я слушаю.

– Я очень устала. Меня рано тянет в сон, ты же знаешь, я жаворонок. И чтобы не устать ещё больше, я пару раз звонила в дороге подружкам. Всего на минуточку.

– Угум, – кивнул Бекешев, потирая широкой ладонью свою бритую, напоминающую подспущенный волейбольный мяч, голову. – Заметь, я тебя не перебиваю.

– Не перебивай, пожалуйста.

– Я тебя не перебиваю! – заорал Бекешев. Затем выдохнул и сказал почти приветливо:

– Продолжай.

– И вот как-то я сбила… ну, наехала на какого-то… не знаю! Оно перебегало дорогу.

– Кто?

– Олень… или собака. Я не поняла. Меня отвлекла Алька своей эсэмэсочкой.

– Так это было животное? – выдохнул Бекешев и поднял лицо к небу, усеянному подрагивающими звёздами. – Ох, слава Богу!

– Ну да… – видя реакцию возлюбленного, Лика приободрилась. – Оно само кинулось под колёса, и… и ты даже не спросишь, как я себя чувствую!

Бекешев, схватив себя за пунцовые уши, присел было перед «Пежо» с разбитой стороны, но тут же вернулся к Лике.

– А почему же, сучья дочь, ты мне не позвонила?

– Я хотела, медвежонушка, – запричитала Лика. – Но у меня айфончик как раз разрядился, зарядничек я дома забыла и… я не знала, что дела-а-ать!..

Она разревелась, с подвываниями. Бекешев от души шлёпнул её по крупу. Тяжёлая рука бывшего тренера по боксу враз оборвала деланую Ликину истерику.

– Вот ведь кулёма. Всю дорогу протрындела по телефону, и вдруг на тебе: разрядился! А чёй-то он разрядился, даже странно!..

– Эта модель хуже держит заряд, чем…

– Я тебе дозвониться не мог вообще, а ты всё это время читаешь за рулём сообщения от своих идиоток подруг! На ходу! Да ты ас вождения! И ты ещё хотела, чтобы я купил тебе «Тигуан»! Вот теперь обязательно куплю, ты, убийца за рулём!

Он опять присел на корточки.

– Ой, дура-а! Садовый гном, – он театральным жестом указал на фигурку гнома, украшающую газон, – умнее тебя.

– Ну что же мне было делать без айфончика?!

– Остановить проезжающую машину. Или дойти до ближайшей заправки, до ближайшего домика и попросить телефон там. Позвонить мне хотя бы, а вообще – на будущее, – в подобных случаях вызывают «гайцев». А ты уехала с места ДТП! Номер, номер где?

– Там, – шмыгнула носом девушка.

– Оставила? Понятно. Лика, я иногда удивляюсь, как ты дожила до такого возраста, тебе же двадцать пять лет, дожила и… и ещё почему-то жива! Ты же абсолютно не приспособлена к простым ситуациям даже!

И Бекешев вскочил, опять теребя себя за уши.

– Это, – сказал он, тыча в машину заскорузлым, точно вырезанным из дерева пальцем, – страховой случай. Если ты сбиваешь какое-либо зверьё, по КАСКО нам полагается выплата. Конечно, когда всё надлежащим образом оформлено. Поэтому не расслабляйся, голубушка, мы сейчас поедем обратно, вызовем ГИБДД и станем их ждать – пусть фиксируют нарушение.

– Как – ждать?

– Долго. Они и два часа могут ехать на вызов. И три. И пять не предел. А как ты хотела?

– Медвежо-онок! – застонала Лика. – Я так уста-ала, так устала! Ты не представляешь, как там было страшно! Давай ты один туда съездишь, а?

– Сдурела? Откуда мне знать, где всё случилось? Полезай в машину и без разговорчиков.

– Смотри, я отмечу на навигаторе, – и Лика юркнула в салон прежде, чем Бекешев успел возразить. – Вот, вот… сейчас… там ещё такой луг, залитый водой, вроде как болотце. Ты это место знаешь… сейчас…

– Ли-ика!

– Да?

– Ты открываешься мне с новой стороны. Оказывается, ты умеешь управляться с навигатором! – И Бекешев издевательски всплеснул руками.

– Вот, гляди.

– Восемьдесят километров отсюда!

– Справа от дороги. Ну, от тебя, значит, будет слева, раз ты поедешь обратно. Ну что, давать навигатор? Давать?

– А-а!

Он выхватил у неё устройство, затолкал в карман худи и застегнул на «молнию», помня о судьбе телевизионного пульта.

– А дай-ка мне свой «айфон», – попросил он затем ласковым голосом.

– За-зачем?

– Проверю, как он разряжен.

Помявшись, Лика протянула ему «айфон». Бекешев криво усмехнулся и с наслаждением шмякнул мобильник на дорожку.

– Мама! – вскрикнула Лика, совсем как Пятачок из советского мультика.

Бекешев растоптал остатки «айфона», сказал: «Ух!» и ушёл в дом. Вернулся с фонариком и присел перед автомобилем. Поводил лучом по расквашенной морде машинки.

Увиденное его озадачило.

Повреждённые части «пыжика» были покрыты мазками чего-то, напоминающего тёмно-коричневую густую грязь, жирно блестящую в свете фонаря. Ни крови, ни шерсти животного Бекешев не заметил, разве что на решётке радиатора налипло нечто, напоминающее клочок бледно-жёлтой безволосой кожи или перепонки. Бекешев отломил с ближайшего куста веточку и поддел обрывок. Тот отделился от решётки со звуком жадного, кусачего поцелуя, которым насильник терзает жертву. Какие-то волокна или нити удерживали клок на хромированной поверхности. Они показались Бекешеву похожими на грибницу. Он отбросил веточку, и перепонка шлёпнулась на прежнее место, словно присасываясь к машине.

А ещё это месиво воняло. «Как у Сатаны изо рта», – подумал Бекешев и удивился, что способен выдавать подобные метафоры – его воображение никогда не отличалось яркостью.

– Так говоришь, это был олень? – спросил он Лику, которая поодаль всё оплакивала свой «айфон».

– Откуда мне знать, – откликнулась она дрожащим голоском. – Может и олень. Может, волк. Он был какой-то бледный, и глаза огромные… светящиеся. Жуть. Я затормозила, но выходить не решилась. Вдруг всё-таки волк.

Бекешев с неприязнью посмотрел на подругу, жалея, что не разбил «айфон» до её поездки в Воронеж… жалея, что вообще подарил его.

– Его отбросило, – всхлипывая, продолжала Лика. – А там темно. И оно ускакало в заросли. Всё такое скособоченное… Оно мне не понравилось.

– Ты ему, поди, тоже, – проворчал Бекешев. Тут он заморгал. Ему почудилось, что грязь в решётке радиатора шевельнулась. Конечно, виной тому было движение луча света, и всё же некоторое время мужчина пристально всматривался в коричневые разводы на носу «Пежо».

– А, чушь, – вслух решил Бекешев.

Он забрал у Лики свидетельство о регистрации автомобиля и ключи, сходил в дом за правами и, кряхтя, забрался в машину. Запах странной грязи проникал даже в салон, хотя и ощущался слабо. Бекешев опустил оконное стекло наполовину.

– Ты давай после похороны своему телефончику устроишь, – сказал он Лике. – Займись делом лучше.

– Милый, а может, не стоит? – неуверенно предложила она.

– Стоит, Лика, стоит. Такая наша мужская доля: дерьмо за вами, бабами, подтирать.

Тут он вспомнил, что голоден, и рявкнул:

– Чтобы, когда я вернусь, на столе были котлеты! Из баранины! Я чего мясо покупал? Лежит со вчерашнего дня!

В чём Лика была хороша, помимо внешности или темперамента в постели, так это в готовке.

– Аккуратнее, мишуленька.

– Ух! – только и выдохнул он. Завёл мотор, сдал назад и выкатил за ворота. Навигатор посоветовал ему повернуть направо через двадцать метров, на что Бекешев ответил: «Без тебя знаю!».

***

– Коза пуховая! – Он ударил ладонью по рулю.

Обычно поездки в ночное время вне городов доставляли ему удовольствие, но сейчас ситуация к тому не располагала, увы. Периодически Бекешев то принимался репетировать речь для инспекторов (она практически не отличалась от версии Лики, разве что злосчастная Алечкина СМС в ней не фигурировала), то поминал сожительницу недобрым словом. Первые пять километров так вообще матерился не переставая.

Чтобы отвлечься, Бекешев включил mp3-проигрыватель. Салон огласило отвратное: «Бара-бара-бара! Бере-бере-бере!». Бекешев скривился. Вечно Лика слушала этакое – а разве он не дарил ей сборник «Легенды русского шансона»?! Вот же правильная музыка, слушай, – так нет, не хочу, хочу наслаждаться убожеством!.. Бекешев переключился на местную радиостанцию. Ди-джей зачастил из динамиков, точно ждал момента, когда ему предоставят слово:

– …и нам продолжают поступать звонки от наших слушателей с сообщениями об НЛО, друзья! Уже девять, не-е-ет, десять звонков от любителей понаблюдать за летающими тарелочками! – У ди-джея был голос угреватого юнца на пике пубертатного периода. Бекешев не сомневался, что таковым диктор и является. – Дорогие мои, я понимаю, что сейчас вечер субботы, хочется отдохнуть, расслабиться, но надо знать меру. Первое апреля ещё ой как нескоро! Впрочем, если вам удастся заснять неопознанный, так сказать, летающий объект, присылайте нам видео на нашу страничку в сети, и вас ждёт слава и успех! Ну а пока вы собираетесь вступить в контакт с зелёными человечками, поностальгируем и послушаем Алекса Феррари, его хит «Bara Bara Bere Bere». Уверен, его оценит по достоинству не только аудитория нашей радиостанции, но и братья по разуму! Let’s go!

– Петух, – сказал Бекешев и выключил аудиосистему.

Так он проехал километров тридцать. Ночь была звёздная, трасса – восхитительно свободная, антирадар молчал. Свежий ветер врывался в салон и приятно гладил бритую голову. Бекешев только начал успокаиваться, как его внимание привлёк негромкий гул в двигателе. Не исключено, что он был и раньше, но Бекешев не обращал на него внимания, увлечённый иными мыслями.

– Блин, – произнёс он. – Подшипник, кажется. Нет, машины не для женщин. Ни хрена не следит. Так и будет ездить, пока авто не развалится.

Через несколько сотен метров «пыжик» тряхнуло, хотя асфальт на участке дороги, по которому проезжал Бекешев, был ровный. В двигателе кашлянуло, и машину тряхнуло опять, будто что-то попало под колёса.

– Вот блин! – повторил Бекешев. Похоже, дело не в подшипнике. Он притормозил и повернул руль, чтобы съехать на обочину.

Вернее, он хотел повернуть руль, только ничего не получилось – руль не вращался.

– О, блин! – в третий раз воскликнул Бекешев. Впереди из-за поворота блеснули фары встречной машины.

Бекешев сильнее надавил на тормоз. «Пежо» замедлился ещё немного… а потом педаль оттолкнула ногу Бекешева, и автомобиль устремился дальше, набирая скорость.

Бекешев ударил по тормозам уже двумя ногами, но педаль осталась неподвижна, как легендарный меч короля Артура, вонзённый в камень.

– Сукин сын! – взвыл Бекешев. Рулевое колесо само собой крутанулось против часовой стрелки, и «Пежо» выскочил на встречную. Приближающаяся машина (теперь стало видно, что это бензовоз) загудела. Бекешев покрылся холодным потом. Он включил аварийку и стал сигналить в ответ. Бензовоз плавно, как динозавр в замедленной съёмке, начал уходить вправо – но и «Пежо» юркнуло вправо. Прицепленный к зеркалу заднего вида освежитель-«ёлочка» неистово раскачивался, точно повешенный лилипут на ветру. Свет фар бензовоза затопил салон хэтчбека, точно жидкое пламя. Клаксон встречного автомобиля ревел так, что Бекешев ощутил мелкую вибрацию, а в ушах сделалось щекотно. Бензовоз, заваливаясь набок, отчаянно вывернул на свою полосу. Машины разъехались в каких-то двадцати метрах друг от друга.

Если бы на голове Бекешева были волосы, он бы уже поседел. Бекешев предпринял новую попытку притормозить, и на этот раз педаль поддалась. Стрелка спидометра лениво поползла вниз.

– Да! – выпалил Бекешев, ощущая триумф.

Пятьдесят километров в час… сорок пять… сорок… сорок… Сорок.

И дальше – никак.

– Господи, спаси-сохрани-ипомилуй! – воззвал Бекешев к иконкам на панели.

Он отпустил руль. Тот едва заметно подёргивался то вправо, то влево. Дорога делала небольшой изгиб, и «Пежо» самостоятельно вписался в него. Бекешев чётко осознал, что едет не просто в неуправляемой машине – а в машине, которая управляет сама собой. От такой мысли у него пересохло в горле, и он шумно сглотнул.

Слева от дороги потянулся сосновый лесок. В косматых кронах пряталась луна, преследуя автомобиль. Она была красной. Бекешев где-то слышал, что красная луна – к беде.

– Нет уж, – сказал он. – Выкуси.

Его мозг с поразительной быстротой перебирал варианты путей спасения.

Можно было попытаться переключить рычаг автоматической коробки передач в другое положение, чтобы сбросить скорость. Конечно, существовала вероятность запороть трансмиссию, но мысль о дорогом ремонте Бекешева не волновала. Бекешев решил, что если ему удастся выбраться из передряги живым, он проследит, чтобы автомобиль пустили под пресс. Лично нажмёт на кнопку. Размышляя так, Бекешев потянул за рычаг.

Тот не шелохнулся. Та же история повторилась и с ручником. Бекешев даже не расстроился – в глубине души он ожидал подобного.

Тогда он отстегнул ремень и попробовал распахнуть дверь. Прыжок из автомобиля, пусть и на скорости сорок километров в час, сулил травмы различной степени тяжести – вот только оставаться дальше в свихнувшейся и непредсказуемой машине представлялось Бекешеву куда опаснее. Да и к травмам ему было не привыкать.

Дверь приоткрылась на ладонь и упёрлась. Что-то удерживало её. Бекешев убрал руку, и поток встречного воздуха захлопнул дверь. В сердцах Бекешев двинул кулаком по приборной панели – и пожалел. Двигатель завизжал, как ведьма, которую волокут через площадь на костёр. В звуке не было ничего механического. Такой звук скорее могла издавать разъярённая зверюга. Автомобиль начал разгоняться, и Бекешева вжало в кресло. Тут же дверь с его стороны распахнулась, невзирая на встречный ветер, но теперь, когда стрелка спидометра перевалила за шестьдесят километров в час и не думала останавливаться, прыжок из машины был равносилен самоубийству. Машина словно издевалась над ним. Бекешев застонал от ужаса и бессилия. Дверь захлопнулась со страшной силой – «Пежо» будто подчеркнул, что шутки кончились.

Когда лесок остался позади, «Пежо» догнал и сел на хвост «Шевроле Лачетти». Фары сами собой переключились на дальний свет, превращая «Лачетти» в аквариум с испуганными пассажирами-рыбками. Бекешев видел их совершенно отчётливо: водителя – человека средних лет с седеющей шевелюрой, длинноволосую брюнетку рядом с ним и ребёнка на заднем сиденье. Девчушка лет восьми. Она в испуге таращилась на него и была так близко, что Бекешев различил даже цвет её глаз: карие.

– Сукин ты сын, сволочь, что же ты делаешь?! – закричал Бекешев. «Пежо» ответил ему рёвом клаксона, который тоже изменился: какой-то гортанный харкающий клёкот с ноткой металла.

«Лачетти» рывком ушёл на встречную. «Пежо», продолжая демонически выть, пролетел мимо него, как снаряд «земля-земля».

– Скотина, – простонал Бекешев. Его трясло, точно на электрическом стуле. – Боже! Боже, Боже…

Он начал молиться, но пользы это не принесло.

Ожил и залопотал антирадар, почуявший засаду на дороге. Будто издеваясь, «Пежо» прибавил газу. «Штраф! Штраф! Штраф!», – тщетно предупреждал приборчик. Бекешев сорвал его и швырнул на пол. Ему захотелось плакать, но поскольку последний раз он лил слёзы в далёком детстве, сейчас у него ничего не вышло. Он ощутил только вкус меди в горле.

Очередной изгиб дороги – и вот они мчатся навстречу повисшей над горизонтом красной луне со скоростью сто пятьдесят километров в час. Казалось, луна притягивает к себе «Пежо», как гигантский магнит – чем ближе, тем сильнее ускорение. Её заразное сияние облизывало лицо и руки Бекешева.

Через лобовое стекло с пятнами от разбившихся ночных насекомых он увидел, что капот успел покрыться грязью, той же самой, что была на бампере и решётке радиатора. Жирная трепещущая масса медленно перемещалась по крышке моторного отсека. Кое-где в ней попадались шишковатые образования, напоминающие опухоли. Самые крупные из них, размером с циферблат наручных часов, шевелились – Бекешеву оставалось надеяться, что от ветра. Приглядевшись к ближайшим, он разобрал, что комки будто сплетены из тончайших паутинок, как коконы, в которых вызревают личинки.

– Лика, – беззвучно произнёс Бекешев посеревшими губами. – Лика, что же такое ты сбила?

Он вспомнил о ди-джее, рассказывающем об инопланетянах, но не решился включить радио. Кто знает, что он услышит на этот раз?

Только теперь он обратил внимание, что, несмотря на приоткрытое окно, салон провонял запахом ползущей грязи – едким, тошнотворным, оскверняющим ноздри. У Бекешева появилось сильное желание смыть его с себя, как мочу, попавшую на кожу.

Внезапно оживший навигатор заставил его подскочить в кресле.

– Отстегните ремни, отстегните ремни, – произнесло устройство чужим, полным запредельной злобы голосом. Так мог говорить убийца детей, доживший до преклонных годов и умирающий от проказы в хосписе для бедняков. – Приближается нечто. Через сто метров сверните направо, к берлоге оборотней. Затем через пятьсот метров поверните налево. Там деревня пожирателей трупов. Двигайтесь через кладбище проклятых на созвездие Звёздных Потрошителей. Смерть! Смерть! Смерть!

Острая боль впилась в кисть правой руки Бекешева, продолжавшего по привычке сжимать рулевое колесо. Он заорал. Взглянув на руку, увидел расползающееся чёрное пятно между большим и указательным пальцами. От ожога поднимался дымок, и к вони, заполняющей внутреннее пространство машины, добавилась нотка горелого мяса.

Бекешев поднял голову. Потолок автомобиля покрывали дрожащие капли слизи. Одна из них отделилась от поверхности и упала точно в правый глаз Бекешева. Раздалось влажное шипение, и в голове Бекешева словно взорвалась маленькая сверхновая. Он хрипло взревел. Горячая жидкость потекла по его щеке из правой глазницы.

– Пункт назначения! – объявил навигатор. Бекешеву стало ясно: это и есть голос «Пежо»… или того, во что «Пежо» превратился. – Сожмите зубы и яйца. Мы нарушали правила, мы веселились на все сто, но сейчас всё закончится. Спасибо за компанию, надеюсь, вам понравилось, приходите ещё и приводите друзей!

Из вентиляционных решёток на панели в салон с чавканьем хлынула грязь, потянулась к Бекешеву жгучими протуберанцами. Навигатор расхохотался.

Бекешев бился в кресле и выл. Бился и выл. И снова выл. А потом перестал.

Но прежде, чем разум, а затем и жизнь покинули его, он успел заметить ещё одну странность.

Машина больше не ехала. Она… ну… она как бы бежала.

Неслась вскачь, как на коротких, кривых, разного размера лапах.

Впрочем, Бекешев уже утратил способность удивляться.

Скоро он утратил и все другие способности.

***

Лика проснулась резко, словно её выдернули из сна. Растерянная, дезориентированная, оглядела гостиную, пытаясь понять причину внезапного пробуждения. Сквозь шторы сочился серо-синий свет раннего утра, придавая предметам чужой, диковатый вид. В этот момент снаружи раздался глухой сильный удар.

Лика вскочила с дивана, на котором задремала, дожидаясь Бекешева, и, поправляя растрёпанные волосы, заспешила на улицу в одном халате и тапочках на босу ногу. Бараньи котлеты на столе в гостиной давно остыли и выглядели грустными.

– Медвежонок? – позвала она, выйдя на крыльцо. Рассветный ветерок обхватил её икры холодными колючими руками: «Привет, вот и я, а следом за мной движется сентябрь, он неизбежен, лето оставило эти края навсегда».

Она заметила «Пежо» за воротами и заторопилась навстречу вернувшемуся возлюбленному.

На полпути от дома она остановилась. Что-то было неправильно с машиной. Совсем не так.

«Пежо» качнулся и удар повторился.

Затем автомобиль заворочался и приподнялся над землёй. Сквозь прутья калитки Лика разглядело нечто, напоминающее корни могучего дерева. Это нечто росло из левого бока «Пежо».

Третий удар пришёлся по воротам, заставив их содрогнуться. Лика взвизгнула. Непонятым образом автомобиль поднялся над воротами, и лучи многочисленных фар – их теперь стало полдюжины, больших и маленьких, разных форм, разбросанных в беспорядке по рылу «пыжика», – пригвоздили девушку к земле.

С четвёртым ударом вышибло ворота. Одна сорванная створка врезалась в стену дровяной баньки. Другая, кувыркаясь, прокатилась по газону, сминая голубые ёлочки, которые высаживал Бекешев, и давя садовых гномов. Автомобиль шагнул во двор.

У него теперь имелись ноги. Коричневые, корявые, словно свитые из жгутов и сучковатых корней, одни длиннее, другие короче.

«Пежо» вернулся.

Лика попятилась, оступилась и шлёпнулась на зад. «Пежо» распахнул капот, точно выбравшийся из болота дракон – пасть. С деформированной крышки моторного отсека капала тягучая пузырящаяся пена. Из капота на весь двор разило мерзостью, как будто сумасшедший осквернитель перекопал экскаватором кладбище.

Лика на четвереньках поползла к крыльцу. Автомобиль-монстр заревел. От этого воя, казалось, резонировала каждая деталь машины.

– Бга! Бга-а! Бга-а-а-р-р-р!

Лика услышала позади гул многотонных шагов и жестяной лязг. С небывалой для передвижения на четвереньках скоростью она влетела по ступеням и оказалась в доме.

Она развернулась, чтобы закрыть дверь, и увидела за лобовым стеклом Бекешева. То, что от него осталось.

В кресле водителя трепыхался скелет, опутанный нитями грязно-коричневой паутины.

Лика захлопнула дверь.

«Пежо» не остановился. Его ноги оставляли на лужайке глубокие ямы, крошили плитку, устилающую дорожку. Спутанная бахрома из слизи трепыхалась под днищем. Крышка капота открывалась и закрывалась. «Дворники» били по воздуху, как антенны жужелицы-переростка. Передняя дверь со стороны пассажира распахнулась, и из салона вывалилась узловатая изломанная лапа, состоящая будто из переплетённых вен и артерий. Тоже коричневая.

Лика успела сделать пару робких шагов вглубь гостиной прежде, чем стена перед ней разлетелась, и в пролом в клубах вонючего пара ввалился «Пежо». Он схватил кричащую Лику твёрдыми, как из стали, пальцами и без труда сломал ей рёбра. Вместо криков изо рта девушки хлынула кровь.

«Пежо» закинул её себе в пасть. Крышка капота захлопнулась с сочным лязгом.

После автомобиль забавно, по-собачьи, отряхнулся от пыли и затопал по направлению к Воронежу, словно торопился на очередную важную встречу.

И все дороги были ему открыты.

Кошачья охота.

– Саш.

Я очень уютно задремал на диванчике и не спешу открывать глаза, надеясь, что голос – это часть сна.

– Саш! – Настойчивей.

Я отвечаю что-то невразумительное: «У-ум-п?»

– Хитрец опять притащил мышь.

Увы, не сон. Я ворочаюсь и открываю глаза – Олька стоит у изголовья, нетерпеливая, недовольная, руки скрещены на груди. Убедившись, что завладела моим вниманием, она выносит безапелляционный вердикт:

– Глупый кот!

Электронные часы на тумбочке у дивана показывают половину второго ночи.

– Ты почему не спишь? – бормочу я.

– Я работала, – отвечает Олька, стараясь сдерживать раздражение. Это ей удаётся не очень – сестра с детства отличалась крутым нравом. – У меня полторы недели на то, чтобы довести до ума дизайн кухни. Засиделись с Хоупом в скайпе. У них в Брайтоне ещё десяти вечера нет, хорошо ему. В общем, мы обсуждали детали, и тут твой шкодник приволок мышь и бросил мне под стол. Я чуть карандаш не проглотила! Хоуп ржал, как помешанный. У меня абсолютно пропало вдохновение.

Я предпринимаю последнюю попытку отделаться от сестры.

– Оль, совок в чулане.

– Это твой кот! – фыркает она.

– Значит, и мышь тоже моя?

– Значит, тебе за ним и убирать.

Я признаю поражение, сползаю с дивана и плетусь выкидывать кошачий трофей.

Сейчас разгар лета, июль, и Хитрец дома не сидит. У него сезон охоты. Когда охота удачна, он нередко делится радостью со мной. Мыши, ящерки, птички – который год я нахожу трофеи под входной дверью на коврике, и всегда неподалёку сидит Хитрец, довольный, как кот с коробки кошачьего корма, и гордый, как Большой Сфинкс. Наблюдает за моей реакцией. И совсем не удивляется, когда я не прихожу в восторг: что взять с двуногого лежебоки? Я пытался отвадить Хитреца от привычки, добавляя в миску больше еды, но не преуспел: видать, в роду у него были камышовые коты – звери неприручаемые и свирепые.

С приезда Ольки Хитрец стал оставлять добычу на более заметных местах как настоящий дамский угодник. Однажды он даже положил на ноутбук сестры задушенную лягушку и потом, несомненно, недоумевал, почему Олька оценила подношение странным образом: гоняла охотника веником по комнатам. В тот раз я еле отговорил её возвращаться в Британию.

Итак, я беру щётку и пластиковый совок – Оля называет этот комплект «скорой помощью» – и направляюсь в комнату для гостей. Хитрец в своём амплуа, невозмутимо сидит под дверью с выражением: «Кто? Я? Да как вы могли подумать?» на рыжей морде.

– Вот! – указывает Олька в пространство перед собой. – Твой кот – бандит!

Я подхожу к столу, на котором стоит включенный ноутбук, нагибаюсь за мышью и сметаю тельце зверька на совок. Люстра выключена, поэтому в комнате темно. Я осторожно выпрямляюсь, чтобы не опрокинуть совок, смотрю на мышь поближе… и замираю.

– Бедненькая! – вздыхает Олька.

– Оль, – говорю я. – Это не мышь.

– Конечно, мышь! – морщится сестра, но подходит и всматривается пристальней из-за моего плеча. С губ её срывается резкий выдох, похожий на хлопок, словно кто-то открыл шампанское.

– Какая гадость! Убери её отсюда, Саш! – требует она, забыв, что мгновение назад называла гадость «бедненькой».

Хитрец сидит на пороге, уши прижаты, и сам он как сжатая пружина. Мохнатая.

– Ты где это взял, брат? – спрашиваю его я. Кот смотрит мимо меня, не мигая. Видит то, чего не видим мы, люди. Естественно, он не отвечает.

Тварюшка, лежащая на совке, напоминает мышь только на первый взгляд. Она крупнее, у неё редкая, серая с проседью шерсть, непропорционально длинные лапы, сведённые судорогой. Голова вывернута под неестественным углом, и на усах подсыхают капельки крови. Глаза круглые, пронзительно-чёрные, без белка – какие-то паучьи глаза. Рот открыт, он чересчур огромен для такой маленькой головы и полон зубов-иголок. Воистину, если бы я назвал кота не Хитрецом, ему подошло бы имя Счастливчик, раз уж ему посчастливилось избежать укуса этой сухопутной пираньи. У «мыши» нет ушей. Я легонько дую на её голову; от моего дыхания шёрстка у виска топорщится, и я, наконец, вижу ухо – просто крошечная ямка в белесой коже. Олька смотрит на меня озадаченно, потом замечает то же, что и я: дырочку вместо уха.

– Какая уродливая мышь! – констатирует она.

Я пытаюсь шутить:

– Можешь подсказать своим приятелям-журналистам тему для статьи. «Крысы-мутанты в предгорьях Урала», как тебе?

– Мои приятели-журналисты не работают в жёлтых газетёнках.

– А со Стивеном Кингом ты не знакома? Мы можем сделать чучело из этого зверёныша и отправить ему посылку.

– Откуда бы я с ним была знакома? Я в Америке-то была только три раза.

Я иду во двор выбрасывать мышь, или чем эта тварюшка является. Хитрец срывается с места и трусит впереди, хвост трубой.

– Брось ему в миску, пусть лопает! – кричит нам вслед сестра. Кот останавливается на мгновение и укоризненно оглядывается на Ольку. Словно понимает. Золото, а не котик, пусть и вредина.

Я выхожу на улицу и направляюсь по тропинке к лесу. Удаляюсь от дома, от света, от Хитреца, оставшегося на пороге, погружаюсь во мглу, шелестящую травой, замечаю, как непроизвольно ускоряется шаг. Мне не хочется оставаться наедине с маленьким уродцем в вытянутой руке. Пусть он и дохлый, но что если поблизости снуёт в подлеске целая стая таких же хищных мышей?

– Я их тоже отошлю Стивену Кингу, – бормочу я.

Наконец, решив, что отошёл от дома на достаточное расстояние, я размахиваюсь и зашвыриваю тельце подальше в заросли. Страшилка, кувыркаясь, улетает в ночь, и до меня доносится влажное «шлёп». Тёмный лес вздыхает, и мне кажется, что я слышу возню среди ветвей кустарника.

Домой возвращаюсь быстрее, чем следовало бы. Почти бегом.

Смейтесь-смейтесь.

***

«Шшахх, шшахх», – лижет метла бетонную дорожку перед домом сухим языком, захватывая сосновые иголки, шишки, невесть откуда принесённый ветром клочок обёрточной бумаги, похожий на лоскут кожи старика. Июль в этом году выдался небывало жарким, и я не успеваю утирать пот со лба и шеи. В застывшем воздухе солнце уходит на ночлег за вершину горы Утиный Клюв, где постепенно становится багрово-розовым, превращая облачка в пылающие дирижабли.Перспектива искажена – солнце кажется близким, а Утиный Клюв – совсем далёким. Ты словно находишься во сне. Именно таким мне видится окружающий мир с порога нашего дома.

В восьмидесятых годах прошлого века здесь начали строить санаторий для рабочих Свердловской области, да не окончили. От санатория остались два недостроенных корпуса, теперь полностью укрытых лесной чащей, и несколько коттеджиков, которые в девяностых достались за символическую плату местным чиновникам, решившим, что в новой России организовывать досуг трудящимся ни к чему. Одним из таких чиновников оказался мой дядя. В начале нулевых его звезда закатилась, он ушёл со службы, запил и вскоре умер, успев, однако, узаконить домик. После смерти дяди дом достался нам с сестрой. Теперь почти все коттеджики сменили хозяев. Так, если выйти на тропинку и неспешным шагом пройти по ней на запад, за крутым холмом обнаружится дом Оскара Зайнетдинова, местного предпринимателя. Оскар с семейством второй месяц путешествует по странам Юго-Восточной Азии и сейчас должен быть, если не ошибаюсь, в Таиланде. За коттеджем присматривает Людмила Васильевна Чубарова, пожилая женщина, некогда учительница русского языка, деловитая и немного эксцентричная. Я с ней сходу нашёл общий язык, чего не могу сказать о её нанимателе. Сразу за домом Зайнетдинова лес смыкается, становится труднопроходимым, и тянется до берега озера Черногром, чьи воды плещутся у подножия неприступной громадины-горы с отвесными стенами, одного из часовых в цепи Уральского хребта. Гора получила своё название не случайно – её склоны отвесны, и она действительно напоминает смотрящий в небо клюв гигантской утки, выросший из земной коры и зажатый двумя другими, более пологими, горами. Если бы не её труднодоступность, она могла бы снискать у скалолазов популярность не меньшую, чем Чёртово городище, а по высоте она ненамного уступает Конжаковскому Камню.

Меня зовут Александр Гришин, и, не в пример дяде, работаю я инженером в местном ООО, производящем железобетонные изделия для построек. Также у меня есть несколько патентов, и я заработал на них достаточно, чтобы позволить поддерживать дядин коттедж в приличном состоянии. Сейчас я в отпуске, который посвятил своему хобби. Видите ли, я пишу детективы. Кто-то из вас, возможно, их даже читал. Моё имя ничего не скажет читателям, так как пишу я под женским псевдонимом. Издатель говорит, что это хорошо для продаж, и поскольку среди домохозяек книжки расходятся как эскимо в летний полдень, у меня нет причин ему не верить. То, что я никогда не получу за них Русского Букера, меня не расстраивает.

Ольга, моя младшая сестра, – дизайнер, как вы могли догадаться, и уж поверьте, она куда более талантлива в своей области, чем я в написании детективов. Живёт в Англии, мотается по миру, в июле приехала ко мне погостить. Сейчас, когда я подметаю дорожку, из открытой двери слышен её голос; он то приближается к порогу, то взлетает по лестнице на второй этаж, почти затихая, то оказывается на кухне, в ванной, в зале. Олька говорит по мобильнику, и кажется, что с несколькими людьми сразу. Обсуждает дела на английском, а на русском ругает качество сотовой связи в лесу. На крыше минивэна «Форд Галакси», который она взяла напрокат в Екатеринбурге, распластался и млеет Хитрец. Напустил на себя равнодушный вид, тайком следит за взмахами метлы, ждёт, когда я подойду к машине. Шутка, которая ему никогда не надоедает: исподтишка прыгнуть на метлу, вцепиться лапами в щётку, разметать мусор и дать дёру прежде, чем я подниму крик. Я мету к нему, подыгрывая. Воздух так прозрачен, что видны плывущие в его тепле паутинки.

Я мету и думаю о том, что время – это вода. Несётся по камням, шумит, образует стремнины, течение сильное, ногам не найти в нём опору; поднимаешь одну ногу – а вторую выбивает из-под тебя. Таково время в больших городах, в Большом Мире. Но есть и другое время. Век за веком и эпоха за эпохой наслаиваются друг на друга, как геологические пласты, чуть колышутся, замирают и собираются в огромное озеро, хранящее тайны. Когда я смотрю на Утиный Клюв и на солнце, которое покоится на вершине горы, как на блюде, я чувствую, как плаваю в этом озере, не ощущая течения.

Иногда Олька спрашивает меня, почему я не уеду из этих мест в более цивилизованные. Я не могу рассказать ей про время-реку и время-озеро, поэтому только улыбаюсь в ответ, отчего Олька выходит из себя. Она как фотон, не знающий покоя, и мне порой кажется, что в своём ритме, ритме Большого Мира, она обгонит меня по возрасту и вернётся сюда однажды совсем старушкой, а я, по-прежнему сорокалетний, буду писать детективы, скрываясь под женским именем, мести двор, играть с Хитрецом и иногда с Чубаровой опрокидывать по бокалу-другому хереса на веранде дома Зайнетдинова.

А вот и она сама, Чубарова, легка на помине. Людмила Васильевна показывается на тропинке в сопровождении своей кавказской овчарки Лучано. Они всегда неразлучны. Лучано несёт в зубах палку. Хитрец сразу настораживается, а потом и вовсе убегает, хотя овчарка никак на него не реагирует. Лучано очень спокойный и добродушный пёс. Я машу рукой, и Чубарова отвечает мне взмахом соломенной шляпы с широкими полями. Неразлучная парочка подходит ко мне, и я замечаю в свободной руке учительницы на пенсии один из моих детективов. В мягкой обложке.

– Понимаю ваше неодобрение, Александр Владимирович! – восклицает она звонким голосом, проследив за моим взглядом. – Писанина та ещё, язык попросту невыносим! Не Гоголь! Но цепляет, чёрт побери, я не пойму, чем, хоть расстреляйте!

Лучано выплёвывает палку и тычется мордой мне в руки. Я чешу пса за ухом.

– Прогуливаетесь? – спрашиваю я очевидное.

– Как всегда, – отвечает Чубарова. – До забора и обратно. Вы поглядите, как солнце застыло в промежутке между днём и ночью. Обожаю этот момент.

– Кажется, когда оно скатится за гору, этот день уйдёт, как и все прочие дни до него, но это не так, на самом деле они все остаются здесь, у подножия, и если мы поднимемся достаточно высоко, то увидим их, собравшиеся с другой стороны горы. Дни от самого начала времён.

– Ничего себе, да вы лирик! – радуется пожилая дама. – Книжки бы вам писать, таким-то штилем, в отличие от… – Она потрясает моим детективным романчиком. Мне делается одновременно смешно и неловко.

На крыльце показывается Олька с мобилкой у уха и кивает Чубаровой. Та машет ей шляпой, и Олька уходит в дом. Она недолюбливает Людмилу Васильевну, я не знаю, почему.

– Смартфоны, – комментирует Чубарова. – Пожиратели времени. Ученики подарили мне «айфон», да я так ни разу его и не включила, остался в городе пылиться. Нахрен он мне, pardon moi?

– Здесь всё равно плохая связь, – киваю я. – Из-за гор.

Она глядит в сторону Утиного Клюва, щурясь.

– Вчера Лучик всю ночь очень нервничал. Совсем как неделю назад, когда в горах случился обвал. Мне пришлось запереть мальчишку в сараюшке, но я до утра глаз не сомкнула! Вдруг опять трясти начнёт? Слава богу, обошлось. Да? – Она наклоняется к овчарке, и Лучано лижет её в щёку, вильнув тяжёлым хвостом. – Ты мой хороший!

– Лейбович рассказывал, будто той ночью он видел на вершине горы столпы белого света.

– Молодой человек, Лейбович неплохой сосед, но исключительно до тех пор, пока не выпьет. Я хоть и временная здесь, и то обратила внимание.

– Что есть, то есть… А вы заметили: на следующий день после обвала исчезла мошкá? Я даже снял противомоскитные сетки с окон – понадеялся, что Ольга их промоет.

– Конечно. И слава богу! Мы с Лучиком сэкономим на «Рапторе», д-да, Лу-учик? – Она трепет Лучано по холке.

– Гав! – соглашается пёс, счастливо улыбаясь.

– Вдруг имеется связь между этими двумя событиями.

– Может, и имеется… Да, не забивайте голову! Сказки! – отмахивается Чубарова. – Когда я преподавала, мне доводилось общаться с местным краеведом. Сам он из манси. Унху его звали. Дедушка Унху. Это он приучил меня курить трубку. Так вот, он рассказывал про эту гору. Коренные народы издревле предпочитали обходить её стороной. У башкиров было для неё своё название, а у манси – своё. У меня эти названия из головы вылетели, но даже сама их фонетика, признаюсь, слегка пугала. В семидесятых годах сюда приезжали альпинисты, забирались на Утиный Клюв, и краевед после беседовал с одним из них. Думал написать статью о восхождении, да так и не решился. Потому что в советское время её напечатали бы, пожалуй, только в «Технике-молодёжи», в разделе «Антология таинственных случаев». Помните такой? Унху и с нами-то неохотно откровеничал, а уж о чём альпинист умолчал – бог весть!

– Вы меня заинтриговали. И что же они там нашли?

– Альпинисты добрались почти до вершины горы, до уступа или площадки, которая окружена каменными плитами, стоящими вертикально. Её отсюда не разглядишь, разве что с вертолёта – и то, как скалолаз говорил Унху, если повезёт. Там альпинисты наткнулись на невысокие курганы, сложенные из чёрных булыжников. На большинстве из них были оттиснуты некие символы. Альпинист утверждал, что участники экспедиции пересмотрели множество камней и не обнаружили ни одного повторяющегося знака.

– Возможно, их оставили какие-то древние племена и это своего рода надписи…

– Во всяком случае, это не манси. Вам известно, что у них до двадцатого века не было своей письменности? Что касается других народностей… кто знает? Рассказывают же, что у нас в области находят артефакты, созданные людьми аж железного века.

– А дальше что?

– Альпинисты продолжили подъём. Если честно, Унху так и не понял, что именно из увиденного дальше их напугало, – Чубарова внимательно заглядывает мне в глаза, словно подчёркивая значимость сказанного. – «Что» – но не «почему».

Пока она вспоминает (и, наверняка, невольно выдумывает что-то от себя – а как иначе передать из третьих уст историю, услышанную десятки лет назад?), солнце, наконец, решает спрятаться за гору. Вмиг небо наполняется нежно-оранжевым, словно кто-то пролил на неоконченный холст пейзажиста сок экзотического фрукта. Очень красиво. Но Чубаровой, похоже, нет дела до красот природы, она увлечена собственным рассказом.

– Далее им стали попадаться изображения глаза.

– «Глáза» или «глаз»?

– Глáза. Тут – глаз, там – глаз. Почти как человеческий, говорил Унху, но я не знаю, что он подразумевал под «почти». Высоко над уступом, на совершенно отвесной скальной поверхности они заметили несколько пещер. Входы в них были почти прямоугольными и, как посчитал альпинист, искусственного происхождения. Даже со снаряжением забраться туда показалось исследователям рискованным, а уж как эти пещеры выдолбило первобытное племя – и вовсе загадка.

Чубарова умолкает.

– М… И что было потом?

– Потом они решили вернуться.

– И всё? – я испытываю разочарование от такой развязки. – Так и не добравшись до вершины? Почему?

– То же Унху спросил скалолаза, но тот отказался отвечать. По-моему, это и есть самое интересное место в истории, учитывая, что к тому времени, как они набрели на пещеры, уже начало смеркаться. Невзирая на это, альпинисты решились на спуск, хотя разумнее было переждать на уступе до утра, не так ли?

– Да, – рассеянно киваю я. – Действительно, непонятно. И что вы про всё это думаете?

Чубарова снова смотрит на запад, туда, где над чащей исполином высится гора.

– Думаю, этот случай заинтересовал бы РЕН ТВ. Я же никаких странностей в этих краях не замечала. Разве что деревьев у воды много больных, да рыбы в Черногроме водится мало. А та, что есть, на вкус как выстиранные платки, хоть ты жарь её, хоть соли.

Это правда. Заядлый рыбак Лейбович как-то угощал меня пойманными в озере сигами, и это было, пожалуй, самым удручающим кулинарным впечатлением за всю мою жизнь.

– Хитрец ночью притащил на редкость уродливую мышь. Зубастую – настоящий карликовый тираннозавр, – вспоминаю я, но Чубарова пропускает сказанное мимо ушей.

– Как Ольга? – меняет она тему. Я киваю в сторону дома, откуда слышится голос сестры, спорящей с деловыми партнёрами на языке королевы Елизаветы Второй: «У тебя же есть электронный адрес… Нет, двадцать… Скажи это Бёрджесу… Господи, ты вообще читал это?.. Сбрось мне в pdf, что?.. Сегодня? Вчера!».

– Вся в работе. Уезжает в субботу в Ёбург, оттуда в воскресенье до Лондона. Привезла сегодня из города вина, икры, чтобы отметить отъезд, хотя я охотней отмечаю её приезды, – вздыхаю я. Сентиментальные слова здесь произносятся естественно. В этих краях слишком прозрачный воздух, и я вижу, как в нём разливается лёгкая печаль. Синяя такая волна.

– Привет ей от меня, – говорит Чубарова. – Продолжу прогулку, а то я совсем вас заболтала.

– Вовсе нет.

– Вы милые молодые люди. Она деловая, и ей лучше быть замужем не за своей работой, а за хорошим человеком, но всё равно вы очень милые. Перед отъездом заходите к Зайнетдиновым. Выпьем вина, сыграем в преферанс. Я сделаю рулетики из рыбы. Не из местной, не волнуйтесь.

– Спасибо, я передам ей. Мы обязательно зайдём, – улыбаюсь я, понимая, что, скорее всего, придётся идти одному. Чубарова курит трубку, а Олька не переносит табачный дым, да и пса побаивается.

Пожилая женщина зовёт Лучано. Овчарка поднимается с земли с грациозностью всплывающей подлодки и трусит за хозяйкой, светясь от счастья.

– Людмила Васильевна! – окликаю я. Чубарова останавливается, оборачивается. – Лейбовичу про альпинистов не рассказывайте.

– Ещё чего! – отвечает она бойко. – Я, по-вашему, ку-ку? – Она крутит пальцем у виска. – Ну его!

И удаляется, плоская и прямая, как ученическая линейка.

Я завершаю уборку, прячу метлу под лестницу и возвращаюсь в дом. Хитрец возвращается на нагретую за день крышу «Форда». Дожидается прихода ночи, когда можно будет отправиться на новую охоту.

И, если случится, добыть улов.

***

– Са-аш!

Всё почти как в прошлый раз. Я даже испытываю дежа-вю; оно захватывает врасплох, внезапное, как рёв двигателей, отставший от сверхзвукового самолёта, что пронёсся над головой.

– Это лягушка?! – судя по голосу, сестра близка к истерике. – Ну надоело же! Ай… Ой! Сашка!

Я выскакиваю из ванной, где брился, и с пеной на висках вбегаю в комнату для гостей. Светится дисплей ноутбука. За столом прячется Олька, вытянув перед собой окаменевшую руку, указывая пальцем, напоминающим карандаш, на стол. Под столом идёт битва. Хитрец остервенело треплет добычу, поднимается на задние лапы, боксирует передними, приплясывает, колотит хвостом, воет сквозь сжатые зубы. Я никогда не видел его в такой ярости. Я кричу и топаю ногой. Кот выплёвывает жертву, отпрыгивает в сторону и с ненавистью таращится на останки лягушки – шерсть дыбом, уши прижаты. Затем он воет, и Олька взвизгивает.

Не знаю, думает ли она снова про Стивена Кинга. Мне же на ум приходит Говард Лавкрафт. Потому что то, с чем сражался Хитрец, и не лягушка вовсе.

Если описать его добычу в двух словах, то вот они: комок щупалец. Попробуйте представить, и вы наверняка представите неверно, потому что «комок щупалец» – поверхностное и далеко не точное определение. Всё равно, что назвать это создание осьминогом, хотя оно им и не является. Возможно, легче относится к нему как к осьминогу – но я не могу. Всё время, что я смотрю, не отрываясь, на «комок щупалец», мне кажется, будто в голове криком кричат и воем воют. Это мозг так реагирует на облик твари. Он будто давится ею.

Итак, тварь имеет щупальца, но отнюдь не осьминожьи, они больше напоминают бледно-розовые кольчатые трубочки. На некоторых из них заметны редкие волосики, длинные и ломаные, как те, что растут из крупных человеческих родинок. В самом центре скопления отростков что-то ритмично подрагивает, словно тварь пытается дышать или это бьётся её крохотное сердце, несомненно, злобное. Других признаков жизни я не наблюдаю, да и насчёт пульсации не уверен – вдруг мерещится?

Если я в чём и уверен, то в следующем: я не должен отрубиться.

А так тянет!

Меня выручает Олька.

– Это не лягушка! – констатирует она отчаянно. Я начинаю хихикать – неприятный, тонкий звук. Я чувствую запах существа, слабый, но всё равно гадкий, так, должно быть, воняют немытые простыни в борделе. Поняв, что существо-таки нашло способ дотянуться до меня, коснувшись пахучими веществами моих обонятельных рецепторов и проникнув в лёгкие, я содрогаюсь от омерзения.

Олька произносит:

– Оно не отсюда.

Не отсюда? Что бы это значило? Не с Земли? Не из нашего мира? Не из нашего времени? Или всё же из нашего, но неведомое доселе?

Ни один из перечисленных вариантов?

От умозаключения сестры мне легче не делается, и я всей душой желаю, чтобы «оно» убралось обратно в это «не отсюда» – на Проксиму Центавра или в Измерение Х.

– Эта дрянь – просто богохульство, – говорит слабым голосом Олька, и, похоже, мой атеизм взял выходной, потому что я полностью соглашаюсь с сестрой.

Хитрец сидит у шкафа и лупит себя хвостом по бокам, не сводя зелёных глазищ с крохотного чудища.

– Где ты нашёл эту паршивость? – спрашиваю я его.

– Но на паштет ты, парень, заработал честно, – задумчиво произносит Олька. Это она коту.

– О чём ты?

– Разве неясно, Сань? – откликается она. Её вытянутая рука начинает медленно опускаться. – Это научная сенсация, если я что-то понимаю в науке. Блин! Куда я дела «айфон»?

– Ты серьёзно?

– Да ты что, кретин, конечно, я серьёзно! – взрывается Олька. Я огрызаюсь: «Сама идиотка», прямо как в детстве, но она не обращает внимания и продолжает: – Ты знаешь, сколько стоит научная сенсация, эта долбаная инопланетная жизнь?!

– С чего ты взяла, что она инопланетная? Может, это мутант, какой-нибудь новый вид.

– Да эта хрень не похожа ни на один земной организм!

– Может, осьминог… – начинаю я, но умолкаю, поняв нелепость такого предположения. Олька красноречиво закатывает глаза, а потом замечает свой мобильник, оставленный на столе.

– Дай-ка мне «айфон», – велит она. – Надо сделать снимки.

При этих словах существо лениво расправляет «щупальца» и начинает катиться к открытому окну, словно стесняется фотографироваться. Ползёт неспешно, будто исполняет медленный танец. На мгновение среди сплетения отростков мелькают какие-то безобразные ноздреватые наросты. Они напоминают старые древесные грибы.

Мы с Олькой замираем, зато Хитрец приходит в себя. Он кричит почти человеческим голосом. Кричит, как сумасшедший. Я бросаюсь к окну, точно повинуясь кошачьему приказу, и с размаху опускаю ногу в шлёпанце на тварь. Ничего отвратительнее я в жизни не делал. Я чувствую, как создание бьётся под подошвой, скорее ощущаю, чем слышу резиновый скрип, и тут одно из щупалец в агонии касается моей ступни. Я со стоном отпрыгиваю. Я не знаю, какого цвета кровь хлынет из раздавленного существа, и ожидаю увидеть зелёную или жёлтую, как жидкое мыло.

Но кровь ярко-красная, густая. Тварь вяло барахтается в расползающейся по линолеуму луже, выбрасывает то одно «щупальце», то другое, и, наконец, затихает. Шлёпанец, которым я растоптал её, мне хочется снять и немедленно сжечь.

– Принеси совок, ведро и тряпку… – еле шевелю губами я. Олька понимает всё по-своему:

– Конечно! Мы спрячем её в мусорный пакет, положим в морозилку, которая в чулане стоит, а после я отвезу её в Москву. К чёрту Лондон!

Я слишком хорошо знаю Ольку. Уж если ей что взбрело в голову, она не изменит решения. Скорее, расшибёт себе лоб о стену.

Но чтобы эта тварь, гнусная и пугающая, как раковая опухоль, до субботы хранилась в моём морозильнике?! Да ни за что! Ни часу, ни минуты!

И я кое-что придумал.

– Ты сделаешь всё сама, тут я тебе не помощник. Мешки на кухне, под мойкой, перчатки в кухонном шкафу, – подсказываю я. – И не забудь ведро с водой и тряпку.

– Саш! – восклицает она в возбуждении и выбегает из комнаты.

Мне тоже мешкать нечего.

Я хватаю с журнального столика номер «Каравана истории», разрываю его на две части и подступаю к твари, попутно отмечая про себя, что осквернённый шлёпанец оставляет на полу кровавые отпечатки. Нагибаюсь над «комком щупалец», преодолевая сопротивление сгустившегося воздуха. Не дав себе опомниться, поддеваю тварь одной половиной журнала и закидываю её на другую половину. Моё сердце сжимается до размеров грецкого ореха. Я слышу, как по дому мечется Олька, хлопает дверцами на кухне, топочет. Я выпрямляюсь, чувствуя рукой отвратительный вес мёртвого (очень на это надеюсь) создания.

Дело за малым. Два шага до окна.

Целых два шага, которые я не могу сделать.

Похоже, я израсходовал запас мужества, отпущенный мне природой на всю оставшуюся жизнь. Меня трясёт. Запах твари усилился, лупит в ноздри. Она свалится с журнала, если мне придётся двигаться, – так я думаю, и от этой мысли хочется плакать.

Вдруг я слышу – совсем рядом:

– Саш, я нашла мешок! Я скоро!

Я кидаюсь к окну, как солдат на дзот. В этот самый миг существо вскидывает посеревшие, дряблые «щупальца», оставляя на мелованной бумаге кровяные разводы, и опять ползёт… на этот раз к моим пальцам. Словно хочет пожать руку мне, своему неудачливому убийце. И я закидываю её в окно, подальше от дома. Меня мутит, и я плохо соображаю. Колотит в висках. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как входит Олька с утварью в охапке. Олька же смотрит на меня, на журнал с пятном, похожим на грязного паука, в моей руке, затем – на окно. И всё понимает.

– Оно вернулось на Марс, – глухо говорю я. – За ним прилетели хозяева. Пришлось отдать.

– Как же ты мог?! – криком женщины, которая застала мужа в постели со своей лучшей подругой, голосит сестра. Её губы белеют, будто она жадно целовала кусок сухого льда.

– Оно оказалось живо и пыталось меня схватить, – пытаюсь оправдаться я. – Мне другого не оставалось.

– Как ты мог?!

Она выбегает из комнаты.

Следующий час она ищет под стенами дома добычу Хитреца, а я бегаю за ней со щёткой наперевес, чтобы добить тварь, если та найдётся.

– Я уеду в город завтра же! – наконец сдаётся Олька. – Не стану дожидаться субботы. Ты сукин сын, Саш, хоть и брат.

– Ага, – без сил соглашаюсь я. – Как скажешь. Пойдём в дом.

– Вино и икру оставляю тебе. Выпей её со своей старой подружакой! Подавись! Приятно повеселится! – она едва не плачет и отталкивает меня, когда я пытаюсь её обнять.

Тапок я выкидываю, кровь с пола вытираю – после того, как Олька сфотографировала лужицу. Линолеум на месте кровавого пятна слегка выцвел. Вот так.

Я ложусь спать, а Олька что-то остервенело строчит в «фейсбук». Никуда она завтра не уедет, мне ли не знать…

…А утром по небу летели, кувыркаясь друг за другом, облака – стремительно, как при перемотке видео.

Близилось ненастье.

***

С восходом Олька возобновляет поиски. Она буквально прочёсывает траву под окном, из которого я выбросил нечто, о котором не хочу вспоминать. Вскоре Олька расширяет зону поиска, и я тревожусь всякий раз, когда она скрывается в лесу. Время от времени сестра, отбросив щётку и мешок для мусора, врывается в дом, начинает собирать чемоданы, демонстративно и с шумом. Смех и грех.

Ближе к полудню на неё нисходит озарение.

Она замирает на крыльце возле кресла-качалки, в котором сижу я и притворяюсь, что читаю газету. На лице Ольки выражение торжества, словно она услышала государственный гимн:

– Кот! Конечно! Котяра!

Это её первые слова за всё утро.

– Хочешь его выкупать? – интересуюсь я флегматично. Олька смотрит на меня с сумасшедшинкой в глазах. Должно быть, такой взгляд был у Виктора Франкенштейна, когда его творение ожило.

– Он же где-то поймал эту штуковину! – поясняет она. Уточняет: – Эту хрень. Мистера Кишки.

– Я не видел Хитреца с ночи, – беспокоюсь я и думаю о Мистере Кишки: вдруг он не убрался восвояси, а ползает поблизости, выжидая момента, подходящего… для чего?

Олька прерывает мои мысли новым замечанием:

– Вот бы проследить за ним, где он охотится!

Я её не слушаю. Я откладываю газету и иду в прихожую, где выставлена миска Хитреца. Кошачья еда, которую я насыпал коту перед завтраком, нетронута. Конечно, Хитрец порой устраивает голодовку, но…

Что – но? Я не знаю. Не нравится мне это, и всё. «Но» слишком смахивает на нехорошее предвестие.

А Олька продолжает поиски. Теперь она вооружилась лопатой. Впрочем, мне больше не до смеха. Я отправляюсь в зал, где на стене висит дисковый телефон, старый, но надёжный – он вызывает у меня доверие большее, чем современные гаджеты, так похожие на хрупкие ёлочные украшения. Нахожу в записной книжке номер зайнетдиновского коттеджа и кручу диск. Чубарова долго не отвечает. Я уже собираюсь повесить трубку, когда в ней, наконец, раздаётся голос соседки:

– Александр? Это вы? – Людмила Васильевна как-то сразу узнаёт звонящего.

Я спрашиваю, не видела ли она моего кота.

– Ну, дорогой, вы же знаете, Хитрец очень храбрый малый, но он близко не подходит к дому из-за Лучано.

Я извиняюсь за беспокойство, обещаю заглянуть вечером на огонёк и прощаюсь. Раздумываю, не позвонить ли Лейбовичу, как вдруг Ольга зовёт меня со двора. Выйдя из дома, я почти сразу вижу Хитреца.

Кот стоит возле кустов по другую сторону тропинки. Завидев меня, он делает несколько неуверенных шагов навстречу и останавливается, пошатываясь. Он тяжело дышит. И что-то не так с его обликом, добавился какой-то новый штрих, который я пока не могу опознать.

– Хитрец! – зову я. Тут Олька вскрикивает, прижав ладонь к своему подбородку.

Я кидаюсь к коту. Тот отступает на шаг, его лапы заплетаются, как речь алкоголика. Я вижу пару длинных вроде бы игл, торчащих из его левого бока. Одна игла длиной с полруки, вторая покороче. Они суставчатые. Я осторожно подбираю Хитреца с земли. Он смотрит прямо на меня, его зрачки сильно расширены.

Иглы засели неглубоко, аккурат между кошачьих рёбер. С игл капает кровь Хитреца. Придерживая питомца, одной рукой я стараюсь вытащить их из его бока. К счастью, кот не доставляет мне проблем и почти не сопротивляется. Он вял и рассеян, будто вылакал пузырёк валерьянки. Я осторожно тяну самую длинную иглу, и поначалу она не идёт, точно на её конце, погружённом в кошачью плоть, крючок или зазубрина. Если так, то всё очень плохо. Кот выпускает когти, и они вонзаются мне в живот – инстинктивная реакция, за которую я не могу винить зверька. К счастью, игла поддаётся; я вытаскиваю её и отшвыриваю прочь. Так же поступаю со второй. На ощупь иглы тёплые и эластичные. Рыжая, поредевшая на боку шёрстка Хитреца окрашивается кровью, сочащейся из пары точечных ранок с припухшими розовыми краями. Хитрец начинает вырываться, подвывая, но я держу крепко. Усаживаюсь на землю. Пытаюсь его гладить, отчего он заводится ещё больше. Если бы он не ослаб, то уже освободился бы и удрал.

– Хитрец, – приговариваю я примирительно. – Хитрец, Хитрец, так надо.

– О, господи! – Олька тут как тут. – Он весь в крови. Надо продезинфицировать рану. У тебя антисептик есть какой-нибудь?

– Принеси из холодильника бутылку водки. Початую. И в аптечке бинты.

Она таращится на меня, как на дикаря. «Хочу в Лондон из этой глуши!», – говорит её взгляд.

– Да, сестрёнка, да, – хриплю я. Мои джинсы вымазаны в кошачьей крови. – Только водкой мы, дремучие провинциалы, и спасаемся. Дуй же, ну!

Олька дует за водкой и бинтами. Я рассматриваю лежащие на земле иглы, которые вовсе и не иглы.

Они не суставчатые, как мне сперва показалось, а телескопические, точно антенны старенького переносного телевизора, пылящегося у меня на чердаке. Я вижу, как они пульсируют и сокращаются. С их более широких концов толчками выплёскиваются струйки крови Хитреца, и мне становится ясно, что иглы полые – точь-в-точь соломинки для коктейля. Я думаю о клещах, которых в наших краях тьма тьмущая. Если неумело оторвать присосавшегося клеща, челюсти могут остаться в ранке и продолжат тянуть кровь. И мне становится ясно, что иглы – не средство защиты неведомого животного, как у ежа, а часть ротового аппарата какого-то монструозного клеща или москита.

Ранее Хитрец охотился – успешно – на неизвестных науке тварей. На этот раз он сам стал добычей. Я не без страха всматриваюсь в густой подлесок. Там темно. Кроны сосен шумят от порывов ветра, но в подлеске царит тишина, ни один листик не колыхнётся.

Возвращается сестра с бинтами и водкой. Я поднимаюсь, прижимая Хитреца ещё крепче, Олька отрывает бинт и щедро смачивает его водкой, после чего прижимает к кошачьему боку. «Вооооу!», – хрипло ревёт Хитрец, что, вероятно, означает: «Я выцарапаю тебе глаза!»; мне, конечно – с сестрой кот ведёт себя как джентльмен, едва ли не благоговеет перед ней.

– Кровь не останавливается! – Голос у Ольки срывается, и слышится какой-то птичий писк.

– Держи-держи! – прикрикиваю я. Двадцать кошачьих когтей терзают мою плоть, так что водка вскоре понадобится и мне.

– Не останавливается!

Олька сдавливает края ранки, и на бинте остаются мелкие коричневые обломки, похожие на крючочки. Очевидно, они служили «клещу» для того, чтобы удерживать жертву. К счастью, Хитрец, самый лучший на свете кот, сумел вырваться от кровососа – вместе с его хоботками, впившимися в тело.

Возможности удерживать извивающегося, шипящего питомца больше нет, и я ослабляю хватку. Кот ласточкой слетает с меня и несётся, спотыкаясь, к дому. Экстремальная дезинфекция ран вернула ему бодрость. Раз! – и шмыгает в приоткрытую дверь.

Олька сопит.

– Кровь никак не останавливалась, – оправдывается она почему-то. – Я хорошо промокала ранки, честно.

Так необычно видеть её растерянной.

– Антикоагулянт, – предполагаю я. – Как в слюне летучих мышей-вампиров. Вещество, препятствующее сворачиваемости крови.

Я зло гляжу на лежащие неподалёку хоботки «клеща»… или какая там тварь ими оснащена? Интересно, сколько таких хоботков у неё осталось?

Стоило мне мысленно задать эти вопросы, как хоботки начинают двигаться. Они сокращаются и удлиняются, а потом ползут – ко мне. На запах крови, кошачьей… или моей. Мне это очевидно: уж слишком они целеустремлённые. Я отступаю на шаг.

И тут Олька с криком первобытного человека принимается топтать хоботки. Крик сдавленный – сестра зажимает рот ладонью. Она обута в босоножки. Хоботки корчатся, из них брызжет оставшаяся внутри кровь Хитреца.

– Оль, уйди! – Я хватаю её за запястье и оттаскиваю в сторону. Сестра шатается (такой сегодня день: День Заплетающихся Ног), но сходит с тропинки, на которой остались растерзанные хоботки.

Которые всё ещё шевелятся!

Я бегу в подвал и приношу оттуда банку керосина и спички. Плещу из банки на хоботки, отчего те становятся иссиня-влажными, и поджигаю. Мы с Олькой смотрим, как они извиваются в пламени. Мы наблюдаем, пока не прекращается всякое их движение. Наблюдаем, пока от хоботков не остаётся кучка пепла.

Глаза у Ольки стеклянные.

Мне не нравится выражение её глаз, а ей, очевидно, – моих.

***

Поздний вечер. Мы в зале – Олька, кот и я. Сестра в кресле, с ноутбуком на коленях, долгое время что-то выстукивает на клавишах. Я сижу перед телевизором. Часом ранее я пытался писать детектив, но не продвинулся дальше одной страницы, так что сейчас я притворяюсь, будто смотрю какую-то увеселительную дрянь вперемежку с рекламой, которая тоже дрянь. Хитрец расположился под столом. Кажется, он единственный из нас, кто в норме.

Наконец Олька произносит:

– Зря ты сжёг эти штуки.

Я не сразу нахожусь с ответом.

– А нам надо было отправить их в Голливуд?

– В музей, умник, – парирует Олька ядовито, как будто это не она полдня назад остервенело топтала хоботки кровососа, отказывающиеся умирать. – Мы ведь обсуждали…

– Да, – обрываю я. – И давай не будем заново.

После того, как я расправился с этими мерзкими живучими штуковинами, Олька быстро пришла в чувство и… продолжила поиски Мистера Кишки. Вы представляете?! Лично я просто отказываюсь её понимать. Изрыла всю почву под окном, а затем внезапно побросала всё и уехала в город, не сказав ни слова – только пыль столбом. Вернулась часов через шесть, когда я уже не на шутку разволновался: на звонки она не отвечала, погода вконец испортилась, да и, признаюсь, страшновато мне было оставаться одному после недавних событий. Я даже все двери и окна в доме позакрывал.

А у Ольки одно на уме.

– Ты знаешь, что Лейбович уезжает? – информирует она.

– И что необычного? – пожимаю я плечами. – Он не живёт здесь постоянно. Кроме того, он мог поехать в город за вискарём.

– Насчёт виски ты прав. Я встретила Лейбовича, когда возвращалась, и остановилась поздороваться. И я тебе скажу: если его остановят гаишники, им не придётся брать анализ крови, чтобы выяснить, есть ли в его крови алкоголь. Вопрос лишь в количестве промилле.

– Что, совсем в дрова? – хмурюсь я. К пьяным за рулём я отношусь сугубо отрицательно. – Раньше он себе такого не позволял – ездить бухим.

– Скорее, с похмелья. Глаза красные, и перегаром от него несёт, но держится твёрдо. Я сделала ему замечание, только он ни в какую. И мне показалось, что он напуган. Да чёрт, не показалось – он реально чем-то встревожен.

На экране рекламный ролик слабительного сменяется Ургантом. Ургант подтрунивает над гостем, а тот пытается сохранять невозмутимый вид. Оба похожи на состарившихся школьников.

– Как от Лейбовича жена с дочкой ушли, он постоянно встревожен, – ворчу я. – Допьётся однажды до белой горячки, а потом и инфаркт – с его-то весом. С одной стороны, жалко его, а с другой…

– Хочешь узнать, что он мне рассказал?

Я не особо жажду это узнать, но киваю головой. Олька закрывает ноутбук и ёрзает в кресле, устраиваясь поудобнее.

– Про обвал на горе.

– Это я слышал. Обвал – и белый свет на вершине, да? Не сомневаюсь, что до того, как это увидеть, Лейбович заглядывал в свой мини-бар.

– Он тогда умолчал, – произносит Олька. – Свет был поначалу. А после появились тени. Огромные. Дескать, они двигались в этом свете на вершине Клюва, подпрыгивали, топтались и вроде как танцевали. Неуклюже, будто на негнущихся ногах. Это Лейбович сказал. И ещё, цитирую, – она как можно шире распахивает глаза, выгибает спину и говорит размеренно хриплым, трескучим голосом, удачно пародируя соседа: – «Какие-то мохнатые валуны, столетние деревья… менялись, перетекали друг в друга, соединялись». А затем как закричит: «Это чудовищно! Это чудовищно! Эти тени падали на мой дом! Через окно, на стену над кроватью!». Жути нагнал, будь здоров.

– Да-а, – замечаю я. Стараюсь, чтобы голос звучал флегматично.– Допился до чёртиков, бедняга.

– Саш, – холодно спрашивает сестра, – откуда у тебя такая твердолобость? Это возрастное, да?

– Не вымахивайся, – огрызаюсь я.

– Нет, серьёзно. И как ты детективы пишешь? Занятие творчеством предполагает некую широту ума, даже в том случае, если это графомания для домохозяек. Два дня здесь происходят необъяснимые вещи! Хитреца едва не прикончила какая-то тварь! Тебя это совершенно не колышет. Ты пялишься в телевизор! Что ж ты за человек?!

Я задет «графоманией для домохозяек» и потому не знаю, что ответить. Наконец я говорю, тщательно подбирая слова:

– Оль. Существование уродцев, на которых наткнулся Хитрец, вполне объяснимо с научной точки зрения. Предположим, в горах есть магнитные аномалии, которые вызвали у мелких животных мутации. Та же крыса, которую притащил кошак… Она безобразна, но от этого не перестаёт быть крысой…

– По мне, она больше похожа на неумелую имитацию крысы. А Мистер Кишки?

– Кончай его так называть. Я не силён в биологии, но наверняка объяснение проще, чем тебе кажется. Есть такие голожаберные моллюски, это мог быть один из них. Далее! Лейбович пьяница со стажем. Он и раньше любил приврать, а тут увидел ночной кошмар или просто бредил. Может, камни, сходящие при обвале, вызвали такой эффект, а он уже и напридумывал бог знает, чего. Гиганты, пляшущие на вершине горы! Оль, если ты в это веришь, то ты такая же ненормальная, как и Лейбович. Кстати, почему он решил тикáть сегодня, а не сразу после обвала?

Олька отвечает бесцветным голосом, заранее зная мою реакцию:

– Потому что прошлой ночью Лейбович слышал, как возле его дома кто-то бродил. Он выглянул в окно, но так и не понял, что увидел. «Оно перетекало», – только и сказал Лейбович, и больше ничего. Он боится, что оно вернётся.

– Если тебе неймётся, завтра пойдём и посмотрим, остались ли там следы, – решаю я. – Может, хоть тогда ты успокоишься.

– Я уже посмотрела.

По выражению её лица я понимаю, что Олька ничего возле дома Лейбовича не нашла.

– Одна примятая трава, – подтверждает она мою догадку. – Лейбович говорил, что утром та была ещё влажной, но теперь всё высохло.

– Кто бы сомневался!

Я смеюсь. Олька считает меня твердолобым, но лучше быть твердолобым, чем напуганным, как Лейбович. Потому что мне сейчас так страшно, что я не чувствую ног. Я не хочу, чтобы история Лейбовича оказалась даже наполовину правдой. Она не может быть правдой. Не должна.

– Я уезжаю завтра, – произносит Олька, и по её тону становится ясно: на этот раз намерения серьёзны.

– Да в чём дело?! – возмущаюсь я.

– Не в тебе. Я в городе встретила давнюю приятельницу, мы учились с ней в универе. Она была очень рада. Приглашает пару дней погостить у неё. Я ответила, что подумаю… и вот, подумала и решила.

– Если решила, я возражать не стану, – соглашаюсь я. Мне грустно от того, что сестра уедет на два дня раньше, но в то же время я считаю: ей лучше оказаться подальше от этого места. Особенно сейчас, когда история Лейбовича, рассказанная ночью, кажется такой правдоподобной. Да и одержимость Ольки поисками кошачьих трофеев мне не по душе.

– Не дуйся, – улыбается она примирительно. – Три месяца пройдут быстро, ты и не заметишь, как. Потом я приеду снова.

Обычно сестрёнка если и улыбается, то улыбкой бизнес-леди, а сейчас её улыбка настоящая. Мне это настолько нравится, что на мгновение я забываю о странных и жутковатых событиях, случившихся в последнее время.

Вместо этого я вспоминаю, какими мы были в детстве.

Без сомнения, она тоже это вспоминает, и нам обоим становится теплее.

Эти уютные мысли отгоняют от стен дома тени ночных кошмаров.

От стен – и из моего сердца.

***

Ранним утром Олька ещё спит, а я жарю на завтрак гренки, насвистывая мотив собственного сочинения. К гренкам полагается домашний сироп из клубники и чай на травах. Хитрец рядом со мной, лениво трогает лапкой солнечный зайчик на полу. Всё настолько безмятежно, что я не вспоминаю о вчерашних страхах. И когда замечаю в окно Чубарову, направляющуюся по тропинке к моему дому, я поначалу не испытываю тревоги. Пожилой женщине понадобилось подойти ближе, чтобы я ощутил беспокойство. Вероятно, это потому, что я впервые вижу её без Лучано.

Людмила Васильевна, заметив меня, машет рукой, но и жест её мне не нравится. В нём нет той утренней безмятежности, что испытываю я; в нём вообще нет спокойствия. Она не приветствует – она зовёт меня, как человек, с которым случилось плохое.

Я выключаю плиту и иду во двор через запасной выход, который как раз на кухне.

– Лучано? – догадываюсь я, и учительница на пенсии энергично кивает. Её сосредоточенные, полные решимости глаза подозрительно блестят – она или плакала, или обязательно заплачет, когда останется одна. – Что с ним?

– Лучик сбежал. Всю ночь он вёл себя невыносимо, метался по комнатам и скулил. Это из-за вчерашней непогоды, знаете. Он плохо её переносит. И я… – она отводит взгляд, – я заперла его в сараюшке. Мне ничего не оставалось. Мне так стыдно. Но… он разбил хозяйскую вазу, напольную. Надо было мне пойти, побыть с ним, а я, я глупая эгоистичная старая кошёлка. – Она закусывает губу и мотает головой. – Он никогда не убегал, даже когда был совсем маленький. Вы его видели?

Я отвечаю отрицательно.

– Он выл, выл, кидался на дверь и, в конце концов, выломал навесной замок. Каково? Такой телок! Я же хватилась не сразу. Спускаюсь, ворота нараспашку, замок выдран с мясом, лежит, а Лучика след простыл. Он где-то лаял вдалеке, но скоро перестал. Я полночи его искала! – Людмила Васильевна поднимает согнутые в локтях руки, чтобы продемонстрировать, как сильно они изодраны сучьями – словно она таким образом наказывала себя.

– Одни, в лесу? Вам надо было позвать меня.

Она отмахивается.

– У меня был с собой фонарь, а медведи тут, насколько мне известно, не водятся.

Я думаю, что с некоторых пор в наших краях, вероятно, водится нечто похуже медведей.

– Лучано обязательно вернётся, он очень умный пёс. А вам следует пойти поспать хотя бы пару часиков. Потом мы вместе его поищем, я обещаю.

– Как я могу! – фыркает она. – Пару часиков! А если он выбежал за территорию и попал под машину? Он легко перепрыгивает через забор, знаете ли.

– Мы можем позже проехать по трассе и поискать, но я уверен, что с ним всё в порядке.

– Лейбович в городе, – беспомощно озирается она. – Истоминых неделю уж нет, а с той татарской семьёй я мало знакома, чтобы их просить. Вы поможете мне?

Мог ли я ей отказать?

Следующий час мы колесим на моей «Джетте» по просёлочным дорогам и даже выезжаем на трассу, но безрезультатно. Для Чубаровой эта новость одновременно и плохая, и хорошая.

– Может, он уже дома? – с надеждой спрашивает она, но когда мы возвращаемся, Лучано по-прежнему нет. Я напоминаю Людмиле Васильевной о необходимости вздремнуть, и на этот раз та сразу соглашается. Она выглядит совершенно измотанной. Я не решаюсь предложить ей гренок с чаем: полагаю, Чубаровой сейчас не до них.

– Лучано сбежал, – объясняю я сестре, встречающей меня на пороге, после того как я проводил свою приятельницу. – Не объявлялся, пока нас не было?

Олька качает головой. Она жуёт гренку, и не похоже, чтобы её волновала судьба пса.

– Найдётся, – говорит она с набитым ртом и возвращается в дом.

– Помочь тебе со сборами? – кричу я ей в спину. Она, не оборачиваясь, трясёт на ходу поднятой рукой: не надо, мол. Такова моя сестра – привыкла со всем справляться сама. Я смотрю ей вслед, и хотя она пока не уехала, она больше не принадлежит этому месту – оторвалась, как лист от ветки, который летит, летит себе, подгоняемый ветром, пока не скроется из виду. Я уже чувствую себя одиноко.

Откуда ни возьмись, появляется Хитрец, трусит вдоль дорожки по хвое легко и бесшумно, будто призрак, и сворачивает ко мне. Прижимается к моей ноге щекой и смотрит вопросительно снизу вверх.

– Да, брат, – киваю я. – Бросает нас Олька. Опять мы остаёмся одни, два холостяка.

Я наклоняюсь, чтобы погладить его, но кот уворачивается и несётся в дом. Слышу его мяуканье и неразборчивый Олькин говор. Наверное, Хитрец извиняется перед сестрой, что не добыл ей прощальный подарок – мышонка или пташку.

Ну хоть не уродца. Разве это не отлично?

***

Проводы были короткими. Мы рано пообедали, я немного выпил, а Хитрец полакомился обещанным некогда паштетом. Большую часть своих вещей сестра собрала ещё перед сном, и я перетащил в минивэн два самых тяжёлых чемодана – к остальному багажу она меня неподпустила.

Наконец мы присаживаемся, как предписывает традиция, «на дорогу». Олька, нетерпеливая, первой обрывает молчание:

– Ну, с богом!

На «Форде» мы доезжаем до забора вокруг базы, и я открываю ворота.

– Обещай, что не будешь гнать.

– Я давно большая девочка, – поддразнивает она. – Больше ста пятидесяти разгоняться не собираюсь.

– Да, а после штраф платить.

– Не-а. Сегодня мой день. Я поймала волну удачи.

– Что?

– Ты не поймёшь, – отвечает она звонким голосом. – Как-нибудь расскажу, если будешь себя хорошо вести.

– Оль-ка. Не забывай, кто твой старший брат. Я не шучу.

– Ну хорошо, – снисходит она. – Я позвоню тебе, как только доберусь до города.

– Славненько.

Пауза.

– Значит, до следующей встречи? – говорит она. – До ноября?

Обычно, когда мы прощаемся – вот как теперь – мы жмём руки. Никаких нежностей, Олька их терпеть не может. На этот раз сестра изменяет правилам: когда я протягиваю ей руку, она выпрыгивает из минивэна и легко обнимает меня, упирается лбом в плечо и, шутя, толкает.

– Сашка, береги себя, – скороговоркой произносит она. Её чёрные, как у птицы, глаза блестят, и она бегло утирает их ладонью, будто мошку смахивает.

Олька отпускает меня, обескураженного, и садится за руль. Хлопает дверца.

– Э-эй, соберись, – Я стряхиваю ошеломление. – Езжай аккуратно и с дураками не связывайся.

«Форд» трогается. Я машу вслед. Сестра дважды нажимает на клаксон: пока, Сашка, счастливо оставаться!.. «Береги себя».

И ты береги себя, сестрица.

Проводив машину взглядом, я запираю ворота и возвращаюсь к дому.

Как раз вовремя, чтобы услышать телефонные трели. Их слышно с улицы. Звонит стационарный телефон, а это значит, меня разыскивает кто-то из оставшихся соседей. Шестое чувство подсказывает мне, что это точно не татарская семья.

Я устремляюсь в дом, и чем быстрее бегу, тем сильнее нарастает тревога.

Когда я снимаю трубку, то не сразу понимаю, что именно слышу. Шелест травы и шум дождя? Плеск волн? Наконец я соображаю.

– Людмила Васильевна?

Она пытается что-то сказать сквозь плач, но у неё удаётся не сразу.

– Простите меня, – всхлипывает она. – Никак не могу остановиться. Лучик… Я его нашла.

Здесь я должен спросить, в порядке ли он, но я молчу, так как знаю, что вопрос глупый: с Лучано больше никогда не будет «в порядке».

– Я сейчас приду, – говорю я.

– Его растерзали, Александр! – Людмила Васильевна буквально выстреливает криком мне в ухо. Её ужас и боль передаются мне и будто забрасывают из июля в трескучий уральский февраль. – Когда я увидела, я думала, что умру. Я просто упала рядом, и всё. Я… ни звука издать не могла, а мне хотелось, хотелось просто выть!

Она опять рыдает, и я, не перебивая, слушаю.

– Кровь… клочки шерсти… и голова. Вся изуродованная… Ему пробили череп, Александр… Саша… И выдавили глаза. Бедные глазки. Мой Лучик…

Людмила Васильевна тяжело дышит в трубку ртом. Я понимаю, что должен что-то сказать – но не представляю, что. Бесполезные, шаблонные фразы перемешались в голове, как трескучие бочонки для лото: «Как вы себя чувствуете?», «Крепитесь», «Могу ли я помочь?», «Ложитесь спать». Всё не то.

Наконец я выбираю вариант, который мне кажется правильным:

– Где вы его нашли?

– В лесу, – хлюпает она носом. – Почти у озера.

– Вы опять ходили в лес? – ошеломлённо выдыхаю я, и мне кажется, иней выступает не только на моих пальцах, сжимающих телефонную трубку, но и на самой трубке. Я представляю, как в то время, когда Ольга готовит лазанью, а я доедаю утренние гренки, хрупкая немолодая женщина вместо отдыха бродит по сырой и притихшей чащобе. Совсем одна.

– Что же такого? – выстанывает Чубарова а потом: – Что происходит?

– Не знаю, – сознаюсь я. Мне хочется плакать вместе с ней.

– Это ведь медведь, да? – допытывается она. Я думаю о том, что медведи не выдавливают глаза своей жертве. Звери так не делают.

– Вы больше ничего не видели? – спрашиваю я, и она замолкает. Молчание длится очень долго, я даже начинаю думать, не отложила ли женщина трубку.

– Он будто взорвался изнутри, – шепчет, наконец, она. Мой вопрос проигнорирован.

– Людмила Васильевна…

– Лучик будто взорвался изнутри, – повторяет она. Судя по голосу, Чубарова полностью выдохлась. Она уже перешла тот горный ручей быстрых фраз, когда чёрная вода переживаний бьёт в ноги, добралась до берега и без сил повалилась на сырые камни. – Я не могла его оставить… таким. Я сходила за лопатой, я… я его похоронила.

– Вы вернулись туда после такого?! – не сдерживаюсь я.

– Я захватила ружьё, – оправдывается Людмила Васильевна. – У Зайнетдинова в сейфе хранится ружьё, и я знаю, как с ним обращаться. Мой отец обожал охоту и меня многому научил.

– Стрелять по консервным банкам?! – Теперь я в ярости. Понимаю шоковое состояние соседки, но ничего не могу поделать с рвущимся наружу возмущением. В таком состоянии лучше промолчать, чтобы не наговорить такого, о чём впоследствии пришлось бы жалеть – и потому я заявляю: – Людмила Васильевна! У меня нет слов!

– Я не хотела мешать вам прощаться с Олечкой, – извиняющимся голосом произносит она. – Пожалуйста, не кричите. Простите меня.

Это звучит так трогательно, что моя злость сразу улетучивается. Я с силой провожу ладонью по своим глазам.

– Обещайте не ходить больше в лес одни, – требую я, и в этот момент в трубке раздаётся щелчок.

Подобное иногда случается, когда вы разговариваете по телефону и к разговору случайно подключается кто-то третий или сосед берёт трубку параллельного телефона. Вот только у меня нет параллельного телефона, и в доме Зайнетдинова тоже. А ещё мне кажется, что я слышу в трубке шелест, напоминающий своей равномерностью дыхание, только не вдох-выдох, раз и два, а: раз, два и три.

Тройной цикл сиплого, нечеловеческого дыхания!

Я не знаю, как описать этот звук точнее.

– Я обещаю, хорошо, я обещаю. – Людмила Васильевна, кажется, не ощущает присутствия таинственного слушателя. – Я собираюсь теперь выспаться, как вы мне и велели, а как проснусь, обязательно к вам заскочу.

– Людмила Васильевна, – бесцветным тоном отзываюсь я. – Я иду к вам. Думаю, будет лучше, если вы немедленно уедете в город, и я готов вас туда отвезти.

«С-с-щ, вс-х-х, х-ха-а». Вот как это дыхание звучит. За ним улавливается напряжённое внимание загадочного существа.

Где оно затаилось, чтобы подслушать нас? В одном из пустующих коттеджей? Или оно обосновалось в гостиной дома татарской семьи, фамилии которой я даже не знаю?

– А хозяйство? – возражает она, и я различаю в её тоне твёрдые нотки. – Нет, бросить всё я не могу. Я остаюсь здесь.

– Тогда вы переночуете у меня, – решаю я, и на этот раз Людмила Васильевна не спорит. Чужое дыхание замирает в предвкушении, и я стискиваю трубку так, что пальцы теряют чувствительность. – Завтра разберёмся, как дальше быть.

Людмила Васильевна шмыгает носом, совсем как маленькая девочка, и извиняется.

– Это очень великодушно. Вы настоящий друг, Александр.

– Спасибо, – отвечаю я. – Заприте дверь, я уже иду.

– А я вас жду.

Она разъединяется, и на мгновение я остаюсь наедине с дышащим нечто. Я едва удерживаю себя, чтобы не закричать: «Какого чёрта тебе нужно?!»

Но я, как и Чубарова, вешаю трубку на рычаг.

Эта беседа вымотала меня, и я без сил прислоняюсь к дверной стойке. Хотя в комнате и не жарко, пот стекает по щекам, по спине – градом. Я думаю об этой твари… или тварях… и у меня складывается впечатление, что они подслушивали демонстративно громко. Заявляли о себе. Будто играли в какую-то свою игру. «Вы у нас под наблюдением, человеки! Под колпаком!».

Я резко срываю телефонную трубку, чтобы застать врасплох того, кто подслушивает. Бесполезно – в трубке одни гудки.

Может, я с ума схожу?

Может, и так. Но проверять это лучше во всеоружии.

У меня ведь тоже есть сейф, а в нём – карабин «Сайга».

Прихватив карабин, я отправляюсь к Чубаровой.

***

Вблизи от гор темнеет быстро.

Мы с Хитрецом сидим в зале. В комнате для гостей спит под тонким пледом Людмила Васильевна. Я напоил её травяным чаем. Потом позвонил с мобильника в областной департамент по охране животного мира и заглянул к татарской семье. И чиновникам, и соседям я сообщил одно и то же: в лесу возле коттеджей бродит крупное опасное животное, вероятно, медведь. Соседи в пять минут собрались и умотали в город. Департамент обещал направить егерей. Так что на базе нас осталось трое. Бывшая учительница, кот и я.

Все двери заперты. Свет в доме выключен, горит одна напольная лампа, та, что рядом с телефоном. Телефон молчит, и дом молчит. Окно передо мной открыто, и в прохладе подступающих сумерек слабо колышется бестелесно-белая занавеска. Я замер в кресле, сжимая в руках «Сайгу», а мои мысли то и дело возвращаются к мешкам для мусора, хранящимся под мойкой, и к портативному холодильнику, который я заметил сегодня в Олькином минивэне, когда мы грузили вещи. Был ли у неё раньше холодильничек? И если ответ отрицательный, то, скорее всего, Олька купила его в городе, куда ездила вчера. Но зачем? – гадаю я.

Эти мешки для мусора… Вчера их было три. Сегодня, когда я упаковывал коробку с отходами, стоящую под раковиной на кухне, оказалось, что мешков уже два.

Что положила туда Олька?

Все эти вопросы колотятся в моей голове, как бильярдные шары. Просто не дают мне покоя, поэтому я крепче сжимаю карабин и чаще оглядываюсь на телефон.

Тот молчит.

«Сашка, береги себя – И ты береги себя, сестрица».

Я набирал номер Ольги несколько раз, но она постоянно оказывалась вне роуминга. Однажды сигнал вроде прошёл, но тут же сбросился.

Конечно, ещё не слишком поздно. Начало одиннадцатого. И Олька отличный водитель, она за рулём проводит времени больше, чем я – в своём любимом кресле-качалке.

Но она уже должна доехать.

А ночь близится.

Темнота вокруг дома, темнота внутри. Летом ночи светлые, но здесь, у леса в тени Утиного Клюва, мрак порой кромешный, как слепота. Ветер играет занавеской, гудит в ветвях сосен. Половицы потрескивают, и изредка по крыше брякает сорвавшаяся шишка. Так много звуков в тишине.

Хитрец сидит возле меня, сосредоточенный. Его зелёные глазища прикованы к окну. Рыжий с белым кончиком хвост елозит по полу. Уши чутко подрагивают. Кот весь подобрался. Как будто готовится к чему-то. Я борюсь с желанием потянуться и погладить Хитреца – ведь тогда мне придётся убрать палец со спускового крючка.

Снаружи дома стонет лес.

Олька забрала пакет для мусора и обзавелась портативным холодильником, а до этого она перекопала лужайку в поисках растоптанной мною мелкой мерзости, Мистера Кишки. Мерзости, которая никак не желала расставаться с жизнью, которую мы не могли найти после того, как я выбросил её в окно. Могла ли она зарыться в землю?

И могла ли сестра, в конце концов, откопать создание, сунуть в мешок, а мешок – в мини-холодильник?

Могло ли оно оттуда выбраться, пока Ольга вела минивэн?

Сестра всё не звонит.

Уши Хитреца теперь плотно прижаты к голове, точно кот надел шлем.

Меня подмывает подняться и снять трубку стационарного телефона – но тогда придётся выпустить «Сайгу». На это я не осмеливаюсь.

Но если я сниму трубку? Вдруг вместо гудков на другом конце провода будет глухая тишина, сквозь которую, на грани слышимости, пробивается посвист чудовищного, на «раз-два-три», дыхания.

Вдруг мне кто-то ответит?

Мы с Хитрецом продолжаем ждать.

Как говорил мой дядька, если долго-долго ждать, можно и дождаться.

В открытое окно заглядывает ночь. Больная, безлунная темнота, которая, как соучастница, готова скрывать любую тайну.

И телефон на стене. Безмолвствует, но я чувствую в нём напряжение, которое растёт, ширится, наполняет воздух вибрацией, – словно вот-вот раздастся звонок.

Я до смерти боюсь, что телефон зазвонит.

После этого что-то обязательно начнётся.

Ведьмин цвет.

Он показался в начале Партизанской улицы и доковылял до автосервиса, когда электронные часы над воротами показали половину двенадцатого. Сентябрьский день выдался безветренным и тёплым, как будто возвращал жителей Студёновска ненадолго в лето, но, несмотря на жару, бредущий человек был одет в выцветшую худи и вельветовые штаны, лоснящиеся на каждой складке. Короткие волосы топорщились в стороны, как серебряная проволока. Алексей Чобит. Когда-то главврач городской больницы, потом убийца, а сейчас вот, похоже – безумец. Доктор Мясник – так однажды прозвали его газетчики.

Никита Митрохин пихнул Дениса Шишигина в бок локтем и многозначительно взглянул на часы. С отсутствующим видом Чобит миновал приятелей, загребая пыль левой ногой, которую чуть подволакивал.

– По нему время сверять можно, – возбуждённо зашептал Никита, провожая глазами удаляющегося. Трикотаж куртки между лопаток Чобита потемнел от пота. Мужчину слегка покачивало.

С тех пор, как Чобит вернулся в Студёновск, отсидев восемь лет в исправительной колонии, прошло полтора месяца. Ежедневно он проходил мимо автосервиса, принадлежащего отцу Никиты, точно в половину двенадцатого, с юго-востока на северо-запад, и исчезал в конце улицы.

– Видал? – Никита, наконец, взглянул на приятеля. Несмотря на то, что ребята родились в один и тот же день, восемнадцатого октября, у них были совершенно разные характеры, – загадка для астролога. Тем не менее, они дружили со школы. Им было по двадцать два года, Никита в этом году вернулся из армии, Денис же отчаянно искал способы откосить от осеннего призыва.

– Видал? – повторил Никита. Он сидел на пирамиде из старых шин. У него был перекур, которым он воспользовался, чтобы показать Денису занятное явление – и умять два бутерброда с ветчиной, тонко нарезанными помидорками и майонезом.

Денис, как водится, не ответил – берёг красноречие для своего блога. Нацелив на мужчину «Кэнон», он сделал серию снимков уходящего.

– Из этого выйдет что-нибудь занимательное для твоей странички? – спросил Никита, слизывая майонез с дублёных пальцев.

Денис опустил фотоаппарат.

– Мало информации, – расщедрился он на пару слов из своей лексической копилки.

– Добавь предысторию, – предложил Никита. Бутерброды кончились, к его огромному сожалению. – Как-никак, это наша городская легенда.

– От предыстории немного толку без финала, – произнёс Денис, морщась, словно ему было жаль расставаться со словами.

– Есть кола, – сказал Никита, доставая из пакета с ленчем пластиковую бутыль. – Будешь? Правда, она тёплая и без газа.

Денис отрицательно помотал головой. Никита припал губами к горлышку бутыли и отпил сразу треть содержимого:

– А, сладко!

Из бокса вышла Самира и, вытирая запястьем лоб под вспотевшей косынкой, направилась к ребятам.

– Опять пошёл этот? – спросила она Никиту. Дениса Самира подчёркнуто игнорировала – как обычно – принимая его молчаливость за признак раздутого самомнения.

– Ага, – откликнулся Никита, болтая ногами. Самира стянула перчатки и звонко шлёпнула ими Никиту по спине. – Эй?!

– Ходит человек, и пусть ходит. Тебе-то какое дело? Ищешь повод побездельничать? Сидит, выслеживает…

– Молчи, женщина, у меня перекур, – важно заявил Никита и протянул девушке бутыль, предлагая угоститься. Самира брезгливо сморщила нос.

– А колодки на «Вольво» кто ставить будет? – спросила она с напускной строгостью, смеясь глазами.

– Уж конечно, не ты. Только и можешь, что масло менять, – поддел Никита и опять получил шлепок перчатками – теперь по шее. – Эй! Брось свои наезды!

– Если я наеду, ты оглохнешь, – ответила она, и Никита скривился, потому что это была чистая правда.

Денис задумчиво смотрел на дорогу. Напротив автосервиса щерился вывеской пивной ларёк, привалившийся к одноэтажной коробке парикмахерской «Париж». На покосившемся дереве без листьев висела забытая с весны кормушка для птиц, напоминающая миниатюрную клетку. Толстый мальчик с красным, похожим на горб, рюкзаком прокатил на велике в сторону проспекта Горького, его сбитые колени мелькали в воздухе, как мячики в руках циркача. У мусорных баков две собаки, белая и чёрная, склещились в лохматый инь-янь.

– Дэн, а ведь не все сейчас знают ту историю, – сказал Никита. – Вот, Самира, например. Ты когда переехала сюда, Сам?

– Пять лет назад, – ответила Самира без энтузиазма – ей не хотелось быть вовлечённой в беседу с Денисом.

– Видишь, Дэн, пять лет назад! Дэн!

Денис промычал что-то неразборчивое.

– Ты совсем не в теме? – продолжал допытываться у девушки Никита.

– Слышала, что он убил женщину. Вроде она считалась ведьмой.

Никита фыркнул.

– Она и была ею, отвечаю. Мама Кира – так её все звали. Натуральная ведьма! Смотри. Я расскажу тебе, раз Дэн не хочет.

Денис с отсутствующим выражением лица, почти как у Чобита, продолжал смотреть на дорогу. «Нахлынуло», – так он называл это состояние, обычно предшествующее появлению в его голове идеи, которой затем предстояло воплотиться в слова на странице блога. Слушая Никиту краем уха, Денис думал о том, что за восемь лет эта улица совсем не изменилась. Как врождённый недуг, который всегда с тобой. От этой мысли Денису сделалось неуютно.

Никита тем временем рассказывал.

***

Она была известна в городе как Мама Кира, и в этом прозвище присутствовало что-то цыганское, хотя никакого отношения к цыганам женщина не имела. Родители пугали ею маленьких детей, шёпотом, точно Мама Кира могла услышать: «Вот загуляешься допоздна на улице, сцапает тебя Мама Кира, утащит к себе в дом и съест». Или: «Будешь плохо кушать, Мама Кира превратит тебя в мышонка». Самые «продвинутые» доходили даже до такого: «Если будешь писать в постель, ночью Мама Кира залезет в окошко и тебя загрызёт. Ам-ам!». Последняя угроза имела строго обратный эффект. Услышав подобное, ребёнок вспоминал, что во рту Мамы Киры полно железных зубов, которыми малышню можно грызть и не уставать – и родителям приходилось стирать детские простыни ещё чаще.

Это была женщина неопределённого возраста с приземистой, бесформенной фигурой, напоминающей кастрюлю, из которой сбежало тесто. Густые тёмные волосы Мама Кира закручивала в пучок с золотой заколкой. У неё был нистагм, и это работало на её зловещую репутацию так же удачно, как и железные зубы. Дом Мамы Киры располагался на отшибе у выезда из города, возле старого дубового леса, неуклюже, кубарем сбегающего по пологому склону к Ленивице, местной речушке. Этот дом сохранился и поныне, и если вы поедете из Студёновска в Липецк, на север, то, миновав частный сектор и магазин автозапчастей «Ни гвоздя, ни жезла», с трассы сможете увидеть осевшую, побитую градом крышу, из которой торчит обломок трубы, напоминая сгнивший, кому-то грозящий палец. Сам дом стоит в низине, скрытый кустарником, и придётся сойти с дороги, чтобы лучше его рассмотреть. Впрочем, вряд ли у вас появится такое желание, даже если вы не знаете о дурной славе этого места. Вблизи от ведьминого дома каждый чувствует себя неуютно; отрицать это могут лишь неисправимые упрямцы. Несведущий водитель, проезжая мимо, неосознанно придавливает педаль газа.

К Маме Кире порой обращались за помощью, всегда тайком. Это были самые отчаявшиеся. Бесплодные женщины, перед несчастьем которых пасовала медицина. Неизлечимо больные. Несчастные влюблённые. Говорят, Мама Кира решала их проблемы. Вот только ползли слухи, что взамен старых проблем у клиентов Мамы Киры вскоре возникали новые, зачастую – не менее серьёзные. У бесплодных женщин рождались уродцы или дети с психическими отклонениями. Если же ребёнку посчастливилось не попасть ни под одну из этих категорий, его всё равно настигала беда в виде смерти, насильственной или от недуга, прежде чем он достигал совершеннолетия. Исцелившиеся рано или поздно становились жертвами несчастного случая. Влюблённые сходились со своими желанными, чтобы позже развестись – всегда со скандалом, спорами из-за раздела имущества, а иногда и поножовщиной. Один такой приворожённый, повздорив с супругой, схватил за ноги своего годовалого ребёнка и швырнул в окно. Стеклопакет выдержал удар, ребёнок – нет. Местный телеканал в лучших традициях НТВ, в вечернее время, демонстрировал собравшимся ужинать горожанам крупные планы стекла с пятном крови и прилипшими к нему тонкими, как паутинки, детскими волосами.

– Был случай, – вспоминал Никита. – Бабушка рассказывала, царствие ей небесное. Жил на нашей улице мужичок, ну как мужичок, парень, Ромка Мишкин. Весёлый всегда такой. Шустренький. Как-то намылился он в Липецк на своём «пирожке», продавать капусту. Откуда ни возьмись – Мама Кира, и просит его: дескать, подкинь до дома. Ромка не хотел её везти, отшутился как-то. Мама Кира ничего, молчком, только по плечу его похлопала и пошла себе прочь. Ромка в Липецк съездил, капусту продал, а на обратном пути вмазался в дерево. Блин. Причём ещё светло было, и дерево в стороне от дороги стояло. Во-от. Разбился, значит. Оторвало ему руку, ту самую, по которой ведьма похлопала. Самого хоть спасли, и то хорошо.

Алексей Чобит во все эти истории не верил. Возможно, потому, предполагал Никита, что был нездешним. Чобит с семьёй перебрался в Студёновск из Воронежа в начале «нулевых». Что заставило его променять Воронеж на дыру с населением в 80 тысяч человек, осталось неизвестным, но его приход в городскую больницу, которая в те времена испытывала нехватку кадров и средств, сказался на состоянии учреждения самым положительным образом. Чобит, хорошо зарекомендовавший себя на прежних местах работы, начал сразу с должности заведующего терапевтическим отделением, а через три года стал главврачом, когда эту должность оставил Борис Медянский – старик Натаныч, лечивший ещё деда Никиты, когда тот (дед, не Никита) был октябрёнком. Если при Медянском – в пресловутые «лихие девяностые» – больница была сравнима с подводной лодкой, которую старик с трудом удерживал от погружения на дно, то при Чобите эта лодка всплыла по рубку и уверенно продолжила движение в водах «нулевых».

У Чобита была жена и две девочки-двойняшки. Жена работала на Студёновском цемзаводе бухгалтером в одном отделе с матерью Дениса, а сёстры ходили в детский сад и готовились поступать в первый класс. По выходным семейство выезжало за город, если позволяла погода, на «Хонде Сивик», ярко-жёлтой, словно цирковой автомобиль. В непогоду эта развесёлая машина появлялась то в одном конце Студёновска, то в другом, сопровождаемая песнями Юрия Антонова, которые слушал глава семьи, и к ней, похоже, даже грязь не приставала. Они посещали парк и выставки местных художников. Они выглядели счастливыми.

– Их любили в городе, – произнёс Никита задумчиво и медленно, будто только теперь это понял.

Мама Кира работала в горбольнице уборщицей. Вместе с поварихой она приноровилась воровать с кухни говядину и перепродавать её с накруткой. Когда Чобит поймал её с поличным, Мама Кира отедалалсь выговором, который она пропустила мимо своих мясистых шерстяных ушей, и продолжила тырить продукты, включив в прежнюю бизнес-схему крупу и овощи. Она была схвачена за руку вторично вместе с сообщницей, после чего Чобит уволил обеих. Его не то, чтобы отговаривали от этого решения, нет – но вокруг Чобита сразу образовался круг отчуждения. Никто не сомневался, что ведьма, с которой не решался связываться сам старик Натаныч, припомнит молодому главврачу унижение, и каждый желал в этот момент оказаться подальше от проявления её мести.

Тогда Чобит посмеялся над суевериями. Спустя год больше никто не видел его смеющимся. Никогда.

Маму Киру уволили в марте. В конце апреля одну из девочек Чобита, Алину, сбил грузовик, когда она возвращалась из подготовительного класса. Они с сестрой были неразлучны, но в тот день Анжела задержалась в школьном живом уголке, куда как раз привезли маленьких ужей. Змеи, которых Алина терпеть не могла, возможно, спасли Анжеле жизнь… а возможно, лишили её шанса уберечь сестру от смерти под колёсами ГАЗа «Валдай» средь бела дня на не самой оживлённой улице города. По словам водителя грузовика, девочка взялась на дороге «из ниоткуда». Его водительский стаж составлял девятнадцать лет. Он получил три года лишения свободы и на тот же срок остался без прав. В настоящее время он, на пáру с племянником, владеет магазином по продаже снаряжения для охоты и рыбалки.

Неизвестно, связал ли Чобит случившееся с ведьминым проклятьем. Но, вполне вероятно, он вспомнил о Маме Кире полтора месяца спустя, когда умерла Анжела. Девочка грызла яблоко, и кусок попал в её дыхательные пути. Если бы тогда с ней был отец, он бы спас девочку. Но Анжела гуляла в парке с мамой, а та была бухгалтером – не врачом, да ещё после смерти Алины стала очень рассеянной. Мать кричала, заламывала руки, пыталась делать искусственное дыхание, звонила мужу, слышала раз за разом: «Абонент недоступен» и – наблюдала, как всё страшнее хрипит, выгибаясь на траве, единственная дочь, которую супруги по привычке продолжали называть двойняшкой. Стояло восхитительное чистое утро, и лучи солнца, пробиваясь сквозь словно вымытую листву, резали на контрастные многоугольники синеющее лицо Анжелы. Немногочисленные гуляющие – старички-шахматисты, студентки на пробежке – также не смогли ни помочь ей, ни успокоить голосящую мать, когда всё закончилось. Не смог успокоить её и Чобит. В нём самом не было покоя.

И всё же, он нашёл в себе силы наблюдать за женой и оберегать её долгое время после трагедии. Он был бы никудышным мужем, если бы не смог. Однако рано или поздно любое внимание ослабевает, и жена это знала. Одной сентябрьской ночью она тихонько, стараясь не разбудить мужа, вышла из дома, прихватив бутылку текилы и кухонный нож. Женщина забралась в их жёлто-лихую «Хонду», на своё привычное место, рядом с водительским. Там она приняла достаточно алкоголя, чтобы потерять чувствительность, но остаться в сознании, после чего перерезала себе вены на руках. Может, даже успела напоследок послушать Юрия Антонова.

Вот так, всего за полгода, Алексей Чобит потерял своих самых близких людей.

Ранним утром, пятого октября, Михаил Есипов, одинокий пенсионер, проживающий в частном секторе на улице Крайней, что у северной границы Студёновска, вышел со двора и направился к колодцу за водой, чтобы помыть свою «девятку». Прикрепляя ведро к верёвке, он заметил, как по обочине в его сторону медленно движется какой-то человек. Его качало, как ваньку-встаньку, и поначалу Есипов решил, что человек пьян, но когда тот приблизился, пенсионер изменил своё мнение, разглядев кровь на одежде мужчины… много крови.

«Ох ты ж мать святая! – всполошился Есипов, роняя ведро в колодец и устремляясь к пришельцу. – Авария! Авария? Оптать, летают день и ночь, спасу нет! Стой же ж, стой!»

Тут он остановился сам, потому что узнал Чобита, у которого лечил панкреатит.

«Алексей Михайлович!», – воскликнул старик. Чобит остановился в паре шагов от него и повернул голову на звук собственного имени. Их взгляды встретились, и у Есипова возникло ощущение, что он смотрит в глаза одного из гипсовых пионеров, которые стоят в студёновском парке – настолько безжизненными они были.

Любимец горожан разлепил искусанные губы и заговорил. Пенсионер слушал и пятился.

«Я с ней покончил, – поведал главврач. Его голос был похож на шелест песка, осыпающегося по склону обрыва, и по спине старика впервые за двадцать лет побежали мурашки. – Думал, управлюсь быстрее. Разрубил её, а она всё никак не умирала, понимаете? Её части шевелились. Знаю, что это невозможно. Это любой медик подтвердит. Она оказалась живучая, как червяк. Колун…», – он сделал неопределённый жест рукой, – «…там. Всё пыталась схватить. Расползалась в разные стороны. Фрагменты. Понимаете? Неважно. Я проломил ей грудную клетку и достал сердце. Лишь тогда она затихла. Теперь всё всегда будет хорошо. Надо сказать Марии и девочкам. Они обрадуются. А вы рады?».

Чобит обернулся, неловко, как сшитая из болтающихся кусков кукла, и едва не упал.

«Огонь, – произнёс он, хмурясь, высматривая что-то в той стороне, откуда явился. – Не вижу огня».

И он пошёл на старика, повторяя: «Где огонь? Где огонь? Где огонь?». Голова его падала то на одно плечо, то на другое.

Есипов убежал в дом, чтобы вызвать копов, а Чобит, вопрошая в пустоту, поплёлся в город.

Он шёл и шёл по просыпающемуся Студёновску, и никто из встречных не пытался его остановить. Патруль задержал его только в центре города. Его не видели плачущим даже на похоронах дочек и жены, но когда Чобита увозили в отделение, из его глаз текли слёзы, будто он копил их полгода для подходящего момента.

– Он разрубил её, – Никита старался лишний раз не произносить имя ведьмы, – топором и куски побросал в Ленивицу. После этого Чобит попытался поджечь дом, но там одна только комната выгорела, а дальше огонь не пошёл. А знаете, что самое жуткое? – Никита понизил голос до шёпота. – Куски тела потом выловили, но вот сердце так и не нашли. Менты пытались искать с собаками, только их не сумели даже затащить на… на её, короче, двор. Собаки прям на дыбы становились и выли, а дальше – ни в какую. Это мне двоюродный брат рассказывал, а ему – кто-то из ментов, Вовка с ними знается. По слухам, Чобит закопал сердце… этой… в лесу. Вот такая история, – закончил он и обвёл взглядом слушателей, наблюдая за реакцией.

– А ты видел эту Киру? – спросила притихшая Самира.

– Случалось, – ответил Никита и добавил нехотя: – В её присутствии всегда делалось не по себе и хотелось спрятаться. Даже когда она поворачивалась к тебе спиной, казалось, что она по-прежнему наблюдает за тобой. Как будто у неё глаза на затылке.

– Они ей не очень помогли, когда к ней заявился Доктор Мясник, – хмыкнул Денис. Он продолжал смотреть на дорогу, словно рассказ его нисколько не заинтересовал. – Хороша ведьма.

– Можно подумать, ты её в детстве не боялся.

– Ты, кажется, и сейчас её боишься, – поддел Денис, усмехаясь.

Никита зыркнул на него исподлобья, но смолчал. Как-то в детстве, гуляя по двору один, он встретил Маму Киру, топающую вперевалку по своим делам. Охваченный беспричинным страхом, Никита попытался спрятаться в подъезде чужого дома. Он слышал, как Мама Кира дошла до двери, за которой он притаился, и остановилась. Его раздирали два противоречивых желания: убежать вверх по лестнице или дождаться, пока тётка уйдёт. В первом случае Мама Кира его бы услышала, во втором – могла попытаться войти. В любом случае, оба варианта казались скверными.

Никита выбрал второй.

Мама Кира стояла снаружи, не издавая ни звука.

В какой-то момент у пацанёнка возникло чувство, будто ведьма необъяснимым образом очутилась за его спиной, перенеслась на неосвещённую лестницу в подвал, из которого тянуло сырой картошкой и крысами, закупорила своей тушей пространство от стены до стены; и когда Никита обернётся, она ринется вверх, оскалив зубы, рыча, с пеной на подбородке. Медленно, боясь вдохнуть, он повернул голову, скосил глаза, и, конечно, Мама Кира была сзади – грузное отёчное чудище, трясущееся в нетерпении, с красными буркалами, сверкающими в темноте; оно протягивало свои толстые, дряблые руки, чтобы утащить его вниз, где никто не услышит криков и не придёт на помощь; оно было там… всего мгновение. Никита моргнул, и наваждение исчезло.

Когда он, наконец, решился выйти из подъезда, то не увидел вокруг ни одной живой души – только голуби воевали за кусок булки на расчерченном мелками асфальте, отчего казалось, будто птицы клювами играют в некую разновидность футбола.

Мальчик Никита добежал до своего дома и целый день не выходил на улицу.

– Хороша ведьма, – повторил Денис, возвращая его из страны воспоминаний.

– Ты считаешь смерти жены и детей Чобита совпадением? – взвился Никита.

– Разумеется, – терпеливо, как ребёнку, объяснил ему Денис. – А что это, по-твоему?

Никита не нашёлся с ответом.

Тут рука Самиры опустилась на его плечо.

– Я верю тебе, – сказала девушка. – В жизни порой происходят вещи, которые мы не можем объяснить.

– Вот он, – Никита указал на друга, – похоже, считает иначе.

Денис криво улыбнулся: мол, что тут поделаешь?

– А её дом продали?

– Не, – покачал головой Никита. Рука девушки по-прежнему лежала на его плече, отчего ему неожиданно сделалось приятно – больше, чем от слов поддержки Самиры. – Хибара досталась по наследству каким-то дальним родственникам из Орла. Насколько я знаю, они приезжали всего один раз, вывезли часть вещей и больше не показывались. Так и стоит дом ничей, и будет стоять, пока не развалится. Заросло там всё. Люди до сих пор стараются держаться от того места подальше. Претендентов на тот участок земли не нашлось, знаешь ли, – последние слова были адресованы Денису.

– О, – сказала Самира. – Я только сейчас вспомнила. Мне брат говорил, что помогал какому-то отсидевшему перевозить мебель в комиссионку, и у того руки были по локоть в порезах. Он сразу опустил рукава, когда понял, что брат заметил. Это было с месяц назад. Рустам называл его «буш». По-татарски это означает: «пустой». Я не догадалась, а сейчас дошло: он про Чобита говорил. Чобит и есть «буш».

– Его порезали в тюрьме? – наморщил лоб Никита.

– Или он режет себя сам. Я про такое слышала. Ох, кошмар. Как его признали вменяемым? Он же…

– Да, «буш». Пустой. Знаешь, а ведь точно сказано. И тем не менее, Чобита признали вменяемым и дали восемь лет. Как будто он не лечил – и превосходно – половину города. Как будто он не потерял семью из-за этой… С-сукины дети!

Самира сжала его плечо сильнее:

– Ты его оправдываешь?

– Я его понимаю, – ответил Никита. Девушка кивнула.

И тут Денис выдал:

– Я хочу увидеть её дом.

– Ты перегрелся? – спросил Никита с заботливым любопытством.

– В этой городской легенде есть нечто цепляющее, – сказал Денис. – Она как «Чёрный квадрат» Малевича. Вроде квадрат и только, но… – он пощёлкал пальцами. – Цепляет. Своей кажущейся простотой. Возможно, ты прав, и мне стоит запостить эту историю в блог. Но она будет неполной без снимков, правда ведь? Ты только представь…

– Забудь.

– Чего?

– Так уж сложилось – и ты извини, – что все бредовые идеи, которые мне доводилось слышать, рождались в твоей голове. Высказывания политиков сейчас не в счёт. А эта идея – худшая из твоих бредовых. Настоящий чемпион. Когда ты спрыгнул с моста на крышу проходящего товарняка ради нескольких фотографий с необычного ракурса, я думал, ты остепенишься. Теперь же ясно, что нет.

– Я тогда разбил свою первую профессиональную камеру, – произнёс Никита с ностальгией в голосе.

– Хорошо, что поезд только набирал скорость, а то разбил бы ты и тухлую тыкву, которая у тебя вместо головы.

Самира хихикнула. Едва слышно, но Денис заметил и вспыхнул. Именно этого эффекта она и добивалась.

– Прекрати, Никит. Неужели ты веришь в эти байки для девочек? – воскликнул Денис, вложив в «для девочек» всё презрение женоненавистника.

Этого оказалось достаточно, чтобы темпераментная Самира взорвалась.

– По-моему, ты сейчас меня дурой назвал, я права?! – Впервые за время беседы она обращалась напрямую к Денису. Тот стоял вполоборота, склонив голову, с полуулыбкой на костистом лице. – Поскольку других девочек здесь не наблюдается, я принимаю это замечание на свой счёт. Ну, тогда и ты послушай. Я не глупее тебя или вот его, – она хлопнула Никиту ладонью по спине, и парень недовольно заворчал. – Да! – крикнула Самира Никите. – «Ты только масло можешь менять», твои слова!

– Самирочка, я ведь шутил!..

– Я не только могу масло менять, и тебе это известно! Я перебирала движки, пока вы оба в пубертате маялись и показывали друг другу письки за гаражами! Что касается тебя, – она опять обращалась к Денису, – если ты ещё раз назовёшь меня дурой, ты пожалеешь! Ты самодовольный кретин. А ещё я думаю, что ты ссышь фотографировать дом ведьмы и смеёшься над Никитосом, лишь бы туда не идти!

Она умолкла, тяжело дыша.

– Всё? – поинтересовался Денис надменно. – Заслушаешься. Как это утончённо.

– Я не одна из твоих фотомоделей, которых ты охаживаешь, чтобы быть утончённой! – огрызнулась Самира и сплюнула в песок – для усиления эффекта.

– И верно, чего это я? – Денис всё-таки взглянул на Самиру, скривившись. – Какая там утончённость? На тебя наложила отпечаток тяжёлая мужская профессия. Лишь бы доказать, что ты не хуже мужчин – но я поверю в это, когда у тебя усы расти начнут… Стоп-стоп. Да они, кажется, уже растут.

Самира ринулась на него, сжав кулаки. Никита вскочил с пирамиды шин и встал между ними, схватил девушку за талию и закружился с ней по двору, точно вальсируя. Денис, посмеиваясь, отошёл от сцепившихся.

– Я побью тебя! – прокричала Самира из-за плеча Никиты.

– Сумасшедшая, – ответил Денис.

– У меня нет усов! Нет усов!

– Я их ви-ижу! – пропел Денис.

– Шишига!

– Уймитесь вы! – взмолился Никита, которому всё труднее было удерживать Самиру. – Как дети. Денис, какого чёрта?! Устроили тут шоу Малахова.

– Она сама взъелась.

– Ты заячий хвост! – прохрипела Самира и укусила Никиту за шею. Тот взвыл и ослабил хватку. Самира вырвалась и двинулась на Дениса, который принялся отступать к обочине, боком, как краб. – Я, в отличие от тебя, не побоялась бы туда пойти, если бы мне было нужно.

– Ну и иди, – ответствовал Денис, пряча за спину сумку с камерой.

– А мне не нужно!

Денис закатил глаза: «Вот так всегда».

– Хочешь проверить?! – вырвалось у Самиры в запале.

– И как докажешь?

– А поехали сейчас?

– С тобой? Пфью!

– Ну, ну! Ты боишься, мальчик?

– Я не вожу в своей машине абы кого, – произнёс Денис, понимая, что это звучит как оправдание, – и что остальные так и думают. – Ты лучше иди масло поменяй или в движке покопайся.

– У меня смена закончилась пятнадцать минут назад. – Самира остановилась и упёрлась руками в бока, подняв подбородок. Бросала Денису вызов. Денис перевёл взор на Никиту. Тот выковыривал носком ботинка камушек из земли и ухмылялся.

– Только чего ты боишься больше: ведьминой избушки или меня?

– Надеюсь, ты там поселишься, – капитулировал Денис.

Вот так, совершенно неожиданно, они и отправились вдвоём к старому дому Мамы Киры.

***

– А другая музыка у тебя есть? – произнесла Самира. В салоне «Лады Гранта» разливался величественный «Вальс» Свиридова. Денис, который почти успокоился после недавней ссоры, покосился на пассажирку. Люди, которым не нравилась классика, вызывали у него неприязнь.

– Есть, – сказал он саркастично. – Альфред Шнитке.

– Класс! – Самира сидела на заднем сиденье, скрестив руки на груди и делая вид, что наблюдает за пейзажем снаружи. Там хибары частного сектора сменили некрасивые пятиэтажки спальных районов. Они проехали через весь город, и до сих пор Самира молчала. Это вполне устраивало Дениса.

– «Короля и Шута» не держу, – ответил он.

– Тогда просто выключи.

Он постучал костяшкой пальцев по приборной панели, на которой вместо иконок или ароматизатора в виде цветка в горшке красовалась наклейка: «Моя машина – мои правила».

– Какой же ты сноб.

– Откуда ты знаешь это слово? – съязвил Денис. Он почувствовал возможность взять реванш за своё поражение в предыдущей перепалке.

– Омерзительный сноб. «Ах, ах, этот город конченый, я, ах, ах, здесь задыхаюсь, а вот, ах, ах, в кофейнях Парижа подают такие сказочные эклеры, что я не могу не поделиться с вами их фотографиями, друзья! А вот я на Марсовом поле, шлю миллион воздушных поцелуев за каждый ваш плюсик».

– Да ты читаешь мой блог! – Денис еле сдерживал смех. – Я польщён.

– Там нечего читать. Ты хуже школьницы, которая течёт от «лайков» в Инстаграм.

– Мне кажется, или мы ненароком перешли к теме секса?

– Тебе о нём только говорить и остаётся.

– Куда мне до твоего опыта.

– Я не шлюха тебе, урод!

Её нижняя губа задрожала, и она сердито прикусила её. Денис сдержанно ликовал.

– Ладно, мы почти на месте, – сказал он снисходительно. «Гранта» миновала автомагазин «Ни гвоздя, ни жезла», и Денис сбавил скорость. У поворота к развалюхе Мамы Киры он вывернул на встречную полосу и затормозил.

– Не хочу, чтобы кто-нибудь увидел машину с той стороны и понял, зачем я здесь, – туманно пояснил он.

Он выбрался из «Гранты» и глубоко вдохнул сентябрьский воздух, пахнущий пылью с полей, остывшей землёй, грустью по ещё одному лету, ушедшему в никуда. «В октябре мне исполнится двадцать три», – подумал Денис неизвестно, почему, и ему стало тоскливо.

Бухнула дверью Самира. В иной раз он бы сделал замечание. Его остановила мысль о том, что именно этого девушка и ждёт.

– Кажется, здесь, – сказал он вместо упрёка и перешёл дорогу, не дожидаясь спутницу. Та догнала его на другой стороне, пропустив грузовик «Вольво», который промчался по направлению к городу, подпрыгивая на ухабах.

Обочина, на которой они оказались, возвышалась над местностью, и с неё отчётливо виделась чёрная крыша заброшенного дома, которая горбато выпирала над зарослями дикого кустарника и бурьяна в трёх сотнях метров от трассы. Хотя день – как и вся неделя – выдался сухим, крыша казалась влажной, грязно-сырой.

Денис снял с плеча сумку и, вытащив фотоаппарат, протянул её Самире:

– Подержишь?

Девушка пренебрежительно пожала плечами, но сумку взяла.

– Осторожно, там объективы.

Он сделал несколько фотографий крыши. Подумал, что выглядеть они будут зловеще даже без ретуши. Достаточно че-бэ.

Повесив камеру на шею, он спустился к тропинке, ведущей к дому. Когда-то она была широкой и протоптанной, теперь же, сузившись, терялась в травах. Он зашагал к цели с чрезмерным энтузиазмом, призванным скрыть внезапно накатившее беспокойство. Не иначе, виной тому был рассказ Никиты. «В её присутствии всегда делалось не по себе и хотелось спрятаться», – вспомнил Денис. Эти слова прицепились к нему, как рыболовный крючок.

«Когда она поворачивалась к тебе спиной, она продолжала наблюдать за тобой».

«У неё глаза на затылке».

Впервые Денис пожалел, что влип в эту авантюру с фотосессией.

Неосознанно ища поддержки, он оглянулся. Самира шла следом, сжав губы и насупившись. Она смотрела под ноги. Желаемого спокойствия от этого зрелища Денис не получил. Ему захотелось повернуть назад, но вместо этого он продолжил путь.

Становилось холоднее – наверное, из-за близости к реке. Когда они добрались до хибары ведьмы, Денис порядком замёрз. На нем была хэбэшная рубаха с длинным рукавом, джинсы и кроссовки, вполне подходящая одежда для тёплого сентябрьского денька, – но здесь, похоже, царил конец октября, словно время возле дома текло по своим правилам. Денис посмотрел на Самиру. Та была одета в футболку с лихо притоптывающей Минни Маус, и на руках девушки он заметил мурашки. Самира сердито обрывала с одежды приставшие репьи.

Забор сохранился, но деревянная калитка лежала на земле, и между досками проросла трава. Денис осторожно наступил на поваленную дверь. Доскичавкнули. Денис вошёл во двор.

– Милости просим, – произнёс он неизвестно, зачем. От звука собственного голоса ему сделалось неуютно. Тут царила полная тишина, тревожить которую показалось ему не самой лучшей идеей.

Но что сделано, то сделано.

Значит, вот он какой – проклятый старый дом.

С виду – вполне обычный дом. Денис подумал, что читатели блога, увидев фото, будут разочарованы. Одноэтажная, побитая градом постройка с чердаком, покрытая облупившейся белой краской, сквозь которую проглядывало занозистое дерево. Окна заколочены абы как, стёкла под досками выбиты. Сбоку притулился сарай с ржавым замком на двери. Ни тебе человеческих черепов, ни курьих ножек, даже ворóн не видно… кстати, никакой живности вокруг, каких-нибудь мошек – и тех нет. Смогут ли изображения передать нечто большее, чем просто флёр упадка, который на подобных снимках присущ любым развалинам, – например, то ощущение лёгкой жути, которое Денис сейчас испытывал?

«Давай проверим», – подумал он. Поднял камеру и огляделся в поисках лучшей позиции для съёмки, где бы не мешало солнце.

Солнца не было. Пока они добирались до дома, небо незаметно успела затянуть серая дымка, похожая на молочную пенку. В растерянности Денис двинулся вдоль забора. Сделал несколько небрежных снимков: дом, сарай, окна крупным планом, скат крыши. Двор зарос гниющими сорняками, они лопались от прикосновений и выделяли бледно-жёлтую жижицу, пахнущую, как мужское семя. Этой жижей Денис быстро уделал джинсы. Его начало слегка подташнивать.

«Соберись, тряпка», – подстегнул он себя.

– Разве это правильно? – раздался рядом голос, и он вздрогнул, чуть не выпустил «Кэнон» из пальцев. Самира. Он совсем о ней забыл.

– Поясни, – сказал Денис.

– Доктор и так пережил столько, что врагу не пожелаешь. А ты хочешь не просто разбередить старую рану – ты намереваешься плеснуть на неё кислотой. Вот я и спрашиваю: по-твоему, так поступать правильно?

– Не вижу, как он сможет пострадать, – ответил Денис. Он чувствовал правоту слов Самиры, но подавил это неловкое ощущение. Переться сюда, ругаться всю дорогу, даже (незачем врать себе самому) бояться здесь находиться – и ради чего? Чтобы стереть кадры и сбежать? – Можно ведь преподнести историю иначе, – нашёлся он. – Подать её так, чтобы вызвать у читателей сочувствие к Чобиту. С хорошими людьми случаются плохие вещи. Стоит ли об этом молчать?

– Думаешь только о своём блоге, – покачала головой Самира. Денис развёл руками: ничего не поделаешь, и давай не будем продолжать.

Сделав ещё шаг, он заметил брешь в заборе. Заросли бурьяна по ту сторону пролома были примяты, и борозда напоминала след пролежня на косматой шкуре неизвестной зверюги, старой и больной. Прежде, чем сознание Дениса успело осмыслить увиденное, Самира отвлекла блогера очередным вопросом:

– Ты закончил?

Он хотел ответить утвердительно – господь свидетель. Это безотрадное место определённо действовало ему на нервы… но и Самире тоже. Её испуг подтолкнул Дениса к противоположному решению:

– Заглянем внутрь.

Свредничал.

Самира, моргая, несколько раз открыла и закрыла рот. Комичное зрелище – вот только смеяться Денису не хотелось.

Ещё оставалась призрачная возможность свести всё к шутке, но тут Самира обрела дар речи:

– Да ты натуральный маньяк!

После чего Денис не мог взять слова назад.

– А я уже поверил, что ты смелая, – бросил он и направился вокруг дома в поисках входа.

– Это частная собственность, вообще-то, – крикнула девушка. Денис остановился.

– Я за коммунизм! – провозгласил он, оборачиваясь и потрясая кулаком.

– И пожалуйста! – не унималась Самира. Не обращая внимания, Денис продолжил путь. Шаги давались непросто – он точно шёл под водой. – Мне плевать на тебя, свин! Торчи тут, сколько влезет, а я возвращаюсь. Понял? Иди ты в…

Денис завернул за угол, и голос Самиры сразу стих. Пространство возле дома обладало свойством поглощать звуки – ругань девушки теперь доносились до Дениса как из-под подушки. Здесь он нашёл вход в дом. Обвисшая на петлях дверь напоминала отёчную, парную печень, которая вывалилась из вспоротого драконьего брюха. Денис ощутил, как холод поднимается по его пальцам, ползёт по рукам и проникает в самое сердце, наполняя его пустотой. Приблизившись к двери, он убедился, что та не заперта. Ему захотелось застонать.

Из-за угла появилась Самира.

– Разве ты не чувствуешь? – спросила она в отчаянии. – Это место… неправильное. Я не знаю, как сказать яснее, но неужели ты не чувствуешь?!

– Неправильное?

Она беспомощно развела руками, приглашая его оглядеться и самому убедиться, что они находятся посреди изъяна мироздания. Кстати, неплохое выражение – «изъян мироздания», подумал Денис. Стоит использовать его в блоге.

Он не признавался себе, что внутренне был согласен с Самирой. Однако в нём снова разгорался профессиональный интерес, который гнал его вперёд.

– Ни души, – пыталась объяснить девушка. – Ни звука. Даже воздух плотнее. И это чувство…

«Как будто за тобой наблюдают», – мысленно закончил за неё Денис. Девушка смотрела на него с тоской, и он испытал к ней нечто, похожее на сочувствие.

– Самира, – Денис попытался образумить её – а может, и себя. – После баек Никитки у тебя разыгралось воображение, вот ты и нервничаешь. Заброшенные сооружения все выглядят немного пугающе. И этот дом – не исключение.

– В том-то и дело! – Самира всплеснула руками. – Этот не выглядит заброшенным!

Он не знал, что возразить и сказал единственное пришедшее на ум:

– И всё же, так оно и есть.

Словно наблюдая за собой со стороны, он поставил ногу на нижнюю ступеньку крыльца. Та отозвалась болотным хлюпаньем и просела, но выдержала. Денис запрокинул голову. Одноэтажный дом, устремлённый в насупленное небо, теперь казался ему высоченным, как готический собор. Денис поднялся на крыльцо и остановился перед дверью. Некогда она была выкрашена в зелёный цвет, но теперь краска отшелушилась и вылиняла до недужно-серого, её чешуйки напоминали перхоть.

– Денис! – позвала Самира. Кажется, она собиралась заплакать.

– Это просто развалина, – откликнулся он.

– Не ходи. Не надо.

– Там, за дверью, несколько пустых комнат. Абсолютно пустых, – подчеркнул Денис. – Я быстро осмотрю их, сделаю снимки, а затем мы свалим отсюда. Обещаю.

Денис взялся за ручку, сальную на ощупь, и потянул.

– Ты можешь подождать меня снаружи, – предложил он.

Самира, сопя, взлетела на крыльцо. Денис потянул сильнее. Дверь отворилась. Денис ожидал услышать скрип, но вместо этого тишина лишь плотнее окутала их, до лёгкого звона в ушах.

Стоя на пороге, он решил, что нашёл объяснение своей тревожности. Запах. Разумеется, Денис уловил его во дворе, но там запах был слишком слабым, чтобы зафиксироваться в сознании. Зато теперь его накрыло тёплой волной скисшего воздуха, как будто Денис опустил лицо в пакет с несвежей блевотиной.

За его плечом охнула от отвращения Самира.

Морщась, он распахнул дверь настежь. Мутный свет неохотно просочился в прихожую, облизывая сгнивший половик, усыпанный осколками зеркала. Справа громоздились очертания того, что когда-то было шкафом. Денис переступил через порог, ощущая, как пружинят под ногами трухлявые доски. Медленно двинулся по коридору.

Когда он добрался до входа в комнату, Самира последовала за ним, стараясь ни до чего не дотрагиваться.

Денис постоял в проёме, чтобы привыкнуть к царящей в комнате темноте. Самира держалась за его спиной так близко, что он чувствовал дыхание девушки на своей шее, слышал, как стучит её сердце. Ему даже показалось, что их сердца бьются синхронно. В другой ситуации он нашёл бы это романтичным.

– Здесь никого, – сказал Денис, наконец. – Ни бомжей, ни наркоманов.

– Никто сюда не заходит, – откликнулась Самира дрожащим голосом. – Нет таких сумасшедших.

«Кто-то же сорвал замок на входной двери», – подумал Денис, но озвучивать мысль не решился – неизвестно, как отреагирует на неё Самира.

– Прекрати, – вяло отмахнулся он.

Самира продолжала гнуть своё:

– Несколько соток в городской черте – и никто за столько лет не положил на них глаз. Всем известно, что это место ненормальное, и тебе тоже.

– Нет, – соврал Денис, опять начиная злиться на неё. – Это просто дом.

– А то, что семья Чобита умерла – совпадение, – воскликнула Самира с сарказмом.

– Именно. С девочками произошёл несчастный случай, а то, что мать вскрыла себе вены – вообще неудивительно. Просто дом, просто несчастный случай, а Мама Кира – просто толстая неприятная тётка.

– Ты её видел?

– Видел, – неохотно ответил Денис. – Ничего особенного.

Он вошёл в комнату. Следом проскользнула Самира. Здесь вонь усилилась, словно они очутились в желудке старика-великана. Чахоточный свет пробивался сквозь заколоченные окна, выхватывая грузные бесформенные формы, в которые превратилась мебель. Кое-где сохранились обои, они напоминали размазанный по стенам белесый кисель. Свалявшаяся паутина, похожая на седые клоки лобковых волос, собирала пыль по углам. Денис осторожно вышел на середину комнаты. Его движения казались замедленными и плавными, и Самира подумала о рыбах, проплывающих у поверхности озера в шлейфе частичек ила. Трепещущие росчерки света, которые обвивали тело Дениса, усиливали сходство.

– Гляди, – шёпотом произнёс он, указывая рукой на дальнюю стену.

Самира не хотела, но тухлое пространство дома – девушка была готова поклясться – обладало некой силой, сколь могучей, столь и ужасающей. Оно затягивало её в себя. Лишало воли. Ей оставалось лишь подчиниться и наблюдать за собой как за незадачливой героиней немого кино.

Лавируя между оплывшими углами утопленных в тенях вещей, она присоединилась к Денису. Он всё ещё держал руку перед собой, указывая на огромное, от пола до потолка, пятно гари – след неудавшегося поджога. Что-то – возможно, часы, – вплавилось в головешки и напоминало крючконосую голову гаргульи.

«Конечно, это часы, – подумала Самира. – Ты же не ожидала увидеть здесь пентаграммы или алтарь для жертвоприношений?»

Денис отступил на шаг, выставив перед собой камеру, словно святое писание, и Самире захотелось закричать, остановить его, будто вспышка могла пробудить духов, что пропитали это место своим голодным злом. В ту секунду она не сомневалась, что именно так и произойдёт, но, разумеется, промолчала.

Денис нажал на кнопку. Свет обжёг привыкшие к темноте глаза, и Самира моргнула, успев, однако, различить убранство комнаты в чёрно-белом цвете, как будто могучая сила высосала из мира все остальные краски. Денис сделал повторный снимок. Тень его долговязой фигуры рассекла комнату пополам. Когда вспышка погасла, они повторно ослепли на несколько мгновений, и единственным отчётливым ощущением стал шум крови в ушах.

– Теперь всё? – прошептала Самира. Её губы дрожали.

– Да, – сказал Денис. Его охватил нездоровый ажиотаж. – Ещё другие комнаты осмотрим и уносим ноги.

Самира еле слышно застонала. Денис притворился, что не заметил этого.

Дальнейший осмотр дома сюрпризов не принёс. В соседней комнате стояла кровать, ушедшая ножками в сгнивший пол. На ней была свалена одежда, которая за годы превратилась в слипшуюся заплесневелую груду, нестерпимо воняющую тухлым мясом. В кухне они не обнаружили ничего, кроме старой мебели и нескольких дохлых мокриц на дне мойки. На чердак Денис не полез, только сунул голову в люк, огляделся, подсвечивая себе мобильником, и, буркнув: «Пусто», спустился с лестницы.

Пока они слонялись из комнаты в комнату, Самира не могла отделаться от ощущения, будто дом изнутри больше, чем снаружи. Посмотрев на часы, она с удивлением убедилась, что ещё только начало второго, а не вечер, как ей казалось. Поистине, это место влияло на органы чувств самым странным образом!

Сюрпризы начались, когда они вернулись в первую комнату. Чья-то тень беззвучно легла снаружи на окно, погружая и без того слабо освещённое помещение во тьму. Денис отпрянул в проход, увлекая за собой Самиру. Тень переметнулась на соседнее окно. Полоски света, пробивающиеся сквозь щели в досках, оставляли на полу трепещущие следы, словно кто-то бил по клавишам призрачного рояля. Потом тень исчезла.

Денис скользнул к окну прежде, чем Самира успела схватить его за руку, и припал к щели. Самира до боли сжала кулаки. Позднее она обнаружит на своих ладонях маленькие красные полумесяцы – следы ногтей – но не вспомнит, откуда они взялись. Точно под гипнозом, она присоединилась к Денису у окна и успела заметить пересекающего двор Чобита. Доктор Мясник направлялся к пролому в заборе. Он хромал сильнее прежнего, но движения его стали увереннее и быстрее. Самира схватила Дениса за руку, и он потом так же будет гадать, откуда на ней появилась цепочка маленьких красных полумесяцев.

У Чобита был нож-бабочка.

Размахивая им, точно пытаясь балансировать, он ухнул в заросли за сломанной оградой, прорывая колючий заслон из веток чёрного кустарника, а они расступились, сомкнулись за ним и замерли. Словно заросли проглотили человека.

Стоящие у окна переглянулись с одинаковым выражением лица: «Ты тоже видел это?».

– Что нам делать? – прочёл Денис по губам вопрос Самиры.

– Ждать, когда уйдёт, – прошептал он и, увидев, что такой ответ не пришёлся девушке по вкусу, пояснил: – Если мы пойдём к машине, пока он там бродит, мы можем с ним столкнуться.

Самира измотанно села на корточки и обхватила колени руками.

– Он же должен когда-то уйти, – заметил Денис.

Ждать им пришлось долго.

***

Чобит вернулся в десять минут четвёртого. Всё это время Денис провёл у окна, не отрывая взора от двора. Когда появился Чобит, Денис взмахом подозвал Самиру к себе. За время сидения на корточках у девушки затекли ноги, и она чуть не упала, пытаясь подняться. Он придержал её за плечо.

Чобит выглядел измождённым. Его мотало, как во время качки на корабле, и Денис предположил, что они могли бы легко убежать от него, если бы попались тому на глаза. Чобит спрятал нож, и было отчётливо видно, что его ладони выпачканы чем-то бурым и липким. Денис хотел бы думать, что это грязь, но непрошеное воспоминание, как чёрт из табакерки, ворвалось в его мысли: воспоминание о порезах, которые брат Самиры видел на руках Чобита.

«Он действительно режет себя, – подумал Денис. – Сумасшедший. Пустой. «Буш».

Они дружно задержали дыхание, когда Чобит прошёл под окнами. Его лоб был исцарапан, измазанную одежду покрывали колючки. Гроздь репьёв старческими бородавками повисла на капюшоне. Он не замешкался ни на миг и скрылся за воротами, а потом и из виду. Без единого звука, как персонаж из сна.

– Подождём ещё, – решил Денис. – Пусть уйдёт подальше.

Самира согласно кивнула, но задала тревожный вопрос:

– А если он заметит машину?

Денис изобразил неопределённую гримасу на лице:

– Мне кажется, он не отреагирует, даже если навалит в штаны.

– Я бы не стала проверять, – сказала она. Денис усмехнулся, и в этот миг в комнате раздалось скулящее завывание, от которого они оба подпрыгнули, чудом удержавшись от крика. Звук сопровождался низким жужжанием. Такие завывания сопровождают появление пришельцев в старых американских фильмах. Самира вонзила ногти в кожу себе под глазами. Денис хлопнул себя по бедру. Звук и жужжание раздавались из сумочки на его поясе. Чёртов мобильник.

Трясущимися руками он вытащил смартфон, дисплей которого переливался радиоактивным зелёным светом, и оборвал сигнал вызова, едва заметив, что звонок от Никиты. Затем отключил гаджет и сунул обратно в сумочку. Самира хватала ртом вонючий воздух, наполняющий дом. Денис разглядел, что изо рта у неё вырывается пар.

Он приник к щелям между досками заколоченного окна. Чобит не показывался. Это место высасывало самые громкие звуки, словно пылесос.

И всё же они не стали слепо полагаться на удачу, поэтому для верности выждали ещё минут десять, прежде, чем осмелились выйти из дома.

Снаружи заметно стемнело, и блеклый свет солнца создавал эффект светофильтра, как на обработанном в графическом редакторе снимке. Денис задумался над тем, как бы мог называться такой фильтр. «Похороны в ноябре» или «На дне трясины», но уж точно не «Винтаж» и не «Девичий сон», которым отдавали предпочтение знакомые ему фотомодели. Воздух сделался таким влажным, что им можно было утолить жажду. Они обошли вокруг дома. У калитки Денис остановился и, поколебавшись недолго, достал из сумочки ключи и документы от «Гранты».

– Возвращайся к машине и жди меня, – сказал он Самире. Смотрел он в этот момент на пролом в заборе. – Дай мне максимум полчаса. Если что непредвиденное случится, действуй по обстоятельствам. Водить умеешь?

– Ты идёшь туда? – Это казалось настолько невероятным, что Самира повторила вопрос.

– Сердце ведьмы так и не нашли, помнишь? – откликнулся Денис. Он понял, что назвал Маму Киру ведьмой, и поёжился. – Полагаю, Чобит закопал его там.

Его собственное сердце колотилось, хотя сам он выглядел отрешённым.

Денис направился к забору. У пролома он замешкался, и у Самиры появилась надежда, что он передумал. Денис обернулся. Его мимолётное сходство с Чобитом испугало девушку. Та же одержимость. Денис словно не принадлежал себе.

– Ради этого мы сюда и ехали, – произнёс он. – Не узнаем, что там, в конце – и вся поездка лишается смысла. Ей надо обрести… – Денис пощёлкал пальцами в поисках нужного слова, – законченность.

И он шагнул на проложенную Чобитом тропинку за забором.

Подстёгиваемая страхом остаться одной, Самира бросилась за Денисом. В каком-то смысле, она тоже не принадлежала себе.

Они были как два героя ужастика, которые, вызывая недоумение зрительного зала, идут в логово маньяка вместо того, чтобы убежать.

Для персонажей фильмов такие бестолковые поступки обычно ни к чему хорошему не приводили.

Самира ступила на тропу, и заросли приняли её. Как вода в трясине, сомкнулись за ней – и над нею.

***

Бурьян шелестел. Этот липкий животный шорох вызывал у Самиры ассоциации с перистальтикой пищевода и никак не вязался с растениями. Она старалась сжаться, чтобы не задевать лишний раз перезрелые, полные гниющего сока стебли и не слышать шелест, который не просто её нервировал, а по-настоящему пугал. И всё равно, ей это плохо удавалось. Стебли, казалось, сами тянулись к пришельцам, чтобы лопнуть и обрызгать их коричневатой жидкостью с запахом трясины. Местами бурьян отступал, и его сменял кустарник с голыми ветвями, напоминающими паучьи лапы. Они плохо ломались, почти не гнулись, и приходилось продираться сквозь них, подныривать, а каждая ветка норовила оцарапать щёку или вырвать пучок волос. Почва под ногами всхлипывала. Самира чувствовала себя сбитой с толку, и единственным ориентиром для неё была спина Дениса, маячащая впереди. Она пыталась, но так и не могла его догнать. Каждый раз, когда его спина исчезала из поля зрения, она начинала паниковать. И не только из-за страха заплутать в этом гибельном месте – ей стало казаться, что кто-то идёт по их следам. Играет с ними. Она слышала мощное дыхание, но боялась оглянуться. Подкрадывающееся оно только этого и ждало.

Очередная полоса кустарника отступила, и они вошли в заросли старой желтушной крапивы высотой в полтора человеческих роста. Трава растеряла свой яд, но шёлковые вкрадчивые прикосновения её листьев к щекам заставляли Самиру вздрагивать от отвращения. Крапива словно пробовала девушку на вкус. Самира вся покрылась пыльцой, колючкам и соком растений. Несмотря на холод и сырость, её мучала жажда. Горло превратилось в пересохший колодец, забитый мусором. Нос заложило, и ей пришлось дышать ртом. Тем не менее, она не могла и подумать о том, чтобы вернуться. Это место, эти заросли обладали силой – злой, первобытной и сумасшедшей. Самира могла бы поделиться своими мыслями с Денисом, но едва ли её спутник это оценил.

Продираясь сквозь особенно густые заросли, Самира прикрывала лицо руками. Поэтому, когда Денис внезапно остановился, она сослепу врезалась в него и чуть не сбила с ног. Он вскрикнул раздражённо и испуганно. Столкновение разрядило обстановку, и страх Самиры отступил, пусть и ненадолго. Она небрежно извинилась.

– Вон, – Денис ткнул пальцем перед собой и посторонился, пропуская её. Протиснувшись вперёд – без особой охоты – Самира увидела на листе крапивы круглое бурое пятнышко размером с пятирублёвую монету. Углубившись в заросли, они обнаружили на стеблях ещё два пятнышка поменьше. У Самиры не было сомнений в том, что это за жидкость. Чобит указывал им путь каплями собственной крови.

– Мы близко, – прохрипел Денис и оказался прав. Их путь до цели окончился ровно через пятьдесят шесть шагов – Самира считала.

На пятьдесят пятом шаге Денис снова замер. На этот раз Самира была готова, и они не столкнулись. Здесь заросли расступались, так что у Самиры появилась возможность обойти Дениса. Она шагнула вбок, и под ботинком что-то хрустнуло. Убрав ногу, она увидела в грязи желтоватую дугу ребра, судя по размерам, собачьего. Поодаль лежало второе ребро, а рядом – ещё два. Взгляд Самиры заметался по жирной земле, из которой выступали целые россыпи костей, как жуткие посевы. Самира успела понадеяться, что они принадлежат зверям. А потом она подняла глаза и мигом забыла об останках несчастных созданий.

Первой её реакцией было замешательство. Её глаза видели, но мозг не мог распознать, что именно – сигналы от зрительных нервов терялись где-то в Сумеречной зоне. Потребовалось несколько мгновений, чтобы разум Самиры воспринял новый образ, отыскав в нём схожесть с другими, ей знакомыми. Когда это произошло, она испытала непреодолимое желание оказаться подальше отсюда.

Открытый участок, на котором они очутились, представлял собой круг вытоптанной травы диаметром в несколько метров. В центре площадки из земли на высоту человеческого роста вздымалось нечто, напоминающее растение – хотя при взгляде на лоснящийся мясистый стебель Самира в первую очередь подумала о болезненно-зелёном питоне, чьё толстенное, охваченное мускульными сокращениями тело приняло вертикальное положение. Несколько длинных игольчатых листьев, отходящих от стебля, слабо подрагивали, хотя ветра не было – вероятно, из-за внутреннего давления соков. На некоторых листьях темнели разводы засохшей крови, которой не так давно их щедро окропил Чобит. Самира оставила это почти без внимания. Её взор приковала к себе самая невероятная часть монструозного растения: огромный, как голова гидроцефала, плод, покачивающийся на вершине, клонящий стебель к земле. Его кожистая, натянутая до полупрозрачности оболочка позволяла разглядеть содержимое, и здесь Самира вновь столкнулась с трудностью осознания увиденного.

Внутри плода свернулось в позе эмбриона маленькое, увитое питающими прожилками нечто.

Самира почувствовала, как к горлу подступил и рвётся на волю крик. Она сумела сдержаться, заперла его в себе, и крик остался где-то в её сознании, но не исчез совсем, и это оказалось самым худшим – теперь он метался по запутанным коридорам её разума, как потерявшийся сумасшедший. Возможно, Самире всё же следовало выпустить крик наружу. Тогда бы он не остался с ней навсегда.

Денис не двигался.

И она тоже. Как бы ни была она шокирована, зрелище удерживало, как волшебные камни из сказки про Урфина Джюса удерживали путников, чтобы те, неспособные их покинуть, в конце концов, погибали от голода, так и не попав в Волшебную страну.

Существо плавало в густой околоплодной жидкости, цветом напоминающей содержимое канализации, и это мешало рассмотреть его хорошо. Тем не менее, кое-что различить Самире удалось. У создания была огромная голова инопланетянина, бесформенная, как экзотический фрукт, и тщедушное тельце с тонюсенькими ручками и ножками. Ручонки были скрещены на груди. Ломкие пальчики заканчивались кошачьими когтями. Над плечами выступал сморщенный, похожий на скомканные лоскуты серой кожи, нарост, превращающий уродца в горбуна. За сомкнутыми перепонками змеиных век угадывались смоляные выпуклости глаз. Существо содрогалось в тяжёлой, гулкой, мучительной пульсации, отчего его голова разбухала и опадала, точно воздушный шар, который безуспешно пытаются наполнить горячим воздухом. Эти равномерные конвульсии, казалось, грозили разорвать маленького монстра. Самира, завороженная, не могла оторвать глаз от гнусного зрелища.

Всё вдруг встало на свои места. Городские легенды, ежедневные сомнамбулические прогулки Чобита, следы его крови на листьях и останки животных на пустыре – обрывки информации сложились в её голове, как паззл. Чобит действительно закопал здесь сердце ведьмы. Восемь лет оно терпеливо ждало его возвращения, чтобы напитаться чужой кровью… и пойти в рост… а теперь…

Теперь подошло время урожая. Что посеешь, то и пожнёшь.

Несмотря на холод, Самиру бросило в пот. Кожа на её шее и плечах покрылась мурашками, как бывает, когда наблюдаешь за чем-то бесконечно омерзительным: мохнатым тарантулом или откормленной крысой. Она зажала рот ладонью – теперь с губ рвался не крик, но смех. Веки существа подрагивали, словно оно подмигивало Самире.

Над её левым плечом раздался жужжащий щелчок.

Она вытаращилась на Дениса и убедилась, что ещё способна изумляться. Денис фотографировал. Ничего более абсурдного в этой пугающей до обморока ситуации она и вообразить не могла. Денис успел сделать ещё два снимка, а затем замер. Его рот приоткрылся, как у слабоумного. На нижней губе блеснула ниточка слюны. Самира проследила за направлением его взгляда, и её руки безвольно опали.

Существо открыло глаза. Выпуклая вязкая чернота прорвалась сквозь тонкие мембраны век.

Самира заглянула в бездну, а та заглянула в неё.

Мурашки больше не щекотали ей плечи – уже вся спина зудела, как бывает, когда обгоришь на солнце. Самира едва это замечала. Её воля гасла, вытекала из неё вместе с мыслями. Будто во сне, она сделала шаг по направлению к чудовищному растению, боковым зрением отметив, что Денис идёт с ней бок о бок. Она не придала этому значения. Она думала только о глазах существа.

Растение изогнулось в их сторону, точно почуяв приближение добычи – упругое, похотливо-алчное движение. Не растение, а выпирающий из земли кощунственный фаллический символ. Крохотное личико существа было лишено всякого выражения, но от него исходили флюиды нетерпения.

И голода. Если бы молодые люди сохранили способность соображать, то ощутили бы это.

Ещё один шаг.

Безгубый рыбий рот существа распахнулся подобно «молнии» на набитой до отказа сумке, выпуская сквозь острые, как у пираньи, зубы жирный пузырь. Оно подобралось. Его жесты казались ленивыми и плавными, даже изящными. Нарост, возвышающийся над его плечами, затрепетал и распустился, превратившись в крылья, костлявые и суставчатые, точно ободранный зонтик.

И оно шептало. Командовало без слов. Этот «шёпот» раздавался сразу в их головах, минуя уши.

Они сделали третий шаг, и растение протянуло к ним свои острые листья, будто приветствуя.

В этот момент на поляну выбежал заяц, явившийся на беззвучный зов существа, как и другие зверьки, чьими останками была усеяна площадка. Заводной игрушкой заяц поскакал к растению. По стеблю пробежала дрожь, лёгкая, но такая отвратительно алчная, что даже под гипнозом Самира почувствовала тошноту. Одновременно с этим невидимые пальцы, ощупывающие её мозг, ослабили хватку. Листья растения разом развернулись к зайцу, как гончие псы, чьи носы учуяли добычу. Заяц приблизился, и растение схватило его, с глухим стуком вонзило листья в пушистое тельце зверька. Заяц закричал. Самира и не подозревала, что зайцы могут издавать такие – почти человеческие – крики. Детские. Шубка зверька окрасилась тёмной кровью, пахнущей, как медь.

Одновременно с этим раздался другой крик – в её голове. Оргиастический вопль торжества, утолённого голода, свирепой радости удачливого охотника. На миг существо забыло о них, но этого оказалось достаточно, чтобы Самира стряхнула призрачные пальцы, копошащиеся в её сознании. Денис продолжать стоять как вкопанный, всё с той же глупой миной. Заяц бился в объятьях растения, которое издавало сосущие звуки, будто кто-то через соломинку допивал остатки коктейля со дна стакана.

Самира схватила Дениса за руку и дёрнула. Проблеск разума, появившийся в его взгляде, был едва заметен, однако этого оказалось достаточно.

Они развернулись и ринулись сквозь заросли, не расцепляя рук. «Кэнон» Дениса болтался из стороны в сторону, как обезьяна на лиане. Нечто, похожее на вой разочарования и ярости – всего лишь отголосок, – полоснул их сознание тупой пилой, но уже не мог причинить вреда.

Так кролик спас Самиру, она – Дениса, этого долговязого напыщенного болвана. А всех их вместе спасло провидение.

– Я потеряла сумку с объективами, – сказала Самира, когда они оказались в машине и отъехали на достаточное расстояние от ведьминого дома. Бегство через бурьян и кустарник казалось им зыбким, далёким воспоминанием без подробностей. Денис умудрялся рулить и грызть ногти одновременно. Он был похож на свихнувшегося лешего. Его лицо было исцарапано ветками. Как и её. Самира расплакалась.

Больше за время поездки они не проронили ни слова.

***

Спустя неделю она случайно встретила Дениса в «Пятёрочке», где закупалась для пикника. Блогер катил к кассе тележку, в которой лежали бутылка виски и пожухлый ананас. По лицу Дениса было очевидно, что он предпочёл бы избежать беседы, поэтому Самира не смогла отказать себе в удовольствии испортить ему настроение и подошла к нему.

– А-а, здорóво, – натянуто поприветствовал Денис. Она ответила и сходу спросила то, что её действительно интересовало:

– Ты до сих пор ничего не написал в своём блоге. В чём дело?

Денис пристроился в хвост очереди. Самира повторила вопрос.

– Не понимаю, о чём ты, – откликнулся он нехотя.

– Ты прекрасно понимаешь! – возмутилась Самира. Стоящая перед ними толстуха, которая выкладывала на ленту промёрзших цыплят-бройлеров, похожих на мертворожденных детей, нервно оглянулась. Самира сбавила тон. – Я о фотографиях, ради которых мы попёрлись в дом ведьмы, а потом в эту чащу, где чуть… – Она перевела дух. – О той… том, как назвать-то, – цветке? Нас едва… а в твоём блоге – ни слова!

– Ничего не было, – отчётливо сказал Денис. Самира уставилась на него, разинув рот. – Ничего. Не. Было.

Этой ночью он проснулся от скребущихся звуков за окном квартиры на четвёртом этаже. Он ждал под одеялом, надеясь, что это всего лишь остатки очередного тяжёлого сна. Всю неделю его мучали кошмары, в которых он убегал от кого-то по тёмным коридорам ведьминого дома, а когда холодные липкие пальцы хватали его за шею, он, оборачиваясь, встречался взглядом с мёртвой молодой женщиной, протягивающей к нему окровавленные руки, с которых вены свисали, как обрывки проводов. Царапанье не проходило. Денис начал лихорадочно, скороговоркой, шептать: «Уходи прочь убирайся оставь меня я ведь стёр все снимки в тот же день я стёр я ничего не видел ничего не было тебя нет тебя нет тебя нет». Зазвонил будильник на смартфоне, и Денис проснулся во второй раз. Выключил сигнал и убедился, что его окружает тишина, даже ранних машин не слышно. А самое главное – никаких скребущихся звуков.

– Я вообще отказываюсь тебя понимать, – произнесла Самира. – А ты?

– Просто поверь. – Он выложил на ленту покупки. Толстуха, вцепившись в вышитый бисером кошелёк, торопилась расплатиться за цыплят, продолжая искоса бросать на спорящих опасливые взгляды. Белая майка натянулась на её китовой спине, и под тканью проступали бретельки бюстгальтера. Весь вид женщины говорил о страстном желании поскорей оказаться подальше отсюда.

– Я тебе за объективы должна, – произнесла Самира неожиданно для себя. Денис отмахнулся:

– Где-то их потерял. Н… неважно. Мои проблемы.

Она довольно грубо протиснулась мимо толстухи, чем сильно напугала её, и бросилась к выходу, так ничего и не купив. Денис проводил её взглядом, затем обратился к женщине:

– Ничего и не было. – И облегчённо вздохнул.

Толстуха, смахнув в кошелёк сдачу, ринулась к дверям с прытью не меньшей, чем у Самиры. Денис захотел откупорить виски прямо на кассе и сделать глоток в полбутылки.

Этот вечер он провёл за компьютером, играя по сети во второй «Старкрафт». Поскольку Денис находился в приличном подпитии, игра не задалась, и он скатился на сорок пятое место в серебряной лиге. Это его заботило по-настоящему. До чёртиков. К полуночи он напился до невменяемого состояния. Получил то, к чему стремился, и это было великолепно.

Лишь две вещи серьёзно волновали его – как подняться в серебряной лиге и как не наблевать мимо унитаза. Поэтому он не интересовался местными новостями. Мобильный звонил и звонил, но ему было плевать.

Если бы Денис залез на информационный портал Студёновска, то узнал бы, что этим утром Чобита нашли мёртвым.

Как и Денис, Чобит жил на четвёртом этаже. Он оставил окно открытым на ночь. Под утро весь двор разбудил его истошный вопль. Крик не смолкал до приезда полиции. Взломав дверь, полицейские обнаружили Чобита, лежащего без сознания на полу спальни. Всё было залито кровью – хозяин квартиры, стены, пол и потолок, словно здесь разошёлся художник-авангардист. Рукой Чобит держал себя за горло, и из-под дряблых пальцев на вошедших щерилась рваная рана. Лицо Чобита было исполосовано. Он умер незадолго до прибытия врачей.

Больше в квартире никого не оказалось. Окно – стеклопакет – было приоткрыто на щель, такую узкую, что в неё мог бы пролезть лишь зверёк не крупнее кошки.

Не нашли и орудие смерти.

В том, что это не самоубийство, следователь был уверен.

Следователя звали Виктор Герасименко. Ему перевалило за сорок, он был холост, тучен, страдал от ВСД и увлекался коллекционированием фотографий кораблей, но не абы каких, а списанных, затонувших или севших на мель. Обстоятельства смерти Чобита поставили его в тупик. Герасименко засиживался в кабинете допоздна, работал с данными, просто из штанов своих потных выпрыгивал, но ни на йоту не приблизился к раскрытию дела, а только нажил гипертонию в придачу к ВСД. Результаты медицинской экспертизы вогнали его в депрессию. Возвращаясь домой по раскисающим осенним улицам, над которыми фонари склоняли жирафьи шеи, Герасименко не переставал ломать голову, и его рассуждения то и дело соскакивали в область паранормального. Он думал о вампирах. О чупакабре. О том, что с октября четверо несовершеннолетних объявлены в розыск. Когда он перемещался от одного пятна света к другому, он невольно ускорял шаг. Успокаивался лишь дома, за запертыми дверями (и закрытыми окнами), когда заваривал кофе в турке и пересматривал снимки мёртвых кораблей. Так ему удавалось забыть о таинственной смерти Чобита и о пропавших детях.

Всё же хорошо, когда можно поверить, будто ничего и не было.

Хотя бы ненадолго.

Хотя бы на ночь.

Эта сука.

Сумерки опустились на шоссе тенью летящего дракона, начал накрапывать дождик и одновременно с этим Борис заметил впереди то, что почти отчаялся найти прежде, чем снова даст знать о себе его деликатная, так сказать, проблема. Видно, небеса услышали его молитвы. Он выключил радио, мусолившее опостылевший блатняк на единственной частоте, которую ему удалось здесь поймать, и свернул к отелю. В низу его живота что-то шевельнулось, булькнуло, и Борис почувствовал знакомую резь. Она вернулась, но теперь не была так ему страшна.

– Пам-пам-пам… – немузыкально промурлыкал он – время, проведённое в компании Круга и «Вороваек», не прошло без последствий. Перспектива заночевать посреди кукурузного поля таяла, хотя лёгкое беспокойство не покинуло Бориса полностью. Могло статься, что все комнаты в отеле заняты… но разрази его гром, если он не потребует места хоть в подсобке, чтобы разместить своё бренное тело. Он смертельно устал, он хуже видел к вечеру, его глаза начали болеть от контактных линз.

И не стоит забывать о проблеме.

Источник проблемы следовало искать в пельменях, которыми он угостился в кафешке, где остановился перед отъездом из Иваново. Хотя вызвать её могла и окрошка в суздальской забегаловке, которой он рассчитывал погасить изжогу. Также Борис допускал, что в случившемся виновны оба ингредиента, которые, соединившись, дали убойный куммулятивный эффект.

Говоря грубоватым, но простым языком, Бориса знатно, до дрожи в ногах, пронесло.

Первые спазмы начались на выезде из Суздаля. Пришлось посетить тесную, провонявшую ссаниной кабинку на заправке. Сбросив бомбу, Борис посчитал, что угроза миновала – слишком много из него вышло.

Как оказалось, он редко ошибался в своей жизни настолько сильно.

Второй приступ настиг его после Владимира. Вокруг простирались то посадки, то посевы. Борис, считавший себя человеком в высшей цивилизованным, не мог помыслить, что однажды окажется в ситуации, когда придётся удобрять чьё-то поле средь бела дня. Однако альтернатива была ещё более уничижающей.

Он бросил машину на обочине и, обливаясь холодным потом, убежал в подсолнухи, недостаточно высокие, чтобы скрыть его полностью. В этот раз из него выплеснулось едва ли не больше, чем на заправке. Вдобавок ко всему, он не смог удержать равновесие, и, чтобы не шмякнуться в лужу собственного парнóго поноса, рванулся вперёд, размахивая руками; ноги запутались в спущенных брюках, и Борис приземлился на четвереньки, замарав ладони и голые колени. С трассы ему насмешливо сигналили проезжающие автомобилисты. Он представлял, каким уморительным кажется им со стороны: толстяк, отсвечивающий огромным, как дряблый цепеллин, бледным задом среди подсолнухов. Возможно, кто-то успел снять его на мобилку, чтобы потом выложить в «Тик Ток».

Подтёршись дорожной картой, Борис, переваливаясь и пыхтя, вернулся к машине. Вытирая руки влажными салфетками, он с беспокойством думал, сколько он продержится прежде, чем случится новый позыв. От карты ничего не осталось. Другой бумаги он не захватил.

Ему предстояла невероятно долгая поездка до Сочи, к жене с детьми. Изначально они намеревались отправиться туда все вместе на машине, но Борису пришлось отложить отпуск на неделю, и семейство укатило поездом без своего главы. С той поры Лидия ежедневно названивала ему и жаловалась, что без авто в Сочи абсолютно нечего делать. Только ходить на пляж, гулять в парке, посещать разнообразные экскурсии и есть спелые, сочные фрукты. Фотографии прилагались.

В Петушках Борис предусмотрительно купил упаковку туалетной бумаги, но желудок, к счастью, решил дать ему передышку и до Воронежской области не беспокоить.

Так что, когда боль вновь заявила о себе, отель подвернулся как нельзя кстати.

На обращённом к шоссе белом щите, возвышающемся у въезда на крохотную стоянку, красовалось алое, точно написанное помадой, название «Гостиный дом У ЛИЗЫ». Под ним жёлтыми полустёртыми буквами шла приписка: «Мы вам рады!». Проблем с местом для парковки не возникло, даже несмотря на крохотные размеры стоянки – компанию «субару» Бориса составляли только «хендай акцент» с помятым крылом и старая проржавевшая насквозь «десятка». Борис задался вопросом, на ходу ли она.

Он заглушил двигатель, выбрался из машины и поёжился от налетевшего ветерка. Резь в животе дала о себе знать сильнее. На висках Бориса выступила испарина, он приложил к наморщенному лбу тыльную сторону ладони, но так и не понял, есть ли температура.

Он не стал забирать чемодан из багажника, запер «субару» и заторопился ко входу в отель. Проходя мимо «десятки», он увидел, что её шины спущены. Немного поодаль, у дороги, притулилось выложенное из силикатного кирпича кубическое сооружение с единственным окном, закрытом решёткой. Стёкла за прутьями были выбиты. Тусклый потрескивающий фонарь заливал вязко-оранжевым пятачок утоптанной почвы возле ступеней отеля. За пределами светового пятна сумерки превращались в настоящий мрак. До слуха Бориса доносился гул проносящихся машин. Ни одна из них не сбавляла ход перед «У ЛИЗЫ».

Это, решил Борис, даже хорошо. Значит, ночью никто не будет бродить по коридорам, до трёх смотреть за стеной телевизор, и слушать фальшивые стоны проститутки, над которой в соседнем номере покряхтывает дальнобойщик, ему тоже не придётся.

Из ближайшего к двери окна пробивался серый с синевой свет работающего телека. Борис поднялся по ступеням и вошёл в тесный полутёмный холл. За стойкой сидела женщина лет пятидесяти, поджарая и коротковолосая. Она смотрела шоу, которое, если судить по закадровому смеху и чрезмерно бурными аплодисментам, не проходило по разряду интеллектуальных. Лидия, его жена, любила такие. Администратор «ЛИЗЫ», как видно, тоже. Впрочем, подумал Борис, чужие вкусы не так уж важны, когда угроза навалить в штаны становится всё актуальнее.

– Приятного времяпрепровождения, – приветствовал он в типичной для него витиеватой манере. Женщина настороженно улыбнулась и убавила звук закреплённого у потолка телевизора. – Отыщется ли у вас местечко для ночлега одинокому путнику, утомлённому долгой дорогой?

«И пельменями с окрошкой», – добавил он про себя.

Улыбка женщины потеплела.

– Чего тут с избытком, так это свободных мест, – ответила она. Борис приблизился к стойке. Отсюда ему стал виден разрез её платья и бедро, крепкое, белое, упругое… соблазнительное. – Можете выкупить всю гостиницу, если денег хватит. Были бы документы в порядке.

– В полнейшем! – заверил он, протягивая заранее подготовленный паспорт. Женщина взяла документ, легко коснувшись пальцев Бориса своими пальцами. Он увидел, что и руки у неё гладкие, сильные. Заметил два круглых, меньше монетки, пятнышка на запястье, похожих на ожоги. Прежде, чем он задумался над их происхождением, резкая боль полоснула его под брюхом и что-то провернулось в его кишках, как острозубый ребёнок. Его проблема. Испарина снова выступила на его висках, он вмиг утратил игривое настроение, его взгляд панически принялся обшаривать углы холла, не находя ничего достойного внимания.

– Борис Головацкий, – прочла женщина, раскрыв паспорт.

– Он самый, – подтвердил он, переминаясь с ноги на ногу. – Мне бы хотелось…

– …скорее покончить с формальностями, – закончила женщина за него.

– Верно, – согласился он, сжимая кулаки за спиной. Резь повторилась, но на этот раз решила не покидать его. Зубастый младенец начал прогрызать себе путь сквозь его потроха. Но даже в таком состоянии Борис отметил, что простота женщина ему приятна. – Именно это я и подразумевал.

***

Он попросился в угловой номер, получил ключи от пятого и ринулся туда с неподобающей для тучного сорокалетнего джентльмена прытью. Долго возился с расхлябанным дверным замком – из-за спешки никак не мог попастьключом в скважину – и всё это время живот Бориса бурчал, голосил, молил, настаивал на уединении в маленькой, пахнущей дезинфицирующей жидкостью комнатке с белоснежным троном посередине.

Наконец борьба с замком увенчалась победой Бориса, и чемпион ворвался в номер, чтобы получить главный приз.

К чести Бориса, он получил его вовремя.

Путаясь в спущенных брюках, он плюхнулся на унитаз и там, наконец, отпустил напряжение.

Буквально обнимая очко жирными ягодицами, слыша под собой всплески, ощущая, как запах хлорки постепенно вытесняется другим, менее приятным, он предался грёзам о том, как засудит проклятую забегаловку, отравившую его, и, по мере освобождения от бремени, поднимался выше и выше на вершину эйфории.

Особое удовольствие он получал ещё и от того, что делал свои дела в полном одиночестве. Дома Лидка не упускала возможности подшутить на тему слишком долгого, по её мнению, времени, которое занимал у него деликатный процесс очищения. Она называла это «толчковой медитацией». Её любимой шуткой было как бы невзначай пройти мимо двери туалета, где укрылся Борис, и спросить что-нибудь вроде: «Эй, сегодня идёшь на мировой рекорд?» или «Борьк, звонил какой-то парень по фамилии Гиннесс, тебя спрашивал». Борис, который знал, что «Гиннесс» это не фамилия, а название компании, затравленно огрызался.

Минут через пятнадцать, когда наслаждение начало утихать, он со вздохом отлепил от седушки зад, подтёрся и нажал кнопку смыва. Бачок харкнул тугой струёй, взметнулись брызги, и вода с воющим хлюпаньем унесла в слив нечистоты. Звук получился какой-то гулкий, горловой; «загробный» – пришло на ум Борису подходящее слово. Он напоминал стон человека, застрявшего в канализационной трубе.

По неясно причине смущённый, как если бы за дверью, как дома, ёрничала жена, Борис вымыл руки, смыл в дýше остатки дорожной усталости и вышел из номера заново родившимся.

***

– Лиза, – представилась женщина-администратор, когда Борис, забрав чемодан из машины, вернулся в холл и завязал разговор, чтобы узнать, где можно подкрепиться.

– Рад знакомству. – Он приподнял над головой несуществующую шляпу. – А не вы ли, часом, та Лиза, в честь которой названа гостиница?

– Это я, – ответила женщина. – Я здесь и владелица, и администратор, и бухгалтер, а иногда даже горничная и повариха, когда девчат нет. Девчата приезжают из города помогать, но это требуется всё реже. Работы здесь только убавляется. Сами судите. – Она обвела рукой пространство: мол, никакого наплыва клиентов. – И это летом.

– А где можно отобедать в этом уединённом оазисе? – полюбопытствовал Борис. Лиза отмахнулась.

– Ай, перестаньте, «оазис». Та ещё дыра. Доживает последние деньки. Но ужин есть. Ужин хороший, я сегодня не готовила, со вчера осталось, но всё качественное. Если подождёте, я подогрею.

– Уж пожалуйста, – оживился Борис, и Лиза, огласив меню, ушла в столовую, которая располагалась в соседней с холлом комнатушке.

– А вы откуда и куда? – донёсся из-за стены её голос.

– Путь мой лежит из Иваново, города невест, в Сочи, всероссийскую здравницу! – Борис приблизился к окну и заглянул в поглощающую землю ночь, из которой помаргивал лихорадочным румянцем одинокий фонарь.

– Далеко-о, – откликнулась хозяйка. – На отдых?

– Можно и так сказать, – туманно произнёс Борис, представляя себе семейство, которое не даст ему ни минуты покоя. Вид из окна навевал необъяснимую тоску, и Борис нашёл, что у неё много общего с ноющим ощущением в пустом желудке. В ночи, вдалеке, угадывались огни проезжающих мимо машин, беззвучных, как фантомы.

Чтобы не загрустить окончательно, Борис отправился в столовую.

Вскоре горячий ужин, оказавшийся перед ним, щекотал ароматами ноздри. Сосиски с гречневой кашей, горошком и пятнышком кетчупа, два варёных яйца, бутерброд с паштетом, апельсин и чашка киселя.

– Великолепно, – оценил он. – В вашем райском местечке нашлось всё необходимое для того, чтобы изгнать злого духа голода. Осталось лишь одно маленькое препятствие.

Лиза вопросительно обернулась к нему от мойки, теребя в руках кухонное полотенце. В ярком свете столовой её волосы казались сделанными из гладкой медной проволоки.

– Не откажите и составьте мне компанию. – Борис улыбнулся своей самой обаятельной улыбкой. – За сегодня я едва обмолвился словом с кем-либо.

Если Лиза и колебалась, то недолго.

– Совсем как я, – пожала она плечом. Затем ответила на его улыбку. – Кстати, есть бутылочка вина. Хорошее вино, крымское.

После вина всё сложилось само собой.

***

Они переместились в его номер. Он чувствовал волны желания, исходящие от Лизы, жаркие флюиды, которые давно перестал ощущать в Лидке. Настоящий голод. В перерывах, когда они лежали на перекрученных одеялах и глядели, пыхтя, в потолок, он размышлял над тем, что слово «голод» имеет два значения.

Она предпочитала быть сверху. Бледный, мертвенно-серебристый свет, сочащийся из окна, омывал её вздымающееся и опускающееся тело, делал совсем юной, обращал десятилетнюю разницу между ними в её пользу.

Он кончил трижды. С женой у него такое получалось, когда он сам был молод и весил килограммов на пятьдесят меньше.

После второго раза они перестали обращаться друг к другу на «вы».

После полуночи она ушла из номера, подобрав в охапку брошенное на пол платье. Он представил, как она ступает во мраке коридора, голая, пересекая квадраты лунного света; чёрный аккуратный треугольник между её ног выступает из темноты и растворяется в ней. Его опавший было член снова поднялся, как корабельная мачта.

Он прошлёпал в сортир, чтобы обтереть бумагой своего вождя краснокожих и принять душ. Использованную бумагу скомкал и выбросил в унитаз.

***

Пожалуй, только одна вещь омрачала его покой в оазисе «У ЛИЗЫ».

Канализация.

Трубы стонали, надрывались, всхлипывали, что грешники, замурованные в стенах. Когда Борис и Лиза изображали зверя о двух спинах, трубы принялись клясть прелюбодеев на все лады. Как будто отель насылал проклятие, подумал Борис, и не нашёл в мысли ни толики забавного. От негодования канализации сотрясалось здание. В перерывах между заходами Борис слышал, как капает из крана. Звук капель, падающих на дно ванны, напоминал укоризненный стук пальца.

– Подобное не редкость, – сказала Лиза, когда он посетовал на канализацию. – Здание старое. Не хочу об этом.

В её голосе за напускным равнодушием и подлинной утомлённостью он уловил отражение собственной тревоги. Но прежде, чем он дал этой мысли прорасти, Лиза перекатилась к нему, прижалась к боку всем телом и жадно – голодно – прошептала:

– Возьми меня.

Его не потребовалось просить дважды.

***

Когда ушла Лиза, Борис принял таблетку «феназепама» – он с трудом засыпал в чужой обстановке. Таблетка, да, пожалуй, медлительность, присущая многим тучным людям, уберегли его от того, чтобы закричать, когда из унитаза зазвучал голос.

Борис проснулся около трёх ночи и побрёл в туалет отлить. Щурясь от резкого света, он спустил широченные трусы с пожарными машинами и уселся на унитаз, поскольку предпочитал писать сидя – живот мешал разглядеть краник и направлять поток. Голос под ним раздался прежде, чем в унитаз капнула первая капля. Борис подпрыгнул, точно из пучины слива поднялась рука и цапнула его за бубенцы. Тряся складками, он сорвался со своего насеста и заглянул в унитаз.

– Что?! – переспросил Борис высоким, срывающимся голоском. – Как?.. Кто тут?

Его взору предстала едва колышущаяся поверхность воды и внутренняя поверхность трубы, обрамлённая сероватым полумесяцем соляного налёта. Самая заурядная картина, виденная им миллион раз, но прежде, чем Борис успел убедить себя, что голос послышался ему в полудрёме, тот обратился к нему снова:

– Эй ты там, наверху? Ты меня слышишь?

– Как это возможно? – Борис натянул трусы. Он чувствовал себя больше озадаченным, чем испуганным. Все это было слишком странным и похожим на сон, чтобы вызвать испуг.

И потом, у происходящего наверняка есть объяснение. Может, в соседний номер заехал жилец, пока Борис спал, и его голос из трубы – чудеса акустики.

– Слышишь, нет?

– Н-ну… – сказал Борис. – Наверное. Вы… вы в подвале где-то?

До него донёсся смешок. По поверхности воды в сливе пробежала лёгкая рябь. Одинокий пузырь всплыл из трубы и беззвучно лопнул.

– Я определённо внизу, – ответили из унитаза уклончиво.

– А-а… – протянул Борис. Ему по-прежнему было ничего не ясно, кроме одного: с малой нуждой придётся повременить. – А… Вы там… застряли?

– Верно сказано, сосед! – воскликнул невидимка развязно. У него был голос взрослого мужика, дерзкий и сиплый, как у тех исполнителей, которые своим творчеством истязали Бориса последние часы поездки. Ещё пара пузырей всплыла на поверхность. Борис отметил, что голос невидимки созвучен с шумом в трубах, и когда тот говорил, его речь сопровождало слабое, кажущееся Борису неприятным, эхо.

– Как вас угораздило? – задал Борис очередной вопрос, и тут же: – Как можно там находиться так долго? Это розыгрыш какой-то?

Снова смешок вместо ответа.

– Как по имени тебя, сосед? – спросил некто из унитаза. Борис долго молчал, и голос ехидно поинтересовался: – Забыл, что ли?

– Борис, – ответил Борис. Он сомневался, что это хорошая идея – называть себя кому бы то ни было из унитаза, но и причин соврать не нашёл. К происходящему его жизнь не готовила. Как себя вести, он не знал.

– А я Никитос, – представился незримый собеседник. – Борис и Никитос. А что, звучит. Х-хе!

Пожалуй, признал Борис той частью сознания, которая ещё могла рассуждать спокойно. Другая же часть не прекращала нервный галоп в поисках объяснения происходящему.

У происходящего могло быть как рациональное объяснение, так и иррациональное. Его инстинкт настойчиво выбирал последнее, как стрелка компаса, снова и снова. Борис вспомнил ужастик, на который однажды его затащила жена. Про монстра, живущего в канализации, который был сперва клоуном, а затем превратился в какую-то непонятную тварь со множеством лап. В то, что с ним говорит подобный монстр, он не верил, но был готов поверить в призрака скорее, чем в застрявшего водопроводчика или спрятанный динамик. В эту минуту его сердце не находило тут ничего невозможного.

– Я не разговаривал ни с кем пятнадцать лет, – сказал Никитос, подкрепляя его догадку. – С тех пор, как… Для других я только шум в трубах. Но, коль уж появилась такая возможность, грех её упускать. Моя матушка говорила: если бог даёт шанс, не упускай его. Боженька не любит, когда отвергают его дары. Думаю, она права была, моя маман.

Голос – Борис никак не мог связать его с именем «Никитос» – казался беспечным и дружелюбным. Борис отказывался признать наигранность веселья. Это обострило бы ситуацию. Сделало бы её пугающей.

– Вот что, Боря, а давай ты меня выручишь?

– А как? – Борис бросил взгляд через плечо на капающий кран над ванной и вспомнил некстати другой фильм, «Психо», знаменитую сцену в душевой.

– Помоги мне выбраться, – ответил Никитос без обиняков.

– Я не знаю. – Борис непроизвольно сделал шаг назад. – Боюсь, я не представляю, как.

– Боря, – сказал Никитос успокаивающим тоном. Звучало ли в нём сдерживаемое напряжение? Возможно. – Раз ты меня слышишь, значит, между нами есть связь. Она, я подозреваю, должна быть обратной. Это логично, согласись. Во всяком случае глупо не попробовать. Протяни мне руку.

Последнее было сказано будничным тоном инструктора по вождению, объясняющему ученику, как заводить машину. Человек, заточённый в унитазе, живой или нет, не должен говорить так спокойно. Для этого он слишком… стеснён.

– Как вас угораздило?

– Угодить на парашу? – усмехнулся Никитос горько. – Интересует история? Лады, сосед, я расскажу. Я мёртвяк, ты ведь и сам догадался, Борь, да?

По крайней мере, Борис не выбежал из ванной, воя и крестясь, и Никитос одобрил:

– А ты храбрый парень, сосед.

«Наверное, ты лучше готов к подобным вещам, если ты единственный из всех побывавших здесь постояльцев способен услышать голос призрака в шуме труб», – подумал Борис.

– Да, я мёртв, и очень давно. Я отсидел год по малолетке, и мне казалось, что в колонии время тянется бесконечно, но здесь… Здесь я понял, что такое настоящая вечность. Это вечность, в которой тебе на голову валится говно, ссаньё, плевки. Любителей вздрочнуть тоже хватает. Или вот сегодня. Сосед, это было феерично – то, что ты учудил. Просто Ниагара. Как тебя угораздило? – Восхищение в голосе явно было искренним.

– Пищевое отравление, – ответил Борис, конфузясь. – Некачественные пельмени, я полагаю. Прошу меня извинить. Я ведь не знал.

– А эта бумажка с кончей, после того, как ты отжарил эту суку!

– Су… Кого?

– Лизку, – произнёс Никитос. – Женушку мою. Вдовушку.

«Мёртвый, – вертелось в голове Бориса. – Я тут разговариваю с мертвецом, и я спал с его женой».

– Как такое возможно?

– Что Лизка – бывшая моя?

– То, что вы у… Ну, при… э…

– При-ви-де-ни-е! – закончил Никитос. – Откуда мне знать, как? Прикалываюсь я, по-твоему? Ты бы прикалывался, когда ты запомоен сверху донизу, хуже парашного петуха?

Надрыв в его голосе был столь искренен, что Борис невольно проникся сочувствием к туалетному призраку.

– Извините, – произнёс он. – Я не хотел обидеть. Просто… столько всего…

– Что трудно переварить? – подсказал Никитос, и одновременно с его словами капающий кран противно, с дребезгом, свистнул. – Как те харчи, которые ты на меня выплеснул, ага? Понимаю, сосед. Тебе нужны подробности. Нужна история.

Борис энергично закивал. Непонятно, как, но Никитос увидел – или почувствовал – это.

– Почему бы и нет, – протянул Никитос задумчиво. Очередной пузырь всплыл и лопнул в сливе, распространив зловонный душок. – В конце концов, ты вскрыл мохнатый сейф старушке Лизе, так что мы, почитай, одна семья, родня. Коль так, имеешь право знать, какая это сука.

Чувствуя внезапную усталость от навалившихся событий дня, Борис присел на край ванны и приготовился слушать.

– Мы купили – я купил – это заведение в девяносто девятом. Ещё два года доводили его до ума. Эх и сглупил же я, когда оформил половину недвижимости на Лизку! На Лизоньку мою. Думал, подарок ей сделаю свадебный… Что говорить!.. Были у нас и кой-какие деньжата в те времена, да только проклятый клоповник их все подъел. Местечко оказалось неприбыльным. Клиентура, чтоб ей лопнуть, появлялась строго по воскресеньям и почему-то по средам. В основном женатые мужики из города, которые возили сюда любовниц. Я даже подумывал, не свернуть ли дело. Но в две тысяче третьем лопнул бизнес у Просвиркина, который держал мотель на самом въезде в город, да сгорела «Калинушка». Ну и в нулевых у людей стали деньги появляться. Дела сразу пошли в гору. Но до настоящего процветания было ещё далеко.

Я сделал предложение Лизке летом двухтысячного, а осенью уже играли свадьбу. Она всё талдычила, что надо экономить, что лучше пустить деньги в оборот, а я хотел, чтобы было по-людски. Чтобы, шкуры, не сказал никто, что я жмотяра. Свадебку грохнули – дай бог каждому. Одной родни в столовку ДК набилось сорок человек! А Лизка, она, вишь, прям как накаркала. Ну ладно.

Значит, стали вести хозяйство. Я завхозничал, Лизка на бухгалтерии. Начались расходы, а где расходы, там убытки. Да что там! Докатились, откровенно говоря. Я начал подрабатывать на бензоколонке, что на повороте. Как она, до сих пор стоит?

– Не заметил, – признался Борис. Сквозняк обернул его голые ноги в гусиную кожу, и он чихнул.

– А и хер с ней! Борька, его тоже звали Борькой, хозяина ейного, был тот ещё гандон. Вечно платил меньше, чем Вовчику, потому что я, видите ли, срок отмотал. Ещё и смотрел так, как на вошь. Надеюсь, та бензоколонка взорвалась, а он бомжует на теплотрассе.

Борис промычал что-то невнятное.

– Ну, слушай. Платили копейки. Имею я право на них отдохнуть? Имею! Вот и заглядывал в «Льва». «Лев», перед заправкой, он-то остался?.. Да что ж такое! – воскликнул призрак, когда Борис ответил отрицательно. Трубы в стене прогудели органное «до».

– Лизка начала капать на мозги. Говорила, что будет цирроз и язва у меня. Нормальная поддержечка? Она думала, дура, что я по девкам там волочусь. И хоть бы и так? Мужик волен поступать себе в угоду, а женщина есть женщина. Её задача мужу не перечить и сапоги ему снимать. Так было и так будет! Правильно я говорю, ага?

Борис закивал так ожесточённо, будто Никитос и его собрался заставить снимать сапоги, грязные и заблёванные «Старым мельником». У него была своя точка зрения на тезис, озвученный Никитосом, но он не собирался выкладывать её разошедшемуся призраку – и неразумно, и излишне.

– А она пилит и пилит, пилит и пилит, уже трезвый я или пьяненький, спасу нет, – продолжал бушевать Никитос. – Туши свет! Ещё такая говорит, я как отдохну, так в драку лезу. А я не лез. Если бы я бил, она не встала бы у меня. Говорит, мол, я её щипал. Это как называется? Мол, я сигаретами её прижигал, пятна показывает. Сама себя истыкает сигаретой, жаба, и мне показывает. И так целый год. В «Льва» таскалась, опозорить захотела. Ну, я объяснил ей, кто в семье главный.

Так и жили. Ладно. Дела с гостиницей стали к тому времени совсем никакие. Собрался продавать. Так она взвылась! «Нет, «Вавилон» ещё принесёт нам прибыль!». Отель тогда «Вавилон» назывался… А просто не хотела работу искать, как все люди, морда! Не продал. Слава богу, потом получше стало. Наладилось. Я с бензоколонки уволился. Сказал Борьке в лицо всё, что думаю, и уволился. А то уж хотел свою половину загнать задёшево, и пусть здесь хоть цыганский табор селится.

Значит, всё хорошо. А раз на прибыль вышли, почему не расслабляться по-людски иногда? Только я во «Льва» – и она во «Льва». Ну я напомнил ей прошлые уроки. Ладно.

Друг у меня приехал. В Чечне воевал, во вторую. Серёжка Тамбовцев, корешок мой с детства. Грех не отметить. Ну и закатились во «Льва».

Гудели ночь напролёт. Хозяин, поди, за наш счёт озолотился – такой взяли темп! Возвращался под утро никакущий! – В голосе призрака зазвучало восхищение, какая-то детская радость. – А Серёжка, не знаю, где-то отвалился. Ну не суть. Дополз, значит, как-то до отеля. Ноги сами привели, ну, ты знаешь, как оно. Ожидал, что Лизка орать начнёт, по своему обыкновению, но нет. Развернулась и ушлёпала спать. Ну это я тогда так подумал, что спать. Сразу не допёр, чего эта сука спокойная вся была. Понимаешь? А тогда такой: вот и ладушки!

Ну ладно. В те времена у нас как было заведено: когда клиентов нет, живём, спим и едим во всех номерах, куда взгляд упадёт, по-простому. Проснёшься утречком в номере первом, посрать сходишь в восьмой, завтракаешь в холле. Телек смотришь в пятом. Уборщицу отпустишь, и твори, что хочешь.

– Да-да, – некстати вставил Борис.

– «Да-да», – беззлобно передразнил Никитос. – Сюда слушай. Я как заявился, спать захотел. Забрался в свободный номер и уснул на полу! Проснулся, когда солнце взошло, чую – «вертолёты» прилетели, щас блевану. Бегом в толкан. Крышку поднимаю, перед очком на колени бух, зову Ихтиандра, и вдруг сзади рука с ножом протягивается. Лизка! Откуда ни возьмись. Вскочила на спину, схватилась за волосья, да так лихо лезвием по горлу полоснула, что твой мокрушник. Вцепилась прям в меня – не стряхнёшь! Я ещё от похмелюги не отошёл, короче, табак дело. Табачок.

Как же было больно, сука, как же я пересрал! Глубоко она меня порезала. Дырку сделала до самого этого… как он называется, пищевод? Я гляжу: блевота не изо рта, а из-под подбородка прёт. И кровь, с блевотиной смешанная, чёрная, стекает в парашу. Лизка визжит, кудахчет, волосья мне рвёт, Николай Угодничек! А потом отрубился. Будто лампочку в мозгу вывернули, понял? Так меня и оставила башкой в очке, стерва эта. Да ещё на смыв нажала, и ходит по ванной, хохочет. А я вроде отрубился, но и слышу её. Чую. Бред!

Знаешь, как говорят эти, которые в коме побывали? Мол, видят они тоннель света, все дела… И я увидел тоннель. Только не световой – трубу эту увидел канализационную, изнутри. И всюду вода, всюду жижа. То ли плаваю, то ли лежу в ней, не понять. И вижу собственное лицо, со стороны. Сверху. Рожу свою перемазанную окровавленную вижу, и глаза, как у варёного судака. Вот так я стал призраком.

С той поры и торчу в трубах отеля «Вавилон», который сука своим именем теперь называет. Призраки – я в фильме раньше смотрел – привязаны к определённым местам. Подтверждаю. Зáмки там, пещеры с сокровищами… Ну а я застрял в сортирных трубах, как джинн. Какая ж тут вонь… Знаешь, вот без понятия, есть ли рай и боженька. Отсюда мне не видно. Но трубы эти – реальный ад. Не огонь и сера, но говно и слизь.

– А что Лиза?

– Позвонила в мусарню, что. «Товарищи милиционеры, я мужа зарезала». С-скотина! Приехали мусорки и увезли мою жёнушку, то есть, вдовушку. Я даже немного порадовался – справедливость восторжествовала, посадят конкретно, дуру. Мужа зарезать! Кто бы она без меня?

Как вдруг! Не прошло и года – вернулась. Верну-лась. Отпустили зверюгу, зацени. Я не знаю, как это, у меня слова кончаются! Небось, наплела, что я её щипал, кусал, что самозащита и что-то там ещё, состояние аффекта. А может, просто судье дала. Отпустили, понимаешь?!

Плеск в трубах возрос до предела, казалось, они вот-вот лопнут. Запотевший сливной бачок задребезжал крышкой, точно одержимый – а он и был одержим духом – и Борис отшатнулся, заслоняясь руками, из опасений, что возмущение Никитоса разнесёт унитаз на черепки.

– Ладненько, – зло продолжил Никитос. – Сведём брутто с нетто. Я превратился в сортирное привидение, а этой суке достался «Вавилон». Бизнес шёл в гору. Но недолго – есть на свете справедливость. Я не знаю, что там у вас снаружи происходит, но последнее время отель простаивает впустую. Голову даю на отсечение… хм! А ведь именно это, можно сказать, со мной произошло! А, сосед?

– Нет слов, – отреагировал Борис. История производила впечатление; встреча с призраком производила чертовски сильное впечатление, но он понимал: если не выспится, завтра не сможет продолжить поездку.

И не стоит забывать про отправление нужды. Борис не представлял, как ему быть, коль в канализации завелось привидение. – Так вы тут сколько, говорите?

– Бесконечно долго, – мрачно ответствовал Никитос.

– И всё это время вы?..

– Развлекался, как мог. Вредил, портил трубы. Кричал, ругался. Клиенты думали, вода шумит. И Лизка думала. Да подозреваю, в глубине души она обо мне знала. Чувствовала. Иной раз встанет над раковиной, наклонится и нюхает. Встанет у параши – и слушает. Долго так. Боится, сука.

– Так Лиза, она… Она может представлять угрозу?

– Она чокнутая. Чокнутая!

Борис невольно зевнул. Никитос услышал и заметил понимающе:

– Баиньки захотелось, сосед? Потерпи ещё минуточку. Я столько времени не разговаривал с живой душой. Вдруг утром связь утратит силу? Ты знаешь, в стенах дома обитают какие-то… штуки. Я их не вижу, просто ощущаю, что они есть. Они мелкие и прыткие, как хорьки. Я не знаю, что они такое. Я к ним так и не привык, и я не хочу быть с ними рядом. И в говне сидеть до второго пришествия я тоже не хочу. Помоги мне, Боря, а там уж спи-отдыхай всласть, больше не потревожу.

Борис в задумчивости постукивал пяткой по стенке ванны. Никитос побулькивал. Борис опять ощутил запах – сладковатый запах тления. Как он не замечал его прежде? Вся гостиница была пропитана им, он чувствовался даже в холле. Борис представил Лизу, склонившуюся над раковиной и принюхивающуюся к душку из слива: глаза сузились, ноздри раздуваются, губы сжаты до синевы.

– Почему я тебя слышу? – спросил он, уклоняясь от темы спасения Никитоса.

– Без понятия, сосед. Какой-то ты особенный. Я не шибко рублю в потусторонних делах, хоть и призрак… Был, кстати, один парень, кроме тебя. Ну как парень, столетний пердун. Этот тоже меня слышал. Он носил слуховой аппарат. Есть ли тут какая связь? Я не знаю. Короче, когда я позвал его, он с перепугу надристал мне на голову и сию минуту съехал. Даже жопу не вытер. Шизик, да?

Снова наступило молчание. Даже вода перестала капать из крана.

– Ты ведь не думаешь, что я галлюцинация, – нарушил тишину Никитос.

– Теперь стану думать, – невольно усмехнулся Борис. – Шутка.

– И ты не собираешься насрать мне на голову и смыться?

– Я теперь вряд ли смогу сходить по-большому в обозримом будущем.

– Если это из-за меня, мы можем попробовать решить эту проблему.

– А… – Борис по-прежнему колебался. – А что после?

– Без понятия. Ангелы за мной не уверен, что прилетят и отведут к райским вратам, тут я без иллюзий, а ад… ад я уже прошёл. Может, отправлюсь куда-нибудь, куда все привидения уходят, когда проклятие снято. А ты потом садись на горшочек, как король, и сиди в своё удовольствие, сколь душе угодно. Просто опусти руку в унитаз, сосед, и вытяни меня.

Борис вдруг почувствовал себя страшно тупым. Впрочем, не это послужило причиной его медлительности. Причина была в интуиции. Она советовала ему оставить всё, как есть, и пусть призрак продолжает скитаться по трубам, пока на месте отеля не построят шаурмячную или «Макдональдс». Не будет добра, если вытащить Никитоса из унитаза на свет божий. Кто знает, как на него повлияли годы прозябания в нечистотах? А отлить можно и в кадку с фикусом.

– Сосед? Ты не заснул там? Гляди, свалишься.

Голос призрака звучал задорно, но шипение, пронёсшееся по вмурованной в стену трубе, походило на кошачье.

– А как же Лиза? – промямлил Борис. – Ты же не?.. В смысле…

– Стану ли я мстить? – Никитос, казалось, искренне изумился. – И в мыслях не держал. И потом, я же дух бестелесный. Я с тобой взаимодействую, с ней – нет.

«А ещё ты можешь портить трубы», – подумал Борис.

Появилось и другое чувство, знакомое. Податливость перед давлением. В школе более сильные и хулиганистые одноклассники никогда его не били, когда им требовались деньги, им было достаточно хорошо попросить, и он отдавал свои карманные. В университете он позволял списывать сокурсникам, даже если не помнил, как их по имени. На работе коллеги порой сваливали на него задания, если ситуация позволяла, с чем он безропотно мирился – откуда ещё взялась та доработка проекта, из-за которой он вовремя не ушёл в отпуск? Да что говорить, он и женился потому, что Лидия доставала: женись да женись, двадцать девять мне уже.

Нет, он не шёл против коллектива. Проще было расстаться с мелочью. Или протянуть руку призраку.

– Сокол, сокол, я орёл, – забулькал Никитос. Сквозь шутливые интонации сквозило нетерпение и ещё что-то… злость? Борис не желал думать об этом. Так становилось только хуже.

Он встал и подошёл к унитазу.

– Молодец! – отреагировали оттуда. – Поздороваемся за руку, по-мужски!.. Ты что делаешь, Боря, потерял чего?

– Ищу перчатку, – ответил Борис, который крутил головой по сторонам.

– Ну какая перчатка, так не сработает. Необходим полный контакт. Ты не бойся. Помоешь потом руку.

– М-да? – пролепетал Борис и склонился над унитазом. Однажды он уронил телефон в туалет, и ничего, полез рукой, успел спасти. Правда, тот унитаз был свой, домашний. Борис, морщась, упёрся руками в края фаянсовой чаши, привыкая к чужой нечистотé.

– Теперь, – инструктировал Никитос, – опускаешь ручку в трубу. Кисти будет достаточно. Предельно просто, а?

– Элементарно! – попытался бодриться Борис.

– Ну?

– Ну? – не понял он.

– Руку, Боря, руку. Не тяни. Давай пятюню.

– Ага… Может, лучше священника позвать?

Вода в унитазе взорвалась пузырями, заставив его отшатнуться – Никитос хохотал.

– О-ох, о-ох, впервые за пятнадцать лет поржал, сосед! Спасибо, от души!

– А вдруг я застряну?

– Застрянешь, если решишь полезть сюда целиком, – заметил Никитос резонно.

На этом отговорки у Бориса кончились. И хотя ему хотелось продолжать упрямиться воле Никитоса, никогда ещё сопротивление не давалось ему столь тяжело.

Зажмурившись, он осторожно, стараясь не задеть стенки, опустил в унитаз левую руку. Конечно, он сразу коснулся холодного фаянса и по-девчачьи ойкнул.

– Это пока не я, – сказал Никитос. Он явно потешался над происходящим.

Кончики пальцев коснулись воды. Борис помедлил, зажмурился крепче и с силой пропихнул кисть в слив. Труба обхватила его руку по запястье, как удав. Сердце Бориса бешено колотилось, его стук отдавался в ушах.

Но даже он не смог заглушить довольное, почти умиротворённое урчание воды.

– Быстрее! – прошипел Борис сквозь зубы.

– Уже, – алчно пообещал призрак. – Больно не будет.

И схватил Бориса за руку. Очень крепко.

– Надеюсь, – прибавил он и рванул.

Борис успел подумать, что это грубая и безыскусная шутка, одна из тех, которыми развлекают себя школьные хулиганы, поймавшие забитого одноклассника. Надо лишь дать им удовлетворить своё жесткое веселье, тогда они отстанут – Борис хорошо это усвоил в своё время. Никитос попугает его и отпустит.

А затем его кисть целиком втянуло в ту часть слива, что была заполнена водой. Борис услышал всплеск и хруст костей. Горячая волна боли прокатилась по его руке.

– Остановись! – взмолился он. Если ныть пожалобнее и изображать чрезмерное страдание, хулиганы быстрее оставят в покое, как вампиры, насытившиеся не кровью, но мучениями. Правда, сейчас его страх, как и боль, были неподдельными. – Прекрати, ты ломаешь мне руку!

– Знаю. – Голос призрака теперь звучал совсем рядом, возле уха. Никитос начал тянуть со всё нарастающим усилием, совершенно нечеловеческим, и Борис услышал треск, как будто кто-то наступил на сухую ветку. Руку пронзила боль, такая острая, будто он сунул руку в костёр.

Колени Бориса разъехались, когда рука протиснулась глубже. Вытесняемая плотью вода заплескалась, подбираясь к локтю. Его накрыла волна туалетной вони. Выше локтя рука превратилась в перекаченную автомобильную шину. Он упёрся рукой в край белоснежной чаши, в которую самозабвенно выплёскивал жгучее содержимое своего желудка всего несколько часов назад, когда самой его серьёзной проблемой было послать дежурную смску жене.

– Ох и жирный ты, – сказал призрак.

Борис завопил.

Треск, с которым сломались кости предплечья, был глухим, но боль, пронзившая его, оказалась яркой и ослепительной, как взрыв сверхновой. С нарастающим ужасом Борис понял, что теперь его рука изгибается, уходя в трубу, под неестественным углом, словно рукопожатие призрака добавило ей дополнительный локтевой сгиб. Он набрал воздуха для новых криков, но его горло оказалось прижато к ободку унитаза, край седушки заткнул рот, и его лёгкие выдали только астматическое сипенье. Боль была жуткая, чудовищная. Он никогда не испытывал подобной боли, даже представить не мог. Мелькнула мысль, что вытаскивать мертвеца из унитаза было наихудшей идеей из возможных. Затем сломалась очередная кость, и новая вспышка боли отключила все его мысли.

Теперь рука уходила в трубу по плечо, превратившееся в лиловую подушку. В панике Борис заколотил второй рукой, нашарил и сорвал с подставки рулон туалетной бумаги, и тот укатился, разматываясь, под ванну. Ноги Бориса елозили по кафелю – уже не в поисках опоры, но в агонии. Крышка унитаза шлёпнула его по затылку.

Бах! – сломалось плечо. Звук как взрыв. Щека Бориса расплющилась о фаянсовое дно унитаза. Дно было ледяным, щека – раскалённой. И здесь, под крышкой унитаза, было полно поднявшейся вонючей воды.

– Помогите! – просипел Борис. Изо рта вырвалась струя чёрной пузырящейся крови. Призрак разразился ведьминским хихиканьем, на что трубы откликнулись вибрирующим стоном.

– Не волнуйся, – проквакал он ободряюще, хотя Борис утратил понимать что-либо в мире, где остались лишь боль и агония. – Смерть – это только начало.

Борис умер незадолго до того, как кожа на его ладони лопнула и аккуратно разошлась по сторонам, как кожура банана. Дело сразу пошло быстрее. Закручиваясь, в слив засасывало сухожилия, мышцы, раздробленные кости запястья. Спутанными верёвками потянулись вены. Из складок скомканной шкуры показалась плечевая кость. Всё, некогда составлявшее внутреннюю среду Бориса, вытягивало из кожаного мешка, как густой коктейль через соломинку.

Жир и кровь. Лимфа и дряблые мышцы. Желудок и сердце. Селезёнка и печень. Перемалывающиеся кости, раскрошившийся череп и головной мозг. Наконец, с прощальным всплеском исчезла в унитазе лишившаяся наполнения кожа – и воцарилась тишина.

Она, впрочем, длилась недолго.

Унитаз взорвался. Столб жирной, коричневой жижи вознёсся к потолку и увесисто шмякнулся об пол, превратившись в вонючий потоп, забрызгавший стены канализационной скверной. Осколки унитаза разлетелись, оставляя выбоины на плитке, будто шрапнель. Лопнуло зеркало. Седушка, кувыркаясь, вылетела в спальню. Бачок покачнулся, накренился и рухнул, как аварийная многоэтажка. За несколькими стенами, в другом конце отеля, заворочалась во сне его владелица.

Сотрясаемые родовыми схватками, надсадно выли трубы. Поток нечистот, бурля, затоплял номер, словно смрадные околоплодные воды. Прежде, чем показался сам новорожденный, плафон в ванной моргнул и погас.

В сгустившейся, парнóй, зловонной темноте раздались новые звуки. Неуклюжее хлюпанье, грязное чавканье – словно аллигатор барахтался в болоте.

Существо с трудом выпрямилось в полный рост. Цепляясь за стену, шагнуло в комнату. Бледные лучи занимающегося рассвета заблестели на мокрой коже – коже Бориса Головацкого.

***

Лиза Сяглова – она вернула девичью фамилию сразу после прекращения уголовного дела – спала и видела сон. Ей грезилось, что она лежит под одеялом в комнате, под которую был приспособлен один из номеров отеля, и ночник, её талисман, оберегающий от ночных кошмаров, мягко и ненавязчиво светит с прикроватной тумбочки. Электронные часы показывают пятнадцать минут пятого. Как обычно, завывают трубы в стенах, и во сне Лиза думает, что не помешало бы вызвать сантехника.

Думает она так не впервые, как и не впервые забывает о своём намерении поутру.

Но, как это нередко случается в царстве Морфея, всё моментально переменяется и сон оборачивается кошмаром. Она различает колебание тени на пороге, гораздо более плотной и тёмной, чем полумрак комнаты. Пахнет пивом, воскрешая в памяти те славные добрые деньки, когда Никита приползал на бровях из бара и принимался «учить её жизни». Лиза успела позабыть этот запах, однако сейчас воспоминания возвращаются. Врываются в её сон, её мир.

Цепенея от ужаса, она приподнимается на локтях. Одеяло спадает с обнажённой груди, и вошедший может видеть её соски, затвердевшие не от возбуждения, а от холода и испуга. Она, впрочем, забывает о своей наготе.

К запаху пива примешивается и другой, совершенно тошнотный, и поначалу Лиза не может распознать, что же она чует. Потом до неё доходит.

Гниль, промозглая сырость и тухлятина; этот букет прорывается сквозь запах «Мельника», и Лиза узнаёт эту вонь. Это её она улавливала, когда порой склонялась над раковиной.

Она хочет сделать что-нибудь, что помогло бы ей проснуться, но паралич приковывает её к простыне. Теперь до неё доносятся и звуки, скребущиеся, мягкие. Они тоже ей знакомы. Когда муж напивался до такого состояния, что не мог открыть дверь, он начинал в неё царапаться. Запах нечистот делается крепче, он обволакивает её, и Лизе хочется вырвать. Она не в состоянии отвести глаз от ночного гостя, и ей остаётся уверять себя, что всё происходящее – сон.

Слабое утешение. Если кошмары могут быть столь реальными, они могут и нести угрозу.

Она понимает, что тварь, притаившаяся на пороге, сейчас заговорит.

И тварь говорит.

– Лизавета. – Конечно, то голос убитого ею мужа, и Лиза ощущает, как время поворачивается вспять. – Лизавет-та…

Он говорит в нос, невнятно, как обычно после попойки. Но в то же время что-то не так с его голосом. Она слышит в нём бульканье. Словно муж накачался под завязку и пиво вот-вот попрёт обратно.

– Я вернулся, Лизка, – клокочет пришелец. – Пусти меня под бочок, женщина.

Она не двигается. Внутренний голос твердит ей: проснись или сойди с ума. Проснись или умри.

– Молчание – знак согласия, – говорит гость и делает неловкий шаг к кровати. Из тьмы выплывает лицо, и она изумлённо понимает, что это её постоялец Борис. Только с ним случилось что-то неправильное.

– Приветик, – говорит Борис голосом мужа. Кожа на Борисе висит складками, как на шарпее. Он выше и худее, чем был несколько часов назад, но всё же это он, а кто же ещё; даже смешные трусы с пожарными машинами на нём, правда, мокрые, как и сам Борис. Его шевелюра съехала на бок, будто парик. И лицо… точно его разобрали, а после собрали заново в попытке слепить из плоти физиономию покойника-мужа.

Ночной гость поднимает руку и указывает на неё пальцем. С кончика пальца капает вода, «кап» да «кап», совсем как из крана.

– Приветик, женщина, – повторяет это создание. Она до сих пор в замешательстве, Борис ли это или Никита, но когда тварь ухмыляется, сомнения проходят, оставляя место безжалостной уверенности. Её мочевой пузырь сдаётся, и она чувствует горячую жидкость на внутренней стороне бёдер и ягодицах, которые недавно – и невероятно давно – ласкали пальцы Бориса. – Вот он я.

– Нет, – шепчет она и пытается отползти на локтях подальше. Да только деваться ей некуда, и она кричит: – На помощь!

– О, помощь уже здесь, – заверяет Никита. – Хочешь, я защищу твою честь от посягательств того жиробаса? Он не знал, что секс-обслуживание входит в прайс отеля. Я объяснил.

– Что с ним? – задыхается она. – Что ты с ним сделал?

– Позаимствовал кой-чего. – Ухмылка Никиты превращается в оскал. Она замечает грязь, сочащуюся сквозь его зубы. – Плюс трусы в придачу. Неплохо на мне сидят? Рада меня видеть, ебливая собачонка?

– Ник, уходи, – слабо протестует Лиза. – Ты же мёртв. Убирайся обратно…

– Не-ет, обратно я не хочу. – Никита выглядит одновременно оскорблённым и хитрым. – И ты не можешь сказать мне: «уходи». Я не твой дурацкий сон.

Он медленно приближается, огибает кровать, половицы скрипят под босыми ступнями. Его движения неуклюжи, но набираются уверенности с каждым шагом.

– Кто присмотрит за тобой, Лизавета? Не Борька же. Борька-трясущиеся цыцки.

Он хихикает. Присаживается на кровать в ногах у Лизы, как заботливый врач, который явился навестить больного. Происходит то, что она боялась предвидеть – лапа пришельца проникает под одеяло и касается её голени, гладит и скользит выше. Ладонь мокрая, сальная и ледяная, как какое-то глубоководное существо.

– Дай полюбоваться на тебя, – чавкает пастью монстр, подаваясь вперёд. Жижа, которой полон его рот, переливается через зубы и стекает по подбородку. Несколько капель попадает на одеяло. – Поизносилась ты, женщина. Пофиг. Я истосковался.

Его ладонь замирает на её коленке, шершавый большой палец ласкает кожу. Вонь стоит удушающая, она обволакивает, и Лиза думает, что ей вовек её не смыть.

Да и будет ли такая возможность?

Никита протягивает руку – чужая кожа свисает с кости, как дряблая старушечья плоть – и дотрагивается до её груди. Ещё несколько капель покрупнее оскверняют белизну одеяла. Муж щупает её грудь, сжимает сосок пальцами и с силой выкручивает. Лиза кричит.

Не от одной боли. Она наконец способна рассмотреть лицо чудища ближе.

Оно вздувшееся, как гниющий плод. Коричневая грязь скопилась в уголках глаз и ею же выпачканы брови. Его губы шевелятся, словно не понимая, какое выражение им принять. Зловонная мерзость тонкой струйкой проливается из его рта в ложбинку между грудями Лизы.

Она кричит снова.

– Всё наладится, – обещает монстр и вскарабкивается на неё. Одной рукой продолжает терзать грудь Лизы, другой откидывает одеяло и неуклюже стягивает трусы с пожарными машинами. – Будет хорошо.

Он тяжёлый и весит, наверное, центнер, а то и два. Он холодный, как те ящики с дешёвыми замороженными цыплятами, которые привозят в отель раз в месяц. Однако та часть тела, которой он вторгается в неё, грубо и без предупреждения, горячая, раскалённая. Лиза охает, и он, видимо, принимает её возглас за стон удовольствия.

– Какой чудный сон! – свистит и булькает чудовище. Чёрный сгусток, липкий и вонючий, шмякается из его рта ей на щёку. Его лицо, как гниющая чокнутая луна, дёргается над ней туда-сюда, и Лиза больше не кричит, она орёт, визжит, её голос срывается, и она чувствует кровь у себя в горле.

Эта огненная штука, пульсирующая внутри неё. На грани безумия Лиза догадывается, что извергнется в неё вместо семени: жидкое дерьмо.

Она пытается сопротивляться. Сбивает рукой ночник с тумбочки; он падает и из-под кровати отбрасывает на стену поток психоделического света, в котором мечется горбатая тень насильника. Тот ловит Лизу за руки, но она успевает оцарапать ему щёку. Из царапин сочится жёлтая слизь. Монстр кричит в ярости и хватает её пальцами за подбородок, разворачивает к себе.

– Смотри! – велит он, и хотя Лиза пытается глядеть мимо него, она видит.

Лицо твари опускается на её лицо, как тропический паук. Рот раскрывается шире и присасывается к её губам, юркий язык шурует меж её зубов; она пытается его укусить, но прежде, чем ей это удаётся, в её рот хлещет тошнотворная гниль, адская смесь из глубин канализации; эта же гниль выплескивается из ноздрей чудовища, из его ушей и глаз, выступает на коже точно пот, точно испарина.

Она кашляет, захлёбывается, её сознание меркнет, но тут чужие губы исчезают, открывая доступ воздуху. Она с надсадным кашлем исторгает из себя вонючую грязь. Её сердце – то, что от него осталось – колотиться на износ.

– Айда в ванную! – ликующе восклицает создание, ёрзающее на ней. В этот момент она ощущает, что сошла с ума и что это не вызывает у неё никакого сожаления. Обжигающая влага наполняет её лоно. Тварь отваливается, как нажравшаяся пиявка, и стаскивает Лизу за волосы с кровати. Она опять пробует сопротивляться, вцепляется чудищу в лицо. Кожа под пальцами смещается, словно надетый на голову чулок.

– Тебе надо помыть голову, – пыхтит тварь. – Параша как раз для этого сгодится.

Когда они врываются в ванную, трубы принимаются неистово гудеть. В иной ситуации этот гул напомнил бы Лизе человеческий голос, но сейчас ей не до ассоциаций.

– А, заткнись, – презрительно бросает Никитос, словно понимая речь труб, и поднимает крышку унитаза.

***

Солнце очертило линию горизонта, когда он уселся в «субару» толстяка. Дела сделаны, но ему не хотелось спешить. Он провёл кончиками пальцев по приборной панели. Щелчком отправил в пляс ароматизатор-«ёлочку», подвешенную к зеркалу. Опустил ладони на рулевое колесо – нежно, почти невесомо. С наслаждением глубоко вздохнул.

Закашлялся. Изо рта на рубашку из гардероба толстяка выплеснулась вода, но совсем немного. Он чувствовал, что жидкости в нём почти не осталось. Скоро солнце поднимется выше и хорошенько его просушит. Он не знал, что произойдёт тогда. Исчезнет ли вонь, которой он пропитан? Или исчезнет он сам?

Есливторое, можно попытаться это отсрочить. Он отхлебнул из бутылки вино, недопитое Лизкой и её жирным хахалем, и рыгнул.

Как скоро её найдут? Он оставил мусорам столько загадок. Как, например, объяснят они, почему толчок в пятом номере разорван, будто в него засунули динамитную шашку, а края трубы развернулись лепестками металлического цветка?

С телом Лизки им будет попроще. Он держал её башкой в унитазе, смывая и смывая воду, а Лизка всё трепыхалась, и когда ему надоело, треснул её о дно лицом со всей дури, другой раз, третий, и, вновь нажав на смыв, смотрел, как забитое очко заполняется водой, подкрашенной кровью.

Он выкинул опустевшую бутылку в окно. Жарковато. Внимательно всмотрелся в своё отражение в зеркальце. Увидел щёки, свисающие, как пустые карманы. Складчатые рыхлые морщины, избороздившие лоб. Фиолетовые круги вокруг лихорадочно блестящих глаз, в уголках которых засохла коричневая грязь.

– А и пусть, – произнёс он скрипуче. Его нижняя губа треснула, и на ней выступила прозрачная вязкая капелька, которую он машинально слизнул. – Я выбрался. Это главное. И почему бы мне не поехать, к примеру, в Сочи? Там жарко, но зато там целое море воды.

А ещё там супруга толстяка. Почему бы толстяку ею не поделиться? Он ведь спал с его женой? Поэтому всё честно.

Рассуждая так, он завёл машину и выкатил на пустующую утреннюю трассу. На скособоченном лице, его и не его, замерла улыбка.

Услышат ли менты шум в трубах, гадал он, разгоняя «субару». А если да, разберёт ли кто-то из них человеческую речь?

Один голос или два?

Хороший вопрос.

Он включил радио, услышал старый добрый шансон – хоть вкус у бывшего хозяина авто был, что надо – и покатил на юг, где в ожидании его изнывал и плавился под солнцем город-курорт.

В конце концов, он заслужил отдых.

Седой Народец.

июль

Что-то разбудило его.

Некое неуловимое изменение в пространстве комнаты, возможно, звук проезжающей снаружи машины, или сквозняком потянуло, или на табло электронных часов 02:11 сменилось на 02:12. Подумав, он пришёл к выводу, что его сон не могло нарушить ни одно из этих событий. Он всегда спал чутко, но эти явления были слишком обыденными, чтобы подсознание на них среагировало.

Тогда Игнат Веденеев насторожился.

Он повернулся на правый бок, тихонько, чтобы не разбудить жену, и убедился, что предосторожность излишня. Лия сидела на кровати, обхватив руками притянутые к груди ноги. Её глаза были широко открыты. Мелкий дождь суетливо выстукивал по оконному стеклу послание морзянкой. На мгновение Игнат решил, что его сон продолжается. Чтобы убедиться в обратном, он высвободил руку из-под одеяла, коснулся голой спины Лии и почувствовал под пальцами дрожь.

– Дорогуш, ты нормально?

Она молчала.

Игнат проследил за направлением её взгляда. Тот упирался в абстрактную скульптуру, скрючившуюся на книжной полке – какой-то испещрённый зигзагами диск из чёрного камня с отверстием выше центра. Подарок свояченицы на их деревянную свадьбу. Лие такие штуки нравились, а мнение Игната старшая сестра жены, как обычно, в расчёт не взяла.

Он сел рядом, приобнял Лию, прижал её к себе.

– Чего ты?

– На меня кто-то смотрел, – произнесла она монотонно, одними губами.

Игнат обнял её крепче… возможно, даже слишком. Лия мучительно вздохнула.

– Тебе кошмар приснился, – шепнул он ей на ухо.

– Я не спала, – всё так же ровно откликнулась Лия.

– Значит, воображение разыгралось. – В их крошечной семье такая штука, как воображение, была по её части.

Он взял жену за руку. Её ладонь оказалась ледяной, будто она недавно разбирала продукты в морозильнике.

– Мне от этой скульптуры тоже неуютно делается. Что ты только в них находишь?

– Скульптура ни при чём. – Лия, наконец, повернула лицо к нему. Игнат убедился, что лунатическое выражение, которое его, признаться, слегка пугало, ушло из её глаз. У него отлегло от сердца.

– Так, – решил он. – Есть лишь один способ тебя успокоить.

– Не надо, – встрепенулась Лия, но он уже выбрался из постели и включил потолочный светильник. Лия заслонила лицо руками.

– Убирайся, привидение! – голосом плохого театрального актёра воскликнул Игнат. – Изыди! Вот, Лия, я его прогнал. Никого нет. Привидение свалило, оставив одни труселя. – Он поднял с пола свои «боксёры» и продемонстрировал жене.

Лия выглянула из-под пальцев одним глазом.

– Да, – согласилась она. – Никого нет. Но был. Там. – Она махнула рукой перед собой. – Кто-то за мной наблюдал.

Игнат развеселился.

– Ты как ребёнок, который ночью зовёт родителей, чтобы те прогнали из-под кровати бабайку, – сказал он. – Маленькая ты моя девчоночка.

Она убрала руку от лица и слабо улыбнулась, больше из вежливости, в знак того, что оценила усилия мужа её успокоить.

– Теперь мы можем спать? – Он погасил свет и вернулся под одеяло. – Или, если хочешь, можем ещё пошалить. Я, кажется, снова в деле. Точно! Одно чудовище осталось. Оно достаточно большое, но совсем не страшное, и хочет с тобой… пообщаться поплотнее!

Он приподнялся на локте и поцеловал Лию в плечо. Она снова взглянула на него. Её глаза, днём зелёные, сейчас приобрели смоляной цвет.

– Ты когда-нибудь думал о том, что чувствует женщина после того, как её мужчина сделает своё дело, отворачивается к стенке и принимается храпеть? – озадачила она Игната неожиданным вопросом. – Какие мысли приходят ей в голову? Одиноко ли ей?

Он хмыкнул.

– А разве я храплю?

– Уж поверь, – произнесла Лия. – Ты всегда засыпаешь первым.

Она легла на спину и уставилась в потолок, по бледному полю которого пробирались к углам костлявые тени заоконных деревьев.

– Обещаю не заснуть раньше тебя, – сказал Игнат слегка раздражённо. Его возбуждение сошло на нет так же быстро, как и появилось.

– Кто-то смотрел на меня, – в очередной раз произнесла Лия всё тем же сомнамбулическим тоном.

– Может, это был домовой. – Игнат предпринял последнюю попытку поднять ей настроение. – Не бойся, они, вроде, добрые.

– Это был не домовой, – ответила она бесстрастно. – И он не был добрым.

Игнат некоторое время наблюдал за ней. Как опускается и поднимается её грудь под нагретым одеялом. Как трепещут в темноте ресницы, будто слетевшиеся мотыльки, слетевшиеся на свет да вдруг его потерявшие. Гадал, какие мысли перешёптываются в её голове. Лия была художницей, он – риелтором. Он получал достаточно, чтобы жена могла не работать, сидеть дома и писать свои картины – по большей части, авангардные. И вот к чему привело слияние её причудливой фантазии с уймой свободного времени: к закидонам. Думая подобным образом, Игнат не заметил, как провалился в сон – опять вперёд Лии.

Не сдержал обещание.

***

август

День обещал стать одним из самых удачных в этом году, особенно учитывая кризис, охвативший рынок недвижимости. Игнат провернул сделку по продаже квартиры, да не какой-нибудь, а пятикомнатной в престижном районе Питера. Вовка Зуев, у которого он перехватил клиента, изведётся, когда узнает. Перед возвращением домой Игнат купил Лие в подарок серебряный кулон с изумрудом, а в гипермаркете, куда заехал за продуктами, спонтанно приобрёл брендовую майку с надписью We Are The Champions, уже для себя. Он это, чёрт возьми, заслужил – и не только это. Вернувшись, не стал звонить в квартиру, как обычно, а открыл дверь ключом. Хотел устроить жене сюрприз. Он ещё не знал, что настоящий сюрприз ждёт его за порогом.

В начале совместной жизни супруги предполагали, что одна из комнат в их трёшке на Лиговском станет детской. Когда Лие поставили диагноз «бесплодие», а лечение не дало положительных результатов, комната превратилась в студию, где Лия стала заниматься живописью. Некоторые из её странных картин даже продавались. Весной у неё была выставка в «Эрарте», чем она очень гордилась. Игнат делал вид, что разделяет её гордость, но продолжал надеяться, что однажды в третьей комнате появится детская кроватка, а странные картины навсегда отправятся в гараж, где, как он полагал, им самое место – среди мышей и пауков.

Игнат прокрался в студию и застал там жену, склонившуюся над бюро, где она хранила свой инструментарий. Начатая картина – что-то ярко-жёлтое, перечёркнутое голубыми трепещущими разводами и напоминающее Игнату яичницу – стояла на мольберте в центре комнаты. Было похоже, что Лия давно к ней не притрагивалась. Он шагнул на цыпочках, но паркет скрипнул, и Лия среагировала – не просто вздрогнула, а почти подпрыгнула, быстро обернулась, как человек, застигнутый за чем-то преступным или постыдным, и захлопнула крышку стола. На лице жены одна эмоция молниеносно сменила другую: испуг, облегчение, удивление, радость… настороженность и опять радость.

– Господи! – Она дотронулась до своего подбородка кончиками пальцев. – Нельзя же так. Заикой сделаешь.

И засмеялась. У неё был особый дар – смеяться над вещами, который другой человек счёл бы не просто несмешными, а банальными, наподобие фразы «Который час». Будто в голове Лии происходили только ей известные алхимические процессы, которые связывали обыденные события или слова в уморительные сочетания. Эта особенность Лие невероятно шла, и её одной когда-то хватило, чтобы Игнат влюбился.

– Помнишь ту элитную квартиру, которую я вёл? Из-за которой разосрался с Зуевым? – Не самое торжественное начало, отметил он про себя, но сказанных слов не вернёшь, и Игнат продолжил в том же ключе: – Продал! Наконец-то! И угадай, какие комиссионные!

– Игнат…

– У тебя три попытки! – перебил он. – Угадывай!

– Ты мой молодец… Игнат, я…

– Первая попытка, давай-давай!

– Дай…

– Подсказки не будет!

– Послушай же. – То, как кротко произнесла это Лия, заставило его остановиться.

– У нас… – сказала она и запнулась, словно выдохнула весь воздух. Сбитый с толку, Игнат уставился на Лию. – Игнат, у нас будет ребёнок. У нас получилось!

Теперь уже его лицо отразило чехарду эмоций: удивление, неверие, радость, ошалелый восторг. Он сграбастал Лию в объятья и сжал так сильно, что она взмолилась:

– Прекрати, ты сломаешь мне кости.

– Да. – В лёгком испуге Игнат отпустил Лию и взглянул на неё так, будто увидел впервые. – Да-да, конечно, да-да.

Он растерял все слова, которые стоило сказать, кроме «да» и «конечно». Одно он знал наверняка: он ошибся, когда посчитал этот день лучшим в году. Несомненно, это был лучший день в его жизни.

Вечером они устроили праздничный ужин.

А ночью Лие приснился кошмар, и она разбудила мужа громким криком, перешедшим в плач взахлёб. «Опять, – рыдала она, уткнувшись в плечо Игната. – Оно вернулось. Оно смотрит из стены. Как ты не чувствуешь?».

Игнат баюкал её, думая о том, какое влияние оказывает беременность на нервную систему женщины. Утешал не столько её, сколько себя. Воспоминание об июльской ночи, когда Лия сидела на кровати и высматривала что-то во тьме, всплыло в его памяти, как уродливый распухший утопленник со дна трясины, и тень непрошенной мысли коснулась его сердца: «Нет, не всё так гладко».

***

октябрь

– У неё это началось с середины лета, – сказал Игнат Артуру Демееву. Давние партнёры по теннису расслаблялись после игры в сауне. Или, если точнее, расслаблялся один Артур. Подавленное состояние Игната не могли изменить ни его победа в матче, ни жар парилки. – Ещё до того, как ей стало известно про беременность. С начала осени всё только ухудшалось.

– Ухудшалось? – переспросил Артур. Он был старше Игната ровно на двадцать лет. Порой Игнат ловил себя на мысли, что воспринимает Артура не как друга, а как мудрого заботливого отца, которого он в действительности толком и не знал – настоящий папаша Игната умер от белой горячки, когда Игнату едва исполнилось четыре. Провалился в бутылку, как говорила мать.

Так что Артур был одним из немногих, кому Игнат мог доверить свои секреты. Однако сейчас он с трудом подбирал слова.

– Ей постоянно кажется, что за ней кто-то наблюдает. Сперва она делилась со мной, но с какого-то момента перестала. Я её спрашиваю, а она такая: «Нет, нет, ничего, всё нормально», но я вижу, как это её гнетёт. У неё такое выражение глаз… знаешь, загнанное.

Артур сдержанно кивнул.

– Всё время как будто прислушивается. Порой я замечаю, как она дрожит. Днём боится оставаться дома одна, а ночью часто просыпается. Недавно высказала мне, а что я сделаю? Работу брошу? – Игнат понурил голову. – У меня у самого сон уже ни к чёрту. Давит это, знаешь ли.

– Когда мы ждали Маратку, нам с Томой тоже приходилось несладко, – заговорил Артур, когда Игнат взял паузу. – Между нами, её тянуло поскандалить. Ох и тянуло! – Взор Артура на миг затуманился, от уголков глаз лучиками разбежались морщины, которые его одновременно и состарили, и омолодили. – Я не сердился. Всё прекрасно понимал. Следует и тебе. Забота и терпение, вот, что нам помогло в то время, забота и терпение. Запомни эти два слова, друг мой.

– В пятницу мы идём к психологу, – произнёс Игнат нехотя, будто стыдясь того, что им предстоит. – Может, каких таблеток посоветует.

– Я думаю, психолог скажет тебе то же, что и я. Женщиной рулят эмоции. Ну а когда она вынашивает ребёнка, то становится настоящей бомбой из гормонов. – Артур развёл руками, как бы говоря: «Ты и сам должен знать эти очевидные вещи».

Игнат мялся.

– Что-то ещё?

– Её рисунки, – нехотя произнёс Игнат. Артур вопросительно поднял бровь. – Раньше она рисовала всякую абстракцию. Экспрессионизм, если не ошибаюсь. Можешь считать меня отсталым, как Никита Хрущёв, но я в эту мазню никогда не врубался. Ну ладно, рисует и рисует, пускай, раз кому-то нравится. Вреда от этого никакого, да?

Артур неопределённо хмыкнул.

– Её картины были яркие, таких… весёленьких цветов. У отдельных людей они, полагаю, могли вызывать какие-то позитивные эмоции. – Снаружи мимо застеклённой двери сауны прошли, громко беседуя, два качка с полотенцами вокруг бёдер. Игнат умолк и возобновил рассказ, когда их голоса стихли в отдалении. – У неё было два мольберта – уже перебор, как по мне. Чем один не устраивает? И ты представляешь, в сентябре она покупает ещё три. Я к ней в студию обычно не суюсь, но на днях вздумал заглянуть. Она расставила все пять мольбертов в круг, и на каждом была одинаковая картина. Эти работы отличались от её прежних. Свои старые картины Лия свалила у окна и накрыла простынёй. Сама Лия сидела в центре круга на пуфике, просто сидела и больше ничего. Рядом с ней на полу стояла чашка с недопитым чаем. Я поднял чашку, и чай был холодным, а на её стенках остался налёт. Так бывает, когда чай долго не пьют. Очень долго.

Игнат снова запнулся.

– А что на картинах? – направил его мысль Артур.

– Глаз, – ответил Игнат с отвращением, точно слово было плевком. – Вроде глаз как глаз, но впечатление производит самое жуткое. То ли пропорции нарушены, расположение зрачка относительно радужки, или ещё что… Как тебе объяснить?.. Первое, что мне пришло в голову: как будто на тебя смотрит кто-то, кто притворяется человеком, но на самом деле не человек. – Он нервно хихикнул. – Дичь, правда?

– Она выражает своё состояние через картины.

– Ну конечно, она выражает, – с досадой сказал Игнат. – Целых пять здоровенных глаз, и все на тебя пялятся. И она там целый день сидит. Так и свихнуться можно.

Игнат потёр лоб.

– Когда Лия ушла в ванную, – закончил он, – я сфоткал эту мерзость на телефон. Вернёмся в раздевалку – покажу.

Когда он исполнил своё обещание, Артур заметил на снимках то, о чём Игнат умолчал, намеренно или по забывчивости. Первый снимок запечатлел одну из картин Лии крупным планом. Глаз был заключён в геометрическую фигуру, состоящую из нескольких равнобедренных треугольников. Вершину каждого треугольника венчала комбинация из согласных латинских букв, иногда с добавлением римских цифр. Артур не мог не признать, что сама фонетика написанного – Ghr, Bzr, Zg, Hrzg и тому подобное – вызвала у него ощущение, которое он про себя определил как «предвестие беды». Второе фото демонстрировало студию Лии целиком. Перечёркнутые геометрическими фигурами глаза высматривали любопытствующего с пяти расставленных по комнате картин. Стереоскопический эффект, который они производили, вызывал у Артура краткий, пронзительный приступ головокружения.

Хотя он не был религиозен, сейчас ему захотелось перекреститься. Он некстати вспомнил, как его бабушка рассказывала внукам истории о ведьмах, о знахарях, о великанах, живущих в горах и бездонных пещерах под ними; великанах, чей ужасный облик лишал рассудка храбрейших из смертных.

– Ты прав, – признал Артур. – От них действительно не по себе.

Игнат фыркнул: А я о чём?

– Смахивает на колдовство, – вырвалось у Артура прежде, чем он сообразил, что предпочтительнее было бы промолчать. Игнат помрачнел.

– Это Илона, – сказал он насупленно. – Сестра Лии. Как я сразу не подумал? Она помешана на всякой оккультной херне. Крайнее время Лия с ней вечно болтает по телефону. Голову даю на отсечение, эта она так на неё влияет! Давно пора положить этому конец. – Он ударил кулаком по дверце шкафчика. – Фригидная стерва!

– Не наделай глупостей. – Артур взял его за запястье и сжал. Рука у него оказалась неожиданно крепкой и сильной для пожилого, щуплого на вид человека. – Ты можешь навредить, если попрёшь напролом. Помни: забота и терпение.

– Что ты предлагаешь? – сдался Игнат.

– Сделай перерыв в работе и побудь с ней. Увези её за город, хотя бы ненадолго. Как насчёт Карелии? Очень рекомендую. Волшебный край, вас он очарует.

– Ничего идея, – согласился Игнат, а сам подумал об очередной намечающейся сделке. Та сулила проценты, по сравнению с которыми выручка от продажи элитной пятикомнатной квартиры казалась карманными расходами.

***

ноябрь

Он всё-таки выбрал десятидневную поездку на Ладогу. Сделка сорвалась, и настал черёд Вовки Зуева праздновать победу. Но оно того стоило. Отдых вдали от дома, безусловно, пошёл Лие на пользу. Игнат давно не видел её такой умиротворённой. Напряжение, которое он испытывал, втайне наблюдая за её поведением, скоро улетучилось, он откликнулся на её приподнятое настроение и впервые за последнее время расслабился сам, что явилось для него полной неожиданностью. В этих местах, которые и впрямь оказались волшебными, Игнат понял, как соскучился по её смеху. Так что он не жалел, что потерял клиента.

Ну, почти.

Вообще, всё как-то стало налаживаться. Результаты УЗИ показали, что беременность протекает нормально. Контакты с сестрой Лия свела к минимуму. Возвращение домой она перенесла спокойно, хотя Игнат отметил, что как только они переступили порог, жена первым делом наведалась в студию. Отвратительные картины были на своих местах, холстяной психоделический Стоунхендж.

А где ещё, собственно, они могли бы находиться?

Игнат воспользовался воцарившимся покоем и в один из вечеров поднял за ужином тему, которую давно хотел обсудить, да всё откладывал.

Он начал издалека, со скидок на детские кроватки, и Лия сразу поддержала обсуждение с воодушевлением, которое Игнат наблюдал у своих клиентов, вот-вот готовых согласиться на сделку. Он называл это: «поймать волну». Однако стоило Игнату подвести разговор к скорой необходимости переоборудовать студию в детскую комнату, как он столкнулся с сопротивлением, которое он не только не мог объяснить, но и ожидать от мягкосердечной Лии. Словно она тоже поймала свою «волну».

– Я не понимаю. – Чтобы не расстроить будущую мать, он взвешивал каждое слово. Это оказалось задачей не из лёгких. – Мы ведь прежде это планировали, да? Сколько ещё откладывать? Стены покрасить надо? Надо. Мебель купить надо, да? Хоть простенькую на первое время. Да. Ну и кроватку. Ты же согласилась, что надо брать, пока хорошие скидки. Согласилась?

– Я не предлагаю откладывать покупку. – Лия говорила так, что её было едва слышно. – Я прошу подождать с ремонтом до рождения малыша. Пока поставим кроватку в спальню. Пусть он первое время будет с нами.

– Первое время? – Игнат угрюмо уставился в тарелку. Паста в ней теперь напоминала ему что-то малоаппетитное – осклизлые потроха или раскисших глубоководных червей. – Это сколько же?

– Я не знаю, котя. – Игнат понял, что её непреклонность крепче его упрямства, услышал это в её голосе, и был неприятно озадачен. – Пока не убедимся, что… всё в порядке.

– Год, два? – Он не желал отступать, из принципа не мог. – Десять лет? Воспитаем не ребёнка, а комнатное растение. Да?

Кривая улыбка обесформила его лицо, превратила в скошенную набок картофелину.

– Отнесись к этому как к моей просьбе, – сказала Лия. – Я тебя прошу, Игнаш.

– Что ты так уцепилась за свою студию? – заводился Игнат всё больше. – Чем она так важна? Ты ведь даже рисовать перестала. Просто торчишь там… и… и всё. Как сыч.

– Дело не в студии. – Она лгала, он это понимал, а она понимала, что он понимает. Вот так отношения и разваливаются, горько подумал Игнат и попытался поскорее избавиться от нежелательной мысли. Если каждую ссору воспринимать как начало конца, тот и наступит, не так ли?

– Тогда в чём? – надавил Игнат. – Ты что-то умалчиваешь, Лия, такое впечатление у меня складывается.

– Аппетита нет. – Лия решительно отодвинула тарелку. – Пойду, приму ванну. Мне…

Её губы остановились, и незаконченная фраза умерла. Её глаза расширились, найдя что-то за его плечом, и прекратили моргать. Игнат резко обернулся, но не увидел ничего, кроме вытяжки над плитой. И всё же, он испугался. Выразительный взгляд Лии заставил его поверить: позади что-то – а может, кто-то – есть. Низ его живота налился горячей масляной тяжестью.

– Дорогуш?

Она резко встала из-за стола и покинула кухню, по пути ударившись бедром о столешницу и, похоже, не заметив этого. Завтра будет недоумевать, откуда взялся синяк. Чуть позже в ванной зашумела вода.

Выждав, Игнат отправился в студию.

Бюро запиралось на замок – не замок, а одно название. Игнат без труда взломал его ножницами и откинул крышку. Угрызений совести он не испытывал.

Здесь хранились инструменты Лии. Кисти, карандаши, краски (жена предпочитала гуашь и акварель), ластики, крафт-нож, фиксирующий аэрозоль, коробка с мелками, свёрнутая бумага. Весь этот хлам был ему знаком, он даже знал, как что называется, – недаром он жил с художницей – но обувная коробка из плотного картона была определённо чем-то новым. Игнат вытащил коробку, хладнокровный, как музейный вор со стажем, и открыл. Обуви в ней не оказалось.

«Что объединяет эти предметы?» – раздалось в голове Игната звонкое, как у пионервожатой, вовлекающей детей в игру, сопрано. Он в замешательстве принялся изучать сокровища Лии.

Фигурка младенца с большой головой, вылепленная из воска и жирная на ощупь. Крохотные, точно сделанные спичками углубления заменяли фигурке глаза, рот, нос и уши. На пупок был прилеплен маленький кусочек бумаги с символами, напоминающими руническое письмо.

Игнат отложил фигурку в сторону.

Серьга Лии с гранатом и его золотая запонка. Он потерял её в начале лета… думал, что потерял. Ювелирные изделия были связаны друг с другом прядями волос: рыжая прядь Игната, каштановая – Лии.

Ладно. Дальше.

Стеклянный пузырёк от автомобильного ароматизатора с горсткой крупного маслянистого пепла на дне. Игнат отвинтил пробку и понюхал. Он моментально почувствовал на языке густой и горький вкус. Уши заложило и очертания комнаты поплыли. Он поспешно закрыл флакончик.

Несомненно, такой ароматизатор в машину лучше не вешать, если не хочешь очутиться в кювете.

Половинка скорлупки от грецкого ореха.

Это он даже нет знал, как прокомментировать.

Несколько сложенных листов, которые, если судить по истрёпанным сгибам, часто брали в руки. Игнат развернул листы. По его плечам рассыпались мурашки.

Это были ксерокопии страниц какой-то книги. Буквы или символы, которые открылись его взору, вызывали ассоциации с древними языками – кельтским, латынью, старогерманским. Под печатным текстом шёл русский перевод, выполненный некрасивым и невнятным, как на больничном рецепте, почерком. Игнат попробовал его разобрать, но туманный смысл написанного ускользал от понимания. Разум воспринимал лишь фрагменты, но и этого было достаточно, чтобы внушить Игнату тревогу.

«…Намерение суть усилие, и чем сильнее намерение, тем больше плата за желаемое, – читал он. – Ибо намерение рождает движение, а движение есть изменение. Свойство же изменений в преобразовании существующих состояний. Что взято в одном, то прибудет в другом. Это и есть расплата…».

Следующая страница.

«…Воздействие формулы Зсхорт таково, что пасует сама Судьба. Но Она стремится вернуть своё, ибо не знает Мироздание более неодолимой Силы, чем Судьба. Слова взывают к Пространствам и сотрясают их. Тогда-то и может (слово «может» было обведено) подняться Седой Народец, создатель Слов. Забытый Старший – его отец и мать. Исчадия начиняют бесконечную Тьму своим беспрестанным злокозненным копошением и с ненавистью взирают на живущих вне Пространств. Горе тем несчастным, кто попадёт в их лапы, ибо из Тьмы нет возврата и участь их горше смерти…».

На третьей странице был изображён глаз, запертый в пересечения геометрических фигур – точь-в-точь, как на картинах Лии, только в миниатюре. Ниже помещалась таблица с цифрами и буквами, разбросанными по клеткам в последовательности, которая осталась для Игната непонятной.

Оставалось ещё два листа. Игнат собирался изучить и их, когда в ванной раздался истошный крик Лии. От неожиданности он подскочил и выронил коробку, которую держал под мышкой. Загадочные находки попадали на пол. Крик повторился. Он был полон страдания и запредельного ужаса. Сердце Игната пустилось в галоп.

Он не побежал в ванную.

Он присел и трясущимися руками стал собирать «сокровища» жены.

Крик не повторился.

Кончив, наконец, дело, ощущая себя школьником, которого внезапно вернувшиеся домой родители застали за чем-то непотребным, он швырнул коробку на место и попробовал запереть бюро. Удалось с третьей попытки – его руки по-прежнему не слушались и ножницы никак не желали вставляться в замок.

Справившись с ним, Игнат устремился в ванную, но задел и повалил одну из проклятых картин. Пришлось задержаться ещё немного, чтобы вернуть её на место. Главное – не оставлять следов, верно?

Он застал Лию в ванне в той позе, с которой когда-то начался весь этот кошмар – с подтянутыми к груди коленями, обхватившую ноги руками. Её платье валялось на полу. Комната была наполнена паром. Из крана хлестал кипяток, который уходил в открытый слив – к счастью для Лии. Игнат подхватил жену. Несмотря на царящий здесь жар, она была покрыта гусиной кожей. Лия вцепилась в него, повисла на нём, и Игнат подумал, что она его задушит. Его голова закружилась.

Хрипя и ловя воздух ртом, он вынес Лию из ванной.

Но перед этим успел оглядеть помещение. Бегло, но внимательно.

Всё, как обычно.

– Там была крыса, – объяснила Лия. Она завернулась в одеяло на кровати и пила сваренное Игнатом какао.

– Куплю завтра отраву, – пообещал Игнат. Он примостился рядом и гладил её влажные от пара волосы. В густых каштановых прядях блеснул цвет серебра, и Игнату невольно пришли на ум два слова: «Седой Народец».

– Хорошо, – шепотом произнесла она и вдруг вернулась к недавней теме: – Обещай, что когда родится малыш, он первое время побудет в этой комнате с нами. После мы уберём эти картины, засунем подальше в чулан, выбросим, если пожелаешь. Но не раньше.

– Пожелаю, – заверил он, целуя её в плечо. – Вывезем их в лес и сожжём. Когда ты скажешь.

Лия утомлённо опустила веки, а через минуту уже мирно посапывала. Игнат бережно забрал чашку из её рук и отставил в сторону.

Так, в обнимку, они встретили хмурый питерский рассвет.

Ему снился дом, их дом. Настала ночь, какая-то неестественная, не питерская темень, и в ней – Игнат не видел, а знал – происходило скрытое движение, от подвала до чердака их многоэтажки что-то ползало, протискивалось и шуршало в перекрытиях. Дом кишел угрюмой недоброй жизнью, как пальто бродяги паразитами. Хуже всего было тоскливое ощущение, что в активности этих созданий оказался виноват сам Игнат. Он захотел проснуться, но вместо того только глубже провалился в сон, окончательно растворился в наполненной взглядами тьме и исчез.

***

декабрь

Мобильник зазвонил, когда Игнат показывал покупателям квартиру в новостройке. Дело шло к успеху – как Игнат любил в подобных случаях говорить, вознаграждения хватило бы на бутерброды с икрой. Не с чёрной, пусть с красной, но всё равно, икра всегда икра. Поэтому он колебался, перед тем, как ответить. Но номер был незнакомым, что могло означать очередного клиента, и это определило решение Игната принять вызов.

Если и возникло скверное предчувствие, то слишком мимолётное, чтобы его остановить.

– Игнат, Илона, – раздалось в трубке. Сестра жены в своём репертуаре – никакого тебе приветствия. – Дома?

– Работаю, – сухо ответил он. – У меня есть работа. Надеюсь, ты помнишь. – Вроде и пошутил, и продемонстрировал превосходство. Илона зарабатывала себе на жизнь гаданием на картах таро, продажей самодельных свечей «с магическими эффектами» и прочей подобной фигнёй, что вызывало у Игната плохо скрываемое пренебрежение.

– Бросай и возвращайся домой.

– Что-то с Лией?! – Они общались около часа назад. Как обычно, в последнее время жена держалась сдержанно (к чему он, увы, уже привык), но и только. Ни намёка на беду.

– Я не могу дозвониться до Лийки, – У свояченицы был низкий, с хрипотцой, голос, напоминающий помехи в эфире. Он не нравился Игнату. Впрочем, как и всё, связанное с Илоной. – Обычно она спит после обеда до двух, и, как проснётся, мы с ней болтаем. Далеко ты?

– На Крестовском.

– Я в часе от города. Боюсь, не успею. – Серьёзно, треск её голоса так торопливо наполнял трубку, что вызывал лёгкую головную боль. – Ты ближе. Бросай свою важную работу и возвращайся к ней, и плевать на всё.

– Телефон мог просто разрядиться, – предположил Игнат. Его испуг был ещё силён, но в центре солнечного сплетения уже зарождалась ярость. Транзитом через горло, она быстро поднималась к его голове.

– Домашний тоже молчит.

– Она собиралась пройтись. – Игнат заговорил так же поспешно, пытаясь сбросить напряжение – как котёл сбрасывает через клапаны пар, чтобы его не разорвало внутреннее давление. – Ты поднимаешь бурю в стакане воды, тебе не кажется?

– Не кажется. – Он услышал в тоне свояченицы то, чего не ожидал: презрение. Взаимное чувство, но… какова хамка! – Это, на минуточку, твоя жена, которая, на минуточку, беременна твоим ребёнком. Допустим, я ошибаюсь… но сама возможность того, что с твоей беременной женой случилось несчастье, тебя никак не напрягает? Ты и дальше продолжишь втюхивать рухлядь очередным лохам, или чем ты там занят на твоей неебаться важной работе?

– За выражениями-то следи. – Игнат покосился на клиентов. – Если Лие кого и надо поберечься, так это тебя. Ты её изводишь и от тебя один вред. Мне следовало осадить тебя раньше, но, наверное, и сейчас не поздно.

– Я пытаюсь помочь, – возразила Илона.

– Прекрати ссать ей в уши, – сказал Игнат. Вот так, в момент, и сорвало клапан с котла его сдержанности. Клиенты, пожилая супружеская пара, потомственные интеллигенты, переглянулись. – И прекрати донимать её звонками. Думаешь, я не знаю? Ты с этой своей… магией или как там?.. добилась того, что она вздрагивает при каждом шорохе. Она даже психологу об этом не говорит, а когда я попытался, закатила истерику!

– Ты трогал что-нибудь из её вещей? Сдвигал картины?

– Держись от нас подальше. – Он распалялся всё сильней. – Без шуток тебе говорю.

– Игнат. – Теперь Илона заговорила с мольбой, будто догадалась, что он вот-вот отключит связь. – Лия была бесплодна. Вам даже ЭКО не помогало. Вдруг она беременеет. Как ты это объяснишь?

– Самовнушением, – ответил Игнат. Не осознавая, что делает, он принялся с силой тереть лоб. Очертания квартиры поплыли перед ним.

– Пусть так. – Всё та же мольба в голосе. – Я отстану, если ты хочешь, обещаю. Но сейчас надо кое-что сделать, и ты должен помочь. Пожалуйста. Это же твоя жена. Твой ребёнок. Пусть ты не веришь, но Лия верит.

Он тяжело дышал в трубку.

– Я достала то, что покончит с этим раз и навсегда, и уже в пути. Но я могу не успеть. Поэтому ты должен отправиться к ней. Передай, пусть читает мантру Нтайхир. Это их задержит.

– Да кого?! – заорал Игнат. Теперь уже не клапан – с котла сорвало крышку, и пар зашвырнул её сквозь потолок в пасмурные питерские небеса.

Покупатели, не сговариваясь, начали осторожно, бочком, смещаться к выходу, в обнимку, как дети, застигнутые грозой.

– Седой Народец, – произнесла Илона. – Худших из них. Семя Голгорота.

– Ты совсем дошла, чокнутая сука.

– Отправляйся к ней НЕМЕДЛЕННО! Или ты…

Её «или» осталось тайной – Игнат завершил вызов.

Клиентов не было. Игнат выскочил из квартиры и услышал торопливую дробь их шагов, рассыпавшуюся по парадной, что означало следующее: бутерброды с красной икрой из отдалённой перспективы превратились в неосуществимую.

Он набрал номер Лии. Выслушав, что абонент недоступен, Игнат надиктовал жене послание – просьбу перезвонить ему сразу, как получится. Тотчас пришло смс. Игнат нетерпеливо открыл его, но оказалось, что сообщение от Илоны. Всё та же околесица: «МАНТРА НТАЙХИР».

Вполголоса матеря свояченицу, Игнат скатился по лестнице и через минуту уже выруливал со двора.

Из-за пробки на Невском дорога домой отняла почти час. Лия так и не перезвонила, и к концу поездки его тревога превратилась в уверенность: случилось что-то плохое. Чокнутая сука накаркала.

Наконец, бросив машину во дворе, Игнат взлетел на шестой этаж. Когда он возился с замком, из квартиры напротив высунул лохматую голову сосед.

– Мы вызвали «скорую» и полицию, – сбивчиво сообщил он. Игнат непонимающе вытаращился на него. – Ваша дама кричала. Мы звонили, но она не открыла. Мало ли что. Вот мы и подумали… Мало ли что. Кричала же…

Игнат ворвался в квартиру и захлопнул дверь перед любопытным соседским носом.

– Лия!

Тишина.

Он ринулся было к студии, рассчитывая застать там Лию… и замер. Его рука, тянущаяся к двери в комнату, повисла в воздухе. Он почувствовал чужой запах.

Еле уловимый, находящийся на грани восприятия, но реальный, как обувная полочка цвета фисташек или картина Лии на стене прихожей – ещё из тех её, ранних, работ, когда жена стремилась выражать через творчество радость и надежду на лучшее будущее. Игнат не знал, с чем сравнить этот запах, и первое, оно же единственное, определение, пришедшее ему в голову, было: «грязный».

Что-то неуловимо изменилось в квартире, разрушило её геометрию, как той давней июльской ночью, когда он пробудился от дурного сна. Это вызвало у Игната ощущение дежа-вю. Внезапно ему сделалось ясно: никакой надежды на лучшее будущее нет.

Ему потребовалось собрать всё своё мужество, чтобы войти в студию. Он замер на пороге.

По комнате точно пронёсся ураган. Какая-то сила расшвыряла по углам и растерзала холсты с изображениями глаз. Крышка бюро была сорвана, его содержимое валялось на полу, будто стол мощно стошнило канцелярскими принадлежностями. Среди них Игнат заметил обломки ритуальных предметов из коробки Лии. Тут же лежал её мобильник, безжалостно выпотрошенный. Самой Лии в студии не было.

Выкрикивая имя жены, Игнат без промедления вернулся в прихожую. Из спальни донёсся плач, и Игнат поспешил

(господи кровь на полу)

туда.

Он нашёл Лию, забившуюся в промежуток между прикроватной тумбочкой и креслом. Растрёпанные волосы облепили её лицо, как водоросли, выброшенные прибоем. На ней был халат – белый, если не считать крупных бурых пятен, распустившихся на его скомканных в промежности полах, а также пятнышек помельче того же цвета на рукавах. Её колени, торчащие из-под пол халата, походили на два куска известняка. Когда Игнат обогнул кровать, он увидел, что Лия прижимает к низу живота фланелевую тряпку. Скомканный кусок ткани был пропитан кровью.

Мозг Игната охватило пламя. Чувствуя свою абсолютную беспомощность, на ватных ногах он приблизился к Лие и без сил опустился перед ней на колени.

– Господи, – повторял он. По его щекам потекли слёзы. – Господи. Господи. Господи.

Превозмогая страх, он дотронулся до неё и убрал липкую прядь с лица. Ему открылся немигающий, выцветший и точно устремлённый в потустороннее взгляд. Он успел подумать, что Лия вообще не заметила его присутствия, но тут она разлепила обескровленные губы и заговорила. Её слова и выражение, с которым они были произнесены, наполнили его сердце ужасом крепким, как неразбавленный джин.

– Они пришли из стен, – сказала она. – Я ничего не могла поделать. Защита не сработала. Почему? Они пришли из стен и забрали моего малыша. Он был такой славный. Славный. Ты бы видел.

Её начало трясти, и когда Игнат попытался удержать её за плечи, эта дрожь передалась ему. Затылок Лии начал биться о стену.

– Не надо. – Он подставил ладонь под её голову, защищая от ударов. – Дорогуша, господи, дорогуша, держись. «Скорая» уже едет.

– Не хочу, – сказала она и посмотрела на него – как почудилось Игнату, с укором. Он не выдержал и отвернулся. Он никогда не казался себе таким бесполезным, как сейчас.

Дрожь, мучавшая Лию, быстро ослабевала. Продолжая прятать глаза, Игнат предложил:

– Давай я принесу воды.

Лия молчала. Он отпустил её и осторожно вышел.

В кухне было тихо, привычно и оттого хорошо. Эта комната не была затронута бедой. Игнат осознал, что не хочет возвращаться в спальню. Можно остаться здесь до приезда врачей. Самое страшное уже случилось, так почему бы и нет? Вода, его присутствие рядом с Лией… всё теперь бессмысленно. И никчёмно – как её порванные картины.

Зачем, интересно, она с ними расправилась?

Игнат набрал в чашку воды из кулера и пошёл обратно. В коридорчике ему пришла в голову идея, показавшаяся замечательной – больше из-за того, что воодушевляла сама возвращающаяся возможность мыслить связано. В ванной был шкафчик с лекарствами, а Лие не помешает настойка пустырника и бинты.

Как ему потом не помешает стакан-другой коньяка. Может, вся бутылка.

Игнат включил свет, зашёл в ванную и понял, что кошмар не намерен прекращаться. Он закусил запястье, чтобы не закричать. Вода из чашки выплеснулась на рубашку и потекла по животу, холодная лягушка за пазухой.

От двери по полу тянулись росчерки крови, перекидывались на тучный эмалированный бок ванны, оттуда на стену и уходили в вентиляционное отверстие под потолком. Решётка, которая закрывала отверстие, была погнута. Казалось, в стене открылся беззубый, но алчный рот с подёрнутыми пылью губами. Игнат пошатнулся и чуть не свалился в ванну. Он зажмурился, затряс головой в жесте отрицания, снова полилась вода из чашки, но увиденное преследовало его и во тьме под веками.

Пятна крови напоминали следы. Многочисленные и крошечные, выстроившиеся в цепочку. Трёхпалые.

«Они пришли из стен».

Игнат прокусил кожу на запястье.

«Они забрали моего малыша».

Седой Народец. Семя Голгорота. Что бы это ни значило.

В ванной что-то лежало.

Он заметил это не сразу из-за густой и плотной тени, заполняющей ванну, как чёрная вода. Сперва он подумал, что на дне лежит их ребёнок, вырванный из заходящегося в агонии чрева Лии, ребёнок, которому они не успели придумать имя. Игнат наклонился над краем ванны. По её эмалированным стенкам словно прошёлся обмакнутой в красное кистью свихнувшийся маляр. В нос бил медный запах, оставляющий привкус ржавчины. На миг Игнат даже увидел сморщенное личико с огромными, выступающими, как виноградины, глазами.

Штука в ванной оказалась овальным булыжником, завёрнутым в грязный обрывок простыни. Тени, тьма, пятна крови и воображение Игната, неожиданно пробудившееся, превратили выступающую из лоскутов часть камня в детское личико. Тени, тьма, пятна крови, воображение… и форма, странным, жутким образом складывающаяся в подобие искажённых человеческих черт. И если смотреть на булыжник под разными углами, глаза начинали мигать, а губы шевелиться, как отъевшиеся слизни, во влажном мраке прокладывающие свой путь по каменной поверхности.

Колени Игната разъехались, и он, вцепившись в виски, осел на пол. Ему хотелось кричать, и удержала его только мысль о том, что вместо крика он начнёт хохотать. А потом его голова взорвётся.

Шум – откуда-то из другой галактики, находящейся между его ушей – возник и рос, рос, превращался в грохот, вызывающий физическую боль. Истошный визг робота.

Дверной звонок.

Игнат пулей вылетел в прихожую и распахнул входную дверь. На пороге стояла Илона – булавка в носу, крашеные в розовый цвет волосы, нелепое зелёное пальто, шарф размотан, в руках – ситцевый мешочек и завёрнутый в ткань истукан из кажущегося окаменелым дерева, лупастый и оскаленный.

– Что бы ты ни думал… – начала Илона.

Он не дал ей договорить. Он сграбастал её и ударил по лицу чашкой. Чашка взорвалась. Илона выронила свои «дары». Круглые камушки, пёстрые ракушки, посыпавшиеся из мешочка, захрустели под ботинками. Запахло сухими травами и степной пылью. Игнат двинул сестру Лии исцарапанным осколками кулаком, услышал хруст под костяшками и осознал, как давно хотел сделать это.

Не пытаясь защититься, Илона попятилась на лестничную площадку. Игнат не отставал, нанося женщине всё новые удары, и чёрное ликование расцветало из его вопящего сердца.

За этим занятием его и застала прибывшая бригада «скорой помощи».

***

февраль

Хорошая новость: с Игната были сняты обвинения в умышленном причинении тяжкого вреда здоровью Лии.

Плохая новость: других хороших новостей ему не завезли. Штраф, который присудили Игнату за то, что он наставил синяков и сломал зуб Илоне Мазур, был самым пустяковым событием из числа плохих. Игнат ожидал подобного исхода и выслушал приговор безучастно. Сам он отделался протянувшимся через кисть длинным белым шрамом, который оставили осколки разбившейся чашки. Его самые глубокие шрамы были спрятаны внутри.

Что до первого дела… Временами Игнат жалел, что его прекратили. Он не чувствовал себя невиновным.

А ещё в тюрьме он бы постоянно находился на виду. После того, как Лию поместили в психиатрическую лечебницу, квартира напоминала ему одиночную камеру в аду, и он боялся возвращаться домой.

Но ему приходилось.

За дверями здания суда сырой ветер вцепился клыками в полы его пальто и принялся трепать их, словно пёс. Не надевая перчаток и шапки, Игнат побрёл к машине. Снежная крупа вгрызалась в непокрытые участки кожи и натирала их, как наждачкой. Полностью опустошённый, Игнат добрался до авто и уселся за руль. Сидел, окоченевая. Когда начало смеркаться, завёл мотор и покатил прочь.

В прошлом месяце Лия вышла из апатическогоступора. Лечащий врач сказал Игнату, что её состояние улучшается. Игнат отнёсся к известию с сомнением, когда увидел, как бесцельно Лия слоняется по палате – точно примеряя на себя чужое тело. Тем не менее, ему удалось с ней побеседовать. Лия отвечала адекватно и почти без задержки. В середине разговора она вдруг разрыдалась, и Игнату пришлось уйти. На её руках виднелись следы уколов – пятна гнилостного цвета больничных обоев.

Несколькими днями позже Лие разрешили рисовать. Терапия, объяснил врач. Лия попросила привезти бумагу и цветные мелки. Это вселило в Игната надежду. Впервые с того дня он почувствовал себя живым. Он доставил Лие всё, что она просила, а на следующий вечер врач отменил своё решение. У пациенток, которые имели возможность увидеть набросок Лии, случилось обострение. Кого-то даже перевели в отделение для буйных. Врач вернул Игнату мелки и неоконченную картину. Лучше бы он этого не делал, потому что из-за неё первое время Игнат спал с включенной лампой. Он избавился от картины, но чёрная с проседью, косматая тварь преследовала его во снах на своих проворных лапах, которые имели столько суставов, что казались переломанными во многих местах. Её голову рассекала похожая на глубокий шрам пасть, и зубы росли даже из нёба, даже из языка, отчего тот напоминал утыканную иглами подушечку из набора рукодельницы. Морда твари была усеяна россыпью выпученных, как волдыри, глаз.

Он добрался домой скоро и без происшествий. Прошёл по комнатам, зажигая в каждой свет и осматривая углы. Убедившись, что всё в порядке, врубил музыкальный центр. Так он поступал каждый раз, когда возвращался, и лишь музыка менялась – сегодня вот звучала опера «Питер Граймс» Бенджамина Бриттена.

Это была лишь подготовка к ежевечернему ритуалу.

Переодевшись, он набрал в таз воду и принялся мыть стены и пол в ванной. До скрипа натирал плитку тряпкой, а потом переключился на ванну и раковину. Особенно усердствовал над теми местами, где видел

(трёхпалые следы)

следы крови, где нашёл булыжник

(похожий на младенца)

который сгинул где-то в стране вещдоков, забытый.

В горле першило от запаха чистящего средства. Плечи и спина привычно откликались болью, что ему на самом деле нравилось. Это позволяло отвлечься от нежелательных воспоминаний.

Ах да. Перед тем, как приступить к уборке, он сделал музыку погромче.

Дело в том, что в ванной ему порой слышался плач младенца. Пронзительный, свербящий, нескончаемый, он доносился откуда-то сверху. Если быть точным – из вентиляционного отверстия.

Плач младенца, который хочет, чтобы его покормили.

Чутьё подсказывало Игнату, что жаждет тот вовсе не материнского молока.

Транстемпоральная служба доставки еды

– Ну-с, друзья, что вы об этом думаете? – Илья откинулся в кресле и картинно погладил свою щегольскую бородку. – Что, друзья, вы на это скажете?

Первой мыслью Сакуры было: «Это какой-то розыгрыш».

МЫ ЗАРАБОТАЛИ! – кричала надпись крупными, почти в полмонитора красными буквами. Другими цветами, составляющими цветовую палитру сайта, были лиловый и жёлтый – цвета бренда. Курсор в виде поварёшки, мультяшный улыбающийся повар в левом верхнем углу, сложивший пальцы в знак «о’кей» – или «белиссимо»? – типичный сайт доставки еды.

Если бы не название.

ТРАНСТЕМПОРАЛЬНАЯ СЛУЖБА ДОСТАВКИ ЕДЫ

Если бы не прямоугольные, напоминающие игральные карты иконки под «МЫ ЗАРАБОТАЛИ!»: 21, 22, 23, 24. Векá?

Не совсем то, что ожидаешь увидеть, собираясь заказать пиццу на дом. Сайт рвал шаблоны, и Сакура почувствовала себя сбитой с толку. Пришедшая ей на ум версия, несомненно, правдоподобная, имела лёгкий привкус лукавства.

Сакура не успела её озвучить – опередил Серый.

– Я считаю, это как бы такой маркетинговый ход, – зачастил он, глотая окончания слов. Илья запрещал Серому материться в его присутствии, и постоянным «как бы» Серый заполнял пробелы на месте выпадающей нецензурщины. – Как бы оригинальный способ раскрутки, понимаете, как бы фишка.

– Дурной мальчишка, – откликнулся Илья. – Но, я думаю, ты прав, падаван. Ребята пытаются раскрутиться таким вот способом. Надо признать, весьма необычно.

Джек, самый немногословный из их четвёрки, высказался просто:

– Не взлетит.

– Ну? – Илья снова почесал бородку. – Больше ни у кого комментариев нет? – и, не дождавшись ответа Сакуры, заключил: – А мне вот любопытно.

Он навёл поварёшечный курсор на название сайта и кликнул мышкой. Поварёшка наполнилась каким-то варевом, а повар, ожив, достал из-за границы монитора причудливое устройство (портативную машину времени, не иначе) и исчез в голубой вспышке, словно персонаж из «Рика и Морти». Открылась новая страница и теснящаяся у стола компания увидела:

ДА-ДА, МЫ ОТКРЫЛИСЬ! ТЕПЕРЬ И В ВАШЕЙ ЭПОХЕ! ВАМ ОСТАЛОСЬ ЛИШЬ ВЫБРАТЬ ВЕК И ПОНРАВИВШИЕСЯ БЛЮДА, А МЫ ДОСТАВИМ ИХ В ТЕЧЕНИЕ ПЯТИ МИНУТ, ГДЕ БЫ ВЫ НИ НАХОДИЛИСЬ! ВАШЕ «ГДЕ» НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ, ВЕДЬ МЫ РАБОТАЕМ С «КОГДА»! ЛЮБОЙ СПОСОБ ОПЛАТЫ! ВЫГОДНАЯ КОНВЕРТАЦИЯ! ВНИМАТЕЛЬНО ЧИТАЙТЕ СОСТАВ! ОГРОМНЫЕ СКИДКИ В ЧЕСТЬ ОТКРЫТИЯ! ВКУСНО! СЫТНО! НЕЗАБЫВАЕМО!

– А молодцы ребята, – восхитился Илья, возвращаясь на главную страницу. – С выдумкой.

– Мне кажется, фигня какая-то, – наконец высказалась Сакура. – Разводилово. Давай найдём сервис попроще.

– Сервис попроще… – Илья открыл поисковик с названиями сайтов служб доставки еды. – Я с этого и начал. Гляди, что.

Он кликнул на первую из предложенных ссылок. Компьютер ответил задумчивым мурчанием. За стенами дома, где-то в отдалении, пророкотал гром. Ворковал телевизор. Больше ничего не происходило. От нечего делать Сакура принялась рассматривать стоящую возле монитора фотографию, с которой улыбалась команда студенческого КВН во главе с Ильёй, её капитаном. Спустя год после снимка команда продует на вузовских играх и развалится, о чём никто из её участников, конечно же, тогда знать не мог. У них не было машины времени из «Транстемпоральной службы доставки еды».

Сакура успела пересчитать всех кавээнщиков, когда картинка на мониторе продемонстрировала знакомую жёлто-лиловую палитру и надпись МЫ ЗАРАБОТАЛИ!

– Редиректит сюда, – сказал Илья. – Это уже в сороковой раз.

– Ты словил вирь. – Сакура дёрнула плечом. – Опять сёрфил прон?

– Да чего его серфить, у меня весь съёмный хард им забит, – отшутился Илья. – Я, кстати, успел прогнать на вирус, пока вы там в пупках ковырялись. Ни вирей, ни шпионов. Мой комп – дитя невинное.

– Значит, какой-то новый, – не сдавалась Сакура.

– О, да хорош вам, давай уже закажем хавку! – не вытерпел Серый. – Я как бы с обеда без обеда. Тем более, быстро привозят.

Сакура закатила глаза:

– На окраину города за пять минут, конечно.

– Эти ребята – владыки времени! – провозгласил Илья. Голосом он владел великолепно. – Серьёзно, Саки, давай поглядим, так ли они хороши в кулинарии, как в рекламных уловках.

– Лучший способ меня убедить – это называть меня Саки.

– Саки-Псаки, – срифмовал Илья. Гром ударил снова, уже ближе. – Начнём с двадцать первого века или сразу переключимся на двадцать четвёртый? Предлагаю быть последовательными.

И, не выслушав предложений, он кликнул по иконке с надписью 21.

Представленный в виде таблицы список блюд оказался внушительным. Каждый столбец соответствовал своему десятилетию: 2010, 2020, 2030 и так до 2090. Не раздумывая, Илья щёлкнул на 2090, пробормотав: «А с чем у них пельмени?».

Разбивка в новом окне оказалась более привычной: завтраки, салаты, супы… Илья принялся скроллить экран, останавливаясь в произвольных местах.

– Ого! – комментировал он каждую остановку, а потом спешил дальше. – Ого! Ого!

Сакура успевала лишь выхватывать названия отдельных блюд. Они действительно были «ого!».

«Кальмаровое мороженное». «Грибное рагу в кабаньем копыте». «Чизкейк по-алеутски». «Собачьи палочки». «Вкус пингвина». «Жвачка «Пикантный головастик».

«В одной из соседних квартир сейчас сидит съёмочная группа и снимает нас скрытой камерой», – подумала она. Другое объяснение творящемуся абсурду было просто невозможно.

Илья считал иначе.

– Знаете, это что? – спросил он, оглядывая друзей глазами, светящимися диковатым энтузиазмом. – Молекулярная кухня!

– Всегда хотел попробовать, – сказал Джек, он же Дима. Сакура была знакома с ним ещё со школы, в которой никто, кроме неё, не звал Джека-Диму иначе как Жабой из-за крупной, похожей на зрелую клубнику родинки на подбородке, которая заметно портила его довольно приятное лицо. Сакура его жалела, порой поддерживала и потому оказалась единственной, кому стал доверять этот школьный изгой. В университете, где никто не знал о его прошлом, ему удалось спрятаться за придуманным им самим именем: Джек. Так с Жабой было покончено, а вот с родинкой – нет.

Отголоски прежней жалости заставили Сакуру не идти сейчас против Джека, предложив перейти в меню 2010-х и поискать там какой-нибудь картофель фри.

Хотя, если совсем честно, ей вообще ничего не хотелось пробовать с этого сомнительного сайта, где даже повар похож на чокнутого дока Рика.

– Отлично, друзья, мы определились! – воскликнул, не дожидаясь остальных, Илья и потёр ладони. – «Он сказал: «Поехали» и махнул рукой».

После недолгого обсуждения и шутливого переругивания блюда были выбраны. Джек предпочёл «Черничный холодец на пару». Серый заказал «Халяль-кебаб по традиционному русскому рецепту», прямиком из 2050-х. Илья долго колебался, пока, наконец, не заказал «Куриные сердечки под имбирным соусом, фаршированные нанотыквами».

– А ты чего молчишь, Саки?

– Да вот жду, когда ты спросишь, – съязвила она.

– А ты не стесняйся, – не растерялся Илья.

– Пельмени. Пельмени, которых нет в этом дурацком меню.

– Наверняка есть в разделах за начало века. Но нафига они тебе? Зачем упускать возможность познакомиться с молекулярной кухней будущего, ещё и со скидкой?

– Да как-то не хочу пробовать собачьи палочки.

– Порой ты такая нуднявая, Сакура.

– А ты порой такой весельчак, Илья. Пельмени – мой выбор. Или я пошла отсюда.

– Пельмени так пельмени… – Илья в два клика оформил заказ. – Карточки у всех с собой?

– Я дома оставил, – сказал Серый.

На карте Джека было по нулям.

– Моя в неизвестно каком банке, ждёт, когда я её оформлю, – ответила Сакура. – Я против электронного рабства.

– Что бы вы делали без меня? – Илья закатил глаза. – Ладно, будете мне должны.

И он отправил заказ.

– Пять минут. – Хозяин квартиры поднял руку с растопыренными пальцами, продемонстрировал тёмное пятно под мышкой. – Давайте проверим, так ли оперативно межвременное обслуживание, как заявлено.

Звонок раздался спустя четыре минуты и пятьдесят две секунды – Илья засекал. Хозяин квартиры с грохотом вскочил с кресла и поспешил открывать. Серый и Джек не отставали. Сакура, поколебавшись, отложила старый комикс о Бэтмене и последовала за остальными. В прихожей Илья как раз впускал курьера.

Им оказался долговязый мужчина средних лет, одетый в глянцевый плащ. Цвета плаща – жёлтый с лиловыми разводами – недвусмысленно указывали на принадлежность вошедшего к «Транстемпоральной службе». Под плащом виднелась растянутая майка с Робертом Плантом и несочетающейся надписью «Rolling Stones». В ушах курьера были тоннели, а на голове кепка всё тех же фирменных цветов с загнутым, как петушиный клюв, козырьком.

И, конечно, пакеты в руках – большие красные пакеты, от которых шёл будоражащий горячий запах незнакомой еды. Рот Сакуры предательски наполнился слюной. Розыгрыш или нет, но от запаха уносило крышу.

– Тыц, вьюноши! – дурковато улыбаясь, приветствовал курьер. – Патюху мутим, совсем как в дни моей молодости, ага? Наша доставка для вашей вписки!

– Что вы, мы ведём себя прилично. – Илья принял пакеты, оттолкнув локтем Серого, попытавшегося пролезть вперёд.

Курьер понимающе подмигнул Илье:

– Два П: приятно позависать, вьюноши.

– Я просто коротко подстриглась, – буркнула Сакура, походя причисленная к вьюношам, на что курьер откликнулся: «Ага» и снова подмигнул.

– Просим оценить сервис на нашей страничке в транстемпоральной соцсети, которая теперь также доступна, – сказал он.

– О – обязательно, – заверил Илья. – Если еда настолько хороша, насколько оперативна её доставка, ждите самых высоких оценок.

– Фуд – просто космос, – доверительным тоном сообщил курьер. «Тыцнув» на прощанье, он поскакал вниз по лестнице, насвистывая дайрстрейтовские «Money for Nothing».

– Его попытки выглядеть современным столь же трогательны, сколь и провальны, – прокомментировал Илья. – Открывайте пивко, вьюноши. Тыц!

Пока вьюноши накрывали в зале на стол, шурша пакетами и брякая бутылочными боками, Сакура пыталась разглядеть что-нибудь за кухонным окном. Стихия разошлась не на шутку и ветер горстями бросал в стекло воду под аккомпанемент грома, который напоминал бурчание в животе колосса, бредущего к дому из дальнего далёка. Одинокое дерево под чахло-жёлтым фонарём у входа в подъезд потрясало ветвями, негодуя, что его не пустили на вечеринку.

Ни курьера, ни машины.

Подошёл Джек. Она заметила его отражение в стекле и обернулась.

– Его плащ был сухим. – Он точно читал её мысли.

– И из парадной не вышел. Это розыгрыш, теперь вам ясно? В этом доме треть квартир пустует. Возможно, сейчас в одной из них сидят эти приколисты и подглядывают за нами.

– А смысл?

– Ну это типа должно быть смешно. Знаешь ведь, какой юмор в зомбоящике. Может, нам подмешали пурген в еду. А то и вовсе конский возбудитель.

– Не уверен, что это смешно, – подумав, согласился Джек. Он хотел ещё что-то добавить, но тут из комнаты позвал Илья.

– Прекращайте целоваться! Налетай, пока всё не съели!

– Только мало чёт, – добавил Серый. Когда Сакура и Джек вошли в комнату, он придирчиво заглядывал под крышку одного из контейнеров.

– Серёга хотел наесться от пуза за сто девяносто рублей, – фыркнул Илья. – Кстати, с остальных по столько же.

– А где моё-то? Я только как бы пельмени узнаю.

Илья предложил:

– Давайте пробовать всё, – и подцепил пластиковой вилкой что-то тягучее и вязкое, как расплавленный сыр. В другой руке он держал бокал, наполненный до краёв пивом. – Предлагаю тост. За «Транстемпоральную службу доставки еды»!

Не мешкая, он отправил в рот незнакомую снедь. Его и без того большие, слегка навыкате глаза раскрылись ещё сильнее, а лицо приняло выражение: Н – недурно!»

– Земляника из мяса, – заключил Илья. – Я по-другому сказать не могу. Попробуйте сами. Сакура? Это правда вкусно.

– Нет уж. – Она адресовала ему кривую улыбку. – Я пас, я по пельменям. И чтоб никто их не трогал, о’кей?

Никто и не претендовал. Она съела их все ещё до того, как компания отыграла партию в «Имаджинариум». Их было всего шесть – пельмешков, а не партий – и Сакура не могла не признать, что они оказались действительно вкусными. Они только разожгли её аппетит.

У ребят, видимо, были схожие ощущения – их контейнеры показали дно столь же быстро.

– Кто хочет ещё? – озвучил общую мысль Илья. – Серьёзно, у нас впереди замес на всю ночь: две новые колоды карт, двенадцать бутылок пиваса и ноль чего пожевать.

– Давай пиццу, – предложила Сакура без особой надежды.

– Пиццу, пиццу… – отмахнулся Илья, усаживаясь за комп. – У нас тут еда из будущего по акции, а ты вон чего советуешь… Вьюноши, кто со мной в двадцать второй век?

Серый поднял руку. Джек, избегая встречаться взглядом с Сакурой, кивнул.

– Большинство, – констатировал Илья.

– Мужской мир такой мужской.

– Да возьму я тебе пельмени! – Илья уже скроллил страницу. – Вы гляньте только, что предлагают лихие две тысячи сто девяностые. – «Юумз, сплишированный в байруме». «Докстаг на тзифте», язык сломаешь. «Ма… маршпшошловото по-патазмагдийски». Я, между прочим, не уверен, что правильно это прочитал. – Он захихикал. – Нормально, креативчик!

Серый придвинулся к Сакуре и спросил голосом заговорщика:

– А может ты как бы попробуешь? Я за тебя заплачý.

– Серёж, меня не надо угощать. Мы это тему давно закрыли, о’кей?

Серый надулся:

– Я просто хотел тебя угостить. Как бы ничего такого.

– Не стóит… Илья, найди мне, я не знаю, роллы.

– Какие роллы в 2190-м году? Вот! Эврика, друзья. «Юлтуз в большом баскете», есть на четыре порции. «Баскет», корзинка, значит. Сакура, это почти как роллы, взгляни. – И он развернул монитор так, что стало видно всем.

Нет, решила Сакура, юлтуз совсем не похож на роллы. Увиденное сильнее всего напоминало осьминожков, маленьких, розоватых, полупрозрачных… и сочных. Присыпанные зелёными пушистыми семенами, они нежились на тарелке в лужице янтарного масла.

Они выглядели заманчиво.

«А почему бы и нет?», – подумала Сакура.

И произнесла это вслух. Илья показал большой палец и сделал заказ.

Как и в первом случае, курьер продемонстрировал обещанную точность. Он позвонил в дверь на пятой минуте с того момента, как на мониторе высветилась пульсирующая, точно свежая рана, надпись «ВАШ ЗАКАЗ ПРИНЯТ! BON APPETIT!». За это время Сакура успела изучить надписи на пустых коробках из-под еды, те самые, которые обычно набирают мелким шрифтом. В состав продуктов входили такие незаменимые для организма элементы, как парафиновый белок, грибной микропротеин, углеродная мука и нефтяная эмульсия. Отозвав в сторонку Джека, Сакура показала ему одну из картонок, на что он флегматично пожал плечами: «Мы только что навернули пластмассы».

Курьер был неопределённого возраста, прямоуголен и лыс. На нём был длинный, до пят, плащ уже знакомых цветов – жёлтого и лилового. Своим застывшим, бледным, лишённым всякого выражения лицом курьер очень здорово изображал киборга или андроида, а заговорив, лишь усилил сходство.

– Калибровка. – Что за голос! Симфония сотен вращающихся жужжащих шестерёнок, шелеста крыльев мёртвых скарабеев под облетевшей ноябрьской листвой, потрескивания помех. Его губы почти не двигались, создавая эффект чревовещания. – Калибровка завершена. Соответствие девяносто и два десятых процента.

– Десять единорогов из десяти, – вырвалось у Сакуры, впечатлённой такой самопрезентацией.

– П – пунктуальность, – похвалил Илья, пропуская курьера в квартиру. Тот шагнул в прихожую, попал в свет ламп, и Сакура увидела, что на плаще Мистера Киборга, как она успела окрестить гостя, нет ни капли неистовствующего снаружи дождя. Она оглянулась на Джека, поймала его взгляд и догадалась: Джек тоже заметил.

– Как там погодка, уважаемый? – спросила она как бы между прочим.

– Там. – Мистер Киборг склонил голову набок, и Сакура могла поклясться чем угодно, что услышала механический щелчок – поставила бы на кон свою коллекцию фигурок DC. – Уточнение. Уточнение завершено. Температур-скачки диапазон градус двадцать на три цикла. Атмосфер-электричество – уровень в норма-пределе. Вероятность плазмоидов – тридцать и шесть десятых процента. Гамма-уровень выше нормы на пять пунктов. Используйте протект. Протект. Ваш заказ. Заказ.

Он согнул руку в локте, строго под девяносто градусов, чтобы передать жёлтый пакет, от которого по прихожей разливался тёплый, слегка дурманящий запах неизвестных пряностей, и Илья, разумеется, его принял. Выглядело это почти торжественно.

– Инспектор Гаджет с голосом гугл-переводчика, – отметил Илья, когда дверь за Мистером Киборгом захлопнулась. – Переигрывает парень. Впрочем, это не должно помешать нам заценить то, что он оставил, поэтому присоединяйтесь. – Он направился в зал, на ходу потроша пакет. Серый засеменил следом, а Джека Сакура придержала за руку в прихожей:

– Заметил, а?

– Сухой плащ, – произнёс Джек безэмоционально, словно они говорили о погоде в Перу.

– Ну-ка! – Сакура открыла дверь и высунулась на лестничную площадку. Где-то на верхних этажах монотонно взмяукивала кошка, и это был единственный звук, нарушающий тишину – ни шагов, ни хлопка подъездной двери. И тогда, возвращаясь в квартиру, Сакура неожиданно для себя выдала:

– А если они и правда приходили из будущего?

Всем остальным сортам пива Джек предпочитал самые брутальные. Две «Охоты Крепкое», которые он успел употребить, сделали его задумчивость нескончаемой.

– Это ненаучно, – заключил он, отвиснув спустя почти минуту. – Давай поедим.

Коробка стояла в центре стола, раскрытая, как цветок. Дразнящий запах поднимался над ней, словно освободившийся джинн. Сакура могла возражать против дегустации неизвестной снеди сколько угодно, но её желудок предательски заворочался, точно в нём и не было недавно съеденных пельменей.

– Братишки, я вам покушать принёс. – С этими словами Илья, сидевший в позе йога возле столика, протянул вошедшим пару пластиковых вилок с двумя длинными и тонкими, до прозрачности, зубцами. Сакура взяла одну – машинально – и заглянула в коробку – исключительно из любопытства, ведь пробовать еду будущего она не собиралась.

Штуки в коробке напомнили Сакуре уже не осьминожков, а клубеньки или ягоды размером с крупные виноградины, но с мясистыми короткими лапками, растущими из розоватой мякоти без намёка на симметричное расположение. Илья, вечно первый, вечно авантюрист, вонзил в одно из созданий вилку, и… оно закричало? На самой границе слышимости, там, где ещё немного и звук приобретает приставку «инфра»?

Юлтуз, вспомнила она. Так они называются, юлтуз в большом баскете.

Илья картинно прикусил юлтуз зубами. Остальные безотрывно наблюдали, каждый со своим чувством, и даже у Джека на лице отразилось подобие любопытства. Сакура увидела, как на кожице юлтузины, там, где зубы Ильи сдавили её, выступили две капли густого, как клей, блестящего сока. Илья втянул клубенёк в рот и заработал челюстями.

– Б – божественно! – вынес он вердикт. – Это по вкусу как камчатский краб. Нет, не так, вру. Эта хренюшка заставила меня вспомнить о том, как я впервые попробовал мясо камчатского краба. Я тогда совсем мелкий был. Родители привезли лапки и клешни с Шантара. Мясо камчатского краба – самая вкусная вещь на свете, я так всегда считал. До этого момента.

После таких слов Джек и Серый, как по команде, нацелились вилками на коробку.

– Знаешь, нет, – отрезала Сакура, выставив перед собой ладонь, словно отгораживаясь от происходящего. – Нет-нет-нет, я в этом не участвую.

И всё-таки, когда ребята набили рты юлтузом, когда Серый объявил, что это похоже на белые грибы, а Джек не сказал ничего, но съел больше остальных, она не устояла.

– Чёрт с вами. Дайте и мне!

– У-ху! – воскликнул Илья.

Всего одна юлтузина осталась в коробке, и Сакура подцепила её на вилку. Ей снова послышался еле уловимый писк боли, на этот раз она ощутила его не ушами, он поднялся легчайшей вибрацией по вилке к её пальцам, отчего Сакура едва не передумала.

А потом запретила себе думать.

Отправила в рот юлтуз, разжевала и проглотила.

Это было неописуемо.

Вкус был таким ярким и мощным, что голова пошла кругом, а в глазах пустились в пляс чёрные точки. Не камчатский краб и не грибы – она вспомнила вкус манго, которое впервые попробовала год назад в Таиланде, вкус, в который она влюбилась с первого укуса. Её слюнные железы работали на полную мощность, но вкушала она не пищу. На её языке таяло само воспоминание.

– Как тебе, Саки? – поинтересовался Илья. Его голос долетал до неё откуда-то с невидимой части Вселенной. – На что это похоже у тебя?

– На куру, – ответила она. Если отбросить эмоции – чего Сакура сделать не могла – у юлтуза и впрямь был вкус варёной курицы, которую забыли посолить. Воспоминание исчезало огочительно быстро, и Сакура разочарованно заглянула в коробку – вдруг проглядела что.

Увы, нет.

Похоже, все остальные разделяли её разочарование. Илья с остекленевшим взором облизывался, как выползший на солнце геккон. Джек цедил пивцо. Серый понуро перебирал коробки с настольными играми. По телевизору шли «Унесённые призраками»: родители Тихиро уже уселись за колдовскую трапезу и до превращения в свиней им оставалось минут пять.

«Совсем как время доставки в «Транстемпоральной», – подумала Сакура внезапно, и хотя юлтуз ей зашёл – да ещё как, глупо было отрицать – холодок пробежал по её плечам.

Илья продолжал облизываться, и она, чтобы стряхнуть нежданную тревогу, подколола:

– Губы не сотри языком.

– Разминаю перед поцелуями, – парировал Илья.

– С Серым собрался целоваться? – отбила остроту Сакура.

– Его в эти дела не впутывай, – туманно ответил Илья и поднялся с пола. – Никто не против музыки?

Не встретив возражений, он дотопал до компьютера и запустил плейлист. Раздался «Имперский марш смерти» в одной из многочисленных электронных обработок, и с первыми нотами из колонок заструился фиолетовый свет, густой и пульсирующий, подобно вене на шее утомлённого великана.

– Как ты это сделал? – ошеломилась Сакура.

– Я никак, – ответил Илья растерянно. – Оно само. – Он наклонился над колонками, словно свечение было неисправностью, которую следовало устранить, и тут до него дошло: – Стоп, ты тоже видишь?

Сакура оглянулась на ребят и по их остановившимся лицам поняла, что свет видят все. И что он – повсюду.

Люстра истекала вязким сиропом жёлтого, который падал в сочно-красную поверхность ковра и оставлял разбегающиеся концентрические круги. От экрана телевизора по комнате плыли паутинки синего и изумрудного, они перемешивались, как два разных сиропа в коктейле, когда его размешивают трубочкой. Стены облизывал серебристый, морозно искрящийся туман, который дышал в ритме с музыкой. В него вторгалась фиолетовая дымка из колонок, и эта диффузия выглядела неожиданно интимно, будто два цвета оказались живыми, ласкающими друг друга существами. Глядя на них, Сакура ощутила тепло в низу живота. Она поспешила скрестить руки на груди, чтобы никто не успел разглядеть сквозь майку, как затвердели её крошечные соски.

«А у ребят там… тоже?» – подумала она взволнованно и чуточку испуганно. Её сознание оставалось ясным, и ей совершенно не хотелось принимать участие в оргии, на которую провоцировал живой свет. Она встретилась взглядом с Джеком. Знала ли она прежде, что цвет его глаз – зелёный? Они переливались, как драгоценности, а стёкла очков усиливали эффект – не Джек, а навороченный диджей за пультом, ни дать ни взять.

– Космос, – вырвалось у неё.

– Юлтуз, – поправил Джек.

– В Амстердаме я пробовал грибы, – сказал Илья. Он осторожно переставлял ноги, вышагивая по комнате, и воздух вокруг них разбегался волнами. – Меня тогда накрыло на несколько часов. Но то, что сейчас, не идёт ни в какое сравнение с тем, что тогда.

Он поднял руку и продемонстрировал всем, как кончики пальцев, словно призмы на иллюстрациях в учебниках физики, испускают крошечные радуги.

– Что видите? – спросил он, обращая ладонь к собравшимся.

– Пальцы искрят, – подтвердила Сакура. – Ты как грёбаный император Палпатин.

– У нас одна галлюцинация на всех, – заключил Илья и хихикнул – или икнул, Сакура не поняла.

– А так бывает? – спросил Серый. Из его рта выкатилось несколько смоляных шариков, которые чёрной ртутью рассыпались по игровому полю «Имаджинариума».

Илья опять издал икающий смешок. Позже Сакура думала, что ей бы насторожиться ещё в этот момент, но кто мог знать – они быстро привыкали к происходящему. И происходящее было… клёвым. Её возбуждение само собой перетекло в эйфорию.

– Что если, – начала рассуждать она, – что если это не галлюцинация? Что если наши органы чувств обострились настолько, что мы стали видеть мир таким, каков он есть в действительности?

– Вроде как котейки? – поддакнул Илья и хохотнул. А почему бы и не хохотнуть? – шутка ведь.

– Смотрите, – сказал Джек.

По столу между бокалов двигались разноцветные пушистые комочки – ни лапок, ни ушек, только глазки и улыбающиеся ротики. Сакура пришла в восторг:

– Уруру, какие няши!

– Это игральные фишки, – пояснил Джек. – Были только что.

Няши уставились на Сакуру и тонкими клоунскими голосами затянули японскую песню.

– Ты им понравилась.

– Хочу ещё, – заявил Илья. Он дышал с открытым ртом, его щёки налились багрянцем.

– Юлтуз? – встрепенулась Сакура. – У нас сорвёт крышу!

– Какой юлтуз? – отмахнулся Илья. – Юлтуз как-нибудь потом… У нас ещё двадцать третий век не охвачен и двадцать четвёртый.

Тут бы Сакуре и тормознуть его, но раскачивающиеся пушистики, выводящие песенку на японском, были настолько мимимишными, что она выпалила:

– Ахренсним!

Илья скакнул к компьютеру, Серый и Джек – за ним, оба в облаках искр, две несуразные и восхитительные кометы.

– Чёт как-то скучно, – произнёс Илья после непродолжительного кликанья мышкой. – «Комплект номер два», «Комплект номер пять», «Комплект номер шесть облегчённый». Кто-нибудь из вас, друзья, хочет «Комплект номер шесть облегчённый»?

– Ни о чём не говорит, – Сакура не отводила глаз от пушистиков. Один из них заполз на другого, образовав слипшийся комочек с четырьмя глазами. Комочек улиточно заскользил по столу к капельке пролитого пива. Добравшись до цели и не прекращая петь, пушистик выпустил из бока отросток, которым продегустировал напиток. По тельцу создания пробежала лёгкая рябь, песня спотыкнулась, но тут же зазвучала громче и быстрее, словно её исполняли «Элвин и бурундуки». – Божечки, я залипла.

– Зато как дёшево, Илюш. – Серый, советчик. – У этого облегчённого какой состав?

Щелчок мышки. Затем:

– Ничего не понял, – ответил Илья. И икнул.

– Я возьму его, – решился Серый. – Мы и про юлтуз не знали, а оно вон как вышло.

– Тебе лишь бы подешевле, зато побольше, – проворчал Илья. – Джеки-бой, ты?

– «Комплект номер пять».

– Любимое число? – усмехнулся Илья. – Математическая кухня. Саки, радость моя, твоё веское слово?

– На твой вкус, только нежирное.

– На мой вкус?.. Знаешь, я хочу приобщиться сразу к кухне века двадцать четвёртого.

– Ты нам-то закажи да приобщайся себе, – сказал Серый.

– Э-эх, разоритесь, ребятки, – вздохнул Илья с притворным сожалением. – Курочка по зёрнышку клюёт, а под конец как набежит…

– Илья, – произнёс Джек медленно. – Я не улавливаю.

– А что тут улавливать? Вы нетерпеливые и нелюбопытные. «Я очень много-много лет мечтаю только о еде», вот направление ваших мыслей, а вы что, жрать пришли? Никто из вас не задумался, почему здешняя хронология ограничена двадцать четвёртым веком? А вдруг у них там ядерная война? А вдруг люди эволюционировали настолько, что им вообще не нужна пища в нашем понимании, и люди питаются праной или радиацией? Вот, отправил ваш заказ, ждите.

– Ничего духовного, ужас, – откликнулась Сакура. Илья адресовал ей презрительный взгляд, который она, увлечённая пушистиками, пропустила.

– На тебя действует юлтуз, – сказал Серый.

– На меня действует эта песня. Эти штуки на столе. Что они такое? Господи, они что, спариваются?

– Ассимилируются, – возразила Сакура. Пушистиков теперь осталось только два. Слившись друг с другом, они почему-то почти не увеличились в размерах.

– Как глупо звучит немецкий язык, – продолжал ворчать Илья.

– Это японский, и он прекрасен.

– Как будто я немецкий с японским спутаю, пф!

– Я думал, как бы, корейский, – встрял Серый.

– Всё, идите встречайте посланца, а я отправляюсь в двадцать четвёртый век. И бесконечность не предел! – И Илья воинственно икнул.

Сакура продолжала наблюдать за пушистиками. С потолка медленно и печально падали синие снежинки. Пушистики скользили под ними, как детишки на катке, не прекращая петь, и хотя зрелище было сказочным, Сакура не могла не признать: песня начинала утомлять своей безостановочностью.

– Пятюня минут, – сделал Илья уже ставший традиционным прогноз.

Он ошибся на две минуты. После звонка в дверь Серый с Джеком отправились открывать, и Сакура, подстёгиваемая любопытством (и лёгкой тревогой, призналась она сама себе), последовала за ними. Илья остался в кресле – горгулья с поджатыми ногами, вытянутая рука с мышкой неподвижна, взгляд закаменел, и только язык слюнявит усишки.

В прихожей Сакура обнаружила, что полосы на обоях, некогда строго вертикальные, теперь повалились вкривь и вкось, как доски старого забора, и сделались кислотно-яркими, превратив комнату в гигантский калейдоскоп. Опять слегка закружилась голова, и Сакура пожаловалась:

– Сейчас меня стошнит радугой.

Её реплика осталась без внимания – Серый открывал дверь.

Курьеров оказалось двое. Они выплыли из темноты лестничной клетки, подобно лишённым пигмента глубоководным рыбам, что безмолвно и плавно возникают в иллюминаторе батискафа. Сакура подумала, что от них даже пахнет рыбой. Одинаковые, долговязые и большеглазые, без признаков растительности на лицах, как Тру-ля-ля и Тра-ля-ля, изнурённые химиотерапией. Их синегубые рты конвульсивно дёргались, что вызывало у Сакуры плохо сдерживаемое омерзение, сродни тому, что она испытала, когда в прошлом семестре, открывая дверь в студенческую столовую, вляпалась в чью-то харкотину на дверной ручке. Что за дары можно было ожидать от таких созданий? В её сознании, в том его отделе, который отвечал за интуицию, загорелся красный сигнал, делая очевидным: Илья не просто совершил ошибку, заказав еду из двадцать третьего века. Возможно, заказывать еду на сайте «Темпоральной службы доставки» не следовало с самого начала.

Она представила, как в этот самый момент он зачарованно выбирает из меню века двадцать четвёртого. Может, уже кликнул на прямоугольной иконке «Оплатить», красной, как беда.

– А можно отказаться от доставки?.. – начала Сакура. Игнорируя её вопрос, курьеры синхронно шагнули вперёд и расступились, каждый к своему клиенту. В руках курьеров были чёрные ребристые футляры неизвестного назначения. Они напоминали реквизит из какой-нибудь антиутопии про будущее… только реквизитом не являлись.

– Эй, – предостерегающе воскликнула Сакура, пятясь. – Мы отменяем доставку! Всё! Вы это…

– Они говорят, – сонно произнёс Джек и поднёс палец к своему виску, точно собираясь застрелиться из воображаемого пистолета. – Здесь.

– Я тоже их слышу! – поддакнул Серый. Его обычно скорая речь замедлилась. – Это как бы телепатия. Я хочу попробовать. Я как бы должен. Мы заплатили.

– Так… необычно… – Джек опустил руку и, словно в трансе, направился вглубь квартиры. Тру-ля-ля с футляром наперевес не отставал от него ни на шаг.

– Джек! – напрасно крикнула Сакура. – Джек!

Тут она некстати вспомнила мультик «Медвежуть», который смотрела в детстве – слишком психоделический, чтобы быть детским – где звери сначала наелись всяких лакомств из загадочного чёрного ящика, а после сами в него провалились и оказались в мезозойской эре, где их схарчили динозавры.

– Можно на кухне, – ответил Серый на незаданный вслух вопрос Тра-ля-ля. Сакура схватила Серого за плечо, но тот небрежно стряхнул её руку:

– Перестань, Саки. Вечно ты… Это как бы безопасно. – И скрылся за кухонной дверью, а Тра-ля-ля двуногим червём произвивался за ним.

Сакура побежала в зал.

– Илюха! Они хозяйничают у тебя в квартире, курьеры! Их двое, и они читают мысли. Тебе лучше пойти и сделать что-нибудь с этим! Они увели мальчиков… Илья, ты чего?

Илья сидел, высунув язык почти до подбородка. На его розовых щеках выступила испарина.

– Жарковато стало, ты не считаешь? – прошамкал он, не убирая язык. «Фаркофафофалонефыфаэшь»? – Что-то мне нехорошо. – «Фтотофне неховошо».

Он захихикал. Полетели слюни.

Её осенила догадка, от которой похолодело сердце. Боком, с поднятым плечом, чтобы не попасть под брызги, Сакура прошмыгнула мимо Ильи к столу и схватила коробку из-под юлтуза.

Так и есть, всё самое важное опять набрано мелким шрифтом: «В редких случаях возможны аллергические реакции. Для устранения применить сатимаркат тагот или интерфейсируйте по стреле +LL<0LL| в течение тридцати стандартных циклов».

Из комнаты словно выкачали весь воздух.

– Супрастин есть? – сумела выдавить Сакура. Не сатимаркат тагот, но вдруг сгодится? Илья откликнулся новым приступом хихиканья. Слюни полетели сильнее. Их сопровождал не самый приятный запах. – В ванной? В холодильнике?

– В фанно! – каркнул Илья. – В хофофифифе!

Сакура ринулась в фанну и к хофофифифу, по пути пнув подвернувшихся пушистиков. Те разлетелись с кошачьим шипением, а когда запели снова, ей вслед, это было минорно и зло, как у рок-группы «Агата Кристи».

У входа в ванную Сакура едва не столкнулась с вышедшим из-за двери Тру-ля-ля. В руках он нёс футляр, открытый и пустой. Сакура выхватила его, при этом случайно коснувшись пальцев курьера. Ей не удалось сдержать возглас омерзения: пальцы оказались обжигающе горячими и бескостными, как черви – липкие черви, приклеившиеся к футляру, отчего Сакуре пришлось приложить некоторое усилие, чтобы завладеть им. Она отпрыгнула, прижимая футляр к груди и готовясь защищаться, но Тру-ля-ля потерял к нему всякий интерес. Он невозмутимо миновал Сакуру и поструился к выходу по своим делам. Сакуре больше ничто не мешало отправиться по своим.

Джек сидел на опущенной крышке унитаза, придавленный жёстким излучением светодиодных ламп. Его рубашка была расстёгнута и приспущена, открывая плечо, по которому расплывался розовый след, словно от укуса насекомого.

– Это… укол? – На мгновение Сакура забыла, зачем сюда явилась.

– Чувство сильное, но непонятное, – промолвил Джек. Подумав, добавил: – Чешется.

– У Ильи аллергия на то дерьмо, которое мы ели! – выпалила Сакура. – Юлтуз или как там его. О чём вы вообще думали?!

Она бросилась к полкам у раковины и принялась выворачивать их одну за другой в поисках супрастина. Под ноги посыпались салфетки, расчёски, бигуди, зубные щётки, пачка прокладок, туалетная бумага – но никаких лекарств, даже пластыря. Джек заторможено наблюдал за бардаком.

– Джек. Джек! Джек, иди в зал, присмотри за Ильёй, если ему стало хуже, вызови «скорую»! – Безрезультатно. – О господи! О господи!

Джек встал и снова опустился на крышку.

– В ушах звенит, – пожаловался он, но Сакура его уже не слышала – неслась на кухню.

Которую как раз покидал сделавший дело Тра-ля-ля. На этот раз она не стала вырывать футляр, и курьер беспрепятственно просочился мимо Сакуры. Растворился во тьме за квартирной дверью, как глубоководная рыба.

Серый восседал на мойке и рассматривал свою правую руку – очень сосредоточенно. На Сакуру он даже не взглянул.

– Тебя тоже укололи? – бросила Сакура по пути к холодильнику.

– Никто меня не колол, – вяло отреагировал Серый. Рука всецело приковала его внимание, точно он безуспешно силился постичь суть гипотезы Ходжа. Где-то за окном, далеко, на тёмной стороне Луны, с юга на север провыла сирена – копы или «неотложка». Сакура едва отметила это событие. – Он дал мне подышать.

– Очень хорошо, – бросила Сакура, ничего не поняв из сказанного. Она распахнула холодильник и наполовину скрылась в нём. Полки в дверце были заставлены упаковками с лекарствами, прочитав названия которых в правильном порядке можно было призвать Вельзевула. Попытавшись найти среди них супрастин, Сакура уронила чёрный футляр, который продолжала сжимать в ладони. Она нагнулась за ним, коснулась подушечками пальцев его верхнего края там, где на поверхности футляра ребристые складки пластика образовывали узор, и… что-то произошло. Узор содержал информацию, которую мгновенно впитало её сознание. Говорят, некоторые люди могут решить уравнения, не делая долгих вычислений, а лишь взглянув на него – подобное случилось и с Сакурой. Не буквы в голове, не телепатия – озарение. Она резко распрямилась и врезалась головой в дверцу холодильника. Несколько коробочек вывалились на пол. Супрастина среди них не оказалось.

Сакура схватилась за затылок больше от удивления. Ей было всё равно на боль. Увиденное – понятое – шокировало. Сакура и прежде знала, что некоторые продукты не следует мешать с другими, дабы не навредить здоровью. «Комплект номер пять» относился как раз к таким продуктам. Его строго запрещалось употреблять вместе с алкоголем, а Джек по части последнего этим вечером особенно отличился. Она повернулась, чтобы рассказать об этом Серому. Открыла рот, но он заговорил первым:

– Как бы почему бы и нет? Один раз живём, и надо всё попробовать.

Озвучив эту сентенцию небывалой для него философской глубины, Серый совершил поступок, который Сакура осознала не сразу, несмотря на то что вечер становился всё страньше и страньше.

Серый поднёс руку совсем близко к лицу и широко распахнул рот. Обнажились крупные крепкие, с желтизной, зубы. Привычным жестом, словно делал так всегда, он сунул в рот пятерню, захлопнул челюсти и резко рванул. Пальцы отделились от кисти легко, как кусок мяса от варёной курицы. Крови не было. Вместо неё по подбородку Серого потекла густая пена, розовая, с серыми нитяными прожилками. Сакура успела увидеть, как обрубки пальцев исчезают за его зубами. Он принялся усиленно жевать, и пока это длилось, менялось выражение его лица – с задумчивого на восхищённое.

Сакура уставилась на его изувеченную руку. Грязно-розова пена, покрывавшая культю, пузырилась, вздувалась и застывала, принимая форму вновь прорастающих сквозь плоть пальцев.

– Ошень вкушно, – сказал Серый. – Кроме ногшей. – И сплюнул в раковину шершавый обмусоленный ноготь. Судя по размеру – большого пальца.

Сакура выскочила из кухни.

Комната, в которой она оставила Илью, неуловимо, но существенно изменилась. Жёлтый свет сгустился и стекал с настенной лампы по обоям, точно старый жир, оставляя на стене полосу морщинистой, с бляшками, шкуры. «Унесённые призраками» исчезли со вздувшегося, словно живот беременной, экрана, уступив место диктору местных новостей. Тот торопливо шевелил губами, выпуская слова-рыбёхи – скользкие и с варёными злыми глазами. За его спиной фоном шло какое-то ночное мельтешение, полное фиолетовых сполохов и снующих спецмашин с мигалками. Илья лежал на полу навзничь, хватая себя то за грудь, то за горло. Он выглядел как человек, который никак не может вспомнить, в какой из карманов сунул кошелёк. Возле его дёргающегося плеча сидели и наблюдали за вознёй пушистики, вот только в них не осталось ничего мимимишного. Даже петь они прекратили, а лишь шипели, пуча гляделки и выворачивая губы цвета пены, которая вытекала из ран Серого. Ещё одним звуком, наполнявшим комнату, было скрипучее поскуливание – то Илья судорожно елозил ногами по ламинату.

Сакура кинулась к нему, шлёпнулась рядом на задницу. Она боялась до него дотронуться, но Илья приподнял голову, и Сакура через страх помогла удержать её. Влажный затылок Ильи обжигал ладони. Его глаза нашли глаза Сакуры, и хотя она не ожидала этого – Илья не выглядел как человек, способный произнести нечто осмысленное – он заговорил:

– Аллергиа, – просипел Илья. – Никогша раньше не быо. У машери быа. Наорэххи.

– Звоню врачу. Сейчас. – Её мобильник остался на столике, возле которого как раз уселись пушистики. Она замахнулась на них, и те, бурча, откатились в сторону… но не сразу, как бы демонстрируя Сакуре отсутствие страха перед ней. Она дотянулась до телефона и набрала номер «скорой».

После переливов набора в трубке повисла плотная тишина, словно сигнал наглухо затерялся в пространстве, так и не превратившись в звук. Когда трубка ожила, спустя вечность, Сакура услышала.

– Вы находитесь в режиме ожидания. Пожалуйста, оставайтесь на связи, вам ответит первый освободившийся оператор. Ваш номер в очереди семнадцатый…

Хотя Сакуре и нечасто приходилось вызывать неотложку, она никогда прежде не сталкивалась с подобными автоматическими ответами и сомневалась, что они вообще предусмотрены при звонках в «скорую». Ужас сжал её горло, как аллергия – горло Ильи, и тут Джек, про которого Сакура успела забыть, начал кричать. Она выронила мобильник. Джек кричал и кричал, прерываясь только за тем, чтобы глотнуть воздуха.

Она не хотела, но побежала на его нарастающий – с «А-а, а-а-а!» до «АААА!!!» – рёв. Вынуждена была.

Лучше бы она не делала этого.

Шатаясь, Джек брёл по коридору. Сакура не сразу сообразила, что происходит с его лицом. Какая-то чёрная, похожая на сочного тарантула штука присосалась к его подбородку, и из-под её «лапок» обильно сочилась кровь. Обжигающие брызги попадали на стены, отмечая путь Джека от ванной. Тарантул или нет, оно поедало лицо Джека. И, поедая, росло.

Его чёртова родинка. Несмотря на трансформацию, Сакура узнала её – ну просто вечер озарений. Окружающие считали эту родинку отталкивающей. Видели бы они её сейчас.

– АААОХ! – голосил Джек, мотая головой с тяжелеющей, теряющей формой щекой. Ещё больше крови брызнуло на стену. Он сделал усилие, чтобы посмотреть на Сакуру, и в его глазах за пеленой агонии она разглядела узнавание. Это было хуже всего. Она попятилась, не в силах оторваться от зрелища, загипнотизированная им.

Прогрызая кожу, родинка ухватила Джека за губу одним из своих отростков и запустила его в рот. Джек остановился. Его руки взметнулись вверх, коснулись чёрной твари и беспомощно опали. Затем Джек закашлялся. Его щека растворялась под родимым пятном, а оно всё разрасталось и разрасталось. Волосы на виске Джека зашевелились, когда тварь пустила корни в его шевелюру. Как жидкий пластилин, тварь растекалась, облепляла правую сторону его лица, раздвигала отмеченные кровью границы здоровой плоти, и из центра вязкой пульсирующей опухоли, как из жерла вулкана на Сакуру вытаращился выпученный, уцелевший – пока что – глаз.

Глаз, из которого так и не уходило узнавание.

Она попятилась, и Джек двинулся к ней, отвечая на каждый её шаг своим.

– Вика, – сумел произнести он. Затем его горло наполнилось свистом, как слив в раковине, когда в него уходит вода, и изо рта выплеснулась тугая струя крови – на пол, на его рубашку. Но, по крайней мере, он перестал кричать. И говорить.

Гипноз спал. Сакура развернулась, чтобы бежать, не желая видеть, как Джек окончательно исчезнет под складками этой чёрной вязкой дряни – и врезалась в Серого, который всё это время наблюдал за происходящим. Ничего осмысленного не было в выражении его лица, словно мозг Серого находился на каком-то спутнике Юпитера, а то, что Серый не прекращал жевать, только усиливало впечатление.

– Тебе бы тож попробовать, – сказал он, чавкая. – Это как бы не больно. Тебе понравится.

И он протянул ей свою культю с вечно отрастающими, как у Дэдпула, пальцами.

Сакура оттолкнула его с дороги и вбежала в зал, где Илья на полу отплясывал лежачую чечётку.

– Это всё твоя идея, Илья! – заорала она, чувствуя ярость, слепящую, как ядерный взрыв. – Это что, блядь, по-твоему, весело?! – Забыв, что поначалу действительно было весело – в том числе, ей. – Что мне со всем этим делать?!

Шея Ильи превратилась в перекачанный футбольный мяч. Заострённый язык, точно дразнясь, вывалился из мокрого рта на длину, которую в иной ситуации Сакура сочла бы невероятной. В его хрипе ей почудились слова.

– Да? – наклонилась она к нему. Из её глаз хлынули непрошенные слёзы. – Что?!

– Ф – физдетс, – просипел Илья последнее осмысленное слово, сказанное им на планете Земля. Чечётка ускорилась. Он принялся колотиться головой об пол, с каждым ударом выкашливая шершавые стоны. Пушистики, которые прятались под столом, поползли к нему, оставляя на полу болотистые полосы. Сакура отпрянула, замахнулась на них, но те ответили шипением и не подумали остановиться. Они почти добрались до него, когда Илья вскину руку. Не конвульсия – осознанный жест, побуждающий Сакуру обернуться.

Илья указывал на компьютер. Буквы на странице сайта «Транстемпоральной службы» были достаточно крупными, чтобы Сакура со своего места могла прочесть последний заказ Ильи.

Ох, ей бы заметить это раньше!

ОСОБАЯ ДОСТАВКА ДЛЯ ВСЕЙ КОМПАНИИ! – кричала надпись на экране. Над буквами был год, и тут она сощурилась, чтобы разобрать. 2317-й. Последний год из списка доступных. И в нижней части экрана – ОПЛАЧЕНО. ВАШ ЗАКАЗ ПРИНЯТ! BON APPETIT! Алыми буквами.

На возникшей перед её мысленным взором картинке – которая была ничем иным, как воспоминанием – Илья растопыривал пальцы и выкрикивал: «Пять минут».

Когда был сделан заказ?

И сколько времени у неё в запасе?

Неизвестно, но его явно не стоило тратить на то, чтобы торчать тут и гадать. Она рванула из комнаты, в которой затихал Илья и две гадины воссели на его груди пучеглазыми, причмокивающими комками грязи.

По коридору, необъяснимо растянувшемуся и превратившемуся в подобие «рукава», по которому пассажиры покидают самолёт, сгорбившись, брёл Джек. Сакура узнала его по рубашке. Всё, что ниже плеч, было Джеком. Выше плеч торчал пучок длинных чёрных отростков, напоминающих изломанные корни. С их концов капала кровь, усеивая пол алыми монетами. Отростки шевелились; их соприкосновение друг с другом сопровождалось пощёлкивающим шуршанием. Пощёлкивающим шуршанием. С похожим звуком Илья не так давно потирал свою бородку. Хуже всего было то, что шевеление выглядело осмысленным. Один из отростков нащупал фотографию, из тех, что украшали стены коридора – с Эйфелевой башней – подцепил её, сорвал и швырнул к ногам Джека. Стекло, прикрывающее фотографию, лопнуло. Сердце Сакуры устремилось так быстро, что его удары слились в одно вибрирующее трепетание. Глазам стало больно – так они расширились. Джек напоминал Грута, человека-дерево, и ей захотелось смеяться и кричать. Смеяться и кричать.

Она решила, что сделает это потом. Как только покинет вечеринку.

Она развернулась с чувством дежа вю, ожидая, что опять натолкнётся на Серого. Путь был свободен. Электрический импульс, побуждающий её бежать, ещё опускался к ногам, когда раздался звонок в дверь и пригвоздил её к месту.

Время замерло.

«Уходи, – прошептал голос в её голове. – Уходи, оставь заказ себе».

Звонок повторился, настойчиво и сердито. Сакура вспомнила, что никто не запер дверь, когда курьеры покинули квартиру.

«Уходи», – повторила она, как заклинание. Она успела поверить, что оно сработает. Затем дверная ручка плавно повернулась и дверь беззвучно, будто во сне, начала открываться, впуская темноту… и что-то ещё. Жёлто-лиловое, фирменных цветов «Транстемпоральной службы».

Курьер вошёл внутрь, чтобы вручить особую доставку для всей компании.

Теперь Сакура могла сделать то, что ей хотелось. Она принялась смеяться и кричать, смеяться и кричать.

А потом – только кричать.

Вечеринка продолжалась.

Высота.

Его первым желанием было закричать. Или вцепиться в горло Францу Гораку – если сидящего рядом с ним на скамье и вправду так звали. Или и то, и другое одновременно. Но его мышцы превратились в застывший цемент, а из горла вышел лишь свист, жалкий и комичный – вот и всё, на что он оказался способен в данную минуту.

Однако человек, называющий себя Гораком, счёл нужным предостеречь:

– Советую себя контролировать. – Сухо и холодно. – Не нужно осложнений. – Вкрадчиво и мягко.

Его стеклянно-синие глаза превратились в точки, и те пронзали лицо Яна, как два остро заточенных карандаша. Запах дорогого одеколона Горака усилился, стал густым и навязчивым, точно туалетный освежитель.

Желая стряхнуть с себя этот взгляд, Ян не без труда отвернулся. Не помогло. Невидимые карандашные грифели прочертили две линии через его щёку и упёрлись в затылок. Он чувствовал их. Они тянули назад, как впившиеся в кожу рыболовные крючки.

А перед ним развернулся вид на вершину Утлиберга. Несмотря на раннее утро, она понемногу заполнялась туристами. Неделя выдалась жаркой, и солнце, всплывающее над горами в едва подёрнутом дымкой небе, обещало, что и сегодня ничего не изменится. «Золотой час» миновал, но тени всё ещё оставались длинными, а свет – апельсиновым. Две юные азиатки, одна в канареечного цвета маечке, другая в джинсовой куртке, прошли мимо скамьи, на которой сидели Ян и его спутник. Вчерашние школьницы, едва ли старше Риты. Каждая держала по смартфону. Девочки хихикали. Следом прошествовал высоченный индус в чалме. К груди он прижимал фотокамеру, чтобы та на болталась на ремне. Одна из последних моделей Canon с телеобъективом, навороченная, машинально отметил Ян. Его камера была куда проще: беззеркальник Fuji с «китовой» линзой. Горак заманил сюда Яна уверениями, что с горы можно сделать превосходные снимки Цюриха и окрестностей. Воспользоваться возможностью Ян не успел.

Очевидно, теперь и не успеет.

– Мой отец говорил: «С хорошими людьми происходят плохие вещи», – размеренно произнёс Горак. Его голос доносился до Яна откуда-то издалека. – Вы хороший человек, пан Макаров?

С нахлынувшим чувством «так-не-бывает» Ян обернулся.

Не дожидаясь ответа, Горак придвинулся чуть ближе, словно собираясь поведать заветную тайну. Чистейший воздух швейцарских возвышенностей окончательно растворился в тошнотворном запахе его одеколона.

– Вы любите свою дочь? – спросил он.

– Что вам надо? – ответил Ян и не узнал собственный голос. Какое-то дрожащее блеяние со дна пересохшего колодца. – Сколько вам надо?

Горак наклонился к нему совсем близко. Теперь со стороны могло показаться, будто он вознамерился поцеловать Яна. В одеколонный смрад добавилась нотка гнилого мяса – дыхание Горака. Карривурст и плохие дёсны. Вонь обволакивала Яна как атмосфера газового гиганта, достаточно ядовитая, чтобы погубить жизнь на вращающемся вокруг спутнике. В иной ситуации он порекомендовал бы Гораку хорошего пародонтолога – за годы жизни в Европе Ян оброс знакомыми из числа медицинских специалистов в различных областях.

Вместо совета он, несмотря на ужас и беспомощную ярость – как же так, как это могло случиться с ним?! – успел пожелать, чтобы дёсны Горака развалились и сгнили, а зубы повыпадали. Чтобы Горак проглотил их и подавился. Могли ли хорошему человеку прийти в голову подобные мысли?

Учитывая обстоятельства… кто знает?

– Вы любите свою дочь? – повторил Горак с нажимом.

– Я люблю свою дочь, – ответил Ян и удивился, как трудно дались ему слова, являвшиеся чистейшей правдой.

Горак кивнул и выпрямился.

– Слова, произнесённые вслух, имеют силу, – молвил он, направив взгляд поверх головы Яна. – Теперь, когда вы услышали себя, воспринимать детали станет легче.

Мысли в голове Яна сталкивались, подобно вагонам двух составов, врезавшихся друг в друга на полном ходу. Вряд ли такое состояние можно было описать словом «легче».

– Собирайтесь, – лениво бросил Горак. – Не заставляйте меня хлестать вас по лицу.

Он запустил руку в карман куртки и извлёк на свет телефон, крохотную кнопочную «Нокию» с монохромным экраном. Ян не думал, что кто-то до сих пор пользуется такими. Вагоны, грохочущие в его голове, постепенно выстраивались в ряд. Словно мобильник их как-то… заякорил. Сейчас Горак наберёт некий номер, и Ян сможет услышать дочь. А после Горак назовёт сумму. Всё как в ёбаном кино.

Ян видел, как Горак нажимает кнопку быстрого набора и, не дожидаясь ответа, протягивает ему «Нокию». В течение нескольких месяцев после того, как не стало Марии, Ян просыпался с мыслью о том, что её смерть – всего лишь сон. Ему порой случалось видеть очень живые, неотличимые от реальности сны, так почему бы и её смерть не могла оказаться одним из них? Не открывая глаз, он ощупывал левую сторону кровати и никого там не находил. Тогда горе возвращалось, накатывало и заставляло принять реальность.

Подобное чувство охватило его и теперь. Скамейка на вершине горы под выцветшим летним небом и человек с карандашными глазами, протягивающий ему мобильник – всё снится, всё не всерьёз. Лёгкий ветерок касался его щеки, он чувствовал твёрдость земли под ногами, но ведь и те сны бывали столь же яркими, так что…

– Держите, – сказал Горак сурово. Ян взял «Нокию». Трубка была тёплой и слегка сальной на ощупь. Несомненно, реальная. Как пустая половина кровати. Надежда испарилась. Он прижал трубку к уху, чтобы услышать, как кричит его дочь.

Без слов, одни рыдания – но Ян узнал Риту, это была она, и мир рухнул, похоронив его под руинами.

– Рита, Рита, – зачастил он, невольно повышая голос. – Ритуля!

Горак, поморщившись, предупреждающе пхнул его в плечо, одновременно чувствительно и незаметно для случайных прохожих, оказавшихся поблизости. Никто не обернулся. Никому никакого дела.

– Папа! – прорвалось сквозь слёзы.

– Котик, где ты? – выдохнул он. Его рука тряслась, словно по ней пропустили электричество.

– Не знаю! Здесь нет окон, это какой-то… подвал… Я… я сидела с Сарой в том нашем кафе, а потом я пошла домой. Ко мне… ко мне подошёл мужчина в переулке, прямо на улице, и я дальше не помню, совсем ничего, даже его лица и я очнулась здесь и у них тоже нет лиц у них маски на лицах и у одного пистолет и им что-то нужно от тебя они все говорят что ты должен… что-то…

– Ты в порядке? – Глупейший вопрос, но что ещё он мог спросить? – Ты цела?

– Мне страшно. – Спазм превратил её голос в едва различимое поскуливание. Никогда прежде Ян не слышал от неё подобного звука. – Я умру.

– Нет-нет-нет-нет, прекрати, всё будет хорошо, – выпалил он, с ужасом осознавая, насколько необоснованы его утешения. – Я сделаю, что они хотят, – заявил он с бóльшей твёрдостью. – Я обещаю. Тебя отпустят, доча, всё будет…

Её короткий вскрик и гудки в трубке. Один из сторожей, что был с Ритой в подвале и носил маску, разорвал связь.

Ян закрыл и открыл глаза.

– Сколько вы хотите? – Кажется, он уже задавал этот вопрос. Он пытался говорить спокойно, надеясь, что страшный человек не замечает, как дрожит его нижняя челюсть, точно вышедшая из пазов выдвижная полка, которую пытаются затолкать на место. – Чтобы вы понимали, здесь какая-то ошибка. У меня нет огромных доходов. Я снимаю квартиру в Мангейме, далеко не самую лучшую, и в банке у меня тысяч шесть евро, ну, чуть больше. Я пятый год живу в Германии, но сбережения стали стабильно появляться только с прошлого года, до этого всё уходило на обустройство, эти хлопоты с переездом и прочим, и Рите надо было учиться, но я могу, я могу взять в долг… – Тут он понял, что его понесло не туда, и осёкся. – Неважно. Я всё вам отдам. Отпустите мою дочь. У меня больше никого нет, кроме неё.

Он ведь всё сказал правильно? Деньги – что ещё от него можно хотеть? Он не был ни влиятельным политиком, ни чиновником, ни миллионером – детский врач, что до эмиграции, что после. Хороший детский врач, даже очень, таким его считали – но не более. Значит, деньги. Его дочь в заложниках, посредник сидит рядом, готовый озвучить условия, так к чему тянуть и не покончить с этим кошмаром скорее?

И всё же… Было что-то странное в том, что Горак – настоящее это имя или нет – явился на встречу сам. Что-то неправильное. Если на то пошло, всё теперь казалось неправильным – и неслучайным – с самого начала. Они познакомились три дня назад в уличном ресторанчике (Ян вспомнил, что знакомство инициировал Горак: спросил прикурить и уточнил, не чех ли Ян, а дальше разговор завязался, чему очень способствовали шесть выпитых за вечер кружек пива). Горак ему приглянулся, пусть сейчас это и казалось невероятным. Вчера Горак предложил Яну подняться на гору Утлиберг. Новый приятель, казалось, был крайне удивлён, узнав, что за неделю пребывания в Швейцарии Ян ни разу не побывал на вершине. «Оттуда можно сделать восхитительные снимки Цюриха», – живописал Горак. Он был уже в курсе увлечения Яна пейзажной фотографией. Ян сам разболтал ему после первой кружки пива в том ресторанчике.

Итак, посредник явился сам, а не прислал записку, составленную из вырезанных газетных букв, как это делают похитители в фильмах, и не направил видеофайл по «левой» электронной почте. Почему он не боялся последствий? Сбрей он усы, отрасти бороду – Ян узнал бы его из сотен, а то и тысяч случайных знакомых, с которыми его сталкивала жизнь. Он узнал бы его из семи миллиардов людей, обитающих на планете Земля. Эти блекло-пуговичные стальные глаза ожившего механизма. Эти Г-образные русла складок возле рта. Этот чудовищный парфюм.

Горак – или «Горак» – покачал головой. Его голова отбрасывала на землю тень, напоминающую заходящий на посадку миниатюрный НЛО.

– Отпустят вашу дочь или нет, зависит от вас. От вас, – подчеркнул он, – но не от ваших денег. У тех, кого я представляю, денег достаточно, чтобы купить страну-другую из числа государств четвёртого мира. Или даже третьего. Порой так и происходит. – Последнее было произнесено будничным тоном. – Чтоб вы понимали: если вы решите обратиться в швейцарскую полицию, славящуюся своей неподкупностью, я выйду из участка быстрее, чем вы успеете сказать: «ракле». Правда, в этом случае свою дочь вы больше не увидите. Я не рисуюсь и не выдумываю, когда говорю о наших возможностях, иначе не стал бы знакомиться с вами, сообщать всё лично и вообще светиться. Я просто обозначаю… как это по-русски? Правила игры, наверное. Так? Правила игры.

– Тогда что вам нужно от меня?

Горак театрально устремил взгляд вдаль, на синеющие в лёгкой дымке линии соседних гор.

– Этим миром движут две силы: любовь и страх. Вам придётся выбрать одну из сторон. У всех нас есть страхи, пан Макаров. Назовите мне свой.

– Мой страх? – Ян оказался способен на усмешку, кривую и диковатую, но всё же. – Что за вопрос такой? Моя дочь у вас, а ты… вы спрашиваете, чего я боюсь. Как по-вашему? Не это должно меня пугать больше всего?!

– Вы не поняли. Я спрашиваю, чего вы в принципе боитесь. – Горак развёл руки в неопределённом жесте, словно собирался обнять Яна. – Не сейчас. В целом.

Ян заморгал.

– Высоты, – ответил за него Горак, и Ян заморгал сильнее. Горак попал в точку.

– Как…

Горак нетерпеливо отмахнулся: неважно, мол; но Ян обнаружил, что не может отделаться от этого вопроса так легко. Лучше было зациклиться на этой загадке, чем…

Акрофобия не была его тайной, но и не той особенностью, которую выставляешь напоказ. Она просто была, как непрорезавшийся зуб мудрости или трещина на смартфоне. И Ян точно знал, что не обсуждал акрофобию с Гораком. Тогда как он мог узнать?

– Вы боитесь высоты, именно потому вы до сих пор не побывали в этом дивном месте, – продолжил Горак. – Но вы обожаете природу и природную съёмку, вот почему вы согласились прийти сюда. Я знал, что согласитесь. Страсть… любовь, если хотите, сильнее страха. Зная это, человеком очень легко манипулировать. Зная… как там по-русски, рычаги? Да, нужные рычаги.

– Мрази, – не сдержался Ян. Вряд ли говорить такое было разумным, но он понимал, что свихнётся, если промолчит. Это был какой-никакой выход чувствам, рвущимся наружу.

Откуда же они узнали?

– Да, я боюсь высоты, – признался он. Если забыть об обстоятельствах, он ощущал бы себя вполне комфортно, здесь, на скамейке. Даже у края вершины – склоны горы были достаточно пологими, чтобы открывающиеся пространства не вызывали у него страха. В панику его бросали именно что резкие перепады в геометрии поверхностей, их крутизна, обрывы. Например, к краю небоскрёба он и близко бы не подошёл, каким бы высоким ни было ограждение. – А какое ваше дело?

Внезапно он вспомнил.

Его блог в Инстаграме. Поездка в Мюнхен.

– Когда ты не ограничен в средствах, банальные развлечения уже не доставляют такого удовольствия. Мои представляемые – люди азартные, но скучающие, – продолжал тем временем человек с глазами-точками. – Их страсти просты, но фантазия оставляет желать лучшего. Для их увеселения и существуем мы. Сценаристы, режиссёры и исполнители, три в одном. Для сильных мира сего мы придумываем и воплощаем в жизнь такие забавы, что знай о них конспирологи – обалдели бы. И хорошо, что они не знают. Намекну лишь, что порой на кону оказываются целые территории. Мои представляемые обожают делать ставки. Для них это всё игра, азарт, адреналин, но для нас… для меня – способ постичь природу человека. И природа эта, – тут Горак наморщил лоб в гримасе пренебрежительного разочарования, – природа эта так себе. Бог, существуй он на самом деле, умер бы, когда понял.

Горак говорил, и его глаза разгорались, даже цвет их из блекло-стального стал сапфировым. А Ян всё не мог перестать обдумывать догадку.

Год назад он побывал на вершине мюнхенской телебашни. Говорили, что в ясную погоду с неё можно разглядеть Альпы, но в тот день погода выдалась капризной и ветреной, поэтому с верхнего яруса – того, что был застеклён – Ян не разглядел почти ничего. Он решил подняться на открытую платформу, располагавшуюся над застеклённым этажом. Ограждение там было выше человеческого роста, но не настолько, чтобы он дерзнул задержаться у края подольше – сунулся вперёд и сразу отпрянул, когда пустота, раздвинув ставшие в миг иллюзорными и ненадёжными прутья, устремилась навстречу, затягивая его, как огромный космический пылесос. Выл ветер. Яну казалось, что бетонное основание платформы начинает крениться. Несмотря на это, он поднялся на третью платформу, самую верхнюю и самую открытую из всех.

Ему хватило пары секунд, секундой больше – и он улетел бы за край, так ему казалось. Ветер вцепился в его куртку, надул капюшон, как парус, потянул к ограде, которая здесь была всего-то чуть выше пояса. Хохочущие китайские туристы, упираясь в неё спинами, делали селфи. Полуприсев, на окостенелых ногах, боком, как краб, Ян ретировался на безопасный застеклённый этаж.

Свою встречу с бездной он описал в своём Инста, где завёл аккаунт вскоре после того, как обзавёлся своей первой камерой. Это тоже была Fuji, подарок бывших коллег перед его отъездом из России. Когда он делал пост, произошедшее казалось рисковым, будоражащим и забавным. Пост собрал почти четыреста лайков. Его страница в Инстаграм была открытой. Прочесть мог каждый.

И похоже, её прочли те, кому не следовало.

Все эти воспоминания пронеслись в голове Яна за время короткое, как щелчок пальцами.

– Переходите уже к сути, – оборвал он Горака, и взор собеседника разом погас, лицо обмякло, уголки губ и усов опустились вниз.

– Скучный вы человек, пан Макаров, – вздохнул Горак и махнул рукой в сторону площадки поодаль. Там стальным перстом, поднимающимся над зонтиками кафе, указывала в небо смотровая башня. – Смотровая башня, – подтвердил он, когда Ян проследил взглядом за его рукой. – Высота тридцать метров. Вот условие: поднимитесь на неё и прыгните вниз. После этого я сделаю звонок и вашу девочку отпустят. Привезут в безопасное место и дадут денег на дорогу. Или оставайтесь сидеть на скамейке и больше никогда не увидите вашу дочь. Жизнь за жизнь. Страх за любовь. Таково условие пари. Мой прежний звонок запустил отсчёт. У вас осталось… – Горак оттянул рукав рубашки, скрывающий часы – швейцарские, конечно, – сорок девять минут.

– Что это за бред? – Страх Яна, на короткое время вытесненный ненавистью, вернулся; колоссальный ужас, раздавивший его, как башмак жука – с хрустом. Ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Может, и потерял. Фигура Горака двоилась, отбрасывала раздвоенные тени-языки. – Ты сумасшедший.

Лицо Горака приняло скорбное выражение «слышу-это-не-впервые».

– Я тебя убью, – добавил Ян.

Вместо возражений Горак откинулся на спинку скамьи, сложил руки на животе и заговорил почти мечтательно:

– В прошлом году я имел дело с семьёй азиатов. Пожилая женщина и сын. Небогатая семья, еле сводила концы с концами. Жили они в настоящей дыре: и дом, и район, и город, да и страна – всё дыра. Молодой человек перебивался случайными заработками, чтобы собрать на обучение в местном университете. Женщина страдала глухотой. Одним словом, подходили нам идеально, и мы взяли их в… разработку. – «Разработка», с вопросительными интонациями, как будто Горак не был уверен в правильности слова. – Предложили сыну десять миллионов долларов за то, чтобы он без всяких объяснений до потери сознания избил свою мать. Дали час на раздумье. Он тоже грозился меня убить… – Горак печально улыбнулся. – Насколько знаю, сейчас он учится в Гарварде.

– Большинство людей хорошие, – сказал Ян, но не услышал веры в своём голосе. – То, что вы творите, омерзительно.

Сон, сон, пусть это будет кошмарный сон, затвердил он про себя. Или безумие. Да. Безумие, и компания санитаров у койки, и мягкие стены. Или – омерзительная мысль, всплывшая в его мозгу, как разлагающаяся, белобрюхая, раздувшаяся рыба со дна колодца –инсценировка похищения, задуманная Ритой с целью избавиться от него, чтобы… ну там… наследство…

Жгучий стыд привёл его в чувство, и Ян не дал развить жалкое, постыдное предположение.

Сколько таких стухших рыб, одновременно дохлых и подвижных, таит дно колодца человеческой души? Так ли уж неправ был Горак, когда говорил о природе человека? Ян хлебнул воздуха, и рот наполнился вкусом гнили.

– Может, перейдём сразу от злости к принятию? – предложил Горак. – Время-то идёт. Да и признайтесь, после смерть жены вы ведь думали о том, чтобы со всем покончить? Ведь думали?

Ян начал было возражать… но воспоминание о том, как он, просыпаясь, ощупывает пустую половину кровати, снова и снова, остановило его.

– Почему я? – выдохнул он.

Ответ Горака был прост и исчерпывающ:

– Вы отлично подходили.

– Вы не можете так… средь бела дня… Что происходит? – Глаза защипало, и Ян опустил лицо, чтобы Горак не увидел слёз. Лучше бы он умер сейчас, прямо на этой скамейке. Лучше бы они оба умерли. – Тогда сам меня убей.

– Я не стану вас убивать. – Горак, казалось, пришёл в искреннее изумление. – Это против правил. Вы же слышали условия. Что из услышанного вам не понятно? Я повторю. Но время идёт.

Да, он слышал. Его подбородок трясся. Минут двадцать назад он садился на скамейку, и всё, что его занимало, это как лучше выстраивать кадры. А теперь чистое горное утро превратилось в ад. Его жизнь превратилась в ад. Если только это не произошло раньше, с болезни жены. Просто иногда ты думаешь: уж теперь-то чёрная полоса кончилась, а на самом деле это не конец, это – передышка.

Но он уже знал, как поступит. И Горак, кажется, это понял.

– Преодолев страх, отдать жизнь за самого близкого… единственного близкого человека – разве это не подвиг? Разве не героизм? И потом, – добавил он весело, будто продавец, сообщающий покупателю о десятипроцентной скидке, – вы, может, даже останетесь в живых. Высота у башни приличная, но не… как это? Не критичная? Да, некритичная. Ваша смерть вовсе не обязательное условие для нас. Ваш прыжок – вот что обязательно. Ваше преодоление страха…

Ян не сразу понял, что Горак вытащил из кармана что-то и протягивает ему в кулаке.

– За вход на башню. – Он разжал пальцы, и на ладони блеснула новенькая монетка в два франка. – Вот, возьмите. Вдруг у вас нет.

– Если я это сделаю… – Ян слышал собственный голос приходящим откуда-то издалека. По его онемелой щеке всё-таки скатилась слеза, одна-единственная. Похер, он не стал скрывать её от Горака. – Как я могу знать, что вы отпустите мою дочку?

– У вас нет ничего, кроме моего слова, – признал Горак. – А у вас нет иного выбора, кроме как поверить мне. Когда вы совершите… прыжок бесстрашия, я сделаю звонок и её отпустят. Она ничего не будет знать об условиях пари. Всё, что ей будет известно – её похитили, а отец от горя покончил с собой. Об остальном она будет молчать, поскольку мы умеем быть убедительными.

– Она решит, что я струсил.

– Пожалуй. И всё же, полагаю, она будет любить вас… в некотором роде.

– Подонок.

– Если вы откажетесь, девочку убьют. Перед этим ей расскажут, что её отец испугался и променял её жизнь на свою.

– Ну и подонок же ты!

Горак остался невозмутим. Двухфранковая монетка ловила блики солнца на его раскрытой ладони, бледной, как распустившийся глубоко под землёй цветок. Горак оповестил:

– Сорок одна минута.

Ян взял монетку.

Подцепил её ногтем одеревенелого пальца, помог вторым, и вот она уже у него, тёплая и чуть влажная. Сжал её в кулаке. Горак одобрительно кивнул.

– Ещё одно, – проворковал он почти ласково. – Ваш мобильный. Отдайте его мне. Это на случай, если вам взбредут в голову разные плохие идеи, например, звонить в полицию или в прессу. Мы с этим справимся, как я уже говорил, но зачем лишние хлопоты? М? Пан Макаров? Монетку за телефон. – Горак опять подался вперёд, и Ян отпрянул. – Я ведь могу забрать телефон силой. Вам лучше доверять мне, когда я так говорю.

Заполучив «Самсунг» Яна, Горак сдавил мобильник в кулаке. Трубка хрустнула, по экрану побежали трещины. Поражённый, Ян вытаращил заплаканные глаза, на мгновение забыв о своём ужасе. Между пальцев Горака побежала тонкая струйка крови, но лицо осталось бесстрастным. Горак поднял руку и, слизнув кровь с ладони, сунул кулак вместе с растерзанным мобильником в карман куртки.

– Итак, – сказал он невозмутимо.

Ян поднялся. Мир качнулся, но Ян устоял. Воробьи, возившиеся в пыли неподалёку, взлетели, и он проводил их взглядом. К краю смотровой площадки продефилировала тучная дама, помахивая палкой для селфи, как тростью. Утро плавно перетекало в день.

– И много людей соглашаются на условия этих ваших игр? – неожиданно для себя задал Ян вопрос, ответ на который боялся услышать.

– Все, – ответил Горак.

– Будьте вы прокляты.

– Мне было приятно познакомиться, господин Макаров. Далеко не все мои…

Не дослушав, Ян повернулся и направился к вышке. Шагал он быстро.

***

Это было не самое впечатляющее сооружение из тех, что ему доводилось видеть, и точно не самое высокое. Просто конструкция из металлических балок с треугольной смотровой площадкой на вершине. Она чем-то напоминала опору ЛЭП, которую опоясывала лестница. У человека, свалившегося с её вершины, подумал Ян кисло, был, пожалуй, шанс остаться в живых – если можно считать жизнью состояние овоща. У подножия башни распустились зонтики уличного ресторанчика. В прогретом воздухе стоял запах жареных сосисок и картошки фри. Первые посетители уже направлялись с полными подносами к своим столикам.

Ян оглянулся проверить, ушёл ли Горак. Тот оставался на скамье, прямой, худой и чёрный – силуэт, вырезанный в пространстве. Как он говорил? «Вы ведь думали о том, чтобы со всем покончить, верно?».

Да, он думал. Он ни разу не заплакал после смерти Марии, даже на похоронах, и все, кто подходил к нему с соболезнованиями, задерживались перед ним недолго. Он ощущал себя каменным, даже глаза словно слеплены из гипса. Таким же он оставался, когда лежал в темноте спальни на кровати, ставшей в два раза больше, и пялился в потолок. В ночь после похорон… и на следующую… и многие ночи после. Он – и мысли, часть из которых сводилась именно к тому, чтобы «со всем покончить, верно?».

В уме он перебирал варианты – исключительно от нечего делать, конечно, только от нечего делать, – и находил их или слишком ненадёжными, или слишком болезненными, или слишком сложными. Петля. Пуля. Газ. Таблетки – он мог их достать. Но никогда не прыжок с высоты. Даже теоретически. Никогда.

Что помешало ему довести эти размышления до конца? Инстинкт самосохранения, не иначе. Но в первую очередь, Рита. Провернуть задуманное означало вывалить на дочь второй грузовик дерьма сразу поверх первого.

И вот момент, о котором Ян думал ночами, приближается с каждым его шагом. Теперь ему совсем не хочется этого приближения. Ужас его колоссален. Он ощущает себя персонажем сна обколотого тяжелобольного, в панике мечущегося на пропитанных потом жарких простынях и не способного проснуться.

Вторую половину пути Ян проделал не столь решительно. Он вдруг начал ощущать каждую секунду своего движения. Это был совершенно новый, изумивший его опыт, и Ян пытался удержаться за мгновения, отследить их, замедлить. У лестницы на башню выстроилась очередь из двух человек, и он обрадовался даже столь ничтожной задержке. Появилась мысль метнуться к стойке ресторанчика, купить бутылку чего-нибудь самого крепкого и накидаться, чтобы подавить кошмар предстоящего восхождения. Потом Ян вспомнил историю о парне, который избил собственную мать ради богатства, и понял: если он напьётся, никакого подъёма на обзорную площадку не будет. Он станет тем парнем. Ян вздрогнул. И занял очередь, которая, пока он мешкал, сократилась до одного человека, пожилого японца в панаме.

Японец бросил свои два франка в автомат, прошёл за вращающиеся ворота и начал бойко подниматься по лестнице. Лицо его выражало не испуг, но воодушевление.

«Ты правда думал, что этот момент не наступит?»

Он запустил руку в карман джинсов и нащупал там пустоту. В другой – монетки нет. Его сердце пустилось в очередной галоп. Перед мысленным взором пронеслось видение: он возвращается к Гораку, как прогулявший урок школьник к учителю без надежды на оправдание. За его спиной уже заняли очередь две азиатские девчушки, кажется, те самые, которых он видел раньше прогуливающимися на вершине горы. Ян обернулся, и девочки синхронно ему улыбнулись.

Глупо надеяться на другой результат, если повторяешь одно и то же, как сказал, кажется, Эйнштейн, но Ян вновь впихнул руки в карманы, и монетка оказалась в правом, куда он её и засунул, ткнулась ребром под ноготь указательного пальца. Пару секунд он ловил монетку – и вот она уже поблёскивает на его мокрой от пота ладони, а он таращится на неё, как на что-то смертоносное, словно отчеканенное из полония.

Ещё несколько мгновений, и два франка упали в прорезь автомата. Металлическое «бряк». Ян прошёл через вращающиеся ворота. Они захлопнулись за ним с ружейным щелчком.

Японец ушёл на несколько пролётов вверх, и Ян последовал за ним, удивляясь лёгкости и поспешности своих шагов. Страшное пока не случилось, шаг – он жив, другой – жив, ещё один – всё ещё с нами. Даже боязнь высоты не давала о себе знать.

До второго пролёта.

Внезапно промежутки между элементами конструкции башни стали шире, самого пространства – больше. Ещё шаг да полшага, и Ян будто упёрся в невидимую стену. Вцепился в поручень, опустил глаза, продвинулся ещё чуть-чуть вверх – и бездна ринулась к нему отовсюду. Он видел её даже в просветах между ступенями – пустóты, в которые можно провалиться. Боковым зрением он замечал сизые горы и небо, очень, очень много неба, и так близко. Геометрия окружающегося пространства изменялась, изгибалась, сама сила тяжести стала тянуть не вниз, но вбок.

Его остолбенелые, гудящие, как провода, ноги вросли в ступени. Он зажмурился, но от этого стало только хуже. Его другие глаза – глаза воображения – оставались распахнутыми, и мир в них, опрокидываясь, кубарем летел в бездну над головой: столики ресторанчика, кусты, обломки башни, люди… и он сам, всё высасывало гигантским космическим вихрем.

В какой-то чудовищный миг – этим утром чудовищным было всё, но миг оказался просто квинтэссенцией – он едва не повернул назад. Чего уж проще! В отличие от того, что ему надлежало исполнить, это было… естественным.

Он опять закрыл глаза и рывком поднялся на следующий пролёт.

И дальше всё. Его рука, схватившая перила, вросла в металл, сама стала металлом. Не было никакой силы, способной сдвинуть его с места. Не было.

Над ним ревела, раздуваясь, как пузырь, бездна – и опрокидывалась, кувыркалась, опрокидывалась, кувыркалась…

«Никак. Умоляю. Я не могу».

Он чувствовал, что умирает, что умер на этих ступенях несколько раз – и всё же каким-то чудом оставался жив.

Снизу, из мира людей, прямых плоскостей и привычной гравитации, донеслись голоса на чужом языке. Девочки-азиатки, беззаботно переговариваясь, прошли мимо. Одна несла на бумажной тарелке жареную сосиску. У другой на плече раскачивалась большущая раскрытая сумка. Ею девочка зацепила Яна, и он невольно отшатнулся. Что-то легонько ткнуло его пониже грудной клетки. Его «фуджик». Ян так привык к этой ноше, что перестал её замечать.

Девочка сказала: «I’m sorry», и подружки продолжили подъём.

Свободной рукой Ян ухватил раскачивающуюся камеру и почувствовал, как уходит напряжение из второй руки, той, что вцепилась в перила.

«Забить голову мыслями. Любыми».

«Золотой час», – первый час после восхода солнца или последний до заката, – среди фотографов считается лучшим временем для съёмок на природе. Дневной солнечный свет слишком жёсткий, вечерний требует задирать ISO и пользоваться штативом. Высокое ISO давало зерно на снимке, чего Ян старался избегать, а штатив он до сих пор не приобрёл. Собирался заказать ко дню рожденья.

Он отпустил перила. Расстегнул чехол камеры, поднёс фотоаппарат к лицу и почувствовал, как в мир возвращается равновесие – не такой уж и огромный мир, если смотреть на него через экран «фуджика». Сфокусировал фотоаппарат на череде ступеней, развернувшейся перед ним, и сделал пробный снимок.

Фото вышло чуть засветлённым, и Ян убавил экспозицию. Пускай «золотой час» миновал, но если закрыть диафрагму и приноровиться, солнце на фотографиях будет отбрасывать лучи, делая снимок интереснее. Ян вспомнил, как долго у него не получалось добиться такого эффекта, когда он только начинал осваивать искусство пейзажной съёмки. Каким-то чудом те его снимки собирали лайки в Инста, и Ян даже думал, что всё делает правильно, пока не углубился серьёзно в теорию. В те дни он мог начать читать литературу по фотографии утром и прийти в себя под вечер, когда книга заканчивалась.

Он снова прицелился и нажал на спуск. Снимок гор и россыпи домишек по другую от Цюриха сторону гряды вышел весьма недурным: слоёный пирог из ближнего и дальнего планов. Такой эффект ему нравился… но что если изменить угол съёмки и сделать угол шире?

Он поднялся на две ступени, прикованный к пространству фотокамерой, как новым центром тяготения. Страх никуда не исчез, как и гул в ногах, но стал менее важен. Менее значителен.

Да, вот отсюда кадр определённо выйдет лучше.

Писк фокусировки, нажатие кнопки, лёгкое жужжание, словно пчела придавлена пальцем. И – ещё один шаг в высоту.

Фотографировал всё мало-мальски интересное, отыскивая его в привычном. Линейная перспектива, образованная периллами и ступенями. Снятые с открытой диафрагмой балки, за которыми просматриваются размытые оранжевые горы. Случайно попавший в кадр маленький мальчик, которого вела за руку вниз мать, его ноги в сандалиях, его носки в разноцветную полоску, в сочетании со ступенями создающие и контраст, и ритм. Всё в таком духе. Главное, не отрывать взор от экрана камеры.

Так Ян сделал девятнадцать снимков, а на двадцатом обнаружил, что выбрался на вершину башни. Оказался над бездной.

Сквозь его нарастающее воодушевление в мысли пробивалось паническое:

«Ты ведь не собираешься этого делать?! Не собираешься?!»

«Я лишь хочу сделать кадр вот с этого ракурса», – ответил Ян сам себе. Кадрирование не менее важно, чем свет или время съёмки. В фотографии есть свои приёмы удачного построения кадра, и когда Ян это усвоил, то обнаружил, что стал смотреть на потенциальный снимок не как на красивую картинку, а как на удачное (или не очень) сочетание линий, цветовых пятен и пропорций. Ему стало нравиться, например, как воображаемые линии между объектами в кадре образуют треугольник, он влюбился без памяти в диагонали и фрейминг. Стал использовать эти приёмы чаще и осознанней. Пусть он до сих пор не выиграл ни в одном интернет-конкурсе, но его снимки стали высоко оцениваться жюри. Он не сомневался, что, если не сдастся, однажды первое место в категории «пейзажное фото» достанется ему. Так всегда твердил ему внутренний голос.

«Не будет «однажды», – возразил сейчас другой голос в его голове, стылый и скулящий. – Вышло твоё время. Делай, за чем пришёл – или оставайся тут навечно».

И так воодушевление оставило его.

Ян так сильно сжал «фуджик» в ладонях, что побелела кожа на костяшках пальцев. Как будто он хотел раздавить камеру. Он зажмурился, но убедился снова, что это не помогает.

Ладно, он сделал нечто запредельное: поднялся в воющую, колокольную, полную синего света бездну, но упасть в неё – нет, нет, нет, нет. Чистое безумие.

Он шагнул к ограждению.

Не считая Яна, на площадке было пятеро туристов, включая азиатских девочек, старых знакомых. Пожилой японец, который взошёл на башню до Яна, перегнулся за перила и мурлыкал песенку. Девчата селфились на фоне небес. Сумка одной из них лежала на полу чуть в стороне, всё ещё открытая, и рядом стояла тарелочка в разводах соуса с попкой недоеденной сосиски по центру.

Интересно, подумал Ян, что будет, если кто-то догадается, зачем он здесь, и попытается его остановить? «Эй, тут man хочет прыгнуть! Не надо, не делай этого, dude, тебе есть, ради чего жить!» Как бы тогда разрешилось пари?

Могло ли это всё оказаться злым реалити-шоу, словно перекочевавшим из неснятой серии «Чёрного зеркала», только со спасением в последний момент?

Вместо этого, понял он, будет вот что: девчата закончат селфиться, подберут вещи и спустятся, а он останется торчать на башне, пока не истечёт время и Горак не сделает звонок, и ещё бесконечно долго после этого, до ночи. Он почувствовал себя измотанным. По его спине стекал пот, и пот был холодным.

Взгляд его вернулся к дисплею «фуджика», и Ян увидел в нём открытую сумку, края которой напоминали чеканутую ухмылку Чеширского кота. Он машинально нажал на кнопку, и жужжащий звук спуска отрезвил его. Несмотря на ужас и опустошённость, Ян начал рассуждать ясно и стремительно. Он точно сам превратился в чёткий снимок, сделанный при отличном освещении. Его руки протрясло до плеч, но то было волнение уже совсем иного рода.

Он перевёл камеру в режим съёмки видео, развернул объективом к себе и, приблизив к лицу, заговорил тихо, чтобы не привлекать внимания, но чётко:

– I have to ask you to pass this card to my daughter. Not the police, not anyone else. Her name is Rita Makarova. I think it will not be a problem to find her after what will happen now. This is my last words to her, so please find her. I beg you², – добавил он со всей проникновенностью, на которую был способен, и, продиктовав для той,кто найдёт карту памяти, мангеймский адрес дочери, перешёл на русский – теперь для Риты. Ему хотелось говорить много, но приходилось быть кратким:

– Рита. Я должен так поступить. Это ради тебя. Чтобы ты могла освободиться. Они могут говорить, что я струсил и потому сделал то, что сделал. Это всё неправда. Ты их не слушай. Просто не пытайся в этом разобраться. Я надеюсь, всё получилось. У меня никогда не было никого дороже вас с мамой, и другого тебе знать не нужно. Главное, что ты будешь жива. Об этой записи никому не сообщай. Никому, никогда. – Ян бросил быстрый взгляд на девчонок, которые, похоже, намеревались делать селфи бесконечно, благослови их бог. – Вот что я хочу тебе сказать. Я люблю тебя очень сильно, котик, – закончил он, сознавая, что это его последние слова на земле, и остановил запись.

Чтобы достать карту памяти, ему пришлось отстегнуть ремень камеры. Затем его негнущиеся, как под новокаином, пальцы вступили в борьбу с крышечкой аккумуляторного отсека, где находилась карта. В это время азиаточка, та, что не доела карривурст, легла грудью на перила, позируя, и её подруга касалась смартфона подушечкой розового пальчика. Смартфон отзывался жужжанием. Удобные моменты уносились безвозвратно, и на мысленном экране Ян уже видел, как цифры-секунды, сменяя друг друга, сливаются в мерцающее размытое пятно, пока крышечка отказывалась поддаваться.

«Сначала всё плохо, а потом становится только хуже».

Окружающий мир поплыл, и на какой-то момент Ян подумал, что сейчас отключится. Ему пришлось укусить себя за нижнюю губу. В голове не осталось мыслей – один бесконечный нарастающий гул.

Далее произошло два события одновременно – он едва не уронил камеру и открыл аккумуляторный отсек. Теперь нужно было слегка нажать на карту, чтобы её вытолкнула пружина.

Ян нажал, и вот карта памяти лежит на его ладони, там, где недавно поблескивала монетка. Он спрятал её в кулаке.

Пожилой японец, насмотревшись на дáли, повернулся и направился к лестнице, огибая присутствующих на площадке учтиво и плавно, как воды ручья. Ян сделал вид, что хочет пропустить японца, и как бы невзначай шагнул в сторону девочек, которые теперь рассматривали снимки в смартфоне. Его кулак оказался над распахнутым зевом сумки. Яну требовался лишь единственный проблеск удачи в этот чёрный, чудовищный день.

Он разжал пальцы, карта выпала, и, ударившись о бок лыбящейся, как огромная жаба, сумки, улетела за ограждение… Именно так он это увидел в своём паникующем воображении.

Но нет. Карта угодила прямиком в распахнутое чрево сумки – вот он, проблеск удачи. Время спустя девушка, придя в себя от событий, свидетельницей которым ей предстояло стать, полезет в сумку и найдёт внутри подкинутое. И в этом случае Яну опять понадобится чуточка везения, чтобы девочка захотела узнать, что же содержится в карте памяти. Зыбкий план, но на что ему ещё оставалось рассчитывать?

Ян бросил беглый взгляд на подружек: не заметили ли они его трюк? Те по-прежнему не отрывались от смартфона. Ян впервые почувствовал себя почти спокойно.

Лелея в объятиях оскоплённую камеру, он сместился к краю площадки, туда, где недавно напевал себе под нос японец. Смотрел прямо перед собой, и это не была какая-то внезапно обретённая отвага. Подобное чувство он испытывал, когда однажды, спустя год после смерти Марии, напился. Рита уехала к подруге погостить на неделю, а он пригласил к себе друга – 0,7 литра «Джек Дэниэлс». Спустя две трети бутылки, в полубеспамятстве, он осознал, что следующая стопка отправит его в затяжной нокаут. Любой выбор был по-своему ужасен… но и заманчив, определённо. Это походило на… ну, как встать у края пропасти. И он выпил стопку, не потому что хотел, а потому, что это было всё, что он мог сделать, потому что время анестезирует, но не лечит, и это паршивая анестезия, хуже некуда; потому что даже будучи пьяным, он помнил всё.

Их первое свидание и платье, которое тогда было на ней – синее, лёгкое, слегка просвечивающее. Их походы на озеро за городом, ночной берег, шелест ветра высоко в кронах сосен и россыпь огней деревни на другом брегу. Пироги с корицей и яблоками, которые она пекла, и глинтвейн, который они варили вместе с каждым наступлением зимы. И как одновременно, не сговариваясь, начинали петь одну и ту же песню, когда ехали в машине. Он помнил её запах, свежий, как будто она только что пришла с мороза, и касание щеки, прохладной даже в июльскую жару. Помнил, как она сказала, что ждёт ребёнка, и как он смеялся, а потом плакал, и всё от счастья. Каток, куда они ходили уже втроём, и спустя полгода Рита носилась по ледяному полю, как заправская фигуристка, хотя он сам так толком и не научился стоять на коньках, не держась за бортик. Он помнил, как Мария сыпала снег ему за шарф и помнил – больше и сильнее всего – её последние месяцы. Эти воспоминания лежали поверх других, ранних и светлых, как кусок стены обрушившейся башни, которой когда-то была его жизнь, но даже по ним он отчаянно и безнадёжно тосковал.

Так что он взялся за перила, и паника, последний раз встрепенувшись, схлынула, сметённая лавиной адреналина, которую вызвала – тут Ян поразился – эйфория.

Он понятия не имел, есть ли что за чертой. Философия была не по его части, как и религия. Он не был даже реаниматологом и ему не приходилось вытаскивать людей с той стороны. Он был всего лишь детский врач. Неплохой, как считалось, даже хороший. Он любил свою профессию, своё хобби, а больше всего – жену и дочь, которую оставлял в мире, где существовали такие люди, как Горак и те, кто за ним стоял.

Ему оставалось лишь надеяться, что таких людей немного.

Для этого нужна всего-то чуточка везения. Да?

Он понимал, что всё нужно делать быстро, без мыслей. Как опрокинуть в себя лишнюю стопку виски.

Так он и поступил.

***

В тени здания на вершине горы, за которое повернул покидающий сцену человек, называвший себя Гораком, человек с глазами-точками, смотровая башня была не видна. Зато отсюда было превосходно слышно всё, что творилось у ресторанчика. Когда раздались крики – мужские, женские, даже детские – он улыбнулся в усы и начал неспешно спускаться по склону Утлиберга.

В кармане ожила «Нокиа», и он ответил на вызов.

– Кончено, – прозвучал в трубке девчоночий голос. Девчонка говорила по-английски с лёгким азиатским акцентом.

– Осложнения?

– Да никаких. Бросил мне в сумку карту памяти. Больше ничего.

– Утилизируй, – сказал Горак и прервал сигнал. Затем ткнул пальцем, под ногтем которого запеклась кровь, в кнопку быстрого вызова.

Дожидаясь ответа, он умиротворённо думал о том, как прекрасно всё срослось. Отметил, что главный герой сегодняшнего пари уложился в сорок с небольшим минут из отведённого часа. За всю карьеру Горака это тянуло на рекорд.

Он блаженно улыбнулся, когда на его вызов ответили, и невольно ускорил шаг. Его душа пела.

Утро выдалось волшебным.

Паук.

Он сидел на границе прямоугольника света, падающего из открытой комнаты на дощатый пол прихожей. Его уродливая тень, похожая на выпотрошенную запятую, оскверняла солнечный след. Его лапы медленно ощупывали воздух, словно пробуя на вкус. Его размеры были кощунственны: с кисть руки трёхлетнего ребёнка, где обрюзгшее, покрытое седым с подпалинами ворсом тело было ладонью, а лапы – пальцами. Прорвавшийся гнойник на губе соседа по маршрутке. Порочно извивающийся в лохани абортария нежеланный эмбрион. Недопустимый изъян в ткани реальности. Паук.

Женя Самойлов застыл на пороге. Сердце, которое пело ещё пять минут назад, теперь падало, кувыркаясь, в промозглую пустоту бездонного колодца. Даже его дыхание замерло. Лишь волоски шевелились на плечах, и это не было фигурой речи.

Паук размером с кисть руки трехлетнего малыша. Женя буквально видел эти слова. Они сияли на его мысленном экране.

Первые полгода проживания в съёмной квартирке он не жаловался на присутствие всякой нежелательной – как, впрочем, и желательной – живности. Потом соседи сверху затеяли ремонт, и сквозь незримые щели, потаённые каверны, потревоженные, к нему начали просачиваться незваные гости. Сначала чешуйницы. За свои двадцать с небольшим лет Женя и представить не мог, что с человеком может сосуществовать такая гнусь. За чешуйницами последовала пищевая моль. Потребовалось два месяца, чтобы её вывести. Потом он пережил нашествие мелких коричневых жучков, облюбовавших кухонные полки с приправами. Если такого жучка раздавить, он вонял какой-то горькой, напоминающей лекарство дрянью. Проблема жучков решилась проще – Женя перебрал и промыл полки, избавился от специй, и готово.

Передышка была недолгой. В квартиру пришли тараканы. Чёрные каплевидные отродья растекались по столешнице, как миниатюрные болиды по гоночной трассе, стоило ночью включить в кухне свет. Женя испробовал несколько видов отрав и наконец одолел врага. Настало затишье, но Женя ждал следующей волны вредителей, горько пошучивая про себя, что в этот раз ему придётся иметь дело с крысами.

Всё вышло гораздо хуже. Чешуйницы и тараканы (матушка называла их «стасиками») – противные, гадкие создания божии, но и только. Пауки же приводили его в ужас. В них всё было чуждо привычной и понятной анатомии, как будто пауки явились на Землю в незапамятные времена с далёких остывших звёзд, некогда взъерошенных и одичалых, одним взором испепелявших ближайшие планеты. Эти их лапы и то, как восьминогие твари их переставляют – ни одно земное создание не передвигается таким способом: будто танцуя враскоряку. Эти чёрные капельки глаз, которые наблюдают за тобой, куда бы ты ни направился. Эти челюсти с сокрытой промеж клыков вагинально-розовой мякотью, и то, как пауки питаются: хуже, чем вампиры. Эти откормленные брюха и бородавки на задницах. Нет, определённо, такие создания не могли зародиться на Земле, разум не мог вместить всю их чужеродность, оставляя за гранью нечто ещё более ужасное, как и не мог он представить пространство с большим, чем три, числом измерений.

Женя уставился на выползшего к свету словно из горячечного сна урода, а тот и не думал пропадать или хотя бы убраться восвояси.

«Он огромный. Как птицеед или тарантул». Женя никогда не видел таких крупных пауков живьём.

Шевелящиеся лапы отбрасывали на пол длинные, извивающиеся тени, будто паукан хотел поведать что-то на языке жестов.

Кроме папки со шнурками, с которой пришёл Женя, под рукой ничего не было. В кладовке хранилась швабра, но чтобы добраться до неё, нужно было миновать жестикулирующее членистоногое. Обойти его, не спугнув, не представлялось возможным, а Женя не хотел его спугивать. Он намеревался покончить с пауком за один раз. Говорят, это плохая примета – убить паука, но Жене было плевать.

Он медленно нагнулся и не без усилий снял с ноги кроссовок. Восьминогая зверюга продемонстрировала очередной рисунок из теней, как мальчуган, делающий из сложенных ладошек птичку или собачью голову. Содрогаясь от отвращения, воображая, как чвякнет и липко развалится под подошвой мерзкое создание, Женя сделал о-о-о-очень осторожный шаг к цели, и та среагировала моментально, уловив, что намерения квартиросъёмщика нечисты.

Паук дёрнулся вперёд на длину своего тела, замер, словно споткнувшись, но в следующую долю секунды рванул в сторону кладовки. Двигался он молниеносно. Земные существа не могут, не должны так стремительно двигаться.

Женя застонал от омерзения и разочарования. Дверь в кладовку была приоткрыта, и паукан влетел в щель, на прощание замешкавшись, чтобы помахать ему лапами: был рад знакомству, ещё увидимся.

Пока Женя соображал, нырять ли в тёмную захламлённую кладовку или, заперев её, придумать план ликвидации противника, того и след простыл. Женя представил, как паук снуёт во мраке среди поставленных друг на друга пыльных стульев, дожидаясь более подходящего момента для вылазки – не исключено, что уже этой ночью – и выбрал вариант номер два. Он захлопнул дверь и устремился в кухню, один кроссовок в руке, второй на ноге. Там он достал из-под раковины полупустой баллончик «рапотора», оставшийся с антитараканьей кампании, и вернулся к кладовке. Не давая себе колебаться, чтобы не смалодушничать, распахнул дверь и выпустил в кладовку струю аэрозоля. Прошёлся от пола до потолка, словно поп, освящающий квартиру в новостройке. Несмотря на то, что он задержал дыхание, нос и горло наполнились ржавчиной. Тем не менее, он не спешил прекращать – викинг, которого экстаз боя превратил в берсерка, неистового, не чувствительного к боли и потере крови.

Он крестил пространство кладовки струёй яда вверх и вниз, влево и вправо, пока не почувствовал, что глаза готовы вытечь вместе с обожжённой гортанью. Тогда он опустил баллончик – тот сделался ощутимо легче – захлопнул дверь и защёлкнул шпингалет. Такой химатаки не сможет пережить никакой паук, уверял он себя, часто-часто дыша и неспособный надышаться. Разодранное горло хрипело, как у Дарта Вейдера. Стучало в висках. Мучительно кряхтя, Женя побрёл, полуослепший, в кухню, чтобы открыть окно. По пути незаметно для себя потерял снятый кроссовок. Мартовский холод, ворвавшийся в квартирёнку, показался сказочно сладким, смягчил горло, положил на распухшие веки остужающий компресс. Женя прикрыл глаза и постоял под ветром, дыша полной грудью. Приподнятое настроение постепенно возвращалось. Этим утром врач, изучив его томографию, сказал, что ничего тревожного на снимках нет, а участившиеся головные боли вызваны стрессом и недосыпанием. Предложил посетить психолога, выписал таблетки – рецепт Женя взял, а без психолога решил обойтись.

Начиналась весна. Где-то в Европе бушевал китайский коронавирус, но лидеры общественного мнения авторитетно заверяли, что Россия надёжно защищена от пандемии, COVID-19 ненамного опаснее ОРВИ, а если и опасен, то одним древним, почти ветхозаветным старцам. Жизнь налаживалась. Весной всегда так.

Паукана это, разумеется, не касалось. Его весна закончилась, едва начавшись. Он заполз в лабиринт из упаковок стирального порошка и сломанной некрасивой мебели, принадлежащей хозяйке квартиры, бабе Тане, чтобы там найти свой конец: сухая скорлупа со скрюченными лапами, мёртвые глаза таращатся в темноту и покрываются пылью.

Но кладовку Женя решил не открывать до субботней уборки.

Мало ли. Так оно будет надёжнее.

***

Паук вернулся спустя десять дней, когда Женя и думать о нём забыл. Он – Женя – пришёл с работы раньше обычного, потому что объявили режим самоизоляции («всего до конца месяца», ободрил начальник отдела), и застал паука за прогулкой по прихожей, как будто это он был тут хозяином. Если бы у Жени, как в прошлый раз, была папка, он бы её выронил. Волосы на теле опять встали дыбом, но теперь к ним добавились волосы на загривке. Потому что паук вырос.

Раньше он был размером с кисть руки ребёнка. Сейчас – с кисть руки, сука, взрослого. Вымахал настолько, что Женя даже без очков мог рассмотреть особенности строения членистоногого во всей их анатомической безобразности.

Вот только рассматривать совсем не хотелось. Всё та же серая, с подпалинами, шерстистая тварь, переставляющая переломанные лапы на манер какого-то миниатюрного робота, вроде тех, из Boston Dynamics, что показывают на «Ютубе». Над челюстями (хелицерами, поправили бы аранеологи) россыпью смоляных капель чернели глаза. Они пялились на вошедшего с вызовом и возмущённым изумлением: «Здрасьте, давно не виделись. А ты чего так рано?».

Женя забыл, как дышать. Паук остановил свой марш по прихожей и вдруг развернулся к нему. Движение было столь стремительным, что его невозможно было уловить: вот паук идёт в сторону кухни, щёлк, и вот уже изменил положение. Это напоминало плохой монтаж, когда из происходящего на киноэкране вырезано несколько кадров.

Их разделяло три шага. Или два, если шагать широко. Или, если тварина так стремительна, один паучий бросок.

Со стоном – или то был крик? – Женя, не задумываясь, сорвал висевшую у входа деревянную ключницу и метнул в паука. И близко не попал – она врезалась в стену, ободрав цветочки на обоях, и брызнула россыпью ключей, которых в ней хранилось множество, хотя ни одни не подходили к квартирному замку. Одновременно с этим паук припал к полу, раскинув лапы. Женя успел подумать, что теперь-то тот наверняка кинется. Лёгкая головная боль, донимавшая Женю с раннего утра, взбухла багровым пузырём, мгновенно превратив его череп в клокочущую на огне пароварку.

Ключи ещё не остановили своё скольжение веером по полу, а паук уже улепётывал по прихожей прочь, хвала всевышнему. Он двигался чертовски быстро, фантастически быстро для такой крупной твари. Как крошечный конь, он прогарцевал в кладовую, дверь которой снова была приоткрыта (вчера Женя доставал из кладовки стиральный порошок), и Женя мог поклясться, что слышит цокот его когтей: «кабдык, кабдык, кабдык». Пегий урод шмыгнул в темноту за дверью. В один гигантский скачок Женя преодолел расстояние до кладовки, захлопнул дверь и защёлкнул шпингалет. Он услышал – или ему почудилось? – мягкий удар с другой стороны. Возможно, паук наткнулся на сломанный стул или пластиковый таз. Однако воображение Жени услужливо подсунуло другую картину: мелкое (хм) страшилище ударилось в дверь, чтобы прорваться наружу. Женя отступил на шаг. Его трясло, как под током. В кладовке осталось много незаменимых в хозяйстве вещей, например, швабра – но Женя предпочёл бы купить новую, нежели сунуться за ней. Мысль о том, что недавно он лазил в кладовку, вызвала новый приступ дрожи – теперь это была настоящая тряска, и вздыбившиеся волоски на теле превратились в иглы.

А кладовка превратилось в гнездо монстра.

Он прислушался: не раздадутся ли с той стороны ещё какие звуки.

Ничего.

На ходящих ходуном ногах, в обуви, он заковылял в ванную, оставляя за собой разводы мартовской грязи. Горло горело – пересохший колодец с колотящимся на дне сердцем, увесистым, как кирпич.

– Сука, – бубнил он, открывая кран и погружая под струю воды пылающее лицо. – Сука, вот сука, – повторял он, поднимая лицо, понемногу успокаиваясь. – Вот же сук…

Тут его взор остановился на вентиляционном отверстии в стене между ванной комнатой и кладовкой. Его закрывала старая решётка «привет из СССР» – с толстыми сварными прутьями и огромными ячейками. А за прутьями… шорох? Какое-то шевеление?

Сможет ли паук протиснуться между прутьями? Женя не знал, но думал, что такое вполне возможно.

На его счастье, не все полезные вещи хранились в кладовке. В нижнем ящике кухонной тумбочки лежали ножницы и широкий скотч. Перепуганный до усрачки или нет, соображал Женя одинаково быстро. Он даже мысленно похвалил себя за самообладание. Подумано – сделано: вот он в ванной, вот на кухне, а вот вернулся с ножницами, скотчем и табуреткой. Вот взобрался на табурет и примеривается, как лучше обклеить решётку.

Все эти перемещения заняли у него секунд тридцать. Когда он накладывал на ячейки скотч, его руки почти не тряслись. Работа успокаивала.

На то, чтобы залепить ячейки, ушла вся клейкая лента, но результатом Женя остался доволен. Результат напоминал вздувшуюся под потолком глянцевую опухоль, но выглядело это всё достаточно надёжно. Навряд ли паук столь силён, чтобы прорвать скотч. Да и зачем ему? Ведь он всего-навсего животное, безобразное, но безмозглое. Не преследующий людей мстительный демон, да и Женя ему не мышонок. Это пауку следует бояться человека. Он позаботится об этом, так не оставит.

Он успокаивал себя подобным образом, когда в череду доводов вклинилось жутчайшее: что если паукан пробрался в ванную через решётку, пока Женя бегал за скотчем?

И следом ещё более ужасающее, ослепительно-грандиозное: что если паук не один?

Женя глянул вниз и едва не сверзился с табуретки: на какое-то мгновение ему привиделась возня чёрных мохнатых клубков по всему полу. Разумеется, ничего такого не было, но Женя опять напряг слух – безрезультатно.

Вечер он провёл за ноутбуком, выясняя, как избавиться от пауков и содрогаясь всякий раз, когда на экране возникала очередная заросшая восьмиглазая морда: почему-то создатели сайтов считали, что нет ничего лучше, чем поместить в начало статьи фото паука покрупнее и поуродливее. Женя торопливо прокручивал фото, читал статью… и вслушивался, вслушивался, вслушивался в подступающей темноте, которая превращала всю квартиру в одну большую кладовку.

А ночью ему приснился кошмар. Худшая разновидность кошмаров, когда в обыденное окружение порция небывальщины добавлена столь ненавязчиво, что сразу не догадаешься, сон ли то или реальность. И даже когда Женя догадался, легче ему не стало.

В сновидении он, как и наяву, лежал под одеялом. Вдоль стен комнаты плавали тени разной степени черноты. Самые непроглядные из них, те, что сгрудились у ног, двигались. Некие до одури знакомые формы, облачённые во тьму, сложные, сыто-раздутые, с изломанными, расставленными лапами, поднимающимися и опускающимися в свете луны. Женя из сна покрылся горячим и вязким, как масло, потом, как и его двойник в реальном мире. Женя из сна повернул голову вбок, уловив новое шевеление справа, где что-то принялось ворочаться под одеялом. Он хотел отодвинуться, оттолкнуть от себя этот скрытый тканью движущийся ком, но его руки словно приросли к простыне. Возня усиливалась, распространялась по всему одеялу, и он чувствовал, как нечто жёсткое и щетинистое царапает его бок, голые ноги, грудь. Словно ледяные стариковские пятерни скребли кожу щербатыми, нечистыми ногтями. Надо было как-то реагировать, например, кричать, но и здесь Женя обнаружил свою полную беспомощность – он и вдохнуть-то не мог, не то что кричать, точно пробка застряла в горле, точно его поразил этот новый коронавирус.

На этом моменте он начал осознавать, что всё происходящее – сон, кроме, пожалуй, сонного паралича – Женя читал о такой штуке, но не предполагал однажды с ней столкнуться.

Тут на его плечи опустились четыре длинные, похожие на надломленные стебли борщевика лапы, выпроставшиеся из-под подушки.

Женя задёргался и проснулся.

Та же комната, полная теней, колышущихся, как водоросли на морском дне. Женя сел на кровати, желая убедиться, что может, и, после некоторого колебания, опустил ноги на пол.

Вернее, пола коснулась лишь левая нога. Правая дотронулась пяткой до чего-то мягкого и комковатого, подползшего к кровати, пока он спал.

Женя взвизгнул, подпрыгнул и поджал ноги под себя. Паукан (это, без сомнения, был он) каким-то образом сумел выбраться из кладовки – или из его кошмара. Пожелать спокойной ночи, постель поправить; дружелюбный нечеловек-паук.

Прижимая скомканное одеяло к животу, Женя вытянул шею и заглянул за край кровати. То, что он принял за паука, оказалось скомканным носком, засунутым в тапку. Женя нервно хихикнул. Дрёма окончательно слетела с него, и теперь ему требовалось отлить. Он опустил ноги – осторожно – отпихнул ступнёй носок и, нацепив тапки, вышел в коридор. Тщательно всматриваясь под ноги, конечно.

Но пол, залитый жёлтым, как сыр, светом фонаря, был чист. Женя пробрался в ванную, сделал своё дело и пока мыл руки, не отрывал взгляд от вспучившегося под потолком нароста из клейкой ленты.

На обратном пути он задержался у кладовки. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда он, сам не зная, зачем, движимый чувством «а-что-если» стукнул костяшками пальцев по двери с почти комичной деликатностью. Он стукнул дважды, посильнее, просто не мог остановиться, будто его действиями руководила логика продолжающегося кошмарного сна.

В кладовке что-то шуршануло, стремительно и совсем близко, буквально на пороге по другую сторону двери, точно только и ждало, когда Женя постучит. Женя отпрянул с гримасой отвращения. Голову пронзила серебряная спица боли. Шорох не возобновился.

– Отлично, – прошептал Женя. – Сиди там. Я что-нибудь придумаю.

Он вернулся в комнату, закрыл дверь и забрался под одеяло. В конце концов, после часа ворочания, ему удалось заснуть. Спал он плохо, но хотя бы без снов.

Утром, наскоро приведя себя в порядок, Женя отправился в продуктовый. По магазину безмолвно и ошарашенно перемещались похожие на призраков редкие покупатели, огибая друг друга по широкой дуге. Женя проследовал в хозотдел. Благодаря своим вчерашним изысканиям он узнал, что пауки не выносят резкие запахи, а ультразвуковые ловушки в борьбе с восьмилапыми крайне эффективны. Решив бить по врагу из всех стволов, он накупил ловушек, лимонов, уксуса, а также швабру, тазик и стиральный порошок взамен оставшихся в кладовке. Это были незапланированные траты, но Женя надеялся, что они себя оправдают. Кроме того, режим самоизоляции ввели всего до конца месяца, и он не видел поводов унывать. Как-нибудь дотянет до зарплаты.

– В крайнем случае, засушу урода и выставлю на «Авито», – просипел он в маску, когда пробирался к кассе в обнимку с покупками. За такого крупного паукана должно ведь что-то причитаться? Рублей пятьсот, а может, и тысячу.

Радость от предвкушения победы над врагом и возможности подзаработать даже заставила его забыть о головной боли, которая из острой ночью превратилась в тупую пульсирующую утром. Его глаза блестели над маской. Молоденькая кассирша, заметив это, поправила локон.

Женя усмехнулся. Никто не догадывался, что он идёт на войну. Это была вторая фаза сражения, и он намеревался выйти из неё с достоинством.

***

В день, когда Женя планировал пожинать плоды своего триумфа – спустя примерно неделю со второго появления паука – он проснулся с дикой головной болью… или от дикой головной боли? Серебряная спица, его давняя знакомая, прошла через мозг и медленно, медленно, медленно накручивала на себя извилины, как автомат – сахарную вату. Он отпихнул душное мятое одеяло и сел. Правый глаз закрыт, в левом всё плывёт. Такие сильные боли были для него в новинку, и Женя задумался, насколько достоверны были мартовские снимки томографа.

Ещё и соседи сверху взялись за ремонт с утра пораньше – конечно, почему бы и нет, когда ещё передвигать мебель, как не в разгар пандемии? «Бум», и «бум», и снова «бум», и «тюк», и «тыдыщ». Вчера даже побелка на потолке в прихожей пошла трещинами.

Женя сжал виски ладонями и замычал.

– Это погода меняется, – утешил он себя вслух. На самоизоляции в одиночестве у него появилась привычка разговаривать самому с собой. В этот раз он не узнал собственный голос.

«Бум», и «тюк», и «тыдыщ». «ТЫДЫЩЬ»!

– Или это отпугиватель пауков. Пора его уже выключать.

Так он и сделал. Пространство перед прихожей теперь представляло весьма экзотическое место. Помимо ловушки возле кладовки были разбросаны лимонные корки, в одном блюдце налит лимонный сок, в другом – уксус. Не удивительно, что у него разболелась голова. Женя принял таблетку «МИГа» и, собравшись с духом, отправился к соседям. Визит не состоялся: после звонка в дверь грохот на мгновение прервался, но затем послышалось ответное «бу-бух». Женя не решился звонить во второй раз. Ему доводилось встречать соседей прежде, и симпатии они у него не вызвали. Они были похожи на пару дюгоней, которые выбрались на сушу и встали на задние ласты. Дюгонь-муж в свободное от ремонта время ковырялся со своим подержанным «фордом» (надпись «трофейный» на заднем стекле – в наличии). Легко было представить, как он сидит перед телевизором с «сиськой» «Белого медведя» в одной руке, пультом от телевизора в другой, пачкой копчёных сухариков в паховых складках и смотрит повтор «Реальных пацанов» или криминальный сериал. Дюгонь-жена, втиснутая в леопардовые лосины, имела вид одновременно гордый, что вышла замуж за успешного самца, и надменный, будто сделала ему тем самым одолжение. Для завершения образа ей не хватало только йоркширского терьера на сгибе локтя, и Женя считал, что появление псинки – лишь вопрос времени.

Семейка, с которой не хочется иметь дело. Женя потоптался на пороге соседской квартиры и вернулся восвояси, бормоча ругательства.

– Что за жопа пошла?

Вчера ему позвонил по Скайпу начальник отдела и с деланой неловкостью предложил взять трёхнедельный отпуск за свой счёт.

– Через три недели изоляцию снимут, и ты сможешь вернуться, – пылко говорил он, как будто для того, чтобы избавиться от Жени, его надо было сначала убедить. – Понимаешь, очень, очень сложная ситуация, ситуация. Нужно войти в положение.

– Но я могу работать удалённо, – пробовал сопротивляться Женя.

– Елена Владимировна остаётся за всех, за всех. Возьмёт удар на себя. – Шеф хихикнул. – Понимаешь, Евгений, если мы не пойдём на эти меры, на эти меры, нам просто нечем будет платить жалование. А у нас тут и мамочки с детьми. Подумай о детях, о детях.

Набравшись отваги, Женя продолжил бунтовать:

– Президент запретил увольнять работников во время самоизоляции…

– Это не увольнение! Это не увольнение! Конечно, можно отправить на удалёнку всех. Но вот когда изоляция закончится… Евгений, никто не даст гарантии, что штат сохранится. – Шеф взял многозначительную паузу, чтобы дать Жене возможность оценить намёк.

Женя оценил и весь оставшийся вечер провёл офигевая и прикидывая, как лучше растянуть на три недели оставшиеся средства. Ситуация вырисовывалась удручающая. Конечно, можно попросить родителей перевести ему в долг тысячи три-четыре, но если зарплата после «отпуска» будет совсем никакая…

Он поймал себя на мысли, что прокручивает в голове вчерашнюю историю и одёрнул себя. Три недели на самоизоляции – это всё же не три месяца, а от негативных мыслей только сильней болит голова.

И только он связал стресс с головной болью – вот она, причина её возникновения! – как в ванной грохотнуло, словно соседский ремонт переместился в его квартиру. Судя по звуку, что-то тяжёлое и металлическое ударило о ванну. Баба Таня или убьёт его, или приплюсует ущерб к арендной плате.

В настоящий момент Женя предпочёл бы первое.

Он поспешил на шум.

Когда он, ударив ладонью по выключателю, сунулся в ванную, поводя головой, как перископом, то не сразу понял, что видит. Это просто не вмещалось в сознание. Когда же разум, давясь, проглотил увиденное, внутри головы взвился вопль.

На дне ванны, оглушённый, барахтался на спине его старый знакомый. У паука всё-таки хватило сил выбить решётку, сил и намерения. Что неудивительно – за время заточения паук подрос, и его тулово теперь было размером с голову ребёнка.

Ещё раз: паук, размером с голову ребёнка.

Тело паука выгибалось, можно было различить грязно-жёлтую линию, где сходились брюхо и головогрудь, она то появлялась, то пряталась, как улыбка безумца. Лапы царапали ванну, к одной из них прилип обрывок скотча. Сердце Жени заметалось вверх и вниз, от желудка к горлу, как обезьяна на верёвке. Он попятился, но прежде, чем паук скрылся из вида за бортиком, успел увидеть: пауку удалось перевернуться. Скрип коготков по эмали прекратился.

Женя продолжал отступать. Ещё несколько шагов не происходило ничего, а потом в наступившей тишине (умолкли даже соседи) над ванной поднялись и легли на бортик две лапы, каждая толщиною с трость. Тварь подтянулась, и над бортиком показалась её морда. Четыре влажных, как у мопса, внимательных глаза, каждый размером с головку воланчика для бадминтона, и четыре глаза поменьше нашли Женю и замерли на нём, как примагниченные.

«Большинство пауков безобидны, – вспомнилось ему слова какого-то энтузиаста из ютубовского ролика, на который он наткнулся, гугля способы одолеть восьминогого захватчика. – Не обижайте их и не бойтесь. Ведь вы большие, а пауки маленькие. Они не могут причинить человеку вреда».

Он начал хихикать, в испуге зажал рот ладонью, но не мог остановиться. Из носа потекло. Головная боль, утихшая, вернулась и теперь превращала мозг в кровоточащее желе, но ему было без разницы. Он почувствовал, что готов натурально обоссаться, но и это его не волновало.

Паук подтянулся и взобрался на край ванны. Его челюсти, непропорционально огромные, угрожающе подрагивали.

Ещё Женя нагуглил, что самый крупный известный науке арахнид, венесуэльский птицеед, был величиной с тарелку. Тварь, выползающая из ванной комнаты, побивала этот рекорд.

– Убирайся! – завопил Женя, продолжая пятиться. Паукан проигнорировал требование. Немного побалансировав на краю ванны, он грузно спрыгнул на пол – видно, с увеличением размера ушла стремительность движений.

– Вон пошёл! – топнул Женя и впечатался спиной в стену. Слева находилась дверь из квартиры, справа, в шаге от него – приоткрытый шкаф, из которого торчала ручка недавно купленной швабры.

Бежать или сражаться?

Паук посидел немного, точно огорчённый нерадушным приёмом, потом распрямил все свои лапы – как будто распустился уродливый, полный яда цветок – и неторопливо двинул поприветствовать жильца, волоча за собой горбатую тень.

Затренькал, задребезжал стоящий на столике в прихожей старый стационарный телефон. Они – Женя и паук – одновременно вздрогнули. Паук припал к полу. Женя метнулся к шкафу и выдернул из-за его дверцы швабру. Перехватил, нацелил ручку на паука и сделал выпад.

Вопреки его надеждам паук не отпрянул. Он лишь сильнее вжался в пол, после чего вскинул передние лапы, поднимаясь на дыбы и дерзко являя взору поросшую жёстким белесым волосом грудь. Такого Женя не ожидал. День был полон сюрпризов, чего уж там.

Челюсти паука разошлись, обнажая влажную мякоть цвета заживающего ожога, и зверь завыл. В ужастиках гигантские пауки пищат или чирикают, но в реальности (да, реальность теперь такая) он издавал низкое, басовитое «У-У-У-У!» с вплетающимся хрипловатым «р-р-р-р!».

Женю трясло. С ногами творилось что-то небывалое: они гудели и зудели, подобно линиям электропередач. Телефон разрывался. Женя атаковал повторно и попал. Наконечник швабры ткнул паука в верхнюю часть груди. Женю передёрнуло от такого контакта, и он едва не выронил орудие. Паук попытался схватить швабру: словно гигантская когтистая рука попыталась сжать пальцы в кулак. Женя гаркнул, размахнулся и обрушил швабру на пол перед мордой чудовища.

Это сработало. Отпрыск Шелоб сдал назад, как паркующееся авто. Шестое чувство толкало Женю продолжать наступление – и он наступал. Это было как при езде на велосипеде: остановишься – упадёшь. Он размахивал шваброй и громко топотал. Его лицо болело от застывшей гримасы непередаваемого омерзения.

Паук неохотно пятился с воздетыми словно в примирительном жесте передними лапами. Затем, разочарованный, развернулся и засеменил прочь. Цок-цок-цок. На какую-то секунду Жене показалось, что тварь ретируется в его комнату, однако паукан, помешкав, точно новый покупатель на распродаже, прошмыгнул в ванную. Его седое брюхо, напоминающее мошонку великана, бултыхалось и шлёпало по плитке. Женя надвигался, не прекращая безумно вопить, со шваброй наперевес, как солдат, идущий в штыковую. Паучара подставил бок, и ручка швабры огрела его промеж лап. Он ударился о борт ванны, опрокинулся, но, воспользовавшись замешательством негостеприимного жильца, сгруппировался и запрыгнул на край ванны. Там он забалансировал, как гимнаст. Свет лампы сверкнул в четырёх парах его глаз. Жене подумалось, что паук изготовился контратаковать, и отшатнулся. Но паук, видимо, решил, что недостаточно голоден. Он вскочил на раковину – та пошатнулась – оттуда на козырёк над мойкой, а оттуда с трудом протиснулся в вентиляционное отверстие. Когда он исчез, по ту сторону стены раздалось шмяканье, деревянный стук, что-то упало, покатилось, завозилось – и стихло.

О, если бы Женя мог так же убежать!

Только некуда. В этом городе он был один. Родные за сотни километров, друзьями здесь не обзавёлся, даже к коллегам не обратиться – это были сплошь тётки бальзаковского возраста, которых хлебом не корми, дай обсудить, насколько неправильный образ жизни он ведёт. Денег на гостиницу нет. И этот коронавирус… Всюду засада.

Его лицо оставалось бесчувственной маской отвращения, поэтому он не сразу заметил слезу, скатившуюся по ложбинке вдоль носа.

Оставалось оставаться.

Женя кинулся в комнату и схватил рюкзак. Напихал туда наугад каких-то книжек из библиотеки бабы Тани, добавил двенадцатикилограммовую гантель и, прикрываясь рюкзаком, как щитом, бегом вернулся в ванную. В другой руке, как копьё – швабра. Паук не показывался. Женя влез на ванну и забил рюкзаком вентиляционное отверстие. В кои веки ему повезло и рюкзак встал намертво. Пауку наверняка такое будет не по зубам (или что там у него вместо зубов); рюкзак – не обмотанная отсыревшим скотчем прогнившая решётка.

Удовлетворённый, Женя спрыгнул на пол. Какое-то шебуршание по ту сторону стены, словно ветер прошелестел по ноябрьской листве. Женя представил восьминогое чудище, карабкающееся в темноте кладовки по старой мебели, изучающее заткнутое вентиляционное отверстие смоляными буркалами, проводящее за этим занятием вечность. Его передёрнуло. Неизвестно, зачем, он поднёс конец ручки швабры, которым он ткнул паука, к лицу и понюхал. Ручка пахла гнилой рыбой. Женя почувствовал во рту вкус желчи.

Опять раздражённо заголосил телефон. Женя широкими зигзагами пересёк прихожую и снял трубку, уже зная, кого услышит.

– Доброе утро, Женечка! – ворвался в ухо комариный писк бабы Тани. Он поморщился. Для того, чтобы напомнить о себе, хозяйка всегда умудрялась выбрать самый неподходящий момент, точно знала, как это раздражает Женю. Он вспомнил, что наступал день оплаты за квартиру. Беда не приходит одна. – Как дела у нас?

В переводе на нормальный человеческий это значило: «Готовы ли деньги, мизерабль?»

– Здравствуйте, Татьяна Евгеньевна, – невнятно произнёс он, язык будто в узел заплёлся. – Даже не знаю, как сказать…

– Что-то случилось? – среагировала баба Таня хватко. – Опять затопило?

– Нет-нет. – Он потряс головой. В глазах заплясали синие круги, а часть комнаты, видимая правым глазом, на мгновение перестала существовать. Он сполз вдоль стены и сел на пол, раскинув ноги, как клоун в пантомиме. – Меня отправили в неоплачиваемый отпуск…

– Так?

– На три недели.

– Так?

– Из-за этого вируса…

– Так?

– Да… Я бы… Татьяна Евгеньевна, денег осталось совсем ничего. Мы можем договориться об отсрочке до конца апреля?

– Женечка. – Истеричные нотки в голосе бабы Тани угадывались всегда, даже если разговор шёл о погоде, а сейчас они проявились во всём ослепительном великолепии. – Это у пенсионеров денег всего ничего. Разве мы так договаривались? Ты платишь не такие уж громадные деньги, давай начистоту. Сущие копейки.

Её правда: с арендной платой Жене повезло. Да, ему досталась старая бабкина нора, но зато в центре, и метро недалеко. Грех жаловаться. Правда, когда он размышлял над причинами такой щедрости, ему в голову закрадывалась мысль: а не повесился ли тут однажды старухин муж?

– Ты согласен? – давила баба Таня. – Плюс я ни разу не повышала тебе плату, хотя всё вокруг растёт.

«Всё вокруг растёт», – повторил Женя про себя, думая о пауке.

– Так?

– Да, – пришлось признать ему. – Но поймите, у меня совсем не останется на еду…

– Да там же полная тумбочка гречи! Можешь кушать, а расплатишься при возможности. Греча стоит копейки даже в наши непростые дни.

– Не могу же я сидеть на одной гречке…

– Когда в блокаду люди ели чёрствый хлеб, им такая греча была бы за счастье, – отрезала собеседница холодно. Женя мог бы вставить, что её крупа хранится примерно с тех же блокадных времён, если бы у него достало духу дерзить. – Слишком избаловано ваше поколение. Вам неведомы голод и лишения. Вы не застали девяностые. В девяностые ваши родительницы отрывали от себя и подносили вам на тарелочке самые лакомые кусочки. И не обижайся, Евгений, это правда жизни, на правду нельзя обижаться.

«В девяностые убивали людей и все бегали абсолютно голые», вспомнились ему слова какой-то песенки, и он едва не захихикал. Чтобы сдержаться, Женя вцепился в слипшиеся от пота волосы. Головная боль становилась невыносимой, питаясь пронзительностью нот в сопрано бабы Тани.

Он набрался храбрости и зашёл с козырей:

– Мне придётся поискать другое жильё, Татьяна Евгеньевна, – и тотчас же пожалел об этом. Голос бабы Тани взвился до болевого порога. Он отстранил трубку от уха, но всё равно слышал.

– И пожалуйста! Вольному – воля, мой дорогой! Хозяин – барин. Но за предыдущий месяц всё равно заплатить придётся. По-хорошему, а нет, то можно и по-плохому.

Не купилась.

– У вас в квартире завёлся огромный паук! – выпалил он с дрожью.

– Прихлопни его, – фыркнула баба Таня. – Дом-то неновый, иной раз какая мошка и залетит. Возьми тапочек и шлёп его!

– Он здоровый, как футбольный мяч! – воскликнул он и покосился в сторону кладовки.

– Это образно?

– Буквально! Я знаю, что таких пауков нет в природе, но вот в этой квартире есть. Сперва он был маленький, ну как маленький, относительно небольшой в сравнении с тем, как сейчас, но сейчас он вымахал и стал кидаться на меня!..

– Евгений, ты меня разочаровываешь. Ведь мы оговаривали: никаких наркотиков в моей квартире, – отчеканила баба Таня. – Это становится серьёзным. Это…

– Да какие наркотики?! Я не употребляю никакие наркотики! Тем более, в вашей квартире, Татьяна Евгеньевна! Вы войдите в положение, блин!..

– На тон пониже, молодой человек. Завтра я зайду за деньгами, и позаботься, чтобы в доме не пахло ничем подозрительным. Мне такое ни к чему. Деньги лучше крупными купюрами. Если будешь уходить, оставь на столике.

Последняя попытка:

– А как же вы пойдёте, если везде этот вирус?

– Этот вирус – выдумка мировой закулисы, – назидательно заявила старуха. – Взрослому человеку стыдно верить в такие вещи.

– Сделайте хоть скидку! – взмолился Женя. – Один-единственный раз! Между прочим, тут на потолке в прихожей трещина из-за соседского ремонта.

– Большая? – В голосе бабы Тани впервые послышалась неподдельная озабоченность.

– Через весь потолок, – ответил Женя мстительно.

– И ты мне сразу не сказал? И коммунальщиков для составления акта, конечно, не вызвал? За что же тебе скидку?

Женя молчал. Старая сволочь оказалась лютей паука.

– Я с ними разберусь, – произнесла она после тяжёлой паузы. – Я с ними поговорю. До завтра, Женечка. Готовь денюжку.

– Сдохла б ты от вируса, – выругался он сквозь зубы и тут же с ужасом воззрился на трубку: он сказал это после того, как пошли гудки, или до?

Опираясь на швабру, он поплёлся в комнату. Предстояло решить главную проблему, огромную, с футбольный мяч, и как можно скорее.

***

Остаток дня был заполнен, говоря языком карточных гадалок, пустыми хлопотами.

Хлопота первая: узнать, сколько стоят услуги дезинсектора. Женя полгал, что услуга специалиста обойдётся рублей в пятьсот, семьсот – если не повезёт. Учитывая обстоятельства даже такая сумма казалась неподъёмной, но всё оказалось хуже. Ценник служб дезинсекции начинался от двух тысяч. Кроме того, многие дезинсекторы на времяпандемии приостановили работу.

– Взяли отпуск за свой счёт… – пробормотал Женя сумрачно.

Хлопота вторая: поиск займа. Первой, о ком подумал Женя, была мать, но и тут всё пошло кувырком. С самого его первого «Как дела?».

– Да какие дела! – запричитала мать в трубку. – Опять этот анчихрист позавчера приполз на бровях!

– От блин, – деревянным голосом прокомментировал Женя. Отец пил редко, но с размахом, как какой-нибудь «Гражданин поэт», разве что без стихов. Дни запоя (недели запоя, если совсем не повезёт) наступали внезапно. Подготовиться к ним было нельзя. Тогда отец выносил из дома всё, что не было привинчено к полу, и пропивал. – Почему не сказала сразу?

– Сидит на диване и читает вслух книгу про Троцкого! – игнорировала вопрос мать. – Заначку мою нашёл и раздербанил, мироед. Плачет. Сынок, уж не обессудь, но некого просить. Ты бы прислал на карту тысчёнку до пенсии?

Так Женя обеднел на тысячу рублей.

Попытка одолжить у друзей тоже не увенчалась успехом. Кто строил дом, кто никогда не давал в долг из принципа, кто не перечислял переводом, чтобы не платить банку процент – тоже из принципа. Кто был безденежнее, чем Женя – или так говорил.

– У меня нет друзей, – произнёс он мелодраматично, когда закончил поиски.

Хлопота третья: помощь учёного сообщества.

Он позвонил в Зоологический музей и предложил приобрести безвозмездно, то есть даром, новый вид паука-птицееда для коллекции.

– Должно быть, он приплыл сюда вместе с партией бананов, я читал про такие случаи, – закончил он свой полный умолчаний рассказ. В то, что паук вымахал до размеров кокосового ореха, ни один учёный не поверит, пока не увидит. – У вас такого точно нет.

– Очень интересно, – оживились на том конце провода. Женя представил себе такого седенького бородатенького старичка в белом халатике и с пенсне. – Это очень интересно! Конечно, мы охотно примем от вас такой экземпляр, если вы готовы с ним расстаться.

– Конечно! Ради науки! – воспрянул Женя. – Так значит, вы…

– Конечно, мы закрываемся на карантин, – тут же добавил собеседник надтреснутым, чуть сварливым и бесконечно добрым голосом Айболита. – Но…

– Но?!

– Но у вас ещё есть время до шести.

– Отлично! – Женя вскочил с табурета и заходил по комнате. – Я весь день дома. Когда вы подъедете?

– Подъехать мы не сможем, – с лёгкой укоризной ответил учёный муж. – Привозите вашего терафосида к нам на Университетскую, дом один. Наберите мне, когда подъедете, и я вас приму.

– Я не могу. Я же говорил, он разгуливает по квартире. Я… Я его боюсь.

– Это совсем просто! – ободрил воодушевлённый собеседник. – Я расскажу, как его изловить. Возьмите простой…

– Он огромный, как футбольный мяч! – воскликнул Женя, повторив слова, сказанные ранее бабе Тане.

– Юноша изволит преувеличивать, – ласково возразил научный старичок. – Подобный гигантизм невозможен из-за недостаточно высокого процента содержания кислорода в атмосфере. Пауки таких размеров просто не выживут в наши дни. Это совершенно исключено.

– Я верю, но он как-то живёт! Это какой-то новый вид. Кстати… – Тут Женя задумался. – А что полагается открывателю нового вида?

– Почёт и слава в научных кругах! Новый вид могут назвать вашим именем. А если вы сделаете публикацию, вы получите авторский экземпляр и, несомненно, гонорар.

– А сколько, если не секрет?

– Зависит от издания, от условий договора и качества вашей статьи, конечно же. Насколько я понимаю, опыта в написании статей у вас нет. Я мог бы порекомендовать вам соавтора. Это, правда, повлияет на ваш гонорар. Зато, если тема будет стоящая, вам могут выплатить, ну, предположим, тысяч пять. Сфотографируйте вашего паучка, пришлите мне, а там подумаем.

– За пять тысяч фотографируйте его сами, – грубо попрощался Женя. Убирая мобильник от лица, он почувствовал, как дёргается щека.

Хлопота четвёртая, последняя. Солнце клонилось к крышам домов, заливая их сказочно-розовым, когда Женя приступил к изучению предложений по сдаче квартир на сайтах объявлений, и уступило место звёздам, когда он обречённо закрыл ноут. Аренда стоила дорого. Ошеломительно дорого, словно квартиры размещались во дворцах. Конечно, он мог на последние уехать к родителям, но что потом, когда самоизоляция закончится и придётся выходить на работу? Неизвестность.

То, что в старухиной кладовке поселился паук размером со слоновье яйцо, обладать которым посчитал бы за счастье любой музей или зоопарк, отвалив кругленькую сумму, а Женя не мог это монетизировать, делало ситуацию не просто нелепой, а сюрреалистичной. Чёрт, да он даже не мог сфотографировать восьминогий кошмар на телефон, для этого полагалось открыть кладовку и попросить паука посидеть неподвижно. К ощущению мурашечного ужаса Жени добавилась бессильная обида.

Изнывая от такой смеси эмоций, он заглянул в ванную, проверить, на месте ли рюкзак. Рюкзак никуда не делся. Женя повернулся к двери в кладовку и прошептал:

– Чёртов сукин урод… – И тут с другой стороны двери пронёсся увесистый шорох, справа налево, словно паук только и ждал, когда Женя подойдёт достаточно близко.

Кусая губы, впиваясь пальцами в щёки, он отпрянул, а из кладовой раздалось хриплое приглушённое: «У-у-у-у».

УУУУУУУУУУ

***

Минуло ещё несколько дней.

Квартира пропахла варёной гречкой.

Смятые купюры, которые Женя оставил на телефонном столике за аренду, исчезли, пока его не было дома – верный знак того, что в его отсутствие сюда наведывалась баба Таня. Заметила ли старуха рюкзак, торчащий из стены в ванной, и поднималась ли к соседям по поводу трещины на потолке, осталось тайной, но, если судить по грохоту сверху, ремонт не прекращался. Теперь удары раздавались в любое время дня, стоило свету забрезжить. Голова Жени раскалывалась, но обезболивающее теперь стало ему не по карману, учитывая лимит расходов: сто пятнадцать рублей в сутки.

Он пытался фрилансить – заказы перехватывали зарекомендовавшие себя специалисты. Пробовал он и стримить. За три часа игры в Hearthstone на ютуб-канале он только слил рейтинг, свидетелем чему оказались аж четыре зрителя, оценившие его старания двумя дизлайками.

– Что происходит? – повторял Женя снова и снова. – Как это? Что происходит, а?

Он всё чаще говорил вслух сам с собой. Он почти не спал, а если спал, то видел кошмары. Иногда он подкрадывался к двери кладовки, как загипнотизированный, и подолгу слушал.

Этот проклятый паук. Всё невезение началось с него.

– Хватит это терпеть! – решил Женя однажды и отправился в магазин. Да, он выйдет из бюджета, но если всё сложится удачно, затраты себя окупят. Можно и поголодать пару дней. Вода лучше, чем гречка, да и организму чистка не повредит.

В том, что всё сложится удачно, он не позволял себе сомневаться. Иначе… Он обрубал всякие мысли об «иначе».

Вернулся он в квартирку полностью экипированным. Небрежно бросил на пол пакет с покупками, полагая, что со стороны это выглядит нереально круто. В пакете брякнуло. Женя достал швабру, принёс с кухни то необходимое, что уже имелось, и, не разуваясь, уселся на пол в простой позе йога.

– Чёрные птицы слетают с луны, – напевал он, мастеря. – Чёрные птицы слетают с луны. Чёрные птицы слетают с луны.

Остальное он не помнил.

Через полчасика всё было готово.

– Нет, – говорил он, расхаживая по прихожей из угла в угол. – Нет. Нет. Да. Нет.

Растерзанный пакет обвился вокруг его ноги, но он не замечал. В правой руке он сжимал швабру, к концу которой был намертво прикручен проволокой самый большой кухонный нож, заточенный так остро, что лезвие вспарывало воздух. В левой руке – сачок для вылавливания мусора из бассейна. Задний карман брюк оттопыривал баллончик с инсектицидом. В центре прихожей, посреди кусков проволоки, обрывков упаковки, инструментов и шурупов распахнула чрево клетка для перевозки животных. К её дверце Женя приделал навесной замок.

– Да. Нет.

Дыша ртом, сипло и со свистом, Женя двинулся к кладовке.

– А вот и Джонни, – прокаркал он и, жмурясь от ужаса, шлёпнул ладонью по выключателю.

«Если в кладовке перегорел свет…»

Он оборвал мысль, отщёлкнул шпингалет и потянул дверь на себя.

Дверь поддалась на полсантиметра и встала.

Что-то не позволяло ей открыться. Что-то упругое.

«Нет», – подумал он и рванул за ручку.

Дверь распахнулась – словно в стене вертикально разверзлась могила, из которой блевотиной извергнулся тяжёлый густой смрад сгнившей рыбы, и нет, лампочка не перегорела, хотя свет был тусклым из-за залепившей её паутины.

В этом болезненном, как бы изнурённом свете Жене предстало такое, что заставило его разум кричать. Из сердцевины заледеневшего мозга ушла вверх ракета неописуемой боли, и он, охваченный огнём и инеем, подумал об инсульте… но эта паническая мысль промелькнула где-то на заднем фоне, словно знакомое лицо в толпе, и была далеко не такой страшной и значимой, как то, что предстало перед ним.

Паук разместился на дальней стене, упираясь лапами в две другие стены и трухлявую тумбочку под ним. С момента их последней стычки он вымахал вдвое, питаясь мраком кладовки и мышами – их высушенные тельца, запеленатые в паутину, висели там и сям на растянутом вдоль стен саване, как диковинные засохшие плоды. Пара коконов были достаточно крупными, чтобы скрывать в себе даже крыс – их ломкие обескровленные хвосты торчали из сплетений седых нитей, как знаки вопроса. Всё это Женя заметил походя – его внимание было обращено на зверюгу. Тучный и косматый, как медведище, серо-бурый, как скомканная ношеная шуба, явившийся прямиком из ночного бреда Сатаны; каждая его отвратительная черта, каждая линия тела выжигалась в памяти навечно, словно смертельный недуг, от которого не избавиться.

Паук не шевелился.

Первую пару секунд.

Затем все его восемь лап одновременно пришли в движение, тулово начало поворачиваться, точно гигантская шестерёнка. Приняв удобное положение, он отстранился от стены и уставился на посетителя. В его глазах, похожих на отшлифованные куски обсидиана размером с кулак, Женя разглядел своё перевёрнутое отражение.

Он захлопнул – попытался захлопнуть – кладовку за мгновение до того, как паук прыгнул. В дверь с другой стороны мощно ударило, заставив её приоткрыться, и Женя навалился на неё всем телом. Впустую – в образовавшийся зазор между дверью и косяком просунулась лапа, вся в жёстких шипах, и коснулась его плеча.

Коснулась! Его! Плеча!

Как будто по коже провели проволочной губкой для чистки посуды, оставив две багровые полоски. Женя вскрикнул от ужаса и отвращения – кудахтающий, захлёбывающийся звук. Он не ощутил сильной боли, но сам факт этого омерзительного контакта был несоизмеримо хуже, словно Женю поймали в подворотне, затащили за мусорные баки и там трахнули.

Лапа чудовища теперь покачивалась в воздухе в нескольких сантиметрах от его лица… его глаз; складывалась и распрямлялась, будто паук делал разминку. На её конце Женя увидел два крючковатых когтя. Зачарованный, скованный страхом, растерянностью и омерзением, от которых даже головная боль куда-то испарилась, он боковым зрением заметил, как из-за двери просунулась и потянулась к его бедру вторая лапа. Он взвизгнул и налёг на дверь.

Паук по другую сторону двери беззвучно зарычал – Женя не услышал, а почувствовал вибрацию, проникшую сквозь дерево, и это тоже было сродни изнасилованию. Лапы стремительно втянулись в щель, но когда он потянулся к шпингалету, паук врезался в дверь с такой силой, что Женя отлетел прочь, шмякнулся на задницу и ударился затылком о стену закутка, выронив и швабру, и сачок. Дверь медленно открылась.

Перебирая лапами, паук показался из своего убежища, неспешно, словно понимая свой контроль над ситуацией. Его просочившаяся следом тень напоминала горбатого карлика. Заметил Женю. Замер.

И неуклюже, но шустро, направился к нему, простирая передние лапы, как давний друг, соскучившийся после разлуки.

Женя на заднице пополз в сторону комнаты, неосознанно выставив перед собой сачок. Паук налетел на него мордой, запутался и в ярости забил лапами. Ручка сачка чувствительно ткнула Женю под мышку. Паук, несмотря на препятствие, продолжал наступать. Мерзкое отродье оказалось непредвиденно сильным. Женю потащило по скользким от времени доскам пола. Он попытался схватить швабру, но та уже была вне пределов досягаемости.

Над кольцом сачка показались чёрные паучьи буркалы в окружении жёстких, похожих на конские ресницы, волос. Челюсти, пережёвывая сетку, поднимались и опускались, как локти прачки. Они лоснились от выделений. Тошнотворный запах ударил Жене в нос, знакомый микс тухлятины и кислятины. Он подумал, что впервые смотрит на паука так близко не сверху вниз, и прихожая поплыла перед его взором.

Нет, сказал он себе. Можешь обоссаться, но отключаться не смей.

Что-то жёсткое и угловатое больно упиралось ему в ягодицу. Он вспомнил про баллончик, но достать его означало отпустить сачок и дать зверюге добраться до себя. Она и так почти освободилась от сетки, её лапы распустились над кольцом сачка, точно отравленный зонт. Желтоватые крапинки на обнажившемся брюхе паука напоминали пятна, покрывающие руки стариков.

– УУУУ! – взревел паук, раскачиваясь из стороны в сторону, будто в трансе. – УУУУУУ!

Женя разжал пальцы левой руки и теперь держал сачок одной правой. Разумеется, его сил оказалось недостаточно, и он уронил сачок под напором адской твари. Видимо, паук, не сразу понял, что произошло, замешкался, и это спасло Жене жизнь.

Женя рванул из кармана баллончик, цепенея от мысли, что тот застрянет, зацепившись за ткань – но нет, не застрял, и он выставил баллончик перед собой, как пистолет.

Когда паук попёр на него, Женя понял, что не снял колпачок.

Обезумев от собственного поступка, он ударил тварь снизу ногой в брюхо. Паучище дернул лапами, чтобы поймать ногу, но гравитация сыграла с ним злую шутку, и он повалился набок, успев разорвать штанину и оставить на голени Жени ещё несколько более глубоких царапин. Челюсти паука сжимались и разжимались, что делало его похожим на старика, который не может подняться с кресла-качалки без посторонней помощи и в возмущении жуёт собственные губы.

Далее произошли одновременно две вещи.

Паук сгруппировался и припал к полу для прыжка.

Женя сорвал колпачок и распылил аэрозоль в сторону паука.

Учитывая то, какой оборот принимали события, он не надеялся в эффективность инсектицида. Однако паук заколотил лапами, отпрянул, в злобе прыгнул и сослепу влетел в стену. Женю тоже задело: его глаза наполнились слезами, будто в них швырнули горсть раскалённых углей, и те же угли забили горло, но он всё равно торжествующе вскричал. Паук снова брыкнулся на бок, вскочил, завертелся и, пьяно пошатываясь, начал отступать в прихожую. Женя, обуянный чувством слишком безумным, чтобы назвать его эйфорией, поднялся на трясущиеся ноги, продолжая давить на кнопку распылителя.

– Да, сука! – ревел он, задыхаясь. – Д-да, мразь!

Паук развернулся, чтобы контратаковать, но, получив очередное облако яда в морду, издал звук – восхищённое «Вау!» – и заплясал чечётку.

– Соснул, жопа? – крикнул Женя сипло. – Вот что…

Закончить ему не дал приступ кашля. Женя непроизвольно согнулся, опасно нависнув над пауком, схватился за грудь и выронил баллончик. Баллончик ударил паука по месту, которое можно было назвать теменем – сразу за глазами.

Паук, впрочем, утратил к происходящему интерес. Он плясал. Женя кашлял, разбрызгивая сопли. Они походили на двух циркачей, исполняющих особо забавную репризу.

Женя пришёл в себя вторым. Паук перебрался из закутка в прихожую – Женя упустил момент, когда это произошло – и волочил брюхо в сторону кухни. По пути он наткнулся на клетку для животных, которая, как теперь стало ясно, не смогла бы его вместить. Женя поднял импровизированное копьё из швабры и, держа его двумя руками ножом вперёд, пошёл на паука.

Почуяв недоброе, паук ускорил шаг, как мог. Он двигался боком, будто краб, то ли дезориентированный, то ли не желая упускать врага из виду. Скорее всего, первое – Женя заметил, что один глаз паука стал похож на сморщенную виноградину, из которой сочилась вязкая жёлтая грязь. К одной из задних лап паука прицепился пакет. Из бородавок на брюхе покалеченной твари размазывались по полу белые волокна. «Прошу прощения за беспорядок, – казалось, читалось на паучьей морде, – но в этом частично есть и твоя вина, не так ли?»

Женя воздел копьё над головой и сделал выпад. Паук ещё был способен реагировать – он отпрянул, и лезвие попусту полоснуло воздух. Затем паук развернулся и вновь пошёл в наступление, но шестое чувство подсказало Жене, что это был жест отчаяния.

Он отступил, подпуская врага, и когда паук изготовился к прыжку – вот же неукротимая тварина – полоснул наотмашь. Лезвие чиркнуло паука по загривку и зацепило сочленение одной из лап. От удара нож сместился, но удержался на конце швабры.

Паук, решив, что на сегодня они достаточно насладились общением друг с другом, прошмыгнул мимо Жени и засеменил обратно в закуток. Женя ринулся за ним, безумно улюлюкая.

Он ожидал, что паук попытается найти убежище в кладовке, но тот предпочёл ванную, видимо, одурев от выпавшего на его долю. Там паук не придумал ничего лучше, чем попытаться вскарабкаться к вентиляционному отверстию, как прежде, когда он был маленьким, а Женя не забил вентиляцию рюкзаком.

Окончательно растерявшее былую грацию чудище взгромоздилось на раковину, отчего та треснула посередине, и принялось шарить лапами, ища лазейку. Его бледное крапчатое пузо оскверняло своим отражением зеркало. Его когти скрежетали по плитке. Наконец паук уцепился за рюкзак и постарался подтянуться.

За этим занятием его и настиг Женя. С воем, напоминающим хохот, он вогнал швабру-копьё в паучье брюхо. Оно лопнуло.

Оно взорвалось, обдав Женю подёргивающимися кишками, тягучей слизью, гнилой жижей, в которой, кажется, что-то ползало и возилось, непереносимым смрадом, пролившимся в рот, глаза, уши, ноздри, за шиворот. Не так давно Женя сравнил паучье касание с изнасилованием. Пфф, не-ет, то был, считай, секс по любви, зато сейчас его выебли так выебли, по полной программе. Женя заверещал, отбросил швабру и закружил вокруг своей оси. Паук грохнулся в раковину и расколол её окончательно. Черепки разлетелись по полу, как выбитые в уличной драке зубы.

Женя разлепил заляпанные вонючей жижей веки и сквозь мокрые ресницы увидел останки поверженного врага. Лапы паука конвульсивно взметнулись в последнем «прощай», а затем начали медленно и бессильно опадать. Глаза защипало. То жмурясь, то приоткрывая их от страха, он обошёл вывороченную тушу насколько возможно в ограниченном пространстве далеко, вслепую нащупал душ, наклонился над ванной и пустил воду. Холодный поток отрезвил и смыл с головы скверну. Женя подставил лицо под становящиеся ледяными струи и, хотя даже под ними кожу продолжало пощипывать, испытал почти блаженство.

Тут что-то твёрдое и шершавое ткнуло его в лодыжку. Он выронил шланг – тот завертелся на дне ванны, разбрызгивая во все стороны фонтаны – и отдёрнулся прежде, чем посмотрел вниз. По паучьим лапам пробегала дрожь, и одна из них коснулась его ноги. Брюхо паука сдулось, превратившись в ком дряблой шкуры. Женя повернулся к ванне, и его вырвало желчью прямо в бьющую из душа в лицо струю воды.

Придя в себя и отмывшись, он выбрался из ванной, стараясь не глядеть на сдохшее чудище, которое к тому времени прекратило всякое движение. Грязь и лужи он убирать не стал – и потому, что чувствовал себя измотанным, и потому, что не знал, как к подступиться ко всему этому бардаку.

Оставляя липкие следы – смесь воды и паучьих выделений – он бесцельно побрёл по квартире. Головная боль снова напомнила о себе, и её возвращение было триумфальным. Женя мог поклясться, что никогда не испытывал столь мощной боли: как будто под черепом колотится второе сердце, разбухшее и лезущее из ушей. От неё нестерпимо хотелось тереться лицом о стену. Он прижался спиной к шкафу, привычно запустил пальцы в волосы и заныл. Грохот казался нестерпимым. Он не сразу сообразил, что удары доносятся не изнутри головы, а из квартиры сверху. Проклятые жлобы приступили к своему любимому занятию: таскать, переставлять, долбить.

– А, похер, – произнёс он гундосо. Каждое слово заставляло голову гудеть, как похоронный колокол.

Он ворвался в ванную, но не затем, чтобы проверить, не ожил ли паук. То, что его интересовало, лежало рядом с его неподвижной тушей.

Копьё из швабры.

Кряхтя, он подобрал его. Нож на конце рукоятки болтался при каждом движении, на лезвии подсыхала чёрная грязь. Это было неважно, Женя не собирался пускать копьё в ход. Просто оружие придавало ему уверенности… и везения. Он верил, что это правда.

С копьём на плече Женя вышел из квартиры, не потрудившись закрыть дверь. Он дышал сквозь сжатые до хруста зубы, когда поднимался по ступеням, дышал громко от боли и ярости. Он ощущал запах, который не исчез даже после умывания, горький смрад морских глубин и полупереваренных водорослей – как древнее проклятье, от которого не избавиться.

Дверь в квартиру соседей была старая, обтянутая кожзамом, лоснящимся, словно кудри школьного хулигана. Соседи не успели её заменить. Губы Жени скривились от неприязни, пусть и преувеличенной. Так он себя подзуживал. В обычном состоянии он бы избежал конфликта – вот только сегодня ситуация была из ряда вон. Он утопил большим пальцем кнопку звонка. Раздалась возмущённая кудахтающая трель. Возня за дверью притихла. Он продолжал давить на кнопку, но никакой больше реакции не последовало.

– Я знаю, вы там! – проорал он, отпустив кнопку. – Я сосед снизу! Ваш ремонт мне мешает! По правде, сил его слушать уже нет! – Ничего. – Открывайте, или я вызову участкового!

Его голосу не доставало брутальности. Понимая это, Женя ощущал, как решимость покидает его, как говорят йоги, манипуру. Пока это не произошло окончательно, он заколотил в дверь кулаком, но результат был тот же, что и от звонка. Ни-ка-кой.

Тогда он, следуя необъяснимому порыву, повернул дверную ручку и рванул.

Дверь оказалась незапертой.

Он воскликнул от неожиданности – короткое «ух!» – и уставился на то, что поначалу показалось ему сценой ремонта: стены зачехлены серыми выцветшими полотнищами, всюду эти полотнища, даже на полу, и на предметах, беспорядочно сваленных посреди прихожей. Затем его окатила волна гнилостного смрада, знакомого, но многократно усиленного, пыльная вонь разложения, и когда мозг обработал поступающие от носа сигналы, пришло понимание, и Женя укусил себя за запястье, чтобы не закричать или не бухнуться в обморок.

Не полотнища – пространство прихожей было опутано паутиной цвета старой мебельной набивки. Несколько особенно толстых нитей расходились над полом прихожей, напомнив Жене перекрестия лучей лазерной сигнализации, которые можно видеть в фильмах про ограбления. Его накрыло сильное ощущение дежа-вю.

В фильмах лучи становились видны, если наполнить помещение дымом. Здесь дыма не требовалось, чтобы заметить сигнальные нити, но, очевидно, не всем это помогло. В опутанных паутиной предметах, которые лежали в прихожей, угадывались очертания отощавших человеческих фигур.

«Они не отощали, – подумал Женя отрешённо. – Их высосали. Как сок из пачки через соломинку».

Раз, два, три тела. Два принадлежали, без сомнения, владельцам квартиры. Сквозь паутину Женя даже разглядел леопардовый узор лосин, в которые имела обыкновение втискиваться жена хозяина.

Что до третьего тела… Замешательство Жени развеялось, как только он смог воспринимать другие, более прозаичные, предметы обстановки.

У входа валялась большая, чёрная с жёлтым, сумка, которую когда на плече, когда на сгибе локтя носила баба Таня. Сумка улыбалась вошедшему жабьей улыбкой. Его мозг моментально воссоздал произошедшее: старуха, не застав в прошлое посещение Женю, решила навести визит соседям и спросить с них за трещину в потолке, возможно, стребовать сколько-нибудь наличности. Услышала возню, решила, как и Женя, что соседи заняты ремонтом, и, по своему обыкновению, без церемоний сунулась в квартиру. Вошла и уже не вышла.

Он почувствовал, как под ложечкой растёт, поднимается беззвучное хихиканье, похожее на спазм, на икоту.

«Ну где же ты, паучок? В кладовке? В ванной? Или на потолке?».

Эта мысль оборвала рвущийся смех. Женя поднял голову и да, косматая тварь была над ним, плавно опускалась на лицо, растопырив колючие лапы, шевеля влажными челюстями; их взгляды встретились… на один ужасающий миг, созданный его воображением.

Женя моргнул, и его взору предстал потолок, обычный потолок, на котором даже паутины было не так много.

«Достаточно с меня. Пора убираться. Немедленно».

Он так и поступит. Но прежде…

Женя наклонился и осторожно, стараясь не задеть ближайшую сигнальную нить, подобрал сумку бабы Тани.

Паутина отделилась от неё легко, со звуком ветхих обоев, которые отдирают от стены. Запах пыли и водорослей стал крепче. Ощущая, как от напряжения пошла складками кожа на затылке, Женя запустил руку в сумку

(«Там паук, сумка полна пауков!»)

и практически сразу нащупал кошелёк бабы Тани. Как и сумка, он был большим и вдобавок сальным.

Женя прислушался. Не почудился ли ему звук в одной из комнат? Слева?

Отмерев, он вытащил кошелёк и повесил сумку на локоть, как некогда делала старуха. В кошельке он нашёл купюры, сложенные по порядку: сотенные, пятихатки и восемь тысячных. Его плата за месяц аренды и даже больше. Женя покосился на спеленатые тела, мысленно – и формально – извиняясь.

«Жалкий мародёр!», – казалось, говорила ближайшая к нему мумия. Её голос доносился из дыры пересохшего рта, затянутой паутиной. – «Так низко пасть! Обирать пожилого человека, женщину, пенсионерку, которая создала тебе сказочные условия! Это поколение воняет, смердит!»

– Иди на хер, – одними губами ответил Женя и отбросил сумку подальше.

Она шлёпнулась громко. Чересчур громко. Из раззявленного зева выкатился старушечий хлам: пудреница, заколки, расчёска.

После шлепка на миг повисла тишина. Воздух точно уплотнился. Звон в ушах, вот всё, что Женя в эту секунду слышал.

Затем в одной из комнат – да, той, что слева – грохотнуло. Сдвинулось. Воздух пришёл в движение. Так поезд, прибывающий на станцию метро, гонит перед собой по тоннелю воздушный поток.

Дверной проём, в котором соседи так и не успели установить коробку, плавно заполнялся тенью. Порог переступила – «Тыдыщ!» – лапа. Она была огромна.

Под стать владельцу.

Размером с комод, тот едва мог втиснуться в прихожую.

Когда он протиснулся достаточно – наполовину собственного тела – Женя убедился, что это не владелец, а владелица.

По спине паучихи ползали и копошились её бледные, полупрозрачные детёныши размером с виноградину.

Восьмилапая мамаша попыталась развернуться, чтобы лучше рассмотреть гостя. Сиплое дыхание, похожее на свист закипающего чайника, вырывалось откуда-то из-под морды исчадия. Оно воздело лапы и упёрлось ими в стены. Послышался скрежет. Глаза размером с чёрные шары для биллиарда нашли человека, и Женя понял, что этот злой, голодный и испытующий взгляд останется с ним до конца дней.

Он вылетел из квартиры и, не помня себя, скатился вниз по лестнице.

Захлопнул ли он дверь?

Кажется, да… Определённо, да. Не сомневался, что да. Почти.

А вот в чём Женя был уверен на сто процентов, так это в том, что мочевой пузырь не выдержал.

Совсем небольшая протечка в штаны, и ох как же ему было на это плевать!

***

Первым делом он направился в ванную с чувством, что в его отсутствие паук оклемался и затаился в засаде, чтобы выпрыгнуть в самый неожиданный момент. Его опасения не подтвердились, и умопомрачительно безобразная туша по-прежнему смердела среди осколков раковины в натёкшей из паучьего брюха подсыхающей кашице, цветом и консистенцией напоминавшей содержимое детского подгузника. Женя сорвал занавеску, висевшую над ванной, и швырнул на паука. Занавеска закрыла тушу не полностью, наружу по-прежнему торчал порванный бок, лапы и часть морды с рядом ошеломлённо взирающих на мир глаз – влажных и даже после смерти живых. Казалось, паук подмигивает. Поправлять занавеску Женя не решился.

Передумал он и фотографировать страшилище. Что ему делать со снимком? Выложить в «Тик Ток», где тот затеряется среди котиков, которые поют человеческими голосами, и школьниц из Китая, облизывающих ободок унитаза?

Он запер кладовку.

Швырнул в стиральную машину обоссанные штаны и трусы.

Наскоро ополоснулся, стараясь не думать о пауке, но постоянно возвращаясь к нему взглядом.

Засел за ноутбук, и почти сразу ему посчастливилось найти подходящее объявление о сдаче квартиры. Далеко от центра, предоплата за месяц, арендная плата повыше, но теперь он был при деньгах.

Созвонился с владельцем и не услышал в его голосе хабалистых интонаций, присущих – некогда – бабе Тане.

Напихал в спортивную сумку лишь самое необходимое, напялил непросохшую одежду, запер квартиру и выдвинулся на встречу. Ключ выкинул в первый попавшийся по дороге к метро мусорный бак.

Голова выла, как гнилой зуб, звенела, как осиное гнездо, но он шёл легко и чувствовал себя свободным. На кустах вдоль тротуара набухали почки, готовые взорваться долгожданной сочной зеленью. Длинноногие девушки с масками на лицах были прекрасны, и Женя нисколько не смущался, когда они, завидев его, переходили на другую сторону улицы.

В отличие от них хозяин квартиры, подслеповатый дедок, не страдал необъяснимыми для Жени предубеждениями, и тем же вечером Женя уже обустраивался на новом месте. Оно, конечно, не полностью соответствовало фотографиям, а из туалета попахивало, но в остальном Женя остался доволен. Главное, никаких тебе пауков или занятых ремонтом соседей – он специально уточнил. Но двери в другие комнаты Женя всё-таки закрыл прежде, чем в финале этого дикого, бесконечного дня растянуться с блаженным стоном на узкой и пока не ставшей привычной кровати.

Он засыпал, когда раздался звук, уничтоживший дремоту, резко, будто над ухом выстрелили из револьвера. Женя сжался под одеялом, зарылся, скомкал в кулаках наволочку.

Звук просачивался из-за стены. Глухое хриплое «У-у-у-у».

Комната враз сделалась крохотной. Женя до боли вытаращил глаза в сумерки.

УУУУУУУУУУ

Халявный бензин.

Серёга Мясников заприметил эту заправку и раньше – он проезжал здесь не впервые – но никогда ею не пользовался. Единственная колонка пряталась под зелёным навесом с тремя белыми буквами «СТК»: «Студёновская топливная компания». Не Shell, не «Лукойл» и даже не «Роснефть». «Не могу я заливать в «лошадку» топливо сомнительного качества», – говорил Серёга себе всякий раз, когда проезжал мимо, но эта мысль маскировала правду: он попросту не знал, как пользоваться автоматической заправкой и не хотел выглядеть неуверенно (а то и глупо), выплясывая вокруг колонки в попытках разобраться под ехидными взглядами зевак. Да и зачем разбираться, когда есть нормальные АЗС с персоналом, заправщиками в комбинезонах – «Вам какого заливать?» – и киосками, где можно купить кофе и жареных сосисок.

А тут что? Куда, как платить? Ни хрена же неясно.

Живут же люди без этих хитроподвывертов, и нормально им.

И Серёга бы жил, если б не обстоятельства. Если бы Ника не потянула их в тот форест-парк. Наслушалась про него в детском саду и загорелась. Серёга, который считал, что пятилетним девочкам нечего делать в форест-парках, отнюдь не пришёл в восторг от идеи. Лерка начала поддакивать дочери, и ему пришлось наорать на жену. Другого языка она не понимала. С дочерью это, к сожалению, не работало. Она канючила всю неделю. Серёга оставался твёрд. Всем известно, что детям нельзя потакать, однажды дал слабину и всё, вырастет обалдуйка, локоток близок, а не укусишь. Он уже готов был её отшлёпать, когда Вован, друг со школьной скамьи, угостил его разливным пивком, купленным – какое совпадение – в пресловутом форест-парке. Пиво Серёге весьма зашло, и он притворился перед домашними, что сменил гнев на милость.

И вот они возвращаются из форест-парка, где, надо признать, семейство действительно недурно провело время. В багажнике перекатываются две баклажки с пивом, и Ника в кои веки примолкла, уставшая; всё хорошо, да только c топливом беда. Попутная лукойловская станция, на которой Серёга планировал заправиться, закрылась на техобслуживание. Конечно, «лошадка» дотянула бы оставшиеся до дома пятьдесят километров, но бак бы опустел, что для эксплуатации машины нежелательно. Не затормозил Серёга и у «Роснефти», на которую пятый год точил зуб – его обсчитали на одной из их заправок. Или он так думал. Так или иначе, с той поры, завидев жёлто-чёрную эмблему, он только сжимал плотнее губы и мотал головой.

И вот, значится, автоматическая заправка «СТК». Придётся отступить от принципов. Из плюсов: автоматическая колонка тебя не обсчитает.

– А, чёрт с ним, – решил Серёга, включая поворотник. – Один раз не Фантомас.

Заправка пустовала, что можно было назвать вторым плюсом. Метрах в пятистах отсюда, по Р-204, с которой они недавно свернули на дорогу к городу, проносились, не сбавляя скорость, машины. Лишь единицы выруливали на Студёновск. Впрочем, место не было совсем заброшенным – на другой стороне дороги расположилось кафе «Арарат». Надпись была выполнена неоновыми буквами, вторая Р моргала и потрескивала. Когда Серёга заглушил мотор, звук стал слышен даже отсюда. На крошечной захламленной парковке перед кафешкой околачивался долговязый тип лет тридцати, одетый в красную клетчатую рубаху и мешковатые джинсы. На его голове красовалась алого цвета бандана, что делало его похожим на аниматора с детского утренника, который изображает пирата. Тип, подбоченившись, посматривал на пришельцев.

Ну пусть.

Серёга выбрался из авто и нарочито неспешно, заложив руки за спину и выпятив живот, приблизился к колонке. Краем глаза заметил, что тип на другой стороне дороги продолжает наблюдать за ним – за ним! – и ощутил первые уколы раздражения.

– Та-ак, – протянул Серёга, продолжая изображать солидность и изучая тем временем колонку, вырастающую из начавшего крошиться бетонного основания, подобно единственному на кладбище надгробию. – Та-ак, что у нас тут?

И качнулся с пятки на носок.

С виду обычная колонка, спереди зелёная с белым, серая со всех остальных сторон. Три шланга висят сбоку чёрными щупальцами, наполненными бензином, а не кровью. С другого боку на уровне глаз – инструкция. Серёга стал читать, сбиваясь на мысли о пирате по другую сторону дороги. Ему не требовалось оборачиваться, чтобы ощущать на себе его взгляд. Наверняка ещё посмеивается там про себя.

А может и не про себя.

Верхняя губа Серёги непроизвольно поднялась.

– Та-ак, – опять сказал он, сосредотачиваясь на инструкции.

Если верить написанному – и нарисованному, владельцы заправки не поскупились на иллюстрации – пользоваться колонкой было проще простого. Сначала вставляешь в бензобак пистолет, потом нажимаешь на кнопку «Пуск» на передней панели, на экранном меню выбираешь способ оплаты и необходимое количество топлива, ждёшь. Далее забираешь карточку, вешаешь шланг на место и уезжаешь. Благодарить не обязательно. Серёга хмыкнул. Не сложнее, чем пользоваться обычным банкоматом. Он даже вздохнул от облегчения: дураком выглядеть не придётся, слава небесам.

Серёга потянулся к шлангу, когда на колонку упала тень. Он резко обернулся, кончики его пальцев скользнули по пистолету, и от него не укрылось, какая она холодная, хотя площадку заливал жаркий свет июльского солнца. Холодная и сальная. Склизкая.

Пират – Серёга не услышал, как тот подошёл – стоял в паре метров от него и улыбался жёлтыми зубами с коричневыми пеньками, прямо как у коня. И по-прежнему упирался руками в бока. Серёга заметил на его запястье примитивную татуировку в виде якоря. Ещё одна «морская» черта.

– С этой штукой будьте поаккуратнее, уважаемый, – сказал Пират вместо приветствия. Несмотря на улыбку, его голос звучал серьёзно.

– Н-да? – уточнил Серёга. – А что не так с ней?

Пират состроил гримасу, для чего ему пришлось закрыть рот (Серёга нисколько не возражал), и издал щенячье поскуливание. «У-у».

– Главное, не заливайте полный бак. – Улыбка вернулась, глаза и голос оставались серьёзными. – Если не станете заливать полный бак, всё обойдётся. Чики-пуки.

– Бензин говно? – важно и громко – то есть, в своей обычной манере – спросил Серёга.

– Не, нормальный бензин. Не скажу за «девяносто пятый», я заливаю «девяносто второй», но Рафик заливает «девяносто пятый» и не жалуется. У него «Камри». – И Пират показал пальцем на стоянку перед «Араратом», где действительно стояла бежевая «Тойота». – Рафик мой главный. Он тут часто заливает. Вроде «Камрюха» бегает, чики-пуки.

Как и Рафик, Серёга заправлял свою «лошадку», она же «Рено Логан», «девяносто пятым». «Лошадка» была предметом его гордости и обожания. Он взял её два года назад без оформления кредита, о чём Серёга периодически напоминал супруге, когда требовалось подчеркнуть, какой он молодец и добытчик – даже если Лерка не просила доказательств.

– Насос, – понимающе кивнул Серёга. – Неполадки.

Ему не терпелось закрыть тему, заправиться и укатить прочь. Он рассчитывал подремать перед началом «Воскресного вечера с Владимиром Соловьёвым» – поездка, свежий воздух и жара его порядком умотали. Наверное, следовало поблагодарить местного за предупреждение. Вот только благодарности Серёга не чувствовал, совсем. От Пирата несло табачиной. Серёга, который завязал с куревом десять лет назад и лишь по праздникам позволял себе одну-две сигаретки, презирал таких слабаков.

Скорее бы от него уже отделаться!

– Ничего, до Студёновска дотяну, – и, показывая, что разговор окончен, опять взялся за пистолет, липкий и холодный.

Но Пирата из вида не упускал.

– С насосом? – переспросил тот, склонив голову в подобии задумчивости. – Да нет. Насос ни при чём. Вы слышали, как машины пропадают?

Серёга, который успел снять шланг, повернулся к назойливому собеседнику всем телом, обескураженный тем, насколько неожиданный оборот принял разговор.

– Это когда «Форд» нашли пустым? – Серёгин младший брат работал в местном отделе МВД и порой рассказывал всякое. – По весне дело было? Ну, припоминаю.

Пират с энтузиазмом закивал:

– И «Форд», и «Девятка», а до них ещё «УАЗик», и «Пыжик», и один бог знает, сколько, кроме этих. Больше никто не знает. «Форд» с «Девяткой» нашлись. А «УАЗик» нашли в Рязанской области два месяца спустя. – Здесь Пират понизил голос, хотя его губы так и норовили сложиться в полумесяц уголками вверх. – Он был в таком состоянии, будто десять лет под ливнем простоял. Сгнил весь. И без пассажиров. Но запах внутри был тухлый. У Рафика в тех местах знакомые держат сеть кофеен. Они и рассказали ему, а он – нам.

– Очень интересно, – заметил Серёга, откручивая крышку бака. – Только мне это зачем?

– Все, кто пропал, заправлялись здесь доверху. На этой колонке. – Пират ткнул в неё пальцем, и Серёга подумал, что тот старается держаться от колонки на расстоянии. Даже на её тень не наступает. – А знаете, что самое невероятное?

И хотя Серёга не выказал ни малейшего интереса, Пират ответил на собственный вопрос:

– «УАЗик», когда его нашли, был полностью заправлен.

Серёга внимательно посмотрел на Пирата. Тот задумчиво покачивал головой, изучая свои пыльные кроссовки.

– Каждый год десятки, сотни машин пропадают, – бормотал он точно во сне. – Может, тысячи. Представляете?

Серёга прищурился.

– Ты дуришь меня, парень? – спросил он. Его губа снова поползла вверх, чего он даже не заметил. – Какая связь между заправкой до полного бака и какими-то угнанными машинами? С чего вообще взяли, что они все заправлялись тут и доверху?

– Так проверить же легко, – не растерялся Пират и мотнул головой вверх, где под навесом следила за происходящим на площадке камера. –Есть же данные по залитому бензину. И всё. Чики-пуки.

– Ну отлично. – Серёга фыркнул, не считая нужным сдерживаться.

– А знаете, ещё что?

– Нет.

– Люди говорят… Люди говорят, когда нашли «Девятку», это в позапрошлом году случилось, она изнутри вся была покрыта дрянью типа слизи, и выяснилось, что это смесь из человеческих останков. И когда проверили образцы, оказалось, что ткани принадлежат восемнадцати разным людям, причём они пропали раньше и ехали в других машинах! И это… Там нашли зубы. В этой дряни из останков. И ногти. И…

– Сирёж, мы скоро?!

Только теперь он заметил, что Лерка полностью опустила стекло и выглядывает из окна.

– Закрой! – рыкнул он. – Пыль летит!

– Сирёж, Нике жарко.

– Я внутри два часа всё вылизывал! – Он добавил в голос десяток децибел. – За-акрой!

Голова супруги скрылась, стекло поползло вверх. Убедившись, что указание исполнено, Серёга обратил внимание к Пирату, улыбка которого нравилась ему всё меньше и меньше. Если когда-то было «больше».

– Очень интересная история, – произнёс Серёга. Брат из МВД ничего подобного не рассказывал. – Очень. Главное, достоверная, – с ударением на «достоверная». – А теперь я попрошу не мешать. Мне хочется вернуться домой до понедельника.

Пират подумал, потоптался, наконец нерешительно взмахнул рукой:

– Не до полного, – подчеркнул он. – Если не до полного, ничего не случится. Доедете, как надо.

– Ага. – Серёга вставил пистолет в лючок, возле которого был нарисован котик с открытым ртом, показывающий лапкой на пустую миску: мол, пора подкрепиться. – Чики-пуки.

«Чики-пуки». Какое-то дурацкое выражение. Кто так говорит вообще? Детсадовцы? Серёга даже ощутил дурной привкус во рту, какой бывает по утрам до того, как почистил зубы.

Но на Пирата выражение подействовало. Он просиял и, размахивая руками, двинул к забегаловке.

– Счастливого пути! – крикнул он вполоборота.

Серёга не ответил. Пират, не глядя по сторонам, перешёл дорогу и занял свой пост возле сложенных друг на друга старых шин напротви входа в «Арарат». Ну просто клише из ужастиков, которое устарело ещё в те времена, когда Серёга был школьником: таинственный незнакомец из захолустья предупреждает о страшном проклятии заезжих простофиль. Простофили, как водится, не слушают и огребают от маньяка-каннибала.

Неуютное сравнение.

Серёга наклонился к колонке. Нажать на «Пуск» и выбрать способ оплаты, так?

Кнопка была крупной, тёмно-зелёной и затёртой. Она вызывала ассоциации с какими-то давними, оставшимися с советских времён технологиями, отжившими своё задолго до появления смартфонов и процессоров размером с марку. Серёга нисколько не колебался, когда нажимал на неё, и, конечно, не почувствовал при этом ничего необычного, как можно было ожидать,если поверить хоть на мгновение рассказу Пирата. Ни дурного предчувствия, ни простого электрического покалывания. Разве что на ощупь кнопка оказалась шершавой и, как и пистолет, сальной.

Колонка загудела. Через мгновение на синем экране проступили опции. Серёга поизучал их – здесь тоже обошлось без сложностей – и, потыкав в иконки, запустил насос. Шланг вздрогнул и раздалось гудящее шипение, знакомое каждому автомобилисту.

Заправив «лошадку», Серёга бросил последний взгляд на другую сторону дороги. Он не разглядел, наблюдает ли кто за ним из окон забегаловки, но Пират никуда не делся, сидел на шинах и не сводил с него глаз.

Засунув большие пальцы в шлёвки, Серёга крикнул ему:

– В другой раз, когда захочешь кого-то разыграть, просто скажи, что насос неисправен! Так оно убедительней будет!

Мимо проехала машина, и Серёга не расслышал, что ответил Пират, если ответил вообще. Ему было без разницы. Он сел за руль и захлопнул дверь.

– Мы не купим Нике воды? – спросила Лерка.

– Уже почти приехали, – отрезал Серёга. Он не хотел покупать что-либо в кафе «Арарат», где, возможно, все работники, прильнув к окнам, потешались над ним, когда Пират дурил ему голову.

И хихикали. Вне всяких сомнений, они хихикали.

– Пап, я пить хочу! – протянула дочь жалостливо. Тем же самым голосом оленёнка она просилась в форест-парк.

– Потерпи, – ответил он непреклонно, но гораздо мягче. Доча же, как не баловать? – Приедешь и попьёшь. Полчасика потерпи.

– У-у-у, – затянула Ника без энтузиазма. Она уже научилась понимать, когда просить отца бесполезно: практически всегда.

Серега завёл мотор и вырулил со станции. Прежде, чем поддать газу, он увидел боковым зрением проплывающего за стеклом Пирата, несущего вахту на своём троне из шин.

– У Ники кончился сок? – ровным голосом спросил Серёга, когда «Арарат» превратился в игрушечный домик в зеркальце заднего вида.

– У Ники кончился сок ещё в парке, Сирёж, – сказала жена с укором, как будто это была его вина.

Он хмыкнул. Тихое «у-у-у», доносившееся с заднего сиденья, прекратилось.

Не прошло и полминуты, как жена подала голос:

– Сирёж, а ты как заправился? До полного?

Наслушалась всё-таки. Серёга скривился.

– Я что, дурак, заливать полный бак непойми каким бензином? – ответил он презрительно. – А ты тоже молодец, моя охрененно умная жена. Наплёл этот полудурок, а ты и уши развесила.

Он помолчал и вдруг усмехнулся, вспомнив:

– Это знаешь на что похоже? На детскую страшилку. Мы в детстве такие рассказывали. Типа, у одной девочки умерла мама…

– Сирёж, – возмутилась вполголоса Лера и обернулась к Нике.

Не обращая внимания, он продолжал:

– Перед смертью мама сказала: «Дочка, не вытаскивай из пола гвоздь…». У них в комнате из пола гвоздь торчал. «Доча, не вытаскивай гвоздь». Девочка, значит, пообещала. И мама умерла…

– Сирёж!

– Папа, хватит! – пискнула Ника одновременно с возгласом матери.

– Да это выдумка. Ты послушай дальше… После смерти мамы девочка убирала комнату, споткнулась о гвоздь, упала, порвала носочек и очень рассердилась. Девочка взяла плоскогубцы и выдернула из пола гвоздь. Вдруг раздался дикий грохот, от которого у девочки кровь застыла в жилах. А потом в дверь позвонили. Девочка подошла к двери, посмотрела в глазок и ничего не увидела. Тогда она открыла дверь. За дверью стоял сосед с окровавленной головой. И говорит сосед страшным голосом: «Ты зачем выдернула из пола гвоздь? У нас на нём люстра висела!»

И Серёга расхохотался, хрипло, свирепо и заразительно, оглядывая пассажиров, словно приглашая их к веселью.

Не поддержал никто.

– Н-да, шутовство, – пробурчал он, раздосадованный отсутствием солидарности в семье, и сосредоточился на дороге.

***

Обратный путь до Студёновска от поворота пролегал по прямой – знай дави на газ, не заблудишься. Серёга ездил здесь десятки, если не сотни раз. Вот поэтому он не сбавил скорость, когда впереди показалась Y-образная развилка. Он совсем её не помнил, но без колебаний свернул направо: и дорога там была шире, и разметка лучше, да и Серёга был правшой.

– Смотрите, ой, собачку раздавило! – тоненько воскликнула Ника немного позже, когда они проехали мимо месива бурых кишок, сохнущих у обочины. Оно могло быть каким угодно зверьком. Только ребёнок разглядит в этой размазне собаку. – Бе-е-едненькая! Мама, почему её раздавили? Это сделали злодеи!

Серёга, который однажды за городом сбил зайца, когда ехал из бани, где парился с сослуживцами, бросил взгляд в зеркало. Дочь выбралась из детского кресла и подалась к заднему стеклу, упираясь в него ладошкой. В другой руке она держала раздетую до топлесс Барби.

– Ника, сядь нормально и пристегнись, – одёрнул он. Девочка неохотно подчинилась. Детское личико выражало неподдельную скорбь, что показалось Серёге забавным.

– Злодеи! – шёпотом повторила Ника, сжав губы.

Только Серёга хотел сказать, что собачка не знала правил дорожного движения и не слушалась старших, как их нагнал какой-то мудила в белой «Киа Рио» и начал поджимать.

– Ага, щас, – прорычал Серёга. – Щас, ага, размечтался.

И тут мудила – Серёга аж дар речи потерял от такой наглости – вырулил на встречную, не показав поворот, и обошёл их легко, точно стоячих. У Серёги отвисла челюсть. Не «Бэха», не «Гелик», не «Вольва», на худой конец – «Киа Рио»!

И хотя стрелка на спидометре «Рено» упиралась в сто десять, белая машинка стремительно удалялась от них. Серёга прибавил газу.

– Ну Сирёж! – затянула жена. – Ну Сирёж! Ну Сирёж!

– Ты смотри, какой резвунчик, – проскрежетал Серёга, едва обращая внимание на нытьё супруги. Теперь «Рено» делал сто тридцать, но расстояние между ним и белым автомобильчиком только увеличивалось. Быстрее Серёга ехать боялся, в чём он никогда не признался бы даже себе.

После минуты тщетной погони скорость пришлось сбросить.

– Какой у него номер? – спросил он ровным тоном, но глаза его сощурились от ярости. – Ты заметила?

– Нет, не заметила, – недовольно отозвалась Лерка. – Зачем тебе его номер, Сирёж?

– «Пробью» мудака.

Сзади послышалось девчачье хихиканье.

– Сирёж!

– Отстань, – бросил он, нервно жуя губы.

– Когда уже город? Едем, едем и всё никак.

– Когда-нибудь, – сдержанно ответил он, думая об Y-образной развилке. Правильно ли он свернул? И почему, самое главное, он её не помнил? Местность вокруг тянулась самая бесприметная, глазу не за что зацепиться. И потому Серёга не мог сказать, что она ему знакома.

– Приедем, – сказал он, желая убедить в этом больше себя. Ему страшно хотелось свериться с картой в смартфоне жены – сам он пользовался кнопочной мобилкой, так как смартфонам не доверял. Разумеется, он этого не сделает. Нельзя демонстрировать неуверенность окружающим, особенно если это жена и дочь. Неполезно для авторитета главы семьи, знаете ли.

– Сирёж, – снова напомнила о себе супруга, и десяти секунд не прошло. Голос её звучал как-то странно, как у человека, который раскрыл чужой обман. – Ты говорил, что не заправлял до полного бака.

– Ну, – подтвердил он, бросив косой взгляд на Лерку. Она же смотрела мимо него на приборную панель – сосредоточенно, напряжённо, испуганно – и Серёга невольно проследил за направлением её взгляда.

Индикатор уровня топлива показывал полную заполненность бака.

– Насос на заправке и правда был неисправен, – хмыкнул Серёга. – Залил больше нужного за меньшие бабки. Халявочка!

Вот только когда он садился в машину после того, как заправился, индикатор показывал половину бака. Он проверял. Да, иногда прибор после заправки выдавал показания с погрешностью… но не в пятьдесят же процентов.

Ну и что делать с этим противоречием?

Правильно, игнорировать. Колонка оказалась с дефектом, индикатор среагировал с задержкой, нечего заморачиваться и всё будет чики-пуки. Образ лыбящегося верзилы с красной банданой на голове возник перед его мысленным взором, подобно призраку, и озноб пробежал по серёгиной спине.

– Господи, Сирё-ож, – всхлипнула Лерка, прижимая к подбородку кулачки в хорошо знакомом ему мелодраматичном жесте, означавшем, что жена крайне либо заинтересована, либо напугана. Или и то, и другое сразу. Обычно он наблюдал этот жест, когда Лерка смотрела всякие будоражащие шоу – про пришельцев, похищающих людей ради опытов, про заговоры мировой закулисы, про полтергейст – и находил его забавным. Но не сегодня. Не сейчас.

– А нечего было подслушивать херь всякую, – заметил он раздражённо.

– А если это правда, Сирёж?! – Лерка резко развернулась к нему. – Аномалии и проклятия… – Она понизила голос, чтобы не привлекать внимание Ники. – Проклятия существуют.

В отличие от неё Серёга не собирался шептать. Напротив, он прибавил громкости:

– Ты сама посуди. Даже если все пропавшие водители заправлялись на той заправке до полного бака, какая связь с их исчезновением? Только потому, что так сказал тот обрыган? С тем же успехом можно сказать, что они пропали потому, что ехали на машинах.

И Серёга хохотнул, отрывисто и зло.

Лерка продолжала прижимать кулачки к подбородку. Значит, его слова не подействовали. По крайней мере, она хоть замолкла. Спасибо богу за маленькие радости.

Дорога – вот что волновало его по-крупному. Слева беспрерывно тянулся выцветший луг с опорами ЛЭП, справа – такой же однообразный лесок. И эта «Киа», ушедшая за горизонт… С тех пор им не встретилась ни одна машина, никто не пытался обогнать. «Рено» катил по пустой дороге. Стерильной, если бы не раздавленный зверёк, который, впрочем, давно остался позади.

Серёга непроизвольно подумал о закольцованной киноплёнке и зрителях, вынужденных нескончаемо смотреть одни и те же кадры.

Впрочем, он был больше, чем зритель, он – участник.

Мысль абсолютно ему не понравилась. Было в ней что-то от тех передач, которые любила смотреть Лерка, и он уже не мог от неё отделаться. От мысли, не от жены. Хотя…

И вот помянешь же чёрта – та опять начала канючить:

– Сирёж, а мы правильно едем?

– Тут одна дорога, – буркнул он, прибавляя скорости. Только скорость могла развеять его сомнения – и тревогу. Слово «заблудился» ещё не прозвучало в его сознании, но, неоформленное, уже поселилось там. Шевелилось, как змея в норе – ты её не видишь, но знаешь, что она есть, и если сунешь в нору палец, змея может укусить.

Лучше не совать палец в нору, не произносить про себя запретное слово, а давить на педаль. Ещё чуть-чуть, и слева появится жёлтый рекламный щит, который висел на въезде в город с незапамятных времён: УЧАСТКИ В СТУДЁНОВСКОМ БОРУ! СПЕШИТЕ! ПРОДАЖА! ПРОДАЖА! ПРОДАЖА!

Серёг включил радио, чтобы успокоиться. На «Ретро FM» Шевчук пел про дождь. Серёга, считавший Юру-музыканта изменником родины, переключился на другую станцию и поймал русофоба Макаревича. Сморщился и продолжил поиски. Другие частоты отвечали ему треском или наполненным шорохом молчанием. Под конец радио выплюнуло громкое механическое «Авгав! Харр!», которое скорее напугало Серёгу, чем разозлило. Он сдался и выключил магнитолу.

Тут Лерка плаксиво повторила вопрос:

– Сирёж, мы точно правильно едем?

Серёга посмотрел на жену и словно впервые её увидел. Лерка, конечно, утратила соблазнительность той восемнадцатилетней девушки, с которой он когда-то познакомился, Серёга давно это сознавал, но именно сейчас он увидел её по-настоящему, глазами незнакомца: морщинки возле губ и глубоко посаженных глаз, а под глазами – круги. На левой скуле бородавка, из которой растёт волосок, а над правой бровью, точно для симметрии, налился бордовым соком прыщ. И усики, едва заметные, и не такие чёрные и густые, как у тёщи, но ведь всё, чёрт подери, впереди! А вдруг и у Ники такие появятся, когда та вырастет?

Ни девственности, короче, и не соблазнительности, подумал он мрачно, продолжая изучать Лерку. Ему не составляло труда представить, какой та будет в старости. Женские черты отпадали, как луковая шелуха, и под ними проступала гадкая бабкина рожа.

– Сирёж, ну ты чего молчишь?

– Мы едем правильно точно! – ответил он с еле сдерживаемым раздражением. Ещё один подобный вопрос, и оно вырвется, подобно пару из перегретого котла.

– Мы очень долго едем просто, Сирёж.

– Дорога одна здесь. – Его голос звучал спокойно, настолько спокойно, что умному человеку впору было бы искать бомбоубежище. Но бабёха, на которой его угораздило жениться, к умным не относилась. У него не осталось на этот счёт сомнений.

– Сирёж, я просто не узнаю, где мы едем…

Ну всё. Бог свидетель, он пытался.

– …и то, что говорил тот человек на заправке…

– Не нуди мне под руку! – проревел он, брызжа слюнями в лицо жены. – «Сирёж, Сирёж, Сирёж»! Прекрати, нахуй! Довела!

И хотя прижавшаяся к двери Лерка, как видно, не собиралась больше перечить, он принялся колотить ладонью по торпедо. Скоро ладонь, как поётся в песне, превратилась в кулак. Серёга лупил, не ощущая боли.

Пронзительно, словно раненый зверёк, завизжала Ника. Серёга ударил по тормозам – всех швырнуло вперёд, всех удержали ремни – включил нейтральную передачу и рванул рычаг ручника в положение N. Каким-то акробатическим чудом задрал ногу и стал колотить по приборной доске уже ею.

– Довела! Довела! Что ты за тварь такая?! Довела!

Под торпедо что-то хрустнуло.

– Видишь, что ты натворила?!

– Па!.. па!.. – заходилась Ника сзади.

Серёга игнорировал её. Он подался к Лерке, грузный, пышущий жаром, как поднимающийся из осеннего подлеска вепрь, и запустил пальцы в волосы на её затылке. Лерка заверезжала, зарываясь лицом в кулачки. Серёга смахнули их свободной рукой и ею же влепил жене пощёчину. Ладонь его была как мясистая лопата.

– Заткнись! – рявкнул он. – Заткнись, гнида пиндосская!

И, поскольку Лерка не послушалась, он врезал ей опять, на этот раз кулаком. Скула жены покраснела и вздулась, неожиданно ещё сильнее возмутив Серёгу: он и не замахнулся толком, в салоне для нормального замаха не хватало места. Он ударил Лерку третий раз, в лоб. Леркина голова дёрнулась, но он продолжал удерживать её за волосы и сразу вернул в подобающее положение.

Маленькие ручки обхватили Серёгин бицепс, и повисшая на нём Ника попыталась оторвать отца от матери, голося и комично закатывая глаза. Серёга стряхнул её, не глядя, и открыл подлокотник, где среди прочего барахла лежал складной швейцарский нож.

– Бог свидетель, не хотел! – проклокотал он, зажимая нож в кулаке для большей того увесистости. После чего продолжил охаживать Лерку.

В лоб, в щёку, в глаз, в нос, в лоб, в губы, в нос, в глаз.

Он почувствовал влагу на утомлённых костяшках и подумал про кровь. Но жидкость, которой уделала его супруга, оказалась совершенно прозрачной. Поначалу Серёга подумал про слюни или слёзы. Однако в ноздри шибанул резкий горячий запах, крепкий духан бензина, и Серёга на мгновение растерялся. Из ссадин, из разрывов кожи на лице Лерки, из хобота тапира, в который превратился её опухший шнобель, и даже из глаз тёк бензин. Серёга воззрился на жену с непониманием и отвращением. Лерка разлепила раздувшиеся, точно после инъекций, губы и изо рта потёк бензин, вымывая обломки зубов.

– Ва-ва, – произнесла она отчётливо и будто дразнясь. – Ква-ва.

И Серёга вернулся к тому, что воспринимал не иначе как воспитательный процесс. Самым бесящим для него было то, что Лерка даже не думала сопротивляться. Как можно не сопротивляться, когда тебя колошматят? Это только сильнее распаляло Серёгу. Правда…

Правда, если бы она сопротивлялась, подозревал Серёга, он бы вообще её убил.

Наконец он, пыхтя, откинулся в кресле. От него шёл пар, хотя кондиционер старался вовсю. Пот жёг глаза. Из-за бензинных миазмов разболелась голова и слегка подташнивало.

– Ухух, – тяжело выдохнул Серёга и разжал пальцы. Нож, брякнув, улетел под сиденье.

Часто моргая, Серёга посмотрел назад: как там доча, отчего затихла? Ника сидела, поджав колени к груди, раскачивалась, будто голова китайского болванчика, и сосала большой палец.

– Ника, ты опять за старое? – сурово спросил Серёга. – Выплюнь палец! Он грязный. Кака!

«Ва-ва», – вспомнил Cерёга Леркино дурное кваканье. Он с нажимом провёл по раскрасневшемуся лицу пятернёй и отдёрнул руку – та была вся в бензине. Глаза защипало сильнее.

Неважно, с этим разберёмся после, сказал голос в его голове. Урок ещё не закончен.

Он выбрался из «Рено», обогнул авто широким солдатским шагом и распахнул переднюю дверцу пассажира.

– Станция конечная!

Лерка скорчилась в кресле в позе эмбриона, осторожно ощупывая голову кончиками пальцев и поскуливая от каждого касания. Серёга без церемоний навалился на неё, отстегнул ремень – Лерка затрепыхалась – сграбастал и выволок из машины. Лерка беззвучно открывала и закрывала залепленный волосами рот. Серёга швырнул её на обочину, понюхал рукав и скривился – теперь и от него разило бензином. На его боках проступили огромные пятна пота.

– Вот! – сказал Серёга грозно, назидательно и туманно. Он всё никак не мог отдышаться. Даже воздух снаружи смердел бензином. Словно всё превратилось в бензин.

Клацнула задняя дверь, и Ника, выскочив из машины, ринулась, хныча, к матери.

– Ника, поехали, – погудел Серёга. Голова раскалывалась. Ника не отреагировала, хлопоча вокруг своей грязнули мамки, то обнимая, то целуя её. – Ника, фу! Отойди! Мама вонючая.

Ноль внимания.

– Как хочешь, – посулил он и потёр виски. Лерка таскала в сумочке всякие таблетки, может, и от головы что отыщется. Он неуклюже сунулся в машину, поискал, нашёл сумочку на полу, куда она закатилась во время воспитательных процедур, и вытряхнул её содержимое на сиденье. Ох, что за хлам! Какие-то пудреницы, заколки, салфетки, расчёска с волосами, ушная палочка – использованная, тьфу! – и лекарства, названия которых ничего ему не говорили. Они звучали как заклинания, которыми призывают Сатану: «Дерелекс», «Конопотен», «Бензодин»… «Бензодин»? Серёга никогда о таком не слышал.

– У тебя есть что от головы? – обратился он к жене, которая раскорячилась на четвереньках в попытке подняться и подметала обочину космами. Плачущая Ника обнимала её за тяжёлую, как у буйволицы, голову.

Не дождавшись ответа, он ладонью смахнул с сиденья на дорогу женин мусор и подошёл к багажнику. Там, в прохладе, притаились две пивные сестрёнки-двухлитровки. Серёга достал одну баклажку. Та была прохладной, и он с китовым стоном наслаждения приложил её к разгорячённому лбу. Пиво внутри зазывно булькнуло. Серёга отвинтил крышку и глотнул.

В следующий миг он уже плевался, харкался, кашлял и матерился. Отброшенная баклажка лениво катилась к обочине. Из неё вытекал бензин.

– У-у, – провыл Серёга. – О-о!

Он сорвал пробку со второй баклажки, потянул носом и сморщился. Размахнулся и шмякнул бутылку оземь. Бензин выплеснулся и засрал ему брюки до колен.

Здесь-то он и понял, что пора заканчивать. Он плюхнулся за руль, снял ручник и дал по газам. Пассажирские двери справа захлопнулись от движения. В зеркале заднего вида замаячила жена. Лерка бежала, спотыкаясь, за «лошадкой» по пустынной дороге, мокрые волосы облепляли лицо, как водоросли – ожившее огородное пугало, которое мотает на сильном ветру.

– Будешь знать, как перечить! – сипло выкрикнул Серёга в провонявшем бензином салоне. Жена отстала, но не прекращала бег. За ней семенила Ника.

Ничего. Это послужит им хорошим уроком. Тут до города километров пять осталось, через часок дойдут.

И Серёга, который сам рассчитывал оказаться в Студёновске минут через десять, разогнался до привычных ста десяти. Лерка в зеркальце заднего вида уменьшилась до размеров куклы, оставленной Никой на сиденье, но не скрылась из виду окончательно. Серёге показалось немного странным, что она не отставала, сколько он ни гнал по этой одинаковой, как череда закольцованных кадров, дороге.

А кстати, сколько он ехал?

Часы на разбитой панели показывали 88:88 – четыре знака бесконечности, поставленные вертикально. Серёга достал верную кнопочную мобилку и убедился, что та разряжена, хотя в парке заряда было на две трети. Телефон полетел туда же, куда прежде – швейцарский нож.

Серёга ехал и ехал, ехал и ехал, задыхаясь от паров бензина, который, похоже, проник под кожу, в вены, сердце и мозг, а Лерка бежала и бежала за «лошадкой», отражаясь в зеркале заднего вида, далеко, но не отставая.

Спустя богу известно, сколько времени Серёга перестал обращать на неё внимание.

Он думал о том, как не опоздать на «Вечерний вечер с Владимиром Соловьёвым», узнать последние новости про Украину, Сирию и русофобские козни пиндосов. Вот что его по-настоящему заботило.

«Пять минут, – повторял Серёга про себя каждый раз, когда, как ему казалось, проходило пять минут. – Пять минут, и я на месте».

И он никогда не был так уверен в своей правоте, как сейчас.

Примечания

1

Клоунский уклад един

(обратно)

2

Я прошу передать эту карту моей дочери. Ни полиции, ни кому-то ещё. Её зовут Рита Макарова. Думаю, не будет сложности найти её после того, что сейчас случится. Это мои последние слова ей, поэтому, пожалуйста, найдите её. Умоляю (англ.).

(обратно)

Оглавление

Пусть будет «орёл».

Стрингер.

Мир клоунов.

Шкатулка.

Любимый.

Страховой случай.

Кошачья охота.

Ведьмин цвет.

Эта сука.

Седой Народец.

Транстемпоральная служба доставки еды

Высота.

Паук.

Халявный бензин.

*** Примечания ***