Тайный покупатель [Рахиль Гуревич] (fb2) читать онлайн

Рахиль Гуревич Тайный покупатель

Благодарю Антона Гарныка за ценные замечания

«Часто она прерывала чтение и начинала

бранить всех теперешних девушек –

словно перед ней сидела древняя старуха.

И лицо её делалось при этом такое злое, такое злое».

Влас Дорошевич «Очаровательное горе».

Пролог, рассказанный Тохой

− Тоха! Приехал? Надолго?

В полуподвальном помещении дома быта за четыре года, что я отсутствовал в родном Мирошеве, ничегошеньки не изменилось: направо − ремонт одежды, налево – парикмахерская, прямо – ремонт техники, компов, ноутов, телефонов. Даня, Дан, Данёк бывший одноклассник, возмужавший и повзрослевший и заматеревший, осмотрел телефон, зыркнул как умный проницательный ворон:

− Годно. Нашёл?

− Нашёл! – ответил я без вызова, устало-недовольно-оскорбительного вида так свойственного обманщикам. В таком деле главное не переиграть. На самом деле что-то среднее: я сидел в парке на лавке, а девчонка, страшненькая такая, плотненькая, самбистка наверное, оставила на лавке айфон…

− И что? Не звонили?

− Нет, − соврал я.

− Брешешь.

− Клянусь – зачем мне чужой айфон.

− Ок. На запчасти. – Дан крутил телефон в руках. − Айфон новый, Тоха, но старая модель, извини. − Данёк молниеносно, как счётчик купюр в банке, отсчитал четыре пятихатки. − Больше не могу, Тох. Даже по дружбе.

− Даже в честь нашей встречи спустя годы? – пафоснул я.

− Не напоминай. Стареем. Четыре года как день, не считая армейских мук. Ты откосил?

− У нас военная кафедра.

− Впервые слышу, что на очно-заочном военная кафедра. – Смотри ты: всё знает, все за мною пристально и ревностно следят, радуются наверное каждому моему неуспеху.

− Ну если тебя это так волнует, я же моложе. В шестнадцать поступил. Вызвали в военкомат, сдал все справки, что очусь, и на третьем курсе справки им отвёз, я учился отлично, мне дали отсрочку.

− Но при чём тут военная кафедра?

− Так это… − я специально помолчал, чтобы помучить и огорошил: − Я в магистратуру поступил!

Телефон исчез с прилавка, Данёк в сердцах бросил его в один из плоских широких ящиков, аккуратно расставленных на стеллаже. Ура! Ура! В голове перестало шуметь, трясучки рук и ног как не бывало. Я услышал приятный глухой звук фена и рокот швейной машинки: справа и слева − ремонт одежды и цирюльня. Избавился от злосчастного телефона и пришёл в себя.

− Стой! Не уходи!

Чёрт! И смыться, сделав вид, что временно оглох из-за внезапной контузии, нельзя – мин и взрывов поблизости не наблюдалось, лишь дед проскрипел по лестнице – дом быта в подвале. Данила принял у деда в ремонт убитый планшет − я стоял, изучал витрину с батарейками, адаптерами, аккумуляторами и прочим цифровым мусором – дежурным набором всех точек ремонта. За четыре года не очень-то всё изменилось, разве что дисков не стало… Заметил краем глаза: Даня мило общается, улыбается. Впервые я видел, что он улыбается людям, не мажорным, а вполне себе поберушечного вида. Когда дед застучал палкой вверх по лестнице, я сказал:

− Ты прям профи стал.

− Зарабатывать хочешь, станешь профи.

− Я бы только к тебе ходил. – Я прикалывался конечно. Уж я-то хорошо знал Данька и его жизненные ориентиры. Когда о чём-то постоянно думаешь, другое не замечаешь, Дан всегда думал о железках.

− Знаешь, Тоха… − Данёк снова зыркнул, он и раньше всегда взвешивал слова, не трепался по пустякам, но мы четыре года не виделись, я по себе знаю, как иногда невыносимо хочется поделиться, тем более с тем, с кем дружил с пелёнок. – Знаешь, Антонтий… Пока летом был прОдых, читал тут, в смысле в сети. И знаешь, умные мысли люди пишут. Ну что толку бодаться и показывать, что ты крут, а они – дно? Себя потешить, вот я какой! Человек пришёл ремонтировать. У челика внучок доиграл планшет. Сложно что ли вежливо поговорить? Сначала, рил, тяжко давалось. Но втянулся. Главное, Тоха, начать. Это даже как-то называется. То ли визуализация, то ли…

− Лицо фирмы? Технологии продаж? Профессиональная подготовка? Заряжение эмоциями?

− Заряжение эмоциями? Надо запомнить. Откуда дровишки? – то есть: откуда я знаю.

Я молчал. Не хотел говорить о себе. Я понимал: надо валить.

− Теперь пока не вспомню, не успокоюсь, − Данёк копался в телефоне. Вот в закладках. Ща скажу. Это… Правило ровного отношения…

− Отл,—продолжил я «светский разговор». − Но тогда скажи: а если дебил приходит или бабка скандальная?

− Я тоже дебила включаю. Милого улыбчивого дебила, няшку.

− А если оскорбляет, угрожает жалобами?

− Антон! Веришь: руки целую, на коленях ползаю. − Он противно хихикал, по другому не умел, у великого писателя написано, что это от плохого характера. Данёк в бешенстве опасен, не завидую тем, кто его выведет.

Даня опомнился на полухике, вылупился и спросил:

− А ты чё, Тох, − тоже за прилавком?

Я молчал, стал укладывать деньги в сумку-пояс. Сумка у меня годная, купил вместе со скейтом по совету продавца.

− Ну ты чё, Тон! Чё случилось-то, колись!

− Да. Я тоже за прилавком. – спокойный безразличный тон.

− Но с учёбой то совмещаешь?

− Надеюсь получится. Пока испытательный срок прошёл.

− Всё-таки жалко, что я учёбу профукал.

− Ничё ты не профукал. Двадцать два года – жизнь только начинается.

− Нет, Тоха. Время упущено, да и лениво. Я – не ты. Слышал? Староверов из школы свалил.

Староверов – это наш директор школы.

Я выразил недоумение. Пожал руку на прощание через прилавок. Срочно валить, чтобы не выдать себя.

− Да стой ты, Антон!

− Я пойду, Дан, пойду я. В другой раз зайду. У тебя клиент.

Из парикмахерской вышла полная дама с идеальной причёской как у Гоголя цвета «мой папа летал с Икаром», и сделала шаг в сторону ремонта, а не лестницы.

− Антоний! – кричал Дан мне в спину, напрочь забыв о ровном отношении к покупателю. – Из бесед ты удаляешься, сообщения не читаешь, на стене не пишешь, сториз не выкладываешь…

Антоний, как вы догадались – это я. Но редко кто меня так зовёт, кроме директора. Я родился в день святого Антония, сента-Антони. Почему мама решила так назвать, ума не приложу. Католичкой маму не назовёшь. Странный бзик. Ну что уж тут. Бывают имена и похуже. А так Антоном все кличут и Тохой, Антонтием − мне не нравится. Тоха – простецки как-то, лубок, но привык.

− Я никогда не выкладывал сториз, Данис! Никогда!

− Я вспомнил! – хлопнул себя Дан по лбу. – Вспомнил! Это называется клиентоориентированность.

− Ну да. Уважительная реакция на собеседника. – Я взбесился, что забыл главный термин продаж, написанный во всех вакансиях.

Что за чёртова крутая лестница! Недолго навернуться. Как слепые бабки и дедки ходят сюда?

И вот я на улице. Пасмурное первое сентября. Первое в этом году перенесли на третье. Из-за субботы. И я приехал навестить маму в городе и бабушку в посёлке. Я не иду сегодня никуда, а может быть иду вникуда. Вчера закидали сообщениями: ты придёшь вечером в кафе? Староверов устраивает праздник в память о… Нет! Я не приду.

Часть первая, рассказанная Тохой

Глава первая. От крючков к уставу

Во всём виноваты учителя. Они меня захвалили. С первых уроков чистописания я обратил на себя внимание. Опытная учительница, многое и многих повидавшая на своём веку, просто раззявила рот на мои идеальные крючочки и прочие элементы строчных букв: «Ах, ах, дети, берите пример с Антона Червякова! Он так аккуратно выполняет задания по «письму»!» По паспорту я Антоний, но учителя стеснялись так говорить, все, кроме физика, он ещё и прикалывался интонационно, надо мной, и над Иоанном – тоже, вот, угораздило его родителей так скреативничать.

В школе я сразу стал писать почти идеально, от образца не отличить, знаете: такие примеры задания в начале строк в прописях… До школы-то я не блистал умом, однако рос самостоятельным. Мама работала, да и сейчас работает преподом в художественном колледже, ведёт спецкурс по шрифтовым композициям, черчение у неё основная специализация, а шрифты – в нагрузку, но черчение в колледже гнилое, художники его не секут, мама даёт им самый примитив, они даже архитектурный шрифт не тянут, как курицы лапой. В приёмке, в приёмной комиссии, мама каждое лето, там же рисуют при поступлении, называется «внутренние испытания» − ВИ. Бабушка и дедушка у нас недалеко от Мирошева, они круглый год в посёлке живут, вокруг Мирошева множество посёлков и даже деревни есть, они все вошли теперь в черту города – огромное такое городское поселение. Мама обожает свой родной мирошевский посёлок, школу поселковую, кирпичную, красную, но выбирается редко, а я всё детство с бабушкой и дедушкой жил летом, и мне не очень у них нравилось, скучно. Отцом записан у меня в свидетельстве о рождении дедушка. Про прошлое, про отца и про себя, мама ничего и никогда не рассказывала. Но «двушка», в которой мы с мамой живём – мой настоящий отец маме эту квартиру подарил, и на работу маму устроил тоже он; о нём я никогда у мамы не спрашивал, на вопросы любопытствующих персон отвечал − «у него другая семья», мама научила так отвечать. Я знаю одно: отец всегда помогал нам деньгами, связь у мамы с ним была, жили мы не бедно.

Так вот: с рождения я был самостоятельный, с двух лет клал грязное в стиралку, с трёх сам выбирал, во что нужно одеться по погоде, с пяти мыл посуду, стоя на табуретке-приступочке, с шести лет мог подогреть себе еду. Дома сидел один, но мама конечно же звонила. В пять лет со мной случился казус. Я решил остановить время. Снял со стены часы в прихожей, затем часы с холодильника. Везде мне приходилось таскать стул и вставать на него, а кое-где на стул ещё приступочку ставить. Хорошо, что не грохнулся, приходилось-то тянуться. Вынул батарейки из часов, будильник у мамы на тумбочке стоял, он тикал как ненормальный, а батарейка круглая и плоская, мини-диск для лилипутских сорев по метанию диска – тоже вынул. Ещё из пультов от телевизора и магнитолы вынул батарейки, отключил мобильник. Пульты, часы и будильник застегнул в сумку, и сел такой довольный на ковёр посреди комнаты. Время не существует. Я в том временном месте, где перестали тикать часы… Такой радости, торжества, чувства победителя я не испытывал больше никогда. Ну тупой был. Дурил я так редко. Обыкновенно же от нечего делать листал мамины книги, просто смотрел буковки – в мыслях не было перерисовывать, просто смотрел. Мне было хорошо дома. Мама после работы часто читала мне сказки. Я и сам потихоньку учился читать по азбуке Льва Толстого. В детстве я думал, что эту азбуку написал волшебный лев Аслан из «Хроник Нарнии». Вот такая у меня была путаница в голове до школы. Да я сказки и нелюбил, мне больше нравились истории из жизни, про филипка или огородников. Я не чувствовал себя одиноким, со мной были истории из книг, их герои. Помню, слово «дети» очень долго мне не давалось, не мог его прочесть. А спросить некого – мамы нет дома. То есть, я ревел часа два, и даже выл и кусал диван от злости – буквы-то знакомые, но не читается, а потом вдруг понял, что «д» надо читать мягко, и успокоился.

В школе произошёл, что называется скачок. Задания, которые я выполнял, казались лёгкими. Ну конечно: когда самостоятельно научился читать «дети», то всё остальное ерунда. Я скучал в первом классе, по всем предметам я был лучший, и даже по физре пятым. В конце первого триместра, когда многие пыхтят над наклоном и элементами соединения, мне, шестилетнему, по требованию учительницы, с одобрения завуча и с разрешения директора, позволили перейти во второй класс. Там я писал в тетрадях в обычную линейку. У меня и в новом классе оказался лучший почерк. Переверните тетрадь для первого класса – там присутствует образец алфавита. Так вот. Образцы алфавита на карточках для новой своей учительницы, молодой, и, как я понимаю сейчас, ленивой − я писал, и слова на доске «такое-то число – классная работа» − я писал, стоя на стуле. Всю началку меня ставили на стул писать шапку на доске, и ставили в пример, хвалили по русскому. Я ж ещё мало ошибок делал, не только почерк.

С пятого класса я стал пробовать разные стили, лигатуры, виньетки и вензеля – их я находил в книгах, в текстовых программах у мамы на компе, а с шестого я стал учиться писать буквицы древнерусского алфавита и вязь, кириллическое письмо. Для этого мне приходилось идти в библиотеку − сидел в читальном зале. Все девчонки просили, чтобы я в их блокнотиках написал вязью приблизительно следующие строки: «Люби меня как я тебя, и будем мы с тобой друзья», «Мой секрет всегда со мной, его узнаешь в выходной», «Вселенная – навсегда, я − на короткое время», «Предательство не повод для крыши», «Я умиляюсь, и ты не умирай», «Извинения не нужны, если в тебе душа сатаны» − много всякой ерунды писал именно вязью, без наклона и разной высоты в одном слове. Девчонки они какие-то странные. Сами злые, а дневники их почитаешь, прям такие все приятные светлые няшки, «тёмные силы добра» − как хотите так и понимайте этот перл. Рисунки, фразы… В беседах столько грязи на друг друга вывалят. После сплетен пролистают ленту, начитаются псевдо-изречений, и стащат фразочку в скетчбук. Сфоткают страницу, мною написанную, и выкладывают на стене.

В пятом классе меня стала хвалить и по литре учительница. Сочинения там, стиль. А с седьмого у нас директор стал вести. Староверов Леонид Львович. Он появился как-то резко, вдруг первого сентября – новый директор. Он был лыс, высок, ему дали кличку «противогаз» − нос шнобель, глаза навыкате, губы шлёпают – всё фактурное и вперёд, как у противогаза. Он всех завуалировано унижал. Никто ж почти ничего не читает по программе, все завёрнуты на другом: английский, ай-ти, матан. Но директор заставлял. Мне, честно, было тоскливо многие книги читать, но я читал, я его боялся. Он меня в пример ставить стал. И почерк, и содержание, и грамотность – всё у меня было прекрасно. Когда Староверов в школе только появился, дал нам зверский диктант, и, выдавая работы, велел мне выйти к доске и выписать орфограммы и пунктуацию − доски не хватило. После этого он поинтересовался все ли всё поняли при разборе и быстро стёр мною написанное, а мою тетрадь как-то испуганно, по-воровски, сунул в сумку.

После урока он попросил остаться и сказал, что диктант заберёт навсегда, такой почерк – это карьера. Я кивнул: ну да, почерк норм, даже отл. «А толку? – сказал я. − Кому это надо теперь? Ни-ко-му. Когда-то я грамоты всей школе подписывал». (Если принтер грамоты печатал, буквы все осыпались со временем. А я писал линером. Помогал, в общем, секретарю. А потом грамоты стали на цветном принтере печатать с шаблона, именные, ничего заполнять не нужно.) «А ты приходи ко мне на факультатив, − предложил он, − это очень важно, что ты так пишешь, понимаешь?» − И посмотрел на меня так, что я понял: мы с ним подружимся. В общем, Староверов умеет произвести впечатление.

Факультатив по литературе желающих посещать немного и одни девочки; когда они не приходили, мы с директором часто болтали за жизнь, и скатывались на какие-нибудь подвиги Святослава или «Сказания о Дракуле-воеводе». Когда я ещё не сёк в древнерусской, я пожаловался директору, что «Слово о полку Игореве» я терпеть не могу и возмутился, почему его включают в обязательный список. «Если достанется на огэ, я сразу повешусь», − сказал я. Староверов пристыдил меня (но без оскорблений, аккуратно так) и заметил, что это от необразованности, заинтриговал нераскрытыми загадками «Слова», рассказал о печатном поединке Лихачёва с каким-то ноунеймом, утверждающим, что «Слово» поздняя подделка. Увлекать Староверов умел, он так захватывающе рассказывал о разрозненности, гордыне, самомнении князей и князьков, объяснил, что гибель летела страшной птицей предзнаменования, а никто даже в ус не дул, почивая на лаврах, захлёбываясь от своей значимости, а на самом деле находясь на пороге краха, на обрыве смерти… Учитель посоветовал кое-какие лекции глянуть в сети и именно тогда − мне двенадцать стукнуло − сходил со мной впервые в церковную библиотеку. И я подсел именно с этого момента на старые книги, на жёлтые страницы, на кириллицу и всю историю письменности, Кирилл и Мефодий до сих пор мои кумиры, особенно Кирилл. Но был и затык – в церкви и музеях города почти все рукописные книги были церковные. Я церковное не любил, мне было неинтересно старославянское, я Библию знал только по роману «Мастер и Маргарита», а на картины великих художников пялился, не въезжая в сюжет, ни в библейский, ни в античный, и с детства всё непонятное спрашивал у мамы, мама знала много по искусствоведению. А летописи, то есть хроники, то есть жития, хранились в библиотеках и музеях кремля и никому не показывались, даже Староверову. Староверов говорил, что по слухам у них есть даже канон четырнадцатого века, но это стоит дороже, чем Рембрандт. Я не верил. Это нереально, чтобы в нашем Мирошеве и вдруг – канон старославянский. Староверов говорил, что может быть это копия более поздняя, но это всё равно очень дорого, и все такие вещи у палиославистов под учётом, но никто не гарантирует, что где-то есть неучтённые памятники. Наш злобный словесник очень любил Русь, историю до крещения Руси, ну и после тоже обожал, и просил меня иногда старым русским шрифтом тексты писать. Он приносил мне сканы или фотографии удивительных незнакомых мне знаков и букв, и я просто переписывал на ватманский лист – это к неделе русского языка или ко дню славянской письменности и культуры. Я карандашом намечал, а дальше девчонки трудились, красками обводили, заставки раскрашивали. Многие шрифты, из тех, что приносил директор, я знал по библиотеке, когда ходил в читальный зал, но я не понимал, зачем он просит меня писать глаголицей, предположил: просто украшение. Были шрифты и незнакомые… Оригинальные, чаще латинскими графемами, Староверов говорил, что это сканы из европейских библиотек. Он каждый год ездил в Европу, но это он сообщил только мне. Впервые попробовал я под его руководством устав, полуустав и скоропись! Зачем, недоумевал я, мне несложно конечно, но зачем мне канон родом из греческого. То есть Русь-то Староверов любил, но – как продолжателей традиций. Староверов производил впечатление очень обеспеченного человека, одевался неброско, но костюм дорогой, в дорогих вещах всегда какая-нибудь фишка, петелька дополнительная, подкладка белая. Он скрывал, что богат, но по реакции его знакомых, всё духовного сословия, видел, что он в фаворе. В нашем Мирошеве памятники архитектуры, древний кремль, церкви и в пригороде монастыри действующие − туризм процветает. К Староверову в кремле относились с ещё большим почтением. При том, что он вообще ни разу не верующий. Даже не крестится для приличия, когда к святым книгам смотритель нас подводит, и в церкви никогда не крестился, вообще морщился и, когда выходили с ним в притвор, всегда повторял с презрением еле слышно: «церковщина». А тем временем смотритель, затворник такой с белым измождённым лицом без единой кровинки, или саны в чёрных рясах прям юлили перед Староверовым. Он никогда не подавал нигде нищим, но с церковниками на должностях у него были какие-то дела. Староверов выпрашивал у них летописи посмотреть, «чтобы отрок глянул», указывая на меня. Они не давали ни в какую, блеяли что-то, оправдывались. В церквах свой мир, объяснял Староверов, там в летописях жестокости много, наказаний, может пытки какие в миниатюрах, вот и не дают. Я смеялся насчёт пыток. Я вообще конечно восхищался миниатюрами и заставками, но это всё художества, это не для меня, мне нравился шрифт, понимаете? Староверов иногда сокрушался, что я не воцерквлён. Я не смел ему заметить, что и он-то церковников поносит, на чём свет стоит. Но Староверов всё прекрасно понял по моему молчанию сказал, что можно было бы и прикинуться для такого дела, показать заинтересованность, чтобы проникнуть в секретные архивы. А я хожу с короной голове – снова пристыдил меня директор. Ну я обиделся, и не ходил к нему на факультатив месяц, а после скучно стало. И прочитал-таки Новый завет − осилил, Ветхий – не смог, он дикий, жестокий. На этом моё приобщение к церкви закончилось. Ну не верю я, хоть ты тресни. Староверов тогда впервые сказал, что зря я с таким норовом, характер по жизни только мешает, а христианство оно для спасения души. Переписчик с утра помолится, выпьет воды, нарежет перья, разбавит чернила, подготовит пергамен… и год книгу переписывает, и не жужжит. Я удивился, и сказал, что я переписчиком не собираюсь быть и сидеть в келье, тем более на воде; сейчас время цифровое вообще-то, если он вдруг запамятовал, если затмение на него нашло; я на самом деле очень покладистый, мама на меня не нарадуется. «А отец?» − поинтересовался директор. «У отца другая семья, я его не знаю», − ответил я.

Я ужасно привязался к Староверову. Оказалось, что директор знал меня заочно. Я участвовал в школьных и районных олимпиадах в пятом и в шестом классах. Случайно это получилось; обязательно надо было записаться на проектную деятельность, я и сделал проекты по шрифтам и заставкам. Участвовал в областных олимпиадах, но на регион не проходил. А Староверов прочитывал все работы по литре и русскому, начиная с областных, жюрил на регионе. Он обязал меня участвовать в восьмом классе в олимпиаде. Думаю, он подмухлевал с жюри на регионе, он со всеми может договориться, а может действительно проект был такой сильный. Я победил, и Староверов перед моим отъездом на заключительный очный всероссийский тур вручил подарок перед всем классом – ручку с золотым пером. Не ручка, господа присяжные, а золото просто. Сама пишет! То есть, он проявил ко мне почти отеческую заботу. Староверов… Я книжку о происхождении фамилий читал. В древности давали фамилии по прозвищам (внешности, профессиям, характеру, жизненному кредо) или по названию деревень и местности. Значит, предки у него должны были быть староверами… Ручку Староверов подарил с такими словами:

− Ты, Антоний, самородок. Мы всей школой на тебя надеемся. – То есть на похвалы он не скупился. Он меня ставил в неловкое положение, редко когда он выказывал такое воодушевление и одобрение. Многие стали считать меня подлизой.

Староверов конечно же сглазил. Ну какой я самородок. Просто пишу красиво. Интересуюсь шрифтами, ну и читаю конечно же. Моя работа с презентацией вошла в десять и была выложена на сайте олимпиад на главной странице, много просмотров. Спасибо Даньку помог сделать трейлер – так бы я в десятку ни за что не вошёл. Всероссийская − дело чести для города, для школы – так Староверов говорил. До него учительница за счёт моих олимпиад категорию повышала, но у Староверова и так была высшая. Сложилось такое впечатление, что он для меня всё же старался, а не для какой-то там чести Мирошева. Если бы я оказался в призах, то имел бы право пройти без конкурса куда-нибудь на филологию. Но не срослось, увы. Поездка понравилась. Жили бесплатно три дня и две ночи, кормили, в театр сводили в Мариинский, и ещё в другой театр, на «Ревизора» очень странного, текст порезали – свой добавили. Но зрителям зашло, они пьесу и не читали, вообще люди сейчас не читают, тем более пьесы, даже если они в программе, я это давно заметил. Когда сдавал ЕГЭ, когда распечатали задания, двое девушек сразу побежали к врачу, чтобы в дополнительный день сдать, а одна шлёпнулась в обморок и её увезли по «скорой», а всё потому, что на экзамене «На дне» Горького присутствовало. Ну кто её читал, пьесу эту? Да никто − думали, пронесёт. Все мучили «Тихий Дон» – слух шёл, что «Тихий Дон» обязательно будет, а он Сибири попался, наш Центральный регион как всегда топят сложностью. Так вот. Всероссийская олимпиада. Ещё экскурсия обзорная по городу. Все были ужасно умные, все, кроме меня в очёчках − просто до противности; мой сосед по номеру такой ботанский чел, боялся опоздать − на завтрак, на автобус, на защиту, поэтому везде мы с ним приходили первые и всех ждали. Защищали мы исследовательские работы в школе, которая больше походила на дворец, а не на школу. Здание огромное, потолки высокие, лестницы и колонны, лепнина повсюду. Везде бюсты расставлены и скульптуры… А комиссия, ребя, это вам не на отборочном этапе или на области – не дундуки сидят, к каждой точке придирались, а валили по теме – ужас просто, еле выкрутился, никому не посоветую секции по искусству, там жюристы − шизоиды, старые калоши, тухлые перечницы и перечники, книжные черви, откуда они так глубоко знали столько тем и направлений, спрашивали меня даже о клинописи, совсем рехнулись, я ничего не знал, мне вот честно плевать на шумеров и Персию, это к моей работе совсем не относится, но они считали по другому. Единственное, что им всем понравилось сразу, с первого слайда – так это моя фамилия. Будь у меня фамилия какая-нибудь другая, вряд ли стал дипломантом. Все такие: О! Червяков! Типа, клёво. Типа книжный червь. И тему-то какую выбрал – вывески и плакаты конца 19 века, элементы графем, лигатура, вязи, устава, полуустава и скорописи. О! Круто! Оригинальная тема.

Когда вернулся, с трагической миной поплёлся к директору – благодарить за поездку. Староверов находился в праздничном настроении, хотя Сретение было только назавтра, а мой дэ рэ полсезавтра, он сказал, что я понравился комиссии, и успокоил: проиграть сильным – не позорно, тем более, что челик, который победил, не только письменный анализ какой-то проблемы сделал, а сам иллюстрации рисовал – то есть ещё талант художника. Староверов сказал, я всё равно самородок, просто каллиграфия хоть и используется в современном обществе, но, увы, не ценится, как талант графика или живописца. Я ответил, что с графикой и у меня норм. А он такой: откуда ты это знаешь? Ты уверен? Естественно, отвечаю, уверен, мама так сказала, а она сечёт. Староверов пошевелил губами – вообще его лицо – это что-то странное, он как маски менял, просто мимика такая. Особенно ему удавалась маска презрения, когда он на уроке всех гнобил. Выпятит вперёд губы, всё лицо как-то сразу осунется, опустится – типа: я вами недоволен, вы все уроды, дайте мне материал вам дать и не заниматься посторонними делами в унисон. Староверов плавно закруглился про графику и подвёл: пора думать, куда поступать. И так мне исподволь намекает – можно пробовать в полиграфию, в дизайн. Я киваю: угу, у мамы спрошу, она же в этой отрасли. А он: в Москву ехать надо, а не в мамин, прости господи, колледж. Я вновь: угу, я в мамин и не собирался, там художники. А он: и тебе придётся учиться рисовать, без этого нигде не возьмут. А я тут не угукаю больше, надоело мне угукать и говорю: не хочу учиться рисовать. А Староверов мне: ты самородок, у тебя рисование получится, раз графика получется. Угу, самородок. Я поверил. Во дурак был. Сейчас я знаю: чтобы чела уничтожить, надо его захвалить. И меня захвалили. Я повёлся, как лошок. А что такое школа? Это маленький мирок. Все внутри здания что-то строят из себя, самоутверждаются. А зря. Школа рано или поздно закончится, и шансы утвердиться по жизни, а не в маленьком мирке, могут быть вполне себе норм как раз у отстойных. Это я к тем челикам обращаюсь, которые прыгать с крыш раздумывают: родители не понимают, сверстники обижают и предают, и порог по ЕГЭ не пройден, и так далее. Забейте! Просто советую в школу пореже ходить, но уроки не запускать, конечно.

Весь такой великолепный я пошёл на курсы по рисованию, они в мамином колледже были. И ходил два года, до последнего класса, то есть. Уверен: на курсы отец подкинул денег. Мамины-то зарплату мы всю проедали и пронашивали. И тут оказалось, что у меня нет способностей – я не чувствую цвет – сказал мне педагог по живописи, бородатый дядька со слезящимися глазами, а рисунок у меня «сухой» − так выразилась педагог по рисунку, старая тощая бабуля с удивительным именем Альбина, она маму очень любила, но бабулям, вообще возрастным, терять нечего, вот они и режут правду-матку. Ещё занимались композицией. Композиция у меня шла норм, это графичные такие работы, я вставлял в работы элементы шрифтов. То есть, графика у меня была на уровне, особенно прикладная и абстрактная – как раз то, что надо для компьютерного дизайн-макета. Нет, чтобы бросить эти чёртовы курсы, я же неважно рисовал. Но занимались и те, кто рисовал намного хуже меня. И я подумал: они тоже на что-то надеются. Правда, все почти шли в этот самый колледж, конкурс там приличный. Ещё почему остался: я как-то на курсах сразу прижился, ко мне хорошо относились. Может, потому что я мамин сын, ну и занимался добросовестно. То есть реально и в школе, и тут ко мне сразу относились хорошо. Это было удивительно всегда для меня, потому что я часто видел, как людей обижают например в нашей школе, и, главное, непонятно почему сразу начинали хорошо относиться ко мне. Я видел, как многих сразу, вот, бесит человек. А я всегда производил отличное, а иногда блестящее впечатление, на некоторых девочек так вообще − неизгладимое. В школе авторитет я порастерял. В началке я одним из лучших был и все со мной хотели затимиться, хоть я был младше, а к 11 классу совсем всё не то стало. Какой-то я был, знаете, одиночка. Может, потому, что Староверов со мной хорошо, а других принижал и высмеивал − всех это настораживало, кроме Данька. Дан мой талант по шрифтам всегда ценил. Данёк радовался, когда я на Олимпиаде в десятку вошёл, а не хэйтил и не напоминал: это, мол, моя презентация, мой трейлер, я тебе помог, ты мне обязан. Он искренне радовался. Ему было наплевать, кому достались лавры, я его дружбу всегда ценил. И родня Данька довольна была, что он со мной общается. С остальными в школе я общался ровно, я в классе ещё старостой был. Но не в этом дело. Все привыкли, что я с учителями договариваюсь, с директором, что всех организую. Ну там в группы инфу кидаю, рассылками занимаюсь, тексты для сайта школы пишу.

Мама принесла список московских универов – там, где поближе к шрифтам образование и, главное, на вступительных нет живописи, а рисунок был почти везде, но кое-где вместо рисунка – черчение, и матушка стала со мной заниматься черчением. Ещё матушка нарыла, она сама это и не знала, что на промышленный дизайн кое-где нужно ЕГЭ-математика, а не ЕГЭ-литература. Из-за этого в десятом я выбрал математический и икт класс с лёгким сердцем, надеясь, что Леонид Львович отстанет, он порядком мне стал надоедать на факультативе перед ОГЭ, он навязывал своё мнение, всё время читал нравоучения о жизни. Затеплилась надежда, что не он будет преподавать в нашем инженерном «А». Но я ошибся. Он стал вести в нашем математическом, а гуманитарии выдохнули, у них вела учительница абсолютно не чувствующая литературу, зато она феноменально готовила к ЕГЭ. Староверов на первом же факультативе, который теперь посещал у него только я − остальные перебежали к той другой учительнице − сразу взял быка за рога и стал пытать, почему это я решил сбежать. Матан и информатика важнее, говорю. В «технологиях» деньги можно заработать, продолжаю. А у меня с компьютером много проблем. То есть, презентации я могу делать стандартные, а вот, что посложнее, трейлер или клип зачётный с мультом, а не простецкий – тяжеловато идёт, не всё же Данька напрягать. Про сборку компа я не стал проговаривать. У нас пацаны досконально всё знали, из запчастей старых конфетку собирали мощную, под игры – Даня первый в этом деле. Я сказал Староверову: сборка и программирование – для меня тёмный лес. А моей мечтой было сделать классический клип с разными шрифтами, но с шрифтами необычными, с элементами устава, но мною нарисованными, вроде как трансформация шрифта. Чтобы буквы как живые, то есть буквы – персонажи. К тому времени я уже и сам придумывал шрифты. Придумать новое нереально, сказал Староверов (а вообще он молчал и как-то внимательно смотрел на меня, напялив маску «внимание болванчик» − глаза вытаращены, голова кивает в такт твоим словам). Я ответил, что реально, что я экспериментировал с шириной букв, например, «ш» пытался делать узкой и высокой, а «с» наоборот широченной и сплющенной. Идея с трансформацией шрифтов по ширине пришла ко мне, когда я смотрел титры старых фильмов. Иногда попадаются фильмы с очень интересными титрами. Поэтому, исключительно только для пользы, я предпочёл гуманитарному классу «технарей», хотя и с тяжёлым сердцем оставляя старый класс, лицемерно подытожил я. Леонид Львович сменил маску «внимание» на маску «скептицизм» (губы поджаты и растянуты до ушей), но молчал, задумался недели на две. Я надеялся (хоть и не верил), что Староверов отстал, но он вызвал меня к себе и сказал, что всё изучил по теме выбора вузов и в принципе я прав, что компьютерный дизайн наверное необходим, и добавил тихо: нигде чистых шрифтов нет, и вкрадчиво так намекнул: не хочу ли я просто на журналистику, просто классическое филологическое образование, и что у него в этой сфере есть знакомые. Надо понять истоки, Антоний, знать историю и так далее, хорошо бы пройти античку и выучить латынь − завершил свою пламенную речь директор. При слове «латынь» меня чуть не стошнило. Ага, сказал я, а чё бы греческий-то не выучить. И тут директора прорвало: греческий – это замечательно, это основа основ. С ума он, что ли, спятил, подумал я, и сказал, что филология – не моё. Но Антоний, рисунок – тоже не твоё, но без него с лигатурами не справиться, вот ты и осваиваешь классическую школу рисунка, также и в филологии! А я ответил, что всё-таки рисунок как-то понятнее, чем латынь и греческий: сидишь себе и рисуешь, что видишь. И меня тоже прорвало. Я поделился с директором, что с лета начал бредить всякими вывесками, плакатами. Я представлял, как можно изменить шрифтом любую рекламу, любую этикетку, чтобы текст работал на букву, а не наоборот. А ведь почти никто этого не делает, шрифт однообразный и скучный, почти везде бьют смыслом слова, слоган, но не шрифт. «РЖД» исключение. В моей голове крутились и такие современные идеи вывесок – кириллица и даже глаголица, на них у потребителя одни положительные эмоции. Я чувствовал, что смогу делать макеты нового поколения, какие-нибудь модерновые и на минималках. И ещё я подумал (с подачи мамы, сам я до того бы не додумался), что шрифт может поменять сознание людей, чтобы люди запомнили букву, её форму, а не смысл слова, это для разных отсталых и солнечных людей очень подходит, а ещё для иностранцев. Хорошо, вкрадчиво сказал Староверов, он явно сменил тактику, хорошо, что ты так гуманистически и толерантно настроен по отношению к обществу (не удержался и поморщился), но хорошо бы знать каноны и памятники, пойми, уверял Староверов, должна быть основа, база, классическое образование, и выберешь себе кафедру древнерусскую на диплом, я договорюсь, обещаю. А насчёт компьютерного дизайна достаточно крусы хорошие найти или второе высшее. Но для этого надо поступить, а поступит на филологию почти нереально, отбивался я. Можно подумать на твой дизайн поступить реально, − выставил блок директор. Да уж, говорю, полегче, чем на вашу филологию. Но надо попробовать и там и там, рискнуть, не сдавался директор, есть вечерние факультеты. И я дал слабину, согласился готовиться на филологию. Ну вот давай тогда так, предложил Староверов, подумаем так сказать, взвесим. Ну окей, сказал я, давайте я буду поступать в два места, где есть эти ваши знакомые древнерусские кафедры и в три места, где есть нужный мне дизайн. А положа руку на сердце, в Москве мы с мамой всего-то три места и нашли, где реально пройти на бюджет на промышленный дизайн, поэтому я так и согласился. Тогда Староверов говорит как бы между прочим, что нужно бы обществознание на всякий случай сдать – потому что такие требования к филологам во многих вузах. Я видно поменялся лицом, обществознание ненавидел всей душой. Это такая пустая трата времени, это ж для судейских крыс, для юристов, для подлючих адвокатов, выколачивающих из убийц бабосики, для людей в системе. Полностью согласен, кивал Староверов, обществознание, кроме того, стиль портит, но в ЕГЭ редко минусуют канцелярщину, и увы… − вздохнул и тут выдал странную тираду: вот если бы у него были деньги, он отправил бы меня учиться в самые его любимые место – в МГУ. Но, увы, деньги все сейчас в бизнесе, есть задумка оригинального бизнеса, и даже не задумка, а огромные траты вовсю идут, и вот такой облом − на зарплату директора, пусть и с высшей категорией и с выслугой, на обучение не скопишь. Расходы, знаешь, у меня большие, добавил Староверов, я не один. Я честно, припух от такого заявления. Я знал, что у Староверова семья в Москве. И я вдруг понял, что Староверов реально готов на меня тратить свои деньги. На меня, на чужого в общем-то, хоть и любимого ученика. Я чуть не прослезился, а надо было прям тогда заподозрить неладное. А тогда я тоже искренне расстроился, что он не может эти тысячи, то есть сотни тысяч, на меня спустить, и надо вкалывать до умопомрачения, сдавать эти вонючие ЕГЭ и ещё вступительные внутри универа. Конечно же я надеялся где-нибудь проскочить за счёт высоких баллов именно по ЕГЭ, потому что на внутренних, сказала мама, тащат своих.

Разговоры наши на факультативе влияли на меня без вопросов, мне было приятно, что кто-то так печётся обо мне, переживает, но как ни бился Староверов, я никак не мог определить метафоры разные и синекдохи, аллитерации узнавал сразу – в прочих фигурах языка «плавал» и в теории стихосложения тоже. Для ЕГЭ по литре я прочитал всё, что нужно из основного списка. И дополнительный прочитал почти весь. И баллов заработал 90. Завалил, понятно, вопросы первой части, где любимые амфибрахии и анапесты, инверсии и оксюмороны. Вот никогда не любил стихи! По русскому набрал 94. В общем, был горд собой. И очень жалел, что не стал лауреатом на Олимпиаде, но диплом олимпиадный на всякий случай положил в чемодан. Математика ЕГЭ получилась 74 – тяжёлый был тест, у нас многие мало набрали, «общество» я сдал на 68. Если думаете, что это мало, то вы ошибаетесь. Это очень много для меня. Я думал, что и пятидесяти не наберу. Поехал я поступать один. Поселился в общаге гостиничного типа при одном из универов, Староверов посоветовал (читай – «приказал») селиться там. оплатил бронь ещё в мае. Кстати, жил я как раз при универе, где поступал на филологию. Стал жить в комнате с соседом, подавать документы, сдавать внутренние экзамены – рисовать, чертить, писать творческие эссе. А потом – ждать. В чёрный понедельник раскрыли рейтинги. В списках на дневном я был на тридцатых-пятидесятых местах, да и на очно-заочном почти так же, чуть выше. И опять надо было ждать. Сначала первую волну, после неё я поднялся в списках и в одном из дизайнерских универов появился шанс пройти, но как саранча в него донесли подлинники в последний день – видно они не проходили в более престижные универы. И я остался с носом. Я общался с мамой, высылал фотки, сделанные втихаря во время экзамена по рисунку, и писал, что увы и ах, не проскочил нигде, да и она сама следила на сайтах. Ещё я бесился: на филологии везде были вечерние отделения, а на дизайне – нет. По идее надо было собираться и возвращаться домой, потому что шанс, что пятнадцатого августа я пройду в какой-нибудь из двух универов на филологию на вечернее были минимальные, но они были. В общаге-гостинице я естественно общался с народом. И мне все советовали ждать, даже охранник. Вечерний – не дневной, шансы оставались. И я оплатил ещё полмесяца и стал вместе с собратьями по несчастью скитаться по жаркой столице, потягивать пиво в Сокольниках и пялиться по сторонам – на здания, на прохожих, на рекламные щиты. В один из таких однообразных дней я вернулся в общагу, а в номере меня ждал Староверов. Общага, повторюсь, была гостиничного типа, стоила дорого для общаги, комендант в ней был не зверь, в других местах мне рассказывали, что коменданты – монстры-чудища. В общем, Леонид Львович ожидал меня прямо в моём номере – сосед прошёл на бюджет, и уехал домой, провести счастливый для него август в кругу семьи, друзей и девушки. На его кровати стоял чёрный мусорный мешок с вещами и ночью мне казалось, что это боровик замер и смотрит. Но сейчас мешок стоял в углу – Староверов его снял и оттащил.

− Леонид Львович! – я очень обрадовался учителю. Мне было одиноко в Москве, да ещё эта нервотрёпка с экзаменами, я вымотался ужасно. Осознание, что все испытания по рисунку и композиции были зря, удручало, ожидание списков на очно-заочную филологию просто добивало, если бы не пиво в Сокольниках, я бы с ума сошёл.

Староверов тоже мне обрадовался, сел напротив на кровать и стал позорить: тебе шестнадцать, растущий организм, а ты по пивку, как мужичонка Загоскина (в нашем городе был такой ресторан «Мужики Загоскина»). Я замахал на него руками, всё рассказывал, а он всё кивал и успокаивал: мол, пройду я на этот факультет очно-заочный, пройду. И дальше Леонид Львович стал интересоваться, как я собираюсь жить и что делать.

− Рано планировать, − говорю. – Не поступлю же.

− Поступишь.

− Не верю, Леонид Львович. Не поступлю. Самое обидное, что в конкурсном списке первый за бюджетным местом.

− Поступишь.

− Вернусь в город, буду у мамы подрабатывать лаборантом в колледже, она договорилась.

− Я тебе открою секрет, − произнёс Староверов после пристального взгляда на меня. Вообще он был очень мне рад и маска «отеческое благодушие» (глаза вытаращены, лоб и уголки рта мимикрируют) не сходила с его лица. Он загорел, отдохнул и стал ещё больше похож на противогаз. – Я тут узнал… случайно так прозондировал почву… (Подмигнул.) Одна абитуриентка из твоего конкурсного очно-заочного списка скорее всего заберёт подлинник.

− Посмотрим, − мне перестал нравиться этот разговор, он был о больном, о мучительном, он был сослагательным, но в глубине души я надеялся именно на такой случай.

− Она съезжает, я тебя уверяю. Тут этажом ниже скандал случился. Мать боится её одну в Москве оставлять, боится разных неприятных случаев, которые часто происходят в общежитиях и в арендованных квартирах – девушка активная в этом плане, ну ты меня понимаешь. – Он подмигнул как-то воровски. – Водит ковалеров, − сказал он, увидев моё недоумение.

− Откуда вы знаете?! – почему-то возмутился я.

− Знаю, − сухо отрезал Староверов и вылупился на меня: − На то и канцелярия. Так что поздравляю. Ну?! Как планируешь жить и где?

− Не знаю. − Я сомневался, не веря ещё в свою удачу: в списке ожидания я первый, и если кто-то забирает документы, то принимают меня. − Ну днём буду работать понемногу, а с четырёх-пяти учиться. Как все.

− А жить?

− Не знаю… Здесь, наверное. Маме отец даёт деньги. Мама обещала платить за общагу. Но может, я сам смогу.

− А подлинник об образовании у тебя где?

− Так здесь и лежит, в приёмке, как вы сказали. Я его сразу и отнёс, когда доки подавал. – Мне стало обидно, что Староверов даже не глянул списки, не следил за мной, хотя в интренете все списки есть и там указано, кто куда оригинал аттестата положил.

Староверов как-то заметался. Задрожали губы, забегали глаза, это продолжалась не больше секунды-другой, а дальше маска «радость» пятиалтыннымзасияла на его загорелом лице.

− Знаешь Антоний, поступишь на филологию, а на первую половину дня я подыскал тебе работу.

− Какую?

− Как ты и хотел. Компьютерную. С текстами.

Я и хотел с текстами, но не по набору, я хотел освоить дизайнерские программы и научиться делать оригинальные по сюжету и тексту работы, заточенные на шрифт, а не на картинку… Но я не стал это повторять. Зачем барану что-то объяснять, когда он рогом в ворота упёрся.

− С какими текстами?

− Ну там мониторить новости, писать статейки…

− Нет. Это не моё.

− Но хорошее место. И не целый день. Стажировка для студентов. Просто навык, для жизни пригодится…

Куда-то он свернул не туда, что с ним? – подумалось мне.

− Леонид Львович я так устал от статей для школьного сайта! Нет уж!

− Место хорошее, − настаивал он спокойно.

− Какое?

И тут Староверов называет всем известный новостной интернет-портал, который ненавидела моя мама.

− Нет спасибо, − отвечаю. – Я туда ни ногой.

− Почему? – удивляется Староверов, маска «обида» (губы поджаты, переносица нахмурена). – Там хорошая команда.

− Нет. Подлый портал. Всё какие-то скандалы ради рейтинга.

− Так всё сейчас, Антоний, ради рейтинга.

− А заголовки – отстой.

− Значит, почитываешь?

− Ну в поисковике попадаются заголовки.

− Заголовки, Антоний – чума! – маска «восхищение» (глаза вытаращены, на пол-лица).

− Леонид Львович! Не думал, что вы такой двуличный.—Я решил закончить разговор, он мне надоел. Ни в какой интернет-портал я идти работать не собирался. Я сам хотел найти себе работу. Школу я закончил, не хочу больше с ним общаться. Он давит. Я ему обязан, без вопросов. Если бы не баллы за ЕГЭ по литературе и русскому, я бы сейчас свалил из столицы, а так – я всё-таки прорвался на бюджет (Леонид Львович просто болтать не станет), прыгнул даже не в последний вагон, а уцепился за буфер. Но это не значит, что я теперь по гроб жизни ему должен. Сейчас я жалел, что так обрадовался ему и его новости о любвиобильной девочке, которую мама заберёт.

− В чём же моя двуличность? – маска «недоумённость» (лицо оцепенело); всё-то он сегодня в масках, не к добру это.

− В школе вы говорите, что надо следовать классике во всём, агитируете за классику. А тут вы защищаете сомнительный сайт, распиаренный сайт, зазывая туда работать. Я учиться хочу, а не работать. Наработаюсь ещё.

− Во-первых, Антоний, я не зазываю, я предлагаю. Получше, чем «свободная касса!» кричать. Опыт бесценный, опыт. Много, очень много специалистов мечтают там работать, а тебе всё подноситься на блюдечке.

Я подумал, что он сейчас добавит про голубую каёмочку, но он продолжал:

− Новости – это современность. Есть современный язык. Пригодится.

− Я не спорю, Леонид Львович, насчёт языка. И не надо меня уверять, что качество на втором месте, а на первом – количество ссылок и заходов. Качество всегда на первом должно быть – вы сами так говорили.

− Увы, Антоний, − он с таким удовольствием произносил моё полное имя, меня это всегда раздражало, а сейчас я еле сдержался, чтобы не двинуть ему в губошлёп. – Увы, но качество текста для новостников неважно. Есть приёмы журналистские, ты их станешь проходить, ты их легко освоишь, это практика бесценная.

− Нет, я не умею, это не моё, и я не хочу быть мальчиком на побегушках.

− У тебя возраст такой, везде будут тебя поучать, от всех ты будешь зависеть. Это не самое плохое место, поверь. Они – филологи, ты − филолог.

− Нет, нет и нет, − запротестовал я. – Мне надо место, где бы я мог совершенствоваться с компьютером, хотя бы оператором цифровой печати, или приёмщиком, где копии делают, распечатывают, ещё всегда в таких местах фото на документы. Я прежде всего шрифтовик. Уж лучше оператором цифровой печати.

− Ты не забывай, Антоний. Тебе пока шестнадцать. Я не уверен, что тебя возьмут.

− В салоны связи берут и до восемнадцати. Я тогда лучше в эти салоны.

− Там копейки получать будешь и впаривать товар дня пенсам.

− Леонид Львович! – взбесился я тупости директора. − На вашей паршивой площадке придётся сидеть часами за компом и безотрывно мониторить бредятину. Я не хочу, чтобы вскипал мозг. И очки нонче дороги. Я берегу глаза.

− Ну Антоний! Ты очень уж настроен против этого портала.

− Ещё бы! – возмутился я. – У меня мама плакала.

− При чём тут это? – улыбку как рукой сняло, Староверов снова стал злым и раздражительным, нервным каким-то – маска «непонимание».

− А при том!

− При чём?!

− При том, что умер великий артист. А про него там такую статейку накропали. Я потом этого автора в соцсети нашёл, он пишет у себя в паблике обсценно.

− Ах, ты про это… − Староверов облегчённо стал гладить левую грудь, сердце у него видно заныло – такое случалось. – Главред там делает акцент на молодых. С великими артистами случаются проколы, не спорю, молодые не всегда обладают кругозором, а слог у молодых часто смелый, новаторский. Они пробуют, понимаешь, нащупывают стиль.

− Какой стиль! Я вас умоляю. Сами только что сказали, что это журналистика, у новостников приёмы. Там стиль себе испортить, как в суде присяжным посидеть.

− При чём тут суд?

− А при том, что мама была присяжной, чуть с ума там не сошла. Мама заседала прошлым летом. Сначала их держали два часа на инструктаже, отобрали паспорт и запретили что-либо писать в сети, тем более фотографировать. Дальше в зале суда тягомотина ещё три часа с жуткими странными людьми. В итоге её выбрали, и ещё месяц слушалось дело, она прокляла всё на свете.

− Но там двойное убийство слушалось!

− А вы откуда знаете? – опешил я. Мама заседала этим летом, как раз когда у меня были экзамены, писала мне иногда про заседания, мы ещё недоумевали, почему шестьсот рублей, которые ей платили за каждый день пребывания, не облагались налогом.

− Это неважно. Знаю.

− Мама рассказывала, как проходил отбор присяжных. В основном все отказывались. Одна чиновница, выглядящая как нимфа, отказалась в связи с важной для государства ролью – важна государству. Мама говорила, что выглядела она потрясающе.

− А мама-то почему не отказалась сразу?

− Она не могла, её на работе предупредили, что нельзя, она же бюджетница, преподаватель. Та нимфа другого полёта, просто небесной красоты, у неё важная, якобы, работа. Но с другой стороны – на первом ряду сидела женщина, полная, толстая. И она не вставала в очередь на отказ, она надеялась, что её выберут. У неё, мама говорила, и возраст подходящий – за сорок, там любят, чтобы присяжный был с опытом, видно она хотела хоть чем-то быть полезной государству, хотела стать присяжной, но скромно молчала. Но её не выбрали. А смотрели, ведь, не на внешность, они смотрели в бумаги с данными. То есть, тупорылых мужиков выбрали, а эту даму – нет. Из тех, кто не отказался, оставалось-то всего человек пятнадцать. И её не выбрали! Надо было пройти конкурс двенадцать из пятнадцати!

− Ты с темы-то не соскакивай, друг.

− Хорошо. Я вам назову ещё одну причину. Главред этого портала вообще дебил! Это ясно. Ещё… − я осёкся: Староверову как судорогой свело лицо − маска «нервный тик».

– Что с вами Леонид Львович? – я стал быстро соображать, какие у меня есть лекарства, аптечку я, как приехал, ни разу не открыл. – Я вам сейчас успокоительные накапаю.

− Накапай, дружочек, − выдохнул Староверов и я полез за аптечкой в тумбочку.

После выпитых капель он сказал медленно и отчётливо:

− Главред этого портала − мой сын и твой единокровный брат.

После этих слов капли Староверов капал мне.

Глава вторая. Ученье − свет

Не буду тут распространяться подробно, как проболтали всю ночь – Леонид Львович договорился с комендантом, он со всеми сразу мог договориться, а если не сразу, то спустя время. Суть такова. Я – его сын, но так сказать побочный. Это он всегда посылал нам с мамой деньги, посылал бы ещё больше, но у него жена, она очень недовольна, что Староверов загулял на стороне и содержит меня. Познакомился Староверов с мамой, когда заинтересовался шрифтами, она тогда была аспиранткой. Про знакомство рассказывал не очень внятно, да мне и неудобно было про это слушать, про разное там «плод любви». В отличие от своей личной жизни, о которой он поведал, перефразируя классика, подпуская тумана, Леонид Львович предельно ясно высказался о своих планах. Во-первых, он, когда узнал от мамы, что я хорошо пишу, стал хлопотать о переводе его из Департамента в нашу школу в провинциальном городке, он хотел убедиться лично насчёт меня. Во-вторых, когда стало ясно, что у меня в каллиграфии талант, он решил признаться мне, что он – отец, а потом передумал, чтобы не дай бог не волновать и не выбивать из колеи. И в-третьих, Староверов рассказал о своих планах, в которых мне доводилась ключевая роль. Всё по его мнению было предельно просто. Он придумал совершенно новый бизнес, то есть практически ничего и не придумывал. Он хотел «создать маленькое предприятие», что-то типа типографии, и производить копии старых книг. Это недешёвое дело: оклад, бумага или тряпка под пергамен, корешок, форзац, краски и позолота, и ещё всё надо «состаривать», а это только кустарно. И, главное, некоторые книги, которые изначально были рукописными, Староверов собирался так вот и копировать – вручную, но по нанесённой заранее на принтере наметке, Староверов собирался делать листы как прописи – буквы бы были намечены. От меня же требовалась просто обводка согласно оригиналу. Мне, повторюсь, отводилась роль переписчика, причём Староверов собирался делать листы как прописи – буквы бы были намечены. От меня же требовалась просто обводка согласно оригиналу. Он уверял, что, если набить руку, то вполне себе быстро можно писать даже уставом, да и заставки теперь я смогу раскрасить, и миниатюры, поэтому он и не возражал против моих рисований. Ещё Староверов планировал взять в маленький штат верстальщика, переплётчика и химика. За производство бумаги, за все эти три-дэ принтеры и термошкафы должен был отвечать какой-то суперхимик, ну и за состав спецчернил в картриджах и в баллончике моей перьевой ручки, и за краски с минералами как в древности. Староверову нужно было разработать собственный рецепт состаривания бумаги и желательно оформления патента, а может быть со временем и для производства своей бумаги (и тоже с патентом). Нюансов разных было много, я тут не буду их перечислять, я многого не понял. Он уверял, что, если набить руку, то вполне себе быстро можно писать даже уставом, да и заставки-буквицы со своим рисунком и навыком мазка я смогу раскрасить, и миниатюры. Всё это он собирался делать абсолютно легально – копии не запрещены, авторского права нет и старые книги – всеобщее достояние; на заднем форзаце обязательно стояло бы, что это копия или рукописная копия. Дело дорогое, повторял и повторял Староверов, но уверял, что заказы будут, спрос просто бешеный, конкурентов в нашей стране нет, да и по миру скрипториев − мест, где переписываются рукописи, не много. Предприятие он планировал назвать «Скрипстория», добавив одну букву в «скрипторию». Староверов обещал просто нереальные заработки. Сам Староверов отвечал за образцы текстов, которые у него все были в файлах – он увлекался этими старыми книгами давно, ездил по библиотекам мира и заказывал копии. В наших библиотеках он договаривался легко: за хорошие деньги любой работник отдела редких книг снимет копии, за границей – всё сложнее, но не фатально. А программы сейчас такие, что даже дырки прогрызанные книжным червём, возможно сделать как в оригинале. Нюансов разных просто миллион, я тут не буду их перечислять, я многие не понял. Понял только что есть спрос, особенно в кругах церковников и членов сект, есть спрос и в музеях. Понял ещё, что в музеях, в витринах, повсеместно лежат уродливые ксерокопии, музеи с госфинансированием с удовольствием пойдут на идентичные копии, приближенные к оригиналу, тем более, что Староверов собирался в музеи книги рассылать ниже себестоимости с условием, что в подписи к экспонату, то есть книге, в витрине, будет значиться информации о его предприятии. Наглядная, а не навязчивая реклама через музеи окупится, уверял Староверов. Много он говорил, объяснял. Я понял, что всё это реально глобальное и реально сулит неплохие дивиденды довольно быстро, если учесть, что Староверов лет двадцать как занимается подготовкой файлов и планированием скриптории. Я выслушал все эти планы и проекты спокойно, просто лежал, смотрел на Староверова и слушал, заснул с тяжёлой головой. А Староверов тихо ушёл под утро.

Днём я решил пошляться по Москве, перезагрузиться, продышаться в парке Сокольники, прокачаться, пиво вполне зашло. Я решил так. Прежде всего поступить, что дело почти решённое. Но в данный момент всё ещё – ожидание. Потом работа, что-нибудь на полдня, можно в едальню, а можно в мобильные сети, многие из нашей общаги там подрабатывали, работой это назвать сложно, получаешь-то копейки – в этом Староверов прав. После этих будничных суетных мыслей, я стал думать об отце. То есть, что Староверов – мой отец. И что тут говорить, я обрадовался. Я не один в Москве, сводный брат – крутой чел, пусть и портал у него гадкий, да и отец в нашем городе в авторитете, ну во всяком случае в детских и родительских кругах. Это придало мне сил и уверенности. О длинном разговоре по поводу скриптории я почти не думал. Мало ли, какие планы. Я не воспринимал это сообщение серьёзно. И зря. Поступить-то я поступил. Буквально через три дня мне позвонил Староверов сказал обыденно, без радости: смотри рейтинг. Я зашёл на сайт универа – моя фамилия поднялась и стояла выделенной зелёным цветом. Занятия у вечерников начинались в середине сентября. Я собрал вещички и уехал домой, к маме. Я не стал ей ничего лишнего рассказывать, ни во что посвящать. Насчёт личного – зачем, а насчёт задуманного предприятия – так я и не мог ничего сказать, Староверов строго настрого запретил мне об этом распространяться. Но мама всё знала насчёт того, что я знаю. Она объявила это не напрямую, а выразилась в том смысле, что деньги на житьё мне на карту будет переводить Староверов – то есть дала понять, что она в курсе насчёт эпохального ночного разговора. С мамой я старался общаться, как и раньше. Но чувствовалась какая-то неловкость с её стороны. Мне казалось, что она очень переживает за меня, мучается тем, что всё открылось. Я решил её поддержать и предложил пригласить Староверова к нам в гости. Она так испугалась и сказала, что не очень хочет его видеть. И не надо, согласился я. Думаю, мало ли, может мама до сих пор его любит. Я представил, как он обхаживает женщин. У нас в классе тоже был такой чел – Савва. С любой девчонкой мог поговорить. Это дар. Мне тоже с девчонками говорить нравится больше, чем с парнями. Но далеко не со всеми, а этот чел мог с любой болтать, непринуждённо так. Он завлекал их в свои сети, а потом бросал. Они ему просто надоедали. Все парни всегда смотрят на лицо и фигуру. Если фигуры нет, то игнор. А мне как-то всё равно. То есть я и с жиробасными мог нормально общаться. Мне нравилось, если с девчонкой можно поговорить, чтобы не тупая была. Дома, несмотря на какие-то странные, даже загадочные, взгляды мамы, я потихоньку пришёл в себя. Съездил пожить и к бабушке с дедушкой. Все радовались в округе, бабушка всем растрезвонила, что я поступил на филолога. В посёлке, в деревянном доме, я и стал думать об этом будущем предприятии, и чем больше я думал, тем меньше мне нравилась затея сделаться переписчиком, каллиграфом, скриптором – всё равно. Меня абсолютно не прельщало сидеть за столом и писать, обводить, копировать часами разные библии, псалтири, молитвословы, а может и памятники. А вдруг на сакральные книги каких-нибудь чёрных сект будет заказ? Я надеялся, что заказов на такие книги в жизни нет, но в художественных фильмах иногда попадались мне истории про эти самые чёрные книги. Конечно их писал не дьявол, люди. Позвонил Староверов и объявил, что нашёл квартиру, я конечно обрадовался, общага переполнена – так меня уверял комендант, да я и не хотел там жить. Мне было тяжело жить с кем-то, летом сосед бессовестно отвлекал, не давал подумать, постоянно бегал на кухню и притаскивал в номер вонючую жрачку из микроволновки. Меня выбешивали стаканы с присохшими к стенкам чайными пакетиками. Их можно было встретить на тумбочке, на подоконнике и даже в ванной. Иногда вечером шумел телевизор из коридора, я не смотрел телевизор, у нас его дома просто не было, это для пенсионеров, а тут тарахтит фоном. А я же ещё эссе писал, внутренний экзамен, готовился, читал по ноуту – неизвестно, какая тема бы попалась. Я понял: общага – это не для меня. Я был рад квартире, но понимал, что буду зависеть от отца. Хотя, пусть платит, замаливает свой грех. Я старался не думать о том, что теперь мой единокровный брат станет меня опекать – так сказал Староверов. В начале сентября он позвонил – познакомиться. Пока я с ним разговаривал, я прислушивался: к интонациям, паузам, пытался уловить даже дыхание. Знает ли он, кто я? И почувствовал: сто процентов знает.

У этого главреда, моего брата, фамилия была тоже Староверов. Но все его знали как Штукаря. Штукарь – объяснил он, это псевдоним, чтобы отцовскую фамилию лишний раз не позорить. Звали его Владимир, Леонидович ясное дело. Ему было двадцать пять лет, все руки в тату, места нет светлого. Я спросил:

− А у тебя спина тоже в наскальных рисунках?

Он засмеялся:

− Тоже хочешь такие?

− Нет, − говорю.

− Странно.

− Что странно.

− Во-первых странно, что ты не спрашиваешь, как меня зовут.

− Так я знаю. Архип, – это тоже был его псевдоним. Архип Штукарь.

− Староверов постарался? – улыбнулся он. Мне понравилось, что он, как и я называет Староверова Староверовым, а не папой.

− А то. Всё про тебя рассказал.

− Это зря. Как немецкий заставлял учить докладывал?

− А то.

− И китайский?

− Ну так бумага для скриптория, сырьё в смысле, китайское.

− Спалил меня папка. Значит, как зовут, то есть погонялово, знаешь. Это первое. Во-вторых странно…

− А во-вторых что странно? – я терялся с этим красивым мужиком. Он был похож на отца, и лицо, и нос, но всё сглаженное, не такое рельефное, не противогазное.

− А, ну да: во-вторых странно, что ты не хочешь тату.

− Я похож на идиота?

− Ты похож на идиота, − заметил он, не задумываясь и тут же смягчил: − Не хочешь тату, и молодец. – Он сел на кровать. – Понимаешь, Антон, я рос маменькиным сынком. Мама говорила: главное – китайский. Папа говорил: главное – немецкий. И я послушно учил китайский. Мама говорила: английский. Я учил английский. И так всю жизнь. Но я восстал и вот – такой. Староверов тебя всё в какой-то бизнес тянет секретный, а я бы организовал тату-салон, ты бы там кольщиком приличные деньги поднимал, всем нужны буковки и иероглифы.

− Нет. Я крови боюсь.

− Никакой крови, что ты! Сейчас техника на грани фантастики, скоро человека в камеру будут запихивать и пять-дэ принтер сам всё наколет.

Он был похож на отца, и лицо, и нос, но всё сглаженное, не такое рельефное, не противогазное. Одетый в косуху, энергичный, сразу как отец, куда-то тянет, всё-то они выгоду из меня хотят извлечь. Я терялся с этим красивым мужиком. − Я к тебе часто буду заходить. Считай, что я твой опекун.

Я ждал, что он скажет: ты мой брат, но он не говорил так. Да и пошёл бы он…

− Я сам справляюсь. Я с двух лет…

− Знаю, знаю. С двух лет одевался, с трёх еду подогревал, в шесть попрятал все часы, чтобы время остановить. Я всё про тебя знаю.

− В пять я читать научился. – Я перебил, неприятно знать, что посторонние всё о тебе знают.

− Да понятно всё, Антоний. Значит, у меня ты работать не хочешь.

− В тату-салоне?

− Нет. Это мечты. В офисе редакции?

− Нет.

− Я не буду тебя заставлять. На практику всё равно приползёшь. Жить, учиться и работать завещали, как видим, не тебе. Я и сам, по чесноку, не работал, когда учился, мама не разрешала.

− Я не против работы. Но пока, честно, не получается. – Я избегал называть его по имени.

Это была чистая правда. Остаток сентября в Москве выдался нервным, суетным. Группа, расписание, покупка учебников, и – чтение. Мама меня предупредила, что надо начинать читать с первого дня, иначе это несерьёзное обучение.

− Это пока. Потом легче станет, − обнадёжил он. – Я же буду по заданию папы тебя сопровождать.

− Куда?

− Походим по библиотекам, по заданию папы, в отделы редких книг – тебе интересно будет. И кружок будем посещать с тобой.

− Какой кружок?

− Древнерусской литературы. Я тебя отведу, познакомлю, а дальше сам, Антоний, сам. Я старославянский не особо.

− Так и я!

− Но Староверов сказал…

− Да мало ли, что он сказал, − отмахнулся я.

До Нового года мы и вправду с Володей ходили вместе. И в библиотеки, и на кружок. Да, он стал ходить со мной на кружок. Мы с ним подружились и он через месяц стал меня называть «брательник». После Нового года он перестал меня сопровождать, но у меня появились друзья в группе, и в кружке, появились и те, с кем сходить в библиотеку, в театр. В кино я редко ходил и только на мультики.

Не считая нервотрёпки с военной кафедрой, четыре года я жил спокойно, в согласии с собой, жил, учился и не работал, практику у Владимира, в школе и лагерях за работу не считаю. Как только я передал квалификационную работу рецензенту, ко мне приехал Староверов. Это в мае-месяце, когда у детей экзамены на носу. Староверов нисколько не изменился за эти четыре года. Его конечно же не заменил мне Владимир, но к брату я тоже очень привязался. И вот мой отец тут и у него ко мне разговор: что планируешь, как собираешься, и так далее.

− Поступать в магистратуру собираюсь, − отвечаю. Я сразу смекнул, что за дела, но включил непонимание.

− В курсе, − отец сел на кресло и вытянул ноги. – Устал что-то, всё бегаю, бегаю, ношусь, ношусь. По нашим с тобой делам. Я надеюсь, Антоний, даже уверен, что ты начнёшь думать о нашем деле.

Читай: моём, подумал я.

− То есть? Преподавать, как ты? В школе?

− Ну что ты. Ты прекрасно помнишь наш тот разговор. Почти всё готово. Можно начинать. Я надеюсь, ты не собираешься оставаться до выпускного? Когда защита?

− Защита скоро. Потом экзамены в магистратуру. И я… − я замешкался, не зная как обратиться к родному отцу. – Я собираюсь работать… с осени. И учиться. В магистратуре два раза в неделю учиться.

− Где работать? – Староверов конечно понял, что я ему сейчас откажу, но играл в непонятку.

− Ещё не нашёл. Но мне давно уже не восемнадцать, везде возьмут.

− Целых двадцать. Это вечность, − усмехнулся он (маска «снисходительность»). – Я без сарказма. Первые двадцать лет кажутся вечностью, а дальше – смерть.

Я молчал. Пусть болтает про смерть, старики любят думать о конце.

− Но, дорогой Антоний, уговор дороже денег. Ты обещал.

− Что я обещал? Я ничего не обещал. Выслушал твои бредни, это да, из учтивости выслушал.

− Не волнуйся, не кричи! Начинай здесь, в квартире, но придётся ставить свет, стол специальный.

− Какой стол?!

− Удобный, чтобы спина не затекала.

− О чём ты?

− Всё о том, дорогой Антоний… Нет! Ну как ты вырос. По фотографии не так заметно. Вот что значит не курящий, Володя всё дымит…

Он говорил ерунду. При мне Володя никогда не курил, табаком от него пахло, он сетовал, что приходится курить на работе, иногда голова отказывает, а покуришь и хорошо, свободно мыслится, искрится – яркие заголовки.

− Володя чуть ниже меня.

− Если десять сантиметров для тебя «чуть» я умываю руки, − отец был благодушен, развалился в кресле по-барски. Кресло брат купил на новый год специально для отца, он меня предупреждал, что «папа нагрянет, он любит комфорт».

− Ну так вот. Значит, будешь осваивать мастерство.

Все четыре года, чем ближе, тем сильнее, я ждал и опасался этого разговора, готовился к нему, решил давно быть резким. Я как страус, зарывал голову в песок: никто не вспоминает, значит ничего нет. В свои летние вылазки домой, я ловил взгляд мамы – она кажется всё знала! Но молчала как и я.

− Я не хочу.

Отец улыбнулся лошадиной улыбкой:

− Причина? – маска «вопрос», от благодушия не осталось и следа. Он не разваливался больше в кресле, он напряжённо сидел, впившись в резные ручки. Отеческого участия в нём совсем не чувствовалось.

− А причина простая. Ты меня всё хочешь пристроить к надобностям семьи.

− У Владимира работал и не жужжал.

– Практику проходил.

− Он сообщил, что понравилось. У меня, считай, как практика. Ты же в магистратуру на древнерусскую кафедру?

− Папа! Зачем ты спрашиваешь? Ты и так прекрасно знаешь, что я иду именно туда. У тебя же там друзья. Я буквально купаюсь во внимании. Я хочу там остаться и в аспирантуре.

− Останешься. Но поработай, попробуй, начни.

− Что значит «начни»?

− Ты вспомни, как ты взбеленился, когда я тебе предложил работу у брата. А потом работал.

− Но почему? Почему? Подумай, вдруг передумаешь, − он встал с кресла, маска «ненависть» (злющие глаза, взгляд с угрозой, рот приоткрыт, а там – я только заметил! − зубы новые).

Если бы не такое выражение лица, я бы промолчал. Это правда. Я был сначала против сидеть за компом и в редакции интернет-портала Архипа Штукаря (язык не поворачивается назвать этот крикливый контэнт Володиным именем), но потом подумал-подумал и сам попросился – мне было одиноко без брата. Я с Володей дружил, дорожил им. Он звонил по воскресениям, мы ходили на каток. Это просто чудо, мы катались на ВВЦ вокруг позолоченных скульптур. Володя не просто так главред, он командир, но со всеми может поговорить, найти подход, он тоже хитрый, но с ним свободно, он не заставляет, я рассказывал ему об учёбе, о кружке – о всём. Володя тактичный, он никогда не задавал мне вероломных вопросов простаков типа: «А почему у тебя нет девушки?» и никогда не говорил: «Хочешь я тебя с тёлочкой познакомлю». Поэтому я у него всё-таки поработал, уставал очень сильно. Но практика есть практика, и строчить на сайт новости легче, чем вести урок с балбесами и вытаскивать девочек из палаты мальчиков в лагере.

− Я практику проходил, папа! Практику! Ещё раз повторить? Прак-ти-ку!

− И тут считай, что проходишь практику.

− Заело? А по третьему кругу?

− Слушай Антоха! – сказал Староверов вдруг по-детски счастливо. – Ты даже не представляешь, как ты всем нужен.

Ну да, нужен, заскрипел я зубами, посидел бы один в квартире с остановленными часами и будильником, я бы на тебя посмотрел. Как стал писать сносно, так объявился. А до этого и нужен я тебе не был.

− Ты даже не можешь оценить всю потребность в твоём таланте, её масштабы! Тебе Бог да талант…

С каких это пор Староверов стал так рассуждать о Боге… Что-то случилось.

− Ты даже не догадываешься, − улыбался он. – службы проводят по рукописному в тетрадях! Отпевание и – с тетрадками на пружинках и с бумажками в файлах! И это в самых величественных московских храмах! Все хотят в приличном виде. И чтобы полууставом. Заказов от служащих – навалом. Пока продаю им печатное, но просят от руки как в каноне. Ты представляешь, Антоний, масштаб? Ежедневно идут отпевания, еждневно люди умирают, да и литургии, да и хоры…

− Ноты писать?

− Нет. Ноты мы печатаем. Текста много, везде читают! И неприлично даже по бумажке-то. Нельзя, Антоха, противится Божьей воле. Нужен твой труд, необходим.

Хитрый, какой хитрый. Божья воля. Бабла хочет срубить за мой счёт, а я думаю откуда это: Божья воля. Флюгер он, вертится, держит нос по ветру, нашёл нишу и голову от алчности потерял.

− Папа! Я не буду переписывать твои книги. Ищи мне замену.

− Но почему? Почему? Подумай, вдруг передумаешь, с практикой ты − он встал с кресла, маска «ненависть» (злющие глаза, взгляд с угрозой, рот приоткрыт, а там – я только заметил!—зубы новые).

Если бы не такое выражение лица, я бы промолчал, просто помолчал.

− Я не передумаю.

− Передумаешь.

− Нет. Нет!

Он было вышел в коридор, но видно ему не понравился мой тон. Он вдохнул, повёл неодобрительно и как-то страшно плечами, вернулся, стал ходить туда-обратно по ковролину. Я встал из-за стола, готовясь защищаться и нападать на этого зубра педагогики. А я и сам теперь зубр, и тоже педагогики. Я так долго ждал эту встречу и собирался с мыслями. Жаль только мысли почему-то не собирались, а разбегались… уф!

Он вперил в меня свой дежурный пучеглазый взгляд и сказал с угрозой:

− Думаешь биться со мной, ну-ну. Давай, давай. Думаешь сам поступил, в этот вуз, да?

− Да. Сам поступил. – Я опешил: я же сам поступил!

− А ты знаешь, сволочь, что ты эссе на внутренних написал безобразно.

− Откуда вы знаете? Я не мог… Я же хорошо…, − залопотал я.

− Я заплатил, чтобы тебе балл повыше поставили. Вот откуда.

− Я не верю вам. Давайте пойдём на кафедру, господин Староверов, или как там, в деканат, в архив и посмотрим мою работу.

− Там нет твоей работы, её заменили на работу Володи, чмо. В компе сканы Володи.

− Сам чмо, − ответил я. – Ты врёшь. У меня отличное эссе!

− Чмо тебе эссе переписал, и квартира съёмная, и ежемесячное содержание – всё чмо. – Он смеялся надо мной, он был совершенно спокоен, а меня трясло. − Ты думал, Антоний, ты такой подкованный, взрослый, самостоятельный. А это всё я. Я! И Владимир тебе помогал как мог. Создали тебе все условия в моральном плане. А ты очкуешь.

− Сам очкуешь, − я взбесился, я чувствовал, что он врёт насчёт эссе, и как подло он выворачивает, чтобы пристыдить меня неблагодарностью. Я не верю! Мы с Владимиром так знатно общались, дружили! Я не верю, что это всё для создания душевного уюта. Не может быть. − Боишься, что я не соглашусь. И я завтра же пойду в архив или куда ещё, и попрошу своё эссе. И если оно заменено, я … я хочу удостовериться…Да гори всё пропадом. Я… Я… Я и диплом откажусь получать. От тебя только вред, ты только вредишь!

− Послушай, дорогой Антоний! – Он подошёл ко мне вплотную и стал трясти за плечи. – Мы вовсю работаем, но требуется скриптор. Переписчик нужен. Есть заказы! Очень приличные деньги, я тебе обещаю.

− Не хочу, − упрямо сказал я. – И предательски закапали слёзы. – Не хочу. Я хотел сказать, чтобы он убирался, что я его ненавижу, не хочу с ним разговаривать, и с его Володей тоже, не хочу их видеть, но вместо этого позорно разрыдался и слился на кухню.

Я рассчитывал, что он свалит, оставит меня в покое, но я услышал звук открывающейся застёжки-молнии − он вошёл ко мне с пакетом и показал книгу, которую напечатали тиражом аж пять экземпляров.

− Вот видишь? Молитвослов восемнадцатого века, гравюры. Глянь, какого качества, вот что значит современная технология: и объём, и толщина. Было пять, это последний экземпляр. Стоит как недорогая иномарка. Есть клиенты, понимаешь ты. А вот, – он потряс другой книгой – сборник для отпеваний, тоже копия девятнадцатого века, посмотри, не упирайся. Глянь, какая красота!

Я не удержался и пролистал экземпляр.

− Вип-покойника вип-батюшка отпевает по вип-молитвослову?

− А рукописная будет стоить две иномарки, а то и четыре. И клиенты ждут. Деньги плывут к тебе. Думаешь, я нажиться хочу? Да пожалуйста: хоть пятьдесят процентов себе забирай. Я для тебя стараюсь. Для вас с Володей, для мамы, я виноват перед мамой. Ну! Ничтоже сумняшеся! Прими решение! Это же подарок судьбы!

Уговаривает, уговаривает…

− Нет.

− Антоний! Это не благородно! Это чёрная неблагодарность. Тебе всего двадцать один, для тебя всё делали, всё, а ты, − он покачал головой. – Разве так можно?

− Я не могу, − сухо ответил я. – И не спрашивайте больше, почему. Потому что не хочу.

− Буду сидеть тут и ждать, пока захочешь. − Староверов сел на табурет и отвернулся к окну, теребя оборку тюля. Он и не собирался уходить. Он решил меня дожать любыми средствами. Ему нужно, значит я должен.

Я тоже сидел и молчал. Состояние жуткое. Я теперь понимал, почему некоторые в нашем классе, кто возражал ему и не читал по программе, делал много ошибок, почему они постепенно становились забитыми и сливались из школы, переводились в другую. В школе до меня доходили разговоры, что в лагере Староверов вёл себя жестоко, давал подзатыльники. Тогда я не верил. То есть считал, что если довели, а у нас учились такие кадры, кто ставил себе задачу – довести, то и получил за дело. Я считал его порядочным. Но стоило мне начать ему хамить, он стал хамить в ответ. Так не поступают интеллигенты. А он корчил из себя интеллигента. Ещё я вспомнил случай, мне о нём Данёк написал, когда я на второй курс перешёл. Якобы Староверов довёл в школе училку, она написала заявление по собственному, а первого сентября сиганула из окна. Но многие Староверова поддерживали: он первый распознал у неё шизу и выгнал, могла бы из окна школы сигануть на глазах у детей. Ещё Данёк совсем недавно писал, что кто-то из школы пришёл домой и сказал, что повесится, если будет вести уроки Леонид Львович. И ему класс поменяли. Родители бучу подняли, и вроде слух идёт, что он скоро дела свои новому директору передаст. Я думал: а он, ведь, и меня так доведёт. Поэтому «нет» моё должно быть железным.

Он развернулся ко мне:

− Ты можешь объяснить? Хорошая работа, приятная работа, полезная работа, честная. Да ты за два года магистратуры квартиру купишь в Москве.

− Мне не нужна в Москве. Я хочу жить в Мирошеве.

− Купишь в Мирошеве.

− Нам с мамой неплохо и так.

− Машину. Ты же сдал на права?

− Сдал.

− Отстроишь коттедж. Раз в год будешь путешествовать со мной. Я тебе покажу Европу.

− Нет, Леонид Львович, − язык больше не повернётся назвать его папой, − нет. Я не хочу этим заниматься. Не-хо-чу,− отчеканил я.

− Имея талант, − не унимался Староверов. – Имея обширные знания, имея готовый молодой развивающийся бизнес и сбыт – отказываться. Нет. У меня в голове не укладывается. Почему? Причина!

− Не хочу я лучшие дни проводить в скриптории, я хочу тут, на кафедре. Я хочу…

− В голове не укладывается. Отказываешься от того, что само в руки плывёт. И не синица в руках, журавль в небе! Я уйду, дорогой мой Антоний, я уйду. Но имей в виду: больше я за тебя платить не буду. Ни копейки. Всё.

− Да не плати ты, вот испугал, − огрызнулся я.

Он вышел в коридор.

− Но вы, Леонид Львович, забыли ещё один пункт, по которому я вам должен.

− Очень интересно, какой же? – он аккуратно заворачивал книгу, шуршал пузырчатой упаковкой. Снова звук застёжки-молнии, видно чехол был у книги на молнии.

− Талант − моё проклятие, талант.

− Да ладно талант, − скорчил он презрительную мину, больше никаких масок, он весь, от макушки до подошв мокасинов одно сплошное презрение и ненависть, ненависть, ненависть. – Писарь, ну каллиграф − только и всего.

− А как же служение Богу, о которым вы талдычили?

− Так уж: захваливал тебя для общего дела и совместной пользы.

Циник до мозга костей!

− Сын ты мне, сын, вот и хотел подсобить.

− А старший сын? − съязвил я. – Такого почерка не имеет.

Он вдруг разозлился. И мне показалось, он сейчас убьёт меня. Вот абсолютно точно он слетел с катушек. Мне показалось, что эта тема самая больная для него. Я уловил какую-то трагедию, я не понял, но почувствовал что-то и выпалил:

− Сколько ты, кобелина, потратил на своего сынка, а? Репетиторы состояние стоили? А писать он так и не научился по старославянски-то, а? Поэтому я тебе и понадобился. Когда стало ясно, что старший сынок-то – без тебя абсолютный ноль. Ноль!

Дело в том, что я сам себе удивлялся. Но я, хоть и старался не вспоминать, всё-таки проговаривал разные варианты нашего с ним диалога, на всякий пожарный случай, и выдал заготовку. Я видел, что попал в десятку. Где-то больно кольнула отца моя стрела. Он побледнел лишь на миг, никак не прореагировал, с теми же интонациями попросил:

− Ты не очень-то дедукцией поблёскивай, Пинкертон, натаскался здесь в педвузе, на второсортной кафедре секреты полишинеля разгадывать.

− Из-за вас, − говорю, − училка из окна выпрыгнула и пацан хотел повеситься. – Я не знал чем крыть, вот и ответил в отместку.

Но его было не сбить. Вот кто ритор-то, похлеще Горобца. Он тогда сказал, открывая дверь:

− Был бы талант на дизайн поступил, Репин. Шушера ты, а не Репин.

− Тогда уж Малевич. – И я отдал ему ключи от квартиры.

Он посмотрел непонимающе на связку, затем кинул её на пол:

− Весь в мать. – Он хлопнул дверью.

Абсолютно не помня себя, я стал собирать вещи. Я рыдал. Больше я не хотел находиться в этой квартире, ни минуты. Защита через две недели, буду наведываться в Москву, а пока домой, к маме. Заодно и дипломные плакаты ей покажу, файлы в смысле. У них в колледже центр цифровой печати работает, хочется приличной печати на диплом, а не в желтизну. Я разослал сообщения руководителю диплома и ребятам, друзьям по группе. Написал Владимиру насчёт ключей и кресла, и Староверову − попросил прощения за грубость, тоже мне: опустился до его уровня, а может это он опустился до моего. Он не ответил, а Владимир ответил и даже с эмодзи. Вечером я был на вокзале, и ночью стучался в родную квартиру, к маме. Глаза её были заплаканы, она всё знала. Я завалился спать, но заснуть не мог. Ничего страшного не произошло, успокаивал я себя, лежа в полузабытьи. Не может быть такого, что человек не хочет, а его заставляют, я не раб.

Утром разбудила мама, она выглядела прекрасно, как во времена моего детства. Она мне говорила, что теперь колет уколы красоты.

− Антон! Папа ещё просил передать…

− Что просил?

Я подумал, что может он тоже хочет извиниться за некоторые слова, так сказать в ответ. Всё-таки разговор вышел некрасивый, откровенный базар. Не должны люди так опускаться, и что меня дёрнуло ему хамить – я сам от себя не ожидал, как я мог сказать такие слова, одно дело ответы в голове, а другое дело произнесённые вслух.

−Что просил?

− Нет. Ничего. Он предположил. Может вся проблема в девушке?

− В какой девушке?

− Ну может у тебя девушка, или наоборот, ты с ума сходишь, потому что девушки нет.

− Я схожу с ума? – я сел в кровати, я опешил, который раз за эту бесконечную канитель, плавно перешедшую в новый день. – Я? Схожу? С ума?

− Так папа уверил, что если проблема в этом, она будет моментально решена.

− Мама! Мама! Тебе не стыдно?! – возмутился я. – Я прошу: никогда не поднимай эту тему больше! Никогда!

− Ну мы с папой понимаем. Дело молодое…

− Мама! Ты как бабка на сеновале.

− Не на сеновале, а у штакетника, − грустно улыбнулась мама. Она села рядом со мной, обняла и стала причитать:

− Скрипторий был мечтой всей его жизни. Он и со мной сошёлся из-за этого. Всё тогда раздумывал, думал, но тогда ксероксы, сканеры так себе, а сейчас техника наконец стала реальностью, принтер на толщину, представляешь! Это была мечта всей его жизни.

− Мама! Но я не хочу, пойми, не хочу сидеть целый день и писать.

− Обводить, Антон, обводить.

− У меня другие планы, мама. Я не буду работать у него, не хочу и всё!

− Но почему?

− Мама! Ты спрашиваешь, как он.

− Но всё-таки?

− Понимаешь: сидеть целый день взаперти не хочу.

− Но в детстве ты с удовольствием проводил время дома.

− В детстве? Мама, дорогая! В детстве я никогда не был один. Я жил в сказке. Шкаф с книгами − защитник от злых чар. Открыл книжку, вот ты уже и там, в сказке, и никто тебя не победит. Мне надоело одиночество, мама. В школе у меня были только приятели, в институте тоже. Одно время дружил с ними, со Староверовым и с Володей.

− Не напоминай мне об этом тупице.

− Мама! Володя − серьёзный, нормальный.

− Да уж. Со своим папашкой заодно. Они лживые, Антон. Уж я-то получше их знаю.

− Они лживые, мама. А ты?

− Один псевдоним Архип Штукарь чего стоит. – Мама не отвечала как всегда на вопросы о личной жизни.

− Лживые. И ты не лучше. Молчала, ничего никогда не говорила, побудь в моём положении, − перебил я маму, не давая улизнуть с опасной для неё дорожки, скорее даже тропинки.

− Он запрещал мне говорить, я не смела… Он настоял на имени Антоний. Я всё делала, как он требовал. Как я тебя понимаю, Антон, как я понимаю, мне тоже иногда кажется, что наш папа страшный человек.

Если бы сейчас здесь был Староверов, он за словом в карман не полез, не забыл бы упомянуть о том, что когда кажется, креститься надо. Но я видел, чувствовал, маме это совсем не кажется. Она, кажется, в этом уверена.

Глава третья. Сам по себе

Я стал бояться Москвы. Город казался хищным, враждебным, мстительным и сводящим с ума. По идее я должен был бояться нашего города, ведь Староверов обитал вроде бы там, работал (пока работал) в школе. В Мирошеве я впервые радовался, что школа достаточно далеко от дома. Я переживал, сильно переживал. Когда пришлось тратить по четыре часа на поездку в универ в один конец, трястись в поезде, терпеть сквозняк в автобусе и метро, мало-помалу начал жалеть, что так гордо отдал ключи, хотя мог бы засунуть гордость куда подальше и спокойно дожить месяц. В порыве оскорблённой гордости вернул я вернул Староверову на карту остатки, которые он мне перечислял. Я даже хотел ему написать, что возвращу все потраченные на меня деньги, начиная с рождения, но очень кстати сел телефон, а после я уже пришёл в себя и на холодную голову решил таких опрометчивых сообщений не писать… У холодной головы – холодная война, как-то сказал Староверов. Как бы я отдал деньги? Да никак. Но всё равно: я ни секунды не жалел, что отказался сидеть взаперти целый день и тратить лучшие годы на духовно-шрифтовые скрепы. Но можно было схитрить, не говорить прямиком, все мы умны задним умом, можно было пообещать, но оттянуть время, тогда бы я мог ещё два года жить в квартире и на деньги Староверова. Понятно, что это не очень-то приятно для самолюбия, нечестно, как будто я содержанка какая. Так что я с одной стороны радовался своему предельно ясному поступку. Мне хотелось общения, людей вокруг, а не этой их «Скрипстории», я хотел развития, мне не улыбалось свои лучшие годы просидеть где-то в укромном месте, а Староверов сообщил, что скрипторий не на виду. Я не раз встречал таких, не знаю как помягче их назвать: в реале весь день молчит, зато в сетях наяривает. Ещё когда я поступил, мы все добавились в беседу, и те, кто больше всех писал там, в жизни оказались невзрачными и очень нелюдимыми. Но это не правило, просто наблюдение. Интернет-общение лживое. Написанное может сыграть против тебя, так мне объяснил и Володя, а уж он-то спец – на его портал все новостники ссылаются.

Я ни на секунду не пожалел, что отказался сидеть взаперти целый день и писать,.

Когда приезжал в Москву, к руководителю диплома, к рецензенту, на защиту и на экзамены в магистратуру, то вокзал стал мне казаться агрессивным − серым, грязным в дождь, в солнечную погоду – блёклым, пыльным, и всегда неприветливым, Здание института давило гигантскими размерами. Но я торжествовал. Экзамены в магистратуру сданы, я впервые буду получать стипендию и общежитие мне полагается. Я оставил заявку на отдельную комнату. Решил так: если смогу устроиться на работу, то обязательно буду жить в отдельной.

Работа… Я с улыбкой вспоминал свои планы в шестнадцать лет. Цифровая печать, салон связи. Как бы я тогда учился? Нагрузка-то была и без всякой работы невыполнимая, неподъёмная. Многиеподмазывали преподов, многие покупали курсовые и дипломы. Было несколько скандалов – недобросовестные исполнители продавали что-то по сто пятому разу, тогда согруппников и вообще студентов грозились выгнать. Я понимал ребят. Им нужен диплом, без педобразования им нельзя, не возьмут на преподов, а времени нету. Но мне-то нужны были знания. За четыре года я стал своим на кафедре, где планировал остаться. Я не унывал: ещё два года учёбы. Учиться придётся меньше из-за работы. Я стал пролистывать вакансии. Можно попроситься работать в универе. Но у нас платят копейки, временная работа и очень нервная: эти студенты, эти приёмные кампании – дурдом. В библиотеку можно попроситься, я очень любил книги, но затхлый запах старых книг, царивший там, мне не нравился, не нравились и женщины, которые там работали. Все как на подбор книжные, они постоянно сидели уткнувшись в экран компьютеров, постоянно занимались электронным каталогом, были грубы и нервны. Получали совсем мало. На общежитие мне бы хватило, на еду – нет. Были у нас в группе люди, которые работали в едальнях. Но хорошо получала только одна девчонка, она выглядела как фотомодель и работала официанткой. Едальни – не вариант для меня. То же я подумал и про все эти большие маркеты. Но решил, что работать консультантом в торговле – неплохо, и желательно с техникой, мне просто нравилась разная техника, особенно цифровая. Сидеть за компьютером утомительно, а именно это придётся делать в офисах, где, впрочем, не очень-то и нужны филологи. Везде требуются айтишники, контент-дизайнеры. Я планировал заняться компьютером, программированием как раз в магистратуре, но увы, обстоятельства изменились из-за гада Староверова, это придётся отложить. Я разослал резюме и стал ходить по собеседованиям. Никого не устраивало, что я буду учится в магистратуре. Оператором цифровой печати меня брали с удовольствием, обещали научить программам, но работать я должен был ночью. Я позвонил маме и она сказала:

− Не вариант. Перебить сон днём легко. Если бы не учиться, а так – угробишь себя.

Я спорил с мамой, в итоге решил попробовать оператором цифровой техники, но когда пришёл на обучение, мне объявили, что сейчас лето, обучение отменяется, на моё место нашли оператора с опытом. Я с грустью и безысходностью начал подумывать о едальнях, и тут мне перезвонили из сети салонов связи большой четвёрки, где я проходил собеседование и где меня отфутболили. А тут вдруг сказали, что согласны будут отпускать меня учиться, но предложили полставки.

− Вы сможете заменять кого-то в свободное время, договариваться, − щебетала девушка-рекрутер. – Приходите к нам повторно. У нас в группе по обучению осталось одно свободное место.

Я удивился, озадачился, ломанулся читать отзывы о компании. Отзывы оказались ужасные. Но отзывы о трёх конкурентах были не лучше, а то и ещё ужаснее. На собеседовании я спросил:

− А если я передумаю после обучения и испытательного срока работать у вас?

Служба персонала, девчонки, похожие на мосек, рассмеялись мне в лицо:

− Антоний Павлович! У нас восемьдесят процентов после обучения не проходят экзамен.

− Да вы что? Неужели всё так запущено? – подыграл им, я не верил, думал пыль в глаза пускают. − Никто не идёт к вам, вот и перезвонили.

− Мы перезвонили, потому что ваш ответ на первом собеседовании нам понравился.

− Да я вам три слова только и сказал: что надо оплачивать общежитие, что деньги нужны, что хочу самостоятельности.

Одна из мосек стала строить мне глазки – ненавижу такое:

− Именно это и следовало отвечать. Краткость сестра таланта, слышали Антоний Павлович? Ваш папа назвал вас как писателя?

− У меня нет отца. А отцом вписан дедушка.

− Значит дедушка молодец, − это сказала начальница мосек, симпатичная девушка с чёрными волосами, она подмигнула мне и пригласила к себе.

Моськи не выразили неловкости, обычно-то люди всегда терялись, когда я так отвечал насчёт отца и дедушки, но моськи попались бессовестные, только такие дуры и могут отфутболивать людей. Если им сказать об этом, они ответят: я просто делаю свою работу. Я много раз слышал такие ответы, это оправдание сволочности и склочности не выдерживает критики. Быть подлецом – моя работа, надо же как-то зарабатывать. Пока разговаривал с Инной, начальницей по кадрам или эйчарихой, я видел через стекло кабинета, как люди уходили от мосек в слезах. Да я и сам слегка расстроился, когда неделю назад не прошёл их собеседование. Я не представляю, как люди месяцами ходят по собеседованиям, я побывал на десяти и стал чувствовать себя бесполезным чмом, (как и уверял Староверов), я стал мучиться ночными кошмарами – мне казалось, что Староверов повсюду следит за мной, купил у сайта по поиску работы мои данные, всё обо мне знает, повсюду суёт свой нос и запрещает моськам принимать меня на работу, отблагодарив конечно же незначительной (для него) суммой. Инна и ещё какая-то начальница внимательно изучали меня, и мне уже не в ночном кошмаре, а наяву стало казаться, что они предварительно получили инструкции Староверова. Я даже стал смотреть себе под ноги, на щель в ламинате и заметил: наверное стяжка некачественная или её вообще нет, лежит под досками толстая подложка.

− Не знаю, − улыбнулась Инна и посмотрела на меня каким-то странным окутывающим взглядом, − а вы внимательный.

− У нас компания развивается, – сказала другая дама, в очках. − У нас рост, перспективы. У нас зарплата больше, чем у трёх остальных конкурентов…

− Зарплату, которую вы обещаете или которую будете платить по факту?

− У нас выше, чем у конкурентов. В любое время вы можете передумать. И даже если вас примут в штат, вы всё равно на испытательном сроке ещё месяц. Так что бросайте, когда угодно, в какое угодно время. – Они явно заговаривали зубы, выдавали явную чушь.

− Ваши коллеги из службы персонала, − я тыкнул большим пальцем за спину объявили, что экзамен сдать проблематично, вы говорите: можно бросить в любой момент – где логика? Вы как-нибудь определитесь. Бросать в любой момент или всё-таки испытательный срок по договору.

Они ещё несли разную ерунду. Я даже не слушал. Что слушать-то: захотят обмануть, обманут, я права в суде качать не собираюсь из-за их невыплаченных грошей. Достали. Что зря болтать-то?

− По договору, всё по договору, − Инна встала и поднесла мне бумаги с моей стороны стола. Я обратил внимание на её не очень ухоженные руки (они были что называется натруженные, выдавая своими жилами не лёгкий труд в прошлом типа постоянных уборок-прополок) и не накрашенные ногти – я всегда так определяю нормальных девушек, цветные ногти ненавижу, особенно чёрные, синие – чересчур ненатуральные, в древности девушки разве красили когти? Да их сразу бы сожгли на костре как ведьм. Я послушно подписал согласие на профобучение, тестирование и обработку своих персональных данных и мне показалась, что Инна с интересом отнюдь не профессиональным смотрит на меня, а по-женски.

Вот тут всё и началось. Жизнь началась, и, скажу вам по секрету, жизнь без прикрас. Обучение – это, скажу я вам, тупость. То через кочки прыгать, одновременно на глупейшие вопросы отвечать. Это называлось тренинг по продажам с тренером. И тренер, скажу я вам, просто дебил. А все ему отвечают. Я же промолчал все дни. «Да ну, − думаю, − так позориться я не согласен. Если тут такой идиотизм, так что же дальше у них, когда работа начнётся…»

Но меня допустили до стажировки. Видели бы вы лица тех, кто из кожи вон лез и кого после обучения забраковали по причине коммуникативных навыков. Все стали говорить, что меня взяли из-за внешности. А я улыбался и кивал: да, мол, да… Я таких претензий ещё в школе наслушался, а уж в универе мне в лицо это часто говорили женщины-преподаватели:

− Это четыре, но за ваши глаза, Антоний, ставлю вам пять с минусом, то есть пять.

Стажировался я тяжело. Надо было очень много учить, отсылать после работы, из дома (то есть из общежития) километровые отчёты со своего ноута, а ещё принимать участие в беседах и внутренних чатах. На самом деле меня на стажировке ничему не учили. Управляющий всё куда-то убегал. А я стоял у терминала и помогал старушкам класть деньги на телефон. Когда меня принимали после стажировки, то моськи уверяли, что я прям чуть ли не единственный, кто им подошёл – то есть и тут я сразу себя зарекомендовал. Не знаю уж чем. Я им так и сказал:

− Всё это странно напоминает рассказ «Союз рыжих».

Моськи переглянулись испуганно, а эйчариха Инна, а эйчариха заметила разумно, что никому не надо, чтобы я отсутствовал дома, тем более, что я в общаге обитаю, улыбнулся я, довольный, что она тоже знает про Шерлока. Она вышла из своей стеклянной комнаты и предложила подписать трудовой договор на год, включая испытательный срок на три месяца. Там много чего я обязался не делать. Например, не сливать никому данные клиентов. В основном это касалось пожилых, людей из прошлого века, которые приходили к нам оплатить счета за газ, электричество, квартплату, отправить денежный перевод, ну и на счёт деньги положить. Правда, договор я подписал только с третьего раза. Я требовал, чтобы договор был не стандартный, что мне надо учиться, что я буду работать только до пятнадцатого сентября на ставку, а после – на пол-ставки. Тогда мне предложили написать договор до первого сентября, а после прийти ещё раз. И всё это со мной обговаривала лично Инна.

− Нет, − протестовал я. – Никаких прийти ещё раз. Тогда вы по новой испытательный срок назначите.

Моськи всё ещё смотрели на меня испуганно. Но я бодался, упирался. В итоге с третьего раза Инна оформила всё, как я хотел.

− Бог любит троицу, − сказала она и подмигнула мне, я ей нравился.

После того, как я получил первую зарплату, я взбесился и решил доработать до осени и уйти. Целый день стоишь в белой сорочке (которую, между прочим, ежедневно нужно стирать и утюжить), разговариваешь, общаешься, иногда за кассой работаешь, потому что мне уже и доступ к программам открыли, а за это получаешь – гроши. И всё время песни от менеджера: профессиональный рост и тэ дэ. Ещё процент с продаж, выполнение плана, впаривание гарантий, настроек и симки, симки, симки, но я не втюхивал ненужное старушкам. Я честно работал, жутко уставал. И, проработав месяц, я конечно сильно изменился в смысле приоритетов. Во-первых, меня не то что не уважали, а даже часто унижали. Я был винтиком, я был никем, аппаратом, который выполнял оплату, советовал, объяснял и ещё я был мальчиком для битья, потому что старухам постоянно подключали какие-нибудь услуги и снимали со счёта деньги. Я плохо ориентировался во всех этих тарифах, комбинациях подключений и опциях, а должен был знать даже архивные, меня бесили все эти товары дня, навязывание акций и чек-листы, я не особенно уважительно отчитывался перед территориальными менеджерами, за месяц я научился лавированию − если не обманывать, то заговаривать и недоговаривать. Много попадалось тёмных клиентов из возрастных мужчин. Они покупали себе крутые мобильники, и тупили по страшному. Их мне было не стыдно раскручивать на услуги. Я стал лучше относиться к женщинам. Я понял, что тётки, даже старухи, в массе своей не такие тупые, хоть и въедливые, и подозрительные, и болтливые, и скандальные, но готовые отстоять свои кирпичи и не допустить ненужных услуг. А вот если приходил какой дед, то это всё – можно сразу вешаться. Деды ничего не хотели слушать, просто орали. Хуже бабулек. Это называлось «проблемники». С ними надо было быть особенно обходительными, чтобы не написали жалобу. Нужно было сделать так, чтобы проблемник не стал претенциозником, и это у меня хорошо получалось. Меня предупреждали в отделе кадров, что есть и тайные покупатели, управляющий объяснил на месте, как их вычислить. Мне говорили, что есть и мошенники, и я должен помнить, что сливать инфу нельзя ни в коем случае. Но ни тайные покупатели, ни мошенники меня не беспокоили. Может быть потому, что лето, июль и начало августа и многие были по-летнему расслабленные и неторопливые. Салон связи находился в огромном ТРЦ. ТРЦ напоминал мне школу, в которой я защищал когда-то олимпиадный проект – не по архитектуре, а по пространству, по шуму и суете. Огромный мир не знаний, но товаров и услуг, со стандартными колоннами, стандартными методами впаривания, втюхивания, всучивания. На той олимпиаде мы соревновались в знании и подаче, презентации – здесь происходило почти то же самое, и если знание заменить «объёмом продаж» я бы обязательно получил лауреатство и допбаллы к ЕГЭ, и никакой Староверов не тыкал бы меня в якобы подменённое эссе, я бы и с небольшими баллами за эссе прошёл, следующий в конкурсном списке отставал от меня на пятнадцать баллов, а дальше, ещё ниже,шли очень плотные резы.

В смене я чаще всего работал с Оксаной. Слегка за тридцать, ребёнок и муж, сплетница, всё о всех знала. Работала на точке три года, а до этого в кинотеатре работала, в этом же ТРЦ. Оксана, когда никого не было в зале, делилась опытом, рассказывала, когда камеры не просматривают и о разных схемах, как со счёта списывают. Относилась она ко мне хорошо, я же ей не доверял. Я знал, что она может на меня доносить начальству, разным руководителям групп офисов. Оксана видела и открыла, что летом СБ (служба безопасности) не просматривает и не прослушивает ничего, ей лень, а начальство в отпусках. Работали мы с Оксаной каждый день вообще без выходных. Ещё поэтому я быстро втянулся в работу. Я поддерживал с Оксаной приветливые отношения. Я спокойно отпускал её на перекуры – Оксана объяснила мне всё по программам, а в другой смене, когда я проходил стажировку, мне ничего не объясняли, а только смеялись и закатывали глаза, не показали даже как базу чистить. В общем, Оксана, несмотря на недостатки, была отзывчивая, готовая помочь, что большая редкость. Да и работа была хоть и нервная, но близкая мне. Я любил телефоны. А в нашем салоне я просто стал их обожать. Если клиент покупал дорогую модель, я объяснял ему всё, вплоть до того, как делать напоминания. Я обожал читать инструкции. Я стал дорожить работой с такой мизерной зарплатой (Оксана уверяла, что это временно, по началу только), и перестал бояться продать «голый» телефон без всех этих допгарантий, настроек и аксессуаров. Мне было приятно продать нужное. И за это клиент высылал мне «счастье покупателя» − за счастье начисляли какие-то гроши. Оксана сообщила, что меня заметили. Я решил, что ей так сказали мне сказать, не придал этому значения.

Наконец сменщики и управляющий вышли из отпуска, а мы с Оксаной могли четыре дня отдохнуть. Я давно копил выходные и теперь мог смело отдыхать полторы недели. Я мучился, взвешивал… Если устраиваться где-то ещё, то опять проходить обучение, и везде, буквально везде зарплата мизерная. Тут же зарплату поднимали с опытом работы, Оксана получила вполне себе сносные деньги. В последний день перед долгожданными выходными днями, когда ТРЦ стал потухать – это включалось ночное аварийное электричество, я, заперев все витрины и выключив железо, вышел как всегда после смены в 22-30. По дороге к метро я столкнулся с человеком. Здоровый брутальный мужик, постарше меня лет на десять. Одет обыкновенно, но обувь дорогая. Он был в байкерских ботинках. Я знал, что это очень дорогие ботинки. У Даника такие. Сначала я обратил внимание на эти ботинки не по погоде, а потом уже на то, что человек улыбается мне. Я подумал, что он меня знает. Мне стало неудобно, и когда мы с ним почти столкнулись, я ему кивнул. Может, думаю, клиент. Дело в том, что у меня плохая память на лица. Вот Оксана всех сразу запоминает, а я – нет. Для меня многие клиенты на одно лицо, особенно если подряд идут и у терминала им надо объяснять одно и то же… Человек не прошёл мимо, он увязался за мной настырно:

− Здравствуйте, − голос у него был приятный. Он был выше меня. И с таким одухотворённым лицом.

Я кивнул.

Он сказал:

− Вы же в салоне работаете?

Я опять кивнул.

А человек сказал:

− Ну и как?

Я ответил, что ничего хорошего и ничего плохого, и ускорил шаг. А человек как мои мысли читал, он сказал:

− Вы не думайте. Я не тайный покупатель, и не подослан к вам сб-шниками.

Я пожелал всего хорошего и стал спускаться в метро. А человек не стал спускаться в метро. Отстал. Дома, когда вернулся, я рассказал об этом случае маме. Мама ужасно занервничала:

− Может, перестанешь там работать?

− Почему?

− Кто это был-то?

− Я не знаю.

Когда ехал в родной Мирошев, в полудрёме сидел на пустой лавке, сомневался: может и правда бросить эту работу к чертям собачьим? Не присесть вообще, в чате управляющий будет сливать, а в лицо мило улыбаться, из главного офиса будут чаще просматривать. Ещё больше бесили все эти правила трёх «да», обязательный рассказ об акциях и о лотереях полуглухим пенсионерам и плохо понимающим русский язык клиентам, которые пришли сделать денежный перевод себе на родину… От тренингов и тестов для оптимизации продаж меня коробило. Я до сих пор поражался, как я эти тупые упражнения и задания на учёбе вытерпел, это было какое-то издевательство.

Я так ждал выходные, чтобы вернуться в родной неторопливый город, навестить маму и бабушку с дедушкой, а тут вдруг впервые заскучал. Дедушка болел, слабо меня поприветствовал и начал говорить о скорой смерти, бабушка стала жаловаться на кадастровую палату и что у них хотят отнять полсотки земли. Тоска смертная! Я понял, что привык к Оксане, привык к ТРЦ, мне нравилось многолюдие, лёгкость, которую даёт пребывание во всех этих едальнях, кинотеатрах и бутиках. Я помог бабушке что-то вскопать-перекопать, собрать, дрова ей отдал сосед, он теперь обогревался батареями. В предыдущие годы я бездельничал в посёлке, почитывал книжки, сидел на пляже тоже с книжкой. Но на пляже меня всё стало раздражать. И я вернулся в Мирошев из посёлка. У мамы в колледже стояли напряжённые дни, она временно исполняла должность директора, а директора сняли за злоупотребления − в их колледже внутренние испытания по рисунку и живописи можно было купить. Мама принципиально не лезла в это, но ей как работнику приёмной комиссии иногда приходилось мухлевать и соглашаться с остальными. Она не спорила, послушно ставила свою подпись, так об этом и сказала следователю. В Мирошеве я пошёл прогуляться в парк, пешком это полчаса, а то и дольше. Я сел в парке на лавку и заметил недалеко, на соседней лавке необычную девчонку со стариковской сумкой на колёсиках. Она не обращала на меня внимания. К ней подошёл лысый мужик. Осанистый такой, чувствуется лоск, хоть и не в костюме. Из сумки она достала два огромных бумажных пакета, увесистых таких, они поговорили. Лысый стал давать девчонке деньги, она положила телефон на лавку и расстегнула маленькую сумочку. Сумочка вообще не гармонировала с её дачным видом. Дачников у нас навалом летом. Потом они пошли к выходу, колёсики скрипят, а злополучный телефон остался на лавке. Я его заметил, когда встал и от нечего пошёл тоже к выходу. Я хватанул телефон. Забытый телефон − хороший повод познакомиться, думал я. Обычная деваха средней комплекции в жутком спортивном костюме. Страшная, но что-то в ней было. Сноровка, молниеносность, доброжелательность и… непокорная чёлка, впрочем чёлки у неё кажется не было. Был просто хвостик. Да. Хвостик. Непокорный хвост. Что-то в нем, хвостике, и в ней было. Я разглядел как раз сумку и хвостик, я за ними и дальше собирался идти, но мужик вдруг остановился, достал откуда-то бейсболку и напялил её. Я испугался и свернул на соседнюю дорожку. Она перезвонила через час − я шёл по проспекту ждал, когда она позвонит. На экране высветилось «Бабуля». Девочка плакала, она умоляла. Я как последний гадёныш стал требовать денег за возврат. Просто по приколу, сам не знаю, зачем, я шутил, я привык, что все девчонки манерничают, заигрывают, хихикают, это же объявила:

− Мздоимец, − и отключилась.

Я стал ждать, что будет дальше. Спустя сутки, айфон садился уже, позвонила снова и стала упрашивать отдать.

− Я же вам, девушка, объявил условия. – Да6 я издевался над ней, я хотел заставить её встретиться со мной, поговорить, я бы ей отдал бесплатно.

− Ну пожалуйста, войдите в положение, − и она стала лепетать про бабашку, какие-то грядки, грибы и варенье.

Я ничего не понял и ответил:

− Вы, собственно, что от меня хотите?

− Свой телефон.

− А хлеб по пятницам не хотите?

− Какой хлеб? – она не въехала в шутку юмора. Впрочем, шутка с бородой.

− Не какой хлеб, а станция метро «Проехали».

− Что?

− Картина Репина «Приплыли» − вот что, – я сыпал присказками Старовероверова.

− Гори в аду! – и − гудки.

Странно: даже «вором» не сподобилась обозвать. Мздоимец, проныра – слова не сегодняшние, не свойственные школьникам. Явно школьница, пухлые детские щёки, чётче я не помнил её лицо. Я жалел, что так поговорил и ждал, что она перезвонит снова. Докатился. А голос у неё приятный, не писклявый и не сюси-пуси-мы-маруси. Во я дурак. Не успел я об этом подумать, как телефон пикнул, высветилось сообщение с требованием ввести код. Значит, она обратилась в службу поддержки. Спустя ещё минуту айфон был отключен навсегда. На что я надеялся? Глупо. Я и отнёс телефон Даньку – что мне оставалось делать. Да уж: последнее время ничего, кроме желчи из себя не представляю. И вот – результат, докатился. Дан идёт на встречу одноклассников, а я не иду. Как я пойду, если это Староверов всех позвал? Нет. Это исключено. Как всё-таки в школе я жил спокойно. Размеренно, привычно. Была цель – ЕГЭ, были надежды. А теперь надежды убиты, отец оказался врагом, лучше бы и не объявлялся.

Из дома быта меньше минуты до моего подъезда. Уныло я поплёлся домой, заварил чаю. Чёртов телефон! Зачем я его забрал. Чувствовал себя моральной развалиной, приехал домой отдохнуть и вообще ошизел. Шуршат в сумке четыре бумажки… Наверное она еле наскребла и купила в акции. Если бы я поступил в творческий универ на промдизайн, а не на эту занудную филологию, да меня бы и не было в этом набившем оскомину парке, я бы в это время сидел и творил свои шрифты… А сейчас я повязан магистратурой, чтением, совершенствованием старославянского, выматывающей работой в салоне связи. Почему, копался я в себе, почему я так одинок и здесь, в родном городе. Так ждал выходных, можно сказать всё лето и – взбесился от одиночества. Не с кем поговорить, поболтать. Я подумал о той девчонке, я представил, как она меня проклинает. Я вдруг подумал: была бы она ухоженая, такая как эйчариха Инна или как Оксана, я бы не посмел так разговаривать. Как всё-таки люди падки на внешность. А она не типичная. Я сразу понял, что в ней что-то есть. Но шуток не понимает.

Глава четвёртая. Конфуз на корпоративе

Я с лёгким сердцем покидал родной город и не зашёл к Даньку попрощаться. Вернувшись в Москву с радостью шёл на работу, первым делом хотел с Оксаной проконсультироваться, но посмотрел на её заспанное, бледное без косметики лицо, и решил ничего не уточнять и не спрашивать. Ещё как раз комп лаганули, он заразился вирусом. Программы и без того медленно тянули, а тут – срочно надо было программиста вызывать. Пока, размышлял я, зарплаты хватает – только на проезд, на неотложные нужды, ещё в автошколу сдуру записался. Да-а-а. С работы я решил не уходить. Если будет после испытательного срока так же мало, тогда уйду. Ещё меня напрягал тот чел, который за мной увязался у метро. Ну мало ли, что человек пристал. Я надеялся, что больше его не встречу. А если встречу, то спрошу, что ему надо, и тогда сообщу в главный офис. Стал думать, как жить дальше, чтобы деньги были хоть минимальные, чтобы как все быть с девушкой, водить её в кафе или ещё куда, на 8 марта цветы дарить, а на Новый год – духи. Да я мог бы просто подарочный сертификат ей купить, и она бы сама себе выбрала… У меня из головы не выходила та девчонка из парка. Она совсем мне не понравилась, я уговаривал и убеждал себя, что она − самбистка. Если б хотя бы чуть-чуть симпатичная, оправдывался перед самим собой, то не стал бы прикалываться, отдал бы телефон и пригласил погулять… Мне с этим жить. С этой подлостью. Никто не поможет мне, не избавит от этого. Дальше я стал себя оправдывать, что все так живут и так поступают, у всех расчёт.

Позвонила мама, она как чувствовала мои сомнения и переживания, сказала:

− Я тебе буду высылать деньги. У нас же есть немного сбережений. Работа – это неплохо. Но это не та работа, за которую надо держаться. Лучше учись, а там видно будет.

Мама была права. Но я не ушёл с работы. Мама не знала, что у меня зависимость от ТРЦ, я очаровался этим промо-раем, подсел на его иглу. Когда я не работал и не учился, то стал заезжать в ТРЦ, чтобы пообедать со знакомыми девчонками – продавщицами. В ТРЦ было кафе, где работникам делали скидки. В кафе привозили пирожные и торты. Привозила всегда такая симпатичная девушка. Оксана сказала, что у этой девушки есть муж. Но мне просто было приятно смотреть, как эта девушка идёт, а впереди неё на специальном столе катят разные коробки, а иногда и огромные торты. Я не был влюблён. Просто мне было приятно смотреть на эту девушку. Я её видел и летом. Каждое утро в выходные она привозила свои вкусности. По будням она привозила не каждый день, и могла появиться не с утра, а днём или ближе к ланчу. Оксана рассказывала, что эта девушка раньше работала в кофейне на третьем этаже.

Я упомянул, что в ТРЦ было много симпатичных девушек-продавщиц, и все со мной здоровались, некоторые даже строили глазки, были и ребята из супермаркета электроники, тоже я с ними часто разговаривал, спрашивал насчёт разных проводов и разъёмов. Всё-таки приятные люди мои ровесники работали в ТРЦ, и не было замороченных, как в универе, в универе всё-таки многие из себя строили, правда я до сих пор не знаю почему – учился-то я лучше всех в группе, но держался просто. А тут, в ТРЦ, все были современные и улыбчивые. Это всё внешнее, напускное, но всё-таки – в торговом центре жизнь кипела и я чувствовал корпоративность. Пусть я не дружил ни с кем, но я общался. Все со мной советовались, просили подсказать, болтали… К нам в салон заходили с разными просьбами, то с настройками помочь, то провод для зарядки, то чехол на планшет и плёнку наклеить, да и просто к терминалу – некоторые тупили похуже бабок, я автоматически жал на нужные окна. Инкассаторы, которые приходили забирать выручку из терминала и из касс, всегда со мной здоровались, а с Оксаной − никогда. Крики управляющего меня не трогали. Он всё время уходил по каким-то делам, а Оксана вписывала ему часы как рабочие. Оксана всё готовилась к худшему, трындела, что к ноябрю клиентов прибавиться и будет не до трепотни, но пока я всё успевал. Оксана предупреждала, что грядёт инвентаризация, а недостачу всегда выплачивают вместе, но я очень внимательно следил за подозрительными, разобрался в программах и сообщал о всех нестыковках. Я полюбил ТРЦ, его запах, я даже продукты теперь покупал только в нашем супермаркете и вёз их домой. Продуктовый кулёк пихали в метро. Но я всё равно покупал еду рядом с работой. В общаге же я запирался в своей комнате, на кухню не выходил, я перекупил у отъезжающих маленький холодильник, они же бонусом отдали пароварку. Я отдыхал в комнате и мечтал о будущем. Не таком светлом, как казалось мне раньше, но всё же и не о беспросветном, каким оно обернулось дальше.

Неожиданно стали больше платить, и почти все мамины деньги остались целы.

Где-то в середине октября зашла клиентка. Такая дама, вся надушенная, очень приятная. Она хотела планшет в подарок внуку, и чтобы со всеми нужными настройками, с симкой и аксессуарами – не клиент, а золото, с нас же требуют допуслуги. Дама сказала:

− Мне побыстрее. Мне надо быть на празднике, а я только сейчас о подарке вспомнила.

Пока я покупку оформлял, пока программы устанавливал и плёнку клеил, дама копалась в сумочке и в кошельке.

− Склероз не дремлет, склероз не дремлет, − шептала она. Наконец нашла, что искала, и перестала бурчать над ухом. Оксана пошла перекурить. Дама расплачивалась наличными, хотя, я видел: карточка в бумажнике была. А когда дама забрала покупку и попрощалась, я заметил на столике тысячную купюру. Первая реакция – я это запомнил! – хапнуть тысячу, как тот айфон, но я был на работе и поэтому крикнул даме:

− Вы потеряли тысячу!

Она вернулась, заохала и говорит:

− Ой спасибо! – Небрежно сунула в карман,.

А у меня до конца дня испортилось настроение. Я подозревал, что меня проверяют. И вот эта подозрительность (а тайных клиентов в ТРЦ боялись все!) меня удручала. Что надо, вот, мучиться: то странные люди на улице подходят, то странные дамы тысячами разбрасываются…

И сам не знаю почему, после этого дня я не то чтобы разлюбил ТРЦ − иллюзию лёгкой беззаботной жизни, но стал всё больше задумываться о том, что унизительно жить, как я живу. Работать за совсем небольшие деньги. Терпеть каких-то странных персонажей. Я мучился из-за мыслей о деньгах. Если бы у нас с мамой были деньги, то я бы учился на платке, занимался любимыми шрифтами, а не проводил весь день в ретейле, зарабатывая на общагу и продукты… И – самое главное! – я потерял интерес к учёбе. То есть, я занимался и писал курсовые, делал наброски для научных статей, но я вдруг понял, что на кафедре меня возненавидели. Можно было списать всё на упадническое настроение, все были люди в возрасте и разочаровавшиеся в жизни, многие просто ненавидели студентов, но раньше ко мне проявляли интерес именно на кафедре, где я хотел остаться работать, а теперь смотрели сквозь меня, часто не здоровались, иногда вообще отворачивались. На кафедре царила какая-то подозрительность. И теперь в универ я шёл с неохотой. Пацаны из спортивного маркета посоветовали от депрессий ездить на скейте, и я пристрастился. Снчала вокруг гостиницы, потом подальше, вдоль дороги, а потом и на работу от метро катил. В плюс понятно, чтобы безо льда. Я решил: пусть так, я общаюсь с людьми, которые живут, а не копаются в прошлом и древности, живут сиюминутным, но весело, секут во всех новинках, популярной пусть и тупой музыке и не озабочены сверхзадачами. Они просто общаются, просто живут, просто любят. И решил жить так же, то есть, как все.

Близился декабрь. На работе инвентаризация прошла на удивление спокойно, из зарплаты вычли совсем чуть-чуть. То есть, воров среди нашей смены и другой не было. Оксана говорила, что это большая редкость. В декабре продажи резко подскочили, и я стал надеяться на премиальные – мы же работали с почасовой оплатой и процентом. Управляющий с кислой миной и взглядом презрения передал нам Оксаной приглашение на новогодний вечер в главный офис. Значит, другая смена вместе с управляющим будет пахать до одиннадцати ночи – ТРЦ 31 декабря работал на час дольше. И я наконец воспрял духом. Как мало человеку нужно для настроения – просто чтобы оценили. Управляющий, видя мою радость, сообщил, что это ничего не значит, Новый год будут отмечать все сотрудники, просто связь, колл-центры, инфраструктура и регионы будут подключены к трансляциям, будут отмечать на местном уровне.

− И хавчик будет местный поприличнее, − бубнил управляющий, − девчонки в платьях покруче, чем в дивизоне центрального ритейла. Нет, я поеду куда-нить в область, там девчонки как на последний бой на корпоратив собираются. Не то что девы из центрального офиса – ни рожи-ни кожи, ногти все обкусанные, а туда же – в прислужницы к главному, тьфу.

В день приглашения снег танцевал. Бесконечные пухляши окружали прохожих и колдуют. Вокруг все шли такими дедами-морозами, кто не только что из машины вылез. Оксана впервые за последний месяц осталась со мной запирать витрины и отключать железо, сдавать инкассаторам выручку. И пошла со мной до метро. Я понял, что ей надо поговорить.

− Ты, Антон, получил же приглашение?

− Ну да, − спрашивает, будто не знает, при ней же получал.

− И я получила. Впервые, между прочим.

− У-уу, − а что я ей ещё скажу.

− Думаю, что мы на хорошем счету. Все же в нашей компании сливают других.

− Я за это место не держусь. Или ты думаешь, я стукач и поэтому меня пригласили?

Я понимал − всего полгода работаю, а уже приглашение на корпоратив – снимают огромный комплекс, приглашают звёзд эстрады, о которых я вообще ни разу не слышал, но Оксана слышала. Она сказала, хедлайнер – звёздная певица. Она запомнила из детства, как радио играет её песню, хит из ротации, а её мама, молодая, моложе чем Оксана сейчас, красится у зеркала…

− Музыка необыкновенная, опередила на десятилетие. Такая клубная, электронная. Ты не представляешь, какие были хиты! – ностальгировала Оксана. – Потом эта певица объявила, что она лесбиянка, потом родила дочь от солиста другой группы…

Я выслушал кучу подробностей из жизни певички и приуныл, но когда Оксана включила песню, я понял, что я её уже слышал, песня реально была не типичная. Если в голимой попсе что-нибудь может быть приличное о любви, так вот это песня одна из лучших. И я понял, что с удовольствием послушаю певичку. Оказалось, что на корпоративе будет очень много народу, приедут даже из регионов. Я был почти счастлив в предвкушении корпоратива, мало человеку нужно для настроения – просто чтобы оценили, накормили-напоили и пригласили не совсем отстойную группу.

− Как-то случайно вышло, что я тут стал работать. – Отвечал я на мягкий, завуалированный допрос Оксаны. − Было лето, сначала отшили, после перезвонили, на обучении попались лохи: кивали и преданно по-собачьи смотрели на чудика-тренера …

− Да, Антон. Я именно это хотела спросить: почему ты на этой работе. Ведь это вредит учёбе.

− Во-первых деньги, − ответил я совершенно искренне. – Общага – плати. Еда – плати. Хорошо, что мама курсы по вождению оплатила.

− Там в общаге копейки платить.

− Нет, Оксан. У нас не совсем копейки. У нас гостиничного типа, а не клоповник с тараканами. У меня отдельная комната.

− То есть, то же, что комнату снять?

− По деньгам то же, но соседи такие же, как я, а не непонятно кто.

− А учёба? Как ты успеваешь?

− Сплю мало, − рассмеялся я. – Вот состарюсь, тогда буду спать вдоволь.

− Лукавишь. Я даже ребёнку после работы читать не могу.

− Оксана! Я четыре года пахал, целыми днями учился. Чуть не свихнулся. Сейчас легче. Мозги отдыхают. Я как робот в салоне.

− Ну не знаю. У меня – мозг кипит. Ой, Антон. Далеко пойдёшь. Но почему именно наша сеть?

− Салоны связи всегда перед глазами, всё в них знакомо. В школе только и разговор про все эти телефоны, настройки, услуги, тарифы, игры, чехольчики и тэ дэ вот и решил пойти, попробовать – вроде как знакомое место.

Я покосился на Оксану. О настоящей причине конечно же я не стал говорить. Она старшая по смене… Мы – коллеги. Меня подмывало рассказать о том, что на самом деле держит меня здесь: о скриптории и заточении, о трц и свободе, несмотря на жёсткий контроль, о выборе между одиночеством-онлайн с большими деньгами и нищетой, но с общением офлайн. Но я ничего не сказал… Вдруг она сольёт.

– Но я не об этом. – Оксана оборвала резко, тоже понимая, что время на разговор вышло. − Просто я давно работаю, и точно тебе говорю – слышишь? − ты не простой. Я такого не слышала, чтобы на полставки и на корпоратив приглашают.

Я покосился на Оксану. О настоящей причине конечно же я не стал говорить. Она старшая по смене… Мы – коллеги. Меня подмывало рассказать о том, что на самом деле держит меня здесь: о скриптории и заточении, о трц и свободе, несмотря на жёсткий контроль, о выборе между одиночеством-онлайн с большими деньгами и нищете, но с общением офлайн. Но я ничего не сказал − вдруг она сольёт. Тогда она с двойной энергией пустилась в откровения:

− Знаешь, Антон. И я по этой же причине перевелась сюда. Телефоны – это моё. Они везде. – Оксана поверила и продолжала вроде бы искренне: − Я давно работаю. У нас с мужем ребёнок на удивление здоровый, тьфу-тьфу-тьфу. Он у нас в саду целый день. Да ещё родители мужа помогают. Так что я семьёй особо не обременена. Муж мне ужин готовит…

Ой… я ненавидел эти бабскую болтологию, которую время от времени начинала Оксана. Я не хотел слушать, хорошо, что метро как в сказке постепенно проявлялось сквозь снежную стену пухляшей…

– Но я не об этом. – Оксана оборвала резко, тоже понимая, что время на разговор вышло. − Просто я давно работаю, и точно тебе говорю – слышишь? − ты не простой. Я такого не слышала, чтобы на полставки и на корпоратив приглашают.

− Но я заменяю смены, когда нет учёбы.

− Это неофициально. Официально ты на полставки. У тебя будет рост в ближайшее время. Они подождут, пока ты закончишь свой универ и хапнут в топ-менеджеры.

− Прям уж в топ. На данный момент меня всё устраивает, я не хочу другого. Карьерный рост − это хорошо, ибо деньги. Но ответственность… − я не хотел показать торжество, это мне удалось.

Метро как в сказке постепенно проявлялось сквозь снежную стену пухляшей… Мы ехали с Оксаной и в метро какое-то время, она явно наблюдала за мной. Но я был с покер-фейсом, а в душе я не мог дождаться, когда Оксана сольётся. Наконец мы попрощались, она вышла из вагона. Мне же предстояло пилить по прямой без всяких переходов ещё долго. Освободилось место. Я плюхнулся рядом с подвыпившим мужчиной и крепко задумался. Вполне возможно, что Оксана сказала правду. Ну, что мной заинтересовались в центральном офисе. Не случайны были и тот мужчина с одухотворенным лицом, и надушенная женщина со своей якобы потерянной тысячей. Но дело в том, что я не хотел никакого карьерного роста. Во-первых, меня устраивало, что Оксана – старшая по смене. И отвечает за всё она. Мне нравилось консультировать народ. Когда я был на стажировке в другой смене, я понял, что консультировать у терминала считается дном, но не стеснялся ни разу. Мне нравилось нажимать за несчастных полуглухих-полуслепых бабулек окна меню. Вот нравилось и всё. Как продавец-консультант должен был целый день стоять. Но когда я проводил операции, оформлял покупки, я садился за кассу, и частенько я присаживался, когда касса была и не нужна – просто отдохнуть. И меня ни разу не оштрафовали. Я планировал работать ещё полтора года, до мая, в крайнем случае до июня, и уволиться. Наверняка сдача госов будет в апреле, диплом я начал писать заранее, сейчас. Мне не нужен никакой рост и карьера. Выйдя из метро и направившись к дому, я решил сходить на корпоратив, натрескаться там канапе, пиццы и ролов, а может быть даже суши, и готовиться встречать новый год с мамой… Утром первого я планировал уехать на три дня домой.

Ресторанный комплекс состоял из танцпола и нескольких банкетных залов. И я обнаружил (Оксана же не предупреждала), что есть челядь − это я, а есть баре – это люди с высоким грейдом: CEO (гендир), CFO (финансовый директор), CRO (главный рисковик). Но я и не претендую на зарплату в четыреста ка, мне такая и не снилась ни разу. Но остальных тоже «посчитали», то есть разделили по ранжиру, по зарплатам: эйчарихи, бухгалтерия и управляющие, начиная с РН (руководителей направления) и НСО (начальника сети офисов) – один зал. А рекрутеры, то есть моськи-менеджерихи по подбору персонала, сб-шники, бизнестренеры, НОПы (начальники офиса) – это челядь. Уж о ПК (о нас, многочисленных продавцах-консультантах, впаривателей-«я-могу-вам-чм-нибудь-помочь») я и не говорю, хотя от девчонок, продавцов бутиков в нашем ТРЦ, я слышал, что продавец – это элита. Может, в бутиках и элита, туда приходят люди в приподнятом настроении, а к нам ломятся дедки со скандалами по поводу списанных средств. Получилось, что на корпоративе, празднике, есть бизнес-класс или семь звёзд, есть пять звёзд, а есть три звезды и даже ниже – это я.

На корпоративе я почувствовал себя полным ничтожеством. В нашем нищебродском зале столы стояли буквой «П». В смысле сервировки столы были многолюдны, скудны и убоги − пластиковые бутылки, пластиковая посуда, невзрачные бутербродики и прочий убогий хавчик; вместо табуреток, стояли лавки. Висел в зале экран, можно было смотреть выступление, не выходя на танцпол. С одной стороны удобно, но с другой стороны ( а я прошвырнулся по всем залам комплекса) – другие залы имели выход на танцпол, мне же надо было бы пройти через чужой банкетный зал и только тогда оказаться на танцполе. Неудобно и унизительно: ты идёшь мимо столов тех, кто выше тебя по рангу, ты им мешаешь, а они смотрят на тебя и знают, что ты низшей пробы, простолюдин. Ничего такого, но настроение портит конкретно.

Началось застолье. Какие-то сотрудники, видно из чудом прорвавшихся к этой унизительной кормушке, стали выдавать отвратительнейшие панегрики. Я слушал речи и поражался холуйству нашего зала убогих – так я прозвал наше помещение с глупыми снежинками и аляповатыми пенокартонными сантами. Не любитель жрать на людях, скорее от злости (но частично и от голода) съел все три вида убогих полу-канапе: с жёстким и солёным сыром, с костлявой рыбой-кетой, косящей в свои лучшие не обветренные времена под сёмгу, схавал бутер с химической, напичканной гмо, колбасой.

− Уж лучше бы селёдку нарезали! – сказал я в сердцах, пока все сидели и хищно чавкали, набивая желудок по выражению классика «в запас».

Я бы помалкивал, если бы не спиртное. Но разговорился, так как успел махнуть вина из бумажных пакетов с краниками. Впервые в жизни я пил вино из пакета. В универе все предпочитали пиво. А тут…

− Уж лучше бы пиво разливное, чем эту лабуду, − заявил я, и челядь испуганно стала пялиться на меня. Челядь, по-видимому, радовалась любой халяве и боялась, как бы я не скомпрометировал её. От злости я выпил ещё, у меня заслезились глаза, кислое вино ударило в нос, в горло, как будто это был сидр, пунш или шампанское, я чуть не закашлялся. А все пили с удовольствием и причмокиванием. Из пол-литровых пластиковых стаканов, в которые, между прочим, обычно разливают пиво!

− У них – шампанское, а нам – шиш, я так понимаю? – послышался мужской голос. Но я не понял, кто это говорил, кто-то, кто сидел далековато.

Тут и Оксана сказала:

− Колбаса с привкусом. Обычно такой привкус у просрочки в вакууме.

После моих замечаний о селёдке и пивке в нашем секторе наметился активный трёп, тем более, что выпил не только я. С экрана пели какие-то ноунеймы и глупая мишура, свисая с потолка, щекотала волосы. Официанты несли кокотницы в соседние залы, нарочно (мне так казалось) мимо нас, а к нам не подходили. Собственно, ещё поэтому многие вслед за мной принялись шутить.

− А у них пирожки с мясом, − сказала девчонка из службы по подбору персонала, самая глупая моська, она общалась со мной во время первого собеседования.

Тут парень напротив меня вытер губы салфеткой, взял яблоко, откусил его и сказал:

− Зачем нас согнали в это, пардон муа, стойло?

Я кивнул одобряюще. Я шёл с вдохновением на корпоратив, свой первый корпоратив в жизни. Школьные сабантуи не в счёт, университетские тоже.

− Корпоратив повышает корпоративный дух, – подобострастно изрекла какая-то из pr-девчонок, они все были одинаковые, полуслепые крысы, занимающиеся SMM, перепиской с безумными илирасстроенными облапошенными клиентами.

− Вот я, – поймал волну возмущения парень, ещё раз впиваясь в деревянное зелёное яблоко сорта «редли». – Ухожу на работу – жена ещё спит, прихожу – жена уже спит. Я на работе по много часов: прихожу первым − ухожу последним. Если кто-то не явился, выхожу я. Я хочу домой, к жене. А меня сюда загнали. Сейчас дождусь новогоднего сувенира, его обычно с десертом подают, и свалю.

− А какой новогодний сувенир? – спросил я.

− Да одно и то же каждый год. Пряники с символикой.

− Но каждый год разные по форме, − встряла Оксана.

− Лучше бы по бутылке шампанского подарили, – сказал парень. В тёмном свете кафе он не казался замученным. Он был приятной внешности, видно, что хороший человек. Он стал жаловаться по второму разу, что работает три года, что у него грудной ребёнок, и работает просто на износ. Я понял, что его всё достало. Мама мне рассказывала, что когда я был совсем маленький, она думала что не доживёт до того времени, когда я начну что-то соображать, так ей было тяжело.

Тут стала говорить женщина-оператор из отдела претензий – я узнал её по голосу. Она выпила залпом первый стакан, а второй смаковала. Она говорила чарующим голосом, достойным «Радио «Книга»:

− Н-нет! Почему нужно перезванивать и объяснять разную чушь?! Что перебои были со связью, технические поломки, что конкуренты вырезали кусок кабеля! Потом некоторые клиенты ушлые такие. Врут, что связь плохая или отсутствовала, чтобы им на счёт сто руб или даже двести халявных дали. Узнали о компенсации и врут. А я −извиняйся. Клиент просто псих или мошенник, а я − извиняйся. Если бы не безысходность, давно бы бросила. Какой корпоративный дух? А ты что мальчик не пьёшь? − обратилась она ко мне.

− Он несовершеннолетний, ему нельзя, – пошутила Оксана.

− Как? – все обернулись и посмотрели на меня.

− Шутка, − рассмеялась Оксана.

− Я студент, я магистр без полутора лет, но мне можно, − я запьянел, но храбрился, стал рыскать по столу, но нигде не было выпивки. Выпили всё! Те редкие бутылки, которые стояли в начале столов, тащил к себе НОП (начальник офиса продаж) и отдавал девушкам, по виду секретаршам.

− Ребзы, − возмутился я. – Где наши грибы, где наш жульен, в натуре?

− Ну а чё, − сказал парень-трудоголик, у которого всё время спала жена, когда он дома. − Некоторые с соседнего стола выглядят на шестнадцать, хотя им тридцать. – И подмигнул, указывая на Инну, которая, покачивая бёдрами, шла через наш зал, видно, в дамскую комнату или в гардероб. Инна, та чёрненькая эйчариха, которая заключала со мной договор, здесь на сабантуе, выделялась искрящимися волосами. Я не знаю, как она это сделала, но они переливались в темноте, блёстки, наверное, какие-нибудь. Инна откинула волосы и целый поток искр полетел в пол и пропал, рассеялся. Инна подошла к нашему столу, улыбнулась мне и прошла мимо.

− В этом мигающем аду не хватает княгини Ольги, − сказал я. Но шутки моей, увы, не поняли.

− Осыпала себя как снегом, фея, − заметил отец грудничка.

− Ну так, сравнил ж… с пальцем, − резко захмелевшая оператор на телефоне икнула, наверное, именно она не терялась: уж очень быстро закончилось всё вино в нашем отсеке для днища.

– Да они в тридцатник на гиалуронке, фитнес, губы подкачать, – сказала моська-рекрутер и подмигнула мне. – А руки возраст вседа выдут.

Начался долгий спор о том, есть разница в руках у девушек и не совсем молодых, вроде Инны. Спор потихоньку перешёл в сплетни об Инне. Вроде бы она из деревни, умеет, что называется, коня на скоку остановить, то есть реально знакома с лошадьми не по манежу и конюшням для богатеев – я кобы кто-то видел когда-то в её соцсети старое фото – и она сидит без седла.

− Как ковбойка! – сказала сотрудница по претензиям. Она не то чтобы завидовала, она грустила. У неё голос, у Инны манкость. Наверно почуяв мо мысли, она сказала: − Я вот рылом не вышла, только голосом. А главное сейчас по жизни – рыло.

− Нет! – запротестовал я. – Я ваш голос сразу узнаю и всегда сразу тепло на душе. Вам аудиокниги читать.

− Туда с улицы не попасть. Говорю же, повторяю: рылом не вышла, вот с голосом повезло… − отмахнулась оператор, голос её просто завораживал, я представил, как взбешённый клиент звонит, а она его гипнотизирует голосом.

Мне стало жалко эту немолодую с помятым лицом претенциозница.

− Хорошо хоть голосом, − ответила Оксана. – А когда ни того, ни другого? Как люди живут. Не-ет: мы ещё не днище…

− Мы – на газетке… − ухмыльнулся парень-трудоголик, указывая на опустевший официантский стол на колёсиках, где грудами валялись пустые пакеты винишка.

− Тётеньки-то ладно. А дяденьки из сб-шников – вон щупленький тот, – показала Оксана на мужика из главного офиса. Наверное она имела в виду, что, мол, кто на такого позарится.

− Везде в охране есть умный и щупленький, я об этом слышал, да и видел. – отозвался грудничковый отец со спящей женой. − У них какие-то свои задачи, шпионов, наверное, ловят.

− Неа, − отрицательно покачала головой претенциозница. − Он тоже на уколах кр… красоты…

Вдруг все замолчали и уставились на меня. Я – обернулся: за мной стояла Инна. Я кивнул и отвернулся с недоумением. Я конечно же должен был встать и поздороваться, но я упрямо сидел – Инна враг, она из стана сытых благополучных столов, мимо них в дамскую комнату не ходят.

− Пойдём, потанцуем, − Инна обвила руками мою грудь и шепнула: − Я хочу с тобой познакомиться поближе. Я сидел как дурак и краснел, хорошо, что этого было не видно. Оксана обиженно и презрительно поджала губы и странно посмотрела на Инну. Я запомнил тот Оксанин взгляд – мне показалось, что Оксана что-то знает и о чём-то догадывается.

Мы потопали на танцпол. Я снова проходил мимо зажиточных столов и меня обуревал гнев. «Ну я вам ещё покажу!» − храбрился я. Я так волновался, обдумывая под вой каких-то поющих трусов свои планы, что почти не помню, как мы танцевали с Инной. Помню только, что танцевали долго.

− Сколько можно терпеть этот вой?

− Антон! Это победители конкурса!

− Какого конкурса? Для тех, кому за пятьдесят?

− у нас разный возраст работает. Возраст – это опыт.

− Уж полночь близится − хэдлайнера всё нет.

− Скоро, Антон. Она проходила мимо нас тобой. Ты не видел? Будет петь до утра, как сладкоголосый соловей.

− Странное сравнение.

− Почему? – она остановилась и уставилась на меня.

Я не собирался ничего объяснить. Если человек тупой, то это навсегда. Ну что я буду ей объяснять про пьесу «Сладкоголосая птица юности» − известная актриса использует молодого человека, пока он ей необходим.

− Просто соловьи поют недолго, – отбрехался я, чтобы она отвязалась. Запах её волос дурманил меня. Но я, хоть и был пьян, чётко понимал, что Инна – коварная обольстительница, как Одиллия из сказки детства. И меня она так просто конечно уж не возьмёт.

Когда я вернулся к своим столам, наша челядь гоготала и забыть забыла обо мне. Без меня у моих друзей по «несчастью» начались какие-то непонятные игрища. подозрительный полупьяный-полутрезвый челик типа аниматора в светящемся аквагриме и белом колпаке, в каких на новый год танцевали вокруг ёлки олды, пригласил отвечать на вопросы, что-то типа викторины… Рядом с аниматором, стояла бутылка шампанского. Я победил конечно, взял бутылку и отдал нашим мученикам связи и цифры. Мы − Оксана, утомлённый продавец, оператор и моська разлили и, повторяя классика, немедленно выпили шампанское, челяди ни в коем случае не полагавшееся. Я расхрабрился.

− Кто это? − спросил я у Оксаны.

− Тамада. Конкурсы проводит

− Танцевальный поединок, − объявил тамада в шляпе; шляпа, да и сам клоун как-то плыли…

Загремела музыка. Проводился поединок танцев. Это было ужасно, зрелище не для слабонервных, наверное лавры Тарантино и Михалкова не давали тамаде покоя, он решил их переплюнуть.

− Когда же нам дадут грибы? – тихо мечтал трудоголик. Он сидел спиной к паркету. Видно у меня было странное лицо, потому что этот парень сказал:

− Это ещё ничего. Вот когда десерт подадут, тогда начнут танцевать на столах отдельные экземпляры.

Все опять засмеялись. Претенциозница, как и все престарелые тётки «под мухой», пустилась в пляс с пузатым мерчендайзером по фамилии Аджиев, он всё время рассказывал о своём героическом деде, потрет которого он носит на Бессмертный полк – Аджиев всем тыкал в нос телефон с плакатом деда. Дед выглядел и вправду колоритным, каким-то таджикско-заслуженным, в белой народной шапочке, а может это был дагестанский дед – не знаю. Этот Аджиев (его все за глаза называли Аджикой) тоже с самого начала сидел и подбухивал, не в смысле выпивал, а в смысле разбухал насчёт рабской силы и мизерной зарплаты.

Однако выиграла танец глупая моська с каким-то спаниелем, моим коллегой. Им вручили бутылку шампанского, но с другой этикеткой. И они ни с кем не поделились – вот гады. Просто моська заявила:

− Это нам, не вам.

− Во тупая дура! – сказал я ей. – Жадина-говядина!

Её спаниель полез на меня и я, расхрабрившись, стал с ним пререкаться и даже толкаться.

− Петухи! Не петушиться! − обольстительным голосом попросила претенциозница. Спаниель отошёл и стал мне снова угрожать и бубнить себе под нос оскорбления. Я же сказал:

− Урод, шампанское зажилил. А моё пил.

− Кто урод! Да я… − спаниель пошёл на меня, его глаза сверкали, отражая зелёные лампочки с потолка.

− Ты, ты… − я выругался. – сейчас принесу друзьям шампусик и разберусь с тобой, ушлёплок.

Я не собирался с ним драться – он бы конечно меня победил, я и драться-то толком не умею, так – помахаться. Мне ничего не оставалась делать, как идти и добывать шампанское. Я был разъярён и взбешён и пошёл мимо зажиточного зала. Мимо танцполы – туда, где баре с высоким грейдом, то есть топы. На танцполе уже разыгрывалась звёздная группы, солистка ходила по сцене с микрофоном, видно настраивалась. Я поразился, как она постарела, отяжелела, я помнил её по одному клипу, но это было совсем в детстве, кажется ещё до школы.

Я зашёл смело, в нос мне ударил аромат сёмги. На столике на колёсиках стоял торт – почти как в фильме «Три толстяка» − во всяком случае спьяну он мне показался точно не меньше.

В изголовье стола сидел крутой мужик в косухе и белой сорочке; под неоном белый светился, переливался тенями от вспышек, напоминал шкуру линяющего удава из мульта… Мужик внимательно смотрел на меня. Я его узнал. Это был тот челик в ботинках у метро!

− Здравствуйте, − комично поклонился я ему, как и следует кланяться челяди царю-батюшке. – Я вас сразу узнал. Вы подгребали ко мне летом, помните? У метро.

− А ты кто?

− Я – челядь, − ответил.

− То есть?

− Ну челядь я, дно на газетке.

− Не понял.

− Ну вино на столике валяется, пустое…

− Сядь, объясни.

− Меня ждут друзья. Вы не могли бы мне что-нибудь дать с вашего стола. Бутылку початую или не початую с шампанским например.

Я увидел на столе бутылку-гиганта известного бренда, косарей за двадцать. Я такую бутылку видел лишь раз в Петербурге, в магазине, куда мы зашли с моим соседом, чтобы прикупить по баночке пиваса, помню сосед резко переменился и не боялся никуда опоздать…

−А-аа, − он засмеялся. – Бери конечно. Ты, наверное, Антоний?

− Да. Я Антоний Павлович Червяков. Почти как Чехов. Я родился в девяносто шестом году.

− Очень интересно.

− И вот младенчество мое давно умерло, а я живу¹…

− Опаньки! – он засмеялся. – Августин!

Я моментально протрезвел: мужик узнал цитату!

− Ты в магистратуре учишься. У вас там средневековая? Сдал?

− Автоматом зачёт поставили.

− А на экзаменах что?

− Прикладное языкознание, русский язык и создание текста как электронной коммуникации.

− Да!.. Это тебе не Августин. Ну а нравится тебе в нашей компании?

− Нет… − отчеканил я. – Точнее – не особо.

− А что не нравится?

− Всё. Начнём с обучения. Дальше штрафы. Недостачи. Тайные клиенты. Промо. Втюхивать товар дня, менять ценники по сто-пятьсот раз, вписывать тайно страховку, дурить с кредитом.

− А начальство?

− Конкретно моё начальство – омерзительно, но вы – нет, раз Августина узнали.

− Такие мерзкие?

− Я говорю о тех, с кем работаю. Спасибо вам за выпивку. − Я смерил его презрительным взглядом сверху вниз. − Мы на них пашем, а они на Канарских дачах задницу греют… Обделили грибами.

− Какими грибами? – испугался мужик и стал дёргать замочек на кармане косухи.

− Жульен. Кокотницы.

− А-ааа.

− Вот вам и «а-аа». Низовые работники делают все продажи и прочую работу практически за бесплатно, а начальство жульены трескает вместе с кокотницами и на Мальдивах отдыхает. И торты лопает. А нам к чаю сухие рогалики с творогом?! А?!!

− Ну дружочек, заело тебя, − засмеялся мужик.

− Это вы заели. Ещё косухи носите, чтобы быть ближе к народу.

− Да я за рулём просто. Удобно. – Он улыбался мне. Ну почему, почему мне все всегда улыбаются?! − Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела позорная любовь².

 − Да пошёл ты, байкер хренов. – Я нагло обошёл стол, выбрал бутылку получше

− Жульен сейчас поднесут. Они просто не успевают. Говорят, пармезан вот-вот подъедет, они сверху пармезан зачем-то сыплют.

− Так вкуснее, − пробасил какой-то «топ» в сером костюме, худой и похожий на диктора Левитана – тот тоже был тщедушный. А голос – ого! Бочка, а не голос.

− И торт пожалуйста. У нас девушки требуют торт.

С шампанским я потанцевал на танцполе под звёздную группу. Вживую пела солистка очень прилично, и я уже не замечал её полноту, я был поглощён песней о любви, старым хитом с новыми интонациями.

Когда я вернулся за стол, я напоминал героя рассказа «Судьба человека», как бы цинично и кощунственно это не звучало. Я поставил шампанское на стол и у сидящих вырвался возглас восхищения.

− Грибы сейчас привезут. У них пармезан закончился. Ждали, пока привезут. Обещали и десерт дамам. Дамам – посмотрел я на моську со спаниелем, а не… − Тут я плюхнулся за стол.

Спаниель сделал вид, что не замечает меня. Как я позже узнал, сним провёл работу тщедушный сб-шник. Он тоже пил «моё» шампанское и кончено же был на моей стороне.

Кокотницы и впрямь скоро привезли. Как мне нравятся эти ресторанные двух-трёхэтажные столики! И звенящая на них посуда…

Я сел за наш «скамеечный» стол. Все натанцевались, пока меня не было у экрана и были в сборе: трудоголик, претенциозница, её ковалер-мерчендайзер, Оксана, сб-шник, и даже моська посматривала в нашу сторону толсто подведёнными глазами. Видно я ей нравился всё больше и больше, а спаниель всё меньше и меньше. Все радовались шампанскому и грибам – кокотницы обжигали, пыхали паром, вся наша буква «П» напоминала что-то мистическое. Снятое с дрона – пар-то цветной от ламп. Мы распили, обсуждая, кто всё-таки Инна (все меня подкалывали и пытались выведать, как мы с ней провели время на танцполе): рекрутёр или эйчар, кто-то утверждал, что фултайм. Мнения разделились вплоть до кулачного боя на почве этимологии англосаксонских корней и производных американизмов, никто не хотел уступать – как вы понимаете кулаки готов был пустить в ход отвергнутый спаниель. Усталый и глубоко не трезвый, он ожесточённо объяснял, что эйчары – обстановка в коллективе, а мерчендайзер спорил − раз на работу принимает, то не эйчар, что он, старший по смене – вообще супервайзер, больше эйчар, чем все эйчары вместе взятые. Претенциозница утверждала авторитетным глубоким голосом, что фултайм в центральном офисе, что Инна именно такая. Я бы мог слушать эту немолодую некрасивую женщину вечно… Обстановка накалилась до предела, но градус понизила половина торта-гиганта, нам его наконец подвезли с барского плеча, и челядь жадно расхватала куски, некоторым перепало по два и три. Когда я выходил с Оксаной на перекур – просто постоять за компанию, то я видел, как от кафе отъезжала крутая тайота, за рулём я разглядел Инну, а на заднем сидении сидел «главный»в косухе.

− Легка на помине, − без эмоций сказала Оксана. – У неё с директором нашего дивизиона любовь давно, когда она ещё гиалуронку не колола. − О чём с ним болтал?

− С кем?

− Ну с ним, с дИректом? – Оксана ударила на первый слог, выпуская дым из ноздрей.

− Этот байкер – дИрект? – опешил я. – Я думал, личный охранник топов.

− Да-а, − простонала Оксана. – Он – равноправное лицо в совете директоров, наш начальник офиса подчиняется всем, и лично ему.

− Понял, − я ещё больше опешил: такой демократичный с виду, простой

− Ой, Антон. Ну понятно простой: у нас же коллегиальная система, прозрачная для акционеров, вдруг ты акции наши прикупил.

− Да что ж я? С дуба рухнул что ли? Я, слава богу, Драйзера в универе читал. Акции… Акции – это бумажки. Вся большая четвёрка торгуется на бирже в одном ценовом коридоре.

− Доиграешься Антон, выпрут тебя.

− Ну доиграюсь и ладно. Зато жульен поели.

− И шампанское не дрожжами воняет. И кажется я нашла на эту ночь себе френда.

− И торт вкусный, − я сильно расстроился, но не хотел показать виду.

− Да. И безе, и суфле. Я, если честно, хлебные торты с разными винными пропитками ненавижу, − И Оксана пьяно захохотала, прикуривая вторую сигарету.

Безусловно, я храбрился. Мне дела не было до торта, я его и не пробовал, я люблю варенье или халву, и уже не радовала звёздная группа, они стали петь какие-то новые совсем уж безобразные песни про нелепую любовь, а не как раньше о муке предательства и зову богов.

Мораль сей басни такова: надо меньше пить.

Глава пятая

. Контрольная закупка

Собственно, всё, что я рассказал, было прелюдией, предисловием. История же начинается только сейчас.

Прошёл год. Никаких последствий моего общения с дИректом не последовало, просто на следующий год ни меня, ни Оксану на корпоратив не позвали, зато счастливо подпрыгивал начальник офиса, и забыть забыл о праздниках в регионах, по которым он якобы ездил, чтобы подцепить провинциалочку, надеющуюся на чудо в перьях на белом коне. В новом году я поехал в главный офис писать заявление об уходе. Оставалось несколько месяцев, мне надо было добить выпускную квалификационную работу, которую почему-то называли магистерской диссертацией, кроме того надо сдавать госы, а я подзапустил с работой многое. Я написал заявление, стал высчитывать, сколько мне не доплатят, премию точно не дадут, так всегда с теми, кто увольняется. Но делать нечего, надо уволиться. На следующий день мне перезвонил кто-то из начальства и спросил: какие причины, я ответил:

− Я Рябковой (это Инна) всё письменно объяснил и в заявлении указал.

− Приезжайте в офис.

− Но я на работе.

− Приезжайте в офис. Вам зачтут смену.

«Ага − зачтут смену, − проворчал я, − а надбавки за продажи, пусть и копеечные, но всё же, Пушкин мне зачтёт».

Пока ехал и толкался в метро, удивлялся сам себе: увольняюсь и думаю о продажах, высчитываю, высчитываю гроши. А мама давно ругалась.Она стала получать в колледже намного больше – она теперь была не просто преподавателем, а завучем и зампредом приёмной комиссии − и стала высылать приличные деньги.

В кабинете меня ждал директор, конечно же не в косухе, а в сером офисном костюме. Я поздоровался без всякого заискивания.

− Значит, заканчиваешь магистратуру, Антоний?

− Угу… − я посмотрел вопросительно, я забыл, как зовут одного из моих главных начальников. После инцидента помнил, сейчас, спустя год, забыл. Все – «директ» да «директ».

− И чем собираешься дальше заниматься?

− Я уже как-то слышал этот вопрос в школе. Закончилось всё плачевно, даже очень.

− На кафедру не берут?

− В аспирантуру, − ответил я. − Не берут.

− Почему?

− Там все свои.

− А, может, дело в тебе?

Как меня выбешивали такие вопросы! Да ни фига дело не во мне! Кому-то везёт – кому-то нет. Нет великих, просто для кого-то благоприятно складываются обстоятельства, кто-то оказывается в нужном месте в нужное время, а другой, хоть гвозди будет грызть, землю жрать − ото всюду его выгонят, никуда не примут. Но всё это в общем и целом не имеет значение, благополучный в одночасье может стать ненужным, ну тот, кто землю жрал, тот будет уже в то время копаться как навозный жук в дерьме. В итоге всех нас ждёт в лучшем случае место два на три или три на четыре, а то и адов огонь, потому что никто из людей рая не заслуживает. Во всяком случае, я таких не встречал. Все хитрят, прогинаются, помалкивают – чтобы спокойно пожить, чтобы не портить нервы и здоровье, никто не хочет умирать, но все умрут. Единственное, что останется после человека – это знаки – картины (и фото тоже сюда же), ноты, буквы. Археологию не будем сейчас мучить, она обширнее знаков, но она больше об эпохах, в плане вещественного мира, который тоже в обобщении знак – наскальная, там, живопись, черепки, которые светят излучением и определяют вплоть до столетия возраст. Это Староверов так меня убеждал и провоцировал, я с ним согласен в плане знаков – всё знаем же по языкам, все тёмные века пытаются восстановить лингвисты, от тёмных веков-то ничего не осталось, кроме общих слов. В общем, дело кончено же не в человеке, дело в случае…

− Может и во мне, − не буду же я объяснять, что Староверов, по моим подозрениям, пустил свои загребущие щупальца и на кафедру – уж очень резко ко мне поменялось отношение. Руководитель моих научных работ об этом недвусмысленно намекнул. Все эти два года он единственный меня поддерживал морально, а раньше-то, раньше вся кафедра в один голос хвалила, души во мне не чаяла…

− Так вот, Антоний. У меня к тебе предложение. Ты из Мирошева?

− Да.

− Не хочешь после защиты диплома туда вернуться? Или планируешь остаться в Москве?

− Нет. Не планирую, − ответил я. – Но в принципе не знаю. Думаю, вот… − я глянул побитым преданным псом, за время работы научился так смотреть и на клиентов, и на начальство. Не злоупотреблял, но случалось…

− Если решишь вернуться, то я хотел бы не терять с тобой связь. Нам в регионах нужны специалисты.

− Эйчары что ли?

− Не только. Впрочем, тебе решать. Но знай: компания в тебе заинтересована.

− Спасибо. Я обязательно зайду, как защищусь… То есть защитюсь…

− Филолог, а путаешься, − рассмеялся он.

Наверное, когда я вышел из кабинета с дверью больше похожей на крышку двуместного гроба, у меня было странное лицо, потому что ослепительная секретарша, у которой морщин на лице было столько же, сколько извилин в мозгу, бросила на меня не презрительный, а заинтересованный, даже заинтригованный взгляд.

Стал я магистром без всяких приключений. Стал и стал. На кафедре мне так и не предложили остаться, а я надеялся до последнего. Я специально не пришёл на вручение, чтобы был повод зайти в деканат. Я, как и всегда, протянул декану руку − он в ответ не подал свою, мрачно поинтересовался:

− Что-то ты на вручении дипломов не был.

− В библиотеке сидел, − наврал я.

− Ну получи у секретаря диплом.

− Виктор Александрович! А в аспирантуру остаться? – плаксивым голоском промямлил я.

Декан удивлённо посмотрел на меня поверх очков в очень дорогой оправе и зашипел в том смысле, что я мало времени уделял науке в последнее время. Я ответил, что как раз в последнее время я уделял науке всё своё время. И дальше буду только учиться, больше не стану подрабатывать.

− Подработка барыгой, − декан так и сказал «барыгой»! − Антоний Павлович, не делает из молодого специалиста профессионала.

− Подработка барыгой, Виктор Александрович, даёт деньги на общежитие.

− И на автошколу тоже, − огрызнулся декан.

− Я смотрю: вы в курсе моих дел. Сами, что ли, с извозчиком?

− Топай давай, магистр хренов, − декан был зол как семь волков, он не любил шутки насчёт своей бэхи шестой модели. Декан уважал старые машины, это было его хобби – немец шестой модели мохнатых годов стоила дороже современных. По слухам у декана на даче стояла ещё «чайка». Ну икс-шесть у декана тоже имелась – такой вот коммунизм на отдельно взятом факультете.

− Угораю с вашего словаря.

− Угорай, угорай, скриптор, − бросил он мне в спину презрительно.

Я так и думал. Без Староверова не обходится ни одна неприятность. Да уж… Судя по ненависти ко мне, «Скрипстория» процветает. Мама рассказывала: перья скрипят, скрипторий начал окупаться, в последний мой приезд мама сообщила, что скрипторий окупился и если я не выйду к ним после магистратуры, мне найдут замену. «Я буду просто счастлив, мама. Отстанете вы от меня хотя бы, как замену найдут», − нервничал я. Но мама ответила, что она передаёт то, что «просит папа» – только и всего. «Спасибо, мама. Я не хочу о нём слышать, не хочу!»

В общем, Виктор Александрович обдал презрением. Все наши профессоришки удавятся, а не пустят тебя на преподавательскую деятельность (не дай бог их переплюнет молодой аспирант), обогащение не простят. «Наверное декану нужна какая-нибудь ещё старинная тачка, а Староверов его не взял», − не без злорадства решил я. И почему это декан уверен, что я работаю со Староверовым? Но откуда им знать о моём конфликте со Староверовым? Неужели Староверов наврал им? Неужели он, как и все люди, делает вид, что всё замечательно – невозмутимую мину при плохой игре.

Ситуация складывалась в общем-то плачевная. И скажу по секрету, когда я расписался в таблице, получил диплом магистра и вышел прочь из универа, слёзы просто хлынули на асфальт. Я ещё час петлял, просушиваясь и проветриваясь, прежде чем зайти в общежитие – у коменданта глаз-алмаз. Из своей комнаты я позвонил в главный офис моей единственной работы, тот попросил записаться на завтра к нему на приём. Я так и сделал – мне оставалось обитать в этой комнате всего день.

− Значит, не быть тебе аспирантом? – директор был сегодня в косухе.

− Не знаю. Может позже, спустя год, снова попрошусь.

− За год вряд ли что-то изменится.

− Не знаю, Валерий Яковлевич (я конечно же посмотрел, как его зовут и пустился в распространённые разглагольствования, почти нытьё о том, как меня прокатили с аспирантурой). − Сейчас чего только не случается. Мама в колледже работает, так там такие пертурбации за последние годы, каких за предыдущие полсотни лет не случилось.

− Так что ты намерен делать? – ой, снова… будто слышу голос Староверова. В принципе, правильный вопрос, деловой, удивительно ещё, что он столько меня слушал.

− Сегодня уезжаю домой.

− Да. И я продолжаю прошлый разговор. Думаю поставить тебя на главную точку в Мирошеве.

− То есть? По проходимости главную?

− Ну да. Управляющим салона. Смогём?

− Начальником? – испугался я, вспомнив нашего озабоченного управляющего, который радовался как ребёнок, что его пригласили на корпоратив, а нас с Оксаной нет.

− Ну сложно сказать… У нас начальники-то разные. Ну скажем, ответственным за город. Город-то маленький?

− В принципе да, небольшой.

− Четыре салона там у нас. Два салона и три можно сказать точки. У тебя будет отдельная комната с видом на вечернее солнце.

Я улыбнулся:

− Значит, на вокзале?

− Да. В ТРЦ привокзальном.

− Смогём, Валерий Яковлевич! – ответил я, а сам подумал: это ж меня все знакомые увидят, но всё-таки я управляющий, начальник и связь всем всегда нужна, симки и услуги, да и аксессуары.

− Чудненько. – Я заметил: он часто вставлял ласкательные суффиксы, это так топ-менеджеры втираются в доверие к простому народу, чтобы выжить из них по максимуму.

Он встал, вышел из-за стола и пожал мне руку:

− Ну и хватка у тебя, Антоний!

− Так военные сборы.

− Я думал, боксом занимаешься.

− Не. Я на скейтборде.

− Странное увлечение, но как и я, возишь душу, а не тело. Завтра во второй половине дня тебя ждут в нашем Мирошевском офисе.

− В ТРЦ?

− Нет, я тебе скажу адрес.

− Это у моста что ли, второй салон?

− Да… − директор посмотрел в карты. – У моста, у переезда.

− Понятно.

− Надеюсь на тебя Антоний. Верю, что конкурентов ты обскачешь. И вообще далеко пойдёшь.

Насчёт «далеко пойдёшь» − директор явно погорячился. Это было сказано неискренне, он даже не стал это скрывать, быстро нажал кнопку, чтобы вошёл следующий посетитель. Я же ретировался.

Не буду подробно рассказывать, как пролетел ещё один год. Вы чекаете: каждый раз рассказываю не подробно, а уже полтос страничек накатал… Я заматерел, оброс ненужными знакомствами, научился напускать на себя радушный вид при виде бывших одноклассников и одношкольников. Некоторые успели обзавестись семейством и детьми и почти каждый не преминул поинтересоваться: где сейчас Староверов, как он и что. Его все помнили и, как я заметил, уважали, и скучали. Да и я по нему скучал, злость на него почему-то улетучилась, по-прежнему страдал от того, что меня любили из практических целей, воспитывали и обучали, нацеливая на успех бизнеса.

Салон с визуальной и «зазывальной» рекламой на самом проходном месте – на первом этаже ТРЦ у входа, недалеко от вокзала. Я проводил обучения и тренинги, я выписывал штрафы и увольнял, я проводил расследования, когда вдруг появлялись большие недостачи, я хитрил, просматривал камеры как заправский секьюрити (да! я видел на экранах все точки сети в городе), все жалобы стекались в наш салон, я уничтожал своим интеллектом скандалистов-клиентов, я научился улыбаться всегда и забывать тут же о решённой проблеме, оставляя в голове только нерешённые; я разговаривал с центром, общался иногда и с поставщиками − я был вершителем судеб в своём зале – я зазнался и реально считал этот зал своим. Я ловил на себе взгляды умопомрачительных девушек больше похожих на леопардш, а не на покупательниц, и почему-то совершенно одинаковых на лицо, на фигуру, на весь образ, включая сумочки и сумки, рюкзаки и рюкзачочки, серёжки и колечки, татухи и пирсинг, причёски и шапочки, ногти и ногточки. Они даже телефоны брали одной версии и все как один манерно расписывались в договоре коряво: на бумаге оставались совсем не эстетичные росчерки с претензией на апломб. Они шлифовали свой внешний вид, но забывали напрочь о мозгах, а ведь письмо связано с интеллектом, почерк может рассказать о человек многое, недаром в стольких детективах описывается графологическая экспертиза. Я мечтал о машине, но весь год ездил на работу на маршрутке или на скейте, в нашем городе это удобнее, чем в Москве, хоть и опасно в смысле разных кочек и выщерблен. В Москве в метро мой скейт постоянно тыкался в ноги вокруг стоящих и сидящих, те недовольно пялились, а один возбуждённый как-то полез на мой скейт, отдубасив его ногами.

Получал я немного – не дотягивал не то что до топов, но и до среднего звена, всё время помнил, что не факт, что меня на корпоративе бы посадили в норм-зал, вспоминал тот наш протестный корпоратив и внутренне улыбался. Деньги почти всё откладывал, кредит на машину брать не решался, мало ли что – работа в принципе стабильная, но вдруг скандал какой или помрёт кто прям в офисе, или кража – кражи случались в провинции, там по-прежнему у большинства наличка, да всё, что угодно может произойти, я не смог бы спокойно жить – каждое утро было бы омрачено тем, что надо платить раз в месяц. И так несколько лет. Не люблю, когда надо мной висит дамоклов меч. Я и так всё чаще ловил себя на мысли, что живу как-то временно, не по настоящему, понарошку. Всё-таки есть занятие, авторитет, успокаивал я себя, всё-таки я не на самой плохой работе и мама в принципе довольна. За год, с того момента, как я переступил символический порог нашего мирошевского салона и до настоящего времени выручки взлетели втрое, а проходимость никто не считал, но она выросла на порядок с моим приходом. Люди знали: я всегда проконсультирую, я всем улыбаюсь и рад даже бомжу, хотя тут я погорячился, бомжу я вряд ли обрадовался, но виду не показал бы, обслужил. Впрочем, я общаюсь только с проблемными клиентами, остальных обслуживают консультанты…

Летом я решил не уходить в отпуск. В городе прибавляется туристов. Вообще город летом меняется, его окрестности заполоняются отдыхающими в количестве до миллиона – так мне кажется, в городе обнаруживаются пробки, иногда на километр, а очередь из бабушек в соломенных шляпках (в дождливые дни в шлёпках типа месим-грядки-нипочём) к терминалу «чтобы положить деньги на счёт» зашкаливает.

В один из жарких августовских дней солнце, которое всегда заглядывало в мой кабинет ближе к вечеру, померкло. Произошла странная история.

День не задался с самого утра. Расторопную, но глубоко беременную девушку-кассира с претенциозным именем Ева, забрали рожать. У неё отошли воды. Я попросил консультанта Геннадия убрать, он отказался, я не стал объяснять, что воды – это не моча, что тут объяснять-то, я просто оштрафую его и всё, без разговоров. Пришлось убирать самому. Я встал за кассу и снял контрольку. В кассе не хватало пятьсот рублей. Я составил акт, всё сфотографировал. Началась пятница, суетный табунный день. Я экономил силы, народ повалит к вечеру, утром и в бизнес-ланч я молча пробивал чеки, сквозь зубы односложно отвечая на вопросы и реплики. Я был не в настроении, ведь солнце заглянет в мой кабинет ближе к вечеру, а меня там сегодня не будет. Я привык общаться с солнцем, где-то час оно разговаривало со мной, окутывало негой, я думал о жизни, её скоротечности и смерти. С ужасом промелькнула мысль, что светило мой единственный друг. Я понимал князей из «Слова о полку Игореве!» – каждый считал, что он – солнце. В пасмурные дни я смотрел на хмурое небо и знал: оно за тучами. Сегодня будет так: лучи проходят сквозь окно с рекламной надписью прямо на стекле… лучи рыщут по кабинету, а меня нет на месте… Они волнуются, они уходят ни с чем… Я задумался, и совсем не заметил, когда вошла она. Я обратил на неё внимание, когда она на повышенных тонах разговаривала с консультантом. Я узнал её тут же. Не её даже, а этот жуткий совсем не по погоде коричневый велюровый костюм с белыми полосками-лампасами. За три года, что я его не видел, он истёрся в швах, выцвел на плечах… Это была она, та девчонка, смартфон которой я когда-то не вернул, а в шутку запросил выкуп. Она изменилась за три года, щёчек и след простыл, скулы рельефно выделялись на волевом широком повзрослевшем лице. Всё тот же хвост, та же чёлка, впрочем, чёлки три года назад вроде не было, но сейчас была. Я пытался понять, что она говорит консультанту Геннадию, но не мог разобрать ни слова, в это время я оформлял покупку. До прихода этой девчонки я смог впарить клиентше пакет программ и страховку, а сейчас приклеивал защитную плёнку, что требует аккуратности. Клиентша трещала с пулемётной скоростью, рассказывала о внуке. Приходилось поддерживать «светскую беседу». Это было даже хорошо.

− А вот скажите, молодой человек, − суетилась покупательница. − Страхуете телефон? Написано водонепроницаемый, значит с ним и плавать можно?

− В принципе я бы не рисковал. Плавать можете за сто тысяч и выше. И то бы не советовал.

− Как так?

− Не стоит проливать ничего на аппарат. Осторожнее с влагой. В принципе, ничего страшного, но если долго на спине телефон будет лежать в луже, то после сушить придётся – где-нибудь да замкнёт. Прошивать придётся.

− Может другой тогда, хотелось бы водонипроницаемый.

− Все модели в этой ценовом коридоре водонипроницаемые, но с осторожностью. Я же вам сказал – другая цена у самых надёжных от влаги.

− А я видела под проливным дождём снимали. На палку телефон насаживали и снимали.

− Уверен, что зонтик вы не заметили.

− Ой да-да, − щебетала женщина. – Зонтик был, был. Но ведь сейчас все на море под водой снимают! Я такие видео видела – рыбки, рыбки… И ещё раз медузы…

− Да, снимают, − согласился я. – Но цена-то какая? За сто и дальше.

Я приступил к установке приложений. Делал всё на автомате, учтиво отвечал междометиями. А девушка в коричневом костюме тем временем всё что-то выпытывала у Геника. Она ни разу не посмотрела на меня. Такие клиенты попадались и даже часто. Люди по-разному себя ведут в зале. Кто-то говорит с консультантом и никого больше не замечает, как правило, это касается серьёзной для клиента покупки, но чаще клиенты осматриваются, люди не хотят, чтобы рядом кто-то стоял, а когда в салоне другие, назовём их «зеваками», то персоналу необходимо сделать так, чтобы клиент оставался на позитиве, надо мягко отвести его от зевак. Так вот. Рядом с девчонкой стояли двое, а она никак не реагировала! Бывает клиент как Карлсон продолжает разговор, решает свою проблему, но мне, например, заметно, что клиент напрягается, если кто-то рядом. Если женщина, так всегда за сумку схватится и прижмёт к себе, если мужчина, то достаточно часто случается, что обернётся и выразительно так посмотрит. В принципе люди ведут себя одинаково, всё описано в учебниках. Так вот эта девчонка вела себя странно. Пока загружал настройки, я всё украдкой смотрел на неё. Неужели тайный клиент? Нет. Я не верил этому. Ведёт себе как тайник, сумку свою убогую не сторожит. Я вспомнил как она её придерживала тогда в парке. Но, успокаивал я себя, бывает ведь, что мы подозреваем кого-то зря. Салон связи не супермаркет, здесь не продают водку и табак и контент восемнадцать плюс тоже не продают, дети его сами скачивают…

− А игры скачаете? – прочитала мысли клиентка. Я впервые посмотрел внимательно на неё: серая незаметная дама в морщинах, худая, даже чересчур, такая подбородкоострая, востренькая. Она не засуетилась, не отвела глаза.

Бан! Мы попали в жестокий бан. Заказали конкуренты – молнией промелькнуло. Ведь тайные покупатели, да ещё в паре, да ещё такие профи − это дорого, уж я-то знаю все тарифы на такие подлянки, да и слухачи поодаль у терминала, свидетели, по три ка заработают. Геник − опытный консультант, я подал ему знак. Но это утреннее недоразумение с уборкой… консультант старался не смотреть на меня, почему-то ему стало стыдно, когда я вытер пол у кассы. Я не понимал, почему. Отказался и отказался, многие люди никогда в жизни не убирались, я же спокойно относился к уборке, когда дед умирал, не такое пришлось убирать.

− Знаете, − сказал я навязчивой клиентше. – Вы идеальный покупатель, за полный пакет услуг вам полагается подарок.

Эта была моя идея – объявлять идеальным покупателем и обещать подарок, и это было что-то вроде пароля для персонала: осторожнее! враг не дремлет! − тайники не должны были догадаться. Мой напарник ни глазом не повёл, ни рыльцем, а ухом повёл – это заметил только я, он улыбнулся девушке в коричневом костюме понимающе так, по-свойски. Ну теперь кто кого… И касса. Не хотят ли те двое слухачей грабануть кассу. Но девушка, старая моя знакомая, не похожа на воровку от слова «совсем». Охранник ходил по этажу, прогуливался мимо нашего салона часто, но я боялся озираться и искать его глазами, перегородки стеклянные, всё просматривается, смотреть-то я и опасался.

Наконец услуги все поставил, симку оформил.

− Ой! У вас руки трясутся, − захихикала идеальная клиентша. – И вот тут в чеке…

− Что? Что в чеке?

− Наушники в подарок не значатся.

− Они идут отдельным чеком в виде бонуса, там же НДС. Сейчас, секунду, – я начал колдовать с кассой, выискивая в 1С строчку с акционными наушниками по нулевой цене.

− Это вы извините, я в такие тонкости влезаю…

И тут она берёт только что оформленный смартфон и выпускает его из рук. Я − за стойкой, за кассой. В принципе я ничего не мог сделать. Если клиент хочет уронить или утопить телефон, он его уронит и утопит. Я, увы, взглядом телефоны не останавливаю, как это обычно делают герои мультиков с суперспособностями. Во всех мультах выставляют вперёд ладони и предметы замирают. Если выставлю я, меня примут за идиота. Я не супергерой.

− Ой! Молодой человек. А можно другой телефон? – она не поднимает телефон, его поднимаю я, при этом не спускаю глаз с кассового аппарата – вдруг всё-таки жульё.

Телефону хоть бы хны – как и не падал. Ну конечно же, сейчас будет скандал. Я мучительно соображаю – что делать. Рискнуть и продать новый с настройками и прочим. Так она и тот бросит. Уж я-то их методы знаю. Решаю продать новый. Рискну: сумма приличная, вложу свои, и подарю этой девчонке в потёртом костюме, рискну. Девчонка всё треплется, язык без костей, а Геник мило отвечает на её вопросы, − обязательно ему премию выпишу, когда эта пытка завершится. Премию наложить на штраф – колотятся мысли, сколько получится.

− Хорошо. Я вам заменю.

− С новыми чеками?

Вот тут загвоздка. Я могу заменить только без чека. Утром в кассе недостача пятьсот, и сейчас, если пробить чек, будет недостача пятьсот и стоимость телефона и услуг.

− Окей, − говорю, хорошо, что я быстро соображаю. – Окей.

− То есть новый чек и по новой?

− Да. С новыми чеками.

− А вам не попадёт? – преданный участливый взгляд пустых продажных глаз цвета половой тряпки.

− Попало бы, − отвечаю. – Но я ваш телефон выкуплю. Сейчас, когда чек новый выбивать буду, расплачусь своей картой. – Я достаю из широких штанин (штаны у меня достаточно узкие, ближе к нормальным, обыкновенные офисные брюки) свою карточку и показываю свой бейджик и фамилию на карте: пусть знает, что я её раскусил. Ещё посмотрим, кто выиграет. Я вошёл в азарт как в преферансе, который устраивали мамины коллеги – я встречал новый год в мамином колледже. Ну и покер-фейс на месте. Рискну.

Мозг теперь вскипал у неё. И её заело:

− А вам не попадёт? – больше ничему не научили, не проинструктировали, что ли, о таком варианте?

Так заедает всех на тренингах. Больше не знаешь, что сказать, заученные фразы кончились…

Деваха всё болтает с Геннадием. Я не смотрю, но чую: он на исходе, надолго его не хватит. У терминала один из слухарей тормозит очередь, вступает в финальную часть инсценировки, возмущается (значит, что-то пошло не так):

− Почему мне никто не объясняет, стою тут, стою!..

Ему люди говорят, те, кто сзади, пара такая интеллигентная:

− Пропустите нас к терминалу, молодой человек. Заодно и увидите. Нам тоже деньги на счёт положить.

А он:

− Нет. Моя очередь. Буду стоять, пока консультант не обслужит и почему вообще так долго занят продавец на кассе!

Ну не прокатил скандал с телефоном-падальщиком, значит начали давить в другом направлении, то есть со всех сторон хотят припереть к стеклянной стене и желательно разбить её.

− Нет, нет, новый, новый. – заговаривается она, заряд её тупых мозгов заканчивается. − Тот уже всё. А я из магазина ещё не выходила, − улыбается вставной челюстью сухая женщина. Где их подбирают этих тварей?

− Конечно не выходили, − улыбка у меня до ушей, – сейчас будет новый.

− Без доплаты?

− Да. Без доплаты.

− Вам попадёт!

Как же все убожества на свете клинит и заедает, когда идёт не по схеме. Её же сказали, чтобы она ругалась, когда я не захочу заменить телефон на новый, а такой вариант даже не рассматривался.

− По пятницам разве, не знаете, хлеб бесплатный? – я начал терять самообладание.

− Да? – злится больше меня и прежде всего на тупую себя сучка сморщенная. – А я думала по четвергам.

− Ну историю партии не преподают больше. Вот и подзабыли, − улыбаюсь, это шутки Староверова, его бородатый старомодный юмор не раз меня выручал. – Перечитайте«Апрельские тезисы». – Я тоже кажется смолол тупость.

Смотрю. Сморщенная на меня не вылупилась, тезисы вождя мирового пролетариата её добили. Наверное она вспомнила, как прорабатывала на комсомольских бюро несогласных… Я так в шутку это всё ей и высказал, чем довёл её до немого состояния. Наверное, она и правда на партсобраниях бесчинствовала во времена бурной молодости и за коммунизм готова была всех врагов разорвать, а теперь вот – тайник за десятку. И я всё это глядя в глаза ей тоже высказал. Сухонькая тётка стала багроветь, я видел, что она готова вцепиться своими страческими ладошками с чёрными коготочками мне в лицо.

Но тут на меня вылупилась и деваха в коричневом костюме. Вылупилась и замерла, аж рот открыла – Геник тут же к терминалу рванул, скандалиста подставного обслужить. А девчонка эта в костюме сделала ко мне шаг, второй. Ну всё, думаю, бан мне настал, она руку вперёд протянула, замычала и вдруг – хлобысь! – грохнулась на керамогранит бошкой. Моя онемевшая собеседница помойными глазами теперь вылупилась куда-то в пространство за стеклянные стены, стала озираться и как заорёт на меня.

− Видите до чего клиента довели? «Скорая»! Где «скорая»?!

Тут второй слухач смылся, а первый не может смыться, он же на счёт кладёт и Геник ему показывает, куда тыкать и деньгу вставлять… Но и занятый слухач паникует, озирается.

Я набрал номер, вызвал «скорую». Вторую за день. Да у нас вообще не в первый раз в обморок грохались. Один раз парень пришёл³. Потом оказалось диабетик, он на уколах, пропустил укол, а на улице жарко, ему плохо стало, а у нас в салоне стульчик клиентом был занят. И клиента вроде как не согнать. Но я рискнул − согнал, хотя он вполне мог, как эти, тайником оказаться. Усадил парня, «скорая» приехала, хряк ему укол в живот, он и ожил. Гипогликемия называется, я даже запомнил.

Девчонка валялась и немного подрыгивала ногой.

− Это жара, − сказал Геник. Он обслужил слухача и тот благополучно смылся.

Я осмотрел салон.

− Картина Репина – бессознательное, − сказал я. – А где клиентка?

− Ушла, хрякнувшийся телефон забрала с документами. Ты не видел разве?

− Так я в «скорую» звонил, отвлёкся. Ну и денёк…

Девушка снова задрыгала ногой и застонала.

− Может посадим её?

− А если у ней инфаркт какой-нибудь? Нет, Гена, не будем трогать. – Я был уверен, что никакого у неё инфаркта, просто, что называется, дамский обморок.

− Может, беременная?

− Геннадий. Хватит уже на сегодня беременных, а?!

− Но Ева на сносях, а эта… так сказать в зачаточном цикле.

− Гена! Умоляю: без циклов!

− Голову не разбила?

− Ну крови-то нет.

Самое интересное, как реагируют люди в таких обстоятельствах. Одни только хотят зайти, но видят лежащую, да ещё в таком прикиде, и шарахаются, не заходят. Но были и такие, кто наоборот заходил и смотрел, предлагал подушечку под голову, но я не разрешал − мало ли что: поднимешь голову, и шею доломаешь − не раз проходил инструктаж, в том числе и по неотложной и срочной помощи. Пусть уж врачи. К приезду «скорой» вокруг девчонки образовался кружок сострадальцев. По-моему, она пришла в себя, во всяком случае шевелилась и глаза открывала, но не поднималась. Я бы тоже не поднялся, если бы очнулся. Вот она открыла глаза: вокруг рыла такие любопытные, потные, свиные все как на подбор, в том числе наши с Геником – лучше и дальше лежать…

«Скорая» увезла девчонку. Мы с Геником выдохнули. Охранники и все соседи стали бегать к нам и шутить насчёт того, что она просто влюбилась в меня с первого взгляда. Ага, с первого. Влюбилась. Я отвечал:

− Ну стало плохо человеку − что такого-то. Может, диабет.

Но почему-то все подмигивали и хихикали:

− Довели до обморока, так уж не отпирайтесь.

Часть вторая, рассказанная Тоней

Глава первая. Вторая волна

В жизни нет справедливости. Знала всегда, буквально с рождения, в очередной энный раз убедилась в приёмную кампанию.

В тот знойный пламенеющий раскалённый июль мне было не до загара и шума морского прибоя, и на задрипанном мирошевском озере я не грела своё некрасивое тельце. Девятый вал в городе, в каменном мешке, в столице. Я поступала в универы, и не так, как мои одноклассники – сдали документы и сидят ждут. Я бегала по вступительным испытаниям. Поступала на направления дизайна в самые отстойные универы – чтоб уж пройти наверняка. Но даже в самых отстойных универах на направления дизайна оказалось не поступить. Впрочем в двух самых непопулярных шанс пройти оставался. В универ номер 1 я проходила во вторую волну точно, но он был не в Москве, в Подмосковье. В универ номер 2 я, по идее, тоже проходила во вторую волну и склонялась к этому варианту: он в Москве всё-таки, а не в Подмосковье и там дизайн среды – именно то, что мне нужно. Чёрт меня дёрнул поверить в удачу (да-да, именно чёрт, иначе я не могу это объяснить).

Вторая волна длится всего два дня. В последний день приёма я отнесла оригинал аттестата о среднем образовании в универ под номером 2. Я надеялась, что те, кто выше меня в рейтинге и до сих пор не принесли оригиналы, таки не донесут их сегодня. Я сдала оригинал и села ждать – на улице для таких как я полупроходящих стояли скамейки. Днём народ повалил толпами и выстроился в живую очередь за талонами очереди электронной. Каждого я спрашивала, куда он пришёл класть оригинал. Некоторые огрызались, но я со слезами на глазах умоляла ответить, и люди отвечали, понимали мою ситуацию, что я не из праздного любопытства пристаю. На момент сдачи оригинала я была на двадцатом месте в конкурсном списке и на тринадцатом среди тех, кто принёс документы. Бюджетных мест всего пятнадцать. Первая волна была зачислена до тринадцатого места, во вторую волну должны были зачислить ещё троих, и меня бы первую зачислили, но случилось небывалое. Сразу три человека с самого верха донесли свои оригиналы. Сначала одна милая девушка пришла, ответила, что на дизайн среды.

− А на какой вы строчке в конкурсе? − уточнила я.

− На первой, − огорошила она меня.

У меня видно вытянулось лицо. Девушка всё поняла и сказала:

− Вы извините меня. Я вот так же паслась как корова на лугу в приёмной комиссии престижного худвуза. Тут хоть воздух, а там центр и духота, я два раза в обморок падала, и вот дождалась. Хорошо что люди порядочные с утра пришли. Вы ещё успеете переложить в другой вуз. Вы на последнем месте из тех, кто с оригиналами, да?

− Нет, на предпредпоследнем сейчас.

− Значит, у вас реальный шанс пройти. Если такие же как я не набегут.

Вторая (в рейтинге была пятой) мне ответила, что в другом институте она пока на последнем бюджетном месте в списке, но испугалась, что кто-то донесёт в последний момент и решила лучше синица в руках, чем журавль в небе.

− Полдня ждать и мучиться как вы не могу. У меня тахикардия, ещё инфаркт миокарда получу, родители посоветовались, − она объясняла, не оправдываясь, а как бы жалуясь: если бы не сердце, она бы рискнула и подождала хотя бы до трёх дня в том другом месте.

После синицы я начала молиться. В бога совсем не верю, бог бы не допустил такую систему поступления, но молиться стала. В самых тяжёлых случаях я молилась какому-то своему божку, а может и настоящему богу – не знаю, совсем запуталась. Молилась: чтобы никто больше ни-ни, сделай божок так, ты же хороший. Вероятность, что кто-то донесёт ещё, мне казалась совсем мизерной. Совсемочки! Я сейчас на последнем месте, на последнем бюджетном месте. Спокойно, только без паники. Но бог как известно любит троицу, тогда я об этом не подумала – вот что значит не знать догм.

Три часа. Три дня до конца работы всех приёмных комиссий всей страны. На горизонте возникла третья девушка, она мне ничего не стала отвечать, прошла мимо, шагая как робот, держа талон на вытянутой руке (аппарат выдавал талоны на очередь в разные кабинеты), и как слепая всех спрашивая:

− Где? Где?

Психованная, предположила я, значит на дизайн. За время, что я сдавала творческие экзамены, я повидала столько психов, сколько не видела за всю предыдущую свою никчёмную жизнь. Психи стали попадаться ещё на ЕГЭ по литературе. Там одна разрыдалась как только получила свой бланк теста. Тесты распечатывали на принтере при нас в режиме нон-стоп. К концу разревелись ещё две. Это при том, что сидело нас в классе человек пятнадцать, не считая ту, что как получила распечатку и прочла её, тут же встала и пошла к медсестре – взяла освобождение, какой-то у неё якобы приступ, а может и правда приступ. Ещё одну выгнали с ЕГЭ за наушник, а ещё одну поймали в тубезе со шпорами, ввели в кабинет и заставили на камеру показать шпаргалки – у неё руки были исписаны до локтя. А как на ЕГЭ по литре все тряслись, когда заполняли первый бланк с ФИО! Сразу заметно, что люди читающие, рефлексирующие, не то что я.

Судя по виду этой, которая украла последнее место, то есть моё место, у неё где-то, в небесных далях престижных универов, произошла трагедия − как для меня здесь. В три-пятнадцать я оказалась шестнадцатая, сразу за списком бюджетников. Я быстро забрала оригинал аттестата (ушло пятнадцать минут) и понеслась в универ номер один. Два с половиной часа до конца приёма документов. Универ находился за городом, я ехала на автобусе. И по дороге банально попала в пятничную дачную пробку. У меня была мысль ехать на электричке, но я понадеялась на автобус. Когда везла в тот вуз копии документов, когда ездила на экзамены по рисунку и живописи – всё на автобусе. Всегда всё было нормально, автобус добирался до универа за полчаса-максимум час. Пятнадцать минут (включая метро) до остановки, десять минут ждать автобуса. На автобусе от ВДНХ я туда ездила не раз, подвозил автобус к универу, ходили автобусы часто, а как там от станции идти, я не знала, а навигатор вис – память телефона была забита, он глючил. Когда везла в тот вуз копии документов, когда ездила на экзамены по рисунку и живописи – всё на автобусе. Всегда всё было нормально, автобус добирался до универа номер 1 за полчаса-максимум час. Пятнадцать минут (включая метро) до остановки, десять минут ждать автобуса. То есть в полпятого-пять, я должна быть на месте. Я не учла, что ездила в утреннее время, возвращалась против потока, а тут – пятница вечер… И вот пробка. Я закрыла глаза. Я не успею. Вылезла из дверей, ноги не слушаются, затекли от долгого стояния, но я бегу. Двери универа закрыты. На часах восемнадцать-десять. Одиннадцать минут моей трагедии. Я вспомнила девушку с синицей в руках и поняла, что мне надо было так же валить, когда я только-только опустилась в списке на последнее место… Ну почему, почему я понадеялась, что больше никто не доложит оригинал, почему?! Я опустилась на обшарпанную скамейку рядом с этим отстойным универом. Серое здание с примесью коричневого. Я сидела и не думала вообще ни о чём, и о том, что я самый никчёмный, самый нечастный человек в мире, я тоже забыла. Меня просто не стало. Я вспомнила покойного дедушку и его слова о том, что надо бороться до конца и тогда победишь − девиз красных в гражданскую войну. Нет. Не работает это сейчас. Не надо бороться до конца, нужно держать синицу в руках. А на журавля в небе любоваться. Бог всё-таки есть и наказывает меня.

Я сидела на обшарпанной лавке перед закрытой стеклянной дверью. У меня было такое лицо… Охранник по ту сторону двери всё прекрасно понимал. Я испепеляла охранника взглядом, я не просто негодовала, я готова была убить его. В то же время я хотела, чтобы он оказался не по ту, а по эту сторону. Я хотела ему пожаловаться, ждала что он пошутит. Среди охранников попадаются такие «психологи». У нас в школе охранник и я часто перекидывались шутками, он знал, что в классе надо мной смеются. Но этот охранник явно не в настроении – ещё бы, после такого-то дня! Вы, беззвучно сказала я ему – пусть и дверь между нами, но всё-таки собеседник, − вы должны радоваться – приёмная кампания закончилась. Охраннику плевать на меня. Как и всему миру. Асфальт под ногами мокрый после дождя, а я и не заметила, когда он прошёл, была на таком нервяке. Испарения повсюду. Это земля горит под ногами, я почему-то тоже промокла до нитки. Господи! Неужели я бежала под ливнем и забыла это? Я схожу с ума? Ах да. В автобусе по окнам текло… Я с ненавистью вперилась в охранника за стеклом двери. Когда сильно злюсь, я вижу людей в старости. Особенность у меня такая, а может быть просто воображение. И вот за стеклом двери на меня смотрит старик, ужасно красный, до бордового, безобразно толстый, с редкими длинными волосьями вокруг лысины… Вот что тебя ждёт, − злорадно подумала я. Мне показалось, что старик ответно злорадствует, шепчет беззубыми челюстями − «ты не успела переложить подлинник!». Если он не новичок, такие картины он, уверена, наблюдал не раз. Я смотрела на старика, а он на меня. Полегоньку-помаленьку дверь открывалась; сизое задрипанное здание выплёвывало служащих. Из двери выползали старики и старухи, шаркающие, с палочками, волочащие ногу, но попадались и вполне себе здоровые морщинисто-высушенные человеческие особи. Я смотрела на них без эмоций, не пугаясь, хотя впервые видела в старости одновременно так много людей. Старики проковыляли мимо меня, кто-то с кем-то беседовал молодыми звонкими голосами; проходя мимо меня, принимали нарочито безмятежный спокойный вид, – вроде они ничего не понимали. Никто не собирался мне сочувствовать. Опоздавший абитуриент второй волны – привычное зрелище неизбежно-неотвратимая участь любой приёмной комиссии. Нигде не любят тех, кто суетится, выжидает, бегает туда-сюда, носится от универа к универу в последние два часа второй волны. Я сидела дальше. Темнело. Краснолиций обрюзгший дед соизволил выйти на перекур. Он достал сигаретку из пачки неизвестной мне марки (а у меня дед коллекционировал пачки, и бабушка курит).

− Идите домой.

Без обращения, без эмоций вообще. Два сухих скучных нераскрашенных эмоциями нейтральных слова, завуалированное «пошла вон». Что ж: мне не привыкать.

− Да, да иду, − сказала я с заискивающей издёвкой. – А вы идите ко врачу.

− Чтээ?

− Не пройдёт и тридцати лет, как у вас обнаружат диабет, вы станете красным жирным и лысым, у вас не будет денег на парикмахерскую даже эконом-класса, редкие сальные волосья будет трепать ветер. Следите за образом жизни. Не ешьте сладкое, не пейте пиво.

Уф. Всё. Мне полегчало. Я редко кому рассказываю о его будущем, о его старости, то есть охранник был первым, кому я что-то сообщила. Я скрываю способность видеть людей в старости. Под неоновым светом фонаря его снова молодое почти детское лицо светилось неприязнью и плохо скрываемым животным испугом, а сигарета выскользнула изо рта и шлёпнулась на асфальт, в лужу, зашипело.

Мне полегчало окончательно. Почти с лёгким сердцем, если не считать осознания того, что наиглупейшим образом прощёлкала бюджетное место и теряю год, я развернулась и пошла по хмурым улицам. Асфальт подсох, чернели мазутные лужи. Я села на автобус. Он домчал меня до ненавистной столицы с ветерком – города, где нет места его жителям, города, куда приезжают отовсюду заработать, создавая бешеную конкуренцию и вытесняют коренных жителей с бюджетных мест.

Я вернулась домой, села на новенькую софу, найденную на помойке (папа пасётся на помойках из-за старых фоно – треснутые деки идут на корпусы гитары), потом легла и закрыла глаза. Обычно я сразу засыпаю, я так устаю за день, я же почти Золушка. Но этот месяц – нервы, я выбита из колеи, из привычной жизни. Ну ничего, успокаивала я себя, теперь напашусь. Теперь можно куда хочешь идти работать, передо мной открыты все дороги, все пути: можно убираться с самого утра, а не сразу после школы, можно пойти в такси, можно в няньки, в сиделки не пойду, это круглосуточно, да и няньки для грудничка тоже круглосуточно часто, но не всегда. Всё-таки клинер – самое оптимальное, можно брать в день не один заказ, а два. Только где их летом взять-то, заказы. Моим клиентам уборка требуется раз в неделю, а то и раз в месяц, и с сентября по май… Билеты в кино продавать? не моё. Весь день булки просиживать. На кассе в супермаркете − то же: терпеть неадекватов и умереть от геморроя. Но что-то надо делать.

Не спалось… Ни в одном глазу сна и боль – голова, бедная моя голова… Затылок ломило. На следующий год все эти круги ада придётся проходить по новой, при том, что я выдала свой максимум на экзамене, я так хотела пробиться на бюджет, что сама удивлялась работоспособности. Пересдать рисунок, черчение, композицию – не факт, что сдам лучше, на ЕГЭ мне крупно повезло, больше баллов я не при каком раскладе не наберу, хоть сто лет читай все эти повести печальные на свете. Внутренние испытания − рисунок, черчение, композицию – не факт, что сдам лучше на следующий год. А конкурс год от года растёт. То есть образовался тупик. В котором виновата прежде всего я сама. Надо было ехать на электричке. Воистину, когда бог хочет наказать человека, он отбирает у него разум – где-то я такое слышала, не помню где. А если на следующий год сократят число бюджетных мест? Ой-й… Тут меня как током ударило − осенило, как Ньютона и Менделеева, и того писателя, который увидел на столе коробочку и понял что это должна быть пьеса − он мне в ЕГЭ попался и можно сказать спас меня, я его только и любила читать.

Я спрыгнула с софы, поражённая вспышкой озлобленной бьющейся в агонии спасительной мысли. А что если написать в институт? По электронке. Напишу: так, мол, и так, такая вот ситуация, вдруг у вас там местечко освободится, вдруг кто-то доки заберёт, имейте меня в виду. Я включила ноут, села и написала, отправила – дело десяти минут. Потом я решила завтра, точнее в понедельник, съездить и написать письменное прошение на имя ректора – это меня ни к чему не обязывало. Бабушка названивала и названивала, я не брала трубку, я ей всё рассказала, пока сидела под стеклянными дверями, сил разговаривать не осталось. Бабушка успокаивала:

− Я виновата. Мы сейчас люди безмашинные, три женщины, папа твой продал драндулет. Слышу в посёлке: пробки, пробки, они меня не касаются, не сообразила. А ты по этому направлению ехала, по нашему направлению.

Что ей теперь-то ближе к ночи надо? Может, что-то посоветовать, успокоить, но я написала ей, что дома, а завтра вернусь на дачу, и больше не хотела говорить. Что тут говорить-то в такой ситуации? Нечего говорить.

Но вот вернулась домой с работы мама, она всё знала, бабушка ей сообщила. Мама села рядом со мной на софу и сказала:

− Не свезло.

Я бы так не смогла, я бы на месте мамы начала изводить меня вопросами, которыми поедом ела сама себя: почему не подумала, зачем вообще, когда одно место осталась, ждала: проходила первой волной в тот подмосковный, надо было туда сразу и нести, не ждать эфемерных возможностей…

Задним умом все сильны, я тоже, но мама – это не я, она спокойно переносила всё, мой провал был не первый и не самый провальный в её жизни. Папа приполз под утро после какого-то слёта бардов (они у них всё лето эти слёты), желчно проскрипел:

− Лучше учиться надо было.

Лучше учиться, помалкивал бы, сам к общему знаменателю забыл, как дробь приводить, однажды его протестировала, просто поржать. Он сложил отдельно числители и отдельно знаменатели – умора, так ещё с таким серьёзным авторитетным видом, музыкант хренов, гитарист.

Мама обняла меня.

− Плохо, что ты никогда не плачешь, − сказала она, помедлила, обернулась – не слышит ли папа и затараторила: – и правильно делаешь, жизнь у нас с тобой такая, что можно плакать не переставая. Но я верю, Тоня, это временно. Расплатимся с кредитами, ты поступишь на следующий год. Я на работе поспрашивала – много кто со второго года поступает, а то и с третьего. Что ж поделать, раз ты выбрала рисование.

− Мама! Я бы выбрала черчение, но где черчение, там нереально поступить и там тоже рисование.

− Но где-то ты сдавала и черчение. Или я путаю? − это мама про универ номер три, я там на пятидесятом месте оказалась из двенадцати бюджетных.

− Да. Сдавала. Но мне там на шрифтах мало поставили. Да и черчение там специфическое: технический рисунок плюс воображение.

Я теперь всё больше раскаивалась в том, что решила идти хоть куда, но на дизайн. Пошла бы на техническую специальность. Там ЕГЭ − русский, матем-профиль, кое где физика, кое где икт. Я не сильна была ни в чём, сдала бы максимум на 70 – таких баллов в универы вполне бы хватило для заочки, а если бы сдала на 60? Универов, где черчение пока сильное – не так много, это всё механические больше факультеты, я в механике секу неособо, больше даже в электрике. Утюг там или электрокосилку я починю, предохранитель в реле-выключателе поменяю, швейную машинку ни разу не смогла починить. Автомобиль, начинку, ненавижу, а права имею год как. Внутренности механизмов для меня тёмный лес – знаю детали, понимаю кинематику, но когда надо что-то отрегулировать – туплю по-страшному. У нас на даче папин друг, его Самоделкин папа зовёт, а вообще он дядя Саша, он раньше был большой начальник, закончил автомобильный, давно яму выкопал на участке и к нему пригоняют авто на ремонт и диагностику. Вот он на слух всё определяет, любую неполадку, папа говорит, он с детства этим увлекался и ещё «капсулами времени» − ретро-автомобилями. А я ничем не увлекалась, я дедушку всегда слушала и выполняла его задания по черчению.

Не могу утверждать, что я технарь. Мучиться с техническими предметами четыре года совсем не хотелось. Хочется развития, творчества, хочется научиться делать красоту – среду, логотипы, эмблемки, шрифт тот же, да и просто рисовать поприличнее. Хочется – перехочется. В школе не получалось весёлой жизни, я совершенно наивно, по-детски, надеялась, что в универе что-то весёлое всё-таки будет, ну или хотя бы нормальные отношения, чтобы не игнорили меня как в школе.

Об этом я и говорила до утра с мамой, ещё мы обсуждали что обидно: дизайн почти везде, где бюджет, только дневное отделение, а куда я прошла, но «прошлёпала», в универ номер 1, там был вечерний. Я знала от соседки-вечерницы, что на вечернем часто некомфортно, кто сразу после школы. И почему я не написала заявление на вечернее? Рассматривала дневной-то как запасной полигон, вот и не написала. Ну и со старухами учиться не хотелось. Мне хватает старух на даче и на подработках. В этом универе номер 1 мне не напомнили, не предложили вечрнее, когда я подавала доки… Об этом я мучительно думала, когда все легли спать. Не напомнили – повторила я про себя. И тут меня как ошпарило, я села на софе как ванька-встанька, ей богу. Не напомнили! А вот интересно. Может быть, они должны были напомнить? Нет, рассуждала я, жизнь такая, что никто ничего не обязан напоминать, наоборот все всё скрывают, даже как правильно мыть окна. В универе номер три мне вечерний предложили, спросили: будете подавать, я ответила «да» и написала заявление. То есть там предложили, а тут нет. А почему? – опять задал вопрос какой-то внутренний голос, у меня их много этих внутренних голосов, на разные случаи. Ясно почему… Или не ясно? Это нарушение или не нарушение? Да что теперь-то говорить. Теперь неважно всё это. А вот и важно! Легла в кровать. Сна не было. Всё равно так лучше, пусть бессонница, а не забытьё, когда от усталости с ног валишься… Я заснула. И мне снился охранник, такой, каким я увидела его после того, как хорошенько разозлилась. Я совсем не жалела его, и не дай бог к старости самой такой стать. Вот дедушка мой был не такой.

Глава вторая. Дедушка

− Тонька! Будешь студентов заражать.

Дедушка тогда ещё работал, его ещё не вытурили. Он слыл самым злым преподом в своём вузе, брал меня к себе на практические занятия, когда я болела и не ходила в сад. Я, подкашливая, подхрипывая, всасывая или размазывая (в зависимости от настроения) по лицу сопли, сидела за чертёжной доской (в аудитории на каждой парте лежали доски), болтала ногами и по-детски прямолинейно злорадствовала. Я могла и ходить во время занятий, мне всё разрешалось, я вышагивала за дедушкой с умным видом, показывала студентам языки, и даже толкала студентов под локоть – дедушка деланно, напоказ, сердился, но по напряжённым желвакам на жилистой старческой шее, я видела, что «деда» улыбается. Самодельный ножик, перемотанный сине-серой изоляцией, и блестящие «пирамидки» грифельных крошек на белоснежном листе формата А4 . Графитные горки на уровне детских глаз завораживали своей идеальной формой и… обречённостью. Карандаш «2Т» впивался грифелем-иглой в халтурный чертёж. Карандаш «2Т» оставлял тонкий безжалостный шрам на пожелтевшем ватмане. На зачёте дедушка чертежи не читал, он просматривал оборотную сторону, где пропечатались его «замечания и уточнения» по ходу. Чем больше «шрамов», тем сложнее студенту было сдать зачёт. Дедушка и меня «грузил» машиностроительным черчением, заодно и «начерталкой» и «стройкой» без скидки на возраст. «Разрез», «сечение», «вынос», «изометрия», «десятый шрифт», «балка», «секущая плоскость», «зубчатая муфта» материализовались в моём сознании в фантастические существа пострашнее разных там бабушек-метелиц. Детали машин снились мне холодными агрессивными роботами, да и днём мерещились повсюду, вытисняя трансформеров. Всех плохих людей, я, как и дедушка, презрительно называла «шестернЯ». Слово «призма» я произносила уверенно и с любовью, я ласково говорила понравившемуся мне в группе мальчику: «Ты – призма кособокая». А дедушке говорила: «Ты призма прямобокая». Призмы- параллелепипеды − «добряки»: я видела их в быту ежедневно, они были просты и понятны: пакеты кефира и брикеты мороженого в холодильнике, коробки конфет в серванте и книги в полированном шкафу. Заострённые дедушкой шестигранники-карандаши стояли в гранёном стаканчике и на моём столике − я обращала внимание прежде на сечение, а уж после на цвет. «Круглые» карандаши я недолюбливала.

Сигаретно-папиросная коллекция на стене в дедушкиной комнате была параллелепипедной и стала моим любимым дизайн-объектом, сейчас бы её обязательно выставили в каком-нибудь музее современного искусства. Коробочки из-под раритетных папирос со скачущим всадником, пачки «Дуката», «Дымка», «Астры», «Казбека», «Южных», «Опала», «Лайки», «Столичных», «Яв- явских» и «Яв-московских», «Герцеговин» и «Космоса», «Ту» и «Стюардессы» красовались рядами, образуя панно в две стены, побольше тех, что собирают теперь пазломаны. Дедушка боготворил свою коллекцию. Он много рассказывал о мундштуках, о табаке. Я не застала деда курящим − у него было удалено лёгкое. Поэтому, отлучённый от «никотина», он столько и говорил о сигаретах. Я знала, что «Опал» мокрый, что «Беломор» с «Примой» давно не те, и что уважающий себя курильщик никогда не стал бы курить «Яву-столбы». Ещё дедушка что-то говорил о табачных талонах и о том, что лёгкое сильно заболело во времена сигаретного дефицита. Дедушка со всеми, кроме меня, был хмур и подозрителен, защищал от папы. Папа-то хотел отдать меня в музыкальную школу, он там на струнных, на гитаре завотделением. Дедушка с бабушкой и мама отвоевали меня. Мама закончился инженерный вуз, папа познакомился с ней на концерте, он приехал к ним со своей музыкальной группой. Их освистали, а мама пришла извиняться в гримёрку – она была старостой потока. «Это всё из-за шампанского «брют», − вспоминала на каждый новый год мама, − так бы твой папа не решился на мужской шаг». Что мама имела в виду под мужским шагом – поцелуй, секс или обмен номерами телефонов, я не знаю, мама не уточняет, а папа на все мои вопросы отвечает «не помню». Папа помнит только песни, ему названивают мамашки учеников круглосуточно; кроме частных уроков он последнее время постоянно бегает по похоронам и поминкам – его друзья, авторы авторской песни мрут целыми пачками. Я не любитель авторской песни, я с ней живу параллельно, насколько это возможно в нашем доме. Когда продавали машину, папа и мама расстроились сильно, радовалась только я – наконец-то я не буду слушать в машине эти блеяния и выговаривания, почему на диске появилась царапина, как будто нельзя из сети скачать на флешку. Но один раз, в детстве, когда меня пытались развить и таскали по разным мероприятиям, мне понравился концерт во дворе какого-то дома памяти какого-то исполнителя. Это был известный исполнитель. И один раз на прощание с исполнителем пошли всей семьёй, вернулись с диском и давай слушать. Неожиданно мне понравилось, но я была маленькая, сейчас бы не зашло.

Помню, как плакала мама и как смеялся дедушка: с чтением «азбуки», всяких там ещё книжек-букварей у меня возникли странные проблемы. Я считала буквы. Количество баранок «о», количество заборчиков «ш», количество молоточков «т». Также я считала количество букв в словах, количество букв-одиночек, количество строчек, четверостиший, страниц. Стихи ещё я могла пережить: мне нравились строчки-ступеньки, особенно, если одно слово в строчке, и они – скок-поскок – лесенкой, лесенкой, как балки перекрытий в строительных чертежах. Но всё остальное – это была пытка! Я доставала из дедушкиного стола старую готовальню с застёжкой на гвоздики, мерила корешок толстых книжек измерителем, прикладывала измеритель к деревянной линейке, дальше брала железную линейку, и мерила формат страницы. Когда я доставала свой любимый измеритель для малых диаметров и прикладывала его к буквам, бабушка шептала «господи! упокой мою душу!» В школе я тихо ругалась на типографские «очко»-буквы. В чертежах самая узкая буква − «с», а самая широкая – «ю». А в книге было всё не так! Я ругалась, и меня пропесочивали, пытались заставить «просто прочитать»! Это вместо того, чтобы объяснить отличие типографских кеглей от чертёжных! После школы и звонка учительницы я билась в истерике, я орала, обращаясь к готовальне: «Де-едушка! Де-едушка! Бабушка – это злая винтовая канавка, а мама – фреза косозубая!» Дедушка возвращался из больницы и ругал бабушку, но папу никогда. Папу просто не допускали к моему образованию, с папой у нас в семье не очень-то считались, потому что он был творческий, дедушка называл папу «допуском выше предельного». Я же в благодарность никак не обзывала папу вслух, хотя про себя знала, что папа с гитарой − это типичный ходовой винт с предельно допустимым углом отклонения. Папа помогал прятать мне дедушкину готовальню днём в чехлах – у него тогда был целый набор струнных всех мастей, включая балалайку-бас и гусли, а вечером, когда дедушка возвращался домой, я несла готовальню ему обратно. Пока дедушка дома, никто не смел отнимать её у меня.

Дедушка умер пять лет назад. Дедушка − единственный, кто меня понимал. И некому стало меня защищать. Сейчас дедушкина готовальня стала моим талисманом, фетишем, её стальные жители − единственными моими друзьями, неужели это будет и дальше так продолжаться. После суматохи с поступлением, а точнее с непоступлением, я как в детстве спрятала под подушкой готовальню, обтянутую чёрным материалом и похожую на расплющенный гроб с закруглёнными углами…

Я проснулась отдохнувшая и со вполне себе настроением. Вспомнила универ номер четыре, то есть дедушкин институт. То есть, сначала я вспомнила, на чём заснула. Заснула я на том, что сдуру не подала заявление на вечерний в универ номер один. Так, так, так, − подумалось мне, а в универе-то четыре мне тоже не предложили вечерний, а он там был. Туда я провалилась. Это было единственное место, где за композицию − композиция моё сильное место − я получила ниже проходного балла. Я дико расстроилась. Я так мечтала учиться в дедушкином институте. Я же часто бывала там маленькая, когда температурила, сопливила и кашляла. Когда сдавала документы, погуляла по зданию – ничего не изменилось на дедушкиной кафедре, да мало чего там изменилось вообще. Конкурс приличный, но как-то я надеялась сама не знаю на что. Наверное, на свою фамилию. Вдруг в память о дедушке натянут, вдруг там кто-то будет дедушкин знакомый. Понимала, что это нереально, дедушка-то был на кафедре черчения и начерталки, а комиссия с другого абсолютно факультета, с дизайна. Но я помнила, что дедушка как раз перед увольнением проклинал дизайнеров и ругался, что его заставляют рисовать им тройки – все платники не тянули по черчению, а неуды им ставить дедушке запретили. Экзамены в этот универ были самыми первыми, я провалилась, и ещё с большим рвением и тщанием старалась на следующих экзаменах в других местах, почти не вспоминая свой провал. Теперь это вспомнилось. Я включила ноутбук и решила, во-первых, написать письмо в универ номер один с вопросом-претензией о вечернем факультете. Конечно же, если не подала заявление, и меня нет в списках, понятно, что я не имею права участвовать в конкурсе на вечернее отделение – сроки подачи заявлений прошли. Но я решила, что письмо меня ни к чему абсолютно не обяжет и написала его. Всё-таки, если бы не ЕГЭ по литературе, я бы так ловко не смогла бы писать письма, раньше писать мне было тяжело. Слово «сочинение» меня пугало, а задание «сочинение по картине» вводило в ступор: что можно написать, глядя на картину? Пять, от силы десять предложений. На картину надо смотреть, описывать её дело экскурсоводов и искусствоведов, но не школьников же. Хорошо, что на ЕГЭ такого задания нет. Но, готовясь к литературе, я научилась вполне сносно выражать свои мысли, без воды и длинных оборотов – чтобы не словить речевую или стилистическую ошибку.

Я вспомнила точно, что именно платники с дизайна жаловались на дедушку, в итоге он просто отказался работать с дизайнерами и стал ходить на работу один раз в неделю, а потом его уволили, потому что по трудовому законодательству он должен был принести справку, что добирает часы где-то в другом месте – какая-то чушь, а ректор предъявил дедушке, что он не выполняет законы РФ. Увольнение дедушку подкосило, помню он ругался с бабушкой. Бабушка умоляла его вернуться, повиниться и обращать внимание на умненьких детей с бюджета, а на платников глаза закрывать. А дедушка стал кричать, что бюджетники на дизайне тупее платников, потому что это те же платники, только они комиссии заплатили за высокие отметки на внутренних испытаниях. Так, так, так, пораскинула я мозгами, если там покупается бюджет, может меня просто задвинули с моей композицией. За час я смогла сформулировать очень приличное и не очень жалостливое письмо, попила чая вприхрумку с сушками – у нас на даче продают отличные калёные сушки! – и остановилась, сомневаясь: отправить или плюнуть, проглотить и забыть? А вдруг меня срезали из-за дедушкиной фамилии? Мало ли: нашёлся в комиссии враг дедушки (у дедушки все были враги в институте, кто на кафедре дизайна. С другой стороны: дедушка ругался с бабушкой шесть лет назад, может быть за это время всё поменялось и теперь везде всё честно. Шикарный сайт с двуглавым гербом. Я вбила в форму свой телефон, адрес и … отправила свой «пасквиль» (так называл жалобы дедушка). И сразу вздохнула свободнее, спокойнее, как камень с сердца свалился. Я сделала всё, что могла: поплакалась в письмах в универ номер один, пожаловалась на проверяющих в универ номер четыре. Я даже подумала: может ещё куда послать письма. Порылась в списках универа номер три, я там безнадёжно находилась на первой строчке после последнего принятого. На сайт универа номер пять я даже не стала заходить, там я была где-то на пятисотом месте в рейтинге.

Не могу сказать, что в прекрасном, но во всяком случае в спокойном настроении я поехала на дачу. Я свободна на год. «Пустые мозги – пустая жизнь» − любил говорить дедушка. Не по своей воле, но меня ждёт год пустой жизни. Интеллектуальная нагрузка полностью заменится механистически-трудовой. Буду жить на даче, заниматься заготовками и их реализацией, а осенью смогу наконец собрать все опята наших необъятных мирошевских лесов – а то всё школа и школа. Бабушка-то за грибами не ходит – боится упасть, 75 − возраст серьёзный, ломаной-переломанной в лесу лежать то ещё удовольствие. Легко копыта откинуть. Каждый год мы с бабушкой теряем из-за опят доход и рынок сбыта, грибы в банках пользуются большим спросом у наших местных алкашей – мы ж с бабушкой продаём заготовки.

Глава третья. Незваные гости

Пять лет назад родители взяли кредит. У нас на даче дорогие участки, хорошие места. Лесные. Почти нет змей, то есть лично я не видела, даже ужей нет, но вроде бы в жаркое лето кого-то укусила гадюка. Но это какая-то неправильная гадюка. Змей у нас нет. В часе ходьбы – озеро, а совсем рядом с лесом другой пруд, можно рыбачить. Очень хорошее место. Соседка умерла, и её дочь продавала дачу. Два года никто не покупал, приезжали, смотрели, но не покупали, а на третий год появилась покупательница, и тогда дедушка заявил, что купим мы. Он внимательно следил, пока продавали. Дедушка сказал, что надо, мы все ответили: есть. И тут же, как купили, начали строительство. Никто ж не знал, что скоро начнётся стагнация и всё подешевеет. Мы взяли кредит, дедушка хотел ещё второй кредит взять, чтобы быстрее поставить дом, современный, с канализацией. Но второй взять не успели. Дедушка умер, ничто не предвещало, как говорится. Если бы дедушка был жив, труда не составило бы выплачивать, у дедушки большая пенсия. А так мы оказались в кабале на семь лет. На даче всегда большие расходы. Жить получается дороже, чем в городе. Бабушка на зиму отказалась возвращаться в город, в квартиру, ей стал мерещиться дедушкин дух. Бабушка поселилась в посёлке, и стала продавать зимой варенье – дедушка умер, есть стало некому, а деньги были нужны. За зиму всё раскупили. На следующий год бабушка занялась заготовками всерьёз, я ей помогала. Мы даже желудёвый напиток научились делать: прокалить жёлуди, очистить, ещё раз прокалить и перемолоть. Овощи, фрукты, грибы, ягоды, вино – всё это бабушка продавала в банках, баночках, банищах и бутылках. Местные алкаши знали, что всегда у неё можно отовариться домашней закуской, алкаши – это самый стабильный доход, алкаши постоянны и консервативны. Эстеты покупали бабушкино вино из черноплодки, она была мастерица винных приготовлений. География заказчиков расширилась, когда я завела страницу в соцсети. Иногда приходилось ездить в город, слава о бабушкином вине дошла до городских эстетов. Мирошев – большой город, старый, он рядом с Золотым кольцом и в него завозят туристов поглазеть на мирошевский кремль. Я встречалась с покупателями в парке у переезда и передавала им баночки и банищи.

И вот летом перед последним классом, в конце августа, позвонил покупатель, который три года подряд брал у нас вино и разные закуски, их ему на заказ готовила бабушка из баклажанов, прочих овощей и разной вонючей травы типа кинзы. В парке я встретилась с этим покупателем. Он взял у меня сумки, расплатился. Вместе дошли до начала парка. Мне – на остановку, ему – до работы совсем рядом – он так объяснил. Сама не знаю как, но я забыла айфон на скамейке. В парке не было людей, так единичные гуляющие, мы же встречались не у входа, а подальше. Мне так нравились лавки в парке, дедушка всегда предлагал посидеть на них и помечтать. Я заметила: старики любят мечтать, у них есть на это время.

Как только попрощалась с покупателем, я полезла в сумочку и опомнилась. Когда он расплачивался, я сунула его деньги в сумочку, айфон же временно положила на лавку, рядом. А потом встала с лавки и забыла. Я вообще-то всё по десять раз проверяю, не забыла ли что, не оставила, в метро всегда озираюсь перед тем, как выйти из вагона. Но бывают заскоки, случаются. И всегда именно с этим покупателем я нервничаю, он странный. Я давно перестала обращать внимание на закидоны людей, но этот всегда в костюме и в белой сорочке с иголочки. В первую встречу я так обалдела, что сумку на колёсиках оставила прямо у лавки. Опомнилась на полпути, и кстати он мне напомнил. Вернулась − сумка на месте. И вот теперь айфон. Почти новый, я его недавно купила в акции, потому что модель старая. Как я бежала обратно! Я надеялась, что никому не нужен чужой айфон. Но айфона на месте не было. Я стала метаться в поиске кого-нибудь, кто бы дал позвонить. Но все от меня шарахались. Тогда я поехала домой и позвонила с бабушкиного телефона − голос, приятный такой, мужской, вежливо потребовал выкуп. Я была согласна на тысячу, но голос потребовал в пять раз больше, я чуть не упала от этого заявления, я сейчас сумку снеди продала, и это пяти тысяч не стоило вместе с доставкой. Через день ещё раз набрала свой номер с бабушкиного телефона. Опять взял трубку, падла.

− Ну что картина Репина «Согласны»? – спросил без издёвки, скорее просто улыбаясь.

Я стала его умолять, даже рыдать, хотя это со мной случается очень редко. Но, тварь такая, был непреклонен, ещё издевался:

− Бесплатный хлеб по пятницам, а сегодня четверг вы не знали, рыбный день, – что-то вроде этого сказал.

Я тогда пожелала ему побыстрее сгореть в аду и отключилась. Меня заклинило от горя, но я ещё надеялась всем сердцем на благополучный исход. Дело в том, что я уже оказывалась не раз в почти безысходном положении, и всегда в последний момент всё разрешалось. Например, недавно мы ходили с бабушкой на Бессмертный полк в нашем Мирошеве. Решили идти в последний момент, но нужен был штендер. Я поехала в город с фотографиями – в администрацию, но там распечатывали только настоящим жителям Мирошева – надо было показать регистрацию, а у нас с бабушкой московская регистрация. Я погуглила в телефоне ещё места – мне всплыла реклама лаборатории где-то в городе. Но там надо было создать макет, я решила, что мы с бабушкой сами выберем макет – ну, чтобы она видела. А заказ, так я прочитала на сайте можно сделать до одиннадцати утра, а забрать до двенадцати. Как раз закажем, поедем с бабушкой, заберём транспарант и сразу в полк, и тащить в маршрутке не надо будет, колотить всех по башке и тыкать в бочины. Так и сделали, выбрали дизайн, я сфоткала на телефон в режиме сканера, скинула себе в соцсеть, скопировала на компе, вставила фото двух моих прадедушек, подписи продумали и заполнили. Перед тем как отправить на печать, я задумалась: там была стандартная, быстрая и срочная. Я думаю: ну за ночь-то напечатают, но заказала быструю на всякий случай, срочная же – это за час. Поехали с бабушкой пораньше. Я посмотрела карты, но в маршрутке спросили на всякий случай. Вышли на остановке, и заплутали. Здание старой шерстяной фабрики всё в разных офисах, это Игла – рабочий район на отшибе. Я стала звонить – мы не могли понять, где лаборатория. А уже было без пяти двенадцать.

Я говорю в трубку

− Мы у вас штендер заказали! Вы не закрывайтесь пожалуйста. А то мы плутаем, найти не можем. Где тут строение «три-а»? Мы…

Но меня перебил мужской голос:

− Вы не сможете ничего получить.

− Почему? − опешила я. (Так же до ёканья сердца я испугалась в парке, когда поняла, что оставила телефон.)

− Надо было срочную печать заказывать, а вы заказали обычную.

− Нет! – протестовала я. – Я не обычную заказала, я…

− Сегодня только выдача заказов, − вдруг сказал он.

− Как? – возмутилась я. –Ведь на сайте было написано: до одиннадцати утра можно было заказать, и до двенадцати забрать. А мы заказали…

− Это для срочной печати, − отрезал голос, судя по тембру – молодой парень. Отвечал он вежливо и спокойно, а я уже просто кипела от возмущения.

− Но скажите: нельзя ли прям сейчас распечатать? Мы же на полк идём сейчас!

− Нет. Говорю же: работаем только на выдачу.

− Хоть на бумаге. Просто распечатать!

− Материалов нет.

− Это просто обман, − протестовала я. – У вас реклама шла, я могла бы в другом месте заказать. А теперь мы с бабушкой без штендера! Как же вы нас подвели.

В это время бабушка смотрела на меня округлив глаза.

− Бабушка! Нас обманули, − расплакалась я в трубку. – Тогда давайте возвращайте деньги. Вернёте?

− Вернём в будний день.

− Но мне теперь не надо к вам подходить? Вы сами вернёте?

− Да-да. Сами вернём.

Со словами возмущения «Это обман! Это такой обман. Обязательно оставлю на вас отзыв» я повесила трубку.

Я беспомощно смотрела на бабушку.

− И ещё не известно, когда теперь тысячу переведут обратно, − заметила она. – Ладно, Антонина. Не реви. Возьмём в руки наши карточки и понесём. Потопали, а то полк без начнут. Нам ещё ехать.

Мы пошли обратно, мимо домов, я кляла себя за то, что зашла в рекламное объявление, а не в обычную строку поисковика, да ещё и лаборатория на отшибе… Тут я поняла, что скорее всего нас надули мошенники – ведь ни одного подтверждения с номером заказа на ящик не приходило! Так всегда делают мошенники: или самоудаляющееся письмо, или вообще письма не приходят. Думы мои были горьки и мрачны. Везде-то облом и препятствия на ровном месте. Мирошев – это вам не Москва, тут нет конкуренции.

И тут запел телефон. Тот же парень назвал меня по имени:

− Антонина! Это вы?

− Да я.

− Подходите. Я вам могу распечатать на бумаге, а не на пенокартоне.

− Но как тогда к палке крепить будете?

− Подходите. Что-нибудь придумаем.

Он объяснил, в каком корпусе старой фабрики лаборатория. И мы после десятиминутных мытарств по лабиринту с ориентирами-указателями оказались в приличной лаборатории. Улыбчивый и милый парень встретил нас радушно. Парень был худ и высок. Он показал ещё не просохшую, пахнущую картриджными красками бумагу с нашим макетом.

− Получилось ужасно, − сказал он.

− Прекрасно, − ответила я. Я была очень рада нашему плакату.

Он посушил феном наш плакат, наклеил его двусторонним скотчем на пенокартон, а к пенокартону приклеил зажимы, вставил пластиковую трубу.

Он был мил до неприличия, просто расстилался перед нами, но всё трендел про срочную печать.

Я сказала:

− Я выбрала быструю. – Я не стала добавлять, что на сайте не было никаких предупреждений, какую надо выбрать печать.

Парень говорил ещё что-то про то, что он нас пожалел и попросил расписаться в накладной. Я расписалась, хотя распечатанному фото была красная цена сто рублей. А пенокартон стоил шестьсот. Бумага была, видно, последняя в пачке, оборванная по краям. Хотя тут же на этажерке лежала и хорошая бумага, но наверное меньшим форматом. Вообще лаборатория выглядела очень прилично.

Пока шли с бабушкой до остановки, я получила аж три письма: об оплате, и ещё какие-то уведомления с номером заказа.

− Наверное парень просто проглядел мой заказ, уже думал, что никто не закажет.

− Вот за это я и не люблю молодёжь, − сказала бабушка. – Бездушный человек.

− Да и я и сама за необязательность молодёжь ненавижу больше тебя, бабушка. Я же с ней ещё общаюсь. Как так вообще? Дают рекламу и не выполняют заказы? Я не пойму: почему он вдруг стелиться стал перед нами? – Настроение было сильно подпорчено, голову от расстройств ломило и я не в силах была остановиться. − Врал, что материалов нет, врал, что ничего не может сделать…

− Ну так ты ему пригрозила отзывом.

− Точняк, бабушка! Вот чего он испугался. Начальства испугался. Помнишь, когда я расписывалась, он говорил, что его начальство без этой подписи съест. Сволочь какая. Не хотел работать, а после одумался.

− Да придурок, Антонина. Преподавателей и учителей, как наш дедушка не осталось. Остолопы воспитывают таких же ослов… Для них слово ничего не значит. Желаю тебя, Антонина, найти себе мужа, для которого слово значит всё.

− Бабушка! Скажешь тоже: муж…

Тут на моё счастье подъехала маршрутка.

Мы успели как раз вовремя. У мирошевского кремля закончились речи и под старинную советскую военную музыку не так чтобы многочисленная колонна двинулась в путь до «Звёздочки» − это там где переезд и станция. Я несла наш штендер и радовалась, что у нас такой он красивый и лёгкий, ничуть не хуже тех, что сделали в администрации, а даже лучше, на голубом фоне и с самолётом… а вокруг нашу не так чтобы многочисленную колонну охраняли мотоциклисты с флажками на рулях и багажниках. Мы дошли до могилы неизвестного солдата – обелиска и множеством плит с именами уроженцев этих мест. Возложили цветы. Байкеры столпились около часовни – у них там погиб какой-то друг и они почтили заодно его память…

В общем, к чему это я тут вспомнила? Я была уверена, что вор-остолоп прозреет, как тот парень из лаборатории, включит всё-таки мозги и совесть. Он сейчас перезвонит, ждала я и надеялась. Но пребывала я в таких надеждах всего несколько минут. До меня, тупой, дошло, что перезвонить-то он не сможет даже если захочет, и ещё тот парень испугался начальства, а этому чего бояться? У него начальства нет. Он просто смеялся надо мной. Может, он ждёт, что я перезвоню, но я не стану больше унижаться, решила я. Жалко безумно телефон, но виновата сама. Ничего отольются гаду кошкины слёзки – только это и успокаивало…

Я позвонила в службу поддержки, авторизировалась с компьютера, и посмотрела последнюю геолокацию – теперь я знала, на какой улице сейчас находится айфон. Бабушка предположила, что злоумышленник вряд ли потащит телефон к себе домой, а если и потащит, то в городе дома многоэтажные, это по всем квартирам ходить. Я заблокировала телефон через службу поддержки, пусть подавится, пусть несёт теперь его на запчасти, хотя может он сам айтишник, ему начинка нужна была. Дальше я съездила в город и восстановила симку – деньги на симке были целы. Так я лишилась айфона перед началом нового учебного года, опять в школе будут издеваться над моим старым кирпичом.

На даче мне окончательно полегчало, отлегло от сердца. Бабушка не пилила, жалела меня. И снова наш постоянный клиент сделал в августе заказ. Я поэтому и вспомнила все обидные истории, всегда буду вспоминать. Сейчас, по прошествии трёх лет, я уже знала, что у него день рождения и что он «проставляется» на работе. Он говорил, что коллеги ждут-не дождутся бабушкиных закусок и вина, что вкуснее, чем в ресторане. Покупатель был болтлив, а в прошлые годы казался совсем неразговорчивым. Приходилось отвечать – он же наш постоянный клиент. Он стал спрашивать меня о школе, спросил меня, в какой я класс я перешла. И я рассказала, что школу закончила. Тогда он поинтересовался. Какие ЕГЭ я сдавала. А дальше спросил, куда я поступила.

− Никуда не поступила. – Мне почему-то стало так обидно, я чуть не плакала.

Он очень заинтересовался, почему-то моим непоступлением, стал вникать в нюансы и подробности, особенно его интересовало, куда именно я поступала, в какие универы. Я рассказала всё подробно, мы ещё полчаса стояли у входа в парк и я подробно всё объясняла – мало ли, может у него кто-то из детей собирается на дизайн.

Сентябрь я проковырялась на даче, собирая грибы и окучивая наши бесконечные грядки. Когда был один участок, я сходила с ума от этих земляных работ, а когда стало два и грядок стало в три раза больше, я перестала умирать на них. Грядки окупались, они приносили стабильный доход, особенно кусты смородины, из красной смородины получалось отличное рубиновое вино. Бабушка всё это время стояла у плиты. Впервые я наблюдала осень на даче, настоящую золотую, как у Пушкина. Осень смирила меня с невесёлой действительностью. К нам часто заходили бабушкины знакомые, иногда я разносила банки по заказчикам, и в город ещё два раза ездила с небольшими заказами. Я полюбила осенние прохладные вечера в хризантемах и сентябринках и космеях м ноготках. Старики, бабушкины знакомые, никуда не торопились, не матерились, рассказывали иногда интересно, но в основном про болезни. Я узнала много нового о болезнях, и о жителях посёлка – тоже популярные темы при разговоре. О том, что я не поступила, бабушка никому не сказала. Мы с ней врали, что я буду учиться на вечернем на дизайнера, чтобы слухи не пускать и чтобы не жалели и не выспрашивали, как это получилась, потому что система поступления для стариков непонятна вообще, даже мама моя не всё в ней понимала. А бабушка так вообще не догоняла. Когда я пролетела с поступлением, она сказала, что я же могу на вечерний подать заявление до середины сентября – наверное в её время было именно так.

Первого октября ничто не предвещало ничего. Время стояло стабильно-грибное, солнечное, дождливые дни остались позади, это было второе бабье лето за осень. Когда я выходила из леса, около полудня, раздался звонок – в лесу телефон плохо ловил, потом я увидела, что они звонили и раньше. Милый женский голос стал спрашивать и уточнять мою фамилию, мой адрес… Я похолодела – неужели из налоговой? Я ужасно боюсь налоговой, но витрину в соцсети не удаляю. У меня в мозгу промелькнуло: ну всё, аут, это кто-то из тех двух мирошевских покупателей, с которыми я списывалась и встречалась, переписка – доказательство. Наверное и зафоткали передачу денег. Я стала вспоминать, был ли кто в парке поблизости, потому что никого вроде бы рядом не было, я всегда смотрю вокруг, после того случая, когда айфон посеяла. Я уже хотела сказать (так меня учила бабушка), что сейчас не продаю ничего, в этом году не успели собрать урожай и всё погибло, а витрина старая, а страницу взломали и я теперь не могу её удалить. Но женский голос задал неожиданный вопрос:

− Скажите, Антонина Александровна, можно ли нашим сотрудникам подъехать к вам и переговорить?

− Вы из налоговой? – спросила я в лоб.

− Нет, что вы. Не волнуйтесь. Мы вовсе не из налоговой. Это по вашему заявлению заинтересовались наши сотрудники.

− А-ааа, вы из… – и я назвала универ номер один.

− Нет, нет, мы из … − и она назвала сайт, куда я послала жалобу на универ номер четыре, дедушкин вуз. Я жалела, что на волне возмущения и недовольства настрочила эти несколько невнятных фраз с просьбой проверить адекватность оценки по композиции. И конечно же я не хотела ни с кем встречаться.

− Наши сотрудники хотят с вами встретиться, − настаивал женский голос, очень мягкий, задушевный, совсем не секретарский.

− Вы понимаете, извините меня, я на даче. Я очень тяжело переживаю свой провал, прихожу в себя и, извините, ни с кем не хочу встречаться. У меня много грибов… − и осеклась: а вдруг всё-таки налоговая, а я проговорилась.

− Никаких проблем. Наши сотрудники подъедут к вам на дачу… Вы не против?

− Я не знаю, надо у бабушки спросить.

− Я сейчас перезвоню вашей бабушке.

− Постойте! А номер… − Но на том конце отключились.

Я как раз зашла в калитку и увидела, как у бабушки затанцевал карман – это вибрировал телефон, бабушка носила передник поверх куртки, зимой поверх пуховика.

Я крикнула бабушке: «не отвечай!», но бабушка уже сказала «алло», потом от неё слышалось: «да, да, конечно», «да, да, хорошо» и «ну что вы», а в конце − «спасибо».

− Бабушка! – закричала я, сложив руки на груди в молитве.

− Ну, Антонина! Ну ты даёшь! Хоть бы предупредила! – зло сказала бабушка.

− Бабушка! Что ты так злишься?

Бабушка пошла на террасу, выпила таблетку, мы с ней сели у крыльца на скамеечке. Когда выкупили участок, мы сразу стали чистить участок от деревьев, но рядом с крыльцом оставили две сосны. Они мешали огороду, но мы их оставили в память о соседке и о дедушке, он любил сидеть с соседями у крыльца, а ещё если лесники предъявят претензии − валить деревья нельзя!, − мы возразим, что деревья есть, остальные погибли в ледяной дождь. По соснам вверх-вниз сновали муравьи, гигантский муравейник был неподалёку, за забором под елью. Я любила смотреть на муравьёв, на их маршрут… Э-эх, хорошо, что сосны рядом со мной.

− Зачем ты написала?

− Расстроилась. Я ещё в вуз номер один написала.

− Оттуда не звонили?

− Думаю, и письма не читали. Сколько им обиженных пишут.

− Но зачем ты вдруг туда написала? – бабушка назвала организацию.

− В интернете прочитала, что можно туда жаловаться на нарушения.

− И на что ты пожаловалась?

− Поставили тридцать восемь при проходном сорока пяти. Это за композицию!

− Дед твой пятёрки не ставил, уды лепил – на него пожаловались, теперь ты по их стопам?

− Бабушка! Да я написала всего два или четыре предложения.

− Разве в этом дело. Накляузничала втихую и мне ничего не сказала.

− А что тут говорить?

− От литературы твоей один вред. Раньше бы до этого не додумалась.

Бабушка с самого начала была недовольна, что я выбрала поступление на дизайн, она была технарь до мозга костей, она везде и во всём была за точность, пачку сахарного песка, перевешивала на электронных весах, а если находила чёрный хвостик от ягоды крыжовника в кастрюле, то ругала меня на чём свет стоит. Наверное, поэтому раз став нашим клиентом, люди возвращались в ста процентах случаев.

− Ну представляешь себе, − продолжила бабушка, закурив. Она курила совсем редко, обязательно в день рождения и в день смерти дедушки, или когда его вспоминала. – Представляешь себе, что теперь начнётся. Все узнают, что внучка Чапыгина настучала.

− Ну и пусть знают, бабушка. Пусть знают, они-то на нашего дедушку тоже писали.

− Студенты писали, студенты.

− А я абитуриент, какая разница.

− Разница такова, что сейчас приедут гости, незваные гости.

− Не пойму, откуда они твой телефон узнали.

− Они всё знают.

− Бабушка! Я ходила целый год к ним на курсы, они должны были хотя бы за это поставить проходной балл, чтобы я могла участвовать в конкурсе.

− Но ты бы всё равно не прошла.

− Не прошла.

− Зачем тогда писать?

− Обидно.

− Ну вот: тебе обидно. А нам теперь с тобой лишние нервы. А нам теперь с тобой лишние нервы и очернение славной дедушкиной фамилии.

− Бабушка! Да в институте под конец дедушку все ненавидели. Все!

− Антонина! Продолжай ветки остригать. У нас много дел.

− Постой бабушка.

− Да что тут: стой-не стой. Не изменишь ничего. Хотят – пусть приезжают. Но я их ничем угощать не буду.

− Бабушка! Но они наверное не в ближайшее время. Они адрес у тебя не спросили…

− Они его знают, Антонина!

Ослепительный минивэн показался на нашей улице через четыре часа. Мы с бабушкой переглянулись. Ещё не стемнело. Соседи почти все на месте, они обалдеют, подумают, что папа купил новую. Ничего, им не впервой. Они были озадачены, когда мы, самые бедные на нашей улице, вдруг купили соседский участок. В принципе, этому все были рады. Мы почти все живём на этой улице полвека. Все новые, кто покупал дачи в нашем дачном кооперативе, оказывались тупыми и невоспитанными. Одни даже спалили случайно дом и снимали пожар, пока ехали пожарные.

− Вот прикатили, − всплеснула руками бабушка. – Нет чтобы поскромнее, всегда-то они то на «чайках», то на белых шестых «жигулях». – Бабушка явно говорила загадками.

Минивэн подъехал к воротам, мы объяснили, как лучше встать, чтобы не повредить «такую дорогую машину». Двое обыкновенных аккуратно одетых в спортивном стиле мужчин вошли к нам на участок. Бабушка смягчилась, предложила чай. Мужчины согласились, они вели себя радушно, интеллигентно, казались милыми и приятными, только глаза их были цепкими, как у дедушки.

Мы расселись за овальным столом.

− Как в одной известной квартире стол, − заметил незваный гость, он был в футболке с символикой непонятно чего, я бы сказала даже с какой-то геральдикой, а поверх – стёганая жилетка на пуху.

− В какой это квартире? – не поняла бабушка.

− А ну-ка, Антонина Александровна, отличница ЕГЭ, ответьте в какой квартире, просветите бабушку.

− Бабушка. Это прикол такой. У старухи-процентщицы стоял круглый стол овальной формы.

− То есть я − старуха-процентщица?

− Бабушка! Прикол.

− Не знаю никаких уколов. – Это бабушка придуряется, она считала такие свои «невключения» верхом юмора.

− Шутка, бабушка

− Ха-ха, − сказала бабушка. И улыбнулась.

Второй мужчина был в сорочке и в замшевом пиджаке − на нём, если проведёшь пальцем, остаётся след, я такое очень люблю, у меня платье на выпускной было из тонкой замши, папа на помойке под крышкой фото откопал, на нём было две дырки, я отпорола кусочки замши от внутренностей карманов, наклеила заплатки – стало без дырок и заплаток незаметно, а потёртости и разводы сейчас в моде. Тот, кто был в пиджаке, улыбался, но всё больше молчал.

Мы попили чаю, погрызли сушки, поговорили об урожае. Человек в футболке с неподдельным интересом расспрашивал меня о грибах. Я рассказала всё, что знала. Выпили ещё по стакану мы с бабушкой, а гости отказались.

− Ну а теперь к делу, − сказал разговорчивый.

− Да, − бабушка посмотрела пристально. – Тоня по дурости и с обиды написала в вашу организацию, она напишет отказ, да, Тоня?

− Мы не из той организации, в которую писала Тоня, − сказал молчаливый и пристально посмотрел на бабушку. – Надеюсь вы меня понимаете Алевтина Михайловна?

− Нет, − бабушка очень испугалась, и положила под язык таблетку.

− Ну что вы Алевтина Михайловна, не волнуйтесь, − начал разговорчивый.

Я посмотрела на бабушку, на этих странных собеседников и решила прекратить эти непонятки:

− Кто вы? Это из-за моей жалобы.

− Да, Тоня, − это из-за твоего заявления, − сказал молчаливый. – Просто подарок, что ты додумалась его написать. Я бы даже сказал бывает, что судьба сводит со старыми знакомыми.

− Объясните ей всё, − бабушка внешне успокоилась.

− С какого момента?

− С какого хотите, − в голосе бабушки послышались заискивающие нотки. – Тоня большая, можете рассказывать всё.

− Мы исключительно по делу будем общаться, − сказал разговорчивый. – Не скрою и я, что это просто подарок, когда мы пробили Тоню по своей базе, − сказал разговорчивый.

− По базе абитуриентов? – спросила я. Есть такой агрегатор, он собирает все данные поступающих и показывает инфу, куда они подали заявления.

− Нет. Вы не пугайтесь, Антонина Александровна. Мы не жулики и не налоговая. Мы из организации, которой заказывают разные проверки.

− То есть вы всё-таки… − я назвала организацию, куда я написала.

− Нет. Повторяю, нет. Мы − над организацией, в которую ты, Тоня, писала. Ну скажем так, нам поступает заказ и мы организуем разные интересные ситуации.

− Чтобы вывести коррупционеров на чистую воду?

− Вот Тоня молодец! Догадливая. – Молчаливый всё время хвалит, он поэмоциональнее.

− Нет. Повторяю, нет. Мы не они. Они иногда не только третейский суд, но и заказчики. Как например в этот раз.

− То есть вы что-то типа частного детективного агентства? – Я знала, что можно нанять частного детектива, установить слежку. Так делал наш сосед, когда разводился с женой. Правда, его всё равно потом убили. Но это совсем другая история.

− Нет. Мы не частное агентство, мы − государственные.

− На деньги налогоплательщиков, − подтвердил молчаливый.

− Вот именно, − продолжил разговорчивый. – Вы пейте ещё чай, пейте. Пейте и слушайте.

− Мы хотим предложить тебе контракт или задание. Раз уж ты не поступила. Ну такую своеобразную подработку, – продолжил разговорчивый.

− Гонорар хороший, официально всё, – добавил молчаливый.

− Работа? – удивилась я.

− Да. Такая серьёзная работа по борьбе с коррупцией приёмных комиссий. Видишь ли, ты знаешь такой институт… − и разговорчивый назвал самый престижный институт, куда и черчение надо было сдавать, и рисунок.

− Знаю.

− Ты туда не подавала конечно же документы?

− Конечно нет, − ответила я.

− Почему?

− Потому что туда… − я замялась.

− Что туда?

− Говори, говори, − подтолкнул молчаливый.

− Ну туда нереально поступить.

− Ты черчение не осилила бы?

− Что вы! – возмутилась бабушка. − Черчение Тонечка знает прекрасно.

− Бабушка! Там рейсфедером надо чертить!

− Ну Тоня. Это же навык. Ты же понимаешь черчение. – Бабушка успокоилась и даже вроде бы стала меня нахваливать, как на смотринах, которые однажды чуть не состоялись.

− С таким дедушкой ещё бы не понимать! – разговорчивый явно обрадовался после того, как бабушка ожила.

− Так в чём же дело, Тоня?

− Конкурс большой. Нереально поступить.

− Любому или тебе?

− Не знаю. Мне нереально. Я рисую средне, а там ещё рисунок.

− Там ещё и композиция, − добавил молчаливый.

− Да.

− Ты как с композицией, тоже средне?

− Ой, я честно не знаю. Всегда думала что сносно, но вы же читали мою жалобу.

Наши гости переглянулись

− Хорошо, − сказал разговорчивый. – А теперь я тебе покажу работы человека, который туда поступил. Он поднялся с табуретки, пикнула сигнализация. Я наблюдала за ним в окно – у нас терраса вся стеклянная.

Темнело. На улице включился фонарь. Я заметила: в свете фонаря у молчаливого волосы с проседью казались полностью седыми, как у старика. Молчаливый вернулся с папкой А1. Это была очень дорогая папка, я видела такие в магазинах для художников. У меня была самая простая, брезентовая, да и она стоила прилично.

− Где, Алевтина Михайловна, можно разложить работы?

Бабушка молчала.

− На пол можно, Алевтина Михайловна?

− Можно я закурю?

− Пожалуйста, Алевтина Михайловна. И мы тогда с вами. Антонина! Ты не против? – спросил разговорчивый. Он тоже компанейский чел.

− Нет. Я не против.

− И не боишься умереть раньше времени от пассивного курения? – рассмеялся молчаливый.

− Что я ненормальная что ли?

− Ну и прекрасно. Наш человек, − сказал разговорчивый. – Ну, Антонина, мужайся! – и он положил папку на пол, расстегнул её, откинул одну сторону – папка раскрылась книжкой, обнажая содержимое.

− Это ксерокопии экзаменационных работ, поэтому бумага тонкая. − Разговорчивый последовательно показал три работы: рисунок, композицию и черчение. Я не любитель поливать грязью чужие работы, а то у нас на курсах были такие кадры, и даже среди преподавателей были те, кто не объяснял, а только поливал грязью – наверное препод по рисунку имеет на это право… Но те, кто учился, разные возомнившие о себе чсв-шники, я считаю права не имели. Дедушка всегда говорил, что в человеке важен потенциал, он ругал только тогда, когда не видел прогресса, он считал нет прогресса – значит студент халтурит, не работает над собой, не старается, а лень, убеждал дедушка, убивает мозг.

− Как Антонина? Как тебе работы?

− Нууу… чертёж плохой. – сказала я.

− А рисунок. Как тебе Афродита?

− Ну… Афродита – это самая сложная голова, там венок, кудри… сложная.

− Деликатная вы, Антонина Александровна. Это хорошо, − заметил молчаливый.

− Ну вот такие, Антонина, работы. И ты знаешь: данный индивид учится в этом институте, в который, как ты говоришь, нереально поступить.

− Но он на платном? – сказала я и осеклась. В этот вуз и на платное было тяжело попасть. Места платников были ограничены небольшим количеством.

− Нет, Антонина Александровна. Этот абитуриент учится на дневном отделении бюджета!

− Ой! – сказала я.

− Что «ой»? − уцепился разговорчивый.

− Неважные работы. Аксонометрию, видите, не дочертил.

Молчаливый сказал:

− Я − не художник, не чертёжник, и то вижу, что отстой. Я, пожалуй, сяду за стол, чтобы не видить, извините, данного отстоя.

Я не стала садиться, мне было интересно рассмотреть рисунки поближе. Дело в том, что в этом институте ватман на экзамен выдавали казённый, специально плохой – мне было интересно понять по копии, насколько плохая была бумага в оригинале. От бумаги многое зависит. Если бумага плохая, допустим, то нельзя стирать. Надо чертёж в тонких линиях сначала, а потом быстренько обвести начисто и под руку подкладывать листок, чтобы ребром ладони не мазать – дедушка так советовал. Но чертёж весь был с подтёртостями – значит и правда ватман в институте давали некачественный, а поступающий этого не знал, ему было всё равно, он не читал отзывы в сети непоступивших, он знал, что поступит и так. Разговорчивый предложил мне посмотреть все работы в папке. Я стала перелистывать и перекладывать работы А1 и А2; там были абсолютно разные работы, все копии, все с печатями.

− О! Вот и моя работа! Можно?

− Конечно, Антонина.

Я вытащила свою композицию и показала бабушке:

− Ну как, бабушка?

− Я не разбираюсь, Тоня. Какая-то абстракция.

− Бабушка! Это задание. Так надо. Фигуры разные, заливка, штриховка, темы дают.

− А что это в углу серое?

− Это моя заявка, её степлером крепят.

− А…

− Да, бабушка, − стала я вспоминать, − там паспорт, номер вписать, номер билетов – задания «а» и «б» на одном, а второе задание на том же листе монохром и цвет, и когда сдавала при мне всё это к углу прикрепляли.

− А билеты с заданием ты сдавала? – спросил молчаливый.

− Да. Билеты сдала. Вместе с работой.

− Прикрепляли степлером билеты к работе как заявку, не вспомнишь?

− Сейчас-сейчас… − мучительно соображала я, как мальчик в фильме «Тайна двух океанов». − Раздали билеты, по рядам ходили и раздавали. Мы заполнили бланки и вписали туда номера билетов. Нет. Вроде билеты просто сдавали… − я вообще-то всегда всё помню ясно, а что касается экзаменов почему-то путалась, плохо помнила, но напрягла мозг: − Да, просто сдавали. Там стопка была билетов с заданиями.

− Та-ак. Не вспомнишь, Тоня, номера своих билетов?

− Н-нет. То есть… Один – помню, очко. – с цифрами я «дружила» всегда.

− Двадцать один?

− Да.

− А другой?

− То ли семь, то ли девять. Так вот же – на копии… − я присмотрелась и обалдела. Лист был заполнен не моим почерком, но очень на мой похожим. И цифры я писала по чертёжному, а там цифры были двадцать два и три – точно не мои, прописные.

− Ну что, Антонина?

− Это не мой бланк! У меня билеты двадцать один, и девять или семь.

− Твой.

− Почерк не мой.

− Паспорт, номер паспорта твой?

− Номер паспорта мой, имя моё, номер билета в заявке не мой…

− Слышишь? − обратился молчаливый к разговорчивому. – Так я и знал.

– Нам сказали, Антонина, что ты исполняла работу на тему…

− Лесопилка в цвете и монохром, и второй билет – три угла и…

− Четыре комнаты?

− Да: три угла – четыре комнаты.

Разговорчивый стал листать в своём телефоне:

− Это Лесопилка – задание номер двадцать один, а три угла и четыре комнаты – задание номер семь. Всё верно. Двадцать второе задание: Огни большого города; задание под номером три − пять маленьких призм. Тебя оценивали не по твоим заданиям.

− Бабушка! Ты слышишь? Ты видишь?

Бабушка протёрла очки и внимательно осмотрела копию:

− Скандал, однако! Безобразие! – сказала она. – Несправедливость какая, Тонечка! Ты такую «ча» в жизни не писала.

− Бабушка! А двойка какая позорная, с грудью изогнутой!

− Но старались, согласитесь, повторить почерк?

− Послушайте, товарищи. Это подсудное дело, – развела рукой дым бабушка. – Девочка вытащила…

− Ей раздали, Алевтина Михайловна, раздали.

− Да. Ей дали билеты, и подменили заявку, чтобы если апелляция, свалить на нераскрытие темы.

− Вот и мы о том же, − сказал разговорчивый. – Он курил неторопливо, наслаждаясь. Видно было, что он курильщик со стажем, а сейчас себя ограничивает. Я по дедушке это знала. Он иногда, когда бабушка уходила к соседкам, позволял себе лёгкие сигареты и каламбурил – лёгкие для лёгкого, крепкие для лёгких.

− Если Антонина Александровна согласится, нам предстоит операция по пресечению данного безобразия.

− Что за операция? – испугалась бабушка, она собиралась положить сигарету в пепельницу, но передумала и ещё раз затянулась.

− Операция следующая. Мы готовим Тоню к экзаменам и она в следующую приёмную кампанию подаёт документы в вузы, которые мы ей укажем, ну и гарантируем поступление в любой из них.

− Мне не надо гарантировать. Я сама поступлю. Я просто в пробку в последний день попала…

− Ну а мы гарантируем тебе первую волну, − сказал молчаливый.

− Не надо.

− Тоня! Мы тебя подготовим. Ты сдашь все свои рисунки и композиции на максимум и честно. Нам нужно от тебя только согласие на поступление в нам нужные места.

− Мы с тобой заключаем договор, − добавил молчаливый. – Ты будешь таким подставным абитуриентом для наших целей. А в своё место поступай сама. Мы помогать не будем.

− Но в течение года подготовим, − добавил теперь разговорчивый.

− Повторюсь. Это хорошо оплачивается – заметил молчаливый, − он только сейчас зажёг сигарету, пододвинул к себе бабушкину пепельницу, хотя рядом с ним стояла чистая. – Всё официально, Алевтина Михайловна, налоги и отчисления в пенсионный фонд. Неделя на размышление, и если вы откажетесь, будем рассматривать другую кандидатуру.

− И много кандидатур?

− Мы не имеем права раскрывать информацию, но по секрету вам, в память о заслуженном вашем супруге, докладываю, что в эту приёмную кампанию организация получила порядка трёхсот жалоб абитуриентов на несправедливость оценки внутренних творческих испытаний.

− Это по стране?

− Это по Москве, Алевтина Михайловна.

− Наверное это много? – спросила я.

− В прошлом году было пятьсот. Работа ведётся, понимаешь, Тоня? В этом году почти вдвое меньше жалоб. Не без нашей помощи порядок не стабилизируется.

− Я считаю, − сказала бабушка. − Они узнали, чья Тоня внучка и так отомстили.

− Но это недопустимо.

− Недопустимо. Но хотя бы мотив понятен.

− В дедушкин я поступать точно больше не буду, − заявила я. – Я не смогу там учиться после всего.

− Без вопросов, не хочешь – не надо. Незаменимых нет, слышали такую пословицу, Антонина Александровна?

Молчаливый затушил сигарету, не докурив и половины. Гости стали собираться, я уложила папку, закрыла её, молния бесшумно, плавно закрывалась, собачка ползла почти сама.

Тут я стала вспоминать разговоры на курсах; пока рисовали, вокруг часто говорили об универах: там всё куплено, туда не поступить, и так далее. Я не обращала внимания, я не с кем особенно и не общалась, потому что со мной никто особенно не общался…

Разговорчивый на всякий случай, если вдруг я надумаю, назвал сумму за каждый мой выход на экзамен, а также сказал о каком –то прогрессивном проценте при переработках и о премии. Сумма была очень для меня внушительная. Я столько брала за генеральную уборку целой квартиры.

− А когда заключать договор? – спросила бабушка.

− Неделю на размышление, − повторил разговорчивый. – Дальше Тоня будет посещать индивидуальные занятия с нашими преподавателями.

− Специалистами высокой квалификации, – добавил молчаливый.

− Антонина! Нам прежде всего нужно твоё черчение, – сказал разговорчивый.

− Остальное не так важно, − сказал молчаливый. – Остальное и другие могут. Чертить разучились, вот и побеспокоили именно тебя, как представителя умирающей дисциплины.

Спустились по крыльцу. И бабушка тоже.

− Подождите! Я согласна. Я помогу. В конце концов, в этом ничего такого нет, да бабушка? Просто я подам документы, куда просят и куда я сама захочу.

− Именно!

Они открыли машину и молчаливый вынул из багажника огромную коробку:

− Это вам, Алевтина Михайловна!

− Традиции, смотрю, неизменны, − бабушка совсем не обрадовалась. Я такую коробку и не видела, овальная и розочки нарисованы по кругу… И холодная!

− У вас, что? – не сдержалась я. – В машине холодильник?

− Просто подарок от чистого сердца, не подумайте.

− Ой, − бабушка взяла коробку. − И бечёвка, надо же, советская!

− Это ваш любимый!

− Да ну что вы!

− Знаем… Вы думаете прошлое прошло? А нет. Прошлое рядом. – тихо заметил разговорчивый.

Мы попрощались и машина уехала, подмигивая нам габаритными огнями.

− Тихая какая машина, крадучись прямо едет. Кстати, бабушка: мы же не спросили, как их зовут.

− Они бы не ответили, − сказала бабушка. – Ох, Антонина. Ну и вляпались же мы… Пошли пить чай. Ты такой торт будешь пробовать в первый и последний раз.

В выходные папа приехал раньше мамы. Летом папа приезжал, чтобы «пощипать травку», осенью − перекопать всё и вся. Это оказалось очень кстати, ведь мы с бабушкой зашивались от грибных заготовок, на перекопку времени не хватало.

С приездом папы всегда начинаются проблемы, надо его кормить. Он себе чай-то не может вскипятить, всё у него из рук валится и ошпаривает. Дачу папа любил, это его детство, он обожал косить и все косы ломал; обидевшись на меня за отказ уступить электрокосилку, он перешёл на оружие крестьянина – серп. Хорошо, что солнечной осенью трава растёт не активно. Хорошо, что теперь у нас площади увеличились, папе выделили безопасный участок для его занятий по облагораживанию, чтобы он не скашивал цветы в стадии отцветания или в стадии ещё не цветения, и не уничтожал хрен обыкновенный в любой стадии. Папа в семье был козлом отпущения. Его ругали за пропущенный огурец-переросток, хотя к парнику папу не подпускали. Папа был родной чужак, дедушка с презрением отзывался о его бренчаниях, но в музучилище поступить помог, я доподлинно не знала, как, вроде с кем-то договорился. Да и в музыкальную школу дедушка ходил говорить с педагогами, он мне не раз об этом рассказывал. «У него был гормональный всплеск лет в четырнадцать. Он бренчал на своей гитаре по подъездам и дворам. Ему казалось это престижнее, чем сидеть на сольфеджио. Экзамены прогулял, чуть не попёрли. Я договорился», − вспоминал дедушка. Папа достаточно быстро успокоился насчёт дворовой романтики, какая-то уголовка повисла над их компанией, кто-то что-то ограбил, кто-то на кого-то свалил и папа понял, что чуть что, все сразу бегут с корабля и валят всё друг на друга. Кроме армии уход из музыкалки в подъезды и двор было единственное героическое время в жизни папы. А так папа жил тихо и спокойно и как бы отдельно от нас. В своём бренчащем мире, с такими же бренчащими людьми, которые мёрли не как мухи, но чаще, чем в теории вероятности, все эти барды, которые до сих пор собираются на разных дачах (на нашу дачу бабушка запретила приглашать друзей) и фестивалях, похожи на детей, они любят красоту, природу, идеальных людей, что-то из романов Купера, Дюма и Майн Рида, которые дедушка заставлял меня читать в детстве, чтобы я знала, что читал папа, почему он таким стал. Папа всё романтизировал, о скошенной и не скошенной траве у него было целых пять песен под настроение, и ещё одна шуточная про электрокосилку, как она отрезала у человека всё, кроме души.

Но в этот день папа отказался копать. Причиной этому стал торт, подаренный нам незваными гостями накануне. Мы прервали процесс стерилизации и консервирования грибов, сняли с газа кастрюлю с плавающими в солёной воде опятами. Бабушка вскипятила чай, я гордо выставила коробку с тортом. Папа как её увидел, состроил такое лицо, как будто у него на концерте струна лопнула на баре. Он втянул голову в плечи, исподлобья посмотрел на бабушку:

− Шутка?

− Узнал?

− Ещё бы!

− Угощайся.

− Гости приходили?

− Приходили, − бабушка была спокойна как удав.

− Но папа умер, они разве не знают. Он давно отошёл от дел. Что с ними, мама? Что такое?

− Они приходили к Тоне.

− Нормально так, – прошептал папа.

− Папа! – попросила я. – Только не кричи! – обычно после шёпота папа начинал кричать.

− Что такое? Как?

− Успокойся папа, ешь торт. Ты не представляешь, какой он вкусный.

− Я представляю, я очень хорошо представляю, я с детства представляю, − папа потянулся к коробке, но я была расторопнее его, у меня вообще реакция хорошая и я тоже с детства представляю такое… чувствую, когда папа начнёт крушить всё подряд. У него лицо как бы сжимается и глаза закатываются от переживаний, прям как у покойника или упавшего в обморок, впрочем покойники не переживают, не мучаются и не казянт сами себя изо дня в день, всё у них в прошлом.

Я схватила коробку и отскочила к стене, за сидящую бабушку.

− Успокойся, Саша!

− Я спокоен! – закричал папа и затряс кулаками на меня.

− Тише Саша, прошу! Соседи!

− Соседи! Соседи! – шипел папа.

− Ты портишь наше реноме, − оправдывалась бабушка. – Ты приехал и уехал, а мне здесь жить и торговать. Ты уменьшаешь нам продажи. Не надо, чтобы кто-то знал, что у нас проблемы.

− С каких это пор ты всё делаешь напоказ? Ещё страницу в соцсети заведи для реноме, − огрызнулся папа.

Бабушка встала, уткнула костлявые в морщинках руки в худосочные бока:

− А ты не заметил, с каких? С тех пор как мы кредит взяли! Выплатим, можешь орать сколько угодно, хоть на весь посёлок, а пока помалкивай. А соцсети твоя дочь ведёт, не в курсе? Хорошо хоть писать научилась по-писательски из-за этих ЕГЭ. Хоть какая-то польза от школы.

− Да ладно, ладно, мам! – испугался папа. – Тоня! Давай торт, я есть хочу.

− Нет, − отрицательно закрутила я головой. Я хорошо знала папу: он мог спокойно попросить, а потом сделать то, что задумал – разбить, разломать, растоптать, уничтожить. Но это не коварство с его стороны, просто дедушка его давил, вот он таким вероломно-обманным образом иногда всё-таки делал то, что ему запрещали.

− Ну Антонина! Серьёзно есть хочу. Сладкое сто лет не ел.

− Ну что ты мелешь! – возмутилась бабушка, − В твоей музыкалке с утра до ночи домристки-балалаечницы тебя печеньями с плюшками потчуют.

− Так то не работе, хочется дома.

− Ты на Тоню посмотри, ей только сладкое. В кого она у нас такая…

− Намекаешь, что не я её отец.

− Саша! Типун тебе на язык! Что ты несёшь?

− С голодухи, мама.

Я не стала слушать препирательства насчёт моей фигуры, точнее её отсутствия, я как столбик на ножках, и насчёт подлинности отцовства папа любил пошутить, у них в музыкалке там нечем заняться, вот и шутят, кто чей, кто с кем и так далее. Я отнесла торт в холодильник. Пусть, если хочет его уничтожить, сам идёт на кухню, сам открывает дверцу, сам вытаскивает коробку с полки – папа не любил телодвижений по дому, он привык, что ему всё суют под нос, даже трусы и носки по утрам.

Вернулась на террасу – папа сидел голодный и злой, бабушка сказала мне мыть картошку. В итоге голодный и обиженный папа ушёл навестить друга детства, а мы с бабушкой продолжили консервирование грибов; время поджимало, остатки вечером на ужин мы хотели папе скормить, но для этого нужно было всё законсервировать, для того чтобы появились эти остатки.

Наконец приехала мама. Я всегда волнуюсь, если она вечером идёт пешком от станции. Темно, у всех собаки. Но хорошо, что посёлок в октябре ещё живёт «ночной жизнью», дороги асфальтовые и сухие, магазин, у которого всегда в это время тусуются бездельники с выпивоном, а когда начинается не асфальтовая, свет из домов указывает запоздавшему путнику ямки и ветки… На нашей улице фонари, светло, некоторые живут круглый год, они богатые, поставили за свой счёт. Мама приехала в хорошем настроении, с удовольствием села пить чай, нахваливая торт, она с удивлением рассматривала коробку, потом кусочек:

− Ну надо же, бывают ещё такие, раритет. Как в детстве. И безе тут, и бисквит с пропиткой коньяком и кремовая розочка.

Папа наобижавшись всласть и вернувшись от друга, просто накинулся на картошку и отварные опята. Опят осталось как назло немного, мы с бабушкой разбавили опята жареным лучком… Остальные томились в маринадном заточении дном вверх.

− Красавы! − радовалась мама. Она любила рисовать со мной наклейки на банки. Баночки у нас от этого становились, как сейчас принято говорить авторскими, каждая единственная и неповторимая.

− Тут, Евгения, такое дело, − обратилась бабушка к маме.

− Что? – испугалась мама.

− Игнатий Иванович, − начал папа. − Мой отец и твой покойный свёкор как ты знаешь…

− Саш! Ты ближе к делу. Что ты мне про дедушку нашего рассказываешь.

− Потому ты о нём не всё знаешь.

− Двадцать лет жила бок о бок и не знаю, – обиделась мама.

Дело в том, что дедушка всегда радовался маме, именно мама помирила дедушку с папой. Он смирился с папиным бренчанием, когда узнал, какая у него будет невестка. Мама и вправду подарок для любого мужчины: работящая, всё умеет, на работе вкалывает, дома пашет и не жалуется, не красится, одевается просто, всегда в джинсы и свитер. А вот папа любит пощеголять. То ему концертный фрак за сто тысяч подавай, то новый костюм – он педагог, ему надо выглядеть. Мама по большей части молчит. Впрочем, я тоже не разговариваю с папой без дела. Папа у нас болтает за всех и читает свои и чужие стихи.

Мама закончила технический институт, и работает по специальности, они в своём институте делают платы для секретных организаций. Плата есть в каждом телефоне, даже в детской игрушке. Но то – китайская штамповка, а у мамы в институте платы делают вручную – ни одни высокоточные автоматические технологии не могут заменить их ручную пайку и травление, там сложнейшие схемы. Сейчас мама ещё в институте до ночи, подрабатывает уборщицей.

Бабушка посмотрела на маму с жалостью и сказала:

− Евгения! Выслушай! Наш дорогой дедушка был… даже не знаю как сказать. Понимаешь: в каждой мало-мальски большой организации были люди, которые следили за другими.

− Почему были? И сейчас есть, − заметил папа, уплетая торт за обе щёки. – Информатором отец был.

− То есть? – мама ничуть не удивилась, она похлёбывала чай и наслаждалась дачей.

− Такие люди докладывали обстановку в коллективе, выявляли шпионов и неблагонадёжных, − сказала бабушка.

− Не поняла, − это сказала я.

− Так получилось, − сказала бабушка.

− Мы не должны были об этом знать, об этом никто не знает, − серьёзно сказал папа. – Кто-то в институте стал его подозревать. Я подробности не знаю, позвонил домой человек, по голосу студент и рассказал.

− Такие вещи были всегда, − мама невозмутимо чаёвничала. − У нас на работе есть замначальника по режиму. Все знают, кто он и что.

− Сравнила, − сказал папа. – У тебя режимное предприятие

− Но дедушка был из негласных. Ты, Тоня, не думай ничего такого. Дедушка никого не оговаривал. Но разной шушеры не терпел.

− Какой шушеры? − спросила я.

− Ну, − замялась бабушка. − Если кто книги запрещённые читал, самиздат, или, вот, студенты с разными элементами корефанились.

− Ну, бабушка, какие элементы? − Я если честно ничего не поняла.

− Раз в год, − сказал папа, − дедушка приезжал с таким приблизительно тортом.

− Не знаю, − сказала бабушка. − Почему он стал этим заниматься, я не знаю. Но кто-то должен. Наверное, выбрали дедушку как наиболее подходящего. Он всегда был строг, прямолинеен и принципиален, невзирая на регалии. А для тех, кому всё это сообщалось, нужна была объективность. В любом коллективе интриги, кого-то подсиживают, на кого-то и донести могут, оговорить, а дедушка должен был в случае чего раскрыть интриганов. Объективность – вот главное, что от него требовалось.

− Хорошо. А при чём тут мы все? – спросиламама.

− Евгения! Ты торт ела!

− Ах, ну да, − зевнула мама. – И что? Торт и торт.

− Это торт, как тогда! – зашипел папа.

− Это нереальный торт, – сказала мама.

− Тоня переняла эстафету! – сказала бабушка.

− То есть? – мама стала похожа на вопросительный знак.

Мы с бабушкой рассказали о произошедшем, о том, как я написала на сайт, о молчаливом и разговорчивом − обо всём.

− Откажись, − сказал папа.

− Папа! Там будут неплохо платить, организуют мне индивидуальные консультации раз в месяц.

− Платить будут сдельно, за выход на экзамен, – сказала бабушка.

− Количество экзаменов умножь на ставку и раздели восемь месяцев – крохи. Мы без них как-нибудь. – сказала папа.

− Папа! А кредит?

− Ой, не напоминай! – махнула мама. – Я не верю, что доживу до его погашения.

− Доживём, − как всегда успокоил папа. Казалось, его это совсем не касается.

− Папа! Но летом у тебя нет учеников. А у меня не будет уборок в квартирах.

− Это почему? – удивился папа.

− Папа! Уборки – сезонные. Ты разве не замечал?

− Да где ему заметить, − проворчала бабушка. – Там же фестивали их художественного авторского бренчания.

− Да. И что? – с вызовом сказал папа.

− Ничего, ничего, − стала успокаивать папу мама и даже обняла его.

− Деньги не лишние будут.

− Тут вот какой плюс, − сказала бабушка. – Абы кому они не предлагают. Они так и сказали, что сразу обратили внимание на фамилию. То есть у Тони – анкета.

− И что – анкета? Очень спорная анкета, если на то пошло.

− Они искали человека, кто бы смог сдать черчение, вот это главное, − сказала я.

− Это смотря для кого спорная. Там, − бабушка сказала с нажимом на «там» и показала на потолок, − там это большой плюс для Тони. Ей там доверяют. И не унитазы мыть у богатеньких.

− Тут вот что, Тоня, − сказала мама. – Вопрос не в унитазах. Тут другое. Сможешь ли ты жить с тем, что кого-то с твоей помощью вывели на чистую воду, уволили – тут вопрос этический.

− Но если всё будет честно, ведь никого не уволят? – спросила я.

− Честно ничего нигде не бывает, − сказала папа. – У нас в школе бесплатной гитары просто нет, а по документам – есть. Начальство деньги по своим карманам рассовывает, а я работай.

− И до вас доберутся, не волнуйся, − сказала бабушка.

− Меня будут готовить. И я просто поступаю для себя, куда не поступила в этом году. А для них – мне не сложно, тем более обещают деньги.

− Ясно, Тоня. Ты будешь подставной. Подсадной.

− Ну Саша, − зевнула мама.

− В цирке бывают подсадные. В театре бывают клакеры, − сказал папа. − В интернете их миллион, этих ботов.

− Но я не бот, папа.

− Ты подбот от слова «подстава».

− Оставь Тоню в покое, Саша. – сказала мама. − Она поможет людям. Тут нет ничего такого. А ты фантазируешь.

− Я фантазирую? Я фантазирую?! – папа хватал ртом воздух от возмущения.

− Ты всегда фантазируешь, Саша.

– И торт, и эту коробку я нафантазировал?

− Коробка просто нереальная, − сказала мама. – Это чудо, а не коробка. Надо же! Картон, узоры, всё как в детстве.

− И не забывай, Саша, − сказала бабушка, −– что в дедушкином вузе Тоне подменили экзаменационный лист. И задача операции не натянуть Тоне проходной балл, а наоборот поймать на занижении оценки, я так поняла их задачу.

− Верно бабушка! – я всегда поражалась как бабушка всё умеет сформулировать. Не зря она работала завлабораторией когда-то, у неё до сих пор светлая голова, не то, что у богатых кошёлок, у которых я убираю квартиры. Те только и трясутся, чтобы я у них ничего не украла, и спрашивают, есть ли у меня жених – больше их ничего не интересует. Деньги и женихи. Ещё сериалы и глупые передачи по ТВ.

− Значит, деда помнят. Отомстили внучке. Отыгрались. − папа никак не мог успокоиться. – Но Тоня! У нас на работе все ненавидят детей жалобщиков. У ребёнка ни слуха-ни памяти, а мать пишет, что в музыкальной школе коррупция.

− Ой, папа. Это другое совсем. Тут и слух, и память, а фиг, где ты на бюджет прорвёшься.

− Я бы знал, Тоня, что такое творится, тоже жалобу, куда надо накатал. Хотя сами понимаете, жалоб боюсь, − вдруг выпалил папа абсолютно непоследовательно.

− Так что решаем? – спросила мама, глаза её слипались.

− Всё уже решили, просто поставили вас в известность, как родителей. Важно, чтобы ты, Саша, никому не рассказал, – сказала бабушка.

− Я-аа?

− Ну выпьешь там на фестивале и расскажешь под гитару…

− Нет, − замахал руками папа. – Я – могила. Я за славные семейные традиции, пусть они даже бесславные. Дайте уже наконец торта. Или ты, Евгения, всё съела? – папа как всегда смирился. Он всегда артачился, артачился, разбухал дома насчёт работы, жаловался на каких-то бардов, которые у него украли мелодию, но на этом все его возмущения заканчивались, в итоге он затыкался, всё заминал, а на работе всегда был как большинство.

Глава четвёртая. Задание выполнено

Когда мама с папой уехали, жизнь вошла в обычную грибную колею, которая порядком надоела. Мысль о том, что каждая баночка – это деньги тоже перестала радовать. А раскупят ли всё за зиму? Звонок раздался ровно через неделю, знакомый голос спросил: ну как? Я ответила, что согласна, и что как кончатся грибы, так сразу. Отлично – послышалось в ответ, позвоним через месяц.

Я стала посещать двух преподавателей: по черчению и по рисунку. По рисунку ругали, и я была согласна: у меня всё плохо, а по черчению преподаватель, холёная женщина, типичный педагог, хвалила меня. Она научила меня правильно затачивать рейсфедер и показала, как работать тушью. Всё остальное я знала, чем очень удивила моего педагога. Частный педагог! Никогда в жизни у меня не было репетиторов. Дедушка не в счёт, он же свой, родственник. Это были блестящие репетиторы. Так как с рисунком оказалось всё плохо, мне сказали посещать курсы ещё в художественной академии. Сначала я себя чувствовала очень неважно: холёные, красивые люди и рисуют как боги. Первые занятия я тряслась, рисовала совсем слабо, но, освоившись, я увидела, что не только я рисую слабо. За полгода я сделала огромный шаг в рисовании. Мне оплачивали не только репетиторов и курсы, но и проездной – ведь я была не школьница и не студентка, а каждая поездка не дёшева для меня. В благодарность я всегда предлагала репетиторам убраться в квартире. Они с радостью соглашались, и всегда платили, я брала с них половину от обычной цены. Педагог по черчению даже уходила по своим делам и приглашала меня раз в месяц железно, и самое ценное − рекомендовала подругам. Сарафанное радио – важнее всего, круче любой рекламы, я очень дорожу рекомендациями, я их собираю в портфолио – с первого класса в школе нам твердили: ведите портфолио, пополняйте его – я и вела, сначала папка была нищая и пустая, но с тех пор как я стала клинером, дела пошли лучше. Я любила листать своё портфолио, разные распечатки из интернета дипломов школьных этапов олимпиад – выше я не проходила, но на школьном этапе становилась призёром не раз в олимпиаде по технологии. Олимпиады надо было проходить дома – мне помогал папа, лучше всего у него получалось по мхк и технологии. В мкх много музыкальных вопросов. Мне даже предложили от школы поехать на районный этап, но я отказалась – я ж сама по музыке ни бум-бум, по истории искусств ещё хуже, а по драматургии был простой вопрос – о спектакле Мейерхольда и художнике Баксте, это я знала, когда готовилась ещё к ОГЭ.

Снова я отвлекаюсь… Просто не с кем больше поговорить, пообщаться.

К бабушке не выбиралась, так была загружена занятиями, но она чувствовала себя хорошо и говорила, что может позволить себе курить самые хорошие сигареты, так хорошо ей живётся.

В приёмную кампанию мне было всё знакомо. Но, когда садилась к оператору, и наставал момент выбора времени экзаменов, я всегда отзванивала моим «товарищам», они просили перечислить все даты и все потоки и после пятиминутной паузы, диктовали мне, какой поток и какое время мне надо выбрать. Это вызывало жуткое недовольство приёмщиков, меня прогоняли из-за стола, ругались. Но я мило извинялась, шла к председателю приёмной комиссии и скандалила – меня так научили, я наизусть заучила фразы. Чем круче был универ, тем неуважительнее со мной обходились. Но я знала свои права. Я так и говорила: это моё право – с подсказки моих режиссёров. Ну а свой универ, где я оказалась шестнадцатой, меня узнали, что было очень приятно. Там было просто, спокойно, я рассчитывала получить на рисунке под сто баллов – так меня натаскали новые учителя. Перед экзаменом по черчению в крутом универе, режиссёры со мной долго говорили по телефону и просили по возможности показать всё, на что способна. А больше не звонили. Деньги перечисляли на карту после объявления оценок на сайте универов. Я не сидела как в прошлом году и не ждала оценок. Я знала: за меня сидят и ждут другие люди. Как только приходили на карту деньги, я открывала сайт и с интересом, а иногда и возмущением смотрела на баллы. Меня абсолютно не касалось, что там происходит, я и так знала, что там всё куплено. Но баллы по черчению расстроили меня. Я не знаю, как там чертят другие, всё-таки наверное, линии мои оставляли желать лучшего, но там были задания на построение. Неужели я ошиблась в третьих проекциях и изометрии? Тушью я ни разу не измазала чертёж. Мы с педагогом чертили только на плохом ватмане для гуаши – именно такой выдавали в универе на экзамене. Спустя час после того, как деньги на карту пришли и я посмотрела баллы на сайте, в домофон позвонили. Пришёл разговорчивый, он контролировал меня весь учебный год и был что называется куратором. Одет он был в такой костюм, который даже мой папа оценил бы. Он был очень доволен и не скрывал радость, я спросила:

− Где вы купили такой костюм?

− В Германии, − улыбнулся он. – Только там надо покупать костюмы.

− Ну это не для простых смертных, извините.

− Антонина! Какие твои годы! – рассмеялся и он и заторопил: − Садись за компьютер.

Я зашла на сайт всё той же организации с двуглавым орлом, куда студенты шлют жалобы, и под его диктовку напечатала протест – это он мне так сказал напечатать капслоком. Причём разговорчивый продиктовал мне номер моего же экзаменационного билета, он знал его наиз!

− А теперь, Антонина, мы с тобой едем на апелляцию.

− Ой! – испугалась я. – Сейчас?

− Сегодня последний день. В здание зайдёшь одна. Там очередь. Постоишь. Когда зайдёшь в кабинет, нажмёшь в кармане эту кнопку. – Разговорчивый, улыбаясь своими жёлтыми прокопчёнными зубами, протянул мне малюсенький микрофончик с кнопкой.

− Там дырочка. Булавка есть, чтобы к карману прикрепить?

− Сколько угодно. − Я открыла жестянку из-под датского печенья, нашла подходящую английскую булавку и прикрепила диктофон.

− А если я не нажму кнопку, что тогда?

− Ничего смертельного. Просто больше писанины, а так аудиофайл – и тебе не надо ничего писать, присутствовать при очных ставках.

− Давайте потренируемся, можно?

Он кивнул. Я отстегнула микрофон, включала и выключала, а потом слушала запись у разговорчивого на телефоне.

− Чудеса двадцать первого века, Антонина, − он помедлил: − да и двадцатого тоже.

Мы ехали с ним на метро. Лето, станции и вагоны свободны, нет толчеи. Какой-то бомж спал на лавке в углу вагона – разговорчивый тут же позвонил. На следующей станции в вагон вошли полицейские и забрали бомжа.

− В очереди, когда будешь стоять, смотри не нажми кнопку. –Предупредил разговорчивый на улице. − Там сейчас намечаются вой и стенания.

− А всё-таки, − я крепилась, но не могла скрыть своё расстройство от оценки.—Почему мне так мало баллов поставили? И что мне спрашивать?

− Антонина! Кто у нас в черчении сечёт? Я или ты? Я если честно, винт от шпильки с трудом отличу.

У решётки, за которой начиналась территория крутого универа, он спросил меня:

− Тебе на проезд деньги приходили в этом месяце?

− Нет, − честно ответила я.

− Придут сегодня. Если включишь микрофон. Не включишь – не придут. Уяснила, Антонина? Год работы! Умоляю: не подведи меня, лично меня!

− Не волнуйтесь. Мы же с вами попробовали – всё работает.

− Отлично. С тобой никаких проблем, Тоня. Тебе в органы надо, а не на дизайн. Ты прекрасна, Тоня. Молодчина. Если всё будет нормально, всегда дадим тебе рекомендацию, если надумаешь.

− Спасибо.

− Прощай, Тоня!

− До свидания.

В старом обшарпанном коридоре самой крутой академии я смотрела в окно. На улице под стать моему настроению дождило, но тепло – июль же. После трёх часов ожидания в компании зарёванных девочек и мальчиков, а также трясущихся мамок и папок (на удивление папки были более раздражительными. Я вообще замечаю, что самое страшное не скандальная мать, а обозлённый отец, мужики вообще не сдерживаются, я их не люблю и боюсь), я вошла в кабинет. Кнопку микрофона я нажала ещё у двери, на всякий случай.

− Фамилия! – ослепительно улыбнулась мне девушка-секретарь; ещё недавно она рассаживала всех, и меня в том числе, на экзамене за чертёжные доски.

− Антонина Чапыгина.

− Я же вам сказала – фамилия, − надменно так.

Я промолчала. Столько тупых людей повсюду, и все тупые строят из себя. А промолчала я, потому что разговорчивый приказал провоцировать конфликт, так бы я как миленькая ответила. Девушка оценила меня прищуром и выжидала тоже молча. Мне такой красавицей, как эта девушка, никогда не стать, подумала я, никогда мне не работать в приёмной комиссии, никогда не организовывать абитуриентов. Моё дело – уборка квартир, сбор урожая и монотонное выковыривание ядра лесного ореха из его панциря или косточки из горького тёрна…

− Вы слышите меня, Антонина Александровна?! – я задумалась, отвлеклась и не слышала, что мне говорили.

− Я? Д-да.

− Так подойдите к доске. Вот ваша работа. Узнаёте?

− Узнаю, − сказала я. От волнения я даже не заметила, когда к магнитной доске прикрепили мой чертёж.

− Вот тут, тут и здесь − ошибки. Штрихпунктирная линия не по ГОСТ, стрелочка как стрела Робин Гуда, аналогично отминусовали, − тараторила худая вертлявая женщина, я не видела её на экзаменах.

− Извините, что перебиваю… − просил перебивать и извиняться, сбивать.

− Ах, не перебивайте. Вас много − я одна. Вот здесь грубая ошибка в чертеже, здесь неправильно вынесли размер.

Я не слушала её. Я просто ждала. Она молола чушь насчёт штрихпунктирной. Я знаю все ГОСТ, мне дедушка объяснял, и стрелочки у меня идеальные, и расстояния все по ГОСТ, она врала это ясно, тоже мне – «стрела Робин Гуда», совсем обнаглела, падла. Наконец она замолчала.

− Всё. Вопросы есть? – спросила девушка-секретарь, насмешливо улыбаясь, то есть она строила из себя сочувствующую, но я чувствовала – эта сука торжествует, ей приятно, что мне обидно.

− У меня штрихпунктирные правильные и по ГОСТ, − повторила я. – Давайте с измерителем всё проверим и справочник откроем.

− У нас времени нет каждому дилетанту рассусоливать. Вы посмотрите на ваши надписи, − худая и морщинистая почти кричала на меня. Я понимала, почему. Она хотела заговорить мне зубы, но обломалась.

− А что не так с надписями? – я готова была её убить.

− А-аа.. Э-ээ, − она явно попала впросак – шрифт мой конёк, с четырёх лет дедушка учил меня писать стандартными чертёжными шрифтами. – Ээээ… Вот нижний элемент буквы «к» не верен. И наклон.

− Проверяйте наклон , − сказала я. – Я ровно под 75 чертила, я проверяла. − На самом деле я пишу от руки ровно под 75, дедушка натаскал.

− Девушка, − это шла на преподше секретарь.

− Что «девушка»?! – я почти взбесилась: она тут мне будет девушкать, тупая глянцевая барби! Шрифты я знаю, я их обожаю. Причём разные, ни о какой ошибке в угле наклона не может быть и речи.

− Ээээ… − заэкала худая бабища. − Закругления хромают…

− У меня идеальные закругления.

− Нижний элемент буквы «у» тоже не верен.

− Верен.

− До свидания, Антонина Александровна! – секретарь поднялась, наверное она собиралась меня выпроводить.

Сначала я хотела возразить, ещё поспорить об ошибках. Их не могло быть! Исполнение − согласна. Для черчения нужен навык. Дедушка умер скоро шесть лет как, пять лет был перерыв, ясное дело, что навык теряется, качество страдает, за год я восстановила линии, но равномерный нажим − нет. Я почти никогда не плачу, но тут, когда я увидела, что меня выпроваживают, с презрением, даже с брезгливостью, ком подкатил к горлу. Не из-за себя и низкой оценки. Из-за памяти дедушки. Он бы расстроился из-за моих 55-ти баллов. Наверное, у меня было такое жуткое лицо, что эта красавица с чёрной душой сказала мне:

− Только прошу вас – не возражайте.

− Да, − подтявкнула морщинистая. – А то пятьдесят два получите, у вас рамка не той ширины. Линия не сплошная основная.

− А какая? − выдавила я.

− На миллиметр тоньше.

− Да что вы! – я чувствовала, что очень зла. А казалось бы: чего мне злиться. Я сюда и не собиралась идти учиться. Подставной абитуриент − моя работа. Странная, но работа. Но я разозлилась. Передо мной сидела и скалилась накаченными губами, толстая жабоподобная сильно накрашенная тётка базарного вида, морщинистая же просто пропала – «Не доживёт!» − поняла я. – Помрёт такой, как сейчас…» И я успокоилась, даже не хлопнула дверью. Хлопанье дверьми – единственный знак протеста, который я позволяла себе в квартирах, где убиралась. Если что, всегда можно сослаться на сквозняк и на то, что силы не рассчитала, я же сильная…

Я вышла из кабинета и десятки глаз с надеждой посмотрели на меня.

− Ну как?

− Просто…− я запнулась. – Просто… − я вспомнила что кнопка включена.

− Кароч, отстой полный, − сказала девчонка, жующая огромный кусок жвачки: пока мы стояли, она всё закидывала и закидывала себе новые пластины, пока пачка не кончилась.

− Угу, – я сунула руку в карман и выключила микрофон. Мне вдруг захотелось поделиться с людьми, которых я скорее всего больше никогда не увижу; «Внемлят люди, дышат груди», – вспомнила я строчки из папиных бренчаний.

− Что вам сказали? – спросила видно чья-то мама, высохшая, похожая где-то на преподавательницу, которая втирала мне дичь, но эта была не крашеная, седая, вокруг глаз сети морщин, на лбу морщина удивления.

− Сказали что ошибки…

− Указали на ошибки?

− Указали.

– Мы третий год поступаем, всё без толку, − вздохнула дочка этой несчастной мамы.

− А ещё? А ещё? – суетился какой-то парень, он стоял у стены и его всего трясло, он как-будто был подключен к амперметру.

− Ещё угол наклона шрифта, толщина линии, стрелки и штрихпунктир не понравились.

− Это стандартные отговорки, − сказала холёная ухоженная женщина, держащая за руку полненькую тихую дочку.

− Они тут все продались, − сказала мне тихая дочка.

− Но кто-то же поступает, − раздался голос.

− Кто-то поступает, − всхлипнула полненькая девочка.

− Мы вот думаем. Нам наверное не имеет смысла сдавать рисунок и композицию. Всё равно эти баллы не перекроют шестьдесят по черчению?

− Я бы всё равно сдавала. У меня пятьдесят пять, и я не опускаю руки, − сказала я. Я ж не могла сказать: сдавайте люди; работы скорее всего будут пересмотрены и оценки тоже, тут валят даже самых идеальных в черчении! – это я имела в виду себя.

Запикал телефон, сигналя, что пришли деньги. Я попрощалась и бодро зашагала прочь, на улице перед решёткой уже остановилась машина (здесь в центре улица была пешеходной, ездили только по спецпропускам), охранник выбежал из будки, услужливо открывая ворота. Неужели по горячим следам, по моим следам?.. – подумалось мне, − не может быть. Из машины вышли три человека в костюмах с иголочки, в том числе и молчаливый.

Экзамены шли своим чередом. Где-то просто сдавала, где-то я посещала апелляции с микрофоном. Ночью мне вспоминались просители у дверей с надписью « Аппеляция ВИ» − такие разные мамы и такие похожие девочки-мальчики, которые пахали не один год, не один год поступали и никак не могли пробиться.

Наконец вступительные закончились. Не могу сказать, что я сильно уставала. Я теперь прилично рисовала, у меня были небольшие но всё-таки приличные ЕГЭ, и на дизайн среды, я скорее всего проходила по баллам в первую волну. Мне больше никто не звонил, деньги и немалые на карте грели душу – за июль кредит я оплатила сама, за август тоже собиралась оплатить. Мама повеселела, и даже папа ходил радостный в пересменках между своими турпоходами, поездками и фестивалями, он купил себе новую палатку и новый костюм – мама за лето не отобрала у него ни копейки:

− Пусть порадуется. Когда ещё такое лето ему выпадет.

Лето по погоде было совсем не радостное, клубника гнила. Яблони у нас в этом году отдыхали, цветы на кустах смородины побили майские заморозки, с грибами пока было неясно, но надеялись на осень. Бабушка на даче скучала от нечего делать, обсуждала мои приключения с поступлениями.

− Не жалеешь? – спросила бабушка?

− Бабушка! Я кредит за два месяца погасила!

− Это само собой, Тоня. Это подарок судьбы, с заготовками всё плохо.

− Но ждём овощей.

− Ждём овощей. Ну а если не брать в расчёт оплату, не жалеешь?

− Не жалею, бабушка. Дедушка бы не пережил такой моей оценки по черчению.

− Кстати, ты помнишь: они обещали тебе поступление в любой из тех институтов, куда ты сдавала, независимо от результатов.

− Нет, бабушка. Я в свой универ. Они меня знают, узнали, когда я документы подавала, а после забрала. Не хочу в другие места.

− Кто-то из-за тебя сильно пострадает, а может и заболеет… Останется без работы.

− Ну… пойдёт мыть квартиры, как и я.

− Циничная ты стала, Антонина.

Бабушка посмотрела на меня с осуждением, она жалела работников приёмной комиссии. В глубине души она считала, что торговать и убираться стыдно. Но только в глубине души. Бабушка привыкла к другой жизни. Думаю, она и на дачу переселилась после смерти дедушки, чтобы не видеть эту новую жизнь. Я же очень ценила наш бизнес, всех клиентов. Я чувствовала себя холопом, но не очень страдала, ну а что тут поделать: ни внешности, ни денег, даже машину пришлось папе продать. Зато мы скоро выплатим кредит, тогда станет полегче. Я всё видела в том августе в розовом свете. Я буду учиться тому, что мне нравится, я буду стараться, и поступила я сама, натренировали по рисунку тайные работодатели, спасибо им за это… Я жила будущим. Я буду стараться. Вокруг меня будут творческие люди, вдруг я буду общаться. А вдруг я в универе найду свою любовь… Мне так хотелось, чтобы у меня кто-то появился.

Глава пятая. Новое задание

Настали новые времена. Я училась, я участвовала в праздниках университета, но осознавала себя полным ничтожеством на занятиях по живописи, на черчении я блистала, но перед кем? Черчением мы занимались полгода, вела его деканша, по специальности учитель изо и черчения. То есть черчение было для общего ознакомления, чертили то, что дедушка заставлял меня чертить в начальной школе. Единственный плюс – это архитектурные шрифты, которые я освоила все, чем поставила в неудобное положение сокурсников – они-то еле-ле один шрифт представили на зачёт. Композиция шла получше живописи, но не блестяще – у меня не хватало как всегда фантазии. Если не считать тройки по живописи и лишения из-за неё стипендии, училась я спокойно, общалась с сокурсниками, почти все бюджетники были вполне себе нормальными, даже хорошими, правда любили аниме, а я была практически не в курсе этих мультиков и комиксов, но думаю, что совсем ничего не потеряла. Живопись мне нравилась, но очень было сложно. Акварель, шершавая специальная бумага. Я старалась, но стараться в творчестве бесполезно, можно хоть обстараться, не спать ночами, писать сутками, всё равно ленивый, но способный получит пять на зачёте, а ты, роботоспособный, но бесталанный, вымучаешь свой «уд». Этим хорош универ третьего ряда. Если стараешься, тратишь время, то вполне себе реально даже без способностей, а только трудом выгрызть «уд» и «хор». В свободное от учёбы время я по-прежнему мыла полы, и кроме этого стала подрабатывать тайным клиентом. Тайный клиент – именно так называлась моя секретная неофициальная подработка, работой это назвать было нельзя, это всё было разово, от случая к случаю. Почему секретная, да потому что я никому о ней не рассказывала.

В свободное от учёбы время я по-прежнему мыла полы, и кроме того стала подрабатывать тайным клиентом. Тайный клиент – именно так называлась моя секретная неофициальная подработка, работой это назвать было нельзя − всё происходило разово, от случая к случаю. Почему секретная, да потому что я никому о ней не рассказывала.

В апреле я мыла полы у подруги чертёжницы − моего бывшего репетитора по черчению. Все её знакомые были приятными, но строгими старушками, точнее старушками их назвать было нельзя, они красились, одевались, цокали каблучками, посещали косметолога, они были холёные, старели красиво и не жалели денег на массажистов; когда убиралась на полках, я то и дело видела незнакомые мне, но очень красивые коробочки с масками и прочей дребеденью для кожи лица, декольте и пяток. После одной из таких уборок, я вышла на улицу с мешками мусора. Во дворе стояли контейнеры для раздельного мусора, и вот я разделяла его, выбрасывала – бумагу отдельно, пластиковые бутылки и вёдрышки из под мёда раздельно, стекло тоже отдельно. Дальше шла на соседнюю помойку – пихать в вонючий переполненный мусорный контейнер всё остальное. Тут ко мне и подошёл мужчина. Я посмотрела на него, он улыбался.

− Я от хороших знакомых, – объявил он. На маньяка не похож. Одет в стёганую куртку, абсолютно незапоминающееся лицо.

− Извините. Я сейчас замёрзну, − сказала я. На улице действительно было промозгло, даже холодно.

− Да, да. Я буду вас ждать на детской площадке, знаете, где она?

− Как к метро идти?

− Да.

− Хорошо, − ответила я.

Поднимаясь в квартиру, я судорожно думала: что происходит и как себя вести. Я хотела позвонить маме, но потом решила, что хватит звонить, надо всё решать самой. Девятнадцать лет всё-таки. А вдруг это западня? Сейчас накроет налоговая? У меня был бзик на все эти проверки, и небеспочвенный – я же сама участвовала в «облаве». Мои действия неправомерны – я убираюсь и не плачу налоги, я продаю со своего огорода и не плачу налоги, у нас нет сертификата на продукты. Банки и вино, если что, можно и нужно сваливать на бабушку, она пенсионерка, к ним суд лоялен, а ко мне совсем нет. Я мучилась: брать или не брать сейчас деньги у хозяйки, но всё-таки рискнула взять. В конце концов, если бы ловили, то зачем ему заранее подходить. Уфф. Клиентка расплатилась со мной. Хорошо, что на чай не даёт, впервые в жизни я обрадовалась отсутствию чаевых. Я решила больше никогда не ходить в эту квартиру на уборку, а сейчас идти в противоположную от метро сторону, но тут мне позвонила моя клиентка, та, которая только что со мной расплатилась.

− Тонечка! На детской площадке тебя ждут. – Значит, она следила за мной с балкона!

− Хорошо − я развернулась и обречённо поплелась на детскую площадку.

Я ещё раз удивилась, насколько незаметный, самый обыкновенный, если бы не яркая куртка, человек хочет со мной поговорить. Просто человек-неведимка какой-то! Он приветливо помахал мне рукой, протянул банку с колой. Я поблагодарила, вскрыла и стала пить, интересно: он знал, что я люблю именно такую колу или так случайно вышло? Я бы вполне без колы обошлась, но мне всегда неудобно человека обижать. Он от души предлагает, а может и не от души… Но мне хочется пить, я постоянно хочу пить и есть. Знаю, что надо уметь говорить «нет», и когда дело касается продажи вина, я так и делаю, но когда дело касается наших дачных алкашей и их просьб «что-нибудь зажевать», то у нас с бабушкой есть специальные бесплатные банки с овощами – закуска для временно безденежных. Я пила колу, а он смотрел на меня, изучал. Я теряюсь под пристальными взглядами. В метро обычно пялятся, но сразу отворачиваются − этот тип именно изучал.

− Антонина Александровна! У меня к вам деликатная просьба.

− Я уже поняла. Вербуете?

− Да, увы. Есть необходимость.

На площадке какой-то отвратительный мальчик пинал ногами другого ещё более отвратительного мальчика, «ещё-более» матерился, но никто не делал ему замечания и не разнимал детей.

− Да. Дети как дети, − усмехнулся мой новый вербовщик.

− Очень приятно.

− Понимаете, Антонина Александровна, мне рекомендовали вас как очень надёжного сотрудника… человека то есть.

− Да. Я понимаю.

− Я хотел бы вам предложить стать тайным клиентом у нас в штате. В негласном, понятно, штате.

− Это контрольные закупки делать? У нас в группе две девочки так же зарабатывают.

− Что вы. Такого добра и без вас хватает.

− И что я должна делать?

− У нас к вам такое задание. Оно не сейчас будет. Предположительно июль-август.

− Не смогу, я на даче…

− Из-за дачи мне вас и порекомендовали, по территориальному признаку.

− То есть? Извините. Я не поняла.

− Может чипсов? К коле.

− Нет. Спасибо, − сказала я, хотя очень хотела чипсов.

− Ну не стесняйтесь, Антонина Александровна, − и собеседник достал стограммовый пакет моих любимых чипсов с солью, просто с солью. Я их обожала. Но дорогие. Я их даже в акции не брала.

Я обречёно захрустела чипсами.

− У вас же дача под Мирошевым.

− Да. Там. Наш посёлок теперь тоже город. Объединили весь пригород и назвали городским поселением.

− Ну всё меняется. Ничто не стоит на месте. Были губернии, потом области, теперь поселения. Суть не очень меняется.

− Очень меняется суть. У нас теперь можно на даче зарегистрироваться. А раньше нельзя было.

− Из-за этого цены на недвижку поднялись?

− Очень поднялись.

− И сколько вам ещё кредит выплачивать?

− До октября. Всей семьёй ждём – не дождёмся, − я даже не удивилась, что он знает о кредите.

− Так вот вам будет хорошее подспорье в финале. Оплата будет очень хорошая. Кроме того, кроме оплаты, будет премия за вашу прошлую помощь, это когда вы поступали…

− А что делать-то?

− Вы будете работать, как говорится, вчетвером, изображать покупателей в салоне связи.

− То есть всё-таки тайный покупатель? Нет. Не хочу. Подставлять продавцов не хочу.

− Понимаю вашу позицию. А если посмотреть на это с другой стороны. Это задание не официальное, заказано частному агентству, вас просто порекомендовали. Наши заказчики заинтересованы в одном работнике этого салона, они хотят его забрать себе, для этого нужно, чтобы он уволился, контрольная закупка необходима. Чтобы был повод его уволить.

− Да сейчас без всякого повода уволить проще простого. Это не проблема.

− Я не могу объяснять всё, я не вникаю в мотивы. У нас есть задание, вы – кандидат на задание. Неплохие деньги. И о премии не забудьте. Вы нам нужны, вы надёжны, у вас серьёзные рекомендации, вы там рядом, под боком, а это важно, очень важно.

− Что мне надо будет делать?

− Просто разговаривать с продавцом-консультантом.

− То есть это продавца хотят скомпрометировать?

− Ответ отрицательный. Заказчика интересует управляющий. С ним будет заниматься другой человек.

− Я поняла. Четверо стукачей. Сумма какая?

И тут он называет сумму точь-в-точь равную величине выплачиваемого ежемесячного кредитного взноса и повторил: это гонорар и премия за прошлогоднее.

− Ой, − я крепко задумалась.

− Вас будут инструктировать, объяснят всё, прорепетируете.

− Ой не знаю, − говорю. – А репетиции когда?

− Так всё летом.

− Наверное хороший человек, а я ему жизнь покалечу.

− Антонина Александровна! Повторяю. Вы будете разговаривать не с ним, а с консультантом. Покажите свой телефон.

Я показала. Он не удивился, как делали все.

− Дешёвый телефон – то, что надо. Берегите его.

− Носила в ремонт.

− Дышит?

− И тащит.

− Захватите этот телефон, поговорите, пообщаетесь, например по поводу покупки нового. И всё.

− И всё? Вы серьёзно?

− До июля вас никто не будет беспокоить. Я заранее решил с вами поговорить.

− Значит, я до лета свободна?

− Да. Вполне.

− Не знаю соглашусь ли, не знаю, − я доела чипсы.

− Вы думайте, времени много. Если раньше надумаете − звоните, вот вам моя визитка.

Он протянул визитку. На ней была эмблема и информация о фирме юридических и прочих услуг.

− Буду ждать вашего звонка.

− Человека подставляю.

− Я вас уверяю, что этот молодой человек, против которого есть заказ, не пострадает, а может быть даже выиграет от увольнения.

− Так кто ж и когда выигрывал от увольнения?

− Ну бывает что увольняешься, а потом находишь более хорошую работу.

Более хорошую – да уж…

− Спасибо. Можно мне идти?

− За что спасибо? – удивился он, поднимаясь.

− За колу и чипсы,− улыбнулась я. Тут я вспомнила о мальчиках-матершинниках-драчунах и стала оглядываться, но их нигде не было. То ли я так погрузилась в чипсы и разговор, то ли они так недолго воевали…

Глава шестая. Контрольная закупка

Тайный покупатель – подло. Но, с другой стороны, − самые хорошие девочки в нашей группе так подрабатывали, и не скрывали. Они работали и в кофейне, после в агентстве, но от подработки не отказывались. Не могу сказать что я забыла о разговоре. Я о нём помнила. Почти решила отказаться. Но чем ближе подбирался июль, тем больше я рассуждала: что собственно я теряю. Допустим, достоинство теряю. А не теряю ли я достоинство, когда лебезю перед покупателем или когда убираюсь в квартирах. Улыбка и болванчиковое кивание – атрибут всех обслуживающих профессий. А вот если меня так же подставят с контрольной закупкой, − думала я, − как я буду себя чувствовать? Ужасно я буду себя чувствовать. С другой стороны: платят хорошие деньги и как всегда делают хитро – премию заплатят вместе с гонораром. Но как не посмотри, всё понятно: я – просто мразь, дрянь, крыса и ещё похуже эпитеты, нецензурные, это всё мне, это всё моё. Как быть? Отказаться – решила я в сотый раз и в тысячный раз подумала: а деньги? я теряю деньги. Просто не буду звонить и всё. Я боялась и ждала звонка. Но мне никто не перезвонил в июле и я успокоилась, и даже расстроилась – значит, нашли другого, значит я не подошла.

Но первого августа приехал папа. После очередной вылазки на какой-то фестиваль, он прикупил очередную необыкновенную гитару с необыкновенно звучащей декой. Для нас это было чревато трагедией. Мы очень надеялись на папины деньги в августе. Свои отпускные мама заплатила за кредит в июле. Папа приехал на дачу одухотворённый как никогда, он сиял всеми цветами радуги, как трёхлитровые банки с рассолом, когда в них преломляется солнечный луч.

− Да что вы расстроились? В сентябре старую гитару продам кому-нибудь.

− Нам в августе деньги нужны, папа! – я когда злюсь, никогда на папу не смотрю, отворачиваюсь. Он всегда из-за этого бесится. Он же не знает, что я не хочу знать его будущее, каким он станет в старости, если доживёт понятно, а не умрёт от остановки сердца, когда напьётся и полезет купаться в какую-нибудь романтическую речку с быстрым течением и острыми камнями на дне − такое случалось почти каждое лето.

− Тоня! Сколько у нас на карте? – спросила бабушка.

− Хватит на кредит, − наврала я. Не могла же я сказать, что мы с мамой купили бабушке на семидесятипятилетие подарок − плазменный телевизор, у неё через несколько дней день рождения. Мама удивлённо посмотрела на меня, мы с ней поговорили с глазу на глаз. Сошлись на том, что не надо было папу баловать в прошлом году и оставлять ему отпускные. Он купил костюм тогда, а теперь гитару. Насчёт денег я наврала маме, что остались с прошлого задания, что была ещё премия, о которой я умолчала, что зная папу, отложила на чёрный день.

Делать нечего. Надо как то пережить три последних кредитных месяца, и потом можно будет вздохнуть полной грудью. А жили мы летом, пока папа мотался по фестивалям, совсем впритык, мама вообще перешла на подножий корм. Мы с бабушкой питались по-спартански, но так как мама не могли, мы бы сразу ноги протянули, нам с бабушкой нужны и конфеты, и сливочное масло, и творожок.

Я решила прогуляться в лес за малиной и заодно позвонить незаметному. Хорошо, что малина в подлеске, и телефон ловил.

− Антонина Александровна. Сам собирался вам звонить. Ну вы как? Созрели?

− Да.

− Отлично. Вы сейчас на даче?

− Да.

− Отлично. Помните заказчика, который у вас в последних числах августа заказывает?

− Конечно.

− Помните, где с ним встречаетесь обыкновенно?

− Да, – холод пробежал по моему телу, точнее – холодный пот, на поляне, где малины оказалось просто море, солнце пекло нещадно.

− Он вам позвонит. Захватите там пару банок варенья или что там он у вас берёт.

− Вино и варенье. И закуску овощную. Но её пока нет. Начало августа, ещё не делаем.

− Что-нибудь. Лучше варенье. И вино ёмкость небольшую.

− Хорошо. Когда?

− Сегодня? Завтра? Когда удобно, но не затягивайте.

− Завтра.

− Отлично. Во сколько вы обычно встречались?

− В пять.

− Замечательно.

− А что я…

Но телефон отключился. Со мной больше не хотели разговаривать. Наверное некогда. Наверное я не совсем вовремя.

И опять аллея, парк, несчастливая лавка, и я с пакетом, с нашим фирменным бумажным пакетом, который мы заказываем по дешёвке в нашем же посёлке, но с другой стороны от ж/д станции – там, на такой же даче, как наша, делают и продают коробочки и прочую упаковку, листы картона и бумаги всех мастей и плотности лежат на поддонах под навесами… Мой клиент улыбается мне во все свои акульи тридцать два зуба, он сегодня в бейсболке, одет по-спортивному. Я не узнала бы его, если бы он не узнал меня.

В Мирошеве недалеко от вокзала – торговый центр, там кино и прочие прелести жизни, там движуха и кипит жизнь своими потребительскими страстями. Когда-нибудь я тоже там что-нибудь прикуплю. Ещё три месяца и путы будут сняты, и печень, выклёвываемая орлом-банком, восстановится навсегда. Вытерпеть этот месяц, получить деньги любым путём, пусть даже таким, жизнь тяжёлая, жутко тяжёлая, я поймала себя на том, что понимаю киллеров. Мне предложили работу, непыльную, но не этичную. Я подведу человека. Но если человек справится, сделает всё хорошо, пусть с моей стороны будет провокационное поведение, то человеку наверное не очень это навредит – это я так себя стала успокаивать с сегодняшнего утра. Я тут же вспомнила о микрофоне и что на апелляции я провоцировала ответы, раскручивала на них. Тут тоже нужна будет провокация, это ежу понятно…

− Смотрю, не рады меня видеть. А я − постоянный ваш клиент.

− Нет, я рада, вам вот − то что вы просили.

− Не рады, − он взял пакет.

− Значит вы с ними?

− У меня заказ.

− А мне говорили другие люди, что у них заказ – я показала визитку незаметного.

Он бросил взгляд на визитку и сказал:

− Другие люди попросили меня организовать, по старой дружбе помогаю иногда.

− То есть везде сети и слежки? – у меня это вырвалось, я ужасно не люблю быть навязчивой и любопытной. Но я была выведена из равновесия: вот человек покупал банки и вино, а теперь оказывается, что он будет давать мне задание, объяснять, как себя вести и конечно же выдаст диктофон с микрофоном «два в одном».

− Я не знаю, что вы называете сетями, если имеете в виду торговые сети, то, да: они везде. Но есть же и просто личные хозяйства, там вкуснее… Значит так, Антонина, − сказал он, когда я убрала деньги за вино и варенье в сумочку и щёлкнула замочком, ситуация такая. В салоне, который нам нужен, работает начальник точки или не знаю как там у них должности звучат.

− Офис-менеджер?

− Может и так. У него комната за стеклом прямо в зале, больше времени он проводит в зале. Также в салоне работает глубоко беременная кассир, которую личо мы попросили доработать буквально до родов. Как только у неё начнётся, а у неё скоро начнётся, останется продавец-консультант, а начальник встанет на кассу. Надо спровоцировать этого начальника точки, этого парня.

− Как спровоцировать?

− Ничего особенного. Ты приходишь как покупатель и консультируешься насчёт телефона. Ты же хочешь купить себе телефон?

− Да. Хочу. Но не в салоне связи.

− Неважно. Ты как будто хочешь купить телефон, − он объяснял мне как ребёнку. − Задаёшь вопросы, там по памяти, по разрешению экрана, все эти пиксели-триксели, по камере особенно, тебе же нужна хорошая камера на телефоне?

− Обязательно нужна, я без неё как без рук.

− Вот. То есть просто ты потенциальный покупатель, ты пришла купить и естественно волнуешься, чтобы покупка была самой выгодной по цене и самой наилучшей по качеству, так?

− Да.

− Вот и всё.

− Но ведь тот начальник, он же не будет меня консультировать, мне же к другому обращаться?

− Верно. Он не будет. Тебя будет консультировать продавец.

− То есть мне надо разговаривать с продавцом?

− Да, с ним. И как можно дольше.

− Хорошо. Может примерные вопросы… − я поняла что сморозила ерунду.

− Ну дорогая, уж продумай вопросы. Будь естественной, тебе же не привыкать.

Я хотела сказать, что это первый раз, мне ж надо дурить людей.

− Ты наверное думаешь о стыде и непорядочности?

− Нет.

− Думаешь-думаешь − я читаю по лицу. Когда будешь разговаривать помни, что не обманешь – не продашь, продавцы не чувствуют угрызений совести, если продают плохой товар, а почему?

− Потому что им начальство велело.

− Именно. И тебе начальство приказывает.

− Угу.

− Кроме тебя в операции участвуют…

− В операции?

− Извини, оговорился, в контрольной закупке участвуют… двое незаметных мужчин и приметная дама. Она будет покупать телефон и заговаривать зубы начальнику. Да не пугайся ты, − он приставил ладонь ребром к уголку губ, как это делают, чтобы показать секретность напоказ: − Так что, Антонина, на связи.

− А можно мне сходить туда?

− Нужно. Вот что значит добросовестность – такая редкая сейчас черта. Непременно сходи, посмотри, освойся. И вот ещё. У тебя есть какая-нибудь задрипезная одежда?

− Грязная?

− Нет. Застиранная, поношенная, что-нибудь невзрачное.

− Есть. Спортивный костюм. Помните − я в прошлом году и в позапрошлом к вам приходила в нём?

− Смутно. − Он внимательно смотрел на меня, мучился, вспоминал…

Мы как всегда шли по парку, нас обгоняли скейтбордисты.

− Вот красота, − сказал он. – Жаль, я стар. − Он имел в виду скейтбордистов, не меня же. − Всё, до встречи, Антонина в ближайшее время и традиционно в конце августа.

− Вы как обычно будете у нас заказывать?

− Да. А как же. У меня день рождения, все привыкли. Всё как обычно. У вас какие-то необыкновенные овощи и приправы.

− Это всё бабушка, она готовит.

Я хотела спросить о деньгах, но не смела, мне было неудобно.

− Значит, с заданием позвоните?

− Как только позвоню, сразу ехать.

Салон нашла почти сразу. Эти большие стеклянные отсеки на первых этажах магазинов пестрят салонами связи разных компаний. В этот день я оделась в единственные приличные джинсы, и в новую футболку, и кеды надела выходные, модного бренда…хорошо что я с распущенным длинном каре, оно скрывает мою короткую шею… Я зашла в салон, решила положить сто рублей на счёт, у терминала стояли ещё двое в очереди. Я развернулась как быдемонстративно показывая, что не хочу смотреть на экран терминала, когда кто-то вводит свой номер… за кассой сидела милая девушка, я сначала не поверила что она беременная, но она как раз поднялась со стула, и я сразу отвела глаза. Где она только юбку такую купила, чтобы и форменная, и налезала на «талию»-пузо. Консультант, парень в белой сорочке с короткими рукавами слонялся, как бы прогуливаясь, мимо витрин, я не стала на него пялиться, на кассиршу, тем более. Подошла моя очередь. Я положила деньги, пока аппарат выплёвывал чек, я обернулась назад: за стеклом, у самого окна сидел тот, на которого и была организована вся это контрольно-тайная травля – красивый парень, как мне показалось. Он смотрел в окно. Солнце не то чтобы село, оно было ещё высоко, но присаживалось − так сказала бы бабушка, парень смотрел на закат… Может быть и не парень, за стеклом было не разобрать, какой возраст, он сидел почти спиной ко мне. Как повезло, подумала я. Салон как раз находится таким образом, что парню досталось окно. Обычно вдоль окна в торговых центрах ставят столы, или манекены. Он повернулся – ну конечно же, у них камеры, у него на столе экраны, и я заторопилась, ретировалась, побежала к остановке, села на маршрутку, даже не посмотрев номер – они все тут от торгового центра шли к переезду. Там я пересела на свой автобус и когда ехала, тоже любовалась закатом, тонкими розовыми полосками между тёмных туч вдали, и в промежутках между лесом − пока шла до нашего участка.

В день икс всё пошло как во всех фильмах, где злодей хотел сделать всё идеально, но всё пошло не так. После я часто думала: правда или нет, когда говорят о бумеранге, о том, что всё вернётся сторицей, что дух справедливости не дремлет, отмщение рано или поздно найдёт злодея. И я теперь знаю точно: когда злодей собирается на злодейство, он отстраняется от будущего, он только здесь и сейчас, цель его краткосрочна и прямолинейна до жути, до трясущихся от волнения пальцев ног.

Мне было не по себе с самого утра. Я жила ожиданием звонка ежедневно. Я торопила этот звонок. Кредит за август не был погашен, телефон сообщал о долге и начислении пени. Незаметный позвонил утром и объявил, что в пять вечера я должна быть у салона. Потом позвонил наш лысый клиент, я ещё подумала: в бейсболке он сейчас или без – ведь он должен быть на операции под кодовым названием «доведи до ручки и до ножки ничего не подозревающего консультанта».

− Антонина! Ты на маршрутке поедешь?

− Да.

− Хорошо. На остановке тебя встретят. Настроение боевое? – я сразу вспомнила разговорчивого, он перед нужным им экзаменом спрашивал про боевое настроение, и мне сразу становилось легче, спокойнее. Но тогда я и правда не очень переживала, ну приду, ну начерчу или нарисую, ну и пусть, не волновалась я так уж сильно. А здесь волновалась и прежде всего о том, что не заплатят, забудут и придётся напоминать, а я бабушке наврала, и маме наврала, а кредит-то висит, а пени-то капают.

− Настроение боевое?

Я решила не врать и поделиться сомнениями:

− Совсем не боевое.

− Ну Антонина, это ты брось. Думай, что просто выбираешь товар. Поболтай с продавцом… − он помедлил. – Знаешь Антонина. Я вот обожаю болтать с продавцами. Они никогда тебя не перебьют, выслушают, иногда дельный совет могут подкинуть. Я, если мне грустно, всегда захожу в магазин и болтаю.

Наверное с симпатичными девушками болтаете, чуть не перебила я.

− Не думай, просто делай свою работу. То есть думай, какие вопросы задавать и там уже по ситуации. Если продавец тебя обидит, что-нибудь скажет обидное, конфликт, знаешь, слово за слово, ты просишь объяснить − он отвечает, ты не понимаешь − он выходит из терпения… ну ты меня понимаешь…

− Понимаю.

− Не молчи, спорь.

− Я поняла… буду понапористее. Микрофон будет?

− Не волнуйся, просто идёшь покупать телефон.

− Хорошо.

− Тогда прощаемся, − видно я ему нравилось, во всяком случае мне казалось по голосу, что этот человек меня уважает, увы, я почти не встречала к себе такого отношения по жизни – лишь от этих людей-ищеек его и видела.

− Если уж надо быть напористой, вопрос, − я решилась на денежный вопрос… Этот лысый был самый близкий для меня человек из их сферы доносов, расследований и преследований. Разговорчивый хоть и был разговорчив, но только требовал, незаметного я почти не знала, про молчаливого вообще промолчу, я до сих пор не могла забыть его внимательное молчание и единичные фразы. Этот лысый, я его знаю четыре года – кто бы мог подумать, что он из тех структур, которые могут организовать всё, что угодно.

− Насчёт денег? Они поступят в течение дня.

− То есть после?

Он засмеялся:

− Безусловно, Антонина. После.

Я попрощалась и начала собираться.

− Куда это ты? – удивилась бабушка, когда около четырёх дня я отложила нож, которым выковыривала из земли морковку.

− Бабушка!

− Неужто на свидание?

− Бабушка! Не спрашивай!

− Не говори так.

− Как?

− Дедушка так говорил, когда шёл в их организацию.

− Нет бабушка, ты не поняла. Мне надо. У тебя же завтра день рождения.

− Да что этот день… Очередной год, как напоминание что скоро мне крышка.

− Бабушка. Тебе семьдесят пять! Почти юбилей.

− Мне ничего не надо… − Ура! Бабушка клюнула, решила, что я еду за подарком, она и не подозревала, что завтра мама и папа привезут ей подарок крепко-накрепко привязанный к конструкции на колёсиках − с такими безмашинные бабули ходят в магазин и мучают чужие ноги в переполненных электричках.

− Зачем ты в страшном костюме? Велюр облысел.

Да уж, бархатная поверхность вытерлась в местах швов, и швы были очень заметны…

− Нормально бабушка.

− Надень шорты.

− Бабушка! У меня ляжки жирные. Я шорты не надену.

− Тоня! В такую жару в костюме!

− Прохладно в августе к вечеру.

− О да. Ильин день, лето закругляется, а когда-то в августе… − вздохнула бабушка, она, наверное, представляла дни своей молодости, когда дедушка, как в оскороносном фильме, привозил её сюда на смотрины к своим родителям, да… наши участки с историей…

У остановки ТРЦ ударило в нос дешёвой парфюмерной вонью, невзрачный мужчина, худой, седой и дохлый прошёл мимо меня, чуть-чуть прислонился, положил мне что-то в карман олимпийки и сказал:

− Знаешь, как включать.

Я испугалась – сунула руку в карман, а там – знакомый микрофон, финтифлюшка. Я застегнула карман на молнию, но молния не работала, расходилась. Придётся руку держать в кармане, чтоб не выпал… Но у меня же на штанах карман тоже на молнии – я быстро переложила микрофон туда.

От остановки до торгового центра совсем близко: две дороги перейти и вот она −площадь, лестница в плитке, с перилами, с то там, то здесь стоящими людьми: кто курит, кто болтает, кто встречается – обнимашки в разгаре, но эта жизнь не для меня, со мной никто никогда не будет обниматься, я не радую никого ни внешним видом, ни внешностью, разве что клиенты и престарелые клиентки хвалят меня: какая я хозяйка и какая я работящая. Станешь тут работящей, когда кредит висит. Да и увы: обнимашек такие, как, я лишены на века, скоро я надену чепец как одна английская писательница. Парень прошмыгнул мимо меня, низкий и плотный.

− Включила? Заходи и покупай телефон.

Я кивнула – ничего я не включила, я что-то задумалась, как-то я притормаживала, может от жары и духоты, не надо было надевать этот костюм. Я расстегнула молнию, сунула руку в карман, ещё раз попробовала микрофон, застегнула молнию.

− Хорошо что приехала не раньше. Профессионал. – Ну слава богу, лысый в бейсболке, в шортах, подошёл, похлопал по плечу ободряюще, он по-моему и не сомневался в успехе операции, был доволен ещё до всего действа.

− С маршруткой так получилось, − похвала абсолютно не радовала.

− Профи всё всегда навстречу идёт… и в карман катится, − улыбнулся он не мне, но своему остроумному каламбуру из разряда «смеёмся после слова «лопата», он часто шутил не смешно, но оригинально.

Я не сразу взошла на плаху, то есть в торговый центр, специально прогулялась мимо окна с написанными рекламными буквами: стол, за которым я наблюдала в прошлый раз начальника офиса, был пуст, экран зиял непривычно чернотой. Обычно в магазинах компьютеры включены в рабочее время, странно. Я снова включила микрофон, зашла в салон связи, не озираясь. Стала бродить вдоль витрин. Я даже не поняла сначала, сколько людей в салоне, но кто-то бродил, как и я. У кассы благополучная − у меня на холёных намётанный глаз − не совсем старая женщина о чём-то говорила с тем парнем, с начальником. Он оказался высоким, красивое лицо и большие глаза. Ого! У него приятный голос. Но странно − мне померещилось, что я где-то слышала приблизительно такой голос.

− Вам что-нибудь подсказать? – подвалил ко мне продавец, парень, худой, но с морщинами вокруг глаз, я представила, как он будет стареть, у меня бзик иногда такой случается. Есть такие дедки, они как старые мальчики, худые, испещрённые морщинами. Продавец смерил меня оценивающим несколько удивлённым взглядом, но не показал, что озадачен − сам был в рубашке с короткими рукавами, но мало ли, кто во что одет вокруг, бабушка рассказывала, алкаши за винишком зимой босиком прибегали – уверяли, что полезно для здоровья. «Геннадий» − прочитала на бейджике, и зря − он поймал мой взгляд, зачекал… Наверное, заподозрил неладное.

− Нет, нет, я хочу осмотреться.

− Вам аксессуар или телефон?

− Сейчас, сейчас, − пока ехала, разработала целый план: тянуть разговор, говорить ме-едленно, пе-ре-е-спрашивать, а то может не хватить на десять минут лицемерной трепотни. Хотя впрочем, почему лицемерной, мне действительно нужен телефон, у меня на самом деле, по чесноку, есть вопросы по камере.

Консультант Геннадий ретировался, я стала разглядывать витрины, какие-то люди что-то спросили − он ответил. Уфф. Спросил тот, кто положил микрофон мне в карман, карманник. Пусть бы у консультанта ещё кто-нибудь что-нибудь спросил. Уфф. А я бы влезла как деловая и вздорная… на правах раньше пришедшей… Я пялилась невидящим взглядом в витрину, телефоны скакали на полках, или это у меня голова кружилась от волнения, случается, что у меня кружится голова, но чаще по весне, когда я мою полы, а потом резко разгибаюсь, тогда мир становится чёрным, а вспышки всегда розовые, похожи на новогодний фейерверк… Я прислушиваюсь к разговору той женщины и того начальника за кассой. Он собирался клеить плёнку, и что-то говорил о настройках; эти настройки легко можно сделать самостоятельно, зря только деньги тратит тётка, подумала я, а потом опомнилась: она же подставная, но какая она натуральная, естественная… Между тем, я освоилась в просторном салоне, магазине – не знаю как правильно и приметила коренастого, деловито, по-хозяйски так, стоящего у терминала. Да уж. Этот парфюм, у нас на улице таким соседка от комаров пшикалась. Ой… буду так стоять столбом, ещё деньги не отработаю. Я призывно посмотрела на продавца, он молниеносно подошёл ко мне, я вынула свой убитый смартфон из кармана олимпийки, показала на экран, объяснила ситуацию с камерой, объяснила, что нужен недорогой, с хорошей камерой, чтобы картинка, пиксели, диагональ… слава богу нужные мне телефоны были у другой витрины и мы отошли от коренастого и его вонючего парфюма. Я разговорилась с продавцом, самое тяжёлое начать разговор, а продолжить не сложно, я рассказала о тяжёлой судьбе, о забытом четыре года назад на лавке почти новом айфоне, о его минусах – продавец участливо внимал. Я спросила, чтобы он посоветовал сейчас, о скидках и акциях, он показал телефоны, добавил, что это не лучший вариант, при этом смотрел не на меня, а за меня:

− Камера здесь не самая лучшая, − признался он кому-то за мной, поверх моей головы.

Я перевела разговор на цвета и чехольчики. Он открыл витрину и показал мне один телефон, потом другой. Я переспросила о скидках. Сказала что у меня их карточка, будут ли скидки, конечно же у меня её отродясь не было, я даже не знала есть ли в этом магазине карточки покупателя. Он ответил, что надо скачать их приложение. Больше я не представляла, как тянуть время и сказала: выписывайте телефон, я беру этот (мне было на самом деле наплевать, какой).

− Да, да сейчас, выпишу…

Тут я вспомнила о зарядке, и задала спасительный вопрос про зарядку, во второй раз стала жаловаться об айфоне, который забыла на лавке и который зарядку мало держал.

Около терминала шла какая то странная возня. Я обернулась. Люди возмущались, коренастый не мог вложить купюру – терминал её выплёвывал, там кто-то начал советовать, что другой стороной, что такое бывает, мужчина и женщина предположили, что купюра поддельная, в это время карманник − подошёл к нам. О, небеса! Этот дешёвый одеколон… И он тоже надушен. Они вместе наверное облили себя с ног до головы. Но продавец – бодрячком, даже не поморщился, он гремел брелоком, отпирал маленьким ключиком витрину, доставал нужный телефон и отвечал, отвечал… Я спросила, почему он достаёт витринный образец, он ответил, что витринный никто не трогает, а достаёт он мне с нижней полки в коробочке – я это конечно же видела, просто надо было болтать, а то ещё не заплатят. Карманник то ли отошёл, то ли я принюхалась. Кажется теперь он лез без очереди класть деньги на счёт, а мужчина и женщина, случайные, не подставные, возмущались. Я уже не знала, что говорить и как быть. Я вообще не знала, правильно ли я делаю, что заставляю доставать телефоны, я ведь сказала, что выписываю, зачем он продолжает их доставать и не выписывает. Может, он меня раскусил? Ладно, думаю, сейчас встану за женщиной, она всё болтала с этим их начальником, ради которого и затеяли цирк с конями. Как скажут оплачивать, тыкнусь в свой убитый и сообщу что средств на карточке недостаточно. Пока я не могла подойти и к кассе, консультант Геннадий всё копался с коробочками внизу витрины и с ключами. Я приготовилась идти к кассе, сделала целый шаг, иногда шаг это так много… Геннадий запирал витрину.

Я прислушалась к разговору у кассы.

− Ой. Но ведь вам придётся заплатить за мой телефон, вы же… − что-то там про плёнку и про настройки.

А он вдруг говорит:

− Знаете сегодня пятница.

− И что?

− Вот вам второй бесплатно и достанется. Хлеб по пятницам бесплатный. Поговорка такая.

− Пословица?

− Почти.

− Вот это про нас, нашу компанию.

Дама засмеялась, натянуто, но вполне правдоподобно. У них случилась, какая-то перепалка, я застала самый её конец.

Я окаменела. Я прекрасно помнила, где я слышала выражение «хлеб по пятницам».

− Ну а если бы воскресение, тогда бы не поменяли?

Японская мать, она же только что купила и менять?!

− Картина Репина: «Мы всегда открыты людям».

Я вспоминала чаще остальных за прошедшие три года эту присказку «Картина Репина». Она казалась самые обидной и странной. Разве у Репина есть такая картина?.. И вот ко мне снова приплыли эти присказки: картина Репина, хлеб по пятницам − юмор, издёвка. И голос! Он! Парень который требовал выкуп за мой телефон! Что-то в моём лице поменялось, потому что этот начальник за кассой уставился на меня своими огромными глазами. А я уставилась во все свои узенькие глазки на этого парня, забыв об осторожности, о том, что мы все тут тайные покупатели, хотя я уже начала в этом сомневаться, что другие тайные, мне теперь казалось, что я одна тут тайная… А эта женщина продолжала что-то говорить, мусолила и мусолила, худенькая, холёная, только причёска какая-то каменная, волосы как колом стоят… Он! Успешный начальник салона связи, это красавец… Он снова говорил с женщиной, но с интересом поглядывал на меня. Тва-арь! – пронеслось в моём мозгу. Я закрыла глаза, чтобы успокоиться. Тварь. Мерзкий. Подлючий. Я посмотрела на него и увидела… странного скрюченного мужика с мешковатом халате… Лицо испещрено паутиной старости, лоб в глубоких морщинах страдания, седая борода, глаза водянистые, бездонные как у пана на Врубелевском полотне, чёрная шапочка, как у семинаристов, которые бродили по центру Мирошева; он склонился над столом и что-то чирикал ручкой, нет! − пером, нет! -ручкой с пером! Он был бледен… Рюмка с золотисто-коричневой жидкостью искрилась, играла в лучах солнца, или не знаю… искры… чёрная шапочка, опять искры… Мне стало нехорошо, я отвернулась от парня, голова закружилась, всё поплыло и я вырубилась.

Я не знаю, сколько я лежала, кажется я быстро очнулась, твёрдый и холодный пол. Издалека я услышала слова:

− Ну вот и «скорая».

Я показала, что пришла в себя, пошевелилась. Я всё прекрасно помнила и слышала, ничего не болело, но лежала с закрытыми глазами и боялась пошевелиться. Пусть его теперь посадят за то, что у него клиент упал в зале, это он меня довёл, на дознании или в суде обязательно скажу, что это он меня довёл. Пусть знает, как не возвращать новенькие айфоны пусть и забытые на лавке!

Кто-то коснулся шеи, я открыла глаза… Белый халат. Он стал со мной говорить, я поднялась, опираясь на руки кого-то, помогал и продавец Геннадий. Водитель помог подняться в машину, посадил на стул, белый халат предложил лечь, но я сказала, что могу сидеть. Голова ныла над ухом, в «скорой» я потрогала набухающую шишку. Фельдшер ударила по пакету, и дала мне его в руку – пакет на глазах набухал и холодел, я приложила его к шишке рядом с ухом. Я расстегнула молнию на кармане брюк – выключила микрофон. В кармане кофты завибрировало: напоминание от банка или деньги? Я выполнила работу отлично, официальный вызов «скорой» − что может быть лучше. Я достала телефон – лишь бы не сел, сообщение от банка: на ваш счёт поступили… до прочтения меня мутило, подташнивало, ушиб на голове болел, вроде и рука ныла, и ягодица, ухо жгло, но после сообщения я заново родилась. Всё окей. Деньги на карте, когда поеду обратно, в маршрутке, в спокойной обстановке, переведу оплату по кредиту и покажу чек бабушке, она пока не требовала, готовилась ко дню рождения, но после потребует обязательно, я надеялась, что дате транзакции она не предаст значения. Я стала чувствовать себя прекрасно. Я ездила иногда на «скорой» с дедушкой, с бабушкой никогда – она почти не лежала в больницах. Но я знала из рассказов бабушкиных подружек, что сейчас в больницу особенно не кладут, тем более полис у меня московский, а не местный. Поэтому мне надо было дождаться осмотра и чтобы записали в свой журнал – вдруг суд, а дальше уйти, смыться, слинять.

В приёмном покое выл огромный мужик, его куснули сразу два клеща два дня назад, он их сам стал вытаскивать и головки остались в пузе, убежали под кожу, как он объяснял, жаловался, что нарывы болят сильно.

− Не плачьте, сказала я. – Вынут вам головки, это ерунда, щипцами, я бабушке дома так вынимаю и соседским собакам. Но антибиотики пропейте, есть заразные клещи.

− Вдруг он заразный! У-ууу.

− Не плачьте. Взрослый мужчина… Выпьете антибиотики, и зараза исчезнет.

− Лучше в «травме» клещей доставать, а не самим − сказал фельдшер с моей «скорой», он заполнял бумагу за столом.

− Ой. А как мне уехать, мне уже лучше! – спросила я.

Меня приняли до воющего мужика, дверь в кабинет не закрывалась, у края двери стояла баклашка с надписью «хлорид натрия 0,9%». Врач потрогал шишку.

− Как вас так угораздило?

− Не знаю. Голова закружилась.

− Такая жара, а вы в синтетике как в парилке.

− Да жара, − ответил из коридора мужик. – Жара… Клещи так и плодятся, так и размножаются…

− Не знаю как.

− Раньше теряли сознание?

Ой. Да что ж он не отпускает-то?

− Теряла.

− Сколько раз?

− Один раз в сауне.

− Давно?

− Давно.

− Ну девушка. Давление нормальное, пульс в норме. Одежда на вас не по погоде. Тепловой удар.

Меня отпустили. Я вышла из кабинета.

− Да уж, девушка. Надо в натуральных волокнах ходить, у меня треники – брежневские, сами дышат! − сказал мужик и опять завыл: его пригласили в кабинет, а он боялся, вцепился в колени и сидел, штрипки его выцветших страшенных то ли штанов, то ли кальсон, натянулись – того и гляди лопнет трикотаж…

Больница − конечная остановка у маршруток, въезд в Мирошев с дальней северной стороны. Я побежала на остановку через шоссе, очень неаккуратно и опасно, зато сразу запрыгнула в маршрутку. Она тронулась. Я ехала по городу. Шесть-ноль девять – ещё не поздно сегодня. Я погасила августовский долг по кредиту, отдельно оплатила пени. Е-еее! Я уткнулась в окно, мы проехали город насквозь, выехали за город, маршрутка летела по шоссе, скоро будет наш посёлок . Выглядывало, выпрыгивало в свободные пространства между деревьев, солнце. Оно слепило правый глаз своими низкими лучами… Наконец маршрутка подпрыгнула на лежачих полицейских. Они охраняли пешеходов в районе школы в нашем посёлке. Следующая остановка моя. На подскоках голова опять заболела… И снова подташнивало – от напряжения, пока я пялилась в экран, оплачивая. Но не сильно. Пройдёт – я была в этом уверена. Я больше не думала ни о чём. Выйти навстречу закату, расстегнуть любимую олимпийку, между прочим она не синтетическая а хлопковая, ветерок будет обдувать меня или просто вечерняя прохлада окутает, раз ветерка нет. Я буду идти и радоваться тому, что кредит оплачен. Я иду налегке, без пакета, а ездила-то как бы бабушке за подарком. Хорошо верующим, у них всегда есть повод смотаться в Мирошев на службу. Скажу, что гуляла. Я вспомнила того парня, как я разозлилась на него, я буду рада ещё раз с ним встретиться где-нибудь в полиции, я всё прилюдно расскажу. Шутник с тупыми нафталиновыми шуточками… Чтоб тебя завтра с работы выгнали – довёл покупателя до бессознательного состояния, чтоб тебя нигде и никогда больше ни на одну работу не взяли! Гори в аду, прах!!!

Часть третья, рассказанная Тохой

Глава первая. Босс в бейсболке

Когда девчонку в коричневом спортивном костюме больше напоминающем пижаму, увезли, я рухнул на стул за кассой. Геник прохаживался от стекла к стеклу, ходил и ходил, пограмыхивая брелоком – успокаивался. О том, что произошло напоминал лишь запах дешёвого одеколона пройдох-мужичков. Он до сих пор бил в нос.

− Что это было, Геннадий? – спросил я с иронией. Слава яйцам не пришлось тратить деньги со своей карты, и та подставная курица, которая просто проковыряла в моём черепе отверстие, сбежала с купленным телефоном. Если это контрольная закупка, они вернутся – вернут телефон, документы, чеки, я проведу возврат. Ой, блин, возврат произойдёт в течение трёх суток – она же расплачивалась картой, интересно это нарушение прав потребителя, вроде бы нет.

− Тох! Ты сообщил в центральный офис о происшествии?

− Ой, да.

Я снял кассу, сложил деньги в мешок и пошёл в свою комнатку позвонить.

− Руководства нет, − раздался голос Инны после стандартного записанного приветствия. Голос Инны ни с чем не спутаешь, он глубокий, низкий, это от курения – она так мне сказала на корпоративе.

− Инна. Это Червяков из Мирошева, − мы иногда перезванивались с ней, ну то есть иногда я попадал на неё и всегда удивлялся. Такое впечатление, что она в офисе была на всех должностях по чуть-чуть. Ну наверное эйчар так и должен зажигать, служба подбора персонала ратировалась и перетасовывалась, и конечно же секретарши – они красавицы, за два года трое выскочили замуж за поставщиков, а Инна – как главная, наверное будет сидеть вечно, чтобы место не потерять, до пенсии.

− Что там? – спросила она не устало как обычно, а неожиданно заинтересованно. Я тогда не обратил внимание, после вспомнил, много после.

Я доложил, что была странная покупка, странные четыре человека, женщина, девушка и два мужика, и что девушка упала в салоне в обморок.

− Окей. Я всё передам. Не волнуйся. Всё будет нормально, − сказала Инна чересчур уверенно.

− Всё будет нормально… Пустые слова, − я обиделся и положил трубку. Ещё на тренингах я терпеть не мог все эти установки на успех и процветание: всё будет нормально, ты сможешь, ты молодец. Ну, ну, молодец… Как тут молодцом-то будешь, когда на тебя похоже организовали облаву. Это то же, что говорить загнанному зверю, которого сейчас разорвёт голодная стая: ты молодец, ты сможешь, ты победишь. Я запер в сейф мешок с выручкой, вернулся к кассе. Посетителей прибавлялось, люди заходили, что-то спрашивали, в терминале оплачивали, два покупателя купили симки, но я устал, был выжат как лимон, ни разу ни один тупой клиент не выводил меня так, как эта, у которой очень натурально телефон выскользнул из рук. Актриса, кто ей платит и сколько за такой спектакль. Странная контрольная закупка… Девушка, что она тут делала? Почему она на меня так уставилась? Неужели вспомнила, запомнила меня тогда в парке, но я сидел далеко, она была занята разговором и передачей сумок, интересно, что в них? Может быть оборудование для слежки. Она меня узнала, это точно. Меня подмывало спросить у Геника: что она спрашивала, о чём они говорили. Она из контроля, Геник её сразу вычислил, просёк и подмигнул. Умный Геник. Или я его предупредил? Или это я умный?..

Салон продолжал работать, обычная летняя пятница губернского городка, в котором бывают тысячи туристов и вокруг которого живут миллионы дачников… Впервые я проклинал нашу бойкую торговую точку и бьющую весь август рекорды проходимость. Дожить бы до закрытия, дожить бы до закрытия – просил я стратосферу. Я не верил в бога в его прямом понимании. Я верил во что-то неясное, неопределённое, как греки в эйдосы, в идеальных людей, в идеальную жизнь, где нет места таким ситуациям, таким подставам. Но я верил в рок, в знамение. Мы всё недопонимаем, неверно интерпретируем, мы не дотягиваем, нам не хватает способностей, опыта и прочих характеристик личности. Кстати, я в адовом кругу без вопросов… Странно, думал я. Прошло года три-четыре, а девчонка в том же костюме, господи, хоть тебя и нет, скорее бы закрытие. Скорее бы у Геннадия спросить о ней, об этой припадочной…

Во время заката народ не то что схлынул, но торговый центр заполнили, точнее заполонили молодые люди, школьники на каникулах, группировки с дачных поселений, подтянулись и подвыпившие компашки с озера. Они все шли на последний сеанс, обычно в это время мы торговали наушниками, в бодрый и бешеный пятничный вечер их продали аж десять, также клались рекордные суммы в терминале – инкассаторы скоро подъедут, надеялся я. Наконец настало время собирать камни, то есть закрывать магазин. Я сдал мешок с выручкой инкассаторам, мизер в общем-то по сравнению с прошлым годом – народ всё больше переходил на карты, терминал скрипел поддонами с деньгами, и шумел, когда его закрывали. Под занавес явились тайники. Женщина – поблёкшая, счастливая (заработала неплохо, подумал я), скромная, тихая и совсем неразговорчивая − разительное различие длиною в несколько часов. Со мной разговаривал спортивный мужчина в бейсболке. Позади него тихо и незаметно жались два мужика, теперь запах парфюма смешался с запахом спиртного. Мне вернули телефон. Я оформил возврат. Нам с Геником предложили расписаться в бумагах. Я отказался, Геннадий согласился.

− Ты почитай, – попросил я Гену, − не подписывай просто так.

Геник щурился в бумагу. Лицо его менялось по ходу чтения.

− А при чём туту мы? – спросил он у мужчины в бейсболке, организатора тайной закупки. Чем больше я изучал его, а я буквально следил за ним, чтобы хоть немного понять, кто он, тем отчётливее я понимал, что где-то его видел, где-то в городе. Промучившись так с минуту, я решил, что видел его в какой-нибудь точке конкурентов, я любил зайти к конкурентам, побродить, посмотреть, как они размещают товар, послушать как общаются. Но мне всегда казалось, что я это совершаю инкогнито, что меня не узнают – кто я? да никто, пустое место…

− Антоний Павлович, зацени что пишут: ты довёл покупателя до обморока.

− Позвольте, господа, − обратился я к руководителю тайников. − У нас как-то диабетчик падал в обморок, никто не заставлял бумаги подписывать. Мы не нарушали права покупателей. У нас кондиционер.

− Ефле тафахтит, − прошепелявил один из мужиков, худой.

− Нормальный кондиционер, просто жарко. – сказал Геник.

− Фы со мной буфере спофить?

Что происходит? Почему раззявает рот этот урод и почему помалкивает старший?

− Подожди Геннадий. Пожалуйста, господа, это не наша вина. У нас камеры, можно всё посмотреть, − говорил я, не показывая, что удивляюсь наезду от шестёрки, конкуренты видать разоряются, если раскошелились на такую закупку; да они заживо сгрызут: не будет обморока – придерутся к чиху, кондиционер мощный – скажут, холодно в зале, вероятность простуды, гайморита, отита и гриппа заодно уж, рынок – это война.

− Вы заставили клиента ждать.

− Но я обслуживал.

− Вы нарушили предельно допустимую норму ожидания, − отчеканил наконец главный в бейсболке. И это между прочим было верно, мы должны были работать втроём. Если много людей, я всегда помогал Генику в зале.

− Я не очень понимаю претензии, – включил я дурака.

− Персонала всего два человека. Это запрещено трудовым законодательством, − сказал босс в бейсболке.

− Лихо вы передёргиваете, − разозлился я. – Режим работы, трудовое законодательство. Это внутренне дело компании, два человека на точке – нормально.

− Два человека не на точке, а в салоне, рядом – он указал на стеклянную стену, за которым был мой кабинет – головной офис.

− Это внутреннее дело компании. – повторил я: как ещё я мог противостоять?

− То что у вас кассир поехала в роддом с рабочего места тоже внутренне дело компании?

− Это её дело. Она по своей воле работала.

− Расписка, заявление есть?

− Какая расписка?

− Заверенная вами, как управляющим, бумага есть?

− Какая: туалетная? – я больше не сдерживался. Что толку сдерживаться, когда всё и так ясно. Я ненавидел этих стукачей, конкуренты оплатили им аферу, они создают искусственную бузу, проблемы на ровном месте торговым организациям, это – вредоносные тролли, да ещё и продажные с потрохами.

По всей видимости мужчина в бейсболке был не совсем профессионал с тайными закупками, он явно не ожидал такого хамства с моей стороны, наверняка ему характеризовали меня как очень воспитанного, тонкого и дипломатичного работника – каким я в принципе и был. А тут – такое. Я редко, но позволял себе ругань вплоть до площадной брани, то есть моё терпение было не бесконечно. Ссора со Староверовым – тому подтверждение, научился я давать словесный отпор ещё в школе. Данёк научил. Иногда ничего, кроме подзаборного хамства на оппонента не действует. Тут я до подзаборного не опустился, но кольнуть я умел, пошутить, когда уже нечего сказать, когда аргументы исчерпаны. Я видел, что он хочет меня ударить, но он сдержался:

− Расписка вашего кассира, заверенная печатью организации. Если вы принимаете заявление у служащих на туалетной бумаге – это ваше право.

Однако он с тоже юмором, нашёлся.

− Сейчас расписки нет. Но со временем кассир даст.

− Она дала, – босс бейсболок усмехнулся, расстегнул папку, (до этого держал её под мышкой) и протянул мне копию корявенького заявления. Наша прародительница рода, наша Евочка, писала, если это вообще она писала, я понятия не имею, какой у неё почерк), что её заставляли работать, что она просила отгулы, а ей не давали.

− Было такое?

Да уж: меня припёрли к стенке, обложили со всех сторон провокацией. Это беременная тоже работала на них?! Я пристально посмотрел на актрису и двух прочих.

− Нет.

− Да. То есть нет, − сказал Гена. − Ева просила не выгонять. Работу она выполняла.

− В декретный отпуск не отправлять, − поправил я Геника.

− Да.

− Анкету её можно?

− Но дела в центральном офисе.

− Но копии-то анкет должны у вас быть? Я ж не трудовую спрашиваю.

− Я на сигнализацию поставил, − наврал я. – В моём кабинете хранились в шкафу на замке копии личных дела сотрудников. Все наши трудовые лежали в сейфах центрального офиса.

− Начальству вы сообщали о происшествии?

Опа. А он ползёт выше.

− Нет, не сообщал, − наврал я. Не мог же я сказать, что все в отпуске, а Леночка просто незаменимый сотрудник, потому что в отпуск идти не планировала, а в декрет не шла из-за денег.

− Понятно. Значит, отказываетесь, расписываться в бумагах?

− Нет, не отказываюсь, − я посмотрел на Геннадия таким взглядом, чтобы он понял − я что-то задумал. – Давайте свои бумаги. Я написал на бумаге: «Прочитал. Не согласен», расписался, поставил число. Я писал аккуратно и неторопливо, одним из своих коронных почерков, которых нет в компьютерных программах, ни в одной. Это был сложный средневековый шрифт, латинский, понятное дело, с необычными спиральными элементами, с птичкой над поперечником заглавной буквы. У босса бейсболок вытянулось лицо. Такое подделать нереально – не из-за этого ли он расстроился. Думаю, просто удивился. Геник взял ручку.

− Пиши: «Прочитал, не согласен». И подпись, − сказал я.

− Вы его не слушайте. Он будет уволен. А вам ещё здесь работать.

Но Геник, преданная душа, написал, как я ему сказал, так ещё и ответил этому мужику:

− Я за это место не держусь, – и прибавил сквозь зубы – Стукачи.

Босс бейсболок и ухом не повёл, женщина и не слышала, она стояла как столб с отрешённым лицом – видно устала, была опустошена, я её кажется добил своими ответами во время нашей телефонной дуэли. Мужики ухмылялись, презрительно поглядывая на Геника. Ну а что делать если ты стукач – остаётся, презирая себя, презирать остальных и презрительно пялиться на человека, которого подставил. Как написано у классика − сделал человеку пакость, так ещё и возненавидел его. Женщина очнулась, стала оглядываться, посмотрела на Геника (на меня она не посмотрела ни разу) и неловко уткнулась в пол – видно, он испепелил её взглядом. Я ещё подумал: отвернулась бы эта девчонка, если бы она сейчас с ними тут стояла? Нет. Она бы смотрела на меня и злилась, злилась. Она от злости в обморок и упала. Синьор-помидор от злости взорвался, героиня одной пьесы застрелилась от злости. Наконец запикала касса − целое дело провести возврат после закрытия, но возврат прошёл, я отдал бумаги и копию чека, сказал, что в течение трёх дней придёт возврат. Одеколонщики-выпивонщики расписались в бумагах и ровно в десять-тридцать мы распрощались. Я удивился лишь одному: пока мы выясняли отношения, набежал народ, тот, который работал в центре − охраннику пришлось выгонять всех. В десять-тридцать пять я закрыл двери салона и мы с Геником вышли на улицу, завернули за угол, сели за единственный свободный столик в кафе, попросили пива. Геннадий облегчённо закурил.

− Подстава. Копают знатно.

− Зашквар по-любасу, − я с наслаждением глотнул холодного пива.

− Согласен. Хуже тайников не встречал. Куда будем сданный телефон девать?

− Я его выкуплю, − ответил я, с блаженством глотнув ещё раз.

− На фига он тебе?

− Выкуплю. Ничего. Как думаешь, уволят меня?

− Не должны. Тем более, если выкупишь телефон.

Геннадий был рад и не скрывал этого – так бы нам пришлось раскидывать стоимость телефона на двоих.

− Слушай, Геннадий. Мужики не украли ничего?

− Нет. Я сразу их заподозрил. Зорко за ними следил.

− А когда ты понял что эта девушка, ну что она…

− Девушка, − Гена усмехнулся надменно. – Я реал сначала решил, что она на заработках и вот наконец наскребла на телефон. Ты бы видел: у неё руки все в чёрных трещинах.

− А говорила по-местному не уловил?

− Точно! Без акцента болтала! Москвичка она. Во я лох. Но руки, Тох, у неё отвратные. Трудяга… – заключил Геник как обычно на приколе.

Глава вторая. «Новость»

Я выпил много и с трудом доехал на скейтборде, чудом избежав падений. У меня есть обруч на голову, на нём фонарик, я освещал себе дорогу, как пьяный светлячок, причём иногда вдоль бровки проезжей части. Я развил бешеную скорость и если бы вдруг трещина глубокая, выщерблена, я бы улетел под колёса чёртовых дачниковых вёдер, которых так и несло, и несло в пятницу вечером.

Данёк во дворе радостно встретил меня, он как раз садился в машину. Объявил, что всегда за полночь ездит в магазин за продуктами, днём-то он работает, а мама у него не выходит из дома, у неё какая-то болезнь, что-то типа депрессии… Я сел к нему в машину и всё рассказал, мы зашли в супермаркет, Дан купил упаковку пива, я же просто за компанию закуску на завтрак. От общения протрезвел.

Лифт не работал. Отяжелевший от пива и усталости, еле дотащился до своего пятого. Хорошо, что мама спала. Она встала рано утром – мама собиралась в отпуск в Италию, и раздумывала: заказать такси до аэропорта за бешеные деньги или ехать демократично, на электричке до Москвы. Там на метро, и на экспрессе. Я тоже встал позавтракать с ней за компанию.

− Я за такси, мам. Ты заслужила нормальное путешествие.

− Аварии? Говорят, байкеры безобразничают.

Байкеры в нашем городе возведены почти что в культ. У них было сообщество многочисленное, мигрировавшее по вектору миграции пивной палатки на Привокзальной площади в те времена, когда я ещё умел останавливать время, то есть был совсем маленьким. Из-за серьёзного конфликта, трагедии, произошедшей практически на бытовой почвы, из погибшего байкера сделали буквально агнца, каждый год клали цветы к хилой часовенке в честь него, участвовали в мероприятих, сплотились и организовались. Первопричиной конечно была и фигура лидера – сейчас он в Москве и главный по всем байкерам страны, а начинал-то в том числе с нашего города. В общем этих мотоциклистов все боялись, бешеные мотоциклы и даже вёдра нагнетали священный ужас на ночных автолюбителей.

− Можно ехать в обход.

− Но, мам! Крюк-то двадцать километров! Подумать только, мам, кучка идиотов, человек двадцать деражт в страхе всю округу.

− Не округу, а тех, кто ездит ночью. − Она смотрела удивлённо на моё подпухшее лицо: − Что произошло?

Постепенно, смакуя кофе и хрустя жареным бородинским хлебушком с чесноком и семечками, я рассказал маме о произошедшем.

− Во мрази, – сказала мама, грубых слов доселе я от неё не слышал ни разу. – К нам в колледж тоже такие вот гадюсины пришли. А после − апелляции, решения по апелляции – молчок, и в день, когда списки на сайт вывесили – проверка, и экспертизу назначили. Везде теперь эти тайные клиенты.

− Но мама. У вас блатные реально учились. Все всегда жаловались.

− Учились, − кивнула мама. – И что?

− Ну нечестно.

− Нечестно, − согласилась мама.

− Ну вот и накрыли вашу шарашку. Ты-то деньги не брала.

− Не брала, − кивнула мама. – Но ты понимаешь, получилось на дознании, что я всех сдала. Меня спросили, как и что. Я призналась: мол подписывала, что говорили подписать, говорили и подписывала. Тогда спросили про деньги – брали? Я говорю – нет. А предлагали? Я отвечаю опять честно: нет, просто исполняла требования начальства. И тогда спрашивают: чьи конкретно требования выполняли? Мне пришлось ответить, чьи.

− Ну а как не ответить. Надзорным органам надо ж отвтечать.

− Не надзорным – уголовным органам!

− Ну да! А деньги тебе предлагали?

− Нет. Антон. В том то и дело − нет. Они сами там шуршали. Чужих не пускали. Ну как твой этот продажный декан со старыми автомобилями в гараже, Виктор Андреевич, кажется…

− Виктор Александрович!

− Да. Но у него такая, мам, крыша, до него не доберутся. Наш универ – это не наш Мирошевский худколледж.

− Я, когда сняли директора и там ещё кое-кого, поняла, кто брал. Брали-то двое или трое, а подписей то шесть в каждой графе протокола. И на суде неудобно. Как будто я подставила.

− А был суд? Ты не говорила.

− Был, Антоний. Ты тогда учился. Я не стала тебя беспокоить, рассказывать. И, ты знаешь, у нас в Мирошеве оказывается есть частный детектив, агентство у него, он на суде выступал. Противный такой, лысый. Его случайно не было, когда пришли тайники?

− Нет. Лысых не было. Были статисты, двое задрипезных парней.

− Задрипезных… Всё Староверова забыть не можешь? – улыбнулась мама.

− А ты?

− Я его до смерти не забуду. Не напоминай мне о нём.

− Ну тогда про колледж. Но теперь-то честно, у вас мама?

− Честно, Антоний, теперь честно.

− Почему так грустно отвечаешь?

− Потому что подставили людей эти подставные абитуриенты, а на суде я отдувалась и правду говорила, говорю же: вроде получается, что сдала, приобщили к делу мои показания, но тайных, подставных абитур, не было на суде. А я была.

− Согласен. Не по-людски. Староверов мне сказал, что он меня тоже протащил с эссе на внутренних.

− Да где сейчас справедливость? – мама очень расстроилась из-за моего рассказа. − Как-то работал колледж, кто очень хотел, на второй год поступал. Вот смотри. Вы в вашем салоне никому ничего плохого не делали, а вас провоцируют на конфликт.

− Ну так – конкуренты. Мы поднимаемся, они опускаться не хотят. Вот и привлекают стукачей.

− Высокопрофессиональных стукачей.

− Мама! С каких это пор стукачество стало профессией?

− Лет пять уж как, если не больше, − мама смотрела на меня удивлённо. – Ты разве не читал вакансии?

− А зачем?

− Ну когда работу искал? Три года назад.

− Нет, то есть да. Тогда читал.

− Ну и не видел?

− Не помню.

− А ты почитай.

Я включил ноут, набрал в поисковике «тайный покупатель» и обомлел. Тайные покупатели требовались везде. С четырнадцати и до шестнадцати лет особенно. О времена, о нравы…

Всё-таки я вызвал маме такси. Я проводил её и на такси немного, а обратно, чтобы окончательно снять похмелье прокатился на скейте навстречу заре. Наш древний город расцветал, готовился к очередному жаркому дню. Мой пьяный тихий бунт (когда вчера катил, чувствовал себя бунтарём) остался во вчера и больше не повторится. Я ни в чём не виноват, а если уволят, так и пусть. Я найду себе работу у конкурентов. Пока ехали, мама пошутила: можешь девушек приводить на сабантуй. Само собой разумеется, мама не хотела никаких девушек, как и все мамы на свете. Но она с лёгким сердцем уезжала. Я взрослый, я работаю, не надо меня больше обеспечивать, даже если меня уволят, у меня есть деньги, отложенные на машину. Я сам веду хозяйство, сам покупаю продукты, а то что машины всё нет, мама считала что скейтборд лучше, для здоровья полезней, мама ужасно боялась аварий, ей везде мерещились наезды и пьяные водители за рулём. Она в некоторые маршрутки не садилась, когда ехала на работу, у неё был в блокнотике целый список номеров, где водители во время движения пересчитывали выручку, положив руки на центр руля, или чаще других попадали в выбоины, она их отслеживала ежедневно и такие маршрутки пропускала от греха подальше. Я говорил маме: мама! неужели тебе не хочется, чтобы на работу тебя отвозил я?! Нет, отвечала мама, совсем не хочется, я ещё в состоянии находиться среди народа. Мама ставила себе в заслугу способность запросто болтать с любым бомжом, уборщицы в колледже маму просто обожали, только дворник ненавидел, мама ругалась на него за то, что он электрокосилкой срезает многолетники, какие-то суперкрасивые высокие цветы, и они из-за этого вырождаются в кладбищенские низкие вьюнки в стиле постмодерна. Мама считала что с людьми, абсолютно с любыми, надо вести себя по человечески, без превосходства, именно этоотличает человека от зверя. Это я максимально утрирую, но именно так мама вела себя по жизни. Именно поэтому она была председателем приёмной комиссии, когда там произошли события с отстранением от занимаемых должностей. С каждым годом в колледж поступало всё больше людей, ну и понятно много стало слабых, но качающих права. В прошлом году было что-то невероятное, апелляции шли до темноты, да и в этом мама стала похожа на выжитый лимон, и такая счастливая уезжала в отпуск. Экзамены в колледже ещё продолжались для тех, кто после 11-ого имел право перенести экзамен по болезни, но впервые без мамы. Я рад был за маму, рад её заграничному турне и особенно рад одиночеству, даже нервной неизвестности я был рад, ибо – свобода, как пел старик Хоттабыч в древней сказке. Как хорошо, что не надо оправдываться и объяснять – как вовремя уехала мама и если мне на роду написаны чёрные полосы, отлично, что они проходят без мамы, пусть радуется солнцу, заграничному курорту и морю цвета лучезарной улыбки русалочки, а я буду радоваться свободе.

Я вернулся домой и стал готовиться к работе. Чувствовал себя не бодрячком, но вполне себе норм. Пока приводил себя в порядок, железно решил: я найду девчонку, она дачница, отдам ей выкупленный смартфон. Не знаю как, но найду. В конце концов, рассуждал я, в больницу её отвезли. Можно там узнать по журналу, прикинуться родственником, можно сходить на подстанцию, поговорить с фельдшером, я его хорошо запомнил. В больнице вряд ли её оставили из-за обморока и вряд ли вспомнят − оказали первую помощь и с глаз долой, а на «скорой» вполне себе могли запомнить.

Я катил под достаточно высоко поднявшемся солнцем. Утренний ветерок обдувал, давая надежду на лучшее, это Илья-пророк парит и обмахивает меня опахалом. Значит, думал я, она купила себе взамен забытого хлам и мучилась с ним всё это долгое время – Геник ещё удивлялся, что он вообще рабочий. Мы с ним вчера сошлись на том, что иногда, но редко, хлам пашет не хуже других, это как повезёт.

Я вошёл в торговый центр как всегда с чёрного входа. Охранник с интересом посмотрел на меня. Я зашёл в туалет, глянул в зеркало – может с внешним видом что не так. Нет. Вид как всегда, малость рожа припухла, а так как огурец – так говорила Оксана о моей внешности на корпоративе.

День начался как обычно, людей немного. Народ оттягивается по полной в пятницу, но суббота обычно ранняя. Геник опоздал, он стал оправдываться. Но я успокоил – утром челик купил разные аксессуары и всё – затишье. В одиннадцать в салон стали заходить странные людишки. Не потому что я кого-то не уважаю, но это были не покупатели. Они глазели не на витрины, а на меня. После десятой такой старухи я опять ломанулся в туалет. Что все глазеют-то? Неспроста. Из зеркала на меня смотрел испуганный я. Я постарался придать лицу спокойное выражение, мне это не сразу, но удалось, вернулся в салон. Новые люди не смотрели на витрины, они спрашивали о чём-то Геннадия, оживились, увидев меня, поглазели-поглазели и вышли.

− Что стряслось?

− Сам не пойму, говорят хрень какую-то, что кто-то умер у нас в салоне, ты довёл.

− Мда…

Пусть заходят смотрят, пусть. Потом меня посетила фантастическая гипотеза – вдруг эта девчонка в больнице умерла и как-то это стало известно. Но это рил нереально – если бы она умерла, нас бы с Геником давно б в ОВД отвезли. Нет. Никто не умер. Но люди глазеют, значит что-то знают (откуда?) и приходят на меня посмотреть. Я почитал служебный чат, но там всё было тихо, я отчитался по салону, дальше стал контролировать точки города, читал их отчёты, и это всё, стоя на кассе. Я решил доработать до вечера, а там посмотреть в интернете – наверняка написали о вчерашнем, раз все пялятся. А может что-то с нашей компанией стряслось, может там в центральном офисе что-то. Но тогда бы люди заходили и спрашивали, а тут они глазели именно на меня, потом бродили для отвода глаз, смотря мимо витрин и исподволь наблюдая за мной, кто-то клал деньги на счёт… К вечеру зеваки пропали, пошли обычные клиенты и я немного расслабился. До выхода другой смены оставался ещё день и учёт. В понедельник я решил взять сразу два выходных.

Вечером я не стал пить пиво с Геной, а поспешил домой. Дома я включил радио, поел под музыку, чтобы успокоиться, после ужина захотелось спать, и я не стал заходить в сеть – так за день надоедала служебная переписка и работа за кассой, ввечеру ни на что не оставалось сил. Я вырубился и чуть не проспал на следующий день. Мне снились странные сны. Что-то невнятное, какой-то лес, какие-то дети, лес полон детей… Дети не маленькие, подростки – такие, которые часто заходят к нам перед сеансом, убить время и посмотреть чехольчики для телефонов… Потом мне приснилось, что я в чёрной шубе, и породистый чёрный пудель сидит у меня на руках, кусает рукав моей шубы, а я думаю во сне: если бы не шуба, пудель искусал бы меня.

На работу в воскресное утро я опаздывал, летел из подъезда по двору, чуть не навернулся, спрыгнув с тротуара. Мне просигналили – я обернулся… Данёк. Странно, размышлял я, живём бок о бок, но я его почти не видел, не считая пятничную ночь и сегодняшнее утро. Да и не хочу я особенно видеть. Спьяну, на эмоциях рассказал ему о подставе. Я помахал ему и покатил. Он выехал из двора, бесшумно притормозил рядом со мной.

− На работу?

− Ага.

− Давай подброшу.

Я хотел отказаться, но вспомнил что опаздываю.

− Спасибо Данёк.

− Ты же опаздываешь.

− Да.

− Мама видит тебя в окно. Ты обычно на полчаса раньше выходишь.

− Проспал Данёк, тяжёлые эти дни. Жара. Проходимость.

− Проходимость, − рассмеялся Данёк. Он похудел за то время, что я его не видел, лицо его − скулы, обтянутые кожей − стало жёстче. – Вот и у нас проходимость. Работой доволен, если исключить пренеприятное происшествие?

Я пожал плечами: мол, норм.

− Вот и я доволен. Ценишь, какую тачку прикупил?

− Ой, Данёк. Машина шикарная. Поздравляю.

− Так торопился, что от меня утекал.

− Я не знал, что ты меня подбросить хочешь.

− Ты-то когда возьмёшь?

− Собираюсь, но не сейчас. Через год, если всё будет нормально, наскребу.

− Хреновая работа, − сказал Данёк.

Я промолчал.

Данёк стал болтать о своей тачке, про пробег, движок, коробку, двигатель, электронику… Я попрощался с ним любезно, по привычке. Но я злился – Данёк на тачке, а я на скейте… как год назад… Но скейтборд я поменял, покруче взял.

− Ты там в выходной заходи, поболтаем.

− Спасибо постараюсь.

− Обязательно заходи, − сказал Данёк.

− Окей.

Я побежал на вход, было без двух минут, спасибо Даньку, и всё равно опоздал − пока ключи, то-сё.

Воскресение утро – тихое всегда. Тише воскресного утра только утро понедельника. В воскресение все отдыхают после бесшабашных субботних сабантуев.

Геник топтался у закрытой двери.

− Ой, Антоний! – он явно нервничал.

− Что стряслось Гена? − я включил компьютер, кассу, разблокировал кнопку охраны, отметился в служебном чате.

− Ты ещё не в курсе, судя по твоему цветущему виду?

− Геннадий! Что стряслось?

− Вот ты счастливый человек.

− Я знаю, Геннадий. Что произошло?

− Вот не сидишь ты в интернете?

− Я работаю.

− Вот и правильно, что не сидишь. Меньше знаешь, крепче спишь. Знаешь: самый счастливые люди пенсы, они живут по-старинке.

− У них зависимость от телека. Геннадий! Ну что там?

Геник опёрся на кассу, перегнулся через прилавок, сообщил, вытаращившись на меня.

− Про тебя весь интернет пишет.

− Да ты что? – я обомлел.

− Тебе бан.

− Ну рассказывай.

− Короче, мне ссылку в нашей группе кинули ближе к вечеру, я прогулялся.

− Постой. А мне почему не кинули?

− Ты в служебной беседе.

− А ты?

− Я в «подслушано» беседе, с нашими сотрудниками.

− А-ааа…

− Ты у нас занятой, а я люблю вечером потрещать.

Я ненавидел эти группы по интересам, эти беседы, эти паблики «подслушано». Я сам когда то в них сидел. В основном там обсуждали клиентов и то, какие они тупые. Что есть, то есть. Ну и про тайных клиентов тоже писали периодически. Описывали ситуацию и спрашивали, как считаете – тайник-не тайник. Помню, и я собирался написать, когда в Москве женщина тысячу оставила, но передумал. Чаты начальство не читает, но стукачей повсюду до неба, всё сольют… В беседу я последний раз заходил на восьмое марта, да и то, чтобы поздравить коллег…

− Так что там?

− Статья про нас с тобой.

− Не понял.

− Ну что в нашем салоне покупательницу довели до обморока.

− Кто довёл?

− Мы с тобой.

− А кто написал?

Геник назвал портал моего брата – главреда, всем известный новостной.

− И пошла статья гулять по нэту, репосты, растащили.

− Понятно. Приду домой − с интересом почитаю.

− Ты что-то апатичный. И не хочешь подробностей?

− Это подлый портал, Геннадий.

− Но первый в поисковике.

− Да. На первых строчках. Писать не о чем вот и развлекаются.

− Откуда они выудили инфу?

− По ходу тот мужик в бейсболке им слил. И твоё фото, − сочувственно произнёс Геннадий.

− А твоё?

− Моё тоже, но не резко, на фоне салона так сказать, а твой прям портретец. Написано что ты на скейтборде на работу ездишь, что ты весь из себя образцовый, а покупательницу до обморока довёл.

− Придурки, Геннадий. Вот что народ пялился. Ты смотри: пенсы, а читают интернет. Сегодня случатся новые события. Через неделю об этом забудут.

− Скорее всего. Лишь бы телевидение не нагрянуло.

− Насчёт телевидения – инструкция есть.

− Но нам с тобой это ни к чему, – сказал Геннадий.

− Боишься?

− Ну я-то работу найду.

− Думаешь: я не найду?

− Не знаю Антоний. Знаю, что копают они под тебя, не под меня.

− Да кто копает?

− Конкуренты, не знаю кто. Наша точка им поперёк горла. Смотри, что организовали. Сто косарей не меньше на эту операцию потратили.

− Ну статья на этом подлом портале пол-ляма стоит.

− Уверен?

− Уверен. Я там практику проходил.

− Тогда не знаю. Пол-ляма за нашу точку никто и никогда не даст. Да и сто-ка вряд ли на тайников. Копают они под тебя, Антоний, ежику понятно, копают.

− Но почему именно под меня? Может под компанию в целом, а я козёл отпущения.

− Нет, не под компанию. Если бы под компанию, то фамилии директоров были бы.

− А твоё имя есть?

− Нет. Говорю же: копают под тебя.

Сказать, что я расстроился, это ничего не сказать. Расстраиваться было дальше некуда. Хорошо, что всё прояснилась. Хорошо, что вчера никто из зевак, этих людишек, которым нечего делать, не открыл мне «тайны» − просто пялились. Всё-таки новость была проходная, раз не пришёл никто из буйных жертв пропаганды «отмстить за девочку». Я запретил себе заглядывать в новости на работе, я на портал брата принципиально не хожу, но как же выбешивает ссылка на них по любому поводу, я даже станцию на радио выбрал такую, чтоб вообще без новостей, лишь бы этих проныр и продрыг не слышать, их и по радио цитируют. Ещё давным-давно в соцсетях, всех друзей, которые ссылки кидают на новости, вычистил из ленты.

Я доработал день на автопилоте. Мне нужен отдых. Мне надоело всё на свете. Два дня в запасе. Я сдал всё до копейки инкассатору (пусть новая смена как хочет, так и разбирается со сдачей) и решил не проводить учёт. Учёт обычно проходил до ночи. Нет уж, на фига это всё. Я отписался, что учёт проведён, а проводить не стал. Да пошли они!

Но проснувшись утром, я первым делом включил компьютер, чтобы насладиться своим позором во всей пикселевой красе. Я забил в поисковик название сети и настроил фильтры – за неделю. Первая картинка и ссылка конечно же на портал брата, а заголовок-то, заголовок! Как-то раньше он больше отличался креативом. Заматерел, тоже всё надоело, а может за него кто написал, под псевдонимом Штукарь, у них там несколько человек файлы готовят.

«Старший менеджер довёл покупательницу до обморока». «Все знают, как борются за клиентов телефонные операторы. Это и реклама на каждом столбе десять на пять метров, и реклама телевидения. Однако в торговых точках сети N до сих пор, не взирая на новое время, происходят конфузы граничащие если не с уголовной, то с административной ответственностью, навевающие мысли о током далёком ненавязчивом сервисе, от которого тридцать лет убегала страна. Но, увы, так и не убежала. (Тут он втюхал лишка, перебор, всё-то его в древность тянет.) Как стало известно нашему порталу от собственного корреспондента, в городе Мирошеве – одном из старых, старинных городов и туристических центров древней славянской, а также христианской и языческой культуры, − в торговой точке (какая торговая точка, когда у нас салон связи, а не закуток в супермаркете) оператора N старший менеджер Антон Павлович Червяков (Имя изменил, порадовался я.) довёл до обморока покупательницу. В пятницу вечером девушка-студентка, жительница Мирошева зашла в салон (Всё-таки в салон, ну-ну, определился бы.), чтобы купить новый смартфон, однако консультации с продавцом не привели к желаемому результату, когда она обратилась к старшему менеджеру, от общения с ним,ей стало плохо и она потеряла сознание . По словам очевидцев, точка проходная, в салоне всегда покупатели (И точка, и салон два в одном − ну-ну), врачи «скорой помощи», прибывшие незамедлительно, диагностировали повышение артериального давления, последствием которого скорее всего явился спазм сосудов, а также ушиб мягких тканей, гематому. В больнице покупательнице-мученице оказали помощь, поставив в анамнез стресс и переутомление на фоне эмоционального всплеска и аномально жаркой погоды. Кстати, кондиционер в салоне связи не работал, о чём доложил начальник охраны торгового центра в рапорте, затребованном полицией. Несостоявшаяся покупательница, попросившая не оглашать её имя, намерена подать в суд и возместить с компании моральный ущерб, кроме того она заявила, что меняет оператора и что ноги её не будет (ноги не будет – выражение Староверова, всё-таки сам писал, брат называется) в этом магазине. Все мы знаем как часто молодёжь ведёт себя вызывающе, уничижительно по отношению друг к другу. Очень жаль, что сеть N, одна из столпов связи, сеть с двадцатилетней историей, может допустить в своих рядах такие непрофессиональные кадры. Будем с нетерпением ждать продолжения этой вопиющей истории и реакции pr-менеджеров по связям с общественностью, на комментарий руководства сети N редакция нашего портала даже не надеется». Сам ты связь с общественностью, вонючка! Ну спасибо тебе, братец, услужил. Старший менеджер – ору! Не написал, что я руководитель салона, управляющий. Работаю изо дня в день без устали, без отпуска… − это я строчил комментарий, потом опомнился, хорошо, что не нажал «отправить», не унизился до разборок с этими не знаю как назвать, с… уродами. А стиль-то, стиль! Писали левой рукой через одно место. Наскоро состряпали, сокращать вдвое, не меньше. Правильно мама их не читает, она их первая раскусила. А я повёлся, на практике работал, такого безобразия не пропустил, отредактировал бы. А имя девчонки не написали. И какой суд, кто вообще поверит в такое? Какая полиция? Бред. Читали… Я кинулся смотреть просмотры и репосты. Просмотров было двадцать тысяч, это прилично для такой захолустной высосанной из пальца новости.

Я посмотрел остальные порталы, все копировали по-быстрому, даже не интерпретировали. Общество прав потребителей разместило без ссылки на источник – ну так общество прав всегда само нарушает права.

Значит вот так, злился я. Я собрался за пять минут и решил прокатиться к парку. А не начнут ли на меня пальцами показывать? В понедельник-то утром? Вряд ли. Да и новость проходная. Если бы девчонка отдуплилась в салоне, тогда бы обо мне узнал весь мир. Август – болото для новостников, уж тогда бы оторвались. А тут… Я был не в себе, ноги сами завернули в дом быта. Да. Я решил зайти к Данику, он же приглашал.

− Антоний! Не опоздал тогда? – обрадовался Данёк.

− Куда?

− На работу вчера. Ты забыл?

Заработал фен – из парикмахерской вились облака парфюмерии, били в нос. Я вспомнил статиста-тайника, его дешёвый парфюм и поморщился.

− Не опоздал, спасибо тебе Данёк, выручил.

− Ты как?

− Да вот зашёл поблагодарить.

Данёк удивлённо посмотрел на меня.

− Выходной?

− Да. − Я скосился на часы на стене – часы висели между портретом президента и иконой божьей матери.

− Я и смотрю. Час-то одиннадцатый. Ну что: может гульнём сегодня на озеро?

− Только пешком, Данёк. – предупредил я. Я ненавидел тех, кто ездил на озеро по убитой лесной дороге…

− Ну понятно, не на машине. Байк-то на ходу?

− Я не…

− Вел, лошара.

− Есть.

− На ходу? Впрочем, починим если что, заноси.

− Окей, − обрадовался я и понёсся домой. Выйдя на балкон за велосипедом, вспомнил, что ни разу в этом году не катался. Да и осенью катался один раз и упал на скользкой дороге – за ночь лужи обледенели.

Я прекрасно провёл день на пляже. Отдохнул, устал бултыхаться, плавал я позорно. А Данёк плавал просто на десять, сказал, что в армии научился. Но девчонки подходили знакомиться почему-то со мной, а не с Даньком. Я видел, что ему это неприятно, поэтому их игнорил. Обратно мы с Даньком ехали, освещая путь фонариками, собаки с участков завывали в истерике. Мы разгорячённые пивом не могли наговориться. Я напрочь забыл, что поклялся себе больше не пить. Распрощались и пошли по своим подъездам. Это был прекрасный день, светлый и честный. Последний беззаботный день в моей жизни.

Глава третья. Шапка и краги

На следующий день я сидел и смотрел фильм, когда услышал тарахтение, я выглянул в окно. Мотоцикл что надо, «беха». И вилка знакомая до боли. Неужели? Не может быть. Сам… пожаловал. Только у моего начальника такая вилка в прогулочном мотоцикле, нестандартная. А по городу он с клипонами, на другой «бехе». Запел пронзительно домофон. Он вошёл с шлемом в руках, в костюме из кожи, снял мотокраги. Шлем и краги серебристые.

− Вы как инопланетянин, Валерий Яковлевич, − я поздоровался за руку как ни в чём не бывало. Будто ко мне каждый день топ-менеджеры по утрам заглядывают.

− Да, как деревенский лох с собой таскаю. Побаиваюсь в кофре-то оставлять. Взломали, прикинь, недавно, новое пришлось покупать.

− Разве кофр не с кодом?

− Да с кодом. Но против лома, сам знаешь…

− А сигнализация?

− Сработала. А толку? Унесли и след простыл. Нравится новая шапка? – спросил он, ставя шлем на полку, и одновременно снимая ботинки, другие ботинки, новые, на чёрной подошве, не те, на которые я обратил внимание тогда у метро – у тех на ребре была светящаяся полоска.

− Краги годные. – Я принялся судорожно искать тапки. Нашёл свои в сумке для бассейна.

− Не то слово. Краги знатные. На заказ. – Перчатки в тёмной прихожей светились не сильно, представляю, как они будут светиться в темноте.

− Но почему с дырками?

− Так летние. Чтобы руки не потели. Как фокусник я или врачеватель. – Он снова надел перчатки и показал мне пугающий жест всех на свете маньяков всех на свете кинолент. – А тут смотри, Антоний, – он развернул кисти ладонями ко мне. – Тут кожа, натуральная телячья, мягкая и крепкая, с пропиткой, не вытирается, − я подал тапки.

− Перчатки стоят столько, сколько байк?

− Ну прилично. На заказ же. Эксклюзив. – Он оставил в прихожей и перчатки, прошёл на кухню, уставился в окно, любуясь байком.

− Догадываешься, почему я здесь?

− Угу, Валерий Яковлевич, ещё бы.

− Интернетик, значит, почитываешь?

− Вам чаю-кофе?

− Кофейку для рывка. Три часа вёл коня, двести кэмэ как миг. От друга еду, вот решил заглянуть в славный город Мирошев. Скажи Антон: что это за слоган при въезде – «Русь мирошевская»?

− Фигня…

− Не. Ну серьёзно. Что прям: такой древняк тут?

− Как Владимир, но похуже.

− Владимир крут, там горки, убиться легко.

− У нас тоже горки.

− Не заметил.

− Вы ехали из Москвы?

− Ну.

− А горки дальше, за кремль, там ещё ресторан на горке, дальше за переезд вообще серпантин. Вы тапочки перепутали правый-левый.

− Окей. Ноги совсем того, затекли, спина затекла.

Он переобул тапочки.

− У вас символ города − печаль… мужик-Матрёх. Домострой?

− Михайло – жнец. Просто бизнес.

− Так я и говорю – не в ногу со временем. Фемки не возмущаются?

− Фишка такая у города. Народный промысел мирошевский.

− Значит: жнец. − Директ плюхнулся на табурет, вытянул ноги.

− Варенье клубничное?

− С удовольствием, Антоний.

Я стал искать на полках вазочки для варенья, но не нашёл, положил варенье в пластиковую мисочку.

− Михайло появился в конце девятнадцатого, как и загорская матрёшка. Если Звёздочкина знают все, то мастера Михайлова почти никто.

− О! Антоний! – абсолютно искренний возглас. − Экскурсоводом не пробовал?

Понятно. И этот в бан меня отправил. Все вокруг лицемерные твари, случись что, трясутся за себя и свою шкуру.

− Нет… не пробовал. Как вернулся в Мирошев, сразу в наш салон по вашему личному направлению.

Машина сварила кофе, я разлил в чашки девятнадцатого века, подал начальнику, бывшему начальнику, судя по тональности беседы.

− Кузнецов? – топ-менеджер сразу узнал кузнецовский фарфор. − Знаешь…

Не знаю и знать не хочу, хотелось мне сказать, но я молчал. Я только и делаю, что молчу, выскажешься − испортишь настроение, наживёшь врага.

− Знаешь: я бы рекомендовал тебе в экскурсоводы, филологическое образование, приятный вид, стал бы самым лучшим экскурсоводом. Язык знаешь?

− Угу. Но рассказывать лохам одно и то же − не айс.

− В салоне ты тоже одно и то же талдычишь.

− Товар один и тот же, а покупатель разный.

− Ну не знаю, не знаю, Антоний. Тебе видней.

− Это вам видней, вы начальник.

− Ну какой я начальник, − он заглотил кофе. – Уфф обожгло. Кайф.

− Я немного перца подсыпал. Нравится?

− Супер. Ты во всех делах и чтец, и жнец и на дуде игрец. Так о чём я гутарил-то?

Я смотрел внимательно на Валерия Яковлевича и чувствовал: он нервничает, ощущает себя неловко.

− Я такой же наёмный работник, как и ты. На совете директоров делегирован к тебе. Ты взял выходной, и вот я здесь, у тебя дома.

Как же он тянет время, думал я, и не пошлёшь же – в принципе он ничего плохого мне не делал.

− Я двадцать пять дней не брал выходной. Смена другая вышла из отпуска – вот я на выходных.

− Согласен, очень согласен. Но учёт надо было провести. – И он обжёгся вторым глотком. Специально он, что ли?

Откуда он всё знает? Неужели Геник слил? А больше некому. Или новая смена проверила… странно. Впрочем, ничего странного, камеры просмотрели, увидели и доложили. Но летом камеры никто не смотрит. Значит, смотрели, чтобы найти, к чему привязаться…

− Вот и беседуем мы с тобой тет-а-тет, а не под камерами. – (Мысли он читает что ли?) – Дожили, − продолжал главный. − Артистов они нанимают. Целый спектакль.

− Клиентка, уронившая телефон, − актриса сто процентов, а та которая в обмороке − непрофессионал. Геник её сразу раскусил.

− И чё по-серьёзке шлёпнулась?

− Вроде бы да.

− У трудовой инспекции претензии насчёт Евы этой на сносях. Из-за этого тебе придётся уйти, извини.

− Но я не при чём! Она сама хотела работать.

− За кадры в городе отвечаешь ты.

− Но все в отпуске.

− Твоя недоработка, Антоний. Больше нЕ к чему, они к беременной привязались. Она бумагу написала на компанию.

− Она в роддоме. Она ничего не соображает, ей сунули, она написала под диктовку.

− Без сомнения. Но, извини, Антоний, придётся расстаться. – Его лицо не выражало вообще ничего, окаменело.

Именно в тот момент я подумал, что Валерий Яковлевич не то чтобы странный, но подозрительный тип. Начальник. Ездит на байке. Приезжает ко мне на дом. Зачем? Можно уволить, написав сообщение.

− Завтра днём придёт зарплата и расчёт, − он встал, сложил руки, как японцы, поблагодарил наклоном − ещё один актёр.

− Ты прости, брат, что так вышло.

− Я вам не брат. – Я думал сказать или не сказать, что мой брат как раз вот и накропал эту лживую пасквилюшку, вонючий брат, смрадный брат, Иуда, Каин.

− Ну извини, извини, Антоний. Ты мне как брат. Я был железно спокоен, пока ты… Я честно метил тебя себе в замы. Со временем конечно, не сейчас. Ну и рекомендовал кое-кому из руководства. Но такая подстава. Конкуренты хотят нас обезглавить.

Он очень долго переобувался, зашнуровывал ботинки.

− Скажите, Валерий Яковлевич вы… говорили кому-нибудь о том, что хотите помочь моей карьере?

− На совете директоров.

− А ещё кто-нибудь мог это слышать? Извините, что выспрашиваю тайные сведения, но ведь это неспроста. Кто-то копает под меня, не под компанию.

− Подстава, а вот то, что раздули из мухи слона − случайность. Бывают, знаешь ли, Антоний, роковые случайности. Шёл, шёл и − труп.

− Да. Я читал об этом в книжке про голову профессора.

− Очень чёткая линейная теория, не находишь?

− Валерий Яковлевич! Почему бы не превратить слона обратно муху… почему? Я столько сделал в этом салоне, я готов заплатить штраф.

− Его у тебя и так вычтут из зарплаты. – И опять каменное лицо. Странное лицо. Лицо-маска, но не в том роде, что у Староверова. − Выручки подскочили втрое, Антоний, с учётом инфляции. Кое-кому это за десять лет не удаётся, а тебе за год. И это в не самом богатом городишке, Антоний. Мы благодарны тебе. Но увы… − Он явно торопился свалить, не хотел ни секунды больше находиться в моём обществе − черта обеспеченных занятых людей, они милые и воспитанные, пока им это надо. − Но я просто лицо, просто исполнитель. Извини, Антоний, как говорится. Трудовую тебе вышлют курьером. Она у нас. Окей? – Он встал и направился в прихожую, быстро шнуруя ботинки.

− И каким числом вы меня увольняете?

− Ну ты в отпуск ни разу не ходил.

− Не ходил.

− Вот и гуляй, ставка минимальная, ни премий, ни допчасов, зато без штрафов.

− Спасибо…

− Да ну Антоний. За что спасибо. Чувствую себя странно. − Он помедлил, надевая шлем, надел, потом снял и тихо, еле слышно, спросил: − Может, у тебя враги?

− Из покупателей если.

− Случаи случаются разные. Каких только не бывает происшествий. Кто мог тебе отомстить? Кто оплатил? Неужели всё-таки конкуренты?

− Да. Вполне, − не мог же я сказать о брате и об отце, и обо всей этой истории со скрпиторией…

− Я уехал. – Он застегнул шлем. Сейчас солнечные лучи попадали в прихожую и шлем искрился под лучами утреннего солнца, слепил вспышками, умноженными зеркалом, поймавшим солнечный зайчик. Я впервые пожалел, что у нас солнечная сторона и высокий этаж. Был бы низкий, листва бы закрыла свет и гад-начальник не смог бы важничать шапкой и крагами. Я подал мотокраги, на ощупь они были неприятные, замша как мелкая наждачка, но красоты неописуемой.

Он натянул перчатки:

− О!

− Умри всё живое, Валерий Яковлевич! Вы как апостол, с нимбом, светитесь и переливаетесь.

Странно: я тянул время, и он, кажется, тянул.

− И не говори. Сам не нарадуюсь. Люди не поймут, прикинь. Темно, я еду, они из окон прям высовываются на полном ходу, так им интересно. Такой я Баскервиль. – и он опять сделал пугающий жест всех на свете маньяков.

– У вас и на косухе эти буквы, это клуб?

− Да одни понты, а не клуб. Вот у вас здесь в городе отличные клубы.

− Да тут тоже теперь понты, Валерий Яковлевич.

− Двухколёсные не должны увлекаться внешней стороной. Всё-таки байк – философия. Всё, Антоний! Гуляй. Береги себя. А то знаешь: если начали травлю, ещё нападут в тёмной подворотне. Деньги будут приходить, старайся сразу снять, чтобы какие-нибудь приставы не заблокировали.

− Так серьёзно?

− На всякий случай, для подстраховки. Просто по опыту советую. Бережёного, как известно, кто-то бережёт…

Мотоцикл под окнами затарахтел, я не стал подходить к окну. Я был зол и расстроен. Из всего разговора я думал сейчас только о роковой случайности. Неужели это предупреждение? А может быть вызов? Странно, я не мог определить конкретно – весь разговор, поведение этого напыщенного псевдобайкера с нафталиновой кличкой Баскервиль, озадачивало: всё вместе и ничего по отдельности было подозрительным и странным. Вот что!, осенило меня, он на контрастах. Кожа и серебро. Лживое сочувствие моей ситуации и нежелание палец о палец ударить, чтоб, не дай бог, не пойти против совета директоров. Слабый зависимый человек, хоть и топ-город-Контоп…

Глава четвёртая. Предложение

Всю ночь я не спал, пялился в экран, пытаясь уловить смысл самого, как обещало описание, загадочного фильма, смысл ускользал, разгадку я кажется понял с первых кадров, но смотрел, ждал – вдруг я ошибся. На экране мелькали красивые лица и чужая жизнь, жизнь, где люди не считают копейки, а мыслят не то чтобы глобально, о мироздании, но не отвлекаются на быт, не вязнут в нём по уши. У них остаётся время на хорошие покупки, путешествия и гостиницы… впрочем всё это игра, выдумка. Мне же предстояло решить, что делать дальше. Как когда-то давно, в пору ссоры с Староверовым, так и сейчас, меня остро кольнуло, а может и пронзило насквозь одиночество. Я вспомнил опять девчонку, выкупленный мной смартфон лежал на столе. Но как её найти? Понятно, что она здесь в городе, Геник считает, что она из пригорода. Но как найти? Тут загвоздка. Она пешка. Она как Алиса, перелетающая через поля-клетки. Она плохо справилась со своей ролью, она непрофессионал, но раз она по ту сторону баррикад, то это бан – подло. С другой стороны бумеранг никто не отменял. Мы квиты. Я тоже подлый с её точки зрения, забанен ли я? Я всё мучился: узнала она меня или нет? Тогда я был почти уверен, что да. Но откуда? Сейчас я не мог сказать определённо: может, голос меня выдал? Да вряд ли, жизнь − не шпионская комедия. Я посмотрел на календарь. У нас в каждой комнате по два настенных календаря – маме дарят их на работе пачками… Посмотрел на календарь, подсчитал сколько осталось до маминого возвращения. О! Ещё очень долго. Это радовало. Но пугало, что завтра надо будет думать: чем заняться и придётся тратить и тратить, а не зарабатывать.

Ничего не надумав, так и не узнав, кто убийца, я заснул под фильм. Утром выехал продышаться − скейт никто не отменял, он – моя палочка-выручалочка, главное – заставить себя выйти, а не сидеть сиднем как Илья Муромец, тем более Ильин день. Всё-таки Илья-пррок ударил по мне из своей колесницы. Погнал в парк развеяться. Мне опять захотелось поговорить с этой странной девчонкой. Когда она лежала на керамограните у нас в салоне, её непокорная чёлка съехала набок. У девчонки большой лоб и детские пухлые губы. Нос тонкий, и глаза маленькие, мышиные… они были закрыты, а потом она пришла в себя − открыла глаза, как у крыски, чёрненькие. Геник обратил внимание на руки. Он всегда у всех смотрит на руки, у женщин ещё на уши – он любит разглядывать драгоценности, его папа был ювелир, а теперь он инвалид по зрению – это мне Геник рассекретил во время посиделки в пятницу. Прошлая пятница. Казалось, это было так давно в другой жизни, а прошло всего четыре дня… сегодня среда.

Я качу обратно из парка, мне хочется выть от одиночества, в парке меня ещё больше накрыло, я не хочу пустоты, я хочу быть среди людей, общаться и чем-нибудь заниматься. Неужели мне отказано даже в этом?

От парка покатил по проспекту тупо прямо; проехать центр города, администрацию, торговый центр, не наш, наш рядом с вокзалом, а этот для туристов, с прилавками сувениров и прочей дребеденью, с едальнями, понятно; здесь по проспекту − и детский центр, фитнес-клуб и множество кафешек, есть и ресторан, даже два. Кафешки больше летние, летом они более заметны − столики на улице. А вот ресторан «Мужики Загоскина» – деревянный дом на горе весь в резных ставнях и флажках-флюгера. Перед домом веранда, а вокруг сад. Ресторан имел глубокую историю, тот первый хозяин, кто построил ресторан, был многомудрый, место выбрал, что надо. Я, съезжая с крутого спуска, очухался, пришёл в себя, вышел из ментального амока, и, оказавшись у подножия центра города, решил от нечего делать подняться к ресторану по крутой мощёной дороге, а дальше по ступеням. Домик ресторана вблизи утопал в деревьях, с соседнего холма он был хорошо виден, но вблизи совсем пропадал… деревья, саженые, наверное, полвека назад, держали овраг, корни их покрывали склон загадочной паутиной. Эдем на минималках. Я знал, что это дорогой ресторан. Веранда. Играла тихая музыка, за столами никого. Мда, атмосфера мира и добра. Ко мне никто не вышел. Я сел на одну из лавок, лавки вокруг круглых деревянных столов – оригинально. Не табуретки, а именно лавки, мне вспомнился корпоратив и челядь.

Интересно подумал я, жить. Впервые я рискнул и съехал с горки, обычно я не рискую и соскакиваю со скейта. Один подлый камень под колесо и всё – заказывай молебен. Я не раз видел, как разбиваются на скейтах на небольших наклонах, разбиваются и на гироскутерах, я не фанат этих машинок. Но раз пошла такая пьянка, так и… Староверов всегда сыплет присказками, врёт, что в бытность его работы вожатым, так болтали пионеры. Но это дело спорное, как кто и когда болтал. Все болтают по-разному.

Зрелый аромат припылённой листвы создавал пьянящее наслаждение – липа что ли у них до сих пор не отцвела, нет горчит, где-то здесь полынь, наверное за рестораном, там на холме пространства-пустыри. Я буквально осел на лавку и стал выжидать, пока выгонят. Настроение было до того по фиг, я не шёл на конфликт, я нарывался. Скатился со смертельного спуска, и осмелел вконец. Я отвлёкся, задумался. А когда очнулся, за соседним столом сидел строгий мужчина, жёстким колючим взглядом буквально буравил меня

− Доброе утро! – улыбнулся я.

− Утро доброе, верно.

− И жаркое, − я обрадовался, что он не посылает меня. В торговом центре, где я работал, из кинотеатра гоняли, если билет не купил и не ждёшь сеанс, и в буфет не идёшь… Отсюда должны были выгнать немедленно.

− И жаркое, − повторил мужчина. Жёсткое, даже жестокое лицо, такие лица у представителей охраны всех мастей, гвардий и прочее. Но это лицо живое, заинтересованное. Такой дисциплинированный человек. Старший по охране.

− Хотел спросить вас об этом приспособлении.

− Да это скейтборд, классика. Спрашивайте.

− Сын просит купить.

− Так купите. Он вполне себе бюджетный.

− Этот недорогой?

− Дорогой. Но есть подешевле. У меня раньше был совсем бюджетный.

− Не опасно?

− Риск – благородное дело.

− Я видел, как ты скатился с горки. Ты смертник. Мда-а, − собеседник явно был озадачен, расстегнул ворот белоснежной идеально отутюженной рубашки. « В химчистку сдаёт» − подумал я. – Нет, я не против, у сына рингборд, развивает координацию − стал уверять, как будто я с ним спорил, видно вопрос в семье назрел, все друзья, небось, на скейтах, а его отпрыск на рингборде.

− Так купите пениборд. Он быстрее и легче.

− Пени… Это что за фрукт?

− Пениборд – это маленький лонгборд. Попробуйте: потрениурется − не понравится − вернётесь к классике.

– Нет. Я совсем не против, но и не за. Сам в детстве на похожем катался. Тогда они у нас только появились. В одном фильме показали… я и стал клянчить у родителей.

Я перестал слушать старческий маразматический бред. Дело в том, что люди живут очень примитивно и болтают в основном о деньгах, ну и разных бытовых вещах, включая воспоминания. Люди от этого тупеют – за время работы в салоне я насмотрелся достаточно скажем так не идиотов, чтобы никого не обижать, но очень просто устроенных людей. Я гордился, если получалось им что-то объяснить. Обычно же люди не обучаемы с какого-то возраста, даже не возраст − образ жизни. Я видел пенсионеров, которые всё схватывали на лету и я наблюдал двадцати пяти-тридцатилетних, которые не могли сами скачать приложения и платили за это – я-то обязан как продавец предложить услуги, но они обязаны отказаться от такого маразма – это же натуральный развод. Но технологии торговли и продвижения рассчитаны как раз на то, чтобы ловить лохов, доверчивых необразованных и агрессивных тварей, убалтывать их, ублажать и разводить на бабосы. Я не то, чтобы не слушаю, но пропускаю мимо ушей рассказы о старом телефоне, о глупом сыне-внуке, о ленивой дочери, о глупой (ом) жене-муже, я киваю, изображаю интерес, но это всё профессиональное, напускное. Увы, люди зачастую настырны и навязчивы, от них надо дистанцироваться. Впрочем, без общения я давно бы загнулся, старые пердуны – это побочка, издержки работы, я люблю общаться с ровесниками, плюс-минус. Мне легко с ними, я им рад, а они рады мне. Самое важное в жизни: радоваться друг другу, болтать после работы в кафешке, болтать о ерунде и вместе с толпой после последнего сеанса выйти на проспект. У ровесников часто мало забот, не успел испортиться характер, они с тобой на одной волне и они не такие злые. В торговом центре кипела жизнь, все − продавцы и бармены, маникюрши и контролёры билетов, парикмахеры и операторы химчистки были знакомы и были мне рады, некоторые помнили меня по школе, что тоже как-то сближало. Учителя приходили консультироваться ко мне по любому поводу, то есть, если проблемы с телефоном, подключением и прочее. Иногда я с ужасом думаю, что пройдёт лет пятнадцать и всё моё окружение, если верить классику, превратится в обычных тупых обывателей, но я знаю цену общению, я ценю его больше всего, я ни разу не пожалел о том, что наотрез отказался от предложения Староверова. Они, сын и отец, подлые люди, хоть и родня. На данный момент из-за нелепости, подставы, я выбит из колеи, но им никогда не удастся меня сломить, я никогда не променяю общение, на сидение весь день за пюпитром, я никогда не разочаруюсь в людях… Тут я стал думать совсем уж нецензурно, так что брезгливо поморщился, как всегда морщусь, если сам слышу брань.

− Вот, вот. И вам не нравится. И мне не понравилось тоже. Мало ли что, раз ролики так подвели.

− Ролики – это совсем другое, это голеностоп, а на скейте – колени, бедро, икры.

− Лыжные, я же говорю, лыжные ролики.

− Да, да я понял, – включился я.

− Последую вашему совету, да ну их, – по всей видимости, человек рассказал мне какую-то долгую личную историю о разногласиях, поделился сомнением, но я, увы, всё прослушал, просто по привычке, потому что решил, что начальник охраны не может быть интересным собеседником. Интересный собеседник – думал я дальше, единственное, о чём я жалел, об его отсутствии. В универе приятное общение, но в мире, в обычном мире обычных людей − скучно. Иногда я выбирался с мамой на концерты и в театры – там люди поприличней, но чаще я ходил с Геником в кино в нашем торговом центре… и реально отдыхал в зале с попкорном в стакане, и мне казалось, что спецэффекты лучше, чем грузак.

− Сразу легче стало на душе. Как думаете, может я плохой отец?

− Ну что вы − отличный родитель. Так сечёте в скейтбордах и прочих ролебордах.

− Вы так правда считаете?

− Да.

− Почему объясните, − он буквально приказал.

Чёрт, думаю, всё прослушал но надо что-то ответить.

− Плохой отец не интересуется жизнью сына (чёрт: а сын ли у него?, кажется он про сына рассказал), не сомневается, тупо и прямолинейно настаивает на своём. Вы же анализируете, мучаетесь. В отношениях главное – не равнодушие, пусть даже и ошибка в вашем случае, на правах старшего подсказать, поспорить, но не равнодушие.

− А мне все говорят, что я тиран.

− Но вы сомневаетесь.

− А тираны – нет?

− Думаю − нет, – я поднял руку, как бы заканчивая разговор. – Это как говорится моё личное мнение.

− Теперь у всех своё отдельно взятое личное мнение. У каждого червя и жука… самомнение.

Напряжный тип, и занудный, надо валить…

− Не буду вас мучить своим занудством.

Как мысли прочитал – я мысленно усмехнулся.

− Знаете молодой человек, вы очень приятный собеседник.

− Есть такое, – улыбнулся я.

− Очень приятный. Но вы ещё и рисковый. Такой спуск. Тут велосипедисты со своих великов соскакивают, ну эти, которые на мелких велосипедах нет, эти извращенцы, знаете у них такие.

− Это вело для трюков. Они едут в городок с виражами и сферой.

− В этот стрип-городок. И сынуля мой там. Страшно?

− Не знаю, я в парке катаюсь, − я поднялся из-за стола, собираясь уйти.

− Я имел в виду – с горки страшно? В ушах свистит?

− Свистит.

− Я бы вас с удовольствием взял на работу, − рассмеялся он.

Ого! А я и правда баловень судьбы. Стоит раз в жизни скатиться с крутой горки, обязательно это увидят и даже пригласят на работу!

Не хватало только охранником тут работать, но вышибалой не возьмут − я не груб и не подкачен.

− Первый день без работы, − рассмеялся я, даже захохотал.

− Вы серьёзно? − собеседник стал сосредоточен и внимателен.

− Абсолютно.

− А где вы работали?

И тут я рассказал ему всё. Сел на лавку, прислонив снова скейт к скамейке. Охранник, в отличие от меня, внимал, слушал. Панорамный вид, открывающейся с веранды − низина, домики дореволюционной постройки, прудик, речка-ручеёк и стена кремля вдали, через проспект – располагал к разговорам, к неторопливой беседе. Я рассказал о вдруг уплывшей из рук аспирантуре, о моей работе в Москве и Мирошеве, и о контрольной закупке. О контрольной закупке мой собеседник не слушал, а буквально проглатывал слова и изредка кивал.

− Я знаю, кто в городе такие вещи организует. Но я не могу с ним разговаривать на эти его рабочие темы. Он редко у нас бывает. – сказал охранник. − Странно другое − что пошло в новости. Может и верно вы говорите − август сиротский месяц в плане новостей, руководители страны в отпуске, дума тоже, но вот это странно.

Охранник посмотрел на часы, дорогие часы!

− Давайте перекусим. Я завтракать вышел, а тут вы со скейтом. Погода-то какая, и не шпарит как в июле. Филипчик! − позвал он властно.

Вышел юркий подвижный то ли мальчик, то ли мужчина, посмотрел, сделал жест типа «не сумлевайтесь».

− Обустрой!

− На столе появились бутерброды, пирожки со смешными извилистыми косичками и что-то вроде десерта, или не знаю как назвать, что-то типа мороженого, но не мороженое, а сверху сливки с ягодкой.

− Кофе-чай? – спросил меня собеседник, я начал сомневаться в том, что это охранник.

− Чай.

− Наш человек. Тоже давление?

− Давление, − поддакнул, не надо никого расстраивать, подыгрывать полезнее для здоровья. Люди не хотят слышать правды, они хотят слышать подтверждение своим предположениям, да уж научили меня на тренингах на свою голову…

− Рановато.

− Три ночи не сплю, − приукрасил я свою ситуацию.

Мороженое или не-знаю-что оказалось необыкновенно вкусным, я с жаром поблагодарил за завтрак.

− Да ну, ерунда.

Как я ошибся: челик-то по ходу не охранник, вроде главный. Вовремя я с горки съехал. Вот и не верь после этого в провидение, в случай. Утро лето, настроение… Скейтборд помог, поговорка «кто рано встаёт тому бог даёт, подтверждена».

− Как тебя зовут? – спросил мой собеседник.

− Антон, − ответил я как обычно, не хочу быть Антонием.

− Ты отличный парень Антон. Вежливый, рисковый. Хочешь – я возьму тебя на работу.

− На какую?

− В ресторан.

− Большое спасибо за завтрак. – Я встал, взял скейт, мне расхотелось дальше общаться, странное приглашение на работу я не собирался принимать.

− Значит не хочешь у ме… у нас работать, − он быстро поправился,это меня как-то смирило, значит мозги варят. Все на свете руководители считают, что люди работают на них, но умные это умело скрывают.

− Нет, что вы, хочу. Просто неудобно, вы из жалости предложили.

− Тогда сядь, если хочешь.

И я сел в третий раз, но первая реакция была улизнуть… ох эта первая реакция, это верная интуитивная реакция. Как я жалею, что вернулся и сел. Собеседник позвал Филипчика и нам принесли мороженое. Это было кстати. Единственное –я ненавижу шоколадное, а принесли именно шоколадное, поэтому я вяло копошился в вазочке…

− Я серьёзно предлагаю, Антоний.

Я вздрогнул:

− Вы меня знаете?

− Да. Знаю, − честно и как-то устало ответил он.

− А зачем весь этот цирк с конями?

− Ну послушай какой цирк, какие кони? Ты сам сюда пришёл.

− Я случайно. Всё время проезжал, всю жизнь проходил мимо, а тут впервые время свободное и красота…

− Послушай, Антоний. Я знаю всю твою историю, − огорошил он.

Я молчал. Я смотрел во все глаза.

− Ну не таращься так. Ты сам пришёл. И я тебе рад. Вот старость своё берёт, маразм крепчает. Проговорился.

Я молчал.

− Ты спросишь, откуда я о тебе знаю, да потому что мой сын учился с тобой в классе. Ха-ха-ха, − он засмеялся широко, если это можно так назвать, раскатисто и сипло – что выдавало в нём курильщика, хотя он при мне и не курил.

Я тоже улыбнулся, у меня отлегло от сердца. Я начал мучительно соображать: у кого отец крутой − обязательно бы в школе знали.

− Вспоминаешь, кто мой сын? И не вспомнишь, не мучайся.

− Просто странно, − сказал я. – В классе все обо всех знают. Вон − даже вы обо мне знаете.

− Ну о тебе не знать. Я о тебе узнал, когда ты в институт поступил. Ты же прошёл на бесплатный факультет.

− Да на бюджет. На вечерний бакалавриат.

− И магистратура дневная?

− Да.

− Не возражаешь − закурю.

− Ну что вы − курите.

− Мороженое что не ешь? − он ударил ложкой по своей пустой вазочке.

− Я ем, спасибо. – Этому типу даже в голову не могло прийти, что я ненавижу шоколадное мороженое, я любил только белый шоколад.

− Хорошо, что ты учтивый. Из интеллигентной семьи, сразу видно, − подмигнул мне собеседник, кажется он проницательнее, он понял, что я не люблю шоколадное.

− Извините, так кто ваш сын?

− Так Савва.

Савва Петровичев! Ну конечно он. В школе я общался с Саввой, но с осторожностью. Савва был завистливый, и завистливый не в быту, а именно к знаниям. Он единственный из пацанов (кроме меня) начинал ходить к Староверову на факультатив по литре, но перестал, переметнулся на олимпиадные задачи по математике. Эти уж олимпиадные задачи. Это всё нереально. В смысле войти в призы на области по математике, но у нас в классе были амбициозные. Вот и Савва дерзал с восьмого по десятый класс. В одиннадцатом уже не дерзал, а стал говорить, что на олимпиадах побеждает тот, кому сливают задания заранее. Понять, что ты далеко не самый лучший, хоть и непосредственность, выше посредственности – это мужество. Я столкнулся с такими вещами в магистратуре. Со мной учились люди способнее меня, смекалистее, люди, разбирающиеся во многих областях филологии и литературы, копавшие глубоко. Зато я лучше всех всегда и везде был по древнерусской. Это не сложно. Текстов сохранилось не много, памятников всего-то восемнадцать, освой латынь, старославянский, и читай себе без перевода, да и любому незнающему язык приблизительно всё ясно.

− Что? Савва разве тебе не говорил о ресторане? Вы же приятели.

Приятелями мы с Саввой не были, впрочем общались последний одиннадцатый год, за одной партой сидели.

− Да.

− Что «да»?

− Савва – нормальный чувак. То есть я хотел сказать…

− Ну так и иди к нам. Савва-то по финансам пошёл, а мне филолог нужен. Столько их сменил.

Я молчал. Зачем ресторану филолог?

− Ты не удивляйся. Надо встретить гостей, поговорить. Рассказать про город. Английский знаешь?

− Да.

− Французский?

− Нет.

− Ээх. Никто не знает французский. Я вот в школе учил, да не помню ничего, не нанимали мне, как сейчас принято, репетиторов.

− То есть я должен быть метрдотелем?

− Ну что ты. Метрдотель у нас навечно. А ты бы попробовал менеджером.

− Менеджером? – изумился я.

− Но ты же на прошлой своей работе был менеджером?

− Ну да.

− Менеджер наша ушла в декрет.

При слове «декрет» я вспомнил Евочку, и как её увозили…

− Ну так что, Антоний… а отчество?

− Павлович.

− Так что, Антоний Павлович? – мне понравилось, что отчество никак не смутило собеседника, я всегда завидовал таким людям, ни отчеств писателей не знают, ни имён, никакой рефлексии по поводу прочитанного или просмотренного, ничто в этом бренном мире не отвлекает их от бизнеса.

− Я согласен, − ответил я. А что я ещё мог ответить? Я остался без работы. Салоны связи я любил, там всё мне было родное, телефоны, аксессуары, всё чисто, даже стерильно, когда плёнки на экран ставишь… Тут – лучший в городе ресторан с традициями и историей. Я прикидывался − конечно же я знал, кто такой менеджер в ресторанном бизнесе, но приблизительно. Это заместитель директора, в принципе не очень сложно в ресторане быть менеджером, да ещё в таком ресторане. Отлично, что не метрдотель. Метрдотель ближе к официантам, это чаевые, я ненавидел чаевые. Чаевые – подтверждение холуйства, иногда в салоне, когда вставал на кассу люди не брали сдачу, я не бежал конечно же за ними, но сразу делал какую-нибудь копеечную покупку – чтобы, если это тайный клиент, предъявить чек и сказать что покупатель просто забыл аксессуар или батарейку. Покупатель… я вспомнил пятничное «дело» , вздрогнул и скривился. В ресторанах нет тайных клиентов в таком количестве, в каком они шастают по супермаркетам и другим лавчонкам. Ресторан – это не для простых смертных, тем более такой ресторан. Наверняка тут «крыша», без сомнения… Не надо будет постоянно думать о тайниках. Как всё-таки сильно вывело из равновесия пятничное происшествие. Я до сих пор был в каком-то крене, и если уж быть честным, собирался тонуть. Не могу сказать что в моей душе, выражаясь высокопарным языком старинных бульварных романов, образовалась пробоина, но я был разбит, это точно. И какая удача, подумал я в десятый за это утро раз, что я зашёл сюда, хотел полюбоваться видом, осмотреться в этом оазисе рядом с главным проспектом… И вот такая случайность. Судьбой назвать происшествие клавиатура не даёт, но всё-таки… что-то есть в том, что в первый же день без работы я нашёл работу. Неизведанную, незнакомую, но всё-таки работу очень приличную. Тем более для нашего города. У меня сразу пронеслись мысли о коллективе, о сотрудниках, поварах, официантах, бухгалтерах. Все – в одном месте. Всё-таки в салоне было не так, там мы все подчинялись большому брату.

− Хорошо, − сказал я. – Согласен.

− А почему не спросишь, как меня зовут?

− Извините.

− Так вот зовут меня обыкновенно − Николаем Георгиевичем. И Петровичев соответственно фамилия. А почему не спросишь условия?

− Сколько?

Он назвал сумму, вполне себе норм.

− На иномарке, пусть и простенькой, через год разъезжать будешь, а не на скейте.

− Привык я к скейту. Физика утром и после работы, как говорит один человек, физкультура не отходя от кассы.

− Один человек – это Староверов что ли?

− Д-даа, − я напрягся.

− Понятно. Говорят, бизнес у него прёт. Может, ты к нему обратишься насчёт работы?

− Зачем? – я старался не показать виду, что напуган и озадачен: тема скользкая. Всегда и все праздные разговоры о машинах заканчиваются для меня чем-нибудь неприятным.

− Ну всё-таки любимый ученик. Хотя…

− Что?

− Мне Савва сказал − ты в кафе к Староверову не пришёл, он первого сентября всех собирал у наших конкурентов, на прощальный вечер.

− Я не мог, я учился в Москве. – солгал я.

− Ну ради такого случая мог бы и пропустить день в институте.

− Да. Мог.

− Но не захотел.

− Не захотел, − согласился я.

− Почему?

Я не знал, что ответить и поэтому наврал:

− Я был влюблён.

− Это снимает все вопросы. Это я понимаю.

− Не знаете, чем Староверов занимается? – я подпустил дурачка.

− Какой-то штучной печатью молитвенников что ли. Но это между нами. Всё законно и так далее. Савва-то у меня коммерческий так сказать директор.

Я постеснялся спросить, где всё базируется.

− В принципе, у тебя филологическое образование, а там производство. Мне же, не скрою, нужен менеджер грамотный. Савва-то у меня коммерческий так сказать директор.

Ввернул в разговор о сыне. Как и все родители. Если что, какие финпроверки – претензии к сыну, а не папе, а Савва ещё в школе из любой мутной воды выплывал, если так можно выразиться, и на берег вылезал сухим и чистым, без водорослей и прилипших пиявок с головастиками проступков.

− Должность не простая. У нас, сам понимаешь, сцена, артисты, с клиентами должен контактировать.

− Я могу завтра приступить.

− Подожди. Выслушай.

− Но я могу сразу…

− Я понял, что ты не устал, не надо мне это повторять. У нас повисла соцсеть. А это нельзя прекращать, понимаешь?

− Я понимаю, но я этим не занимался.

− Но у тебя образование.

− Я не очень люблю соцсети.

− Почему?

− На работе от переписки в служебных группах уставал. Я лучше книгу почитаю или фильм посмотрю.

− Ну и отлично, − непонятно чему обрадовался он. – Вот и будешь нам строчить гениальные посты.

− Но как и о чём?

− Вот в том-то и дело. Ты должен посмотреть, как вела она. Я непросто так даю тебе месяц на раскачку.

− Хорошо.

− А я тебе скажу, как вела она. – Он выжидательно посмотрел на меня.

− Как?

− Она писала о себе.

− А о ресторане?

− О ресторане тоже. О себе в ресторане в основном. О наших мероприятиях и гостях, ну спрашивали разрешение, кто не против. Иногда писала какие-то зарисовки о погоде там со сравнениями типа под голубыми небесами, великолепными коврами или там – буря мглою небо кроет.

− Гениально! – я еле сдержал улыбку.

− Сможешь?

− Попробую, − обречённо сказал я.

− Ты можешь писать о том, о чём тебе интересно, фото тебе будет предоставлено с описанием.

− Описание зачем?

− Разные блюда. У нас же ресторан. Но ты не расстраивайся. Ты же ещё не смотрел наши страницы, без этого нельзя. Люди, знаешь, привыкают нас читать, уже завалили сообщениями: куда вы пропали. Ты почитай литературу, статьи по ресторанному бизнесу. Подумай об этом на досуге.

− Хорошо. − Я приуныл, нехотя записал явки и пароли от страниц, договорился о зарплате за рерайтерские дела.

− Но я, Николай Георгиевич, ничего не обещаю. Я попробую.

− Но ты же на олимпиаде по литературе писал и в институте своём?

− У меня область узкая, олимпиада была давно.

− Но мозги-то помнят? Пиши о фильмах, если не знаешь о чём. Это же всё равно о чём, главное позитив, понимаешь? Люди ждут от нас только хорошего настроения. Окей?

− Да, – я поживее стал отвечать, во время его тирады я свыкся с мыслью, рерайтерство перестало мне казаться таким уж напряжным. − Хорошее настроение – это по моей части.

− Ну вот. Ты ещё звездой станешь у нас. Будут люди приходить специально в твою смену.

− Постараюсь. Общение – это моё.

Он поднялся, показывая, что разговор окончен, протянул мне руку:

− Начинай пробовать сегодня же, звони, если что, − он протянул визитку, которую Филипчик принёс на подносе.

Перехватив мой изумлённый взгляд, он сказал:

− Это у нас фишка такая в ресторане, всё приносим на подносе, никогда в руках.

− Спасибо Николай Георгиевич, до свидания. − Я поднял скейт.

− Я тебя провожу чуть-чуть. Всё-таки, считаешь, можно будет ему лонгборд после того что произошло?

− Да конечно можно. Пусть носится, − я проклинал себя за то, что не слушал в начале. А ведь он долго мне рассказывал о своём разладе с младшим сыном.

− Ну хорошо, Антоний, ещё раз до свидания. Жду в любое время, мы спишемся, окей?

− Да. Обязательно. Спасибо вам Николай Георгиевич.

После такого обмена любезностями я катил домой и просто не знал что думать – работа и хорошая работа. Это известный престижный ресторан. И мужик, отец Саввы, приличный, но вот эти его «океи» не нравились, в таком ресторане нужна традиционная, немного старомодная, грамотная речь – аура такая у ресторана, стиль такой, классика с историей. Но это мелочи, мои придирки, думал я. И тут я снова вспомнил Староверова и подумал: вот он бы никогда не позволил себе такую речь, такую вульгарную современную речь. Впервые я подумал о Староверове без брезгливости и презрения. И подумал: а не податься ли и правда мне в его скрипторию, позвонить, посмотреть, что там и как. Дождусь маму, решил я, посоветуюсь с ней, пусть она тогда сообщит Староверову, что я просто хочу посмотреть, как там у них дела… только посмотреть, помириться. Пока же мне предстояло утро в соцсети, но это лучше, чем ничего, чем отдых и мысли о жизни и о себе. Вспоминая потом то утро я понимал, насколько удручённое у меня было состояние: только в неуверенном настроении и от одиночества я мог помыслить помириться со Строверовом. Одиночество – то чего я боялся больше всего, настигало, шло по пятам, наступало на пятки, маленьким крыловским шпицем кусало за щиколотки, за душу, за сердце. Я вспомнил, что не писал маме все эти дни, не хотелось портить ей отдых. Я остановился, быстро отписался и свернул с проспекта к дому.

Глава пятая. Банки с клубничным вареньем

По привычке я открыл холодильник, но тут же захлопнул. Во-первых, всё приготовленное мамой я схамкал, а во-вторых, вспомнил, что я обильно питался час назад на веранде. Но нервы пошаливали, я готов бал сожрать целого слона. Слон запечённый в крови агнцев очень вкусное блюдо, знатный хавчик и хватит надолго. Я постоял на кухне. Может кофе хряпнуть? Но кофе ассоциировался с Баскервилем, с предателем. Я считал, что он должен был меня поддержать, это было в его силах, но он слил меня ради имиджа, лица компании. Перелистнуть страницу и забыть, сколько можно ныть и мимикрировать, второй день ною и ною, ною и ною… Поэтому я сел в комп, активировался в соцсетях ресторана, стал просматривать: что там писала моя предшественница. Я думал: есть второй менеджер, почему Жорыч (я услышал, как повара так называли за глаза Николая Георгиевича) не доверил ему ведение соцсетей? Я не в теме, а тот менеджер в теме. Но после трёх часов чтения постов, я понял, в чём дело. Девушка реально была писучей, Жорыч не преувеличил: она писала не только о ресторане, но и проблемах, о реальных, а не гундёж. Люди, судя по комментам, были в восторге, потому что в лёгкой оригинальной где-то смелой истории они узнавали себя, свои проблемы. Пост всегда заканчивался описанием блюда – заготовку явно давал Жорыч, сам пост был выдержан в новеллистическом ключе, и там не было воды, всё было иронично и позитивно – ни капли пессимизма. Был и совершенно другой блок постов. Обычно это было профессиональное фуд-фото на фоне пейзажа или ещё чего-нибудь, даже панорамы города. Под фото значились несколько строчек в духе Тургенева с очень спорными метафорами приблизительно в таком стиле: пончиковое настроение и осенняя тоска (на фото тарелка с пончиком, падают листья), луч переливается в капле надежды (на фото крынка и пирожок с косичкой), тучи всегда правы (на фото бутыль вина литров на пять в плетёном кашпо). Записи были очень женскими, очень романтичными. Я понимал, что за каждыми этими двумя-тремя фразами стоит как минимум час творческих мук. Впрочем, в универе нам говори, что писателей озаряет, что происходят какие то вспышки. Не знаю, любой текст не связанный темой, не по заданию и не опирающийся на научную терминологию и анализ, давался мне тяжело. Я, увы, не поэт, а девушка была одарена. Она неординарная личность – это ясно. Все последние посты − с рекламой и с купонами на скидку, были и репортажные – их явно писала не она, если я хоть чуть-чуть разбираюсь в стилистике, эти посты не набирали и половины лайков. Скорее всего их писал второй менеджер и мне стало ясно, почему Жорыч поручил мне «ответственное задание». Она была привлекательна, эта менеджер. Не первой молодости, лет тридцати-тридцати пяти, она периодически выкладывала совместное с кем-то селфи, в основном с воротилами нашего города. После шестичасового изучения статистики, страниц комментирующих и прочей ерунды, которая мне была очень важна для структурирования и анализа, я сделал выводы и понял, что не смогу ничего написать даже близко в этом ключе: ни про злые тучки, ни про настырное солнце в зените, ни про смывающий сомнения дождь, ни про одноглазые лица машин, ни про знакомый запах хвои…

Я почувствовал, что чувствую себя неважно и просто рухнул в постель. Ноги гудели, накатался называется. Утром я проснулся от вибрации – звонила мама.

− Ты почему не отвечаешь? Я тебе писала, писала.

− Ой, мам, извини, заработался, вечером пиво, извини.

− Ты там не загуляй! – серьёзно сказала мама.

− Мам! Ну что ты!

− Впрочем можешь загулять, но не с пивом, а с девушкой, − рассмеялась мама. – А то как бирюк.

− Ну мама!

− Ну всё, всё, шучу, Антошка. Всё значит норм?

− Норм.

− Пиши, чтобы я деньги на роуминг не тратила.

− Да я тебе переведу сейчас.

− Нет, нет. Я купила местную карту. Не видишь что ли?

Я реально даже не посмотрел, кто звонит. Мама такая довольная… Стоп! Я же писал ей вчера. Я полез в отправленные сообщения и понял, что мама не прочитала его. К чему бы это? Что с ней? Ноги подкашивались до сих пор (и болели). Я заварил себе чай – на кофе по-прежнему смотреть не мог, теперь кофе напоминал мне о торговом центре. Всё. С кофе я по ходу завязал, посмотрим − наркотик ли, говорят, что вырабатывается зависимость. После чая я доскрёб банку варенья. У нас дома вечно голод. Мама на работе, я на работе, мы рады любому вкусному хавчику. С надеждой я уставился в пустую холодильную камеру. В морозилке лежали замороженные шкурки от грудинки и пельмени. В холодильнике − барсучий жир от зимних кашлей и бронхитов, полбутылки прокисшего молока и что-то помидорное для борща тоже в банках. Эти банки были просто праздником. Второй год, или даже третий, мама приносила эти банки, называя их «осенние запасы», а рекомендации коллеги по обж, аккуратистки, болезненно осторожной, помешанной на здоровой пище и зоже – лучше любой рекламы. Её коллега, преподававшая обж, жила в пригороде, в коттедже, и покупала там эти банки, кто-то ей там продавал или дарил. Работая в продажах, я сделал вывод: клиента не обмануть больше чем на два сезона. Пелена от рекламы спадает именно за такое время, но это в технике. Я любовался бумажными крафт-этикетками, приклеенными к банкам. Каждая этикетка написана вручную! Мама обожала не только варенье, но и эти наклейки-ретро. Шрифты строгие чертёжные, а под надписью небольшие виньетки – гроздья смородины, клубничка, листик – нарисовано размашисто и уверенно.

− Шрифты и картинки рисует один и тот же человек, – замечала мама. − И смотри, какой прогресс, какая трансформация самих шрифтов. Сначала этикетки прямоугольные, теперь овальные, сначала пишутся маркером обыкновенным, потом толстым, широкой его стороной, а теперь линером ноль-восемь. Ох, эти современные ручки моя слабость, особенно одноразовые перьевые, не надо заправлять, выкинул и всё!

Когда мыли банки, этикетка разваливалась под водой, растекалась, превращалась в комочек, от букв не оставалось ничего, но оставалось воспоминание.

− Там какая то пенсионерка варит варенье. – говорила мама. – Замечай, Антон, что значит старая закалка, старое классическое образование.

− Мама. У меня не хуже.

Хоть я и не любил чертёжные шрифты, но архитектурный, а он присутствовал в банках прошлого лета, вполне сносный.

− Не перестаю удивляться совершенству этой женщины, язык не поворачивается назвать её бабулей. Это чертёжник, Антоний, а может и художник.

− Раньше, − сказал я, − рисунки были так себе.

− Но талантливый человек развился…

− Это на пенсии-то? Не смеши.

− Почему?

− Старый человек не может развиться.

− Да почему же?

− Он угосает, мама. Разве нет?

Холодильник напомнил противным писком, чтобы я закрыл дверь. Дурная техника: стиралка пикает, микроволновка, гриль, пароварка, теперь ещё холодильник. Я вынул банку с заправкой для щей – так гласила надпись. Я изучал тонкий шрифт классический чертёжный. Да. Несомненный талант, приходится это признать. Учащиеся маминого колледжа – руки-крюки, курицы без лап, мама их называла ампутанты, будто карандаш щупальцем держат… Да что тут говорить. Ручное черчение умирает в век технологий.

− Обрати внимание − шрифт точен невероятно, я проверяла, да и без проверки видно. А ведь всё на глаз, наклон, ширина, межбуквенный интервал… Всё идеально, ну или близко к этому… Принтер появится, бросят писать. – с сожалением

− Им принтер не нужен, у них нет таких объёмов как у Староверова, – вырвалось у меня.

Мама посмотрела испуганно и мы больше не продолжали разговор о шрифтах, мы его стали избегать.

Я сел за ненавистный компьютер – пока чаёвничал, завтракал меня осенила идея: найти по тэгу с этикетки этих фермеров-чертёжников. Я настучал тэг, когда-то умел печатать вслепую, правда с опечатками… теперь пальцы находили нужные буквы, но цифры и значки − мимо. Ничего, успокоил я себя, это не деградация, это дело тренировки, не мог же я признаться себе, что в свои двадцать четыре деградирую, я считал, что ещё и жить-то не особо начинал, всё учёба, а потом работа… Я стал рассматривать посты, выпавшие по тэгу: цветочки, луга и банки мёда – август праздновал плодородие и находился в зените цветущих флоксов и толстозадых кабачков, а вот и банка варенья со знакомой мне крафт-этикеткой. Шок! Рука держит банку. Знакомый мне до боли коричневый костюм с тремя полосками, ещё не выцветший или зафотошопленный. Угу, фото старое, но выложено три дня назад. Вот она это девчонка. Как всё элементарно. Она живёт в посёлке, она поселковая, она торгует этими банками. И тогда, когда я сидел на лавке, она передавала бритому покупателю банки. Он осторожно нёс пакеты, там было что-то стеклянное. Я разрегился со страницы ресторана, зашёл на страницу девчонки со своего аккаунта, подписался на неё. Почти все фото были с фотографиями банок на фоне сада или в антураже деревянного минимализма, древесины, срубов, пней – на фоне вагонки в тёмных сучках. Вообще фото были сделаны в ретро-стиле, как и этикетки. На одном фото − целая стопка этикеток, а банки на заднем фоне. На другом − банка на фоне какой-то чёрной полуразвалившейся избы или сараюшки – диафрагма была открыта, что поразило меня. Неужели она снимает на зеркалку, эта поношенная в смысле одежды несчастная девочка, вынужденная работать тайником. Когда она смотрела на меня, я успел поймать в её взгляде удивление, ошарашенность и − испуг, ненависти не было. А вот я её ненавидел, когда требовал деньги за возврат треклятого телефона – потому что у меня было плохое настроение, и я был зол на весь мир, а она попалась под руку. Я был зол на весь мир, а она попалась под руку, навсегда запомнил, как она шла с тем покупателем, в сумках-то были банки! Я изучил каждую фотографию, я лайкнул каждую запись, я читал короткие подписи, я изучил каждый тэг. На двух фото я даже рассмотрел тени людей на заднем плане – снималось на ярком солнце в полдень, тени были короткие… Я листал фото в карусели, в надежде увидеть её. Но нет. Ни на одном фото не было её лица, её фигуры, только рука, и то редко, когда фото снималось наспех. Ещё её имя. Тоня, студентка. Так и было написано в шапке, и её номер.

Время было за полночь, когда я вышел прокатиться на скейте до круглосуточного магаза по ночному непривычно душному Мирошеву. Непривычно душному − как бы не так. Это у меня схватывало дыхание, лёгкие отекли как при пневмонии, я умирал без кислорода от радости, от счастья. Я буду не я, если не познакомлюсь с этой Антониной и не возвращу ей телефон. Интересно, − внезапно врезалась мысль, − может та девчонка не Антонина. Может, просто костюм такой же. Два страшных спортивных костюма в одной местности – вполне вероятно. Надо созвониться, решил я, а не списываться. Вдруг реально старушка пожалует, вдруг она прячется под подписью «Тоня, студентка». Сейчас время когда всё решает молодость и красота продавца. Но ни одного фото продавца нет! Бабушки, увы, не бывают красивыми. Я смотрю на свою бабушку, сравниваю с портретом полувековой давности и поражаюсь точностью классика: если бы нам показали портрет спустя лет этак тридцать, то челик ни за что не признал себя, а если бы признал, ему сразу стало нехорошо, вплоть до обморочного состояния…

Своих можно встретить, когда нет многолюдья, когда все не свои улетучиваются − ночью. Как правило это происходит зимой или ночью. Но иногда встречаешь знакомцев и в толкучке. Мда… теория вероятности в действии. Ну и естественно в магазе я столкнулся с Дэном. Своих можно встретить, когда нет многолюдья, когда все не свои улетучиваются. В кассе что-то заклинило, карточки не принимали. Я знал, зачем это делается. Магазину срочно понадобилась наличка. Например, оплатить услуги тех же тайников. У тайника такса пятьсот – я об этом прочитал сегодня в интернете, я вообще много инфы нарыл после того, как мне пришлось уйти с работы – продавец обязан оплатить штраф в семь тысяч, если он что-то нарушил, продавца приглашают в мировой суд и там выписывают штраф. Тайник получает гонорар от проверяющей организации, но его может подкупить и пострадавшая сторона, заткнуть ему рот.

− Что там у тебя? − спросил Дан.

− Рыбка, − ответил я.

− Рыбка это хорошо. Это фософор, – подмигнул он и оплатил мою покупку. У Дэна конечно же наличка. После облавы за домом быта, наверное, следят налоговики.

− Для мозга, Дэнище.

На улице блестела после машина Дана.

− Ну садись. Помчались.

Я был счастлив, ноги снова гудели, я был без сил, а теперь ещё и жутко голодный.

− Ну как ты?

− Да никак, Данёк.

− Не понял, − Дан притормозил, ткнул хищно палец в пластиковую упаковку, сорвал с банки кольцо, глотнул пивасика.

− Ушли с работы, Данёк.

− А я-то удивлён: с какого по ночам гулять. Из-за тайников? − Дан резко затормозил, двое пьянчуг переходили дорогу.

− Как у себя дома, − взбесился Дан.

– Дан! Вот они!

− Да кто?

− Челики в контрольной закупке были! – я узнал мужичков, одного покрепче, другого худого, с сальными волосами.

Нам сигналили.

− Ой ты, в две дуды, − выругался Дан и газанул. − Два тухлых муравья.

Дан часто называл всех и всё муравьями и муравейником. Мы ездили в летний лагерь: Дан питал страсть к муравейникам, он их ел, муравьёв этих, то есть таких наших чёрных крупных мирошевских муравьёв, а не тех, которые мелкие и рыжие в кочках на полях живут и кусаются больно.

− Приколись: два тухлых муравья, в драных куртках и совершенно новых джинсах. Певческого бери, − так Дан называл пиво. Я поблагодарил и угостился.

− Знаешь, странно.

− Что странно?

− Ну вот ты Червяков, а не кумаришь по червям. Я − Муравьёв, и мне это жить спокойно не даёт. Почему так?

− Среди людей больше муравьёв?

− Нет, Тох. Одни черви. Люди-черви. Вот ты и не любишь фамилию свою. По жизни все Червяковы. Ты бы видел, как они ко мне в подвал вползают по лестнице.

− Тебе Данёк голову лечить надо.

− Бесишься, что я муравей, а ты червь, цепень. А муравьи – трудяги.

− Я книжный червь!

− Книжный червь – разновидность червя обыкновенного. В аспирантуру не взяли, теперь с работы погнали – вниз по наклонной, а? Чем выше, тем больнее, ну ты понял.

Мы заехали во двор. Дан выругался, проклиная всех жильцов вместе и некоторых персонально-поимённо − кто занял его место.

− Не надо вспоминать Дан. Забыли. – ответил я. Такое впечатление, что он хочет попасть в самое больное, но он только себя этим выдаёт, свою зависть. Мне даже в голову не пришло, что Дан ведёт выпытывательную деятельность, он вынуждал меня расколоться, надеялся, что я обижусь и скажу, что уже нашёл хорошую работу, и не в подвале как у него.

− Все к тебе шли, если что-то купить и так далее. Ты классно плёнку клеишь, а торгуешь – тут Дан снова выругался, указав на то, что мы торгуем не самым лучшим товаром. – Я, вот, сам себе начальник…

Дан утомлял, но и домой идти не очень-то хотелось. Я до сих пор опасался ночью быть в квартире один… мне всё время мерещился почему то Староверов и его лицемерные ужимки, и лицо-противогаз.

− Что молчишь? Думаешь у нас всё отл? Нас вообще полицаи накрыли, конфисковали все запчасти, но батя откупился, снова поднялись. Мама, увы, не пережила. Из дома в дом быта до сих отказывается выходить. Стресс у неё. Женщины более восприимчивы…

− Дом быта – в подвале, это уже не дом, это подвал быта получается.

− У всех бывают кризисы, на всех стучат. Интриги, брат. В армии не служил, не с чем сравнить.

− Дан, не надо о грустном. Я в запасе, но могут ещё и призвать.

− Если начальство в военкомате поменяется, призовут, − и Дан загадочно посмотрел на меня. − Что-то рыбой несёт.

− Таят рыбёшки.

− Нет желания певческого ещё со мной?

− Дан извини, так спать хочется, прости Дан. Давай в другой раз.

− Ок. Когда?

− Звони, Дан. Когда не занят, сразу звони. Спасибо, что подвёз.

− Скейтборд забыл, Тоха!

Я вернулся за скейтом, ещё раз поблагодарил за то, что подвёз − у нас в Мирошеве – ночная жизнь, и могут прирезать наркоши…

Странно, что Дан так в друзья набивается, и как он собирается завтра работать, если всю ночь готов было пиво со мной пить. Об этом я рассуждал, жаря на сковородке филе камбалы, совсем почему-то на камбалу непохожее. Впрочем, я в рыбьем филе неважно разбираюсь, я только посуду грамотно умею мыть, с детства так повелось.

Глава шестая. Встреча

Я люблю утро, ты встаёшь навстречу новому дню, сори за пафос. Это утро я любил всей душой, потому что собирался звонить Тоне, но был не уверен, что это она. Я прошёлся на кухню и с удивлением узрел на часах одиннадцать-тридцать пять. Да уж, заспался. Так вот и расслабляются, и скатываются в паразитизм и деградацию. С неохотой я поплёлся на кухню, включил телефон, прочёл сообщение от Жорыча: почему нет новых постов; ответил, что изучаю рынок и что подписался на всех, кто пишет с тэгом «мирошев». Жорыч не ответил. И хорошо, что не ответил. Не люблю переписки, я всё всегда помню без напоминаний. Не написал, значит, не смог. Я понимал, что не буду вести соцсети, но объявить об этом пока откладывал, я стараюсь ничего не делать не обдумав… Я заварил чай покрепче, пил, пока из ушей чай не полился, а сердце не застучало бешено-бешено. Я тянул время и наконец заставил себя набрать номер. Я верил, что услышу её голос.

− Я слушаю вас. Здравствуйте.

− Добрый день, − голос мой дрожал, а её наоборот был приветлив – привычная интонация халдея, я её ненавижу. – Как можно купить ваше варенье?

− Какое? − и она стала перечислять сорта или виды, или вкусы – я запомнил клубничное, яблочное и сливовое.

− Как сливовое? – удивился я, голос по-прежнему дрожал.

− Сливовое прошлогоднее, но очень вкусное, есть ещё яблочно-сливовое.

− Спасибо но мне клубничное.

− Сколько банок?

− А цена? – я решил косить под настоящего покупателя, впрочем почему косить, я куплю варенье, оно нам нравится и маме не придётся таскать его с работы.

− Я вам цену напишу. Вы мне лучше пишите и договоримся, ладно?

Это русское «ладно» вместо привычного «окей» меня очаровало.

− Ладно окей, − ответил я и тут же начал строчить, не исправляя опечаток.

Она узнала меня по голосу? Я запинался, тормозил, подбирая слова при разговоре, и был рад переписке, а не телефонному звонку. Она писала – «ладненько», «ладушки», «лады». Вместо цены она писала «денежка», позже я узнал, что так пишут в сети частные продавцы разной еды и фермеры. Она спросила, сколько банок. Я ответил – все. Но она сказала, что это не разговор, конкретнее. Я написал что варенье уже брали, и сослался на мамину подругу, препода обж. Тоня сразу оживилась и ответила, что банок у неё поллитровых осталось всего пять. Я ответил: мне нужно пять. Возьмите шесть − будет бесплатная доставка, написала она. Не люблю шесть, возьму семь, ответил я. Я не мистик, но не любил цифру шесть. Шесть лет я учился в универе, шесть через шесть работал одно время салоне, да и вообще шесть – дьявольская цифра.

Я вышел в шестнадцать ноль-ноль, чуть не забыл коробку с телефоном. Мне надо было снять наличные. Душный жар обдал, окатил, жара усиливалась с каждым днём − надежды на похолодание испарялись как случайный дождь случайной тучки – дождь просто не долетал до земли; я летел на скейте, тогда ветерок обдувал, я проносился мимо деревьев высаженных вдоль проспекта, я летел с горы, до изнеможения толкался в гору, вся прямо и прямо, с горки на горку, до развилки, до переезда, туда, где влево уходит парк. Наверное там столпотворение, подумалось мне, все хотят побыть в тени. Прогнозы погоды как гадания, мама тонким чутьём и натренированной годами женской интуицией предвидела всё верно и смылась в Италию. Счастливая − не уставала повторять соседка по этажу, наша подруга; мама не знала итальянского, и английского плохо, но музеи, море, Рим – всеобщее достояние. Мама обожала все эти музейные дела, архитектуру, собиралась давно, разработала маршрут… В парке людей почти не наблюдалось – значит, жара испепелила всех, а кто выжил, сбежали на озеро. Я не хотел останавливаться, осматриваться, я мчался вглубь парка, приказал себе не волноваться, я как Староверов учился надевать маски, я надел маску глупой беззаботности.

Она уже сидела на лавке, хотя я приехал на пятнадцать минут раньше. Я улыбнулся, и она виновато улыбнулась в ответ. Она была в футболке и летних штанах по колено. Футболка была не мешком, обтягивала её маленькое пузико и не узкие плечи, когда она нагнулась, вынимая из сумки банки, я увидел, обтянутые футболкой складки кожи на спине под лифчиком. Но прежде всего мы поздоровались. Она улыбалась. Я тихо посмотрел ей в глаза, маленькие, но не колючие, вполне себе весёлые. Она узнала меня ещё по телефону, понял я, потому что руки у неё тряслись, я это заметил. Я знал, какое провожу впечатление на людей, кончено я знал. Сейчас к моему образу прибавилась ещё юношеская открытость, якобы открытость – незапылённость, незамутнённость − ясность, наивность, я всегда производила нужное впечатление, клиент клевал и доверял.

Это случилось ещё в Москве. Я заказал в интернет-магазине линеры и резак для окружностей – я иногда мастерил открытки, писал и дарил их преподавателям, знакомым, да всем вокруг, преподавателям я старался писать поздравления историческим шрифтом, остальным – просто шрифтовые композиции-каллиграммы. И вот я иду в пункт самовывоза – а я брал линеры только в одном магазине, это наверное были остатки, потому что только в этом магазине 0,8 линеры оставались ещё в наличии, и вот я топал в пункт самовывоза и вдруг понял, что там принимают только наличность, а у меня деньги на карте. Дело шло к закрытию, заказ мне нужен был срочно – завтра последний рабочий день перед новым годом. И я так расстроился, что меня заклинило от голода и усталости, я ж ещё пешкодралом от метро шёл в этот пункт, да ещё зимой, да в кроссовках всё время поскальзывался. И вот на переходе стоит девушка и я ей говорю: девушка, такая мол ситуация. Она спрашивает удивлённо и испуганно; что от меня-то надо?

И тут я заявляю:

− Вы мне дайте наличку, я вам моментально деньги хоть на телефон, хоть на карточку переведу – куда хотите.

Девушка посмотрела подозрительно, потом ещё раз посмотрела. Потом сказала:

− В тех домах банк, там можно снять.

А я ответил:

− Я опоздаю на занятия. – У меня по серьёзке в этот в скором времени начинались вечерние лекции.

Тогда она сказала, что идёт в тот же интернет-магазин, и там в предбаннике дала мне наличность. Я сразу перевёл ей деньги, мы получили свои заказы и вместе вышли. Я рассыпался в благодарностях, утопал в дежурных словах. Девушка не отставала, мы вместе доехали до моего универа, она потом ещё долго мне названивала, насилу от неё отвязался… Я знал одно: лично я никогда бы и никому деньги таким образом не дал. Иногда в целях эксперимента я стал разыгрывать такие же попрошайничества, всегда когда бывал в этом пункте самовывоза. И ни разу мне не отказали. Причём из трёх случаев в двух девушки давали мне деньги в пределах тысячи прямо на переходе, пока ждали зеленого пешехода на светофоре. Может быть, мне попались тупицы, а может у меня есть какое-то очарование или от меня идут такие флюиды, которые заставляют девушек глупеть. Именно тогда я въехал, как действуют мошенники и альфонсы − открытость, искренность, наивность, хорошо подвешенный язык. Дан мне ещё в школе говорил, что мне легко склонить девушку, скажем так, на свою сторону, ну или легко познакомиться. Дан удивлялся, что я никогда не ходил на дискотеки… К чему я это всё тут болтаю? Да к тому, что я перестал лыбиться как дебил, предложил Тоне сесть и не суетиться.

− Ты же не торопишься?

Она села послушно, не успев вынуть пакет с банками из сумки на колёсиках. И вот как раз тут я увидел, что руки её трясутся. Руки и вправду были в каких-то чёрных трещинах. Она поймала мой взгляд и стала оправдываться:

− Это сок от крыжовника въелся, чёрный крыжовник, «негус», и ещё яблоки. У нас сок на вино…

− У вас уродились яблоки? – год-то неяблочный.

− Н-нет. Мы сделали закупку, для вина.

− Произошла неприятная вещь давно, − косноязычно сказал, не глядя на неё: − в силу обстоятельств мне пришлось стащить твой айфон, Тоня. Я вам возвращаю вот этот.

Она не посмотрела на меня ни опасливо, ни испуганно, она обрадовалась, скрывая радость, счастливо приняла коробку и тут же открыла:

− Ой…

− Ты на меня не обижаешься?

− А ты?

− Я очень обижаюсь. За всё плохое приходится заплатить, я так рассуждаю.

− Тебя уволили с работы − я прочитала.

− А я ещё не читал такой новости.

− Вчера написали на… − она назвала портал брата.

− А ты получила вознаграждение за обморок?

− Да. Но я не специально. Я просто должна была отвлекать продавца. − Она покраснела, губы её стали дёргаться и она всхлипнула.

− Тоня!

Она не поднимала головы, рассматривала телефон, я и не мог представить, что смартфон произведёт на неё такое впечатление. Волосы её немного вились, они были схвачены в хвост, чёлка повисла сосульками.

− Тот самый, который у вас эта вобла сушёная купила?

− Да. Она брала с наклеенной плёнкой, симкой и услугами…

− С симкой?

− Я выбросил симку.

− Ой… − опомнилась она и полезла за банками. Она достала гремящий пакет, потом транспортировочный полиэтилен, с пузыриками.

− Я вам упакую. Вы в пакете … − она развернулась и оглядела меня.

− Нет. Я пока не в пакете. Я пока живой.

− Вы долго проживёте. − Она рассмеялась –с юмором у девушки было всё норм.

− Я в рюкзак положу – я ставил банки аккуратно, перекладывая их упаковочной плёнкой, − ну вот как раз два ряда. – Я протянул ей деньги. – Спасибо. Очень вкусное варенье.

Она сунула деньги в сумочку с облупившимся замком и затараторила.

– Не было семи банок клубники, всё размели, там одна баночка земляничная

− Шикарно.

− Да. Я сама собирала, − сказала она, и стала крутить на клапане сумочки смешной замочек-пропеллер. Коробку с телефоном она попыталась сунуть в карман, я молча наблюдал за этим безнадёжным процессом, тогда она замотала коробку в какую-то тряпку, и сунула её в сумку на колёсах.

− Уходишь? – я тоже встал и надел рюкзак – банки впились мне в спину, в кулаке я сжимал лишнюю купюру.

− Да. Извините, что так вышло. – А она не собиралась больше со мной общаться, она явно хотела уйти навсегда!

− Вы торопитесь?

− Я?

− Да. Ты. И почему мы перешли на «вы»?

− Яяяя…

− Один вопрос? Кто пишет этикетки?

− Я пишу, − она посмотрела удивлённо.

− Ты владеешь шрифтами?

− Да. У меня дедушка черчение преподавал…

− А у меня мама, − наконец улыбнулся и совершенно искренне, по-моему я не радовался так никогда в жизни, я нашёл родственную душу. Мы стояли, болтали, я о маме, она о дедушке и о занятиях на дизайне, я тоже сказал, что пытался прорваться на дизайн. Не знаю, сколько мы так болтали, но лямки рюкзака, всё ощутимее впивались в мои слабые плечи, я осторожно снял рюкзак, поставил на лавку, сел, а под ноги поставил скейт – чтобы не забыть. И мы опять болтали. Ещё час.

− Я тебе сейчас покажу, как я пишу.

− Я верю, что красиво.

− Нет. У меня блокнот, правда ручка фиговенькая, шариковая.

− Ладно.

Я достал из кармана рюкзака скетчбук, я записывал туда разные напоминания, чтобы не забыть, на работе смеялись, что я это делаю по старинке, но я так привык ещё со школы, я вёл такие блокнотики, как только в школу пошёл.

Я написал в скетчбуке скорописью: «Тоня! Прости! Антоний.»

Она посмотрела очень внимательно:

− Что это?

Я не ответил.

− Ты ничего не хочешь мне написать в ответ?

С дрожью в руке она взяла ручку, подумала с секунду и написала архитектурным быстро и наспех: «Мне очень нужны были деньги. У нас ипотека.»

− Кривовато вышло, – честно сказал я.

− Но… − она запнулась.

И я написал быстро, легко, уставом: «Тоня! Я тебя люблю!», выдрал лист и протянул ей.

− Это устав? – испугалась она.

− Ну да.

− Четырнадцатый век?

− Да, − я не стал вдаваться в подробности. Там с датами всё приблизительно, в этом русском средневековье, устав-то от греческой письменности. − Хочешь быть друзьями по способностям?

− Но я… − сказала она.

− Правильно: не хочешь, – рассмеялся я.

− Но я… я тайный покупатель… была… случайно вышло, − стало лепетать она.

А я обнял её и добавил горячо:

− Это было один раз, только один раз, − имея в виду и её, и себя.

У неё засигналил телефон.

Она поспешно ответила на звонок и стала прощаться. Я заставил себя подняться.

− Я провожу, до маршрутки?

− Нет, нет. Я сама.

− Почему?

− Вы по-разному писать можете? Почерками или шрифтами?

− Меня в аспирантуру не взяли, − неожиданно сам для себя выпалил я.

− Ой. Доска твоя! А рюкзак?!

− Точняк! Я развернулся, побежал к лавке, скейт стоял на том же месте, у лавки.

Я забыл всё на свете, как когда-то давно она. После она мне рассказала, что очень волновалась, это была её первая продажа в городе.

− Странно, что тебя в аспирантуру не взяли. Сейчас вроде всех берут, можно попроситься. Или вы плохо учились?

− Да нет, нормально учился.

− Значит кто-то тебя там невзлюбил. – Она не спрашивала, она утверждала. Потом, когда я узнал Тоню ближе, я часто бесился на эту её черту: она всё всегда знала.

Мы молча шли до входа в парк, минут пять, а то и семь, банки давали на спину. Я подумал – может пригласить в гости, просто пригласить. Но, мучился я, будет выглядеть странно, обычно приглашают в кафешку, в кино – больше у нас в Мирошеве пригласить некуда. Но я не хотел с ней сидеть ни в каких едальнях. Я хотел чтобы мы сидели в нашей кухне. Я чувствовал, что мне с ней легко, она резковата, она быстро соображает. Тут я понял, что до сих пор сжимаю в кулаке купюру:

− Вот тебе деньги на маршрутку. Приезжай ко мне завтра.

Она стала отказываться от денег.

− Я тут недалеко живу, в десяти остановках от этойостановки, − и я рассказал, где живу. Потом поговорили, где живёт она. И тут наткнулись на ворота парка.

− До свидания, Антоний, − сказала она, опять покраснела.

Мы переходили вместе дорогу, остановка была чуть поодаль. Сейчас подъедет маршрутка и увезёт её.

Стояли на остановке люди, много людей, и мы с народом, но поодаль, никто особенно не обращал на нас внимания, и прекрасно.

− Я бы пригласил тебя в кино, в кафе, но честно такое состояние, выхожу из дома ночью. Не хочу никого видеть.

− Я приду в гости, − выпалила она, и посмотрела себе под ноги. Её голые пальцы выглядывали из босоножек, коротенькие толстенькие пальчики без всяких накрашенных ногтей. Один палец был измазан, видно, когда ехала, кто-то наступил ей на ногу или сама себе колесом сумки ногу переехала. − До завтра?

Я заметил. В самый ненужный момент приезжают не маршрутки, а автобус. Нормальный рейсовый автобус, где всем хватит места.

− До встречи Тоня!

− Ага! Спишемся! – она помахала рукой

Камень с совести пал, я покатил вдоль проспекта дальше и дальше от аллеи парка, мимо центра, к себе домой… Я понял, что значит встретить своего человека. Я знал, что такое встречается редко и я, как и всегда, абсолютный везунчик.

Глава седьмая. Дан в гостях

В гости ближе к ночи зашёл Данёк. Посидели, поговорили о школе. Мне не очень приятны эти разговоры. Но Дану неприятны разговоры о студенчестве, про армию он тоже особо не распространялся. «Обрадовал» как и раньше:

− Не пойму, почему тебя не призывают? Вот увидишь: этой осенью призовут.

Дан рассказывал о работе, если какую-то интересную «поломку», гаджет, утюг, миксер, планшет или телефон приносила девушка, Данёк знакомился, но замечал:

− Все какие-то коварные. Не верю я им, не доверяю.

Я был благодарен Дану за то, что он не спрашивал, люблю ли я тёлочек и прочее в том же духе. Как и все одинокие и неопытные я по-прежнему, как и в шестнадцать, ненавидел эти вопросы. Я не мог никому сказать, что я ненавижу глупых ограниченных баб. Я знал, что на это мне ответят: так найди себе умную. А где найти умную? У нас в универе было много умных, многие строили мне глазки, особенно в магистратуре, даже преподавательницы останавливали и подолгу беседовали в коридоре. Меня это только пугало. Я добросовестно учился, я не хотел отвлекаться на девушек. Тут ещё сыграл роль мой брат, он часто проводил со мной такие воспитательные беседы, что вся эта похоть расслабляет, что надо напрягать мозг, чтобы не заплесневеть в смысле памяти, а память, по его мнению, мне была просто необходима (я так и не понял, зачем, но на память не жаловался). Брат-гад рассказывал много разных историй из своей жизни. У него где-то рос маленький сын и ему приходилось выплачивать немаленькую сумму на его содержание. Его это очень удручало: та женщина абсолютно не его, но понятно с модельной внешностью.

С Даном мы вспоминали, смеясь, как он в зимнем лагере ухлёстывал за Ксюшей, нам тогда было по двенадцать лет. В лагере можно было выходить в магазин за территорией, это был не совсем лагерь, скорее турбаза. И Дан купил Ксюше огромного медведя, ну не огромного, но приличного такого, если его посадить на пол, то доставал до колена. Вот Дан и посадил медведя под дверь комнаты Ксюши. А она потом с ним, с Даном то есть, поговорила снисходительно и предложила остаться друзьями. До сих пор помню, как Дан расстроился, на него больно было смотреть, он стал для меня тогда олицетворением вселенского несчастья. Он совсем не жалел потраченных денег, он и до этого Ксюше в школе дарил духи к Восьмому марта, цепочки и фенечки, брелоки с игрушками к дню рождения, всегда покупал вкусняшки в столовке, Дан вообще-то не жадный, после медведя он развалился, стал неуверенным, какие-то настоящие шекспировские страсти. Потом это прошло, но я до сих пор с содроганием вспоминаю те зимние каникулы. Сейчас мы смеялись, но тогда было не до смеха. Я уважал Дана за то, что он никогда, как бы ему тяжело не было, не жалуется, не ноет. Мы и после ездили с ним в зимний лагерь. Другие девчонки приходили к нему, посидеть вместе, посмотреть фильм по телефону – тогда это было большой редкостью, а планшетов в помине не было, Дан смотрел фильм с девчонкой в кровати, а я читал сидя на своей. И никогда не завидовал Дану, всегда радовался за него и подбадривал. Но никогда больше Дан не дарил никому плюшевых медведей – этот апофеоз мещанства и одновременно такой искренний порыв. Дан любил повторять: «не по Сеньке шапка», когда видел красивую девчонку. Самое смешное, что Ксюша была некрасивой. Она была совсем невысокой, грудастой, очень плотной, даже толстой, такая взбитая девчонка с кудрявыми волосами. Она была злая и любила поболтать с девчонками об отношениях. Ксюша искала себе «хорошего мальчика», жаловалась, что сейчас таких нет. К девятому она нашла мальчика, но никто его ни разу не видел. К одиннадцатому она перестала верховодить в классе, появились в классе другие уверенные в себе девчонки, но Ксюша по-прежнему знала себе цену. И никогда не разговаривала с Даном. А Дан с ней. То есть, в двенадцать лет, я вслед за Даном перестал бегать за девочками, можно сказать, что и не начинал. Пару раз я пробовал общаться вне школы, даже в кино водил девочку, но потом начиналась эта утомительная переписка, требования написать в скетчбук «красивым почерком», и − обиды. Уже тогда я недолюбливал соцсети. Ещё мне было неловко, что со мной девчонки всегда хорошо, а с Даном – не так чтобы очень хотят общаться. Ещё поэтому я ни с кем не встречался в школе. Так что мы с Даном жили в классе как отшельники, в смысле девчонок. Но в одиннадцатом Дан снова сломался (увлёкся так, что пришлось ЕГЭ пересдавать), бросил меня, пересел за парту к Лизе, а я стал сидеть с Саввой. Вокруг Саввы девчонок было просто море (но не океан), но к 11-му классу его интересовали больше всего деньги и чуть меньше – автомобили-внедорожники, у нас в пригороде плохие дороги, а иногда нет никаких.

К утру мы наклюкались, стали обсуждаьб Жорыча, Савву, мой несостоявшийся рерайт и машины. Дан даже высчитал, за какое время я смогу купить машину. Складывалось впечатление, что автомобиль – цель всей жизни. Он не сомневался, что я буду работать в ресторане, а я, вот, сомневался. Данёк заплетающимся языком мямлил, что что утром его подменяет отец, а он выйдет на работу часам к трём.

Я завалился спать, а когда проснулся сразу полез в телефон. Но сообщения были только от Жорыча Он спрашивал, как я, не нужно ли что-то объяснить, и в конце писал, что ждёт поста не позже завтрашнего дня. «Сами что ли не могут написать!» − я взбесился, но вежливо ответил, что неважно себя чувствую, но постараюсь всё продумать, оправдывался, что я не могу так с бухты-барахты, мне надо продумать концепцию и прочий словесный мусор.

Я поплёлся на кухню. Настроение было свободное, летящее, хоть и с тяжёлой головой. Я вдруг опомнился, что опять проигнорил маму и в срочном порядке написал ей. Она ответила почти сразу и прислала фото живописного вида, из тех, которые вы можете увидеть на всех на свете рекламных баннерах.

Я включил чайник и даже решил рискнуть и включить телевизор на кухне. Я иногда включал телевизор по утрам и смотрел старые мультики. Мне нравились утра перед работой – всегда можно посмотреть стоящий мульт. Но сейчас, как назло, нигде не было мультов, ибо не утро, но я оставил какой-то ненашенский сериал из-за голосов артистов дубляжа. И заварил себе чай. Я вспомнил о рюкзаке, выставил варенье на стол и стал изучать этикетки. Клубника была подписана широким маркером и украшена спиралями в стиле позднего барокко, ну такой намёк мне показалось. Но буквы… буквы божественны, твёрдая рука, все одной высоты, правда буквы стали крупнее за счёт маркера наверное. Да и вообще характер букв снова поменялся. И появились эти барочные завитушки… Земляника была подписана чертёжным шрифтом. Скучный, привычный. Вроде бы и маркер тот же, и этикетка по размеру та же. А видно, что совсем не удалась надпись, рисунок ягоды, рамка. Я стал изучать этикетку внимательнее и увидел, что и наклеена она была наспех, неаккуратно, косо, или соскользнула, пока не засохла… Да уж… изменилось настроение. След от клея я нашёл на дне банки − этикетка наклеивалась совсем недавно, может быть даже вчера.

Я сидел в окружении банок и цедил чай под звуки рекламы чистящего средства и чего-то там ещё. Банки смотрели на меня, а я на них, я воображал их солдатами принца Лимона. На даче у бабушки осталась картонная цилиндрическая банка от лимонных долек. Там дольки под предводительством толстого Лимона- военачальника, маршировали по бесконечному кругу… Я посмотрел на экран. Нет я не дождусь от Тони сообщений. И я написал сам, написал, что жду, что пусть приезжает. Она ответила поздно вечером. Всё это время я сидел на кухне и ждал ответа. Я плохо понимал, что показывают по телевизору, я думал вроде ни о чём, и обо всём сразу. Не могу сказать, что это весёлое занятие думать обо всём сразу. И обо всех сразу. Но иногда приходится, особенно когда засыпаешь или проснулся ночью и мучаешься бессонницей, разные мысли, честные мысли, лезут в голову… становится горько от обид и несправедливости, почему-то вспоминаются именно они. Какие-то положительные для тебя впечатления тоже припоминаются. Я где то читал, что всегда надо помнить о счастливых моментах. Я почему-то вспоминал чаще других ту поездку в Петербург и нервного моего соседа, и ту школу с колоннами, и свою защиту, и ролик Данька − Дан сказал мне как раз за пивасиком, что ему до сих пор приходят уведомления − к ролику почти тысяча комментов и процент лайков и дизлайков стабильный…

Затрясся телефон, и я вслед за ним. Но это писала мама. Я ответил ей пространно, она послала смайлик – вообще на неё не похоже, она всегда пишет обстоятельно: где побывала, что видела, где поселилась, а не глупые эмодзи. Я наконец ушёл с кухни. Лёг на пол, на матрас. От жары я стал спать на полу. Как всё-таки не вовремя сломался кондишн. Надо будет спросить у Дана. И как я забыл спросить. Ах да… ночью не так жарко. Телефон завибрировал снова. Тоня ответила. И мы переписывались целый час. Со стилем у неё полный порядок. Чётко, но не сухо, без этой девчачьей розовухи и словечек типа «бан» и «ор», как у нас в переписке салона. Она извинилась и сказала, что засыпает, только тогда я попрощался с ней. До завтра попрощался. Я спросил, где она живёт, предложил заехать за ней. Но она ответила, что не хочет, чтобы соседи видели её со мной – им скучно и они начнут болтать. Но она дала телефон бабушки и попросила меня написать её бабушке, с обещанием, что будут просто гости, просто прогулка. Я удивился: ты рассказала бабушке? Но она ответила, что не может уехать просто так, что бабушка всегда за неё, что понимающая, а когда увидела мой листок из блокнота, то сразу подобрела. Тоня ещё написала, что маме, она никогда таких вещей не рассказывает, а с бабушкой они ведут задушевные беседы. Делать нечего, пришлось написать бабушке старомодное сообщение с уверениями, клятвами и всем прочим антуражем, который я и не собирался выполнять.

Дальше можно долго рассказывать о моих мыслях, моих чувствах. Всё было не смутно, но как-то ново. Я чувствовал: это навсегда, наконец я встретил близкого человека и она явно не дурак. К утру у меня начались фантазии и какое-то лихорадочное состояние ожидания – такая горячка в которой любят находиться герои наших бессмертных классиков, и я наконец забылся сном.

Глава восьмая. Первое свидание

Она улыбалась мне из заднего окна маршрутки. Она ждала, когда выйдут другие, она сидела в самом конце. На переезде выходили практически все и чапали на станцию. Кто-то из тех, кто только собирался сесть в маршрутку, сказал ей:

− Быстрее шевелись, корова! – люди торопились занять места на стороне, где тень, они не могли полсекунды помедлить, а Тоня реально медлила на двух ступеньках маршрутки, как замерла.

− Хочешь, пешком прогуляемся?

− Долго?

− Я тебе объяснил, где живу.

− Я знаю парк, переезд, кремль, центр. Не знаю твою улицу. Ну пойдём. Я привыкла много ходить.

− Ты когда домой?

− До темноты − кровь из носа. Бабушка будет волноваться.

− Кровь из носа?

− Бабушка так сказала.

− Бабушка… Значит у нас четыре часа. Туда-обратно − час и два часа дома…

− Почему четыре? Темнеет сейчас в девять. Мне до восьми надо выйти.

Она сама взяла меня под руку, в другой я нёс скейт. Можно сказать, что я шёл под руку с Тоней и скейтом.

− Мне надо по идее тебя развлекать. Расскажи о себе.

− Ничего интересного.

− Тогда я расскажу о себе, – я ей рассказал всё, что касалось меня и Староверова, то есть я грузанул её основной проблемой.

Мелькали дома проспекта, наши так сказать резные кружева старого города, позади осталась и кремлёвская стена, всё искрилась в зените солнца, ну пускай не в зените, но в вечереющем, что ли, солнце. Небо потускневшее, припылённое зноем и засухой напоминало пучки календулы и полыни – так сказала Тоня. Это единственное, что она заметила о городском пейзаже. Мелькало всё в моих глазах, будто я мчался с Баскервилем, проезжая двести километров за три часа.

Она входила в подъезд осторожно, крадучись, озираясь.

− Почему ты боишься?

− Фильм смотрела страшный, как мальчики пришли в квартиру, а их там…

− Да ладно, неправда ж. Я вижу по лицу.

− Тебе помочь убраться? – огорошила она, как только вошла.

− Не мешало бы. Но в другой раз. Проходи на кухню. Что-нибудь будешь?

− Нет. Что ты. Я не хочу.

− Кофе, чай?

− Чай, − ответила она, и я сразу перестал волноваться..

− Я уберусь, − она окинула кухню взглядом. – Кроме чая мне ничего не надо.

− У меня только твоё варенье и рыба в морозилке, −

− Крупа есть?

− Есть.

− Давай тебе кашу сварю.

− Нет. Не надо. Не сейчас.

− Я уберусь. Прости. Это меня не затруднит

− Это затруднит меня, Тоня. Сядь.

Она затравленно села, как на плаху вошла.

− Можешь убираться. А то будешь сидеть как напуганная лань.

− Лань − скажешь тоже, – рассмеялась она и стала отодвигать ящики, осваиваясь на кухне.

Она сама в итоге выбрала чай, заварила, подала, быстро выпила и тут же встала к мойке, в которой лежали засохшие сковородка и тарелка – в рыбе.

Она хозяйничала, оттирала, скоблила, а я всё болтал, всё рассказывал, грузил по полной. Можно сказать − ныл. Тоня оказалось просто мечтой сварливой свекрови и еврейской мамки: работящая, тихая, нетребовательная, не жеманная, не возомнившая о себе, не строящая из себя недотрогу и королеву, она была напрочь лишена чсв, была даже забита не по годам, такую забитость я наблюдал в салоне часто у воспитанных полунищих интеллигентов в возрасте – весь их потасканный вид не говорил, кричал: я тут из-за крайней необходимости, я сейчас уйду, уже ухожу. Когда она всё отмыла, отчистила, очень сноровисто и быстро, и села за стол, то спросила:

− Так и не поняла, почему ты отказался от скриптории?

− Не хочу.

− Но есть же причина.

− Тоня! Ты как никто должна понимать, что это целый день проводить за столом, писать…

− Ну и что. Прекрасная, непыльная работа.

− Рука устаёт, ты разве не знаешь? Ты писала хоть раз пять часов подряд? Все пальцы болят. Это не по линейке чертить. Постоянно думать. Вязь, скоропись – это не просто, это очень тяжело.

− Но или вязь, или скоропись. Один вид шрифта.

− А гравюры, а буковицы, а криптограммы?

− Это графика. Тебе же обводить.

− Тоня! Ты не понимаешь – обводить, а всё равно в оригинал смотреть, там разный нажим, разная толщина. Работа адская просто.

− Надо думать, если не смогли создать компьютерные программы.

− Тут дело в принтере, программы в принципе реально сделать, может они и есть. Принтер не может напечатать как в оригинале.

− Не может быть, Антоний. Не может такого быть. Принтер всё прекрасно печатает, любое печатает.

− Говорю тебе – различный нажим, различную густоту чернил не угадаешь в принтере.

− Всё это копируется, Антоний.

− Видно не всё, если им нужен писарь.

− Странно. Мне этого не понять никогда.

− Точняк, Тонь! Это причуды богатеев. Тут дело не только в принтере, понимаешь: есть потребность в рукописном, дело престижа для церковника, когда он, например, службу служит. Батюшкам для статуса лучше рукописные. Там они в церкви своей пока не перестроились. Староверов говорил: нет конкурентов. Допустим, программистов, химиков для чернил, для производства бумаги, технологов можно найти. Но Староверов сечёт в экземплярах. Он ходячий каталог всех этих старинных книг. Он мне рассказывал, как купил книгу 16 века на рынке у перекупщика. Они барыги страшные, эти перекупщики, так продал за бесценок – барыга со стажем не знал о ценности книги. Тут тонкий момент. Староверов эту книгу отдал в отдел центральной библиотеки иностранной литературы – так ему теперь смотрительница отдела редких книг любую копию позволяет снять, даёт на вынос бесценные экспонаты. Староверов психолог. И связи у него обширные. Это я всё к чему. Я ему позарез нужен, вот к чему. Староверов говорил, что для музеев только принтер, а коллекционеры под лупой рассматривают. Это кропотливая работа. Вот это стоит дорого.

− А сколько? – наивно спросила Тоня.

− Сам не знаю порядок. Коллекционеры часто больные люди. У них страсть.

− У нас тоже такие есть на даче. К папиному другу капсулы времени приезжают восстанавливать из пепла.

− Не понял. Старые автомобили. Иногда даже ретро, а не хлам.

− Так и ретро-пробеги проводят. Здесь недалеко. И с рукописными древними текстами приблизительно то же.

Она внимательно посмотрела на меня и ничего не сказала, только подпёрла лицо руками.

− Так что, Тоня, я не собираюсь сидеть взаперти. Я хочу общения, я хочу жизни.

− Будь у меня такой талант, и такое предложение я бы не задумываясь обосновалась в скриптории с проживанием, иногда бы выезжала к бабушке и родителям в отпуск. Тебя же не заставляют там сутками сидеть?

− В принципе, нет. Но работа такая сложная, ты же понимаешь: пока не завершишь, не успокоишься, жизнь проходит мимо, дни, месяцы, года. – Я старался выражаться высокопарно, красиво, чтобы её очаровать. − Я себя чувствую плохо, когда я один. Сидеть целый день и слушать, как под скрип половиц уходит жизнь. Пока другие живут насыщенно. Тебе разве хорошо одной?

− Очень хорошо. Я чувствую себя лишней в этой жизни.

− Но родным ты нужна?

− Очень нужна.

− Вот теперь посуди сама. Ты – с родными. А со мной какая бы девушка стала сидеть взаперти, терпеть моё погружение в работу.

− Я бы стала, я бы тебе помогала. Все так живут.

− Но это фантастика, Тоня.

− Соглашайся. Может, и я бы на что-то сгодилась. Что-нибудь разлиновать.

− Насколько я знаю, в скриптории не должно быть женщин. Все писуны, точнее переписчики − отшельники, монахи по сути. Я наблюдал всех этих хранителей в библиотеках, да и просто любителей в кружке. Это люди не от мира сего. Это люди из мирка закорючек, слов и текстов, книжные черви во плоти, они живут в выдуманном мире.

− А зачем им наш мир? Они от него убегают. Здесь же нет ничего хорошего, один обман и подлость.

− Ты романтик, как Вертер.

− Это из Лермонтова?

− Неважно. Кстати, все писари умирали от застоя лёгких.

Она побледнела, что-то хотела сказать, но уткнулась в кузнецовское блюдце, изучая его узоры, осторожно дотрагиваясь.

− У нас ещё есть, смелее! – пошутил я.

Она смотрела во все глаза на старую посуду, испуганно, странно смотрела, как бы внутрь, вглубь − размышляла.

− Знаешь, − наконец сказала она. – Я читала один рассказ, это было давно, я тогда ещё читала не для ЕГЭ, а дедушка заставлял. И вот там был рассказ о мужике, ну там не буду рассказывать подробно, в общем, в итоге, он сначала работает, скажем так, в офисе, это где-то середина двадцатого века, американский рассказ, а потом он убегает с работы и селится в доме, где превращается в такого вот затворника. Правда он там деньги из банка украл и прятался.

− Так он украл, я ничего не крал. − Повисла пауза, мы с Тоней подумали, кажется, об одном и том же. Я постарался не поднимать больше эту тему и переключил её внимание: − А я вот, Антонина, читал рассказ, фантастику какую-то старую. Так там мужик услышал голос и не сел в самолёт. И самолёт разбился, а челик этот был озадачен. В итоге он как-то там повернул время вспять и всё равно сел на самолёт, который разбился.

− Это ты к чему?

− А твой рассказ к чему?

− Мой? Просто ситуация. Люди меняются – вот к чему.

− Так и мой рассказ к тому же. Если суждено, кривая выведет. Согласна?

− Антоний! Ты что? – сказала она тихо. – Тебе строят эту кривую – неужели непонятно. Тебя подталкивают. Она тебя выведет к Староверову рано или поздно. Пролёт аспирантуры, тайная закупка. Что следующее? Это всё организованно!

− Да ну. Конспирология на грани фола. Закупка – это конкуренты, это случается.

− Новость на портале твоего брата?

− У него самый популярный портал – проплатили.

− Ты обратное говорил на улице, что это Староверов попросил твоего брата.

− Сам не знаю, Тоня. То так думаю, то по-другому. Подковёрная борьба отделов маркетинга. Все бы друг другу эти закупки каждый день заказывали. Но такая закупка стоит очень дорого.

− Согласна − кивнула она. – Я не должна тебе ничего рассказывать, но я тебе расскажу. Сейчас мне надо идти – она расстегнула сумочку и с удовольствием достала новый свой смартфон.

− Да. Я провожу тебя. Послушай.

− Нет, нет. Что ты! Не хочу.

− В принципе, мы же можем поехать на маршрутке до переезда, а там пересядешь.

− Нет, нет, прогуляемся. У меня никогда не было парня, мне это просто подарок сердца. Я могу приезжать к тебе весь август в будние дни. − Пойдём, − предложила она грустно. – Время.

Она обняла меня тихо. Мы постояли обнявшись, я вдыхал запах её волос, я сказал:

− Тоня. Ты мне очень нравишься, ты не думай, я надеюсь что мы будем вместе и этот август и потом. Всегда.

Она посмотрела на меня преданными влюблёнными глазами. Я знал такой взгляд у девчонок, но впервые он меня не раздражал.

Я был утомлён разговором. Я видел, что и она устала. Когда катил домой на скейте, я прокручивал наш разговор. Что-то мне очень не понравилось, какая-то её реакция. В какой-то момент она испугалась и смотрела на меня, будто увидела маньяка, у неё был такой взгляд, странный, отрешённый. Я мучился, но не помнил в какой момент это случилось, на каких словах, о чём мы говорили, но всё таки взгляд меня поразил и насторожил.

Глава девятая. Любовь и мнимые ловушки

Тоня приезжала днём, и мы проводили с ней всё время. Ночью Дан возил меня в круглосуточный магазин. Он знал о Тоне. Дан обо всех во дворе всё знал. Его мама не выходила из дома, но смотрела в окно. Она была ещё не старая и вполне привлекательная, но что-то в ней надломилось. Я не спрашивал у Дана подробности, почему после стандартной полицейской облавы (понятно он не спрашивал, когда скупал телефоны на запчасти, кто и что), его маму так накрыло. Дан говорил о маме часто, он её очень любил, покупал ей мороженое, у него была сумка-холодильник, он мог ночью рвануть маме за мороженым, я заметил, что Дан мало спал и как-то в два захода: после работы до полуночи и с трёх ночи до утра. О маме он говорил так:

− Нас подставили, вроде бы её лучшая подруга, мама расстроилась, разочаровалась в людях.

− Разочаровалась в людях в таком почтенном возрасте? − не сдержался я. − Не надо очаровываться просто.

− Это ты, Тох, сейчас такой умный стал, когда к тебе контролёров подослали. А раньше посмотрел бы на себя. А вспомни меня в школе. Мама жила за папой, с ней такое в первый раз, тут не от возраста зависит.

Мама Дана дома чувствовала себя спокойно в стенах квартиры, занималась фитнесом или ещё чем-то, йогой что ли, смотрела фильмы, готовила еду всем мужикам: деду Дана, мужу и Даньку, Она вообще кулинарничала, на Новый год и Восьмое марта пекла всем посетителям подвала быта разные вкусности – стояла в салоне праздничная корзина с печениями. Я прекрасно помнил его маму на выпускном – яркая, раскрепощённая, уверенная в себе женщина, общительная, привлекательная. Моя-то мама, естественно, не собиралась ни на последний звонок, ни на выпускной. Тогда я обижался, но виду не показывал. Сейчас понимаю, почему. Она боялась Староверова. Мне вообще казалось, что моя мама прячется в своём колледже целый день, чтобы не дай бог не встретиться со Старовером, но иногда случается, что случайно встречаешься где-нибудь со знакомыми, даже на пустынной улице. Да и в отпуск мама поехала вдруг за границу, уж не из-за строверова ли?

Дан всё знал о Тоне: когда мы с ней приходим, когда я её провожаю, вплоть до минуты. Как-то мы гуляли с Тоней в парке, в детском парке за администрацией города, это самый центр, слева от кремля. Там мы катались на каруселях и жутко страшных аттракционах. Я всё на свете проклял, когда залез на гигантские качели-лодку − до сих пор страшно вспоминать… Мы долго сидели с Тоней на детской площадке в этом парке, это была платная площадка с батутом, мы глазели на детей…

Этой же ночью, когда поехали в магазин, Дан спросил: почему Тони сегодня не было.

− В парке были

− А-а… Ок. Маме передам. Она переживает за всех, всем желает добра, только добра.

Меня не обижала такая слежка. Я не от кого не скрывал Тоню. Однажды Дан вышел из своего подвала покурить, а я как раз шёл с Тоней, я их познакомил. Дан сказал потом, что она хорошая. За это я ему тоже был благодарен. Данёк бы честно сказал, если бы она ему не понравилась.

Самое неприятное − я стал Тоню ревновать безобразным образом. К Даньку − нет, но к кому-то неизвестному, несуществующему сейчас, но существующему в будущем, выдуманному моим явно не здоровым воображением, − постоянно. Я не представлял без неё жизни. Я не закатывал истерик, никак не показывал ревность, пока она была рядом, я был спокоен как сытый удав. Два раза случалось так, что ей надо было встречаться с клиентами. И тогда она сама приезжала ко мне. Она не хотела, чтобы я видел её покупателей, не знаю почему. Я уговаривал её, уверял, что буду сидеть в сторонке на лавке, что подойду, когда она распрощается с покупателем. Но Тоня упряма, она резко отсекала разговоры на эту тему. Ну да. У них кредит, она борется за каждого клиента. Наверное, лебезит перед ним изо всех сил, решил я, но легче от этого не стало. Первый раз я бомбил её сообщениями, я не хотел терпеть. Это было наше время. В другой раз я решил не мучиться так, а тупо выследил её.

Вот это интересно. Я разработал целый план. Просто гениальный план. Я буду у них под носом. У Тони и её клиента. А они меня не заметят. Я поехал в парк на велике (она не знает, что у меня вел, починенный Даньком) и курсировал по дорожкам. Какой-то престарелый мужик стал со мной соревноваться, а с ним, я заметил, ещё на скейте мужичок: люди в возрасте любят посоревноваться, потрясти старыми косточками. Ну соревнуешься, ну я тебе покажу. На велосипеде парк можно проехать насквозь за пять минут. Тоня встречалась со старым знакомым − с боссом в бейсболке. Он был без бейсболки, в костюме, при галстуке, но я сразу его узнал, притормозил конечно же, чтобы рассмотреть и вдруг подумал: а тогда, ну когда Тоня оставила телефон на лавке, тогда ведь тоже был мужик в костюме и тоже лысый. Не этот ли? Потом я ещё немного проехал, мой соперник безнадёжно меня обогнал, наверное до утра будет пребывать в состоянии эйфории. Дело в том, что мы с Тоней пока не поднимали тему её подработки тайником. (Единственное: она обмолвилась, что ей надо вернуть микрофон). Наговорившись в первый день, мы наслаждались друг другом всё отпущенное нам время. Время было лимитировано, я не хотел поднимать неприятную для неё тему. Но я решил сейчас выследить этого босса-без-бейсболки. Но как? Бросить велик? Куда его девать? Когда она прощалась с мужиком у ворот, она вдруг вернулась, расстегнула карман брюк и что-то передала, что-то маленькое – он сунул это что-то во внутренний карман пиджака (я всегда знал – мужская одежда намного удобнее женской в плане карманов). Наверное, микрофон, решил я. Босс проследил, чтобы она села в маршрутку. Он не уходил, наблюдал издали. Стоял у ворот и следил. Я же наблюдал за ним через решётку ограждений. Тоня уехала. Причём в сторону свою, то есть из города. Но я хорошо знал Тоню, она шифровалась будь здоров. Я знал, что она выйдет на следующей остановке и уже тогда поедет ко мне. Ну потому что вибрировал телефон, она мне писала об этом, и о том, что клиент постоянный, и не уходил от ворот – она тоже это заметила. Этот лысый мужик на моё счастье пошёл с бумажными сумищами пешком. А я за ним – типа у велосипедиста что-то пошло не так, поломка и прочее. Народу на улице маячило не очень много, это был выход на широкую улицу, параллельную главному проспекту с автомобильной развязкой. Я держалась в отдалении, подальше, лысина светилась и искрилась на душном солнце… Я перестал нервничать, что он сейчас сядет в машину − он явно пешком, может офис недалеко, сумки были очень тяжёлые, он нёс их аккуратно, не обращал внимание даже тогда, когда я его обогнал и вывернул на широкую улицу раньше. Его офис оказался не то что недалеко, а совсем рядом, буквально в двух шагах от начала автомобильной развязки. На первом этаже жилого дома красовалась огромная вывеска – «Нотариальная контора», там он и нашёл упокоение. А я, успокоенный, поехал домой. Тоня меня ждала во дворе, я ей написал, что задерживаюсь. На следующий день рано утром поехал в эту контору. Я решил: пусть там камеры, но может охранник не будет так внимателен – скорее всего не только я приеду к открытию. Я поехал к девяти, побродил час, ожидая открытия, действительно ещё ждали люди, всё больше парами, один привёз старуху-мать – видно пенсию хотел оформить на себя, я тоже получал пенсию за бабушку, тоже возил её в эту самую контору. Наконец я в холле. В аквариуме плавали огромные рыбки-губошлёпы, похожие на переливающихся слизней и на Староверова. Такой гибрид, как в одном из самых любимых мультов про халифа-аиста. Наверное это были очень дорогие рыбки. Меня просто приковал к себе аквариум.Ни травинки, ни камешка, ни остальных аксессуаров-причиндалов аквариумистики. Голая вода и две рыбины, прижавшиеся к стеклу, хватали пузырьки воздуха. Ужас. Немой ужас. Кто-то меня спросил, к какому я специалисту – администратор пояснила, что теперь электронная очередь. Я пообещал, что возьму талончик и стал изучать таблички на дверях. Нотариус такая-то и такая-то, секретариат, отдел по недвижимости − в скобочках «консультации», риэлторские услуги и услуги по оформлению наследства, дарственных; адвокат, работник сыска , в скобочках «частный детектив». Я вышел из конторы напоказ медленно, угостился сосалками из стеклянной вазочки, набрал визиток, в том числе и лысого. Ну я и тупой. Небось, уволили из полиции, купил здесь место и аренду и подрабатывает, сидит на заказах. И клиентура видно есть. Тоня рассказывала о ком-то, кто у неё на днюху в конце августа берёт закуски из баклажан и ещё разную снедь, вино ещё, но она никогда не говорила, что это он нанял её. Надо будет спросить об этом. Хватит уже отмалчиваться – впервые я на Тоню разозлился.

В этот день, только дошли до квартиры, я учинил Тоне допрос с пристрастием. Но она ничего не знала о нём. То есть она даже не знала, как его зовут, в переписке он называл себя «Босс». Тоня уверяла, что сама удивилась, когда он оказался организатором закупки, она всегда уважала его как клиента, а на последней встрече они не вспоминали произошедшее, просто она возвратила микрофон.

− Видно я не прошла боевое крещение и мне никогда ничего такого больше не предложат. Да и прекрасно. Осталось два месяца и мы закроем ипотеку.

И тут она выдала мне такое, что я не знал, что и думать. Какая-то бредятина. Когда сильно злится, она видит людей в старости. На запкупке она меня узнала по голосу и по выражению «картина Репина» (присказка Староверова). Тогда она спросила про «бесплатный хлеб по пятницам». Я ответил, что это из анекдота Старвоерова, я иногда люблю щегольнуть разным нафталином в том числе и фольклором, это ещё с факультатива, я делал такой проект в школе и победил, вся наша школьная комиссия укатывалась, объяснил я. Тогда она призналась, что увидела в старости меня. Я ответил, что она навыдумывала это после наших с ней споров насчёт скриптории. Но Тоня стала доказывать, что видела на моём месте монаха тогда, во время закупки: худой, с бородой, с большими глазами и впалыми щеками, и с пером, её поразило именно перо, чернильницы не было, а перо было современное. Вот это её поразило. Я пожал плечами – что я мог сказать.

В этот день Тоня то ли расстроилось, то ли была выбита из колеи моим допросом, но она продолжила тему закупки. Она жутко упрямая, не умела лавировать, принимать чужую точку зрения. У неё на всё была своё мнение. Просто, я так понял, она помалкивала, никогда не лезла со своим мнением – черта, между прочим, совсем не редкая, но чаще приходит с возрастом.

Постоянно Тоня заводила один и тот же разговор: она почти уверена – вокруг меня Староверов расставил сети. Она стала доказывать, что Староверов наврал насчёт эссе, которое он якобы подменил.

− С чего ты взяла? Зачем ему врать?

− Да чтобы ты почувствовал себя благодарным ему.

− Я ему во многом благодарен. Я рил плохо написал.

− Я не верю, что ты плохо написал.

− Да почему?

И тут она рассказала почти детективную историю, как её нашли для всех этих тайных операций, и как она сдавала экзамены, чтобы доказать коррупцию в вузах, она стала уверять, что если бы Староверов и вправду договорился, то у меня бы минимум восемьдесят баллов было, но никак не семьдесят пять.

− Ты же был на волоске. А если тащат, если бюджет покупается, то ставят с запасом. Я знаю, что говорю.

Я стал объяснять Тоне, что у меня случаются затыки, если тем не близкая. Привёл в пример задание Жорыча, которое я не выполнил… пока не выполнил.

− Вот кстати, − сказала Тоня. – Мне кажется, Жорыч твой тоже по просьбе Староверова тебя на работу приглашает.

− Но я случайно там оказался на веранде.

− Просто ты им облегчил задачу. Совпадений в жизни навалом – рассмотри даже наше знакомство.

− Хорошо, Тоня. Пусть будет так. – Я не хотел дальше обсуждать её бред.

− И в салон связи тебя взяли по просьбе Староверова.

− Тоня! – я еле сдержался, чтобы не высказать, что я о ней думаю. − Я без всяких знакомств пришёл в эту сеть. По вакансии, через собеседование!

− Откуда ты знаешь, − стала спорить она. – Много странного с твоей работой.

− Почему?

− Сначала-то не взяли.

− Но потом перезвонили. Что такого?

− Тебя нигде не брали. И вдруг из этой сети перезванивают. Не странно, нет? Не перебивай. Следующий этап − ты один прошёл экзамен. Не странно, нет? И тебя берут на полставки, ты ещё там права покачал насчёт договора.

− И что?

− Антоний! Такого не бывает! У нас полгруппы работает, я работаю (пусть неофициально), не бывает такого!

− Во мне просто увидели перспективу.

− Не любят они брать на полставки, − настаивала она. − Ты видел ещё у вас в сети хоть одного, кто бы так работал?

− Н-нет.

− Вот! – торжествовала она. – Сам говорил: тебя пригласили на корпоратив. Люди там работают помногу лет, а тебя после года работы. Потом эта твоя Оксана.

− Тоня! Она не моя!

− Верю, не перебивай. Дальше − предложение от странного начальника-байкера, а до этого ты встречал его у метро. После закупки он приезжает к тебе домой. Ничего странного?

− Оксана − приветливая напарница, начальник имеет право быть странным и байкером, когда человек топ-менеджер, он имеет право на странности.

− Ладно. А приехал-то он к тебе домой зачем?

− Он порядочный человек

− Не бывает сейчас приветливых и порядочных, пойми, Антоний! Ты подставил в кавычках компанию, на весь интернет. Староверов пропалатил наверное закупку, я давно тебе это долдоню и договорился со своим сыном. Он с ним всю жизнь, а ты побочный. Они расставили ловушки и сжимают их, загоняют тебя в угол.

− Не называй меня побочным, Тоня. У Староверов сложная ситуация в семье. Он меня любит, а Владимира не очень

− Твоё фото в статье (заметь – на фото ты не в салоне, фото старое) – это он так тебя любит?

− Чёрный пиар тоже пиар, Тоня, − отбрыкивался я. – Да и ты всё видишь в чёрном, даже не в чёрном, в траурном цвете.

− Нет, Атоний, я всё вижу как есть.

− Особенно в свете того, что ты мне объявила полчаса назад о монахе, − язвительно рассмеялся я.

− Тебя медленно и планомерно вели к краху. Головокружительная карьера и провал. − В этом месте Тоня рассказала о сумме гонорара.

Я стоял и не мог поверить. Такие деньги. За что?

− Я тебе говорю. Я поэтому и продалась. Они назвали сумму кредита, они знали, сколько мы платим, понимаешь? Всё рассчитано. Я проверенный уже человек. Не болтливый, с дедушкой таким, с осведомителем.

Я внимательно смотрел на неё и впервые подумал, что со своей точки зрения, со следовательской и дознавательской, она не так уж и не права. Но я не верил всё равно. Я по-прежнему склонялся к конкурентам.

− Тоня! Таких случаев навалом.

− Нет. Это прицельная операция. Не на компанию, на тебя нацелена. Поверь моему опыту.

− Дана тоже замели, ещё похуже меня, описали, каждую железку конфисковали.

− Кстати, очень кстати, твой Дан. Он подозрительный, Антоний. Он следит за тобой.

− Тоня! – я развёл руками. – Тоня!

− Его мама следит за нами. Она шпионка!

− Тоня! Ты идёшь по стопам деда!

Она нисколько не обиделась.

− И что? Дедушка никогда никого зря не оговаривал. Он был идейный, служил идеалам. И всех, кто нелегальную литературу распространял и винил загонял по бешеной цене сдал.

− Я верю, Тоня, что идейный. Но ты говоришь ерунду.

− Нет. Ты мне говорил, что мать твоего Дана боится выходить из квартиры, так?

− Да.

− Ты много знаешь сумасшедших людей? Есть опыт?

− Безусловно Тоня. Я же работал с людьми. И я чувствую себя сейчас, как на допросе.

− Вот. И сравни сумасшедших покупателей и маму Дана.

− В принципе… − я озадачился. – В принципе, внешне не скажешь, с виду прекрасная женщина, милая и приветливая. Я заходил на днях…

− То-то! – торжествовала Тоня.

− Но крыша едет по-разному. Она на антидепрессантах, Дан говорит.

− Не верь тому, что говорит Дан.

− То есть, ты считаешь Дан врёт?

− Я не думаю. Я уверена в этом.

После такого безапелляционного сообщения я стал какой-то рассеянный, мне больше не хотелось разговаривать с Тоней.

− И ты меня увёл от самого главного. От сегодняшнего. От Жорыча.

– Я понял, Тоня, что Жорыч, − тоже всё специально подстроено. Не надо повторять, я не люблю повторений

− Да не ненавидь меня, Антоний. Мы же друзья, − серьёзно сказала Тоня и положила свою руку на мою. Я вырвал руку, вскочил с дивана:

− Я сам туда случайно забрёл, понимаешь? Сам! Так сложились обстоятельства.

− Ничего само не сложилось. Концентрация совпадений противоречит распределению Гаусса.

− Расскажи это выигравшему в казино, например Франсуазе Саган.

Она посмотрела на меня непонимающе:

− Не забрёл бы, они бы сами тебе предложили.

− Это точно так же, как ты незапланированно грохнулась в обморок!

− Но оказалась я рядом запланировано. И с тобой они всё просчитали.

− Да кто они-то, кто?

− Дэн твой и Савва. Твои якобы друзья.

− Ну Тоня ты даёшь. Это бред какой то. Мне… − я остановился, решил не говорить больше ничего.

− Говори, говори!

− Всё. Хватит! Мне стало казаться после твоих убеждений, что и ты в связке со всеми, просто ты пытаешься меня предупредить.

− Просто вот так вот сошлись карты, и не такие совпадения бывают.

− То есть в нашем с тобой случае с гауссовским распределением конфликтов нет?

− Нет! – заявила она горячо и тихо добавила: − Некорректное сравнение: случай один на миллион и совпадения с работой из раза в раз.

− Всего-то второй раз подфартило!

− Я в этом уверена: не случайны совпадения у тебя!

− Да-да. А в доме везде жучки.

− Думаю, что нет. – Тоня стала внимательно озираться. − Хотя кто знает…

− Ты насмотрелась, Тоня, фильмов.

− Антоний, это ты смотришь фильмы. Это ты беспечен. Ты привык к тому, что тобой восхищаются. Я не раз наблюдала такую черту у везунчиков и красивых людей, − она скосила на меня глаза – она наблюдала за моей реакцией. Я тебе это говорю, потому что люблю тебя. А не потому, что хочу говорить бред. Это версия. Всего лишь версия. На которой я настаиваю.

− Она неправдоподобна.

− Вполне правдоподобна. Я, Анотоний, не исключаю, что за тобой идёт постоянная слежка.

− Отл. По твоей версии я могу предположить, что и ты ко мне подослана.

− Я? – она улыбнулась по-доброму, наивно, ей было смешно.

− Ну да − ты. Ты специально забыла телефон, чтобы я его забрал.

− Но я тебя даже не видела. Я тебя не знала. И ты же не знал, что увидишь меня тогда.

− Пошутил, просто в ответ на твой бред, − я запнулся.

− Нет, Антоний. У меня не бред. Может я не права, но версия где-то на поверхности. Простая и убедительная.

В этот день, когда мы шли к остановке, смеркалось. Сильно похолодало, ветер дул холодный, все стояли по-летнему одетые и мёрзли, стараясь не показать, как им холодно. Небо было чистое и тоже розовато холодное

− Солнце так садится к дождю, − сказала Тоня и прижалась ко мне, – как всё-таки быстро бежит время. Хочешь: переезжай ко мне в Москву навсегда, у меня своя комната.

Я молчал.

Она обиделась, я это видел. Я прижал её к себе ещё крепче, чем она меня:

− Как я перееду, Тоня. А мама?

− Ты с ней так связан? Я с мамой как-то живу спокойно. То есть мама и папа сами по себе, я сама по себе. А ты разве не так?

− Но ты контачишь с бабушкой.

− С бабушкой мы хорошо ладим.

«Ладим» – такое хорошее слово, я поцеловал Тоню в губы.

− Я подумаю, Тоня. Спасибо. Когда мы теперь увидимся?

− После выходных. Ты знай: родители не будут против. Я их уговорю. Ты подумай обо всём.

− Тоня! Я только и делаю, что думаю. Если бы не ты, не знаю, как бы я провёл этот август.

− Уезжай отсюда, Антоний. А на даче у нас двойной участок, два дома, сейчас второй дом поставят, будем ремонт делать. Будем жить с тобой иногда на даче, с бабушкой.

Я поцеловал Тоню ещё раз и сказал:

− Тоня! Но у меня тоже бабушка. У неё тоже участок. С другой стороны железки.

− Мы будем ей помогать. Переезжай, Антоний, умоляю тебя.

Стало почти темно.

− Твой лимит исчерпан. Я вызову такси.

Я усадил Тоню в такси, она и не возражала. Она боялась ходить в темноте. Она рассказывала какие-то ужасы. Кого-то у них там убили в лесу, а кто-то пропал, ушёл за грибами, да так и не вернулся. Ещё она рассказывала, что вдоль высоковольтной линии гоняют мотоциклисты, портят малину и землянику.

Я всё стоял на остановке и мучился. Отошёл автобус, я остался один. Постепенно стали подползать люди и спрашивать, был ли автобус, я отвечал, что был и покатил домой. Темно. В принципе опасно в темноте, фонарик я забыл, но надеялся, что не упаду. И не упал.

Выходные дни я переживал тяжело. Без Тони мир стал абсолютно пуст, искусственен, почти как онлайн. То есть, мне теперь не было дела до всех, никому не было дело и до меня.Жорыч не писал больше. Но Дан появлялся каждую ночь. Хорошо было с ним прокатиться ночью, подумал я, развеяться на дороге, но Дан ездил кататься гонять один. Ещё я думал, что осталось совсем мало времени − скоро вернётся мама. И никогда наверное в жизни я так не радовался понедельнику, нашему последнему (на данном этапе) понедельнику вместе с Тоней. Точнее − я так радовался в четвёртый раз. Первый раз – когда остановил время, второй раз − когда смог войти в финал на олимпиаде − радовался, что не подвёл Староверова, третий раз − когда прошёл последним пятнадцатым местом на вечернее отделение на бюджет. Ещё целая неделя, целая неделя с Тоней. Тоня тоже радовалась в понедельник. Но сказала: бабушка расстроилась, надо было снимать черноплодку и делать вино, какое-то их марочное, фамильное, самое дорогое. Во вторник Тоня приехала уставшая. Мы не ходили больше пешком, мы побыстрее доезжали до дома и мучились от того, что так мало времени, а Тоне остаться на ночь никак было нельзя. Но если в понедельник и во вторник мы были абсолютно счастливы, то в среду снова возник вопрос, как жить дальше. Я ничего не хотел думать о будущем. Тоне надо было учиться. Она будет приезжать на дачу к бабушке по выходным. Я всё хотел навестить её бабушку, познакомиться с семьёй на выходных, но Тоня сказала, что не надо. Она очень боялась разговоров в посёлке, она уверяла, что на их улице живут ужасные сплетники и они уедут только в ноябре, тогда на улице останутся кроме бабушки всего «двое домов», в которых живут.

− Двое домов, − улыбнулся я.

− Я даже не уверена, что в ноябре все разъедутся, сам знаешь, какие сейчас зимы.

− Что у вас за люди?

− Пожилые. Много пожилых, по полвека друг друга знают. Все шастают повсюду, в магазины ходят. Ещё к нам ходят местные алкаши, покупают закуску. Тоже сплетники ещё те.

− Да ну: алкаши – дегенераты.

− Что ты. Интеллектуалы. Остались не у дел, вот и бухают помаленьку. Очень умные люди, им скучно, сейчас заготовки в самом разгаре, а я тут с тобой прохлаждаюсь.

С каждым днём руки её становились всё темнее от черноплодки, она снимала грозди с ветки днём, а ночью выжимала сок. Близился сентябрь, оставалось всего два августовских дня, люди по улицам шли с озабоченными лицами, в последний день августа ещё и с букетами. Но мы ходили, как будто одни в целом свете. В последний день перед приездом мамы я нежно держал Тоню за руку, нежно смотрел на неё и гладил её волосы на остановке, она мне сказала:

− Я не удивлюсь, если сейчас за нами кто-нибудь наблюдает.

− Тоня! Знаешь, есть такие люди, они на всех пялятся. Это у них любимое занятие. А ты втемяшила себе в голову…

− Тогда почему Жорыч тебя не беспокоит больше?

− Не знаю, решил не брать

− Они знают, что ты со мной. Он тебе на днях напишет или позвонит и опять привяжется с этими соцсетями, вот увидишь.

− Не позвонит.

− Я не буду с тобой спорить.

− Но Тоня, − я остановил её и обнял, – ты все три дня только и делаешь, что споришь и нервничаешь.

− Я просто переживаю за тебя. Мне кажется, Антоний, ты в ловушке – говорю тебе в десятый раз.

Мама приехала домой в субботу ночью. Она стала совсем другой, загорела, как-то вся подтянулась.

− Мама! Ты такая красотка! Сто с тобой?

− Отдохнула.

Мама впервые не спросила, как я провёл это время. Я меньше всего этого и желал.

− Есть хочу! – мама подошла к холодильнику, открыла: − Ууу − пустой. Варенье хоть поем. Сколько его!

− Да, мама. Я купил варенье.

Она не спросила, у кого, она даже не повертела банки, не поизучала шрифт, она просто ела варенье, запивая чаем. Странная мама.

− Мама, может ты влюбилась?

Она посмотрела на меня томно и внимательно и ответила:

− Может быть. А ты, вот, никак не влюбишься.

Я хотел сказать, что я тоже влюбился, но передумал. Пусть мама отдохнёт. Позвонил Дан и мы с ним покатили магазин. Мама не сказала, что ей купить – совсем на неё не похоже. Она обычно всё держала под контролем.

− Купи, что хочешь и побольше, – сказала она размыто, неопределённо, я сразу вспомнил фильмы про инопланетян, где в оболочку человека вселяется кто-то другой.

Через день, в первый понедельник без Тони, позвонил Жорыч.

Часть четвёртая, рассказанная Тоней

Глава первая. Узнавание

Я узнала его не сразу. Он подписался на меня со страницы ресторана «Мужики Загоскина». Несмотря на смешное простоватое, даже грубое название, это был самый крутой супер-ресторан в городе. Для разнообразных дорогих гостей. Ресторан с историей. Нам с бабушкой только один раз пришлось там побывать, давным-давно, ещё дедушка был жив, но он отказался идти на «буржуинский праздник», нас всех вместе пригласили, но он не пошёл. Юбилей справляли соседу по посёлку, то есть он жил не на нашей улице, у нас частные застройки, а он из товарищества «Друзья природы», он там председательствовал, там участки меньше наших, по восемь соток. Но всё равно он сосед. По выходным мы на полянке товарищества торгуем с бабушкой. Больше для рекламы. На поляне при въезде в товарищество в выходные целый рынок: фермеры, и просто перекупщики, и такие как мы, никто не платил раньше за место. Сейчас председатель дряхлый, и его товарищество бабушка называет «Враги народа» − он стал брать за место деньги. Но мы откупаемся заправками для борща. А дедушка как всегда оказался прав.

«Мужики Загсокина»… Мирошеву не повезло, здесь жил писатель Загоскин. Его все помнят по реплике из «Ревизора». То есть я не помнила, узнала, когда к ЕГЭ готовилась. Это самое ужасное что может быть – читать пьесы и зачем их только в программу вставляют, и в ЕГЭ. Дедушка часто повторял, что надо браться за самые сложные нелюбимые дела, ставить непосильные задачи. Он говорил применительно к черчению, когда я, младшешкольница, отлынивала от сложных вузовских заданий, но по жизни я запомнила его слова, заставила себя прочитать пьесу про ревизора, который оказался совсем не им. И не пожалела, не-ревизор напился и давай хвалиться, что написал роман, с таким же названием, как у Загоскина. Читать этого Загоскина невозможно, так дедушка говорил, но город чтит память, у Загоскина тут было большое имение…

Подписался на меня ресторан. Я, если честно, так размечталась. Неужели ресторан решил у нас что-то приобрести?! Но бабушка разогнала все заоблачные надежды, ни один ресторан и магазин ничего не возьмёт без сертификата. Он мне позвонил и сказал что хочет купить варенье. Мы договорились. Я не стала прихорашиваться, оделась как обычно, было жарко. В маршрутке как назло мне отдавили ногу; женщина, очень толстая пробиралась к выходу, я сидела, а между ног стояла моя видавшая виды сумка на колёсиках, и женщина от злости наступила мне на ногу, отомстила за то, что я ногу в проход выставляю, в назидание так сказать. Но мне всё равно на эти выходки, я ещё не такое пережила. Люди друг друга ненавидят. Иногда идёшь по дороге, а навстречу тебе кто-то, поравняешься с ним, а он плюнет, может быть на дорогу, а может быть в знак презрения к тебе.

Когда я увидела его в парке, по инерции вела себя как обычно – у меня блок в голове встал, я его не ставила, сами заблокировались эмоции и чувства. Решила: становлюсь настоящим продавцом, задача продать − остальное неважно. Я плохо помню, как доставала варенье, как он расплачивался. Мне было жутко стыдно, мне хотелось спросить, как и что с ним теперь. Когда он протянул мне коробочку, я сразу поняла, что там телефон, я так обрадовалась. Это было верно с его стороны отдать мне телефон. Мой превратился в хлам, в тормознутую вырубающуюся железку-пластмасску. Он написал на листке «Тоня! Прости! Антоний.» Он написал такими буквами… Мы разговорились о шрифтах. Он меня проводил до остановки. Вообще мы долго гуляли. И он пригласил меня в гости. Он объяснил, что не хочет никуда меня водить, не хочет чтобы вокруг были люди. Такое бывает. У меня после выпускного тоже был такое состояние. Я это рассказала ему, когда стала приезжать, ну про жуткий выпускной свой.

Я летела домой на крыльях и всё рассказала бабушке. Ну то есть, без подробностей, что купил варенье парень, что он меня приглашает к себе. Бабушка заволновалась. Но я рассказала, что он покупал наше варенье и раньше, через нашу знакомую, которая в колледже работает. Бабушка пришла в себя: «Очень приличная женщина. Я узнаю о нём у неё». Нет, стала уверять я, не надо. Но это ж моя бабушка. Она пошла, буквально побежала, если это можно так назвать. Мне пришлось потом идти за бабушкой, она засиделась у Зои Афанасьевны, было совсем темно. Бабушка вернулась в прекрасном настроении, закурила и объявила, что парень хороший, что мама очень приличная, завуч в колледже, вообще очень серьёзные люди. Парень работает в салоне связи начальником. Я расстроилась: больше он не работает, а мне не отмыться. Но что делать, это жизнь, как сказал разговорчивый, когда договаривался со мной. Несмотря на род занятий, это был один из самых приятных для меня собеседников, потому что он меня уважал. За знания уважал, даже восхищался, но тут моей заслуги не много конечно, если бы не дедушка…

− Если бы не дедушка, − объявила бабушка. – Я бы могла за такого парня как твой выйти.

− В смысле, бабушка?

− Кроме твоего дедушки, у меня был поклонник, можно сказать жених. Торговый работник, − бабушка закурила ещё сигарету. – Ну тебе этого не понять. Тогда всё инженеры в моде были, торговлю не очень уважали.

− Почему?

− Много злоупотреблений. – И два часа я слушала истории из почти фантастического прошлого, где какого-то директора магазина расстреляли по суду за злоупотребления.

Бабушка всё равно очень волновалась. Если бы не новый телевизор, не знаю что она бы делала, она места себе не находила, когда я уезжала к Антонию. Она смотрела передачи, попутно очищая и бланшируя овощи. В первый день моего отсутствия, бабушка ругалась и просила «закончить, не начиная». Но я сказала бабушке, что очень хочу общаться с этим парнем.

− Говори уж как есть: делить постель, − бабушка во всём любила определённость. − Дело нехитрое,

− Ну бабушка. Мы в парке встречались.

− Кстати: деньги где за варенье? Ты мне их не отдала.

Выручка бабушку успокоила.

− Лады, – вздохнула она, − хочешь развлекаться как все эти шлюхи – вперёд. Совершеннолетняя.

− Но бабушка. Что ты говоришь!

− Ничего я не говорю. Я телевизор смотрю. Сейчас сезон, пропадёт урожай.

− Но бабушка! Какой в этом году урожай? Нет урожая.

− А огурцы, а помидоры?! Знала бы, яблоки не заказывала. Надеешься на тебя, а ты…

− Я буду уезжать после обеда. До обеда-то я дома.

− А озеро? – по утрам я ходила на озеро купаться. На пляже сидела бабушкина подруга (она любовалась семьёй аистов, которая жила в камышах) и вечером всегда докладывала время, проведённое мною в воде.

− Бабушка! У меня это озеро в печёнках сидит. Я с рождения в нём купаюсь. Там сейчас много людей, замусорили.

− Ходи ещё раньше. В пять утра.

− Очень неприятные люди там в пять утра.

− Обзываются? – бабушка у меня была чертовски догадливая.

− Тебе доложили?

− Запомни: ты молодая красивая девочка, ты себе ещё не такого парня подцепишь.

− Бабушка! Ты издеваешься − я разве красивая?

− Если ты не дохлая, как все эти дистрофички из телевизора, то уже и некрасивая.

− Бабушка! Ты сама дохлая!

− В твоём возрасте я была в теле и с формами. Иначе бы не один парень на меня не посмотрел.

− С животом и с ляхами, как у меня?

− Ты в музей сходи. Ты там хоть одну статую без ляжек найдёшь?

− Но статуи без живота!

− Лады. Пусть статуи без живота. А на полотнах − с животом.

− Да? – приуныла я. – Есть такое.

− Всё, Антонина. Закругляемся. Спать пора. Но всё таки жаль.

− Чего бабушка жаль? – я вполне была довольна, бабушка всё-таки понимающая.

− Жаль, что ты будешь как все остальные шлюхи.

− Ну бабушка. Почему сразу шлюхи?

− А что − он тебя замуж зовёт?

Вопрос в лоб, однако. Надо смотреть правде в глаза. Никто и никогда не позовёт меня замуж. Надо мной смеялись в школе и дразнили уборщицей – запах чистящих порошков пропитал мои руки, я носила его с собой повсюду, только на даче он проходил, его съедала кислота яблок и горечь ягод.

В день выпускного меня вытолкнули из автобуса, который был заказан в том числе и на мои деньги. Все поехали после торжественного вручения в парк культуры. А меня вытолкнули. Но метро работало, и я доехала до парка сама. Когда я нашла «своих», классная на меня наорала. Вместо того, чтобы заметить, что меня нет в автобусе и не уезжать без меня, она стала визжать, что куда я пропала, она не хочет садиться в тюрьму. В ночь выпускного я сначала гуляла с классной, а потом по набережной одна. В парк культуры не пускали со спиртным, вообще с водой. Но многие делали закладки заранее. Одноклассники мои тоже. Я села на скамейку у Андреевского моста – туда мало выпускников доходили, все кучковались ближе, на Пушкинской набережной. Случайно рядом со скамейкой, чуть позади, разглядела свежую землю, точнее − странно полёгший газон. Тревожно светил фонарь, я раскопала закладку. Но была водка, и я её закопала обратно. Каблуком я вонзилась во что-то мягкое, сняла туфлю, понюхала – не воняет, и раскопала руками вторую закладку. Там было пиво, целая упаковка. Я стащила две бутылки и заторопилась в сторону метромоста: классная сказала, что мы все там соберёмся, у Воробьёвых гор, и пойдём дальше организованно, к утру мы должны были пройти все набережные и мосты и выйти к Бережковской – там нас будет ждать автобус. Я дошла до метромоста, «наших» ещё не было, не подгребли, я оперлась на перила и стала смотреть на Москва-реку, на огоньки баржи, на здания на противоположном берегу, там светился купол-черепаха, это была арена. Я очень любила эту черепаху ещё по фотографиям видов Москвы, книгу мы листали с дедом…

Не знаю, сколько я так простояла, выпила пиво и увидела своих. Все уже были поддатые и никто больше не обращал на меня внимание, вроде бы я пустое место. Мы прошли набережную всю. Шли долго: они по широкой дороге, а я через газон – по узкой, на набережной две дороги абсолютно параллельно. Если вы когда-нибудь шли со своими одноклассниками, с которыми проучились одиннадцать лет, со многими из которых дружили ещё в детском саду, вы меня поймёте. Полное презрение и игнор – вот чем кончилась моя учёба в школе. Меня не замечали сейчас не напоказ, а просто не замечали, не уважали, в падлу было со мной им быть. Не унижали и не оскорбляли – им было фиолетово, до фонаря. Если бы не пиво, я бы не перенесла одиночество. Одиночество в толпе – самое страшное на свете одиночество, не сравнить с одиночеством отшельника-скриптора. Это что-то катастрофическое. Несколько одноклассниц, кто был в туфлях, сняли их и шли босиком, я тоже сняла туфли (хотя они были без каблука) и тоже шла босиком – в знак протеста против всего. Я злилась и смотрела себе под ноги. Вроде успокоилась, посмотрела на своих влево через газон и редкие посадки и увидела ужасное зрелище. Праздник и прощание со школой обернулись для меня адом, так что можно сказать, что зрелище было адское. Немолодые, точнее старые, люди ковыляли еле-еле, кто с палочкой, кто на ходунках. Причём, толпа изрядно поредела. Темно, но фонари светят. Я стала вглядываться в толпу нелепых стариков: противные, мерзкие, сутулые, жирные и худые, грудастая бабка это Зачиняева, наша староста – у неё бабушка точь-в-точь такая. Остальных узнать не смогла, разве что Бубнова по кличке Страус – старик был выше всех, выглядел неплохо по сравнению с остальными, я в первый момент подумала, что это его отец. Позади обнимались и хохотали вставными идеальными челюстями молодящиеся старики – намалёванная бабуля без намёка на талию, но с претензией и очень жеманная, рядом с ней дедок в бермудах по колено и в шляпе с пером. Вроде бы это жиробаска Исаева с чиновничьим отпрыском Евсеевым. Да уж. Жизнь у них прошла неплохо, судя по внешнему виду. Большинство же были самые обыкновенные старые люди, некрасивые, уродливые − нищая братия, я картину такую в музее видела. Я не видела классную – она пропала. Ну если так визжать, до старости дожить проблематично. Я натолкнулась на кого-то, врезалась. На набережной, у перил, стоял пожилой человек, очень пожилой, он был одет как-то по-старинному, но очень добротно. Я сначала подумала, что это кто-то из моего класса, у меня ни разу ещё не было контактов с будущими стариками, но старик заговорил – значит, он здесь и сейчас, ошибочка вышла. Он вышел, чтобы посмотреть на выпускников. Он мне сам это сказал.

− Почему вы не со всеми, а по этой дорожке? – спросил.

− Меня презирают. Я отдельно, классная…

− А ты их презирай. Вот и будете квиты.

− Хорошо.

− Как ЕГЭ сдала? – спросил старик, чувствовался в нём лоск, власть.

− Русский − восемьдесят, литературу ещё не объявили.

− Ну: желаю счастья!

Он не сказал: желаю успехов, удачи, он сказал − счастья. Я ещё какое-то время чувствовала на себе его взгляд, но не оборачивалась – пусть смотрит.

К рассвету мы дошли до шлагбаума. За ним стоял наш автобус, подъехали две машины, из них вышли спортсмены в яркой одежде и побежали. В автобус я вошла первой и забилась на втором сидении к окну, со мной рядом села классная, как бы охраняя меня. Наверное, классная видела, что меня выталкивали из автобуса, а потом напоказ устроила истерику − она вполне могла отчебучить что-либо в таком духе. Ну хоть села рядом сейчас, чтобы не обидели. Но все так устали, ещё многие нетрезвы, на меня никто не обращал внимание. У школы нас ждали родители. Многие родители, как и их дети, были пьяны. Они говорили заплетающимися языками, благодарили водителя, классную, целовали своих чад. Меня никто, понятно, не встречал. Нас, кто без родителей, повели в класс. Тогда я раскрыла свою тряпичную, из материала платья, сумочку, достала страшный старый телефон и набрала номер. Мне было стыдно будить родителей, но сидеть в ненавистной школе невыносимо. Папа явился за мной с гитарой. Ещё в окне его увидела классная и, предчувствуя недоброе, заторопила меня. Я выбежала из класса, хотела успеть на улицу, хотя бы на крыльцо, под козырёк, но папа уже вошёл в школу, заспанный и помятый с наполовину поднятым воротником дедушкиного потёртого на рукавах плаща, он как правило надевал этот плащ в проливной дождь, а сейчас видно впопыхах схватил, не разобрался – ему любую вещь надо совать под нос. Но папа это ж папа. Он поднялся в класс в этом дрянном плаще, как будто на нём был фрак за сто тысяч, который он всё-таки себе купил, весь такой одухотворённый и тут же начал болтать (я думаю, когда он с мамой познакомился, он, несмотря на освистывание и затоптывание на том знаковом для них обоих концерте, оставался таким же одухотворённым, над всеми). Такой день − сякой день, веха, запомните на всю жизнь – скороговорки общих мест, как и все эти лицемерные взрослые на выпускном, на последнем звонке. Я запомню, папа, на всю жизнь, ответила я про себя, можешь не сомневаться: вытолкнули из автобуса, классная наорала, группа стариков, одинокий прохожий. Между тем папа начал играть, не замечая ухмылок оставшихся одноклассников, чьи родители не подбухивали всю ночь, а отсыпались после работы. Папа пел все эти песни о куполах, об облаках, которые летят как павы – эту я особенно не любила, но потом, слава богу, спел про любовь, а не про смерть в горячих точках. Песню про неудавшуюся любовь − просто гениально. Там женщина звонит своему бывшему, она замужем, но вот звонит, они болтают ни о чём, и потом прощаются. И вроде бы всё. Но ясно, что мужик одинок, а у женщины не всё ладится в семье, но вернуть уже ничего нельзя. Она не может предать семью, но в память о прошлой и, как оказывается, настоящей любви, называет ребёнка именем того мужчины, от лица которого и рассказывается песня.

Классная прослезилась и сказала папе с чувством:

− Спасибо, в молодость вернулась, даже в детство.

А остальные, по-моему, стояли и еле сдерживали ухмылки, эти песни бардов катастрофически устарели, я их еле переношу. А мама так вообще стискивает зубы, когда папа берёт в руки гитару, и сжимает кулаки, но мама молчит.

Папа ещё долго по новой говорил о выпускном вообще и в честности, у него в музыкалке тоже каждый год выпускные в мае, странные типы, преподаватели духовых и народных инструментов, выходят на сцену и торопятся отбарабанить обязательные торжественные идиотские речи. Зато струнные и фортепиано – это цари, это лоск во плоти. И папа такой. Папа всегда прекрасно говорит… если бы он ещё прекрасно зарабатывал, мне не пришлось бы вонять хлорамином и прочими туалетными утёнками…

Наконец, после ещё двух, исполненных дуэтом с классной, нелепых песен в стиле шансон про давидову ногу и про ночь на каблучках, мы распрощались, я перевернула чёрную страницу своей жизни, пережила самую чёрную, так мне тогда казалась, ночь и вошла в новое серое утро.

Сейчас в моём прошлом появилась ночь чернее той − её я пережила тогда после больницы, когда ехала довольная домой, и радовалась гонорару. Я довольная оплатила кредит, но сейчас я признаю: у бабушки есть телевизор, у папы гитара, а у меня – чёрное пятно на совести. На душе скребли кошки, тогда же ночью начались странные видения. Снились кошмары – мне снилась кухня, старая какая-то, обшарпанная, а по ней летала банка и как рыба-пила из мульта пыталась всё заглотить и сожрать. Я поняла, что чувствовал Иуда, когда продал Христа за тридцать серебряников, правда вешаться я не собиралась, у нас и осин-то нет. Антоний был далеко не Христос и даже имя носил католическое, да и я не верю ни в какие религии. Но всё равно было стыдно, ужасно стыдно. Я называла себя всю ночь продажной тварью и только утром, когда вернулась с озера и пошла добирать крыжовник «негус», мне полегчало – у бабушки был день рождения. Телевизор уже стоял в углу, папа с мамой притащили телевизор вдвоём из Москвы и почти восторженно рассказывали, как в электричке контролёры требовали штраф за неоплаченное место багажа – телевизор-то с диагональю восемьдесят пять, но папа сыграл на новой гитаре беспроигрышную песню про последний бой и десантный батальон, весь вагон зааплодировал и контролёры сжалились. А бабушка в свой день рождения, когда телевизор уже работал, спросила подозрительно:

− Ты-то, Антонина, куда ездила вчера на полдня? Подарок-то мне родители привезли.

Я наврала, что смотрела ей кастрюлю из нержавейки с толстым дном, но не хватило денег. И это была не такая уж оголтелая неправда, в ТРЦ рядом с салоном связи торговали кастрюлями бабушкиной мечты.

Глава вторая. В квартире у Антония

В мире есть шанс у тех, кто богат и кто по знакомству, кто сыновья и дочки. Миром правит блат и родственники − так говорит папа. Антоний в общем и целом согласился. Он сказал, что «блат» – старое слово (все слова он разделял на старые и современные, к старым относился с доверием и почти любовью, но сам часто употреблял современные), до сих пор и по-прежнему решают дело связи, знакомства, но способности важнее, чем знакомства.

− Способности нигде не нужны, − сказала я.

Но Антоний привёл в пример себя. Я не могла понять Антония и его отца не могла понять. Странная история, удивительная, уникальная. Почему Староверов не рассказывал Антонию сразу, что он его отец? И мама Антония никогда про Староверова не говорила, даже когда он специально перешёл на работу в школу Антония. Староверов – скользкий тип, у него везде знакомства, везде связи, он додавит и добьёт, сказала я Антонию. С другой стороны – прекрасная работа, сиди и переписывай. Сложные шрифты, гравюры, криптограммы, но тонкой линией всё намечено на принтере – надо просто точно обвести, как в оригинале. Антоний ох как умел писать! Я по сравнению с ним просто дно. Штучная работа, кропотливая, но ведь и оплачивается. Во всяком случае, Староверов обещает. Я просила взять меня к ним в скрипторий хотя бы краски натуральные толочь мешать (они у Староверова на минералах), но Антоний сказал, что там химик готовит краски, а женщинам даже приближаться к скрипторию запрещено.

Когда я зашла к Антонию в квартиру, я просто с катушек съехала, улетела в другой мир. В прихожей, на стене, были приклеены камни. Такие отполированные, отшлифованные. Антоний сказал, что это его прадедушка собирал, привозил из экспедиций, и что озеро в нашем посёлке – искусственное, это его прадедушка сделал. Не сам конечно, был проект. Много было противников, но всё-таки сделали и берега обсадили соснами. Сейчас эти сосны огромные, они страшно качаются на сильном ветру, в соснах малинник, там пасутся отдыхающие и иногда выгуливают коз, − это я рассказала Антонию, он про малинник не знал, а про коз знал.

− Дамба на озере временная. Озеро будет постепенно зарастать, оно уже заболачивается.

Между камнями висели удивительные часы. Антоний объяснил, что часы пятидесятых годов, что они в хрустальной оправе, что к сожалению его друг Дан не смог починить завод, и механизм заменен на электронный, то есть батарейки, а что раньше они заводились. Но тикают по-прежнему. Антоний сказал, что циферблат, зелёный малахитовый, как в Эрмитаже и позолоченные стрелки напоминали ему с детства сказы Бажова. Он долго смотрел на часы, любовался камнями, мы мечтали, как поедем в Петербург. Он включал на особый режим люстру, люстра мерцала и камни мерцали, а часы отражались в зеркале рядом. Я обожала смотреть на эти часы, когда привыкла к Антонию. Я обожала тиканье, тихое-тихое, кошачье.

В кухне я села на табурет. Треугольные табуреты на кухне, сидение треугольное, из какого-то странного материала, не из дерева, и вроде не из камня. Табуреты очень старые о трёх ногах.

− Смотри. Совсем не шатается, − гордился он.

Кухня его, скорее его мамы, тоже необычная. Над столом висели полки, а на них стояли разные хохломские сувениры. Антоний презрительно называл эту полку мещанством. Его мама любила народные промыслы, она и работал в таком колледже, Антоний смеялся, что она там подхватила вирус прикладного искусства. Я прикладное не любила, все эти вазочки и статуэтки, но хохлома мне нравилась. Такая цыганщина, всё золотое, красное и чёрное.

Ещё на кухне были необыкновенные плитки, стены выложены ими. Вроде попадаете в избу, где печь выложена изразцами, Антоний говорил, что маме делали керамику по заказу в мастерской студенты; рельефы изразцовые, копии старинных, он объяснял, какие из каких губерний. К изразцам Антоний относился уважительно, считал, что это сродни геральдике, а значит недалеко и от шрифта. Антоний знал даже египетские иероглифы и санскрит, но сказал, что в школе знал хорошо, пока с ним отец занимался, в институте глаголица, кириллица, латынь и старославянский вытеснили из его бошки все шрифты, кроме устава и его производных. (Кстати, в скриптории, если бы он не артачился, согласился, ему приходилось бы сталкиваться чаще всего с уставом.) Антоний сказал, что все древнерусские памятники ему нравились, он читает по-старославянски и наиз много знает. А я даже «Слово о полку Игореве» не осилила, хотя именно оно досталось мне в тесте после девятого класса.

Антоний ничего на это не ответил. То ли он обиделся, то ли привык. Но я его сразу успокоила: русские сказки обожала.

Он заинтересовался:

− Почему?

− Там все оземь бьются и превращаются кто во что, в основном в волков и птиц. Все оборотни.

− Только поэтому?

− Ну и ещё там много убийств, в смысле жестокие они.

− Ну так фольклор.

Я ничего не поняла, Антоний пояснил:

− Жертвоприношение, традиции, вот и жестокие. Я в детстве не любил, что убивают, я адаптированные читал.

− А я обожала, − сказала я. – Убивали-то плохих.

Антоний необычный и квартира необычная. У моей бабушки везде лежали половички, скатерти − но это в нашем дачном доме. А дом, который остался от соседки, планировали сделать современным. Я рассказала Антонию о своих планах по хай-теку и минимализму, он изменился в лице, он считал, что бюджетный офисный мир пластика – полное фуфло. Я настаивала, я же на дизайне среды, мне лучше знать. Антоний покровительственно улыбался и заявил, что я порчу вкус в своём третьесортном универе, что попса скоро поглотит меня как и остальных, прогрызёт дыру в сознании. Антоний идеально красив. Или почти идеально. Он высокий, не то что я, полтораха. У него большие глаза, русые волосы, ну там правильные черты лица, и глаза. В них посмотришь и всё отдашь. То есть всё материальное и нематериальное. Я просто была поражена, когда он стал со мной разговаривать там на скамейке, понятно что он хотел отдать телефон, возвратить, извиниться. Вообще этот его поступок меня очень настораживал и никогда, даже в самые счастливые минуты, я не забывала о нашем тогдашнем конфликте. Странный был и его друг Дан. Он мне не нравился. Он был айтишник, но и спортсмен. Антоний был нормальный, но немного оплывший жиром. А Дан был подкаченный, в одежде казался худым, но была жара и я видела его в шортах и в майке. Дан был завёрнутый на всей это технике, у него торчали клоками волосы, он был небрит. Он был красив, даже симпатичнее Антония, такая мужская красота, настоящая мужская, но он так смотрел на меня странно, как на ворованную модель телефона или будто я – его девушка. Сейчас везде пялятся. Но на меня как правило посмотрят и отворачиваются безразлично, а некоторые ещё и прищурятся презрительно, особенно девушки в метро или тётки-губошлёпки за рулём, когда я напоказ медленно прогуливаюсь по зебре – пусть сбивают, хоть компенсацию получим и кредит погасим. Я заметила по своим клиентам по уборке: богатые тётки со временем становятся губошлёпками, даже если раньше у них вместо губ была нитка, такая щель для выплёскивания ругательств на люмпенов, вроде меня. Я ответила Антонию насчёт третьесортности моего универа, что меня и без универа многие явно считали третьим сортом. Чем дольше я мыла квартиры, тем больше я убеждалась, что у нас в стране есть господа и слуги. Антоний смеялся, называл меня концептуалкой, он считал, что в жизни всё прекрасно и можно всего добиться. Главное − не сидеть, сложа руки. Он всегда поправлял меня, когда я говорила неправильно, у него это получалось абсолютно не обидно.

В комнатах у Антония были расписаны обои. Разными буквами, шрифтами, буквицами, какими-то иероглифами и геральдикой.

− Это ты всё?

− Да. Обоям лет пять. Я их акриловыми красками пишу и кисточкой специальной. Постепенно, по настроению. Видишь: кусок ещё не расписанный. Будет настроение, можешь что-нибудь ты написать. Архитектурным желательно, не чертёжным.

− Поняла, − и я расписала на обоях цитаты из поэта Василия Уткина, он меня просто спас на ЕГЭ, а посоветовал его читать для экзамена мой непрактичный папа, он нарыл на даче полусгнившую малюсенькую книжку с надписью «библиотека «Огонька», бывает и от моего папы польза.

Антоний был счастлив. Думаю, именно тогда он решил, что мы будем вместе до смерти.

− Раньше были другие обои, те с рождения. Сначала мазюки, потом каракули, всё лучше и лучше – интересные были. Клинопись перерисовывал. Я тебе фото скину старых.

Но фото он не скинул. Я заметила, что Антоний как бы живёт одним днём. Он объяснял это спецификой работы, с которой его из-за меня уволили. Он никогда много не говорил о работе и не обсуждал клиентов, как например любит делать моя бабушка. Она как какой-то буравчик вбуравливается в человека и потом высказывает разные теории насчёт его характера и его прошлой жизни. Антоний – нет. Он обо всех отзывался достаточно хорошо, кроме отца, его он ненавидел всерьёз. Я не могла этого понять. Отец при очень крупных деньгах, при уникальном бизнесе, со связями, раз он старшего сына пристроил главным редактором на самом популярном сайте новостей. Но я вообще новостями и политикой не интересуюсь; пока дедушка был жив, я была в курсе, дедушка всё телевизор смотрел. А бабушка любит сериалы и ток-шоу, я с ней обсуждаю ток-шоу, точнее − поддакиваю. Мама же в свободное время играла на компьютере, она почти геймер, а насчёт новостей отзывалась, что не надо вообще всё это слушать, чтобы не расстраиваться. Папа интересовался новостями, но не всеми, а только по части музыки, культуры и искусств и знал все расценки в телевизионных певческих шоу.

В общем, Старовеверов, видно, имел деньги и вложил их в такую штучную типографию. Антоний рассказывал, что у его отца были какие то связи, какие то постоянные встречи, он мог со всем найти общий язык и расположить к себе.

− Он всё успевал, – Антоний морщился, когда говорил об отце, и всегда почти в прошедшем времени: – Он мало спал, мало ел, и иногда пил коньяк, очень дорогой.

И я не могла понять, у меня в голове не укладывалось: для Антония отец сделал всё, что мог в сложной ситуации, когда у него и жена, и любовница и обе с детьми, предложил такую хорошую работу, создал можно сказать с нуля бизнес.

Антоний любил книги. Он мне так бережно показывал старые книги, листал их аккуратно. Говорил, сколько книга стоит у коллекционеров, рассказывал интересные букинистические анекдоты. Я к своему стыду думала, что никто уже на бумаге не читает, в метро и бабушки сейчас читают с экранов. Антоний на многое мне раскрыл глаза.

Я множество раз повторяла, что не понимаю, почему он отказался, и пусть он хоть сто раз мне объясняет про общение, про команду, про совместные ланчи, корпоративы и летние посиделки с пивом у ТРЦ, и про походы в кино тоже, я всё равно не понимаю. Тем более, что в кино можно сходить всегда, вышел с работы, из скриптория, и пошёл в кино. Но Антоний возражал, что скрипторий нудятина.

− Ты не понимаешь, Тоня, − улыбался он. − Как бы тебе объяснить, − мне очень импонировало что он не бесится, как бабушка или папа, когда я настаиваю на своём, а объясняет всё почти спокойно, чересчур спокойно и доброжелательно. – Я родился не в своё время. Староверов готовил меня для себя, понимаешь?, ему наплевать на меня, я для него инструмент для заработка. Он очень навредил мне. В конце концов, это просто подло. Скрипторий − совсем не так, как ты думаешь: вышел после работы и пошёл фильм смотреть.

− А что тут думать? У тебя талант: сиди и пиши, переписывай. Это же самое главное – реализовать свой талант.

− Я же сто раз тебе говорил. Перепись затягивает, она поглощает тебя. И пока я пишу, переписываю, обвожу, мне ничего не хочется. И ничего не радует, пока не закончу.

− Ты не представляешь, какая это нагрузка на глаза, на руки. Руки болят.

− У меня тоже руки болят и что?

– Обычная жизнь – это счастье. Если бы не конкуренты, никогда бы не вспомнил даже об этих скрипториях.

− Да не конкуренты это. Это он. Твой отец Староверов организовал закупку.

− Тоня, не надо….

Несколько раз у нас возникали такие приблизительно разговоры, обычно когда мы шли к нему в гости, обратно мы всё чаще молчали, и чем ближе подходил к концу август, тем тяжелее и длиннее, тем опаснее и безграничнее становилось молчание, только крепче сжимались наши ладони, сцепленные в семейный кулак – говорил он и смеялся.

Он мучился на самом деле, его не взяли в аспирантуру из-за отца, плохо стали относиться на кафедре. Он страдал из-за этого и можно сказать, что решил забить на всю эту древнерусскую тоску. Уверял, что выдохнул: можно жить нормальной спокойной жизнью. Можно наслаждаться жизнью. Я предложила ему писать фэнтези, но он ответил, что с удовольствием, но он не может даже пост нормальный написать, не то что книгу, ему близко наукообразие, достоверность, он представляет картинки, ну то есть он мыслит знаками, у него восприятие слов не такое, как у всех. Слово для него тоже знак. Картинки возникают у него, когда он читает памятники и просто старинные тексты. Там мудрость веков. Хотя как раз скрипторы подпортили впечатление: списки дополнялись и изменялись в зависимости от времени переписывания и характера переписчика, его настроения. Я немного понимала, о чём он, потому что сама писала, но не могу объяснить просто и популярно. И тогда я рассказала Антону, какие картинки вижу я.

Он посмотрел на меня внимательно, по-моему он не поверил, решил что это мои фантазии, больные фантазии любимой девушке обыкновенно прощаются:

− В смысле?

− Я первому тебе говорю. – помедлила, и добавила: − Из живых.

− А из не живых? – Антоний в любой ситуации не терял иронии. Экспромт – это его.

− Из неживых дедушке я говорила.

− Понятно. Сверхспособность. Ты у нас, Тоня, избранная.

− Я не знаю, что это. Я тебе призналась, так как чётко знаю − ты совершаешь ошибку. Тебя обложили и всё равно заставят. Я видела тебя монахом. Это случается, если я очень разозлюсь. Очень редко. Я тебя очень люблю, просто обожаю. Ты у меня единственный первый и последний, – последнюю фразу я сказала почти неслышно: − Хватит рассказывать, как тебе тяжело, хватит проклинать свой талант. Смирись и согласись работать на отца.

Он снова посмотрел странно, он не верил мне. Верил и не верил. Я бы и сама не поверила, если бы мне такое выдали.

− Ты красивый – вот и наслаждаешься. Был бы уродом как Квазимодо, заперся ото всех как миленький и просидел бы в скриптории до смерти.

− Тоня! Ты красивая.

− Не надо. Я видела лицо твоего Дана, когда он меня увидел.

− Даньку ты понравилась. Он на всех так смотрит.

− Ты меня успокаиваешь.

− Нет. Я тебя ревную, когда тебя нет рядом.

− Нет, Антоний, не успокаивай меня. Тебе понравились надписи, мои этикетки. Ты лица запоминаешь намного хуже, чем шрифты.

− Не надо начинать эти глупые женские размазни, Тоня, ты и красивая, и умная. – Вот зуб даю: он решил, что у меня было помутнение рассудка из-за заниженной самооценки и стал нахваливать.

− Ты как мой папа. Как бабушка и дедушка. Они то же самое мне говорят, а одноклассники из автобуса вытолкнули.

− Ты, Тоня, никогда не замечала, что у людей которые должны умереть и знают об этом, взгляд обращён вечность? – вдруг спросил он. – Был ли у твоего монаха, такой взгляд?

− Не знаю, − честно ответила я. – Я вижу не чётко, как в тумане.

− А если человека в будущем нет, то ты его не видишь?

− Нет, пустое место.

− Ну значит я доживу до смерти, − рассмеялся он.

Я не любила этих разговоров про смерть. Я боялась смерти ужасно, когда я злилась на родных, я никогда на них не смотрела, злилась в пол – чтобы не знать, что их ждёт, какими они станут (а может и не станут), я бы этого не пережила.

Глава третья. Видеть старость

В последнее наше свидание я вернулась к теме.

− Началось давно. Совсем ребёнком, трёхлетним или лет четырёх, я ночевала на даче. Приснилось как наяву − кто-то стучит в окно, и потом вроде как стекла нет. Этот кто-то начинает мне что-то говорить. Он как медведь, но в косоворотке. Как в сказке «Морозко», я в то время эту сказку ещё не смотрела. Или не медведь, но страшный, и говорит низким голосом.

− Очень интересно. И что он говорил? – улыбался Антоний, но не добавил как обычно что это всё миф и фольклор. Тогда я решила, что он верит, сны же могут быть любыми, самыми что ни на есть фантастическими, но сейчас знаю: он не хотел меня обижать, считал меня ненормальной, делал вид что «слушает и внемлет».

− Я не помню, что говорил чародей, это чудище медвежье. Проснулась, в ужасе стала кричать. Дедушка прибежал, стал меня успокаивать: «Страшное приснилось?» «Да». «Медведь?» – он видно сказал наобум, просто так. «Да, медведь». Но был это всё-таки не медведь, человек но какой-то лесной, серый и мохнатый, в красной рубахе…

− Был сон, и был. Многим снятся кошмары. Особенно в детстве, – резонно заметил Антоний. − Просыпаешься и успокаиваешься.

− Это кошмар-кошмар. Сон я не забывала. И ещё сон, когда я лечу вниз с лестницы эскалатора в метро и не падаю. Со снов я отсчитываю то время, когда я потихоньку стала осознавать свою непохожесть. Каждый жуткий сон – как предвестник моих будущих видений.

Антоний поморщился:

− Я понял, что ты Кассандра… Давай не будем повторяться. – Он не любил повторений, на дух их не переносил.

− Кассандра видела, я верю!

− Это миф.

У Антония всё миф, он ни во что не верит, как и мой дедушка.

− У меня всё не так. Я как-то смутно почти вижу. То есть вроде бы моя фантазия, такая расплывчатая всегда, не в фокусе, как будто колёсико бинокля или микроскопа покрутить или очки дедушкины нацепить. А потом вдруг резкость. А дальше – снова расфокус.

− Это психология. Фантазия всегда без лиц, ты говорила мне дома про расплывчатость, не повторяйся.

− Странная мутность. Точнее мутная странность. Вот что-то такое, но представление о человеке в старости даёт. Я понимаю, что повторяюсь, мне хочется до тебя достучаться, чтобы ты не наделал ошибок…

− Вся моя жизнь – сплошная ошибка. Я родился не в то время.

− Вернёмся к началу, − сказала я, копируя классную, испугавшись, что Антон отвлечёт меня. − По субботам у нас привозили фермеры творог, и сейчас привозят. И бабушка ходили за творогом. А я на качелях качалась рядом, там поляна.

− Ты рассказывала и о поляне.

− И привезли сметану. Они сейчас кладут сметану в стаканчики и закрывают. А тогда привозили просто сметану, а банки все свои несли. У бабушки банка была не очень большая, на пол-литра, и с широким горлом. И фермерша как черпанёт из канистры, у неё такой огромный половник – ну по привычке, у всех же большие банки попадались, даже банищи. А бабушка предостерегают эту тётку-фермершу: «Не влезет!» Много та черпаком захватила, да ещё с горкой. Фермерша: «Влезет!» − опрокидывает половник, ставит на весы. Банка, такая, стоит, а сверху – гора сметанная, ну приблизительно как мороженое- рожок. Бабушка растерянно смотрит на крышку от банки в своих руках, на крышку с закруткой, сокрушённо качает головой, и говорит: «Вот видите: я же говорила, что не влезёт». Та кричать: «Ходите с маленькой банкой, предупреждать надо!» Я слезла с качелей и рванула на крик, бабушку защищать. Бабушка просит отложить − ей же невозможно закрутить крышку – фермерша злится и прям так грубо с бабушкой. Я испугалась до жути, я ж совсем ребёнок. Бабушка поскорее расплатилась и мы пошли домой по тропинке, у нас везде на даче лес, бабушка несла банку в руках, листочки, хвоя и жучки падали в сметанную ловушку.

− Я видел, я когда-то давно в ваших краях был, со Староверовым, на Профессорской улице.

− Мы дальше. Профессорская – центр посёлка, там местные заслуженные и московская элита, бывшая элита, дачи продают потихоньку, у бывшей элиты хреново с деньгами.

− Вот и Староверов там дом смотрел.

− Вот. И значит, мы идём. Я переживала очень сильно. Чем дальше мы отходили, тем меньше я боялась этой грубой женщины и тем больше я возмущалась. Она же сама переложила сметану! Бабушка не может закрыть крышку, на землю может упасть сметана. А дедушка всегда говорит, что еда не должна выбрасываться – в жизни бывает, что есть совсем нечего. Я боялась голода и переживала за незакрытую сметану. Бабушка как-то подвернула ногу, а дедушка был в отъезде. Пока родители не приехали, мы с бабушкой ели только кашу, но она была невкусная. Я распробовала салат и пекинскую капусту с грядки, бабушка говорила мне ходить в огород, самой собирать, только мыть получше. Язлилась на банку, на сметану, на фермершу. Дедушка рассмеялся моему рассказу: «Им надо всё продать побыстрее, вот и ситуация». Бабушка тоже улыбалась. Они как-то снисходительно отнеслись к произошедшему, я же злилась всё больше и переживала мучительно бабушкино унижение. Я тогда была гордая. Почему эта женщина так с нами себя повела? Ведь она заискивала перед другими!

− Ты и это рассказывала.

− Знаю, что рассказывала, но не до конца.

Он рассмеялся в ответ.

− Я злилась и злилась. Легче не становилось. Стала представлять птиц-коршунов. Эти птицы кружили над проводами линии высоковольтных передач, они высматривали добычу на бескрайних полях, куда мы ходили с дедом гулять… коршуны страшно каркали в лесу –у них поблизости гнездо и коршунята. Мне было страшно, но дедушка успокоил, уверил, что коршуны на взрослых людей не нападают, и если что, он меня возьмёт на руки. После холодных осенних ночей, людей на дачах поубавилось, повсюду, в близлежащих лесах, на полях, стало пустынно, даже по выходным. Редкие грибники попадались нам с дедушкой на прогулке. Стали показываться у лесных опушек и лоси. Коршуны тоже осмелели и стали скакать по дороге, идущей вдоль полей. Мы выходим, а они скачут себе в отдалении, никак на нас не реагируя. Наверное, они нас узнавали, привыкли к нам, по выходным родителей коршуны стеснялись, а может просто не любили толпу. Клювы у них были страшные, за сентябрь я достаточно часто и близко рассмотрела этих хищных птиц… И вот я стала представлять, как коршуны летят на эту фермершу, и тычут её клювами, пытаются сбить с ног. Она даже не пытается убежать, только охает и закрывает лицо. Ох, ох… и сжимается всем своим грузным дородным крестьянским телом.

− В пять лет ты знала про дородность?

− Да. Она пытается стать незаметной… доярка… коровница, не лезущая за грубым словом в карман. Как же она с коровами-то, думала я. Коровы любят ласку. С ними надо, как с детьми. Пока меня не увезли с дачи в город, я не забывала обиды. День, когда мы уезжали с дачи был ледяной, с голубым небом. Послезавтра праздник осени в детском саду, я так о нём мечтала… Мы проезжали мимо торговой поляны. Я как увидела фермершу, такую всю улыбающуюся и лживую, и впервые в жизни по-настоящему разозлилась. Я ненавидела её всю с ног до головы, даже складки её халата, меняющие направление в такт движениям – раз-два, раз-два… Злилась и злилась, я прямо вся кипела, мы уже проехали фермеров… И вдруг… вдруг я увидела картину. Эта фермерша, постаревшая и краснолицая, сидит за столом, на столе аппарат (таким дедушке меряют давление) и пузырьки, флаконы и тюбики разбросаны. Она в том же цветастом халате, руки повисли, и она валится, валится на бок. Я испугалась, что он сейчас упадёт и… очнулась. Оказывается папа притормозил и побежал к фермерам. Они привезли мёд, у них же ещё пасека. Бочонок поставили мне в ноги – единственное свободное место. Всю дорогу я была как на иголках, я была так напугана увиденным, этой постаревшей фермершей, почти старухой-ягухой, которая падает с табуретки. Всю дорогу я боялась бочонка. Каждый раз, когда нога касалась его, я вздрагивала. Промучилась до дома… Не то чтобы забыла увиденное, новые события, яркие как всё в моём дошкольном счастливом детстве, друзья в детском саду, отодвинули дачные впечатления в бездну воспоминаний. У меня и до сих пор так по осени. Сидишь на даче, а потом снова окунаешься в городскую жизнь, с её суетой, вечно торопящимися родителями, противным запахом варёного лука и супа в столовках сада, школы, института… Спустя год у фермерши стало красное лицо. Дедушка единственный человек, которому я рассказала о своих странных видениях. Но он отозвался в твоём духе, что у детей часто фантазии. Сейчас фермерши нет в живых.

− Состарилась и умерла.

− Может быть. А по-настоящему злиться я начала, когда пошла в школу. Второй после фермерши, кто меня выбесил, была психолог. Знаешь, такие приёмчики: нарисуй то, нарисуй сё, расскажи. А если я не хочу рисовать и не хочу рассказывать о родителях?

− Да. Я тоже психологов не люблю. Староверов человек тридцать отмёл, пока нашёл приличного специалиста для школы.

− Вот. «Ох, какой интересный рисунок!» – это на мои сбивчивые каля-маля. Нет чтобы сказать: ты не в настроении не рисуй. Ты же психолог, а занимаешься лицемерием. Нет чтобы сказать правду! «Давай поговорим. Не хочешь о родителях, о другом хочешь?» «Ни о чём не хочу», − процедила я угрюмо. Утром я не стала завтракать, после первого урока, когда был завтрак, я только попила чай, а сейчас, после четвёртого урока, меня мучил голод и я вспоминала мешочки с крупой и грядки с пекинской капустой. «Хотите, я расскажу о дедушке?» «Конечно», − решила, видать, что нашла ко мне подход. «Мой дедушка коммунист». Психолог вздрогнула. Такими словами я пугала и воспитательниц. А вот нянечки из сада, всё больше старые блёклые женщины – не лица, а мятый блин, как в моих видениях, всегда радовались, когда я так говорила. На других детей нянечки, бывало, и кричали, а меня обожали. Ну так я пела песни, которым меня научил дедушка, я рассказывала стихи, которым он меня научил – но песни мы с дедушкой любили больше. Про Щорса под красным знаменем. Он раненый шёл, и за ним стелился кровавый след. Про барабанщика, который повёл отряд в бой и погиб. Нянечки были в восторге, да и мои друзья в группе тоже.

− Ну психолог … захейтерила тебя?

− Выпала слегка в осадок. «Да: как интересно», а рожа у самой покраснела. Рот натянутый. Улыбка приклеенная, как у самого слащавого в мире аниматора. «Дедушка работает в институте, и бездельникам, которые чертежи покупают, зачёт не ставит. Никогда! Они к нам на дом приходят пересдавать. А ещё он в совете ветеранов, председатель». «Так он у тебя ветеран!» − лицемерие энд радость. «Да что вы. Он в войну грудным был. Он не ветеран. Он их председатель. Смотрели «Приключения Принца Флоризеля?» Психолог неопределённо кивнула, и я поняла, что она не смотрела. «Помните: там был председатель?» «Помню, − закивала она, – тоже к… коммунист?» − она споткнулась на этом ненавистном слове. «Нет. Чо вы. Это же про принца! Принцы не бывают коммунистами». Глаза психолога стали расширяться: «Значит, ты любишь дедушку?» − «И бабушку». − «И маму с папой?» − «Мама с папой на работе. Я с ними только по выходным. Знаете же, какая сейчас нагрузка в музыкальной школе. Много уроков. По ведомости расписывается папа за одну сумму, по факту получает другую. Хорошо, мама у меня на оборонном предприятии. Она делает страшные вещи», − как сейчас помню, я подняла руки с растопыренными пальцами и сказала психологу: «У-уу!» «А при чём тут музыкальная школа?» − «Так папа там на гитаре бренчит, на балалайке-бас, на домре и на прочих струнных, у одной девочки арфа-половинка, представляете? Ей родители купили на свои, представляете? Вы знаете, сколько арфа стоит? А половинка?» «Да. Да», − засуетилась психолог. «Почему-то некоторые особо одарённые думают, что половинка арфы, половинка скрипки – это значит инструмент распилили. А есть ещё четвертушка для юных дарований… Вы смотрели фильм «Репетиция оркестра»?» Она перебила: «Мы Тоня ещё с тобой встретимся. В следующий раз…» «Отметим знакомство?» – взрослой шуткой я её убила наповал. Зимой она меня не вызывала, а весной…

− Во время весеннего обострения?

− Вот верно. Весной разложила передо мной какие-то тупые шарики, цветные кубики и плоские выпиленные фигурки и начала просить сложить из них узор. «Какой узор?» «Что-нибудь красивое, − улыбнулась она.—Представь, что ты на поле, лето, шумит трава…» Я представила поле на даче и сложила. Психолог испугалась: «Что это чёрное такое?» «Столбы высоковольтной линии. Коршун в голубом небе парит. Высматривает добычу». Психолог, как твой отец, когда ему что-то не нравится, надела на себя каменную маску. «Вы, − сказала я ей, − как Фантомас. У вас то улыбка, то камень вместо лица». «Не вежливо, Тоня. А скажи: кто такой Фантомас?» Боже! Она ничего не знала. Мы с дедушкой обожали фильмы про Фантомаса. У нас на даче до сих пор диски лежат. «Это такой человек. Зло во плоти. Как и председатель». «Какой председатель? − психолог начала судорожно листать записную книжку. «Вы что: так и не посмотрели приключения принца Флоризеля?» «Флори – что?» И тут я разозлилась. Явно психолог включила дурочку. Равнодушная красивая молодая, меняющая маски. Мне стало жарко, запылало лицо. Что-то щёлкнуло, то ли в коленке, то ли в голове, и я увидела перед собой старуху: сгорбленную, скособоченную, скочевряженную, как в фильме про карлика-носа, но без носа. Она шамкала ртом и гладила распухшие в костяшках морщинистые пальцы, руки в венозных узлах. Она сидела передо мной на стуле и скалилась беззубой улыбкой. Я узнала стул…

Антоний рассмеялся…

− Тебе смешно?

− Да очень.

− Совсем тю-тю?

− Ну правда. Смешно.

− Когда я увидела тебя монахом, я также разозлилась. И это не смешно. Я начала издалека, чтобы ты всё понял.

− Что понял?

− Я точно знаю, кто из моего класса доживёт до старости, а кто нет. Хочешь, поспорим на что хочешь. Я тебе напишу список, а лет через тридцать проверим. Но меня надо разозлить.

− Тоня. Это несерьёзно.

− Это серьёзнее, чем ты думаешь Антоний. Я вижу людей в старости. Надеюсь, ты никому об этом не расскажешь. В честь моей любви.

Он обнял меня. Он не хотел знать, он оттягивал этот момент. Я отстранилась.

− Антоний! В сотый раз долдоню: я видела тебя монахом, худым, с бородёнкой, с такими вот скулами, − я ущипнула его за щёки – он испуганно вздрогнул.

− Тоня!

− Да. Я видела тебя монахом, с пером и рюмкой с краской. С современной ручкой-пером.

− Стол или конторка?

− Ты не веришь… − Я поняла: бесполезно предупреждать и убеждать, он сделает по-своему и кажется он стал меня опасаться. Я обняла его, взяла за руки: − Руки ледяные, Антон!

От тёплого августа не осталось и следа, от самого счастливого месяца в моей жизни; скоро, очень скоро я уеду от первой любви в осень. Он мёрз в своей рубашке, когда провожал меня.

− Обратно на скейте прокачусь, согреюсь.

От тёплого августа не осталось и следа, от самого счастливого месяца в моей жизни; скоро, очень скоро я уеду от первой любви в осень.

Глава четвёртая. Осень-зима

Сначала мы часто переписывались, реже голосовыми, ещё реже перезванивались. У меня много разных дел, надо дожать кредит. Уборка осенью всегда тяжелая, люди всё лето не убирались, везде грязь, пыль, по углам на потолках паутина. И это в городских квартирах! А ещё учёба. Антоний работал менеджером в ресторане два через два. Сначала описывал всё подробно, как что, что и как. А потом всё реже и реже писал. В ноябре он перестал звонить, звонила иногда я. Я поделилась радостью – мы, наконец, выплатили кредит. Но почувствовала: он не рад, ему всё равно. По привычке я продолжала убираться, глупо лишаться постоянных клиентов. В принципе, на дачу по-прежнему нужны были деньги – теперь бабушка собиралась ставить новый дом, дача – это бесконечная история с вложением денег, но тут хотя бы по желанию, нет этой кабалы с ипотекой. Я ложусь спать обычно в двенадцать, у Антония в это время самый разгар работы. В будние дни, он писал, посетителей мало, могло и не быть совсем. Я стала звонить ему в будни. Не отвечал. Но я настырная. Я хотела услышать его голос, а не голосовые. Дозвонилась. Разговор не задался, не клеился совсем. Я сказала ему: я волнуюсь, как ты. Он ответил: да всё нормально, всё как всегда. Вроде бы ему неудобно говорить, но почему-то сказать мне об этом он не хотел. Больше я не звонила, и он не звонил. Потом он перестал отвечать на голосовые, отвечал в переписке. К новому году и переписка заглохла. Он даже не поздравил меня с наступающим. Я ему написала. Но он не ответил. Это что-нибудь да значило. Я успокаивала себя − много работы под эн-гэ. У меня перед новым годом тоже много работы, а ещё зачёты не за горами, надо было готовиться. Я думала: ну зашивается, там у них сцена, выступления, он мучился с этими артистами и аниматорами, они все чсв-шные. Но вот позади старый новый год. Я сдала зачёты, некоторые на тройки, экзамены тоже на «уд», и меня сняли со стипендии, теперь это было не принципиально, но всё равно я расстроилась. Со старым новым годом я его снова поздравила сама. Написала длинное письмо, как прошла зачётная неделя, как прошла сессия, поныла, что без степухи – он прочитал и не ответил.

Я припомнила наши с бабушкой разговоры, когда я приезжала вся такая нереально счастливая. Дня не проходило, чтобы бабушка не обозвала меня разными нехорошими словами. Но я не обижалась. Бабушка волновалась за меня. Она так и сказала однажды, когда я приехала совсем неприлично счастливая и даже не подумала закрыть на ночь парники, а просто села на лавке перед грунтовыми огурцами и стала смотреть на огурцы.

− Не особенно расстраивайся, когда он тебя бросит.

− И когда он меня бросит? – Мне тогда было смешно: Антоний меня никогда не бросит!

− Не бросит, а охладеет.

− Он не охладеет, бабушка. Ты не представляешь, что это за парень.

− Ну телефон он у тебя скоммуниздил.

− Бабушка…

− И не оправдывай его. Взял на душу грех.

Если бы бабушка знала, какой грех на душу взяла я и сколько я за это получила в денежном эквиваленте!

Оставалось три дня до конца каникул. И я поехала к бабушке, на дачу. Я написала ему о том, что приеду в Мирошев – тишина.

Я была благодарна бабушке – она не спрашивала о нём. Она и родителям не рассказала о моих похождениях-приключениях. В первую ночь, под треск отходов мебельного производства в печке я думала, как быть. Я не находила ответ на вопрос: почему он читал все мои сообщения и – молчал. Я пыталась припомнить, когда он мной был недоволен. Антонию не нравилось, что два раза я встречалась с покупателями нашей продукции. Да мне и самой не нравилось. Но любовь любовью, а без продаж у бабушки портилось настроение. Любимая присказка её была: я не доживу до погашения кредита. Сейчас бабушка выговаривала, скольких литров вина мы лишились из-за того, что я лето красное пропела. Я ненавидела эту басню в школе. Трудяга муравей – хам обыкновенный, никому никогда не поможет, жалко, что ли, пустить несчастную стрекозу? В детстве мне хотелось петь и танцевать как стрекоза, радоваться, и кайфовать, но пришлось стать ненавистным муравьём… Я снова написала – он не ответил, я ещё раз написала − он конечно же прочитал и не ответил.

Утром бабушка присмотрелась ко мне, потом сняла очки и посмотрела прищурившись:

− Всё сохнешь?

Что я могла сказать? Я ничего не могла объяснить.

− Брось. Все проблемы остались в прошлом году. Лично я в прекрасном настроении.

− Я просто убита горем, бабушка: он меня, кажется, бросил.

− Хорошо, что ты это понимаешь.

− Но если бы только это. Тут много всего другого, кроме отношений, очень много. Этот Староверов, его отец, он как паук, он опутал всё.

− Пусть всё будет, так как есть, – посоветовала бабушка. − Всё что тебе осталось это вспоминать, и ждать, и надеяться. – Я поняла, что бабушка тоже переживает сильно.

Может разыскать Староверова? Но как? Съездить к брату Антония в офис интернет-издания?! Я лежала в полусознательном состоянии у печки и вспоминала, как мы впервые встретились, как впервые обнялись, как впервые поцеловались. Я так его любила, так его люблю. Не по Сеньке шапка. Я подумала: наверное, Староверов подыскал ему невесту. Антоний очарователен, я видела, как на него смотрят, на остановке все смотрели на него, ну и на меня с презрением – как такой, как он, с такой, как я. Я просто умирала, разрывалась, любила, а он бросил. Остаётся вспоминать, вспоминать… Но не только вспоминать. В соцсети на меня подписался «Дом быта». Это Дан. Я узнала по надписи в шапке профиля: «Подвал быта» − шутка, кстати, Антония. Значит, Дан помнил обо мне, и теперь ещё читал. Но зимой я почти не пишу в соцсети. Я веду их летом и осенью.

Оставалась последняя надежда. В феврале у него день рождения. Я позвоню, поздравлю, приеду на выходные на дачу и съезжу к нему домой – поздравлю и заодно спрошу: что такое? Если он меня разлюбил, пусть скажет об этом в лицо: я тебя бросаю, уходи. Я переживу, не такое пришлось пережить.

В феврале я написала открытку. Сначала думала – вычурным шрифтом, чтобы поразить его. Но Антония вряд ли можно поразить, и я написала ему поздравления обычным архитектурным шрифтом, который ему всегда нравился. Я выбрала в запасах у бабушки самую вкусную закуску-лечо с баклажанами, стащила из погреба пластиковую бутылочку лучшего вина и поехала на следующий после его Дня в Мирошев. Бабушка и спрашивать не стала «куда?», посмотрела на меня сочувственно и покачала головой.

Как не похож зимний Мирошев на летний! Зима белоснежная, зима, окутавшая стены кремля, то и дело попадались люди с лыжами – они ехали кататься в дремучие мирошевские леса… Это город-усадьба, город старины и традиций, здесь даже хлеб особенный. Летом я была почти уверена, что Дан и его мама следят за Антонием. Сейчас − вряд ли, но на всякий случай я подошла к дому с другой стороны, чтобы не проходить мимо дома быта и окон, откуда выглядывала мама Дана с вечно кислой безразличной миной. Я зашла в подъезд, я знала код наизусть. Что я чувствовала? Да ничего. Такое состояние, как перед экзаменом. Ничего не чувствуешь, будто ты совсем пустой, когда получишь билет − мысли начинают кучковаться, как диполи вокруг источника магнитной силы.

Дверь открыли не сразу. Я звонила с промежутком в полминуты. Никто не спросил из-за двери «Кто?», дверь распахнулась – передо мной стояла хорошо одетая женщина. Один глаз у ней был подведён тенями, а второй ещё нет, ну и тон наложен, мне так показалась. Мама Антония. Они были похожи. Мама у него − красавица, я в этом и не сомневалась, Староверов-то по рассказам Антония совсем не красавец. И вот странно: Антоний ни разу мне не показал ни одной фотографии, как я его не просила, а я обожала рассматривать старые фото, листать семейные альбомы. Каждый альбом – это прошлое, трагедии и радости, которые уходят навсегда, всё, что остаётся от нас в этой жизни – это фотография.

− Я к Антонию. Поздравить.

Мама Антония нисколько не удивилась, не показала вида.

− Ты заходи.

Я зашла, стала топтаться на коврике. Антоний говорил, что этот ковёр когда-то висел на стене и он в детстве любил биться в него головой с разбегу: не очень больно и странное состояние, он представлял себя быком в корриде, а ковёр красной тряпкой тореадора.

− Я знакомая Антония. Вот ему подарок. Я протянула бумажный пакет.

− Спасибо, девочка. А как тебя зовут? От кого подарок?

− Там написано. Антония нет? (Я даже была этому рада.)

− Нет. Он на работе. Сегодня воскресение, суетный день.

− Он в «Мужиках» по-прежнему?

− Да, да. Менеджером.

− До свидания. – А что ещё мне оставалось делать.

− До свидания! Антоний завтра выходной, заходите в гости. А я уезжаю в Москву сейчас, – вдруг сказала она. – Отпросилась на денёк с работы.

− Я тоже сегодня уезжаю. До свидания.

Мама была похожа и по характеру на Антония. Приветливая, общительная. Никогда не подумаешь, что завуч.

Когда я вышла на улицу, кто-то крикнул из окна:

− Девушка вернитесь!

Это была мама Антония. Я поднялась обратно. Снова топталась на ковре-тряпке тореадора.

− Так это ваши банки? Зоя Афанасьевна про вашу бабушку мне много рассказывала. – Видно мама покопалась в пакете и узнала этикетки.

− Да. Это наши.

− Очень вкусные. Антоний у вас брал летом, он мне сказал. Замечательно просто. И как аккуратно подписано. Просто талантливо. Это же вы написали на обоях стихи? Вы приезжали к Антону, когда варенье привозили и он вас попросил? Мы с ним обожаем шрифты… У каждого, знаете, своя страсть…

Это было невыносимо. Антоний ничего маме про меня не рассказал! Как же права была бабушка, как же права! Вот, что значит жизненный опыт.

− Вы скажите, какие ещё банки захотите, передайте Зое Афанасьевне, и она вам привезёт.

− Обязательно девушка. Обязательно попрошу Зою Афанасьевну, спасибо вам. – Кажется она решила, что я вроде как в благодарность за покупки делаю подарки ко дню рождения клиента, такое практикуется в крупных компаниях.

Мы повторно распрощались, и я понуро вышла из подъезда, на автостопе потащилась по двору. Оййй… У подвала быта курил Дан. Значит, мама его по-прежнему на стрёме и успела сообщить.

− К Тохе приезжала? – сразу взял быка за рога.

− К его маме, она заказ сделала, – наврала я. Мне стало ужасно стыдно, что я так пресмыкаюсь и навязываюсь.

− А с Тохой как у вас? Почему ты на днюху к нему не пришла?

Я не ответила, прошла мимо него, не было никакого желания разговаривать. Они тут пасут Антония денно и нощно. Интересно: Дан работает на Староверова, или на босса в бейсболке?

− Тоня! Ты не пропадай.

Я разозлилась, развернулась и подошла к нему вплотную:

− А ты переставай за Тохой следить. Ты и мама твоя − шпики.

− Ну так – беру пример с тебя. – Он прищурился, зло исподлобья глянул и бросил окурок в снег. Мороз. Он без шапки, уши красные. Интересно: он краснеет от того, что я его спалила или от мороза? Он опомнился: − Просто перекур, вот и встречаю знакомых.

Он врал, я чувствовала, я злилась всё сильнее и сильнее. Я отвернулась и пошла прочь, но не выдержала и обернулась – у входа под надписью «Дом быта» стоял немощный старик и качался на ветру. Лицо, не красное, в желтизну, жёлтые оттопыренные уши. И какое-то странное на нём пальто, очень длинное. Старик опирался на трость, зажигал сигарету, достав её из пачки – пачку я не смогла рассмотреть. Он махал мне рукой. Я отвернулась, ещё больше разозлилась и больше не оборачивалась.

Антоний не написал и не перезвонил, не поблагодарил. Зато Дан прислал мне сообщение с видео-открыткой к 8 марта. Открытку сам сделал. Подснежники открываются и закрываются, открываются и закрываются, то белые, то фиолетовые, то голубые, то кремовые с желтизной − просто красота и с таким смыслом, типа − не расстраивайся, всё в жизни ещё случится, и … Я растрогалась, поблагодарила, а потом подозрительно подумала: Дан всем шлёт такие открытки, имя поменять не проблема. В конце марта, часов в двенадцать ночи, Дан прислал мне голосовое. Он объявил, что они с Антонием в Петербурге, говорил: «Тоха напился», сказал: встретили ночью компанию и «Тоха познакомился с девушкой», а позже – «подарил девушке десять ка». Потом Дан стал жаловаться, как ему тяжело с Тохой. Дан наговорил, что эта компашка «спёрла у Тохи наушники», а Дан был тоже поддат и не заметил пропажу.

Ввечеру Дан написал, что наушники нашлись в гостинице, я хоть немного успокоилась – у Антония были очень дорогие наушники, он музыку всегда слушал, когда на скейтборде гонял. Потом Дан мне написал, чтобы я не говорила Тохе о произошедшем. На этом наше общение закончилось навсегда, так я решила тогда. Я не понимала одного – Дан, не стесняясь, палил друга, зачем он это всё мне рассказывал? Ну и друг. Антоний ему верит. Пусть верит, злорадствовала я, ещё не так Дан его подставит. И всё-таки мне было странно. Антоний и Дан в Петербурге, а ведь ещё и года не прошло, как Антоний обещал эту поездку мне. Романтическое путешествие – он так говорил. Неужели все его слова – пустышки? Что там происходит? Чтобы не происходило, резюмировала я, он меня не любит, я ему не нужна, что и требовалось доказать, проживём без него, не умрём и не будем глотать таблетки.

Часть пятая, рассказанная Тохой

Глава первая. Мама

Тоня оказалась права – Жорыч перезвонил. Я отказался от работы, сославшись на любовь − после общения с Тоней я и правда решил взять тайм-аут и подумать. Но ещё через неделю, когда Тоня уехала, Жорыч как ни в чём не бывало перезвонил снова:

− Ну как ты? Отдохнул от любви?

− Отдохнул, Николай Георгиевич.

− Не отказывай. Заезжай. Не забывай.

Влиятельный человек, деловой, отказать напрямую неудобно. Но идти в совершенно новую сферу, сферу ресторанного бизнеса, неохота. Ночью не спать, ждать, пока последний клиент соизволит уйти, ненормированный рабочий день.

− Начитался о минусах нашей профессии?

Охренеть, пардон муа мой французский, он считает, что руководство рестораном – профессия. Повар – вот профессия, каллиграфия – аналогично, ремонт аппаратуры то же. Филология, например древнерусская, − знание. Педагогика – симбиоз знания и профессии. Торгашество – моё последнее занятие, ну не профессия, но всё-таки мы посредники, мостик между производителем и потребителем. А руководство – ни разу не профессия. Везде начальство навалом. На одного работника семеро с ложкой повсюду. Руководители хреновы, тупые и ограниченные бульдоги, балаболы, вышибалы и прочее. Предпринимательство, я так считаю, ни разу не профессия, ведь ты делаешь не ради идеи, а ради обогащения, попутно обкрадывая тех, кто на тебя работает; я и финансистов за профессию не считаю, вот уж кто барыги, с торгашами даже рядом не стояли, финансовые потоки они, видишь ли контролируют. Профессия – это что-то честное и нужное. Ресторан тоже нужен, и банки нужны, но всё там что называется строится на сверхприбылях и пиаре. Пиар равно обман. Не знаю, как точнее выразить. Даже Староверов со скрипторием не только предприниматель, он заряжен идеей, он маньяк идеи, вот и воплотил. То, что сбыт наладил – не самое важное лично для него. Для него важно именно дело, ну и торговля, как возможность это дело осуществить, у него сначала была идея, а не так: посмотрим-посмотрим, где можно больше урвать. В общем, не люблю я хозяев, они все безрукие и безмозглые. Хваткие, сдачи дают, в порошок сотрут – вот и всё их преимущество перед другими, бульдоги. Я вспомнил сытое лоснящееся лицо Жорыча и ещё раз сказал себе: нет. Нет, нет и нет! Срочно переехать к Тоне, жениться и попробовать поступить в аспирантуру не в своём универе. Не получится – найду работу, не проблема. Или всё-таки остаться у Жорыча? Почему он такой настырный? С другой стороны – знакомый, и Савва – приятель по школе. Ответил уклончиво:

− Я вам не подхожу.

− Почему ты так считаешь, Антоний?

− Я вас подвёл.

− Чем же? – он выказал якобы удивление.

− Ни одного поста за месяц так и не написал.

− Ерунда. Посты появляются. Ты не заметил?

− Заметил, − наврал я. – Но я про своё обещание.

− И как тебе наш новый рерайтер?

− Очень интересно пишет, − снова наврал я.

− Савва как раз с Кипра вернулся. Или с Крита – всё время путаю острова. Савва обрадовался, что я с тобой встретился. Приходи вечером, поговорим втроём. Осень, Антоний, время надежд. – Почему он говорит, что встретился со мной, когда это я сам пришёл в «Мужики» тем трагическим для меня утром?

− Когда зайти? – я решил поболтать с Саввой, узнать, как у него дела, всё-таки сидели за одной партой, решил поблагодарить и отказаться. И уехать в Москву к Тоне.

− Да сейчас и приезжай. Понедельник – это наш с тобой день. Три недели назад встретились, помнишь?

− Конечно, Николай Георгиевич! Еду. – Пусть так, пусть сейчас. Откажусь и всё.

− Да, да! Седлай свой борд, сынок.

«Сынок» − меня передёрнуло от такого обращения. Но надо видеть и знать Жорыча – он такой свойский мужик. Он − лицо заведения. На эмблеме ресторана – его мордатое лицо, схематичное, приукрашенное, но всё-таки.

Пока катил, думал: ого! Савва отдыхает на Крите. На Кипре-то все подряд, а на Крите – впервые слышу. Меня удивляли такие поездки, моя дальняя тётя, любительница турецких курортов, троюродная сестра мамы, умерла от рака – врачи сказали, что под солнцем произошло перерождение, солнце включило какие-то процессы… Ох уж эти поездки к морю. Меня совсем не тянуло никуда. Жир можно и на нашем озере потопить, у нас прекрасное озеро, жаль, что дамба временная. Люди тратят последние деньги на летний отдых, влезают в кредиты… Я удивлялся людям: наверное все, как и я, убегают от себя…

Убегаешь от себя – сказала мне не так давно Тоня. Приблизительно в том же духе выразился и Староверов. Тоня… Я о ней невыносимо скучал, сознание, что она далеко, убивало. Пока ехал до ресторана, решил сегодня же сделать Тоне предложение, и бабушке её позвоню, попрошу руки как старомодный дебил. Я не понимал, почему все парни так боятся этого, ну не все, а девяносто процентов. Наверное, им никогда не попадалась их-тоня. Мне никто не нужен, кроме Тони. Она быстрая, резкая хозяйственная, она цепкая; Тоня работоспособна, открыта к знанию, в отличие, например, от Дана или его Лизы − им хорошо вот так вот изо дня в день однообразно тусить, по выходным фильмец глупый посмотреть, их не убивает, что предыдущий день будет похож на последующий, их это усыпляет. Уеду. Перееду к Тоне. Сбегу.

Мама в Италии подцепила себе жениха. Вечерами напролёт залипала в телефоне, просиживала по два часа за компьютером, читая паблики «Русские в Италии» и так далее. Она записалась в посольство на приём, она собиралась уезжать, бросать работу и меня. Но меня она обещала позже пригласить и постараться, чтобы я осел в Италии вслед за ней – что непросто.

− Ты молодой, − говорила мама. – Тебе легче привыкнуть, начинай учить язык. Я согласился учить язык, итальянский никогда не помешает, латынь я знал. Мама выглядела отлично, она помолодела, расцвела, кроме того она стала покупать себе одежду, чего раньше с ней никогда не случалось. Всю одежду маме покупала бабушка. У нас в посёлке, там где бабулин дом, недалеко − настоящий склад китайской продукции, ну типа оптового интернет-магазина. И бабушка приходила туда, дня через три после того как выгружался фура-рептилоид на 100 тонн, и выбирала маме всё, включая обувь. Высылала маме сначала фото, мама соглашалась или не соглашалась. Таким же макаром одевали все года и меня. Естественно, иногда не попадали в размер, но бабуля так навострилась, что почти всегда попадала. А тут мама сама стала ходить по магазинам. И она абсолютно перестала интересоваться моими делами, её больше интересовала теперь проблема выбора парфюма—как не нарваться на подделку. Выходные мама проводила на даче у бабули и возвращалась всегда в плохом настроении. Мама не знала, что меня уволили с работы, она думала: я до сих пор в отпуске. Я жалел маму и не хотел расстраивать.

Как мама будет без своего колледжа, думал я, она и говорила ещё перед отпуском, что ей всё осточертело, много отчётов, много писанины, никому не нужной, глупой, но требуемой начальством имитации работы, но ей в колледже спокойно и привычно, насколько может быть спокойно среди учащихся и в царстве бесконечных отчётов. Я ходил на отчётные выставки в колледж. Работы год от года становятся слабее, жаловалась мама. Прикладное − всегда праздник и детскость, но уходит из работ индивидуальность, больше повторов, душу вкладывают всё меньше. На последней выставке я слышал разговор преподавателей: то, что лет семь назад было середнячком, крепким середнячком, теперь стало выделяться на фоне остального. С художниками легко. Никакая лапа, как говорится, не сможет сделать из плохой работы хорошую.

− Что ты хочешь, – сказала мама. − Лучших людей вынудили уйти.

− Но мама! Не брали б взяток, не мухлевали бы…

− Да ну, – перебила мама. – Учить-то теперь кто будет? Меня − ты сечёшь? – меня! просят «рисунок» вести. До чего пал уровень?! Я могу считаться теперь неплохим специалистом. Я со своим убогим чертёжным рисунком! – у мамы, как и у меня, рисунок был сухой, у Тони та же проблема − все мы шрифтовики-чертёжники.

− Да ладно, мама, – что я мог ей сказать, я тогда был на стороне фискальных органов. Маму надломило свидетельство в суде, она переживала до сих пор.

Не могу сказать, что я расстраивался по поводу невнимания мамы. Если мама выйдет замуж, Тоня сможет переехать ко мне, и мы с ней сможем гостить в Италии, в единственной стране, где мне теперь хотелось побывать. Многое идёт корнями из тех мест: Византия, Рим, после тёмных веков − первая полная псалтирь, сгоревшая библиотека – лабиринт знаний. Вергилий описал древние итальянские игры, забавы до римского владычества – этрусские всадники скачут по искусственно построенному лабиринту – аналог снежных русских городков. Об этом можно рассказывать бесконечно, лабиринты Вергилия − остатки исчезнувшей цивилизации с древней символикой, одно изображение показывает двух всадников и Луну, подпись – «трое». То есть, Луна – тоже всадник. Староверов говорил, что Луна – Селена – Елена Прекрасная. В Библии всё началось с плода. Луна – тоже плод. Луна похищенная, Луна освобождённая – это похищение Елены, а Парис – лучник. Астральная символика в древних рукописях – это всё Италия. Можно замутить оригинальную работу о связях эпоса со славянскими преданиями северных народов. Следы Троянской войны в России – такие исследования велись и до меня, я продолжу…

Мамин жених − ни больше ни меньше винный магнат, богатый, мечта любой женщины, загорелый и почти не старый. Я не знаю, как они познакомились. Ну не по интернету же? Это останется тайной. Наверняка она ехала в Италию, зная его. Не на пляже ж она с ним познакомилась. Хотя, чем чёрт не шутит. Мама обложилась словарями, брала уроки по скайпу, она постоянно вбивала в электронные переводчики словари, училась печатать на латинской клавиатуре – по полчаса в день. Жених каждый день занимался русским и вечером пытался общаться с ней по-русски. Очень смешно. Он говорил о себе в третьем лице в женском роде: «я пошла», «я сказала», рода ему не давались. Я не представлял, как мама сможет бросить колледж, ей же там спокойно и привычно, насколько может быть спокойно среди учащихся и в царстве бесконечных отчётов. Но я торжествовал – мама наконец утрёт нос Староверову. Будет ему пощёчина. Я знал, что Староверов не то чтобы любит (любить он не может в принципе), но восхищается мамой. Не раз и не два я замечал в Москве, что Староверов приходит из дома не в духе, за разговорами со мной расслабляется, постепенно отходит от плохого настроения. Он и скрипторий задумал, чтобы смыться из своей официальной семьи – жена держала его в железных тисках. Я дико ненавидел теперь сводного брата. Тоня уверена, что он статейку накропал по просьбе отца. Я же всё-таки склонялся к проискам конкурентов и к роковому стечению обстоятельств. Тоня непредвиденно шлёпнулась в обморок, это просчитать было невозможно. Вдруг и брат Владимир случайно пропустил статью. Под псевдонимом Штукаря работало несколько человек – те журналисты, кому он доверял. Вдруг не он написал статью и не просмотрел её перед публикацией – я наблюдал на практике такие ситуации. Но если бы он сделал это не специально, то извинился бы, приехал, как мой начальник Баскервиль, просто по-человечески… Опровержения публиковать – не в его правилах, новости – вещь сиюминутная, проходящая, прочитали и забыли. Я ему доверял, вот это самое обидное. Мы в переписке до всех этих событий дружили, легко общались, он ни словом не обмолвился о моём конфликте со Староверовым. Так же ведут себя мошенники: втираются в доверие, а потом кидают. Вообще, думал я теперь, они оба какие-то маньяки, и Староверов, и его сынок. Я припоминал теперь, что Владимир, на полном серьёзе хотел открыть тату-салон и даже предлагал мне место кольщика. Я всего-то заметил ему насчёт его тату, он спросил – я ответил: шрифты у тебя на предплечье корявые, иероглифы ни один японец и не разберёт, неверные они. За такие бешеные деньги кольщик выдаёт такую халтуру, и не стыдно. Владимир расстроился, но заявил, что стыд – категория не нашей эпохи. Владимир рассказывал, как они ругались раньше со Староверовым, пока он не уехал директором в Мирошев, говорил, что не оправдал ожиданий Староверова. Староверов никогда не скрывал − я стал как бы заложником ожиданий, его последней надеждой и лебединою песнью. Тоня говорила, что мой сыновний долг согласиться на просьбу Староверова: «Уверена, он относился к тебе внимательнее, чем к брату». Общаясь с Тоней, я изменился к Староверову: несмотря на нашу ссору и совсем уж некрасивое расставание, я по нему частенько скучал. Я вспоминал то время, когда приходил к нему на факультатив, когда всё было просто и понятно и он казался просто строгим директором, поддерживал ненавязчиво. Когда мама уедет, с кем я-то останусь? А бабушка? На кого останется она, старая и несчастная. Я завидовал Тоне: у неё просто потрясные отношения с бабушкой, и она с ней на даче постоянно, не то, что я…

Савву я узнал с трудом. Савва Петровичев стал какой-то одержимый, на нерве такой. Суетливую черту умело скрывал, но проскальзывало что-то острое и в то же время непроницаемое во взгляде, что-то его занимало больше нашего с ним разговора, о чём-то он постоянно думал, гонял в мозговых извилинах. То есть внешне он был узнаваем, как и в школе идеально подстрижен, в идеальном костюме, но он, во-первых, стал сантиметров на десять выше, то есть выше меня стал. Вместо приветствия сразу сказал (видно, достали его возгласами по поводу его роста):

− Спортом в академии занялся, алтиматом, вот и подрос, − и улыбнулся такой неловкой обманной улыбкой, которой он ставил в неудобное положение учителей: им тяжело было ставить ученику с такой стеснительной улыбкой двойку.

− Наши вашим всегда проигрывали в фрисби, − улыбнулся в ответ и я, решив блеснуть знаниями о студенческом спорте.

− А ты не играл?

− Я болел.

− Чем?

− Болельщик. Приходил поболеть за команду.

Преувеличил конечно. Я действительно пару раз ходил на Останкинский стадион поболеть за наших – там проводили соревнования по летающим тарелкам. Наши парни играли, а девчонки рядом тренировались. Один раз мимо шёл какой-то высокий мужик. Оказалось − известный спортивный комментатор. Все девчонки прекратили игру и раскрыли рты, а он сказал: «Что смотрите? Тренируйтесь».

Савва. Изменился, во-первых, внешне. Во-вторых, изменился его взгляд и повадки. Савва Петровичев стал какой-то одержимый, на нерве такой, он постоянно думал, гонял в бошке. Позже, когда мы стали общаться до меня дошло: он считал в уме, просчитывал, умножал, делил – коммерческий же директор, но он, надо отдать ему должное, не зацикливался из-за незначительных убытков, не заморачивался, говорил в таких случаях: прибыль – наше всё, остальное приложится.

Николай Георгиевич принял меня как родного, усадил, позвал Филипчика, но я так устал, пока ехал, что отказался от еды, попросил воду и вина:

− Вина, если можно.

− Можно, Антоний, − обрадовался Жорыч ещё больше. – Ещё как можно!

Савва сел напротив. Длинные столы и лавки больше не казались мне привлекательными, от них веяло мощью хозяйства Собакевичей. А ведь они меня в бараний рог согнут, подумалось мне. Но разговор был лёгок и мил, Савва рассказывал об учёбе в финансовой академии, о машинах, о закупках, о том, какое это непростое дело. Ни слова о школе и девочках – а в школе-то он просто заколебал разговорами о сексе. Савву, я так понял, не очень интересовали теперь любовные услады.

Жорыч ввернул-таки в разговор: ты, мол, поступил некрасиво, а он вынужден надеяться и ждать, где он найдёт такого профессионала.

− Неохота было выходить на улицу, ступор какой-то, фобия: вроде как за мной все следят, – оправдывался я искренне. − Даник помог, ночью за продуктами ездили.

− Ночью? – ухватился Савва. − Я тоже люблю погонять, развеяться. И нежарко. – Савва на секунду стал спокойным – таким как в школе, можно сказать унёсся в мир ночных дорог. − А что ж это за крыса тебя сдала? Есть кто-нибудь на примете?

− Думаю, конкуренты.

− Видно ты им поперёк горла встал. А может клиент какой?

− Не-ет, что ты. Многие то же самое спрашивают. Но я со всеми договариваюсь по-хорошему.

− Ну со всеми в твоей специализации нереально. Там же бедные.

− И что?

− Да нет, ничего. Проблемная прослойка.

− Так мобильная связь не ресторан, у нас почти стопроцентный охват.

− Так уж и стопроцентный? – Савва был прав: конечно же нет. В осваивании территорий ещё долго будет, куда стремиться.

Мы поговорили о продажах и о прикладной статистике, о кластерах и межкластерных зонах – самых интересных в продажах. По простому − это люди-шатуны, на них стоит реклама, эти люди могут склониться как в одну, так и в другую сторону – всё зависит от целей компании. Савва был завёрнут на всём этом похлеще, чем Староверов на своих псалтирях. Савва стал интересоваться продажами, коэффициентами роста и корреляции среднего чека с сезонностью, а также сезонным спадом, акциями и показателях LFL.

− Но теперь ты отдохнул, переболел, − мне показалось, что Жорыч еле уловимо подмигнул Савве, даже не подмигнул, а какое-то незаметное движение, полуморгание, полуприщур. Раньше я бы не обратил внимание, но после Тониной трёхнедельной промывки мозгов следил внимательно. Я отогнал от себя подозрительные мысли, решил, что себя накручиваю.

Не буду углубляться в разговор, он был долгим, сначала всё больше вспоминали прошлое с Саввой, Жорыч-то ушёл на кухню. Савва искренне удивился, что я собираюсь жениться после трёх недель знакомства, и ещё больше его поразило, что я собираюсь жениться, не имея практически ни копейки за душой в долгосрочном периоде. В общем, я дал слабину и решил попробовать поработать в ресторане с условием: после Нового года пусть ищут мне замену. Как-нибудь перетерплю четыре месяца, денег на свадьбу заработаю, − так вот стал я рассуждать под нажимом Саавы, и женюсь на Тоне весной. Весной поженимся. Опять же мама пока всё-таки со мной. Надо ловить последние редкие моменты. Про маму я кончено же ни слова не рассказал, да они и не спрашивали.

Мы договорились о моих обязанностях, о режиме работы. Я проторчал в ресторане до вечера, знакомясь с кухней. В суть работы меня вводил Жорыч. Он сказал, что всегда на месте, по возможности:

− Такая обстановка, такой вид, это счастье, наша гора и пейзаж. Не хочется уходить. Любуюсь ежесекундно, ежеминутно, круглогодично, моё детище… Скучаю по «Мужикам» дома. – довольно и сыто лыбился Жорыч. – Надеюсь и ты втянешься, ресторан станет тебе родным. Ещё невесту сюда перетянешь. Лучше места не найти!

Я неопределённо кивал, я не очень-то верил, что ресторан станет родным, но на данном этапе работа вполне себе, может быть даже лучше предыдущей. Всё лучше, чем страдать в разлуке.

Глава вторая. В универе

Я так устал, до ночи входил в курс дела. Савва подбросил до дома на шикарном порше-кайене с помятой дверью. Я не посмел отказаться, а хотел же прокатиться домой на скейтборде, подышать, отдохнуть, но пришлось снова строить из себя буржуазного умника и поддерживать разные пустые разговоры о преимуществах одной модели машины над другой. Устав от Саввиных похвалюшек лашадьми (о «турбо» и «турбо-эс») и разной там наворотах, пневмоподвесках, о немцах (в смысле тачках) и заводе в Лейпциге, а также о строящемся заводе в Словакии, я решился и попросил время до следующей недели. Не нравилось мне в ресторане. То есть, ресторан можно пережить, но Савву – как-то не очень. Скребли кошки на душе, чувствовал я неохоту, но так же я чувствовал себя на стажировке, когда начинал работать в салоне связи. Я себя успокоил, что привыкну, деньги обещали хорошие и без разныхтам испытательных сроков, сказали нести трудовую книжку.

− Мне надо смотаться за трудовой в Москву. − Несколько дней подождут в «Мужиках», раз ждали месяц?

− Как? – Савва притормозил от неожиданности.

− Начальник обещал выслать по почте после отпуска, но курьер так и не приехал.

Это была сущая правда. Уже неделю я открывал почтовый ящик – вдруг кинул курьер в моё отсутствие, и на почту ходил – вдруг бандероль там лежит, я даже завёл личный кабинет на сайте почты и привязал адрес к телефону: но нет – заказного письма так и не было. Забыли они, что ли? Баскервиль же обещал – отпуск, затем увольнение. Не знал, что и предположить. И поймал себя на мысли: всё больше рассуждаю Тониными конспирологическими теориями. Это не есть хорошо.

В Москве надо было где-то жить. Я поехал в родное общежитие и снял гостевой номер для родителей, наврал, что собираюсь договориться насчёт аспирантуры.

− Иначе в армию заберут? − комендант обрадовался, он, как и многие, хорошо ко мне относился. Я никогда не водил к себе в комнату девочек и никогда не задерживал плату, почти никогда…

− Вполне весомая причина, − неопределённо отозвался я на смеси канцелярского и косноязычного – язык, который охранники и военные уважают.

− Повезло, что второе сентября. Родичи своих балбесов снарядили, обустроили, отчалили. Прикидываешь, Антоний, к холодильникам в личных номерах я привык, но тут припёрлись со стиралкой и требовали подключить, сечёшь? Как я им подключу? У меня инструкция, у меня специальная комната для стирки − прачечная. А они настаивают, чтобы в санузле прямо в номере. Говоришь им: техника безопасности. Да что им? Ставь машинку и всё.

− Повезло, что плиту в комнате не захотели ставить с газовой колонкой.

− Повезло без вопросов. − Комендант перекрестился почему-то по-католически, слева направо – ему везде мерещились КЗ и пожары, он запрещал девчонкам готовить в духовке. Примета: если на этаже крик коменданта, значит на кухне пекутся пироги.

− На сколько ты к нам?

− Денька на три.

− Так и оформлю. Через час, в полдень, вещи заноси.

Я оставил вещи, небольшой рюкзак и скейт, на вахте и первым делом направился в университет. Чтобы меня не узнали, я, взяв пример с босса в бейсболке, нашего доморощенного мирошевского частного детектива: напялил бейсболку, натянул капюшон толстовки; как правило в институт я ходил в пиджаке, мне Староверов отдавал пиджаки, которые ему становились малы – у него росло пузо…

У моего руководителя диплома заканчивалась лекция – об этом я узнал в деканате, там ко мне отнеслись на удивление приветливо, секретарша меня не узнала, а Виктор Александрович, декан, которого я так раздражал, признал меня сразу и первый протянул руку, стал трясти меня воодушевлённо.

− Надолго в Москву?

− Надолго, – наврал я. − Вот пришёл засвидетельствовать, так сказать.

− К отцу, к брату? – Виктор Александрович знал всё про всех. Мне ещё Староверов говорил, что прошли те времена, когда деканами были учёные, теперь деканы – это первейшие интриганы. Я в очередной раз пожалел, что приходится жить в таком ущербном мире, где остаётся всё меньше места науке, в том числе и древнерусской литературе, да и вообще филологии.

− К батюшке с посылкой от матушки.

− Антоний ты в своём репертуаре – радовался Виктор Александрович. – Выражаешься старомодно, − он погрозил мне пальцем, − это нравится приличным девушкам. Запомни Антоний: приличным. А неприличные нам и не нужны.

Бывает такой тип преподов, которые просто тают, когда видят молодых студенток. Сами старые женатые, приводят на ёлки внуков, а туда же. Они сыплют сомнительные комплименты во время лекции, на семинарских занятиях буквально глупо улыбаются, если перед ними сидит девушка с вульгарным декольте. Были конечно и другие преподаватели. Некоторые никак не реагировали на красивых девушек, может тщательно это скрывали, а некоторым реально было на девушек наплевать. Они не особенно валили на зачётах и экзаменах, снисходительно кивали в ответ на благодарность, расписываясь в зачётке: мол, девушка и есть девушка, что с неё взять. Только третий тип преподов оценил бы Тоню по заслугам.

Я шёл в новый корпус, там большие аудитории для поточных лекций. Виктор Александрович изволили шутить, но я не забыл, как он отказал в аспирантуре, обозвал меня «барыгой». А видно у Староверова дела идут совсем неплохо, подумал я, раз Виктор Александрович стал мехом внутрь, а после снова шубой (сфлюгерничал или переобулся, как пишут в тырнетах) и сама милота. А между тем он лишил меня будущего: научной и преподавательской карьеры. И он не при делах, вообще без стыда и рефлексий, такие люди всегда и везде правят миром. Со Староверовым он никогда не был на короткой ноге, но в бытность мою обучения на вечернем, Староверов, когда заезжал за мной после семинаров, иногда беседовал с деканом: они выпивали на кафедре или шли в библиотеку.

Во мне сквозил вопрос, цель. Вместо того, чтобы обдумать, как говорить с профессором, руководителем обеих моих выпускных работ, я всё думал о Староверове. Так не хотелось начинать в ресторане всё с нуля, так ещё режим сна перестраивать. А может Тоня права? Может сдаться и вернуться к Староверову, но поставить условие насчёт аспирантуры? Нет уж. Потяну ещё. Поработаю в ресторане, а там видно будет, может и в Италию съезжу. Освоюсь и поступлю в Италии в универ. Продолжу обучение там. Я топтался под дверью аудитории, ждал конца лекции, ни одна мысль, как начать разговор не посетила мозг. Проскакивали лишь слова из штампов и клише общения с покупателями: вам помочь? вам подобрать? чтобы вы хотели? Чёрт! Записалось всё-таки на подкорку, вот тебе и дрессура общества потребления. Я смотрел на девчонок по-деловому снующих по коридору и цокающих каблуками, вспоминал Тоню. Она сейчас тоже на лекции или на элективе сидит, в последнюю встречу она советовалась, какой электив выбрать… Наконец лекция закончилась и я вошёл, точнее – прошмыгнул, протиснулся в аудиторию за мгновение до того, как меня смыло бы потоком студентов. А так я успел. Мне опять повезло. Вопросов Фёдору Максимовичу никто не задавал − не освоились первокурсники. Он вынимал флэшку из ноутбука, наверное транслировал берестяные грамоты на экран, памятников древнерусской клинописи раз два и обчёлся.

− Антоний! – он обрадовался. Но не как хитромудрый декан, а искренне.

− Здравствуйте Фёдор Максимович.

− Как жизнь Антоний?

− Средне, Фёдор Максимович. Кому я нужен.

− Ну не скажи. Ты молод красив, умён.

− «Умён» − на третьем месте? С каких это пор?

− Ты не обижайся, расставил по своим приоритетам, − рассмеялся он, приобнял меня, потряс руку: − Ни молодости у меня, ни красоты, увы и ах.

Фёдор Максимович блистательный препод, «приоритеты» − слово, которое никто на кафедре никогда не произнесёт, но Фёдор Максимович нога в ногу со временем. Всегда так было. Он мог увлечь. Он работал, в общем-то, не в самом крутом универе, но не выказывал недовольства по поводу тупости студентов, объяснял нашу скучную дисциплину на понятном им языке, что не просто, это должна быть врождённая способность.

− Как ты, всё-таки? – внимательный взгляд.

− Неважно, раз приехал с вам поговорить.

− Ну так садись, поговорим. – Профессор захлопнул ноутбук, мы сели на лавки первого ряда. − Сейчас же большая перемена.

− Я знаю, поэтому и пришёл.

− На кафедру не поведу, сам понимаешь.

Мы сидели в огромной пустой аудитории и казалось всё вокруг – стены, окна, электронные доски − слушают наш разговор.

− Хочу спросить вас.

− Спрашивай, − сказал он серьёзно.

− Скажите мне как профессор бывшему студенту, получившему пинок под зад от кафедры. Что произошло, когда я учился? Сначала хвалили, агитировали на научную деятельность…

− В научную деятельность.

− Да. Звали. А потом – сквозь зубы приветствия, хилые пожатия со скошенными в сторону зрачками. Про аспирантуру молчу, то есть не могу молчать. Что случилось? Ответьте, пожалуйста, мне это очень важно.

− Хорошо Антоний. – Фёдор Максимович был абсолютно спокоен. Как удав. − Я отвечу тебе. Ты же в курсе, что отец твой организовал бизнес?

− В курсе.

− И ты в курсе, что он ушёл с работы в минобре?

− Из департамента?

− Нет, он в минобре был. Топ-чиновник от образования. Сначала никто не понимал, почему − почему директором, в провинциальную школу?

Я не стал уточнять, что я и есть ученик той самой школы.

− Твой отец начинал как учёный, потом странным образом ушёл в чиновники, а дальше, как говорится, по накатанной. Связи, общение, путешествия… Ты в курсе, что он сделал копии с некоторых редких книг из фонда университета?

− Из библиотеки МГУ? Знаю.

− Нет, из библиотеки нашего задрипезного, прошу прощения, университета.

− Разве у нашего университета есть редкие книги?

− И такие, которых нету ни в одной библиотеки МГУ!

− Ну ксерокпии-то есть в Ленинке.

− Нет, Антоний! Нету!

− Такого не может быть.

− Может! Это уникальные книги. Случайно к нам попавшие. Их нет нигде. Они – что называется фетиш и талисман, ну и выгодны – цена-то год от года растёт.

− Сколько таких книг? Где они хранились?

− Они хранятся в библиотечном сейфе. Книг всего две. Это наследство нашей кафедры, псалтирь рукописный и первый в России письмовник.

− Ой да письмовников − море, в Литературном музее их как грязи.

− Первый у нас. Второго издания навалом. А первые сгорели все в войну двенадцатого года.

− Значит, на вторых изданиях написано «первое»? Я эти письмовники видел же, листал.

− Именно так. На втором написали «первое».

− Хорошо. Он снял копии? – Я знал: Староверов везде снимал копии на суперсканер.

− Да снял. Кто-то донёс – в Ленинке копии появились. Твой отец подсуетился, и вроде как бесплатно подарил Ленинке пробник…

− Пробную копию? Это он в рекламных целях.

− И ты понимаешь, что кое-кто на кафедре обиделся. Мирок-то тесный. Одни и те же люди повсюду. По идее отец по собственной инициативе сделал просветительский проект. Оцифровал уникальное издание, неучтённое издание. Скоро по всему миру все желающие смогут насладиться, прикоснуться.

− Бесценные раритеты в библиотечном университетском сейфе? Мда…

− Семья первого нашего завкафедры продавала квартиру и еле умолила, чтобы кафедра приняла библиотеку. Книги бесценные отыскались среди сотни томов. Их положили в сейф до лучших времён. Тлели книги в сейфе. По моему, у нас все стали считать себя немного акционерами, а книги – общей собственностью. Ты не находишь, что это ненормально? – Фёдор Максимович был склонен к дотошному анализу и морализаторству, как философ Лосев.

− Обыкновенные собаки на сене. Разве эти редкие книги не были оцифрованы до Староверова? Ну хотя бы кем-нибудь?

− В том то и дело, что были. Но качество копирования! Отец твой всё правильно сделал. Он идёт в ногу с технологиями, с прогрессом и открывает уникальные издания всем желающим. Ну и себя не обделяет.

− Фёдор Максимович! Я не понимаю, не въезжаю даже. Он что? Снял копии и откупного не дал? На него непохоже.

− Понимаешь Антоний. Тут не только деньги, кому-то он из наших дал. Тут зависть, человеческая обида. Он давно нас всех знает и, понимаешь, он не то чтобы кинул, выражаясь на блатняке, но люди всё старой закалки, обижаются, что попользовался и бросил. Неблагодарный, по их мнению.

− То есть книги лежали взаперти – это нормально. А сделать очень качественные копии – это попользоваться и бросить?

− Дальше смекнули, скажем так, предположили, что рукописные фолианты будешь переписывать ты. Все о твоём таланте знают.

− Я и не скрывал свою страсть к каллиграфии. Но это же печатные книги, разве нет?

− Печатные.

− То есть − вы додумали, дофантазировали, дорисовали и получили – неблагодарного меня. − Я предположил, что Староверов мог быть настолько прозорлив, чтобы просчитать эту ситуацию, то есть перекрыть мне на кафедре воздух специально. Но нет! Не может быть! А может и может.

− Тут ещё слухи поползли, знаешь же: мир наш древнерусский тесен, слухи разлетаются с быстротой пущенной стрелы. Вроде говорят, отец твой, ну…очень прибыльный бизнес оказался…

− И все тупо хотят бабла, пардон муа за мой французский. Ещё хотят денег, считают, что не додал?

− Это правда, что он деньги лопатой гребёт? – спросил Фёдор Максимович в лоб.

− Понятия не имею. Я наотрез отказался работать с отцом в скриптории.

− Дали добро на оцифровку, а дальше локти кусают. Все же сейчас жлобы, каждый сам за себя и мнит себя чуть ли не княгиней Ольгой. Оскорблёнными. Я тебя любил и люблю не за отца, Антоний. За способности, за интерес к проблеме. Ты мне веришь?

− Спасибо вам, Фёдор Максимович, спасибо.

− Людей, что называется, жаба душит. Им обидно. По слухам кто-то из нашей среды тоже решил ровно такой же бизнес организовать. Кадры решают всё. Твой отец везде вхож, он не из простых, и крайне увлечённый книжной темой человек, он болеет книгой, вот и нашёл себя. Никто не знает, откуда у него такие суммы на старт. Ещё из-за этого, как говорят некоторые приблатнённые граждане, сидят на измене, – я улыбнулся Фёдору Максимовичу. Специалист по старославянскому и памятникам, он сыпал прибаутками вплоть до арго.

Я решился задать второй волнующий меня вопрос, раз Фёдор Максимович сегодня словоохотлив.

− А скажите, Фёдор Максимович, вы случайно не в курсе: моё эссе, на вступительных экзаменах… есть подозрения, что мне натянули там баллы, а так плохо я написал?

− Приёмной комиссии не касаюсь, − Фёдор Максимович ответил неохотно.

− Могли быть злоупотребления на вступительных?

− Антоний, дорогой. Это как говорится запретная информация. В странное время живём Антоний. Не находишь?

− Не знаю: время как время.

− Вот ты – способный, интересующийся, перспективный, но в наш университет тебе путь закрыт. Некому мне получается знания передать.

− Всё-таки думаю в другие универы постучаться.

− Попробуй постучись, − воспрял духом Фёдор Максимович. − Мысль хорошая. Это очень хорошая мысль. Что мы − на нас клином свет не сошёлся. Конференции остались, да и те по инерции. – Фёдор Максимович встал, приосанился и спросил: − Ответь, Антоний, не хотелось бы тебе сбежать из этого мира к нашим предкам?

− Смотря к каким, − я тоже встал. − Что-то на колу не хочется сидеть как Дракула-воевода, – я рассмеялся.

− А мне кажется сейчас похуже кола есть методы. И безболезненные. – Фёдор Максимович любил покритиковать современное общество. − Я вот часто последнее время горе-злосчастье вспоминаю. Какой образ, какой точный образ нашего времени не находишь? Куда не сунься − повсюду горе-злосчастье.

− Я вам банку варенья принёс, это в нашем городе фермеры делают, – я вспомнил, что держу в руках пакет.

− Спасибо Антоний. Чай попью, но дома. А коллегам – Фёдор Максимович погрозил пальцем в направлении почему-то окна, − коллегам не дам!

− Вы достаньте, посмотрите.

Он из вежливости достал варенье, покрутил банку. Я с удовольствием наблюдал как меняется его выражение лица

− Антоний. Твоя рука?

− Ну что вы. Я архитектурным не пишу.

− А я и смотрю. Неуравновешенная какая кириллица, не находишь? И фермеры в твоём городе так каждую банку от руки подписывают?

− Представьте себе.

− Скандал, просто скандал! Это ж самородки!

− Вас порадовать зашёл. Знаю. Вы оцените. Варенье наивкуснейшее.

− Неужели из домашней клубники? Внукам отнесу, окей.

− Окей, − рассмеялся я.

− Но ты всё-таки не пропадай. Как тебя найти? Если вдруг, что изменится, я тебе сообщу.

− Спасибо, Фёдор Максимович. Я не буду больше надоедать, раз такое отношение.

− Вроде взрослые люди. И такие вот злобные злопамятные мстительные, да что там говорить. Маленькая кафедра, вот и на понтах, как говорит молодёжь.

− Фёдор Максимович, молодёжь давно так не говорит – улыбнулся я, надел бейсболку, натянул капюшон. И мы попрощались.

Большая перемена заканчивалась, в аудиторию входили студенты, аромат духов вперемежку с куревом и запахами сдобы, впрочем пирожками могло пахнуть и из столовой − когда их пекли, запах разносился-разбегался по этажам.

Глава третья. В кружке

Не буду тут описывать подробно, что я чувствовал. Получается, меня вышибли из научного мира из-за ложных подозрений. Таких, кого вышибли, но по-прежнему фанатиков (страсть ведь не зависит от статуса) я встречал в кружке древнерусской литературы. А почему бы не съездить и не прозондировать почву в самом кружке? Вдруг Староверов и там наследил?

Старая Москва никогда не восхищала меня. Староверов был просто фанатом и таскал меня по центру еженедельно. Особенно смешно, когда он показывал фото старых снесённых домов и Китайгородской стены – у него были какие-то ценнейшие фото, он покупал копии в архиве. Помню однажды он просто не явился в школу в один из мартовский дней: архив один день в году открывал бесплатный доступ в банк фотографий.

Замоскворечье, куда я и почапал, я как и все провинциалы, всё-таки любил. Тогдашняя купеческая окраина (сейчас-то центр Москвы) не сильно отличалась от домов того же Серпухова или Мирошева, да по всему нашему Подмосковью они ещё сохранились, но разрушаются, и рано или поздно будут сметены с лица земли.

После занятий кружка я любил бродить с братом Владимиром по мостам, вдоль Яузы. Брат Владимир в бытность нашу приятелями, говаривал:

− Замоскворечье раньше всегда было можно узнать по запаху – там пахнет конфетами, в две тысячи третьем году закрыли карамельный цех, а не так давно весь остров стал арт-объектом. А между тем ещё в войну на «Красный Октябрь» приезжала жена Черчиля, она дала фото своих детей и ей отлили шоколадные фигуры, внутри которых почивали фото. Первая леди говорила, что Уинстон ест шоколад исключительно «Красного октября». Вот такая история. Теперь же пахнет конфетами на Красносельской.

Я вошёл в одноэтажное здание, где дислоцировался кружок. Тихо – день. Я потоптался около доски объявлений. Филиал исследовательского института древнерусской филологии работал два раза в неделю. По всей видимости сегодня у них нерабочий день. Даже охранника не было на месте. Я отыскал бухгалтерию. Бухгалтерия − надёжное место, здесь работают самые здравомыслящие люди, никогда не витают в облаках. Но бухгалтерия закрыта, и я пошёл по кабинетам – всё было закрыто. Я спустился в подвал. Там, оказалось, кипит жизнь. Картина «Всюду жизнь». На мои шаги из отдела цифровой печати или фотолаборатории выбежала девушка поспешно поправляя юбку и скрылась за дверью дамского туалета. Я зашёл в эту дверь. Ну конечно же я увидел знакомое лицо из кружка. Это был парень, точнее уже мужчина, с залысинами и пузцом, я его видел на всех занятиях, но никогда и словом не перекинулся. Парень всё время сидел. уткнувшись в пухлые книги, периодически поднимая голову и участвуя в дискуссии. Все его редкие замечания были по делу, а не для того, чтобы промычать всё равно что, лишь бы промычать. Он тоже меня узнал:

− Антоний. Какими судьбами?

Я был рад, что он мне обрадовался.

− Да вот… О кружке хотел узнать…

− В конце месяца. Мы теперь раз в месяц собираемся, затухаем, загниваем. – Он как-то озаботился, смущение пробежали по его лицу: − Но ты, Антош, не приходи – побить могут, − улыбнулся он неловко.

− А что такое?

− Слухи о Леонид Львовиче ходят.

− Какие слухи? – Вот интересно: в кружке получается тоже знали, что я с ним связан. Но откуда?

− Он копии продаёт, типография у него специальная!

− У вас тоже типография

− Скажешь − тоже. У нас оцифровка.

− Так и у него оцифровка.

− Скажешь тоже. Он копии продаёт высокохудожественные, то есть лучше, чем оригинал.

− И что?

Парень-мужчина засуетился засмущался, стал вроде бы что-то искать и бормотать:

− Ксерокс что надо, лазерный. У меня ризограф − поломанный, вон косится на нас.

Я подумал: странно, мой собеседник живёт с принтерами и по всей видимости прекрасно с ними ладит.

− Хорошо. Львович Львовичем. А я причём?

− Так ты у него каллиграф. Ты книги вручную копируешь по компьютерной разметке?

− Я? Я в своём городе в салоне связи работаю!

Он посмотрел недоверчиво:

− Тяжело, да? Не выдержал, да? Ушёл?

− Клянусь тебе, я и не приходил ни в какую типографию.

− Но в мою-то, вот, пришёл – смущённо захихикал парень. Он казённую фотолабораторию считал своей – оригинально! Он не верил мне – это факт. Для него я – скриптор у Староверова, и точка.

− Значит, информация устарела? – без энтузиазма уточнил он.

− Откуда информация-то?

− Володька твой. Он сказал.

Опа! Значит Владимир. К чему бы это?

− Володька сказал − капусту с Леонид Львовичем рубите.

− Кто рубит? – я в первый момент и не понял.

− Ты и Львович. Европейские всё больше издания. Так что опасно тебе здесь…

− Клянусь тебе, – я копался в памяти, пытаясь вспомнить, как его зовут и не мог: − Я вообще не при делах, веришь?

− Все сейчас не при делах. Я, думаешь, при делах? – Он махнул в сторону экрана. – Так и Марсель был не при делах. Мужик – эрудит, статьи интересные писал, интеллигент, но ментально остался в девяностых, вот и погорел.

От обиды, что Староверова уже подозревают в сокрытии доходов, и меня с ним заодно, я совсем возмутился. О Марселе рассказывал мне и староверов, все в полиграфии знали, как с ним обошлись налоговики и жалели.

− Петицию ты же тоже подписывал? Ах, нет, ты тогда молод был. Да и кому охота налоги платить? Я понимаю, понимаю, − забормотал он. – Извини. Занят я.

Я чуть не выпалил по поводу незастёгнутой его ширинки, но в последний момент сдержался: занят он, ага. А парень всё бормотал:

− Да-аа. Слухами земля полниться. Можайло будет морды кривить, знаешь же какой он. Можайло все твои автографы вынул из-под стекла и себе забрал.

Можайло был руководитель кружка и академик. Когда я ходил на кружок, я по просьбе Можайло с подачи, понятно, Владимира, где-то месяц возился в Ленинке с копиями различных буквиц. Можайло утверждал, что для стенда просвещения, для привлечения внимания и детских экскурсий.

− Зачем они ему?

− Не знаю, забрал домой или кому-то отнёс, на стенд лубочные картинки запендюрил – экскурсии водим по народным, так сказать, ярмарочным книжонкам – для детей, и по газетным листкам – для студентов. Зарабатываем чуть-чуть. Не гребём, как вы, но тоже копеечка, у меня и костюм экскурсовода есть… − он бормотал и бормотал, неразборчиво, заунывно, этот парень-старичок.

− Ну спасибо, тебе за инфу. Пошёл я, не буду отвлекать. – Я потряс ему руку, решил схитрить, подпустить хороших эмоций. − А ты-то почему на меня не обижаешься, как Можайло и ко?

− Да мне по фиг. Я за тебя обрадовался. Ты талантище, Антоний. Владимир за тебя так радовался. Часто посещает кружок. Рассказывал: ты у него на практике был. Пишешь в свободное время-то?

− Криптограммы-то? Конечно! − если я находил неизвестные шрифты в интернете, я их копировал в специальную тетрадь или блокнот. Это меня успокаивало.

− Не-ет, − тянул парень, − я имею виду не научные вещи: научпоп, биографии или нон-фик? Мог бы заняться альтернативной историей, это сейчас набирает обороты. Владимир говорил, ты про какого-то неизвестного святого материалы нарыл.

− В смысле – неизвестное житие? – опешил я.

− Такое случается, а что?

Владимир ходит на кружок? Рассказывает о моей курсовой четырёхлетней давности? Странно… Жизнеописание старца мне подкинул Староверов. Это бы всем известный прототип отца Зоисмы из «Карамазовых». Прототип-то известный, а житие – новое. Реально как альтернативка – всё-то парень-старик догоняет, во всем сечёт и помнит все разговоры.

− Да, пишу, пописываю, – успокоил я осторожно.

− Я в армии писарем, а ты? Как там сейчас? Всё компьютеризировано?

− Отсрочка после магистратуры.

− В аспирантуру разве − нет?

− Да вот: пытаюсь стучаться.

− И не пытайся. Все знают, что ты в скриптории, никто не возьмёт.

Я ещё раз попрощался и пошёл по коридору прочь из этого пропахшего картриджами и пылью подвала. Мне в спину зашумел вентилятором включенный принтер. Из двери бухгалтерии на первом этаже выглянул девушка, поджала губы и захлопнула дверь. Да уж. Что за народ? Если ты со Староверовым, реально теперь везде персона нон-града. И зачем Владимир им врал про мои несуществующие писательские поползновения?..

Глава четвёртая. Оксана

Я подошёл к торговому центру, такому родному и такому далёкому. Я вспомнил девушку привозящую капкейки в кафе, припомнил, как в то время почти не спал − надо было ещё учиться, сидеть в библиотеке, что, положа руку на сердце, я делал всё реже и реже – как только я начал чувствовать отчуждение на кафедре, так всё меньше уделял времени учёбе. Я вспоминал слова Тони. Они стучали во мне всю последнюю неделю. А верно: отпускали на сессию, отпускали на военные сборы летом… Хорошо, что я в бейсболке – я натянул капюшон: прошёл всего год, наверняка меня узнают, станут болтать, спрашивать, как дела. Я совсем не в настроении отвечать, как у меня дела. Когда всё не ахти, все предпочитают врать, что всё окей, и мне придётся улыбаться, уверять, что всё норм и прекрасно. Мне нужна Оксана. Я прошёл мимо нашего отсека. Да! Оксана на месте. Остаётся караулить в том кафе на входе, куда девушка-красавица привозит капкейки. Я решил написать маме. Дома она сейчас? Или после работы махнула к бабушке обмусолить по сотому разу переезд – самый важный в жизни всех нас шаг. Наверняка в Италии есть кафедра славянских языков, мечтал я. Выучить итальянский и − вперёд. И не зацикливаться на кучке старорежимной профессуры, двигающей желваками при любом успехе других, какие-то царьки, подбирающие в аспирантуру не по уровню знаний, а по покладистому характеру.

Сидел в едальне и смотрел на людей. Время бизнес-ланча, кафе было почти полным. Люди в принципе были как люди, молодые и улыбающиеся, если вместе, сосредоточенные, уткнувшиеся в экран гаджетов, если одни. Один перец так вообще с ноутом зависал. Я пришёл – он сидел, я уходил − он всё сидел. А я провёл в кафе часа полтора. Я всё ел и всё думал: зачем Владимир в кружке? Что это значит? Этот парень-старичок подрабатывает курсовыми и квалификационными работами. Он целый день в этом подвале. Он замороченный, но активный такой, разговорчивый, простодушный, видно, что душа древнерусская. Да все там в кружке были приятными людьми, книжными червями, но вот руководитель тоже обиделся на меня. Зачем Владимир об успехе Староверова кружковцам рассказал, о денежном эквиваленте успеха? Может быть, Староверов сказал ему, что я работаю у него? Но как тогда быть со статьёй «Клиент доведён до обморока». Не-ет. Владимир знает, что я не работаю с отцом. Но почему-то объявляет во всеуслышание, что я работаю. Может он считает, что стыдно работать в салоне связи? Может поэтому он и раструбил, чтобы меня вышибли? Но это за гранью.

Я собрался написать Тоне, но решил написать, когда всё выясню – освобожусь и встречусь. Чтобы не волновать. Надо выяснить всё до конца, надо встретиться с Оксаной и Инной − той девушкой, которая принимал меня на работу и которая увозила с корпоратива Баскервиля. Инна мне нужна, вдруг, что-нибудь расскажет?

Стемнело, я вышел из кафе и стал прохаживаться у бокового входа. Там всегда много людей курят. Оксаны не было. Я вдруг подумал: а если она увидит меня у бокового и пойдёт домой через главный? Зачем я столько ждал? Только время убил. Я зашёл в салон. Оксана посмотрела на меня пустыми глазами бывалого продавца, а потом узнала и обрадовалась:

− Антоний!

− Привет Оксан!

− Навестить кого-то?

− Тебя. Я на улице подожду.

− Нет, нет. Я Владика попрошу. Владик! – она обратилась к молодому человеку сытенькому и очкастенькому, таких больше всего любят клиенты, они таким доверяют. Когда я стал управляющим, приезжал тренер. Он сказал что по статистике опросов худые вертлявые служащие не вызывают доверия у клиентов. Владик улыбался улыбкой новичка, старающегося угодить.

− Оксан. А касса?

−Подожди тогда.

− Где ждать?

− Где всегда.

− Тебе повезло, Владислав, – сказал я, и поймал на себе испуганный взгляд. − Ага. Значит, в курсе событий, сидит в служебной беседе…

Я прохаживался у входа и нервничал, переживал, что Оксана обманет. Всего лишь один сегодняшний день невозможное количество разочарований. Никогда никому полностью не доверял и правильно делал. Я собрался написать Тоне, но решил что дела важнее. Стоп! – я остановился как громом поражённый. Почему она так настаивала, что Староверов все вокруг организует против меня, утверждала: ставит ловушки. Может, он лично её нанял, а не только детектива-бригадира контрольной закупки? Тоня влюблена в меня, поэтому наводила меня на Староверова − так и есть, он её нанял. Как наняли её те первые спецы по служебным преступлениям, так и Староверов нанял, обратился к боссу в бейсболке – и вуаля, наверняка дешевле, чем в Москве услуги этого детективчика. Да, так и есть, убеждался я всё больше. Точно! Она здорова, просто пышет здоровьем. И вот такая вся здоровая Тоня с пухлыми щеками грохнулась у нас на керамогранит. А не симулировала ли она по науськиванию Староверова? А не он ли надоумил её обозначить нечто мистическое? Он решил вбросить такую вот историю с Тоней. Неужели он надеялся, что я клюну на эту ахинею. Я ей сам позвонил – Староверов не мог предположить и просчитать такое. Почему она не разрешала её проводить до дома? Вот как пить дать, он купил на Профессорской дом, а она там неподалёку. Мозг мой окончательно вскипел и продолжал кипеть, как повидавший виды электрический чайник, механизм которого зарос накипью… Отлично, что к вечеру резко похолодало, это мне сейчас просто необходимо.

− Антошка! – голос Оксаны за спиной.

Мы обнялись.

− Как твои дела? – сочувствующий взгляд.

− Ты как думаешь?

− За трудовой приехал? Забрал?

− Пока нет.

− Так зайди в офис и забери.

− Валерий Яковлевич доставку обещал.

− Когда?

− Да с месяц.

− Ну знаешь… − Оксана понизила голос и бормотала сквозь зубы: − Говорят, он крышей совершенно поехал, всё на мотоцикле гоняет. В офис костюм не надевает, в байкерском прикиде.

− Не успевает переодеться. И всё-таки сезон у двухколёсных.

− А дресс-код? И вообще: он тебя уволил, а ты его защищаешь. К метро или прогуляемся?

− А ребёнок? – я привык, что Оксана всегда сломя голову бежала после работы к метро.

− С лета не приехал. Завтра бабушка привозит. Свекровь, Антоша, на пенсию вышла. Ну знаешь же пенсионная реформа. В срочном порядке вышла. И с внуком теперь сидит. Говорит − наслаждается. Разве может быть такое?

− Не знаю. Я как-то от детей далеко. Вообще как инопланетяне.

− Приехал по делу или навестить? – Оксана спросила аккуратно, настороженно, она давно хотела спросить, наконец решилась.

За фантастическими подозрениями я не успел подготовиться к разговору, второй раз за день. Пришлось отвечать, как есть.

− По делу, Оксан.

− Ну что там?

− Как ты расцениваешь мой инцидент?

− Да никак. Подстава. И чё реально в обморок шлёпнулась?

− Реально шлёпнулась. – И я рассказал, как было.

− Плохо здесь вот что… − Оксана достала пачку. − Не куришь по-прежнему? – я помотал головой. – Где бы присесть? А то на ногах. Ноги просто чугунные или ватные, − она стала смотреть вокруг. Пойдём что ли к домам. Там площадки детские.

Через пять минут блуждания по дворам мы нашли детскую площадку, с карапузами, карабкающимися во тьме. Мамашки тут же рядом попивали из банок пиво.

− Экстремалы. Такие горки, такие маленькие дети. Грохнуться же − бум. Впрочем, – Оксана посмотрела на группу мамашек, которые всё слышали и агрессивно пялились в наши сторону, с вызовом так.

− Впрочем − молодёжь, что с них взять.

− Оксан. Ну что ты. Ты сама молодёжь.

− Ага. С таким брюхом. Заедаю стресс. Как ты ушёл − столько придурков, скандалы, я отвыкла от скандалов, пока ты работал. Прям нашествие дегенератов на нашу точку. – Она помедлила, покрутила в пальцах тонкую сигарету. − Теперь тебя, если пробивать по поисковику… – ну, ты сам видел сколько ссылок.

− Видел.

− И без работы?

− Без.

− Не знаю, чем помочь. Я просто в шоке, Антоний. И сколько получал?

Никто не любит этот вопрос. Мне тоже было неприятно. Но я честно всё рассказал. Отчитался, так сказать, за последний год.

− Ну прилично. Машину не купил?

− Нет пока. Выбираю. Да и подорожали, черти. Одноклассник, я тебе про него рассказывал…

− Дан, что ли?

− Всё ты помнишь.

− Ещё бы не помнить. Имя из трёх букв.

− Он в тачках сечёт, да и в любой технике. Мы с ним вместе думаем над вариантом. – И дальше быстро проговорил: − Впечатление, что меня подставили.

Ночные дети, больше смахивающие на детёнышей, возились на горках и кажется один упал, но вскочил и почти не ныл, мамашки гоготали во все свои вороньи горла, слышались хлопки пакетов с чипсами.

− Что ты хочешь от меня-то? – Оксана была спокойна, не суетилась, чересчур не суетилась…

− Хотел, Оксан, узнать, уточнить чисто для себя…

Загоготали нетрезвые мамашки. Над чем-то своим, они не могли нас слышать.

− Не было ли тебе каких-то заданий насчёт меня?

Оксана затянулась до фильтра, усмехнулась. Всё стало ясно без слов.

Она бросила под ноги потухший бычок.

− Встань, пожалуйста!

Я не понял и встал, она тоже встала, похлопала меня по толстовке, по карманам брюк, аккуратно обшарила с ног до головы.

− Сори, обувь сними.

− Оксан!

− Сними!

Я снял кроссовки. Хорошо, что мама постирала и они не воняли.

Оксана покопалась под стелькой, вообще провела рукой по внутреннему кроссовочному пространству.

− Окей. Прости. Просто…

− Оксан! Да ты что?! Думаешь, я с микрофоном?

− Ну а что. Мало ли.

− Так что ты можешь мне ответить?

− По идее, по правилам, то бишь, я ничего не должна отвечать. Я рискую, Антоний, может у тебя микрофон в глазу.. или в ухе?

− Ты серьёзно?

− А ты как думал, я рискую вылететь с работы, если узнают, что я тебе сказала.

− Что сказала?

− Что меня попросили заботиться о тебе.

− Кто?

− Неважно кто.

− Из нашей организации?

− Понятное дело, − Оксана усмехнулась.

− Ок. Ну хоть намекни, кто.

− Ну мелкая сошка. Это неважно. Она просто донесла инфу, понимаешь? Задание передала.

− Ты писала отчёты?

− В этом нет ничего удивительного. Ты же тоже в своём Мирошеве писал отчёты.

− Я писал характеристики. С меня требовали. Я же начальник.

− Меня просили – я писала. Без всякой задней мысли. Ни одного плохого отчёта, клянусь. Это для тебя так важно?

− Конечно важно. Это странно, не находишь?

− Я не задавалась такими вопросами. Сказали.

− Читай: приказали.

− Решила − готовили тебя в топ, порадовалась за тебя, когда ты вырос в управляющего.

− Спасибо тебе, Оксан. Последний вопрос. Если бы возникали конфликты, тебе в обязанность ставили их нивелировать?

− Но конфликты, Антон, не возникали!

− А если бы? Если бы возникли?

− Давай не будем про «если бы», – грустно улыбнулась она.

Мы молча дошли до метро, молча ехали в совсем не пустых вагонах, в окружении смеющихся ровесников и угрюмых людей среднего и старшего возраста. Мы попрощались на переходе кольцевой. Именно попрощались, потому что знали: больше нам никогда не встретиться. Я впервые пожалел, что Оксана, как и я, не ведёт соцсети. Так бы я мог иногда заходить на её страницу. Я так периодически делал, если хотел о ком-то что-то узнать…

Глава пятая. Инна

Я вернулся в гостиницу-общежитие. Не хотелось ничего. Кто сказал Оксане создавать мне благоприятную рабочую среду, кто вызвал на корпоратив?

На кухне я поставил чайник. Залил две чашки кипятком, бросил туда сахар и чайные пакетики – кто-то забыл коробки на столе, я и воспользовался. Спустился с чашками вниз, в холл, к охраннику, улыбнулся:

− Чтобы одному не чаёвничать.

Мы проговорили с охранником часа два. О студентах, о попойках и народных гуляниях – так он называл вольное поведение. Он предложил мне сушки:

− Настоящие калёные.

Я захрустел, с удовольствием рассказал о мирошевском хлебозаводе. Охранник поведал о своём городе, о сушках, которые там продаются связками. Я любил провинцию, русскую провинцию, такую же, как наш Мирошев. Она доживала последние дни в вечности, то есть годы, со своими развалюхами. Мы сошлись на том, что за ближайшие сто лет всю провинцию закатают в асфальт, упрячут в бетон, наваяют новоделов.

− А пока живём по старому, по-старинке, – глубокомысленно заключил охранник, и я пошёл спать.

Сразу заснул. Вымотался. Когда проснулся, был полдень. Студенты не топали в потолок, как это случалось в моё время. Я выполз на кухню – чай со стола испарился − жадины-говядины. Я пошарился в ящике стола и нашёл мятую пачку с заваркой, заварил себе пойло − это был даже не чай, какая-то трава, похоже на иван-чай. Но я покрепче заварил. Пить можно, но с трудом. Сахар тоже пропал. Унесли. Протрезвели и унесли, сокрушался я и удивился, что такая ерунда может меня расстроить, пил чай обжигаясь, думалось плохо, совсем не думалось.

Я вышел на улицу без плана действий. Минут пять соображал, какой сегодня день. Вспомнив, что пятница (время хлеба по пятницам – бородатая шутка Староверова) я приободрился, уверенно зашагал в направлении трамваев, ведь пятница – день, когда (по присказке Староверова) хлеб всё-таки дают. Стук колёс и дребезжание растрясли и окончательно разбудили меня, а когда пришлось буквально улепётывать от контролёров, так мозги включились на полную катушку. Сейчас заберу трудовую, а насчёт остального действовать буду по обстановке.

Обстановка в офисе наблюдалась всё та же. И охранник на ресепшн всё тот же – похожий на зверя, мусолил мой паспорт, переписывая данные странным квадратным почерком с обратным наклоном. Я снял бейсболку, чтобы камеры видели, что я не скрываюсь. После семнадцати ступенек и двух лестничных пролётов – знакомая администратор, с натянутой улыбкой и гладкой, без единой микроморщины кожей лица, раньше она сидела секретарём у нашего директора. Администратор взяла мой пропуск худенькими кистями, напоминающими чёрным маникюром пальцы смерти, отодвинула компьютерное кресло, и начала вращаться:

− Чекаешь, на какое кресло поменяли!

− Как здорово, что ты теперь вместо секретарши! – улыбнулся я.

− Я теперь и за секретаря, я за всех теперь. Текучка уменьшилась, собеседования в разы сократились… – Как твои дела, Антоний? Расскажи.

− Как мои дела? Лучше всех! Так, кажется, говорят самоубийцы?

Девушка испуганно посмотрела на меня и, кажется, нажала кнопку под столом.

Я направился за стекло к девчонкам-рекрутершам, где когда-то проходил собеседование – ни одного знакомого лица! Как тогда, так и сейчас я находился в расхлябанном состоянии: тогда − из-за безденежья, теперь – из-за чего-то абсолютно неопределённого, но явно нависшего надо мной, и сгущавшегося как топь, Гринпинская трясина, Ведьмин студень, что похуже безденежья. Хуже нищеты − неизвестность, загадка, которая касается тебя лично. Я приехал в Москву выяснить, но ещё больше запутался, так ещё разочаровался в Тоне, стал её подозревать. Тоню наняли, чтобы подпустила мистики, в которую я не верил и не верю. Оксану попросили писать докладные. Главный, Баскервиль, который на самом деле ничего и не главный, а такой же наёмный, как мы все, просто вип-наёмный, приезжал оценить моё моральное состояние. Эйчариха Инна – последнее звено. Если сначала отказали мне на собеседовании, а потом она перезвонила – значит, по утверждению Тони, её попросили перезвонить. Кто хотя бы попросил-то?

Инна появилась в коридоре, она несла девушкам по подбора персонала распечатки − резюме потенциальных жертв нашей «стабильной» компании, но она смотрела на меня – администратор её вызвала кнопкой. Я двинулся навстречу. Решил открыть все карты. Я широко улыбнулся Инне в стиле наивняк. Она тоже надела маску. Ослепительную маску, чем и выдала себя. Она одаривала очаровательными приветствиями только топ-клиентов, акционеров и Баскервиля. Я хорошо запомнил её на корпоративе. Я, уволенный за непрофессионализм, безработный, никак не должен был удостоиться такой улыбки. Неужели она хочет меня очаровать так же, как я её?

− Привет! – сказала она с каким-то интимным оттенком, настоящая кошечка.

Она изменилась. С женщинами вообще сложно. Они могут меняться кардинально в сущие дни. Я смотрел на Инну и не мог понять, в чём она изменилась. Причёска – та же. Блуза и юбка (жакет, видно, в кабинете). И я понял! Походка. Инна как будто плыла, а не чеканила шаг. Инна стала ниже ростом, чуть выше Тони. Она была не на каблуках! Она была обута в кроссовки.

− Порезалась на педикюре сильно. Пятка. Опухла вся голень! Загноилось – резали, − виновато улыбнулась она.

− А резали-то голень или пятку?

− Не смейся. Наступать не могла. Ужас просто. Пошла называется к новому мастеру. – И кроссовки-то заказала на высокой подошве, какие нашла приемлемые.

− Нет-нет, прекрасно. Тебе идёт. – А про себя подумал: значит, она ростом с Тоню один в один. Если без беленьких своих брендовых говнодавов-то.

− Я трудовую забрать. Ждал-ждал…

− Ах, да. Валерий Яковлевич как раз вчера просил Наталью Николаевну всё оформить и выслать, − Инна снова как-то мялась, что-то недоговаривала.

Ничего себе: почему вчера-то? А отпуск? Оформлен ли отпуск?

− Инн! Если не хочешь здесь, − сказал я тихо, − отойдём обратно в коридор или я подожду обеда.

− Нет-нет, говори потише, и всё. Чтоб крысы не подумали что не то.

− Значит, книжка в пути?

− Постой, − она старалась помочь. – Я узнаю.

Инна удалилась в отдел кадров – дальнюю дверь в торце коридора. Я туда сдавал заявление, показывал документ об образовании.

Инна вернулась:

− Послушай! – сказала она обычным голосом, а не тихо. – Валерий Яковлевич видно торопился. Наталья Николаевна извиняется, он ей не вернул твоё дело. Она отнесла на подпись по его просьбе – он не вернул.

− Неужели в книжке расписывается директор, а не специальный сотрудник Наталья Николаевна?

− Она расписывается. Но Валерий Яковлевич попросил принести сначала черновик – Наталья Николаевна так и сделала. Это всегда так, когда за нарушения, а не по собственному желанию. – Инна замялась. − Валерий Яковлевич самолично уточняет формулировки. И пишет характеристики он сам. Наталья Николаевна решила, что он характеристику на тебя будет писать.– Инна изобразила виновато-сочувствующий взгляд.

− Понятно. − Я даже не удивился: да уж, книжку я вряд ли получу. Может они её и не оформляли? Очень нехорошо. Для загранпаспорта трудовая обыкновенно требуется. У мамы требовали. Слушай, Инн. Ну вы со временем хотя бы копию мне, − я посмотрел почти интимно. На самом деле я понял, что весь я – один сплошной фейк, какая-то игрушка, за которую Староверов попросил.

− Да не парься Антоний. Ты не думай: он иногда просто забывает на столе последние документы. У него столько дел. Мы с Натальей Николаевной уверены: книжка твоя у него в кабинете. Хочешь, мы с Натальей Николаевной вместе зайдём?

− А разве можно? К начальству? − я указал навнушительную дверь.

Нервной активной походкой торопилась по коридору ко мне Наталья Николаевна. Это была высохшая женщина, худая, с короткой стрижкой и яркими губами – такой тип предпенсионерок, который один лауреат-писатель метко обозвал «Костя-моряк».

− Добрый день! – улыбнулась фарфоровыми зубами начальница всех дел всех сотрудников сети. – Я больше с ним не могу! – обратилась она к Инне без обиняков. – Как вечер четверга, так торопится, − сказала начальница кадров мне и спросила: − Подождёшь до послезавтра или лучше вторника, в понедельник он часто не в духе?

− Не хотелось бы, − честно ответил я. – Пришлёте доставку, когда будет. Мне стало всё ясно. Я хотел побыстрее отвязаться. Сейчас позвоню Тоне и встречусь с ней. Приеду в её универ, я уже посмотрел, как ехать, не ближний свет.

− Извини, что так получилось Антоний! – Инна казалась очень расстроенной − искренне, а не ради фальшивого сочувствия.

Когда я спустился к столу охранника, меня окликнула Инна:

− Антоний! Подожди!

Вскоре к охраннику спустилась и Наталья Николаевна. Она шла намного быстрее Инны, Инна торопилась, но сильно прихрамывала. Наталья Николаевна что-то объясняла охраннику, а я с Инной просто стоял рядом. Я почувствовал, что не хочу уходить. Охранник достал откуда-то из-под стола ключ-штырь и дал Наталье Николаевне, она расписалась у него в журнале – видно авторитет её был непререкаем. Она бодро зашагала обратно:

− Пошли, заберём сами. Пока поднимались по лестнице, Наталья всё продолжала возмущаться, я расслышал следующее: − Мальчика подставили, и тянут ещё, как так можно!

Открывая дверь на глазах изумлённых рекрутёрш, Наталья Николаевна сказала:

− Боялся фискалов, вот и припрятал. Моя недоработка, Антоний Павлович. Отдала дело давно, да и забыла.

Неужели, поразился я, есть ещё люди честные, а не юлящие как ужи и не выдумывающие оправдания и отговорки. Честно человек сказал, что забыл − отдал и забыл. Конечно, она и свою задницу прикрывает, подстраховывается. Баскервиль забрал, а по закону отвечать будет она – закон-то нарушен, книжка не возвращена в срок. Но меня не покидала мысль, что Инна здесь не просто наблюдатель. Мне казалось, я чувствовал торжество Инны, наверное, не без её уговоров Наталья Николаевна решилась посетить кабинет начальника.

В кабинете с момента «вербовочного» разговора со мной что-то изменилось. Я не мог понять, что. Наталья Николаевна подошла к стеллажу, заставленными папками, пододвинула табуретку.

− Посмотри на столе, вечно бросит и уборщицу не пускает, − командовала Наталья Николаевна.

− Да-да. Я смотрю. – суетилась Инна.

− А ты ходи или стой, двигайся, и ничего не трогай, – советовала Наталья Николаевна.

Я постоял, как бы скучая, потом, как бы скучая, стал прохаживаться от одного стола к другому. Кабинет начальника пустой, свободный. Стеклянный шкаф с кубками и медалями, стол с компьютером, рядом кресло и сейф – он выплачивал личные премии, − дальше длинный стол для летучек – стандартная планировка. Не на чем глаз остановить. Огромное окно в торце комнаты. Справа у стеллажа копается Наталья Николаевна. От нечего делать я стал рассматривать на стене дипломы и фотографии с мероприятий в одинаковых рамках. И вдруг заметил фото, знакомое мне. Я не стал останавливаться рядом, остановился у очередного сертификата в шаге от фотографии, заинтересовавшей меня. На фото, чёрно-белом, стояло человек двадцать дураков в магистерских шапочках с кисточками и в мантиях. Они были сфотографированы где-то в парке, на фоне деревьев. Они улыбались фотографу. Лица круглые или вытянутые, черты не разобрать. Я косился на фото – где-то я уже видел это фото, но цветное. Но где? Может, в интернете, на странице компании? Я зашагал дальше вдоль стены, потом обратно. Что-то изменилось в кабинете, но что? Что изменилось в этом пустом кабинете? Стулья? Нет. Больше кубков в стеклянном шкафу? Пожалуй. Кубки… Ну конечно. Я вспомнил, где видел похожее фото, может и то же самое. На практике у Владимира! Ему на тридцатилетие верстали фотокнигу, привлекли и меня. И там он на фото с кубком – победил на какой-нибудь водокачке, и общее фото то же самое. Я стал вглядываться в фото на стене: как минимум два человека были похожи на Владимира. Баскервиля я среди этих шизиков в мантиях так и не узнал. Да уж. Мир тесен. Неужели они учились вместе? В принципе: Владимир знает китайский, и Баскервиль тоже. Вполне возможно, что вместе. Очень возможно. Интересно: контачат ли они друг с другом? Двухколёсные не любят автомобилистов. Неужели Владимир попросил Баскервиля обо мне? А в кружке говорил, что я у Староверова… Наталья Николаевна отошла от шкафа с папкой, расстегнула кольца, достала файл.

− Вот твоё личное дело, − она достал из файла трудовую книжку и файл, показала мне, а папку поставила на место, забравшись на табуретку:

− Всё. На выход!

Значит, работал по-настоящему – я даже расстроился, что всё так просто разрешилось. Вид у меня был вовсе не радостный, когда я расписывался в получении книжки. В трудовой была сделана запись об увольнении по собственному – у меня отлегло от сердца.

− Садись, пиши заявление по собственному, ставь двадцать третье июля. – сказала Наталья Николаевна. – Вот почему он не отправил тебе книжку, нужно было заявление от тебя. Так-так-так. Характеристику так и не удосужился написать, − пролистала несколько страничек моего дела Наталья Николаевна, и шлёпнула печать на запись в трудовой.

Заглянула в кадровый архив какая-то дама в очках-лупах:

− Отпускные все получил?

− Ещё в начале июля.

И дама пропала.

− Это бухгалтер, – объяснила Наталья Николаевна.

− Что ж у них, ведомостей нет?

− Есть всё. Просто зашли на тебя поглазеть, − улыбнулась Инна.

Я протянул заявление, Наталья Николаевна профессионально кинула взгляд, оценив мгновенно весь текст, положила на стол:

− Сейчас ещё прибегут рассматривать почерк. Почерк-то идеальный! – Наталья Николаевна сфотографировала моё заявление, прежде, чем убрать в файл.

− Всё. В архив твоё дело перенесём Отлично!

− Спасибо вам огромное, а то пришлось бы общаться с ним. Не очень-то хотелось бы, − благодарил я.

Кажется Наталья Николаевна перестала мной интересоваться, она молча отдала Инне ключ, помахала рукой: мол, поскорее уходите, и занялась следующей папкой.

Когда мы вышли из офиса и стали спускаться по лестнице, Инна сказала:

− Когда Валерий узнал, он дансить стал.

− Что узнал? − Я боялся спугнуть удачу. Инна сама заговорила! Сама!

− Рвал и метал. Они, кажется, тебя на работу взяли по чьей-то просьбе, и скандал на весь интернет они не ожидали. Тут такие разборки были, ругань.

Она сама так просто обо всём рассказывает. И явно не дура. На первом собеседовании она заходила и никак не выдала, что я не подхожу, сама деликатность. А тут болтлива. Не специально ли, подумал я, болтлива?

− Да, всё, − она встрепенулась. − Я наверное лишнее болтаю. Но рада тебе, Антоний. Может вечером сходим куда-нибудь?

Честно скажу. Я ожидал всего, что угодно, но не этого. Под камерами (камеры у нас везде) я, честно, растерялся.

− Конечно сходим. Где пересечёмся?

− Я тебе напишу.

− Меня заблокировали в беседе.

− И в группе?

− Угу.

− А ну ок. Тогда просто тебе напишу. – Инна отдала ключ охраннику с ослепительной улыбкой.

− Ты бы , Инк, компресс какой прикладывала. Говорят, водочная аппликация помогает.

− Да ну, − улыбалась Инна.

− Да, я тоже слышал, что помогает ранам, − поддержал я охранника и попрощался.

Я на крыльях вылетел из офиса. «Всюду жизнь!» – картина, хоть и не Репина.

Я сидел на скамейке во дворе, на добротной удивительные скамейки с вычурными ножками-виньетками. Чуть позже, какой-то чудик, грузчик или водила, он тоже получил трудовую – подсел ко мне, хотя пустых скамеек было навалом.

− Уволился, командир? – обратился он ко мне, − куришь?

Я отказался. И только сейчас я заметил, что сижу с трудовой в руках.

Мы поболтали о начальстве и маленькой зарплате. Наш главный офис был далеко не единственной организацией в здании. Я кивал собеседнику, а сам думал об Инне, я просто не мог отогнать разные мысли. Она старше меня, выглядит так… молодо. Она худенькая, ухоженная в стиле красоток Серебряного века. На корпоративе у неё серебрились тёмные волосы – я вспоминал именно о мерцающих волосах в своих потаённых мечтах. Она приезжала на тренинги, после которых взяли только меня. Я вспомнил, как тренер дал задание организовать игру, и я предложил, чтобы челики взялись за руки. А люди реально не знали что это такое, они стали хватать друг друга за предплечья, за плечи… Я молчал и злился на идиотов, с которыми я вынужден заниматься тупостью. Инна вмешалась и всё приветливо объяснила дуболомам. Её не раздражали такие люди, я ещё не привык к тёмности и тупости, я поражался, какие неразвитые люди − четырёх строчек презентации в стихах выучить не могли. Я очнулся от воспоминаний и удивился: мужик ковылял к решётке. Наверное, я его обидел. Я посмотрел, в каких кинотеатрах идут мультики, выбрал тот, что поближе, расслабленно сел в зале, но запах попкорна меня раздражал, дети в зале раздражали, особенно их активные бабушки. Насмотрелся на этих старух в салоне, так теперь здесь терпеть их комменты – они объясняли детям сюжет. Пришло сообщение: «В 18-15 у колоннады парка Горького». Гульнём, Инна! Я думал только о ней, все проблемы отошли на второй план. Инна! Инна будет со мной коротать вечер.

Вечер пасмурный, но тёплый. Дождь накрапывал, но тучи никак не могли разродиться. Колоннада Парка Горького прессовала сталинским ампиром. На расстоянии люди в арках казались не муравьями даже, а частицами – будто скриптор-властелин опустил перо в чернильницу, и неловкий микробрызг осел где-то между слов. Арки – слова, люди в них вспышки на время… Центральные арки – молодость, справа и слева – детство и старость. А дальше – бетонная ограда, разделяющая территории парка и МИСИСа – в общем, конец.

Инна переоделась, она сейчас была в джинсах и ветровке. Предложила:

− Возьмём велики на прокат, − вот что значит руководитель.

− А нога?

− Нормально нога. Заживает. Что ей будет?

Мы взяли муниципальные велики, убитые, скрипящие и медленные, покатили подальше от толпы. В нескучный сад и дальше, дальше, туда, где по рассказам Тони она нарыла закладку в выпускную ночь. Но до метромоста не доехали, Инна устала. Мы остановились на склоне Москвы-реки, на берегу, где сидели люди.

− Там ролевики – сказала она. – Не хочешь вернуться, посмотреть?

− Не хочу, извини, – честно сказал я.

− Ты Толкина не любишь?

− Я не читал, Инна…

− А я фанат. А что ты любишь?

Я не стал углубляться, у непосвящённых моя тема вызывает исключительно раздражение, я рассказал о символистах, об их журнале, об их модерновых шрифтах и гравюрах с креном в Средневековье. Она слушала с интересом, можно сказать внимала, особенно её поразила био Перовской. Она впервые слышала о символистах. Но я уверил, что она бы стала музой сразу всех, очаровав самого Брюсова.

− Он похож на рысь, а в тебе есть что-то кошачье. Вы бы обязательно понравились друг другу.

− Ты говоришь так, как будто это возможно, − грустно улыбнулась Инна.

− В знаках, Инн, нет ничего невозможного. Они сквозь время и объединяют. Брюсов сидел в белом кабинете за чистым столом. Он дисциплинировал себя, создавал фейки, сейчас бы сказали ботов, а все стихи писал сам за всех своих ботов. Ну напивался он иногда в гостях. Но не суть. Он создал направление, понимаешь?

− Почему тебя это так восхищает?

− Меня восхищает всё, где есть ограничения. Ограничения идут всегда на пользу делу, не дают рассеиваться, рассыпаться…

Мы просидели у Москвы-реки до темноты. По серой воде бежали теплоходы с глупыми людьми на верхних палубах. Эти люди глазели на набережные, на нас и дома на другом берегу. Когда к выходу потянулись косяки велосипедистов, скейтбордеров и самокатчиков, мы ворвались в общий поток. Когда прикрепляли велики, она спросила, обращаясь к велосипеду:

− Хочешь расслабиться, отдохнуть?

Я молчал. Я не знал, что говорить, я всё прекрасно понимал.

− Я тебя потеряла на три года. Больше-то не свидимся…

«Свидимся» − слово-то какое!

− Ты серьёзно?

− Абсолютно серьёзно. Я была не свободна, теперь всё иначе, всё поменялось. А у тебя, наверное, девушка?

После этого вопроса я начал её подозревать. И как я мог расслабиться? Подослали?

− Да. У меня девушка

– Повезло ей. Она там, в твоём городе?

− И тут, и там.

− То есть? На работу, что ли, в Москву ездит? − наверное Инна когда-то так ездила.

− Инна! Я не на собеседовании.

− Понятно. При деньгах наверное… − сказала она, встряхивая волосами, они искрились в свете фонарей. Мы подошли к стоянке, к её машине.

А ведь я мог встретиться с Тоней сегодня, но когда смотрел мульт, отложил звонок до вечера – всё равно она днём учиться… Инна садилась в машину, я молча смотрел, собрался помахать на прощание. Она села за руль и сразу вышла:

− Я тебе совсем не нравлюсь? – она меня буквально припёрла к стенке.

− Очень нравишься. – А она чем-то сильно расстроена и кажется искренна.

− Может у тебя денег нет? Ты же безработный?

− Ну что ты, Инн.

− Прокатимся, а? Ты любишь гонять по Москве?

И я сел в машину.

Я наслаждался наступающей осенью, тёплой погодой, относительно свободными дорогами – все убегали из душной бензиновой столицы. Не жаркая, но ясная погода начала осени! Как я любил это время, пока жил в Москве, а сейчас так озабочен загадками, что не заметил осени, её приближение, её будущий расцвет. Инна предлагает развлечься. Почему бы и нет. Сейчас найдём кафешку, она начнёт грузить проблемками, плакаться. Вроде не похожа на такую. Оксана грузила немного, в Мирошеве некоторые девчонки из торгового центра любили поболтать о личном после работы, пока сидели за столиком. Я вызывал доверие. Снова вспомнилась Тоня. Но я отогнал от себя мысли о ней. Она куплена с потрохами и приплела эту историю с видениями – ну как я мог поверить в такой бред, ну реально же бред воспаленного ума. Инна вела машину и молчала, шлейф необыкновенных духов щекотал ноздри. Я подумал: Тоня далеко не красавица, но я её любил, даже и сейчас любил. Я скучал по ней, ужасно скучал именно в этот момент. Но Инна манила, отсутствие жеманства, прямота − она манила нереально. Я хотел быть с Инной сегодня вечером, сегодня ночью. У меня будет завтра ещё день, я встречусь с Тоней завтра и выскажу ей все свои догадки, пусть опровергнет или подтвердит. Она не посмеет мне врать. Впрочем… я уже ни в чём не уверен.

Мы провели с Инной не только это вечер, но и ночь, и следующий день. Утром в воскресение мы расстались. В понедельник утром я должен быть у Жорыча.

Мне было неловко, что Инна ночевала у меня. Я дал коменданту немного денег, чтобы не арендовать двухместную комнату. Он кивнул понимающе. Охранник лично отогнал Иннину машину в самый угол гостиничной стоянки, он понял меня «как мужик мужика». Охранник, не скрывая, пялился на Инну, а она выходила пообщаться к нему вниз и устраивала допрос с пристрастием: образование, работа, зарплата, семья. Инна ко всем проявляла какую-то профессиональную заинтересованность, она везде чувствовала себя спокойно и уверенно. Она вряд ли любила меня, но утверждала, что просто обожает. Я её обожал, я её любил, почти любил… я подумывал рассказать ей о Тоне, но передумал, да она и не спрашивала о ней больше. Я действовал, как бы назло Тоне. Я оправдывал себя тем, что Тоня не узнает об этом, и что вряд ли кто-нибудь на моём месте не воспользовался ситуацией, когда девушка сама напрашивается. Если только Печорин какой-нибудь, или Онегин.

Утром в день расставания Инна была снова задумчива. Накрапывал дождь. В открытое окно слышался грохот подъехавшего мусоровоза.

− Антоний, я забыла, сколько тебе лет, − сказала она.

− Двадцать четыре скоро.

− А мне двадцать восемь.

− Прекрасный возраст. Ты на него не выглядишь, – поспешно добавил я, зная, какая больная эта тема у женщин.

− Скажи Антоний: ты бы женился на мне?

Я задумался. Я молчал.

− Вот видишь – молчишь, и он – молчит.

− Валерий Яковлевич?

Она расплакалась:

− Он, знаешь же − как мальчик, помешан на мото. Меня как раз в наш офис перевели и снарядили к нему в больницу.

− В больницу?

− Да. Он тогда в больнице лежал. Его, кстати, в вашем городе избили.

− Это у нас вечная история, − я даже не удивился. − Раз в год байкеры приезжают к вечному огню, ну и стычки случаются. Когда-то залётные байкеры случайно убили нашего байкера. На стоянке у рынка произошёл конфликт из-за места на парковке, хотя места там всегда навалом. Стали бодаться, байкер и наши. И они его в драке случайно убили. Там всё начальство милицейское поснимали, тогда ещё милиция была, не полиция. И теперь у нас нашествие байкеров раз в год. У вечного огня. Без драк не обходится. Росгвардию, я слышал, в этом году на подмогу снарядят.

− Да, день памяти и вроде сейшна или слёта. Ну и вот его побили. Меня послали в больницу. Оценить ситуацию попросили. Никто не знал, может он кабачок и надо снимать с должности. Так мы и познакомились… он быстро поправился. Но мотоцикл свой не бросил. А меня бросил.

− Инн. Мне жаль, честно жаль.

− Вот ты говоришь − у тебя девушка.

− Это ты спросила, а я ответил.

− Ты бы её бросил?

− Не знаю.

− Неужели я такая плохая?

− Инн, ну что ты, в самом деле? У меня мама себе жениха нашла, а ей сорок девять.

Если Инна по заданию Староверова, пусть «обрадует»: зная его собственнический характер, он будет страдать.

− Где-нибудь планируешь работать? – спросила она, наивно хлопая наклеенными ресницами.

− Пока нет. Август в себя приходил.

− Слушай. Принеси мне кофе.

И мне пришлось идти искать кофе. На кухне не было. Аппарат на первом этаже все эти три дня не работал, пришлось стучаться к соседям. Но в нашем крыле никого не было – просто удивительно, когда я учился, гостиница была переполнена, а может мне так казалось.

− Пойдём в кафешку, −я вернулся ни с чем.

Она быстро оделась, буквально за полминуты, она бы получила первое место по одеванию на военных сборах. Вернулась с кофе, с одним стаканом. Тоня, подумал я тоскливо, принесла бы два стакана.

− Я без кофе не могу, утром не работает голова. Как считаешь, почему?

− У всех не работает.

− А я думаю старость.

Она была такая очаровательная, тоненькая, ухоженная, она напоминала букву «D» в новом латинском алфавите позднего средневековья: волосы тёмные и снова блестят в электрическом свете как вкрапления искры. Она была такая красивая и никому не нужная. Я тосковал по Тоне и от этого злился ещё сильнее. Мы расстались с Инной во дворе гостиницы, она сказала, что сейчас ей надо по делам. Я хотел пошутить: не отчитаться ли насчёт меня, но не стал. Нет. Инна искренняя, ей просто плохо, очень плохо. Наверное, девушки очень страдают, когда они увлечены, но в ответ не интересны. Понятно, что Баскервилю она не по рангу. По рангу – поймал я сам себя на слове, когда уже катил в электричке домой. По рангу. Разве дело в сословных предрассудках. Просто нету чего-то общего, чего-то такого, что объединяет, как например нас с Тоней… И я написал Тоне лёгкое искромётное ироничное сообщение, пообещал, что обязательно скоро увидимся.

Глава шестая. Ресторан

Я не заметил, как пролетел год. Как Карлик Нос я очнулся следующим летом. Не могу сказать, что я попал в рабочий цейтнот – мне не привыкать, скорее меня закрутила воронка развлекухи, в народе говорят – загулял.

Осенью возвращался в Мирошев с сомнениями. Первое, что я спросил у Жорыча утром понедельника:

− Николай Георгиевич, извините за нескромный вопрос: вам случайно никто не посоветовал меня взять на вакантное место?

− Ну что ты, − Жорыч развёл руки и широко улыбнулся: − Ну что ты! Но не скрою: в выходные ждал тебя на последнем издыхании. Измучился за август, тебя ждучи.

«Ждучи» – смешное слово, Жорыч − оригинал.

Н последнем издыхании – честный ответ, не говорит: выстроилась очередь из кандидатов. Я так сам пускал пыль в глаза, когда выписывал штрафы на точках Мирошева, говорил: не нравится − так у меня сто кандидатов в очереди. Сто кандидатов ха-ха, попробуй найди хорошего специалиста. Да что я всё вспоминаю этот салон! Жорыч не блефовал, не говорил, что претендентов навалом, он честно признавался: найти хорошего менеджера дело нелёгкое. Я вручил Жорычу трудовую, он чуть не расцеловал меня:

− Ну, Антоний, пошли в кадры.

В небольшой комнате с сейфом и полками-ячейками кроме Саввы сидела женщина средних лет. Женщина в водолазке, на шее цепочка с кулоном – очень современная, очень дорогая, в ушах – серьги, на пальце – колечко. Парюра тянула тысяч на десять долларов, а то и дороже. Я разбирался в драгоценностях, Геник просвещал меня весь год. Да уж − женщина при больших деньгах, лет пятидесяти, подтянутая. Главбух – понял я по её взгляду, бросаемому то на смартфон, то на экран – она проверяла электронные платежи. Савва был сосредоточен. Попытка встретить меня улыбкой удалась на десять баллов из ста. Мы пожали друг другу руки.

− Николь Николаевна, это Антоний Павлович, наш новый менеджер, – представил Савва.

Господи! Там – Наталья Николаевна, здесь – Николь Николаевна и Николай Георгиевич…

Николь Николаевна с прищуром посмотрела на меня и выдала манерным кокетливым голосом:

− Надо худеть.

− ??? – Я промолчал, но мне категорически не понравилась эта бухгалтерша. И не из-за замечания, я её сразу невзлюбил за изысканные украшения, за приказной тон. Я сравнивал её с «костей-моярком» Натальей Николаевной, и сравнение было в пользу начальницы отдела кадров. Николь была самая отвратительнейшая тётка из всех, что я видел. Причём внешне она была очень и очень, и специалист наверное высококлассный, но бывает же так: сразу не нравится человек и всё. Видно лицо у меня изменилось, потому что Жорыч панибратски похлопал меня по спине, а Савва сказал:

− Вот тебе вместо «здрасьте». Не обижайся, Антоний. Николь Николаевна агитирует за зож.

− Я похудею! – улыбнулся я. Я не стал уточнять, что за последний август, судя по штанам, сбросил пять или больше кило. Но вообще-то я удивился. В ресторане тщедушный менеджер?

− Осень. Советую начинать плавать, − продолжила Николь Николаевна.

− Наша Николенька − морж, − Жорыч приобнял сидящую Наталью Николаевну.

Это не понравилась и эта фамильярность и вольное общение − я привык к жёсткой дисциплине на работе.

− Но я не морж, − сухо изрёк я.

− Оставь, Антоний. Ерунда, – Жорыч вернулся на исходную позицию в дверях, похлопал меня. – Вот его трудовая.

− Антоний, расслабься, − успокоил Савва. – У нас всё по-домашнему. Пиши заявление, трудовую забираем. Завтра выходишь на работу. Сейчас дам тебе форму. – Савва распечатал бланк заявления. Я обратил внимание на принтер. Очень хороший и дорогой принтер. (Когда мы ещё не поссорились со Староверовым, он меня просвещал по этой части.) Увидев знакомую марку принтера, я вошёл в колею, вспомнил, как мне не нравились тренинги на первой работе, да и первые дни работы были ужасны. И я перестал заморачиваться. В конце концов, ничего сверхнеобычного, думал я, пока заполнял форму, платят сразу много, если не врут, обязанности все объяснили… Савва сам принял у меня из рук заявление, сам поставил печать в трудовую, сам расписался.

− Ты тут главный?

− Ну да. Кадры, отчёты-расчеты-платежи, – довольно, по-хозяйски улыбнулся Савва и сказал озабоченно: – Хочешь, давай в шесть встретимся, отметим начало совместной деятельности, а сейчас, извини, работать надо, − и он уткнулся в экран, тоже очень дорогой и добавил: − И Даника пригласим. Дан так рад, что ты вернулся. Он без тебя скучал.

Странно. Я уехал на три дня. Накануне отъезда всю ночь сидел с Даньком. Савва мелет ерунду.

Жорыч провёл меня по работникам, познакомил. Всё приветливо улыбались. Я вспомнил свою первую смену на точке, поджатые губы, стиснутые зубы продавцов. Да уж, как только я вынес всё это. Филипчик, кажется он работал круглосуточно, суетился вокруг меня будь здоров, подбегал раз в час, узнать всё ли в порядке, упрашивал менеджера, моего сменщика, «не обижать новичка». Всё. Начинаю жить заново. Осваиваю новую специфику, смежную со старой, становлюсь менеджером ресторанного бизнеса.

Мы обговорили обязанности. Всё очень похоже на предыдущее место работы. Встречает гостей метрдотель. Все телефонные звонки по заказам, все организации праздников и торжеств, все спорные моменты – это я, договоры с артистами (в ресторане звучала живая музыка) – это я. Ну и ещё мне надо досконально изучить меню, познакомиться с этикетом, изучить психологию жующего и поддающего клиента (и это не шутка). Два дня с утра и до шести, два дня после шести и до последнего клиента, два дня выходных. Питание, понятно, за счёт заведения. Никаких служебных чатов и прочей компьютерной мишуры, никаких зависающих клиентских программ, никаких инструкций насчёт клиентоориентированности – клиент раз пришёл или позвонил, сразу и ориентирован. Минимум штата при максимуме результата. Все звонки записывались в журнал, по старинке бронировались и столики. За первую неделю я заметил основную черту персонала – радушие. Радушие – как лицо ресторана.

Вышел на террасу Савва. Мы тепло пожали друг другу руки.

− Савва! Расскажи о поставках! – крикнул Жорыч с улицы. Он был сразу везде и всюду, и тут и там.

− Да, Антоний. Тут такие дела. Нам нужно отшивать надоедливых поставщиков, которые так и норовят впарить свои продукты. И надо обзванивать нужных нам поставщиков. То есть твоя задача – договор, ну и поторговаться, насколько это возможно.

− Всё по телефону? – я знал, что такие дела по телефону не делают.

− Выезжать будем, Антоний, конечно выезжать.

− По деревням и весям?

− У нас всё фермерское, проверенные поставщики все почти местные. – подошёл дядя Жорыч, продолжая просвещать и инструктировать. − «Мужики Загоскина» − не забывай. Не для красного словца, а – традиция. И ещё вопрос, Антоний, − Жорыч замялся.

− Да конечно.

− Ты случайно Загоскина этого не читал?

− Читал.

− И спектакли его читал?

− Пьесы читал, но не очень внимательно. Пьесы тяжело читать.

− Это важно. Это очень важно. Иногда, знаешь, туристы − умники такие захаживают. Любят спросить то-сё.

− Отвечу, поддержу беседу.

− Ну а вообще как тебе, Антоний? – Жорыч старался выглядеть как бы моим коллегой по филфаку, смотрелось это комично: ни за что не хотел показаться невежей, как все невежи хотел вести на равных обсуждение. − Вообще Загоскин, как писатель?

− Да ниже среднего.

− Почему?

− У него условный мужик в романах, ненастоящий, неживой. Лубочный.

− Но ведь люди зачитывались. Ты посмотри: какая живопись!

Жорыч имел в виду полотно при входе под названием «Новый роман». Дамы в накрахмаленных старинных юбках читают где-то на природе около усадьбы книгу, рассматривают её, обсуждают.

− Сравнили, Николай Георгиевич. В каждом времени своё чтиво.

− Но Аксаков-то хвалил.

− Я не спорю. Загоскин был популярный. Но средний автор, средний.

Жорыч снисходительно улыбнулся, кажется, он мне не поверил. Савва всё это время устало сидел за столом.

− Ну до вечера, Антоний. Отдыхай. Последний день на свободе, – и засмеялся громогласно, раскатисто.

Мысли путались от всех этих впечатлений и размышлений. Надо приходить в себя и втягиваться в работу. В выходные я прошёлся по библиотекам, и в церковную, и в городскую, покопался в архивах. В городе, в позапрошлом веке выходила не газета, а так называемый «Листок», малоинформативный с точки зрения эпохи, скорее такой рекламно-поздравительный. И я нашёл рекламу ресторана, который тогда был трактиром, но трактиром не дешёвым, с номерами. Плохо, что Мирошев был совсем маленьким тогда городком, больше даже крепостью – преградой от подхода врага, препятствием. Из-за этого – скуднейшие сведения. Просматривая мирошевские листки с рекламой ресторана, я наткнулся на фамилию Штукарь. Что это? Совпадение? После революции ресторан национализировали − теперь он снова частный. Интересно, думал я, Жорыч – настоящий владелец ресторана?

Я не долго перестраивался на новый ночной режим. Главное было вернуться домой до трёх и сразу лечь спать. Если нет, то уже заснуть лично мне становилось проблематично. Через две недели я совершенно освоился и начал работать один, без помощников в лице Филипчика и охранника-горы Петюни. Здесь закат радовал больше, чем в окне офиса, там закат замурованный в бетоне, здесь же – устремлённый в вечность и бесконечность: возвышение и тут же спуск, панорама, живописный центр города, старинная колокольня. Спокойствие как на картине Левитана, самой пронзительной его картине. Здесь все в предчувствии ежедневного праздника, все довольны, а вокруг – покой, умиротворение, машины как муравьи, люди как мухи…

Савва въехал на стоянку ресторана на крузаке с прицепом. Я уже писал, что обычно Савва приезжал на порше – дорогой, но слегка помятой машине (он постоянно бился в городе о решётки, которыми у нас утыканы все дворы и дороги, и не успевал выправлять), которую он обожал. Савва был помешан на автопарке, но определённом – на кроссоверах. Это была его страсть. У ресторана всегда стояли два седана для курьерской доставки с большими и удобными багажниками для транспортировки продуктов, особенное беспокойство вызывали заказанные торты. Для таких громоздких заказов Савва разработал специальные устройства из пенопласта, которые собственноручно мастерил и устанавливал в багажники.

− Тойота с прицепом! Вижу впервые, − заметил я, смеясь, по поводу крузака.

− Мой рабочий калибр, − гордо, с превосходством усмехнулся Савва. − Тут такие дела, Антоний… − Мы обменялись рукопожатием. – Как тебе? Только из ремонта пригнал. Бензина много жрёт, но у каждого, знаешь же, свои недостатки. Зато в обслуге подешевле порша. − Савва всегда торопился, стрелял словами, как из пулемёта, и тогда выражался невнятно, быстро, как ключевики из поисковика читал, часто я не сразу мог понять, о чём он. – Выезжать будем, Антоний, по деревням и весям. Сейчас осень, забой массовый. Нам нужно хорошее мясо. Одежда подходящая есть?

− В смысле?

− Спортивный костюм, куртка старая, шапочка-пидорка, чтоб ближе к народу.

− Всё есть.

− Значит, завтра утром мы в путь. Осень – сбор урожая. «Мужики Загоскина» − не забывай. Это не для красного словца, это традиция.

− Понял, – я не стал возмущаться: завтра мой выходной. Судя по зарплате, которая пришла на карту, платили в «Мужиках» щедро.

За сентябрь было как минимум двадцать звонков с предложением говядины и свинины. Савва выискивал фермеров с отличной продукцией и с нулевым промо по всей округе и даже в соседней области (так что Жорыч характеризовал географию поставщиков не совсем точно, чтобы не отпугнуть меня дальними поездками). Савва всегда брал меня на переговоры. Я с удовольствием ездил и общался с людьми. Я обожал наши осенние поездки – всё-таки сильно уставал в ресторане, а тут − вместо оформления заказов по телефону и интернет-переписки – воздух, скорость. С ветерком, как говорится. Когда закончилось время забоя, я даже расстроился. Но Савва брал меня и на склады. Ему было хорошо со мной. Я это чувствовал. Савва жил в мире цифр, жалел, что не уговорил отца выстроить гостиницу, жаловался, что приходится обходиться малым. Но он не постоянно думал о делах. Такие вот сожаления его накрывали, когда доходы у ресторана проседали. Он ныл и плакался. Но планы строил грандиозные:

− Главное, чтобы не укокошили, потихоньку втираться в доверие к сильным мира сего, − признался он, когда выпил больше положенного. Мне было неприятно слушать такие откровения, я не верил, что Савве позволят расшириться. Я снова надолго озадачился: как же они смогли завладеть рестораном?

В ту мою первую октябрьскую поездку я заспанный, с ленцой и неохотой выполз на проспект и стал ждать Саввину тойоту-ленд-крузер с прицепом. Я залез в машину и мы помчались по проспекту, прочь от цивилизации. Савва летел за рулём, если можно так выразиться, но вёл спокойно, без мата, не то, что Дан. Его светлые жидкие волосы шевелил ветер. Лицо его перестало выражать презрение и озабоченность, одухотворённое лицо, смешливое, тонкий нос, тонкий профиль, еле заметные веснушки. На бездорожье прицеп подпрыгивал на выбоинах и поворотах. − Вот это жизнь, чуешь Антон? За рулём жизнь. Ещё бы дороги сделали нормальные. Я тебе тоже дам повести.

− Нет, нет, − я стал отнекиваться. Мне совсем не хотелось вести крузак по поселковым дорогам.

− Посмотрим. Не верю, что не хочешь. Все мечтают о машине. Ну ничего. Скоро и ты будешь на колёсах. А пока – наслаждайся. Сейчас на поле свернём, дальше в лес, будет не до расслабухи.

Я несколько опасался леса. Но кроме испуганных грибников и мокрой колеи всё по-прежнему отлично.

Когда мы выехали на очередную поляну, покрытую коровьими лепёшками, Савва сказал:

− Сейчас подъедем. Ты будешь разговаривать.

− Насчёт говядины?

− Насчёт всего. Менеджер ты или где? Только не позволяй им перечислений им на карту – запутать могут: получили – не получили… Один раз так обманули. Наличка.

− Савва! Опасно же наличкой!

− В смысле?

− Ну мало ли. Разные люди.

Савва открыл бардачок и показал пистолет:

− Спок на лицах.

− У тебя газовый? – испугался я и спрашивал с надеждой.

Савва кивнул.

− Но у них ружьё скорее всего.

− Антоний! Я подозрительный, а ты во сто крат, − расхохотался Савва, но я видел, что он удивился моей осторожности. – Кароч, торгуйся, всячески всё нахваливай, ну сам знаешь. В мясе разбираешься?

− Вообще нет.

− Тогда представь меня как эксперта. Понимаешь, Антон, нам нужны хорошие тёлочки. В смысле телята.

Весь месяц, все мои выходные, я тратил на поездки Саввы по дальним и ближним деревням. Оказалось увлекательно. В одном особо необитаемом лесу (несмотря на вполне проезжие дороги, соединяющие деревни) мы даже набрали грибов для кухни. Мы слали повару фото гриба, тот давал добро или писал, что мы лохи. Осень была чудесная, тёплая, пусть и грязновато, крузак ни разу не застрял, даже с нагруженным тушами прицепом. Туши все были разделаны, от костей и ливера мы отказывались наотрез.

− Сами колбасу прокоптите, − смеялся Савва.

С фермерами он был улыбчив и смешлив. Говорил:

− Настоящие мужики, не то что мы сидим в городе, выручки подсчитываем.

Как-то мы ехали обратно, затоварившись отличной парной вырезкой, языком и шикарными рульками, это была последняя наша мясная вылазка. Мы подружились за октябрь- месяц. Савва восхищался тем, как я общаюсь с фермерами, хвалил меня. А я думал о странности. Я с удовольствием общался, с фермерами оказалось совсем несложно, не то что с капризными поджимающими толстые губки дамочками в салоне связи. Адекватные люди, приветливые, от чего я давно отвык в городе. Но любопытные, простые. И вот странность: в каждом доме меня спросили, не брат ли мне Савва. В двух домах меня вообще сначала приняли за него. Я похудел за первый месяц назло Николь – чтобы не дать ей повод снова проехаться по моему внешнему виду. Но что, кроме плотности, могло быть у меня с Саввой общего? Рост разный. Цвет волос если только. У меня нет веснушек, нет тонкого носа с горбинкой…

В остальном загадок никаких не встречалось, я полюбил наши осенние поездки – воздух, скорость. В городе все себя ведут так, будто им должны, будто они тебя осчастливили ответом, или просто не замечают… Мне было легко договориться с фермерами, но я не представлял, как они живут такой однообразной жизнью. Я был человек асфальта и цивилизации, человек-урбан. Савва же мечтал о жизни вдали ото всех.

− Знаешь, − рассказывал он. – Вот Крит, − Савва часто вспоминал Крит. – Вот там была неизвестная цивилизация, 15-16 век до нашей эры. Археологи не нашли ничего хотя бы отдалённо напоминающее оружие. Ни-че-го!

− Скажем так, Савва, от той цивилизации почти ничего и не дошло до нас.

− Фигурки глиняные дошли, а оружие нет? Предметы быта дошли, а оружие нет? Никакого, понимаешь, не было оружия. Жаль пропала цивилизация. Завоевали её, что ли?

− Нет. Вулкан Санторин уничтожил.

− Вот! Экскурсовод так сказал. И я бы так жил, Антон. Спокойно, тихо.

− Они держали в подчинении соседние народы, ты же смотрел Кносский дворец. – Я читал, что это одно из главных мест паломничества туристов.

− Но оружие-то не нашли! Не нашли оружия, Антоний!

− Там гипотезы, там культы, мистерии, инициации, захоронения. − Я любил древние цивилизации, у них были пересечения с древними славянами. Славяне считали упавшую звезду – смертью кого-то, как и критяне, и другие древние культы. – И Критского лабиринта скорее всего и не было.

− Вот и я хочу жить в лабиринте, сам по себе, где-нибудь в лабиринтах природы, в лесу, чтобы меня как бы и не было, комп есть – чего ещё надо, комп – моя Ариадна, − Савва мог мыслить метафорами, что мне тоже импонировало.

− Но Интернета не будет!

− Да ладно. Мобильный ловит почти везде. Да и разве в нём дело? Хочется пространства, свободы! Но пока приходится пахать. Я и не жалуюсь. Батя купил убыточный ресторан, батя поднимал, надо развиваться. А брат, как подрастёт, он на моё место, я больше отдыхать стану, устаю я – цифры, цифры, отчёты, с ума можно сойти.

− Но Николь Николаевна она же… − я хотел сказать, что всегда можно попросить её помочь, она подскажет.

Но Савва с раздражением перебил с раздражением:

− Это моя мачеха. Отец женился вынужденно. У неё выходы были какие-то. Я не понял, куда и на кого, но были. А мама… − Савва нервно покусывал губы… − Счастье, что у тебя такая мама, Антон. Ты не представляешь, какое это счастье.

Думаете, я его пожалел? Ничуть! Я подумал, что это очень странный разговор. И мне показалось, что он хотел узнать о моей маме. Я уже ненавидел себя за вселенскую подозрительность, но до сих пор во всём мне случайность казалось не случайностью, не простой разговор.

На закупки вин на Владимирские склады мы ездили исключительно на порше. Савва объяснял, что тогда дают самое лучшее. Мы брали в салон весь ассортимент по ящику, на остальное оформляли доставку. Тут разговаривал только Савва, он угрожал расправой в случае некондиции содержимого, он кричал, орал – поставщики клялись, что всё родное и лучшее, что никаких подпольных производств – их база лучшая и с прямыми поставками с винзаводов, тыкали паками сертификации и документами. Я удивлялся, я не мог понять – играет Савва или на самом деле такой злой – вина-то все были с акцизом, известные марки. Но Савва уверял, что до сих пор попадаются подделки. Правда потом оказывалось, что лично ему не попадались, и вообще самые лучшие вина домашние, и лично они с отцом берут для себя не марочное, а фермерские, без акцизов.

− Если бы не угроза суда и клиентам бы наливали своё, фермерское. Но запрещено, увы: монополия государства, читай − мафия…

Вино и мясо – самые проблемные и самые важные наши поездки, как и время забоя закончились с первым снегом. Я даже расстроился – так мне хорошо дышалось в поездках, я забывал, как Савва, обо всём и решил обязательно купить себе автомобиль. Не кроссовер конечно, что-нибудь простенькое, но… пока не решил – размышлял.

Мы стали с Саввой настоящими друзьями, мы понимали друг друга с полуслова, в дорогах Савва слушал мои рассказы о летописях и памятниках, да много о чём. Савва хваткий, быстрый – в школе таким он не был. После работы, когда и он и я работали до шести, мы часто сидели в ресторане (если был будний день) и общались. Приходил Дан. Он тоже любил посидеть с нами, покурить, помолчать и послушать. А ночью мы вместе носились по шоссе. Я в машине Саввы, Дан за нами, а иногда и втроём в порше Саввы. Изредка в поездках за товаром я водил Саввин крузак, но Савва заставлял водить и порш – буквально заставлял. Савва любил рассуждать, какая мне нужна машина. А я уставал сидеть за рулём и всё чаще думал, что мне и скейтборда достаточно. Всю зарплату я сразу менял на евро и переводил на мамин валютный счёт. Мама серьёзно занималась будущим переездом, всё планировала, вела какие-то дневники, что-то подсчитывала. Мне всё больше хотелось уехать вслед за мамой, со временем, не сразу, как только получится. Мне всё меньше и меньше нравилось жить в Мирошеве, я чувствовал: меня затягивает однообразная жизнь, какая-то слегка отупляющая, я стал чувствовать себя фермером в атмосфере отупляющих вечных праздников.

После нового года, где-то в середине января, когда волна туристов спала и наступили лютые морозы, я почувствовал что втянулся, что всё знаю, что всё практически делаю автоматически и что эта работа легче прежней. К весне Жорыч стал менять меня. То есть, в выходные я теперь работал чаще – значит, я стал предпочтительнее в выходные, чем мой сменщик. Весной на День Победы я должен был встречать отцов города. Положа руку на сердце, я ненавидел чиновников, да их и отстреливали в нашем городе, во всяком случае двух мэров шлёпнули. Но работа есть работа. Я был обслугой, неизменно оставался учтив и почтителен, а ещё элегантен.

− Всё. Девятое мая отгуляли. До дня города свободны. – Наталья Николаевна как всегда прямолинейно высказывалась; как и я, она не переносила заправил города по каким-то своим серьёзным соображениям: она постоянно ездила и пыталась выбить гостиницы и дочерние кафе, но всё безрезультатно, когда сдавала отчёты в налоговую, заявляла нам: «еду ругаться матом».

С ноября, с перерывом на зиму, мы стали практиковать «ночные вылазки», с апреля они вошли в привычку. Раз в неделю, после моей ночной смены, Дан и Савва подъезжали к двум-трём ночи, мы гоняли по шоссе до утра. Ещё не тёплые ночи обдавали холодом. Пустое шоссе обозначало пустоту внутреннюю. Релакс. Савва преображался за рулём, он становился настоящим гонщиком, он становился сердцем автомобиля. Дан был с нами, он позволял себе делать замечания Савве, но Савва его не слышал. Поездки с нами Дану не нравились, он всё просил Савву помедленнее и не выезжать на встречку − троллил. Савву это ещё больше распыляло.

− Такой аккуратный в заключении договоров становится за рулём почти невменяемым, − ныл Дан.

− Ты бы молчал, ты вообще человека на колёса угрожал намотать, идиот! – отвечал Саава.

Дан всегда и всем сейчас был не доволен. Он попал на деньги на рождественской неделе. Рассказ свой он начинал так: «Чёрт украл месяц, и на меня порчу навёл». На самом деле Дан съезжал с катушек, его иногда несло куда-то не туда. Такое случалось и в школе – он мог напасть на младшего, если тот бросил, например, фантик на асфальт или на старших, если те бросали окурки. В нашем дворе он, можно сказать, лишился прав. Он парковался, давал задом, а мимо парковочного места шла женщина. Он нервно ей посигналил, она крикнула, чтоб заткнулся. Тогда он вышел из машины и стал с ней препираться, наговорил кучу всего обидного. А она ему в ответ по больному:

− Думаешь, машину купил и крутой, с понтами, с распальцовкой?

(Дан после уменя спрашивал: «Что такое распальцовка?» − «Из девяностых выражение», − отвечал я другу. « А почему она пальцы сгибала, как кошка?» − «Это она показывала распальцовку» − мне пришлось объяснять Дану, что так делали крутые чуваки в девяностых, те которые хотели показать, что они хозяева, а жест этот переняли юмористы для телека.)

− Да, я такой, − ответил Дан. А что он должен был ответить? Признать, что не прав? Он считал, что он в своём дворе может делать, что хочет, а все его должны ждать. Так он стал её ещё учить: − Вон тротуар, вот там и ходите!

Это был верх, как говорится, зашквара. В нашем дворе, чтобы выйти в определённом направлении (в следующий двор) абсолютно неудобно ходить по тротуару у домов.

После того, как он стал указывать женщине буквально рукой, где ей ходить, она сказала:

− Да у меня дочь такая же как ты. И между прочим, на бюджете учится. А не как ты – на минимальный балл сдал.

Дан потом меня мучил: откуда тётка могла знать, что он так сдал ЕГЭ? (А он реально очень плохо для себя сдал матемку, ошибся просто в результате, а «русский» у него всегда хромал.)

Дан после этого совсем расстроился и сказал женщине:

− Хотите, чтобы вас на колёса намотало, пожалуйста – и дальше топайте за багажником, можете даже там спрятаться.

Тётка ответила: «если только на твои колёса», сфоткала номер его машины и вызвала ДПС.

Дан извинялся, просил, чтобы «потерпевшая» забрала заявление, но она не забрала и его лишили прав чисто символически – на пять месяцев.

В общем, Дан был не в духе. Савва всегда просил не кривить рожу, и замечал, что надо нормально разговаривать с людьми, когда неправ.

− Я устаю в доме быта, − жаловался Дан. – Устаю я.

Иногда Дан ездил с нами на своей машине, без прав. Но редко, он опасался кончено. Как правило ездил в будни:

− Где-нибудь среда-четверг, когда дпс-ники не ловят из-за укрытий. Самый-то опасный день – выходные и утро понедельника, вот тогда точно словят, − объяснял Дан.

Мне не нравились претензии Дана, его вечно недовольное выражение лица. Я понял, что обожаю скорость. Мы с Саввой были на одной волне. Дан же – нет. Он ругался и объявлял, что больше не поедет с нами. Но почему-то не пропускал ни одной ночной поездки.

Однажды мы катили по ночному шоссе в среду. Савва на радостях выпил, он пил редко, но если пил, то больше нас с Даном, мы сами удивлялись. За рулём порша был я. Позади рулил Дан (без прав), но он отставал. Скорость приличная для меня, но Савва летал быстрее. Мне нравилась ночная дорога, но не до фанатизма, и мне всё больше казалось, что Савва зависим от дорог и поездок, чем ближе я его узнавал, тем чётче понимал: он человек страсти.

А май дурманил дальше, вдохновлял на подвиги, склонял к экстриму. Катясь по шоссе, я вспомнил поездку в Петербург, и то, что я обещал Тоне эту поездку, потом вспомнил, что так и не поблагодарил её за подарок на день рождения. На дороге случилось озарение, я ругал сам себя: какой же я гад, как я мог о ней забыть, нет мне прощения, пусть она там кто угодно, но я тосковал по ней; и я решил написать Тоне или позвонить, возобновить с ней отношения и не вспоминать о прошлом. Прошлое неважно, только грядущее, как утверждал великий символист. Светало, солнце почти поднялось над лесом и скакало со мной наперегонки, вдоль обочины попадались голосовавшие люди – значит, мы заехали далеко, к соседнему городу. Савва задремал, а я мчался, пока Дан не начал сигналить. Я затормозил, прибился к обочине.

− Так и думал. Петровичев храпит, − зло сказал Дан и пнул ногой покрышку (хорошо, что не бампер, с Дана станется). Он завидовал, что у Саввы порш, что я с Саввой, а не с ним в салоне. Дан обижался на нас с Саввой. Он сказал:

− Я вроде хвоста за вами.

− Поной, Дан.

− Да что ты: поной – не поной, − Дан злился всё больше. − У тебя вообще машины нет, ты как приживал.

Я внимательно посмотрел на Дана. Дан прав: я всё с Саввой, а стал забывать хорошего друга, хоть и жили мы в одном дворе.

− Что ты всё бесишься Дан?

− А что нельзя? – он нарывался на перепалку.

− Слышь, Данёк! Дорога успокаивает даже психа, Савва становится на дороге почти удавом, жаль, что, когда не спит, азартным удавом. А ты? Я вижу – тебе не в кайф. Зачем ты себя мучаешь? Так ещё и огрести можешь без прав-то.

Дан сел на асфальт, опёрся о дверцу, посмотрел в небо, злорадная улыбка, улыбка таинственная и мстительная пробежала по его лицу. Я похолодел. Никому не пожелаю наблюдать такую улыбку у своего ближайшего друга, которому ты доверяешь, которому ты благодарен, считаешь его чуть ли не самым близким.

− Я не знаю для чего живу, Антон. Плохо мне. Тоска какая-то. Мне всё кажется, что за нами кто-то следит. У тебя нет такого ощущения? – и внимательно выжидающе поднял на меня глаза. Спектакль разыгрывает, что с ним?

Я стал себя винить: я бросил Дана. Ему просто хочется быть с кем-то, общения хочется, а мы от него улетали. Больше он никогда не ездил с нами на своей машине, даже когда вернули права, иногда, раз в месяц, составлял нам компанию, но сидел только на заднем сидении, хоть Савва и предлагал ему поводить.

Глава седьмая. Цвет фруктовых деревьев

Когда вокруг ресторана расцвели фруктовые деревья, а художники, писавшие шедевры обыкновенно вдали, на косогоре, подтянулись ближе к ресторану, те, кто посмелее − к веранде, Жорыч кайфовал, прохаживался, любовался этюдами. Он любил художников, но пейзажи не покупал. Для ресторана он выбирал огромные многофигурные полотна всегда из прошлых эпох, ему их писали на заказ. Я как раз закончил работать, был голоден, и Савва тоже. Жорыч предложил нам продегустировать красное вино, якобы марочное и всё такое, но «для своих». Подтянулся и Дан, и мы потягивали вино, вполне себе заурядное, приторное, мускат, но крепкое – я стал хорошо разбираться в винах, клиенты меня благодарили, один раз − со слезами на глазах. Искреннее «спасибо» – мне не хватало этого на прежней работе. Я любил общаться, и благодарность клиентов ценил выше всего. Я реально начинал себя лучше чувствовать… поэтому серьёзно взялся за дегустацию – чтобы не попасть впросак перед людьми, для которых вечер − праздник. Жорыч шутил:

− Самелье из Мирошева рекомендует…

Решено было взять, если скинут тридцать процентов на десять бочонков, Жорыч нас оставил и указал на часы – он носил часы на цепочке, мы все в ресторане носили жилеты и часы на цепочках – мужики ж Загоскина.

− Полчаса и брысь отсюда – улыбнулся Жорыч. Он любил на грани фамильярности, но по-отечески, указывать, сколько мы можем сидеть.

− Окей, − и мы продолжали сидеть.

Никогда ещё весна не действовала на меня так сильно пьянящим ветерком, ожиданием перемен, надежд на счастье. Может быть, в этом был виноват живописный вид и вся архаичная, абстрагированная от реальной жизни атмосфера и обстановка «Мужиков Загоскина», а может я всё чаще мечтал о переезде вслед за мамой.

− Заметил: ты очаровываешь деловых людей. Что Староверов, что твой новый избранник, − сказал я маме недавно.

Но мама ответила:

− Не напоминай мне о нём.

− Почему?

− Он приходил в колледж.

− Мама!

Я всё больше скучал по Староверову, ничего не мог с собой поделать. Всё понимал, и – скучал. В ресторане чувство обострилось. Как и во всех высококлассных ресторанах на сцене выступали коллективы. Часто заказывали мужские хоры, что-то от цыганщины что-то от Шаляпина – лубочный репертуар, рассчитанный на иностранцев. Но даже с этими слезливыми романсами, застольными плясовыми и прочими хитами прошло-позапрошлого веков, с аляповатой аппликацией декора, я тосковал о вчерашнем, таким недавним и таким далёком. Профессор, читавший нам русскую словесность иногда снился мне, он не дожил до того времени, когда ко мне стали холодно относиться в универе, он умер сравнительно молодым. Остались его учебники. Когда я ему сдавал экзамен он, достаточно жёсткий и скупой в оценках, сказал, что если бы можно было ставить «шесть», он поставил бы мне «шесть»… «Мужики Загоскина» напоминали о Староверове. Кулебяки, сбитни, прочая атрибутика меню и всей обстановки толкали меня вспять, в девятнадцатый, в восемнадцатый, в семнадцатый век. А там и до Средневековья рукой подать. Чем больше вспять, тем меньше знать, говорил Староверов. Я скучал по нему и боялся себе в этом признаться.

− Он приходил ко мне в колледж.

− Зачем?

− Просто поговорить.

− О чём?

− О тебе конечно.

− Обо мне? – я усмехнулся. − И что ты сказала?

− Антоний, что я могу сказать? Ты взрослый, самостоятельный, у тебя друзья. Первый год мы живём с тобой как соседи. Увы, по моей, вине.

− Мама! Ты заслужила личную жизнь, хорошую жизнь.

− Я рассказала, что ты работаешь, что из салона связи уволился. Он спросил причину.

− Ты ответила?

− Сказала, что ты утомился, не потянул должность управляющего. Так же?

− В «Мужиках» зарплата больше и всё по-домашнему, по-русски.

− Я так и сказала: в «Мужиках» по-русски.

− А он?

− Снова звал к себе. Есть заказы, очень выгодные заказы. Сказал, что ты зарываешь талант в землю.

− А ты?

− Антоний! Я сказала, что жизнь твоя, а не моя. Всё-таки Антоша, несмотря на ссору…

− Безобразную с его стороны.

− Без сомнения, Антоша, с его, с его стороны. Всё таки, он останется здесь единственным твоим родным человеком. Пока тебе визу не дадут…

− А бабуля? Не хорони раньше времени.

− Что ты, Антоша! Но бабушка не сможет тебя поддержать.

− Она прекрасно меня поддерживает. Чтобы поддержать достаточно выслушать, а не пропустить мимо ушей, − я злился. − Староверов знает, что ты на чемоданах?

− Я ему призналась.

− А он?

− Покраснел, побелел, знаешь, как это у него. И стал про тебя спрашивать. Но я видела: расстроился сильно. У него там в семье неприятности.

− Какие?

− Не знаю. Но судя по сентиментальному монологу на полчаса, неприятности серьёзные. Скучает он Антоша по тебе, очень скучает. Жаловался, что не нужен стал тебе.

− А тебе?

Мама сделала неопределённый жест в сторону окна и в сердцах, с досадой выпалила:

– Ты не представляешь, Антоша, как мне всё осточертело. Я видеть не могу это всё. Да и что я видела! Мирошев, кабинеты черчения и рисунка. Тупых студентов и скандальных родителей, завистливых коллег? У меня кроме твоего отца и не было никого.

− Раньше ты его боялась.

− Он изменился, Антоша. Сбылась его мечта. Он сказал, копии продаются. Жаль, рукописных нет. Он скучает по тебе, Антоша. Ты не просто сын, ты его детище.

− Мама! Закончим, прошу тебя. Не хочу о нём говорить.

− Я уеду − он будет приходить к тебе в гости.

− Зачем?

− Мне так спокойнее.

− Он разве не в Москве?

− Не знаю. В колледж зашёл, мы погуляли в парке.

− Ой, мама. Больше всего я рад, что он не сможет с тобой гулять, когда ты насовсем переберёшься…

− Ты вбей его новый телефон, у него ещё один номер.

− И не подумаю. – Но подумал и вбил его номер…

− Любовь витает, не находишь? – спросил Дан, наверное он читал по лицу.

− Данёк-романтик, – рассмеялся Савва, он выпил больше нас, он любил терпкое и сладкое в отличие от меня, его разморило в вечерних лучах, он запьянел.

− Антоний! А как там твоя Антония?

− Антонина.

− Вот. Не хочешь ли ты снова со своей?

Я пожал плечами – мне не хотелось говорить на эту тему.

− Ну так что? – не унимался Дан.

− После всего, что случилось?

− Ну а что случилось?

− Скажешь – не ты ей писал о наших приключениях в Петербурге?

− Что за приключения? – насторожился Савва, он был совсем не сплетник, у него полностью отсутствовала эта страсть Дэна знать, кто как и кто с кем.

− Я напился, а Дэн меня спалил.

− Ага. Я просто поделиться хотел, пожаловаться, как мне тяжело. Я тоже был, между прочим, нетрезв.

− Да ну, − Савва потерял всякий интерес к разговору.

− Но я нетрезвый Лизе твоей не пишу ничего. Всё, Дан, − я поднял ладонь, успокаивая его. – Я не хочу даже вспоминать. Будем считать, что этого не было.

− Ну так что Тоня твоя? Пишет? – не унимался Дан.

− Писала.

− Ну а ты?

Я проигнорил вопрос.

− Ну, а почему, Антоний? – спросил серьёзно Дэн. Дэн такая прилипала!

Я не мог им рассказать всего, всю подноготную, они только знали, что я случайно вышел на Тоню когда остался один и захотел прикупить варенья. Савва даже пробовал варенье, я ему приносил. Он раздумывал, пекари одобрили, кондитеры забраковали. Я с удивлением узнал, что у Тони не варенье, а среднее между вареньем и джемом.

− Почему Антоний? – спросил и Савва.

−А почему вас это беспокоит?

− Да просто интересно. У вас была любовь…

− Была. И что?

− Да так. Странно просто

− Что странно?

− Честно скажу. Я тебе завидовал.

− Мне? Тебе нравилась Тоня?

− Да, – упёрто ответил Дэн и выпил ещё вина.

− А как же Гуля, Лена и Адель? – это были девушки с танцпола ресторана-конкурента, куда мы иногда захаживали.

− Тоня не модель. Но она так тебя любила. Я её видел зимой. Она похорошела. Вся такая меховая.

− Когда ты видел её? – опешил я.

− Она тебе подарок привозила, ну заходила к тебе. Я курил стоял, а она мимо идёт…

− Всё. Я не хочу о Тоне говорить.

− Смотри, Антон. Отобьёт её Дэн у тебя, – смеялся Савва. Он обожал шутить насчёт того, кто у кого отобьёт, уведёт, соблазнит, да и вообще был лёгкий с девушками. Я всегда думал, если бы девушки знали, какой он замороченный на работе, они бы испугались.

Я не мог им рассказать всего, всю поднаготную, они только знали, что я случайно вышел на Тоню, когда прикупил варенье. Савва даже пробовал варенье, я ему приносил. Он раздумывал, пекари одобрили, кондитеры забраковали. Я с удивлением узнал, что у Тони не варенье, а джем.

− Но она же приезжала к тебе? – спросил и Савва.

− Я был на работе. Мама встретила. Я не хочу о Тоне говорить.

− Смотри, Антон. Отобьёт её Дан у тебя, – смеялся Савва. Он обожал шутить насчёт того, кто у кого отобьёт, уведёт, соблазнит, да и вообще был лёгкий с девушками. Я всегда думал, если бы девушки знали, какой он замороченный на работе, они бы испугались.

− Да пожалуйста, – брякнул я. Я был в смятении.

− Так просто отдаёшь такую девушку? Редкая девушка − варенье варит, – смеялся Савва.

− Я не просто отдаю, − я сам не понимал что несу, я взбесился. – Я предупредить хочу. Она с завихрениями.

− Да ну?

− Какая девушка без завихрений, – сказал Дан абсолютно серьёзно. Кажется он всерьёз собирался заняться моей Тоней, моей Тоней!

− Она странная, понимаешь ты или нет? Смотри не пожалей.

− Из дома странных детей, что ли? – Савва смеялся своим заразительным хохотом как когда-то в школе – художники у террасы стали на нас оборачиваться.

− Нет. Она из обычного дома.

− Так в чём странность? – спросил Савва.

– Гонишь! Она не похожа на странную, − Дан хотел налить ещё вина, но вино в графине закончилось, и Дан допил из моего бокала: свинтус! ненавижу его!

− Я о странности не догадывался, она в последний момент призналась.

− В чём? – Дан не сводил с меня внимательных глаз.

− Ерунда.

− С ней что-то не так? – спросил Савва, он протрезвел, он резко пьянел и резко трезвел.

− Может в физическом плане? – уточнил Дан. – Лиза, например, первый раз когда стала раздеваться…

− Нет, нет в физическом всё в порядке, − заверил я побыстрее.

− Ну а что тогда? – Савва смотрел с интересом.

− У неё видения, − выпалил я.

− Ясновидящая ведунья? – улыбнулся Савва.

− Именно. Она так утверждает.

− Чё: рили? – опешил Дан.

− Угу.

− По серьёзке?

− Угу. – Я внимательно смотрел на реакцию Дана.

− Не завидую тебе, – сказал Савва. – С больными на голову тяжело. – Ага: а сам он не больной, конечно же, на голову.

− С людьми работаю, заметил: среди тёток нормальные не водятся. Все чёкнутые. Ну это когда в старости, − пояснил Дан.

− Она видит не всё будущее, а кто какой будет как раз в старости, − ляпнул я и заржал как конь.

Ни Дан, ни Савва почему-то не смеялись и смотрели на меня сочувствующе.

− Охереть, – сказал Савва, он ругался в исключительных случаях. – Не общайся с ней, Антоний, на фиг таких Тонь. Мы тебе Антонию найдём вместо Антонины.

− Но я не Клеопатр.

− Бан, полный бан, − сказал Дан. А Савва рассмеялся моей каламбурной шутке.

Мы пошли прогуляться по центру и больше не заводили разговоров о Тоне. Я был почти рад, что её «рассекретил». Но на прогулке то ли от вина, то ли от погоды и атмосферного давления я почувствовал сожаление. Так и Дан, когда стал строчить жалобу Тоне из Петербурга и спалил меня. Зачем я всё это рассказал, мучился я. Ещё Дан возьмёт ей и напишет снова, с него станется. Тоня ему нравится, я и раньше замечал.

Глава восьмая. «Предсказание»

Событие может казаться абсолютно обыденным, рядовым, случайным. Когда оно приводит к роковым последствиям, то сразу поедом едят разные мыслишки о роке и божьей каре. А может это ад соскучился по нам? Всегда в таком случае есть общее, одинаковое − событие происходит неожиданно, его невозможно было просчитать.

Не вовремя заболел тамада. Тяжело заболел и надолго – после празднества, которое он вёл, умудрился сломать обе ноги, так ещё пешком до дома дошёл – я не мог представить, как такое возможно, но он дошёл, он был сильно пьян, может шок у него был, ходят же смертельно раненые в фильмах и даже без головы курица бегает. Лето на пороге, пора свадеб, выпускных, юбилеев и посиделок. Жорыч приказал − именно приказал!− в срочном порядке становиться ко всему прочему ещё и тамадой, ведущим мероприятий. В «Мужиках» приветствовался лубочный стиль под старину, раз попробовав, я погружался в смрад дурновкусия всё глубже.

Я стал намного больше уставать, но всё это оплачивалось. Сценарии мне посылал Савва. Дома под руководством мамы я заучивал стихи наизусть, она всячески меня поддерживала, проверяла, делала замечания – она была преподавателем с идеальной речью. Выучив стихи, которым больше подходили под определения «нескладушки» и «стишата» с рифмой «день-олень» я почувствовал, что стал быстрее соображать. Я вымарывал все глупые глагольные рифмы, посидел в интернете, полазил в книгах, не поленился и сходил в библиотеку − состряпал собственные сценарии праздников. Жорыч меня ещё больше зауважал. Июнь, июль, август. Я работал на износ. Я искренне радовался, что у нас высокие цены: чем выше цены, тем меньше желающих организовать праздник, пусть все валят к конкурентам. Я понял, что мне нравится устраивать детские праздники. Они всегда днём, иногда даже утром. Утром у меня голова лучше работала. Детей встречали аниматоры, а я читал стихи из своего детства, детские шутки из копилки Староверова… Я был в курсе почти всех героев мультиков – я по-прежнему выбирался в кино, но тут бОльшую часть работы брали на себя аниматоры, я же, когда после игрищ дети жрали торт, общался с их матушками. За шарики отвечал тоже я. Не буду об этом распространяться, особенно о том, как взорвалась установка для накачки шаров… Детские праздники у нас всегда заканчивались выходом Михайло-жнеца, в него наряжался незаменимый Филипчик. Да и кенди-бар всегда навязывался рестораном в одной тематике – Михайло-жнец. Жорыч запретил в меню «ненашинские» слова, но кенди-бар всё равно требовали как кенди, а не как русский буфет. Чтобы порадовать Жорыча, я уговаривал родителей на сбитень, а детей на морс, и на пирожочки-мини, а не канапе (Жорыч запрещал канапе, называя это «хрень на спичке»). Ближе к концу августа, когда детских праздников стало особенно много – дачники прощались с летом, − к веранде подошла Тоня. Я заметил её ещё издали. На ней была та же ветровка, что год назад, Тоня надела её в последний наш день, когда похолодало. Тоня стояла вдалеке и смотрела на детей, на аниматоров, на всю эту игрушечно-шаровой кич. Праздник заканчивался, к шести вечера должны были подойти Дан и Савва. Я не хотел, чтобы они её видели. Но и прогнать её не смел. Я читал заключительные рифмовки о радости жизни и счастье быть с друзьями под смачное чавканье подвыпивших отцов семейств. Дети уплетали прощальный торт с символикой героев вселенной, слизанной с древнегреческого Олимпа.

Я спросил у всех, не нужно ли чего, мамочки немного расслабленные от сбитня сказали, что если что, позовут, отцы семейств объявили, что я свободен. Я извинился и вышел на поляну, за террасу, к Тоне.

− Привет, – улыбнулся я.

− Привет, – она радовалась и не скрывала этого.

− Решила навестить?

Она начала что-то сбивчиво говорить о художнике в их посёлке, который тут рисовал − он изобразил на террасе меня, Дана и «ещё парня-блондина, похожего на тебя», а вокруг фруктовые цветы − розовые и сиреневые, добавила она. Заметила, что сирени не видит:

− Сирени что-то не видать.

− Сливы видишь? −я указал в сторону стоянки, по периметру которой желтели сливами деревья. – Они цветут сиреневым. Замучились их подбирать, кислятиной несёт.

− Так давай я подберу, дай мне миску или пакет.

− Нет, нет, Тоня. Мы сами. Тут есть уборщики. Чужим не надо. Ты извини, Тоня, я на работе…

− Я понимаю. – Она смотрела на меня влюблённым преданным взглядом. Будто и не было года разлуки и обид.

− И при чём тут художник? Ты же знала, что я здесь работаю.

− Я тебе писала − ты не отвечал.

− Я устаю, Тоня. Заболел тамада, я всё лето как белка в колесе.

− Знакомые видели тебя за рулём чёрного порша.

− Какие знакомые? У меня нет машины.

− Ты был не один, в салоне были люди. А другие знакомые видели тебя за рулём внедорожника, это ещё осенью.

− Тоня! У меня нет внедорожника.

− Но ты тоже был не один в салоне. И с прицепом.

− В салоне с прицепом?

− Бабушка всем разболтала про тебя, что ты меня бросил. Весь наш посёлок тебя выслеживает и мне докладывает.

− Тоня! Ну что ты! – я старался её успокоить, я умолял её, такой неудобный момент. − Я тебя не бросал. У меня мама переехала в Италию, я теперь бабулю, поддерживаю. И работа же.

− А ты остаёшься?

− Где?

− Или тоже в Италию уедешь?

− Да, остаюсь. Пока остаюсь.

− Значит, ты будешь монахом в Италии. Вот в чём дело.

− Почему монахом? − Такое ей не стоило сейчас говорить, вот именно сейчас.

− Ты забыл, кем я тебя видела? А я-то думаю: что-то не то. Ты просто был, католическим монахом, то есть будешь…

Я разозлился:

− Тоня! Зачем ты настаиваешь? – Я не стал добавлять насчёт Староверова, насчёт того, что он её подучил.

Она проигнорила вопрос и упрямо заявила.

− Подожду, пока праздник закончится.

− Сейчас мои друзья подойдут, − я подумал, вдруг она не захочет видеть Дана, она ж его не любила.

− Те с картины?

− Да. Те с картины, − и я вернулся к гостям, подальше от неё.

− Антоний! – крикнула она. Это был даже не крик, а хрип, она готовилась разрыдаться. Такое бывает у детей, когда они сильно ударятся: вскрикивают, потом замирают, а после уже завывают от боли – наблюдал на детских праздниках не раз.

Я вернулся к ней:

− Тоня! Сейчас придут друзья, посидим и поболтаем. Ну не могу я сейчас, извини. Умоляю, подожди!

Не мог же я её прогнать, да и, зная её характер, уверен, она не ушла бы, ещё бы кинулась сливы подбирать. Вид у неё стал несчастный, побитый, она поправилась за год: смотрела преданно, но непреклонно, упрямо, по-волевому, как прапорщик на военных сборах. Я решил: пусть будет, как будет. И вернулся к гостям. Я был сама любезность и боялся признаться: хочу показать Тоне, какой я необыкновенный и обворожительный. Мамочки таяли от моих стихов, моих разговоров и заученных с аниматорами сценок-шуток. Какой-то отец, завалящий и худой, явно знавший когда-то лучшие дни, смотрел на меня угрюмо, враждебно, нелюбезно, даже агрессивно. Ревнивец. Вышел на террасу Савва. Он стал спрашивать мамочек, как вообще впечатления и так далее – типа он такой пиар-менеджер. Они стали отвечать, я знал: Савва их не слушает, но прилежно кивает. К моему счастью аниматоры закруглились, дети подрались из-за последней шоколадной фигурки Михайло-жнеца. Официанты в срочном порядке вынесли ещё фигурки – у нас их всегда навалом − не помогло, кто-то из детей расплакался, все стали разбирать шары и уходить. Детские праздники часто заканчивались драками, я давно к этому привык. Дети устают и начинает требовать всего-всего и побольше. Мы с Филипчиком, замурованным в ростовую куклу Михайла вручали волшебные кульки. Это действовало на обиженных стопроцентно, но и стоили эти подарки недёшево. Оговаривая прайс, я всегда просил не экономить на заключительных персональных наборах с символикой ресторана. Наборы − как шлейф на празднике, как частица воспоминания, в волшебном кульке были съедобные именные открытки, милые душевные, пастила, нуга и медовые ручной росписи пряники… По тропинке к террасе прихрамывал Дан – во время последней нашей поездки он разозлился, ударил ногой по покрышке, непонятным образом отбил пятку. Жорыч обычно всегда сидел с нами. Но сейчас он уехал в мэрию – его вызвали для подготовки дня города. Я подумал, что Тоня пришла довольно кстати – Жорыча ввечеру нет, это редкость.

Я представил Тоню. Дан нагло пялился, всем показывая, что он-то старый знакомый. Филипчик подмигнул, принёс четыре прибора.

− Слышал о вас, Тоня – сказал Савва обворожительным голосом, он явно был заинтригован. – Варенье ваше дегустировали.

Прикатили подносы с закуской – мясо с грибами и салат − повар по привычке приготовил четыре порции (Жорыч же), а так бы мне пришлось идти просить на кухню. Савва разлил вино.

− Хорошее у вас варенье, Тоня.

Тоня молчала. Она не притронулась ни к еде, ни к вину. Она собралась, как змея перед броском, сидела скованная.

− Тоня! Я тебя умоляю. Не надо сидеть, как партизан на допросе. Расслабься и поешь. Очень вкусно, Тоня.

− Да Тонь, − сказал Дан. − Что ты как неродная. Если ты на Тоху обижаешься, то зря. Он сохранял тебе верность весь год. Савва подтвердит.

− Без вопросов, – серьёзно подтвердил Савва.

Я улыбнулся.

− Если ты думаешь, что Тоха тебя не любит, так он тебя очень любит, все уши прожужжал, – сказал Дан проникновенно. – Я, честно, Тоня хотел с тобой, ну познакомиться…

− Приударить, − подсказал я.

− Да, – кивнул и Савва. – Мы как-то по пьяни решили тебя у него отбить.

Тоня посмотрела вопросительно, улыбнулась и подняла бокал.

− За знакомство, за знакомство тебя и Тохи. (Тоня испуганно вылупилась на Дана – ей было неприятно, что Дан, как она наеврное считала, знает нашу личную историю.) Годовщина была не так давно, ты поэтому пришла? – Дан выпил.

− Как вино? – деловито спросил Савва.

− Обалденное, – ответила Тоня.

− Антоний говорил: ты вино ставишь?

− Да, ставим. Яблочное в этом году.

− Яблочное? – Савва поднял брови.

− И сливовое.

− Аммоний кладёшь?

− Хлористый.

− Что хлористый? – встрял Дан. Он с аппетитом ел. Значит, не было времени перекусить на работе: перед сентябрём у него всегда много работы, вызовов и мелкого ремонта.

− Хлористый аммоний, Данила. В вино шепотка, так Тоня? – пояснил Савва. Савва впился глазами в Тоню. Он её изучал не как Дан и большинство мужчин. Савва в глубине души, не афишируя, отдавал предпочтение умным девушкам.

− Чайная ложка на десять литров.

− Где достаёшь аммоний? – Савва спрашивал не из праздного любопытства. Хлористый аммоний случался проблемой у фермеров, поставляющих домашнее, не марочное вино.

− М-мама с работы п-приносит, − Тоня нервничала, кажется она впервые сидела за столиком сразу с тремя парнями. − Для того, чтобы не превращалось в уксус вино, − объяснила мне Тоня. Учтивая Тоня! Я сидел и смотрел на неё, я чувствовал: Дан и Савва прикалываются, или станут прикалываться. Мы всегда так себя вели с девушками. Издевались, но в завуалированной форме. Я совершено расслабился, растерялся. Пусть будет, что будет… Не надо было Тоне приходить. И почему я перестал отвечать ей на сообщения? Я всё читал, но молчал. Ответил − глядишь, не приехала бы.

− И варенье у тебя отличное. Хорошее варенье. Очень хорошее. Ты молодец. – Савва пускал пыль в глаза, усыплял бдительность. Я знал, чем всё закончится, но молчал.

Тоня успокоилась, перестала нервничать, потихоньку стала есть, до этого просто ковырялась в тарелке. Савва подлил ей вина. Он был мастер по части этикета и светских бесед, а также по части спаиваний.

− Ну а как ты, Дан? − начал Савва. − Что-то давно не виделись.

(Виделись мы два дня назад, когда он пятку отбил.)

− Пахоты много. – поддержал игру Данёк. − Хотел забить сегодня. Народ тупеет, а всё талдычат о компьютерной грамотности бабушек. Ни фига не учит их жизнь. Сообщение чтобы прочесть идут ко мне. Устал. Школьницы почти не ходят в ремонт, всё их бабки…

− Как в институте у тебя Тоня? − спросил Савва. − Как сессию сдала? Антон рассказывал, ты на дизайне среды?

Тоня посмотрела на Савву затравленно, и я видел, как она изменилась в лице. Лицо красное, злое становилось постепенно белым, глаза стали как стеклянные, мне показалось, что зрачки на долю секунды закатились за верхнее веко. Она стала похожа на зомбяка из ужастиков. Но только на долю секунды. Её столько раз обижали, ей знакомы все эти приёмчики. Разговоры как ни в чём не бывало, будто всё нормально, а на самом деле сигналящие: ты лишняя, пшла!

− Н-нормально учусь, − очень мягко, доверительно, подобострастно сказала она.

− Учат чему-то стоящему? Как программы, преподы?

− Законам восприятия учат, зрительному расширению среды, сочетанию несочитаемого, и программам учат: фотошопу, зибрашу. Макетирование весь год.

− Ну а как тебе хай-тек?

− Нормально.

− Ну а всё-таки?

− Он модный, современный.

− Ну а тебе-то нравится?

− Не нравится.

− Это хорошо, – Савва, как и отец, любил старину, традицию, он ненавидел всё современное, но интересовался антиквариатом. Он покупал у художников полотна для ресторана – всё в стиле таком классическом, без разных там условностей. И всегда сюжет присутствовал, жанровая сценка в усадьбах с животными и людьми.

− И как тебе, Тоня, наша среда?

− Я…

− Как тебе вообще вся это русскость?

− Атмосфера трактира? – уточнила Тоня.

− В точку, Антонина. Ты молодец.

− К Антонию всё такие девушки липнут, глупые, пустые, ничего не знают, – сказал Дан. (Ну что такое-то? Зачем он топит меня?!)

Тоня отодвинула тарелку.

− И не стыдно тебе, Данёк, при девушке? – Савва качал головой. – Бесстыдник.

− Прости, Тонь. – винился невозмутимый Дан. − Мы так всегда. Привыкли в чисто мужской компании. Да, Тох? Мы раки-отшельники, неспа, Тох? – Дэн прикалывался, я ж учил французский и потихоньку общался с туристами.

− Чего ты добиваешься? – надавил я на Дана. – Сидит себе человек, угощается, что ты юродствуешь-то?

− Не подумал, прости Тоня. Университетов не заканчивал.

− Тон − кремень. Он всем так и говорит: у меня есть Тоня, она видит людей в старости, – сказал Савва с абсолютно серьёзным лицом.

А друзья-то мои – коварны. Зачем? Это не друзья. Именно тогда у меня промелькнула мысль: они против меня что-то замышляют. Промелькнула мысль и, увы, улетучилась, не оставив следа.

− Да. Он чист перед тобой Тоня, особенно на набережных Невы, − Дан не выдержал покерфейс и заржал.

Я наблюдал за Тоней нарочито невозмутимо, я давно научился примерять маски, это со Староверовым у нас семейное. Она опять покраснела: её троллят, она − посмешище. Именно это она и предполагала с самого начала, Савва усыпил её бдительность ненадолго. Её ненавидели одноклассники, её все унижали, вот и мы… Тоня снова стала бледнеть, снова на долю секунды закатила зрачки, резко встала, решительно, абсолютно молча пошла прочь.

− Беги за ней, − сказал мне Савва.

− Нет, − ответил я.

− Тогда я побегу, − и Дан реально поднялся, чтобы идти. И он бы пошёл, стал бы её убалтывать, нести ересь и околесицу.

Я встал из-за стола, хотя совсем не хотелось. Я устал, меня разморило от еды и вина.

− Тоня! – я догнал её у проспекта, когда она спустилась с горки, – Тоня на удивление быстро ходила. Я стал рассыпаться в извинениях. Она расплакалась, обняла меня и сказала:

– Антоний! Я тебе больше не нужна?

Мы медленно прогуливались по газону, взявшись за руки. Рядом по тротуару спешили мирошевчане.

− Почему ты не отвечал мне? Скажи, напиши − я хочу понять, мучаюсь весь год!

Я остановился, посмотрел на неё и сказал:

− Ты меня сильно подставила. С контрольной закупкой.

− Но я…

− Не перебивай, выслушай, – приём ещё из салона, чтобы клиент позволил всё сказать. − Ты знала наверняка, что Староверов организовал слежку за мной, он же нанял тебя, признайся. Через детектива, который в бейсболке.

− Нет! – она смотрела на меня упрямо и преданно.

− Ты это преподнесла, как догадку. А ведь ты знала точно. Ты не призналась, что тебя нанял Староверов. Скрыла это, но намекала мне изо всех сил.

− Но я не знала! – она развела руками, как баба на одной из картин нашего ресторана.

− Всё ты прекрасно знала. Вот почему я не отвечал.

− Антоний! – она упала на колени и стала цепляться за мои брюки, как другая деревенская баба на другой картине в нашем ресторане − прохожие стали оборачиваться. – Антоний! Я не знала, клянусь, я предположила.

− Да встань ты! – я схватил её за ветровку и, встряхнув, поднял рывком – ветровка беспомощно хрустнула – по спине как рваная рана расползалась проплешина, показывая выцветшую до рыжины когда-то чёрную футболку…

− Честное слово, Антоний. Я не знала! – слёзы катились ей в рот, она рыдала молча и без гримас. Слёзы раскаяния ещё больше вывели меня из себя. Сейчас я ненавидел Тоню почти так же, как Староверова.

− Я не знаю, как ты снюхалась с отцом…

− Да ты что! Я его в глаза не видела!

− Ага, ага. А эти убеждения работать у него? Это твои личные слова?

− Я и теперь так считаю.

− Ты врала мне, врала.

− А ты врал мне! Ты мне врал! Ты изменился за это год, Антоша!

− Никогда в жизни я тебе не врал! Я изменился, ок. Изменишься тут. А ты не изменилась? По-прежнему на ставке стукача?

− Подрабатываю, − зло ответила она. – Лучше, чем унитазы драить.

− Ты и телефон тогда на лавке специально оставила. Это было всё подстроено уже тогда, этот детектив, он сидит в нотариальной конторе, его наняли, как и тебя. У вас всё давно подстроено!

− Ты рехнулся, Антоний! Ты с ума сошёл! – Тоня посмотрела на меня жалостливо. – я тебе предлагала: переезжай в Москву. Поступишь в аспирантуру… Давай уедем в Петербург. Там прекрасный институт, я узнавала, и комнату снимать дешевле. Я брошу универ!

− И жить мы будем на мою зарплату аспиранта?

− Я буду драить, натирать полы. Уборка везде требуется, у меня хорошие рекомендации.

− И подрабатывать тайником, Тоня, да?

− Тоже деньги.

− Всё, Тоня, прощай. – Я развернулся и быстро пошёл по горке к веранде и не оборачивался.

− Знай! Ты возвращаешься не к друзьям! − крикнула она мне дурным бабским голосом

У меня снесло крышу – она была права, за последние полчаса я разочаровался и в ней, и в них. Я чувствовал: что-то должно произойти плохое, и злился от этого ещё больше. Я вернулся, догнал её, уходящую, развернул к себе, схватил за футболку (ветровку она несла в руке), за грудки, я её кажется приподнял над землёй, но и новая ветхая Тонина одежонка предательски трещала по всем швам в буквальном смысле.

− Значит, не к друзьям, да?

Она молчала, она испугалась.

− Ты хочешь, чтобы я стал как ты. Без друзей и общения? Ты принимаешь желаемое за действительное. Ты напридумывала себе будущее, которое тебе хочется видеть! Вот в чём дело!

Она процедила сквозь зубы с такой ненавистью, будто я хотел её распять:

− Савва твой подохнет! А Дану передай: пусть покупает новое помещение, без подвала − на инвалидной коляске в подвал не судьба…

− Дура ты, – покрутил я у виска. − Идиотка. Ничего святого.

− Ты больно святой! Стащил айфон с лавки, а теперь ему это подстроили. Лечись, чучело.

Я отвернулся и побежал к ресторану – крыть было нечем, тыкнула она не в бровь, а в глаз. Я ни разу не обернулся, но чувствовал на спине её неподвижный взгляд ненависти.

Савва с Даном пили чай с отходами кенди-бара. Отходы – это не объедки, объедки собирали уборщицы. Отходами же называли остатки крема, обрезки бисквита, дырявые пустышки-эклеры – некондишн. Чем хороша кондитерка − по-любому брак в выпечке есть, он заложен в смету. А если сгорит шницель, то Жорыч штрафовал повара. Выпечка вообще не от мира сего. Это из мира фей – впрочем, я в тот момент, по всей видимости, не отошёл от тематического детского праздника… я сразу схватил эклер, я их обожал, их заказывали на праздники достаточно часто, пекли помногу, и, чем больше заказ, тем больше брака.

− Проводил зазнобу? – оскалился Дан. Ему не было стыдно, снова злорадная улыбка блуждала по его лицу, он сейчас даже не пытался скрыть радость.

− Да ну вас.

− А чё она притопала, Тох? Ты её разве звал? – возмущался Дан. − Люди после работы, хотят отдохнуть. Полчаса на всё про всё…

− Допустим, ты уже час сидишь, − хмуро и с угрозой заметил Савва.

− Так Николай Георгиевич в отъезде. Не нравится, что я сижу, я уйду – Дан поднялся из-за стола, строя из себя обиженного. Я не любил эту его черту. Пришёл – так веди себя прилично, еда-то халявная. Савва не реагировал на Дана: уходишь − уходи. Я давно понял: Савва общается с Даном ради меня, ради дела − вынужденно. Дан сделал ресторану новый сайт, иначе Савва бы давно послал Дана. Савве никто не был нужен. Только шоссе и желательно спорткар.

− Она тут не первый раз. Мне охранник дал камеры просмотреть в пятницу. Она с полмесяца здесь пасётся. Я просто не знал, что она такая жирная, твоя Тоня, не мог предположить, − сказал Савва. – Дэн же сказал, что похорошела. У Дэна Лиза спичка, вот я и подумал, что он…

− И что ты охраннику сказал? – спросил Дэн, чтобы подлизаться: обидка его не прокатила, теперь ластится.

Ну, ну, злорадствовал я, испугался, что другого программиста наймут.

− Сразу определил: кого- то ждёт, что-то личное. Сказал охраннику не париться. Она недолго всегда. Постоит, посмотрит, погуляет. В разное время, но в будни. И днём тоже. Ты обычно за столом сидел на заказах, или с клиентами, или был выходной. Знал бы, что это Тоня, сказал тебе, в голову даже не пришло.

Дэн молча в стороне, ничего не объяснял.

Странно, подумал я, а мне не казалось, что она прям жирная, поправилась немного – это есть…

− Поссорились? – спросил Дан и сел за стол.

− Ты проницательный, Данище, − я взял ещё эклер.

− А чё тут − проницательный или нет. Я бы, вот, честно женился на ней.

− Ой, – поморщился Савва. – Я бы никогда.

− Она меня невзлюбила, а зря, – сказал Дан. – Я видел, как она на меня зыркнула, у меня в голове как вспышка какая-то взорвалась. Ты говорил, она видит людей в будущем?

Я молчал.

− Вот я прям почувствовал, меня прям прожгло. Сквозь года, как говорится, прожгло, чем-то иррациональным, другим измерением. Если бы мы жили среди волшебников, я бы поверил, что она меня видела в старости.

− Ерунда это всё. Чушь. Она эпилептичка. Она так глаза закатила, так эпилептики перед припадком, у нас как-то музыкант прям на сцене так грохнулся. Не связывайся с ней, Антоний. – Савва, поднялся, сходил на кухню, вернулся с последними, совсем разбитыми заготовками эклеров.

− Вот две штуки ещё.

− Спасибо Савва. – Я был совершенно опустошён ссорой с Тоней, я чувствовал себя хуже, чем после ссоры со Староверовым. Я налил себе чаю. Электрический самовар тоненькой струйкой цедил кипяток – вода заканчивалась. Савва рассеянно сказал:

− Я по жизни в растерянности. Вот девушки, да и женщины. Такая навязчивость. Не люблю я этого.

Савва что-то обдумывал, о Тоне он давно забыл…

Появился мой улыбчивый сменщик, мы попрощались и с Филипчиком, и с Петюней – охранник с сочувствием пожал мне руку, я сходил на кухню поблагодарить кондитеров.

Когда вышли на стоянку, Дан стал ругаться – а всего-то наступил на сливу. Савва поморщился и обратился только ко мне:

− Ночью прокатимся?

− Прокатимся! − обрадовался я, так паршиво было на душе, − после трёх.

− Я, так понимаю, не с вами? – сказал Дан.

− В три выходи с Тохой, − отозвался Савва с неохотой. − Да, Антоха?

− Да, Савва, − и я покатил на скейте, мечтая разбиться, впечатавшись в заборчик, попасть под машину и забыться в контузии.

Я катил и как назло ни на что не натыкался. Зачем она пришла? Она любит, мучается. Никто, кроме меня, не может оценить её по достоинству. Такие, как Дан, оценят стряпню и сверкающий унитаз. Посудомойка, хлебопечка − так её дразнили в школе. Это всё неважно. Важно то, что мы поругались и это навсегда. Опять Староверов, опять из-за него. Ничего это не мои болезненные подозрения! Я рад, что высказался, что ей в лицо. Правда глаза-то колет – пусть теперь знает всё, что я о ней думаю.

Глава девятая. Авария

Когда просыпаешься после конфликта, ругани, драки настроение пришибленное, временами поберушечное, просительское – хочется домогаться общения и грузить своими проблемами – жаловаться, особенно, когда обидел, унизил, всё ищешь и ищешь оправдания гадливости, прущей из тебя. Было около двух, когда я проснулся. Проснулся с камнем на сердце, такая непроглядная чёрная дума, когда становишься меньше ростом, тебя придавливает к земле совесть и ты не можешь парить, воспринимать краски жизни, быть весёлым и мечтать. Ты идёшь на кухню и пьёшь томатный сок – вино оказалось тяжёлое, именно по пробуждению стало ясно, что креплёное. Я ответил маме (три дня назад она вышла замуж в своей Италии), полистал её живописные фотки из виноградников − порадовался. Назад дороги нет, надо пережить расставание с Тоней, перешагнуть и забыть. Я посмотрел в окно, на пятачке неба молодой месяц, силуэты туч вокруг него. Холодные звёзды, холодный я, молодой месяц. Сейчас развеюсь, и к новому году уволюсь к чёртовой бабушке из этих проклятых «Мужиков», уеду к маме по гостевой, потом оформлю студенческую. Здесь осточертело всё! А бабуля… Ну… Придётся нанять помощницу, к сожалению только так. Я устал, мне надо отдохнуть. Чёртов тамада! Так подставил на всё лето! Ноги его, сломанные по пьяни, наконец-то срослись, сентябрь у нас весь забит, я просто умом поехал от этих празднеств, сентябрь я бы не пережил. Сентябрь – время свадеб, пусть тамада зажигает, мучаясь, или мучается зажигая. Новый месяц, новые звёзды. Я – пас, не могу больше наблюдать довольные рожи тупой расфуфыренной толпы.

Человек вычеркнул из своей жизни три месяца по собственной глупости. Я представил, как несчастный поломанный тамада пролежал в квартире всё лето, слушая детские крики за окном, кто-нибудь наверняка возил его в больничку на рентген и на процедуры, покупал лекарства. А я вкалывай вместо него… Сейчас прокатимся с Саввой – станет легче, «Всё пройдёт» − как было написано на перстне мудреца.

Звонок в дверь. Я удивился – Савва никогда не поднимался, всегда ждал в машине. Да и рано. Савва никогда не приезжал заранее. Договорились с ним в три, значит, без звонка выхожу без пяти три на улицу. У нас в городе в августе всегда неспокойно, я не буду выходить со двора на проспект. Савва подъедет во двор.

− Разбудил?

− Данище! Ты ли это?!

Дан не ответил, молчал.

− Скучно. Пообщаться не с кем. Достало всё. Скорее бы в свою квартиру переехать! Дома как селёдки в бочке.Лучше с тобой, Антоний. Хоть поговорить есть о чём, поспорить.

− Поспорить – рассмеялся я. Я был искренне рад Дану, быть наедине с самим собой невыносимо, с другом, пусть и бывшим, не так тошно. – Я зарёкся с тобой спорить.

− Можно подумать, тебе что-то доказать можно, − угрюмо сказал Дан.

− Тебе не кажется, Данище, что мы втроём неправильные?

– Да всё у нас как у людей. Меня только семья долбит. А так норм.

− Много народу по шоссе ночью гоняет?

− До полуночи многие. Ну а мы – как романтики, как символисты! Да, Тох? – ластился Дан.

− Ну даёшь?

− Я вот думаю: что такое любовь. Символисты твои думают?

− Думают.

− А средневековцы?

− И они, но больше о любви к Богу. Все о любви думают.

− Вот. Я значит как символист, а не как средневековец. И я так вот решил. Если бы у меня была такая Тоня, которая так меня любила, я бы женился не раздумывая. Но у меня нет. − Дан заговаривался, он явно нервничал. − А Савва специально тебя от Тони отводит, заметил? И при тебе её унизил специально.

− Нет. Никто никого не унижал.

− И знаешь: порш вообще опасный. Вот мне принесли сейчас комп в ремонт и там… − Дэн заговаривался, он явно нервничал.

− Ты…

− Что я? – он сыграл недоумёние на лице, все мы научились надевать маски.

− Ты и её унизил, и меня.

Дан ухмыльнулся как-то странно. Задрожал смартфон – Савва ждал нас внизу раньше времени − тоже странно, непохоже на Савву.

Мы вышли в ночь. Я волновался. Внимательно осмотрел двор. Дан прав – Савва специально унижал Тоню в моих глазах, отваживал от неё – это ясно. Но зачем? Неужели из зависти?

Дан тоже удивился раннему приезду Саввы:

− Мы с Тохой такие беседы вели! Возвышенные! А ты…

− Всё-таки с нами? – нелюбезно перебил Савва, как-то по-хозяйски, как командир. Никогда такого не было. Савва ночами становился лёгким, доброжелательным как дочь болотного царя из сказки.

− Ты же сам!.. – Дэн запнулся на полуслове.

− Я не приглашал. Ты − напросился. – С нажимом надавил Савва.

Дан отдёрнул руку от дверцы, брезгливо отошёл от машины:

− Я пас, я домой.

− Данёк! Не обижайся! – взмолился я. Мне так неудобно было перед Дэном, я же всё с Саввой, а Дэн всё реже теперь приходит, вообще появляется.

− Прощайте, − Дан обиделся ни на шутку, его глаза сверкнули в ночном свете фар.

− Да ладно, Данище. Не обессудь и не обижайся. Устраивайся поудобнее! – Савва странно себя ведёт. − Ты днём тошнишься в пробках, а по ночам летаешь, − пропел он. – Никогда Савва раньше не пел.

Я сел за руль. Кажется Савва был недоволен, но мне было всё равно. Он виноват из-за Тони, пусть томится, а я сейчас никому не отдам водительское место.

− Решили впустить несчастного мученика отвёртки и паяльника, ну-ну. Если что, я вас всё равно не простил. − Дан шмякнулся позади, хлопнул дверцей. − Посплю у вас тут на задворках, дома тоска и душно.

Стоп! Никогда раньше Дэн не жаловался на тесноту в квартире! Он жаловался на моральную обстановку! Что происходит?!

Порш поддался покорно, я замер в предвкушении, прислушиваясь к тихому мотору, порш летящий, скорость на нём не чувствовалась, если бы не выбоины, бугры и кочки.

− Вот молодец, Данёк. Летняя ночь, − усмехнулся Савва. – Если что, ты − свидетель.

− Какой свидетель? – рассмеялся я, а Дан схватился за ручку двери.

− Свидетель рассвета, − и Савва продекламировал: − Мы ехали вместе с рассветом…

− Угу. Сон в летнюю ночь… нет, свидетель в летнюю ночь, − бормотал Дан, он засыпал.

− На самом деле, Дан, лепота, – сказал я. – Обратно, когда поедем, солнце будет выскакивать из-за леса. Та ещё картина. Это полотно, краски − что-то нереальное.

− Ага. Полотно, если тучи не набегут. Всё, Антоха, газуй за околицу. Давно так втроём не катили, − Савва выставил руку в окно, стал отрешённым, он проветривал мозг, выкидывал из него все цифры, перезагружался для следующего дня. Савва уставал, они с отцом и мачехой выбивали клочок земли под маленькую гостиницу, мини-отель. Жорыч планировал построить её на пригорке, за рестораном, пока шёл торг насчёт стоимости земли.

Мы ехали прочь из города. Прохлада − нет! − холод хлестал в окно. Шоссе освещено, но чем дальше от города, тем фонарей становилось меньше. Скоро их вообще не останется. Поэтому Савва так любил ночные гонки. Опасность. Летом ещё не так, а зимой… Нас раза два занесло зимой на льду. Ночью пустынно, чувствуешь себя одним на всём свете, опасность подбрасывает на убитой дороге, подкидывает адреналин. Ночь с понедельника на вторник одна из самых спокойных. Можно оторваться по полной! Порш бесшумно летел. Если бы не открытое окно, скорость не казалась бы запредельной. Встречка напоминала о себе редко, да и по нашей полосе машины попадались нечасто. Но Савва по привычке командовал:

− Смотри: в ведро не врежься! – предупредил об автобусе.

− Ты смотри. То пазики, то теперь скотовозы нищету хоронят, − цинично заметил Савва, когда мы обходили по встречке лиаз с занавесочками, через них струился слабый свет.

– Да уж, японский ёжик. Встретили так встретили, – ухмыльнулся незнакомой ухмылкой Дэн и, заметив, что я наблюдаю за ним в зеркало, отодвинулся вправо, надел маску заинтересованности: − С похорон возвращается?

− В такое время с поминок, − улыбнулся я и обошёл дребезжащий всеми фибрами металла ведроид.

Из города двигались машины, попался и летун, вроде нас. Мы посоревновались, но летун улетел.

− Я не понял. Ягуар у нас на районе? – Савва удивлённо, ревностно вглядывался в темноту. Было чем озадачиться. Мы − самые быстрые на ночной дороге, мы распугивали редкие вёдра, а тут… Тут – ягуар…

− Да уж. Из ряда вон событие, − я нажал на гашетку.

− То пазики, то скотовозы, то ягуар, – нормально так.

Савва злился не всерьёз, если это и был ягуар, порш бы сделал его, но мы не самоубийцы. Савва ночью себе двести пятьдесят разрешает, я же больше ста пятидесяти никогда не рискую, ну чуть больше в исключительных случаях, как сейчас, когда соревновался и… проиграл, а рискнул двести.

Дан кемарил на заднем сидении, Савва парил в высоких сферах финансовых идей. На тридцатом километре фонарные столбы закончились. Мы ехали по самому тёмному участку шоссе: с двух сторон лес. Я сбавил скорость до ста, подскакивал на выбоинах – асфальт давно провалился посередине шоссе на этом участке, наверное это из-за лесного массива, наверное какие-то подземные воды так подтачивали шоссе снизу.

− Что за хрень! – Савва всегда матерился на этом участке. Савва не любил, когда скорость падала ниже ста, биться головой о потолок то ещё удовольствие. – Когда в конце концов тут и на бетонке фонари развесят! Едем вслепую. Возьми ближе к обочине!

− Забыл, как зайца на колёса намотали?

– Да никто его не наматывал. Он летел как футбольный мяч, а потом сам размазался по асфальту. − Савва захихикал. Он был доволен экспромтом. − Да возьми ближе! Там и дальше ямы.

− Окей, − я послушно прижался ближе к краю. – Может обратно, а? – спросил я.

Дан недовольно пробурчал что-то нечленораздельное – он чуть не слетел с сидения, когда я в сердцах дал правее.

− Нет. Дальше прокатимся, до нашего места. Жми норм.

«Нашим местом» называлась развилка у соседнего города. Когда несёшься на скорости без цели, просто для отдыха, главное знать место разворота, обозначить промежуточную цель… Но в этот раз мне захотелось развернуться на полпути. Савва всегда садился за руль сам на этом сложном участке, а тут он отдыхал и указывал. Я не хотел больше вести, но и не мог об этом сказать. Стиснув зубы и вцепившись в руль, я ехал и молил бога, чтобы лес скорее закончился. Тёмное одинокое шоссе стало пугать.

− Ну давай плестись теперь, черепахи твои родственники, не пойму?− недовольный Савва.

Я не стал спорить, но не успокоился, пока стрелка спидометра не упала до ста.

В зеркале я заметил отражение фар.

− Блин! Савва! Фары одиночные! – Я паниковал, страх сжигал меня, я не собирался скрывать своё состояние.

− Гони! – приказал он.

Нам нечасто, но попадались «доноры» − так Савва называл мотоциклистов. Как-то гоняли наперегонки с мотиками, один раз даже обошли. Обошли и встали – Савва был за рулём. И они остановились. Не наши великовозрастные байкеры, просто залётные мотоциклисты, и мотики неплохие – хонды, но наш порш всем хондам порш. Мы пожали друг другу руки и поехали дальше вместе, как бы в эскорте.

Я не собирался соревноваться, а вдруг ДПС-ники, к нам привалило недавно такое счастье.

− Гони! – заорал Савва.

Я прибавил для виду, но не сильно.

− Гони по полосе!

− Да пошёл ты, − не выдержал я. – Куда по полосе? А если по встречке кто?

− Гони! Затрёт!

Я притормозил, почти остановился: Савва не в себе что ли?

− Гони! – Савва выругался.

Я только успел закрыть окно, как мимо нас пролетел он, ночной всадник.

− Вилка руля хищная, на заказ, − сказал Савва. – При деньгах челик. А перчи, ценишь, какие?

Перчатки в свете фар переливались, светились. Перчатки! Я сразу узнал их. Валерий Яковлевич Баскервиль! Что это? Совпадение?

− Не волнуйтесь, друзья. Это скорее всего мой бывший начальник. Он поклонник таких гонок, и здесь случается. Подпольная кличка Баскервиль.

− Во начальники. А мы? Мы не начальники? Ну Антон! Пора выходить из спячки. – Может и ягуар твой знакомый, а? – я понял, что Савва не верит мне насчёт Баскервиля. Да я и сам себе не поверил.

− У меня есть знакомый с ягуаром. Но это дрянной челик. Даже червяк. − Я наращивал скорость: такие выбоины − бум, бум. Преследование бэхи Баскервиля безнадёжно проиграно, а значит у Саввы испортилось настроение.

− Неагрессивный вроде, − подытожил Савва, когда мы остановились у «нашего места». – Но странно: за ночь двое нас сделали как стоячих. – Савва выбрался из машины.

Я включил аварийное освещение, перебрался на переднее пассажирское место. Я не хотел больше водить.

− Что-то не светает почему-то, − крикнул я Савве и вспомнил, как остановил время в детстве. Обычно на нашем месте ночь убегала от солнца, небо светлело, а в июне краешек солнца уже выглядывал из-за края поля, тонким своим еле заметным бочком. Как в сказке про философа ежа и его друга медведя.

− Выехали пораньше! А светает всё позже, – раздался голос Саввы. Он шёл обратно из темноты. – Растолкай Дана, а то в пути приспичит.

− Я не сплю, − Дан тоже вышел в поле. − Поспишь тут, так колбаснуло, чуть окно не пробил.

− Сейчас начнётся ад, если они повернут, − ныл Дан, садясь в машину, − вдруг они за нами гнаться начнут.

− Что ты как каркаешь-то? Они по делу, проездом, почему они должны развернуться? – Савва снова давил, настаивал. Да что такое происходит-то?! − Всё. Светает. − Савва дал по газам.

− А по-моему непроглядная темнота, освещённость близится к нулю.

− О! Вот и они.

В зеркале я никого не видел. Тьма.

− Савва! Они?

− Они, − рассмеялся Дан и я понял, что они прикалываются, придумывают погоню, как неразумные детсадовцы. На утренниках в ресторане я сам разыгрывал такой театр с героями, Дан и Савва иногда пародировали меня, детские утренники в «Мужиках» – неисчерпаемый кладезь ироничных шуток.

− Да кто они-то? – Дан на заднем сидении встал на колени как малыш и смотрел в заднее стекло. Ему не хватало места, и он стал орать, чтобы я подвинул своё кресло, – пришлось двинуть − ногам стало тесно, колени под бардачком.

− Ягуар и бэха с мощной вилкой!

− Вы с катушек слетели. Темно. Нет никого. – усмехнулся я, должен же в игре кто-то оставаться разумным…

− Нам надо оторваться до того тёмного участка, − сказал Савва.

Я боялся смотреть на спидометр, стрелка перевалила за сто пятьдесят, потом за двести. Шуршание резины умоляло: сбавить. Всё это напоминало трешовый сюр. Мы были одни на шоссе и придумывали себе несуществующих преследователей.

Дан издевался:

− Отстали. Догоняют. Отстали. Догоняют. На мотах ямы ощутимее. Отстали!

Дан капал и капал на мозги, пока Савва не заорал:

− Пристегнись Данёк. Они затрут нас под косогор.

− Где ты видишь склон? – повизгивал счастливо Дан. – Плоско всё. Плоско! Лес за обочиной. Ослеп?

− Кювет. Я не говорил «склон». – Савва заорал так, что оглушил меня. Ну надо же: я думал Дан псих, а псих-то у нас Савва.

− Хватит, Сав. Ходовую убьём, − закричал я: тяжело оставаться спокойным среди двух психов. – Рычаги! Подвески!

− Окей, окей, − Савва ещё скинул и приказал открыть окно: − Стрелять будешь ты, Тоха, если приблизятся. Уяснил?

− Ты дебил? – удивился я и отодвинул сидение.

Савва дал правее.

− Ещё чутка левее, ближе к краю! – издевался Дан.

− Ближе к раю! – передразнил Савва. – Тоха! Садись за руль. Я постреляю.

− Мне пушку дайте, – приказал Дан. − Я в армии. Я лучше смогу.

− Отдай ему, Антоний.

Я с раздражением «передал» несуществующий пистолет и сказал:

− Два идиота.

− Боевой. На фиг врал? Э-эх: газовый…

И тут Савва сказал:

− В бардачке пест. Передай!

Я полез в бардачок, нащупал ледяной панцирь пистолета и передал его Дану, осторожно держа за дуло. Сто раз я лазил в бардачке. Пистолет положили недавно, раньше его не было.

Никогда в жизни больше не поеду с ними. Они издеваются что ли? Как над Тоней? Мне показалось, что Дан меня сейчас пристрелит, промелькнула такая мысль…

− Заткнитесь уже, – испугался я. – Скорость.

Дан стрелял в открытое окно, в темноту – холодный воздух бил, я не оборачивался, не смотрел в зеркало – мне стало страшно, страх сковал меня. Раз, два, три… Уфф. Дан закрыл окною

− Всё. Разобрались. Едем молча и следим, − голос у Саввы довольный, он казался абсолютно счастливым. Мне кажется, он понял, что я испугался. Навстречу стали попадаться машины. Да и перед нами вдали маячили задние огни. Савва стал сигналить, чтобы уступили дорогу. Машины жались к обочине. И уступали. Нам всегда уступали.

− Кажется, отстали, − сказал Дан.

− Да. Странно, что оторвались, − отозвался Савва и счастливо захохотал.

Мы проехали опасный тёмный участок, оказались на нашей дороге, родной мирошевской. Так мы всегда считали: до леса − наша, дальше – нет. Невероятно! Значит, тридцатка позади, а кажется ехал вечность с двумя рёхнутыми фантазёрами. Как я мог вообще с ними кататься? Кто втянул меня в это сумасшествие? Когда это произошло? Они шизы, психопаты. Люди для них не существуют. Они палили в пустоту, чтобы напугать меня. Им это удалось.

− Скоро фонари начнутся. Всё ок, − радовался Савва. А я смотрел на небо, оно не стесняясь открывало новый день, вязкое чёрное неприятное, подлое позади – от него остался тонкий шлейф горечи и обиды… Обиды навсегда!

Савва затормозил и сказал мне садиться за руль. Я покорно сел и решил гнать, что есть мочи, чтобы вернуться в город, в родной любимы город и больше никогда в жизни не выезжать.

Мы неслись, я заметил фары в самом далеке, в самом дальнем далеке. И это была уже не игра. Кто-то мчался за нами.

− Дан! Так ты рили отпугнул их? – вождение успокоило, у меня не осталось сил на страх, и я спросил почти спокойно.

− А ты думал мы дебилы? – спросил Савва и открыл окно.

− Как ты собрался палить, ковбой? – я решил отомстить хот так. – Данёк-то худой, а мы с тобой жиробасы.

− Повылезали ведроиды! – ругался Савва. – Как бы не пристрелить.

Я больше не отвечал. Я молча вёл. Гнал изо всех поршевых сил.

Утро приближалось немуолимо и вёдра попадались всё тупее – не уступали, мне приходилось сбрасывать перед обгоном, обгонял по встречке. Мотоциклист нас всё-таки достал. Манёвренность бехи победила скорость порша. Мотоциклист в светящихся перчатках. Он летел рядом с окном Саввы как привязанный, он выталкивал нас на встречку. Обогнал, нёсся перед нами, занимая всю полосу, так ещё и виляя.

− Смертник, − озадаченно процедил Савва.

У Саввы зазвонил телефон.

Савва взял телефон с торпеды.

Я смотрел вперёд и не видел, что там слева, с мотиком. Звонил Жорыч.

− Как там, Савва? Сон дурной увидел.

− Плохо! Нас ведут! – заорал Дан.

− Пасут, − сказал Савва. – Едут за нами. То есть уже перед нами.

− Кто?

− Бешеный мотик. Бэха.

− Осторожнее, Савва. По-тихому. Я звоню в ГИБДД.

Я сидел и от недоумения почти онемел от торжества. Мотоциклист отрывался. Поиграл и бросил! Я смотрел в небо, в горизонт, убегала от нас бэха с уникальной вилкой – вилкой для длинных путешествий, чтобы руки не затекали. Свет перчаток почти пропал в предутреннем мраке…

− Ты видел? Видел?! – торжествовал Савва. – Это я его пугнул. Пальнул в спину – он и испугался.

Я не слышал ни хлопков, не видел вспышек, решил Савва врёт, выдумывает.

Рассвет тут, на месте. Скорее бы краешек солнца! Солнце как спасение от ночных кошмаров. Но куда там. Небо светлело еле-еле… Август не июнь.

И тут машину толкнуло.

Я даже не понял, что произошло. Машину повело, накренило. Савва закричал: «А-ааа!» Я увидел тень − летучий голландец без включённых фар. Сильный рывок влево. Удар правее меня. Дальше треск. Подскакивания, удар мне под ноги, ноги как бы вжались в меня, мои ноги, им стало совсем тесно; впечатление − падаю, подо мной стало мягко – сработала подушка безопасности; и снова удар, какие-то вспышки. Резкая боль, в затылок как гвоздь вбили, и всё вокруг пропало.

Глава десятая. После катастрофы

Я очнулся, открыл глаза. Темно как на последней моей дороге. Кто-то (или что-то) коснулся моей руки, я услышал мужской гортанный голос:

− Антоний! – странные интонации. Я помнил: мы ехали на машине и столкнулись. Боль помнил, что меня куда-то тащили, помнил. Я стал шевелиться, проверяя на месте ли руги и ноги, пытался повернуться, крутить головой – жёсткая боль в голову.

− Где я? – сказал я, еле подбирая слова. – Почему так темно?

Мужчина с кем-то говорил не по-русски и не по-английски. Да это же наверное мамин муж. Она вышла замуж на днях…

− Какое сегодня число? – спросил я.

− Счас, Антоний, счас, − сильный акцент.

Раздались какие-то звуки, кто-то где-то ходил. Я пошевелился и потрогал голову – она была бинтах. Затылок ныл, там что-то колотилось, пульсировало.

Лежал как в бездне, услышал мамин голос.

− Мама! – я заплакал. Уж очень страшно было лежать в темноте.

− Антоний! – мама меня обняла: её запах, её волосы…

− Мама! Включи свет…

− Ты меня не видишь? – осторожный голос мамы.

− Нет.

− Как? Совсем? А лампу?

− Нет.

Я услышал вздох и нордически-спокойный третий голос:

− Не волнуйтесь, я предупреждал.

− Что такое? Я ослеп?

− Нет, нет Антоний. У тебя травма затылочной области. Но зрительные центры почти не задеты. Мы делали МРТ. Постепенно зрение должно вернуться.

***

Не буду подробно рассказывать о том, как я не видел, только слышал. Спокойный голос обещал, что зрение вернётся. Эти спокойные голоса! Сколько их я переслушал за последующие месяцы слепоты. Перевязки, перевязки, перевязки… Меня куда-то тащили, куда-то возили, кормили, обслуживали. Жуткое состояние, пограничное состояние, вне времени, вне пространства. И так – до суда.

Очнувшись, я не сразу сообразил, что левая рука сломана – я же шевелил руками, но оказалось, что я поднимал всё правую руку, а левая лежала с дощечкой, то есть лангеткой. Сказали − сотрясение мозга, немного порезана голова, просто зашили. Над бровью, на затылке, и ещё где то, на плече и лопатке. Я ещё успел подумать: хорошо, что я по офисной привычке достаточно коротко всегда стригусь не то что Дан, он-то отрастил волосья и собирает их в хвост. Я сразу стал осваиваться, как только голова стала меньше болеть, а кружилась или не кружилась, я не понимал – я же ничего не видел. Я лежал ещё неделю, потихоньку стал подниматься, ходить на ощупь. Сняли гипс. Рука похудела, осунулась − на ощупь мне так казалось.

На ощупь – я стал осваиваться. Как крот, выходил с помощниками в больничный парк. Удивительно: но я чувствовал жалость к себе поводырей, по интонациям, по разговору, по молчаливым паузам. Дни и ночи смешались. Мама… Всего три дня не омрачённого ничем семейного счастья. Но мне не было её жалко, вот вообще. Анализируя ситуацию постфактум, я пришёл к выводу, что всё покатилось окончательно в тартарары, когда она решила поехать отдохнуть в эту её Италию. В моей жизни было всего три недели счастья, и ничего, не плачу, мама же счастлива до сих пор, ну я ей подпортил кончено же любовь.

Мама первая всполошилась, забила тревогу – я же не ответил ей на вечернее сообщение в тот роковой понедельник. Ах да: я ж был не в духе. Она стала нервничать, что я не отвечаю, позвонила утром соседке. Но наша милейшая отзывчивая соседка тоже ничего не знала, позвонила в нашу квартиру, но ей никто не ответил. Тогда мама забеспокоилась не на шутку и позвонила Староверову. Он обещал узнать, и в тот же день сообщил маме об аварии. Мама вылетела ближайшим рейсом, а её муж – как только смог. Пока мама не приехала, то есть больше суток, рядом со мной находился Староверов, он дежурил в реанимации. Там меня держали в сонном состоянии, я ничего не помнил. В палате действие медицинской наркоты закончилось, я принимал обезболивающее и ещё разные лекарства. То есть был в сознании. Я спрашивал у всех, кто входил ко мне: где мои друзья. Медсёстры, санитарки, врачи – у всех спрашивал. Тёзка Антонио (а мужа мамы звали именно так!) как-то невнятно отвечал, оправдываясь, что, мол, плохо знает русский язык, но именно по его ответу, по тому, как резко он перешёл на итальянский, я понял: дело плохо.

Мучился неведением я недолго. В парк на прогулку пришёл следователь и сообщил, что Савва погиб, а Дан выжил, он сейчас в Москве, в первой градской. Следователю я рассказал всё, что помнил, что катили по ночной дороге, что соревновались с мотоциклистом, я выехал на встречку, а там без включённых фар кажется машина. Следователь спросил:

− А зачем вы выехали на встречную полосу?

− Сзади был сильный толчок.

− Понятно, – скрип ручки о бумагу. Счастливый! Он может писать.

Следователь приходил ещё три раза, выяснял и спрашивал. В итоге мама наняла мне адвоката. Меня перевезли в Москву. Я жил с Антонио, не знаю где, на какой-то квартире. Мы с Антонио ездили по врачам, по каким-то светилам. Все говорили, что постепенно я должен начать видеть. И я действительно в Москве стал видеть солнце, потом какие-то силуэты на фоне окон, но всё в красном или жёлтом тоне. Были дни, когда снова не видел, а потом – улучшение. Адвокат приехал ко мне в Москву и сказал, что скоро суд, и что не надо никому говорить, что я что-то вижу, начинаю видеть.

− Почему? – спросил я.

− Гарантии не дают?

− Н-нет. Обнадёживают.

− Понимаешь, Антоний, − сказал адвокат. – Данила Муравьёв был в сознании во время аварии. Обвинение будет строиться на его показаниях. Муравьёв утверждает, что ты был за рулём постоянно. Он ничего не знает о толчке сзади, утверждает, что его не было. Ты как думаешь: что это был за толчок? Была ли позади машина? Что ты видел в зеркала?

− Н-не помню, − я пытался вспомнить и не мог. – Помню, я видел утренний рассвет и радовался, что мотоциклиста больше нет, радовался, что он улетел.

− Но Муравьёв утверждает, что мотоциклиста он отпугнул пистолетом. И он вас не обгонял.

− Как не обгонял! − возмутился я и схватился за голову – так пронзило резкой болью.

− Да. Он так говорит.

− Он не может так утверждать! Это враньё. Они сначала прикалывались. Я испугался. И потом в бардачке пистолет. Я и не знал, что газовый, я решил, что они меня убить хотят.

− Это была сигнальная ракетница. Неужели ты не заметил вспышки?

− Н-нет.

− Но хлопки-то слышал?

− Ветер гудел. Скорость…

− Я видел протоколы его допроса. (Адвокат представлял меня на следствии.) Скорее всего, тебе дадут небольшой условный срок, лучше, чтобы ты оставался незрячим на момент суда. У тебя подписка о невыезде, но если тяжёлый диагноз и инвалидность, ты сможешь выезжать в больницы как сейчас. И ещё… − адвокат замялся.

− Что?

− У меня сложилось такое впечатление, умоляю: не нервничай. Против тебя на самом деле что-то готовилось. Ты должен был погибнуть, не Савва. Что-то пошло не так. Мне кажется всё было подстроено, но это бездоказательно, это моя чуйка. Ты же тоже почуял недоброе?

− Я стал богу молиться. У них такая игра, они прикалывались. И вдруг я понимаю, что пест настоящий. Я не знал, что он газовый, − твердил я, ещё и ещё раз переживая тот свой позорный испуг. – Может я зажмуривал глаза, когда он стрелял – я не помню. Такое состояние, знаете, живот сводило…

Я не мог придти в себя минут пять, адвокат терпеливо молчал, не торопил меня, дальше по привычке я стал горячо протестовать и возмущаться. С адвокатом я мог себе это позволить. Следователя я боялся, я представлял его спокойным и сухим человеком – я судил о его внешности по голосу. А тут…

− Я по-человечески тебе сочувствую, как человек, а не по обязанности как адвокат. Я не могу разобраться, что и как. Но что-то странно отвечает на вопросы Муравьёв. Лучший друг, говоришь?

− Да. Мы дружили. − И я рассказал всё с детства. Я смотрел на себя и свой рассказ как бы со стороны, вроде бы всё, что раньше – не со мной случилось, с другим человеком: школа и прочее.

− Пожалуйста, делай вид, что полностью слеп, даже если начнёшь видеть. Это может помочь тебе разобраться. Может, в зале суда ты что-нибудь поёмушь. Знаешь бывает: человек среагирует и выдаст себя. Взглядом, движением. Что-то прояснится лично для тебя.

− Но я не вижу.

− Суд не сейчас же, прогнозы у тебя хорошие.

− Вам сколько лет, Константин Маркович? – адвокат сидел на фоне окна и я видел силуэт тучного мужчины, мне подумалось: а сколько ему лет, наверное за пятьдесят, но голос такой вкрадчивый, понимающий, не старый.

− Мне сорок три. А что?

− Ничего, просто, − вздохнул я.

− У вас, у всех троих в крови нашли алкоголь, Антоний.

− Чуть выпили-то днём, то есть под вечер. Разошлись поспать. Муравьёв и ехать с нами не хотел. Я был за рулём, но я был трезв. А на обратной дороге за руль сел Савва. А после уж я, после тёмного участка.

− Антоний, в анализах нашли промилле. Это факт.

Я поговорил с ним на отвлечённые темы, когда отошёл от первого потрясения насчёт гипотезы Константина Марковича, спросил:

− Как там Дан?

− Нормально. Но ходить никогда не будет, − сказал адвокат, я видел, что он отвернулся и смотрит в окно, – с незрячими ж не церемонятся.

− Как?

− Позвоночник сломал. Вы-то с Саввой на подушках безопасности выехали, то есть Савва, увы, умер, но…

Я знал, как умер Савва. Ему перерезало артерию на шее обломком пластика, пока нас доставали из машины, или что-то в этом роде. Мама рассказывала, но она всё начинала плакать, я не уточнял. Антонио вполне сносно объяснил, что у Дана подушка не сработала. Это вполне возможно, порш у Саввы был после ремонта, я никогда не уточнял, откуда и та первая вмятина на задней двери, и последующие, которые он регулярно ездил выправлять. То есть, по мнению адвоката Константина Марковича, у порша это была вторая авария и подушку то ли не заменили, то ли она просто не сработала. Порш стоял на экспертизе. Именно на анализе волос и ДНК проверялась моя версия о том, что я вёл совсем не долго, не всё время. Но как они там что-то могли понять, когда мы с Саввой постоянно во время поездок пересаживались: то он, то я.

Я стал какой-то бездушный. Даже мысль о смерти перестала пугать меня. Из ночи в ночь – для меня теперь ночь не кончалась и не начиналась – прокручивал прошлую жизнь, особенно последний день, вечер. Всё плотно, насыщено событиями до предела – утренник в ресторане, наш обед, поездка. Я постоянно думал о Тоне. Она говорила, что мои друзья – колясочник и покойник. Я припомнил её выражение лица за столом, когда она смотрела на Савву. Наверное, она его просто не увидела, пустое место вместо Саввы. А Дана увидела. Но я так и не мог понять, какая картинка явилась Тоне − он что: сидел в инвалидной коляске за столом?

Видел я лучше и лучше, меня возили на разнообразные процедуры, клали в какие-то ванны, делали гидромассажи и массажи, я даже плавал с Антонио в бассейне, через день он возил меня на такси к остеопату. Когда не видишь, а потом начинаешь всё чётче и чётче различать силуэты – это как в фильме, где проявляются плёнки и печатаются фотографии, постепенно на бумаге возникает изображение. Пока я был с Антонио в Москве, мама училась в автошколе, ходила с адвокатом на слушания. Антонио в ноябре уехал – он не мог больше оставаться, из-за меня он забросил дела, здесь он на меня потратил целое состояние, но это было крохой по сравнению с тем, сколько он потерял в Милане. Мама успокоила, сказала, что нищета нам не грозит.

Во время суда я уже начинал видеть чётко, как и обещали врачи, но скрывал. Суды шли до конца ноября, их было три. На втором суде произошло моё окончательное прозрение. Именно тогда я понял, что имел в виду адвокат − быть слепым, да и глухим, вообще по жизни выгодно и удобно, полезнее для нервов. Я считался обвиняемым и мама меня провожала в «клетку». Но решётки не было, это был загончик со стёклами. Рядом со мной, но за клеткой, как поводырь имела право сидеть мама, и адвокат совсем рядом сидел, за столом. Он ко мне подходил. Сначала-то с непривычки на ощупь всё, я ещё нервничал сильно. На первом заседании суда всё какая-то муть читалась обвинением, я очень устал. Во второй день вкатили Дана – скрипы и шуршания коляски, от волнения я перестал видеть вообще. Когда Дан давал показания, мне прям горло перехватило от возмущения. Дан всё врал. Всё! Получалось, что я предложил ехать, что я уговорил его, я был за рулём. В общем, топил меня Дан по полной. Я злился, злился, у меня потекли слёзы от возмущения, я часто плакал после аварии, я как старик, как мой дедушка перед смертью, жалел себя, исключительно и только себя, все три месяца только себя. В какой-то момент я поднял глаза и увидел Дана в коляске: вспышка, что-то щёлкнуло в затылке, может я сделал какое-то резкое движение. Закололо в шее, потом стало жечь голову – будто пулю всадили в череп. И я увидел тёмное стекло и через него – Дана в коляске. Нечётко, но всё-таки увидел. При искусственном освещении, а не напротив окна! Я помнил, что сказал адвокат и виду не подал, я не сказал даже маме, у меня тут же, в этой клетке созрел небольшой план. Я и дальше притворялся абсолютно слепым. Зрение моё прогрессировало, я видел всё лучше и лучше, на третьем суде, я изучал слушателей, они как-то прыгали перед глазами. Затемнённое стекло скрывало меня от всех. Заседания проходили в таком полузакрытом режиме, в городе почти никто не знал о них. Мирошев, хоть и маленький город, но в нём – областная пересылочная тюрьма с незапамятных времён, и в суде постоянно слушаются дела, даже федерального уровня, суд у нас работает денно и нощно и, как правило, в закрытом режиме, − жизнь суда если не табу в нашем городе, то близко – моветон об этом говорить. Когда мэра убили, так информация просочилась спустя месяц, а тут – всего-то авария в пригороде. Все уже сидели и ждали судью, мне показалось, что у входа в зал, там где стоят гвардейцы, маячит Владимир. Он огляделся, он искал кого-то, подошёл к отцу Саввы, пожал ему руку, поговорил и в прямом смысле откланялся. У Владимира руки в тату, я видел их как тёмно-серыми, он всегда ходит в светлых футболках, даже зимой на улице. Остальные торсы в зале были в одном тоне – у всех же, кроме Владимира, рукава длинные. Это точно был он, деловой, спокойный, смотреть на мою клетку он избегал. Жорыч похудел в два, даже в три раза − другой человек, убитый горем и озлобленный… Отец Саввы испепелял меня взглядом, я скорее не видел, а чувствовал. Больно и в прямом, и в переносном смысле было смотреть на мать Саввы, затюканная и убитая горем женщина, чего не скажешь о его мачехе (я узнал её по блеску бриллиантов) − Николь Николаевна обнимала сына, мальчика лет тринадцати, и (мне показалось!) совсем не выглядела расстроенной. Я наблюдал из своей «норы» Дана, его отца и его маму. Мама Дана не производила впечатление человека, который боится выходить на улицу, боится общества − может быть горе из-за парализации Дана на неё так полярно подействовало, привела в норму. На суд пришла и Лиза, девушка Дана. Она давала показания ещё в первый день. Я поражался лживости и лицемерию всей этой судейской вакханалии, буквально все врали, и Лиза чуть ли не больше всех, врала и обо мне, всё врала, всё было не так. Я был слепышём, но пелена спала с моих глаз. Водитель машины, с которым мы столкнулись, утверждал, что не знал, что фары у него не рабочие, он ехал из ремонта, где починили всё и всё работало, а на дороге вдруг перестали фары светить. Адвокат представил документы из сервиса, где водителю всё чинили. Меня допросили ещё во время второго суда, очень коротко, в основном отвечал адвокат, называя страницы дела, куда вложены справки. Я дал свои сто раз повторенные показания, что за рулём был я не долго, только сел. Мой адвокат же строил защиту на стрессовом состоянии… По ходу суда я понял, что меня держат вроде как за поехавшего крышей инвалида, адвокат утверждал, что я инвалид первой группы по общему заболеванию, хотя инвалидная комиссия на днях дала мне вторую, а теперь, когда я начал видеть, я был уверен, что через год инвалидность снимут. В итоге мне дали два года условно, присудили выплатить ущерб потерпевшим, и Николаю Георгиевичу я тоже должен был выплатить ущёрб, я так и не понял моральный, или материальный. Я думал: как я после всего буду жить с Даном? Он, кстати, нервничал всё последнее заседание, постоянно глазел на меня. Хорошо, что семья Саввы переедет – об этом заявил на суде сам Жорыч, он объяснил, что оставаться после произошедшего просто невозможно.

Окулист поздравил меня и маму, обрадовал, что всё идёт на удивление хорошо, что мой случай – повод для серьёзной диссертации. У меня защемило сердце при этом слове. Я бы тоже мог писать диссертацию, если бы меня приняли в аспирантуру, если бы переехал с Тоней в Петербург как она предлагала. Окулист выписал мне первые в жизни очки с линзами-хамелеонами:

− Раз в месяц записывайтесь, будем смотреть динамику и менять очки.

Потянулись унылые будни, я сидел у окна и скучал. Не проходило дня, чтобы я не вспоминал тот ужин, тот вечер, когда всё ещё было хорошо и даже прекрасно. Не проходило ни одной ночи, чтобы я не вспоминал Тоню. На суде я разозлился и стал лучше видеть. У Тони все видения были тоже связаны со злостью. Ну почему я не верил её предупреждениям, считая их враньём? Почему я так покалечил свою жизнь? Да что теперь причитать. Савву не оживить. А Дана мне хотелось укокошить. Я мучился ещё и от подозрений. Баскервиль, ягуар, звонок Жорыча, странное поведение друзей, бывших друзей…

Однажды запикал телефон. Он нечасто пикал – так, разный спам, сообщения от банка в основном. На следующий день мама рано утром уехала в посольство выпрашивать мне визу, что было нереально – я ж судимый, с не снятой судимостью, с не выплаченным ущербом. Но мама всё равно поехала.

А мне позвонили и огорошили, что ко мне едет бандероль, доставка до квартиры. Ёкнуло сердце − из суда, или от адвокатов потерпевшей стороны. Сколько заказных мама получила за три несчастных месяца! Но впервые экспресс-почтой, всегда мама ходила на почту сама – приносили повестку. Это оказалось вообще не почта, а совсем другая доставка. Курьер даже не обратил внимание, где я поставил подпись – я вообще не видел графу бланка. Доставка была видно дорогая, курьер очень вежливый. Я вскрыл бандероль. Это было рукописное письмо! Я начинал потихоньку читать, мама покупала мне книги для детей с крупным шрифтом. Письмо от Инны, на фирменной бумаге компании. Почерк у Инны был круглый, без наклона, я не любил такие почерки в школе, теперь же я поменял к нему отношение: буквы чёткие, уверенные, с нажимом, нет лишних элементов, всё пузатенькое. Я читал через увеличительную пластину, а потом бросил так читать, и стал читать просто в очках, забыв о боли в глазах. Буквы скакали в глазах и танцевали, но я забыл обо всём на свете, я читал:

«Дорогой Антоний! Как ты живёшь? Я знаю, что с тобой произошло…

Странно. Об аварии в городе никто не знал – так уверял Староверов. Я уверен: слухи ходили. Но я знал точно: на похоронах Саввы были только самые близкие люди и несколько человек из ресторана. Школа, наш класс, не знали о смерти Саввы. Инна знает… откуда?

Больше того, дорогой Антоний, я знаю, кто это всё организовал. Это наш с тобой любимый Валерий Яковлевич. После двухнедельных раздумий-мучений, я решила отписать тебе.

Утром во вторник (Инна написала число аварии) Валерий Яковлевич пришёл на работу раньше меня. Я пришла раньше обычного, так как машина была в ремонте, я ехала на метро и не рассчитала время. Когда я только прошла холл и ещё не поднялась на наш второй этаж, я услышала из его кабинета крики. Он с кем-то разговаривал по телефону и кричал: «Откуда я знал? Я не знал, что это не он! Клянусь – на переднем сидении был он! Они оба блондины, ну перепутал». Я торопилась, вдруг ему помощь нужна, дверь в кабинет была открыта, он разговаривал по стационарному телефону, увидел, что я вхожу, сразу закончил разговор, брякнул трубу на базу и захлопнул дверь передо мной. Он был хмур и зол, попросил меня приготовить ему крепкий кофе. Когда взял чашку, так ошпарился. Наталья Николаевна тоже рано приходит, она поливает цветы. И Валера начал меня прям при ней поливать из-за кофе, ну словами – ты понял. У Натальи Николаевны вытянулось лицо, она сделала ему замечание – он её чуть не убил, прямо с кулаками полез на неё, и она полила его из лейки. В принципе, Антоний, реально выяснить, с кем он разговаривал в утренний вторник – он же говорил по стационарному. Я даже обратилась в компанию под предлогом, что много холодного обзвона и хотелось бы знать номера для блока. Но телефон оформлен на собственника мне неизвестного, только ему могут предоставить данные о звонках, а мне − нет. Всё прошедшее лето наш главный был хмур, после выходных приезжал ещё в нормальном настроении, а к пятнице зверел. В течение года (после нашего с тобой общения) у нас с ним наладились отношения, мы собирались пожениться, и он как-то мне сказал, что должен получить долю в каком-то бизнесе, и тогда сразу. Но в августе он сник, как я тебе написала выше. В конце ноября, в пятницу вечером, все ушли с работы, и я тоже собиралась уходить, а он остался. Я так удивилась – впервые он в пятницу задерживался, раньше-то, помнишь?, вообще не появлялся. Я стала подозревать его, стала ревновать – он мог на работе расслабиться с любовницей – такое случалось. Я ушла и вроде как случайно забрала общие офисные ключи, которые надо сдавать под роспись охраннику, а спустя час вернулась – вроде как вернуть ключи. Охранника внизу не оказалось, я подошла к экранам и увидела, что у нас в офисе мужчина. Я поднялась наверх – но в офисе никого не было, из кабинета Валеры слышались голоса, я решила послушать, о чём они говорят – вдруг дверь не закрыта. Но дверь была закрыта. Я подкралась. Я подумала: ничего же такого нет, я просто вернулась вернуть ключи. Антоний! Они говорили о тебе! Что ты ослеп, что ты ничего не видишь. Я не помню дословно. Но они ругались. Тот мужик говорил, что не может заплатить всю сумму, потому что «ты убил не того», а Валерий настаивал: ты ослеп и не сможешь писать, поставленная задача выполнена. А тот мужик опять ругался, что «какой ценой» и «невинного пацана загубил», а Валерий опять: что не ты должен был быть за рулём, а тот другой. Я поняла одно − тебя хотели прикончить. И ещё мужик говорил Валере насчёт шлема – там камера и его надо уничтожить, а Валера уверял, что не дурак, что давно камеру разбил. Но мужик настаивал, что и шлем должен исчезнуть. Валера спорил и мужик замолчал. То есть, я так поняла, в шлеме у него был видеорегистратор, как и у всех мотоциклистов. Я это знала – тоже мужик ругал Валеру и за это. Ты говорил Валера приезжал к тебе домой? Не было ли у него в руках шлема? Обычно он оставлял шлем в кофре. Я вернулась на первый этаж, положила ключи на стол охранника, взяла журнал и расписалась. Я молила Бога, чтобы никто не стал просматривать камеры и вроде бы пронесло. Во всяком случае, Валерий мне ничего потом не сказал. Да никто эти камеры никогда и не просматривает, если честно. Я заперлась в машине. Вышел мужик и сел в ягуар. Я видела его в зеркало заднего вида, я почти никак не могу его описать – он был достаточно далеко. Он весь в татухах, эдакий леопард или ягуар, руки и шея, несмотря на погоду он был в футболке, ну там и джинсы, спортивный такой и достаточно крупный нос. Антоний! Остерегайся его. Он хотел, чтобы ты погиб в той аварии! Это он разговаривал с Валерой, он ещё стал орать на пустую будку у шлагбаума. Видно охранник так надолго удалился, что до сих пор не подошёл к пульту – он кнопокой даёт сигнал, мы все заезжаем по звонку, автоматически, а у ягуара пропуска не было. Я сидела и тряслась, я молила Бога. Но этот бешеный достал из багажника железку-ломик и сломал шлагбаум. Я побыстрее за ним уехала. И послала это письмо. Я понимаю, что ты не видишь и тебе кто-то должен будет прочитать. Я знаю, что ты с мамой – они говорили о твоей маме, Валера постоянно повторял, что ты никогда не бываешь один и извинялся. Валера боялся этого мужика. Я пишу не только из-за этого, что тату-мужик заказал тебя Валере – так, имхо, я поняла. Я пишу, потому что Валера вчера погиб на дороге, я с его мамой ходила на опознание, ездили в подмосковный морг. В интернете никаких новостей об аварии, коллективу сообщили, что Валера поменял место работы, все соцсети он удалил после твоей аварии, так что интернет-друзья не забили тревогу. Думаю: заморозки и гололёд, но по-моему он переобувался на зиму – всё, что он говорил мне по поводу мотоцикла, я пропускала мимо ушей, жаль. Я боюсь тебе писать на телефон и на почту – ты же не видишь. Умоляю. Сожгите с мамой это письмо. Если ты хоть чуть-чуть жалеешь меня – сожги. Я знаю: ты кристально- честный. Попроси маму отправить пустое сообщение. Я пишу номер, это мой рабочий номер, если что, можно сказать, что ты случайно нажал. Пустое сообщение или точку с запятой, всё равно как. Окей? Это будет значить, что ты сжёг это письмо». (Внизу стоял номер телефона.)

Владимир! В наш век мгновенных новостей любая новость может затеряться навсегда. Ничего неизвестно о гибели Баскервиля. Моё дело тоже замято. Сколько аварий по Москве, по областям! «Запомни: новостник – властитель дум. Что захочет, то и выведет в главную новость. Захотим – полный игнор», − наставлял Владимир.

***

Пепельница Дана до сих пор стояла на подоконнике, как цветок на Цветочной улице в фильме. Натыкаясь на всё, что можно, я «побежал» на кухню, но сжёг я конверт и упаковку, завоняла хлором, конверт превратился в мягкий комок. Письмо я сунул в карман. Я решил сходить к Дану и серьёзно поговорить, пригрозить, что пошлю письмо, куда надо, если он не ответит честно: что всё-таки произошло?! Я надел хамелеоны, я опирался на трость. Я решил притвориться почти слепым. Я шёл, постукивая палочкой по двору до подвала. Было сухо, я замечал листья, я смотрел, как ветер гоняет их сморщенные мумифицированные трупы по двору – на улице декабрь-месяц, а снега ни в одном глазу. У подвала меня встретил на коляске Дан, он курил под навесом. Яприближался к нему, как бы не видя. Он перепугался, испугался, но и смеялся надо мной. То есть он злорадствовал по-прежнему.

− О! Тоха!

Я сделал вид, что испуган окриком, остановился, но не стал его рассматривать вблизи. По идее, он должен понять, что я вижу.

− Мне телефон починить.

− А ты шутник. Оптимист, да? – Дан страшно захохотал. Нервно. − Лиза! – крикнул он.

Я знал, что Дан по-прежнему работает в своём подвале. И сейчас даже больше обыкновенного – много скопилось невыполненной работы за время, пока он, как и я, мотался по больницам.

Показалась Лиза – я узнал её.

− Покурил, Данилочка? Пойдём за прилавок. – Вроде и не видит меня. Скользкая особа, лгунья.

− Нет. Я тут погутарю со старым боевым другом, − голос Дана дрогнул.

− Нет! − Лиза протянула что-то Дану. Опираясь на костыли, Дан «пошёл» к двери – Лиза шла рядом и страховала. «Шёл» − это сильно сказано. Я вспомнил одну книгу. Там мальчик так же волочил свою ненужную ногу. Дан же волочил две ноги, «шёл» на руках. То есть на костылях. Ноги спокойно можно было отрезать, ампутировать – ничего бы не изменилось, Дан бы без них даже лучше справлялся. И зачем ему это пальто а-ля шинель Грушницкого? Оно же мешается… Я отвернулся, смотрел на людей, выходящих из наших подъездов – они с интересом пялились на меня, мама всем интересующимся сообщила, что у меня было сотрясение мозга. Вскоре Лиза появилась и стала помогать мне: она впереди – рука назад, я за ней – держусь за её руку. Всё это мне напомнило сказку «Буратино», когда герои спускаются через волшебную дверь в чудесную страну. Дан приказал Лизе уйти. Я стоял у лестницы, не подходил к витринам, почти чётко видел Дана – его прилавок освещён. Дан ухмылялся недобро. Ну так: остаться без ног и по-доброму смотреть на людей…

− Давай свой телефон. Что у тебя там?

− Ничего. Мне надо спросить у тебя, Данила.

Он направил настольную лампу − поток электрического света чуть не убил мои выздоравливающие глаза, я закрыл веки.

− Кто тебе приказал так отвечать на суде?

− Как?

− Что я был за рулём.

− Так ты и был за рулём. Я, что ли, был?

− Но я же пересел. Я ж не всё время!

− Какая разница!

− Ну просто ты сказал неправду, что я вёл всё это время.

− Жорыч приказал, − луч всё бегал. – Наверное, чтобы больше ущерб, − хихикнул Дан.

Пусть луч, просто свет, сквозь кожу он кажется розово-серым. Кажется люкс – единица освещения. А может люмен… Жаль я не могу спросить об этом Дана, раньше бы обязательно уточнил.

− Жорыч сказал, что его попросили взять тебя на работу. Он считает, что если бы не ты, Савва был бы жив.

− А кто попросил?

− Думашь, мне расскажут?

− То есть Савва следил за мной. Вы оба следили, так?

− Да я был приставлен! – Дан бросил лампу. Она освещала снова его лицо. Я видел, что он мучается, он дрыгал руками, теребил что-то в пальцах, какую-то деталь. Сейчас ещё запустит в меня чем-нибудь…

− Савва сказал, ну помнишь, в тот злопамятный день, чтобы я помог тебя довести.

− Куда довезти?

− Да не везти! А до-вес-ти! Доводить, значит. Мы должны были тебя раздражать, потом ради шутки, прикола, хохмы – напугать. Как тебе больше нравится, выпихнуть тебя из машины и забыть на дороге.

− Как? – я опешил, стал хвататься за стену, в глазах у меня поплыло, но я удержался.

− Веришь, Тох, я ничего не знаю. Меня попросили. Мы договорились, что устроем игрушечные стрелялки, остановимся, и как бы в шутку оставим тебя одного на дороге. Мы должны тебя были просто оставить!

– Зачем?

– Не касалось это меня, – трясся Дан. – Не моё дело. Но я предполагал, что с тобой хотят поговорить по душам на ночной дороге.

– Кто?

– Не знаю.

− Ты не должен был садиться за руль. Ты должен был остаться на дороге. Я не знаю, почему вдруг Савва разрешил тебе сесть. Ты же вышел, обогнул машину и должен был так и остаться, дверь Савва должен был заблокировать. Но он, мне так кажется, просто забыл. Вот ты и сел, и повёл. мы должны были уехать.

− И ракетница для этого?

− Ну конечно. Они увидели, что тебя нет. И погнались. Этот байкер неизвестно откуда, ты ещё стал с ним соревноваться. Ну разве может порш бэху такую сделать? Савва видно просигналил. Я не знаю, что это означало. А тот второй на спорткаре дал тебе, он мчался за нами и выжидал.

− Но я не видел его!

Дан захохотал:

− Ты не ожидал, вот и не видел. Мы же тебя напугали!

− Мужик на старом ведре попался случайно думаешь? Он затормозил, он видел, что ты летишь. И оказалось: приличный же человек на этаком ведре… Такой удар, правда по касательной, а он на суде прям огурец, это в консервной банке-то. Я тебе скажу, Тох, − видно было, что Дан мне рад. Мы с детства росли вместе, мы всегда друг друга поддерживали. Сейчас мне казалось, что Дан забыл, что он калека, что он продал меня с потрохами. Он делился со мной, разговаривал. Я не слышал, чтобы кто-то заходил в дом быта. Неужели Лиза закрыла дверь, чтобы не мешали? Наверное Дан мучается совестью, вот и болтает, интересно: Лиза всё знает или нет? – Я тебе скажу по старой дружбе – у челика машина по ходу бронированная. А тот на спорткаре, они с байкером видно заодно, он спихнул нас вправо, на встречку – видно байкер успел ему сообщить о ведроиде. Я не пойму, зачем, не знаю, кто это… А про хозяина ведра знаю.

− Да ладно? – напрягся я.

− Он же говорил на суде. Ты не слышал?

− Н-нет. – наврал я.

− Да не упади ты. Там же перила, держись за них. – Дан старался замять дальше тему, кто этот мужик.

На самом деле я сыграл удивление. Я прекрасно помнил допрос на суде, мужчина был потерпевшим. Савва – погибшим по моей вине, а челик – потерпевшим. Он говорил, что он детектив, Дан врал. Я не мог перепутать. Машина у потерпевшего – древний москвич, но отреставрированный, и все внутренности – новые, он больше всего жаловался именно на это, машина только что отреставрированная, челик ехал реально фары чинить – они не работали, он рассказал на суде, что его мечтой было поучаствовать в автопробеге ретро-автомобилей, и он-таки поучаствовал. Я тогда ещё вспомнил нашего декана – он тоже помешанный и участвует в ретро-пробегах. Дэн меня дурил просто внаглую, неужели он считал меня ещё и глухим. А не сошёл ли он с ума?

Значит, меня должны были бросить на дороге, и Баскервиль… и Владимир ещё подъехал бы… должны были меня прикончить? Но получается Савва забыл заблокировать двери и всё пошло на смарку. Савва никогда бы не стал меня выпихывать, он драться и не умел. И Дэн не стал бы. Интересно: не Староверов ли всё это организовал? Неужели Тоня права? И как Староверов так быстро узнал об аварии − неужели в ГИБДД тоже есть любители рукописных псалтирей? Но нет: Староверову я нужен был живым. Впрочем, и без меня у него дела шли прекрасно. Кому нужно это переписывание, если есть три-де принтеры…

− Они тебя всё равно прикончат, Тох…

− А тебя – нет?

− А мне плевать, − заорал Дан. – Пусть! И тихо сказал: − Тот детектив тоже мертвец, от инфаркта помер… – Дан помедлил: – якобы от сердца. – Дан потёр ладони и сказал: − А следующий – ты, ты, ты. Жорыч ресторан продал, они в Сочи переезжают навсегда. Смотри не выплачивай ущерб. Пока не выплатил, ты им нужен. Выплатишь – уберут.

− Я за жизнь не держусь, Данила, − я решил схитрить. – Но ты мне скажи: кто заказчик?

− Понятия не имею. Мне задания давал Савва.

− А я думаю тот, кто нам в зад дал, вынес нас на встречку, тот и заказчик, – сказал я.

− Вот и я Тох, те же мысли, мы теперь с тобой – безногий и слепой богатыри. Мне Лиза эту сказку каждый вечер читает. Это такая сказка, такая… Читал? – Дан заговаривал зубы, уходил от ответов.

− Нет, Дан, успокойся. Что тебе приказали делать?

− Ничего. Мама всё рассказывала мне, я – Савве. По возможности должен был тебя ночами контролировать. Тоня твоя – Шерлок. Она меня раскусила. Она приезжала зимой. Я стоял курил, ну мне мама позвонила – она видела, что Тоня во дворе. Тоня угрожать стала, ну что я за тобой слежу.

Значит, Тоня была права. В Москве меня контролировала Оксана. В Мирошеве тоже не упускали из вида. Доводили в Мирошеве:то одно – то другое. Именно – доводили. Вели к краху. Но зачем?! Замкнутый круг.

Дан залился слезами, как маленькая избалованная девочка, я так и не понял, знал он или нет о заказчике, или просто слепо следовал указанием – а с него станется, он только с железками своими решения самостоятельно принять может, а делал мне олимпиадную презентацию – замучил вопросами, каждую ерунду уточнял, я тогда радовался, а сейчас думаю: Дан ведомый, ему надо всё указывать.

− Савва-то не погиб, его убили, − сказал вдруг Дан. − Машина перевернулась. Удар на тебя пришёлся, я-то даже сознание не потерял.

− Что ты видел?

− Нашу в кювет занесло, порш стал вилять, ну судорожно уже, завалился поршик на бок. Звон стёкол, а может и нет. В спине боль, немота в теле, вроде тела нет, и дышать тяжело. И как-то приспособился, лежу и жду, гибддешников жду – хотел уже крикнуть. Слышу – голоса. Думаю, раз голоса, то спасут же. А они ругаются, голоса. Возня какая-то, и мне под спину − тёплое потекло. Я думал, моя это кровь. А это Савву прикончили, я так считаю. Я не уверен, предположение моё такое. Если сразу он мёртвый был, так сразу бы и кровь под меня текла. Понимаешь?

– Да ладно. Кровь же медленно вытекает.

– Сразу понятно, что ты самурайские фильмы не смотрел. Сори, Тох, и не посмотришь, – Дэн усмехнулся. – Там с одного удара – фонтан.

– В фильмах тебе и не такое покажут.

− Не верю, что хозяин «Москвича» с выключенными фарами случайно ехал, – сказал я (я чуть не проговорился, что узнал в нём босса в бейсболке на суде), – они все втроём были в сговоре, а мы оказались в ловушке.

− Случайно! Клянусь! – горячо убеждал Дан, и я почти поверил. – Да что там говорит. Его в живых-то нет. И я думаю, его Жорыч укокошил. Ну не сам понятно. Нанял какого-нибудь мужика, мужика Загоскина, Филипчика кста, вполне себе. Следующий на очереди – ты. – Дэн наслаждался этим.

– А ты?

– Так я ж сказал, прокричал, – Дэн закрыл уши и заорал: – Мне всё равно. Всё равно мне! А ты не выплачивай, не выплачивай покойнику-то, да и Жорычу тебе назначили. Выплатишь – и прибьют. Ты часть заплати, чтобы надеялись. А можно и вообще ничего. Всё равно прибьют.

– Я не знаю, как такое возможно. Враньё. Везде враньё.

− Не убивайся. – сказал Савва в ответ на «враньё», значит, он был согласен, что вокруг ложь, неужели и сам лгал мне сейчас? – Естественный отбор, слышал? Мы попали под каток. Всё из-за тебя-ааа!

− Я не могу понять, у меня в голове не укладывается. Раз хотели выкинуть меня из порша, так выкидывали бы.

− Случайность. Что-то у Саввы щёлкнуло. Отвлёкся может, забыл блокануть двери. И ещё он азартный. А я тебе говорю – мотик, бэха эта, просто нас пасла, ну напоминание Савве, где тебя выбросить, ну или выставить. А он с ним – бодаться.

− Так он меня и посадил за руль.

− Неважно. Он же ракетницей в него стрельнул. И тот – в перчах, тоже в раж вошёл. У него вилка – ты видел? Сори. Только рёхнутый такую закажет.

− Но зачем? Зачем?

− Всё, Тох. Прощай.

− Зачем?

Он понимал: я не отстану. Ну и он хоть и без ног, я-то без глаз. Я теперь сто процентов хуже его, наконец сбылась его мечта. Он не второй, а первый. Я от него завишу. Но, положа руку на сердце, мы теперь с ним оба сотые, хорошо не двухсотые.

− Не знаю, зачем, ничего не знаю, – нервно огрызнулся Дан и прошипел явно с неохотой: – Попросили сказать, что за рулём был ты всё время. Два года условно – это ни о чём вообще, а мне медкомиссию теперь не пройти, − зарыдал Дан. – Жду – не дождусь, когда Лизок права получит. Не бросила, – сказал он с гордостью, с намёком наверное, что я-то один, а он, Дан, – с Лизком: – С Лизком стану гонять по нашему смертельному маршруту, вспоминать дела давно минувших дней (Он прав: между августом и декабрём не четыре месяца, а сорок лет!), летишь – и вроде как ноги есть, жду-не дождусь. Всё из-за тебя-я-я… что ты там натворил в своей Москве, что тебя в Мирошеве заказали-иии?..

Он идиот, он сошёл с ума. И Савва идиот. И Баскервиль дебил. Надо валить.

− Всё, Дан, я пошёл. К тебе клиент.

− Лиза! – позвал Дан и ту же настороженно спросил:− Ты увидел, что кто-то пришёл?

− Не-ет, ну что ты, − я скорчил наивную гримасу, − у меня теперь слух, как у ищейки. Слышишь: тук-тук по лестнице…

− Беги, Тоха, пока не поздно, пока не труп! Вали с нашего города навсегда, – он просвистел так противно, − всё равно найдут и мочканут. Лиза!

Меня задел клиент, протиснулся, сходя с лестницы, горячо извинился. Дедок, которого я видел давным-давно, лет пять назад, проковылял мимо меня, опираясь на неизменную палочку – мы с ним из одной команды. А дедок вроде живчик и помирать явно не собирается, судя по тому, как он бодренько общается с Даном, как трясущимися руками достаёт очередной смартфон, убитый повзрослевшим внуком… да уж. Как давно это было, когда я притащил к Дану Тонин айфон. Какие мы тогда были счастливые и даже не догадывались об этом.

Лиза помогла мне выйти. Я чересчур часто трынькал перед собой тросточкой, чтобы все видели, какой я навсегда слепой. Я видел, как жалеют меня соседи, они по моему, специально вышли на улицу посмотреть, кажется, они сторожили у подъездов, ждали у окон, когда я покажусь из дома быта. Надо притворяться слепым, раз уж вышел на всеобщее обозрение. Притворяться! Притворяться несчастным и дезориентированным, принимать помощь сострадальцев, пусть доведут до дома, хоть я и вижу подъезд. Я раньше-то выходил с мамой под руку, но впервые один. Только «слепота» могла меня спасти от неминуемой смерти. А вдруг меня выцеливают из какого-нибудь окна? Снайпер какой? Тогда надо стремительно гнать в подъезд. И я побежал… Плевать, что Лиза увидит, другие бегают же, паралимпицы, вот и я пробегусь. Мне казалось, что из окон, с деревьев, с крыши котельной меня взяли на мушку. Они везде и повсюду: осведомители, тайники, стукачи, ясновидящие… Дан своё получил, на всю жизнь, до конца дней. Получается и он, и Савва, − это я размышлял, вернувшись домой и запершись в ванной, ненавидели меня. Ну хоть бы кто-то сказал правду, спалил бы заказчика!

Чем дольше я находился в ванной, тем меньше хотелось выходить. Что-то невидимое, вязкое, накрывало меня, не давало успокоиться, просто сесть, как например вчера, и полистать детские книги под специальной лампой. Позвонила мама, огорошила, что переночует в Москве – она решила, кроме посольства зайти в консульство за документами насчёт меня, «обрадовала», что задержится: какая-то нелепая справка будет готова лишь завтра, а без неё никак, можно подумать, что справки сами себя готовят… Я запаниковал:

− В век высоких технологий какая-то справка?!

− Понимаю, Антоша, – безобразие. На том и стоят.

− Мама! Где ты остановишься?

− Не волнуйся. Я хостел сняла на ночь.

− Мама!

− Ну а что? Переночую.

К вечеру мне стало совсем не по себе. Я сел в ванну, в кармане зашуршало письмо Инны. Сейчас придут, найдут письмо и тогда точно прикончат – это улика против них. Нет! Я хочу жить! Жить долго и счастливо! Я сжёг письмо в пепельнице, а пепельницу разбил и растоптал. Я стал маниакально перемещаться по квартире и выть. А ночью я проснулся от звонка в дверь. Я подошёл к двери, посмотрел в глазок – стояли Инна и Баскервиль. Меня абсолютно не смутило, что вижу их на удивление чётко. Баскервиль держал пистолет. Значит, Инна тоже лгала: Баскервиль жив и пришёл меня добить. Я крадучись отошёл от двери, заперся в ванной, сел в ванну и задёрнул шторку, и почувствовал, что в квартиру вошли… Отлично, что я сжёг письмо, я ничего не знаю, ни о чём не догадываюсь. Они шарились, они что-то искали и угрожали мне последними словами… Они искали письмо! Я не знал, куда мне деться, я взял телефон, свет экрана больно ударил по глазам, очки куда-то запропостились. Я нашёл номер Староверова и решил ему всё написать. Но буквы на экране я не видел. Буквы плыли, но я писал, писал, чтобы потом смогли прочитать следователи, я всё ему высказал: он – убийца!

Староверов тоже оказался у меня под дверью. Но я хитрый. Я прятался в ванной. Рядом со мной притаились у двери Инна и Баскервиль. Тогда Староверов позвонил, карман завибрировал, я ответил – телефон-то в кармане.

− Не впущу и не надейтесь!

− Антоний! Впусти меня! – услышал я сразу из двух источников: из-за стены и с задержкой − из телефона…

Я вышел из укрытия – в квартире тихо. Я посмотрел в глазок и ничего не увидел, кроме тусклого света. Я не собирался пускать убийцу.

– Антоний! Я сейчас вызову МЧС и мы выломаем дверь! – сказали из-за двери и из телефона Староверов. Эхо… странное эхо…

Помирать – так с музыкой, я достал из кармана связку с ключами, отомкнул.

Глава одиннадцатая. Конец

Прошёл ровно год, как я позвонил Староверову. Я живу в старом добротном доме на улице Профессорская. Дом перестраивается и обустраивается, но внешне остаётся соцреалистической щитовой дачей – он как «Москвич», с которыми мы столкнулись: начинка новая, а из старого – кузов и редкие запчасти. Я, кстати, видел в сети тот зелёненький «Москвич» − он как игрушка. И дом мой, как игрушка, в доме жил писатель, семья обнищала и частично вымерла. Где-то здесь недалеко должна жить Тоня. Но я в центре, а она в лесу, на окраине; Профессорская − элитная улица. Рядом со мной, за непроглядным забором − потомки ковалера трёх орденов Славы, он был разведчиком в войну и брал языков, в посёлке он работал сторожем, сын его спился, а внучка вполне себе крикливая женщина. Соседи справа – так же как и Староверов выкупили участок, когда-то его хозяином был известный учёный, архитектор, там целый терем-теремок, тоже они реставраторов наняли, как и Староверов, теремок такой в патриархальном духе, с резными окошками и флюгером-петушком. Чиновничьи бонзы на Профессорской не живут, они прячутся в лесах и оврагах, ну и дороги асфальтовые к себе прокладывают – если в дремучем лесу вдруг асфальт – верный признак дворца – Староверов рассказал. Сам я редко выхожу с участка, только когда навещаем со Староверовым бабулю. Она держится бодрячком. Староверов организовал ей антенну, бабуля освоила скайп и общается с мамой и Антонио. Староверов отвозит меня в полицию, в УВД – я должен отмечаться ещё год. Дождусь погашения судимости и уеду к маме, может и раньше получится, а может и не уеду, или уеду и вернусь.

Когда я написал Староверову, он как раз был на Профессорской, он только-только купил дом, и жил-поживал, наслаждался – так он сказал. На самом деле, он очень занят, он – постоянная неутомимая деятельность, он – мозг всего, Мариарти мира рукописных и печатных копий. После нашей ссоры он полностью был погружён в свой бизнес. Эта дача – его третий скрипторий.

После разговора с Даном (он знал, что я всего боюсь, знал и специально пугал ещё больше!), у меня начались натуральные галлюцинации. Староверов утверждает, что никакие сообщения от меня не получал, просто мама позвонила и попросила меня проведать. Я, впустил Староверова и стал доказывать, что видел Инну и Баскервиля, они заходили в квартиру и искали письмо. Но ни в письмо, ни в оружие в руках Баскервиля Староверов не верил. Тогда я попросил найти в моём телефоне сообщение про бандероль. Староверов вместо копания в моём телефоне вызвал частного врача-психиатра, оказалось, что у меня был острый психоз – это бывает при шизофрении, а бывает и от сильных переживаний. Мне прописали таблетки. Я ни разу не пил таблетки, оставленные доктором на крайний случай – вдруг ещё кто-то придёт, но всегда держал их рядом, до сих пор держу. Поначалу в моё новое убежище ежедневно заезжал доктор и мы с ним беседовали. Староверов убедил меня: о даче никто не знает, но это невозможно в наше время, кому надо, узнают. Я не передаю Староверову мой разговор с Даном. Я рассказал ему не всё, не стал про Тоню. Я спросил о Владимире − Староверов красноречиво молчит в ответ. Но по-моему он не общается с Владимиром. Он не вспоминает ни о нём, ни о жене. Совсем недавно я случайно узнал, что он развёлся и переехал в Мирошев навсегда, иногда у него резко портится настроение, а на лице появляется маска ненависти. Я всё-таки склоняюсь, что Владимир заказал меня, причин я не то, что не знаю, а даже предположить не могу. Но вот Дан с Саввой согласились бросить меня на дороге. За что? Но не бросили по случайности, невнимательности Саввы. Что он подумал, когда понял, что не выаолнил просьбы и я сейчас поведу? Жаль, что я так был напуган, что не обращал на него внимания, только выполнял его команды как дрессированный пёс. Савва – это то, что нельзя было просчитать. Они хотели идеальное убийство, но Савва, как пишут в тырнетах, сломался. Наверное, я вызываю странные чувства у людей, от меня почему-то везде хотят избавиться. Сейчас я живу так – прошлого нет и не было. Надо забыть и спокойно жить, так мне советовал врач.

Полгода выполнял рекомендации врачей: глотал витамины, они приезжали с аппаратами, прямо на дому проводили процедуры и даже мини-операцию: ничего такого – просто луч, и я в него смотрел. Гимнастика в разных очках. Теперь я спокойно читаю, но в очках, пишу тоже в очках, каждый месяц мне меняют очки – зрение пока «гуляет», но амплитуда всё меньше. К весне я стал читать нормальные книги, почти не напрягаясь, к лету стал пробовать переписывать, я вернулся к знанию и книгам, и счастлив. Сложно начинать заново, втягиваться, я даже старославянский подзабыл, не понимал, но устав всегда со мной, устав − мой конёк. Староверов и уставом был недоволен, он требовал, ругался, но щадяще. Оказалось, что переписывание – лучшее лечение зрения, самая эффективная гимнастика. Я хорошо теперь вижу, вполне себе так. Мы много разговариваем со Староверовым, я осваиваю заставки, тренируюсь по расцвечиванию миниатюр – краски дорогие, натуральные. Читаю священные тексты с радостью. Но больше люблю нерелигиозные древнерусские памятники. Там такой абсолютно староверовский практицизм, а если перечитать внимательно – буквально культ капитализма, зря говорят, что наши предки жили в темноте, а в Европе была цивилизация – мы просто многого не знаем. Я не страдаю один абсолютно. Староверов заменяет всё общение с лихвой. Мне никогда с ним не скучно. А ему со мной. Мы что называется – команда. Я переписываю – и меня это успокаивает, я наслаждаюсь. Последние месяцы были подчинены уникальным рукописным копиям, ну – полурукописным, если начистоту. Староверов-то поторапливал – заказов очень много, но я и он уверены: дальше дела пойдут быстрее, я буду всё сноровистее и сноровистее. Деньги от реализации всего двух экземпляров ещё полностью погасили выплаты потерпевшим – по мнению Дана этого делать ни в коем случае было нельзя, получат все деньги и тогда прикончат. Но я не жду смерти. Если это Владимир, то ему теперь придётся прикончить и меня и отца, потому что если прикончить только меня – Староверов прикончит Владимира, совершит сыноубийство как Тарас Бульба. Ведь прикончил Баскервиля отец Саввы – мы с Инной так считаем, она заезжала в гости на правах бывшей начальницы. Она совсем не боялась Староверова и очаровала его.

Сознание, что мои книги в хороших руках, что они бесценны и нужны – вдохновляет, воодушевляет и примиряет с действительностью. Мне достаточно этой территории в восемнадцать соток. Я гуляю по ней. Я занимаюсь на турниках, бегаю вдоль забора, специально для меня – гравиевая дорожка, я много двигаюсь и живу как герои «Таинственного сада» − мама, когда я сейчас заново начинал читать, купила мне эту чудную детскую книжку.

Когда Староверов узнал, что я считал его виновником своих бед, он расхохотался:

− Да куда ты делся бы? Пожил бы как хотел лет до тридцати, а потом всё равно ко мне попросился. Каллиграфия – твоё призвание. А все твои страсти – ошибки молодости.

− Но не всем они так дорого обходятся.

− Уверяю тебя, Антоний, − серьёзно ответил Староверов, – всем. У других трагедия жизни растянута во времени, будет накрывать сожалениями постепенно, и, уверяю тебя, все, как и ты, теряют друзей. Навсегда теряют, а то и навечно. Тебя выкосило за три года. Или за два, а? А как ты любил этот мир… − Староверов растягивается в плетёном чеховском кресле и улыбается, он больше не меняет маски.

Староверов уверяет: весь мир – скрипторий. Человек думающий, духовный всегда будет одинок. Лучше жить в гармонии с собой в маленькой келье, чем в системе, где прожигает дни большинство. Но я заспорил. Я утверждал, что мир – это серпентарий, а не скрипторий.

Реставраторы здесь всё лето и осень, совсем не мешают, я их не замечаю в своей «келье» − так я называю свою рабочую комнату. Переплётчик и химик, технолог по чернилам, приезжают ко мне – я сам открываю им ворота. Я живу в гармонии, в бесконечности и ощущаю себя одним. Есмъ, переписчик, проводник мысли и слова древнего, мост между прошлым и современностью…

Мама живёт в Италии, в маленьком городке близ Милана − почти как Мирошев. Живёт мама в коттедже, с Антонио, котом, велосипедом, мама занимается садом. Но там – земля родит, а у нас − суглинок. На фото – поля, стога, скрученные рулонами, и мама на велосипеде. Всё, вся земля, расчерчена на квадраты как в Зазеркалье, в Европе мало места, не то что у нас в посёлке. По весне там − удивительные деревья с разными цветами на соседних ветках, в средневековых постройках − винные склады и ослики, навьюченные крынками с вином, морское побережье, виноградники. Мама ведёт видеоблог, у неё многочисленный паблик − русских в Италии много, а ещё больше желающих поехать, посмотреть, как она когда-то, туристом. Но без колледжа она превратилась просто в гида, пусть и с сотнями лайков; она прилично выучила язык и ждёт нас со Староверовым к себе в гости. Я наконец увидел своего тёзку, человека, который, имея винные предприятия и крупный бизнес, нянькой просидел со мной, слепышом, два месяца, в самые тяжёлые мои два месяца. Чем-то и я ему помогал, учил языку, объяснял. Антонио оказался подтянутым, спортивным, коротко стриженым, с залысинами и тоже в тёмных очках, как и я, он с удовольствием общается со мной по скайпу и спрашивает про мамины непонятные выражения, вроде «шуба − валенки идут» − я отвечаю, что это сленг, обыкновенный пионерский сленг и спрашиваю у Староверова ещё смешные выражения, но Староверов злится и молчит.

У меня в доме газовый пистолет без ствола, есть и ракетница, и сильный шокер, есть дубинка – я тренируюсь защищаться, я метаю ножики – у меня специальный щит для ножей. В посёлке летом бешеный барсук напал на девочку, но я скоро буду за таким забором, что вряд ли барсук или собака смогут пролезть, а вот белки перепрыгнут, у нас на участке много елей, развесистых таких, скрывающих дом. И на елях много белок, а под елями растут грибы. Белые! Красота! Чудо! У нас тень даже в самую жару. И зимой не скучно, слышны голоса, по нашей улице в школу ходят, я люблю послушать, выйти из дома и просто послушать под забором детские голоса, отроков не терплю – они много матерятся и гогочут, юродствуют. Я могу их всех видеть на экранах, у нас повсюду камеры наружного наблюдения. Но я люблю слушать, и глаза отдыхают. Я часто слушаю на аудио сказку о безногом и слепом богатырях, и вспоминаю Данька: как он, что с ним?

Когда я только переехал, боялся выйти из дома. В доме тогда не было даже элементарного туалета – надо было выходить на улицу. А я не выходил, отказывался есть и пить. И врач сказал Староверову, что надо срочно поставить новый забор – чтобы я не беспокоился. Пришли рабочие ставить временный забор, я сидел в доме и смотрел по камерам, как они валят старинный писательский штакетник, штакетник трещал, а я вздрагивал и сердце ёкало и ныло от испуга. Пошёл снег, первый в бесснежную зиму снег, и мне показалась в свободном неограниченном ничем пространстве: по дороге вроде бы идёт Тоня, в шапке, вроде походка её, семенящая такая и стремительная. Она идёт, и с интересом смотрит на рабочих, на дом, мне показалось прямо на меня, но перед окном мотаются еловые лапы. Я поверил, что это Тоня, но сейчас не уверен – Тоня полноватая, а та девушка – вообще нет. Да и видел я тогда ещё не очень резко. Тоня… Она здесь неподалёку, я не хочу с ней встречаться. Тоня – подарок судьбы, она предупреждала о слежках и подставах, но ошиблась в заказчике, в Староверове. Тоня – лучшее, что у меня было, ещё случай, когда я пытался остановить время, ну и поездка Петербург на всероссийскую олимпиаду, и как я на всех этапах звездил с презентацией сделанной Дэном. Конечно, я бы мог переехать к Тоне, как она и предлагала, и сейчас жил бы с Тоней, но тогда я не смог бы стать таким переписчиком, связью времён. Времени вне меня нет, всё замерло. Время течёт сквозь меня. Я – затворник.

Но я не забывал разговор с Даном. И себя подстраховал – написал, как всё произошло. «Открыть после смерти» − так называются мои сброшюрованные страницы, я несколько таких конвертов держу у себя, один экземпляр мы с адвокатом Константином Марковичем оформили нотариально, он меня возил к нотариусу, в знакомую уже мне контору. Пока ждали в коридоре у двери, я увидел Дэна. Он был на костылях. Он не заметил меня, то есть не узнал наверное – я сильно изменился, очень всхуднул, стал такой как Дан по комплекции, оправа бифокальных очки изменили моё лицо кардинально, и потом – я сидел, среди других «просителей». Ковылял Дан вполне сносно и наступал на ногу! Рядом с ним – беременная Лиза. Значит, не совсем он позвоночник-то переломал – ноги-то начали работать! Я прошёлся к кабинету, из которого они кажется вышли, присел. Из кабинета вышел босс в бейсболке. Значит, Дан врал насчёт его инфаркта, снова хотел напугать меня до полусмерти. И снова это ему далось. Интересно: какие у них дела с лысым детективом? Наверное какое-нибудь новое задание. Но вряд ли будет привлечена его мама – вряд ли объект, как я живёт в том же дворе. Я думаю Дана вынудили служить после той облавы на их точку в доме быта, всё везде у нас подконтрольно, своё дело нереально открыть и ни от кого не зависеть, никому не отстёгивать, слежка за кем-то, задание – тоже своего рода взятка. Но я Дана не оправдываю, просто пытаюсь понять.

Эпилог, рассказанный Тоней

Когда отцветает последняя хризантема и всё в мире готовится к зимней спячке, и душа, и мысли, и тело, она всё не наступает, спячка эта. Все поскальзываются на мёрзлых лужах и ждут снега. Вот и я – всё поскальзываюсь в старых «лысых» ботинках, всё жду снег, но не остального. Остальное в прошлом, в смысле – любовь.

После ссоры с Тохой, я места не находила от злости. Так унизиться перед этим отродьем, перед этим менеджером среднего звена, нет − низшего звена, холдеем, холуём, перед этим торгашом (забудем на секунду, что я тоже торгую), перед этим подхалимом, так ещё и воришкой. Вором его язык не поворачивается назвать! Успокаивало, что его отвратный дружок, такой весь из себя воспитанный и правильный, такой весь чсв-шный, серьёзный, с белесыми волосами и серенькими бегающими глазиками тушкана, что он до старости не доживёт. Когда разозлилась, сидючи с ними за столом, я видела перед собой пустое место. Пустое место! Стул есть, а этого его Саввы − нет. И хипстер волосатый, Данила, он станет сидячим в будущем. Я его увидела стариком на инвалидной коляске. Я его видела стариком во дворе, но там он стоял, но как-то неуверенно и в длинном пальто, оно закрывало ноги. Но может он просто из-за немощи в коляске, не разберёшь это долговременное будущее. Я сдуру приехала в ресторан, посидела с ними на веранде, выпила и поклевала закуску. Разозлилась. Они меня довели. Завуалированно довели. Те-то двое – не в лучшем виде или его абсолютном отсутствии. А гад-Антоний по-прежнему во всей красе. Ряса, сосуды с чернилами, тут и ручка, никаких перьев, и в очках, худой такой старик, чинный, монах. Тьфу! Только очки появились, в прошлой мой провидческий глюк очков кажется не было.

Постоянный августовский клиент по совместительству босс и детектив, объявился лишь в сентябре, подъехал прямо к участку. Когда он написал, я обрадовалась – не надо будет тащиться в ненавистный парк, ненавистный Мирошев, да и деньги на маршрутку не лишние. Я переживала, что была ему нужна из-за тайных покупок, а банки лишь повод, но нет – приехал банки прикупить. Он был в бейсболке, но чёрной, а не серой, как раньше. И приехал на удивительной машине – зелёненькой, старинной!

– Вы на «Москвиче»? – улыбнулась бабушка заказчику и закурила: – Конфетка!

– Да! – счастливо сказал он. – У меня пятеро жигулёнков. Но москвичёнок мой любимый, – сказал он расплачиваясь. – Пять лет! Неужели целых пять лет беру ваши гениальные разносолы?! И как удобно. В вашем посёлке живёт механик! Уникум! Вот выправил передок-то.

– Это папин друг детства, – встряла я.

– Как новенькая, а?

– Кустари, золотые руки, самородок, без них и жизнь не мила. – Я никогда не видела нашего клиента таким счастливым. – А все эти сервисы, одно напускное – не починили, понимаете, фары, вот и авария, ночью гнал машину, ретро-машину!, а фары не светят. А когда от них выезжал, всё светило. Вот вам и надёжный сервис. – Наш клиент и внимательно и тяжело смотрел на меня, может, мне показалось.

– Завтра ретро-пробег, будете самым-самым? – спросила бабушка.

– Щаз. Там на эмках буржуи выхваляться будут. – Детектив перестал счастливо улыбаться: – Там некоторые деканы некоторых вузов на «Чайках», а мы – простой народ… Откуда вы знаете о пробеге?

– Так по телевизору болтают. Улицы в Москве перекроют.

– Просто из пепла восстановил, из пепла! – стал взахлёб рассказывать клиент по второму разу! – Ехал в темноте с выключенными фарами, всю начинку восстановил, а с фарами в гараже обманули. И как назло в аварию угораздило.

– Да что вы? – сочувственно покачала бабушка головой.

– Молокососы гоняли. – Наш клиент снова странно посмотрел на меня, наверное подозревал, что и я вожу неаккуратно. – Восстановил к пробегу, успел! Тянуть пришлось, шпаклевать, красить, полировать. Буду подавать иск. Сам виноват – гнал машину полдня, и перед самым утром… такой удар. Странный был день, я чуть за рулём не заснул, если бы не авария, я бы так и кимарил, кимарил до смерти… В принципе легко отделался…

У меня был такой стресс после Антония, я уехала с дачи сразу, в тот же день. Не могла больше находиться ни секунды. На нашем участке шло строительство, бездельники-рабочие постоянно рядом, ставили новый дом… Но бабушке надо помогать, пришлось осенью приезжать на выходные и сидеть, вынимая косточки из тёрна, или таскать ведро, срывая с гроздей черноплодку. День сурка из года в год, из лета в лето. Дачу я возненавидела до предела. Если бы не этот второй участок, не пришлось бы подрабатывать тайником. Так можно договориться до чего угодно: если бы не умер дедушка, не пришлось бы подрабатывать тайником. Зачем я писала эти претензии и жалобы?! Не поступила сразу, поступила бы сама на следующий год. Зачем я согласилась на ту подлую операцию, из-за которой у Антония пошло всё под откос окончательно и бесповоротно? Да пусть бы пеня росла. Погасили бы кредит, ну и что, что кредитная история испорчена? Да «тьфу» на это! Вот ещё – каждым днём дорожить, чтобы должником не стать. У бабушки зимой хорошо торговля пошла, всё почти раскупили впервые, погасили бы тот кредит… Хуже обязательности и чувств долга нет в жизни черты.

И вот я всё-таки еду на дачу. А еду вот почему. Председатель в недружественном соседнем товариществе справлял очередной юбилей в «Мужиках Загоскина» и конечно же пригласил на торжество бабушку. И бабушка мне по телефону случайно обмолвилась, что в ресторане сменился хозяин. Эстетика поменялась, старина, но не «Мужики Загоскина», такая старина больше в церковность, в богатство, в роскошь, а раньше-то была эстетика трактира, разухабистой гулянки и мирской жизни купеческих семей. Я не выдержала и посмотрела страницу ресторана – я ж отписалась после скандала с Тохой, а тут – посмотрела. Новый директор ресторана – его брат, тот упырь с новостного портала. Сунулась на сайт его поганый – он там по-прежнему главредом значится. Фигаро здесь – Фигаро там. Значит, Тоха с ним теперь вместе. Решила съездить к бабушке, она была там, в ресторане на юбилее, может что ещё вспомнит, вдруг Антония видела…

Я шла от станции длинной дорогой. Я не торопилась. Впервые мягкий снег, снег встречал меня, он дождался моего приезда, ложится на чёрноту прошлого, на грязь, пожухлую подмёрзшую траву, припорашивает скользкий ледок, маскирует его под белый счастливый бархат – неверный шаг, и бух! – без ноги, или без руки, а то и без головы. Без глаз, без уха… (шучу). Я иду через посёлок. На Профессорской привычное строительство. Это зимой-то! Правда, бесснежной. Одинокая дача нашла-таки, по ходу, нового хозяина. Скоро старых героических хозяев и не останется, пришли им на смену богатые и успешные. Дача за старым забором, за богатырскими елями − хороший такой домик, с башенкой, терраса покосилась, а крыльцо не рухнуло. Штакетник лежит, как умирающий боец. Он хочет пустить корни, но − зима, он мёрзнет. Рабочие ставили новый забор, эти жуткие леденящие душу металлические листы между каменными колоннами. Всё. Не увидеть мне больше домика. Сейчас через пространство участка просматривается и соседний домик-ретро − тоже красотец, старенький, резной, с флюгером, а не какой-нибудь там стандартный коттедж…

И когда я шла по запорошенной улице, мимо проданного участка, я прокляла всё на свете. Мне мерещился Тоха: он стоит где-то у окна, в каком-то даже сарае, в очках таких затемнённых, в штанах спортивных (он носил или джинсы, или брюки, никогда трениками не увлекался) и модной пуховой куртке… Я запретила себе думать о нём. А тут – как видение настоящее. А дальше – что-то новое. Прохожу участок и вижу следы на белом снегу. Вереницу следов вижу! Но впереди меня нет следов – белая мягкая девственная дорога. Дети проехали, пронеслись на великах – следы от шин, чёрные бесконечные змеи, напоминают о наших чёрных делах, змеи – бесконечные шрамы на совести. Оборачиваюсь – а следы за мной. То есть, я видела следы за собой, не оборачиваясь! Вот что бывает, когда возвращаешься в ненавистные места, которые напоминают тебе о любви. То Тоха мерещится, то начало с концом меняется местами. Одним словом – Зазеркалье. Я Тохе советовала эту книгу прочитать, но он не любил детскую классику, он по своим летописям скучным с ума сходил…

2019, 2021, 2022

Другие повести из цикла «Отроки Мирошева»:

«Чипсы», любовная повесть

«Момент силы», трилогия

и др.

Примечания

1

Цитата Аврелий Августин «Исповедь»

(обратно)

2

Цитата. То же.

(обратно)

3

Диабетик появляется в повести «Дачные гладиолусы» из цикла «Отроки Мирошева»

(обратно)

Оглавление

Пролог, рассказанный Тохой

Часть первая, рассказанная Тохой

  Глава первая. От крючков к уставу

  Глава вторая. Ученье − свет

  Глава третья. Сам по себе

  Глава четвёртая. Конфуз на корпоративе

Часть вторая, рассказанная Тоней

  Глава первая. Вторая волна

  Глава вторая. Дедушка

  Глава третья. Незваные гости

  Глава четвёртая. Задание выполнено

  Глава пятая. Новое задание

  Глава шестая. Контрольная закупка

Часть третья, рассказанная Тохой

  Глава первая. Босс в бейсболке

  Глава вторая. «Новость»

  Глава третья. Шапка и краги

  Глава четвёртая. Предложение

  Глава пятая. Банки с клубничным вареньем

  Глава шестая. Встреча

  Глава седьмая. Дан в гостях

  Глава восьмая. Первое свидание

  Глава девятая. Любовь и мнимые ловушки

Часть четвёртая, рассказанная Тоней

  Глава первая. Узнавание

  Глава вторая. В квартире у Антония

  Глава третья. Видеть старость

  Глава четвёртая. Осень-зима

Часть пятая, рассказанная Тохой

  Глава первая. Мама

  Глава вторая. В универе

  Глава третья. В кружке

  Глава четвёртая. Оксана

  Глава пятая. Инна

  Глава шестая. Ресторан

  Глава седьмая. Цвет фруктовых деревьев

  Глава восьмая. «Предсказание»

  Глава девятая. Авария

  Глава десятая. После катастрофы

  Глава одиннадцатая. Конец

  Эпилог, рассказанный Тоней

*** Примечания ***