Из жизни Раисы [Роза Моисеевна Старошкловская] (doc) читать онлайн

Книга в формате doc! Изображения и текст могут не отображаться!


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Роза Моисеевна Старошкловская
Из жизни Раисы



Старошкловская Р.М. Из жизни Раисы. Лит. обраб. А. Кардашовой. Рис. А. Николаева.
М.: Детская литература, 1972



Предисловие

Когда Розу Моисеевну Старошкловскую просили рассказать о своём детстве, она рассказывала про «девочку Раису». Так проще, удобнее, не надо всё время говорить: я... я... я... И детство уже так далеко, что Роза Моисеевна невольно смотрела со стороны на ту маленькую девочку, которой когда-то была она сама.
Недолго эта девочка была маленькой. Уже девяти лет она стала «большой», отец взял её за руку и привёл в швейную мастерскую. И ничего в этом не было особенного: старшую сестру тоже девяти лет отдали «в ученье». Правда, настоящее обучение швейному ремеслу у девочки Раисы должно было начаться только на третий год, а пока что — грязная работа на кухне, уборка, стирка...
Но Раисе очень хотелось поскорей научиться шить. Она по ночам пробиралась в мастерскую, где часто работали по целым суткам, и смотрела, и училась.
Раиса попала в мастерскую незадолго до революции 1905 года. Она подружилась с мастерами и постепенно узнала от них, что царское самодержавие опирается на капиталистов и помещиков, что рабочие страдают от гнёта капиталистов, что существуют профессиональные союзы, которые защищают рабочих. Раиса на себе испытала силу защиты профессионального союза портных. Она вступилась за подругу, которую избила хозяйка. Союз портных решил дело в пользу девочек, а на хозяев наложил штраф.
«Бунтовщица!» — грозно говорил хозяин. Но Раиса его не очень боялась. По совету мастеров она добилась того, что хозяин стал платить ей за работу раньше срока, потому что Раиса уже давно работала настоящим заправским подручным в мастерской.
«Бунтовщица!» — ласково говорил ей председатель союза портных, Максимов, и давал Раисе поручения, временами трудные и опасные. Раиса на всё была готова, чтобы помогать бороться за справедливость.
В апреле 1903 года Р. М. Старошкловская впервые была арестована за «призыв к первомайской забастовке». Её довольно быстро выпустили, а осенью того же года снова арестовали за участие в конференции портных Поволжья, и она просидела в тюрьме больше двух лет.
Много трудного и жестокого пришлось ей испытать. Но не все служащие в тюрьме были жестокими. С благодарностью вспоминала Роза Моисеевна писаря Васю, надзирательницу Евдокию Васильевну, фельдшера Захара. Эти люди сочувствовали «политическим» и облегчали жизнь Раисы в тюрьме как могли.
Р. М. Старошкловскую приговорили к ссылке в Сибирь, но ей удалось бежать за границу. Нелёгкая была жизнь в эмиграции — без прав, без денег, без документов. С утра до ночи работала девушка на хозяев, которые пользовались её трудным положением и старались платить как можно меньше.
Три года прожила Роза Моисеевна за границей, потом вернулась в Астрахань, работала, училась, за два года осилила семь классов гимназии, поступила на Высшие женские курсы в городе Саратове, сдала за восьмой класс и поступила в университет на медицинский факультет.
Учась в университете, Р. М. Старошкловская продолжала работать, и саратовский союз портных «Игла» избрал её в саратовский Совет рабочих депутатов, а в университете курс выбрал в комитет союза студентов.
В 1918 году Роза Моисеевна Старошкловская вступила в ряды Коммунистической партии большевиков и студенткой четвёртого курса добровольно уехала на фронт, сражалась против белогвардейцев.
Позже, уже в мирные годы, Р. М. Старошкловская закончила медицинское образование и много лет проработала хирургом, спасая жизнь и сохраняя здоровье людям. Недавно увидела свет её книга по хирургии.
По рассказам Розы Моисеевны о девочке Раисе писательница А. Кардашова написала книжку для вас. Но сама Роза Моисеевна эту книгу увидеть уже не сможет: в декабре 1971 года она скончалась.
Мы уверены, юные читатели с большим интересом прочитают эту правдивую книгу о детстве и юности коммунистки-бойца Ленинской гвардии.


Что Раиса любила

Раиса любила наряды. Она часто бегала в Губернаторский сад. Там гуляли самые разодетые барыни во всей Астрахани. Раиса внимательно разглядывала каждую. Это ей было нужно. Она «снимала» фасоны, чтобы шить куклам платья. Раиса выбирала себе подходящую барыню, медленно шла ей навстречу и запоминала, чем отделан воротник и как на юбке проложена тесьма. Потом она обходила барыню сбоку, разглядывая рукав от плеча до обшлага. И, наконец, заходила сзади — тут было много интересного: большой бант, шлейф, оборки... И можно идти за барыней долго и рассматривать всё подробно, пока та не обернётся. А тогда — в кусты. Дома Раису ждали ножницы, и она кроила один фасон за другим. Сперва из бумаги, потом из лоскутов. Она весь день возилась с ножницами и даже на ночь клала их под подушку — ведь совсем рано, когда все спят, можно покроить и пошить на свободе. И вот она вертит куклу и прилаживает на ней юбку и рукава, и прибавляет, и убавляет, и протыкает куклу иголкой, чтобы прикрепить пояс, и вдруг... «Нет, это платье тебе не идёт, у тебя чёрные волосы!» Что же делать? Платье прилажено, крепко-накрепко пришито к самой кукле. А, что тут раздумывать! Раз! Раиса отрывает кукле голову с чёрными волосами и приставляет новую — с рыжими волосами из крашеной ваты.
Куклы у Раисы одевались очень модно — гораздо моднее, чем она сама, её сёстры и мама. Раиса подумывала о том, чтобы сшить себе платье, — восемь лет, уж пора бы! Но ведь нужен материал, лоскутами не обойдёшься, а новое шили только старшей сестре, а когда её платье переходило к Раисе, с ним уже нечего было делать.
«Хорошо, что лето в Астрахани длинное, — говорил отец, — дети долго бегают в ситцевых платьях и босиком, и овощи летом дешёвые...»
Отец был переплётчиком, зарабатывал немного, а детей — семь человек. Босые, в застиранных ситцевых платьях и рубашонках носились ребята по пыльным улицам, толклись на пристани, где вечно стоял густой запах рыбы и нефти, смотрели, как разгружаются баржи, шлёпали по дну пересыхающего летом канала, и до глубокой осени не надо было думать, во что их одевать. О том же, чем их накормить, отец думал всегда сам.
Раиса любила ходить с отцом на базар. Они приходили туда в поздние часы, чтобы купить всё, что нужно, подешевле. На базаре уже было тихо, сонно, покупателей мало, под ногами хрустели капустные листья, и было слышно, как жужжат мухи. Отец долго и обстоятельно рылся в кусках мяса, зачерствевших и тёмных по краям, и продавцы не мешали ему выбрать кусок получше, даже извинялись — заветрила говядинка, с утра лежит.
«Ничего, — говорил отец, — сварится, хорошо будет. Возьмём, Рая, вот этот кусочек».
И мясо на базаре уже «заветрило», и овощи «привяли», и рыба «уснула», но отец покупал всегда толково и дёшево. Весёлые шли они домой. Отец тащил корзину с продовольствием на всю неделю, Раиса несла селёдку и всю дорогу думала о том, как она увидит селёдку на столе, разделанную, с луком, с уксусом. Куски селёдки в сиянии подсолнечного масла так и стояли у неё перед глазами. Только много ли Раисе достанется? Ладно, зато сейчас она несёт селёдку и дышит вкусным запахом.
Отца уважали не только торговцы на базаре, но и лавочники. Когда у него не хватало до получки, ему давали в долг сахар, макароны, крупу. Знали, что отец честный, аккуратный: когда скажет, тогда и отдаст. Но торговцев он всё равно не любил. «Не обманешь — не продашь!» — вот что они говорят. А кого обманывают? Рабочих. А рабочие что? Много получают? А ведь они честно работают, никого не обманывают, — говорил отец, сидя в сумерках на завалинке у своего дома. — Не смотрите, что у рабочего руки грязные и одежда рваная. Зато душа у него чистая. Он сочувствие имеет к товарищу, потому что сам нуждается... Дать бы рабочим вдоволь хлеба и образования, установили бы они справедливость на земле».
Соседи слушали отца. Многие соглашались, другие качали головами — как же это без капиталистов, без полицейских? Не может этого быть.
Отца уважали, одобряли, но только на улице. Дома — нет. «Угодишь ты куда-нибудь за эти разговоры! — сердилась мать. — Что мы тогда будем делать? И так не хватает на жизнь».
Бывало, приготовит мать обед, разделит всем поровну, — смотри-ка, ведёт отец нищего с улицы, сажает его за стол. А если кто из детей недоволен, велит отдать свой кусок. Пусть почувствует, что такое настоящий голод. И дети чувствовали и в другой раз сами делили с бедняками свой обед. Мать просто из себя выходила: «Подумать только! У родных детей отнимает и чужому отдаёт!»
«Ничего, — говорил отец, — пусть привыкают. Всё равно наши дети будут тружениками, и на жирные куски им надеяться нечего».
Отец часто повторял: «Своих детей, всех до одного, сделаю рабочими, но такими, которые научатся грамоте и после рабочего дня будут читать, читать, чтобы всё узнать, и тогда они найдут правильный путь для уничтожения несправедливости на земле». Слова «справедливость», «правда» отец говорил радостным голосом, с поднятой головой, и Раисе казалось, что это светлые слова. А тёмные слова — «несправедливость», «обман» — он произносил грозно, опустив бороду и глядя из-под бровей.
Отец всегда боролся с несправедливостью и обманом. С лавочниками боролся, с заказчиками боролся... И детей своих учил не лгать, не обманывать. У двери на гвоздике висел ремешок для мальчиков.
«Кто пролил у меня клей?» — спрашивал отец. Если кто-нибудь из мальчиков смело подходил к нему и говорил: «Это я!» — отец не очень сердился. Если же все молчали, каждый получал ремешка.
Девочек отец не бил, зато мать раздавала им подзатыльники за дело и без дела.
Отец внимательно присматривался к тому, во что дети играют, он старался уловить, что каждого больше интересует. «Если человек будет заниматься тем, что его интересует, — рассуждал отец, — он лучше будет работать, больше принесёт пользы».
Одного из мальчиков отец отдал в обучение к часовщику, другого стал учить переплётному делу. А Раису куда же? Конечно, в швейную мастерскую. И вот Раисе исполнилось девять лет. Уже большая, понимает, что она в семье «лишний рот». Ведь старшая сестра тоже в девять лет ушла обучаться ремеслу. А теперь Раиса уйдёт, двоих уже за столом не будет, — отцу с матерью легче.
Хотелось Раисе идти в мастерскую? Она не знала. Хотелось учиться шить, но это когда-то будет, только через два года на третий. А пока — помогать хозяину с хозяйкой.
А какие они?

В мастерской у Ритермана

Утро, а ничего не видно. Улицы Астрахани утонули в холодном осеннем тумане. Только белокаменный Кремль с золотыми головками, словно огромный корабль, плавает в туманном море.
Раиса вышла из дому, крепко держа за руку отца. Оглянулась — дома уже не видно. Поглядела прямо перед собой — тоже ничего не видно, сплошной туман.
Позади Губернаторской улицы, позади главных магазинов стоял большой старый дом. Вот к нему-то и подошла со своим отцом Раиса. Туман стал пореже, и дом можно было рассмотреть.
Нижние окна дома наполовину уходили в ямы, обложенные кирпичом и покрытые сверху железной решёткой. Некоторые стёкла были разбиты и заткнуты тряпками, другие заколочены фанерой.
— Кто тут живёт? — спросила Раиса.
— Тут общежития для рабочих, — ответил отец, — и мастерские.
А выше, над подвалом, окна были тёмные, сквозь толстые прутья железных решёток виднелись пыльные стёкла.
— А там?
— Там склады продовольствия, — сказал отец, — муки, крупы...
А ещё выше, над рабочими общежитиями, над складами, сияли высокие, чистые окна с кружевными занавесками. «Там, наверно, живут богачи!» — подумала Раиса. Они с отцом остановились перед широкой парадной дверью с разноцветными стёклами, и отец дёрнул ручку звонка. С улицы звона почти не было слышно, а как он, наверно, разносится по всему дому! И Раисе стало страшно. Что же там, за дверью? Дверь открыла красивая девушка в коротком фартучке. Она вопросительно посмотрела на Раису и её отца.
—  Дома ли господин Ритерман? — спросил отец.
Девушка не ответила, притворила дверь, и Раиса увидела сквозь щель, как она побежала вверх по лестнице.
Через несколько минут девушка спустилась и сказала, что если пришла ученица, то можно поговорить с хозяйкой, а хозяин очень занят.
— Нельзя ли мне всё-таки подождать, когда он освободится? — сказал отец. — Я хотел бы договориться с хозяином, мужчиной, это будет более серьёзно. Ведь я отдаю в ученье свою дочь!
Девушка предложила Раисе с отцом подождать в прихожей. Здесь стояло несколько стульев, круглый стол с грудой модных журналов. У стола сидели две нарядные женщины, которых Раиса тут же стала разглядывать.
— У этой воротник гипюровый, пуговички жемчужные, — шептала она. — У той по всему лифу встречные складочки и бархатный воротник...
Вдруг отворилась дверь, из комнаты вышла дама в хорошо сшитом синем костюме, отделанном чёрной блестящей тесьмой, и за ней... ох, наверно, это и был сам Ритерман. Уверенный, строгий, румяный, с небольшой бородкой и узкими чёрными глазами. Он пообещал даме в синем костюме прислать ей готовое платье в пятницу и, не глядя на Раису и её отца, пригласил на примерку следующую даму. Отец привстал, хотел приветствовать хозяина, но тот повернулся к нему спиной.
Отец побледней, присел на кончик стула и стал всматриваться в модный журнал, стараясь скрыть обиду.
Когда Ритерман проводил вторую заказчицу и пригласил третью, отец больше не пытался приветствовать его. Раиса подметила, как хозяин скользнул взглядом по ней и её отцу. Ей стало холодно от этого взгляда и захотелось уйти, но она не решилась сказать об этом отцу. Теперь они остались одни в прихожей и ждали, когда же их вызовут. Но никто не приходил. Они ждали долго-долго. За дверью послышался разговор, смех девушки, и она выскочила в прихожую. Увидев Раису и её отца, горничная очень удивилась — она совсем про них забыла. Отец Раисы попросил её передать хозяину, что ждёт его уже больше двух часов. Девушка сказала, что хозяин прилёг отдохнуть и поручил хозяйке переговорить с ними, но она тоже пока занята.
— Передайте, пожалуйста, — сказал отец, — что я решил дождаться хозяина.
Девушка исчезла, и опять Раиса и её отец долго-долго сидели и ждали. Наконец появился Ритерман.
— Я хочу поговорить с вами о моей дочери... — начал отец, вставая.
— Я. очень занятой человек, — перебил его хозяин, — и вы могли бы поговорить с моей женой. Ну говорите же!
Отец стал рассказывать о том, что Раисе только девять лет, но она обнаруживает большие способности к шитью и кройке, и потом, надо же договориться об условиях...
— Какие условия? — опять перебил его хозяин. — У меня разговор короткий: беру на три года. К столу, за работу — на третий год. Жить будет у меня, на праздники могу отпускать домой. Во всём подчиняться хозяйке, ко мне ни за чем не обращаться... А здорова ли она? — вскрикнул вдруг хозяин, пронзительно глядя на Раису. — У меня дети, ещё заразит...
— Она у меня здоровая девочка, — уверял отец, — не болеет никогда. — И стал прощаться, собираясь увести Раису, чтобы она приступила к работе с начала недели, «в добрый час».
Но хозяин предложил Раису оставить, потому что работы много, девочки, которые работают у него, не справляются. Только отец хотел возразить, как из комнаты вышла высокая, полная женщина с ребёнком на руках. Раиса смотрела на неё во все глаза. Конечно, это была хозяйка, и Раисе она понравилась. Лицо нежное, румяное, чёрные глаза смотрят приветливо, чёрные кудряшки падают на белый лоб. А ребёночек совсем такой, как мама: полненький, надутенький, с кудряшками. Он размахивал пухлой ручкой и говорил: «Бу... бу...» И после каждого «бу» у него на губах вздувался пузырь. Раисе он так понравился, что она засмеялась. Ребёнок взвизгнул и потянулся к ней.
— Смотрите, смотрите, — закричала хозяйка, — ребёнок к ней пошёл, он её полюбил! И ты люби моего Яшку, чтобы он у тебя не плакал, как у Доньки. Он Доньку не любит!
Яшка обнял Раису за шею и прижался к ней.
Хозяйка взяла у Раисы ребёнка и увела её в комнаты. Хозяин кивнул отцу Раисы и со словами «в добрый час» пошёл за женой.
Отец постоял в нерешительности и, опустив голову, тяжело направился к двери.
Думал ли хозяин, господин Ритерман, такой важный, такой надменный, что с этой новой ученицей войдёт к нему в дом столько хлопот, столько неприятностей... Он и не разглядел эту козявку. А что её разглядывать? Девчонка и девчонка. Ситцевое платье, большие башмаки, длинная русая коса. Щёки розовые — значит, здорова. И всё. И хозяйка ничего такого не думала. Ей Раиса даже понравилась.
— Я тебя буду держать около себя, — ласково говорила она Раисе. — А с Танькой, Донькой и Нюркой ты дружбы не води. Они у меня будут на дровах, на посуде и на побегушках. Пусть возятся в грязи, а ты будешь с ребёнком. Держись от них подальше: у Доньки мать — попрошайка, у Нюрки отец — пьяница, Танька без отца, без матери. А ты хоть из бедной, но из хорошей семьи. Только ты не забывайся, ни в чём мне не перечь, а то будешь опять голодать в своём семействе... — Это хозяйка просто так говорила, для острастки, а сама ни о чём таком не думала.
Но с хозяйки-то всё и началось.

Комнаты, кухня, мастерская

— Укачаем ребёнка, тогда я тебя накормлю, — сказала хозяйка.
Раиса обрадовалась. Она уже давно хотела есть. Из дверей спальни, где она сидела с Яшкой, доносились запахи. «Борщ! — говорила про себя Раиса. — Интересно, со сметаной или нет?» Потом запахло тушёным мясом с морковью.
Хозяйка покрикивала на девочек: «Куда поставила?.. Убери!.. Принеси!..»
Раисе захотелось посмотреть на Доньку-попрошайку, Таньку безродную... Она перегнулась с Яшкой на руках и заглянула в дверь столовой. Вот эта лучше всех! «Танька, смотри уронишь!» — крикнула ей хозяйка. Другая тоже ничего, худенькая только очень. А эта — так, обыкновенная.
Хозяйка накормила младших детей, девочки быстро убрали со стола, и горничная Маруся стала накрывать для старших. За стол сели хозяин, хозяйка и две их старшие дочери.
Ребёнок давно спал у Раисы на коленях, рука у неё затекла, и вся она застыла, сидела как каменная, даже есть больше не хотелось. «Всё-таки нехорошо, — думала она про хозяйку. — Она меня обманула. Сказала — вот укачаем Яшку... Он уже давно спит, а я сижу, сижу...»
И вот наконец хозяйка позвала Раису на кухню. Раиса была такая сонная, что не разглядела ни кухни, ни девочек, ни поварихи. Все вместе они поужинали тем, что девочки принесли со стола хозяев, все вместе вымыли посуду и прибрались в кухне, и в двенадцать часов повариха разрешила девочкам укладываться спать. На широком сундуке лежали три плоские ватные подушечки.
— Подушечку я тебе завтра сошью, — ласково сказала повариха, — а сегодня так поспишь. Ничего, вчетвером вам теплее будет.
Раиса проснулась оттого, что ей было холодно: девочки во сне стянули с неё одеяло. Видно, ещё не было шести часов — все спали. Раиса полежала с закрытыми глазами, вспомнила, что было вчера. Хозяин — страшный. Но ведь он сказал: «Ко мне ни за чем не обращайтесь». Значит, Раисе до него и дела нет. Хозяйка ни капли не страшная. И какие у неё хорошенькие колечки надо лбом! У Яшки такие же. Он тоже славненький. Только зачем хозяйка так ругает девочек? Вот они рядом спят. Что в них плохого? И как это Раиса может с ними не дружить? Они же все на одном сундуке спят. Что, она отдельно будет себе на полу стелить? Вот Марфа, кухарка, спит отдельно, так ведь она взрослая! И взрослая, и добрая. Как хорошо, что в кухне главная — Марфа! Раиса тихонько слезла с сундука и пошла осматривать кухню. Ещё не рассвело, но большую белую печь посреди кухни было ясно видно. По одну сторону печи стоял сундук, на котором спали девочки, по другую — кухаркина кровать. Раиса разглядела, что у кровати было только две ножки. Вместо двух других — кирпичи. Марфа, как и девочки, спала одетая, укрывшись рваным тулупом.
Раиса подошла к двери, и ей показалось, что где-то тихо говорят.
Она открыла дверь в сенцы и увидала полоску света из другой, неплотно прикрытой двери, посмотрела в щёлку и сразу поняла: вот здесь самое главное. Всё, что она видела до сих пор: примерочная, спальня, столовая, кухня — всё это не главное. В большой низкой комнате стоял пар или дым, и в этом дыму свет больших висячих ламп казался розовым. На гладких столах, заваленных грудой материалов, скрестив ноги, склонив головы, сидели мастеровые и шили. Раиса долго стояла, прижав лицо к двери. Мастеровые, не поднимая головы от работы, изредка переговаривались глухими, тихими голосами. Звякали ножницы, шуршала материя. «Хочу сюда, — думала Раиса. — Хочу сюда».
Раиса вернулась в кухню. Марфа растапливала печь.
— Ступайте, девочки, за дровами, пора! — сказала она.
Раиса тоже пошла в подвал, и девочки принялись таскать дрова на кухню и в комнаты. Здесь было целых пять печей. Натаскали дров, затопили печи, убрались в комнатах, спустились в кухню. А в кухне Марфа уже сливала воду с картошки и ставила чугун с лопнувшими горячими картофелинами на стол.
— Заправляйтесь, девочки; заправляйтесь! — говорила Марфа. — А то хозяйка только в восемь часов хлеб отомкнёт, так и останетесь не евши. Сами знаете, какая спешка начнётся!
— А где он, хлеб-то? — спросила Раиса.
— А в сундуке! — весело ответила Танька, которая Раисе больше всех понравилась. — Мы на хлебе спим!
И все принялись чистить горячую картошку, макать её в крупную соль и есть.
Потом началась спешка. Надо было приготовить завтрак на двадцать пять человек мастеровых да на хозяев отдельно, всех накормить, за всеми убрать, посуду перемыть, только тогда кухонная семья садилась вокруг сундука и доедала, что останется. Но рассиживаться было некогда. Марфа начинала готовить обед, а девочки чистили картошку, мыли чугуны, стирали... Работа никогда не переводилась.
Раису часто оставляли с Яшкой. Он не хотел отпускать Раису и плакал, когда она уходила. Но Марфа заявила, что она не справляется на кухне со всей работой, пусть дадут ей ещё девочку или какого-нибудь парня в помощники. Тогда хозяйка стала отпускать Раису в кухню до обеда.

В комнатах было чисто, но скучно: очень надоедал Яшка. Скорей бы Маруся пришла. Та самая Маруся, которая впустила Раису и её отца в этот дом. Маруся была мастерицей, а по утрам работала за горничную.
Раиса, ещё не увидев Марусю, сразу узнавала её лёгкие, быстрые шаги и шум ветерка от её платья. И вот начинало мелькать в комнатах синее платье. Маруся, в коротком фартучке, с тряпкой и метёлкой из перьев, приближалась к спальне, где сидела Раиса с Яшкой.
Вот она, стройная, хорошенькая, с блестящими русыми волосами на пробор, в ушах, словно капельки воды, переливаются крохотные серёжки.
Раиса быстро сажает Яшку на ковёр, раскрыв руки, мчится Марусе навстречу и ловит её, как большую птицу. Обхватит колени и смотрит вверх на её милое лицо и мягкие карие глаза.
— Ах ты моя хорошка! — говорит Раиса.
Маруся смеётся. Раиса отступает назад и оглядывает её всю, с ног до головы.
— У тебя на платье ни стекляруса нет, ни гипюра, ничего-ничего, даже пуговичек мало, а какое красивое платье! И сама ты такая красивая, Маруся, ты как барышня!
— Ах ты кузютка! — Маруся обнимает Раису. — Разве я похожа на барышню, на хозяйскую выдру Эмму, например?
— Что ты! — говорит Раиса. — У тебя личико беленькое, а у той всё в веснушках и нос толстый.
— А на Тамару? — Карие глаза Маруси становятся недобрыми. — Знаешь, как я её по утрам затягиваю! Пот с меня градом льёт, а она всё равно бомба бомбой! — Маруся горделиво поводит плечами. — Не хочу быть барышней, злые они и неумехи. Пуговицы пришить не могут. А я что хочу, то и сошью.
В кухне хоть и дымно и грязно, зато весело. Там девочки, там Марфа. Раиса очень её полюбила и старалась как можно лучше ей помогать. В комнатах хорошо и плохо, в кухне хорошо и плохо, а лучше всего там, где шьют.
В мастерской часто работали по ночам, особенно перед праздниками, когда было много заказов.
Ночь. Марфа похрапывает у себя на постели, девочки спят. Раиса спрыгнула на пол, сунула ноги в башмаки и вышла в сени. Постояла в темноте перед дверью в мастерскую. Тихое, приглушённое пение слышалось оттуда. Раиса приоткрыла дверь. На столах под большими лампами с розовым зубчатым пламенем, как и тогда, в первый раз, сидели, скрестив ноги, мастеровые. Они пели, склонив головы над работой. Не было слышно отдельных голосов, и песня словно стелилась над столами вместе с дыханием людей. Раиса увидела знакомую голову Маруси в белой косынке, с дрожащими в ушах серёжками, тихо подошла к ней и стала рядом. Маруся мельком глянула на Раису. Она метала петли и пела.
Когда песня кончилась, Маруся спросила:
— Хочешь, научу петли метать?
Раиса кивнула. Тогда Маруся взяла обрезок сукна, просекла в нём особыми ножницами петлю, вынула из высокой, круглой, как булка, подушечки иглу с чёрной шёлковой ниткой и стала показывать, как нужно работать. Раиса сразу поняла и выметала довольно красивую петлю. Маруся внимательно её оглядела и даже показала соседке:
— Смотри, кузютка-то!.. Когда следующую будешь вымётывать, иголочку втыкай впритык к соседнему стежку. Только нитку на нём не задевай!..
Раиса уставала, конечно, после целого дня работы, но как только наступала ночь, она шла в мастерскую. И сон как рукой снимало! Тут была настоящая жизнь! Раиса забиралась на стол и работала вместе со всеми. Хорошо тут было ночью! Страшный хозяин спал. Крикливая хозяйка спала. Надоедливый Яшка спал. И можно было петь вместе с мастерами и разговаривать о чём угодно. Это мастера разговаривали, Раиса-то не знала, о чём разговаривать. А мастера говорили странные, непонятные слова: «эксплуатация», «союзы», «забастовка», и произносили их так, словно эти слова были очень важные и очень смелые. И пели мастера по ночам свободнее, громче. Как-то затянули весёлую.
— Под эту песню можно танцевать! — сказала Раиса, вскочила на ноги, растопырила руки и давай выделывать всякие коленца.
Мастеровые побросали работу, хлопали в такт в ладоши, хохотали, а Раиса на столе под лампами трясла плечами, поводила головой, и вскидывала руки, и топотала башмаками, точь-в-точь как танцовщица, которая ходит с шарманкой по дворам.
А на следующий раз Раиса принесла бубен. Она сама его сделала — приклеила к решету полоски бумаги, и они развевались и шуршали. Теперь она была совсем как танцовщица. И так Раисе было тут хорошо, так ей нравилось, что серые, усталые лица мастеров веселели, глядя на неё.
Только под утро приходила Раиса на свой сундук и, пригревшись возле девочек, засыпала. И Марфа не будила её до прихода хозяйки, а девочки работали за неё.

«Наймите извозчика!»

Чего Раиса не любила, так это ходить с хозяйкой на базар. То ли дело с отцом! Разве он когда-нибудь позволял Раисе нести корзину или мешок? Только селёдку. Ах, как пахла селёдка у неё в руках! А с хозяйкой... С базара хозяйка шла впереди, большая, здоровая, на каблуках, с белым шарфиком на шее, с одной только маленькой сумочкой, а сзади две девочки тащили огромные корзины с продуктами.
— Ну, ну, — покрикивала хозяйка, — что застряли? К огурчикам подбираетесь?
«Хорошенькая! Завитушки на лбу! Приветливая!» Это только в первый день хозяйка понравилась Раисе. Сейчас Раиса её терпеть не могла. И девочки её терпеть не могли.
Когда они шли рядом и переговаривались, хозяйка расталкивала их:
— Бездельницы! Я вас научу болтать, когда хозяйка торопится! А тебя, Райка, выгоню, если будешь дружить с этими нищими, безродными дрянями, — и опять убегала вперёд.
Девчонки кривлялись у неё за спиной, шли вперевалку, животом вперёд, как хозяйка, показывали ей кукиш, высовывали язык. За квартал от дома их встречала Марфа и помогала тащить корзины, приговаривая:
— Деточки вы мои, как же вас опять нагрузили! Хоть бы помогла им немного, ведь надорвутся, лучше ещё раз сходить.
— Не твоё дело, старая, — отзывалась хозяйка. — Второй раз на базар! Ишь что выдумала! Мало я для вас, дармоедов, работаю... А жалеть их нечего, они хлеб едят. Что я, даром их кормить буду?
Раиса всё придумывала, как бы отомстить хозяйке. Она так её ненавидела, что даже Яшку, её ребенка переставала жалеть. Возьмёт да шлёпнет его. Пусть он ревёт, пусть хозяйке будет плохо!
Хозяйка хватала ребёнка и с визгом выталкивала Раису за дверь.
Раиса уходила, оглядываясь в дверях, и видела, как Яшка рыдал, уткнувшись матери в плечо, как вздрагивал его кудрявый затылочек, а хозяйка прижимала его к себе и тоже чуть не плакала.
И Раиса сердилась, сама не зная на кого — на хозяйку, на Яшку, а может быть, на себя?
— Да, — ворчала она себе под нос, — сейчас-то ты его жалеешь, а чуть что, наподдашь почище моего.
А на базар хозяйка всё-таки брала Раису, потому что Нюрка была слабее, Нюрке приходилось помогать, и хозяйка всю дорогу ругала её дармоедкой.
Однажды шли они с базара; хозяйка впереди, помахивая сумочкой, Раиса сзади тащила корзину.
— Скорей! — подгоняла хозяйка. — Скорей!
Раиса заторопилась, споткнулась о камень и упала на мостовую. С разбитыми, окровавленными коленками явилась Раиса на кухню. Хозяйка тащила за ней корзины.
— Батюшки! — вскрикнула Марфа. — Довела! — Она грозно глянула на хозяйку.
Та грохнула на пол корзины и скрылась за дверью.
— Иди скорей, деточка, — причитала Марфа, — дай промою, перевяжу тряпочкой...
Ночью коленки разболелись так, что Раиса не могла заснуть.
«Сидеть-то я могу, — решила Раиса. — А на стол уж как-нибудь заберусь». И она пошла в мастерскую.
Сегодня Раисе в первый раз дали сметать рукав, и она старалась изо всех сил. Разбитым коленкам было больно, но Раиса терпела и сосредоточенно шила. Когда она кончила, кто-то из мастеров запел весёлую, под которую Раиса любила танцевать.
— А ну, Рая, давай пройдись...
Но Раиса покачала головой:
— Не могу, ноги болят. — И она рассказала мастерам, почему разбила коленки.
Мастера зашумели, стали ругать хозяйку:
— Не имеет права детей истязать!
— Пусть сама таскает, ишь какая здоровая!
— Извозчика пусть наймёт, денег-то ведь много небось!
Раиса вернулась к себе на сундук и стала думать: правильно говорят мастера — пусть таскает. А ещё лучше — пусть наймёт извозчика. Денег у хозяйки много. Сумочка раздута от денег, как лягушка. Наймёт хозяйка извозчика и привезёт всё продовольствие сама. А Раиса останется дома. Нет, почему дома? На извозчике-то и Раиса не прочь проехаться. Вот она едет с корзиной на извозчике, а хозяйка со своей сумочкой бежит рядом с лошадью по мостовой. И до того это Раисе понравилось, что она уснула весёлая.
...Коленки у Раисы зажили, и хозяйка приказала ей опять собираться с двумя корзинами на базар.
— Нюрка дохлая, — говорила она по дороге, — дармоедка, приходилось ей помогать, а ты сама управляешься.
— И мне тяжело, — сказала вдруг Раиса. — Мастера говорят — вы не имеете права истязать детей. Наймите извозчика, ведь у вас много денег, а это не так уж дорого...
Хозяйка остановилась посреди дороги и в первую минуту даже не знала, что сказать. А потом как топнет ногой, как крикнет во всё горло:
— Как ты смеешь так со мной разговаривать? А ты кто? Не лошадь? Кормить вас, дряней, да извозчиков нанимать? Нет уж, я выгоню вас всех, тогда и извозчиков буду нанимать, а вы будете подыхать с голоду!
Хозяйка так рассвирепела, такая была красная, так тяжело дышала, что Раиса испугалась — не обидела ли её напрасно? А потом подумала и решила: нет, хозяйка всё равно неправа.
— Вам без нас не обойтись, — сказала она. — Если нас выгоните, вам самой придётся работать, а вы и ваши дети — белоручки!
— Замолчи, дрянь! — заревела хозяйка. — Уж тебя наверняка выгоню! — И хотела вернуться домой, но раздумала и свирепо зашагала на базар, да так быстро, что Раиса с трудом за ней поспевала.

Хозяйский гривенник

Марфа помогла Раисе внести в кухню корзину с картошкой, поставила её на лавку, и они вместе принялись разбирать картофелины: получше — в ящик, похуже — в ведро, на сегодняшнюю готовку. И вдруг вместо твёрдой картофелины Раисина рука наткнулась на что-то мягкое.
— Ой! Крыса! — крикнула она.
Девочки подбежали посмотреть. Марфа выбросила из корзины последние картофелины, и все увидели на дне хозяйкину сумочку, полную денег. Она и правда была похожа на крысу, которая лежит на боку, а живот у неё выпирает. Бумажные деньги были напиханы в сумочке как попало, и она не закрывалась.
— Ну, теперь всё понятно, — говорила Марфа, стирая тряпкой грязь, приставшую к сумочке. — А то думаю: что это с хозяйкой? Продукты мне сдала наспех, всё рывком, всё тычком, глаза в разные стороны, и куда-то убежала.
Девочки стояли и таращили глаза на сумку, которую хозяйка никогда не выпускала из рук, на свёрнутые деньги, которые им не приходилось ещё видеть так близко.
— Тётя Марфа, — попросила Таня, — разверни хоть одну бумажку, посмотреть!
Марфа развернула, и девочки вдоволь налюбовались зелёной мятой ассигнацией с портретом царя, с узорами и знаками.
Марфа стала запихивать бумажку обратно, и вдруг из сумочки выскочила серебряная монетка и покатилась, и покатилась... А куда она закатилась, так никто и не успел заметить.
— Под сундук! — закричала Таня.
Сундук стоял на кирпичах, под него можно было залезть веником, но веник короткий, а сундук большой. Не достала Таня гривенник. Тогда все девочки и Марфа попробовали сдвинуть сундук. Да разве его сдвинешь, это же целый дом!
— Довольно! — сказала Марфа. — Некогда сейчас искать, надо людей завтраком кормить. Бери, Райка, сумочку, неси хозяйке.
— А как же с гривенником-то? — спросила Раиса. — Хозяйка скажет — мы его украли!
— Ладно, — сказала Марфа, — неси, а то мы тут проговорим до завтра, а дела стоят. Не спохватится хозяйка, у неё таких гривенников куры не клюют. Она ведь только бумажки считает, а мелочь нет.
— У неё как-то выскочила копейка, — сказала Таня, — а я подняла. Она говорит: «Возьми, это тебе за честность!»
Раиса взяла в руки сумочку, набитую деньгами. Она была мягкая, засаленная, и хотя Раиса знала, что это не крыса, всё равно ей было противно держать сумочку в руках. «Может, сказать, что гривенник закатился, а как найдём, отдадим? — думала Раиса, поднимаясь по лестнице. — А она велит взять его за честность? Не велит. Гривенник ведь не копейка!»
Раиса вернулась от хозяйки весёлая.
— Ну как? — набросились на неё девочки. — Спохватилась ведьма?
Раиса расставила ноги, выпятила живот и исподлобья глянула на девочек.
— Ой, до чего похоже, ну прямо как живая! — хохотали девочки.
Потом Раиса протянула руку и схватила невидимую сумочку.
— Ну, а сказала-то она что? — допытывались девчонки.
— Да ничего сперва не сказала, покраснела, как свёкла, отвернулась, вот как она всегда отворачивается, вытащила бумажные деньги и стала пересчитывать. Потом запихнула их как попало в сумочку, а сумочка не закрывается. Она пихает, а сумочка ну никак! Где уж тут о гривенниках думать. Потом спросила, кто нашёл сумочку, где. Я сказала: «Это мы с Марфой нашли в корзине с картошкой». Она говорит: «Молодец Марфа, иди скорей помогать ей обед готовить!»
— Вот и помогайте, — подхватила Марфа, — садитесь, девочки, картошку чистить!
На табуретках, на ящиках все уселись вокруг чугуна. Под руками девочек и Марфы серые картофелины превращались в чистенькие, светло-жёлтые, а перед девочками всё маячил блестящий гривенник, и каждой казалось, что гривенник принесёт что-то светлое, какую-то радость. А Марфа думала своё — она уже знала, что делать с гривенником.
— Вот начистим картошку, — сказала Таня, — я схожу во двор, возьму там метёлку на длинной палке и достану гривенник из-под сундука.
Но и длинная метёлка не помогла. Таня лежала на полу, тыкала метлой во все углы под сундуком... Да что же это такое? Метла до самой печки достаёт, а гривенника нет.


— Он, наверно, в щель провалился, — сказала Нюра.
И сразу гривенник, который блестел у девочек перед глазами, словно погас. И ничего не осталось, кроме чёрной щели. А Таня стала думать о том, как бы пробраться под пол и там поискать гривенник. Вдруг Нюра нагнулась и из-под кирпича, на котором стоял сундук, вытащила блестящую монетку.
— Вот он! Вот он! — завопила она. — Под кирпичом был! Туда твоя метла не залезла!
— Мы купим тянучек, тянучек, тянучек! — Таня завертелась, заплясала, золотистые косы запрыгали у ней по плечам.
Нюра только смотрела на блестящий гривенник в своей руке и ни о чём не думала.
— Хлеба-то много на него можно купить, — соображала Доня, — и плюшку братику...
— Надо, наверно, хозяйке снести, — вздохнула Раиса, — а то получится, что мы его украли.
Все ждали, что скажет Марфа. Она передвинула ухватом чугуны в печи, подбросила поленце, вытерла руки об фартук и подошла к девочкам:
— Нашли, вот и хорошо. Находка это, Рая. Ведь гривенник сам выскочил из сумочки, мы его не вынимали. Видно, тесно ему там было. Хозяйка не обеднеет без него, и никакого греха тут нету.
— А тянучек купим? — спросила Таня и потёрлась плечом об Марфину руку.
— А вот если мы купим тянучек, — сказала Марфа строго, — как раз это и будет воровство. Мы вот что сделаем: пускай Доня снесёт эти деньги матери, чтобы она купила хлеба, а то ей с маленьким туго приходится. Уж взяли кроху у богатого, так надо её тому отдать, кому больше всего нужно. Бери, Доня, пойдёшь в воскресенье домой, вот и отнесёшь матери!
— Ох, скорей бы воскресенье! — сказала Доня, Она не любила ходить домой. Там нищета, братик голодный плачет. А теперь-то, с гривенником! Да она бегом домой побежит.
А Раиса чистила золой чугун и думала: мы взяли гривенник. Он ведь хозяйкин. Марфа говорит, что это не воровство, потому что мы у богатого взяли и бедному отдали. И Раиса тоже так думает. Ведь не на забаву, не на тянучки истратили. На дело. А что бы сказал отец Раисы? Он бы наверняка велел отдать гривенник хозяйке. Он говорит: чужого брать нельзя. Он бы не стал думать, кто бедный, кто богатый. Чужое — значит, не твоё. И Марфа говорит правду, и отец говорит правду. Так кому же верить? Ведь они разное говорят?..

Донька обварилась

Домой, к отцу и матери, Раиса ходила только раз и неделю, по праздникам, и теперь ей казалось, что приходит она не домой, а в гости. Ведь уже много-много дней, недель, месяцев жила она в кухне, где царствовала Марфа.
Большой сундук — вот Раисин дом! И девочки — Таня, Доня, Нюра — стали ей роднее собственных сестёр и братьев. Ведь с девочками она всё время вместе. Из рук в руки передают они друг другу чугуны и миски, метёлки и тряпки... Одна начинает работу, другая продолжает, третья заканчивает. И ссорятся они и злятся друг на друга, и плачут и мирятся, и обсуждают вместе дела кухонные и дела «верхние» — хозяйские, и вместе доедают остатки со стола, и вместе спят на сундуке.
Был день большой стирки.
В кухне стоял дым. Девочки кололи и подкладывали дрова в печку; они были сырые, плохо разгорались, вода в чугунах согревалась медленно. Марфа сердилась:
— Донька, тащи скорее чугун, у меня вода в корыте остыла!
Донька второпях взяла мокрую тряпку, обхватила ею чугун, жар от раскалённого чугуна мигом прошёл сквозь мокрое прямо ей на руки... Крик! Грохот! Донька, обваренная, валялась среди осколков чугуна.
Марфа и девочки бросились к ней. Марфа стала срывать с неё мокрое, горячее платье.
— Чулки снимайте с неё, чулки, а то присохнут!
Девочки быстро стащили чулки с обваренных, малиновых Донькиных ног.
И тут прибежала хозяйка.
— Вот нелёгкая её принесла! — проворчала Марфа.
— Ой! — закричала хозяйка. — Такую вещь раскокала! Новый совсем чугун!
Хозяйка подняла с полу осколок, подержала его да вдруг как завизжит:
— Безрукая! Лентяйка! Встань, когда хозяйка с тобой говорит! — Она схватила Доньку, приподняла её и стукнула кулаком по голове.
Раиса света не взвидела от злости. Она подскочила к хозяйке и завопила не своим голосом:
— Не смейте её бить! Ей и так больно! Не имеете права! Я в союз пожалуюсь!
Раиса ещё и не знала, что такое союз. В мастерской так говорили, вот она и выкрикнула.
Хозяйка, красная, разъярённая, выбежала из кухни и тут же вернулась с хозяином. Она кричала и бесновалась и требовала, чтобы Раису сию минуту выгнали.
Хозяин приказал Раисе уйти, а на другой день прислать к нему отца. И тут к хозяину подступила Марфа. Она упёрла руки в бока.
— И что же это такое? И долго же будут эти издевательства? Вам бы супружницу приструнить — ведь она и своих детей по головам бьёт, а вы девчонку выгоняете, которая за подругу заступилась! Нет, уйду, уйду, сил моих больше нет на это смотреть! — Марфа сорвала с себя фар­тук и шваркнула его об пол.
— Ну, ну, — пробормотал хозяин, — успокойся, договоритесь тут с хозяйкой по-хорошему, — и ушёл.
А хозяйка, закусив губу и плача от злости, взяла Раису за плечи и вытолкнула за дверь.
Раиса вышла во двор. Куда теперь идти? К отцу с матерью? Но она не сможет рассказать отцу всё, как было. Отец никогда не был в кухне, не видел Доньку, не знает Марфу. Маруся — вот кто ей сейчас нужен. Маруся, наверно, в комнатах, уборку делает. А как Раиса туда войдёт после всего, что было? Надо что-то придумать. Раиса пошла на улицу. А вдруг Маруся откроет форточку, чтобы вытрясти пыльную тряпку, и тогда Раиса её позовёт. Раиса посмотрела вверх — форточку пока никто не открывал. Раиса прошлась взад-вперёд, остановилась у двери с цветными стёклами. Вот в эту самую дверь Раиса и её отец вошли в первый раз в дом Ритермана. Это было давно-давно... А кто им тогда открыл? Маруся. А что, если Раиса подёргает сейчас ручку звонка? Кто ей откроет? Наверно, Маруся! Конечно, может открыть хозяйка, или Эмма, или Тамара. Ну что ж, тогда Раиса убежит. Она решилась и сильно дёрнула звонок. Приложила ухо к двери и прислушалась — чьи слышны шаги? Лёгкие, быстрые, Марусины. Бежит, наверно, и думает: какая-нибудь важная купчиха пришла. А это Раиса, кузютка.
Маруся открыла дверь:
— Ты? Что-нибудь случилось?
— Маруся, ты можешь на минутку выйти во двор?
— Жди меня во дворе! — сказала Маруся. — Постараюсь поскорей.
Раиса слонялась по двору и ни о чём не хотела думать, пока не поговорит с Марусей.
Она вышла на крыльцо в своём синем платье и сером платке, накинутом на плечи. Маруся и Раиса сели рядом на ступени, Раиса обхватила Марусю и прижалась к ней головой.
— Ну что, что там такое? — спросила Маруся.
Раиса выпрямилась.
— Донька обварилась, хозяйка осатанела, меня выгоняют. — И Раиса подробно рассказала, что у них случилось.
— Гадина! — говорила Маруся про хозяйку. — Вот гадина! Ты посиди минутку, я сейчас сбегаю в мастерскую, мы посоветуемся, что делать. Пока я не приду, к отцу не уходи!
Маруся вернулась скоро.
— Вот что. Мы заявим обо всём этом в профессиональный союз портных и добьёмся, чтобы Доню отправили в больницу. Иди теперь домой, всё расскажи отцу, через несколько дней в союзе будет разбираться твоё дело. Не выгонят тебя. Ты не виновата. Мы заступимся. Иди, я забегу за тобой, когда надо будет идти и союз... Пойду, а то хозяйка хватится.
Срединедели, среди бела дня Раиса явилась домой. Когда она рассказала, за что её выгнали, мать закричала:
— А зачем лезла не в своё дело?
Отец же сказал:
— Ты поступила хорошо. Ты продала хозяину свой труд, а над совестью твоей он не хозяин. Я не пойду к господину Ритерману до решения союза. Если союз скажет, что ты неправа, будешь просить прощения у хозяев. Если же решат, что ты права, хозяину придётся принять тебя обратно на работу и хозяйка не будет так мучить девочек.
И вот за Раисой прибежала Маруся, такая нарядная, такая хорошенькая, какой не бывала в доме у хозяина. Её светлое ситцевое платье сидело на ней как влитое и шуршало ещё громче шёлкового, а из-под белого, наглаженного платка сияли карие добрые глаза.
— Не волнуйся, вот увидишь, как всё хорошо обернётся!
Отец Раисы тоже пошёл с ними в союз.
Они долго шагали втроём по улицам и переулкам.
А что такое «союз»? Раиса часто слышала, как портные говорят: в союз пожалуемся. И сама так же крикнула хозяйке, когда Донька обварилась. А какой он, союз? Сейчас Раиса всё узнает.
Они вышли на тихую улицу, поросшую короткой, мало вытоптанной травкой. Какая скучная, какая заброшенная улица! Какие старые дома! Стены облезлые, окна заколоченные. В них никто не живёт? Вон в том доме, тоже старом и облезлом, наверно, живут. Около двери болтается на верёвке разноцветное бельё, две рябенькие курицы ходят по траве возле дома.
— А вот и союз! — сказала Маруся.
Чтобы попасть на крыльцо союза, надо было перешагнуть через наваленные у самого дома доски и обойти большую кучу песка. Какие-то люди уже пробирались туда.
— Это для вида! — объяснила Маруся. — Будто мы ремонт делаем. Дом всё равно пустует. Вот наш союз и заключил с владельцем договор на ремонт. Может, когда и отремонтируем, а пока суд да дело, устраиваем тут собрания.
Раиса так волновалась, что в комнате, где было собрание, ничего не рассмотрела. Она робко села на скамейку рядом с Марусей и вздрогнула — в первом ряду сидели хозяин с хозяйкой. Хозяин увидел отца Раисы, вскочил со стула и почти побежал к нему навстречу.
Он отвёл отца в сторону, но Раисе всё-таки слышно было, о чём они говорили. Хозяин жаловался ему на «дерзкую девчонку», то есть на Раису:
— Неужели она и здесь будет нас топить, и это за все наши благодеяния? — Хозяин так и впился глазами в отца.
Отец спокойно сказал ему:
— Я продал вам труд моей девочки, совесть её я вам не продавал. Сами знаете, какие сейчас времена. Рабочие поднимают голову, хозяевам приходится с ними считаться, и дети стали другие. Главное, чтобы всё было честно, по закону. Если моя девочка неправа, она попросит прощения. Союз скажет, и тогда видно будет.
Хозяин, взбешённый, отошёл к жене, а Раисин отец уселся рядом с ней. Как хорошо, как правильно он говорил с хозяином! Раиса стала успокаиваться. Поглядела на хозяйку и усмехнулась. Хозяйка, вся красная, обмахивалась кружевным платочком и смотрела по сторонам вытаращенными круглыми главами.
А прямо перед Раисой, за столиком, сидели самые главные. Это сразу было видно. И вот поднялся главный из главных. У него круглое лицо, пушистые, седоватые усы, волосы стрижены ёжиком, а глаза до того чёрные, до того пронзительные, кажется, что он все твои мысли может узнать! Главный потренькал карандашом об стакан. Стало тихо. Он спросил:
— Пострадавшая Гурьянова Дарья здесь?
— Она в больнице! — крикнула Маруся. — Здесь её мать!
Раиса обернулась. Вот она, Донькина мама. Какая маленькая, худенькая... В чёрном платке, и концом платка вытирает слёзы.
— Что вы можете сказать? — спросил главный.
— Вылечите мою дочку! — проговорила Донькина мама. — Она у меня старшая, отца нет, сама я лечить её не смогу. Больше ничего не скажу! — и села.
— Каковы ваши претензии к Ритерману?
— Ничего мне не надо, только вылечите её.
— Раиса Старикова здесь? — спросил главный. — Расскажите, как было дело.
Раиса встала:
— Я не знаю, с чего начать…
— Начинай с начала! — раздались голоса.
И Раиса начала говорить о том, как живут девочки у Ритермана, как плохо едят, как мало спят, как много работают.
— Ведь мы хотим научиться шить, а нас заставляют дрова таскать, печи топить, стирать, убирать всякую грязь. А хуже всего, — сказала Раиса со злостью, — это с хозяйкой на базар ходить! — В зале засмеялись. Но Раиса уже так распалилась, что ей было всё равно. — Хозяйка с базара идёт барыней, только сумочкой помахивает, а мы вон какие корзинищи тащим, а она только подгоняет. Пусть бы извозчика нанимала! — выкрикнула Раиса.
Опять раздался смех.
— Ближе к делу! — строго сказал главный.
— Ну вот, — продолжала Раиса, — мы пришли с базара, очень устали, и Донька очень устала, подняла мокрой тряпкой горячий чугун, уронила его, обварила себе живот и ноги. Нам стало её жалко, мы стали снимать с неё платье, оно было горячее и прилипло к телу. Ей было больно, а хозяйка в это время начала её ругать и бить, а я сказала, что она не имеет права бить Доньку. Меня за это выгнали, вот я и пришла сюда вам всё это рассказать. — Раиса утёрли рукавом лоб.
— Позор бить ребёнка, да ещё больного! — раздался чей-то голос.
— Это неправда! — взвизгнула хозяйка Раисы. — Это она всё выдумала!
Тогда главный сказал:
— Марфа Золотова, вы были в это время на кухне?
— Знамо была, где же мне быть, как не на кухне?
Раиса обернулась и увидела Марфу в новом, в цветах, платке.
— При мне хозяйка девочку била, а Райка заступилась, она у нас умница...

— Довольно, всё ясно! — прервал Марфу главный. — А вы что скажете? — спросил он девочек — Таньку и Нюрку.
Нюрка совсем заробела и ничего не сказала, а Танька заявила, что «Райка хорошая, и её надо оправдать».
Главный всё выслушал и сказал, что сейчас будет перерыв. Сам главный и те двое, которые сидели рядом с ним за столом, ушли в соседнюю комнату.
Они вернулись очень скоро. Главный объявил: на Ритермана налагается штраф 25 рублей в пользу союза портных. Если побои повторятся, дело будет передано в уголовный суд. Раиса Старикова права, её нужно принять на работу. Дарью Гурьянову надо вылечить за счёт хозяина и тоже принять на работу.
Маруся быстро-быстро захлопала в ладоши. Все встали и тоже стали хлопать. Раиса поглядела на отца. Он был такой же спокойный, но по лицу было видно, что рад.
— Всех выгоню! — бесновался Ритерман. — А Райку на порог не пущу! Она мне самый большой враг!
Вот как повернулось дело: такая маленькая Раиса — такой большой враг. И кому? Самому Ритерману, грозному хозяину швейной мастерской!
Раиса с Марусей и отцом вышла на улицу. Моросил мелкий-мелкий дождь. Доски около дома стали скользкими, куча песка потемнела. Но улица со старыми нежилыми домами не казалась больше скучной. Раиса оглянулась на дом, из которого вышла. Такой же, как и те, заколоченные. Отличается только одним — справа прилепилась к нему крытая галерейка с провалившейся кое-где крышей и сломанными столбиками. Но из-за этого дома улица и перестала быть скучной для Раисы. Хороший дом! Здесь только что простые люди, мастеровые, победили хозяина, Ритермана. Теперь-то Раиса понимает, что значат слова «пожалуюсь в союз», «союз поможет». Раисе союз помог.
Вон идёт Ритерман. Отец Раисы подошёл к нему и спросил, приходить ли Раисе завтра на работу.
— Вы же не глухой, — грубо ответил Ритерман, — слышали решение союза. Так пусть приходит, я с ней после рассчитаюсь, — и быстро зашагал вперёд.
Отец молча взял Раису за руку, и они отправились домой.
«Может, больше и не придётся работать у Ритермана», — подумала Раиса. Но отец велел ей лечь спать пораньше и явиться на работу вовремя.
Хозяин так и не выгнал Раису — нужны были рабочие руки да и невыгодно было ему ссориться с мастерами.
И жизнь Раисы снова пошла у Ритермана.

Три рубля в месяц

Марфа взяла к себе лампу, поставила на скамейку у кровати и села чинить валенки. Большая тень от печки протянулась через всю кухню, на сундуке стало совсем темно. С запотелых окон стекали по стенам блестящие струйки, но за печкой девочкам было тепло. Дела переделаны, посуда перемыта, распаренные руки отдыхают на коленях. Восемь маленьких ног в разбитых башмаках свешиваются с большого сундука. Раиса пятками выбила по сундуку дробь. Доня побарабанила по сундуку тоже, Нюра лягнула сундук разочек-другой, а Таня сидела тихо. Раиса толкнула плечом Доню, Доня — Нюру, Нюра — Таню. Тогда Таня вздрогнула, подняла плечи, зажмурилась и завела тонко-тонко:
— «Потеря-ла я-а-а коле-е-чко...»
Таня спела куплет, и девочки подхватили:
— «Как по этому колечку стану плакать день и ночь».
Раиса пела басом, её голос так и гудел. Девочки пели и раскачивались, прижавшись друг к другу. Им было тепло всем вместе на большом сундуке, и хорошо, и грустно, и каждой было о чём поплакать. Раисе — об отце, о родном доме. Доне жалко было мать-побирушку и маленького братика. Нюра жалела себя, безродную. А Таня пела и вспоминала свою избу и деревенскую волю... И пела тонко-тонко, жалобно-жалобно. Марфа на своей кровати, протыкая толстой иглой заплату, слушала девочек, и слёзы капали у неё из глаз, и валенок становился пятнистым.
Вдруг за дверью шаги, с грохотом распахивается дверь.
— Что, вам делать нечего? — На пороге хозяин.
— А мы всё сделали! — бойко выскочила Раиса. — Кухню прибрали, посуду вымыли...
— Замолчи! — крикнул Ритерман. — Ишь навострилась хозяину отвечать! Все спать улеглись, а они тут распелись! У хозяйки голова болит от вашего вытья!
— А наверху ничего не слышно, — продолжала своё Раиса. — Вот вы пришли в мастерскую и услышали.
— Дождёшься ты у меня, Райка! — Хозяин хлопнул дверью и ушёл.
А Раиса не зря навострилась отвечать хозяину. Она знала, что хозяин призадумается, прежде чем её выгнать. Она и в кухне помогала толково, и в комнатах убирала чисто и быстро, и Яшка её любил, а шить Раиса выучилась, как настоящий подручный. Хозяин делал вид, что не знает о её ночной работе: боялся, как бы платить не пришлось. А что? Заставит союз, и будет хозяин платить. Но это Раиса так только хорохорилась, а на самом деле ничего от хозяина не ждала.
Хозяин ушёл, но петь девочки не стали. Так сидели. Скучно, спать пора ложиться. Девочки улеглись, а Раиса собралась идти в мастерскую.
Марфа откусила нитку, посмотрела на Раису:
— Изводишь ты себя. Ведь это надо — целый день такую работу ломать, а ночью ещё шить! Ты ведь маленькая ещё кузютка, силы ещё не набрала. Сидишь небось на столе, а сама носом клюёшь!
— И ничего я не маленькая, двенадцать лет скоро! — обиделась Раиса. — Мне там весело, там лампы большие горят, мы там разговариваем, песни поём. И Маруся там, и мастера, и всё время я новому учусь, я уже головки на рукавах умею собирать — ровненько-ровненько...
Когда Раиса вошла в мастерскую, там стоял хохот. Раиса оглядела себя — может, на ней что-нибудь смешное? Маруся смеялась так, что слёзы текли у неё из глаз и она утиралась уголком косынки. Раиса подошла к ней. И тут она увидела за печкой чёрненького красивого парнишку. Где-то она его видела... Он тоже хохотал.
А, вот где она его видела! Давно ещё, когда Донька обварилась, он в союзе портных сидел рядом с председателем. Но почему же все хохочут?
Маруся нагнулась к Раисе:
— Михаил к нам зашёл насчёт собрания сказать, а тут вдруг — хозяин. Попадись он хозяину на глаза, была бы история. Он ведь терпеть не может, чтобы к нам из других мастерских ходили. Тут я Михаила-то повернула спиной и набросила на него сюртук смётанный, а голову белой подкладкой замотала. Хозяин пока огляделся, у нас уже новый манекен стоит!
— А хозяин, — хохотал молодой мастер, — хозяин-то... «Сюртук, говорит, морщит в плечах». Как ткнёт Михаила в спину! Ха-ха-ха!
Когда все нахохотались, чёрненький красивый Михаил увидел Раису:
— А, бунтовщица! Ну что, будешь ещё против хозяина бунтовать?
— Буду! — сказала Раиса. — Я его не боюсь, он меня не выгонит!
— А почему же это он тебя не выгонит?
— А чего её выгонять? — сказала Маруся. — Вот посмотри её работу. — Маруся протянула Михаилу готовый рукав. — Да ещё и за прислугу работает.
Михаил осмотрел рукав.
— А что? Доброму мастеру впору! Сколько же ты получаешь у хозяина?
— А ничего не получаю, я ещё три года не отработала!
— Да, — покачал головой Михаил, — хозяину и правда с тобой невыгодно расставаться. Так что бунтуй и дальше.
Михаил ушёл. Мастера ещё посмеялись немного, и каждый уткнулся в свою работу. Раиса закончила второй рукав и протянула его Марусе. У неё уже был подготовлен верх платья. На растопыренных руках, чтобы не измять, Маруся понесла его на манекен проверить, подколоть и показать Раисе, как насаживать рукава. Старый мастер, Яков Иванович, посмотрел, как Раиса ловко накалывает рукав и сказал:
— Пора тебе, Раиса, деньги за работу получать, что ж ты задарма-то всё убиваешься?
— Проси, Райка, хозяина, — заговорили мастера, — пусть он тебе три рубля в месяц положит, как и следует подручному.
Раиса раскрыла рот, полный булавок, и они посыпались на пол. Она быстро нагнулась и была рада, что, пока собирает булавки, никто её не видит — так она смутилась и покраснела. Конечно, она просто задохнулась от радости, когда мастера такое сказали... Но как же так? Просить хозяина платить ей раньше срока? Ведь отец сам уговаривался с ним. Нарушить договор? А что скажет отец? Раиса ползала по полу, подбирала булавки, а над ней раздавались голоса: «Пускай просит!.. Эксплуатация детского труда... Не посмеет отказать... «Эксплуатация»... Вот что такое эксплуатация!
Когда она поднялась, Маруся оглядела её и сказала:
— И платья тебе хозяин ни одного не справил, и башмаков за два года ни одних не купил!
Раиса катала пальцами по ладони булавки и думала о том, как принесёт отцу первую получку… Только не позволит ей отец нарушить договор.
— Я у отца спрошу! — сказала она мастерам.

Раиса идёт домой. Но разве это та Раиса, которая по этим же самым улицам шла неделю тому назад? Нет, это другая Раиса. Конечно, она не так уж выросла за неделю, на ней всё то же старое платье, те же рваные башмаки, и всё-таки она другая. Та Раиса проходила мимо тех же магазинов и смотрела на те же игрушки и конфеты, но ей даже в голову не приходило, что она может открыть дверь и спросить продавца, сколько стоит кукла. Другая, сегодняшняя Раиса уже может об этом думать. Правда, трёх рублей в месяц ещё нет, и неизвестно, позволит ли отец говорить об этом с хозяином, а если позволит, то согласится ли хозяин, а всё-таки Раиса теперь знает, чего стоит её работа. Она стоит три рубля в месяц — так мастера говорят.
Раиса шагает твёрдо, уверенно, будто в кармане у неё брякает получка и она уже купила маленьким леденцов, а матери платок и маленькие сейчас встретят её криком: «Раиса пришла!» «А насчет фасона для нового платья надо будет посоветоваться с Марусей», — думала Раиса, вытирая ноги на крыльце своего дома.
Мать выскочила из кухни, ребятишки бросились к ней: скоро ужинать?
Она простонала: «Сил моих больше нет!» и ушла на кухню.
После ужина Раиса заговорила с отцом о трёх рублях в месяц.
Отец снял очки, отчего большой его лоб стал ещё больше, а глаза добрее, и сказал:
— Ведь я слово дал господину Ритерману, мы должны его выполнить, — и вздохнул.
— Но ведь он тоже слово дал одевать и обувать меня, — волновалась Раиса, — а сам не выполнил. Вон я в каком платье, вон у меня какие башмаки! И потом, я научилась работать раньше срока, и домашнюю работу я тоже делаю!
Отец чуть улыбнулся и погладил Раису по голове. Раиса обрадовалась: позволил!
— Вот что, — сказал отец, — хорошенько надо всё продумать, просьбу изложить спокойно, чтобы хозяин не рассердился.
И вот Раиса вместе с отцом хорошенько продумала, что она будет говорить хозяину, и запомнила всё до последнего словечка.
Раиса поднимается по лестнице в закройную. Это идёт новая Раиса, работа которой стоит три рубля в месяц, или прежняя Раиса, которая всё делает задаром? По правде сказать, Раиса разделилась на две половинки — новую и прежнюю, и прежняя половинка просто умирает от страха.
В закройной никого, кроме хозяина, нет. Раиса обрадовалась и быстро-быстро выпалила всё в точности так, как они решили с отцом. Хозяин так и налился кровью:
— Опять бунт поднимаешь? Если я тебя тогда, после собачьего суда, не выгнал, так могу сейчас выгнать! Если ты нарушаешь слово твоего честного отца, то чего от тебя можно ожидать? Мне таких бунтарей не надо!
И тогда заговорила другая Раиса, новая.
— А вы мне обещали платье купить и башмаки и ничего не купили. А у меня юбка вон какая короткая стала... — Раиса расправила юбку. — А башмаки-то! — Раиса подняла ногу в разбитом башмаке. — Обещали моему отцу, а не выполнили!
«И купит! — торжествовала про себя Рапса. — И не выгонит! Сейчас, перед рождеством, работы много, я нужна!»


— Ступай! — сказал хозяин строго. — Я знаю, кто тебя развращает. А за ответом приходи после праздников.
Но Раиса совсем разошлась:
— Я не согласна ждать, когда праздники пройдут! Вы мне сейчас скажите!
Хозяин зло посмотрел на неё:
— Ладно, давись моим добром и уходи с моих глаз, дрянная девчонка! Только знай: эти деньги тебе впрок не пойдут — ты нарушила слово твоего отца, бог тебя накажет.
Да, нарушила слово отца. Он хоть и разрешил ей идти к хозяину, но не хотел разрешать, Раиса его упросила. С опущенной головой пришла Раиса в мастерскую после своей победы. Опять это была прежняя, робкая Раиса, и у неё было нехорошо на душе.
В мастерской она рассказала всё подробно, что говорил хозяин, что говорила она. Раису хвалили:
— Молодец, кузютка, это ведь не только твоя победа, это наша общая победа, всей мастерской! С паршивой овцы хоть шерсти клок! Где твой бубен? Спляши нам на радостях!
Но Раиса покачала головой.
— Не хочется что-то. Сяду шить.
Она забралась на стол, разложила на коленях работу и почувствовала, что снова разделилась на две половинки. Одна половинка вздыхала: нарушила слово отца. Другая радовалась: три рубля в месяц! Общая победа мастерской!

В союзе портных

Раньше как мастера смотрели на Раису? Маленькая такая кузютка, пришла, притулилась возле Маруси, как бездомный щеночек, ковырялась в лоскутках: не то играла, не то шила. На столе-то как танцевала с бубном! Теперь — смотри, как стала работать, и над хозяином одержала победу. Раиса теперь мастерам почти что равная, а всего-то ей двенадцать лет.
Однажды Маруся повела её с собой на собрание в союз портных.
Раиса держалась за Марусину руку так крепко, что даже ладонь вспотела. И вот они подошли к знакомому длинному дому с полуобвалившейся галерейкой вдоль стены — дому, где разбиралось Раисино дело, когда Донька обварилась.
В полутёмном коридоре пахло вымытыми полами, впереди дымно светилась комната, полная людей. Раиса ещё крепче сжала Марусину руку, а когда вошла в комнату, успокоилась и развеселилась. Вон знакомый мастер от Ритермана, вон другой, кивает ей. Много знакомых. А незнакомых из других мастерских интересно рассматривать. Раисе очень все понравились. Лица у всех бледные — Раиса знала, как много они работают в духоте, — но весёлые; глаза усталые, запавшие, но живые. И как все аккуратно одеты и причёсаны! Волосы на пробор так и блестят, И как ловко на всех сидят пиджаки и куртки! А под ними косоворотки, у некоторых жёлтые, белые... Девушек немного, и они такие же наглаженные, как Маруся. И подростки есть, но все старше Раисы. Весело, нарядно, шумно, как на празднике. А вот среди напомаженных голов Раиса увидела стриженную ёжиком седоватую голову Максимова, того самого, который был председателем, когда Донька обварилась. Он встал за столик в глубине комнаты, и Раиса увидела его широкое твёрдое лицо с пронзительными глазами и светлыми, пушистыми усами.
Рядом с Максимовым стоял тоже знакомый человек.
— Маруся, — фыркнула Раиса, — смотри, это тот самый, который у нас манекеном был!
Маруся кивнула.
— А он знаешь кто? Заместитель Максимова, а Максимов председатель всего союза портных!
Вон, оказывается, какой этот Михаил, а ведь совсем молоденький!
Максимов говорил о том, как важно быть членом профессионального союза. Если рабочие будут держаться вместе и организованно, они скорее свалят самодержавие, а оно уже прогнило, оно уже трещит.
Раиса сидела прижавшись к Марусе, глядела на розовые в серых разводах от сырости стены, на освещённые висячей лампой знакомые и незнакомые лица и слушала Максимова. Она хотела бы вместе с рабочими свалить самодержавие. И хозяина Ритермана она тоже с удовольствием бы свалила, хотя на вид он очень гладкий и не такой уж прогнивший. Хорошо бы его свалить! Тогда Раиса с девочками, Марфа и все мастера переселились бы наверх, в шикарные комнаты, а хозяин с хозяйкой, с Эммой и Тамарой и остальными детьми жили бы в дымной кухне и в промозглой мастерской. А Яшку Раиса брала бы иногда наверх поиграть.
Раиса очень хотела бороться вместе со всеми, и ей было здесь очень хорошо, даже лучше, чем в мастерской. После собрания Маруся, держа Раису за руку, стала пробираться к Максимову. К нему всё время подходили мастера с разными вопросами, он не успевал отвечать. Наконец Маруся улучила минутку и подтолкнула к нему Раису:
— Она у нас победу одержала: вырвала у хозяина жалованье до срока — три рубля в месяц! Ещё бы! Работает по ночам, таким подручным стала, мастера из-за неё ссорятся!
Максимов пристально посмотрел на Раису, и она вдруг увидела, что его пронзительные глаза совсем не страшные, а добрые и что он её узнал.
— Так, значит, не любишь с хозяйкой на базар ходить?
— А я и не хожу! — сказала Раиса.— Я теперь в мастерской больше работаю.
— И денежки уже получаешь?
— Ещё не получаю, — ответила Раиса, — хозяин ещё ни разу мне не платил.
— Не волнуйся, заплатит! — Максимов добро посмотрел на Раису.
— Всё убивается, что отцовское слово не сдержала, — сказала Маруся. — Отец дал слово, что раньше трёх лет не будет требовать деньги.
— Нашла о чём убиваться! — засмеялся Максимов. — А хозяева-то разве держат слово? Выжимать из них нужно что только возможно. Ты правильно будешь получать за свою работу. И успокойся.
И Раиса успокоилась. И ей стало очень весело и легко.
— А союзу хочешь помогать? — спросил Максимов.
— Я? Так ведь я неграмотная!
— Плохо! — нахмурился Максимов. — Ни учителей у нас, ни книг...
— А время? — сказала Маруся. — Как ей время-то выкроить? Ведь работает день и ночь!
— Я выкрою! Я выучусь! — затрепыхалась Раиса.
Максимов хлопнул рукой по столу:
— Насчёт этого будем думать! А ты приходи сюда перед следующим собранием, так, за часик, и приводи свою компанию. И ту девочку, которая обварилась, и других девочек. Дело есть. Михаил, запиши её!
Михаил достал из шкафа большую серую книгу, полистал её, обмакнул ручку в банку с чернилами и посмотрел на Раису:
— Старикова? Раиса?
И она увидела, как из-под руки Михаила в книге стали появляться длинными цепочками буквы. Раиса всё больше и больше таращила на них глаза, потому что это были не просто буквы. Ведь они означали — «Раиса Старикова».
— Ну вот, — сказал Михаил, — теперь уж не отвертишься — записана в книгу работы с молодёжью!
Отвертеться? А зачем это Раисе? Она будет работать! Она очень хочет работать.
Теперь по улице, за руку с Марусей, шла уже совсем новая Раиса. Она не думала больше о том, что не сдержала отцовского слова. Она думала о том, что у Максимова есть к ней дело. У Максимова, председателя союза, дело к ней — Раисе Стариковой.
— Маруся, а когда будет следующее собрание?
— Ещё неизвестно. Может, через неделю, может, через две.
— А как же я про это узнаю? Ведь мне надо прийти за час до собрания!
— Узнаем. Скажут нам! — засмеялась Маруся.
Дня через три Раиса сидела с Яшкой в спальне. Не задерживаясь в других комнатах, прямо в спальню пришла Маруся со своей метёлкой из перьев. Раиса чувствовала — Марусе надо с ней поговорить. Но в спальню то и дело входила хозяйка. Маруся долго и тщательно вытирала на комоде фарфоровых слоников. Наконец хозяйка удалилась в закройную, крикнув на ходу:
— Маруся, ты мне будешь нужна, скорей приходи!
Маруся присела на кончик кресла, Раиса напротив неё — на стул.
— Тебе поручение! — тихо сказала Маруся. — Разнести повестки по мастерским.
— На собрание? — обрадовалась Раиса.
— Да, на собрание. Взрослым мастерам неудобно ходить: на хозяев могут нарваться. Хозяева не любят, когда к их рабочим посторонние ходят. Помнишь, как с Михаилом было?
Раиса закивала.
— Ближние к нам мастерские ты найдёшь, я тебе показывала, когда мы на собрание ходили. Одна на нашей улице...
— Знаю, знаю, найду! — перебила её Раиса.
Маруся вынула из глубокого кармана юбки квадратную пачку бумажек, перевязанных тесьмой, и быстро передала Раисе, та спрятала пачку в карман.
Яшка сидел на ковре, раскинув толстые ноги. Он содрал колпачок с паяца и надевал его на большую гладкую голову голыша. Колпачок не надевался. Яшке это надоело, он бросил колпачок в одну сторону, голыша в другую и посмотрел на Раису и Марусю. Сразу две сидят, и ни одна не занимается с Яшкой. Он подошёл к Раисе и покачал её за коленку.
— На ручки!
Раиса взяла его.
— А когда мне пойти-то?
— Прямо сейчас и иди, — сказала Маруся.
— Скок, скок! — начал Яшка подпрыгивать у Раисы на коленях.
— А если хватятся?.. Скок, скок! — подбрасывала Яшку Раиса.
— Скажешь, Марфа зачем-нибудь послала.
— Повалились! Повалились! — закричал Яшка.
— А если на улице кто меня увидит?
— Повалились, повалились! — вопил Яшка.
— Скажи, за спичками идёшь или за солью.
— Ма-ру-ся! — раздался голос хозяйки. — Ты что там застряла?
— Подожди меня... — зашептала Маруся. — Я быстро вернусь, посижу с Яшкой, а ты пойдёшь.
— Скок, скок! — Раиса сильно подкинула Яшку. — Бух! Повалились!.. — Она опустила его на пол.
Яшка хохотал.
Скоро вернулась Маруся. Раиса быстро сбежала по лестнице в кухню.
— Райка, вынеси мусор! — окликнула её Марфа.
— Я за спичками пойду! — сказала Раиса.
Марфа удивилась:
— За спичками? Да у нас их полно!
Раиса подошла к Марфе вплотную:
— Мусор я сейчас вынесу, а потом пойду за спичками. Понимаешь, тётя Марфа?
И Раиса начала так вертеть глазами, так мигать, что Марфа испугалась. А потом, видно, что-то поняла:
— Ну, ну, иди, только спичек-то нам не надо, а соли по дороге купи. Вот тебе деньги, да, смотри, не очень долго...
На улице Раиса увидела хозяйского сына — гимназиста.
— Меня Марфа за спичками послала! — крикнула ему Раиса.
Хозяйский сын с удивлением посмотрел на кухонную девчонку, которая вприпрыжку бежала по улице, размахивая руками. Какое ему дело, куда посылает своих девчонок мамашина кухарка?

Какие бывают шпионы

Раиса шагала впереди. За ней подскакивала Танька, за Танькой семенила Нюрка, а в хвосте плелась Донька.
Раису назначили над девочками главной. Вот она и будет ими командовать — пусть слушаются.
Танька забежала вперёд, заглянула Раисе в лицо.
— Рай, а Рай, дяденька Максимов страшный?
— Иди сзади! — отрезала Раиса. — Вопросы потом! Дарья, не отставай!
Не успели девочки перебраться через доски, обойти кучу песка, как хлынул дождь. Топоча по ступенькам, девочки взбежали на крыльцо и сбились в кучу. Крылечко маленькое, а девочек четыре человека. Раиса подёргала дверь — заперто. Конечно, ведь они пришли много раньше времени, да и дождик собирался, а идти далеко. Вот и собрался дождь и хлещет что есть силы, вокруг девочек словно серая занавеска шумит. Они стоят тесно-тесно, а ноги всё равно поджимают — струи дождя шлёпают о крыльцо и брызгаются.
— Ой, мокро! — пищит Танька.
— Потерпите! — строго говорит Раиса. — Ничего, сейчас дяденька Максимов с ключом придёт, — добавляет она уже мягче.
А Максимов не идёт и не идёт. Внутри у них в кучке тепло, а по краям холодно, девочки жмутся. Наконец дождь стал пореже, и они увидели Максимова, Он быстро ковылял на своей деревяшке через лужи.
— Сейчас, сейчас... — говорил он, подходя к крыльцу. — Не промокли?
— Не-ет! — хором ответили девочки.
— Ну-ка пустите меня к двери... — Максимов сунул руку в карман. — Да, а ключ-то где? — Он с удивлением посмотрел на девочек. — Может, в куртке? — В куртке ключа тоже не было. — Ах ты мать честная, в пиджаке ведь я ходил! В пиджаке его и оставил. Я сейчас. Я в этом же дворе живу.
Максимов торопливо сошёл с крыльца, но тут же обернулся:
— Да что там ждать! Давайте все ко мне! Лупите через двор вон на то крылечко. Я — за вами.
Девочки с визгом промчались под дождём на то крылечко.
Подошёл Максимов:
— Скорее, скорее сушиться!.. Кирилловна!
В комнату девочки вошли робко. Из-за синей в цветочках занавески вышла невысокая женщина с твёрдыми широкими щеками, карими яркими глазами, вся кругленькая, в ситцевом фартуке, до того отглаженном, что он блестел. Волосы у неё были красивого орехового цвета, и на них выделялись седые пряди. Она сгребла всех девочек сразу и потащила за занавеску к печке.
— Разувайтесь, разувайтесь скорее! — приговаривала она, а сама полотенцем крепко вытирала девочкам волосы, плечи, руки.
— А я, вишь какая штука, ключ забыл, — слышался голос Максимова по ту сторону занавески. — Пиджак снял, а ключ в нём. Мы поговорить хотели перед собранием.
— А что, у нас поговорить нельзя? — сказала Кирилловна. — Я квасу наварила, тепло у нас. Ты рубашку-то переодень!
Конечно, Раиса мечтала, что серьёзный деловой разговор будет в союзе и девочки увидят, что она там свой человек, но и здесь Раисе нравилось. Все сидят за столом. На столе кувшин с квасом и всем кружки поставили. Хозяйка угощает:
— Пейте, пейте, девочки! Не знаю, может, не добродил у меня квас-то!..
А что? В гостях посидеть тоже хорошо. Когда это Раиса в гостях-то сидела? Да ещё у самого Максимова, председателя союза портных! И пахнет тут хорошо — истопленной печкой, квасом, а ещё... коржиками на соде. А вот и они...
Раиса аккуратно откусывала от коржика маленькие кусочки, попивала из кружки квас и разглядывала на стене напротив большую фотографию за стеклом и в рамке. Там были сняты Максимов с Кирилловной. Он — такой бравый, в круглой фуражке, глаза так и сверлят, одна рука за поясом, другая облокотилась на стул; а на стуле — Кирилловна, в хорошем платье, причёска высокая, щёчки тугие, правая рука на отлёте, и в ней зонтик крепко упирается в пол. А над кроватью отдельно висела ещё одна фотография: солдатик, совсем молоденький, с широким, как у Кирилловны, лицом, с живыми глазами.


— Пашенька наш! — сказала Кирилловна.
— А где он сейчас? — спросила Раиса.
— Там, где моя нога, — ответил Максимов. — На русско-японской войне погиб.
Раиса ахнула. Зачем, зачем она спросила... Ой, как нехорошо!
— А могли бы и не убить. — Максимов поглядел на Раису своими пронзительными глазами. — Никто ведь новобранцев не учил воевать, никому дела до них не было!
— Ты попей, попей кваску-то, старый, — говорила Кирилловна, — коржика вот поешь...
— Погоди! — У Максимова сдвинулись брови. — Надо им рассказать, пускай знают! Молодых солдат учить надо. И не только как винтовку в руках держать. Надо их учить к местности присматриваться, укрываться, различать, куда снаряд летит, куда он падает, отличать по звуку свой снаряд от чужого... Да что, многому их надо было научить. А кто учителя-то? Дети супостатов! Сами пьянствуют, бражничают, а солдаты голодные, на мороженой картошке, раздеты, разуты... А солдат должен быть обут. Сколько он своими ногами земли измеряет!.. Какое ученье? Одни зуботычины. Им главное, чтобы солдаты перед начальством маршировать умели. Вот и гибли наши дети как слепые котята...
Максимов помолчал, лицо у него закаменело, стало серым, и губы, когда он опять заговорил, двигались с трудом.
— Супостаты и отродье супостатов — вот кто главные враги солдатам, а не японцы. Я не просто говорю, а чтобы вы знали: супостаты — наши главные враги! Мы должны против них бороться всегда и везде. — Максимов шумно отхлебнул квасу и громко захрустел коржиком. Лицо его стало помягче. — Я вас затем и позвал. Хотите помогать нам?
— Хо-тим! — хором пропели девочки.
— Вишь какая штука... — Максимов поскрёб свой жёсткий ёжик на голове, и брови его полезли вверх. — Надо вам будет со шпионами обзнакомиться.
— Чего? — спросила Раиса, а девочки открыли рты и вытянули шеи.
— Ну, не за ручку с ними здороваться, а различать, где шпион, а где простой человек. Различить всегда можно. Обыкновенный человек, если он по делу идёт, значит, быстро идёт, цель у него есть. Если гуляет, так сразу видно, что гуляет. Он и одет по-праздничному, и смотрит на всех весело, а выпил — шуметь будет. А шпиону делать нечего — только высматривать да подслушивать.
— Всегда у магазинов топчутся, — добавила Кирилловна, — уж я их знаю. Шпиона сразу отличить можно — и не фабричный он, и не барин, и на писаря не похож...
— Шпион лицо прячет, — продолжал Максимов. — Воротник поднимает, шапку надвигает на глаза. Только нос красный и видно. Тоже выпивает от нечего делать, но не шумит. Ну вы знаете, что они делают, шпионы-то?
— Ш-ш-шпионят, — тихо сказала Раиса.
— Верно, — засмеялся Максимов, — шпионить — это и есть их шпионское дело. Служат они в царской охранке и следят за нами. Если мы что-нибудь недозволенное говорим, доносят жандармам. А жандармы нас в тюрьму сажают.
— Так мы будем шпионов ловить? — крикнула Раиса.
— Ну, ловить не ловить, а охранять наши собрания.
— А нам их не одолеть! — сказала Таня. — Они большие мужики, а мы маленькие.
— Так драться вам с ними и не придётся, — успокоил Максимов. — Только в охране будете стоять. А это тоже непростое дело — тут и дождь, и холод, и темнота. И испугаться можно, и соскучиться. А уходить с поста нельзя — это предательство. Расставлю вас по углам нашего квартала. Если одна заметит подозрительного, пусть быстро бежит к другой, покажет его — и на место. А другая — к третьей, третья — к четвёртой. Может, вторая заметит шпиона, может — третья. Главное — передать той, которая будет у дверей союза. А уж она скажет нам. Ну, не боитесь?
— Не боимся! Будем стоять! — закричали девочки.
— Кому кваску ещё налить? — спросила Кирилловна. — Квасу много, пейте, а вот коржиков больше не дам — на «именины» не хватит.
— Это какие именины? — удивилась Раиса, а Максимов сказал:
—  Если шпионы или жандармы пожалуют, придётся именины справлять. У нас, мол, не собрание, а гостевание... Ну, пора нам. Подай, мать, шинелку!
— Погодил бы, старый! Дождь-то какой!
— Ничего, пускай девчонки привыкают, раз хотят работать. Дождь — это ещё не самое страшное. А ты, мать, приходи с коржиками часика через два.
Раиса посмотрела в окно. Злой, упорный дождь с силой хлестал землю. Ну и ничего, и пойдём!
Девочки хорошо разместились у Максимова под шинелью — по две под каждой полой. Максимов шёл без палки и руками с накинутой шинелью, как крыльями, укрывал девочек.
Раиса мелко перебирала ногами, а рядом равномерно втыкалась в мокрую землю деревяшка Максимова. Пахло от него кожей, табаком и сырой шерстью от шинели. И Раиса сразу привыкла к Максимову, к его деревяшке; он уже был свой, ей спокойно было тут, под шинелью, и дождь ей был не в дождь.
— Ты, Раиса, здесь оставайся, на галерейке, поближе к дверям, а девочек я разведу. Не бойся, укрою как-нибудь! — сказал Максимов. — Смотри в оба глаза. Если что, сейчас же в дверь — и к нам. Зевать нельзя, а то арестуют.
— Я в окошко постучу, — сказала Раиса.
— Не надо: услышат кому не следует...
Раиса сидела в кромешной тьме и всё старалась разглядеть сквозь дождь, не идёт ли кто... Дождь перестал. Поднялся ветер, зашевелились на небе тучи, блеснуло чистое окошко со звездой, блеснули на земле лужи. В башмаках у Раисы тоже лужи, и ноги стали застывать. Раиса встала, подняла руки. Хорошо поплясать одной в темноте. Раиса топала, кружилась и дела не забывала — поглядывала, не идёт ли кто. Никто не шёл, ноги согрелись. Раиса опять села. А как там девочки? Промокли небось?
На небо опять надвинулись тучи. Темно-то как! И тихо. Рядом заколоченный дом. А вдруг оттуда кто-нибудь выскочит? Хорошо, если шпион, а то... И тут она услышала топот. Из-за дома выскочил кто-то... Да это Танька! А за ней Нюрка, за ними Донька!
Таня кинулась Раисе в колени.
— Он, Райка, — зашептала она, — шпион!.. Страшный!..
— Где шпион? А может, это не шпион? Нос у него какой?
— Нос? — Таня оглянулась. — Я не видела, какой у него нос, Нюрка видела!
— А я стою, стою на уголке, — затараторила Нюрка, — вдруг — Донька! «Шпион!» — говорит. Ну, мы Таньку захватили — и к тебе.
— Дуры вы! — рассердилась Раиса. — И чего вы все вместе прискакали, как лошади? Дяденька Максимов велел по цепочке. Ну говори, Донька, какой шпион?
Донька стояла перед Раисой глядя вниз и возила ногой по земле.
— А я не знаю, какой он, — гундосила она, — я его не видела.
— Да где он шёл-то? — допытывалась Раиса у девочек.
— Нигде не шёл, — сказала Доня. — Я услыхала шум, побежала, а потом оглянулась — никого нет!
Раиса рассвирепела:
— Ах вы мокрые курицы! Значит, не было шпиона? Ну, марш по местам! И не смейте всей кучей прибегать!
Девочки убежали, а Раиса уселась опять на сломанную скамейку. Ветер, наверно, прошумел, собака, может, пробежала, вот они и перепугались. Уж сама-то Раиса никогда бы так не поступила... Ой! Никак, идёт кто-то? К дому подходил человек. Раиса изо всех сил старалась разглядеть его сквозь темноту. Фуражка — на глаза, руки в карманах, воротник поднят. Человек поглядел направо, поглядел налево... Ясно: шпион! Раиса выскочила из галерейки, прижалась к стене. Шпион поднимался по ступенькам на крыльцо дома, где сейчас будет собрание. Раиса стала красться за ним. Они вошли в коридор. Раиса обогнала шпиона, оглянулась на него — это был Михаил Гальперин. Не поздоровавшись, вся красная от стыда, Раиса пулей вылетела из коридора — и на галерейку. «Ох, какая я дура, — ругала она себя, — не умею я шпионов узнавать, рассердится на меня Максимов! Все мы тут хороши!»
А в дом в это время поодиночке входили другие «шпионы». И тоже у них были надвинуты на глаза шапки, и так же они оглядывались.
Сейчас-то Раиса понимала: это приходили участники собрания, и они боялись, что за ними следят.
Ну, теперь, наверно, все, больше никто не идёт. Теперь остаётся сидеть, сидеть, сидеть... Не заснуть бы! Раиса таращила глаза в темноту и думала: «Вот мы тут на дожде, на ветру охраняем дом, а в нём идёт собрание. О чём же таком важном на нём говорят?.. А что? Возьму да и спрошу Максимова!» И Раиса засмеялась в темноте — очень уж ей было радостно, что она теперь Максимова ну нисколько не боится! Как побыла у них в квартире, как попила кваску, послушала про сына Пашеньку да прошла по двору у Максимова под шинелью, так и Максимов и Кирилловна стали для неё как свои.
Долго сидела Раиса. Тихонечко напевала, тихонечко притопывала. И вдруг она услышала шаги, спокойные, неспешные. Раиса вся подобралась и воззрилась в темноту. Шлёп... шлёп... Кто-то широкий, круглый вперевалочку подвигался к ней. Блеснуло что-то белое... Это платок! Это Кирилловна! На руке у неё корзинка. «Коржики!» — угадала Раиса.
— Ну, не замёрзла? — спросила Кирилловна.
— Нет, нет! — отозвалась Раиса. — И шпионов нету, я хорошо смотрю!
— И не будет, наверно, погода уж очень... — Кирилловна вошла в дом.
А скоро и собрание кончилось. Когда вышел Гальперин, Раиса отвернулась: ей было стыдно.
После всех вышли Максимов с Кирилловной.
— Дяденька Максимов! — бросилась к нему Раиса. — Никого не было, а девочки... — Раиса запнулась: что уж было про глупость рассказывать. — Девочки тоже никого не видели. — Раиса ухватила Максимова за рукав: — Дяденька Максимов, а про что вы тут говорили?
Максимов махнул рукой:
— Да вот, всё делят шкуру неубитого медведя! Царь-то ещё сидит, не свалили его, а уж мы рассуждаем, что будет без царя.
Так вот они про что! Советуются, как царя свалить. Услышал бы это царский шпион, тут бы им и крышка. Нет, без охраны никак нельзя. Плохо бы им пришлось без нас-то!
Раиса шла рядом с Максимовым медленно и важно.
— Держи! — сказала Кирилловна. — Тут четыре коржика, всем по одному. Беги за девочками!..
В эту ночь в мастерской не работали, Раиса могла выспаться. Девчонки перед сном шептались, хихикали на сундуке, грызли коржики, вспоминали невидимых шпионов. Потом заснули.
Раиса не привыкла рано засыпать. Она стала думать про царя.
Какой он? Раиса видела царя только на картинке, на численнике, и никогда ничего про него не думала — царь и царь. Розовое лицо с коричневой бородкой, голубая лента через плечо, крупные звёзды на груди.
Раиса крепко закрыла глаза и постаралась расшевелить картинку. Пусть царь моргнёт, двинет рукой, раскроет рот, что-нибудь скажет. Ничего не вышло. Картинка осталась картинкой. Царь на вид красивенький, но его обязательно надо свалить, потому что он против рабочих и помогает хозяевам. А как это, интересно, его будут сваливать? Главное, с чего? Как — с чего? С трона, конечно! Живёт-то царь во дворце и сидит там на троне, это кресло такое богатое.
Прибежали во дворец Максимов с Михаилом и ещё другие портные... «Вяжи его сантиметром!» — скомандовал Максимов. А его и вязать нечего, он всё равно двигаться не может: он из того сделан, из чего манекены, а лицо восковое, как головы в парикмахерских за стеклом. Царя толкнули, он — раз! — и свалился. Такой стук на всю залу пошёл!
И тут прибежала Раиса смотреть на сваленного царя. Но ничего не увидела — стало темно, и так тепло, уютно, и Раиса всё глубже проваливалась в эту темноту...

Дни Раисы

— Райка, вынеси мусор!
Раиса идёт с ведром во двор, опрокидывает его в помойку, бежит к двери и вдруг — бац! — садится на деревянные выщербленные ступени, ставит ведро на землю и сидит. Чего это она уселась? Да так... Рядом припали к тёплым доскам сонные мухи и греются на осеннем солнышке. И Раиса сидит на солнышке и ни о чём не думает. Она глядит на серый забор, на ворота, на улицу за воротами, на ящики, сваленные во дворе. Возле них низенькая травка, по ней ходят голенастые цыплята...
Раиса закрыла глаза. Перед глазами пошли оранжевые крути, и вместе с ними побежали, закружились дни Раисы один за другим.
— Раиса, хозяйка идёт, вставай!
Главное, успеть скатиться с сундука, попасть ногами в башмаки, а глаза открыть можно и потом.
— Райка, картошку чистить!..
— Раиса, Яшка плачет, хозяйка наверх зовёт!..
А наверху Маруся вынимает из кармана платок — один уголок у него тяжёлый, крепко завязан узелком.
— Снесёшь в союз членские взносы!
— Тётя Марфа, я за спичками!
Марфа кивает. Она знает, что это за спички. А Раиса бежит в союз, в кармане у неё платок с тяжёлым уголком...
Кончается тяжёлый день.
— Иди, Райка, — говорят девочки вечером. — Если уж очень разляжемся, толкай нас и ложись!
Мастерская. Яркие лампы.
— Раиса, смечи мне рукав!..
— Раиса, помоги на манекен наколоть!..
Раиса научилась работать. Она теперь у мастеров нарасхват.
Бывает даже, что днём, когдаМаруся очень занята, Кузя берёт Раису наверх помочь ему делать примерку. Хозяин Кузю очень любит и доверяет ему самые сложные примерки, и заказчицам он нравится — такой авантажный, голова блестит, на нём белая косоворотка, жилет и сантиметр через плечо.
Наверху, в примерочной, очень шикарно — золочёные кресла с шёлковой обивкой в полоску, такие же занавески с бахромой...
Конечно, подготовить вещь и наколоть её на манекен интересно, но ещё интереснее примерять на живую заказчицу. Раиса вспоминала тех барынь, вокруг которых крутилась на бульваре, когда была маленькая. Вот она и ухватила такую барыню за хвост! И наряжает... Правда, наряжает не столько Раиса, сколько Кузя, она только помогает заказчице раздеться и накидывает смётанную вещь, а потом прикалывает там, где Кузя укажет. И тут уж Раисе приходилось держать ухо востро. Со своими куклами она не стеснялась, а до заказчицы и кончиком булавки нельзя было дотронуться — завизжит, а Кузя больше в примерочную не пустит. И что удивляло Раису — уж, кажется, так они точно всё размеряли, на манекене лиф сидел как влитой, а на заказчице морщил.
— Заказчицы все до одной кривые! — говорил хозяин. Он спускался иногда к мастерам вниз посмотреть, как работают, указать, объяснить.
Раиса наизусть знала, что будет, когда придёт хозяин. Сначала он будет ругаться. Вот он, в хорошем, отглаженном костюме, выпятив живот и заложив руки за спину, расхаживает по мастерской и наподдаёт ногами обрезки.
— Захламили! Хлев устроили! — И шея у него под белым воротником начинает краснеть.
Тут Маруся, пока хозяин ещё не распалился, кидается на пол, вертится в своей широкой юбке, как волчок, и мигом становится чисто — ни одной ниточки на полу. Хозяин подходит к манекену:
— Кто накалывал?
Со стола сползает мастер, который накалывал, И тут достаётся и манекену и мастеру. Хозяин тычет манекен в спину и под бока, дёргает за рукав. На глазах у мастера его работа рассыпается. Мастер смотрит, слушает и вдруг:
— Понял я, хозяин, понял!
И без всякой жалости мастер своими руками отрывает рукав и распарывает плечо. Хозяин доволен. Он поворачивается к столам
— Гм-гм... — откашливается он.
Все уже знают — сейчас начнётся «лекция».
— Я учился в Париже, — говорит хозяин, растягивая слова, — недаром моя мастерская — лучшая в Астрахани! Я не был робким юношей из провинции, я был лощёный молодой человек из хорошего дома. Меня трудно было чем-нибудь удивить. Но когда я пришёл в школу кройки и шитья в Париже, я сказал «ой» и попятился. Что же это такое? Может быть, я уже умер и моя дорогая покойная родня встречает меня на том свете? Скелеты! Полная комната скелетов! И вы думаете, это были простые обыкновенные скелеты? Нет! Это были сплошь ненормальные скелеты! Горб спереди! Горб сзади! Плечи разной высоты! Шея длинная, как у жирафа! Шея, которой нет! Был скелет такой искривлённый, что невозможно было понять, что там у него кривое! И маленький школьник с искривлённым позвоночником сидел за партой в углу. И все смотрели на меня своими темными глазными ямами и скалили на меня свои огромные жёлтые зубы! Боже ж мой! Я не на доктора пришёл учиться! Я на портного пришёл учиться! Но оказывается, тут и учили на портных. Скоро я привык и даже шутил — молодой был: каждое утро я подавал руку маленькому школьнику: «Бонжур, Жако!»
Мы недаром работали с ненормальными скелетами. Хороший портной должен уметь выпрямить спину, сровнять плечи, удлинить шею. А полнота!.. Из бегемота мы должны сделать стрекозу! Крокодил должен улететь от нас ласточкой!.. Хороший портной — волшебник. И дипломат. Он лучше заказчицы знает, что её украсит, а что испортит. Он должен сделать всё, чтобы замаскировать недостатки, а заказчицу убедить в том, что она сама так захотела. Насчёт недостатков — ни гугу! И не надо забывать о её положении в обществе. Для купчих хороши одни фасоны — по-фуфыристее; для барынь — другие: подороже, но поспокойнее...
Раиса смётывает рукав и думает о «положении в обществе». Это какое же общество? Союз портных называют иногда «Общество портных». В этом обществе у Раисы положение хорошее. Её там любят, считают сознательной. А как она одета? Хуже всех. Непонятно что-то насчёт «общества». Под конец лекции хозяин разбирал какую-нибудь заказчицу, которую все знали.
— Вот мадам Барышникова!.. — говорил он и вместе с мастерами обсуждал все её недочёты.
«Ох, послушала бы эта мадам, вот бы взбеленилась, а ведь всё правда», — думала Раиса.
— И при таком-то росточке вынь да положь ей поперечную оборку! — жаловался Кузя.
— А можно так сделать, — выскочила как-то Раиса. — Поперёк положить только на боках и пониже, а спереди и сзади спустить оборки вдоль.
Хозяин поглядел на Раису как на стенку, но всё-таки попросил дать ему кромку пошире и наколол её на манекене так, как говорила Раиса.
— Хорошо получается! — сказал Кузя.
Хозяин ничего не сказал и вышел.

И кружатся дни Раисы, бегут без остановки. Бежит плохое, трудное, следом — хорошее, интересное. Что Раиса любит до страсти — это союз портных и все поручения, которые ей дают Маруся и Максимов. Когда она приходит в знакомый деревянный низкий дом, ей кажется, что лучше места нет. Там всё для неё мило и красиво: и серебристые разводы плесени на стенах, и трещина на потолке — она как чёрная молния, — и висячая лампа. Она часто коптит, и тогда кто-нибудь становится на лавку и прикручивает фитиль. Лампа освещает лица мастеров; они говорят о том, что надо делать, чтобы людям не мучиться всю жизнь, чтобы людям жилось лучше. Раиса не всё понимает, но она видит, как меняются лица у людей — они становятся такими, что хочется смотреть и смотреть на них.
Союз — это какое-то удивительное, священное место. Но там, в союзе, часто говорят непонятные слова. И самое главное слово — «революция». Они так его произносят, как будто боятся об него обжечься, как будто это слово горячее, как огонь. Это огненное слово мастера говорят с оглядкой.
Много непонятных слов.
— «Буржуазия», — громко сказала Раиса, — «про-из-вол», — и оглянулась.
Белая, с жёлтыми пятнами, лохматая собака подняла голову и наставила уши. Ей, наверно, послышалось — «волк». А голенастые цыплята ходят себе и ходят по траве большими шагами. Что они понимают? Только — цып-цып-цып!
А Раиса? Много ли она понимает? Есть такие книжки, их прячут. Если жандармы найдут у кого-нибудь эти книжки — арестуют. Там ведь против царя. Читать надо! Раиса до сих пор не научилась. Никак время не выкраивается.
Раиса вскочила, схватила ведро, мухи с жужжанием поднялись над ступенями, Раиса побежала в кухню.

«Вы жертвою пали…»

За ночь печка выстывает, к утру зимой бывает ох как холодно! Может, не ходить сегодня в мастерскую, выспаться? Работы не так много. Раиса закуталась поплотнее. Тревожно стало последнее время. Все чего-то ждут... Раиса поворочалась на сундуке. Нет, не спится. Пойти послушать, что мастера говорят? Раиса спрыгнула на пол, пошла в мастерскую. Перед дверью, в сенях, она остановилась. Негромкое пение слышалось оттуда. Что-то тяжёлое, что-то мрачное наплывало на неё вместе с незнакомой песней. Звуки, словно в отчаянии, поднимались над землёй и, сделав круг, падали, а потом повторяли: да, да, это правда... И горе, и гнев слышала Раиса, и какое-то торжество. Она открыла дверь. «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» — услышала Раиса. Мастера пели, склонившись над работой, а лица у них были какие-то особенные — серьёзные, решительные...
Раиса уселась на своё место, взяла недоконченный рукав, посмотрела на Марусю: глаза у неё блестели от слёз, на щеках были розовые пятнышки. Что это с ними сегодня?
Песня кончилась, Маруся подняла голову, чтобы слеза не капнула на шитьё. Раиса вопросительно посмотрела на неё.
— Портной один из Питера приехал, — зашептала Маруся, — такое рассказывает... Они пошли к царю, с детьми пошли, с жёнами, со стариками...
— Да кто? Кто пошёл-то? — допытывалась Раиса.
— Рабочие. Их отговаривали: не ходите, добра не будет.
— А зачем пошли-то?
— Просить царя, чтобы заступился, чтобы народ не грабили, не притесняли.
— Царя? Просить? — Раиса вытаращила на Марусю глаза. — Максимов говорил, царь против рабочих, он заодно с супостатами!
— Так ведь это Максимов, Раечка, он сознательный. А многие очень привыкли верить в царя-батюшку. Говорили — царь выслушает, царь поможет. А он... — Маруся вытерла глаза, — а он стрелять велел в народ! Скольких поубивали! Говорят, крови было... И дети...

Раиса сидела с иголкой в одной руке, с рукавом — в другой. Она не могла шевельнуться. В глазах у неё стояло восковое лицо царя. Розовые губы под светло-шоколадными усиками отворились, и что-то страшное, безобразное вылетело из них. И это было слово — «стрелять»!
— Он трус! — снова зашептала Маруся. — Он с перепугу велел стрелять. А вот теперь-то все узнали, что такое царь. Теперь-то ему как раз и есть чего бояться! И пускай у него солдаты, штыки, пушки... Народ не стерпел. Оружейный магазин захватили, столбы стали валить, баррикады строить, в царских солдат стрелять!
Раиса дикими глазами смотрела на Марусю. Что-то будет? Что-то будет? Вот-вот с грохотом обрушится прежняя жизнь и начнётся новая...
Но до Раисы только спустя несколько дней дошло, что значит «стрелять в народ».
Раиса шла с хозяйкой с базара. Хозяйка сделалась ласковая, называла Раису «Раечкой» и сама несла одну корзину. Время от времени она говорила «ох!» и ставила корзину на землю. Раиса, не оглядываясь, шла вперёд и бормотала про себя: «Ничего, не развалишься!»
Недалеко от дома Раиса взяла у хозяйки корзину. Не потому, что хотела помочь, а просто нечего хозяйке делать в кухне — у них там своё.
Раиса вошла в сени, пнула ногой забухшую дверь, брякнула корзинку на пол. Что-то не так в кухне... Почему так тихо? Где же все? Раиса заглянула за печку. Марфа сидела на своей кровати, около неё жались девочки. У Марфы в руке белело письмо, она вытирала глаза концом головного платка.
— Рая, Кольку-то нашего в Питере подстрелили, — сказала Марфа и заплакала в голос, — Может, без ноги останется... И ничего-то ему не надо было: посмотреть захотел, на дерево залез.
«За что же Кольку-то? Ведь он маленький! Ведь ему ничего не надо было!» Только сейчас Раиса поняла как следует, что случилось. Маруся рассказывала ей, что стреляли, что там были и женщины, и дети, и старики. Но она никогда не видала этих женщин, этих детей. А тут — Колька, Марфин племянник. Приходил с матерью к ним в кухню. В узком пальтишечке, в картузе с большим козырьком, нос мокрый, глаза испуганные. Привык у них немножко, достал из печки уголёк и нарисовал на ней домик. Марфа заругала его, а мать дала хорошего шлепка. Колька не заплакал, только вытер нос рукавом.
Кольку подстрелили. Он упал с дерева. Может остаться без ноги. А ведь Кольке всего-то восемь лет...

Учиться грамоте

«Революция идёт, а я всё неграмотная, — думала Раиса, идя домой в конце недели. — Поговорю с отцом, когда он сядет читать книжку».
После обеда она помогла матери собрать посуду.
— Я сама вымою, — сказала мать, — посиди лучше с отцом.
Раиса подошла к отцу и стала у его колен. Отец положил книгу на стол, снял очки, и его светлые глаза стали не такими строгими. Какой высокий лоб у отца, и всего одна глубокая морщина посередине.
— Вот ты читаешь книгу, — сказала Раиса, — а в ней так много страниц, и на каждой странице букв, что муравьёв в муравейнике. Ты смотришь на буквы, и узнаёшь слова, будто их тебе кто-нибудь сказал. А я посмотрю и, кроме чёрных букашек, ничего не увижу. Я хочу видеть в книжке слова, я хочу научиться читать!
Отец усмехнулся:
— Зачем тебе? Это занятие только для мальчиков. Девочки должны учиться хозяйничать дома, это их дело. Ведь ты же девочка!
— Нет! — вскрикнула Раиса.
— Как это — нет? — удивился отец.
— Я не хочу быть девочкой и не буду!
— Что ты такое говоришь? — Морщина на лбу отца стала глубже, брови сдвинулись. — Кем же ты хочешь быть?
— Мальчиком! Хочу и буду! — выпалила Раиса. — Хочу быть сильной, а девчонки и вообще женщины все слабые. Вот! А хозяйничать я и так умею.
— Быть мальчиком! Да ты совсем потеряла разум! — Лицо у отца стало наливаться краской. — Не смей такое говорить! А ещё учиться хочешь! Разве ты справишься с ученьем? — Отец тяжело дышал от гнева, жилки на висках вздулись змейками.
— А я хочу учиться и буду! — пробормотала Раиса, повернулась и пошла. И тут же испугалась: «Что я натворила? Как говорила с отцом?» Но уже ничего нельзя было поделать.
Отец сказал — значит, правда. Так привыкла думать Раиса.
А сейчас? Отец всё тот же. Может быть, Раиса стала другая?
Неужели отец — страшно выговорить — несознательный? Неужели он не понимает, как важно Раисе уметь читать? У Раисы было очень нехорошо на душе. Хмурая вышла она во двор и вдруг увидела соседа Коську — купеческого сына. Он сидел с книжкой на крыльце у своей двери. С Коськой Раиса всегда дралась. Ей с Коськой справиться — раз плюнуть! Он тощенький, слабый, а Раиса крепкая девчонка. Она бы и мараться об него не стала, но Коська — гадёныш: для своих ровесников он слабый, а для мелюзги, которая в колясочках, — сила. Раз! — и перевернул коляску, и малыш на земле. Малыш ревёт, мать выбегает, ругается, а Коське весело — его мама всегда за него заступится. Боялся он одной только Райки. Бывало, ревут от него малыши, на рёв является Райка. Коська — бежать. Раиса — за ним. Догонит, повалит, оседлает и кричит малышам: «Бейте его!»
Малыши как навалятся кучей, как начнут молотить по чему попало кулачками! Их много! Коське больно, он кричит: «Больше не буду!»
Когда Раиса начала работать, Коська разошёлся вовсю. Однажды вывалил он из коляски маленькую Верку. Она расшиблась. Мать погналась за Коськой, упала и тоже расшиблась.
«А Райки нету! А Райки нету!» — кричал Коська.
Веркин отец, рабочий с мыловаренного, пошёл к Коськиному отцу, чтобы тот его наказал. Мать не дала. Тогда Веркин отец подкараулил Коську и хорошенько отлупил. Коськин отец, купец Барышников, подал на него в суд. Судья наложил на Веркиного отца штраф, а купцу сказал: «Теперь такое время, с рабочими надо быть поосторожнее, внушите это своему сыну».
Купец внушил. Ремнём.
Коська увидел Раису, вздрогнул и положил книжку на ступеньку. Давно они не дрались, но он всё-таки опасался. Раиса прошла мимо, покружила по двору и уселась на своё крыльцо. Коська опять взялся за книжку.
«Сидит читает! —думала Раиса. — А я не умею».
Она встала и направилась к Коське. Он испуганно вскочил.
— Сиди! — сказала Раиса. — Ты, никого не трогаешь, и я тебя не трону. Покажи книжку!
— Гляди, мне-то что?
На синей обложке был нарисован конь с крыльями, а на нём паренёк в красных сапожках.
— Это про что? — спросила Раиса.
— Это вот Конёк-горбунок, — показывал Коська, — а это — Иванушка. Он может на своём коньке во все царства летать, и конёк всё может достать, что только Иванушка пожелает. Конфет сколько хочешь, пирожных, и денег полные мешки. А за деньги всё можно купить. За деньги можно и рабочих в тюрьму засадить, которые против купечества бунтуют. — Коська ехидно посмотрел на Раису.
— И там про это написано? — не поверила Раиса.
— Написано. Сам читал!
Врёт, конечно, а как его проверить? И тогда Раиса подумала вот о чём: а что, если попросить Коську поучить её читать? Пускай хорошим делом займётся.
— А ты научи меня читать, — сказала Раиса, — я тебя бить не буду.
Косте понравилось, что та самая Раиса, которой он так боялся, просит научить её читать, но он решил поломаться.
— А как же я тебя учить буду? Я не учитель.
— А ты учи так, как тебя учитель учит.
— Тогда надо с азбуки начинать, а я её давно выбросил, — важно сказал Костя.
— Ничего! — Раиса подняла голову. — Я могу сама азбуку купить!
Через неделю Раиса пришла с азбукой, и уроки начались. Костя показал ей первую букву, похожую на раскрытые ножницы, и сказал: «А-а-а!» Раиса тоже сказала: «А-а-а!». «Б», «В», и другие буквы не пелись, а выталкивались, некоторые буквы надо было мычать, или ныть, или шипеть, или жужжать, или свистеть. Очень интересно, и совсем не трудно. Раиса быстро запомнила, как звучат все буквы, а потом Костя поднимал палец, крутил им в воздухе и тыкал в какую-нибудь букву, и Раиса пела: «А-а-а», «Е-е», или жужжала, или выталкивала из себя букву так старательно, что Костя говорил: «Ты только не плюйся!» Если быстро сказать подряд буквы «М» и «А», а потом повторить, получается «мама». Ряды неизвестных букашек уже начинали для Раисы звучать. Ей очень нравилась грамота. Но... уроки скоро кончились.
Отец Раисы был недоволен, что она в свободные дни уходит заниматься. И с кем? С купеческим сыном! А Костина мать просто из себя выходила, что её сынок тратит время на нищую девчонку.
Однажды Костя спросил у Раисы, слышала ли она в мастерской что-нибудь про революцию. Раиса задрала подбородок, поджала губы и быстро ответила:
— Скоро не будет ни царя, ни богачей, останутся рабочие, которые установят правду на земле!
Тогда Костя захлопнул азбуку и сказал:
— Больше ты ко мне не ходи! Моя мама запрещает мне с тобой заниматься. Учись сама!
Раиса выхватила у него азбуку, подбросила её и поймала.
— Тоже мне учитель! Подумаешь! И пусть твоя мама не ходит больше к моей маме советоваться насчёт хозяйства!

На пристани

Здорово Раиса ответила Коське про революцию. Это она в мастерской наслушалась, а главное — в союзе. Сейчас слово «революция» говорили без всякой опаски. А чего опасаться? Рабочие борются против царя и хозяев. Кто победит? Рабочие должны победить во что бы то ни стало! В мастерской теперь никто хозяина не боится. Он сам боится мастеров. И не заходит, и «лекций» не читает.
Много нового теперь говорят. А Раиса слушает и мало что понимает. Читать надо. Учиться надо. С завистью смотрит Раиса на гимназисток. Они идут в гимназию, а там — учитель, и он учит их читать и писать.
Раисе всё равно нужно было новое платье, и она сшила гимназическое. Маруся скроила, а она сшила, Раиса шла по улице в синем платье в складочку, в чёрном фартучке — будто в гимназию, будто учиться.
В мастерской подсмеивались:
— А ну-ка, гимназистка, смечи мне рукав, пока ты ещё не очень учёная.
А Раиса про себя твердила: «И буду учиться, и буду учёная, а пока форму буду носить и всё время про книжки помнить».
В союз Раиса почему-то стеснялась ходить в форме — переодевалась в старое. Однажды она не успела переодеться и во дворе союза столкнулась с Максимовым.
Раиса покраснела, а Максимов оглядел её и сказал:
— Подходящая барышня!
Раиса удивилась. Почему это вдруг она «подходящая барышня»? Что это значит?
— Пойдём-ка поговорим, — сказал Максимов, и они пошли в комнату собраний.
Максимов сел, положил локти на стол и кивнул Раисе — садись!
Раиса села, а Максимов долго молча смотрел на неё. Раисе казалось, что он каким-то образом может увидеть всё, что она думает. А она как раз ничего такого особенного и не думала, а просто ждала, что он скажет.
— Вишь какая штука... — медленно проговорил Максимов, а Раиса встревожилась — какая же это будет «штука»? — Смотрю я на тебя, девочка ты, конечно, толковая и не трусиха.
Раиса приободрилась.
— Хочу тебе одно дело поручить, — продолжал Максимов, — да не знаю, справишься ли.
— Справлюсь! — вскинулась Раиса.
— Ты погоди, — остановил её Максимов, — дело непростое и опасное.
— Что делать-то, товарищ Максимов? — торопила Раиса.
— Листовки надо разбросать. А почему я говорю, что ты подходящая барышня, потому что городовые за тобой не так будут следить — гимназистка и гимназистка.
— Я городовых не боюсь! — заявила Раиса.
— А ты бойся! — сказал Максимов. — Обязательно бойся! Ты не за себя должна бояться, а за дело, которое тебе поручили. Застукает тебя городовой с листовками, спросит, где взяла. Ты что скажешь?..
Раиса открыла рот, потом закрыла.
— Скажешь — нашла. Если кого-нибудь из нас назовёшь, меня или кого из членов правления, нам крышка. И делу нашему может быть крышка. А если, чего не дай бог, тебя арестуют, тебе легче будет выкрутиться. Ты несовершеннолетняя, и мы тебя быстро выручим. Но всё же лучше не попадаться. Власти сейчас на рабочих злые, всякое может быть. Чтобы городовых отвлекать, прихвати подружку. Сама выберешь, какую понадёжней.
— Я Маньку возьму!
— Возьми Маньку. Пусть она отвлекает городовых, а ты в это время будешь разбрасывать.
— А как отвлекать? — спросила Раиса.
— Ну, пускай спрашивает, как пройти куда-нибудь... Пойдёте на пристань. Знаешь, там такая аллея и скамейки под деревьями... Вот и разложишь листовки по кустам и скамейкам. Рабочие утром пойдут на работу по этой аллее и подберут листовки. Поняла? После собрания дождись меня...
Рабочие долго не отпускали Максимова. Уж Раиса стояла, стояла с Манькой в коридоре... Наконец к ней подошёл Максимов с обувной коробкой в руке,
— Держи! — сказал он. — Здесь то, что надо.

— А что в этих листовках написано? — спросила Раиса.
Максимов сказал ей, что это написали рабочие пароходства «Кавказ и Меркурий». Они приглашают всех транспортных рабочих объявить забастовку.
Раиса хотела спросить, почему они сами не раздадут своим рабочим листовки, при чём тут портные? Но не спросила. А вдруг Максимов подумает, что она боится? А она ни капли не боится! И пускай сажают её в тюрьму. Она будет всё терпеть, молчать, она не выдаст Максимова! Она спасёт его и союз портных!..
Идут по улице прохожие и видят девочку-гимназистку с коробкой в руках. Башмаки новые, наверно, купила, думают прохожие. А сзади семенит другая девочка, сама по себе, будто девочки и незнакомы вовсе. Так надо. Раиса будто дочь богатых родителей, а Манька — деревенская девочка, в Астрахани первый раз.
Моросит мелкий дождь. Деревенская девочка не обращает на него никакого внимания, оно и понятно — ко всему привыкла. А вот почему богатая барышня не бросается в ближайший подъезд, не раскрывает над собой зонтика, не кричит: «Извозчик!» — это непонятно. Она идёт, помахивая белой коробкой, и дождь ей не в дождь.
Вот пристань. Вот кусты, скамейки. А где городовые? Их нет. Раиса пошла по аллее тихим шагом. Сеется дождь, фонари тускло желтеют, прохожих мало. Что ж, так и развязывать коробку без городовых? Уж очень просто!
Раиса взялась было за шнурок, поглядела налево... Какая-то фигура движется под фонарями и, кажется, в накидке. А-а, голубчик, вот и ты! А где Манька? Уже мчится к нему зубы заговаривать...
Раиса присела на скамейку. «Спиной, спиной его поверни!» — внушала она издали Маньке. Но Манька показывала рукой в ту сторону, откуда городовой появился, а он — в сторону Раисы. «Ох, — досадовала Раиса, — не то у него Манька спрашивает!»
— Дяденька, я же не астраханская, я не пойму! — донеслось до Раисы. — Ну проведите меня хоть чуточек!
«Молодец! Увела! Пока он ушёл, надо скорей, скорей...»
И вдруг кто-то сел рядом с ней на скамейку. Раиса покосилась — другой городовой!
Раиса сидела как каменная, коробка на коленях, руки на коробке. И откуда он взялся? С того конца, куда Раиса не смотрела, с правого, а она смотрела в левый конец. Что сейчас будет? Раисе казалось, что городовой ясно видит листовки сквозь коробку и отлично знает, что Раиса не гимназистка.
Городовой встал и слегка наклонился над Раисой. Да, он видит, знает, у него такие глаза. Всё пропало.
— Пойдёмте, барышня, я вас провожу немного. Живёте-то далеко? А то, знаете, тут на пристани мало ли какой сброд бывает.
— Я тут, я близко... — пробормотала Раиса, а про себя подумала: «Знаю, куда ты меня проводишь — в участок, вот куда!»
Она пошла с коробкой, городовой — за ней. Дорогой она стала понемногу успокаиваться: «Чего это я испугалась? А может, не в участок?»
— Я вот здесь живу! — сказала Раиса. — Спасибо, что проводили, — и вошла в какой-то подъезд.
Поднялась по лестнице на второй этаж. Посмотрела в окно на улицу. Городовой спокойно уходил вдоль улицы всё дальше и дальше.
Раиса уселась с коробкой на ступени. Подождать надо. А потом обратно на бульвар. Манька-то что там? Увела своего, вернулась — Раисы нет. Пора идти. Только бы он обратно не надумал повернуть.
Дождь пошёл гуще. На бульваре не было никого — ни Маньки, ни городовых, ни прохожих. Раиса развязала коробку. Листки забелели в темноте. Коробку Раиса бросила под скамейку, чтобы не мешалась.
А вон Маня бежит!
— Ох и завела я его!
— Тише! — остановила её Раиса. — Потом поговорим. Вот тебе пачка, вдвоём скорей разложим... Ты беги, — сказала Раиса, когда осталось уже немного, — а то твои будут беспокоиться.
Манька убежала.
Дождь перестал. Это даже хорошо, что он был — листочки так и приклеились к скамейкам. Ну что ж, Раисе тоже пора уходить.
А может, не уходить? Может, посмотреть, как рабочие утром будут подбирать листовки? Почему же нет?
Раиса прошла к пристани и села на скамейку, подальше от листовок.
Тёмные суда теснятся у берега. При неярком, жёлтом свете береговых фонарей блестит и колеблется между ними чёрная вода. Раиса улеглась на скамейке. Она совсем одна здесь под тёплыми низкими тучами, над этой чёрной водой. Но ей совсем не страшно. Ей хорошо.
Раиса открыла глаза и посмотрела вверх. Там не было ничего — ни солнца, ни луны, ни звёзд, ни неба, ни света, ни темноты. Что-то серое, непроглядное. Она обернулась к берегу. Громадные серые тени пароходов словно повисли в этом непроглядном. «Туман», — сообразила Раиса. Она спустила ноги. Туман стал светлее и чуть-чуть пожелтел. Пароходы потемнели. Потом туман порозовел, и сквозь него проглянула словно бархатистая вода и светло-зелёный берег. Вверху стало голубеть, и быстро-быстро туман начал разлетаться, он уже стал оранжевым от солнца, а вода местами засверкала, как золотая, а местами её закрывали белые космы. И вот солнце ударило лучами по скамейке, где сидела Раиса. Настало утро. Сейчас пойдут рабочие. Послышались шаги... Идут. Переговариваются. Чёрные фуражки и куртки стали рыжими на утреннем солнце. Рабочие поравнялись со скамейкой, где лежали влажные от тумана листовки. Прошли мимо.
— Ох, — простонала Раиса, — не заметили!
Нет, заметили. Оглядываются. Остановились. Показывают друг другу на скамейку. Один рабочий вернулся, взял листовку, стоя начал читать, подобрал другие две, сунул в карман, догнал товарищей. Раиса была счастлива. Так счастлива, как никогда в жизни. У неё много было счастья — шитьё, союз, дружба с Марусей, поручения Максимова, новое платье, победы над Ритерманом. Но такого ещё не было никогда. Она смотрела на голубеющее небо, на пароходы, оранжевые от солнца. И вдруг загудел гудок. Так широко, так сильно... Могучий звук его становился всё громче, забирал всё выше. Как будто Раисе кто-то подарил этот огромный голос и это она кричит от радости.
Гудок смолк. Раиса опомнилась. Гудок — значит, шесть часов. Скорее, скорее в мастерскую! Надо скрыть от хозяйки, что Раиса не ночевала там.
Марфа ужасно беспокоилась, что её нет, заходила к мастерам и уже собиралась сказать хозяйке, что Раиса пропала.
Но Раиса успокоила её — пришлось ночевать дома, нужно было. С трудом Раиса дождалась вечера, отпросилась у Марфы и помчалась к Максимову рассказать, как всё было.
— Ну, цела? — встретил её Максимов. — Кирилловна, иди-ка скорей, товарищ Раиса объявилась!
Да, «товарищ Раиса»! Максимов в первый раз так её назвал. И это что-нибудь да значило!
Когда Раиса рассказывала, как Манька уводила полицейского, Максимов хохотал, хлопал себя по коленке и приговаривал: «Молодца! Вот молодца девчонка!» А когда услышал, что Раиса под дождём сидела с коробкой рядом с городовым, начал сокрушаться:


— Эх, башка старая, не предусмотрел я дождика-то, не предусмотрел... Надо бы тебе мантильку какую-нибудь или зонтик... Какая же это барышня-гимназистка будет под дождём в одном платье сидеть? Подозрительная это барышня. Простой тебе городовой попался, простой! Наше счастье! А ведь они такие — быстро сообразят, что к чему. Сильный был риск! А я уж и не знаю, как вечера дождался!
— Места себе не находил, — добавила Кирилловна. — Вот он всегда так: надо, мол, приучать к опасности, дело наше такое, а как начнёт приучать, уж так мается, так мается — жалко смотреть! Ну, ну, попейте чайку-то, всё ведь обошлось.
— А ты, Раиска, хорошее дело сделала. Понимаешь, за союзом транспортников шпики следят, — говорил Максимов за чаем, — а за нами сейчас не следят, вот мы им и помогаем. Когда мы будем бастовать, транспортники нам помогут.
Вот Раиса и узнала, в чём дело. Мастера-портные собираются в свой союз. Рабочие-транспортники — в свой, союз транспортников, и два союза дружат между собой и помогают друг другу.

Фотография в руках жандарма

Наконец фотография готова. Раиса снималась в первый раз в жизни. Решили устроить вечеринку в союзе, и туда пришёл студент с фотоаппаратом. Нужно было долго сидеть перед аппаратом неподвижно и даже не моргать: это называется «выдержка». Что ж, все эту выдержку осилили, и получилось очень хорошо. Лучше всех Михаил Гальперин. Такой красивый, внушительный, сидит в самом центре. А Максимов так пронзительно смотрит с фотографии, как даже в жизни никогда не смотрел. И другие портные тоже хорошо вышли. Все красиво причёсаны, аккуратно одеты и очень похожи. А кто эта молодая особа, которая сидит впереди всех, свободно облокотившись об стол, заложив ногу на ногу? Она затянута в строгое чёрное платье с высоким воротом и пелериной, у неё пышная причёска и гордо поднятая голова. Да неужели это Раиса?
Вот какая она стала!
Сколько было суматохи! В чём идти на вечеринку? Раиса так выросла. Она была самая маленькая в кухне, а теперь стала выше Тани, гимназическое платье ей, конечно, коротко. Задыхаясь, она влетела к Марусе в общежитие:
— Маруся! Завтра вечеринка, давай надставим чем-нибудь моё платье!
Но Маруся дала ей надеть своё чёрное, праздничное. Подол пришлось подшить на большой кусок — до Маруси Раиса ещё не доросла, — в остальном платье сидело на ней как влитое, и на фотографии Раиса выглядела совсем взрослой. Не скажешь, что ей всего четырнадцать лет.
Всё также кружились дни Раисы — кухня, мастерская, примерочная, союз, поручения, снова кухня... Но теперь у неё было много самостоятельной работы в мастерской. С мастерами она держалась на равных, часто вступала в разговоры. А времена менялись. И слова в мастерской теперь слышались другие. «Восстание», «забастовка», «баррикады» — это были хорошие слова. Но появились новые жестокие слова: «усмирение», «подавление», «карательные отряды»...
Раиса всегда любила выполнять поручения союза, но раньше всё это — слежка за шпионами, разбрасывание листовок под носом у полицейских — было для неё увлекательной, а иногда и опасной игрой. И сейчас Раиса стояла в охране, листовки разбрасывала даже днём, но теперь она яснее понимала, что делает. Листовки — это было горючее. От них загоралась у рабочих воля к борьбе. Человек должен понимать своё положение, знать, за что и с кем он борется. Листовки, нелегальная литература — это было серьёзное оружие! И распространять это оружие становилось всё опаснее. Сажали в тюрьму каждого, кто попадался с нелегальщиной.

...Раиса вышла вместе с Максимовым на крыльцо союза. Максимов остановился, вглядываясь в глубину двора.
— Смотри-ка! — Он показал Раисе на два ярких, светившихся жёлтым светом окна. Это не были уютные окошки, за которыми Кирилловна ждала своего «старого» с ужином. Это были окна рядом с завалившимся углом дома. Они раньше никогда не светились.
— Да-а, — сказал Максимов, — квартирка незавидная, а кто-то поселился. Это не зря!
Тихо ступая, Максимов и Раиса подошли к освещённым окнам. Над жёлтой шторкой они увидели крепкий затылок и плечи мужчины в подтяжках. Мужчина повернул голову. У него были светлые глаза и торчащие вверх усы на красном лице.
— Нда-а... — протянул Максимов. — Не зря он тут поселился.
— Теперь только и будет, что подсматривать да подслушивать! — сказала Раиса.
— Подсматривать, подслушивать — это одно, — Максимов отошёл от окна, — но есть ещё и другое. Тут, Рая, вишь какая штука: в подвале, где угол-то завалился, печатная машинка спрятана — ротатор и литература. Перепрятать надо. А куда? Может, к себе возьмёшь, а?
Раиса покраснела — вот какое ей доверие!
— Возьму! — кивнула она.
— Только смотри ни отцу, ни матери...
Раиса опустила голову.
— Отцу... я всё-таки должна сказать. Я его никогда не обманывала. Он не выдаст.
— Ну смотри, сама понимаешь! Утром, пока все спят, Кирилловна достанет всю эту музыку. Если её увидят, скажет — картошек набирала. Картошка у нас там, в подвале. А вечером никуда не уходи, вечером тебе Кирилловна всё принесёт.
По тёмным улицам Раиса шла домой. Она-то согласилась, а позволит ли отец? Вдруг не позволит? Что тогда делать? Неужели обманывать? Сказать, что не спрятала, а самой спрятать? У Раисы от страха стало холодно внутри.
Она шагала по булыжной мостовой мимо тёмных домов. Всё реже попадались светлые окошки. Ещё поворот, и Раиса дома. Она посмотрела вверх. На втором этаже чуть светилось тёплым светом знакомое окно. Это отец читает при свече книгу и ждёт Раису.
«Позволит!» — вдруг решила она. И правда, отец позволил. Он сам нашёл для ротатора и литературы место в чуланчике за кухней и заботливо прикрыл их всякими старыми тряпками.

Весна. Как поднимешь голову от шитья, как вылезешь из подвала, так тебя и закачает на весеннем душистом воздухе. Раиса постояла немного и побрела. Под ногами весенняя грязь, вниз и смотреть не хочется, а небо над домами такое мягкое, голубое, тёплое...
Скоро Первое мая — рабочий праздник. Максимов поручил Раисе собрать учеников, подмастерьев, чтобы они послушали доклад о Первом мая и подготовились провести праздник. Раиса шла и думала о своих ровесниках. Ведь это все такие же, как она, задёрганные, не видящие по целым дням света белого. «Выходите из подвалов на весенний воздух! — скажет им Раиса. — Выходите повеселиться, ведь вы молодые!»
На собрание перед Первым мая ребята и девочки явились в союз намытые, наглаженные, в начищенных сапогах. Некоторые пришли с балалайками, с гармошками. Раиса пристроила к платью воротничок, прицепила на грудь красный бантик — она принимала всех, как хозяйка. Со смехом, с разговорами расселись ребята по местам, и в комнате сразу стало нарядно, жарко и шумно. Раиса бегала от одного к другому, договаривалась, кто что сыграет на празднике, кто будет танцевать, кто что споёт. Вот-вот должен прийти докладчик — студент Фёдоров. Ну, всё хорошо. Настроение у всех — ай-люли! Раиса довольна до небес. Вот придёт Фёдоров, прослушаем доклад... Что-то он запаздывает. Раиса встала к столику на возвышении и сказала, что докладчик сейчас придёт.
— А пока его нет, давайте споём.
Сидя на местах, все тихо запели «Коробочку». Красиво пели, на голоса, ребята складно подыгрывали на гармошках.
Допели песню — Фёдорова нет. За окнами уже темнеет. Раиса влезла на табуретку, зажгла под потолком лампу.
— Докладчика! — крикнул кто-то.
— Докладчика! Докладчика! — подхватили в зале.
Что делать? Раиса выбежала в коридор, посмотреть, не идёт ли Фёдоров. Его не было видно. Когда она вбегала из тёмного коридора в комнату, ей показалось, что у двери кто-то стоит. Это нехорошо!
— Докладчика! Докладчика! — доносилось из комнаты.
Раиса забыла про человека у двери. Докладчика нет. Как же ей быть? Что-нибудь надо говорить. А что?
Раиса поправила бант на груди, пригладила волосы обеими руками, стала на возвышение за стол и постучала карандашом об стакан. Стало тихо.
— Докладчик Фёдоров заболел и не придёт! — громко проговорила она. И замолчала.
— А ты сама нам расскажи! Сама! — раздались голоса.
Раиса даже вспотела от страха — она никогда ещё не делала докладов. Но раз уж она выступает, то надо сказать покрасивее, как Фёдоров говорил недавно в союзе. Она многое запомнила. Раиса одёрнула платье и заговорила:
— После суровой зимы заблестело солнце над родной землёй...
«Вроде ничего получается», — решила она про себя.
— Весеннее солнце вливает бодрость. Деревья бодро начинают распускаться. Люди бодро готовятся к борьбе. Рабочие не зря выбрали для своего праздника первый весенний день. Весной всё оживает, и рабочие сердца оживают. Они громче бьются надеждой на победу, на то, что рабочая буря разгонит чёрные тучи про-из-вола! — Раиса передохнула. — А мы все, молодёжь, должны учиться и книжки читать, чтобы всё знать. Грамота нам поможет в борьбе.
Раиса оглядела зал. Ничего, слушают. Ну, хватит по Фёдорову, теперь — своё.
— Но мы и сейчас можем бороться — со своими хозяевами. Нужно с них требовать, что нам полагается, и не позволять им над нами измываться!
И тут Раиса перед всем народом начала так честить свою хозяйку — куда девались все красивые слова! Всё припомнила: и как Донька обварилась, и как на базар девочки с ней ходили, и как Раиса коленки разбила... Рассказала и про то, как по совету мастеров вырвала у хозяина три рубля в месяц раньше срока.
Слушали очень хорошо, смеялись, хлопали. Вся красная, довольная, вышла Раиса из-за столика. И вдруг увидела человека в форме. Она его узнала. Это тот, в подтяжках, в освещённом окне во дворе союза.
— Я представитель жандармского управления, — сказал он вежливо. — Кто разрешил это собрание?
— Никто! — ответила Раиса. — А разве нужно разрешение? Ведь это не политическое собрание, просто молодёжь собралась...

Жандарм уселся за стол, велел всем по очереди подходить к нему и называть свою фамилию. Переписал всех, раскланялся и ушёл.
Настроение, конечно, сильно упало. Все стали расходиться.
Раиса сейчас же побежала к Максимову и обо всём ему рассказала. Максимов сказал, что приход жандарма — не к добру, и велел вынести из квартиры Раисы ротатор и листовки с призывом бастовать в день Первого мая.
В этот день Раиса должна была ночевать дома. По дороге она обдумывала, куда бы перепрятать ротатор и литературу. Отца не стоит беспокоить — она придумает сама. Но по дороге ничего не пришло в голову.
Маленькие спали, мать — тоже, отец сидел у стола и читал книгу. Раиса ничего не стала рассказывать, только попросила ключ от чулана. Отец молча закрыл книгу, достал из шкафа связку ключей и со свечой пошёл вслед за Раисой.
— Надо перепрятать! — сказала Раиса. — Они могут прийти каждую минуту.
— Иди, — сказал отец, — я всё сделаю. Нужно, чтобы ты была в постели, когда они придут. Нужно, чтобы в доме всё было спокойно и все спали.
Отец... Он всё, оказывается, понял. Он завернул машинку и листовки в прочную бумагу, крепко обвязал свёрток верёвкой, пошёл к пожилому соседу-скорняку, у которого не было молодёжи и которого вряд ли можно было в чём-нибудь заподозрить, и из окна его квартиры спустил на верёвке опасный свёрток в тёмную щель между двумя домами.
Потом он пришёл к Раисе.
— Прятать некуда и некогда. Вот как я распорядился... — И он рассказал Раисе, как спустил свёрток в окно.
Отец…
Он лучший друг Раисы. И всегда был лучшим другом. А то, что отказался её учить, так разве он виноват? Ведь его родители и родители его родителей считали, что девочек учить не надо, что их дело — дом, хозяйство, дети. Ничего... Когда Раиса выучится, он будет очень рад. Он всё-всё понимает. И Раиса крепко обняла отца.
Раиса долго не засыпала — ждала, что за ней придут. Она не боялась. Она чувствовала себя сильной после разговора с отцом.
Два часа пробило. Может, не придут?
Но они пришли. От громкого стука Раиса вскочила. Потом легла: «Мне же нечего бояться, я же спокойно сплю». Она закрылась с головой. Открыл дверь отец — он не ложился.
— Старикова Раиса... — услышала она из-под одеяла.
Внутри у Раисы что-то дрогнуло: назвали её имя и словно набросили на неё крепкую сеть. Она свернулась клубком и зажмурилась. Не поможет. Теперь всё. Попалась.
— Нельзя ли потише, господа? — спокойно сказал отец. — Девочка спит, да и другие дети тоже...
Но Раиса знала: всё напрасно, отец, её главная защита, ничего не сможет сделать. Она уже в сетях. Но ведь у неё ничего не найдут! Поищут, не найдут и отпустят! Нет, не отпустят...
Открылась дверь, сапоги затопали в комнате. Раиса опомнилась, откинула одеяло, опустила ноги на пол. Прямо перед ней, засунув руки за ремень, стоял тот самый жандарм, который на собрании всех переписал, которого они с Максимовым видели в окошке с жёлтой занавеской. Сзади стоял городовой и ещё кто-то в штатском.
— Раиса Старикова? — спросил жандарм.
— Да, — ответила Раиса, набрасывая на плечи платок.
— Встаньте и покажите, где вы прячете запрещённую литературу.
— Нигде не прячу. У меня её нет!
— Не хотите показать, сами найдём... Ну, так где?
— Я же сказала — у меня её нет.
— Прохоров, обыщи кровать!
Как они смеют? Нет, как они смеют? Волосатые, костистые ручищи сбросили на пол одеяло, сдёрнули простыню и стали мять и трясти плоский тюфячок…
С грохотом выдвигали чужие руки ящики комода, выворачивая на пол всё, что там лежало, открывали дверцы шкафа, со стуком кидали книги.
Отец стоял у двери, высоко подняв голову, бледный-бледный. Борода его дрожала.
Из другой комнаты выскочила мать, растрёпанная, в нижней юбке, надетой на рубашку.
— Ой, что это? — Мать прижимала руки к груди и дико водила глазами.
— Тише, тише, — сказал отец, — не разбуди детей!
Но дети проснулись и подняли рёв. Отец мягко подтолкнул мать в комнату и закрыл за ней дверь.
Раиса стояла всё на том же месте у своей кровати, но родной дом словно уходил у неё из-под ног. Постели уже не было — вместо неё что-то уродливое, вздыбленное. Пола не было — вместо него безобразные груды вещей и книг. Шкаф и комод нельзя было узнать — они чернели пустыми дырами. Со стола сдёрнута скатерть, и все трещины и пятна на виду... И эти пыхтящие, разгорячённые жандармы, которые здесь хозяйничают! Нет, это уже не родной дом Раисы. Скорей бы всё кончилось, смотреть на это невыносимо! Но это не кончилось. Отец опустился на стул у двери и сидел не шевелясь. Раиса присела на разорённую кровать, нагнув голову и сцепив руки. Сколько она так просидела?..
Голое, пронзительно синее окно глянуло на Раису, жёлтый огонь лампы горел без лучей. «Эти» всё ещё стучали, шуршали, освещённые то синим светом из окна, то жёлтым от лампы.
Теперь огонь её стал похож на незрелый помидор, а за окном голубело, светлело... И вдруг Раиса увидела фотографию на стене. Вот что надо было спрятать! Раиса встала, но было поздно. К фотографии протянулась чёрная в утреннем свете рука жандарма. Он сорвал фотографию и поднёс к лампе. Наконец-то добыча! Он переводил глаза с нарядной девицы в центре фотографии на растрёпанную, в платке, накинутом на ночную рубашку, Раису.
— Расскажите-ка, барышня, с кем вы тут снимались?
— Это всё портные, — сказала Раиса.
— Это я и сам знаю. Укажите, кто из них член правления союза портных. Знакомые всё лица!
Рапса прямо взглянула на жандарма. Он был совсем такой же, как тогда, когда она увидела его в освещённом окне. Но тогда он ещё был за стеклом, асейчас он здесь, перед Раисой, и он держит в своих чёрных лапах её фотографию.
— Отдайте! — завопила Раиса и дёрнула фотографию у него из рук.
Но жандарм держал её крепко.


— Разорвёте! — сказал он. — Фотография ценная. Назовите членов правления, и я вам её отдам.
— Тут нет членов правления! — крикнула Раиса,
— Ах, нет? Ну, тогда одевайтесь, поговорим в другом месте.
Что тут началось! Дети опять проснулись и заревели. Мать кричала:
— Моя девочка не может сделать ничего плохого! Она не преступница! Зачем её уводят?
Отец сжимал Раисе руку, у него дрожала борода.
— Пошли! — сказала Раиса жандарму.
Ей невозможно было оставаться в этом растерзанном, захватанном жандармскими руками, затоптанном жандармскими сапогами, разорённом доме, среди плача и воплей своих родных.
«Пошли»! А куда? В тюрьму, в самое гнездовье этих разорителей.

Тяжёлый тюремный запах ударил Раисе в ноздри. Тёмные стены надвинулись на неё. «Не хочу сюда! Домой!» — чуть не крикнула Раиса. Но дома у неё уже нет. Вместо него что-то страшное, безобразное. И Раиса покорно пошла по тюремному коридору вслед за надзирательницей.
Раиса пробыла в тюрьме около двух месяцев, и ничего героического за это время с ней не произошло.
Уныло, тоскливо, однообразно. Время от времени её водили к следователю, который задавал одни и те же вопросы: в чём состоит работа членов правления, их фамилии; кто поручил Раисе доклад о Первом мая...
Глядя на обшарпанную крышку стола с чернильными пятнами, Раиса твердила одно и то же: правление заботится только об улучшении положения членов союза, а выступление о Первом мая ей никто не поручал, она сама захотела рассказать об этом молодёжи.
Наконец Раису выпустили, а на прощание сказали: «Смотри не попадайся, хуже будет!»
Но Раиса попалась опять, и довольно скоро.

«Старший» застрелился

Идти было трудно. Особенно Максимову. Раиса шла с ним рядом и всё время мучилась, видя, как он с трудом вытаскивает свою деревяшку из рыхлой, примороженной земли. Пробирались они в рыбацкий посёлок пустырями, огородами. Раиса и сама то и дело проваливалась в ямки, оставшиеся от выдернутых овощей.
Тёмные, почти чёрные тучи бежали по жёлтому небу, иногда в прогал между тучами выскакивал яркий солнечный луч и, полоснув светом по нескольким серым фигурам, бредущим навстречу ветру, тут же исчезал под новой тёмной громадиной. А ветер с Волги дул такой, что приходилось нагибать голову, а то трудно было дышать. Шли они на конференцию портных Поволжья — Максимов, Маруся, Раиса, Гальперин и ещё несколько человек. В рыбацком посёлке реже бывают жандармы, поэтому конференцию решили устроить там. Раиса очень гордилась тем, что Максимов взял её с собой. Дома Кирилловна ругала его: «И чего ты, старый, девочку с собой тащишь? Сам знаешь, правительство сейчас верхи взяло и злобствует. Попадётесь, спуску вам не будет!»
«Вишь какая штука, — ответил тогда Максимов, — раз уж она решилась по нашей дорожке идти, бояться ей не приходится».
И про конференцию он тогда рассказал. Это важнейшее дело! В каждом волжском городе свой союз портных, и работают они вразнобой, а им для общей пользы нужно объединиться и выработать единый устав и единый план действий.
Максимов остановился, подозвал к себе Марусю и остальных.
— Вон, глядите... — сказал он. — Видите двухэтажный дом — низ каменный, верх деревянный? Входите туда поодиночке, на первый этаж, который над подвалом. Сперва я войду, чтобы всех вас там встретить. Последняя войдёт Раиса.
Шум и крик стояли в комнате, как на пожаре. В табачном дыму двигались люди. Многоголосый гомон, отдельные выкрики: «Не пускать его!.. Убить его надо!.. В подвал его!..»
— Что-то случилось! — заволновалась Раиса. — А где же наши?
Сквозь дым она различила седой ёжик Максимова. Он мелькал в самой тесной кучке, там, где громче всего кричали и размахивали руками. К нему не пробиться. А где Маруся?
«Кого это надо убить? — думала Раиса, пробираясь среди незнакомых людей и наспех сколоченных скамеек. — И почему такая тревога?»
Маруся стояла рядом с высокой, крепкой девушкой в очках, с большой косой, туго свёрнутой на затылке.
— Знакомься, — сказала Маруся, — это Софья Порфирьева, секретарь кустового объединения союзов.
Софья протянула Раисе широкую ладонь и крепко тряхнула ей руку.
«Ого, какая! — подумала Раиса. — Решительная. А глаза вместе с очками сверкают так, что и в дыму видно!»
Софья заговорила, и Раисе показалось, что ворот тесен для её крепкой белой шеи. Голос у нее был звучный, резковатый.
— Мясников — провокатор, — сказала Софья. — Мы только что узнали. Он с минуты на минуту будет здесь. Решается вопрос, что делать: встретить его по дороге и не пустить сюда или спрятать в подвал до конца конференции. Я — за подвал!.. Вот он! Вот он! — закричала Софья, указывая на дверь.
«Да это обыкновенный шпик!» — подумала Раиса. Ей ли не знать шпиков! И пьяноватый, и всё время оглядывается. Он, видно, хотел шмыгнуть сюда незаметно, да не тут-то было! Его ждали. Его увидели, и всё в комнате переменилось. Стало тихо. Головы повернулись к нему. Тесная кучка, в которой стоял Максимов, распалась, от неё отделился молодой человек в очках, с длинными волосами, похожий на студента, и подошёл к Мясникову.


— Это кто? — спросила Раиса.
— Лукашов, — сказала Софья, — председатель объединения союзов.
Лукашов вплотную подошёл к Мясникову:
— Ну, предатель, явился?
— Бейте его! — выкрикнул звонкий голос.
Мясникова окружили. Пьяная краснота сползла с его лица, руки у него тряслись.
— Бейте его!.. — закричало несколько голосов.
— Тише! — Лукашов поднял руку. — Провокатор Мясников берётся под стражу.
И сейчас же по обе стороны Мясникова встали двое рабочих.
— Вывести в подвал! — командовал Лукашов. — Обыскать! Отобрать оружие! Запереть! Посменно караулить!
Рабочие увели Мясникова и скоро вернулись с бумагами и револьвером.
— Товарищи! — объявил Лукашов. — У Мясникова отобрали списки руководителей поволжских профсоюзных и партийных организаций. Теперь доказано, что Мясников — провокатор. Семёнов! Поручаю тебе выйти навстречу товарищам, которые ещё не подошли, и предупредить их. Теперь надо решить — приступать ли к работе или разойтись? Голосуем!
Софья вскинула свою широкую ладонь, и Маруся подняла руку, и Раиса. Большинство было за то, чтобы продолжать работу.
Раиса взглянула на Софью. Она сидела, подняв подбородок, решительная, но спокойная. Ведь каждую минуту их могут накрыть, а они все, и Раиса в том числе, спокойно занимаются своим делом. Раиса чувствовала себя большой и сильной — она всё выдержит, что бы ни случилось!
— Работать так работать! — сказал Лукашов. — Договоримся только на случай ареста. Жандармам не будем отвечать, пока в городе не узнают об аресте. Нужно, чтобы успели из квартир убрать нелегальщину. А кто сумеет уйти, пусть расскажет в партийных и профсоюзных организациях о нашем аресте и о том, что Мясников — провокатор.
Все сидели тихо, только раздавался уверенный голос Лукашова.
Теперь Раиса могла хорошенько его рассмотреть. Он похож на студента: волосы длинные и очки. У него умное лицо, только жёлтое какое-то, нездоровое. Лоб высокий, выпуклый, а вокруг рта глубокие твёрдые складочки. Когда Лукашов говорит, двигаются не только губы, но и эти складочки.
«Да что же это я не слушаю!» — спохватилась Раиса. И тут она услышала отдалённый топот копыт. Всё ближе, ближе, и вот он уже под самыми окнами, и лошадиное ржание, и говор...
В комнате зашумели, стали выглядывать в окна.
— Тихо! — крикнул Лукашов. — Слушайте меня! Будут стучать — дверь не открывать. У кого есть оружие — спустить на верёвке в печную трубу. Списки, протоколы — сжечь!
Мигом все повскакали с мест. В дверь сильно постучали. Перед Раисой замелькали спины, руки с револьверами. Освещённые оранжевым светом руки швыряли в огонь белые листки. Один рабочий влез на стул, ему стали передавать связанные револьверы и берданки, и они с грохотом проваливались в трубу.
Лихорадочная работа у печки, свет и треск огня, движение теней на стене — всё это так оглушило Раису, что она перестала что-либо понимать. Маруся уже давно была там, у печки, а Софья держала Раису за руку. И вдруг люди отхлынули от печки. Раиса увидела, как Лукашов подошёл к двери и отпер её. В комнату, оттолкнув Лукашова, тяжело вбежал жандармский ротмистр, звеня шпорами, за ним несколько жандармов.
Ротмистр сел за стол и начал спрашивать всех по очереди: кто, откуда? Все молчали. И тут глухой, короткий звук раздался из-под пола. Раиса не сразу поняла, что это выстрел. В комнату через кухонную дверь вошли трое рабочих и сказали:
— Старший застрелился!
— Старший? Почему старший? — тихо спросила Раиса у Софьи. — Ведь наш старший — Лукашов!
— А потому, — зашептала Софья, — что жандармы будут думать — застрелился наш старший, а кто у нас старший, они и не знают. Для Лукашова это лучше.
Ротмистр, услыхав «старший застрелился», вскочил с места, двое жандармов бросились в подвал.
— Софья, Раиса! — крикнула Маруся и юркнула в незапертую дверь.
За ней — ещё несколько человек. Раисе показалось, что она видела серебристую голову Максимова. Софья тоже побежала к двери, оглянулась — Раиса в растерянности стояла на месте.
В это время жандарм с криком «Стоп! Стрелять буду!» ухватил за плечи Лукашова, который уже выходил из комнаты, толкнул его обратно, а сам встал у двери.
Софья вернулась к Раисе.
— Не бойся. Держись около меня. Ты несовершеннолетняя. Тебе ничего не будет. Будут спрашивать — молчи три дня. Не отвечай, кто ты и откуда. Поняла?
По мокрым булыжникам мостовой, под звонкий перестук копыт конных жандармов, обходя лужи, а то и прямо по лужам идут арестованные. Их человек двадцать.
Только что улица была пустой и тихой, и столько вдруг выскочило мальчишек из всех дворов! Женщины кучками стоят у ворот и смотрят на арестованных.
Рядом с Раисой идёт Софья Порфирьева. Подбородок у неё вздёрнут, губы улыбаются: «Смотри, смотри, до чего жандармы злы! Никаких сведений не получили, а провокатора мы выдали за старшего».


Раиса торжествует вместе с Софьей. И ей уже не страшно, что убили человека. Так надо — он предатель. И вообще не страшно. Рядом Софья, сильная, спокойная. И Раиса тоже сейчас сильная и спокойная.
А холод крепкий, перед морозом. Низкие тёмные тучи бегут по небу. Мальчишки вертятся под самыми копытами у лошадей, заглядывают в лица Софье, Раисе... Мальчишкам интересно — арестованных ведут!
Ночь арестованные провели в сарае во дворе полицейского участка. Утром сарай открыли и стали допрашивать арестованных тут же, на месте. Они не отвечали. Они требовали, чтобы их отправили в тюрьму. Софья вплотную подступила к жандармскому полковнику. Глаза её под очками сверкали.
— В тюрьму! В тюрьму! — повторяла она. — В тюрьме будем отвечать!
Раиса не понимала: зачем в тюрьму? Когда их вели, Софья объяснила:
— Тюрьмы нам всё равно не миновать, а там всё-таки лучше, чем в сарае. А потом, надо оттянуть время, чтобы на воле успели прибраться.

В тюрьме

Тюремным воздухом только первые часы трудно дышать, а когда сама вся пропахнешь, вроде уже и ничего. И к унылым стенам привыкаешь, и к бледным лицам. Но Раиса никак не может забыть того, что случилось в тюрьме в первый день.
За что взяли эту девушку? Только за то, что она была стриженая и в косоворотке? Вломились в квартиру, соседнюю с той, где проходило собрание, стащили девушку с постели, совсем больную... Она кричала, что ничего про собрание не знает, что приехала к тётке подкормиться. А её не слушали, волокли и волокли...
В тюрьме, в коридоре, она страшно закашлялась, согнулась пополам, а когда разогнулась, вся грудь у неё была в крови.
Софья Порфирьева кричала:
— Врача! Носилки! Начальника тюрьмы! Да что вы, звери все тут? Человеку плохо! — Голос её разносился по тюремному коридору, как звук трубы.
Никого! Ни врача, ни носилок, ни начальника тюрьмы. А конвойный торопит — в камеру!
Раиса и Софья подхватили девушку, одна за плечи, другая за ноги, и сами внесли в камеру. На руках у Раисы осталась кровь. Девушка тяжело, хрипло дышала, а лицо её быстро опадало, худело, глаза стали огромными. Пришёл врач, потом санитары с носилками, её унесли. И всё. Никто больше о ней ничего не слышал. И фамилию у неё не успели спросить, и фамилию тётки не знали. Осталось от неё только имя — Ганна.
Раиса повторяла про себя: «Ганна...» — и перед ней вставало костенеющее лицо, глаза в тёмных ямах, стриженые светлые волосы, синяя застиранная косоворотка с пятнами на груди. Раиса долго не могла этого забыть. Был человек — и нет. К тётке приехала, подкормиться...
И осталось в камере трое: Раиса и две Софьи — Порфирьева и Розенберг.
Софья Порфирьева распоряжалась, громко доказывала надзирательнице, что заключённым полагаются топчаны, а на них мешки с сеном.
— Я знаю порядки! — гудел в камере её напористый голос. — Я третий раз в тюрьме!..
Раиса помогала втаскивать топчаны, разравнивать сено в мешках. А Софья Розенберг стояла у стены как каменная, и лицо у неё было такое, что Раиса поглядывала на неё с опаской. Бледная до синевы. Мёртвая какая-то. Отчего это? Может быть, случай с Ганной?..
Раисе нравилась Соня Розенберг. Они почти не были знакомы, но на собраниях в союзе Раиса всегда высматривала высокую, тонкую гимназистку с бледным нежным лицом и чёрным бантом, торчащим на затылке, как большая бабочка. Гимназистка, барышня из богатого дома, а заодно с рабочими! Ушла от отца-капиталиста, чтобы бороться за справедливость, бороться против отца! Голодала, скиталась по чердакам, такая нежная, деликатная. Давала уроки, но их не очень-то достанешь. Стала учиться шить, попала в союз портных.
Раисе-то что! Раиса никогда не жила в богатом доме. Ей всё нипочём. А Соне Розенберг, наверно, несладко. И всё-таки она порвала с отцом, который считал, что рабочие ленивы и распущены и что их надо больше прижимать.
Раиса смотрела на Соню Розенберг с восхищением и немного стеснялась её.
— Соня, выбирай себе топчан! — сказала Софья Порфирьева.
Соня глянула на тот, который был ближе, упала на него лицом вниз и зарыдала в голос. Раиса растерянно глядела на её узкую спину в тюремном платье, на спутанную косу. Она присела на край топчана, без всякого стеснения взяла Соню за плечи, повернула к себе и посадила. Отчаянно плача, Соня прислонилась к Раисе.
Софья Порфирьева, сдвинув широкие тёмные брови, строго посмотрела на неё:
— Что это ты?
— Мама такая больная, — плакала Соня, — мне передали записку. Она узнала, что я в тюрьме. Она не переживёт... А что будет с отцом? Он не вынесет! Он заболеет!
— Да-а, родители... — протянула Софья Порфирьева. — Вот стоишь с ними по разные стороны баррикады, а всё равно родная кровь! Ну встряхнись, перестань плакать. Я постараюсь узнать, как здоровье твоей мамы.
«Да, родители...» — думала Раиса. Она вспомнила, как почти перестала любить отца, считала его несознательным, потому что он отказался её учить. А Сонин отец — вполне сознательный враг, и всё-таки она о нём беспокоится. Раисе легче. Конечно, отец и мать горюют, что она в тюрьме, но с ними ничего такого не случится, Раиса в этом уверена.

Вот и началась у Раисы и её подруг тюремная жизнь.
Сперва их камера была голая, как и полагается быть тюремной камере. Главными в ней были решётка на окне и железная дверь с «глазком», в который каждую минуту мог заглянуть часовой. Когда появились топчаны и мешки с сеном, стало немного лучше. Но Софье Порфирьевой этого было мало. Она так командовала надзирательницей, как будто та была её подчинённая. Надзирательница уважала Софью, делала для девушек всё, что могла. С её помощью Софья достала «с воли» постельное бельё, книги, портреты Герцена, Добролюбова, Чернышевского.
Когда всё развесили, расстелили, разложили, камера превратилась в комнату, и на решётку и на «глазок» уже никто не смотрел.
А надзирательница Евдокия Васильевна села на табуретку и пригорюнилась.
— Салон у вас, девочки, чистый салон, только ведь это не к добру. И вам это даром не пройдёт, и мне. Я ведь вас, политических, уважаю: образованные люди, а страдаете за простой народ. Вы не обижайтесь, что иногда ругаю вас. Ругаю-то в службу, а помогаю — в дружбу.
Евдокия Васильевна сползла с табуретки и пошла к двери, бормоча:
— Не к добру... Никому не будет пользы...
Тюрьма, а Раисе с подругами жилось тут первое время почти хорошо. И со своими, с мужчинами, они виделись на прогулках и в церкви. А после богослужения девушки оставались мыть полы в церкви, и здесь, за дверью, у них было условное местечко, где они оставляли записки своим и получали от них ответы.
Самым счастливым за это хорошее короткое время был день, когда Раиса получила из дому посылку.
В камеру вошла Евдокия Васильевна:
— Ну, Старикова, получай!
Раиса протянула обе руки, и на них лёг свёрток из коричневой бумаги, растрёпанный, плохо завязанный.
— Смотрели тут, конечно, может, и не досчитаешься чего! — сказала Евдокия Васильевна.
Пускай смотрели! Главное, это был свёрток из дома! И бумага отцовская, и вместо верёвки коленкоровая кромка. Раиса поднесла свёрток к лицу. Какой запах! Домом пахнет, яблоками, клеем! Раиса положила посылку на топчан, стала разбирать. Вот они, яблоки. Отец, наверно, сам выбрал на базаре. Коробочка с леденцами, железная. Пригодится потом. А это что в мешочке? Коржики на соде! От Кирилловны… А это — сало в тряпочке. От мамы, чтобы Раиса поправлялась. И ещё — орехи в пакетике.
Раиса сидела на топчане, перебирала домашнее и дышала домашними запахами. На дне свёртка лежало ещё что-то плоское, обёрнутое переплётным коленкором. Раиса развернула. Книжки, тетрадки, карандаш. Раскрыла книжку «Родное слово» и увидела вложенный в неё лист бумаги. На листе были высокие строгие буквы, написанные рукой отца. Раиса заволновалась. Что же написал отец?
—  «Дочери моей Раисе, чтобы она училась», — медленно прочла она.
Раиса держала в руках листок и глядела и глядела на слова, написанные отцовской рукой. Теперь всё-всё хорошо между Раисой и её отцом. Подумать только — сказала, что хочет быть мальчиком! Ну разве не глупо? А потом решила, что отец несознательный! А он понял, что девочки теперь стали другие и также, как мужчины, могут бороться за справедливость. Он понял, что его дочка именно такая девочка, и сам прислал ей книги и тетрадки, чтобы она училась. Он верит в неё и понимает её во всём!
— Девочки! — закричала в восторге Раиса. — Евдокия Васильевна! Угощайтесь! Тут всё домашнее!
И в камере началось пированье.
А потом Софья Порфирьева стала проверять Раису, много ли она знает. Какое счастье иметь такую подругу, как Софья! Ведь она учительница! Разве она так занимается, как занимался Коська, купеческий сын? Как понятно, как интересно она обо всём рассказывает!
Теперь Раиса каждый день могла наслаждаться чтением. И она так старалась, так старалась! «Дочери моей... чтобы она училась», — написал ей отец.
Но не зря вздыхала надзирательница Евдокия Васильевна. Скоро хорошая тюремная жизнь кончилась.
Евдокия Васильевна частенько заходила в камеру к политическим девушкам не по службе, а так, посидеть, дух перевести после ругани с уголовницами.
— У вас тут тихо и воздух словно бы получше.
Сидя на табуретке, Евдокия Васильевна рассказывала им тюремные новости. И как уголовницы друг друга обокрали и вызывали начальника тюрьмы, и что у них вышло, и какие теперь будут новые запрещения и какие наказания... Но больше всего она рассказывала про следователя — жандармского ротмистра Конокрадова.
— Чистый зверь! — говорила она про него. — С железной плёткой не расстаётся. Да и как ему расставаться? Его арестованные так «любят», то подножку «нечаянно» подставят, то толкнут так, что он с лестницы полетит. А ведь он вечно пьяный, его столкнуть не хитро. Только за это он над всеми начинает лютовать. Так и орудует своей плёткой, так и орудует... Недаром его в тюрьме прозвали «Конокрадов — железная плётка». — Евдокия Васильевна горестно вздохнула: — А ведь вам, девочки мои дорогие, на допрос идти. И не дай вам, и не приведи господи попасть к нему, да ещё к пьяному!
— Ничего, — сказала Софья Порфирьева, — я с ним сумею справиться!
— Да вы-то, Софья Николаевна, справитесь! — Надзирательница очень уважала Софью и называла её по имени-отчеству. — Боюсь только, что первой идти не вам и не барышне (она кивнула в сторону Сони Розенберг), а скорей всего Раиске. Маленькая она, совсем ещё дитё. Они думают: запугаем — про всё расскажет!
— Не запугают! Я не боюсь! — крикнула Раиса. — Я им ничего не скажу!
— Ты не очень-то хорохорься, — остановила её Евдокия Васильевна, — подумай лучше, что будешь говорить.
И Софья Порфирьева стала готовить Раису к допросу.
— Говори, что ты неграмотная, — учила Софья. — Будут спрашивать, как попала на конференцию, скажи — сама напросилась. Спросят, с кем пришла, говори — ну хоть с Гальпериным, он всё равно арестован. А что он член правления вашего союза, не говори. Просто знакомый портной, вместе работали. Больше ни одного человека не называй!
По ночам, глядя на тонкий луч от уличного фонаря на потолке, Раиса всё перебирала и перебирала в голове слова, которые скажет следователю — конечно, Конокрадову, самому свирепому в тюрьме, на меньшее Раиса была не согласна. Если следователь не страшный, так не испугаться его — это не фокус.

На допросе

И вот пришла однажды Евдокия Васильевна:
— Как в воду глядела, — тебя, Раиска! И — к Конокрадову.
Раиса встала, одёрнула платье, оглянулась на встревоженную Софью:
— Я готова.
Она шла за надзирательницей по коридору мимо железных дверей с «глазками», мимо часовых... Она не боялась, но её всю словно заполнил какой-то туман.
Они подошли к дверям комнаты, где проводились допросы. Евдокия Васильевна остановилась, посмотрела на Раису:
— Ну, ты поспокойней, не очень-то его зли, может, бог даст, и обойдётся.
Она открыла дверь и подтолкнула Раису в комнату.
В первой маленькой комнате за столом, боком к двери, сидел какой-то паренёк. Он живо повернулся на табурете и уставил на Раису круглые, отчаянно любопытные чёрные глаза. Ручку с пером он держал на весу, с неё капнуло на стол, паренёк мигом вытер кляксу рукавом.
— Вася, — тихо сказала надзирательница, — это политическая, ты там, в случае...
Вася молча закивал головой.
— Ну, с богом! — сказала Евдокия Васильевна, и Раиса вошла в следующую комнату, где ждал её «зверь» Конокрадов — железная плётка.
Вошла и чуть не засмеялась. «Зверь» был совсем не страшный. Он был смешной. Он строго посмотрел на Раису и очень потешно втянул в себя воздух, подняв верхнюю губу со светлыми усами к носу. Глазки у него были маленькие, он всё время ими моргал. Поморгав на Раису, он ничего не сказал и уткнулся в бумаги на столе, насвистывая мотив «Боже, царя храни». Потом, старательно шурша бумагами, стал напевать: «Боже, царя храни, трум-ту-ту-тум-тум...» Он пел всё громче, громче, вдруг встал, опёрся руками о стол и грозно глянул на Раису. Он так хотел её напугать, что Раиса нисколько не испугалась и только удерживалась от смеха.
— Садись! — гаркнул Конокрадов. — Имя, отчество, фамилия!
Раиса ответила.
— Вася, записывай!
Вася в соседней комнате заскрипел пером.
Следователь, заложив руки за спину и поглядывая на Раису, принялся расхаживать по комнате. Волны винного запаха докатились до Раисы. Вдруг Конокрадов икнул, но сделал вид, что зевает — «хо-хо-хо!» — и похлопал себя по губам. Раиса с интересом, без всякого страха смотрела на него. Вот он повернулся к ней лицом и сладеньким голосом, как говорят с детьми, сказал:
— Ну что ж, скоро и того... к папеньке-маменьке? Ты ведь у нас несовершеннолетняя?
— Несовершеннолетняя! — бойко выкрикнула Раиса.
— Ишь ты! — Конокрадов оглядел её с ног до головы и снова пошёл расхаживать. — «Боже, царя храни...» — мурлыкал он. — Ты думаешь, Старикова, я тебя обманываю? Вот истинный крест, отпущу! Расскажешь мне кое-что, и отпущу!
Так. Дело дошло до рассказов! Раиса вся подобралась и стала повторять в уме то, чему её учила Софья.
— «Боже, царя...» Расскажи-ка ты мне, Старикова... — Конокрадов остановился перед ней, заложив руки в карманы и покачиваясь с каблука на носок, — расскажи-ка ты мне про своих друзей-приятелей. Про Лукашова, про Порфирьеву, про Истомина... — И дальше он стал называть фамилии, которых Раиса не слыхала.
— Ничего про них не знаю! — быстро ответила она. — Я только в первый раз увидела их на конференции.
— И Порфирьеву тоже? — ухмыльнулся следователь.
— Да, только на конференции.
— А кто тебя пригласил на конференцию?
— Никто не пригласил, сама напросилась!
Конокрадов подошёл к Раисе ближе. Теперь лицо у него было, как у злой крысы. Винный запах обдал Раису. Конокрадов больше не пел, не икал, не зевал. Лицо его краснело всё больше, глаза так и ввинчивались в Раису. Вопросы он задавал быстро, резко.
— Почему на конференции долго не открывали жандармам? Какие бумаги жгли?
Крысиная морда всё ближе придвигалась к Раисе, от винного пара невозможно было дышать. Раиса и сама стала злая, как пёс. Ей хотелось ударить по этой морде, чтобы она убралась.
— Не знаю! Я неграмотная! — отрывисто отвечала она.
— Ну ладно, Старикова. — Конокрадов выпрямился. — Не знаешь сама, так есть у кого спросить. Поговори со своей подругой Порфирьевой и приходи ко мне.
— Я не провокатор! — выкрикнула Раиса.
— А-а-а... — зашипел Конокрадов, — вот мы какие слова знаем, вот мы какие неграмотные! — Он подступил к Раисе вплотную, и она отшатнулась: на неё смотрел зверь, свирепый, опасный. — А это видела? — взвизгнул Конокрадов.
Он подскочил к высокому шкафу и распахнул дверцы. Мрачно блеснуло чёрное нутро. «Это «мешок», — догадалась Раиса. — Сюда сажают тех, кто не отвечает, надзирательница говорила...»
— Зашвырну сюда, если не будешь отвечать! — ревел Конокрадов. — Кто велел всем молчать три дня? Ну?
Раиса молчала.
— Всё раскроем! Всех уничтожим! И ты пойдёшь на каторгу с этими мерзавцами! Отвечай! Ну?
Раиса молчала. Конокрадов схватил её за плечи, Раиса рванулась.
— А-а-а, негодяйка, — завопил Конокрадов, — сгною в мешке!..
Он с силой толкнул Раису к «мешку», она ударилась о дверцу головой и без сознания сползла на пол.
Очнувшись, Раиса увидела нескладную фигуру писаря Васи с чайником в одной руке и с полотенцем в другой.
— Тебя ещё не хватало! — кричал на него Конокрадов. — Ты здесь зачем?
Но Вася, видимо, нисколько его не боялся.
— А я, ваше благородие, затем, чтобы смыть кровь у арестованной. А то увидит кто, вам же нехорошо...
— Ладно, — пробурчал Конокрадов, — смотри, чтобы никто не знал... — И он ушёл.
Вася присел на корточки рядом с Раисой, полил из чайника на кончик полотенца и стал осторожно обмывать ей лоб. Вода была тёплая, руки у Васи ловкие — он ни разу не сделал ей больно, — и на Раису глядело вместо свирепой морды Конокрадова круглое симпатичное лицо с живыми чёрными глазами. Раиса улыбнулась.
— А ты молодец!.. — зашептал Вася.
Раиса пощупала голову.
— А ты кто? — спросила она.
— Меня били в детском приюте, я и убежал и стал бродяжничать, вот и попался. А начальству я здесь понравился. И пишу хорошо. Вот меня писарем и назначили.
— Пишешь хорошо... — вздохнула Раиса. — А я ведь ещё только учусь писать.
И тут удивился Вася:
— Как, ты ведь политическая! Все политические такие грамотные!
— А я вот — нет! — сказала Раиса. — Но я учусь. Моя подруга меня здесь учит. Она учительница.
— Ты скоро выучишься! — успокоил её Вася: — А я политике всегда помогаю: письма передаю, начальство отвожу... Я начальству всегда угождаю. — Вася хитро подмигнул Раисе: — Если начальству угождать, можно больше для политических сделать.
Так они шептались, сидя на полу, пока в канцелярии не послышались шаги. Вася вскочил. Вошёл Конокрадов.
— Проси прощенья у его благородия! — крикнул Вася Раисе.
— А ты кто такой, чтобы здесь распоряжаться? — оборвал его Конокрадов. — Проводи заключённую до дверей!
За дверями Раису ждала Евдокия Васильевна.
— Батюшки мои! — охнула она. — До камеры-то дойдёшь?
Голова у Раисы кружилась и болела, но идти она могла.
Дверь в камеру открылась, Раиса увидела встревоженное лицо Софьи Порфирьевой. Софья схватила Раису на руки и уложила на топчан.
— Мерзавец! Изверг! — кричала Софья. — Такого ребёнка — бить!
— Тише, тише... — останавливала её Соня Розенберг. — Надо рану промыть и перевязать, и пусть она поспит...
Софья опомнилась, и вдвоём они промыли и перевязали Раисе лоб.
— Ты поспи, — уговаривали её обе Софьи.
Но Раиса, разгорячённая, взбудораженная, не хотела спать. Она хотела рассказывать. Она смеялась, изображала, как следователь икает, зевает, как поёт «Боже, царя храни».
— ...А когда я крикнула: «Я не провокатор!» — тут он и рассвирепел! Он этого слова никак не мог перенести. — Раиса откинулась на подушку и закрыла глаза — голова болела.
— Ах, какой скот! Какой скот! — сквозь зубы твердила Софья.
— А Вася хороший! — вскочила вдруг Раиса.
— Это какой же Вася? — переглянулись обе Софьи.
— Ну, писарь, в канцелярии сидит. Он — за политических, а сам уголовник. Он хитрый: с начальством дружит, чтобы политическим помогать. Мы так хорошо поговорили на полу. Он и письма...
Раиса не договорила. Она вдруг устала, рухнула на подушку и заснула.
Проснулась она часа через полтора.
— Пока ты спала, — сказала Софья Порфирьева, — мы написали губернатору жалобу на Конокрадова. Мы написали, что Конокрадов допрос вёл в пьяном виде и нанёс увечья несовершеннолетней. Завтра пойдёшь к начальнику тюрьмы, всё ему расскажешь и подашь заявление. Я добьюсь, что он тебя примет.
На другой день, в десять утра, надзирательница повела Раису к начальнику тюрьмы. Раисе было нехорошо, её тошнило, голова болела, но она всё-таки сумела подробно и толково рассказать ему о допросе и подала заявление.
Начальник слушал её очень хмуро и заявления не взял.
— Ещё чего! По каждой мелочи его превосходительство беспокоить! Сама виновата. Не дерзила бы следователю, ничего бы и не было! Ступай, дура!
И вот этого Раиса не выдержала. Пришла в камеру и расплакалась. Подруги утешали её, и Софья Порфирьева сказала:
— Ничего, Раечка, найдём способ передать губернатору заявление. Придёт и на них управа! Рассчитаемся за всё! Ты не думай — многие сочувствуют политическим. Я слыхала, дочка губернатора тоже сочувствует. Есть на свете справедливые люди!
Дня через два после допроса в камеру вошла Евдокия Васильевна и сказала:
— Раиса, тебе посылка!
— Мне? — удивилась Раиса. — Я же недавно получила... А где она?
В руках у Евдокии Васильевны ничего не было.
— Посылочка не так чтобы очень большая, — засмеялась Евдокия Васильевна, — зато ценная, с письмом!
Она вынула из кармана белую бумажку, а в ней было что-то завёрнуто — маленькое, плоское, как дощечка. Раиса развернула — батюшки мои! — шоколадка. А на бумажке были написаны крупные, красивые буквы, до того понятные, что Раиса без особого труда сложила их. Получились слова: «За храбрость. От Васи».
Посмеялись. Порадовались. А Евдокия Васильевна села на табуретку и подпёрла щёку рукой.
— Ох, — вздохнула она, — не так всё просто у нас в тюрьме, и не такой человек Конокрадов, чтобы спускать. Зря вы, пожалуй, Софья Николаевна, заявление на него написали. Как масла в огонь! Он ведь только что выговор от начальника получил за грубое обращение при допросе политических. Это, конечно, не начальник выдумал, он сам-то кому хочешь в морду надаёт, ему всё равно — политический, уголовный... Это — губернатор! Начальник от него выговор получил, Конокрадов — от начальника, а уж тебе, Раиска, Конокрадов не спустит. Нет! Жди от него беды! Он ничего не забывает, а ты его под новый выговор подвела. Он только ждёт, когда случай подвернётся!
И скоро случай подвернулся.

О «нападении» Раисы Стариковой на стражника

Лоб у Раисы зажил, осталась только большая чёрная болячка. Про Конокрадова она не думала. Садилась каждое утро на топчан к Софье Порфирьевой и раскрывала «Родное слово».
Беспокоило Раису то, что Софья последние дни была очень встревожена. А когда она рассказала Раисе об Истомине, который был видным революционером, Раиса встревожилась тоже. Истомин почему-то после суда не выходил на прогулку. На суде его приговорили к смертной казни, и он сидел в круглой башне в камере смертников.
— Он из города Баку, — рассказывала Софья. — Там его выследили. От самого Баку до Астрахани за ним гнались шпионы, и в Астрахани его схватили. Из Баку приехала его мать и уговорила подать царю прошение о помиловании. И вот мы ничего не знаем... Пришло помилование или нет? А Истомин уже три дня на прогулку не выходит. Надо что-то предпринять...
Церковный колокол в камере еле слышен. Церковь во дворе, а окна женской тюрьмы выходят на улицу. На лестнице колокольный звон слышнее. Раиса спешит навстречу звону. Женщины входят под каменный свод, чугунные ворота распахнуты, в них вливается вместе с ясным звоном бодрый морозный воздух. Двор небольшой. Дорог каждый шаг на воздухе. Здесь женщины не торопятся.
Перед Раисой дом мужской тюрьмы с церковью посередине, с круглыми башнями по четырём углам. У каждого решётчатого окна башен ходит взад-вперёд прозябший часовой с винтовкой.
Здесь, в башнях, содержатся самые важные преступники. Здесь, в левой задней башне, сидит Истомин. Но сейчас ей не удастся увидеть даже его окно — женщин ведут прямо в церковь.
В церковном полумраке, подсвеченном огоньками и золотыми бликами на иконах, Раиса различила справа от прохода знакомые лица и, как всегда, обрадовалась им. Она заметила, как Софья переглянулась с Городецким — старостой мужской группы, и тут же увидела круглую чёрную голову Васи. Он стоял совсем рядом с Городецким, потом пропал, а через минуту Раиса услышала позади себя его шёпот: «Не оглядывайтесь!» И скоро Вася опять появился среди мужчин.
Когда после церкви надзирательница впускала девочек в камеру, она напомнила, что завтра понедельник — банный день для женщин.
— Вот хорошо! — обрадовалась Раиса. — Можно будет бельё переменить!
Софья Порфирьева сидела на своём топчане и что-то соображала.
— Вася тебе записку от Городецкого передал? — спросила Раиса.
— Передал, — кивнула Софья. — Это насчёт Истомина.
Раиса насторожилась:
— Что-нибудь узнали?
— Ничего. А узнать надо. Городецкий пишет, чтобы мы узнали. И вот что я решила... — медленно проговорила Софья, глядя на Раису. — Поручить это тебе.
— Мне? — удивилась Раиса.
— Да, — сказала Софья, — ты у нас самая маленькая, ты это всё ловчее сделаешь и незаметнее. Завтра—баня. Мы пойдём туда мимо башни, где сидит Истомин. Ты постарайся отстать, подбеги к его окошку — оно невысоко, — подпрыгни и спроси, почему он не выходит на прогулку и нет ли ответа на его прошение.
— А что? Я смогу! Я подпрыгну! Я спрошу! — Раиса волновалась, конечно, как это всё получится, но подбадривала себя: всё будет хорошо!
— Ну, готовы? — спросила на другое утро надзирательница. — Идёмте!
Девушки спустились с лестницы, прошли чугунные ворота, но их повели почему-то направо, хотя к бане прямой путь был налево. Они обогнули здание мужской тюрьмы с правой стороны и задворками вышли к бане. Башня, где сидел Истомин, осталась в стороне.
— Сорвалось! — шепнула Софья Раисе, когда они входили в предбанник. Софья быстро разделась, рванула дверь бани и исчезла в облаке пара.
«А может, ещё и не сорвалось? — мелькнуло в голове у Раисы. — Башня-то вот она!»
Дверь бани всё время отворялась, банный шум вместе с паром врывался в предбанник — гул голосов, гром шаек, плеск воды... Надзирательница тоже разделась и, думая, наверно, что где Софья, там и Раиса, прошла в баню. А Раиса притаилась в уголке. Она медленно раздевалась и быстро соображала... Кусок двора от бани до башни совсем небольшой. Пробежать его — миг! Раису охватил азарт: «Сорвалось? Нетушки! Ещё не всё пропало!» В одном платье Раиса выбежала во двор и по снегу огромными скачками помчалась к башне. Вот его окно! Раиса подпрыгнула, ухватилась за прутья решётки; мёрзлое железо обожгло ей руки, но она всё-таки повисла на руках, упираясь носками башмаков в стену.
— Истомин! — крикнула Раиса. Из темноты метнулось к ней лицо. Очень простое, широкоскулое, глаза маленькие, покрасневшие. — Почему не выходили на прогулку? Пришло ли помилование? — задыхаясь, выпалила Раиса. — Ой, скорее отвечайте, мне очень неудобно висеть!
— Приболел я, — сказал Истомин, — потому и не выходил, а помилованья пока нет. Передай...
В это время что-то свистнуло мимо Раисиного уха и щёлкнуло в стену чуть повыше её головы. Только когда острый кусочек кирпича царапнул ей щёку, Раиса поняла, что в неё стреляли. Она совсем забыла, что есть на свете стражник, что он может выстрелить. Вот он, огромный детина, бежит, размахивает винтовкой, полы шинели развеваются...
— Стой! Стой! — кричал стражник.
Раиса спрыгнула и помчалась к бане. Навстречу ей бежали полуодетые Софья и Евдокия Васильевна. Стражник бежал за Раисой, кричал и ругался. Заключённые, услыхав выстрел, принялись дубасить в оконные рамы... Шум!.. Переполох!..
Когда девушки вышли из бани, они увидели в окнах мужской тюрьмы знакомые встревоженные лица. Раиса и Софья покивали им: всё, мол, хорошо.
В камеру вернулись довольные, что всё обошлось. Раиса гордилась тем, что выполнила поручение. К тому же в неё стреляли — это было тоже здорово.
— Что же ты мне ничего не сказала? — тормошила Софья Раису.
— А когда было говорить-то? Ты уже в бане была. А я думаю — вот Евдокия Васильевна разденется, я и помчусь. Не бежать же ей за мной без ничего!
— Я думаю, ты следом за мной, а ты...
Евдокия Васильевна была злая-презлая. Впустила их в камеру, хлопнула дверью и ушла.
Девушки сняли платья, чтобы не замочить их только что вымытыми волосами, и принялись расчёсывать их и сушить полотенцами.
Вдруг железная дверь распахнулась, и представительный генерал переступил порог камеры, а за ним вошли начальник тюрьмы, два жандармских вахмистра и надзирательница Евдокия Васильевна.
— Ой! — вскрикнули полураздетые девушки.
— Выйдите отсюда! — свирепо закричала Софья. — Почему без стука? Дайте нам привести себя в порядок!
— Ну, быстрей! — сказал начальник тюрьмы. — Сейчас будете держать ответ перед его превосходительством!
Софья скручивала свою огромную мокрую косу с такой силой и быстротой, что брызги летели во все стороны.
— Всем сидеть на койках! — командовала она. — Мы не уголовники, мы политические, мы не должны вскакивать перед царскими сатрапами!
Снова открылась дверь, начальство заполнило камеру. Арестованные сидели на койках.
— Вста-ать! — гаркнул начальник тюрьмы. — Перед вами его превосходительство генерал-губернатор Соколовский Иван Герасимович!
Девушки продолжали сидеть.
— Приказываю немедленно встать! — заревел начальник тюрьмы, понимая, что сидят умышленно, выражая этим неуважение к начальству.
Лицо губернатора стало наливаться краской. Он обвёл глазами стены камеры с портретами писателей.
— Где ты служишь? — обратился он к надзирательнице. — В тюрьме или в пансионе благородных девиц?
Евдокия Васильевна хотела что-то объяснить.
— Молчать! — заорал начальник тюрьмы. — Снять эти гнусные портреты! Выбросить все книги! Посадить арестованных на строгий тюремный режим!
— Объявить выговор надзирательнице и лишить её наград! — добавил губернатор. — Осмотреть все камеры политзаключённых и навести там тюремный порядок! — Он обернулся к начальнику тюрьмы: — Которая нападала на стражника?
— Вот эта! — Начальник показал на Раису, и губернатор увидел маленькую девочку с удивлёнными большими глазами, с распущенными волосами, которые завивались вокруг лица светлыми кудряшками.
— Вот эта? — медленно повторил генерал. — Н-да-с... Прочтите донесение, — обратился он к одному из вахмистров.
«15 декабря 19.. года около десяти часов утра арестованная Раиса Старикова, — читал вахмистр, — пыталась отобрать у стражника Пустовалова оружие и передать осуждённому на смертную казнь государственному преступнику Истомину. Стражник Пустовалов выстрелил в неё, но промахнулся».
Наступило молчание. Софья Порфирьева сидела вцепившись пальцами в край койки, ноздри её раздувались.
— Н-да-с... — снова сказал губернатор. — Стражник Пустовалов гвардейского роста парень, сколько мне помнится.
— Так точно, ваше превосходительство! — подскочил начальник тюрьмы. — Вы изволили его видеть. Мы его всегда ставим к самым злейшим преступникам. Действительно, сущий богатырь, ваше превосходительство.
Губернатор посмотрел на маленькую Раису.
— Встань, — сказал он спокойно, — и расскажи, кто тебе велел говорить с государственным преступником Истоминым.

Раиса хотела встать: ей неловко было сидеть перед пожилым человеком. Но Софья грозно блеснула на неё очками, и Раиса не встала.
— Мне никто не поручал, — сказала она. — Я сама беспокоилась, почему он не выходит на прогулку, и ещё я хотела узнать, получил ли он ответ от царя насчёт помилования. А стражника я не видела. Я не поняла, почему раздался выстрел.
— А ты знала Истомина, будучи на воле?
— Нет, не знала.
— Почему же ты о нём беспокоилась?
— Но ведь я знала, что он осуждён на смерть и ждёт помилования, вот и беспокоилась.
— Откуда ты знала, в какой башне он сидит? — продолжал губернатор.
Софья с беспокойством глянула на Раису. Но Раиса ответила ровным голосом:
— Мы ходили в баню мимо этой башни, и он глядел на нас сквозь решётку.
— А как ты его узнала, где ты его видела раньше?
— В церкви, — сказала Раиса.
Губернатор протянул руку к ротмистру:
— Дайте бумагу! Прочитай, — обратился он к Раисе, — и подпиши донесение.
— Я неграмотная, — заявила Раиса. — И всё, что там написано, неправда!
— Я грамотная! — Софья взяла бумагу из рук Раисы. — Такая девочка напала на стражника, огромного детину! Всё это ложь! Никто эту бумагу подписывать не станет! — кричала Софья в исступлении. — Порвать её надо!
Начальник тюрьмы выхватил у Софьи донесение и протянул вахмистру с папкой, но губернатор спокойно взял бумагу, сложил вчетверо и положил в карман.
— Базар у тебя, а не тюрьма! — сказал он начальнику. — Не справляешься! Лишаю арестованную Старикову на два месяца свидания с родными, передач с воли и приказываю посадить её в карцер и держать до тех пор, пока не расскажет, кто поручил ей разговор с Истоминым. Да, а кто составлял эту бумагу? — Губернатор похлопал себя по карману.
— Ротмистр Конокрадов, ваше превосходительство! — ответил начальник.
— Ротмистру Конокрадову — расследовать это дело! — приказал губернатор, круто повернулся и вышел.
Его свита — за ним.
Когда шаги в коридоре стихли,Софья сказала:
— Донесение он порвёт, он не поверил. А ты смотри, Рая, на допросе ничего не говори о церкви. Ты с Истоминым не разговаривала, а только видела его там издали, слышишь? А то перестанут нас туда пускать. Как мы тогда будем связываться со своими?
Дверь открылась, в камеру — туча тучей — вошла надзирательница.
— Вот и помогай вам! Говорила я, добра не будет! — И она принялась сердито срывать со стен портреты, собирать книги. — Кончилась красивая жизнь! — И надзирательница вышла из камеры.
Но скоро она вернулась, села на табурет и расплакалась.
Девушки обступили её, гладили по плечам, обнимали. Раисе казалось, что это не надзирательница в тюрьме, а Марфа в кухне у Ритермана.
— Евдокия Васильевна, ну не плачьте, ну все обойдётся! Это мы всё натворили. Но что же делать?
— Мне бы только детей поднять! — всхлипывала Евдокия Васильевна. — Сама уйду. Обращаются как с собакой... Ишь выдумали — нападала на стражника! Такая-то девочка! Приказали мне бумагу подписать. Ведь я не видела, как же мне подписывать? А начальник затопал, закричал: «За то, что не видела, под суд пойдёшь!» За что же под суд? Его превосходительство умнее всех: эту стряпню понял, порвёт, пожалуй, бумагу. А Пустовалов хороший мужик, стрелял нарочно мимо, для показу. А они вон чего настряпали! Это ведь Конокрадов! Мог бы и не ввязываться. Ввязался потому, что на Раиску зол. Ох и будет тебе ещё, Раиска! Один карцер чего стоит!

В карцере

— Старикова, собирайся в карцер! — громко, чтобы все кругом слышали, сказала надзирательница. — Одни только неприятности с тобой!.. — Потом она шепнула: — Ложитесь все спать, я приду за Раисой в шесть часов утра и отведу её в карцер.
Спала Раиса плохо — боялась проспать и подвести надзирательницу. Веки у Раисы были тяжёлыми, под ними, в каком-то красноватом тумане, стояли два ротмистра в блестящих сапогах, неподвижные, будто неживые, начальник тюрьмы со звериной, оскаленной мордой, растерянная, похожая на серую овцу надзирательница и высокий, грузный седой человек. Он глядел на Раису строго, но она его почему-то не боялась. Раиса знала: в кармане у него лежит, сложенный вчетверо, донос на Раису. Никакого хода ему оттуда не будет. Это так.
Раиса открыла глаза. А вдруг не так? А вдруг губернатор не порвёт донос? Тогда Раису будут судить и сошлют в Сибирь.
Когда в шесть часов пришла Евдокия Васильевна, Раиса была уже готова и держала в руках букварь и тетрадку с карандашом.
— Ох, деточка! — сказала надзирательница. — Да разве в карцере можно заниматься?.. Ничего, ты не горюй, попроси Софью Николаевну, пусть она занимается с тобой часов с десяти вечера до двенадцати, а я тебя буду выпускать в камеру до шести утра, как сегодня.
По узкой, скользкой лестнице вслед за надзирательницей Раиса спустилась в карцер. Она даже представить себе не могла, что это за место! Там не было ничего, кроме сырых, осклизлых стен, которые тесно обступили её. До них страшно было дотронуться, не то что прислониться к ним! Там не было света. Бледные полоски, которые проходили сквозь крохотное окошко в потолке и упирались в стену, — разве это был свет? В углу стоял вонючий бачок с крышкой.
— На крышке можно посидеть, — сказала Евдокия Васильевна. — А больше-то негде. — Она повздыхала, попричитала над Раисой и ушла.
Раиса осталась одна. Она стояла неподвижно и чувствовала, как в глухой тишине сырость выползает из чёрных углов и подбирается к ней. Раиса вздрогнула и стала думать. Самое главное — книги и тетрадки — осталось в камере. Что же Раиса могла делать здесь, в темноте и глухоте, на пользу своему ученью? Только одно — спать. Надо попробовать спать днём, сидя на крышке бака.
Странные это были дни в карцере. Спала Раиса? Кто его знает, может, и спала...
Вот она держит в руках тетрадки, а они тянутся и расползаются у неё в руках, как тесто. Юркие чёрненькие буквы выскакивают оттуда и обсыпают Раису, щекоча её своими ножками. Раиса начинает чесаться.
А вот какой-то огромный пузырь наплывает на неё из темноты, всё ближе, ближе, и он всё время переливается — то становится тёмным, как туча, то светлым, будто его просвечивает солнце, и это не пузырь, а губернатор. Он глядит на Раису: один глаз у него добрый, другой — злой. «В карцер!» — грозит злой глаз, а добрый подмигивает, и рука губернатора засовывает сложенный вчетверо донос в карман.
А иногда, как туча, над ней нависал Конокрадов. И он давил, ей на голову, и голова начинала болеть. Железная плётка ползла за Конокрадовым, как змея, и кусала Раису за коленки.
Все эти видения разбухали, колебались, наступали на Раису, не давали ей дышать...
Щёлк! Открывается окошко в двери, на полочку у окошка вдвигается деревянная миска. Щёлк!
Окошко закрывается, миска остаётся. В ней кондёр — тюремный суп. По воскресеньям в нём плавало «мясо» — редкие волокна, а на дне были косточки, которые можно было пососать.
Однажды Раиса ложкой стала шарить по дну миски, выискивая косточку. И вдруг из-под ложки вывернулось что-то круглое, скользкое, ужасное, и в слабом свете глянул на Раису тусклый бычий глаз.
— А-а-а! — закричала Раиса, выронила миску, суп разлился.
После этого Раиса боялась праздничных супов.
Были радости — надзирательнице удавалось иногда передать ей записку и шоколадку от Васи, а в камере подруги копили для неё сахар и сухари. Ночью в камере был рай. Каждый вечер обе Софьи встречали Раису так, словно год не видали, и Софья Порфирьева сейчас же начинала с ней заниматься. Потом обе Софьи засыпали, а Раиса делала уроки при свете крохотной лампочки, прикрытой газетой.
Раиса читала, писала, складывала и вычитала, а рядом мерно дышали подруги.
Приближался допрос. Несколько дней надзирательница не выпускала Раису из карцера: ожидалось появление какого-то начальства.
Раиса не спала совсем. Но всё время дремала, окружённая странными видениями. Надзирательнице удалось передать Раисе записку от Васи: «Всё будет хорошо, я его готовлю».
«Его» — это Конокрадова. А как он его готовит, Раисе не так уж было интересно. Она вообще не думала о Конокрадове, хотя ещё в камере Евдокия Васильевна говорила: «Такой скот может и плётку на неё поднять — так он зол на Раиску!»
Она не думала о Конокрадове, не думала о допросе. Свет! Вот о чём она мечтала. Окна канцелярии выходят на улицу. Будет много света!
Когда Евдокия Васильевна пришла за Раисой, Раиса нисколько не испугалась. Она обрадовалась. Голова болела, коленки ломило, на глазу вскочил ячмень. Раиса с трудом переставляла ноги, но шла почти весело.
Раиса идёт по коридору. Какой он широкий! Тут не очень светло, но всё кругом можно различить: двери с «волчками», часовых, шагающих мимо дверей. Раиса видит живые лица живых людей. Даже на Конокрадова Раиса будет смотреть с удовольствием. Какой он никакой, а всё-таки настоящий Конокрадов лучше разбухшего призрака, нависающего над ней в темноте карцера.
Раиса вошла в канцелярию. Окно. А за окном — день. Серенький, неяркий, а всё-таки день. Раиса так давно не видала дня. И улица за окном. Шумит, разговаривает...
За столом сидит Вася. Он повернул к Раисе свою круглую голову, таращит на неё чёрные глаза.
— Не бойся, — говорит он почти без звука. — Я здесь.
А вот и Конокрадов. Раиса разглядывает его с интересом. Он злой, трезвый, не поёт, не икает. Раиса знает — много злобы накопилось у Конокрадова против неё. Думал через неё выслужиться, думал малявку припугнуть — всё скажет, а вместо этого схлопотал выговор за грубое обращение с политическими. И со своим дурацким донесением в лужу сел. И всё-таки она его не боится. И не только потому, что в канцелярии Вася, а главное, потому, что Раиса выиграла, а он проиграл. И сейчас сила на её стороне.
Конокрадов разговаривает с ней не поднимая головы. Он всё спрашивает её одно и то же — кто, да где, да как. А Раиса не отвечает или отвечает так, что ничего нового из её ответов не вытянешь. И Конокрадов это знает, а как вытянуть, не придумает.
Евдокия Васильевна говорила: когда он трезвый, он отлично понимает, чего делать нельзя. Сейчас он трезвый и понимает, что свою любимую плётку в ход пускать нельзя. И что раскраивать арестованной лоб о дверцу «мешка» тоже нельзя.
«Не будешь рукам воли давать, — думает Раиса. — Нетушки. А то — выговор. И Вася рядом».
Конокрадову скучно. Он допрашивает так, по долгу службы. И злится, что дело не подвигается. Вот он встал из-за стола, зевнул во весь рот и отвернулся от Раисы.
— Уведите!
Вечером в камере Раиса, обе Софьи и надзирательница обсуждали допрос.
— Я уж думала, он за плётку возьмётся, — говорила Евдокия Васильевна. — А Вася прибежал, говорит: «Я его готовлю».
— Да, да, — закивала Раиса, — он и мне в записке написал...
— А готовил он Конокрадова вот как, — продолжала Евдокия Васильевна. — Поил его всю неделю перед допросом.
— А как же? Он трезвый был! — удивилась Раиса.
— Ну да, на допросе-то трезвый! Он обычно Васю за водкой посылает. А тот рад стараться. Конокрадов пил без просыпу, буянил. Ещё выговор схлопотал. Вася уже знает: чем больше он пьяный куролесит, тем больше трезвый остерегается. А за день до допроса Вася водки ему не принёс. Не знаю, как отговорился. Нет — и всё! Васе, конечно, досталось. Уж он таскал его за волосы, таскал... Зато, видишь, на допросе трезвый был. Отлично соображал, что, в случае чего, разжаловали бы!..
Нет, не Конокрадов был главным врагом Раисы. Сейчас её главным врагом была сырость в карцере.
Шли дни, непохожие на дни: без света, без воздуха, без шума, без движения. Когда Раиса, покачиваясь, сидела на крышке бака и старалась заснуть, она даже рада была расплывчатым, часто недобрым видениям. Когда что-то перед ней колыхалось, ей было лучше. Но всё чаще и чаще погружалась она в глухую пустоту. Она словно заливала Раисе голову, голова разбухала, её ломило... Раиса и сама не знала, спит она или не спит. Тягостное что-то, непонятное...
Света нет, воздуха нет, и хозяйка в карцере — сырость. Она выползла из чёрных углов и заполонила камеру, и царствует здесь, ядовитая, липкая. Она добралась до Раисы и схватила её. За руки. За ноги. Особенно за коленки. Как-то Раиса решила размять ноги, поболтать ими и вскрикнула от боли. Растёрла ноги — вроде ничего. Но с каждым днём сырость сковывала Раису всё крепче — Раиса уже с трудом доходила до своей камеры. Сырость разъедала ей глаза, сажала огромные ячмени на покрасневшие веки, губила её, отнимала последнее: «Учиться захотела? Так вот же тебе! Не дойдёшь до своей камеры! Не удержишь в скрюченных пальцах карандаша, не прочтёшь больными глазами ни строчки!» Однажды Раиса лениво жевала хлеб и вдруг почувствовала во рту что-то твёрдое. Хлеб-то с камнями, что ли? Оказалось, её собственный зуб. У Раисы давно болели дёсны, она как-то не обращала на это внимания.
И вот настал день, когда Раиса уже не смогла дойти до своей камеры. Да ей и не хотелось. И заниматься не хотелось. Ничего не хотелось. Она и не знала, что там, за стенами карцера, идут хлопоты; что Софья Порфирьева ведёт переговоры с надзирательницей; что писарь Вася торчит под дверью начальника тюрьмы, вынюхивая, какое у него настроение, и выискивая подходящий момент для прихода надзирательницы; что добрая Евдокия Васильевна чуть не со слезами расписывает начальнику тяжёлое положение несовершеннолетней Раисы Стариковой, которая погибает в карцере.
Наконец всё улажено. Раису переводят в тюремную больницу.
Переводят. Легко сказать, а как это сделать? Раиса ведь не может шагу ступить, она вся скована ревматизмом. И опять Софья, надзирательница, Вася всё устроили. Уговорили они или подкупили санитаров, только за Раисой пришли с носилками. Когда уносили, надзирательница сунула ей свёрток от Софьи. Раиса пощупала — кажется, там и книжки.

Рыжий «фершал»

Раиса лежит на койке. У неё небольшой жар. Где она? В больнице или в карцере? Здесь также пахнет сыростью и ещё — лекарствами.
Раисе кажется, это карцер так растянулся и стал немного светлее. А призраков тут было ещё больше, чем в карцере. На каждой койке лежал призрак, по проходам слонялись призраки. Разве у живых людей бывают такие лица, будто сделанные из варёной картошки, да еще водянистой, с синевой, такие раздутые руки и ноги? Рядом с Раисой на койке лежит женщина. Одеяло откинуто. Ноги — как два разбухших бревна.
— Женщины, двор убирать! — услышала Раиса сиповатый мужской голос.
И вдруг, как в сказке, бродившие между койками ведьмы превратились в весёлых молодушек. Спины выпрямились, космы подобрались под платки, лица оживились, помолодели. Женщин как ветром сдуло!
А к Раисе подвигался кто-то. Человек или видение? Рыжая лохматая грива с лохматой бородой, а посередине, как в рамке, помещается красная, распаренная, разбойничья рожа. Рыжий разбойник скалит зубы, и Раисе кажется, что в зубах у него блестит нож.
— Ишь прыснули! — Разбойник кивает на женщин, которые убежали. — Во дворе-то веселее, да и со своими увидятся!
Рыжий шёл прямо к Раисе. Разбойничьи светлые глаза блестели из-под кустистых бровей. Ох, чего от него ждать? Вот сейчас как свистнет!
Рыжий не свистнул. В руках у него оказалась тетрадка и карандаш. «Заниматься он со мной будет, что ли?» — удивилась Раиса.
Рыжий присел в ногах её койки, послюнил карандаш, и вдруг превратился из разбойника в прилежного ученика.
— Как фамилия-то? — спросил он Раису, пристроил на своём колене тетрадку и медленно, старательно записал: — «Ста-ри-ко-ва». Ну, Старикова, на что жалуешься? «Батюшки! Да неужто это доктор?» В доктора этот рыжий никак не превращался в Раисиных глазах.


— Ноги болят, — сказала она тихо. — А вы доктор?
— Гы-ы-ы... — засмеялся рыжий, — фершалом я тут числюсь. А тебе зачем доктор?
— Как — зачем? Лечить.
— Не плачь, придёт доктор. Зря-то он не ходит. Разве что помрёт кто или новенькая поступит. Вот ты поступила, будет тебе и доктор...
Доктор так быстро «осмотрел» Раису, что она не успела его и разглядеть. Велел дать салицилку, поставить градусник и ушёл, не дождавшись, когда градусник снимут.
Ушёл доктор, будто его и не было, а ноги всё так же разъедала боль.
— Ну, помог тебе доктор? — спросил рыжий.
— Я не зна-аю, — протянула Раиса, — может, лекарство...
— А я знаю. Не помог. И не поможет. На меня надейся, Старикова! — Он ткнул себя в грудь волосатым кулаком.
Раиса смотрела на него и не знала, надеяться ей на него или нет.
— Что смотришь? Я фершал, я по праву лечу. Не веришь? И правильно делаешь. Какой я фершал? Пристроился при больнице, вот и лечу. А вылечить, между прочим, могу!
Раиса успокоилась. Значит, он на самом деле разбойник и никем не притворяется. Ей даже стало интересно, как это разбойники лечат.
— Ну, Старикова, покажи коленки! Что ж, все ясно, можешь закрываться. Бывает и хуже. Вон, видишь? — Он показал на соседнюю койку, где лежала женщина с ногами, как брёвна. — Тоже из карцера.
Раисе было немного легче, она уже понимала, что её соседка — не призрак и что ноги у неё распухли от ядовитой, липкой сырости карцера.
— У нас таких полно, — продолжал рыжий «фершал». — А ещё битые к нам поступают, после допроса... Салицилка — это, конечно, хорошо. Это наука. Только наука едет, когда-то будет! Гы-ы-ы!.. А если без науки, так тебе, Старикова, ноги надо прогревать, и не так себе, маленечко, а серьёзно прогревать. Сырость-то тебе в самую кость залезла, а мы её — жаром, жаром! Она потом и выйдет.
Раиса радостно кивала. Её коленки с нетерпением ждали этого жара.
— Эй, девица! — крикнул «фершал».
Лениво подошла к ним «девица», больше похожая на узел из серых, застиранных тряпок. Из-под платка висели нечёсаные космы.
— Чего тебе? — спросила «девица».
— Грелку принеси! Ну, сейчас, Старикова, зададим мы твоим коленкам жару. Я пойду пока, а если что, кричи: «Захар!» Это я Захар.
Он ушёл, а косматая «девица» притащила что-то завёрнутое в грязную тряпку и сунула Раисе под одеяло.
— Ой! — завопила Раиса: из рваной грелки ей на ноги хлынул кипяток.
Прибежал Захар:
— Ты что же это, дура чёртова, девку мне обварила, рваная грелка-то!
— А я почём знаю, что рваная, — равнодушно отозвалась девица. — Какая есть, такую и принесла, — повернулась и пошла.
Захар осмотрел обваренные до красноты ноги:
— Ну, Старикова, пока что болезни тебе не убавили, а прибавили. Вот что, девушка, в баню тебе надо. Пропаришься хорошенько — начнёшь поправляться.
— А как же я доберусь? Ходить-то я не могу, — забеспокоилась Раиса.
— Га-а! — Рыжий Захар блеснул глазами и зубами. — Зачем тебе ходить? Коня наймёшь! Тут, кто не ходит, все коней нанимают.
— А сколько стоит нанять? — Раиса не понимала, какой это конь, как он её повезёт.
— Рупь! — Захар поднял толстый палец. — Деньги-то есть?
— Есть, — сказала Раиса, — три рубля!
Эти деньги Софья вложила ей в книжку, которую вместе с тетрадями передала надзирательница.
— Три рубля много. Два пусть тебе остаются — мало ли что. А за рупь ты съездишь туда и обратно. Тут так положено — рупь!
В тот же вечер Захар подошёл к ней:
— Собирайся! Поехали!
И разбойник мигом превратился в коня! Раиса влезла к нему на спину и рысцой поехала в баню.
Как же здорово было попариться! Горячий пар пробивался в самые косточки и выгонял ядовитую сырость, которая угнездилась в суставах. Ох, хорошо!.. Ох, хорошо!..
Когда в палате Раиса принялась развязывать платочек, чтобы достать деньги, Захар её остановил:
— Потом, девушка, потом. Ещё мы с тобой не раз в баню поедем!
Через несколько дней они ещё раз «съездили», а потом Раиса уже добиралась до бани и обратно на своих ногах — они начали передвигаться.
— Ну, ходишь? — спрашивал Захар. — Ходи, ходи, больше ходи! У тебя от ходьбы свой жар в костях будет... Наука, конечно, дело хорошее, но мои средства — они вернее.
И глаза Раисы стали поправляться. Захар прикладывал к ячменям какую-то примочку, они бледнели и пропадали. Раиса снова взялась за книжки и тетрадки. Захар останавливался над ней, слушал, как она читает, нажимая пальцем на каждую букву, и говорил: «Наука!» Раиса привыкла к Захару, радовалась, когда в дверях появлялась его разбойничья рожа в лохматой рыжей рамке, и знала: если с порога блеснёт светлый глаз, сверкнут зубы, значит, вести от своих — от девочек, от Васи...
А какие ловкие руки были у Захара! Даром, что на вид нескладные, с толстыми пальцами. Никогда, бывало, не сделает больно, когда бинтует Раисе ноги. А посадит на закорки ехать в баню так удобно, лучше, чем на дрожках!
И вдруг Захар пропал. День его нет, и два...
На третий день уборщица, которая протирала пол у Раисиной койки, разогнулась с тряпкой в руке и пристально посмотрела на Раису.
— Захар-то! — сказала она.
— Что? Что с ним? — заволновалась Раиса.
— Искалечил его Конокрадов.
— Как?! — вскрикнула Раиса.
— Пьяный он был, Захар-то. Встретил Конокрадова во дворе, нагрубил ему. А тот всё лицо Захару исполосовал своей железной плёткой и руку вывернул. Теперь Захар в больнице лежит, в мужском отделении.
Раиса поднялась, спустила ноги.
— Я пойду!
— Куда пойдёшь? — спросила уборщица.
— Туда, к Захару!
— Э, милочка моя, а кто тебя туда пустит? Ни в жизнь тебе в мужскую больницу не пробраться!
И правда, как Раиса ни старалась, даже передать Захару записку не смогла. Проклятый Конокрадов! Изуродовал человека, и ему за это ничего! Даже не заметили.
А рубль Захару Раиса так и не отдала. Он всё говорил: потом, потом, когда поправишься. Сейчас Раиса поняла: он совсем не хотел брать у неё этот рубль — жалел.
А про то, что ей самой придётся работать «фершалом», Раиса, конечно, никак не думала.
Однажды Раиса ходила между койками — разогревала свои суставы. В палату влетел доктор.
— Назначаю тебя фельдшером! — сказал он Раисе.
— Да разве я могу? — взмолилась Раиса. — Я же неграмотная!
— А при чём тут грамота? — сердито проворчал доктор. — Цвета различать умеешь?
— Умею, — кивнула Раиса.
— Вот тебе три лекарства: в жёлтой бумажке — от кашля, в белой — от живота, в синей — от головной боли. Ну, повтори!
— От кашля — жёлтая, — покорно повторила Раиса, — от живота — белая, от головы — синяя.
Раиса взяла из рук доктора большой пакет с лекарствами и высыпала себе на койку маленькие плоские свёрточки в синих, белых и жёлтых бумажках. Оглядев своё богатство, Раиса начала «работать». Обошла все койки, у всех спросила, что болит. Ей очень нравилось, что все головы повёртываются к ней и она каждому может дать то, что он просит. Никому не было отказа.
От кашля она давала порошки в жёлтой бумажке, от живота — в белой, от головы — в синей. И ни разу ничего не перепутала. Как у неё кто попросит лекарства, так она сразу и даёт.
Через три дня пришёл доктор.
— А у нас порошки все вышли! — заявила Раиса.
Что-о?! — заорал доктор. — Что ты наделала, идиотка? Эти порошки нам на месяц дали! Чем я теперь больных лечить буду? Убирайся с глаз моих!
С глаз его Раиса убралась. За ней пришла надзирательница, и Раиса, с трудом передвигая больные ноги, доплелась до своей камеры.
Как удалось надзирательнице и Раисиным подругам добиться, чтобы её не посылали в карцер, неизвестно.
— Пока больна, будешь в камере, — сказала Евдокия Васильевна.
А вскоре прекратили состряпанное Конокрадовым «дело о нападении Раисы Стариковой на стражника Пустовалова». Раиса осталась в камере. Она снова с жадностью набросилась на ученье.
Тюремная жизнь продолжалась. Один за другим шли одинаковые дни.
Раиса с нетерпением ждала свиданий со своими. Но что давали эти свидания при часовом? И всё же посмотришь на родные лица, послушаешь родные голоса...
Время от времени то одну, то другую девушку вызывали на допрос. А после допроса все подробности горячо обсуждались в камере с подругами. Девушки держались стойко. На допросах не выдавали никого. Что их ждёт, они не знали. Наверное, Сибирь.

В Сибирь!

Медленно двигались одинаковые тюремные дни. А «на воле» шла напряжённая работа — отцы хлопотали за своих дочерей. У Софьи Порфирьевой не было родных в Астрахани, а жених сидел в саратовской тюрьме. Она мечтала только об одном — встретиться с ним, пусть даже в Сибири. А за Раису и Соню Розенберг хлопотали отцы.
Фабрикант Розенберг никогда не знал и знать не хотел о существовании бедняка с кучей детей, отца Раисы. А вот пришлось узнать. Встретились. Дожил фабрикант до такого позора, что его дочь сидит в тюрьме в одной камере с дочерью этого нищего. И он приходит к Розенбергу как равный с письмами от Сони. Мало того, смеет спокойным, ровным голосом говорить такие вещи, от которых фабрикант приходит в неистовство. Отец Раисы гордится дочерью.
— Наши дети, — говорит он, — страдают за народ. И народ оценит и отблагодарит их, а пока им нужно помогать.
Этого Розенберг не мог вынести. Он хватался за голову, кричал, что дочь опозорила его, бранил Раисиного отца и один раз в совершенном бешенстве выгнал его. Об этом отец со спокойной усмешкой рассказал Раисе, когда они увиделись.
Фабрикант Розенберг выхлопотал своей дочери разрешение ехать за границу учиться.
Отец Раисы добился для неё разрешения ехать в Сибирь за свой счёт. Денег ему помог собрать Максимов. И ещё четыре человека из мужчин ехали за свой счёт.
Два года и четыре месяца Раиса пробыла в тюрьме. И вот она на вокзале, отправляется в ссылку, в Сибирь.
Раисе нравится на вокзале. Ей сейчас, после тюрьмы, везде нравится. А на вокзале морозный воздух мешается с дымным, железным запахом паровоза. Вот он, горячий на морозе, чёрный, потный. Стоит по колено в белом пару и со свистом выпускает в трубу сильную струю пара. Паровоз громко дышит, как живой. Все кругом бегают, толкаются, у всех корзины, узлы... К пассажирам подскакивают бородатые носильщики в белых фартуках, с большими бляхами на груди. Шум, движение, мороз... Хорошо!
Всё семейство пришло провожать Раису. Маленькие выстроились перед ней неровным заборчиком — выше, ниже, выше, ниже. Как они все вытянулись! Стали похожи на голенастых цыплят. А мама... Вот она стоит в платке поверх шапочки, в чёрных шерстяных перчатках, такая непривычная. Раиса редко видела её одетой, на улице. Всё больше на кухне, в фартуке. Вот отец, строгий, прямой, а глаза такие мягкие. Отец всё понимает как нельзя лучше. И всё делает для Раисы, что только может.


А Максимов плачет. Кирилловна толкает его под бок.
— Да будет тебе, старый! Совсем извёлся! Всё виноватит себя, зачем тогда взял тебя на конференцию, — говорит она Раисе. — Сам, говорит, спасся, а девочку до Сибири довёл.
Раиса обняла Максимова:
— Ну что ты, дядя Максимов! А если бы я спаслась, а тебя посадили? Много ли от меня было бы толку? Я в ссылке читать буду, учиться, готовиться к настоящей работе. Вот увидишь, каким помощником тебе буду!
Румяная, хорошенькая, прибежала с узелком Маруся:
— Вот смену белья тебе сшила, положи в чемоданчик!
Звонит колокол. Раиса отправляется в Сибирь.

Раиса взрослая

А что же дальше было с девочкой Раисой, которая стала взрослой? Попала ли она в Сибирь?
Нет, не попала — по дороге сбежала за границу.
Не такое уж простое это было дело, но Раиса и её товарищи так засиделись в тюрьме, так им опротивели жандармы, окрики, принуждения, что они готовы были идти на риск.
Документов нет.
Ничего, пока что как-нибудь обойдутся, а со временем свяжутся с верными людьми и документы им достанут.
Денег мало.
Тоже выход есть. Хватило бы только добраться до города, где живёт дядя одного из товарищей Раисы, он поможет.
А как переходить границу? А вдруг поймают?
Что ж, поймают, всё равно дальше Сибири не зашлют.
Все они рвались на волю. Они думали, в чужих краях ждёт их вольная жизнь. Там они будут учиться, работать, готовиться к революционной деятельности.
Границу решили переходить поодиночке.
Раиса угорела в холодном срубе, где ей пришлось ночевать, перед тем как переходить границу. Жена пограничного стражника принесла жаровню с углями, и синий угарный дым наполнил сруб. К тому же Раиса простудилась — отлёживалась от угара на снегу.
Совсем больная попала Раиса в пограничный город Броды. У неё украли чемоданчик с вещами, не было денег, не было документов. Вдвоём с подругой, гимназисткой из Варшавы, с которой вместе она переходила границу, искала Раиса в чужом городе работу и ночлег.
У многих хозяек работала Раиса во время своих скитаний. И все они были одинаковые. Все они пользовались тем, что у русских девушек не было документов, что каждую минуту их можно было выдать полиции, и заставляли работать, работать, работать, пока не свалишься. А денег старались не платить.
— Мы для них не люди! — говорила Раиса.
Вот чем обернулась для неё «вольная воля» за границей.
И в Париже первое время было то же самое, правда немного лучше, потому что в Париже девушек встретили свои товарищи, которые добрались туда раньше.
Наконец, после долгой работы в тёмных, сырых мастерских, Раиса с подругой устроилась неплохо — в «Галерее Лафайет», знаменитой фирме готового платья. Здесь было интересно, а чтобы научиться лучше шить, Раиса поступила в школу кройки и шитья.
Вот они, кривые, косые скелеты, о которых рассказывал прежний хозяин Раисы Ритерман! Раиса обрадовалась им, как старым знакомым!
— Бонжур, Жако! — сказала она маленькому скелету за партой.
Раиса шила, училась, учила шить безработных товарищей, помогала устраивать их на работу, занималась французским языком, ходила на лекции для эмигрантов, бегала по поручениям.
Раиса часто думала: откуда берётся мода? В мастерских, где она работала, говорили: сейчас модны рукава буфами, а юбки широкие или наоборот — узкие...
Но кто сочиняет моду? А теперь Раиса знала, потому что сама сочиняла модели, увлекалась этим и даже получала премии.
Но увлечение постепенно стало проходить. Кого она одевает? Богатых барынь. А зачем это ей нужно? Вот если бы было можно, как в детстве у куклы, открутить у разодетой барыни голову и пришить другую, не барскую... И вообще одежда не самое главное. Есть вещи поважней. Уж потом, когда на родине установится новое рабочее государство, можно будет заняться и одеванием. А пока нужно готовиться к тому, чтобы установить это государство, и заняться чем-нибудь действительно полезным, без чего и прожить нельзя.
И Раиса решила стать врачом.
Прожив за границей три года, она вернулась в Астрахань. Раиса работала, училась, подготовилась к экзаменам и поступила сперва на Высшие женские курсы, а потом — в университет.
Не раз, будучи уже опытным хирургом, Раиса вспоминала рыжего «фершала» Захара, который без всякого образования так хорошо понимал больного. Поучить бы его — настоящий бы вышел врач! Вспоминала она и то, как в тюрьме «лечила» сама: от головы— в синей бумажке, от живота — в белой, от кашля — в жёлтой...